«Короткое замыкание»

Короткое замыкание (fb2) - Короткое замыкание (пер. Станислав Иванович Петухов,В. Крюков) 1621K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николае Морару

Короткое замыкание

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Николае Морару (род. в 1912 г.) относится к тому поколению румынских писателей, которые прочно связали свою судьбу с революционной борьбой рабочего класса. Вступив в ряды Коммунистической партии в 1930 году, он становится подпольщиком. В годы антифашистской борьбы Н. Морару редактирует нелегальные издания РКП, работает в подпольных организациях. Охранка неоднократно арестовывает его, и в тюремных застенках Н. Морару проводит в общей сложности десять лет.

В годы строительства социализма Н. Морару снова на идеологическом фронте: один из организаторов общества румыно-советской дружбы, редактор ряда политических и литературных журналов, директор радиовещания, ответственный работник министерства искусств, профессор эстетики в бухарестских вузах. Литературное творчество Н. Морару весьма многогранно: романы, повести, статьи о румынской, русской, советской и всемирной литературе, путевые очерки о разных странах, пьесы о борьбе коммунистов-подпольщиков и о людях первых пятилеток социалистического строительства. Драматургическая деятельность Н. Морару отмечена Государственной премией республики.

Советскому читателю Н. Морару известен пьесой «За счастье народа» и повестями «На берегу», «Лицом к лицу». Он неоднократно выступал со статьями и интервью на страницах центральной советской печати, по советскому радио и телевидению.

Роман «Короткое замыкание» вышел в бухарестском издательстве «Альбатрос» в 1983 году. В романе рассказывается о 70-х годах, интересном периоде в развитии страны, о судьбах людей разных поколений и социальных слоев: о тех, для кого период демократизации стал серьезным испытанием, и о тех, кто боролся против коррупции и демагогии, за единство слова и дела, за чистоту идеалов социализма. Главное достоинство романа в том, что автор не обходит острых углов и помогает читателю найти ответы на вопросы, которые ставит время.

С. Петухов

ГЛАВА 1

Всю ночь небо было ясным. Мириады звезд мерцали в густой синеве, настраивая на размышления и покой. Но как только забрезжил рассвет, со стороны еще невидимого светила вдруг одна за другой поплыли тучи. Черные, тяжелые. Казалось, они наваливаются на дома, цепляются за крыши спящего города. Где-то в небесной выси чиркнули первые огненные зигзаги, глухо пророкотал далекий гром. Редкие в этот час прохожие еще не успели добежать до укрытий, как разразилась гроза. Дикая пляска скрестившихся молний высветила городские кварталы на отлогих холмах у подножия горы. И загрохотало — так, словно разверзлась сама преисподняя. Сколько это длилось, трудно было понять. Но вот хлынул дождь. Нет, не дождь — небо опрокинулось, и на город низвергся водопад. Сверкающие плети хлестали дома бог весть за какие грехи. Сквозь плотную завесу ливня едва угадывались контуры стен и мечущиеся фигурки людей. Впрочем, люди вскоре прибились к домам.

Штефан наблюдал за разбушевавшейся стихией с третьего этажа здания уездного комитета. Всю ночь они с товарищами из отдела пропаганды работали над справкой, которую сегодня к девяти утра ждал первый секретарь. Правда, после двух ночи все, вымотанные бесчисленными командировками по уезду, прикорнули — кто в креслах, кто положив голову на стол. И только он не поддался сну, хотелось еще немного посидеть над текстом, который казался рыхловатым, а кое-где и многословным. Когда началась гроза, Штефан подошел к окну и долго стоял, любуясь феерией вспышек. Но смотреть, как потоки дождя заливают улицы, не хотелось, и он вернулся к столу. Все уже проснулись и, ничего не понимающие, ошеломленные раскатами грома, смотрели на него.

— Что это? Неужто опять землетрясение? — И Таке Ботезату метнулся к двери.

Все дружно рассмеялись, а Штефан внес ясность:

— Первая весенняя гроза, братцы мои. Хватит дрыхнуть, давайте-ка пройдемся еще разок по нашему тексту. Вы пока разомнитесь, я кофейку соображу.

А вечером, набивая бумагами портфель, он проклинал не столько их обилие, сколько перспективу потерянного воскресенья. «Сумасшедшая работа! Танталовы муки! Все время некогда, зимы даже не заметил, и вот уже весна, а ведь годы, черт возьми, уходят…»

Вдруг резко, повелительно затрещал телефон.

— Товарищ Попэ, «сам» срочно вызывает. Пожалуйста, зайдите, и, если можно, поскорее!

День был короткий, инструктивное совещание окончилось на добрый час раньше запланированного, первый секретарь уже пожелал всем «хорошего отдыха перед новой трудовой неделей». И вот на тебе — «срочно», будто рабочий день только начинается.

— Что-нибудь случилось?

Передавая распоряжения начальства, Елена Пыркэлаб обычно не позволяла себе личных интонаций, однако на этот раз в ее голосе звучала нескрываемая досада.

— Не знаю, товарищ Попэ. Звонили из милиции, прислали какой-то конверт, и теперь он сам не свой, просто не узнать. Сколько с ним работаю, никогда не повышал на меня голос, а сегодня… Явно что-то произошло. И очень серьезное.

Попасть в кабинет первого секретаря — большую, просторную комнату, уставленную книжными полками, — можно было только через приемную, где восседала товарищ Пыркэлаб. Здесь же, под рукой, находились кабинеты трех секретарей «по проблемам». Орготдельцы и кадровики располагались на втором этаже, пропагандисты и хозяйственники — на третьем, многие вынуждены были довольствоваться пристройками во дворе. В выгодном положении оказались лишь сотрудники экономического отдела — всего несколько метров отделяли их от приемной первого секретаря. По обеим сторонам высокой резной двери приемной были поставлены несколько роскошных кресел, в которых никто никогда не сидел, так как каждому посетителю в проходной вручали бумажку с указанием этажа и комнаты, куда надлежало обратиться, а дежурный офицер тут же объяснял, как пройти, пронизывая бдительным оком.

Войдя в приемную, Штефан вопрошающе глянул на Пыркэлаб, которая беспомощно пожала плечами, и, даже не постучавшись, толкнул дверь кабинета.

Первый секретарь сидел за рабочим столом такой растерянный, каким Штефан не видел его ни разу за все шесть лет совместной работы. Ему было за пятьдесят, однако выглядел он много моложе и славился стальными нервами. Контроля над собой он не терял ни при каких обстоятельствах, умел слушать не прерывая и лишь иногда кивал, подбадривая собеседника. Говорил он мало, сдержанно, без напыщенных фраз. На заседаниях внимательно выслушивал всех докладчиков, обобщал их выводы и четко формулировал проект решения. Интересовался, согласны ли другие с таким решением, и не обижался на замечания. Черные его глаза светились проницательностью, и нелегко было раньше времени прочесть в этом взгляде мнение или оценку. Иногда он без стеснения признавался в своей некомпетентности в каком-нибудь наспех вынесенном на обсуждение вопросе. Упрекнув секретарей в торопливости и поверхностности, решительно переносил срок для более серьезного анализа. Когда соображения сотрудников по той или иной проблеме казались ему обоснованными, он их не только принимал, но и подчеркивал вклад своих подчиненных. В острых ситуациях он был решительным, оперативным, умел мобилизовать людей. А как-то раз Штефан видел его в ярости: из центра прибыл инструктор с установками отдела сельского хозяйства и в категоричной форме потребовал изменения всего плана посевной кампании. «Вот что, дорогой товарищ, — тихо сказал ему тогда первый секретарь, и злые чертики запрыгали в его глазах, — ты, конечно, выскажи все свои замечания, мы их внимательно выслушаем, но не подменяй собою местные органы. Не забывай, что здесь, в уезде, за все отвечаем мы, весь наш коллектив, — и за план, и за порядок, и за дисциплину, а также за то, что называется партийностью». А когда ощетинившийся инструктор с ходу возразил: дескать, нравится или не нравится, а указание надо «в темпе» выполнять, — первый секретарь ответил, слегка повысив голос: «Не забудь, дорогой товарищ, что ты находишься среди людей, работающих день и ночь для воплощения курса партии. Мы тебя выслушали, замечания запомнили. А уж что и как делать, это мы решим сами. И, пожалуйста, не диктуй, мы и видим-то тебя в первый раз». Инструктор, не меняя тона, продолжал твердить: «Руководство и партия требуют от нас…» И тогда Виктор Догару поднялся со своего стула, тяжело ступая, подошел вплотную к инструктору и, глядя ему прямо в глаза, произнес по складам: «Ну, а мы-то кто тут такие, черт возьми? Кучка слабаков? Кто мы — почти сто тысяч коммунистов уезда? Учти, дорогу в Бухарест, надо будет, мы разыщем»…

Сегодня первого секретаря было не узнать: лицо потемнело, глаза ввалились. И хотя он сидел совершенно неподвижно, вены на висках вздулись так, что казалось, вот-вот лопнут. Кивнул, приглашая садиться. Достал из кармана платок, провел по осунувшемуся лицу. Морщины на лбу казались еще глубже, в глазах застыла нескрываемая боль. Секретарь взял со стола конверт, протянул Штефану:

— Прочти. И попробуй уяснить суть дела. Понимаешь, этот поступок поразительно противоречит всему тому, что я знаю об этом человеке на протяжении десятков лет. Ты сразу поймешь, почему я сам не могу заняться этим. Не торопись, мы ему, к сожалению, все равно уже ничем не поможем. Буду ждать тебя здесь. Пыркэлаб ушла, остался только дежурный офицер. Как закончишь — сразу ко мне. Надеюсь, не надо пояснять, что до поры до времени об этом деле — никому.

К секретарю Штефан шел явно не в духе, с камнем на сердце, ведь, когда Санда звонила днем, он пообещал уж сегодня-то непременно вырваться пораньше. Теперь он возвращался к себе встревоженный необычностью этого внезапного поручения. Все уже разошлись по домам. В термосе, который еще вчера приготовила ему жена, кофе не осталось ни капли, только гуща на дне. Общественный кофе кончился под утро, когда разбуженные грозой инструкторы снова принялись за справку. Штефан вздохнул и открыл конверт. Первые же строчки заставили его вздрогнуть. Позабыв обо всем на свете, он читал страницу за страницей, вглядываясь в нервный, прыгающий, местами едва разборчивый почерк.

Виктор, дорогой!

Теперь я могу начать свое письмо так, ведь для меня ты больше не глава уезда, перед которым положено стоять по стойке «смирно» и слово которого есть закон, по меньшей мере в границах нашей административной единицы. Могу хотя бы на том веском основании, что, когда ты прочтешь эти строки, меня уже не будет. Я обращаюсь к тебе с этим посланием как к другу молодости, с которым меня связывают первые шаги в рабочем движении, тюрьма, годы борьбы за народную власть. Представляю, как ты вздрогнешь и мысленно спросишь: «Да что же ты не разыскал меня, дружище? Почему не поговорил откровенно, как это повелось у нас с тобой издавна?» И, конечно, упрекнешь за то, что я не разоблачил все, о чем будет далее рассказано, с той решительностью, которую я не раз доказывал в жизни. Знаешь, я хотел уйти от бесконечных споров, ты все равно не смог бы мне сказать ничего нового. Хотелось избавить тебя от необходимости убеждать меня в ошибочности моего решения. Кроме того, мы несколько лет не виделись, ты мне ни разу не позвонил, словно забыл о моем существовании. Скажешь, это все щепетильность? Да, но уж такой я есть. Конечно, аргументы твои были бы разумны и убедительны, на твоем месте я бы наверняка использовал те же самые. И все-таки, прощаясь со своим единственным настоящим другом, с человеком, которого я всегда любил за честность и человечность, за непреклонность и последовательность, я повторяю: в данной ситуации я не мог, да и не хотел, искать другого пути. Я решил уйти из жизни не под влиянием минуты, не в ослеплении, как какая-нибудь истеричная девчонка, нет, я все спокойно обдумал. Понимаю, коммунисты так не поступают, это чуждо образу мыслей, морали борца. Согласен. В иной ситуации это даже свидетельство трусости. Ну, то, что я не трус и никогда им не был, тебе хорошо известно. Испытаний на мою долю выпало немало: сигуранца, тюрьма, лагерь, потом фронт. И в период репрессий за чужие спины не прятался — до последнего защищал Пэтрэшкану, хотя у нас еще с подполья были разногласия. Но я открыто выступил против того, что его объявили шпионом. А после его казни публично заявил о своем протесте. И, конечно, вскоре меня отстранили от должности госсекретаря в министерстве финансов и послали бухгалтером в Госстрах. А потом, в шестьдесят пятом, уже после реабилитации, — помнишь? — тебе не так легко удалось уговорить меня пойти главным бухгалтером на завод «Энергия», но я взвалил на плечи эту ношу… Так что верь, принятое мною решение — это не капитуляция. Тогда что же? Потерпи и прочти до конца.

Сказать тебе, что я несчастлив? Это и так ясно. Но что сталось бы с человечеством, если бы все несчастные решили свести счеты с жизнью? А ведь я прошел через настоящий ад — находясь за решеткой, узнал, что кое-кто считает меня провокатором, провалившим плоештскую типографию! Но разве я плакался кому-нибудь в жилетку? Кроха за крохой собирал я доказательства и в конце концов смог убедить всех в том, что за восемь месяцев до провала типографии я уже был в лапах полиции, а типография за это время дважды меняла свой адрес. Мне было тяжело, ибо и в тюрьме нашлись такие, кто отвернулся от меня, да и в лагере не все доверяли. Позже, уже после Освобождения, суровые испытания для меня не кончились. Я страшно переживал смерть Сталина. В него, его теоретическую мощь, в выработанную им линию я верил глубоко и искренне, как верили и многие другие. Признаюсь, после XX съезда я какое-то время чувствовал себя потерянным и отчаявшимся. Ты, надо думать, помнишь. Я не скрывал от тебя своих переживаний. Долгими ночами напролет вспоминали мы вместе каждый свой шаг, каждый душевный порыв, отданный рабочему движению. Было проанализировано все, во что мы верили, что успели сделать. И мы, как говорится, устояли на ногах. Как настоящие коммунисты. Я понял — или, быть может, мне казалось, что понял, — в чем были допущены ошибки. Но мы воспротивились мысли приписать все беды, все ошибки и просчеты лично Сталину. А наши идеалы, наша вера — разве их зачеркнешь вместе с культом личности? Нелегко такое пережить. А мне еще больнее, чем другим, еще труднее было найти силы, чтобы не потерять равновесия. Но позднее я не только нашел их в себе, но и помог другим. Вот так…

Ну, а вскоре после этого в моей личной жизни случилось несчастье, от которого я долго не мог оправиться. Помнишь ту ночь, когда мы с тобой проговорили до утра? Ты был тогда ответственным работником Центрального Комитета и не побоялся прийти ко мне, рядовому бухгалтеру с сомнительным прошлым. Правда, этот бухгалтер был еще и твой старый друг. Случайно ты обронил тогда фразу, над которой я потом размышлял не один год. Ты сказал, что относишь меня к числу неудачников. Я не возражал. Да и что можно было сказать, если как раз в то время меня оставила Эльвира, забрав с собой дочурку — единственное родное существо, которое я берег как зеницу ока. Эльвире был чужд мой образ жизни. Великодушие она считала глупостью, скромность — трусостью, честь — беспомощностью. Для нее я был обыкновенным растяпой, который просто не сумел найти своего места под солнцем. Чего уж тут говорить о моих идеях, взглядах! Она откровенно поднимала их на смех. Однажды вечером, когда у нас были гости, она вдруг ни с того ни с сего заявила, что я плохой собеседник и не умею вести себя в приличном обществе. Я и вправду не поддерживал разговор с гостями. Ну о чем мог я беседовать с этими людьми, для которых формула «ты мне — я тебе» стала нормой жизни? И самое горькое было в том, что все комбинации, которые они задумывали, опираясь на помощь «икса» или ходатайство «игрека», исполнялись с математической точностью, по строго разработанному плану. Такое умение жить приводило Эльвиру в трепет; всякий раз, как бы невзначай поведав мне об их очередной афере, она закатывала безобразную истерику, и соседи опять слышали, что я, «рохля и придурок», испортил ей жизнь. Слишком мы были разные, и я понимал, что Эльвира меня рано или поздно бросит. Подумать только, ведь когда-то она была фабричной работницей, я помню ее порядочной, скромной и удивительно красивой девушкой. А может, я ошибался и все это мне просто казалось? Может, в ранней юности она умела скрывать свои амбиции? Как бы то ни было, в случившемся есть и моя вина, ибо вся моя хваленая деликатность на поверку оказалась просто бессилием. Но окончательно моя жизнь была разбита, когда она, несмотря на решение суда, забрала дочку… Именно в тот вечер ты и пришел. Я был растроган до слез: рядом был мой товарищ по тюремной камере, который умел понимать меня с полуслова. И ты сказал тогда, что раз и навсегда я избавился от жизненных дрязг, которые убивают в человеке высокие помыслы, засасывают в болото, теперь я успокоюсь, а потом, как в былые времена, «развернусь и достигну своего подлинного уровня».

По твоему совету и настоянию я стал работать на «Энергии». С тех пор тут сменилось четыре директора. Косма — пятый. Поначалу мне представлялось, что он настоящий, цельный человек. Начитан, энергичен, быть может, излишне честолюбив, но это помогает ему держать завод в руках, и мы всегда в числе передовых. Да что там говорить! Я встретил его с открытым сердцем, с желанием делать общее дело. Все было нормально, он видел мою поддержку и в производственных вопросах, и в работе с людьми — ведь я был секретарем парткома. Видел, как я без колебаний вступаю в борьбу с теми, кто мешает успеху нашего общего дела.

Так шло до тех пор, пока не случилась эта история с трансформаторами. Ты, разумеется, о ней наслышан. Развернулась борьба за экономию меди, борьба, которая — в других масштабах — продолжается и по сей день. Все мы искали решения задачи: как при сокращении импорта создать условия для дальнейшего роста производства. Именно в то время появилось на свет замечательное изобретение инженера Аристиде Станчу, все заговорили о его «лилипутах». Это была моя первая и, прямо скажу, жестокая схватка с Космой. Глубоко убежденный, что речь идет о важных государственных интересах, я, как партсекретарь, выступил в поддержку молодежи и на заседании дирекции, и на партсобрании. Больше того, в нарушение категорического запрета Космы продолжать эксперименты по созданию опытного образца я под свою ответственность разрешил ребятам брать материалы со склада и подписал график сверхурочной работы — они вкалывали, бывало, по двое суток кряду. В конце концов все завершилось успехом. Но я просто онемел от изумления, услышав, как, без зазрения совести развернувшись на 180 градусов, Косма докладывает главку и министерству, что эксперимент осуществлен под его личным руководством. Он получил орден, а мне осталось, как говорится, оплачивать разбитые горшки. Да, да, я вынужден был оплатить полную стоимость израсходованных материалов и сверхурочные часы. Два долгих года высчитывали из моей зарплаты, но я молчал. Не стал возражать и против экстренной командировки «для изучения зарубежного опыта». Моя поездка продлилась ровно столько, сколько понадобилось Косме: по возвращении я узнал, что я больше не секретарь парткома. На этом посту оказался Петре Даскэлу, молодой активист, подготовленный, кстати, не без моего участия. Мне же было предложено потрудиться рядом с ним, передать опыт и практические навыки партийной работы. Прошло немного времени, и Даскэлу от кого-то узнал, что у меня делают вычеты из зарплаты. Он сразу пошел к Косме и обвинил его в злоупотреблении властью…

Вскоре, однако, появились и другие проблемы. Главк предложил нам разработать новые конструкции электромоторов, основанные на оригинальной концепции румынских инженеров, — с уменьшенной металлоемкостью и повышенным КПД. Всех нас увлекла возможность большого сокращения импорта материалов. Вместе с Даскэлу мы обратились в проектный отдел, к группе опытных инженеров, привлекли и нескольких рабочих высокой квалификации. Несмотря на оппозицию директора, проекты понемногу обретали контуры. Сначала на чертежных досках, потом в опытных образцах. Когда были изготовлены первые электродвигатели для троллейбусов, бухарестские транспортники прислали восторженное письмо. Мы чувствовали себя способными приступить к разработке более сложных проектов, отказаться от ряда зарубежных лицензий. В отделе главного конструктора кипела работа. Вдруг в самый разгар трудовой баталии узнаем, что Петре Даскэлу посылают в Бухарест, в академию «Штефан Георгиу». Потрясенный, я отправился в горком. Приняли холодно. Спросили: не в подполье ли я научился такому. «Чему — такому?» — спросил я в свою очередь. «Вот так вставлять палки в колеса». Спорить не было смысла, я ушел. В парткоме обосновался Василе Нягу, «старый, заслуженный железнодорожник», как он представляется на каждом шагу, человек, что называется, и нашим и вашим. Как-то мы беседовали втроем: он, я и Косма. Нягу назидательным тоном мне заявил: «Ну почему ты, товарищ Пэкурару, не хочешь понять, что состарился, и возражаешь только по дурной привычке к самоутверждению? Скажи, ты в самом деле не понимаешь или просто не хочешь признать, что мешаешь нашей работе и путаешь все карты?» Я отвернулся от него и посмотрел Косме в глаза. Он ничего не сказал, но через час позвонил и пригласил к себе домой на ужин. Просто не верилось! Разумеется, я с радостью согласился. За чашкой кофе он повел речь о том, что не разделяет точку зрения Нягу, так как считает старые кадры «золотым фондом» партии, и ни в коем случае не допустит недооценки моего вклада. Но… И постепенно я начал понимать, почему он так упорно настаивал, чтобы завод продолжал гнать с конвейера моторы старой конструкции: это давало возможность перевыполнять производственные планы, ходить в передовиках, получать солидные премии, работать спокойно, без лихорадки и аврала. И рабочие хорошими заработками довольны. Я возразил, что выпуск электромоторов широкого профиля нужен как воздух. «Кому? Нашему коллективу? Да если мы наладим выпуск уникальных моторов или серий в 5—10 штук, все равно останемся в жестких рамках тарифной сетки. А может, и того не получим!» У меня буквально язык отнялся. Ты знаешь, врагу я отвечу сразу, да так, чтоб в другой раз неповадно было. Но когда мои товарищи корысть и эгоизм маскируют дешевой демагогией и лицемерием, это выше моих сил. Спор вспыхнул яростный, слов мы не выбирали. Косма понял, что я, по своей «дурной привычке к оппозиции», не уступлю ни пяди. Расстались мы без рукопожатия.

А через несколько дней я с удивлением узнал, что Павел Косма сообщил в газете о решении приступить к производству электромоторов для трамваев, дизельэлектрических и дизельгидравлических локомотивов. Победа! И я не стал выяснять, почему меня обошли — как главный бухгалтер предприятия я был членом дирекции завода и должен был не только знать об этом решении, но и принимать непосредственное участие в его выработке… И тут меня вызвали в главк. Я был включен в делегацию, которая собиралась в ФРГ для закупок партии сложного оборудования, необходимого при освоении новых моделей. Странно, ведь я не инженер, а бухгалтер. Но мне пояснили, что я еду в качестве финансового эксперта, задача заключается в том, чтобы найти вариант с наименьшими затратами валюты и подходящими сроками выплаты. Кроме меня, в состав делегации входили два молодых инженера: Лупашку — из главка и Саву — с нашего предприятия. Возглавлял делегацию заместитель генерального директора главка Пантелимон Транкэ. Наш отъезд был организован с какой-то непонятной поспешностью. В ФРГ мы посещали заводы, присутствовали на технологических испытаниях, вели нескончаемые переговоры. Вскоре в нашей делегации возникли разногласия. С Транкэ было очень трудно работать. Молодых он просто не слушал, меня же считал «неизбежным злом». Через несколько дней стало известно, что, кроме официальных переговоров, имели также место конфиденциальные встречи нашего руководителя с неизвестной персоной. Я сказал Транкэ, что он нарушает элементарные нормы. Он взглянул на меня, как на безнадежного больного, и бросил на ходу: «Вы, провинциалы, не понимаете, что это дело тонкое и сложное и делается оно вовсе не на заседаниях». Саву и Лупашку обратили мое внимание на то, что он склоняется к покупке оборудования, цена которого превышает намеченную на 10 процентов. «А может, это оборудование лучше, более высокого качества и производительность у него выше?» — спросил я. «Насколько я понимаю, дело не в этом», — ответил Лупашку. Транкэ сообщил нам, что решил посоветоваться с главком, и через два дня показал телеграмму, где черным по белому было написано: «Предложением согласны. Заключайте контракт». Своими глазами видел я этот текст.

На следующий день после подписания мы должны были улетать. В аэропорт приехали без Транкэ — он где-то задержался. Заканчивалась посадка, но он так и не появился. Я принял решение: инженеры возвращаются на родину, а я остаюсь его искать. Администратор гостиницы заявил, что Транкэ выбыл в неизвестном направлении. Федеральная полиция тоже «сведениями не располагала». А ведь оригинал контракта остался у Транкэ. Как же уезжать в подобной обстановке? Я остался еще на несколько дней, пока советник не сообщил мне, что посольство получило оригинал контракта по почте. Ни жив ни мертв прибежал я в посольство. Бумага чуть не выпала из моих рук: закупочная цена была на 15 процентов выше договорной. Советник сказал, что по указанию Транкэ наш банк уже сделал первый перевод валюты по этому контракту, поскольку заказ был срочный. Я сразу же вылетел на родину. Несколько дней пробыл в Бухаресте и подробно доложил в главке о происшедшем. Компетентные органы также получили от меня исчерпывающую информацию. И я вернулся домой.

На заводе были новости. Неприятные новости. Одна за другой следовали ревизии, работали всевозможные комиссии — то из главка, то из горкома, то из министерства финансов. Мелочной проверке было подвергнуто все: от технологических процессов до взаимоотношений сотрудников. Возникла та напряженная атмосфера подозрительности и запугивания, когда уже неясно, что, собственно, ищут, кого выводят на чистую воду. Завод трясло как в лихорадке. А я, не успев разобраться в запущенных из-за командировки делах бухгалтерии, вдруг получил срочное задание выбить у поставщиков давно оплаченные нами материалы. Дни и ночи проводил я в дороге, бегая по всевозможным учреждениям и предприятиям-должникам. А вернувшись, узнал, что одни спешно доставленные материалы заводу вообще не нужны, других и без того полно на наших складах.

Бухгалтерия была вся переворошена проверками, в документах царил невообразимый хаос. Большинство сотрудников находились в подавленном состоянии, а некоторые даже подали заявление с просьбой о переводе в цех. Я попытался их успокоить, поставил вопрос в партийном комитете, членом которого еще являлся. С нескрываемой злостью и ненавистью Василе Нягу отрезал: «Зачем же вмешиваться в ревизию? Нам скрывать нечего. А если у кого рыльце в пушку, пусть пеняет на себя». Только инженер Санда Попэ, ответственная за сектор пропаганды, возразила ему, да сморщился Ликэ Барбэлатэ, редактор стенгазеты. Другие вообще промолчали.

Вот уже две недели, как мне не дают спокойно жить. С утра до вечера я отвечаю на вопросы специальной комиссии муниципального комитета партии. Мне сказали, что расследование является делом сугубо внутрипартийным и разглашению не подлежит. Члены комиссии и понятия не имеют о проблемах заводской жизни. Впрочем, это их не очень-то и интересует. Мне читают бесконечные нотации относительно искренности, обязанности старого коммуниста способствовать разоблачению саботажников и врагов. Члены комиссии сменяют друг друга, и каждый день все начинается сначала. И хотя в Бухаресте меня уверили, что в отношении поездки в ФРГ «все ясно», оказалось, не все. Мало того, в ходе расследования у комиссии возникло впечатление, что не Транкэ возглавлял делегацию, а я, что не он, а я подписал кабальный контракт, что не он остался за границей, а вроде бы я не хотел возвращаться и только благодаря бдительности комиссии удалось столь блистательно обезвредить такого матерого вредителя, как я! Ущерб действительно велик. Только первое валютное перечисление превышает 250 тысяч долларов. И ничего не сделаешь, контракт есть контракт. Значит, необходимо наказать виновных. Кого? Лупашку и Саву здесь ни при чем. Следовательно, виноват я! Почему? Потому что не проявил бдительности, потому что должен был, оказывается, присматривать за Транкэ. В таком-де духе меня наставляли и при отъезде… Вменили мне в вину и то, что я остался в ФРГ после того, как исчез Транкэ. А однажды в комиссии вдруг появился капитан милиции и как бы невзначай осведомился о местонахождении «сбережений» Транкэ, как будто это я выбирал для него банк. Можешь представить мое состояние. И так — изо дня в день. Надо ли говорить, сколь унизительно все это для меня. В иные моменты я готов был взорваться, завыть, швырнуть в них чем попало. Человек, с его прошлым и настоящим, их не интересовал. О будущем и говорить нечего: для них я был опасный преступник, враг, нажившийся за счет народного добра, которому, даже если посчастливится отвертеться от «вышки», все равно нет места среди людей. Собрав все силы, всю волю, я старался не терять контроля над собой, следить за каждым своим словом. Иногда от ненависти к ним у меня темнело в глазах. Бессонными ночами я спрашивал себя: «Да как же их только земля наша носит?»

Справедливости ради оговорюсь: был и среди них порядочный человек — майор Драгош Попеску. Он не стал задавать глупых, явно провокационных вопросов. Слушал внимательно, не перебивая. Я закончил, вот тут-то он и поставил меня в тупик: «Все понимаю, товарищ Пэкурару. Но с вашим прошлым, с вашим жизненным опытом разве нельзя было догадаться, чего, собственно, хотят эти люди от вас? У кого на пути вы стоите?» Что я мог ему ответить? Что партия — это не абстракция, она состоит из живых людей, со всеми присущими им качествами, даже с пороками? Что много еще таких, кто умеет говорить как по писаному, используя высокие идеи в качестве ширмы для прикрытия своих мелочных интересов? Я задал ему встречный вопрос: «Скажите, товарищ майор, разве это я должен разбираться в мотивах преследования? Разве это мое дело — доискиваться до причин нанесенных мне оскорблений? Если есть какие-то основания для обвинений, не проще ли сказать о них прямо и ясно, не опасаясь привлекать факты? Но тут используется чудовищная система обвинения, которая в корне противоречит всем правовым нормам. Вместо того чтобы обосновывать предъявляемые мне обвинения, меня заставляют доказывать собственную невиновность! И это называется специальной парткомиссией?» Он грустно посмотрел на меня и едва слышно сказал: «Перед комиссией поставили задачу найти виновника допущенных просчетов. И есть указание срочно завершить всю работу». — «А что же тогда делать мне?» — «То же самое, что и до сих пор: сопротивляйтесь. И в конце концов правда восторжествует». Я поблагодарил его. С тех пор мы больше не виделись. Если ты сочтешь нужным разобраться в моем деле и в подлинных мотивах преследований, которым я подвергся, разыщи этого майора…

Однажды вечером мой неизменный провожатый, капитан из комиссии, доведя меня до дверей дома, сказал, что советует этой ночью хорошенько подумать и утром явиться «с искренним и окончательным признанием, обратив особое внимание на параграфы уже сформулированного обвинения». Сначала я был подозреваемым, потом — обвиняемым, но вот в какой-то момент стало ясно, что комиссия больше не сомневается в моей виновности. А сегодня им удалось вывести меня из терпения, и я, сам не свой, закричал: «Кончайте же с этой провокацией! Чего вы хотите добиться своими инсинуациями и крючкотворством? Предлагаете мне облегчить положение признанием? Да неужели вы не отдаете себе отчета в том, что это методы наших врагов? Разве вы не знаете, что мне уже пришлось испытать их на себе?» Тог же капитан оборвал меня: «Да как ты осмеливаешься оскорблять комиссию и мундир, данный мне социалистическим государством?» Вот тогда я, кажется, действительно сорвался: «Тебя еще и на свете-то не было, когда меня за революционную деятельность бросали из тюрьмы в тюрьму, как ты-то осмеливаешься обвинять меня в мошенничестве и предательстве родины?! Кто дал тебе такое право?» Капитан поднялся и хладнокровно заявил: «Страна. А тебе предъявляется обвинение в нанесении тяжкого оскорбления официальному лицу». Что было дальше, не помню, помню только, как дал ему пощечину: «Вот тебе от этой страны! Кто позволил тебе издеваться надо мной, стариком!» Потом я, кажется, потерял сознание. Вечером, как ни в чем не бывало сопровождая меня домой, капитан сказал, что завтра расследование заканчивается и соответствующие документы будут направлены компетентным органам. Я ничего не ответил. Поднялся в свою комнату. Курить я давно бросил, но сейчас разыскал пачку сигарет, сохранившуюся со старых времен, курил в потемках и думал, думал…

Так продолжаться больше не может. Пойми меня, пожалуйста, мне просто стала невыносима эта позорная, бессмысленная травля. Чувствую, что схожу с ума. Особенно когда нет-нет да и кольнет вопрос: а быть может, она вовсе не бессмысленная? Если так, то, видно, не мне дано разобраться в этом. Надеюсь, другие доведут дело до конца. Силы мои действительно на исходе. Больше всего меня мучает, что всю эту подлую возню затеяли люди, которые выросли уже при народной власти, и воспитали их мы сами! Страшно подумать, наши ли они на самом деле? Меня они назвали врагом. Врагом чего? Идеалов, убеждений, за которые я не раз готов был отдать жизнь? Неужто возможно такое через три десятилетия после Освобождения? Не думай, я сделал все, что было в моих силах. Обращался в горком, в уездный комитет — к товарищу Иордаке. Но он принять меня отказался, через секретаршу посоветовал набраться терпения. А откуда его взять, терпение, когда люди в штатском и в форме требуют признаться, что я — это не я? Быть может, моя смерть привлечет внимание к допущенному беззаконию, и такое больше не повторится. Между нами говоря, мне и так немного осталось, ведь печень у меня никудышная, до цирроза рукой подать.

Что сказать тебе еще, Виктор? Если бы каким-то чудом мне довелось начать все сначала, я прожил бы так же. Оглядываясь назад, я, честно говоря, не вижу, в чем можно было бы себя упрекнуть. Всюду, куда меня ни посылала партия, я старался быть полезным в меру своих сил и способностей. Другие, наверное, сделали больше — честь им и хвала! Но знай, одно меня по-настоящему огорчает: несчастье мое случилось в уезде, который возглавляешь ты. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы допустить чудовищную мысль о том, что содеянное зло уходит корнями в уездный комитет. Но не настораживает ли тебя тот факт, что все, о чем я тебе здесь рассказал, случилось совсем рядом, буквально у тебя на глазах?

Что бы там ни было, прости своего бывшего друга-неудачника. Прости хотя бы потому, что он и сейчас, спуская курок, от своих убеждений коммуниста не отступился и в правильности избранного нами пути не сомневается. Нельзя вытравить из души благородные, величественные идеалы только потому, что есть еще подлецы. Порою в их власти унижать и даже преследовать нас, злоупотребляя постами в партии и государстве, обманывая наше доверие. Но невозможно таким образом заставить нас свернуть с твердого пути. Рано или поздно наше дело все равно победит, ибо оно правое. Я горжусь, что умираю с чистой совестью. Посылаю с этим письмом свой партийный билет, который я носил у сердца столько лет, сколько я служил партии.

Твой друг и тезка Виктор Пэкурару

Последний листок выпал из рук Штефана. Машинально провел он ладонью по лицу, протер глаза и бессильно опустил голову на руки. Он был подавлен, опустошен. Телефон трезвонил непрерывно, но Штефан сидел как парализованный. Солнце спустилось к горизонту, последний луч проник во внутренний дворик и ударил в глаза. Штефан вздрогнул, оглядел столы, стулья, шкафы, забитые книгами и бумагами. А когда пришел в себя окончательно и попытался встать, все, что во время чтения сверлило мозг, вылилось в один отчаянный крик:

— Этого не может быть!..

Штефан был уже у двери, как вдруг она резко открылась. На пороге стоял дежурный офицер Мирою, красный от возмущения.

— Ты что?! Первый ждет не дождется, уже третью чашку кофе пьет, а ты здесь рассиживаешься.

Штефан не ответил. Аккуратно, страницу за страницей, собрал письмо, положил в конверт и медленно, по-стариковски шаркая ногами, побрел к шефу. Вошел, молча остановился в дверях, долго стоял, глядя перед собой пустыми, невидящими глазами. И вдруг его прорвало:

— Не понимаю! Не могу понять! Мы где находимся — на Сицилии, в Калифорнии, где властвует мафия? Что происходит? Возможно ли все это? И где были мы?

Секретарь встал, жестом остановил его и попросил сесть. Взгляд его посуровел, в темных глазах вспыхнул знакомый глубинный свет, морщины разгладились.

— Слишком много вопросов для одного ответа. А может быть, и для одного человека. Слишком много междометий. Не хотел бы я пожалеть, товарищ Штефан Попэ, о том, что именно тебе решил доверить разбор этого происшествия. Да, это ЧП, и ЧП очень серьезное. Наш долг — расследовать его со всей объективностью и скрупулезностью. Что касается твоего гамлетовского «Возможно ли все это?», отвечу: «Как видишь, возможно!» Сейчас не время разводить дискуссии. Перед нами сложный случай, думаю, здесь затронуты самые различные области: экономическая — прежде всего; далее — кадры, партконтроль; ну и, наконец, организация нашей работы. Во весь рост встает проблема методов и стиля руководства. В конце концов, этот случай требует исчерпывающего ответа, как мы формируем, воспитываем людей, о которых привыкли говорить, что это наш самый ценный капитал. Наше отношение к тем, кто оступился, совершил ошибку, — это вопрос нашей человечности. Но в тысячу раз серьезнее то, как мы относимся к тем, кто всего лишь на подозрении. Случай исключительный: наш товарищ в отчаянии сводит счеты с жизнью. Во имя чего? Может, тут и вправду все было специально сфабриковано? Если ты до сих пор не понял, почему я лично не могу заняться расследованием этого чрезвычайно серьезного и важного дела, я тебе отвечу: потому что был и остаюсь самым близким другом Виктора Пэкурару.

— Но ведь покончить с собой — значит сдаться без борьбы…

— Нет! Это не трусость, а отчаяние. Я помню людей, которые, чувствуя, что не вынесут пыток в сигуранце, вскрывали себе вены или выбрасывались из окна. Некоторые разбивали себе голову о стену камеры. Были, да и сейчас не перевелись, фанфароны, которые их объявили трусами. А вот у меня никогда не поворачивался язык осквернить их память этим позорным клеймом. Знаешь, почему? Им приходилось выбирать между добровольной смертью и предательством товарищей. И может быть, своей смертью они уберегли партию от еще больших ударов, от новых тяжелых потерь. Почему никому не приходит в голову обвинить раненого солдата в том, что он предпочитает застрелиться, нежели сдаться в плен?.. Несомненно одно: чтобы Виктор Пэкурару решился на такое, надо было довести его до последней степени отчаяния.

— И все-таки, товарищ секретарь, где же были мы?

Догару посмотрел на Штефана внимательным, вдумчивым взглядом.

— Вопрос этот неизбежен, и ответить на него нужно предельно честно. В первую очередь необходимо досконально разобраться, кто и зачем приказал назначить комиссию, кто вел расследование, каковы были пункты обвинения и на чем они основывались. Другими словами, нужно докопаться до сути не только происшествия с Виктором Пэкурару, но и всего круга проблем, связанных с заводом, его парторганизацией, с главком электротехнической промышленности. Надо разыскать людей, так или иначе участвовавших в этих событиях, и попытаться восстановить объективную картину: факты, подробности, их взаимосвязь. Надо найти ответ на вопрос, почему такую кучу обвинений свалили на голову Пэкурару, ведь это совершенно не вяжется с его образом. Скажу без всякой сентиментальности: я лично глубоко верю, что Виктор до конца остался таким, каким был всю жизнь, — честным человеком. Больше того, кристальной честности человеком, который отличался от других именно этой необыкновенной чистотой. Может быть, на каком-то этапе жизни он слыл романтиком, но это в самом добром смысле слова. В дополнение к сказанному в письме могу сообщить, что до войны он организовывал тайные типографии и руководил ими, во время войны продолжал работать в подпольном аппарате Центрального Комитета, постоянно рискуя жизнью. После ареста из него не вытянули ни одного свидетельства, хотя на заседание военно-полевого суда его внесли — так его искалечили во время пыток. Это был человек огромной души, наш Виктор. Я помню, как в тюрьме он отдавал последние крохи хлеба больному товарищу. Многие годы заведовал он скудной кассой нашего партийного подполья и сохранил все до последнего медяка. Уж я-то знаю, как он, страдая от голода, носил в кармане партийные тысячи. Не было тогда комиссий и подкомиссий, однако Виктор в любое мгновение мог отчитаться о находящихся у него на хранении деньгах. А после Освобождения… Никогда не напоминал он о своих заслугах, не стремился к чинам, и машину ему к подъезду не подавали, а за рубеж посылали только в самые сложные командировки. Для себя он ничего не просил. Даже улучшения жилищных условий, хотя имел на это право, да и жена постоянно наседала на него. Он не баловал ни жену, ни единственную дочку, которую, поверь мне, просто обожал. Кому же перешел дорогу этот скромный, честный человек? Не тем ли, кому всегда был готов дать отпор — и давал, невзирая на личности, сражался за правду, за справедливость, поддерживал правых и защищал незаконно пострадавших…

Штефан слушал внимательно, что-то прикидывая в уме. Положение на заводе «Энергия» было ему знакомо, хотя сам он там давно не бывал.

— Может, он слишком много знал, этот Пэкурару? И для кого-то стал неудобным? — спросил Штефан.

— Возможно. Однако нужны доказательства. Как раз это и есть твоя непосредственная задача. Для ее решения мы освободим тебя от других забот. И отложим…

— А откладывать нечего. У меня не осталось невыполненных заданий.

— Да я не это имел в виду. Скоро твой заведующий выходит на пенсию. Человек больной, трудно ему. Вот мы и надеялись, что ты возьмешь отдел на себя.

— Это было бы неправильно. Моя подготовка оставляет желать лучшего.

— Почему? Начинал рабочим, теперь инженер. Местный. Член партии с сорок седьмого года, с восемнадцати лет. Блестяще окончил партийную академию, примерный семьянин… Не вижу оснований для подобной скромности. Но мы вернемся к этому разговору только после того, как завершишь разбор происшествия. Думаю, начать надо именно с завода «Энергия».

— В том-то и проблема, — опустил голову Штефан. — Знаете, моя жена работает инженером на этом заводе…

— Так тем лучше!

— Кроме того, она в парткоме, ответственная за сектор пропаганды.

— Ну и что? Не понимаю, что тебя беспокоит. Иметь надежный источник информации никогда не лишне.

Но Штефан не унимался:

— Есть еще кое что. Дело в том, что мы долго работали вместе с Павлом Космой, и не где-нибудь, а на заводе «Энергия». И в академию «Штефан Георгиу» нас послали вместе, мы даже в одной комнате жили.

— Это с генеральным директором «Энергии»? Ну и что, вы с ним друзья?

Штефан помолчал в нерешительности, потом сказал:

— Как вам объяснить… Дружба наша постепенно затухала, а после истории с трансформаторами — товарищ Иордаке поручил мне в ней разобраться — кончилась совсем. Санда активно поддерживала новаторов, чем вызвала неудовольствие, а потом и открытую ярость Павла.

— Если мне не изменяет память, он был тогда не директором, а лишь исполняющим обязанности.

— Именно так, товарищ секретарь. Но он уже давно, как говорится, положил глаз на эту должность и шел к ней напролом, всеми правдами и неправдами. Меня тогда поразило, с какой легкостью он принял в свой адрес благодарность за сэкономленную медь, будто люди могли забыть, сколько крови попортил он молодым инженерам Станчу, Барбэлатэ и Саву. Да и старики — не только Пэкурару, но и главный инженер Овидиу Наста — с поразительной смелостью выступали против Космы. Немало воды утекло с тех пор, но Павел не из тех, кто забывает…

— Да-а, — задумчиво протянул Догару, — задача непростая. И все-таки решать ее придется тебе. Другого выхода нет. Поэтому будь предельно внимателен.

— Разумеется. Я думаю, может, для начала зайти к нему? Ведь завтра воскресенье…

— Не советую. Поскольку мы начинаем, так сказать, контррасследование, придай ему сразу официальный характер.

Штефан помедлил.

— Вот еще что может быть полезно: Санда с Ольгой, женой Павла, подружки — водой не разольешь.

— Постой, постой… Это не Ольга ли Стайку, журналистка из «Фэклии»[1]?

— Она самая.

— Да ведь мы с ней старые знакомые. Надежный человек. И хороша, между прочим, божественно! Не теряет очарования, хотя профессия ее не щадит… Да, она никогда не откажется помочь. В общем, сегодня же позвони Косме и назначь встречу. Я уже передал ему, чтобы завод сам позаботился об организации похорон. Пусть все будет скромно и достойно старого коммуниста. А я сейчас в морг. Попрощаюсь, посмотрю на него в последний раз. На похороны приходить мне, наверное, не стоит. И ты не ходи. Вот жена — пожалуй, да, она с завода и работала с ним вместе в парткоме. Письмо пусть останется у тебя. Используй его только в случае крайней необходимости. Не забывай, это письмо частное. Видишь, на конверте написано: «Виктору Догару. Уездный комитет РКП». Милиция его не вскрывала.

— Ну, а все же что мы скажем милиции? Самоубийство как-никак…

— Полковник — парень толковый. Понимает, что, если ничего не говорят, значит, не время. В ходе расследования можешь вступить в контакт с представителями госбезопасности. Поинтересуйся, кто послал того капитана в парткомиссию. Но очень осторожно. Не мешало бы связаться с майором Драгошем Попеску, только не по служебной линии. Разыщи его домашний телефон, так будет лучше.

— Согласен. Но этим я займусь позже, когда разберусь в обстановке на заводе.

Они вышли вместе. Омытые щедрым дождем улицы и площади улыбались, страшной предрассветной грозы как будто и не было. В косых лучах заходящего весеннего солнца город выглядел молодым, веселым, полным жизни. Наступил субботний вечер, и горожане по старинной традиции прогуливались по центральной улице. Молодежь брала приступом кафе, толпилась у кинотеатров. Со стороны стадиона несся рев и свист болельщиков — верная примета интересного матча. Догару быстро подошел к машине, и она рванула по проспекту. Штефан смотрел вслед — он знал, куда спешит Догару. Помедлив немного, он зашагал домой.

ГЛАВА 2

Дома никого не было. На холодильнике лежала записка, в которой наскоро было нацарапано: «Штефан, милый, как это страшно! Весь день не нахожу себе места, то и дело плачу. Ты, конечно, уже знаешь о самоубийстве дядюшки Пэкурару. Зачем, зачем он это сделал? Покорми Петришора. Меня не жди, когда вернусь, не знаю, сам понимаешь… Санда». И все. А где его взять, Петришора? Штефан спустился во двор, вышел на улицу — никого. Спросил у соседей. Безрезультатно. «Хорошо хоть Санды нет, а то бы уже названивала в милицию. Пропадает чертеныш, и следов не сыщешь!» — подумал он. Вернувшись домой, тяжело опустился на диван, откинулся на спинку, устало закрыл глаза. И в памяти сразу же всплыли картины: завод, цехи, административный корпус, «белый дом», как окрестили рабочие высокое здание с четырьмя проектными мастерскими… И снова думы невольно вернулись к Косме.

Дружба их зародилась давно, о ней знали все. «Три мушкетера» — Штефан, Павел и Дан Испас — были неразлучны, хотя резко отличались друг от друга и внешне и внутренне. Павел был невысок, хорошо сложен, его, как говорится, голыми руками не возьмешь. Могучие плечи и стальные мускулы выдавали тренированного спортсмена. Он и вправду активно занимался спортом, играл когда-то в заводской футбольной команде, у него даже были болельщики, обожавшие его. А в академии «Штефан Георгиу» прославился как хороший волейболист. Однако, увлекающийся и необузданный, он слишком остро переживал игру — каждый неудачный пас или потерянный мяч приводил его в бешенство, а проигрыш в дружеской встрече становился для него настоящей трагедией. Наружность у него была не особенно привлекательная — большая круглая голова, мощные челюсти, немного приплюснутый нос — последствие его увлечения боксом, — карие раскосые глаза, в которых то и дело вспыхивало нетерпение или раздражение. Своих чувств скрывать не умел, все они отражались на лице, которое менялось, как мартовское небо. В выражениях был несдержан, и тот, кто попадал ему на язык, на снисхождение мог не рассчитывать. Когда-то он был классным токарем, газеты хвалили его за освоение методов скоростной расточки, одним из первых его наградили орденом Труда. Аттестат зрелости он получил в вечерней школе рабочей молодежи, а затем без отрыва от производства закончил политехнический. Так же как, впрочем, и Штефан. Павел, когда при нем отзывались пренебрежительно о заочниках, вспыхивал как спичка. Штефан же оставался невозмутим: «А ты попробуй сам так поучись. Без праздников, без выходных, без развлечений, даже самых простых. После завода — в школу, оттуда в общежитие, зубрежка ночами напролет при свете настольной лампы, за которую все тебя проклинают. И как награда — диплом в тридцать лет, вместе с юнцами, у которых молоко на губах не обсохло…» Косма, впрочем, и тогда находил время для девушек. Как — знал только он один. Но, судя по его намекам, подружки у него не переводились. Как-то Штефан упрекнул его в этом, и он тут же взорвался: «Ты что же, хочешь, чтобы я был монахом вроде тебя? Да я же мужик в расцвете сил. При чем здесь стыд, я ничего плохого не делаю». «Да не об этом я, — сердился Штефан. — Просто не могу понять, почему ты с таким пренебрежением отзываешься о женщинах, словно это какие-то низшие существа». «А разве не так?! — вскидывался Павел. — Они слабее нас не только физически, но и духовно». — «Откуда ты взял?» — «Из собственного опыта! Того самого, которого у тебя, если уж на то пошло, и не хватает». — «Ничего себе коммунист! — развел руками Штефан. — Ну а если тебе зададут сочинение на тему о равенстве мужчины и женщины, тоже так напишешь?» С обезоруживающей искренностью Павел признался: «Конечно, нет! Напишу, как в книжках. Все, что надо. Ведь в сочинении проверяются моя идеологическая позиция и теоретические знания, а жизнь есть жизнь, и я отношусь к женщинам так, как они заслуживают… Ну да бог с тобой! Тебя ведь пока жареный петух в темечко не клюнет, ты не поумнеешь». Как они сдружились, абсолютно непонятно. Может, и в самом деле сплотила их эта трудная жизнь и будущая профессия, которую они оба просто боготворили.

А вот люди и их взаимоотношения стали предметом постоянных разногласий. Если Штефан ко всем относился с уважением и пониманием, то Павел всерьез никого не принимал, подшутить или высмеять — на это он всегда был горазд. И тем не менее они были настоящими друзьями. В партийной академии дружба окрепла еще больше. Именно здесь обнаружились организационные способности Космы, умение правильно распределить силы и средства, его неисчерпаемая энергия и изобретательность в поисках решений. А Штефан увлекся общественными науками. Нельзя сказать, чтоб он совсем забросил технику, но философия и социология захватили его почти целиком. Теоретическая мысль интересовала его как база для практики.

А жизнь шла своим чередом. Павел заметно посерьезнел и в один прекрасный день потряс всех известием, что женится на журналистке Ольге Стайку, слушательнице курсов повышения квалификации в их академии. И хотя Косма далеко не сразу познакомил жену со своим другом, зато потом Штефан провел немало приятных вечеров в их компании, куда Ольга привносила неистовую энергию и жизнерадостность своей профессии. Штефан еще долго оставался холостяком — «не убежденным, а вынужденным», как он невесело оправдывался. А когда он, уже за тридцать, познакомился с Сандой и решил жениться, супруги Косма, естественно, заняли на свадьбе почетное место свидетелей.

Что связывало их с Даном Испасом, понять было нелегко. Дед Дана был знаменитым врачом, отец стал академиком медицины. Дан был единственным ребенком, и родители мечтали о том, что он продолжит семейную традицию. Однако Дан ненавидел медицину, за версту обходил поликлиники и больницы. Он был на редкость красив: черная шевелюра, голубые глаза, баскетбольный рост, изящные руки пианиста. Как инженер он уже в политехническом подавал большие надежды, и на заводе сразу оценили его острый ум, оригинальное мышление и техническую «въедливость». Все свое время он делил между испытательным участком, проектным отделом и библиотеками, где регулярно перелопачивал полки с технической литературой, приводя в отчаяние бедных библиотекарш. Работал он всегда жадно, импульсивно, для каждой практической задачи старался найти наиболее перспективное решение, но особенно интересовался новыми идеями в электротехнике. Избегая собраний, дискуссий — всех этих, как он считал, бессмысленных споров, — Дан ни с кем особенно не сходился, общий язык он нашел только со Штефаном и Павлом, с которыми познакомился во время учебы в академии.

Особенно сплотил эту троицу один симпозиум, посвященный прикладным наукам, где они плечом к плечу встали на защиту тех теоретических направлений, которые официозная наука принимала в штыки. Попросив слова, слушатель Дан Испас вежливо и методично указал на те явные перегибы, которые были допущены в прочитанных рефератах. Перепуганный декан объявил перерыв и побежал к ректору. Вернувшись, он, ерзая в кресле, предоставил слово «товарищу Испасу», обратив его внимание на то, что в партшколе высшей ступени каждое слово должно быть тщательно взвешено, обосновано фактами в свете документов последнего съезда. «Несомненно, — ответил Дан. — В том, что я хочу сказать, я целиком опираюсь на революционные принципы нашей теории и практики, исхожу из насущной необходимости поступательного движения вперед. А это предполагает решение не только уже назревших проблем, но и тех, с которыми нам придется столкнуться в будущем. Ведь документы партийного съезда подчеркивают необходимость экономического прогнозирования, которое дает возможность рационально распределить силы для выполнения планов, рассчитанных на конец нынешнего века и тысячелетия. И без создания фундаментальной теории нам здесь не обойтись». Поднялся невероятный гвалт, аудитория стала неуправляемой. Амфитеатр, в течение двух дней казавшийся дремотно-безучастным, мгновенно преобразился: раскрасневшиеся лица, заинтересованные взгляды свидетельствовали о напряженной работе мысли. «Что это такое? — кричал декан. — Вы что, на базаре? Где ваша дисциплина?» В глубине зала вскочил Косма: «Хватит стращать нас дисциплиной! Не видите разве, люди обсуждают самое главное, самое капитальное для будущего нашей экономики и науки, может быть, даже для будущего всей страны!» В конце концов Дану все же удалось закончить свое выступление. В отличие от остальных он говорил не по бумажке, хотя конспект лежал перед ним. Его прерывали, но он не терялся: с ходу отвечал на очередную реплику и невозмутимо возвращался к теме — к тому самому месту, где его прервали. Декан подавал стенографисткам отчаянные знаки, чтобы те не пропустили ни одного слова. Когда Испас сошел с трибуны, взметнулся целый лес рук — все хотели выступать. Некоторые пытались противопоставить идеям Испаса сугубо конкретные задачи развития экономики. И тогда попросил слова Штефан Попэ. Спокойно и аргументированно поддержал он основную мысль Дана, подчеркнув ее универсальность: «Фундаментальные науки нужны как воздух не только технике и экономике, но практически всем областям общественной жизни — философии, социологии, этике. Они необходимы даже таким, казалось бы, далеким областям, как литература, искусство, эстетика. В противном случае нам угрожает узкий практицизм, отсутствие перспективы, беспомощность в решении проблем, которые жизнь, несомненно, поставит завтра. И тогда что за революционеры мы будем? Разве что только на словах». В краткой заключительной речи декан одобрил дискуссию, ведь «в споре рождается истина», однако свою позицию высказывать поостерегся. По рядам амфитеатра пробежал веселый шепоток — на забыли слушатели, как их пытались остановить призывами к дисциплине. Дискуссия продолжалась и на улице. Была суббота. У ворот общежития Дан, живший тогда у родителей, временно переехавших в Бухарест, вдруг сказал: «Послушайте, братцы, если у вас вечер не занят, махнем ко мне. Порадуем моих стариков, а то ведь они считают, что у такого книжного червя, как я, и друзей-то быть не может. Посидим, поболтаем, телевизор посмотрим». Косма пытался увильнуть: мол, его ждет жена, и тогда Дан предложил: «Так давайте и ее возьмем с собой! Хотя, должен признаться, ни отец, ни я к газетчикам особой любви не питаем». Павел был задет. «Не питаете любви? Ну, тогда я обязательно ее приведу. И договоримся сразу: после того как она поставит вас на место, о журналистах больше плохо не говорить». Он вдруг исчез, а через несколько минут появился под руку с молодой женщиной. До этого он не показывал ее друзьям, и оба замерли чуть ли не с разинутыми ртами. Ольга Стайку было по-настоящему очаровательна: стройная, тонкая, как тростиночка, темно-русые волосы, белая кожа, красивый высокий лоб и синие глаза, в которых постоянно вспыхивали искорки. Дан смутился, но Штефан спас положение: «Так вот она какая, эта сказочная Ольга, с которой Павел во сне разговаривает! Честно говоря, не очень-то я раньше доверял его вкусу. А он — вы только посмотрите, какую красавицу похитил!» Ольга сверкнула белозубой улыбкой и с ходу парировала: «Еще неизвестно, кто кого похитил: он меня или я его — из гарема поклонниц, которые глаза друг другу готовы выцарапать за одну лишь его улыбку». Дома у Испасов, где родители были искренне рады друзьям Дана, взаимные шпильки не прекратились. В разговор включился и академик. Ольга никак не ожидала, что ей придет на помощь не Павел, а Штефан. Защищая журналистку, он открыл настоящий заградительный огонь, а потом перешел в решительное наступление: «Можно подумать, что во всем виноваты именно газетчики! А как же — суют свой нос куда не следует, разоблачают, и человек остается в чем мать родила перед лицом общественного мнения. Вот и вы, эскулапы, тоже обижаетесь на прессу, когда она указывает на ваши ошибки. Ну а попробуй она только заикнуться о ваших доходах…» «Вы на что-то намекаете, инженер?» — прервал его старый Испас. «Никаких намеков. Так, жизненный опыт…» За стол сели все вместе, и неприятное чувство неоконченного спора сразу рассеялось при виде шницелей. На десерт хозяйка принесла блюдо с блинчиками, полила их ромом и подожгла. «Это рецепт знаменитого ресторана „Атене Палас“», — с гордостью сказала она. «Да нет же, у вас в сто раз лучше!» — воскликнул Косма, перекрывая восторженные голоса. Мадам Испас сияла от удовольствия. А кофе с коньяком окончательно восстановил хорошее настроение. Все чувствовали — вечер удался. За время учебы в Бухаресте Штефан и Павел впервые встретили такое радушие.

Вскоре визиты к Дану вошли в обычай. По субботам и воскресеньям друзья собирались здесь на обед. Так постепенно сформировался триумвират «мушкетеров», как назвал их однажды старый Испас. Прозвище было принято.

Ключ в замке осторожно повернулся, дверь бесшумно отворилась. Штефан притворился спящим. И только когда Петришор тихо поздоровался, он повернулся, оглядел маленькую, крепко сбитую фигурку сына, который, потупив взгляд, сверлил ковер большим пальцем ноги. Пряча улыбку в усы, Штефан как ни в чем не бывало приветливо сказал:

— Ну, быстренько за стол! Я ведь тоже проголодался. Что жевать-то будем?

Петришор, сама скромность, ответствовал:

— То, что мама оставила. — И, для вида немного помедлив, добавил: — В буфете, кажется, были ром-бабы.

— А не ты ли утверждал, что ничего не может быть лучше пирожных со взбитыми сливками?

— Да, но, как ты говоришь, за неимением лучшего…

— Ах ты бандит! Мало того, что разбойничаешь неизвестно где, так еще и умником притворяешься?

Он взял сына за руку и повел в столовую. Обед, оставленный Сандой, Штефан подогревал уже дважды. Они сели, и запоздалая трапеза прошла в полном молчании. Петришор не знал, как начать разговор, а Штефана забавляла растерянность мальчика, ему нравилось, что тот не утратил еще детскую робость. Отец увидел в глазах сына немой вопрос, горькую складочку у губ, и ему стало жаль его.

— Кофейку?

— Давай, если хочешь. Только я сам сварю.

— Порядок! У нас дома ведь от каждого по способностям. А вот свободное время — на всех вместе.

Сын пропустил намек мимо ушей и быстро приготовил кофе. «И вправду вкусный, — подумал Штефан. — Однако захваливать не буду — непедагогично. Особенно после сегодняшнего случая». И сказал:

— Слава богу, мамы дома не было. Она бы уже с ума сходила. Подняла бы на ноги всю милицию, и сидеть бы тебе сейчас в отделении! Ну и где тебя носило?

Петришор поднял глаза, и Штефан снова еле сдержал улыбку. На него очень серьезно смотрел второй Штефан, только маленький. Ну точная копия — такой же задумчивый, губы поджаты, прямо-таки воплощение непоколебимой воли.

— А что было делать? Я прочитал записку на холодильнике и понял, что вы вернетесь поздно. Прихватил бутылочку пепси и спустился к Ионике. Ну, к тому, с первого этажа. А его папа повел нас на футбол. Как же я мог вас предупредить? Тебя нет, мама неизвестно когда заявится…

— Ты как говоришь о маме?

— Твоя школа. Я ведь знал, что ты по соседям бегать не станешь, заглянешь во двор и будешь спокойно ждать, как полагается мужчине. Ведь, даже когда я маленький был, ты меня не ругал. Па, ну как я мог отказаться? Пусть даже наши и продули. Чертовы тимишоарцы… Знаешь, им судья подсуживал.

— Все это хорошо, но разве нельзя было нацарапать пару слов?

Петришор задумался, потом мудро склонил голову.

— Вот тут ты прав. А я как-то не догадался. Маму, конечно, жалко очень…

— У мамы сейчас другие заботы. Так что она ругать не будет… Слушай, давай сразимся в шахматы! Сто лет не играли.

Петришор от души рассмеялся:

— Да ведь я тебя опять обставлю! С тех пор я еще и королевский гамбит выучил.

— Ну ладно, без громких слов, маэстро. Лучше фигуры расставь.

Нетерпеливый звонок в дверь прервал их в самом дебюте. Петришор было вскочил, но Штефан остановил его:

— Это мама. Погоди, я сам.

Штефан повернул замок и едва узнал Санду. Осунувшееся лицо, лихорадочно горящие глаза, губы крепко сжаты, чтобы скрыть дрожь. Вся ее маленькая фигурка, обычно излучавшая доброжелательность и энергию, поникла, постарела. Словно что-то оборвалось в ее душе. Штефан обнял ее, молча прижал к себе, легонько поцеловал в лоб, нежно погладил шапку черных как смоль волос. И тогда Санда не выдержала. Уронив голову на плечо мужа, она разрыдалась. Штефан молча гладил ее волосы, баюкая, как ребенка. Когда Петришор появился в дверях, Штефан тихонько приложил палец к губам, и мальчик, ошеломленный, молча отпрянул в комнату.

— Плачь, Санда, плачь и не стыдись этих слез. В трудный час это со всеми бывает. Ну что ему было делать? Видно, не мог уже больше терпеть. Такое горе — я тебя понимаю! Тем более что меня теперь все это касается непосредственно!

Вся в слезах, Санда подняла голову и удивленно посмотрела на мужа.

— Почему?

— Объясню позже. Сейчас мне важно знать, что происходит на заводе, что вы решили, какие меры уже приняты. Ведь первый секретарь уездного комитета дал вам точные указания.

И Санда вдруг взорвалась — весь день она подавляла в себе этот гнев:

— Указания!.. Указания — это хорошо, а кто и как их будет выполнять?

— Постой, теперь я не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что Василе Нягу всю ответственность взвалил на меня: я и пропагандист, и дяде Виктору все равно что родная дочь, ведь он меня на ноги поставил, выходит, мне теперь «и карты в руки». А сам — в кусты. Не хочет даже на кладбище выступать. Он, видите ли, старый коммунист, и не к лицу ему речи держать на похоронах самоубийцы. Потому что о мертвых принято говорить только хорошее, а о дяде Викторе…

— А Косма?

— Вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что не согласен с указанием, мол, это распоряжение лично первого секретаря, а не бюро и даже не секретариата. Сначала, говорит, надо разобраться, в чем обвиняли Пэкурару, слишком уж много тут всего набралось. И я, говорит, как коммунист, директор и просто как человек не могу встать на сторону тех, кто одобряет подобные поступки.

Штефан поморщился, в голосе зазвенели металлические нотки:

— Насколько мне известно, одобрения поступку Пэкурару в указании комитета не содержится, сказано только, чтобы организацию похорон взял на себя завод, люди, с которыми он трудился бок о бок столько лет.

— Ну да! Только Косма подчеркнул, что он, как директор, не имеет права компрометировать себя, и категорически отказался от участия в похоронах.

Штефан задумался. Потом твердо сказал:

— Что ж, это останется на его совести. А другие?

— По-разному. Большинство жалеют дядю Виктора. Некоторые считают, что он стал жертвой махинаций, которые в последнее время у нас творились. Кое-кто отмалчивается, боятся Нягу и его шайки. Наверняка эти подхалимы и и слушок пустили, что Пэкурару, дескать, растратил казенные деньги, а когда его вывели на чистую воду, он и покончил с собой.

— Ну и что теперь?

— От парткома организацией похорон занимаемся мы втроем: Ликэ Барбэлатэ, Марин Кристя и я. Всех приходится уговаривать. Андрей Сфетка, председатель завкома, никак не может решить, выступать ему или нет. Тогда мы обратились к Овидиу Насте.

— Правильно! Кому же еще выступать, как не главному инженеру. А понимает он, что снова идет на конфликт с директором?

— Понимает! Но он очень любил дядю Виктора. Столько лет они вместе воевали с этой камарильей за будущее завода…

Увидев, что Санда немного успокоилась, Штефан позвал ее к столу, приготовил горячий чай, куда незаметно накапал успокоительных капель. Так и не притронувшись к еде, она легла в постель. Штефан включил для Петришора телевизор и, после того как тот торжественно пообещал выключить его перед сном, ушел в спальню. Санда лежала, неподвижно глядя в потолок. Заметив Штефана, она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Собравшись с силами, она спросила:

— Как могло случиться такое?

В ее голосе прозвучал упрек. Бедная, она и не знала, что этот же самый вопрос задал и он, когда прочитал письмо Виктора Пэкурару. Штефан помрачнел, но ничего не ответил. Поправил ей подушку за спиной. Закурил, спокойно сказал:

— Знаешь, Санда, ты уже не новичок в партийной работе, чтобы тебя опекать. Многие годы ты приходила ко мне за ответом на самые различные вопросы, касались ли они завода, города или всей страны. Ты поступала правильно — все же я старше на одиннадцать лет. Но всему свой срок. Ты не какой-нибудь несмышленыш, понимаешь, что мы работаем с людьми, а людям свойственно ошибаться. И опасна не сама по себе ошибка, а отказ признать ее, нежелание искать причины, ее породившие, упрямство тех, кто не хочет ее устранить. На твой вопрос я ответить не могу. Ты сама знаешь, бывают ситуации, когда воля и разум человека не выдерживают, каким бы закаленным он ни был. Думаешь, вы — все, кто работал с ним рядом, — не несете никакой ответственности, на вас никакой вины?

Лицо Санды стало мертвенно-бледным. Она мучительно вздохнула и прошептала:

— Ошибаешься, свою вину я понимаю.

Во взгляде ее бездонных черных глаз застыло страдание. Казалось, она вновь, как раньше, просила помощи. Она больше не упрекала — она умоляла. Штефан присел рядом, погладил ее волнистые волосы, поцеловал в глаза. Потом решительно сказал:

— Вся твоя вина, Санда, заключается лишь в том, что слишком малы оказались твои силы для той тяжести, которая навалилась и раздавила его. Тебе были известны его терзания? Похоже, что да. Однако только до определенной степени. Ты пыталась ему помочь? Сколько могла и даже больше. Тебе удалось? Нет. Он и сам не мог, да, видно, и не хотел оправдываться. Гордость не позволила, достоинство человеческое. Я говорю со всей ответственностью: все, что было в твоих силах, ты сделала.

— Да, но ко мне-то он не пришел! Сам ты никогда не сможешь согласиться, что у него не было выхода!

— Не смогу. А устоял бы я, оказавшись на его месте? Честно говоря, не знаю. Унижения, несправедливые обвинения, допросы, которые ведут твои же собственные товарищи, — пережить такое мало кому под силу. Наверно, я все же поступил бы иначе, искал бы другой выход… Но знаешь, нам тоже предстоят испытания.

— То есть?

— То есть мы должны до конца исполнить свой долг. И отстаивать правое дело не риторическими вопросами, а тщательным отбором аргументов, фактов и доказательств. Тем более что речь идет о человеке, о его добром имени, которое должно остаться в нашей памяти незапятнанным. И это еще не все. Да, судьба каждой отдельной личности нам небезразлична, но сейчас на карту поставлено большее. Если будет доказано, что его оговорили, что все это клевета, необходимо будет выяснить, кто это организовал. Ведь ясно, кому-то Пэкурару стал поперек дороги. И если эти люди смогли довести старого, закаленного коммуниста до такой степени отчаяния, то, значит, они способны на многое. Вот почему во всем этом надо обязательно разобраться. Пожалуйста, постарайся вспомнить все, что происходило у вас на заводе. Ведь на заседаниях бюро вы обсуждали многое. Помоги нам размотать весь клубок и добраться до сути.

— Ну а виновные?

— Каждый получит по заслугам. Ведь было бы несправедливо поставить на один уровень ответственности, скажем, простого рабочего и директора, рядового активиста и полновластного министра. Хотя порою ситуации бывают самые невероятные и жизнь, черт возьми, преподносит такие сюрпризы…

Штефан уговорил ее уснуть — набраться сил на завтра, погасил свет и вышел в гостиную. Экран телевизора светился, программа кончилась, а Петришор, забравшись в кресло с ногами, прижав колени к подбородку, спал как сурок. Штефан привычно взял сына на руки, отнес в комнату, раздел и уложил в постель. Мальчик открыл глаза, обвел удивленным взглядом стены и потолок, тяжело вздохнул и, нащупав руку отца, крепко сжал ее. Штефан подождал, пока сын уснет, осторожно высвободил ладонь, включил ночник и на цыпочках вернулся в гостиную. Теперь надо звонить Косме. Он нашел телефонную книжку и набрал номер.

ГЛАВА 3

После окончания академии трое друзей по их просьбе были направлены на завод «Энергия». За заводской проходной для них началась новая жизнь, и пути приятелей стали расходиться. Стремительное продвижение Павла Космы разлучило их окончательно. Испас, конечно же, пошел в проектный отдел. Штефан с головой окунулся в дела своего намоточного цеха. С рабочими он сблизился быстро, для них он был своим: вышел из их среды, хорошо понимал их заботы. А Павел Косма каждые три месяца переходил из цеха в цех. Его слишком частые просьбы о переводе для главного инженера были, казалось, в порядке вещей. «Да, вот так мы и учимся, — заявил как-то Овидиу Наста. — Инженеру надо знать весь завод, все стадии технологического процесса». Через два года Косма уже работал в группе главного инженера, и никто не сомневался, что, когда Наста уйдет на пенсию, Павел займет его место. Но Косма метил выше, и это стало очевидным, когда на заводе возник конфликт из-за новой модели мотора. Директор, Николае Форцу, был категорически против — не столько самой модели, сколько необходимости приостановить производство, заменить часть оборудования, ухудшить плановые показатели. Основная часть рабочих и техников разделяла эту точку зрения из-за боязни потерять премию. Все слишком хорошо знали, к чему ведет невыполнение плана. Дан Испас и Штефан Попэ — страстные сторонники проекта — с изумлением узнали, что Павел Косма встал на сторону директора, выступил против главного инженера Овидиу Насты, своего непосредственного начальника. На заседании руководства Косма заявил: «Весь этот кавардак с новой моделью бессмыслен и лишь ударит по заработку рабочих». А когда партсекретарь попросил его заниматься только теми вопросами, в которых он разбирается, Павел Косма с видом оскорбленной добродетели осведомился: «А что, инженеры не имеют права заниматься политикой и, как все коммунисты, отвечать за судьбу рабочего коллектива?» Форцу закрыл заседание, постановив, что заводу не следует заниматься тем, что не соответствует его профилю и полученным производственным заданиям.

Спор, который вспыхнул между тремя друзьями после этого заседания, привел их к окончательному разрыву. По-человечески Штефан и Дан могли понять позицию Павла, ведь он нес большую ответственность, чем они, но их поразило то, что Косма просто отказался серьезно анализировать техническую сторону предложения, его новаторскую суть. Слишком хорошо они его знали, чтобы не понимать: роль защитника коллективных интересов он выбрал неспроста и страсть, с какой он отстаивал заработки рабочих, была всего лишь маскировкой. Когда же друзья в один голос потребовали, чтобы он объяснился честно и без уловок, Косма опять сослался на план — прием старый, но надежный: в социалистическом государстве, мол, план — это закон, а его выполнение — задача общепартийная. Дан слушал, напряженно молчал, а потом, глядя Павлу в глаза, спросил:

— Скажи лучше прямо, в чем тут дело?

Косма посмотрел на него из-под насупленных бровей, пытаясь скрыть нараставшее раздражение. Лицо его пошло красными пятнами. И Штефан вдруг понял все. С безразличным видом, разве что с искоркой иронии во взгляде, он спросил:

— Послушай, Павел, а тебе не кажется, что эта шапка не по тебе?

Косма взорвался:

— Шапка, кресло, пост — называйте, как вам нравится! Но знайте: Форцу вот-вот будет назначен послом и уедет за рубеж. Вы хотите, чтобы завод попал в руки Овидиу Насты, этого старого хрыча? Не боитесь, что он развалит весь завод?

— Смотрите какой спаситель! — возвысил голос и Штефан. — Разносишь на все корки нашего самого опытного инженера, который следит за всеми новинками в технике? Ну и наглец же ты, парень!

Косма приутих и стал объяснять:

— Наста хорош как профессионал, ну и пусть себе возится с техникой. Но вы-то, болваны, должны наконец понять, что наука и техника — это одно, а руководство заводом-гигантом — совсем другое. В этом же вся суть — в ру-ко-вод-стве! А оно осуществляется не на чертежной доске и не с логарифмической линейкой. Речь идет о колоссальной организаторской работе, о подлинной индустриальной стратегии. Вы не понимаете главного: назревает реорганизация завода, обновление всей материально-технической базы. Машины и оборудование уже в ближайшее время придется заменить современной техникой, а для этого нужно добиться фондов и соответствующих разрешений на импорт. Но ведь все это с неба не упадет, только лентяй ждет в рот каравай! Кто же возьмет на себя неблагодарную миссию «функционера», над которым все только посмеиваются? Дан, с его фантазиями на кальке, или, может, ты, Штефан, с твоими бесконечными рассуждениями о научном социализме? Нет, братцы мои, здесь нужен человек с железной волей, способный все держать в своих руках, умеющий не только направить и организовать людей, но и заставить пойти на жертвы. Это ведь тоже талант. И, если хотите, талант редкий. Да, да, не смейтесь, такие на мостовой не валяются…

Но друзьям было не до смеха. Долговязый Дан, подпиравший печку, вдруг заговорил:

— Итак, господа, перед нами новоиспеченный менеджер социалистического типа. А ведь еще недавно он метал громы и молнии в адрес тех, кто предавался сладким мечтам о технократической власти. Если мне не изменяет память, именно за это ты себя публично подверг «беспощадной самокритике».

— Дурак был! — резко ответил Павел. — Не понимал, что настоящий хозяйственник — менеджер. Это перспективный, единственно верный способ руководить индустрией, а если хотите, и всей экономикой. А я, как ребенок, разевал рот при виде наших достижений: боже праведный, вот она — первая отечественная электролампочка! Надеялся, вроде иных кретинов, что теперь, когда у нас построены основы социализма, все пойдет само собой. А на деле? Позаимствовали кое-что у капиталистов, и дальше ни с места!

Штефан положил ему руки на плечи и посмотрел тем тяжелым, сверлящим взглядом, который мало кто мог вынести.

— Павел, неужели перспектива занять директорское кресло так вскружила тебе голову? Как шулер, мечешь перед нами свою колоду: тут и реальные факты, и очевидная подтасовка. И этим ты думаешь нас обмануть? Чистая демагогия! И ты еще зовешься инженером…

— Был инженером и останусь им. Более того, в то время как вы, позабыв обо всем на свете, будете ночами напролет изобретать, творить в своих лабораториях, проверять на стендах и полигонах результаты, я, как ишак, не зная ни радости, ни удовлетворения, буду тянуть административную лямку. Зато вы — вы сможете трудиться без помех.

Испас и Попэ быстро переглянулись. В наступившей тишине было слышно только тяжелое дыхание Космы. Неловко улыбнувшись, Дан тихо сказал:

— Честное слово, никогда бы не подумал, что ты способен на самопожертвование. И когда ты менял цехи, как перчатки, я не разделял ни энтузиазма главного инженера, ни подозрений Штефана. Мне все казалось, что ты делаешь это из спортивного интереса. Но я был не прав. Оказывается, ты уже тогда знал, чего хочешь. А может, я и ошибаюсь — слишком все это неожиданно.

«До чего же доверчив и наивен наш Данчик! Наговори ему правильных слов — и он верит им, а не реальным фактам». Штефан тепло посмотрел на друга и, повернувшись к Косме, жестко сказал:

— Смотри, как ты растрогал Дана. Он ведь готов опять поверить твоим высокопарным словесам. А тебе-то хочется всего-навсего, чтобы и брюхо было набито, и сало в подполе осталось. Но меня ты не проведешь.

Давно уже почувствовал Штефан, что ошибался в Павле Косме. Поначалу он считал его легкомысленным человеком, живущим только сегодняшним днем. Но в академии это впечатление рассеялось. Заканчивая институт, Косма понял, что в науке ему карьеры не сделать, нужна другая стезя. Второй диплом должен был послужить трамплином. А в академии он быстро сориентировался, понял, сколь важное значение приобрело для народного хозяйства управление на подлинно научной основе. Здесь он и нашел еще не распаханное поле.

— Ты поставил перед собой цель и идешь к ней с нулевым отклонением, — продолжал Штефан. — Ты уже воображаешь себя на вершине пирамиды, в основании которой кто-то работает, копошится… А ты руководишь железной рукой.

Косма что-то напряженно соображал, потирая лоб. Ответил не сразу:

— Ну и что? Каждый выбирает путь по сердцу. Ведь что ни говори, а ты, Дан, создан для исследовательской работы. А вот ты, Штефан, долго на заводе не задержишься — уйдешь на партийную работу. Ведь не случайно, как только мы вернулись на «Энергию», тебя избрали в партком. И правильно сделали, только там можно в полной мере использовать твои способности. Ну так что же плохого в том, что у меня свой путь, который хоть и отличен от ваших, но не менее полезен?

Вопрос повис в тяжелом, гнетущем молчании. Косма прикрыл глаза. Какая-то муха, противно жужжа, билась о матовое стекло висевшей над столом лампы. Дан встал, подошел к Косме.

— Пойми меня правильно, Павел, нельзя не согласиться со Штефаном. Наверное, я не способен заглянуть в твою душу так глубоко, как он. Но бескорыстным героем труда, жертвующим всем на благо родного завода, даже я тебя не представляю. Слишком ты честолюбив, чтобы отказываться от лавров, великодушие и скромность — не твой удел.

Косма сделал оскорбленное лицо.

— Ну вот, я вам душу нараспашку, а вы…

Дан посмотрел на Штефана с упреком: почему молчишь, ведь об одном и том же думаем. И тогда Штефан, хоть и болело у него сердце за Павла, сказал:

— Да, дружище, уж коли говорить начистоту… Какие мы, к черту, друзья, если не спросим откровенно: а не утратил ли ты чувство реальности? Не рановато ли возомнил себя командармом великой румынской индустрии? Один раз ты уже показал себя не с самой лучшей стороны. Мы этого не забыли и считаем своим долгом предупредить, чтобы в следующий раз ты на наше прощение не рассчитывал.

…Намек Штефана был понятен. После того бурного симпозиума по академии поползли слухи, потом дошло и до оргвыводов. Для начала каждого по очереди вызывали на партбюро и предъявляли обвинение в оппозиции линии партии. Дану сказали, что у него типичный мелкобуржуазный подход, что он с теми, кто «всегда против». Штефану припомнили весьма серьезный грех молодости: он был против переименования Союза коммунистической молодежи в Союз трудящейся молодежи. После каждого такого вызова на бюро они собирались вместе и рассказывали, у кого как прошло. Но вскоре им запретили обсуждать между собой эти проблемы «в неорганизованном порядке, который не ведет к осознанию и признанию ошибки». Поскольку ничего существенного партбюро не добилось, всем троим неожиданно предложили отчитаться на общем партийном собрании.

Аргументируя последними научными данными, Испас упорно отстаивал свою точку зрения. Штефан поддерживал его ссылками на недавние решения партии, цитировал Ленина. Каково же было их изумление, когда Павел поднялся и с пафосом объявил, что признает свои случайные заблуждения, обусловленные мелкобуржуазным влиянием, которому поддался даже он, потомственный пролетарий. Все больше распаляясь в самобичевании, он кончил тем, что потребовал для себя, представителя рабочей династии, самого сурового наказания и обещал «больше никогда не выпускать из рук знамя партии». Как ни странно, у собрания эта «исповедь» сочувствия не вызвала. В зале царила настороженная тишина. Тогда заместитель секретаря взял слово и решительно заявил, что там, где идет открытая полемика, нет речи о взысканиях, а вывод надо сделать такой: необходимо глубже изучать теорию марксизма-ленинизма, ибо имеется еще немало пробелов в нашей идеологической, теоретической и политической подготовке.

Однако секретарь, подводя итоги обсуждения, особо отметил «истинно пролетарскую самокритичную позицию товарища Павла Космы» и поддержал предложение своего заместителя обойтись в данном случае без взысканий.

В тот памятный вечер Штефан не вернулся в общежитие — ему было противно находиться в одной комнате с Павлом. Остался у Дана, и они проговорили до самого рассвета. Как выяснилось позже, Косма тоже не пришел ночевать в общежитие…

Намек на этот давний случай только еще больше распалил Павла.

— И до каких пор вы будете попрекать меня той историей? Это удар ниже пояса. Кстати, вы и тогда были не правы. А для меня партийная дисциплина прежде всего. Да-а… Похоже, я зря разоряюсь: свой приговор вы уже вынесли. Что ж, на здоровье!

Он встал, внезапно побледнел и, сощурив глаза, добавил:

— Никогда бы не поверил, что вы способны на такую низкую зависть!

Изумление их было настолько искренне, что Павлу стало стыдно, но он не сдался. Ушел не попрощавшись, в бессильной ненависти плотно сжав тонкие губы. Штефан и Дан остались вдвоем. Первым не выдержал мучительного молчания Дан.

— Ну и что ты об этом думаешь, Штефан?

— Что думаю? У меня такое ощущение, будто я присутствовал на похоронах. Что безвозвратно потерял дорогого и близкого мне человека. Или мы плохо знали его. Ведь Павел Косма не мыслит себя где-нибудь в серединке, не говоря уж о галерке. Он сызмальства сидел только в первом ряду. Что он тщеславен, я знал давно, но чтобы настолько, до помутнения мозгов!..

— Похоже, он действительно уверен, что на административной работе сможет наиболее полно проявить себя. В таком случае честолюбие здесь ни при чем.

— Не знаю… Во всяком случае, сегодня он высказал нам все без обиняков. А дальше покажет сама жизнь.

— А мы? Будем ждать сложа руки?

— Я этого не говорил. Но ты же видишь, он сейчас словно норовистая лошадь, сбежавшая из загона, никого к себе не подпускает. Попробуй обуздай.

Если они еще и разговаривали с Космой, то исключительно по делам службы, да и то лишь тогда, когда без этого просто нельзя было обойтись. И что удивительно: Испас и Попэ тоже стали встречаться реже. Мушкетерская тройка распалась. Вскоре Дан был послан сначала в Крайову, потом в Бухарест, где долгое время занимался исследованиями в области моторостроения. Опубликовал несколько работ, которые заинтересовали ученых и инженеров и вызвали поток дискуссий.

В отношении Штефана предсказание Космы тоже сбылось: он вскоре стал инструктором экономического отдела — сначала в муниципальном комитете партии, а затем в уездном. С напряженным ритмом партийной работы освоиться ему было нелегко. Все оказалось совсем не таким, как Штефан представлял себе раньше. Решения надо было принимать оперативно, то и дело возникали непредвиденные сложности, очередные вопросы выстраивались в длинные цепи, завязывались в сложные узлы экономических, социальных и человеческих проблем. И не дай бог что-нибудь при этом упустить. Штефан возвращался домой поздно вечером, вечно недовольный собой, неудовлетворенный сделанным за день. Не давала покоя мысль, что он незаметно утрачивает профессиональную квалификацию, приобретенную с таким трудом. А ведь он неплохой инженер, способный приносить реальную пользу.

Когда первым секретарем стал Виктор Догару, Штефан записался на прием. На одном дыхании выложил все, что его угнетало. Он еще ничего не знал о новом «первом», но с самого начала, когда особенно трудно найти нужные слова, Штефан вдруг почувствовал, что его слушают. Догару не перебивал, не поглядывал на часы, не барабанил пальцами по столу — подперев голову, внимательно смотрел на собеседника. «Ох и разделает же он меня под орех», — вдруг пронеслось в голове у Штефана. Но когда он умолк, «первый» глубоко вздохнул, откинулся на спинку стула и серьезно сказал:

— Я тебя понимаю. Тоска по родному заводу — через это довелось пройти и мне. До сих пор еще тоскую по своей шахте. Ничего, со временем привыкнешь. Ты очень точно уловил присущую нашей работе опасность пустого краснобайства, бюрократизма. Мы любим рассуждать о проверке теории практикой, а на деле частенько сами не прочь спрятаться за громкой фразой, отвернуться от немого, но убедительного языка фактов. Что я могу сказать? По призванию ты инженер. Но хороших инженеров у нас уже немало и скоро будет еще больше. А вот с партийным активом дела обстоят по-другому. В работе с людьми, дорогой мой товарищ, точность нужна инженерная. А какие масштабы! Ответственность какая! И выдерживают далеко не все: одни дряхлеют морально, другие выдыхаются, кое-кто деградирует, вкусив власти. К сожалению, есть еще в партаппарате люди случайные. Да ведь ты-то не из них. Иначе ты бы так не мучился. Честно скажу, много еще проблем предстоит нам решить. Величие задач, стоящих перед нами, обязывает каждого партийного работника стать настоящим профессионалом в своей области. И ты брось эту «ностальгию», засучивай рукава. Легких успехов и спокойной жизни не обещаю. Но, как я понимаю, ты их и не ищешь…

Редкие встречи Штефана и Дана превращались в настоящие праздники. Они регулярно писали друг другу, обменивались новостями, идеями, советовались. Когда Дан вернулся в родной город, супруги Попэ стали самыми желанными гостями в его доме, а маленького Петришора доамна[2] Испас баловала как могла. Воспоминаний о Косме друзья избегали. Тем временем Павел был назначен одним из директоров, а затем и генеральным директором завода «Энергия». Но странно: чем больше отдалялись Штефан и Дан от Павла, тем крепче становилась дружба Санды и Ольги…

— Алло, Косма слушает, — ответил хриплый, чужой голос. — Кто говорит?

— Это я, Штефан Попэ…

— Ты? Богатым будешь, не узнал. Да и не ждал твоего звонка.

— Мне надо с тобой поговорить, Павел.

— Ну, раз уж ты такой деловой, — настороженно усмехнулся Косма, — приходите завтра с Сандой.

— Завтра? — удивленно переспросил Штефан. — Но ведь завтра похороны вашего главного бухгалтера. Если я не ошибаюсь, Санда в комиссии от общественных организаций. А ты разве не придешь?

Последовала долгая пауза. На обоих концах провода мужчины выжидали. Потом Косма тяжело вздохнул — надо было что-то отвечать.

— Ни в коем случае. Речь идет о самоубийстве — факте, недостойном коммуниста. Тем более что причины еще не выяснены. Люди могут подумать, что я одобряю этот поступок. Нет, решительно нет! Кстати, в последние годы мы находились в отношениях, которые оставляли, так сказать, желать… Он стал невыносим. Эта старческая привычка брюзжать, поучать всех без разбора. И с законом у него было не все в порядке. Насколько мне известно, начато серьезное расследование, которое не ограничится одним только нашим заводом.

— А ты не в курсе дела?

— В детали я решил не влезать, а то еще скажут, что оказываю давление. Все-таки наш человек, с «Энергии», а заводом руковожу я, и за все несу личную ответственность тоже я.

— Верно! Но о причинах-то хотя бы догадываешься?

— Дошли кое-какие слухи. Но я не из тех, кто верит нашептываниям, подожду итогов расследования.

Штефан поколебался мгновение и, вспомнив совет первого секретаря, мягко, доверительно, стараясь не обидеть Павла, сказал:

— Понимаешь, какое дело, этим случаем поручили заниматься мне.

Косма помолчал, а когда заговорил, голос его был тусклым, разочарованным.

— М-да! Это другое дело. Ну что ж, где, когда и как ты хотел бы повидаться?

— Если ты не против, я мог бы зайти в понедельник утром на завод.

Косма закашлялся. Он никак не мог совладать с собой. Потом подчеркнуто иронично сказал:

— К вашим услугам, товарищ Попэ.

— Что с вами, товарищ Косма? — в том же тоне спросил Штефан. — Вы, генеральный директор крупного предприятия, член уездного комитета партии, — и вдруг к услугам какого-то рядового инструктора.

Косма нервно засмеялся.

— Ну ладно, ладно, дружище. Мы тоже на производстве не лыком шиты, понимаем кое-что.

— А именно?

— Что один наш старый друг скоро будет назначен заведующим экономическим отделом…

— Первый раз слышу, — жестко ответил Штефан, а сам подумал: «Откуда, черт возьми, прознали, ведь и решения-то еще нет! Беспроволочный телеграф, да и только!»

— Будет тебе, — продолжал тем временем Павел. — А если и в самом деле не знал, так тем лучше для тебя: новость врасплох не застанет, обдумаешь все хорошенько, а там, глядишь, и откажешься. Экономический отдел — это не шутка.

«Вот уж ты обрадуешься!» — пронеслось в голове Штефана. И он как ни в чем не бывало заключил:

— Ну, всего доброго, до понедельника.

Казалось, воскресенье не кончится никогда.

Санда убежала на завод еще затемно. Выпив свой кофе с молоком, Петришор безропотно засел за уроки. Заметив подозрительный взгляд отца, буркнул:

— Ничего я не натворил и никому не замасливаю глаза, как ты говоришь. Просто хочу потом поиграть с ребятами и сходить в кино. Ладно?

— Жаль, но я не смогу.

— А я тебя и не звал, — обиделся сын, глядя в сторону. — Это чтоб ты знал, где я буду. А то надоели мне всякие истории…

— На кого же ты меня бросаешь…

Мальчуган опешил, часто заморгал. Потом изобразил великую думу, в глазах вспыхнул лукавый огонек, и он покровительственным тоном произнес:

— Ну знаешь, уважаемый, ты уже не ребенок! Хватит цепляться за мамину юбку!

— Вот дьяволенок! — не выдержал Штефан.

Петришор просиял и уже своим обычным голосом закончил:

— Ладно, сам разберешься. Позвони дяде Дану, ты у него целую вечность не был.

А ведь и правда! Ай да сын! Взглянул на часы — почти десять.

— Алло, это ты, Штефан? — спросила доамна Испас. — Давненько ты к нам не заглядывал. Как не стыдно, право…

— Мое почтение, доамна Испас, и, пожалуйста, извините за ранний звонок. Если не возражаете, я хотел бы поговорить с Даном.

— Ну, разумеется, не с нами, стариками. А ведь вы с Сандой для нас все равно что родные… Ну да ладно, но только Дана нет.

Штефана осенило:

— Ах, да, ну конечно! Как же это я не сообразил: он на похоронах.

— Боже мой, какие похороны? — всполошилась женщина. — Что-нибудь случилось?

— Нет, нет! То есть да…

Доамна Испас взмолилась:

— Да не тяни же ты, милый, скажи скорее, что там произошло!

Штефан понял, что грустная весть еще не долетела до особняка.

— Умер главный бухгалтер Пэкурару. Санда сейчас тоже на заводе.

— Как умер? Так внезапно? Я только что просматривала газету, там ничего нет.

— Успокойтесь, доамна Испас, это жизнь… Одни рождаются, другие умирают. Ведь колесо жизни не остановишь.

Штефан услышал ее тяжелый вздох. Помолчав, она сказала:

— На заводе ты его не найдешь. Вот уже неделя, как он в Бухаресте, не то на коллоквиуме, не то на симпозиуме, не разберешь. Все по вашей энергетике. Дома его теперь редко застанешь…

Штефан вышел из своей комнаты и увидел, что Петришор уже стартует на улицу.

— Ну, ты даешь!

— Физкульт-привет! Не переживай, поиграем в другой раз.

— Вот спасибо-то! Ключ возьми.

— Ты будешь дома? А то мой ключ у мамы.

— Это еще что такое! Домашний арест?

— Ничего, надо и тебе немножко отдохнуть. И потом, где это написано, что только ты можешь командовать?

Не успел Штефан ответить, как сына и след простыл. Штефан взял письмо Пэкурару и стал внимательно, строчка за строчкой его изучать.

ГЛАВА 4

Потихоньку, чтобы не разбудить ее, он встал с постели. Отступил на цыпочках к креслу, не спуская глаз с прекрасной обнаженной женщины, похожей на античную скульптуру. Стройные ноги, округлые бедра, изящная девичья талия, покатые плечи и маленькие груди со светло-коричневыми сосками, которые смешно и трогательно выглядывали из-под ее тонких пальцев. Лицо было скрыто тенью, лишь пышная копна волос четко выделялась на фоне подушки. Она легко, умиротворенно вздохнула, и голубая жилка нежно запульсировала на шее. Для той неистовой, всепоглощающей страсти, которая охватила их, ночи оказалось мало, и только теперь, когда в лучах заходящего солнца контур ее фигуры уже отсвечивал бронзой, она заснула, безмятежно и самозабвенно. А вот к нему сон не приходил. Нет, его не мучили угрызения совести из-за того, что, вернувшись в четверг вечером из Бухареста, он пошел не домой, а сюда, в гостеприимную квартирку на третьем этаже преподавательского дома, и самовольно добавил к своей командировке и пятницу, и субботу…

Познакомились они случайно, по крайней мере Дан так думал вначале. Как-то он торопился на завод после заседания, где долго и нудно толкли воду в ступе. Время было потеряно напрасно, настроение — дрянь. Мысли об очередном проходившем испытания моторе не давали покоя. Трамвай скрипел и лязгал всеми своими сочленениями, казалось, вот-вот развалится. Дан держался за спинку сиденья, на котором восседала необъятных размеров матрона с двумя столь же необъятными корзинами. Внезапно он почувствовал, как чья-то рука опустилась на его пальцы и подниматься явно не спешила. Он увидел элегантную перчатку, потом кокетливый меховой воротничок, нежный подбородок, слегка подкрашенные полные губы и дерзкий вздернутый носик. А огромные зеленые глаза, в которых Дан утонул сразу, смеялись, видимо нисколько не сомневаясь в неотразимости произведенного впечатления. Дан смущенно пробормотал что-то вроде: «Извините, я не думал…» В голосе женщины прозвучала озорная ирония: «Неужели мой вид внушает такой ужас?» Этот игривый тон, самоуверенный вид, убежденность в своей молниеносной победе были ему неприятны — не любил он таких женщин. Дан резко высвободил руку, притронулся к шляпе: «Мое почтение, домнишоара[3], мне выходить…» — и стал пробираться к двери за три остановки до завода. «Чертовка!» — буркнул он недовольно, соскакивая с подножки. Несколько дней кряду он ловил себя на том, что думает о незнакомке.

Новая встреча — Дан был убежден, что и она случайная, — произошла на теннисном корте. Здесь он был в своей стихии. В свое время академик, большой поклонник тенниса, настоял, чтобы он занимался, и к шести годам Дан Испас уже вполне прилично владел ракеткой, а потом и всерьез увлекся этим элегантным видом спорта. Незнакомку он увидел сразу, как только подошел к корту. Она была в белой спортивной блузке, облегавшей фигуру. А белыми шортами вместо форменной юбочки словно бросала вызов чопорным теннисным традициям. К удивлению Дана, она играла только с мужчинами, но, понаблюдав за ней несколько минут, он по достоинству оценил ее ловкость, сильные, точные подачи, смелые выходы к сетке. Дан решительно шагнул на корт, где обливался потом Джикэ Прунэ, известный спортивный обозреватель. «Уступи ее мне!» — шепнул Дан. «Да забирай! Только на выигрыш не рассчитывай. Дьявольская подача!»

Когда Дан вошел в игру, партнерша не выказала ни тени удивления. Ее подача действительно была необыкновенно точной, а мастерские удары вывели его из себя. «Ну, погоди, красотка, — закипая, подумал Дан, — спуску не жди!» За счетом он уже не следил. Гонял девушку из угла в угол, стремясь ее измотать. Но она не сдавалась: с удивительной ловкостью доставала трудные мячи и неизменно выигрывала на своих подачах.

День подходил к концу. В сгустившихся сумерках мяч был едва различим. И тут кто-то крикнул: «Инженера Испаса к телефону!» Улыбаясь, хотя буквально валились с ног, они подошли к сетке, пожали друг другу руки. Он представился. «Я вас знаю, — ответила она хрипловатым голосом. — Августа Бурлаку». Она сказала это без всякой рисовки, но Дан растерялся. «Это же чемпионка города, главная претендентка на первое место в республиканском чемпионате класса «Б»! Куда там тебе, с твоим любительским теннисом. А впрочем, что ей надо на нашем корте? У таких асов есть свой…» Августа как будто и не заметила его растерянности. С самым дружеским видом она сказала: «Ну и кавалер! Загонял, как лошадь! Никакого снисхождения к даме».

Они договорились встретиться после душа. Испас напрочь забыл о телефоне, и выговор от главного инженера был обеспечен. Августа ждала его у выхода посвежевшая, в хорошем настроении, будто и не гоняли они друг друга три с лишним часа. «Что будем делать?» — спросила она приветливо. «А что ты хочешь? — ответил он, не раздумывая. — Кофе с пирожными, можно и коньячку — за боевую дружбу». Они провели вечер в ресторане «Корсо». Танцевала Августа легко, хотя Дан заметил, что музыку она не чувствует.

С тех пор они стали регулярно встречаться на корте. И вскоре никто уже не сомневался, что честь города на республиканских соревнованиях класса «Б» в парном разряде будут защищать Испас и Бурлаку. Августа не пропускала ни одной тренировки, приходила всегда без опозданий, проигрыши переживала тяжело. Она мечтала о международных турнирах, о Кубке Дэвиса. Дан относился к этим мечтам иронически, но старался не подавать виду. Для него теннис был хорошей разрядкой, не более. О себе Августа рассказывала редко и мало. О том, что она ассистентка на кафедре энергетики в политехническом, Дан узнал только через четыре месяца после их первого матча, а еще значительно позже — о ее репутации перспективного научного работника, кумира студентов. По-настоящему они сблизились на чемпионате страны в Бухаресте, где одержали заслуженную победу. А вечером был незабываемый банкет в «Атене Палас». Много говорили, пили мало — спортивная форма прежде всего. Расстались они в вестибюле, пожелав друг другу спокойной ночи.

Перед рассветом Дана разбудил осторожный стук в дверь. Он встал, повернул замок и оторопел: перед ним в полупрозрачном пеньюаре стояла Августа. «Что случилось?» — тревожно спросил Дан. Августа вошла в комнату, притворила дверь и спросила в упор: «Долго еще будешь мучить меня, злодей несчастный?» Спросонья он понял не сразу. «Ты о чем?» Смерив Дана с головы до ног вызывающим взглядом, она напустилась на него: «Как будто не знаешь! И не надоело притворяться? Хочешь, чтобы я первой призналась в любви? Может, еще и на колени встать?» Дан растерялся вконец: «Ты серьезно?» — «Сколько еще бегать за тобой?!» Такая искренность была в ее голосе, такая беспомощность в глазах, что Дану вдруг стало стыдно. Он переспросил: «Разве ты бегала за мной?» Она в отчаянии махнула рукой: «Да просто совсем с ума сошла! А до тебя, уважаемый партнер, еще не дошло, что встреча наша в трамвае была не случайной? Только тогда я еще не знала, что ты увлекаешься спортом, и, если честно, не интересовал ты меня в этом плане. — Она улыбнулась и добавила: — Не понимаешь? Или притворяешься? Если хочешь знать, это началось давно, когда мы проходили практику на вашем заводе и ты с умным видом водил нас по отделу главного конструктора. А на нас, девчонок, ни малейшего внимания! Смотрел сквозь меня, как будто меня и нет. А ведь мне говорили, что я самая красивая не только в институте, но и во всем городе…» Но Дан никак не мог опомниться, не покидала мысль: а что, если это ее очередной розыгрыш, чтоб посмеяться над ним так же, как над другими ухажерами. Он нахмурился. «Понимаешь, Августа, не настолько это все серьезно, чтобы…» Она мигом вскочила с кресла, опустила ему руки на плечи, с грустью заглянула в глаза. «Я что, похожа на уличную девку? Или ты совсем бесчувственный? Ну попробуй же наконец поверить!» Она прижалась к нему, повернула его лицо к себе и замерла в долгом поцелуе. Дан почувствовал тепло ее груди, услышал тревожное биение сердца. А может быть, это его собственное? Кружилась голова, в душе поднималась какая-то радостная, пьянящая волна. Он еще сдерживал себя, боялся потерять контроль. «Да ведь я…» — начал было. Августа перебила его, прижавшись всем телом, зашептала: «Знаю сама. Не любишь, но я тебе нравлюсь. Пойми, я больше не могу! Не играй с огнем»… «Будь что будет!» — застучало у него в висках многократным эхом. Он снял с нее халатик и замер в восхищении. Потом поднял ее на руки, нежно привлек к груди. Мир, казалось, перевернулся.

Только через несколько дней, уже дома, он пришел в себя и попытался осмыслить случившееся: любовь это или страсть, которая, подобно всесокрушающему пламени, перекинулась с ее сердца и охватила его? При всей своей искренности он не мог ответить на этот вопрос, однако уже чувствовал, что Августы ему не хватает. Как-то вечером он решился позвонить ей, но никто не ответил. Утром он вышел из дому, собираясь идти на завод, и сразу увидел Августу. Она стояла на углу и смотрела на него. Он подбежал, обнял ее и, не таясь прохожих, начал целовать ее глаза, лоб, волосы, губы. Она облегченно вздохнула, как человек, который после долгого и тревожного ожидания обрел наконец желанный покой. Оглянувшись, она зашептала: «Опомнись, Данчик, люди смотрят…» Он бережно взял ее под руку и с гордым видом — со стороны это выглядело, наверно, комично — повел к трамвайной остановке. Она погладила его по щеке и торопливо сунула записку: «Милый, приходи вечером по этому адресу…» Дальше был адрес ее однокомнатной квартирки.

Здесь они впервые узнали счастье взаимной любви — бескорыстной, не требовавшей ни гарантий, ни обязательств. Быть рядом, и все. После долгих бесплодных попыток найти друг друга они выбрались из людского океана на этот островок любви и никак не могли утолить сполна жажду и голод. Постепенно они открылись друг перед другом всеми гранями души, поняли мысли, надежды, чувства друг друга — все, вплоть до привычек и чудачеств. Как все влюбленные мира, они не строили никаких планов, были неизмеримо счастливы тем, что дают им день, час, секунда, проведенные вместе.

О своих профессиональных проблемах они заговаривали редко, хотя, казалось, это должно было сблизить их еще больше. Августа была самолюбива и готова кому и когда угодно доказывать свою самостоятельность и независимость. Женщины, которые постоянно нуждались в опоре, вызывали у нее жалость и презрение. В институте она держалась с напускной суровостью, мнения ее были предельно категоричны, а малейшее возражение вызывало вспышку гнева. Дан вскоре обнаружил, что литературой и искусством, столь дорогими ему самому, она интересовалась только для приличия, просто чтобы «быть в курсе». Это свое открытие Дан тщательно скрывал и радовался, что хоть перед поэзией она преклонялась, стихи и целые поэмы могла читать наизусть, впрочем, по-настоящему ценила лишь любовную лирику.

И вот теперь, трезво анализируя события этих трех лет, он спрашивал себя: «Ну хорошо, ты отлично знаешь, что Августа может еще десять лет молчать. Никаких претензий, никаких обвинений. А сам-то ты — временный попутчик? И как тебе только не стыдно! Ты что, несмышленый младенец? Ты думаешь о будущем, о ее будущем прежде всего? Если уверен в любви Августы, не сомневаешься в собственном чувстве, если понял, что такая любовь бывает лишь один раз в жизни, чего же тянешь? К чему эта неопределенность? Не пора ли решать — по-мужски, честно и до конца?»

Он вспомнил своих друзей и невольно улыбнулся. Как все они были смешны и трогательны в молодости! Но вот даже Павел, лихой донжуан, давно связан прочными узами брака, а он, всегда мечтавший о настоящей любви, остался холостяком, точнее — перезрелым женихом, о котором все еще заботится матушка, которой давно перевалило за шестьдесят. Гордость никогда бы не позволила Августе поделиться с кем-нибудь своими проблемами. Она терпеть не могла судачить с женщинами, отгородилась от них, с головой окунулась в работу: у нее было уже несколько серьезных публикаций, и теперь она писала кандидатскую диссертацию. Рой кавалеров, еще недавно окружавший ее, сильно поредел. Ее неприступность стала притчей во языцех: во время туристической поездки по Венгрии одному из своих поклонников, решившему применить тактику «блицкрига», она двинула так, что бедняга ходил с перевязанной челюстью до конца путешествия. В отношениях с Даном все было по-другому, и, как ему казалось, ничего иного она не желала.

Год назад они проводили отпуск на побережье, где нравы особой строгостью не отличались и где за паршивую комнатушку с глиняным полом и подслеповатым оконцем требовали много денег и мало документов. Однажды они остались из-за дождя дома. И тут, после восьмой чашки кофе, Августа рассказала Дану о своей семье. «Знаешь, Дан, меня всегда принимали за какую-то взбалмошную барышню, у которой на уме одни только моды, прически, развлечения. Дошло до того, что мое «аристократическое» происхождение ни у кого не вызывало сомнений. А ведь я из простой крестьянской семьи. Кроме румын, в нашем селе издавна жили венгры и немцы. Жили дружно, в школе сидели за одной партой, однако смешанные браки были редкостью. И вот будущий мой отец, Ганс Мейстер, потомственный кузнец и сакс по происхождению, влюбился в румынку Ралуку Оджа. Отец Ралуки был очень беден, и старый кузнец не дал согласия на этот брак. Началась война, старшего Мейстера послали на фронт, откуда он не вернулся. А юный Ганс покрутился немного на кузне и пропал. Прошло несколько месяцев — в семье Оджей скандал: беременность Ралуки стала очевидной. Летом сорок второго появились на свет мы с Хильдой — двойняшки. Потом какими-то неведомыми путями до нас дошло письмо Ганса Мейстера, в котором он признал своих детей и просил назвать одну из дочек в честь бабушки Августой. А через два года отец вошел в село с отрядом патриотической гвардии. Поработал пару недель старостой и отправился на Западный фронт добивать фашистов. Вернулся он с наградой, членом партии коммунистов, но с одной ногой. Они по-прежнему живут с мамой в полном согласии, еще трое ребятишек народилось, все гораздо моложе меня. Образованием мы целиком обязаны отцу. Это я здесь такая самостоятельная и самоуверенная, а перед ним сразу смирной становлюсь и выкладываю все как на духу. Только о тебе он ничего не знает — пока скрываю».

Дан задумчиво погладил ее по волосам. «Почему?» Августа помолчала, закрыв глаза, и прошептала: «Не знаю. Суеверие, наверное. Сглазить боюсь, ведь с тех пор, как мы вместе, никто не знает о нашей любви. Даже мама, хотя она спит и видит, как я замуж выхожу. Все время ворчит: за какие такие грехи наказал ее бог, что дочек выдать не может? Ох, говорит, и красивая ты у меня — аж сердце болит, и умна — аж лес гудит, и ученая — аж горы ходят, а вот удача тебя сторонится».

И тут до Дана дошло. «Постой, Густи, маму-то твою в девицах звали Оджей, почему же ты Бурлаку?» Августа рассмеялась до слез: «Данчик ты мой хороший! Два года мы вместе, а тебя вдруг осенило, глупыш. Разве я тебе непорочной девой досталась?» Что-то кольнуло Дана в самое сердце. «И вправду, я же не первый у Августы. Значит, она уже кого-то любила?» Августа взглянула на него в упор своими зелеными глазами, понимающе улыбнулась. «Нет, Дан, до тебя я никого по-настоящему не любила. Но какое-то время была замужем».

В нем боролись два чувства — или отрубить эту тему разом, или уж разобраться до конца. Будто прочитав его мысли, она вдруг шутливо зачастила на родном говоре: «Будь ласков, не кипятись, парень, все расскажу, ничего не утаю». «Кто он?» — процедил Дан сквозь зубы. Августа нежно прикрыла ему рот и уже своим обычным голосом сказала: «Мой тренер по теннису. Он открыл меня, угадав мой талант. С первых же моих шагов в спорте заботился обо мне, как родной отец, вывел в большой мир. И когда я стала чемпионкой среди юниоров, мне захотелось подарить ему большую, очень большую радость. И я пришла к нему. Я уже давно поняла, что он влюблен в меня, но сам в этом никогда не признается. Он немедленно повел меня в примарию. Мне было абсолютно все равно, а он весь сиял от счастья. А как-то ночью ему стало очень плохо. Тут только я узнала, что у него уже давно болит сердце. Я испугалась, побежала к соседям. Он еще произнес несколько слов, хотел меня успокоить. Может, и был какой-то шанс, но я слишком растерялась и не догадалась сразу вызвать «скорую». Когда они приехали, было слишком поздно… — Она долго молчала, потом добавила: — Вот так я осталась вдовой в девятнадцать лет… Какой смысл ревновать к тому, кого уже нет на свете?»

Дан не проронил ни слова. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать. Разумеется, он понимал, что глупо ревновать к тому, кто умер более десяти лет назад, когда он еще и не подозревал о существовании девушки по имени Августа. Все это правильно, и все же: Густи — его Густи! — и вдруг с другим! Дан молчал. Она терпеливо ждала, потом встала, сделала бутерброды, предложила ему. Он резко отодвинул тарелку — это уже было совсем не похоже на него. Глаза Августы потемнели, стали почти черными. Она смерила его презрительным взглядом, сказала каким-то чужим голосом: «Ты такой же, как все! Я-то, глупая, воображала, что ты неповторим — великодушный, нежный… Не хочу больше тебя видеть!» В глазах ее стояли слезы, но она сдержалась, не заплакала. Оделась и вышла под дождь. Вечером он нашел ее на пустынном пляже. Она строила замок из песка. Дан опустился рядом с ней на колени, помог сложить стены с остроконечными башенками, выгреб руками ров. Когда он поднял глаза, Августа улыбалась. «Тебе бы такой замок. Было бы где заточить меня на всю жизнь. А? Вот в эту высоченную башню, куда и птица не долетит. А за прошлое — на хлеб и воду. Феодал, вот ты кто!» Дан зачарованно не сводил с нее глаз. «Прости меня, Густи. — В его голосе звучало искреннее раскаяние. — Я слишком тебя люблю». Августа взъерошила ему волосы: «На первый раз поверим. Только заруби себе на носу: я никогда не была и никогда не буду собственностью. Даже твоей. Хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство, так что, если тебе дороги наша дружба и любовь, заточи-ка ты лучше в эту башню свою ревность и запри на десять замков. Она беспочвенна и нелепа. Раз и навсегда пойми, что нет на свете силы, кроме любви, чтобы удержать людей вместе».

Этот урок Дан не забыл. Теперь он испытывал к ней особое чувство уважения — не за спортивные успехи, не за умение постоять за себя и даже не за подчеркнутую независимость, он уважал ее за обостренное чувство человеческого достоинства, за удивительное самообладание, глубину убеждений и твердость.

Вечерело. Дан не спеша шел к привокзальной стоянке, где перед отъездом оставил свой «фиат». Насвистывая мотив из «Севильского цирюльника», он неотступно думал об Августе, которую только что нежно обнимал на прощанье… Он ничего не сказал ей о своем намерении сегодня вечером переговорить с родителями о женитьбе. Вскочил в машину и вихрем помчался по пустым в этот час улицам. Забыв про ключи, названивал в дверь как на пожар. Открыла перепуганная мать.

— Ты что, сынок, ключи потерял? Что-нибудь случилось в Бухаресте? Почему такая долгая командировка? Ну, говори же, все сердце изныло.

Дан обнял ее.

— Ничего не случилось, мамочка. Все прошло хорошо, как никогда. Даже отдохнул малость…

— Да какой же это отдых, когда такие синяки под глазами! Мигом в столовую, вон и отец спускается. Голодный небось — как волк. Да и кто тебя накормит лучше матери.

Дан отвернулся, проглотив сорвавшуюся было фразу. Благословенны дом и заботы матери! Но знала бы она, как ему хорошо там, в маленькой квартирке, затерявшейся в городском море! Ведь он и войти не успел толком, а все мысли его уже там… Мать, узнав, что он хорошо поел в вагоне-ресторане, расстроилась, и тогда Дан пообещал выйти к чаю. На всякий случай спросил:

— Меня никто не искал?

Мать хлопнула себя по лбу:

— Ой, прости, Дан! Сегодня весь день тебя искал Штефан. Просил позвонить, как только появишься. В любое время.

— Что-нибудь на заводе?

Академик, спустившийся в столовую из своего кабинета, пристально посмотрел на Дана.

— Похоже. Во всяком случае, к заводу это какое-то отношение имеет.

Дан подбежал к телефону. Несколько раз ошибся, набирая номер, потом услышал голос Петришора.

— Привет! Предки дома?

— Здрасьте, дядя Дан! Дома, конечно. Только мама прилегла. Еще бы, после такого дня…

— А что произошло?

— Вы ничего не знаете?.. Сейчас я вам папу дам.

В трубке раздался голос Штефана:

— Дан, ты? Немедленно в машину — и пулей ко мне.

— Хорошо, но что все-таки случилось?

Ответ прозвучал подобно грому среди ясного неба:

— Виктор Пэкурару покончил с собой.

— Что?! — Дан не верил своим ушам.

— Междометия, вопросы и комментарии потом. Давай быстро!

ГЛАВА 5

Через десять минут Дан уже звонил в квартиру Штефана. Лицо у того было осунувшееся, бледное, глаза грустные. Необычно серьезно вел себя и Петришор. Они с Даном были закадычные друзья, на их боевом счету числилась не одна озорная проделка. Но на сей раз мальчик не бросился ему на шею, спокойно, как взрослый, пожал руку и сказал отцу:

— Пойду посмотрю, как там мама.

— Значит, правда? — спросил Дан.

Штефан молча кивнул.

— Но как же так? — с трудом прошептал Дан.

Штефан взял его за плечи, провел в кабинет, достал бутылку коньяка, устало сказал:

— Садись и слушай.

Когда он закончил свой рассказ, наступила гнетущая тишина. Дан не выдержал:

— Черт возьми, откуда это невероятное английское хладнокровие? Тут волком хочется выть, а ты перечисляешь факты, словно винтики считаешь. А ведь ты, можно сказать, вырос на «Энергии»!

— Я с Виктором Пэкурару мало был знаком и знаю о его проблемах понаслышке. Это во-первых. А во-вторых, сейчас я просто права не имею на эмоции, так как расследование этого дела доверили мне, теперь это мой партийный долг.

— И что ты думаешь делать?

— Разобраться в обстоятельствах, выяснить причины, побудившие Пэкурару на этот шаг. Что могло заставить старого, опытного коммуниста уйти из жизни? Я бы очень хотел, чтоб ты рассказал, что знаешь.

Дан молчал, низко склонив голову, бессильно уронив руки. Штефан долго и терпеливо ждал. Налил ему рюмку коньяку. Прикурил для него сигарету — Дан жадно схватил ее. Казалось, его мучит приступ страшного недуга. Но это только казалось. Мозг Дана лихорадочно работал. История Пэкурару была ему известна, и прежде всего факты, связанные с деятельностью парткома. Все хорошо знали, что Испас, как черт от ладана, бегает от всяких собраний и заседаний, но все же и до его ушей кое-что доходило. Ползли по заводу всякие сплетни, слухи, явно отдававшие клеветой. Его давно уже удивляла непонятная пассивность дирекции и парткома, ведь Пэкурару был полноправным членом и того, и другого. И сейчас Дан пытался собрать разрозненные воспоминания в единое целое, воссоздать общую картину, которая бы раскрыла смысл случившегося. Он был уверен, что «дело Пэкурару» родилось в лабиринте коридорно-кабинетных кривотолков. У него просто в голове не укладывалось, что этот всеми уважаемый человек мог что-то нарушить, тем более пойти на явное беззаконие. Дан сам в трудных ситуациях неоднократно обращался к главному бухгалтеру, и тот, скрупулезно вникнув в детали, всеми силами стремился помочь, порой даже рискуя репутацией бережливого, рачительного хозяина. Ссужая проектному отделу нужную сумму, он внимательно следил за ее использованием, контролировал не только бухгалтерскую точность, но и эффективность начатого дела…

— Я давно знаю дядюшку Пэкурару и не могу поверить в его бесчестность, он бы скорее умер, чем подписал контракт, наносящий ущерб стране. Все эти слухи о финансовых неполадках, о разбазаривании фондов и растратах, о недопустимой халатности — чушь. Ты, конечно, прав, его смерть нельзя отделять от того, что в последнее время происходит на нашем заводе.

— А знаешь ли ты, что у него в течение двух лет делали вычеты из зарплаты за оказанную вам поддержку, хотя было известно о многомиллионной экономии, которую дал стране ваш новый трансформатор?

Дан вытаращил глаза от изумления.

— Вот это да! Наказывать за правое дело? Но почему я ничего не знал? И откуда узнал ты?

Штефан пожал плечами:

— Ни для кого на заводе это не секрет. Только такой блаженный, как ты, не высовывающий носа из «белого дома», мог об этом ничего не знать. Иначе ты бы открыто протестовал. Как Петре Даскэлу, помнишь? Его тогда быстренько выдвинули на учебу…

— А Косма? Он-то что? Как он мог допустить подобную подлость?

— А вот это надо бы у тебя спросить, ты работаешь на заводе, а не я.

Испас вскочил, нервно заходил из угла в угол. Но Штефану нужны были не взрывы горького отчаяния, не угрызения совести, а точные, беспристрастные факты. Он по-прежнему отмечал все важное из того, что слышал.

— Ты говоришь, давно знаешь Виктора Пэкурару, откуда?

И Дан рассказал о том, что Пэкурару был старым другом его двоюродного дяди — Чезара Попеску, в прошлом паровозного механика, а после Освобождения ответственного работника Госконтроля. В детстве и юности Дан частенько наведывался в семью своего дядюшки и крепко дружил с его сыном Драгошем.

— А где этот Драгош теперь? — словно невзначай спросил Штефан.

— Еще в лицее он мечтал стать офицером, с отличием закончил юридический и теперь работает в госбезопасности. У него всегда было какое-то обостренное чувство справедливости, ложь он просто органически не выносил…

Штефан сопоставлял данные из рассказа Испаса с тем, что уже слышал ранее. «Это наверняка тот самый майор Попеску, о котором упоминает Пэкурару и на которого просил обратить внимание первый секретарь. Вот только неясно, что в этом деле заинтересовало госбезопасность. Встречусь с Космой — сразу же попробую разыскать и майора. В общем, посмотрим…» И уже вслух спросил:

— Ну а что на заводе? Санда говорит — как перегревшийся котел, вот-вот взорвется, хотя внешне мало что заметно. Мы-то, в уездном комитете, считали, что у вас все в порядке.

— В определенном смысле так оно и есть…

Дан пристально взглянул на Штефана, пытаясь понять, насколько хорошо он информирован. Штефан хоть и друг, но все равно из вышестоящей инстанции, а когда начинаются подобные расследования… За последние полгода они уже столько повидали всего этого! Дан колебался, говорить Штефану или нет, что он думает о Косме, о том, как провертывает свои делишки «заслуженный железнодорожник» Василе Нягу, получивший на заводе прозвище «старичок-добрячок» за свою податливость, обтекаемость, неуловимость. Сказать ли прямо об Антоне Димитриу, при котором отдел главного конструктора стал «государством в государстве», хотя рабочие планы он и обсуждает с Космой в предварительном порядке. Не подумал бы только Штефан, что Дан пристрастен к Косме, ведь они оба так его и не простили…

В ожидании ответа Штефан нетерпеливо барабанил пальцами по подлокотнику. «Смотри-ка, — с удивлением подумал он, — не успели выдвинуть, а начальственный тик уже появился!.. Вот сидит рядом мой давний и верный друг, а я все пытаюсь проникнуть в его мысли, как будто можно сомневаться в его искренности или смелости. Разве Дан не тот человек, на плечо которого я могу всегда опереться? Ну почему не скажу ему прямо: помоги мне, Данушка, разобраться в этой нелегкой ситуации, ведь здорово напутали у вас на заводе, а распутывать теперь нам». И он сказал решительно:

— Объясни же мне наконец, что у вас происходит? Сейчас я не хочу взывать к твоей партийной сознательности — я обращаюсь к тебе как к своему старому другу, которому верю, как самому себе, а кое в чем даже больше.

И Дан заговорил, словно отчитывался перед собственной совестью. Да, завод сильно изменился. Даже внешне. И в этом, несомненно, заслуга Павла Космы, какие бы субъективные побуждения ни руководили им. Все считали его обыкновенным карьеристом, стремящимся занять высокий пост. Косма достиг своей цели, но и завода не забыл. Он оказался очень хорошим организатором, наделенным тем особым чутьем, которое позволяет ему удивительно рационально распределять имеющиеся силы. Не секрет, что фонды для завода приходится выжимать, как влагу из камня. Так он сплел себе сеть из высоких связей, и если что-нибудь не клеится в уезде, он выигрывает дело в министерстве. В критических ситуациях, когда другие опускают руки, Косма разбивается в лепешку, стоит насмерть, придумывает самые невероятные комбинации, и крайне необходимое сырье, материалы, оборудование словно из-под земли появляются на заводе. В одном месте он обещает, в другом угрожает, в третьем использует личное обаяние, против которого мало кто может устоять. Весь завод знает, что если уж Косма вбил себе что-нибудь в голову, то назад ни шагу… Ну а каков коллектив на заводе, Штефан знает и сам. Шесть тысяч человек, шесть тысяч толковых, квалифицированных рабочих. За последние годы завод очень разросся, действуют школа профобучения, специализированный лицей, курсы для среднетехнического персонала. «Энергия» сегодня — это передовое предприятие, имеющее правительственные награды. И люди видят в этом прежде всего заслугу Павла Космы. Это реальность, от которой никуда не денешься.

— Тогда в чем причина такого положения в коллективе? — настаивал Штефан.

— Как тебе объяснить? Павел обращается к проектировщикам только тогда, когда речь идет о решении какой-нибудь срочной технологической проблемы, от которой впрямую зависит выполнение плана. Тогда он сама предупредительность: и поможет, и обсудит все аспекты проблемы, порою и сам внесет какое-нибудь толковое предложение. Но этим дело и ограничивается. Лишь бы не сорвать план. Что и говорить, на заводе сделано немало: поднялись новые цехи, смонтировано импортное оборудование, повсюду образцовая чистота. Но стоит только задуматься о будущем, поневоле одолевают тревожные мысли — сможет ли завод идти в ногу со временем? А Косма спокоен — абсолютно, непробиваемо, бездумно. К новой технике проявляет интерес лишь при условии сиюминутной отдачи. Идей, требующих серьезных, длительных изысканий, не воспринимает, когда заходит в «белый дом», еле скрывает раздражение, может и нагрубить, а Антон Димитриу, вместо того чтобы поставить его на место, только поддакивает. Результат — деморализация людей. Самые смелые и талантливые растрачивают свой энтузиазм попусту. А Косма становится все более несдержанным. Заводской коллектив для него всего лишь инструмент, обязанный слепо исполнять его указания. У нас о недостатках и заикнуться не смей. А они есть, правда замаскированы хорошо. Уж в чем, в чем, а в камуфляже он разбирается, как никто другой. Именно на этой почве у него возникли конфликты с Овидиу Настой и особенно с Виктором Пэкурару…

— Какие недостатки ты имеешь в виду? — спросил Штефан, немного помолчав.

— Во-первых, бракованные детали и даже целые моторы он скрывает с помощью хитрой, хорошо отработанной системы. Во-вторых, так манипулирует цифрами, что общая картина выполнения плановых показателей получается настолько впечатляющей, будто и не было заданий по ассортименту. Но это только один аспект.

— Постой-постой, один-то один, но очень важный.

— Ну, если уж ты всерьез решил взяться за это дело, то ответь мне: каким образом удалось Косме подольститься к твоему коллеге по отделу Таке Мирою? Ведь он даже не удосужился ответить на коллективное письмо наших рабочих и техников.

— Этого я не знал. Разберусь обязательно. Но почему вы не обратились к заведующему экономическим отделом? А первый секретарь, Виктор Догару? Он ведь не раз бывал на заводе, присутствовал и на общих собраниях, и на заседаниях парткома. И, насколько мне известно, приезжал к вам запросто, без предупреждений.

Дан взглянул на Штефана с жалостью:

— Протри глаза, дорогой мой. Ты что, ослеп или просто дурачка валяешь? Или вы там и вправду не знаете, что такое эти неожиданные визиты, к которым готовятся по трое суток? За это время можно знаешь какой глянец навести!

— Не может быть, чтобы первый секретарь…

— Да при чем тут первый секретарь, — перебил Дан. — А Мирою на что? Он не сможет, так другие доброхоты найдутся.

— Узнает Догару — душу вытряхнет.

— Если узнает.

Не забыть бы этот факт, подумал Штефан, а Дану сказал:

— Так, говоришь, Павлу важно только, на какую сумму произведено продукции, а показателей по номенклатуре он всячески избегает?

— Еще бы! Его вполне устраивает вал. Тогда все как по маслу — и выполнение, и перевыполнение.

— Ну, не так уж это плохо — перевыполнять план.

— Да ведь сами себя обманываем! Потому что в конечном продукте стоимость его компонентов можно учитывать по нескольку раз. Таким образом отчетность по валу становится ширмой для приписок. Ходим в передовиках, получаем премии, завод награжден орденом Труда, давно удерживает знамя лучшего предприятия в подотрасли. Поговаривают, что Косма скоро станет Героем социалистического труда. А то он как увидит золотую звездочку на груди Марина Кристи, так весь кровью наливается.

— Это какой Кристя? Такой худощавый паренек из токарного?

— Помнишь, значит, еще родной завод! Только «паренек» этот теперь депутат уездного народного совета, гордость завода — наш первый Герой. А сам Марин нисколько не загордился, такой же энтузиаст и трудяга.

— Ну, хорошо. Однако, мне кажется, не об этом сейчас речь. Темнишь ты что-то, приятель.

Дан улыбнулся своей открытой, молодой улыбкой.

— И да, и нет! А насчет Космы — хоть он и без того у тебя как на блюдечке — могу добавить: нам, проектировщикам, он уделяет меньше времени, чем, скажем, уборщицам или дворникам. И не потому, что мы не нуждаемся в этом. Я понимаю, очень важно, что построены четыре многоэтажных дома для наших рабочих. Но довести мозг крупного предприятия почти до полного истощения — это, по-твоему, как? Вместо того чтобы заниматься творчеством, новаторством, думать о завтрашнем дне завода — пусть даже не поступало еще таких указаний из главка, — мы завязли в банальной текучке. Наш проектный отдел — нечто вроде третьестепенного подсобного хозяйства, занимаемся какими-то пустяками, с чем легко бы справились два-три инженера. Разве это нормально?

Чем глубже Штефан вникал в существо дела, чем полнее, деталь за деталью, становилась картина, тем все более неспокойно становилось на душе: «Нелегко дается последовательный перевод «Энергии» на производство компактных двигателей, столь необходимых индустрии, транспорту, сельскому хозяйству. Приходится подталкивать и погонять. А завтрашний день ставит свои проблемы, в министерствах уже намечаются индустриальные контуры будущей пятилетки. Неужели Косма этого не понимает?»

— Что сейчас вы выпускаете в серии?

— Да все те же хорошо тебе известные моторы для трамваев, лифтов, локомотивов. Но сейчас нужны другие, более мощные двигатели. И беру на себя смелость утверждать, что мы могли бы очень хорошо и оперативно наладить их серийное производство собственными силами, без дорогостоящего импорта.

— Это я и сам понимаю. Даже, может, лучше, чем ты думаешь. Вопрос ставится так: что у Космы на уме?

— Думаю, он удовлетворен тем, чего добился. Возможно, устал, да и советчиков завел не очень добросовестных…

— Имеешь в виду кого-нибудь конкретно?

Дан снова заколебался: не наговорил ли лишнего?

— Не знаю. Догадка есть — правда, смутная, — а вот доказательств нет. Понимаешь, он сам себе первый враг, зачем же мне добавлять! А слово не воробей…

— Ну хорошо, Дан, пусть будет так. Только пойми, не собираюсь я ловить тебя на слове и искать виноватых там, где их нет.

Наблюдения Дана заслуживали самого пристального внимания. «Павел Косма умный, опытный человек, который, конечно, не может не видеть, в чем нуждается сейчас — в эпоху больших и смелых планов — отечественная индустрия, и прежде всего машиностроение. Вот-вот начнется строительство канала от Дуная к морю. Понадобится новая техника. Брэильский завод «Прогресс» выпуск мощных экскаваторов, несомненно, наладит. А где взять электромоторы? Разумеется, поручат нам. Проектируется строительство гигантских карусельных станков — покупать для них моторы за рубежом слишком накладно».

В комнату вошла Санда. Бледная, с грустными глазами, она уже успела привести себя в порядок. Поцеловала Дана, расспросила о родителях и пригласила за стол, извинившись за скромное угощение. Печальной темы старались не касаться, но, когда Санда принесла бутылку красного вина, все трое, не сговариваясь, выплеснули из своих рюмок по нескольку капель, как этого требовал старинный обычай.

Дан попытался успокоить, утешить Санду, но Штефан его прервал:

— Конечно, случившееся с Виктором Пэкурару для Санды страшный удар, и в меру своих сил она нам поможет докопаться до истины. Но те сведения, предположения, подозрения, которыми располагаете вы с Сандой, могут быть правильно поняты лишь на основе глубокого анализа общей ситуации на заводе. Вот почему прошу тебя, Дан, подумай: в чем главная причина разногласий?

— Пойми, производственные конфликты могут возникать по самым разным поводам, но все они сходятся в одной узловой проблеме. Я не экономист и не могу компетентно охарактеризовать суть спора о стоимости. В нем наряду с начальниками ведущих цехов участвуют некоторые рабочие и бригадиры во главе с Марином Кристей. Они поддерживают главного инженера и Виктора Пэкурару.

Санда в свою очередь тоже рассказала о ряде фактов, малоизвестных в уездном комитете. Например, недавно Марин Кристя с цифрами в руках доказал, что нынешний метод подсчета себестоимости продукции открывает путь для установления завышенной цены. Кристя поехал в Бухарест, добился встречи с ответственными работниками, те внимательно его выслушали, поблагодарили и сказали, что этим вопросом сейчас занимается руководство партии. Но ведь еще год назад Виктор Пэкурару с помощью Ликэ Барбэлатэ из центральной диспетчерской поднял вопрос о том, что завод поставляет на рынок изделия, цена которых на несколько процентов завышена. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Павел Косма обвинил Пэкурару в демагогии, а главного инженера — в том, что он «ввязался в грязную, недостойную игру, которая существенно ударит по заработкам рабочих». И подсчитал убыток, который бы понес завод и каждый рабочий в отдельности.

Штефан лихорадочно записывал что-то в блокнот. Проблема была не новой, в свое время экономический отдел выдвинул ее для обсуждения на заседании бюро уездного комитета.

— Повторяю, — продолжал Дан, — для серьезной дискуссии я недостаточно компетентен. Как проектировщика и исследователя, меня волнует другая сторона вопроса: создавшееся положение тормозит прогресс нашего завода. Между прочим, у нас есть благодарственные письма от бухарестских транспортников и железнодорожников, они дают самую высокую оценку достижениям «Энергии» и заявляют, что наши отечественные моторы теперь нисколько не хуже импортных. Наши модели запущены в серийное производство уже на заводах в Тимишоаре и Филиаше. К сожалению, правда, у руководства заявки на новые моторы особого восторга не вызывают, а любые попытки «белого дома» хоть что-нибудь сделать немедленно пресекаются.

Штефан хотел было подзадорить Дана:

— А почему это именно «Энергия» должна решать проблемы оснащения румынской промышленности новыми сложными моторами? Не существует, что ли, главка или министерства?

Но Дан рассмеялся:

— И главк существует, и министерство здравствует, а вот производство моторов ни с места. Недавно мы получили заказ на проектирование асинхронных моторов, рассчитанных на работу в водной среде, — они нужны угольным шахтам и сельскому хозяйству. А дирекция колеблется.

— Интересно, почему?

— Ну, дело ясное! Возможности румынской технической мысли кое у кого вызывают сомнение — дескать, импорт надежнее, тут по крайней мере спать будешь спокойно.

Разговор становился все более интересным. Штефан внимательно слушал, делал пометки, а сам обдумывал одну мысль, которая никак не давала покоя. Наконец не выдержал, перебил Дана и, тщательно подбирая слова, спросил:

— Послушай, а не слишком ли тебя занесло на крыльях фантазии? Можно подумать, что все новое в моторостроении должно непременно начинаться на «Энергии», а другим лишь…

Дан заулыбался:

— Конечно! Ты попал в самую точку, Штефан! У нас, именно у нас должно начинаться. Для этого на нашем заводе есть все необходимое: великолепный коллектив проектировщиков — энтузиасты, которым только руки развяжи, и они не покинут «белый дом» даже ради собственной свадьбы; рабочие высшей квалификации — настоящие ювелиры в своем деле и технически грамотнее иных техников. Это они выступают с многочисленными рационализаторскими предложениями, причем совершенно бескорыстными. А что касается главка, то ему бы с экспортно-импортными операциями успеть разобраться да скоординировать работу подопечных заводов. Министерство — это неповоротливый колосс, который занимается общими вопросами машиностроения, где целая армия предприятий, миллионы рабочих. Так что до таких «мелочей», как электромоторы, у него просто руки не доходят. И хотя даже в партийных документах проблема ставится очень остро, решение ее запаздывает. Почему? Не знаю. Нет у меня для выводов ни компетенции, ни достаточной информации.

Штефан резко встал, обнял друга.

— Прости, Дан, я тебя совсем замучил своими вопросами. Мне надо было знать, можешь ли ты судить о проблеме в целом. Помнишь, как мы прозвали тебя в академии? Молчальник! Вот тебе и молчальник. Недаром в народе говорят: в тихом омуте черти водятся.

Дан тоже вскочил, прошелся по комнате, шутку он не принял.

— Я о деле, а ты…

— Ты что же, считаешь, что я такой тугодум и все еще не понял твоей главной мысли? Тогда скажу прямо: о новой специализации завода я думаю всерьез.

— Так давай думать вместе! — воскликнул Дан. — «Энергия» должна стать чем-то вроде главного механика отрасли, проектировщиком электромоторов в масштабе всей страны. Не серийный производитель, а мозговой трест, разрабатывающий концепции новых типов моторов, делающий опытные образцы. Электромоторы самой большой мощности и сложности, порою уникальные или малосерийные, даже по пять-десять штук, в зависимости от задач.

Тут Штефан несколько охладил пыл Дана, подчеркнув, что такая перспектива требует тщательного анализа, а самое главное — органичного единства научных исследований и производства.

— Думаешь, Косма пойдет на это? — задумчиво спросил Дан.

— Ну, он еще из ума не выжил и, уж конечно, прекрасно понимает, что чрезмерное упрямство может стоить ему кресла генерального директора.

— Не знаю, не знаю. Во всяком случае, он упорно продолжает настаивать на крупносерийном производстве. Ведь выполненный план — это поздравления, премии, карьера и никакой критики.

— Что бы он ни говорил, — подытожил Штефан, — а понять обязан, что не сегодня завтра мы вступим в новый период… Ну ладно, для первого раза, пожалуй, хватит. Башка разрывается на части. Вот только еще один, последний вопрос: что из рассказанного тобой имеет прямое или косвенное отношение к расследуемому делу? Ну вот, трагедия Виктора Пэкурару уже стала для меня «расследуемым делом»…

Дан медлил с ответом. Штефан взглянул в воспаленные глаза Санды, подумал: «Бедняжка, какая тяжесть свалилась на нее! И уже не отстранишь, не вытащишь ее из этого кипящего котла. А просветов пока никаких, да и смогу ли я ухватиться за кончик той единственной нити, которая ведет к разгадке?»

Санда, однако, мыслями была очень далеко и от этой комнаты, и от беседы мужчин — она заново переживала события сегодняшнего утра. Перед глазами опять возник катафалк. У Виктора Пэкурару было спокойное, умиротворенное лицо человека, выполнившего свой долг. Казалось, он просто уснул. Даже горькая складка, появившаяся у рта в последние годы, разгладилась, он выглядел хоть и измученным, но не старым. Увидела и Овидиу Насту с гривой седых волос, развевавшихся на ветру. Его слова шли от самого сердца, простые и естественные. Было такое впечатление, что он тихо беседует со своим соратником, пытается до конца осмыслить его поступок, внушить ему, что ни капли не сомневается в чистоте и честности его души. В конце голос старого инженера окреп: «Я не верю, что найдется хотя бы один человек, по-настоящему преданный нашему заводу, родине и партии, который осмелится бросить тень на твою добрую память. Но если появится такой мерзавец или, может, мерзавцы, мы клянемся здесь, провожая тебя в последний путь, что не позволим их грязным рукам и лживому языку коснуться твоей памяти. Пусть она навсегда остается такой же чистой и светлой, какой была твоя жизнь, каким я вижу твое лицо сейчас, в минуту прощания. Обещаем тебе это как настоящие, верные друзья». Наста первым запел «Интернационал». Один за другим вступили голоса, и скоро все присутствующие подхватили гимн. Ветер далеко уносил мелодию, в которой звучала непоколебимая вера в победу — несмотря на все жертвы, лишения и печали…

По лицу Санды нетрудно было понять ее мысли. Дан подошел к ней, что-то сочувственно шепнул, потом повернулся к Штефану и сказал:

— Думаю, что травля дядюшки Виктора началась давно, и ему суждено было пострадать именно потому, что был он человеком прямым, смелым и скромным, поддерживал новые идеи и не умел кланяться. Теперь о растратах. Я собственными ушами слышал, как он попрекал Косму за то, что тот с непозволительной легкостью тратит государственные деньги на заказы за границей. Из него, бывало, и нескольких леев не выжмешь, ну а когда речь заходила о долларах, лирах, франках и особенно о западногерманских марках, тут уж он превращался в настоящего скупца. Примечательно, что и с инициативами, направленными на сокращение импорта, он соглашался не с ходу: сначала изучал дело, советовался, запрашивал мнения специалистов, а предложения действительно ценные защищал до последнего. Отсюда его бесконечные конфликты с Павлом. Лично я уже давно пришел к убеждению, что Павел терпеть не может главбуха и ищет лишь повода избавиться от него.

— Думаешь, он способен на такую подлость?

— Мне кажется, это скорее эмоции, чем продуманное заранее решение. Как-то не верится, что Косма способен на сознательное вредительство, хотя он всегда был одержим безмерными амбициями. Он в своем роде маньяк, убежденный в том, что именно ему предназначено судьбой сделать из «Энергии» недостижимый эталон.

— Браво! — подбодрил Штефан. — Но только ты сам себе противоречишь. Говоришь, его снедают амбиции. А если они побуждают его отдавать все силы заводу, разве это не смягчающее обстоятельство?

— А мне кажется, что противоречие в твоих словах, — вступила в разговор Санда. — Разве ты сам не знаешь, что если Павел вбил себе что-нибудь в голову, то его уже ничем не переубедишь? Любая смелая инициатива, которая исходит от других, сразу приводит его в бешенство. В последнее время он вообще ни с кем не советуется. Людей созывает только для того, чтобы объявить о своем решении. И не забывает добавить: «Это линия партии, товарищи!» Для Василе Нягу он как манна небесная, ибо освобождает от ответственности и от необходимости думать.

Штефан повернулся к жене.

— Это очень важно, Санда, то, что ты говоришь. Даже не можешь себе представить. Вот только нужны веские доказательства.

— Сколько хочешь!

Санда рассказала, как однажды она поместила в стенгазете статью инженера Станчу об экономии меди. Косме статья не понравилась, и он собственноручно сорвал листок со стены. А Нягу, который совсем недавно был полностью согласен с идеями автора, стоял рядом и подзуживал… Санда посоветовала мужу поговорить с Думитреску. Дело в том, что, когда по заводу стали ходить многочисленные комиссии, присутствие Виктора Пэкурару стало нежелательным, и его отправили в длительную командировку по предприятиям-должникам. А главбухом на этот период Косма срочно назначил Думитреску, человека робкого, задавленного ответственностью, но, как говорят на заводе, честного и принципиального.

— Стоп! Не сын ли это деда Панделе из токарного? — вспомнил Штефан.

— Точно. Дед уже на пенсии, однако по-прежнему каждый день за заводе — интересуется делами, дает советы, — и никому в голову не приходит считать его пенсионером. Словом, настоящий кадровый рабочий, хотя и нет его фамилии в ведомостях, нет его карточки на заводской проходной. И если однажды дед Панделе не появится, в цеху поднимется тревога.

— Ну, сын старика Панделе — этот тот человек, который нам нужен. У такого отца…

Педантичный Дан заставил Штефана вернуться к основной теме:

— Имей в виду, Павел многому научился. Законов он не нарушает, а от неугодных людей избавляется так, что комар носа не подточит: либо продвигает по службе, либо посылает на учебу, как Петре Даскэлу.

— А что, кстати, с ним? Такой цельный человек. Да и секретарь получился из него хороший, только разве образования маловато. Его вроде бы в академию «Штефан Георгиу» направили учиться?

Испас с неодобрением взглянул на Штефана:

— Ты еще не понял, что для Павла это была единственная возможность избавиться от Даскэлу? Обычно же он откомандировывает, и даже с повышением, на другие предприятия.

— А что у него произошло с Даскэлу?

И тут Санда рассказала, как этот толковый рабочий, разгадав подтекст «внутренней политики» Космы, вначале попытался с глазу на глаз убедить генерального директора в ошибочности его позиции; когда это не удалось, он открыто поставил вопрос на парткоме. Тут Косма окончательно вышел из себя и заявил, что секретарь не понимает не только задач, стоящих перед отечественной индустрией, но даже задач родного завода. И забросал аудиторию цифрами, цитатами из министерских приказов и решений правительства. В заключение посетовал: «Много у нас еще недоучек, которые вместо того, чтобы учиться…» — и предложил Даскэлу быть серьезнее, не выносить на обсуждение высосанные из пальца идеи. К сожалению, отпора ему тогда не дали — никто к этому не был по-настоящему готов. Вопрос из повестки дня вычеркнули. Но Косма этот случай не забыл. Он вообще не забывал ничего, что могло представлять для него угрозу. Как член уездного комитета, он через голову парткома предложил направить Даскэлу на учебу в академию. Возражать было бесполезно. Перед отъездом Петре пришел к директору на прием. Косма принял его с улыбкой победителя, предложил сигареты, кофе. Петре отказался. «Как хочешь, — вздохнул Косма и, навалившись всем телом на стол, сказал с откровенной насмешкой: — Надеюсь, ты хорошо используешь ту возможность, которую тебе предоставила партия для учебы, и больше не станешь плевать против ветра». Даскэлу ответил так: «Ни секунды не сомневался, что это твоих рук дело. Однако не думай, что ты заткнул мне рот подачкой. Мне противна твоя самодовольная рожа, противно твое гнусное лицемерие, которое ты называешь политикой. Даже я, неуч, знаю, что это называется политиканством. Надеешься, так будет продолжаться вечно и на тебя не найдется управы?» Косма оторопел, потом хрипло, как зверь, прорычал: «Да кто ты есть, чтобы мне лекции читать!» — «Простой рабочий, от станка. И в отличие от некоторых я помню, с чего начал, и верю в нашу цель. Как каждым коммунист, я имею право думать собственной головой, высказывать собственное мнение и убежден в своем долге говорить правду открыто. Так что твоим эхом я никогда не буду». Косма закричал как бешеный: «Вот отсюда, мерзавец!» Но Петре оставил последнее слово за собой: «Видно, слабая у тебя голова, коли власть так ее вскружила. Таким, как ты, нечего делать в партии честных людей!»

Даскэлу рассказал об этой истории только Санде, и все же слух облетел весь завод: Мариета Ласку, секретарша Космы, с которой тот обращался, как барин-самодур со своей служанкой, имела привычку подслушивать под дверью.

Вспомнив о долгих годах совместной учебы и работы, Штефан с грустью покачал головой.

— Не зря говорится в народе: избавь господь от поповской слезы и милости пристава.

— Думаешь, докатился Павел? — прищурился Дан.

— Не знаю. Увидим.

ГЛАВА 6

Чем ближе подходил Штефан к заводу, тем сильнее билось сердце. Одно за другим всплывали воспоминания: период ученичества — слишком короткий, потому что заводу не хватало рабочих рук, шумное общежитие, столовка с достопамятной перловой кашей да тушеной капустой, а фасолевый суп — как настоящий праздник. Это были тяжелые годы классовых конфликтов, кончившихся национализацией средств производства. А потом та страшная засуха, изможденные лица голодных ребятишек с севера, скитавшихся по городам и селам уезда. Первые шаги в профсоюзе, бурные демонстрации в поддержку Национально-демократического фронта, вступление в партию… Сколько же времени утекло с тех пор! С горьким чувством упрекал он себя в том, что так редко наведывается сюда, где каждый камень мостовой, каждый кирпич в стене знаком ему с юных лет. И вот перед глазами выросла монументальная стена, окружающая целый комплекс гигантских корпусов. Одни, взметнувшись высоко в небо, купались в лучах жаркого солнца. Другие, распластавшись между ними, матово отсвечивали прямоугольниками плоских крыш. Вдали виднелись металлические каркасы и ряды строительных лесов — вставали новые цехи и мастерские.

Он остановился у главного входа с ярко-красными буквами «Энергия». Подошел к вахтеру на проходной и сразу успокоился — за столиком с двумя телефонами сидел Бакыр, тот самый Бакыр, о ком говорили, что он ровесник завода.

— Позабыл нас, сынок, совсем позабыл! И не стыдно тебе?

«Да, состарился наш вахтер. Теперь уж молодежь вряд ли назовет его дядюшкой Бакыром, скорее, дедом», — думал Штефан, разглядывая обветренное, задубленное, в глубоких морщинах лицо старика. Его белые как снег волосы резко контрастировали с черными живыми глазами, от которых ничто не могло укрыться. Трудно было представить себе завод без дядюшки Бакыра Мануша, бессменного и грозного хозяина проходной. В жилах его текла албанская кровь — он происходил из арнаутов, искавших здесь два века назад спасения от турецкого разбоя. Из поколения в поколение служили арнауты верой и правдой в имениях помещиков Потыркэ и Панэ на землях Должа и Яломицы. После крестьянского восстания 1907 года отец Бакыра, Схефтек, поклялся не служить боярам и перевез семью в город. А тут попал из огня да в полымя: албанцев брали только в сторожа. Стал он работать на фабрике и вскоре сдружился с мастеровыми. В 1917-м хозяева сбежали, поручив Схефтеку охранять предприятие. Через несколько месяцев в город вошли немцы, и, когда он отказался впустить их на фабрику, его расстреляли. Спустя два года вернулись хозяева и великодушно пожаловали вакантное место в проходной, освободившееся после гибели Схефтека, его сыну. Бакыр был тогда молод, но уже хорошо усвоил, что значит быть охранником. Даже в незабываемом тридцать третьем, когда все рабочие до единого вышли на улицу из солидарности с бастовавшими железнодорожниками, пост свой не покинул. В 1948-м, хотя Бакыр с большим трудом понял смысл проходившей по всей стране национализации, он остался на заводе по просьбе рабочих. А инженер Овидиу Наста сказал тогда: «Бакыр — человек верный и надежный». В другой рекомендации он и не нуждался. У Бакыра Мануша была потрясающая память — он знал по имени всех рабочих, помнил даже, кто когда пришел на завод, кто где набедокурил еще во времена ученичества, женат ли, сколько детей, в меру ли пьет. Алкоголь ненавидел люто. Приложился с утра — сиди лучше дома, все равно на завод не пройдешь. Бакыр не уступал даже начальникам цехов, когда те приходили и умоляли: «Пропусти человека, поддал-то самую малость, а он сегодня позарез нужен»…

Бакыр по-отечески смотрел на Штефана, в его взгляде читался немой вопрос.

— Что делать, дядя Бакыр, работа засосала, дома собственного не вижу…

Вахтер лукаво улыбнулся:

— Полно, домнул[4] инженер, мы ведь тоже кое-что понимаем. Ты теперь в начальники выбился, чего тебе тут искать?

— Ну вот еще! Ты же меня с шестнадцати лет знаешь, — нахмурился Штефан.

— Ладно, молчу. Только с тех пор, как тебя ветром отсюда сдунуло, у меня борода до пояса отросла.

— Ладно, дядя Бакыр, ты, я вижу, по-прежнему такой же неприступный, как скала. Ну да мы еще успеем поговорить. — И Штефан шагнул было на заводскую территорию.

— Стоп! Обожди! Куда идешь? — остановил его вахтер, грудью закрыв проход.

«Вот чертов дед, — улыбнулся Штефан. — Знает меня как облупленного, а прикидывается…» Он вытащил из кармана удостоверение. Старик развернул его, повертел в руках, вернул с равнодушным видом.

— У нас это не годится. С ним можешь ходить там, в городе. А тут носят специальные нагрудные знаки.

— И что же мне теперь делать? — растерялся Штефан.

— Скажи, как полагается, к кому тебе надобно, и сиди жди, пока начальство решит, пускать тебя или нет.

Штефан передернул плечами, процедил сквозь зубы:

— Куда, куда, к генеральному, разумеется.

И сторож опять не упустил случая лишний раз уколоть гостя:

— Ну конечно! Извини, пожалуйста. Известное дело: шишка с шишкой дружбу водит. — Он набрал номер телефона. — Мариета, здесь вот товарищ инженер Попэ, он хочет пройти к шефу… — И повернулся к Штефану: — В городе он, в уездном комитете.

Штефан оторопел. Ведь они заранее договорились, что он сегодня приедет на завод.

— Ладно, подожду в его кабинете. — Увидел, что Бакыр колеблется, и добавил: — Не торчать же мне здесь, на проходной, эдак я все твои секреты выведаю!.. Как ее фамилия, этой Мариеты?

— Ласку, — пробормотал вахтер.

Штефан взял из его рук трубку.

— Говорит Штефан Попэ из уездного комитета… Да, Бакыр мне сказал. Что же это у вас за порядки такие — держать гостя на проходной?.. И не оставил никаких указаний? Хорошо, я позвоню в партком.

— Секундочку, — пискнула трубка. — Вот товарищ Нягу как раз рядом.

Послышался другой голос — тягучий фальцет:

— Вы уж извините, товарищ Попэ. Приказ есть приказ, его надо выполнять. Передайте трубочку, я скажу, чтобы вас пропустили. Порядок все же должен соблюдаться…

Бакыр взял трубку. Заговорщически улыбнулся, пропуская Штефана. А удостоверение оставил у себя.

«В конце концов, что мне на них обижаться? — подумал Штефан. — Они люди подневольные, но к чему разводить такие формальности? А если что-нибудь срочное?»

Широкая аллея вела к административному корпусу. Серый бетонный куб высился над заводом многоэтажной громадой. Широкие лестницы были неправдоподобно чисты — казалось, на них еще не ступала нога человека. Лифты сновали вверх и вниз, двери бесшумно открывались, и молчаливые люди спешили по своим кабинетам. Ни привычных шуток, ни веселых голосов, которые когда-то не угасали здесь. «Все иначе, — подумал Штефан. — В общем-то, неплохо, каждый занят своим делом. Но уж больно много суровости и какой-то чопорной деловитости. Морг, да и только». На третьем этаже он подошел к высокой дубовой двери с элегантной табличкой: «Генеральный директор».

Мариета Ласку, женщина внушительных размеров, с волосами цвета красного дерева и тщательным макияжем, заметалась, рассыпалась в извинениях, предложила чашечку кофе и свежую газету, которую «даже шеф еще не раскрывал». У ее стола, развалившись, сидел Василе Нягу. Он не спеша поднялся и с важным видом протянул холеную влажную руку. Когда Штефан отказался от всего предложенного, «старичок-добрячок» тоже заволновался:

— Ну почему же, товарищ Попэ? Такой уж у нас порядок в секретариате, да и на всем заводе тоже. Товарищ генеральный директор учит нас быть всегда вежливыми, гостеприимными, предупредительными… Вот и товарищ Ласку, хоть и беспокойна не в меру, а работник добрый… У нас все такие.

— Так уж и все?

— Бывает, конечно, оторвется кто-нибудь от коллектива, ошибочку допустит, но зато остальные… С тех пор как у нас директором товарищ Павел Косма, порядочек — любо-дорого посмотреть. Образцовый порядок! У вас в уездном комитете, конечно, об этом наслышаны.

Штефан с интересом рассматривал человека, изо всех сил старавшегося казаться жизнерадостным, искренним, излучающим доброту и оптимизм. Василе Нягу был одет несколько необычно. Наглухо застегнутый серый китель, галифе из домотканого сукна, заправленные в толстые гетры, огромные тяжелые ботинки. На его широком невыразительном лице застыла раз и навсегда заученная улыбка. Глазки были неуловимы под опухшими веками. Бесформенный нос нависал над верхней губой, рот был до смешного маленький и щербатый.

— Хорошо, что мы встретились, товарищ Нягу, — сказал Штефан. — Я бы все равно вас разыскал. Но сначала я хотел переговорить с товарищем Космой, мы с ним договорились о встрече.

Нягу развел руками.

— Ничего не поделаешь, товарищ Попэ. Не мы порядки устанавливаем. Сам товарищ Иордаке вызвал. Тут уж хочешь не хочешь, а надо ехать.

«Странно, — думал Штефан, — с Космой мы договорились, а Иордаке еще в восемь утра было доложено, что я отправляюсь на «Энергию», и он вовсе не собирался вызывать Павла…» Нягу с невинным видом глядел в окно, словно приход Штефана его абсолютно не касался. Впрочем, время от времени он все же бросал тревожные взгляды на гостя, и это не ускользнуло от Штефана.

— Пожалуй, нет смысла терять время даром.

— Конечно, товарищ Попэ, — подхватил Нягу. — Совершенно верно. Дела не ждут. Мы ведь знаем, как вы заняты. Приезжайте в другой раз, когда товарищ директор будет на месте.

Но Штефан охладил его пыл:

— Вы меня не так поняли. Я пока пройдусь по цехам, побеседую со старыми друзьями. Давненько мы не виделись. А когда товарищ Косма возвратится, дайте мне знать.

Нягу мялся в нерешительности.

— Да у нас… в отсутствие директора… Как говорится, хозяин со двора — запирай ворота. Ну да ладно, так уж и быть, под мою ответственность. Идемте, я буду вас сопровождать.

— Я в няньках не нуждаюсь. На этом заводе я вырос и чувствую себя здесь как дома, — отрезал Штефан.

— Да что вы, товарищ инструктор, просто для меня большая честь пройти с вами по цехам, показать, чего мы достигли, объяснить… — заюлил Нягу. — И потом, у нас, знаете, существует свой внутренний распорядок. Никто не имеет права ходить по заводу без сопровождения. Имеется в виду — посторонние.

— Это меня-то вы считаете посторонним?

— Как бы то ни было, но на заводе вы не работаете.

Глядя ему прямо в глаза, Штефан произнес раздельно:

— Вот что, товарищ Нягу, на «Энергии» я никогда не буду посторонним. И в нагрудном знаке не нуждаюсь: меня тут все знают, хотя и не виделись давно. Насколько мне известно, у вас масса дел в парткоме, в первичных организациях. Так что займитесь ими. А в партком я загляну позже.

— Вы не представляете, как много у нас перемен! — не отставал Нягу. — Работают новые цехи, мастерские специального назначения. Осуществлена комплексная реорганизация завода…

— Знаю, а чего не знаю — увижу. Без гидов и комментаторов.

— Хорошо, дорогой товарищ, как скажете. Но вы забыли, что, согласно распоряжению генерального директора, необходимо иметь…

Попэ смерил его презрительным взглядом.

— С этого бы и начинали… Разумеется, мандат. Вот он, держите, товарищ Ласку. Я оставляю его вам, покажете потом товарищу Косме. — И вышел.

Секретарь бросился к Мариете, вырвал из ее рук бумагу.

«Тов. Попэ Штефану, инструктору уездного комитета, поручается расследовать дело о самоубийстве бывшего главного бухгалтера завода «Энергия» Виктора Пэкурару. Просим соответствующие учреждения, партийных и государственных работников оказывать ему всяческое содействие в выполнении задания».

Тяжело опустившись в кресло, секретарь задумался. «Так и есть! Предчувствие не обмануло. И ведь, как назло, директор уехал. А этот как танк — ничем не прошибешь! И я тоже хорош, чего ввязался? Еще неизвестно, что они тут раскопают…»

Мариета, не скрывая удовлетворения, разглядывала его встревоженное лицо. Только эта невинная месть ей и оставалась, с тех пор как, отлученная Космой от всех секретов, она утратила свой авторитет. А ведь раньше, зная все входы и выходы, все тайные пружины, прекрасно ориентируясь в обстановке на заводе, она была абсолютно необходимой и для директора Форцу, и для многих работников, вынужденных прибегать к ее помощи в разрешении срочных проблем. Этой потери Косме она простить не могла.

В вестибюле Штефан увидел гигантский, во всю стену, план завода. Цехи раскрашены в яркие цвета, мастерские заштрихованы, а лаборатории обведены синим контуром. Все как на ладони.

Войдя под своды токарного цеха, он был поражен царившим здесь образцовым порядком, глубоко продуманной расстановкой станков, которая оставляла достаточно места для каждого рабочего, а вместе с тем полностью использовала возможности помещения. С тех пор как Штефан покинул завод, количество станков тут, пожалуй, утроилось. И каких станков! С трудом отыскал он несколько старых машин, выпущенных когда-то в Араде. «Последние из могикан», от них как будто даже нафталином пахнуло. А рядом сверкали никелем французские, английские, американские, японские станки… Не было забыто и освещение. Мощный пучок лучей падал точно на резец, а вокруг мягкая подсветка, сочетающаяся с матово-зеленой окраской стен. Штефан не спеша переходил от станка к станку. И вдруг сквозь широкие стекла диспетчерской увидел инженера Иона Саву с телефонной трубкой в руке и очками на лбу. Сава кричал что-то неведомому собеседнику, яростно жестикулируя свободной рукой. «Сейчас его лучше не трогать», — подумал Штефан и шагнул в сторону. Но вдруг чьи-то мозолистые руки закрыли ему глаза. Знакомый голос спросил:

— А ну, угадай!

Штефан не сомневался ни секунды:

— Дед Панделе, кто же еще! — и с сыновней почтительностью обнял старика. На всем заводе не было, наверно, рабочего, который бы не знал этого знаменитого деда. Многим вложил он в руки инструмент, научил ремеслу, вывел в люди. — А ты все на посту, дедушка Панделе? Как говорится, вперед, и только вперед?

Какая-то странная тень промелькнула во взгляде старика, но это длилось лишь мгновение. Поглядев на Штефана снизу вверх — инструктор был на целую голову выше, — он проговорил с укором:

— Хорош ученичок, нечего сказать. Забыл своего учителя — и как с гуся вода!

Штефану опять стало стыдно. На него смотрели еще не поблекшие голубые глаза, в которых светилась неподдельная радость. «Ну и осел я, право, настоящий осел, — подумал Штефан. — Забыть, может, не забыл, но и помнить не очень-то вспоминал».

— Я в курсе всех ваших событий, мне Санда рассказывает, — ответил он извиняющимся тоном.

— Пусть рассказывает, на то она в пропаганде и работает. На ней и партпросвещение, и наглядная агитация, и культработа. Вон и Ликэ тоже усердствует в стенгазете. Каждый на своем месте, как в книжках учат… Но, скажу тебе прямо, наше рабочее слово не всегда доходит до них. Что где чего — они, конечно, знают…

— Ну вот я, к примеру, знаю, — попытался пошутить Штефан, — что наш уважаемый Панделе вышел на пенсию, что сын его — бухгалтер на хорошем счету, а дочурка, та самая вертушка, что у меня когда-то на коленях прыгала, теперь в ударниках ходит и заводским комсомолом заправляет.

Деду шутливый тон, однако, не понравился. Он испытующе посмотрел на Штефана, как бы желая прочесть его мысли.

— Это разве секреты? На то у нас радиоузел есть. Захотят — ославят, захотят — прославят, им неважно, что ты за человек. Взять хоть меня. Когда уходил на пенсию, тут только и вспомнили, что у деда Панделе есть фамилия — Думитреску.

— Что, обидно?

— Да на работе обо всем не переговоришь. Заходи как-нибудь вечерком. Новоселье мы не справляли, живем там, же — в собственном доме с садиком. Да что я говорю, ты ведь и дорогу-то к нам, наверно, позабыл.

— Неправда! Вот увидишь, загляну на днях в твой дворик. И, как бывало, без предупреждений, чтобы стола большого не накрывал.

Дед засмеялся:

— Врасплох меня не застанешь. Заходи, я ведь понимаю, времени у тебя нет, а так бывал бы ты у нас часто. По глазам вижу, нашенским остался.

— Как же я могу забыть, дедушка Панделе, кто мне давал рекомендацию в партию! Хотелось бы надеяться, что оправдал я твое доверие.

Панделе вдруг замолк, поднял на Штефана погрустневшие глаза.

— Ты-то — да, а вот нашлись некоторые, опозорили мою седую голову.

— Кто же это?

Панделе беспокойно оглянулся.

— Не место здесь…

— Значит, и пенсионером на завод ходишь? — сменил тему Штефан.

— Дело такое. Завод, глядишь, и без меня обойдется, да вот я без завода не могу. Даже если помру в собственной кровати — хоть мне и не верится, — все равно меня отсюда, из токарного, на кладбище понесете. А хожу сюда, так сказать, за свой счет. Помогаю, советую, подсказываю кое-что… В партийной организации, значит, с учета не снялся…

Прибежал Марин Кристя, обнял Штефана и только после этого сообщил, что его просят срочно прийти в дирекцию. Но Попэ не торопился. Стал расспрашивать Марина о здоровье, о работе, о жизни. Тот заулыбался, подняв руки:

— Подожди, дружище, времени — ни секунды. Бегу к бригаде, горим синим пламенем. Чертов план…

— План? Да вы самые лучшие в городе! Дай бог всем такие плановые показатели.

Кристя переглянулся с дедом.

— Наверно, так оно и есть. Вот только начальство погоняет — то в рысь, то в галоп. Сам, что ли, не видишь? Все, побежал. Еще заглянешь к нам?

— Что за вопрос?! Непременно встретимся. Нужна твоя помощь. Послушай, а что, если…

К удивлению Штефана, Кристя, точно так же, как дед Панделе, осторожно оглянулся по сторонам. Старик обнял их за плечи.

— Вот что, ребятки. Договоримся так: когда Штефан соберется ко мне, я предупрежу Марина. У меня и встретимся.

Когда Штефан позвонил в дирекцию, голос Мариеты Ласку дрожал. Она набросилась было на Штефана, но тот вежливо осадил ее, и она разрыдалась.

— Извините меня, пожалуйста, товарищ Попэ, я сама не своя. Шеф орал на меня как сумасшедший за то, что я пустила вас на завод. А «добрячок» наш сразу — «моя хата с краю», будто и не говорил, что под его ответственность. Ну кто я такая, чтобы задерживать товарища из уездного комитета? А он выгнать меня грозит…

— Я сейчас приду. Вот только еще кое-что улажу…

— Ой, умоляю вас, не задерживайтесь, он точно меня уволит!

— Ну, теперь уж отвечать буду я. В хату с краю прятаться не стану…

— Да! Но вы-то потом уедете, а мне оставаться.

Штефан хотел было уже идти, чтоб избавить Мариету от лишних неприятностей, но тут снова увидел за стеклом инженера Саву, который отчаянно махал ему рукой. Зашел поздороваться. Сава был мокрый, как из бани. Ручейки пота стекали по щекам.

— Ох и устроил мне шеф головомойку за вас, товарищ Попэ! Как нашкодившему мальчишке! Заявил, что зря назначил меня начальником цеха. Не знаю, что под носом происходит, кто входит и выходит, кто с людьми разговаривает…

— При чем здесь вы? У вас и так дел невпроворот — хоть на части разорвись. Покурить некогда. А ответственность какая!

— Точно! Горячку порют неизвестно чего. В конце концов боком выходят все эти авралы. Оставаться бы мне лучше в проектном, заниматься своим делом. Или начальником смены — тоже голова ни за что не болит. А тут трясет как в лихорадке.

— Тяжко? — осторожно спросил Штефан.

Сава ответил в сердцах:

— Это теперь называется новым стилем. Не давать человеку дух перевести, а то еще, чего доброго, начнет соображать собственной головой. Уж если шеф соблаговолил отдать приказ, будь добр исполнять до последней буквы.

Штефан понимал, что у инженера накипело, но виду не подал:

— Давно я у вас не бывал, похоже, многое изменилось за это время. Разросся завод, прямо не узнать. Новые цехи, новое оборудование, зелень кругом… Красота необыкновенная!

— Ну, тогда вам надо осмотреть нашу необыкновенной красоты столовую с дешевыми обедами. Посетить четыре жилых дома для рабочих и инженеров. Повосхищаться размахом… А заодно и этим новым стилем — полный идиотизм!

Штефан остановил Саву:

— Разберусь, Ион, во всем разберусь, дайте только время. Вы ведь знаете: я и работу токаря знаю, и начальника цеха. Вот только объясните, почему все тут у вас как будто чего-то боятся, оглядываются, как бы кто не услышал, а вы — нет, кричите на весь цех.

Сава засмеялся:

— Просто мне нечего терять. Кроме разве служебных цепей. И все об этом знают. Я так и заявил на активе: «Оставьте лучше меня в покое и забирайте свой токарный цех, опостылел он мне хуже горькой редьки».

— Чем же он опостылел?

— Да всем!

Лицо Савы помрачнело, глаза стали злые, неистовые. Штефан примирительно сказал:

— Ну, хорошо, Ион. Мы еще побеседуем. Эх, сколько добрых друзей осталось у меня здесь!

Сава криво усмехнулся:

— Как же, знаем. Трое мушкетеров: Косма, Попэ, Испас. Да только, как вы ушли, они тут такого наворотили!

— Но, надо полагать, не Испас является автором нового стиля?

Сава взял себя в руки и сказал уже спокойно:

— Нет, не он. У него другая крайность. Неисправимый романтик, все строит воздушные замки, а толковые изобретения утекают как вода между пальцев…

— Слушайте, вот на эту тему нам бы и потолковать. Правда, тут неудобно.

— Мне скрывать нечего. Что на уме, то и на языке.

— А как цех? Дали зама?

— Обещали. Только увижу я его, когда рак на горе свистнет. А насчет места вы, пожалуй, правы, здесь не совсем удобно.

Штефан записал телефон Савы, попрощался и пошел к зданию дирекции.

Он улыбнулся Мариете, постучал в дверь и, не дождавшись ответа, вошел. Павел Косма вышагивал из угла в угол по персидскому ковру. Он хмурился, левое веко дергалось — знакомый признак крайнего раздражения. После короткого приветствия Попэ удобно расположился в одном из кресел, стоявших перед массивным рабочим столом. На столе, накрытом хрустальным стеклом, были аккуратно расставлены календарь, письменный прибор и обязательный для подобных коллекций высокий стакан с идеально отточенными цветными карандашами. Тут же лежал огромный блокнот. Сбоку — столик с четырьмя телефонами.

Косма пытался взять себя в руки. Он хорошо знал Штефана, чтобы вот так, очертя голову, пойти на скандал. Тем более что из уездного комитета он вернулся с пустыми руками. Ведь секретарь по экономике его не вызывал, Косма сам просил срочно принять его. С досадой он узнал, что «дело Пэкурару» на секретариате не обсуждалось. На вопросы пришлось отвечать ему самому, и очень подробно, поскольку перепуганный Мирою, забыв об инструкциях Космы, наговорил секретарю много лишнего. Между прочим Иордаке поинтересовался, каким образом готовится завод к решению задач следующей пятилетки. Косма ответил, что все в стадии изучения, но одно можно с уверенностью сказать уже сейчас: без крупных закупок импортного оборудования не обойтись. По крайней мере на первом этапе. «Сомнительное это дело, товарищ Косма, — возразил секретарь, — особенно сейчас, после съезда, который с такой остротой поставил вопрос о сокращении импорта и быстром налаживании производства машин отечественных конструкций, об отказе — в пределах разумного — от зарубежных лицензий». Косма парировал, как ему казалось, неотразимо: «Так-то оно так. Но ведь у нас нет опыта в производстве уникальных моторов. Если «Энергия» останется в рамках нынешней специализации и будет продолжать серийный выпуск с конвейера, то даже я не осмелюсь просить зарубежную технику. Только сырье да некоторые сорта пластмасс и изоляционных материалов. Однако все это при условии, что лавина заказов на уникальные моторы, которая обрушилась на нас за последнее время, будет остановлена». Секретарь перелистал малюсенькую записную книжку, в которую вносил микроскопическим почерком свои соображения, и спросил: «А выполнения этих заказов от вас кто-нибудь требует? Скажем, главк или министерство?» — «Нет. Но поток запросов идет к нам с самых разных заводов. Вот недавно поступила заявка и от штаба строительства канала». О чем-то задумавшись, секретарь сказал: «Ну, в этом мы разберемся. На ближайшем заседании бюро обсудим эту проблему, пусть пока в общих чертах, в свете наших местных задач. Скоро пленум Центрального Комитета, в повестку дня внесен вопрос о модернизации промышленности и роли научных исследований в этом важном деле. Надо, сам понимаешь, и нам готовиться к пленуму».

Больше ничего не разузнал Косма. Все только «в общем и целом», ничего конкретного. А тут еще Штефан Попэ пожаловал. И отнюдь не для обсуждения перспективных задач или основных установок, а для проверки на месте «дела Пэкурару». Не исключено, значит, что начнется настоящее расследование. «Этого мне только не хватало, — думал Косма. — И на кой черт? Как говорится, мертвые с мертвыми, живые — с живыми. Никакое дознание не вернет Пэкурару к жизни…»

Он все вышагивал по кабинету, молчание становилось невыносимым. Нервы — на пределе. И как он себя ни настраивал на мирный лад, а беседу начал с того, что сварливо спросил:

— Что так быстро? Генеральный директор мог бы и подождать. Времени у него сколько хочешь, ответственности и обязанностей никаких.

Штефан, казалось, этого ждал, простодушно улыбнулся и ответил:

— За хлопоты извини, вот только приема ждал не ты, а я. И довольно-таки долго. Хотя позавчера договорились обо всем.

— А что делать? Вы если вызываете, то надо лететь на сверхзвуковом.

— Тут что-то не так. Товарищ Иордаке знал, что я отправляюсь сюда. А ты — что же, не мог оставить для меня пропуск? Ведь мне здесь даже не дали поздороваться толком со старыми знакомыми.

— Как трогательно! — съязвил Косма. — У нас тут, правда, маловато времени, чтобы предаваться сантиментам. Лирические настроения оставляем за проходной. Так что лучше твоим старым знакомым заниматься делом на своих рабочих местах.

— Именно об этом я тебя и хотел спросить: что это у вас в цехах за штурмовщина? В прошлом году план вы перевыполнили и сейчас, если не ошибаюсь, идете без отставаний. В чем же дело?

Такой поворот в разговоре Косму не устраивал.

— Нет уж, давай сначала я тебя спрошу: что ты надеешься раскопать в «деле Пэкурару»? Да, да, хотим мы или нет, смерть Пэкурару превратилась в «дело». И, в частности, чего тебе надо лично от меня? Ведь в субботу вечером я тебе по телефону сказал, кажется, все. В том числе и свое мнение о шумихе, поднятой вокруг этого самоубийства.

Косма тяжело упал в свое директорское кресло, перелистал записную книжку, скорчил гримасу: дескать, времени и так в обрез, а тут еще со всякой ерундой надоедают.

— Видишь ли, — нахмурившись, ответил Штефан, — в «деле Пэкурару» много неясного. Одни утверждают, что он был образцовым бухгалтером — скрупулезным, экономным, быть может, даже педантичным. Другие высказывают полностью противоположное мнение. Где тут правда?

— Ну, судить о его профессиональных качествах я не берусь. Хотя документы мы, как правило, подписывали оба. Ревизии поводов для беспокойства не давали. Так, ничтожные замечания — я бы сказал, неизбежные для масштабов хозяйственного оборота нашего завода. Но сам знаешь, ворон ворону глаз не выклюет. Эти финансисты тоже умеют договариваться между собой…

— Имеешь в виду, что нарушения Пэкурару покрывались, так сказать, сверху?

— Боже упаси, я этого не говорил! — вскинулся Косма. — Я лишь подчеркнул, что результаты подобных проверок не могут служить оправданием вскрытых махинаций.

Штефан переспросил, о каких махинациях идет речь.

— Ну, прежде всего, дела прошлые: самовольное введение сверхурочных рабочих часов и оплата их в полном размере. Кроме того, без санкции дирекции он выделил ряд дорогих импортных материалов на проведение экспериментов.

— Это факты известные. Но вот о том, что деньги, пошедшие на оплату сверхурочных, удержали с Пэкурару, хотя завод на этом изобретении немало сэкономил, знают немногие. Не дать ни гроша дополнительного заработка людям, которые работали день и ночь над новой моделью, было бы несправедливым. А что касается материалов, то они пошли на первый малогабаритный трансформатор отечественной конструкции, тот самый, за который, если мне не изменяет память, директор завода получил орден Труда.

— Нарушение остается нарушением. А если все главные бухгалтеры начнут действовать таким же образом? До чего мы дойдем? — Павел Косма говорил теперь спокойно, взвешивал каждое слово. Однако подспудное раздражение чувствовалось.

Штефан вернул разговор к событиям не столь отдаленным. Мягко, но настойчиво напомнил о спорах по проблемам модернизации завода, спросил, так ли на самом деле обстоят дела или что-то преувеличено.

— Примерно так, — подтвердил Косма. — Пэкурару показал себя несведущим человеком, которым руководит романтический утопизм, не выдержавший научного анализа. Направление, которое навязывала предприятию «тройка нападения» Пэкурару — Даскэлу — Испас, не соответствовало нынешней технической базе завода. Впрочем, эта проблема подробно обсуждалась на заседании парткома. Решение было оформлено в виде документа. Если тебя интересуют подробности, поговори с Нягу, ознакомься с решением.

— Ну, хорошо. Значит, Пэкурару был в этом вопросе некомпетентен. Пусть так. Ну а ты-то, инженер, как ты сам относишься к проблеме?

Косма пожал плечами, вышел из-за стола и, усевшись в кресло напротив Штефана, решительно сказал:

— Это уже другая история. Она шире и не имеет к «делу Пэкурару» никакого отношения. Подожди минуточку! — Он предупредил по селектору Мариету Ласку, чтобы их не беспокоили, и попросил две большие чашки кофе без сахара. Потом достал из неприметного шкафчика в стене бутылку английского коньяка и пару рюмок, засмеялся: — А теперь поговорим. Если кто-нибудь нас застукает на месте преступления, то у меня отговорка: морально разлагаюсь под твоим идейным руководством.

Разговор постепенно уходил от «дела Пэкурару». Этого-то Косме и надо было, особенно после утренней встречи с Иордаке.

— Значит, какой я вижу «Энергию» в будущем? В новой пятилетке? В эпоху научно-технической революции? Ты это хотел знать?

Штефан кивнул: разумеется, будущее завода интересует его больше всего. Да и, видимо, причины самоубийства Пэкурару следует искать в той ситуации, которая сложилась на предприятии в последние годы. Но Косма пропустил эти слова мимо ушей. Помедлив несколько секунд, как будто собираясь с мыслями, он заговорил — с расстановкой, подчеркнуто спокойно, словно формулировал тезисы заранее продуманного реферата.

— Так что думаю я о будущем завода «Энергия»? Ты задаешь мне вопрос, который другие, к примеру наш друг Дан, уже не задают. Для них Павел Косма неисправимый карьерист и консерватор. Видишь, как все просто? Надеюсь, ты-то понимаешь, что эта оценка — незаслуженная. Оскорбительная. Думаю, не время сейчас объяснять друг другу, что такое научно-техническая революция, ее масштабы и перспективы, ее значение для социалистического строительства, а также те социальные и экономические последствия, которые она влечет за собой. Кстати, одним из ее аспектов — формированием человека завтрашнего дня — как раз занимается твоя жена. И, надо признать, это ей удается. Так что даже отстающие производственники вдруг начинают мечтать о рационализации и изобретательстве.

Говорил он спокойно, без своей обычной раздражительности, почти без жестов и трескучих фраз. Позволил себе лишь немного иронии в адрес Санды, но с этим Штефан был в какой-то степени согласен. «Узнаю прежнего Павла, — думал он. — Конечно же, годы не те, посолиднел, опыта жизненного накопил, а ум все тот же — острый, аналитический. И зачем, право, нужны эти бесконечные споры в парткоме и дирекции завода? Сколько времени и энергии забирают они у самых талантливых наших людей! Но откуда же атмосфера страха среди рабочих и инженеров? Почему обижены именно те, кто мыслит наиболее смело и творчески?»

— Ты, конечно, скажешь, как обычно, что надо конкретнее, — прервал сам себя Косма. — Все правильно. Грош цена абстрактным разглагольствованиям, когда речь идет о промышленности, о народном хозяйстве. Я расскажу одну историю, она тебя, несомненно, удивит. Как-то, несколько лет назад, явился в партком Даскэлу и выложил перед нами план реорганизации завода. Ты, разумеется, не мог не слышать от Санды, как я его тогда отчитал. Думаешь, это моя слепота или зависть? Ни черта подобного! Дело было слишком сложное, и слабая аргументация, детские формулировки Даскэлу могли только все испортить. А ведь мысль-то была, в сущности, правильная. Так что же — выйти на перекресток и трубить на весь свет? Такие вещи не на заседаниях решаются, не всем скопом. Необходима серьезная подготовка, поддержка и сверху, и с флангов. Твоя жена и Ликэ Барбэлатэ призывали на мою голову громы и молнии, но предпринять что-либо реальное были бессильны. Даскэлу стал моим смертельным врагом, а Дан с тех пор мне постоянно противодействует. Во всем! Ну и что же? Стоит ли принимать в расчет все эти ссоры, трения, мелкие амбиции, демагогическую болтовню о демократии? Вопрос ставится так: для чего, когда и как должна быть обновлена техническая база завода? От этого зависит степень нашей заинтересованности и количество сил, которые мы бросим на это дело.

— Вопрос ты ставишь правильно. Но вот что я не могу уразуметь: с какой целью ты деморализуешь именно тех, кто по логике вещей мог бы стать твоим единомышленником? Я не спрашиваю, почему ты не советовался с ними — запросто, с каждым на его уровне… Не спрашиваю даже, почему не заручился поддержкой уездного комитета, чтобы обеспечить, как ты выражаешься, один из флангов. Даже о главке тебя не спрашиваю — может, ты атаковал сразу министерство. Меня прежде всего интересует, на чем основываются принятые тобой решения. Сколь они реалистичны.

— Скажу тебе, Штефан, без обиняков. И не потому, что ты прислан из уездного комитета, просто считаю тебя самым толковым и практичным в нашей троице. Есть такой экономический закон: рынок завоевывает тот, кто первым обновляет основные фонды, кто первым приготовился к расширенному воспроизводству на новой базе. Мы еще не в состоянии встать на уровень экономически развитых стран. И пройдет немало времени, потребуются огромные усилия и даже жертвы, пока мы достигнем желанной цели. Что делать в масштабе всей страны, пусть думает высшее руководство. Я уверен, оно найдет верные пути для решения этих проблем. Меня же лично занимает вопрос: что мы можем сделать здесь, у нас? Ты думаешь, я цепляюсь за эту серийную продукцию из глупого упрямства? Нет, мой дорогой! Я делаю это обдуманно, не хочу, чтобы «Энергия» потеряла место, завоеванное с таким трудом. Не отдам синицу в руке за журавля в небе. Я должен разобраться во всем, все хорошенько подготовить, а уж потом начинать, да так, чтоб не тянуть назад передовую отрасль. Здесь важно выиграть время на реконструкцию. Я не ребенок, понимаю, что значит для нас заказ на производство моторов для гигантских карусельных станков или мощных экскаваторов. Все это очень близко, это наш завтрашний день. Ну а послезавтра что мы будем делать? Начинать все сначала? Вот о чем надо прежде всего подумать и уяснить для себя сразу, а потом уже размахивать кулаками.

Странное чувство овладело Штефаном. С одной стороны — угрызения совести, что долгое время был к нему несправедлив, не замечая ничего, кроме отрицательных качеств: эгоизма, азарта, безмерного тщеславия. С другой — недоверие, настороженное ожидание какого-нибудь коварного шага, хитрого финта, который сразу обесценит все его красивые слова.

— Ну хорошо, пусть так, — сказал он спокойно. — А сам-то ты что предлагаешь? Откуда взять столько техники, все эти новейшие машины с программным управлением? На манну небесную рассчитывать не приходится!

— Вот это и есть узел проблемы. Ты его здорово уловил. В нем, как в фокусе, собираются все компоненты и все противоречия этого дела. Опыта в производстве моторов у нас нет — неприятно, но факт. Мы делаем первые, совсем маленькие шаги в научных исследованиях и проектировании. Специалистов не хватает, а у тех, кто есть, подготовка слабая. Как бы ни были они талантливы, чтобы накопить знания и набрать нужную силу, необходимо время. Но и времени у нас нет. Таким образом, остается единственный выход: закупать оборудование за рубежом, самые последние модели. Разумеется, только на выгодных условиях. Но без этой бесконечной бумажной волокиты, из-за которой мы постоянно опаздываем и остаемся с устаревшими технологиями.

— Да, но ведь и самые последние модели устаревают.

— Зевать не надо. Я вот, например, уже сейчас отбираю наиболее способных выпускников заводского лицея, молодых инженеров, наших и с других предприятий, — будем заблаговременно посылать их на учебу. Создадим специальные, хорошо оснащенные лаборатории и разместим их тут, прямо в цехах «Энергии». Не можем мы ждать чуда по мановению волшебной палочки Дана Испаса.

— Ты советовался с ним?

— А что мне с ним советоваться? Про некоторых людей говорят, что у них в голове «птичка порхает». У этого, по-моему, целая стая таких птичек. Вбил себе в башку, что проектный отдел может все что угодно. До чего самоуверенный народ! Не удивлюсь, если они заявят, что нерешенных проблем для них уже не существует.

— Это мы еще посмотрим… А вот о необходимых фондах, об инвестициях, о конвертируемой валюте ты подумал?

— В том-то и загвоздка! Фонды! Больше, чем есть, взять негде. Какой выход? Следует пересмотреть способ их распределения. Две охапки сена трем ишакам не дашь. Значит, во что бы то ни стало надо добиваться для «Энергии» необходимых валютных фондов, мотивируя тем, что двигатель — это сердце каждого механизма.

Штефану стал ясен ход мыслей Космы: урвать кусок пожирнее за счет других отраслей и заводов, подгрести жар под свою лепешку. Иными словами, сделать все возможное и невозможное, лишь бы остаться первым. Он спросил прямо:

— Вот, значит, какие соображения толкнули Транкэ на заключение кабального контракта?

— Кабального не кабального, но он дает нам солидную часть необходимого оборудования.

— По твоей концепции получается, что Пэкурару стал тормозом в обновлении технической базы «Энергии».

— Именно! Разве я не говорил, что ты самый толковый из нас?

— А почему Транкэ дал на пятнадцать процентов больше, чем это предполагалось первоначально?

— Не знаю, это была делегация главка, мы тут ни при чем. Может, это была своего рода взятка за срочность, а может, его собственный бизнес.

— Ты думаешь?

— Спрашиваешь, как будто я там был. Этим должны заниматься соответствующие органы. Лично мне важнее всего как можно раньше получить заказ.

Штефан напряженно вслушивался в слова Павла, пытаясь понять, что же происходит с Космой. Подозрения не оставляли его.

— Инженер Лупашку из объединения, ты его помнишь, он работал раньше на твоем заводе, говорит, что в ФРГ есть оборудование лучшего качества и значительно более дешевое…

— Может быть. Только поставки могли начаться через полтора года, а этого — уже в следующем квартале. Чувствуешь разницу?

Штефан закрыл глаза. Перечитал мысленно письмо Пэкурару, строчка за строчкой. Долго молчал, потом спросил:

— Ты знал, что «дело Пэкурару» затеяла специальная комиссия муниципалитета, не считаясь с тем, что в Бухаресте «соответствующие органы», как ты выражаешься, уже во всем разобрались? Кто был инициатором нового следствия?

— Да, знал. Но чей это был приказ и какое решение приняла комиссия, понятия не имею. Я не вмешиваюсь в дела муниципального комитета. Но после всего случившегося было ясно, что…

— Так, значит, поэтому ты не встал на защиту Пэкурару? Предпочел остаться в сторонке?

Лицо Космы окаменело. Он резко встал, давая понять, что аудиенция окончена, и процедил сквозь зубы:

— Здесь, в моем кабинете, я никому не разрешаю подвергать сомнению прерогативы, действия и выводы партийного комитета. Никому.

Решительным шагом Косма прошел к своему столу, сел в кресло и вновь превратился в неприступного генерального директора. Не глядя на Штефана, официальным тоном произнес:

— При необходимости я в твоем распоряжении в любое время. Было бы неплохо, если бы ты не спешил делать выводы на основании нелепых слухов. Кстати, у вас в уездном комитете прекрасно осведомлены о ситуации на заводе.

Штефан был уже у двери, когда она вдруг распахнулась. Обхватив руками огромный букет роз, в кабинет влетела Ольга, а за нею — Мариета Ласку. Лицо Ольги светилось радостью, и это настолько контрастировало с грозным видом секретарши, что мужчины невольно улыбнулись. Мариета молча повертела у виска указательным пальцем. А Ольга, давясь смехом, пролепетала:

— Господи, это же настоящий цербер! Ну, Павел, без дзюдо к тебе уже не проникнешь…

Мариета Ласку почувствовала себя оскорбленной:

— За какие грехи свалилась на мою голову эта взбалмошная газетчица, если только она та, за кого себя выдает? И кто ее пропустил на проходной? Сумасшедший какой-то день. Лезут все, кому не лень! — Но тут она увидела, как корчится от смеха Штефан, и испугалась.

— Это же моя жена, товарищ Ласку, — сказал Косма. — Сколько раз вы нас соединяли по телефону…

Секретарша сразу сникла:

— Боже ты мой, опять я дала маху… Но ведь вы мне ничего не сказали.

Ольга не дала ей опомниться:

— Чем вздыхать да ахать, несите лучше вазу. А то цветы вянут.

Тут только Косма спохватился:

— Что это у тебя за клумба?

Рассыпав букет по столу, Ольга обняла мужа, взлохматила ему волосы, расцеловала в обе щеки.

— Эх ты, чудо, ведь тебе сегодня исполняется сорок лет. Вот твоя благоверная, несмотря на запрет, и явилась на твой любимый завод пожелать тебе долгих лет жизни! Но теперь я вижу, что ты этого не заслуживаешь. Нет, ты только посмотри на него, Штефан, стоит как истукан, вместо того чтобы пасть мне в ноги и поклясться в вечной любви! Только посмей сказать, что ты не рад…

Павел Косма вышел из столбняка лишь к концу этой тирады.

— Стоп, какое сегодня число? И вправду восемнадцатое. Сумасшедшая работа! Все, хватит, сегодня гуляем!

Ольга закружилась по кабинету.

— Наконец-то, вот такой муж мне и нужен: лицо светлое, глаза ясные, того и гляди подхватит меня на руки… Вижу, вижу, что хочешь. Барсук несчастный! Строит тут из себя директора, властителя душ, а сам давно продал свою душу этому страшному молоху по имени «Энергия»…

Косма улыбнулся, протянул Штефану руку:

— Сам видишь, сегодня нам не до дискуссий. Сегодня я пленник своей красавицы жены. И хочу лишь одного: чтобы она увезла меня и угостила бокалом хорошего вина.

ГЛАВА 7

Въехав во двор своей виллы, Косма остановил машину у дверей гаража, открыл дверцу, взял Ольгу на руки и торжественно понес к дому.

— Что ты делаешь! Люди же смотрят…

— Ну и пусть.

Поцелуй Павла заставил ее замолчать. Она хотела вырваться, но его руки были как тиски. Он нежно и заботливо опустил ее около входной двери, где их ждала Тея — по случаю торжества в нарядном фартуке и с кокетливой наколкой на соломенных волосах.

— С днем рождения, хозяин, — улыбнулась она. — Долгих вам лет жизни, здоровья и счастья, вам и вашей хозяйке!

Ольга беспокойно оглянулась на Косму. За те два года, что Тея жила у них, Павел так и не сумел отучить ее от обращения «хозяин». Сколько он ни бился, все было бесполезно, а когда пригрозил: «Если еще раз скажешь, выгоню!» — Тея сделала невинные глаза: «А хозяйка не отпустит, она всегда говорит: без Теи как без рук!» Ну, положим, руки бы нашлись, но они привязались к этой наивной юной дикарке, которую шумный город приводил в ужас. Полное ее имя — Филофтея — вызывало у всех улыбку, и Ольга стала звать ее Теей. Девушка закончила в деревне восемь классов и больше учиться не хотела. Ольга пыталась привить ей вкус к чтению, но книгам Тея предпочитала вязание, даже в кино ходила редко. А вот хозяйкой была замечательной, справлялась с любым делом без особого труда. Что же касается кулинарии, то здесь Тея не знала равных: достаточно было краткого описания, и на следующий день самое сложное блюдо стояло на столе. Колдовство, да и только! Сложа руки она никогда не сидела, закончив хлопоты по дому, брала лопату, лейку и шла в сад, который превратила в настоящий рай. «Ох и повезло мне с этой девушкой, — говорила Ольга. — У меня теперь дома никаких забот». А Тея никак не могла понять их образ жизни. Когда хозяин на заводе, хозяйка дома, сидит над бумагами. Только он домой поздно вечером, она — на дежурство. Тея смеялась, что они всю неделю как солнце и луна, видятся только по воскресеньям. И то не всегда. Или хозяйка укатит в командировку, или хозяин отправляется в дальние края, куда-то за границу, на переговоры (слово это вызывало у нее особое уважение, хотя ее совсем не интересовало, о чем он там в заграницах переговаривается). Больше всего ей нравилось, когда Косма возвращался и дарил Ольге духи, кремы, помаду. Не забывал и Тею. Свой сувенир она принимала с благоговением, произнося «спасибо» едва слышным шепотом…

— Будь добра, Тея, накрой на стол, — сказала Ольга. — Достань большую бутылку вина. Я на минутку — переодеться.

Она поднялась по лестнице, толкнула дверь спальни, но не успела снять платье, как в дверях появился Павел.

— Подожди, — пробормотала она. Но Павел уже держал ее в объятиях. — Сумасшедший! — только и успела она воскликнуть, когда он рывком опрокинул ее на кровать.

Они долго молчали, опьяненные близостью. Павел гладил ее растрепавшиеся волосы, а Ольга обхватила его могучие плечи и зажмурила глаза. Еле слышно шепнула ему на ухо:

— Давно мне не было так хорошо, как сегодня…

И снова время остановилось для них, так неистова была страсть. Первым очнулся Павел.

— Слушай, есть хочу — не могу! А если не накормишь, я тебя живьем проглочу!

Ольга прижалась к нему, нежно укусила за мочку уха.

— Такому людоеду только попадись! — И вдруг вскочила: — А ка-к же Тея? Бедняжка. В третий раз, наверно, разогревает…

— Что ты так всполошилась, — развел руками Павел. — Думаешь, она не подозревает, что за секреты у супругов, когда они остаются наедине? Тем более если она красива и молода, да и он как будто еще ничего.

Они были идеальной парой. Он — волевой, неугомонный, властный. Она, несмотря на свой независимый характер, — эмоциональная, чуткая. И Косма, который раньше не пропускал ни одной юбки, остепенился. Ольга владела всеми его чувствами, крепко держала на шелковом поводке, и он не возражал. Натура тонкая, чувствительная к любым проявлениям вульгарности, Ольга сама не могла понять, чем ее так завораживает этот человек. Если у них и бывали кризисные ситуации, разногласия, переходящие в явную враждебность, то счастье взаимной любви быстро разгоняло тучи, и они забывали обо всем, а потом вместе смеялись над своими размолвками.

С самого начала Павел Косма ввел в семье принцип, от которого не отходил ни на йоту: у каждого своя работа, свой служебный долг и общественные обязанности. Каждый разбирается в своих делах сам и полагается только на свои силы. Ольгу оскорбляли черствость Павла, его подчеркнутое безразличие к ее статьям, командировкам, друзьям. Нередко ей хотелось поделиться с ним сомнениями, переживаниями, но когда она однажды попыталась, он сразу осадил ее: «А что будет, если я начну советоваться с тобой по своим техническим проблемам, таким, как, например, отбор изоляционного материала для моторов?» Сухая жесткость этого ответа глубоко запала ей в душу. Постепенно они привыкли, оставаясь вдвоем, полностью отключаться от забот. У каждого был свой круг знакомых, с которыми можно обмениваться мнениями, советоваться и спорить. У Павла круг этот, по мере того как он забирал в свой железный кулак нити управления заводом, становился уже и мало-помалу окончательно распался. Ольга же, наоборот, поддерживала контакты со многими людьми в городе и уезде благодаря многочисленным статьям и репортажам, интервью и комментариям на самые острые социальные темы. В редакции ее любили и ценили как хорошего товарища и обязательного человека. В отделе культуры, которым она вскоре стала заведовать, ее журналистский талант открылся новыми гранями. Но, к удивлению коллектива, она упорно уходила от споров по хозяйственным проблемам, хотя было известно, что в академии блистала именно в этой области. Впрочем, когда на редакционных летучках обсуждались экономические материалы, выступления Ольги всегда отличались конструктивностью. За обеденным столом она частенько рассказывала Павлу об интересных фактах и впечатлениях от своих поездок по провинции. И ее возмущали резкие, безапелляционные суждения Павла о сложных проблемах, запутанных ситуациях. Как-то речь зашла о молодежи, и они незаметно, слово за слово, крепко повздорили. Для него вся молодежь — это «безответственные бездельники, которым подавай легкую жизнь и развлечения». На замечание, что и у него на заводе есть серьезная молодежь, передовики производства, студенты-заочники, Павел рассмеялся, не скрывая самодовольства: «Это только на «Энергии»! У нас воспитанием молодежи занимаются серьезно, без словоблудия, и они знают, что никто с ними нянчиться не будет. Любое нарушение внутреннего распорядка сурово наказывается, и это служит хорошим примером. Если кто не выполняет норму — скатертью дорога! Мерзавцев и шалопаев не держим!» Тогда она рассказала, что два дня назад трое парней с «Энергии» устроили в закусочной драку, ударили милиционера, который уговаривал их разойтись по домам, ночь провели в камере, а утром, постриженные и пропущенные, как полагается, через душ, были отправлены на завод и переданы с рук на руки секретарю комитета комсомола Ралуке Думитреску. Косма в ярости закричал: «Это клевета! Такое от меня не могли скрыть!»… Как-то Ольга опубликовала несколько репортажей по социальным проблемам, вызвавших многочисленные отклики. Темы эти были подхвачены даже центральной печатью, но Павла они не заинтересовали. Ольгу поразила тогда его удивительная близорукость, ведь, как выяснилось, он не знал даже того, что происходит в уезде, понятия не имел о том, чем живут люди, что их интересует и какие у них трудности. Все это навевало на него скуку. О том, что его жена защитила диссертацию, получила звание кандидата общественных наук, он узнал из газеты. Второпях, без всякой радости поздравил ее, а на следующий день она услышала, как он, разговаривая с кем-то по телефону, пренебрежительно бросил: «Кандидатское звание — это нуль без палочки, в стране полным-полно этих кандидатов и докторов, а вот толкового инженера днем с огнем не сыщешь». Ольга почувствовала себя глубоко оскорбленной. Однако забылась и эта обида…

Усевшись за стол, они стали извиняться перед Теей за опоздание, но девушка только счастливо улыбалась: давно не видела она хозяев в таком хорошем расположении духа. Павел попытался усадить ее вместе с ними за стол, однако Тея категорически отказалась. Она только подняла бокал за здоровье Космы, пожелала ему долгих лет жизни и сделала один-единственный глоток. Зато Павел ел за троих, а пил за десятерых. К десерту он уже был крепко под хмельком, однако предложил еще выпить кофе в увитой розами беседке. После кофе они снова поднялись наверх, и Косма попытался обнять Ольгу. Осторожно высвободившись, она сказала, что придет через минуту. А когда вернулась, он лежал поперек кровати, широко раскинув руки, и храпел так, что дрожали стекла. С большим трудом Ольга уложила его поудобнее, взяла журнал и попыталась читать. Но буквы прыгали перед глазами, и пришлось погасить свет. Она всматривалась в темноту и думала, что вот опять ничего не сказала Павлу, чтобы не портить ему день рождения. Несколько дней назад ее вызвал главный редактор Дорел Попович и объявил, что по согласованию с завотделом пропаганды уездного комитета ее выдвинули на пост заместителя главного редактора. «Дело тут не в общей тенденции по выдвижению женщин на руководящую работу, просто мы давно уже просили еще одну должность заместителя, и сейчас наступил благоприятный момент. Ты, конечно, понимаешь, что на мои плечи ложится слишком многое, мне одному не справиться… И знай, одними только обозрениями культурной жизни ты уже не отделаешься. Пожалуйста, не убеждай меня, что не разбираешься в вопросах экономики. Будто я не догадываюсь, в чем дело…» Ольга перебила с возмущением: «Ах вот оно что! Выходит, я по личным мотивам обхожу стороной проблемы народного хозяйства… Я что, по-твоему, наивная девочка?» Но в глубине души она признала правоту Поповича.

«Как бы далеко я ни обходила проблемы «Энергии», — размышляла Ольга, — даже если избавлюсь от отдела экономики, все равно будет тяжело. Завод, а значит, и его генеральный директор, находится постоянно в центре дискуссий. Хочу я того или нет, равновесие наших взаимоотношений будет нарушено. Он будет уязвлен и как муж, и как руководящий работник. Что же делать?»…

В восемь утра они сидели в столовой, Павел обжигался горячим кофе, не спуская глаз с часов. Ольга попробовала было подсунуть ему бутерброд, но он пробормотал, что перекусит на заводе. Она проводила его до дверей и, когда он на ходу обнял ее, шутливо сказала:

— А знаешь ли ты, товарищ генеральный директор, кого держишь сейчас в объятиях?

Павел подхватил:

— А как же! Еще не ослеп. Самую красивую, самую умную и самую верную женщину в мире, и я должен благодарить судьбу за то, что эта женщина — моя жена. Ольга нахмурилась:

— Преувеличиваешь. Ну так узнай же правду, несчастный: жена твоя вышла в начальники. Невероятно, но факт.

Павел среагировал не сразу и по инерции продолжал шутить:

— Вот это да! Теперь могу хвастать, что средний чин в нашей семье самый высокий в городе. Надо бы и Тею повысить, а то она командир только на кухне, в саду и у корыта. Дадим-ка ей звание верховного домокомандующего, ведь она правит всем нашим домом…

— Я серьезно; на днях будет подписано мое назначение заместителем главного редактора.

Не дойдя до машины, Павел резко остановился, скривил рот.

— Вот те на! Что это им взбрело в голову?

— Откуда я знаю! Может, моя кандидатская степень… Или мои статьи, ведь их многие читают — кроме, разумеется, собственного мужа.

Косма оставил замечание без ответа. Лишь спросил:

— Чем ты будешь заниматься?

— Пока не знаю. Интересы мои известны, а значит — и секторы, чью работу, надеюсь, я смогу координировать наилучшим образом. Естественно, что в рамках общего руководства придется заниматься всеми проблемами. Иначе ведь нельзя.

Косма постоял минуту в нерешительности, а затем произнес то, чего больше всего боялась услышать Ольга:

— Что бы ни случилось, не лезь в экономику. У нас с тобой твердая договоренность, вот уже много лет. Не забудь, что после истории с трансформаторами, в которую ты, как дурочка, ввязалась, я предупредил тебя в последний раз. И пусть останется так, как мы условились: никто не суется в тарелку другого!

— Не знаю, будет ли возможно в новой ситуации…

— Это меня не интересует. Выход из положения ищи сама, наш договор остается в силе для любой ситуации.

Косма решительно шагнул к машине, захлопнул дверцу и, хмурый, как осенний день, нажал на акселератор. Даже не махнул на прощанье рукой — впервые за все годы их совместной жизни.

Эти утренние часы, когда завод словно сжимается в один кулак и, как автомобильный мотор, начинает набирать обороты на весь долгий рабочий день, Павел Косма очень любил. Особенно с тех пор, как стал директором. Он входил в кабинет, вешал пиджак на спинку стула, вызывал Мариету Ласку, и она зачитывала продиктованный с вечера список срочных дел. Затем созывал к себе всех начальников цехов, мастерских и лабораторий, а также секретарей первичных парторганизаций. От докладчиков он требовал краткости, информативности, четкого анализа, была дозволена даже дискуссия, но только если она не уводила от основной темы. Последнее слово оставалось за ним, это было его суверенное право. На таких оперативках Павел Косма особенно зримо ощущал свою власть, ему приятно было сознавать себя командиром такого гигантского производства. Он привык думать о заводе как об одухотворенном существе, составляющем часть его «я», предмет гордости, постоянной заботы и беспокойства. Малейший непорядок вызывал у него вспышку безудержного гнева.

Сегодня, однако, Косма вошел в свой кабинет, не ощущая того прилива энергии и той радости, с которыми он привык начинать новый рабочий день. Настроение было испорчено размолвкой с Ольгой. Такое у них случалось не раз, но, как правило, все кончалось уступками с ее стороны. Однако теперь… «Зам. главного редактора — это не шутка. Она вошла в номенклатуру уездного комитета и отдела печати ЦК. Нет, — решил Косма, — о моем согласии не может быть и речи. Даже при условии ее слепого подчинения мне такая ситуация недопустима. Может быть, поговорить с Догару? Ну и что? Он меня не очень-то жалует, смотрит косо, рука словно свинцовая. Да и что я ему скажу? Что мне дома нужна жена, а не начальник? Что я не могу отчитываться о своей работе перед собственной женой?»

Но это еще не все. За последние месяцы Павла не раз охватывал страх. В графике производства наметилась тенденция к отставанию, реальные масштабы которого, как ему представлялось, знал только он. В проектном отделе создалась конфликтная ситуация: главный конструктор инженер Антон Димитриу никак не мог поладить с большей частью своего коллектива. А этот Пэкурару? Сколько крови он ему попортил тем упорством и спокойствием, с каким отстаивал свою точку зрения, защищал всех этих мечтателей! Вот с Василе Нягу поладить оказалось легче. Косма питал к нему безграничное презрение, которое даже не считал нужным скрывать. Даскэлу он ненавидел, однако порою сожалел, что нет больше рядом этого неистового человека, умевшего воодушевить людей на трудовой подвиг. Нягу тоже полезен — выполняет все указания и даже достаточно хитро аргументирует их. Каким-то безошибочным чутьем охотничьей собаки угадывает, кого именно хочет директор поставить на место, кропотливо собирает досье и при первом же удобном случае наносит удар. Слов нет, без Нягу не обойтись. Порою, правда, разглядывая его заплывшее лицо, серые неуловимые глазки, которые не то от страха, не то от хитрости бегали по сторонам, бесформенный нос и льстивую улыбку, Павел думал: «Этот человек в случае необходимости, не долго думая, продаст и меня. Тут уж он сразу обнаружит во мне кучу недостатков и ткнет носом в совершенные ошибки. Более того, он еще и себя подвергнет беспощадной критике за то, что поддался влиянию сильной личности. И ведь найдутся дураки — поверят ему и единогласно проголосуют за самое тяжкое взыскание, которое он уже давно придумал для меня».

Он нажал кнопку селектора. Мариета Ласку ответила немедленно:

— Слушаю вас, товарищ генеральный директор!

Косма помедлил, потом сказал категоричным тоном:

— Передай главному инженеру, чтоб вел совещание сам — у меня нет времени. А когда закончит, пусть проинформирует. — И добавил вполголоса: — Селектор не выключай, я послушаю.

Оперативка началась вяло. Цехи один за другим докладывали о невыполнении дневных норм. В последние месяцы это стало печальной традицией. Причин было сколько угодно: и перебои с деталями, и нехватка сырья, а тут еще изоляционные материалы попали в дефицит. Большинство голосов звучали мрачно, устало, но вот послышался дерзкий тенор мастера Спиридона Мани, который заменил ушедшего в отпуск инженера Станчу. Мастер не боялся называть вещи своими именами, а факты были очень уж неприятны. Да, с этим Маней шутки плохи, особенно с тех пор, как он спелся с Кристей из токарного. И вот спокойный голос Овидиу Насты: «Ты же хорошо знаешь, товарищ Маня, что вся изоляция к нам поступает по линии импорта. Кто же виноват, если мы ее не получили? Будем просить ускорить поставки…» Но Маня не унимался: «Ну да, пошлем запрос и будем ждать сложа руки? А как быть с планом, с заработками рабочих? Ведь и так уж…» Его прервал тоненький голосок Василе Нягу: «Полегче, полегче, товарищи! Так не годится. Давай без паники, дорогой друг. С планом у нас, слава богу, дела в общем и целом обстоят хорошо. И если главный инженер обещает лично обратиться в компетентные органы, мы что же, не окажем ему доверия?» И снова голос мастера, более спокойный, но с явной горечью: «Конечно, окажем! Товарищи Косма и Наста запросят главк, главк запросит министерство, министерство — Госплан, Госплан — Внешторг, и пошли гулять бумаги!.. А мы давай план, выполняй социалистические обязательства. Только как?»

Обеспокоило Косму и выступление инженера Иона Савы из токарного, который призывал серьезно проанализировать причины кризиса. «Я два месяца руковожу цехом и вижу, что это сизифов труд, — сколько ни бьюсь, никакого толку. Коллектив прекрасный, квалификация у людей высокая, любую поломку исправляют на ходу, и тем не менее… Меня преследует мысль, что не все в порядке в практике наших отношений с „белым домом“». Главный инженер потребовал объяснений. Сава молчал. Вместо него ответил Дан Испас: «Извините, товарищ Димитриу поручил мне принять участие в сегодняшнем совещании, так как его вызвал директор. Я рад, что инженер Сава привлек ваше внимание к этой давно назревшей проблеме. Все претензии, предъявленные отделу, вполне обоснованны. В последнее время мы по просьбе заказчиков перепроектировали ряд моторов, модифицировали некоторые узлы, изменили параметры, и это создало трудности в работе токарного цеха. А может, и не только его. Но будем откровенны: мы не можем отказаться от совершенствования качества…» Тут Сава вспылил: «Если и дальше дела пойдут так же, то мы неизбежно придем к малосерийному производству. А тогда как же быть с планом? Ни для кого не секрет, что наши склады ломятся от незатребованных моторов, а заказчики уже просят другие модели, более совершенные. Но ведь все это заказы небольшие, да и те серии, что запущены в производство, уже сильно сокращены. Где же выход? Ведь план для нас — закон!» Дан ответил невозмутимо: «Это прописная истина, пора нам относиться к таким вещам здраво, с учетом времени и места. Разве вы не видите, что происходит в мире? НТР — это, между прочим, и производство электромоторов». Сава потерял терпение: «Не всем дано заглядывать в наше лучезарное завтра. Мы люди скромные, ничего не поделаешь, такими уж уродились, но мы хотим работать, а не ждать, когда такие, как ты, соизволят спуститься с небес на землю».

Косма усмехнулся: «Вот уж чего не ожидал — чтобы переругались даже приятели. Нового начальника токарного переубедить в чем-либо невозможно. Угадал я с его назначением. А чтоб не мучился в поисках причин, обрадую-ка я его весточкой о новых станках из ФРГ. Думаю, он будет признателен. Однако проблему он ухватил верно. Не дай бог — обяжут-таки выпускать моторы по всем этим запросам — что тогда делать?» Из селектора тем временем звучал голос всегда спокойного, уравновешенного Марина Кристи: «Товарищ Испас! Когда-то вы заявили нам, что «Энергия» станет со временем главным механиком страны по производству электромоторов. Идея нам понравилась. Но готовы ли мы к этому? Дела не видно, дорогой товарищ!» Его поддержал Овидиу Наста: «Правильно, товарищ Кристя. Очень важную вещь сказал. Однако не кажется ли тебе, что без директора нет смысла обсуждать такие кардинальные проблемы?»

Косма поморщился: «Вот хитрец этот старикан! Я не я, и лошадь не моя… А ведь с прошлого года воюет со мной, не перестает противиться импорту». Сава, словно прочитав мысли генерального директора, конечно же, пошел наперекор: «На каком, скажите, оборудовании делать новые моторы? Товарищ Испас, давно пора бы иметь при проектном отделе специальную лабораторию по проблемам самообеспечения оборудованием. Заводу необходима собственная база». После паузы Испас ответил: «Отчего таким трагическим тоном, товарищ Сава, ведь ты хорошо знаешь мое мнение». — «Да оттого, что у меня душа болит за наших рабочих, заслуживающих лучших условий труда». И сразу же вкрадчивый голос Василе Нягу: «А что, у нас не выплачивают зарплату? Или заработки у нас меньше, чем в других отраслях? О чем разговор, право? Ведь ты еще пешком под стол ходил, когда мы…»

Косма пришел в бешенство: «Идиот! Сейчас заведет про достижения социализма, про рост жизненного уровня…» Но Нягу прервал Дан Испас и от имени проектного отдела попросил Насту довести разговор по поднятой проблеме до сведения дирекции и обсудить со всем коллективом вопрос о будущем профиле завода. Сава, однако, настаивал: «Я не получил ясного ответа от проектировщиков. Что я скажу в цехе?» Ответ Дана прозвучал как пощечина: «Спроси об этом генерального директора!» А следом — возмутительное замечание главного инженера: «Может, это покажется странным, но я поддерживаю мнение инженера Испаса. В самом деле, эта проблема — для руководства. И возможно, не только нашего завода».

Послышался шум отодвигаемых стульев, удаляющиеся голоса. Косма выключил селектор. Хорошо, что он не участвовал в этом заседании. И дело не в тех острых вопросах, на которые он был не в состоянии ответить, — покоя не давала одна мысль: «Что же с контрактом? Когда начнутся поставки? Надо же — до сих пор ни одной весточки! Партнер молчит, главк не отвечает, а министерство притворяется, что ничего не знает. Противно клянчить, но что поделаешь! Даже Цезарь нуждался в помощи богов. Наши-то боги, почитай, не такие великие, но и от них должен быть толк».

В дверях появилась Ласку.

— Пришел инженер Антон Димитриу. Просит срочно принять. Папку принес — с ваш стол величиной. Еще главный инженер, и тоже срочно.

Косма улыбнулся уголками губ и весело сказал:

— Ну да, спешит рассказать, как проходило совещание. Давай обоих сразу. Может, сцепятся снова.

Он от души расхохотался, увидев, как Димитриу и Наста топчутся в дверях и не могут решить, кому войти первым. В конце концов стали протискиваться одновременно. Оба уселись в кресла перед огромным столом Космы, и каждый ждал, что другой заговорит первым.

— Про заседание не надо, — сказал Павел. — Я все слышал по селектору. Предлагаю дать слово главному конструктору — может, он принес что-нибудь новое.

Антона Димитриу, долговязого человека с изысканными манерами, пепельными волосами, зачесанными поверх уже обозначившейся лысины, в безупречном костюме с бабочкой, давно не занимали проблемы завода. Нынешнее кризисное состояние он предвидел и, по мере того как буря приближалась, отходил от дел. Сегодня он получил окончательный ответ из политехнического института: министерство одобрило идею создания специальной кафедры технологии моторов и назначило его в ранге профессора заведующим этой кафедрой. Поэтому Димитриу, долгие годы терпевший вспыльчивый характер Космы, был даже рад объявить ему о своем уходе при свидетеле.

— Итак, товарищ главный конструктор, чем порадуете? — спросил Косма. И с явным неудовольствием заметил проскользнувшего в кабинет Василе Нягу, хоть и вынужден был жестом пригласить его садиться.

Главный конструктор, упомянув о деле личного свойства, начал с общей проблемы, касавшейся удельного веса «Энергии» в системе подотрасли:

— Со всех сторон к нам поступают заказы на электромоторы специального назначения. Некоторые заявки обеспечиваем по ходу дела, однако запросы растут. Требуются моторы повышенной сложности, мощные, а то и просто уникальные. Согласно вашим указаниям, на ряд писем было отвечено, что завод пока не имеет возможности удовлетворить заявку. Это «пока» встревожило многих, ибо было воспринято как отказ и свидетельство того, что придется добиваться импорта. Вследствие этого в ряде повторных писем уже более жестким, можно сказать — вызывающим, тоном от нас требуют дать ответ на многие вопросы. Таким образом, мы поставлены перед необходимостью решения. Отрицательные ответы, несомненно, вызовут в Бухаресте бурю. Все заявки, на которые был получен наш отказ, поступают для анализа в центральный НИИ машиностроения. Потом в Госплан. Самое тяжелое для нас — это дать ответы по моторам для карусельных станков с обработкой шестнадцатиметровых деталей, для гигантского экскаватора, требующегося строителям канала, и для технологических линий в металлургии. Я же, как известно, не уполномочен давать официальные ответы на такие письма.

— А почему? — процедил сквозь зубы Косма.

— Прежде всего потому, что эта проблема касается не только возможностей проектного отдела.

— Правильно! — поддержал его главный инженер.

— И кроме того, — осмелел Димитриу, — я абсолютно не уверен, что мы, наш отдел в его нынешнем составе, способны на то, за что с такой неохотой берутся даже знаменитые исследовательские институты Запада.

Овидиу Наста закрутился в своем кресле, повернулся к Косме, что-то пробормотал, а потом произнес громко и решительно:

— Товарищ Косма, я знаю ваше мнение. Но я, как главный инженер, чувствую себя обязанным обратить ваше внимание на то, что нельзя недооценивать силу коллектива проектного отдела.

Павел Косма пожал плечами:

— То, что ты души не чаешь в Дане Испасе, я знаю. Мы должны смотреть правде в глаза, потом отступать будет поздно.

— Что ж, в глаза так в глаза, товарищ Косма, я ничего другого и не предлагаю. А что касается инженера Испаса, то его сегодняшний ответ на замечание Иона Савы меня не убедил.

— Меня тоже! — воскликнул Косма.

— Боюсь только, по другой причине. Лично меня удивил абстрактный характер высказывания Испаса. В самом деле, прежде всего надо со всей ответственностью проанализировать, каким образом мы можем выполнить план и по валовой продукции, и по ассортименту, если в целях совершенствования начнем менять узлы, находящиеся уже в серийном производстве. Я убежден, что в настоящее время весь коллектив проектировщиков борется за решение этой проблемы.

Косма молчал, что-то прикидывая, потом вопросительно взглянул на Димитриу. Тот после колебания сказал:

— У меня нет сейчас готового ответа. Но складывается впечатление, что от нас слишком многого требуют. С другой стороны, похоже, в отделе происходит нечто странное. В обход меня сотрудники предпринимают рискованные шаги, вводят в заблуждение руководство. Это наносит ущерб заводу. По-моему, у главного инженера тоже возникла эта мысль.

Овидиу Наста от возмущения побледнел, снял с носа очки.

— Ничего подобного! Я ставлю под сомнение не подготовку и квалификацию людей, а наше теперешнее оборудование!

Косма победно взглянул на каждого, хлопнул ладонью по лежавшему перед ним досье и сказал спокойно, как будто никаких разногласий и не было:

— На вашем месте я, наверное, размышлял бы точно так же. Дилемма, перед которой мы находимся, ясна как божий день: или мы остаемся с теперешним крупносерийным производством и выполняем план, дав согласие лишь на несколько новых узлов, или же, вняв настойчивым предложениям, начинаем менять профиль завода.

Все трое смотрели на него с откровенным удивлением. Они не ожидали, что генеральный директор так остро поставит вопрос. Нягу пробормотал:

— Да вроде так оно и есть… Но до переоснащения новым оборудованием что нам делать с планом?

— А с людьми? — добавил задумчиво Наста. — Ведь у всех семьи…

Димитриу поднял брови:

— Ну, такие аргументы в расчет не принимаются. Известно, лес рубят — щепки летят. Если бы мы тормозили дело из-за подобных доводов, завод давно бы оказался в безвыходном положении.

— Вот это по-нашему! — вскочил Нягу. — Если бы мы думали о своих семьях да о собственной утробе, у нас не было бы революции… Рабочий класс пойдет на любые жертвы, нам не привыкать!

Косма резко перебил его:

— Давай без громких фраз! У нас тут не митинг и не вечер воспоминаний. — Он повернулся к инженерам. — Сложность ситуации в том, что и план должен быть выполнен, хотя бы по валу, и переоснащение надо начинать немедленно. Иначе будет поздно. Я стою обеими ногами на земле и вместе с главным конструктором считаю, что проектный отдел не способен обеспечить присланные нам заявки. Следовательно, главное — это в самом начале успеть раньше всех закупить оборудование и агрегаты, а уж потом мы создадим собственную базу. Будет нелегко. Но у нас небольшое преимущество: сложившуюся ситуацию я предвидел, и некоторые контракты за рубежом были заключены заблаговременно. Кое-кому это не понравилось… Но наверху-то, я убежден, поймут, что другого выхода у меня не было. Таким образом, думаю, мы наладим дело.

— А до тех пор? — совсем тихо спросил Нягу.

— Бог поможет! — отрезал Косма. — Первичные организации должны разъяснить рабочим ситуацию, мобилизовать их на выполнение и перевыполнение плана в соответствии с уже принятыми обязательствами.

— Вы искренне считаете, что это нужно? — спросил Овидиу Наста.

Но Косма ответил уклончиво:

— В настоящий момент неважно, что считаю я или кто-либо из нас. Ясно одно: план надо выполнять. — Он повернулся к Димитриу. — Вы, кажется, говорили, что у вас ко мне есть еще личный вопрос?

Главный конструктор заботливо поправил на шее бабочку, потер в раздумье подбородок, потом сказал, глядя в сторону:

— Знаете, с некоторых пор… с моим возрастом и здоровьем… Видите ли, завод требует полной отдачи. У меня нет ни энергии, ни энтузиазма, свойственных молодым… а мешать я бы не хотел.

Косма сузил глаза, спросил жестко:

— Чего виляешь? Бросаешь нас на полдороге? Дескать, выкручивайтесь без меня? А сам в тыл, на тепленькое местечко?

Димитриу поднялся из кресла и сделал обиженное лицо.

— Вы оскорбляете меня глубоко и незаслуженно. Я принимал вас здесь, на заводе, когда вы были начинающим инженером. Я поддерживал вас в тяжелые моменты, когда вы стали директором. А теперь стоило мне признаться, что устал, как я для вас сразу дезертир. Но знайте, тот, кто оскорбляет человека в летах, расписывается в собственной слабости. Директорское кресло — это еще не гарантия правоты.

В расширенных от удивления глазах Овидиу Насты светилось восхищение. «Ты смотри! Вот тебе и пижон! А я-то всю жизнь считал его вышколенным холуем. Значит, он тоже может быть гордым в решительный момент, — думал главный инженер. — Или и у него лопнуло терпение?»

— Итак, — сказал с усмешкой Косма, — приготовил себе гнездышко помягче?

— Не понимаю, о каком гнездышке вы говорите, — ответил Димитриу, — вот, пожалуйста, заявление… — Он протянул сложенный вчетверо лист бумаги.

— Что, и вправду отставка? — усомнился Косма.

— Нет, перевод на другую работу.

Директор развернул бумагу, дважды перечел, взял авторучку и одним махом подписал, проставив дату. Затем с презрением глянул на Димитриу.

— Что ж, поздравляю! Умеешь крутиться. И падаешь, как кошка, на все четыре лапы…

Он вызвал Мариету.

— Напечатайте срочно приказ, и чтобы с завтрашнего дня духу его на заводе не было.

Димитриу лишь кивнул головой в сторону Насты и с надменным видом вышел… Наступило долгое молчание. Косма в раздражении расхаживал по кабинету. Наста и Нягу застыли, размышляя над случившимся. Наконец директор воскликнул:

— Вот каналья! Покидает корабль, как крыса… Но уж нет, дудки, «Энергия» не утонет! Наш корабль отправится в дальнее плавание, оставив на борту лишь опытных и отважных моряков. — Он остановился, сцепил руки за спиной и, покачиваясь с пятки на носок, добавил: — Почет, конечно, большой: профессор, заведующий кафедрой. Подготовка новых поколений инженеров. Еще, пожалуй, заявится к нам с советами и замечаниями — как крупный специалист. Или включат его в состав какой-нибудь комиссии, будет нас контролировать… Ну ничего, пусть только сунется — собак спущу!

Минуло несколько дней, и вот уже назрели новые события. Едва переступив порог редакции, Ольга поняла, что происходит нечто необычное. Ответственный секретарь, добродушный Раду Дамаскин, заглянул ей в глаза, поцеловал против обыкновения руку и попросил срочно пройти к главному редактору, который уже несколько раз ее спрашивал.

Главный редактор Дорел Попович явно не знал, с чего начать. Предложил кофе, поинтересовался, хорошо ли она отдохнула после ночного дежурства, может ли сразу приступить к работе. Ольга послушала его минуту-другую, потом спросила обиженно:

— Послушай, Дору, что ты все ходишь вокруг да около? Вот уже битых две недели, как я с вашего благословения принимаю дела, с которыми вряд ли смогу справиться. Мало культуры и науки, так ты взвалил на меня отдел партжизни, а потом еще и пропаганду прибавил. Я верчусь как белка в колесе, чтобы всюду поспеть, а ты делаешь подозрительно озабоченный вид, от которого мороз пробегает по коже. Ну что вы еще придумали на мою голову?

Дорел, вместо того чтобы обидеться, вдруг успокоился, улыбнулся и сказал дружески:

— Можешь послать меня к черту, Ольга, но я искренне сожалею, что ты замужем. Я бы сам на тебе женился. Не раздумывая.

Ольга возмутилась:

— Нет, вы только посмотрите на него! Поэтому, значит, ты меня в свои замы продвигаешь? А я, черт возьми, считаю тебя серьезным человеком!

— Так-то ты разговариваешь с главным редактором? — отшутился Попович. — Во-первых, я твой начальник, во-вторых, старше тебя на семь лет. А пожилых людей надо уважать…

— Ты, я вижу, начал и мои годы подсчитывать. Заваливаете меня работой, чтобы я с молодостью распрощалась?

Попович посерьезнел:

— Хотелось как-то подготовить тебя к разговору. Да, видно, ничего не вышло. Так вот, завтра я уезжаю.

— Тебе не впервой.

— В Китай!

— Поздравляю. Приятного путешествия.

— На целый месяц…

— Ну и что? Возьми с собой жену, чтобы не скучать. Моральный облик — это не шутка.

— Да неужели ты не понимаешь, несчастная, что будешь меня замещать?

Это прозвучало как гром с ясного неба. Ольга опустилась в стоявшее рядом кресло и оторопело уставилась на руки главного редактора, машинально перебиравшего письма, гранки, номера, газеты, разложенные на столе. Мало-помалу она пришла в себя.

— Слушай, Дорел, сознайся, что это просто плохая шутка. Две недели, повторяю, я безуспешно пытаюсь разобраться в проблемах отделов, которые курирую. А тут опять новости. Что, есть решение выдвигать женщин на руководящие посты? Хорошо. Но надо же меру знать. Нашли одну дуреху и хотите поскорее загубить? Что, больше некому тебя замещать? Вот, например, дядюшка Костаке, двадцать лет в редакции, ему на роду написано быть твоим заместителем. Чем он тебе не годится? Ведь сколько раз замещал тебя…

— Да, замещал. Но сегодня ночью Костаке попал в больницу с острым приступом. Вот что значит бессистемное питание. Прямо со «скорой» — на операционный стол. Я разговаривал с хирургом. Тот считает, что раньше чем через пару недель его не выпустят, да еще недельку надо будет отлежаться дома под присмотром жены. Так что и не пытайся передавать ему дела, когда он выйдет на работу. Впрочем, к тому времени я и сам вернусь… Вот так, уважаемая. Уйти в кусты тебе не удастся. Тем более что решение уже принято.

— Послушай, товарищ Попович, — проговорила Ольга, побелев от негодования. — Долго вы еще будете ставить меня перед фактом «уже принятых решений»? Что я вам — неодушевленный робот?

— К твоему сведению, уважаемая, это решение всего коллектива. Так что давай говорить как два серьезных и ответственных человека, каковыми мы являемся. Через пару часов я уезжаю в Бухарест. Ты ведь знаешь, что нам, провинциалам, без инструктажа нельзя…

Ольга поняла, что другого выхода действительно нет. Она внимательно выслушала все, что говорил Попович, сделала пометки в блокноте, но под конец не выдержала — горько упрекнула:

— Ну, Дору, такую свинью мне подсовываешь! А ведь учились вместе! Знала бы — ни за что б не помогла, когда ты чуть не завалился на философии!..

— Ну ладно, Ольга, не хнычь, не идет тебе. А если тебя беспокоит этот упрямец Косма, которому надо было ноги поотрывать, еще когда он в академии за тобой увивался, ну так я ему сию же минуту позвоню и прикажу от имени бюро уездного комитета и его первого секретаря Виктора Догару, чтобы на месяц оставил тебя в покое. Пусть забудет, что у него есть жена, и обедает в заводской столовой — от щедрот своего знаменитого на всю округу подсобного хозяйства. А лучше всего пусть уматывает в отпуск — в Синаю, в Мангалию, к родственникам в провинцию, куда угодно, лишь бы голову не морочил.

— А что это ты вспомнил про Догару?

— Да неужели ты думаешь, наивная твоя душа, что подобный вопрос можно было решить без ведома первого секретаря, без его одобрения? Весь этот месяц ты будешь работать напрямую с ним, принимать участие в заседаниях бюро… Чего ты испугалась?

Ольга качнула головой:

— Не-ет, не так легко меня напугать. И потом, с Догару мне уже доводилось работать — на уездной партконференции, нас вместе избрали в редакционную комиссию. Да ты ведь и сам знаешь!

— Да, кстати, — вспомнил Дорел, — вчера приходил один инженер с «Энергии», Ион Сава. Просил принять его. Проблема, говорит, государственной важности. Я еще не знал тогда, что уеду, и назначил встречу на завтра, на двенадцать. Прошу тебя, не забудь.

Мысли Ольги невольно вернулись к Павлу. Узнав, что ее назначили замом, он совсем отдалился от нее. Перестал приезжать на обед, по вечерам возвращается поздно, усталый и злой. Не разговаривает, на вопросы не отвечает, сразу же запирается у себя в кабинете. На днях она увидела, какой он бледный после бессонной ночи, и не на шутку встревожилась. Однако он стал паясничать: «Ну что для тебя, законодателя общественного мнения, проблемы директора завода?» Больше она ему вопросами не докучала.

«Это еще что, — сказала себе Ольга. — Вот теперь ты пожнешь бурю». Она пожала Поповичу руку, села в его кресло, позвонила Дамаскину и попросила принести гранки и макет.

ГЛАВА 8

Кривые улочки, карабкавшиеся по склону холма на городской окраине, кто-то нарек «инвалидным кварталом». Никакой шутки в этом не было: здесь в свое время получали клочки земли инвалиды первой мировой войны, те, кто еще был в состоянии построить себе жилище. У отца Панделе Думитреску легкие были изодраны в клочья отравляющими газами, зато руки-ноги целехоньки. Вот и принялся он сооружать на своем наделе глинобитную лачугу, какая была у него в деревне. Но не успел, умер в двадцать семь лет. Панделе не любил вспоминать, чего стоило ему достроить дом и какими трудными были годы, когда он привез из села свою будущую жену Тинку. Не любил он рассказывать и о той поре, когда появились на свет двое первых его сыновей. А младшенькие, Василе и Ралука, родились совсем уж в лихую годину, когда отец с матерью растеряли и силы, и молодость: Василе — осенью огневого 44-го, когда Панделе уже воевал на Западном фронте, а Ралука — в тяжелом и голодном 51-м. В тот день он был в Галаце, проводил опыты по скоростной обработке металла, там и узнал, что остался вдовцом. Девчонку он одно время просто видеть не мог — считал ее причиной смерти своей терпеливой и преданной Тинкуцы. Но потом стал винить самого себя: «И кто меня заставлял, козла эдакого, заводить детей на старости лет? Мало, что ли, было двоих сыновей?» Он не хотел вспоминать, что Тинка сама всегда мечтала о девочке и покидала этот свет умиротворенная, передав Панделе наказ назвать дочку Ралукой — имя это она придумала, еще когда ждала первого своего ребенка.

Тяжело приходилось Панделе. Много сил отнимали работа и общественные нагрузки — ведь он был членом партии с середины сорок третьего года. А дома ждали четверо детей. Росли они послушными, ничего плохого за ними не водилось. Ясли, садик, школа — все как у других. Но ему одному приходилось стирать, прибирать, готовить, лечить… Соседи по кварталу, товарищи по работе — все наседали на Панделе: женись, другого выхода у тебя нет. Вдовец, однако, не сдавался. С большим тактом помогал Панделе своим птенцам во всех делах. И только когда приходилось ездить по стране — в те годы имя Панделе Думитреску не сходило с газетных страниц, — он соглашался на помощь соседок. Возвращаясь, он всегда находил свой дом убранным, а детишек — накормленными и ухоженными. Гораздо позже Панделе узнал, что опекали его ребят и товарищи с завода, и члены уличной партячейки. Но вот старшие подросли, потом и Ралука взяла на себя заботы по хозяйству, уже в четырнадцать лет доказав, что трудолюбием и смекалкой пошла в мать.

Пока оставались силы, дед Панделе — его все чаще стали называть именно так — успел выстроить себе кирпичный дом, накрыл его красной черепицей, сделал веранду, балкончик, летнюю кухню. Во дворе — маленькую мастерскую: всегда что-то требовалось по хозяйству, не себе, так соседям. В маленьком садике ломились под тяжестью плодов фруктовые деревья, пышно зеленел огород. Старался Панделе не потому, что был очень уж домовитым, просто у младшего сына, Василе, от рождения были слабые легкие, он нуждался в особом уходе и питании. А время было тяжелое, голодное, и, как ни бился отец, мальчик рос слабеньким, тщедушным. Вот почему Панделе отдал на выучку в мастерские только старших сыновей. Василе, правда, не проявил особого рвения и к книжкам, но был послушным и аккуратным. Он рано понял, что такое чувство долга. Талантами он не блистал, но, получив аттестат зрелости, довольно легко поступил в академию экономических наук. Став дипломированным экономистом, вернулся в родной город с направлением на завод «Энергия». И тут попал в руки Виктора Пэкурару.

С первых же шагов на заводе Василе показал себя человеком серьезным, исполнительным. Коллеги по работе ценили его за спокойный, ровный характер, врожденный такт, неприятие алкоголя и табака. Член партии еще со студенческих лет, Василе вкладывал в работу всю душу. Зная его покладистый характер, коллеги не только свои служебные, но и общественные нагрузки сваливали на него. Пока по выходным дням они ухаживали за девушками, загорали и купались, он безропотно отдувался за всех. И никому даже в голову не приходило поблагодарить его. На Василе во всем можно было положиться, и главбух скоро понял это — уезжая в командировки, он спокойно оставлял Думитреску вместо себя. Честность этого неприметного человека была общеизвестна, о его потрясающей аккуратности даже ходили анекдоты. И в свои тридцать лет, прослыв безнадежным скромнягой, он так и остался неженатым.

У Ралуки жизнь складывалась иначе. Вся она удалась в мать — среднего роста, пухленькая, пышные каштановые волосы, вздернутый носик и огромные серые глаза, ясные, как родниковая вода. Она была очень мила, особенно когда смеялась — словно рассыпала вокруг серебряные бусинки. Немало парней тайно вздыхали по очаровательным ямочкам на ее щеках. Но сказать ей об этом не осмеливался ни один, опасаясь острого как бритва языка. С ранних лет шустрая, вечно что-то напевающая, готовая к проказам и дракам вместе с мальчишками своего предместья, она и училась великолепно, неизменно была лучшей в классе, председателем пионерской дружины.

Лицей Ралука окончила с отличием, но, ко всеобщему удивлению, не захотела подавать документы в институт. На все расспросы Панделе Думитреску только усмехался в усы: «Девица взрослая, восемнадцать лет исполнилось, уже и на выборах голосовала. Зачем я буду неволить дочку? Пусть сама выбирает себе дорогу». Ралука поступила на «Энергию» ученицей в намоточный цех. А через год ее послали на курсы повышения квалификации. В двадцать лет она завоевала звание «лучший по профессии». И вскоре была избрана освобожденным секретарем комсомольской организации, а на городской конференции ее выбрали членом муниципального комитета СКМ. Со свойственным ей упорством Ралука занималась на вечерних конструкторских курсах и поступила в проектный отдел, не оставив и общественную работу. Друзей у Ралуки не было. Один Ликэ Барбэлатэ. Но тут уж другой сказ, недаром же деда Панделе мучила бессонница. Конечно, была бы жива Тинка, она, без сомнения, сумела бы найти путь к сердцу дочки. Да и к сердцу Василе тоже. А вот отец и понятия не имеет, как подойти к детям в таких делах. Внешне, пожалуй, все обстояло нормально. Но только внешне.

Многое тревожило в то лето деда Панделе. Он пришел к выводу, что жизнь его, в общем-то, закончена. Выйдя на пенсию, он почувствовал себя чертополохом, вырванным с корнями и брошенным на обочине. Без завода жить он не мог, каждый день бывал там, вникал во все проблемы. И однажды на собрании первичной парторганизации выступил в поддержку инженера Савы, который работал тогда в проектном бюро и ставил вопрос об изменении профиля завода. Но Павел Косма велел передать старику, чтоб умерил свой пыл, если хочет еще ходить по заводу. И дед Панделе притих, на собраниях молчал. Но самоубийство Виктора Пэкурару настолько потрясло его, что молчать он больше не мог.

Через несколько дней после встречи на заводе он позвонил Штефану Попэ и напомнил об обещании навестить его.

— Прости, дядюшка Панделе, — ответил Штефан. — Не думай, я не забыл. Мне нужно было только кое в чем разобраться. Если примешь нас, завтра придем.

— Но я приглашал тебя одного… — смутился Панделе.

— Куда же я без Санды? Мы с ней одно целое, поэтому можешь считать, что я приду один.

— Ну конечно, если это Санда, я вдвойне счастлив буду! — обрадовался Панделе. — А то мне боязно стало: вдруг ты какого-нибудь начальничка приведешь на мою голову?

Санда и Штефан медленно взбирались на холм, держась по привычке за руки. Когда Санда оказалась впереди, Штефан огорчился ее тяжелой походке, так не вязавшейся с маленькой фигуркой. Он рассматривал ее округлые загорелые плечи, полноватые ноги. Вскоре поняв это, Санда замедлила шаг и взяла его под руку.

— Посмотри, Штефан, какой красивый дом у деда Панделе. Вот настоящий хозяин. Там чувствуешь себя как в крепости.

Штефан обнял ее за плечи и пошутил:

— Так-так, видно, моя жена тропочку сюда протоптала. Случайно не Василе тебя околдовал?

— Ну, Штефан, ты меня недооцениваешь. Какой женщине может понравиться этот арифмометр? От отца он унаследовал только лысину, это ж надо — в тридцать лет! А в остальном…

— Не увиливай, факт остается фактом — ты бываешь здесь чаще, чем дома.

— А что, по-твоему, делать пропагандисту? Не встречаться с людьми? Знать их только по заседаниям? Это вы так работаете — зарылись в бумагах, носа за порог не кажете.

Ну конечно, Санда шутила. Штефан был вечным командировочным, она сама не раз жаловалась, что его домой на аркане не затащишь. И теперь Штефан с готовностью подыгрывал ей — соглашался с самыми незаслуженными упреками, признавался во всех мыслимых и немыслимых грехах, радуясь тому, что со лба ее сходят морщинки, а глаза сияют.

Дом был залит огнями: Думитреску явно ждали гостей. Едва переступив порог, Штефан почувствовал, что хозяева приготовились к торжеству. Нет, не такого он ожидал приема. В дом деда Панделе он привык приходить запросто. Если семья сидела за столом, для него всегда находилась ложка. Сразу после обеда голова деда Панделе клонилась на грудь, и он, по его собственному выражению, «клевал крошки сна», а Штефан брал плед и растягивался на диване в столовой, тоже довольный возможностью вздремнуть. В доме деда Панделе он всегда был своим, да и теперь пришел по серьезному делу.

— Что это они? — шепотом спросил Штефан.

— Дают тебе понять, что ты им по-прежнему дорог, хотя и подзабыл этот дом.

Дед Панделе встретил их с распростертыми объятиями, и Штефан почувствовал себя блудным сыном на пороге отчего дома.

— Ладно уж, парень, знаем, что у тебя за работа — ни покоя, ни отдыха! Ты никогда не искал местечка потеплее. Вот Сандочку видим почитай каждый день, у нее вечно дела к Ралуке… Может, удастся ей смягчить душу девочке, крутости поубавить, отец, видишь, не справился. Да что поделаешь, без матери росла. Где ей было словечко ласковое услыхать.

— Полноте, дядюшка Панделе, если уж вы строгий отец, то ласковых вообще на свете нет.

— Кто его знает, — дед задумчиво потер лысину, сверкавшую, как бильярдный шар. — Только Ралука не избалована ни на работе, ни дома. Крутится как заводная, даже не верится, что это та самая щебетунья, какая в детстве была… Ну вот, легка на помине.

Ралука вышла из летней кухни, раскрасневшаяся от жара плиты. Пригласила гостей за стол.

— Что ты с нами делаешь, дядюшка Панделе? — укорил хозяина Штефан. — Мы шли к тебе запросто, на чашку кофе, а ты настоящий пир затеял. Или случилось что важное, а мы не знаем? — Штефан испытующе глянул на Ралуку. — Уж не на помолвку ли мы попали?

Какая-то тень пробежала по лицу Панделе, в глазах мелькнула грусть.

— Что ты, милок. Просто хотелось собраться, как бывало, пропустить по чарке доброй старой цуйки…

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату ввалился Марин Кристя, прижимая к груди огромную сумку.

— Вот так номер, — шепнула Штефану Санда. — Судя по всему, пирушка готовится на славу… А ведь завтра ты идешь к Догару.

— Брось, женушка, ты хоть раз видела меня под хмельком?

Через минуту появился и Ликэ Барбэлатэ с охапкой полевых цветов.

— Совсем спятил! — налетела на него Ралука. — Полон двор цветов, а он изображает из себя кавалера, веник какой-то притащил…

— Садовые ты сама растила, а эти — божественный дар природы, за них колючки и осы на мне живого места не оставили.

— Так тебе и надо!

— Мне? — Ликэ не сдавался. — Да я ради тебя терпел. И готов терпеть всю жизнь. Вот те крест…

Все расхохотались, увидев, как потешно перекрестился Ликэ. Одна только Санда заметила в глазах Ралуки обиду. Натянуто улыбнувшись, хозяйка пригласила гостей к столу.

Первую рюмку цуйки закусили жареной печенкой — прямо со сковороды. Ралука ухаживала за гостями, делая вид, что не замечает, как Ликэ быстро и ловко помогает ей. Постепенно завязался разговор. Дед Панделе обратился к Штефану:

— Ну вот, видишь, Марин здесь, как я обещал. Должен подойти и Маня, у него тоже разговор к тебе есть.

Кристя отставил тарелку в сторону, лицо его сразу посерьезнело:

— Каждому из нас есть что сказать. Весь вопрос — где и кому. Битых два года приглядываемся друг к другу, а толку никакого…

Штефан почувствовал, что момент настал. Не знал только, как лучше: начать разговор самому или подождать, пока решатся другие. Молчание затянулось. Кристя уставился в одну точку, Ликэ напряженно ждал. Дед Панделе делал вид, что прочищает трубку, потом, наконец решившись, обратился к Штефану:

— Ты понял, что происходит в токарном?

— Отчасти. Я знаю, что там столкнулись две тенденции: гнать с конвейера апробированную продукцию или выпускать малые серии, нерентабельные пока с точки зрения прибыли, но позарез необходимые для сложных и уникальных производств.

Панделе кивнул. Не сводя с собеседника глаз, спросил:

— А настроения людей ты уловил?

— Не особенно.

— Ну так я попробую тебе объяснить. Мы, заводские рабочие, теперь не те, что прежде. Почти у всех высокая квалификация, да еще и не одна. Многопрофильная, как теперь выражаются. Что правда, то правда. Вот говорят, что мы руководящий класс. Если так, я спрашиваю тебя: что происходит с рабочим классом на заводе «Энергия»? Куда мы идем? Какая у нас цель? Товарищ Павел Косма, видите ли, знает. После каждого заседания «руководящего состава» нам указывают: дайте план, и это все, что от вас требуется. Но мы слышим это с тысяча девятьсот пятидесятого года! Какими средствами дать план — вот в чем проблема! Почему так, а не по-другому? Этого никто нам не хочет объяснять, никто и нашего мнения не спрашивает. Словно руководство имеет секреты от шести тысяч рабочих. А еще считается, что мы одновременно и производители, и владельцы средств производства. Как-то у нас на «Энергии» это не заметно. Что завтра ждет завод? А вместе с ним — и людей? Вот о чем мы все волнуемся.

Дед Панделе помолчал, налил гостям бокалы, выложил на стол еще одну пачку сигарет и продолжал:

— Надеюсь, ты не скажешь, как Павел Косма, что нечего пенсионерам совать нос не в свое дело. На заводе прошла вся моя жизнь. Когда помру, тот же завод и хоронить меня будет. И пока тянет мотор, я с завода не уйду. Что я нарушаю? Нет меня в ведомости на зарплату? Ну и пусть! Беспризорник я, что ли? Я состою на учете в заводской парторганизации, это мой завод, я его хозяин, как и все остальные. И это не шутки… Такие вот у меня, Штефан, соображения. Я тоже имею право на собственное мнение!

Кристя глянул на распалившегося деда, повернулся к Штефану и сдержанно, с расстановкой начал свой рассказ.

— Для любого остро поставленного вопроса у руководства всегда находится подходящий кляп: то не место и не время обсуждать эту проблему, то ее нет в повестке дня, то она вне компетенции присутствующих. Вот теперь все рассказывают, какую роль сыграл рабочий класс в дни восстания, в период национализации — тогда ему действительно отводилась решающая роль. А когда он взял власть в свои руки, перестали спрашивать его мнение… Я даже ходил к секретарю Иордаке, — продолжал Кристя. — Он, правда, слушал внимательно, вызвал инструктора Мирою, ответственного за бесконечные выезды на картошку и за воскресники по благоустройству города. Кое-что записал себе в блокнотик… — Кристя невесело улыбнулся: — Я и не сомневался, что он откроет этот блокнотик только после дождичка в четверг. Смотришь на людей вроде Василе Нягу или Андрея Сфетки, и зло берет — до чего докатились! Неужели они забыли, что тоже когда-то были рабочими? Стоят по стойке «смирно» и едят начальство глазами… Нет, товарищ Попэ, не думай, что все мы стали лакеями и холуями. Если бы ты знал, сколько у нас выдвигают толковых предложений, ценных идей… Многие инженеры помогают рабочим доводить до ума рационализаторские предложения! Однако что посерьезнее придумай — сразу в стену упрешься. Да нет, не каменная эта стена, скорее из мамалыги. Ударишь — и кулак, а то и вся рука по локоть увязает. Ты дергаешься, а стена, хоть и рыхлая, вязкая, стоит как ни в чем не бывало. Многие считают, что дольше терпеть нельзя. И если Виктора Пэкурару довели до самоубийства, этим нас не запугали, только возмутили и озлобили. А некоторые вообще больше ни во что не верят.

— Хочешь знать правду? — вступил дед Панделе. — Ладно, скажу, тебе надо знать. Ты небось не позабыл Ламбру из намоточного…

— Ну как же! Очень старательный рабочий.

— Да, только старается он теперь не там, где надо. У него свой конвейер: за рюмашкой — кружка, за кружкой — стакан, а за стаканом — жбан. Подчас даже не знает, на каком он свете находится. А ведь у него в деревне красавица жена и две чудесные дочки.

— Он загородник?

— И не только он. У нас половина людей из загорода. И это ведь тоже проблема. Человек одной ногой на заводе, другой в деревне. Дома в городе строят, но ведь не для всех! А есть еще и такие, кто сам не желает становиться горожанином. Впрочем, ясное дело, и государство не очень-то заинтересовано, чтобы они со всей семьей переезжали в город: оставят, поди, без хлеба… Вот и ездят люди каждый день сотнями и тысячами.

— Конечно, по всему уезду учат рабочим специальностям, — включился в разговор Кристя. — А потом человек тратит на дорогу по два часа в один конец. На вокзале да на станции время проводит. Совсем как холостяк. А бутылка рядом, искать не приходится. Пока до завода добрался, уже готов. Вот тебе и качество, получай — «люкс прима»…

— Ругает нас Сандочка, муштрует, чтобы мы воспитанием людей лучше занимались, — продолжал дед Панделе. — А как заниматься, коли у многих только цуйку нос и чует? Но если поглубже копнуть, не во всем, конечно, бутылка виновата. Ездили к нам из села и раньше. В голод, в засухи ездили. Но человек оставался человеком.

— В чем же дело? — спросил Штефан.

— А Марин тебе плохо растолковал? Человек должен знать, для чего он в этом мире находится. Что делает хорошо, а что плохо. А не как беспомощное дитя или кукла, которую за ниточки дергают. Все равно ведь без нас, без рук этих, ничто с места не стронется! — И Панделе положил перед собой тяжелые, как молоты, руки.

— А ты знаешь, — добавил Кристя, — что вот уже год, как держится в тайне факт невыполнения заводом плана? Когда я сказал об этом секретарю Иордаке, тот заявил, что это опасная дезинформация и что он лично получил от генерального директора сведения обратного порядка. Несколько раз я предлагал обсудить на парткоме вопрос нехватки запчастей — безуспешно. Тогда я внес предложение: создать цех по самообеспечению оборудованием. Но Косма эту идею отверг, потому что у завода якобы нет специалистов, способных наладить выпуск необходимых деталей. Наши токари возмутились, тотчас сделали у себя несколько запчастей и поднесли в подарок главному инженеру. Тот, конечно, обрадовался, как малый ребенок, а явился пред ясны очи Космы и словно язык проглотил. В общем, отделался от рабочих обещанием поговорить в министерстве…

Штефан колебался — подходящий ли момент поделиться с друзьями своими мыслями по этим проблемам? Нет, промолчать он не мог.

— Да, дела на заводе обстоят не лучшим образом, сомневаться не приходится. Но поставить человеку градусник, убедиться, что у него температура, и объявить его заболевшим — это еще полдела. Главное — найти выход из положения. Во-первых, заводское руководство должно положить конец нездоровой ситуации. Я беседовал с генеральным директором, уверен, что он не слепой, видит и знает многое из того, о чем говорили вы. На мой взгляд, Косма тоже ищет пути, верные или нет — другой вопрос. Плохо то, что делает он это в изоляции от коллектива, от рабочих. Окружившая его группка подхалимов не в счет. В руководстве завода единства нет, в партийном комитете тоже. Из инстанций едут разные комиссии, но толку мало. Павел Косма напыжился, как цыганский барон, и никому не желает давать отчета… — И тут неожиданно для собеседников Штефан сказал с упреком: — Так что же, завод — его вотчина? Или наше общее добро? С каких это пор рабочие начали бояться, что в социалистическом обществе они будут обречены умирать с голоду только за то, что честно высказывают свою позицию? С каких пор замалчивание стало называться дисциплиной, а покрывательство безобразий — ответственностью? Тем более что безобразия эти выдаются за линию партии.

— У нас считают, что нужно изменить организационную структуру завода в свете новых задач, — заметил Кристя.

— Не знаю, — ответил Штефан. — Когда назревает необходимость изменить организационные формы, их изменяют. Мы не фетишизируем структуры и не считаем их сложившимися раз и навсегда. Но мне кажется, суть дела не в них.

— Так в чем же, Штефан? — Дед Панделе даже поднялся из-за стола. — Где она, суть, скажи, чтобы и мы знали!

Ответить Штефан не успел — в комнату ввалился раскрасневшийся, запыхавшийся Спиридон Маня.

— Я знал, что вы здесь. Но раньше вырваться не мог. Косма загонял — сил нет. Оказывается, завтра приезжает комиссия из главка, да еще кто-то из министерства. Так он велел обеспечить на третью смену людей, чтобы все цехи дали месячный план, а в токарном убрали завалы готовой продукции. Крепко же мы поругались! Я брякнул, что рабочая совесть не позволяет мне укрывать моторы, от которых отказались заказчики. А Косма в ответ: тебя не устраивает — катись на все четыре стороны. Пришлось напомнить, что завод не его собственная овчарня, дойдет дело — напишем куда надо. А он мне: анонимщики получат под зад ногой. И тогда я ему при всех выдал, что завод без директора мне видать приходилось, а вот без рабочих — нет. Он так взвыл, что главный инженер потащил его на свежий воздух.

— А что еще было? — спросил Кристя.

— Кто меня удивил, так это инженер Станчу. Раньше он всегда держал нашу сторону, ругался с Космой, а сегодня — ни слова. Как выходили с завода, стал я его упрекать, а он прячет глаза и бубнит: «Все напрасно: митингуем, из кожи лезем, а Косме все нипочем — будто железный, будто завел себе покровителей не только в Бухаресте, но и на небесах»… Ну ничего, до завтра это у него пройдет. Уж больно близко к сердцу все принимает…

Штефан напряженно обдумывал услышанное. Первый вывод, отмечал он, такой: основная проблема не в организационных препонах, а в убыточном режиме работы завода и в волюнтаристских методах управления. Каковы причины такого положения дел? Надо проанализировать их как можно скорее, и сделать это должен сам коллектив. Это обязательное условие. Случай инженера Аристиде Станчу на первый взгляд особого беспокойства не вызывает, однако в нем просматривается нечто типичное. Среди инженеров, мастеров и рабочих наверняка есть немало людей сломленных, деморализованных. Но возмущенных, пытающихся найти выход — несомненно больше. Так или иначе, исправлять создавшееся положение нужно демократическим путем, причем в каждом цехе отдельно.

— Как много у вас рационализаторов в цехе? — спросил Штефан.

Спиридон Маня подсел к столу, расстегнул воротник рубашки, опрокинул стаканчик вина и улыбнулся:

— Да немало. Люди у нас головастые. Вот, например, Николае Замфир и Марин Журка предложили новую систему резки изоляционных пластиков. Вначале экономия составила двадцать процентов, а после того как они посоветовались с инженером Франчиском Надем из проектного, эта цифра поднялась до сорока процентов. Экономия, сами видите, серьезная, тем более что материал импортный.

Из затененного угла послышался голос Ликэ Барбэлатэ, до сих пор молчавшего:

— А знаешь, что придумали Георге Паску и Лидия Флореску? Это молодые инженеры из проектного отдела, всего два года работают. Так вот, идея, по-моему, толковейшая: они предлагают унификацию каркасов. Подсчитали, что это обеспечит большую экономию металла. Кое в чем помог им и я. Но продвигается дело медленно. К сожалению, главный конструктор не дает ему ходу, говорит, что в производстве электромоторов подобное невозможно…

— Ну и?.. — не понял Штефан.

— Вот именно, «ну и»! Антон Димитриу убежден: каждый тип электромотора должен иметь детали и запчасти, созданные только для него, не иначе.

— Хорошо, но ведь Дан Испас человек смелый, любит рисковать и в то же время в авантюру не полезет. Почему он не вмешивается?

— Не знаю, пока молчит…

Разговор затянулся далеко за полночь. Гости стали постепенно расходиться, только Штефана дед Панделе все не хотел отпускать.

— А то оставайтесь, а? Есть у меня к тебе дело. Личное, понимаешь? А Санде постелим в комнате у Ралуки.

— Нет, нет, не могу, дядюшка Панделе, — забеспокоилась Санда. — Петришор дома один.

— Ну что особенного? — Штефан сделал попытку успокоить ее. — Он же мужчина. Хватит нянчить…

Но Санда и слышать ничего не хотела. Она уже собралась уходить, как появился Ликэ и, узнав, в чем дело, предложил отвезти ее на своей машине.

— Будьте спокойны, доставлю прямо до порога, в целости и сохранности.

Штефан поблагодарил его с особой теплотой. От его внимания не ускользнул ни грустный взгляд, которым Ликэ обменялся с дедом Панделе, ни сердитый вид Ралуки, когда она принесла новую порцию кофе.

— Опять поссорились? — пристыдил ее отец. — Не знаю, что у тебя на уме, доченька, а только ведешь ты себя безобразно. Счастье свое не бережешь. И подумать только — ради кого, для чего…

— Оставь меня, папочка, в покое! — взорвалась Ралука. — Смотри, не перестанешь ворчать — уйду из дому куда глаза глядят. Я уважаю тебя, почитаю твое слово, но и я тоже человек. И веду себя так, как подсказывает сердце.

— Вот именно, — пробормотал Панделе. — А голова твоя где?

Девушка выбежала, хлопнув дверью.

Разговор не клеился — дед Панделе словно скалу пытался сдвинуть с места. По обрывкам фраз, больше по междометиям, Штефан понял, что и Василе, и Ралука оказались в трудном положении, а отец ничем не может им помочь. Но постепенно старик разговорился.

— Понимаешь, всю свою жизнь я прожил без деликатностей, безо всяких эдаких намеков да околичностей. Одно хорошо понимал: белое — это белое, а черное — это черное. И детей так учил. А вот последнее время вижу — стал Василе от меня что-то скрывать. С Ралукой по-иному. Мы, можно сказать, друзья. Разве что о делах сердечных тяжело с ней разговаривать. У нее мой характер — решительная, упрямая, гордая, даже, пожалуй слишком. Но очень уж зубастая, нетерпимая. Все знают: как она появилась на заводе, влюбился в нее Ликэ без ума. Сохнет парень, прямо сердце кровью обливается. А угодить ей никак не может. Поначалу они были друзья не разлей вода. И в стенгазете, и в комсомольской работе, и на вечерах — повсюду вместе. Ликэ не стал скрывать, что влюбился. Объявил и ей, и мне. Она хохотала весь вечер, а потом заявила: «Ты, наверно, чокнулся. Чтобы сделать из меня мужнюю жену вместо комсомольского секретаря? Чтоб я всю жизнь стирала твои грязные носки? Хочешь, — говорит, — остаться друзьями — хорошо, нет — скатертью дорожка». Конечно, Ликэ выбрал дружбу. Все ждет, что Ралука передумает. Но вот уж который месяц они в ссоре. И все из-за Космы. Однажды на дирекции Ралука поддержала его: мол, надо не дискуссии разводить, а дело делать, слишком много заседаем. Но обсуждался-то как раз вопрос об изменении профиля завода! В тот вечер Ликэ пришел к нам, и они с Ралукой до самого утра разговаривали. Уж какой терпеливый был он с Ралукой, а под конец не выдержал: «Да чего ты пляшешь под его дудку? Вскружил он тебе голову обещаниями, новым молодежным общежитием». Ралука не осталась в долгу. «Ты, — говорит, — оппозиционер по призванию». Ну, Ликэ и сорвался: «Знаешь пословицу: волос долог, а ум короток!» Тут Ралука выставила его за дверь. Целых два месяца встречались они только на собраниях. А потом Ликэ явился — виноватый, с букетом, и она опять стала над ним издеваться. Сейчас парень заходит к нам время от времени, но прежней дружбы уже нет. Что поделаешь, насильно мил не будешь!.. Но слушай дальше. Недели две назад сунулся я искать доклад к съезду. Туда, сюда, порылся в шкафах. И на что, ты думаешь, натыкаюсь? Между скатертями фотография. Портрет Павла Космы. И та же ухмылочка, которую ты отлично знаешь. Смотрю — не от него ли? Нет, ничего не написано на обороте. Потом вспоминаю, что видел эту фотографию в стенгазете. Стою как дурак и спрашиваю себя: ну что теперь делать? Скажешь — обидится. Промолчишь — душа не вынесет, ты же ей и отец, и мать, сердце-то ох как болит! Решил подъехать потихонечку, но разве Ралука такой человек? Вот пару дней назад сидит она над своим комсомольским докладом. Я и спрашиваю, советовалась ли с кем. «С бюро», — говорит. «А в парткоме?» — «С Сандой Попэ. Не с Нягу же!» Походил я малость и опять спрашиваю: «Еще, может, с кем советовалась?» И тут она стала, будто свекла, красная и как закричит на меня: «Ну да, да! С генеральным директором. Вы ведь все его терпеть не можете. А человек-то исключительный!..» Я спокойно продолжаю, что, мол, не от него ей надлежит получать указания по общественной работе. А она на это — что и от меня ей получать советы не к чему, а Косма — самый толковый, самый ценный человек не только что на заводе, а и во всем городе. Тут и сомлело у меня сердце. Обнял я ее за плечи, погладил по щеке и спрашиваю: «Любишь ты его, доченька, этого Косму?» Она замерла, потом вывернулась вьюном, подбоченилась и как закричит: «А если да? Ты, что ли, хозяин моему сердцу?» И убежала в свою комнату. Вот так… Бедная моя девочка, сама волку в пасть норовит. А я, старый дурак, понятия не имею, как ей помочь. Вот рассказал тебе, а чем ты поможешь? Добрым советом? Да только в наше время чудес не бывает. Ну какой здесь можно дать совет? Разве что на сердце у меня полегчает, коли выскажусь. Уж если на то пошло, я и его-то не могу осуждать — он небось и во сне не видел, что секретарь комсомола денно и нощно о нем мечтает.

Штефан был подавлен рассказом деда Панделе. Несчастная девушка! Он вспоминал малышку, игравшую у него на коленях, ее самодельные деревянные саночки… Знала бы она, каким Косма был повесой и как трудно было Ольге его приручить. А впрочем, вряд ли она разлюбила бы его из-за этого. Важнее то, что сам Косма не пойдет на такую авантюру. Это было бы слишком! Не такой уж он дурак — на своем же заводе заводить роман с дочкой старого, уважаемого рабочего… Скорее всего, он действительно ничего не знает, а Ралука — с ее-то гордостью! — сама никогда ему не откроется…

— Ну а что произошло с Василе?

— Да, о Василе тоже разговор, — тяжело вздохнул дед Панделе. С лица его, однако, исчезло выражение растерянности, хоть и рассказывал он невероятные вещи.

…Как специалист Василе сформировался под началом Виктора Пэкурару. Он уважал своего начальника за его боевое прошлое, за опыт, твердость и человечность. Старался делать все, «как дядюшка Пэкурару». Постепенно перед ним раскрылись профессиональные тайны, за цифрами и документами он научился видеть реальное положение дел. Он занял сторону Пэкурару, когда в прошлом году тот отказался подписать отчет о выполнении плана. Знал, что за валовыми цифрами скрыты серьезные нарушения показателей по ассортименту. Склады ломились от не востребованных заказчиками моторов, а в отчете об этом ни слова. Самоубийство Пэкурару стало для него тяжелым ударом. Василе мучительно размышлял, зачем он это сделал и кто толкнул его на такой шаг. Он отверг всяческие подозрения и хранил в памяти светлый, незапятнанный образ Пэкурару. Новый этап в его жизни начался со срочного вызова к генеральному директору. Косме, знавшему его только по имени, не понравились это испуганное лицо, напряженный взгляд, подчеркнуто вежливое приветствие и преждевременная плешь. «Смотри, какими типами окружал себя Пэкурару! У такого нет ни своего мнения, ни самолюбия, ни даже мечты. Серенький службист, в лучшем случае — хорошо отлаженная счетная машина», — подумал Косма, потребовал развернутого доклада и вдруг услышал вопрос, которого ждал меньше всего: «Какой? Для вас лично или официальный?» Генеральный директор смерил его взглядом и сухо сказал: «А что, есть разница?» Василе слегка скривил рот: «По моим сведениям — есть». Подчеркнуто бесстрастным голосом, ни разу не заглянув в свою пухлую папку, он дал исчерпывающий анализ финансовой ситуации. От комментариев воздержался. Помолчав минуту, Косма одобрительно сказал: «Да-а, выходит, я тебя недооценивал, молодой человек. А ты и в самом деле крепко сидишь на своем месте!» Эта похвала несколько смутила бухгалтера — никогда еще ему не давали такой оценки. Генеральный директор мгновенно почувствовал его растерянность и отчеканил: «Вот что, дружище! Немедленно принимай бухгалтерию со всеми ее подотделами. Будешь работать непосредственно со мной. Мы должны сбалансировать ситуацию, выполнить план, да еще заткнуть кое-какие прошлогодние дыры. Нельзя нам выставлять «Энергию» на посмешище. Это, кстати, то, чего не понимал покойный главбух, он был не из нашего города, а ты, потомственный заводчанин, сразу меня поймешь. Итак: порядок и дисциплина, жесточайший контроль, абсолютная секретность. Отчеты о положении в цехах и в целом по заводу, как и до сих пор, в двух вариантах. Первый — для меня, второй — после анализа первого — в форме информационной сводки. Никому никаких бумаг, никакой информации, никаких цифр. Если кто-либо потребует от тебя письменных материалов — кто бы то ни был! — адресуй ко мне». Василе заколебался: «Даже из главка или министерства?» «Даже!» — отрубил Косма. «А если из уездного комитета партии?» — «Тем более». — «Да, но в таком случае я рискую партийным билетом!» — «А ты думаешь, я меньше рискую?» Последовала пауза. Потом, как бы между прочим, Косма добавил: «Пока что ты исполняешь обязанности главного бухгалтера. Как говорится, и. о., с двадцатипроцентной надбавкой к зарплате. Посмотрим, как справишься, и тогда решим окончательно».

Таково было начало. Ошеломленный напором генерального директора и польщенный его оценкой, Василе вернулся в бухгалтерию. Очень скоро он стал послушным орудием Космы: все, что от него требовали, исполнял педантично и скрупулезно, набил руку на правке документов для главка. К своему величайшему удовольствию, генеральный директор отмечал, что исполнитель получился идеальный, и не скупился на премии. Пэкурару за все время работы на заводе не получил ни одной. Но, готовя информационные справки и отчеты — и те, что уходили за пределы завода, и предназначенные для Космы, — Василе тайком оставлял себе копии. У него, таким образом, собралось солидное досье, снабженное подробными бухгалтерскими комментариями. Досье отражало правду — полную, суровую, непреклонную. Василе составлял также специальный табель всех реальных потерь с расчетами того, что могло бы быть, если бы дирекция учитывала предложения главного бухгалтера Виктора Пэкурару. В особой тетради он фиксировал рационализаторские предложения, отвергнутые дирекцией, и потери, которые в результате этого понес завод и государство. Эти цифры были красноречивее любой обвинительной речи. Сознание того, что он, простой бухгалтер, лишь он один, знает все, чего даже Косма не знает, кружило ему голову, пьянило ощущением собственной власти, которая многих привела бы в трепет. И в первую очередь, разумеется, самого генерального директора.

Однако после напряженного, суматошного дня наступала ночь… Выходец из старой рабочей династии, которую чтил весь город, Василе вырос честным парнем. На первый взгляд ограниченный и лишенный фантазии, он очень дорожил добрым именем своей семьи и в партию вступал не как некоторые другие — для карьеры, а с твердым убеждением, что иного пути у сына Панделе Думитреску быть не может. И потому по ночам его охватывало отчаяние, невыносимые муки совести терзали его, заглушая страх. Он понимал, что участвует в грязном деле. Но где выход? Виктор Пэкурару пытался сопротивляться — и вот дошел до самоубийства. Признаться, что он покрывает Косму? Только как он после этого посмотрит в глаза отцу, что скажет Ралуке и как будет оправдываться перед Мариетой Ласку — женщиной, у которой неожиданно нашел понимание и которая помогла ему обрести душевное равновесие. Их связь была тайной. Так пожелала она, чтобы избежать пересудов, объяснений с кадровиками и особенно с Космой. Вместе их никто никогда не видел. Даже соседи по дому, где жила Мариета, не догадывались, что у нее есть друг. О супружестве разговора пока не заходило, хотя взаимная привязанность становилась все более прочной.

Однажды ночью Мариета разбудила Василе — он кричал во сне. Она накапала ему валерьянки, долго, как больного, гладила по голове. Эта материнская забота растрогала его, и он не удержался — рассказал ей все до мельчайших подробностей. Особого удивления Мариета не выразила, так как кое-что уже знала, подслушивая у двери кабинета. Она считала, что «настоящая секретарша должна знать все». А потом, разве «секретарша» — это не от слова «секрет»?.. Однако и ее поразили реальные масштабы проблемы и серьезность положения Василе. «Ты будешь последним дураком, если сохранишь это в тайне. Ты рискуешь своим положением, может быть, даже свободой. Пожалей старика отца! Да и о заводе, который всех нас кормит, подумай». Василе взмолился: «Что же мне делать? Куда идти? Ты ведь знаешь, какой Косма могущественный. У него везде свои люди. Подумать только — человек, которому бы я открылся, оказался его ближайшим другом!» — «Нет милый, не так надо действовать. Прежде всего посоветуйся со своим отцом. А он уж научит, что и как делать дальше».

На следующий день Василе после обеда сказал отцу, что им надо поговорить. «Подожди, сынок, я прилягу часа на два, а то, боюсь, усну сидя», — отмахнулся было Панделе. Но Василе настаивал. Приглядевшись, отец заметил, что у него темные круги под глазами и руки дрожат. Наскоро приготовив две большие чашки кофе, вернулся к столу. Василе, так и не прикоснувшись к своей чашке, начал исповедь. Слова порой застревали у него в горле, а у Панделе холодели руки и ноги, казалось, сердце вот-вот остановится. Молча дослушав до конца, он сказал: «Знаешь что, сынок, ложись-ка ты здесь, на своей старой кровати, а я посижу рядом. Может, к утру что-нибудь придумаю. Ночь, говорят, хороший советчик». Такого душевного участия Василе не ожидал. В горячем порыве он схватил руку отца и, как в далеком детстве, поцеловал ее. Растроганный, он рассказал отцу и о Мариете Ласку. Панделе улыбнулся: «Ну что ж, разве преступление, если у молодого человека есть подруга? Даже если она секретарша генерального директора. А раз посоветовала открыться мне, значит, женщина толковая и достойная. Ладно, об этом поговорим позже, время еще есть».

Всю эту бессонную ночь, проклятьем опустившуюся на голову Панделе, он промучился в раздумьях и утром смог сказать сыну лишь одно: «Ты ступай, Василе, занимайся делом, а я еще кое с кем посоветуюсь». В тот день он и позвонил Штефану…

— Вот, дружище, это все, что я хотел тебе рассказать. Если в первом случае, с дочкой, ты вряд ли сможешь помочь, то во втором речь идет, сам видишь, не столько о Василе, сколько обо всем заводе. Эти бумаги я отдам тебе, потому что верю: ты их не похоронишь в каком-нибудь архиве.

Помолчав немного, Штефан сказал:

— Ну и глаз у тебя, дядюшка Панделе! В самую точку попал. Ведь изучить положение на заводе поручили именно мне.

На следующий день Штефан едва переступил порог кабинета, как раздался звонок с центральной проходной — явился майор Драгош Попеску. «Наконец-то!» — с облегчением подумал Штефан и тут же послал заявку на пропуск. Нелегко было разыскать следы этого офицера. В комендатуре ответили, что Попеску куда-то перевели. Тогда он позвонил в Бухарест, где в Госконтроле работал отец майора, Цезарь Попеску. Там сказали, что тот давно на пенсии, и дали домашний телефон. Холодно поинтересовавшись, кто спрашивает, старик проворчал: «Все цепляетесь? Никак не угомонитесь…» Но когда Штефан представился, он сказал: «Да мой сын у вас под носом, в Фэгэраше, а вы его в Бухаресте ищете. Только знайте, в деле Виктора Пэкурару, если речь идет о нем, Драгош вел себя как настоящий коммунист, я сам советовал ему не сдаваться. Ведь мы с Виктором старые друзья, когда-то вместе время в тюрьме коротали». Адреса сына он не дал, но пообещал, что сам передаст просьбу срочно зайти в уездный комитет к товарищу Штефану Попэ.

Майор пришел в штатском. Пожал Штефану руку, тяжело опустился в кресло. Чувствовалось, что он взволнован. Попэ налил ему горячего кофе из своего знаменитого термоса, предложил сигарету, сказал, о чем пойдет разговор.

— Я и не сомневался, что вызываете по этому делу. Уж очень я настаивал в своем рапорте…

Он удивился, однако, узнав, что причина нового разбирательства не в его ходатайствах, а в нескольких строчках из письма Виктора Пэкурару. Спросил, понятна ли Штефану проблема в целом.

— Нет. Пока нет, — подчеркнул Штефан. — Расследование этого самоубийства — дело сложное, распутать его будет нелегко. Я бы хотел, чтобы вы нам помогли.

— Каким образом?

— Я знаю, товарищ майор, как относились вы к Пэкурару. Это делает вам честь. Убежден, что с самого начала вы считали его невиновным и хотели доказать это. Отстранение вас от расследования дает мне основание предположить, что вы были на правильном пути и кого-то это сильно напугало. Поэтому мне важно узнать причину, по которой вас перевели из нашего города.

— Официальную? Превышение власти: я временно замещал капитана Пантя в муниципальной комиссии по расследованию.

— А более конкретно?

— Я внимательно проанализировал некоторые утверждения и догадки Виктора Пэкурару. Особенно меня интересовала эта история в ФРГ, и не столько предательство Транкэ, сколько поразительно быстрое согласие главка на подписание такого невыгодного контракта. Отсюда ниточка, естественно, повела в Крайову, где тогда находился главк.

— И что там? — При всем своем самообладании Штефан не мог скрыть напряжения.

— Я выяснил, что из главка не посылали никакой телеграммы. Инженер Лупашку — вы, конечно, знаете его, он входил в состав делегации, — перевернул вверх дном все архивы. Копию телеграммы мы не нашли. Не обнаружили мы и оригинала на крайовской почте.

— Какой же вывод?

— Телеграфировали из другого места. Через МИД я запросил текст телеграммы, полученной нашим посольством в Бонне. Дело в том, что ни один контракт не может быть подписан без регистрации в посольстве. Интуиция подсказала мне, где искать следы телеграммы. И я нашел их. Телеграфировали отсюда, из нашего города. И пусть вас не удивляет имя того, кем была послана эта телеграмма. Оно хорошо известно: Павел Косма.

— Да, но он генеральный директор «Энергии», а не начальник главка!

— Он входит в состав руководящего совета главка, как и все генеральные директора крупных предприятий. Следовательно, он присвоил себе право решать от имени главка — в надежде, что потом добьется одобрения. Возможно, имел на это основания.

— И что вы предприняли дальше?

— Ну, раз всю вину за контракт несет Косма и те, кто его поддерживает, значит, он должен быть немедленно привлечен к ответственности. О чем я и рапортовал.

— И последовал перевод в другое место…

— Да. Но перед этим была «дружеская беседа», где мне посоветовали не превышать полномочий, определенных должностью и званием, поскольку с моего рабочего места нельзя судить о масштабах большой политики. В данном случае, как мне сказали, расследование ведет комиссия муниципии с одобрения уездного секретаря. Я попробовал возражать — и с приказом о переводе приземлился в Фэгэраше.

— Кто отдал приказ?

— На этот вопрос я не могу ответить даже здесь, под крышей уездного комитета.

— Почему?

— Не имею права. Я офицер и подчиняюсь приказам старших по званию. Политическая информация — пожалуйста, но не имена начальников.

— Как же так, ведь госбезопасность — не государство в государстве. Партийные органы отвечают и за ее общественную деятельность, разумеется в пределах своей компетенции.

— Теоретически вы правы. На деле же по таким вопросам надо обращаться в Центральный Комитет, только он может затребовать сведения от наших руководящих органов. Не забывайте, что не органы госбезопасности начали и вели расследование. Участие нашего офицера было рассчитано на то, чтобы побудить подследственного говорить всю правду.

Штефан окинул мысленным взором вырисовывающуюся ситуацию. По делу Пэкурару он узнал уже довольно много. Но как быть со скрытой, хорошо замаскированной сетью людей, связанных круговой порукой? Ведь эти люди сводят на нет курс партии на преодоление коррупции и протекционизма.

— Не хотите рисковать своими галунами, товарищ майор! — подзадорил Попеску Штефан.

Тот сверкнул белозубой улыбкой:

— Я профессиональный следователь и всякого насмотрелся за пятнадцать лет работы. Неужели вы думаете, что я клюну на такую приманку? Как угодно, но имени я вам не назову. Могу лишь сказать, что звание достаточно высокое.

— Хорошо, товарищ Попеску, признаю, что не прав. Будем действовать, как советуете. Вы не представляете, как вы мне помогли.

Штефан проводил его до дверей и, расставаясь, крепко пожал руку.

ГЛАВА 9

В первый раз они поссорились по-настоящему.

Когда он пришел, она бросилась к нему в объятия, крепко прижалась и проворковала на ухо, что счастлива невероятно. К изумлению Дана, достала из холодильника бутылку шампанского, поставила на стол вазу с пирожными и, глядя в упор, попросила ответить прямо и честно, сильно ли он ее любит.

— А ты еще сомневаешься, Густи? — спросил Дан растерянно. — Не видишь, что ради тебя я забыл о родителях, о друзьях — обо всем на свете?

— Так и должно быть, — заявила она категорически. — Если это любовь настоящая. Теперь скажи, за что ты любишь меня?

В комнате царил приятный полумрак. Августа стояла так близко и смотрела на него такими сияющими глазами, что он не мог собраться с мыслями. Руки сами тянулись обнять ее, но она вырвалась, встала по другую сторону стола и сказала:

— Нет, мой милый, пока нет! Сначала ты мне ответь, а потом тебе будет не до разговоров.

Опять перед ним эти мерцающие глаза, в которых столько тайн, вопросов, обещаний и загадок. И, похоже, упреков… Дан опустился в кресло, внимательно посмотрел на нее и шутливо спросил:

— А по какому случаю сегодняшнее торжество? Наши дни рождения — не сегодня, да и познакомились мы как будто не в этот день. Хотя явно произошло что-то такое, что касается нас обоих.

— Причина не одна, а целых две, — ответила Августа. — Я тебе их скажу, долго мучить не буду, только ты должен сначала ответить на мой вопрос.

— Почему должен? — наморщил лоб Дан. — Странная постановка вопроса. — Он немного помолчал и добавил: — Думаю, неверно спрашивать мужчину, за что он любит женщину. На мой взгляд, это вопрос бессмысленный. Никто и никогда не мог и не сможет ответить на такой вопрос. Часто противопоставляют любовь плотскую и любовь платоническую. Чепуха! Нельзя отделять физическое начало от духовного. Коли уж любишь, то любишь. А когда начинаешь спрашивать себя, за какие качества и свойства, значит, все идет к концу. Постепенно приходят охлаждение, скука, отчужденность. Любовь гаснет, и остается только пепел. И прошедшего уже не вернешь.

Августа слушала затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами. Но не успел он закончить свой монолог, как в уголках ее губ появилась ироническая усмешка. Она подошла, взъерошила ему волосы.

— Скажи, пожалуйста, как глубоко может рассуждать мой Данчик на темы любви!.. Не думай, однако, что я во всем с тобой согласна. Кроме любви, людей может связывать еще многое другое, и это не пустяк. Ничего нельзя идеализировать, даже любовь.

Дан глядел на нее с изумлением. Такой Августа была впервые. Он притянул ее к себе, усадил на колени и спросил озабоченно:

— Что с тобою, Густи?

— Так, ничего… Хорошо, тогда скажи: ты, может, сам веришь в бескорыстную, платоническую любовь?

— Да я уже говорил, что это просто… смешной вопрос. Почему это тебя вдруг заинтересовало?

— Глупо, конечно, но мне хотелось узнать, что бы ты сделал, если бы я заболела какой-нибудь неизлечимой болезнью.

— Я заботился бы о тебе, отдал бы свою кровь, собрал бы у твоей постели всех докторов мира…

— И все же — если бы я была безнадежна?

— Ну, я сидел бы все время около тебя…

— Бедный мой Данчик! Ты, конечно, сейчас искренен со мной. Только это — лишь пока мы оба здоровы и молоды, пока берем от жизни все и еще чуть-чуть. Платоническая любовь. Смех, да и только. Сказки для маленьких детей. Да нет, я тебе верю, но если бы со мной что-нибудь случилось — пусть не страшная болезнь, а другое, ну, например, идеологическая ошибка, — ты бы, конечно, огорчился, попереживал, а потом — не обижайся! — нашел бы себе молоденькую девицу, эдакую, знаешь, ядреную!..

Несмотря на то, что Дан был шокирован этим пошлым выводом, он уловил за ним нечто куда более серьезное и нахмурился. Августа поняла, что зашла слишком далеко. Она залилась воркующим смехом, который так нравился ему.

— Ну, не дуйся, дурачок! Неужели не догадываешься, что я испытываю тебя?

— Этим не шутят, Августа. Особенно вот так.

Она положила ладони ему на грудь, заглянула глубоко в глаза и сказала, растягивая слова:

— Данушка, ты на самом деле человек поистине бескорыстный и чистый. Зачем я приставала к тебе с этими вопросами? Да просто потому, что я об этом постоянно думаю. Знаешь, мы, женщины, — как бы ни желали походить на мужчин — все же из другого теста. Ты думаешь, женщины более великодушны, чем вы? Ошибаешься, дорогой ты мой, мы более мелочны, более расчетливы, даже более корыстны.

Эти слова тоже не понравились Дану, они как-то унижали ее, и в них тоже был какой-то второй, ускользавший от него смысл… «Не новая ли это попытка испытать меня, мою любовь?» — подумал он и сказал:

— Спорим, а шампанское уже совсем теплое. К чему весь этот начальный курс психоанализа? Я и без того знаю, что ты увлекаешься Фрейдом.

Августа громко, немного театрально рассмеялась и поручила ему раскупорить бутылку. Не сразу исчезла тень отчужденности и непонимания, а когда Дан почувствовал, что рядом с ним его прежняя Густи, его снова охватило чувство — то чувство, к которому он так привык за последние три года…

Потом они лежали в объятиях друг друга, обессиленные и счастливые. Дан нежно гладил ее упругую грудь. Привычным движением она откинула волосы со лба.

— А почему ты не спрашиваешь о тех двух сюрпризах?

Дан повернулся с улыбкой.

— Сама скажешь, я знаю. Ты же всегда так — разжигаешь мое любопытство. А я вот такой, нелюбопытный.

— Даже когда это касается нас двоих?

— Какой смысл торопить события? Секундой раньше, секундой позже…

Августа смерила его испытующим взглядом и сказала — вяло, безразлично:

— Я сдала в аспирантуре все экзамены. Осталось только написать диссертацию. Мне уже дали научного руководителя — профессора Антона Димитриу. Мы и о теме договорились.

— Здорово! — оживился Дан. — А ты молчишь… Не стыдно?

Августа мигом забыла все, что произошло двумя секундами раньше. Теперь ум ее лихорадочно работал только в одном направлении. И пока Дан тщетно пытался отвлечься от ее золотистого загара, в полутьме комнаты отливавшего медью, Августа с удовольствием, во всех подробностях рассказала о том, как получала тему кандидатской диссертации, и заключила, будто докладывала на кафедре:

— Тема сформулирована следующим образом: уникальный характер электромоторов, предназначенных для работы в особых условиях; преодоление концепции крупносерийного производства деталей и узлов различных моделей моторов.

Дан нахмурился.

— А что здесь нового? Старая идея Димитриу, которую он позаимствовал у профессора Котеску.

— Да. Но она снова обсуждается у вас на заводе. И кое-кто из твоих коллег ратует за большие серии. Насколько мне помнится, ты сам однажды опубликовал статью, в которой опровергал их утверждения.

— Было дело… Тогда я был убежден в правильности точки зрения Димитриу.

— А теперь?

Дан поднялся с постели, пересел в кресло. Подумав немного, тихо сказал:

— Промышленная практика ставит нас перед новыми проблемами, которые предполагают пересмотр некоторых положений, считавшихся ранее аксиомами. От той моей статьи, основанной на концепции Димитриу, я не отказываюсь и сейчас, но тебе, Густи, скажу честно, что иногда начинаю сомневаться, прав ли я был.

— Как же, Дан, ты сомневаешься в том, что еще недавно отстаивал? — Августа была потрясена.

— Сомнение — движущая сила науки, дорогая Густи. Ради истины сомнению должно быть подвергнуто все, единственный критерий истинности теории — это практика, эксперимент. У нас на заводе, например, сейчас, как ты сама говорила, идет спор между сторонниками идеи профессора Антона Димитриу и теми, кто стоит за ее основательный пересмотр. Правда, пока что никакого более ценного, эффективного и научно обоснованного решения не найдено. Но его лихорадочно ищут — этого требуют развитие промышленности, сама жизнь.

— Почему же ты встал в позу непризнанного гения?

— С чего ты взяла? Между прочим, с тех пор как ушел Димитриу, отделом практически руковожу я. Временно, правда.

— Почему временно?

— Ну, Павел Косма себе не враг.

— Зачем же тогда он доверил отдел тебе?

— Иначе не мог… Но вернемся к твоей диссертации. Может, тебе сменить тему?

Августа сердито взглянула на него, сжала губы, нахмурила брови — и сразу подурнела.

— И не подумаю! Она нравится профессору, да и ты, как специалист, сумеешь мне помочь сделать диссертацию на материале вашего завода. Не стану я отказываться!

— Хорошо, Густи, но это проторенная дорожка…

— Ну и что! Я не собираюсь становиться Эдисоном, хватит с нас одного изобретателя. Меня интересует не наука, а место преподавателя. А для этого необходима кандидатская степень. Мне в институте нравится — коллеги и студенты меня уважают…

В глубине души Дан был поражен. Просто не верилось, что Августа настолько практична. Трудно, почти невозможно противостоять ей, когда она идет к намеченной цели. Но цель, цель-то какова!.. Ради такой ерунды, как престижное место, его любимая, оказывается, способна даже на бесстыдную сделку с собственной совестью! Он вглядывался в нее — и не узнавал. А не преувеличивает ли он? Сколько серых, бездарных работ защищается, еще одна — не велика беда. Кандидатская степень присваивается сотням и сотням аспирантов, так что ничего страшного, если появится еще одна работа «К вопросу о…». Но Августа, его Густи, которую он представлял такой чистой и бескорыстной!.. Он хотел бы гордиться не только ее красотой, но и ее творческим умом. Дана охватила вдруг острая неприязнь к Антону Димитриу — вот кто навязал эту тему Августе. Дан знал, что его бывший шеф как исследователь ничего особенного собой не представляет, однако отрицать его знания и опыт, его вклад в решение многих проблем на «Энергии», разумеется, нельзя. В прошлом у них было несколько стычек, и тем не менее Дан считал, что на Димитриу при необходимости можно положиться: профессор хоть и был человеком мягким, корректным, однако бездарность не прощал. Самым больным в их отношениях был вопрос о том, что́ есть проектирование, где граница между научным исследованием и производственной необходимостью. Для Димитриу главным было дойти до проблем фундаментальных, Испас же с группой молодых проектировщиков считали проектирование деятельностью отнюдь не академической, а практической, непосредственно связанной с производством…

Голос Августы вернул его к действительности:

— И что же все-таки ты скажешь?

— Что скажу? — Он хотел было уйти от ответа, но вдруг разозлился на самого себя. — Ну что ж, будь по-твоему. Помочь я тебе, естественно, помогу. Можешь не сомневаться. Кстати, я собрал целую кучу материалов — тут и статистические данные, и зарубежные публикации. Можно сварганить солидный диссер. Только к науке эта работа не будет иметь никакого отношения.

— А я и не претендую! Между прочим, через несколько дней, как сказал профессор, к вам собирается нагрянуть контрольная комиссия. Ему предложили войти в состав этой комиссии, но он отказался, сославшись на то, что сам недавно ушел с «Энергии». И предложил включить меня. Что ты на это скажешь?

Испаса покоробили заискивающие нотки, прозвучавшие в ее голосе, и легкомысленная готовность «контролировать» тот сложный производственный процесс, в котором все ее познания исчерпывались двумя неделями студенческой практики. Он искал и не мог найти подходящих слов для ответа.

— Но ты ведь никогда не занималась проектированием! Что тебе известно о нашем труде?

— Приду и узнаю. Ты сам обо всем расскажешь, — засмеялась Августа. — Можешь не беспокоиться, все будет в лучшем виде.

Его оскорбляла, причиняла настоящую боль та бездумность, с какой Августа относилась к тому, что составляло смысл его жизни. Он попробовал еще раз отговорить ее:

— Знаешь, Густи, у нас сейчас в разгаре эксперименты, которые могут открыть неслыханные перспективы. Не лучше ли тебе на время каникул подключиться к нам — будем испытывать новую модель, искать оптимальные технические решения… Это был бы потрясающий материал для твоей диссертации.

Августа сделала гримасу.

— Такой уж и потрясающий! И из-за этого отказываться от летних каникул, пляжа и тенниса? Мне-то зачем возиться, ведь в случае удачи я смогу получить результаты экспериментов от тебя.

— Ну а если они будут противоречить концепции Димитриу?

— Мне это не помешает. Не считай меня наивной простушкой!

Дан снова почувствовал горечь досады и, чтобы прекратить этот спор, спросил:

— А второй сюрприз какой?

— О-о, это наша с тобой общая радость! Сегодня пришло сообщение: мы отправляемся в Голландию, на международный теннисный турнир. Будем выступать в смешанном парном разряде. Представляешь, я и ты. Потрясающе!

Она прыгнула на него сверху, кресло не выдержало, и они покатились по ковру. Дан хотел встать, но не мог: Августа обхватила его руками и ногами, впилась в губы и, тяжело дыша, повторяла: «Ты мой, мой…» Эти объятия больше похожи были на борьбу, в которой женщина побеждала мужчину.

— А теперь целуй меня! Всю, с головы до пят. Я заслужила!

Дан любил эти вспышки, мгновения необыкновенного счастья, которые умела дарить Августа. Они были бы, наверное, идеальной парой, если бы Августа умела хоть немного уступать. Вот и сейчас он не знал, как сказать ей, что весь ее выверенный до мелочей план абсолютно неосуществим.

— Представляешь, Данчик, две, а может, и три недели мы сможем гулять по Гааге, Амстердаму и Роттердаму. Все свободное от тренировок и матчей время будем гулять. А перед финалом поедем к их знаменитым польдерам, постоим на дне вчерашнего моря… Не исключено, что и в Лондон съездим. Здорово, а?

— Интересно, когда это планируется? — пробормотал Дан.

— Отъезд на следующей неделе. У нас — никаких забот. Все оформляют федерация и национальный совет по физкультуре и спорту. Тебе надо только зайти к кадровикам и заполнить анкету. В сущности, за нами только тренировки. И этим мы должны заняться немедленно. А с любовью придется подождать до победы! Что-то ты в последнее время лениться начал — ракетку в руки не берешь. Ну ничего, наверстаем!

Дан враждебно молчал. Он не мог понять, почему эта женщина обращается с ним столь бесцеремонно, совершенно не считаясь ни с ним, ни с его работой. Все устроить самой, ничего ему не сказав?.. В висках стучало, горло перехватило, как будто его душили чьи-то невидимые пальцы. Он с трудом сдерживал негодование. Августа подозрительно взглянула на него.

— Ты чего молчишь? Надулся как индюк, вместо того чтобы целовать меня и носить на руках! Я же твоя королева!

И тут Дан взорвался:

— Вот что, ваше величество! Я, правда, думал, у нас уже давно республика и каждый имеет право голоса. Оказывается, нет. Ты, я вижу, считаешь меня своим верным рабом. Ты что, не понимаешь, что мне сейчас не до прогулок по Голландии? Ты подумала о моей работе? Совсем недавно ты сказала, что женщина не может быть безразличной к делу любимого человека…

Августа вскочила. Лицо у нее потемнело, глаза налились обидой.

— Сначала я думала, у тебя просто мужской комплекс первенства, а получается, что грызня в проектном отделе тебе дороже, чем поездка за границу с любимой женщиной. Наконец-то две-три недели мы могли бы чувствовать себя свободно, не опасаясь попасться на глаза знакомым. После всего, что я сделала, ты мог бы быть более признательным.

— Разве я настаивал на том, чтобы держать наши отношения в тайне? Всю эту конспирацию навязала ты, а как только я хочу выяснить — зачем, уходишь от ответа. Ситуация для женщины нелогичная и неестественная, ибо испокон веков она желала иметь мужа, домашний очаг, детей.

— Тебе было плохо со мной, да?

— Этого я не говорил. Но сколько раз я предлагал тебе навестить моих родителей! Познакомились бы. Они же все равно догадываются, что у меня кто-то есть.

— Вот именно! Ты бы еще и сватов ко мне заслал, как в деревне! Только этот кто-то — человек современный и презирает допотопные обычаи и предрассудки. Я приняла тебя таким, как ты есть. Воспринимай меня так же. Мне вот, к примеру, безразлично, что думают обо мне твои предки.

Дан обиделся:

— Мои родители не предки.

— Вот я смотрю сейчас на тебя, Дан, и ты кажешься мне чужим. Каким-то пропыленным, что ли, прости за выражение. В сущности, ты меня совсем не знаешь. И в один прекрасный день можешь сказать, что я оказалась совершенно другой, чем ты меня представлял все эти годы. Я отношусь к тому поколению, которое на жизнь смотрит реалистически и стоит обеими ногами на земле.

— Надо понимать, что для представителя реалистического поколения главное — это не упустить поездку в Голландию!

— Знаешь, у моего отца был идеал — служить революции. Всю жизнь он боролся, пока не стал инвалидом. И теперь сидит в своей развалюхе. Вот и все, чего он достиг. Мне тоже нелегко, но зато я знаю: от моего упорства зависит мое положение в обществе. Такую возможность мне дал социалистический строй. Раньше я бы так и осталась деревенской тетехой и растрачивала свою молодость в непосильном труде. А теперь я работаю в институте, без двух минут чемпионка. У меня своя жизнь, привычки и вкусы, я ни от кого не завишу. Имею собственную квартиру и никому не позволю туда совать свой нос. Хочу машину. А что, не имею права? И не волнуйся, она у меня будет. Мне хочется путешествовать, мир посмотреть. Разве это преступление? Есть у меня и любимый, но я не хочу превращаться в домработницу…

— Звучит красиво. Но как быть с диссертацией? Похоже, ты собираешься делать ее с помощью двух мужчин: один даст тему, будет руководить, другой соберет материал, напишет и сам же принесет…

Выпад был неожиданный, однако Августа быстро пришла в себя.

— Ну и что? Разве не долг мужчины — помогать нам, женщинам? Что в том плохого? Профессора, друзья по работе могут это делать, а любимый нет?

— Неужели ты не понимаешь, что работа твоя будет подлогом? Одна только видимость. Ну, станешь ты кандидатом за счет других, а что ты сможешь дать науке?

— Да плевать мне на вашу науку! Я хочу быть только преподавателем в институте. И я добьюсь этого, с твоей помощью или без. Да что я, одна, в конце концов, так делаю? Некоторые просто компилируют работы по зарубежным материалам, которые раздобывают у своих высокопоставленных папаш. А есть еще такие девицы, что платят за готовую работу натурой. Все это знают, а ты как будто с неба свалился. Тоже мне, рыцарь без страха и упрека! Я не хочу, чтобы меня любили за слабость. Вот тебе я когда-нибудь казалась человеком слабым?

— Никогда. Уж что-что, а твое властолюбие мне хорошо известно.

— И все-таки ты меня любишь.

— Как видишь.

— А за что?

— Опять все сначала. Я же говорил, глупо разбираться, почему один любит другого.

— Но что тебе нравится во мне?

— Гордость, чувство достоинства, настойчивость. Твое прекрасное тело, горячий темперамент.

— А что не нравится?

— И это я уже говорил — ты слишком рациональна в любви, не воспринимаешь человека целиком, как личность, а разбираешь, что тебе подходит и что не подходит.

Он вдруг замолчал. Пауза затянулась.

— Что же ты притих? — спросила Августа.

— Сказать больше нечего.

— Но если дело только в этом, почему бы тебе не быть тоже рациональным и не подарить мне эту поездку в Голландию?

— Да потому, что в своем эгоцентризме, Августа, ты все время забываешь, что в любви всегда двое. Если хорошо одному, должно быть хорошо и другому. А ты совершенно безразлична к тому, что происходит со мной в последнее время, особенно после самоубийства Виктора Пэкурару. Тебе не кажется?

— Опять это самоубийство! Да оставь ты его в покое. Как говорится, мертвые с мертвыми, а живые — с живыми.

— Ты знаешь, я эти слова уже слышал от одного человека.

— От кого же?

— Я тебе говорил о нем. Павел Косма.

— А он, видать, не глуп.

— Будущее покажет. Но как ты можешь быть безразличной к тому, что происходит на «Энергии», ведь там для меня не просто работа, там — моя жизнь!

— Твоя жизнь — я! — воскликнула Августа. Но почувствовав, что это уже слишком, поправилась: — По крайней мере так должно было бы быть.

— Ну, вот теперь ты сказала все…

Она подняла на него холодные глаза и жестко спросила:

— Так все-таки, едешь ты со мной или нет?

— Разумеется, нет! Ты просто отказываешься выслушать меня и понять причину…

— Уходи из моего дома!

Дан не сказал больше ни слова. Вышел и захлопнул за собой дверь.

Взбешенный Павел Косма вытаптывал тропинку по диагонали персидского ковра, лежавшего на полу его огромного кабинета. В бессильной ярости комкал свежий номер газеты со статьей, подписанной начальником намоточного цеха Аристиде Станчу.

Газета резко критиковала руководство завода за то, что не внедряются многие рационализаторские предложения, среди которых есть даже запатентованные. Особенно ядовитым показался Косме простой и естественный вопрос: кому на руку замораживание творческих достижений, почему проекты так и остаются проектами? И надо же было подгадать с этой статьей именно в тот день, когда стало известно, что вместо комиссии из муниципии приедет комиссия из главка! Из надежных источников Косма узнал, что приедет «еще кто-то из министерства». «Похоже, будут выяснять, в какой мере обоснованны запросы министерства на импортные электромоторы. Разногласия нам сейчас ни к чему, — подумал Косма, — надо сделать все, чтобы они не вылезли наружу». И срочно вызвал Дана Испаса и Иона Саву.

Инженеры были уже в приемной, когда Мариета Ласку с нескрываемым удовольствием положила на стол еще один номер газеты с очерченной красным карандашом злосчастной статьей… Ну что теперь делать? Звонить в редакцию? Бессмысленно. Во-первых, поздно: десятки тысяч экземпляров уже разошлись; а во-вторых, ответ ясен и так: «Долг печати — показывать общественности реальное положение. И никому не позволено, дорогой товарищ, давить на нас». Будто он не знает, сколько раз материалы, не устраивавшие какие-нибудь вышестоящие организации, вынимались прямо из верстки… «Хоть бы Ольга предупредила, — подумал он с досадой. — Но ее теперь и вовсе не поймешь: будто нарочно подставляет меня под удар, да так, чтоб побольнее, чтоб с ног свалить. Еще весной номер отколола со статьей этого Савы». В самом деле, шумиху тогда подняли такую, что пришлось повертеться. Сава открыто обвинил дирекцию завода в попустительстве разбазариванию запчастей и вспомогательных материалов, и все же Косма заставил Саву замолчать, потребовав «конкретных предложений, а не воздушных замков». Четкого ответа инженер дать не смог, тем дело и кончилось…

— Товарищи инженеры ждут, — напомнила по селектору секретарша.

Мысленно обругав ее, он бросил:

— Приглашай!

Когда Испас и Сава уселись в кресла перед ним, он спросил, показывая развернутый номер «Фэклии»:

— Читали?

Оба утвердительно кивнули.

— И что скажете?

Сава смотрел хмуро, Испас — рассеянно, куда-то поверх директорской головы. Все трое молчали.

— Ну, долго будем играть в молчанку?

— Как будто, если мы вам свои мнения выскажем, что-нибудь с места сдвинется! — вспылил Сава.

— Хлебушек-то государственный едите…

— Верно, едим, — подтвердил Испас. — Но и работаем, думаем, проектируем, предлагаем, экспериментируем. Все это кого-нибудь интересует? Дирекция, как видно, занята совершенно иными проблемами.

Косма пристально посмотрел на них. Устроившись в кресле поудобнее, перешел вдруг на дружеский тон:

— Ну ладно, хватит с нас этих бесконечных препирательств. Я пригласил вас для того, чтобы договориться, каким образом действовать в ближайшие дни. Я думал, комиссия будет от муниципии, а едет сам новый начальник главка. Будет на месте разбираться в наших возможностях по выполнению той лавины заказов, которая обрушилась на нас в последние месяцы. От выводов комиссии зависит профиль завода не только на следующий год, но и на всю новую пятилетку. Если вы начнете выяснять свои отношения на глазах у комиссии, пострадает завод, весь коллектив. Я советовал бы вам найти, хотя бы временно, какой-то компромисс, так сказать, модус вивенди. Иначе нас никто не поддержит в наших притязаниях на импорт остродефицитных материалов и оборудования.

— Как я понимаю, — прервал его Сава, — вы предлагаете нам перемирие. Не обманете?

Косма с трудом сдержался.

— В данном случае ситуация жизненно важная для всех нас. Да, речь идет о плане, об оборудовании, профиле и валюте. Если мы будем ставить препоны один другому, все пойдет прахом. Пострадает «Энергия», которую мы все любим и которая ни в чем не виновата.

— Так что ты предлагаешь? — Дан в первый раз посмотрел ему прямо в лицо.

— Прекратить междоусобицу, все свои споры решать без посторонних. А сейчас выработать общую позицию перед комиссией: или нам дают фонды на импорт, или профиль завода остается прежним.

— А если существует другая альтернатива? — процедил сквозь зубы Сава.

— Мне она неведома, — ответил Косма. — А если ее сформулируют, можем обсудить. От импорта никогда не поздно отказаться. Получить его — труднее.

— Отказаться при наличии контракта? — удивился Дан. — Ты забыл, как мучился Виктор Пэкурару…

— Я никогда ничего не забываю. Но поймите же наконец, что сейчас не время для подобных споров.

— Могу только одно обещать, — сказал, вставая, Сава. — Сам я в разговор вмешиваться не буду, но если у меня будут спрашивать и докапываться, как умеют эти, из главка, молчать не стану. Впрочем, вы знаете, я писал об этом.

Косма не выдержал:

— Да, знаю, что ты мастер по кляузам. С подписью или без нее. Тут тебя учить не надо!

— Что вы мне приписываете, товарищ генеральный директор? — сдавленным голосом спросил Сава. — Я не из тех, кто действует за спиной. Свое мнение я высказываю открыто, подписываю собственной рукой и всегда отвечаю за каждое слово. Повторяю: сам вмешиваться не буду. Все, привет, у меня еще дела в токарном.

Дан и Косма остались одни. Павел раздраженно расхаживал по кабинету, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Вдруг гневно бросил:

— Ну а ты что не уходишь? В «белом доме» дел больше нету?

Дан промолчал, а Косма, явно кого-то пародируя, сказал:

— Нет у нас, товарищи, коллективизма! Директор во всем поступает, как ему заблагорассудится. Никого не слушает… А когда зовешь людей, хочешь с ними посоветоваться, что-то предлагаешь, они молчат, слова не выжмешь, только великодушно обещают не вмешиваться.

Дан смотрел, как мечется этот человек из угла в угол, словно зверь в клетке, и думал: «Когда у него неприятности, он совсем не такой спокойный, твердый и решительный, каким хотел бы казаться. Гложут его неизвестность и боязнь будущего. Он и сейчас бравирует, вместо того чтобы честно признать, что был не прав, и делать что-то для исправления положения. Только не такой Павел человек!»

— Ты же знаешь, — продолжал Косма, — существует Центральный Комитет партии, который намечает генеральную линию, существует план, одобренный правительством, есть министерство, есть главк, откуда присылают указание за указанием, требуют ежедневной отчетности, есть, наконец, законы, которые никому не дано нарушать. Не в моих силах изменять эти указания, планы и законы, они держат меня в ежовых рукавицах!

Дан пришел сюда с твердым намерением молчать, не ввязываться в споры, но, почувствовав в словах Космы нечто большее, чем тактический маневр, не выдержал:

— Не завидую я тебе, Павел. Даже пожаловаться некому. Ты сам вполне сознательно, в течение многих лет рыл себе яму. Тут и обсуждать нечего. Для чего же сваливать свои ошибки на руководящие инстанции? За эти годы у завода были замечательные достижения, никто не спорит. Но сейчас у нас много упущений, ошибок, а в последнее время, к сожалению, нет и ясной концепции, что мы должны делать. «Энергия» вот-вот отстанет от уровня задач, которые ставят перед нами не столько эти самые руководящие инстанции, сколько сама жизнь. Хочу спросить тебя — так, неофициально, ведь мы знаем друг друга целую жизнь, — ты действительно ждешь, что центральные органы возьмут нас за ручку и поведут показывать, что и как надо делать на заводе? Что они назовут нам технические параметры, типовые размеры и количества, установят объем использования рабочей силы, порекомендуют, как распределять специалистов по цехам и бригадам?

Косма остановился и вызывающе подбоченился.

— А кто это так… по-идиотски думает?

— Да посмотри в зеркало, дорогой товарищ! Или ты сам не понимаешь, что твои указания противоречивы? Ты отвергаешь любую инициативу, не удосуживаясь даже вникнуть! Чуть что — обращаешься в НИИ министерства, хотя прекрасно знаешь, что там в электромоторах никто ничего не понимает. Неужели тебе неизвестно, что, когда ты консультируешься у Лупашку, он звонит нам и пересылает бумагу назад, только с другим адресом — «Проектный отдел».

Гримаса исказила лицо Космы.

— Вот, значит, как! Под корень рубишь?!

— А почему, собственно, я должен тебя щадить? Ты хоть раз в жизни пожалел кого-нибудь? И не ты ли загнал в могилу Виктора Пэкурару?

Косма скривился:

— Да-а! Прямо вот этими руками задушил! — И уже более мягко добавил: — Слушай, что ты чушь всякую несешь? Какая муха тебя укусила, что ты набросился на меня?

Но Дан не слушал. Не возмущение, а глубокая убежденность звучала в его голосе:

— Вот уже битых два года я пытаюсь заставить тебя понять, что в нашей работе наступила новая, исключительно важная фаза. Проектирование нельзя больше рассматривать как нечто второстепенное, наступило время придать нашим поискам подлинную масштабность. Уже несколько лет мы занимаемся исследованиями без твоего ведома. С твоей высоты тебе, конечно, не видно, что сегодняшний проектировщик не хочет ограничивать свой кругозор одним только кульманом, а рабочий — станком. Наши специалисты часто бывают в цехах — они сами следят за тем, как проект превращается в опытный образец, а рабочие и мастера приходят в лаборатории, обсуждают новые задания. А ты хоть что-нибудь знаешь о сотрудничестве исследователей с производственниками?

Косма слушал внимательно, не перебивая, интересовали его не аргументы Испаса, а скрытый за ними смысл. Не шла из головы мысль: «Наверняка у Дана своя стратегия, рассчитанная на то, что, оказавшись в трудном положении, Павел Косма или сам добровольно откажется от директорской должности, или будет смещен».

— Я еще в академии понял, что вы меня не перевариваете, — с подчеркнутым сожалением сказал он. — Ты и твой друг Штефан Попэ. Мы слишком разные. Знаю, тебе не нравится мой стиль работы и ты только и ждешь моей отставки, но есть и другие люди — не чета вам, — которые ценят меня.

Дан закрыл глаза — пусть не видит Павел его разочарования, — тихо ответил:

— Ох, как сильно ты ошибаешься. Я долго сердился на тебя за то, что ты изменил нашей инженерной работе, но со временем начал ценить в тебе организатора, энергичного и настойчивого, — это очень помогло заводу. Ты мог бы быть полезен и сегодня, если бы не превратился в какого-то холодного, расчетливого «менеджера». Чрезмерное самолюбие вскружило тебе голову, ты безнадежно отстал. Как профессионал и как человек. А жертва — завод, все мы, весь коллектив.

— Значит, ты поставил на мне крест?

— Не я. Ты сам его поставил.

— Так что же, ты считаешь меня помехой для завода?

Только теперь Дан открыл глаза, посмотрел в лицо, искривленное злорадной ухмылкой, и сказал искренне и твердо:

— Да, Павел, к сожалению, именно так.

Новый начальник главка, Димаке Оанча, был длинный как жердь и тощий — кожа да кости. Литейщик, затем инженер и партийный работник, он слыл человеком талантливым, любознательным и принципиальным. С рядовыми держался просто, зато был непримирим к бюрократам, которые, по его выражению, приросли к своим столам. В 1956 году он был репрессирован, исключен из партии и даже какое-то время сидел. Потом перед ним извинились и выпустили. Ко всеобщему удивлению, первое, что он сделал, — это отправился в министерство внутренних дел. Попросил приема лично у министра. Ему отказали. Тогда он обратился в партийные органы и не успокоился до тех пор, пока туда не вызвали заместителя министра, ведавшего госбезопасностью. Но тот стал говорить с ним свысока, и Оанча послал его подальше, заявив, что дойдет до самого верха, а справедливости добьется. «Мне с вашим «извините» делать нечего, так же как с предложенными деньгами и квартирой в Бухаресте. Вы скажите лучше, в чем я виноват перед партией, перед своей страной. А если не виноват — пусть те, кто оклеветал меня, ответят перед законом, попробуют похлебочки, которой я нахлебался еще во времена Антонеску, когда нынешних храбрецов не видно и не слышно было»… В конце концов вышло распоряжение о дополнительном расследовании, в результате которого Оанчу полностью реабилитировали и восстановили на работе. И он отправился в Хунедоару, где когда-то начинал свой трудовой путь. Избранный делегатом VIII съезда партии, он говорил о проблемах металлургии. Своему избранию в состав Центрального Комитета нисколько не удивился и с тех пор постоянно был на партийной и государственной работе.

Прибыв на «Энергию», Оанча объявил, что комиссия создана для изучения одного-единственного вопроса. Собственно говоря, от главка в ней только он и инженер Лупашку. Остальные — начальник управления из Госплана, ответственный работник министерства машиностроения и еще один очень молодой советник из объединения «Импорт-экспорт». Но на первой же встрече с комиссией Косма, к своему изумлению, узнал, что в ее состав были дополнительно введены главный инженер завода Овидиу Наста и профессор Антон Димитриу.

— Понимаешь, тебя самого включать в нашу группу было неудобно, — резонно объяснил ему Оанча. — Ведь внешнеторговые заказы и официальные ответы на заявки предприятий подписаны твоей рукой. А объективность комиссии должна быть вне сомнений. Мы надеемся, что Наста и Димитриу смогут нам помочь.

Не понравилась Косме вся эта история, но что поделаешь? Сказать, что Димитриу поможет так же, как веревка повешенному? Или что Наста все эти годы был заклятым врагом импортных поставок? Он успокоился лишь тогда, когда Оанча заверил его, что не собирается проводить ни проверок, ни ревизий, а хочет только изучить возможности «Энергии», ее реальную потребность в импортных материалах и оборудовании. И добавил, что надеется работать с генеральным директором рука об руку. Косма понял, что ни в главке, ни в министерстве его смещать не собираются, однако все время, пока комиссия работала на заводе, не мог избавиться от беспокойства, и у него частенько ныло сердце.

Зайдя вместе со всеми в кабинет Космы, Лупашку через несколько минут выскользнул в коридор и пошел искать старых друзей. Но у входа в токарный цех его остановил вахтер и тут же позвонил в приемную генерального директора. Мариета Ласку доложила Косме. Смутившись, тот начал было оправдываться перед Оанчей.

— Все правильно, — ответил начальник главка. — Скажи только своей милой секретарше, чтобы она всем нам выдала по такому пропуску, не беспокоить же тебя на каждом шагу!

Делать было нечего, и Павел подчинился.

Приколов пропуск к лацкану, Лупашку вошел в цех и сразу налетел на Иона Саву. Он радовался, как ребенок, увидев родной цех, старого доброго друга… Но Сава был сдержан, отвечал односложно, и в конце концов Лупашку не на шутку встревожился:

— Да что с тобой? Ведешь себя как невеста на выданье! Иль заболел? Да ты же всю жизнь был здоров как бык!

— Нет-нет, ничего не случилось… Так, неприятности кое-какие по работе. И устал вдобавок… — отвел глаза Ион Сава.

И тут подскочили Марин Кристя и Хараламбие Василиу, тоже школьные приятели Лупашку.

— Ну как поживаешь, Костикэ? — хлопал его по плечу Кристя. — Тыщу лет тебя не видел! Как жена? Анишоара школу закончила? И не стыдно — два года не заявлялся! Дать бы тебе по шее, да вот инженер Сава мешает, чего доброго, еще за хулиганство привлечет. Знаешь, с некоторых пор — ну, как большим начальником заделался — он у нас стал такой серьезный, куда там!..

— Слушай, парень, а чего вам здесь у нас надо? — допытывался в свою очередь Василиу. — Уже целую неделю только и разговоров что про какую-то комиссию. Страшный суд, поди, устроите?

— Да нет же, братцы, — успокаивал их Лупашку. — Мы только по вопросам проектирования. Не бойтесь, к вам, в токарный, нос совать не будем.

— Жаль, — тяжело вздохнул Сава. — Совсем не помешало бы…

— А что, у вас тут не клеится?

Вместо ответа инженер поспешил в свою стеклянную будку.

— Что с ним? — повернулся Константин Лупашку к остальным. — Хорошую встречу устраивает мне мой самый добрый друг! Словно я его чем обидел.

— А может, не ты… — многозначительно изрек Кристя. — Ну ладно, некогда нам — план горит.

Лупашку остался один. Гудели станки, где-то надрывался телефон. «Да что с ними со всеми, черт их подери? Словно язык проглотили. Наверно, обиделись, что я заявился с комиссией контролировать их. Чувствительность — ну, прямо как у старой девы».

Тем временем Дан в мрачном настроении входил в свой кабинет в «белом доме». Не успел снять пиджак, как Лидия Флореску сообщила, что его разыскивал по телефону Антон Димитриу.

— Вот, пожалуйста. Прямой телефон в кабинет заведующего кафедрой. Пока говорил, чуть не лопнул от важности.

Дан набрал номер и сразу же услышал баритон своего бывшего шефа:

— Профессор Димитриу у аппарата.

— Добрый день, это я, Испас. Вы, говорят, искали меня.

— Точно. Два дня ищу. Хочу попросить об одной дружеской услуге. Скажем, так: в память о годах совместной работы.

— Ну, разве могу я вам отказать? Буду рад. А что надо сделать?

— Да сущий пустяк! Есть тут у меня кандидатская работа, посвященная организации производства моторов на потоке. Не моя это специфика, ты же знаешь, меня никогда не интересовали подобные аспекты. Прочесть я прочел, все вроде правильно, ничего такого особенного. Прошу тебя, пробегись и ты по ней — может, сделаешь реферат…

— Ну конечно, товарищ профессор! Вот только как нам встретиться? Нам тут, как снег на голову, комиссия из главка свалилась, так что отлучаться никак нельзя.

— Комиссия? — протянул Димитриу. — Меня только что просили участвовать в какой-то комиссии — не то от муниципии, не то из министерства, не знаю. Я назначил туда нашу ассистентку, Августу Бурлаку, твою партнершу по теннису. Она сказала, что вы знакомы еще с тех пор, как она проходила практику на заводе.

— Да, мы знакомы давно. А кто автор кандидатской работы?

— Пуйю Иордаке, сын товарища Иордаке из уездного комитета. Секретаря по экономике.

— Это что, гарантия качества работы? — не без иронии спросил Дан.

— Не надо, Испас. Сам понимаешь, ситуация, так сказать, деликатная. Плюс ко всему этот Пуйю еще и вратарь в футбольной команде мастеров. Представляешь, каково мне?

— Надеюсь, он не часто отбивал мяч головой — поберег ее для диссертации.

— Сам увидишь. В общем, диссертацию я тебе прямо сегодня с кем-нибудь перешлю.

«На кой шут понадобился им мой реферат? Что, у них в институте людей мало? А-а, сейчас же каникулы, — вспомнил Дан, — никого под боком нету. И тем не менее мог бы дать, например, Августе. А может, именно по ее подсказке он и обратился ко мне? — От этой мысли Дана бросило в жар, настолько унизительной она ему показалась. — Нет, не может Августа пойти на такое. Ни к чему это ей. А не женская ли это уловка — держать меня в поле зрения? Как бы то ни было, приятного мало».

Тут пришла комиссия, и Дану стало не до Августы. Члены комиссии разошлись по лабораториям проектировщиков, которых было теперь четыре — Дану удалось наконец осуществить свой замысел. Он показал комиссии несколько проектов, над которыми работал отдел. Потом, приятно удивив Димаке Оанчу, он рассказал о новых отношениях, сложившихся между проектированием и производством.

— Послушай, дружище, да вы же золотые ребята! А скажи, пожалуйста, на заказы, полученные от других организаций, вы какие ответы обычно даете?

«Ну, вот, начинается, — подумал Дан. — Что же я отвечу этому долговязому, если он умеет читать мысли? И как сдержать слово, данное Павлу?» Чтобы выиграть время, он старался отвлечь внимание комиссии содержимым многочисленных папок. Но Оанча терпеливо ждал, даже не взглянул на веер бумаг, развернутых перед ним. Надо было что-то отвечать.

— Вы знаете, мы не ведем переписку с другими организациями. Все задания поступают к нам из дирекции, через кабинет главного инженера.

— Но хотя бы читаете, обсуждаете в своем коллективе полученные заводом заявки?

Нет, вывернуться было невозможно. И Дан ответил:

— Что сказать вам? Я недавно принял отдел. Профессор Димитриу, работавший у нас главным конструктором, занимался этой проблемой. С момента моего назначения сюда, временного, как мне сказал директор, мы не получили ни одного запроса и к нам никто не обращался по поводу каких-либо отзывов или заключений. Так что я не в состоянии дать вам удовлетворительный ответ.

— Ну а если неудовлетворительный — можешь? — полушутя-полусерьезно спросил Оанча.

— Смотря в каком смысле.

— Ну, например, обсуждали вы в своем коллективе вопрос о возможности проектирования моторов для карусельного станка с обработкой деталей диаметром шестнадцать метров?

«Знал бы ты, сколько бессонных ночей мы провели, сколько мучились и спорили, сколько вариантов перебрали! — пронеслось в голове Дана. — Знал бы, как интересуют нас эти вопросы… От их решения зависит будущее завода! Но как я могу подводить Павла? Особенно после предупреждения. Это было бы некорректно».

— О станке мы читали в газетах и обсуждали в своем кругу. Так сказать, в частном порядке. Как, впрочем, и вопрос о моторах для гигантского экскаватора. Со строительства канала приезжал к нам один инженер… Никак не хотел уезжать, пока не обсудит с нами эту проблему.

— Ну и? — Голос Оанчи прозвучал жестко, повелительно.

— Идеи у нас есть. Есть даже кое-какие наметки, но текущие задачи не оставляют времени для серьезных разработок.

— Испугались, значит? Велика шапка для твоей головы? — подначил его Оанча.

— Это мы-то испугались?! — возмутился Дан.

Все засмеялись, и Дан понял, что попался. Он принес толстую папку, набитую чертежами и расчетами. Лупашку с восхищением присвистнул, представитель Госплана вцепился руками в край стола, и было видно, что нет для него на свете ничего более интересного. Оанча изучал каждый чертеж сантиметр за сантиметром, извлекал из папки новый, обменивался замечаниями с посланцем министерства машиностроения, просил разъяснений у Испаса. А смущенный Дан отвечал, будто школьник на экзамене, который ждет от учителя все более каверзных вопросов. Как прошли три часа — никто не заметил. Наконец Оанча поднял глаза на Испаса, спросил:

— И почему, скажите, этот шедевр, который необходим стране, как воздух, пылится в шкафу? Почему вы не создали опытный образец?

— Это не в нашей власти. Дирекция сомневается, и не без оснований, справится ли нынешняя техническая база завода с серийным производством таких моторов.

— Как будто вы не знаете, что в данном случае ни о каком серийном производстве не может быть и речи. Это же уникальный экскаватор!

— Мы-то понимаем… Но пока это только эскизы…

— Кто автор? Или, может, их несколько?

— Это плод коллективных усилий всех наших проектировщиков…

Но тут вступил Георге Паску:

— Позвольте уточнить, товарищ начальник главка. Основные идеи разработаны инженером Испасом. Его замысел вдохновил нас, и мы всем коллективом работали над проектом. Несколько очень полезных модификаций внесла проектировщица Лидия Флореску. — Притворяясь, что не замечает убийственных взглядов Дана, добавил: — А в общем-то, наш руководитель прав: не от нас зависит, дать или не дать мотору зеленую улицу…

Оанче все стало ясно. Он спросил Испаса, нет ли у него телефона Димитриу. Дан неохотно протянул ему листок с номером, по которому несколько часов назад звонил сам.

— Ну ладно, разберемся, — сказал Оанча. — Я хочу всех поблагодарить, хотя каждое слово из вас надо было тянуть клещами. В самом деле, у нас полно изобретателей вечного двигателя и велосипеда, которые обивают пороги со своими «детищами», но таких, как вы, которые держат под замком настоящий клад и не показывают его никому, честное слово, вижу впервые. И ведь это не рядовое изобретение, а большое открытие. Я прекрасно понимаю, что воспользоваться зарубежным опытом вы не могли по той простой причине, что подобный тип мотора, думается, еще нигде не разрабатывали. Значит, перед нами идея принципиально новая, оригинальная.

Когда комиссия ушла, проектировщики столпились вокруг Дана. Поздравляли его, пожимали руки друг другу. Франчиск Надь бросил клич, что такое событие надо отметить бокалом шампанского. Предложение было единодушно принято. Молчал только Испас — на душе было скверно. Все, что произошло здесь, казалось ему чудесным сном, но вместе с тем он чувствовал отвращение к самому себе: он считал, что предал Павла Косму, с которым худо-бедно проработал на заводе столько лет. Проработал честно, плечом к плечу. Сославшись на головную боль, он отказался от приглашения и, понурив голову, отправился домой. Внезапно подняв глаза, он с удивлением обнаружил, что стоит перед домом Августы. «Да, после всего, что случилось между нами, после наших ссор, я должен непременно зайти к ней. Наверное, это единственный человек, который поймет меня!» На одном дыхании он взбежал по лестнице. Перед дверью остановился, прислушался. Ясное дело, Августа не одна, у нее гости. Дан застыл. «Вот как, принимаешь гостей в то самое время, которое раньше предназначалось только мне? Значит, уверена, что я больше не приду. Ну так вот, я здесь!» Он трижды нажал на кнопку звонка. Послышались быстрые шаги Августы, ее рассерженный голос:

— Кто там как на пожар?

Дверь открылась, и она замерла на пороге.

— Ты? — Ей не удалось скрыть триумфа, мелькнувшего в глазах. — Прекрасно. У меня как раз товарищи, которые едут в Голландию. Заходи, думаю, ты со всеми знаком.

Дан вошел. Стулья были заняты, и Августа принесла табуретку из ванной. В кресле — его кресле! — сидел, развалившись, Пападаке, вице-председатель теннисной федерации, на стуле — чемпион Клужа Джикэ Гортуз, а на кровати — Августа. Перед ними стояли две бутылки коньяка и коробка с печеньем.

— Мне очень жаль, дорогой Испас, — грассировал Пападаке. — Если бы часа на три раньше, мы еще успели бы. А теперь слишком поздно — документы ушли в Бухарест.

Дан недоуменно посмотрел на него, но тут же понял: они решили, что он передумал и хочет поехать…

— Да нет, вы ошибаетесь, — хмуро сказал он. — Я же объяснял: мне нельзя оставить завод.

— Да уж, завод ему и мать, и жена, и друг, — не без ехидства заметила Августа. — Вне «Энергии» никого и ничего не признает. Так и останется холостяком до глубокой старости, если, конечно, завод даст ему возможность состариться. Никак не может понять, что нет на свете женщины, которая бы согласилась делить своего мужчину с кем бы то ни было еще, пусть даже с самим циклотроном.

Джикэ Гортуз наивно встал на защиту Дана:

— Не скажите, Августа. У каждого своя страсть. У нас, к примеру, спорт, у него — завод…

Пападаке молчал, но его маленькие барсучьи глазки быстро перебегали с одного на другого, на губах блуждала хитрая улыбка. В клубе, разумеется, не могли не заметить дружбы этой пары, которая явно выходила за рамки приятельских отношений. Ни у кого, правда, не было доказательств, однако ссора между Августой Бурлаку и Даном Испасом наверняка стала уже предметом разговоров и комментариев, пожалуй, даже сплетен, ведь такая эффектная женщина, как Августа, всегда была в центре мужского внимания.

Августа прищурилась — признак сдерживаемой ярости, — резко бросила, словно бичом стегнула Дана:

— В таком случае зачем же ты пришел сюда?

Мгновение Дан не знал, что ответить, но неожиданно нашелся:

— Мне позвонил профессор Антон Димитриу и попросил отрецензировать одну кандидатскую работу. Говорит, это ты подсказала мою кандидатуру. Текста я до сих пор не получил и вот подумал, не у тебя ли он.

Августа взглянула на него с некоторым сомнением.

— Работа Пуйю Иордаке? Да, она у меня. Но я не знала, что должна передать тебе свой экземпляр. Подожди, я поищу ее, мне, право, некогда ею заниматься. — Она покопалась в ящиках стола, извлекла обыкновенную ученическую тетрадку и протянула Дану: — Пожалуйста. Блестящее произведение! Желаю приятного чтения.

Дан коротко попрощался и вышел. А когда спускался по лестнице, подумал: «Не сон ли все это? Двое мужчин в комнате, где они с Августой были только вдвоем! И коньяк на столе. И злой, чужой взгляд…»

Он шел домой во власти тяжелых переживаний. Нет, это не оскорбленное достоинство, не удар по мужскому самолюбию, просто-напросто он не верил, был не в состоянии поверить, что его Августа могла вот так из упрямства и тщеславия разрушить все то, что было им дорого, что связывало их в течение стольких лет. «А может, это дорого только мне? — размышлял Дан. — Откуда такая внезапная вспышка гнева? Или, быть может, она слишком долго подавляла в себе обиду, раздражение, и вот теперь все, что скопилось в ее душе, привело к этому взрыву? Или же она пошла ва-банк в надежде, что я сдамся, уступлю, превратившись в послушного щенка?»

Домой он пришел поздно, разбудил стариков. Мать сказала, что звонила Ольга Стайку.

«В самом деле, как же я мог забыть? К кому мне пойти за советом, как не к старым своим друзьям — Штефану, Санде и Ольге?» Он набрал домашний телефон Космы. Но никто не ответил. «Что это с ними? Ни Павла, ни Ольги в такой поздний час…» Позвонил в редакцию. Дежурный сказал, что Ольга ждет его звонка и просила соединить прямо с наборным цехом. Через несколько мгновений он услышал голос Ольги:

— Это ты, Дан? Мне нужно тебя увидеть.

— Я могу подъехать — в редакцию или к вам?

— Нет, Данушка, «нас» больше не существует.

— Не надо так шутить, Ольга!

— Ошибаешься, дружок, я не шучу. Давай так сделаем: у меня служебная машина, дождусь сигнального номера и сама махну к тебе. Тебя я своим визитом не скомпрометирую, ты у нас холостяк, а о моем моральном облике теперь заботятся лишь кадровики из уездного комитета. Все, договорились.

Дан пошел предупредить маму, но та нисколько не удивилась. Он попросил ее приготовить комнату для Ольги, конечно измученной тяжелым рабочим днем и неприятностями, о которых он уже догадывался. И еще легкий ужин и кофе побольше.

— Пожалуй, лучше сделай целый термос, мамуля… Я сам сегодня всю ночь глаз не сомкну. Мучаю я тебя, и ни в чем ты не отказываешь…

— А какие у меня еще заботы на этом свете, кроме вас двоих? Оба как дети малые. Отец твой всю жизнь был рассеянным привередой, так им и остался. Ты тоже хорош! Так я надеялась, что наконец нашел себе голубку по душе; так нет же, снова в родительский дом тащишься, как раненый волк в свое логово.

— Почему раненый, мам?

— Материнское сердце все чует! Это неважно, что я помалкиваю, такая уж привычка: не спрашивают — не говорю. А только знаю: у тебя ведь и большая радость была, мальчик мой!

— Все верно, мама. Только боль от этого еще острее. Завтра я тебе все расскажу…

— Смотри не паникуй, сынок. Сердце женщины точно заповедный лес: если не знаешь, куда идти, сразу заблудишься.

В дверь позвонили. Это была Ольга. Дан взял у нее портфель, помог снять дождевик и только после этого взглянул ей в лицо. И не смог скрыть удивления. Ольга заметила это, устало провела рукой по растрепанным волосам и как-то безразлично сказала:

— Да, вот так я теперь выгляжу. Пугаю старых знакомых.

Как она изменилась! Тот нежный цвет лица, которому так завидовали все женщины, исчез бесследно, словно его и не было никогда. Кожа отливала желтизной, под глазами синева, а в уголках сеточка мелких, но заметных морщинок. Когда-то живые, красивые глаза будто обесцветились, не было в них уже ни блеска, ни удивительной чистой голубизны. Но больше всего поражало ее равнодушие и даже отрешенность.

Ольга попыталась улыбнуться и выжала из себя лишь жалкую гримасу, губы ее задрожали.

— Ну, что в дом не зовешь, хозяин? Так и будешь в дверях философствовать?

Дан извинился, и они поднялись в кабинет старого академика — там доамна Испас приготовила им скромный ужин.

Ольга сбросила туфли, уселась с ногами на кожаный диванчик, сделала несколько махов руками, как при разминке, вздохнула:

— Жутко измоталась я, Дан.

— Это и за версту видно.

— Эх ты, джентльмен!

— За столько лет мы так привыкли говорить друг другу правду, что теперь уже поздно переучиваться.

Ольга на мгновение прикрыла глаза и прошептала:

— Ужасно я соскучилась по доброму слову, Данушка. Ты даже не представляешь, как сильно. Вы-то, мужики, по-другому устроены, а нам, женщинам, сердечное слово бывает нужнее воздуха. Без него мы как рыба, выброшенная на песок.

Дан налил ей кофе, пододвинул поближе столик с салатом из свежих овощей, ветчиной и рублеными котлетами по-молдавски. Ольга вдохнула аромат кофе и вдруг, с отвращением бросив сигарету в пепельницу, расплакалась навзрыд. Это не были обычные слезы женщины — расстроенной, усталой, обиженной. Она плакала скорее по-мужски, скупыми слезами, с еле слышным сдавленным стоном. Дан делал вид, что не замечает этих всхлипов и безуспешно ищет спички в отцовском кабинете, потом подошел к дивану, подвинул к Ольге тарелку. Ольга поколебалась мгновение и принялась за котлету. Так, почти машинально, она расправилась со всеми тремя блюдами, приготовленными доамной Испас. Сначала Дан смотрел на нее с удивлением, потом с сочувствием. Налил еще кофе и по-прежнему молча уселся в кресло. Ольга взяла сигарету и, потерев ладошками виски, спросила:

— Ждешь исповеди? Не настраивайся. Ты не поп, а я не грешница. Прости, злая я стала за эти месяцы. Все свои проблемы решаю сама. Ты небось спросишь: какого же черта искала меня по телефону, чего в дом ко мне заявилась? Логично. Это была минутная слабость, Данушка.

— Только что-то долго она у тебя длится, эта минута… Слушай, оставь ты эту браваду и скажи, что с тобой происходит! Мы же старые друзья!

— А если я не хочу?

— Но ведь гораздо лучше сказать мне, чем кому-нибудь другому. И особенно — другой. Может быть, только я, как товарищ по несчастью, могу понять тебя по-настоящему.

— Ты?

— Да, я, не удивляйся.

— Помнится, не очень-то ты ценил женщин. Все больше иронизировал.

— Ну, значит, поумнел немножко.

— А все равно холостяк.

— Ну, тут уж, видно, ничего не поделаешь — судьба.

— Ты говоришь, как старый гуляка, которому осточертел собственный жизненный опыт!

Дан понял, что ему удалось наконец вывести Ольгу из состояния апатии, пробудить в ней тот неистовый дух противоречия, который был всем знаком. Он спросил:

— Итак, осложнения на работе или конфликт с главой семьи?

— Ну, знаешь, неужели по таким пустякам я стала бы беспокоить тебя среди ночи?

— Ну так говори же, человек ты мой дорогой!

— А если я не могу?

— Тогда ложись, сосни часок-другой.

Дан решительно поднялся, растворил окно в сад, и в комнату ворвался прохладный ночной воздух. Ольга поежилась, закутала ноги пледом, и напряжение наконец отпустило ее. Уже безо всяких вопросов она заговорила — медленно, тихо, словно сама с собой советовалась.

— С чего все началось? Не знаю. Думается, с того момента, как меня назначили заместителем главного редактора. Нарушилось установленное Павлом равновесие, а по-другому он не хотел. А вскоре Дору Попович поехал в Китай, и за неимением лучшего уездный комитет поручил исполнять его обязанности мне. Сначала мне казалось, что не выдержу, хоть ребята в редакции в лепешку разбивались, чтобы мне помочь. Но ты знаешь, беда никогда не приходит одна. Что бы я ни делала, неприятности кучей сыпались на мою бедную голову. А тут еще история с вашим Ионом Савой из токарного. Статью его мы напечатали, хотя после серьезной проверки выяснилось, что не во всем он прав. Но в целом статья была, безусловно, полезной. Что она крепко расстроит Павла, я не сомневалась, а вот такой реакции секретаря по экономике я не предвидела. Разговаривал со мной как с девчонкой и потребовал впредь показывать ему все статьи на экономические темы. Когда я рассказала Павлу, он загоготал: «Правильно тебя отчитали, не суй нос не в свои дела. В экономических вопросах надо разбираться, это тебе не рецензия на какой-нибудь спектакль». И тогда я решила посоветоваться с заведующим отделом пропаганды. Но он лишь пожал плечами и отделался общими фразами: «Ну что тебе посоветовать? Ты замещаешь Поповича, уездный комитет тебе доверяет, следовательно, ты, как главный редактор, должна всемерно способствовать тому, чтобы наша газета стала подлинной трибуной общественного мнения. Но в таком ответственном деле ошибаться нельзя. За ошибки расплачиваются, в прессе особенно». Я возмутилась: «Что же прикажете делать? И вправду все материалы Иордаке на контроль посылать?» А он посмотрел так, будто я с луны свалилась. «Разве я это говорил? Только не цапайся с ним, вот и все». Ну, ты понимаешь, Дан! Дезориентировали меня полностью. Все забросить к чертям было уже нельзя: я получила два письма, в которых поддерживали статью Савы, кроме того, к нам пришел Марин Кристя, Герой социалистического труда, и еще больше заострил вопрос. Даже изъявил желание тоже статью написать. Вот я и подумала тогда провести общезаводскую анкету. Но надо было с кем-то посоветоваться. Пошла к первому секретарю, товарищу Догару. Целый час слушал он меня молча — вот как ты сейчас, — и вдруг вопрос: «А Павел Косма что говорит?» Я ответила, что редакционные проблемы с мужем не обсуждаю. К моему изумлению, он сказал: «А было б неплохо. Это работник ценный. Самоуверен, правда, не в меру и упрям. Иной раз и сам понимает, что не прав, а все равно не отступит. Вот и сейчас он, по-моему, попал в тупик и не хочет, чтобы его оттуда вытащили». Я не удержалась и сказала о его отрицательном отношении к моей работе. «Это в его характере, товарищ Стайку. Да, попала ты в переплет, но делать нечего. «Фэклия» — орган уездного комитета партии, а не частная собственность Павла Космы. Как, впрочем, и завод. Даже жена не его частная собственность, а человек, со всеми конституционными правами». Я спросила совета, как мне поступить. «Что касается Космы, право, не знаю. Попробуй поговорить с ним здраво. Если он тебя любит, должен понять. А что касается «Энергии», то я не советовал бы тебе пока проводить анкету. Хотя наиболее важные материалы по статье Иона Савы с конкретными предложениями хорошо бы опубликовать». Так я и сделала. Но когда мы напечатали статью Кристи, Павел просто взбесился…

Она замолчала. В памяти всплыли картины той тягостной ночи. Павел буквально почернел от ярости, руки дрожали. Это был человек, уже не способный отвечать за свои слова и поступки. «Послушай, красавица, не пора ли взяться за ум? — начал он хмуро. — Я много раз тебя предупреждал. Ты что, думаешь, я и дальше буду терпеть как последний олух и делить свой дом с женщиной, которая треплет мне нервы на каждом шагу? Думаешь, я такой дурак, чтобы спасовать перед разнузданной кампанией, которую вы ведете против меня под видом борьбы за правду? Подпеваете моим врагам, чтобы убрать меня с доверенного мне поста!» Все попытки разговаривать спокойно, по-дружески, все призывы к разуму разбивались как о скалу. «Неужели ты не понимаешь, ненормальная, что все потеряешь — и этот дом, и наряды, и французские духи, и турпоездки? Да той ерунды, которую ты получаешь в редакции, тебе не хватит даже на крем…» Ольга подошла поближе, хотела успокоить его. В нос ударил сильный запах алкоголя: Павел был пьян. Где-то в душе шевельнулась жалость — она погладила его, положила руку на плечо. Но Косма, резко развернувшись, оттолкнул ее так сильно, что она ничком упала на кровать. Он приподнял ее и несколько раз ударил по лицу. «Ты с ума сошел!» — крикнула Ольга. Но Павел был неуправляем, он ударил еще раз и еще… «С ума, говоришь, сошел? Нет, я тебя научу, что такое уважение к мужу. Предупреждаю, это только на закуску. И если не заткнешься, посмотришь, что тебя ждет. На карачках поползешь…» Ольга взяла с ночного столика стакан с водой, плеснула Павлу в лицо. «Ах вот ты как?!» — взвыл Косма. Он схватил ее и подмял под себя. Это было жестокое насилие, надругательство. «Вот так, — бормотал он, тяжело дыша. — Будешь знать, что у тебя есть муж — в доме, в постели, везде… Еще хоть раз такой номер выкинешь — излуплю и голой на улицу выкину!» Ольга пыталась вырваться, но все было тщетно, она больше не сопротивлялась, не было сил. Только горячие слезы текли по щекам, смывая, как ей казалось, последние следы этой любви, так беспощадно поруганной. И вдруг Косма заснул — внезапно, будто сознание потерял. А она долгое время лежала без движения — измученная, разбитая. Голова была пуста — никаких мыслей. Единственная фраза крутилась в мозгу, словно записанная на магнитофон: «Не может быть! Этот зверь не мой Павел, не может быть!» На рассвете она встала, прокралась в ванную и с отвращением увидела свое тело в синяках, всклокоченные волосы, воспаленные глаза. Кровь закипела, но это был уже не тот ночной гнев бессилия, теперь она могла действовать.

Тея посмотрела на нее с изумлением: было еще слишком рано. Ольга сказала, что будет отсутствовать несколько дней, но, к удивлению девушки, ничего, кроме обычной рабочей папки, с собой не взяла. Целых два часа бесцельно бродила Ольга по городу, пока не успокоилась. Придя в редакцию, попыталась включиться в рабочий ритм, но не смогла. Обсудила с Дамаскином субботний и воскресный номера, сказала, что уезжает и вернется только в понедельник. Ничего не сообщив в уездный комитет, Ольга уехала в горы, в Предял. Целыми днями она бродила по горным дорогам, останавливалась на ночлег на туристских базах и думала, думала… Постепенно ей стало ясно, что Павел и в самом деле на грани. И Ольга приняла решение: вернуться на работу и выполнять свой долг. Косму вычеркнуть из жизни бесповоротно.

Тем временем Дору Попович вернулся с делегацией из Китая, однако в Бухаресте был вынужден лечь в больницу: вирусное воспаление печени. Начались осложнения, и стало ясно, что госпитализация продлится не менее четырех месяцев. Возвращение его на прежнюю должность вообще оказалось под вопросом. Когда Ольгу вызвали к секретарю по пропаганде и она узнала, что придется замещать Поповича и дальше, она не возражала, даже обрадовалась. Домой она теперь приходила очень поздно и сразу запиралась в спальне. Однажды Павел робко постучался в дверь, но Ольга не открыла. Не ответила она и после того, как он попросил прощения. Однажды Павел встретил ее во дворе дома. Сказал шепотом: «Давай поговорим спокойно». Она смерила его хмурым взглядом и сказала, словно кнутом хлестнула: «Мерзавец!» Глаза Космы сразу потемнели, он тихо произнес: «Хорошо, делай как знаешь!» Повернулся и пошел к дверям, оставляя за собой противный запах перегара…

Дану она рассказала не все. Говорила о разладе, о высокомерии и хамстве Павла, несколькими короткими фразами сказала о том ужасном насилии. Рассказывала не глядя на Дана, а когда подняла глаза, увидела на его лице столько возмущения и дружеского сочувствия, что сразу поняла: это и есть тот самый человек, которому давно надо было все поведать.

— Ну что еще сказать, Дан? На заводе сложилось совсем нетерпимое положение, это ты лучше меня знаешь. В конце концов будут приняты строжайшие меры, это ясно. Ясно и то, что газета не могла и не должна была оставаться в стороне. С Павлом мы стали совсем чужими. Более того, он в полной уверенности, что я стакнулась с его врагами и мечтаю лишь о том, чтобы вырвать из-под него директорское кресло. И вот сегодня появилась статья Аристиде Станчу. Я была уверена, что это вызовет у него новый прилив ярости. В шесть вечера зашла домой, надо было взять кое-какие материалы. Он стоял у входа. Я хотела пройти мимо, но он грубо схватил меня за руку и сказал: «Чтобы ноги твоей больше здесь не было! Это мой дом, тебе нечего здесь делать. Лучше я приведу в него десяток потаскушек. Еще один шаг — и я изувечу тебя на глазах у всех. Скажу, если понадобится, что застал тебя с садовником!» Единственное, что я увидела, — это перекошенное от ужаса лицо Теи в окне. Бедная девушка, что ей-то делать теперь? У нее ведь в городе никого…

Они помолчали, потом Ольга сказала:

— Вот такие дела, Дан. Я вернулась в редакцию, позвонила Штефану. Ни его, ни Санды дома не оказалось. Петришор сказал, что они придут очень поздно. И тогда я испугалась как последняя дура. Почувствовала себя такой одинокой, заброшенной. Всем, думаю, наплевать на то, что со мной происходит. Совсем уж пала духом, да тут пришел работяга Дамаскин с оттисками и макетом на завтра. Так и проковырялись до твоего звонка.

Мысли у Дана работали лихорадочно. Что же делать, как лучше поступить? У него сжимались кулаки от негодования, ведь с давних лет Ольга стала всем им добрым другом.

— Вот что, Ольга, переезжай к нам, — сказал он. — Лишняя комната у нас есть. Старики любят тебя, как дочку. Мама будет страшно довольна. Можем даже устроить отдельный вход. Совершенно ясно, что вам с Павлом жить нельзя. Советов давать не буду, одно скажу: не забывай и не прощай. Пусть не воображает господин Косма, что свет клином на нем сошелся. Ты мне как сестра, и я сумею тебя защитить. А родители мои, повторяю, в тебе души не чают. Так что, если он еще раз осмелится, пусть пеняет на себя…

— Спасибо, Данушка, — прошептала Ольга.

— Мама постель уже постелила. Я сейчас принесу тебе снотворное. Не кривись, выспишься как следует. А завтра в десять утра поедем заберем твои вещи. Я тебя одну не отпущу — вдруг он там.

— Мне бы не хотелось входить в этот дом.

— Хорошо. Тогда позвони домработнице и попроси ее все приготовить. Я сам заберу.

Он заставил ее принять таблетку и, пожелав спокойной ночи, ушел к себе. Прилег на постель как был, в одежде, и стал разглядывать первые блики утреннего солнца на стенах своей холостяцкой комнаты. Он думал об Ольге и Павле, вспоминал дни хмельного их счастья, которому друзья завидовали белой завистью. «Нет, он просто сумасшедший! Как мог позволить себе такую низость? И с кем? С собственной женой! Ведь она необыкновенная женщина, способная осчастливить самого привередливого мужчину на свете… Ей-богу, чистый параноик, ему бы смирительную рубашку…»

Незаметно Дан задремал. Во сне к нему явилась Августа. Она протягивала руки и звала в какой-то мутный, грязный омут. Но вела себя так, будто вокруг море и лето, она счастливая, веселая и беззаботная. «Оставь эту грязную лужу, Густи, — говорил Дан. — Пойдем к открытому морю, посмотри, какая там чистая и спокойная вода сегодня!» Августа прыгнула с вышки, ушла под воду и больше не вынырнула. Тогда прыгнул и Дан. В отчаянии искал он ее в этом болоте с отвратительным запахом и вдруг почувствовал, что его засасывает. Он забился в судорогах, нечем было дышать. Наконец кто-то схватил его за плечо и вытащил. Дан с трудом разомкнул веки, бессмысленным взглядом обвел все вокруг.

— Что это ты, сынок, мечешься во сне? — Доамна Испас запустила пальцы в его растрепанные волосы. — Расскажи быстренько, какие видения мучили, твоя старая мать разгадает, к чему это.

Он поцеловал ей руку.

— Да так, мам, пустяки. Просто зарылся в подушку. Дурной был сон. А что он значит, жизнь покажет.

Дан соскочил с постели и тут только заметил, что заснул в одежде. Ему стало стыдно.

— Ничего, сынок, бывает, — успокоила мать и, пока он развязывал шнурки на ботинках, тайком перекрестила его.

Утро уже вступило в свои права. Жаркое солнце обещало еще один знойный день.

ГЛАВА 10

Елена Пыркэлаб уже несколько раз звонила и напоминала Штефану, что 1 августа его ждет первый секретарь. Необходимости в этом не было: встреча была у них назначена давно — собирались обсудить, а возможно, и подвести некоторые итоги по делу Пэкурару. Но если говорить честно, у Штефана не лежала душа подводить итоги. Краснеть ему бы не пришлось: работа в принципе закончена, факты и аргументы выглядели неопровержимыми. Смущало другое. Анализ причин, толкнувших Виктора Пэкурару к трагической развязке, со всей очевидностью доказывал, что корни тянутся далеко за пределы завода «Энергия» — люди, прямо виновные в смерти Пэкурару, на заводе не работали, некоторые были даже из другого уезда.

Часто в ходе расследования Штефана терзали сомнения: «Не превышаю ли я свои полномочия, когда, раскручивая этот клубок, обнаруживаю столько досадных упущений в партийной работе? Имею ли я право так глубоко копать? Не лучше ли было бы, как раньше, в командировках, с шорами на глазах заниматься только своим вопросом? Всегда ли я был чуток к человеческому горю? Почему молчание я порой, не колеблясь, истолковывал как доказательство вины? Дело Пэкурару нельзя рассматривать в отрыве от других проблем нашей жизни, от всего, что есть в ней и хорошего, и плохого…»

Днями напролет ломал он голову над тем, как лучше скомпоновать справку, как расставить акценты. В конце концов решил дать анализ «дела Пэкурару» в обратном порядке: от трагического выстрела — к его причинам. Текст он написал в умеренно-сдержанном тоне, а в приложении собрал копии с документов, распоряжений, заявлений, протоколов, свидетельских показаний. Сделал также подборку учетных карточек кадров, направленных на руководящую работу в уезд, изложил свои соображения о методах и стиле работы местных органов, а также уездного комитета и его отделов. Не знал только, как лучше поступить: представить все материалы как единое целое или же как две проблемы. Во втором варианте крылась опасность отделить «дело Пэкурару» от общей ситуации на заводе, сложившейся в последние годы. Кроме того, наказание в таком случае понесли бы только прямые виновники самоубийства, а зло как таковое осталось бы неискорененным. В первом же случае, думал Штефан, среди общих проблем история Виктора Пэкурару затеряется, отойдет на второй план, и виновные в его смерти останутся не наказанными.

Так и не решив, каким образом лучше действовать, успокаивая себя мыслью, что о ходе расследования он не раз информировал первого секретаря, Штефан шагал к зданию уездного комитета с набитым бумагами портфелем. Настроение было необычно мрачным. «Это от солнца, — подумал Штефан, — жарит немилосердно». Такого знойного лета он за всю свою жизнь не мог припомнить. Листья на деревьях пожухли намного раньше срока, плавился асфальт.

Подходя к уездному комитету, Штефан застегнул рубашку, поправил галстук. На пороге надел и пиджак. Дежурный у входа не стал спрашивать удостоверение, подмигнул и доверительно шепнул:

— Первый-то громы и молнии мечет… Давно вас ждет. Сейчас у него кто-то есть, но он велел позвать вас, как только появитесь.

Штефан постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, отворил ее. Напротив секретаря в одном из кресел сидел человек высокого роста, худой как скелет.

— А вот и Штефан Попэ, о котором я тебе говорил. Наш будущий заведующий отделом экономики. Тоже дитя «Энергии», хорошо знаком и с заводом, и с его проблемами. — Секретарь повернулся к Штефану: — А это товарищ Оанча, новый начальник главка. Вот уже несколько дней в городе только и говорят что о возглавляемой им комиссии.

Оанча поднял обе руки вверх:

— Этого еще недоставало! Избави бог… Я провел только проверку заявок, связанных с импортными поставками.

Штефан кивнул и радушно пожал ему руку.

— Я знаю, товарищ Оанча. Мне об этом рассказывали Дан Испас и другие товарищи из проектного отдела. Думаю, вы нащупали самое больное место.

— Рад, что вы так высоко оцениваете нашу работу. Но я пришел к первому секретарю не только для того, чтобы поделиться впечатлениями. Хотелось повидать стародавнего друга.

— Да, во время войны мы вместе сидели в лагере для политзаключенных, в Тыргу-Жиу. Оанча и в ту пору был такой тощий, что никто уже не считал его жильцом на этом свете. Но он упрямым оказался. Даже эта собака лейтенант Трепэдуш — он избивал нас до полусмерти и голых привязывал к столбам на палящем солнце — и тот не смог согнуть его.

— Боюсь, этот главк, который на меня взвалили, сделает то, что оказалось не по силам всем этим трепэдушам, вместе взятым… Шучу, конечно.

Догару посмотрел на него влюбленными глазами и сказал с наигранным укором:

— Перестань хныкать! Таким я тебя никогда не видел. Дело еще толком в руки не взял, а уж заохал… Что тогда нам говорить?

— Э-э, сидеть в кресле первого секретаря — совсем иное! Ты ведь только контролируешь, даешь указания, призываешь к ответственности, хвалишь или устраиваешь трепку, заменяешь, выдвигаешь… А мы, в госаппарате, должны эти указания выполнять, осуществлять, претворять. Будто сам не знаешь. А коли чего не получается, хоть умри, а причины выясни и положение исправь. В общем, за все про все.

Догару снова стал серьезным, лицо посуровело, он хрустнул по привычке пальцами, повернулся к Штефану:

— А? Какова оценка нашей партийной работы?

Штефан улыбнулся:

— Думаю, у товарища Оанчи есть свои основания. Ему, наверное, тоже время от времени перепадает… — Штефан вдруг остановился на полуслове, извинившись за то, что прервал их дискуссию.

— Да к чему эти извинения, товарищ Попэ, мы как раз обсуждали положение на «Энергии». Сразу хочу сказать, что эта долгожданная комиссия возвращается в Бухарест, так и не уяснив проблему до конца. На них, кстати, произвела впечатление точка зрения Космы относительно скорейшего обновления технической базы…

Удивленный, Штефан повернулся к Оанче:

— Но это точка зрения не Павла Космы, а начальника токарного цеха инженера Иона Савы, которого поддерживает главный инженер Овидиу Наста. А Косма только теперь подхватил ее, рассчитывая убить сразу двух зайцев: и получить необходимое импортное оборудование, и отделаться от настырных заказчиков.

— Я говорил об этом товарищу Оанче, — успокоил его Догару. — Впрочем, обсуждая вопрос в проектном отделе — при всех недомолвках Испаса, которые, наверное, один только я не могу понять, — комиссия установила, что заявки на определенные виды импорта неоправданны. Уже сейчас коллектив исследователей с «Энергии» способен предложить ряд интересных и оригинальных технических решений. И ты мне об этом рассказывал. Следовательно, подтверждается наше мнение, что коллектив проектировщиков используют не по назначению, не дают возможности развернуться.

Штефан был доволен оперативностью комиссии. Сам бывший инженер, он привык смотреть на всякие комиссии как на досадную помеху, усложняющую и без того нелегкую жизнь производственников. Но если раньше к ним присылали людей малокомпетентных, функционеров, то теперь прибыли настоящие специалисты, которые, не тратя понапрасну слов, быстро разобрались в существе дела. Штефан вспомнил утренний разговор с Даном по телефону. Тот рассказал, что Косму и Насту комиссия вызывала дважды: первый раз без свидетелей, а второй — в присутствии всего коллектива проектировщиков. На встрече было выпито огромное количество кофе, много кричали, Наста ушел с комиссией — белый как полотно, а Косма остался — красный, как вареный рак, весь кипя от злости. «Должен тебе признаться, Штефан, — сказал Испас, — я чувствую себя негодяем. Ведь я обещал Павлу не раскрывать наших разногласий. И вот предал, связал по рукам и ногам. Но меня так ловко обвели вокруг пальца, что я показал им и проекты, и два опытных образца, изготовленные тайком. И знаешь, я всюду чувствовал руку Лупашку. Он прямо ясновидящий какой-то, хоть и не работает давным-давно на заводе, а знает все и вся. Не могу понять, почему нам ничего не сообщили о результатах проверки»…

И Штефан решил спросить Оанчу:

— Если вам не все ясно, какие же выводы сделаны, с каким впечатлением вы уезжаете от нас?

Оанча рассмеялся:

— Хорошо выражаешься — впечатления! Впечатлениями пусть делятся перед журналистами наши зарубежные гости. Впечатления — это у меня для дома, для семьи, а на работе я свои впечатления стараюсь держать при себе. А выводы такие: вернувшись, я предложу вызвать все руководство «Энергии» в комиссию по согласованию отказов. Пригласим представителей предприятий, главков и министерств, требовавших от «Энергии» официальных ответов на свои заказы. Я против отказов и считаю, что они должны быть серьезно обоснованы. Несомненно, к этой встрече нужно будет основательно подготовиться — судя по всему, баталии ожидаются жаркие.

— Да, мы согласны, — сказал Догару. — Думаю, так будет правильно.

— Но это не все. Надо особо позаботиться о составе делегации, которая будет представлять завод. Чтобы мы не остались без поддержки в схватке с Космой, которого окружат верные «телохранители». И еще, чтобы не забыть, очень дельными показались мне инженеры Испас и Сава. Хорошо бы, и они впряглись в повозку вместе с нами, тогда общими усилиями стронем ее с места. Пусть оба подумают также и о будущем более отдаленном.

Догару вопросительно посмотрел на Штефана. Тот согласно кивнул. Он тоже считал, что было бы полезным вызвать в уездный комитет Насту, Испаса, Саву и Станчу, убедить их в необходимости работать согласованно.

— А ты, Виктор, не собираешься наведаться в Бухарест? — спросил Оанча. — Помни, обижусь, если не заглянешь ко мне — без церемоний и предварительных звонков. У нас всегда дома кто-нибудь есть. Адрес старый.

— Все тот же дом на Рахове?

— Ну да, я в нем и родился. И пока работал в Хунедоаре, и пока сидел в «гостинице для полосатых», думы мои были там. И покину я этот дом, лишь если его сносить будут либо если меня самого на кладбище снесут.

— Не очень-то дом твой похож на жилище начальника главка.

— А я не из тех, кто мечтает о персональной вилле. Или, может быть, ты сам обзавелся особняком? Как-никак большой начальник в уезде.

Догару расхохотался:

— Каюсь, позорю свой высокий чин: три комнаты в блочной башне. А что мне надо? Семь комнат, чтобы на каждый день недели своя комната? Кстати, я тебя попрошу об одной услуге: как вернешься в Бухарест, найди мне срочно эту девчушку. — И он передал Оанче листок бумаги. — Я узнавал, она в детском приюте. Я тебе потом объясню.

Штефан пожал руку Оанче и сказал Догару, что вернется к вечеру. У него была неотложная встреча с Василе Думитреску: главбух обещал принести копию важного документа из своего секретного досье.

Дан явился в дом Космы в одиннадцать утра. При виде незнакомца Тея испугалась и сказала, что без хозяина в дом никого не впустит. Таков, дескать, приказ. Дан позвонил по автомату в редакцию, и через час Ольга приехала.

Открыв им, Тея от удивления застыла на месте: подумала сначала, что это новый муж «барышни». Но Ольга не спеша растолковала ей, что больше не вернется и что Дан ей как родной брат. Тея молчала, только слезы текли по ее щекам. В конце концов она разрыдалась, и Дану пришлось ее успокаивать. Он капал валерьянку, подавал стакан так неловко, что Ольга вначале сердилась, а потом от всего сердца рассмеялась — в первый раз после долгих недель мрачной тоски. Тогда Дан стал притворяться еще более неумелым, однако провести Ольгу ему не удалось.

— Ну хватит, я же вижу, как ты притворяешься…

— Чего ж ты хочешь, я актер драматический, комические роли не мое амплуа, — сказал он с усмешкой.

Ольга внимательно взглянула на него, хотела что-то спросить, но передумала. Когда она принялась разбирать вещи в шифоньере, вдруг за спиной услышала тихий голос:

— А со мной что будет, барышня?

— Ты не хочешь остаться здесь, убирать, как и раньше, ухаживать за цветами?

Тея быстро помотала головой, глаза ее были полны слез.

— Да что с тобой, девочка? Не обратно ли ты в деревню собралась? Или место получше нашла? — допытывалась Ольга.

Тея снова ответила отрицательно.

— Ну так оставайся здесь. Я ухожу, мы разводимся. Тут, видно, ничего не поделаешь, давно уже было ясно.

Девушка разрыдалась еще пуще.

— Да что с тобой происходит, скажи же наконец! — встревожилась Ольга.

Сквозь слезы Тея заговорила:

— Мне страшно! Он все время злой, бьет посуду, ругается. Я спросила один раз: где же барышня, почему не приходит? А он говорит: если я еще хоть раз произнесу ваше имя, то он так мне врежет, что я в стенку влипну. Вчера пришел вечером поздно, я собрала ему ужин, а он не притронулся. Зато выпил две бутылки вина. Заставлял пить и меня. Но я убежала и заперлась на ключ. Он пришел, стучал ногами в дверь, проклинал меня. Потом угомонился и заснул на кресле, в комнате с книгами. Я умирала от страха! Что мне делать, если он сломает дверь, у меня же никого нет!

Дан поднялся по лестнице и, войдя в комнату, сразу понял все. Они решили, что первым делом надо обязательно найти для Теи жилье и работу. Дан позвонил своей маме, и через полчаса они втроем уехали. А к обеду Дан уже переслал на завод ключи от дома Космы…

Во второй половине дня Дан и сам отправился на завод, к испытательному стенду. В эти дни Косма его не тревожил, ему было не до «белого дома». Дан воспользовался ситуацией и из деталей, которые Журкэ раздобыла в намоточном, а Марин Кристя выточил в токарном, собрал вариант специального мотора, нужного горнодобывающей и химической промышленности. Помогал ему Франчиск Надь.

Надь появился в проектном отделе сравнительно недавно. Раньше он работал в Решице, на «Энергию» его перетащил Антон Димитриу, от которого, впрочем, молодой инженер быстро отошел, увлекшись опытами Испаса. Вот и сейчас он внимательно следил за тем, как Дан колдует возле стенда, что-то пришептывая.

— Ой, только сейчас увидел, как много у вас седых волос!

Дан равнодушно пожал плечами:

— Ну и что! Мотор не поддается — вот беда. А что касается седины… Так это же закон природы. Наступает момент, и юность уходит. Ты вот тоже еще вчера ходил в «молодых инженерах», теперь тебя называют «подающий надежды специалист», а когда в конце концов найдешь что-то принципиально новое, глядь — а голова-то вся белая или еще хуже — голая, как бильярдный шар. И будет тебе тогда уж не до шевелюры, только бы этот проклятый мотор заработал.

— А вы сегодня не в духе, — констатировал Надь.

— Да уж какой тут дух. Мечемся, суетимся, а время торопит, и от этой спешки голова идет кругом. Посмотреть со стороны — так мы просто теряем время, расходуем материалы, ведем завод к срыву плана, подводим коллектив.

— Что же делать?

— Надо искать выход! Искать другой путь. Нынешний не оправдывает себя.

— Может быть, вы устали от такого напряжения?

— Если бы только это! Я устал так же, как и все, но не могу никому обещать ни минуты отдыха, пока выход не будет найден.

— Кто знает, — сказал Франчиск, — может, мы совсем скоро выйдем из заколдованного круга.

«Возможно, и так, — думал Дан. — Порою именно такие тупиковые моменты дают самые неожиданные результаты. Вот, к примеру, что происходит сейчас с нашим проектным отделом? Кризис творческих возможностей или трудности роста? Кто может ответить?» И сказал:

— Нам нужны детали других параметров. Но я не могу больше просить Кристю, он и так все вечера простаивает у станка. Сколько и ты можешь попрошайничать на других заводах!

Надь действительно искал детали повсюду: звонил своим старым друзьям в Решицу, Крайову, Тимишоару. Но те, у кого были нужные ему комплектующие узлы, отвечали, что нет ни одного лишнего, а другие и хотели бы помочь, да не могли.

Дану стало ясно, что возиться с этим образцом больше нет смысла. Он чувствовал себя страшно усталым, опустошенным, как выжатый лимон. Он вышел в город и с удивлением обнаружил, что уже вечер. Ни о чем не думая, отправился пешком через центр, и опять его охватила безудержная тоска по Августе. Подойдя к ее дому, он увидел освещенное окошко на третьем этаже, которое словно звало его: «Брось, Данчик, из-за таких пустяков цапаемся, дуемся, как дети. Вспомни: три года настоящего счастья!.. Забудь все эти глупости, поднимайся быстрее!» Он взлетел наверх, прыгая через три ступеньки и уже предчувствуя, как она воскликнет: «Ненормальный! Весь дом поднял! Приди же в себя наконец…» Он не отпускал кнопку до тех пор, пока не послышались торопливые шаги. Дверь отворилась, на пороге стояла перепуганная Августа. Мгновенье — и лицо ее окаменело, стало чужим. Она окинула его холодным взглядом.

— Что это за ночное вторжение? Горит что-нибудь? Между прочим, культурные люди в таких случаях по телефону предупреждают…

Войдя в квартиру, Дан понял, что его тут не ждали. Оба стола завалены какими-то таблицами, газетными вырезками, книгами с торчавшими из них закладками. Поколебавшись немного, он сказал:

— Я просмотрел твои первые две главы. Неплохо. Аргументация ясная и убедительная. С точки зрения теории.

— А практики? — резко спросила Августа.

— Практики? Понимаешь, именно с этим я к тебе и пришел. Во мне крепнет все более глубокая убежденность, что мы в этом деле топчемся на месте и что надо искать совершенно новый, оригинальный подход.

— Ну так и ищи! Никто тебе, по-моему, не мешает. А с меня хватит теории профессора Димитриу, которую моя диссертация должна дополнить.

— Ну а если именно подобные теории приносят вред «Энергии»?

— А мне-то что? Пусть это заботит дирекцию, главк, министерство. Я занимаюсь наукой, а не производством.

Дан с тревогой смотрел на нее и не узнавал: напускная суровость, надменный, злой взгляд.

— Брось, Густи, не можешь ты так рассуждать! Столько времени мы знаем друг друга…

— Ты уверен, что знаем? А если это не так? Если создали себе лишь красивые, далекие от действительности иллюзии?

Он помолчал немного, потом предложил:

— Знаешь, у меня голова раскалывается от усталости, ты тоже, видимо, замучилась со своей работой. Давай выйдем на свежий воздух. Вечер замечательный. А потом поужинаем в летнем ресторане, поговорим.

Августа прищурилась, сжала губы.

— Ты не видишь, что я работаю? У меня нет времени для ночных прогулок!

— Да пошли ты к черту эту работу! Завтра я тебе помогу, и ты все наверстаешь. Можешь ты подарить мне вечер? Даже если это не доставит тебе удовольствия…

Лицо Августы покрылось красными пятнами.

— Да, ты мне больше не доставляешь удовольствия. Как только заходит речь о твоих делах, все неизмеримо важно. Когда же мы разговариваем о моей работе, о моей диссертации, то все вдруг становится пустяком. Меня это не устраивает. Ты такой же, как все мужчины, хотя и прикидываешься другим. Самоуверенный эгоист, вот ты кто. — И Августа повернулась к нему спиной.

Дан помедлил секунду, вздохнул и направился к выходу. Вдруг остановился.

— А разве вы не поехали в Голландию?

Августа стояла со скрещенными на груди руками, хмурая, неприступная.

— Притворяешься, что не в курсе? Отменили нашу поездку. Дан Испас не захотел ехать, а Джикэ Гортуз не успел, паспортная комиссия задержала. Так что адье, Амстердам! Чтобы я еще когда-нибудь ракетку в руки взяла…

Дан понял, что это был жесточайший удар по ее мечтам и надеждам. Он подошел, взял в руки ее ладошку, прикоснулся щекой к щеке и шепнул:

— Знаешь, мне жаль. Очень жаль!

На мгновенье в глазах Августы вспыхнул теплый огонек, потом блеснули слезы. Склонив голову, она уперлась лбом в его грудь.

— Ты всегда все делаешь наперекор мне. Не знаю — почему, — прошептала она. Но вдруг резко выпрямилась, в голосе снова зазвучал металл: — Что эта женщина делает в твоем доме?

Дан ничего не понял. Удивился:

— Какая женщина, Густи?

Она отступила от него, бросилась в кресло, откинула руками волосы.

— Какая, говоришь? А та самая примадонна из прессы, барышня-активистка с видом великой интеллектуалки. — Но Дан все еще не понимал. А искреннее недоумение в его глазах сердило ее еще больше. — Ах боже мой! Ну, та самая потаскушка, которую муж выгнал из дому, а ты, благородный рыцарь, приютил.

— Это ты об Ольге?

— Дошло наконец!

— Да она просто моя сокурсница.

— А что, разве у сокурсниц нет кое-чего?..

Она произнесла грубое слово, так дико прозвучавшее в ее устах. Дан замер.

— Что с тобою, Густи? — спросил он после молчания. Вдруг в голову пришла мысль, которая несказанно его обрадовала: «Она ревнует! Ревнует к Ольге». — Ты же знаешь, Густи, я тебя не променяю на тысячу самых красивых женщин мира!.. Слышишь? Раз ты злишься и ревнуешь, значит, любишь меня!

Он хотел ее обнять, но Августа оттолкнула его руки и продолжала, явно подбирая слова побольнее:

— Брось, весь город знает похождения твоей потаскушки. Через все постели прошла, пока не добилась своего. Главный редактор!.. Редкая дрянь!

Возникшее было теплое чувство исчезло мгновенно. И хотя Дан понимал, что Августа провоцирует его, не сдержался:

— Я еще раз повторяю, Августа, что Ольга — это мой старый товарищ по учебе и работе. Даже если ты хочешь проверить таким образом прочность моих чувств, я не позволю тебе мешать ее с грязью. Ольга — это человек удивительно цельный. Может быть, я когда-то даже завидовал Косме, но никогда мне не приходило в голову ухаживать за ней. Ты считаешь, что я способен воспользоваться ситуацией и вести себя как подлец? Ума не приложу, почему ты так разговариваешь со мной.

Августа села на кровать. Она ждала, когда Дан успокоится. Но успокоиться он не мог. Таких выражений он от нее раньше не слышал, даже не подозревал, что его Густи их знает. А раз знает, то, значит, и думает так же. Августа поняла, что переборщила, и попробовала оправдаться:

— А что мне делать? И я, как все женщины мира, имею право на ревность. Одна только мысль, что вы рядом…

— Какая чепуха! Ольга, скорее, гостья моих стариков, они считают ее своей дочкой. А я ей — настоящий брат.

— Смотри, как бы она не затащила тебя к себе под одеяло.

— Опять ты грубишь, Августа!

— Да нет, просто ты хочешь, чтобы я на все закрыла глаза.

Дан встал, внимательно посмотрел на Августу и сказал спокойно и решительно:

— Вот что. Пришло время нам поговорить со всей серьезностью. Мне надоела двусмысленность наших отношений. Тебя она явно устраивает, так как в любой момент ты можешь занять наиболее удобную для себя позицию…

— У тебя такой вид, будто происходит событие международного значения. Ну, скажи уж до конца: прошу, пожалуйста, будь моей женой! Сделай официальное предложение.

— Да, — твердо ответил Дан. — Это как раз те слова, которые полностью отвечают моему желанию и мужскому долгу. Правда, в последнее время мы не всегда понимали друг друга. Думаю, что и тебе эти размолвки не прибавили хорошего настроения.

К полной неожиданности Дана, Августа вдруг расхохоталась. Она смеялась до слез, каталась по кровати, зажимая рот руками, но остановиться не могла. Дан почувствовал себя униженным, он не понимал причин столь бурной веселости: на истерику не похоже, тут что-то другое. Он оглянулся, взглянул в зеркало. Да, конечно, это было комично — делать предложение столь официальным тоном. Не хватало только фрака и традиционного букета. Дану стало неловко, но тут он заметил, что Августа уже пришла в себя и с любопытством разглядывает его: что же будет дальше? Ну что с ней делать! Дан рассмеялся, но получилось это как-то натянуто, совсем невесело. Августа встала, пересела в кресло.

— Теперь, если уж на то пошло, послушай и ты меня. Неужели ты думал, что своим предложением осчастливишь меня? Воображал, что предел моих мечтаний — стать доамной Испас? Что мне недостает домашнего очага, кучи детишек, беготни по врачам и тревог по поводу «насморка у младшенького»? Ты можешь меня представить в переднике за приготовлением пирога или варенья на зиму?

— Признаться, с трудом. — Дан никак не мог понять, откуда в ней эта подростковая агрессивность, направленная против семейного очага.

— Вот почему, мой дорогой, я предпочитаю любовь настоящую, бескорыстную, свободную от всяких условностей. Такая любовь требует от обоих жертвовать всем — ты слышишь? — абсолютно всем ради их высокого чувства.

Она замолчала. Дан решил, что надо возразить.

— А можно ли жить в реальном мире, среди людей — и быть безразличным к ним?

— Что касается меня, — упорствовала Августа, — думаю, да, я могу! И не боюсь признаться, что не питаю никаких привязанностей к окружающим меня людям. Почти все они ограниченные, эгоистичные, мелочные, корыстные, лицемерные. И не интересуют меня ни их проблемы, ни их судьбы.

— А что тебя, Густи, интересует?

— Собственная жизнь. Для меня, Дан, поездка в Голландию означала нечто большее, чем просто приятная прогулка, — я лишилась шанса выйти из безвестности, стать кем-то, возвыситься на целую голову над этим миром серых людишек. Ты назовешь это тщеславием. Возможно. Но почему я должна отказываться от того, что могу получить?

— Значит, в твоем провале виноват я?

Августа не скрыла своей неприязни:

— А ты только сейчас это понял? Воистину лучше поздно, чем никогда… Да ты должен воздвигнуть памятник моему великодушию за то, что я вообще тебя в квартиру впустила. Только не думай, я не простила тебя. Я очень мстительна, и у меня ужасная память. Все полученные оскорбления я храню в глубине души и при первом же удобном случае плачу с лихвой — да так, что человек и не подозревает за что. А мне приятно. Так что берегись, любимый!

Она прижалась к нему, начала целовать, кусать его губы. Он задохнулся… А потом Августа сказала:

— Нет, Данчик, я не выйду за тебя. Нам и так хорошо…

Было уже за полночь, когда он собрался уходить. С трудом нашел портфель среди хаоса, царившего в комнате. Августа спала. Стараясь ее не разбудить, он оделся, осторожно шагнул к двери. Вдруг услышал за собой ее голос:

— Ты уходишь, Дан? Подожди. — Она накинула на плечи халатик. — Чуть не забыла! Помнишь, ты взял у меня кандидатскую, к которой собирался писать реферат? Что с ней? Меня каждый день спрашивает профессор Димитриу.

— Она у меня, — ответил Дан. — Я сам собирался пойти с ней к профессору и все объяснить. Реферат, в общем-то, готов, но дело в том, что так называемая диссертация — это стыд и позор, окрошка какая-то из случайных цитат.

Сон у Августы как рукой сняло. Она тревожно взглянула на Дана.

— И ты об этом написал в реферате?

— А что прикажешь делать? Абсурд — выдавать этот бред за кандидатскую диссертацию.

— Хорошо, но ты понимаешь, каково будет профессору?

— Антону Димитриу? Ничего особенного. Это же работа не секретаря Иордаке, а всего-навсего его сына. Насколько мне известно, он даже не родственник Димитриу.

— Но без поддержки Иордаке-отца Димитриу не смог бы получить кафедру.

— Тем хуже для него. Пусть выкручивается сам и не устраивает этому кретину научное звание моими руками. Не пройдет!

Августа замерла, поджала губы, прищурилась.

— А если я сама обещала профессору эту поддержку? Ведь преподавательская должность на улице не валяется…

Дан медленно переваривал эту взаимосвязь. Наконец он понял все, достал из портфеля злополучную тетрадку, протянул ее Августе.

— Вот его опус. Отдай, пожалуйста, Димитриу. С моим рефератом или без. Это единственная уступка, на которую я согласен. Можешь сказать, что из-за бухарестской комиссии я не успел его прочитать. Но не заставляй меня презирать самого себя.

Помолчав немного, Августа взяла тетрадку и отвернулась. А когда он подошел к двери, спросила:

— Ну а если бы, предположим, этот опус был моей диссертацией, ты поступил бы так же?

Дан ответил спокойно:

— Такая ситуация невозможна. Ты человек умный, начитанный и никогда не будешь выдавать набор цитат за диссертацию. Впрочем, я ждал этого вопроса и могу ответить прямо: мы бы вместе исправили все ошибки, мы бы работали до тех пор, пока не довели ее до нужного уровня. Я привел бы тебя на завод, подобрал бы нужные материалы, помог бы в опытах на стендах. Но сам бы не солгал и не дал бы солгать тебе. Ты бы честно заслужила кандидатское звание.

— А если — тоже предположим — я сдала бы такой опус и попросила у тебя положительный отзыв? Ты смог бы отказать любимой женщине, без которой, по твоим же словам, жить не можешь?

— Надавал бы тебе по одному месту, чтобы опомнилась…

С горьким чувством Дан спустился по лестнице. Была глубокая ночь. Город спал. Редкими светлячками мерцали в темноте окна. Он медленно шел по проспекту, думая об Августе. Даже ощущал ее теплое дыхание, прикосновения шелковистых, прохладных рук. Слышал шепот, в котором слова любви были похожи на ласковый весенний ветерок. Вздрогнул — пригрезился ее полный наслаждения вздох. И мирный покой наполнил душу, когда он представил себе ее головку на своей груди. «Да, но всегда ли Густи такая? — подумал он. — Увы! Она, как видно, не просто своевольна, но и безгранично властолюбива». Сейчас он ясно отдавал себе отчет в том, что великодушие уживается в ней с мелочностью. На любое замечание у нее всегда готов ответ: «Вот такая я! Такой у меня характер. Кому не нравится — скатертью дорога. И ты, Данчик, тоже или принимай меня такой, как есть, или…» Очень долго Дан гнал от себя и мысль о том, что в душе своей Августа всегда берегла нечто потаенное, неведомое другим, а ему хотелось большего простодушия, искренности, доверчивости. Как-то Дан упрекнул Августу в том, что она не до конца откровенна с ним. Она ответила со свойственной ей непосредственностью: «Дан, дорогой, в детстве я говорила все, что думала, но жизнь есть жизнь. Все, что во мне хорошего, — это от мамы, плохое — от жизни, от людей. Вот тебе точный адрес, кому предъявлять упреки. В своем воображении ты создал себе другую Густи — видимо, что-то вроде Наташи Ростовой. Ну пойми же наконец, я не такая, у меня свой характер!» Дан понимал, но как было жаль расставаться с прежним образом! Ведь Августа часто бывала по-настоящему нежной и отзывчивой, и ему тогда казалось, что они самой судьбой созданы друг для друга. А потом она снова становилась жестокой, ироничной, замыкалась в себе, и все фантазии Дана рассыпались как карточный домик…

Постепенно мысли пошли в другом направлении. В памяти всплыл испытательный стенд и два мотора, столь разные по типу, размерам и мощности. В ушах вновь зазвучал расстроенный голос Ференца: «Я с вами совсем голову потерял! Целыми днями мотаюсь в поисках деталей. Всем нужны какие-то особые параметры. Иначе, говорят, нельзя. Почему?» Дан остановился. «В самом деле — почему? — подумал он. — Почему нельзя? Именно здесь кроется наша основная ошибка. Мы уцепились за идею профессора Димитриу и носимся с ней, как со святыми мощами. Все убеждены в том, что любой новый мотор должен иметь свои параметры, специально для него изготовленные детали и узлы. Мол, только так можно обеспечить высокое качество. Придумали аксиому! Но кто доказал, что в производстве электрических моторов качество и унификация являются взаимоисключающими понятиями? А если это не так? Если наоборот: именно унификация, ведущая к сокращению материалоемкости и рабочей силы, к систематизации производственного процесса, как раз и обеспечит качество моторов? Почему бы не запустить сразу целый спектр разных моделей и их модификаций, использующих большое количество стандартных деталей и узлов, изготавливаемых крупными сериями? В самом деле, целых два года мы бьемся над тем, как бы не пустить козла в огород! Профессор ошибся, посчитав свой вывод единственно возможным, а мы последовали за ним, как слепцы за поводырем. Не только возможно — необходимо наладить серийное производство моторов одновременно самого различного назначения. Если подойти к этой задаче с головой, все получится непременно!» Дан почувствовал прилив вдохновения, словно проснулся после долгого, крепкого сна. Ему захотелось сразу же, немедленно поделиться с кем-нибудь радостью, переполнившей душу.

Как всегда, ноги сами привели его к дому Августы. Странно, в ее окошке был свет. Дан поднялся на третий этаж, вставил было ключ в скважину, но изнутри торчал другой ключ. Он позвонил, и Августа мигом открыла дверь. Она была в халатике, с растрепанными волосами, в руке авторучка.

— Что случилось, Дан? У тебя такой вид…

Он поднял ее на руки, прижал к себе и, не закрывая двери, шагнул в комнату. Закружился по ковру в ритме какого-то индейского танца, бормоча в такт воображаемой музыке:

— Эврика, Густи, эврика! Все ясно как божий день! И так просто, даже не верится!.. Поцелуй меня!

Августа обняла его, чмокнула в щеку, взлохматила волосы и потрепала за уши. Потом, соскользнув на пол, спросила:

— Пора давать успокоительное — или ты в состоянии членораздельно объяснить, в чем дело?

Дан был весь во власти охватившего его возбуждения. Сначала сбивчиво, но постепенно успокоившись, он рассказал о своих размышлениях во время скитаний по ночным улицам.

— Это же путь к спасению, Густи! Решаются все проблемы: наладив выпуск продукции крупными сериями, мы спасем план. Мобилизуем всех рационализаторов на новаторский поиск и создадим оригинальную отечественную технологию в производстве электромоторов. Теперь ты понимаешь?

Пока он говорил, вспышка его юношеского восторга угасала. Менялось и лицо Августы: в нем отражались то снисхождение и насмешка, то неподдельный интерес, то, наконец, упрямство и суровость. Она остановила поток его слов:

— Да, но все это рубит под корень принцип Димитриу!

— Разумеется! Устраняет его как устаревший, ставший тормозом для развития производства.

Августа молчала. Глаза ее сузились, губы стали тоньше, она процедила сквозь зубы:

— И что же останется от его учебника, по которому сейчас учатся студенты? Как быть с твоей собственной кандидатской диссертацией, в которой ты когда-то опирался именно на этот принцип и которая дала тебе все, что ты имеешь на сегодняшний день? Что останется от авторитета самого профессора Димитриу? Ты сознаешь, какой подлый удар ему наносишь?

Дан остановился, сбитый с толку натиском этих вопросов, заданных прокурорским тоном. Искренне признался:

— Нет, Густи, об этом я не думал. Но что значат подобные детали перед открывающейся перспективой? Будет новый учебник, более современный. Может, его напишет тот же профессор Димитриу. Я сегодня же пойду консультироваться с ним, он должен узнать обо всем одним из первых. Так будет корректнее. Я уж не говорю о том, что мы сможем вывести на новый уровень и завод, и всю отрасль.

Она остановила его холодным взглядом.

— Что ты собираешься делать теперь?

— Еще не знаю. Надо поговорить с Димитриу. Но вначале, пожалуй, побегу к Штефану, он сейчас занимается «Энергией». Возможно, загляну к Иордаке — он ведь наш куратор. В любом случае необходимо переговорить и с Ионом Савой. Вот кто будет счастлив! Посоветуюсь со Станчу, Кристей и Маней. Ну и, конечно, с главным инженером. Думаю, за пару часов мне удастся набросать тезисы доклада.

— Ты спятил окончательно! Тебя же и обвинят, что два года растрачены понапрасну. Хочешь собственными руками разрушить свой заработанный с таким трудом авторитет?

— Как это разрушить? Новыми, современными решениями, необходимыми для развития индустрии?

— Но профессор и его теория…

— Я не понимаю! Ты говоришь так, словно весь его вклад сводится к ошибочной аксиоме об уникальности каждого проектируемого мотора.

— А о моей диссертации ты подумал? Это вы с Димитриу подбросили мне эту тему. Сколько труда я в нее вложила, работа уже почти завершена. Что теперь делать мне, ты подумал?

Дан попробовал напомнить Августе, что она не права, он не только не предлагал ей этой темы, но и с самого начала отговаривал. В конце концов, невелико несчастье, если она откажется от темы… И не надо смотреть на него как на преступника. Ведь и в самом деле лучше выбрать другую тему — более актуальную, интересную, перспективную. Может быть, даже заняться теми новыми веяниями, которые, появившись на «Энергии», несомненно, затронут все моторостроение.

— Но я потеряю целый год, — хмуро возразила Августа. — И не получу преподавательскую должность. Тебе, конечно, наплевать… А я больше не могу. Я устала! И не в состоянии начинать все сначала.

— Возьми себя в руки! Я же с тобой и сделаю все, что в моих силах.

Августа подумала секунду-другую и быстро выпалила:

— А ты не торопись! Не трезвонь на каждом углу. Убедись сначала сам в своей правоте.

Она хотела выиграть время.

— Будь серьезной, Густи. Разве ты не понимаешь, что на карту поставлены миллиарды? Я отнюдь не преувеличиваю. Ведь речь идет об ограничении импорта. Часть его становится ненужной. Это же выход для нашего завода, для шести тысяч рабочих и их семей.

— Все это я уже слышала от тебя. Пожалуйста, не морочь мне голову громкими фразами. И давай без демагогии. Тебе кажется, что подобные радикальные изменения осчастливят рабочих? Но ведь именно поэтому не будет выполнен план! — Августа положила ему руки на плечи. — Я, женщина, которую ты любишь, прошу тебя: не делай этого шага.

Дан с трудом поборол нервную дрожь.

— Ну что ж, Густи, давай без демагогии. А как назвать твою просьбу? Пожалуй, самое подходящее слово — шантаж. Ты хочешь получить мое молчание в обмен на любовь?

— А ты грубиян!

— Нет, Густи, я просто искренен. С Димитриу не случится ничего страшного. В науке многие ошибаются. А в нашем случае речь идет просто о естественном переходе на новую, качественно иную ступень. Согласен, тебе придется сделать дополнительную работу. Это единственное «но». Я тебе во всем помогу. Поговорю и с Димитриу. А если хочешь, пойду к ректору. Хорошо?

Августа не отвечала. Она отвернулась и смотрела в потолок, кусая губы. Итак, ничто ей не помогло: ни угрозы, ни аргументы, ни сила любви, ни даже дурман самых бурных ласк, на которые она была способна. Увидев, что он собирается уходить, она сказала:

— На твоем месте я бы поступила иначе. Для меня любовь — это все. Если бы моему любимому что-то угрожало, я, как львица, бросилась бы ему на помощь. Поступилась бы и здоровьем, и гордостью, и общественным положением, и даже убеждениями.

— Даже если бы я совершил преступление?

— Даже!

…Он шел к заводу, но все мысли его были там, в однокомнатной квартирке на третьем этаже преподавательского дома. Он упрекал себя в том, что за три года ни разу твердо не воспротивился этим ее «маленьким прихотям», а ведь ее взгляды на жизнь, отношение к людям порой просто оскорбляли его. Дан признавался себе, что никогда не пытался разобраться в том, что же скрывает этот очаровательный лобик, какие идеи там зреют. А когда они действительно созревали, то никакой силой на свете нельзя было ее остановить. Избегая разногласий, он не настаивал на собственном мнении, для него она была капризным ребенком. Он баловал ее, и это баловство нравилось ему самому, а вот теперь пожинал плоды. Последний разговор заставил его посмотреть правде в глаза. «То, что происходит с Августой, — думал он, — это серьезно, очень серьезно. Или, быть может, я не могу понять ее? Не нахожу тот таинственный ключик, которым открывается ее сердце? Почему же все эти три года мы были так счастливы? А счастье ли это? — начинал сомневаться Дан. — Почему мы постоянно скрывались? Наверное, мне самому было удобно и приятно на нашем необитаемом острове»…

С завода он позвонил Штефану. Но Попэ был у первого секретаря. Тогда Дан перезвонил Елене Пыркэлаб и попросил, чтобы товарищ Попэ разыскал его, как только освободится. Потом набрал номер Иона Савы. Тот отвечал угрюмо, односложно. Дан зашел в токарный, взял его за руку и почти насильно привел в «белый дом». Здесь он подробно рассказал ему о своей идее. Полное безразличие инженера постепенно сменилось проблесками интереса, и под конец он уже не мог сдержать энтузиазма.

— Это потрясающе! — кричал он и задирал на лоб очки, то и дело падавшие на свое законное место. — Это наше спасение, Дан! Я всегда верил, что мы найдем выход из тупика. Хочет этого кое-кто или нет, но иначе и быть не могло.

— Да, Ион, — соглашался Испас, — решение висело в воздухе. Оставался один шаг. Но только не питай иллюзий: тяжелая, жестокая борьба только начинается.

Сава снял очки и, часто мигая близорукими глазами, долго тряс руку Дану.

— А мне теперь сам черт не брат. Нас теперь и танковой дивизией не остановишь. С чего начнем?

— С уездного комитета.

— Будь по-твоему.

ГЛАВА 11

Штефан договорился с первым секретарем, что придет со всей документацией вечером. В уездном комитете никого уже не было, телефоны молчали. Только Елена Пыркэлаб по-прежнему оставалась на боевом посту — неизменно внимательная, готовая исполнить любую просьбу, бдительно охраняющая дверь в кабинет «шефа». Она была, как всегда, в строгом платье, с короткой стрижкой. Можно было поклясться, что помада никогда не касалась этих губ, привыкших произносить только короткие фразы, да и то лишь когда ее спрашивали. Если бы кому-нибудь вздумалось прийти в уездный комитет ночью, он бы не удивился, застав ее на обычном месте за маленьким столиком с телефонной трубкой в руке или же проворно стучащей на машинке. Раздался вызов селектора, и Догару пригласил Штефана в кабинет. На столе стояла бутылка минеральной воды, лежала пачка сигарет и — вот новость! — красовался новенький термос. Догару перехватил удивленный взгляд Штефана.

— Вот так! И я перенимаю передовой опыт. Наслышан о твоем знаменитом термосе. Действительно удобно, и секретаря не надо лишний раз дергать… Садись, товарищ Попэ, и давай с самого начала.

Прошел час, другой. Вечер стремительно опустился на город, синие тени стали густо-фиолетовыми. Догару зажег настольную лампу, продолжая внимательно слушать Штефана. Вопросов он не задавал. Время от времени делал пометки в маленьком блокноте. Стараясь скрыть волнение, Штефан говорил ровным голосом, может, даже излишне монотонно. Перед ним были разложены тщательно подобранные документы, среди них — копия секретной папки Василе Думитреску. Наконец Штефан закончил. Секретарь достал очередную сигарету, не спеша прикурил, помолчал, задумчиво глядя на догоравшую спичку.

— Хорошо, товарищ Попэ. Кое-что я уже знал, но это были разрозненные факты. Сделанный тобой анализ ценен тем, что дает возможность полностью ориентироваться, как точная, беспристрастная карта. Но хорошо, если эта карта попадет в честные руки, а если нет? Изначально — и это вполне справедливо — считается, что каждый наш ответственный работник честен, поскольку облечен доверием партии. Но как раз представленные тобой данные доказывают, что доверие — это одно, а реальные дела того, кто сидит в руководящем кресле, — это другое. А ведь есть среди них и подлецы, и карьеристы, и демагоги. Вот почему меня удивляет, что ты не сделал конкретных, практических выводов.

Штефан ждал этого замечания. Ведь Догару ничего не знал о тех бессонных ночах, которые он провел за рабочим столом, редактируя выводы — заключительную часть своей справки. Как вынужден был бороться с самим собой, усмирять бурлившее в груди возмущение. Он одергивал себя всякий раз, когда руки чесались написать колючее, едкое замечание или, наоборот, поддержать какого-нибудь несправедливо обиженного человека.

— Выводы сформулированы. Вот они, три странички. Но мне бы хотелось кое-что обсудить с вами, проконсультироваться, одним словом.

— Ты считаешь, что не во всем разобрался? — испытующе посмотрел на него Догару.

— Вы меня не поняли, — ответил Штефан. — В правильности анализа я абсолютно уверен. Иначе я вам не представил бы его. Но вы сами говорили, что мы не знаем, куда пойдут эти бумаги, кто будет решать судьбу упомянутых там людей. А это самое важное для нашей организации, для завтрашнего дня уезда. И без вашего согласия я не считал себя вправе делать далеко идущие выводы…

Догару погладил стол, потом, похрустев по привычке пальцами, упрямо сказал:

— А вот тут я с тобой не согласен. Куда бы мы ни представили этот материал, в каких бы инстанциях ни разбиралось дело Пэкурару, наш долг — объективно показать суть проблемы.

Штефан был явно удовлетворен этим ответом. Сразу исчезла официальная скованность, и он от всей души воскликнул:

— Спасибо вам! Именно это было мне необходимо, чтобы почувствовать себя уверенно. Дело в том, что есть очаги, требующие прямого хирургического вмешательства, а для этого нужна твердая рука. Итак, мои выводы относятся к трем группам проблем. Первая — это самоубийство Виктора Пэкурару. Я считаю, что старого коммуниста сознательно очернили. Почему? Потому, что он глубже других понимал линию партии, боролся за ее творческое, конкретное проведение в жизнь, учитывая специфику завода и отрасли; проявлял неподкупную честность и смелость, свойственные настоящим революционерам, был готов в любую минуту вступиться за правду, справедливость и человечность. И не на словах, а на деле. Всюду: на заседаниях руководства завода, на собраниях партийной организации — Пэкурару решительно выступал против формализма, демагогии, показухи, парадности. Он хотел быть и был настоящим коммунистом в самом полном смысле этого слова. Любил людей и помогал им, сам был человеком редкой скромности. Он принадлежал к числу тех, кто по-настоящему верит в правоту дела, которому мы служим.

Догару тщетно пытался скрыть в тени от яркого конуса настольной лампы глубокое волнение, проступившее на его лице. Штефан заметил, как повлажнели его глаза, и замолчал. Сам налил из термоса две чашки кофе. После паузы секретарь сказал внезапно осипшим голосом:

— Ты все верно прочувствовал, товарищ Попэ. Именно таким был Виктор Пэкурару. Всю свою жизнь. Но чем объяснить ту озлобленность, с какой его травили?

— Он был точно кость в горле у тех, кто искал трамплин для быстрого взлета. Он беспокоил и пугал тех, кому безмятежность провинциальной жизни гарантировала солидный доход и устойчивость заветного руководящего кресла. Карьеристы почувствовали в этом добром, отзывчивом человеке железную волю, готовность стоять насмерть против несправедливости.

— Думаю, ты прав, — тихо произнес Догару. — Факты, собранные тобой, доказывают, что мы имеем дело с самой настоящей травлей, организованной и осуществленной конкретными, названными поименно людьми.

— Но этот вывод ни в коем случае не должен звучать как одобрение или оправдание поступка Пэкурару. Как бы ни было тяжело, коммунисту не пристало накладывать на себя руки. Это капитуляция.

Догару взглянул на Штефана своими черными проницательными глазами, взял термос, старательно разлил кофе в чашечки и сказал, как бы беседуя сам с собой:

— Не будем спешить с ответом, да и что мы знаем? Кто-нибудь думал над тем, как чувствует себя честный коммунист, когда его обвиняют, ему не верят его же товарищи, друзья? Как-то, еще до Освобождения, мне было поручено разобраться в некоторых наших провалах, побеседовать с товарищами, прошедшими через тот или иной судебный процесс, изучить их поведение в сигуранце. Документов по тем временам не существовало, информацией служили свидетельства самих арестованных. Один из них, заподозренный в том, что он провокатор, несколько лет бился, пытаясь доказать свою невиновность. Попав снова в тюрьму, он был переведен к дезертирам и уголовникам. И через несколько недель его отправили в сумасшедший дом, где его убил во время припадка какой-то буйнопомешанный. И только после Освобождения анализ архива сигуранцы позволил установить, что настоящий провокатор был тот, кто обвинил его и представил нам «доказательства», сфабрикованные не кем-нибудь, а самим шефом сигуранцы.

— Насколько я понимаю, вы считаете, что Пэкурару находился в крайне тяжелом положении, на тот момент — безвыходном. Знаете, такого же мнения придерживается и майор Драгош Попеску.

— Да? Любопытно. Лично я думаю, что эта безвыходность заключалась не в том, что он боялся быть оклеветанным, исключенным из партии. Слишком большой у него был опыт, чтобы не знать: рано или поздно правда станет очевидной. Я думаю, Виктор мучился мыслью, что ни один его сигнал не достигает цели, что все оседает где-то в архивах или сейфах либо теряется в пустых разговорах. А для него завод, план, работа, люди, жизнь — все это понятия конкретные. Пэкурару был не из тех, кто после драки кулаками машет: дескать, я в свое время предупреждал, сигнализировал… Боюсь, что этим своим шагом — еще раз подчеркиваю, шагом отчаяния — он хотел столкнуть дело с мертвой точки, вывести его на поверхность. И не тогда, когда уже ничего нельзя будет сделать, а именно сейчас, когда завод еще можно спасти. Это как короткое замыкание, после которого необходимо проверить всю электрическую сеть, все контакты, каждый проводок.

«А об этом я не подумал, — размышлял Штефан. — Считал Пэкурару лишь жертвой, человеком с истрепанными нервами, который больше не мог выносить несправедливость. Очевидно, Догару знает его лучше и смотрит на вещи глубже, чем я. А это придает всему делу особенно тревожный оттенок: выходит, Пэкурару сознательно пошел на «короткое замыкание» — в условиях, когда многие тешили себя надеждой, что эта сеть взаимных услуг продержится еще сотни лет».

— Вы заставили меня увидеть это дело в совсем ином, чрезвычайно важном ракурсе, — сказал Штефан. — Я должен еще подумать. Во всяком случае, вы теперь сами убедились, сколь нужна была мне эта консультация.

— Ну, и какие же меры ты считаешь необходимыми?

— Во-первых, совершенно очевидно, что должны быть наказаны лица, которые отвергли требования Пэкурару разобраться, даже, возможно, скрыли их в нарушение закона и самовольно отстранили его от работы, и даже те, кто его послал за какой-то чепухой мотаться по стране, чтобы избавиться от его контроля, и те, кто взвалил на него чужую вину. Нет нужды сейчас перечислять вам их имена. Все это в деле. Там есть и о тех, кто измучил его совершенно необоснованными обвинениями.

— А во-вторых?

— Вот где собака зарыта, товарищ секретарь. «Дело Пэкурару» вскрыло, словно нарыв, ситуацию на «Энергии». Не время, конечно, вдаваться сейчас в подробности, но вот картина: неверная информация о плановых показателях, приписки, грубые нарушения финансовой дисциплины, кабальные контракты, стиль работы — назовем его авторитарным, чтобы не сказать сильнее; преследование людей за критику и за самостоятельность мышления, утверждение вредной концепции преимущества импортных материалов и оборудования; полное пренебрежение к творчеству как рабочих, так и инженеров-проектировщиков, деморализовавшее многих из них; грубые проявления волюнтаризма и демагогии… Пожалуй, довольно и этого. Доводы и факты, пункт за пунктом, излагаются в представленных документах. Они показывают и вмешательство руководства завода в партийную работу, что свело на нет руководящую роль коммунистов во всех звеньях и общественных организациях. Отрыв от масс, подкуп при помощи распределения премий, жилья, перевода на высокооплачиваемые должности — все это завело завод в тупик. А ведь в своей отрасли «Энергии» отводится важная роль. Возникает острейшая необходимость принять срочные меры, чтобы коллектив снова стал тем, чем он был в истории нашего города и уезда. И это должно быть сделано не сверху, а путем хорошо подготовленного обсуждения в цехах с участием всех шести тысяч рабочих. Чтобы каждый получил возможность предложить все, что считает полезным для исправления положения. Пусть дискутируют, критикуют, возражают друг другу, пусть обнажат корень зла. Только это позволит выправить обстановку как в организационном плане, так и в плане моральном. Вы знаете, какой резонанс вызвала публикация статей о заводе в газете «Фэклия»?

— Да, мне говорила Ольга Стайку.

— Очень хорошо. Но вот чего вы, наверное, не знаете: когда партком большинством голосов решил обсудить их в цехах, секретарь отменил это решение по указанию генерального директора, который имел на это право как член уездного комитета партии. Возглавляет парторганизацию верноподданный лакей Василе Нягу, которого рабочие прозвали «старичком-добрячком» за его полнейшую бесхребетность… А те номера «Фэклии» ходят из рук в руки, как листовки во времена подполья!

— Это очень серьезно — все, что ты рассказываешь. Но где же был Мирою? Почему ничего не знал Иордаке?

Штефан замолчал. Да, теперь он скажет все. И он продолжил, тщательно подбирая слова:

— Видите ли, товарищ секретарь, я подошел к третьему пункту, самому трудному. Много раз я спрашивал себя: как же могло все это происходить на наших глазах и, надо полагать, при нашем попустительстве? И тогда я подумал, что если такая исключительная ситуация сложилась на «Энергии», то вряд ли все в таком уж порядке на других предприятиях.

— Что ты имеешь в виду? — забеспокоился Догару.

— Многое. Во-первых, неточную информацию, которая к нам поступает, и не только с «Энергии». Где гарантия, что мы получаем и передаем по цепочке дальше действительно верные данные? Как правило, нас интересуют лишь общие плановые показатели. Анализ, который мы иногда делаем, недостаточно глубок и редко вскрывает реальные недостатки. Не всегда серьезно мы реагируем и на острые сигналы. Не говорит ли ситуация на «Энергии» о необходимости без всяких скидок проанализировать нашу работу с кадрами и общий ее стиль?

— Эти вопросы занимали меня и раньше, до самоубийства Пэкурару, — задумчиво произнес секретарь. — От ответственности нам никуда не уйти.

— Ведь и сам Пэкурару деликатно, с тактом говорит вам об этом в конце письма. Вот почему со всей убежденностью я формулирую третий вывод следующим образом: необходим серьезный пересмотр методов нашей работы. Люди не нуждаются в том, чтобы их мобилизовывали сверху эдакие вожди, любители показного, принудительного энтузиазма. Ни для кого не секрет, что Василе Нягу сформировал на заводе группу человек в тридцать и протаскивает ее на любое важное собрание. Шум, который они поднимают, помогает ему сбить людей с толку и проводить свои решения… Но я отклонился от темы. Вот вам вопрос: то, что происходит на «Энергии», известно главку, министерству и нам, уездному комитету?

— Ты считаешь, Иордаке знал о подтасовке данных?

— Более чем уверен, хотя и не могу доказать.

— И о конфликте Испаса с Савой, и о позиции Космы?

— Несомненно. Ведь именно ему Сава представлял свою докладную. Мне кажется, товарищ Иордаке не только был в курсе всех этих разногласий, но и благословлял их с высоты своего положения.

— В каких целях?

— В тех же самых, что и Косма.

— Ну а какие ему от этого выгоды?

— Поднять свой авторитет как секретаря и экономического отдела. Для него это сейчас очень важно — укрепить свои позиции в комитете.

Догару помолчал. Сказал с горечью:

— Может быть, ты и прав. Не исключено, что Иордаке метит выше. Ведь я приближаюсь к тому возрасту, когда обычно уходят на пенсию. А у нас, как в городе, так и в уезде, я далеко не всем нравлюсь.

— Вы сами понимаете, если главк прикрыл телеграмму, посланную Космой в Бонн, то там непременно должны быть люди, поддерживающие его. Без санкции министерства невозможно заключить и одного контракта, а тут целый ряд. Здесь речь не просто о приятельских услугах, это уже похоже на круговую поруку. Одно то, что план не учитывает острейших нужд нашей энергетики, говорит о многом. Вот почему я беру на себя ответственность заявить о необходимости строжайшей проверки: как мы выполняем решения съезда, не следуем ли слепо любому указанию того или иного передающего звена.

Догару бросил на Штефана пристальный взгляд.

— А не кажется ли тебе, товарищ Попэ, что мы, уездный комитет, в большой мере несем ответственность за сложившуюся ситуацию? И прежде всего я, первый секретарь?

Штефан ответил открыто и искренне:

— Кажется, товарищ секретарь. Мы все виноваты. И естественно, что облеченный большой властью обязан давать отчет в первую очередь. Надо крепко подумать, как лучше разобраться во всем, какие наметить меры. А главное — как по-настоящему поддержать наших людей…

Вызов в министерство застал Косму в состоянии прострации. Уже несколько дней ему казалось, что все на заводе обходят его стороной. В цехах рабочие делали вид, что очень заняты и не замечают его. С Даном Испасом он не разговаривал с тех пор, как Ольга и Тея ушли из дому. И, чтобы избежать встречи с ним, обходил «белый дом» стороной. Во время докладов Испаса на заседаниях руководящего состава оставался бесстрастным, не задавал вопросов, не требовал уточнений. По всем вопросам Дан обращался теперь к Овидиу Насте, с которым очень сблизился за последние месяцы. Несмотря на временное назначение начальником проектного отдела, Дан чувствовал себя на своем месте, и все проектировщики относились к нему с уважением, как к своему законному руководителю. Лишь от Нягу Косма узнал о радикальных изменениях в работе проектного отдела: без ведома дирекции, но при молчаливой поддержке главного инженера Дан разделил коллектив на четыре мастерских-лабораторий, специализация которых определялась перспективными проблемами, изменением профиля всего завода. Особенно разозлило Косму создание специальной мастерской по проектированию технологий. Когда он стал выговаривать Овидиу Насте за подобную неоправданную роскошь в условиях, когда заводу не хватает кадров и фондов даже для текущих дел, тот заметил лукаво: «Но ведь шеф проектировщиков не просил у вас ни денег, ни материалов!» Косма посмотрел на него с раздражением. «Во-первых, он не шеф, а «временно исполняющий», во-вторых, после той скандальной истории с трансформаторами мы знаем, чем кончается такая самодеятельность. Нет уже Пэкурару, чтобы подыгрывать им…» Сказал — и сразу пожалел об этом. Ибо сам затронул свое самое уязвимое место. Однако Наста не воспользовался возможностью нанести удар ниже пояса, с искренним великодушием посоветовал: «Вам решать, товарищ директор, но, по-моему, не стоит отказываться от творческого поиска, который может быть весьма полезным в самом ближайшем будущем». Косма спорить не стал, но на следующий же день приказал распустить мастерскую-лабораторию по проектированию новых технологий. Испас попросил дать распоряжение в письменном виде. Но Косма был слишком осторожным, чтобы поставить свою подпись под такой бумагой. Дан не настаивал: его устраивала эта ситуация, и Косме пришлось проглотить обиду. До позднего вечера сидел он в кабинете безо всякой нужды — листал газеты, вызывал Василе Нягу, обсуждал, как мобилизовать коллективы токарного и намоточного цехов на выполнение плана. Все он делал механически, по инерции, по привычке. Ему все сложнее было притворяться по-прежнему полным сил и энергии. Уходя из кабинета, он даже не прятал коньячную бутылку в потайной шкафчик. Мариета Ласку сначала с удивлением, а потом со злорадством отметила, что генеральный директор выпивает ежедневно не менее бутылки. А ведь раньше коньяк простаивал месяцами нераскупоренным.

Питался он где попало, без разбора. Иногда просил принести чего-нибудь из столовой — дескать, совсем нет времени. А то вдруг отправлялся в самый дорогой ресторан и — к изумлению официантов, хорошо знавших его не один год, — просил обыкновенную отбивную или просто мамалыгу с брынзой. Выпивал два-три кофе и уходил с видом очень занятого человека, хотя на самом деле не знал, куда деваться, как убить время, которого у него стало теперь слишком много. Дома он бродил из комнаты в комнату, и ему казалось, что мебель трещит невыносимо — вот-вот развалится. И он уходил в сад. Садовник, который раньше наведывался лишь раз в месяц, оставляя основную работу Тее, теперь приходил через день и часами ковырялся в цветнике, изредка перекидываясь словом с Космой, не скупившимся на лишнюю сотню леев. С улицы сад Космы выглядел настоящим раем. «Как же, наверное, у него великолепно дома, — думали люди, — какой там должен быть изумительный порядок!» Но в доме — пыль в палец толщиной, на потолке паутина, постель не прибрана, на кухне пусто…

Бессонные ночи были мучительны. Когда-то он проводил их, обложившись книгами, пока не засыпал прямо в кресле. А теперь даже не раскрывал. Он лежал с широко открытыми глазами, вглядываясь в темноту спальни, и тосковал по Ольге. Подобного чувства он не испытывал с тех пор, как стал мужчиной, — привык к женскому вниманию. Вначале он просто не хотел себе в этом признаться, но когда она пришла к нему однажды во сне, такая близкая, нежная и всепонимающая, он вскочил с постели, бормоча проклятья, бросился к бару, где обнаружил лишь груду пустых бутылок. Пошел в ванную и долго стоял под ледяным душем. Лег, снова задремал. И вновь пришла Ольга, и вновь он обнимал ее, а большие синие глаза по-прежнему смотрели на него с бесконечной жалостью. Утром он встал вялым, вконец измотанным и несчастным, а на работе его охватила неуемная злоба. Как же так? Столько лет послушная и покорная, Ольга вдруг отказалась повиноваться — ему, своему законному мужу? Порою в него словно дьявол вселялся, и он готов был бежать в редакцию и бить ее, бить и унижать. Не раз приходило жгучее чувство ревности. Чего он только не воображал себе, представляя Ольгу то в объятиях одного, то в постели другого. Но хоть и ненавидел Дана, к нему не ревновал — слишком хорошо знал его порядочность и великодушие. Ну а другие мужчины? Те, что окидывают на улице пристальным взглядом каждую привлекательную женщину? И снова возникала в его памяти стройная фигурка Ольги — такой хрупкой на вид, а на самом деле натренированной спортом, выносливой и сильной. Да, Павлу не хватало Ольги, именно ее! Впервые в жизни он ощутил всю горечь одиночества.

Он заметно похудел.

У глаз и на лбу появились новые морщины. Брился он всегда наспех, а порой и вовсе забывал. Однажды, когда на заводе ждали зарубежную делегацию, Мариета Ласку заявила, что ему не мешало бы сходить в парикмахерскую. Косма подивился ее наглости, но, глянув в зеркало, понял, что секретарша права. Он увидел серое лицо с двухдневной щетиной на щеках, мятый пиджак и рубашку не первой свежести и тут же помчался в город. Купил себе сразу два костюма, несколько белых сорочек и носовых платков, подобрал носки, галстуки и скорей в парикмахерскую. На завод вернулся помолодевшим. «Другое дело! — покровительственно одобрила Ласку. — Делегация вот-вот появится». А ночью ему приснился кошмар. Он переходил какое-то болото, и надо было непременно достичь другого берега. Он хорошо различал тропку, по которой осторожно ступал за проводником. Но тот вдруг повернулся и резко ударил его в грудь. Проваливаясь в топь, Павел успел разглядеть перекошенное лицо Петре Даскэлу, бывшего партсекретаря «Энергии», которого несколько лет назад спровадил на учебу. «Что я тебе сделал, Петре, за что?!» — кричал в отчаянии Павел, чувствуя, как липкая тина уже покрывает плечи, подбирается ко рту. Даскэлу оглушительно хохотал, а вместе с ним хохотали деревья, лес, свинцовое небо. Он уже задыхался, болотная грязь забивала рот. Он сделал невероятное усилие, рванулся вперед и… открыл глаза. Заря только занималась. Жадно вдыхая свежий утренний воздух, Косма встал, принял ванну. Но это не помогло, на работу он пришел с таким чувством, будто его нещадно избили, — болели руки, ноги, ныло все тело.

Косма просматривал документы о поступлении материалов за последние две недели, когда Мариета Ласку сообщила по селектору:

— Звонят из министерства. Очень срочно!

Равнодушно, словно звонили из соседнего цеха, он поднял трубку.

— Косма слушает.

— Здравствуйте, товарищ директор. Это Чоран из приемной министра. Просим вас завтра в тринадцать ноль-ноль прибыть к заместителю министра товарищу Панаиту.

— Можно узнать, по какому вопросу?

— Разумеется. Вопрос тот же, о контрактах с заграницей.

— Приехать одному?

— Товарищ Панаит сказал, что это на ваше усмотрение. Сами решайте, кто вам может понадобиться. Во всяком случае, без главного инженера, наверное, не обойдетесь.

Положив трубку, Косма задумался. Потом сказал секретарше:

— Попроси главного инженера зайти ко мне. Если можно, то прямо сейчас.

«Смотри каким вежливым стал наш бешеный Косма, — думала Ласку, набирая номер Насты. — Такими устами да мед пить. Не иначе, что-то недоброе учуял».

Через минуту главный инженер уже входил в директорский кабинет. Он держался скованно, чувствовалось, что ему очень не хотелось идти. Косма это заметил.

— Я вас побеспокоил?

— Честно говоря, да, — сказал Наста. — Ко мне только что пришли инженеры Испас и Сава, сказали, что у них есть для меня нечто важное, даже сенсационное.

— Узнаю манеру Савы. Испас таких выражений избегает.

— Не знаю. Когда они входили, то были в полном согласии, даже за руки держались, как дети.

— Ну хорошо. Может, еще выкроите время, чтобы поговорить с ними. А вечером мы уезжаем.

— Куда?

— В Бухарест. В министерство.

— Кто едет?

— По крайней мере мы с вами едем. Остальные — на наше усмотрение. Вопрос — контракты с заграницей.

— Да, оперативен этот Оанча, — произнес задумчиво главный инженер.

Косма уперся широкой грудью в край стола, заскрипевшего под его тяжестью, положил на стекло огромные кулаки, процедил сквозь зубы:

— Не знаю, что это — оперативность или обычная перестраховка. Он принял главк недавно и, естественно, опасается какой-нибудь ошибки — своей или доставшейся в наследство от предшественника. Я попытался разъяснить ему, что без обеспечения завода самым современным оборудованием идея мощного рывка всего лишь утопия. Он выслушал, но промолчал.

Наста шарил взглядом по стенам, потолку, лишь бы не смотреть в глаза генеральному директору. Наконец сказал решительно:

— Не хочу возвращаться к нашим старым спорам. Вы хорошо знаете мое мнение, я его не изменил.

— Это твое дело, товарищ Наста. Сейчас важно другое: какие бы ни были у нас споры в прошлом, теперь мы все должны защищать будущее «Энергии». Контракты подписаны, оборудование в пути. Вместо бесполезных споров не лучше ли нам поразмыслить над тем, как сообща обеспечить завтрашний день завода?

— Я понимаю вас. Однако не могу думать только о нашем заводе. Есть еще интересы страны в целом. А способ, который вы предлагаете, решает только проблему «Энергии». Короче говоря, мне лучше никуда не ехать. Возьмите с собой Саву и Испаса.

— Испаса? Нет уж, только без этого фантазера!

— Но ведь он проектный отдел возглавляет — пусть даже временно, как вы подчеркиваете. Кто еще в состоянии ответить на вопрос, нужны ли нам те или иные зарубежные лицензии? Быть может, есть отечественные аналоги? А кто может решить, по плечу ли нам задания следующей пятилетки?

— Во всяком случае, не инженер Испас. Он готов взяться и за строительство космического корабля. Вечно витает в облаках. Правда, романтизм его несколько заплесневел. А в министерстве нам придется ох как реально и ответственно смотреть на вещи!

— Вы плохо знаете Испаса, товарищ Косма, недооцениваете его.

Разговор этот не устраивал Косму, и он поспешно сменил тему:

— Вот инженер Сава — совсем другое дело. Хоть и сварливый и характер у него несносный, вечно перечит неизвестно зачем, но присутствие его там, согласен, действительно необходимо. Он как дважды два докажет, что оборудование у нас устаревшее, изношенное, не соответствует поставленным задачам. Если товарищи хотят, чтобы мы взяли на себя то, что они там запланировали, он им объяснит, сколь важно обновить материальную базу завода и ускорить импортные поставки. Человек он активный, без конца во все инстанции рассылает свои докладные записки, даже товарища Оанчу подкараулил в гостинице и вручил еще одно прошение.

— Откуда вы знаете?

— От самого Савы. Не такой он человек, чтобы действовать втихомолку.

«Молодец парень! — думал Наста. — Безбоязненно лезет в пасть ко льву. А ведь сколько уже неприятностей принесла ему эта его бескомпромиссность. Это хорошо, что Сава поедет в Бухарест. Но не без Испаса же!» И сказал твердо:

— Думаю, вы правы, Сава может быть полезным. Что касается Испаса, я остаюсь при своем мнении. По-моему, неплохо бы посоветоваться в уездном комитете партии.

— Я поговорю с Иордаке, — пообещал Косма.

«Я тоже поговорю, — подумал Наста, — только со Штефаном».

Вернувшись к себе, он застал обоих инженеров за столом заседаний, заваленным рулонами ватмана. Глядя на сложные чертежи, инженеры улыбались, довольные друг другом. Наста удовлетворенно усмехнулся: «Попадись они сейчас на глаза Косме, его инфаркт хватит». А те, не обращая никакого внимания на вошедшего, расхаживали вокруг стола, останавливались, восхищенно глядя один на другого.

Наста уселся в свое кресло, еще некоторое время по-отечески взирал на них, потом громко сказал:

— Все это прекрасно, мои дорогие. Но позвольте и мне разделить вашу радость…

Оба замерли, будто нашкодившие мальчишки. Потом от души рассмеялись, забыв, что находятся в «святая святых», как прозвали на заводе кабинет Насты. Со свойственной ему непринужденностью Сава воскликнул:

— Вы даже не догадываетесь, дядюшка Наста, какой клад, какой колоссальный ум есть среди нас! Теперь все как на ладони. Это же гений! — И он закружил Дана по кабинету.

Овидиу Наста улыбался. Он любил этих людей, как любил и Франчиска Надя, и Аристиде Станчу, и Марию Журкэ, и Санду Попэ, — любил за их безграничную преданность делу, щедрость, с какой они отдавали свою энергию. По душе ему были и их упорство, и та легкость, с какой они могли поставить под сомнение и даже отрицать самые незыблемые авторитеты. Ничто не принималось ими на слово по принципу «так уж повелось». Да, нигде Наста не чувствовал себя так свободно и хорошо, как в лабораториях «белого дома»…

Сава вдруг понял, что они ничего не объяснили главному инженеру, и сразу посерьезнел. Дан, извинившись за них обоих, попросил разрешения сесть и в нескольких словах изложить их идею.

— Не слушайте его, товарищ главный инженер! Это он придумал, а я всего лишь помог в расчетах. — Он повернулся к Дану: — Послушай, если ты мне друг, не выставляй меня на смех. Кстати, за эту штуку, что ты придумал, ни званий, ни авторских свидетельств не дадут. Разве что премию получишь. Маленькую, разумеется.

Дан кивнул и начал объяснять. Наста слушал с напряженным вниманием, не пропуская ни слова. Лицо его было непроницаемо, но, по мере того как Дан приближался к концу, взгляд его постепенно теплел.

— Послушай, Испас, ты сам-то соображаешь, что для нас означает ниспровержение принципа Димитриу? Ведь тем самым мы ставим крест на целом направлении в отечественном моторостроении… Но истина за нами, именно в твоей идее выход из тупика. Не все, правда, так просто, как кажется. Много еще придется подсчитывать, экспериментировать, проверять. Одной идеи мало. Всему заводу придется вступить в борьбу. Но нужно как можно быстрее обговорить все это в уездном комитете.

— Разумеется, — сказал Дан. — Я вот целый день ищу и не могу найти Штефана Попэ. После обеда мне сказали, что он у первого секретаря и дано указание не беспокоить их.

Только сейчас Наста вспомнил о вызове в Бухарест и сказал, что решено послать Испаса и Саву.

— А как же мы без вас-то поедем? — поднял брови Сава.

— Мне лично кажется, — произнес, как бы размышляя вслух, Дан, — что именно там мы сможем решить проблему в целом. А? По-моему, нам теперь нечего бояться!

Наста снял трубку и набрал номер. Ответила Елена Пыркэлаб:

— Да, он был здесь. Ушел пару минут назад. Наверное, он сейчас у себя в кабинете.

Наста положил трубку, и тут же раздался звонок. Это был Штефан.

— Извините за беспокойство, но я должен вас срочно увидеть. Не смогли бы вы зайти в уездный комитет?

— Да, конечно, ведь я вас сам разыскиваю.

— Ну вот и хорошо. Мне тут еще звонили Испас, Сава и Кристя. Так что приходите вчетвером. Речь идет о деле исключительной важности.

— Испас и Сава сейчас у меня. Но завтра нас вместе с генеральным директором вызывают в министерство.

— Почему же я ничего не знаю? Может, товарищ Иордаке в курсе?

— Безусловно. Так мне сказал и Косма.

— Ну, тогда приходите сейчас.

Пока добирались до уездного комитета, Наста сообщил Кристе и о вызове в Бухарест, и об идее Дана. Марин сначала помолчал, словно переваривая услышанное, потом повернулся к Испасу, крепко пожал ему руку и, не говоря ни слова, торжественно расцеловал в обе щеки. Они двинулись было к экономическому отделу, но тут появился Штефан.

— Нет, товарищи, вас вызывает первый секретарь.

Минуту спустя они сидели за столом заседаний, на котором дымились чашечки с кофе, и, еле сдерживая нетерпение, ожидали начала разговора. Догару дал гостям освоиться, а потом, положив на стол руки ладонями вверх, как он делал всегда, когда принимал окончательные решения, сказал тихим низким голосом:

— Похоже, товарищи, настала пора важных и глубоких перемен. А чтобы вы не подумали, что это только слова, я подчеркну: перемен радикальных. В центре нашего внимания — завод «Энергия». Проблема, возможно, переросла рамки одного завода и должна решаться на другом, более высоком, уровне, но мы, партийный комитет уезда, должны взглянуть правде в глаза, проанализировать и хорошее, и плохое, во всеуслышание указать на допущенные ошибки и исправить их, если понадобится — весьма жесткими мерами. Своевременное решение проблем, возникших на «Энергии», станет тем звеном, за которое надо тащить всю цепь. Поначалу обсудим два вопроса: первый — новая специализация завода, второй — стиль и методы работы парторганизации. Согласны? И пусть вас не смущает тот факт, что на нашем совещании отсутствуют товарищи Косма и Нягу. О причинах вы вскоре узнаете.

Овидиу Наста поднял руку.

— Это очень хорошо. Но прежде всего я предложил бы выслушать короткую информацию о принципиально новом техническом решении инженера Дана Испаса и мое сообщение о вызове руководства завода в министерство.

Догару вопросительно посмотрел на Штефана, тот согласно кивнул. Совещание началось.

Возвратившись из уездного комитета, Наста еще в коридоре услышал, как в его кабинете надрывается телефон — словно зашедшийся в плаче ребенок. Он спокойно поднял трубку.

— Овидиу Наста слушает. Что случилось, товарищ Ласку?

— Генеральный вас разыскивает уже целый час. Ради бога, приходите поскорее, а не то живой он меня отсюда не выпустит…

Но Наста не спешил. Передал Дану, что отправляется к Косме, наметил с парторгом намоточного цеха, где работа шла с прохладцей, провести после второй смены собрание, попросил Санду Попэ подготовить выступление на тему «Политическая сущность новых подходов к технике» и только после этого отправился в дирекцию.

В испытующем взгляде Космы было нескрываемое раздражение.

— Где вы ходите? У меня всего несколько часов до отъезда.

— А к чему такая спешка? Всего-то на день-два уезжаете!

— Человек полагает, министерство располагает… — скаламбурил Косма. — Хочу дать вам ряд конкретных указаний по текущим делам… Да, но где вы все же пропадали? Иордаке сказал, что видел вас в уездном комитете.

— Точно. Я был у Штефана Попэ. Он одобрил ваше решение: я останусь на заводе. Кроме того, он считает, что Испасу тоже ехать не надо, чтобы обсуждение не сошло с практических рельсов.

— А я что говорил! — обрадовался Косма. — Но Саву я возьму с собой. Товарищ Иордаке предложил взять и Василе Думитреску, ведь нам непременно понадобится бухгалтер. Он, чего греха таить, звезд с неба не хватает, но зато специалист грамотный, в курсе всех дел и может на месте проверить выкладки партнеров.

Наста ничего не ответил. Он-то знал, что кандидатура Думитреску шла не от Иордаке, а минуя Иордаке. Имя Думитреску назвал первый секретарь, и Штефана Попэ это не удивило. Когда Испас спросил: «А кто будет отстаивать нашу точку зрения?», Догару улыбнулся и легонько похлопал его по плечу: «Не беспокойся, товарищ Испас. Вот тебе партийное поручение — и я его считаю основным, — необходимо разработать план новой специализации цехов. Пока что готовьте все в общих чертах и без лишнего звона. Товарищ Наста соберет вас всех на совещание: тебя, Станчу, Маню, Кристю, Барбэлатэ, Санду Попэ, Надя и Марию Журкэ. Непременно пригласите и Панделе Думитреску. Обмозгуйте все в спокойной обстановке. Косма на три дня задержится в Бухаресте, так что времени у вас будет достаточно. В отсутствие Космы Василе Нягу, думаю, не осмелится совать вам палки в колеса». И всем стало ясно, что первый секретарь не преувеличивал: грядут большие перемены.

Наста попрощался с Космой корректно, но холодно, а тот вдруг стал хвалить его за лояльность.

— Не забудьте, пожалуйста, товарищ генеральный директор, — жестко ответил Наста, — что мое мнение разительно отличается от того, какое вы будете высказывать в Бухаресте. Я чувствую, вы не собираетесь излагать там мою точку зрения.

— Именно за это я вас ценю и уважаю! — искренне заявил Косма.

«Лояльность? — думал Наста, спеша в свой кабинет. — Улыбается, а в моем личном деле уже несколько месяцев лежит решение об отправке меня на пенсию, и он ждет только моего дня рождения, чтобы оформить приказ. Пять недель осталось, а Косма — вот каналья! — о своем подарке помалкивает».

Наста заглянул к Дану. Утонув в большом кресле, тот перелистывал иностранные проспекты с техническими данными последних образцов электромоторов. Наста присел, выпил воды и, заметив тревогу в глазах инженера, спросил:

— Опять что-то задумал?

Дан привычным жестом отбросил волосы со лба, сказал неуверенно:

— Не так чтобы… Но вот мучает меня мысль: порядочно ли я поступаю по отношению к профессору Димитриу? Мы ведь долго вместе работали, он помогал мне, а теперь я наношу ему такой жестокий и неожиданный удар.

— Ну и что ты предлагаешь? Отказаться от всего?

— Да нет, об этом и речи быть не может. Думаю, было бы правильно поговорить мне с ним самому, сказать все напрямую. Как думаете, побежит он к Косме?

— Нет, разумеется. Он его терпеть не может. К тому же Косма унижал его страшно, а Димитриу прощать не умеет. Позвони-ка ему прямо сейчас. Только предупреждаю: ни одной технической детали, ничего конкретного!

— Как так? — удивился Дан.

— Поверь мне, Антона Димитриу я хорошо знаю. И двух слов не успеешь сказать, как в центральной прессе появится статья с твоими идеями за подписью «профессор университета А. Димитриу»…

Димитриу был дома. Он пригласил Дана зайти попозже, когда спадет жара. «Поужинаем вместе. Сто лет, почитай, не виделись».

С тех пор как у профессора Димитриу умерла жена, а единственная дочь переехала в Бухарест, он зажил размеренной жизнью пожилого вдовца. В его небольшой библиотеке была только техническая литература, беллетристики профессор не держал. На стенах — несколько картин известных мастеров, на полу — персидские ковры. Повсюду тяжеловесная немецкая мебель стиля бидермейер. Претенциозность проглядывала и в обивке стен, и в неумеренном количестве украшений из кованого железа, и в оконных витражах на библейские темы.

Ужин подавала пожилая женщина с увядшим лицом. Она не спускала с профессора внимательных глаз, явно опасаясь хозяйского гнева. Блюда были приготовлены с большим искусством и на западный манер сдобрены белым и красным вином. За трапезой они обменялись лишь парой ничего не значащих фраз: Димитриу слыл гурманом, ужин для него был настоящим ритуалом. Пить кофе они перешли в кабинет.

— Мне, дорогой Испас, доставляет особое удовольствие принимать тебя в моем логове. Не знаю, почему и как это случилось, но, проработав столько лет вместе, мы так и не установили более тесных отношений, не нашли общего языка, даже ссорились. Правда, как люди интеллигентные, но ссора есть ссора…

Дан смущенно молчал. Не знал, как начать. В конце концов решился.

— Видите ли, профессор, я и на этот раз чувствую себя неловко…

— Нет, нет, только не это! — не без тщеславия улыбнулся Димитриу.

Испас нахмурился.

— Поймите меня правильно. В общем-то, мне не в чем себя упрекать. Вы и сами знаете, как я был убежден в незыблемости ваших основных положений. Да и моя диссертация основана на одном из таких положений.

— Что-то я тебя не пойму.

— Но многолетние исследования, практическая работа в промышленности, острая потребность в самых разнообразных и специальных моделях электромоторов привели меня к выводам совершенно противоположным. Не малосерийное производство предопределяет сегодня успех, а принцип большого потока, конвейера, крупных комбинированных серий.

— Хорошо, но как же тогда совместить различные требования к моторам — скажем, для подводной среды и авиационным?

— Проводя унификацию в рамках возможного. Проектируя детали таким образом, чтобы их можно было использовать в моделях различного назначения.

— Но это же невозможно!

— И я так думал многие годы. Однако нужда учит. Немало поломал я голову и после долгих неудачных экспериментов решил всерьез пересмотреть прежнюю концепцию. Теперь у нас создаются новые модели, в которых конструкторская мысль развивается не от общего замысла к детали, а наоборот, от детали к целому. Я закончил теоретическую работу, которая доказывает правоту такого подхода.

Антон Димитриу побледнел. Лохматые седые брови сошлись на переносице в сердитой складке, в глазах застыло изумление. Дан продолжал, вдохновляясь все больше:

— Вы не представляете, сколько металла и других материалов можно таким образом сэкономить! И насколько облегчается человеческий труд. Одним словом, мы на верном пути. Похоже, что и министерская комиссия поддержит наш поиск.

Димитриу поднялся, подал Дану блокнот и попросил дать выкладки и примеры на бумаге. Тот, помня совет Насты, вначале отложил блокнот и сказал, что вся работа будет завтра представлена в министерство машиностроения и что начальник главка Димаке Оанча уже давно в курсе дела, но потом все-таки не удержался и сделал несколько набросков. Димитриу глубоко задумался. Он, казалось, весь ушел в проблему, и ничто больше для него не существовало. «Нет, он, конечно, не простой исполнитель, — подумал Дан. — Косма создал на заводе такую обстановку, что любой думающий конструктор превращается в послушную собачку, встающую на задние лапки по первому требованию. Вот он и поотстал».

Так прошел целый час. Наконец Димитриу встал из-за своего рабочего стола, опустился в глубокое мягкое кресло, налил в крохотные рюмочки ликеру и, не говоря ни слова, выпил.

— Ты прав, — сухо заключил профессор, — прав бесспорно. — Он снял очки, устало протер стекла. Потом оживился: — Ну что ж, я был прав для своего времени, а ты — для своего. Пробьет час — кто-нибудь поправит и тебя. Наша общая заслуга в том, что каждый что-то вносит в копилку науки. Эти дискуссии тем и хороши, что заставляют нас, пользуясь терминологией силачей, брать на грудь очередной вес.

— Мне кажется, решение проблемы стало настолько необходимым, что, не найди его я, непременно отыскал бы кто-нибудь другой. Понимаю, что вам сейчас нелегко. Я не хотел причинять вам боль и прошу у вас прощения. Что мне остается еще делать?

— О чем ты переживаешь? Неужели ты в самом деле считаешь меня жалким маразматиком, посредственностью? Нет, коллега, — впервые употребил он это слово, — я не дрожу за свой авторитет. Тому, кто боится, что время будет вносить поправки в его труды, в науке делать нечего. Если человек цепляется за авторский приоритет и не замечает горизонтов научного прогресса, он достоин презрения, а не жалости.

— Конечно, — согласился Дан.

— Ты не задумывался, почему я ушел с «Энергии»?

— У нас говорили, что вы больше не могли выносить притеснений Космы.

— Ну что ж, можно сформулировать и так. А если более точно, то я больше не мог мириться с консервативной позицией генерального директора, в основе которой было неверие в коллектив проектировщиков. Но самой отвратительной была его политика стравливания.

— Есть у меня один очень близкий друг, который вас знает и высоко ценит. Он меня жестоко упрекает в неблагодарности по отношению к вам: мол, я лью воду на мельницу ваших врагов…

Димитриу нисколько не удивился. Снова разлил ликер и задумчиво, с грустью сказал:

— Науке нет дела до наших личных интересов. Каждый день приносит что-нибудь новое. То, что сделал ты, Испас, — это больше, чем просто оперативный выход из сложного положения. Речь идет о создании более современного поколения техники, о внедрении новых эффективных технологий. Ведь материалы, как и энергия, становятся все дороже. Наука обязана идти вперед, а для этого нужны свежие силы, творческая одаренность, смелость. И не имеет значения, есть у нас личные враги или нет. В конце концов все проходит, остаются лишь наши достижения. Запомни, в науке нельзя быть нетерпимым.

— Я понимаю, но это не всегда получается, особенно когда экспериментируешь. Результаты порой бывают такие, что кажется, земля уходит из-под ног, а ты все равно не можешь, не хочешь признать свою ошибку. А тут еще «доброжелатели», которых твой провал только радует…

— Не надо думать, Испас, что эксперимент, выявивший твою ошибку, менее важен, нежели тот, что демонстрирует твою находку. Все дело в том, чтобы найти силы начать все с самого начала. В юности я тоже сотни раз бился головой, так сказать, о притолоку, пока не научился быть более требовательным, если хочешь — более строгим, к самому себе и более снисходительным к другим.

Дан слушал профессора, не веря собственным ушам. Неужели это тот самый Антон Димитриу, о котором они в своем кругу говорят с таким пренебрежением? И даже прозвали засахаренной клюквой! Словно угадав его мысли, профессор улыбнулся.

— Как видишь, я совсем не такой, каким кажусь со стороны. Но если честно, новые атаки во славу науки уже не для меня. А на кафедре я могу в меру своих сил помогать тем, у кого есть крылья для полета. Я сошел с дистанции не из трусости, а из-за потери спортивной формы. Здоровье, возраст уже не те. Космы я не испугался — с человеком всегда можно поспорить, — но трудно, подчас невозможно, противостоять тем силам, которые стоят за ним. Ты понимаешь меня?

— Безусловно. Но почему вы не верите в возможность противодействия этим скрытым силам?

— Да нет, не в неверии дело. Я устал от борьбы и честно признаюсь в этом, но у меня есть знания и опыт, и я могу передать их другим… И вот еще что. Ты говорил о близком тебе человеке, который встал на мою защиту. Я догадываюсь, о ком идет речь.

Заметив явное замешательство Дана, он успокоил его жестом.

— Я прожил долгую жизнь, были у меня свои радости и свои печали. Ошибки тоже случались. Особенно в молодости, и не столько в работе, сколько в личной жизни, в отношениях с людьми. Со временем я пришел к твердому убеждению: о людях, даже самых близких, надо судить только по их делам, а не по словам. Твоя честность спасла меня от ошибки, которую я чуть было не совершил: работа Пуйю Иордаке — это действительно жалкое словоблудие. Ну все, хватит об этом. Тебе, я вижу, это тоже не доставляет удовольствия.

Дан распрощался с профессором, вышел на улицу и, то и дело спотыкаясь, поплелся домой. Что все это значит? На что он намекал в отношении Августы? Откуда эта горечь в голосе? Во многом профессор прав. Вопрос: искренен ли он перед самим собою? Наверно, были времена, когда и он считал себя бесстрашным, способным брать приступом небеса. Но жизнь его нещадно трепала, и мало-помалу он начал сдаваться: одна уступка, другая… Поначалу его терзали угрызения совести. Потом ничего, привык. Разве это не его слова: «Жизнь, особенно в своей первой половине, есть расставание с иллюзиями на свой счет». Тоже, почитай, философия. Только капитулянтская какая-то. А научное открытие — это всегда борьба. И опять мысли вернулись к Августе. Димитриу, конечно, знал об их отношениях, и знал больше, чем хотел показать. Но от кого, как не от нее самой, мог он узнать? Что толкнуло ее признаться профессору, ведь она всегда так ревностно скрывала их любовь от чужих глаз? Дан был не в состоянии найти ответы на эти вопросы. И, как это было уже не раз, ноги сами привели к тому дому, где на третьем этаже светилось окно, за которым его уже никто не ждал.

С минуту он постоял в раздумье, глядя, как в светлом квадрате с регулярностью маятника появляется и исчезает тень. «Такого еще не бывало, чтобы Августа мерила комнату шагами. С ней что-то случилось, — подумал Дан. — Может, беда какая? Должен же я узнать, что с ней!»

Хотя у него был ключ, Дан позвонил. Послышались ее шаги, и равнодушный голос спросил:

— Кто там?

— Это я, — ответил Дан.

Она постояла в нерешительности, потом замок щелкнул, и дверь распахнулась.

— Частный визит или по делам службы? — спросила она, пытаясь быть ироничной, а в голосе слышались удивление и беспокойство.

Вопрос Дану не понравился, но он шутливо ответил:

— Назовем это дружественным визитом. Такая формулировка тебя устроит?

Ноздри у Августы стали раздуваться — явный признак крайнего раздражения.

— Не забывай, что между мужчиной и женщиной бывает только одна альтернатива: любовь или ненависть. Все остальное — это служебные отношения, спортивный интерес или просто случайные обстоятельства. Да и то до поры до времени, пока не превратятся в одну из сторон альтернативы. Поскольку с любовью у нас вроде бы покончено, а до ненависти, надеюсь, пока дело не дошло, остается только возможность визита по делам службы. Ну так знай, работу Иордаке с твоим рефератом я передала профессору.

— Знаю.

— Откуда? — удивилась Августа.

— Он сам сказал. Я только что от него — целых два часа в гостях просидел.

— Он тебе больше ничего не говорил?

— Я хотел сообщить ему о результатах моих исследований, ну и, естественно, о последствиях, к которым они приведут.

— Профессор был безумно счастлив? — прищурилась Августа.

— Я бы не сказал. Но и в отчаяние не пришел. Он произвел на меня впечатление человека умного и реалистичного. Немного скепсиса, немного усталости.

— Не разбираешься ты в людях, Дан Испас! Понятия не имеешь, чем они дышат. Всех меряешь своим аршином, думаешь, любую задачку можно решить при помощи четырех арифметических действий или уравнения первой степени, и тебе неведомо, что лежит на дне человеческой души. А ведь там порой скрывается зверь!

Августа стояла перед ним, глубоко засунув руки в карманы его любимого стеганого халатика. Губы были сжаты, глаза горели, все время меняя цвет, словно море перед восходом солнца.

— Так что еще сказал тебе любезный профессор?

— Мы разговаривали о заводе, о научных исследованиях, о долге ученого, о перспективах развития техники. И еще о многом другом. Если хочешь подробного отчета, свари, пожалуйста, кофе, а то голова тяжелая.

Он надеялся, что за разговорами она постепенно успокоится и он наконец узнает, что же с нею стряслось. Пока Августа хлопотала в своей маленькой кухоньке, Дан с болью и нежностью думал о ней.

Августа принесла одну чашку кофе, демонстративно поставила перед ним. Дан сделал вид, что не заметил этого жеста, а она опустилась в кресло и бросила ядовито:

— Итак, кофе подан. Теперь хозяин может спокойно предаться размышлениям.

Дан пропустил мимо ушей и это и начал подробно рассказывать о своей беседе с Антоном Димитриу. Когда он рассказал о том, как сдержанно и с каким достоинством принял профессор этот внезапный удар, Августа скривила рот и презрительно процедила:

— Дорогой мой, неужели ты не уразумел, что это просто спектакль?

— Спектакль? — переспросил удивленно Дан. — Зачем?

— Выведать твои намерения, а заодно и твою идею. Ты думаешь, что он ничего не знал? Что его не предупредили?

— Да откуда же он мог?

— Проще простого — от меня! — И Августа посмотрела на Дана с победным видом.

Дану вдруг стало нечем дышать, холодная волна отвращения захлестнула душу. Молча разглядывал он Августу, словно видел ее впервые. А она и не скрывала своего глубокого удовлетворения. С трудом он пробормотал наконец:

— Зачем ты это сделала?

— Ты еще спрашиваешь? Каждый волен защищаться, когда его бьют. Как может и чем может. Я что, теннисный мячик, чтобы меня швыряли куда угодно? За своими идеями и опытами ты даже не замечал, что топишь меня. Да плевать тебе было на это! Возомнил себя эдаким современным мастером Маноле[5]. Да вот только я-то не Ана, чтобы меня можно было принести в жертву и замуровать. Я умею кусаться и царапаться. И мне плевать на то, что ты тщишься осчастливить мир своими монастырями! Тем более что и не муж ты мне даже, а обыкновенный любовник, каких могут быть сотни. Я должна была защитить себя — и защитила.

— И что это тебе дало?

Августа захохотала. Она вскочила с кресла, забегала по комнате, потом, уперев руки в боки — поза эта показалась Дану чрезвычайно вульгарной, — воскликнула:

— Очередное предложение руки и сердца! Домнул профессор, старый вдовец, величественно созерцая меня с высоты своего пьедестала, предложил мне стать его женой. Будто я не знаю, как, впрочем, и многие другие, что он свел в могилу свою жену! Какой бессовестный, похотливый старый хрыч! Он думал, что я умру от счастья! Я попыталась было деликатно уйти от ответа, памятуя о месте на кафедре, и сказала, что надо подумать, но он схватил меня и полез целоваться, слюнявый пень. Представляешь? Тогда я надавала ему таких пощечин, что он свалился на пол. Он еще валялся, когда я ушла.

— Так ты была у него дома?

— И не один раз. А что? Твоя журналистка живет у тебя дома, а мне нельзя прийти к своему научному руководителю? Но не подумай, что после случившегося он начал меня преследовать. Наоборот, теперь он само великодушие. Вот его вчерашнее послание.

Она взяла со стола листок, протянула Дану, но потом, передумав, прочла вслух, подражая Димитриу:

— «Товарищ Бурлаку, ситуация сложилась так, что дальнейшее наше сотрудничество на кафедре, видимо, стало невозможным. Поэтому предлагаю Вам перевод в Бухарестский политехнический институт — этим делом я займусь лично. Искренне и горячо желаю Вам успехов на трудном, но благородном пути в светлый храм науки. Профессор А. Димитриу».

Дан внимательно слушал. Поднявшаяся было в нем волна возмущения поведением профессора постепенно спадала. А письмо вызвало даже уважение.

— И что ты решила?

— А что тут решать? Уезжаю, конечно. Ведь не куда-нибудь, а в Бухарест. Видишь, и мне наконец улыбнулось счастье.

Фраза эта больно задела Дана. «Значит, все, что было между нами, для нее теперь так, серые будни?» — подумал он.

— А там есть место на кафедре?

— Профессор организует обмен. Притащит из Бухареста другую, не такую капризную, как я. Много ли старикашке надо?

Наступила долгая пауза. Каждый ожидал, что другой выскажет вслух то, о чем они оба думали.

— Вот так возьмешь и уедешь?

— А ты подумал обо мне, когда переворачивал все вверх дном? — спросила она с раздражением. Села, закурила — к его удивлению — сигарету и сказала решительным тоном, будто приговор читала: — Дан, мы не подходим друг другу. Я не могу согласиться с сожительством на основе взаимных уступок. Не умею я уступать. Да и не желаю. Тяжело мне от этого приходилось: мать меня лупила мокрой веревкой так, что я потом по неделе сесть не могла; школьные учителя и институтские преподаватели не любили, да и друзей из-за этого у меня никогда не было.

— Но ведь три года назад ты была другой, Августа?

— Ах, все это был театр, мой милый, — вздохнула она. — Знаешь, уж коли мне что в голову взбредет, в доску разобьюсь, а своего достигну. Я понимала, что до поры до времени тебе нельзя открывать правду: такой орешек, как ты, раскусить нелегко. Но вот — удалось все-таки!

— Подожди, Августа, — остановил он ее. — Объясни, я-то зачем тебе понадобился?

Августа прикрыла глаза и заговорила, растягивая слова:

— Ну, прежде всего я на тебя обиделась. Во время студенческой практики ты меня не замечал. Меня — самую красивую из всех! И я поклялась, что ты будешь у моих ног. Потом ты мне понравился как теннисист. А тут еще честолюбие: в отличие от всех мужиков, что крутились вокруг меня, ты ни разу не сказал, что я тебе нравлюсь. Ну, я и влюбилась. Что было потом — знаешь… Но скажу тебе прямо: не представляю, как мы могли бы жить вместе. История с работой Иордаке и то, как ты выступил против Димитриу, меня многому научили. Именно тогда, когда я ждала твоей капитуляции, ты преподал мне урок, как важно в самых сложных ситуациях сохранять хладнокровие.

Дан с грустью заглянул ей в глаза.

— Я уже предлагал тебе и теперь предлагаю в последний раз: оставь этот бред, будь как все женщины — доброй женой, любящей матерью… Надо только избавиться от этого демона, который терзает тебя. Наверное, это нелегко, но поверь, я тоже не с закрытыми глазами говорю тебе все это и иллюзий не строю!

Августа стремительно шагнула к нему, открыто посмотрела в лицо. Погладила его волосы, поцеловала в лоб.

— Ты благородный, Данушка. После всего, что я тебе сделала… Слишком ты хороший. Жаль тебе Густи, ты, может, даже еще любишь ее. Но это невозможно.

— Почему?

— Потому, что я так хочу. Потому, что мне так проще. Потому, что это было бы большим несчастьем для нас обоих. Не прошло бы и нескольких недель, как неизбежно вспыхнул бы раздор. У нас совершенно разные представления о жизни. Зачем огорчать друг друга? Я ведь тебя очень хорошо знаю и по-своему люблю. Наверное, за твое простосердечие и чистоту. Но ты витаешь в облаках, тебе неведомо, что такое нищенское детство и трудная юность. Мне всего приходилось добиваться самой. Вот и тебя тоже… А теперь я устала. У тебя свои идеалы, ты стремишься все познать, тебя интересуют и занимают люди, окружающий мир, добро и изобилие для всех. Даже твоя работа на заводе и научная деятельность представляются тебе не только профессией, но и средством для достижения идеала. А я, Дан, думаю только о себе, о своем настоящем и будущем… Родители? Отец — инвалид, взбалмошный, как и я, мама — преждевременно увядшая женщина, которая завидует мне и никогда меня не любила. Единственный, кто мне дорог, — это сестра Хильда. То, что я эгоистка, ты заметил уже давно, сам не раз говорил. Не отрицаю. Я вижу мир таким, как он есть, и себя в нем такой, какая я есть. Так вот я хочу, чтобы мне было хорошо, хочу взять от жизни как можно больше. По возможности все. Даже если другим от этого будет плохо… Это тебя удивляет?

Дан смотрел на нее с изумлением. Он был ошеломлен: никогда еще она не говорила так откровенно. Его поразила такая холодная расчетливость, жестокость. А Августа как ни в чем не бывало продолжала:

— Ты видишь мир в розовом свете. Но таким его видят далеко не все. Сколько знакомых твердили мне: «Не будь дурой, Августа! Живи, как мы живем. Не клюй на пустой крючок, не слушай тех, кто морочит тебе голову болтовней об идеалах». И они правы: какие еще идеалы? Есть у тебя деньги в кармане — весь мир твой. Ты ни в ком не нуждаешься и никого не боишься. С помощью денег можно выйти из любого переплета. Я уж не говорю, что они могут удовлетворить все твои желания, исполнить все твои капризы… Как ты думаешь, можно прожить на зарплату институтского преподавателя? Да, можно, если будешь считать каждый медяк, носить дешевый ширпотреб и ужинать в паршивой институтской столовке. Так и погрязнешь в серой, безликой массе изможденных женщин. А ваши проектировщики или эти журналисты — они лучше живут? Так вот, я так жить не желаю! Не согласна! Все ищут себе дополнительный доход. Любым путем. Кто может осудить за это? Ты говорил о рабочем классе, о руководящей силе, о пролетарской морали… А ты знаешь, что любой из них имеет еще одну зарплату? Вкалывает свои восемь часов на заводе, а вернувшись домой, подрабатывает у соседей: одному починит электропроводку, другому что-то исправит в ванной, третьему настроит телевизор. Разве это не честные деньги? Разве он засовывает руку в чужой карман? Он получает за свой труд, потому что, если ждать, пока придут из мастерской, борода до колен вырастет. Есть, конечно, всякие там мясники, парикмахеры, портные, сапожники и маляры, которые норовят шкуру с человека содрать. Или еще зубные техники и гинекологи! Но и их можно осуждать, собственно говоря, лишь тогда, когда они пользуются государственными материалами. А государству все равно, ведь за все расплачиваются частные лица, такие вот, как ты или я, которые не умеют заменить прокладку в кране или исправить телевизор. Только не надо мне про моральный облик…

Смущенный ее аргументами, Дан оборвал монолог Августы:

— Неужели ты в самом деле считаешь меня таким беспомощным, не способным обеспечить своей жене, своей любимой жизнь честную и достойную? Если у тебя были какие-либо житейские трудности, почему ты мне ничего не говорила? Я никогда не думал, что ты в чем-то нуждаешься.

Августа с ловкостью счетовода мигом прикинула на бумаге свои расходы. Питание и квартплату даже не включила в этот список. А вот одежда, обувь, косметика, парикмахерская, стирка белья и многое другое разом выстроилось в длинную колонку многозначных цифр, при виде которых лицо Дана сразу вытянулось. Она расхохоталась.

— Вот так-то, дорогой мой. В подобных заботах живет подавляющее большинство женщин, поэтому они и старятся быстрее. Самые ловкие выходят замуж за стариков типа Димитриу, остальные в меру своих способностей ищут дополнительные доходы: шьют, делают массаж, раздобывают и перепродают медикаменты, дают частные уроки… В общем, кто как может, пользуются связями и не упускают случая завести ценные знакомства.

— И ты встречала только подобных женщин?

— Не только женщин, но и мужчин. Не все, конечно, так живут, но большинство. А некоторые просто воруют.

— Но ты-то сама — как ты жила до сих пор? Как выходила из положения?

— Конечно, всякие там сомнительные делишки, махинации — это не для меня. Я, например, готовлю абитуриентов к вступительным экзаменам на свой факультет. Не полагается, но я это делаю. И делаю честно. Для меня час занятий — это действительно час работы, причем только с одним учеником… А знаешь, как другие? Набирают по три-четыре ученика, целую группу, занимаются тот же час, а плату берут с каждого. Да и теннис… Не думай, что это только источник бодрости и энергии. Денежные премии тоже играют роль. И еще скажу тебе кое-что. Сестра моя, что сейчас живет в ФРГ, здесь была учительницей, преподавала историю. Но, выехав на Запад, поняла, что там с ее специальностью делать нечего. Хильде повезло — она переучилась на зубного техника, удалось неплохо устроиться. И теперь время от времени может позволить себе небольшую посылочку для меня. Вот откуда у меня модные платья, туфли и прочие вещички. Но сказать по правде, вкалывает она там до изнурения.

— Ну и в чем же тогда ей повезло?

— А в том, что нет у нее поводыря: повернись направо, повернись налево, делай то, не делай это… Хильда, как я, волевая и независимая. Замуж не захотела. Но будь спокоен, рано или поздно она сколотит себе состояние. А что до удовольствий, взгляни-ка лучше на наших женщин. Какие у них-то радости в жизни?

— Ну, это смотря у кого.

— Да что там говорить! — вспыхнула Августа. — Осточертели мне и жалкий этот город, и людишки его никчемные. С радостью уезжаю отсюда. А уж в Бухаресте-то я не пропаду…

— Уезжаешь, значит, без всякого сожаления?

— Да если даже и сожалею о чем, никто об этом не узнает, потому как не умею плакаться в жилетку.

Глаза Августы стали вдруг грустными, слезинка скатилась по щеке, еще пылавшей от такой странной, такой неожиданной исповеди. Она прошептала:

— Знай и помни, что тебя я любила по-настоящему. Наверное, и сейчас еще люблю. Но вот такая я уродилась, и ничем ты меня не исправишь. Думай обо мне что хочешь, но этой ночью ты останешься со мной. В последний раз. Надо же нам проститься!..

Августа обняла его, крепко прижалась. Он ощутил тепло ее такого родного тела, но остался холодным и бесстрастным.

— Ну хватит! — воскликнула она и мгновенно сбросила одежду. Обнаженная, она снова прижалась к нему, ища губами его губы. — Ну иди же ко мне, мой милый, иди! Забудем хоть на минуту обо всем, останемся одни на всем свете…

Дан молча снял со своих плеч ее руки, нервно потирая ладонью лоб, сказал:

— Не могу я так. У меня ведь тоже есть свои убеждения, есть душа, которую ты разбередила. Я ведь не только стремился к твоему восхитительному телу, во мне жило большое уважение к тебе, Августа. Я любил каждый твой жест, даже гримасы гнева и надутые обидой губы. Потому что все это вместе было тобою, составляло нечто яркое и возвышенное — душу моей любимой. Ну а теперь… Ты разрушила сегодня все и навсегда. Впрочем, оно началось не сегодня, это разрушение. А на нынешнюю ночь ты предлагаешь мне дубликат моей Августы. Он похож на нее, но это не Августа. Эту женщину я не люблю и не могу любить. Та, другая, мне желанна, ее люблю, о ней мечтаю. И было бы настоящим предательством по отношению к ней, если бы я остался. Пойми, что-то умерло во мне.

Он подобрал со стула стеганый халатик, укутал ее до подбородка. Августа молча плакала. Крупные, как бусины, слезы скатывались по щекам, и казалось, что им не будет конца. Дан взял ее безвольную руку, нежно прикоснулся губами и сказал:

— Желаю тебе счастья, Августа! Я никогда ничего не забуду. Хотелось бы, чтобы не забыла и ты.

Он вышел из комнаты. Августа его не провожала. Когда замок щелкнул, она села перед зеркалом и долго, мучительно всматривалась в свое отражение.

ГЛАВА 12

Вот уже много дней Ольгу терзали противоречия, и она опасалась сделать какой-нибудь опрометчивый шаг. Как главный редактор уездной газеты, она была в курсе всех заводских дел, о результатах расследования, проведенного Штефаном Попэ, ей рассказал сам первый секретарь. Эти сведения находились в явном противоречии с тем, что внушали ей инструктор Мирою и секретарь Иордаке, а репортерские известия о все более частых конфликтах на заводе свидетельствовали о необходимости коренных перемен. Санда — настоящая подруга! — деликатно стараясь не упоминать имя Павла Космы, рассказывала ей об атмосфере, царившей на заводе. Она видела, что Ольга тяжело переживает разрыв с мужем, однако понимала, что Косма сильно оскорбил ее, и о необходимости помириться не заговаривала. «Как хорошо, что у меня есть такие преданные друзья!» — оттаивая, думала Ольга. Вот и сейчас, когда в поисках Штефана она позвонила ему домой, то с радостью услышала голос Санды:

— Укатил на ночь глядя в Бухарест. Ты разве не знала?

«Если первый секретарь поехал в Бухарест вместе со Штефаном, следовательно, будут обсуждать проблемы «Энергии», и в центре внимания опять будет Косма. Боже, хватило бы ему только ума! — с тревогой подумала Ольга. — Ведь такого натворил в последнее время»… Перед отъездом Догару поинтересовался, почему до сих пор не опубликованы результаты проводившейся на заводе анкеты. Когда Ольга сослалась на недостаточный объем материала, первый секретарь внимательно посмотрел на нее и твердо сказал: «А у меня впечатление, что и тех хорошо известных сведений, которые скопились у вас, хватит на целый десяток газетных номеров. Не хочу на тебя давить, товарищ Стайку, слишком уважаю твою честность и принципиальность, но было бы хорошо, если бы анкета появилась в газете еще до моего возвращения. С комментариями редакции или без. Давайте дадим слово рабочим, мастерам, инженерам — пусть выскажутся о ситуации, сложившейся на заводе, и о возможных путях ее исправления».

Догару проводил ее до дверей кабинета и вдруг тепло, с сочувствием сказал: «Знаю, тебе очень тяжело, Ольга. Ты, видно, как и я, из породы однолюбов. А однолюбы должны уметь противостоять любым трудностям, даже отчаянию». Она не нашлась что ответить, молча протянула руку. Он по-отечески погладил ее растрепавшиеся волосы и, будто они ни о чем другом не говорили, посоветовал: «А знаешь, сходи-ка ты сегодня к парикмахеру. Пусть все недоброжелатели лопнут от зависти». Ольга с большим трудом сдержалась, чтобы не уткнуться лицом в его широкую грудь и не разрыдаться. Почувствовал первый секретарь это или нет, но он легонько подтолкнул ее к порогу…

Вернувшись в редакцию, она обнаружила у себя на столе материалы анкеты. «Ну что ж, чему быть, того не миновать», — решила она и вот уже битых два часа изучала страничку за страничкой. «Да, откладывать больше нельзя. Бедный Павел, что его ожидает теперь? Делать нечего, я не имею права держать это под сукном. Но чего-то тут все же не хватает…» Конечно, факты были неумолимы. Каждый в отдельности; а все вместе… Не было в этой анкете цельности. Она посидела в раздумье, потом позвонила Штефану. Он уехал. Тогда она позвонила «домой». Ответила доамна Испас:

— Это ты, Оленька? Тебе нужен Дан? А он с раннего утра на заводе. Ищи его там. Хочешь, я сама позвоню?

Ольга поблагодарила. Пока набирала номер «белого дома», подумала: «Бедная доамна Испас. С какой радостью была бы я ей дочкой или племянницей, но она видит во мне только свою будущую невестку. Не может старушка понять, что мы с Даном просто друзья. Что поделаешь, если сердце мое плачет по другому? По тому, кто меня так гнусно растоптал. Я и ненавидеть его не могу, и забыть не могу».

Дан сразу согласился:

— Да, конечно! Как же не помочь нашей прессе? Сейчас могу выкроить часок. Жди меня в редакции. Но с условием: горячий крепкий кофе и сигареты.

Усевшись в кресло с чашкой обжигающего кофе, Дан испытующе посмотрел на Ольгу, пытаясь понять, что за беда у нее приключилась. Ольга, не говоря ни слова, протянула ему папку. Пока Дан читал, она отвечала на телефонные звонки, давала какие-то указания, просматривала принесенные заметки, без колебаний отправляя некоторые из них прямо в корзину. И когда он отложил последнюю страницу, в свою очередь посмотрела на него испытующе.

— По-моему, все изложено точно и объективно. Ты в чем-нибудь сомневаешься?

Ольга отрицательно покачала головой. Дан долго смотрел в окно, потом зашагал по кабинету, цепляясь за штабеля газетных подшивок. Остановившись рядом с ней, спросил:

— Скажи честно, Ольга, зачем ты меня позвала? Ты опытная журналистка и лучше меня знаешь, что надо делать. Совет мой — пустой звук. Есть тут, правда, еще один аспект, деликатный: ты любишь Павла и тебе больно собственными руками готовить ему удар. Ты должна прямо сказать об этом Догару… Но постой, он же в отъезде. Да, в самом деле, ситуация сложная, и не знаю, право, что тебе посоветовать. Может, позвонить в Бухарест, в отдел печати?

Ольга печально смотрела на него.

— Нет, Дан, ты ошибаешься. Хотя мне и вправду очень больно, я этого и не скрываю, с некоторого времени у меня такое ощущение, словно я лежу на операционном столе, а какие-то чудовища готовят меня к кошмарному эксперименту. Ты не можешь не знать, что означал для меня Павел. Я не могу без него, Дан. Со всем его упрямством, уживающимся с деликатностью и тонкостью, о которых ведомо лишь мне одной. Все вы видите в нем только выскочку и карьериста, но известно ли тебе, что Павел в действительности просто закомплексованный человек? Один из тех, что поднялись на гребне событий. Но там, на высоте, нужно поддерживать баланс, а для этого у него не хватает ни знаний, ни опыта. Он даже самому себе не признавался в этом, гордость не позволяла, но меня-то провести не мог: я слишком хорошо его знала.

— Скажи, пожалуйста, Ольга, ты боишься?

— А это на меня похоже?

— Да нет. Просто события — из ряда вон… Веришь не веришь, а у меня самого сердце словно в тисках. Но ты по-настоящему его любишь, Ольга?

— Да, очень люблю, — задумчиво ответила она. — Несмотря на то, что он мне сделал и что он творит на заводе, все равно люблю.

— В этом твоя проблема?

— Да нет, — улыбнулась Ольга, — не для исповеди и не для сочувствия я тебя позвала. Свой долг я выполню до конца. Чего бы это ни стоило мне, даже если после этого мы с Павлом навсегда станем врагами. Но я о другом хочу спросить: что ты думаешь об этих материалах?

— Я уже сказал.

— Но почему же тогда меня преследует мысль, что здесь чего-то недостает? И не могу понять — чего именно.

Дан нахмурился.

— Поясни, пожалуйста.

— Понимаешь, — с готовностью начала Ольга, — газета ведь не просто отчет о событиях и не информационный листок. Газета — это трибуна, где обсуждаются проблемы большой значимости. Мы обязаны встряхнуть людей! Одним словом, взрывчатого вещества в этой папке достаточно, а вот искры не хватает.

— Ну что я могу сказать. Если бы это была научная статья или исследование… Но кое-что я, кажется, начинаю понимать: тебе не хватает базовой идеи, направляющей мысли. В этом-то я смогу, пожалуй, помочь… Вот тебе мой совет: поговори с главным инженером.

Ольга на мгновение усомнилась:

— С Овидиу Настой? Тем, кто столько лет твердит: «Я не вмешиваюсь, я только исполнитель, я ничего не решаю!»? А впрочем, ведь это он помог вам тогда в деле с трансформаторами?

— Он самый. Вот уже много лет он воюет с Павлом, поддерживает ценные инициативы молодежи, техническое творчество. Только делает это иначе, чем делал Пэкурару. Знаешь, он ведь беспартийный, но у него ясный и острый ум, опыт, кроме того, он отличается исключительной честностью и сознательностью. С ним ты можешь говорить в открытую. Насколько мне известно, его не раз приглашали в уездный комитет, Штефан и даже первый секретарь часто советуются с ним. И с пользой для себя.

Она онемела от удивления, когда, разыскав по телефону главного инженера Овидиу Насту, услышала в ответ:

— Давненько я жду вашего звонка, товарищ Стайку!

— Так уж и давненько, товарищ главный инженер? — осторожно поинтересовалась она.

— Ну, если четыре месяца — это недавно, то я ошибаюсь.

Ольга быстро спросила:

— Вас Дан Испас предупредил?

— Испас? При чем здесь Испас? — в свою очередь удивился главный инженер. — Вы хотите сказать, Виктор Догару. Это он вчера сказал мне, что вы непременно будете меня разыскивать.

Комментарии, как говорится, были излишни. Она поразилась проницательности первого секретаря: «Мысли, что ли, читает на расстоянии? Но если бы не Дан, мне бы и в голову не пришло разыскивать Насту». Ольга собрала со стола бумаги, положила в папку и вызвала машину. По дороге на завод она еще раз проанализировала материалы анкеты и пришла к выводу, что в поисках «цементирующей основы» без главного инженера действительно не обойтись.

Наста сидел перед кучей диаграмм, табелей, графиков, процентных выкладок. Его удивительно живые, молодые глаза словно просвечивали собеседника насквозь. Он пригласил ее за большой стол, на котором были разложены его бумаги, и сказал своим неизменно спокойным голосом:

— Вот что, товарищ главный редактор, я человек мягкий, но это когда речь идет о людях. Если же затрагиваются интересы общественные, тут мне брат не брат и отец не отец.

Ольга обиженно вскинула глаза.

— К чему такое предисловие? Может, вы сомневаетесь в моей объективности?

— Нисколько не сомневаюсь! — с теплотой, даже сочувствием ответил Наста. — Но я человек старый, навидался всякого в своей долгой жизни и понимаю, как тебе сейчас тяжело. На этом поставим точку. Помни: все, что я тебе скажу, — это результат многих бессонных ночей, бесконечных подсчетов и проверок, советов с самыми лучшими людьми завода, очных ставок с собственной совестью, ибо — хочу, чтобы и ты знала, — в том, куда мы завели завод, есть доля и моей вины. Это все моя пассивность, привычка к безукоризненной исполнительской дисциплине. Я, видишь ли, человек старомодный. А у нас дело дошло до того, что начальство считает себя чуть ли не помазанником божьим, и никто ему не советчик и не судья.

— Я догадываюсь, кого вы имеете в виду. Но сейчас хотела бы попросить вас о следующем: прочтите, пожалуйста, вот это, сделайте необходимые пометки, а потом обсудим. Скажу заранее: я ищу «общую идею», нечто такое, что могло бы не просто объединить разрозненные факты, а вскрыло бы причины явлений и помогло найти решение.

— Хорошо, изучу я твои материалы, но в свою очередь попрошу тебя изучить мои. Здесь фактов, наверное, поменьше, но зато хорошо просматривается интересующая тебя «общая идея».

Ольга разложила бумаги и удивилась: перед нею были отчеты о помесячном выполнении плана за последние полтора года. Почему-то в двух различных вариантах. Потом увидела графики доходов и расходов, тоже составленные в двух вариантах. Просмотрела копии валютных заказов и контрактов с внутренними поставщиками. Открыла блокнот, достала авторучку, начала сравнивать… и все поняла.

Наста отвлекся только один раз — попросил принести бутылку минеральной и два стакана. Налил воды Ольге и снова погрузился в чтение. Работал старик скрупулезно, что-то быстро записывал, делал пометки на полях. Работу завершил первым. Откинулся на спинку стула и стал смотреть, как Ольга, нахмурившись и стиснув зубы, пишет и пишет, не скрывая нарастающего гнева. «Боже милостивый, какие же красивые женщины рождаются на свет! А мы их превращаем в журналистов, следователей, юристов, мало того, ставим к станку, находим им самые нелепые занятия. А ведь попробуй скажи ей это, налетит как фурия, старым ретроградом назовет. Да, жаль, очень жаль! — думал Овидиу Наста с едва приметной улыбкой на губах. — А может, она ищет лазейку для своего мужа?» Но тут же, отогнав прочь сомнения, он поднялся и подошел к столу.

— У тебя еще много?

— Я уже закончила.

— Прежде чем выслушать твое мнение, я хотел бы сообщить, что эти данные в настоящий момент уже не секрет. Думаю, сейчас они на столе у министра.

Ольга побледнела. Однако тут же совладала с собой.

— Значит, они могут стать частью нашей подборки? Можно их приобщить к нашим материалам?

— И да, и нет. Это будет зависеть от того, как развернется обсуждение в Бухаресте.

— Об этом мы узнаем только через несколько дней, а публикация должна появиться как можно быстрее.

— Знаю, — спокойно ответил Наста. — Но в вашем материале должны говорить люди, а не документы. Каждый высказывает свои мнения и предложения. Или, может, я неверно понимаю, что такое социологический опрос?

— Наоборот, вы очень хорошо понимаете. В этой двойной бухгалтерии — ключ к пониманию проблемы. Ведь, судя по всему, все ниточки ведут к Павлу Косме. — Словно тень легла на ее лицо, руки не находили себе места.

— Не только, — сказал внимательно наблюдавший за нею Наста. — Если бы дело было только в Косме! Беда в том, что генеральный директор окружил себя шайкой бездарей, очковтирателей и махинаторов. И, насколько мне известно, эта компания действует не только на нашем заводе, их следы появились и в других местах. Вот почему проблема обрела такую остроту. Самые хорошие планы, идущие из центра, самые важные директивы, самые толковые указания останутся пустыми словами, если в первую очередь мы, руководители среднего звена: директора, главные инженеры, начальники цехов, мастера, — если мы сами не продумаем и не осмыслим их как свои собственные и не будем последовательно проводить их в жизнь, разумно учитывая местную специфику.

— Значит, в этом и есть искомая общая идея?

— По-моему, да. А теперь мое мнение о ваших материалах. Журналисты, безусловно, поработали не зря. В основном картина соответствует истине, но есть и ошибки. Поэтому я предлагаю…

Разговор затянулся. У Ольги кончился блокнот, и она попросила новый. Вдвоем они систематизировали ответы, договорились, что стержневой темой анкеты будет проблема новой специализации завода, решать которую необходимо по двум направлениям: укреплять материально-техническую базу путем создания собственного оригинального оборудования и развивать исследования в «белом доме».

Дед Панделе поднялся, едва стало светать. Походил по двору, подправил цветочные клумбы и занялся подготовкой к предстоящей зиме: сгребал в кучи опавшие листья, которых становилось все больше, поджигал их, и они подолгу тлели, окуривая сад едким голубоватым дымом. Работал он умело, каждое движение рассчитано — как-никак всю жизнь у станка, — но думы были далеко: Василе, отправляясь в Бухарест, обещал, что не будет больше молчать, что раскроет секрет «двойной бухгалтерии». «Только бы не струсил в последний момент, а то как увидит взъярившегося Косму, так язык у него сразу к нёбу прилипнет. Ну что за парень вырос! Ведь его, только попросит слова, срежут запросто: этого нет в повестке дня! И все… Не знаю, в чем я оплошал, но с той поры, как нет Тинки, ох как нелегко ладить с детьми. Другие они какие-то, совсем на нас непохожие…» — так размышлял старик, размахивая метлой.

Старший его сын, Иким, много лет назад подался в Хунедоару. Стал мастером-плавильщиком, обзавелся кучей детишек, ну и, конечно, забот выше головы. Пришлет к Новому году открытку, и на том спасибо. Второй сын, Андрей, взял в жены агрономшу и осел где-то на севере Молдовы. Лучшим фельдшером в округе слывет, и семья дружная, трое детей. Тоже вечно занят, редкая весточка от него доходит. Так уж, видно, на роду у Панделе написано — доживать век при последышах своих. Он-то все надеялся, что Василе станет в конце концов образцовым служащим, даже с его тайным сожительством с Мариетой Ласку смирился. Большие надежды возлагал он и на Ралуку. Смышленая, волевая, боевитая — вся в отца. Порою даже не в меру сурова. «Со временем это у нее пройдет, — успокаивал себя Панделе. — Такова уж нынче молодежь». Очень нравился ему Ликэ, привязался к парню всей душой и никак не мог смириться с тем, что Ралука дала ему отставку. Улыбка, которой Ликэ отвечал на любую обиду и каприз Ралуки, словно говорила: «Пусть я рыжий, пусть веснушчатый, пусть не умею танцевать, но от меня ты никуда не уйдешь».

Только дед собрался в дом — попить водицы из холодильника, — как появилась Ралука. Подбежала к нему и давай сыпать вопросы:

— Где Василе? Зачем поехал? Что он собирается делать? Кто его послал? А ты! До седых волос дожил и не можешь сына приструнить?

Дед Панделе взял ее за руку и потащил к дому. Налил себе кружку холодной воды, выпил одним махом, нацедил и дочке.

— На, остынь малость!

Но Ралука оттолкнула кружку, и вода выплеснулась на пол. Не говоря ни слова, Панделе сходил за тряпкой, вытер лужу. Делая вид, что не замечает дочку, прошел из сеней в дом. Ралука сбросила босоножки, шагнула вслед.

— Почему ты не отвечаешь?

Панделе смерил ее взглядом, сказал жестко:

— Я, видишь ли, давно вышел из комсомольского возраста и не состою у тебя под началом. Я твой отец, если ты еще не забыла, и мне самому давно уже пора задать тебе кой-какие вопросы.

В глазах девушки вспыхнули искры.

— А я не отцу вопросы задаю, а коммунисту, который, как мне известно, был всегда честен до мозга костей.

— И в чем же ты упрекаешь этого честного коммуниста?

— В том, что он принимает участие в недостойном заговоре с целью дискредитировать одного из самых талантливых, самых замечательных людей, каких только я знаю.

Панделе не спеша уселся в единственное кресло, стоявшее в комнате. Он не торопился: разговор трудный, а нервы у дочери на пределе.

— Догадываюсь, кто этот замечательный человек, я нашел его фотокарточку. Не думай, нет у меня привычки рыться в чужих вещах, я просто прибирался в доме. Ведь ты не успела научиться этому у своей матери. Она тоже была коммунисткой, еще со времен подполья, но никогда не стыдилась вести домашнее хозяйство… Ну, какой такой заговор?

— О нем уже все знают.

— Если все знают, это не заговор. А о чем они знают?

— О том, что в Бухаресте с директора голову снимут.

— Прошли те времена, когда головы снимали. А вот с должности — в самый раз! Когда Пэкурару покончил с собой, ты небось так не горевала, даже и подумать не хотела, кто его довел до смерти.

— Косма не имеет ничего общего с этим делом!

— «С этим делом»! — передразнил ее Панделе. — Ишь, выучилась. Нет, дочка, тут не «дело», а человеческая жизнь.

Он помолчал немного. Растерянный вид дочери тронул его.

— Ну что, Лукочка, что ты так терзаешься! Ума не приложу, как он только проник в твое сердечко! Послушай отцовского совета: посмотри повнимательней вокруг, с холодной головой, а то сердце у тебя горячее, совсем разум замутило.

— Я в советах не нуждаюсь. И в наставлениях тоже. Хватит тех, которые ты дал нашему Василе — чтобы он воткнул Косме нож в спину, стал орудием в руках этих ничтожных людей!

— Скажи пожалуйста, «ничтожные люди»! И кто же это такие?

Ралука задержала дыхание и разом выдохнула:

— Испас, Станчу, Сава, Кристя, Санда, Маня, Барбэлатэ, уж не говоря об Овидиу Насте! И всех их подговорил Штефан Попэ из уездного, комитета. И ты — дожил до седых волос честным человеком, а тоже к ним примкнул.

— Значит, все мы вот так с бухты-барахты решили навалиться на твоего бедного Косму? Да на что он нам?

— Это мелочная, подлая месть. И у каждого свои мотивы. Но в первую очередь мстишь ты! За то, что он выгнал тебя на пенсию. А этот Наста спит и видит кресло генерального директора, энергия и талант Павла Космы просто действуют ему на нервы. Что касается Испаса, Станчу и Савы, то они хотят избавиться от хозяйского глаза, чтобы у них было «государство в государстве». Санда действует по указке своего мужа, «уважаемого товарища» Штефана Попэ. Ликэ ненавидит директора, потому что я не скрываю своих чувств, недавно мы здорово из-за этого поругались. Вот так. Не будем продолжать список…

Жалость и возмущение смешались в душе Панделе в одну боль, которую он изо всех сил старался сдержать.

— И какой «правдолюбец» все это тебе поведал?

— Не думай, не какой-нибудь интриган, из тех, что шепчутся по углам. Сам секретарь парткома товарищ Василе Нягу. А Андрей Сфетку, председатель завкома, подтвердил.

— Опомнись, Ралука, с чьего голоса поешь? Встречались тебе в жизни более гнусные прихвостни, чем эти двое? Слыхала ты от них хоть раз что-нибудь новое, полезное для всех? Только и умеют, что твердить о дисциплине и порядке, себя в пример ставить. Мозги-то у них куриные, что велят, то они и кудахчут…

— А разве коммунисты и мы, комсомольцы, не должны соблюдать дисциплину?

Панделе посмотрел на нее с упреком.

— Говоришь со мной так, будто мы сидим на пленуме. Неужели ты не понимаешь, Ралука, слепое подчинение — это одно, а сознательная дисциплина — это совсем другое. И те люди, которых ты обвиняешь в заговоре против Космы, как раз показывают пример настоящей сознательности. Нам никто не сможет навязать под видом линии партии свою собственную, мы знаем курс нашей партии!

— Ты хочешь сказать, что Павел Косма отклонился от линии партии?

— Да, и не он один. Думаю, об этом большую дискуссию на заводе организуют, с полной гласностью.

— Я никогда не была трусом — училась у тебя. И свое мнение всегда высказывала открыто. А ты хочешь, чтобы я молчала сейчас, когда человека будут судить за глаза? Ведь все говорят о собрании…

Панделе подошел к дочери, положил ей руку на плечо, погладил волосы, выбившиеся из-под косынки.

— Ралукочка ты моя! Да кто же тебе все это вбил в голову? Ну, Нягу и Сфетку никогда умом похвалиться не могли, а на Павла Косму что-то не похоже.

— Косма? — удивилась Ралука. — Да он меня в упор не видит.

— Тем лучше. Знай, что я тоже приду на это собрание. Таить не стану, был я в уездном комитете. Только не у Иордаке. Как видишь, дочка, хоть и «дед» твой отец, а люди не торопятся записывать его в маразматики.

— Значит, ты с ними заодно?

Панделе вспылил:

— Вот что! На сегодня хватит. Кажется, я тебе все объяснил. Только запомни, если я с кем-нибудь заодно, то, значит, я так решил, и решил своей собственной головой — в отличие от твоего братца Василе, которого, как последнего простофилю, обвели вокруг пальца. Хорошо хоть под конец понял, что покрывал преступление, и теперь не опозорит мою старость, мое доброе имя.

— Это твое последнее слово?

— Да, доченька. Тебя обманули.

— Я уже вышла из того возраста, когда смотрят в рот своему отцу и считают его самым большим умником на свете. Я еще буду бороться! Потому что мне есть что сказать.

Панделе снял руку с ее плеча.

— Воля твоя, Ралука. Только пусть будет правдой то, что ты скажешь, проверенной правдой. Да, я учил тебя быть смелой, но видеть тебя оболваненной бессовестными людьми не хочу. И помни: что посеешь, то и пожнешь.

Она познакомилась с Космой через месяц после поступления на завод. Сколько всего пришлось ей тогда выслушать от бывших педагогов, друзей и родственников! Она молчала, особо назойливым отвечала вопросом на вопрос: «А что, вышло постановление о всеобщем высшем образовании? Рабочие стране больше не нужны?» Постепенно ее оставили в покое. Заводской коллектив пришелся ей по душе, многих она знала еще с детства — все они были друзья Панделе Думитреску. В намоточном цехе ее принял сам Маня — их сосед.

Генеральный директор ей сначала не понравился: несдержанный на слова, в ярости необузданный, с людьми резок и несправедлив. Однажды, когда Косма вихрем ворвался в цех и накинулся на старого мастера Доденчи, она не смогла сдержать возмущения и громко сказала: «Хоть бы к старикам имели уважение!» Косма остановился как вкопанный, повернулся к дерзкой девчонке, помедлил мгновение, потом растерянно спросил: «А это что за пигалица?» Однако, увидев, что начал собираться народ, набросился на инженера Станчу: «Ну и дисциплинка в цехе! Скоро дойдем до того, что младенцы будут учить родителей, как детей делать!..» И, не удостоив больше Ралуку взглядом, приказал собравшимся: «Работа стоит. Занимайтесь делом!»

День за днем проходили недели, недели складывались в месяцы. Встречая иногда Косму, Ралука ловила себя на мысли, что ей нравится его поистине неисчерпаемая энергия, страсть к работе, упорство, с каким он добивается поставленной цели. Но суровая жесткость, непомерная самоуверенность и безапелляционность вызывали у нее протест. Своего мнения она не скрывала и при первой же встрече с Ликэ Барбэлатэ, редактором заводской стенгазеты, заявила, что, на ее взгляд, Косма гроша ломаного не стоит. Услышав, как она разносит генерального директора, Ликэ весь просиял. Схватив девушку за плечи и встряхнув так, что у нее зубы клацнули, он воскликнул: «Первый раз в жизни встречаю такую умную и смелую девушку! Вот такой должна быть вся молодежь. Правильно, подумаешь — генеральный директор! Сегодня генеральный, а завтра — до свиданья. Начальство меняется, а люди остаются. За что же издеваться над ними? За то, что у них нет высшего образования? Но если на то пошло, он такой же инженер, как и многие другие». Дружба с Ликэ возникла именно на этой почве, она как бы питалась бестактностью Космы, который ни в грош не ставил мнение людей.

Однако не прошло и полугода, как в образе мыслей Ралуки произошел поворот. Это случилось в начале октября. Стояла прекрасная теплая осень. Молодежь на заводе была в возбуждении: все ждали встречи волейбольных команд «Энергии» и «Электропутере». Накануне, на тренировке, капитан «Энергии» подвернул, как назло, ногу, а лучший нападающий не смог выйти на площадку — у него в тот день умер отец. Тренер замену нашел, но слабую — двух малоподвижных, невысоких ребят. Комитет комсомола мобилизовал молодежь: заводских парней обязал привести на стадион своих подруг, а девушек — своих поклонников. Обновленную команду необходимо было поддержать. Ралука сидела рядом с Ликэ. Оба охрипли от криков, вдохновляя своих. Однако первая партия закончилась плачевно — 4 : 15. За спиной у них кто-то ругался последними словами: «Это называется игроки?! Смотреть противно… Нет, ты только посмотри, как он передвигается по площадке! У него что, гири на руках и ногах? Слабаки, мать вашу так… Позор! Какой позор!..» Ралука обернулась и увидела красное от гнева лицо Космы, тянувшего за рукав председателя завкома. «А ты какого черта смотришь! Не мог найти кого-нибудь получше? На нашей же площадке — и под орех разделывают! Как потом нос на улицу высунешь?» Вторую партию они продули со счетом 7 : 15. Ралука ждала, что генеральный директор вот-вот взорвется снова. В глубине души она была с ним согласна. Но за спиной было тихо. Зато на площадке появился новый игрок. Неистовый, азартный, с мгновенной реакцией. Передачи его были точны, завершающие удары — неотразимы. Это оказался Косма. Команда сразу заиграла слаженно, с настроением, что не замедлило сказаться на счете. Третью партию «Энергия» выиграла — 15 : 10, а четвертую — 15 : 11. Стадион ликовал. Ралука была по-настоящему счастлива. Но вдруг заметила, что Ликэ приумолк. У него был смущенный, даже какой-то виноватый вид. «Что с тобой? Ты похож на адмирала, у которого потопили весь флот». Но Ликэ продолжал молчать. Это не понравилось Ралуке. «Да скажи наконец, что произошло?» Ликэ, потупив глаза, громко спросил, стараясь перекрыть рев толпы: «А ты сама не видишь, что он делает?» — «Чем он тебе не нравится? Играет как бог. Или считаешь, что хитрит, жульничает?» — «Да не о том речь, — процедил сквозь зубы Ликэ. — Но это уже не волейбол. Разве ты не видишь, что вся команда начала играть на Косму? Никаких других комбинаций, никакой инициативы. Вся игра свелась к тому, чтобы вывести его на завершающий удар. Точно как на заводе: безликая масса, над которой высится генеральный директор». Ралука не ответила. Началась пятая партия, и, следя за игрой, она была вынуждена признать правоту Ликэ: вся команда лишь обслуживала Косму. «Ну и что из этого? — подумала вдруг она. — У других кишка тонка, вот он и взял игру на себя. Пусть коллективной игры не получилось, зато матч мы выиграем». Пятая партия проходила в упорной борьбе. Волейболисты «Электропутере» поняли нехитрую тактику «Энергии» и поставили Косме надежный блок. Когда Косма выходил к сетке, двое, а то и трое блокирующих вставали напротив. Павел попробовал было обманный маневр, но партнеры оказались слишком медлительными и не успевали за ним. При счете 10 : 12 в пользу «Электропутере» тренер «Энергии» взял минутный тайм-аут, во время которого Косма жестоко поскандалил с ним. С криком «Каков тренер, такова и команда!» Павел запустил в него мячом. Ликэ поднялся и демонстративно ушел. А игра окончательно расстроилась: игроки переругивались, обзывали друг друга, и матч закончился под свист трибун — «Энергия» проиграла со счетом 10 : 15. Через несколько дней из директорского фонда была выделена значительная сумма на спортивные нужды. Косма заявил категорически: «Надо немедленно улучшить всю спортивную работу. И чтоб были результаты, иначе не получите больше ни гроша».

После этого случая Ралука пересмотрела свое отношение к генеральному директору. Теперь ей казалось, что она была не совсем справедлива в своих оценках. «Да, он поразительно честолюбив, — думала она. — Очень самоуверен. Но ведь не без основания. Может быть, и не его это вина, что он столь нетерпим, может, косность и тупость тех, кто его окружает, заставляет его становиться таким. Некоторые упрекают его, что он не дает людям развернуться. А зачем век нянчиться с неудачниками, когда за дверью другие ждут? Может, не такой уж он и взбалмошный, знает, чего хочет и что надо делать. А от этого выигрывает весь завод, весь коллектив».

На том памятном собрании, где Даскэлу предложил реконструкцию завода, Ралука внимательно следила за дуэлью между генеральным директором и троицей Даскэлу — Пэкурару — Барбэлатэ. И признала правоту за Космой. После собрания Санда упрекнула Ралуку за то, что она ввязалась в дискуссию неподготовленной. Задетая за живое, Ралука резко возразила, что если кто там и был неподготовленным, так это товарищи из бюро, которых Косма просто-напросто высмеял. Санда с тревогой посмотрела на девушку. Против обыкновения она даже не пыталась объяснить ей смысл ошибки. Сказала только с горечью: «Не спеши, Ралука. Не очаровывайся этим человеком, которого интересует лишь собственная карьера. Не делай поспешных выводов. Ты права, мы выглядели жалко, подготовились из рук вон плохо. Но это еще не значит, что Косма прав. Не забывай, что ты должна выражать мнение всех комсомольцев завода».

Тем временем Ралука перешла в проектный отдел и старалась лучше познакомиться с новым коллективом. Дан Испас сразу заприметил способности новой чертежницы, помогал ей освоиться в «белом доме». Девушка внимательно ко всему присматривалась, отметила противоречия между коллективом и Антоном Димитриу, а чуть позже — и трения между Космой и Испасом. Заглянув как-то вечером в «белый дом», генеральный директор застал Ралуку за работой — она трудилась над чертежом мотора для сверхмощного экскаватора. Косма отчитал ее за то, что она в рабочее время занимается посторонними делами. Ралука не ответила ничего, но стоявший рядом Дан пришел на помощь, сказав, что она исполняет его прямое указание. Косма напустился на него, вел он себя при этом отвратительно, выражений не выбирал, не стесняясь присутствия девушки. Ралука стояла молча, отведя глаза в сторону, только руки немного дрожали. К ее собственному удивлению, она не выказала и тени возмущения.

Слишком поздно поняла она, что любит Косму. Поначалу смеялась сама над собой: «Только этого еще не хватало. Дурость какая-то! Совсем из ума выжила, очнись, он же первый тебя на смех подымет. В лучшем случае велит не отлынивать от работы». Появившиеся раздражительность и неуверенность в себе не на шутку ее испугали, но потом она успокоилась: мало ли кого она любит, все равно об этом никто никогда не узнает.

Однако, по мере того, как конфликт на заводе обострялся, Ралука все яснее понимала, что ей не удастся остаться в стороне. Когда интересовались ее мнением, Ралука готова была черное назвать белым и стояла до последнего, лишь бы как-то оправдать Косму. В ее грезах он являлся сказочным богатырем, способным противостоять любым ураганам, ей казалось, что Косме нравится бросаться в самый омут битвы, преодолевая сопротивление и добиваясь нелегкой победы. Со временем она пришла к выводу, что он не так безрассуден и заранее рассчитывает каждый свой шаг. Она видела все недостатки своего избранника. Ей было больно, что ему ничего не стоит оскорбить человека; наказывая, он не знал ни жалости, ни сострадания. Однажды на занятии семинара она услышала, как он сказал: «Врага надо оставлять только тогда, когда он повержен на землю и его труп остыл». Она ужаснулась: к чему же приведут такие убеждения? Однако потом подумала, что, пожалуй, и в этом он прав. «А как же иначе? Враг, кто бы он ни был, по доброй воле не уступит. Значит, это железный закон — бить его беспощадно и до конца, до полного уничтожения». Она серьезно поспорила в тот вечер с Ликэ, заявившим, что это варварская, бесчеловечная философия, которой можно оправдать любые преступления. Ралука, однако, твердо стояла на том, что такова логика классовой борьбы, кто этого не понимает, может в решающий момент заколебаться. Через несколько дней Ликэ пришел мириться и принес два билета на премьеру новой пьесы Эверака. Его беспокоило душевное состояние Ралуки. В театре он так увлекся спектаклем, что с трудом осознал смысл вопроса, который она уже несколько раз задавала: «Слушай, кто это рядом с Космой?» — «Где?» — очнулся Ликэ. «В ложе справа». Он повернул голову и увидел генерального директора, целиком захваченного пьесой, а рядом женщину необыкновенной красоты. «Это же его жена, Ольга Стайку, журналистка». Ралука побледнела и впилась в ложу взглядом. «Ну довольно, Лука, люди на нас смотрят. И пьеса такая интересная…» Но она уже ничего не слышала. Медленно поднялась и, как лунатик, побрела к выходу. Не отвечая на вопросы Ликэ, высвободила руку, когда он попытался поддержать ее за локоть. Бедный инженер был настолько растерян, что забыл про свою машину и взял такси.

Всю ночь она не сомкнула глаз. Пыталась рассуждать здраво, но не могла. «Ничего не скажешь, красива, эффектна, наверное, и талантлива. Куда тебе равняться…» В полночь она залилась горькими слезами и только под утро успокоилась. «Ну что ж, такой уж, видно, жребий выпал. Буду нести свой крест», — решила Ралука. Она встала с постели, навела, к немалому удивлению деда Панделе, порядок в доме и ушла на завод, даже не выпив кофе. И снова потянулись дни, недели, месяцы…

Но теперь ситуация изменилась. Под угрозой оказался сам Косма, его гордые планы на будущее. Когда, как не теперь, она может показать всю силу своей любви? Ралука очень хорошо понимала, сколь серьезное, решающее значение имело столкновение Космы с такими представительными людьми, как Наста, Испас, Кристя, Сава, Маня и собственный ее отец. Вольно или невольно пыталась она взвалить на них вину, но в душе своей не могла упрекнуть их в нечестности или лицемерии. Ее дерзость в разговоре с отцом была показной, на самом деле она просто не знала, как ей быть. Душа изболелась, и скрывать эту боль она уже не могла.

В пять утра Дан был у испытательного стенда. Он никого не просил приходить так рано, но, кроме проектировщиков, застал здесь Станчу, Барбэлатэ, Кристю, Маню, Василиу. Неважно, что они не были проектировщиками, для них проводившиеся здесь опыты стали делом чести. Это был решающий день во всех отношениях. Овидиу Наста названивал каждый час, дважды заглядывал сам. Вздыхал с сожалением: «Надо кому-то и план выполнять» — и возвращался в свой кабинет, но сердцем был здесь, с ними.

Работа нашлась для всех. Франчиск Надь испытывал моторы разного назначения, установленные на правой линии. Около него — маленькая, подвижная, как ртуть, Лидия Флореску с растрепанными волосами и в огромных очках, съезжавших на кончик курносого носика. Весь превратившись в зрение и слух, стоял Марин Кристя, рядом с ним — Василиу из токарного, а дальше — дед Панделе, с ходу влившийся в бригаду добровольцев. Все моторы были собраны почти целиком из универсальных деталей, сделанных в токарном цехе под руководством Иона Савы. На стендах стояла традиционная продукция завода — моторы для трамваев, троллейбусов, дизельэлектрических локомотивов. Параллельно с ними — моторы для нефтяной и химической промышленности. Третью линию составляли генераторные установки мощностью от 4 до 150 киловатт. На первый взгляд ничего необычного. Но опытный глаз не мог не заметить, что, несмотря на разную мощность, габариты моторов были почти одинаковы. По сути дела, здесь проверялась идея унификации в производстве электрических моторов. Надо было доказать, что старый принцип — каждому типу мотора свои соответствующие детали — изжил себя. Понадобились новые проектные разработки, многочисленные эксперименты. Было много неудач, и они, расстроенные и злые, часами искали ошибки и снова проверяли, а новые ошибки заставляли начинать все с самого начала. И вот настал долгожданный день «генеральной репетиции».

В другом конце зала находились новые преобразователи — семейство механизмов мощностью от 50 до 300 киловатт. Они тоже были собраны в основном из универсальных деталей и в отличие от своих традиционных предшественников имели «вертикальную» структуру — это давало возможность экономить медь и изоляционные материалы.

Внешне спокойный, Дан переходил от линии к линии, чутко прислушиваясь к шумам в каждом моторе. Со стороны казалось, что все они совершенно одинаковы, для него же они были как живые существа. Дан все чаще поднимал глаза к большим электронным часам, висевшим между окнами. «Прошло уже пять часов, как мы их запустили. Пока ни одного сбоя. Однако впереди еще семь часов».

В три часа спустился и Овидиу Наста.

— Что, уже девять часов гудят? Пока все хорошо. Дай постучу по дереву. Еще три часа, и мы победили.

Он обошел все моторы, остановился у преобразователей и вдруг, спохватившись, побежал прочь. Ему должен был звонить из Бухареста Ион Сава, чтобы узнать результаты испытаний и в свою очередь рассказать, чем закончилось обсуждение в столице. Наста позвонил в редакцию Ольге.

— Ну, как дела с анкетой?

— Порядок, осталось совсем немного. А как испытания?

— Тоже порядок.

Сава сунул голову под кран и пустил холодную воду. Стоял так несколько минут, забыв обо всем на свете. Только в висках с монотонностью метронома стучало: «Звонить Овидиу Насте! Звонить Овидиу Насте! Звонить Овидиу Насте!..» Немного остыв, он сбросил с себя одежду и залез под холодный душ. Закутавшись в простыню, прежде чем звонить, решил минутку передохнуть. Прилег и заснул — как провалился. А когда проснулся, никак не мог понять, который час. Темнота в комнате была полная. Он спустил ноги с кровати, долго шарил по стенам в поисках выключателя. Посмотрел на циферблат — три часа ночи. Сава даже присвистнул от удивления. Погасив свет, он снова растянулся в теплой постели, попробовал уснуть. Но сон не шел, перед глазами поплыли картины этого фантастического дня…

Они поехали в Бухарест на машине. По обыкновению Косма сидел рядом с шофером. Находившихся сзади он игнорировал, и никто так и не решился нарушить молчание. Василе Думитреску, как только выехали за город, заснул, прижимая к груди портфель с документами. А Ион принялся перебирать в памяти аргументы, с помощью которых Испас, Наста и он сам собирались защищать свою точку зрения. Пытался сообразить, какие контрдоводы может выставить Косма, слывший сильным и опасным полемистом. Ничего путного в голову не шло, за окном уныло тянулись выжженные солнцем поля. Он задремал. Проснулся уже в Бухаресте, когда шофер спросил:

— Куда дальше, товарищ директор?

— В гостиницу «Минерва». Говорят, это где-то на улице Аны Ипэтеску, недалеко от бывшего министерства здравоохранения…

Шофер задумался лишь на секунду и через несколько минут подвез их к солидному подъезду.

— Думаю, самое время разойтись по номерам, — объявил Косма. — Мне еще надо позвонить, а уже поздновато. Не забудьте, совещание завтра в девять. И не в главке, а в министерстве.

Они поднялись на четвертый этаж. Василе был просто очарован номером. В тех поездках с делегациями, в которых ему довелось участвовать, постоянно приходилось искать самые дешевые гостиницы, чтобы уложиться в положенные 45 леев. От ужина он отказался, пошел «подышать столичным воздухом». Сава стоял в своей комнате у широко раскрытого окна. Разглядывал бульвар, запруженный народом, нескончаемые потоки автомобилей, слушал пререкания парней, которые никак не могли решить, какую лучше песню спеть впятером под одну гитару. Ему стало скучно. Но тут взошла луна, в ее мягком голубоватом свете думалось так хорошо. Уснул Сава очень поздно.

Утром в восемь ноль-ноль все собрались за завтраком. Жевали без аппетита — всем в эту ночь было, видно, не до сна. Без десяти девять они поднимались по лестнице министерства, где, ко всеобщему изумлению, их ждал Лупашку из главка.

— А ты здесь чего? — с явным неудовольствием спросил его Косма.

— Да вот товарищ Оанча послал — встретить вас и проводить, — спокойно ответил тот.

— Это меня-то провожать? В моем министерстве?!

Лупашку не упустил случая сострить:

— Ах, извините, пожалуйста! Я еще не видел сегодняшних газет и ничего не знаю о вашем назначении.

Косма аж позеленел с досады, но промолчал.

Через широко распахнутую дверь Лупашку ввел их в зал совещаний. В первую минуту им показалось, что они попали не туда.

— Куда ты нас привел, Лупашку? — недовольно спросил Косма.

— Как — куда? В комиссию по согласованию отказов. Кроме наших экспертов, здесь присутствуют также представители тех организаций, которые не удовлетворены вашими отрицательными ответами на их заказы.

Косма молчал. И хотя Лупашку прятал глаза за дымчатыми стеклами очков, от Савы не укрылись прыгавшие в них озорные чертики.

Дверь открылась, и вошли двое. Первого все хорошо знали — это был начальник главка Димаке Оанча, второй — смуглый молодой человек с черными как смоль волосами, проницательными глазами и пухлым ртом. Он сказал приятным баритоном:

— Садитесь, пожалуйста. — Сам уселся во главе овального стола. Справа от него занял место Оанча. Левый стул был предложен Павлу Косме.

Сава расстроился: «Держится пока наш людоед! В президиум посадили. Какому богу служит этот Оанча? Неужели забыл все, что мы ему говорили и писали? Или такой хитрый дипломат?» Тем временем смуглый продолжал:

— Товарищ министр просит извинения. Он намеревался лично провести это совещание, которое носит, по существу, межведомственный характер, но его срочно вызвали на заседание Совета министров. Мне поручено заменить его. Я, правда, в этом министерстве недавно, переведен с партийной работы — сначала в провинции, потом в Центральном Комитете. Позвольте же представиться, Дезидериу Панаит. — Говорил он легко, свободно, с юмором, видно было, что привык выступать. Сава внимательно рассматривал первого заместителя министра. Тщательно напомаженные волосы, кокетливые баки, модный галстук и взгляд, слащавый и настороженный одновременно, не понравились ему. А Панаит уже перешел к существу дела: — Итак, перед нами множество обращений от министерств, ведомств и предприятий республиканского подчинения с просьбой утвердить отказы завода «Энергия» на проектирование и производство электрических моторов, нужных различным отраслям промышленности в новой пятилетке, от которой, как известно, нас отделяют лишь несколько месяцев. Главк разбирался в этом вопросе на месте. Как считаете, товарищи, может быть, мы послушаем сначала, что скажет генеральный директор Павел Косма, потом дадим слово руководителю главка товарищу Оанче, а в заключение, в случае надобности, устроим общую дискуссию?

Однако Оанча тут же возразил:

— Я не согласен. Считаю, что в первую очередь необходимо предоставить слово заказчикам, пусть выскажут свои претензии. А Павел Косма сразу сможет уточнить, каковы наши возможности. Это сэкономит время.

Уголки рта Дезидериу Панаита недовольно дрогнули, но он сказал доброжелательно:

— Это было лишь предложение. Мы примем тот порядок, который вы сочтете более удобным и эффективным.

Присутствующие бурно поддержали предложение Оанчи. Один за другим поднимались представители заказчиков и, ссылаясь на специфику запрашиваемых моторов, доказывали необходимость импорта. Сава, которому все это было хорошо известно, следил за Космой. Странно, куда делось привычное выражение «железного менеджера»? Весь какой-то желто-серый, темные мешки под глазами, будто всю ночь не спал. Пиджак помят, галстук сбился, даже седина на висках стала заметнее. Сава оглянулся в зеркало, занимавшее чуть ли не всю стену, придирчиво осмотрел себя. «Молодец, Ион! Так держать!» И подмигнул своему улыбающемуся отражению. Он ведь тоже не выспался — переживал последний разговор с Космой, когда категорически отказался сохранять нейтралитет и по-прежнему отмалчиваться. Сказал, что такое поведение недостойно его не только как коммуниста, но и как инженера. «На войне как на войне, — думал он. — Времени для передышек нет. Лишь бы язык у меня в нужный момент не отсох». Он был единственным здесь, кто оделся не по протоколу — без галстука, воротник рубашки выпущен поверх воротника модной спортивной куртки. Когда в зале стало жарко, он, не спрашивая ни у кого разрешения, скинул куртку и остался в рубашке с короткими рукавами. Панаит скорчил недовольную гримасу, но Оанча немедленно последовал примеру инженера.

— Так-то будет лучше! В такую духотищу без этих официальных доспехов и мысль свежее, и речь короче.

Через несколько минут только Панаит да несколько работников министерского аппарата остались при галстуках и в пиджаках. А выступления становились все острее и откровеннее. Суть их сводилась к одному: если нет возможности удовлетворить нужды промышленности собственными силами, значит, путь один — импорт. Косма одобрительно кивал. Впрочем, немало выступавших были его старыми знакомыми, с которыми он много лет сотрудничал. Явно опасаясь произнести хоть слово, он краешком глаза все время следил за реакцией Панаита. Еще больше он боялся Оанчи. Чувствовал, что тот раскрыл его игру и не упустит случая назвать вещи своими именами.

Представитель министерства горнодобывающей промышленности говорил о моторах, которые могли бы работать под водой; представитель транспортников доказывал, что они не могут остаться без моторов для автокранов, без специальных преобразователей для столичного метро, без асинхронных моторов для различных судов. Кто-то требовал усовершенствованные моторы для компрессоров. На общем фоне два выступления выделялись серьезностью и дружественным, спокойным тоном.

— Я представляю тут министерство металлургии. Кожа у металлургов задублена в жару пылающих печей, и на ухо мы туговаты из-за грохота, поэтому не привыкли говорить много. Сколько миллионов тонн чугуна и стали мы должны дать, вы знаете, сколько проката — тоже. Необходимость строительства карусельных станков для обработки деталей шестнадцатиметрового диаметра известна всем. Но для каждого такого станка необходим десяток специальных моторов. Кроме того, нам нужны моторы для технологических линий, для прокатных станов. Мы не просим ввозить их из-за рубежа, сделайте их сами! Но пора, товарищи, браться за дело со всей серьезностью.

Богатыря с багровым лицом и большими руками сменил представитель Генерального управления канала Дунай — Черное море. Еще довольно молодой человек, он безостановочно листал свой блокнот, ни разу не заглянув в него, хотя и сыпал цифрами, датами, сравнениями. Вывод его звучал категорично:

— Мы тоже не настаиваем на импортных закупках. Но возьмите же на себя ответственность за выпуск отечественных моторов и дайте их нам вовремя. Предлагаю подписать контракт прямо сегодня.

Последовало тягостное молчание. Потом раздался голос Оанчи:

— Я вижу немало заявок, в которых точно указывается, из какой страны можно импортировать, называется даже фирма и завод, которые производят и продают соответствующие моторы. Но я очень сомневаюсь, что вы, товарищи, достаточно хорошо изучили ассортимент нашей отечественной продукции. А ведь есть у нас и такие моторы, которые при определенном усовершенствовании могли бы с успехом служить выполнению интересующих вас задач.

— А можно хотя бы один-единственный пример? — с иронией спросил представитель транспортников.

— А как же! — улыбнулся Оанча. — Мы в своем главке голословия не любим. Вот, к примеру, здесь толкуют о преобразователях. А знаете ли вы, что на «Энергии» спроектирована новая модель по конструкции инженера Испаса? Мы с вами накануне рождения уже третьего поколения преобразователей мощностью от 50 до 300 киловатт. А вот вам совсем свежая новость: за изобретательность и смелость концепции, по которой преобразователь рассчитывается не традиционно по горизонтали, а по вертикали, этот наш первенец получил на ярмарке в Вене золотую медаль. Ну как? А я вот вижу здесь двенадцать заявок на импорт преобразователей из Франции. Еще нужны примеры?

Заместитель министра счел необходимым вмешаться:

— Теперь, по-моему, самое время послушать, что скажет «Энергия». Слово имеет товарищ генеральный директор Павел Косма.

Косма встал. Сава не смотрел не него — боялся долгого и путаного доклада, но он ошибся. Косма заявил о своем абсолютном согласии с теми, кто считает, что необходимо свести импорт до минимума. Для «Энергии», однако, это предполагает наличие двух основных условий. Первое: полное обновление материальной базы, прежде всего в токарном и намоточном цехах, оснащение их оборудованием на уровне мировой техники. Второе: серьезное укрепление кадрами коллектива конструкторов и проектировщиков. Другой возможности решить проблему он, как специалист и руководитель завода, не видит.

В этот момент дверь в глубине зала приоткрылась, и вошли два человека, на которых никто из присутствующих даже не обратил внимания. Но Ион Сава замер. Это были Виктор Догару и Штефан Попэ. Они скромно уселись с краю. «Вот она, помощь, которую обещал Овидиу Наста! — пронеслось у него в голове. — Теперь другое дело, будем драться не на жизнь, а на смерть». Но не успел он поднять руку, как Оанча своим неизменно спокойным голосом сказал:

— Знаешь, товарищ Косма, мы сейчас проверяли обоснованность заявок на импортное оборудование многих ваших заказчиков. Давайте теперь рассмотрим и вашу. Заявка на импорт оборудования и материалов основательна, аргументированна и подкреплена документацией производящих фирм с указанием цен и в долларах, и в инвалютных леях. Но я хотел бы узнать: внимательно ли вы у себя на заводе изучили то, что производится в стране, не слишком ли поспешно просите фондов на импорт?

Косма ответил невозмутимо:

— Подобного оборудования у нас либо вообще не существует, либо оно низкого качества. А изоляционные пластмассы? А медь? Да что там говорить… Вот все наши расчеты, можете их посмотреть.

Сава вскипел от возмущения. Он вскочил и с нескрываемой запальчивостью выразил свой протест:

— Я не могу согласиться с товарищем Космой. Считаю, что представлять так проблему не совсем… честно. Да, я не боюсь этого слова, именно нечестно. — Он увидел, что его слушают с явным интересом, и сразу остыл. Извинился, что не представился и не попросил, как положено, слова. — Я инженер Ион Сава, начальник токарного цеха на «Энергии». Но меня уполномочили коллеги из намоточного, инструментального и особенно из отдела проектировщиков высказаться и от их имени. По меньшей мере четыре пятых всего необходимого оборудования мы можем изготовлять на нашем заводе и с помощью других предприятий страны. Из отечественного сырья. В специально созданном цехе самооснащения. И, если нам позволят, мы это докажем. Часть оборудования уже спроектирована на «Энергии», и выпуск его займет меньше времени, чем заключение контрактов за рубежом и доставка.

Заместитель министра посмотрел на него с недоверием, жестом попросил сесть и сказал:

— Очень хорошо. Очень смело. Но кто гарантирует, что все это не порывы юности, за которые стране потом придется дорого расплачиваться?

Со своего места поднялся Виктор Догару. Твердым шагом подошел к столу и сказал, чеканя каждое слово:

— Я являюсь первым секретарем уездного комитета партии и заявляю во всеуслышание, что мы, уездный комитет, даем эту гарантию. Что касается проблемы конкретно, то вот перед вами наш новый секретарь по экономике инженер товарищ Штефан Попэ. Для начала он задаст несколько вопросов генеральному директору Павлу Косме.

Сава был готов расцеловать их обоих. Он вслушивался в спокойный голос, которым Штефан Попэ спрашивал Косму:

— Почему вы требуете партию станков из ФРГ, когда подобные производятся у нас в стране?

— Потому, что у них качество выше.

— Ошибаетесь. Существуют многочисленные подтверждения из-за рубежа, что качество арадских станков — на уровне мировых стандартов. Это относится и к строгальным станкам, которые выпускаются в Бая-Маре. Вы просите наборы инструментов из Швейцарии, а у нас точно такие же начали делать в Рышнове. Не стоит продолжать. Вношу предложение: дирекция «Энергии» должна забрать свои заявки, провести строгую проверку их целесообразности, соотнесясь с возможностями отечественной индустрии. И только то, что нам пока не под силу, я подчеркиваю — пока, мы попросим включить в импорт.

Сава заметил, как резко побледнел Косма. Казалось, он вот-вот потеряет сознание. Собрав все силы, он повернулся к Панаиту и что-то шепнул ему. Замминистра кивнул и поднялся, чтобы подвести итог.

…Теперь, перебирая в памяти все перипетии совещания, все выступления и замечания, при всей неприязни, которую вызывал у него замминистра, Сава не мог не согласиться, сколь хорошо аргументированы и обоснованы были выводы Дезидериу Панаита. Строго и веско прозвучало его замечание о недопустимости верхоглядства при составлении импортных заявок, что любая безответственность в этом деле будет строго наказываться. Он резко критиковал недостаточную информированность руководства «Энергии» и высказался за то, чтобы вернуть ей импортные заявки для более глубокого изучения.

— Но мы уже заказали кое-какое оборудование. Оно в пути! — воскликнул Косма.

— Ошибаетесь, — остановил его Оанча. — Мы аннулировали, причем со значительными потерями, тот кабальный контракт, который вы заключили в прошлом году.

Косма схватил бутылку с водой, поднес ее к стакану, и в наступившей тишине было слышно, как стекло зазвенело о стекло. Генеральный директор завода «Энергия» не мог больше совладать с нервами.

То, что произошло потом в кабинете первого заместителя министра, куда он пригласил гостей с «Энергии», было похоже на дурной сон. Панаит взял Косму за локоть, усадил в самое удобное кресло, достал из холодильника бутылку минеральной и, протягивая ему стакан, сказал:

— Дорогой мой Косма, я помню другие времена, когда ты приезжал в Бухарест и мы с тобою подолгу беседовали. Я всегда питал к тебе симпатию и уважение. Ты пользуешься огромным авторитетом. Но у товарищей скопилось столько замечаний, что это нас встревожило. Хорошо бы сейчас здесь, между нами, все обсудить и выяснить до конца. Надеюсь, ты понимаешь, о чем идет речь?

Косма прикусил почерневшие губы, враждебно ответил:

— И в мыслях не допускаю. Знаю я, как легко облить человека грязью и свести к нулю всю его работу.

Медленно подошел Догару, сел в кресло напротив Космы.

— А это тоже ложь, что вот уже больше года ты снабжаешь уездный комитет и министерство фальшивой информацией?

— Очередная гнусность, чего только мне не приписывают! Хорошо, что здесь присутствует главный бухгалтер со всей документацией.

Догару и Попэ переглянулись. Сава замер. Василе Думитреску сначала побледнел как полотно, потом покраснел, вопросительно глядя на Панаита. Замминистра сказал скучным голосом:

— Ну давай, милый, показывай свои бумаженции, надо быстрее покончить с этой историей, которая уже всем порядком надоела.

Догару внимательно взглянул на него. По-прежнему спокойным, но не обещавшим ничего хорошего голосом сказал:

— Не будем торопиться, товарищ Панаит. Несколько минут назад вы призывали всех к серьезному и глубокому анализу. Так давайте займемся таким анализом. — И он сделал знак Думитреску подойти поближе.

Саве показалось, что этот робкий, безликий человек вырос прямо на глазах. Поставив тяжелый портфель на стол, Василе открыл его и твердо сказал:

— Товарищ министр, у меня здесь два досье. Первое включает в себя информацию, которую мы ежемесячно посылаем в уездный комитет и в министерство. Второе я составлял лично для товарища Космы. Он запирал его в своем домашнем сейфе и не догадывался, что существуют копии. Одну я привез сюда, другую передал товарищу Штефану Попэ.

Косма молчал. Все взгляды были прикованы к его мертвенно-бледному лицу. Наконец он закрыл глаза, словно не мог больше видеть этот страшный стол и людей, собравшихся вокруг. Догару положил руку ему на колено:

— Нет, товарищ Косма, нас учили держать ответ до конца.

— Вы требуете от меня невозможного. Я хотел спасти людей, завод, план.

— Ложью? Вводя нас в заблуждение? Заставляя подчиненных топтать свое человеческое достоинство?

В этот момент Панаит набросился на Василе Думитреску:

— А почему же ты, знаток законов, не обратил внимание генерального директора на то, что он нарушает установленные нормы, что совершает серьезную ошибку? Или хотел кому-нибудь отомстить? Или… Скажи, с каких пор ты стал вести второе досье?

Василе качнулся, как от удара. Если бы стоявший рядом Штефан Попэ не поддержал его, он бы не устоял. Ответил, заикаясь:

— С каких пор? С того дня, когда дядюшка Пэкурару покончил с собой… — Василе повернулся к Косме и вдруг срывающимся от рыданий голосом закричал: — Посмотри на свои руки, изверг! Ты не видишь, что они все в крови?

Панаит с изумлением глянул на Оанчу, стоявшего безучастно и отрешенно, на Догару, не сводившего с Космы глаз, на Штефана Попэ и на Иона Саву. Потом воскликнул:

— Это еще что за театр? Прямо трагедия какая-то! У нас столько дел, а мы тут занимаемся какими-то нелепыми обвинениями. Если уж мы дойдем до того, что будем обвинять в убийстве генеральных директоров…

Догару тяжело поднялся со стула.

— И в самом деле, нет смысла больше задерживаться здесь. Проблемы импорта и новой специализации завода в общих чертах мы сегодня обсудили, они больше не выйдут из-под нашего контроля, теперь их будут рассматривать в главке и министерстве. А что касается того, о чем с такой болью говорил сейчас Василе Думитреску, то уж позвольте на эту тему высказаться нам, уездному комитету партии. И коллективу «Энергии».

Один за другим они покинули кабинет. Только Косма остался. Панаит, не глядя на него, раздраженно шагал из угла в угол.

Когда все спустились по лестнице в холл, Оанча взял под локоть Догару, и Сава услышал, как он сказал:

— А ты знаешь, я ведь ее нашел.

По тому, как просветлело лицо первого секретаря, Сава понял, что весть хорошая. После неприятной сцены в кабинете замминистра искренняя радость Догару казалась чем-то невероятным.

— Ну что, товарищи, — повернулся Догару к Саве и Думитреску, — возвращайтесь-ка вы в гостиницу, отдохните хорошенько от сегодняшней нервотрепки… А тебе, товарищ Попэ, пора в уездный комитет. Иордаке уже должны были сообщить о решении бюро. Пусть передает дела, но никуда не уезжает. Он еще понадобится. До моего возвращения ничем другим, кроме завода, не занимайся.

— А Косма?

— Он тоже возвращается. На следующем заседании решим вопрос и о нем. А я останусь здесь еще на день-два. Понадоблюсь — ищите меня у товарища Оанчи. Вот номер его телефона. Надеюсь, вы поставите меня в известность, чем кончились испытания.

Сава вздрогнул, соскочил с постели, подбежал к телефону.

— Муниципия? Соедините меня, пожалуйста, с заводом «Энергия». Да, да. Главного инженера Овидиу Насту. — Положил трубку на место и только тогда вспомнил, что еще ночь. Посмотрел на циферблат — без четверти пять. «Вот дубина! — ругнул он себя. — Человек давно дома отдыхает, а ты…»

Но телефон тут же затрезвонил, и послышался бодрый голос:

— Инженер Наста у телефона.

— Ради бога, как прошли испытания? Что-нибудь полетело?

Наста рассмеялся:

— Нет, дружочек. Мы вот тут все собрались и отмечаем праздник горячим кофе. Полная победа, Ион!

ГЛАВА 13

Он велел шоферу возвращаться — отвезти Иона Саву, которого срочно ждали на заводе, а сам, сославшись на дела, остался в Бухаресте. Целый день просидел у телефона, накручивая диск. Старые приятели и деловые знакомые отвечали любезно, но все были одинаково «ужасно заняты». Не было у них времени, хоть ты лопни! Вот так всегда: когда тебе сопутствует удача, от друзей деваться некуда, а случись несчастье — и рядом никого. Дозвонился наконец до двух друзей, которым трудно было ему отказать, но, вместо того чтобы пригласить его домой, хоть на чашку кофе, они назначили через секретарш день и час визита, и уже от себя секретарши предупредили, в какое время придет следующий посетитель. Павел Косма, перед которым всегда открывались любые двери, был в ярости. Все как сговорились: натянутые улыбки, вялые, поспешные рукопожатия. Лишь один Флорою, бывший сокурсник по партакадемии, теперь начальник финансового управления в их министерстве, принял его дружески и терпеливо в течение целого часа слушал Павла, долго и нудно обвинявшего во всех своих бедах кучку посредственностей, которым не дают покоя его успехи.

Флорою вопросов не задавал, молча слушал, посасывая погасшую трубку. Когда же Косма заклеймил коварство Догару и Попэ, неожиданно явившихся на совещание в министерство, а потом пожаловался на охлаждение друзей, к которым пытался обратиться, Флорою словно очнулся, потер лысину цвета слоновой кости, пригладил рыжие бакенбарды, глянул на гостя бесцветными глазками и спросил:

— Слушай, Косма, а может, у тебя с головой что-то?

Павел был готов к чему угодно, даже к грубости, но такого не ожидал. Он растерянно посмотрел на собеседника.

— То есть?

— Так бывает, дружище, от перенапряжения может иссякнуть умственный потенциал. — Флорою остановил жестом Косму, открывшего было рот, и продолжал: — Ну ладно, ты целый час говорил, послушай теперь меня. Друзьями мы с тобой никогда не были, в родстве как будто не состояли. Завидовал я тебе из-за Ольги Стайку, только это нас и связывало. Думаю, обвинять меня в необъективности у тебя нет оснований. В академии я восхищался твоей сообразительностью и умением увязывать теоретические знания с повседневной практикой, организаторскими способностями, видел в тебе будущего командира нашей индустрии. И поначалу ты не обманул надежд. Везде, где бы я тебя ни встречал, — на конференциях, совещаниях, на съезде — имя Павла Космы произносилось с глубоким уважением. Но вот с некоторого времени… А знаешь, ведь многое из того, что ты мне рассказал, для меня не новость. И дело не в двойных бухгалтерских отчетах, которые поступили к нам вчера. Да будет тебе известно, у нас в министерстве лежит рапорт одного майора госбезопасности, не помню фамилии, где приводятся факты неофициальных переговоров с западногерманскими фирмами о срочных поставках оборудования на прямо-таки кабальных условиях. И к рапорту прилагается копия телеграммы, дающей добро на заключение этих кабальных контрактов. Телеграмма подписана тобой. Я читал и не верил своим глазам: неужели ты, опытный работник, боец, горы можешь сдвинуть, если понадобится, ничего умнее не придумал? Явно с тобой что-то случилось! Вот и спрашиваю: может, с головой неладно?

Изумление и досада застыли на лице Космы. Внутри все кипело. «Головастик проклятый! Начальник без году неделя, а уже смеет говорить мне такие вещи. Забыл, наверное, что академию я кончил с отличием, а он плелся в самом хвосте!» Флорою почувствовал, что лишь разозлил его, и попробовал исправить положение:

— Пойми меня, Косма! Я ведь телефона не отключал и разговаривал с тобой не через секретаршу. Хотя о вчерашнем совещании знаю все до мелочей. Там присутствовал мой заместитель. Не обижайся, ты меня просто не так понял. В твоих умственных способностях никто не сомневается. Мне бы такие мозги! Речь идет об интуиции, о политической интуиции. Неужели ты не понимаешь, что все мы накануне радикальных перемен в стиле и методах управления экономикой, всей плановой и хозяйственной деятельности?

— Ну если ты такой умный, скажи, что теперь со мной будет?

— Не знаю, — искренне признался Флорою. — Это уже не мой уровень. Думаю, что твой вопрос будет обсуждаться центральными органами, в Совете министров. Ты что-нибудь слышал о «ротации кадров», о которой в последнее время столько шуму? Так вот, ты теперь живое свидетельство необходимости ротации кадров и в лучшем случае перейдешь на другую работу.

— А почему ротация должна начаться именно с меня? — пробормотал Косма.

— Могу тебя успокоить, наш министр, человек с большими заслугами, будет через несколько дней освобожден от должности. Человек он честный и преданный, но при всем своем уме и опыте уже не понимает, не чувствует, что является на данный момент главным.

— Состарился?

— А ты разве старый? По возрасту Матееску лишь на два года старше тебя.

— Что, на смену уже пришло новое поколение?

— Нет. Новый образ мышления, психология, мировоззрение, если хочешь.

— А ты, Флорою, вроде как орел, возносящийся в небесные выси?

— Ну, это уже слишком. Но если говорить о предвидении нашего общего курса, то без ложной скромности сознаюсь, кое-какие орлиные перышки у меня есть. Я вовремя понял, чего требует жизнь.

Волна раздражения снова поднялась в душе Космы. Перед ним был соперник, которого раньше он вообще в расчет не принимал.

— На тебя, значит, снизошло откровение, и ты, просветленный, расчищаешь теперь горы мусора, наваленные консервативными хозяйственниками на пути страны…

— Нет, это заслуга не моя. Я лишь прилежный ученик жизни, но не такой, который принимает на веру все, что говорит учитель. Я много повидал, прошел через разные передряги, и на моей совести есть ошибки и просчеты. Но я понял: так дальше продолжаться не может. Необходимо исправлять положение.

— Ты думаешь, я пришел к тебе выслушивать лекцию?

— Ну что ж, если все сказанное мной для тебя только лекция, прости великодушно, — с горечью произнес Флорою. — Мое имя было в списке приглашенных на то совещание в министерстве, но мне не хотелось видеть, как ты будешь юлить и изворачиваться. Я предполагал, что никакого полезного урока ты из этого обсуждения не вынесешь. К сожалению. Поэтому не хотел участвовать в выработке мер, с которыми, я убежден, ты все равно не согласился бы.

— Разумеется!

— Еще раз повторяю: жаль, очень жаль! Нас сейчас никто не слышит, можно начистоту. Очнись, человече! Все, что есть в тебе хорошего, должно служить делу. И не говори, что уже поздно. Об «Энергии» я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Наслышан и о твоем стиле руководства.

— Но я советуюсь с людьми, на заводе периодически проходят собрания, это настоящий диалог…

Флорою с грустью покачал головой.

— Эх, Павел, Павел, протри же наконец глаза! То, что ты называешь диалогом, есть по сути чистейший монолог. Ну у кого хватит смелости перечить такой «сильной личности»? Или, по-твоему, выступления заранее отобранных людей по заранее написанным шпаргалкам — свободное выражение мнения?

— Какого-то диктатора из меня делаешь…

— Так оно и есть. И этим ты обязан только самому себе. А я пишу портрет с натуры.

— Тогда уж давай изобрази меня преступником.

— Нет, прямого обвинения я предъявить тебе не могу. Хотя в Бухаресте ходят слухи о «коротком замыкании».

— Это еще что такое? — снова удивился Косма.

— Не знаю. Говорят о каком-то Пэкурару.

Павел встал, не подавая руки, поклонился и с надменным видом вышел из кабинета. Но пока спускался по лестнице, все его высокомерие куда-то пропало, и на улицу вышел сгорбленный, раздавленный несчастьем человек. Как во сне, он зашел в гостиницу за чемоданом, купил на вокзале билет и сел в поезд, который потащился в сторону гор. Очнулся он, лишь когда кондуктор сказал, что у него билет в вагон первого класса и нет смысла стоять в коридоре. Сев у окна пустого купе, он глядел на поля, перелески, но ничего не видел. В голове роились какие-то обрывки мыслей, на грудь давила страшная тяжесть, вызывавшая слабость и тошноту. Не раз он пытался закрыть глаза, но сознание будто уплывало. И он снова поднимал веки и невидящими глазами смотрел на проносившуюся мимо долину Праховы, выставлявшую напоказ все великолепие своего осеннего убранства…

И вот он на перроне, в родном городе. Но куда идти? На завод? Слишком поздно. В ресторан? Избави бог, смотреть ни на кого неохота. Домой? Пожалуй, да. Там он по крайней мере будет в полном одиночестве. Он отправился пешком через весь город, который показался ему неожиданно огромным. «Вот ведь привык к машине, как будто в ней и родился», — подумал Павел.

Он отпер дверь, поднялся по лестнице, остановился в холле. Воздух был спертый, холодный, какой-то чужой. Хотелось пить, но холодильник был отключен, вода в нем — противная, теплая. Он грубо выругался и пошел к бару в библиотеке. А там лишь пустые бутылки. Как назло! Павел сбросил пиджак, развязал галстук, рывком — так, что градом посыпались пуговицы, — сдернул рубашку. Бросился под холодный душ и только тогда мало-помалу начал приходить в себя.

Потом он закутался в махровую банную простыню, пошел было в спальню, но в этот момент раздался резкий звонок. Он бросился к телефону, забыв о шлепанцах.

— Косма слушает!

— С вами говорят из редакции газеты «Фэклия».

Ему показалось, что он держит змею. Взорвался:

— Ну и что вы от меня хотите?!

Безучастный голос продолжал:

— Поговорите, пожалуйста, с главным редактором.

В трубке послышался приглушенный голос Ольги:

— Это ты, Павел?

Он помолчал секунду, ответил сердито:

— А кто же еще?

Ольга словно не заметила его грубого тона.

— Я должна тебя видеть. Срочно, прямо сейчас.

— Ну и в чем проблема? Надеюсь, дорогу домой не забыла?

— Нет, не забыла. Но это не самое подходящее место.

— Ты так думаешь?

— Полагаю, что и ты так думаешь. Предлагаю поужинать вместе. В «Охотнике», например. Тебе подходит?

— Ладно, давай в «Охотнике». Честно говоря, я голоден как собака. Во рту сегодня маковой росинки не было. Я закажу места.

— Не надо. Я сама позвоню из редакции и попрошу подготовить наш обычный столик.

— Ясно. А когда?

— Через тридцать минут.

Столик был накрыт в уютном уголке. Осенние цветы в черной керамической вазе, столовые приборы не рядом, а напротив, словно для официальной встречи. Павел не стал садиться, он решил встретить Ольгу в холле.

Она сняла плащ и оказалась в легком, воздушном платье с открытыми плечами. Глядя на нее, никто бы не сказал, что эта женщина пришла после трудного рабочего дня. Он поцеловал ей руку и провел к столу. Ольга сделала знак официанту: «Все, как я заказала». Неторопливо потягивая «кампари», они внимательно изучали друг друга.

— А ты почти седой, — сказала Ольга после долгого молчания.

— Не самый приятный комплимент, — усмехнулся Павел. — Ну что ж, у тебя тоже морщинок прибавилось. Квиты?

Ольга улыбнулась непринужденно:

— А я и не скрываю.

— Как и подобает истинному выразителю общественного мнения. Кажется, это так у вас называется?

— Примерно. Только я по-прежнему «исполняющая обязанности», и Раду Попович, похоже, скоро вернется к нам.

— Так проходит слава земная. Не долго музыка гремела. Что, начальству не угодила?

— Не знаю. Возможно, — тихо сказала Ольга. — Но пока я главный редактор и вызвала тебя сюда именно в этом качестве.

Лицо Павла мгновенно потемнело, в глазах вспыхнул злой огонек. Он пробормотал:

— Если бы я знал, то предпочел бы остаться дома. Думал, что меня приглашает жена, а не вызывает главный редактор.

— Приглашают обычно мужья. И как жена, я бы не посмела посягнуть на эту мужскую привилегию.

— Тогда, может, для встречи больше подошла бы редакция?

— Нет. Во-первых, ты бы не пришел. Во-вторых, я хочу тебе сказать еще кое-что личное.

Она внимательно посмотрела на него, и Павлу почудилось, что в ее глазах мелькнула не то тревога, не то сожаление. Он почувствовал себя неловко и смущенно проворчал:

— Раз так, может, перейдем прямо к делу?

— Согласна, — ответила Ольга. — Но сначала попробуй эту рыбу, вряд ли такую где-нибудь еще приготовят.

Блюдо и в самом деле было отменное, но Павел ел торопливо, думая о своем. Быстро покончив с рыбой, он вопросительно взглянул на Ольгу.

— Ты знаешь, что мы готовим публикацию опроса общественного мнения на «Энергии». Она почти готова. Своих комментариев редакция не дает, там только мнения рабочих и инженеров. Мы считаем, что генеральный директор имеет право ознакомиться с этим материалом заранее.

— К чему такая галантность? — удивился Косма.

— Ошибаешься, — парировала Ольга. — У нас это называется профессиональной этикой. Не хотим ставить человека перед свершившимся фактом.

— В уездном комитете знают?

— Я разговаривала со Штефаном. Он одобрил мое решение. Тем более что завтра расширенное заседание бюро.

— Да? А мне не сообщили.

— Но ведь тебя и в городе не было. Материалы анкеты со мной, это две газетных полосы. Я бы хотела, чтобы ты прочел внимательно и сказал, все ли здесь правильно. И потом… — Ольга запнулась.

— Что — и потом? — переспросил Павел.

— Тебе не помешает еще до бюро узнать мысли и настроения людей, тем более что многие из них не очень хорошего о тебе мнения.

— И это ты, самая принципиальная журналистка во всей Румынии?..

— Не вижу ничего предосудительного.

— Отлично! — усмехнулся Павел. — Я могу эту папку забрать домой?

— Конечно. Позвони мне до полуночи.

— А я не всполошу все семейство Испасов?

— Я буду в редакции. Сегодня я дежурю по номеру.

— Ты всегда так, взвалишь всю работу на себя, а люди думают, что выслуживаешься.

Она опустила глаза, задумавшись над словами Павла. Как он ни старался, она заметила и его дрожащие руки, и неуверенность в голосе.

— Не о том ты, Павел. Неудачница, вот кто я…

— Ты?! — Он чуть не подскочил на стуле. — У которой все всегда идет как по маслу?

— Какой же ты близорукий! Совсем людей не понимаешь. Они тебя интересуют только как орудия достижения поставленной цели. А что они думают, тебе все равно. Одно время я считала тебя настоящим коммунистом, достойным представителем первого поколения после Освобождения. И только позже поняла…

— Что поняла?

— Эгоист ты, Павел. А значит, человек ограниченный, не способный объективно оценивать реальность.

— Даже так? А как же мои успехи, которые признаны и оценены?

— Просто ты умен и в свое время сумел правильно угадать направление развития нашей промышленности.

— А теперь? Одурел? Знаешь, в Бухаресте один человек тоже утверждал, что я из ума выжил.

— Я думаю, ты сам свой ум растерял, уверовав в свое превосходство над другими.

Наступила долгая пауза. Косму раздражал, выводил из себя этот сдержанный, дружеский тон, которым она научилась в последние годы «анатомировать» его поведение. «Какого черта эта женщина постоянно судит меня?» И он решительно закончил разговор:

— Хорошо. Я позвоню тебе в редакцию. Обещаю, что управлюсь до полуночи.

Они встали одновременно. Он — подчеркнуто резко, желая всем видом показать, что полон сил и энергии. Она — с какой-то странной, несвойственной ей медлительностью. Когда спускались по лестнице, Косма вдруг вспомнил:

— А ведь ты еще что-то хотела сказать…

Ольга не поднимала глаз. Смотрела под ноги, словно боялась упасть.

— Да, хотела… — И вдруг в упор взглянула Павлу в лицо. Ее глаза сверкнули каким-то яростным упреком. — Я беременна.

Павел окаменел. Не чуя под собой ног, шагнул словно по воздуху, тщетно пытаясь собраться с мыслями, понять, осознать услышанное. Спросил прерывающимся шепотом:

— Когда! Как так? — И вдруг, обожженный страшной, невозможной догадкой, закричал: — Кто он? Говори же!

Ольга стояла двумя ступеньками ниже. Она глянула на него снизу вверх. Павел дрожал, как в припадке. «Бог ты мой, да он ревнует! И это после всего, что случилось…»

— Думаешь, если ты способен на подлость, то и другие тоже?

— Да, но мы так давно живем врозь… — растерялся он.

Она снова посмотрела на него с неприязнью, сказала хмуро:

— Короткая у тебя память, Косма.

Пепельно-серое лицо Павла начало постепенно оживать. В глазах заискрилась радость, он шагнул ей навстречу, протянул руки, готовый прижать к груди.

— Так это же великолепно!.. Ведь я всю жизнь мечтал об этом!

Но Ольга не шевельнулась, стояла холодная и неприступная.

— Об этом ты мечтал? О ребенке, зачатом в пьяном угаре, во время пытки? — Она повернулась к нему спиной и вышла на улицу. Косма бросился за ней.

— Меня давно уже мучит стыд за тот вечер, — торопливо говорил он, не обращая внимания на прохожих. — Я был пьян. И взбешен. А ты меня отталкивала с презрением, на какое только способна… Все-таки я был твоим мужем, а ты — моей женой.

— Только по документам. Для меня не существует семейной жизни без любви. Если мужчина, пусть пьяный, изнасиловал свою жену как последний подонок, значит, он не уважает ее и не ценит, проще говоря — не любит. Он превращается в зверя. Но даже звери и те оберегают самок, заботятся… Ты же просто мстил. В страшной злобе унижал меня, пользуясь своей буйволиной силой.

Косма остановился в отчаянии. Он часто вспоминал ту ночь слепого бешенства и неистовства. Знал, что виноват. Но сейчас его переполняло другое чувство.

— Знаю, Оленька, все знаю. Ты права, я вел себя как зверь. Но подумай только: то, чего мы ждали столько лет, случилось. И наплевать мне, как обойдутся со мною. Хочу сына. Нашего сына, Оленька!

Только сейчас он заметил слезы, которые текли по ее щекам. Осторожно, с нежностью обнял за плечи. Ольгу бил озноб. Она молча позволила усадить себя в машину и, только когда он дал газ, коротко сказала:

— Высади меня у редакции.

Павел утвердительно кивнул. Глядя перед собой в одну точку, Ольга добавила:

— Я решилась. Мне неприятно даже думать об этом ребенке. Я его не оставлю.

Руль чуть не выскользнул у него из рук. Он так резко затормозил, что шедшая сзади машина ударилась в бампер «фиата». Косма сидел как оглушенный. Машинально подал милиционеру документы. Тот заглянул в права, в удостоверение и взял под козырек.

— Можете ехать, товарищ генеральный директор. Ремонт оплатит владелец той машины: он не соблюдал положенную дистанцию. Будьте здоровы!

Ольга молча вышла из «фиата», пристально взглянула на Павла. И тут он очнулся, вылез из машины, подошел к другому водителю, протянул руку:

— Я прошу прощения. Вина моя: я слишком резко затормозил. Если у вас есть претензии, пожалуйста, позвоните мне… — Потом обратился к милиционеру: — Вы ошиблись. Он здесь ни при чем. Во всем виноват я.

Они снова сели в машину и в полном молчании доехали до редакции. Захлопнув за собой дверцу, Ольга обошла машину и, нагнувшись к опущенному стеклу, прошептала:

— Ты должен понять. Мне страшно. Мой ребенок, мой мальчик может родиться инвалидом, уродом, идиотом. Или станет порочным… как его отец!

Косма опустил голову.

— Зачем ты мучаешь меня?

— А со мной ты как поступил?

— Я свое получил. Остальное получу завтра. Но чем убивать ребенка, лучше убей меня. Я знаю, наш сын будет лучше всех!

Ольга не ответила. Поспешно взбежала по лестнице. Через минуту она уже с головой ушла в редакционную горячку: все срочно, неотложно, требует немедленного решения…

Павел позвонил ровно в полночь. Голос его дрожал.

— Я прочел. Думаю, что мое мнение об этом материале уже никого не интересует. Но тут есть некоторые неточности и кое-что напутано. Ты будешь сама исправлять?

— У меня текст под рукой. Давай, говори.

Около часа она вносила поправки. К ее удивлению, попыток как-то смягчить тон высказываний не было. Наоборот, по некоторым пунктам Косма добавил явно невыгодные для себя детали.

— А это тебе зачем? — спросила она.

— Мне? — удивился в свою очередь Павел. — Мне это не нужно. Но если уж говорить правду, то всю, до конца.

Помолчав немного, Ольга сказала:

— Спасибо. Ты действительно помог нам… Я хочу тебе еще кое-что сказать: я не пойду на завтрашнее заседание бюро. Меня заменит Дамаскин, ответственный секретарь редакции.

— Не хочешь видеть меня прикованным к скале и растерзанным орлами? А что скажет на это первый?

Ольга снова помолчала, потом сказала усталым голосом:

— Да, Павел, видно, ничему тебя жизнь не научила. Хочешь походить на Прометея?.. Но ведь он принес людям огонь. А ты что им дал? Ну а что касается Догару, так знай, он не задал ни одного вопроса, не высказал ни одного замечания, сказал только: «Хорошо, пусть будет так!» Люди гораздо лучше, чем ты о них думаешь.

Косма не ответил. Ждал, что Ольга еще что-нибудь скажет, но она молчала. Тогда он прошептал:

— Знаешь, ты, наверное, действительно имеешь право сама решать вопрос о Рэдуке…

— О ком, о ком? — не поняла Ольга.

— О нашем ребенке. Но только помни, что, если сделаешь, как сказала, мне на этом свете делать нечего.

Ольга бросила трубку.

Расширенное заседание бюро превратилось, по существу, в пленум уездного комитета. Была приглашена большая группа коммунистов с «Энергии», несколько партсекретарей крупных предприятий, секретарь парткома политехнического института. Некоторых удивило присутствие беспартийного Овидиу Насты и профессора Антона Димитриу, давно ушедшего с завода. Если приезд начальника главка Оанчи казался естественным, то появление Петре Даскэлу — необъяснимым. Открывая заседание, Догару представил нового инструктора орготдела Центрального Комитета партии:

— Петре Даскэлу, выпускник нынешнего года высшей партийной академии, был выдвинут, как вам хорошо известно, из рядов коммунистов нашего уезда. Мы убеждены, что он очень поможет нам, потому что хорошо знаком с положением дел в городе и на заводе, со всеми проблемами, которые нас сегодня волнуют.

Приезд Даскэлу Павел Косма воспринял как дурное предзнаменование: этот бывший партсекретарь, которого он «выдвинул», чтобы избавиться, слишком хорошо его знал. Догару тем временем огласил повестку дня.

— Нетерпимое положение, давно уже сложившееся на заводе «Энергия» и оказывающее влияние на всю обстановку в уезде, отражает серьезные просчеты в хозяйственной и административной деятельности, является тревожным сигналом об упущениях в партийной работе, в методах и стиле руководства, в пропаганде и кадровой политике. Вот почему я прошу всех присутствующих всесторонне обдумать суть обсуждаемых проблем, с которыми те, кто успел прочесть сегодняшний номер «Фэклии», имели возможность частично познакомиться. Наша задача — выработать меры по нормализации положения на заводе. Сейчас я предлагаю заслушать доклад нашего нового секретаря по экономике Штефана Попэ, который лично вел разбор дела Виктора Пэкурару, и реферат ответственного секретаря газеты товарища Дамаскина, проведшего беседу с сотнями рабочих «Энергии». Итак, если не возражаете, приступим к работе.

Новый секретарь начал свое выступление остро. Причину кризисного положения, в котором оказалась «Энергия», он видел в том, что партком пассивен, а завком превратился в некий придаток дирекции.

— Кто виноват, кто за это несет ответственность? Я высказываю свое мнение, которое подтверждают бесчисленные беседы с рабочими, мастерами, техниками и инженерами «Энергии». Как это ни тяжело, но мы должны признать, что генеральный директор проводит в жизнь линию, чуждую нашей партии. Я считаю, что товарищ Косма решает проблему повышения эффективности производства, руководствуясь местническими интересами, игнорируя конечную цель всей нашей деятельности, нашей борьбы — благо человека. Я далек от мысли, что Косма теоретически не разбирается в вопросе. Однако, стремясь превратить коллектив «Энергии» в некое орудие своей личной воли, он не давал хода творческим инициативам инженеров и рабочих, лишил их возможности ощущать себя хозяевами завода. Генерального директора окружала группа приспешников, которая устраняла всех несогласных с его политикой единовластия.

Беспощадно критикуя работу парткома, Попэ подчеркнул вину Василе Нягу и Андрея Сфетки. Потом с большой теплотой сказал о коммунистах, включившихся в борьбу за изменение положения. А когда произнес имя Виктора Пэкурару, наступила могильная тишина. Не потребовалось ни приглашения, ни жеста, все мгновенно поднялись со своих мест. Павел Косма вздрогнул, поколебался секунду и тоже поднялся. Рядом с ним дед Панделе вытирал кулаком щеку. Чуть поодаль стоял с перекошенным лицом Ион Сава и сверлил его испепеляющим взглядом. Павел закрыл глаза и сел последним. Штефан Попэ критиковал дирекцию за допущенный по ее вине разрыв между проектированием и производством, за слепое противодействие идее новой специализации завода, что свидетельствует о консервативности и непонимании линии, намеченной съездом. Но тем не менее без ведома директора, сказал он, кадровые специалисты широко развернули проектно-исследовательскую и организаторскую работу, в ходе которой сложились тесные товарищеские отношения между рабочими, техниками, инженерами и проектировщиками. Это ценное достижение, особенно если учесть, что в целом атмосфера на заводе нездоровая.

Выводы были четкими и конкретными: обновление завода с учетом задач новой пятилетки; достижение самого тесного взаимодействия между исследованиями, проектированием и производством в целях сокращения до минимума импорта как электромоторов, так и материалов для их производства; реорганизация управления заводом; укрепление всей партийной работы — перестройка пропагандистской деятельности, отказ от шаблона и демагогии, превращение казенной и парадной стенгазеты в боевой листок, перевыборы в возможно более короткий срок партийного комитета. Заканчивая, Штефан Попэ постоял несколько секунд в раздумье, потом сказал твердо:

— На этом, товарищи, я завершаю доклад, подготовленный по поручению бюро. Но, прежде чем сойти с трибуны, я хотел бы добавить, что все это время меня мучил один вопрос. Ну хорошо, пусть самоубийство Виктора Пэкурару — случай, случай крайний, нетипичный ни для нашего уезда, ни для страны в целом. Пусть так. Но где были мы? Бюро, комитет, партактив? Ведь все это происходило буквально на наших глазах. Как мы дошли до того, что, несмотря на многочисленные сигналы, оставались инертными и безучастными? Не знаю, способны ли мы сегодня дать ясный ответ, но мне было бы просто стыдно обойти эти мучительные вопросы молчанием. Я обращаю их к вам, чтобы каждый задумался над происшедшим: только так, общими усилиями, мы сможем прийти к полной ясности. Ибо в конце концов от этого зависит и то, как мы будем работать в будущем.

Поднялся лес рук, все просили слова. Обсуждение доклада грозило затянуться надолго. Косма слушал выступавших равнодушно, с каменным лицом, в глаза тех, кто выходил на маленькую трибуну, не смотрел. Отметил про себя глубокий анализ и самокритику, прозвучавшие в словах Дана Испаса, искренность, с какой тот признался, что недооценивал необходимость обеспечить более высокие темпы работы, как того требовали инженер Сава и генеральный директор. Выступления инженеров Савы и Станчу, которые главным условием перемены курса считали перемены в руководстве, Косму не удивили, но слова деда Панделе его потрясли:

— Я когда-то дал тебе молот в руки, от меня ты научился работать на станке. Вместе с ремеслом ты учился думать и чувствовать по-рабочему. Забыл, как прошибали тебя слезы, когда, придя на завод с пустыми карманами, в обеденный перерыв находил у своего станка сверточек? Рабочий человек не умеет жевать, когда рядом голодный. Неужели же все забыл? Да как бы ты стал инженером без нас, без завода? Как стал бы большим начальником без этих шести тысяч работяг? Вот я все думаю: откуда это зло, которое превращает рабочего паренька в эдакого хозяйчика старой закваски? Знаешь, мне порой начинает казаться, что ты стыдишься бывать среди тех, у кого руки в мозолях и копоть на лице до гробовой доски. А ведь мы отдали тебе все, что имели, отдали от чистого сердца…

Сколько искренней, обжигавшей душу боли было в словах старика! Косма смутился, язык не повернулся сослаться на то, что дед Панделе мстит за отправку на пенсию. Но выступление Овидиу Насты Косму удивило. Главный инженер поднялся на трибуну под аплодисменты и, жестом остановив их, сказал:

— Нет, товарищи, я не заслуживаю этого. Мое мнение часто шло вразрез с мнением дирекции, случалось, я помогал новаторам. Но сейчас, здесь, в стенах комитета партии, я не могу не признать своей вины в том, что я как главный инженер не сумел уберечь его от превращения в некоего «менеджера», у меня не хватило гражданской смелости для сопротивления, и я довольствовался позицией исполнителя. Наша честь обязывала нас всех бороться до конца. Некоторые так и поступили, они здесь присутствуют: Кристя, Испас, Сава, Маня, Станчу, Василиу… Сегодня здесь с нами и Петре Даскэлу. Разве мы можем забыть его поучительную историю? А Виктор Пэкурару? Его имя останется в памяти каждого из нас…

В перерыве Косма отправился в буфет выпить кофе. Почувствовал, что кто-то следует за ним. Косма замедлил шаги и услышал над ухом знакомый шепелявый голосок:

— Что поделаешь, товарищ генеральный директор, как говорится, собака лает — ветер носит… Ну ничего, пройдет месяц-другой, все уляжется, Павел Косма как был, так и останется генеральным директором. А пока лучше их не дразнить — в клочья могут изодрать. Уж не обижайтесь, когда мне дадут слово, я выступлю так, как надо им, но знайте, что вам я предан навсегда…

Только теперь Косма обернулся и, задыхаясь от брезгливости, бросил в лицо Нягу:

— Подлец! И как только я терпел тебя?

Выступление Василе Нягу возмутило всех. Особенно когда он говорил о Косме:

— С самого начала товарищ директор показался нам всем настоящим коммунистом, но потом… Запугивания, черная клевета… Совсем дезориентировал коллектив. Я заявляю здесь, перед лицом нашей партии, что мне, старому подпольщику-железнодорожнику, очень стыдно за него…

Говорить ему не дали. Догару тяжело поднялся со стула и, перекрывая шум, обратился к залу:

— Товарищи, в выводах доклада секретаря по экономике есть пункт о перевыборах партийного комитета. Понятно, что это дело коммунистов «Энергии» — кого они выберут. Но хотелось бы сейчас перед вами сорвать маску, разоблачить одного спесивого самозванца, давно рядящегося в спецовку железнодорожника. Когда-то этот человек был рекомендован вам на должность заместителя секретаря. Когда мы слышим о железнодорожниках, в нашей памяти встают картины их героической революционной борьбы в феврале 1933 года. С понятной каждому гордостью мы считали, что Василе Нягу — из их числа. Но недавно была сделана проверка некоторых фактов его биографии. И я заявляю здесь со всей ответственностью, что Василе Нягу никогда не был подпольщиком. Он вступил в партию в мае 1945 года в Араде. К железной дороге действительно имел отношение: был проводником международного вагона, стелил постели господам капиталистам, зарабатывая чаевые… За то, что он долгое время вводил в заблуждение государственные органы, он будет отвечать в установленном порядке. Вопрос о Василе Нягу предстоит также решать коммунистам завода.

Загремел опрокинутый стул, кто-то закричал:

— Смотрите, он в обморок падает!

Потом прозвучала пара пощечин.

— Да ну его к черту, этого шарлатана! Притворяется… — Ликэ Барбэлатэ так и не понял, за что его выводят из зала, оглядывался по сторонам и возражал с подкупающей наивностью: — А чего я ему сделал? Просто хотел в чувство привести…

И хорошо, что в этот момент Ликэ на было в зале. Потому что на трибуну поднималась Ралука Думитреску. Вся в черном, с темными кругами под глазами, Ралука судорожно схватилась за края трибуны, враждебно глянула в зал и вдруг вся залилась краской. Косма разглядывал ее равнодушно, смутно припоминая, что это вроде бы секретарь заводской комсомольской организации. Косма даже не вслушивался в начало ее речи, пока до его ушей не дошло:

— Я не берусь говорить от имени всех комсомольцев, которых на заводе больше тысячи. Во-первых, я с ними не советовалась. Во-вторых, не знаю, насколько объективными они могут быть. Одни боготворят генерального директора за то, что он построил жилье, выдает путевки в дома отдыха, посылает учиться; другие ненавидят его за то, что он не прощает нарушений дисциплины, прогулов, пьянок. Так что я лучше буду говорить от собственного имени. Я никогда не работала рядом с товарищем Павлом Космой. Сколько раз он высмеивал меня: «Молодежь, молоко-то с губ вытри…» Но я никогда на него не обижалась. И знаете почему? Потому что он дни и ночи проводит на заводе. Потому что он не прощает хулиганство, бездельничанье, пристрастие к спиртному. Потому что замечает самых способных и серьезных, поддерживает их, выводит в люди. Разумеется, не один, при поддержке парткома, комсомола и профсоюза. У меня вызвало чувство омерзения то, что говорил здесь Василе Нягу. Это ничтожный человек. Для меня образ нашего генерального директора — это образ настоящего человека, пример для подражания. Очень легко растоптать достоинство, личность, честь человека, но я уверена, что товарищ Павел Косма не из породы бесхребетных. Он вынесет все ваши нападки с высоко поднятой головой.

Ралука хотела еще что-то добавить, но раздумала и пошла на место. Села, не поднимая глаз. Она не видела ни деда Панделе, закрывшего от стыда лицо, ни побелевшего как мел брата Василе, который сидел в глубине зала. Косма же был больше чем раздосадован. «И чего понадобилось этой девице? С какой стати бросилась на мою защиту, словно дикая кошка? И ведь она права, я никогда всерьез ее не воспринимал, не сказал ей ни одного доброго слова… В чем же дело? А может, не такая уж я паршивая овца, есть во мне что-то?.. А хороша — сил нет, особенно в ярости. Эх, молодость!..»

За окнами опускался вечер. В зале зажгли свет. Говорил Оанча. Объяснял, чего ждут от «Энергии» главк и министерство. Реконструкцию завода назвал проблемой номер один. Лукаво улыбнувшись, закончил:

— Знаю, о чем вы сейчас думаете: легко, мол, давать указания и распоряжения из Бухареста. Обещаю поддерживать все ценные инициативы. Не сомневаюсь, что вы найдете самые верные решения. Понадобится — будем советоваться в Бухаресте. Так, товарищ Даскэлу?

Петре, не вымолвивший до этого ни слова, кивнул в знак полного согласия. Первый секретарь спросил, не хочет ли и он выступить. Даскэлу отказался:

— Я уехал отсюда несколько лет назад. Приехал лишь сегодня. Ну что я могу добавить к уже сказанному?

Спокойным, подчеркнуто нейтральным тоном первый секретарь спросил:

— Возможно, хочет что-нибудь сказать товарищ Павел Косма?

Павел поднялся, жестом отказался от предложения выйти на трибуну и заговорил. Слова падали, как тяжелые камни.

— Не собирался я выступать. Все вы и так хорошо знаете мое мнение. Да и я не из тех, кто посыпает голову пеплом. С Овидиу Настой я конфликтовал всегда. Слишком разные были у нас мнения о перспективах, организационных формах и отношениях с людьми. Но должен признать, что наши достижения последних лет — результат ожесточенных дискуссий, когда правильное решение выковывалось в огне яростных столкновений. И вот сейчас, когда мы размежевались полностью, главный инженер не стал делать из меня козла отпущения, а, казалось бы, чего проще. Тронуло меня и выступление Ралуки Думитреску. Я подумал: если есть молодежь, которая видит во мне какие-то ценные качества, значит, рано выбрасывать меня на помойку. Что же касается существа обсуждаемой проблемы, то хотел бы сказать только одно: я старался честно служить заводу, отрасли, стране. Мне было тяжело, но я никому не жаловался, что принимать решение — это одно, а проводить его в жизнь — совсем другое. Мне потребовалось выучиться «хозяйственной дипломатии», изворотливости, обзавестись полезными знакомствами, овладеть всем набором способов, которыми можно добиться своего. Хорошо ли это? Кристя говорит, что нехорошо, нечестно. Но необходимость выполнения плана заставляет прыгать через собственную голову. Могу только сказать: я делал все, что было в моих силах. Не отрицаю, очевидно, допустил немало ошибок. Наверное, часть из них была неизбежна. Я ведь живой человек!.. Я не сожалею о годах, которые провел на «Энергии». Это были годы настоящей жизни.

Он резко сел. Зал молчал — ни вопросов, ни реплик.

Заключительное слово первого секретаря заняло четверть часа. Исходя из создавшегося на заводе положения, он наметил ряд первостепенных задач и акцентировал внимание на порочной практике пустопорожних совещаний и формального контроля. Потребовал от государственных органов провести доскональное хозяйственно-финансовое расследование, чтобы привлечь всех виновных к строгой ответственности.

В заключение Догару сказал:

— От имени секретариата уездного комитета партии мы предлагаем главку заменить генерального директора «Энергии» и пересмотреть распределение функций в руководстве завода. По партийной линии бюро проанализирует деятельность товарищей Космы, Нягу и Сфетку и подготовит отчет. Досрочно будут проведены выборы нового парткома. Кроме того, орготдел, а также отдел пропаганды детально проанализируют стиль и методы своей работе и доложат об этом пленуму. Партийная комиссия проведет анализ деятельности товарища Иордаке, который остается пока в нашем распоряжении.

На этом заседание закрылось.

Штефан глянул на часы. Как-то не верилось: столько всего произошло, а всего лишь семь часов. В надежде встретить Санду он поспешил в холл. И действительно нашел ее там в одном из огромных кресел.

— Телепатия! — воскликнул он. — Сандочка, да будет тебе известно, что сегодня великий день.

— Что ты имеешь в виду?

— Догадайся! Думаю, ты первый человек, осмелившийся сесть в это кресло-реликвию.

Санда улыбнулась устало:

— Переоцениваешь ты меня, Фан. Меня усадил первый секретарь — сам он разговаривает с товарищем Оанчей, а мне велел любыми средствами задержать тебя. Он нас приглашает.

— Приглашает? — оторопел Штефан.

— Именно. Не знаю — куда, не знаю — на какой час. Надеюсь, он не собирается устраивать пир в своем рабочем кабинете.

Штефан улыбнулся, живо представив себе эту картину.

— А Петришор?

— Дома. Говорит, играет с двумя школьными товарищами. Только голос одного товарища явно девчачий.

— Чего же ты хочешь, старушка, растет парень! Второй класс. Что они собираются делать?

— Сначала уроки. Потом, если будет время, посидят «немного» у телевизора. И если не дождется нас, сам ляжет спать.

В этот момент дверь кабинета широко распахнулась, и на пороге появились Оанча и Догару, оба с озабоченными лицами. Начальник главка дружески улыбнулся Штефану и с грозным видом остановился перед Сандой.

— А это тот самый «товарищ из пропаганды», который воды в рот набрал?

— А тебе кажется, что список выступавших был слишком коротким? — поспешил на помощь Догару.

— Да не то я хочу сказать, — сразу успокоился Оанча. — Просто был хороший повод поговорить о реформе всей системы пропаганды на этом заводе. Осточертели лозунги во всю стену и примитивные плакаты. Люди смеются.

— Думаешь, это только на заводе? — снова возразил первый секретарь. — Давай реально смотреть на вещи! Кстати, то, о чем ты говоришь, отмечено и в заключительных выводах.

Покраснев от обиды, Санда сказала:

— Хорошо хоть, что вы спустились с Олимпа. Все сразу увидали, поставили диагноз и панацею выдали.

Оанча так и застыл от столь неожиданного отпора. Он в растерянности потер свой острый нос, скорчил гримасу Догару. Тот рассмеялся:

— Так его, Сандочка, так! Ишь какой: не успел в начальники выбиться, как уже императора из себя корчит… Чего тебе в голову взбрело, Оанча? Да Санда одна из самых смелых на заводе, воюет с Космой вот уже лет восемь, да с такой храбростью, какая и мужикам-то нашим не снилась. Но ты прав, пора нам избавляться от этих штампов. К чему постоянно вбивать человеку в голову одни и те же вещи, которые он и без нас хорошо знает? Крепче его не убедишь, скорее наоборот, заставишь усомниться в этих высоких истинах, которые необходимо повторять, как молитву…

Они распрощались, и Оанча скрылся за дверью с живостью, поразительной для его роста. Догару подхватил Штефана и Санду под руки и, будто все уже было давно обговорено, сказал:

— Пошли пешком! Я ведь в двух шагах отсюда живу.

И в самом деле, за ближайшим поворотом Догару остановился перед многоэтажным домом старой постройки. В лифте они поднялись на шестой этаж. Догару осторожно отпер дверь и спросил ласковым, негромким голосом:

— Ты дома, Кристи? Вот и мы…

Из прихожей они прошли в комнату, стены которой были сплошь заставлены книжными полками. С простенка на них смотрел с отеческой улыбкой не очень старый, но совершенно седой человек. Санда замерла, прикрыв ладонью рот. Штефан обнял ее за плечи, взял из рук сумочку, осторожно усадил в кресло. В этот момент дверь справа отворилась, и на пороге появилась девочка лет двенадцати — ее огромные голубые глаза были точно такие же, как на портрете, и вся она словно светилась обаянием непосредственности и доверчивости.

— Я Кристина Пэкурару, — сказала она просто. И, посмотрев на хозяина дома, добавила: — Пэкурару-Догару.

Ни Штефан, ни Санда не обнаружили своего изумления. Они тут же затеяли общий разговор о красотах их горного города, расспрашивали Кристину, понравился ли он ей, просили поделиться своими впечатлениями. Девочка отвечала без робости, но взвешивая каждое слово. Да, город ей понравился. За несколько дней она обошла его весь, познакомилась с самыми интересными достопримечательностями, побывала в знаменитой дубраве. Много часов провела на кладбище. Догару в разговор не вступал, дал им возможность лучше узнать друг друга, чтобы девочка почувствовала себя среди своих. Штефан и Санда, понимая деликатность ситуации, изо всех сил старались не допустить какого-либо промаха. Но Кристи сама нашла естественный тон.

— Дядя Виктор мне рассказывал о вас, тетя Санда. Я знаю, что вы очень любили и уважали моего папу. Что провожали его в последний путь. А товарищ Штефан сделал все, чтобы имя папы осталось незапятнанным. Большое вам спасибо за все.

— Мы, Кристи, выполняли свой долг, — ответил Штефан. — Со временем тебе приведется поговорить со многими людьми, и ты будешь гордиться своим отцом. Этого человека любил весь завод. А может, даже и весь город.

Санде понравилось, как девочка одета. Просто, чисто. На загорелых ногах спортивные туфельки, к тоненькой талии ниспадают две тяжелые, аккуратно заплетенные косы. Кристи чувствовала на себе внимательные взгляды, но не проявляла неудовольствия или стеснения. По всему было видно, что она хорошо владеет собой, что ей по душе открытые лица гостей, приятно быть с ними рядом. Тут Догару спросил озабоченно:

— А ты нас попотчуешь чем-нибудь, Кристи?

Она поднялась и с трогательным достоинством пригласила:

— Пожалуйста, прошу вас в столовую. Не знаю, что у меня получилось, но я старалась. Дядю Виктора нельзя подводить — ведь вы первые гости в этом доме.

В центре строгой, со вкусом обставленной столовой стоял накрытый к ужину стол. Все сверкало чистотой. Вмиг воцарилась атмосфера искренности и теплоты. Кристина подавала охотничьи сосиски и холодные котлетки, разливала цуйку в малюсенькие рюмочки, раскладывала гостям всевозможные салаты, принесла хорошее красное вино. Догару тоже старался, помогая юной хозяйке, — все должно было ее радовать, располагать к искренней беседе.

— Да ты замечательная хозяйка, — похвалила Санда. — Когда же ты успела всему этому научиться?

Штефан перехватил тревожный взгляд Догару, но Кристина не смутилась:

— Мне нравится готовить. У нас была очень хорошая учительница по домашнему хозяйству. Строгая, правда, но зато многое умела. А с теми учениками, которые проявляли интерес к ее предмету, она даже делилась своими кулинарными секретами.

Кристина убрала со стола, принесла горячий кофе. Санда, не обращая внимания на протесты девочки, пошла с ней на кухню.

— Знаешь, Кристи, дружба начинается с взаимной помощи. Этому я научилась у твоего отца. Давай для начала помоем вместе посуду. А нашим мужчинам и целой ночи не хватит, чтобы все обсудить.

Догару включил торшер, погасил верхний свет. Штефан маленькими глотками пил кофе, ждал. И секретарь начал свой рассказ:

— С большим трудом я разыскал ее. Если бы не Оанча, право, не знал бы, что и делать. Поначалу бросился разыскивать ее мать. Она уже давно не Пэкурару, теперь ее фамилия — Бадя. Родила троих детей, и все от разных мужей. Кристину она отдала в детский дом, когда ей было пять лет. Первое время приходила к ней по воскресеньям, а потом совсем дорогу забыла. Но ты видишь, она выросла доброй, нежной и доверчивой. Ей чуждо всякое притворство и лицемерие, она не понимает, что такое ложь. Когда ей стукнуло десять лет, вдруг объявилась мать и забрала ее. Оказывается, ей нужна была служанка, нянька для других малышей и чтобы было на ком зло срывать. Для Кристины началось настоящее хождение по мукам. Она хлопотала по дому от зари до поздней ночи. О школе и заикнуться не могла. «У тебя четыре класса, чего еще надо? Для женщины счастье не в учении, а в том, чтобы удержать мужика в постели!» Мать водила ее с собой по магазинам, и девочка носила покупки. Однажды их остановили у выхода из магазина и отвели к администратору. В корзинке девочки обнаружили большое количество парфюмерных товаров. Мать ударилась в истерику, избила Кристину на глазах администратора и, хотя он возражал, настояла на вызове милиции. Кристина ничего не понимала: зачем мама положила все это в ее корзинку и почему теперь так бесится. «Это же настоящая клептоманка, — причитала мать. — Я не могу больше ее видеть. В исправительный дом, и точка!» Вот так через пять месяцев девочка оказалась среди несовершеннолетних преступников. Там-то после долгих поисков ее и нашел Оанча. Начальница колонии, полковник милиции, очень хвалила Кристину: «Учится хорошо, трудолюбива, отзывчива. Но совершенно безоружна перед лицом жизни. Она и сейчас не может понять, каким образом оказались украденные вещи в ее корзинке. Но совсем не вспоминает о матери. Отказалась написать ей письмо, когда мы разыскали адрес. Очень музыкальна, особенно любит фортепьяно».

— Ну и что вы думаете делать теперь, после того как удалось вызволить ее из колонии? — спросил Штефан.

— Первую проблему я уже решил. За десять тысяч леев я получил от гражданки Бадя официальный отказ от каких-либо прав на ребенка и согласие на удочерение мною Кристины. Что я и сделал с соблюдением всех необходимых формальностей. Вторая проблема — воспитание. Она унаследовала лучшие черты характера своего отца, и их необходимо развить. Ей было два годика, когда мать ушла от Виктора Пэкурару. В остальном, думаю, больших хлопот не будет. Перешла в шестой класс, будет продолжать учебу в школе. Потом сама выберет себе лицей. Мне сказали, что она одинаково сильна в математике и румынском, физике и химии, в истории и географии. Но жить не может без рояля. И скоро она его получит — через десять дней, когда ей исполнится двенадцать лет. Правда, не знаем пока, куда его поставить, места не хватает. Ну да как-нибудь разберемся, много ли нам надо!

Штефан задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:

— А почему вы не поселились в особняке, отведенном для первого секретаря? Уж сколько лет прошло, как живете в нашем городе…

Догару сначала нахмурился, потом сказал просто:

— А зачем? Я старый холостяк, вся моя жизнь — в рабочем кабинете. Кроме того, просто лень. Дом старый, значит, ремонт, сметы, ремконторы…

— Об этом мог бы позаботиться уездный комитет.

— Ну что ты говоришь! Секретарь ты на своем рабочем месте. А дома ты такой же, как все, и со своими делами должен справляться сам.

— А много вы знаете таких людей, кто следовал бы этому принципу? Вы ничего еще не слышали, к примеру, о Иордаке?

— Об этом я узнал, к сожалению, только теперь. Что же касается положения в других учреждениях, то мне оно неизвестно.

— А ведь ваше поведение могло бы стать примером. Но кто в нашем городе знаком с повседневной жизнью первого секретаря?

— Ничего интересного, можешь мне поверить. Я поступаю так, потому что не могу иначе. И не хочу.

— Но вы теперь не один.

— А нам с Кристиной что, трех комнат мало? Слушай, товарищ Попэ, хватит об этом! Помогите мне только найти для нее подходящую среду, в которую бы она вошла безболезненно.

— Думаю, что Санда уже постаралась. Ведь она в юных душах разбирается лучше, чем в пропаганде.

— Не скажи! Я читал ее доклад с предложениями о реорганизации пропагандистской деятельности на «Энергии». Там есть смелые, интересные идеи. Похоже, недооцениваешь ты свою жену…

— Как раз сегодня она упрекала меня в этом.

— И поделом тебе.

Оба замолчали. И вдруг поняли, что думают об одном и том же. Догару положил Штефану руку на колено:

— В моем доме я хотел бы видеть в тебе своего друга. В комитете — другое дело, там ты останешься секретарем, товарищем Попэ. Что касается вопроса, который ты хотел задать, запомни лишь одно: да, я перелетная птица. В любой момент меня могут перевести на другое место. Особенно сейчас. Но, как бы ни сложилась моя жизнь, для Кристины я всегда буду настоящим отцом. Приемным только по документам. Я с радостью взял на себя эту обязанность. Это все, что я могу теперь сделать для своего друга, для которого не сделал ничего, когда это было жизненно необходимо.

Санда и Кристина принесли коктейли.

— Ты только попробуй, дядя Виктор, какое это чудо! Тетя Санда меня научила, — наступала Кристина на Догару.

Тот, едва пригубив рубиновый напиток, сказал с укоризной Штефану:

— И ты еще не верил, что твоя жена прирожденный пропагандист?!

Который уже час кружил Павел Косма вокруг собственного дома. Ноги, казалось, налились свинцом и больше не слушались. Изо всех сил старался он шагать прямо, с поднятой головой, но удавалось это с трудом. «Что бы ни случилось, — говорил он себе, — никто не увидит тебя сгорбленным!» Однако в дом войти не решался. Он испытывал чувство глубокого отвращения к этому темному параллелепипеду, царству невыносимой тишины. «Чертов склеп! — в который уже раз проклинал его Косма. — Так мне и надо! Сам построил, сам цветочками обсадил, теперь только крышку закрыть осталось…» Еще давно, задолго до поста генерального директора, он решил, что любой ценой построит себе дом. Учась в партакадемии, он начал копить денежки. Кто бы поверил тогда, что гуляка и весельчак Косма на самом деле скупердяй? И позже никто понятия не имел, кроме разве Ольги, чего стоило ему, тогда еще инженеру, каждый год значительно округлять сумму на сберкнижке. Земельный участок он купил как раз в день назначения на высокую должность. Привел в движение свои связи, друзей, чтобы раздобыть все необходимое для строительства дома. Но ни разу не преступил закона, даже отказался от какой-либо помощи своего предприятия. А когда директора других заводов, домогавшиеся моторов вне очереди, предлагали ему стройматериалы, оборудование, мебель, он с возмущением и брезгливостью отвергал презенты, даже самые соблазнительные, в открытую называя их взяткой. Об этом знали и на заводе. Петре Даскэлу был первым, кто рассказал об этом факте на заседании партийного комитета. Когда Косма услышал, что об этом много говорят в городе, он только пожал плечами: «Ну и что? Каждый должен поступать так!» Павел хорошо знал, что далеко не все директора строили себе дома, дачи, квартиры честным путем, но сам не хотел пятнать свою совесть и имя.

И вот теперь этот дом стал для него поистине невыносимым, чем-то вроде пристанища призраков. Да, они упорно посещали его каждую ночь, заполняли сны, приводили в дрожь, поднимая с мокрых от пота подушек. Порой он просыпался от собственного крика. А то всю ночь не мог сомкнуть глаз, впадал в дремоту уже на рассвете, терзаемый мыслью, что скоро вставать. Вскакивал с постели, бросался под душ, брился кое-как и отправлялся на завод хмурый, с болью в затылке и горечью во рту. Просил крепкого кофе и, погружаясь в работу, постепенно забывал обо всем, пока на завод не опускались вечерние сумерки и в цехах не утихал шум. Он искал любые предлоги, лишь бы задержаться на работе подольше. Мариету Ласку и других сотрудников не отпускал.

Пристрастился было к коньяку. Сначала вроде помогало, но потом знакомые страхи, бессонница, чувство полнейшей пустоты стали возвращаться, убеждая в бессилии алкоголя. Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.

А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя. — Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»

Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то. — А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью…

Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы, — два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.

— Я слушаю, моя любимая!

Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:

— У тебя будет ребенок, Павел Косма.

ГЛАВА 14

Город, как и весь уезд, переживал период бурного обновления. Застать Догару в уездном комитете было невозможно. В командировках его часто сопровождал Штефан Попэ. Другие партработники тоже не сидели на месте: приходили в местные органы власти, на предприятия, прямо в заводские цеха, разъясняя суть назревших перемен, приглашали смело высказывать критические замечания, старались втянуть рабочих в откровенный разговор. По пятницам и субботам все собирались в уездном комитете и подводили итоги. Догару приходилось, постоянно напоминать: «Не надо отчетов о проделанной работе. Прежде всего нас должно интересовать, чем живут, что думают люди, есть ли у них какие-нибудь замечания или предложения». Вскоре Штефан получил задание полностью сосредоточиться на «Энергии» — помочь коллективу завода перестроиться, поддержать усилия проектировщиков, занятых не только поисками новых решений, но и усовершенствованием традиционных моделей. Много сил отдавал он организации цеха самооснащения. Завод, подобно судну, ложился на новый курс и клокотал, набирая скорость. На Косму Штефан теперь пожаловаться не мог. Павел всех внимательно выслушивал, созывал руководителей, принимал необходимые оперативные меры. Но все это как сомнамбула, по инерции, без души… Это были дни трудные, требовавшие полной отдачи, а Косма чувствовал, что он здесь посторонний, время «исполнения обязанностей» заканчивается. Но решение главка все не приходило. «Сколько же это будет тянуться? — спрашивал себя Павел. — Сколько будет молчать Ольга, не отвечая на мои звонки в редакцию?.. Все сразу навалилось. Оленька ты моя единственная. Поговорить бы с тобою, посоветоваться…» Павел забыл дорогу в уездный комитет, но не из-за гордости, а потому что Попэ не вылезал с завода. Штефан частенько поднимался в кабинет генерального директора, держался так, будто ничего не произошло. Да и, ходя по заводу, насмешливых, злорадных взглядов, которых он так боялся, Павел не встречал. Не до того теперь было, дел у всех по горло. Порою, правда, казалось, что рабочие его избегают, предпочитают решать вопросы с начальниками цехов, инженерами, мастерами. Не без удивления он отметил, что тесное взаимодействие проектировщиков с производственниками стало нормой, стилем работы. Часто мелькали теперь в цехах белые халаты, а в «белом доме» — рабочие спецовки. Ион Сава торжествовал. К середине ноября ему удалось запустить в эксплуатацию ряд новых агрегатов. Он стал более сдержан, научился владеть эмоциями, потому что на собственном примере убедился, что эмоции — плохой помощник в работе. Образцовую выдержку демонстрировал он и в отношениях с Космой. Однажды на оперативке он уже было хотел по привычке резко возразить Косме, но сдержался, дождался, когда генеральный директор заглянет в токарный, и только тогда, в присутствии Марина Кристи, спросил: «А не пора ли нам отказаться от оперативок? В настоящее время они ничего не дают». Косма затравленно глянул на него, но спросил вежливо: «Вы в самом деле так считаете?» Сава протянул график выполнения плана за последние три месяца. «С тех пор как наладились естественные взаимосвязи подразделений, игра в «оперативный штаб» потеряла всякий смысл. Положение на заводе нормализуется, и никаких ЧП не предвидится». Никакого конкретного решения Косма тогда не принял, но практика проведения подобных совещаний отпала сама собой.

Павел не знал, что делать со своим свободным временем. Накупил книжных новинок, читал до поздней ночи, лишь бы ни о чем не думать. Подпись Ольги под каждым номером «Фэклии» говорила о том, что она жива и здорова. Но его беспокоило и тревожило, что она отвергает его помощь. Чисто женская форма мести, успокаивал он себя. И вот однажды, выезжая из заводских ворот, заметил Дана Испаса, не спеша поднимавшегося по улице. Дан махнул ему рукой в знак приветствия. Павел притормозил, открыл дверцу.

— Садись!

— Да нет, спасибо, я просто поздоровался…

Косма вышел из машины и решительно шагнул к Испасу.

— Я хочу наконец знать, что происходит с Ольгой.

Дан стоял, глубоко засунув руки в карманы дождевика и нахлобучив капюшон, и удивленно смотрел на Павла.

— Как, а разве она тебе не звонила?

— Последний раз это было ночью, после того совещания. А теперь не берет трубку.

— Странно, — пожал плечами Дан. — Она часто тебя вспоминает. Мама даже говорит, что для Ольги твое слово — закон.

— Ошибаетесь, — ответил Павел с нескрываемой горечью. — Превыше всего Ольга ставит свое собственное мнение.

— Скажешь тоже, никогда она такой не была. И, наверное, никогда так не нуждалась в близком человеке, как сейчас.

— А почему же она не отвечает на телефонные звонки? Почему не возвращается домой?

— Хочешь честно? Видишь ли, о вашей ссоре я знаю больше, чем ты думаешь. Так вот, не кажется ли тебе, что Ольга задается вопросом: а может, Павел ищет какое-нибудь удобненькое решение, чтобы выпутаться из этой истории?

Косме показалось, что он сейчас упадет, и он оперся о стену дома.

— Неужели она так говорила?

— Нет, это я так говорю. Пытаюсь понять.

— Не знаешь ты ни ее, ни меня. Не может Ольга думать, что я такой подлец.

— Позвони к нам домой. Сегодня она неважно себя чувствует и все редакционные дела решает по телефону.

Павел поспешил к машине. Остановился у первого же автомата. Набрал номер Испасов. Ответила сама Ольга. Поколебавшись какое-то мгновение, Косма сказал дрогнувшим голосом:

— Я сейчас приеду и отвезу тебя домой.

Последовало долгое молчание. Потом послышался тихий голос Ольги:

— Я так не могу. Нужно найти домработницу. Представляю себе, что творится дома.

— А Тея?

Снова молчание, потом тяжелый вздох:

— После всего, что случилось?

— А что с ней случилось? — не понял Косма.

— Ты знаешь, что́ я имею в виду. Она тебе не может простить…

— Что простить?

— Зачем ты рвался в ее комнату?

Только теперь Косма сообразил и рассмеялся:

— Бедная девушка! Вот что вообразила! Я, понимаешь, искал питьевую соду, которую она куда-то засунула. Изжога с перепою замучила… Ты подумай, что ей в голову взбрело!

После паузы Ольга сказала каким-то вялым, равнодушным голосом:

— И все же не сегодня. Не хочу беспокоить Испасов, да и Тею надо еще уговорить.

— А когда же?

— Завтра в шесть. Когда вернусь из редакции.

Косма поймал себя на том, что ласково гладит микрофон. Улыбнулся. Ольга будто уловила улыбку, спросила обиженно:

— Чему это ты усмехаешься?

— Я трубку, Оленька, глажу, ласкаю ее, понимаешь?

Он услышал, как она тихо всхлипнула, и встревожился:

— Я люблю тебя, Оленька! И всегда любил, все это время… единственное, чего я в жизни хочу, — чтобы ты меня простила.

— А ты знаешь, я стала уродливой и некрасивой… Испугаешься, когда увидишь.

— Ну, это дело поправимое, — твердо, как и подобает главе семьи, сказал Павел. — Сколько тебе до декретного отпуска?

— Много еще. Почти два месяца.

…А через несколько дней у них среди ночи вдруг возник разговор, которого они долго ждали. Начали о будущем ребенке, о медицинских консультациях, о том, что потребуется в первую очередь после родов. О чем угодно, только не о заводе. Наконец Ольга, понимая, что этой темы все равно не избежать, спросила:

— Ну, а что… дальше?

— Не знаю. Хожу на завод и возвращаюсь с ощущением, что все это временно. Беседую с людьми, принимаю решения, отдаю распоряжения… Но будто это кто-то другой, не я. Ноги, руки, даже голова точно свинцом налиты.

— Это кризисное состояние, оно пройдет, Павел.

— Вначале и я так думал. Ну еще бы: обидели, оскорбили, ущемленное самолюбие… Но оказалось не так. Анализируя последние годы, я понял, что превратился в какой-то бездушный робот. И тут же подумал: что делать, время такое… Потом стало стыдно, при чем здесь время? Ведь меня никто не заставлял, сам стал пугалом для своих же людей. Сказать тебе, где и как я ошибся? Да ты сама знаешь. А вот что дальше? О руководящей работе не может быть и речи: в профессиональном плане сильно отстал. Попроситься начальником смены или вернуться к станку?

— Ну, а тебя самого куда больше тянет?

— К станку.

— Значит, для этого государство тратило на тебя деньги, делало из тебя первоклассного специалиста, чтобы ты теперь вернулся к станку?

— Не так все просто! Станки теперь тоже другие, с программным управлением. Так что, смогу ли я на них работать, это еще вопрос.

Он вскочил и стал вышагивать по комнате. Волосы упали на лоб, брови сошлись на переносице. Таким он нравился Ольге, но она позвала его, положила руку на плечо, погладила стальные бицепсы.

— Помнишь, Павел, ты утверждал, что есть люди, которым нравится, когда им мешают, ибо именно это нужно им для оправдания собственной бездеятельности. Ты говорил, что, в сущности, это дипломированные лентяи. К другой категории ты относил нытиков. Что бы они ни делали, что бы с ними ни случалось, хорошее или плохое, они всегда недовольны, всегда у них на лице гримаса дежурного отвращения и слезы. Чтобы вызвать жалость и сострадание. Ты что же, хочешь оказаться в одной их этих категорий?

Косма вздрогнул, как от пощечины, вскочил на ноги, стиснул зубы.

— Ты обо мне такого мнения?

Ольга потянула его обратно, силой усадила на кровать.

— Нет, я так не думаю. По мне, лучше твоя яростная необузданность, чем это сострадание к собственной персоне.

— При чем тут моя персона? Я жалею о том, что случилось, о своих поступках.

— И это, Павел, только делает тебе честь. Хотя и тут есть место для более глубоких размышлений. Я имею в виду твои мысли о будущем. Не верю я, что ты можешь быть покорным исполнителем. Ты личность могучая и способная. Чтобы выполнять свой долг, не обязательно быть в чине полковника. Хватит и капитана, не правда ли?

— Можно и рядовым.

— А как же труд тех, кто делал из тебя офицера?

Павел долго молчал, теребя в руках тонкую ткань цветастого пододеяльника. Ольга молчала. Она ждала.

— Не знаю, — сказал он наконец, — тут нужны дополнительные силы. Собственные я, видно, растратил. За себя, конечно, еще постою. Но все это только ради тебя и нашего ребенка.

Они и не подозревали, что как раз в это время о них беседуют в кабинете первого секретаря. Назавтра Виктор Догару должен был уехать в Бухарест на совещание первых секретарей уездов. Необходимо было еще раз продумать предложения по улучшению партийной работы в уезде. Поэтому Виктор Догару и Штефан Попэ и засиделись так поздно.

— Я думаю, Штефан, председателем партийной комиссии нужно выдвигать Марина Кристю, что бы он там ни говорил. А в пропаганду обещали прислать кого-то из Бухареста. Но меня гораздо больше беспокоит положение на «Энергии». Замсекретаря Барбэлатэ пока вместо Нягу. Пытался я его убедить, но это был разговор двух глухих. Уперся, и все. Собрался, видите ли, в Хунедоару. А где он там найдет работу по специальности?

По секрету Штефан рассказал секретарю о неприятностях в семье Думитреску, об отчаянии деда Панделе, о том, как через день после того совещания Ралука вдруг решила уехать в город металлургов. В уездном комитете комсомола даже обрадовались — там как раз искали хорошо подготовленного человека для работы в Хунедоаре. Не помогли ни просьбы деда Панделе, ни запреты брата, который вдруг проявил характер. Единственный, кто поддержал ее, был, ко всеобщему удивлению, Ликэ Барбэлатэ. Он помог ей собрать вещи, раздобыл билет на поезд и вместе с дедом Панделе проводил на вокзал. А на перроне, расцеловавшись на прощание с отцом, она отвела Ликэ в сторону и сказала: «Вот теперь я по-настоящему поняла, что друг познается в беде». Ликэ побледнел, прокашлялся, и, широко улыбнувшись, ответил: «Ладно, ладно, комсомол! От меня все равно никуда не денешься. Или ты станешь Барбэлатэ, или я превращусь в Думитреску. Так нам на роду написано». И он долго бежал за вагоном, улыбаясь и махая рукой…

— Вот так, товарищ секретарь, жизнь вносит свои поправки. Разве могли мы задерживать Барбэлатэ, если весь белый свет у него на Ралуке клином сошелся? А попробуй удержи эту упрямицу? Думитреску ведь. Порода! Но есть еще одна кандидатура: Спиридон Маня.

Догару улыбнулся:

— Что это у тебя с памятью, товарищ Попэ? Мы ведь вместе решили отправить его в высшую партакадемию. Так что хочешь не хочешь, а на пост секретаря парткома есть только одна кандидатура — Санда Попэ.

— Согласен, она развернула в последние месяцы интересную работу по перестройке пропаганды на заводе. Но меня беспокоит ее здоровье, да и сыну внимание нужно.

— А как же секретарь по экономике? — рассмеялся Догару. — О нем и так мне самому приходится заботиться. Посмотри, что от тебя осталось: кожа да кости… Ну да ладно. Приведем в порядок и тебя, и Санду. Работа, друг ты мой, — это не только беготня, бесконечные командировки, совещания и заседания. Надо уметь сохранять ясную голову, чтобы спокойно анализировать и делать правильные выводы. Знаешь, Штефан, мне кажется, что одна из наших основных ошибок, и моя в первую очередь, заключалась в том, что мы не давали ни себе, ни людям возможности спокойно, не торопясь осмысливать то, что уже сделано и что еще предстоит сделать. Вот мы все осудили Павла Косму; а не стоят ли за его пагубной практикой наши собственные просчеты? Конечно, плановые показатели легче проконтролировать. Ну а как быть с перспективами? Не слишком ли часто мы стали упускать их из виду? Речь в данном случае идет не только об экономике, — добавил Догару, заметив удивление в глазах Попэ, — но и об образовании, культуре и самое главное — о качестве партийной работы: А ведь мы норовим все размахом, цифирью кого-то удивить — что в оргработе, что в пропаганде.

Штефан слушал с большим вниманием. В последние годы он и сам не раз задумывался над многими из этих вопросов и даже делился с Догару некоторыми своими мыслями и сомнениями. Но первый секретарь ставил проблему смелее и шире.

— Хорошо, скажешь ты, но мы же не сидели сложа руки, приняли меры по искоренению негативных явлений на «Энергии» и на ряде других предприятий. В какой-то мере ты будешь прав. Но вопрос в другом: приняли б мы эти меры, если бы не произошло «короткого замыкания»? Все ли выводы сделали теперь? Думаю, лишь поверхностные. А нужны более глубокие и всеобъемлющие. На совещании в Бухаресте я попробую их сформулировать.

— Уж раз мы заговорили о заводе, хотелось бы узнать, нет ли ответа из главка.

— Я разговаривал с Оанчей. Они требуют от нас серьезной кандидатуры. И непременно хотят, чтобы это был кто-нибудь из работников завода.

— Но мы вроде бы предложили Овидиу Насту!

— Да. Но ведь именно ты и был против.

— Я и сейчас против. Человек он великолепный, инженер первоклассный. В настоящее время лучшего главного инженера нам не сыскать, вот только ему на смену надо готовить Иона Саву. Не забудьте, товарищу Насте уже шестьдесят. Многовато даже для главного инженера. Он, конечно, будет изо всех сил стараться, но надо думать и о нем, и о заводе.

— То есть?

— Вы даже не представляете, как много он мог бы еще сделать в «белом доме».

— Хорошо, но…

— Предлагаю кандидатуру, но только не спешите с ответом: Дан Испас. Перечислить аргументы?

— Давай. Тем более что сам я уже подумывал о нем.

— Во-первых, высокий профессиональный уровень. Одинаково силен в теории и практике. В производстве для Испаса нет секретов. Ну а как творческую личность его, я думаю, представлять не надо. На мой взгляд, Испаса выгодно отличает современный стиль мышления, понимание путей развития индустрии. Во-вторых, Испас политически грамотен, причем не только в теории. Он доказал это еще в академии «Штефан Георгиу», а затем — во всех сложных ситуациях на заводе.

— Согласен. А как личные качества?

— Знаете, он сын академика Испаса, одного их тех ученых, что подписали петицию генералу Антонеску с требованием выхода из антисоветской коалиции. Дана Испаса любят рабочие, уважают коллеги. Не женился вот еще. Очень любил одну женщину, да и сейчас еще, наверно, любит. Но ничего у них не вышло. Это для него серьезный удар. Сам он убежден, что об этой истории никто не знает. Даже я, лучший друг, узнал случайно…

— Хорошо. Похоже, это кандидатура серьезная. Было бы лишь место вакантным.

— То есть как — вакантным?

— Как бы Косма не привел в действие свои связи!

— Неужели это возможно?

Догару развел руками, видно было, что это его сильно беспокоит. Но Штефан сказал твердо:

— Да нет, не может такого быть. Хотя у нас говорят: если шеф захочет, и метла выстрелит. Но с этим не согласятся ни коллектив завода, ни партийная организация, ни наше бюро. И, насколько я знаю Павла Косму, он тоже будет против.

— А он-то почему? Это было бы как бальзам для его уязвленного самолюбия…

Несколько секунд Штефан помедлил в раздумье, потом сказал, взвешивая каждое слово:

— Конечно, Павел Косма самолюбив сверх меры. Но сейчас ему преподан урок, который он уже никогда в жизни не забудет. Что заводом ему больше не руководить, это он и сам понимает. Хотя, конечно, на нем еще рано ставить крест. А вы как думаете?

В глазах Догару вспыхнул огонь.

— Это меня не интересует. Виктора Пэкурару я не прощу Косме столько, сколько буду жить на свете. И лучше ему на моем пути не возникать.

Штефан сидел, смущенно опустив глаза. Больших усилий стоило ему снова взглянуть в лицо секретарю.

— Не узнаю вас, товарищ Догару, ведь вы сами учили нас, что объективность — необходимое условие для партийного работника.

— Да, ты прав. Но ведь и я живой человек. Только из-за возложенной на меня ответственности я высказался за выговор с предупреждением, а ведь были предложения об исключении его из партии. Странно, что после всех твоих обвинений ты еще пытаешься его защищать.

— Это не защита. Я считаю, что после освобождения его от занимаемой должности мы должны протянуть ему руку.

— Ради чего?

— Ради справедливости и интересов дела. Несмотря на грубейшие промахи, он не лишен положительных качеств. И партия вложила в него много, слишком много, чтобы так просто отвернуться от него.

— Вот не думал, что ты такой добренький.

— А я никогда не считал вас таким суровым. Меня, откровенно говоря, проблема волнует больше в социально-политическом аспекте и, не удивляйтесь, в чисто человеческом. Я много размышлял и пришел к выводу: дело не в отдельном человеке, сколь бы много зла он ни причинил, а в определенной ориентации, в нездоровой и опасной тенденции. Короче, свести все к Павлу Косме, замкнуть проблему на его персоне означало бы расчистить место для рецидива.

Догару тер щеку рукой. Через минуту сказал решительно:

— Найдутся люди, которые нашу человечность и желание помочь воспримут как проявление слабости. И Косма будет в их числе. Тебе вот, например, кажется, что гуманность всегда выходит победительницей. Но, как свидетельствует мой жизненный опыт, так бывает не всегда, и тот факт, что Косма в течение стольких лет пользовался на заводе полной безнаказанностью, лучшее тому доказательство.

— Доказательство чего? Что мы вовремя не разобрались в происходящем на заводе, где генеральный директор скользил по наклонной плоскости? Что не реагировали на тревожные сигналы?

Первый секретарь собрал бумаги, окинул прощальным взглядом полутемную комнату, поднялся со стула и сказал:

— Обещаю, что в Бухаресте еще раз обдумаю наш сегодняшний разговор. Однако, пока ты меня будешь замещать, проявляй, пожалуйста, повышенную бдительность. С Павлом Космой может случиться всякое. И помни, вычеркивать его из жизни я не собираюсь. — Догару мягко улыбнулся: — Я спокоен за Кристи, хорошо, что она проведет эти дни у вас. Санда сумела расположить ее к себе. Еще одна просьба… — Догару помедлил у двери, повернулся к Штефану и положил ему руку на плечо. — Есть один человек, о судьбе которого мы должны позаботиться. Это Ольга Стайку, журналистка. Ей было невыносимо тяжело в последнее время. Она разрывалась между любовью и долгом. И выстояла, показала себя настоящим человеком…

— Я Ольгу давно знаю.

— Так вот, я не считал нужным информировать бюро о том, что она ушла из дому и, казалось бы, совсем порвала с Космой. А теперь вдруг… вернулась к нему вопреки всякой логике. Или, точнее, руководствуясь своей собственной логикой. Мы должны ей помочь. Будущее Ольги Стайку для нас важнее будущего Павла Космы. Не забудь это.

— У Ольги здесь много друзей.

— Разумеется. Однако помощь партии может оказаться необходимой.

У испытательного стенда к утру их осталось всего пятеро. Овидиу Наста без конца утирался носовым платком, хотя в зале было прохладно. Ион Сава и мастер Маня шутливо боксировали, давая таким образом выход переполнявшей их радости. Кристя молчал, заглядывая в глаза изможденному бессонными ночами Испасу. Дан был небрит, щеки ввалились, но лицо светилось такой радостью, что она передавалась всем. В самом деле, успех был полный. Им удалось сделать то, что еще несколько месяцев назад казалось несбыточной мечтой: образец мотора для карусельного станка, обрабатывающего детали до 16 метров диаметром. Мотор работал безупречно. Сава успел даже подписать приказ о выпуске малой серии таких моторов. Мариета Ласку сама, без телефонных звонков, принесла им горячий кофе и сообщила новость:

— В чем дело, не знаю, но шеф просил, чтобы в восемь вы были у него. Все пятеро. И еще инженер Станчу…

Они переглянулись в недоумении: утренние совещания Косма с некоторых пор отменил. Время еще было, и Наста предложил:

— А что, если нам заглянуть к парикмахеру, освежиться, как полагается?

Они вышли на заводской двор и застыли от изумления: все было укрыто мягкой, искрящейся белой мантией. Ночная смена еще не успела покинуть завод, и лишь редкие следы пунктирами прошили в разных направлениях белое раздолье. Нагруженные пышной красотой, ветви елей смиренно поникли. И только непокорные верхушки высоченных сосен, закаленные ветрами, гордо смотрели в осеннее небо.

— Э-ге-гей! — крикнул Сава и изо всех сил запустил снежком в спину Испасу. Закипела жаркая баталия, словно во время перемены на школьном дворе.

Дома Испас едва успел намылить щетину, как зазвонил телефон. Штефан Попэ кричал в трубку:

— Быстрее приезжай в уездный комитет!

— Не могу, — ответил Дан. — В восемь часов у Космы совещание. Но я тебе другое скажу…

— Хорошо, приезжай после, как сможешь, — перебил Штефан. — Но захвати с собой Насту. Так что там у тебя?

— А то самое, бюрократина ты последняя, только о совещаниях и думаешь… У нас большая радость: пробный образец для карусельного работает как часы. В пять утра минули сутки. Сава уже согласился на серию.

— В добрый час! Поздравляю от души. А я вам сегодня тоже хотел подарочек преподнести. Только ты меня малость обскакал. Но ничего, за мной не пропадет.

Ровно в восемь они были в приемной. Ласку оглядывала всех сияющими глазами, будто хотела, но не могла сообщить нечто очень важное. Наста ласково похлопал ее по плечу.

— Сияешь, как ясно солнышко!

— Есть причина. Пожалуйста, заходите.

Павел Косма встретил их стоя, с бланком телекса в руке. Прочитал медленно, с достоинством:

— «Передайте руководство заводом главному инженеру Овидиу Насте. Срочно поступаете в распоряжение главка». Подписано: «Оанча». Как говорится, комментарии излишни. Прошу вас всех присутствовать при передаче дел. Полагаю, что на завод я больше не вернусь.

Формальности много времени не заняли. Наста был в курсе всех дел. Отложили только некоторые вопросы финансово-административного порядка, которые надо было выяснить с Василе Думитреску, задержавшимся в инвестиционном банке. Косма медленно обвел всех взглядом, на мгновение остановился на лице Дана, произнес, с трудом скрывая волнение:

— Что сказать вам на прощанье? Что я сожалею о причиненных вам неприятностях? Что раскаиваюсь в допущенных ошибках? Не умею я говорить такие слова. Хочу только пожелать «Энергии» стать под руководством нового директора настоящим флагманом нашего моторостроения. Где бы я ни был, знайте, что я храню о вас добрую память!

Косма пожал всем руки и вышел, не оглянувшись. У заводских ворот он отказался от машины, которая эффектно развернулась у проходной…

Штефан ждал их. Подчеркнуто официально, что было мало на него похоже, пожал им руки и пригласил к столу заседаний. За массивный рабочий стол первого секретаря он словно стеснялся садиться. Тут же появились чашечки с кофе и несколько бутылок пепси. Штефан перехватил многозначительный взгляд, которым обменялись Наста и Испас.

— Чего шушукаетесь?

— Да, судя по всему, целое заседание намечается, — сказал Испас. — А у нас на заводе…

— Не будет никакого заседания. По крайней мере тут, у меня, — перебил Штефан и поспешно поправился: — То есть, я хочу сказать, в кабинете первого секретаря. Мне лишь поручено сообщить вам решение Бухареста.

И он начал говорить о заслугах Овидиу Насты, о важности его производственного опыта. Но когда Дан, улучив момент, сообщил, что они уже знают о назначении главного инженера на пост директора, Попэ остановил его жестом.

— Это указание, переданное через Косму, было временным. Постановление министерства придет только через несколько дней, может, даже через неделю. Но мы с вами ждать не можем. Партийное руководство одобрило предложение уездного комитета, сделанное по настоятельному совету товарища Овидиу Насты.

Бледный от неожиданности, слушал Дан Испас о своем назначении генеральным директором завода «Энергия». Потом покраснел, обвел взглядом присутствующих и тихо сказал:

— Как же, ведь я ничего не понимаю в хозяйственной и административной сферах. А для нашего завода проблема контрактов, инвестиций и обеспечения материалами остается очень острой.

— Все верно, — терпеливо подтвердил Штефан. — Но сейчас не это главное. На первый план выдвинулась задача тесной взаимосвязи исследований и производства, чем ты, Испас, занимался в теории и на практике и не только доказал неоспоримую правильность этого фундаментального тезиса, но и разработал оптимальное решение проблемы. Это всего лишь начало того большого пути, который наметила партия, курс взят верно, и он приведет вас к цели.

В руководство «белым домом» Штефан предложил инженера Аристиде Станчу, а начальником намоточного цеха — Хараламбие Василиу, который как раз в этом году кончает политехнический. Открыто признался, что хотел перевести Марина Кристю в уездный комитет на очень ответственный участок, но, учитывая ситуацию на заводе, счел целесообразным предложить его на пост заместителя генерального директора.

— Тут одна загвоздка, — заметил Наста. — У него нет высшего образования, а по закону…

— Ошибаетесь, — улыбнулся Штефан. — В феврале он получает диплом высшей партакадемии по специальности политэкономия. На этом месте был бы, конечно, предпочтительнее опытный, квалифицированный экономист, но у него будет хороший помощник — главный бухгалтер Василе Думитреску, который на деле доказал свою смелость и принципиальность, что же касается профессиональной подготовки, то наилучший аттестат ему дал сам Виктор Пэкурару…

Незаметно разговор перешел на конкретные проблемы завода. Появились карандаши и блокноты. Дискуссия накалялась. Больше всех волновался Овидиу Наста: задавал вопросы, делал замечания, предлагал конструктивные решения.

Когда все устали, Испас смущенно спросил:

— Может быть, это не моего ума дело, но ужиться с Василе Нягу мы не сможем. Что вы думаете о новом парткоме?

Штефан Попэ не знал, что делать, попробовал уйти от ответа, но потом сказал прямо:

— Мы думали о кандидатуре Барбэлатэ. Однако он уехал в Хунедоару. Почему он так поступил, вы знаете. А теперь Ралука Думитреску вдруг попросила перевода в Решицу, и Ликэ тоже просит новый перевод.

— Так что, — вступил в разговор Наста, — выбора у вас нет. Санда Попэ, не так ли?

Щеки у Штефана стали пунцовыми, он пробормотал:

— Да, это предложение первого секретаря. Но будем советоваться со всей партийной организацией. А пока что она будет исполнять обязанности секретаря временно.

— Нелегко будет Санде, — тихо произнес Дан.

— Мне-то ты что объясняешь? — грустно улыбнулся Штефан. — Как будто я об этом не говорил!..

Совещание закончилось. Наста сразу отправился на завод, а Испас замешкался. Штефан понимал его опасения.

— Ну что, думы замучили, Данчик? Это неплохо. Но надо успокоиться. Сам-то ты как думаешь, чего тебе не хватает из качеств руководящего работника? Косме и кое-кому из партийно-хозяйственного актива я бы такого вопроса не задал. Что тебя конкретно беспокоит?

Испас рассматривал свои руки, напряженно думал. На лице отражалось сильное волнение.

— Видишь ли, моя голова постоянно занята решением различных технических проблем, часто принципиально новых, требующих полной отдачи, а тут коллектив со своими сложными проблемами, хозяйство, финансы… Каким образом, скажи, все это может совмещать один человек?

— Только не воображай, что у меня есть волшебная палочка, по мановению которой все сразу устроится. Ты не задумывался, каково мне на посту секретаря?

— Догадываюсь. Но ты всегда умел четко разобраться в ситуации и в людях, умел быстро принять конкретное решение. Тяжко тебе, конечно, приходилось, но ты из всех трудностей вышел победителем. А у меня совсем нет подобного опыта, я даже не уверен, смогу ли вообще руководить. Для этого нужен особый талант. Думаю, у Павла Космы он был.

— Почему «был»? Может, и сейчас есть.

— Ты веришь в его возрождение? — удивленно спросил Дан.

— А ты нет?

— После всего, что он сделал?

— Но ведь он за все получил сполна. И должен начать сначала. Доказать себе самому и другим, что он настоящий человек.

— Что-то не верится. Он был силен, когда все шло хорошо, а начались трудности… Мне порой очень обидно: не заслужил он той большой любви, которая ему выпала в жизни.

— Зачем так категорично, Дан? Я не верю, что любовь слепа, особенно у таких, как Ольга.

— Ты знаешь, как гнусно он обращался с ней?

— Не знаю. По ее просьбе я обратился в отдел кадров, чтобы причины их разрыва не выясняли.

— Тогда и мне лучше помолчать. Но он вел себя с ней как подлец.

— Во всяком случае, у Ольги будет ребенок, и она не уйдет от Космы.

— Везет же людям!..

Стояли свирепые морозы. Машина дирекции сломалась, и Дан возвращался домой пешком. К нему присоединился и Сава. Пользуясь моментом, он опять завел разговор о зачислении в токарный цех еще двадцати выпускников профшколы. Он был настойчив и упрям, никакой мороз не мог ему помешать, когда заходила речь о его цехе. Подняв воротники и нахлобучив до бровей шапки, они торопливо шагали к центру, подгоняемые попутным ветром. В январе выпало много снега, сугробы быстро покрылись настом, и теперь порывы ветра рвали ледяную корку на тысячи острых, колючих иголочек. По вопросу о выпускниках Дан возражать не стал, но зато поинтересовался, как обстоят дела с прошлогодними долгами, и попросил назвать сроки.

— Если бы я знал! — хмуро ответил Сава. — Монтируем новое оборудование без остановки производства. Я мог бы дать приблизительный ответ, но все зависит от проектировщиков.

Дан покосился на него: «Подумать только, даже Ион, сама откровенность, начинает блефовать. Как будто я не знаю, что Станчу составил точный план и свято придерживается графика. Что-то у Савы на уме…» В конце концов Ион не выдержал, признался:

— Крепко тоскую я по «белому дому», по ночам кульманы во сне вижу, куча интересных идей рождается в голове, но стоит утром прийти в цех — и давай крутиться, как заводной гонишь план, и никаких тебе идей. И хоть дело у нас теперь лучше поставлено, перспективы более ясные, а все равно инженера в цеху одолевает комплекс неполноценности. — Сава хлопнул Дана по плечу: — Вот, дорогой мой директор, тема, над которой тебе не мешало бы поразмышлять в тиши своего кабинета.

«А ведь он прав, — подумал Дан. — Инженеры действительно превратились в бездумных исполнителей. Над этим и в самом деле стоит поразмышлять. И найти выход».

— Ну а ты что предлагаешь?

Сава потер варежками замерзшие щеки и раздраженно ответил:

— Я знал, что этим и кончится. Самому разобраться лень. В общем, вторым Космой становишься… — Он увидел, как Дан отпрянул, словно его ударили по лицу, и спохватился: — Не обижайся, ты же знаешь, я не умею выбирать слова, когда за живое заденет.

— Слушай, давай зайдем в кондитерскую, — спокойно ответил Дан. — Я обещал маме купить пирожных. Может, в тепле ты оттаешь и поделишься со мной секретом, как найти другого генерального директора.

Дверь протяжно заскрипела, заклубилось облако пара. Они огляделись и, к своему удивлению, обнаружили, что здесь не так-то уж и тепло. Люди сидели в пальто. Только мужчины положили на стулья свои головные уборы. За прилавком цвели улыбками несколько хорошеньких продавщиц. Испас знал их, он был тут давним клиентом. Но чем ближе он подходил, тем быстрее увядала его ответная улыбка. Вдруг он остановился, голова закружилась: за столиком сидела Августа, а рядом с ней — тоже Августа. Будто раздвоилась. Только одна была в изысканной шубе, кокетливой шапочке и в необыкновенных сапожках, а у другой на плечи была накинута белая вышитая дубленка, на голове белый вязаный берет, сапожки и сумочка тоже белые. Сава толкнул его в бок: и он заметил этих необыкновенно элегантных женщин. А когда одна из них махнула рукой Испасу, проявил вдруг такой невероятный такт, какого в нем никто и никогда не подозревал:

— Ну так, значит, до завтра! — И исчез.

Дан неуверенно подошел к столику, поклонился. Августа в белой дубленке протянула ему руку, слегка улыбнувшись, кивком пригласила к столу. Не вымолвив ни слова, Дан присел, разглядывая по очереди то одну, то другую женщину, пока Августа в белом не засмеялась:

— Успокойся, прошу тебя! Это не галлюцинация. Я — Августа, мы с тобой давно знакомы — к большому несчастью, твоему и моему. А эта элегантная дама — моя сестра Хильда Мейстер, о которой я тебе в свое время рассказывала. — Она повернулась к сестре: — А это Дан Испас, мой бывший приятель.

Его как ножом полоснуло.

— Почему бывший?

— Потому, что все это в прошлом.

— Все? И даже дружба?

— Ты знаешь мой ответ. Я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной. Или любовь — или ничего. Правда, еще бывает ненависть. Словом «дружба» пытаются обычно прикрыть безразличие. А я считаю: мужчина может мне не нравиться, но меня он должен обожать.

Хильда без всякого стеснения смерила Дана оценивающим взглядом.

— Ничего, в норме. Что-то ты никогда не рассказывала о своем знакомом.

Августа не ответила. Помолчала, потом повернулась к Испасу:

— Может, пожертвуешь сегодняшним вечером — заглянешь к нам?

Приглашение было неожиданное, но Дан согласился, попросил только разрешения отправить маме пирожные.

— Какой заботливый! А что, мамой у вас называют новых подружек? — прыснула Хильда.

Августа нахмурилась, оборвала сестру:

— Не болтай глупости. Это Дан Испас. Весь город ценит его порядочность.

— А он что, женоненавистник?

— Нет, фройляйн, — ответил Дан. — Просто я привык уважать женщин.

— Женщин надо любить, а не уважать, — с превосходством заявила Хильда.

— А вы считаете, что это взаимоисключающие понятия?

— Уверена. Ну а если вы так галантны, то исполните мою просьбу — называйте меня Хильдой, можете еще прибавлять «фрау», а не «фройляйн», потому что я уже давно не девушка.

Дан нахмурился. Хильда громко рассмеялась:

— Где ты такого раскопала, Августа? В монастыре каком-нибудь?

— Ладно, дома разберемся. Посылай, Дан, пирожные, и тронемся.

— Но ты живешь…

— Нет-нет. Это в двух шагах отсюда.

Они поднялись по лестнице дома, который показался Дану знакомым. А когда Августа отперла дверь и пригласила в квартиру, последние сомнения рассеялись. Он остановился, не решаясь войти. Августа пропустила сначала Хильду, потом подтолкнула Дана. Он оглянулся и с горечью спросил:

— Неужели так далеко зашло?

— Ты о Димитриу? Да, это его квартира, но того, что ты думаешь, не было. И вообще после того случая я его не видела, а ключи получила, когда он уже уехал.

— Куда? Его больше нет в институте?

— У него рак, в последней стадии. Его забрали родственники из Клужа. Мне он прислал письмо и документы на эту квартиру. Теперь я здесь хозяйка. Только не пойму, что это — способ добиться моего прощения или доказательство того, что он любил меня по-настоящему.

Дан вошел. Старую, мрачную квартиру Августа превратила в очаровательное гнездышко. Было тепло, скрытые светильники давали мягкий, рассеянный свет. Пока Хильда готовила кофе и ставила на стол виски и «кампари», Августа сухо отвечала на его вопросы о диссертации:

— Нет, я ее не доделала. И даже не знаю, буду ли доделывать вообще. Она меня больше не интересует.

— Из-за Димитриу?

— Из-за тебя. Но ты не в состоянии этого понять. Ты похож на сложную вычислительную машину, в которую заложили одну-единственную программу.

— Возможно. Хотя никто до тебя мне об этом не говорил.

— Наверное, потому, что никто тебя не знает так, как я.

— А может, потому, что ты сама не знаешь, чего хочешь?

— Теперь моя очередь удивляться. Мне тоже еще никто не говорил, что я не знаю, чего хочу.

— Ты по-прежнему сводишь все к своим желаниям. А жизнь не всегда считается с нашими желаниями.

— К чему вся эта философия? Посмотри лучше на Хильду. Разве моя сестра не великолепна?

— Копия ты.

— Конечно, ведь мы двойняшки…

Кофе и напитки были превосходны. Дан удивился:

— Откуда у тебя все это, Августа?

— Откуда? — засмеялась она. — Да уж, конечно, не из углового гастронома. Хильда привезла. Жаль только, подходят к концу и запасы, и виза.

— Виза?

— Ты все забыл, разумеется. А я тебе рассказывала: она восемь лет назад уехала в ФРГ, теперь живет в Ганновере. Окончила Бухарестский университет, истфак, а распределили ее к черту на кулички, в горную глухомань…

— И тогда она поехала в ФРГ, учить немцев истории? Ну что ж, им это полезно, — улыбнулся Дан.

Хильда скептически усмехнулась:

— Уехать-то уехала, а историки им не нужны. Там таких голодранцев хватает. Пришлось переучиваться. Я теперь зубной техник. У меня своя мастерская, свой дом, свой сад, машина. Как видишь, имею все, что требуется. И сестре кое-что посылаю… — Хильда с вызовом посмотрела на Дана. — Ну, что же ты не спрашиваешь, зачем я уехала? Этот вопрос я на каждом шагу слышу, даже в деревне, от своего ненормального отца.

— А вы мне уже ответили. Там вы получили все, что хотели: дом, сад, мастерскую, машину…

— Могу добавить: туристические поездки в Италию, Испанию — куда захочу. Никто меня не контролирует, никто за мной не подсматривает. Я уехала потому, что меня хотели на всю жизнь засунуть в какой-то медвежий угол, где бы я вышла замуж за тракториста-передовика и потом всю жизнь таскала ему пудовые кошелки с рынка. А теперь мне не надо экономить каждый грош и месяцами гоняться за косметикой. И за любовника не нужно ни перед кем отчитываться. Могу поменять его, когда захочу, и никто не запишет меня в развратницы.

— Этим, Хильда, ты не свалишь Дана Испаса, убежденного коммуниста. К тому же он не знает, что такое бедность, — сказала Августа. — Он у нас крупный специалист, лауреат нескольких премий, начальник проектного отдела… Или уже выше? Ведь и я теперь стала «политически отсталым элементом».

Испас нехотя ответил:

— Я ушел из «белого дома».

В глазах Августы вспыхнул злорадный огонек.

— Вот так-то! Разжаловали. Потому что в талантливых людях они не нуждаются. Вперед вылезает посредственность. Бездарный директоришка чувствует себя уютней среди тупиц…

— Бывает, конечно, и так, — ответил Дан. — Но это не мой случай.

— Тогда чем же ты теперь занимаешься, если не секрет?

— Вот уже шесть недель как я генеральный директор завода «Энергия».

Он сказал это спокойно, просто, как нечто само собой разумеющееся. Сестры смотрели на него словно завороженные.

— Вместо Павла Космы? — пролепетала наконец Августа.

— А дальше ты куда метишь? — полюбопытствовала Хильда.

— Вот о чем я думаю меньше всего. Там, на Западе, это бы, наверное, прозвучало странно?

— Можешь мне не рассказывать, что здесь все такие бескорыстные. Не так уж много изменилось за эти восемь лет. Все хотят красиво одеваться, иметь машины, квартиры, ездить в зарубежные поездки.

— А почему бы и нет? Они работают и, естественно, хотят жизни полной и яркой. Но не сводят все к еде и тряпкам.

— Видали мы таких! Как только деньги заведутся, сразу и дом ему подавай, и машину. А если сам нищий, так и соседу того же желает. Тысячи лет живет в человеке этот инстинкт — грести все под себя. И его никогда, ничем не искоренишь. Каждый тянется к тому куску, что пожирней. Что ж в этом плохого? Прошло время мечтателей, сейчас люди практичные, на мякине их не проведешь…

Дан слушал с улыбкой. И эта улыбка выводила Хильду из себя. Она повернулась к Августе и красноречиво повертела пальцем у виска:

— Слушай, может, у него не все дома?

— В каком-то смысле ты права, — ответила Августа с грустью. — Но не то, что ты имеешь в виду. Когда речь идет о заводе, о технике, о науке, он твердо стоит на земле. Но его представления о жизни… Тут за его мечтами мне не угнаться. Так что делать нечего.

— Не знаю, о каких людях вы мне рассказывали, — задумчиво сказал Дан Хильде. — Не знаю, что поняли в их заботах и стремлениях. Но помните, что свою родину мы не поменяем ни на роскошные машины, ни на косметику, пусть даже самую лучшую. Был бы мир, и мы научимся делать все это — нисколько не хуже. Ну скажите откровенно, разве наш город был таким восемь лет назад?..

Августа сменила тему разговора. Но атмосфера не разрядилась. В воздухе, как табачный дым, повисло отчуждение и непонимание. Дан попрощался, вежливо пожелал Хильде счастливого пути. Вышел на улицу и глубоко, так, что закололо в легких, вдохнул свежий морозный воздух. Выдохнул и тихо рассмеялся. Как далеки от него заботы этих двух женщин… У него было такое чувство, словно он вышел на улицу после тяжелой, изнурительной болезни. «А может, и вправду я переболел Августой?» — подумал он.

ГЛАВА 15

От предложения Оанчи подвезти его на совещание Догару отказался. Решил идти пешком, хотя дорога должна была занять минут сорок, не меньше. Свободного времени хоть отбавляй, такого с ним годами не случалось. Догару не спеша побрился, принял, несмотря на мороз, холодный душ, выпил крепкого кофе, съел булочку и больше ни до чего не дотронулся, хотя обещал Оанче позавтракать поплотней. Есть не хотелось, ничто не привлекало взгляд. Какая-то странная вялость и безразличие не оставляли его с тех пор, как он узнал о совещании. Было ясно, что предстоит широкая, откровенная дискуссия. Слишком много скопилось проблем, слишком многое нужно было прояснить.

Несколько дней назад на бюро они отработали окончательный текст доклада. Много времени он уделил разделу, подготовленному кадровиками, целиком одобрил текст экономистов. Как всегда, внимательно выслушивал, вносил поправки и дополнения, с чем-то соглашался, а с чем-то нет. И все это вежливо, но решительно, ровным, спокойным голосом. И никто не замечал той пустоты в его душе, которая мучила его, приводя в оцепенение мысли, парализуя способность мгновенно отбирать самые действенные аргументы. В таком состоянии он безуспешно попытался отредактировать свое выступление, просмотрел его еще раз по дороге. А вечером в Бухаресте вопреки своему правилу зачитал текст Оанче, искренность, честность и здравомыслие которого знал и ценил давно, еще с подполья. Оанча посидел в задумчивости, энергично потер подбородок и спросил впрямую: «Это что, завуалированная просьба об отставке? Разве ты до сих пор не знаешь, что в партии в отставку не подают?» И сколько Догару ни спорил, ни доказывал, что чувствует себя в ответе за многие ошибки в уезде, Оанча отвергал все его доводы, сердился: «Думаешь, такое только у вас? Ошибки допускали и на более высоком уровне — признали же это на съезде! И сейчас речь о том, чтобы их как можно быстрее исправить. А тон твоего доклада, постановка вопросов больше походят на жалобу, кое-где даже открытым текстом звучит неверие в то, что нам удастся исправить положение. И после всего ты еще хочешь, чтобы я согласился с этим?» Было ясно, что он не понял желания Догару втянуть и других в откровенную, искреннюю дискуссию о стиле партийной работы, о необходимости главное внимание уделять не плановым показателям, а людям, досконально знать морально-политический климат в коллективах, тщательно работать с руководящими кадрами. «Не хочешь ты, Димаке, понять, что мы не можем идти вперед, не избавившись окончательно от гноя, накопившегося за долгие времена. Вот говоришь, что этот мой доклад не самокритика, а самобичевание. А разве есть тут хотя бы одно преувеличение? Все правда!» Но Оанча настойчиво доказывал, что мало знать правду, нужно суметь сделать что-то с ее помощью, а для этого должны быть созданы условия. Иначе такие откровения кажутся признанием собственной немощи. Догару не соглашался: «Так что мне, молчать из-за того, что кому-то что-то покажется? Моя задача — поставить проблему. Если мы не уберем со своего пути все порождения старого стиля работы, дальнейшее движение вперед будет невозможно. Потому что это не отзвук старых времен, не инфекция, проникшая из другого мира. К сожалению, это наше, собственное. Оно принадлежит нам. Как принадлежит нам все хорошее, что мы сделали за годы после Освобождения. А твой подход к этому вопросу означает бездействие».

Оанча гневно заметался по комнате. Остановившись перед Догару, спросил: «Ты хочешь сказать, что таков был и твой стиль работы?» Догару вынес его пронзительный взгляд. «В значительной мере да. Я ведь, понимаешь ли, получал указания и распоряжения как нечто такое, что никогда и ни под каким видом нельзя ставить под сомнение…» Оанча рассмеялся: «Ну, не скажи, в Бухаресте до сих пор вспоминают, как ты разделал под орех инструктора, пожаловавшего к вам из сельхозсектора!» Догару невесело отмахнулся: «Одна птичка весны не делает».

Утром, уходя на работу, Оанча крепко пожал ему руку и сказал: «Задел ты меня за живое, старина, всю ночь глаз не сомкнул. Но прежде чем брать слово, подумай еще, взвесь все как следует. Не ради себя — ради дела»…

Город тонул в сугробах. Только главные магистрали были расчищены, хотя и здесь дома казались какими-то хмурыми, недовольными. На боковых улочках снег убрали только с проезжей части, тротуары же были сплошь покрыты льдом, и пешеходам приходилось проделывать акробатические трюки, чтобы удержаться на ногах.

Первое заседание продолжалось всего несколько минут. Один из секретарей Центрального Комитета, Михай, предложил собравшимся ознакомиться с заранее подготовленным докладом, выделив на эту работу четыре часа, и обсуждение доклада начать после обеда.

Доклад произвел на Догару сильное впечатление. Хотя основной акцент был поставлен на недостатках, достижения от этого не поблекли. Здесь были подвергнуты серьезной критике стиль и методы партийной работы, а также пропагандистская деятельность. Заставляли серьезно задуматься строки, посвященные нормам жизни партийного актива. Особенно запомнилась Догару фраза: «В конце концов, партия состоит из конкретных людей, из тех, кто на своем рабочем месте призван проводить в жизнь ее решения». За обедом он все время думал о соотношении между идеей и конкретным ее воплощением. Захотелось коснуться и этой проблемы. Он достал свое выступление, внес несколько поправок и опять перечел его — раз, другой… Да, вот теперь есть все, что надо.

Он вошел в зал, устроился по привычке в одном из дальних рядов. Заседание началось. Большинство ораторов говорили в духе казенного оптимизма, и это очень раздражало. Но особенно возмутил его первый секретарь соседнего уезда, с которым у них не раз возникали трения. Сосед бодро рапортовал об инициативах и успехах, вся его самокритика свелась к стереотипной формуле:

— Есть и у нас немало недостатков, однако не они характеризуют положение дел.

К удовольствию Догару, из-за стола президиума раздалась реплика Михая:

— А не кажется ли вам, что не мешало бы подробнее остановиться на них?

— Думаю, что о выявленных нами недостатках было самокритично сказано с этой высокой трибуны, — жизнерадостно ответил оратор. — А если что-то ускользнуло от нашего внимания, тогда вы, дорогие товарищи, нам на это укажете, для того мы тут и собрались!

В зале послышались смешки, заглушенные голосом Михая:

— Весьма любопытно! Есть и такой, оказывается, способ заниматься самокритикой. Похоже, вы не обратили должного внимания на то значение, какое придается в докладе именно стилю и методам работы.

Оратор сконфузился, пробормотал невнятно что-то вроде «возможно, вы правы» и быстро спустился вниз. На трибуну пригласили Догару.

Он положил перед собой текст доклада, достал очки и попытался читать. Но на первых же фразах споткнулся, взглянул в зал, повернулся к президиуму и, решительно отодвинув листки в сторону, сказал внезапно охрипшим голосом:

— Наверное, я нарушу правило, давно введенное в нашей партийной работе, но мне бы не хотелось зачитывать заранее приготовленный текст. Этот доклад, над которым работало все бюро уездного комитета, я передам в секретариат. Здесь говорится и о наших достижениях, и о наших недостатках, дан их анализ и конкретные предложения по их преодолению. Но сейчас, хотя я являюсь первым секретарем уездной партийной организации…

— И членом Центрального Комитета, — добавил в микрофон председательствующий.

— Да, но сейчас мне бы хотелось выступить просто как старому коммунисту и поделиться с вами некоторыми соображениями, которых я никогда еще публично не высказывал.

Зал замер в настороженном ожидании. Догару обвел взглядом знакомые лица в первых рядах, и вдруг все они слились в одно — лицо Пэкурару…

Он высказал все, что накопилось у него в душе. Кратко, но не упустив ничего существенного. Дважды Михай обращался к залу с предложением продлить время выступления, и дважды зал единогласно поддерживал его. Заканчивая, Догару извинился за нарушение регламента, передал в президиум текст своего непрочитанного доклада и сказал:

— Вот на основании чего я пришел к выводу, что не оправдал оказанного доверия. Считаю необходимым заменить меня другим товарищем, более соответствующим требованиям времени, способным отказаться от старого стиля работы. Думаю, что полученный урок и мой большой опыт позволят мне успешно выполнять другую работу, которую, надеюсь, мне доверят.

Зал молчал. Объявили получасовой перерыв. Потом совещание продолжилось, на трибуну выходили другие первые секретари, некоторые из них даже основывались на выступлении Догару, и не было уже этого бодрячества, этого фальшивого оптимизма. Разговор шел о конкретных недостатках, о путях исправления ошибок. С трибуны звучали серьезные, деловые предложения. К вечеру были подготовлены выводы и рекомендации.

У выхода из зала Догару остановил инструктор.

— Завтра в девять утра вас приглашает товарищ секретарь.

Догару молча кивнул. На улице было уже темно. Он не спеша направился к дому Оанчи, но все окна в квартире были темными. Не решившись беспокоить семью друга, он поймал такси и поехал в партийную гостиницу. Войдя в номер, сразу лег в постель и проспал мертвым сном до утра.

Товарища Михая он знал еще с 1949 года, когда тот работал секретарем парткома на одном из больших бухарестских заводов. Догару был председателем контрольной комиссии, в течение месяца проверявшей работу этого парткома. Его тогда поразило, как подробно рассказывал Михай о каждом коммунисте многочисленной заводской парторганизации. Он не только знал всех без исключения, но и имел собственное мнение о каждом, о его достоинствах и недостатках, о том, что его волнует и чем он живет. С редким тактом умел слушать, не торопился высказать свое мнение, но, когда спрашивали, говорил кратко, четко и по существу. Михай был тогда еще молод: среднего роста, черные вьющиеся волосы, большие глаза, волевой подбородок и длиннющие баки, вошедшие в моду гораздо позже. Через много лет в далекой заграничной командировке Догару повстречал его в ранге посла. Глаза искрились той же живостью, речь отличалась той же взвешенностью и остроумием. Однако чего-то недоставало. Догадавшись наконец, Догару спросил без обиняков: «А где же твои бакенбарды, Михай?» Посол расхохотался и не без лукавства ответил: «Когда я их носил, мало кто мог похвастаться такой роскошью. А теперь чуть ли не каждый малец из лицея отращивает. Да и послу как будто не к лицу». В тот день они снова увиделись на приеме в честь румынской делегации. И Догару был поражен, как свободно беседовал Михай с зарубежными дипломатами, легко переходя с английского на русский. Улучив минуту, полюбопытствовал: «И когда ты эти языки освоил?» Михай ответил просто: «Если бы только это… В общем, пришлось в свое время попотеть». На девятом партсъезде он был выбран в руководящие органы партии и вскоре стал секретарем Центрального Комитета. Они еще неоднократно встречались, но никогда ни один из них не вышел из рамок строгих официальных отношений. Только порою Догару чувствовал на себе его внимательный взгляд. Но как только поворачивался, взгляд Михая рассеянно скользил мимо, словно искал кого-то другого. За эти годы Догару ни разу не обратился к нему, не попросил личного приема, все деловые вопросы решал только через помощников и инструкторов. Ему казалось, что инициатива должна исходить от самого секретаря. И вот теперь наконец Михай пригласил его. Догару не сомневался, что причиной тому его выступление.

Из приемной секретарша сразу провела его в кабинет. Михай встал с кресла, шагнул навстречу и протянул руку.

— Рад тебя видеть, товарищ Догару, — сказал он с улыбкой и пригласил к столу. Сам сел напротив, внимательно и испытующе разглядывая гостя. — Все в порядке, здоров?

— Вот вопрос, который я слышу впервые за последние двадцать лет, — с грустью ответил Догару. — Когда-то, еще в подполье, и потом, после Освобождения, он был таким естественным. И шел он от души, поэтому никогда не казался пустой формальностью.

— Хочешь сказать, что я…

— Нет, товарищ Михай. Если бы мне казалось, что и для тебя это формальность, я таких слов не говорил бы.

Михай вздохнул с облегчением:

— Слава богу! По-моему, между нами всегда были по-настоящему дружеские отношения.

— Рад это слышать. Честно говоря, в последние годы мне казалось, что ты уже так не думаешь.

— О-о, товарищ Догару. В нашей работе все личные чувства надо держать в узде, чтобы никто не усомнился в нашей трезвой и взвешенной политической оценке.

Догару с удивлением поднял глаза.

— Неужели кто-то серьезно считает, что личные симпатии и антипатии могут влиять на объективность центральных органов?

— Люди разные… Для тебя ведь не секрет, что твое вчерашнее выступление для одних прозвучало как искренняя и глубокая озабоченность будущим партии, а для других — как жалобы человека, застрявшего в эпохе революционной романтики и потерявшего компас.

Догару смотрел на Михая и думал: «А ты, Михай, к кому себя относишь? Впрочем, какие могут быть сомнения, Михай всегда с теми, кто смело смотрит вперед, честно анализирует прошлое». Словно угадав его мысли, Михай сказал твердо:

— Да, знаю, ты не сомневался, что мыслями я с тобой. Больше того, считаю, что в твоем выступлении прозвучали те передовые идеи, которые все глубже проникают в массы, но еще не завладели умами везде и повсюду. На всех уровнях. Нам удалось закрыть рот бесстыдным лгунам, но управу на самых изощренных обманщиков мы еще не нашли… А на мой вопрос ты так и не ответил.

Догару замешкался — он забыл вопрос. Но дружеская улыбка секретаря была такой заботливой, что Догару вспомнил:

— Ах, да. Здоровья еще хватает. Хотя, если говорить честно, устал. Не столько физически, сколько душевно. Трудновато пришлось.

Лицо Михая посуровело. Между черными бровями пролегла поперечная складка, какой раньше не было.

— Да. «Короткое замыкание». Я все знаю из отчета Петре Даскэлу. Даже о Кристине знаю, дочке Виктора Пэкурару. Кое-что рассказывал и Оанча.

— Оанча? — удивился Догару.

— Он же мне шурин. Я женат на его младшей сестре… Но вернемся к твоему вчерашнему выступлению. По существу, как я уже сказал, ты был прав. Но по форме — не совсем. Наверное, зал заседаний не самое подходящее место для таких разговоров. А вывод: замените меня — нарушал логику всего твоего доклада, он резко диссонировал с твоими продуманными, реалистическими предложениями. Отсюда и неуверенность, в которой тебя, естественно, обвинили.

— Ну и что!

Михай смотрел с какой-то незнакомой Догару жесткостью, наконец улыбнулся, но в голосе еще слышался металл:

— Когда говорит политик с твоим опытом и прошлым, он обязан рассчитывать на сотни километров вперед эффект каждого сказанного слова. Пойми меня правильно. Я отнюдь не призываю к замалчиванию ошибок и недостатков. Но всему свое время.

— Так что же, ждать следующего века?

— Зачем? Надо разложить все по полочкам, рассчитать свои силы, посмотреть, что можно сделать сегодня, а что оставить на завтра.

— Согласен. Но к чему все держать в тайне? Почему не сказать обо всем открыто и честно, хотя бы партийному активу?

— Так оно, в общем-то, и делается. Посмотри выводы вчерашнего совещания. Но во всем нужны максимальное терпение и осторожность. Ты очень точно подметил вчера, что профессиональная подготовка и творческий дух не единственные качества, которые требуются коммунисту. Тем более находящемуся на руководящем посту. Именно поэтому секретариат ЦК учел твою просьбу об освобождении от обязанностей первого секретаря уездного комитета. Мы рекомендуем перевести тебя в Центральную партийную комиссию. Там ты найдешь широкое поле деятельности. Практически неограниченное. И именно там ты будешь максимально полезен. Что скажешь?

— Может, действительно ты прав. Но что станет с уездом? Попэ еще не в состоянии…

Михай положил ему руку на колено.

— Я сказал то же самое. Тот факт, что тебя так волнует будущее уезда, в котором ты проработал всего несколько лет, делает тебе честь. Есть одно предложение. Человек здесь, ждет в приемной.

Он нажал на кнопку. Через секунду в кабинет вошел Петре Даскэлу. Увидев его, Догару двинулся навстречу, и они крепко обнялись.

— Ну что ж, комментарии излишни, — улыбнулся Михай.

— Как сказать! Пусть знает товарищ Догару, что я слушал его вчера со слезами на глазах. Я хотел бы здесь, в вашем присутствии, товарищ Михай, сказать, что полностью согласен со всем, что он говорил. А такой самокритичной позиции я еще не встречал. Обещаю, что именно так я буду работать: честно, открыто, вместе с людьми. Знаете, у Максима Горького есть мысль о том, что труд надо возвести в ранг искусства. А наша партийная работа, работа с людьми! Разве это не настоящее искусство? Конечно, это творчество, созидающее человека как сознательную индивидуальность и вместе с тем как частицу коллектива…

Михай улыбался, ободряя Даскэлу. Лицо Догару было по-прежнему напряженным: он думал над словами будущего первого секретаря. Когда тот замолчал, Догару сказал:

— Согласен с тобой. Тысячу раз согласен. Но коли дела обстоят так, давай не забывать, что истинное искусство чуждо шаблону. Порою слышишь, что в партийной работе для каждой проблемы нужно искать единственно верное решение. Откуда эта аксиома, никто не знает. А где гарантия, что единственное решение — самое лучшее? Когда человек пишет роман, рисует картину или высекает из камня скульптуру, разве у него не появляются разные варианты решения избранной темы? А если партийная работа тоже искусство — и еще какое искусство! — почему не дать творческий простор для решения местных проблем в соответствии с конкретными условиями? Разумеется, на основе генеральной линии…

— Нам еще надо обсудить массу конкретных вопросов, товарищ Догару, — сказал Даскэлу. — Хотя в целом уезд и его нынешние проблемы я знаю, ведь мне довелось участвовать в работе вашего пленума. Давайте перейдем в другой кабинет, не будем отвлекать товарища секретаря.

Михай их не задерживал. Догару протянул руку, сказал просто:

— Желаю больших успехов, товарищ Михай.

Но секретарь вдруг хитро улыбнулся, посмотрел на часы:

— Не торопись прощаться, товарищ Догару. Мы увидимся еще сегодня вечером. В восемь часов.

— А где? — растерялся Догару.

— Как где? У Оанчи.

Догару вышел из кабинета под руку с Даскэлу. В разговорах они и не заметили, как наступил вечер.

Лютый мороз пронизывал, казалось, до самых костей. Поднимаясь по лестнице, Догару чувствовал себя ледяной сосулькой.

Оанча встретил его в прихожей.

— Раздевайся скорее, все на столе. Сейчас мы тебя отогреем.

После ужина мужчины перешли в кабинет Оанчи. Раскупорив бутылку коньяка, он стал донимать Догару за «неуместное» выступление и обвинил его в «обезглавливании» уезда. А после замечания Михая о том, что Петре Даскэлу вполне в состоянии справиться с порученной работой, переключился на Михая:

— А тебе не кажется, что вы слишком часто тасуете руководящих работников? Не боитесь, что практика отстранения старых кадров вам когда-нибудь боком выйдет? Ты из поколения, выросшего после Освобождения, но когда-то умел уважать наш опыт, опыт старших…

Михай внимательно поглядел на Оанчу и от всей души расхохотался, шлепнув его ладонью по спине:

— Слушай, шурин, все, что ты обо мне думаешь, можешь высказать и так, совсем не обязательно прикидываться подвыпившим. Уж больно хитрить научился, как начальником заделался.

— А что прикажешь делать? Раньше, бывало, что на уме, то и на языке, можно и выругаться, и потрепаться по-приятельски о том о сем. А теперь все чего-то боятся, слова в простоте не скажут, сидят как на допросе и круглыми фразами перекидываются. Или, черт возьми, совсем мы отупели, или иссякло наше доверие к людям? Вот нас здесь трое, мы друг друга всю жизнь знаем, и я тебе все эти вопросы задаю в лоб!.. И поскольку мы не на совещании, отвечать придется сразу, на месте!

Догару смотрел на своего старого друга и поверить не мог, что это тот самый Оанча, который настаивал на более мягкой редакции текста его выступления. Теперь он сам очертя голову рвался в спор. Зато Михай не терял спокойствия, словно у него в кармане были приготовлены ответы на все вопросы. Закурил, задумчиво выпустил пару колечек дыма и только потом заговорил, медленно, словно бы размышляя вслух:

— Одни твердят о конфликте поколений. Другие полностью его отрицают. Мне лично кажется, что несхожесть поколений нельзя называть конфликтом. Каждое поколение живет в определенный исторический период, аккумулирует определенный опыт, выдвигает свой подход к решению многих традиционных проблем. Но мы обязаны развивать то доброе, что уже создано до нас, поднимать его на более высокую ступень…

— А можно конкретнее? — резко перебил его Оанча.

— Я и так конкретно. Догару я знаю и по-настоящему ценю. Не могу с тобой согласиться, что мы от него отделались. Ты вот всю ночь его поучал, а он тебя не послушал. Я же беседовал с ним около часа, и, как видишь, мы пришли к согласию.

— Да уж, — вступил Догару, — пенсионером, сажающим цветочки или восседающим в кресле-качалке с газеткой, я себя не представляю. И там, куда меня направили, надеюсь принести реальную пользу.

Подождав, пока Догару выскажется, Михай продолжал:

— Понимаю, вам, представителям старшего поколения, хотелось бы, чтобы молодежь унаследовала побольше вашей революционной романтики. Но чья вина, если молодежь утратила ее? Во всяком случае, это не вина самой молодежи. Романтика не вакцина, которую можно привить с помощью укола. Это состояние души, и родиться оно может только в периоды социального становления, поднимающего и одухотворяющего людей. Ваш вклад в революцию неоценим, но надо смотреть реально. Вот Догару, например, сам пришел к заключению, что не соответствует уровню современных задач. Смелость, с какой он выступил, доказала ясность его мышления, преданность делу. Значит, на новом месте Догару сможет сочетать глубокую человечность с коммунистической непреклонностью. Именно это редкое сочетание качеств там необходимо, так как придется внимательно, без спешки вникать в каждую человеческую судьбу. Он будет очень полезен. И не только тем, кто работает сегодня, но и тем, кто придет завтра…

Они засиделись допоздна. Бросив взгляд на часы, Михай воскликнул:

— Уже второй час!

— Ничего, — успокоил его Оанча. — Тебе постелили в комнате вместе с Виктором. Если не будете спорить, выспитесь.

— Кто бы говорил! Сам целую ночь морочил нам голову, — поддел Михай шурина.

Оанча не остался в долгу:

— Вот типичный пример самокритики руководящих товарищей. Бьет себя в грудь и тут же ищет козла отпущения…

Догару и Михай долго лежали молча в темноте, каждый боялся потревожить соседа. Наконец послышался голос Михая:

— Чувствую, что не спишь, товарищ Догару.

— После такого разговора неудивительно.

— Очень мне хотелось поговорить с тобой с глазу на глаз, только не в официальной обстановке. Я много знаю по делу Виктора Пэкурару. И тем не менее мне хотелось узнать как можно больше о жизни этого человека, особенно о последних годах. Как мог такой закаленный коммунист дойти до самоубийства?

— Что я могу сказать? Пэкурару не был «выдающимся деятелем коммунистического движения», как теперь принято выражаться. Он вступил в партию в самый разгар революционной борьбы, в феврале 1933 года, работал сначала в Союзе коммунистической молодежи. Он не был ни оратором, ни теоретиком, никакими особыми талантами не выделялся. Однако в работе подполья был практически незаменим. А главное, его всегда отличала поистине безграничная любовь к людям и самоотверженность…

Догару рассказывал не спеша, как будто разговаривал с самим собой. Перед ним неотступно стоял образ Пэкурару, его мягкая, сердечная улыбка. Он вздрогнул, услышав вопрос:

— А ты сам? Когда ты говорил вчера, я заметил в твоих глазах не только горечь, но и тайную муку.

— Да, я считаю себя в определенном смысле виновным в его самоубийстве. Хотя сам он в своем прощальном письме оправдывал меня. Но что я могу еще чувствовать, если в течение двух долгих лет весть о мытарствах Пэкурару не доходила до меня? Он не хотел беспокоить меня по дружбе, чтобы не поставить в затруднительное положение? Возможно. Предпочитал обращаться к своим непосредственным начальникам? Не исключено. Но ведь рядом со мной надругались над человеком, а я, его друг, ничего не знал. Ведь я же сам послал его работать на «Энергию»! И ни разу не поинтересовался его дальнейшей судьбой. Как говорится, тишина — значит, порядок. Признаюсь, что его присутствие на заводе было для меня гарантией нормального положения дел. Я знал — иначе он горы свернет, а не смирится. Поздно я понял, что он как раз с горами и схватился. Да только они его свалили. Как знать, сколько еще людей, подобных Виктору, бьются в уезде в закрытые двери ради правды и справедливости. Если бы не зов отчаяния Виктора Пэкурару, я бы так и спал.

Густая темень ночи понемногу таяла. После долгого молчания Михай спросил:

— Как думаешь, многих еще разбудил этот призыв?

— Самоубийство Пэкурару всколыхнуло и завод, и город. Я глубоко убежден: его смерть была не напрасна.

— А говорил, что не одобряешь его поступок…

— Я и сейчас это говорю. Мне пришлось пережить что-то подобное, но я не сдался. Когда я заведовал экономическим отделом в райкоме партии, меня обвинили в том, что я покрываю мошенничество работников торговой сети. Это было тяжелое испытание. Отстраненный от дел на все время расследования, я чувствовал себя опозоренным, испачканным грязью. Тогда я уехал к своим, в деревню, взял в руки косу, сел за трактор. Пока не раздался долгожданный звонок — меня срочно вызывали в район. Вот я сегодня думаю: что бы случилось, если б не было того телефонного звонка? Пэкурару, например, такого звонка не дождался. Но я уверен, что не личные переживания заставили его принять это крайнее решение. Я хорошо знаю его, много думал обо всем этом и пришел к выводу, что Пэкурару хотел своим выстрелом привлечь всеобщее внимание не только к делам на «Энергии», но и к тем негативным явлениям, которые были вскрыты позже.

Опять наступила тишина. Каждый думал о своем. И опять нарушил молчание Михай:

— Наверное, каждому первопроходцу суждено пасть в борьбе…

— Ну уж нет! — воскликнул Догару. — Решительно не согласен! Сейчас не средневековье, и судьба Джордано Бруно не должна повторяться в наши дни. Верно, случаются «короткие замыкания», как у Виктора Пэкурару, но единственный вывод, который тут может быть, — надо быстрее устранить причины таких «замыканий».

— Ты прав, товарищ Догару. Лишний раз убеждаюсь, что твое место — в партийной комиссии.

— Речь не обо мне. Думаю, это проблема всего нашего партийного аппарата. Снизу доверху. Но особо хотел бы подчеркнуть — сверху донизу.

Они помолчали. Вдруг кто-то постучал в дверь.

— Ну как вы там, сонные тетери? — раздался голос Оанчи. — У нас в ванную очередь, так что брейтесь сначала.

Догару достал электробритву, вставил вилку в розетку. Михай повернулся к нему:

— Хочу тебе кое-что предложить, товарищ Догару. Три года ты не был в отпуске. А что, если перед приемкой дел съездишь куда-нибудь отдохнуть? Или, если хочешь, сначала прими дела, а потом поезжай. Тебе необходимо подлечить почки. У нас есть очень хороший санаторий в Олэнешти. Возьмешь с собой дочь. В этом году весенние каникулы начнутся в середине апреля.

— Как вижу, все тебе известно, товарищ Михай. Откуда?

В уездном комитете только что закончилось совещание директоров заводов и секретарей парткомов. Итоги первого квартала особых восторгов не вызывали, но имели то неоспоримое преимущество, что представленные данные полностью соответствовали действительному положению дел. И еще: все директора выдвинули конкретные предложения по устранению недостатков и вскрытых недавно отставаний. К удивлению многих, тщательная проверка установила, что завод «Энергия» в значительной мере ликвидировал свою двухлетнюю задолженность по всем видам продукции. Но, как подчеркивал новый генеральный директор, назначение которого стало для многих неожиданностью, основные проблемы еще только вырисовываются. Докладывая о том, что проектный отдел вовсю работает над новыми моделями моторов, которых ждут большие стройки и отечественная авиация, Дан Испас не скрывал, что кое-кто тоскует по прежним временам, когда проектировщики лишь вносили незначительные поправки в старые конструкции. Дан отметил здоровую обстановку, установившуюся в токарном и намоточном цехах, несколько снизившиеся темпы в других цехах, не обошел молчанием и проблемы трудовой дисциплины.

— Могу сказать, что в целом на заводе повысилась эффективность труда, выросло чувство ответственности, но остается еще один коварный враг — пьянство. Злоупотребляют, конечно, не все. Но как быть с разлагающим влиянием пьяниц? Переложить решение этой задачи на плечи пропаганды — это не выход из положения. На мой взгляд, публикация имен и фотографий пьяниц на страницах «Фэклии» ничего не дает, а зачастую — и наша секретарь парткома может это подтвердить — эффект получается обратный: глубоко оскорбленный, человек совсем перестает считаться с мнением коллектива. В общем, мы пришли с конкретными предложениями, которые передадим в бюро комитета.

— А это что, если не секрет? Нам не расскажете? — послышались голоса.

— Нет, товарищи, никакого секрета. Мы, в частности, поднимаем вопрос о фондах, которые можно дополнительно выделить на строительство жилья. Речь идет о некоторых статьях бюджета, на которые бюрократы наложили табу и обвиняют нас в разбазаривании средств. Нужно, конечно, посоветоваться. Ну а если наши предложения сочтут приемлемыми, с удовольствием поделимся с вами опытом.

После заседания Попэ попросил Дана и Санду зайти к нему в кабинет. Санда впервые присутствовала на подобном совещании в качестве секретаря парткома. Она вошла в кабинет Штефана и залюбовалась цветами на столе.

— Ага, попался! Здесь чувствуется женская рука. Сознавайся немедленно.

Штефан невозмутимо и строго взглянул на Санду, потом, улыбнувшись добродушно, сказал:

— Что же получается, уважаемый товарищ? Как вы разговариваете с секретарем уездного комитета в его собственном кабинете? И что за выражения? Ну кто еще, как не Елена Пыркэлаб? Она, чтобы вы знали, заботится о букетах для всех секретарей, а самый большой выставляет в вазе — не под стать этому горшочку — в кабинете Петре Даскэлу.

— Если так, то я тебе покупаю хрустальную вазу, чтобы все лопнули от зависти.

— Пожалуйста, только наши хозяйственники занесут ее в инвентарные списки. Впрочем, единственный, кто заметит перемену, — та же Пыркэлаб. Остальным безразлично. Да и она объявила, что работает только до июля. Потому что уезжает куда-то. И тогда прощай цветочки!

Дан сказал с искренней жалостью:

— Даже представить себе не могу приемной без Елены Пыркэлаб, которая все знает, все видит и никогда ничего не забывает. Неужели Петре согласен отпустить ее?

Штефан развел руками:

— Ее же невозможно переубедить. Уезжаю, и все. В Бухарест. Больше ничего не удалось от нее добиться.

— А что она там будет делать? — поинтересовалась Санда.

— Это знают только она да господь бог.

— Сердечные дела, наверное.

— Что еще за сплетню вы тащите в мой кабинет, товарищ секретарь парткома?

— Никакой сплетни. Обыкновенная догадка.

— Ну ладно, оставим ее в покое. Не из-за Пыркэлаб позвал я вас сюда. И не по делам «Энергии», которые мы все по косточкам перебрали. Речь идет о Дане.

Испас удивленно поднял глаза. Санда сделала вид, что ничего не понимает.

— А я-то в чем провинился? Как на духу сознаюсь, в кино вот уже полгода не хожу. Литература только техническая. Газету свежую посмотреть некогда, разве что в парикмахерской, по диагонали. Вот и все…

Штефан кивнул:

— Да, товарищ генеральный директор, вот об этом-то у нас и пойдет речь. Ты что, крест на себе поставил, в монахи решил постричься? А какие у нас парни удалые растут, заметил?

— Да-а, Петришор у вас молодцом!

— Ничего, — перебила Санда. — Будет еще ребенок. И уж на этот раз девочка. Как бы я хотела, чтобы она была похожа на Кристину. Она меня просто околдовала. Вот сейчас уехала с отцом на каникулы, и так ее нам не хватает! Особенно Петришору: ходит сам не свой и все спрашивает, когда она вернется.

— Хорошо, но какое отношение имеет все это ко мне? Или вы в самом деле хотите упечь меня в монастырь?

— Давай поговорим в открытую, Дан, — сказал Штефан со вздохом. — Ты знаешь, мне никогда не нравилось вмешиваться в чужую личную жизнь, но сейчас речь идет о моем друге, и я вынужден… В общем, Августа Бурлаку попросила разрешения на выезд в ФРГ. Ты слышал об этом?

Дан побледнел.

— Мы виделись как-то в январе, в кондитерской, она была там с сестрой… Да, она намекала на что-то подобное. Но мне показалось, что она меня подначивает. С тех пор я ее больше не видел. Даже по телефону не звонил.

— Почему?

— Послушай, Штефан, я не знаю, что она там решила, но хочу вам сказать совершенно серьезно: это единственная женщина, которую я любил и к которой, несмотря на все, привязан душой и сейчас. И мне небезразлично, что будет с нею. Вот ты говоришь, она решилась окончательно уехать. Ты, конечно, считаешь, что одного этого достаточно, чтобы вытравить ее из моей памяти, и хочешь предупредить, что мне больше не следует с нею встречаться, даже если она захочет объяснить мне свой поступок или попрощаться.

— Да, ты угадал.

— Ну а я так не думаю. И не понимаю, почему я должен отказаться от встречи. Ведь она уезжает насовсем.

— Какой смысл в этой встрече?

— Августа, по-моему, — это заблудившийся человек. Слишком большие иллюзии питала на свой счет и переоценила свои силы… Однажды в книге своего приятеля я увидел посвящение, кажется, это слова Стендаля: «Желай многого, надейся на малое, не требуй ничего…» Я прочитал его Августе, и она расхохоталась мне в лицо: «Из этих трех постулатов я полностью согласна только с первым: желать многого. Надеюсь я только на себя, от других ничего хорошего не жду. Даже от тебя. А требовать? Отчего же не требовать то, что полагается? А подвернется случай — и больше. Скажешь, что нескромна? Разумеется! Только дураки скромничают, остальные — лицемеры».

— Ну, вот видишь, что это за человек.

— Вижу. Но только я ведь не отдел кадров. Не думайте, что я закрываю глаза на ее недостатки. Она высокомерна, тщеславна, упряма как осел, злопамятна. Но сама же от этого и страдает…

Санда бросила на Штефана хмурый взгляд, встала со стула и, помолчав, сказала:

— По какому праву ты так допрашиваешь Дана? В конце концов, не он собрался уезжать.

— А почему я должен перед тобой отчитываться? Что, право старого друга уже не в счет? Разве не естественно мое желание, чтобы репутация нового генерального директора «Энергии» осталась незапятнанной?

— Как старому другу, — процедила Санда, — тебе бы надо понять его и посочувствовать.

Штефан молчал. Он думал о сегодняшней беседе с Даскэлу, который уже получил информацию от начальника уездного управления госбезопасности.

— Спасибо тебе, Штефан, хоть и невеселую принес ты весть, — сказал Дан. — А теперь мне надо поговорить с ней…

Вечером он нашел ее по телефону Димитриу. Августа сначала смутилась, но потом прежняя самоуверенность зазвучала в ее голосе:

— Я знала, что ты позвонишь. Иначе и быть не могло.

— Я хотел бы тебя видеть.

— Нет проблем, — с вызовом проговорила Августа. — Улицу знаешь, дом и этаж тоже. Только кровать незнакомая.

Однако Дан сдержался, спокойно предложил:

— Может, поужинаем в «Охотнике»?

Августа долго молчала, а когда заговорила, то уже не скрывала насмешки:

— А можно и у меня. Кое-что найдется в холодильнике. И, пожалуйста, не бойся, я не из тех, кто вешается на шею. О тебе же беспокоюсь: что скажут «товарищи», когда увидят тебя в обществе… предательницы. Можешь себя скомпрометировать безвозвратно.

— А мне всегда казалось, что товарищи у нас общие.

— Были! — нервно рассмеялась Августа. — Партбилет я уже сдала.

— Далеко же у тебя зашло! — Голос Дана дрогнул.

— Как видишь. Итак, у меня?

— Предпочитаю в «Охотнике».

— И не боишься? — притворилась удивленной Августа. Потом жестко добавила: — А тебя не подсылают? Так, знаешь, по-дружески уговорить меня взять обратно прошение. Другие уже пытались.

Дан взорвался:

— Это все, что у тебя осталось от трех лет, когда мы были самыми счастливыми людьми на свете? Да, это правда, я придумал себе твой образ. Но ты… Неужели твой жестокий эгоизм заставляет тебя в самом близком человеке видеть только расчет? Какими поступками я заслужил это?

Августа молчала. Дан уже подумал, что она положила трубку, но в этот момент услышал плач. С трудом она прошептала:

— Хорошо. Я приду в девять…

Оставался еще час. Дан поспешил в ресторан, забронировал столик на двоих, сделал заказ и до девяти прогуливался перед входом. Августы не было, он на всякий случай заглянул в вестибюль и увидел ее там.

— Как ты вошла? Когда? Я не мог тебя не заметить, — удивленно пробормотал он.

— Это одна из моих маленьких тайн. Я увезу ее с собой на память.

— Пусть будет так, — согласился Дан. — Пойдем, я все заказал.

Они сели за столик. Испас внимательно рассматривал ее. Похудела. Побледнела. Лицо словно удлинилось. Короткая модная стрижка. Она перехватила взгляд, равнодушно сказала:

— Тебе не нравится моя прическа? Что поделаешь! Уезжаю в другой мир, не хочу выглядеть деревенщиной.

— Такая прическа — и темно-синий цвет, ни одного колечка. Не узнаю тебя. Раньше ты предпочитала светлые тона.

— Надо было принимать мое приглашение. Тогда, может, и узнал бы. Не кривитесь, товарищ генеральный директор. Мы, которые из провинции, называем вещи своими именами. Было время, когда это очаровывало тебя. Теперь тебе противно. Что поделаешь, люди меняются. Когда-то я убаюкивала себя верой в то, что ты полюбил меня на всю жизнь.

— А ты? — бросил Дан.

— Я?.. — Глаза Августы затуманились, сделав над собой усилие, она проговорила: — Я любила тебя по-настоящему, так, наверное, больше не смогу никогда… Но ты один виноват в том, что произошло.

— Опять я? — пробормотал в изумлении Дан.

— Конечно. Нельзя было за три года не разобраться во мне. Мужчина, полюбивший меня, должен быть готов ради меня в любой момент пожертвовать всем: политикой, профессией, карьерой, семьей… Одно время я считала тебя таким мужчиной, потому что ты умел уступать с улыбкой. Но потом, когда вновь включалось твое сознание, ты действовал по-своему, как эгоист. И при этом еще пытался меня убедить, что так, мол, надо, так справедливее! Ах, как же я ненавижу это «надо»! Кто смеет мне указывать, как надо и как не надо? Я сделаю, что задумаю, и только мне одной известно что. Так я росла, хотя и была дочерью сельского кузнеца, а не принцессой из волшебного леса. А тут вдруг — самый мой любимый человек хочет, чтобы я поступала лишь как «надо»! Это же дикость! Я перестала верить в твою любовь. Я бунтовала, искала выхода. А его не было. И вот осталось одно: уехать.

Она была очень хороша в этот момент. Глаза горели, удивительная женственность сквозила в каждом ее жесте, каждой черточке. Но вместе с тем что-то новое, чего он раньше не замечал, появилось в ее облике — что-то настораживающее, вкрадчивое, какая-то хищная грация изготовившейся к прыжку рыси. Но через секунду это впечатление рассеялось — рядом сидела прежняя Августа и ласково упрекала его:

— Даже не захотел прийти ко мне, попрощаться, как с любимой. Ведь мы больше никогда не увидимся, останутся только воспоминания. И все.

Да, Августа уже поняла, что он вышел из-под ее влияния.

— Я никогда тебе не лгал, — спокойно и твердо сказал он. — И сейчас не лгу: ты мне небезразлична, Августа. Наверно, я однолюб. Я еще люблю тебя, хотя меня и отталкивает твой образ мыслей. Но нет на свете силы, которая могла бы сделать меня подлецом. Даже любовь.

Августа побледнела, нахмурилась. Спросила тихо:

— А я тебя толкала когда-нибудь на подлость?

— А разве не подлость — давать положительный отзыв неграмотной, бездарной диссертации? А требование отказаться от идеи, нужной как воздух нашему заводу, только для того, чтобы тебе было легче написать диссертацию? А твой ультиматум с поездкой в Голландию, когда план на заводе горел ярким пламенем?

— И все это было важнее для тебя, чем любовь? — спросила Августа сдавленным голосом.

— Ты берешь совершенно разные понятия. Несравнимые. Относящиеся к двум совершенно разным, несовместимым сферам. А если, насилуя логику жизни, пытаешься-таки их совместить, они сопротивляются. И все рушится.

— Мы абсолютно по-разному смотрим на жизнь, — прошептала она.

— К сожалению, да. И тут нет места для компромиссов. Если бы я уступал, то неизбежно превратился бы в подлеца. Но я на это неспособен. Откажись ты от своего тщеславия, и наша любовь была бы спасена. Однако тебе не захотелось. Если бы ты подумала и сломила свое упрямство, наверняка могла бы достичь поставленной цели. Чуть позже, но зато честным путем.

— У меня не было времени, я слишком устала.

— Пустые слова, — убежденно сказал Дан. — Человека по-настоящему жаждущего ничто не свернет с пути. И ты вполне могла бы добиться всего честным трудом, безо всяких ходатайств и связей! Но ты слишком привыкла пользоваться черным ходом.

— Все так делают!

— Далеко не все. А тех, кто делает, рано или поздно ждет плачевный конец.

— Как и меня, хочешь сказать?

— Ты сама это сказала. И все-таки я должен понять, зачем ты уезжаешь. Тебя ждет там университетская кафедра? Знаменитая лаборатория?

— Никто меня там не ждет. Только сестра Хильда. Обещал Димитриу замолвить словечко в одном институте во Франкфурте. Да не успел. Нет его больше.

— Как, Димитриу умер? — воскликнул Дан. — Когда?

— В январе, в Париже.

Дан молчал. Он вспоминал Антона Димитриу в «белом доме», на партийном собрании, в домашней обстановке… Да, это большая потеря.

— И все-таки, ты не ответила. Зачем ты уезжаешь?

— У каждого человека своя дорога, своя судьба.

— Дорога… из родных краев в чужие?

Августа снова нахмурилась:

— Не читай мне проповеди! Будто ты не знаешь, что странствовали по свету Бэлческу и Гика, Александри и Григореску, а позже — Брынкуш, Аргези и Энеску…

— Да, это правда. Только мысли их были всегда устремлены к земле своих предков, и, живя за рубежом, они делали все, чтобы помогать родине. Это надо понимать, Густи.

Услышав ласковое «Густи», она встрепенулась, глаза затеплились нежностью.

— Ты меня еще любишь, Данчик. — Она положила ладонь на его руку. — Не остыло еще сердце. Ну почему ты отказываешься от нашей последней радости?

— Для меня в любви главное — искренность. А я бы ни на секунду не смог забыть, что ты бросила и меня, и родину только из-за своего чудовищного тщеславия.

Августа поднялась.

— На колени вставать не собираюсь, уважаемый Испас. Глупо всегда жертвовать ради идеи. Как и во имя долга.

Поднялся в свою очередь и Дан.

— Мы говорим сейчас на двух разных языках. К сожалению, не разум ведет тебя, Августа, а безоглядная самоуверенность или душевная неуравновешенность и нежелание признаться в ней.

— Да, нам не о чем больше говорить. Будь добр, принеси мое пальто из раздевалки.

Когда он подошел, помогая ей одеться, она с надеждой глянула ему в глаза:

— До дому не проводишь?

— Нет, Августа. К сожалению, у нас действительно разговор двух глухих. Все, что я могу пожелать тебе на прощанье, — это успеха в жизни. От всего сердца. Пусть он хоть немного скрасит твою тоску по тому, что ты теряешь навсегда. — Он поцеловал ей руку.

Августа пошла к выходу. В дверях обернулась, словно звала за собой. Но Дан не шелохнулся. Тогда она прощально помахала перчаткой и скрылась в темноте.

ГЛАВА 16

Догару уже целый час томился на вокзале. Вечерние тени торопливо сползали с гор, быстро темнело. Поезд, как это нередко случалось на местной дороге, запаздывал, а до последнего рейса автобуса на Олэнешти оставались считанные минуты. Догару мерил перрон шагами вдоль и поперек, останавливался перед старыми афишами, перечитывал названия книг и журналов, выставленных за засиженным мухами стеклом вокзального киоска. Когда он окончательно потерял терпение, какой-то человек, похожий на журавля в красной фуражке, выскочил из дежурки и объявил испуганным голосом:

— Прибывает! Через пять минут будет здесь.

И все-таки поезд появился внезапно — вынырнув из-за старых складов и обветшалых домов, он резко затормозил у перрона, оглушающе лязгнув буферами. Почти пустая платформа мгновенно заполнилась шумной, пестрой толпой. Догару стоял в сторонке, пробегая глазами по цепочке вагонов, особо присматриваясь к вагонам первого класса. Но оттуда вышли только три молодящиеся дамы и два офицера. «Где же Кристина?» — подумал он с тревогой и тут же увидел спускающуюся из последнего вагона тоненькую девушку с маленьким чемоданчиком в руке. «Неужели она?» Он бросился к хвосту поезда. Смущенно улыбаясь, девушка подняла голову, и он замер, застигнутый врасплох кротким, добрым взглядом больших голубых глаз Виктора Пэкурару. Кристина опустила чемодан и шагнула к нему с протянутыми руками.

— Да это же я, дядя Виктор! Здравствуй!

Догару поцеловал ее в лоб, отступил на пару шагов, воскликнул восхищенно:

— Как же ты выросла за эти несколько месяцев, Кристи! Чем только тебя откармливала тетя Санда? Ты теперь настоящая барышня. Здравствуй, моя доченька! — И, спохватившись, поднял чемодан. — Давай поспешим, а то на автобус опоздаем.

Они выскочили из вокзальных дверей, побежали на стоянку. Автобуса не было. Догару спросил старушку, вышедшую из ближнего двора.

— Опоздал, родимый. Уж полчаса, как ушел.

Кристина смотрела с любопытством, без тени беспокойства. С дядей Виктором она ничего не боялась. На их счастье, у вокзала остановилось такси с поздними пассажирами.

— Свободен? — спросил он шофера.

— А вам куда?

— В Олэнешти.

— В город или в санаторий «Первое мая»?

— А не все ли равно?

— Для меня нет, потому как…

— Ладно, ладно, — догадался Догару. — Свое получишь.

Шофер рванул с места, включил дальний свет. Вскоре они обогнали рейсовый автобус, который карабкался вверх, натужно завывая и скрежеща. Кристина с улыбкой оглянулась на этот «музейный экспонат».

— Он самый, — подтвердил Догару. — Как удачно поезд опоздал! Тебя бы этот ноев ковчег замучил больше, чем вся дорога. Да, кстати, ты почему во втором классе ехала?

Кристина пожала плечами:

— А что я, барыня какая-нибудь, чтобы в мягком кататься?

Догару промолчал. Потом озабоченно сказал:

— Надо будет попросить для тебя отдельную комнату.

— Зачем? — удивилась Кристина.

— Видишь ли, когда я приехал сюда десять дней назад, то сказал, что со мной будет маленькая дочка, а ты, гляжу, настоящая невеста…

— Это потому, что я выросла еще на три сантиметра! Но ведь это же я, твоя Кристи! Где это видано, чтобы дочке с папой тесно было?

Догару почувствовал, как поднимается в сердце теплая волна. Взял ее руку и осторожно сжал длинные пальцы. Про себя отметил, что ручка у нее уже совсем не детская.

— Ладно, потом разберемся.

Кристина возразила:

— А зачем потом? Люди начнут обсуждать, копаться. Вот как в школе было. Спасибо тете Санде, все поставила на место. А здесь кто нас защитит? — И она в сомнении посмотрела Догару в глаза. Но он промолчал, только улыбнулся.

Когда машина забралась на лесистый холм, за которым открылись санаторные корпуса, он повернулся к Кристине:

— Значит, как ты будешь меня называть?

— Как в документах записано — папой. Ты ведь сам сказал, в тот первый день: «Я буду твоим папой отныне и навсегда, пока бьется мое сердце. Знай это!» И поцеловал меня в глазки.

Такси подкатило к главному входу красивого белого здания, залитого светом. Догару отвел Кристину в комнату, показал ванную, ее кровать и объявил, что ужин через час.

— Только опаздывать нельзя, а то нянечка — она здесь самая главная — говорит, что это плохо для почек.

Кристина улыбнулась, пообещав управиться за десять минут, и Догару снова утонул в кротком свете ее взгляда.

— Ты ни о чем меня не спрашиваешь?

— Ну, за две недели мы знаешь как с тобой наговоримся!

— А об отметках? Я ведь третью четверть закончила.

Только тут Догару понял, что дал маху. Настоящие отцы так себя не ведут. Попробовал выкрутиться:

— Жду, когда ты сама мне их покажешь. Если сочтешь нужным. По-моему, между нами должно быть полное доверие.

Она протянула ему дневник. «Отлично» по всем предметам. Догару почувствовал, как прилив доселе неведомой горячей отеческой радости заполняет всю его душу. Он расцеловал ее в обе щеки.

— А как же иначе! Такая девочка, как моя Кристина, может учиться только на «отлично». Хотя, конечно, не в отметках дело, а в полученных знаниях.

Они спустились на первый этаж, держась за руки. И в дверях столовой лицом к лицу столкнулись с Павлом Космой. Косма нахмурил брови, едва заметно кивнул и бросился по лестнице, будто кто-то гнался за ним. Догару впился в него взглядом, забыв обо всем. Девочка крепко держала его за руку и не отпускала до тех пор, пока он не пришел в себя. Когда они не спеша принялись за еду, Кристина посмотрела на него понимающе и спросила:

— Это очень плохой человек?

Догару молча дожевал и попытался изобразить безразличие:

— С чего ты взяла? Не думаю, что для тебя это важно.

В голубом луче ее глаз неискренность такого ответа сразу стала очевидной.

— Если для моего папы важно, — сказала Кристина, — для меня тоже. Когда ты увидел его, глаза аж огнем загорелись. Прямо как у Человека-паука.

— Ну вот, — обиделся Догару. — Кем только меня не называли, а теперь вот в пауки произвели.

Кристина неслышно рассмеялась:

— Просто у тебя нет времени для кино. Это фильм так называется — «Человек-паук». Он был очень добрый, он защищал слабых, помогал попавшим в беду. И только когда встречался со злыми людьми, глаза у него загорались, становились красными-красными, и он не успокаивался, пока их не наказывал. Вот и у тебя сейчас были такие глаза… Я рада, что мы вместе. Но что будет осенью?

— Переедем в Бухарест.

— Тетя Санда мне сказала, что ты больше не вернешься в уезд. Мне не хочется с ними расставаться, мы так крепко подружились. А Петришор стал как младший братик.

— М-да, — улыбнулся Догару. — Второго такого я тебе не смогу раздобыть.

Ночью, когда девочка заснула, Догару вспомнил о письме, полученном от Елены Пыркэлаб как раз в день отъезда в Олэнешти. Тогда он лишь просмотрел листки, исписанные прыгающим почерком, и отложил их на потом. И только после приезда Кристины вспомнил, что надо бы прочесть внимательно.

Уважаемый товарищ Догару,

я знаю, что Вы больше не вернетесь, остаетесь в Бухаресте на другой работе. Я вынуждена Вам сказать, что тоже не могу здесь остаться. Напрасно считают, что шефы приходят и уходят, а секретарши остаются. Не могу я входить в кабинет и видеть другого за Вашим столом. Не могу больше стенографировать на совещаниях, когда кто-то другой делает заключение. Я понимаю, это нехорошо, работа есть работа, но у меня такое ощущение, что все стало здесь чужим.

Зачем я Вам пишу? Потому что беспокоюсь о Вас. Я была глубоко тронута, когда узнала, при каких обстоятельствах Вы стали семейным. Но как Вы справляетесь со всем, товарищ Догару? Один с девочкой двенадцати лет… Кто будет заботиться о Вас в этом огромном Бухаресте? Я могла бы помогать Вам. Сейчас домработница на вес золота. А в домашнем хозяйстве я разбираюсь неплохо. Уверена, что мы нашли бы общий язык и с Кристиной. А Вы смогли бы целиком посвятить себя работе.

В Бухаресте у меня есть дальняя родственница, у которой я могла бы проживать. Вы, конечно, понимаете, что меня интересует не заработок, когда речь идет о Вашей работе и спокойствии. А в свободное время я могла бы подрабатывать машинисткой.

Решайте, как быть. И я подчинюсь. Но тут я не останусь.

С глубоким уважением, которое питает к Вам Ваша бывшая секретарша

Елена Пыркэлаб.

Он не спеша анализировал каждую фразу, каждую строчку письма. Что ж, для него выход не самый плохой. Но в письме ясно прозвучала преданность, даже жертвенность. Еще молодая женщина — и вдруг стать домработницей! Как будто у нее нет других перспектив. Или… «Да ну, — хмыкнул Догару, проведя рукой по седым волосам. — Этого мне еще не хватало…» В памяти его всплыл другой образ, то давно и глубоко затаенное, в чем он никогда не признался бы даже самому себе. Жестко и категорично требовал он от себя думать лишь о делах. Но оставались еще ночи, перед которыми человек безоружен. Сколько раз приказывал он себе не видеть снов. И сколько раз просыпался счастливым оттого, что та самая женщина, на которую он не смел поднять глаз, приходила к нему во сне, гладила теплой рукой его лоб и называла по имени — Виктором, как никто уже давным-давно его не называл… Ошалело вскакивал он с постели, долго плескался под ледяным душем. А потом возвращался к каждодневным заботам. Все надеялся, что это у него пройдет. Особенно после того, как уехал в Бухарест… Он задержал дыхание, прислушался к мирному посапыванию Кристины. Потихоньку встал с постели и на цыпочках отправился на поиски запасного одеяла. Заботливо укрыв девочку, распахнул окно и взглянул в небо. Оно было так близко, что звезды, казалось, цеплялись за верхушки обступивших поселок сосен. Такие огромные звезды бывают только в горах. Холодный освежающий воздух ворвался в комнату. Где-то вдалеке лаяла собака — лениво, бесстрастно, лишь бы хозяин знал, что она на посту. Вокруг — мир и покой. Он постоял еще немного, потом решительно шагнул к кровати. Нащупал коробочку со снотворным, проглотил таблетку и растянулся на спине. Никаких мечтаний и снов. Но что же ответить Елене Пыркэлаб?

Ольга чувствовала, что Павел не в духе. Он хмурился, молчал. А когда ставил перед ней поднос с ужином, было видно, как дрожат его руки. Ольга решила не расспрашивать. Для виду поковыряла вилкой в тарелке, с удовольствием выпила стакан лимонада. Он не позволял ей спускаться в столовую, ссылаясь на рекомендацию профессора: тишина, свежий воздух и спокойные прогулки. Ее смешил вид озабоченного Космы, который водил ее под руку в обход всех лестниц и канав. Уже два дня они в Олэнешти. Атмосферное давление в этом горном местечке как нельзя лучше подходило Ольге и способствовало нормальному развитию беременности. Она была на седьмом месяце и, с замиранием сердца прислушиваясь, как ребенок стучит ножками — удары порой были довольно сильные, — мысленно торопила события. Нет, сами роды ее не страшили — тяготила эта странная неопределенность ее положения: сама она чувствовала себя абсолютно здоровой, а все вокруг, и особенно Павел, обращались с ней как с тяжело больной. Газеты и те он давал ей после долгих просьб, хотя знал, что Ольга без них не может. «Мне бы хлебушка с газеткой, — говаривала она часто, — и я сыта».

Ее пригласили работать в отдел печати Центрального Комитета партии, но она отказалась. «Знаете, я с журналистикой не расстанусь, — решительно сказала она заместителю заведующего отделом. — Мне все равно, в какой должности, даже в каком городе, лишь бы писать, быть постоянно в гуще жизни». И тогда по рекомендации отдела печати ее пригласила «Скынтейя»[6]. Но пока что врачи отправили ее в дородовой отпуск. Деньги ей по-прежнему аккуратно высылала в конце месяца «Фэклия». Время от времени звонил Дору Попович, а в дни своих скоротечных наездов в Бухарест успевал посвящать ее во все уездные новости. Павла тоже не забыли. Оанча вызвал его на прием и с самого начала заявил: что было, то было, а что будет — увидим. Но когда разговор стал более конкретным, начальник главка уточнил: пусть Косма не думает, что все забыто, затерялось в архивах, он будет иметь дело с людьми, которые помнят его. И предложил должность уполномоченного главка по новым моторам для больших строек. Косма должен был координировать действия нескольких заводов, разбросанных по всей стране. Оанча подчеркнул, чтобы Косма ни в коем случае не давил на руководство этих заводов. Его задача — обеспечивать постоянный обмен опытом и информацией, контроль за образцовым исполнением проектов и заданий, а главное — следить за тем, чтобы готовая продукция незамедлительно поступала к заказчикам. Дел было невпроворот. Но когда Косма попросил отпуск, чтобы отвезти Ольгу в санаторий, Оанча не возражал, даже поинтересовался ее здоровьем и посоветовал, в какой роддом ей лечь…

Ольга замечала перемены в поведении и образе мышления Павла. Он был с ней внимателен и заботлив, тактично, ненавязчиво старался предупредить любое ее желание. Часто задумывался, потихоньку от нее грустно и тяжело вздыхал. Газеты у Павла вызывали отвращение, журналы он только перелистывал. Все свободное время, а его было теперь много, он предпочитал сидеть около Ольги, оберегать ее сон, выводить на прогулки. В споры не ввязывался, воспоминаний о заводе избегал, порвал со всеми друзьями в городе и уезде. Читал только детективы, проглатывая их в огромном количестве. Когда она поинтересовалась причиной его столь внезапного увлечения, он коротко ответил: «По-моему, они дают полную отключку». Но именно это и беспокоило Ольгу, ибо «отключка» означала забвение, а забвение могло привести к рецидиву.

Когда они уже собрались спать и Павел погасил свет, Ольга тихо спросила:

— Что случилось?

Косма сомневался, стоит ли говорить, лишний раз волновать жену. «Но не могу же я держать ее все время под стеклянным колпаком. Не сегодня, так завтра все равно узнает». И сказал равнодушно:

— Да появились здесь некоторые известные тебе люди. Сначала я повстречал Петрю Викола, референта из главка, а сейчас, спускаясь по лестнице, налетел на Виктора Догару. Он был с какой-то школьницей. Я и не думал, что у него дети.

Ольга сразу догадалась, о ком идет речь. Санда уже давно рассказала ей о Кристине, и она до глубины души была тронута поступком Догару.

— Кажется, это его приемная дочь.

— Смотри ты! — воскликнул Павел. — Никогда не думал, что Догару такой альтруист.

В темноте он не заметил, как удивленно покосилась Ольга, хотела что-то ответить, но сдержалась. И только задумчиво сказала:

— К сожалению, все мы мало знаем друг о друге. Может быть, и он бы удивился, увидев, каким ты способен быть внимательным и нежным.

— А это что — эпохальное открытие?

— Для меня нет. Я давно знала. Поэтому и полюбила тебя. Но для других людей, думаю, это было бы открытием.

— Он всегда был закоренелым холостяком. Кто ухаживает за девочкой?

— Со времени его отъезда в Бухарест она живет у Санды и Штефана. Они очень привязались к ней.

Косма как будто хотел что-то вспомнить, но не мог. Произнес задумчиво:

— Слушай, вроде бы я видел где-то эту девочку раньше. Или она мне кого-то напоминает.

— Возможно. — И Ольга притворилась, что хочет спать…

Они встретились на следующий день во время обеда. Догару церемонно раскланялся. Ольга ответила радостной улыбкой. Косма лишь кивнул.

— Папа, а кто эта женщина? Ой, какая красивая… Как тетя Санда! Да нет, если честно, то еще красивее.

— Одна журналистка. Мы давно знакомы.

— Жаль, что она такая толстая.

— Ну, Кристи, неужели ты не видишь, что она в положении? У нее будет ребенок…

Кристина побледнела, прикусила губу, и не успел Догару вмешаться, как она оказалась у стола Космы. Остановившись перед Ольгой, она выпалила на одном дыхании:

— Пожалуйста, простите меня, доамна! Я сейчас плохо о вас подумала. А это нечестно. Я сказала, что вы красивая, но слишком толстая. А папа мне объяснил, что у вас будет ребеночек. Мне очень стыдно…

— Ничего, ничего, Кристи! Вот посмотришь, какая я буду тоненькая, когда он родится.

На этот раз в недоумении была Кристина.

— Но… откуда вы меня знаете?

Ольга улыбнулась:

— Во-первых, я журналистка, и мне полагается все знать. Но сейчас все гораздо проще: мне сказала Санда.

— А вы знаете тетю Санду?

— Мы подружки. А этот хмурый человек — мой муж.

Косма привстал со стула, протянул руку и представился:

— Павел Косма.

Кристина ответила на рукопожатие и не без гордости произнесла:

— Кристина Пэкурару-Догару.

Павел окаменел. Он стоял и растерянно смотрел на девочку. Положение спасла Ольга:

— Ну а теперь за еду. У меня от голода в глазах темно.

Кристина возвратилась к своему столу, упрекнула Догару за то, что он не поговорил с такой красивой доамной, а ведь они подружки с тетей Сандой.

— Какая красивая! — восторгалась Кристина. — Жаль только, что у нее такой муж — точно медведь, который вылез из берлоги после зимовки.

— Пусть сосет свою лапу, Кристи! У нас свои заботы, у них свои…

Дни проносились быстро. Не успеешь встать, глядишь, уже обед, а там и ужин. Догару и Кристина все время были вместе. Окружающее рождало у нее бесчисленные вопросы, которые требовали исчерпывающих ответов, способных удовлетворить ненасытное любопытство подростка. Кристина взбиралась рядом с ним по отлогим склонам гор, любовалась зелеными лесами и долинами, охраняла вылезших погреться на солнце букашек, обливалась слезами, принимая букетики цветов, за которыми Догару лазил на скалы. Кристина была не похожа на других детей. Ей не просто нравились животные — она была совершенно лишена страха перед ними. Однажды, отправившись вместе с Догару на местную почту, Кристина заставила его пережить страшный момент. Какой-то волкодав, перескочив через высокую дачную изгородь, понесся вдоль улицы. Крики, паника. Оскалив клыкастую пасть, он бросился на человека, который размахивал палкой, чтобы защитить женщин. Одним ударом лапы волкодав повалил его на землю. И в этот момент Догару увидел, что Кристина идет прямо к собаке, улыбаясь и протягивая руку. Пес зарычал, приготовился к прыжку. Все вокруг замерли. Но девочка продолжала спокойно идти. Догару пулей вылетел из здания и… тоже застыл в изумлении: Кристина, обняв зверя за шею, ласково гладила его, говорила ему что-то, а тот с видимым удовольствием растянулся у ее ног.

Часом позже, когда они шли по лужайке к санаторию, Догару признался:

— Здорово я струхнул, Кристи. А если бы он тебя укусил?

— За что? — искренне удивилась Кристина. — Я ведь их люблю. А животные добрых людей сразу узнают. Никогда не ошибаются…

В один из дней Ольга и Павел Косма не спустились на обед. Не появились они и к ужину. Кристина первая обратила на это внимание и спросила Догару. Он, естественно, ничего не знал. Девочка была явно расстроена. Ночью спала плохо. Забеспокоился и Догару. Но что он мог сделать? К утреннему чаю вышел один Косма. Что-то сказал дежурной, та кивнула и пошла на кухню. И снова — Догару и глазом не успел моргнуть — девочка уже стояла перед Космой.

— Что случилось с доамной? Она плохо себя чувствует?

Косма поднял тяжелый взгляд, тупо посмотрел перед собой и глухо проворчал:

— А тебе что за дело?

Но Кристина не испугалась, взяла его за руку и тихо сказала, заглядывая в глаза:

— Зачем вы так? Даже если я маленькая, честное слово, не заслужила. Жалко, не знаю, в каком вы номере, а то бы пришла ее проведать.

Косма молчал, прикусив губу. Потом, пересилив себя, ответил:

— В двадцать втором.

Больше часа ждал Догару возвращения Кристи. Наконец она появилась. Глаза были грустными.

— Прости, папа. Я была с доамной Ольгой. Ей нехорошо. Она боится.

— Чего?

— Родов. Но она ничего мужу не говорит, потому что он и так напуган.

— А почему она не уезжает в Бухарест?

— Вчера был врач и сказал, что это опасно. Советовал не двигаться.

— Хорошо, пей чай. Остыл совсем.

— И еще кое-что, папа. Она просила передать тебе письмо, но только когда мы будем в номере.

Догару был изумлен, но ни слова не произнес. Когда они поднялись в комнату, Кристи вручила ему конверт, взяла в руки плащик и попросила:

— Можно я погуляю немного? Ты не обидишься?

Догару подошел к девочке, погладил ее блестящие волосы, взял ладошку в свою руку и сказал:

— Тебе незачем уходить, доченька. От тебя у меня нет секретов. В самом деле, мне очень нравится Ольга. Я высоко ее ценю и уважаю. Но в ее письме не может быть ничего такого, чего мы не могли бы прочесть вдвоем. Давай откроем его вместе.

В конверте оказался конверт поменьше, адресованный Ольге, и записка. Догару прочитал ее вслух.

Уважаемый товарищ Догару, вчера я получила письмо, которое прилагаю. Автор его, товарищ Дамаскин, является ответственным секретарем «Фэклии». Пожалуй, было бы лучше добавить — пока. Нет, ничего предосудительного он не совершил. Возможно, я не все поняла в его письме. Но оно в своем роде крик отчаяния. Зная, где Вы теперь работаете (мне сказал Дору Попович), я подумала, что Вы тот самый человек, к которому я могу обратиться за помощью. Повторяю: Дамаскин — человек безупречной честности, скромный, но умеющий постоять за правое дело. Впрочем, полагаю, это для Вас не новость: это он вместо меня участвовал в том самом заседании уездного комитета. Несколько дней назад ему исполнилось сорок лет. В печати трудится уже два десятилетия. Пожалуйста, прочтите, что он пишет, а потом искренне скажите мне, правильно ли я сделала, передав его письмо Вам.

С наилучшими пожеланиями Ольга Стайку.

Догару взглянул на Кристину. Девочка напряженно слушала, но не просто с любопытством, свойственным ее возрасту, — в ее взгляде была какая-то странная боль, сострадание, жалость, горечь и еще что-то такое, чего Догару не понимал.

— Ну вот видишь, Кристи, обычные проблемы Человека-паука.

Девочка подошла к нему вплотную, встала на цыпочки и заглянула в самую глубину глаз.

— Так уж тебе на роду написано, папа. Людей на свете много, а таких, как Человек-паук, можно по пальцам пересчитать. Они всегда делают людям добро, вот только жаль — не могут поспеть всюду. Я очень рада, что ты у меня такой. Кто еще может похвастаться, что его отец — Человек-паук? Особенно из тех ребят, с которыми я была… Ведь большинство из них были не виноваты: они не понимали, что делают, или их заставили. А некоторых просто оскорбили, оклеветали взрослые, они из-за отчаяния все и натворили…

В первый раз Кристина вспомнила о годах, проведенных в исправительной колонии. Он в свое время зарекся задавать ей какие-либо вопросы, старательно обходил в разговоре эти темы, замечая, что девочку бросает в дрожь даже от самого мимолетного воспоминания о прошлом. А теперь она сама вдруг заговорила об этом с непостижимым спокойствием, и только ее глаза, устремленные куда-то вдаль, выдавали недетское волнение.

— К чему эти воспоминания, доченька?

Кристина резко обернулась.

— А разве лучше все забыть? Ты же сам твердишь всем: не забудьте, не забудьте… Зло нельзя забывать. Почему же я должна стать исключением?

— Ты мое дитя. Единственное. И я буду ограждать тебя от любой напасти, ведь сама ты еще не научилась защищаться.

— Когда-нибудь, может, и научусь.

Догару покачал головой:

— Нет, Кристи. Лучше оставайся как есть. Чистой в мыслях и поступках. Даже если жизнь у тебя сложится не очень легкая… Но я думаю, что чистота — это высшая мудрость, и ты всегда сумеешь распознать, какие капканы расставлены на твоем пути, какие горести тебя ждут.

— Да, папа. Но я знаю, что жизнь приносит еще и радости. Вот как однажды пришел ты, и я поняла, что «Человек-паук» — это не сказка. Я узнала тетю Санду, дядю Штефана. Теперь Ольгу. Я уже больше не одна-одинешенька на свете. Если вы со мною, чего мне бояться?

Догару улыбнулся, подал ей шапочку — на дворе было холодно — и предложил пойти погулять.

— А Человек-паук пока возьмется еще за одну проблему, она ведь ждать не может. Смотри, сколько здесь страниц. — И он углубился в чтение.

Дорогая Ольга,

пусть тебя не смущает это обращение. «Дорогой» ты была не только для меня, но и для всей нашей редакции, такой остаешься и теперь в нашей памяти. Нам тебя очень не хватает. Хотя на Дору грех жаловаться, но похоже, что после твоего отъезда в редакции вновь воцарилась атмосфера расхлябанности, игры в формальную оперативность и эдакого парадного оптимизма, которая всем нам так обрыдла.

И все-таки я не потому пишу тебе, пожалуй, я и перо бы не взял в руки, не пришли ты мне телеграмму с поздравлениями по поводу сорокалетия и двадцатилетней годовщины моей работы в газете. Тронули мне душу эти несколько слов, я словно увидел твое ясное лицо, почувствовал твое искреннее рукопожатие. Я только пришел домой с товарищеской трапезы, где Дору Попович говорил о «верном солдате партии, газетчике, подпись которого нечасто встречаешь под статьями, но который является архитектором газеты, тем, кому она обязана своим лицом и популярностью». Знал бы он, какой нож вонзает в мое сердце! Чтобы понять все, наберись еще немного терпения. За многие годы совместной работы нельзя сказать, чтобы я замучил тебя всякого рода исповедями. Но теперь момент настал.

Если бы ты спросила сейчас, с каким чувством я встречаю свои сорок лет, я честно бы ответил: с ощущением, что сделал только половину того, что мог бы. А если, в соответствии с классическим интервью, ты спросишь, что меня занимает в настоящий момент, я отвечу: кэлушары![7] Потому что вот уже многие годы я пытаюсь понять, почему те, кто бьет в бубен и размахивает палкой, имеют наибольший успех. Огромный и необъяснимый. Даже если они изо дня в день повторяют одни и те же припевки, выкидывают одни и те же коленца. Даже если смертельно наскучили людям. Осточертело мне два десятка лет корпеть над одними и теми же информациями, заметками и официальными материалами. Передо мной теперь альтернатива: либо написать диссертацию на тему «Благотворные последствия гибкости позвоночника», либо — роман, герой которого вступил бы в бой с явлениями, положенными в основу вышеупомянутой диссертации.

Мне кажется, что я слышу твой вполне логичный вопрос: «Дамаскин, ты что паникуешь? И вообще, что вдруг случилось? Не можешь оставить человека в покое даже на отдыхе…» Не оставлю я тебя в покое, Ольга, потому что думаю не о себе. И даже не о тебе. О нашем ремесле думаю, о назначении нашем, о смысле нашей работы. Я узнал, что ты отказываешься идти в отдел печати, предпочитаешь стать безвестным сотрудником в любой центральной газете. Не обижайся, Ольга, но это предательство. Сейчас надо бить во все колокола, стучаться во все двери, предать гласности все, что творится у нас в редакциях, где, по мнению работников отдела печати, работают «надежные помощники партии». Это преступление — посвятить себя репортажам раз в год по обещанию. Прости мне жесткость выражений. Но грош была бы мне цена, если б я не называл вещи своими именами.

Я знаю, что у тебя будет ребенок. Желаю от всей души, чтобы он был похож на тебя. Только на тебя. Пусть у него будет более красивое и светлое будущее, чем то, что досталось нам. Не думай, я не считаю, что напрасно коптил небо все эти годы. Я нисколько не сомневаюсь в правильности своего пути. Я знаю, что стиль и методы нашей работы, несомненно, будут изменены. Но это осуществится не само по себе. Именно поэтому, Ольга, великодушная и доверчивая наша Ольга, не сдавайся. Не отступай.

Еще хочу порадовать тебя: у нас повеяло свежим ветерком. Корреспонденты отмечают определенные, пока скромные, достижения, а мы, старые газетные воробьи, по десять раз их перепроверяем, прежде чем поставить в полосу. На «Энергии», которая не может не интересовать тебя, люди как будто стали выше ростом, разогнули спины. Я был там по заданию шефа и написал репортаж. Но он в газете не появился. Знаешь, что сказал Штефан Попэ, вызывавший меня в уездный комитет? «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» Я возразил, что все, мол, видел собственными глазами. А он упорствует: «С похвалами и дифирамбами пока подождем. Вот когда доведем дело до конца, закрепим успехи, превратим их в повседневную норму, тогда и расскажем, как было и как стало, только без фанфар…» Вот так-то!

Здоровья, светлых мыслей и счастливых родов желает тебе вечный служака печатного слова и макета, который у него кувыркается по три раза на дню,

Ион Дамаскин.

Кристина вернулась с прогулки и забеспокоилась: Догару сидел все в той же позе с разбросанными на коленях страницами и напряженно вглядывался в какую-то далекую, неведомую точку. Кристина улыбнулась ему, погладила седые волосы, спросила:

— Что-нибудь очень серьезное?

Догару притянул девочку к себе, помолчал, задумчиво переспросил:

— Говоришь, серьезное? Достаточно серьезное, доченька. Но хорошо, что люди размышляют. Волнуются. А ты знаешь, Кристи, почти в каждом из нас есть такой огонек, который ни днем ни ночью не дает нам покоя, заставляет думать не только о себе, но и о других. Хорошим людям не страшны никакие трудности и лишения. Страшны ложь, ханжество, лицемерие, разрыв между словом и делом. Особенно если какой-нибудь высокопоставленный чинуша начинает средь черной ночи заверять, что вокруг белый день.

Спустившись в столовую, они увидели, что все столики сдвинуты в один большой стол. «Да ведь сегодня же Первое мая!» — осенило Догару. Директор санатория пожелал всем «такой же счастливой и светлой жизни, как нынешний солнечный день», и первый захлопал в ладоши.

— Вы прочли письмо Дамаскина, товарищ Догару? — спросила Ольга открыто.

— Прочел, товарищ Стайку. Думаю, что он прав почти по всем пунктам. Есть, конечно, некоторая запальчивость и неуверенность, но, в сущности, дела обстоят именно так. Это один из тех бесчисленных сигналов, которые мы теперь стали получать. Факт сам по себе положительный, настраивающий оптимистично. Что собираешься делать?

— Дамаскин прав. Мне надо работать в отделе печати… — И, повернувшись к Косме, она тихо прибавила: — Мой муж такого же мнения.

Вечер удался. Под конец показали интересный фильм. А ночью Кристина вдруг вскочила в испуге:

— Папуля, слышишь? Что-то случилось.

Догару набросил на плечи халат и вышел в коридор. Горели все светильники. Сестры суматошно бегали взад-вперед. Наспех одетый Павел Косма метался между ними, взывая умоляющим голосом:

— Ну сделайте что-нибудь… Она умирает…

Глаза его были полны отчаяния и безутешной боли. Догару подбежал к нему.

— Что происходит?

— Врач говорит, преждевременные роды. Но у них ни одной акушерки. Телефон не работает. «Скорой» тоже нет. А я дорогу не знаю.

— Быстро ключи от машины!

Как был, в халате, он сел за руль и помчался по лесной дороге, разрезая тьму ослепительным светом фар. Через полчаса он вернулся в санаторий с акушером из Олэнешти, которого вытащил прямо из постели.

— Придет и «скорая» со всем необходимым. В случае надобности ее перевезут в больницу Рымнику-Вылчи.

К утру Ольге стало хуже, время от времени она теряла сознание. Врачи беспомощно суетились. Косма сидел в холле, подперев голову руками и уже ничего не соображая. Догару не отходил от телефона. Наконец ему дали связь с Бухарестом. Он попросил Михая, секретаря Центрального Комитета. На работе его, конечно, уже не застали. Догару уговорил телефонистку позвонить домой. Михай ответил сонным голосом, но ситуацию оценил мгновенно:

— Хорошо. Ждите. Пришлем вертолет.

Через два часа винтокрылая машина приземлилась на площадке перед санаторием. Ольгу быстро перенесли на борт. Косма был рядом. Он горячо пожал Догару руку. Но тот отвел его в сторону.

— Послушай, Павел Косма. Может быть, когда-нибудь я прощу тебе то, что ты сделал Виктору Пэкурару. Но запомни: на тебя свалилось огромное счастье, которого ты не заслуживаешь. Ольга — это человек, перед которым нужно преклоняться. Знай, если ты когда-нибудь причинишь ей зло, прощения не жди. Испепелю. Я это тебе сейчас говорю, у этого вертолета. Желаю ей удачных родов, славного ребенка. Заботься о них обоих. И никогда не забывай, скольких людей ты сделал несчастными!

Косма слушал напряженно, лицо у него было суровое, изможденное. Когда Догару замолчал и протянул руку, он стиснул ее в своих ладонях и хрипло прошептал:

— Даю вам слово!

Было самое начало июня. День кончался, и небо в лучах заката переливалось то пурпурными, то красными, то оранжевыми отсветами. На темно-синем фоне горизонта солнце казалось огромным спелым персиком. Тени от деревьев становились все длиннее, здания обретали причудливые, сказочные очертания — даже неказистые домишки городской окраины.

Штефан и Санда стояли, зачарованные великолепием открывшегося перед ними вида. Дальний склон, сплошь заросший вековыми елями, был густого и ровного сине-зеленого цвета, а ближний завораживал переливами того же неповторимого цвета — от прозрачности морского прибоя до сизого глянца спелой сливы… В это мгновение солнце коснулось горизонта, и все: небо, лес, дома, горные тропки — поглотила сиреневая тень.

Белый домик деда Панделе, едва проглядывавший сквозь буйные заросли плодовых деревьев, тоже стал сиреневым. Даже в стеклах окон играли отблески загадочного, холодного и такого пленительного лилового царства. А солнце на горизонте так неотвратимо, так обреченно погружалось в бездну, что невольно рождались мысли о неизбежном конце всего живого. Солнце боролось, как отважный воин, который знает, что надежды нет, но сражается до конца. Вот уже только осколок остался от кровоточащего диска. Потом исчез и он. А вместе с ним растаяло сиреневое царство. На город опустился ночной мрак.

Санда стояла, прижавшись к плечу Штефана. Когда темнота окутала улицу, она воскликнула:

— Какое чудо!.. И вместе с тем как страшно. Будто жизнь человеческая угасает.

Штефан обнял ее за плечи.

— Нет, Санда. Солнце завтра на заре взойдет снова, а человек уходит навсегда.

— А мне иногда кажется, что это не так, — задумчиво сказала Санда. — Все зависит от того, что оставишь после себя. У одних есть дети, которые продолжают жить делами, мечтами и надеждами родителей, а другие живут в нашей памяти тем добром, которое они делали для людей. Вот как дядюшка Виктор.

— Да-а, прошел год, а он для нас как живой. Точно, сегодня ровно год, а я-то думаю: почему дед Панделе пригласил нас именно сегодня?

— Он действительно отмечает эту годовщину. На заводе было бы официально, не то что здесь, среди самых преданных его друзей и учеников. Жаль, что Ралуки не будет. Я ее видела две недели назад — она приезжала сдавать документы в политехнический. Странная она какая-то… Мы долго разговаривали. Но я потом расскажу. Зато Ликэ здесь, мне кажется, он приехал насовсем, решил вернуться на «Энергию».

И Санда, привычно подхватив Штефана под руку, увлекла его к дому. Дед Панделе встречал гостей у калитки. В черном пиджаке и белой рубашке с галстуком он казался строже и старше. Во всем его облике чувствовалась скорбная торжественность.

Просторный дом был полон людей. На почетном месте восседал главный инженер Овидиу Наста, старейшина заводского коллектива. У Кристи, Станчу, Мани и Василиу пылали щеки: видно было, что они уже помянули покойного, не дожидаясь прибытия «руководящего звена». Дан Испас оживленно беседовал с Ликэ Барбэлатэ, который очень возмужал за это время. Даже веснушки поредели на его улыбчивом лице. Только по-прежнему сыпал он шутками и анекдотами — казалось, он просто нашпигован ими.

— Итак, все в сборе, — объявил, волнуясь, дед Панделе. — Прошу вас, дорогие гости, в сад, попробуем, что приготовили нам мои заботливые соседушки.

Над длинным столом низко свисали ветви деревьев, украшенные разноцветными лампочками. Панделе поднялся и без единого слова пролил из бокала несколько рубиновых капель на землю. В полном молчании за ним последовали остальные. Не было никаких речей, лишь Овидиу Наста прочел вслух статью о Пэкурару, напечатанную в «Фэклии». А потом сказал:

— Вот так, друзья мои. У нас есть завещание Пэкурару: не сдаваться. Мы отдали ему последние почести, мы и дальше будем чтить его память всеми своими делами. Давайте же считать, что он здесь, вместе с нами. Поднимем бокалы за жизнь, за будущее «Энергии» и ее коллектива…

В полночь появилось жаркое и бутылки с «Медвежьей кровью». Чокаясь со всеми, Дан Испас говорил:

— Есть у меня мысль пустить слух по стране, что в два новых цеха мы принимаем в первую очередь наших старых работников, которые по тем или иным причинам покинули нас. У кого корни здесь остались, надо пользоваться моментом. Что скажешь, Ликэ?..

Несмотря на позднее время, никому не хотелось уходить. Мужчины спорили, забыв о красовавшемся на столе огромном торте. И там, где страсти кипели всего жарче, был, естественно, Ион Сава. Он упрекал Аристиде Станчу, что они работают слишком медленно и вынуждают токарный складировать продукцию. Станчу защищался как мог.

Санда, устав, села в сторонке. Задумалась. Да, осиротел дом деда Панделе без Ралуки. А как сильно она изменилась! Похудела, как будто даже ростом стала пониже. Ходит в черном, на лице никакой косметики, глаза потухли. Рассказ о переменах на заводе выслушала молча, равнодушно и вдруг сказала: «А я его видела. Несколько дней назад. Очень поседел. Узнал, остановился, пожал руку. И сказал: желаю тебе, милая девушка, много счастья и ясного неба над головой, ты этого заслуживаешь. И ушел». Санда не смогла сдержать своей давней антипатии к Косме: «Брось ты. Этот человек пользовался незаслуженной любовью многих женщин. Он до предела самолюбивый, вспыльчивый, неуравновешенный. Даже сейчас, когда у него появился сын, в котором он души не чает. Правда, им сейчас нелегко. Ольга очень ослабла, болеет. А тут еще новая работа… Но не в этом дело. Скажи мне лучше, как у тебя с Ликэ?»

Ралука отвела глаза. «Не знаю, что и сказать. Врать не научилась, а правда… Ликэ внимателен ко мне, как никогда. Готов исполнить любое мое желание. Смотрит с такой преданностью, будто в собственную душу заглядывает. И не торопит меня, не злоупотребляет своим положением друга. Больше всего он боится наскучить мне. Если хочешь знать, Ликэ единственный парень, который когда-то осмелился меня поцеловать. Но все превратилось в дружбу. В один прекрасный день я себе сказала, что, если он попросит моей руки, я соглашусь. Он это заслужил, и я признательна ему на всю жизнь. Не знаю, Санда, смог бы кто-нибудь еще так меня понять. Однажды, когда я почувствовала, что жизнь превратилась в невыносимую муку, и уже была готова на самое страшное, вдруг вошел Ликэ, вошел без стука, будто прочел мои мысли по телепатической связи. В руках у него был чемодан. Сначала я подумала, что он решил без спросу поселиться у нас, но даже не сказала ни слова, настолько мне все было безразлично. А он открыл чемодан и достал оттуда длинный черный футляр. Думаю: это еще что такое? Он вынул из футляра скрипку и начал играть. Играл до утра. И за все это время не сказал ни слова. Под утро я заснула, а когда проснулась, Ликэ снова взял в руки скрипку. Кто бы мог подумать, что главный диспетчер, рыжий и веснушчатый Ликэ Барбэлатэ так божественно играет на скрипке? Он рассказал, что очень хотел учиться в музыкальной школе, но на первом же экзамене провалился. Тогда он поклялся, что будет играть только для себя. Никто и не знал, что все эти годы он упорно занимался. «Ради тебя, Ралука, я нарушил свою клятву. И буду всегда играть для тебя, когда бы ты ни позвала». Мне так хотелось полюбить его, но я не могла. А притворяться не умею. Он все понял и смирился окончательно. Но что я могу поделать?»…

Штефан нашел жену в стороне от всех, грустную, задумчивую. Заботливо поглядел ей в глаза, разгладил морщинки на еще недавно гладком лбу, провел по пышным, черным как уголь волосам с несколькими серебряными ниточками. Ему захотелось обнять ее, баюкать, как ребенка, говорить нежные слова. Но тут его окликнул Дан, увел в другой конец сада и начал рассказывать о своих мытарствах в Бухаресте. Возмущался тем, что новые темпы производства на «Энергии» вызвали трудности как раз там, где их меньше всего ожидали, — не в Госплане или финуправлении, а в собственном главке. Не перевелись еще работники, которые на словах «преданные сторонники» нового хозяйственного механизма, а на деле не понимают или просто не хотят понять, что это такое; живут себе по старинке: тише едешь — дальше будешь, лишь бы не перетрудиться да премию урвать пожирней, а там хоть трава не расти. Хорошо еще есть Оанча, Лупашку. Но поговаривают, что и их сошлют в провинцию — директорами заводов, строек, проектных институтов.

— Ну, с Оанчей им будет нелегко совладать, — убежденно проговорил Штефан. — А вообще противников у нас немало. И воевать с ними трудно: у нас у самих недостатков и ошибок хоть отбавляй, и они этим пользуются. Ты знаешь, не так давно мне позвонил Иордаке. И спрашивает эдак важно: «Почему задерживается поставка моторов для канала?» Я ему в ответ: «Потому что в свое время такие, как ты, и слышать о них не хотели!» Он сбавил тон и сказал, что не намерен со мной ссориться, дело, мол, служебное. Я поинтересовался, что за служба. Он загоготал: «Эх ты, провинция! Начальство надо знать. Вот уже два месяца как я замминистра в министерстве транспорта». Ну что ты на это скажешь? Лично мне жаль транспортное министерство. И ведь таких, как он, много.

— Хорошо, но разве при решении вопроса о Косме ты сам не призывал к пониманию и гуманности? — перебил его Дан, хитро улыбаясь.

— Сравнил! Косма — это человек одержимый, неистовый, хоть и тщеславный. Но, надо отдать ему должное, работник он способный, честный, энергичный. А Иордаке — это моллюск. И в руководящие кадры он прорвался только потому, что когда-то был железнодорожником и участвовал в реорганизации профсоюзов сразу после Освобождения. Великое дело! Тогда весь рабочий класс валом валил в общественные организации. Этот Иордаке в сорок девятом и пятидесятом немало людей опорочил, заседая в проверочных комиссиях, потом в кадровиках княжествовал, а уж затем и экономику «осчастливил». Он просто нахватался правильных слов и знает, когда говорить, а когда и промолчать лучше. На все руки мастер: и начальству угодит, и дельце, какое надо, провернет, а в случае надобности мигом отыщет козла отпущения. И ведь до чего бездарен! Вот истинный дезорганизатор. Каким чудом — не знаю, но ведь уселся же в кресло заместителя министра! Смотришь и думаешь: да неужели нет у нас действительно способных и честных работников?.. Так что будет еще немало трудностей.

— Еще бы! Ничего в мире не делается само собой. Ты только последний год возьми, сколько всего пришлось преодолеть!

Они смотрели друг на друга с такой искренностью и теплотой, какую рождает только долгая, преданная дружба. И Дан не удивился, когда Штефан вдруг спросил:

— Скажи, ты счастлив?

— Не знаю, — помолчав, ответил Дан. — Смотря что понимать под этим словом. Если счастье в труде, тогда я счастлив, несмотря на проблемы, которых всегда хватает на «Энергии». Говорят, что счастье — в творчестве. И здесь я не могу пожаловаться: на моем счету разработка уникальных проектов, несколько принципиально новых решений. Между прочим, сейчас дописываю книгу о моторах будущего. Вот, значит, еще одно основание для утвердительного ответа.

— А в личной жизни? — осторожно спросил Штефан.

— Видно, так уж мне на роду написано — остаться холостяком. Хоть и завидую тебе и Санде, завидую вашему семейному очагу, сцементированному так прочно, что никакие невзгоды его не разрушат. Знаешь, я частенько вспоминаю высказывание Толстого о том, что все семьи счастливы одинаково, но каждая семья несчастлива по-своему. В отношении несчастья я согласен, оно действительно всегда индивидуально. Но вот прав ли он, когда говорит о семьях счастливых? Разве можно сравнить счастье вашей семьи и счастье семьи Косма?..

На горизонте появилась первая полоска рассвета. Ночь блекла. Лампочки в ветвях деревьев потухли. Санда вдруг встала из-за стола и, подойдя к Барбэлатэ, ласково и настойчиво попросила:

— Сыграй нам что-нибудь, Ликэ, дружочек!

Барбэлатэ неловко приподнялся, выставил, будто защищаясь, ладони. Санда побежала в дом и быстро вернулась, протягивая ему скрипку и смычок.

Для всех это было полной неожиданностью. Если бы кто-нибудь сказал, что Ликэ назначен редактором литературного журнала или директором театра комедии, никто бы так не удивился. Но Барбэлатэ, играющий на скрипке?

Сначала робкие, потом все более уверенные звуки слились в мелодию. Она полетела над домом, над садом, над лесом. Деревья, как и люди, казалось, замерли. Никогда еще за всю свою жизнь не играл Ликэ столь вдохновенно. Это была «Баллада» Порумбеску.

Когда последние звуки растаяли в воздухе, Овидиу Наста заговорил, ни к кому не обращаясь или, может быть, обращаясь к каждому в отдельности — к тем, кто сумел выстоять, кто не сдался и готов был пройти свою дорогу сначала, с самого первого шага:

— Сколько душевной боли, сколько тоски! Все страдания народные с незапамятных времен сплавились в этой мелодии: здесь и первый крик новорожденного, и последний предсмертный вздох. Не знаю, кому еще из румын удалось вложить в музыку столько души. Но эта тоска, эта горечь не ожесточили нас, не убили веру в человека и в будущее людей. Как ни удивительно, боль этой музыки сродни радости…

Ликэ стоял, устало опустив руки. Лучи взошедшего солнца неожиданно брызнули в сад, превратив его рыжие кудри в золотую корону. Штефан, а за ним и Дан подошли к Ликэ и крепко его обняли.

Наступил новый день.

Примечания

1

«Факел» (рум.) — название газеты.

(обратно)

2

Обращение к женщине.

(обратно)

3

Обращение к девушке.

(обратно)

4

Обращение к мужчине.

(обратно)

5

Имеется в виду народная легенда о знаменитом зодчем — мастере Маноле.

(обратно)

6

«Искра» (рум.) — орган ЦК РКП.

(обратно)

7

Исполнители красочного и быстрого народного танца.

(обратно)

Оглавление

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg