Прощальный фокус (epub) - Прощальный фокус 1838K (книга удалена из библиотеки) (скачать epub) - Энн Пэтчетт

Энн Пэтчетт Прощальный фокус

Люси Грили и Элизабет Маккракен посвящается

Ann Patchett

THE MAGICIAN’S ASSISTANT

Copyright © 1997 by Ann Patchett

Published in the Russian language by arrangement with ICM Partners and Curtis Brown Group Limited

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2019

Перевод с английского Елены Осеневой

Правовую поддержку издательства осуществляет юридическая фирма «Корпус Права»

На перекрестке Джордж-Бернс и Грейси-Аллен

ПАРСИФАЛЬ МЕРТВ. Конец.

Техник-оператор и медбрат выскочили из своей застекленной кабинки. Полная тишина, царившая всего минуту назад, сменилась шумом лихорадочной деятельности двоих мужчин, на которых нежданно-негаданно свалилась тяжелая работа. Техник вклинился между Парсифалем и Сабиной, и ей ничего не оставалось, как выпустить руку Парсифаля. На счет три они сняли его тело с металлического «языка» аппарата МРТ и опустили на каталку, при этом голова Парсифаля запрокинулась, челюсти, уже не оберегаемые рефлексом, мгновенно разомкнулись и рот безвольно и широко открылся, обнажив два безукоризненных ряда зубов и две золотые коронки на задних коренных, сверкнувшие под ярким светом потолочных флуоресцентных ламп. Тяжелое зеленое покрывало, которым его снабдили для тепла, сбилось, и край застрял в стопоре рельса. Медбрат раз-другой дернул покрывало, пытаясь вытащить, но тут же махнул рукой, мол, времени нет, хотя времени у них было в избытке – Парсифаль был мертв и остался бы мертвым, окажи они ему помощь через полминуты, через час или через день. Техник и медбрат торопливо закатили его за угол и помчали дальше по коридору, не сказав Сабине ни слова. Слышались только взвизгивание резиновых колесиков и шорох резиновых подошв, спешивших по линолеуму.

Сабина осталась стоять, опершись спиной на громоздкий аппарат МРТ, ждать, обхватив руками плечи. В каком-то смысле ей тоже пришел конец.

Немного погодя в кабинет вошел нейрорадиолог и сочувственно, но без обиняков сообщил то, что она уже знала. Муж ее мертв. Нейрорадиолог не опускал глаз, не теребил на себе халата, как делали многие доктора, говоря с ней и Парсифалем о Фане. Сообщил, что причина смерти – аневризма, истончение стенки сосуда в мозгу. Объяснил, что аневризма, возможно, была у Парсифаля всю жизнь и со СПИДом его никак не связана. Подобно больному с прогрессирующей лимфомой, которого сталкивает в кювет на автостраде беспечный лихач-подросток, делающий обгон, Парсифалю было отказано в уготованной ему смерти, а Сабине было отказано в обещанных ей и еще остававшихся ему годах жизни. Доктор не сказал, что Парсифалю повезло, что такая смерть – это благословение божье, но Сабина почти что видела, как эти слова крутятся у него на языке. Учитывая диагноз Парсифаля, мгновенную смерть можно было счесть чуть ли не счастливым избавлением. «Ваш муж, – пояснил доктор, – совсем не страдал».

Сабина стиснула в руке серебряный доллар, который дал ей Парсифаль, – ободок монеты больно врезался в ладонь. Но разве не страданий так страшилась она? Не того, что будет как с Фаном – боли, бесконечные и разнообразные, тело, отказывающее в самый неожиданный момент и самым непредставимым образом, разве не надеялась она, что Парсифаль такой участи избегнет? Если уж у него отнимают жизнь, то пусть хоть смерть будет легкой! Ровно так и случилось: Парсифаль умер легко. Однако, осознав, что получение желаемого не утешает, Сабина хотела теперь совершенно другого. Хотела вернуть его. Больного, здорового – все равно! Вернуть!

– Головная боль сегодня утром, – говорил доктор, – была вызвана кровоизлиянием.

Бородка у него была подстрижена неровно, стекла очков грязные, словно захватанные жирными пальцами. Цвет лица – землистый, как у большинства нейрорадиологов.

Сабина сказала, что хотела бы посмотреть снимки.

Кивнув, доктор вышел и через минуту вернулся с большим бумажным конвертом, на котором значилось: НЕ СГИБАТЬ. Следом за ним Сабина прошла в тесную, похожую на чулан комнату, и доктор высветил на экране восемь больших мутно-серых листов с пятнадцатью отдельными снимками на каждом. Доли мозга Парсифаля были запечатлены здесь во всевозможных ракурсах. Озаренная синевато-белым светом Сабина вгляделась в снимки. Она смотрела на изгибы черепа Парсифаля, на глубокие извилистые борозды его мозга. На некоторых снимках можно было различить знакомые черты: решительную линию подбородка, впадины глазниц. Но большинство изображений были не более чем набором линий, аэроснимками взрыва в темноте. И на всех – затемнение, черный плотный сгусток величиной с фасолину. Даже ей было понятно, где все произошло.

Кончиком карандаша доктор постучал по экрану, указывая на и без того очевидное.

– Вот здесь. – Он стоял лицом к свету, и снимки мозга Парсифаля отражались в стеклах очков. – У некоторых эта штука может оставаться в таком виде сколько угодно. А у других – сосуд лопается.

Сабина попросила дать ей побыть минутку в одиночестве, и доктор, кивнув, попятился к двери и вышел. Когда делались эти снимки, всего лишь час назад, Парсифаль был жив. Потянувшись к экрану, она коснулась рукой изображения, провела пальцем вдоль верхушки черепа. Какую красивую голову она обнимала еще так недавно! В ту ночь, когда умер Фан, Сабина думала, что суть трагедии – в осознании того, что однажды умрет и Парсифаль, и потому продлится трагедия лишь какое-то время. Но теперь она начинала понимать, что суть трагедии – в оставшейся ей жизни, что впереди ждут годы и годы одиночества. Она сняла с экрана снимки, сложила их обратно в конверт, сунула конверт под мышку и стала вспоминать, как добраться до лифтов.

Больничный городок «Седарс-Синай» захватывал окраинные кварталы Лос-Анджелеса в том самом месте, где Лос-Анджелес переходил в Беверли-Хиллз. Корпуса соединялись крытыми надземными переходами, так называемыми «воздушными путями». Комнаты ожидания были специально распределены в зависимости от продолжительности ожидания. Украшавшие стены коридоров картины были слишком хороши для больницы. Порою казалось, что все до единого состоятельные жители Лос-Анджелеса либо сами умерли в «Седарс-Синае», либо потеряли здесь своих родных и вместо горя и ужаса преисполнились желанием добиться, чтобы над какой-нибудь из местных дверей повесили памятную табличку с их фамилией. Денежные вливания уничтожили большую часть характерных больничных примет: тошнотворно-бледную зелень стен, обшарпанные полы, едкий запах дезинфекции. Раньше Сабине случалось бродить по этим коридорам ночами столь бессонными, что больница преображалась в ее сознании в гигантский отель вроде «Сахары» или «Дезерт-Сэндс» в Лас-Вегасе, где в свое время они с Парсифалем давали представления. Теперь же, когда она шла к сестринскому посту, чтобы позвонить оттуда в похоронную службу, было даже и не поздно, последние солнечные лучи еще играли в небе над Беверли-Хиллз, а те, кого однажды отправят сюда умирать, пока даже не собирались ложиться спать.

Сабина знала, что и как надо делать. Опыт у нее был. Год и два месяца назад умер Фан. За такой срок ничего не забудешь. Но с Фаном было все иначе. Он шел к смерти так уверенно и неуклонно, что приход ее был вычислен и ожидаем. В последний свой визит к ним домой врач сказал, что жить больному осталось день, от силы – два. Наутро Фана не стало. А у Парсифаля и была-то лишь головная боль.

– Мне Фан снился, – сказал ей утром Парсифаль.

Сабина подала ему кофе и присела на край его постели. Раньше это была постель Фана. И дом был – Фана. Парсифаль и Фан пять лет прожили вместе. А с тех пор как Фан умер, он то и дело снился Парсифалю, и сны эти тот с дотошной обязательностью пересказывал Сабине, словно письма уехавшего в дальние края любовника.

– И как там Фан?

Парсифаль мгновенно оживился, стряхнул с себя сон. Взял из ее рук чашку.

– Он сидел у бассейна. В моем костюме – сером, с люрексом – и белой рубашке. Ворот – нараспашку. – Парсифаль прикрыл веки, вспоминая подробности. Ведь для Фана подробности значили очень многое. – В руке высокий коктейльный стакан с чем-то розовым, вроде майтая, что ли… С фруктами наверху… А выглядел он таким отдохнувшим, спокойным… Таким красивым…

– Бассейн был наш?

– О нет! Бассейн был роскошный! С фонтанами в виде дельфинов… С позолотой…

Сабина кивнула. Представила себе картину – голубое небо, ряды пальм…

– Он говорил что-то?

– Сказал: «Вода просто идеальная. Думаю поплавать».

Парсифаль отлично умел изображать Фана, его речь, в которой безупречный английский, точно в сэндвиче, был зажат между ломтями французского и вьетнамского. Сейчас от этого фокуса Сабину пробрала дрожь.

Фан плавать не умел. Бассейн у него был, но в Южной Калифорнии хочешь ты того или нет, позади твоего дома будет бассейн. Иногда, правда, Фан закатывал брюки и, сидя на бортике у мелкого края, опускал ноги в воду.

– Что, думаешь, это значит? – спросил Парсифаль.

Сабина погладила его по макушке – полысевшей от бог весть каких сочетаний лекарств. Снам она значения не придавала. Считала их чем-то вроде шума невыключенного телевизора, доносящегося из соседней комнаты.

– Думаю, это значит, что ему хорошо.

– Да, – сказал Парсифаль и улыбнулся Сабине. – Я тоже так думаю.

А было время, и не так давно, когда он не рассказывал ей своих снов, за исключением самых уж диковинных. Например, что он входит в гостиную и видит: Кроль сидит в качалке и читает газету. Огромный – фунтов в двести весом, шесть футов ростом, а на носу очки! А может, это и не снилось Парсифалю вовсе, и он просто придумал все шутки ради. Однако смерть Фана обострила его чувства. Парсифалю стала необходима надежда. Он хотел верить сну, говорившему о том, что смерть для Фана – благо, что ему не грустно и не одиноко там, где потом Парсифаль сможет его отыскать. Возле бассейна с баром.

– Ну а тебе? – спросил Парсифаль, накрыв руку Сабины своей ладонью. – Снилось что-нибудь?

Но Сабина снов не помнила, а может быть, ей ничего и не снилось. Она мотнула головой и спросила, как он себя чувствует. Прекрасно, отвечал он, только голова болит немножко. Было восемь часов утра. В тот самый день.

Договорившись об основном, Сабина на лифте спустилась в главный вестибюль, и стеклянные двери, раскрывшись, выпроводили ее в ночь. Был январь, семьдесят два градуса. Легкий ветерок разогнал туман, унеся его в тихоокеанские просторы, оставив вместо него пустоту. А Сабине так хотелось, чтобы пахло цветами из дальних апельсиновых рощ и лимонными деревьями в цвету и чтобы запах этот окутал ее, как бывало еще совсем недавно, в мае, пропитал одежду и волосы, словно мельчайшая пыль. Хорошо бы кто-нибудь из больницы нагнал ее, спросил: «Куда вы теперь?» – и обнял: «Нет, нет, вы не в том состоянии, чтоб уходить так, одна!» Медбрат поинтересовался, есть ли кто-нибудь, кому она могла бы позвонить. И Сабина ответила, что нет. На самом деле, нашлась бы добрая сотня человек, кому она могла бы позвонить, но все это были не те люди. Родных у Парсифаля не осталось никого, кроме Сабины, и ее всегда охватывало волнение, когда в его медицинской карточке она видела свою фамилию в графе «ближайшие родственники». А своим родителям она позвонит, когда доедет, иначе те захотят непременно забрать ее из больницы к себе. А Сабине хотелось провести этот вечер в своем доме. В доме Фана, ставшем домом Парсифаля, а теперь и ее тоже.

Ноги подкашивались от шока, подкашивались и заплетались, как у пьяной, а это ведь только начало горя. Приходилось сосредоточиться, чтобы не угодить в заросли ледяника на обочине, не наступить на скользкие зеленые стебли. Сабина забыла, где оставила машину. Выйдя из больницы, она прошла вдоль Грейси-Аллен-драйв до пересечения ее с Джордж-Бернс-роуд и остановилась. Пусть в больничном городке все корпуса, этажи и палаты были увешаны памятными табличками – в честь Грейси Аллен назвали целую улицу, а такое за деньги не купишь. Утица не напоминала прохожим о жизни знаменитой актрисы, но заставляла помнить о ее смерти, так как тянулась вдоль больничных корпусов – от Флигеля Семейства Бройди и Флигеля Теодора Е. Каммингса до Башни Макса Фактора с Семьей. Каждый раз, проходя здесь, Сабина думала о страданиях, видимо выпавших на долю Грейси Аллен под конец ее земного пути, о том, что, может быть, за эти страдания город и оказал ей такую честь. Что, может быть, вечерами ее муж тоже бродил здесь. Может быть, когда тоска по умершей становилась особенно нестерпимой, он приезжал в «Седарс-Синай», чтобы походить по улице, названной именем жены, пошагать взад-вперед мимо фикусов, африканских лилий и кружевной зелени плюща на обочинах. Ну а после, состарившись и ослабев, обратился к друзьям с просьбой: нельзя ли назвать соседнюю улицу в честь него? Не ради тщеславия, а чтобы увековечить его любовь к супруге. Хорошо бы, думала Сабина, названия улиц продавались, как названия корпусов в больничном городке. Тогда она могла бы купить улицу для Парсифаля, где-нибудь подальше от «Седарс-Синая». Сделала бы ему такой подарок, отлично зная, что с улицей Сабины улица Парсифаля никогда не пересечется.

Было почти девять вечера, когда она наконец нашла свою машину на парковке возле входа в отделение неотложной помощи. По пути домой Сабина думала, что созвать людей на похороны можно по списку гостей, которых они приглашали на свою свадьбу. «Не только из соображений налоговой выгоды, – объяснил ей тогда Парсифаль в присутствии раввина. – Я люблю тебя!» Он сказал, что хочет, чтоб она стала его вдовой. И Сабина заслужила этот брак. Она любила Парсифаля с девятнадцати лет, с того первого его представления в «Волшебной шляпе», когда он показал свой фокус с кроликами, когда они так и вылетали у него из рукавов, из-за пазухи, из-под кушака, точно голуби у Чаннинга Поллака. Сабина служила в «Шляпе» официанткой, но в тот вечер стала его ассистенткой – когда он протянул руку, оставила свой поднос с напитками и поднялась на эстраду, хотя хозяин ясно дал понять, что участие в фокусах – это богоданное право гостей, заплативших за выпивку, и обслуге оно не даровано. Тогда же она и влюбилась в Парсифаля – двадцатичетырехлетнего, стоявшего на эстраде в смокинге, залитого розовым светом софитов. И все эти двадцать два года любила его – позволяя делать с собой что угодно: разрезать надвое, заставлять растворяться в воздухе; любила, даже узнав, что сам он любить предпочитает мужчин. «Не всегда же получаешь все, чего только ни пожелай», – говорила она родителям.

Услышав, как поворачивается ключ в замке, Кроль запрыгал по коридору – шлеп-шлеп, как шлепает по ковру небрежно надетая на босу ногу тапка. Поднявшись на задние лапы, он тянул к Сабине передние, подергивая носом в приступе кроличьей радости, оттого что окончились наконец томительные часы одиночества. Сабина подхватила зверька на руки, зарылась лицом в мягкую белую шерстку и вдруг – никогда раньше такого не случалось – вспомнила белую кроличью муфту, которую родители купили ей в детстве. Много кроликов прошло через их с Парсифалем рук, но ни один не мог сравниться с этим ни умом, ни размерами. «Эффектнее, когда исчезает женщина крупная, – объяснял Сабине Парсифаль, – и кролика из шляпы тоже лучше вытаскивать увесистого». Рост Сабины был пять футов и десять дюймов, а Кроль, здоровяк породы «бельгийский великан», весил под двадцать фунтов. Как и Сабина, он в свое время участвовал в представлениях. Кроль знал немало трюков. Третий по очередности из белых кроликов-артистов Парсифаля, он оказался самым сообразительным и послушным. Кроль был трудолюбив. Однако, уйдя на покой, разжирел и теперь скакал по комнатам, жуя электропроводку и коротая время в бесцельном ожидании.

Сабина понесла Кроля в спальню Парсифаля. Ее спальня находилась наверху. Сабина обосновалась здесь еще до кончины Фана, поскольку помощь требовалась постоянно и уезжать на ночь к себе все равно не получалось. И потом – дом ведь был такой большой. Она сменила четыре комнаты, прежде чем облюбовала себе эту. А в другой устроила мастерскую. Перетащила туда рабочий стол и архитектурные макеты. Поздним вечером, обиходив и уложив обоих мужчин, Сабина, сидя на полу, клеила крошечные ясеневые деревца, изображавшие аллею, которая в свое время потянется к комплексу офисных зданий.

Света Сабина не включила и шла на ощупь, трогая стены рукой.

– Когда будете меня хоронить… – завел однажды разговор Парсифаль. Это было за завтраком, наутро после их свадьбы. Он ел яйцо в мешочек.

Сабина попыталась его прервать:

– Конечно, это добрый знак, что ты можешь так спокойно об этом говорить. Внушает оптимизм. Но сейчас – рановато как-то. У нас еще полно времени.

– Я бы хотел, чтобы хоронили меня, как это принято у евреев, – в тот же день до заката. Твои соплеменники – народ более практичный, нежели мой. Католики выставят тебя в гостиной и лежи там неделю, пока все соседи не налюбуются!

– Перестань!

– И не хочу, чтобы все швыряли на мой гроб комья грязи. По мне, так это гадость!

– Хорошо, комья швырять не будем.

– Не думаю, правда, что евреи так уж одобряют кремацию…

– Ты не еврей, так что какая разница?

– Мне просто не хотелось бы оскорбить чувства твоих родителей. – Парсифаль зажмурился, потянулся. – Как думаешь, придет Джонни Карсон на мои похороны? Было бы шикарно. Интересно, правда, помнит ли он меня вообще.

– Должен помнить…

– Серьезно? – просиял Парсифаль. – Я был страшно влюблен в Джонни Карсона.

– Ты был влюблен в Джонни Карсона?

– Раньше я стеснялся в этом тебе признаться, – разоткровенничался Парсифаль. – А теперь, видишь, раз мы муж и жена, я рассказываю тебе буквально все!

Спустив на пол кролика, Сабина зажгла свет. Кровать была не застелена. Утром Парсифаль лежал в постели до тех пор, пока мог терпеть головную боль, а потом они уезжали в спешке. Парсифаль был в темных очках и опирался на ее руку.

Сейчас ей предстояло выбрать одежду. Год и два месяца прошло, а белье Фана все еще лежало неразобранным в ящиках комода. Одежда Фана и Парсифаля занимала два больших шкафа-купе: костюмы, пиджаки, на проволочных вешалках – галстуки. (Распространялось ли на галстуки право собственности – или они были у них общие?) Белые рубашки наверху, под ними – светло-голубые, еще ниже – темно-голубые. Опустившись на колени, Сабина погладила разноцветные рукава.

Распорки для обуви все еще сохраняли форму ботинок. Свитера, рассортированные по составу ткани, были разложены по прозрачным акриловым коробкам.

Парсифаля нужно было во что-то одеть для кремации. В чем будут кремировать Фана, мужчины обсудили заранее. Выбранный костюм Парсифаль отнес к своему портному – ушить под размер Фана. Тот всегда говорил, что по ночам одежда растет.

– Какая разница, – тихо и сдавленно сказал потом Парсифаль Сабине. – Так ли, эдак ли – все равно сожгут.

Сабина закрыла шкаф и позвонила родителям.

– Шел! – вскричала мать, когда Сабина сообщила ей новость. – Парсифаль!

Сабина услышала, как отец спешит в спальню. До нее донеслись слова матери: «Бедная моя девочка!» – а может быть, только почудилось – мать отвела от лица трубку.

В телефоне что-то щелкнуло, и раздался голос отца:

– Ой, Парсифаль, Парсифаль… Он ведь еще ничего был…

– У него была аневризма, – сказала Сабина. – Это совсем другое.

– Ты в больнице? – спросила мать. – Мы сейчас приедем!

Отец уже плакал, а Сабина еще и не начинала.

– Я уже дома, – присев на край постели, она усадила на колени Кроля.

– Тогда мы едем к тебе, – заявила мать.

Сабина ответила, что уже поздно, она устала, а завтра предстоит масса дел. Кролик соскочил с нее и зарылся в простыни.

– Мы его любили, – сказал отец. – Ты и сама знаешь, Сабина. Он был славный мальчик.

– Без Парсифаля все теперь изменится, – добавила мать.

Пожелав родителям спокойной ночи, Сабина дала отбой.

Спальня мужчин располагалась в глубине дома – такая огромная, что могла бы служить гостиной. После смерти Фана Сабина с Парсифалем проводили здесь чуть ли не весь день: смотрели телевизор, ели китайскую еду из коробок, иногда даже репетировали фокусы перед зеркалом-псише, хотя к тому времени уже и не выступали. На прикроватной тумбочке – фотографии в рамках: Парсифаль властным жестом собственника обнимает Фана за плечи, оба улыбаются Сабине, которая держит камеру; Парсифаль и Сабина с Кролем позируют для рекламы; Парсифаль и Сабина на свадебной церемонии, рядом – родители Сабины. Было там и семейное фото Фана: его отец-француз и мать-вьетнамка; Фан в коротких штанишках и три крохотные девочки с круглыми черными глазенками – одна еще на руках у матери. Семейный портрет был парадным, постановочным. На лицах – лишь тень улыбки. Сабина забралась в постель с ногами, взяв с собой фото. Откинувшись на спинку кровати, принялась изучать лица на портрете, каждое по очереди. Все дети – вылитая мать, ни малейшего сходства с высоким светловолосым отцом, и вид у того – взволнованный, будто его лишь минуту назад познакомили со всей этой компанией. Сабина редко разговаривала с Фаном о его родных и даже не знала имен людей на фотографии. И вряд ли эти имена где-то записаны.

А вот Парсифаль наверняка их знал. Похоже, все, изображенные на этом снимке, умерли, хотя кто знает… Сабина ни в чем не была уверена. Она свернулась калачиком, прижавшись к мохнатой спинке кролика, и лежала так, чувствуя, как быстро-быстро бьется маленькое сердце зверька.

После похорон она переехала вниз, заняв спальню Фана и Парсифаля. Она спала в их постели, зарывалась головой в их перьевые подушки. Спала она, как спал и Парсифаль – почти круглые сутки, а когда не спалось, валялась в постели. В ванной она пользовалась их шампунем, их темно-зеленым мылом. Их громадными, точно скатерти, полотенцами. В комнате стоял мужской дух. Расчески, зубные щетки, крем для обуви – все это отныне несло на себе груз памяти. Только теперь Сабина осознала, как полон вещами этот дом, как велико доставшееся ей имущество. Она теперь ответственна за два принадлежавших Парсифалю магазина ковров, и за бессчетные свитера в шкафу, и за игрушечную мышь Фана – единственную игрушку, сохраненную со времен его вьетнамского детства, – мышь, глядевшую на Сабину с комода своими нарисованными глазами. В ее распоряжение перешли банковские счета, страховые полисы, акции, квартальные налоговые декларации и извещения, любовные письма, адресованные не ей, детективы в бумажных обложках, записные книжки с адресами. Сабина стала последним причалом, гаванью для всего накопленного и памятного, всех достижений и итогов, всего пережитого этими двумя, при том что к жизни одного из них она была причастна лишь косвенно. Но куда деть коллекцию открыток Фана, журналы с выкройками подвенечных платьев? Что делать с пятью картотечными шкафами, битком набитыми всевозможными компьютерными заметками на вьетнамском языке? Закрыв глаза, она представила себе, что умерли ее родители. Представила, как одиночество воплощается в бесконечных ящиках и коробках, хранящих достояние ушедших, как высится перед ней могильный холм из вещей – вечное напоминание о потере. Сабина теперь была накрепко связана с этим местом, неотделима от часа, когда умер Парсифаль. Но что будет, когда умрет она? Кто станет глядеть на семейное фото Фана и гадать, кем были все эти люди? А может быть, гадать и насчет нее, Сабины?

Телефон трезвонил не переставая. Чаще всего звонили родители, проверяли, как она там. Звонили друзья, прочитавшие некролог. Звонили вежливые и предупредительные управляющие магазинов Парсифаля – у них накопились вопросы. Случались звонки и от ничего не ведающих посторонних – спрашивали Парсифаля. Какое-то время продолжались звонки из больницы, из похоронного бюро, от директора Форест-Лоун, где рядом с останками Фана она захоронила и прах Парсифаля. Звонок, раздавшийся на четвертый день после его смерти, в десять часов утра, застал Сабину в постели, хоть она и не спала. Это был адвокат. Приглашал на ланч.

– Понимаю, что у вас ко мне много вопросов, – сказала Сабина, кутаясь в шерстяной плед, – но не сегодня, Роджер. Обещаю, что скоро заеду.

– Нет, сегодня, – возразил он.

– Но сегодня я не собиралась выходить!

– Мне надо сообщить вам кое-что. Не по телефону и срочно. Если вы отказываетесь приехать, я приеду к вам.

Прикрыв рукой микрофон, Сабина зевнула. Конечно, Рождер был другом Парсифаля, но вел он себя все-таки бесцеремонно.

– Ко мне нельзя. Я еще не прибралась в доме.

– Тогда вы ко мне.

Зажмурившись, Сабина согласилась приехать – только чтобы закончить этот разговор. Особым любопытством она никогда не отличалась и никакого желания выслушивать адвоката не испытывала. Худшим, что он мог бы поведать, стало бы известие, что Сабину оставили в дураках и Парсифаль ей ничего не завещал. Такой новости, она, строго говоря, была бы только рада.

Окажись на ее месте Парсифаль, она бы сказала ему, что выйти из дома – необходимо. После смерти Фана даже пойти взять с порога газету его приходилось уговаривать. Сабина садилась на краешек постели с халатом в руках, убеждала, что, встав, приняв душ и одевшись, он почувствует себя гораздо лучше, что и Фана огорчило бы такое его состояние. Вот только теперь на краешке постели не сидел никто. Кроль и тот куда-то ускакал. Сабина встала, отыскала халат, но потом бросила его на пол, вернулась в прежнее теплое гнездышко и, накрывшись пледом, вновь погрузилась в сон.

Фан плавает в бассейне.

– Ты же не умеешь плавать! – говорит Сабина, хотя ясно видит, что он плавает.

Он плывет, широко раскрыв глаза и рот. Тело его лоснится и золотисто поблескивает, как у тюленя на ярком солнце. Перевернувшись на спину, он устремляется к ней.

– Научился! – кричит он. – Вот счастье-то!

Серый пиджак Парсифаля аккуратно повешен на спинку покрашенного в белый цвет стула из кованого железа. Погода жаркая, но приятная. Когда Фан оказывается у бортика, Сабина протягивает руки, и он скользит из бассейна в ее объятия; прохладная вода стекает с него ручьями и мочит блузку Сабины. Кожа его вновь приобрела золотистый оттенок и источает тонкий цветочный аромат – не то жасмина, не то лилии, даже не хочется выпускать Фана из рук. Смерть явно пошла ему на пользу. Даже в лучшие свои дни с Парсифалем он не казался таким довольным. При жизни Фан был слишком робким, слишком услужливым и чем-то напоминал побитую собаку. Энергичная Сабина ревновала Парсифаля к Фану, ей было неприятно, что Парсифаль может так сильно любить еще кого-то. Ревновала, считая любовь исключительной привилегией и ни с кем не желая этой привилегией делиться. А в конечном счете кем была тогда Сабина? Всего лишь ассистенткой, затянутой в неизменное шелковое трико с блестками. Женщиной с кроликом и шляпой. Однако Фан был с ней неизменно любезен. Он прекрасно знал, что это такое – быть лишенным привилегий.

Сабина улыбается и садится рядом с Фаном на бортик. Болтает ногами в воде. Дельфины увиты цветами. Вода в бассейне синяя, как спинка у горной сиалии, которую она однажды видела возле Тахо.

– А чем ты занят теперь?

Фан берет ее руку в свои. Экзема, от которой он годами не мог избавиться, теперь прошла.

– По большей части я здесь. С тобой. – Сказал и замолчал. Фан никогда особо не любил говорить о себе. – А иногда возвращаюсь во Вьетнам.

– Серьезно? – удивляется Сабина. О Вьетнаме он вообще почти не вспоминал.

– Это очень красивая страна, – говорит он. – Там столько всего памятного мне с детства, о чем я за тридцать лет и думать забыл: зеленые луга, рисовые поля весной, когда только-только пробиваются первые ростки. Обо всем не расскажешь. И такое счастье, когда вокруг столько людей говорит по-вьетнамски. Иной раз стоишь посреди базарной площади, а слезы так и льются. Ты поймешь это когда-нибудь потом, когда окажешься дома.

– Мой дом – здесь.

– Я про Израиль, – говорит Фан.

– Ну, у меня не так, – возражает она. – Мы уехали оттуда, когда я была совсем маленькая, я даже и не помню ничего.

Фан качает головой.

– Это не наша страна, – говорит он.

Но для Сабины Лос-Анджелес – это дом, единственный и любимый.

– Как думаешь, где теперь Парсифаль? – спрашивает она.

Фан смотрит на нее с огромной нежностью. Ветер развевает ее волосы, почти такие же черные и прямые, как у него. За бассейном подает голос пересмешник.

– Обычно он со мной. И к тебе мы приходим вместе. И во Вьетнам отправляемся тоже вместе.

Сабина, порывисто выпрямившись, оглядывается на длинную, ведущую к беседке дорожку.

– Он сейчас здесь?

– Он не захотел прийти.

– Не захотел? – повторяет она упавшим голосом.

– Ему стыдно. Еще бы – оставить тебя с такой кучей проблем…

Сабина глядит по сторонам, надеясь, что Парсифаль все-таки где-то поблизости, увидит ее, подойдет. Ей трудно дышать – так не хватает его.

– Но что он мог поделать? Он же старался облегчить мне жизнь, потому и женился на мне!

Фан отводит от лица мокрые пряди. Ему не терпится объяснить, что он имеет в виду.

– Не только ты оставалась в неведении. Я тоже ничего не знал. Вот что я хотел тебе сказать. Парсифаль скрывал это. Так он решил много лет назад, а уж если он чего решал, то не отступал от задуманного. Никогда! Так что он не желал обидеть ни тебя, ни меня. И не от плохого отношения к нам он это делал. – Фан проводит ногой по воде, баламутя поверхность. Видно, собирается опять нырнуть. – Тебе теперь труднее придется. Он говорит, что хотел тебе сказать, но не знал, что времени у него так мало. Аневризма застала его врасплох. Наверное, это моя вина.

Сабина не могла понять, о чем Фан толкует.

– Твоя вина?

– Аневризма, она такая… – И Фан щелкает мокрыми пальцами. – Раз, и все!

Сабине вспоминается что-то очень давнее, но каким-то образом связанное с ней. Загораживаясь рукой от солнца и щурясь, она глядит на Фана.

– Ты убил его? – спрашивает она, уверенная, что он ответит «нет».

Но внезапно Фан преображается. Склоняет голову, как прежде, по-собачьи. Без рубашки он словно голый.

– Пожалуйста, не говори так, – мягко просит он.

– Тогда объясни мне… – Сабина чувствует, как у нее перехватывает горло.

– Ты же просила…

– Просила?

– Чтобы не страдал…

Минута, и она вспоминает – как надеялась, что Парсифаль не будет слишком мучиться, как, возвращаясь с ним от докторов, думала об этом в машине. Но одно дело – думать и надеяться, а совсем другое – просить.

Резким движением она вынимает ноги из воды. Встает. Мысли ее четки и ясны.

– Господи, – говорит она, – я же не хотела, чтобы ты убил его. Хотела, чтоб помог, утешил. Утешил. А если ты не понял, надо было спросить.

– Разница во времени – это такая малость.

– Малость? – кричит Сабина. – Это малость? Что ты называешь малостью?

Опустив голову, Фан разглядывает свои ноги. Упирает большие пальцы в цементную внутреннюю стену бассейна.

– Два года. – Он беспомощно пожимает плечами. – Ну, чуть больше, чем два.

Сабина чувствует дурноту. Руки невольно тянутся к голове. Впервые в жизни ей кажется, что голова вот-вот оторвется от тела и, перелетев через ограду, увитую тяжелыми лиловыми гроздьями винограда, поплывет куда-то по воздуху.

– Да как ты можешь говорить, что два года – это мало!

– Мало, – упорствует Фан. – Может быть, сейчас тебе этого не понять. А вот умрешь – увидишь. Такой срок – это ничто.

– Но я же еще не умерла! – Ее голос звенит и срывается. – И время это мне было нужно!

Теперь ее душат слезы – горькие, безутешные. Парсифаль бы мог еще быть здесь, лежать в собственной постели. А все из-за нее, из-за каких-то ее слов. Сама накликала беду – призвала собственное одиночество!

Порыв сухого ветра, повеявшего с океана, несет приятное успокоение. Стоит ясный южнокалифорнийский денек. В свой черед плачет теперь и Фан. Хоть его лицо и так мокрое после плаванья, Сабина различает на нем слезы. И плечи трясутся. «Я хотел, чтобы тебе стало полегче», – говорит он. Соскальзывает с бортика вниз и погружается в воду. А синева в бассейне – вовсе не от синей воды и не оттого, что в ней отражается небо. Просто стенки бассейна изнутри покрашены синей краской. Сабина провожает Фана взглядом, изо всех сил стараясь не плакать.

– Выплыви, – просит она. Но Фан скользит вдоль дна. Делает круги. Глубина искажает пропорции его тела, и оно кажется длинным, призрачным. Фан не всплывает, потому что всплывать ему незачем. Все, что ему нужно, – это плыть, плыть. Сабина понимает, что Фан может не вынырнуть до вечера.

– Прости меня, – шепчет она. – Вернись!

Она ломает руки. Как же она устала! Как давно сон не приносит ей отдыха! Она все ждет и ждет, но с тем же успехом можно ждать на берегу рыбу. И в конце концов ничего не остается, как встать и уйти. Сабина идет к воротам, и уже у выхода из сада, вдруг вспомнив что-то, возвращается к бассейну.

– Фан, – говорит она, – а как насчет того, другого? Что ты собирался мне сказать?

Но тот все плавает и плавает, наворачивая круги. Наверное, даже и не слышит ее. Сабина знает, что, будь она на его месте, под водой, она бы ничего не слышала.

Когда раздался телефонный звонок, Сабина вскрикнула от неожиданности.

– Я жду вас уже полчаса, – заявил Роджер. – Как это понимать? Вы не приедете?

– Что?

– Сабина? Вы что, не совсем проснулись?

Она сглотнула комок в горле. Сердце билось часто, как у Кроля.

– Я забыла, – еле слышно проговорила она.

– Не надо никаких уборок, – сказал он. – Я уже еду.

Разобраться в переполнивших сознание обрывочных мыслях казалось совершенно невозможным. Сабина вязла в них, точно в какой-то чудовищной трясине. Она надела халат Парсифаля, несколько раз ополоснула холодной водой лицо и уже кончала чистить зубы, когда в дверь позвонили.

Хорошая ассистентка фокусника должна уметь отвлекать внимание зрителей, брать его на себя. И Сабина относилась к своим обязанностям серьезно. Даже к завтраку выходила с накрашенными губами. На ее запястьях неизменно красовались тяжелые браслеты, на ногах – вызывающие туфли с ремешками и на высоченных каблуках. Она умела собраться и быть во всеоружии. Так было раньше, будет и теперь, думала она, идя к двери.

– Я собиралась приехать, – сказала она.

Роджер чмокнул Сабину в щеку и заправил ей за ухо прядь волос.

– Там у них в заведении дресс-код, – сказал он. – Вас бы не пустили.

– Пойду кофе сварю. – Сабина шмыгнула на кухню. Роджер последовал за ней. Дом так и плавал в солнечных лучах, но даже самое яркое солнце в те дни не могло помешать Сабине погружаться в спячку.

Роджер оторопело глянул на прикрепленный к холодильнику снимок мозга.

– Это еще что за чертовщина?

– Это Парсифаль, – бросила она, занятая поисками фильтров.

Роджер сел за стол и зажег сигарету. Он был одним из немногих лос-анджелесских знакомых Сабины, еще не бросивших курить, и единственным, кто закуривал в чужом доме без разрешения. В другое время подобная неучтивость сильно бы ее задела.

– Что вам известно о родных Парсифаля? – спросил он.

Сабина пожала плечами и включила кофеварку.

– Известно, что жили они в Коннектикуте. Известно, что умерли. Известно, что настоящая фамилия Парсифаля – Петри. Если вы приехали сообщить мне, что за его деньгами охотятся какие-то нежданно объявившиеся кузены, то обещаю воспринять это известие хладнокровно.

Обрывки сна ускользали прочь. Фан. Бассейн. Хорошо бы извиниться и на минутку отойти – посидеть, подумать.

– Я всегда считал, что знаю Парсифаля достаточно хорошо. – Роджер стряхнул пепел в стоящий на столе горшочек с темно-лиловой фиалкой. – Но обнаружилось кое-что, о чем я понятия не имел. Как, думаю, не имели понятия и вы.

«Я тоже ничего не знал, – произнес Фан. – Вот что я хотел тебе сказать». Эти слова она помнила точно. Ожидая, пока сварится кофе, Сабина застыла между двух миров. И не желала ни спать, ни просыпаться.

– Итак, – сказал Роджер, сплетая пальцы шалашиком, точно член правления некой компании. – Дело заключается в следующем. – Он помолчал, выждав минуту, давая Сабине время хотя бы повернуться к нему лицом. Но поворачиваться она явно не собиралась, и Роджер продолжил: – Фамилия Парсифаля вовсе не Петри. Его звали Гай Феттерс. У Гая Феттерса в Небраске имеются мать и две сестры. Насколько я могу судить, отец тут вне игры – не то умер, не то пропадает неизвестно где. Сказать точно я не могу.

Сабина достала и поставила на стол две желтые чашки. Налила кофе. Как ей помнилось, ни молока, ни сахара в доме не было.

– Не может быть, – сказала она.

– Боюсь, что может.

– Двадцать два года мы были вместе. – Сабина села за стол, вытянула из пачки Роджера сигарету и зажгла. Самое время курнуть. – Так что, думаю, я знаю его лучше, чем знали вы. Двадцать два года совместной жизни со счетов не сбросишь.

– Ну, – задумчиво протянул Роджер, – возможно, данный случай представляет исключение.

Сигарета была отвратительной, но вкус ее Сабине нравился. Затянувшись, она выпустила струйку дыма в потолок. Был бассейн. В нем плавал Фан. Он сказал, что тоже ничего не знал об этом. Об этом? Сабина вскинула глаза на Роджера.

– Там, в его завещании, было письмо. Он хотел, чтобы я сообщил семье о его смерти. Он основал для них фонд – для матери и сестер. Но вы деньги не потеряете. Основная их часть – ваша.

– Деньги я не потеряю, – повторила Сабина. К ней перешли не только деньги Парсифаля, но и деньги Фана. Авторские права на бесчисленное количество компьютерных программ, на игру «Безделушка» – все это теперь принадлежало Сабине.

Роджер вдавил сигаретный окурок в мягкую черную землю у стебля фиалки.

– Должен сказать вам, что очень сожалею. Чертовски скверно с его стороны ничего вам не сказать. На все имеются свои причины, однако не думаю, что вам сейчас хочется в них копаться.

– Вы правы, – сказала Сабина.

– Ну а мое дело спросить вас, не хотите ли вы с ними связаться. Я, разумеется, и сам собираюсь это сделать, но вдруг вы желаете вступить с ними в контакт самолично.

Он ждал ее ответа. Но Сабине было трудно даже глаза держать открытыми.

– Можете все обдумать, – сказал Роджер, прикидывая, задержится ли в этом доме настолько, чтобы успеть выкурить еще одну сигарету. И пришел к выводу, что не задержится. – Позвоните мне завтра.

Сабина кивнула. Роджер вытащил из портфеля и положил на стол папку.

– Здесь имена, адреса, телефоны и копия просьбы Парсифаля. – Он встал. – Значит, позвоните.

– Позвоню.

Она не встала, чтобы проводить его, даже не предложила проводить, даже не заметила его замешательства. И окликнула, когда Роджер был уже возле входной двери.

– Да?

– Оставьте мне сигаретку, хорошо?

Роджер вытряс из пачки пару сигарет – на дорогу до офиса, – а пачку с оставшимися положил на столик в прихожей.

Прежде чем открыть папку, Сабина закурила.

Миссис Альберт Феттерс (Дороти). Аллайанс, Небраска.

Мисс Альбертина Феттерс. Аллайанс, Небраска.

Миссис Говард Плейт (Китти). Аллайанс, Небраска.

Там же находились адреса, номера телефонов, номера страховок. Мисс Альбертина Феттерс проживала с миссис Альберт Феттерс. Миссис Говард Плейт жила отдельно. Сабина прочла письмо Парсифаля, но узнала лишь его соображения касательно структуры фонда. И задумалась: уж не подделка ли это? Какой сценарий правдоподобнее? Три женщины из какого-то захолустья, Аллайанса в Небраске, сфабриковали документы о родстве с совершенно незнакомым им человеком с целью получить, заметим, не бог весть какую сумму? Или же выходит, что человека, которого она любила и бок о бок с которым проработала всю свою взрослую жизнь, она на самом деле не знала? Сабина водила пальцем по именам, точно они были написаны шрифтом Брайля. Альберт. Альбертина. Она выпростала руки из рукавов халата, и тот повис на спинке стула.

Биографию Парсифаля она представляла себе четко. Они успели поработать вместе недели две, когда Сабина поинтересовалась, откуда он родом. Парсифаль ответил, что из Уэстпорта. В другой раз посреди репетиций во время перерыва на ланч она попробовала расспросить о его родных. Парсифаль, в то время еще не растерявший юношескую склонность к мелодраматизму, выпустил из рук сэндвич и, взглянув ей в глаза, заявил:

– У меня нет родных.

Жизнь без родных, без родителей – это же какая-то бездонная пропасть горя, Сабина такого даже представить себе не могла. И влюбилась в Парсифаля еще сильнее. Подробности высветились постепенно, в течение следующего года. Спрашивать надо было осторожно, улучив подходящий момент, не перебарщивая, не выводя один вопрос из другого. Действеннее всего были вопросы невзначай. Как зовут твою сестру? «Хелен». Излишняя настойчивость повергала Парсифаля в уныние. В конце концов Сабина поняла, что он вовсе не кокетничает, когда заявляет, что не хочет говорить на эту тему. Но кто-то еще из родных у тебя есть – дядья, кузены? «Есть кое-кто, но близки мы никогда не были, а после смерти моих родителей они даже не пытались мне помочь. Ну их».

Постепенно иссяк и этот жалкий ручеек информации. Все было сказано, раскрыто, и Сабина так и не узнала ничего, кроме туманных намеков на какие-то печальные обстоятельства, о которых лучше не вспоминать. Однажды, уже спустя много лет, во время гастролей в Нью-Йорке она предложила съездить на поезде в Уэстпорт – хотелось увидеть место, где он вырос, может быть, даже посетить с ним вместе кладбище, положить цветы…

Но Парсифаль посмотрел на нее таким взглядом, будто Сабина задумала, приехав в Уэстпорт, выкопать его родителей из могилы.

– Ты, должно быть, шутишь, – сказал он.

Она не шутила, однако больше об этом не заговаривала. Впрочем, как бы цинично такое ни звучало, была в сложившейся ситуации и своя выгода. Единственной родней Парсифаля осталась теперь Сабина, чему доказательством служила фотография в рамочке возле его кровати. Сабина была Парсифалю подругой юности, матерью, сестрой и, наконец, женой. История его жизни начиналась с момента их знакомства. Грех жаловаться.

Сабина захлопнула папку и шлепнула ее на стол. Как же плохо без Парсифаля! Будь он здесь, рядом, он бы все объяснил. Она прокручивала в голове события утра, пока голова не стала раскалываться от боли. Тогда она позвонила родителям.

Конечно же, они с удовольствием с ней встретятся, выслушают, что там с ней приключилось. Родители назначили встречу в ресторане «У Кантера». Ради Сабины они сделали бы что угодно и с радостью.

Когда Сабина жила с родителями, они каждое воскресенье отправлялись на ланч в ресторан «У Кантера». Традиция сохранилась и после того, как Сабина съехала.

Заказывали они неизменно одно и то же: два сэндвича «А-ля Дэнни Томас», один – «А-ля Эдди Кантор». В середине восьмидесятых к излюбленным блюдам прибавились кесадилья и паста. Бывало, когда мать занималась с учеником, которому требовалась дополнительная математика, и не успевала приготовить ужин, они и на неделе ужинали в ресторане. Но чтобы явиться туда в три часа дня во вторник – такого на памяти Сабины не случалось. Едва она вошла, в нос шибанул, чуть не сбив с ног, запах солонины и копченого лосося. Она уже бог знает сколько времени не ела и невольно потянулась к стеклянной полусфере, наполненной всевозможными десертами, как завороженная уставившись на кугель.

– Съешь сначала ланч, – сказала мать, вставая из-за стола в уютном углу. Сабина поцеловала ее и села.

– Сабина, – произнесла официантка, коснувшись ее руки. – Я слышала о вашем горе.

Сабина кивнула.

– Я принесу вам что-нибудь очень вкусное, – продолжала официантка. – Что-нибудь самое лучшее, что-нибудь из ряда вон. Согласны?

Сабина согласилась. Самым лучшим сейчас было оставить ее в покое и не заставлять ничего выбирать самой.

Как только официантка удалилась, Сабина сказала родителям, что узнала новость, которую ей необходимо с ними обсудить, и вытащила папку. Отец и мать по ту сторону стола затаили дыхание.

– Только бы не по поводу твоего здоровья! – воскликнула мать, пальцем тронув папку.

– О господи, нет, нет, – сказала Сабина. – Ничего такого!

Хоть она и мучительно нуждалась в совете, рассказывать родителям о случившемся чудовищно не хотелось. Они так не сразу приняли Парсифаля, столько времени потребовалось им, чтобы его полюбить, что даже и теперь, после его смерти, Сабина проявляла осторожность. Однако поведала все без утайки: про адвоката Роджера, про Гая Феттерса, про Аллайанс в Небраске, про мать и двух сестер. Отец заглянул в папку и принялся изучать ее содержимое с таким тщанием, что Сабина подумала, уж не упустила ли она чего из содержащихся там сведений.

Но мать лишь покачала головой.

– Бедный Парсифаль! – сказала она.

Отец вздохнул и закрыл папку.

– Почему это «бедный Парсифаль»? – спросила Сабина, уже точно уверенная, что все-таки что-то упустила.

Ресторан был огромный, величиной с каток или даже больше, но в три часа дня здесь было пусто – лишь несколько пожилых пар в дальнем конце зала пили кофе. Мужчины склонялись над своими чашками, сверкая веснушчатыми лысинами. Тем не менее мать Сабины понизила голос:

– А ты не думаешь, что, может быть, это потому, что с ним… – Она помолчала, разжала пальцы. В руках ее ничего не было. – Произошло что-то нехорошее?

– Что именно?

– Ну, не знаю, – сказала мать, – Но он был всегда таким душевным мальчиком, так хотел любви и тепла. А что если эти Феттерсы отвергли его? Выгнали его из дома за то, что он был гомосексуалистом. Вряд ли жители Аллайанса в Небраске отличаются особой терпимостью.

Подобное Сабине в голову не приходило. Откинувшись на спинку кресла, она глядела, как официантка ставит перед ней тарелку перлового супа с грибами и два кнедлика, с виду очень аппетитных – в мягком золотистом свете, падавшем через стекла искусственного витража на потолке, они так и сияли. Сабина поблагодарила официантку, но есть что-то расхотелось.

– Вот он и постарался забыть прошлое, – говорила мать. – Потому и врал – да, это было, конечно, нехорошо. Но эти люди, как я думаю, плохо обошлись с ним, иначе он никогда не вычеркнул бы их из своей жизни. На мой взгляд, весьма примечательно, что деньги, он им все же оставил, деньги, которые по праву должны были бы перейти к тебе.

– Перестань, пожалуйста! – Сабина замахала руками. – Он мне и так завещал столько, что истратить невозможно.

Отец Сабины глубоко, печально вздохнул:

– А может, тут дело и в другом.

Он долгие годы работал на Си-би-эс редактором новостей и много мог рассказать о том, как пара-другая перестановок в сюжете способны изменить финал.

– Возможно, это последствия какой-то травмы.

– Травмы? – удивилась Сабина.

– Ну да, такое случается, – нехотя пояснил отец, потирая затылок. – Может, что-то произошло, когда он был еще мальчишкой.

Господи, как бы возмутился Парсифаль подобным предположениям, подумала Сабина. «Ты и твои родители сидите в уютном ресторане и гадаете, запускал кто-нибудь руку мне в штаны, когда я был ребенком, или не запускал?!»

Сабина вновь заглянула в текст, который и без того уже выучила наизусть: миссис Альберт и Альбертина, но никакого Альберта.

– Даже подумать страшно, – сказала мать.

Сабине стало стыдно от того, что она не вступилась за Парсифаля, не кинулась на его защиту. Она не разделяла родительскую версию событий – по их мнению, достаточно достоверную, хоть и ужасную. Сабине казалось, что отец и мать лишь подобрались к правде, уловили ее общие очертания. Кто-то в Небраске сделал Парсифалю что-то дурное. Настолько дурное, что тот даже говорить об этом не мог.

– Так что вы думаете? Стоит мне им позвонить? – спросила она.

– Но разве не для этого ты платишь адвокату? – сказала мать. – Зачем тебе тратить свое время на таких людей? Совершенно ясно, что Парсифаль не хотел, чтобы ты с ними общалась, а желания его следует уважать. Не надо тебе с ними знаться.

Отец согласно кивнул и подцепил с тарелки дочери стынущий картофельный кнедлик.

Сабина была благодарна родителям. В который раз она заставляла их разбираться в вопросах, в которых и сама-то разобраться не могла. Они хотели, чтобы она стала архитектором, а вместо этого она клеила макеты для девелоперов, осваивающих участки за городом. Они думали, что с ее внешностью она сумеет заключить выгодный брак, а вместо этого она посвятила жизнь мужчине-гомосексуалисту.

Сколько лет они воевали с ней, страдали, не разговаривали, но теперь все это отошло далеко в прошлое, все резкие слова были прощены и забыты. Парсифаль приходил к ним на каждый шабат, на каждый Песах и День благодарения. У него было свое место за столом, и на столе всегда были печенья макарон, потому что однажды он обронил, что обожает их. Парсифаль помогал матери Сабины клеить обои на кухне и научил ее отца крайне хитроумному карточному фокусу, которым тот потом восхищал и озадачивал друзей. На свадьбе родители Сабины стояли вместе с ними под хупой и плакали, если и не от счастья, то уж от любви наверняка. Обстоятельств их брака, твердила мать, они не одобряют, но избранник дочери им нравился всегда.

– Мы не уйдем отсюда, пока ты что-нибудь не съешь, – сказала мать Сабине. – Если будешь продолжать так себя вести, ты попросту растаешь.

Мимо скользили официантки с кофейниками. Дарили старикам отраду и счастье. Метрдотель принес Сабине кусок шоколадного торта, который она не просила, и дал понять, что она может оставаться за столом хоть до скончания века.

Вечером Роджер заверил ее по телефону, что он согласен – никаких проблем, пообщаться с родными Парсифаля с тем же успехом может и он.

– Но что если они пожелают связаться с вами?

– Не пожелают, – сказала Сабина. – Кому охота бередить старые раны!

– Но я должен знать, как себя вести, если они попросят меня об этом.

На задней обложке телефонной книги Сабина рисовала черный цилиндр. Немного подумав, она поместила туда Кроля.

– Ну, если попросят, – она прикусила кончик ручки, – ответьте им «да», но они не попросят.

– Вы так в этом уверены, – протянул Роджер.

– Да, уверена, – подтвердила Сабина.

Когда Сабине было девятнадцать и ее живо интересовала семейная история Парсифаля, его мать представлялась ей исключительной красавицей, этакой трагической героиней. Густые черные волосы небрежно заколоты, длинные ноги, со вкусом подобранные золотые украшения и звучный искренний смех. У нее были глаза Парсифаля – чуть раскосые, голубые, как у собаки-хаски, окаймленные стрелами черных ресниц. Вот она сидит, поджав под себя одну ногу, на переднем сиденье машины, в которой семья едет в Дартмут – повидаться с сыном. Все вместе вслух разгадывают кроссворд. Африканская лошадь, пять букв.

Но был ли Парсифаль в Дартмуте?

Отец за рулем отвечает на самые трудные из вопросов (пять букв, приток реки, впадающей в Рижский залив). Сабине было неизвестно, чем он зарабатывал на жизнь, и она придумала, что он ученый, пропадает в лаборатории, одетый в белый халат, среди пробирок и бунзеновских горелок. Красивый, спокойный, бесконечно влюбленный в мать Парсифаля.

На заднем сиденье – Хелен. Она высовывает голову из окна, потому что ей нравится, когда ветер бьет в лицо. Она – еще старшеклассница, угловатая, длинноногая. В машине она читает журналы и помогает с кроссвордом там, где дело касается кинозвезд.

Всех их Сабина лепила в часы досуга из каких-то черт Парсифаля, его внешности, характера. Наделила их его бледностью. А когда сочла свое творение убедительным, посадила всех в машину и отправила навстречу гибели.

Дороти, Альбертина и Китти, живые и здоровые, в Небраске, ускользали от нее. Вообще вся Небраска была недоступна воображению. Что же за люди обитали там? Каждым днем своей жизни в Лос-Анджелесе Парсифаль отрицал само их существование, старательно выскабливал их фигуры на полотне своего бытия, пока не остались лишь смутные силуэты. Чем они провинились? Кто кого отверг? Четырехлетний Парсифаль, десятилетний, пятнадцатилетний – что мог ребенок сделать такого дурного? Сабина достала из багажника дорожный атлас Рэнда Макналли и долистала до Небраски. Ни пятнышка, ни складочки – этой страницей никто не пользовался. Другие страницы были расцвечены светло-зеленым – холмы, темно-зеленым – горы, синим – реки и глубокие впадины озер, а белую Небраску точно замело снегом. Штат, не исчерченный дорогами, не исполосованный ни федеральными, ни местными трассами. Пустой штат: хочешь – пиши на нем списки покупок, хочешь – заполняй телефонными номерами, хочешь – рисуй картинки. И в этом средоточии небытия Сабина отыскала Аллайанс. Аллайанс, Небраска… Как мог он ни разу не упомянуть об этом городе? На простую забывчивость непохоже.

Сабина отнесла атлас в кабинет Парсифаля – маленькую комнатку с угловым камином и видом на бассейн. На письменном столе – его любимая черно-белая фотография Фана с Мышкой на вытянутой ладони.

В последние два года ковровыми делами Парсифаль занимался из дома. В ящиках комода она то и дело находила накладные, бухгалтерские сводки, характеристики тех облюбованных им кашанских и керманских ковров, имена азербайджанских скупщиков, сложенный листок, на котором его почерком значилось: «Плохая шерсть стоила дешевле хорошей, и проведение ряда химических чисток помогло временно скрыть недостатки, придав материалу блеск, способный прельстить неискушенного покупателя». Там же хранилась подробнейшая документация всех совершенных закупок с фиксацией дат и уплаченных сумм, договоры страхования служащих, которые, наверное, следовало бы кому-то отослать. В других ящиках Сабина обнаружила записи, касающиеся фокусов, в особенности описания тех, что делали другие иллюзионисты, а Парсифаль хотел впоследствии освоить. «Изо рта один за другим вылетают одиннадцать щеглов, причем руки прижаты к бокам и не двигаются». В одной записи упоминалась она. «Его ассистентка удерживает все необходимые аксессуары на голове. Сомневаюсь, что смогу подбить на такое Сабину». Зарывшись лицом в записи, она вдыхала запах страниц.

В папке, помеченной «Фан – 1993», были собраны копии лабораторных анализов, сведения о каждом изменении числа Т-лимфоцитов, о каждой проглоченной таблетке, изредка сопровождаемые комментариями типа «Цвет лица сегодня плохой» или «Плохо спал – ночные поты». Ниже – папка гораздо тоньше, озаглавленная «Парсифаль». Он пытался так же отслеживать свое состояние, но быстро сдался. Мог бы сказать ей, что хочет вести записи. Или она сама могла бы догадаться.

В коробке в стенном шкафу лежали письма. Среди них были и ее послания к нему, написанные еще в юности. Она знала, что в них, и не стала открывать конверты. Выудила несколько открыток, которые вручала ему на день рождения, и открытку, посланную ею из Кармеля, хотя Сабина не припоминала, чтобы ездила в Кармель. Были здесь письма и от Фана. Сидя на полу, Сабина разложила их у себя на коленях. Конверты вскрыты очень аккуратно, так чтобы не порвать бумагу. Сунув руку в один, Сабина вытащила письмо. «Драгоценный мой» – так оно начиналось, и неизвестно почему от этих слов из глаз у нее полились слезы. Сабина сложила листок и сунула обратно в конверт. Несколько писем было от других мужчин – ими Сабина не заинтересовалась. Почти на самом дне лежала потрепанная открытка, отправленная из Небраски Гаю Феттерсу – на адрес «ИКН, Лоуэлл, Небраска».

Дорогой Гай,

сообщаю, что дома тебя ждет чудная малышка-сестренка, совершенно здоровая, как и я. Китти по тебе скучает.

С любовью – мама.

Сабина повертела открытку в руках. Картинка на обратной стороне, изображавшая травянистую равнину и снежные шапки гор вдали, была подписана: «Прекрасный Вайоминг». И это было убедительнее любых слов Роджера. «Март, 1966» – только и смогла она разобрать на штампе, а это означало, что новорожденная сестра, по-видимому Альбертина, была на пятнадцать лет младше своего брата. Что делал Парсифаль вдали от дома в феврале? И что значит ИКН? Сабина вновь порылась в коробке. Неужели это все? Одна паршивая открытка за всю жизнь? Сабине требовались фотографии, табели успеваемости в школе, объявления о свадьбе и вырезанные из газет некрологи. Она хотела веских доказательств.

Дни текли – долгие, тихие, и каждый был солнечнее и мучительно прекраснее предыдущего. Незаметно пролетела неделя. На заднем дворе с деревьев падали плоды лайма и авокадо и гнили в зарослях кургузых пальм. Ярко-розовые лепестки азалии засоряли стоки бассейна. Сабина вновь принялась за макет аллей возле торгового центра. Часами клеила кусты, а Кроль дремал, привалившись к ее ногам. Уже закончив работу, Сабина вдруг решила разбросать по кустам красные несъедобные ягодки. Аллея вышла отличная – Сабина знала свое дело, мастерски смешивала краску и клей, резала металл. Она изучила план торгового центра. Закончила изысканный интерьер офисной приемной – обитые синим кресла крутились, если прикоснуться к ним пальцем, стол для заседаний был из тщательно ошкуренных и протравленных дощечек вишневого дерева. Как быть с ковровым бизнесом, Сабина пока не решила, хотя управляющие уже сообщали, что пора делать закупки. Она не читала присланных Роджером бумаг и не позвонила Феттерсам в Аллайанс, чтобы узнать, что за чертовщина приключилась с Парсифалем в детстве. Останавливали слова, сказанные тогда матерью в ресторане: Парсифаль совершенно определенно не желал, чтобы она с ними общалась. Если она научилась считаться с его желаниями в девятнадцать, то сумеет и в сорок один. Но открытку Сабина поставила на письменный стол, текстом наружу.

В магию Парсифаль не верил: все это лишь трюки – более или менее хитрые. Иллюзионистов, утверждавших, что они владеют некими силами, более могущественными, нежели актерское мастерство и умение мастерить реквизит, он открыто недолюбливал. Манипуляции Ури Геллера с ложками не хотел даже обсуждать. Но Сабина была не столь рациональной натурой. Зная, что индийский фокус с веревкой – это обман, она все же надеялась, что смерть не всегда окончательная, что кто-то может вернуться с той стороны.

– Мертвец есть мертвец! – говорил ей Парсифаль. – Все! Точка!

Она была уверена, что иногда люди способны читать мысли друг друга и что между нею и Парсифалем существует телепатическая связь.

– Нет никакой телепатии. Бред это и больше ничего! – возразил он.

Но если так, то каким образом она всегда узнавала, что ему требуется? Как, еще не взяв телефонную трубку, чувствовала, что это звонит он? И почему так часто угадывала, какая карта окажется на верху колоды, которую он держит в руках?

И когда на девятый день ее затворничества в доме зазвонил телефон, первой мыслью Сабины было: «Это Парсифаль!» Она кинулась к телефону сломя голову, споткнулась, не заметив кролика под ногами, и растянулась на полу. Лишь на втором звонке Сабина вспомнила, что Парсифаль умер. На третьем решила, что это мать. На пятом – поднялась и подошла к телефону.

– Миссис Феттерс? – неуверенно спросили на том конце провода.

– Нет, – ответила Сабина так же смущенно, как звонившая.

– Я звоню миссис Гай Феттерс. Миссис… Адвокат, правда, называл другую фамилию…

– Вы миссис Феттерс, – сказала Сабина.

– Да, – добродушно подтвердил голос со среднезападным выговором. – Да. Верно. А вы… миссис Парсифаль? У меня так записано. Он назывался Парсифалем. Фокусник Парсифаль.

– Я миссис Парсифаль, – сказала Сабина. После свадьбы она действительно взяла себе его фамилию. Так она представлялась и докторам, и коронеру, и гробовщику. И теперь произносила эти слова уверенно.

– О, хорошо, я рада, что дозвонилась. Очень рада.

Тут миссис Феттерс замолчала. Сабина понимала, что надо как-то поддержать разговор, но никак не могла собраться с мыслями.

– Я очень неловко себя чувствую, – произнесла наконец миссис Феттерс. – Гай был моим сыном. Думаю, вы это знаете. Хочу выразить вам свои соболезнования. Это такое несчастье – и для вас, и для меня. Потерять ребенка – что в мире может быть горше этого!

Сабина подумала, интересно, о какой потере она говорит – о нынешней или той, что постигла ее много лет назад.

– У вас есть дети, миссис Феттерс?

– Миссис Парсифаль, – поправила ее Сабина. – Нет, детей у меня нет.

– Парсифаль, – повторила женщина. – Не сразу привыкнешь! Ведь привыкаешь, что у детей твоя фамилия, и думаешь, что всегда так будет. Нехорошо, конечно, такое говорить. Дочери же фамилии меняют. А давно он свою сменил?

– Двадцать пять лет назад, – ответила Сабина, понимая, что не совсем уверена в точности ответа.

– Конечно, «Феттерс» фамилия не самая благозвучная. Мне ли не знать – столько лет с ней прожила.

Несмотря на овладевавшее ей любопытство, Сабина чувствовала неловкость, ведя досужий разговор с матерью, чьи чувства к сыну уместились в одну открытку с тремя строчками текста. Утрата Парсифаля и ее собственное одиночество, смешавшись, давили невыносимым грузом.

– Миссис Феттерс, – сказала Сабина. – Вы получили информацию от адвоката. Полагаю, что поэтому вы мне и звоните.

– Да, – согласилась женщина.

– В таком случае скажите, чем я могу быть вам полезна.

– Ну… – начала миссис Феттерс, и Сабине показалось, что она слышит, как у собеседницы перехватило горло. – Видите ли… Вы наверняка невысокого обо мне мнения, миссис Парсифаль.

– Я вас совсем не знаю, – сказала Сабина. И, подняв спящего кролика с его подушки, положила к себе на колени. Он был теплым, как печка.

– Вот потому я вам и звоню. Я долгое время не виделась с сыном, но не было дня, чтобы не тосковала по нему. Согласна, я палец о палец не ударила, чтоб это изменить, за что и обречена тосковать по нему теперь до самой смерти. Я обсудила это с моей дочерью Берти, и мы с ней решили приехать в Лос-Анджелес – увидеть хотя бы, где и как он жил. Китти приехать не может, у нее семья. Китти – моя старшая. На похороны Гая нас не позвали. Но мне бы хоть на могилу его взглянуть.

– Я не позвала вас на похороны, потому что понятия не имела, где вы находитесь. Это выяснилось только из завещания, которое открыли лишь недавно. – Сказать о том, что она считала родителей Парсифаля умершими, Сабина не отважилась.

– Где я нахожусь? – Миссис Феттерс засмеялась. – Да все там же, на прежнем месте.

– Я этого не знала.

– Должно быть, он вам этого не сказал. Ну, не важно. Все, чего я хочу, это приехать и увидеть, где похоронен сын, и познакомиться с его женой. Конечно, если вы не против.

Огромная мастерская Сабины была полупустой. Она сидела над рабочим столом, далеко от лампы. Она встретится с ними. Пусть она и не позвонила им, но встретиться она с ними, конечно, встретится.

– Разумеется, я не против.

– Я уже и билеты забронировала. Мы прилетаем в субботу. Я решила ехать так или иначе – захотите ли вы видеть нас или нет, но так, конечно, куда лучше. Адрес ваш я знаю от адвоката. От аэропорта мы возьмем такси и приедем прямо к вам, если вы не возражаете.

– Вы бывали раньше в Лос-Анджелесе?

– Нет, дальше Иеллоустона бывать не приходилось, – сказала миссис Феттерс. – Раньше путешествовать вроде как повода не было.

– Скажите номер вашего рейса. – Сабина потянулась за карандашом. – Я вас встречу.

Сабина обычно не ложилась спать, пока от усталости не начинала делать глупых ошибок: крепить окна не той стороной или проливать клей. А до этого она пила кофе и ставила на полную громкость любимые записи Парсифаля – Эдит Пиаф, чтобы прогнать сон. Ей нравилась эта музыка – квинтэссенция печали, растворенная в языке, понятном ей лишь отчасти. Под Пиаф работа спорилась, и ошибки начинались лишь под утро – часа в четыре. Лишь тогда она выпускала из рук угольник и резак от «Икс-Экто» и позволяла себе отдых. Сунув под мышку Кроля, уже спящего сладким сном на своей старой подушке – ее Сабина специально переносила в мастерскую, – она шла темным коридором в комнату Парсифаля. Кроличьи задние лапки, свесившись, легонько стукали ее по боку. В такие ночи она устраивалась в большой кровати, твердя вслух имя Гая Феттерса. Неужели это Гай Феттерс на той фотографии, где мужчина приник к Фану, щека к щеке? А может, это вовсе и не он? Гай Феттерс или кто другой жил в Небраске, работал на автозаправке «Шелл»? Это ли имя было вышито на его груди красными нитками? Были ли на нем зимой перчатки без пальцев, когда, склонившись к автомобильному оконцу, он отсчитывал сдачу? Лица не видно, его застилает белый пар от дыхания. Одно дело – всю жизнь любить мужчину, который не может отплатить тебе тем же, и совсем другое – любить кого-то, тебе совершенно неизвестного!

Случались ночи, когда Сабина его жалела. Каково это – жить в Аллайансе, зная, что ты создан для белого смокинга? Каково жить там, зная, что в узорах старинных ковров ты смыслишь куда больше, чем в рогатом скоте? Как в Аллайансе показывать фокусы? Не официанток же из ночных придорожных кафе распиливать! А за исчезающих овец здесь можно и в полицию загреметь. «Гай, – говорила ему мать, – прекрати мучить сестру! Если ты вынешь из ее уха еще что-нибудь, я просто не знаю, что с тобой сделаю!» В школе он мечтал записаться на историю искусств, ему говорили: «Потерпи до следующего года», а на следующий год в последний момент историю искусств заменяли то торговым менеджментом, то сборкой дизельного двигателя. А еще были девушки, с которыми приходилось танцевать на балах – Осеннем и Весеннем, и после каждого родео надо было прятаться, чтобы тебя не побили – бутылками, кулаками, досками и чем придется, найденным на помойке, что за спортзалом. Он прилежно обнимал девушек на танцах, как положено прижимая их истово к себе, но, нашептывая приличествующие случаю комплименты в изящные раковинки девичьих ушей, зарываясь в чересчур нежные шейки, он опускал глаза долу, скрывая тягу к тем, кто кружил своих девушек рядом и проносился мимо, не замечая его, хотя он и подозревал, что некоторым из них он небезразличен. Вечером дома, в кровати, забравшись под плед, он читал киножурналы. Рассматривал глянцевые снимки Голливуда и Вайнленда, фотографии загорелых парней-серферов среди вечного лета. Может быть, Лос-Анджелес и есть его земля обетованная! Земля, исчерченная восьмиполосными автострадами, освещаемая всю ночь напролет яркими огнями, земля, где светофоры по вечерам никогда не мигают желтым. Перечислить невозможно все то, что он так любил и чего лишен был так долго: фестивали старых итальянских фильмов, итальянская газировка с тридцатью четырьмя вкусами, свободного покроя льняные пиджаки, светло-бежевые и цвета индиго, океан и кофе в два часа дня в ресторане, современный балет и мужчины. Какая радость быть самим собой, безудержно, не стесняясь предаваться любви, позабыть острую, как нож, тоску одиночества! Вот она, настоящая жизнь, для которой он был рожден. К чему говорить о прошлом? Это было не с ним, он подменыш, с рождения разлученный с собственным «я»!

Столкнув со своей подушки кролика, Сабина перевернулась на другой бок. Бывали и иные ночи. Ночи, когда он представлялся ей лжецом, который каждую минуту, что они были вместе, жил недоступной ей жизнью. Не подпускал ее к себе. Не замечал, что ради него она пожертвовала всем, что поставила свою любовь к нему выше здравого смысла. Считал ее недалекой, раз купилась на басню о погибших родителях из Новой Англии. Наверняка едва сдерживал смех, когда она, с легкостью заглотив крючок, попалась на эту удочку. Ее расспросы его раздражали: когда же наконец она от него отстанет? Ведь он не натягивал леску слишком сильно, разрешил ей известную свободу маневра, дал чем поживиться – назвал какую-то фамилию, какое-то место, а потом сделав вид, будто воспоминания для него слишком болезненны, навсегда закрыл тему! А она ему верила. Ложь возникала то тут, то там, как протечки на потолке. И лгать было так соблазнительно легко. Он говорил, что едет в Сан-Диего, отправляясь в Байю. Лгал беспричинно, лишь потому, что верила. Говорил, что администрация клуба отменила представление, когда ему просто не хотелось работать. Говорил, что хочет провести вечер один, собираясь затащить к себе в дом какого-нибудь бармена, чьего имени даже не помнил. Трефовую шестерку выдавал за бубнового туза. А она верила. Привыкла верить, и с каждой новой ложью он ускользал от нее все дальше. Сабина просыпалась на сбившихся простынях, с подушкой между зубами. Зачем было лгать, если она так его любила?

Сабина надеялась, что приезд Феттерсов даст ей множество ответов, может быть, даже, едва взглянув на них, спускающихся с трапа, она убедится, что перед нею люди, родство с которыми стоит скрывать. Может, они превращали его жизнь в ад. А может, и того хуже – было там нечто, на что намекал отец. Сабина зажмурилась. Что это за мать, которая ни разу не появилась на пороге – узнать, как дела у сына? Что это за мать, которая не звонит даже на день рождения? А сестры? Как назвать женщин, которые, считаясь сестрами, понятия не имели о том, что брат их умирает? Сабина бы почувствовала это даже на другом конце земли!

Так Сабина и металась, не зная, что думать. Хотела было встретиться с друзьями, но передумала. Повидала родителей – те считали, что нечего женщине торчать одной в огромном доме и лучше дочери переехать к ним, хотя бы на время. А то что она будет делать, если кто-нибудь вломится?

«Вы что думаете, Парсифаль мог испугать грабителей?» – удивилась Сабина.

В субботу подул ветерок и разогнал клочья тумана. С побережья можно теперь было различить острова – полупризрачные убежища отшельников. Сабина вызвала уборщицу бассейна, садовника и команду отставников-пожарных, которые, прибыв вшестером, вычистили-выскребли дом меньше чем за час. Она спустилась в сад, срезала несколько орхидей, благополучно переживших черные дни небрежения, и поставила в вазу на столе в холле. Заказала еду у «Кантера».

Посреди недели ей внезапно пришло в голову, что Феттерсы могут даже и не знать, что Парсифаль был геем, и думать, что в Лос-Анджелесе они встретятся с женщиной, которую он любил. Почему бы и нет? На один день она станет невесткой. Звание вдовы это и предполагает. А на самом-то деле вдовой должен был стать Фан. Он прибрался бы в доме сам, вымыл бы окна с уксусом. Он не видел никакого смысла в том, чтобы заказывать готовую еду, и мог целый день убить, бродя по рынку, выбирая самые свежие мидии и розмарин. Поживи он подольше, устроил бы эту встречу самым лучшим образом. Его мягкость обезоруживала всех, с ним всем было хорошо и легко. Он бы не сердился, не раздражался, а принял бы этих людей тепло, помня, что потеря у них с ним – общая, принял бы со всей искренностью, не замутненной уродливым желанием доказать, что его чувство к Парсифалю сильнее, чем у всех прочих. Сабина сняла с себя платье – чересчур уж нарядное, словно напоказ. Надела черные льняные брюки и плотную синюю блузку. Повесила на шею кулон, подаренный Парсифалем на сорокалетие, – миниатюрную эмаль с изображением Девы Марии, лицом пугающе похожей на Сабину.

Возле терминала аэропорта водители лимузинов, все как один с темными усами и в еще более темных очках, держали над головой плакатики с именами. Сабина подумала, что и ей, наверное, стоило бы запастись таким плакатиком с фамилией «Феттерс», но потом решила, что и без этого с легкостью их вычислит: вид у них будет растерянный, а сходство с Парсифалем сразу бросится в глаза. Сабина размазала по ладони немного помады и подкрасила щеки. От прибывшего самолета тек поток пассажиров. Некоторых тут же встречали объятия – кого просто теплые, а кого пылкие. Другие целеустремленно направлялись к главному входу или, задрав голову, изучали информацию о пересадках на транзитные рейсы. Люди все шли и шли. Казалось, им нет числа.

– Господи, – сказал женский голос рядом. – Ассистентка!

Небольшого роста, округлой формы фигура – видать, на кукурузе росла. Седые волосы совсем недавно укладывали – на макушке следы от бигуди.

– Миссис Феттерс?

Женщина схватила руку Сабины и крепко сжала. Глаза за стеклами очков наполнились слезами.

– В самолете я сказала Берти: «Как мы узнаем ее?» – но как вас не узнать? Я узнала бы вас где угодно, взгляни, Берти, это же ассистентка!

В Берти Сабина уловила сходство с Парсифалем – слабое, словно стертое. На вид – лет тридцать, без скидок. Хорошенькая, но лицо невыразительное. Тоже недавно завилась – кудрявая каштановая грива с высветленными желтыми прядями доходит до лопаток.

– Рада познакомиться, – сказала Берти, энергично тряхнув руку Сабины.

Миссис Феттерс потянулась к лицу Сабины, словно намереваясь коснуться его, но тут же отдернула руку.

– О, вы такая красивая! Значит, жизнь у него сложилась хорошо, если женился на такой красавице!

Долго копившиеся за стеклами ее очков слезы вдруг прорвались и хлынули по щекам.

– Надо было мне раньше догадаться, кем окажется его жена! Вы на шоу Джонни Карсона с ним познакомились?

– Вы знаете меня по тому шоу? – спросила Сабина. Пассажиры, спешившие наперегонки к своему багажу, толкали их. Мимо прошествовало семейство индийцев, и Берти повернулась, чтобы получше разглядеть женщину в золотистом сари.

– Да, конечно. Хотя и не знали, что вы – пара. Мы думали, что ассистенток прямо на шоу и распределяют. Все наши знакомые сказали, что выглядите вы как те девушки, которые премии Киноакадемии вручают.

– Нет. – Сабина смутилась. Она пыталась свыкнуться с обилием впечатлений. Мать Парсифаля… На ней было зеленое шерстяное пальто с продолговатыми деревянными пуговицами. В руке чемоданчик – с таким Сабина в старших классах ходила на вечеринки с ночевкой. – Удивительно, что вы запомнили меня, увидев всего раз.

– Всего раз? – переспросила миссис Феттерс.

– Да она смотрит эту передачу чуть ли не каждый вечер! – сказала Берти.

– Моя дочка Китти переписала мне ее на кассету. Было очень нелегко отыскать это видео, но нашли. У вас там только одна реплика в самом конце. Вы говорите: «Благодарю вас, мистер Карсон».

– Правда? А я даже и не помню.

– А вы разве эту запись не пересматриваете? – спросила миссис Феттерс. Сабина попыталась увести гостей с пути двигавшегося на них электрокара.

– Нет, у нас нет кассеты, – сказала Сабина, забирая у свекрови чемоданчик. Говорить о шоу Джонни Карсона, когда предстояло обсудить столько всего важного, казалось Сабине верхом нелепости. – Нам сейчас надо вниз.

– А вы все время на телевидении выступали? – спросила Берти.

Сабина покачала головой и сделала пару шагов по направлению к выдаче багажа, надеясь, что женщины последуют ее примеру.

– Нет, только в тот раз.

– Ну так я пришлю вам запись, – сказала миссис Феттерс. – Посмотрите, какая вы там невозможно красивая!

Аэропорт совершенно ошеломил Феттерсов. Через каждые три шага они останавливались, замирая перед чем-нибудь или кем-нибудь. В терминале внутренних рейсов смешались все расы и все национальности. Женщины шептали друг другу: «Как думаешь, из какой это страны?», «Мам, глянь-ка… видела?» Но, ступив на эскалатор, примолкли. Вцепившись сразу в два поручня, не давали пройти мужчине в черном костюме и с мобильным телефоном в руке. Вниз они спускались бесконечно долго, проплывая мимо заключенных в пластиковые сферы работ финалистов молодежного конкурса искусств «Калифорния будущего» – написанных темперой апельсиновых деревьев. На спутниц Сабина не оглядывалась, всецело занятая попытками разобраться в том, что узнала.

Может быть, порвать с семьей Парсифаля заставила обычная скука? Неужели эти люди и впрямь его семья? Все это не укладывалось в голове. Сабина видела рядом с собой руку Берти с крохотным бриллиантиком на безымянном пальце. Значит, помолвлена. А на Сабинином «кольце невесты» красовался бриллиант до смешного огромный, в четыре карата, чистейшей воды. Парсифаль ради инвестиции приобрел его в Африке десять лет назад, узнав от кого-то, что бриллианты растут в цене. Сабина все собиралась положить кольцо в банковскую ячейку. Бриллиант сиял на ее руке, как семафор.

– Вот уж не знала, что бывают такие длинные эскалаторы, – заметила, ни к кому особо не обращаясь, миссис Феттерс, когда они наконец спустились вниз. На ее лице выступила испарина. Мужчина в черном священническом облачении держал кружку с надписью «На приют для мальчиков», и Берти, остановившись, начала было рыться в сумочке, но Сабина, взяв ее под руку, повлекла прочь.

– Это не настоящий священник, – шепнула она.

Берти ужаснулась:

– Что?

Она шла и все оглядывалась. В Лос-Анджелесе законом не возбраняется выдавать себя за кого угодно. Стоявшие сзади них в очереди японцы – двадцать мужчин в темных костюмах – разглядывали и сравнивали свои багажные квитанции. Видимо, обнаружилась какая-то ошибка.

Ожидание возле багажного круга казалось бесконечным. Чемоданы один за другим выскакивали из металлического желоба и шлепались на ленту транспортера, и люди, толкаясь, устремлялись вперед – каждый надеялся оказаться следующим победителем. О чем говорить, пока они ожидали багажа, было неясно.

– Как вам полет? – осведомилась Сабина.

– Я даже и представить себе не могла такого – горы, пустыни и опять горы. И все безжизненное, точно летишь над поверхностью луны. А потом мы перелетели через последнюю гряду, а за ней – сплошная зелень и тысячи, миллионы крохотных домиков! Маленьких, аккуратненьких, как на картинке! – Миссис Феттерс виновато взглянула на Сабину – может, она не так ответила? – и начала заново: – У меня уши заложило, но стюардесса сказала, что это нормально. В общем, оказалось не так страшно, как я думала. А вы часто летаете?

– Бывает, – ответила Сабина.

Миссис Феттерс похлопала ее по плечу:

– Ну значит, вы знаете, каково это.

– Вот и наш, – сказала Берти, когда к ним поплыл красный жесткий чемодан «Самсонайт». Вместе они вышли из терминала в сумятицу огней и машин. Миссис Феттерс посмотрела из-под руки, словно в поисках еще кого-нибудь, кто их встречает.

– Как здесь тепло. – Свободной рукой Берти расстегнула молнию на куртке.

– Ужасно любезно с вашей стороны, что вы нас встретили, – сказала миссис Феттерс. – Теперь я вижу, что если бы мы добирались сами, то вконец растерялись бы. Вы тут всю жизнь живете?

Сабина ответила утвердительно. Какой смысл углубляться в ее семейную историю?

В аэропорт она поехала на машине Фана – та была самой большой. И самой красивой, поскольку была БМВ.

– «МЫШКА», – прочла миссис Феттерс буквы на номерном знаке. – Это что, прозвище такое?

Каждый вопрос, даже самый невинный, был для Сабины мучением. Разговаривать с миссис Феттерс было словно ехать по бесконечному, замысловато петляющему шоссе.

– Нет, эта Мышка жила у друга.

– Домашняя мышка?

– Да. – Сабина захлопнула багажник. Ей требовалось наметить хоть какие-то основные параметры общения. Ведь она понятия не имела о том, кто эти люди. И даже не знала, зачем вызвалась их встретить. В машине миссис Феттерс села спереди. – Так когда вы в последний раз виделись с Парсифалем? – спросила Сабина.

– С Гаем?

Сабина кивнула.

– Спустя два дня после его дня рождения, а значит, получается десятого февраля. – Взгляд миссис Феттерс был устремлен вперед, к выезду с крытой автостоянки. – В шестьдесят девятом.

Сабина мысленно произвела подсчет.

– То есть вы не виделись с ним с тех пор, как ему исполнилось семнадцать?

Она почему-то думала, что Парсифаль все-таки хотя бы разок, тайком, но домой съездил.

– Восемнадцать, – подала голос Берти с заднего сидения. – Ему тогда восемнадцать стукнуло.

– И еще я видела его по телевизору, – грустно добавила миссис Феттерс. Три женщины молча переваривали услышанное, пока автомобиль неспешно разворачивался.

– Мне хотелось бы сперва посетить кладбище. Если вы не против.

Сабина направила машину к выходу. Она отвезет их на кладбище. Довезет до отеля. А там пусть выметаются ко всем чертям из ее машины.

Добраться до Лос-Анджелесского аэропорта – целое путешествие, ехать туда дольше, чем лететь за границу. Они выбрались со стоянки и устремились по бульвару Сепульведа, мимо островков высушенной солнцем травы и ресторанчиков фастфуда, направляясь к 105-му шоссе. Будучи в машине втроем, они могли пренебречь светофором и выехать на полосу для автомобилей с пассажирами, минуя море машин, в нетерпении ожидающих выезда из города. Жители Лос-Анджелеса – водители-одиночки. Так здесь принято – иметь машину и ездить в ней одному. Они вывернули на северное направление Харбор-Фриуэй. Миновали стадион «Колизеум» («Ты только глянь», – сказала миссис Феттерс) и Университет Южной Калифорнии, проехали по центру, где пришлось вывернуть шеи, чтобы разглядеть здание суда. Держась левой полосы, Сабина миновала развилку и беспрепятственно взяла курс на Пасадену – через множество туннелей, расписанных муралами, прославляющими латиноамериканское наследие, афроамериканское наследие и одного поблекшего англосаксонского киноактера, сделавшегося боксером и подпирающего подбородок перебинтованными кулаками. Дальше все постепенно тонуло в изгибах граффити, диковинную азбуку которых разобрать могут лишь посвященные. Бессмысленные цепочки букв плясали и дыбились, переливались разными цветами. По Харбор они ехали до Пасадены, а затем, взяв на север, выехали на Голден-Стейт-фриуэй, что тянется до Сакраменто, хотя в такую даль уже никто и не ездит. Воздух на средней полосе дороги полнился тяжелым и густым запахом олеандровых кустов. Сабина двинулась по Глендейл-фриуэй и затем, спустившись на первом же съезде на Сан-Фернандо-роуд, добралась до Глендейл-авеню, которая и доставила их в конечном счете к величественным чугунным воротам Мемориального парка Форест-Лоун. «ПОХОРОННОЕ БЮРО, КЛАДБИЩЕ, КРЕМАТОРИЙ И ЦВЕТОЧНЫЙ МАГАЗИН. ОДИН ЗВОНОК РАЗРЕШИТ ВСЕ ПРОБЛЕМЫ», – гласила вывеска.

– О-о, – прошептала Берти.

В фонтане бронзовые лягушки прыскали водой на ноги бронзовым журавлям, а те направляли свои струи прямо в небо. В бассейне безмятежно плескались живые утки и один немолодой лебедь – создавали атмосферу. Форест-Лоун был меккой для знаменитых, богатых и влиятельных мертвецов. Они покоились под плотным слоем дерна и густой травы или в изящных гробницах. Джордж Бернс занял здесь свое законное место рядом с любимой женой в урне запечатанного мавзолея. Все надгробья в Форест-Лоун устанавливали горизонтально, объясняя это желанием не нарушать красоту пейзажа, хотя на самом деле так было просто удобнее косить траву. Туристы располагались на траве с корзинками для пикника, целовались влюбленные парочки. Богомольцы преклоняли колена в часовне Уи-Керк-о-зе-Хетер. Участки различались по престижности, учитывалось местоположение – в тени деревьев или у воды. Дешевые места находились на солнцепеке или слишком близко к дороге. Фан и Парсифаль порешили взять лучший участок – на центральной площадке, за восьмифутовой кирпичной стеной с бронзовыми воротами на запоре, что делало могилы недоступными для досужих любопытных взглядов. Сабине они сообщили об этом чуть ли не с восторгом – какая удача! Два свободных участка рядом! Кто бы мог подумать, что найдутся такие! Они кружили в обнимку по комнате и смеялись от радости.

– Форест-Лоун? – переспросила она.

– Там так красиво, – сказал Фан. Двадцать лет, проведенных в этой стране, не смогли превратить его в циника.

– Дичь какая-то, – пробормотала Сабина.

– Это Глендейл-Форест-Лоун, – возразил Парсифаль, – самое старое из пяти кладбищ. Оно намно-о-ого красивее, чем Голливуд-Хиллз. Такое тенистое… Просто потрясающе!

– Но даже до Глендейла еще ехать и ехать. Бог весть куда забрались.

– Это Лос-Анджелес, – возразил Парсифаль. – Это наш город. Все, кто любит Лос-Анджелес, мечтают быть похороненными на Форест-Лоун. – Он откинулся на спинку дивана и задрал ноги на кофейный столик. – Раз нам это по карману, имеем право!

Сабина решила оставить эту тему. В конце концов, кто она такая, чтобы диктовать людям, где им быть похороненными?

После ужина Фан подошел к ней, одиноко сидящей у бассейна. Вечернее небо цвета спелой сливы вдали было подсвечено заревом городских огней.

– Я купил три, – сказал он.

– Три чего?

– Три участка. – Говорил Фан деликатно, словно вопросительно. С каждым днем болезни голос его становился все мягче, а черные волосы, всегда такие густые, красивые, за один месяц поседели и были теперь коротко острижены. – Нам надо оставаться вместе. В этом все дело. Ведь мы же семья. Не хочу, чтоб тебе было одиноко.

Сабина не глядела на него. Сколь бы щедрым ни был дар Фана, она понимала, что обречена на одиночество. Даже в смерти ей суждено оставаться для мужчин «третьей лишней», попутчицей.

С каждой минутой темнота сгущалась. Птицы почти замолкли. Фан похлопал ее по руке.

– Трудно все это обсуждать. Думаю, что, когда мы уйдем, у тебя впереди еще будет целая жизнь. Сможешь выйти замуж, родить ребенка. Тебе предстоит еще долгая дорога, прежде чем ты узнаешь, какой конец тебе уготован. Поэтому участок – это просто страховка, на всякий случай. Знак того, что Парсифаль и я тебя любим, и будем всегда любить, и хотим, чтобы ты всегда была с нами, и, если ты даже не согласишься и не придешь к нам, это ничего не изменит. Так или иначе, участок будет за тобой.

Сабина кивнула, глаза ее наполнились слезами. Мысли о смерти Парсифаля, о смерти Фана, о том, как она останется одна, об участке, купленном в дополнение к двойному, – все это было уже чересчур. И хоть очень редко случались минуты, когда Сабина ощущала, что ее с Фаном связывают чувства иные, нежели общая любовь к Парсифалю, сейчас она уронила голову Фану на плечо.

– Невероятно! – проговорила миссис Феттерс, глядя в окошко на панораму стелющихся холмов, на склонах которых то тут, то там высились скульптуры ангелов, мраморные обелиски и дорические колонны. – Гляжу, гляжу во все глаза и просто поражаюсь! Калифорния и Небраска – как будто разные страны, честное слово! Как думаете, можно здесь где-нибудь цветы купить? – В голосе ее звучали умоляющие нотки. – Нехорошо идти с пустыми руками.

– Конечно, – согласилась Сабина.

– Я благодарна вам, что вы так терпеливы со мной. – Тут миссис Феттерс изумленно коснулась рукой окна. Они проехали мимо статуи Святой Девы, непринужденно упирающейся босыми ступнями в земной шар. – Берти, ты только взгляни, какая красота!

– Прямо как парк! – восхитилась Берти. – Интересно, каково это – покоиться здесь?

Сабина подъехала к цветочному магазину, расположившемуся вместе с отделом продаж и справочным бюро в просторном строении, имитировавшем тюдоровский особняк. Надо было ей заранее позаботиться о цветах. Когда они с Парсифалем ездили к Фану, всегда останавливались в Пасадене и покупали цветы у Джейкоба Маарсе. На кладбище торгуют главным образом гладиолусами и гвоздиками, к тому же безбожно задирают цены. Но сейчас Сабина как-то растерялась, видно, утратила навык. Она не была здесь больше двух недель, с самых похорон, вот и не запаслась цветами по дороге. Сунув руку в сумочку, она вытащила и надела темные очки. Ладони, долго сжимавшие руль, вспотели.

Воздух в цветочном магазине оказался таким приторно-сладким, что женщины даже замерли на секунду в дверях, словно натолкнувшись на некую преграду. От переизбытка розового и желтого было больно глазам. И стены были слишком белые, и пол слишком ярко блестел в лучах солнца. Обстановка веселенькая, что тебе кондитерская лавка. Торговля шла бойко: посетители брали готовые композиции из прозрачных холодильников или составляли букеты сами, вытягивая цветы из ведер на полу. Мексиканка в белой форменной одежде держала в руке пучок темных мягких папоротников.

Берти бродила по магазину, точно в трансе, трогая лепестки гербер.

– В жизни не видала, – задумчиво проговорила миссис Феттерс, – столько цветов за раз.

Сабина втайне надеялась, что они выберут гардении. Парсифаль любил гардении. Закладывал их за ухо и говорил, что чувствует теперь внутреннюю связь с Билли Холидей. Сама она выбрала восточные гибридные лилии «Мона Лиза». Она скупила все, что были в магазине, заплатив восемьдесят долларов. Из «Моны Лизы» на восемьдесят долларов можно сделать два превосходных букета. От подмаренника и бизоновой травы она отказалась – взяла только сами цветы, обернутые в зеленую сетчатую ткань. С охапкой лилий, покоящихся на сгибе тонкой руки, Сабина выглядела победительницей какого-то соревнования.

– Не знаю, что и выбрать, – посетовала миссис Феттерс, уставившись в стекло витрины.

Сабина заверила, что купленных цветов и так достаточно, что возле могилы только одна ваза, но Берти с матерью все же купили по желтой розе, пять долларов штука.

Они подъехали к домику смотрителя, расписавшись, взяли у него ключ, после чего проследовали ко Двору Давида. Сама копия статуи Микеланджело была снята с постамента, поскольку, как гласила пояснительная табличка, была повреждена Нортриджским землетрясением. Там, куда должен был обращать свой взор Давид, группа людей толпилась возле экскаватора и вырытой ямы.

«Смотри, – объяснял Парсифаль. – Проходишь во Двор Давида, оттуда – в Сад Миротворения, отпираешь ворота и проходишь в Парк Памяти. – Он развернул перед Сабиной план. – Вот такой маршрут. Правда здорово?»

– А почему здесь заперто? – спросила Берти.

– Место очень красивое и укромное. Они не хотели, чтобы люди ходили здесь туда-сюда и глазели. – Сабина не сразу совладала с ключом. Из репродукторов на стенах доносилась тихая музыка.

– Лучше бы на мне было платье, – сказала миссис Феттерс. Она одернула на себе свитер. – Не думаете, что платье было бы уместнее? Может, не стоило нам сюда ехать прямо из аэропорта?

– Вы прекрасно выглядите, – сказала Сабина.

– Я не успела привести себя в порядок после полета. Неприлично являться сюда в таком виде. Да еще после такой долгой разлуки.

– Мама… – Берти тронула затылок матери.

С глубоким вздохом миссис Феттерс вытерла щеки под очками. Ей было шестьдесят шесть, но сейчас она казалась гораздо старше.

– Ладно, – сказала она. – Я просто приеду еще раз, завтра. Приеду завтра, нормально одетая.

Они вошли внутрь.

Под японским сливовым деревом кусок газона был аккуратно снят и заменен новым, но было видно, где кто лежит. Над прахом Парсифаля виднелся еле заметный травяной шов, а над Фаном все было ровно. Парсифаль пребывал здесь уже две недели – дольше, чем библейский Лазарь. И Лазаря не кремировали. Невыносимое горе волной поднялось в груди Сабины, камнем легло на плечи. Неспроста она не могла приехать сюда раньше.

Берти топталась у входа, но миссис Феттерс действовала по-матерински решительно: сев на корточки, она провела рукой по табличке, будто вытирая ее.

– Парсифаль… – вслух прочитала она. – Что ж, если это было твоим желанием, то я привыкну. Ты вечно хотел перемен, Гай, удивлял нас так часто, что теперь мы уже даже и не удивляемся.

Говорила миссис Феттерс легко, непринужденно. Беседы с отсутствующим сыном вошли у нее в привычку.

– Как же тут славно, и жена у тебя такая красавица. Ты все сделал как надо, дружочек, лучше и не придумаешь. И отца ты в дураках оставил. Выстоял, показал ему, чего стоишь. – Она подняла глаза на Сабину, которая прижалась спиной к кирпичной стене, словно вымуштрованный садовником плющ. – Вы не представляете, с какой скоростью зарастает сорняками место, где похоронен его отец! Если б летом я каждые две недели не пропалывала, могилы просто можно было бы и не найти. Китти говорит, что это отец нарочно делает, чтобы меня мучить. Китти… – Она опять обратила взгляд к могиле. – Ох, как бы обрадовалась Китти, если бы смогла все это увидеть! Как бы она гордилась тобой! Она жутко скучает по тебе, Гай. Когда она узнала, что ты умер, пришлось вызвать доктора, чтоб он дал ей что-нибудь. Она так рыдала, что у меня сердце разрывалось! Ты был для нее всем на свете. Всегда, каждый день ее жизни! Но вот Берти, она здесь. – Миссис Феттерс протянула руку младшей дочери: – Подойди, Берти, поздоровайся с братом!

Берти робко, словно ступая по узкому карнизу, шагнула к матери и обратила взгляд к могиле.

– Поздоровайся! – повторила миссис Феттерс.

– Привет, Гай, – прошептала Берти.

– Погляди, как она выросла. Совсем взрослая женщина! В последний раз, когда ты ее видел, – хоть помнишь, какой она была? Три года, совсем козявка. Она сама говорит, что тебя не помнит.

– Мама… – пробормотала Берти обиженно, словно мать ее отчитывала. По щекам девушки текли слезы, и миссис Феттерс встала, оставив сына, чтоб утешить дочь.

– Ничего страшного в том, чтоб не помнить. Ты же была совсем маленькая. Ничего тут стыдного нет.

С лицом, раскрасневшимся от слез, Берти выглядела моложе. Сабина, не зная, что делать, опустилась на колени и принялась разбирать лилии на два одинаковых букета.

– Слишком уж близко друг к другу эти надгробия, – заметила миссис Феттерс. – За такие деньги можно было бы и посвободнее разместиться.

– Фан был нашим другом, – сказала Сабина, кладя половину цветов на сторону Фана.

– Фан Ардо? Что за чудное имя такое?

– Вьетнамское. То есть имя вьетнамское, а фамилия французская.

– Неужели Гай был во Вьетнаме? – В голосе миссис Феттерс зазвенел ужас, словно ее сын был во Вьетнаме прямо сейчас.

– Фан жил в Лос-Анджелесе, и познакомились они здесь. Во Вьетнам его бы не взяли.

– Это из-за язвы, – кивнула миссис Феттерс. – Кто бы отправил его туда с такой язвой!

Сабина подняла на нее глаза. Вот наконец нашлось нечто, известное им обеим.

– Как мило со стороны Гая купить участок для этого бедного парня! – Миссис Феттерс пожертвовала Фану одну желтую розу с могилы Парсифаля.

– Это Фан приобрел участки, – сказала Сабина. Она понимала, что лучше промолчать – пусть думает, как хочет, но не смогла допустить несправедливости по отношению к Фану. Ведь жить им теперь предстоит по большей части на его деньги. – Он и для меня купил место. Вы на нем как раз стоите.

Берти, опустив взгляд, поспешно сделала шаг в сторону, но миссис Феттерс осталась где была, зарыв носки своих прочных туфель в зеленую траву.

– Какой хороший поступок, – заметила она. – Гай умел дружить с людьми.

Они постояли еще немного, молча. Скорбь и цветочные ароматы совершенно утомили женщин. От чудесной погоды было лишь больнее. Все-таки неправ оказался Парсифаль – ничего хорошего нет в том, чтобы быть похороненным в Лос-Анджелесе. С кладбища они уезжали в пять часов, а январское солнце еще только начало клониться к горизонту.

– Это ведь была аневризма, да? – спросила миссис Феттерс, словно не до конца в это веря. – Адвокат мне так сказал.

– Аневризма, – подтвердила Сабина, радуясь, что не забыла снять с холодильника снимок мозга Парсифаля.

Машина уже стояла у ворот Форест-Лоун. Сабина нажала на гудок, чтобы их выпустили.

– Я отвезу вас в отель, – сказала она, не зная, где они остановились и куда ехать. – Если только вы не хотите посмотреть дом. Правда, это можно будет сделать и позже.

– Лучше дом, – хором заявили Берти с матерью, сразу оживившись и как бы воспрянув.

– Так мило, что вы пригласили нас, – добавила миссис Феттерс.

Сабина лишь кивнула. Действительно мило.

Дом на Ориол, Иволговой улице, Фан купил семь лет назад, в первый свой приезд из Кремниевой долины. В то время народ рванул прочь из Лос-Анджелеса, и недвижимость, еще недавно продававшаяся и покупавшаяся за бешеные деньги, стала цениться меньше беременных сук в собачьем приюте. Обрадованный агент немедленно предложил Фану на выбор целых шесть домов и мог бы предлагать еще по шесть каждый день в течение месяца, не купи тот первый же. Дом на Иволговой был выстроен в двадцатые годы подрядчиком в подарок жене. Все близлежащие улицы носили птичьи имена: Корольковая, Скворцовая, Дроздовая. Фан давно мечтал о доме в испанском стиле. В его представлении это был самый калифорнийский из стилей. Светлая штукатурка – как глазурь на торте; красная черепичная крыша; высокие сводчатые коридоры; огромный камин, в котором могли бы спрятаться двое; непринужденная надежность – «испанский» дом словно говорил: «Я легко простою тут до скончания веков» – напоминали Фану один из коттеджей, принадлежащих администрации Калифорнийского технологического. «Шесть спален, кабинет, помещения для гостей, плодоносящие деревья, – перечислял агент, загибая пальцы, – бассейн». Фан вышел в стеклянную заднюю дверь. Вода искрилась, словно бассейн был полон горячих голубых алмазов. Может быть, он все-таки научится плавать.

– Вы здесь совсем одна живете? – спросила Берти. Запрокинув голову, девушка пыталась охватить взглядом все открывшееся ей великолепие.

– Теперь да.

Берти замерла и впервые взглянула в лицо Сабине. И неловко поежилась:

– Простите! Не знаю, как меня угораздило сказануть такое!

– Дом и вправду большой, – сказала Сабина, набирая код сигнализации. Девушка, убиравшая двор, поставила в вазы поздние анютины глазки.

В пустой прихожей голоса отдавались гулким эхом. Феттерсы рассыпались в комплиментах, расхваливая все, на что падал взгляд: форму лестницы, маленький столик при входе, желтые орхидеи на столе.

– В жизни не видела ничего подобного! – воскликнула миссис Фоттерс. – Даже близко!

Они рыскали по дому с жадностью, словно изголодавшись. Казалось, женщины с трудом удерживаются, чтобы не начать заглядывать в шкафы.

– Это что, ванная для гостей? – спросила Берти, тыча в закрытую дверь, и тут же закричала: – Ой, мама, ты только погляди на это зеркало в ванной!

Они хватали фигурные куски мыла в форме раковин и нюхали их. Прошлись по гостевым комнатам, осмотрели кабинет, мастерскую Сабины. Отметили, какая необычная у Сабины работа и как хорошо у нее вышли крохотные деревца. Погладили Кроля, уши у которого спросонья торчали в разные стороны, как крылья самолета. Прошли по ковровой дорожке в спальню Сабины, не дав ей даже прикинуть, хочет ли она их туда пускать. И именно в спальне миссис Феттерс нашла то, что искала, то, что и надеялась увидеть в доме сына.

– Ох, вы только гляньте! – Она опустилась на краешек кровати со свадебной фотографией Парсифаля и Сабины в руках и прошептала: – Вы только гляньте, каким красавцем он вымахал!

Берти подошла и села возле матери.

– Здесь он вылитая Китти, только в костюме, и волосы короткие! – сказала она.

– Маленькими они были так похожи, что не отличишь. Кто не знал, вечно спрашивали, не близнецы ли они. – Миссис Феттерс коснулась пальцем лица сына на фотографии. – А вот еще. – Она взяла в руки другую фотографию. На ней Парсифаль и Сабина были в сценических костюмах, и Сабине стало неловко – несмотря на обилие камушков и блесток, она выглядела здесь не слишком-то одетой. – Вы очень хорошо получаетесь на фото, – сказала миссис Феттерс. – А это что, ваши родители? – Это касалось уже следующей фотографии.

Сабина кивнула.

– Так я и подумала. Они живы?

– Живут в пяти милях отсюда, – ответила Сабина.

– И вы с ними видитесь?

Неужели миссис Феттерс и впрямь подозревала, будто Сабина тоже могла порвать связи с родителями – живущими в пяти милях от нее?

– Вижусь постоянно, – сказала Сабина.

– О, это хорошо. – Женщина печально улыбнулась. – Очень хорошо. Они наверняка вами ужасно гордятся. А это кто?

Парсифаль и Фан на пляже в обнимку – румяные, загорелые, смеются.

– Это Фан.

– Тот мужчина, что на кладбище?

– Точно.

– И это тоже Фан?

На черно-белом снимке Фан был за работой. Эта фотография была крупнее остальных – чудесный портрет, снятый Сабиной и подаренный ею Парсифалю ко дню рождения вставленным в серебряную рамку. Фан пишет что-то в планшете, волосы падают ему на лицо. Бумага покрыта цифрами, значками-иероглифами, понять которые мог только он.

– А это семья Фана? – Миссис Феттерс указала на вьетнамский портрет. Сабина кивнула, ожидая неизбежного следующего вопроса: почему родные друга стоят в изголовье кровати? Но Феттерсы были слишком поглощены изучением фотографий.

– Если у вас есть еще снимки Гая, то мне, разумеется, очень хотелось бы их когда-нибудь увидеть, – сказала миссис Феттерс.

– Фотографий еще много.

Они вышли из спальни. Экскурсия была окончена.

– Здесь просто чудесно, – сообщила миссис Феттерс. – Безупречный дом. Давно вы тут живете?

– Чуть больше года, – ответила Сабина за себя.

– И вы за один год так здесь все обустроили?

– Парсифаль прожил здесь пять лет еще до меня, – пояснила Сабина, понимая, что приподнимает завесу над целым клубком всяческих сложностей. – Это его дом. А он обладал вкусом.

– Так сколько же вы были женаты? – спросила миссис Феттерс. – Наверное, я должна была поинтересоваться этим раньше. А то ведь я даже не знаю, сколько лет вы в браке.

– Еще года не было, – сказала Сабина, растянув шесть месяцев своей семейной жизни. – Мы поженились, когда я переехала к нему.

Миссис Феттерс и ее дочь теперь глядели на Сабину с некоторым подозрением, словно миссис Парсифаль оказалась не той, кем они ее считали.

– Мы работали вместе и были вместе целых двадцать лет. А в том, чтобы жениться, долгое время просто не видели смысла. Боюсь, в этом вопросе я не особо придерживаюсь традиционных ценностей. – Сабине не хотелось ни лгать, ни пускаться в объяснения. В конце концов, это ее жизнь. Ее личная жизнь. – Я даже не предложила вам ничего выпить! Хотите воды или стакан вина?

– Но почему же вы все-таки поженились? Что заставило решиться после стольких лет?

Сабина оперлась рукой о перила. Эти люди не знали Парсифаля. Не знали даже его имени. По правде, задавать вопросы должна была бы она. Наверное, они недоумевают, почему все деньги достались ей, почему дом этот унаследует она, самозванка, влезшая в их семью меньше года назад.

– С годами меняешься, – сказала Сабина, отметив, как сухо, почти сурово прозвучал ответ.

Миссис Феттерс кивнула:

– Ну да, с годами… Я, во всяком случае, это замечаю. – И все они как-то разом вдруг поняли, что воссоединение семьи подошло к концу. Каждый увидел больше, чем ожидал увидеть, и никто не получил желаемого.

– Берти, думаю, нам пора отправляться в отель – надо отдохнуть.

– Вы могли бы остаться, – сама того не желая, сказала Сабина, повинуясь вдолбленным матерью правилам хорошего тона.

– Я совсем из сил выбилась, – ответила миссис Феттерс. – Уже и то неловко, что придется попросить вас отвезти нас в отель.

Еще одна поездка в автомобиле показалась невеликой платой за возвращение личного пространства.

– Я сказала в бюро путешествий, что готова приплатить за безопасность, – заметила миссис Феттерс, когда они подкатили к гранд-отелю «Шератон» в самом центре. – За такую сумму можно было бы ожидать и охранника возле самой двери. Думаете, здесь безопасно?

– Это хороший отель, – сказала Сабина. – Я могу пройти с вами и проследить, чтобы вас заселили как полагается.

Миссис Феттерс замахала руками:

– Что вы, не надо! Вы и без того столько для нас сделали. Понимаю, как нелегко вам было ехать на кладбище. Боюсь, что здесь я проявила эгоизм.

– Нет, поехать туда мне хотелось, – сказала Сабина.

Минуту они сидели молча. Наконец Берти открыла дверцу машины.

– Ну что же, спокойной ночи, – сказала она.

– Если вам что-нибудь нужно…

– Нет, все отлично.

Миссис Феттерс нерешительно взглянула на Сабину. Женщины медлили, не зная, как попрощаться. Потом миссис Феттерс похлопала Сабину по руке – точно двоюродная тетушка или добрая учительница. Гости вылезли из машины и помахали Сабине рукой. Та дождалась, пока они благополучно войдут в двери отеля, нажала на газ, и БМВ пулей вылетел с парковки.

Семья Парсифаля, его мать и сестра, – а Сабина не пригласила их переночевать в гостевых комнатах, не угостила ничем из переполненного снедью холодильника. Неужто нельзя было проявить хоть капельку любезности? Она ловко перестроилась на первую полосу. Поймай-ка теперь ее! Попробуй-ка обвести вокруг пальца! Сабина нажала кнопку и опустила стекло в окне, позволив ветру трепать волосы. В такие вечера трасса превращалась в экстремальный аттракцион – хорошая проверка нервов и водительских навыков. Иногда только необходимость следить за дорогой не давала Сабине закрыть глаза. Надо думать, Парсифаль не осудил бы ее за то, что позволила его матери и сестре остановиться в отеле; в конце концов, собственных его чувств к родным хватило на то, чтобы оставить им немного денег, но на то, чтобы сообщить им свой адрес, – не хватило. Такая холодность не могла быть беспричинной. И пусть причина была Сабине неведома, она всецело доверяла Парсифалю. Что-то в его семье было неладно, а что – ее не касается, она тут ни при чем. Когда Сабина через «Колдуотер-Каньон» выехала из Малхолланд-драйв, было уже темно. Легче всего ей было сливаться с Лос-Анджелесом в те часы, когда он превращался в море огней.

Феттерсы могли бы сослужить Сабине неплохую службу. Ведь она получила бы ответы на столько вопросов, заполнила бы столько зияющих черных дыр, улучив момент и спросив: но почему же, миссис Феттерс, вы за все эти годы ни разу не поговорили с сыном? И почему вдруг так заинтересовались им теперь? Но откровенность надо заслужить. Для нее требуется доверительность и время, и хотя последнего у Сабины было хоть отбавляй, сил на первое не хватало. Люди утомляли ее. И то, как легко и непринужденно им удается общаться между собой, лишь расстраивало.

Дома Сабина достала лотки с едой, взяла тарелку. Нарезала салат для Кроля, поставила на пол и принялась постукивать ногой, пока из коридора не раздалось тихое «шлеп-шлеп». Какой смысл во всем, если нельзя рассказать Парсифалю? Как бы Сабина хотела, чтобы он ждал ее за столом, накрытым к завтраку! Она бы все ему выложила – и про аэропорт, и про Джонни Карсона. Он бы в жизни не поверил, что его мать хранит запись шоу Джонни Карсона. Мысленно она рассказала ему и про поездку на кладбище, как сдержанно вела себя Берти и как без умолку болтала его мать на могиле. Рассказала ему о том, как они осматривали дом – словно Парсифаль прятался где-то рядом. Двадцать два года Сабина рассказывала все одному-единственному человеку, так что жизнь и рассказы стали неотделимы друг от друга. Теперь же она словно существовала лишь наполовину – жила, но не могла облечь прожитое в форму.

– Не хочу превратиться в старуху, разговаривающую с кроликом, – сказала она усердно жующему зверьку. Тот даже головы не поднял.

Вечером, сидя в мастерской, она вырезала из пенопласта холм, стараясь, чтобы склоны были покатыми, и думала о Феттерсах. Вспоминала бледные руки Берти, кольцо с крошечным брильянтом. Кто надел его девушке на палец? Думала ли она о брате, которого не помнила? Была бы ее жизнь иной, не покинь Парсифаль семью? Миссис Феттерс не производила впечатления плохой матери – стоило только вспомнить, как говорила она с сыном на его могиле. Она казалась человеком прямым. И явно гордилась сыном, даже умершим. А что смогут они узнать и понять здесь, в Лос-Анджелесе? Уедут ли они завтра? Или снова поедут в Форест-Лоун? Или отправятся бродить по городу, по улицам, заходить на которые им не следует, пытаясь понять что-то, что им, возможно, не дано увидеть?

Сабина все корила себя за то, что не была настойчивее, не расспросила подробнее, и, поглощенная чувством вины, не заметила, как лезвие, которым она резала пенопласт, соскользнуло. Пропоров кожу на запястье, нож вонзился в основание ладони. Пришлось хорошенько дернуть, чтобы его вытащить. Сабина уже открыла рот, чтобы вскрикнуть, позвать на помощь, но удержалась. Обхватив запястье другой рукой, она посидела минуту, глядя, как кровь, пульсируя, сочится между сомкнутыми пальцами. Затем пошла в ванную.

Рана, несомненно, была глубокой. Когда Сабина сунула руку под струю воды, ее пронзила такая боль, словно нож – к тому же раскаленный – до сих пор торчал в ладони. Однако все пальцы двигались нормально. Раковина стала красной от крови. Судя по всему, такой порез требовал наложения швов, но Сабина решила, что лучше истечет кровью в ванной, чем вернется в «Седарс-Синай». Вскрыв зубами пять пакетиков с марлевыми салфетками, она стопкой положила их на рану и приклеила пластырем. У Фана и Парсифаля хранился изрядный запас средств первой помощи. Кровь начала просачиваться сквозь марлю, Сабина подняла руку над головой. И тут услышала телефонный звонок.

Было почти одиннадцать. Сабина поняла, что звонит миссис Феттерс, хоть и не ждала звонка от нее. Она села с телефоном на пол, задрав руку, словно у нее назрел какой-то срочный вопрос.

– Сабина? – В трубке слышался шум – музыка, гул голосов. Вечеринка. Она назвала ее по имени?! – Это Дот Феттерс.

Дот. Сабине и в голову бы не пришло, что такое можно сделать с именем Дороти.

– У вас все в порядке?

– О, все прекрасно. Простите, что звоню так поздно. Я вас разбудила…

– Вовсе нет.

– Ну хорошо. Знаете, Берти спит, а мне не спалось, и я спустилась в бар. У них здесь чудесный бар.

Сабина была рада ее звонку. Она чувствовала, как кровь из раненой ладони тонкой струйкой течет по поднятой руке.

– Я подумала, – сказала миссис Феттерс, – это глупо, конечно, ведь ночь на дворе и всякое такое и понятно, что вы не в двух шагах находитесь, но я подумала, что, может, вы захотите приехать и выпить со мной рюмочку.

Сабина решила, что миссис Феттерс, похоже, уже успела выпить рюмочку, и даже не одну. Неудивительно. Как бы иначе она решилась на такой звонок?

– Рюмочку…

– Ну да, это я просто так… подумала. На самом-то деле поздно… Как-то у меня после сегодняшнего на душе нехорошо. Но я решила, что вот случай поговорить с вами и – не знаю даже. Уж простите. Так тяжело все это.

– Я знаю, – сказала Сабина. Голос ее в пустой комнате прозвучал еле слышно. Все это и вправду было очень тяжело. И хотя Сабине трудно было даже представить, что она сейчас поедет пить с Дот Феттерс, представить, как она будет сидеть дома одна, было еще труднее. – Хорошо, – сказала она.

– Правда? Вы приедете?

– Непременно. Мне потребуется минутка, чтобы собраться, но я обязательно приеду.

Сабина сменила блузку, на которой уже расплылось красное пятно, и так туго замотала кисть плотным бинтом, что та стала похожа на дубинку с торчащими на конце пальцами – длинными и холодными. Она сама не понимала, зачем возвращаться к человеку, от которого всего несколько часов назад была счастлива сбежать, но хотелось сменить обстановку. Понять, почему это так, она даже не пыталась. Необходимость сесть за руль не пугала. Сабина была дочерью Лос-Анджелеса, города, в котором водить машину – это почти как дышать.

В субботний вечер дела в баре «Шератона» шли отлично. Лампы горели неярко, телевизоры работали без звука. В уголке наигрывал что-то пианист, но пения не было. Между столиками сновали на милосердно низких каблуках, разнося коктейли, одетые в синие с белым униформы официантки – по большей части возраста Сабины или старше. Завидев ее, сидевшая возле стойки Дот Феттерс помахала рукой, затем, словно этого было недостаточно, слезла с высокого табурета, подошла к Сабине и обняла ее. Они встретились, расстались и встретились вновь, что по некому негласному правилу этикета предполагало физический контакт.

– Хочу угостить вас, – объявила миссис Феттерс, громко, чтобы слова не утонули в звоне стаканов. – Чего бы вам хотелось?

– Виски, – вместо своего любимого напитка Сабина назвала любимый напиток Парсифаля.

Наклонившись над стойкой, миссис Феттерс сделала заказ бармену. Тот ухмыльнулся чему-то, чего Сабина не расслышала, и кивнул.

– Так много впечатлений, – сказала миссис Феттерс. – Берти совсем вымоталась, упала в постель, как подкошенная, молодые – они такие. Но я-то про себя знаю, что не усну.

Темноглазый мужчина с дорогущими коронками во рту задел Сабину, улыбнулся, попросил прощения. Не обращая на него внимания, она взяла стакан.

– Я даже не спросила, сколько вы тут пробудете, – сказала Сабина.

– До послезавтра. Берти надо на работу. Я работаю в буфете в школе, где учатся мальчики Китти, но там график гибкий. Китти считает, что теперь, когда мы получили деньги, я могла бы и уволиться, но мне нравится, что я вижусь с мальчишками. Они хорошие ребята и уже такие большие, почти взрослые. Уж лучше я рядом с ними побуду, пока здоровье позволяет. Старшего звать Говард-младший в честь отца, а младшего назвали Гаем. Китти в честь брата его назвала. Вот этого-то вы наверняка не знали. – Взгляд ее скользнул куда-то вниз и, несмотря на полумрак, зацепил странный сверток у Сабины на коленях.

– Что вы с рукой сделали?

Сабина тоже опустила взгляд. Она старалась не думать об этом, но ладонь пульсировала, словно в ней билось маленькое сердце. Вероятно, Сабина слишком туго затянула бинт.

– Порезалась, – сказала она.

Миссис Феттерс наклонилась.

– Либо вы совсем не умеете бинтовать раны, либо это не просто порез. – Взяв руку Сабины, точно предмет, никак не связанный с ее телом, нечто вроде бумажника или гребешка, миссис Феттерс подняла ее над стойкой, приблизив к свету. – Повязка совсем промокла. – Порывшись в сумке, она достала деньги и положила их на стойку. – Пойдемте в уборную, я взгляну.

– Да нет, все в порядке, – запротестовала Сабина.

Но миссис Феттерс не стала слушать: с уверенным видом человека, знающего толк в порезах, она слезла с табурета и направилась в туалет, таща за собой Сабину. В ярком свете потолочных ламп рука выглядела далеко не лучшим образом. Миссис Феттерс не успела снять повязку даже наполовину, когда добралась до насквозь промокших красных бинтов – в тон цветам на обоях. Сабина внезапно почувствовала дурноту – непонятно, от потери крови или просто от ее вида.

– Ну что, мне снять всю эту гадость и велеть вам съездить в больницу или не терять времени и поехать туда с вами прямо сейчас?

– Мне очень бы этого не хотелось, – сказала Сабина, но и сама расслышала в своем голосе нотки неуверенности. Обилие крови ее встревожило. К тому же Сабина помнила, что часть пореза пришлась на запястье, в деликатнейшее место, которому следует оставаться в неприкосновенности. – Ненавижу эту больницу!

– Ну, город большой, должны же в нем быть и другие больницы. – Миссис Феттерс наскоро намотала бинты обратно. – Пошли, – скомандовала она, вновь увлекая Сабину за собой. – Думаю, удачно вышло, что я вам позвонила. Вы могли запросто истечь кровью в постели.

В дверях Сабина ее остановила.

– Если мне и надо ехать, это не значит, что ехать должны вы. Я прекрасно справлюсь одна.

Миссис Феттерс бросила на нее изумленный взгляд:

– Но вы же не думаете, что я позволю вам добираться в больницу среди ночи одной, правда? Что сказала бы на это ваша мать, если б узнала?

Моей матери, подумала Сабина, было бы не до пореза – она засыпала бы вас вопросами о том, как вы растили ваших детей.

Больница «Добрый самаритянин» находилась меньше чем в миле от отеля, так что ехать в «Седарс-Синай» не было необходимости. Может ли человек, поранивший себя резаком, истечь в постели кровью до смерти? Вероятно, не может, но Сабине такая перспектива показалась привлекательной – самоубийство, но непреднамеренное, во сне.

Над входом в приемный покой отделения неотложной помощи сияли яркие огни. Автоматические двери распахивались от первого же касания. Неотложка встречала посетителей с распростертыми объятиями. Прямо-таки затягивала внутрь.

Раскрасневшиеся от жара дети дремали на коленях у родителей. Женщина с рукой на перевязи, сделанной из цветастой косынки, смотрела в пустоту прямо перед собой. На каталке в коридоре лежал голый по пояс и прикрытый какой-то тканью мужчина с перебинтованной грудью. В стороне рядом с полицейским сидела женщина со слипшимися от крови волосами и синяком в пол-лица. Люди плакали, потели, спали. Кто-то, устроившись на чемоданах, нетерпеливо выглядывал в окошко, словно ожидал прибытия автобуса. Двое стариков рассказывали анекдоты и громко смеялись, будто были не в больнице, а сидели за столиком у «Кайтера». Сабина прошла к стойке регистратуры. Заполнила формуляры, сделала копию страховки и получила заверение, что очередь ее подойдет не скоро.

– Может быть, что-то случилось, авария, катастрофа, как по-вашему? – тихонько спросила миссис Феттерс.

Сабина покачала головой.

– Да нет, никакого особого наплыва, на мой взгляд, незаметно.

– Я бы, пожалуй, не смогла жить в большом городе.

– Да не самый удачный первый вечер в Лос-Анджелесе вам выдался.

Миссис Феттерс засмеялась.

– Ну что тут поделаешь! Но в любом случае сидеть ночью в баре – не дело. Уж лучше я тут побуду. – Она взглянула на руку Сабины, коснулась кончиков ее пальцев. – У вас ногти вроде как посинели. Наверное, надо ослабить повязку. Уж тут-то вам не дадут истечь кровью. – Она аккуратно размотала бинт, а затем замотала опять, так, чтобы намокшая от крови ткань придерживала повязку своим весом.

– Спасибо, – сказала Сабина. Дот Феттерс достала из сумочки бумажную салфетку, чтобы вытереть кровь у себя с пальцев. Несколько капель упали на белый кафель пола. Коврового покрытия в помещении не было. – Сюда Бобби Кеннеди привезли в тот вечер, когда его застрелили.

– Правда? – Теперь миссис Феттерс окинула приемное отделение полным благоговения взглядом. – Какая жуткая трагедия! Такой милый парень…

Они посидели молча, стараясь не глазеть на других ожидающих.

– Помните шрам, который у Гая был вот здесь? – Миссис Феттерс провела пальцем по лицу Сабины – от внешнего уголка левого глаза, вдоль линии волос, мимо уха и к челюсти, – в точности повторив линию шрама, на который Сабина смотрела двадцать два года.

Она кивнула.

– А откуда он у него, знаете?

– Играл в хоккей в Дартмуте. Кто-то ударил его клюшкой.

– Это я виновата. – Мать Парсифаля обхватила себя за плечи. – Ему тогда семь было. Я работала в саду, а Гай играл с Китти. Я хотела обрезать куст, но ножницы были маленькие, и я велела Гаю сбегать в гараж принести те, что побольше. Но Гай совсем заигрался, они с Китти мастерили там что-то, и мне пришлось крикнуть ему, чтоб бегом принес мне ножницы, потому что третий раз я повторять не буду. Тут уж он побросал все, умчался и через пару секунд вернулся с секатором. И тут я смотрю – он держит его раскрытым, вот так. – Миссис Феттерс сдвинула запястья и раздвинула в стороны ладони. – Я сразу это заметила, лезвия сверкали на солнце. Все равно что два мясницких ножа. Я крикнула: «Не беги!» – хотя за минуту до этого велела как раз бежать, и он растерялся: уставился на меня, споткнулся о шланг, упал. Раз – и все! – Она щелкнула пальцами. Медсестра недоуменно взглянула на нее и тут же отвела взгляд. – И отхватил себе чуть ли не пол-лица! Честное слово! Половины его чудесного личика как не бывало! И прямо на моих глазах! Я вам так скажу – любая мать всю жизнь себя проклинает за то, что плохо глядела за детьми, но, уверяю вас, половина всех несчастий случается прямо при тебе.

Сабина видела его – худую узкую спину в синей майке, коротко подстриженные волосы. Видела кровь на лезвиях секатора, на траве.

– И что было потом?

– Все было, – сказала Дот и снова сжала руками плечи. – Все вместе и разом, в одну минуту. Я кричу, он кричит, Китти совсем голову потеряла от ужаса. Я поворачиваю его на спину и пытаюсь вот этими вот пальцами натянуть кожу обратно на кость. – Она пошевелила пальцами перед лицом Сабины. – Я была вся в грязи. Конечно, вид совершенно немыслимый. Я велела Китти принести ключи от машины, и мы прямо так, с места в карьер, отправились в больницу, которую, конечно, в сравнении с этой и больницей-то не назовешь. Все выскочили на нас посмотреть. Гай у меня на руках, Китти цепляется за его ноги, она тоже вся в крови, и я в крови – вид у нас у всех был как после автокатастрофы. Я объяснила, что произошло, и тогда доктор говорит, что должен забрать его и зашить рану на голове и чтоб я подождала в другой комнате, пока он не закончит. Тут Гай изо всех сил вцепляется мне в блузку, вот сюда, возле шеи и начинает вопить благим матом. А я же сама не своя от того, что велела ему бежать, и я говорю: «Нет, я пойду с ним». А врачи мне: «Нет, не надо, Дот. Вам будет тяжело это видеть. Уж доверьтесь нам, а сами здесь посидите». – Дот Феттерс перевела дух и взглянула на двойные стеклянные двери, ведущие туда, где зашивают детям головы. – Я видела, как ему страшно, и знала, что все равно туда пойду. Уж если я что решила, то все. А потом, кровь из головы так и хлестала, что мы уже просто в луже стояли. Тут медсестра говорит Китти, что отведет ее помыться-почиститься и, может, игрушечку какую-нибудь даст. Но Китти у меня в стороне оставаться не любит. Гляжу – медсестра ее силой оттаскивает, а она орет-надрывается. И в руках у нее ботинок Гая. Остались, значит, я, Гай и доктор. Прошли мы в маленькую комнатку, там мы с другой медсестрой кладем Гая на стол и велим ему лежать спокойно, пока будут его зашивать. «Ну как штопку штопают, – говорю ему. – Сейчас будешь как новенький». А он, как увидел иголку, стал дергаться. Ему чуть в глаз этой иглой не попали. Я его держу с одного бока, сестра – с другого, крови в нем, считай, почти не осталось, а он все равно дерется как лев, что тебе взрослый. И он орет, и Китти в коридоре орет. Ну, времени ждать ни у кого нет, никакие мои уговоры на Гая не действуют, так что взяли они мешок – такой, в каких белье из прачечной возят, сунули Гая внутрь и затянули вокруг шеи. Гляжу – мой мальчик в мешке, только голова торчит. Я думала, что в обморок упаду. А они ремнями мешок этот к столу приторочили, только так Гая угомонить можно было, и сестра держала его голову, пока доктор укол делал. Ужас. Гай как только понял, что его одолели, брыкаться перестал – лишь смотрит на меня, вытаращив глаза, а я стою и плачу, как дура, удержаться не могу. А доктор накладывает швы – малюсенькие, мне так аккуратно в жизни не сделать.

У Сабины в памяти замелькали смирительные рубашки, цистерны с водой, цепи, томографы. Только не связывать, не запирать – ни в коем случае.

– У него была клаустрофобия, – сказала Сабина. – Точно. Он не выносил, когда его как-то стесняли. Говорил, что это после того, как в детстве его закрыли в холодильнике.

– Ах, это, – устало сказала миссис Феттерс. – Это тоже было.

Сабина хотела ее расспросить, но тут раздалось: «Сабина Парсифаль!» Миссис Феттерс поднялась со стула.

– Я сейчас вернусь, – сказала Сабина.

– Ну, если уж я поехала, то буду до конца.

– Вам туда со мной нельзя, – возразила Сабина.

– Можно мне с ней? – спросила сестру миссис Феттерс. – Я ее свекровь. Ей только швы наложат.

– Да, конечно, – ответила сестра. В процедурную неотложки впускали всех желающих.

Когда они уселись на стулья в тесной белой комнатушке, Сабина окинула взглядом миссис Феттерс. Седые кудельки, очки в пластмассовой оправе. Мамаша с картинки. Чужой человек.

– Вам совершенно незачем сидеть тут, – сказала Сабина. – Я легко все вытерплю.

Вошла доктор – молодая китаянка в белом халате. Ее черные прямые волосы были убраны в хвост, свисавший до середины спины.

– Так, миссис Парсифаль, вы порезались, – сказала она, разматывая бинты и набирая воду в раковину. Осуждения в ее голосе не было. – Когда это произошло?

Сабина ответила, что час или, может быть, два назад.

Доктор прикоснулась к ране, и боль горячей волной взметнулась от ладони к локтю. Боль эта понравилась Сабине – ясная, честная. Прорезалась – зашьют, подождешь – рана затянется, и швы снимут. Мысль о том, что ей выдалась возможность что-то превозмочь, воодушевила Сабину. Китаянка опустила раненую кисть в теплую воду и промыла рану. Сабина глядела, как руки доктора мелькают, ворочая, точно бледную рыбу, ее руку. Вода стала розовой. Затем рука была извлечена из раковины и высушена салфетками.

– Я сделаю вам укол, – сказала доктор, в доказательство своих слов наполняя шприц, – и когда рука онемеет и потеряет чувствительность, мы наложим швы, хорошо? – Все в процедурной, даже Сабина, были бодры и сосредоточенны, словно забыли, что на дворе ночь.

Встав с места, миссис Феттерс взяла невестку за другую, здоровую руку.

– Сейчас будет самое болючее, – сказала она. – Сожмите мою руку крепче.

Все шло как положено, согласно хорошо отработанной процедуре. Доктор действовала умело, хотя доктором стала всего полгода назад. Казалось, она делает все не спеша, но с ее появления и вплоть до наматывания последнего бинта прошло не более десяти минут. После того как были подписаны все положенные документы и выданы копии, Сабина и миссис Феттерс ступили на резиновый коврик возле выхода, и двери тут же открылись, выпустив их на свободу.

– Спасибо, что поехали со мной, – сказала Сабина уже в машине. Шел второй час ночи, но на улицах было полно народу. В темноте мелькали силуэты пальм.

– Я всегда рада помочь ближнему, да и с вами хотелось еще раз повидаться.

Сабина кивнула, но ничего не сказала в ответ. В машине Фана была автоматическая коробка передач, и ее левая рука праздно лежала на колене ладонью вверх.

– Терпеть не могу, когда швы накладывают. Сколько раз приходилось для этого и самой в больницу ездить, и ребят туда таскать. То и дело надо было кого-то зашивать. – Дот помолчала минуту, словно мысленно листая свой семейный каталог травм: разрыв аппендикса, перелом лучевой кости, бесконечный список страданий плоти. – Помните, что я вам рассказала – о том, как Гай упал на садовые ножницы? – спросила она, словно Сабина могла за какой-то час забыть эту историю.

Сабина, на секунду отвернувшись от дороги, взглянула на свекровь и кивнула. Машин вокруг было немного.

– Это был сущий кошмар, с начала и до конца, и я поедом себя ела, думала, что все я виновата, что это из-за меня у него будет шрам на лице, но я ни секунды не боялась, что он может умереть. Даже в голову такое не приходило.

Так уж всегда бывает – рискнешь выйти за порог, и начинаются разговоры. Куда ни кинешь взгляд, повсюду люди. Лосанджелесцы не спят – и говорят, говорят. Склоняют головы друг к другу на передних сиденьях проносящихся мимо машин и теснятся на тротуарах. Перешептываются и орут издалека. Ну а те, кому сказать нечего, предусмотрительно остаются дома, в постели.

– Мне тоже не верится, что он умер, миссис Феттерс, если вы об этом.

Сабина въехала на круглую площадку перед входом в «Шератон», предназначенную для прибывающих на регистрацию, к числу которых они не принадлежали. Женщины молча сидели в машине.

– Так почему же? – сказала Сабина, поскольку было уже поздно и мучения, причиняемые незаданным вопросом, по силе уже сравнились со страхом его задать. – Почему вы не виделись с сыном целых двадцать семь лет?

– А что он вам говорил?

– Он говорил, что вы умерли.

Миссис Феттерс затихла. Похоже, она держала в уме немало версий того, что мог сказать Парсифаль, но такой среди них не было.

– Ox, – наконец печально вздохнула она. – А правду-то он вам когда сказал?

– Никогда. Правду узнала я от адвоката, который нашел ее в бумагах. А раньше и он ее не знал.

– Господи боже… – пробормотала миссис Феттерс. Она крепко прижала руки к бокам, словно собираясь с духом. – Иными словами, получается, все это время… – Она помолчала, пытаясь собрать в единую картину все, что свалилось на нее в последние дни. – Пойдемте в бар, выпьем. Мне надо выпить.

– Но поздно же, – возразила Сабина.

– Поставьте машину, – сказала она. – Или так оставьте. Все равно! А о сестрах что он говорил? Что и они тоже умерли? Нет, он не мог сказать о Китти, что она умерла!

– Хелен, – сказала Сабина. – Он называл только одну сестру, Хелен. Говорил, что все вы погибли в автокатастрофе в Коннектикуте.

– В Коннектикуте… – тихонько повторила миссис Феттерс название штата, которого в глаза не видела. – Вы, наверное, гадали, что такого я могла сделать ужасного, что могла сотворить мать, чтобы сын объявил ее мертвой и всю семью свою объявил мертвой? – Казалось, она готова была пешком отправиться обратно в Форест-Лоун и голыми руками выкопать Парсифаля из могилы. Словно он был их убийцей.

– Он хотел освободиться от прошлого, – сказала Сабина. – Вот все, что я знаю. Никто не говорит, что это из-за чего-то, что сделали вы.

И добавила про себя: хотя на самом деле это именно из-за вас.

Удивительно – бар работал до двух часов ночи. Сейчас тут было тише, пианист уже ушел, гостей обслуживала одна официантка. Бармен радостно помахал им, точно друзьям, которых сто лет не видел, поманил к стойке и, ни слова не говоря, налил то, что они пили, прежде чем уйти. Бармен, который помнит клиентов, – просто чудо природы какое-то!

– Выпьем за вашего мужа и моего сына, – предложила миссис Феттерс, и они чокнулись. – За Гая, – сказала миссис Феттерс.

– За Парсифаля.

Выпили. В первые восхитительные секунды виски, налитый поверх кубиков льда и еще сохранявший тепло, показался Сабине чуть ли не сладким – она с трудом оторвалась от стакана. Она понятия не имела, с чего начать, – слишком о многом надо было поговорить. Но миссис Феттерс выбрала совершенно неожиданную отправную точку:

– Расскажите мне о том пареньке, что на кладбище.

– О Фане?

Миссис Фаттерс кивнула, но кудельки ее даже не дрогнули.

– Это наш друг. Друг Парсифаля и мой друг.

– Но больше – друг Гая, да?

Сабина очертила тонкой красной соломинкой край стакана.

– Парсифаль с ним познакомился первый.

– А чем он занимался?

– Компьютерами. Разрабатывал компьютерные программы. И добился больших успехов. Он придумал «Безделушку».

– Безделушку?

– Игру «Безделушка», – пояснила Сабина.

Миссис Феттерс это название ничего не говорило. Спросить любого в этом баре, и он пустится в рассказы о том, как полжизни угробил на эту игру. Сабина наблюдала за миссис Феттерс, сосредоточенно обдумывавшей услышанное. Мужчина за соседним столиком что-то шепотом втолковывал женщине, а та, понурившись, плакала. «Слушай, – уловила Сабина его слова. – Ты меня слушай!»

– О Парсифале я ничего не знаю, – сказала миссис Феттерс. – Слишком долго меня не было в его жизни. Но я знаю кое-что про моего сына Гая, и это «кое-что» изрядно все усложняет… – Миссис Феттерс замялась, точно слово, которое требовалось для объяснения, было из шведского языка, а шведский она подзабыла. – Гай был гомосексуалистом.

Сабина глотнула виски, чувствуя своего рода облегчение. Чего она не обрела в нем при его жизни, того не обнаружилось в нем и после смерти. Что ж, справедливо.

– Да, – сказала она. – И Парсифаль тоже.

Миссис Феттерс кивнула с удовлетворенным видом следователя, чья версия подтвердилась.

– Но кем же вы ему были в таком случае? Вы слишком красивая, чтобы просто служить прикрытием.

– Мы были очень близкими людьми, – тихо сказала Сабина.

Казалось, все в баре прислушались, а бармен даже перегнулся через полированную стойку, притворившись, что тянется за вазой с солеными орешками. Ответа на вопрос миссис Феттерс не было – если только, как кино, просмотреть с начала до конца всю историю их полупризрачных отношений…

– Мы вместе работали, мы дружили. Когда умер Фан, думаю, нам обоим стало одиноко, и мы поженились.

– Но почему вы не вышли замуж за кого-нибудь другого?

На столике между ними теплилась в светло-оранжевом стакане свечка. Перед мысленным взором Сабины вереницей прошли «другие» – мужчины, влюбленные в нее, умолявшие ее внять голосу разума. Архитекторы, иллюзионисты, торговцы коврами, парень из отдела упаковки в супермаркете – никто ей не приглянулся, всех она отвергла.

– Я любила его, – сказала Сабина. – Это все знали.

– Этого мальчика все любили, – ответила миссис Феттерс, низводя ее признание до общего места. – Но разве между вами никогда не было… – Она склонила голову набок, словно вслушиваясь в слово. – Близости?

– Нет.

– И вас это устраивало?

– О господи, не знаю… Нет, поначалу очень не устраивало. – Даже после смерти Парсифаля тема эта смущала ее. – В молодости, думаю, я надеялась, что он передумает, что надо только проявить терпение. Иногда я злилась на него, а он на меня. Однажды мы даже разбежались. Мне тогда было лет двадцать пять. Но врозь мы оставались всего неделю, а потом… – Она замолчала, глядя на Дот. Черты Парсифаля еле заметно прогладывали в материнском лице, в очертаниях губ. – Вот когда мы разошлись, во мне и произошла перемена. Я так скучала по нему, что решила, ну лучше пусть будет все как есть. Решила смириться. Я верю, что он любил меня, ведь любовь бывает такая разная.

– По-моему, вы приняли неверное решение, – сказала миссис Феттерс.

– А по-моему, абсолютно верное, – возразила Сабина и осушила стакан.

Миссис Феттерс уважительно кивнула:

– Может, вы и правы. В мире столько вещей, которых мне никогда не понять.

– Вы понимаете, почему Парсифаль говорил мне, что вы умерли?

Миссис Феттерс одним глотком прикончила свой виски и поискала глазами бармена, впрочем, искать долго не пришлось.

– Понимаю.

– Хорошо, – сказала Сабина. – Поделитесь со мной. А то я устала откровенничать.

Миссис Феттерс кивнула. Вид у нее был усталый, похоже, начала сказываться бессонная ночь.

– Я в Аллайансе родилась и всю жизнь там прожила. Если бы в детстве мне кто сказал, что бывают мужчины, которые любят других мужчин… – Она помолчала, видимо попытавшись вообразить что-нибудь столь же немыслимое – собак, любящих кошек? – но подходящего сравнения так и не придумала. – Ну, просто у нас такого быть не могло. Жили у нас, помнится, двое, на железной дороге работали, поселились вместе, на отшибе, за городом. Многие мужчины с железной дороги жили вместе, но тут было другое, и эти двое всех как-то смущали, беспокоили. Они вскорости уехали, но люди, думается мне, так до конца и не поняли, что между ними было такое. Мы все там отсталые были, косные, а я из всех косных самая косная! Я уж взрослая была, замужняя женщина, когда мне объяснил кто-то про геев, да и тогда не сразу поверила. Но что Гай не такой, как другие, я всегда понимала. Ему было года три-четыре, когда я разобралась что к чему. Я и сама себе в этом не признавалась, а другим и подавно, но знать – я знала.

Подошел бармен с двумя новыми стаканами.

– Предлагаю сделать последний заказ, – сказал он, собирая пустую посуду и грязные салфетки.

– Мы подумаем, – ответила миссис Феттерс.

Сабина терпеливо ждала, пока она осушит свой стакан.

– Я все никак до сути не доберусь. Это потому, что добираться до нее – мне как нож острый. Гаю исполнилось четырнадцать, начались неприятности – пошли друзья, какие-то игры с ними, которые мне казались вовсе и не играми. Я отправила его в Библейский лагерь – о душе подумать. Только натура его все равно наружу лезла. Я думала, что это как болезнь, которую можно одолеть. И вот, когда я была беременной, Берти носила, я его отослала в исправительное заведение для мальчиков в Небраске, в Лоуэлле, чтобы вылечили его там. Отправила в настоящий ад, чтоб выбили там из него дурь эту, это зло. В тот же день, как ему исполнилось восемнадцать, он явился домой, собрал вещи и уехал. Вот так. Больше он знать нас не желал. Прошло сколько-то времени, и я перестала его за это корить. Я пятнадцать лет не знала, где он и как он, а потом увидела вас вдвоем на шоу Джонни Карсона. Вы и представить себе не можете, каково это – думать, что твой ребенок, может, бедствует, страдает где-то, и все из-за тебя, и вдруг ты видишь его в телевизоре, видишь, что он фокусник и знаменитый. Я чуть с ума не сошла! Я написала на это шоу и попросила передать мое письмо Гаю – фокуснику Парсифалю то есть. О, я так раскаивалась, и я писала ему об этом, и писала, как мы все хотим, чтоб он вернулся домой. Каждый день бегала к почтовому ящику, и каждый день сердце замирало. И наконец получила письмо – как и следовало ожидать, без обратного адреса и со штампом Лос-Анджелеса. Очень вежливое письмо. Он писал, что все прощено и забыто, что прошлое осталось в прошлом и не надо его оттуда вытаскивать. Писал, что больше никогда в жизни не хочет вспоминать о том, что было, и просит меня отнестись к этому с пониманием. Он слал нам деньги, с годами все больше и больше, но писать не писал. Ни мне, ни даже Китти, что, по-моему, было с его стороны дурно – как бы он на нас ни злился.

Миссис Феттерс заглянула Сабине в глаза, и та не отвела взгляда.

– Ну да, – ответила она.

– Я не жду от вас прощения, – продолжала миссис Феттерс. – Я и сама-то себя простить не могу. Просто рассказываю, что знаю. Зря он вам не говорил. Вы славная девушка и заслуживаете того, чтобы знать, как все было.

– Я ценю ваше доверие, – сказала Сабина.

Парсифаль в застенке. В аду.

А затем в последний раз за этот вечер миссис Феттерс удивила Сабину. Потянувшись через стол, она взяла ее здоровую руку и крепко сжала ее в своих ладонях.

– Скажу вам прямо, Сабина. Открою, чего бы мне хотелось, чтобы вы сделали. Уделите нам с Берти еще один день. Покажите нам места, где он бывал. Которые любил. Я хочу увидеть это его глазами, пусть мне потом будет что хорошего вспомнить, в кои-то веки. И даже если увижу что-то нехорошее, оно станет хорошим, потому что все это будет настоящее. Я стану помнить его таким, каким он был на самом деле, а не таким, каким я его воображала. Мне это надо, чтобы увезти с собой в Небраску. – Она улыбнулась Сабине доброй, материнской улыбкой. – Там зимы, знаете ли, долгие. Будет время вспоминать.

Сабина, опустив глаза, разглядывала свою плененную руку. Внезапно на нее навалилась усталость – такая тяжкая, что хотелось плакать. Или провалиться в сон. Она предчувствовала, что рано или поздно до этого дойдет.

– Мне надо… – выдавила Сабина, но не смогла докончить фразы.

– Вам надо подумать. – Миссис Феттерс еще крепче сжала ей руку. – Конечно, конечно. Вы знаете, где меня отыскать.

Сабина кивнула.

– Утром я сообщу вам. Было бы неправильно соглашаться, не подумав.

– Конечно, милая, – согласилась миссис Феттерс.

Опершись на стол, Сабина встала.

– Спокойной ночи, – сказала она. Подождала, но, по-видимому, миссис Феттерс уходить не собиралась и размышляла над последним заказом.

– Я рада, что вы приехали, – ответила миссис Феттерс.

Сабина кивнула и направилась к двери. У самого выхода она остановилась. Бар был пуст. Только бармен маячил за стойкой. Музыка смолкла. Теперь тут даже голос повышать не нужно было – говори, как у себя в гостиной.

– Вам спасибо, что поехали со мной, – сказала Сабина, указывая на свою руку.

– Вы об этом? Какие пустяки…

В машине Сабина громко включила музыку. Бардачок у Парсифаля был набит кассетами, по преимуществу – операми, трескучими записями двадцатых годов. Он любил Карузо. Любил Вагнера. Историю Парсифаля, в честь которого взял свой псевдоним, он узнал еще раньше, чем прослушал всю оперу целиком. В такой транскрипции это имя казалось более подходящим для иллюзиониста, чем в традиционной – Персиваль. Отважный рыцарь-простец, который обретает Грааль. По дороге домой Сабина не думала о Лоуэлле. Не думала о нем и въехав на Сансет-бульвар, вечно бессонный, горящий рекламами новых фильмов, безучастно взирающий на тебя глазами двадцатифутовых знаменитостей. Не думала, взбираясь и петляя по улицам с птичьими названиями, запирая машину в отныне принадлежащий ей гараж, проходя по темным коридорам отныне принадлежащего ей дома. Не думала, пока не легла в постель и не закрыла глаза. Небраска. Исправительная колония для мальчиков – для тех, кто каждый день воровал еду в магазинах; тех, кто от большой любви к огню поджигал сухую траву на полях летом, и сено в сараях – зимой; тех, кто в драках ломал носы и челюсти ребятам помладше. Для тупых и злобных мальчишек, в упор не видящих разницы между плохим и хорошим; для тех, кто на семейных сборищах тащил двоюродных сестриц к реке и там насиловал их, а потом топил этих девчонок, чтоб не проболтались. Для мальчишек, хорошо знающих, как обращаться со свинцовой трубой и как смастерить нож из гребенки. Власти собрали их и заперли всем скопом в Лоуэлле, предоставив им воспитывать друг друга. И уж они воспитали так воспитали!

Парсифаль в белом смокинге, в рубашке из тончайшего египетского хлопка. Парсифаль, который ушел из кинотеатра, когда инопланетянин вылез у астронавта из живота. Парсифаль, жертвовавший деньги Гринпису. Где, интересно, был Гринпис, когда семеро подростков в душе специально обувались, чтобы сподручнее молотить его ногами по животу и спине? Но он хранил свой секрет, ни разу за все эти годы не проговорился. Выписывал чеки, валял дурака, ложился за полночь. В Лос-Анджелесе он ничего не боялся. Возможно, поэтому и не рассказывал ей ничего. Возможно, так было лучше – отгородиться от прошлого, никогда больше не видеть людей, которые помнят то, что ты отчаянно пытаешься забыть.

Но наверняка ничего не скажешь. Сабина получила еще одно наследство. О нем ей тоже предстояло заботиться.

Поле такое плоское, что не поймешь, где кончается. Убегает прямо за горизонт, и куда ни глянь – совершенно ровное. Не за что зацепиться глазу – сплошная зелень, такая нежная, что так и тянет набить ей рот. Сабина стоит в теплой воде, молодые зеленые ростки касаются щиколоток, ступни утопают в мягкой грязи и невидимы. Все вокруг такое немыслимо ровное и зеленое.

– Сабина! – окликает Фан и машет ей. В руках его букет лилий «Мона Лиза». На изящных листьях играют солнечные блики. Фан шагает к ней, и видно, что он привык передвигаться по рисовым полям. Он идет не спотыкаясь, не сминая побеги. Брюки аккуратно подвернуты до колен. Они сухие и чистые.

Милый Фан! Кажется, Сабина никому в жизни так не радовалась. «Я не одна», – говорит она. Слова эти вырываются у нее невольно и вызывают у Фана широкую улыбку. Воздух влажен и благоуханен. Как и вода, он кажется живым.

– Я дурно поступил, – говорит Фан. Наклоняется и, пустив по воде тяжелый букет, берет ее руки в свои, но Сабина высвобождает их, чтобы обнять Фана за шею. Прижимается губами к его уху, почти ощущая аромат солнца на его коже.

– Прости, пожалуйста, – говорит она, – что я тебя в чем-то обвиняла! Я ведь знаю, что ты хотел как лучше.

– Мне надо было объяснить.

– Ш-ш, не будем об этом.

Сабину переполняет восторг: это такое счастье – быть с Фаном, человеком, который все понимает, счастье быть не одной, что на секунду ей даже кажется, что она влюбилась. Влюбилась в мертвого гея – любовника мертвого гея, которого она любила. Сабина смеется.

– Что? – спрашивает Фан.

– Просто радуюсь.

Сабина отступает, чтобы рассмотреть его. Фан стал еще краше. Он великолепно смотрится на этом поле, между бескрайней зеленью побегов и синевой небес.

– Где это мы?

– Во Вьетнаме, – горделиво говорит Фан. – Я собирался вернуться, но подумал: надо показать это Сабине.

– Вьетнам… – произносит Сабина. – Кто бы мог подумать, что здесь так красиво. – Никто из тех, кто говорил при Сабине о Вьетнаме, не упоминал, что там красиво. Да и самой ей это в голову не приходило. – Просто не верится!

– Мой отец в сорок шестом приехал сюда из Франции. Я это тебе рассказывал?

Фан берет ее за руку и ведет по влажной тропе среди бескрайних полей.

– Он был подрядчиком. Работал по контракту – строил здесь дороги. Через два года он должен был вернуться на родину. Но он все не уезжал и не уезжал. Женился на моей матери, обзавелся семьей. В душе он вьетнамец. Он любит эту страну.

– Твой отец все еще здесь живет? – спрашивает Сабина. Пальцы ее ног оставляют в грязи борозды.

Фан смеется.

– Господи боже, да он умер еще бог знает когда!

Сабина кивает. Судя по всему, соболезнования не нужны.

– А ты когда уехал отсюда?

– В шестьдесят пятом. Родители отправили меня учиться в Париж. Это был тяжелый год. Обратно я вернулся только сейчас. – Он молчит, глядя вдаль. – У меня была беленькая собачка. С красным ошейником. – Когда Фан поворачивается к Сабине, в его глазах стоят слезы. Кончиками пальцев он касается ее волос. – Забавно, и ведь не угадаешь, по чему будешь тосковать сильнее всего, от чего будет разбиваться сердце…

– Как звали твою собачку? – спрашивает она.

– Кон-Шуот. Это значит «мышка». Отец сказал, что взять ее с собой я не могу, и подарил мышь – игрушку, на память о Мышке, что осталась дома. Ты ее не выкинула?

– Нет, конечно.

– Я берег ее, – объясняет Фан, – всюду брал с собой. И все время скучал по моей собачке. – Вздохнув, он улыбается: – Мне хорошо во Вьетнаме, Сабина. Здесь такой покой. Мы все время говорим, что, когда все уляжется, надо будет проводить здесь больше времени.

Сабина оглядывается. За нею – никого, спрятаться тут негде.

– И Парсифаль здесь?

Фан протягивает руку и гладит ее затылок как раз там, где Сабине никогда не нравилось.

– Сейчас нет. Он в Лос-Анджелесе. Совсем рядом с тобой. Но ему так неловко, он… так смущен всем этим.

– Напрасно! Господи, по сравнению с тем, что с ним произошло…

– Брось, – возразил Фан. – Много чего произошло с тобой, со мной. Не надо было Парсифалю это скрывать. Я его понимаю, но все-таки поступок необдуманный.

– Мне кажется, ты недооцениваешь серьезность ситуации, – говорит Сабина, но говорит мягко. Очень важно не спугнуть Фана, ничем его не обидеть. Начать с того, что она не знает, как выберется из Вьетнама.

Фан улыбается ей:

– Смерть учит смотреть на вещи широко.

– В таком случае и Парсифаль должен был бы уже понять, что может говорить со мной и должен ко мне прийти.

– Он придет, – говорит Фан. – Он собирается.

Сабина, наклонившись, проводит тыльной стороной ладони по верхушкам рисовых ростков. Подол ее ночной рубашки мокрый и липнет к ногам.

– Но, кажется, ты хочешь поговорить со мной о его матери.

– Тут тоже надо смотреть шире, – говорит Фан. – У этой женщины доброе сердце. Может быть, не всегда она поступала верно, иной раз лгала, но, если подумать, кто из нас без греха?

– Но если Парсифаль не хотел с ней знаться, то почему я должна? Она милая, честное слово, но как вспомнишь все это… – Сабине было мучительно трудно даже думать об этом: представлять Парсифаля не на небесах, не во Вьетнаме, в аду!

– При жизни Парсифаль, как и его мать, делал что мог. Но после смерти ему этого мало. Оглядываясь назад, он видит, где мог бы проявить милосердие, примириться, простить. Все это вспоминается потом. Но что теперь он может? – Фан глядит куда-то в сторону, словно видит там, вдали, шагающего к ним по полю Парсифаля, и Сабина тоже смотрит туда. – Все, что может, – попросить тебя сделать это за него, но и попросить тебя он не может, зная, что это было бы слишком. Так что же ему остается? Только попросить меня к тебе обратиться. В чем мы с тобой похожи, так это в том, что оба неспособны отказать Парсифалю. Сердце-то у него золотое. Он не желает садиться на шею ни тебе, ни мне, просто единственное, чего он желает, он не может сделать сам, потому что умер. – Сделав паузу, Фан пристально глядит на Сабину, проверяя, внимательно ли та слушает. – Вот и решай.

– Ладно, – говорит Сабина, – я их прогуляю. И получается, что прощу. Она говорит, что ей мое прощение не нужно, но я знаю, что нужно. Если Парсифаль этого хочет – чтобы простила и повозила их денек по Лос-Анджелесу, то я могу. Так ему и передай.

Фан подносит два пальца ко рту, но потом, словно вспомнив, что теперь грызть ногти ему нет нужды, опускает руку.

– Хорошо, – говорит он. – А если… если понадобится еще что-нибудь, что тебе по силам, ты ведь сделаешь это, правда?

– Звучит туманно.

– Будущее мне неведомо. Могу только догадываться, а наверняка – кто же знает! Пока самое важное – что мы понимаем друг друга. Ты знаешь, чего хочет Парсифаль – простить, поддержать. И если понадобится время, то…

Сабина ждет, но он не доканчивает фразы.

– Конечно, – говорит она.

Фан вновь обнимает ее.

– Он верит, что это все и для тебя полезно будет. Как верю и я. – Сабина слышит в его голосе нотки облегчения. – Мы беспокоимся о тебе. Ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Слишком отдаешься скорби.

– Всего две недели прошло, – возражает она.

– И все-таки, – говорит Фан. Он переводит взгляд на раненую руку Сабины, трогает белый бинт. – Бедненькая. Я ведь видел, как нож тебе прямо в руку вонзился. Очень больно было?

Сабина пытается вспомнить, но это произошло будто сто лет назад.

– Даже не знаю. Наверное, не очень.

– Вот и хорошо, – говорит Фан и целует повязку. – Мы рады это слышать.

Спала Сабина долго, не замечая ни заливавшего комнату солнца, ни тычущегося в бок голодного кролика. Проснулась она лишь в десятом часу, а проснувшись, подумала, что все не так уж страшно. И потом – какие у нее были на сегодня дела? Клеить торговый центр? В который раз разбирать ящики? Спать? Почему бы и не позвонить Дот и Берти? Единственное, что Сабина знала точно, – история эта сложная, запутанная, произошла бог знает когда, а ей известна лишь частично. Парсифаль позаботился о них в завещании, помогал им долгие годы. Разве это не знак, не свидетельство своего рода прощения? К тому же это всего на день. Завтра они уже вернутся в Небраску.

В трубке не раздалось и двух гудков, как ответила Берти. «Алло?» – опасливо шепнула она.

Сабина и думать забыла о сестре Парсифаля, мирно проспавшей всю бурную, полную откровений прошлую ночь.

– Берти, это Сабина.

– Сабина? – сказала она. – Как вы себя чувствуете?

– Я в порядке. Ваша мама и я вчера вечером договорились, что я покатаю вас по городу. Я могу показать вам любимые места Парсифаля.

– Мама еще не вставала, – прошептала девушка. – Совсем на нее непохоже, но в комнате темно плюс разница во времени. Наверное, это ее подкосило.

В Небраске сейчас было на час больше.

– Мы вчера засиделись с ней допоздна. – Сабина поймала себя на том, что тоже шепчет, и продолжила уже громче: – Когда вы легли, мы с ней встретились и долго беседовали. Вы что, еще не выходили? Вы же не сидите там просто так в темноте?

– Я будить ее не хочу, – сказала Берти.

Сабина припомнила, как часто и сама сидела в сумраке очередного гостиничного номера, дожидаясь пробуждения Парсифаля. Не было числа этим номерам, где она все ждала, ждала. Наверное, это их фамильная особенность – половина членов семьи спит, половина ждет.

– Попросите маму к телефону.

– Но она спит!

– Знаете, она мне велела позвонить утром и разбудить, чтобы мы могли двинуться. Я только выполняю то, что обещала. – Хватит этого вечного ожидания вечно спящих Феттерсов!

– Эм-м, – раздалось в трубке. Затем последовало молчание, как будто Берти сосредоточенно обдумывала услышанное. – Ладно, – сказала она наконец. – Не разъединяйтесь. – Она тихонько отложила трубку, и Сабина услышала звук шагов в узком промежутке между кроватями. – Мама? – раздалось по-прежнему шепотом. – Мам, проснись. Сабина звонит. Говорит, что нам надо ехать.

Повисла тишина – вероятно, Берти легонько трясла мать за плечо.

Интересно, сколько миссис Феттерс просидела вчера в баре? Хоть бармен и объявил последний заказ, но к клиентке он явно проникся. Возможно, лучше было дать миссис Феттерс выспаться.

– Мам!

– А?

– Сабина звонит.

– Сабина?

– Она говорит, что повезет нас куда-то. И хочет поговорить с тобой.

Что-то зашуршало, щелкнул выключатель. Сабине показалось, что она даже слышит, как похрустывают позвонки потягивающейся в постели Дот.

– Алло, – протянула миссис Феттерс голосом типичной засони, из тех, кто, даже встав и одевшись, еще как минимум час пребывают в полудреме.

– Это Сабина. Простите, что разбудила вас.

– Вы меня не разбудили, – заверила миссис Феттерс.

Совсем как Парсифаль – тот тоже вечно спал без просыпу, а потом врал, что глаз не сомкнул.

– Я только хотела сказать, что с удовольствием покатаю вас с Берти по городу, если вам еще хочется этого.

Теперь, после того как они узнали друг о друге хоть что-то, разговаривать стало легче.

– Как ваша рука?

Сабина взглянула на руку и даже на секунду удивилась тому, что та забинтована. О порезе она попросту забыла.

– Прекрасно. – Подняв кисть, Сабина повертела ею туда-сюда. – Гораздо лучше.

Даже в таких непростых обстоятельствах Сабина была рада показать им свой город. Лос-Анджелес, как она считала, хают просто оттого, что не понимают. Очернять Лос-Анджелес – все равно что очернять прекрасную девушку, которой от природы достались ровные зубы, чистая кожа и учтивый характер, а от родителей – богатое наследство. Девушке, которая всем на удивление танцует на свадьбе аргентинское танго. Пока Айова изнемогала от лютых морозов, Нью-Йорк тонул в пучине криминала, а Юг коснел в отсталости и рознях, Лос-Анджелес зарывал свои стройные ступни в пески Тихоокеанского побережья и нежился на солнце. Прочая Америка по средам выставляла за порог мешки с мусором, регулярно раскошеливалась в платной прачечной и долгими вечерами ждала, когда же с города молочных рек и кисельных берегов собьют спесь. О, как радовалась прочая Америка, когда такое случалось! Она сказывалась больной, отпрашивалась с работы, не пускала детишек в школу, чтобы всей семьей усесться перед телевизором и всласть насмотреться, как злой рок настигает безобразно благословенный Лос-Анджелес, как бушуют пожары в каньонах, как размывает фундаменты домов по Тихоокеанской автостраде в Малибу. А еще там бывали землетрясения. И общественные беспорядки. «Говорила же я вам, – шептала детям прочая Америка, – нехорошее это место!» И правда – молодые парни в образцовом городе сбивались в банды, резали друг друга, а потом и сами себя на буйных празднествах. Появились районы, куда не стоило заглядывать вечерами, и районы, куда лучше не заходить и днем. Город точно затаился. «Он уже не тот, что прежде», – твердили все вокруг.

Но Сабине не было нужды спрашивать себя, верна или не верна она своему городу. Она любила Лос-Анджелес и не покинула бы его никогда и ни за что. Каких только ужасных и позорных событий не пережила она вместе с городом – и это лишь укрепило их связь. Как жила бы Сабина без этих пальм, без Голливудских холмов? Она родилась в Израиле, но выросла среди аккуратных, тщательно политых квадратиков газонов и густых фиолетовых плетей бугенвиллей, цветущих на крышах гаражей. Она слушала речь на непонятных языках, звучащих словно музыка. Вдыхала запах океана. Обожала водить машину. Отработав шоу и отправляясь домой, они с Парсифалем часто выбирали длинный путь через Малхолланд, чтобы полюбоваться огнями в каньоне. «В Северной Дакоте такого не увидишь», – говаривал он. Они жили в великолепии обильно орошаемой пустыни, где чудесным образом росло и процветало то, что по законам природы ни расти, ни процветать не могло. Жили на самом краю страны, которая плевать на них хотела, но были обласканы ею. Это был их дом. Не говорите дурно о Лос-Анджелесе ни Парсифалю, ни Сабине.

И вот отдохнувшие, умытые, одетые и позавтракавшие Дот и Берти Феттерс вновь сидели в машине Фана. В полной готовности. Ни словом, ни взглядом не намекнув, что этого они и ждали, что Сабина задолжала им прогулку по Лос-Анджелесу. Наоборот, их переполняла благодарность за преподнесенный им щедрый подарок.

– Честное слово, – сказала с заднего сиденья Берти, – это так мило с вашей стороны! – Ее кудри, выглядевшие сегодня скорее ярко-золотистыми, чем каштановыми, были отведены от лица и забраны под псевдочерепаховый гребень. Лицо хорошенькое, если как следует присмотреться. Под бровями – следы от туши, точечки, оставленные кончиками ресниц. При всей многоликости Лос-Анджелеса средне-западный стиль был здесь редкостью.

Миссис Феттерс, либо еще не вполне проснувшаяся, либо мучимая легким похмельем, все поглаживала руку Сабины в знак благодарности.

Сабина не забыла ничего из вчерашней беседы. Особенно – исправительное заведение для мальчиков в Небраске. Но в это утро она была не в силах обвинять маленькую хрупкую женщину на соседнем сиденье. И от того разговора в сердце осталась теперь только грусть – гнев же куда-то улетучился.

– Так что бы вам хотелось увидеть в первую очередь? С чего нам начать? Киностудии? Битумные озера? Океан?

– Где Гай работал? – Берти перегнулась через спинку сиденья. – Фокусники все работают в каком-то специальном месте или то тут, то там?

– Фокусы не были единственным его занятием, – сказала Сабина. – И на жизнь мы зарабатывали не ими. – Ей показалось, что на лице миссис Феттерс промелькнула тень разочарования, словно она заподозрила сына в карьерной неудаче. – На это не проживешь, может быть, десяти-двадцати фокусникам на всю страну это удается. И это очень тяжелый хлеб – по существу, жизнь на колесах. Парсифаль держал два магазина ковров. Это была его работа.

– Так он торговал коврами? – спросила Дот Феттерс.

– Когда мы познакомились, он работал в антикварном магазине. А потом занялся элитными коврами. Бизнес идет отлично. У Парсифаля было превосходное чутье.

– Я сразу заметила, что в доме у вас потрясающие ковры, – сказала Берти, радуясь своей прозорливости.

– Тогда давайте сперва поедем в этот ковровый магазин, – заявила миссис Феттерс. – И куда-нибудь, где он показывал свои фокусы. И еще раз на кладбище. Но можно и только куда-нибудь в одно место. Не хочу злоупотреблять вашей добротой.

Сабина заверила ее, что о злоупотреблении тут нет и речи.

В магазинах она не была давно. Пока Фан болел и после того как он умер, приходилось ездить туда часто: привозить на подпись документы, которые нельзя было пересылать по факсу, и отвозить их обратно. Время от времени Парсифаль просил посмотреть цвет, проверить плетение какого-нибудь свежего поступления. Раз за разом Сабина уверяла, что ничего не понимает в коврах. «Но глаза-то у тебя есть, – возражал он. – И вкус есть. Мне надо знать, как они тебе покажутся. Понравятся ли они тебе».

Ковры ей нравились, все до единого. Парсифаль знал свое дело и прекрасно руководил бизнесом даже из дома. Да и Сабина, помогая ему, мало-помалу набралась опыта. Таланта Парсифаля у нее, конечно, не было, но Сабина бессчетное число раз сопровождала его в деловых поездках. Побывала даже в Турции. Перебирала горы молитвенных ковриков в Гердесе и Кулу, простаивала на солнцепеке, пока облепившая ноги пыль не превращалась от пота в грязь. И пусть Сабина не различала тонкостей, не умела разглядеть достоинства невзрачных на вид ковров – «звездные» изделия она распознавала безошибочно. Она понимала толк в узорах, с одного взгляда отличала меласский ковер от конийского, ладикский от сивасского. Ладикские ковры она обожала. Парсифаль утверждал, что Сабина – бесценная помощница, поскольку обладает типично американским вкусом, и то, что нравится ей, в Америке точно пойдет нарасхват.

Вкус был не единственным достоинством Сабины. Хрупкая на вид, однако сильная и выносливая, она выдерживала жару дольше, чем Парсифаль. («Общаться с детьми пустыни предоставляю тебе», – провозглашал он, удаляясь в тень.) Она могла поднимать и ворочать ковры. В первое время, когда магазин у Парсифаля был всего один, а команда крепких молодых людей – именно к такого рода сотрудникам он питал слабость – еще не сформировалась, Сабина лазала по лестницам и развешивала ковры на верхотуре для демонстрации.

Брать магазины на себя Сабина не собиралась, но и расставаться с ними тоже пока не хотела. Она ехала по дороге, которую так любил Парсифаль, – вдоль бульвара Санта-Моника, мимо Дохини, где толпились молодые парни. Они порхали повсюду, точно мотыльки, – в обтягивающих черных джинсах или брюках-клеш, их белоснежные футболки сияли на солнце. Светлые космы вились вольными кудрями, свежепостриженные черные челки падали на глаза. Белозубые широкие улыбки, решительные квадратные подбородки. Тугая темно-коричневая кожа на мощных бицепсах, тени от густых ресниц на румяных щеках. Они шагали, приобняв друг друга за тонкие талии, уткнувшись подбородками друг другу в плечо. Берти приникла к окну, коснулась руками стекла. Собралась сказать что-то, но промолчала.

«Ковры Парсифаля на Мельроз», – прочла миссис Феттерс изящно выведенную золотом надпись над витриной заведения. Как он радовался, когда художники приступили к работе! Сабина сфотографировала его тогда стоящим под словом «Парсифаль». Где же сейчас этот снимок? «Ты только посмотри!»

Колокольчики, купленные Парсифалем в Китае, стукнулись о стекло и мелодично зазвенели, когда двери отворились. Сальвио при виде Сабины чуть не вскрикнул от радости. Отставил свой кофе, бросился через весь магазин с распростертыми объятиями, и она нырнула в эти объятия, точно в заботливо поданное пальто.

– Ангел мой! – воскликнул Сальвио, целуя ее в затылок у корней волос. – Мы все так надеялись, что вы вернетесь к нам, когда найдете в себе силы. Нам так вас не хватает, каждый божий день!

Сабина кивнула, гладя его по голове. Она знала, кого ему не хватает. Сидхи и Бхимсен, два непальца, чьей обязанностью было разворачивать ковры перед покупателями, тоже подошли – с чувством пожать руку и на ломаном английском выразить соболезнования. Миссис Феттерс и Берти наблюдали за этой сценой, стоя в дверях под громоздким плетением из калл.

Сабина зажмурилась на секунду, открыла глаза и сказала:

– Никогда не догадаетесь, кто это со мной! – И протянула к ним руку, давая знак подойти. Они подошли – робко, послушно. – Сальвио Мадригал, а это Дот и Берти Феттерс, мама и сестра Парсифаля.

Сальвио был мастером своего дела. На уговоры сбросить цену он не поддавался, но всегда охотно предоставлял покупателю ковер «на испытательный срок». Был услужлив, но на клиента никогда не давил. Ничему не удивлялся, все, что ему ни говорили, принимал как само собой разумеющееся. Вот и сейчас Сальвио повел себя, как повел бы на его месте любой, кого представляют семье усопшего, хотя до сегодняшнего дня был уверен, что родные Парсифаля мертвы.

– Миссис Феттерс, для меня такая честь познакомиться с вами! Ваш сын был мне близким другом. Удивительный был человек, другого такого не найти. Примите мои глубокие соболезнования.

Миссис Феттерс так жала ему руки и глядела на него с такой нежностью, что случайный свидетель мог бы решить, что женщина эта после долгих мытарств отыскала наконец любимого сына.

– Сальвио – управляющий магазина, – сказала Сабина. – Он здесь всем занимается.

– А Гай тоже занимался магазином? – спросила миссис Феттерс Сальвио. – Он ведь работал здесь, да? Где было его место? На каком стуле он сидел? Можно мне подержать в руках его телефон? А как он его держал? Он здесь стоял и глядел в это окно? А на что он любил глядеть? Скажите мне, и я тоже погляжу.

– «Гай» – это Парсифаль, – пояснила Сабина.

– Парсифаль, – повторила миссис Феттерс слово, которое пыталась утвердить в памяти. – Ну да, и на вывеске это имя.

Ни единого недоуменного взгляда со стороны Сальвио не последовало. Он принял к сведению подсказку и продолжил беседу:

– Он сидел здесь безвылазно, семь дней в неделю. Но потом появился другой магазин, другие дела. Это хорошо, что он мог отвлечься. Все видели, что он совсем себя не щадит.

– Когда Фан заболел, – сказала Сабина, понимая, что управляющий колеблется, не зная, можно ли об этом упоминать, – Парсифаль передал все дела Сальвио.

– А Фана вы знали? – спросила Берти.

Видимо, утром миссис Феттерс успела ввести дочь в курс дела, прочитав ей за завтраком краткую лекцию по новейшей истории Гая. И Берти усвоила материал со всей своей милой среднезападной бесхитростностью и прониклась им настолько, что всего через пару часов осведомлялась об умершем любовнике неведомого ей умершего брата.

Сальвио выглядел как стареющий гангстер – черные джинсы, черная футболка, гладкие прилизанные волосы, тоже черные, только-только начинающие седеть, зачесанные назад. Берти он ответил так:

– Фана я знал хорошо. Я находился в магазине в тот день, когда они познакомились. Человек он был очень милый, серьезный, добрый. Очень скромный.

– Они здесь познакомились? – спросила миссис Феттерс.

– Фан зашел купить ковер. По-моему, – он покосился на Сабину, – вьетнамский ковер.

Сабина кивнула.

– Но такого ковра они не нашли, – заключил Сальвио.

Лос-Анджелес был залит солнцем. Январь – и шестьдесят восемь градусов. Легкий ветерок прогнал смог из города в долину, и воздух над Мельрозом был свеж, как пассат на Гавайях. Улицы потрясали своей роскошной шириной. Лос-Анджелес – не Манхэттен, нет в нем никакой тесноты, никакого напряжения, лишь плавные неторопливые изгибы. И на Аллайанс совсем не похоже. Все вокруг манит и соблазняет. В каждый магазин так и тянет войти. Каждую девушку хочется поцеловать.

– Я на ланч планировала заехать в «Волшебный замок», – сказала Сабина.

– В замок? – переспросила Берти. Девушка все оглядывалась на таявший вдали магазин ковров. Ей там понравилось. Ей не хотелось оттуда уезжать.

– Это клуб, где мы с Парсифалем часто выступали. Клуб иллюзионистов.

Сабина была рада, что сегодня пятница и что в клуб они едут днем, а не вечером. Знакомых будет поменьше, хотя так или иначе, знакомых там будет слишком много. Фокусники обожают тусоваться. У каждого из них в клубе есть свое излюбленное место у стойки, любимый напиток, который бармены обязаны помнить. Они любят быть на виду, выставлять себя напоказ, при случае могут и чужой фокус своровать. От одной мысли о «Замке» Сабине стало тягостно.

Но место это было всеми любимо – возвышающееся на вершине холма старинное здание с башенками и витражными окнами, потайными комнатами и раздвижными панелями в стенах. Атмосфера таинственности поддерживалась пылью и тусклым освещением. Даже в солнечный полдень внутри будто стояла глубокая ночь – темное дерево, тяжелые кроваво-красные ковры, притушенные люстры.

Зайдя внутрь, Сабина и Феттерсы невольно сощурились. Но женщина за столиком при входе поднялась им навстречу еще прежде, чем их глаза привыкли к полумраку.

– Сабина! – Она крепко обняла Сабину за шею и тут же крикнула через плечо: – Монти! Сабина пришла! – Она гладила лицо Сабины, гладила ее руки. – С ума сойти, как ты похудела! А мы все гадали, когда же ты придешь!

– Так я почти нигде и не бываю.

– Ну да, ведь мало времени прошло. Считай – ничего!

Сабина представила Феттерсов женщине. Звали ее Салли. Она встречала посетителей при входе в «Замок» все двадцать лет, что Сабина приходила сюда. За этот срок волосы у нее заметно посветлели, подводка заметно потемнела, однако Салли как таковая изменилась мало. О том, что родных у Парсифаля нет, она не знала, поэтому и удивляться им не стала. Из своего кабинета вышел Монти; поцеловав Сабину, пожал руки ее спутницам.

– Меня все спрашивают о вас, – сказал Монти. – Народ интересуется, когда вернутся Парсифаль с Сабиной.

– Они уже не вернутся, – сказала Сабина.

Вот бы вышел фокус.

– Ох, знаю, знаю. – Монти обнял Сабину за плечо. Он был без галстука, поскольку ланч – трапеза не столь формальная. – Хочу только сказать, что вас помнят. Вы так всем нравились. Ей-богу, Сабина, на досуге подумай о собственном номере. Сейчас ведь много женщин с фокусами выступают. Времена меняются.

В «Замке», однако, никаких перемен заметно не было. Все та же голливудская декорация – хоть Дина Мартина снимай. Парсифаль постоянно говорил Сабине, что хотел бы передать ей номер, отпустить выступать самостоятельно.

– Нет никаких оснований считать, что ты неспособна на это, – твердил он. – Все фокусы тебе известны. Контракты тебе обеспечены. В клубах ты знаешь всех и каждого.

– Но мы два года не выступали.

– Ну, не все же директора клубов за два года померли. Найдутся люди, к которым можно обратиться. Кто-нибудь да поможет. Сможешь даже собственной ассистенткой обзавестись.

– Зачем ты это говоришь?

– Потому что это мое детище. Потому что я придумал все эти фокусы. – Он говорил так громко, что испуганный Кроль, распластавшись, юркнул под диван. – Там есть вещи, секрет которых знаешь только ты, и я не хочу, чтобы мой труд пропал даром. Это было отличное шоу, и нет никаких оснований считать, что ты с ним не справишься.

– Кроме того факта, что я не иллюзионист. Я ассистентка. А это не одно и то же.

– Но ведь это ты все делала, – с горечью заметил он. – Просто ты не желаешь признать очевидного. Это ты все делала, когда висела вверх ногами в ящике.

Сабина покачала головой.

– Я даже не думала о таком, – сказала она Монти. – Это не для меня.

– А ты подумай. – И он подмигнул миссис Феттерс, чем, видимо, польстил ей. – Пусть подумает! Сабина молодец!

– Да вы проходите, – сказала Салли. – Пообедайте, а потом посмотрите шоу. Сэм Спендер будет показывать микромагию. Ты ведь знаешь Сэма.

Салли подтолкнула Берти к книжному шкафу с чучелом совы внутри:

– Скажите сове: «Сезам, откройся!» Это пароль.

Берти смутилась. Ей не хотелось беседовать с мертвой птицей. Сабина этого тоже не любила. Раньше она всегда выжидала, чтобы незаметно проскользнуть за кем-нибудь.

– Давайте, – торопила Салли, – по-другому войти не получится.

Но Берти не двигалась.

– Мне как-то не хочется. Мам, давай ты.

И Дот Феттерс, недолго думая, подошла к птице и сделала то, что должно было сделать. Сезам так Сезам. Книжный шкаф отворился.

– Они так хотят дать вам работу, – сказала Дот Феттерс, беря Сабину под руку. – Очень лестно, наверное.

Во время ланча люди текли к их столику неиссякаемым потоком – выразить свое почтение, соболезнование, вспомнить Парсифаля и осыпать его похвалами, на радость родственникам. То один, то другой фокусник оставлял на стойке свой виски с содовой и на минутку присаживался к их столу поболтать, словно Дот и Берти были безутешными вдовами какого-то мафиози. Те, пораженные оказанным им вниманием, даже не протестовали, когда артисты целовали им руки. Сабина была рада, что привела Феттерсов сюда, показала им, как все любили Парсифаля, но перед ней самой секретные панели в стенах, похоже, уже закрывались.

– Так вот, вытаскиваю я у мужика часы, – рассказывал фокусник за соседним столиком своему собеседнику. – Занимаюсь, пока суд да дело, другими фокусами, а сам жду, когда мужик тот спохватится, потом вижу, дело застопорилось. Подхожу и говорю: «Не скажете ли, который час?» А мужик на свое запястье косится и говорит: «Простите, я без часов».

– То есть вообще не просек? – спросил собеседник.

– Ну, ясное дело. Тогда я говорю: «А раньше-то часы на вас были?» – намекаю то есть ненавязчиво. Мужик щупает запястье, будто по второму разу проверяет, тут жена его встревает – пищит: «Да он никогда ничего не помнит! Он бы и руки свои дома забывал, если б они у него отвинчивались!»

– Мечта, а не баба. А что за часы? – спросил собеседник.

– «Капитанские», от «Омеги». Не «Ролекс», конечно, но на тыщонку тянули.

Приятель-фокусник тихонько присвистнул:

– Ну, ты эту фишку знаешь. Суешь часы в бумажник, в специальное отделение на молнии, а бумажник – в карман. Удачный фокус, если до человека допрет, что часов нет.

– Но если не допрет…

– Именно. Не могу же я просто отдать их, сказав: «На самом-то деле часы на тебе были, придурок!»

– Ну и?..

– Ну, отдал я их в бюро находок, думал, рано или поздно дойдет до мужика. Провалялись они там месяц, после чего перешли ко мне. – Фокусник подвернул рукав рубашки, демонстрируя часы. «Омега». Точные, как швейцарский поезд.

Вздохнув, Сабина позволила налить себе вторую чашечку кофе. Нет, ассистентка фокусника без самого фокусника – ничто. История не знает случаев, когда ассистентка выходила на сцену одна. «Следи за шляпой, что она держит», – говорили зрители, когда она стояла рядом с Парсифалем, со шляпой в руке и улыбкой на губах. Никому и дела не было до того, как, корчась, она вползает в сундук, как вылезает из него. Как умело она двигается, как продуман ее костюм. Она лаской удерживала кролика, не давала разлетаться голубям. Кому это интересно? Зрители понятия не имели, что она работает как вол, в то время как Парсифаль порхает по сцене в лучах софитов, расточая улыбки. А пока он не решил, что разъемный ящик с тремя отделениями – пропаганда женоненавистничества, Сабина извивалась внутри хитроумной конструкции, высовывая ногу из отверстия нижней части, выглядывая якобы отпиленной головой из окошка наверху и помахивая рукой из дырочки посередине. И когда Парсифаль в конце концов собирал ее обратно, она не должна была казаться ни взмокшей, ни запыхавшейся – лишь удивленной и благодарной фокуснику за свое чудесное воскрешение. По профессиональным меркам Сабина была слишком высокой. Крохи вроде Бесс Гудини могли втиснуться куда угодно, в то время как Сабине приходилось изо всех сил следить за собой, чтобы не растолстеть и не утратить гибкости. Но Парсифаль утверждал, что лучше, когда ассистентка похожа на увеличенную Одри Хепберн. В какие-то номера Сабина просто «не помещалась», и таких было немало. Фокусники испокон веков прекрасно обходились и без помощниц, а вот помощницы без фокусников ни на что не годны. Сабина прекрасно понимала, что фокусы для нее закончились – еще одна потеря, хоть она никогда не любила магию так, как любила Парсифаля. Она была лишь яркой вывеской, красивой упаковкой, крышечкой на бутылке. Не в ней заключалась суть волшебства.

После ланча Сабина показала своим спутницам Зал Гудини, Зал Данте, Чертоги Тайн. Они прошли за кулисы, где миссис Феттерс с опаской постучала ногой по полу. Каким чудесным был вечер, когда Парсифаль впервые привел Сабину в «Замок», какой немыслимой казалась возможность когда-нибудь здесь выступать! И даже представить было невозможно, что в один прекрасный день они устанут выступать здесь.

– Ты только погляди, – сказала Берти, коснувшись рукой фигуры Гудини в цепях. Глаза его были вытаращены, словно от кислородного голодания или проблем с щитовидкой.

Все здесь было сплошной декорацией. Когда-то Сабину тоже восхищал и будоражил «Замок», но теперь он лишь нагонял тоску.

– Идемте, – сказала она. – Пора в зал, а то мест не останется.

Ланч был своеобразной платой за шоу. В этом заключался хитрый трюк «Замка». Хочешь увидеть фокусы – сперва купи поесть и выпить, дай устроителям заработать еще до начала представления.

– А часто вы здесь выступали? – осведомилась миссис Феттерс у Сабины.

– Обычно по неделе в год, иногда чаще, если кто-нибудь отменял выступления. Работали много, а платили – не то чтобы очень.

– Зато счастье-то какое, – сказала Берти. – Я даже и представить себе не могу, каково это – приходить сюда каждый вечер!

Кивнув, Сабина отвернулась и сделала вид, что рассматривает развешанные по стенам карикатуры в рамках. Уперлась взглядом в пустое место между Гарри Блэкстоуном-старшим и Гарри Блэкстоуном-младшим. Берти была права. Это было счастьем – совсем другая жизнь, без болезни, без мыслей о прошлом и будущем. Только Парсифаль, Сабина и Кроль. Счастье.

Тем, кто приходил на ланч, полагались лишь самые простые номера, «микромагия»: трюки с картами, обручами, монетками, иногда угадыванье мыслей. Никого не распиливали пополам, никто не растворялся в воздухе. Как и Парсифаль, Сабина больше всего любила именно такие фокусы – лишенные помпезности и потому более трудные. Всегда тяжело, когда публика буквально лезет на тебя, а передний ряд чуть ли не в коленки тебя толкает.

– Не могу поверить, что вы делали такое, – шепнула миссис Феттерс, когда Монти объявил Сэма Спендера. – Невероятно!

Спендер был худощавым брюнетом, разменявшим четвертый десяток. С Парсифалем они пересекались лишь года два. Когда Сэм только разворачивался, Парсифаль уже завершал свою карьеру. Сабина о Сэме знала лишь то, что в нем словно жили два человека. На сцене выступал один, в баре после выступления сидел другой. Подлинное его «я», как считала Сабина, проявлялось на сцене. Там Сэм был изящен и почти красив, обретал свойство, которое Парсифаль называл «куражом». А в баре после представления он становился никем – человеком, способным раствориться в толпе безо всякой магии.

– Уважаемые-дамы-и-господа-рад-приветствовать-вас… – затянул Сэм профессиональную скороговорку. Дот и Берти Феттерс сидели, подавшись вперед и ловя каждое его слово; они были так захвачены развлечением, что совсем позабыли о скорбной цели своего путешествия. Но в этом и состоит задача иллюзиониста – заворожить публику, заставить забыть, где правда, а где ложь. Они были так околдованы, что на вопрос Сэма Спендера, есть ли в публике приехавшие издалека, подняли руки, не ведая, что издалека в Лос-Анджелесе – каждый.

Сабина отвела взгляд. Как только ей в голову могло прийти привезти их в «Замок»? Невыносимая тоска стискивала горло все сильнее и сильнее. Сабина глядела на свою забинтованную руку, на чертово кольцо невесты, которое позабыла снять. Хватит думать обо всем этом. Она попыталась сконцентрироваться на модели торгового центра, которую делала. Надо купить еще шпона и рифленого пластика. Много чего надо купить, лучше составить список. Но даже погрузившись в мысли, она это расслышала. Откуда-то из далекого далека, с околицы ада донеслось ее имя. Дот Феттерс коснулась запястья Сабины.

– Это вас, – шепнула она.

– Сабина! – повторил Сэм Спендер, протягивая к ней руку.

Она замотала головой.

– Леди и джентльмены, разрешите представить вам Сабину Парсифаль, одну из лучших ассистенток фокусника.

Одну из лучших финтифлюшек, лучшую оборочку на платье. Великолепную крышечку на бутылку. Аплодисменты.

– Когда фокусник вызывает из зала простого зрителя, все подозревают, что это подстава, что человек этот с фокусником в сговоре. Но когда из публики приглашают профессионала, понятно, что будет нечто особенное. Прошу вас, Сабина, подойдите ко мне.

Она вцепилась в подлокотники. Надо зарыться в кресло, и никто никогда ее не найдет.

– Сабина! – Берти потрясла ее за плечо, точно спящую. – Идите, он зовет вас!

Люди вечно забывают, что можно сказать «нет». Сабина не раз наблюдала зрителей, которые искренне, отчаянно не желали выходить на сцену, которые умоляли оставить их в покое – но стоило на них надавить, неизменно соглашались, прекращали сопротивление и шли как на Голгофу. Когда зовет фокусник, никто не смеет послать его к черту.

Сабину подняли с места – Берти и Дот Феттерс вытащили ее из кресла. Она не шла. Ее передавали по воздуху, над головами, и так доставили на сцену. Освободив руки, зрители принялись бешено хлопать. Сабина оправила на себе блузку. Сэм Спендер чмокнул ее в щеку и сказал что-то насчет того, как он рад снова видеть ее здесь. Свет бил в глаза.

Кажется, она открыла новый, неизвестный науке вид одиночества.

– Ну как, поможете мне с парой фокусов, Сабина?

Она взглянула на него, моля о пощаде на тайном языке иллюзионистов и ассистенток. Человек непосвященный об этом догадаться не мог, но еще оставалось время для бегства. Сабина знала расположение всех скрытых люков в полу. На лесах, где крепятся софиты, были веревки – если только она дотянется, сможет вскарабкаться по ним. Известно, что люди склонны смотреть вниз, а не вверх.

– Все, что я прошу вас сделать, – подержать этот обруч, вот это обычное серебристое кольцо.

И он сунул ей в руки обруч – холодный, тонкий, легкий, задрожавший вместе с рукой Сабины.

– Держите? Теперь проверьте его на прочность. Давайте – проверьте хорошенько! Прощупайте его по всей длине и скажите мне, надежен ли он, крепок ли.

Обруч был крепок. Он показался бы крепким любому, только не Сабине, знавшей сей предмет реквизита, как свои пять пальцев. Она перебирала и перебирала обруч. Вот уж пятнадцать лет, как Парсифаль не показывал этого фокуса. Трюк с обручем отлично годился для разогрева и хорошо смотрелся из зала, но потом стал для Парсифалая слишком легким – и неинтересным. Некоторые из самых сложных его номеров выглядели в сто раз проще, но их он любил и оставался им верен. Такой уж у него был характер. И у нее тоже.

– Ну как он вам?

Обруч скользил и скользил меж пальцев Сабины. Ясно видеть Сэма Спендера она не могла, но хорошо его помнила. Хороший средней руки иллюзионист, человек скучный. Сабина с Парсифалем оставили все эти фокусы с обручем целую вечность назад. И проверять крепость не было смысла. На обруче был крошечный разлом – если не знать где, ни за что не заметишь. А узнать можно только от фокусника. Поэтому Сабине ничего не оставалось, как снова и снова ощупывать серебристое кольцо. Отступать было некуда. Сабина стояла посреди сцены, слышала вопросы Сэма Спендера, но отвечать ему не могла. Не могла отвечать, не могла уйти. Могла лишь перебирать пальцами обруч – и перебирала его, перебирала, перебирала…

– Идем, Сабина! – Она вдруг почувствовала, как кто-то тянет за обруч, – и в руках стало пусто. Обняв Сабину за талию, миссис Феттерс повлекла ее прочь со сцены, свела по трем ступенькам в зал. Сабина плакала, но так, чтобы никто не видел. И никак не могла остановиться. Берти круговыми движениями поглаживала ее по пояснице. Вместе они вышли в фойе.

Когда к ним подошли люди, миссис Феттерс отмахнулась. «С ней все хорошо», – бросила она Салли. Эта очевидная ложь означала лишь одно: не ваше дело, оставьте нас в покое. Служитель без всяких расспросов подогнал машину, и Берти села за руль. Миссис Феттерс устроилась сзади с Сабиной. Она обнимала ее, гладила по голове.

– Что хуже, – спросила миссис Феттерс, – что этот человек попросил вас выйти на сцену или что я вас туда толкала?

Берти выбралась с парковки, благополучно свернула на соседнюю улицу, где остановилась в длинной тени пальмы.

– Простите, пожалуйста, – сказала она. – Не надо было просить нас сюда везти.

– Мы думали о себе, – сказала миссис Феттерс. – А надо было о вас думать. Бедная девочка, такое испытание вам выдалось…

Сабина была смущена настолько, что даже не пыталась разобраться во всем многообразии неловких обстоятельств. Что было на сцене? Что происходит сейчас? Она хотела заверить Феттерсов, что все в порядке, что через пару минут все пройдет, но не могла вымолвить ни слова. Она вернется домой, но Парсифаля там не будет. Она откроет дверь, но его не увидит. Никогда больше не увидит.

– У меня тут бумажные платочки есть, – сказала Берти, роясь в сумочке.

Поблагодарив ее, Сабина глубоко вздохнула и попыталась расправить плечи.

– Со мной все нормально, правда! Простите меня! – сказала она и с силой потерла под глазами. Спереди на блузке проступили темные мокрые пятна.

– Вам не за что просить прощения, – заверила миссис Феттерс.

Сабина взглянула на свои руки и засмеялась.

– Давайте мы отвезем вас домой? – предложила миссис Феттерс.

Сабина покачала головой:

– Мы поедем на кладбище.

Уж лучше поехать туда, где был Парсифаль, чем туда, где его не было. Сабина открыла дверцу и вылезла из машины.

– Пересаживайтесь! – сказала она Берти. – Я поведу!

– Но вы же не хотите ехать на кладбище! – воскликнула Берти.

– Нет, очень хочу! – Сабина снова могла дышать свободно. Встав на цыпочки, она потянулась. – А плачущей женщиной на кладбище никого не удивишь.

Берти неуклюже перевалилась на пассажирское место, пустив Сабину за руль.

– Когда мой муж умер, я тоже вот так плакала все время, – сообщила миссис Феттерс, наклонившись вперед. Ремень безопасности у нее был отстегнут. – Плакала и плакала. Мужа я ненавидела, а ревела просто потому, что все так переменилось. А плакать по мужу, которого любишь так, как любили Гая вы, – я даже представить себе этого не могу!

Сабину тронуло, что миссис Феттерс назвала Парсифаля ее мужем.

– А когда умер мистер Феттерс?

Берти потупилась, глядя на свои руки, и поправила кольцо, чтобы бриллиант был виднее.

– Альберт умер, когда я была беременна Берти. Вот я и назвала ее Альбертиной. – Перегнувшись через спинку сиденья, миссис Феттерс похлопала дочь по плечу. – Единственное, что у этой девочки от отца, – имя. Потому-то она и выросла такая милая!

– А как он умер? – Будь все как полагается, Сабина никогда бы не задала такой вопрос, но об этой потере в семействе Феттерсов явно никто особо не горевал.

– Несчастный случай, – сказала миссис Феттерс. – Это было как снег на голову. Вот – он здесь, а вот… – она повела рукой в воздухе, – нет его!

Лилии раскрылись. На траве, покрывшей двойную могилу, словно красовались два белоснежных свадебных букета. Сабина сидела, прислонившись спиной к кирпичной стене, заслоняющей холмы Линкольн-Хайте. Она глядела на цветы и слушала журчание мелодий, которым услаждали здесь богатых усопших, в то время как миссис Феттерс болтала с табличкой на могиле, рассказывая обо всех событиях дня: о магазине ковров, о «Волшебном замке», о том, как она, как ей казалось, виновата перед Сабиной. Сабина подумала – может, подойти и объяснить Парсифалю, что его мать ошибается и никакой ее вины тут нет? – и улыбнулась. Раз она в состоянии осознать весь идиотизм подобной инициативы, значит, еще не все потеряно.

Послюнив палец, миссис Феттерс стерла маленькое пятнышко на табличке с именем Фана.

– Все такое чистенькое, не к чему руки приложить. Те, кто здесь всем заправляют, не разбираются в человеческой психологии. Людям на кладбище надо чем-то заняться, чтобы почувствовать, что они пользу приносят. Это как взбить подушки больному – ему от этого лучше не станет, а тебе – станет.

– Хотите взбить подушки? – спросила Сабина.

– Хочу прополоть здесь что-нибудь. А сорняков нет. В жизни такого ухоженного газона не видела, вот же досада.

Сабина взглянула на траву – сочную, мягкую, цвета изумруда – и улеглась на нее, жмурясь от солнечного цвета.

– Мне здесь нравится, – сказала она, думая о незанятом клочке земли возле Парсифаля, о месте, принадлежащем теперь ей.

– А вообще, как вы познакомились с Гаем?

– Я работала официанткой в клубе «Волшебная шляпа», а Парсифаль выступал там с фокусами.

– А клуб еще работает? – спросила Берти.

Сабина покачала головой.

– Теперь там итальянский ресторан. – Продолжать она не стала, посчитав, что такого ответа достаточно.

– Значит, вы были официанткой в клубе «Волшебная шляпа», – сказала Дот Феттерс.

Сабина перекатилась на бок, чтобы глядеть на нее. Здесь было совсем как в огороженном курортном садике. В траве просвечивали плитки – чтобы было куда ступать.

– С тех пор прошло лет двадцать, нет, больше. Я тогда днем училась на архитектора, а по вечерам обслуживала столики. Однажды я несла коктейль, запомнилось, даже не знаю почему, что это был «Манхэттен» с двойной порцией вишенок, взглянула на сцену – а там мужчина несказанной красоты.

– Гай! – не удержалась, чтобы не встрять, миссис Феттерс.

– Да.

– Хотела бы я его увидеть, – сказала Берти.

– Никому на свете так не шел смокинг, как ему. – Сабина была рада рассказать им эту историю, в которой Парсифаль был молод и красив. И в которой оба они еще не знали, что их ждет. Это и было началом всего. – Я опустила поднос на столик и застыла как вкопанная, все смотрела и смотрела на него. Он показывал номер, который назвал «Кроличий лаз»: запускал кролика себе за ворот и вынимал из рукава, сажал в шляпу, а вытаскивал из штанины. Очень изящный и смешной фокус. У Парсифаля были такие красивые руки.

– С самого детства, – заметила миссис Феттерс.

– А потом он сказал: «Для следующего фокуса мне понадобится ассистент» и протянул мне руку. Я стояла у дальней стены зала, но поняла, что обращается он ко мне. И поднялась на сцену.

– И он вас разрезал надвое? – спросила Берти.

– Вроде бы в тот вечер я ничего особо интересного не делала. Кажется, держала кролика и вытягивала карту из колоды. Все вспоминается как в тумане. Я ужасно нервничала, – ведь я впервые оказалась на сцене, под софитами.

– Ну а потом что было? – спросила Берти и опустилась на траву.

– Потом он предложил мне работу. Но заставил меня пообещать, что учебу не брошу. Я думала тогда, что ассистенткой заработаю кучу денег.

– И вы прождали столько лет, чтобы пожениться, – грустно сказала Берти, похоже, вспомнив, что и ей придется еще подождать.

– А вы когда планируете свадьбу, Берти?

Берти, повернув руку, взглянула на кольцо, словно на часы, которые должны были подсказать ей точное время.

– В следующем месяце.

– Берти выходит замуж за самого милого юношу в Аллайансе, – сказала миссис Феттерс. – Наконец хоть кто-то в этой семье проявил хороший вкус по части мужчин.

Сабина пожала плечами:

– У Парсифаля был отличный вкус по части мужчин.

– Вот как? – удивилась миссис Феттерс.

– С ним рядом почти всегда были очень милые юноши. И Фан. – Она указала на могилу, словно напоминая. – Лучше человека, чем Фан, и представить себе невозможно. Это была настоящая любовь.

Феттерсы поглядели на табличку, как будто надеясь найти там подтверждение слов Сабины.

– Я люблю Хааса, – проговорила Берти.

– Хааса?

– Юджина Хааса. Но Юджином его никто не зовет. – Она поводила по траве ладонями. – Сабина, а может, вы приедете на свадьбу? Понимаю, что путь не близкий, но Хаас вам понравится. И с Китти познакомитесь. Китти будет вам страшно рада.

Сабина улыбнулась, представляя себе Берти в подвенечном платье – ослепительно белом, с пышными, суживающимися книзу рукавами и вырезом в форме сердечка. Берти наверняка относится к тому типу невест, что плачут на собственной свадьбе.

– В Небраске я не бывала.

– Тем более вам надо приехать! – воскликнула миссис Феттерс. – Ведь вы тоже теперь семья. Это будет, как если бы Гай приехал на свадьбу. Понимаете?

– А как вы справляли свадьбу? – спросила Берти.

Парсифаль хотел пожениться, чтобы Сабина не разорилась, уплачивая налог на наследство.

– Свадьбу мы справляли дома под вечер. Погода была чудесная. Парсифаль подметил, что солнце лучше всего освещает бассейн в половине пятого. Он всегда придавал большое значение свету. Мы позвали всех знакомых фокусников, торговцев коврами, антикваров и архитекторов. Все прошло очень хорошо.

«Я люблю тебя, – сказал Парсифаль. – Будь моей вдовой».

– А ужин вы устраивали? – спросила Берти. – А танцы были?

Сабина кивнула. С могил до нее долетал запах лилий.

– Ужин мы сделали в саду. И танцы – на лужайке. Танцевали много.

Люди, которые их любили, пили тогда изрядно, пили и плясали.

– Если ты хочешь пожениться, – сказала Сабина, – не обязательно устраивать свадьбу.

– Я хочу закатить всем праздникам праздник, – ответил Парсифаль.

Когда с лужайки была подобрана последняя салфетка и полк симпатичных официантов, унося взятую напрокат посуду, покинул дом, оставив его, что примечательно, точно таким, каким он был до прихода гостей, Сабина и Парсифаль подвели итог вечеру, припомнив, кто за кем приударял, кто был наряднее всех и кто вел себя не самым лучшим образом. Он обнял ее, и новобрачные протанцевали по кухне несколько па – Сабина мурлыкала мелодию. «Моя жена, – сказал он. – Моя красавица-жена!» Он поцеловал ее раз, другой, третий, и они рассмеялись, а потом, пожелав друг другу спокойной ночи, прошли по коридору и разошлись в разные стороны, как уже сотни раз делали после ухода гостей.

– Спокойной ночи, Парсифаль, – сказала Сабина.

– Спокойной ночи, миссис Парсифаль, – ответил Парсифаль.

Сейчас свет на кладбище был хороший. Парсифалю бы понравилось. Насчет свадьбы он оказался прав. Сабине она помогла. Странным образом утешила.

– И священник у вас был? – спросила Дот Феттерс.

– Раввин.

Феттерсы озадаченно склонили набок головы – совершенно одинаковым движением. Сразу видно – мать и дочь.

– Почему раввин?

Сабина засмеялась такому странному вопросу:

– Потому что я еврейка.

Со стороны часовни повеял ветерок, но плотный газон даже не шелохнулся.

– О! – выдохнула наконец Дот.

– Вас это смущает? – осведомилась Сабина.

Свекровь улыбнулась:

– Нет, нисколько не смущает, – сказала она. – Просто я, кажется, никогда раньше не встречала евреев.

На обратном пути Сабина остановилась у отеля, чтобы Феттерсы забрали вещи, и повезла их к себе. Она думала, что Дот и Берти станут возражать, но те лишь кивнули, улыбнулись и сказали «спасибо». Они хотели остаться в доме, быть поближе к Сабине. Дот и Берти Феттерс хотели ее внимания. И ее любви. И не в их натуре было подавлять свои желания. Сабина накормила гостей ужином от «Кантера». Снабдила полотенцами, положила в изножье кроватей дополнительные одеяла. Спросила, не нужно ли чего-нибудь еще. Они обменялись поцелуями на ночь, и, когда Сабина была уже в коридоре, сзади снова раздалось: «Спокойной ночи!» Она оставила дверь открытой, и из гостевых комнат доносились тихие голоса и что-то похожее на шум воды в ванной. Дом теперь не был пуст. Кроль, резвее обычного пробежав по коридору, встал на задние лапки и стоял так, пока Сабина не забрала его к себе в постель. За окном толстые зеленые листья магнолии, что больше не в силах были держаться на ветвях, плавали по краям бассейна, как маленькие плоскодонки. В небе раздавался тихий гул вертолета. Мир и покой.

Свадьба… Свадьба Берти могла бы стать отличным поводом для поездки в Небраску. Закрыв глаза, Сабина пыталась представить этот штат, повторяла про себя: коровы, холод, кукурузные поля. Но как она ни старалась, слова не претворялись в пейзаж. Не могла она представить себе этот край. Что может быть чужеземнее Небраски? Она казалась дальше, чем Израиль, дальше, чем Вьетнам. Наконец Сабина бросила это бесплодное занятие, решив, что лучше поспать, – и заснула долгим глубоким сном без сновидений.

Утром за завтраком с яичницей и бейглами они рассматривали фото. В доме имелось несколько аккуратных альбомов – все снимки расставлены по порядку и тщательно подписаны – их составлял Фан; но фотографии, снятые до Фана и после его смерти, были бесцеремонно засунуты в огромную картонку от «Блумингдейла», в которую когда-то был упакован лисий жакет, в припадке щедрости подаренный Сабиной матери на день рождения. Картонку мать оставила ей.

В их первые годы вместе Сабина просила Парсифаля показать ей семейные фото, но тот ответил, что их у него нет. Она возражала, что такого быть не может, что никто не выбрасывает фотографии родных, когда они погибают в автокатастрофе.

– От того времени я не сохранил ничего, – сказал он. – Я уже говорил тебе это.

– Совсем ничего? Даже носка? Ты разделся донага и начал жизнь заново?

Парсифаль поглядел на нее особым взглядом, который берег специально для случаев, когда речь заходила о его прошлом. Взгляд этот ясно говорил: «Перестань. Хватит».

– Нет у меня никаких фотографий, – повторил он.

Возможно, Сабина бы и поверила этому, не знай она, какую слабость Парсифаль питает к искусству фотографии. Свидетельства ее лежали сейчас россыпью на кухонном столе, сваливались на пол. Восемь пленок по тридцать шесть кадров из одной только поездки в Индию. Сабина в широкополой соломенной шляпе стоит на рыночной площади. Парсифаль спускается по лесенке к Гангу. Портреты безымянных фокусников. Бесчисленные снимки очаровательных белых кроликов: спящих на спине, выглядывающих из окна, хрустящих овсяными хлопьями.

– Это Кроль? – спросила Берти.

Сабина взглянула на фото, поднесла к свету:

– Это предыдущий кролик. Не такой умный был. Туповатый даже, храни Господь его душу…

Парсифаль сохранял и неудачные фото – те, где пол-лица оказывалось не в фокусе, размытый силуэт дерева, снятого из движущегося автомобиля, неэстетичные портреты друзей – с красными глазами, разинутыми ртами.

– Эти надо выбросить, – сказала Сабина.

– Давайте лучше потом. – Миссис Феттерс забрала из ее рук стопку. – Сейчас-то зачем? А где это снято?

Парсифаль в пальто из верблюжьей шерсти, небритый, с серьезным лицом. Слева от него – темная паутинчатая громада. Эйфелева башня.

– В Париже.

– Господи, – вздохнула миссис Феттерс, – да вы весь мир объездили!

Сабине все виделось иначе: бесконечные дни, проведенные дома – за уборкой и заполнением налоговых деклараций. Но перед лицом такого количества доказательств приходилось признать – за двадцать два года она и вправду повидала мир. Просто в памяти не сохранились переезды, ужины, хождения по музеям. Запомнилось только то, что она была с ним. Зачем Парсифаль всегда брал ее с собой? Ведь он всегда был окружен мужчинами – и дома, и в поездках; и фотографии этих мужчин сейчас были рассыпаны по столу, лежали на полу, у нее на коленях – портреты прекрасных незнакомцев. Но никто из них не оставался с ним столько, сколько оставалась Сабина, сколько мог бы остаться Фан.

– Мне больше всего нравятся фото, где вы вдвоем на сцене в костюмах. – Берти, передала Сабине фотографию, снятую в «Сэндс» в Лас-Вегасе.

– Здесь мы оба переусердствовали с гримом, – сказала Сабина и отбросила снимок.

Но миссис Феттерс ухватила его и вернула обратно. Вгляделась в лица.

– Красавцы же! – бросила она, едва ли не сердито. – Что вы, что он.

Сабина подумала, что в ярком свете оба они выглядят больными, да и костюм ей не идет. Зато Парсифаль в своем наряде был бесподобен. Смокинги всегда напоминали Сабине о вечере их знакомства.

– Мне бы хотелось забрать вот эту, – сказала миссис Феттерс. – Раз уж вам она не нравится.

– Конечно, конечно, – сказала Сабина. – Берите все, какие желаете. У меня и так их слишком много. И негативы все здесь. – Для наглядности она встряхнула картонку, хотя совершенно не представляла, как сможет отыскать в ней негатив какого-то конкретного снимка. На поверхность выскочил снимок Парсифаля перед магазином ковров – и снова скрылся в фотографическом омуте. На память о Парсифале у нее останется много всего. Даже слишком много. Пусть Феттерсы берут, что понравится.

– Если вы еще что-нибудь хотите, – сказала Сабина, вскинув на них глаза, – не знаю, одежду, книги, или что-то из мебели, то просто скажите.

Они это заслужили. Сабина предоставит им столько реликвий, сколько они попросят. Упакует и отправит в Небраску.

Миссис Феттерс собралась ответить, но тут Берти что-то увидела в куче фотографий.

– Ой, вот это да! – Она запустила руку в картонку и вытащила снимок, точно выигрышный лотерейный билет. С минуту рассматривала фотографию сама, потом передала матери.

Из всех фото это, казалось, обрадовало Дот Феттерс больше всех. Сабина наклонилась посмотреть. На черно-белом снимке была девочка лет восьми-девяти в джинсах и ковбойской рубашке. Она стояла возле машины и просто улыбалась, дожидаясь, когда ее сфотографируют. Лицо казалось знакомым, но, может быть, лишь потому, что Сабина не раз натыкалась на него, перебирая снимки. В картонке обитали преимущественно чужие люди, так что и девочку эту, Сабина, скорее всего, не знала.

– Это не я, – сказала она.

– Конечно же не вы! – воскликнула миссис Феттерс, радостно прижимая к себе фотографию.

Берти объяснила Сабине, что на фото – Китти.

Сабина взглянула еще раз. Она не видела ни одной детской фотографии Парсифаля, но, вне всякого сомнения, перед ней был Парсифаль в детстве. Парсифаль с длинными волосами и с девчачьим хвостиком. Вторая его сестра.

Миссис Феттерс помахала карточкой в воздухе, держа ее за уголок, будто желая просушить:

– Так я и знала! Не мог он совсем вычеркнуть нас из своей жизни! По крайней мере, Китти не вычеркнул! Он ведь ее так любил! Они были как две руки – правая и левая. И он взял ее карточку, когда уехал. Вот вам и доказательство. Все бросил, а сестрину карточку взял!

Солнце светило девочке в лицо, но, судя по всему, солнце это было либо утренним, либо закатным, либо полускрытым облаками, и в объектив малышка глядела прямо, не щурясь. Что могла доказывать эта фотография – одна-единственная среди тысяч других, валяющихся в коробке из-под мехового жакета? Парсифаль не вставил ее в рамку, не держал ее ни на письменном столе, ни в спальне рядом со снимками тех, кого считал своей семьей. Но кто знает? Может, тот факт, что Парсифаль оставил ее у себя, что-то да значил? А может, даже не что-то, а очень многое? Как бы то ни было, пусть Дот Феттерс потешит себя надеждой – решила Сабина, и от этой мысли на душе потеплело.

– Хотите взять ее?

Предложение Сабины явно удивило миссис Феттерс:

– Нет-нет! Она же ваша. У меня дома масса других фотографий Китти, а у вас – только эта!

И она отдала фотографию Сабине. Та заботливо приняла ее из рук миссис Феттерс и положила в нагрудный карман блузки – не потому, что фотография была ей так уж нужна, просто из уважения к гостье.

Дот и Берти отобрали каждая для себя две скромные пачечки фотографий на память. Миссис Феттерс предпочла заграничные снимки, Берти – те, что были сделаны на представлениях. Еще Берти взяла один снимок океана без людей. На фото, взятых обеими, Сабины было не меньше, чем Парсифаля. Миссис Феттерс взяла и одну фотографию с Фаном.

– Я сейчас вас разок щелкну, – сказала Берти, вынимая из сумочки дешевый фотоаппарат «Инста-мэтик». – Вас обеих вместе. – Она задумчиво прикусила губу. – Давайте пойдем на задний двор, где бассейн.

Миссис Феттерс пощупала свою завивку.

– Сними одну Сабину!

– Нет, вас вдвоем, – настояла Берти. Окинув взглядом комнату, она нашла Кроля, подхватила его с пола и вручила Сабине. – И его тоже.

На двор они вышли через застекленную дверь столовой. Смущенный ярким солнцем Кроль моргал и вертелся.

– Давайте к тем цветам фиолетовым, – сказала Берти. Камера как будто придала ей уверенности. – Вперед на несколько шагов, пожалуйста. Хочу, чтобы и бассейн попал. Вот так, хорошо.

Обняв Сабину за талию, миссис Феттерс притянула ее к себе, а другой рукой принялась гладить кролика. Сабина чувствовала возле своего бедра ее мягкий живот. От Дот пахло ванилью.

– Улыбочку! – скомандовала Берти.

Потом они поменялись местами. Дот сняла Берти с Сабиной, затем Сабина щелкнула Берти с матерью и Кролем. Вот они, здесь, во дворе у Парсифаля, во дворе у Фана. Пусть Парсифаль и сделал все возможное, чтобы жизнь его протекала без них, пусть нельзя простить того, кто отправил его в исправительное заведение для мальчиков в Небраске, Сабина все же не могла отделаться от мысли, что Парсифаль мог бы поладить с этими женщинами. Ужасно, что он остался без любви, которую они могли бы ему подарить.

– Пришлите мне снимки, – попросила Сабина.

– Обязательно пришлем, – пообещала миссис Феттерс.

Уставший от сидения на руках Кроль принялся ерзать и брыкаться, надеясь, что его посадят в заросли сладкой дихондры. Сабина вечно боялась, что он пролезет под забор или упадет в бассейн и утонет. Во двор зверька выпускали крайне редко, лишь когда она находилась рядом и не спускала с него глаз.

Когда посуда была убрана, а вещи сложены, стало ясно, что пора отправляться в аэропорт, но никто особо не спешил. Миссис Феттерс заметила, что в кофейнике еще остался кофе, и решила его допить.

– Довольно нелепо, по-моему, проделать такой путь, а в результате почти ничего и не увидеть, – сказала Сабина с грустью, причину которой сама не понимала. – Если хотите задержаться еще на пару дней, то можете остаться здесь. Перемену даты вылета я бы оплатила.

Берти улыбнулась. Глаза у нее были голубые и ясные, совсем как у брата. Чем больше смотрела на нее Сабина, тем красивее она ей казалась.

– Вы очень любезны, – сказала Берти. – Было бы восхитительно остаться, но я должна вернуться на работу, а кроме того, мне надо увидеть Хааса.

Сабина на минутку запнулась, перебирая в памяти все их разговоры.

– Ох, Берти, я ведь даже не знаю, кем вы работаете.

– Учу первый класс. В пятницу меня подменили, но к понедельнику я должна вернуться.

Гурьба детей, баночки с красками, ножницы с закругленными концами, на оконных стеклах листочки, вырезанные из разноцветной бумаги.

– Первый класс… – повторила Сабина.

– О, Берти – замечательная учительница! – воскликнула миссис Феттерс. – В прошлом году ей дали премию – одной на всю школу.

Берти пожала плечами:

– Мне нравится моя работа.

– Так или иначе, – сказала миссис Феттерс, – и Китти меня ждет, рассчитывает, что я помогу ей с мальчишками, да и с подготовкой к свадьбе много хлопот. Но мы же скоро с вами встретимся, ведь на свадьбу вы приедете, правда?

Последняя свадьба, на которой Сабина присутствовала, была ее собственная, и самые лучшие воспоминания о том дне были не из тех, которыми стоило делиться с Феттерсами. Парсифаль плясал с раввином, оказавшимся прекрасным танцором, а оркестр играл «Девушку из Ипанемы». Архитекторы выстроились в очередь, желая поцеловать невесту, и наперебой шептали ей на ушко, приглашая на свидание. Гости собирались поднять Парсифаля и Сабину на стульях и вынести на улицу, но вскоре напились так, что благополучно забыли о своем плане.

– Может быть, на свадьбу я и приеду, – сказала Сабина.

Единственная польза от того, что из дома они выехали с опозданием, заключалась в спасении от долгих прощаний. Всю дорогу до аэропорта женщины то и дело с тревогой поглядывали на часы, боясь не успеть на самолет. Ехали молча. Слишком многое осталось невысказанным, а времени уже не было. И непонятно, с чего начать. Сабина хотела знать, какие предметы любил Парсифаль в школе, хорошо ли он учился, увлекался ли уже тогда фокусами. А его отец, какой он был? Рассказал ли Парсифаль хоть что-то о том, что было с ним в исправительном заведении для мальчиков? Ездили ли они туда к нему? Хотелось сказать миссис Феттерс, что, пусть даже та и не искала прощения, Сабина ее простила, потому что, когда они свернули на автостраду, ведущую на Сан-Диего, Сабине стало окончательно, со всею очевидностью ясно, что мать Парсифаля не ведала, что творит, а если бы понимала, никогда бы так не поступила. Но ничего этого Сабина не сказала. Она припарковалась, помогла Дот и Берти зарегистрировать багаж и, ни слова не говоря, повела их извилистыми коридорами в накопитель. Аэропорт, по-видимому, Феттерсов больше не очаровывал.

У выхода на посадку, на глазах у целой толпы посторонних миссис Феттерс вдруг расплакалась.

– Не надо, – сказала Сабина. – Идите, вам пора.

– Вы были так добры к нам!

– Вы еще приедете ко мне, – сказала Сабина. – Приедете и пробудете столько, сколько захотите.

– Не надо вам быть одной! – Миссис Феттерс вытерла пальцами глаза под очками. – У меня есть мои девочки, есть внуки. Я не хочу, чтобы вы оставались одна!

– Я не пропаду, – заверила ее Сабина.

Толпа вокруг теснила их, прижимая друг к другу. Сверху лился нескончаемый поток информации: Остальных пассажиров просим… Первые двадцать девять рядов следуют на посадку через семнадцатый… объявляется прибытие… посадка заканчивается… леди и джентльмены, уведомляем о задержке рейса…

– Это нам, – сказала Берти, но Сабина не поняла, какое из объявлений та имеет в виду.

Миссис Феттерс попятилась и чуть не раздавила светленькую девочку лет пяти; едва увернувшись, та испуганно рванула прочь. Миссис Феттерс происшествия даже не заметила.

– Вы полетите с нами! – провозгласила Дот, в восторге от осенившей ее блестящей мысли.

Это разрешило бы все проблемы – Сабина останется с ними!

– Прямо сейчас?

– Идите в самолет. Деньги у вас есть. Одежду, все, что вам нужно, мы раздобудем, летим с нами!

Берти повернулась к ним, явно заинтригованная.

– Но я не могу с вами лететь. Мне надо вернуться домой. – Сабина быстро обняла миссис Феттерс. – Кто будет кормить Кроля?

– Мама, нам надо на посадку.

– А вы все-таки подумайте над моим приглашением, – сказала миссис Феттерс. – Пусть даже не сейчас.

Служащая аэропорта, высокая, темнокожая, в облегающей синей униформе, бросив на них взгляд со своего возвышения, кивнула в сторону двери. Все прочие билеты были проверены. Все прочие пассажиры поднялись на борт.

– До свидания, Сабина, – сказала Берти, торопливо целуя ее. – Надеюсь, вы приедете, очень надеюсь.

И, взяв мать под руку, она повела ее к двери, а та вдруг словно состарилась. Предъявив служащей билеты, Дот помахала Сабине рукой и послала ей воздушный поцелуй. Сабина была уверена, что сейчас у Феттерсов случится еще какое-нибудь озарение, но этого не произошло – женщины исчезли в туннеле, ведущем к самолету, который доставит их в Небраску.

Сабина постояла, наблюдая за тем, как взлетает самолет, а потом постояла еще. Люли вокруг плакали, исполняя ритуалы встреч и прощаний. Приникали друг к другу так, словно только что либо избежали авиакатастрофы, либо она их ждет. Обнимали детей, целовали возлюбленных. Со всех сторон доносилось: Я так тебе рада… Как я буду без тебя… Думал, ты никогда не приедешь… До свидания… Прощания ее измучили. Сабина была по горло сыта прощаниями.

Проводив Феттерсов, Сабина вновь нырнула в постель, в уютное гнездо из простынь темного шелка и громадных подушек. За окнами завывал, срывая плющ с ворот, припозднившийся ветер Санта-Аны. Вода в бассейне то кудрявилась волнами, то успокаивалась. Торговый центр стоял в мастерской недостроенный – без пандусов, без крыши, проемы окон затянуты пленкой. Позвонил Сальвио из магазина ковров, но не успел он еще задать свой вопрос, как Сабина сказала ему, чтобы решал сам. Сказала, что оставляет все на его усмотрение. На большинство звонков она не отвечала, в том числе и на наговоренное на автоответчик нервное послание от фокусника Сэма Спендера. В телевизоре по местным новостям рассказывали об убийствах, подозреваемых, судебных процессах. Интересно, каково это, когда можно обвинить кого-то в смерти любимого человека, встать в зале суда, указать на преступника, крикнуть: Это ты, ты отнял у меня все! Как мало думают люди о том, что все, чем они владеют, так или иначе будет у них отнято! Мысли о возмездии вконец утомили Сабину. Справедливости нет, как нет и смысла в ее поисках. В день, когда ей было назначено приехать в больницу снимать швы, Сабина, устроившись на коврике в ванной, надрезала тугие нити маникюрными ножницами и вытянула пинцетом. Обрезки рассыпались по белому кафелю, как колючие мохнатые лапки растерзанного насекомого. Шрам получился красивый – темно-красный и тонкий. И не болел.

Спустя восемь дней после отъезда Феттерсов от Дот пришло письмо. Развернув его, Сабина обнаружила внутри четыре фотографии. Три были сняты на ее заднем дворе, но внимание Сабины приковал четвертый. На нем был мальчик – узкогрудый и ясноглазый, лет восьми-девяти, Сабина была не большой мастер на глаз определять возраст ребенка. Лоб мальчика перетягивала лента, на затылке за нее было заткнуто перо. Глаза светились от радости. Хорошенький темноволосый мальчик, родной и любимый. Она бы везде его узнала. Потертые мешковатые джинсы, футболка в полоску. Сабина различила едва заметные веснушки, исчезнувшие задолго до их знакомства. Она разглядывала его шею, узкие плечи. Вбирала в себя, запоминая все: ворота за его спиной, зубчатые белые края фотографии. Скупая надпись на обороте гласила: «Гай, 1959». Как бы Сабине хотелось знать его тогда, во времена ее лос-анджелесского детства. Сколько было упущено ею – мамочкиной любимицей, которую та каждое утро провожала в школу в Фэрфаксе, вручив коричневый бумажный пакет с завтраком; девочкой, которую отец приводил на Си-би-эс и говорил, что она сидит в кресле самого Уолтера Кронкайта, хотя Кронкайт и вещал из Нью-Йорка. Что делал этот мальчик по воскресеньям, когда после занятий в еврейской школе она пила крем-соду у «Кайтера», читала комиксы, пока родители делили между собой листы «Лос-Анджелес Таймс»? Что она потеряла, так и не успев найти? Потянувшись к тумбочке, Сабина выдвинула ящик, где лицевой стороной вверх лежала карточка Китти. Улегшись на спину, взяла в руки фотографии, поднесла друг к дружке. Солнце на фото – одинаковое, и зубчатые края снимков – тоже, и надпись на обороте сделана той же рукой: «Китти, 1959». Возможно, снимки были сделаны в один и тот же день или, по крайней мере, в одно лето. Правду сказала миссис Феттерс: они были почти что близнецы. Если, конечно, не считать очаровательного пера на затылке Парсифаля.

Она рассматривала снимки почти час. Надо купить двойную рамку и поставить их на столе вместе с другими семейными фото. Сабина начала ощущать первые позывы доселе неосознаваемого ей голода. Смерть Парсифаля отобрала у нее всю оставшуюся ему жизнь, но теперь в распоряжении Сабины оказалось целых восемнадцать лет. Восемнадцать нетронутых лет, ранние, забытые главы любимой сказки. Детство, которое можно исследовать, воссоздавать, месяц за месяцем. Парсифалю уже не суждено постареть – а помолодеть?

Она так долго сидела с фотографиями, что совершенно позабыла о самом письме и откопала его из-под сбившихся простыней уже перед самым сном.

Дорогая Сабина!

Огромное спасибо за то чудесное время, что мы провели в Лос-Анджелесе. Мы с Берти до сих пор всем друзьям и знакомым рассказываем, как мы повеселились. Посылаю вам фотографии. Я вышла ужасно, но вы с Берти, по-моему, очень милые. Да и разве можете вы плохо получиться на фотографии! Шлю вам также фотографию Гая, которая мне всегда очень нравилась. Подумала, что вас она порадует.

Я по-прежнему считаю, что вам стоит приехать в Аллайанс. Дожидаться свадьбы Берти – ни к чему. Приезжайте прямо сейчас, остановитесь у нас. Места в доме полно. Мне кажется, вы горюете сильней, чем вам кажется, и лучше вам сейчас одной не сидеть. Может, не мне вам давать советы, но для меня вы теперь все равно как дочь, и, окажись на вашем месте Китти или Берти, я бы сказала им то же самое и была бы права.

Так что не сомневайтесь, вы будете у нас желанной гостьей. А пока еще раз благодарю вас за то, что не пожалели на нас время, и за снимки, которым Китти была очень рада.

Любящие вас Берти и я, Дот.

Почерк детский, как у школьницы, – буквы ровные, округлые. Тот же почерк, что на открытке, отправленной Парсифалю в исправительное заведение, и на обороте фотографий. Когда же это они успели повеселиться в Лос-Анджелесе? Сабина такого не помнила.

– Они тебе только хуже сделали, – сказала мать Сабины в воскресенье у «Кантера».

Они сидели у стойки, и Сабина глазела на выставленные в витрине стаканчики с фруктовым салатом, половинки грейпфрутов, дыньки-канталупы с тщательно вычищенными сердцевинами – все запаковано в прозрачную пленку. Пробегавшей мимо официантке мать Сабины еле слышно шепнула: «Хрен!» Та заговорщически кивнула и продолжила свой путь.

– Теперь тебе стало еще грустнее.

– Вовсе нет, – возразила Сабина. – Мне грустно точно так же, как раньше.

– Ни к чему им было приезжать!

Отец Сабины с видом молчаливого одобрения помешивал ложечкой в чашке черного кофе, охлаждая его.

– Мне надо было познакомить вас с ними. Напрасно я этого не сделала. Вам бы они понравились. Для меня самой это было полной неожиданностью, но, уверяю вас, Феттерсы – очень приличные люди.

– Приличные матери не отправляют своих сыновей в детскую колонию за гомосексуализм! – Раньше, когда Парсифаль был жив, мать всегда понижала голос на слове «гомосексуализм», но теперь, когда гомосексуализм оказался источником его несчастий, произносила это слово четко и даже, как казалось Сабине, подчеркнуто громко. – Разумеется, растить ребенка, который не является гомосексуалистом, гораздо проще, не спорю, но, если бы подобное случилось с моим сыном, я бы любила его, а не мучила! А то, как обошлись с бедным Парсифалем, это чистое варварство! Любящая мать не пошлет своего сына на муки!

Сабина вздохнула. Меньше всего она собиралась вступаться за исправительное заведение для мальчиков в Небраске.

– Ужасно, знаю. Но, только думаю, тогда было другое время, и надо это учитывать. Понятно, это ее не извиняет, но вряд ли она понимала, что делает и к чему это приведет.

– Шестьдесят шестой год – это не Средневековье! Мы жили тогда и отвечали за свои поступки!

Они сидели в семейном молчании, слушая привычные звуки: бряканье о блюдца чашек из толстого фарфора, стук вилок о тарелки, звон кубиков льда о край стакана и несущиеся отовсюду, со всех сторон голоса. Связные предложения разобрать было невозможно, но слова, освобожденные от ига грамматики, сливались со звоном столовых приборов, превращаясь в своего рода музыку. Над столом протянулась рука, и возле тарелки Сабининой матери возникла серебристая чашечка с хреном.

– Я думала… – Сабина опустила глаза. – Может, стоит съездить к ним, погостить?

Строго говоря, подумала она об этом только сейчас.

Отец Сабины опустил нож, которым намазывал джем на ломтик хлеба.

– Съездить в Небраску?

– Мне еще много чего нужно выяснить. О Парсифале. Я ведь еще столько о нем не знаю. – Сабина говорила скороговоркой, тихо, и родители подались вперед. – Думаешь, что знаешь человека, знаешь лучше, чем кого бы то ни было, и вдруг – вот это… – Она обвела руками стол, как будто именно на нем и расположились все неожиданные открытия. – Что, если бы ты вдруг узнала, что папа вовсе не такой, каким ты его считала? Что он был женат до тебя, что у него есть дети, о которых ты понятия не имела? Что, разве не было бы тебе любопытно?

Отец вначале словно оторопел, а затем сконфузился. Но прежде, чем он успел открыть рот, мать воскликнула:

– О твоем отце я знаю все! Да как ты вообще могла такое подумать!

– Я хочу знать, что там произошло, – сказала Сабина.

– А он не хотел, чтоб ты это знала, – возразила мать.

– Но теперь-то я знаю. Пусть и не все.

– Не надо было тебе видеться с ними!

Закрыв глаза, Сабина откинулась на спинку стула.

– Я с ними уже увиделась, и хватит об этом.

Как бы ни злилась она на родителей, Сабине все равно было стыдно так с ними разговаривать.

Мать резко отодвинула тарелку и обеими руками оперлась о стол.

– Послушай меня, Сабина. Ты состояла в долгих и очень необычных отношениях с очень хорошим человеком, но сейчас это в прошлом. Смерть Парсифаля – большое несчастье, и нам будет очень его не хватать, однако ты уже не девочка. Хватит растрачивать свои годы попусту. Оставь в покое мертвецов! – Она легонько шлепнула ладонями по столу, словно говоря «довольно». – Оставь в покое мертвецов! Больше мне тебе посоветовать нечего.

Но Сабина не могла представить мертвым мальчика, которым был некогда Парсифаль. Мальчик этот остался в Небраске и ждал ее. Вместе со своей матерью.

Дом стал больше. С каждым днем лестница удлинялась на десять ступенек. Еще неделя, и по ней будет не подняться. В большинство комнат Сабина даже не заходила. Приезжавшие по вторникам уборщики пылесосили по уже привычным им местам, собирая лишь тонюсенький слой пыли да кроличью шерсть. Как Фану только взбрело в голову купить такой огромный дом?! Неужели, приехав в Лос-Анджелес в одиночку, не зная здесь ни одной живой души, он не тосковал, слоняясь по этой громадине? Неужели не ощущал, что переизбыток пространства лишь усугубляет одиночество?

Сабина пыталась размышлять о жизни Парсифаля, но вспоминалось лишь то, как изводило его воспаление, развившееся от катетера. В ее памяти он неизменно представал худым и истощенным. И уже скатывающимся в пропасть старения. Сабине хотелось вспомнить его таким, каким он был в Париже, представить его летом на заднем дворе у бассейна или красующимся на сцене в свете софитов, но все вытесняло воспоминание о той последней его головной боли.

В кабинете, где ему делали МРТ, Парсифаль почти не открывал глаз. Аппарат был огромным, с комнату величиной, и таким тяжелым, что, казалось, обладал собственным центром притяжения. Наверняка всю больницу вокруг него и построили. Даже разобранный на части, он не пролез бы ни в дверь, ни в лестничный проем. На ушах Парсифаля проступили крошечные бусинки пота. Он лежал на спине на каталке рядом с движущимся желобом, куда его собирались переложить.

– Похоже на сушильную машину, – сказал ей Парсифаль и поежился. – Они хотят сунуть меня в сушилку!

Парсифаль был фокусником, но трюков с чудесным освобождением не показывал никогда. Он мог заставить Сабину исчезнуть без остатка, однако сам никаких ограничений не терпел. Он ни за что не вошел бы в исчезательный шкаф, не лег бы в ящик для распиливания, даже для того, чтобы посмотреть, как исхитряется Сабина уберегать от лезвий свой живот. Никто и никогда не запирал его, не заковывал в цепи. Парсифаль лишь на экране видел, как Гудини в смирительной рубашке висит вверх ногами над Пятой авеню. Его магия исключала фокусы с погружением в наполненный водой молочный бидон и закапыванием в гробу на глубину шести футов. О подобных номерах он не мог даже думать. Сабина же клаустрофобией не страдала. Несмотря на рост, она могла втиснуться в любую щелку, если того требовал Парсифаль.

– Мальчишкой меня как-то раз закрыли в холодильнике, – сказал он ей однажды, когда они осматривали реквизит, что распродавал один уходящий на покой фокусник. На чердаке было душно, давил низкий потолок. Сабина пролезла между двумя днищами волшебного сундука, где было так тесно, что голову пришлось повернуть набок. – Я забрался туда во время игры, дверца захлопнулась.

Он опустился на табуретку и замолчал. Когда Сабина спросила, не дать ли ему воды, он покачал головой.

И вот под конец жизни его привязывают, как умалишенного, и суют в какую-то кошмарную узкую трубу, чтобы доктора могли выяснить причину мучающей его мигрени.

– Часов на вас нет. Металлические предметы на теле имеются? – спросил чернокожий медбрат негромко, но четко, приятным мелодичным голосом. – Может быть, кардиостимулятор?

– Мне очень не хочется лезть туда, – сказал Парсифаль. Закрытые веки его подрагивали от боли.

– Кому же хочется, – сказал оператор, филиппинец с золотым крестом поверх синей хлопковой униформы. – Просто одни это терпят, а другие – нет, а хотеть никто не хочет.

– Да это не больно, – заверил медбрат.

– Ни капельки не больно, – подхватил оператор. – Мы вас поднимем, переложим на стол. А милая дама будет держать вам голову. – Он покосился на Сабину.

Когда прохладные руки Сабины коснулись его висков, Парсифаль съежился. Даже самым нежным касанием она причиняла ему боль. Сабина не знала, как вытерпит это. Она сосредоточилась на ушах Парсифаля, выглядывавших из-под ее пальцев. На его прекрасных ушах. На счет три мужчины подняли его – всего на несколько дюймов – и передвинули менее чем на фут. Все было проделано ловко и легко, однако на глазах Парсифаля выступили слезы, заструились к ее сложенным ковшиком пальцам.

– Уже неплохо, – сказал оператор. – А теперь приподнимите-ка ноги. – Он подсунул подушку под колени Парсифаля. – Так удобно? Ничего вам?

– Простите, – прошептал Парсифаль. Слезы теперь заливали ему уши. – Я просто не могу туда лезть!

– У него клаустрофобия, – сказала Сабина, гладя плечо Парсифаля. Она боялась, что ей станет дурно.

Медбрат и оператор переглянулись. Они, похоже, работали как пара клоунов – один начинает шутку, другой заканчивает.

– Видали мы здесь и такое, вот женщина одна… – произнес оператор.

– … руки растопырила и в последнюю минуту остановила желоб, – докончил медбрат, и сам растопырил руки.

– …а другой из машины выбрался и сбежал, – сказал оператор. – Нам – ни слова, и поминай как звали!

Последовала пауза. Все ждали – каждый своего.

– Вот в чем проблема, – наконец нарушила молчание Сабина.

Медбрат заглянул в медицинскую карту и задумался.

– Я могу дать вам ксанакс под язык. Он горький, но вам сразу же станет лучше… Ксанакс вам поможет.

Он вышел и вернулся с крохотной белой чашкой в руках буквально через секунду, будто полная банка таблеток стояла прямо за дверью. В какой-то момент он надел перчатки, а может быть, они были на нем и раньше. А затем медбрат сделал нечто, крайне удивившее Сабину. Он погладил щеку Парсифаля – жестом почти любовным, и она даже подумала, уж не знакомы ли мужчины друг с другом. Парсифаль открыл глаза, словно его пробудили поцелуем.

– Откройте рот, – велел медбрат.

Губы Парсифаля разомкнулись, и тонкие, обтянутые латексом пальцы медбрата нырнули ему под язык. Оператор без лишних слов удалился в свою кабинку, уселся за стеклянным окошком и принялся колдовать над пультом.

– Не люблю я эти машины, – сказал медбрат. – Самому не раз приходилось в них залезать. Они ведь на нас их испытывают, но ничего страшного в этом нет. – Он все не убирал руку с лица Парсифаля. Провел большим пальцем по его лбу, но, казалось, боли Парсифалю это прикосновение не доставило. – Но ничего не поделаешь – надо. Вы там пробудете совсем недолго, а потом вас вытащат. Эта милая дама – ваша жена?

– Да, – сказал Парсифаль.

– Ваша жена будет стоять у края и держать вас за ногу.

Он повернулся к Сабине и мягко сказал:

– Держите его за ногу.

Сабина отпустила руку Парсифаля и, перейдя к краю стола, ухватилась за голые стопы под покрывалом.

– Там только магниты, от них больно не бывает.

– Мне просто не нравится быть запертым, – сказал Парсифаль.

– Никому не нравится, – сказал медбрат. – Таблетка рассосалась?

Парсифаль кивнул.

– Значит, вам теперь лучше. Я вам сейчас беруши вставлю, потому что шумно будет. – Он сунул в уши Парсифалю две мягкие затычки и начал обкладывать валиками его голову. – Это чтобы ничего не сместилось, – продолжал он, внезапно повысив голос. – Пообещайте, что не будете шевелиться, чтобы не пришлось делать все заново. – Он продел ремешок под подбородком Парсифаля и застегнул на макушке. – Вот сейчас будет самое неприятное: я зафиксирую вам голову, чтобы не смазать снимок. Закройте глаза. – Даже когда медбрат говорил громко, голос звучал мелодично, завораживающе. Сабина подумала, что из него вышел бы отличный фокусник и что Парсифаль, несмотря на боль, сейчас думает о том же.

Медбрат потянулся вверх и опустил на голову Парсифаля белую металлическую клетку. Парсифаль превратился в Гудини, но эту роль он никогда в жизни не репетировал.

– Теперь нужно, чтобы вы лежали совершенно неподвижно. Если вам понадобится что-нибудь, скажите, мы услышим, а вы будете слышать нас и вашу жену. Она здесь, держит вас за ноги, и, если что-то пойдет не так, она вас вытащит. Хорошо?

Парсифаль не ответил. Лишь махнул рукой.

– Хорошо, – сказал медбрат и исчез за дверью.

Из невидимого передатчика раздался громкий голос оператора:

– Сейчас я начну вас двигать. Очень медленно.

Желоб медленно поехал в трубу, Сабина двинулась вслед за ним. Когда Парсифаль шевелил пальцами ног, она сжимала их в ответ. Так они общались.

– Он там хорошо лежит? – спросил оператор.

– Он лежит хорошо, – сказала Сабина. И сжала пальцы.

Когда свет софитов бьет в глаза, возникает странное ощущение. Ты знаешь, что зал полон, тебе это сказал администратор, но перед тобой – сплошная чернота, все тонет в море тьмы, и ты даже не пытаешься что-то разглядеть. Тогда придется напрячь глаза, смотреть прямо против света, а от этого болит голова. Ты глядишь, но не видишь – ты слеп. И о слепоте твоей знает лишь тот, кто стоит на сцене рядом с тобой. Видеть ты можешь только его. Вместе вы улыбаетесь и говорите в черноту. Он тоже слеп, и он твой поводырь. Вблизи видно, что он переложил грима на лицо.

– Вы справляетесь прекрасно, – послышался голос оператора. – Совершенно не шевелитесь. Вот и продолжайте в том же духе.

Комната наполнилась заводскими звуками – грохотом и низким гулом. Временами шум становился таким яростным, что казалось, будто аппарат сломался. Сканирование длилось полчаса. Сабина следила за висевшими над трубой часами, тикавшими, как таймер духового шкафа. Ей хотелось сказать что-нибудь Парсифалю, занять его чем-нибудь, но что тут скажешь? А кроме как разговором помочь она не могла ничем. «Ты в порядке?» – окликнула Сабина, и Парсифаль наклонил стопу в знак того, что слышит.

– Половина дела сделана, – произнес голос. – Вы отлично лежите. Молодец! – Раздался адский шум, словно кто-то колотил отбойными молотками и свинцовыми трубами в свинцовые стены, и голос послышался вновь: – Еще три минуточки, еще одна серия снимков, и вас вынут!

Тут Сабина уловила, как радостно сжались и разжались в ее ладонях пальцы ног Парсифаля.

В комнату вошел медбрат. Синяя униформа на черном теле казалась ослепительно яркой. Нажатием кнопки он освободил Парсифаля.

– Все, все! – сказал медбрат. – Больше лезть туда не придется! – Он поднял металлическую клетку, отстегнул ремень под подбородком – времени на то, чтобы убрать их, ушло куда меньше, чем на то, чтобы приладить. Долой валики, долой ушные затычки – Парсифаля освободили. – Ну теперь все хорошо. Правда ведь?

– Голова болит ужасно, – сказал Парсифаль. В глазах его все еще стояли слезы. Рядом с его головой было мокро.

– Сейчас врачам станет что-то понятно. Давайте я отвезу вас в палату отдохнуть.

– А можно я здесь еще побуду минутку? Не хочу пока никуда двигаться. – И Парсифаль попытался заискивающе улыбнуться. – Всего минутку можно? Чтоб в себя прийти.

– Хотите полежать прямо на желобе? Может, лучше я вас на каталку перенесу?

– Пока не надо, – сказал Парсифаль. – Если только можно. Я пока не готов.

– Конечно. – Медбрат легонько, почти не касаясь, похлопал его полечу. – Мы будем тут рядом, за окошком. Еще несколько минут у нас есть, спешить некуда.

Сабина поблагодарила его, и медбрат исчез. Как все, кого она встретила в самый важный день своей жизни, – и не видела больше никогда. Сабина взяла Парсифаля за руку.

– Как же домой хочется, – сказал он.

– Скоро будем дома. Сегодня же поедем. Что бы они нам ни сказали, мы уедем.

– Наклонись, – сказал он. – Поближе ко мне подойди.

Сабина склонилась к нему. Пряди ее волос, что она убрала за уши, теперь выбились и падали ему на лоб. Глаза его были голубыми, как небо над Лос-Анджелесом зимою.

– Открой рот, – сказал Парсифаль.

И едва он это произнес, как Сабина ощутила металлический привкус, и что-то прохладное и тяжелое легло на язык. Она открыла рот, а он протянул руку и вынул оттуда серебряный доллар.

– Гляньте-ка, – сказал Парсифаль, сунув доллар ей в ладонь, – какая богачка!

Сабина выждала еще три дня, прежде чем позвонить Дот Феттерс.

– Просто хочу узнать, как у вас там дела со свадьбой продвигаются, – сказала она, но не смогла совладать с голосом. Он был каким-то чужим, дрожал и срывался.

– Сабина? – спросила Дот.

Подперев голову рукой, Сабина кивнула.

– У вас там все хорошо?

– Да, все нормально.

– Вы к нам собираетесь, да? Ведь вы звоните, чтоб это сказать?

– Я подумала… – начала Сабина, но не докончила.

– Берти! – крикнула Дот Феттерс. – Это Сабина звонит. Возьми-ка трубочку в спальне.

До Сабины донеслись звуки легкой суматохи. Дот Феттерс была не дура: вдвоем уговаривать куда сподручнее, чем в одиночку. Пока Берти шла к телефону, чтобы взять трубку, Сабина мысленно рисовала себе дом на другом конце линии связи. Она представляла себе гостиную, Дот Феттерс, сидящую очень прямо в кресле с откидной спинкой, бежевые стены, немаркий ковер с плетеной циновкой поверху. Такие коврики Парсифаль называл половиками-переростками. Залитое неярким золотистым светом жилище Феттерсов было так же мало, как непомерно велико было жилище Сабины. Коридоры увешаны фотографиями давно умерших родственников. Двуспальная кровать, на которой сейчас сидит Берти, покрыта ворсистым белым покрывалом. Берти так торопилась взять трубку, что даже лампы на тумбочке не зажгла.

Щелчок и запыхавшийся возбужденный голос из темноты:

– Сабина! Вы приезжаете?

– Она думает над этим, – пояснила дочери Дот Феттерс.

– Вы должны прямо сейчас приехать! – сказала Берти. – Нам бы очень пригодилась помощь со свадьбой! У вас такой отличный вкус, а я вся в сомнениях. И дом Хааса тоже надо в порядок привести. Дел – просто невпроворот!

– Сабина сейчас подумает, что мы приглашаем ее лишь затем, чтоб загрузить работой! – сказала миссис Феттерс.

– Не подумает, правда ведь, Сабина? – Не дав ей ответить, Берти снова затараторила. Сабина так и видела, как розовая рука девушки сжимает трубку, а бриллиант в кольце тоненько посверкивает. – Да я просто предлоги придумываю! Изобретаю всякую работу, чтобы вы приехали! На самом деле мы просто по вам соскучились! А уж когда приедете, можете вообще ничем не заниматься!

– Летите рейсом на Денвер, – сказала миссис Феттерс, – а оттуда местной авиалинией в Скотсблафф. Это если не боитесь маленьких самолетов. А если боитесь – тоже не беда: мне не трудно подхватить вас в Денвере.

– На тамошних дорогах хорошо убирают снег, – вставила Берти.

– Так что доберусь без проблем, – заключила миссис Феттерс.

– А теплая одежда у вас есть? – спросила Берти.

– Есть у нее теплая одежда! Я видела снимки Сабины и Гая в снегу!

– Я на всякий случай. В Лос-Анджелесе я ведь просто запарилась! В общем, об этом не волнуйтесь. У нас тут в доме полно теплой одежды. Конечно, вам она вся будет велика, но общими усилиями – я, мама и Китти – мы что-нибудь сообразим. Этого добра у нас тут тонны. Так что ничего не покупайте!

– Ты же не мерзлявая? – спросила Дот Феттерс.

Сперва Сабина решила, что она обращается к Берти, но по наступившему молчанию поняла, что отвечать – ее черед.

– Нет.

– А то здесь холодно, – сказала миссис Феттерс. – Не хочу вводить тебя в заблуждение насчет погоды.

– Понимаю.

– Так когда прилетишь?

Привстав в постели, Сабина поглядела в коридор – длинный-длинный, бесконечно длинный, такой длинный, что уходил в темноту, растворяясь в пустоте.

– Завтра.

– Завтра? – удивилась миссис Феттерс. – Солнышко, так ты уже билет купила?

На второй линии Берти издала вопль чистой незамутненной радости.

– Билеты же целое состояние стоят, если берешь не заранее! – разволновалась миссис Феттерс.

– Успокойся, мам, – сказала Берти. – Не пугай ее. Не дай бог она подумает, что мы ей не рады!

Небраска

– ВПЕРВЫЕ ТАКОЙ УЖАС, – сказала Сабине сидевшая через проход соседка, когда самолет выровнялся. – Я летаю этим рейсом чуть ли не каждый месяц, и по большей части все проходит отлично.

Сабинино кресло тряслось. Она чувствовала, как трещат винты и скобы, которыми оно прикручено к полу. Сабина пыталась расслабиться, чтобы каждый толчок не отдавал в позвоночник. Самолет ухнул вниз футов на сто, словно внезапно осознал всю неподъемность собственного веса, и столь же внезапно, подхваченный невидимым воздушным вихрем, взмыл вверх. Сабина стукнулась головой об окошко. Осторожно ощупала висок. Сделала глубокий вдох и постаралась сосредоточить взгляд на ярком огоньке на конце крыла.

– Ох, – простонала соседка.

Сабина взглянула на нее с сочувственной улыбкой, но ничего не сказала. Даже открывать рот казалось небезопасным. Женщина улыбнулась в ответ. Скорее всего, соседка была немногим старше Сабины, но жизнь ее сложилась иначе, и теперь ей, толстобедрой и седовласой, можно было дать далеко за пятьдесят. Однако ужас перед лицом чрезвычайных обстоятельств объединил их. Раньше Сабина летать не боялась, но этот полет больше походил на подготовку к крушению. Время от времени из хвостовой части доносилось тихое постанывание стюардессы.

Сабина думала о родителях, представляла, как, сидя в гостиной на диване с Кролем, уютно примостившимся между ними, они узнают о катастрофе. Ну разве же они ее не остерегали, не умоляли, чтоб не ехала? Разве не плакали они оба, когда она оставляла им еду для Кроля и подушку, на которой он спит? Держа зверька на руках и поглаживая впадинку между его ушами, отец шепнул:

– А там, куда Сабина едет, таких хороших зайчиков, как ты, едят!

Они просили ее, настойчиво, упорно, выкинуть из головы саму мысль о Небраске. А когда Сабина все-таки решила ехать, изо всех сил пытались проявить снисходительность и понимание. Вот что станут они потом рассказывать – историю о том, как они умоляли ее, единственное их дитя, не лететь, а она полетела.

– Дамы! – сказал по внутренней связи вкрадчивый голос, опустив «господ», так как в салоне кроме Сабины находились только ее соседка и стюардесса. – Говорит капитан воздушного судна. Условия за бортом не самые благоприятные, нас немного потряхивает, так что мы попросим персонал пока с напитками повременить и попытаемся отыскать более приемлемую высоту. А до тех пор я оставляю надпись «Пристегните ремни» зажженной и прошу вас не покидать кресел.

– А я как раз размяться хотела, – заметила соседка.

Сабина вновь улыбнулась ей вежливой понимающей улыбкой. Женщина вздохнула и покачала головой. Стюардесса сидела в самой середине последнего ряда, накрепко притянутая к катапультируемому креслу двумя скрещенными ремнями. Она листала журнал, но, когда самолет вдруг неизвестно по какой причине бросило влево, тот полетел на пол. Сабина отвернулась и закрыла глаза.

Все перейдет к родителям. В доме сейчас Сальвио; надо надеяться, что он сообразит вытащить из ящика под видеомагнитофоном кассеты с гейским порно. Если ей суждено вернуться в Лос-Анджелес, она обязательно отдаст их ему. По правде, все тягостные дела с наследством и имуществом родители уладят ловчее, чем она. Выждут приличное время, а затем войдут в дом и методично его разорят; оставят десяток-другой фото из лисьей картонки, а остальные выбросят. Ценные вещи продадут. Толково и щедро пожертвуют на благотворительность. Выберут кое-что на память: ее альбом с вырезками и фото с представлений; какой-нибудь из макетов, которые она построила по собственному проекту, – в доказательство того, каким замечательным архитектором она могла бы стать; ожерелье из натурального жемчуга, которое подарили Сабине на шестнадцатилетие, несмотря на непомерную цену. Возьмут и несколько вещей, которые им просто приглянутся: роскошный ковер Савонери из ее столовой, он чудесно будет смотреться в их гостиной; пару бронзовых подсвечников в виде оленей, чьи рога держат свечи на разной высоте; возьмут и небольшое полотно Пауля Клее – его Фан подарил Парсифалю на годовщину их союза. Остальное – уйдет. И дом уйдет, хоть они восхищались садом, хоть и мечтали о собственных лимонных деревьях. Не переедут же они… Пока самолет из Денвера в Скотсблафф трясло и швыряло, пока его крылья продирались сквозь грязные тучи, Сабина думала о том, что родители ее станут жить, преодолевая горе, жить так, как она не смогла. Несмотря на непомерность беды, которая их ждет, они справятся, ведь они из тех, кто выдюжит и двинется дальше. Сквозь волну дурноты Сабина ощутила безграничную любовь к родителям. Как отрадно знать, что гипотетическая потеря дочери их не сломит!

Когда отец с матерью уговаривали ее не покидать Лос-Анджелеса, Сабина понимала, что они правы. Ведь они всегда думали о благе дочери. И из Израиля они уехали ради нее. Глядели на ребенка в колыбели, понимая, как неспокойно все вокруг. Слишком уж смелое это было решение – отдать евреям целую страну. Мир оказался к такому не готов. Соседние страны пылали ненавистью, и изрядная часть этой ненависти, как казалось родителям, была направлена непосредственно на них и их дитя. Кузены отца жили в Монреале, мать Сабины говорила по-французски, и они решили, что нашли выход. Перебравшись в августе в Монреаль и поселившись в маленькой квартирке над братниным гаражом, они были уверены, что поступили правильно, но к декабрю уверенность эта начала таять. Зима сокрушила их. Холод рождал слишком много горьких воспоминаний. Едва скопив сумму, достаточную для второго путешествия, такую, что, после ее уплаты не осталось совсем ничего, они перебрались в Лос-Анджелес, где было тепло, как в Израиле, и цитрусовые деревья плодоносили круглый год. Поселились в районе Фэрфакса, где муниципальные школы не работали в Дни трепета, а меню в кафе печатались на идише. Они остались там, даже когда район захирел, даже когда денег скопилось достаточно, чтобы хватило на дом получше в Долине; остались, потому что, как говорила мать Сабины, были по горло сыты переменами. Четыре страны за одну жизнь – более чем достаточно. Все улицы, в общем, одинаковы. А раз они не чувствуют охоты к перемене мест, то с чего бы ее чувствовать Сабине?

На какую-то секунду самолет словно замер – неподвижно завис в воздухе, и Сабина смогла различить падающий снег. Поймав воздушное течение, летающая машина вновь ринулась вперед. О Канаде у Сабины сохранилось одно-единственное воспоминание – в нем был снег. Она стоит на снегу, и кругом, куда ни глянь, – снег: направо, налево, за спиной. Она оглядывается, вертит головой туда-сюда, пока наконец не понимает, что из этого кокона ей не выбраться. Сабинина мать рассказывала, как услышала истошный крик – так кричать можно только перед лицом неминуемой смерти. Она даже подумала, будто девочку грызет забредший к ней на двор волк или медведь, дикий зверь, которого в Монреале не видывали. Но когда Сабина прибежала к матери, выяснилось, что испугал ее снег. Мать ее поняла. Ей и самой хотелось кричать. Все прочие детские воспоминания Сабины были связаны с Фэрфаксом, где ты мог быть американцем, не утруждая себя пониманием Америки.

– В старших классах я хотела стать бортпроводницей. Думала, что только так смогу вырваться из нашего городка, – сказала в пространство сидевшая в хвосте стюардесса.

Сабина и ее спутница обернулись к ней. Стюардесса была яркой блондинкой с глазами, накрашенными как у Натали Вуд.

– Думала, а как иначе мне попасть в Европу? Думала, вот стану бортпроводницей, встречу богатого бизнесмена, выйду замуж. И хоть бы кто меня предупредил, что я буду мотаться между такими же вонючими городишками, как и тот, где я родилась!

– Вам там ничего, сзади? – спросила соседка.

– Такие вот маленькие самолетики, девочки мои, и падают, – прищурившись, продолжала стюардесса. – Суперджеты – те редко когда грохаются. Статистика не врет. Только в газетах о таком не пишут – им неинтересно, когда трупов мало. А так это гробы летающие.

Сырое жестяное чрево самолета было рассчитано на восемнадцать пассажиров. Крохотные водяные жемчужинки ползли по пластиковым иллюминаторам, разукрашенным изящными морозными узорами. Синее ковровое покрытие на полу салона вылиняло и истерлось, а кресла – тоже синие, но поярче и посвежее – казались изношенными из-за налепленных на подголовники бумажных салфеток, призванных защитить обивку от жирных волос пассажиров.

Самолет так резко качнуло влево, что Сабине пришлось схватиться за подлокотники, а сумочка ее, перелетев через проход, очутилась под чужим креслом. Стюардесса завопила.

– Эй! – обратилась соседка к задернутой занавеске перед ними. – Может кто-нибудь ей помочь?

Повисло молчание. Затем между мягкими складками ткани просунулся мужской затылок.

Мужчина обернулся.

– Погода скверная, – сказал не то капитан, не то второй пилот. Сабина надеялась, что все же второй пилот. По голосу было не понять. – Но нам ничего не грозит.

– Да тут с ней беда. – Женщина ткнула пальцем в направлении хвоста. Стюардесса болталась, как мешок, в своей упряжи из лямок. Огромные, черные от туши слезы растекались по ее щекам.

Минуту или полминуты не то капитан, не то второй пилот глядел, выжидая.

– Бекки! – сказал он громко, чтобы голос долетел до хвостовых кресел, но та словно его не слышала за ревом двигателей и шумом ветра. Мужчина бросил взгляд на соседку Сабины, затем на саму Сабину, а когда ни та, ни другая не предложили ни совета, ни помощи, опять скрылся за занавеской. – Бекки! – произнес он уже по внутренней связи. Шмыгнув носом, девушка подняла к потолку измазанное лицо. – Соберись сейчас же! Здесь же пассажиры!

Девушка страдальчески кивнула в пустоту. Вытерла ладонями щеки, высморкалась в салфетку для коктейля. И притихла.

И в этой тишине Сабина ясно ощутила, что совершенно не против погибнуть в этот вечер, с этими людьми, в этом самолете. Память о Лос-Анджелесе словно уплывала от нее: тысячи маленьких домиков усеяли аккуратные склоны холмов, крыши поблескивают на солнце, как новенькие десятицентовики, а она глядит в иллюминатор, уносясь от них все дальше и дальше. Этот крохотный мир внизу был точь-в-точь как ее макеты – чистенький, аккуратный. Сабина подумала, что, пожалуй, большая удача – умереть быстро, как Парсифаль, и мысль эта принесла покой, а как только Сабина успокоилась, ей стало абсолютно ясно, что самолет приземлится и ничего страшного не случится и что это прекрасно – остаться в живых.

Самолет заметно снижал высоту, на этот раз намеренно. Через некоторое время Сабина ощутила толчок – выпустили и закрепили шасси. Пространство внизу было совершенно белым, и белизну изредка нарушали лишь тени от сугробов.

– Дамы, – объявил капитан, – начинаем последнее снижение: идем на посадку в Скотсблаффе.

Женщина, сидевшая через проход, протянула Сабине руку, и та взяла ее и крепко стиснула. Коснувшись земли, самолет взревел, как торнадо, взревел и затрясся, грозя расцепить руки двух женщин, но те держались крепко. Тепло чужих пальцев было почти как любовь. Вот и Небраска.

Даже когда самолет остановился, Сабине казалось, будто земля под ним движется. Мужчина в синем комбинезоне на молнии подал ей руку и помог спуститься по приставному металлическому трапу в снег. Секунду спустя снег уже проник за ворот свитера, намочил запястья между обшлагами куртки и раструбами рукавиц. Набился в карманы, полез в рот. Сабине пришлось остановиться и на секунду прислониться к своему провожатому.

– Здесь совсем недалеко! – проорал он сквозь ветер, заученным профессиональным жестом беря Сабину под руку. Пока они шли по аэродрому, белое покрывало поземки то окутывало ей ноги, то уносилось прочь. Казалось, что бредешь в каком-то кипящем вареве. Слева, справа, спереди, сзади – везде высились сугробы. Повсюду работали снегоочистители, сгребая в сторону все, что не удавалось захватить ковшом. Снежные холмы обрамляли летное поле, точно бортики гладь бассейна. Мужчина в комбинезоне с усилием толкнул тяжелую дверь, и ветер с шипением и воем проник вместе с Сабиной в теплое помещение.

Дот и Берти ждали ее.

В Небраске они выглядели иначе. Едва заметив их в холле аэропорта, Сабина отметила, что смотрятся Феттерсы куда респектабельнее. Их тяжелая зимняя одежда не казалась громоздкой, женщины выглядели толково и хорошо оснащенными. Сабина задумалась, не стоит ли и ей приобрести высокие ботинки на резиновой подошве. Увидев ее, Феттерсы завопили: «Сабина!» – еще никто и никогда не вкладывал столько изумления и радости в ее имя. И дружно повисли у нее на шее. Приехала гостья дорогая!

– Я все-таки побаивалась, что тебя на самолете не окажется! – призналась Дот. – Убеждала себя все время, что нет, она приедет, она же обещала, а поверить до конца не могла! – Она снова обняла Сабину так, что у той перехватило дыхание. – Ты никак похудела? Да куда ж тебе еще худеть?

– Сабина! – Берти отступила на шаг, чтобы оглядеть ее с ног до головы. – Как чудесно, что ты приехала! Долетела как? Ничего?

– Нормально, – сказала Сабина.

Берти придвинулась к ней и шепнула на ухо:

– Сейчас с Хаасом познакомишься!

Она махнула рукой мужчине, стоявшему поодаль у стенки. Когда по ее знаку тот двинулся к ним, нейлон его синего пуховика зашуршал от трения рукавов о бока.

– Хаас, – нежно сказала Берти, – это моя невестка Сабина Парсифаль! – Лицо девушки светилось такой искренней надеждой, что знакомство это станет радостью для обоих, что Сабина даже отвела глаза. – А это мой жених, – продолжила Берти. – Юджин Хаас!

– Рад, что… – произнес Хаас, но фразы не закончил, видимо посчитав, что, чему именно он рад, и так для всех очевидно. Выглядел он несколько ошарашенным, даже испуганным. Как и Сабина, Хаас, похоже, не совсем понимал, зачем он здесь, в этом аэропорту.

– Хаас привез нас сюда, – сообщила Берти.

Сабина глядела на тонкие черты его лица, на вязаную шапочку, которую он надвинул чуть ли не на самые очки, и думала: «Он беспокоится о тебе. Боится, что в такую непогоду можно врезаться в ограждение и закоченеть до смерти на дороге. Боится, что какую-нибудь машину занесет на льду и выбросит на вашу полосу прямо вам под колеса».

– Пойдем же, отвезем тебя домой и устроим!

Дот взяла Сабину за руку и решительно повела туда, где человек в синем комбинезоне сортировал багаж.

У аэропорта имелись две зоны прибытия, и Сабину доставили прямо ко второй. В зале вытянулись в два пустых ряда пластиковые оранжевые стулья. Торговый автомат был набит мармеладными конфетами, каких Сабина раньше не видела. Хаас прошел вперед – подогнать ко входу оставленную в пятидесяти футах машину. Самолетная соседка Сабины застенчиво улыбнулась ей и, не проронив ни слова, подхватила свой чемодан и исчезла.

Сабина глядела на женщину у билетной стойки, на супружескую пару, застывшую в ожидании возле стойки службы безопасности, на двух девиц, что-то выясняющих около пункта проката автомобилей. Изучала немногочисленных сновавших туда-сюда по аэропорту людей и сравнивала их с Феттерсами. Трудно было сказать, что именно роднит их всех, но некое сходство явно присутствовало, и так же очевидно было то, что раньше таких людей Сабина не видела никогда. И люди в аэропорту не встречали ранее такой, как Сабина. Это было понятно из взглядов, которыми они ее окидывали. Вот так же поглядывали на нее в свое время жители Триполи на рынке, когда она заявилась туда в первый раз, не зная, что женщине здесь полагается покрывать голову. В багажном отсеке Сабина заметила прозрачный пластиковый куб, где были выставлены три пятигаллоновые банки строительной краски. ПОСЕТИТЕ СКОБЯНЫЕ ТОВАРЫ ШЕРВУДА – гласила рекламная надпись.

– Китти тоже хотела поехать, но вести машину вызвался Хаас, так что ей места не хватило, – сказала Дот.

– Ему хотелось встретить Сабину, – пояснила Берти.

– В жизни не видала, чтобы мужчина так над женщиной трясся! «Дай я тебе кофе принесу», «А ты точно без шарфа не замерзнешь?» Не будь он таким милым, я бы от всего этого на стенку полезла, ей-богу!

– Привыкай! – сказала Берти.

– Давно вы вместе? – спросила Сабина.

– Шесть лет. – В Небраске Берти выглядела более уверенной. И казалась взрослее. Даже голову держала иначе. – Семь лет назад он пришел к нам в школу учителем, и через год мы стали встречаться.

– В общем, по принципу «тише едешь – дальше будешь».

Сабина сказала так в шутку, но Берти кивнула с серьезным видом.

– Да уж, в неосмотрительности Берти никто не упрекнет, – заметила Дот.

Мужчина в комбинезоне выдал Сабине ее багаж, даже посадочный талон не попросив. И тут Сабина внезапно устыдилась, что у нее целых два чемодана. Собиралась она крайне небрежно. Взяла с собой рукавицы Фана, надела его куртку. Захватила и соболью шапку, которую Парсифаль привез Фану из России, и свитеры Парсифаля. Запихнула в чемоданы все, что под руку попалось. В лос-анджелесском аэропорту, где носильщики толкали тележки, набитые шляпными картонками и обувными сундуками, Сабину количество багажа не заботило. А сейчас Берти взяла тот чемодан, что был потяжелее, и первой направилась к выходу, где стояла машина.

Наверное, больше всего Небраска напоминала Долину Смерти. Не живописные ее части, не Фернес-Крик, не гряду Фьюнерал-Маунтинс, не красные скалы и не весну, когда растущие на песке приземистые кактусы покрываются ядовито-яркими цветами – но плоскую бесконечность июльского полдня, когда водитель, у которого спустило шину, отправившись за помощью, сдается после трех, от силы четырех миль, окончательно потеряв ориентацию в круговой панораме пустоты. Прибавить к этому нежданно налетевшую метель, что осыпала машину снегом, грозя совсем замести ее, как песчаная буря в пустыне. Сабина снова и снова пыталась сосредоточить взгляд на какой-нибудь из мчавшихся на них снежинок, теряла объект наблюдения, находила новый. От такого занятия болела голова, но остановиться Сабина не могла. С метелью явился промозглый холод – низкая температура плюс ветер. Так же как жара в других краях, холод этот охватывал каждый дюйм тела и пронизывал его насквозь, мгновенно проникая под кожу. И точно так же, как от жары, отвлечься от этого холода, думать о чем-нибудь, кроме него – кроме того, как от него спастись и как он тебя прикончит, – было невозможно. Ни единого города на тридцати пяти милях между Скотсблаффом и Аллайансом не было. Изредка проплывали рекламные щиты, но рекламировать в этих местах было особо нечего – лишь закусочные да мотели, причем расположенные так далеко, что даже думать о них смешно. Остается лишь глядеть на плоскую равнину и снег.

– Тебе небось и во сне привидеться не могло, что в Небраске окажешься, – сказала Дот Феттерс. Она так и сияла. В Небраске миссис Феттерс была как рыба в воде. Они въехали в городок и уже катили по улицам между рядов крохотных и совершенно одинаковых домов в стиле «ранчо».

– Да уж, – согласилась Сабина.

Может, это из-за снега дома выглядят такими одинаковыми? Что прячется под белым покрывалом?

– Сейчас, понятно, этого не скажешь, но летом тут очень живописно. Летом отсюда уезжать не хочется.

– В этом году зима хуже, чем обычно, – заметила Берти. Она сидела впереди рядом с Хаасом. – Не думай, что это всегда так будет!

Всегда? Да что они, считают, будто она сюда жить приехала? Что пробудет здесь до лета и до следующей зимы? Наверное, и Парсифаль в детстве так думал, глядя на эту равнину: Как я вообще вытерплю здесь до лета?

– Как жаль, что ты Кроля с собой не взяла, – вздохнула Берти. – Хаас, ты бы только видел, какой у Сабины кролик!

Хаас свернул на одну из множества подъездных аллей. Дом был освещен и ждал. Запахнув поплотнее куртки, они шагнули в мягкий глубокий снег. Сабина и Дот взбежали на переднее крыльцо. Дверь была не заперта.

– Вот, – сказала Дот, обводя рукой комнату. – Вот он, дом. Хотя, конечно, хвастаться особо нечем – по сравнению с твоим-то…

Над диваном висела репродукция картины: старинный крытый мост, а на въезде – лошадь с повозкой. Во время их блужданий по антикварным магазинам Парсифаль любил повторять: «Был бы я королем, первым же указом распорядился бы запретить все картины с крытыми мостами и репродукции оных!»

Сабина заверила Дот, что дом замечательный, – и не покривила душой.

Дот с улыбкой окинула взглядом свою гостиную: обитый коричневой ворсистой тканью диван с боковинами из кленового дерева, два кресла с откидными спинками, телевизор на кронштейне. Лампочку на потолке прикрывал матовый стеклянный абажур в форме сколотого по углам платка.

– Я здесь много лет прожила. Въехали, когда Гай только-только ходить начал, а Китти я еще на руках носила. А теперь это для меня вроде как дом Гая, и, наверное, отсюда я уж никуда не перееду. Это ведь одна из немногих оставшихся ниточек, что меня с ним связывают. И чувство такое у меня появилось задолго до его смерти.

Родители убеждали Сабину, что дом на Иволговой улице слишком для нее велик, советовали избавиться от него и купить жилище попроще, с которым легче будет управляться. Но Сабина тоже не хотела переезжать.

В дверях появились задержавшиеся в машине Берти и Хаас – с лицами, пылавшими не то от холода, не то от счастья побыть немного наедине. Берти потопала на коврике у входа, вытрясая снег из рифленых подошв ботинок. «Китти!» – крикнула она зычно, словно выкликала сестру из дома по соседству. – Что? Нет Китти? – бросила она матери.

– Разумеется, она здесь! – Дот прошла в кухню, заглянула в коридор. – Китти!

– Она должна была ужин приготовить, – пояснила Берти Сабине.

Хаас расстегнул молнию на куртке, но снять ее не решался и стоял на коврике при входе, выжидая.

– Позвоню ей, – сказала Дот.

– Тогда лучше давай из другой комнаты.

Берти плюхнулась в кресло и принялась расшнуровывать ботинки. Хаас пожирал ее глазами.

– Не глупи, – Дот взяла телефонную трубку. – Сабина, присаживайся. Это займет минуту. Наверняка Китти пришлось куда-то мальчишек везти, а сейчас она уже к нам направляется.

Все смотрели, как миссис Феттерс сидит с трубкой у уха, пока в доме Китти звонит телефон. Прождав куда дольше, чем на ее месте выдержала бы Сабина, Дот наконец сухо произнесла: «Говард? Это я. Можно с Китти поговорить?» Повисла пауза. Дот наматывала на палец телефонный провод. Сабина пыталась разглядеть картинки в рамочках, развешанные в коридоре, не решаясь подойти поближе. Теперь она понимала, почему Дот так заинтересовалась картинами в ее доме.

– Ну, она должна быть дома, потому что здесь ее нет. На ужин она собиралась к нам. Жена Гая из Калифорнии прилетела. Ты же знаешь. – Дот бросила взгляд на Сабину, словно желая лишний раз удостовериться в ее присутствии. – Просто позови ее к телефону.

Прошла минута. Дот постучала по микрофону. И повесила трубку.

– Ну, – рассудительно, ровным тоном заключила она. – Насчет ужина наши планы меняются.

– Поеду что-нибудь привезу. – Хаас застегнул молнию.

– Не надо было мне ее просить, – сказала Дот. – Сама бы приготовила ужин.

– Как ни крути, ты ни в чем не виновата, – возразила матери Берти. А потом положила руки Сабине на плечи и сжала их. Сабина понимала, что девушка что-то хочет ей сообщить, но была слишком уставшей и сбитой с толку, чтобы догадаться. Может, это было «извини», а может, «только ни о чем не спрашивай». На всякий случай Сабина кивнула.

– В городе у нас отличная пицца, – сказала Берти и сунула ноги обратно в ботинки. – А домашний ужин тогда будет завтра.

– Вы поосторожней там, – предупредила Дот. – Погода на глазах портится.

Рука Берти скользнула в карман куртки жениха, словно в поисках чего-то важного, и там и осталась. Этим двоим погода была нипочем.

Сабина пошевелила пальцами внутри собственных карманов. И нащупала снег.

– Ох, да что ж ты все одетая стоишь! – воскликнула Дот, когда они с Сабиной остались одни. – Плохая я хозяйка – не привыкла гостей принимать!

Сабина куртку сняла, но из рук не выпустила. Хорошо бы надеть ее снова. Тяжелая куртка придавала устойчивости.

– Расскажите, а почему вы не привыкли к гостям?

Дот откинулась на спинку кресла, пристроила затылок на вязаном кружевном подголовнике, прикрыла веки.

– Не хочется об этом говорить. Если ты не против, конечно. Хотя тайное и так становится явным, не успеешь оглянуться, правда?

А Сабине представились ее родители в дверях кухни. Отец глядит на нее не осуждающе, а скорее печально. И нежно прижимает к себе кролика. «Ты в тридцати пяти милях от аэропорта, – говорит мать. – За окнами – буря. С тобой люди, которых ты не знаешь. Зачем тебе понадобилась эта Небраска, Сабина? О чем ты только думала!»

Вид у родителей замерзший, им холодно в одежде, предназначенной для южнокалифорнийской зимы. Мать дрожит и жмется к отцу и кролику.

– Покажите мне комнату Парсифаля, – сказала Сабина.

Дот улыбнулась, по-прежнему не размыкая век.

– Ладно, – сказала она. – Сейчас дом временно в нашем распоряжении. Все никак он моим не станет. Все спрашивают: «Что будешь делать, когда Берти съедет?» Берти даже хотела просить Хааса после свадьбы переехать к нам, так она обо мне беспокоится. И будь уверена, он бы согласился! Но я сказала ей: «За всю мою жизнь не было дня, чтобы в доме я была предоставлена самой себе, вечно рядом кто-нибудь был». От родителей я сразу переехала к Элу, потом пошли дети. Знаешь, так хочется проснуться однажды утром и чтобы весь дом был мой!

– У меня иногда было то же, когда я жила с Фаном и Парсифалем и потом еще год после смерти Фана.

– Я не говорю, что мне претит, когда кто-то рядом, но годы идут, и начинаешь думать: «Хорошенького понемножку!» – Дот встала и потянулась. – Пойдем! Провожу тебя.

Из гостиной шел коридор с четырьмя дверьми. С одной стороны – две спальни, с другой – еще одна и ванная.

– Это моя комната, а это комната Берти, – пояснила Дот и у последней двери добавила: – А вот твоя.

Первым, что сразу же бросилось в глаза Сабине, был, разумеется, домотканый коврик – красный и в клетку наподобие шотландского тартана. Из ткани похожей расцветки шьют юбки ученицам католических школ, она же идет на собачьи подстилки в Новой Англии. Только здесь клетка была крупнее, назойливее. Как, наверное, лежа по ночам в этой комнате, грезил Парсифаль о прекрасных коврах, о тонких пальцах, сплетающих нити в микроскопические узелки! Все остальное, кроме коврика, в комнате было предсказуемо. Две одинаковые кровати из такого же светлого клена, что и мебель в гостиной, между ними тумбочка с лампой. У окна – письменный стол и стул с жесткой спинкой. Комод с восемью ящиками. В книжном шкафу – детективы о братьях Харди и дешевая энциклопедия, из тех, что дарят за накопленные «премиальные марки», от «А» до «К». Четыре пластиковые лошадки с отстегивающимися седлами, самая большая – на двенадцать дюймов впереди остальных. А еще три маленьких серебристых кубка и пять синих лент – бейсбольные награды. Значит, был бейсбол. Сабине хотелось задержаться в этой комнате. Хотелось поднять коврик и посмотреть, что там под ним, заглянуть внутрь матраса, порыться в витках его пружин, проверить, не приклеено ли что-нибудь на обороте фотографии. Конечно, никакого послания для нее там быть не могло, и все же Сабина надеялась, что обнаружит хоть что-то, некий тайный знак, понятный лишь ей одной. А вот снимок, на котором четверо: Парсифаль; Китти, моложе, чем на тех фото, которые Сабина видела раньше; Дот и высокий, темноволосый и темноглазый, с квадратной челюстью мужчина. Он был бы красив, если бы не слишком широкая переносица и коротковатая шея. Фотография постановочная, из ателье, и сделали ее, когда Берти не существовало даже в проекте. На вид обычная семья – дружная, любящая.

– Какая вы тут хорошенькая! – от души восхитилась Сабина. У женщины на фотографии была изящная фигура с кукольной тонкой талией, а глаза светились надеждой.

– Да, тогда я была хорошенькая, – сказала Дот, всматриваясь в крохотное лицо на снимке, бывшее некогда ее лицом. – Да что толку? Я этой своей красоты в упор не видела, уродиной себя считала. А потом в один прекрасный день проснулась и вижу, что я старуха, толстая старуха! Имеем – не ценим, потеряем – плачем.

Помолчав, она оглядела Сабину.

– Все же надеюсь, у Гая хватало ума говорить тебе, что ты красавица. Он ведь был гомосексуалистом, а не слепым. Надеюсь, он тебе говорил.

Он говорил, что у Сабины шея Одри Хепберн, а ноги – как у балерины Сид Чарисс. Говорил, что она достойна отдельного зала в Лувре. «Видела бы ты сейчас себя в этом свете, – твердил он под ярким солнцем Малибу, или утром на кухне, или на сцене под ласковым розоватым светом софитов, – Тебя так красит этот свет!»

– Да, он говорил, – ответила Сабина.

– Замечательно, – кивнула Дот. – Иначе я бы в нем сильно разочаровалась.

Сабина вновь указала пальцем на фото в рамке:

– А это Альберт?

Дот вгляделась, чтоб удостовериться, и кивнула.

– Когда Гай уехал, – сказала она, словно вопрос Сабины пробудил другие воспоминания, – Китти перебралась в его комнату. Я была тогда беременна Берти и не очень хорошо себя чувствовала, и Китти отдала свою комнату для будущего младенца, а сама стала спать здесь. Она не тронула ничего, ни единой вещи, не перетащила ничего из своих вещей, лишь в стенном шкафу освободила немного места для своей одежды, и все. А теперь здесь спят ее мальчики, когда ночуют у меня, и она не позволяет им ни к чему прикасаться, а если книги – то читать их только в комнате и ставить обратно на место, вот так. – Дот взяла в руки одну из лошадок и, не глядя, прижала к груди. Пластиковые бусинки глаз бесстрастно таращились на нее. – Я ей все время говорю, что это, по-моему, ненормально. Это и тогда-то ненормально было, а когда мальчики появились, я подумала: «Какого черта! Ведь это мальчишечьи вещи, так на здоровье, пусть берут их себе!» Но Китти ни в какую. Все братнее должно оставаться так, как есть! Вот почему это просто стыд, что она не удосужилась полететь в Лос-Анджелес. Если уж кому-то и надо было ехать, так это ей. Ей – в первую очередь! Скорее даже ей, чем мне! – Дот покосилась на Сабину. – Думаю, мне нужно кое в чем признаться. Я, как бы это сказать, солгала немножко.

– Мне солгали?

Она замотала головой:

– Нет. Китти. Когда я вернулась из Калифорнии, сказала, что ее фотография стоит на его ночном столике. Ну не могла я ей сказать, что на самом-то деле она в коробку была сунута, вперемешку с разными другими. Мы-то с тобой знаем – чудо уже то, что фотография нашлась в доме, но для нее ведь это так важно было – верить, что фотография стояла прямо у его кровати, что он все время глядел на ее карточку, что думал о ней…

На секунду Дот в волнении запнулась.

– Детей моих я люблю, – продолжала она. – Спроси кого угодно – это так. Но если строго между нами, то я тобой восхищаюсь за то, что ты не стала рожать. Сколько мук от них терпишь, господи, и нет этому конца, честное слово, бесконечная, вечная мука!

И Сабина ясно ощутила, как в эту самую минуту в Фэрфаксе ее родители ровно то же самое говорят о ней. Она взяла из рук Дот лошадку, поставила на полку.

– А не выпить ли нам чего-нибудь, как считаете?

– О! – пробормотала Дот, выныривая из своих печальных грез. – Вот это ты дело говоришь!

Откуда-то из недр кладовки Дот достала бутылку «Джека Дэниелса», и они вдвоем уселись за маленький кухонный стол со своими стаканами и мыслями об утрате. Виски заставил Сабину вспомнить исповедь в баре «Шератона» и исправительное заведение для мальчиков в Небраске, и она уже собралась подробнее расспросить об этом, но тут распахнулась задняя дверь. Снег ворвался в кухню с такой прытью, что линолеум из бледно-зеленого тут же превратился в белый. Берти и Хаас вернулись с пиццей.

Всю суматоху с доставанием тарелок и салфеток Хаас переждал, стоя у двери и не снимая засыпанной снегом шапки. Сабина решила, что возле выхода – его излюбленная позиция и что при любом пожаре он, всего вероятнее, окажется в числе выживших.

– Я домой поехал, – сказал Хаас. – Работы проверять.

– А поужинать ты не хочешь? – спросила Дот.

– Да я там перекусил, пока ждали. Так что в дорогу готов.

Сабина поблагодарила его за то, что встретил и привез, а он заверил, что это пустяк и благодарности не стоит. Берти одарила его сдержанным поцелуем, и Хаас отбыл.

– На дорогах, наверное, беда.

Дот встала, чтобы положить всем еще пиццы.

– По радио сказали, уровень осадков – десять-двенадцать дюймов.

Берти казалась немного раздосадованной, не то отъездом Хааса, не то тем, что сама с ним не уехала. Ей под тридцать, неужто она не имеет права уехать с собственным женихом!

– Пока нас не было, Китти не звонила?

Дот покачала головой:

– У сестры твоей дела.

– Да какие, к черту, там у нее «дела»! Это у Говарда – «дела»!

Берти не то чтобы швырнула вилку на стол, но опустила ее жестом довольно-таки решительным.

– Как бы там ни было, не думаю, что это повод в присутствии Сабины повышать голос. Давай хотя бы на один вечер прекратим распри и покажем, какая мы дружная семья!

Берти вновь взяла вилку и стала рассеянно ковырять ею сыр.

– Не понимаю, почему мне запрещают говорить о Китти!

– Мы о ней без конца говорим, и ни к чему хорошему это не приводит! Чужие поступки на себя не примеришь, – устало сказала Дот. – Я жизнь свою на это угрохала.

Берти внезапно повернулась к Сабине.

– А у тебя сестры-братья имеются? – попыталась она направить беседу в более безопасное русло.

Ее кудрявые волосы были мокры от растаявшего на них снега и поблескивали, словно сбрызнутые лаком.

– Нет, я одна, – ответила Сабина. – Наверное, родители посчитали, что и одного ребенка достаточно.

Дот и Берти молча смотрели на нее, ожидая развития темы, но его не последовало. А они-то надеялись, что заданный вопрос уведет разговор в сторону от их собственных забот и тревог. Но этого не случилось, и теперь Феттерсы не знали, как быть дальше. Сабина была бы рада узнать, что там за история с Китти, но если Берти и готова была ее рассказывать, то Дот явно не желала слушать. А кроме того, Сабина прилетела в Небраску совсем не ради Китти. Ей не терпелось вновь очутиться в спальне Парсифаля, полежать там, глядя в потолок, тот самый, в который когда-то глядел он.

– Сказать по правде, я жутко устала! – сказала Сабина, полупритворно потягиваясь.

– Дорога выматывает еще как, – с облегчением подхватила Дот. – Да и то сказать, период у тебя не из легких. Так что можешь не доедать. Ты ведь наелась?

Сабина ответила, что и не была особенно голодна.

– Конечно, конечно, детка! Такой длинный день все мы прожили… Отправляйся-ка ты в постель! Если что надо, кликни. Я пока не ложусь.

Берти подняла глаза от тарелки.

– Прости, что затеяла это все. Мама права: лучше б я помалкивала!

– Ты и помалкивала, – возразила Сабина. – Я так и не поняла, из-за чего весь сыр-бор.

Все пожелали друг другу спокойной ночи, и Сабина направилась к себе по тускло освещенному коридору, увешанному фотографиями множества незнакомых ей людей и нескольких знакомых. В ушах по-прежнему звучали голоса родителей. И вправду: о чем она только думала!

Но в комнате Парсифаля на нее нахлынули совсем другие чувства. Сабина остро ощутила ту отчужденность от мира, которую порождает не одиночество, но близость того единственного человека, с которым тебе абсолютно спокойно. Дверь комнаты была хлипкая, фанерная – хлопни разок посильнее, слетит с петель. Защелки не оказалось, а в широкую щель над полом проникал свет из коридора. Однако, закрытая, дверь эта уже сама по себе знаменовала свободу. Сколько раз, должно быть, он спасался за этой дверью, сколько раз молил, чтобы в наказание его отправили сюда! Парсифаль знал здесь каждый уголок: и бледно-зеленое пятнышко протечки на потолке, и отставший от стены плинтус – все это навеки впечаталось в его память. Сабина провела ладонями по верху комода и ощутила тепло его рук, еще маленьких, рывшихся когда-то в ящиках в поисках чистых носков. Она села на красное покрывало постели. Все ночи своего детства Парсифаль проводил здесь, на одной из этих кроватей. Бывали счастливые выходные, когда ночевать у него оставался кто-нибудь из одноклассников. И, лежа на соседних кроватях, мальчики допоздна болтали в темноте о том, что будет с ними, когда они вырастут и уедут из дома. А потом, просыпаясь среди ночи, Парсифаль глядел на спящего друга, на его ноги, небрежно раскинувшиеся меж скомканных простынь, на то, как вздымается и опадает теплая узкая грудь, и ему хотелось переползти к соседу, непонятно зачем и почему. Он не сомневался, что, положив голову на подушку друга, уснет крепче и быстрее.

Комната эта была совсем не похожа на ту, что Сабина воображала в Коннектикуте, – ни больших окон, ни двухъярусной кровати, ни желтого лабрадора.

Сабина надела пижаму, которую купила Фану для больницы, и скользнула в узкую постель. Белье приятно пахло стиральным порошком. Ну а чего другого она ожидала? Потушив свет, Сабина стала слушать, как по дому, завывая стаей голодных волков, гуляет ветер. Он будоражил нервы и воскрешал в памяти бесконечные пустые пространства плоских равнин Небраски, простирающихся куда ни глянь, во все стороны, как на старинных испанских картах. Сабина попыталась убаюкать себя колыбельной из гула воображаемых вертолетов и воя полицейских сирен – бодрящих примет цивилизации.

Ночь. Она на заснеженном поле, другом, не во Вьетнаме. Простуды она не боится, хотя на ней лишь тонкая пижама Фана, которую он так ни разу и не надел, а снег глубок. От сильного ветра пижамой словно облепило тело, но Сабине не холодно, потому-то она и знает, что это сон. Небо ясное, а в отраженном снегом свете луны можно хоть книгу читать. Пока луна светит, а ей не холодно, бояться Сабине нечего. Не проходит и минуты, как появляется Фан: маленькая черная фигурка движется к ней издалека, с трудом пробирается сквозь сугробы. На нем соболья шапка, та самая, привезенная Парсифалем из России, шапка, что лежит сейчас рядом с чемоданом Сабины, брошенным на незанятую кровать.

– Эй! – кричит она, машет Фану и кидается ему навстречу.

Это все равно что брести сквозь мелкую муку – следов не остается.

– Невероятно, что ты первая сюда добралась!

– Я уже была здесь, – говорит Сабина, твердо зная, что и во сне она находится в Небраске.

Чем ближе подходит она к нему, преодолевая снег, тем легче становится на душе. В жизни Сабины никогда не было настоящего любовника. Были мужчины, с которыми она ужинала, были те, с которыми спала, иногда довольно продолжительное время. Но не было мужчины, к кому, едва его завидев, хотелось бы бежать навстречу, в чью шею хотелось бы уткнуться лицом – и рассказать во всех подробностях события прожитого дня. Не было мужчины, который бы мог, просто прижав ее к груди и назвав по имени, перевернуть ее жизнь. Один лишь Парсифаль это умел. Но с Парсифалем они не были любовниками. А теперь вот Фан. Он обнимает ее, прижимает к груди, а потом поднимает высоко над головой, туда, где ясное небо и звезды.

– Мне здесь делать абсолютно нечего, – говорит Фан, – но хотелось проверить, как ты. Небраска… – Он обводит поле рукой. – Кто бы мог подумать!

– Никто, – честно признается она.

– Я-то рос в Сайгоне, в Париже, в Лос-Анджелесе. Но такого не видел никогда. Когда Парсифаль впервые привел меня сюда…

– Вы часто здесь бываете?

– Парсифалю тут нравится, – отвечает Фан. – Ему все хочется проведать семью, подумать о прошлом. Это стадия такая. Поначалу я все время был во Вьетнаме, а теперь лишь наездами, потому что люблю эту страну.

– А дома ты у него бывал?

– О, конечно, – говорит Фан. – Он же хочет видеть сестер, мать. Однажды мы полежали в его комнате на кроватях, узких таких, одинаковых кроватях…

Сабина закрывает глаза и так и видит их, лежащих в темноте, одетыми, на кроватях, с руками, чинно сложенными на груди, как у покойников. О ней они не вспоминали. Они были там вдвоем.

– Не знаю, почему я здесь, – говорит она.

– На то есть причина. Издалека картина видна куда лучше. И все встает на свои места. – Он простирает руку в темноту. В отраженном снегом лунном свете Сабина так ясно видит его лицо. Фан счастлив. И счастье это подарила ему смерть. – Все так стройно, четко… Поразительно!

– Но я не могу взглянуть издалека! – говорит Сабина, и голос на секунду изменяет ей. – И я здесь одна. Посреди всего! В самой гуще! И не могу ни в чем разобраться!

Он нежно обхватывает рукой ее шею, проводит большим пальцем по ее щеке. Она не просит утешения, но обретает его. Именно это ей нужно – чтобы ее коснулись, погладили, обняли, пообещали что-нибудь, пусть и невыполнимое.

– Все наладится, – говорит Фан. – Все будет замечательно.

Он распахивает полу своего пальто, и Сабина, хоть ей и не холодно, делает шаг вперед и прижимается к его груди, к его мягкому свитеру. Его руки ложатся ей на плечи, и она думает: «Пусть все и останется так. На веки вечные. Держи меня крепко. Позволь мне стоять тут с тобой всегда!»

– Хорошо, – говорит она.

– Хорошо, – говорит и он и прижимается щекой к ее волосам. И пусть не на веки вечные, но очень-очень долго они стоят так, а сколько это длится и когда заканчивается, Сабина уже не помнит.

Очень странно просыпаться в темноте, в чужом доме. Сабина, моргая, ощупывала одеяла. Она дома? Это ее постель? Нет. Значит, в больнице, в палате Фана? Или Парсифаля? Нет. Она каким-то образом вернулась в прежнюю свою квартиру, в родительский дом, а ничего другого и не было? Нет. Издалека доносился звук, очень тихий, должно быть, скребли по полу ножки стула. Этот звук и вернул Сабину в реальность – комнату Парсифаля в Небраске. Потом ей показалось, будто в воздухе возник запах сигаретного дыма – и тут же пропал, но в сознании остался. На электронных часах горело 1:30. Сабина закрыла глаза, подождала – бесполезно. Повернулась на бок, сунула голову под подушку, повернулась на другой бок. Нет, видно со сном покончено.

Делать нечего – надо вставать. Босиком, еще осоловелая, она прошлепала по коридору. На кухне кто-то курил – Дот или Берти. Сабина легла слишком рано – и вот результат. Могла бы и сообразить, что вскочит посреди ночи. А была бы поумнее, пошла бы в постель только сейчас.

На кухне, спиной к двери, сидела женщина. Темные, по плечи, волосы, убранные в хвост, обнажали бледную шею. Женщина наклонила голову, так что Сабина могла различить на ее затылке тени от верхних позвонков, и курила так сосредоточенно, что совсем не замечала постороннего человека. В блюдце перед ней уже лежали два раздавленных окурка. Вокруг лампы над ее головой клубился легкий дымок. Даже со спины, даже встретив ее впервые, Сабина узнала девочку с фотографии.

– Китти?

Женщина подняла взгляд на Сабину, и улыбка озарила лицо ее брата – те же ярко-голубые, чуть раскосые глаза, та же темная впадинка под нижней губой. Мысли Сабины путались; в голове мелькнуло, что она спала и ей снился сон, и, может, это тоже часть сна: она отправилась в Небраску, чтобы отыскать Парсифаля, а он оказался женщиной! На Китти были толстовка и узкие джинсы, носки без туфель. Вылитая мать Парсифаля, какой ее воображала себе Сабина: женщина из Коннектикута, решающая кроссворды в машине, женщина, созданная ею из Парсифалева ребра, пока тот спал.

– Сабина… – только и произнесла она. Уронила сигарету на блюдце, встала. И, быстро подойдя к Сабине, обняла ее. Всего несколько минут назад Сабину тоже обнимали, сейчас объятие было таким же и не таким. От Китти пахло дымом и чем-то соленым и чуть-чуть – мылом и пудрой. Сабина легонько погладила ее спину. Продлив объятие чуть дольше, чем предполагают нормы вежливости, Китти опустила руки. Когда она сделала шаг назад, стало видно, что она улыбается и вот-вот заплачет. – Хорошенькое впечатление я, наверное, на вас произвела – при первом знакомстве! – Она засмеялась и тыльной стороной руки вытерла со щек слезы.

Парсифаль тоже плакал и смеялся одновременно. И еще смеялся, когда смущался.

– Я в последнее время постоянно реву. Простите, что с ужином так вышло. Думала, что выберусь рано, а приехала уже сильно за полночь.

Знала ли она, как похожа на Парсифаля? Замечала ли это сходство на фотографиях?

– Да я и не хотела есть.

– Наверное, я вас разбудила. Разбудила, да?

– Не думаю, что так, – сказала Сабина.

Неужели она не спала? Сабину не покидало чувство, что она побывала на улице. Неужели бродила во сне? От такой мысли Сабину бросило в дрожь, и она взглянула в окно. Увидела два освещенных уличным фонарем алюминиевых столба для сушки белья. Веревки между ними не было.

– Снаружи – черт-те что, никак не прояснится.

– А я все никак не проснусь, – призналась Сабина.

На лице Китти мелькнуло беспокойство – на лице столь Парсифалевом, что Сабина готова была смотреть на него всю ночь. Двадцать два года она в него вглядывалась. Видела его в гриме, пышущее жаром во время болезни, спящее. Она узнала бы это лицо где угодно.

– Идите обратно в постель, – сказала Китти. – Вы измотались, наверное. А я вас, как понимаю, разбудила.

Сабина, зевнув, покачала головой. Села за кухонный стол.

– Можно мне одну? – спросила она, беря со стола пачку сигарет.

– Вы курите? Вот уж не думала, что в Калифорнии кто-то курит!

– Я не курю, но я же не в Калифорнии.

Сабина трижды пыталась прикурить от зажигалки, пока Китти не протянула через стол руку, чтобы помочь. Щелкнула, и из синего пластикового коробка тут же вырвался огонек. «Защита от ребенка», – пояснила Китти. Сидя друг напротив друга, женщины курили, и каждая старалась не пожирать глазами собеседницу.

– Спасибо, что так хорошо приняли маму, – сказала Китти. – В Лос-Анджелесе ее обихаживали и еще сюда к нам приехали навестить. Ей это здорово помогло.

– Мама у вас потрясающая.

Китти кивнула без особого энтузиазма.

– Да, но далеко не все на вашем месте поступили бы так же. Не каждый готов себя утруждать ради каких-то людей из прошлого.

Было время, когда Сабина считала, что личное – это личное, надо держать его при себе. Но теперь все, что было так важно для нее, принадлежало уже не только ей.

– Я плоховато справлялась со всем, что на меня навалилось, – сказала она. – Так что мама ваша и Берти мне тоже здорово помогли.

Китти, похоже, ее поняла. Может быть, она и сама справлялась плоховато.

– Простите, что я на похороны Гая не приехала. Будь хоть малейшая возможность, я бы, уж поверьте, добралась.

– Вы не знали, – сказала Сабина. – А я про вас не знала.

– И все же мне очень стыдно. – Прикрыв рукой глаза, Китти покачала головой. – Поверить не могу, что сижу и разговариваю с женой Гая!

Почему же быть женой Гая – совсем не то, что женой Парсифаля? Гая Сабина не знала. Она чувствовала себя какой-то лгуньей, исподволь готовясь к еще одной ночи откровений, наподобие той, что пережила с Дот в «Шератоне». Ведь она жена Парсифаля!

– Послушайте, – сказала она, – нам надо прояснить одну вещь.

– Что Гай был геем?

Сабина вздохнула.

– Это мать вам сказала?

– Он всегда был геем. – Выгнув шею, Китти пустила к потолку струйку дыма. – И, по-моему, наоборот: сказала об этом матери я. Но точно не помню.

– Понятно.

– Мне не важно, как вы устроили свой брак. А вот что важно, так это то, что вы его знали, что были с ним рядом. Были с ним все годы, когда меня рядом не было. Вы были с ним, когда он умирал. Ведь так?

Сабина кивнула. И опять перенеслась в тот подвальный кабинет «Седарс-Синая», под слепящий свет ламп, и увидела его, распростертого на языке аппарата МРТ. Она отогнала видение прочь.

Китти ожидала еще каких-то слов. Их не было. Тогда она спросила:

– А как он?..

Взгляд Китти пронизывал ее насквозь. Но рука Сабины, державшая сигарету, не дрогнула, застыв над столом, не достигнув рта.

– Очень быстро. Заболела голова. Аневризма. Разрыв сосуда. И все.

Глаза Китти вновь наполнились слезами, и она отвернулась. Китти могла бы показаться Сабине старше Парсифаля, не состарься тот под конец так заметно. Много лет он был младшим, в какой-то период они сравнялись годами, а перед смертью он превратился в старшего брата.

Рукавом толстовки Китти промокнула нос.

– Вам мама говорила, что я сына Гаем назвала? Моего младшего. Старший у меня – Говард, в честь отца, а младший все-таки Гай. Может, мне следует теперь его переименовать? Правда, футболисту по имени Парсифаль может прийтись нелегко.

– Тогда, наверное, не стоит.

Улыбка Китти была столь мимолетной, что секунду спустя Сабина даже не могла сказать, улыбнулась ли та вообще.

– Вот фокуснику зваться Парсифалем – в самый раз. Подходит куда больше, чем те имена, что он напридумывал себе в детстве. У него набралась их целая тетрадка. И имена там были трех категорий. – Для наглядности Китти подняла вверх три пальца. – Псевдонимы для повседневной жизни, затем сценические, а еще он подбирал себе третье имя, резервное, на тот случай, если раскроется, что он живет под вымышленным именем, вот тогда он станет пользоваться третьим как настоящим. Третье имя было настоящим шедевром конспирации. Ему надлежало быть обманчиво безликим. Гай постоянно тренировался, чтобы подписи выглядели убедительными.

Да уж, тренироваться Парсифаль умел как никто! Упражняться, пока фокус не въестся в печенку, пока не научишься чувствовать пальцами каждую из пятидесяти двух карт колоды. Работать, пока работа не перестанет казаться тебе работой. «Довериться своим мыслям, знаниям можно не всегда, – говорил он Сабине. – Иное дело – плоть и кровь. Надо работать так, чтобы фокус проник тебе в плоть и кровь».

– Тед Петри, – сказала Сабина. – Вот его третье имя. А первого не было.

Китти кивнула:

– «Тед Петри» в списке присутствовал. «Тед» – в честь бейсболиста Теда Уильямса, а «Петри» – в честь Роба Петри из «Шоу Дика Ван-Дайка». «Роб Уильямс» тоже рассматривался в качестве претендента.

– Должно быть, ему сильно хотелось вырваться из дома.

– Вы даже не представляете, до чего сильно!

У Сабины начали мерзнуть ноги, и она поджала их. В Лос-Анджелесе справиться с обидой было бы нелегко. Зачем он ей лгал? Но в Небраске, на кухне Феттерсов, это почему-то не казалось такой уж страшной ложью. Парсифаль придумал себе новую жизнь, и другой жизни знать не желал. В Небраске такое казалось разумным, находчивым – как теплое шерстяное пальто с деревянными пуговицами.

– Ну а вы? – спросила Сабина. – Тоже составляли список имен?

Каким-то очень молодым, девчачьим движением Китти передернула плечами.

– Совсем маленький. Куда мне до Гая. А у него воображение работало превосходно. Иногда он и мне подбрасывал имена. Имена, подходящие для ассистентки, – Офелия, Кэнди… Всех не перечесть.

– Для ассистентки фокусника?

– Я хотела выбрать вашу профессию. Но только когда он думал стать фокусником. А в те дни планы у него были самые разнообразные. Если бы он остановился на бейсболе, мне бы в его карьере места не нашлось. Разве что биты таскать.

Когда Гаю было двенадцать, ни о какой Сабине и речи не было. А была только девочка из лос-анджелесского пригорода Фэрфакса, девочка, которая пьет выжатый мамой на кухне апельсиновый сок и берет в библиотеке книги об архитектуре старинных замков. Никому в Аллайансе и в голову не могла прийти мысль о Сабине. Да в Сабине и нужды не было, потому что ее роль принадлежала Китти, такой прилежной, понятливой, работящей. Да и что за работа: всего и требуется от девушки, что держать шляпу и изображать изумление всякий раз, когда оттуда извлекают кролика. Китти для такого отлично подходила – стройная, спина прямая, плечи развернуты. Вот она и решила, как это свойственно детям, что нашла призвание на всю жизнь. Не бог весть какая завидная участь, по правде говоря, но теперь Сабине казалось, что она украла работу мечты у женщины, что сидит напротив нее за кухонным столом. Мир, от которого бежал Парсифаль, с Китти обошелся сурово – замужество, двое детей, работа на износ и бесконечные зимы. Каждый день такой жизни отпечатался на ней. Сбеги Китти из дома вместе с братом, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать, – какая бы из нее получилась красавица! Сабина так и видела ее в лиловых шелках, с голыми плечами под тонкой вуалью, с бусами вокруг шеи. Она бы справилась. Отлично бы справилась.

Час был не просто поздний – чуть ли не предрассветный. Даже снегопад, утомившись, прекратился.

Куда ни глянь – сон, тишина и мрак. В Лос-Анджелесе такого времени суток просто не существует.

– Признаюсь, – сказала Китти, – в тот вечер, когда мы впервые увидели вас в представлении Карсона, я подумала: «На ее месте должна была быть я».

– И верно, – смущенно ответила Сабина. – На моем месте легко могли бы очутиться вы!

– В детстве мы были очень дружны с братом, – сказала Китти устало, словно у нее уже не осталось сил об этом рассказывать. – План наш заключался в следующем: сжать зубы и терпеть, пока не вырастем, а там – прости-прощай, родной город! Отправимся вместе в Нью-Йорк, сменим имена. Сколько детей по всему миру, наверное, ложась в постель вечерами, мечтают перебраться в Нью-Йорк и сменить имя. Но потом становятся старше и о мечтах забывают. А вот Гай не забыл: сделал все, как было задумано, кроме одного… – Она осеклась и улыбнулась в знак того, что со всем примирилась. – Меня с собой не взял. И я его понимаю, честное слово, понимаю! Это ведь как побег из тюрьмы. Лучше бежать в одиночку – так больше шансов. – Одним уверенным движением Китти раздавила в блюдце окурок и зажгла новую сигарету. Руки ее двигались уверенно, не дрожали. – Все было так давно. Я и думать забыла об этом. У меня два чудесных мальчика. С родными живу душа в душу. – Она покачала головой: – Я что-то слишком разболталась. И говорю, наверное, путано.

– Нет, – возразила Сабина. – Я все понимаю.

Дети, которые мечтают сменить имя и переехать в Нью-Йорк? Нет. Этого она, привыкшая в детстве, что ей читают перед сном каждый вечер и за ручку переводят через любую улицу, не понимала. Ведь жила она в Лос-Анджелесе, где было все что ни пожелаешь: персики в январе, симфонический оркестр, Тихий океан. Лос-Анджелес – не из тех городов, откуда дети мечтают уехать. В такой город дети мечтают попасть.

– За то, чтобы вырваться из такого города, как наш, платить приходится дорого. – Китти улыбнулась: – Аллайанс не любит отпускать своих, мертвой хваткой держит. Знает, что новых на их место не получит – мало найдется охотников. Но Гай вырвался и заплатил.

– Каким образом?

– Страданиями! – Китти произнесла это даже весело, словно страдания были самой выгодной ценой.

– Вы исправительное заведение имеете в виду?

– И это тоже. И убийство отца. После такого пути назад уже нет.

Сабина выпрямилась на стуле. Лица словно коснулось что-то влажное и холодное – отгоняя это что-то, она взмахнула рукой, сигарета, докуренная почти до фильтра, но еще горящая оранжевым огоньком, выпала из губ, укатилась под стол.

– Что?

Китти выглядела изумленной, будто новость эту она не сообщила Сабине, а только что узнала сама.

– Убийство отца, – повторила она.

Слова эти были из разряда слов, которым суждено остаться в памяти навечно.

– Вашего отца…

– Они же вам рассказали, – проговорила Китти, не то спрашивая, не то утверждая. Во всяком случае – с надеждой.

– Кто рассказал?

– Гай рассказал. Мама. Берти, наконец. Черт!

Наклонившись, Китти достала из-под стола окурок, оставивший на зеленом линолеуме маленькую черную отметину. Теперь про это пятнышко будут говорить: вот тогда-то Сабина и узнала!

– Никто мне ничего не говорил.

Китти раздавила ничтожный остаток того, чего уже не было, и подошла к раковине вымыть руки. Вымыв, отряхнула и вымыла опять.

– Почему же никто не рассказал вам?

– Откуда мне знать!

Китти вытерла руки висевшим на ручке холодильника посудным полотенцем. Вид у нее был жалкий, виноватый, и на секунду Сабина даже подумала, что если и вправду было убийство, то убийца – Китти.

– Простите, – сказала Китти. – Я не хотела, чтобы так получилось. Мне в голову не могло прийти, что вы не знаете. В смысле что эту историю невозможно не знать. В ней вся суть. В ней вся наша семья.

– Вы говорите, что Гай убил отца.

Потому что тогда это был Гай.

– Да, убил, – тихо сказала Китти.

– И это доказано? Достоверно подтверждено? Кто-нибудь видел это?

Нет, неверных толкований тут быть не должно! Она не даст обвинить его в чем-то совершенно немыслимом!

Вскинув голову, Китти повторила список свидетелей:

– Я видела. Мама видела. Гай видел. Отец видел. – Она оперлась спиной о кухонную стойку, словно боясь, что сейчас Сабина бросится на нее.

Что это, снег все еще метет? Сквозняки гуляют по дому? Не пора ли вставать остальным? Может, разбудить их?

Сабина спросила, когда это произошло.

– Под Новый год в канун шестьдесят шестого. Гаю было пятнадцать лет. Почти шестнадцать.

Она спросила, как это произошло.

– Он его ударил.

– Рукой? Кулаками?

Китти покачала головой. Рассказать выпало ей. Но это и не секрет. Все газеты на пятьсот миль кругом писали об этом и написали вновь, когда Гая выпустили из Лоуэлла.

– Битой, – сказала Китти. – Бейсбольной битой. Одним ударом. Он не убить его хотел, только остановить. Схватил отца за грудки. Ударил по щеке. Но тот лишь отмахнулся от него, как от мухи, а удара словно и не почувствовал. А бита – рядом была, за дверью стояла. Гай ее всегда туда ставил. Времени подумать у него не было. Совсем. Он только и хотел, что остановить отца, но вот как он это сделал… – Она замолчала и после паузы продолжила: – Отец был очень проворный. Некогда было раздумывать. И рассчитать, куда удар придется, Гай тоже не мог. И саданул отца битой по шее. Сломал ему шею. Он и двух минут не протянул.

– Остановить отца… А что он делал?

– Пинал мать ногами. Она уже на полу валялась, – ответила Китти. А потом добавила важную деталь, важную, хотя многие потом упускали ее из виду: – Мать тогда беременна была. Берти носила.

В ту ночь, когда умер Фан, они поняли, что все кончено, еще раньше, чем это случилось. Фан уже не мог говорить, только всхлипывал – жалобно, как младенец. Всхлипы шли из гортани – ни Парсифаль, ни Сабина никогда еще не слышали от него таких звуков. Хоть и негромкие, они настигали в любом уголке дома, пригвождали к месту, разбивали сердце. Фан к тому времени ослеп и не мог даже сесть в постели. Он уже не понимал ничего, кроме того, что ему больно и страшно. И того, что Парсифаль здесь, рядом. Парсифаль не сидел у его постели – он лежал в ней. Снял рубашку, чтобы Фан кожей чувствовал его присутствие. Весь день, этот последний день, он обнимал Фана, прижимал к себе, несмотря на вонь, на всхлипы и на ужас перед тем, что ждало и его тоже. Он обнимал любимого человека, качал, баюкал его, целовал его волосы, как обнимал, баюкал и целовал его волосы в первую ночь их близости. Парсифаль боялся смерти, но Фана не боялся. Фана он любил. До самой последней минуты.

– Почему же ваша мама мне не рассказала?

Китти закусила губу – сильнее, чем этого требует простое обдумывание ответа. Она пыталась и понять, и объяснить одновременно.

– Я могу только догадываться, но поначалу, как мне кажется, она не делала этого из страха напугать вас до полусмерти. Хотела вам понравиться. Хотела, чтобы мы все вам понравились. И чтобы вы приехали. Моя мать всегда поступает как должно. Поднаторела в этом. А после выкинула это из головы. Ну, знаете – кто старое помянет… Мы и между собой это не обсуждаем. Мы особо не говорили об этом, даже когда все случилось. – Китти закрыла глаза и мотнула головой. – А вы бы приехали, если бы знали?

Сабину вдруг накрыло волной страшной усталости, как в те ночи, когда она допоздна засиживалась за работой.

– Ей-богу, не знаю. Все-таки лучше бы мне узнать это раньше, дома. И сейчас бы я предпочла быть дома, уснуть в своей постели. И лучше бы я узнала об этом много лет назад, а не теперь.

– Лучше человека, чем Гай, я в жизни не встречала. А убийство – это был несчастный случай. Он не хотел.

– Уверена, что не хотел, – сказала Сабина.

Уверена? В чем она уверена? Да ни в чем! Она провела руками вверх-вниз, гладя рукава белой хлопковой пижамы, которую выбирала для Фана – чтобы носил в лос-анджелесской больнице.

– Когда это случилось, когда отец упал, я еще подумала: «Господи, только бы насмерть! Если он встанет, он же порешит нас всех!» Мама и Гай были как не в себе, но я к отцу подошла, села рядом на пол, тронула его шею и почувствовала, как пульс замирает. Глаза были открыты, но смотрел он в пустоту. Мама приподнялась на локте, спросила: «Он как? Ничего?» А я ответила: «Он умер». Наверное, последнее, что отец услышал, – это как я объявляю его мертвым. Я так сказала, потому что хотела, чтобы так и было, чтобы он не убил Гая за этот его удар. А потом и стало так, как я хотела. Вот и вся история.

– Где… – выдавила Сабина, не в силах закончить вопрос.

– Что «где»?

– Где это случилось?

Китти обвела взглядом кухню, словно припоминая, и Сабина почувствовала, как что-то карабкается вверх по стенке ее горла, будто крохотная детская ручка. Крохотный палец трогает гланды. Китти указала на неприметное пятнышко в углу возле задней двери, пятнышко на зеленом линолеуме. Там же в углу стояли метла и теплые сапоги-угги. Голенище у одного скособочилось.

Наверняка был жуткий треск – звук биты, ломающей шею, от которого у всех перехватило дыхание, потому и не было криков. Затем – стук падающего на пол тела. Дот и сама лежала на полу. А где был Гай, мальчик, ставший Парсифалем? Стоял, возвышаясь над двумя лежащими? Сжимал ли он еще обеими руками биту? Держал ли ее поднятой на случай, если отец попытается встать? Или бита вяло покачивалась где-то возле его бедра? Может, он опирался на нее? Или выронил? Отступил ли он назад? Завопил ли?

– Почему вы остались?

– Осталась где?

Вытащив из волос резинку, Китти нервно перезавязывала свой конский хвост.

Впрочем, смотрела она уже не в злополучный угол, а на Сабину.

– В этом доме остались. Не уехали.

– В маленьких городках дома, где мальчики убивают своих отцов, плохо продаются. Детям и ходить-то по нашей улице несколько месяцев не разрешали, а когда разрешили, они и сами боялись сюда нос совать. Да и денег на переезд не было, и куда ехать, было непонятно. А когда появились какие-то возможности и деньги, много-много лет спустя, нам было уже все равно. – Китти потушила сигарету, которую даже и не покурила толком. – Вы меня простите, но, чувствую, на сегодня нам хватит. Потом можно будет еще поговорить, но сейчас я свой лимит исчерпала.

– Да, совсем поздно уже, – сказала Сабина. Она понятия не имела, который час, но инстинкт подсказывал, что время бодрствовать еще не наступило. – Вам еще домой добираться надо.

Китти встала. Высокая, но все же не такая высокая, как Сабина.

– Сегодня мой дом – здесь.

– Останетесь ночевать?

– Сегодня – да.

Это была уже другая история, углубляться в которую обеим сейчас не хватало пороху. Взяв со стола блюдце, Китти вытряхнула пепел в стоявшее под раковиной мусорное ведро, блюдце вымыла горячей водой с мылом и поставила на полочку сушилки.

– Идите-ка спать.

– Я заняла вашу комнату.

– Ничего страшного. Лягу на диване. Спать-то осталось всего ничего. Утром мне на работу. А диван удобный.

На каких только диванах не приходилось спать Сабине. В гардеробных, в прежней квартире Парсифаля, в комнатах ожидания больницы… она слишком устала, чтобы даже думать о том, стоит ли ей раздобывать одеяла и лишнюю подушку. Слишком устала, чтобы озадачивать такими хлопотами кого-то еще.

– Давайте вы будете спать у себя в комнате. Там же есть вторая кровать.

– Мне и на диване отлично, – отмахнулась Китти.

– Я болтать не буду, – заверила Сабина. – Ночуйте у себя. Я буду спать как сурок и все равно не услышу – есть вы или нет.

Китти собиралась отказаться. Но, как и ее мать и сестра, она не умела отказываться от желаемого.

– Ну, может быть, так нам кошмары не приснятся, – сказала она.

Женщины прошли по коридору, волоча за собой бремя услышанного и сказанного. Света они не зажгли, и Сабина нырнула в незастеленную постель – стылую, как снег на подоконнике. Дрожа от холода, свернулась калачиком. Китти сняла джинсы и в одной толстовке легла на вторую кровать. Она лежала на спине, и полоска света из-под двери позволяла Сабине ясно видеть ее профиль. Такой знакомый.

– Простите, что рассказала вам про все это, – проговорила Китти.

– Я бы и так узнала рано или поздно, – сказала Сабина, поворачиваясь к ней.

– А может, и не узнали бы. Но, так или иначе, теперь вы в курсе.

Так много еще оставалось невысказанного, но Сабину затягивало в омут сна. Вопросы силились обрести форму, воплотиться хотя бы в начатки фраз, но сил выговаривать слова не было. Дыхание Китти уже стало ровным, глубоким. Сабина думала, что там, на другой стороне, ее будут ждать и что-то расскажут, однако, оказавшись на снежном поле, она ждала и ждала – безуспешно. Никто не пришел.

Еще толком не проснувшись, Сабина провела рукой по смятому покрывалу в поисках теплого шерстяного клубка – кролик обычно спал, примостившись у ее живота. Не нащупав его, Сабина все вспомнила и открыла глаза. Она была в мальчиковой спальне, залитой солнцем, потому что шторы вчера никто не опустил. Солнечные лучи отражались от бейсбольных кубков, играли на кроватях, столе и клетчатом коврике, и не было ни малейших признаков того, что здесь находился кто-то еще, что Сабина не проспала всю ночь как убитая, даже и не повернувшись, считай, ни разу. Вторая кровать была аккуратно застелена и имела точно такой же вид, в каком Сабина застала ее накануне. Промелькнула даже мысль, что ничего вчерашнего на самом деле и не было. Снег перестал. Пейзаж за окном состоял из слепящей синевы сверху и слепящей белизны снизу. Снег покрывал землю ровно, точно выглаженная простыня. Чистый, чинный мир.

Надо было бы сделать шаг вперед, под струи, но Сабина стояла, едва не касаясь носом серебристого диска душа, и лишь жмурилась, позволяя воде бить себе в лицо. Все в этой истории было перевернуто с ног на голову. Это в Лос-Анджелесе люди убивают друг друга. А в Небраску сбегают потом, чтобы забыть и забыться. Чтобы спрятаться в огромности пустого пространства. Кому в голову придет искать человека в Небраске! Да здесь в каждом третьем доме наверняка живет кто-то из программы защиты свидетелей! И все же каким-то образом план Парсифаля удался. В городе, где отцеубийцы бродят стаями, его не заметили, не обнаружили. Сабина ждала, когда же все узнанное ею теперь повергнет ее в пучину отчаяния, однако чем дольше ждала, тем яснее становилось, что пучина не разверзнется. Все удары Сабина приняла и вынесла с должной степенью мученья: смерть Фана, а затем и Парсифаля, и внезапное явление его родных, и все прочие внезапности. Но мысль о том, что Парсифаль убил своего отца, пускай случайно, но убил, убил бейсбольной битой, в это утро почему-то ее почти не беспокоила. Пар в ванной пробудил десятилетиями копившиеся здесь и пропитавшие стены запахи мыла и шампуня. Сабина, голая, нырнула в пахнущее морским берегом, цветами, травами облако и подставила шею потоку почти невыносимо горячей воды. На его месте она бы тоже не сказала. Вот и найдено разумное и утешительное оправдание. Теперь понятно, почему Парсифаль лгал ей и почему эта ложь оказалась правдивее, чем вся скрытая им правда. Случай и только случай определяет, где мы появляемся на свет. Не было у Сабины никакого священного права ни на то, чтобы родиться в Израиле, ни на то, чтобы расти в милом семейном гнездышке в Фэрфаксе. Этот дом в Небраске мог бы быть ее домом. Она, а не Парсифаль могла схватить биту, ощутить в руках ее прохладную тяжесть. А потом – тоже отсекла бы прошлое, вырезала бы его из своей жизни, как вырезают заметку из газеты, и люди видели бы, что чего-то не хватает, но чего именно – так и не узнали бы. И как бы ни хотелось Сабине, чтобы он в свое время доверился ей, а она могла бы его утешить и простить, она понимала, что, будь это ее жизнь, поступила бы как он, потому что не могло быть такого, чтобы, сидя с ним на кухне за утренним кофе, Сабина вдруг отодвинула тарелки, взяла его руки в свои и, сжав их, сказала: «Послушай, я должна тебе в чем-то признаться». Парсифаль, ее друг, ее муж, выстроил свое счастье, как строят надежный в бурях баркас – тщательно, шаг за шагом. И прошлое, теперь уже не принадлежавшее ему, было отброшено и, подобно отвязанному якорю, скользнуло в темные, заросшие водорослями океанские глубины. Много лет наблюдая его сон, вглядываясь в его лицо при пробуждении, она знала точно, что кошмары его не мучают. И это наполняло Сабину радостью и утешением: Парсифаль спасся – прыгнул в свой надежный баркас и тем сохранил себе жизнь. Баркасом стал для него Лос-Анджелес, и синяя океанская волна омывала его опущенные в воду пальцы. А назад вернулась Сабина. Это ей сейчас лежать на дне, прижимая к груди якорь.

Вода из горячей сделалась еле теплой, тут же сменившись попросту холодной, и из душа пришлось вылезать. В зеркале отразился лишь густой пар. Она вытерлась, оделась и прошла в кухню, где за своим кофе сидела Дот Феттерс, устремив взгляд в слепящую белизну за окном.

– Я что-то заспалась, – сказала Сабина.

– Легла поздно, – вяло отозвалась Дот, не поднимая глаз.

Сабина приняла от нее кофе, налитый в кружку с надписью «Полюбуйтесь на гору Рашмор!», украшенную каменными лицами трех главных президентов и одного второстепенного в бледно-голубом овале.

– Берти в школу ушла?

Дот кивнула.

– А Китти?

– На работу отправилась. С утра пораньше. Но я успела-таки с ней пересечься.

– Значит, она рассказала вам о нашем знакомстве. Мне она понравилась. И Берти права – она вылитый Парсифаль.

– Она мне рассказала. – Дот кивнула, как бы соглашаясь принять этот факт. – И рассказала, что выложила тебе все как есть. Она здорово рассердилась, надо сказать – не думала, что я приглашу сюда гостью, не раскрыв ей сперва всю подноготную. Теперь нам придется устроить что-то вроде семейного совета – согласовать наши версии. Ты прости меня, но мы тут просто не привыкли к новым людям. Хаас, правда, человек для нас вроде как новый, но ему Берти точно все выложила как на духу. Потому он всегда, как ни заедет к нам, сидит как на иголках. – Дот впервые за утро взглянула Сабине в лицо. – А про себя Китти что-нибудь тебе говорила?

– Нет.

– Ну, это я так – для проверки. Для полноты картины. Она считает, что ты сегодня же захочешь уехать и что я должна отвезти тебя в Скотсблафф.

Сабина вспомнила самолет, вопли стюардессы, растекшуюся тушь на ее щеках.

– Нет, уезжать я не собираюсь.

Но Дот, по всей видимости, твердо решила проговорить все до конца, исключить малейшую возможность недопонимания:

– Гай убил Альберта. Вот здесь, в этом углу. – Она поднесла к губам чашку. Кофе, должно быть, совершенно остыл, она выпила его залпом. – Мой сын, твой муж – убил! Бейсбольной битой. Эл умер мгновенно. Скорая приехала, потом полиция…

– Так Китти и говорила, – сказала Сабина, чувствуя, что добавлять что-то бессмысленно. Ей было бесконечно жаль миссис Феттерс. Сейчас она представляла себе не Парсифаля, который пытается остановить избиение, а само избиение Дот. Не теперешней Дот, а той, с фотографии – миниатюрной, хорошенькой женщины, в чьих глазах так светилась надежда. Сабина встала, открыла холодильник – посмотреть, не найдется ли там молока для кофе. В синих выемках на дверце лежали яйца. Сабина посчитала это знаком и сунула одно в карман кофты. Затем вернулась за стол, повернув стул так, чтобы сидеть напротив Дот – касаясь ее коленями. Сабина подумывала попросить Дот закончить этот разговор, но боялась – вдруг та решит, что Сабина не желает ее слушать, что ей отвратительна эта в общем-то и вправду отвратительная история.

– Не знаю, насколько ты в состоянии это понять, – сказала Дот. – В уме тебе, конечно, не откажешь, но тебя же при этом не было. Даже я, которая была, и то не до конца понимаю.

– Могу представить, каково вам пришлось. – Сабине очень хотелось выпить кофе, но она не решалась.

– Я тебе скажу, каково мне пришлось. – Дот поправила очки на переносице. – Плохо пришлось. Я терзалась оттого, что муж мой умер, хотя я чуть ли не с того самого дня, как вышла за него, только и молилась о том, чтоб он либо делся куда-нибудь, либо умер. Винила себя за все эти молитвы. И за то, что сына моего забрали, а он всего-то и хотел, что защитить меня! Я только тогда и поняла, что Гай был моим любимчиком, и от этого тоже терзалась – разве можно иметь в семье любимчиков! Страшно терзалась из-за того, что, когда два месяца спустя родилась Берти, я назвала ее в память Альберта, и это, наверное, был худший мой поступок, потому что я как бы ясно дала Гаю понять, по кому тоскую больше. Как ни посмотри, плохо я справилась со всем этим, но ведь разве жизнь нас к такому готовит? С кого тут пример брать, на кого смотреть? Вот и делаешь что-то вслепую. Китти жутко злилась на меня за то, что я не смогла устроить так, чтобы Гая дома оставили. Все говорила, что по моей вине его отправили в Лоуэлл, и так оно и было. Китти только одного понять не могла: для меня счастьем было, что дело для Гая Лоуэллом кончилось! Ему шестнадцать почти сравнялось, и разговоры были, чтобы судить его как взрослого, а это уже тюрьма. А им что, они разве смотрят на то, что мальчик хороший, за мать свою заступился, на взрослого мужика пошел? И на то, что терпел он от Эла, как мучил его отец все те годы, им наплевать тоже. Тогда ведь жизнь какая была – не то что теперь. Муж бьет тебя, отец бьет – терпи, так уж положено. А попробуй ответить, палец подними – судьи эти всей сворой накинутся и уж научат тебя закону, впихнут его в тебя, так что из ушей полезет! Вот так. Гая забрали, а я осталась одна с Китти, а потом еще и с маленькой на руках и без денег. – Она покачала головой: – Ладно, забудь! Чего я себя жалею. Нехорошо это, стыдно!

Дот верно говорила: пример ей брать было не с кого. Не имелось у нее и пособия «Что делать, если ваш сын убил вашего мужа».

– Да нечего тут стыдиться, – слабо возразила Сабина. – Я сама все эти дни только и делаю, что себя жалею.

День разгорался, и снег уже посверкивал на солнце. На белом вспыхивали разноцветные искорки: зеленые, желтые, алые; такие получаются, когда в детстве забавы ради закрываешь глаза и жмешь пальцами на веки. Самый тяжелый удар достался, конечно, Парсифалю. Но он сумел ускользнуть – уплыл на своем баркасе, спасся. А вот Дот и Китти остались в доме – каждый день смотреть на злосчастный угол. Дот теперь плакала, а Сабина по собственному горькому опыту знала, что после утренних слез голова болит весь день. Наклонившись к Дот, она погладила ее по волосам, по туго накрученным куделькам. А потом сделала то, что видела миллион раз, но сама проделывала лишь раз-другой и очень давно. Вытащила яйцо у Дот из уха. Вуаля – и вот оно уже у Сабины в руке, белое и холодное. Фокус прошел гладко. Она хорошо рассчитала силу нажима, чтобы казалось, будто яйцо вылезает прямо сквозь барабанную перепонку. Перебарщивать тут, конечно, было нельзя. Сабина нередко видела, как в неумелых руках любителя скорлупа трескалась и желток с белком текли пострадавшему за воротник. Не зная, выйдет у нее или нет, Сабина ужасно обрадовалась, когда все получилось. Ей даже захотелось спрятать яйцо в ладони и вытащить снова – уже из второго уха. Дот испуганно ощупала свою голову и приняла яйцо из рук Сабины – благоговейно, точно это было нечто гораздо большее, чем материал для глазуньи.

– Ох! – воскликнула она, поглаживая снежно-белую скорлупу. – До чего красиво ты это проделала!

– Не так красиво, как красиво это ушко, – повторила Сабина дежурную реплику Парсифаля.

– Лучше б я тебе все рассказала.

– Да. Лучше.

– В Калифорнии я как-то смешалась. Ты, и дом этот, и пальмы…

– А то, что вы мне в «Шератоне» рассказали – будто в Лоуэлл Гая отправили из-за того, что он был геем?

Дот наклонила голову набок, к правому плечу, так что ухо ее почти касалось шерстяного свитера.

– Ну, о том, что он гей, мне было известно, и меня это беспокоило, когда удавалось выкроить часок для беспокойства. То, что Гай был геем, и то, что его отправили в Лоуэлл, у меня как-то в голове зацепилось одно за другое. Мне кажется, Лоуэлл как-то окончательно все решил для Гая. Может быть, расти он в другой семье, получше, и останься он в Небраске, и жизнь у него сложилась бы по-другому.

– Исключено, – сказала Сабина.

– Ты так думаешь?

– Его тянуло к мужчинам. Кому как не мне это знать. В этом была его суть.

Самая сокровенная суть. Ему было уютно с тем, кто совсем как он. С узкими бедрами, с колючей щетинистой щекой.

– Значит, ты не так уж сердишься на меня? Не уедешь?

– Когда-нибудь, конечно, уеду, но не сейчас. – Она все еще думала о фокусе с яйцом. – Ведь я только приехала.

Ей еще столько надо было выяснить. Не бывает так, что муж едва не порешил жену, сын порешил отца, а потом все разошлись-разъехались и жизнь продолжается – у каждого своя. А кроме того, даже успев побыть тут совсем недолго, Сабина обрела то, на что втайне надеялась: она словно приблизилась к Парсифалю. Логичнее было бы чувствовать подобное в Лос-Анджелесе, в доме, где они жили вместе, в клубах, где выступали, на Малхолланд поздним вечером, но во всех этих местах она лишь острее ощущала, что Парсифаля больше нет. А здесь в Небраске, где Сабина и представить его не могла, он виделся ей повсюду.

– Гай под конец такую штуку с серебряным долларом хорошо научился делать. – Дот жестом показала, будто вынимает что-то из уха. – Замечательно выходило. Ребятишки соседские хвостом за ним ходили. Ужасно им этот фокус нравился, хоть он и не дарил им потом доллар этот. А вот с яйцом у него не получалось. Он на мне практиковался, и я всегда замечала, откуда он на самом-то деле яйцо вынимает. Я, понятно, виду не показывала. Но он догадывался. – Она похлопала Сабину по коленке с горделивой радостью, по-матерински. – А вот ты – прямо ух! Яйцо будто из самой середки головы у меня вылезло. Не собиралась я вас сравнивать, но должна сказать – у тебя эта штука куда лучше выходит, чем у Гая выходила.

– Да что вы, господь с вами! – воскликнула Сабина, совершенно потрясенная услышанным. – Все, что я знаю о магии, я узнала от него, это он меня научил. Трюк с яйцом – сущий пустяк. Детский фокус. А он… – Она на секунду замолчала, с горечью подумав о том, что больше никто никогда не увидит фокусов Парсифаля. – Он делал вещи невероятные.

Дот одобрительно кивнула:

– Я не говорю, что он был плохим фокусником. Он был чудесным фокусником. Да он за что ни брался, во всем был хорош: в бейсболе, в математике, даже в стряпне. Я только говорю, что у тебя к фокусам этим талант какой особый, что ли…

Она поджала губы – мать, старающаяся честно рассудить детей.

– И двигаться ты умеешь. Думаю, это потому, что внимания к себе привлекать не стремишься. Такая красивая, элегантная, а ничего не делаешь такого, чтоб люди на тебя пялились. Не красуешься, вот что! Когда ты это яйцо у меня из уха вытащила, удивилась как будто не меньше меня.

– Это потому, что думала – фокус не выйдет.

Похвалы Сабину раздражали. Что могла Дот понимать в фокусах? Она пропустила двадцать пять лет – самые важные главы в этой истории.

– Ладно. Больше не буду. Я просто не хочу, чтобы ты себя недооценивала, вот и все.

Дот решительно встала, явно чувствуя облегчение, оттого что скинула с себя груз разговора. Поцеловала озаренную солнцем макушку Сабины и показала ей яйцо.

– Пойду завтрак тебе сготовлю. Поесть-то тебе нужно, верно?

В десять тридцать Дот уехала на работу – в буфет школы, где учились сыновья Китти, один в девятом, другой в одиннадцатом классе. Она стояла там на раздаче горячих блюд, напротив движущейся очереди учащихся, и накладывала картофельное пюре и кукурузу под соусом на выщербленные тарелки. Сабина была уверена, что трудится Дот споро и порциями детей наделяет честно. «С работой мне повезло, – заверила Дот. – Ребятишек я люблю. Не только детей Китти – всех. Китти все говорит, что теперь, когда у нас появились деньги, мне надо уйти, но без буфета я заскучаю. Что дома-то целыми днями делать? Успею еще в четырех стенах насидеться».

Раньше Дот работала на заводе фирмы «Вулрич» по сорок часов в неделю и брала сверхурочные при любой возможности. Но потом деньги от Парсифаля стали поступать регулярнее, суммы увеличились, и, хотя Дот не могла спросить у сына, может ли она теперь рассчитывать на его постоянную помощь, через какое-то время все же решила ему довериться. Четыре года назад она ушла с завода и устроилась в школьный буфет.

– Ужасно не хочется тебя здесь одну оставлять, – сказала она Сабине, влезая в пальто. – Может, хочешь подвезти меня, а после машина будет в твоем распоряжении?

– Я прекрасно проведу время одна, – ответила Сабина.

– Правда, у нас и съездить-то особенно некуда. Это тебе не Лос-Анджелес.

– Отправляйтесь на работу спокойно.

Дот кивнула, но уйти не спешила. Маялась в дверях, теребя перчатки. Так же вела себя она и в аэропорту, медля сесть в самолет. Боялась, что стоит оставить Сабину одну, и пиши пропало – она ее потеряет. А это все равно что во второй раз потерять Парсифаля. От одной мысли – мороз по коже!

– Как позвонить мне, ты хоть знаешь?

Сабина распахнула дверь. И от холода даже отпрянула, как от удара. Чтобы не застудить дом, Дот поспешно вышла.

Сабина, вытянув шею, проследила, как машина, посылая в морозный воздух здоровенное облако выхлопа, заворачивает за угол. А после подошла к телефону и набрала родительский номер. Ответил отец, чему она очень обрадовалась.

– Ты в жизни не догадаешься, ангел мой, кто сидит сейчас у меня на коленях и со мной вместе читает газету!

– Разбалуешь ты его.

– Балованных кроликов не бывает! Запас любви, которым обладают эти зверьки, поистине неисчерпаем.

Уютно вжавшись в мягкий угол кресла в Аллайансе и крепко держа обеими руками телефон, Сабина закрыла глаза и мысленно прошлась по гостиной родителей. Вот они, в золотистом свете лос-анджелесского утра, отец, мать, Кроль – вместе, живы-здоровы ждут ее.

– Как ты, папа? А мама как?

– Да все у нас, ангел мой, по-прежнему. Все прекрасно, только по тебе скучаем. Ну, расскажи, какая она, Небраска? Полно коров, наверное?

Сабина рассказала о снеге, о доме, о Берти и опять о снеге, о Дот, о комнате Парсифаля, о том, как среди ночи познакомилась и побеседовала с Китти, и о снеге, и снова о снеге. Об отце Парсифаля она говорить не стала, хотя и знала, что, вернувшись, расскажет. А пока она тут, отцу с матерью не нужно знать, что их дочь спит в доме, где произошло убийство – пусть даже много лет назад. Благополучие Сабины было необходимо родителям, как воздух. Так же, как и ей – их благополучие.

– Мама за покупками отправилась. Я, было, тоже собрался, а потом передумал. Наверное, почувствовал, что ты позвонишь.

– Вероятно, – сказала Сабина.

– Стало быть, отец твой умеет читать мысли и тоже не чужд магии. Может, когда-нибудь выступим вместе с фокусами?

– Я бы с удовольствием.

– Ну, тогда приезжай, начнем репетировать. Ты уже посмотрела все, что хотела? Не думаю, что для знакомства с Небраской требуется много времени. Когда возвращаешься?

– Так я же прилетела только вчера вечером!

Отец расхохотался, словно она сказала что-то невероятно смешное. Вот так бы говорить с ним все время, пока не вернется с работы Дот, слышать его смех и его голос – уверенный, веселый. Голос отца, ставившего будильник на два часа ночи, чтобы ехать за ней в «Волшебную шляпу», потому что не годится возвращаться девочке одной на автобусе в такой поздний час.

– Да это я так, размечтался. Конечно, я понимаю, лететь в такую даль ради одной ночи глупо. А может, и мне стоит повидать Небраску, как тебе такая идея, Сабиночка? Мы с мамой подумываем о том, чтобы устроить себе каникулы. Ведь сколько мест чудесных, где мы не бывали, просто немерено!

Сабина подняла голову, открыла глаза. Снаружи только снег и небо, и дом напротив, через улицу, в точности такой же, как этот дом.

– Ну, для каникул можно найти места и поинтереснее.

– Ты узнала теперь Парсифаля получше, да? – Тон вопроса был конфиденциальный. Что бы она ни ответила, это останется строго между ними.

Сабина огляделась. Эту дорожку – выезд на улицу – расчищал Парсифаль. Лицо садовыми ножницами он поранил себе здесь, на этом дворе. И здесь же, в этом доме, он убил своего отца, нечаянно, в одно мгновенье, перевернувшее всю его жизнь. И Сабина ответила «да».

– Вот и хорошо. Значит, не зря поехала.

Сабина попыталась еще поспать, но не спалось. Как ни опускай шторы, все равно темноты в комнате не было. Она бродила по дому, разглядывала фотографии на стенах, порылась в ящиках, так и не найдя ничего интересного. Лежа поперек кровати Парсифаля, прочла от корки до корки детектив о братьях Харди. Речь там шла о пещере и похищенном отце главных героев. Она перетряхнула остальные книги, надеясь обнаружить что-то в них или за ними на полке. Нашла упаковку от жвачки «Даблминт», но, может, это сын Китти оставил.

Не зная, куда приткнуться, она в тоске слонялась по комнате – проверила под бейсбольными кубками, за фотографиями. И ближе к вечеру нашла в шкафу на верхней полке кое-что интересное – «Мисто», набор для фокусов. Ветхая коробка была перетянута по углам клейкой лентой – иначе развалилась бы, но и лента уже высохла так, что еле держала. На боку коробки фото – довольно зловещего вида мужчина в плаще и цилиндре наклонился к двум детям, а те, как зачарованные, смотрят на белого кролика и резиновые шарики. Абсолютная поглощенность детей фокусом выглядела подозрительно, да и кролик к фокусу не относился. Словом, наборчик из тех, про которые Парсифаль говорил «только на именинах у тети выступать». Внутри коробки обнаружились цепочки колец, живо напомнивших Сабине неприятный инцидент с Сэмом Спендером в «Волшебном замке». Еще – резиновые шарики, как на фото, стаканчики, куда их прячут, и черный с белым наконечником жезл. Сабина так давно уже не видела фокусов с жезлом, что даже не сразу поняла, что это такое и зачем нужно. Лежала в коробке и колода карт, в набор не входившая. Судя по перечню на крышке коробки, кое-чего не хватало – не было волшебной веревочки, пяти заколдованных монет и букетика цветов из шелка. Шелковые цветы истрепывались уже на третьем выступлении. За тридцать или даже больше лет букет, наверное, просто истлел.

Сабина проглядела инструкцию – следовать ей было практически невозможно. Чтобы спрятать шарики под стаканчики, как там было описано, потребовались бы восемь рук, тусклое освещение и публика, предварительно накачанная транквилизаторами. Какой же мукой было вникать в это ребенку, ничего не знающему о фокусах! Сабина бросила инструкцию обратно в коробку – взяла кольца, собрала в цепочку, открыла, закрыла. Неплохие кольца. Тридцать лет назад даже дешевые наборы фокусника делали на совесть, не то что теперь. Сабина подбросила вверх кольцо, второе, третье – они сцепились. Тут не обойтись без сноровки. Все должны видеть, что кольца сцепляются, но как они сцепляются – не должен понимать никто. Освоили они этот трюк далеко не сразу. Сабина кидала кольца, Парсифаль довил их на лету, кольца оказывались сцепленными. Целая вечность ушла на то, чтобы научиться правильно рассчитывать угол и силу броска.

И целая вечность – на то, чтобы научиться проделывать трюк даже во сне. Сабине нравились сопровождавшие фокус звуки – короткое звяканье, негромкий лязг, с каким один кусок металла входил в другой. Сколько времени понадобилось мальчику Гаю Феттерсу, чтобы разобраться в этом трюке? И сколько лет ему было тогда? Восемь? Десять? Двенадцать? Сабина побросала шарики в крышку коробки, накрыла их стаканчиками, покрутила, погоняла шарики от стаканчика к другому. На самом деле шариков было не три. Два дополнительных Сабина прятала между вложенными друг в друга стаканчиками. Она знала, как сделать, чтобы рука двигались в одну сторону, а стаканчик – в другую. Могла бы деньги лопатой грести, играя в Венис-Бич в «три листика». Хорошая ассистентка должна быть ловкой, ловчее даже самого фокусника. Действовать так быстро, чтобы глаз уследить не мог.

Невозможно работать ассистенткой, не зная механику фокуса. Публику вводит в заблуждение наивный вид помощницы, то, как она в детском восторге открывает рот, когда перчатка на ней вдруг превращается в голубя. Но если не знать, как это делается, то и встать не сумеешь как надо, не повернешься так, чтобы в нужную секунду загородить руку иллюзиониста или свет. Даже если предположить немыслимое, что фокус ассистентке не объясняют, она рано или поздно разгадает его на репетициях. Из уха у тебя появляется яйцо, между грудей возникает кролик, твоя голова отделяется от тела – снова и снова и снова, пока волей-неволей не привыкнешь к этому, как к собственному имени.

Но знать фокус еще не значит уметь его выполнить. И вот этого-то Парсифаль как раз и не понимал, а возможно, из-за болезни или депрессии уже перед самым концом – просто позабыл. Сабина была ходячей энциклопедией магии, живым справочником реквизита, мизансцен и реплик, но фокусником она не была. Большинству людей это искусство недоступно, так же как недоступно искусство воровства или мошенничества. Им стыдно. Обман в их исполнении не выглядит естественным. Внутренне они жаждут разоблачения.

Со стороны кухни раздались звуки – шарканье и затем топотание ботинок. Сабина быстро убрала все в коробку и задвинула ее под кровать. Это же детская игрушка. Ей сорок один год, а чем она занимается? Сидит на полу, катает шарики и мучается угрызениями совести.

– Сабина? – окликнула Дот из коридора. – Ты здесь?

– Я здесь. – Она неуклюже поднялась.

Левая нога совсем затекла. На ходу растирая бедро, Сабина похромала в коридор.

– А какой у меня для тебя сюрприз!

Заглянув в кухню, Сабина увидела там Дот и по бокам ее – по мальчику. Оба рослые, оба – красивые, такие румяные с мороза, что, казалось, только что проснулись и раскраснелись ото сна. Оба были изрядно укутаны: у каждого на шее – клетчатый шерстяной шарф, поверх ковбойки – шерстяной свитер, поверх свитера – пуховая безрукавка, а поверх безрукавки – куртка как у полярника. Руки без варежек, все в цыпках. На старшем – синяя вязаная шапочка. Оба были очень похожи на своего дядю – каким он был, когда Сабина только повстречала его, когда первые увидела, как он вытаскивает кролика из рукава. Чудесные мальчики.

– Это Го, – сказала Дот, небрежно приобняв того, кто был выше и темнее. – А это Гай.

Гай был посветлее и пониже ростом, но лишь оттого, что был на два года младше. Фигура его ясно говорила – в скором времени Гай вытянется и перегонит Го. Когда бабушка приобняла его, мальчик чуть напрягся.

– Ребятки, это ваша тетя Сабина!

– Тетя Сабина? – Она удивилась такому наименованию.

– Ну ты же жена их дяди, так что все правильно. Или тебе больше нравится «миссис Парсифаль»? Ой, надо было тебя сначала спросить.

Сабина задумалась. Нет, «миссис Парсифаль» – это смешно. Так стало быть, «тетя Сабина»?

– Можно «тетя Сабина» или просто «Сабина». – Она шагнула вперед, чтобы пожать мальчикам руки – холодные и на удивление крупные. Ногти у обоих были обгрызены чуть ли не до мяса.

– Здрасте, – сказал Го. (Говард? – предположила Сабина. Интересно, в этой семье есть кто-нибудь, сохранивший свое исконное имя?) Рукопожатие его было робким и неуклюжим, словно мальчику впервые выпал случай так здороваться с женщиной.

– Привет, – сказал Гай. Его рукопожатие было крепче. Мальчик даже на секунду поднял на Сабину глаза, прежде чем вновь уставиться в пол.

– Им просто не терпелось поехать познакомиться с тобой, – заявила Дот, ничуть не смущаясь тем, что ни малейшего нетерпения на лицах мальчиков заметно не было. Правда, может, все они такие в этом возрасте. Сабина позабыла, какими бывают подростки. Она не общалась с ними с тех пор, когда сама была подростком, и даже в то время толком их не понимала. Сейчас Сабине казалось, что она беседует с людьми, чьим языком не владеет. Она с трудом удержалась от того, чтобы заговорить с мальчишками громко, как с глухими.

– Парсифаль, ваш дядя, был бы очень рад с вами познакомиться!

И правда. Такие красавцы. Да еще сыновья Китти. Он был бы в восторге.

– Парсифаль, – повторил Гай. – Мама говорила, что он сменил имя.

– Он был иллюзионистом. Это был его сценический псевдоним. С ним он выступал, а потом стал пользоваться им и в жизни.

Не слишком ли примитивное объяснение? Вообще, что известно этим мальчикам о прошлом? Давно, задолго до вашего рождения, дядя Гай убил вашего дедушку, здесь, в двух футах от места, где вы сейчас стоите.

– Меня в его честь назвали, – пояснил Гай на случай, если Сабина не догадалась.

– Тебе повезло, – заметила Сабина.

– Я печенье испекла, – сказала Дот. – Хотите по стаканчику молока с печеньем, ребятки?

Сабине это предложение показалось полной нелепостью, пародией на добрую бабулю из телесериала. Но при упоминании еды мальчики явно оживились. Издав одобрительное, хоть и не особо членораздельное мычание, они сняли куртки и сели за стол. Дот налила им в высокие стаканы молока – белого, как их зубы.

– Ну и что ты поделывала весь день? – спросила Дот, выкладывая на тарелку печенье.

– Разглядывала вещи Парсифаля, книжку читала. – Сабина надеялась, что ее не спросят, о какой книжке речь. Хотя кто знает – вдруг братья Харди окажутся подходящей темой для светской беседы.

– Тетя Берти говорит, что у вас потрясный дом в Лос-Анджелесе, – сказал Гай. Сабина взглянула на него. Щеки горят, розовеют лососиной, густые, прямые волосы отливают блеском.

– Да, дом хороший.

– Хотел бы я в Лос-Анджелес съездить, – сказал Гай. – Потусить и все такое. Можно к вам я когда-нибудь заверну?

– Конечно, – сказала Сабина, хотя и не очень представляла себе, как общаться с подростком, если это не твой собственный подросток. Мальчику из Небраски крупные неприятности в Лос-Анджелесе гарантированы. Ничем хорошим это кончиться не может. А потом ей вспомнился Парсифаль.

– Ну а ты, Го? – спросила Дот. – Тебе хочется в Лос-Анджелес?

– Он ни в жизнь не поедет, – вмешался брат.

– Поеду, – сказал Го. Щеки его пламенели, как от пощечины. Алый рот. Темные волосы вьются, как у его дяди. Дядя – как непривычно думать так о Парсифале! Он ведь и знать не знал, что он дядя. А может, догадывался?

– Дом у меня просторный, – сказала Сабина. – Приезжайте и живите оба.

– Я с ним нянчиться не буду! – бросил Гай.

– Га-а-ай… – вполголоса протянула Дот, стараясь вложить в короткое слово максимум выразительности.

– Никто тебя и не просит, – невозмутимо парировал Го.

– Да все равно он из дома ни на шаг, – сказал Гай, обращаясь к Сабине. Сейчас мальчик был похож на охотничьего пса. Учуял добычу и остановиться уже не мог. – Он у нас мамочкина радость!

Абсурдная нелепость этого выпада застала Сабину врасплох, и лицо ее уже начало расплываться в улыбке, прежде чем она спохватилась, что улыбка в данном случае неуместна. Это что, обвинение в страшном преступлении? Да что может быть лучше, чем быть Мамочкиной радостью? Но Го среагировал мгновенно – движением быстрым, как мимолетная улыбка Сабины, он привстал и потянулся через стол к брату. Казалось, тело его действует само по себе, автоматически. Гай, может, и более крепкий, но все равно младший из двоих, отпрянул от надвигающейся угрозы.

Но оба замерли, услышав голос Сабины. Та превосходно умела обращаться с мужчинами. Этому поневоле учишься, когда все вокруг, включая малых детей, считают тебя неземной красавицей.

– Ты про маму, да? Я с ней повидалась вчера ночью, знаешь? – Голос Сабины звучал успокоительно, точно колыбельная. Мальчики вновь опустились на свои стулья. – Среди ночи я проснулась, гляжу, а она на кухне. Она так похожа на вашего дядю. Ну просто вылитая! И ты вылитый Парсифаль в молодости, – сказала она, отдав этот приз Го. – Я в первый раз видела вашу маму, но из-за сходства показалось, будто я ее всю жизнь знаю.

Они даже не слушали ее толком, просто впитывали ее слова. В магии важно не столько удивлять публику, сколько управлять ей. Отвлекаешь внимание зрителей, а потом неожиданно возникаешь у них за спиной. Они не спускают с тебя глаз, каждую минуту ждут подвоха, а ты ведешь их по ложному следу, заманивая в ловушку. Люди жаждут, чтобы их поразили, хотя и сопротивляются этому. Но вот они поражены и отныне – в полной твоей власти. Намечавшийся кулачный бой за кухонным столом был забыт. Мелькнул и пропал – как паводки в Туэнтинайн-Палмс.

– Сколько вы у нас еще пробудете? – спросил Го, теперь участливо и благодарно.

– Не знаю пока. Как пойдет.

Ответ был не из удачных: Дот и мальчики понурились, словно испугались, что их плохое поведение может заставить Сабину отправиться собирать чемоданы.

– Давайте-ка, ребятки, вы освободите нам стол, и Сабина мне поможет с ужином. Сможете вы посмотреть немножко телевизор вместе, но так, чтобы не поубивать друг друга?

– Легко, – сказал Гай. Он встал, потянулся и взял с тарелки брата печенье. Брат, умиротворенный недавним торжеством справедливости, на этот раз стерпел. Одинаковой шаркающей походкой они вышли из кухни.

Дот проводила их взглядом и покачала головой:

– Гая я люблю, но он все больше начинает походить на отца, – шепнула она Сабине. – Иной раз так и тянет дать ему хороший подзатыльник!

– А его отцу тоже так и тянет дать подзатыльник?

Дот вскинула руки как бы в испуге:

– Про это лучше даже не начинать!

– Мне кажется, они славные мальчики.

– Славные и есть. Хорошие ребятки. Го похож на Гая – вашего Гая. Не характером похож, но такой же добрый. Чтоб в его возрасте проявлять доброту – это редкость, чудо. Не стала бы я заводить детей в наши дни. Неспокойно очень в мире. Трудно им будет.

Как будто с тех пор, когда росли дети самой Дот, люди изобрели какие-то новые зверства.

Присев на корточки и роясь в тумбе под раковиной, Дот проговорила что-то невнятное.

– Что?

Она чуть подняла голову, но на Сабину не глядела.

– Гай заговаривал с вами когда-нибудь о детях? – спросила Дот, по-прежнему не поворачиваясь к Сабине. – То есть я, конечно, понимаю, знаю все, но он хотел детей?

Детей он не только не хотел, детей он терпеть не мог. При виде ребенка – в ресторане, в самолете – закатывал глаза. А когда ребенок попадался им на улице, крепко сжимал локоть Сабины и выразительно шептал: «Ну, по крайней мере, от такого счастья мы избавлены!» Он глумился над родительством так злобно, так неустанно, что в те годы, когда Сабина, как ей казалось, хотела ребенка, она не осмеливалась сказать об этом. Молчала и, прикусив язык, ждала, пока желание не прошло. Но, когда годы спустя ребенка захотел Фан, шутки прекратились. «Когда твой – это совсем другое дело», – объяснял Парсифаль внезапно произошедшую в нем перемену. Говорили и об усыновлении, и о суррогатном материнстве. Рассматривалась даже кандидатура Сабины, и она, зная, что для нее это было бы катастрофой, все же ухватилась за идею. Но вскоре Фану сделали анализ крови, и больше о ребенке никто не упоминал.

– Нет, – ответила Сабина. – Детей он не хотел.

Дот вынырнула из-под раковины с картофелинами в обеих руках.

– Наверное, это моя вина. Он боялся стать таким родителем, как мы. Но он был бы отличным отцом. Если судить по тому, как он к сестре относился. В нем было это запрятано. Жаль, что не проявилось. – Она взглянула на Сабину, пораженная внезапной догадкой: – Вот почему ты так и не родила. Ты все его ждала.

– Нет. – Сабина взяла из ее рук картофелины. – Я тоже детей не хотела.

– Не верю я тебе!

– А насколько мальчики в курсе насчет Парсифаля? – спросила Сабина, успевшая заразиться феттерсовской семейной тягой к стремлению все расставить по местам.

Дот принялась чистить картошку. Руками округлыми и белыми, как картофелины.

– Они знают, как это случилось с Альбертом. Это же у нас чем-то вроде местного предания стало. Невозможно жить в Аллайансе и не слышать! Даже если б они каким-то чудом не узнали в школе, так с их папаши, когда он с Китти ругается, станется заорать, что, мол, у нее убийцы в родне.

Дот хотела, чтобы прозвучало это непринужденно, но сам звук произносимых слов вызвал горестные воспоминания, и она печально замерла, опустив нож.

– Китти всегда, как могла, боролась с этим. Она рассказала мальчикам, как все было и что Гай невиновен, но его все равно отправили в Лоуэлл. А Лоуэллом мальчиков в детстве пугают. Оправят в Лоуэлл – это угроза страшная, хуже Лоуэлла ничего и быть не может. И, конечно же, им было вполне понятно, почему после Лоуэлла человек бежит из города без оглядки и больше уж сюда ни ногой. Побежишь, когда весь город судачит о тебе! Так что объяснить мальчикам это проблемы не составило.

– Ну а другое объяснить?

Дот быстро взглянула в сторону двери – удостовериться, что мальчики по-прежнему прочно сидят у телевизора, включенного на полную громкость.

– Вот что Гай был геем, мы им так и не сказали. Для Китти это очень больной вопрос. Если уж Говард ее братом-убийцей все время попрекает, то узнай он, что этот брат вдобавок еще и голубой, – все, конец. Не дай бог он узнает. К убийству-то он еще худо-бедно может отнестись с пониманием. Ведь не думаю, что своего старикана Говард так уж шибко любил.

Сабина взглянула на Дот. И опустила на стол руку с картофелиной.

– Ой, да брось ты, – пробормотала Дот. – Знаю, о чем ты думаешь. Что нечего скрывать, кто ты есть на самом деле, что надо быть честным, что Гай был тут честен, ничего не скрывал и всякое такое. Но я вот что тебе скажу: не все так просто, приходится считаться с теми, кто рядом с тобой находится.

– Но Парсифаль с этим жил.

– Сабина, есть вещи, о которых не говорят!

В Южной Калифорнии не молчали почти ни о чем. Там люди жили, высоко подняв голову в лучах яркого солнца. «Принимайте нас такими, какие мы есть. А не хотите – не надо!»

– Дело ваше, – сказала Сабина. – Я по собственной инициативе никому ничего рассказывать не собираюсь.

Дот улыбнулась с явным облегчением:

– Это все, чего я прошу.

В эти короткие зимние дни все происходило рано. Дот с мальчиками явились в три. Берти вернулась домой к четырем. В пять часов из-за деревьев показалась луна и все задумались об ужине. Темнота создавала уют. Мальчики успокоились, присмирели и, когда наступило время теленовостей, сели за уроки. Дот, Берти и Сабина, стоя у раковины, чистили и резали овощи, почти соприкасаясь головами. Сабина была рада этому моменту единения. Почти как в Лос-Анджелесе, хоть и совсем не похоже на Лос-Анджелес.

Едва они покончили с едой, как прибыла Китти – в темном окне засияло ее лицо. Помахав со двора тем, кто был в доме, она открыла дверь. Как бы смотрелась она рядом с Парсифалем? Вправду ли они так похожи, или Сабине туманят глаза горе и одиночество? Сейчас раскрасневшаяся от мороза Китти выглядела гораздо лучше, чем ночью. Го встал, чтобы помочь матери снять куртку.

– Как школа? – спросила она его.

– Нормально. – Го прижал куртку к груди, словно внезапно замерз.

Китти подцепила на вилку один из украшавших салат кружков моркови:

– Как раз то, что я собиралась готовить вчера вечером!

– Хватит уже вспоминать про вчерашнее, – с улыбкой сказала Дот. – Сейчас будем видео смотреть.

– Кино? – спросила Сабина. Фан любил старые американские картины с Кэри Грантом и Джозефом Коттеном. Парсифаль всегда смотрел видео с Фаном – и перестал, когда его не стало.

– Кино с тобой в главной роли, – сказала Дот, собирая тарелки в стопки немыслимой высоты.

– Твое с Гаем выступление на шоу у Карсона, – пояснила Берти. – Мы подумали, что ты с удовольствием посмотришь.

– Но вы миллион раз уже его видели, – возразила Сабина, чувствуя, как перехватывает горло, и вспоминая, как перехватывало горло тогда, на шоу. – Я бы лучше завтра посмотрела.

Дот глядела на нее огорошенно, вцепившись в стопку тарелок:

– Я думала…

Мальчики комкали салфетки на коленях.

– Это у нас ритуал, практически культ, – сказала Китти, отодвигаясь от стола и потягиваясь. – Смотрим вместе. Всего пять минут, не целиком. Целиком – это только раз в год, обычно под Рождество. Совсем недавно вот смотрели. Джоан Риверс столь частых просмотров не выдерживает. А вы выдерживаете.

– Это клево, – сказал Гай и, взъерошив волосы, откинул их со лба. – Он здорово на нас смахивает!

Вначале было приглашение на пробу. Агент увидел их на воскресном представлении в Лас-Вегасе. Они работали на разогреве у Либерале, потому что постоянно выступающего у него фокусника во время репетиции съездил лапой его собственный тигр.

«Если планируешь выступать с животными, запомни, – учил ее Парсифаль в самолете, когда они направлялись туда, – брать надо только кроликов, людей и птиц. И чтобы птицы были маленькие!» После представления к ним за кулисами подошел лысый мужчина, загорелый, в спортивной куртке. «В следующий четверг, – сказал он, вручая Парсифалю визитку. – Думаю, боссу вы понравитесь. И ты тоже приезжай, крошка, – бросил он Сабине, небрежно похлопав ее по бедру. – Здесь ее раздобыли или ваша?» Люди часто считали, что ассистенток фокусники набирают из гардеробщиц или не занятых в этот вечер танцовщиц из «Тропиканы».

– Моя, – рассеянно отвечал Парсифаль, изучая визитку.

– Твоя? – удивилась Сабина.

Мужчина засмеялся, уверенно опуская на плечо Парсифаля тяжелую руку. В Лас-Вегасе все продается и покупается. И люди здесь к прикосновениям привычны.

– Ваша, значит, хорошо… До встречи на той неделе.

Сабина резко повернулась к Парсифалю, и крошечные золотые бусинки на ее корсете, качнувшись, повернулись вместе с ней. Защищаясь, он поднял вверх визитку. Не успела Сабина разглядеть фамилию на ней, как глаза ее наполнились слезами.

Карсон.

Адвокаты мечтают получить дело об убийстве. Художники грезят выставкой в Лос-Анджелесском музее современного искусства. Актрисы жаждут получить роль – в кино, в телекомедии, в рекламе кошачьего корма – или хотя бы пропуск на престижную вечеринку. Фокусники мечтали о Карсоне. И когда Карсон заглядывал в «Волшебный замок» пропустить стаканчик-другой после съемок, любой мастер распиливания ассистенток на полставки мог получить возможность выступить на телевидении. И хорошо! Если бы не Карсон, каких бы фокусников знала Америка, кроме изредка мелькавшего на экранах своей зубастой улыбкой Дуга Хеннинга?

Продюсеры велели им быть в костюмах. Сабина выбрала свой любимый – лиловый с синей отделкой. Взяла, приложила к себе, придерживая у пояса.

– Надень красный! – бросил Парсифаль мимоходом, не разглядев ничего, кроме цвета. Слабо верится, подумала Сабина, что родители обрадуются, увидев ее в телевизоре одетой в красное.

Приехав на пробу, они никак не могли отыскать мужчину, давшего им визитку, – в фойе беспокойно толкались толпы соискателей. Нервничали комики. Певцы теснились в углу, беззвучно пробуя губами какие-то звуки. Они увидели знакомого фокусника, выступавшего под именем Оливер Твист, но едва направились в его сторону, как тот, подхватив свой реквизит, ретировался в коридор.

– Я так волнуюсь, – шепнул Парсифаль. – Боюсь, как бы руки не задрожали.

– Ладно, – сказала Берти. – Договорились. Включайте!

Дот уже сидела в своем кресле. Берти ринулась занять место на краешке дивана – Берти, Китти и с ними в ряд Сабина. Гай сел во второе кресло. Го растянулся на полу у них в ногах, как огромная собака. Китти, наклонившись к Сабине, шепнула:

– Я рада, что вы не уехали. А то весь день меня совесть мучила.

– Ш-ш, – прервала ее Дот. – Начинается!

Китти, примолкнув, тихонько накрыла ладонью руку Сабины и крепко ее сжала. Сабина удивилась тому, как сильно, дойдя до самого плеча, отозвалось в ней это прикосновение.

Парсифаль положил телефонную трубку и обнял Сабину так порывисто, что приподнял над полом.

– Взяли! – воскликнул он. – Нас взяли! Взяли!

– Ну, вперед! – сказал Гай, нажимая кнопку.

Раздались аплодисменты к предыдущему выступлению. Карсон сидел за столом и, поигрывая карандашом между пальцами, улыбался – сдержанной, чуть смущенной и невероятно хитрой улыбкой. Сабина тут же вспомнила это лицо, такое красивое, так чудесно подсвеченное ореолом известности – тем самым, который все замечают, но никто толком не может описать. Он был в бежевом костюме, седоватый, с короткой стрижкой.

Неудивительно, что Парсифаль без ума от него.

– А когда мы вернемся, вас ожидает приятный сюрприз. Впервые в нашем шоу – фокусник Парсифаль! – Карсон ловко крутанул карандаш между пальцами и постучал о стол резиновым ластиком, как бы привлекая внимание публики, – Так что советую не отходить от экрана!

Вступил оркестр Дока Северинсена, и Сабине вспомнилось, как оглушала эта музыка тогда, в студии. С экрана она звучала совсем негромко. Затем изображение сменила мультяшная картинка: телевизор, преследуемый торшером. Оба – выключены из розеток, вздернутые провода с вилками штепселей похожи на раздвоенные хвосты. На экране надпись: ВЕЧЕРНЕЕ ШОУ С ДЖОННИ КАРСОНОМ. Как будто зрители еще не догадались.

На мгновение надпись сменилась цветным экраном с кругом посередине. Три, два, один. «Здесь у них реклама была, – пояснил Гай Сабине. – У нас ее нет».

За пестрым занавесом рядом с ними стоял человек в наушниках и с планшетом. Их готовили, натаскивали, с ними репетировали. Но он еще раз проговорил с ними весь текст. Когда занавес раздвинется – их выход, и никаких заминок. Когда занавес раскроется снова – надо уйти со сцены. Джоан Риверс и Оливия Ньютон-Джон сидели на диване рядом с Джонни Карсоном. Парсифалю и Сабине повезло тогда, что ведущим был сам Карсон. На его месте вполне могла оказаться Джоан Риверс, которая на этот раз присутствовала лишь в качестве гостьи. С ведущей-дублером рейтинг передачи резко падал.

Парсифаль и Сабина взялись за руки и, крепко сжав их, притиснулись друг к другу. «Три, два…» – произнес человек с наушниками, но вместо того, чтобы сказать «один», лишь резко ткнул в раскрывающийся занавес – марш вперед!

– А вот и вы, – сказала Китти.

В ту же секунду, как Дот их увидела, глаза ее наполнились слезами. Она зажала рукой рот.

– Она всегда ревет, – шепнула Китти, обдав Сабину запахом мятной жвачки с примесью табака. – Сколько ни смотрит, все равно ревет. А она, бывает, по десять раз на дню смотрит.

Юные. Вот главное слово. Они были юными. Стройные, высокие и красивые. Оба. Юные. Парсифаль так и лучился здоровьем. Словно сияние исходило от его кожи. Он мог бы сниматься в рекламе молока. В рекламе свежего воздуха и солнечных ванн. В рекламе жизни среди красот Южной Калифорнии. Сабина и позабыла, что у него было такое здоровье, позабыла, что вообще бывает такое здоровье. И это было больно. Она потеряла все, так и не успев ничего понять. Мир, который ей мечтался, теперь остался лишь в телевизоре. Там его молодость, его жизнь. Вот так же смотрела она подростком, как человек идет по поверхности Луны – настолько чудесно, что кажется подделкой. Она не могла оторвать взгляд от великолепно скроенной фигуры Парсифаля, а на девушку рядом даже не смотрела. Только краем глаза заметила силуэт в красном.

– Господи, – восхитилась Берти, – красота-то какая! Такое платье не каждой пойдет.

– Меня бы и в пятнадцать такой цвет убил, – заметила Китти.

– Тихо! – шепнула Дот. – Сейчас слова будут.

– Добрый вечер, – произнес Парсифаль, и голос его наполнил зал. – И спасибо вам.

Когда они вышли на авансцену, позади, не заметный за яркими шелковыми полосками, опустился черный бархатный занавес. Публика встречала их громовыми аплодисментами, чествуя двух никому не известных исполнителей, еще ничем ее признания не заслуживших. Тогда Сабине это показалось диким. Она даже подумала, будто зрители издеваются. Но теперь понимала, что публика приветствовала их юность и красоту. Именно за юность и красоту их позвали на шоу. За ее ноги, за волну волос над его высоким лбом. Их оценивали не по отдельности, а как нечто единое. Как влюбленную пару – так они, по крайней мере, выглядели на телеэкране.

– Меня зовут Парсифаль, а это моя ассистентка Сабина.

Камера сосредоточилась на ее лице и держала этот кадр мучительно долго, показывая ее полные ярко-красные, под цвет костюма, губы. Ее темные глаза и волосы – тоже темные.

– Глядите, какая вы, – сказала Китти, и в ту же секунду лицо на экране ответило ей улыбкой – ослепительной и широкой, обнажив ряд безупречных белых зубов.

Сабина вглядывалась в это лицо. Она понимала, что прекрасным его делает неведение того, что будет потом. Девушка на экране верила, что стоящий возле нее мужчина всегда будет рядом и что она всегда будет такой же молодой. Тогда им никто еще ничего не объяснил.

Оператор дал короткий план зрительного зала, поймал в кадр мужчину, глазевшего на Сабину.

Между двумя стульями Парсифаль положил доску, прикрыл ее одеялом. Взяв Сабину за руку, помог ей лечь на доску. Ассистентка покорно выполняла все его указания. Сабину немного смущало зрелище собственного безвольно распростертого тела. Одни сплошные ноги. Парсифаль скрестил ей руки на груди, она ему не помогала, лежала словно кукла, не владеющая собой. Наклонившись, он поцеловал ее в лоб, и веки ее, отяжелев, опустились – Сабина якобы погрузилась в транс, а может быть, на какое-то мгновение так и произошло, потому что она не помнила, что ощутила при том поцелуе.

Левитацию впервые произвел Джон Невил Маскелайн в 1867 году, подняв в воздух жену. Затем этот фокус перенял Гарри Келлар, который, уходя на покой, продал его вместе со всей программой Говарду Терстону. После Терстона фокус перешел к Гарри Блэкстоуну. Сабина успокаивала себя перечислением фактов, заполняла голову пустяками. Вскоре уже слишком много иллюзионистов знали трюк с левитацией. Удивить им публику стало сложно. Эка невидаль – девушка в воздухе!

Парсифаль накрыл ее одеялом, привязал. Провел рукой по воздуху, сделав пасс над нею, потом под нею – и убрал доску. Теперь голова Сабины покоилась на одном стуле, ноги – на другом, а прямое, как палка, туловище застыло в воздухе. Весьма эффектно, однако, с точки зрения публики, на чудо не тянет. Между тем это было самой трудной частью номера – неподвижная Сабина висела между двух стульев, утяжеленных грузами, чтобы давать надежную опору телу. Действия фокусника и ассистентки казались небрежными, но на самом деле каждое движение было продумано, выверено, доведено репетициями до совершенства. Сидя перед телеэкраном в Небраске, Сабина видела, как ноги ее ныряют под одеяло. Подловить их было невозможно. Невозможно было понять, куда направлено движение. Черный бархат занавеса все облекал в тайну. Руки Парсифаля снова взмахнули над ней и под ней. А потом он вынул стул из-под ее ног и взял их руками. Какой нежности было исполнено его лицо – нежности к Сабине! Он поднял ее ноги на уровень груди, сперва лишь проверяя, как она держится, а потом, удостоверившись, что все в порядке, – выше. И еще выше. Ее ступни оказались над его головой, его руки скользнули по задней стороне ее ног, добрались до спины. Его руки опускались все ниже, а ее ступни поднимались все выше, выше, на немыслимую высоту, пока Сабина не застыла вниз головой, спеленутая туго, как индейский младенец, опираясь на стул лишь макушкой! О, это публике понравилось! Там, в студии, перевернутая Сабина слышала, как они аплодировали. Публика в Небраске тоже была довольна – женщины вежливо похлопали, мальчики хмыкнули что-то одобрительное. Парсифаль, не говоря ни слова, кончиками пальцев легонько поддерживал ее спину, будто страхуя, но на самом деле она прекрасно держала равновесие сама. Парсифаль был сама предусмотрительность. Робким, осторожным движением он убрал руку и тут же снова прижал пальцы к ее спине, потом попробовал еще раз, уже более уверенно, потом еще и еще, а потом убрал совсем. Глаза Сабины были закрыты, волосы свисали, волной накрывая край стула. Перевернутая Венера. Весь фокус держался исключительно на ней – на ее неподвижности, на ее зачарованном сне. Лицо Сабины было спокойно, безмятежно. Стараясь удерживать тело ровно, она втягивала воздух через нос – частыми мелкими вдохами, в то время как каждая мышца вопила от боли. Публика в студии в Бербанке снова радостно зааплодировала. Парсифаль отошел от нее. Пока он раскланивался, зал забыл о ней. Сабине вспомнилась ломящая боль в голове, будто череп сейчас треснет. Потом Парсифаль вернулся к ней – проверил ассистентку, проверил реквизит. Наклонился и неимоверным усилием поднял вверх обеими руками стул с балансирующей на нем Сабиной. Но чем выше он ее поднимал, тем легче она становилась. Вся тяжесть была теперь только в стуле. Парсифаль-актер, Сабина-гимнастка. Подняв свой груз до уровня талии, Парсифаль убрал одну руку, а другой вознес стул с Сабиной высоко над головой. Камера отъезжала дальше, дальше. Он был такой высокий, а еще стул, а над стулом Сабина, тоже высокая, и пальцы ее ног устремлены вверх, к софитам. Публика, не привыкшая так задирать голову, была потрясена. Аплодисменты стали неистовыми. Парсифаль вновь раскланялся, все еще балансируя над головой Сабиной и стулом. И проделал фокус в обратном порядке. Стул опустился, вновь обрел вес. Вернулся второй стул, вновь появилась доска. Парсифаль вновь уложил на нее Сабину – внезапно нежный с женщиной, которой только что чуть ли не размахивал, как флагом. И вот она снова лежала на спине, снова потяжелела. Парсифаль раскутал ее, разнял скрещенные руки. Снова легко и нежно поцеловал ее в лоб – веки Сабины затрепетали, прекрасные глаза раскрылись. Лицо озарила радостная улыбка. Парсифаль помог ей сесть, потом встать; она помахала рукой, поклонилась. Очень красивый фокус, но занял он все отведенные им пять минут. Парсифаль и Сабина поработали на славу, в искусстве удивлять людей им не было равных. В запасе у них имелись еще сотни фокусов, вот только времени не хватило.

Потом рядом с ними возник Джонни Карсон. Он подошел, пройдя через всю сцену и аплодируя на ходу – явный знак одобрения. Обычно он благодарил выступающих, не вставая из-за стола. Конечно, Парсифаль и Сабина не были звездами и приглашения на диван к Джоан Риверс и Оливии Ньютон-Джон им не светило.

– Грандиозно! – сказал Джонни Карсон, пожимая руку Парсифалю. – Просто грандиозно! С этим фокусом вы далеко пойдете.

– Если не уроню ее, – ответил Парсифаль.

В сценарии этой шутки не было. Он выглядел таким раскованным, остроумным.

Затем Джонни Карсон повернулся к Сабине:

– И, конечно же, я надеюсь, что и вас мы еще будем иметь счастье лицезреть.

(Тут надо признаться, что спустя два дня Сабине домой позвонила секретарь мистера Карсона, чтобы передать ей приглашение шефа на ужин. Сабина предложение отклонила.)

Далее следовала ее реплика:

– Благодарю вас, мистер Карсон!

Камера опять сосредоточилась на ней.

Джонни Карсон хлопнул в ладоши и весело сказал в камеру:

– Мы вернемся после рекламы, оставайтесь с нами!

Вновь грянул оркестр и раздались аплодисменты. И на экране опять расплылась цветная заставка с цифрами.

Го, не вставая, подполз к видеомагнитофону и выключил его. Какое-то время все сидели в темноте, не решаясь нарушить благоговейную тишину. Китти оказалась права: у Феттерсов был культ Парсифаля.

– Главная гордость моей жизни! – наконец сказала Дот и высморкалась.

– Вы просто случайно увидели это вечернее шоу Джонни Карсона? – поинтересовалась Сабина.

Неужели ей просто повезло?

– Мама каждый вечер смотрела передачу Карсона, – сказала Берти. – А прощальное его шоу мы смотрели здесь и все время ревели.

Это прощальное шоу Сабина смотрела вместе с Парсифалем и Фаном. И Парсифаль плакал. Может, это у них семейное?

– Джонни Карсон вырос в Небраске, – заметила Дот.

– А вот – как… – Гай зажег лампу возле кресла, где сидел. Он хотел лучше видеть Сабину. – Как такое делается?

– Мы прошли просмотр, пробу, – сказала Сабина, прекрасно понимая, о чем он. – Для чего пришлось приезжать дважды.

– Я про фокус. Как вы ухитряетесь сохранять равновесие так долго? А он – держать вас так высоко над головой? Я это видео всю жизнь пересматриваю, но так и не понял.

Все в комнате затихли. Все хотели знать, но спросить решился один лишь Гай. Может быть, и искали-то они ее именно за этим. Наблюдать из года в год один и тот же фокус, будучи не в силах его разгадать, – тут поневоле лишишься покоя!

– Я не могу вам это раскрыть! – сказала Сабина.

– Почему это? – Го так и вскинулся, приподнявшись на локте. На лице его застыло мучительное недоумение – с таким добропорядочные люди принимают дурную весть.

– Потому что в этом вся соль. Хороший фокус – это фокус, который нельзя разгадать.

– Но нам-то вы можете рассказать, – не сдавался Гай.

– Не могу. И не буду, – сказала Сабина.

Испытывал ли Парсифаль подобное? Сейчас она была центром внимания. Каждый ждал ответа, дать который могла только Сабина. Раньше никто не расспрашивал ее про фокусы – какой смысл допытываться у ассистентки, когда рядом сам мастер? Никто не лез к ней с вопросами, потому что никто не думал, что она что-то знает.

– Вы же не собираетесь больше выступать, – сказал Го, и в голосе его промелькнула нотка мольбы. – И мы никому не расскажем!

– Я единственная, кому ваш дядя раскрывал тайны фокусов. И он никогда бы не стал этого делать, если бы не крайняя необходимость. Иллюзионисты к работе своей относятся очень серьезно. У них имеется нечто вроде своеобразного кодекса чести.

Нет, вы только послушайте, что она несет! То-то бы Парсифаль посмеялся. Секрет потому и держишь в секрете, что всем позарез хочется его узнать. Люди желают получить от тебя то, чем ты владеешь, то, в чем твоя сила. Кто же отдаст свою силу? И что взамен? Минутная благодарность, а после – забвение и пресыщение, всегда приходящее следом за знанием. Пятнадцать лет Феттерсы гадали, каким образом Парсифаль удерживает Сабину на весу, когда она опирается лишь на краешек стула. И ничего с ними от неведения не сделалось.

– Наверняка он куче народа это рассказал, – заметила Китти. – Куче людей, которых любил больше, чем нас.

На лице Дот мелькнула обида – след давней ссоры.

– Даю вам слово, – сказала Сабина, – что он не рассказывал этого никогда и никому. Даже Фану.

Женщины насторожились. Китти зажала ладони между колен.

– Кто это Фан? – спросил Го.

Вот она и прокололась. Но неужели они воображают, что это трудный вопрос и она не сможет выкрутиться?

– Он был моим большим другом. Бывал на каждом нашем выступлении. Я хотела рассказать ему, как делаются некоторые фокусы, но твой дядя мне запретил.

– Что за имя такое – Фан? – спросил Гай, произнеся слово «Фан» так, будто оно означало что-то гадкое.

– Вьетнамское.

– Ничего смешного, – сказала Дот с явным облегчением. – Могу поспорить, что где-то сейчас сидит компания вьетнамцев и потешается над семейством из Небраски, где бабку зовут Дот, а внука Гай.

– А другого – Го! – добавил Го.

– А сестер там зовут Берти и Китти! – подхватила Берти.

Услышав свое имя, Китти вздрогнула и, словно опомнившись, взглянула на часы:

– Пора мне вас домой отвезти. Поздно уже.

Го перевернулся на живот и уткнулся головой в скрещенные руки. Гай откинулся на спинку кресла, словно желая зарыться в обивку. Китти встала и захлопала в ладоши, словно стадо созывала:

– Давайте, мальчики, поторапливайтесь!

Гай потянулся, выбросив вперед длинные руки. Оба мальчика даже глаза закрыли.

– Да что ж такое! – сказала Дот, встав и легонько толкнув ногу Го. – Делайте, как мама велит! Подымайтесь и марш домой.

– Не поеду, пока мне не объяснят, как она стояла на голове, – заявил Гай.

С закрытыми глазами он, розовощекий и губастый, казался совсем малышом, трехлеткой.

– Да сидите тут хоть всю ночь, – сказала Сабина. – Я только рада буду!

И они бы и остались, потому что настроены были на удивление серьезно. Но, прежде чем взрослые начали уговаривать их по новой, послышался стук во входную дверь. Никто даже не успел спросить: «Кто там?» Только они обернулись на звук, как в дом вошел мужчина. Стучал он, похоже не спрашивая разрешения войти, а лишь извещая о своем прибытии. Он нарочито поежился от холода и похлопал себя руками по плечам, разгоняя застывшую кровь. Поверх фуфайки на госте была лишь легкая хлопчатая куртка. Плохой наряд для зимы.

– Какого черта, – сказал он, – я мотаюсь ночью по холоду и ищу жену и детей?

Глаза у мальчиков теперь были широко раскрыты. Го сел на полу. Братья были похожи на вспугнутых оленят – ушки на макушке, ноздри встревоженно раздуваются.

– Я же сказала, что к восьми буду дома! – Китти подняла руку с часами – как доказательство. – К восьми мы бы и вернулись!

– Ну, ты же объявила, что тут гости, вот я и подумал, что неплохо было бы и мне познакомиться с гостями.

Если он и намеревался познакомиться с Сабиной, то пока что он даже не взглянул в ее сторону, всецело сосредоточившись на собственных ботинках, таинственным образом не запорошенных снегом.

– Значит, по холоду ты мотался вовсе не в поисках жены и детей, – уточнила Китти. Она расправила плечи и, чуть подавшись в сторону мужчины, сказала: – А теперь закрой дверь, дует!

Миссис Говард Плейт (Китти). Так значилось в бумагах адвоката. И стало быть, вошедший и был мистер Говард Плейт. Мистер Плейт был высоким и крупным (сыновья явно пошли в него), а его когда-то рыжие волосы с годами потускнели, превратившись в тускло-русые с буроватым оттенком. Но самым примечательным было лицо: ладное с одной стороны и искореженное с другой, будто когда-то по нему изо всех сил ударили кулаком и след упомянутого кулака так навсегда и отпечатался под левым глазом. Лицо это явно было в свое время серьезно поломано и скверно починено. Неяркий свет в гостиной оставлял в тени впадину исполосованной множеством шрамов щеки. Заведя одну руку за голову, мужчина с силой надавил себе на макушку, словно желая стать меньше ростом.

– Мне уйти?

– Сабина, – вмешалась Дот. – Пока мы тут совсем не разругались, давай представлю тебе своего зятя! Это Говард Плейт. Говард, это Сабина, жена Гая, мы тебе о ней рассказывали.

– Рассказывали, что в Лос-Анджелесе у вас огромный дом, – сказал Говард Плейт, взглянув на Сабину. Анфас он выглядел даже неплохо. В Лос-Анджелесе его посчитали бы экстравагантным, но в Небраске человек с таким лицом мог сойти лишь за несчастного урода.

– Да, дом у меня вполне вместительный, – ответила Сабина. Она протянула Говарду руку, и они поздоровались. Ладонь у мужчины была громадная, шершавая и совершенно ледяная – как металлические перила на морозе. Что за странное предубеждение заставляет некоторых не носить перчаток?

– Не донимай Сабину разговорами о размерах ее дома, – сказала Китти. Успей она уехать на пять минут раньше, машина ее не стояла бы на подъездной дорожке, и Говард, лишь замедлив у дома Феттерсов ход, не остановился – проехал бы дальше и благополучно отправился домой.

– Но с тех пор как Берти и Дот вернулись из Калифорнии, только и разговоров о том, какой огромный у Сабины дом. Иметь добротный дом – разве это преступление? – Он глядел на Сабину, чуть повернувшись к ней своей благообразной стороной. – Брата Китти я не знал. Мы все считали, что он умер, то есть я хочу сказать, считали так задолго до того, как он и вправду умер. И здорово удивились, когда выяснилось, что все это время он был, оказывается, жив-живехонек, да еще и больших успехов добился. Ведь люди, когда разбогатеют, обычно наведываются к родне – если, конечно, есть чем гордиться.

Сабина понимала, что ее пытаются оскорбить и что волна смущения, накрывшая в этой комнате всех, кроме Говарда Плейта, вызвана неловкостью перед ней. Но сама она, после рукопожатия все еще стоящая посреди комнаты, не ощущала себя ни смущенной, ни оскорбленной. Сабина чувствовала лишь усталость и смутную грусть оттого, что сейчас не лето и она не сидит под красным зонтиком у бассейна с Фаном, а Парсифаль не идет к ним с тремя бокалами «Бифитера» с тоником. Как любил он угощать их этим коктейлем на свежем воздухе, запасшись ножом, которым тут же срезал с дерева плод лайма и, вскрыв тонкую зеленую кожуру, добавлял в стоящие на стеклянной столешнице бокалы пахучие ломтики! «Вот она, настоящая жизнь – кормиться плодами, которые дарит тебе твоя земля!» – говорил он. Кончиком ножа он еще раз размешивал коктейли, и пузырьки свежайшего тоника празднично бурлили в бокалах, хоть никакого праздника и не было. Если ты пьешь хороший джин в погожий летний день в Южной Калифорнии, а рядом – люди, которых ты любишь, ты напрочь забываешь о Небраске. Эти два штата не уживутся в тебе, сильнейший вытеснит слабейшего. Вот что хотела Сабина сказать Говарду Плейту, но не могла, да он бы и не понял.

– Ну, что касается меня, – сказала Берти, с усилием поднимаясь с дивана, – то я еду к Хаасу, повидаться. А вам – счастливо провести вечер!

Голос ее чуть подрагивал от еле сдерживаемой ярости. Было видно, как девушка напряглась всем телом, только чтобы не наброситься на Говарда Плейта.

– Не уезжай, Берти, – попросила сестра и хотела коснуться ее руки, но Берти проворно отодвинулась, так что Китти при всем желании не могла до нее дотянуться.

– Возьми печенья для Хааса, – сказала Дот. – Там на кухне кулек для него лежит.

– К двенадцати я буду.

Все проводили ее взглядами. В свете лампы волосы Берти выглядели роскошно до неприличия – золотое руно спутанных светло-каштановых кудрей. Хаас разберет их, нежно расчешет.

– Ждет не дождется, когда замуж выскочит, – пояснил Говард Сабине таким тоном, будто рассказывал сальный анекдот.

– Знаю, – ответила Сабина. – У меня точно так же было.

Говард уселся на диван, заняв еще теплое после Берти место, а Сабина устроилась по другую сторону Китти. Однако замена Берти Говардом словно лишила присутствующих дара речи. Кажется, даже Дот не могла сообразить, как возобновить беседу.

– Ты поел? – наконец прервала она молчание.

– Поел.

Гостиная была тесна для трех женщин, двух рослых мальчиков-подростков и мужчины, присутствия которого никто не желал. Плотно закрытые окна, опущенные зимние рамы, законопаченные щели, задернутые шторы – все это заставило Сабину задуматься, хватит ли здесь на всех кислорода.

– Вы что, видео смотрели? – спросил Говард жену.

Китти кивнула со скучающим видом, даже не взглянув на него.

– Сабина раньше ни разу его не смотрела, – сказала Дот. – Представляешь?

– Выступала на телевидении, а смотреть – не смотрела?

Сабина покрутила кольцо на пальце.

– Это же был не прямой эфир. Запись сделали днем, а к вечеру мы были уже дома у телевизора. Я посмотрела передачу в тот вечер, как ее показали.

Вот только в тот вечер, когда ее показали, у них были гости. Не фокусники с тонкой душевной организацией. Те сказали бы, что шоу Карсона – помойка и что смотреть такое – ниже их достоинства. Это было еще за много лет до Фана, Парсифаль жил тогда в веселой своей квартирке на Вест-Голливуд. И в тот вечер там толпились торговцы коврами, архитекторы, соседи, старые дружки Парсифаля и парочка друзей Сабины. Когда в телевизоре крупным планом появлялись их лица, гости свистели и топали ногами. Это Сабине и запомнилось, а вовсе не выступление. Смотря видео сегодня, она не узнавала ничего из происходящего на экране.

– Ну, так как вы делали этот фокус? – спросил Говард Плейт.

Все это время мальчики сидели тихо-спокойно, не ерзали, не клали ногу на ногу. Даже дышали осторожно – так дышат, когда с трудом удерживаются высоко на дереве, на хлипкой ветке. Но вопрос отца они встретили хохотом; рассмеялся сначала Го, а за ним и Гай.

– Что? В чем дело?

– Думаю, нам пора отвезти детей домой! – сказала Китти. И покосилась на своего любимца, «мамочкину радость». – Ты готов?

– Конечно, – сказал Го и покраснел.

– Кто-нибудь объяснит мне, что тут смешного?

Китти похлопала мужа по коленке – крохотный знак внимания.

– Мы объясним тебе это в машине.

– Я почти и не поговорил с гостьей, – сказал Говард Плейт.

Он даже и согреться как следует не успел, а уже надо ехать!

Сабина пожала плечами и улыбнулась, показывая, что знакомство ей было приятно и что свое разочарование от столь рано прерванного общения она, так и быть, постарается скрыть.

– Но я пока не собираюсь уезжать.

Говард Плейт сказал, что очень рад это слышать. Мальчики поднялись, и стало заметно, что Го выше отца, чуть шире его в плечах и чуть стройнее в талии. Гай почти сравнялся с обоими – очевидно, весь этот вечер, пока остальные болтали о пустяках, мальчик старательно рос.

Когда Плейты стали натягивать на себя все свои зимние одежки, Гай заявил, что не может найти шарф, и в прихожей началась поисковая операция. Тогда-то Го тронул Сабину за плечо и знаком поманил за собой. Она повиновалась и проследовала за мальчиком мимо всех дверей в дальний конец коридора. Света они не включили. Стоя совсем близко, Го придвинулся к Сабине и шепнул ей на ухо:

– Я хочу кое-что спросить!

– Что? – шепнула в ответ Сабина.

– Может, это и не фокус? – сказал он неуверенно и тихо, чтобы ни брат, ни отец, не дай бог, не услышали.

– В каком смысле? – Она чувствовала запах его теплого и не очень чистого тела. И все равно приятный запах, мальчишечий.

– Я столько это смотрел и всегда думал – а вдруг? Ну, то есть, может, и секрета тут нет никакого. Может, он просто умел так, и все!

– Каким-то чудом, да? – Сабину охватило до смешного теплое чувство к этому мальчику. Захотелось крепко обнять его и шепнуть: «Чудо – в стульях!»

– Ага. – Он кивнул, радуясь, что его поняли и дальше можно не объясняться.

– Нет, – шепнула Сабина. – Это все-таки трюк. Очень сложный и трудный для выполнения трюк, создающий иллюзию волшебства, хотя никакого волшебства нет.

– О-о… – Он притих и постоял немного не шевелясь. – Ладно. Я так и думал. Просто хотел, чтоб вы подтвердили.

– Ну конечно, – сказала Сабина. В темноте ей почудилось, что она разочаровала Го – все равно что открыла ему, что Санта-Клауса не существует. Но врать мальчику Сабина не могла. Они вернулись в кухню. Гай уже решил, что шарфа на нем и вовсе не было.

Плейты забрались в две свои машины и задом выехали со двора. Глядя в кухонное окно на подъездную дорожку, Сабина посмотрела, как удаляются красные огоньки задних фар – сначала одна пара, потом другая. Ей было грустно глядеть, как они уезжают, как уезжает Китти. Когда захлопнулась дверца машины, и лицо, успевшее подарить Сабине столько утешения, растворилось в темноте. Конечно, Китти – не Парсифаль, но никто не мог напомнить Сабине Парсифаля так, как она.

Едва в доме перестали толпиться люди, Дот извлекла из закромов буфета бутылку «Джека Дэниелса». Ловким движением вытряхнув в виски кубики льда, она застыла со стаканами в руках, а когда лед осел, сказала:

– Послушай, разве в Лос-Анджелесе такая тишь бывает?

Сабина прислушалась. Как раз в этот момент замолк, прервав свое электрическое ворчанье, холодильник, и кухня наполнилась великим покоем Среднего Запада. Сабина не привыкла к такой тишине, рожденной и царящей в расползающихся во все стороны пригородах ставшего слишком тесным, запорошенного снегом городка в самой захолустной части захолустнейшего из всех штатов.

– Я люблю их. – Дот передала Сабине стакан, и обе безо всяких церемоний сделали по большому глотку. – Говарда, правда, не люблю, но остальных люблю. И все же, когда они все уходят, господи, как гора с плеч, такое облегчение чувствуешь, аж плакать хочется! – Опустившись на кухонный стул, она закинула голову и обратила лицо к лампе под потолком, словно принимала солнечную ванну, напитываясь витамином D.

– Может, мне лучше пройтись, побродить немного по округе, дать вам отдохнуть от меня? – Только сказав это, Сабина поняла, что и носа не казала за порог с самого своего приезда из аэропорта вчера вечером и что еще вчера днем она была дома.

«Ты уже посмотрела все, что хотела?» – спрашивал отец по телефону.

Дот чуть стул не опрокинула.

– Сиди, сиди! Мне хорошо, когда ты рядом! И видеть тебя здесь одно удовольствие. Ты же мне Гая напоминаешь… Моего Гая! Уж на что там в Калифорнии все один другого умнее, нарядные, красавцы, а вы друг друга нашли. Значит, что-то в вас обоих было особенное.

Осушив свой стакан, Дот водрузила его на стол и удовлетворенно взглянула на оставшийся на дне лед: задача успешно выполнена.

– Но я же вовсе на него не похожа, – печально призналась Сабина. Перед ее мысленным взором развернулся громадный, бесконечный список их различий. – Он был, что называется, душа общества, мог разговорить любого, очаровать, он так и дела делал!

Надо было видеть Парсифаля на аукционах, наблюдать, как он торговался – так упрямо, так решительно, что другие дельцы отступали, думали, что все бесполезно, этот все равно всех обойдет. И Парсифаль увозил облюбованный им ковер в Пасадену и потом, задрав цену вдвое, продавал его какой-нибудь старой леди из Глендейла, внушив ей, что отдает ковер чуть ли не даром, что это по сути не сделка, а подарок на Рождество. А для представлений он изобретал множество уловок, отвлекающих внимание публики, мог весь зал заставить глаз не сводить с его коленей, пока его руки вытаскивали апельсины у зрителей из карманов.

Дот оставила бутылку «Джека Дэниелса» на кухонной стойке, рядом с пустым поддоном для льда, и теперь пришлось за ней подниматься.

– У меня две дочери, – сказала она. – Дочерей я изучила хорошо. А ты вот другая, ты как мой сын.

Прежде чем наполнить собственный стакан, она жестом указала на бутылку Сабине, но та лишь мотнула головой.

– Всего капельку! – Дот все равно плеснула ей немного. – А то я буду пьяницей выглядеть. Китти и Берти, они же ничего скрыть не могут. И людей в оборот брать не умеют, ну разве что кроме меня, потому что все стараются наизнанку вывернуться, другим услужить. Думаешь, смогли бы они устоять и не рассказать, когда их все просят, как можно не падать, когда стоишь вниз головой на стуле?

– Думаю, смогли бы, если захотели.

– Дудки! – Придавая веса своему аргументу, Дот постучала пальцем по стакану Сабины. – В жизни бы не смогли! Раскололись бы еще прежде, чем их спросили! А Гай… господи, да от Гая добиться ответа на вопрос «Который час?» уже был подвиг. Он был как ты. Скрывал что-то просто потому, что всем это хотелось узнать. А как развлекал он нас всегда – бейсбольными мячами жонглировал, спародировать мог кого хочешь, и одноклассников своих, и знаменитостей всяких, и нас. Никогда не был задирой, не дразнил никого, но всегда умел отстаивать свое, идти своим путем. Эл мог как угодно орать на него, но он головы не терял. Совсем как ты. Вот отец его на стенку и лез. – Дот закрыла глаза, вглядываясь в проплывавшие перед ее внутренним взором яркие картины. – Эл мог сколько угодно вопить, гонять Гая по всему дому, колотить, все равно победителем выходил Гай. Гай был умнее Эла, и точка. Ох, как же Эл от этого бесился! Но какие бы наказания он для сына ни измышлял, Гай его не боялся, и все тут! А я вот что скажу тебе: надо было бояться! Я и ему все время твердила: «Не глупи, сделай вид, что боишься отца!» Ему ведь больше ничего от нас и нужно не было, кроме как страх наш увидеть.

– Но он и боялся, – сказала Сабина. – И голову потерял. Разве то, что произошло, этого не доказывает?

Сабина опустила глаза и заметила на полу темное пятнышко – след уроненной ею сигареты. А подальше можно разглядеть место, где когда-то лежала Дот и куда упал, как подкошенный, ее муж. Знакомство с достопримечательностями, как на прогулке по пляжам Иводзимы.

– Нет, – сказала Дот с уверенностью свидетеля, видевшего все своими глазами в погожий день. – Гай сделал единственное, что мог сделать. Он не собирался убить отца, только остановить его. Он очень хотел его остановить. И головы не терял, действовал с умом. Он не мог оттащить от меня Эла, и он понимал, что времени позвать кого-нибудь на помощь у него нет. Он увидел это, осмыслил и поступил как мог. Это не называется «потерять голову!».

Дот медленно отхлебнула из стакана и продолжала уже спокойнее:

– Жалко, что Гай сам тебе все это не объяснил, у него бы это вышло куда как лучше.

– Да, жалко.

– Но он точно совестью не мучился. Может, ему и было жаль отца, может, он и винил в этом себя, но в тот день, когда он вернулся из Лоуэлла, он сказал мне, что поступил, как должно. Каким же он был взрослым в свои восемнадцать. Уже тогда понимал вещи, до которых я еле-еле доперла через бог знает сколько лет! Я так мечтала поговорить с ним, сказать ему однажды, что наконец сумела во всем разобраться, но кто стал бы ждать так долго! К тому времени, когда я все поняла, он уже был знаменитость, известный фокусник. И у него была ты. Обо мне он к тому времени и думать забыл.

– Он не забыл вас. – Но это были лишь слова, которых требовала вежливость. Правды Сабина не знала. Возможно, Парсифаль забыл мать. Ни малейших следов прошлого Сабина в нем не замечала. А возможно, кусочки своего прошлого он уносил с собой в постель и перебирал в памяти перед сном, засыпая, и среди прочего там была и женщина, сидящая сейчас напротив Сабины.

«Когда я думаю о матери, она мне представляется за фортепьяно», – говорил Сабине Парсифаль в те далекие дни, когда она еще не перестала забрасывать его вопросами. Но никакого фортепьяно в этом доме не было.

– Не старайся ты, чтоб мне стало легче.

– Я бы очень-очень хотела, чтобы вам стало легче, – сказала Сабина и допила остаток виски до самого льда. – Чтобы нам обеим стало легче.

Холодильник тихо рыкнул и возобновил свое утробное электрическое урчание. Дот заморгала, словно внезапно пробудившись.

– Знаешь, последние десять лет я все утешала себя мыслью, что он вернется. Это когда я его в телевизоре увидела и когда он деньги мне присылать стал. Тогда я мечтать стала, что в один прекрасный день я дверь открою, а он там. Мы с девочками только об этом и говорили. Иной раз, бывало, еду из магазина, и даже ладони на руле мокрыми становятся, так ясно это вижу, и такая уверенность в душе поднимается, уверенность абсолютная, просто на удивление!

– Понимаю, – сказала Сабина.

Нет, проживи Парсифаль еще двадцать, еще сорок лет, он не вернулся бы в этот дом. Он отрекся от него. Даже в те минуты, когда он клал деньги в конверт – каждый месяц, – дом для Парсифаля не существовал.

– И я думаю, что эта моя мечта все и испортила. Ведь из-за нее я сидела тут и не разыскивала его – думала, он сам меня найдет. А потом запал у меня иссяк и я перестала ждать. И стоило перестать ждать, как ты приехала.

– Вот как?

– Ты приехала вместо него. Заняла его место. Это Китти так сказала, что все эти годы мы сохраняли для него место за столом, и вот теперь приехала ты, и место больше не пустует. Так для всех лучше.

Дот улыбнулась ей – совсем как мать, когда маленькая Сабина хорошо занималась в балетном классе.

– Мне ужасно неприятно вам это напоминать, – сказала Сабина, мешая пальцем кубики льда в стакане. – Но вы же знаете, что здесь я не останусь. Рано или поздно мне надо будет вернуться в Лос-Анджелес.

– Мы даже говорили, что хорошо бы запереть тебя в подвале, но с твоим знанием всяких фокусов ты, наверное, сумела бы сбежать.

– Точно!

Дот похлопала ее по руке.

– Отправляйся-ка спать, Сабина! Уже поздно. Никто не станет просить тебя остаться в Небраске. Чтоб хотеть здесь жить, надо здесь родиться. Ты моя невестка, ты член семьи – где бы ни был твой дом.

Сабина поцеловала Дот и направилась к себе в комнату. Холод сморил ее. Даже сидя в доме, хотелось спать. Пора домой. Сабине представилось, как она идет по длинному коридору в свою спальню на Иволговой улице. Она провела рукой по деревянной обшивке стены дома, где провел свои детские годы Парсифаль, и вспомнила запах лимонных деревьев с примесью хлорки из бассейна. Через день-другой, совсем скоро, она улетит домой.

В Лос-Анджелесе каждый день был полон забот. Купить лекарства, отвезти клиенту макет здания, съездить пообедать у «Кантера», показать Кроля ветеринару. Все это требовало постоянного внимания – как фокусы. Первым, чему научил ее Парсифаль, было следующее правило: для того чтобы фокус получился, он должен войти в привычку. Как еда и сон. Сабине было стыдно лениться. Чистя зубы одной рукой, в другой она крутила шарики. Между тем никто не отменял основную работу – вырезать стекла для окон, красить траву для газона на макете. Стены мастерской были увешаны эскизами зданий, которым из двухмерных предстояло превратиться в трехмерные, а Сабина месяцами не могла выкроить времени, чтобы ими заняться. Она составляла списки всего, что требовалось купить, сделать, отрепетировать. Днем список понуждал ее к действиям, а вечером, ложась в постель, она прокручивала в голове все то, что не успела, не смогла выполнить, забыла. В точности, как в детстве, когда она разрывалась между еврейской школой, уроками рисования, балетным классом, задачами по математике – и еще надо стол накрыть к ужину.

В Небраске все было по-другому.

Здесь она спала. Часами смотрела на переплетение черных веток, шуршащих о зимние рамы в комнате Парсифаля. Ждала возвращения с работы Дот и Берти. Ждала Китти с мальчиками. Они наведывались часто и всегда являлись в назначенный час. Весь день Сабины строился вокруг их приездов и отъездов. В доме было чисто, но, оставаясь одна, она все равно убиралась. Одолела половину книги «Радости кулинарии» и даже рискнула испечь желтый валлийский кекс. Рецепт этот она выбрала, потому что он показался ей самым сложным и утомительным, а также потому, что в доме нашлись все необходимые ингредиенты. В итоге Сабина оставила Феттерсов без яиц. В углу гаража она обнаружила лопату для снега. Надела ботинки, шапку, перчатки и вышла расчистить подход к крыльцу. Затем принялась за подъездную дорожку. Сабина никогда раньше не убирала снег и, каждый раз поднимая лопату, удивлялась тяжести крохотных белых пушинок. Вспомнился вычитанный где-то совет: чистить снег лучше поручать женщинам, а не мужчинам, так как последние более склонны к сердечным приступам. Замечательная смерть – рухнуть в сугроб и лежать там, леденея, пока домашние тебя не хватятся. Ломило спину, ныли мускулы, о существовании которых она даже и не подозревала. Она чувствовала, как под тонкой шерстью перчаток надуваются и саднят мозоли. Расчищая боковые дорожки, Сабина увлеклась так, что забралась на соседские участки. Наконец она вернулась в дом и не без труда вылезла из заледеневшей верхней одежды. Сидя в горячей ванне, Сабина дрожала в ознобе. Пальцы на ногах побелели, сморщились и онемели. За окнами опять началась метель.

Под толстым покровом снега, а возможно, и без него, одноэтажный домик Дот Феттерс по виду был неотличим от всех прочих одноэтажных домиков в округе. Мало-помалу Сабина обретала Гая, которого не знала. Другого Гая, маленького Гая. Она так и видела его, в трескучий мороз летящего вниз по улице, приникнув животом к санкам. Видела, как утром перед школой он уплетает на кухне хлопья из миски, одновременно изучая надпись на коробке. Это Гай, который однажды станет Парсифалем. Вот он, лежа на полу гостиной, читает взятые в библиотеке книги с описаниями фокусов и преисполняется разочарования, потому что о главном книги умалчивают. Она представляла, как любили его другие дети, как он дружил с окрестными мальчишками, как ласков был с сестрой. Ночью Сабина воображала его спящим на соседней кровати, воображала не того человека, в которого он вырос и которого она лишилась, но другого: маленького, хрупкого и живого. Он проглядывал в Китти и Берти, а иногда и в Дот, в Го и Гае. Сабина видела, каким он был в шесть лет, в девять, в двенадцать. Видела, потому что ей надо было его видеть, видеть ежеминутно. Тоска по нему была пропастью, черной и бездонной, пропастью, в которую она угодила.

– Я не хочу тебя нагружать работой, – сказала Берти. – По мне так лучше бы тебе у нас отдохнуть, расслабиться. Но мама говорит, что если не давать тебе ничего делать, то ты повесишься.

Она поставила на кухонный стол коробку с ручками и карандашами.

– Может, надпишешь конверты с приглашениями на свадьбу? Если хочешь, конечно. У тебя почерк получше моего будет.

Сабина тронула край коробки и почувствовала, как изголодалась по работе.

– Иди спать, – сказал ей Парсифаль. – Пока не ослепла.

– Еще немножко, – ответила Сабина, не поднимая глаз.

Почему тогда она не подняла глаза на него? Ей требовалось изготовить две сотни ясеневых деревьев в два с половиной дюйма высотой. В пинцете у нее был зажат очередной ствол.

Встав сзади, Парсифаль потер ей шею. Шея у Сабины ныла всегда. Ей целыми днями приходилось горбиться.

– Знаешь, что сталось с одной чересчур усердной девушкой?

– Нет, понятия не имею. – Она насадила на ствол ветку.

Парсифаль наклонился к ней.

– Я отвезу тебя на пляж, – шепнул он. – Чтобы ты целый день валялась на полотенце и читала бульварные романы! – Он коснулся губами ее уха, и Сабину пробрала дрожь. – Так ты с ума сойдешь!

Сабина, которая с шестнадцати лет гоняла по автострадам Южной Калифорнии, ездить по снегу отказывалась, сколько Дот ни предлагала ей машину. Это же все равно, что пытаться управлять кубиком льда, скользящим по линолеуму! В пятницу, на пятый день ее пребывания в Аллайансе, когда все были в школе, заехала Китти – отвезти Сабину в «Уолмарт». Сабина в то утро сняла со всех люстр плафоны и вымыла их горячей водой с нашатырем. Этим она планировала занять себя на весь день – добрым делом, которое другие даже и не заметят. Но к половине одиннадцатого все плафоны уже были вновь на своих местах, чистые, сияющие, без грязных разводов и следов от разбившихся о стекло насекомых. Когда Китти внезапно выросла у нее за спиной, Сабина стояла, задрав голову, любуясь проделанной работой. Шума подъехавшей машины на недавно расчищенной подъездной дорожке она не слышала. Увидев Китти в сиянии свежевымытых люстр, Сабина чуть не вскрикнула – так рада была нежданной компании, так рада была увидеть лицо Парсифаля. И увидеть Китти. Они обменялись торопливыми поцелуями в щеку, точно две давние богатенькие подружки, собравшиеся пообедать вместе в отеле «Бель-Эр».

– Я подумала, может, ты не прочь прошвырнуться, – сказала Китти. – Мама говорила, что тебе ручки нужны, чтобы надписать конверты для Берти.

Прошвырнуться Сабина была не прочь. Ручки ей и вправду были нужны. Ладно.

– А разве ты не работаешь сегодня?

Китти пожала плечами и размотала на себе шарф. Волосы ее были распущены – темные, прямые, они чудесно поблескивали в ярком свете.

– Теперь, когда мы получили деньги от Гая, я работаю меньше. Три дня в неделю плюс подменяю, если заболеет кто. Я решила, что если не сокращу себе рабочие часы, то Говард себе их сократит. Ну и опередила его.

Сабина надела куртку.

– Но это твои деньги.

– Я тоже так считаю. И планирую большую их часть пустить на колледж для мальчиков – если удастся уговорить их на колледж. А то обоих, кажется, нисколько не пугает перспектива всю жизнь сидеть в Аллайансе и вкалывать на заводе, как родители. У Го прекрасные отметки, да и Гай – мальчик головастый и может учиться вполне прилично, если на него насесть хорошенько. Колледж они потянут.

– Не вижу причины думать иначе.

Парсифаль так всегда гордился, что учился в Дартмуте. Он болел за тамошнюю слабенькую футбольную команду и, стоя под душем, распевал боевой марш дартмутских болельщиков:

  Встанем, братцы, Грянем хором За команду, в зеленом! Не сломит нас вражья сила, Гарвард, ждет тебя могила. Когда встанем мы стеной, Н услышишь дружный вой: Вау-вау, йо-хо-хой!  

Но теперь Сабина уже не знала, учился ли Парсифаль хоть в каком-то колледже.

– Хорошо бы ты мальчикам сказала свое мнение, – пробормотала, отводя глаза, Китти. – Объяснила бы, как это важно. Тебя они послушают.

– С какой стати им меня слушать? Какую-то малознакомую тетку!

Сабина еле впихнула ноги в двух парах носков в сапоги потеплее, одолженные ей Берти.

– Они души в тебе не чают! Ты для них – знаменитость!

– Знаменитость?

– Ну да, жена знаменитого дяди. К тому же ты так и не проговорилась насчет фокуса со стоянием на голове. И в телевизоре они тебя каждый вечер вот уж пятнадцать лет как видят рядом с Джонни Карсоном. – Она взглянула на Сабину: – Шапку!

Сабина тронула рукой свою непокрытую голову.

Если бы кто-нибудь накрыл зимний Аллайанс огромным куском стекла, получилась бы точь-в-точь муравьиная ферма. Город, казалось, весь состоял из старательно прорытых в снегу ходов. Те, что пошире, – улицы – разветвлялись на более узкие: боковые и подъездные дорожки. На машинах, на садовой мебели, на крыльце каждого дома, подобно заготовленным впрок мороженым тушам, громоздились сугробы. Снег упорядочивал и организовывал пространство. Стоит выбраться на муравьиную тропку, и обязательно доберешься куда тебе надо. А по льду еще и быстрее доскользишь.

В машине Сабина тут же стала рыться в сумочке в поисках темных очков.

– А ты что, привыкла?

– К чему привыкла? – удивилась Китти, придерживая руль рукою в перчатке.

– К зиме. К снегу этому. У меня бы от такого климата давно нервы сдали. Ведь как в ловушке живешь.

– Ну, мои нервы на одну погоду не свалишь, – сказала Китти.

Сабина улыбнулась: ответ в духе Парсифаля. Улыбнулась, потому что, даже если Китти и не шутила, прозвучало это как шутка. Возможно, сходство Китти и Парсифаля – чистая генетика, набор врожденных признаков вроде разреза глаз или длины ног, а может быть, за те пятнадцать лет, что они росли вместе, они постепенно слились – и так и жили дальше половинками одного целого. Сабина поглядела в окно. Женщина везла на санках малыша-пухляша в желтом комбинезоне – непонятно, мальчика или девочку. Хорошо все-таки выбраться из дома. Печка обдувала ноги теплым воздухом – было даже жарковато. Дома, выкрашенные в яркие цвета – синий, зеленый, желтый, – красиво смотрелись на фоне снега, совсем как вечнозеленые деревья и кустарники.

– Я вон там живу, внизу. – Китти ткнула пальцем вниз на каком-то крутом спуске.

– Удобно, от матери недалеко.

Улица, где жила Китти, исчезла из вида так же быстро, как и появилась. Сабина оглянулась, вытянула шею, но так и не успела разглядеть табличку с названием.

– Иногда удобно. Раньше мы с мамой воевали не приведи бог. А теперь, когда обе старше стали, как-то поутихли. Но она все равно слишком обо мне тревожится. Не нравится мне это. Я и из-за мальчиков волнуюсь, и из-за самой себя, а тут еще приходится волноваться из-за того, что мать из-за меня волнуется. Утомляет такое.

Китти стянула зубами перчатку с руки, щелкнула прикуривателем, вытащила из пачки на приборной доске сигарету и стала ждать, пока нагреется спираль.

– Почему твоя мама так волнуется о тебе?

– А сама как думаешь?

– По-моему, мужа твоего в семье недолюбливают все, включая тебя. Прости мою откровенность.

Щелк. Китти поднесла прикуриватель к сигарете.

– Ну да, у нас все на виду.

– Давно вы женаты?

Китти чуть опустила стекло и выдохнула в щелку дым. Выдох был долгим, усталым, словно подводящим итог браку Китти. Колючий холодный ветер снаружи подхватил сигаретный дым и, смешавшись с ним, швырнул обратно в машину.

– Мне сорок четыре. Выходит, двадцать четыре года вместе.

– Совсем молодыми поженились.

Но Сабина и сама выскочила бы замуж в двадцать, если бы Парсифаль позвал.

– Даже слишком. Надо бы закон принять против таких ранних браков. – Далеко впереди огонь светофора из зеленого стал желтым, затем красным, и Китти начала медленно тормозить. – Но я бы все равно за него вышла, даже если бы закон запрещал. Это-то мать и бесило. Я ничего с собой не могла поделать. Мы поженились в больнице «Бокс-Бьют». Мы с Говардом встречались. А тут он с маневрового локомотива упал. Работал на сортировочной тогда. Ступенька обледенела, он поскользнулся и полетел. Ударился головой, пол-лица разворотило.

– Ужас какой, должно быть. – Сабине вспомнилось, как выглядело это лицо под лампой в гостиной, вспомнились темная тень, и впадина на щеке Говарда, и сплетение уродливых шрамов, похожих на спутанные рыболовные крючки.

– О, видела бы ты меня в больнице! Я дни просиживала возле его койки, рыдала без конца – доктор сказал, что Говард может не выжить. Пока он лежал без сознания, стал мне как родной. Ведь я потеряла отца, потеряла Гая и получалось, вот-вот потеряю и парня, с которым встречаюсь, пусть даже не так уж он мне нравится. Тогда все это как-то смешалось у меня в голове. И он был такой лапочка, когда лежал там, в больнице, спал весь перебинтованный. Никто не верил, что он выкарабкается, а он выкарабкался и первым долгом сделал мне предложение. Я в ту же секунду вскочила со стула и побежала за больничным священником. Какая двадцатилетняя девчонка откажет парню с разбитой головой!

– Но не из-за разбитой же головы Дот была против вашего брака.

– О господи, нет, конечно. Говард в юности был хулиганом. Мама не сомневалась, что с поезда его сбросили либо за карточные долги, либо за то, что машину увел, либо еще за что-то такое. Ну а я думаю, что он просто-напросто напился или под кайфом был. Я у него не допытывалась. Дело не в этом. Но вообще никто и не ожидал, что он так хорошо справится. Работу сохранил и с нами остался. Но как только действие болеутоляющих прошло, мы оба поняли, что совершили ошибку – Китти притормозила, въезжая на расчищенную площадку парковки. – Приехали, «Уолмарт»!

– А какой-нибудь магазин товаров для художников здесь имеется?

– У нас говорят: «Если этого нет в “Уолмарте”, значит это тебе и не нужно».

Сабина подняла глаза на бурого цвета здание, которое само было размером с парковку.

– Я никогда еще не бывала в «Уолмарте».

– Да ладно! – не поверила Китти.

Сабина покачала головой:

– Нужды особой не было.

Китти раздавила сигарету и вновь надела перчатку.

– Ну, тогда сейчас повеселишься.

Шагая вместе с Сабиной ко входу в магазин, она рассказывала:

– Я сюда мальчишек зимой привожу, когда погода ужасная и они со скуки дохнут. А сама сюда отправляюсь, когда одной побыть хочется. С мамой езжу, когда надо поговорить без посторонних. С Берти – когда охота на людей посмотреть. Еще здесь хорошо летом в жару, когда дома кондиционер ломается – беру себе попкорн и гуляю. А когда мы с Говардом дружно жили, он частенько меня сюда звал, и мы бродили тут, глазели, прикидывали, что хорошо было бы купить, строили планы всякие – может, кухню обновим или машину отремонтируем. Романтика!

Возле входа стоял автомат с газировкой, все по четверть доллара. Коснувшись друг друга плечами, Сабина и Китти вместе толкнули стеклянно-металлическую входную дверь. Внутри было тепло и пахло попкорном и кока-колой, словно на модернизированной ярмарке. Пожилая служительница в синей фирменной блузе, выглядевшая абсолютной копией Дот – такие же пластмассовые очки, такие же седые кудельки, та же общая округлость очертаний, – выкатила им тележку и поздоровалась с Китти.

– Я здесь и книги покупаю, – сказала Китти. – И шампунь, и белье, и кассеты, и чипсы, и полотенца, и масло для машины.

Сказано это было так тихо и так заговорщически, что Сабина, не удержалась и, прикрыв рот рукою в перчатке, прыснула.

– Что? – удивилась Китти. – Чего ты?

Подняв руку, она торжественным жестом обвела сверкающие лампы и крепившиеся к потолку полотнища с указателями отделов и списками товаров дня.

– Других развлечений в городе нет. Больше и пойти некуда. Такая уж здесь жизнь, Сабина.

Внутри супермаркет походил на аэропорт, а точнее – на самолетный ангар. Сабине он напомнил базар в Бангкоке – там тоже было все что душе угодно. Поверни в правильном месте, и будет тебе ряд живности – кроликов и цыплят на ужин. А вон там – тонкие, воздушные саронги; рядом – ярко-зеленые певчие птицы, гигантские красные плоды неведомых деревьев. Непременный ряд проституток, женщин, девочек, мальчиков разного возраста – плата почасовая. Сабина плотно обхватила пальцами поручень тележки, хотя везла ее Китти.

– Вспоминай, что тебе нужно, – сказала Китти. – Что-то же да нужно?

– Только ручки.

Снующие по торговому центру люди отличались крайней пестротой, но все же между ними было нечто общее: перманент у женщин, темно-синие джинсы и ковбойские сапоги у мужчин, блеклый цвет лица, волос и глаз. Людей становилось все больше и больше. А потом Сабина вдруг осознала, что все они – белые. Где в Лос-Анджелесе можно увидеть толпу, сплошь состоящую из одних только белых? Белые люди глазели на Сабину, некоторые даже два раза проходили мимо, чтобы успеть разглядеть получше. Похоже, в аллайансовском «Уолмарте» Сабина была знаменитостью. Возможно, люди, не помня толком, где именно ее видели, чувствовали что-то, связанное с телевидением. А может быть, чуяли запах тех стран, где она успела побывать, и догадывались, что она другая. Не понимали, чем именно другая, но знали: другая.

Китти остановила тележку и бросила туда две трехрулонные упаковки бумажных полотенец.

– Скидка!

Сабина кивнула. Два доллара сорок девять центов – это выгодно? Чтобы выгадать на бумажных полотенцах, надо помнить их обычную цену. Сабина цены не запоминала никогда. Они шли мимо бумажных полотенец, салфеток, туалетной бумаги, мимо детских масел и присыпок, лосьонов, шампуней. Прошли электронику. Выставленные в ряд телевизоры показывали три разных канала. И по всем шли мыльные оперы – такое уж было время суток. Прекрасные дамы в жемчугах и сногсшибательных нарядах заверяли в своей любви шикарных мужчин с зализанными прическами. Уверяли искренне, в их глазах сверкали слезы. Телевизоры работали без звука. Увлекшись происходящим на экранах, Сабина даже отстала от Китти. Та направлялась к отделу товаров для школы, и Сабина поспешила ее нагнать.

– Гаю картон нужен, – пояснила Китти, перебирая разноцветные листы. – Ему надо доклад делать о пищевых цепочках.

Стоявший впереди них мужчина склонился над стопкой блокнотов на пружине, Сабине показались знакомыми и пуховик, и разворот плеч, но она никак не могла сообразить, кто это, пока мужчина не выпрямился. Тут Сабина поняла свою ошибку: она пыталась вспомнить, где встречала этого человека в Лос-Анджелесе.

– Хаас, – окликнула она.

Хаас взглянул на нее через очки и улыбнулся.

– О, здрасте. – Он шагнул к ним, но близко подходить не стал.

– Прогуливаешь? – спросила Китти.

– Обеденный перерыв. А мне купить кое-что требуется. – В «Уолмарте» Хаас держался увереннее, чем в гостиной у Феттерсов. И не боялся улыбаться.

– А мы за ручками приехали. Сабина для вас конверты надписывать собирается.

– Да, Берти мне сказала. Очень любезно с вашей стороны. По мне так почерк у Берти хороший, но она почему-то его стесняется. Перфекционистка она у нас.

– Да Берти просто пытается занять меня, – сказала Сабина. – Я знаю, что она отлично справилась бы и сама.

Хаас замотал головой:

– Нет, Берти очень благодарна вам за помощь. И очень рада, что вы приехали. Мы оба рады. Ведь это так важно – чтобы на свадьбе быть всей семьей!

– Ну, теперь уже недолго осталось, – сказала Китти.

Хаас взял с полки упаковку декоративных звезд из золотой фольги и задумчиво повертел в руках, поглаживая края.

– И так уже затянули. Будь моя воля, завтра бы поженились, но Берти хочется красивую свадьбу, а значит, так тому и быть!

Повисла неловкая пауза. Хаас бросил звезды в корзину.

– Поеду я. На дорогах, похоже, пробки, а у меня в час уже урок.

– Езжай, конечно, – сказала Китти.

– Рад был снова с вами повидаться. – Чуть помедлив, он протянул руку Сабине – та пожала ее и попрощалась.

– Для него ты тоже знаменитость, – шепнула Китти, когда Хаас отошел. – Его ваше видео каждый вечер смотреть заставляют.

Сабина поглядела вслед направляющемуся к кассам Хаасу.

– Как думаешь, не ошиблась Берти? Какой-то он… деревянный, что ли.

– Ты в его корзину заглянула? «Элмонд Рока»! Берти эту фирму обожает, а у них конфеты – не из дешевых. Сверху блокнотики лежали для маскировки, но на самом-то деле он сюда приехал подарок ей купить, могу на что угодно поспорить! Он любит ее, и она его любит. На мой взгляд, правда, слишком уж она его мытарит. Но хоть женщинам в нашем семействе с мужчинами, можно сказать, не особо везло, насчет Хааса можно не беспокоиться. Он жену свою уж точно никогда не обидит!

Вот и Парсифаль никогда ее не обижал. Сабина ценила доброту больше страсти, больше традиции. Любимый не должен обижать. Сабина окинула взглядом письменные принадлежности: ручки шариковые, гелевые, роллерные, вечные. Отыскался один каллиграфический фломастер, но Сабине хотелось другого. Она предпочитала старомодные ручки со сменными перьями и пузырьком чернил.

– По-моему, они и с приглашениями запоздали.

– Не понимаю, зачем они вообще заморачиваются! – воскликнула Китти, бросив в тележку еще и упаковку почтовых конвертов. – Каждому в городе известно, что свадьба будет через две недели, считая с субботы. Известно когда, известно где, известно, ждут его или нет на свадьбе. Приглашения эти – пустая формальность.

– И это говорит женщина, которая сочеталась браком в больничном боксе!

– В общей палате, – уточнила Китти. – Бокса Говарду не дали.

Сабина кинула в корзину выбранную ручку и уже собралась толкать тележку дальше, но отвлеклась на клеящие карандаши, похожие на тюбики гигиенической помады. Рядом лежали резаки «Икс-Экто». Школьный картон был плохой – тонкий, дешевый, но Сабина углядела хороший рисовальный, почти что не хуже бристольского. Заодно прихватила и металлическую линейку – делать ровный обрез. Дома она привыкла коротать время за изготовлением макетов. В Лос-Анджелесе на нее был большой спрос, заказов Сабина всегда имела больше, чем могла выполнить.

– Куплю-ка еще кое-что. Для времяпрепровождения.

– Конечно, – сказала Китти. – Мы не торопимся.

Все нужное у Сабины имелось дома в избытке. Но дом сейчас был далеко, и Сабине внезапно захотелось что-то сконструировать. Порадовать Дот. Она кинула в корзину проволоку, гуашь. В отделе рабочих инструментов неожиданно для себя купила очаровательный тонкий напильник и маленький молоточек, в отделе «Все для рукоделия» – портняжные булавки, а в «Товарах для школьников» – кнопки.

Китти окинула взглядом содержимое корзины:

– Покупаешь то, что и не думала. Вечная история! Здесь на этом весь бизнес построен. На улице – холод, идти особо некуда, так чего из магазина торопиться!

Напоследок Сабина купила еще и мужские джинсы – темно-синие, из грубой ткани. Для себя.

Вернулись домой Сабина и Китти гораздо раньше остальных. Пока они были в супермаркете, небо, так сиявшее утром, затянуло облаками, и пришлось зажечь свет на кухне. Китти делала сэндвичи с тунцом, а Сабина раскладывала по местам свои приобретения.

– Мама говорила, что ты яйцо у нее из уха вытащила, – сказала Китти.

– Да, вытащила.

Кивнув, Китти помешала майонез в миске.

– Она сказала, что ты чудо как ловко это проделала. Сделай когда-нибудь и мне так тоже. Объяснять, как это получается, я не прошу – знаю, что не скажешь. Мне бы просто фокус посмотреть.

– По заявке не могу. Этот фокус получается, только если человека застать врасплох.

– Гай ужасно мучился с этим фокусом. Никак у него не выходило.

Сабина покачала головой:

– Представить себе такого не могу. Для него это было проще простого.

Когда на завтрак был омлет, все яйца Парсифаль вынимал из уха у Фана. Прикосновение холодной скорлупы к коже сводило его с ума. Фан падал на пол, корчась от смеха, а Парсифаль все вытягивал у него из ушей яйца, одно за другим. Сабина так ловко делала этот фокус, потому что сотни раз наблюдала его на кухне. После смерти Фана Парсифаль ни разу его не показывал. И даже яйца есть перестал.

– В доме колода карт найдется? – спросила Сабина.

Прогнать надо эти воспоминания.

Китти заглянула в ящик-другой на кухне и затем отправилась в гостиную. Вернувшись с синей коробкой «Байсикл-стандарт», она передала карты Сабине.

– Обойдемся без яиц. – Сабина вынула карты из коробки, оставив в ней джокеров. – Мы другой фокус сейчас сделаем.

Тасовать карты она умела мастерски. Это одна из важнейших обязанностей ассистентки. После каждого представления в Лас-Вегасе ей предлагали работу в казино, обещали лучший стол для блек-джека. «Такая хорошенькая девушка у нас зарабатывала бы в миллион раз больше, чем у какого-то фокусника!»

– Что вообще может быть ужаснее, чем работать дилером в Лас-Вегасе? – говорила она Парсифалю.

То еще удовольствие, когда выигравшие в знак благодарности суют тебе за пазуху пластиковые фишки!

Возможно, все дело было в ее пальцах – длинных и гибких. В руках – нежных, но сильных, способных легко одолеть самую туго притертую крышку на банке. «С твоими руками, – сетовала ее мать, – тебе бы хирургом быть или пианисткой, а ты карты для фокусника тасуешь». Позднее мать говорила это уже не с горечью, а с гордостью.

Карты так и летали сейчас над столом в кухне у Феттерсов. Сабина беззастенчиво красовалась перед изумленно опустившейся на стул Китти. Карты прыгали, вращались, повисали в воздухе аркой. Сабина выкладывала ряд налево, направо, растягивала, словно мех аккордеона, демонстрировала карты Китти, прятала, меняла. Каждая карта была самостоятельной сущностью, личностью. С картами только так и можно обращаться. Не как с колодой, а как с пятьюдесятью двумя живыми душами.

Покорные воле Сабины, карты снова собрались в аккуратную стопку. Кончиками пальцев она подвинула колоду через стол к Китти:

– Снимешь?

– Ужасно, что мальчики этого не видели. Ты должна и им показать!

– Покажу непременно.

Разбить колоду Китти отказалась, и Сабина, забрав карты, сложила их веером.

– Выбери карту. Любую. Запомни ее и сунь обратно в колоду. Не забудь ее, не передумывай и не ври, когда я спрошу, какую ты выбрала.

Карточную присказку Сабина знала наизусть. Как любимую песню. И говорила как пела.

Поначалу Китти медлила и не спешила протянуть руку к картам. Казалось, что они еще скачут и кружатся у нее перед глазами, а в комнате стало душнее. Сабина не удивлялась промедлению. Оно было ей знакомо. Когда-то она и сама так медлила.

– Ладно, – сказала Китти, нервно сморгнув, – Ладно.

Она вынула карту, взглянула на нее, убрала обратно.

– Ты свое дело сделала, теперь можешь расслабиться. Только не переусердствуй с этим делом, а то карту забудешь.

Шутку эту придумала не она, но слова выходили легко. Ведь все мы только и делаем, что без конца повторяем чужие слова. Сабина вновь перетасовала колоду, на этот раз не так размашисто. Спектакль был окончен, теперь следовало сохранить последовательность карт.

– Сколько карт в колоде, миссис Плейт?

– Пятьдесят две.

– Пятьдесят две. Правильно! А сколько мастей в колоде? – И про себя: «Снимаем».

– Четыре.

– И вы знаете, как они называются? – «Снимаем. Еще снимаем».

– Черви, трефы, пики, бубны.

– Совершенно верно. – «Снимаем. Снимаем. Еще. Еще. Положим карты». – Итак, у нас пятьдесят две карты и четыре масти. Последний вопрос: сколько карт каждой масти в колоде?

Сабина почти не надеялась на ответ. Большинство людей тут путаются. Простейший математический подсчет почему-то ставит их в тупик.

– Тринадцать, – сказала Китти.

– Замечательно! – Сабина улыбнулась.

Теперь надо разделить колоду на четыре части. Отсчитав четыре раза по тринадцать, она выложила на стол четыре стопки карт, такие аккуратные, что даже не пришлось ровнять их ногтем. Китти следила за ее руками, словно Сабина предсказывала ее будущее по картам Таро: Моряк, Утопленник, Королева Жезлов.

– Готово, – сказала Сабина. – У нас четыре стопки по тринадцать карт. И сдается мне, что вот твоя карта. – И Сабина перевернула верхнюю карту в первой стопке, открыв трефовую шестерку.

По лицу Китти расплылось сначала изумление, а затем – горестное разочарование. Это было куда лучше, чем предъявить нужную карту. Зритель абсолютно уверен в том, что иллюзионист не ошибется. Пусть он внимательнейшим образом следил за тобой, но так ничего и не понял – он все равно уже тысячу раз видел карточные фокусы. Он не сомневается, что в конце концов выбранная карта неким непостижимым образом обязательно откроется. Так-то оно так, но до конца фокуса было еще далеко.

– Нет.

Сабина погрузилась в размышление. Двумя пальцами она задумчиво коснулась нижней губы.

– А я-то думала, что угадала, – сказала она. Не сценическим, а своим обычным голосом. Постучала по следующей стопке, перевернула верхнюю карту: бубновая шестерка. – Эта?

– Нет.

Китти улыбнулась. Все шло по плану. Зритель начал ощущать превосходство над фокусником.

Сабина перешла к третьей стопке.

– Обычно у меня быстрее выходит. Здесь, да?

Пиковая шестерка.

Китти, как завороженная, покачала головой.

– Последний шанс, – прошептала Сабина. – И быстро перевернула карту – почти не касаясь пальцами, потому что та двигалась у нее под ладонью. Шестерка червей.

– Да, – кивнула Китти. – Да, да, да!

Она откинулась на спинку стула, опустошенная ожиданием. И улыбалась как девчонка – такой широкой, открытой улыбкой, что Сабина вдруг ясно увидела: Китти была прекрасна не только в те времена, когда ассистировала брату, она была прекрасна и сейчас. Карточный фокус обратил ее в красавицу.

– Здорово! Просто потрясающе! Что же ты на нас время тратишь! Тебе на сцене надо выступать!

Порадовать Китти было ужасно приятно.

– Но что-то уметь еще не означает хотеть это делать!

– Чушь! – отмахнулась Китти. – Ты просто привыкла себя недооценивать! Ты же просто чудо, Сабина. Нельзя держать такой талант под спудом.

Сабина улыбалась, польщенная. Одним движением руки она собрала карты в стопку.

– Масса народу умеет делать то, что делаю я. Чтобы стать иллюзионистом, нужна изюминка. Вот у Парсифаля она была. Он сам придумывал фокусы. И обладал даром внушения.

– Я все думаю, что сталось бы с Гаем, если бы он не уехал из дома. Интересно, смог бы он заниматься фокусами в Небраске? Может, выступал бы в школах, на ярмарках, званых вечерах.

Сабина попыталась представить себе эту картину: душный, битком набитый школьный спортзал, детей, ерзающих на холодных металлических стульях. Кролик выскакивает из рук Парсифаля, прячется между ног юных зрителей, и те моментально вскакивают со своих мест и принимаются его ловить.

– Нет, – сказала Сабина. – Он был калифорнийцем до мозга костей. Даже в Вегасе выступать не любил. Мы постоянно были в разъездах, но ему отовсюду не терпелось вернуться в Лос-Анджелес. По-моему, как бы ни сложилась его жизнь, из Аллайанса он все равно бы уехал.

Китти прикрыла глаза, и оставалось только гадать, что ей представляется.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть. Но все-таки когда я думаю о нем, то вижу его здесь. Знаю, что дом этот Гай ненавидел, но для меня он навсегда связан с этим домом. Так есть, и так будет всегда. – Китти взяла со стола колоду, раскрыла карты веером, опять сложила. – А часто он карточные фокусы делал? – Руки ее так и порхали.

– В конце – да. В последние годы только ими и занимался.

– Не представляю его распиливающим кого-то надвое!

Ящик для распиливания они продали еще несколько лет назад супружеской паре фокусников, называвших себя «Минотаврами». Но другой ящик, трехсоставный, для номера «девушка-зигзаг», сохранили. Ящик был так красив, что Парсифаль ни за что не желал с ним расставаться, даже когда перестал с ним выступать. Сделан ящик был из тикового дерева, снаружи разрисован красными и желтыми ромбами, а внутри обит синим шелком. Теперь он стоял в одной из гостевых комнат, с блеском исполняя обязанности шкафчика.

– Он часто меня распиливал. Запихивал скрюченную в три погибели в ящик и протыкал его лезвиями. Запирал в сундуке, а потом вместо меня оттуда выскакивал кролик. Каких только гадостей мы ни делали. Впрочем, и времена были не такие прогрессивные, как сейчас.

Китти все собирала карты, и вновь раскладывала, и вновь собирала, как будто прикидывала что-то. Потом задумчиво постучала колодой по столу.

– Удивительно, – сказала она. – Он же так не любил быть запертым.

– Да, терпеть не мог. Но в ящик он меня засовывал, а не сам туда лез. Господи, он же даже, прежде чем в лифт сесть, валиум принимал!

Тогда Сабина заглянула в черное жерло МРТ. Ей доводилось втискиваться в пространство вдесятеро уже, и Парсифаля она заверила, что аппарат не такой уж и страшный.

– Твоя мама рассказала мне, что, когда он поранился садовыми ножницами, его потом скрутили и сунули в мешок.

– Да, помню.

– После такого у кого угодно будет боязнь замкнутых пространств.

Китти кивнула и опять задумчиво постучала колодой по столу. За окном из туч посыпалась крупа – снег, мелкий, точно тальковая присыпка.

– Нет, это не мешок его так напугал. Мешок, конечно, тоже роль свою сыграл, но основная причина – не в нем.

– Ты на холодильник грешишь?

Китти изумленно заморгала:

– Он тебе это рассказал?

Он много чего ей рассказывал. И про налоги, и про головные боли, и про мужчин, в которых влюблялся.

– В детстве он оказался запертым в холодильнике. Играл, залез туда, а дверца захлопнулась.

Китти поджала губы так, что закусила обе сразу. Лицо ее стало отсутствующим и словно внезапно постарело.

– Нет.

– О господи… – Сабина уронила голову, упершись лбом в стол. – Значит, очередной достопамятный случай из его кошмарного детства. Может, выложишь уже мне все? Давай, расскажи самое страшное, чтобы я могла спокойно уехать домой.

– Самое страшное ты уже знаешь. Что Гай убил отца бейсбольной битой. Что был отправлен в исправительное заведение. Что бежал из Небраски. Ничего страшнее этого не было.

– Ну а холодильник? Как он вписывается в общую картину? Сколько баллов по шкале ужаса?

Казалось, Китти всерьез обдумывает целесообразность оценки случившегося по такой шкале.

– В холодильнике его запер отец. Гаю было тогда девять лет. Или около девяти. Он съел что-то, чего не должен был есть. Не помню уже теперь, что это было. Может быть, что-то, предназначавшееся отцу. И тот засунул Гая в холодильник.

– Не может быть. Это невозможно.

– Слушай, я ничего не выдумываю. Не сгущаю краски. Это на самом деле было с Гаем. Я не знаю, что мне следует тебе говорить, а чего не следует. Я вообще стараюсь это все не вспоминать. А теперь вот всплыло. Хочешь, чтобы я рассказала?

Сейчас Сабина хотела одного – оказаться в Фэрфаксе. Там евреи не засовывают детей в холодильник. Она хотела к папе и маме, которые сидели во дворике за тысячу миль от нее – папа поливал азалии, а Кроль подремывал на поводке, который мама старательно держала обеими руками.

– Ваш отец сунул его в холодильник… – повторила Сабина, медленно, раздумчиво. Она помнила, что Китти тут ни в чем не виновата, но вдруг забыла.

– В отце было и много хорошего, – продолжала Китти, – но я сейчас уже не скажу, чего именно. Помню, как его любила, но не помню за что. С ним ведь как было – можешь натворить что-то девять раз, и все тебе сойдет с рук, а на десятый раз не сойдет. На десятый раз он от тебя мокрого места не оставит. Он и с Гаем так делал, и с мамой. Бывало и со мной – но совсем редко. Мне стыдно было за то, что мне так мало доставалось. Что там Гай съел, не знаю, когда отец спросил его об этом, уже по голосу было ясно, что это будет тот, десятый, раз. Что тут можно было ответить? «Ага, съел!»

– И он просто открыл дверцу холодильника и сунул ребенка внутрь? Такого большого, восьми- или девятилетнего?

Это был не ее голос, а голос фокусника – ровный, уверенный. Выберите карту. Почувствовав, что руки начинают трястись, Сабина подсунула ладони под себя.

– Сперва он велел Гаю все вытащить из холодильника.

Китти опять взяла колоду и принялась тянуть карты – одну, другую, третью, четвертую, пятую. Она считала карты, выкладывая их на стол.

– Еду велел ему вытащить?

– Все вытащить – еду, полки. Иначе он бы там не поместился. Холодильник был полон, и дело шло медленно. Заняло кучу времени, Гай выкладывал все из холодильника на столешницу, на стол, на пол. – Китти жестом показала куда. – Гай плакал тихонько, а отец все бубнил: «Вечно лезешь куда не надо, вечно жрешь чужое». Потом он даже назвал его жирдяем, что уже ни в какие ворота не лезло, потому что, когда Гай снимал рубашку, ребра пересчитать можно было.

Парсифаль на пляже. Он снимает рубашку. Поднимает руки навстречу южнокалифорнийскому солнцу. Потом поворачивается к сидящей на полотенце Сабине. Говорит: «Ты скажи мне правду…»

– Мы, перепугались, конечно, но не то чтобы сильно. Уж больно по-дурацки все было. Мы, я то есть и Гай, думали, что отец просто берет нас на понт. Что скоро ему наскучит – слишком уж долго все тянется. Мы думали, что, когда Гай все вытащит, отец просто велит загрузить холодильник обратно, и все. Просто чтобы Гай успел подумать хорошенько над тем, как нехорошо есть чужое.

– А ты помогала ему разгружать холодильник?

– Мне отец не разрешил. – Собрав колоду, Китти стукнула ей об стол, чтобы выровнять.

– Но ты стояла рядом и все видела.

– Я все время там стояла, – сказала Китти. – Обычно, если я бывала рядом, до совсем плохого не доходило. Да и вообще обычно не доходило, но уж не знаю, что нашло на отца в тот день. Наконец Гай вытащил всю еду. Осталось лишь то, что было на полочках в дверце, ну и в морозилке. Морозилка была наверху, совсем маленькая, знаешь, в каких обычно только лед один и держат. Отец велел Гаю снять полки. Гай снял. Мы были уверены, что на этом-то все и кончится. А он сказал Гаю: «Лезь туда», и Гай полез. Я чуть не расхохоталась. Подумала, что это уже чересчур, не наказание, а глупость какая-то. Гай скорчил мне рожу, дескать, вот так номер, я в холодильнике! И в ту секунду, когда, казалось бы, все должно было кончиться, отец закрыл дверцу. Даже хлопать ей не стал, а тихо прикрыл – щелк! – будто просто пиво доставал. А холодильник старого образца и закрывается наглухо, как сейф, и я стала вопить так, что, думаю, и соседям было слышно. Гай потом сказал мне, что ему-то изнутри ничего слышно не было.

Сабина не оглянулась, чтобы посмотреть на холодильник. Она и так знала, что это встроенный «Уирпул» и что морозит он как зверь. Финала истории она не знала, но знала развязку – Парсифаль спасся.

– Отец велел мне замолчать. Идти в гостиную с ним вместе и сидеть там тихо-спокойно. Я все думаю, сколько времени может выдержать человек в холодильнике? Когда он начинает задыхаться? Но тогда я была ребенком, а дети такими вопросами не задаются. Да, господи боже, я и теперь не знаю, как долго способен человек в холодильнике просидеть. Тогда я не думала, что он может замерзнуть до смерти, но понимала, что там ему холодно, очень холодно. На дворе лето стояло, и на Гае были только майка и шорты. Отец взял газету и стал читать. Теперь, когда я сама стала матерью, я вспоминаю этот день, и у меня в голове не укладывается, как такое могло случиться. Он читал газету, а я сидела рядом. Сидела, сидела, сидела – а потом вдруг то ли сглотнула, то ли икнула и поняла, что все это время я не дышала. Тут я вскочила, бросилась на кухню и выпустила Гая. На внутренней стороне двери, там, где он ее пинал, пытаясь открыть, были следы его кроссовок. Дверь даже треснула. Не знаю, сколько он мог там просидеть – может, еще часов шесть. Помню, он был бледный-пребледный, но не знаю отчего – от удушья, от холода или просто оттого, что он испугался до полусмерти.

– А что отец?

– Да ничего. Даже головы не поднял. Знал, что я его выпущу. Уверена, что именно так он все и задумал. Я сказала Гаю, что сама загружу холодильник, но он побоялся. Решил, что должен все сделать сам, иначе его опять могут туда сунуть. Он вытер холодильник насухо, вычистил там все, прибрал. Потом мы выбросили все, что, как нам показалось, испортилось, вставили обратно полки и вместе разложили продукты. Они все успели намокнуть – в кухне-то было жарко. Гая всего трясло, но он молчал, не жаловался. Обтирал молочные пакеты и ставил на место. Не помню, где находилась мама все это время, но, вернувшись, она решила, что холодильник мы вымыли, чтобы сделать ей сюрприз.

– Ты рассказала ей?

Китти с силой надавила на веки ладонями.

– Гораздо, гораздо позже. Всякий раз, когда я злилась на мать, я все-все ей выкладывала. Когда отец был жив, мы – мама, Гай и я – были в одной команде. Все вместе против него. Но потом, когда Гая забрали и родилась Берти, я ополчилась на мать и стала во всем ее винить. Я считала, что в ее силах было как-то предотвратить случившееся. Когда все только произошло, я так не считала, но потом буря улеглась, я хорошенько все обдумала – и захотелось разорвать мать на части.

На долю Фана выпало много страшного. Ребенком его отослали из дома. Его отец, мать и сестры были убиты во время войны. Его жизнь состояла из сплошных утрат. До того как он обрел Парсифаля, Фан был один на всем белом свете. Но никто не догадался бы об этом по его лицу. Оно сияло в солнечных лучах, когда он дремал возле бассейна, – ясное, гладкое, исполненное умиротворения. Вечерами, приходя с работы, он неизменно приносил в кармане какое-нибудь лакомство для Кроля – морковку или виноград. На дни рождения он пек сложный торт – слоеный с джемом внутри. Он гладил Парсифалю носовые платки. Но что было между ними ночью? Может быть, крепко обнявшись, они поверяли друг другу самое тайное? Может быть, Парсифаль и шепнул тогда на ухо Фану: «Любимый, отец запер меня в холодильнике и оставил там задыхаться. Там было ужасно темно, ужасно холодно, и только мотор гудел». А Фан, уткнувшись лицом в шею Парсифалю, шепнул ему в ответ: «Милый, мою мать убили. И школьных друзей моих убили тоже. Убили всех, даже птиц на деревьях». Может быть, потом они баюкали друг друга, успокаивали? Но наступал ли для них покой, или они не могли уснуть до рассвета, вспоминая все то, что немыслимо было рассказывать при свете дня, а утром давали слово друг другу держать все в секрете? Может быть, и храбрились они лишь в присутствии Сабины?

Да, перед Сабиной храбрились все. Где именно впервые встретились ее родители? Еще до Израиля. В поезде или раньше? Они выросли в разных областях Польши, но потом это стало неважно. Теперь они были не из Познани и Люблина, а просто из Польши. И были уже не поляки, а лишь евреи. А лежа в постели в Фэрфаксе, что они поверяли друг другу? О чем вспоминали ночью, шепотом, чтобы не потревожить Сабину? «А ты знаешь, дорогая, что сталось с твоей сестрой?» – «Нет, милый, память об этом мне снегом завалило». А как они говорили друг с другом? На том, другом языке, который и Сабина учила, но так и не выучила? Лучше ли им засыпалось под знакомые с детства звуки?

– Мне надо лечь, – сказала Сабина, с трудом поднимаясь со стула.

– Останься! – Китти взяла Сабину за руку и сжала между своих ладоней. – И не сердись на меня. Может, я что не так тебе рассказала.

– Да вовсе я не сержусь, – сказала Сабина. – Просто устала очень.

И она направилась по коридору к комнате Гая, комнате Парсифаля, невольно ведя туда и Китти, потому что та не выпускала руку Сабины.

– Теперь ты мне что-нибудь расскажи. – Когда Сабина легла на кровать, Китти присела возле нее. – Тогда мы будем квиты. Расскажи о каком-нибудь путешествии или о выступлении вашем где-нибудь. О том времени, когда он был счастлив.

Голос у Китти был серьезный.

– Сейчас не могу. Расскажу попозже. Обещаю.

– Я очень-очень тебя прошу.

Сабина закрыла глаза и отвернулась. И только тут поняла, что все это время плакала.

– Дай мне поспать немного.

Сабина почувствовала ноги Китти возле своих ног. И ее подбородок у своего плеча, когда Китти вытянулась рядом на кровати.

– Ведь мне и мелочи какой-нибудь хватит. Вспомни, как он смеялся над какой-нибудь передачей по телевизору. Как радовался вкусным блинчикам. Ведь он просто обожал блинчики. Припомни что-нибудь хорошее! – шепнула Китти ей в самое ухо. – Так будет честно.

Но когда Сабина стала припоминать, хорошим было все. Если не считать того, как болел Фан, и того, что он умер, что-то хорошее происходило каждый день – двадцать два года подряд. И перебрав их все, Сабина выбрала наугад.

– Ладно. Это было давно…

– Рассказывай! – Голова Китти опустилась на подушку узкой одноместной постели.

– На толкучке в Болдуин-Парке он нашел ковер Савонери двенадцать футов и пять дюймов на семнадцать футов четыре дюйма. Примерная дата изготовления – тысяча восемьсот сороковой год. Настоящее сокровище. Ковер был в коробке, заваленный какими-то паршивыми одеялами и вязаными пледами. Продавец просил за него полтораста долларов.

День был ужасно жаркий, всю долину Сан-Габриель накрыло смогом, как крышкой, но Парсифаль настоял на том, чтобы прошерстить всю толкучку и все ряды до последнего. Сказал, что у него хорошее предчувствие, что какая-то вещь точно его здесь ждет, и если уж решился выбраться на толкучку в такую кошмарную погоду, с пустыми руками возвращаться нельзя.

– Ковер был такой огромный, что Парсифаль даже не стал его разворачивать, – продолжала Сабина. – Парень-продавец все повторял, что собирался разрезать его на части, чтобы получилось несколько ковриков нормального размера. Парсифаль заплатил ему наличными, и мы ухватили ковер и как можно быстрее потащили эту громадину к машине – получилось, конечно, не особо быстро. Ковров прекраснее этого я не видела никогда, ни до, ни после. Парсифаль выручил за него тридцать с чем-то тысяч долларов. С тех пор всякий раз, что мы ездили на толкучку, мы все искали этого парня: Парсифаль хотел доплатить ему. Он бы и сделал это обязательно, но парня мы так и не нашли.

На парковке в тот августовский полдень скопились сотни машин – сияющее море раскаленного металла и стекла. Парсифаль закинул назад голову и завопил от восторга, прижимая к груди миллионы крошечных шерстяных узелков. Пальцы его немели под тяжестью великого множества нежно-персиковых и лилово-розовых цветов, тончайших узоров, великолепной каймы. Он вопил, смеялся, бросался целовать Сабину, которая к тому времени уже достаточно разбиралась в коврах, чтобы понять, что произошло и как переменится теперь их жизнь.

– С этими деньгами он начал собственное дело. До этого он работал по найму, но признавался потом, что, едва взглянув на тот ковер, увидел свое имя на витрине. Вечером он позвал в гости всех друзей. Мы пили коктейли. Танцевали.

– Звучит чудесно.

– Было просто божественно, – шепнула Сабина.

Она говорила Парсифалю, что в жизни не встречала более удачливого человека, при том что везет ему абсолютно во всем. Счастье само плывет к нему в руки. Все, что ему нужно, он получает, даже и не прося. Вот так же получил он и ее. Сабина сказала ему это безо всякой иронии. Она гордилась им, восхищалась этой его безграничной удачливостью. Они ехали в ее машине – с кондиционером и без радио в противоположность его машине, снабженной и радио, и магнитофоном, но раскаленной, как печка. Карьеры Ирвиндейла они проехали, наглухо задраив окна. Всю дорогу распевали «Знаешь путь до Сан-Хосе?», а ковер покоился под ремнями на крыше, подобно туше свежеподстреленного гризли, ждущей превращения в чучело. «И я приеду в Сан-Хосе, где ждет меня покой». Сабина хотела рассказать и о том, что знали они из песни всего лишь один куплет, но все пели и пели, повторяя его раз за разом. Лос-Анджелес – это дорога, что не имеет конца. Это была ее любимая часть истории про ковер, но, слушая и рассказывая, Сабина так вымоталась, что, не договорив, уснула.

«Даже в самом ужасном своем виде Париж сказочно прекрасен», – шепчет Фан ей в затылок. Он стоит у нее за спиной на мосту Александра III, красивейшем из парижских мостов, и, когда Сабина оглядывается, он целует ее, сначала в обе щеки, а потом быстро касается ее губ.

– Шик и европейский, и американский. Какая ты красавица, Сабина! Может быть, жизнь в прерии как раз по тебе.

– Жизнь в прерии убивает меня, – говорит Сабина и, обнимая его за талию, чувствует под пальцами мягкий кашемир его пальто. Появление Фана ее не удивляет. Как и то, где они встретились. Париж Сабине знаком. Знакомы тяжеловесные статуи по обеим сторонам моста Александра III, фонари, которые вечерами кажутся горящими свечками. Парсифаль любил этот город. Чуть ли не каждый их выезд за границу включал в себя Париж. У них даже выработались здесь определенные ритуалы: хлеб они покупали в «Пом-де-Пен», чтобы выпить кофе с молоком наведывались в «Пиренеи», а в особо бесшабашном настроении ели пирожные «Монблан» в «Анжелине». Сабине известно, в какие вечера в музее д’Орсе не так людно и где запрятаны скидочные товары в «Бон Марше». Ее здесь уже ничем не поразишь.

– Париж – отличное противоядие от Небраски. Когда я понимаю, что слишком засиделся в Аллайансе, отправляюсь сюда – хотя бы на минуту. Эти города уравновешивают друг друга. И, может быть, даже существовать друг без друга не могут.

– Париж прекрасно обошелся бы без Небраски.

Перегнувшись через парапет, они глядят вниз, на воду Сены, в этот холодный день серой, мутной и все же прекрасной. И голые ветви деревьев, и железные фонари и решетки на окнах – все, что, казалось бы, не может быть красивым, сейчас поражает красотой.

– Я хотел отвести тебя туда, где погода получше.

– Погода лучше здесь, – говорит Сабина.

Мимо идут женщины с утянутыми назад темными волосами. На них меховые манто или теплые пальто с меховыми воротниками. Губы их алеют. Во сне этим женщинам никогда не являлась Небраска.

– Если хорошенько вытянуть шею, можно увидеть место моей прежней работы. – Фан тычет пальцем вдаль, в какую-то точку на западном берегу реки, спрятанную за роскошными дворцами из серого камня и прилегающими к ним зданиями. – Я был прекрасным работником. Старых француженок шокировало, что шитье поручают мальчишке. Что подвенечных платьев касаются мужские руки. Немного помогало, правда, то, что я был вьетнамцем. Вроде как не совсем мужчиной.

– Как ты вообще получил эту работу?

В воздухе висит аромат духов. Запах прекрасных женщин, что проходят мимо.

– Я сказал, что проработаю три дня бесплатно, буду шить вручную, и если они решат, что я им не подхожу, то уйду. Было очень страшно сидеть в подсобке мастерской и шить, когда столько женщин на тебя смотрит. Я боялся слово вымолвить. Они мне были не рады, но и устоять против соблазна не могли. Французы очень падки на все бесплатное. А через три дня они поняли, что я им пригожусь.

Сабине вспоминается, как, возвратившись после восьмичасового совещания в «Майкрософте», Фан опускался на колени, закалывая булавками подол ее юбки. Он ставил Сабину на деревянную скамеечку и не просил повернуться, а сам ползал вокруг нее с полным ртом булавок.

– Кто учил тебя шить?

– Мать и бабка с тетками. Все они шили. И хотели, чтобы я всегда был рядом, с ними. Во Вьетнаме тогда дети по улицам не бегали. Женщины коротали время за шитьем, ну и мне давали попробовать. Моя мать так никогда и не узнала, какое ценное умение она мне передала – много лет спустя шитье помогло мне себя обеспечить, когда кончились деньги. Каждому надо знать какое-нибудь ремесло, которое может прокормить.

– А Парсифалю ты это рассказал?

– О чем? Что я умею шить? Да я все время его обшивал.

Парочка, идущая им навстречу, останавливается и начинает целоваться, даже не глядя на Сену. Секунду Сабина размышляет над тем, не выглядят ли и они с Фаном любовниками – так тесно прижимаются они друг к другу, стоя на мосту. Потом вспоминает, что Фан умер, а она в Америке, видит сон. Но, вспомнив, тут же прогоняет это из памяти.

– Ты рассказывал ему, как жил здесь? Я знаю, что в общих чертах ему это было известно, но подробности? Ты рассказывал, что чувствовал, когда перестал получать вести от родителей, когда остался совсем один, когда тебе пришлось работать? Рассказывал о том, чего ты тогда боялся?

Фан задумчиво проводит большим пальцем по нижней губе.

– Вспоминать это так тяжело. Наверняка я рассказывал ему почти обо всем, ведь я ничего не хотел от него утаивать. Но рассказывал ли я ему подробно об этих днях в Париже? Рассказывал ли, как десять дней кряду расшивал мелким жемчугом шлейф на подвенечном платье одной девушке? Невеста хотела, чтобы весь подол ее платья был расшит пчелками из мелких жемчужин. Стежки у меня получились такие аккуратные, что хозяйка швейной мастерской, сказала: это платье даже вывернутое наизнанку будет самым элегантным свадебным нарядом во всей Франции. А я сказал тогда, что нет, выворачивать его наизнанку нельзя – жемчужные пчелки закусают хозяйку до смерти. Это была единственная шутка, которую я позволил себе за три года работы в мастерской. Думаю, Парсифалю я этого не рассказывал. Да у нас и времени не было обсуждать прошлое. Нам так хорошо было тогда, всем вместе, такие счастливые были дни. А потом все покатилось быстро-быстро. Когда я думаю об этом сейчас, мне хочется замедлить время. Помнится, я как будто все время куда-то ухожу. То ужинать идем, то выпить у бассейна, потом на работу, в гости к друзьям. Теперь мне кажется, что лучше было бы вовсе не выходить из дома. Мы так любили друг друга и так рады были тому, что прошлое миновало, что, наверное, и не хотели говорить о нем.

– А я привыкла считать, что он рассказывает мне все, – говорит Сабина. Говорит не о любовнике, но о муже, о друге.

– Ты была его жизнью. Он никому не доверял так, как тебе. Но всего мы не говорим даже самым близким.

Фан обвивает ее за плечи, и вместе они глядят на поток туристов, тянущийся к Лувру.

– У нас мало времени.

– Вот Китти мне рассказывает, – говорит Сабина. – Пробует рассказать то, что помнит. Ей это тоже тяжело. Но она вспоминает, потому что я прошу.

– Мне нравится Китти. Нравится ее лицо.

– Это лицо Парсифаля, – говорит ему Сабина. – Поначалу даже трудно понять, что это Китти, настолько она на него похожа.

Сказав это, Сабина поднимает глаза и видит Китти, идущую к ним по мосту. На Китти длинное темное пальто, волосы убраны назад. Руки Китти прячет в белой муфте. Сабина глядит на нее из-под руки, хотя солнца нет, а небо затянуто тучами. Какую-то секунду Китти ясно видно, но она тут же исчезает, смешавшись с толпой. Сабина знает, что раньше Китти в Париже никогда не бывала, что она может заблудиться тут, растеряться.

– Фан, – говорит она и указывает пальцем, как будто заметила преступление или редкую птицу. – Гляди!

Фан смотрит и улыбается. Стоя за спиной Сабины, он обнимает ее сзади. Прижимается щекой к ее волосам и шепчет на ухо:

– Sabina, regard. Qui est-ce?[1]

И она глядит. Глядеть все легче и легче, потому что с каждым шагом они все ближе и ближе. Но это вовсе не Китти, а белая муфта – вовсе не муфта, а кролик!

Она рвется из объятий Фана, и тот отпускает ее. И она бежит, бежит, рассекая толпу гуляющих под ручку красивых мужчин и женщин. Он прекрасен, точно такой, каким был в «Волшебной шляпе», каким был на шоу у Карсона. Он выздоровел и опять помолодел. Слезы душат Сабину и застилают глаза, но это не страшно, потому что теперь и он движется ей навстречу. И вот он рядом. Ловит ее в свои объятия и прижимает к себе, а она все плачет и плачет у него на груди. Ее охватывает чувство невероятного облегчения, сознание, что с болью покончено. Сабина чувствует, как под свитером бьется его сердце, и единственное чего она желает сейчас, – слышать этот звук.

– Ты уж прости меня, – говорит Парсифаль голосом теплым, добрым, присущим только ему неповторимым голосом. Его пальцы ерошат ей волосы. Он опускает на землю кролика, и тот ждет, замерев у его ног. Это Боско, кролик из давнего прошлого, тот, у которого между ушей было коричневое пятно, будто зверек нацепил темный парик.

Она мотает головой – нет, ничего, и утыкается головой ему в грудь. Она хочет влезть туда, хочет остаться жить в нем, внутри него, уцепиться за что-нибудь покрепче, чтобы невозможно стало их разделить.

– Я столько заставил тебя вытерпеть, – говорит он. – Сабина, Сабина, я должен был все тебе рассказать, я хотел…

Дверь комнаты захлопнули, и замок громко щелкнул. От этого звука Сабина открыла глаза.

– Они спят! – произнес голос в коридоре. Почему так громко, если она спит? Кто это? Го?

Сабина закрыла глаза и попыталась вновь скользнуть в сон. Его привкус остался на губах. Подушка была мокрой от слез. Она хотела не вспоминать, а спать, снова оказаться там. Где она сейчас? В Небраске. В комнате Парсифаля. Вот уж что больше похоже на сон. То, что привиделось ей минуту назад, было куда роднее. Зарывшись в подушку, Сабина старалась дышать глубоко и ровно, как во сне, но вернуться не удавалось. Мало-помалу реальный мир вступал в свои права. Дот и Берти уже вернулись, а мальчики? Из коридора донеслись шорохи, засмеялась Дот. Наверное, удивляются, с чего это она завалилась спать среди дня. Сабина всегда чувствовала себя неловко, если задремывала в неурочное время, не то что Парсифаль – тот дремал торжественно, раскинувшись на диване посреди бела дня, отключив телефон, чтобы никто не прерывал его долгое путешествие в страну грез. Сабина шевельнулась, подалась вперед и только тут почувствовала теплое дыхание на затылке и тяжесть обвившей ее талию чужой руки. Она легла в постель Парсифаля. Она уснула. Китти рассказывала ей очередную страшную историю. Обе они лежали на боку, Сабина – лицом к окну, а Китти – лицом к Сабине. Теперь Сабина ясно различала почти неуловимые звуки, какие издает человек, тихо спящий рядом. Спине было тепло – неудивительно, что она заснула без одеяла. Проснись Китти, Сабина бы наверняка смутилась, но сейчас она радовалась нежданно выпавшей удаче – поспать с кем-то рядом. Сабина попыталась вспомнить, когда в последний раз спала с кем-то в одной постели. В первые недели после смерти Фана она ложилась к Парсифалю. Обнимала его, когда он просил, но спать не спала. В детстве она обожала залезать в постель к родителям. Они разрешали такое, когда ей снились кошмары, во время грозы или легких землетрясений, из тех, когда не надо вставать в дверной проем. Но когда это было последний раз? Все ночи, которые ей помнились, она проводила одна. Наверное, последний раз был архитектор – тот, с яхтой. Она осталась, потому что он уж очень хотел приготовить ей ужин. С готовкой архитектор провозился до десяти, так что после секса у Сабины уже не было сил садиться в машину и ехать домой. На это он и рассчитывал. Он хотел, чтобы она уснула и провела с ним всю ночь. Он все предусмотрел: одеяло, простыни и даже стакан воды поставил на подоконник рядом с кроватью, на случай если она проснется среди ночи и захочет пить. Это повторялось еще несколько раз. Было приятно, но все же Сабине чудилась в этом какая-то неправильность. Спать вместе было для нее знаком любви. Именно этого хотел архитектор, но сама Сабина любви с архитектором определенно не хотела. Утром он выжимал ей сок на завтрак и рвался в ванную чистить зубы, когда она принимала там душ.

Китти заворочалась, уперлась лбом Сабине в затылок, прижалась ногами к ее ногам.

– Заснула я, – сказала Китти хриплым со сна голосом.

– Китти… – прошептала Сабина.

Китти отпрянула, приподнялась на локте.

– Господи… – протянула она. – Вот так дела! – Она села, запустив пальцы себе в волосы, с силой потерла голову. – Обычно я вот так не отключаюсь. Видать, зверски устала. Все эти разговоры… Они нас вымотали!

– Вернулись! Я их слышала.

– Кто вернулся?

– Дот, Берти. Думаю, и мальчики тоже.

Китти встала, потянулась. Ее рубашка вылезла из джинсов, обнажив белую полоску живота.

– Наверное, надо мне пойти узнать, не требуется ли там материнское руководство.

Сабина кивнула, но сама вставать не спешила. Кто бы мог подумать, что односпальная кровать окажется такой просторной? Что двое смогут уснуть в ней рядом, сами того не заметив?

– Мы с тобой совсем скелеты, – сказала Китти, как будто думала о том же. Она шлепнула себя по животу. – Вдвоем уместились на узенькой постели!

Сабина встала и прошла по коридору босиком, одуревшая – со сна и после того, что приснилось. Сон был прекрасен, хоть она и плакала. Глупее всего ей казалось трусить за Китти, как послушная овечка, вместо того, чтобы коснуться ее плеча и сказать какие-то слова – поблагодарить, заверить в своей теперь уже абсолютной дружбе. Они провели вместе целый день. Съездили в магазин, поделились секретами. Спали в одной постели. Разве не стоит им сейчас улучить минутку, чтобы шепнуть что-то друг другу, вместо того чтобы молча, гуськом следовать на кухню?

– Вот и мои девочки, – сказала Дот. – Любительницы поспать среди дня!

– Поспать было чудо как хорошо, – сказала Китти, заправляя рубашку. – Кофе готов?

– Две минутки, и будет. – Из соседней комнаты доносились звуки телевизора. Жизнь в этом доме протекала под музыкальную заставку к новостям.

– Не надо, – сказала Китти. – Я думала, готовый есть.

Дот замахала на нее руками и достала перколятор. Кто сейчас пользуется перколятором! В доме Фана на Иволговой улице была машина для капучино, другая – для эспрессо, френч-пресс, а для больших вечеринок – «Мистер Кофе» с двумя кофейниками, чтобы делать в одном обычный кофе, а в другом – без кофеина. Зерна Парсифаль хранил в морозилке. «Налей-ка мне чашечку».

Го и Гай сидели за столом. Сейчас между братьями царила идиллия – они вместе читали спортивный раздел газеты и ели сэндвичи с сыром. При всей сложности их отношений мальчиков словно связывал друг с другом невидимый трехфутовый канат. Оба съели ровно половину своих сэндвичей, у обоих возле тарелки стояло по стакану молока, недопитого в подозрительно одинаковой степени.

– «Лейкерсы» облажались, – презрительно бросил Гай. – По-хорошему надо бы разогнать их всех.

– Как дела в школе? Нормально? – спросила Китти. Наклонившись к сыну, она убрала прядь волос с его левого глаза.

– Угу, – пробурчал Гай.

– За ланчем все стали едой швыряться, – поведал Го, аж просияв от воспоминания. – Бабушке пришлось все это прекращать. Она в самом центре очутилась.

– Да они швырялись-то всего лишь горохом, – скромно призналась Дот.

– Но в нее никто не кидал, – отметил Го.

– Приятно слышать, что ребята эти хоть старость уважают, – сказала Китти. Руки ее так и сновали туда-сюда. Гладя плечи Дот, похлопывая по спине Го, они успокаивали, утихомиривали.

Го поднял на мать затуманенные любовью и оттого будто сонные глаза:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Конечно, хорошо, – ответила Китти.

– Я потому спросил, что ты вдруг легла.

– А ты у нас полиция сна, что ли? – поинтересовался Гай, не отрываясь от газеты.

Го открыл было рот, чтобы ответить, но Китти его опередила:

– Мы с Сабиной жутко утомили друг друга. Все болтали, болтали, пока просто не вырубились. Мы и сами не заметили. Сидели, говорили, и вдруг – хлоп! – Китти заговорщически покосилась на Сабину.

– Истинная правда, – поддакнула Сабина.

Вошла Берти с рулоном плотной цветной бумаги. На ней был толстый клетчатый свитер, надетый поверх белой фуфайки, слаксы и туфли на плоской подошве. Свои кудри она стянула в узел на затылке. Она казалась увеличенной копией своих учениц, словно специально оделась так, чтобы показать девочкам: повзрослев, совершенно не обязательно меняться до неузнаваемости.

– Работать там я не смогла. Он не желает выключать телевизор.

Китти оглядела сыновей, пересчитала: вот один, вот другой.

– Кто не желает выключать телевизор?

– Говард приехал, – сказала Дот. – Я ему сказала, что ты спишь.

– И он не разбудил меня? – Китти склонилась к перколятору, глядя, как в стеклянном колпачке наверху забил кофейный фонтанчик. Кухня наполнилась бульканьем. – Просто не верится!

– Бабушка сказала, что пройти в спальню он не может, потому что там тетя Сабина, – шепнул Гай. – Сказала, что надо соблюдать приличия.

– Почему он не на работе?

– Вечером выходит на двойную смену, – сказала Дот, наполняя чашки. Одну она протянула Сабине. – Будешь?

Сабина кивнула, протирая глаза. Запах кофе напомнил ей их с Парсифалем первый приезд в Париж. Тогда они остановились в пансионе, помещавшемся над бистро, и кофейный аромат будил их по утрам. Он пропитал их одежду, волосы. Выйдя на прогулку, они могли закрыть глаза и найти дорогу в пансион по висящему в воздухе кофейному шлейфу. «Нашим кофе потянуло», – говорил Парсифаль. Тогда он еще не открыл свой магазин и делал закупки для «Френч Кантри Антике». Они без устали рыскали по блошиному рынку. Парсифаль нашел там восьмисотфунтового мраморного оленя, спящего свернувшись клубком. А покончив с покупками, они принимали душ и переодевались для шоу.

– Bonsoir; Mesdames et Messieurs. Je'm appelle Parsifal le Magicien et voici ma merveilleuse assistante[2].

«Моя чудесная?» – как-то удивилась Сабина после представления.

– Хаас сказал, что встретил вас в «Уолмарте». – Берти налила себе кофе. – Нашли ручки?

– Получила свои «Элмонд Рока»? – спросила Китти, притиснувшись к сестре.

Сабина думала, что Берти посмеется, но у девушки вспыхнули щеки. Она отвернулась от Китти, словно уличенная в чем-то постыдном.

– О-о, – вскричал Гай, учуяв возможность кого-то подразнить, – «Элмонд Р-р-ока»!

Он вложил в «р» столько испанской страсти, будто говорил не об орехово-шоколадных конфетах, а о чем-то неприличном.

– Да, подходящую ручку я нашла, – сказала Сабина, роясь в сумках, которые оставила у двери. Тяжело, наверное, приходится Берти с ее характером, тяжело быть по уши влюбленной в семье, где уже давным-давно никто не влюблялся. Ей было пять, когда Китти вышла в больнице замуж за Говарда Плейта, поклявшегося любить ее в радости и горе под капельницей с морфином. Сабина достала и показала всем запакованную в пластик и пришпиленную к картонке ручку:

– Вуаля!

– Давай я отдам тебе деньги.

Сабина улыбнулась:

– За ручку? Ну что ты! Можешь считать это моим тебе свадебным подарком.

– Но тебе придется поторопиться. Приглашения надо было отправить давным-давно. – Дот старалась изобразить приличествующее матери невесты беспокойство, но ужин явно заботил ее больше свадьбы.

Трудно сохранять энтузиазм после сорока шести лет материнского стажа.

– Мы и так знаем, кто будет на свадьбе, – заметила Берти.

– Привет, пап, – сказал Го.

Все притихли и как один повернулись к двери в гостиную – там, прислонившись к косяку, стоял Говард Плейт. Бейсбольную кепку с размашистой надписью «Вулрич» он надвинул так низко, что был вынужден запрокидывать голову, чтобы хоть что-то видеть.

– Кофе есть еще?

Дот вытерла ладони о слаксы на бедрах.

– Должен был остаться. Как-то все нежданно-негаданно захотели кофе.

– Это потому, что некоторые никак не проснутся, – сказал Говард. К кому это относилось, было непонятно: определить, на кого он смотрит из-под козырька кепки, не получалось.

– Некоторым вчера, мягко так говоря, не дали выспаться! – Китти забрала у Дот редиску, которую та резала для салата, и принялась за нее сама. Нож так и заходил в ее руках, выбивая на доске стаккатную дробь.

– Ну и кто в этом виноват?

– Ладно, – сказала Берти. – Раз Говарду больше не нужен телевизор, мы с мальчиками можем пойти в гостиную. Вы как насчет этого, ребята?

Те поднялись и, как хорошие послушные дети, принялись складывать газету, чтобы вместе с тетей отправиться туда, где потише. С появлением Говарда Плейта в комнате стало словно в битком набитом лифте, куда вдруг втиснулся еще один человек. Все неловко, стесненно заерзали.

Китти опустила нож.

– Нет, не убегайте. Я ведь вас, мальчики, целый день не видела, соскучилась. Оставайтесь. Все нормально.

– Это для меня кофе? – спросил Говард, указывая на чашку, которую Дот поставила возле раковины. Застигнутая врасплох, Дот кивнула.

– А пусть Сабина нам всем покажет, как она карты тасует, – сказала Китти. – Я сегодня уже видела и хочу, чтобы мальчики тоже посмотрели. Может, она еще и карточный фокус покажет, если захочет, конечно. Мне так понравилось! Я даже сказала, что ей обязательно надо самой выступать.

– Я то же самое ей говорила, – сообщила Дот внукам. – Она у меня из уха яйцо вынула, представляете?

– А я думал, женщины фокусниками не бывают, – сказал Го. Задумчиво помолчав, он продолжил: – Я не в том смысле, что женщины не умеют показывать фокусы – они умеют, только не показывают. Правда ведь? Я ни одной женщины-фокусника не помню.

– Ну да, ты же такую прорву фокусников видел! – подначил его Гай.

– Видел, по телевизору! – Голос Го зазвенел угрожающими нотками, предвестьем надвигающейся грозы. – А ты, ты многих фокусниц по телевизору видел, придурок?

– Ей-богу, я заору, если вы сию же минуту не прекратите! – тихо сказала Китти. Опустив нож, она сунула руку в задний карман, достала колоду карт и передала Сабине. Говард Плейт, взяв обеими руками чашку, отошел от стола и вновь встал у дверного косяка. Было нетрудно представить его хулиганом двадцать пять лет назад. Было в его фигуре что-то уязвленное и одновременно угрожающее – сочетание, которое могло казаться романтичным, когда он был молод и еще красив. В молодые годы ему было достаточно строить из себя крутого, ни о чем особо не задумываться, щеголять умением пить без меры и ходить зимой без верхней одежды. Такие парни обычно кончают плохо – либо гниют в тюрьме, либо ночью врезаются на машине в дерево и разбиваются насмерть, либо, вняв доброму совету правоохранительных органов, убираются из города, и больше никто ничего о них не слышит. Они, поскользнувшись, падают под колеса локомотива на сортировочной станции. Редко, очень редко они выживают, исправляются, остаются с женщиной, на которой женились, и с детьми, которых зачали, и чуть повыше тощих ног у них вырастает круглое брюшко. Говард Плейт принадлежал к исправившимся.

Сабина раскрыла колоду. Карты были мягкими после бесчисленных партий в кункен и великого множества одиноких пасьянсов, которые Дот раскладывала вечерами в постели, на вытащенном из духовки противне. Распечатанная колода для иллюзиониста ценности не представляет. Каждый подозревает фокусника в обмане, но даже обманывая, краплеными картами он не пользуется. Парсифаль заказывал карты ящиками, потому что выкидывал колоду после нескольких трюков, даже если просто репетировал. Он мог работать только с новыми картами. Старые и поврежденные в его руках уже не оживали. Сабина же напротив, хранила старые колоды и упражнялась с картами, пока те не рвались пополам. Она склеивала карты, разрисовывала, превращала в стены офисных зданий. Ненужные колоды отдавала матери, а та жертвовала их приютам, отправляла в «Хилел-Хаус» или «Еврейский дом» и однажды даже отослала двадцать колод в сиротский приют в Израиле.

Сабина передала карты Го:

– Обычная колода, правда же?

Го осторожно взял колоду. Карты эти он знал. Ими он с Гаем играл в «плюнь-в-океан» в те дни, когда из-за холода нельзя было и носа показать на улице, когда ветер грозил продырявить барабанные перепонки. Они с братом резались в карты до тех пор, пока один не уличал другого в жульничестве. Тут карты летели на пол, и начиналась драка не на жизнь, а на смерть. После каждой игры Дот заставляла их при ней пересчитывать карты, проверять, не завалилась ли какая-нибудь под диван. Го разложил карты веером и, мельком осмотрев, убедился, что все четыре масти на месте, а тузов столько, сколько полагается. Бумага на ощупь была мягкой, точно кожа старой бейсбольной перчатки. Го вернул карты Сабине. «Порядок», – сказал он, но без особой уверенности.

Сабина начала представление. Она пошла на это, понимая, что Китти просит помочь разрядить обстановку. И потому, что карты напоминали о Парсифале. Начала не спеша – разделила колоду надвое и перетасовала по-простому, налистыванием. В картах ее зрители были полными профанами. Их еще никто никогда не удивлял по-настоящему. Сабина могла заставить их вопить от восторга, даже просто сняв колоду. «Этому меня ваш дядя научил».

– Господи, – воскликнула Берти, наклоняясь над столом. – Я должна позвать Хааса. Пусть он тоже посмотрит! – Но она не шевельнулась и не пошла к телефону. Словно прилипнув к стулу, девушка, как зачарованная, следила за мельканием сине-белых карточных рубашек. – А ты могла бы как-нибудь к нам в школу прийти? Дети были бы в восторге.

– Да уж, воображаю, – пробормотала Дот.

Руки Го лежали на столе; разомкнув обветренные губы, он дышал ртом. Гай и тот притих. Китти стояла за спиной у Сабины. Все были зачарованы точно выверенными движениями ее рук. Сабина могла бы заставить делать их что угодно – опуститься на четвереньки, лаять по-собачьи, – стоило только сказать им, что это непременная часть номера. Даже не фокусом, простым тасованием карт она погрузила их в транс, и говорило это не столько о ее мастерстве, сколько о характере обитателей Аллайанса.

Сабина вертела колоду так быстро, что уловить суть совершаемых ею манипуляций было невозможно. Красные карты лицом вниз, черные лицом вверх, и еще пару раз снять для красоты – карты уже лежат как надо.

– Этот фокус, – сказала она, – очень простой, но мне понадобится доброволец.

Какое красивое слово – «доброволец». Оно обещает некое партнерство, сообщничество. Вызваться добровольно – значит получить возможность выйти на сцену, под свет софитов и взглянуть на людей, оставшихся внизу, в зале, где только что сидел и ты. Феттерсы и Плейты глядели на нее с ожиданием и надеждой. Никто не тянул руку – каждый был уверен, что выбор падет на него.

– Вы, сэр, – сказала Сабина, с улыбкой распорядительницы игорного зала в Лас-Вегасе обращаясь к мужчине у двери.

Все сидевшие за столом, обернулись и воззрились на Говарда Плейта, который так и остался торчать в дальнем углу кухни.

– Это вы меня?

– Да, вас. – Она похлопала по столу, приглашая его подойти.

– Вот черт… – пробормотал Говард Плейт.

– Не тушуйся! – подбодрила мужа Китти.

– Да я ничего в этом не смыслю.

Гай пересел на незанятый стул, освобождая место отцу.

– Давай, папа.

Говард Плейт со вздохом принял свалившееся на него тяжкое бремя. Он подошел к раковине, вымыл свою кофейную чашку, поставил, перевернув донышком вверх, и неспешно подошел к столу.

– Не люблю я в карты играть, – заявил он, присаживаясь.

– Это не игра, – сказала Сабина, вертя в руках колоду и делая вид, что тасует, хотя давно уже это прекратила. – Это экзамен.

– Еще хуже.

Люди за столом занервничали. Возможно, Сабина выбрала не тот фокус. Дот, Берти, Китти и мальчики сидели неестественно прямо и еле дышали, словно под воздействием мощного гипноза.

– Это будет проверкой ЭС, экстрасенсорных способностей. Все очень просто – наукой доказано, что люди могут видеть вещи невидимые.

«Всегда напирай на научность, – учил ее Парсифаль, – люди ничего не смыслят в науке. Если бы продавцы автомобилей надевали лабораторные халаты, то выручали бы в сто раз больше».

– … и я собираюсь проверить вас на наличие экстрасенсорных способностей. Если вам покажется, что карта красной масти, я кладу ее налево, если черной – направо. Ничего сложного. Не раздумывайте, отвечайте по наитию – налево или направо.

– Я не могу сказать цвет масти, если не вижу карту.

– Кто знает, вдруг можете? – Путей к отступлению у него не было. Фокусник таких путей не предоставляет. Никогда. – Это мы и собираемся сейчас выяснить.

Говард Плейт чуть приподнял свою бейсболку, убрал волосы со лба и вернул кепку на место.

– Ладно.

Сабина вытянула карту рубашкой вверх.

– Влево.

Они стали раскладывать колоду – четыре карты подряд налево, затем одну направо, потом еще одну налево… нет, все-таки направо. Говард Плейт вглядывался в рубашку каждой, будто там были начертаны тайные знаки, которые ему удалось расшифровать. Мало-помалу он стал отвечать быстрее, увереннее: направо, налево, направо, направо.

Дойдя до двадцати шести, Сабина остановила его:

– Хорошо. Теперь поменяем местами стопки. Это поможет вам освежить восприятие. Теперь красная масть идет направо. Поняли?

– Понял.

Сабина с Говардом разложили колоду до конца. Дело было сделано, и аудитория расслабилась. Берти и Китти откинулись на спинки стульев. Дот вытянула свои короткие ножки. Гай непонятно зачем шлепнул брата по плечу.

– Вроде я все сделал как надо, – сказал Говард Плейт.

– Думаю, вы справились отлично, – заверила Сабина. Взяв в руки карты из правой стопки, она начала просматривать их, точно учительница, проверяющая контрольные.

– Красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная, красная.

Она откладывала карты поначалу медленно, давая зрителям время изумиться не ее ловкости, а осознанию того, что Говард Плейт и вправду обладает великолепными экстрасенсорными способностями. В момент, когда у аудитории должно было забрезжить неясное предчувствие обмана, руки Сабины начали двигаться быстрее. Она взялась за вторую стопку, разложила ее веером. Сплошь черная масть.

– Господи Иисусе, – выдохнул Говард Плейт и потянулся к картам на столе. Он хотел их коснуться и не смел, словно опасаясь обжечься. – Нет, гляньте-ка!

Ничего необычного. Больше всех недоверия проявляет тот, кому обещали награду, кому уже видятся горизонты нового мира, который откроют ему его ранее неизвестные таланты.

Го засмеялся, и чары рухнули.

Сабина выбрала не того. Она поняла это в ту секунду, когда перевернула последнюю карту. Но пути назад уже не было. Она хотела подключить Говарда, заставить подойти к столу – но выставила на посмешище. Магия – это всегда своеобразное издевательство.

С ее помощью людей морочат, заставляют верить, что они видят то, чего нет. И заморочив, часто выставляют дураками.

– Вы это подстроили? – спросил Говард.

– Это фокус, – сказала Берти. – Карточный фокус. Помнишь? Китти попросила Сабину показать карточный фокус.

– Вы думали, что я не сумею, потому и подстроили?

– Чего не сумеете? – удивилась Сабина.

– Угадать не сумею. Что нет у меня экстрасенсорных этих…

– Этого никто не умеет, – Сабина старалась говорить как можно мягче. – Не существует никаких экстрасенсорных способностей.

Она не была до конца уверена в сказанном, но решила, что Говарду Плейту нужно это услышать.

– А вам-то откуда знать? Вы же смошенничали! – И он запрокинул голову так, что Сабина увидела его глаза под козырьком бейсболки, увидела обезображенную катастрофой щеку. – Даже попытаться человеку не дали!

– Прекрати! – сказала Китти.

– Не вам судить о том, чего я могу, а чего не могу! – И тут рука Говарда Плейта взметнулась в воздух, как бейсбольная бита.

Каждый из сидевших за столом отпрянул, словно удар готов обрушиться именно на него. Но удар пришелся по краю стола. Сосновый, лишь крашеный под дуб, он был легче, чем казался на вид – и моментально перевернулся, прямо на Гая, и Го, и Берти. Первыми в лицо им полетели, крутясь, словно тасуемые особо изощренным фокусником, виновники всех бед – карты. За картами последовали чашки с кофе – черным и с молоком, а затем и сам стол. Наверное, никто бы не пострадал, останься все трое сидеть на месте. Кофе успел остыть, чашки кувырнулись на пол и разбились уже там. Го принял стол себе на колени, но, поскольку весил тот немного, удар оказался скорее внезапным, чем болезненным. Однако Берти успела понять, что сейчас произойдет. За Говардом она следила внимательнее остальных, и увидев его кулак, попыталась встать. И когда на нее полетел стол, упала назад вместе со стулом, головой об стену. В общей сумятице, среди осколков, на которых еще можно было разглядеть цветочный рисунок, среди стульев, с которых капал кофе, все ясно расслышали глухой звук удара.

Го осторожно, чтобы никого не придавить, поставил стол на место – и опустился на пол рядом с тетей. Низ и манжеты ее белой фуфайки потемнели от кофе. Мальчик взял руку Берти, ту, что с кольцом, и сжал.

– Берти? – Дот присела возле дочери на корточки, тронула ее лоб. Гай помогал Китти и Сабине подвинуть стол обратно на середину комнаты, хотя для этой задачи вполне хватило бы и одного человека. – Вот так дела…

Берти была все еще на стуле, только не сидела на нем, а лежала – словно картина, которую повернули не той стороной. Она зажмурилась, потом открыла глаза.

– Скажите Говарду – пусть уйдет, – тихо проговорила Берти.

– Как твоя голова? – спросила Дот.

– Скажите Говарду – пусть уйдет.

– Да я ее и пальцем не тронул! – возмутился Говард Плейт. – Сама со стула полетела, а теперь выходит, что я ее толкнул! Да я с места не сходил, вот здесь все время и был! – Он постучал пальцем по столу.

– Уйди, Говард, – сказала Китти.

– Да не толкал я ее!

Дот попыталась, просунув руку под волосы Берти, пощупать ее затылок, и Берти вновь зажмурилась. Когда Дот высвободила руку, пальцы ее были ярко-красными и блестели. Сабина вспомнила, что этим утром вымыла плафоны. Казалось, это было бог знает как давно. Вот почему все так блестит.

– А, чтоб вас, – пробормотал Говард. – Вы все тут сговорились против меня и все подстроили. Негодяем меня выставить хотите. Ну вот, выставили.

Самым высоким и самым сильным из всех присутствующих был Го. Впрочем, об этом не вспомнил никто, включая его самого.

– Берти, может, попробуешь сесть? – обратился мальчик к тетке.

– Конечно. Только пусть сначала твой отец уйдет.

– Ладно, – сказал Говард Плейт. – Мне два раза повторять не надо.

Четырьмя размашистыми шагами он пересек комнату, одной рукой распахнул дверь, другой сдернул с крючка свою куртку. Едва он исчез, как Го поднял Берти вместе со стулом. Дверь за собой Говард не прикрыл – либо забыв, либо не посчитав нужным. В дом ворвался холодный ветер, и Берти улыбнулась. Дот поддерживала рукой затылок дочери. Китти побежала закрыть дверь.

Волосы Берти скрепляла овальная позолоченная заколка из «Уолмарта». Она и пропорола кожу, когда край стула ударился в стену.

– Непонятно, что там. – Китти отцепила заколку и пыталась разглядеть, как обстоят дела под насквозь промокшими от крови кудрями. – До чего же ты гривастая. Но, похоже, придется швы наложить.

– Может быть, у нее сотрясение. – Дот вглядывалась в зрачки Берти – не разные ли.

– Нет у меня никакого сотрясения, – устало сказала Берти. – Позвоните Хаасу. Пусть он меня в больницу отвезет.

– Он прямо в больницу приедет, – возразила Дот. – А отвезем тебя мы.

Го теперь стоял рядом с Гаем. Вид крови заставил их отойди подальше от стола. Лица обоих были бледными, совсем детскими – и неожиданно очень похожими. Как у Китти и Парсифаля.

– С ней все будет хорошо? – спросил Гай.

– Все будет прекрасно, – сказала Берти. – Никто еще не умер, упав со стула на кухне. – Она бросила взгляд на племянников. – Позвоните Хаасу. Скажите ему, что я в порядке, но что надо наложить пару швов. И чтобы он подъехал в больницу.

– Конечно. Ясно, – сказал Гай. – Прямо сейчас пусть подъезжает?

Берти еле заметно кивнула:

– Да, так будет лучше.

Мальчики послушно скрылись в коридоре, отправившись к самому дальнему от кухни телефону.

– Пойду полотенце принесу, – сказала Дот и тоже направилась в коридор, словно сопровождая внуков.

– Возьми темное! – крикнула Берти ей вслед.

Сабина принялась собирать осколки кофейных чашек. Казалось, они повсюду. Пол выглядел как после драки в баре.

– Берти, прости меня, пожалуйста, – сказала Китти. Погладив тыльной стороной ладони бледную щеку Берти, она чуть помедлила, не спеша убирать руку, словно проверяя, нет ли у сестры жара.

– Ты же ничего такого не сделала.

– Вот именно что не сделала. – Китти попыталась вытереть кровь, струившуюся по шее Берти, но лишь размазала ее. – Фуфайке твоей конец, – с досадой заметила она.

Вернулась Дот с полотенцем и ворохом курток.

– Все! Давайте-ка по быстрому собираться!

– Кому-то надо бы здесь остаться с мальчиками, – сказала Берти. Она приложила сложенное полотенце к затылку и поморщилась: – Черт!

– Они прекрасно обойдутся сами, – сказала Дот.

Обогреватель стоял на семидесяти двух градусах, буфет и морозилка ломились от еды. Телевизор работал.

– Не обойдутся. Они испугались. Кто-то должен остаться.

– Давайте я, – сказала Сабина. Ей хотелось хоть как-то помочь. Ведь все случилось из-за нее, из-за того, что она вызвала Говарда. Вот Парсифаль потому и был фокусником, что всегда знал, кого выбрать и как управлять толпой.

– Нет, – сказала Берти. – Ты с нами поезжай.

Она переплела пальцы с пальцами Сабины, удерживая ее на месте. Сабина стиснула руку девушки – по крайней мере, успокаивать она умела.

– Сыновья мои, значит, остаюсь я, – сказала Китти, – но ради бога, шевелитесь, а то нам всем кровь придется сдавать для переливания!

Сабина держала полотенце, пока Дот и Китти помогали Берти надеть куртку. Подоспевшие мальчики заверили отъезжающих, что Хаас уже в пути. Берти после этого сразу заторопилась.

– Позвони мне из больницы, – сказала Китти. Провожая их, она вышла на крыльцо и стояла там, в кружке света, падавшего из фонаря над задней дверью. Снег блестел так, что казался искусственным. – Я хочу знать, сколько швов наложат.

Она помахала им рукой, словно Берти, Дот и Сабина отправлялись навстречу увлекательным приключениям, а ее с собой не брали. Сабине было жаль, что Китти остается и что она почему-то считает, будто виновата во всем этом. На ее темные волосы падал снег; стоя на крыльце раздетая, Китти дрожала от холода.

– Черт бы побрал этого Говарда с его характером, – сказала Дот, не отрывая глаз от старшей дочери, пока машина задним ходом выезжала на дорогу. – Если так руками махать, обязательно до беды домашешься.

– Слава богу, не мальчики пострадали, – заметила Берти.

– Слава богу, конечно, что не они, но то, что это случилось с тобой, – это вовсе не слава богу. Меня просто трясет! – возразила Дот. – Из всех моих детей тебя одну ни разу не зашивали. Хотя бы тебя! Я считала это большим своим достижением.

– Мне десну зашивали, когда удаляли зубы мудрости, – сказала Берти.

– Это не считается. Я про швы, которые в неотложке накладывают, когда гонишь в эту неотложку, всей семьей в машину набившись, и только молишься, как бы еще в аварию по дороге не угодить. Берти всегда была куда осторожней Китти и Гая, – бросила Дот через плечо сидевшей сзади Сабине. – Я всегда говорила, что это Господь меня за страдания наградил. Потому что понял: еще одного чертенка с шилом в заднице я не потяну. А Берти всегда вела себя как леди: со столов не спрыгивала, ножи с кухни не таскала, чтобы в пиратов поиграть. Я считала это крупной удачей – иметь ребенка, не разукрашенного шрамами.

– Мне почти тридцать, – сказала Берти, зевая. – Мои детские достижения этот инцидент уже не испортит.

– Для меня ты всегда ребенок, – строго заметила Дот.

Вечерело, и к городу они подъехали уже в абсолютной темноте. В домиках, неотличимых от дома Дот, зажглись теплые желтые огоньки, и Сабина различала мелькавшие за окнами силуэты и задавалась вопросом, нет ли среди них чужаков, как она, заброшенных сюда случайным стечением обстоятельств, тайных обитателей Аллайанса, которые все собираются уехать, да только никак не выберут подходящий момент? Может, здесь собрались гости из всех уголков мира; может, уроженцы всех стран, где она некогда побывала вместе с Парсифалем; спят здесь в чужих постелях и вытирают руки полотенцами для гостей? Как случилось, что они остались здесь? Может быть, у них сломалась машина? Может, разговорились с незнакомцем в ресторане и, увлеченные его рассказом, решили остаться и дослушать? А может, приехали навестить родственника, столь дальнего, что степень родства даже не отслеживается толком, и постепенно здесь укоренились? Привыкли здесь жить, хоть и мечтают уехать? Они, наверное, скучают по родным местам, по тамошним цветам и хорошим магазинам, по своим семьям, но как уехать, не знают. Немыслимо же, чтобы случившееся с Сабиной случилось только с нею одной.

Хаас стоял возле переднего входа в больницу «Бокс-Бьют». Даже издали было видно, что это он.

– Да он же там окоченеет! – воскликнула Берти, нетерпеливо подавшись вперед, когда они выехали на подъездную дорожку.

– Уж точно скорее окоченеет, чем станет ждать тебя внутри, – заметила Дот.

Хаас узнал машину и кинулся к ней, попытавшись открыть дверцу еще прежде, чем автомобиль остановился.

– Как ты? – Хаас расстегнул на Берти ремень безопасности. Лицо его пылало от холода и волнения.

– Все в порядке, – ответила Берти.

– Я предупредил их там внутри, что вы едете. – Хаас был без перчаток. Он пытался не то обнять девушку, не то помочь ей вылезти из машины – трудно было понять – и касался Берти то тут, то там, словно проверяя, нет ли у нее еще каких-то ранений.

– Вы вдвоем идите, – велела Дот, – а мы с Сабиной припаркуемся.

Но еще прежде, чем она успела договорить, Хаас и Берти направились ко входу, тесно прижавшись друг другу, слившись в едином противостоянии холоду. Дот проводила их взглядом, пока влюбленные не исчезли в гостеприимно сверкающем приемном покое. Она покачала головой:

– Мне Хаас очень нравится. Отличный парень. Но как они липнут друг к другу – что-то меня в этом раздражает. Мне с ними даже в одной комнате сидеть неловко, всегда стараюсь выйти куда-нибудь.

– Когда у людей все так интимно, смотреть всегда неловко, – сказала Сабина, и ей вспомнились письма, которые писал Фан Парсифалю, письма, которые она клала обратно в конверты, адресованные Моему возлюбленному.

– Может быть, это потому, что меня так не любил никто и никогда. Эл уж точно не любил, даже в самом начале, и в детстве я такого не видела. Я из другого поколения. Может, я не понимаю ничего, а может, просто ревную, хотя, видит бог, я уже не в том возрасте, когда мечтают о кавалерах! – Она улыбнулась Сабине, приподняла прядь ее черных волос и отпустила. – Ну а ты? У вас с Гаем что-то такое происходило?

Сабине даже думать об этом было смешно.

– Нет, это не наш случай, – сказала она, глядя, как Берти с Хаасом жмутся друг к другу у стойки регистратуры и он обнимает ее за талию. И когда Фан лежал в больнице, и потом, дома, Парсифаль не выпускал его из объятий, обнимал так же крепко, как обнимала сейчас Берти Хааса. Эти двое словно впитывали друг друга кожей.

Чтобы припарковаться, надо было проехать футов двадцать до хорошо расчищенной площадки. Машин там было совсем немного, и стояли они далеко друг от друга – никакого риска, разворачиваясь, задеть чье-нибудь крыло. Когда Дот и Сабина вошли внутрь, дежурная сестра, оторвавшись от своих бумаг, одарила их профессиональной заботливо-участливой улыбкой.

– Нет-нет, нам помощь не требуется, – сказала Дот. – Пострадавшая – моя дочь Берти Феттерс. – Она указала на двойные двери, где, как ей было отлично известно, теперь находилась Берти. – То есть Альбертина Феттерс.

– Да-да, конечно, – сказала сестра, крепкая здоровая женщина. Таким самое место на ферме, собирать яйца в курятнике и задавать корм лошадям. Сидя за конторкой в белоснежном халате, она словно старательно играла совершенно не подходящую ей роль. – Она там, с мужем. Хотите тоже пройти?

– Ну нет. – Дот отошла в сторону. – С меня хватит. Пускай уж одни там побудут. – Она опустилась на потертый двухместный диванчик, подальше от медсестры, и похлопала по сиденью, приглашая Сабину сесть рядом. – На Лос-Анджелес не похоже, верно?

Сабина села. В спешке она не надела носки, и ступни теперь ломило от холода.

– Больница как больница, по-моему.

Больницы она ненавидела, но эта не рождала неприятных воспоминаний – обычная просторная, ярко освещенная комната с линолеумом на полу и разномастной мебелью. Если не считать медсестры, всецело поглощенной чтением журнала, они были здесь одни.

– Да уж, больница. Мне здесь каждый уголок знаком. Троих детей здесь родила. С Китти была, когда она руку стеклом рассадила. С Гаем, когда Эл ему руку вывихнул. Жуткая была история, помню. Здесь и мне губу зашивали, и глаз пользовали подбитый, и ребра бинтовали сломанные. Всего не перечислишь! Когда-то я даже представить себе не могла, что вот приеду и не буду знать, как зовут девочку в регистратуре. Сестры здешние всегда со мной здоровались, если сталкивались в магазине. А в тот вечер, когда Эл умер, копы его сюда притащили. Сначала в машине скорой помощи его оживить пытались, а потом еще здесь. Придумали тоже, с того света его вытаскивать! – Она покачала головой. – И Китти здесь замуж выходила, на втором этаже. Тогда это была крохотная больничка. А расширили ее и мебель поприличнее накупили лет десять назад, когда у города последний раз деньги водились. Если хочешь увидеть место, где Гай много времени провел, то вот оно.

Сабина потянулась к пластиковому растению на тумбе возле диванчика, потрогала его – вдруг все-таки настоящее?

– Может быть, мне стоит в Лоуэлл съездить, – сказала она. – Взглянуть на это исправительное заведение.

Дот повернулась к ней с раскрытым от изумления ртом:

– Господи, что за мысль дикая! Зачем это, не надо!

– Только посмотреть. Увидеть место, где он побывал.

– И не думай! Забудь! – отрезала Дот, и Сабина узнала этот взгляд. Так поглядел на нее Парсифаль в тот день, когда она предложила съездить в Коннектикут на могилы его родителей. – Там его нет. И не увидишь ты там ничего, кроме кучки чокнутых перепуганных мальчишек. Может, правда, теперь там получше стало, потому что хуже уж некуда.

– Вы ездили к нему в Лоуэлл?

– Конечно, ездила, – спокойно подтвердила Дот. – За две недели до того, как Берти родила. На автобусе, через весь штат, чуть ли не до самой Айовы проехать надо было, к северу от Омахи. Дыра страшная, в жизни подобной не видела. Но Гай вышел ко мне в комнату для свиданий такой милый, аккуратный, причесанный. Тут же расспрашивать стал, как Китти, как я себя чувствую, а когда я спросила, как он поживает, то он лишь головой тряхнул и сказал, что все в порядке. Мне неловко было ехать на сносях, но я рассудила, что с младенцем на руках еще тяжелее будет. Когда время свидания окончилось, он обнял меня – совсем как дома, на ночь, и сказал, чтобы больше я не приезжала. Я все поняла. Он не хотел, чтобы я так далеко тащилась, но еще больше не хотел, чтобы я навещала его в таком месте. Это для меня был самый черный день, хуже, чем когда Эл умер, хуже, чем когда Гая приговорили. Гай ни за что не хотел, чтоб приезжали в Лоуэлл.

Сабина взяла Дот за руку. И почувствовала смутное облегчение. Все-таки ей нужно было что-то большее, чем тур по местам юности Парсифаля.

– Ну, значит, я и не поеду. К тому же я терпеть не могу вести машину по заснеженной трассе, сами знаете.

– Спасибо тебе, – сказала Дот.

В «Седарс-Синае» Сабина никогда не смотрела, когда и кто входит в приемный покой. Правила приличия требуют уважения к чужой частной жизни окружающих, умения не обращать внимания на то, что кто-то рядом листает порножурналы, плачет навзрыд или бегает в туалет по двадцать раз за полчаса. Но приемный покой в «Бокс-Бьюте» был таким крохотным, что, когда дверь скрипнула и на пороге вырос высокий тощий человек, Дот, Сабина и медсестра одновременно вскинули голову.

Оставляя на полу мокрые следы, Говард Плейт прошел к стойке регистратуры.

– Мне справиться о состоянии Берти Феттерс.

– Эй! – окликнула Дот, помахав рукой, чтобы зять уж наверняка ее распознал.

Говард вздохнул и, побарабанив по стойке пальцами, не спеша повернулся и направился к ним. Медсестра проводила его глазами – вдруг разразится семейная драма и скрасит ей тягостное дежурство? – и, лишь когда Говард благополучно добрался до другого конца покоя, вновь углубилась в свой журнал.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Дот.

– Я уже уезжать хотел. Просто завернул узнать, как она. – На Сабину он не глядел, обращаясь только к Дот, не вынимая рук из карманов. – С ней ведь ничего страшного? Что они там говорят?

– Никто мне ничего не говорил. Думаю, ей наложат швы на затылок.

– Да, скверно получилось.

– Не надо столами швыряться, – назидательно сказала Дот. Так учат, переходя улицу, глядеть по сторонам и не класть в посудомоечную машину нож острием вверх.

– Не начинай только меня пилить, – беззлобно сказал Говард. – Для этого у меня жена есть.

– Я тебя не пилю, Говард. Я считаю, что сейчас ты поступил как порядочный человек. Вообще-то, на мой взгляд, ты сукин сын, каких мало, но это ты сделал правильно, что заехал.

Говард кивнул, покорно восприняв и критику, и крохотный комплимент. Вид у него был усталый. Сетка шрамов на щеке стала красной от холода.

– Вы ей не говорите, что я заезжал.

Из двери напротив вынырнул Хаас. Дот, Сабина и Говард даже не заметили, как он подошел. На Хааса было страшно смотреть – на его бледном лице застыла мучительная трагическая гримаса. На мгновение все присутствующие испугались, что каким-то невозможным образом дела у Берти приняли нехороший оборот.

– Ты зачем здесь? – бросил Хаас Говарду.

– Как Берти? – спросила Дот.

– Двенадцать швов наложили. Держится молодцом. Переживает только, что волосы немного пришлось обстричь.

– Двенадцать… – сокрушенно повторила Дот.

– Зачем явился?

Говард Плейт словно онемел. Козырек бейсболки он надвинул на глаза, точно боялся, что кепку унесет внезапным порывом ветра.

– Приехал узнать, как здоровье Берти, – ответила Дот.

– К Берти ты теперь и близко не подходи, – сказал Хаас.

Ни в тоне его, ни в позе не было ничего угрожающего. Голову он вскинул, и глаз было не видно за отражавшимися в очках огнями светильников. Ростом он был на два дюйма ниже и в крепости телосложения значительно уступал Говарду, за плечами которого как-никак была хулиганская юность, и все же дойди дело до драки, можно было не сомневаться, что победителем из нее выйдет Хаас. Ведь он дрался бы за Берти.

– Я понимаю, что ты все равно будешь приезжать, что ты член семьи и всякое такое, и все-таки, когда она входит в дом, будь любезен в ту же минуту выйти!

– Да я тогда в другом углу стоял, – сказал Говард Плейт. – Я к ней и близко не подходил.

– Не важно! Говоришь, близко не подходил, а она ранена. Значит, тебе к ней на расстояние выстрела подходить нельзя.

– Ты мне не указывай! – Говард чуть шевельнулся, слегка расставил ноги. Приготовился. Утешало лишь то, что они и так были в больнице. Случись что, Дот никого не надо будет туда везти.

– Буду указывать, – сказал Хаас так тихо, что медсестра даже не подняла на него глаз. Так тихо, что Сабина едва расслышала. – Буду!

С этими словами он пересек приемную и удалился. Проводив его взглядом, Говард Плейт с минуту стоял, словно размышляя о чем-то, забыв и о теще, и о Сабине, и о медсестре. Стоял посреди приемного покоя, словно решая, стоит ли догнать Хааса, повалить на пол и убить. Когда в конце концов, приняв решение, он удалился, никто не попрощался с ним.

– Господи, – вздохнула Сабина, – а я-то думала, что это у нас в Лос-Анджелесе жизнь нервная.

– Да в маленьких городках такое делается, что и не поверишь, – сказала Дот.

Она опасливо поглядывала на обе двери приемного покоя, словно боясь, что кто-то из противников, передумав, решит вернуться.

Когда Берти вышла вместе с Хаасом, волосы ее были убраны наверх, на затылке красовался большой кусок лейкопластыря, обрамленный розовой выбритой кожей. Вид у девушки был ошарашенный, словно ее несокрушимый здравый смысл впервые отказался ей служить. В одной руке Хаас нес упаковку льда, другая сжимала руку Берти.

– Ой, Берти, – воскликнула Сабина.

– Двенадцать швов, – вздохнула Дот. – Больше мне тобой не похвастаться.

Берти посмотрела на них таким отсутствующим взглядом, что Сабина даже засомневалась, хорошо ли ее проверили на предмет сотрясения мозга.

– Я с Хаасом поеду, – наконец еле слышно сказала девушка. – У него поживу немного.

– Вот и хорошо, – откликнулась Дот. – Вот и правильно.

– Ты теперь с Сабиной, – продолжала Берти. – Она тебе поможет дома.

– Конечно, поможет. А вы двое езжайте. Побудьте вдвоем. Вот и хорошо.

– Ты не переживай.

На пушистых ресницах Берти заблестели первые слезинки.

Все застыли, с тревогой ожидая, разрыдается она или нет. Потом Сабина взяла с дивана сумочку Дот.

– Ну, мы поехали, – сказала она. – А вы двое постарайтесь отдохнуть без нас.

Дот только этого и ждала, и они поспешили наружу, в объятия темноты. Впервые Сабина была рада холоду – сейчас он нес облегчение. Метель прекратилась, с ясного черного неба глядели ослепительные звезды – таких в Лос-Анджелесе не увидишь, даже когда туман покидает долину. Луна, которая в Лос-Анджелесе казалась лишь сияющей дырой, пробитой в голливудском небосклоне, в Небраске являла свои кряжи и кратеры и выглядела уютно, по-домашнему, словно висящая высоко-высоко миска с мукой. Луна освещала женщинам дорогу к машине.

– Я просто на седьмом небе, – сказала Дот. – То есть я не рада, конечно, что Берти поранилась, но признаюсь, уже начала думать, что она никогда не решится.

– Она еще ни разу не ночевала у него?

– Да я ей уже прямо говорила – съезди переночуй! Говорила, что мы же взрослые люди. Но она и слушать не хотела, сразу из комнаты выбегала. Хочет меня защитить, ума не приложу от чего. – Дот нажала на газ и вырулила на трассу. Когда задние колеса чуть повело влево на присыпанном снегом льду, она даже не заметила. – Рождения Берти мы не ожидали. По собственной воле люди одного ребенка через пятнадцать лет после другого не заводят. Опять пеленки, опять грамоте учить. Я боялась, что не выдержу. Конечно, тогда по телевизору уже «Улицу Сезам» показывали, и это было большим подспорьем. Гай уехал. Китти сбежала из дома и вышла за этого своего полоумного. А Берти от меня просто не отходила. За руку постоянно цеплялась, спать со мной в одной постели просилась. Устала я, знаешь ли. Вырастила двоих. И с Элом так намучилась.

– Она любит вас.

– И я ее люблю. Бог свидетель, сильней, чем я ее люблю, вообще любить невозможно. И ребенком она была золотым. Но беда в том, что никак она не повзрослеет. А ведь ей через две недели тридцать стукнет. Я уговаривала ее выйти за Хааса с первого дня, как он ухаживать стал, а тому уж шесть лет минуло. Все у меня наперекосяк, Сабина. Один ребенок пропал, другой никак не отлипнет. Молюсь, чтоб одна дочь замуж вышла, а другая чтоб развелась, а ничего не выходит – ни у той, ни у этой.

Сабина понимала, что, останься она здесь подольше, возненавидит Говарда Плейта так же, как остальные. Даже если не принимать во внимание все, что ей про него рассказали, впечатление Говард производил на редкость скверное. Но, как ни странно, теперь Сабине было его даже немного жаль. За то, как неуютно ему было в одной комнате с родными. За то, что в собственной семье он был чужаком.

– Думаете, Китти когда-нибудь его бросит?

Дот оторвала взгляд от дороги и посмотрела на Сабину. Машин на дороге не было – только сугробы по обочинам.

– Да она все время его бросает. Она бросает его, он – ее. Мальчики – то там, то здесь. Уйти Китти может, а жить без него – нет.

Сабина представила, как Китти идет к машине среди ночи, наскоро побросав в сумку самое необходимое, волоча за собой сонных детей.

– Не пойму, почему так.

– В городке вроде нашего уйти от кого-то насовсем невозможно. Здесь населения-то всего десять тысяч. Всегда одни и те же люди перед глазами. С чистого листа ничего не начнешь. Уж я-то знаю. Сама хотела уйти от Эла, но куда бы я ушла? Я из Аллайанса не выезжала никогда. И денег у меня не было. И были дети.

Может, Говард с Китти и ненавидят друг друга, но они друг к друг притерлись, вот и продолжают жить вместе. Если хочешь прекратить что-то, надо от этого оторваться, уехать.

– И вы думаете, Китти этого хочет?

– Конечно, хочет, только в ней уже смелости не осталось. Поистратила она смелость. Думает, что она уже старая, что ничего не начнет заново. Вот что меня печалит. Мы с ней уже больше двадцати лет обсуждаем, как бы ей бросить Говарда. Тоска берет, оттого что все это длится и длится бесконечно.

Дот остановила машину, но не возле дома и даже не в городе. Они были на небольшом, футов десять высотой, голом холме.

– Сюда вся молодежь ездит целоваться, – сказала Дот. – Не зимой, конечно. Зимой только самые отвязные забираются. Сколько историй всяких о том, как они тут печку не выключают, а потом горючее кончается, и вот тебе конец – замерзают до смерти. Но летом народ валом валит. Летом здесь кукуруза – от края и до края. Отец мой однажды в молодости к океану ездил. Так он рассказывал, что океан – точь-в-точь поле здешнее, только синего цвета. Может, правда, это он так говорил, чтобы мне не так обидно было.

Даже и без кукурузы окрестные поля походили на океан. На ночной океан во время глубочайшего штиля, когда вода серебрится в свете луны. Бескрайний океан со всех сторон, а холм – это остров, и они спаслись после кораблекрушения.

– Я тоже в свое время здесь целовалась, – мечтательно сказала Дот. – Обожаю это место. Частенько и сейчас сюда приезжаю, а люди думают, что я спятила. Здесь думается хорошо. Вид отсюда такой, что мыслить начинаешь широко.

– И о чем вы думаете?

– О том, что жизнь всюду одинаковая. Везде у людей куча проблем и парочка радостей. И если б я уехала куда-нибудь и жила среди других людей, ничего бы особо не поменялось. Теперь, конечно, я и не хочу ничего менять, но в молодости меня эта мысль утешала.

Бессмысленно разуверять человека в том, что приносит ему утешение, или даже в том, что приносило ему утешение много лет назад, но Сабина не могла согласиться с таким взглядом на вещи. За пределами Аллайанса жизнь была лучше. И жили там люди по-разному. Куда меньше страдали и куда больше радовались. Сабина не сомневалась, что и Парсифаль посещал это место, но здешний вид не убеждал его в том, что жизнь, куда ни глянь, везде одинакова. На востоке он видел Нью-Йорк, на севере – Монреаль, а когда солнце садилось в бескрайнее море желтой кукурузы, он смотрел на юго-запад и видел Лос-Анджелес. Именно сюда молодежь Небраски приезжала воображать себе другую жизнь. Если бы даже отец Парсифаля увернулся от биты, а исправительное заведение для мальчиков осталось лишь страшной сказкой, Парсифаль обрел бы свой Лос-Анджелес. И наверняка вместе с ним сюда приезжала и Китти и, глядя на эту плоскую равнину, как и он, мечтала отправиться на запад. Так почему же не отправилась? Что заставило ее остаться здесь и выйти замуж за какого-то дурня, свалившегося с локомотива? Китти могла бы сделаться ассистенткой фокусника. У нее были те же способности, что у брата: его юмор, характер, его замечательная фигура. Вглядываясь туда, где равнина скрывалась за горизонтом, Сабина думала о том, что в одном Парсифаль ошибся. Он должен был взять с собой сестру.

– Поздно уже, – сказала Сабина. – Нам пора домой. Надо приехать до того, как уедет Китти.

– Жаль, что никто не видит нас здесь. Старуха Дот Феттерс наконец-то нашла себе товарку, чтобы ездить в Парк-Плейс! Воображаю, сколько было бы разговоров!

Когда они вернулись, на подъездной дорожке было пусто, а свет в окнах не горел. Пустой дом был неотличим от десятков других на улице, и Сабина не без труда вспомнила, к которому из них надо подъехать. А ведь она не сомневалась, что Китти с мальчиками еще тут. Говард на работе, к чему уезжать? Почему Китти не дождалась их, чтобы узнать, как там Берти?

– Похоже, дом в полном нашем распоряжении, – весело сказала Дот.

Но Сабине распоряжаться не хотелось. Больница утомила ее. А сидеть дома одна она привыкла. Она приняла из рук Дот «стаканчик на сон грядущий» – этот ритуал они с Дот раньше совершали после того, как Берти отправлялась спать, – но даже безо льда бурбон не грел. Сабина выпила виски залпом, как невкусное, но необходимое лекарство, и, пожелав Дот спокойной ночи, отправилась к себе. В комнате она долго глядела на две одинаковые кровати, пока не выбрала ту, что у окна. Теперь странным казалось, как смогли на такой узкой постели уместиться двое.

– Мама?

С последнего звонка Сабины домой прошло больше недели.

– Какое облегчение вновь услышать это слово из чьих-то уст. Папа пытался научить кролика говорить «мама», чтобы мне было не так одиноко, но бедняжка оказался к языкам не способен.

– Как кролик?

– Толстый. Все толстеет. Знаешь, папа чистит ему виноград. Пол-утра тратит на это дело. Ведь чищеным виноград не продают.

– Так давайте ему нечищеный, как я делаю.

– Папа говорит, что это вредно для его пищеварения.

– Не замечала.

– Может быть, папа и прав, что у нас ему лучше. Ты мне вот что скажи – у зверушки имя-то есть?

– Его зовут Кроль. Так его Парсифаль назвал. Он считал, что ему подойдет минималистское имя.

– Минималистское, – повторила мать. – Это хорошо. А то мы думали, что вы назвали его как-нибудь неприлично и ты побоялась нам признаться.

Дать кролику неприличное имя? Это же надо было до такого додуматься!

– Нет, у нас все благопристойно.

– Знаешь, Сабина, мы любим зайчутку, он нам нравится, очень. Папе с ним очень весело. И все-таки мы были бы рады, если бы ты вернулась и забрала его.

– Он вам мешает?

– Не в этом дело. Мы хотим, чтобы ты вернулась. Мы скучаем. Беспокоимся о тебе. У «Кайтера» все спрашивают, где Сабина, когда вернется. Что нам им говорить? Ради всего святого, что там тебя так держит, что ты так прикипела к этому коровьему штату?

Сабина отхлебнула кофе и окинула взглядом кухню, где одного убили, а другой рассадили затылок.

– Да, вопрос на засыпку!

– Ну, намекни хотя бы. Ты разузнала там все, что хотела знать о Парсифале?

– Да, разузнала. Ему очень плохо здесь было. В тысячу раз хуже, чем в его выдумках. Он был очень близок со своей сестрой. Она мне много чего рассказала. По крайней мере, теперь я поняла, почему он так хотел переменить себе прошлое, переделать биографию и начать жизнь заново. Я больше не злюсь на него за эту ложь. Это ведь и не ложь была. И дело было не во мне.

– Да что же у него за такие ужасные родственники, что ему пришлось пересоздавать себя заново? – В материнском голосе зазвучали знакомые Сабине тревожные нотки – предвестники ультиматума.

– Они не ужасные. Сейчас ничего ужасного тут не происходит. Были огромные проблемы с отцом, но он умер.

– Возвращайся домой, Сабина!

– Я вернусь.

– Когда?

– На следующей неделе Берти выходит замуж. Я надписываю приглашения. Думаю, я должна дождаться свадьбы. А после вернусь. Обещаю.

Мать помолчала, давая дочери понять, что не такого ответа она ждала.

– Мама?

– Да?

– Хочу задать тебе один вопрос. Уж не знаю почему, но он у меня из головы не выходит. Наверное, времени свободного много, а дни здесь тянутся ужасно долго… – Сабина замялась, не зная, как продолжить.

– Так что ты хотела узнать?

– Где ты познакомилась с папой?

– Ты же знаешь. В Израиле.

– А до этого вы не знали друг друга? В Польше?

– Зачем спрашивать об этом бог знает из какой дали? Ты живешь в пяти милях от нас. Возвращайся домой, там и спросишь.

Сабина покрутила телефонный провод. Затем, что Парсифаль за все годы, что был рядом с ней, тоже ничего ей не рассказывал!

– У меня есть деньги заплатить за межгород. Вы же оба родом из Польши.

– Польша – это целая страна, Сабина. Это все равно что сказать: «Вы же оба из Калифорнии».

– Ты познакомилась с ним еще в Польше?

– Да.

– В молодости?

– Мы не были знакомы. Мы встретились с ним на вокзале. Вот и все.

– Все? Вы были не знакомы, но ты встретила его на вокзале и запомнила? Вы разговаривали?

Мать кашлянула, возможно желая намекнуть Сабине, что подобные разговоры пагубны для ее здоровья. Сейчас она наверняка стояла в кухне. На звонки она всегда отвечала оттуда. Слушала собеседника, облокотившись на столешницу и глядя в окно, где колибри круглый год погружали клювики в поилку со сладким сиропом.

– Это было, когда нас первый раз везли, не позже. Я потеряла свою сумку с завтраком. Толпа была такая большая. Сумка выскользнула из рук. Твой папа увидел, как я сижу в зале ожидания, и дал мне половину сэндвича. А потом нас рассадили по разным поездам. Вот и все.

– Все? Ты всего лишь раз увидела его и потом встретила в Израиле?

– Именно.

– И как это было? Ты узнала его после стольких лет?

В трубке опять настала тишина, а потом Сабина услышала голос отца. «Рут?» – позвал он.

– Я здесь, – глухо отозвалась она. Должно быть, прикрыла трубку рукой. А затем, уже отчетливее, продолжала: – Сэндвич мне крепко в память засел. Я ведь после этого сэндвича долго еще ничего хорошего от людей не видела. И к тому же у отца твоего было такое красивое лицо, что я его нет-нет да и вспоминала. Времени у меня тогда было в избытке, как у тебя сейчас в Небраске.

Да, лицо у отца было красивым. Сабина его унаследовала. Она догадывалась, как выглядел отец в молодости. Каким добрым он был, когда угостил девушку на вокзале, не подав даже вида, что делает это из жалости. Наверняка заверил ее, что попросту не одолеет сэндвич, что она здорово удружит ему, съев половину.

– И где же ты опять его увидела?

– В Яффе. Про это я тебе рассказывала. Он работал в дорожной бригаде, а я – на клубничной ферме.

– И он увидел тебя на улице и спросил, не из Польши ли ты, а ты ответила: «Нет, я из Израиля».

– Мы оба узнали друг друга, но не признались в этом. Тогда все иначе было, и люди не привыкли все выкладывать как на духу. В тот вечер мы поужинали вместе.

– Ты, должно быть, ужасно обрадовалась, когда его увидела.

– Я была рада, что твой отец жив.

Рада, что отец жив, что поделился с ней сэндвичем, что она приняла угощение, что они, так или иначе, снова встретились и что благодаря этой встрече вот она, Сабина, которая теперь в Небраске.

– Вы с ним об этом говорите сейчас?

– Нет, теперь уже не говорим.

– А ты об этом вспоминаешь?

Мать секунду размышляла над ответом.

– Только чтобы не забыть окончательно. Фокус в том, чтобы забыть, но не до конца. Ну, вот теперь я тебе рассказала, – она кашлянула, – свою захватывающую историю. А ты скажешь, зачем тебе понадобилось расспрашивать?

– Мне хочется знать все. – Внезапно Сабина ощутила, как сильно скучает по матери, как хочет обнять ее и чтобы мама тоже ее обняла. – Не хочу быть в стороне.

– Ты никогда не была в стороне, – мягко сказала мать. – Ты была для нас центром мироздания с того самого дня, как появилась на свет. Хочешь сказать папе пару слов?

– Да. – Сабина попрощалась с матерью. Рассказать хотелось еще много о чем, но хорошенького понемножку: для одного разговора мама напереживалась достаточно.

Наступила пауза, во время которой передавали трубку.

– Сабиночка, – сказал отец, – ты заставила маму плакать. Неужели ты сообщила ей, что остаешься у ковбоев?

– Я расспрашивала ее о тебе.

– Из чего я должен заключить, что это слезы радости?

– Именно.

Берти носила теперь волосы распущенными и о двенадцати аккуратных шовчиках на своем затылке старалась не говорить. Если кто-нибудь спрашивал, отвечала лишь, что иногда они чешутся. На Говарда Плейта она не жаловалась и даже не упоминала о нем. На кухне садилась на тот же стул и пару раз напоминала Сабине о ее обещании продемонстрировать в классе свое искусство обращения с картами, как будто специально подчеркивала, что не держит зла ни на стул, ни на фокусы. Пожалуй, после того как Говард перевернул злополучный стол, Берти даже повеселела. Она всецело отдалась предсвадебным хлопотам: подшивала платье, обговаривала список песен с музыкантами. Ей безумно нравились надписанные Сабиной конверты. Та была только рада найти себе занятие в зачарованном царстве Небраски, где время не просто остановилось, но иногда даже поворачивало вспять, и постаралась на славу – каждая буква выглядела каллиграфическим шедевром. Берти говорила, что хочет попросить гостей потом вернуть конверты, чтобы она могла сохранить их в свадебном альбоме.

Однако всем было очевидно, что радостное настроение Берти вызвано не предвкушением свадьбы и не травмой головы. С самой поездки в больницу она ни разу не ночевала дома. Берти заезжала туда каждый день, брала то одно, то другое из одежды, иногда оставалась на ужин, но попозже вечером незаметно исчезала, даже толком не попрощавшись, так что Дот каждый раз минут пять искала ее по всему дому, не догадываясь, что дочь уехала.

– Не знаешь, куда она делась? – спрашивала Дот Сабину.

Постепенно комната Берти превращалась в комнату для гостей – аккуратную и безликую. Подушки скрылись под покрывалом на аккуратно застеленной, как в гостиничных номерах, кровати. Шкафы опустели – лишь в глубине у самой стенки еще висели летние наряды, а под ними лежали босоножки, сбившись в кучку, словно боясь разлучаться со своими платьями. Пузырек духов и три тюбика губной помады, лежавшие на комоде возле фотографии Хааса, пропали, а на следующий день за ними последовала и сама фотография. Из ванной начали пропадать туалетные принадлежности – шампунь, кондиционер, зубная нить, крем, щетки для волос, целая коллекция ободков, заколок и резинок, – пока полочки вконец не опустели. Проведя в этом доме почти тридцать лет, исчезла Берти почти мгновенно.

Говарда Плейта у Феттерсов теперь тоже не было видно – он больше не заскакивал, когда выдавалась свободная минута, перекусить или глотнуть пива. Возвратившись домой с покупками, женщины уже не заставали его в качалке Дот перед включенным на полную громкость телевизором. Внушение Хааса явно сработало. Но что удивительно, с исчезновением Говарда почти исчезла и Китти: с самой поездки в больницу она была в доме редким гостем. Привозя мальчиков или забирая их, она даже в комнаты не проходила, стояла у задней двери и быстро уезжала, ссылаясь на спешку. Китти казалась присмиревшей и растерянной, словно собралась куда-то, но забыла куда. Сабина беспокоилась о ней, но от разговоров Китти уклонялась. Сабина же страшно по ним скучала.

– Китти всегда так – прибежала и убежала. Не переживай из-за этого, – говорила Дот. – Надо помнить, что у нее дети; хоть и большие, а все-таки дети. Они отнимают много сил. Кроме того, имеется Говард. Ему иногда начинает казаться, что Китти проводит здесь слишком много времени. Когда он начинает ее пилить, ей легче пойти на попятный. Думаю, что мне не стоит добавлять к этому и свои недовольства и тоже начинать ее пилить. Говард на Хааса в обиде. Но потом он про все перестанет вспоминать. И вся эта история забудется.

Без Китти в доме стало тише. Теперь, когда не с кем было поговорить, Сабина не знала, как дотянет до свадьбы. Дот каждый день брала ей что-нибудь из школьной библиотеки – Диккенса, Томаса Гарди, Джейн Остин – все подряд, кроме разве что девчачьих книжек про лошадей. Сабина загрустила и от тоски начала переживать, не забудет ли садовник в Лос-Анджелесе прищипнуть анютины глазки, что возле задней веранды. Впервые после смерти Парсифаля она забеспокоилась, почистят ли бассейн и как дела в магазине ковров. Не шли из головы и незаконченные макеты, что громоздились на рабочем столе, точно развалины после бомбежки. Тоска гнала Сабину домой.

Дот оставалась верной своему слову – ее не волновало местонахождение Китти и не печалило отсутствие Берти. Как и Берти, она, казалось, повеселела. Только боялась признаваться, что рада освободившейся комнате, – чтобы не обидеть Берти. И еще больше боялась признаваться, что скучает по младшей дочери – чтобы та не вернулась. Своими потаенными чувствами она не делилась ни с кем, кроме Сабины, которой и раскрыла свой замысел.

– Я подумываю сделать в этой комнате швейную мастерскую, – сказала Дот.

– Серьезно? – Сабина готовилась вылить в воду яйца для варки и старательно помешивала кипяток. Только накануне в продуктовой лавке она обнаружила одинокую упаковку канадского бекона, случайно затесавшуюся между ливерной колбасой и мясным рулетом с оливками. До окончания срока годности оставалась целая неделя. Сабина решила приготовить яйца по-бенедиктински. Дот обмолвилась, что ни разу в жизни такого не ела, хотя в старом кино видела много раз.

– Надо будет вытащить оттуда кровать, комод и вообще все. Тогда я смогу держать там швейную машинку, и убирать ее никуда не нужно будет, и доску гладильную можно будет не складывать. Еще можно раздобыть маленький диванчик, телевизор поставить. Я даже подумываю, не купить ли велотренажер. Для него у меня никогда места не было. Да и денег тоже. Но теперь-то найдется и то, и другое, так чего ждать?

– Замечательно, – похвалила Сабина и план Дот, и яйца в кастрюле.

– Шить я умею. Надо будет тебе что-нибудь смастерить. Я обшивала всегда и Берти, и Китти, и мальчиков. Думаю, со своей мастерской я смогу даже на заказ что-то делать – перешивать и всякое такое. Надо бы завести себе портновский манекен. Всегда о таком мечтала. А глаза мои, думаю, еще несколько лет продержатся.

– Фан прекрасно шил.

Все шло по плану. Булочки поспели, бекон поджарился до хруста, а голландский соус вышел однородным, не слишком густым и с легкой кислинкой. Готовить соус Сабину учил Фан.

– Я думала, он компьютерами занимался.

– Он, когда в школе учился, шитьем себе на жизнь зарабатывал. – Так ли? Точно она не помнила. В Париже он шитьем занимался или позже? – Все сценические костюмы для меня шил. Он был портной от бога.

– Может быть, Гай и искал такого парня, чтоб на мать похож был.

– Вполне возможно. – Сабина поставила завтрак на стол. Украсила дольками апельсина и веточкой петрушки из пучка, купленного накануне, хотя и было понятно, что большая часть петрушки пропадет. Подогреть тарелки она тоже не забыла.

– Вот так едят в Лос-Анджелесе, – сказала Дот, довольная, словно завтраком ее угощала сама Элизабет Тейлор.

– Каждое утро.

– Чувствуешь себя как в кино.

Они разрезали яйца, окуная ножи в нежный желток. Сабине этот завтрак показался вкуснее самого изысканного ужина в «Рексе», потому что она была голодна, потому что приготовила все сама и потому что больше никто в Аллайансе не ел яиц по-бенедиктински утром во вторник.

– У меня от Фана осталось множество коробок с выкройками, там и подвенечных платьев много. Я вам перешлю их, если хотите.

– Было бы чудесно, – сказала Дот. – Тогда с этого я и начну работу в собственной мастерской. С чего-то, что нравилось Фану.

Больше о мастерской речи не было.

Если бы сразу после завтрака, поставив в сушилку вымытую посуду, они с места в карьер пустились воплощать в жизнь задуманное, позвали людей из церковного магазина поддержанных вещей, попросили их вытащить из комнаты мебель и вынести через заднюю дверь – тогда Дот, может быть, и оборудовала бы себе мастерскую. Но так же, как природа не выносит пустоты, семейная жизнь не терпит бесхозных спален.

Спустя два часа после завтрака Сабина, сидя за кухонным столом, читала «Возвращение на родину», чувствуя, как ее клонит в сон от сытной трапезы и медленного развития сюжета. Она решила, что, как только Дот отправится на работу, к своим горячим блюдам (как может она целый день глядеть на еду?), она пойдет к себе и вздремнет. Дот в своей комнате дальше по коридору готовилась к выходу – мазала губы гигиенической помадой и причесывалась. Их разделяла бывшая комната Берти – уже пустая и еще не чья-то.

Постучав в стеклянное окошечко задней двери, вошла Китти.

– Вот хорошо, – сказала Сабина, кладя между страниц школьную закладку. Ими были снабжены все библиотечные книги, дабы учащиеся не загибали уголки страниц. – Хоть от чтения отвлекусь.

Сабина надеялась, что у Китти свободный день, а Говард как раз на работе. Угадать, совпадут или не совпадут их причудливые графики, было невозможно.

Китти повесила куртку у входа. Одежда ее была до смешного мешковатой, словно Китти по ошибке залезла в шкаф к кому-то из своих сыновей. В складках темно-зеленого свитера и черных джинсов очертания ее фигуры терялись, точно силуэт ребенка под ворохом одеял.

– Дот еще дома? – тихо спросила Китти, как будто мать могла оставаться дома и спать.

Выглядела она как Парсифаль незадолго до смерти: худая, нервная, изможденная. Голубые глаза покраснели и были влажны. Скулы заострились. «Неужели заболела?» – подумала Сабина, цепенея от ужаса. На шее у Китти красовался большой желтоватый пластырь.

– Дот на работу собирается. – Наклонившись, Сабина выдвинула стул для Китти. Та села рядом. – У тебя неважный вид.

Китти посмотрела, не идет ли кто по коридору, готовясь раскрыть секрет. Сабина знала этот взгляд. Помнила его по тому дню, когда Парсифаль рассказал о диагнозе Фана. Китти собиралась сказать что-то, чего Сабина знать вовсе не хотела.

– Думаю, мы с мальчиками переедем сюда на некоторое время.

– Ты заболела?

Китти взглянула на нее, словно не совсем понимая вопрос.

– Нет, мы все здоровы.

– Я только подумала… – Сабина покачала головой: – Нет, ничего.

– До чего же момент паршивый, – досадливо сказала Китти. – Свадьба Берти на носу. И ты здесь. Приехала, что называется, в Небраску отдохнуть. Ты, должно быть, уже думаешь, что мы тут все с ума посходили.

Китти с мальчиками будут здесь? Круглые сутки? Целые дни общения с Китти, дни, полные Китти…

– Берти съехала, – сказала Сабина. И, предавая швейную мастерскую, продолжала: – Она здесь и не ночевала ни разу с тех пор, как… – И осеклась, так и не придумав, какими словами закончить предложение. – Комната пустует. А что касается того, кто здесь с ума посходил, то по мне вы все совершенно нормальные.

– Но я-то точно с катушек слетела.

– Что случилось?

Китти дернула под свитером тощими плечами.

– Да ничего нового, ей-богу.

– Вот где она! – весело сказала Дот, входя в кухню. В руке она крепко сжимала сумочку. Кудельки были аккуратно причесаны и сбрызнуты лаком. – Вот бы тебе пораньше приехать, к завтраку! Сабина приготовила яйца по-бенедиктински. Это было просто чудо, настоящее чудо!

Берти уехала, Сабина здесь, на горизонте – швейная мастерская. И в довершение всего – чудесный завтрак.

– Жалко, что я не поспела, – сказала Китти.

Дот взяла дочь за подбородок и повернула ее лицо к свету.

– У тебя кошмарный вид.

– Да, знаю.

– Есть причина?

– Все та же. Та же самая.

Лучезарное настроение Дот померкло. Она внимательно вглядывалась в Китти, пытаясь понять, что происходит с дочерью.

– Ты редко стала бывать здесь в последнее время.

– Ну, – Китти сунула руку в сумочку за пачкой сигарет, – это мы исправим.

Дот отпустила ее подбородок и села за стол:

– Дай-ка и мне одну.

Дот не курила, но бывают ситуации, когда любой закурит.

– Не навсегда.

– Ну а навсегда так навсегда, – сказала Дот, привыкшая на всякий случай учитывать все варианты. – Раньше же мы жили с тобой вместе и ничего – неплохо жили. Ты и мальчиков перевезешь?

– Конечно.

– А они уже знают?

Китти передала Сабине и Дот сигареты, а потом поднесла огонь ко всем трем.

– Скажу им, когда из школы вернутся. Я еще не собрала их вещи. Надо будет еще раз домой съездить.

– А Говард знает?

Китти неспешно затянулась и встала взять пепельницу.

– Я сказала ему, но не уверена, что он понял. Мы оба не слишком-то слышали друг друга. По-моему, и он разок-другой сказал, что тоже собирается меня бросить.

В своей белой форме, с сигаретой, зажатой между пальцами, Дот была похожа на олимпийского чемпиона по неудачному выпихиванию детей из дома.

– Ну, собираться много кто может, а действительно уйти – это дело другое. Да и ты, котенок, – она похлопала дочь по руке, – сколько раз уже от него уходила?

– Думаю, в этот раз все будет по-настоящему, – спокойно сказала Китти.

– Если ты так решила, – ответила мать, – то надеюсь, что все получится.

– Мне надо решить, как лучше для мальчиков.

– Надо, – сказала Дот.

Ни та, ни другая не пояснила, что понимает под словом «лучше» – с отцом или без отца. Дот взглянула на свои часики:

– Я могу не выходить на работу. Позвоню и скажусь больной. Ничего страшного.

Китти покачала головой:

– Если ты не будешь выходить на работу всякий раз, как мы с Говардом решаем, что между нами все кончено, ты потеряешь место, а другого не найдешь.

Рассмеявшись, Дот потянулась к своей старшей, намереваясь взъерошить ей волосы.

– О господи, – сказала она, притронувшись к ее шее. – Он тебе по шее врезал.

Китти двумя пальцами легонько коснулась пластыря.

– Ну, я его тоже разок-другой саданула.

– Вот в чем разница между мной и Китти. Когда Говард бьет ее, Китти дает ему сдачи. А я никогда не давала сдачи Элу. Мне такое даже в голову не приходило. Ударь я его, от меня бы мокрого места не осталось.

– Папа был намного крупнее тебя, – сказала Китти.

Дот покачала головой – дескать, не в размерах тут дело.

– У тебя характер круче. Я ведь и не бросала Эла. По-настоящему – ни разу.

Сабина вызвалась поехать с Китти и помочь ей собраться, чтобы Дот явилась на работу лишь с крохотной задержкой, которую никто даже и не заметит. В это время года все так или иначе опаздывают: то машина не заводится, то в кювет угодишь на скользкой дороге. Чем хороша зима, так это тем, что ей можно оправдать любое опоздание.

Китти и Сабина ехали к дому Плейтов. Они включили печку на полную мощность, но все равно мерзли. Казалось, холодный воздух врывается в салон прямо сквозь ветровое стекло.

– Ну, – сказала Сабина, – может, сейчас расскажешь, в чем дело?

– В Говарде, – сказала Китти.

Каким красивым он, наверное, был в двадцать один год, до того как упал с маневрового локомотива, – худой, длинноногий, загорелый летом, волосы еще огненно-рыжие, цвета новенького пенни, чуть выгоревшие от работы на свежем воздухе. Говард стоит на обочине, а за ним, во все стороны, куда ни глянь, раскинулись поля. Веснушки его потемнели и не видны на загорелом дочерна лице. Вот он, в белой футболке, заметный издалека, стоит молча – сильный, храбрый, полный опасного, бесшабашного веселья.

– И что с Говардом?

– После того как Берти упала, все у нас пошло наперекосяк. Настоящая война началась. Не из-за чего-то. Просто так. – Китти задумчиво поглядела на проносящиеся мимо заснеженные домки. – Я могла бы рассказать тебе, что он мне говорит или что делает. Но причина – не в этом. Просто я устала. Он все время переходит черту. Я отодвигаю ее – и он переходит снова. И так до бесконечности.

Сабина ни за что не призналась бы в этом Китти, но она сомневалась в судьбоносности поездки за вещами и переезда к Дот. Она подозревала, что это лишь часть природного цикла, ежегодная осенняя распутица в отношениях, которая скоро сменится зимним покоем. О том, что на сей раз уход будет окончательным, Китти говорила не слишком убедительно, да и сама, похоже, не была в этом убеждена. В ее голосе даже подлинного желания почти не звучало – лишь усталая жажда. Китти мечтала уйти от Говарда, как мечтают справить новое пальто на зиму, выбить у начальника дополнительный перерыв на работе, обзавестись швейной мастерской. Сабине такая мечта казалась в высшей степени достойной: Китти заслуживала свободы и лучшей участи; имея способности брата, она должна была получить возможность их реализовать. Впрочем, копаться в чужом браке и выносить вердикт «дело дрянь» на основании двухнедельных наблюдений – развлечение глупее некуда. Что соединяет супругов и что их разлучает, порою остается неведомым даже им самим. Ну а свежеобретенной невестке из Лос-Анджелеса лучше заняться складыванием свитеров в чемоданы, чем давать советы.

– Мне жутко стыдно, что ты увидишь мой дом, – сказала Китти, когда они уже стояли на заднем крыльце. Пальцами в шерстяных перчатках она пыталась выхватить нужный ключ из связки.

Стоя за ее спиной, Сабина дрожала от холода. Китти ни разу не звала ее в гости, лишь показала свой дом издалека, когда они проезжали мимо. Обшивка была не белая, как у Дот, а горчично-желтого цвета. Двор был просторнее, самшитовых кустов под окнами росло меньше, но по большому счету нынешнее жилище Китти практически ничем не отличалось от покинутого родительского гнезда.

– Я не прибиралась там совсем… – Рука Китти застыла на ручке двери.

– Я же не на экскурсию пришла, – сказала Сабина. День был солнечный, безоблачно-синий, но чудовищный ветер налетал на женщин словно со всех сторон одновременно. Отсюда до самого Вайоминга никакие древесные насаждения не препятствовали его яростному броску на восток. Металлическая застежка лифчика врезалась Сабине в спину тонким ледяным лезвием. Ей хотелось поскорее войти в дом, неважно – прибрано там или не прибрано.

Но тут Китти зажмурилась и секунду спустя закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Эй! – Сабина обняла Китти, и ей сразу стало теплее. – Ты это прекрати!

– Прости!

– Да за что ты извиняешься!

Сабине пришлось почти кричать, стоя рядом с Китти, – ветер, казалось, вырывал слова прямо из горла и уносил прочь, дальше по улице.

– Иногда мне кажется, что ты – это Гай, – донеслось откуда-то из перчаток. – Все эти годы я мечтала, что он вернется, что я смогу поговорить с ним, но вот ты приехала, а у нас все летит к чертям. Ты уедешь – и конец. Наверное, радоваться будешь: «Слава тебе господи, что я выбралась оттуда!» И я больше никогда тебя не увижу!

Слезы Китти замерзли на перчатках, прочертили блестящие полоски на ее щеках. Ямка над верхней губой покрылась тонкой корочкой льда.

Каждый раз, когда Китти входила в комнату, Сабине вспоминался Парсифаль – его походка, его чудесное лицо.

– Конечно же, мы с тобой еще будем видеться, – сказала Сабина. – Выбрось это из головы! У нас и так проблем хватает.

– Насчет Говарда не беспокойся, – заверила Китти, шмыгнув носом. – Он сейчас точно на работе.

О том, что Говард Плейт может оказаться дома, Сабина даже и не думала. Под проблемами она подразумевала проблемы вообще, жизненные трудности общего характера, а не конкретного разъяренного мужа, прячущегося в кладовке.

– Тогда открой дверь, пока мы тут не закоченели.

Китти взглянула вверх, словно проверяя погоду, подставила свое широкое, как равнина, лицо ветру, так что волосы облепили шею и хлестнули по глазам. И повернула ключ в замке.

Ничего особо страшного в доме Сабина не обнаружила – обыкновенная частная жизнь, не предназначенная для посторонних глаз. В раковине – оставшаяся после завтрака немытая посуда. Судя по количеству блюдец, завтракал один человек. Осколки разбитых тарелок на безукоризненно чистом линолеуме. В гостиной на диван брошены подушка, смятое одеяло персикового цвета и изрядно выцветший шерстяной плед с еле различимым изображением устремляющегося в полет Супермена. Диванные подушки валяются на полу. Повсюду явные следы мальчишьего быта – кроссовки, хоккейные клюшки, учебники, которые их владельцы явно забыли захватить в школу.

Сабина потерла ладонями уши, надеясь восстановить кровообращение.

– Дом как дом, – сказала она. – Все как у людей. Честное слово, не вижу ничего такого, из-за чего мне стоит разрывать с вами отношения.

Китти потерла щеки, смахнув налипшие льдинки.

– Я в том смысле, что не хочу, чтобы ты так думала обо мне. Я вовсе не всегда такая. – Китти подняла с пола кроссовку необычайно большого размера, на другом конце кухни отыскала вторую, аккуратно поставила обе у задней двери, а потом, присев на корточки, зачем-то поправила на них шнурки. – А может, и всегда, только не хочу я такой быть. Вернее, не хочу, чтоб ты такой меня считала. Черт…

– Ты все перевернула с ног на голову, – сказала Сабина. – Это мне надо волноваться: «Кто эта сумасшедшая, выскочившая замуж за моего брата-гея перед самой его смертью? Каким ветром ее занесло в Небраску, если раньше мы о ней слыхом не слыхивали?» Если тут кто-то и должен вызывать подозрения, так это я. Я ведь тоже, знаешь ли, не всегда такой была. Раньше я была гораздо счастливее.

И она принялась собирать с пола тарелочные осколки.

– Оставь, – сказала Китти. – Это Говард разбил.

Сабина взглянула на осколки у себя в руках – куски тяжелого повседневного фаянса с узором из цветов и ягод малины. Она положила их обратно на пол аккуратной кучкой.

– Так какой же ты была, когда была счастливее?

Сабине вспомнились дни до болезни Фана и даже до знакомства с ним.

– Не знаю, как сказать. Наверное, все дело в том, что я была моложе.

Китти рассыпалась в извинениях на пороге каждой комнаты. Там были разобранные постели, брошенные поверх корзины для белья белье и носки, скомканные влажные полотенца возле подушек.

– Господи боже, – воскликнула Китти в комнате Гая, поднимая с пола ворох одежды. – Может, подождешь часок в кухне, пока я приберусь?

– Я уже все увидела, и ничего со мной не сделалось.

Китти, покачав головой, вышла и вернулась с коробкой, полной пластиковых мешков.

– Я сейчас соберу все в кучу, а ты поможешь распихать по мешкам. Постираем потом, когда к маме вернемся.

И Китти стала швырять вещи в сторону узкой кровати. Над кроватью висел большой черный постер с надписью «PHISH[3]» – зеленые буквы складывались в рыбий силуэт. Сабина решила, что это какая-то местная шутка, смысл которой непосвященным не понять.

Наклонившись, Китти принялась разбирать залежи на полу.

– В молодости, когда ты мечтаешь о ребенке, потому что дети – это такая прелесть и у всех кругом они есть, никто не отведет тебя в сторонку, чтобы объяснить, что бывает потом, когда дети вырастают. Наверное, считается, что тут и объяснять нечего. То есть если твоих познаний в области биологии достаточно, чтобы знать, откуда дети берутся, ты вроде бы должна понимать, что рано или поздно они превращаются в подростков. Но ты об этом как-то забываешь, а потом в один прекрасный день бац! – и с тобой в доме живут совершенно чужие люди – дети, заключенные во взрослые тела; ты смотришь на них и не понимаешь, кто это. Как будто они поглотили твоих мальчиков, тех, которых ты любила, и тебе приходится любить этих чужаков, потому что где-то внутри у них заточены твои дети. – Она замолкла, держа в одной руке пару джинсов, а в другой – ветровку и оглядывая невозможный бардак вокруг. – Любишь их больше жизни и все же постоянно думаешь – когда они уже уедут?

Бедная Дот, подумала Сабина. После сорока шести лет наконец-то остаться дома одной – на пять дней, да и то, по сути, не одной, а с гостьей! Носком ботинка она затолкнула поглубже под кровать окурок косячка.

– Мне нравятся твои мальчики. И все же я рада, что они твои, а не мои, если ты понимаешь, о чем я.

– Разумеется, понимаю. Мне они тоже нравятся, но лучше бы они были твои.

Сабина заглянула в темно-зеленый пластиковый мешок:

– Тут нет носков.

– Носки! – воскликнула Китти. – Точно!

Перед ними не стояло задачи забрать все – лишь самое необходимое, чтобы хватило на несколько дней, пока все не утихомирятся. Китти и Сабина взяли одежду, обувь, зубные щетки – то, без чего совсем не обойтись. Фотографии, письма, красивую вазочку синего стекла в форме страусового яйца, принадлежавшую еще ее бабушке, Китти трогать не стала. Женщины взяли по пластиковому мешку, отволокли к машине и забросили на заднее сиденье. Освободившись от тяжести, обе почувствовали себя лучше, свободнее. На секунду даже показалось, что они собираются на каникулы. Вот сейчас достанут из бардачка карту и двинут на юг, прямиком в Мексику. В Мексике у них не будет семьи – никаких тебе сыновей, мужей, матерей, сестер, отцов и братьев. Все это останется позади, в США. А Мексике – лишь прекрасная погода, пляжи, текила, Китти и Сабина.

Когда они вернулись к Дот, Сабина стала готовить обед из остатков вчерашнего цыпленка, а Китти занялась сортировкой вещей для стирки, распределяя их по цвету и материалу и сваливая в огромные кучи на кухонном полу.

– Каждый раз, когда суешь руку в карман, – сказала Китти, проверяя джинсы, – сердце замирает.

Она вытащила свернутую и исписанную телефонными номерами бумажную салфетку, быстро оглядела, подняв к свету, и бросила на кухонную стойку:

– В этот раз пронесло!

– Думаешь, мальчики очень станут переживать?

– Для них это будет как передышка – несколько дней тишины. Они не любят менять обстановку, но от наших баталий порядком устали. Отца они жалеют, особенно Гай. Он побаивается Говарда, но считает, что отца просто не понимают. В чем он, может быть, и прав.

– Ты его не понимаешь, – сказала Сабина, выкладывая на тарелку четыре куска хлеба. Она убедила Дот покупать цельнозерновой вместо пшеничного.

– Я еще думала, что если бы рядом был Гай, мой Гай, то есть твой Гай, мальчикам жилось бы легче. Все-таки был бы другой мужчина, на которого можно равняться. Мой отец умер, слава тебе, Господи, родители Говарда тоже умерли еще бог весть когда. Поначалу я думала, что для такой роли сгодится Хаас. Хаас мальчикам нравится, но уж слишком он робкий. Иногда даже кажется, будто он младше их. Вот Гай – тот мог бы их много чему научить. Например, относиться ко всему с юмором.

– Но этому и ты можешь научить.

– Нет, мальчикам нужно другое. Нужно, чтобы урок исходил от мужчины, лучше всего – от отца.

– Ну, от отца Парсифаля мало что исходило, а результат получился прекрасный.

– Гай был другим, – возразила Китти, продолжая машинально перебирать одежду. – Для него не было ничего невозможного. Да господи ты боже мой, он уехал в Калифорнию и переписал свою биографию начисто! Он умел быть сам себе отцом. А мальчики мои – не такие. Они по натуре ведомые. Не то чтобы это было очень плохо, но они не сдвинутся с места и будут оставаться так до скончания лет, если не появится кто-то и не укажет им, куда идти и что делать.

Китти взяла здоровенную охапку белой одежды.

– Начну с этого, – сказала она и направилась в подвал.

Сабина не сомневалась, что лучшим примером для мальчиков стал бы ее собственный отец. Какое это было счастье, когда он неожиданно забирал ее из школы и брал с собой в студию Си-Би-Эс готовить вечерние новости. Сабина тихо, как мышка, сидела в полутемной монтажной, наблюдая, как отец режет и склеивает вновь события дня. Вот президент Кеннеди с супругой сходит с трапа самолета в Париже навстречу темной, бурлящей внизу толпе. Отец вновь и вновь прокручивал этот кусок, потому что Сабина никак не могла наглядеться на эту пару – на его красивое улыбающееся лицо, на тонкую изящную кисть ее руки, ловко схваченную перчаткой с пуговками. Однажды в студию заглянул приехавший по делам в Лос-Анджелес Уолтер Кронкайт – и увидел Сабину.

– О, какая удача! – воскликнул он. – Нам как раз нужен диктор для вечерних новостей!

Он излучал такую искреннюю озабоченность, что Сабина чуть было не согласилась, зачарованная зрелищем знаменитости, стоящей всего в двух шагах от нее.

– Я не умею читать новости, – прошептала Сабина.

– Ты уверена? А сегодня они такие интересные.

Сабина помотала головой. Костюм на Уолтере Кронкайте был невероятно элегантный.

– Ну, что скажешь? – спросил ее отец.

– Нет, спасибо мистер Кронкайт.

– Что ж, – сказал Кронкайт, топорща усы в улыбке. – Если вдруг передумаешь… – И, помахав на прощание рукой, он скрылся за дверью.

– Это самый главный человек, – сказал отец. – Тебе стоит подумать над его предложением.

Уходя с работы, отец Сабины не забывал сказать «до свидания» никому: ни секретаршам, ни репортерам, ни рассыльным, ни уборщикам. Сабине нравились гигантские камеры, точно внимательные циклопы, провожавшие их взглядом своих объективов. Ей нравился стук пишущих машинок, доносившийся из всех комнат по коридору. Она крепко держалась за руку отца и в студии, и на Фэрфаксстрит, все четыре квартала по дороге домой.

– Здесь и пешком пройтись не грех, – говорил отец. – Погода здесь всегда как в раю.

Много лет спустя Сабина поняла, что отец брал ее с собой на работу лишь в те дни, когда новости выдавались исключительно хорошими и редактировать их было сплошное удовольствие, так что Сабина росла в убеждении, что вечернее телевидение – это каждодневная сводка мировых чудес. О несчастьях и горе отец не говорил. Не уединялся поздно вечером в гостиной, чтобы предаться скорбным мыслям. «Радость-то какая!» – восклицал он, когда она приносила домой табель с отличными оценками. «Радость-то какая!» – этими словами встречал он овальное блюдо с грудинкой, которое мама ставила на стол по воскресеньям. «Радость-то какая!» – так отозвался он и на известие о браке Сабины с Парсифалем. Отец обнял Парсифаля, поцеловал его в обе щеки. «Теперь у меня и сын есть!» Все тогда посмеялись, но отца на этой шутке заклинило. «Дай-ка мне с сыном переговорить!» – просил он Сабину по телефону.

«В сорок пять лет я вновь обрел отца», – говорил и Парсифаль.

А сыновья Говарда Плейта едут за две мили, чтобы поселиться в доме у бабушки.

Китти и Сабина перестирали кучу вещей, поменяли постельное белье, разобрали привезенное. Китти погладила несколько рубашек и повесила их в шкаф в комнате Парсифаля, а Сабина сложила свою одежду в стопку, отнесла в комнату Берти и разложила по ящикам комода.

– Мне неприятно тебя из комнаты выгонять, – сказала Китти, – но нельзя же, чтобы мальчишки в двуспальной кровати спали!

– Конечно, нельзя, – согласилась Сабина. – И забудь, не думай об этом.

Уходя из комнаты, она даже не оглянулась, но чувство потери испытала. Поняла, что ей будет не хватать ужасного клетчатого коврика, бейсбольных трофеев Парсифаля с его именем, выгравированным на металлических табличках, узкой кровати и ночных размышлений о Парсифале. Найдя пакет с покупками из «Уолмарта», она и его перенесла в свое новое обиталище.

– Может, сделать мальчикам макет Белого дома или усадьбы «Монтичелло»? – спросила она Китти. – Я могу даже поучить их самих макеты строить.

– Сделай твой дом, – сказала Китти, набивая ящик сложенными носками. – Это им точно будет интересно.

– Дом Фана?

– Твой дом, дом Фана. Они будут в восторге.

Дот привезла мальчиков в три часа. Втроем они молча скользнули в дом через заднюю дверь, расшнуровали ботинки и прошлепали по полу в одних носках. Похоже, в машине Дот все сказала внукам. Только этим и можно было объяснить их притихший вид.

– Привет! – воскликнула Китти, выходя из комнаты Парсифаля, где только что застелила постели. – Ну, вот вы и дома.

– Ага, дома, – сказал Гай безо всякого энтузиазма.

– Значит, вы знаете.

Го кивнул, а Гай направился к холодильнику и, приоткрыв дверцу на ширину плеча, нырнул туда без всякой видимой цели.

– Они восприняли это спокойно, – сказала Дот, стягивая перчатки, а затем и шарф. – Мы хорошо поговорили по дороге, обсудили все, правда же, Го?

– Ну да, конечно, – ответил Го. Его роскошная шевелюра была примята плотной шапкой, которую заставила надеть бабушка.

Гай все так и стоял, наполовину скрывшись в холодильнике. Бедра мальчика покачивались туда-сюда, как будто в такт слышимой ему одному громкой музыке.

Подойдя, Китти крепко обняла Го. Он был на полголовы выше матери и прильнул щекой к ее лбу. Выпустив старшего сына из объятий, она подошла к младшему и, обхватив его руками за талию, потянула на себя, чтобы заставить вылезти из холодильника.

– Ты еще не замерз там?

– Пока нет.

– Не надо злиться на меня, Гай. Я, ей-богу, просто не могла уже это терпеть.

Гай выпрямился – раскрасневшийся и печальный. За неделю он явно вырос.

– Ладно, – сказал он и легонько обнял Китти. – Не злюсь, видишь?

Китти крепко поцеловала его в щеку.

– Хорошо. Мы это как-нибудь разрулим. А пока комнату я вам приготовила.

– А где же тетя Сабина будет спать? – поинтересовался Го.

– В комнате Берти.

– А Берти тогда где?

– Ну, довольно вопросов! – отрезала Дот, не желавшая углубляться в вопрос, где спит Берти. – В доме есть где лечь и подушек полно. Дом этот – мой, и каждому в нем я гарантирую здоровый ночной сон.

– Прямо президентские выборы – кто больше наобещает, – сказал Гай.

Дот дала ему печенье, и Гай с детской готовностью принял угощение.

– В таком случае я желаю знать, что мне причитается в случае победы на выборах.

– Сабина собирается сделать нам дом, – сказала Китти. – Макет любого дома на наш выбор. Я подумала, что было бы здорово, если бы она сделала макет своего особняка в Лос-Анджелесе.

– Я видела ее макеты, – подхватила Дот, радуясь возможности увести разговор от неудачных браков и вопроса «кто где спит». – Все как настоящее, только маленькое.

– Вы умеете? – удивился Го.

– Это моя профессия, – ответила Сабина.

– Я думал, вы ассистентка фокусника, – сказал Гай с подозрением в голосе.

– Аренду этими деньгами не оплатишь. Макетами я зарабатывала долгие годы. А сейчас я их делаю, просто чтобы было чем заняться.

– Ассистентка фокусника! – воскликнула Дот, схватившись за грудь, словно с ней приключился инфаркт. – Господи, да мы же с самого приезда Сабины ни разу не смотрели запись!

Сабина подумала, что Дот шутит, но на лицах всех присутствующих застыл неподдельный испуг.

– И что в этом такого? – спросила Сабина.

– Мы ее смотрим почти каждый вечер, – пояснила Китти. В ее голосе неожиданно прорезались тревожные нотки.

– Такого перерыва у нас еще не было, – сказал Го. – Никогда!

Они провинились – Дот Феттерс и трое Плейтов. Больше двух недель не притрагивались к своему талисману – единственному, что связывало их с умершим сыном, умершим братом, умершим дядей. Они не платили дани памяти своему кумиру. Они его забыли!

– Бросьте! – вмешалась Сабина, легонько похлопав Дот по плечу. – Господи боже, ну не смотрели вы видео. Тем лучше – дали себе отдых. Нельзя каждый вечер смотреть одно и то же. Это просто вредно.

– Ты, наверное, думаешь, что мы забыли его, – протянула Дот жалобным, тонким, будто не своим голосом.

– Но зачем же без конца смотреть запись! Я здесь, такая же, как там. Вот она я, живая. Вы видите меня каждый день. – Она приблизила лицо к самому носу Дот. – Это одно и то же.

– Давайте посмотрим прямо сейчас, – сказал Гай.

Все воззрились на него. Гай нечасто выступал с предложениями, в особенности такими, какие были бы по нраву окружающим.

– Я включу. – Гай решительно направился в гостиную. Остальные гуськом потянулись за ним. Позади всех поплелась Сабина – и тоже заняла место перед экраном.

– Не понимаю я этого, – сказала она. – Знаю, что надо бы понять, но не могу.

– Ш-ш, – шикнула Дот.

Гай нажал на «пуск» и растянулся на ковре.

И вот он, Джонни Карсон, все в том же бежевом костюме, с серебристым ежиком волос и заговорщической улыбкой.

– А когда мы вернемся, вас ожидает приятный сюрприз, – прошептал Го. – Впервые в нашем шоу – фокусник Парсифаль!

– А когда мы вернемся, вас ожидает приятный сюрприз, – сказал Джонни Карсон, поигрывая карандашом. – Впервые в нашем шоу – фокусник Парсифаль! – И стукнул ластиком по столу.

– Так что советую не отходить от экрана! – сказал Го.

Никто не остановил его, не попросил помолчать. Всем хотелось повторять эти слова. Слишком долго они не видели Джонни Карсона, и сейчас знакомый голос дарил им отраду, обволакивал, точно порыв свежего ветра, приносящий с собой аромат соленой океанской воды и цветов лайма.

– Так что советую не отходить от экрана! – сказал Джонни Карсон.

Заиграла музыка, а затем показалась картинка: телевизор и торшер в своем бесконечном любовном танце. Потом появился круг с цифрами отсчета, и все стали считать: три, два, один. Даже у Сабины беззвучно зашевелились губы. Ею овладело странное нетерпение, подобное тому, что она ощущала, встречая Парсифаля в аэропорту в те редкие разы, когда он летал один. Тогда она стояла в конце коридора в толпе других таких же брошенных и жаждущих встречи душ и думала: «Вот сейчас я увижу его!» Ей было трудно стоять на месте и не проталкиваться вперед.

Огромный красочный занавес раздвинулся, как морские воды перед Моисеем, и вот они на сцене, вот они на телевидении – Парсифаль и Сабина.

Сначала тихонько заплакала Дот, за нею Китти, а потом – Сабина. В этот раз она не думала о секрете фокуса, не вспоминала о том, что чувствовала тогда. Она плакала, потому что видела перед собой любимого человека в расцвете сил, видела человека, которого ей так не хватало. Плакала от счастья видеть его вновь, пускай хоть такого, двухмерного, величиной с ладонь. Как хорошо, что она снова увидела эту запись – теперь все выглядело совсем по-другому. Это был уже не магический трюк, а изощренное медленное танго. Он взял ее за руку, заставил лечь. Он приподнял ее ступни и прошелся пальцами по ее ногам – движением нежным и непристойным одновременно. Она лежала неподвижно, но не спала. Лежала неподвижно, потому что он совершал с ней своеобразный акт любви на публике, потому что он хотел, чтобы она оставалась недвижимой, а он вершил бы вокруг нее свой танец. Он поднял ее в воздух, удерживая на краешке стула. Магия фокуса казалась любовной магией. Он вознес Сабину к самым софитам, так что пальцы ее стоп почти касались цветных светофильтров. А потом с этой вершины он вернул ее вниз, опустил нежно, ласково и, когда все кончилось, поцеловал ее на глазах у всех зрителей национального телевидения, и, хотя все они в душе поняли, что произошло, никто не мог бы объяснить это словами. Неудивительно, что Джонни Карсон потом пригласил ее на ужин.

Карсон подошел к ним. Взял за руку Парсифаля.

– Грандиозно! – воскликнул он. – Просто грандиозно. С этим фокусом вы далеко пойдете.

– Если не уроню ее, – сказал Парсифаль. Он повернулся к женщине, наготу которой прикрывал лишь маленький лоскут красного шелка.

– И, конечно же, я надеюсь, что и вас мы еще будем иметь счастье лицезреть.

Все взгляды теперь были обращены на Сабину. Губы ее разомкнулись, но что именно она скажет, значения не имело. Все были околдованы ею и приняли бы от нее что угодно.

– Благодарю вас, мистер Карсон.

– Это все, – произнес Гай, когда Карсон лучезарно улыбнулся.

– Мы вернемся после рекламы, оставайтесь с нами! – сказал Карсон.

– Господи боже, – вздохнула Китти, впервые за этот день повеселевшая. – Как же я люблю это видео!

Го на четвереньках подполз к видеомагнитофону и нажал перемотку.

– Ox. – Дот вытерла рукавом слезы. – Наверное, Сабина была права, и перерыв пошел нам на пользу. Я как будто первый раз смотрела. – Она повернулась к невестке, у которой глаза тоже были на мокром месте: – Неужели он и вправду был таким? Неужели всегда был таким красивым?

– Всегда, сколько я его знала, – заверила Сабина со всей подпитанной воспоминаниями искренностью. – Богом клянусь!

– Когда-нибудь вы нам расскажете, как вы делали этот фокус, – мечтательно сказал Гай. В голосе его не было нетерпения. Он готов был ждать столько, сколько потребуется.

– Как знать… – ответила Сабина.

Всем полегчало. Что-то неуловимое, чего им раньше не хватало, теперь вернулось. Мальчики отправились делать уроки, женщины удалились на кухню – покурить и приготовить ужин. Сабина, устроившись за кухонным столом, принялась чертить поэтажный план своего дома – для начала. Здесь не требовалась особая точность, и масштаб она не соблюдала. Ни о Говарде Плейте, ни о недавнем переезде никто не упоминал. Обсуждали фокусы, говорили о том, где покупают такие костюмы, как тот, что был на Сабине во время шоу, и какой Джонни Карсон, наверное, приятный человек в жизни. Когда приехала Берти, ей лишь спустя полчаса сообщили о том, что ее комната теперь занята из-за вселения в дом Китти с мальчиками.

– Я ужасно виновата перед тобой, – сказала Китти сестре. – Все пошло наперекосяк перед самой твоей свадьбой! Конечно, мне следовало подождать.

Но утром я была сама не своя, ни о чем не думала, а потом возвращаться оказалось просто выше моих сил.

– Не в упрек тебе будь сказано, – заметила Берти, – но вы с Говардом никогда не ладили. – В знак того, что не сердится, она убрала с лица у Китти прядь волос и заправила ей за ухо. – Что бы там у вас ни произошло, нас с Хаасом это не касается. Не в том смысле, конечно, что нам все равно. Мы всячески желаем тебе счастья, но свадьбы нам это никак не испортит.

– Только это я и хотела узнать, – сказала Китти.

– А где все будут спать?

– Я знаю, ты думаешь, будто я твоего отъезда и не заметила, – сказала Дот. – Но, как я погляжу, комнату твою уже пытаются заграбастать.

Берти потупилась.

– В твоей комнате теперь Сабина, мальчики – в комнате Гая, а Китти на диване.

Из-за всех этих перемещений и явной нехватки спальных мест Сабина посчитала уместным поднять тему, обсуждать которую раньше она старательно избегала.

– А я в воскресенье улетаю домой, так что места побольше будет.

– Что? – переспросила Китти.

Положив карандаш, Сабина постаралась окинуть взглядом всех трех своих подруг.

– Должно же это было когда-нибудь произойти. Когда я прилетела сюда, я и не думала, что задержусь здесь так надолго. Вы все, наверное, никак не дождетесь, когда я наконец уберусь.

– Глупости какие, – пробормотала Берти.

– Свадьба в субботу, а в воскресенье я уеду. Ничего не поделаешь. Мне надо домой. Там и кролик, и ковры, и домом заняться надо. Не могу же я сюда переселиться.

– О переселении и речи нет, – сказала Дот. – Но ты же только-только приехала! Как можно уезжать, едва успев приехать!

Она постаралась произнести это шутливо, чтобы показать Сабине, что не воспринимает разговор об отъезде всерьез.

– Послушайте, – сказала Сабина. – Мне сорок один год. Вся моя жизнь – в Лос-Анджелесе. Дав мне возможность приехать сюда, вы меня спасли. После смерти Парсифаля я была в ужасной депрессии, но теперь, думаю, готова вернуться домой.

– Значит, про Парсифаля теперь можно забыть? – сказала Китти.

Взгляды всех в комнате обратились на нее. Сабина открыла рот и тут же закрыла – молча, как рыба. Сжала между пальцами ластик. Про Парсифаля теперь можно забыть?

Китти зажмурилась и мотнула головой.

– Прости меня! – прошептала она. – Сама не понимаю, как я это ляпнула. Просто я не хочу, чтобы ты уезжала. Нет, я не то хотела сказать, мы все хотим, чтобы ты осталась!

– Давай отложим этот разговор, – сказала Дот. Открыв буфет, она стала без всякой видимой цели перебирать банки. – У нас еще полно времени все это хорошенько обдумать.

– Я только хотела, чтобы вы знали, – проговорила Сабина внезапно севшим голосом.

Дот взяла ее за руку:

– Потом, потом поговорим.

– Сабина, – сказала Китти.

Сабина покачала головой:

– Все в порядке.

И, вновь взяв карандаш, она стала быстро набрасывать чертеж лос-анджелесской комнаты, где будет спать всего несколько дней спустя. Наметила двери балкона с видом на бассейн, нишу камина. Вот шкаф-купе с одеждой Парсифаля справа, а Фана – слева. Свою одежду она оставила в спальне наверху.

Вечером все пошло непривычным порядком. После ужина уехала Берти, а Плейты остались. Все думали о том, что может приехать Говард, думали, но имени его не упоминали. Каждый шорох на заднем дворе заставлял обитателей дома вытягивать шею и поворачиваться к окну. Говарда они не боялись. Лишь беспокоились, что он стоит там и мерзнет, предпочтя скорее умереть от холода, чем постучать в окно и попроситься войти.

После ужина Сабина начала мерить кусок картона и резать его на куски бритвой. Дом она сделает маленьким, не больше шкатулки для драгоценностей. В маленьком макете теряются архитектурные подробности, но его куда удобнее хранить. К тому же маленький макет труднее в исполнении, а Сабине нравились трудоемкие задачи.

– Вы из картона это делаете? – спросил Го.

Он сидел рядом под висячей лампой, следя, как ловкие пальцы Сабины чертят ровные линии.

– Из картона, и из фанеры, и из игральных карт. Из всего, что под руку попадется. Видел бы ты мою лос-анджелесскую коробку с обрезками – все рассортированы по толщине. У меня все в ход идет: и чулочные картонки, и коробки из-под печенья.

– Вы никогда не резались?

Она показала запястье:

– Было однажды.

Красная полоса шрама была все еще заметна, как и точечки по обеим ее сторонам – места входа и выхода ниток.

Го осторожно провел по шраму пальцем.

– Аккуратный какой.

– Как вы можете так точно помнить, как выглядит ваш дом? – спросил Гай.

– А разве ты, как выглядит твой дом, не помнишь?

– Помню, конечно. Но нарисовать бы не смог. Запутался бы.

– Думаю, у меня хорошая память на здания. Как бывает память на лица.

Сабина склеила вместе два куска картона, слегка надрезав один в нескольких местах – здесь будут подоконники, а завтра она поищет, из чего можно сделать оконные стекла. Сабине еще не приходилось изготавливать макет здания, в котором она жила. Да и вообще за макеты уже существующих зданий она бралась редко. Делать такие макеты – значит брать на себя дополнительный груз ответственности, ведь твое творение неизбежно будут сравнивать с оригиналом. Обычно заказчику от макета требуется лишь общий замысел, прикидка. Но стоит замыслу облечься в бетон и сталь, и его миниатюрное изображение превращается в драгоценность.

В первый вечер Сабина не делала ничего особо интересного: чертила планы, резала и выкладывала стены, чтобы высохли за ночь, но Го и Гай сели рядом за стол и глазели на нее не отрываясь, как на экран телевизора. Ближе к ночи Китти проверила их уроки и отправила мальчиков в комнату Парсифаля, хоть они уже давно вышли из того возраста, когда дети отправляются в постель по приказу взрослых. После этого Китти достала из шкафа в коридоре одеяла и подушку и принялась стелить себе постель на диване.

– Тебе необязательно ложиться тут, – сказала Сабина. – Ты легко можешь разместиться в комнате Берти.

– Ну, а к себе я ее не пущу! – развела руками Дот. – Всякому гостеприимству есть пределы.

– Я много ночей провела на этом диване, мне здесь удобно.

Сабина поднялась, чтобы смыть с бритвы и с рук следы клея.

– Что ж, если передумаешь, то знаешь, где я буду.

Предложение ее было не вполне искренним. Сабину больно задели слова Китти, и раз та желает спать на диване, то пусть так и будет. Вытерев руки разрисованным синими уточками кухонным полотенцем, Сабина сообщила:

– Я иду спать.

– И я за тобой следом, – сказала Дот. «Стаканчик на сон грядущий» она Сабине не предложила. Этот ритуал они выполняли, лишь когда все остальные улягутся.

Китти, которая, стоя посреди гостиной с ворохом одеял в руках, сильно смахивала на жертву стихийного бедствия, пожелала им спокойной ночи.

Комната Берти была некогда комнатой Китти. Дот и Эл спали в комнате рядом, а Парсифаль – напротив по коридору. Так обстояли дела до великого спального переселения: Эл отправился на кладбище, Парсифаль на койку в Лоуэлле, а Китти переехала в комнату напротив, уступая место своей еще не рожденной малютке-сестре. А может быть, она просто хотела оказаться в комнате брата и остаться там, когда он вернется домой, чтобы спать с ним рядом в одинаковых узких кроватях.

Сабина и сама, лежа в его комнате, представляла, что каким-то волшебным образом они с Парсифалем теперь вместе и готовы вдвоем встретить все опасности, с которыми раньше ему приходилось сражаться в одиночку. Двуспальная кровать Берти по сравнению с узким мальчишечьим ложем была просто необъятной. Сабина крутилась и ворочалась, пытаясь найти хоть какой-то приют на этой бескрайней матрасной равнине. Как удавалось ей уснуть в гигантской кровати Фана и Парсифаля? Человеку, когда он один, широкая постель не нужна. Сабина взяла вторую подушку и подложила под спину, пытаясь создать хоть какое-то ощущение тесноты. Интересно, что там в комнате напротив, у мальчиков, – болтают они или дерутся, спят или делают вид, что спят? До конца ли они понимают, где они и что с ними?

Она обхватила подушку и закрыла глаза. Представила, как вернется домой, как ночью Кроль будет утыкаться ей в спину. Представила, как родители ждут ее в аэропорту, приехав чуть ли не на час раньше положенного из страха застрять в пробке.

– Сабина?

Из приоткрывшейся двери в комнату проник свет, и чей-то темный силуэт встал на пороге. На какую-то долю секунды Сабина подумала, что это вернулась Берти. Представила, как придется ночевать, свернувшись клубочком в коридоре.

– Ты спишь?

– Нет.

Вошла Китти в темной футболке и шортах – или в пижаме? В темноте было не разобрать. Села на краешек постели. Лицо отвернуто в сторону, руки сжимают колени.

– Ты что, решила не спать на диване? – шепнула Сабина, очень тихо, стараясь не разбудить тех, кто все-таки спит. Стены в доме обеспечивали звукоизоляцию не лучше японских ширм.

– Я ужасную вещь тебе сказала! – Голос Китти дрожал. – Лежу там, в гостиной, и все думаю об этом, никак перестать не могу.

– У тебя был трудный день, – сказала Сабина, и тут ее посетило внезапное милосердное озарение: а ведь и правда! Китти тогда еще не остыла после драки. Всю неделю она воевала с Говардом. А еще утром наскоро собирала вещи, чтобы улизнуть из дома. – Ты просто устала. Выброси это из головы.

– Меня так ошарашили твои слова, что ты уезжаешь. Нет, я понимала, что рано или поздно ты уедешь. Но когда ты так сказала… не знаю.

– Забудь, и все!

– Я ведь знаю, что Гая ты никогда не забудешь.

– Никогда.

Казалось бы, все слова уже были сказаны, но Китти медлила – все сидела в темноте, стиснув руками колени, уставившись в стену комнаты, когда-то в прошлой жизни бывшей ее комнатой. Сабина ждала. С этими людьми следовало быть готовой ко всему – мало ли что скрывает их многозначительное молчание.

– С тобой все нормально? – спросила Сабина.

– Нормально, – ответила Китти.

Прозвучало это как «нормально, но не более того».

– Ты о Говарде думаешь?

– Вот уж нисколько!

Сабина уткнулась в подушку, чтобы скрыть зевок.

– Хочешь здесь лечь? И правда, зачем тебе спать на диване!

– Нет, я пойду, – сказала Китти, не двигаясь с места.

– Ну тогда ладно.

Останься она, Сабина бы только обрадовалась. На громадной кровати было ужасно неуютно.

– Я пойду, – повторила Китти, встала и обернулась, оказавшись лицом к лицу с Сабиной.

– Тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Сказав это, Китти оперлась ладонью о матрас и, наклонившись, поцеловала Сабину. Это не было поцелуем в щеку и не было поцелуем, задуманным как поцелуй в щеку, но заплутавшим в темноте и ненароком коснувшимся губ. Китти легонько поцеловала ее, выждала секунду и поцеловала вновь. Два нежных рта, ставших еще нежнее в предвкушении сна, были полны той дремотной теплоты, что будит чувства и прогоняет стыд. Сабина, которую давно уже никто так не целовал, вспомнила, как это бывает, и, повинуясь глубинному, на клеточном уровне запечатленному инстинкту, ответила. Поцеловала Китти бездумно, и, прежде чем успела подумать, что делает, все закончилось. Прекрасное лицо скрылось во мраке. Китти пригладила Сабине волосы, словно нуждающемуся в утешении больному ребенку, и исчезла, не повторив «спокойной ночи», оставив Сабину в западне кровати, в полном смятении, наедине с тем, что начала не она. Дверь захлопнулась. Будто и не было ничего. Переполненное желанием и смущением, пробудившееся тело Сабины мучительно жаждало того, к чему было совершенно не готово две минуты назад. Китти ее поцеловала. Сабина перевернулась со спины на живот, с живота на левый бок. Что должна была она ей сказать? Китти ушла, она там одна, на диване, из окон тянет холодом, несмотря на тщательно замазанные Дот щели. Может быть, надо пойти к ней, взять за руку, сказать что-то – Сабина не могла придумать что. Пальцами она коснулась губ. Улик не осталось. Она вновь перевернулась на живот и стала ждать, напряженно вглядываясь в темноту, ждать, что будет.

Никто толком не выспался в новых постелях.

Утром одна лишь Дот выглядела отдохнувшей и делала тесто для блинов из готовой смеси. Сабина, войдя в кухню, услышала, как та мурлычет себе под нос мелодию какой-то незнакомой бодрой песенки. Дот, мечтавшая остаться в доме одна, за свою жизнь так привыкла к разочарованиям, что нынешнюю ситуацию приняла с королевской невозмутимостью. Гай застрял в душе и, судя по всему, твердо вознамерился не оставить брату ни капли горячей воды. Го барабанил в дверь ванной, вопя: «Живо, я сказал!»

Одним быстрым движением вытерев руки о заткнутое за пояс посудное полотенце, Дот поспешила на шум.

– Вы дверь с петель сорвете! – бросила она Го. – Такие баталии конструкцией дома не предусмотрены. К тому же мама еще спит, так что потише!

– Прости, бабуль, – сказал Го, ковырнув дорожку пальцем босой ноги.

Дот легонько постучала в дверь:

– Давай, Гай, пошевеливайся, а не то я войду и вытащу тебя. Ключ у меня, знаешь ли, имеется, а голым я тебя уже видела.

Звук льющейся воды прекратился. Из-под двери поползло облачко пара.

Сабина, в пижаме Фана и халате Парсифаля, села за стол. Ростом она была немного выше Фана, и из-под обшлагов коротковатых пижамных штанов торчали голые лодыжки. Дот вернулась в кухню в ту же минуту, как из гостиной показалась Китти.

– Ты, гляжу, не спишь, – сказала Дот.

– А хотелось бы. – Налив в чашку кофе, Китти повернулась к Сабине: – Будешь?

– Конечно, – ответила Сабина.

Она надеялась увидеть некий намек на случившееся ночью и в то же время надеялась – слабо, полупритворно – никакого намека не увидеть. Воспоминание о поцелуе уже начало расплываться. Может, он был дружеским, родственным пожеланием приятных сновидений. В конце концов, Китти ей золовка и дама замужняя, пусть муж и оставляет желать лучшего. К тому же Китти – женщина. Этот факт превращал поцелуй в какую-то обманку, в монету без решки. Обе они были женщинами и, несмотря на не сложившуюся личную жизнь, не имели врожденной тяги к своему полу. Да и много ли значит один поцелуй? Один поцелуй двух сонных женщин, разменявших пятый десяток. О таком лучше просто забыть.

Китти передала Сабине чашку – не коснувшись невзначай рукой ее руки, не подав никакого тайного знака.

– Я сегодня работаю, – сказала она в пространство. – Начну собираться, как только дети мне ванную освободят.

– Тогда вперед! – Дот мастерски подбросила блин, так что тот, отделившись от лопаточки, крутанулся в воздухе.

Сабина открыла холодильник, чтобы достать молока для кофе. Яиц она не искала, но яйца там были. А на ней был халат Парсифаля, который он надевал по «омлетным» воскресеньям. Карманы в нем были глубокие, с мохнатой фланелевой подкладкой. Да и сам халат был таким широким, что в складках его уместилась бы с полдюжины яиц.

– Спалось хорошо? – спросила Сабина, вновь занимая свое место за столом.

– Мысли всякие одолевали, – сказала Китти, тоном, опять-таки ни о чем не говорившим. – Первую ночь, когда сплю не дома, я всегда сама не своя.

И, следовательно, ответственности за свои действия не несу?

– Ну, значит, следующая ночь будет лучше. Ребятки! – крикнула Дот в коридор. – Вы завтракать планируете или только мыться?

– Мне придется везти их в школу, – с усталой покорностью Китти взглянула на часы. – Школьный автобус здесь не останавливается.

Вскоре на кухню, повинуясь зову блинного духа, подкрепленному сладким ароматом кленового сиропа, явились мальчики. Гай после горячего душа совсем расслабился, а Го после холодного – взбодрился. Волосы у обоих от влаги закурчавились и потемнели, вода капала с них за воротники отглаженных рубашек. Даже теперь вид у них был невыспавшийся, и, казалось, скажи им мать, что школа сегодня отменяется, они поплелись бы обратно по коридору, забрались в постели и, свернувшись калачиком, продолжили спячку, как медведи в берлоге. Дот разложила всем блины.

Китти отодвинула от себя тарелку.

– У меня нет времени.

– Для завтрака всегда есть время, – отрезала Дот привычным материнско-командирским тоном.

– Съешь хоть что-нибудь, – сказала Сабина.

– Ты что, от матери успела научиться?

– Ну хотя бы это съешь! – Сабина склонилась к Китти, пальцы ее скользнули по мягким волосам, еще не утянутым назад, в пучок. Все подняли глаза. Все смотрели на ее руку, касающуюся волос Китти, но никто не замечал яйца, пока оно – круглое, матово-белое – не появилось из уха Китти. Та вздрогнула и дотронулась до головы.

Все воззрились на яйцо, точно на чудо, призванное спасти их.

– Вот это круто, – одобрительно заметил Гай.

Сабина протянула Китти яйцо, и та взяла его, захватив вместе с ее рукой, и сжала в ладонях и то, и другое – легко, бережно.

– Ой, мне так нравится смотреть, как ты это делаешь! – с улыбкой воскликнула Дот.

– В точности как ты и говорила – неожиданно! – сказала Китти Сабине. – Вот уж не ждала! – Она положила яйцо в карман. – Пойду попробую принять душ, если там еще вода осталась.

– Варежки не забудь! – крикнул Го вслед матери. И выждав, когда она отойдет достаточно далеко, наклонился к Сабине. – Ну хоть этому фокусу можете нас научить?

– С яйца лучше не начинать. Грязи много будет.

– Научите негрязному фокусу. Хоть какому-нибудь! – взмолился Го.

Сабина перебрала в уме возможные варианты.

– Ладно, – сказала она, кладя на стол салфетку.

– Не обязательно же заниматься этим за завтраком! – возразила Дот. Теперь уже две тарелки на столе стояли нетронутыми.

– Это займет всего минуту.

Сабина прошла в комнату Парсифаля, ее комнату, а теперь – комнату мальчиков. И еле ее узнала – весь пол был завален брошенной одеждой, из-под которой лишь кое-где виднелся клетчатый коврик. Встав на колени, Сабина выудила из-под кровати набор для фокусов «Мисто». Иллюзионист на коробке так и глядел на детей пристальным недобрым взглядом.

– Зачем нам эта рухлядь? – воскликнул разочарованный донельзя Гай. – Думаете, мы все это сто раз не пробовали?

– Наверняка пробовали, но без меня, – сказала Сабина, стараясь открыть коробку так, чтобы не порвать скреплявшую ее клейкую ленту. – А теперь, со мной, все будет по-другому. А нужно мне будет только вот что. – И она положила на стол стаканчики и шарики.

Вздохнув, Дот убрала со стола лишние тарелки:

– Если б это не было уроком, я бы ни за что не разрешила заниматься этим за едой! – заявила она.

Сабина спрятала шарики между стаканчиками. Мальчики и Дот смотрели на ее манипуляции, но ничего особенного не замечали. Парсифаль осознал это лишь в середине своей карьеры: люди ничего не замечают. Они просто не умеют замечать. Страх или стыд они почуют даже с другого конца стадиона, но ни о чем не догадаются, если делать свое дело как ни в чем не бывало.

– Здесь три стаканчика, – сказала Сабина, ставя в ряд стаканчики со спрятанными внутри шариками, – и один шарик. – Она поместила шарик под средний стаканчик. – Все, что от вас требуется, это не спускать глаз со стаканчика.

Легкими движениями она принялась крутить стаканчики – слева направо, потом обратно, развела два в стороны и вклинила между ними третий. Главное – запутать зрителя. Сабина убрала руки.

– Вот этот, – сказал Гай, постучав по крайнему левому стаканчику.

Го кивнул, сожалея о том, что не успел треснуть брата и сказать сам.

– Если бы мы бились об заклад, ты бы рискнул деньгами?

– Конечно, – сказал Гай.

– И потерял бы деньги. – Сабина приподняла средний стаканчик, и из-под него послушно выкатился шарик. – И если ты освоишь этот фокус, другие тоже станут биться об заклад и терять деньги.

Она вновь, еще быстрее, поменяла стаканчики местами.

– Ну а теперь?

Гай промолчал, предоставив ответить брату.

– Неверно, – сказала Сабина, приподнимая пустой стаканчик. – А если добавить еще один шарик? – Она спрятала еще один шарик и на этот раз предложила угадать Дот, после чего, подняв стаканчик, показала лежавшие там два шарика, затем повторила фокус, явив всем на обозрение яйцо.

– Понятно, что набор этот вы изучили как свои пять пальцев, и все же, думаю, он еще способен сослужить нам хорошую службу.

– Вы можете научить нас этому? – Го жадно глядел на жестяные стаканчики, яйцо, резиновые шарики.

– Могу и научу, – заверила его Сабина.

– А вот теперь мы точно опаздываем, – сказала Китти, входя в кухню и на ходу надевая куртку. – Двигаемся!

– Погоди! – запротестовал Гай. – Сабина согласилась-таки научить нас фокусу!

– Отлично, представляю, как вы будете рады увидеться с Сабиной вечером, – ответила Китти.

Ответом ей был дружный стон, томительный, как резь в животе, и мальчики поплелись на поиски своих ботинок, шапок, перчаток, шарфов – полярного обмундирования, необходимого для выхода на улицу.

– Учебники не забудьте взять! – крикнула Китти им вслед. – Вечером увидимся. – Она поцеловала мать в щеку. – До вечера! – сказала она Сабине, быстро и звучно чмокнув ее в лоб.

Поцелуй был совершенно неожиданным – удивительным и прохладным, как вытащенное из уха яйцо. Китти поспешила из дома – завести мотор, а мальчики потянулись за ней.

– Пока! – сказал Гай, похлопав Сабину по руке, точно тайного сообщника.

Дот оглядела кухню. Кругом был беспорядок: миски и еще не остывшие сковороды с беконом, недожаренным, но успевшим забрызгать все вокруг жиром; полные тарелки так и не съеденных, политых сиропом блинов.

– Ты, наверное, скажешь мне, что для стаканчика еще рано.

– Может, и не скажу, – сказала Сабина. Взяв тарелку, она поковыряла блин – не от голода, а из чувства долга.

– Что ж, мальчики вроде не переживают. – Дот вздохнула, не в силах совладать с материнскими инстинктами. – А Китти, по-моему, весела как никогда. Такой радостной я ее не упомню.

– Даже так?

– Но это ненадолго. Появится Говард. Мальчики захотят вернуться домой, но, черт возьми, надо же ей передохнуть! Хоть чуть-чуть.

– Значит, вы считаете, что она вернется домой?

Положив друг на друга три блина, Дот решительно разрезала стопку и аккуратно макнула получившийся кусок в лужицу сиропа на краю тарелки.

– Традиция у нас такая.

– Традиции иногда полезно менять.

Дот кивнула, задумчиво продолжая жевать.

– Да, вот у нас с Элом все круто поменялось. Не хочу сказать ничего такого, но у нас все шло как шло, повторялось снова и снова, день за днем, пока Гай не вмешался. Я не говорю, что Говард – это все равно что Эл. Там у них обстоятельства совершенно другие.

– Так что же может заставить их изменить свою жизнь? Если исключить, что Го или Гай…

Дот предупреждающе подняла руку:

– Даже думать об этом не смей!

– Нет, я не то чтобы…

– Я тебе так скажу: одно время у меня была надежда. Это когда Говард закрутил роман. Он ушел из дома, переехал к той девушке. Это уже была новость. Он не хотел возвращаться, да и Китти не хотела его возвращения. И как-то жизнь у нее стала налаживаться. Продолжалось это шесть месяцев. Перспективы были самые радужные.

– А потом что случилось?

– Ну, та девушка его, конечно же, выгнала. Чтобы понять, что Говард из себя представляет, большого ума не надо. Господи, да я бы ей что угодно, последний цент свой отдала, лишь бы она оставила его при себе! Но она его вышвырнула, а идти ему было некуда. Дом был на его имя. А денег на другой не было. Вот Говард и Китти дерутся, он спит на диване, а потом однажды – бах, и вот он уже не на диване. Что тут скажешь, а?

– Даже и не знаю, – ответила Сабина, не совсем уверенная в риторичности вопроса.

– Скажешь одно: «Привет, Говард, давно не виделись!»

– А когда все это было?

– Года три-четыре назад. – С трудом встав из-за стола, Дот принялась собирать тарелки. – У птичек сегодня будет блинный пир.

Сабина осталась сидеть за столом, водя вилкой по сиропу, размышляя о судьбе своей золовки.

– Послушай, Сабина. Я знаю, что Китти тебе очень нравится. Я поняла, что она тебе понравится, сразу же, как тебя увидела. Не будь она моей дочерью, встреть я ее просто так, она бы и мне очень понравилась. Но ты не должна увязать в ее семейных делах. Мы с Берти только и делаем, что их обсуждаем. Она считает, что я должна повлиять на Китти, чтобы она бросила Говарда и вернулась домой. Она считает, что в моих силах заставить ее это сделать. Но это не в моих силах, как и не в твоих. Китти хочет делать все по-своему. Трудно сказать, насколько ее хватит.

Сабина кивнула. Лучшие свои годы она потратила на любовь к одному из Феттерсов – абсолютно недоступному. Мысль о том, чтобы положить глаз на другого Феттерса, с которым вообще непонятно как строить отношения, была попросту смехотворной.

– Вы правы.

– Права! – повторила Дот. – Господи, почему собственные мои дети никогда мне такого не говорят!

Сабина и Дот вместе прибрались в кухне, вымыли и вытерли посуду, счистили с плиты жир от бекона, оттерли каждую упавшую с тарелок капельку сиропа. Когда колонка опять нагрела воду, Дот пошла принять ванну, а Сабина осталась за теперь уже чистым кухонным столом и принялась за изготовление опорных балок для макета дома Фана. Размеренная, требующая аккуратности и сосредоточенности работа с клеем, бритвой и линейкой великолепно успокаивала. Целиком в нее погрузившись, Сабина могла на время отвлечься от всех прочих мыслей. Сейчас она не тосковала по Парсифалю, не волновалась о Китти. Она не прикидывала, оставаться ли ей или уехать. Она резала и измеряла. Выписывала длинные столбцы цифр на обороте старого конверта и считала в уме. Ничто не утешало Сабину лучше, чем деление больших чисел. Именно так коротала она время в больнице, ожидая с обследования Фана, а потом – Парсифаля. Пока другие вязали или читали, она извлекала квадратные корни. Сабина была уверена, что в несчастьях современного мира в значительной степени повинны калькуляторы.

– Вижу, ты себе нашла занятие, – заметила Дот.

Сабина подняла глаза от работы:

– Уезжаете уже?

– Мне надо сделать кое-какие покупки для Берти. Чувствую, что дел с этой свадьбой невпроворот, а время поджимает. Пожениться им надо было еще шесть лет назад. А сейчас еще и погода, мягко говоря, непраздничная. Я все забываю, что свадьба-то в субботу.

– Ну, мой путь к алтарю двадцать два года занял, а Хаас вроде не в обиде, так что не жалуйтесь. Кстати, после такой долгой проволочки зачем Берти понадобилось выходить замуж посреди зимы?

– Ей тридцать исполняется. Они собирались пожениться этим летом, но потом вдруг Берти решила, что хочет выйти замуж, пока ей еще нет тридцати.

– Что ж, причина не хуже прочих. – Сабина выложила в ряд зубочистки.

– Когда я вернусь, поди так и будешь здесь сидеть?

– Наверное.

– Тогда хоть тапочки надень, – бросила Дот, поцеловав Сабину на прощание.

Как только закрылась входная дверь, Сабина поняла, почему Дот так хотелось хотя бы пару часов побыть дома одной, в тишине. Тишина была упоительна.

Сабина не поднялась из-за стола, даже чтобы принять душ. Так и оставшись в пижаме Фана и халате Парсифаля, она проработала все утро и весь день в состоянии исключительной сосредоточенности. Ее умелые руки двигались осторожно и уверенно. Сабина мысленно перебирала все подробности устройства дома: форму клумб при входе, линию подъездной дорожки, соотношение размеров бассейна и здания. (Сабина делала отличные бассейны: вырезала чашу из фанеры, красила синим и закрывала сверху чуть смятым целлофаном. Может быть, на этот раз стоит запустить в бассейн желтый плотик для солнечных ванн.) Всякий раз, когда перед ней возникало лицо Китти, Сабина, встряхнув головой, вновь сосредотачивалась на работе. Ей нравилось перескакивать с одной задачи на другую, что так осуждалось преподавателями архитектурной школы. Соединив две внешние стены, Сабина отвлекалась, чтобы пошлифовать нижний этаж, затем загрунтовать несколько листов картона и добавить кое-что в сад. Из тетрадного листа она вырезала анютины глазки – величиной с таблетку детского аспирина; надрезала, пинцетом соединяла по двое в венчик и зубочисткой рисовала на лепестках фиолетовые прожилки. Сабина заготовила уже целое блюдце таких анютиных глазок, когда услышала визг тормозов почтового фургончика. Положив пинцет, она размяла пальцы. Брать почту было одной из обязанностей, которые Сабина взяла на себя, наряду с уборкой снега и мытьем посуды. Она торопливо оделась, внезапно ощутив острую потребность выйти на шестьдесят две секунды, которые требовались, чтобы обойти дом снаружи и взять почту. Ноги она сунула в первые попавшиеся ей возле дверей ботинки (когда надо выбежать на минутку, принадлежность ботинок значения не имеет) и шагнула на улицу через заднюю дверь, предпочтя ее передней, просто чтобы сделать прогулку подлиннее. На лютый мороз, синее небо и завывания ветра Сабина почти не обратила внимания. Ко всему этому она успела привыкнуть.

Она вспоминала расположение окон в переднем холле дома на Иволговой улице, мысленно подсчитывая количество створок в каждом. Уже дойдя до почтового ящика, она заметила на противоположной стороне улицы мужчину, присевшего на бампер припаркованного «Шевроле-Кавалер». Солнце было прямо над их головами и слепило так, что Сабина щурилась. В феврале в Небраске никто не торчит на улице без крайней нужды.

– Говард? – глядя из-под козырька руки, спросила Сабина.

Тот коротко кивнул – без единого слова, будто ждал кого-то еще и не желал отвлекаться на пустые разговоры.

– С вами все в порядке? – крикнула Сабина через дорогу.

– О, еще бы, порядок что надо: жена от меня ушла и детей с собой забрала! А у вас как дела?

– Хотите зайти, кофе выпить? – спросила Сабина, чуть поворачиваясь к дому Дот, как бы показывая ему, куда идти. – Холодно ведь.

– Плевать я хотел на холод.

– Ну в этом мы с вами расходимся. – Сунув под мышку почту, Сабина спрятала руки в карманы. – Что вы здесь делаете?

– Вас поджидаю.

– Меня? – удивилась Сабина. – А почему бы тогда в дверь не постучать?

– Вы так ясно показали, как относитесь ко мне, дескать, не подходи ко мне близко.

– Я никогда ничего подобного не…

– Буду говорить с вами там, где желаю.

Он не собирался переходить дорогу, так и сидел на бампере, вытянув длинные тощие ноги, точно опоры погрузочной рампы.

– Ну хорошо, – сказала Сабина. – Тогда говорите.

Но эти слова, казалось, лишь заставили его помедлить. Говард пристально уставился куда-то вглубь улицы. Сабина, тоже поглядев туда, ничего необычного не увидела.

– Она, ясное дело, только и говорит, что о вас, – сказал Говард Плейт, пряча глаза. – Раньше все братом своим бредила, а с тех пор как вы приехали, стала вами бредить.

Сабина поежилась. Она стояла на улице уже куда дольше, чем собиралась. Оделась она так, чтобы потерпеть холод всего минутку. Ни шапки, ни перчаток не захватила. И куртку не надела тоже.

– Но ведь не каждый день находишь родню, о существовании которой раньше и не подозревал. Для меня это тоже стало большим сюрпризом.

– Думаете, мы вам родня?

– Дот была мать моего мужа, Китти и Берти – его сестры. Так что, полагаю, в известном смысле мы родня. И мне они очень дороги.

– То-то вы их так часто навещаете!

Вытащив руки из карманов, Сабина растерла предплечья. Кожа на резком ветру тут же онемела.

– Говард, я мерзну. Я пойду в дом.

Куда подевались все соседи? Почему машины не шныряют взад-вперед в разгар дня? Почему все словно замерло?

– Я же еще не сказал вам, зачем приехал.

– Ладно. – Она переминалась с ноги на ногу, с трудом удерживаясь, чтобы не начать прыгать на месте. – Зачем?

– Приехал сказать вам, чтоб вы держались подальше от моей жены. И чтоб держались подальше от моих сыновей. У нас все было хорошо, пока вы сюда не заявились из своей Калифорнии. – Слово «Калифорния» он произнес с особой ненавистью. – Вот я и хочу, чтоб все опять было хорошо.

– Послушайте, Аллайанс – город маленький. – Сабина говорила быстро, стремясь завершить беседу. – Я не знаю, как мне тут держаться подальше от Китти и мальчиков, в особенности теперь, когда они переехали к Дот. А кроме того, я полагаю, что вы вряд ли вправе обвинять меня в вашем разрыве. Вы серьезно думаете, что все было замечательно, пока я не приехала, а потом вдруг покатилось к чертям?

Я целовалась с твоей женой – вот что Сабина хотела сказать. Эти слова так и рвались из нее, и лишь болтовней получалось удержать их. Я целовалась с твоей женой.

– Может, и не замечательно, однако жили-то мы вместе.

– Время от времени, – сказала Сабина.

– Почти всегда. Не вам рассказывать мне о том, что происходит у меня в семье. Как раз об этом-то я и приехал говорить.

– Как бы там ни было, проблема не во мне.

– Нет никакой проблемы, – сказал Говард Плейт.

Он встал с бампера, выпрямился. Улица словно сузилась. По обеим сторонам дороги намело столько снега, что двум машинам было почти не разъехаться.

Сабина не стала объяснять ему, что уезжает, что потерпи он еще несколько дней, все станет, как он хочет. «Я понимаю твою жену» – так хотелось ей сказать, но сказала она только: «Я иду в дом» и, повернувшись, направилась к дверям. Ботинки на ней были старыми ботинками Дот и жали так, что идти приходилось почти на цыпочках.

– Может, тогда вы со мной кофе выпьете? – крикнул Говард, когда Сабина уже завернула за угол.

– Я целовалась с твоей женой, – тихонько сказала она, входя в дом через заднюю дверь.

От работы, до того шедшей как по маслу, ее оторвали, и Сабина приняла душ, переоделась и, чтобы успокоиться, стала приводить в порядок дом. Говарда Плейта на улице не было видно – она проверила. У противоположного тротуара стоял только безобидный «шевроле-кавалер». Говарда Сабина не боялась. Грубый и донельзя надоедливый человек – да, но не опасный. Она убрала постели в комнате Парсифаля, развесила одежду, понимая, что занимается, скорее всего, не своим делом, но делом успокоительным. Комната, с тех пор как она ее освободила, таинственным образом утратила всю свою притягательность, стала обычной. Бейсбольные награды и книги о братьях Харди, так занимавшие Сабину в течение двух с половиной недель, превратились в простые безделушки на полках. Она взбила подушки, убрала с ночного столика три (а третий чей?) стакана. Потом, перейдя в гостиную, она сложила постель Китти и отнесла обратно в шкаф. На секунду прижав лицо к простыням, она вдохнула запах Китти – мыло, табак, грушанка, – ив памяти снова возник поцелуй, заставив Сабину поскорее захлопнуть дверцу.

К тому времени, когда из школы вернулись Дот с мальчиками, Сабина вновь была занята макетом. Она успела вырезать все наружные двери, стены и изготовить оконные стекла из пакетиков для льда, чуть-чуть расплавленных и склеенных друг с другом на противне. О визите Говарда Плейта она не сказала. Сабине почти удалось забыть о нем. Она вспомнила о Говарде, лишь увидев Го и Гая, так похожих на него долговязостью и худобой. На мальчиков можно было глядеть под разными углами, при разном свете – и находить сходство то с дядей, то с матерью, то с отцом.

– Тот самый дом, – указала мальчикам на очевидное Дот. – Похож как две капли воды!

– Тот больше, – возразила Сабина. – И с крышей!

– Хорошо бы вы задержались у нас до моего доклада в школе, – сказал Гай, осторожно трогая пальцем подоконник.

У Го макет вызвал лишь сдержанный интерес.

– А вы нам покажете, как делать фокус с шариками и стаканчиками?

Сабина кивнула, прижимая друг к другу две покрытые клеем картонки. Дома у нее для такой работы был пресс.

– Ты сейчас хочешь поучиться?

– Ну, я думал, может быть… – отозвался Го с уклончивостью всех подростков, пытающихся не подать виду, как сильно им хочется того, что ты им предлагаешь.

И Сабина раскрыла им секрет фокуса с шариками и стаканчиками. На предательство тайного общества иллюзионистов это не тянуло. Инструкция, пусть и нечеловеческим языком, была изложена прямо на коробке с набором. Схему этого трюка можно найти в любом дешевом пособии для фокусников. Но по картинкам никогда ничего не поймешь. Сабина достала стаканчики с шариками. «Яйцо пока оставим. Это самая хитрая часть фокуса. А мы начнем с основного». Она показала мальчикам, как прятать шарики между вложенными друг в друга стаканчиками, как переворачивать их, чтобы шарики не выпадали, продемонстрировала, что нет тут никакого волшебства, а есть лишь расчет и точное следование расчету. Го и Гай, еще не стряхнувшие с себя оковы школьной дисциплины, сидели смирно и смотрели во все глаза, прикладывая все возможные и невозможные усилия, чтобы накрепко запечатлеть в памяти каждое действие Сабины.

– Как только освоите фокус, старайтесь больше не смотреть на руки. Станете глядеть на свои руки, публика тоже станет на них глядеть. Надо направлять внимание зрителей туда, куда нужно вам. Только так вы сможете что-то спрятать.

Подойдя, Дот встала за спиной Сабины.

– Вот научитесь и, может, организуете свой номер, будете вместе выступать – два брата-фокусника. В люди выйдете.

– И я уже знаю, кто будет ассистенткой, – заметил Гай, не отрывавший взгляда от непрерывно движущихся рук Сабины.

– Пренебрежения к работе ассистентки в моем присутствии прошу не допускать! – сказала та.

– Простите!

– Я готов попробовать, – со всей ответственностью заявил Го. Лицо его было сосредоточенным, как у бэттера на бейсбольном поле перед первой подачей.

– Хорошо, – согласилась Сабина. – Приступай.

Она подвинула к Го через стол все необходимые предметы. Сабина ставила на Го. Достойные фокусники получаются как раз из таких мальчиков – слишком погруженных в себя, чтобы играть со сверстниками, и потому более склонных к долгим тренировкам, без которых не овладеть искусством иллюзиониста. Достойные фокусники получаются из мальчиков, способных оттачивать свой характер с таким усердием, с каким другие дети вырезают фигурку черепашки из куска мыла. Как бы ни был Гай заворожен трюками, кроликами, шляпами и хорошенькими ассистентками, он в них не нуждался. Люди и без того будут тянуться к нему. А Гаю не хватит терпения на бесконечные репетиции, бесчисленные пробы и ошибки, которые однажды приведут его на вечернее телешоу.

Го взял стаканчики, аккуратно разместив сверху шарики. Его крупные, растрескавшиеся от холода руки старались действовать ловко и легко. Мальчик аккуратно, не упустив ни одного шарика ни на стол, ни на пол, составил стаканчики и взглянул на Сабину в ожидании поддержки и дальнейших указаний.

– И потом ты говоришь… – начала она.

– Мы кладем вот этот шарик… – Он поднял вверх шарик, который прятал в ладони. Весьма умело, пусть даже прятать этот шарик не было никакой необходимости. – Под стаканчик!

Сабине понравилось и то, что он употребил слово «мы», и что поглядел ей в глаза.

– Отлично.

Го и Сабина двигали стаканчики, пока Гай, заскучав, не отправился в гостиную – смотреть Эм-ти-ви. Го был неутомим. Точно кассета, поставленная на автоповтор, он снова и снова повторял фокус, и каждый раз его скороговорка звучала бодро и звучно, как впервые. Дот вдруг вспомнила, что ей срочно надо в магазин – видимо, изнемогла от бесконечных «А где, по вашему мнению, теперь шарик?». Но Сабину урок не утомлял. За долгие годы она привыкла к чудовищной рутине тренировок и наблюдений за чужими тренировками. Она следила за Го, как следит за гимнастом его тренер, готовый подстраховать в опасный момент. Мальчик не уставал, не злился, не отвлекался. Работал и работал.

– Думаете, когда-нибудь я и с яйцом смогу?

Сабина кивнула:

– У тебя есть все задатки.

Го опустил на стол свои разлапистые руки. Ногти у него были красные, обкусанные до мяса, кутикулы безнадежно ободраны.

– Если б вы согласились пробыть у нас подольше, мне бы это так помогло – в смысле я бы настолько больше выучил. Я понимаю, раньше надо было просить. Просто я…

Он замолк, так и не докончив просьбы, и лишь глядел на нее умоляюще.

– Мне и в правду очень надо вернуться домой, Го. Прости меня. Но тебя все равно ожидает большой успех. Ты сумеешь добиться его и сам. Дядя же твой сумел. Хотя никто его не учил.

Сабина сказала так наобум. Насколько ей было известно, учителем математики у Парсифаля был сам Гарри Блэкстоун. Разве не мог он после уроков, вытерев доску, обучать его секретам ремесла?

Сабина слышала тяжелое дыхание Го даже сквозь невыносимые электрогитарные переборы из гостиной. В это время года всем в Аллайансе дышится нелегко.

– Ну, – пробормотал Го, разглядывая свои ободранные, как у боксера, костяшки. – Как думаете, сможет мама приехать навестить вас в Калифорнии?

– Сможет, – ответила Сабина, хоть мысль о приезде Китти в Калифорнию и не приходила ей в голову, – и надеюсь, она так и сделает.

Последовала долгая пауза, во время которой Го размышлял над ответом Сабины и готовил следующую фразу, подбирая слова, точно иностранец, листающий разговорник.

– И я хотел бы приехать, – выговорил он наконец через силу, словно придавленный немыслимой тяжестью собственной просьбы.

– Разумеется, приезжай, – от всей души согласилась Сабина. Она бы свозила Го в Диснейленд, на пляж. Он мог бы загорать у бассейна. Ее родителям он бы понравился. Они оценили бы и его покладистый нрав, и его здоровый аппетит. Сабина почти услышала шлепанье его ног по коридору, когда поздно вечером мальчик пойдет порепетировать фокусы перед зеркалом в хозяйской спальне. И Кроль был бы в восторге – наконец-то нашлось бы для него дело!

– Ты можешь приехать даже и без мамы.

Го вскинул на нее глаза, полные такой жадной надежды, что Сабина даже отвела взгляд.

– Правда?

– Конечно, – сказала она, вновь подвигая к нему стаканчики. – Только практикуйся.

К шести вечера, когда вернулась Китти, Го уже готов был показать что-то приблизительно готовое. Понять, получается ли у тебя фокус, можно, только показав его кому-то. Китти наблюдала за сыном, забыв обо всем. Когда Го попросил ее сесть рядом, она опустилась на стул, даже не разувшись, не сняв с себя тяжелой куртки. Подняв стаканчик, под которым, как она была абсолютно уверена, скрывается шарик, Китти восхитилась своей ошибке. Сын оставил ее в дураках, и ей это очень понравилось.

– Это Сабина тебя научила? – спросила Китти, кладя обе руки сыну на плечи.

– От начала и до конца.

– Вот бы Гай мог это видеть, – сказала Кити, обращаясь к Го, к Сабине, к вернувшейся из магазина Дот. Но к брату Го, валявшемуся в тот момент на диване в гостиной и повторявшему вслед за «Смэшинг Пампкинс» слова песни, это отношения не имело. – Он бы гордился тобой!

И Сабина согласилась.

Когда после ужина они включили запись шоу Джонни Карсона (вернувшись к старой своей привычке), оно опять смотрелось по-новому, историей о том, что стать волшебником – возможно. Каждый успел представить Го в роли Парсифаля. А Сабина могла бы даже быть его ассистенткой, хотя Го, без сомнения, заслуживал помощницы помоложе и не унаследованной от дяди, а собственной.

– Сколько же работы требуется, чтобы стать таким мастером! – воскликнула Дот, ни к кому особо не обращаясь, как будто только теперь оценила всю трудность номера, много лет назад показанного на студии Эн-би-си.

– Знаю, – отозвался Го, не отрывая взгляд от экрана.

Много часов спустя, когда все уже либо спали, либо пытались уснуть, Китти тихонько вошла в комнату Сабины и присела на краешек постели, как школьница-пансионерка, решившая поделиться с подружкой девичьими секретами, – поговорить ей хотелось о Го. Сабине же хотелось поговорить о том, что она даже не надеялась высказать словами.

– Мне кажется, у него и вправду есть перспективы, – сказала Китти. Она сидела в темноте, скрестив ноги по-турецки. – Я помню, как начинал Гай. Он был тогда моложе Го, но сходство явное.

И это после всего лишь одного фокуса, освоенного за день тренировок, фокуса со стаканчиками и шариками, простейшего, с которого начинает каждый, кто хоть как-то интересуется искусством иллюзии!

– Ну, он не то чтобы Моцарт от магии, – взвешенно ответила Сабина. – Но я верю, что из него выйдет хороший фокусник. Темперамент у мальчика подходящий.

– Я знаю, что он не Гай, но хочется, чтобы у него с этим получилось. Мне хочется для него успеха, счастья.

– Что касается денег, то настоящего успеха Парсифаль добился как торговец коврами, а не как фокусник. За вычетом платы за костюмы и оборудование на фокусах мы зарабатывали примерно тысячу долларов в год, да и то если год был удачным. Ну а про счастье даже не знаю, что сказать. Разве поймешь, в чем для людей счастье!

Сабине вспомнился Говард Плейт, и она подумала, как счастлив был бы он, скажи она только, что скоро отбывает в Калифорнию, и каким несчастьем стало бы для него то, о чем Сабина чуть не проговорилась, – поцелуй Китти, поцелуй, о котором она грезила и сейчас.

– Я сегодня Говарда видела.

– Говарда? – Китти вскинулась так, будто Говард мог скрываться под кроватью. – Где?

– Он днем приходил поговорить со мной.

– Поговорить с тобой?

Сабина закинула руки за голову так, что локти высунулись за края подушки.

– Он сказал, что хочет, чтобы я убралась из города. Считает, что все ваши беды – из-за меня.

– Господи боже.

– Ничего страшного, – сказала Сабина, хотя и не была полностью уверена в правдивости собственных слов.

– Прости, что так получилось! – Китти рассмеялась. – Подумать только, а я еще явилась, чтобы попробовать уговорить тебя остаться!

Если глаза Китти и могли подсказать Сабине нечто важное, в комнате было слишком темно, чтобы их разглядеть.

– Ты знаешь, что уезжаю я не из-за этого.

В темноте Китти выглядела совсем девочкой. Как будто совсем еще юная Китти сидела на своей собственной постели, а брат ее спал в комнате напротив по коридору.

– И все-таки, – сказала она, – я подумаю, как прекратить эту свару.

– Тебе и так с Говардом нелегко приходится. А я из-за него волноваться не буду. И сегодня не волновалась. Мы побеседовали, вот и все.

Они посидели, помолчали. Обеим хотелось заговорить о другом. Все, что придавало им смелости накануне, – темнота, тишина – теперь вызывало лишь робость.

– Наверное, пора мне спать идти, – сказала Китти.

– Ты завтра работаешь?

Китти покачала головой:

– Нет, мне надо будет Берти помочь – доделать кое-что к свадьбе.

– Если и я могу что-нибудь…

– Конечно, конечно, – сказала Китти. – Спасибо.

Она встала и похлопала Сабину там, где ее ступня под одеялом образовывала холмик. От повисшего в воздухе разочарования и облегчения у Сабины перехватило дыхание. Китти шмыгнула в коридор, поспешив закрыть за собой дверь и даже не пожелав спокойной ночи. Сабина подождала немного, уверенная, что на этот раз сумеет найти нужные слова, но Китти так и не вернулась.

В «Волшебном замке» жуткое столпотворение. Потайная дверца шкафа распахнута, публика толкается в фойе и главном вестибюле. Перила трещат под напором людей, толпящихся на площадке и движущихся на балкон и по коридорам. Кто-то невидимый напирает на Сабину сзади, вынуждая ее напирать на кого-то спереди. Она чувствует запах вербены, исходящий от его набриолиненных волос. Здесь собрались все фокусники, все торговцы магическим реквизитом и его изготовители, все завсегдатаи представлений, о которых она когда-либо слышала, и с ними великое множество тех, кого она не знает. Толпа движется в беспрестанном коловращении, но куда все намереваются попасть – Сабине непонятно. Возможно, люди пытаются прорваться в бар, или двигаться их вынуждает поток вновь прибывающих. А может быть, они все, как и Сабина, кого-то ищут. Ей повезло. Она выше большинства людей в толпе, а каблуки еще и добавляют ей роста. Сабину окружает группа вьетнамцев, и она с легкостью смотрит поверх их макушек. Все мужчины в белых смокингах и с черными галстуками, а женщины – в вечерних платьях. Все, кроме Сабины, одетой в костюм ассистентки цвета морской волны, который сшил ей Фан. Прижав руку к груди, она касается гладкого шелка и крохотных синих стеклянных бусинок. В последний раз она надевала этот костюм в «Волшебном замке». Они с Парсифалем давали там прощальное шоу за три месяца до кончины Фана. Фан был с ними на выступлении. Он уже ослеп тогда и все же сидел в первом ряду и поднимал голову на звук голоса Парсифаля, как будто следил за представлением.

Удовольствие от фокусов слепому недоступно, но Фан утверждал, что остался чрезвычайно доволен. После представления он кончиками пальцев трогал бусинки на костюме Сабины.

– Такие крохотные… – с восхищением бормотал он. – Поверить не могу, что когда-то зрение позволяло мне их нашивать!

И вот она снова в «Замке» в костюме с бусинками, и это может означать лишь одно. С великим трудом Сабина поворачивается, чтобы оглядеться вокруг, и смотрит, смотрит. И в конце концов замечает – не Парсифаля, а его прекрасный портрет, афишу сегодняшнего представления. На афише он больше себя реального и изображен на фоне пламенеющего калифорнийского заката идущим по песку и водорослям. Фигура его озарена закатными бликами. Лицо красиво и мудро. На афише он держит на руках кролика, нежно, обеими руками прижимая его к себе. «Парсифаль – это волшебство!» – гласит надпись.

Сабина начинает протискиваться сквозь толпу к артистическому фойе. «Я ассистентка», – повторяет она, раздвигая руками сомкнутые впереди нее плечи, словно раздирая толпу надвое. «Я ассистентка, дайте пройти!» Шаг за шагом она продвигается вперед. Даже те, кто желает ей помочь, не в силах это сделать. Посторониться им некуда.

Сабина выбилась из сил. Бедра ее зажаты между двух мужчин, стоящих к ней спинами. До двери артистического фойе еще добрых двадцать футов, но тут она вдруг распахивается, и выходит Фан. Вид у него озабоченный. Она окликает его, машет, но из-за шума толпы он ее не слышит. Фан озирается, уже готов сдаться, но тут лицо его озаряется радостным облегчением, и он что есть сил машет ей: «Сабина!»

Даже в белом смокинге и черном галстуке Фан все равно отличается от прочих мужчин. Он сияет, как Парсифаль на афише. Он протягивает к ней руки, и она тоже тянется навстречу ему. Фан вступает в толпу, как в воду. Толпа расступается, обтекая его с двух сторон, и, с легкостью добравшись до Сабины, он берет ее за руку и тянет за собой к берегу. «Мы просто места себе не находим, – говорит он ей на ухо. – Парсифаль думал, что ты, наверное, сердишься и можешь не прийти…»

– Я просто застряла, – говорит она. – И вас найти не могла.

– Ну теперь все в порядке. – Он сжимает ее ладони. Сабине кажется, что ноги ее оторвались от пола и она плывет в толпе, передаваемая из рук в руки.

– Он здесь? – громко спрашивает она.

Фан кивает. Их доставили к пункту назначения, притиснули к двери.

– Но он нервничает. Для него это важный вечер. Ему нужна ты.

– Мы что, будем выступать?

– Нет времени. Поторопимся.

– Столько народу собралось.

– Моя семья здесь.

– Что? – переспрашивает Сабина. Они стоят вплотную друг к другу, но все равно ничего не слышно.

– Здесь не поговорить, – произносит Фан и кивком указывает на дверь. – Пройдем туда!

Они заходят внутрь – и попадают в совершенно иной мир. Тишина. Море цветов. Россыпь орхидей.

Белые каллы. Три дюжины желтых роз, каждая величиной с чайную чашку. Розовые шары пионов сбрасывают лепестки на гримировальный стол. В плоской стеклянной чаше плавают гардении. Цветов здесь не меньше, чем людей за дверью. Их аромат густ и сложен, но не удушает, как будто растениям внушили вести себя прилично. Фан крепко держит Сабину за руку, и она крепко держит за руку его.

– Погляди, кто пришел! – восклицает Фан.

– Она? Не обманываешь? – раздается из-за ширмы голос Парсифаля.

– Я здесь, – говорит Сабина.

Необыкновенная легкость охватывает ее. Теперь все не как в Париже, Сабина не удивлена, не ошеломлена – только счастлива. Она вновь со своей семьей.

Парсифаль делает осторожный шаг из-за ширмы. Верхняя пуговица его рубашки расстегнута, галстук-бабочка не завязан и висит на плече черной шелковой лентой. На нем запонки, купленные в Австралии, – опаловые в золотой оправе. Он без смокинга. Темные волосы густые и блестящие, как у Го. Свет не видывал такого ладного и красивого мужчины.

– Наглядеться не могу, – говорит он.

– На меня? – Сабина смеется. Она проходит через маленькую комнатку, задевая цветы обнаженными плечами, и раскрывает объятия навстречу ему. – Это я на тебя наглядеться не могу!

Они прижимаются друг к другу – в точности так, как прижимались всегда. Сабина утыкается лицом ему в шею.

– Я так по тебе скучала, – говорит она.

Медленными круговыми движениями он гладит ее плечи, а потом чуть отстраняется, и Сабина снова видит его лицо.

– Но все получилось, правда? Все вышло как нельзя лучше. Я так и думал, но не был уверен до конца. Но даже когда я воображал, как это будет, представить себе не мог, что выйдет так хорошо.

– О чем ты?

– О том, как все получилось с моей матерью, с Берти и с мальчиками. – Он улыбается, чуть наклоняя голову, слегка насупив брови. Так улыбается он всегда, когда их объединяет что-то тайное, понятное лишь им двоим. – И с Китти.

– Что?

– Парсифаль, – окликает из дверей Фан.

Парсифаль поднимает на него глаза:

– Ну перестань же! Она знает. Я знаю, ты знаешь, она знает. У нас не так много времени.

– Почему у нас не так много времени? – спрашивает Сабина, чувствуя легкую тревогу. – И что с Китти?

Фан качает головой, а Парсифаль снова обнимает ее.

– С Китти все замечательно. О ней не волнуйся. А потом, ты же здесь не из-за нее.

Никогда еще перед выступлением у них не было столько цветов. Она чувствует себя как в диковинном саду, где растения тянутся не из земли, а из гримировальных столиков.

– Так из-за чего тогда я здесь? – спрашивает Сабина. Впрочем, повод ей и не нужен. Они так долго не виделись. А чтобы побыть с Пасифалем, она готова очутиться где угодно.

Но теперь чем-то встревожен Парсифаль. Он глядит на Фана, а тот бросает взгляд на часы.

– Время позднее, – говорит Фан. – Нам пора готовиться. – Фан приоткрывает дверь и смотрит в вестибюль. – Сумасшедший дом, – говорит он, оглядывая публику. – Если вы вскоре не начнете, они здесь камня на камне не оставят. – Поднявшись на цыпочки и вытянув шею, он высматривает что-то, а потом, резко обернувшись, бросает: – О господи, Парсифаль! Джонни Карсон здесь!

– Не может быть! – Парсифаль бросается к двери.

– Нет, выйти тебе сейчас нельзя. – Фан загораживает ему путь. – Заглотнут. На части разорвут. С Карсоном потом, после представления, встретишься.

Парсифаль кладет руки Фану на плечи. В первую секунду Сабина не понимает толком, что он собирается сделать – обнять Фана или оттолкнуть.

Наклонившись к Фану, Парсифаль целует его.

– Мне страшно, – шепчет он.

– Ты сотни раз это репетировал. Это чудесный фокус. Ты все чудесно сделаешь.

Фан застегивает верхнюю пуговицу на рубашке Парсифаля, начинает завязывать ему галстук.

– Объясните мне наконец, что происходит, – говорит Сабина. – Вы меня с ума сведете.

Парсифаль поворачивается к ней. Фан все еще возится с галстуком.

– Это новый номер. Думаю, можно это так назвать. Я собираюсь показать его сегодня. Он замечательный, Сабина, великолепный. И я хочу, чтобы ты мне ассистировала.

– Но я же не знаю этого номера, – говорит Сабина.

Фан глядит на часы.

– Тут и знать нечего, – говорит Парсифаль. – Выглядишь ты потрясающе. Мы с тобой команда. Ты все сделаешь прекрасно. Следуй моим указаниям, вот и все.

И он берет с гримировального столика и сует ей в руки золотисто-черный тюбик губной помады.

– Но должна же я знать суть фокуса, – говорит Сабина, крася губы алым.

В заднюю дверь без стука залетает молодой человек в очках с металлической оправой и с наушниками на голове. Он бешено таращит глаза.

– Туда, немедленно! – говорит он, указывая на дверь. – Простите, но больше тянуть нельзя!

– Идите, идите, – говорит Фан, поспешно целуя их обоих. – А мне еще на место сесть надо. – И он уходит.

Парсифаль надевает смокинг и, вынув из кармана платок, вытирает пот со лба.

– Нам пора, – произносит он.

Он не обращает эти слова к Сабине, он шепчет их в пространство. Он берет ее за руку и ведет через задний коридор к кулисам. Они стоят там рядом в темноте, как стояли уже тысячи раз. Больше Сабина ни о чем не спрашивает. Слишком поздно. Обсуждать что-либо перед выходом на сцену – невозможно. Но Парсифаль поворачивается и обхватывает ладонями ее лицо. Он целует ее и говорит: «Запомни это, хорошо? Ты будешь в восторге».

Сабине еще никогда не случалось выходить на сцену без предварительных репетиций, не изучив фокус вдоль и поперек после месяцев тщательных тренировок. Ей вспомнился тот вечер в «Волшебной шляпе», когда он впервые вызвал ее, официантку, разносившую коктейли «Манхэттен», на сцену, выудил из глубины зала. Тогда она пошла за ним, слушалась его, как слушаются партнера в танце. Теперь же в «Волшебном замке» в непроглядной темноте Парсифаль берет ее руку. Они переплетают руки, тесно прижимаются друг к другу, как всегда делали перед выходом, желая друг другу удачи. Он ведет ее на сцену.

Стоит Парсифалю и Сабине лишь ступить на полированные доски сцены, как на них обрушивается мощный поток света. Разглядеть можно только друг друга, а о количестве публики Сабине говорит только рев зала – он громче, чем даже в Лас-Вегасе, хоть это и невозможно, потому что ни один зал в «Замке» не вместит столько публики, как «Сэндс». Публика вопит, выкрикивая его имя. Люди бьют в ладоши, топают ногами, шум стоит такой, словно разваливается в воздухе самолет.

Парсифаль вздымает руки, успокаивая аудиторию. Лучи софитов отражаются от его ладоней.

– Спасибо, – скромно говорит он, и по голосу слышно, что он искреннее потрясен приемом. – Меня зовут Парсифаль. – Публика вновь разражается воплями. Он ждет, качая головой. – А это моя прелестная ассистентка и моя жена Сабина.

Она косится на него, слыша, как публика скандирует ее имя. Никогда еще Парсифаль не представлял Сабину как свою жену. Она уже успела напрочь позабыть, что они в браке. Парсифаль поднимает вверх ее изящную руку, и Сабина кланяется публике и ему. Ее кожа сияет в красноватом свете софитов, отраженном от костюма цвета морской волны.

– Сегодня… – произносит Парсифаль, но рев публики не дает ему говорить. – Пожалуйста, – просит он, – пожалуйста. – Зал успокаивается, но спокойствие это зыбко. Воздух словно наэлектризован, любое слово способно привести к новой вспышке, – Сегодня я попробую выполнить фокус, который, насколько мне известно, еще не делал никто и никогда.

Осознание того, что они присутствуют при историческом событии, приводит зрителей в восторг. Они выражают свою любовь с таким энтузиазмом, что Сабину это даже пугает.

Парсифаль поднимает руки:

– Фокус этот во всех отношениях чрезвычайно сложен, и, если вы желаете, чтобы он получился, я настоятельно прошу вас соблюдать полнейшую тишину.

Зал смолкает мгновенно, словно щелкнули выключателем. В тишине слышится только напряженное дыхание толпы. Парсифаль делает знак Сабине выйти вперед.

– Сабина, – произносит он.

Сабина не знает, что ей нужно делать и что должно произойти. А вдруг фокус предполагается проделать с ней самой? Что, если придется пройти сквозь Парсифаля, быть разрезанной на куски или подняться в воздух? Сабине тревожно, но не страшно. Она знает свое дело. Она знает его каждой клеточкой своего тела – и знает Парсифаля. Сабина проходит вперед, он за ней. До этой секунды она не замечала стола на середине сцены. Стол обыкновенный, не бутафорский. Высотой ей по пояс, на тонких ножках и с тонкой, но прочной столешницей не больше конверта для грампластинки. Скромные размеры стола должны убедить зрителей, что прятать тут нечего. А уместиться здесь может разве что колода карт – вот, кстати, и она.

Так это будет карточный фокус?

– Пожалуйста, возьми эту колоду, – говорит Парсифаль.

Сабина повинуется. Колода нетронутая, в запечатанной целлофановой обертке.

– Колода свежая, не крапленая?

– Да, – отвечает Сабина и показывает колоду зрителям. Никогда в жизни Парсифаль не использовал крапленые карты.

– Пожалуйста, распечатай колоду и удали джокеров.

Сабина находит наклейку и, подцепив ее ногтем большого пальца, разрывает обертку. Вынув карты, бросает на пол обертку и джокеров.

– Теперь перетасуй колоду.

Парсифаль отходит в сторону, и Сабина начинает тасовать карты. Она рада, что не так давно тренировалась. Она ждет знака – руки, прячущейся в карман, носка правой ноги, разворачивающегося внутрь, – но знаков Парсифаль не подает. Сабина не знает, как требуется подтасовать колоду, и не подтасовывает никак – карты просто красиво летают в ее руках. Когда она заканчивает, раздаются негромкие аплодисменты, но Парсифаль обрывает их строгим взглядом. Сабина аккуратно кладет колоду на середину стола.

В шоу всегда должно быть место шутке. Но для карточного фокуса Парсифаль держится как-то слишком торжественно. Когда Сабина с улыбкой поворачивается к нему, она видит Парсифаля таким, каким он был перед тем, как исчезнуть в аппарате МРТ. Таким, как в ночь, когда умер Фан. Он бледен, лицо блестит от пота. Сабина замечает вздувшиеся вены на его висках. Она тянется к нему, хочет коснуться, но Парсифаль отмахивается. «Тихо», – говорит он как бы через силу.

Парсифаль поднимает правую руку, словно держа в ней стальную балку. Рука дрожит под тяжестью невидимого груза, а затем медленно опускается на колоду и легонько постукивает по верхней карте – раз, другой, третий. Парсифаль делает паузу, чтобы перевести дыхание. Сабине хочется сказать ему: брось, что ты там ни задумал, брось это! Но она ассистентка и обязана ждать его знака. Он в четвертый, последний раз стучит по колоде. Вздыхает и улыбается, легкой, усталой улыбкой. Вынимает платок, вновь вытирает пот с лица и любезно кивает в черную бездну зрительного зала – ведь где-то там прячутся Джонни Карсон и Фан.

– Открой верхнюю карту и покажи ее, пожалуйста, публике, – говорит он Сабине.

Сабина не знает фокуса, но знает законы шоу. На секунду рука ее зависает в воздухе, словно ассистентка боится вытащить что-то страшное. Она берет карту, выставляет перед собой, поводит ею слева направо, словно огромная далекая людская масса и впрямь способна разглядеть в темноте маленький кусочек картона.

– Червовый туз, – объявляет она, кладя карту на стол лицом вверх.

– Вторую карту, пожалуйста.

Колода не подтасована. Подтасовать ее могла только Сабина, но она этого не делала. Она поднимает вверх вторую карту.

– Трефовый туз.

В публике поднимается гомон, утихомирить который не под силу даже Парсифалю.

– Третью карту, пожалуйста, – просит он слабым голосом.

Публика ждет, и Сабина не торопится. Никогда еще она не открывала карту так медленно.

– Бубновый туз.

Публика ахает, и вместе с нею ахает Сабина. Зрители поднимаются с мест. Она чувствует, как они трепещут, как тянутся к сцене. Ее рука тоже дрожит. Сабина знает толк в фокусах, но сейчас никакого фокуса не было. Сделать что-то с колодой она просто не могла.

– Четвертую карту, пожалуйста, Сабина!

Она открывает карту, не веря собственным глазам. Публика накатывает на них, как волна. Люди прыгают на сцену и поднимают в воздух Парсифаля. Они уже знают ответ. Сабине нет никакой нужды произносить это вслух, но она повторяет вновь и вновь: «Пиковый туз, пиковый туз!» Кто-то вырывает карту из ее рук. Парсифаль исчез – толпа выносит его на плечах. Он оборачивается и хочет помахать ей, и Сабина машет ему – до свидания! Стол перевернут. Все вокруг усыпано картами.

– Сабина! – позвал голос. Чья-то рука трясла ее за плечо. – Сабина, проснитесь!

– Китти?

– Папа приехал.

Го включил лампу у ее изголовья. Сабина приподнялась на локте. На мальчике были спортивные штаны и футболка с мистером Бабблом. Волосы взъерошены со сна.

– Ваш отец здесь? – Ей снился Парсифаль. Как будто она и он выступают в волшебном шоу.

– Он там, в кухне с мамой. Вам надо пойти к ним. Вам надо с ними поговорить.

Сабина поднялась с кровати, полезла было в шкаф за халатом, но Го схватил ее за руку и потянул прочь из комнаты. Парсифаль был с Фаном, и оба они были счастливы. И такая масса цветов вокруг.

– Идемте же, – торопил Го.

Неверными шагами Сабина поплелась в пижаме по темному коридору. Без халата в доме было холодно. Из экономии Дот на ночь ставила термостат отопления на низкую отметку.

– Я этого не потерплю!

Это был Говард – и говорил он слишком громко для столь позднего часа. Как Сабина раньше его не услышала и как могла Дот спокойно спать, не слыша его и сейчас? Голос Говарда поднял тех, кто слушал его изо дня в день, но тех, кто к нему не привык, не разбудил.

– Езжай домой, – устало сказала Китти.

Гай застыл в коридоре, у самой двери в кухню, в одних белых спортивных штанах. Свет из двери озарял его лицо, точно мальчик стоял перед киноэкраном. Гай смотрел туда. Он дрожал и был смертельно бледен.

– Идите туда, – сказал Гай, заметив Сабину. Она положила руку на голое плечо мальчика, и тот прислонился к ней. От него еще исходил теплый запах сна. – Он убьет ее, – прошептал Гай ей на ухо, как будто по секрету.

Они смотрели на Китти и Говарда, который, судя по всему, считал, что в доме, кроме него и жены, все спят.

– Никто никого не убьет, – сказала Сабина.

Мысли в голове не путались, страха не было. Парсифаль сказал, что с Китти все замечательно, сказал с такой уверенностью, что не поверить ему было невозможно. Говард – стареющий хулиган, не страшный противник. Куда ему с ней тягаться. Сабина шагнула вперед, оставив мальчиков жаться в дверях.

Китти сидела за столом, закрыв лицо руками, Говард стоял возле нее, постукивая по столу лезвием ножа в десять дюймов длиной. Бутафорских ножей Сабина повидала на своем веку не меньше, чем настоящих. Были ножи в резиновыми гнущимися лезвиями, были с лезвиями складными, уходящими в рукоятку так, что казалось, будто нож вонзился в тело. Ни в кино, ни в шоу иллюзионистов без таких не обойтись.

– Слушайте, Говард, – сказала Сабина и потерла глаза. – Вы весь дом перебудили.

Он повернулся и уставился на нее. Такую ярость Сабине приходилось видеть лишь на лицах подростков, рыщущих по Лос-Анджелесу. Говард наставил на нее нож.

– Идите спать!

Китти отняла руки от лица. Она плакала – сейчас или раньше. Из крохотной царапины у нее на щеке текла кровь. Кровь. Такая неправдоподобно красная, из такого аккуратного надреза, что Сабина подумала – это наверняка подделка, как и нож. Она заберет Китти с собой, увезет в Лос-Анджелес ее и детей. Вот он, ответ. Глядя на щеку Китти, на Говарда, на все ту же злополучную кухню, Сабина ясно это поняла. Хватит!

– Иди в постель, – сказала Китти. – И мальчиков уведи.

Сабина покачала головой:

– Никуда я не пойду.

Она подошла к Китти, взяла стул и села рядом.

– Дай-ка я погляжу, что у тебя с лицом.

Сабина приподняла подбородок Китти.

– Со мной все в порядке. Честное слово!

– Черт, вы меня слышали вообще? – рявкнул Говард Плейт.

– Отлично слышала, – ответила Сабина, не отрывая взгляда от Китти. С минуту она рассматривала ее лицо, потом приложила к царапине салфетку.

Ухватив Сабину за плечи, прикрытые белым хлопком пижамы Фана, Говард рывком поднял ее на ноги. Ворот пижамы натянулся, и голова Сабины запрокинулась и тут же мотнулась обратно. Нож, небрежно болтавшийся в руке Говарда, мог с легкостью пропороть ей кожу, но пропорол только рукав. Сабина услышала, как мальчики в коридоре громко охнули. Сколько было в ее жизни бутафорских ножей – ножей, которыми не вскрыть даже конверта. Все это продолжение сна, не иначе. Или до того она бодрствовала, но сейчас заснула. Костяшки пальцев Говарда уперлись Сабине в ключицу, в мягкую кожу шеи.

– Говард… – Китти тоже встала.

– А ну слушай меня! – заорал Говард.

Он толкнул Сабину так, что она отлетела к холодильнику, и тут же отряхнул руку, словно ему и прикасаться к ней было противно. С холодильника на пол посыпались магнитики, четыре магнитика в форме фруктов.

Сабина, задыхаясь, оттянула вниз ворот, поправила пижаму. Еще никто и никогда не хватал ее и не толкал.

– Вам лучше домой уехать, – сказала она и закашлялась.

– Я и уеду домой, – сказал Говард. – И семью свою заберу!

Он был на взводе, как возбужденная публика на шоу. Говард тихонько трясся, будто прилагая чудовищные усилия, чтобы не убить ее на месте.

– Они с вами не поедут, – сказала Сабина.

– Они сделают так, как я им велю! – Говард Плейт смотрел на нее так, будто только сейчас смог ее хорошенько разглядеть. Он тоже задыхался. – Зачем вы здесь? Разве я не сказал, чтоб вы убирались и оставили нас в покое?

Может быть, он готов их убить. Может быть, уход Китти взбесил его так, что он себя не помнит, а только что увиденный сон был грезой, а не пророчеством? С Китти все замечательно. Сабина хотела попробовать заболтать Говарда, но, открыв рот, не нашла что сказать. Она боялась его. Раньше Сабине не приходило в голову, что вот так все может и закончиться. Она в Небраске, на кухне, где однажды уже произошло убийство. О чем она только думала?

– Они хотят сегодня же вернуться домой. Мои сыновья хотят домой. Господи, да почему вообще я должен вам это объяснять!

Возможно, он намеревался грохнуть по столу кулаком, но забыл, что все еще сжимает нож, а возможно, и вправду хотел всадить нож в дерево – и всадил. Лезвие с глухим стуком вошло в столешницу и осталось торчать в ней – кадром из старого вестерна про ковбоев и индейцев. От этого звука Китти вздрогнула, и на кухне воцарилась тишина.

И пока каждый ждал, как поступит другой, в кружок света шагнул Гай – полуголый, обхватив руками худенькие плечи. Спортивные штаны, растянувшиеся после сотен стирок, висели на узких бедрах и цветом были уже, строго говоря, не белые, а светло-светло-серые. Гай держался без своей обычной бравады и самоуверенности, но его юное и прекрасное тело невольно приковало взгляды всех на кухне. От полуобнаженного мальчика исходило волшебное сияние, как от его дяди Парсифаля в тот вечер, когда он выступал на шоу Джонни Карсона. Гай зашел на кухню так тихо и смиренно, словно хотел не остановить ссору, а предложить себя в качестве жертвы. Вслед за младшим братом в двери показался и Го. Он лишь шагнул на кухонный линолеум и остановился. Гай тихо двинулся вперед – без одежды мальчик словно обрел способность двигаться бесшумно. Даже звука шагов не было слышно.

– Идите к себе в комнату, ребята, – сказала Китти. – Все будет хорошо.

Гай кинул взгляд на нож. Двумя пальцами тронул рукоятку, проверяя, насколько прочно вошло лезвие в древесину.

– Уйдите отсюда, – сказала Сабина.

Ей не нравилось, что Гай стоит рядом с ножом.

– Поздно же, папа, – сказал Гай, как будто все дело было в том, что они спали, а отец их разбудил.

– Вот и марш обратно в постель! Нечего по дому нагишом расхаживать! – сказал Говард.

Подойдя к Гаю, Китти обняла его, провела рукой по гладкой коже спины.

– Я пойду уложу их, – сказала она, протягивая руку подошедшему Го. Сейчас это были дети, заспанные, полуголые.

– Большие уж, сами спать лягут, – огрызнулся Говард как-то неуверенно, без прежней злобы. Он поглядел вслед удалявшейся жене. – Возвращайся, когда разберешься с ними.

Китти остановилась и обратила к мужу свое красивое лицо, внезапно ставшее спокойным и уверенным. Что бы только что ни происходило, сейчас закончилось благодаря Гаю, каким-то образом разрядившему обстановку.

– Я иду спать, – объявила мужу Китти. – Поговорим позже.

И вместе с мальчиками она скрылась в коридоре.

Говард Плейт бросил взгляд на Сабину. На кухне они остались вдвоем. Говард брезгливо покачал головой:

– Вечно она на меня плюет!

– Поздно, – сказала Сабина.

Говард принялся растирать ладонями голову и лицо, словно пытаясь разогнать кровь, омывающую его мозг.

– Я же только хотел, чтоб они домой вернулись. Им дома быть надо. Я уже лег и хотел, чтоб жена была рядом и дети тоже. – Он обвел глазами кухню, словно пытаясь понять, откуда, с какого места все пошло не так, а разговор о том, где кому полагается спать, вылился во что-то совершенно незапланированное. – Вы не можете ей указывать. Она не должна вас слушать.

Сабина кивнула. Для споров время было не подходящее. Задняя дверь рядом, секунда – и он исчезнет.

– Ладно, – проговорил он. – Ладно. Скажите ей, чтоб утром, как встанет, сразу же мне позвонила.

– Скажу, – согласилась Сабина.

Говард Плейт без куртки, с непокрытой головой шагнул в непроницаемую белизну завывающей метели, о которой Сабина, до того как открыла дверь, даже и не догадывалась. Закрыв дверь, она увидела, что ее голые ноги запорошены снегом, и щелкнула замком. Видеть дорогу в такую погоду невозможно. Он может заехать в кювет; а если машина застрянет, забуксует, разбрасывая грязь и мерзлый снег задними колесами, и он решит идти пешком, то далеко ли сможет пройти без куртки? Как долго выдержит Говард Плейт, бредя по улочкам Аллайанса, прежде чем ляжет в снег отдохнуть на минутку и превратится в ледышку? И все станут вспоминать этот вечер, и то, в каком безумии он, должно быть, пребывал, если бросился на улицу без куртки в такую погоду. Люди замерзают насмерть сплошь и рядом, но этого никогда не происходит в тот день, когда ты от всей души желаешь кому-то: «Хоть бы замерз насмерть!»

Вернувшись в кухню, Сабина, крепко ухватив нож за рукоятку, выдернула его из столешницы и положила обратно в ящик, чтобы торчащее из дерева лезвие не стало первым, что увидят обитатели дома, придя сюда утром завтракать. Она потерла пальцем оставшуюся на столе бороздку. Еще один памятный знак.

Помнишь ту ночь, когда Говард приехал и воткнул нож в кухонный стол?

Сабина направилась к себе в комнату, но машинально, по привычке завернула не направо, а налево. Мальчики приподнялись на локтях на своих постелях. Они моргали, силясь разглядеть ее в темноте.

– Ушел он? – спросил Го.

– Домой отправился, – ответила Сабина. – Все хорошо.

Солгать им было на удивление просто. Они хотели верить, что все будет хорошо, а она хотела, чтобы они верили в это.

– Нам показалось, что дверь хлопнула, – сказал Гай. – Он как, ничего?

– Успокоился, по-моему.

Ей хотелось добавить: «Благодаря тебе», но Гая могло совсем не обрадовать то, что по существу, он прогнал отца.

– А бабушка так и не проснулась?

Сабина покачала головой.

– А вот теперь спать.

Она подошла к кровати Гая, а затем – к кровати Го, поцеловала обоих в лоб, хоть подобные нежности и были им не по возрасту. В такую ночь можно.

– Спокойной ночи, – сказал Го.

– Спокойной ночи, Сабина, – сказал Гай.

Сабина тихо попятилась к двери и вышла, прикрыв ее за собой. Ей хотелось верить, что мальчики уже спят, что заснули мгновенно, успокоенные ее словами.

В гостиной лежала, глядя в потолок, Китти.

– Как твой порез? – спросила Сабина.

– Не надо было мне тебя с Говардом оставлять.

– Все прошло отлично. Он тихо-мирно убрался. – Наклонившись к Китти, она вгляделась в ее лицо. Большим пальцем провела по заплаканной щеке. Ничего страшного. Зашивать, по крайней мере, не потребуется.

– Никуда от него не деться, – сказала Китти, похоже решившая посвятить остаток ночи мучительным раздумьям о своей жизни.

– Есть куда, – сказала Сабина. Сев рядом, она взяла золовку за руку. – В Калифорнию он не потащится.

– Повезло тебе, – задумчиво протянула Китти. – Видать, очень ты ему не понравилась.

– Я хочу, чтобы ты и мальчики уехали в Калифорнию вместе со мной.

Единственное, чего Сабина не могла понять, – как эта мысль не пришла ей в голову раньше.

Китти вскинула на нее глаза:

– Уехать из Аллайанса?

– И немедленно.

Китти села и положила подушку себе на колени. Она должна была уехать вместе с братом. Должна была стать ассистенткой фокусника, увидеть океан.

– Бросить маму и Берни?

– Будешь часто навещать их.

– О господи, – вздохнула Китти. – Не знаю даже… – Она покосилась на Сабину. – Я ведь уже не девочка. Даже не знаю, как это можно – сняться с насиженного места, всю жизнь поменять. – Потянувшись к Сабине, она коснулась ее щеки. Ладонь Китти была прохладной, как свежий древесный листок. – Вот ждешь, ждешь, чтобы что-нибудь произошло, а когда наконец это происходит, то не знаешь, что делать.

Сабина зажмурилась и поцеловала Китти. Хотелось верить, что поцелуй вышел бы куда лучше, не будь она такой усталой.

– Не обязательно решать прямо сейчас, – шепнула Китти. – Не уезжать же посреди ночи.

Сабина покачала головой:

– Это хорошее предложение. И завтра оно хуже не станет.

Она встала, и Китти тоже встала. Вместе они убрали одеяла. Теперь постель была правильного размера, и Сабина обняла Китти и прижала ее к груди. Вот оно – то, о чем ей все твердили, от чего она отказалась ради Парсифаля, даже не успев толком узнать. Китти уткнулась лицом ей в шею:

– Я сейчас засну.

И тут Сабина вспомнила, о чем хотела ей рассказать.

– Только вот еще что, – шепнула она. – Мне сегодня совершенно невероятный сон приснился. Про Парсифаля и Фана. Я сны никогда не запоминаю, но этот до сих пор перед глазами стоит.

– Расскажи, – проговорила Китти из глубокого колодца сомкнутых рук Сабины. – Мне они все время снятся.

Рано утром в день свадьбы Берти и Хааса Аллайанс накрыло пушистым белым покрывалом в два дюйма толщиной. Обновленный снег сиял свежестью. К семи снегоочистители вернулись в свои ангары, а к восьми выглянуло солнце, и безоблачно-синее небо раскинулось над простором от Вайоминга до Айовы. Окруженная бушующим морем родственников Берти старательно наслаждалась днем, которому предстояло стать самым счастливым в ее жизни. Через две недели ей должно было исполниться тридцать. Берти принадлежала к поколению, которое еще помнило, что на свадьбу обязательно надо надеть что-то старое, что-то новое, что-то взятое взаймы и что-то голубое. Здесь были все преподаватели и обслуживающий персонал Эмерсоновской начальной школы, а также средних и старших классов, в которых Хаас преподавал химию, и гости из Академии Сент-Агнес. Приехали двоюродные и троюродные братья и сестры из Хемингфорда и Скотсблаффа, двое родственников из Шеридана, что в Вайоминге. Брат Эла Феттерса Росс с женой приехали аж из канзасской Топики, хотя многие годы от них не было ни слуху ни духу. Из всего семейства на церемонии отсутствовал лишь Говард Плейт, впрочем, его никто и не ждал.

Китти и Дот помогли Берти облачиться в платье, купленное ею в Линкольне более двух лет назад еще на помолвку. Сабина сделала невесте прическу. Берти хотела ради такого торжественного случая поднять волосы, но побоялась, что откроется бритый затылок со швами. Да и вообще, сказала она, Хаасу больше нравится, когда она распускает волосы.

– Три мои красавицы! – воскликнула Дот, глядя на двух своих дочерей и Сабину, которую теперь тоже к ним причисляла. – Все выросли, и все от меня уезжают.

– Выросли мы уже давно, – сказала Берти, покрывая губы блеском. – А что до второго пункта, то мы с Хаасом отправляемся в Сан-Франциско всего на пять дней.

– А я вообще никуда не уезжаю, – заметила Китти.

– Ты в Калифорнию переезжаешь. – Дот подняла трен платья Берти, встряхнула его и опустила.

– Я вовсе не сказала, что переезжаю в Калифорнию: ты перепутала! Вот что значит возраст, мама! Это Сабина уезжает в Калифорнию.

– А ты с ней едешь.

– Я сказала, что мы с мальчиками думаем съездить туда погостить.

– И хорошо бы подольше, – с надеждой добавила Сабина.

– Я еще не знаю, как получится, – сказала Китти.

– С Китти беда в том, что она сто лет будет думать, прежде чем решиться. Дай-ка мне пудру, пожалуйста! – Дот протянула руку к Сабине.

– Берти выходит замуж, – сказала Китти. – Давайте оставим Китти с ее бедами в покое хотя бы сегодня. Ладно? – Она пригладила фату к венку из белых шелковых роз на голове сестры. – Вот так. – Китти на шаг отступила. – Ну, полюбуйтесь!

Сабина вынула из холодильника букет ландышей. Все единогласно признали, что невеста выглядит великолепно.

– Мне полагается плакать, – шепнула Дот Сабине, усаживаясь на скамью, после того как проводила Берти по проходу к алтарю. – Ущипни меня, чтоб слезы пошли.

На свадебном обеде гостей угощали сэндвичами, нарезанными треугольниками, и снежно-белым свадебным тортом с розами из глазури. Музыкальное трио играло «Как прекрасен мир», а Берти с Хаасом танцевали свой первый свадебный танец в подвальном зале церкви. Хаас больше не казался робким. Он был счастлив. Дот танцевала со своим деверем Россом Феттерсом из Топики. Сабина танцевала с Гаем, а Го – со своей матерью, несмотря на то что по дороге мальчики твердо заявили, что больше одного танца присутствующие от них не дождутся. Танцы входили в программу развлечений – как и праздничное угощение с шампанским, хотя церемония происходила в час дня. Никто бы не заскучал, однако Берти еще неделей ранее попросила Сабину показать на свадьбе фокус.

– Не уверена, что это уместно, – ответила та.

– Всего один! – взмолилась Берти, сложив руки. – Все так порадуются!

– Но я ведь не настоящий фокусник, хоть и схожу здесь за фокусника. Я и самостоятельно-то никогда не выступала. Не думаю, что у меня получится.

– Ну, конечно же, у тебя получится, – сказала Берти. – А потом, будь Гай жив, он бы выступил. Держу пари, что ему захотелось бы показать фокус!

Да, он бы выступил. Он никогда не упускал случая продемонстрировать маленький пример волшебства. На их бракосочетании он вытащил Кроля из чаши для пунша – вот уж был фокус так фокус! Пришлось изготовить специальную чашу и специальный стол, а кролик в самый последний момент намок в пунше и предстал перед публикой липким и розовым с головы до хвоста. Все были в восторге.

– Всего один фокус! – молила Берти.

Сабина сжалилась над ней. Всю неделю она планировала показать номер с шариками и стаканчиками – сложную версию, в которой фигурировали полдюжины яиц и три живых цыпленка, благо раздобыть живых цыплят в Небраске труда не составляло. Но за день до свадьбы передумала.

Хаас вышел на середину танцпола. Одна стена зала была завалена грудами зимних ботинок и курток.

Из карманов торчали и вываливались шапки, перчатки и шарфы. Хаас прочистил горло:

– Люди, простите, минуточку! – сказал он.

Толпа танцующих, одетая в основном в темные костюмы и платья, заказанные по каталогу, подалась к нему. Казалось, такое неожиданное внимание ошарашило Хааса.

– Нам очень повезло сегодня, потому что у моей жены… – сделав паузу, он мотнул головой в сторону Берти, совсем недавно получившей возможность так называться, – имеется невестка, которая теперь и моя родственница, и это знаменитая фокусница Сабина Парсифаль, которая сейчас здесь, и мы попросили ее показать фокус! Сабина!

И Хаас легонько хлопнул в ладоши, задав тон вежливым аплодисментам.

Сабина вышла вперед, неся деревянный столик подходящей, как она посчитала, высоты. Подвести фокус не мог. Накануне она репетировала его весь день, снова и снова. Тасовала карты до боли в руках. И как бы ни перемешивала колоду, всякий раз получалось одно и то же. Фокус этот она не показывала никому, даже Китти. Возможно, не стоило демонстрировать карточный трюк гостям на свадьбе, да еще и в помещении церкви, но свадьба была не у кого-то, а у Берти, а фокус был лучшим из всех, что Сабина знала.

Она оперлась руками о стол.

– Я освоила его совсем недавно. Так что не судите слишком строго. Есть ли среди вас доброволец? Мне понадобится помощь.

Люди тянули руки. Они жаждали помочь. Гости, столпившиеся в зале полукругом, воздели ладони к флуоресцентным лампам – совсем как в школе, когда весь класс знает ответ. Сабина надеялась позвать Берти или Хааса, но те рук не подняли – слишком увлеклись держанием за руку друг друга. Хорошо бы было пригласить Дот, или Китти, или одного из мальчиков, просто чтобы рядом был знакомый человек, но это могло вызвать подозрения у публики. И выбор Сабины пал на девочку лет пятнадцати в лиловом вязаном платье и темно-синих лодочках, ходить в которых она, видимо, не привыкла. Чья-то дочка, худенькая, нескладная, за всю церемонию ни разу не улыбнувшаяся. Девочка выступила вперед – робко, не смея поверить счастью быть избранной.

– Как тебя зовут? – спросила Сабина.

– Лейни Коул, – сказала девочка, теребя прядь русых волос.

Из приглашений Сабине запомнилось, что Коулы – это двоюродные родственники из Вайоминга.

– Мы с тобой знакомы? – спросила Сабина.

– Нет, – ответила девочка, для убедительности помотав головой.

– Договаривалась я с тобой о чем-то заранее, может быть, давала деньги?

Лейни Коул покраснела и потупилась:

– Нет.

– Точно?

Девочка кивнула – и покраснела так, что Сабина решила оставить вопросы, побоявшись, что ребенка хватит удар прямо перед публикой.

– Ладно. Теперь я попрошу тебя взять эту колоду карт и хорошенько осмотреть. Скажи, надежно ли она запечатана, не подложено ли что-нибудь туда, и, если, на твой взгляд, все в порядке, вскрой колоду.

Лейни Коул изучила обертку с тщанием даже чрезмерным и, убедившись, что это самая и во всех отношениях обычная колода карт, вскрыла упаковку и передала карты Сабине. Та поблагодарила ее, бросила на пол джокеров и принялась тасовать карты, пока они не сделались теплыми и мягкими на ощупь. Публика взорвалась бурными аплодисментами. Сабина поклонилась.

– Вот. – Она опять отдала карты девочке. – Теперь ты перетасуй. Разбей колоду и положи карты на середину стола.

Лейни Коул весьма умело перетасовала карты и, трижды разбив колоду, положила на стол. Приятное лицо у девочки. Когда перерастет переходный возраст, наверняка будет хорошенькой.

– Отлично, – сказала Сабина. – А теперь не уходи. Наступает самый ответственный момент. Попрошу у публики тишины.

Так ли нужна была тишина? Действительно ли Парсифалю приходилось прилагать столь неимоверное усилие, чтобы постучать по колоде? Сабина не знала. Но она полагала все это частью фокуса, хотя и обнаружила, что можно постучать по колоде самым небрежным образом, при любом шуме, совершенно ни о чем не думая, – и тузы все равно устремятся к верху колоды, как лошади к стойлу. Утром она проделала это, даже не вылезая из душа, мокрыми руками. Проделала с блеском. Сабина стиснула зубы, прикрыла глаза и четыре раза стукнула по колоде – несильно, но грозно. Затем открыла глаза, как будто очнувшись после долгого забытья. Удовлетворенно кивнула, сделала шаг назад.

– А теперь, – велела она Лейни, – переверни верхнюю карту и покажи ее публике.

Червовый, трефовый, бубновый, пиковый. Рука Сабины притянула тузы, словно магнит.

Зрители разразились одобрительными аплодисментами, но им было далеко до бурного восторга, который Сабина вызвала, тасуя карты. Люди не бросились к ней, не понесли на руках по заснеженным улицам Аллайанса. По существу, никто не увидел в показанном что-то большее, чем обычный хороший, хоть и незамысловатый, карточный фокус. Никто, кроме Лейни Коул, вцепившейся в край стола и все еще сжимавшей в руке пикового туза.

– Как это получается? – прошептала она, когда толпа уже разбрелась и многие отправились к столу за вторым куском торта. В глазах девочки блестели слезы.

– Не знаю, – ответила Сабина, касаясь ее руки. – Клянусь, не знаю!

– И считает еще, что не может выступать с фокусами! – Подойдя к Сабине сзади, Дот крепко ее обняла. – Это было превосходно, суперкласс!

– Я думал, что будет фокус с цыплятами, – сказал Го. Вид у него был немного разочарованный.

– Тихо ты! – Дот шутливо шлепнула внука. – Это был прекрасный фокус. Жалко только, что слишком быстро кончился.

– А по мне, лучше бы вы в воздух поднялись и полетали, – сказал Гай.

Берти несла Сабине кусок торта. Тарелка покачивалась на ее раскрытой ладони. Кринолин под юбкой мягко шуршал, словно Берти шла по опавшей листве. И Сабина подумала, как это красиво, когда тортом тебя угощает невеста, сама похожая на торт, такая же ослепительно-белая и нарядная.

– Ну разве она не чудо? – обратилась Берти к стоявшей рядом сестре.

– Чудо, – сказала Китти.

Берти протянула Сабине торт. Она позаботилась о том, чтобы кусок был с глазированной розочкой.

– И если бы Гай был здесь, я уверена, что показал бы он именно этот фокус.

Китти и Дот взглянули на нее. Берти не знала Гая и видела его один-единственный раз, когда тот приехал из Лоуэлла. Ей тогда не было и трех лет. В детстве Берти боялась незнакомых людей и, когда он вошел, стала плакать.

– Все может быть, – сказала Дот.

– Не «может быть», а точно, – ответила Сабина. – Берти верно говорит. Он обожал этот фокус.

Я глубоко благодарна за поддержку, которую на разных этапах работы над книгой оказывали мне Институт Мэри Инграхам Бантинг при Рэдклифф-колледже, Фонд Гугенхайма, творческие резиденции Макдауэлл Калани и Укросс. Также неоценимую помощь оказали мне мой агент Лиза Банкофф и Фрэнк и Джерри Пэтчетт. И я хочу наконец-то выразить свою признательность Аллану Герганесу и Нэнси Граймс.

© ZUMA Press, Inc. / Alamy Stock Photo

Энн Пэтчет тродилась в 1963 году в Лос-Анджелесе. В возрасте шести лет переехала с семьей в Нэшвилл. После окончания колледжа занималась журналистикой. Ее первый роман «Святой покровитель лжецов», вышедший в 1992 году, удостоился высокой оценки литературной критики. С тех пор Пэтчетт написала еще семь романов и три нехудожественные книги, получила целый ряд престижных литературных наград, в том числе премию Orange, премию ПЕН/Фолкнер и премию Американской ассоциации книготорговцев. В 2011 году она открыла в Нэшвилле собственный книжный магазин «Парнас».

Энн сотрудничает со многими ведущими изданиями: New York Times, Harper's, Washington Post, Vogue и другими. В 2012 году журнал Time включил ее в список 100 самых влиятельных людей в мире. Энн живет в Нэшвилле с мужем Карлом Вандевендером и собакой Спарки.

Примечания

1

Сабина, взгляни: кто это? (фр.)

Вернуться

2

Добрый вечер, дамы и господа. Меня зовут фокусник Парсифаль, а это моя чудесная ассистентка (фр.).

Вернуться

3

Название американской рок-группы PHISH выглядит как неправильно написанное английское «fish» – рыба. – Прим. ред.

Вернуться

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg