«Год, Год, Год…»

Год, Год, Год… (fb2) - Год, Год, Год… (пер. Анаит Сергеевна Баяндур) 1085K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Зорайр Халафян

Зорайр Халафян Год, Год, Год…

В кромешной тьме сверху лилась вода. Монотонно журча, тоненькой струйкой лилась на камень. Ветер относил струйку, и, журча, голос удалялся. Потом возвращался и снова дробился о камень. До рассвета продолжалась во тьме эта игра.

Его будили, и снова он слышал звук рассыпающейся воды. Он слышал свое имя и не отвечал. В углу горел фонарь. Он выносил с собой фонарь, и в ночи двигался и колебался его свет. По земле, вытягиваясь, прочь шагали тени.

Ночь. Огни и раскачивающийся огонек фонаря. Когда погаснут все огни, останется свет покачивающегося фонаря. Когда огни гаснут, мир на сорок лет откатывается обратно, и в этом прошлом мире по одному возникают, вспыхивают керосиновые светильники.

Проваливаясь в овраги, выбираясь из них, отплясывая на стенах и напарываясь на острия заборов, двигались тени. Накрапывал дождик, от дождя дорога раскисала, идти бывало трудно. А до того дома, где должен был погаснуть фонарь и исчезнуть тени, бывало далеко. И он говорил своему спутнику:

— Твои бы ноги мне, Саак.

— Для чего это, доктор?

— Не шел бы со мной понапрасну, не таскался день и ночь.

— Твои бы знания мне, доктор…

— Для чего, Саак?

— Сидел бы себе дома ты, чем со мной в такую непогодь грязь по дорогам развозить.

Это он, Саак, зажигал фонарь, а казалось, фонарь загорается сам собой.

Там, далеко, их поджидал дом. Когда залаяла собака — в темноте обозначилась распахнутая дверь. Теней стало три, четыре, много, потом дверь поглотила всех, захлопнулась, и во тьме осталось лишь морзе лающего пса. Саак прикрутил маленький фитиль. Пламя отодвинулось, укоротилось, будто черепаха убрала головку.

В верхнем углу постель. Врач держит в руках потное запястье — считает. Потом отдергивает одеяло, домочадцы отворачивают лица. На бледной коже — как на карте большие и малые реки — синие вены нарисованы. И больной говорит, теряя слова в кашле:

— Вот… здесь… здесь, — нащупывает рукой грудь. — Передохнуть бы мне, доктор, хоть малость передохнуть…

Они выходят из дома — та же ночь на улице. Возвращаются той же дорогой, те же собаки лают. Он никогда не брал палки. «Если возьму хоть раз — сразу старым стану». И так он и не привык к слякоти, темноте, дождю; не привыкал и к беспокойству Саакову.

Он прошел в комнату, сделал по комнате несколько шагов и вспомнил. На цыпочках вернулся, скинул ботинки. Потому что полы Саак мыл. Он лег в постель и поглядел на синее окно — сквозь черный крест оконной рамы виднелись уже другие звезды — Земля большой путь проделала за это время.

— Я пойду, доктор.

— Да, Саак, ты иди. Иди.

Он любил, чтобы изголовье повыше было, и всегда вдвое складывал подушку или клал две подушки одну на другую. Он вытянулся поудобнее. «Спать, — сказал себе он, — спать».

Шаги на улице стихли, и снова в тишине дробилась о камень вода. Окна поплыли друг на друга, надвинулись, и смешались оконные кресты и звезды. Далекое карканье послышалось.

Легкие марлевые занавески вместе с ветром влетели в комнату, бьются в воздухе. Блики света кругом. На стеклянной полке сверкают никелированные инструменты врачебные.

Возле двери слышатся голоса.

— По одной ложке, — говорит Саак. — Столовой.

— Столовой ложке, — кивает женщина и берет порошок из рук Саака.

— В стакане воды.

— Да.

— Утром, натощак.

— Три раза в день?

— Нет только утром. Столовую ложку на стакан воды. Хорошенько перемешаешь.

— Горькое?

— Горькое. Когда кончится — придешь, еще дам.

— А…

— Десять копеек. Тут йод, тридцать восемь копеек…

— Саак!

— Иду, доктор… Ну, все, ребенка, не забудь, пришли… Что, доктор, что такое?

Посетитель на застланной белым кушетке сидит, сжался весь. Чистота в кабинете давит и угнетает его.

— Помажь ему, Саак, ихтиолом. — Он торопится, пишет на синем прямоугольничке бумаги. — Позови Нубара. — С синим листочком в руках приближается к сидящему на кушетке. — С этим, — говорит он, — пойдешь в райцентр, у нас нет — мазь дадут тебе желтую.

— Желтую мазь? — говорит больной, выгнув шею, потому что Саак в это время обрабатывает рану. — Доктор, а говорят, пенициллиновый порошок есть, помогает вроде, верно это?

— Что велят тебе — то и делай, — сильнее хлопает ваткой по ране Саак. — Ежели ты сам все знаешь, для чего сюда шел? Вставай, кончили… Все врачами сделались… Нубар, — позвал Саак, — входи, Нубар.

Нубар показывается в дверях, смотрит покрасневшим глазом кругом, мелкими шагами продвигается вперед, мнет в руках шапку.

— Садись, Нубар.

— Ничего, я постою.

— Садись, мешаешь.

И потому что он мешал, он повиновался. Он сел бочком и красным глазом все поглядывал на врача, стараясь принять вид как можно более жалкий, — мол, врачевание твое не помогает ведь, положение чем дальше, тем хуже, мол, вот, пожалуйста, смотри сам, видишь… И хотя красный глаз действительно больной, и хотя он застенчив вообще, но сейчас смотрит воспаленно, с упреком.

— Э, Нубар, не вылечили мы твой глаз.

— Не вылечили, доктор. С каждым днем хуже.

Веки оттянуты, глаз обнажился. От света зрачок уменьшается.

Врач смотрит, не думая, что и на него смотрят.

— Выше, на потолок смотри. Так. Ночью как спишь, Нубар?

— Да когда же я сплю? Час, ну два часа ежели поспал — считай, хорошо. Встаю, темно бывает, дай, говорю…

— Посмотри вправо, на мое плечо… Что сказано тебе было, выполняешь?

— Слушай, доктор, ну какое отношение друг к другу имеют глаз и еда? У меня глаз болит, а ты мне — ешь молочное. — И красный глаз беззвучно засмеялся. — С каждым днем хуже.

Из окна была видна дорога. По правую и левую стороны — дома, изгороди, на дороге люди немногие, там-сям разбросаны. Движущаяся в пыли машина. Нубар никакого значения не придал тому, что машина остановилась, а пыль продолжила путь — пришла, обогнала машину, покатилась дальше. Дверца машины открылась, и показалась сначала синяя юбка, потом чемодан. Нубар никакого значения не придал и тому, что машина уехала, а чемодан и девушка остались стоять на дороге.

— Воды поменьше пей, — направляясь к своему столу, сказал врач. — В день четыре стакана.

Нубару смешно стало. «Говорит, воды не пей, голову горячей водой не мой, мяса не ешь… Сукин сын я буду, если еще раз переступлю порог его лечебницы». Все это он сказал группе мужчин, которые стояли в его воображении перед входом в магазин. Но пока врач писал рецепт, он покорно ждал и комкал в руке шапку. И, взяв синий прямоугольничек бумаги, вышел усмехаясь. «Вот, — сказал он, показывая цветочным горшкам на подоконнике рецепт, — этот человек ничего не понимает». Цветочные горшки с ним согласились, один из них посоветовал: «А ты не ходи больше к нему. Я вон не хожу». Нубар усмехнулся и сошел по ступенькам.

Врач открыл дверь в коридор.

— Дядя Васил, — позвал он старика с палкой.

Васил услыхал свое имя, медленно поднялся с места.

Много лет назад, когда врач был еще молодым юношей, случайно встретившись с ним, человек этот изменил его судьбу. И сейчас, глядя на лицо приближающегося старика, врач думал об этом…

В те времена все служебные столы покрывались красным сукном. Был также человек в красных галифе. Сидел за столом, руки — на красном сукне. А перед ним стоял с перекинутым через руку пиджаком совсем молодой юноша. В белой рубашке, поверх рубашки жилет. Чемодан свой он поставил на пол, а пол был земляной, утрамбованный ногами. Стрелки разбрызганной воды виднелись на нем.

— Имя?

— Стефан, — сказал юноша, — фамилия Есаян.

Есаян. Костюм, семь пуговиц на жилете, все семь — черные. Простой человек под пиджаком жилета носить не станет.

Зазвонил телефон. Телефон был в новинку.

— Але, — сказал человек в красных галифе. — Да, але, сельсовет слушает, это я, председатель, да… Бабаян? — Председатель поднялся на ноги. — Слушаем, товарищ Бабаян. Будет исполнено… Врач как раз сию минуточку стоит передо мной… Хорошо очень принимаю, как же еще, товарищ Бабаян?… Что?… И это сделаем, товарищ Бабаян. Мешок овса что такое?… Пусть себе говорят… Несознательный народ может так говорить, будет исполнено, непременно… Але! Фу! Говорю — непременно. — И с трубкой в руках обвел всех взглядом. — Товарищ Бабаян звонил. — Сидевшие в комнате заулыбались, словно речь шла об очень родном человеке, который, как они думали раньше, забыл их, а он не забыл.

…Кто его тогда провожал к дому? Дорога вся была в щебне, под щебнем текла желтоватая вода. В памяти рядом с ним передвигалась чья-то тень. Кто был это? Всюду белый щебень виднелся, и вода текла отовсюду. Каменные и хворостяные изгороди. В больших котлах кипела черная тутовая патока, земля сплошь в опавшей туте была. Тот, кто провожал его, сказал:

— Вот, доктор, пришли, располагайтесь.

Стефан остановился, поглядел на домик, домик — на него. Створки окон от ветра заходили туда-сюда, одно из стекол блеснуло, и, как вор, внутри показалось и скрылось солнце. У порога росла трава.

— На первое время, — сказала тень.

Кто же это был?…

Белый камень вспоминается. Некто Саргис умер в возрасте шестидесяти лет, и для него привезли камень, но что-то не обтесали, оставили так. Камень кругом зарос травой. Большой был камень, с грубыми следами от кувалды.

Этот камень помнит. Себя. И надвигающуюся на камень темноту. Багровый закат помнит. Он повернул голову и разом увидел это чудо — солнце запало за гору и гасло там, угасало. Внезапно небо заполнилось воронами. Вороны покружили над ним, покружили, подивились на то, что увидели, заметались и кинулись врассыпную. Часть их полетела по направлению к закату, тяжело-тяжело, а часть поопускалась, расселась на деревьях. Сумерки сменились мглой. В дом он заходить не стал.

Заснул — молодой головой на белом камне…

Перед тем как заснуть, подумал, что должен вернуться домой. И эта последняя мысль растопилась в нем, вытянулась, как дорога, и он вернулся по этой дороге… Увидел знакомую улицу, вымытую дождем мостовую из туфа. Он бегом поднялся по ступенькам, будто годы прошли, с нетерпением постучался в дверь и подождал. Дверь открылась, показалась мать. «Вот видишь, что вернулся, видишь!..» — сказал он. Мать протянула к нему руки.

…«Мгдуси, моего коня! Мгдуси, коня!..» — так поспешно, словно враги нежданно налетели.

Мгдуси был рассыльным в сельсовете, перемахнул через перила. Два-три человека засуетились, забегали без толку, не зная, что бы им такое сделать, чем председателю своему подсобить. Высокие хромовые сапоги были на председателе. Короткая плетка нетерпеливо била по черным морщинам, через плечо свисала полевая сумка. Из нагрудного кармана торчали сложенные бумажки и отточенные остро карандаши. Имя — Зинавор. Прыгнул на коня, конь сорвался с места…

…«Стефан, Стефан», — сказала мать… Солнцем нагрело спину, припекало. Он повернулся на другой бок. И сказал матери: «За тобой приехал. Если захочешь — возьму с собой. Но возвращаться неохота. Знаешь, мать, пустой дом я себе нанял. Хозяина нет, умер, не знаю, кому деньги отдавать. Внутри ни кровати, ни стула, ни стола. Знаешь, мать, внутри крапива растет». Мать открыла чемодан, будто бы много лет прошло, будто бы сын для матери гостинец привез. И с нетерпением ждал он — увидеть хотел, какой же подарок привез он своей матери…

Проснулся.

Сел, прислонившись спиной к камню, расстегнул воротник. «Уже день прошел», — подумал. Из кармана жилета достал часы. Часы стояли. Завел. Пока заводил, рядом объявился ребенок нагишом, с вымазанными патокой щеками. Стефан вздохнул и приблизил часы к уху ребенка. Ребенок не понимал их смысла, и звук их не обрадовал его, как городских бы обрадовал ребят. Ребенок пришел по видневшейся среди крапивы тропинке. По этой тропинке если идти, обязательно наткнешься на котел — патоку варят. По этой тропинке если еще один ребенок придет, щеки его тоже будут вымазаны патокой.

Он поднялся с земли, отряхнул одежду, взял чемодан и пошел, перепрыгивая через ручейки и заглядывая за плетни. Ручейков здесь было много. И было много деревьев. Так много, что казалось, сначала были ручьи и сады, а уж потом домики, плененные несравненной такой красотой, прибрели из невесть каких далей и, найдя самые красивые уголки, притулились под деревьями. Речек и садов до того много было, что ему даже понравилось это село, хотя, в сущности, он уже покидал его. Из тенистых мест холодно тянуло тиной.

Вечером он шел вдоль некончающейся хворостяной изгороди. Впереди, рядом с чьими-то ногами, плыл его чемодан. Изгородь была высокая, кое-где залепленная кизяком.

…Самовар на краю стола пел свое. Задумавшись, он смотрел на скатерть.

Хозяин дома держал блюдце на кончиках вытянутых пальцев. На бледных розах и зеленых листьях покоился коричневый чай. В те времена тарелки терпеливо раскрашивали — розы, листья, земляника. Подробностей было много, все раскрашивали, с прилежанием разукрашивали. Наверное, так надо было, медленной той жизни, наверное, убранство такое требовалось.

Хозяин — Васил. Два сына его, Аракел и Гурген. В тот день оба были дома. Перед каждым стоял чай в стаканах, ждали, пока остынет. Аракел, пастух, дома редко когда гостил — он рано засыпал, просыпался чуть свет и, так как дел у него тут никаких не было, сильно скучал. На собрания не ходил. Не понимал, для чего они. Ум его не выносил сложностей, он чувствовал себя хорошо тогда только, когда рядом были горы, овцы, лай собак, туман. Дома он уставал, больше двух дней не мог оставаться.

Младший, Гурген, — полная противоположность брату. Новые времена пришли, все смешали. В суматохе, среди сутолоки и шума решался вопрос будущего. И среди поднявшегося шума и неразберихи, озабоченные, терзались в размышлениях Басил и советчик его, младший сын Гурген.

Втроем они пошли на собрание (Аракел уже спал). В полутьме, рассевшись на длинных скамьях, раскрасневшись, люди сквозь табачный угар всматривались в сцену. На сцене, на столе горели две керосиновые лампы. Сидевшие за столом демонстративно вертели карандашами, что-то писали, демонстративно, напоказ читали — быть грамотным было в новинку, и всем видом своим они говорили: смотрите, смотрите, руководить — дело вам нешуточное, не из легких, ага! Председатель Зинавор сидел в центре, лицо — между двух ламп. Доволен был, что в центре сидит, что столько народу перед ним. Улыбался сумрачно.

Стены клуба разукрашены были плакатами, картинами, лозунгами: «Укрепляй связь города и деревни», «Овладевай грамотой», «Учение — сила». На желтоватой бумаге, параллельные, выстроились красные столбики различной высоты. Столбики были снабжены цифрами и большим смыслом: столбик 1920 года был совсем коротенький, в 1921 году столбик был чуть повыше, в 1922 был еще немножко выше, но зато в 1930 — в 1930 году красный столбик должен был быть очень, необыкновенно высоким.

Шло первое гражданское крещение. Молодой паренек объяснял, кто как должен вести себя, отдавал последние распоряжения.

С младенцами на руках на сцену поднялись матери. За ними следовали крестные с красными флагами наперевес. Расселись. Младенцы плакали, народ в зале смеялся.

— Внимание, — объявил Зинавор, — гражданское крещение начинается!

Принимая крестников, крестные говорили о будущем, которое их ждет, говорили о том, что предстоит им свершить в жизни, какие задачи стоят перед ними. Председатель прерывал выступавшего хлопками. То и дело звучали аплодисменты и возгласы «ура».

— Собрание ничего, неплохая штука, — говорили друг другу в зале.

Опираясь кулаками о стол, Зинавор подался вперед.

— Товарищи, наше село получило наконец врача. Мне по телефону руководство велело достойно принять его. Мы отвели ему дом покойного Саргиса, он сказал, что непривычный так жить, хотел обратно в Ереван вернуться, спасибо, Басил повстречался ему, уговорил, в свой дом отвел — одним словом, да здравствует врач Стефан Есаян, товарищи!

Три года прожил он у Басила.

Басил. Потрескавшиеся руки смазывал машинным маслом, уходил на работу. Возвращался, перед сном снова смазывал. Словно сам бороной был. Телегу, плуг — все, что было, сдал в артель, только масло это себе оставил. И столько он перевел его на свои руки и столько промаялся, пока не стала артель коллективным хозяйством.

Таким запомнился Стефану Басил в те первые годы.

Теперь он старый. Шарит палкой по полу. Болезнь его называется старостью, но он не понимает этого, как не понимает этого никто.

— Того белого, Стефан, ежели не кончилось. Говорю, очень помогает, дай белого того лекарства… В субботу вышел на улицу, ветер был, холодный зимний день…

— Да ведь лето сейчас, дядя Басил. — Врач засмеялся, увидев, как старик свел брови, совсем как в молодости, когда отхлебывал из блюдца чай, — лето на на улице, слышишь…

— Да, не послушался невестку, дай, говорит, на спину тебе горшок поставлю глиняный, он в прошлый раз мне хорошо помог, Стефан, а я в тот день спину не укрыл, забыл, утром встали, смотрим — снег… Слышать я стал плохо, плохо слышу…

— Помнишь, говорю, как я домой уже возвращался, ты мне встретился на пути, уговорил, к себе в дом привел. Если бы не ты тогда, не было бы меня сейчас здесь. Помнишь, дядя Басил?

— Посмотрим, хорошо, ежели поможет.

— Какой это был год? — Врач засмеялся. — Молодой ты еще был, а я так вовсе ребенком был, теперь уже сам старик.

— Может быть, не знаю, не слыхал, — сказал Васил.

— Да ведь глухой он, Стефан, что ты его спрашиваешь, — вмешался Саак. — Доктор спрашивает, — прокричал он на ухо старику, — не упомнишь, какой был год, из города, говорит, я пришел, ты взял меня к себе жить, три года у себя держал! Ребенок я был еще, говорит, ты меня уму-разуму учил!

— Говорю, — старик посмотрел вопросительно на врача, не понимая, чего от него хотят, — я говорю…

В глазах его облака стояли, из-под облаков, сквозь толщу девяноста лет смотрел твой старый знакомый, который уже не принадлежал этому миру. Ты чувствуешь, как он уходит, унося с собой кусочек твоего прошлого, и ты хочешь удержать его, оставить тут, но не можешь, чувствуешь, что невозможно это. До слез грустно делается тебе за свое прошлое.

— Держи, — сказал он старику, протягивая белый порошок, — вот тебе твой порошок. — «Хотя, — сам себе сказал врач, — не понимаю, чем он там тебе помогает». — Ты зачем сам шел? — сказал он. — Дал бы знать, я бы пришел.

— Так мало?

— На десять лет хватит.

— А кончится?

— Кончится — еще придешь.

— Через десять лет?

— Да, — сказал он, глядя ему в лицо, — через десять лет.

— Ну, раз говоришь… — Белое облако скользнуло к двери.

Оставался один последний посетитель, тот, что стонал в коридоре с утра. В молодости Стефан думал, что стонут тяжелобольные. Впоследствии он изменил мнение.

— Можно? — спросил кто-то за дверью.

Он кивнул. И поглядел на дверь, чтобы увидеть, кто спрашивал, но увидел только белое облако. «Будь осторожен, — сказала ему русалка Сен-Нини, — не открывай эту коробку. Откроешь — никогда больше ко мне не вернешься». Но когда Урасима узнал, что над землей много-много лет прошло и исчезли все знакомые дороги, и когда он захотел снова вернуться в чертоги русалки Сен-Нини и не нашел дороги, по которой мог вернуться, он сказал себе: «Открою-ка эту коробку, что дала мне Сен-Нини, может, найду дорогу». Но что же… Клочок облака, превратившись в дым, поплыл к океану. И понял Урасима, что то были — годы… И вдруг…»

…В комнату вошла светловолосая девушка с чемоданом в руках, легкий плащ через руку. Таких еще никогда не бывало здесь, в этой приемной. И понял врач, кто она. И когда подошел к нему и встал рядом Саак, и когда они вместе смотрели на девушку, они оба уже знали, что это свершилось…

«Вдруг покинули Урасиму силы, — рассказывает сказка, — волосы его стали белее снега, лицо покрылось морщинами, спина сгорбилась, как у глубокого старика, и он замертво упал на берег».

Маленький рыбак Урасима из японской сказки. Он читал, а потом рассказывал чужим детям сказки, и с тех пор тоже прошло много времени.

«Нора», — вспомнил он имя девушки.

Дороги их никогда не перекрещивались. Но где-то в неизвестности был предначертан этот день, и было задумано так, чтобы бились на ветру занавески, объявился в комнате призрак ушедших лет, стал перед тобой, опершись о палку, и чтобы показалась в конце девушка с прекрасными русыми волосами.

— Почти сорок лет я ждал, чтобы мне прислали замену. Сорок лет подряд моим желанием было удалиться отсюда. Видишь, Саак, и такой день настал.

— Когда он настал, доктор?

Они двое знали, когда, они поглядели друг на друга, два пожилых человека, и отвернулись, потому что что говорить, когда речь не об одном дне, не о годе — о сорока годах…

А светловолосая девушка не отходила от своего чемодана, словно не верила еще, что пришла уже, куда шла, и место ее отныне здесь. Врач улыбнулся: «Не верит, что сорок лет впереди». Глянул на ее чемодан. «В этой коробке она принесла с собой свое прошлое, чтобы, где бы ни была, куда бы ни пришла, могла окружить себя им».

— Садитесь, Нора, садитесь. — Спешить ей было некуда, она не понимала этого. — Только кончили институт?

— Нет. Но я без практики. — Она сказала это сразу, потому что все время думала об этом.

— Что же вы не садитесь?

— Я не устала, — сказала она и, бросив плащ на спинку стула, села, огляделась и снова повернулась к доктору.

Саак стоял перед шкафом с лекарствами, рассматривал на свет прозрачную жидкость во флаконе, не видел ничего, прислушивался.

— Научно-исследовательский институт, — сказала девушка.

— Который? — спросил Стефан.

— Никто не болел, медицинская помощь никому не требовалась… Сидела целыми днями одна… Около года так…

— Да?

— Склянки, марля, тишина… Люди работали, а я бездельничала. — Девушка поглядела на чемодан. — Но не только по этой причине, есть еще одно обстоятельство.

Саак с нетерпением ждал — какое же?

Он озабоченно взболтнул флакон, еще раз посмотрел его на свет и, не вникая, быстро поставил на полку, взял горчичного цвета баночку и снова поднес к глазам.

— Можете не говорить, если личное.

— Саак, — окликнул его врач.

— Да…

— Что будем делать, Саак?

Они поглядели друг на друга. Саак отложил горчичную баночку, закрыл окно и пожал плечами. Его белый, в пятнах, халат не был чист, ботинки на ногах были великоваты и сильно разношены. Круглые, в металлической оправе очки держались на ниточках.

— Что же ты у меня спрашиваешь? — сказал он. — Дела тебе надо сдавать, что еще?

— Да, конечно, — сказал врач.

Больной, охая, заглянул в дверь.

— Сегодня не могу, завтра придешь. — Врач шагнул к двери, прикрыл ее — человек за дверью быстро убрал руку. — Часы приема закончены.

— Стефан, очень плохо себя чувствую, Стефан, — сказал больной за дверью. — Голова кружится. Клянусь ребенком, еле на ногах стою.

— Знаю, ты всегда еле стоишь.

Нора смотрела на этого высокого недоброго человека в коричневом пиджаке под халатом. Больной за дверью стонал, и слышать это спокойно было невозможно. А врач, недовольно морщась, мыл руки.

Послышалось постукиванье каблучков об пол. Врач с мылом в руках обернулся, посмотрел. Нора открыла дверь, выглянула.

— Вам плохо, да?

Врач молча следил.

— Очень, — отозвался печальный, расслабленный голос. Больной уже направлялся к выходу. — Очень плохо себя чувствую. Не принимают, что делать…

— Разве можно так! — сказала девушка врачу.

Врач уже вытирал руки — у него были бледные небольшие руки, несмотря на то, что сам был крупным мужчиной. Держа руки на весу, он подошел к письменному столу, сдул пыль со стекла, переставил что-то.

— Больные в стационаре меня ждут.

И вышел из комнаты. Девушка снова села. В комнате было душно, окно было закрыто.

— Всегда вы так работаете? — спросила девушка у Саака.

Сааку хотелось уйти. Но он подумал, что отныне ему с ней работать, надо быть начеку.

— Ничего у него не болит, — сказал он. — Просто ленивый человек. Дома ругают его — он сюда идет. Будто бы больной.

— Он ведь стонал — разве нет?

— Привычка. А так здоровый мужчина, здоровее меня. Когда говорим, что здоровый, обижается.

— Но… — И, подумав, что с подчиненными надо быть построже, Нора, сощурившись, продолжала: — Так не годится. Если у больного имеются жалобы, его надо выслушать.

Сааку захотелось уйти. Эти сощуренные глаза навели на него тоску. «Ни образования у меня, ни свидетельства. Выгонит непременно. Как узнает, что шофер, а работаю фельдшером… Куда мне тогда». В дверь заглянула сестра.

— Я пойду, — сказал Саак, показывая пальцем на дверь. — Вы… ты посиди тут, сейчас Стефан вернется.

Через раскрытую дверь был виден конец коридора. Женщины в белых халатах, сбившись у окна, смотрели в сторону приемной. Больница вся пришла в движение. Нора чувствовала это и довольно, и с грустью, немножечко пугаясь, думала о предстоящей своей роли тут. Под грудью беспокойно билось сердце, что-то, казалось, капало, тяжело, капля за каплей капало и не кончалось.

Быстрым шагом прошла к столу вытянутая в струнку девушка в белом халате, взяла со стола журнал и так же поспешно, прижав его к груди, пошла к выходу и только мельком, краем глаза посмотрела на Нору. Но у самой двери обернулась и посмотрела снова. Новый врач с сердитым лицом сидела и смотрела прямо перед собой. Медсестра тихонько прикрыла за собой дверь, пошла к ожидающим ее женщинам и, пожав с сомнением плечами, не останавливаясь, прошла мимо.

Стефан не был хорошим студентом. Он даже не разобрался толком — это ли было его призвание. Из рабфака сразу в институт. Кто-то из старых друзей отца навестил их с матерью. Сидел, разговаривал тихим соболезнующим голосом, словно отец недавно только умер. Вздыхал, жалостливо оглядывал обоих. От угощения отказался, чтобы не утруждать хозяев. Согласен был, не согласен — кивал головой, соглашался.

Влиятельный был человек. На третий день Стефан Есаян уже числился студентом медицинского института — наверное, поговорил с директором, согласен ли был, не согласен — покивал головой, и сын друга, миновав экзамены, стал студентом…

Был сверкающий день. Стефан в белой отутюженной рубашке с расстегнутым воротом вместе с другими выпускниками ждал на лестнице перед дверью, когда прочтут его фамилию.

На длинном столе поверх красного сукна графин с водой, два стакана и листы белой бумаги, против каждого листа сидит человек.

В графине отражалось солнце. Когда входил новый человек в комнату, за столом все поднимали головы.

— Стефан Есаян.

Директор наклонился вперед, что-то говорит представителю Наркомздрава. Не о нем речь, на него и не смотрят. Представитель Наркомздрава женщина — она так давно на руководящей работе, что вид имеет почти мужской.

Перед тем как войти очередному студенту, секретарша вслух читала его биографию. Часть решения таким образом уже совершалась.

— Состав семьи?

— Я и мать.

— Женаты?

— Не женат.

— Это хорошо.

— Почему хорошо?

— Где хотите работать?

— Где могу быть полезен. — Подумав немного: — Куда пошлете. Только…

— Говорите.

— Конечно, было бы лучше в городе остаться.

— Конечно, было бы лучше для вас. О них вы не думаете, о тех, кому бы тоже лучше было, будь у них хоть один врач.

— Я о матери думаю, а то…

— Такой здоровый, цветущий молодой человек и что говорите, ай-яй-яй.

Человек в очках поднял голову, чтобы понять, почему сказали «ай-яй-яй».

— Сын революционера Есаяна, — сказал его сосед.

— Что вы говорите? — посмотрел близорукими глазами на Стефана, снял очки, протер стекла, надел снова и взглянул на листок перед собой. — Семь человек еще. Какое будем принимать решение?

— Для начинающего врача самое полезное год-другой поработать в районе. Практику где проходили, Есаян?

— Здесь. В больницах.

— Ай-яй-яй.

Человек в очках снова поднял голову.

— Поработаете год-два, и вам и людям польза будет.

— Тем более что сын революционера. Безусловно.

— Я понимаю, что польза. Разве я отрицаю. И вообще я готов идти, куда меня посылают, но…

— Мать с собой забери. Подальше от городского шума, пыли, отдохнет на свежем воздухе, все будет хорошо, молодой человек.

— Мать не может. Не хочет. Я спрашивал, она никуда не хочет ехать.

— Может быть… — сказал директор, наклоняясь к представительнице Наркомздрава. — До некоторой степени… Есаян… Мне кажется…

— Ничего страшного, все едут, — сказала женщина.

— В крайнем случае, — сказал директор, — побудешь месяц, вернешься.

Правда, у них еще два места было в городе, но, глядя на Стефана, всякий мог понять, что этот даст себя уговорить без звука, поедет в самое глухое село, скандалов затевать не станет.

…Двор соединялся с улицей посредством арки. Старые улицы не были шумными, иногда только, звякнув бубенчиками, проезжала пролетка, проходили продавцы туты, кричали протяжно: «Тута, тута!», бранились соседи, и с воплями носилась сломя голову детвора. Все остальное время мощеная улица молчала.

Двор. Виноградные лозы с пыльными листьями, некрашеные деревянные ступеньки, камни, приспособленные для сидения, и скамеечки, деревянная уборная с раскрытой дверью. Особенно много было ступенек — казалось, больше всего здесь именно ступенек, не жилья самого. На тесном, крохотном пространстве, толкаясь, подпирая друг дружку, а то и в полной независимости лепились сараи, курятники, подвалы, погреба, кухни — пристройки самого различного назначения. Каждый строил, как ему удобно было, когда и где вздумается. И удобства эти сейчас, сойдясь вместе, являли собою некое необоримое, расцветшее, разветвившееся громадное неудобство.

Стефан достал из-под умывальника ключ, открыл дверь. И поглядел с порога, не заходя, словно желая узнать, что делается в комнате, когда там никого нет. В комнате все было на своих местах: стоял стол с чистой скатертью, пепельница посредине — для гостей, шкаф стоял из черного дерева, и с него, окаменев, смотрела в одну точку, словно мышь увидела, кошка с фарфоровыми глазами. Поющее зеркало на туалетном столике у матери отражало какие-то знакомые и, казалось, незнакомые предметы. Неподвижность была полнейшая. Только ходики на стене без устали водили языком — чамп-чамп, чамп-чамп, — пожирали время.

Вот что творится дома, когда никого нет. Нэповские часы: по зеленым пашням, по жести идет синий трактор, вверху летают вороны. Похожая на сосновую шишку гиря свисает до постели матери. Утром мать подтягивает цепь за укоротившийся конец. Часы испускают вздох и принимаются дробить следующий день.

Стефан снова спрятал ключ под умывальником. Повернулся, пошел.

…Помещение было со сводами внутри, множество сводов. Потные раскрасневшиеся люди все пили. Продавец цветов, Карабалла, пьяный сидел у входа.

— Только это останется, — говорил он и обводил всех взглядом — глубокий, по всей вероятности, смысл вкладывал в свои слова.

Андруш, Сероб и Аристо. И он, Стефан. Сероб, постукивая в такт по грязному столу, качая головой, пел. Получалось: «Цыпленок жареный, цыпленок вареный…»

— Розик видели с одним парнем, можешь спросить у Андруша… Скажи, Андруш, видели? — Хлопнул ладонью по столу. — Цыпленок… — И все время смотрел на Стефана.

Андруш свертывал папиросу… Свернул, вставил в длинный мундштук, наклонился к соседнему столику, прикурил, откинулся на стуле.

Сквозь дым и чад на стол спланировали тарелки, бутылки, стаканы.

Стаканы поднялись, и, словно заклинание, тройное «Будем здоровы!». Угощал всех Стефан.

— За тебя пьем, — обращаясь к Стефану, говорил Сероб. — Знай, нехорошо поступаешь. — Одна бровь выше. Сероб будто бы обдумывает речь. — Бросаешь нас…

— Молчи, раз не понимаешь.

— Молчу, — вздохнул Сероб, бывший на четыре года младше.

— Когда Розик видели?

— Все равно ведь не веришь, что спрашивать! Вчера вечером.

— А ты, братец, как, тоже в село отбываешь? — Сероб повернулся к Аристо.

— Я нет, — сквозь зубы бросил Аристо, молчаливый друг Стефана.

Стол постепенно менял свой вид.

— С кем видели?

— Да хватит, — сказал Андруш, — будем тут еще о Розик разговоры вести!

Сероб доказывал Аристо:

— Ремесло. Шофером не стал, не беда. — Из кармана достал тяжелую черную отвертку, ковырнул по столу. — Электричество. Скоро и машины на электричестве работать будут. Ясно? И поезда. Все. Стал электриком — стал царем. Ясно?

Друг Стефана видел в это время сверкающий, ярко освещенный хирургический зал. Тишина. Люди в белых халатах наподобие жрецов обступили стол. Профессора уверили его, и он уверовал в свое призвание: молодой жрец постигает тайны науки. Свет ночника мерцал ему, виднелся рассвет после долгой бессонной ночи. Он внушил себе, что может быть суровым по отношению к себе, жестоким, если надо. «Буду заниматься день и ночь, — думал. — В конце концов человек достигает того, к чему стремится. Если даже останусь на полдороге — тоже немало. Потому что я…» Но даже себе не посмел он признаться, что задумано им… И надо ко всему быть готовым; сейчас он с самым близким другом прощается — Стефаном: начинается пора прощаний… Со всеми распрощается Аристо. «В некотором роде останусь один. Что делать…»

— Ты что, брат, вздыхаешь?

— Так, — отозвался хирург.

Он был печален и строг, как это бывает с людьми, когда они задумываются о своем величии и назначении. Андруш о чем-то своем думал, тоже со стороны себя видел: прошло несколько лет, университет позади, и он… Один Стефан ничего не хотел. Стефан смеяться хотел. Было грустно. Слово «любить» не было в обиходе у них, но каждый внутренне томился, места себе не находил: «Люблю — не люблю? Кого люблю?»

Розик. Коротенькая юбка выше колен. Все девушки тогда походили на Мэри Пикфорд. Маленький сжатый рот. Коротко стриженные волосы, джемпер…

Аристо был уже профессором, смотрел сквозь Сероба. Сероб разглагольствовал, обращаясь к нему. О чем? О чем говорил он? Аристо не видел и не слышал его. Андруш блестящими глазами уставился в окно, в окне мелькали женские ноги.

— Это останется, — говорил Карабалла, показывая пальцем на землю.

Трезвому человеку трудно понять философию эпикурейства — прохожие не знали, что же именно останется.

— С кем ее видели, Андруш?…

Свет далекого фонаря стал блекнуть, отодвинулся, совсем померк. Утро — мать перед зеркалом расчесывает волосы. Черные волосы рассыпались по плечам. Детство. Был такой маленький синий цветок. Они с отцом шли между могильными плитами. Жили люди, умирали; на камнях высекались год рождения и год смерти. Маленькие, совсем крохотные синие цветы. Ему в них целый мир виделся, синий, разумеется. Он словно входил в цветок. Вверху простиралось синее небо. Он бросал цветок, срывал другой. То же самое: вошел в синие двери — синие чертоги, синий мир. Отец тянул за руку, торопил.

Отрочество. Представь — лунная ночь, темно, чернеют тополя, серебром отливает вода в ручье. Представь — тебя никто не любит, и ты не знаешь ни одного девичьего имени. Но ты стоишь против ручья, ночь, луна в небе. Сердце твое переполнено любовью, воображаемые девушки и женщины томятся по твоей любви, а ты недоступен, недосягаем. Вот такое призрачное, воображаемое счастье…

Зеркало у матери было поющее. Отец привез из Измира. Когда Стефана еще не было на свете, отец странствовал в тех краях. Зеркало напоминало про те дни. А сухой щелк часов говорил о том, куда ушли эти дни. За зеркалом в металлический корпус был запрятан механизм, крутился диск, в темноте рождалось простодушное, жизнерадостное «та-ла-лам». Мать укладывала косы вокруг головы, закалывала их шпильками.

Музыка умолкала, лицо из зеркала смотрело на него.

Через открытые двери хлынуло утро. В чистых утренних лучах стояла мать. Не спрашивай у нее, отчего она никуда отсюда не идет. Взгляни на нее, погляди на карточки на стенах, на это зеркало. Если хочешь знать, где прошлое у человека, посмотри на карточки. Когда-то был ясный, прозрачный день, деревья были в зеленой листве. День погас, остались сентиментальные улыбки на фиолетовых карточках.

— Ты поезжай, я подожду тебя. Два месяца, говоришь, буду ждать, два месяца… — Не старая была, а говорила, словно старая. — Письма пиши чаще, одеяло по ночам не сбрасывай, береги себя, не простудись. С дурными людьми не водись. — За два месяца, по ее мнению, можно было и мать позабыть, и простудиться, заболеть, и заплутать — сбиться с дороги. — Не будь со всеми откровенным — не всякий поймет это. — И главное, главное, что мучало ее, убивало: — Не задерживайся там очень…

— Я приеду, заберу тебя к себе.

…Полуденная желтая улица.

Стефан — руки в карманах — стоит напротив одноэтажного здания. В окне темно. В темноте постукивает «Ундервуд». Вот в черном проеме окна обозначается силуэт девушки. Девушка сидит. Рядом стоит мужчина. Диктует. Видна бумага в его руке. Передвигая каретку, машинистка вскидывает голову, смотрит на противоположный тротуар — на солнце стоит человек, руки в карманах. Диктовавший забирает отпечатанные страницы, шевелит губами, показывает пальцем на дверь, кивает, выходит из комнаты. Девушка смотрит на тротуар. Человек — руки в карманах — один-одинешенек стоит на противоположной стороне.

Вздохнув, девушка встает, выходит на улицу. Идет. Он идет за ней. Долго так идут. Сворачивают направо, потом налево — идут на расстоянии друг от друга. Останавливаются.

— Хочешь, чтобы мне снова сделали выговор?

— Нет, — мотает головой Стефан. — Да черт с ними.

— Говорила тебе, не приходи в рабочее время. Ругаются.

Смотрит исподлобья. Маленькие губы улыбаются.

— Ну, что тебе?

— Я назначение получил, Розик, еду в район.

— А мне зачем говоришь? Кто я… — Повела плечами. — И я не верю, что ты врач… Если заболею, сумеешь вылечить?

— Ладно, хватит глупости болтать. Куда с тем парнем шла?

— Вечером пьяный пришел? Пришел… Твои сумасшедшие дружки хотели нашего начальника управления избить. Пристали: если ты армянин, говори по-армянски. А у него, бедного, и правда волосы черные, похож на армянина. Я ему не сказала, что знаю их… Потом… Да тебе-то что за дело, что я перед тобой отчитываюсь! Все равно ведь не женишься на мне.

— Я женюсь на тебе, кто это сказал, что не женюсь?

— Гуляешь просто. Не знаю я парней, что ли? И мать твоя не пустит, наговорили разного хорошего про меня, постарались…

Они шли, заглядывая в низкие окна домов, шли плечом к плечу, то попадали в полосу света, то проваливались в темноту, когда под светом шли — молчали, темно становилось — говорили о любви. Под светом думали о ее последствиях. Мэри Пикфорд, маленькие губы.

Отец Розик, слепой Аванес, высокий, тучный мужчина, торговал пуговицами и прочей галантерейной дребеденью. Пуговицы сам изготавливал, жена помогала. Специальный станок имел, принимал заказы. Фирма так и звалась: «Пуговицы на заказ». В свободные часы играл с женой в домино. Слепой — на ощупь — знал об этом мире куда больше зрячих. О времени все справлялись у него. «Который час, Аванес?» — свесившись с балкона, спрашивала соседка Тагуи. И, нащупав открытый циферблат, он отвечал: «Два часа». С его красивого, в оспинках лица не сходила улыбка, словно быть слепым великое счастье было.

…Легко движется пролетка, постукивают по мостовой копыта, словно перекатываются зары на доске.

Станция. Выстроившиеся рядком извозчики. Лошади из мешков тянут овес, от мух отбиваются. Звякают разболтавшиеся подковы. Перрон похож на улицу.

Поезд отправлялся в Трою, и Одиссей тихо покачивался на сиденье. Мысли под черными кудрями у Одиссея путались. Поезд только двинулся с места, а тоска по родной Итаке уже свербила в сердце. Внизу об рельсы ударялись колеса. Станция осталась далеко, исчезла вовсе.

Стефан ехал на два месяца. Не понимал, что десятки лет пройдут.

Председатель сельсовета знал из газет, как нужно встречать вновь назначенного врача. «Сделаем, все сделаем, все будет в порядке».

Он был доволен собой, знал, что все про него «Миша — хороший парень» говорят. На субботниках он работал со всеми вместе на равных, но про себя радовался, что не всегда это нужно делать. Физическую работу не любил, радовался, что на умственной находится работе, потом вспоминал: руководитель должен служить примером — и лез под самую тяжесть. Как бы там ни было, нужное впечатление производилось, говорили: «Миша хороший руководитель».

Представился Норе:

— Михаел. Добро пожаловать. Очень рады. Одежка новая хороша, дружба — старая. Мы к старым кадрам с уважением относимся, ценим их, честь им и слава. Я говорю о нашем враче товарище Есаяне…

— Михаел? — переспросила Нора.

— Да.

— Или Микаэл?

— Михаел, — обиделся Миша.

В пустой комнате одиноко чернел Норин новый чемодан. Пахло стружкой, пол в комнате был некрашеный.

— Все будет в порядке, — заверил Миша. — Увидите! Дом отдыха у нас — второго не сыщешь! Построили для народа. Молодежь затевает мероприятия. Танцы, игры.

Нора печально рассмеялась, почти заплакала, глядя, как надвигается темнота.

— Вы почему смеетесь? — спросил председатель.

— Так, — ответила Нора, удивляясь. «Твое какое дело?» Она хотела спросить: «Ночью меня в этой комнате одну оставите, что ли?» — и представила вдруг, как этот Миша ответит: «Если хотите, я останусь».

— Ничего, смешно вдруг стало. Глядите, наседка, а рядом комочки из теста катятся.

— Это не комочки из теста, это выводок.

Нора долго и весело смеялась.

— Микаэл? — спросила она.

— Ладно, — махнул рукой председатель, — зовите Мишей.

Он совсем смутился, вытер платком лоб. По всей вероятности, умственная работа тоже нелегко ему давалась. Нора села на подоконнике, руки под колени, сказала весело:

— Вы меня трудностями и дорогами своими горными не испугаете, я, знаете, альпинист. — «Для чего я ему это говорю?» — подумалось. Она засмеялась, но тут же приняла серьезный вид: «Чего доброго, опять спросит, почему смеюсь». — Слышали про альпинизм?

— Знаю, по горам и ущельям лазают.

Нора так долго и хорошо смеялась, что сама этому порадовалась.

— Вот-вот. А по ночам мы спим под открытым небом. В спальных мешках.

— Ну да? — удивился председатель.

— Конечно. Разбиваем палатку, разводим костер. На лоне природы. На лоне природы, говорю, — засмеялась она, но тон ее уже был дружеский, мягкий. — Звезды, небо, планеты… Ладно, поговорим о чем-нибудь другом.

— Ваша работа…

— Нет. О чем-нибудь совсем другом. Ну, например… — Нора помолчала. — Если вы не хотите умереть от тоски, если, скажем, одиночество испытываете, что здесь можно придумать?

— Разное, — поднимая брови и задумываясь, ответил Миша.

— Ну кино. Дальше?

Подумав минуту, Миша ответил:

— Честно говоря, больше ничего. Кино. Только чтобы хорошее было.

— Само собой, — вздохнула девушка. — Хорошее.

Она закрыла руками лицо, и, когда отвела руки, лицо было печальное.

— Только… Нет, ничего.

Миша чувствовал себя виноватым. Он очень хорошо понимал ее, но как помочь ей, он не знал.

— Хочешь, пойдем к нам домой.

Нора поглядела на него и почувствовала, что в ней снова волной поднимается желание смеяться.

— К вам домой? — Нора помотала головой. — Здесь прекрасно.

— Голодная небось?

— Да.

— Я сейчас… — Председатель пошел к двери.

— Что — сейчас? Погоди… — Соскочила с подоконника, открыла чемодан. — Вот, бери, это вкусно… Бери, бери.

— Нет, нет, я не хочу, спасибо.

— Да ешь ты! Мама пекла. У вас тоже такую гату делают?

— У нас? У нас ее круглую делают. — Председатель словно сталь жевал. Сладкая, сама во рту таявшая гата никак не проглатывалась. — Дом отдыха в лесу, рядом ключевая вода, родники…

— Волков в лесу нету, Миша?

— Нет. Ни одного.

— Это хорошо. Значит, люди отдыхают как следует.

— Да, как следует. Телефон вот еще проведем.

— Это еще для чего?

Председатель заулыбался:

— А чтоб не сидели в лесу, отрезанные от всего мира, захотелось, например, — позвонил к себе домой, поговорил… Хорошо, правда?… Во всех домах поставим. Посмотрим, хотя, может, и не удастся еще, дорого очень обходится, расходы большие… Но к вам в комнату обязательно проведем…

Помолчали. Нора, вздохнув, сказала «да». И поскольку чемодан все равно был открыт, достала, вынула из него полотенце, мыло, зубную щетку, разложила все это на подоконнике. Потом отыскала гвоздь в стене и повесила на него овальное зеркало.

Две медсестры внесли в комнату маленький, покрытый белой масляной краской стол:

— Доктор прислал.

Врач пришел, держа в руке такой же белый крашеный стул. Постучался в открытую дверь, вошел.

— Здравствуй, Миша.

Председатель стоял официальный, озабоченный, с крошками гаты вокруг рта.

— Я только что, товарищ Есаян, говорил о том, что старые кадры незаменимы. — Вдруг он замолчал, и глаза его приняли печальное выражение. — Во всяком случае, доктор, грустная штука, наверное, человек сорок лет на одном месте работает, работает, а потом…

— Вы, должно быть, есть хотите, Нора. Я сказал дома — там, где я живу, — сказал, чтобы накрыли на стол. Пойдемте, поужинаете у меня. Поужинаем, побеседуем за чаем. Потом я вас провожу. Если боитесь, ночью с вами сестра останется, Офик. Сейчас скажем, чтобы и для нее постель принесли. Идемте. Ты что-то говорил, Миша?

— Нет, доктор, ничего не говорил.

Вышли. С порога Нора обернулась, посмотрела на свою дверь, на ней не то что замка, крючка простого и то не было. Улыбнулась — в самом деле, для чего это здесь.

Врач почувствовал, как девушка взяла его под руку. Он совсем не ожидал этого. Так брала его под руку мать. Они ездили в Эчмиадзин несколько лет назад…

Возле монастыря фотограф забежал вперед, нацелился своим аппаратом: «Сделаем снимочек!» «И почему я сказал тогда — не надо. Что может быть дороже такого снимка? Мать меня под руку держала… Сейчас бы я увидел, как это было».

— Осторожно, — сказал он, когда девушка взяла его под руку.

С дерева закричал ворон.

Того дома нет теперь. В нем помещалась амбулатория. С ним работал еще один человек, по имени Асатур, — санитар, акушер, фельдшер, нянечка, дезинфектор. Ничего не делал, бездельник был, охотник. Полы только подметал, с ружьем на коленях цепенел, уставившись в одну точку: где-то сидел тетерев, тетерев курлыкал, и он, напрягши слух, не отрывал взгляда от склянок с йодом. Слышался треск ломающихся под ногами сухих сучьев, снег взметался пылью и снова оседал. Прыгая по снегу, скакала лань…

— Асатур…

Вздрогнув, Асатур сжимал ружье крепче.

— Чтоб тебя!.. Лань мне спугнул!..

Составили список, и стал вызывать больных по списку. Первым пришел здоровенный детина. Детина снял черную папаху, под пей еще одна осталась — белая. Под мышкой петуха держал. Рядом мальчонка. Петух с перевязанными ногами плавно опустился, лег на землю.

— Для тебя, доктор.

Гребень красный, как леденец, весь как шелковый, петух из шелкового огня.

— Мне за мою работу Советская власть зарплату платит, заберешь обратно.

— Да ведь положение у ребенка сложное.

Положение у всех было сложное. Двадцать сложных больных — все разом хотели выздороветь. Услышали, что врач приехал, решили — волшебник явился. А в селе фельдшер был — Смбат, врачевал здесь уже много лет. «Новый доктор еще лучше», — сказали. Смбат был военным фельдшером без образования. Вскоре, однако, пятидесятилетний, не получивший никакого образования фельдшер заполучил обратно всю свою вероломную клиентуру. В Стефане быстро разочаровались. Кто-то один заявил: «Ничего не понимает, хоть и доктор», — и все с этим согласились.

Лекарств не было. Лекарства бог знает как редко отпускались в областном аптечном управлении. Отправляли за ними туда Асатура. Дорога шла через горы, ущелья, ерик. По дороге попадались заяц, куропатка, а то и лиса. Асатур возвращался из поездки без единого патрона, лошадь — без единой подковы.

Фельдшер был великодушен и терпелив, он улыбался своему молодому сопернику открытой, приветливой улыбкой. Не вылеченные Стефаном больные шли к нему. Стефан ночи не спал, вычитывал в справочнике, сравнивал, проверял, уточнял. Утром казалось — есть ответ. Но больной к нему больше не возвращался. Неприязнь Стефана к фельдшеру росла.

Месяц целый его промучал пятилетний ребенок. Стефан дремал у постели ребенка. Голову клал на деревянную перекладинку кровати и проклинал свою бессильность. В конце концов, вынужденный обратился к фельдшеру за советом. Тот пришел. Стефан целый месяц лечил несуществующую болезнь. И побежденный, признавший свое поражение, с фельдшером вместе он возвращался усталый домой.

— …Что вы, что вы, — фельдшер махнул рукой, — я простой фельдшер, лекарь. А вы врач, вы институт кончили. Через несколько месяцев я сам у вас буду консультироваться. Мы не торгаши с вами, соперничество нам не пристало… — Возле своего дома фельдшер сказал: — Прошу вас. — Стефан зашел.

Так познакомились. Потом уже Стефан часто заходил к нему. Пили чай, разговаривали, и, превозмогая стеснительность, Стефан иногда просил у него какое-нибудь лекарство или составное. И где брал фельдшер Смбат эти редчайшие по тем временам лекарства — было совершенно непонятно.

— Знаменитый парижский фармацевт Сантал Миди… Слышали, бесспорно…

Стефан никогда не слышал такого имени.

— Да, — говорил он.

— Прошу, настоящая французская капсула, читайте: «Santal Midy», а вот это, обратите внимание, capsules au Matico, против гонореи.

Нигде не учившись, он был превосходным фельдшером, на четырех языках объяснялся, светлый человек.

— Жаль, не бывали вы в Тифлисе… Я служил там у господина Навасардяна в первой частной больнице, основана в 1880 году, в Кукиа, напротив памятника Воронцову. Сам господин начальник был хирургом и специалистом по венерическим заболеваниям, без преувеличения говорю — первый специалист в Европе. Да. Господин Агасарян по нервным заболеваниям. Господин Куракес-Бебуришвили — по женским болезням и акушерству. Плата двадцать рублей. Неимущих бесплатно лечили.

Подростком, в постолах, он вышел из села, добрался до большого города, не зная еще, чем займется в жизни. Ради куска хлеба нанялся работать в больницу. Самую грязную работу выполнял, смышленый был, приглядывался ко всему — со временем сделался фельдшером. Первая мировая война затянула его в свой водоворот, и, проделав в течение восьми лет сложный зигзаг на карте мира, он очутился снова в Тифлисе. Но, старого не найдя, предпочел вернуться в родные края.

— Решил осесть, к земле прибиться. Вы понимаете, чего я хочу? Уцелеть. Я хочу уцелеть, но удастся ли…

…Горящий мусор.

Санитарный день объявили. Женщины мели дворы, поливали из ручьев улицы — прибивали пыль. Повсюду дымились холмики мусора. Они шли по селу с фельдшером, и все у них спрашивали — кто приезжает, для кого это все. Никто не приезжал, для их здоровья делалось. Но люди все ждали, темнело уже, а они ждали. Разочарованные, легли спать. Ночью, вспыхивая искорками, мусор догорал. И утром кое-где еще курились остатки.

Стадо утром. Покачивающиеся спины, рога, морды в золотистой дымке. Пыль, рев, мычанье, женские крики. Стадо уходило, в воздухе, смешавшись с дымкой, оставалась стоять поднятая ими золотистая тяжелая пыль. Ручьи в это время текли по селу замутнившиеся.

Вечером то же самое — стадо возвращалось.

Потом все замирало, во дворах доили коров. Если недосчитывались овцы, коровы, козы или, скажем, теленка, кричали, справлялись друг у дружки. Тоненький голос за калиткой:

— Нашу козу не видели?

— Кто это? — спрашивает Гурген, младший сын Васила, — будто бы не узнает.

— Это я, Антик. Нашей одной козы не хватает, может, пришла с вашими, не заметили?…

— Какая из себя ваша коза? — Будто бы не знает.

— Белая.

Оба учатся в школе. Гурген классом выше. Но в школе повода поговорить не бывает.

— Иди посмотри, может, и ваша, не знаю. Одна чужая есть…

Стефан жил у Васила. Вечером хозяева свет зажигали поздно.

Голос Антик:

— Наша, наша!

В темноте кажется — белая коза плывет по воздуху. Но Антик уцепилась, держит ее за рог, а Гурген подталкивает и рассказывает, как увидел ее, отбившуюся, на краю кручи и пригнал со своими вместе.

На следующий день то же самое.

Рождается любовь. Глупая белая коза кричит, отбившись, на краю кручи, вечером заходит в чужой загон и осеняет мир любовью.

…Рассеивается дым, сквозь туман проступает утро. Глубокий овраг с зелеными боками. Река. Воды синие, словно с неба текут.

Воспоминания тоже были синие. Как та вода речная. Точно тоже с неба струились. В реке воспоминаний, как оторвавшийся лепесток мака, крутится мечта молодых лет — река сорвала с гор мак и несла его, несла, подносила близко и, не отдав ему, несла дальше, уносила другому…

По весне подорожник, первоцвет собирал. Травами пользоваться научил фельдшер. Спасибо ему, и за советы народной медицины тоже спасибо. «Подорожник, или, иначе, бычий язык, — с широкими листьями, растет большей частью по берегам речек, возле ручьев», «У чабреца сильный запах, цветы в августе делаются краснофиолетовыми, нетрудно разыскать».

Чабрец… Красное с фиолетовым мешалось, к цветам прибавлялся шум реки. Стефан в удивленье поднимал голову — река сорвала где-то большой дикий мак и мчала его неизвестно куда… Девочка в красном платье выбралась из воды на берег. Волосы мокрые, платье облепило всю. Поглядела по сторонам, посмотрела вверх, на небо — птицы не видят ли? — спряталась в кустах, стащила через голову красное платье. Отжала, надела снова, пошла вверх по склону. Налетел ветер, стал играть с красным платьем.

Картина сменяется. Снова он один, идет через поле, останавливается. То же самое, в красном платье. На длинных стеблях покачивались розовые полевые цветы. Осторожно срывала она цветок за стебель, держала с минуту перед лицом, как рюмку держат, улыбалась и, закинув голову, выпивала холодную каплю, скопившуюся между лепестками. Пустой цветок отбрасывала, улыбаясь, наклонялась за новым.

Почти сорок лет прошло. Сказка не сказка, была не была… Потянул за длинный стебель, в руке оказался розовый цветок, между тычинками, сверкая, переливалась роса.

— Твое здоровье, сестрица.

Девочка быстро присела, спряталась в травы, как вспугнутая перепелица. Не думала, что еще кто-то с нею вместе может быть в поле. Совсем не думала, что кто-то за несколько шагов от нее мог наблюдать за ней. Много времени прошло. Из пырея осторожно выглянула голова. Незнакомый человек с цветком в руках ждал. Улыбался добро. Голова перепелочки поднялась выше.

— Тебя как звать?

— Антик.

Капнувшей с неба росой выпил за здоровье Антик. Холодная без вкуса вода. Антик в тот день цветов больше не рвала. В поле, как недопитые в пиру бокалы, остались розовые цветы на длинных стеблях. Ночью скопившаяся в них влага оросила землю возле корней.

…За оградой слышится конский топот. Топот удаляется, уходит в сторону поля, как морзянка, доносится слабея: четыре точки, четыре точки, четыре…

Вечером, уже усталый, топот снова приближается к ограде — точка, точка, точка…

Мгдуси, рассыльный. Тянет лошадь за уздцы.

— Дядя Васил, поводи ее немного, не остыла еще. Воды не давай.

Лошадь опустила голову, из ноздрей, как из горнил, рвется пар, от боков отваливаются хлопья желтой пены.

— Не учи меня, пошел отсюда!.. Председателю своему скажешь, пусть не просит больше лошадь. Плохо это кончается. Сколько ни просил — давали ему. Больше пусть не просит. Не получит.

— Человек дело делает, поля все надо ему объездить? Надо, руководящий человек… Когда ты это поймешь наконец, дядя Васил, мир весь просветился уже, ты по-прежнему темный.

— Иди, Мгдуси, твоей вины здесь нет, иди.

Стефан понимал его, из-за притолоки смотрел, как Васил кружит лошадь по двору.

— Даже тут его бессердечность видна, куда ее спрячешь. Человеком стал, смотрите-ка! Раньше навоз один выгребать умел, теперь без лошади минуты не обходится. Мгдуси, ты ступай, ты не виноват.

Старший сын Васила, Аракел, снял с лошади седло, младший, Гурген, сложил карпет вдвое, набросил на спину. Васил шел с лошадью рядом, ругался, не мог успокоиться.

— Да ладно, отец, ничего с ней не сделается, ну, устала, отдохнет, лошадь же.

Отец смотрит на младшего сына, орет:

— Сердце у меня болит, сукин сын! Сердце, слышишь?! Я за ней хожу, я ее холю, корм даю, спину расчесываю, а этому сопляку, этому мерзавцу, дураку захотелось перед бабами в поле покрасоваться — Васил, подавай ему лошадь!

Из-за изгороди, посмеиваясь, вышел Зинавор с плеткой в руках.

— Ну что разорался, что? Спину твоей лошади сломали или ногу? Не для собственного удовольствия разъезжаю, дело требует.

Лошадь звали Пируз — с белой головой. В темноте словно камень упал, тяжелое что-то словно бросили оземь. Васил оглянулся и не увидел стройной, тонкой, красивой головы Пируз. Удила медленно опадали на землю.

— Стефан…

— Сдохла лошадь? — спросила Нора.

Как сказать — сдохла. Пируз умерла. Вытянула длинную узкую шею и не двигалась больше. За уши тянули, глаза терли, ничего не помогло. Пришел фельдшер, поглядел: «Гоняли сильно?» — «Гоняли». — «Не жалели, бессердечно, видно, гоняли». — «Нормально». — Зинавор с плеткой в руках встал рядом. «Воды напилась разгоряченная?» — «Речку переходили, может, и напилась». — «Воды напилась, а потом снова гоняли… Диафрагма лопнула».

— А тот человек? — спросила Нора.

— Кто? Зинавор? Пошел, похлопывая плеткой. Через неделю за другой лошадью послал. Я про эту вспомнил, потому что в первый раз на ней учился ездить. У Васила три лошади было. Эту звали Пируз, остальных не помню.

В памяти со ржанием пронеслись все лошади, каких он только видел в жизни. Бестелесные призраки мчались по экрану, летели, подняв головы, свирепые жеребцы. Среди черных теней пролетала синяя — Пируз, ветер относил в сторону гриву.

— На военной службе насмотрелся лошадей — грубые боевые клячи, всадники на них с саблями наголо, подсолнухам головы на ходу сносили.

— Как бы людям, — сказала девушка.

— Да. Первые дни войны были.

От неосторожного движения сдвинулась скатерть.

— Потом? — напомнила девушка.

— Как сквозь сон все… — сдвинув брови, сказал врач. — У Васила прожил три года. Читал много. Керосиновая лампа горела. Люблю читать и теперь. Все спят, я читаю… В керосиновой лампе, в пламени возникал Мефистофель.

Норе это понравилось.

— Мефистофель? — сказала она. — Вы его видели?

— Да. В полночь являлся, — улыбнулся, — с острой бородкой. Язычок лампы острый, всегда коптил… Духи тогда еще не вывелись, жили, люди иногда средь бела дня оборотня видели. Оборотень, слышали про такое?

— М-м-м, — девушка улыбнулась.

— Словом, такие были времена… Разговаривали на своем наречии, как это они платье называли — «леин»… В магазине если синий материал давали — все в синем ходили, красный — в красном ходили, любили яркие цвета, простодушные еще были.

— А домой вы не поехали? В город.

Разгладил рукой скатерть.

— Это трудно в двух словах объяснить. Затянуло. В колею попал… Очень сильно, по всей вероятности, затянуло, раз не смог больше выбраться. Два месяца превратились в год. В два года. Институт для врача ничто, врачом делаешься здесь. И с каким трудом — плача, радуясь, грустя. И когда потом хочешь бросить все и убежать — не можешь, любишь, твое уже…

Ветер относил в сторону струю. Голос снаружи удалялся, затихал. Потом снова возвращался, дробился о камень.

— Не знаю, поняли вы что-нибудь, нет… — сказал врач.

«Старый уже, — пишет девушка мысленно письмо, — жизнь пролетела, как сон, возвращение невозможно, но он все равно решил вернуться. Он увел меня с собой далеко — к началу этой своей жизни. В двадцатые годы. Вместе стали пробираться обратно. Я прожила все эти годы с ним, увидела, что видел он. Мы дошли до сегодняшнего дня и теперь сидим друг против друга. Я одиночество чувствую после такого путешествия. Что чувствует он?…»

Струя на улице снова заглохла.

Девушка посмотрела на часы:

— Поздно уже, мне пора идти.

Врач снял с плиты чайник.

— Я не курю, — сказал он, — только чай пью. И летом и зимой. Всегда. Приятное занятие. Ничего не умею готовить, кроме чая. Все делает Саак. Бедный человек… Прямо не знаю… — Врач отставил стакан.

«На кого теперь ворчать тебе, бедняга, я уезжаю, кого наставлять будешь, бедный человек?»

— Не верно разве? — сказал врач.

— Что? — спросила девушка.

— Все. И ошибки тоже. На свете все верно. Все правильно. А готовить вы умеете?

— Только чай.

— Не смейся, над этим не надо смеяться.

— Я не смеюсь, — сказала девушка.

Она помешала ложечкой чай и отложила ложку на блюдце. В коричневой темной жидкости черными воронами кружились черные чаинки. Покружились, покружились, опустились на дно. Иногда только одна какая-нибудь неспокойная взлетала и, покружившись еще немного, опускалась, садилась снова к остальным.

Слепой Аванес, отец Розик, и через два года, все в той же позе сидя, играл в домино. Свесившись с низенького балкона, соседка спросила:

— Аванес, который час?

Аванес нащупал открытый циферблат часов, ответил. И опять было два часа. Какими он оставил их, такими и нашел снова, в два часа дня, словно два года мгновением были, не годами. Сидя напротив жены, свесив голову, Аванес играл в домино, не ведая, что прошло два года.

С теми же ленивыми движениями по улице Астафьян спускались те же разморенные солнцем люди. Не знали тоже, что два года прошло, спокойно спускались себе. И те, что поднимались, не знали — поднимались спокойно. Потом спускающиеся станут подниматься, поднимающиеся — спускаться. Как цепь у ходиков.

Они изменений в жизни не замечают. Дней и ночей не существует для них. И месяцев и лет. Есть только непрерывное лето-осень-зима-весна-лето-осень-зима… Земля не вертится, дремлет под солнцем. С одной стороны на другую переворачивается. И спит. Они не видят, что город их разрушается и строится заново. Грохота не слышат, привыкли к голосам. Пыли не замечают. Привыкли. И строящихся домов не видят — ничего не видят.

Все размещены в жизни, как составные части в механизме часов. Таков город, велик он или мал. Все связано друг с другом. Ослабло какое-то колесико — время остановится, начнется путаница, молочница не будет знать, куда ей нести молоко, в Сараджове подводы с мукой налезут друг на дружку. Хлеб там не нужен, хлеба там много, а где-то перед пустым магазином затопчут друг друга в очереди за хлебом голодные люди.

Но, слава создателю, каждому известно его место. Первый сигнал — это когда кричит гудок. Все высыпают на улицу, смешиваются в толпе. Потом растекаются по своим, правильным, направлениям. Возле каждого гудка набирается по группке людей, пролетариат в передниках. Он берет в руки молот. За свой стол становится администратор. Водители одиночных «мерседесов» наливают воду в радиатор. Все занимают свои места. Город начинает жить. Часы приходят в движение, на улице Астафьян вверх и вниз ходит цепь. Что-то ломается, что-то воздвигается, старое уходит, приходит новое. А спускающиеся и поднимающиеся этого не замечают. Только приехавший из села Стефан заметил это.

Мать все его письма сложила в шкатулку. Из шкатулки вынимала по одному, читала. То новое прочтет, то старое. То самое последнее, то самое первое — два года назад написанное. Время в письмах начинает скакать, все путается, каждый раз другая история складывается.

Он был в том возрасте, когда сын матери говорит: стареешь, мать. И мать обижается. Но не подает виду. Сын ведь говорит. И мать знает, отчего он так говорит. Мать стареет — дитя стареет следом. Но только мать не говорит сыну: стареешь, Стефан.

— Ведь я просила тебя, просила ведь, чтоб не забывал!..

— Не забывал, ни минуты не забывал, мать…

— Ну да. Если читать письма по порядку. Но если вразброс — тогда что? Ничего не понять.

На столе графин с вином. Кажется, что вино приняло форму прозрачного графина и стоит на столе само по себе — в форме графина.

— Ну, что тебе еще рассказать?

— Что же это, два года прошло и нечего рассказать?

Стефан взял графин. Вино медленно пролилось в стакан.

— Что с тобой, сын?

Стефан провел по лицу рукой.

— Ничего.

— Ты почему вздрогнул? И побледнел… Стефан?…

— От вина, наверное, не знаю. — Он снова взглянул на ходики. — У меня на руках умер ребенок. — Он закрыл глаза, и темная осенняя ночь снова положила на его руки тельце умирающего ребенка.

— Выйди на свежий воздух, — сказала мать.

От вина ли это — он так безрадостно выпил, — на душу сошел мрак какой-то.

— Я не для этого создан. Мне тяжело. — Он признавался в этом только матери, впервые. — Мне не надо было становиться врачом. Только сейчас все равно уже поздно, мне мучаться так до конца жизни… Не говори соседям, что я приехал. Завтра скажешь. — Он облокотился о балку. Посмотрел на низкое окно напротив.

— А родители ребенка? — спросила мать из потемок.

Сын пожал плечами.

— Плакали. Положили его на руки мне, словно я бог был.

Мать ушла в комнату. По двору передвигались темные тени. Все знакомые были люди. Стоило только сделать шаг, заговорить — и у тебя мигом бы отняли твою печаль, дав взамен дешевенькую, простенькую радость.

Низенькое окно во дворе. Дом Аванеса. Розик. Вышла, полила двор перед домом. И сквозь печаль тоненькой полоской света уже била радость обретения старого. Старого воздаяния.

Утром он раскрыл глаза и увидел мать. Словно еще раз вернулся. Порадовался, как и вчера. В окна хлынуло утреннее солнце.

— Мама, почему зеркало не поет?

Гребенка замерла в волосах.

— Проснулся?

— Заведи, ма. Пока не услышу, не поверю, что дома.

…Над тротуаром, свесив головы, стояли подсолнухи, кланялись прохожим. А прохожие, потянувшись, прямо с тротуара, на ходу обдирали их и шли дальше, деловито лузгая из горсти.

— Рузанна! — звал отец во дворе. — Ро-о-озик!

Розик то показывалась в дверях, то уходила. И снова невысказанная радость встречи тревожила их двоих. Розик шла легко, в поступи было что-то от танца. «Что это?» — думал Стефан. Розик каждый раз подходила все ближе, и они снова вспоминали счастье приближения друг к другу.

Подошла, встала рядом, наклонила голову подсолнуху.

— Хотела в школу танцев поступить, не приняли. Показала им, как танцую и все такое, ничего не вышло, не приняли.

— Раньше ты хорошо танцевала.

— Да. Помнишь, как я раньше танцевала? Им не понравилось. Сказали, чувства ритма нет. Большая, сказали. А там побольше меня пришли — над ними прямо издевались, так смеялись.

— Если бы приняли, — спросил Стефан, — кем бы ты стала?

— Танцовщицей, балериной, — сказала Розик. — Выступала бы на сцене — чем плохо? Жизнь-то в этом, а ты как думал.

— Ты большая уже для этого, — сказал Стефан.

— Большая. А что делать? Работать? С утра до вечера только и слышишь: «Розик, Розик, Розик», как будто у меня десять рук. — Она отпустила подсолнух, подсолнух закивал головой согласно — да, да, да… — А теперь ты что — снова уедешь?

— Нет. То есть посмотрим, завтра в здравотдел пойду. Отказываться.

Вечером они вместе с поднимающимися поднялись по Астафьяна. С толпой спускающихся спустились. Он мечтал об этом — пройтись по Астафьяна. Соскучился. Он любил, когда много народу — кругом было столько народу…

Два парня как-то не так посмотрели на Розик — так посмотрели, будто знали о ней что-то плохое. Так, во всяком случае, ему показалось. Разговаривая, они снова поднимались вверх. Те же двое навстречу. И Розик на них смотрит. Делает вид, что незнакома. Так ему показалось. Улица сделалась врагом.

— Кто такие? — Он кивнул в сторону разминувшихся с ними парней.

— А! — сказала Розик. — Не помню даже. На свадьбе у Рафа вместе были. С одним, кажется, танцевала, не помню, с которым. Пошли, идем отсюда.

Они наверняка знали что-то плохое про Розик, они ему кровь портили своим видом. Но не кровь была это — легко воспламеняющаяся жидкость. Достаточно одной маленькой искорки. И он уже искал эту искорку, и хотел, чтобы это скорее произошло, торопился, побыстрее хотел выяснить, что же скрывают от него, хотел разом погубить себя, Розик, этих парней, всех — только бы узнать то, что от него скрывают.

— Мороженого хочу, — сказала Розик.

Тележка мороженщика остановилась невдалеке.

— Марожны! — прокричал продавец в переднике, сжимая в правой руке деньги. — Марожны, пломбир! Сколько? Два? Марожны!..

…Солнце над фирмой Аванеса «Пуговицы на заказ» в середине двадцатых годов было в зените, оно засияло, заблистало тогда во всю мощь и красу, обогрело, приучило к себе, посыпало денежками и, сохраняя обманчивый блеск, стало неумолимо закатываться. Последние лучи уже испускали дух, и на заведение надвигался мрак. Дело шло к гибели.

— Моя беда, — пояснял слепой, — в том, что не жадный я. Я сытый человек, лишнего мне ничего не нужно.

Бог знает где скупая и перепродавая пуговицы, перекочевывая из города в город, то банкротом, то недолгим господином своего положения — так ли, сяк ли, — в конце концов он осел в этом дворе и, сидя возле собственной двери на ящике из-под сахара, играл с женой в домино.

— В Ереване капиталистов не было, — изрекал он. — Африкяны было завелись — подзатыльник получили. А Тифлис вот был — был городом бурно развивающейся торговли. К примеру, перламутровые пуговицы. Взял пригоршню, вышел из дому — домой с двумя горстями золота возвращаешься. Вон как.

От былой их славы только и осталось фото на стене — на фоне романтически изогнутых тополей, луны, озера и лебедей — четыре ученика, два приказчика, сам он — хозяин с золотой цепью на груди — и жена. Мадам Сатеник и пуговичный купец Аванес, который не был жаден и потому прогорел. Все на фото красивые, как это бывает на старых фотографиях, лица сосредоточенные, с печалью.

Он нащупывал костяшку домино, считая количество ямок на ней, ставил на стол. А жена говорила, какой она костяшкой пошла.

— Пять и шесть, — сказала жена, пристраивая свою костяшку.

В комнату вошел незнакомый человек, поздоровался по-домашнему с семейством: мадам Сатеник! Розик! Дядя Аванес! Снял фуражку с черным лакированным козырьком, провел рукой по волосам и, облизав короткие усы, уселся. С подозрением глянул на Стефана, потом уставился на Розик и уже глаз не отводил, делая вид, что разглядывает домино.

— Сын нашей соседки, врач, Стефан.

Стефан и незнакомец посмотрели друг на друга, улыбнулись враждебно.

— Слышал про вас, — кивнул незнакомец. — Напротив живете, на втором этаже, так?…

Незнакомец смотрел на расхаживающие по комнате ноги Розик и радовался, как ребенок заводной игрушке радуется…

Розик принесла и поставила рядом с ним, на ящик из-под сахара, стакан чаю. Стефану не принесла, а ему принесла. От чая поднимался пар. И — два куска сахара на блюдце. Одного бы ему не хватило! Сами недавно говорили о сахаре, говорили, нигде нету, не достать.

— У нас в учреждении составили списки и вместо зарплаты дали сахар. Кассир пошел в банк, хи-хи, — принес сахар.

Неправда. Все говорят неправду. Все жадные. Все прижимистые. Только никто о себе не скажет: я прижимистый. «У Рафа на свадьбе, в учреждении, в банке с кем-то танцевала, теперь не помнит…» А незнакомец пил чай, и глаза у него при этом делались мечтательные.

— Посиди, Стефан, куда заторопился? Еще и не поговорили как следует.

— Твой ход, дядя Аванес, не зевай, — сказал незнакомец.

…Во дворе всегда слышался стрекот швейной машины матери. Он вошел в комнату и увидел мать на коленях перед высокой женщиной, мать снимала мерку от талии до колен.

— Так хорошо? Не коротко будет? Может, прибавить? Смотрите. Как знаете.

— Я похудела немножко, — сказала заказчица.

— Да, немножко похудели.

— Платье будет висеть на мне.

— Сделаем две вытачки, — сказала мать. — Здесь и здесь. Внутрь. Потом сможете выпустить. — Свернула сантиметр, спрятала в карман. Завернула вместе с листком, на котором записывала мерки, материал заказчицы, убрала сверток со стола.

Пришла еще заказчица.

— Нет, — сказала мать. — Плиссе больше не делаю. — И снова первой заказчице: — Не в этот, а в следующий понедельник. Пока сын дома, не работаю… Едет. В городе не удалось… Не знаю, не получилось… Обещали, посмотрим… Нет. Не любит просить… Да, в понедельник. До свиданья.

Вторая заказчица все не уходила, стояла.

— Не делаю плиссе, доченька, больше не делаю.

«Зингер» был куплен в рассрочку, с гарантией на тридцать лет. Но эмблема фирмы — золотой, с могучими крыльями лев — обещала большее долголетие: на весь двадцатый век тянула. Это обнадеживало.

А чемодан разинул пасть и поглощает все подряд — рубашки, наволочку, теплые носки, шерстяные перчатки.

— Не дави так, — говорит мать, — не злись, закроется, дай я сама его закрою…

Его друг Аристо, хирург Аристо. Вот что Стефана злило. Его удачливость, его везучесть. Про Аристо всегда говорили: «Эт-тот далеко пойдет». Но никто не думал, что он так быстро «пойдет». Две девицы ждали на лестницах Аристо. «Не путайтесь под ногами», — сказал он им и быстренько сбежал по лестнице. «Профессор!» Пожилой человек остановился, взял протянутые ему бумаги, улыбнулся, стал листать: «Та-ак, хорошо… Что еще умеют делать ваши руки?» — Он поднял голову от бумаг и смотрел на Аристо приветливо. Девицы засмеялись, а профессор не понял — чему. Аристо снова быстро взбежал по лестнице, бросил на ходу девушкам: «Некогда мне, проваливайте!» А девушки были почти красавицы. Розик рядом с ними выглядела бы дурнушкой. И не обиделись — покорно стали ждать в сторонке Аристо. Что-то похожее на благоговение тяжело опустилось на Стефана.

«Два года, — сказал он себе. — Аристо и не того еще добьется».

Чемодан не закрывался, паршивый.

— Не злись, сейчас я закрою. — И мать надавила с силой на крышку и закрыла чемодан.

Вокзал. Медленно подкатил паровоз. И удар его по буферу первого вагона с грохотом прошелся по всему составу. Яблоки в купе попадали со столиков.

Мать стояла на перроне. Самое близкое прошлое и то становится воспоминанием. Дежурный засвистел в свисток. Машинист в своем закутке посмотрел на манометр — оттянул какой-то рычаг. Повернулись колеса. Здание вокзала стало отплывать.

На перроне, одинокая, осталась в дымке прошлого женщина.

Ночь стояла уже глубокая. Тишина кругом была. «Неужели шум от одних людей?» — Нора поглядела туда, где должен был быть город, на юг. Там под неоновым светом отливают сейчас синим рельсы. Врач нес перед собой фонарь. Их тени то укорачивались, то удлинялись.

— Когда мне надо вставать завтра? — спросила девушка.

— Когда вы обычно встаете? Я буду в больнице… — Они прошли в молчании еще какой-то кусочек дороги, и врач сказал: — Когда я вернулся из города, через два месяца пришло письмо. Приглашали на работу, надо было в течение недели явиться. А у меня больной в тяжелом состоянии был, днем покажу этот дом…

— Какой дом? — Норе казалось, врач рассказывает про события столетней, тысячелетней давности.

— Я позвонил в райздравотдел, попросил себе замену хотя бы на три дня, сказал, что тяжелобольной на руках. От больного не отходил, очень плох был… Прошло несколько дней — никого не присылали, я подождал еще день, позвонил им опять. «Ты поезжай, — сказали они мне, — оставь все и поезжай, замены сейчас нет, будет — пришлем». — Врач усмехнулся. — А этот, значит, пускай умирает. Мы почти дошли, осторожно, здесь яма… Мы шли длинной дорогой, есть короче. Днем покажу.

Остановились перед некрашеной дверью.

— А вообще-то будет лучше если вы переберетесь в мою комнату после моего отъезда. Я четыре дома поменял. Этот самый удачный. Родник близко. Больница тоже.

Некрашеная дверь подалась внутрь. В темноте кто-то, посапывая, спал. Врач прошел вперед, посветил лампой. На раскладушке, подложив руку под щеку, одетая, спала медсестра. Свет упал ей на глаза.

— Офик, — сказал врач, — вставай, Офик.

Голос врача Офик услышала во сне. Она повернулась на другой бок и снова услышала: «Вставай, Офик». Она открыла глаза, увидела двух людей перед собой, вспомнила. И, поднявшись с постели, посмотрела заспанными глазами на нового врача, улыбнулась виновато — простите, мол, и сама не знаю, как заснула.

Рядом стояла вторая постель с чистым бельем, угол одеяла откинут. Красивая безупречная постель, словно экспонат на выставке.

Перед тем, как уйти, врач еще раз посмотрел на Нору, и смутное желание погладить ее по волосам остановило, удержало его в комнате на несколько минут дольше. «У меня могла быть такая дочь…»

— Доброй ночи, — сказал Стефан.

Нора проводила его до двери и тоже сказала: «Спокойной ночи», потом стояла и смотрела на удалявшийся свет керосинового фонаря. «Его дом не там, куда он пошел?» Свет от фонаря совсем уменьшился. Офик вышла и стала рядом, и они вместе смотрели на удалявшийся огонек.

— Как имя этой женщины? — спросила Нора.

— Антик.

Рядом с ними должен был быть маленький цветник, днем там распустившиеся цветы были, Нора помнила. Сейчас ничего не видно. Цветы закрылись и сны видят. Синий цветок синий сон видит, красный цветок красный сон видит, желтый — желтый. Не спал один белый цветок. Через всю ночь, одинокий, проходил свет бессонного цветка.

— Все, — сказала Нора, когда движущаяся точка больше не показалась.

Дети обогнали родителей. После ребят за парты усаживались родители, старательно слюнявили во рту карандаш. «А-а!» — гремел в едином порыве ликбезовский кружок.

Бумаги складывались в карман, ученики расходились по домам. А после среди ночи или в полумраке хлева вдруг вспыхивала в мозгу буква «Д». «Дерево — растение».

Хворостяной плетень почти закрывал дом Антик; дом глубоко осел в землю, окна выглядывали из ям. Вровень с землей горела лампа. Мать Антик водила указательным пальцем по листу — складывала буквы в слова. Антик кивала головой, и мать потихонечку продвигалась вперед. Темная, неграмотная страна, занимаясь по ночам складыванием букв и слогов, поспевала за просвещенной Европой, торопилась.

После работы все от мала до велика садились к книжкам, и, проходя по улице, можно было слышать прилежные голоса учивших урок:

— 3-знание — с-сила. У-ученье — с-вет…

— Доктор, — сказал Васил, — затруднение у нас одно имеется, твоя помощь нужна.

— Слушаю тебя, — сказал Стефан. Он уже не жил в их доме.

— Ребенка, Гургена, женить хотим. Что скажешь?

— Жените.

— Женить-то женим. Но Советская власть не разрешает — Антик, говорит, несовершеннолетняя, нельзя.

— Значит, подождать придется.

— Мы бы и подождали, но тут одно «но» имеется.

— Какое «но»?

— А такое, что ребенок совсем свихнулся, сам не свой ходит, полевой сторож Теваторос грозился выкрасть Антик, а наш парень, сам знаешь, горячий, ходит теперь с кинжалом за пазухой, не отнимешь. Я твой слуга, Стефан, подсоби нам.

— Обратись к правосудию.

— А что оно, правосудие твое, сделает, где оно разыщет в поле этих сумасшедших, чтобы вовремя разнять! Не будь Марди вчера, непременно бы друг дружке кишки выпустили. Стефан, милый, в ножки тебе кланяюсь, как бы не вышло чего…

— Против закона не пойдешь, дядя Васил. Ты знаешь, твое слово для меня свято. Но из школы Антик забрать нельзя. Комсомольцы не дадут.

Старший брат Гургена Аракел — давно не брившийся человек, в туго подпоясанной старой шинели, постолы — два челнока — стоял посреди лечебницы, распространяя кругом запах молока, шерсти и еще чего-то кислого.

— Стадо бросил в горах без присмотра, пришел вот… надежда на тебя, Стефан. Зинавор сказал, принесите справку от врача…

Через десять дней снова. Оставив стадо на подпаска, ноги в росе, с палкой в руках, старший брат Гургена стоял потупившись перед врачом. Отец к Стефану идти наотрез отказался. («Я дважды об одном нс прошу».)

— Нет, — сказал Стефан. — Ничего не могу сделать.

— Да ведь Теваторос из убийц — про это ты знаешь? Если не знаешь, спроси у меня. Теваторос — убийца.

Повернулся, пошел. К вечеру в селе прозвучал выстрел. Не успели опомниться — выстрелили второй раз. Закричала женщина у родника, стукнулись друг о дружку кувшины, послышался звон бьющейся посуды: Антик стояла мокрая с головы до ног, в руках — ручка от разбитого кувшина.

Все всполошились, куда-то побежали. Зинавор, выхватив револьвер, прыгнул в седло прямо с крыльца, мужчины бежали на выстрелы, женщины, размахивая руками, торопливо затаскивали в дом детей.

— Убежал, убежал, — сказал взволнованный голос.

На той стороне оврага послышался топот. Белая лошадь гигантскими прыжками мчалась по отлогому склону, унося мужчину, державшего ружье за приклад.

— Пустите меня! — кричал Гурген. — Пустите, я его сейчас прикончу, пустите!..

Его схватили, держали за руки, а он рвался, кричал.

Его мать, воздев руки к небу, проклинала дорогу, по которой унесся всадник, и просила бога послать ему страшную кару. Вдали в клубах пыли скакал маленький — словно игрушечный — всадник на белой лошади, Теваторос.

Антик. Одна. Стояла у клокочущего родника, с черепком от кувшина в руках.

— Антик, — позвал Стефан.

Вся вымокшая, в облепившем тело красном платье. Покорно пошла вслед за доктором. Оставляя на деревянных ступенях мокрые следы, поднялась в дом.

Стефан дал ей воды. По краю стакана застучали зубы. Бледная была, без кровинки в лице.

— Останешься здесь. — Антик кивнула головой. Стефан был близкий человек, долгое время жил у Гургена в доме. — Вечером, когда стемнеет, отведу тебя к вам домой… — Антик снова кивнула.

Второй раз они говорили, но так близко он ее еще не видел. Не знал, что так странно смотрят глаза. Словно уводят тебя в безнадежно далекие дали. К какой-то границе одиночества и печали.

Губы синие, дрожат от холода, в лице ни кровиночки.

Стефану захотелось укрыть ее чем-нибудь. Подошел, набросил на плечи свой пиджак.

— Мне не холодно…

И чтоб не видеть этого взгляда, больше в ее сторону он не смотрел.

…С деревьев косо слетали листья. За деревьями был виден синий лес. Между кружившимися в воздухе листьями выглядывал красный кизил. Бесцветные ручьи гнали из лесу вороха пестрых разноцветных листьев, несли мимо домов, уносили в поля.

Зинавор вызвал Васила к себе.

— Принесете и сдадите оружие, все, как есть, без всяких разговоров. Дальше. Ходят слухи — хотите дочь Апреса Антик взять в дом женой для Гургена — чтоб этого не было, дядя Васил, пре-ду-преж-даю, чтоб не было, плохо кончится. Пожалуйста, делай что тебе вздумается, на то и свобода нам дана, но против законов советских идти не советую. Все. Я свое сказал.

— Антик взрослая девушка.

— В метрике написано — четырнадцать лет. Значит, нельзя. Раньше можно было, теперь нельзя. Меня самого мать в пятнадцать лет родила. Но власть понимает что-то, раз говорит: «Запрещается строжайше вступление в брак несовершеннолетних».

— Что же теперь делать?

— Дай досказать. Мы, дядя Васил, между нами говоря, не очень еще грамотны, верно? И почему нам не дать хотя бы нашим детям получить должное образование. Верно я говорю или неверно?

Васил перевел дыхание:

— Прошу тебя, отпусти ребенка, Зинавор. Три дня уже арестованный взаперти сидит, без постели, на голой земле спит.

— Пусть принесет, сдаст оружие, пусть слово даст не валять дурака — тогда отпущу. Я только из уважения к тебе не звоню в милицию, вон телефон под рукой, одна минута — и ребенка твоего забрали.

— Отпусти сына, Зинавор. Если уж задерживаешь — Теватороса задержи. Стрелял он.

— Легко сказать — задержи. За его лошадью ни одна не угонится, — сказал Зинавор.

— Пируз бы догнала…

Поглядели друг на друга, Зинавор отвел глаза.

— Словом, дядя Васил, некогда мне сейчас разговоры с тобой вести. Паспортизация коров идет, полно дел, я пошел…

— Ключ с собой берешь?

— Ключ беру с собой. Завтра выпустим. В окно ему хлеба просунь, воды, и пусть еще день посидит — хорошенько все обдумает.

— Да за что, за какую-такую вину, Зинавор, послушай!

— Что-нибудь случится — меня к ответу притянут. Пускай сидит.

Мгдуси, рассыльный, вошел, уставился, рыжий в полутьме, на обоих:

— Товарищ Зинавор, Гурген вышиб дверь, убежал.

Створки окна раздвинулись.

— Я не убежал, я здесь. Я не виноват, и я иду домой. Три дня просидел — достаточно. Если бы виноват был — просидел бы больше. Я иду спать. Спокойной ночи.

— Та-а-ак… — сказал председатель.

Он оторвал от газеты четвертушку, насыпал из кисета табаку, свернул папиросу, прикурил от лампы.

— Положение вашей семьи осложняется. Завтра чтобы все оружие принесли и сдали. Бандитизм под носом развели — невинными еще прикидываются!

— У нас оружия нет. Берданку милиция отобрала. Сабля была — ты унес. Больше ничего нет. Охотничье ружье висит на стене. Не прячем.

— Гурген грозился десять пуль в Теватороса засадить, так и сказал: «Все десять», значит, маузер есть. Что, не так?

— Кобура одна, маузера нет. А грозился, чтобы страху нагнать, непонятно, что ли.

Зинавор поднялся, пошел к двери. Красные галифе заморщились, пошли растягиваться в улыбке, левой стороной — правой, левой — правой.

— Соседство, дружба, знакомство больше не в счет. И не говори потом, что не предупреждал. Я пошел на ферму. Мгдуси, коня! — Достал из-за голенища плетку — щелк-щелк.

…Осень. Дерево полыхает, горит, вот-вот сгорит дотла — такое яркое. Ветер отрывает, уносит искры. Асатур из окна смотрит в лес. И видит насквозь все деревья. И те, что по ту сторону горы. Сонный медведь, покряхтывая, стоит под дикой грушей, смотрит вверх, на верхушку дерева, на падающую спелую грушку. Грушка пляшет в воздухе, вправо летит, влево, кружится — не падает, поднимается — не падает. Медведь ждет, но грушка не грушка — желтый лист на морду медведю опустился…

— Н-ну!..

Снова сонно смотрит медведь на верхушку дерева, где спелые желтые грушки, полные меда и солнца…

— Асатур!

Лес убегает, убегает медведь, недовольно отзывается Асатур:

— Ну что, что тебе, что…

Дела не делал никакого и злился еще… Ленивый человек, сердился, когда работу какую-нибудь поручали. Больным ветрянкой ежей из лесу вылавливал, приносил — за деньги, конечно. «Не всякого ежа мясо пойдет, я знаю, какого ловить». Он зна-ал! Он стрелял в лесу медведя — мясо кисленькое, вкусное. А сало растапливал, сливал в бутылки: «Первое средство от ревматизма, на докторовы лекарства плюньте, не связывайтесь…»

— Я тебя под суд отдам, — сказал Зинавор, — охота на медведя запрещена.

Асатур почесал голову под папахой — хочешь не хочешь, придется и этому килограмм-другой кисленького медвежьего мясца послать. Мальчуган Асатура в закрытой миске приносит мясо Зинавору домой. А во дворе у Асатура два шампура над огнем протянуты, жир покапывает на огонь, запах горящего сала разжигает дикий аппетит. И Зинавор самолично является к Асатуру. Плевать ему, что килограмм медвежьего мяса равняется двум пудам зерна, чихал он на это. «Тащи, Асатур, еще давай и вино неси! Самое лучшее!» Асатур и ленивый и скупой. Хоть бы раз кусочек мяса принес врачу. По его мнению, Стефан глупый человек. Про себя Асатур смеялся над доктором. «Ему что дай, что не давай — все равно не запомнит».

— Доктор, милый, — говорит исцеленный больной или родич его, — понравился тебе мацун от нашей коровы?

Асатур вешает на медицинских весах порох. Пустые гильзы выстроены на столе в ряд. Он щепкой заправляет в патрон пыж, заталкивает его и откладывает патрон в сторону, к готовым.

— Что тебе?

— Ты брал у этого человека мацун?

— Никаких мацунов. А?… Мацун, говоришь? Ну да брал, совсем было запамятовал, брал. Хороший был мацун.

Что такому скажешь? Вместе, говорил, лечим, вместе и проедать должны. Стефан сел как-то и написал приказ.

— Я тебя освободил от работы, больше не приходи.

И деньги брал. Стефан видел у себя дома кур, гату, мясо, целого барашка однажды, сыр, масло.

— Отнесешь эти деньги тому, кто дал, слышишь?

Потому и считал Асатур его глупым. Деньги не относил и не отдавал. Стефан садился, писал новый приказ — «Освобождаю от обязанностей». И так без конца.

— Доктор, тебя один человек хочет видеть. — Асатур повесил на гвоздь список завтрашних посетителей, снял халат. — Я пошел, вот ключ.

Одним человеком оказался фельдшер Смбат.

— Просто так зашел, — сказал фельдшер, — побеседовать, вечер очень располагает.

Все началось с одной копейки. Фельдшер сказал, что не верит в безвозмездное лечение. То, что дается даром, вызывает в людях недоверие. Стефан сказал, что иначе, как бесплатным, лечение и быть не может, и добавил, что и транспорт и почта тоже бесплатными будут.

— И не очень поздно, — сказал он, — в начале сороковых годов.

— Мы не поняли друг друга, — сказал фельдшер. — Пусть будет бесплатно, пусть все будет бесплатное. Кроме лечения. Пусть больной платит копейку, одну копейку, не больше, но только пусть обязательно платит. Копейку, не больше.

Во дворе амбулатории, в кустах калины, птицы затеяли дикий гвалт, по всем признакам — спорили. Предметом спора было, очевидно, солнце — почему оно зашло. Они горланили и не слышали друг друга, и, может быть, был среди них один, кто давал верное объяснение, но никто не слушал, все кричали.

— Понять друг друга — неужели такая трудная вещь, — сказал фельдшер. — Я человек, я пытаюсь, я делаю усилие и стараюсь понять всех вас. А вы, которых много, почему вы не желаете меня понять? Мне что прикажут — я то и сделаю. Я внутренне не согласен со всем этим, но что прикажут — сделаю, не стану возражать.

— Почему? — спросил Стефан, не понимая, для чего этот человек пришел к нему и говорит все это. — Почему вы не возразите?

— Почему? Боюсь.

— А если бы не боялись?

— Если бы не боялся! — воскликнул фельдшер. — Это невозможная вещь… Я видел свет, я много видел. Все, что строили, что есть, существует на земле, строили спокойно, медленно, день за днем, а не в два-три дня, на скорую руку…

Было совсем темно, они вышли на террасу, остановились на ступеньках.

— Вы, — вполголоса сказал Стефан, — знаете… — Он не знал, какое имя дать этому человеку, а секунду он ворошил в памяти разные политические термины и, не найдя нужного слова, сказал: — Вы троцкист.

Фельдшер вздрогнул:

— Я?

— Да, вы.

Фельдшер стал спускаться по деревянным ступенькам. Остановился.

— Не знаю, что это такое.

Он спустился еще на несколько ступенек.

— Политика, всюду, куда ни глянь, политика. За плугом ходить тоже стало политикой. — Обернулся к Стефану. — Я с вами говорил откровенно, что было на сердце, то и сказал. Не знаю, как это называется, правым или левым уклоном. Несомненно, вам это известно лучше. Но давайте вдвоем поможем больному. Умирающему не нужно знать, к какой партии принадлежит лечащий его врач. Ему помощь нужна… Вы никому не расскажете о нашем разговоре?…

Стефан покачал головой.

— Я даже не предполагал, — сказал он, — что вы так думаете…

— Троцкизм, — усмехнулся фельдшер. — Есть жизнь. Есть тяжелая ноша. Подставляй спину и, сколько силы позволяют, облегчай людям жизнь… Впрочем, я человек смиренный — сделаю все, что мне скажут…

— Из страха.

Фельдшер поставил ногу на ступеньку, словно хотел подняться обратно.

— Ладно, — сказал он, — для чего мы ругаемся.

— Мы не ругаемся.

— Вы, — фельдшер снова стал спускаться, — вы оставили все. Дом. Друзей. Мать. Любимую девушку, на которой женится кто-то другой… Но вы приехали, и работаете здесь, и не уезжаете. Я это понимаю и ценю. Но так бывало и раньше. Так было еще давным-давно, и я не вижу в этом особенностей нового времени. Вы человек, вы помогаете людям.

Фельдшер уже стоял на тропинке, ведущей к калитке.

— Спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи, — повторил за ним Стефан.

— Звезд не видно, завтра дождь будет, — сказал голос фельдшера от калитки, удаляясь.

— Да, — громко, чтобы фельдшер слышал его, отозвался Стефан.

— Осень началась, — совсем уже издали и совсем тихо сказал голос фельдшера.

Тишина стояла, все спали давно. Слышны были шаги его в тишине.

— Да, — Стефан поднял голову к небу, ничего не увидел. «Завтра будет дождь», — подумал.

Один раз мать приезжала к нему. В те, первые годы. Она приехала, побыла десять дней, утолила тоску, потом в страхе огляделась и не нашла привычных будней. Одиночество ей было знакомо, но здесь и одиночество-то другое было — одиночество в незнакомом окружении, среди незнакомых предметов. Стефан возвращался с работы и все вечера сидел с ней. Но беспокойство матери не проходило. Через несколько дней она принялась жаловаться на боли в сердце, жаловаться на высоту. Говорила: «Давление поднялось, видно, слабость чувствую». И Стефан понял, что мать хочет уехать и что даже месяца, как договаривались, не хочет уже остаться. Плохо ей здесь было, ни к чему не могла привыкнуть. Чай из чужого, не своего, чайника казался невкусным, не нравился ей, сверчок мешал спать — с лучиной в руках она принималась шарить всюду, обыскивала все, не находила, сердилась. «Очень тут высоко, — говорила, — как вы живете?»

Крестьянки приходили проведать приехавшую из города женщину, мать их доктора, приносили с собой мацун в горшке, свежее масло в тарелке, яйца. И все слушали — говорила только приехавшая из города женщина. Вот что приблизительно говорила она.

— Гипертония, — говорила, — страшная вещь, четвертый год страдаю. Лечение? Какое лечение! А сердце и вовсе не вылечишь.

Советы разные давала:

— На левый бок не ложитесь, для сердца нагрузка…

Левой рукой большой груз не поднимайте по той же причине… Ребенка от груди рано не отнимайте… Корь началась — конец…

Разговоры велись главным образом о болезнях.

— Желчный пузырь, — говорила приехавшая из города женщина, а крестьянки, всю жизнь прожившие в этом селе и никуда из него не выезжавшие, думали, что это за штука, интересно, у них она тоже есть? — У меня он воспален — соблюдаю соответствующую диету. Человек всю жизнь должен придерживаться диеты, яйца мне, например, противопоказаны, масло тоже, вообще все жирное. Рекомендуют питаться продуктами, богатыми витамином А…

— Мать, — сказал Стефан, — давай-ка я тебя в город отправлю, вижу, плохо тебе у меня.

Поезд пришел точно, минута в минуту. Поддерживая чемодан коленом, Стефан протиснулся по узкому проходу, открыл дверь в седьмое купе. Сидевшие возле маленького столика пассажиры смотрели из окна на станцию. Два пассажира. С безразличными лицами смотрели на станцию. О том, что в купе могут оказаться люди, Стефан как-то не подумал. Он собирался в купе спросить у матери про одну вещь. Думал, никого не будет — спросит.

Поглядели вверх, вниз, на сидевших поглядели. Положили вещи, сели сами. Под гонгом стоял дежурный в красной фуражке, улыбался. Пассажиры торговались — яйца покупали, яблоки, сливы — и, прижав покупки к груди, шумно возвращались в вагон.

— Банки с вареньем иногда проверяй, могут прокиснуть, — сказала мать.

— Хорошо, — сказал Стефан.

— Если увидишь — прокисло, позови ту женщину, она знает, я ей говорила, пусть снова прокипятит.

— Позову.

— Пусть добавит немного-кипяченой воды и вскипятит. Чтоб не засахарилось.

— Зря столько наварила. Я думал, ты с собой заберешь.

— Я не любительница, ты знаешь, а эти банки для тебя же и везу — приедешь, будешь есть. А то на что мне? Кого мне там угощать.

— Соседям дашь.

— Чего не хватало, для соседей варенье отсюда тащить!

— Что же ты не написала мне, что замуж выходит, — спросил наконец сын.

Тут надо было немного подумать, прежде чем ответить. Мать подумала.

— Да ну, — сказала мать, — что же о замужней-то говорить. Вышла замуж — ставь точку.

Пассажиры в купе прислушивались к разговору, хотя лица их по-прежнему были обращены к станции. Про варенье когда говорили — не слушали, а как речь о девушке пошла замужней — встрепенулись. И уже до смерти хотелось знать им — о ком речь, кто вышел замуж, кем приходится девушка этим людям, кто от брака осчастливился, кто — нет, и почему этот молодой человек так волнуется, когда говорит об этом.

— Нет, не тот, — сказала мать, — знаю, про кого говоришь, в фуражке, уполномоченный лесхоза. Не он. Говорили и про него, я не верила. Потом смотрим, жена Аванеса ходит посуду у всех собирает. Спросили — да, говорит, Розик замуж выдаем. Когда это они успели — неизвестно, у этих людей все шито-крыто делается, все у них секрет. В черном горшке — сливовое варенье, начни с него, за него я неспокойна, остальные ничего, думаю, что продержатся.

— Ушла жить к ним или у Аванеса живут?

— Невесткой в дом пошла, к Аванесу в гости приходят. Месяц уже прошел… или два… ну да, месяц… однажды заговорила со мной…

Стефан растрогался, загрустил. О чем говорила с матерью Розик, его любимая девушка, спустя месяц после того, как вышла замуж за другого? По одному ее слову Стефан многое может понять. Сейчас он все поймет.

— Хорошая семья, большая, десять душ, но живут дружно, старший деверь шеф-поваром работает, словом, говорит, нужды не испытываем, живем в довольстве, тетя Маня. Утром встаем, говорит, садимся все за стол, завтракаем, идем на работу, вечером приходим — обед на столе, — свекровь там на всех готовит. — Мать пыталась рассказывать подробно, ничего не упустить, понимала, что сын ждет этого. — Обедаем все вместе, говорит, и расходимся, каждый своим делом занимается. Вечером опять, говорит, собираемся за ужином. Старший, говорит, деверь подарки все делает — то мне купил, се купил… Сыночек, — сказала мать, волнуясь, чувствуя, что приближается минута расставания, — мальчик мой, зачем тебе здесь оставаться, дом ведь у тебя есть…

— Да разве же я по своей воле, — машинально произнес Стефан, поднимаясь. — По мне, я бы прямо сейчас домой поехал.

Мать вздохнула.

— Да, хватит уже. Поеду, поинтересуюсь. — Мать сняла с головы платок, положила на сиденье рядом. — Посмотрю, что они там говорят. Здесь не место для житья.

Вышли в коридор.

— И питаться как следует не питаешься, жизнь нечеловеческая у тебя. Уезжаю, — добавила мать, — уезжаю, но на душе неспокойно.

Как они встретятся с Розик? Будет он, Розик и муж Розик. Он посмотрит на Розик в присутствии мужа: подумает, что целовал эту женщину, и в чертах ее следы себя поищет. Улыбку воспоминаний увидит на ее лице и сам улыбнется тою же улыбкою. А муж посмотрит на это, подумает — старые знакомые, давно не виделись, встретились. Или же просто не придаст значения их встрече, их прошлому, их улыбкам. Потому что будет знать твердо — все это пустое, лишний туман, все равно с одного берега на другой перевел ее он. А моста нет — мост он разрушил. И значит, по ту сторону моста осталась пустота, все.

Прощаясь, Стефан наклонил голову, и мать поцеловала его. Проводник торопил провожающих. Он прошел по коридору, спрыгнул на перрон, пошел вдоль вагона и в одном из окон увидел мать, простоволосую, без платка.

В далекой дымке прошлого мать смотрела на Стефана из вагона, обеими руками ухватившись за раму в окне. И губы ее двигались, что-то говорили, наставляли, учили, что делать, когда вечер наступает, что делать, когда утро наступает, когда светает, когда будят на рассвете, когда метель, когда буран, что делать, чтобы кругом хоть немного тепла было. Жить учила.

В неясной дымке прошлого медленно двигался длинный состав, мать произносила последние напутствия. Сквозь призрачный туман друг за другом, постепенно набирая скорость, проплывали окна, мелькали лица, улыбки, головы, руки, пустые открытые окна, пыльные стекла дверей, снова головы, улыбки, обращенные к нему и не глядящие на него глаза. Потом красный свет в хвосте поезда — и пустота.

Держась за край телеги, он поднимался в горы. Впереди, захоронив головы в тумане, шли упряжные. Туман подступал со всех сторон, шел по пятам, и колея от телеги через два шага уже не видна была. Мысли устало кружились с колесом вместе…

— Чего не садишься, Стефан? — спросил возница. — Не устал разве?

— Много нам еще?

— Полпути проехали. Не думай ты так много, считай, что армию отбываешь.

— Верно, — сказал Стефан и вдруг почувствовал, что может все рассказать этому человеку и тогда, может быть, станет легче… — Только я все равно уеду. Друзья, родственники, мать, все там остались. А тут — кто у меня тут есть? Сколько побыл — достаточно.

— А как же мы без врача-то будем, а, Стефан?

— Не знаю. Другого пришлют. Что вам, не все равно?

— Все равно, конечно. Только приедет другой-то?… Стефан разозлился.

— Погоняй своих волов… Почему это не приедет? Или я один такой дурак?

Возница стоял в телеге, в одной руке хвост вола, в другой — конец длинного кнутовища. Гнал волов прямо в сгущающийся туман, до того уже густой, что казалось, они сбились с дороги и едут по облакам, по небу самому.

Легкие занавески бились на ветру и, казалось, загоняли свет в комнату, и без того полную света.

— Ты садись, садись, Нора, — не переставая предлагал доктор.

Он выдвигал какие-то ящики, закрывал их снова, подходил к письменному столу, что-то переставлял на нем, и с лица его не сходило выражение человека, забывшего что-то очень важное.

— Никогда еще, ни разу не сдавал дела, — говорил. — Почти сорок лет на одном месте проработал, не приходилось сталкиваться, не знаю, как делается, как сдают-принимают эти самые дела… Тут вот архивы старые… Что нужно, что нет, не соображу. Да ты садись, не стой, сядь вот здесь…

— Доктор, — сказал Саак, — и что ты так мучаешься, не стоит ведь.

— Сам не знаю. Не знаю, Саак. — Выпрямился, поглядел на него, на девушку, расстегнул пуговицы на жилете, пошел к стоявшему в углу шкафу, открыл дверцу, заглянул внутрь, закрыл снова, пошел к двери, выглянул в коридор.

— Сегодня приема не будет, — сказал, — сдаем дела. С завтрашнего дня будет принимать новый доктор, вот эта девушка. Врач Нора Шаинян… Ладно, Саак, дай этому его лекарство… Не знаю, ничего не знаю… Да, не забыть про списки инвентаризации, вот они. Впрочем, это по части завхоза, значит, его подпись нужна. Саак, нужна его подпись или моей хватит? Нужна, говорит…

В дверь, ведущую в коридор, было видно, как медсестра в другой комнате укладывает больного под кварцевую лампу. Лампа на штативе, по-видимому, не передвигалась: сестра не изменила высоты, — оставила, как было. Больной закрыл лицо красной майкой.

«Меня это еще не касается, — подумала Нора, отводя взгляд от штатива. — Завтра. Когда надену халат. А сейчас надо слушать, что говорит этот человек. И запоминать, надо напрячься и все запомнить».

Синеватый свет кварцевой лампы напомнил ей лабораторию в институте. На дверях была табличка. «Посторонним вход строго воспрещается», рядом маленькая кнопка. Нажмешь кнопку — появляется лицо: «Вам кого?» Но когда в коридоре никого не бывало, она открывала эту дверь: в комнате аппараты, стенды и бесчисленные, до отвратительного разнообразные провода. Человек в синем халате застыл посреди всеобщей неподвижности. Кажется, в комнате нет никого живого. Где-то под потолком трещат лампы дневного света, голубой свет их помаргивает неровно.

— Закрой дверь, — не оборачиваясь, говорит человек в синем халате.

Температура в комнате не должна меняться. Среди приборов есть механизмы с платиновыми частичками. Еле заметные пружины. Когда открываешь дверь — они себя плохо чувствуют. Термометры блюдут их покой, охраняют их, четко обозначая температуру воздуха и малейшее изменение в ней. Над приборами, там, где замер человек в синем халате, поднимается серый дым, в комнате стоит острый, неприятный запах канифоли.

В тишине с глухими ударами вдруг начинает работать вакуум-насос. Через некоторое время невидимый измерительный прибор пошлет сигнал «достаточно», и насос умолкнет, прекратит работу.

— Как здоровье, доктор? — говорит человек в синем халате, не оборачиваясь.

На теннисном корте, когда они играли в бадминтон, вдруг подумалось, что не мячик из перьев летает от одного к другому, а вопрос «да — нет?», «да — нет?». Нора рассмеялась и, когда волан повис в воздухе прямо над ее головой, размахнулась и со всей силой, какая в ней была, ударила, отбросила от себя подальше этот вопрос. И, в белом халате, стояла, смеялась своим мыслям. Мяч взлетел, исчез вдали. Казалось, вопрос исчерпан. Но мячик из перьев снова вернулся и снова повис над головой — «да?».

— Нет, — смеясь, сказала она и быстро вбежала в здание.

Металлическая дверца лифта хлопнула в нескольких шагах, зеленый свет погас, зажглась красная надпись «Занято». В круглое отверстие было видно, как ходят стальные тросы. На каком-то из последних этажей лифт остановился, снова хлопнула дверь, и тросы закачались и задвигались в обратном направлении. Зажегся зеленый глазок. Нора открыла дверь и вошла в кабину, и в то же мгновение влетел в кабину, запыхавшись, человек в синем халате. Они стояли вдвоем, друг против друга в маленькой кабине лифта.

— Тебе какой этаж? — спросила девушка.

— Мне? — Неприятно было видеть, как этот умный человек улыбается такой глупой улыбкой и явно собирается сморозить чушь. — Какой мне нужен этаж? Миллионный! Седьмое небо! Пойдешь со мной?

Она нажала среднюю кнопку — кабина, содрогаясь, поползла вверх. Первый, второй, третий этаж, стоп! Лифт остановился.

— Я люблю твой смех…

«Странное признание в любви». Нора улыбнулась и выбежала из кабины, постукивая каблуками, побежала по коридору. А за спиной, продолжая гудеть тросами, лифт стал подниматься дальше. И до этого чувствовалось, как напрягается, натягивается какая-то пружина. В тот день она почувствовала первый толчок.

Второй… Автобусы здесь кончали маршрут, шли обратно, это была последняя остановка — площадь Народной выставки. Несколько автобусов стояли пустые, а водители их с кондукторами попарно сидели под деревьями, обедали.

В автобусе никого больше не было — только они двое. Нора не понимала, как они оказались на этой незнакомой окраине вдвоем в пустом, без водителя автобусе. Бронзового цвета, русоволосая, месяц загорала в Ялте. Она оглядывала из окна незнакомую местность и вдруг почувствовала, как к ее руке приблизилась другая рука. Возле затылка она почувствовала влажное дыхание. «Он поцеловал меня», — подумала она и услышала такие слова: «Ты пахнешь шоколадкой». В памяти осталось «пахнешь шоколадкой», «твой смех…».

— …Подпишитесь, — сказал врач.

Нора прочла бумагу, ничего не поняла, механически поставила подпись под подписью врача. Врач натянул белый халат, вышел из комнаты. Саак по привычке захотел пойти следом и вдруг смешался, остался стоять растерянный.

— Идите. Вы куда-то шли?

Вошла медсестра Офик, молча взяла с письменного стола фонендоскоп, вышла. «Наверное, его», — подумала Нора.

— Почему закрыты окна? — сказала она и толкнула — распахнула разом обе створки.

Солнце уже зашло. В зыбком оранжевом мареве заката носились три ворона, они все казались темно-синими, бесшумно кружились, кружились, кружились, кружились, уменьшались, уменьшались, опускаясь, приближаясь к земле.

Ущелье… Темно. Дневной свет не доходит до дна. Шум реки слышен. Река течет словно из-под земли, бьется о камни, клокочет, пенится, смешивая с водой горный воздух. На краю обрыва стоит старый дуб — побитый бурей, изуродованными корнями он крепко держит в объятиях целый склон горы. Мелкие деревья рядом смыло, унесло в ущелье, завалило последующими жертвами, а этот один-единственный встал против всех молний и бурь и стоит, вцепившись в землю ранеными корнями, обхватив всю громаду склона.

…Однажды девушки привязали к его ветвям качели и, метнувшись на конце длинной веревки, повисев с минуту над пропастью, вернулись, развевая платье на ветру, перевели дух; делались крепкими и упругими их колени, делался шире и свободнее их полет. Рассыпая смех над пропастью, девушки возвращались к подругам; распускались косы, били по плечам, а снизу подружки хлестали прутом по ногам: «Назови имя! Кого любишь? Назови!..»

С кетменями на плечах проходят женщины, девушки, идут мимо дуба. Возвращаются с колхозных полей… Женщины связывают с дубом похожие на сказку воспоминания: будто бы они молодые были, подогнув колени, над пропастью этой будто летели, смеялись, смеясь возвращались, будто бы снизу их по ногам гибкими прутьями их подружки стегали, а они, подобрав колени, раскачивались над пропастью, смеялись.

Да? Когда это все было? Весной? Девушки женщинам не верили. Весной. А кто ж тогда в поле полол? Может быть, летом? Ну да, летом, а сено убирать, в копны вязать, в скирды метать — это все кто делал? Осенью? Осенью дел побольше, чем летом и весной… Значит, неправда, не было этого. Антик вместе с остальными девушками не верила женщинам, не было такого, не могло быть.

Позади остается ущелье, шум реки, дуб, дорога, опускается на все время. Впереди дом. Пустой, молчаливый. Дети во дворе притихли, ждут. И приходят женщины. Приходят и воскрешают… Нет, приходят и приносят с собою вместе лучину, приносят огонь в очаге, вкусный дымящийся обед в казанке, цветастую постель. Приносят корыто с холодной водой, чтобы омыть ноги старому деду с бородой… Женщины приносят с собой все. И все воскресает. Все ждут возвращающихся с полей женщин.

А трое мужчин — Васил с двумя сыновьями — садятся возле порога — руки под подбородки — и смотрят, как ложатся сумерки на село, как опускается вечер на их дом без женщины. Жена Васила умерла давно, и вечер давно уже опускается на этот дом без нее, и дом остается без лучины, без очага, без радости — без жизни.

Нужна Антик, чтобы взять в руки пыльные предметы, сдуть с них пыль, расставить по местам, каждому свое место найти. Чтобы углубление от кувшина за дверью снова намокло, сделалось лужицей. Чтобы вновь засверкали котлы, промытые в речке с песочком. Чтобы расстелить скатерть на столе, поставить посредине лампу, чтобы с полотенцем через плечо встать рядом с Василом, воды ему на руки полить, нужна Антик.

Антик в смятенье взяла кувшин, пошла к роднику. Женщины у родника оглядели ее с ног до головы, прикрыв ладонями рты, заговорили между собой, потом спросили:

— Идешь к ним, ахчи[1]?

Антик достала кувшин из деревянного желобка…

— Ахчи, берут тебя, значит?

И до самого дома кувшин курлыкал журавлем — курл-курл-курл. Была весна, на деревьях распускались первые листочки, маленькие, блестящие, как губы у ребенка. Простуженные, не отогревшиеся после зимы деревья зацветали, и среди проклюнувшихся маленьких, едва приметных росточков травы начиналась такая же неприметная, беспомощно отдающая зеленью молоденькая весна.

С наступившей темнотой под музыку проволокли то, что должно было угощением, главным блюдом стать на свадебном столе.

Пришли и за ним:

— Доктор, свадьба Гургена сегодня, просим пожаловать.

— Не придешь — обидимся, — сказал Аракел.

Вечером он пошел. Три сдвинутых вместе стола, три лампы горят. Локти на столе — сидят приглашенные.

— Место доктору дайте, дайте сесть доктору… — Стефана провели, усадили во главе стола.

Дожидались полночи — в полночь, перемешавшись с музыкой, люди высыпали на улицу. Зажглись самодельные факелы, тоненький голос зурны прорезал воздух, сломалась ночная тишина, и, рассекая мглу, факелы двинулись от дома Васила к дому Антик. Приплясывая под звуки зурны, люди зашагали к дому Антик, чтобы взять, привести ее в дом Васила. И во дворе у Антик тоже, как положено было, поплясали, попотели, запыхались, вошли в дом. То же самое — три стола образовали один большой, три лампы горят, высунули языки. То же прокисшее вино в графинах на столах.

Граненые стаканы с толстыми стенками. Водка. На еде тонкой пленкой застыл жир. Стефан ест — и словно не он это, пьет — будто не он пьет… Медленномедленно люди, столы, лампы, музыканты и пляшущие — все медленно поднимается с мест, колеблется, валится набок. Мир кренится. Комната — словно потерпевшее крушение судно, пол в косом наклоне — к морю. Водка.

— Вино не пью, — Стефан прикрыл ладонью стакан, покрутил головой. — Не пью.

В покачивающемся нереальном зыбком мире рождалось нереальное томящее очарование. Водка отрывала его и вместе с остальными поднимала, укачивала. И не воздух был — звенящая зурна и дудуки. И вдруг разом подступило чувство пустоты. Со всех сторон пустота и такое одиночество. И не было среди всех человека, близкого ему, близкого и равного в чувствах. Только там, где сидит Антик, склонила голову набок, сидит, глаз не поднимает…

— Доктор…

Антик. Все остальное пустота. Сидящий напротив человек смеется. Беззвучно, молча смеется. Наверное, он хохочет, но звука не слышно, только в уголках уменьшившихся глаз стоят слезы. Сбоку кто-то зевает, громадный красный рот разинул. Не рот — пасть. Кто они, кто эти люди, и сам он кто? Ах, подладиться, терпеть, сжать зубы и терпеть. Но до каких пор? Есть Аристо — существует другая жизнь. Есть высокие лестницы с зелеными дорожками, красные полосы по бокам, есть безмолвные, тишайшие лаборатории с белыми занавесками на окнах, коридоры, сияющие чистотой…

— Доктор…

Есть восьмичасовой рабочий день, и после можно спокойно развалиться дома, газетку почитывать, ловить по приемнику музыку. Уславливаться с друзьями. В кино билеты покупать. Есть Аристо.

— Доктор, тебя зовут…

Оставив стакан, он выходит — в лицо ударяет ночная прохлада. И не спрашивает он, зачем его звали, подходит к мальчишке у крыльца.

— Пошли…

По дороге заходят к нему домой — шприц захватить. У родника он споласкивает лицо холодной водой, вытирается платком. И вот мрачная дверь, которую надо толкнуть, войти. В одном доме свадьба. В другом горе. И свадьба дело привычное в этом мире, и смерть на свете не новость. Ни то, ни другое не новость. И вместе они, рядышком, — тоже не новость… Он садится рядом с постелью, и могильный холод мгновенно сгоняет с него хмель. Из глубины, из беспредельности далекой на него смотрят глаза, и в них острый, режущий слух крик. Человек чувствует, что скатывается в пропасть, и кричит, как кричит! «Удержите меня, — кричит он, — вы же видите, я падаю, держите, держите же…»

Он ложится на тахту, рядом кладет часы.

— Через час разбудите меня.

Второй укол. Третий. Четвертый был не нужен. Когда лазурной дымкой наметился рассвет и ночь сменялась днем, когда с громким криком снялись с деревьев вороны и зловещий их крик подмешал тоски и безысходности в занимавшийся день, тело умершего человека положили на стол, покрыли цветами, и все было кончено.

Стефан вышел из дома. Как было рассеять этот мрак, с каждым разом усиливающийся, некончающийся, для чего ему это надо было, для чего ему было это дело? Но ведь кто-то это должен делать, кто-то в мире должен заниматься этим. Сейчас это ты.

Он провалился в тяжелый, неспокойный сон, проснулся под вечер, поглядел на полыхающий закат и пошел в тот дом. Там не плакали больше, тихо переговаривались родные и соседи. Чувство смерти стало уже будничным, люди до того уже были измучены, что улыбались, смеялись даже вполголоса. Потому что таково свойство души — не может она долго нести од-но чувство. Время от времени только кто-то, ужаснувшись чудовищной случившейся нелепости, взглядывал на покойника удивленно и скорбно.

Утром Антик выйдет из своего нового дома со сломленной улыбкой, поступь у нее будет другая, глаза от всех отведет, Антик.

Он прошел рядом с садами, вышел в поле. Темнело. Белыми цветами цвел терновник.

— Бижо, Бижо, Бижо!.. — звала старая женщина.

Теленка потерявшегося искала. Голос ее отходил, приближался:

— Бижо, Бижо, Бижо…

И так убивалась она, словно не теленка искала, а пропавшие, канувшие бесследно молодые дни, и металась, металась, надрывалась вся. На самом же деле ничтожную малость искала, пустяк — теленка.

…Грустно было видеть, как принял весть о свадьбе полевой сторож Теваторос. Он проехался, смеясь, по селу. Кто сказал ему, кто первый заговорил? Он застонал, замолчал, притих. Пошел музыкантов привел — играйте, сказал, играйте для меня…

Музыканты ничего другого не умели, танцевальное только. Бледный, с дрожащими губами, он сидел на камне, напротив стояли музыканты, играли для него. Все издали смотрели на все это, а он, одинокий, сидел на камне против трех этих музыкантов, потом заплатил им, пошел из села, лошадь его пошла за ним, понурив голову.

Такой свадьбы еще никто не видел.

…Зинавор действовал вовсю, «культуру и просвещение» проводил в массы. Снес часовню в селе. Маленькое строение семнадцатого столетия, с молельней. Он привел человек пятнадцать в блузах, один нес красный флаг, кто-то из этих пятнадцати сказал речь, и часовенку стали разрушать. Женщины в ужасе убежали. Божьей кары ждали. Но часовня вполне обыкновенно разрушалась, стояла пыль столбом. Женские вопли возымели все же действие — два-три человека под разными предлогами побросали лопаты, ушли восвояси.

— И не стыдно, — сказал им вслед Зинавор. — Комсомол разве боится бога…

Богобоязненные старухи молились, к богу взывали, причитали, плакали. Все это что ни говори, а действовало. Даже на самого Зинавора подействовало. «Господи боже, — бормотал про себя Зинавор, — я не виноват, собрание постановило, господи, пощади меня, пожалей». И краем глаза, исподтишка, чтобы никто не заметил, смотрел на небо.

— Невежественный, темный народ, — укоризненно качал головой он на женщин. И краешком глаза смотрел на небо, потому что, разговаривая, надо смотреть собеседнику в лицо.

Бойко работали лопаты, воодушевленно пели парни, сбрасывая камни, думая, что это-то и есть старый мир, который требуется разрушить, чтоб затем… Не различали старое от старины.

Кончили работу, дело сделали. Пыль осела, прояснился воздух — трехсотлетнего строения как не бывало, в три часа снесли. Флаг на плечо вскинули, пошли.

В газете про часовенку напечатали осуждающую статью за подписью директора школы. Зинавор струсил. Но прошел месяц, другой. Никто не звонил, не ругал, не спрашивал. И Зинавор время от времени доставал газету, смотрел на свое имя, улыбался — впервые его имя-фамилия набраны были печатно, да еще в газете. Он не уставал разглядывать: «Зинавор Мирабян». Два раза напечатано, правда, второй раз только «3» напечатано: «3. Мирабян», но ничего. Так-то.

…Патефонная игла опускалась на пластинку: «Сердце мое похоже на те дома обвалившиеся…» Фельдшер поднимал головку, возвращал к краю пластинки, и снова игла за нитью нить, за кругом круг разматывала, извлекала из черных бороздинок: «Сердце мое похоже на те дома обвалившиеся…»

— А-ах-х-х, — вздыхал фельдшер и переводил иглу на первую борозду.

— Я не понимаю, — говорил Стефан, — зачем нам те земли, на что?

— Л-ах-х-х, — простонал фельдшер, — почему вы не понимаете, вы не армянин разве, разве вас не армянская женщина родила? Почему вы не понимаете? — повторил он и вдруг, уронив голову, заплакал.

…У Зинавора.

— У классового врага сердце болит. Кетмени, говорит враг, тяжелые — женщины рожать не смогут. Мол, все равно после надо еще раз мотыжить, дополнительно. Говорил ты такое или не говорил, гражданин Смбат, классовый враг, ну-ка отвечай.

— Вы меня так не именуйте, я вам отвечу.

— Попробуй. С тобой председатель разговаривает, не рядовой кто-нибудь.

— У вас ко мне личные счеты. Почему вы меня ненавидите, не пойму.

— Конкретней. Говорил или нет? Имей в виду, есть факты, и факты эти, между прочим, дошли уже куда следует.

— Спросите у доктора. Пусть он скажет.

— Кетмени тяжелые, — говорит Стефан, — парод к ним не привык.

— Кетмень в сельское хозяйство вводится решением правительства. И изготовлены они Советским правительством.

— Грубо сделаны, Зинавор, тяжелые очень.

Зинавор качает головой.

— Вот составлю протокол, пошлю в центр, отправитесь как голубчики на пару, смотрите у меня. Это саботаж чистой воды, знаете, нет? Вредительство. Предположим, что тяжелые, разве можно говорить так народу, ученые люди, соображать надо…

Фельдшера отпустил, Стефана попросил остаться.

— Садись. — Зинавор придвинул к нему кисет.

— Не курю.

— Что я тебе скажу, — перетирая между пальцами свернутую цигарку, сказал Зинавор, — бдительным надо быть. Не мои выдумки — каждый день звонят, напоминают. Мы международное дело делаем, верно? А ты посмотри, что в это время классовый враг нашептывает. — Прочитал в блокноте: — «Тогда был человек и была земля. Сейчас — звеньевой, бригадир, председатель, контора, бухгалтер, секретарь, склад, собрание. Пыл рабочего человека рассеивается». Так может говорить только классовый враг.

— Да, — сказал Стефан и подумал: «Кто мог это сказать?»

— Насчет кетменей то же самое. Вчера самолично проводил агитацию возле триера, на свежем, понимаешь, примере. Показываю им на триер. Смотрите, говорю, не было раньше триера, люди мучались как. Теперь, говорю, благодаря Советской власти крестьянство больше не мучается. А один дурак в это время: «А триер не американский разве?» — говорит. Чувствуешь, откуда голос доносится? У меня от такого вопроса волосы на голове дыбом встали… Ты этого фельдшера обходи стороной, держись подальше. А насчет кетменей и сам знаю, не слепой же. Но народу про это говорить нельзя…

Нора молчала.

— Так вот примерно и началось, — сказал врач. — Потому говорю, что вы счастливое поколение, не знаете всего этого, а у нас у всех прошла по сердцу эта… эта… Да что говорить, сказку такую знаете — бросишься на белую овцу — в светлое царство вынесет, бросишься на черную — в черное вынесет… А ты ничему не веришь, ты не знаешь, на какую броситься, и куда она тебя вынесет, тоже не знаешь, ничего не знаешь, люди стояли перед дилеммой, всем хотелось в светлое царство…

«Для чего он это рассказывает, — думала Нора, — все давно забыто. К чему сейчас эта печаль прошлого? Мне неинтересно. Для меня это пожелтевшие страницы, стертое клише. И чем дальше от него мы уйдем, тем лучше. Не хочу знать, что было до нашей эры, до моей эры. Не желаю».

— Неужели вы не задумывались, не задавались вопросом, почему так было?

— Читала в газетах, достаточным казалось. Давайте о другом говорить. Стерилизатор починить невозможно?

Врач вздохнул и сказал:

— Возможно.

С первого января началась свободная продажа хлеба.

— С Новым годом тебя, Стефан, дорогой! Поздравляю! С Новым годом!

— И тебя также, дядя Аванес.

— Что не зайдешь? Приходи сегодня в семь. И Розик должна прийти, приходи… Из магазина иду. — Рябое лицо Аванеса просияло. — Никакой очереди, заходи, покупай, сколько хочешь. Трех сортов хлеб, по рубль десять, два…

— Который час, Аванес? — свесившись с балкона, спросила соседка.

Слепой нащупал циферблат.

— Два часа, — сказал он по направлению голоса.

— С Новым годом, Стефан, дорогой!

— И тебя также. Иди к нам, мама дома.

— Зайду, зайду.

— Да, — сказал Аванес, — прямо сейчас на машине привезли, свежий, только-только сгружали…

— О чем это вы так горячо беседуете, а?

— Хлеб без карточек дают. — Аванес поднял на голос лицо. — Хлеб дают, не поговоришь разве горячо!..

Прежде чем он успел дойти до булочной, множество знакомого народу встретилось на улице. Все поздравляли Стефана с Новым годом, и он их поздравлял тоже, и, хотя город по-прежнему был чужой, по мере встреч этих отчужденность отступала, забывалась.

Магазин. Хлеб прикрыт белой марлей. Продавец в белом переднике, улыбается. Улыбаться так приятно — с самого утра улыбается и не устает. С длинным хлебным ножом в руках ждет покупателей.

— Свешай мне.

— Сколько? — Продавец заносит нож. — Не надо больше, не нужно, говорю! — кричит он в раскрытую дверь, на улицу. — Увози обратно, некуда класть, я норму получил!

— Ух ты! Вот какой должна быть жизнь — привезли мне хлеб, а я им кричу, увози обратно! Магазин не принимает! Ух ты-и-и!

«Магазины лопаются от хлеба», — должен был сказать он матери, вернувшись домой. На обратном пути — коротеньком отрезке улицы — опять знакомые желали ему счастливого нового года, приглашали в гости, коротко, не останавливаясь, перекидывались словцом, расходились, шли дальше.

…В отделе кадров ему было сказано, что 95 процентов выпуска в обязательном порядке направляются в район и пусть Стефан Есаян не морочит голову — мест нет. He-ту. Из Хабаровска знаменитый хирург приехал — Икс, слыхал? Так вот, квартиру ему тут же дали, а работу все не подыщут — нет в городе мест.

Поразительная получалась картина, их послушать — знаменитости, маститые львы, скрестив руки, сидели безработные.

— Не веришь? Пройдись по больницам, увидишь сам.

…Улица Абовяна, бывшая Астафьяна. Эта улица жила своей всегдашней жизнью: сверху спускались гуляющие, снизу — поднимались. Потом те, кто спускался, поднимались, кто поднимался — спускались. Как цепь у ходиков — туда-сюда.

Неожиданно он увидел Розик. С мужем шла. Две верхние пуговицы коверкотового пальто расстегнуты. С безразличием беременной женщины она взглянула на Стефана, и сердце у него вдруг сжалось и не разжалось больше. Располневшее, ставшее каким-то широким, лицо ее приняло новое выражение, незнакомое и не понравившееся ему. Глаза были прежние, но и они, казалось, наполовину только были направлены на внешний мир — другой половиной они обращены были внутрь, прислушивались к чему-то, стараясь понять. Она посмотрела на Стефана той, внешней половиной взгляда, и Стефан почувствовал, что даже эти полвзгляда не принадлежат ему. О том, что она может быть беременна, он как-то не подумал, и теперь это страшно удивило его: Розик должна родить от чужого, незнакомого ему мужчины, лица которого он и разглядеть-то не разглядел толком. Розик…

…От Сероба Стефан узнал, что женился Андруш.

— Сначала со мной гуляла. Черноглазая, ноги очень красивые, вообще приятная девушка. Такая, знаешь…

Стефану не понравилось, как он говорит.

— О жене друга так не говорят, — сказал он, потупляясь.

Сероб махнул рукой.

— Не пошла за меня, за него пошла, — сказал он.

— То есть как это? — не понял Стефан.

— Это я их познакомил, понимаешь? Только значения этому не придал, естественно. Вдруг смотрю — здрасьте-пожалуйста, не явилась на свидание… Потом увидел с Андрушем. У меня-то в мыслях поначалу другое было, ну, думаю, ладно, раз полюбились друг дружке, дай им бог… Очень приятная девочка.

— Не бесстыдничай, тебе говорят, — рассердился Стефан, но покраснел, почувствовав, что говорит языком своих больных в селе. — О жене друга говоришь, ублюдок.

— Да ну, какой там еще друг… — потускневшим голосом сказал Сероб. — На хлеб себе не может заработать, девку какую отхватил.

Лицо у Сероба было не то сердитое, не то грустное, и Стефану представилась некая история, где действующими лицами были два его близких друга.

— Тридцать лет уже, пора и мне самому жениться. А ты — «жена друга». А я ему не друг был, что ли, — мою девушку из-под носа увел. Хоть бы уж жить умел по-человечески — ни черта подобного! Ни денег, ни жратвы — вот и сидят теперь, книжки читают! Любимое занятие! — Сероб скривил губы. — …Нет, спасибо, зайду в другой раз, сейчас не могу, вот, — он открыл сумку, показал, — конденсаторы, со склада тащу, ждут меня с ними. Пока.

Андруш от кого-то узнал о приезде Стефана и пришел к нему сам. Стефан с Аристо был более близок, но Андруш был зато тем самым необходимым звеном, которое объединяет их. И если Стефан начинал уже немного стесняться и сторониться Аристо из-за его должности, успеха, трехкомнатной квартиры, невесты, одетой в соболью шубу, и отца невесты, разъезжавшего в автомобиле, то Андруш всего этого просто-напросто не замечал — он шел прямо с работы в грязной мятой одежде к Аристо, усаживался как ни в чем не бывало в обитые плюшем кресла, иногда оставался на ночь — если заговаривался.

— По кружке пива, — тянул он за рукав приятеля, не понимая, что давно уже Аристо не пьет на улице пива.

Он занимал у Аристо мелкие суммы и аккуратно возвращал их, не замечая, что для Аристо это и не деньги вовсе, не помнит тот про них никогда.

— Ну да, — кивнул Андруш, — женился. Ничего особенного, обыкновенная девушка.

— Хорошая, значит, будет жена, — сказал Стефан. — Те, что необыкновенны, хорошими женами не бывают.

— Аристо сказал — поговорит, примут в техникум. На медсестру пойдет, семилетку кончила.

— Молодец Аристо, хорошо придумал.

— Трудно будет, правда, но уж как-нибудь эти два года перебьемся.

Да, раз Аристо сказал — значит так и надо сделать. «Возьму работать к себе, — сказал Аристо. — Потом может продолжить учебу, врачом станет». Аристо…

…На письменном столе у Аристо горела зеленая лампа. Дверь не была заперта. Стефан вошел, сел в кресло, хитро улыбаясь, подождал появления друга. Дверь соседней комнаты распахнулась, Стефан даже привстал в ожидании радостных и удивленных возгласов. Но из соседней комнаты вышла стройная молодая женщина в длинном платье, с коротко стриженными волосами и большими, равнодушными глазами на худощавом тонком лице. Женщина не удивилась Стефану.

— Здравствуйте, — сказал Стефан, поднимаясь с кресла.

— Вы к доктору? — спросила женщина.

Последняя искорка радости погасла. Вокруг все было чужое. На письменном столе были разбросаны книги, бумаги, на анатомическом атласе лежала лупа. Рядом с пепельницей папиросные коробки «Севанский каскад». Женщина положила к ним спичечный коробок.

— Да, жду доктора, — сказал Стефан.

— Сегодня он будет поздно, — любезно сказала женщина. — Приходите завтра. Наверное, в первый раз? Доктор принимает по вечерам, с восьми до девяти, кроме пятницы, субботы и воскресенья. Пожалуйста. Всего хорошего.

«Я правильно делаю, что ухожу, — думал Стефан, натягивая в прихожей кепку. — Но ведь он может помочь, он поможет, если узнает».

— Я друг Аристо, мое имя Стефан, — сказал Стефан, глядя на женщину.

Женщина любезно улыбнулась, безразличными красивыми глазами повела на Стефана и не сказала ничего.

Стефан вышел.

— До свиданья, — сказал он от дверей с любезной улыбкой.

— До свиданья, — с любезной улыбкой ответила молодая женщина.

Стефан, все еще улыбаясь, сделал несколько шагов по лестничной клетке, стал спускаться. Он подумал, что никогда больше, наверное, не придет в этот дом. Город снова сделался жестким, не своим. Сейчас онокончательно почувствовал себя горцем, спустившимся сюда с гор. Деревенщиной, которая ходит по городу, тупо озираясь, и только когда корову увидит или барана, останавливается, смотрит долго.

…Мать шила платья для чужих детей, на вытянутых руках отводила в сторону крохотное платьице, смотрела, смеялась…

— Пока не вернусь домой, не женюсь.

— Да ведь тридцать тебе уже, сын, знаешь ты это?

— Успеется.

— Вот-вот, говорил так и до тридцати договорился, а скоро и сорок стукнет — так и будешь говорить. Подумай, пока не поздно.

— Да на ком жениться-то, — смеется сын. — Где невеста-то?

— Я найду.

— Ну нет, не из таковских мы. Кончили про это, все.

Мать шьет черную матроску для внука подруги. Звонко щелкает, захлебывается «Зингер», а матери слышится заливистый детский хохот. Снова заходит речь о женитьбе.

Розик.

Проходит рядом, словно незнакомая. Земля мерзлая — переступает осторожно ногами. Улыбается все чему-то про себя, смотрит равнодушно кругом, идет вразвалку. А в мыслях, верно, все тот же вопрос, как пустая люлька, болтается: «Мальчик-девочка?», «Мальчик-девочка?»

«Как они отпускают ее одну, — думает Стефан, глядя из окна на ее тяжелую поступь. — Наверное, сама так хочет…» И с беспокойством ждет, пока Розик дойдет до порога и схватится рукой за балконные перила.

Однажды они чуть не столкнулись, так близко прошли друг от друга, но опять не изменились в лице, не смутились, не растерялись, спокойно разошлись, как незнакомые. Оба инстинктивно приучали себя к этому. К спокойствию. Инстинктивно готовили себя к простенькой, ничего не значащей беседе, которая развела бы их окончательно, охладила друг к другу.

Но такая беседа не происходила — случай не подворачивался.

Фирма Аванеса «Пуговицы на заказ» доживала последние дни. Заказчики стали редкостью, нужного сырья не было. И на память шли дни, прекрасные дни, когда в доме стояло душное зловоние горячего обрабатываемого рога и продохнуть от дыма было невозможно. Да, все минуло. Теперь большей частью торговля шла старыми, готовыми пуговицами. И если прихотливая мода предлагала, к примеру, крупные ромбовидные пуговицы, то искусные, умелые в прошлом руки жены Аванеса уже не справлялись с задачей, желаемый результат не получался, и покупатель уходил сильно недовольный. Пуговицы «черепаха» с рельефной поверхностью требовали много времени и окупали себя с трудом. Инструменты ржавели от безделья. Прошлым летом неожиданным был успех красных пуговиц. Жена привезла из Тбилиси соответствующий материал, и в течение двух месяцев фирма продала свыше трех тысяч пуговиц. Впрочем, на этот раз нагрянула новая беда — в лице фининспектора. Фирма «Пуговицы на заказ» вынуждена была перейти в подполье. Но, взяв след с рынка, эти законники снова выросли у порога, встали над душой и — на этот раз уже под угрозой суда — потребовали остановить производство. Фирма, официально объявив себя нефункционирующей, выносила с черного хода на продажу красные, ромбовидные, «черепаху», круглые с четырьмя отверстиями, круглые с двумя отверстиями. Но это были уже отдельные, от случая к случаю выстрелы, мелкая игра. А им был нужен бой, канонада была нужна им. Громадные запасы фирмы — две полные подводы бычьих и воловьих рогов — увезла машина для мусора, чтоб утопить в Зангу. Через неделю ночью Аванес с женой привезли с бойни сто пар отменных, отборных свежих рогов. Необходимо было срочно открывать новый фронт деятельности, но очкастый, с портфелем под мышкой финотдел откуда-то из угла пристально и неотрывно следил за их действиями. Температура тела у частного предприятия неуклонно снижалась, приближаясь явно к нулю. Аванес с женой от скуки раздаривали пуговицы соседям.

Кроме домино, у Аванеса было еще одно занятие — кружить по городу, собирать сведения. Слепой, он почему-то сходил и за глухого. Люди на улице разговаривали громко, не обращая внимания на слепого с задранным кверху лицом, который, казалось, собирается перейти на другую сторону улицы и потому шарит посошком по краю тротуара. Все знал Аванес, как провидец, предсказывал будущее.

— В апреле цена на рис упадет. Изюм — тринадцать копеек, персидский урюк — двенадцать. На праздниках магазины торгсина работают до пяти. По особому заказу торгсина скоро выйдут в продажу папиросы нового вида.

И все свершалось, до смешного сбывалось все.

— Я же говорил, с первого января хлебных карточек не будет.

Говорил. Давно еще говорил.

Он подарил Стефану крохотные, в красивой коробочке домино — производство фирмы.

— То, что надо, — сказал Аванес, вручая. — Восемь штук в ладони помещается, попробуй. Видишь, какие мелкие и красивые, жена делала, что за мастер, какие руки, из слоновой кости шкатулки мастерила, с драгоценными камнями, бриллиантами… Да и какие люди заказывали… Сами не приходили, слугу присылали на фаэтоне…

— Но я в домино не играю, дядя Аванес. А в селе так вообще никто не играет.

— Не всегда же в селе будешь сидеть. И потом, играешь не играешь, я делаю тебе подарок, ты обязан его принять.

— Ну, ладно, тогда, спасибо.

— Стефан, — тихонько спросил Аванес, — там у вас когда вола или быка убивают — с рогами что делают?

— Не знаю, выбрасывают, наверное.

— Жалко как, неужели даже гребенок никто не делает?

И вот тут вошла Розик. Был вечер, на столе стоял крепкий темный чай в стаканах. Не думал он, что так увидит ее, не ожидал, что скажет ему: «Здравствуй, Стефан», что такой теплой будет рука у Розик. Такой теплой и мягкой. И голос окажется таким знакомым, что к горлу подкатит комок.

Ни о чем старом не говорили… Сели, стали играть в домино. Никогда еще с такой любовью не играл он в эту игру. Он смотрел в глаза Розик и читал там: четыре и пять, три и шесть. В глазах циферки виднелись — он не разбирал, — Розик шевелила губами: четыре-четыре, дубль. С какой-то необъяснимой нежностью, с какой-то не чужой — родного человека нежностью наблюдал он изменение в ней. И злости его как не бывало, печальная радость одна — сидеть рядом и, как зернышки в четках, перекидывать прошлое, про себя вспоминать.

«Значит, все это не так, как я думал, значит, она не забыла меня, — думал он дома потом, — значит, все произошло помимо нашей воли, независимо от нас, она все та же, прежняя, я все такой же, и все сложилось независимо от нас… Не по нашей вине случилось… А если бы не случилось, если бы не случилось — тогда что?…»

Во сне два красавца коня мчали пролетку. У коней были великолепные черные рога. А они сидели в пролетке и играли в домино. Он держал мелкие костяшки по шесть штук в каждой ладони и обдумывал ход. Аванес сидел перед ним, и глаза его были зрячими, а Стефан не удивлялся, только любовался — до чего они у него красивые! Кони с длинными ветвистыми рогами мчали карету. И вот по какой-то необоснованной причине Стефан отстает от кареты и с таким острым и малодушным страхом, какой только во сне бывает, чувствует, что остался один, беспомощный, на чужбине. «Хоть бы партию кончили, — думает он, с тоской глядя на оставшиеся в ладони костяшки, — камни хорошие какие, парные все…»

…С Андрушем вместе, накупив пива, пошли к тому домой. У Андруша за столом сидел Сероб, разговаривал, улыбаясь, с женой Андруша.

— Моя жена. Знакомьтесь, Стефан.

— Стефан.

— Гоар, очень приятно.

— Здравствуй и ты, — Стефан пожал руку Серобу.

— Здорово ты поработал. — Андруш оглядел стены, посмотрел на потолок.

Сероб заменил им старую проводку новой. Возле двери сложены были мотки старой, ненужной проводки, кусачки, плоскогубцы, еще какой-то инструмент.

— Что там у нас есть из еды, жена, неси давай на стол. — Андруш открывал одну за другой бутылки с пивом.

— В такой-то холод — пиво! Погодите, дайте за бутылкой схожу.

Сероб ушел за водкой. Вернулся со свертками, консервными коробками, кульками. Две бутылки водки принес.

— Куда все положить, Гоар-джан? — тихим покорным голосом спросил у жены Андруша.

Потом все сидели за столом. Выпили уже. Было радостно. Смеялись, рассказывали, перебивая друг друга. И Сероб прилагал огромные усилия, чтобы смотреть на Гоар просто. Но лицо выдавало его, кривая улыбка застряла на лице. Было много разговоров о дружбе — говорили, испытывая неловкость. Под конец выпили пиво, и Стефан заметил, что Сероб смотрит на Гоар, уставился и смотрит.

Улица.

— Ты свою жену доверишь другу? Самому близкому, родному другу? Только говори правду, Стефан.

Стефан вспомнил первую минуту — когда они вошли, Сероб сидел за столом, и смешался, вспомнил, как в конце Сероб глаз не отводил от Гоар. Но сказал:

— Настоящему другу все можно доверить.

— Молодец, — с серьезностью сказал Сероб. — Чистый товарищ.

Нора услышала словно во сне:

— Доктор, доктор…

Открыла глаза и увидела склонившееся над ней лицо медсестры. Где она, что это за люди еще такие, чего от нее хотят?

— Тяжелого больного привезли… — сказала Офик.

— Куда привезли?

— В больницу.

— Разбудила, Офик? — спросил мужской голос с улицы.

Нора поднялась, бросила на табурет ночную сорочку и, непривычно ступая босыми ногами по холодному полу, стала одеваться.

— Кто это там? — спросила она, выглянув из окна, стараясь разглядеть в темноте лицо говорившего.

— Отец больного. Что вздрагиваешь так, доктор?

— От холода.

— И мне с вами пойти? — спросила Офик, не двигаясь с места.

«Спрашивает. Ты должна была быть уже одетой. Села в теплой постели, сидит. Конечно, хочется спать. И мне хочется. Но… Почему так холодно? Что за больной?… Сегодня не ее дежурство…»

— Я одна пойду. С этим человеком.

«А если смерть, если смертный случай, тогда что?»

Она осторожно, стараясь не шуметь, прикрыла за собой дверь и вышла в темную непроглядную ночь, шагнула с крыльца.

— Добрый вечер, доктор. Ребенка в больницу принесли, положение вдруг ухудшилось, извини, что побеспокоили…

По дороге отец рассказал, что пять дней уже носит ребенка из села в село, всех знахарей уже обошли. Все разное говорили и лечили по-разному. А потом случился обморок, ребенок сознание потерял, лежит сейчас без сознания в больнице…

— За пять дней подумай сама, шестьдесят километров прошел пешком. Днем и ночью шел. С ребенком на руках.

— А почему пешком? — спросила Нора.

— Почему пешком? — повторил мужчина. — Потому что на машине сотрясение могло случиться, чтоб сотрясения не было… Пять дней минутки не спал, поверишь?…

— Зачем это надо было к знахарям таскаться? В каком веке живете? Науке не верите, невежественным людям верите.

— У врача тоже были, у Стефана. Потом моя мать сказала, в соседней деревне старуха есть, костоправ, у ребенка щепка застряла в горле, другой болезни нет, вытащит, все пройдет. Понесли туда ребенка. Посмотрела старуха его, пощупала горло, потрогала, не знаю, что еще там сделала, потом подула в нос — из горла у ребенка кусочек стекла вылетел, осколки зеленого цвета. Все, сказала, больше нет ничего. Мы обрадовались, пошли домой. По пути ребенку снова плохо стало. Свернули, к другой теперь старухе понесли. В полночь до места добрались. Эта старуха посмотрела — у ребенка, мол, в горле что-то застряло; дунула, еще кусочек стекла вылетел, желтого цвета. Взяли ребенка, пустились в путь… Пять дней глаз не смыкал, поверь… Раньше у нас хороший врач был — фельдшер Смбат, сам делал лекарства, от всех болезней лечил.

Дежурная медсестра Соня, женщина за сорок, спокойно сидела на одной из кроватей, пила чай. Лениво поднялась, пошла навстречу Норе.

— Зачем напрасно беспокоилась, доктор, копченое дело, ты иди в соседнюю комнату, я привяжу челюсть.

Мать и бабка положили ребенка на кровать и смотрели в молчаливом горе. Когда показалась Нора, отодвинулись чуть-чуть. На маленьком лобике выступили капельки пота. Дыхание было затрудненное. После укола перемен не наступило.

— Ты иди, ступай в соседнюю комнату, я все сделаю, дочка…

— Надо позвать доктора, — сказала Нора.

— А что Стефан сделает? Ничего не сделает, да и не придет он, я знаю. — Соня говорила ласково, увещевающим тоном. Норины замечания выслушивала, глядя сонными, закрывающимися глазами. Как только Нора отходила — ложилась. Еще днем она жаловалась, что плохо себя чувствует. — Не надо сердиться, дочка, что же мы, разве не люди тоже… Я бы пошла за ним, да ведь он все равно не придет… И потом, — вдруг вспомнив, сказала Соня, — он уже не имеет к больнице отношения, он больше не работает… Предположим, он уже уехал…

В ее словах крылся укор. Обида полоснула Нору по сердцу.

— Врач всегда имеет отношение к больному, где бы он ни был, — сухо сказала она, стараясь унять дрожь в руках.

Мать и бабка, почуяв плохое, заплакали в голос. Бабка подняла, повела в воздухе платком.

Где-то рядом пронеслась быстро смерть.

— Замолчите, замолчите, сейчас же замолчите! — Закрыв уши руками, она повернулась к бабке. — Замолчи, здесь больные кругом, тут нельзя кричать! Слышишь, нельзя! — Но успокоить женщин было уже невозможно. — Уберите их отсюда! — крикнула Нора. Взгляд ее упал на отца ребенка, тот стоял, окаменев, возле двери, улыбался бескровными губами. Больные сбежались из палат, смотрели на Нору.

— Я тебе говорю, ступай в соседнюю комнату, — снова зашептала Соня.

— Не повторяй, слышишь, не говори больше этого… — Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать тут же, при всех. Ночь, одиночество, в двух шагах от тебя притаилась смерть, ребенок на кровати, мать в слезах, улыбающийся отец и эти больные в линялых халатах, похожие на потусторонние тени… А прошлое виднелось в образе далекого города с зажженными огнями… Она вышла из комнаты за шприцем и, вернувшись, увидела, как Соня брызгает холодной водой из графина — льет воду на голову лежащего без сознания ребенка. И тут уже Нору прорвало.

— Сумасшедшая, дикарка! Ты что делаешь! — Она выхватила у Сони графин, швырнула об пол. — Дура! — И, выбежав в приемную, бросилась на кушетку, заплакала, закрывшись руками.

Со двора донеслись крики. Нора поняла, что родные унесли ребенка.

«Ну что я плачу, обидел меня кто, что случилось… Сама, сама одна виновата во всем… Уехать отсюда, сейчас же, стать в городе секретаршей, машинисткой, кем угодно, только уехать отсюда. Оставить это дело, никогда не вспоминать о нем. Я не могу никому помочь, я сама беспомощна, я ничего не знаю, простая сестра смеется надо мной…» Успокоившись, отойдя после плача, она лежала, уткнувшись в подушку, и видела, как вернется в город, как скажет кое-кому: «Да, вы оказались правы», а кое-кому скажет: «Нет, вы были не правы». Как заживет она тихо и неприметно, не давая волю языку, а может, как раз наоборот — распустив язык, как многие, многие, она заживет этой однообразной, этой скучной, милой жизнью, какой живут многие, многие… А тут… А что тут? Какое мне дело, что будет тут, найдется какой-нибудь дурак, приедет сюда, и, может быть, это будет как раз тем, что ему в жизни нужно. А мне в первую очередь счастье нужно, личное, хотя бы одна малюсенькая улыбка в день.

Откуда-то доносится голос балалайки, журчит, как ручеек, печаль сеет, надежду, тоску. Кто-то далекий и непричастный к происходящему включил приемник и слушает музыку. Полночь, не спится ему, наверное. Хорошо ему, еще бы.

Вошла Соня, спрятала в шкаф стерилизатор, зевнула. Потом вздохнула — кто как, а мы, мол, свое дело сделали. Сказала:

— Чай не успели выпить, остыл, жалко.

«Я уеду, а они все останутся. Женщина в муках родит, от счастья сами не свои будут отец, бабка, родственники, в доме ликование настанет, дом детским смехом заполнится. Будут растить его, лелеять, а однажды он заболеет, и родители подумают, что в селе доктор есть, больница… Прибегут в полночь с больным ребенком на руках, а Соня им скажет — все кончено, оставьте, я привяжу челюсть… Потом сядет, сонная, будет чай свой допивать…»

— Нора, дочка, за что ты на меня рассердилась… Вот уж пятнадцать лет с доктором Есаяном работаю, недоброго слова еще ни одного от него не слышала… В коллективе нельзя так себя вести, дочка. Ты графин у всех на глазах разбиваешь — плевать, кто о графине думает, подумаешь, восемьдесят копеек, не в этом дело. Явление некрасивое, я ведь старше тебя, в матери тебе гожусь, возраст уважать надо… Ну, да молода ты еще, неопытна… ничего…

— Уходите отсюда, — не поднимая головы, сказала Нора.

Соня вздохнула.

— Я извиняюсь, — оскорбленно сказала она.

«Прогнать их всех надо, в три шеи отсюда погнать, пригрелись, устроились удобненько и другим еще советы дают, как быть. Я с вами еще не так поговорю, погодите-ка!» И вдруг она поразилась сама себе, удивилась — чего это она так: «Ведь я завтра уезжаю, я ведь решила. Завтра же».

Теперь пела Зара Долуханова. Зара Долуханова пела «Аве Мария», а Нора захлебывалась в рыданиях — первая ночь, ее позвали к больному ребенку, а она ничего не смогла сделать, родители увидели это и с плачем унесли его обратно… «Аве Мария…»

— Доктор, — кто-то осторожно потрогал ее за плечо, в голосе усмешка.

«Почему он так меня зовет. Врача все так называют, врач всегда теряет свое имя, делается просто Доктором, но ведь он меня так не должен называть». Она подняла голову.

— Для чего вы пришли? — сказала Нора хриплым от плача голосом. — Не надо было вам приходить.

Высокий человек расстегнул пуговицы на жилете, застегнул снова, сел в кресло. Сел и закрыл глаза. С закрытыми глазами лицо его было мягче. «Я уже старый», — говорило это лицо. Как узнает человек о том, что постарел? Врач вздохнул и открыл глаза. Глаза были синие, очень большие, и выражение их было чистое, почти юношеское, в эти-то годы. Он был холост, не женился в свое время, все думал, — успеется, сам не заметил, как годы пролетели…

— Представьте, вы едете в поезде. Вы со всем миритесь, прилаживаетесь к неудобствам, тешите себя мыслью, что еще немного — и будет ваша станция, вы сойдете, забудете все, пойдете к себе домой… Да, но случилось так, что мой поезд на станцию не пришел. И я всегда чувствовал себя пассажиром в поезде. Представляете?

Представляла. Очень даже. Приемная — купе, они двое — пассажиры в купе. Да. В поезде не женятся, не думают об имуществе, об обстановке, в поезде достаточно одного чемодана с самыми необходимыми в пути предметами. Есть можно на ходу, можно вообще довольствоваться одними сосисками, которые проносит в корзине буфетчик в засаленном халате. Можно не высыпаться, потому что все это временно, потом воздастся за все.

Пришел Саак с больным ребенком на руках, тихонько опустил его на кровать.

— Пришел, смотрю — на стол положили и челюсть красной тряпкой завязали, а ребенок дышит! — Саак нахмурился и потер лоб, словно бы забыл, о чем только что говорил. — Да, доктор сейчас пойду за кислородной подушкой… А вы ступайте, нечего вам тут делать… Что? Ну, ладно, ладно, идите сюда, и чтоб никаких мне слез. — Он открыл какую-то дверь и позвал туда мать, отца, бабку ребенка, еще каких-то мужчин, женщин, стоявших над изголовьем, вконец измученных этой ночью, безмолвных от пережитого. — Чтоб я вашего голоса не слышал, шуметь будете — выставлю. — Потом, понизив голос: — Новый доктор здесь, неудобно, что подумает… Соня! Соня! Где это она… Задрыхла где-нибудь… — Нора невольно прислушивалась к тому, что он говорил, и будничный его, ровный голос, как ни странно, действовал на нее успокаивающе. Саак добродушно рассмеялся: — Эй, Соня, проснись, дежурство кончилось, два лишних часа проспала, слышишь… Цыц, тише вы, где это видано, чтобы больные в такое время по коридорам шатались тише, говорю…

Неторопливыми, мелкими шагами, слегка повернув в почтительном наклоне голову, Саак прошел рядом с Норой в соседнюю комнату. Оттуда он вышел, держа на весу маленькую ампулу в толстых пальцах.

Остановился, посмотрел отчего-то на Нору виновато.

— Новокаин у нас на второй полке, — сказал он, — вы искали его.

— Если это для пенициллина, скажите доктору, что есть готовый раствор, впрочем, я сама пойду.

— Вы почти все сделали, — сказал врач, когда Нора подошла, встала рядом. — Теперь остается только ждать.

«Я все сделала?… Остается ждать?»…

Саак завернул кислородную подушку в чистую простыню, спиртом вытер резиновый шланг и, обернув наконечник влажной стерильной марлей, поднес ко рту ребенка. Врач легонько повернул кран.

Постепенно все голоса смолкли, свет везде погас, остался гореть синий ночник.

Врач, очевидно, не раз спал так — одетым, на кушетке, — он заснул сразу же, мгновенно.

— Тот человек, — сказала Нора шепотом, — отец ребенка, пять дней не спал… — Нора не знала, как обращаться к Сааку. По имени неудобно, в отцы ей годится, по фамилии вроде не принято, да и самому Сааку может не понравиться. Нора никак его пока не называла. — Скажите ему, пусть ложится, скажите, опасность прошла, все спят, он один остался, пусть ляжет здесь где-нибудь.

— Не хочет. Говорит, если засну, не поднимусь больше, лучше, говорит, постою так, подожду, мало ли что, вдруг, говорит, понадоблюсь.

Спали больные в своих палатах. Тишина стояла, только старуха в третьей палате ворочалась все и вздыхала, знала, что врачи поблизости, — внимание хотела привлечь.

Нора неслышно приблизилась к отцу ребенка, он стоял прислонившись спиной к стене, и тупо, устало смотрел перед собой сквозь смежавшиеся веки.

— Нет. — Он падал почти. — Засну, не добудитесь.

— Ничего, — сказала Нора, — вы больше не нужны, ребенку сейчас хорошо… Видите, вспотел, спит…

— Нет, — сказал отец. Когда он говорил, его сухие, потрескавшиеся губы слипались. — Нет, доктор, еще неизвестно, пусть-ка рассветет.

— Ну хотя бы сядьте тогда, садитесь вот здесь.

— Нет, если сяду, не удержусь, засну.

В соседней комнате спали мать и бабка ребенка, слышалось их спокойное, здоровое дыхание.

Саак по пятам поспевал за Норой, спешил выполнить каждое ее распоряжение. Впервые человек в таком возрасте так уважительно, так почтительно относился к ней. Ей непривычно и приятно было такое.

Прокричали петухи в селе. Нора распахнула настежь окна и увидела, мглу увидела и кричащие во мгле голоса. «Замечательно, — подумалось ей, — значит, вот как это бывает».

Окна окрасились в темно-фиолетовый цвет. Светало… В комнату заглянул врач, сказал, чтобы ребенку промыли чаем глаза. Нора пошла за чаем в маленькую комнату, где бабка с матерью ребенка спали.

Было совсем уже светло.

— Доктор, а ребенок… это… выздоровеет ребенок?… — спросил отец.

— Он и так уже здоров, ложись ты спать, не мучай себя, поди поспи немного, — сказала ему Нора.

— Нет, доктор, ничего… Я постою.

Врач потрогал лоб ребенка, подождал немного, незаметно ушел. «Я здесь уже посторонний». Он пошел по склону к орешине. Старая орешина выставила узловатые свои корни к ущелью, ощерилась.

«Здравствуй, — сказала орешина, — утро доброе». С верхушки ее сорвался лист и, кружась, паря птицей, опустился, сел на землю. «Под ореховое дерево спать не ложись, голова разболится», — сказал Васил молодому врачу… Стефан поднял голову — под орешиной во все четыре стороны овцы рассыпались… Разлеглись во все четыре стороны овцы, а сам он посредине — спит… И голова болит…

Врач прошел орешину, стал спускаться по склону.

«Доброе утро», — сказал еще один старый знакомый, еще один осколочек прошлого — от этого дерева оставался один голый ствол только, ио по стволу кое-где уже пробивались молодые побеги. «Был бы и человек, как дерево», — подумал врач.

Два человека шли через лощину. Глянули вверх.

— Наш доктор, — сказал один, — куда это он спозаранок?

— Пошли, — отозвался второй, — не твое дело, гуляет, наверное… Не пойму я, для чего он уезжает, все равно ведь тутошним стал давно.

— А все же тянет, видно, в родные места.

В ложбине среди густой травы, петляя, тянулась узенькая тропка. Два человека с лопатами через плечо шли по тропке, переговаривались.

— Подождем его, потолкуем, — сказал один.

— Навряд ли он захочет, — сказал другой.

Врач улыбнулся. Он взялся за ветку и стоял так, склонив голову.

— Надо землю под деревьями подрыхлить, — сказал один, — давно собираюсь.

О враче больше не говорили, курили и шли — один впереди, другой, чуть поотстав, за ним.

Во времена медного века здесь был город, сейчас здесь пашня. Пахарь — Васил. Черные борозды рядышком, совсем как на патефонной пластинке. Первые годы коллективизации… Полдень… Три пары упряжных тянут большой плут. Василу помогают Гурген и соседский парнишка. Глаз не сводил Васил с черной борозды. Борозда за бороздой — черные волны земли застывают, черное море перед глазами.

В полдень ровно пришла Антик с узелком в руках. Сели под деревом — лицом к вспаханному. Васил поглядел на солнце, прищурил один глаз, сказал:

— Еще разов двадцать пройдемся, день целый впереди.

Поели холодную похлебку с мацуном, облизали деревянные ложки, сложили на холщовое полотенце.

Васил лег на спину. Между листьев вспыхивали и исчезали осколочки солнца. Он натянул на глаза фуражку, в нос ударил запах пота. Улыбнулся от удовольствия. Мысленно он еще шел вдоль борозды, мысленно он окидывал взглядом вспаханное поле.

Потом он почувствовал, как кто-то взял его за ногу. Он удивился. Тонкие пальцы с осторожностью развязывали ремешки на постолах. Васил улыбнулся. Невестка сняла с ног свекра постолы, вытряхнула из них землю, водой смочила, поставила в тень. Васил вспомнил, что младший сын остался без дела.

— Эй, Гурген, — сонным голосом позвал он из-под шапки, — поди попаси быков в низине, здесь травы нет.

— Я поведу. — У Антик низкий был голос.

— Ты домой ступай, обед сготовь. Гурген… — Сын разговаривал с кем-то. — С кем это ты там?

— Доктор здесь.

Он поднял шапку над глазами, поглядел, потом сел. Стефан стоял с фельдшерской сумкой в руках.

— Народ весь в поле, обход делаю, может, думаю, помощь нужна.

Васил подумал и спросил:

— Это так полагается или ты сам, от себя ходишь?

— Не полагается, для собственного удовольствия хожу, — ответил Стефан.

Бригадир измерил вспаханное, в блокноте два числа поставил, одно под другим, помножил длину на ширину. Получилось столько-то трудодней.

— А глубина? — спросил Васил.

— Глубина не в счет, — сказал бригадир, — для нас данные длина и ширина, площадь. — Повернулся и пошел.

Васил покачал головой:

— Вчерашний малец больше моего пашет. Я глубоко пашу, а он по верхам скачет. Слыхал, говорит, глубина для нас ничего не значит. Сам, интересно, выдумал такое или правду говорит?…

— Про что это ты? — рассеянно спросил Стефан.

— Не слышишь? Я пашу глубоко — с моей пахоты хлеб будет, Шалико пашет быстро, только верхний пласт забирает — ничего не уродится. А этот ходит, ширину на длину помножает, ну, у Шалико и получается трудодней больше. А за чей счет — за мой. Вот что обидно.

— Ладно. — Стефан в этом все равно ничего не понимал. — Скоро вон трактор будет, все выровняется, одинаково будет.

— Думаешь?

Показался Зинавор на лошади.

— Пашешь, дядя Васил? Паши, паши. — И легкой рысью затрусил дальше.

— Гляди-ко, руководство у нас какое. Указание дал. Паши, паши! А я что делаю, пляшу, что ли?!

— И что ты разоряешься напрасно, — сказал Стефан. — Себя расстраиваешь, больше ничего.

— Все равно глубоко буду пахать, — простонал Васил, — умру, голодать буду, против совести своей не пойду, другие как хотят.

И пошел. Склонив голову, краем глаза поглядывая на борозду. Он шел, улыбаясь, и в наивном его сознании тоже ложились одна за другой борозды, добросовестные, на славу сделанные. Он пахал так, пока не стемнело совсем, и в сознании его ничего, кроме этих черных борозд, не осталось. А над пашнями в поздних сумерках низко летали вороны…

Стефан шел с поля, в одной руке фельдшерская сумка, другая рука в кармане. Посвистывал, шел. И видит вдруг — в ущелье всадник, рядом женщина, женщина хочет пройти вперед, всадник преграждает ей дорогу. Женщина замахивается на лошадь кулаком, влево бежит, вправо, а всадник смеется, спокойно и бесстрастно мучает свою жертву. И вдруг женщина поскользнулась, и обессилевшее ее тело сникло и опустилось на землю. Всадник спешился, подошел, приблизился, как охотник приближается к подстреленной дичи… Кто-то Гургену весть принесет, что в поле… что всадник один в поле низко склонился над лежавшей ничком твоей женой…

Одним духом добежал Стефан, встал между женщиной и всадником.

— Доктор, — сказал Теваторос.

— Убирайся.

— Что-то?

— Убирайся, говорю.

— Ты это мне? — улыбнулся полевой сторож.

У Антик рука была в крови. Теваторос смотрел на них. Два человека стояли перед ним и ждали, что будет делать он. Они стояли и думали, что он скотина, безжалостный изверг. Всего можно от него ожидать.

— Идите, — сказал он.

Антик побежала. Стефан спокойно пошел следом. Пройдя немного, Стефан оглянулся — белая лошадь паслась, исподлобья, мрачно глядел на лошадь Теваторос.

…Гурген попросил подводу — дрова свезти в город, на продажу. Подводу дали. Нагрузил он ее, поверх дров хурджин с едой — на три дня запас — бросил, сам устроился. Подошла Антик. Сказала в который раз уже:

— Сахару привезешь. На улице не спи, простынешь. Керосин не забудь, соль, чай, отцу шапку купи, себе брюки. Аракелу что-нибудь, сам посмотришь… Четыре глубокие тарелки, ложки…

— Себе-то чего хочешь, себе…

— Мне ничего не надо. На улице, простынешь, не спи.

Двинулись в путь ночью. Всего пять подвод. Спрашивая друг у дружки имена звезд и созвездий, чужих рек названия спрашивая, рассказывая разные случаи, в этих краях происходившие, песни распевая, ехали. Раз остановились, огонь развели, еду разогрели, того соседа дочку вспомнили, этого — посмеялись, что знали про них и чего не знали, друг дружке, покатываясь, рассказали, повеселились, под конец совсем развеселились, за животы держась, утирая слезы, на облучки взобрались, с хохотом покатили дальше.

В городе дрова сбыли удачно, покупки сделали, вина купили, выпили, в новых-новехоньких, только что купленных шапках головами повертели, друг дружку оглядели, стали дурака валять, толкаться, друг дружку передразнивать.

Домой ехали довольные, каждый выручку в своей подводе подсчитывал тайком от других. Вслух жаловались, что денег совсем не осталось, совсем в городе поистратились — говорили и оценивающе покупки свои оглядывали.

Гурген Цакана не любил. А Цакан взял да и перелез в подводу Гургена, а подвода Гургена впереди всех. И вот едут они вдвоем в подводе, кругом темень, звезды одни светят.

— Сказать — язык не поворачивается, не сказать, смолчать — тоже вроде бы нехорошо…

У Цакана были светлые рыжеватые волосы. Если бы их трое было в подводе, не двое — ни за что бы рта не раскрыл, помалкивал бы сидел. Такой это был человек — на людях тихий, глядишь, а наедине с тобой останется — непременно гадость какую-нибудь скажет, такое завернет — вмиг кровь тебе всю попортит.

Гургена даже дрожь взяла — что скажет сейчас рыжий Цакан, хорошего-то уж наверняка не скажет, это точно, и все же…

— Все уже знают, кроме тебя одного… Чего только за спиной не говорят, эх, люди-люди…

Сердце у Гургена тяжелым кулаком билось, рвалось вон из груди:

— Говори, не мучай, в чем дело, ну?

— Да как скажешь такое, такое и не скажешь. — Цакан вздохнул, отвернулся, уставился в темноту. — Пусть кто-нибудь другой расскажет, я не могу…

Ночь уже была темная, непроглядная, они ехали впереди всех, и не было в этой ночи ни вражды, ни ненависти, ни мести. Ну да, случалось, они спали на дворе, постель себе в телегах стлали и спали. И случалось, он, Гурген, оставив Антик на дворе спящей, уходил затемно искать быков, чтобы утром уже не мешкая сразу за работу взяться. И вот летом, ночью, кто-то осторожно, беззвучно отводит неслышно засов на калитке, подкрадывается к телеге, к телеге Антик, берется за дышло и тихо и осторожно выводит телегу со двора. Антик в телеге спит себе…

— Говори, не убивай. Дальше?…

Цакан молча, свесив на манер виноватого голову, курил, чувствовал, какая тяжесть опустилась на плечи сидевшему рядом с ним человеку, чувствовал, что достаточно уже пальцем толкнуть его, одним только пальцем — и человек пропал, погиб человек.

— Антик шла домой из оврага… утром. Телегу вашу потом дети прикатили… А ты пришел — телега во дворе, что тут подумаешь, ничего не подумаешь — и не заподозришь… Все знают, потому только говорю. Знают и смеются над тобой… — Цакан вздохнул. Волы согласно шли рядышком. В их мозгу была пустота — простая, ясная, честная пустота.

…Аптик виду мужа ужаснулась. Глаза мертвые совсем и глядят неподвижно, и столько в них силы, что ее отшатывает, швыряет об стены… Движения у Гургена медленные, спина ссутулилась, взгляд исподлобья и в ноздрях со зловещим спокойствием так и ходит воздух, так и слышен.

— Воды.

Выпил. Лег на тахту, лицом к стене.

— Антик.

Спросил. Кое-как, еле проговаривая слова, про все спросил. Все так же глядя в стену, не шелохнувшись — боялся, не выдержит, взорвется. Взовьется. В жизни еще громко он имени ее не произносил. Тихо всегда, чтобы только она и слышала, он да она.

— Правда, — сказала Антик. — Было.

«Ну, все значит… убегу в Махачкалу, переоденусь, чтобы не узнали. Лет через десять вернусь, если за десять лет не найдут, потом уже судить не станут. Аракел за моими посмотрит и за отцом приглядит… Ну а ежели поймают — опять десять лет. Не велика беда. Отсижу, вернусь».

— Не знаю кто. Утром открыла глаза, смотрю — в овраге я. Совсем уже утро было. Ареват[2] разбудила.

Ареват. Ясный луч — Ареват. Солнце. Рассвело — Антик в телеге лежит, спит.

— Я подумала — брата дела, посмеялась, пошла домой.

И снова закипела, забурлила горячая кровь в груди, пошла по всему застывшему телу. Он поднялся с места.

— Достаточно. Дальше я знаю, что делать.

— Что надумал? — пересохшими губами прошептала Антик. — Пусть тысяча людей тысячу всего наговорят — ты моему слову, мне верь.

— Я верю тебе. Я твоему слову верю. Но этому пора положить конец. Я и про другой случай тоже знаю.

— Другой? Какой?

— А что в ущелье было. Люди видели, не Стефан рассказал. Этому конец надо положить.

Тяжелым расплавленным свинцом затопило его душу, и жить так уже нельзя… Поди и разобъясни все людям, поди и отними у толпы ее радость. Радость. Злую, недобрую молву.

…Паровозный пар все застилает, скользит, как облако, и вместо леса показываются и остаются позади дома, люди возле домов, зеленый флажок стрелочника, речка… И снова дома, люди, река… У-у-у — стеля кругом по горизонту дым, движется поезд.

Паровоз-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон-вагон…

В третьем вагоне врач Стефан Есаян, возвращается из города. И вспоминает последний день… Был вечер, пекарня стояла чуть повыше здания городской аптеки… Узенькие оконца без стекол… Стефан заглянул внутрь и видит: женщины раскатывают тесто, в воздухе мука… Трое мужчин наклонились к тондырам, лица раскрасневшиеся, как у гончаров древности. Они берут раскатанное тонкое тесто, с руки на руку перебрасывают, пока тесто не вытянется до прозрачности: потом несут — и шлеп его на стенку тондыра. И тут же готовый лаваш достают… Жарко у них там, жара волнами вываливается из оконцев…

— Розик, — позвал Стефан в окошечко.

Скалка остановилась, замерла в руках женщины: — Стефан?

Румянца на лице уже не было. Глаза заблестели радостно. Белый халат топорщился. Вся в муке. И улыбка откуда-то из-под муки. Обежала кругом помещение, на улице объявилась, рядом.

— Ты другая совсем стала, Розик, господи…

— Прошла молодость, ах, прошла… А ты, ты не женился еще? — И изменившимся голосом: — У меня вот сын есть… Ну что ты плачешь, не надо, не надо…

Чувство тоски, сожаления, умиления, все чистые чувства разом всколыхнулись и переполнили его, и он плакал и улыбался — годы прошли, годы меж ними. И теперь даже, когда они стояли, взявшись в темноте за руки, меж ними проходило время и разлучало их, продолжало разлучать.

И когда он целовал ее пахнущие мукой губы, время тихо струилось разлучницей, неслышно разделяя их.

Соразмерно стучали колеса, позади оставалась одинокая колея рельсов и неподвижная немая пустота. «Буду ждать с нетерпением, сдашь дела, сразу же возвращайся. С нетерпением буду ждать…» И как это мать умудрялась годами и с нетерпением ждать? Для Стефана это оставалось загадкой.

…После города Стефану в селе одиноко было, неуютно. Он вставал среди ночи, одевался, вышагивал по комнате из угла в угол и думал. О себе, о том, что за тридцать уже, к сорока дело подвигается, надо, думал, больше тянуть нельзя, нужно жениться… Но на ком, на ком тут женишься… Нет здесь никого. В городе?… Для этого в городе надо жить… «Уеду, — думал Стефан, — поступлю на работу, работать буду, присмотрюсь, найдется, наверное, такая — скромная, немногословная, женюсь, к сорока годам двух детей заимею, и достаточно, а тут больше нельзя оставаться, не на ком мне тут жениться. И зачем? Не буду же я до конца жизни в селе жить».

Так он думал в те далекие годы, шагая из угла в угол в комнате и испытывая чувство возрастающего одиночества. А за несколько дней до этого издалека, якобы прослышав про него, на лечение к нему приехала одна женщина. Молодая. Он вспомнил ее бледные, запавшие щеки и то, как она откинула шаль. В черном была, в трауре. «Доктор, — сказала шепотом, — вот здесь, здесь…» — «Вдохни… задержи дыхание…». — Руки ее ласково коснулись его головы. — «Доктор… Стефан…» — «Дыши спокойнее», — сказал Стефан. Словом… Лицо ее раскраснелось от удовольствия и волнения. Целовала Стефана. Советовала ему жениться. «Молод ты, пожалей себя…» Он вспомнил эту женщину, и еще безысходнее, еще невыносимее показалось ему его одиночество. «Мужчина я, в конце концов». Он надел бумажный колпак на керосиновую лампу и сидел, читал. Те места выбирал, где про любовь было. Было сладко и грустно читать эти места. А потом и вовсе невозможно стало их читать.

Он вышел на улицу. Он шел и думал о своей неудавшейся жизни, и ему не хотелось ни с кем встречаться. Стоял туман на улице, из тумана выплывали, выходили люди, здоровались с ним, шли дальше, терялись в тумане. Он не всех узнавал. Так добрел он до магазина.

Там под слабым светом керосиновой лампы шла торговля. Он стоял у порога, никем не видимый, руки в карманах, глядел на полки, на товары, лежащие там. В одном из углов, сваленные друг на дружку, глыбами лежали гигантские куски каменной соли, и мелкие осколки их и крупицы, рассеявшиеся по всему помещению, хрустели под ногами. В другом углу стояла бочка с керосином. Воздух был пропитан запахами керосина, конфет, ржавеющего железа. Полумрак еще более подчеркивал сходство магазина со складом.

— Закрываюсь, — объявил продавец, потянувшись за огромным замком. — Выходите, гашу свет, все.

Стефан первым вышел, и никто не заметил, как пришел он и как ушел.

В амбулатории, рассказывая очередную свою байку, охотник Асатур чистил ружье. Рядом на табуретке высились выстроенные ровнехонько патроны. Кругом стояли больные, один из них смазывал патроны салом и наводил тряпкой блеск.

— Вот и доктор ваш пришел, — сказал Асатур. Стефан поглядел на больных, пробормотал что-то невнятно, прошел в кабинет. Чувство пустоты и тяжести не проходило.

— На что жалуешься, где болит? — спросил он у стоявшего перед ним больного.

— Везде, доктор.

— Везде? Ну а больше всего?

— Больше? Сердце.

— Только сердце?

— Слаб я.

— Слаб. Слабость, значит, чувствуешь. Утром, вечером?

— Всегда.

— Доброе утро, доктор. Говорят, в Ереван едешь, верно это? Уезжаешь от пас…

— Уезжаю, да.

— А что же в ущелье этом делаешь?

— Умылся родниковой водой, — сказал врач.

— Ведь так и не дал себе дом построить, — сказал тот, что был с лопатой. — Сколько себя помню, ты у нас доктором, а мне уже за сорок перевалило. Раз столько должен был жить здесь, дал бы уж дом себе построить…

Врач качнул головой.

— Вот, уезжаю сейчас, — сказал он, грустнея.

Когда человек этот был еще ребенком, сопливым мальчишкой, вместе с другими такими же мальчишками он сидел на плоской крыше солнечным днем и смотрел, как взрослые парни играют в лахты. А издали смотрели девушки с кувшинами на плече. С воплями, размахивая в воздухе ремнями, ребята носились по кругу, пистолетными выстрелами щелкали ремни, а в центре круга, осатанев от этих ударов, отпрыгивали, защищались, от ударов уклонялись и протягивали руки им навстречу их товарищи в надежде вырвать ремень и выйти из круга, из осажденных перейти в нападающие. Звенел воздух от ударов, кровь брызгала из щек, руки от ударов немели…

…Игроки меняются местами, игра на секунду утихает.

Один из ребят с невинным видом спрашивает:

— Теваторос, а Теваторос, тебя когда в милицию вызывали, тебе там что сказали?…

Теваторос стоит молча, в руках ремень.

— Спросили, как дела, — весело и бесстыдно отвечает вместо него кто-то из круга. — Девушки в вашем селе почем, мол?…

— Девушки, — подхватывает другой, — говорит, рубь. Женщины замужние от десяти копеек до одной!

— А невестки, невестки молодые?

— Невестки, — говорит, — даром.

— Заткните глотки, разболтались, — обрывает дружков Теваторос, но тоже улыбается, улыбается во весь рот.

— Говорит, когда в телеге спят, за дышло прямо с телегой тащим в овраг — совсем задаром!..

И смех стоит — не к добру такой смех. Смеются все — женщины, мужчины, дети, кто играет и кто зевакой за игрой глядит — все.

Из своего двора выходит Гурген, гонит впереди себя белую козу. Он нагнулся над козой, держит ее за спину, медленно ведет, глядя из-под бровей впереди себя. У козы длинная шерсть. Руки Гургена затерялись в шерсти. И он идет, медленно как-то, осторожно идет. Вот он поравнялся с толпой, с играющими, все так же нагнувшись, взгляд из-под бровей, вот он совсем уже приблизился к играющим. А коза встала, не хочет идти дальше. Гурген подталкивает ее, они вот-вот войдут в круг. А на них и внимания никто не обращает. Никто ничего не подозревает. А Гурген белую козу вплотную придвинул к Теваторосу. И за шаг до Теватороса выпрямился, вытащил из шерсти обнаженный кинжал. Все только и видели этот блеск:

— О-о-о-о-о…

Окаменели все. Ни звука не проронив, стояли. И среди мертвой тишины, держась за наполовину торчащий из живота кинжал, Теваторос медленно поворачивался к нанесшему удар, к тому, кто это сделал.

— Убил все же, по-твоему вышло. — И, сделав два шага, качнулся, захотел вытащить кинжал и, покусывая губы, замер.

Кувшин упал, разбился. Сидевшие на крышах повскакали с мест, разбежались. Шум поднялся невообразимый.

А на площади Гурген пятился, отступал перед покачивающимся Теваторосом. Так он дошел до калитки своей, открыл ее, повернулся и быстро ушел, не оглянувшись ни разу. Из дому вышел Васил, остановился как вкопанный, поглядел на содеянное сыном. Раненый подошел и встал перед ним, держа в вытянутой руке горячий клинок. Дрогнули губы. И объятый суеверным страхом, Васил не впустил его в калитку…

Теваторос медленно опускался на колени, горы кружились у него перед глазами, горизонт одним краем взлетел к небу.

Люди опомнились, подались на помощь. И, подхватив истекающего кровью полевого сторожа, унесли его в ближайший дом. Пришел Стефан. Дом был битком набит людьми. Говорили наперебой, плакали, кричали. Теваторос с побелевшим лицом лежал на тахте. Кровь не останавливалась. Прибежал фельдшер Смбат. Еще издали на бегу стал кричать, чтобы изголовье пониже опустили…

— Огонь разведите, скорее огонь, сковороду давайте, сковороду! — Принесли сковороду. — Масло, масло несите, яйца, сколько яиц есть — все несите, быстро!..

Уже последние капли крови текли, когда горячую яичницу шлепнули на рану. Остатки жизни бились в нем еще два часа и угасли.

Кто сделал — неизвестно. Подожгли стог сена у Васила. Загремел гром, день потемнел. Спрятанное в стогу ружье стреляло оглушительно, искры летели в воздух, люди в испуге отбежали подальше. Начался ливень.

— Да! Да же, да!.. — Нет ответа. В трубке раскаты грозы только слышатся. Там, далеко в районе, тоже гроза и молния. Зинавор бледный, мокрые волосы слиплись на лбу, крутит телефонную ручку. — Да! Да!

Синим светом полыхала молния, Зинавор усталый снова и снова звал, надрывался:

— Але, район, але!.. Человек убит!.. У нас человека убили!.. Человека убили, але…

…Дальше Стефан помнит ферму. Два человека идут по дороге, рядом тени их прыгают. Солнце слепит. Вот они остановились перед раскрытой дверью, оглянулись на него. Раскрытая дверь запомнилась так отчетливо. Нагнувшись, он вошел в помещение. В полутьме стонала роженица. Женщины прикрыли ее наготу. Горячая вода уже готова была. Говорили вполголоса. Повитуха красную тряпку подостлала под женщиной, чтобы родился мальчик. Антик на Стефана не смотрела. Не существовало для нее на свете никого. Ничего. Только боль одна. Она несла, несла и бросала Антик в какую-то яму или обрыв, бросала и не бросала, бросала и нет. Карпет[3] казался синей рекой. Антик вытягивалась, тянулась к этой реке, хотела окунуться в нее. Река оставалась каждый раз далеко. Кто эти люди? На самом деле эти люди? Они есть или их нет? И в этом сплошном кошмаре где она сама, где она?…

И появляется на свет мальчик. Сквозь пелену какую-то ей улыбаются женщины. Антик смотрит помутневшими глазами и не видит, что это они ей показывают. Чему радуются, не понимает. Глаза сами закрываются. «Не давайте спать, спать не давайте». Мычат коровы. Стадо вернулось. Телята, задрав хвосты, бегут к матерям.

Стефан склонился над бледным лицом, отер рукой холодный пот со лба.

— Ну как ты, Антик? — спросил. — Лучше тебе?

Антик, щека на подушке, улыбалась. Ресницы в слезах.

Через неделю встала на ноги. Все казалось — падает на спину, вот-вот упадет. Это прошло. Осталось существо, маленькое, которое щекотало ее, рождало совершенно новые чувства и так все правильно делало, будто кто-то обучал его уже — как есть, как спать, как плакать, как радовать и доводить до слез мать.

Имя младенцу дали Артуш.

Ночью с ближнего дерева жутким голосом закричала сова. Васил вышел за дверь, поднял камень с земли, пошел на голос. Нашел дерево, поглядел снизу, с отвращением метнул камень. Сова взлетела, и в темноте Васил разглядел ее неслышный зловещий лет.

— Васил, — послышалось из потемков. Рассыльный Мгдуси.

— Черт, леший, — сказал Васил, — один улетел, другой явился.

Зинавор вызывает его в контору.

— Строго буду допрашивать, — сказал он Василу и, достав из ящика наган, положил его на стол перед собой. — Знаешь, для чего вызвал?

Старик, закрыв глаза, устало застонал:

— Я говорил тебе, Зинавор, сдал я свой наган, сдал, Владимиру Шмольному из ВЧК, слышишь, давно.

— Про ружье тоже говорил, что нету. А что стреляло в стогу, отвечай, ну!

— Зинавор, я не знаю, что там стреляло в стогу, и ты знаешь, Зинавор, положение наше не из лучших, ребенок в тюрьме. Не мучай ты меня, отпусти с богом, дай мне домой уйти. И невестку больше не вызывай, прошу тебя, в полночь для чего вызываешь, женщина все же. Нагана нет у нас, Зинавор. Стыдно, какой год сейчас, что ты снова оружие требуешь.

— Перекрестись, тогда поверю.

Васил поднял руку, перекрестился.

— Вот. Сдал Шмольному. Давно еще.

— И бога обманываешь. Почему шапку не снял, когда крестился?

— Ошибся, — сказал Васил, сдерживая плач, — ошибся, вот. — И, стащив шапку с головы, перекрестился снова.

— Опять врешь, стань лицом к востоку, ежели ты честный человек. К богу.

— И твоего бога, и тебя… Понял? — не выдержал Васил. — Я советский человек, ты меня для чего креститься заставляешь?

Зинавор засмеялся.

— Советский человек! Советская власть для неимущих. Для бедного класса — не для тебя. Семь лет я у тебя в батраках ходил? Ходил. А теперь я кто? Хозяин над твоей головушкой. Раньше вы меня за человека не считали, а сейчас я возьму и вызову к себе в полночь кого захочу, вот так просто, без причины даже. Все в моих руках. Захочу — плакать тебя заставлю, захочу — смеяться.

Стефан возвращался от больного. Поздно было. Видит — свет в конторе горит, громкие голоса слышны. Взял да зашел.

— Теперь тебе понятно все, отец убийцы, или нет еще?! — орал Зинавор.

По лицу Васила катились слезы.

— Я Советской власти «власть» не скажу, если она тебе такую кару не пошлет, чтоб ты до конца дней своих помнил и плакал, вот как я сейчас. — И Васил вышел из комнаты, оставив на земле шапку.

— Слушай, — сказал Стефан, — ты что это делаешь? Три часа уже, спать надо.

— Дело в престиже, тебе не понять. Людей все время надо в состоянии мобилизации держать. Чтобы знали… — Зинавор бросил на стол кисет с табаком.

— Да ты понимаешь, что говоришь, Зинавор?

Зинавор зевнул и вдруг засмеялся, оборвав зевок.

— Садись, — сказал он Стефану. — Почему это не понимаю? Дело тебе говорю. Ты в политике не разбираешься, Стефан. Слушай, — сказал Зинавор. — дружески спрашиваю тебя, ответь, почему от руководства далеко держишься? Вот как, например, было бы хорошо, чтобы и ты с нами за стол иногда садился. Ты подумай только, я батрак, выходец из народа, меня Советская власть подняла, сделала руководителем масс… Дальше. Пришло время ликвидации частной собственности — ликвидируйте, говорю, на здоровье, у меня и горстки нет своей земли этой… Нет, вру, немножко было землицы, спину надорвал, камни выбираючи… Так-то. Потому и говорю убежденно, что частная собственность дрянная штука.

— Слушай, я еле держусь на ногах, — сказал Стефан, — три часа уже, ты спать не хочешь?

— Нет, я днем хорошо поспал. Мгдуси, — позвал он рассыльного. — Мгдуси, поди Арустама приведи сюда. — Он зевнул снова во весь рот. — Держись поближе к руководству, Стефан. Советую.

Через полтора года объявился Гурген, с портняжным утюгом, большущими ножницами и деревянными колодками для шапок. Отпустили. «Потому что Теваторос кто? Бандит». Гурген открыл мастерскую, расставил колодки в окне — будто голые плеши выстроились рядышком. И все други и недруги Гургена, все, как один, стали носить одинаковые шапки с ремешком и двумя пуговками по бокам. Словно ничего и не было.

Гурген в мастерской, случалось, пел. Набирал воды в рот, брызгал на материал. Утюг наполнял древесным углем, головешками дымящимися и ставил на камень, чтобы остыл немного. Из маленькой трубы голубоватый дым от утюга поднимался…

Сидя друг против дружки на кроватях, больные вели больничный разговор.

— Стефан меня вылечил. С палкой пришел, без палки ухожу. Грязь помогла. Сколько лет мучился. Сказал — в течение месяца вылечу. И вылечил человек, сдержал слово.

— Ноги гудят, не мои прямо. Отсюда и досюда ноги не мои. Тромбофлебит проклятый. Тромбу вылечили вроде, осталось флебит.

Нора невольно прислушивалась к голосам. Ей все казалось, больные к ней с равнодушием относятся, не связывая надежд, и только из вежливости отвечают на ее вопросы. Она краснела, заметив усмешку сестры, и, одинаково терпеливо выслушав их добродушные и с подковыркой замечания, приказывала делать так, как она им велит. Перед тем как окончательно вынести диагноз, она заходила будто бы по делу в кабинет, быстро-быстро листала там справочники и пособия, затем спокойными шагами проходила в палату, к больному:

— Заболевание ваше…

Кто-то вошел во двор больницы. Заботливо прикрыл за собой дверь. Приглаживая волосы, пошел ей навстречу. Миша. Председатель сельсовета. Поздоровались. Руки в карманах халата, Нора стояла перед ним.

— Санитарный день назначим, а как же, — говорил председатель Миша, — когда хотите, сколько хотите.

— В месяц раз, по седьмым числам.

— Пожалуйста.

— Плакаты надо написать, развесить по стенам.

— Напишем и развесим. Про фрукты для больницы я председателю сказал. Не согласился, еще чего не хватало, говорит.

Нора помрачнела.

— Положение детского сада и яслей немыслимое, — сказала она. — Ну, ладно, в больницу не хочет давать, черт с ним, но детям? Детям же необходимо.

— Ага.

— То есть?

— Наши ясли и детский сад считаются показательными. В газете хвалили, и фото было.

— Что было написано под фото? — спросила Нора.

— «Дети танцуют танец «Сируник».

— Ладно, — вздохнула Нора, — присаживайтесь.

— Нет, я на минуту только. Из Узбекистана делегация приехала, будет встреча с активом. Наверх поднимемся, — сказал Миша, — к родникам. Бараны уже там, приготовления идут.

— А я при чем?

— Присутствовать будете. Просто как доктор наш, — развел руками Миша. — Вообще, — сказал он, — неплохо было бы, чтобы вы поближе к руководству держались.

— Для кого неплохо было бы?

— Я вообще говорю, — улыбнулся Миша, — так. Узбекские товарищи прибыли, побывали на ферме и в поле, вежливо поинтересовались новыми способами откармливания свиней. Вечером все собрались в клубе.

Среди гула в толпе Нора различала громкое: «Наш доктор, доктор новый наш…», и ей это нравилось. Женщины освобождали место для нее, звали сесть рядом. Вопросы задавали:

— Ваш дом в городе сколькиэтажный?

— Отец-мать есть? Живы?

Одна спросила:

— Обрученная, доктор, жених есть?

Нора не знала, есть у нее жених или нет. А одна дуреха так прямо и сказала:

— Вон за кого-нибудь из наших просватаем тебя, останешься у нас.

Норе захотелось тотчас убежать прочь от этих добросердечных женщин. Но она никуда не ушла, осталась сидеть с ними, чувствуя, как постепенно делается одной из них, такой же, как они.

На следующий день, когда она захотела во время обеденного перерыва уйти домой, ей показалось, что завхоз, повар, Саак и некоторые из сестер в смятении. Спросила у них — что-нибудь случилось? Ответили — ничего. Когда спускалась по лестнице, снова показалось, что повар хочет что-то сказать, по не решается. Подумала, что какая-нибудь жалоба личного порядка.

Дома она первым делом подошла к зеркалу. Ну-ка, Нора, не портит ли твое лицо строгость? Улыбнулась, увидела, что улыбка не изменилась, та же. «Ничего, — подумала. — Но эта неподвижность не деформирует ли тело?» Посмотрела — нет, не потолстела и не похудела, прежняя Нора.

Из маленького шкафчика Нора достала два яйца, мисочку, поставила на плиту. Когда вода закипела, Нора опустила яйца в миску и подождала пять минут. Хлеб был засохший, черствый. Плевать.

Наконец она поняла. Они хотели покормить ее. Вот в чем было дело. За счет больных. Вот о чем хотел заговорить и не решался повар. Незаметно, потихоньку приручить ее хотели.

«Ладно же, — рассмеялась она. — Я эту больницу образцовой сделаю, в такой порядок приведу, — подумала она, — уж действительно в газетах напишут. Посмотрим, что тогда председатель скажет насчет того, чтобы больнице фрукты посылать».

— Посмотрим, — сказала она вслух, принимаясь за еду. И совсем не чувствовала, что хлеб полузасохший, черствый ест.

Выпила чаю стакан, открыла чемодан, достала чистый носовой платок. Посмотрела на часы. Оставалось еще десять минут. Она достала неоконченное письмо домой, которое уже не надо было отправлять, потому что с родными она уже поговорила по телефону. Порвала его и достала из ящика другой, распечатанный конверт. «Сейчас его увижу», — подумала. Смуглое красивое лицо, начесанные на лоб короткие волосы. Нopa смотрела, пока карточка не сделалась невидимой, растворилась, и все закружилось вокруг какой-то оси… Чьи-то голые руки сняли пластинку, унесли, на крутившийся диск опустилась другая, тоненькая, почти прозрачная, самодельная, из рентгеновского снимка. Грудная клетка с крутыми ребрами. На несчастье, на беде человека записали чарльстон и отплясывали лихо. В комнате накурено было. Танцующие колебались в чаду. И настроение, как эта музыка и как эта дымка, и ты прежний и немножечко не прежний уже. Это и ты и немножечко не ты. Все для того и собрались, чтобы быть немножко иными. Среди чада вспыхивают улыбки. Взгляды многозначительные, бессмысленные и просто не лишенные смысла. Ты чувствуешь занавес, пелену кругом. Два человека обретают друг друга, и вокруг них тут же образуется завеса и объединяет и ограждает от всего остального мира две кружащиеся друг около друга планеты.

Прерывается музыка, обрывается притягательная сила, распадаются соединения. Основной материал этой вселенной — музыка.

Два месяца уже работала она среди этих людей. Одно слово — работала. Сидела в стеклянном дворце — кругом белая марля, пробирки, ампулы, чистота, тишина. Действительный мир — по ту сторону стекол. Впрочем, и сейчас в этой здоровой и молодой вселенной она чувствовала одиночество и крутилась-кружилась, как планета без спутника, вокруг собственной оси, вокруг самое себя. Улыбаясь, она приняла приглашение.

— Отчего вы смеетесь?

— Смеюсь.

Таким был их первый разговор, знакомство их… Он пригласил ее второй раз. Это уже что-то означало. «Он еще не знает, что я по рельсам побегу домой», — подумала она, когда, танцуя, они проходили мимо зеркала. В зеркале она увидела девушку со своими глазами, губами, волосами, но это была не она — эта, в зеркале, была лучше.

Они вышли. Неоновые фонари освещали улицу синим светом молний. Синие рельсы уводили в таинственные дали — рельсы уходили туда попарно и так же вместе, парами, возвращались.

В неоновой синеве, желто освещенные, проходили дежурные трамваи с одинокими, нахохлившимися, как синица в клетке, кондукторами. Ночь, и ее тело хочет постели. Трамваи подбирают разбросанных по улицам прохожих и развозят к их постелям, по их закоулкам и углам, а сами остаются без сна — почему?

— Почему вы шагаете по рельсам? Как школьница?

По берегу Гедара среди ночного безмолвия спускалось такси. Он резко поднял руку. Машина остановилась рядом.

— Я в такси не сяду, — сказала девушка.

И он жестом отпустил такси. Водитель нажал на кнопку стартера. Вввы-ызз… Не сработало. Снова нажал на кнопку. Вв-з… Водитель в шестой раз нажал на кнопку и больше не нажимал.

Вот так, одним движением руки выведя из строя целую машину, этот незнакомый юноша провожал ее домой. И впервые Норе показалось, что рельсы не такие уж и синие, и то, что один юноша провожает одну девушку, — в этом тоже ничего синего нет. Просто один сослуживец провожает домой одну сослуживицу…

В открытое окно влетела пчела и завыла в тишине наподобие самолета. Нора спрятала карточку в конверт и, закрывая чемодан, поглядела на пчелу — та билась неистово об окно, улететь хотела, внешний мир, куда стремилась, она видела, а мешающего ей стекла, чудачка, не видела.

Вечером пчела была еще в комнате. Тупо глядя на стены, кружила по комнате. Нора в ожидании Офик легла на постель, нога на ногу. Не отводя взгляда от стены, пчела пролетела рядом с пей, вернулась, тупым взглядом поглядела на ее русые волосы и, вспомнив мед, забывшись, сломя голову ринулась, запуталась в волосах. Крик, визг, Нора махала руками, запутавшаяся в волосах пчела глухо гудела, работая одним крылом.

Пришла Офик, стала прикладывать на вздувшийся глаз Норе холодные примочки. Нора коротко объяснила — пчела, окно, она. И обмонголившимся глазом посмотрела на Офик. Офик рассказала, как ее в жизни кусали пчелы, и выложила на стол три банки варенья, хлеб, еще какие-то пакеты, мелочь. Обычно Нора, не считая, прятала деньги в карман, и они с Офик вместе ужинали. И сейчас она открыла одну из банок с вареньем, запустила было столовую ложку. Но сдача вдруг показалась ей подозрительно большой.

— Ты возвращаешь мне больше, чем надо. Эти банки — сколько они стоят?

— Да брось ты, доктор.

— Как это брось? Забери деньги обратно. Я ведь обидеться могу, что это еще значит?

— Не возьму. Не могу взять. Варенье Вардуи дает.

Завхоз. Не из магазина, значит, варенье…

— Больные не едят ореховое варенье. И розовое не едят. Только джем.

Нора покраснела. Сколько банок они уже опорожнили…

Тошнота и отвращение подкатили к горлу, словно ее отравили.

— И от сгущенного молока отказываются. Только джем любят, — сказала Офик.

Нора невольно улыбнулась с пол-орехом во рту — не знала, проглотить или выплюнуть.

— Забери сейчас же обратно. Сколько всего было банок, не помнишь? Все вместе?

— Неудобно, доктор, о чем это ты?

— Вот деньги, купишь, вернешь завхозу.

На следующий день опухоль на глазу не спала. Надев защитные от солнца очки, Нора пошла в больницу. Вызвала завхоза к себе в кабинет и, показывая на банки, сказала:

— Положи это туда, откуда взяла. Где их недостает, ясно? За кого вы тут меня принимаете?!

— Не буду больше, доктор, ошибка вышла, да ведь болит у нас сердце, когда ты один пустой хлеб всухомятку жуешь. Подумаешь, две-три банки. Ну ладно, ладно, не сердись. — Пошла с банками. «А черные очки надела, потому что стыдно», — подумала по дороге. И ей и в голову не пришло, что стыдно должно быть ей.

Нора вынесла из подвала испорченный автоклав и целый день провозилась с ним, что-то там не пропускало воду, стрелка манометра выскочила из гнезда, винты в герметической крышке заржавели. В том же состоянии был примус — керосин выливался. Нора разобрала все, окунула платок в керосин, все перечистила. Саак рвался помочь ей, но Нора воодушевилась, все хотела своими руками делать. Сама.

Примус заработал, но одна из ножек отпаялась, и он, что Нора ни делала, валился набок. Кое-как, с грехом пополам что-то приспособила под ножку… Надвигались сумерки. Нора с ног до головы была вымазана в саже. Во рту привкус керосина.

И этот день кончался так же, как предыдущие. К однообразию примешивался вкус керосина. Ничего больше. Кино. Старые фильмы одни. «Не пойду. Лучше дома посижу».

Подошла к окну, выглянула на улицу. «Природа здесь красивая, но только человек может понять это. Остальные дышащие существа знают только, что съедобно, что нет». Она потрогала глаз, поднесла к лицу зеркало. «В моем прошлом неужели ничего нет, кроме любви? Я только о нем думаю. Почему так?» — спросила она у отражения в зеркале. «Почему, Нора, неужели ты так счастлива, что в твоем прошлом нет ничего, кроме любви, — она мгновение молча смотрела в зеркало. Открыла рот. Белые чистые зубы подковообразно выстроились на розовых деснах. — Потому и смех мой красив. Иногда я нарочно смеюсь. Когда хочу нравиться».

Младшая сестра ее с взрослением вместе внесла в жизнь семьи новый оттенок — в кругу ее знакомых Нора чувствовала себя неловко. И особенно неловко было ей оттого, что сама она не могла быть такой развязной и лихой, как они. Сестра. Это не была больше та Арусик, которую она купала в корыте, намыливала голову мылом и, не обращая внимания на вопли и плач, чесала, и терла, и терла, сдирала прямо кожу на теле, испытывая удовольствие оттого, что отмывает ее. Потом, подхватив красное горящее тельце, несла ее к постели. И целый вечер была довольна собою, как человек, испытывающий творческую радость, так примерно…

…Дождь загнал прохожих под навес. Нора с Микаэлом молча смотрели через витрину магазина на улицу. По стеклу, превращаясь в воду, размытые, текли огоньки от реклам, дома, машины. После дождя тротуары сплошь усеяны были опавшими листьями. Близилась осень.

Прощаясь, они иногда останавливались около Нориного дома. Из окна, чуть отодвинув занавеску, домочадцы смотрели, как ведет себя с парнем старшая сестра…

— Спортсмен он, что ли? — допытывалась мать.

— Никакой не спортсмен, мама, тебе все на свете футболистами кажутся.

— Говорят, из профессорской семьи, верно это?

Грубо, словно взвешивают на весах, определить хотят, купить товар: «Стоит или подождать еще — лучше повстречается?» «Я сама виновата», — сказала себе Нора и на следующий день пригласила его домой.

Понравился. Всем без исключения Микаэл понравился. А с братом сразу сдружились, на следующий день вместе махнули на Севан. После этого он часто звонил и спрашивал брата, и они куда-то уезжали на его машине. Куда?

— В Борсу, — небрежно говорил брат…

Брат был тоже младше Норы. Равнобедренные девушки, одеколоновые слезы, цирковая улыбка — так он теперь разговаривал, каждое его слово было незнакомым миром. Брат тоже изменился, совсем другой стал, и взгляд изменился, внушает страх — как взгляд чужого мужчины. Ему звонили товарищи и звали в Борсу. Что это такое, оставалось непонятным, что за Борса еще такая? Когда она спросила — «Не суйся не в свое дело, — сказал брат, — тебе это ни к чему знать». — И улыбка его была нечистая, чужая. «Неужели мир для мужчин более удобно устроен, чем для женщин? — думала Нора. — Ну да, мы даже свои платья шьем так, чтобы им удобнее было».

В кафе с братом здоровались издали такие же, как он, разом вытянувшиеся, огрубелые и уже делающиеся красивыми полуподростки-полуюноши… Наконец Нора отреклась от своего старшинства и передала права брату. Иногда, если Нора задерживалась, он заходил за ней на работу, и они вместе возвращались домой. Нора шагала по рельсам, как в детстве, и большей частью говорить им между собой было не о чем.

Осень, осень наступила. Деревья оголились, и кажется, воздуха и того не осталось в пространстве, ничего не осталось. Все обнажено было до предела.

Стекла в машине надо поднять, когда несешься так быстро. Пыль страшная. Через мост Победы Нора с Микаэлом выехали на Эчмиадзинское шоссе, и за окнами машины зеленым-желтым-зеленым-желтым-зеленым-желтым запестрели сады Далмы. Потом пошли тополя, которые изредка роняли лист.

Нора не была больше такой шоколадной, кожа побледнела, сплав моря и солнца поредел на ней. Через руль рукам передавалось дрожание колес. Временами она забывала, что за рулем она сама, и тогда другая, чужая рука напоминал ей об этом.

— Ты меня целовать сюда привез или машину водить учить?

— И то и другое…

Машину кидало вправо и влево, словно она тоже поцелуя искала с встречными машинами. Автобус, улыбаясь, разминулся с ними, когда они, целуясь, летели на большой скорости. И не было чувства стыда, потому что где ж тут задумываться на такой скорости.

Села, как плакаты, пролетали, оставались позади. Человек-дом-сад-столб-частокол-человек-дом-дверь-дом — ничего-человек-люди-ничего… Наконец Эчмиадзин.

Возвращались всегда медленно. Впереди — город с зажженными огнями.

…Во двор вошел врач. Высокий, тучный. Поверх белой рубашки жилет надет. Прибавился еще старомодный широкий атласный галстук. Голова опущена. В руках старая керосиновая лампа. Проходя рядом с цветами, остановился, посмотрел.

Нора отошла от окна, положила зеркало на место, огляделась. Поправила постель, приставила к столу стул, подошла к двери. И, поздоровавшись с врачом, пригласила его войти.

— Смотрите, что я для вас принес, — сказал врач.

Синяя краска слезла за годы, фонарь весь сиял от ухоженности и чистоты.

— Очень полезная вещь. Незаменимая здесь, — сказал врач. — Хочу оставить вам.

— У меня есть свой электрический фонарик, — сказала Нора.

Продолговатый, как труба, фонарик лежал на туалетном столике напротив зеркала.

— Для пего надо ящик запасных батарей держать, — сказал врач. — Это надежнее. И стекло хорошее, старое.

Это было такое старое, такое начищенное и сохранившееся стекло, что трудно было принять его в подарок. Это был бы очень дорогой подарок. Этот смешной старый фонарь с фитильком освещал ему путь в его лучшие молодые годы. И желтый свет этого фонаря был, по-видимому, дорог и сладок врачу. Но вот принес дарить. Потому что только здесь в селе имела смысл эта вещь, в городе бы она заржавела в два счета, на помойку только бы и годилась. А может, и другой смысл крылся в этом подарке — на, мол, бери, теперь твой черед, неси и освещай себе дорогу теперь ты. А потом и ты передашь кому-нибудь.

Она чувствовала, как день от дня незаметными путами начинает и ее что-то связывать с этой землей, этой здешней жизнью и этими людьми. Вот так, наверное, произошло и с этим человеком, врачом этим, а он и не заметил, он жил и думал — еще немного, еще немножечко, самую чуточку — и он сорвется, бросит все и уйдет туда, откуда звали его все знакомые голоса и другая, милая жизнь.

И Нора улыбалась, думая про все это, хотя внутренне была обижена и недовольна, потому что никому и в голову не пришло, что она сама невсерьез, да можно сказать — в шутку приехала в село… Не зная, не догадываясь про это, люди придумывали все новые и новые путы, чтобы задержать, оставить ее здесь. Вот и фонарь этот теперь.

«Ведь я каждый день буду вспоминать его хозяина, невольно вспоминать буду. А история его хозяина грустная, печальная история. Не хочу ничего печального. Потому что боюсь, боюсь, что и со мной может такое приключиться…»

— Хочу с вами о Сааке поговорить… Боится он тебя очень. — Он то «ты» говорил ей, то «вы» — так же как Саак. — Вы должны знать, Нора, ни уколов, ни перевязок Саак делать не умеет. Так, руку только либо ногу, если вывихнуты, может вправить, это он хорошо делает… Бедный человек, стесняется тебя, переживает… Сегодня, говорит, ты автоклав чинила, его не подпустила близко, очень расстроился…

— Садитесь… садитесь, прошу вас, — сказала Нора. — С Сааком все в порядке, напрасно он волнуется, не понимаю…

— Да, но он такой человек. Давно уже в больнице работает, привязан очень. Он водитель ведь, только машины у нас нет, если б была машина, он бы на своем месте был, а так держим как фельдшера, так, знаете… кого йодом помажет за ухом, зуб иногда выдернет, силы в нем много, очень сильный человек. Если машину…

— Новой машины не дадут, сказали, но для старой все части пришлют. Обещали.

— Было бы очень хорошо для Саака. Скажу ему, пусть порадуется. И еще, Нора. Было бы хорошо, если бы вы после моего отъезда в мою комнату перебрались… Мало ли… С Сааком тебе легче будет, ночью часто вызывают к больному, приходится идти далеко. Тебе одной трудно будет. Он сам просил, чтобы я тебе сказал. Я ему обещал с вами поговорить. Бедный человек, так из-за этого автоклава мучился, говорит, доктор меня видеть не хочет.

— Да нет, с чего он взял.

— Очень боится тебя, просто не знаю, что с ним будет.

— Я верну этот фонарь вам, — сказала Нора. — В городе верну.

— Почему? Он удобный, пользуйся. Такого теперь не найти, маленький, но свет сильный. Очень удобный.

— Но собаки электрического фонарика больше бояться будут, нет? Если гасить и зажигать.

— Нет. Просто, когда гасите, а потом зажигаете, они от любопытства на минуту замолкают… Впрочем, как хотите.

— Нет-нет, я возьму, конечно. Спасибо. — Нора подняла с земли фонарь, поглядела. — Спасибо. Я знаю, что это очень дорогой подарок.

— Так, — сказал врач, проведя руками по коленям, словно стряхивая что-то, и заторопившись: — А теперь пойдемте к нам, чаю попьем.

— Можно и здесь ведь?

— Можно. Но у нас и ужин есть, идемте, идем, Нора. Завтра я уже в район поеду, — сказал он, поднимаясь.

…Из пузатого металлического чайника Саак разливал чай в стаканы. Под конец налил себе и тоже сел за стол. Стал медленно колоть сахар щипцами. Откашлялся. Спросил:

— Я слышал, район две машины получает, ничего про это не знаете, доктор? Не интересовались?

— Нет. Но главный врач обещал помочь, чем может.

— Сколько лет уже обещают, а как получат — своим знакомым все раздают. Главное — мотор. Мотор не дадут нам, доктор, что сказали?

— Он сказал — все, что надо, дадим, — сердясь, ответила Нора. «Стакан чаю не даст спокойно выпить».

— Надо будет проследить, — сказал врач.

— Завтра позвоню, напомню по телефону.

— Напомните. Два года уже машина стоит, — сказал Стефан.

— И покрышки попросите. — Саак волновался, это раздражало Нору. — Просите сразу четыре, две дадут — и то хорошо. У нас четыре штуки своих есть. Только не скажите им, что у нас есть, — испуганно предупредил он, — в сухом месте храню, тряпками прикрыл — новенькие, прямо с завода, им только не говорите, скажите, ни одной нету. — Саак подмигнул Норе: — Про все говорите — нету… Завтра начну уже собирать.

— Между прочим, Саак из дерева великолепные вещи делает, — сказал врач, дотрагиваясь до края блюдца, — превосходные.

— Хорошее только должно быть дерево, — потупил голову Саак. — Зима надвигается. — Саака сейчас одна машина волновала. — Надо поторопить их, раз обещали. И больница без топлива, — сказал он вдруг. — Завхозу наплевать, что зима на носу.

— Это серьезный вопрос, — сказал врач, поворачиваясь к Норе, — холода могут врасплох застать.

Вот так они постепенно привязывали, затягивали девушку в чужую, ненужную ей жизнь. И она только об этом сейчас думала, только об этом. Заботы, обязанности. Люди, которые ждут ее распоряжений, ее вмешательства. И чем больше ты сознаешь это, тем тебе труднее от этого оторваться, уйти.

«Есть ведь люди такие — они никогда там, где им невыгодно, не задержатся ни секунды. Не задумаются даже. Не вникнут ни во что. Не нужно им это, и все. И баста. И не вздумайте их остановить. Если бы я из таких была, эти бы сейчас не наставляли меня вот так… А они чувствуют, что я своя, что со мной так можно. Что-то вроде этого… Или я не права?…»

— Зимой здесь очень холодно?

— И холодно и грязно. Слякоть, — сказал врач Есаян. — И снег без конца идет. Осенью дождь педелями не прекращается.

— Тот дом, где вы живете, протекает, — сказал Саак, — неудачная крыша там. Я это к чему говорю? Перебирайтесь сюда… Стефан, наверное, говорил вам уже…

— Говорил, — кивнул Стефан.

— Перебирайся. Перебирайтесь, вы себе спокойно работать будете, я обо всем позабочусь, со Стефаном мы так жили. Ночью к больному могут вызвать, не одной же тебе идти… Печь — разве ты сумеешь печь натопить? Нет, одной тебе трудно будет, перебирайся…

Врачу грустно сделалось. Зачем Саак все это при нем говорит? Так ясно, прямо так. А Стефан видел пустоту, которая останется после него. Теперь он сюда не вернется никогда. Теперь такое чувство, будто поезд приближается к станции. Останавливается. Пустынный полустанок какой-то. Приехали. Сходи врач, Стефан Есаян.

Он вздохнул и поглядел на девушку. Ни одной морщинки, ни следа заботы или печали. Он хотел понять эту девушку, хотел сказать ей что-то, а что — он и сам не знал…

«Кто хочет, пусть тайну узнает, ни конца, ни начала тут нету. Вчера я, нынче ты, завтра он…» Теряна Андруш очень любил. Все, что он запомнил из Теряна, — от Андруша. И сейчас ему слышался его голос. Словно под ухом у него читал… «Вчера я, нынче ты, завтра он…»

В 193… году в школах ликвидировали занятия во вторую и третью смену. Андруша перевели работать в другую школу. Часы его прибавились. Жена, Гоар, тоже на работу поступила. Начиналась прекрасная пора в жизни. Они купили кое-какую мебель для дома. До сих пор Андруш зимой без пальто ходил. «Разве же это холод?» — говорил. И шапки не носил, кудрявые его волосы за зиму отрастали длинные. За ним уже была слава закаленного человека, и знакомые привычны были видеть его в лютые февральские морозы с непокрытой головой, в одном костюме. Но когда часы прибавились и Гоар пошла на работу, на голове его объявилась восьмиугольная коверкотовая кепка с большой, из того же материала пуговицей посередке. Потом купили полупальто — из красноватого, с длинным ворсом дешевого сукна. «Ух и тепло-о-о», — говорил он с улыбкой знакомым при встрече. И с улыбкой же знакомые позабыли прежнего спартанца и новеньким резиновым галошам уже не удивлялись. Жена тоже приоделась, вместе иногда в «Наири» ходили. О детях пока не помышляли. «Не время еще, — думал Андруш, — сестер надо замуж выдать, полегче станет, тогда».

— Как мы с тобой заживем, Гоар моя, как заживем, ты Андруша еще не знаешь…

— Насчет института подумай, Андруш…

— И насчет института подумаем…

Спустя год одна из сестер уже была замужем, другая помолвлена. Дело было за третьей. И, можно сказать, недалек был тот час, когда всех близких и знакомых осчастливил бы вид молодой семьи с тепло одетыми и сытно накормленными детишками. Андруш с Гоар имена выбирали для детей и потихоньку откладывали деньги. Так, с верой и надеждой приближались они к году, который на двадцать лет отложил появление на божий свет детей тридцатых годов, факт их накормленности, одетости, обутости и окончательный выбор их имен.

С Серобом он встретился в третьей парикмахерской Красного Креста. Стефан не любил менять привычки, всегда к одному мастеру ходил.

— В год раз, — говорил мастер при виде Стефана.

Они вышли с Серобом из парикмахерской. Сероб отвел ему ворот, сдул приставшие волосы, стряхнул их с рубашки. У Сероба были коротко подстриженные усы, и сейчас они особенно выделялись на свеженапудренном лице.

— Все бы хорошо, и дело у меня хорошее, андрушевская Гоар только несчастным меня сделала. — Лицо у Сероба осветилось истинной печалью, и Стефан, который хорошо знал его, подивился про себя чистоте его чувств. — Из-за нее и к Андрушу не хожу, не видимся почти… А работа у меня что надо, второй этаж почты под телеграф отвели, знаешь. В газете писали. Бодо — слыхал что такое? Бодо. Нет? Машина такая, сразу может два дела делать — и передавать и принимать, представляешь? Одним словом, телеграфную связь с Москвой налаживаем. Прямую.

И торжественно и неторопливо Сероб рассказал, как в газете про него написали. Подстанция, подключенная к телеграфу, вдруг перестала действовать, электричества не было. Тридцать пять лошадиных сил забастовали.

— А все дело в коллекторе было, засорился. Контакта не было. Не понимаешь?

И как он все разобрал, почистил и потом снова все своими руками собрал.

— Не верили мне, а он как в глаза всем ударит!

— Кто? — спросил Стефан.

— Да свет, электричество, починил я. Из газеты потом приходили, я все в деталях рассказал. — Сероб закурил папиросу. — Да, я своим положением очень доволен, все с уважением относятся, да…

— И это называется товарищи встретились? Идем к нам, — сказал Стефан.

— Пет, не пью больше.

На углу Шаумяна они расстались.

— Вот и стал ты у нас деревенским жителем, — сказал Сероб, — другие, наоборот, из деревни в город перебираются…

Рядом остановился трамвай. Сероб поднялся в вагон, с подножки обернулся, подмигнул Стефану. Грустно улыбаясь, прошел вперед.

Стефан домой пришел к восьми только. Мать со скорбным лицом отводила взгляд. Он вспомнил, что они уславливались с ней. В пять к матери одна девушка должна была прийти, будто бы на примерку. Чтоб Стефан посмотрел-пригляделся. Матери она нравилась очень.

— Очень я на тебя обижена, просто очень, — сказала мать.

— Забыл, мать. Может, у тебя карточка ее есть? Честное слово, забыл. Ты бы ей сказала, чтоб завтра пришла. Ну что делать, вылетело из памяти! Что было-то, расскажи.

— Час целый тебя ждали, — сказала мать.

— Сколько лет ей, говоришь?

— Двадцать девять.

— Бедная девушка, что ж так засиделась? Не брали замуж небось?

— Помалкивай. Почему это не брали? Получше тебя женихи были. Работает на заводе, инженер, очень способная девушка, хотят заместителем директора сделать, продвинуть хотят.

— Глядишь, и в наркомы потихоньку вылезет.

— Серьезная, вдумчивая девушка. Завтра не может, завтра конференция у нее.

— Нет, — вздохнул Стефан. — Не хочу.

— Почему нет?! — взорвалась мать. — Ту не хочу, эта не нравится. Кто ж тогда нравится тебе — Розик?!

— При чем тут Розик? Мне жена с орденами не нужна! — заорал неожиданно для себя Стефан. — И директор завода тоже!

— Потому что деревенщина сам! — крикнула мать.

— И очень хорошо, что деревенщина!

Стефан вышел на улицу. «Ну вот видишь, — сказал он кому-то невидимому, кто шел рядом, близкому приятелю, наверное, — возвращаюсь опять, в селе больницу строю, нехорошо ведь дело на половине бросать, кончу вот строительство, тогда и вернусь». Все это он сказал, зная, что тот, к кому он обращается, — близкая, понимающая душа, товарищ ему.

Аристо переехал, жил на Московской улице, на третьем этаже. Жена его с великолепными равнодушными глазами каждый раз повергала Стефана в смущение.

— Она всегда такая, не обращай внимания, — успокаивал его Аристо, — и знаешь, неплохая женщина, странная немного, но неплохая. Она и мать свою так встречает, и меня, со всеми такая.

Сейчас в их доме все было наполнено ребенком… «И-и-и, — донеслось с первого этажа. Кто-то, обиженно всхлипывая, поднимался по лестнице, шаги были детские. — И-и-и-и». Муж с женой переглянулись, засмеялись. Голос одолел второй этаж, поднялся и остановился на третьем, перед дверями. Потом в дверь замолотили кулачком и ногами. Стефан с улыбкой ждал.

— Кто там? — спросила жена Аристо.

— Я, — ответили за дверью. Вошел зареванный маленький мальчик с мокрыми грязными щеками. — Меня пчела укусила, — сказал он, размазывая грязь по лицу и собираясь снова заплакать.

Стефан смотрел на него и искал сходства с Аристо, хотел сходство это уловить в движениях, в чем-нибудь, вообще хотел что-нибудь такое обнаружить, сказав о чем обрадовал бы родителей.

— Дядя, — сказал ему мальчик вдруг, — знаешь, как ножи делают? Гвоздь под трамвай кладут. — Потом принес, показал игрушку. — А это мой пар-р-равоз!

— Не пар-р-равоз, а пар-ро-воз. Повтори, что выходит?

— Дым!

Аристо закурил, подвинул коробку Стефану. Выкурили по папиросе, вернулись в гостиную. Жена Аристо за это время накрыла на стол.

— Папа, — раздался голос их сынишки из спальни, — узнай, где я… — Голос ребенка доносился приглушенный, по-видимому, из-под одеяла.

Мать, улыбаясь, прошла в спальню и искусственнотревожным голосом стала спрашивать:

— Где ты, мальчик, а ну-ка, папа, где наш мальчик, где наш сын, где он? Пропал, пропал наш сын…

— Поищи под кроватью, — сказал отец, — он там, наверное.

— Нету, нету. — Мать сделала вид, что заглядывает под кровать.

— Куда же он мог деваться, ах разбойник, может, через окно ушел, разбойник, ну разбойник…

Стефан удивленно смотрел на товарища.

И не в силах больше сдерживаться, ребенок откинул одеяло, зашелся радостным смехом:

— Здесь я! Я здесь…

— Я пойду, — виновато улыбаясь, Стефан стянул с вешалки кепку, — поздно уже. Спокойной ночи.

— Останься, поужинаешь с нами, — сказал Аристо, откладывая в сторону газету, — оставайся.

— Доброй ночи, — сказал Стефан с площадки.

Из спальни вышла жена Аристо.

— Ушел? — сказала опа. — Ну-ка, папа, идем, посмотри, что еще придумал твой сын. — И, взяв мужа за руку, потянула за собой.

…Жизнь старого двора с исправностью часового механизма протекала неизменная, одна и та же всегда.

— Который час, Аванес? — свешивается с балкона соседка во двор.

— Два.

И в домино играют, и старое вспоминают, и день сегодняшний во вчерашний обращают, живут. Слепой Аванес разглядывает лица внучат своих. Розик на хлебокомбинате работает, муж ее в столовой, от их детей пахнет хлебом и бараниной. Здоровые, крепкие бутузы.

Частное предприятие «Пуговицы на заказ» не существует больше, предприятие умерло своей естественной смертью, как умирает столетний старец. Пришел день, и старец испустил дух. Наследство: груда нераспроданных пуговиц и бус — бусы навешивают на шею Розикиной дочке. Нераспроданные различные талисманы из черного буйволиного рога, несколько шкатулок, игральные кости и ржавеющий в бездействии инструмент. Все.

Бывший купец Аванес продавал теперь сусальные леденцы — петушков красных на палочках, паровозы, чаплинов (человечков в цилиндре, с тросточкой в руках), птиц всяких, велосипеды — он становился с этими изделиями в руках на краю тротуара и кричал, взывая к детворе:

— Курочки, петушки сладкие, петушки…

Зять его, повар, и дочка приходили навестить их, оба сытые, круглые, со свертком под мышкой или с судком в руке. И все на них было дорогое, добротное и дурно сшитое. Это были счастливые люди. Аванес с женой в их присутствии никогда не ели этих хинкали, и они знали это и не настаивали, чтобы те ели в их присутствии, хотя им хотелось бы, чтобы родители поели в их присутствии принесенные ими хинкали, а они бы посмотрели на это, порадовались. Они и мясо приносили, и лаваш. Но Аванес все равно, подхватив свои леденцы, шел на улицу. Потому что ему обязательно надо было что-то продавать, потому что жизнь их должна была протекать неизменная всегда, с исправностью часового механизма.

Впрочем, безоблачному счастью супружескому тоже пришел конец. Повар стал мучиться подозрениями. Язва желудка сделала его постепенно раздражительным и вспыльчивым. Ему казалось, конец его близок. Зависть и ревность стали одолевать его. Окурок, валяющийся у порога, мог привести его в бешенство, сам он был некурящий.

— Кто сюда приходил, кто приходил в мой дом без меня! — орал повар. — Не смей лгать, я вижу, что приходили!

— Ревнует, — жаловалась Розик знакомым, — особенно если услышит, что вином от меня пахнет немножко, очень ревнует…

И однажды…

— Достаточно! — заорал повар, сам не свой от ярости. — Забирай свои манатки, пошла к своим! Развожусь!

Но у него не было любовницы, и больше недели он без женщины не выдерживал, приходил, забирал жену домой. Розик знала это и держалась вызывающе, и хоть и плакала, но скорее для красоты: со слезами эта история выглядела значительней.

От жизни двора неотделим был также стрекот материного «Зингера». С некоторых пор мать за шитье брала не деньгами, а вещами. Дом стал полон самых разнообразных вещей, которые мать собирала продуманно, с особым умыслом. Своего назначения дожидалась толстая, из хорошей деревенской шерсти постель. Тюфяк широкий — на двоих. Стефан чувствовал, что женитьба становится для него делом все более трудным, остается разве что, закрыв глаза, ткнуть пальцем наугад — а там уж что бог пошлет, хорошая ли попадется, плохая, это уж как судьба распорядится.

— Бывает же, люди в поезде по дороге в Тифлис знакомятся, в два дня женятся, а потом такая жена выходит, залюбуешься.

Стефан:

— То есть?

— То есть хочу сказать, от мужчины зависит, какая у него жена.

— Верно, — кивает матери сын.

А тюфяк и верхнее одеяло остаются нетронутыми, оседают под собственной тяжестью, старятся. Еще мать перо заказала. Перо привезли, и к тюфяку и одеялу прибавились две гигантские, по пуду каждая, подушки. И тоже стали дожидаться благословенной супружеской пары, которая должна была состариться на этих подушках в счастье и благополучии.

И снова все перемешалось в памяти, все, что было за этот месяц отпуска, все стало прошлым, воспоминанием и оборвалось на вокзале. Они вышли из такси.

— Дверь крепче захлопни, мамаша, — сказал таксист.

Мать не расслышала. Перрон, зеленые вагоны… Пар из-под вагонов, дым, от дыма и пара будто бы в тумане все. Заплаканное лицо матери сквозь туман.

Издали донеслась музыка и нарушила тишину ночи. Кто-то снова включил приемник в окрестностях больницы и слушал виолончельный концерт.

— Гранадос. «Испанский танец». — Нора сама удивилась, почему она сказала это вслух, и вдруг почувствовала, что соскучилась по музыке. — Кто-то всегда в этот час включает приемник.

— Кто может быть, Саак? — спросил врач.

Саак поднял голову, прислушался.

— Миша. Председатель.

— Он близко живет? — спросила Нора.

— Чуть повыше больницы. Холостой парень, свободный.

Саак пошел провожать Нору. Справа, на взгорке стоял дом, дверь в доме была распахнута, и голос виолончели вытекал из двери и мягко расстилался по ночи. «Надо приемник купить, — подумала Нора и изумилась: — Да что же это я, ведь я уезжаю отсюда, не хочу здесь быть, что же я приемники себе задумываю… Удивительно, словно два человека во мне — один, что решил твердо уехать, и другой, что поневоле почему-то смирился и про приемник вот думает, думает, какие ботинки заготовить к зиме, как поудобнее устроиться…»

— Так что, — сказал Саак, — комната Стефана очень удобная, особенно зимой. Вы не знаете еще, какая у нас грязь бывает, лучше ближе к больнице жить. От меня ведь два шага до больницы…

— Хорошо, Саак, я подумаю… Не надо меня больше провожать, я тут одна уже дойду. Спокойной ночи. Спасибо.

Саак смотрел ей вслед: «Какая же она красивая. И что это в село приехала? Наверное, случилось что-нибудь…»

Медсестра Офик спала. Лежала ничком, лицо в подушку, ноги, как у ребенка, высунулись из-под одеяла, волосы разметались — медсестра Офик казалась красавицей во сне. «Лицо свое портит и грудь, — подумала Нора, — так нельзя лежать». Нора поправила одеяло и сказала вполголоса:

— Так нельзя лежать, Офик.

— Пришла, доктор? — Офик повернулась на спину, помятая щека была красная, в полосах. — Почему нельзя, доктор?

— Нехорошо для девушки.

Вторая постель ждала Нору — угол одеяла откинут, чистая, как в гостинице, постель. На столе — термос с чаем, ужин. Банка с вареньем под полотенцем обозначается.

Нора встала на пороге, выглянула в ночь. Тишина стояла. Тихо было, темно и печально.

Она вспомнила один из последних дней в городе. У них дома. Она со скукой разглядывала знакомые репродукции: Ван-Гог, Ренуар. А он, отчужденный, ушедший в себя, сидел в кресле, крутил под ухом маленький японский транзистор в белом футляре. От маленького транзистора исходила довольно громкая музыка.

Гость говорил о проблеме отцов и детей, о том, существует ли нынче такая проблема?

— Микаэл, — спросил отец, — существует? Ты как думаешь?

Микаэл вертел под ухом транзистор.

— Наверное, — сказал он. — И вы, — обратился он к гостю, — совершенно правы, дети не стоят отцов. Даже музыка, которую мы любим, называется легкой, а живопись, которую мы предпочитаем, она лишена деталей, наша жизнь лаконичная и требует быстроты, темпа…

— А мы не быстрые, мы без темпа, видали? — обратился гость с улыбкой к Аристо.

— Нет, — сказал Микаэл, видя, что его не понимают, — да нет же, наш век требует лаконичности, а мы болтовней заняты.

И снова гость ничего не понял.

— Я не говорю, что вы легкомысленны, — обиженно заявил он.

— Я тоже.

Просто ему хотелось послушать музыку, а гость мешал.

«Надо купить приемник. Или надо написать, пусть он этот маленький транзистор пришлет», — подумала Нора. Перед отъездом он сказал ей:

— Возьми с собой, он будет напоминать тебе про меня, и ты долго там не останешься.

«Если бы я взяла его, мне бы сейчас, может быть, не так грустно было, — подумала Нора. — Пусть пришлет».

Из-за противоположного холма вышел полумесяц, а Нора и не заметила. Он уже был довольно высоко в небе. Кто-то за горой обломил луну об колено, половинку себе спрятал, другую половинку, как кусочек от разбитого блюдца, метнул в небо.

— Надо же, — вздохнула Нора.

…Врач лежал в постели и, вытянув руки на одеяле, прислушивался, как во дворе о камень дробится вода. Окна, омытые светом луны, окрасились в синий свет.

Над пустынными полями в желтом мареве низко летали два ворона… Надвигался вечер. Люди, побросав работу, выбирались на дорогу, домой шли. В темноте где-то продолжал еще шуметь трактор. Он обнажал пласт за пластом черноту земли, усиливая и приближая чернотою этой ночь. И люди, весь народ, с полей, закончив дневной труд, стекался на дорогу, направлялся в село.

У фельдшера оставалась одна-единственная игла. Он натачивал ее, и австрийский патефон, вывезенный фельдшером из-за границы, проигрывал им старые, много раз слышанные песни. Подстаканники тоже были заграничные. Стефан с фельдшером пили чай и слушали «Антуни», «Ой Назан», «Абрбан».

Стефан развернул сверток и достал завернутые в газету пластинки. Новенькие, на красных ярлыках горн нарисован, фельдшер, наверное, не слышал этого еще. Они как следует наточили единственную свою иглу и приготовились слушать.

Так возобновилась старая жизнь, с вечерними чаепитиями у фельдшера, с однообразными их, наводящими тоску беседами. Однажды Стефан спросил, как это так получилось, что фельдшер не женат и без семьи живет.

— Сам не знаю, не спрашивайте меня, не спрашивайте. И ведь как люблю это, когда семья, дети, очаг — и лишен, лишен всего. Нельзя чего-нибудь очень желать, знайте, что кто-то смотрит, стоит в сторонке и следит. Судьба это или рок, называйте как хотите. Очень чего-нибудь не надо желать, провалится обязательно. Лучше так, слегка хотеть, как бы между прочим. Ах, не знаю, не знаю сам. — И с закрытыми глазами он продолжал. Казалось, он сам с собой говорит: — Времена смутные, может, даже так лучше, живу себе один, привык уже, ничего. Но… но думаешь невольно… иногда… доволен ли ты жизнью, ты вообще-то понимаешь смысл своего существования…

— Вы несчастливы, оттого так думаете.

— А вы никогда так не думаете?

— Сомневаетесь? Вы не верите, что…

— Стефан, — оборвал его испуганно фельдшер, — сохрани вас боже, сомневаюсь или не сомневаюсь, разве от этого что-нибудь меняется в мире, никогда больше этого слова не произносите. Достаточно, чтобы кто-нибудь услышал: фельдшер Смбат сомневается или не верит, в чем сомневается, кому не верит, не важно, достаточно кому-нибудь услышать такое — конец. Понимаете мою мысль? Я старый человек. Восемь лет я прожил за границей, среди чужих, непохожих на нас людей, многое изменилось во мне за это время, от многого я отвык, но я вернулся на свою землю, чтобы быть среди своих, язык свой слышать, вас вот видеть…

Наконец пришел его черед. По телефону вызвали в район. Он вернулся через два дня какой-то весь сникший, похудевший.

— Я не смерти боюсь, — сказал, — не смерти.

Но чего же он боялся тогда?

И чем больше не хотел он этого, чем больше препятствовал, тем сильнее делалась его слава опытного и безошибочного лекаря. Никто так не умел перевязывать и лечить переломы. И вывихи вправлял молниеносно. Его годы и седина способствовали его славе, и многие в открытую предпочитали его Стефану. И Стефана это огорчало, хотя он и понимал, что огорчаться глупо и не стоит.

В один прекрасный день фельдшеру Смбату приказано было прекратить частную практику. Явился на лошади Зинавор и, не сходя на землю, играя плеткой в руках, сказал:

— Ответственность возложили на меня, Смбат. Если хоть одного человека еще вылечишь — все, конец тебе. Больше ты не лечишь никого. Ясно?

— Нет, — сказал фельдшер Смбат. — Неясно. Что же мне тогда делать? Мне деньги не нужны, товарищ Зинавор, вы это знаете, не ради денег работаю. Я дело свое люблю, тридцать пять лет уже им занимаюсь, как же я это теперь брошу? Что же мне еще делать?

Зинавор этого не знал, он сказал:

— То, что ты делаешь, называется шарлатанство, на тебя материал поступил. Пишут, что в селе есть врач, а этот что делает? Ты, мол.

— В таком случае пусть меня в амбулаторию возьмут работать. Ведь я просился уже. У меня документы, справки есть, я военный фельдшер и ветеринар.

— В общем смотри. Про мою строгость знаешь. Приказ слышал. Не вздумай ослушаться. Трать потихоньку свои монетки и живи. Про врачевание забудь.

…Фельдшер пил чай, но допить его не суждено было, видно, — прибежали, запыхавшись: корова такого-то подыхает, срочно просят его прийти. Он пошел, корова лежала со вспученным животом, обступив ее, стояли озадаченные люди.

— Надо желудок прочистить, — сказал фельдшер Смбат. — Мыло принесите, горячей воды.

Всегда и прежде всего — горячей воды. Он заголил правую руку почти по плечо и стал намыливать ее.

— Отведите дальше детей. Женщины, вы тоже идите отсюда.

За этим и застал его рассыльный Мгдуси:

— Председатель зовет тебя.

— Умоюсь только, — сказал фельдшер.

Когда фельдшер входил в контору, Зинавор по телефону кричал кому-то:

— Да, послал человека за ним, да! Вот он, идет, пришел, у меня сейчас, да! Понял. — И, положив трубку, Зинавор фельдшеру сказал: — Возьмешь хлеба на два дня, явишься в район, вызывают. Сказали, дело срочное. Какое — не сказали, но срочное. В девять утра должен явиться.

Серый день был.

Стефан остановился перед домом Васила. В сенях лежали жернова от ручной мельницы, перевернутая табуретка, в табуретке ребенок сидит. Второй ребенок Антик. Девочка. Антик во дворе развешивала белье. Развесив-кончив, она длинным шестом поддела веревку, и белье на веревке, образовав острый угол, заколыхалось на ветру. Примета в памяти возникла, заплясала: «Если пойдет дождь, белье вымокнет — муж любить не будет…» Антик, заслонившись от солнца, посмотрела на небо. И, опуская взгляд, приметила человека на дороге. Подбоченившись, пошла по тропинке домой, от порога оглянулась… Неспокойные времена должны были настать скоро, многое в мире должно было измениться. И через десять лет человек этот должен был войти в ее жизнь, потому что там пустующее место должно было быть. А пока она, подбоченившись, входила в свой дом… И дождя никакого не было, и белье сохло на солнце…

Утром врач Стефан Есаян с сельчанами, направлявшимися в город по делам, сел в машину. Он был в жилете, с перекинутым через руку пиджаком. Его усадили в кабину рядом с водителем. И произошел все тот же разговор — для чего уезжаешь, оставайся у нас. И тот же ответ — для чего оставаться, в городе родился, городской человек, в город тянет, достаточно, хватит, сколько тут побыл.

Сорок лет подряд он думал — достаточно. Случалось, и прощался с ними, уезжая, думал, что насовсем. Все тот же разговор возникал: «Да нет, побыл, и хватит, городской человек в город хочу». А сейчас он думал: «Стоит ли, стоит ли, когда волосы у тебя седые уже и тебе за шестьдесят, старый человек, н-да». Ему всегда хотелось уехать отсюда, но сейчас он заколебался вдруг — куда ехать, для чего? Л если остаться, то тоже — для кого, зачем? И словно не было места для него на свете, не было почвы под ногами. И все-таки он уезжал, подчиняясь старому, привычному желанию уехать, не жить здесь. «Не знаю, что будет, но, кажется, на этот раз я действительно уезжаю. Сколько жить мне осталось — десять-пятнадцать лет… неужели не освоюсь там, освоюсь…»

Он смотрел из кабины на остающиеся позади деревья, скалы, ущелье. Ничего не изменилось, тот же туман всегдашний, синие горы, прорезывающиеся сквозь него, скалы, нависшие над дорогой. Изменилась скорость только, с какой все это остается позади. Раньше на телеге по этой дороге ехали. Надоест — можешь с телеги сойти, пешком немножко пройти… Еще по этой дороге он на лошади ездил… Давно…

И снова он был в своем неизменном жилете. Пиджак через седло перекинут. В райцентр направлялся. Навстречу из-за поворота выехал всадник, рядом оседланная лошадь без человека. Через некоторое время снова: всадник тащит за поводья порожнюю лошадь.

Это здание и сейчас есть. Тогда окна и двери были в темно-зеленый цвет выкрашены. Такой темный, что издали казались черными. Военный в наглухо застегнутой гимнастерке повел его по темному коридору, потом надолго оставил в пустой комнате — по стенам несколько стульев стояло; из комнаты две двери вели. Военный скрылся за одной из них и, вернувшись, пригласил Стефана пройти во вторую дверь.

Потом, много лет спустя, когда ему пришлось учить уроки с чужими детьми, в школьных учебниках ему встретился именно такой стакан, какой он увидел здесь, — стакан с чаем, в стакане ложка, ложка кажется разломленной пополам. Закон преломления.

Ему предложили сесть. Простые, миролюбивые люди были перед ним. Военный без знаков различия разливал им чай. Стакан, в стакане ложка, когда наливали чай — ложка, казалось, разламывалась пополам, и половинки ее в жидкости принимали совершенно независимые, самостоятельные положения. По закону преломления.

Следователь помешивал ложечкой в стакане. Бледный парень со спокойным взглядом. Под широким квадратным лбом глаза казались вдумчивыми. А глаза не были такими, просто лоб был очень большой, а раз лоб большой, то и казалось — человек умный.

Стефан сказал, что, по его мнению, фельдшер хороший человек.

— Что значит хороший человек?

Но Стефану трудно было им это объяснить.

— Возможно. Вполне вероятно, — сказал широколобый. — Но хороший и политически благонадежный — понятия разные. Я верю, что он хороший человек. Очень может быть. Именно к таким мы должны особенно приглядываться.

Широколобый посматривал на писаря и, когда рука у того замирала, задавал Стефану новый вопрос. Стефан тоже поглядывал на писаря и иногда встречал его, как ему казалось, пренебрежительный взгляд. Писарь здесь был не в счет, не человек был. От него одно только требовалось — записывать то, что слышит. Но говорить, выражать свое мнение, вмешиваться — этого от него никто не ждал. Это даже запрещалось ему. Взгляд его говорил об этом.

— Подробно не припомните ваш разговор?

Стефан с той самой минуты, как его вызвали, испытывал какой-то страх. Но теперь понял, что в опасности не он сам, а кто-то другой. Стало легче.

— Он говорил, что оставил револьвер для самозащиты?

— Да. Говорил, что времена смутные.

Следователь посмотрел на писаря.

— А чего он боялся, он не говорил?

— Нет. Не говорил. Этого он не говорил.

— Да, — сказал следователь. — А не знаете, с заграницей он поддерживал какую-нибудь связь?

— Мне ничего не известно.

— Подумайте хорошенько.

«Слушай, это уже становится оскорбительным. Я делаюсь чем-то вроде предателя. Смотри, как с тобой разговаривают».

— Не знаю, — сумрачно сказал он. — Этот человек вряд ли замешан в каком-нибудь плохом деле. Я хорошо его знаю.

— Да? — улыбнулся следователь. — Если так хорошо знаете, где же его семья, скажите?

— Он не женат. У него нет семьи.

— Вот видите, — вздохнул следователь, — а говорите, знаете. Он женат, дорогой мой, жена немка по национальности, проживает в Австрии, в Вене. Старшей дочери восемнадцать лет, средней пятнадцать и младшей двенадцать, ясно?

Он снова помешал чай, потом, придерживая указательным пальцем ложку, стал пить.

— Никому не верьте, — посоветовал он, — человек — это маска, тысяча масок. Одну сдираешь, другая тут как тут.

В нем навсегда остались впечатления того дня, особенно то, как ложка казалась сломанной в стакане. Это было преломление, такое ужасное, что — и это ему не показалось — и в нем самом сломалось в тот день что-то. Нет, в тот день это не так было заметно. В тот день он был почти спокоен. Нет, это всплыло теперь уже, двадцать семь лет спустя…

Двадцать семь лет спустя он снова проходил рядом с этим помещением. Два кипариса часовыми вытянулись по правую и левую сторону от входа. Этих деревьев он не помнил, были они тогда? Он смотрел на проходивших по улице людей и искал широкий лоб, вдумчивые глаза, которые не были вдумчивыми. Люди спешили, проходили рядом с ним, каждый по своему делу, и поседевшие, и с широкими лбами, и со всякими, вдумчивыми и невдумчивыми, глазами. Это были другие люди, не те, что много лет назад, то есть те же — Петрос, Маркос, Мартирос, — но другие. Так что ищи не ищи, того человека не найдешь больше.

— Доктор Есаян?… Здравствуйте, доктор! — То и дело встречались старые знакомые.

На мосту он остановился, деревянные перила заменили новенькими, тоже деревянными. Он смутно вспомнил, что встречал здесь кого-то много лет назад. Кого? Не простая была встреча, важная. Зинавора, вот кого. Растерянный, полный недоумения его взгляд: «А меня-то за что, меня-то…»

Умирал восьмидесятилетний старик. Он долго болел, и его дети выхаживали его. Сейчас, окружив его, они стояли у изголовья. Ухаживали, выхаживали, мучились, ничего не жалели, сыновний свой долг исполнили до последней минуты. Теперь уже ничего не могли сделать. Совесть их была чиста. Они даже довольными казались. Лица их всех напоминали лицо умирающего. Небритое, белое лицо. И руки, натруженные, костлявые, вытянулись на одеяле: в их старых венах последний свой бег совершает восьмидесятилетняя кровь, заходит в старое сердце, легкие, мозг, снова в сердце, и в одном месте она остановится, медленно остывая, перестав жить. Этого они ждали сейчас, столпившись у смертного одра.

Стефан вспомнил мать. «Если вдруг придет известие, что… — Он запретил себе говорить дальше, но не мог остановиться. — Если это случится… — сниму с книжки шесть тысяч рублей и поеду. — Он представил это мрачное, неизбежное, случившееся не с другими уже — с ним, и себя представил в эту минуту. — Семь тысяч сниму, все сниму, для чего держать, для кого еще?…» Он заглянул в глаза стариковых детей, прочитал их мысли, понял, содрогнулся. Это тайна, одна из самых древних тайн, которую не следует раскрывать, не принесет она чести человеку…

В далекие те годы, возвращаясь домой с пустотой и горем в сердце, он думал о возможной смерти своей живой еще матери. Он хотел отогнать от себя эти странные мысли и не мог. «И у других еще займу, такой ей памятник на могиле поставлю»… Какая-то страсть воздаяния обуяла его, он хотел отдать все, до конца, до последнего, чтобы ничего не осталось, себя был готов выпотрошить, он хотел пойти наперекор всем тем, которые со спокойной совестью становятся у изголовья умирающего, тем людям, чью тайну прочел он в их спокойных глазах, людям, которые об уходящих говорят: «Ушел», потому что сами из тех, кто остался пока. Тем людям, одним из которых был и он сам.

Проходя мимо дома с двумя кипарисами по фасаду, он вдруг почувствовал чье-то присутствие рядом. Он обернулся и увидел: молодой человек, пиджак через руку, в жилете, с атласным широким галстуком. Он стоял, склонив голову, смотрел на придорожную пыль. Высокий был и немного тучнеющий уже. Не замечал проходящих рядом телег, людей, машин, поднимавших пыль кругом. Не слышал шума, стоял, склонив голову… Молодой человек этот был он, он узнал себя. Между ними тонкой завесой скользило время, и молодой человек то возникал, то его становилось не видно. Стефан увидел, как он зашагал, приблизился, прошел рядом. Старик увидел близко каждую черточку, сердце его сжалось от сожаления: его молодость прошла рядом — в жилете, пиджак через руку, старомодный нарядный галстук, легкая поступь… Прошла и в двух шагах растаяла, слилась с окружающим, исчезла…

— Доктор Есаян?! Здравствуйте, доктор!

Он очнулся и, переложив пиджак в другую руку, поздоровался со знакомым.

Увидев Нору в конторе, председатель Миша захотел было пойти навстречу, но сдержался, решил, что солиднее будет остаться на месте и сделать вид, что занят чем-то. Он покраснел от волнения и в замешательстве глотал слюну, стараясь незаметно прочистить горло, чтобы голос его не звучал хрипло, не показался смешным. «Наверно, ей и в голову не приходит, что у меня такие намерения, — подумал Миша и погрустнел. — Гиблое дело, конечно… И как это я мог такое подумать… Дурак!»

— Здрасьте, Миша, — сказала Нора ему.

— Очень приятно вас видеть.

Сидевшие на длинной скамье два томящихся от скуки и безделья человека молча поднялись и вышли из комнаты, пошли посидеть теперь немного в магазине. Если магазин закрыт будет, в парикмахерскую пойдут. Надо же где-то посидеть.

— Мне нужен главный врач районной больницы, — сказала Нора, — хочу поговорить с ним по телефону.

— Очень хорошо, вы садитесь. — Миша схватил трубку. — Алло, коммутатор, да, Вердян это, председатель, соедини с телефоном, с кабинетом главного врача, прошу… Занято?… Через пять минут?… Алло, через пять минут? Очень хорошо. — Миша положил трубку. — Занято. Сказали, через пять минут. Сами позвонят.

Миша опустил руки на стол. Помолчали немного.

— А вы музыку слушаете по ночам, да? — спросила Нора.

— Как это?

— Вчера я шла довольно поздно, из вашего дома доносилась музыка. Саак сказал, что это ваш дом. Любите музыку?

— Да, слушаю. После последних известий не выключаю, пусть себе, думаю, играет. Иногда хорошие вещи передают.

— Иногда?

— Да, песни. Мне нравятся. Я распоряжусь, вам проведут радио. Я слышал, вы в комнату нашего врача хотите перебраться? Верно это?

— Не знаю еще. Если есть возможность провести радио, — засмеялась Нора, — распорядитесь, буду очень благодарна.

— Есть возможность, как это нету?… Я почтальону сказал, чтобы газеты в больницу аккуратно носил.

— Спасибо.

Опять замолчали.

Миша в присутствии Норы всегда терялся, и Норе это нравилось, в этом было что-то от ее превосходства. Когда Миша был сдержанным, владел собой, Норе досадно делалось, она забытой себя чувствовала, чуть не оскорбленной, и даже решала вести себя иначе, продуманней.

— Вот просматриваю списки отъезжающих в дом отдыха, — теряясь под ее взглядом, сказал Миша. — К вам это тоже, между прочим, имеет отношение. Впоследствии, когда поближе узнаете людей, будете нам помогать. — Миша довольно улыбнулся. — Не часто такое встретите, культурной жизнью стали наши крестьяне жить. Кровати в этом году все сменили, смету большую составляли… Плохо знаете что? — сказал Миша, откладывая список.

— Что? — спросила Нора.

— А то, что люди все равно не отдыхают. Тайком приходят в село и работают у себя на приусадебных участках. Говорят, а что же сложа руки, без дела сидеть? Непривычны отдыхать. Или же вина нанесут, напьются и песни распевают. Какая же это культурная жизнь… Подушки все вином залиты. — Зазвонил телефон. — Сельсовет слушает…

Нора смотрела на него, ждала.

— Вас просят… — сказал Миша.

— Спасибо. — Нора взяла трубку. — Алло, — сказала она, посмотрела на Мишу, тихонечко дунула в трубку, — алло, доктор Шаинян вас беспокоит. Здравствуйте, товарищ Асатрян.

— Здравствуй, доктор Нора, — далеким приглушенным голосом сказал главный врач. — Ну, как дела, ахчи? Что это, говорят, будто ты всех там напугала до смерти? А-а-а?

— Да, да, — засмеялась Нора.

— Говорят, в страхе великом всех держишь, председатель правления говорит, такого здесь еще не бывало, слышишь?… Ха-ха-ха! Валяй и дальше так, Нора, ахчи…

— Алло… — «И что это он все смеется, не даст о деле поговорить», — рассердилась девушка, — я по делу вам звоню, товарищ Асатрян, алло…

— Да, да, я зайду, зайду непременно, Нора, дочка. Обещал и не пришел, помню-помню, извини меня, времени не было. Слушай, ты не отчаивайся… Ну, говори, говори, в чем там у тебя дело.

— Товарищ Асатрян!..

— Да, моя сладкая…

— Я с вами серьезно, а вы мне — сладкая, дочка, ахчи, — разозлилась Нора. — В больнице ни одного исправного аппарата, из трех соллюксов ни один ни к черту не годится, диатермия, фарадизация… Алло, слышите меня? Непонятно даже, зачем они тут, ни разу ими не пользовались, а испорченные. Включить в сеть невозможно, боюсь, пожар будет…

— Вся аппаратура проверенная, посылалась не вам одним. И потом, слушай, тут вот у меня сейчас Есаян, врач Есаян сидит, алло, слышишь? Он говорит, пять раз уже за два года чинили, то реле выходит из строя, то конденсатор барахлит, что ж, починишь в шестой.

— Ну и что же, что это все значит?

— Сделаем, сделаем, не кипятись, — сказал, смеясь, врач. — Чем еще могу помочь тебе? На днях заеду. — И, помолчав, далекий голос сказал: — Стефан мне про машину напомнил. Думаю, что запасные части сумею вам выделить, даже, думаю, в самом скором времени.

— Алло, нам и покрышки нужны. Покрышки!

— Не могу. О покрышках говорить не будем.

— Алло, я список пришлю… Алло! Или новую машину давайте.

— Ай-ай… Не пугай старого человека, не надо. Дам покрышки, дам… Алло, вот доктор Есаян сидит у меня и смеется…

Главный врач положил трубку, его полное, с крупными чертами лицо улыбалось. Он из тех добродушных людей был, у которых дела сами собой делаются, а они там пошутят, тут улыбнутся, слово ввернут острое, и вокруг создается теплая, непринужденная атмосфера, где каждый души не чает в таком человеке и всех радует его вид.

— Видал, как рассердилась на меня, — сказал он. — Точно тебе говорю, Стефан, хороший работник получится, молодец девочка!

— Обвыкнет потихонечку, — сказал Стефан, — Первые дни в слезы пускалась.

— Да? — озабоченно спросил Асатрян. — Ну, это тоже понять можно, в конце концов, неопытная девочка, цыпленок совсем, первый раз, можно сказать, с настоящей жизнью столкнулась. Я тоже хорош, обещал и не поехал… Стефан…

— Да?

— Как тебе будет без твоей больницы, а? Я вот ни одного дня не могу, даже больной прихожу на работу.

— Мы с тобой разные.

Асатрян кивнул.

— Генеральным секретарем в ООН позовут — и то не пойду, — сказал он.

Стефан поднялся, посмотрел на часы.

— Куда заторопился, пойдем к нам, посидим еще.

— Нет, поздно уже, через полчаса машина наша будет. Неудобно, чтоб ждали. Енок…

— Да…

— Ну…

Пожали друг другу руки.

— Не верю, что расстаемся, — сказал главный врач. — Подумай еще, Стефан. Вернешься — место твое всегда за тобой.

— Много уже думал. Что мне теперь, что ли, решать? Молодым пришел сюда, видишь — стариком ухожу. Голова вся седая. Еще думать? Достаточно. Им врач нужен, чтобы лекарство выдавал, прослушивал, ночью к больному ходил. Не я, так другой. Им ведь все равно… И вот вознаграждение. — Есаян показал на свои волосы. — Один на всем свете, состарился, ничего не увидев, ни ребенка своего, ни вообще родной души… Пустая комната в городе. Что тут еще думать?… И тебе премного благодарен.

— Что ты болтаешь? Кому все говоришь? Что еще за «благодарен»!..

— Словом…

И вышел Есаян.

Он прошел под окном высокий, тучный, с чуть сгорбленной спиной, пиджак через руку. А в окне второго этажа человек его возраста, придерживая рукой занавеску, смотрел на него и, когда тот скрылся с глаз, выпустил занавеску и, сняв белый колпак с головы, вытер слезы.

Машина давно уже поджидала врача. Сидевшие в кузове, увидев его, обрадовались, потому что, сидя в машине, ждать кого-то утомительно и скучно. Они ели арбуз, водитель протянул ломоть Стефану.

— Все хорошо, доктор? — спросил водитель, когда ехали уже. Молодой парень, крепко ухватив обеими руками руль, внимательно смотрел на дорогу. — Все дела успел? Удачно все сложилось?

— Удачно, удачно, Валод.

— Ну вот и ладно. А то мы думаем, куда наш доктор делся.

— Тебе сколько лет, Валод?

— Двадцать шесть.

— Почему не женишься? Женись. Самое время. Что, девушки нет?

— Ха!.. Нет!.. Да я махну шапкой в воздухе — сотню наберу. Не хочу просто. Посмотрим еще, что с этим миром будет, посмотрим, начнется война или нет.

— Ну и глупости же ты болтаешь, — засмеялся врач и понял, что отговаривающийся политической обстановкой в мире двадцатишестилетний парень непременно одинок на свете. Без девушки. Так обычно и бывает, такие обычно и хвалятся: махну шапкой — сотню наберу.

— А ты, например? Ты почему не женился, доктор?

— Спрашиваешь? — Настроение его изменилось. Эти остающиеся позади поля, смеющиеся, галдящие в кузове люди, ветер, проносящийся мимо окна, молодой парень, который двумя руками вцепился в баранку, — это была живая, бурлящая, милая и знакомая жизнь, которая всегда обманывала его, сбивала с толку, отвлекала от задуманного, затягивала. И он все забывал и подчинялся ей. Всегда.

7 декабря 1940 года — никогда он не забудет этот день — он наконец перебрался в город. И стал, как мечталось ему всегда, просыпаться по утрам и спешить со всеми вместе на работу. Асфальт, трамвай, электричество, радио. За один месяц сменил он свой облик деревенского жителя, стал горожанином, снова вошел, слился с городской жизнью. Новый год с матерью вместе встретили в доме Аристо, и мать была очень довольна. Много говорилось о том, что надо женить Стефана. Пробило полночь, но жена Аристо заявила, что это не Новый год: новый год начинался в час, то есть в двенадцать по московскому времени. Ничего, еще раз поздравили друг друга в час, и земля, разделавшись с сороковым годом, вступила в сорок первый.

Сын Аристо Микаэл, с черными как смоль волосами, крепкий и смуглый мальчик, понравился Стефану, и он стал часто наведываться к ним. Он лепил ему коров из рыжей глины, овец, ягнят, петушков и всякие разные фигурки. Куда же ему было еще ходить, как не к ним?

— Папа, — сказала однажды мать ребенка, — папа, займись воспитанием своего сына. Смотри, что он делает, я ему гату даю, а он ее всю раздает другим.

— И прекрасно делает, — ответил Аристо. — Мы не учили его, поверишь, Стефан? Микаэл, всегда отдавай все, что у тебя будет, всегда делись с друзьями.

— Но почему? — изумилась мать ребенка.

— Ты не знаешь, какое это счастье.

— А я знаю, папа, — сказал ребенок.

И все долго смеялись.

14 января 1941 года, по сообщению агентства Ассошиэйтэд Пресс, немецкие бомбардировщики сбросили на портовый город Плимут десять тысяч бомб. «Потери значительные», — сообщало агентство, но потери были ничтожные, просто никто не знал, что за этим дальше будет.

И пока в Плимуте разрывались немецкие бомбы, в Ереване, в одной семье, родители, поставив ребенка на стол, звали:

— Ша-а-аг, еще шаг, Нора, детка, не бойся, ша-а-аг…

Впервые в жизни ее не поддерживали руки. И ребенок от страха зашагал. Счастье, счастье! С одного края стола дошагал до другого и, заторопившись, упал в материнские объятья. Маленький ребенок. Светлые волосы, круглые глаза, бант на голове. Маленькая Нора. Точно такая, какая смотрит с фотографии.

Война, носившаяся над Европой, рано или поздно должна была переступить границу. Полковник медицинской службы трижды в неделю читал лекции в больнице. Изучали также образцы немецкого, английского, американского оружия. И все это неспроста было, конечно.

Мать поставила вопрос о женитьбе очень серьезно, наметила несколько невест и стала брать сына приступом. Наконец Стефан согласился пойти с ней на смотрины. Осталось смутное воспоминание: угощали чаем и, принимая их за дураков, говорили о том, о сем, о всякой всячине. Невеста пришла, с толстыми ногами, унесла стакан Стефана. Неловкость, глупое положение. На стене висел коврик: кусты, козы, пастух на пне сидит, вытаращив неестественно большие глаза, играет на свирели. Стефан пытался понять, хорошо или плохо играет. Козы с деформированными мордами щипали горчичного цвета траву. Пастух с вытаращенными глазами дул для них в свирель. «Конечно, хорошо играет», — решил Стефан. С толстыми ногами девушка, сгорая со стыда, все наливала ему чай. Мать удивлялась. Вкусное варенье у них было. Пять стаканов чаю выпил. «Бедная девушка», — подумалось. Посчитал коз: «Одна, две… три. Ради трех коз не стоит играть на свирели. Это обман. Кого обмануть хотите…»

Он был связан с женщиной одной, живущей в Норке. Он подумал, что будет жестоко, если он сообщит ей о намерении жениться. Отличная была хозяйка, славная женщина и на фабрике пользовалась уважением. Здоровая женщина со здоровыми чувствами. Краснела при каждой встрече и ни к чему его не обязывала. «Очень жестоко будет…»

— Аванес, который час?

Каждый день он слышал теперь голос Тагуи. Онажила с единственным сыном, работала, растила ребенка и думала: вот дни придут — уйдут, она состарится, будет дома сидеть, обеды варить, ребенок взрослым человеком станет, содержать ее будет. Так и ждала изо дня в день, пока сама состарится, а ребенок вырастет… О тех счастливых временах мечтала, когда надо будет только обед готовить и прислуживать сыну, его детям, невестке. «Который час»? Два часа было. До чего медленно шло время.

В середине июня Тагуи зашла к Стефану.

— Родственница из Тифлиса приезжает, Стефан. Какая девушка, какая девушка!

Эта тоже хотела его женить.

— Сколько лет? — спросил Стефан.

— Двадцать три.

— Мала.

— Пойдем на вокзал, встретим ее.

— Мала, говорю. — Стефан на вокзал не пошел.

На следующий день утром увидел во дворе: набирала воду из крана, наклонилась, ноги белые, хрупкая вся. Приехала на летние месяцы пионервожатой в Цахкадзор, Галя.

В тот же день, вечером, она сама заговорила со Стефаном: «О, доктор!..» «Ничего, — подумал Стефан, — пойдем в кино, посмотрим, чем все кончится». В темноте взял ее за руку, потому что кино было скучное и жалко было время терять. Девушка убрала руку, сказала: «Я вас уважаю». В день отъезда она, будто бы взволнованная, сказала: «Как я буду без тебя?»

Из Цахкадзора пришло письмо: «Может быть, ты в воскресенье…» Он рассказал товарищам в больнице, посмеялись вместе. Потом товарищи посоветовали:

— Поезжай, что тебе стоит, поезжай, там видно будет.

— Тикин[4]Тагуи, как мне найти Галю? Ну, приеду в Цахкадзор, а дальше?

Тагуи оживилась, что может кому-то что-то объяснить.

— Я бывала в этих пионерских лагерях, знаю ихние порядки, вор на воре сидит… — Тагуи про все ему рассказала, кроме того, как разыскать ее родственницу. — Берут банку компота, абрикосового, скажем. Горсть изюма берут, кило сахару — на весь отряд. Вода, три изюминки в воде, косточка от абрикоса плавает. Вот тебе и пионерские лагеря!

В воскресенье он поехал, прихватив бутылку портвейна и немного еды. Цахкадзор гудел как улей — детей было видимо-невидимо. Жара, крик, смех, песни стояли в воздухе.

— Галя? Из Тбилиси? — сказала одна из вожатых. — Они в лесу, вот пройдите рядом с монастырем и поднимитесь там.

На опушках палатки были разбиты. Наконец он нашел — четвертый отряд, шестая палатка, по ту сторону ущелья.

— Слышите, — сказал объяснявший, — играют. Идите на звук.

Он перешел поляну, вошел в лес, снова очутился на поляне. Духовой оркестр на опушке леса играл марш. Мужчина средних лет помахивал рукой в такт.

— Галя? — спросила женщина-массовик. — Есть у нас Галя, да. А вы кто ей?

Дирижер всем корпусом повернулся к ним и прислушался, продолжая махать оркестру рукой.

— Брат двоюродный.

— Да, она говорила. Знаете, Галя заболела, ездила на Севан с какими-то знакомыми, форель ела. Лежит в Ахтинской больнице. Отравление. Маэстро, — спросила она у дирижера, — наша Галя сколько дней уже в больнице?

«Слушай, пошел я в больницу. Три часа просидел у нее. Девочка от волнения задыхалась прямо. А мне смешно было. Будь проклят этот маэстро, говорила, будь проклята эта массовичка, будь все прокляты, отравили меня. Только ты один хороший, Степа, только о тебе думаю».

Да, так все и было, верно. Держалась за руку Стефана все время. Когда узнала, что вино принес, очень обиделась:

— Зачем вино? Значит, ты обо мне плохо думаешь.

В палате была еще одна женщина, лежала, отвернувшись к стенке. «Бедная девочка, хочет замуж выйти, — думал Стефан. — Подходящего парня нашла — меня».

— Я постараюсь тебя забыть, — вздыхала Галя. Пришли маэстро и массовичка, принесли гостинцев. Девушка задохнулась от волнения, на глазах выступили слезы.

— Вы меня не забыли, — прижимая их руки к груди, говорила она.

Медсестра рассказала, как Галя накануне бредила, в бреду благодарила и восхваляла врача и весь персонал больницы. И теперь, успокоив и выпроводив растерявшегося от ревности маэстро, она скучным, неохотным голосом спокойно сказала Стефану, что приедет в следующее воскресенье в город сама.

Разболтанный ЗИС, подбрасывая на ухабах, домчал его до города. Посмеиваясь под нос, вернулся он в город, сошел с машины у Шрджанаина, и первый встретившийся ему человек сообщил эту весть. Война. Люди торопились, улицы казались осиротевшими, покинутыми. С горшочком в одной руке, половником в другой вразвалку проходил по улице продавец меда.

— Кому меда, кому меда, — звал он.

Шофер включил фары. Сидевшие в кузове разговаривали, разговор их прерывался взрывами смеха. Время от времени чья-то рука свешивалась справа с ломтем арбуза или же виноградной кистью:

— Угощайся, доктор.

Слева — другая рука:

— Держи, Валод.

И машина устремлялась через туман дальше, везла их домой.

— Значит, ты добровольцем пошел, доктор? — спросил водитель.

— Что ж тут удивительного?

Как призраки, выплывали из тумана и скрывались телеграфные столбы. Выплывали, приближались, стремительно отлетали. Показались частоколы, блеснули черные стекла спящих домов.

— В селе света нет, — сказал водитель, — интересно, что случилось?

«Приехали, — подумал врач, — а света нет».

Вот так он еще раз возвращался в село, и тоже не было света. Но ничего тогда не случилось — просто тогда не было электричества в селе. Мягко помаргивали лучины во тьме, словно свечки в темноте церкви, и в средневековом этом покое шумел автомобиль, и чертыхался наехавший на камень водитель Валод.

Играл духовой оркестр. Военная музыка рождала грусть, даже в живом бравурном марше была печаль, меланхолическое воспоминание, тоска разлуки и расставания. Когда-то впервые ему об этом сказала одна девушка, образ которой, вспыхнув, возник сейчас из отдаленного тумана войны… Расставались среди вокзальных огней. Оркестр провожал отъезжающих. И при встрече все тот же оркестр играл снова: среди смеха, радостных голосов, окликающих друг друга, звучала та же военная торжественная и грустная музыка, словно напоминая, что встреча — это то же расставание, расставание-встреча. И музыка эта, укачивая тебя, примиряя, уносила к синему прошлому, ко всем встречам и расставаниям.

Фронтовая подруга Валя, в военной форме, волосы убраны под пилотку, улыбается с карточки. Три месяца оставалась во вражеском тылу, госпиталь не успели эвакуировать, Валя и врач не уехали, остались тоже. Вдвоем они вышли во двор. В ближнем лесу шумели танки и ревели колонны машин входящего в город врага. Были первые дни войны, никто еще ясно не представлял, что такое фашизм. Врач, расстелив на земле простыню, красной краской выводил крест, а шум все приближался, вот-вот должны были показаться первые машины. С еще не высохшим белым флагом в руках он пошел им навстречу. Он держал флаг в левой руке, прижав к плечу. Этот старый человек, который без очков не видел ничего в двух шагах даже, спотыкаясь, шел навстречу врагу, в надежде спасти всех раненых, подопечных своих.

Машины, выйдя на опушку, остановились, солдаты попрыгали на землю с автоматами наготове и, растянувшись широкой цепью, под непонятные приказы пошли вперед. Врач приближался к ним, не видя ничего впереди себя. Красный крест на флаге был еще мокрый. Он почти уперся грудью в дуло автомата. Закричал истошно маленький офицер, автомат в руке солдата дрогнул, и старый врач, прошитый автоматной очередью, упал лицом вниз…

— Раненые наши медленно, мучительно умирали, — рассказывала Валя, сжав руки между коленями, глядя вдаль. — Медикаментов нам не дали, их врач ни разу не пришел на осмотр, а однажды ночью всех раненых погрузили в машину… и меня с ними. Привезли на окраину города. Наших заставили вырыть яму, огромную, широкую, глубокую. Всех свалили в яму… засыпали землей… А земля потом дышала, свежая черная наша землица… Не знаю, что было дальше, ничего не помню… что со мной было, не помню…

Спокойно, безразлично почти рассказывала она о своих тяжелых днях… Валя Стороженко, 1920 года рождения, Украина, город Винница…

Играет духовой оркестр на железнодорожной станции, желтоватый дым горящего толя стелется по рельсам.

Из Еревана выехало их двадцать человек, все врачи. Оставляли товарищей от города к городу, и в начале августа пять человек добрались до Москвы. Трех из пяти отправили в Казань, а ему и другому врачу сообщили, что через две недели отправка в Воронеж, на двухмесячные курсы полевой хирургии. Гариб Симонян — так звали товарища. Познакомились в Ереване в день отъезда. Из клинической больницы, тридцати трех лет, женатый. Владел несколькими языками. Вдруг он сделался молчаливым, скрытным. У него был совершенно иной режим дня: уходил вечером, возвращался утром, а иногда и вовсе не приходил. Серьезный был человек, с тяжелым характером, чуждый сантиментов. Он не чувствовал себя, как Стефан, одиноким. Стефан видел это. Кровати их были рядом. И однажды он сказал Стефану:

— Ты что делаешь каждый день после занятий? По городу гуляешь? Да ты что, ребенок?

На следующий день отвел Стефана в 1-й медицинский институт.

— Таких людей услышишь и увидишь, о которых в книжках читал.

Зал был битком набит, стояла духота, люди в военной форме, разного возраста, тесно занимали все ряды. Сделав знак Стефану, Гариб прошел вперед. Из одного ряда Гарибу помахали, показали на занятое для него место. Стефан сел, огляделся: «Аристо?!» Кругом недовольно зашикали.

— Выйдем, — сказал Стефан.

— Слушай, слушай, — сказал Аристо, — полезно.

Слышался голос докладчика:

— Фашистская «новейшая» медицина не считает нужным изучать причины болезни. Они утверждают, что принимать во внимание нужно только симптомы, анамнез они отбрасывают. В лечении инфекционных болезней, говорит Гроте, анамнез не имеет никакого значения…

Кто-то из первых рядов прервал докладчика:

— Вирхова и Коха считают вне науки, — голос был в высшей степени интеллигентный.

— Кто это? — спросил Стефан.

— Профессор Гаврилов, — сказал Аристо.

— Кто?

— Да, — вмешался еще кто-то из зала, — взамен этого они прославляют мистицизм, а из медикаментов принимают лишь очень немногое. Даже гонорею лечат «естественным» путем.

— А это кто? — спросил Стефан у Аристо.

— Академик…

Поднялся шум, Стефан не расслышал, какой именно академик.

— Тише, товарищи, тише…

К кафедре вышел профессор Варданов:

— Кого Юпитер хочет наказать, того он лишает разума…

Вышли. Стефану хотелось говорить с Аристо, задать ему несколько вопросов. «Говорим — вероломство, говорим — нарушили договор, но договариваться можно с друзьями, с близкими, не с этими же собаками…»

— Расскажи о Ереване, — попросил Аристо. — Двадцать второго июля я был здесь. Бомбежку видел. Чудовищно. Месяц уже летают над Москвой. Ты что собираешься делать?

— Я знаю? Жду вот. В Воронеж будто бы должны отправить. А ты?

Аристо был слушателем курсов по санитарной обороне. Были такие курсы — для преподавателей мединститутов.

— Отзовут, наверно, — сказал Аристо.

Военная форма не шла ему. Узкие плечи, опавшие, ворот болтается, что-то комическое во всем облике. Под военной формой чувствовалось не приученное к лишениям, переряженное тело лектора. Он должен был расстаться с этой формой. В действующую армию его не взяли, сказал он, и в голосе его было искреннее сожаление.

Больше они не встретились. Условились о встрече, но что такое условиться во время войны? Прожектора скрещивали мечи на небе, даже подумать о том, что встреча не состоялась, а должна была, даже на это не было времени.

Вначале Есаяна назначили в эвакуационный госпиталь, но вскоре с санитарным обозом он был направлен в действующую армию, и в последних числах октября своими глазами увидел настоящую войну.

— Люди истекали кровью, им помощь нужна, а вы одного вида крови боитесь, да что же это такое? Что мне с вами делать! — И выходил из себя главный врач, видя растерянность и нерешительность вновь прибывших.

Но их обвинять было трудно. Спокойно жили себе люди под ярким солнцем, и вдруг на тебе — под пулями, без анестезии хладнокровно пили у живого человека ногу или руку. Сдерживая приступ тошноты, сжав зубы, среди стонов и ругательств — в таком невообразимом кошмаре прошли первые дни, но постепенно война стала буднями, привычной, неделимой частью тебя самого.

В конце декабря, после того как отбили Клин, Стефана перебросили на Юго-Западный фронт. Тут он расстался со своим первым фронтовым товарищем, только имя его помнит — Дмитрий. Четыре дня вместе стояли на одной из промежуточных станций, на пятый день имущество санбата погрузили в тыловой эшелон, и в два часа ночи состав бесшумно выскользнул со станции, взяв направление на Арзамас. Это было не обычное расставание, к грусти примешивался страх. Расставание было похоже на смерть. Они больше не должны были встретиться. Через некоторое время в том же направлении низко пролетели немецкие бомбардировщики…

Санбат Стефана получил приказ идти в другом направлении — к линии фронта. На третьи сутки ночью головная машина остановилась в незнакомом селе. Вся колонна остановилась вслед за первой машиной. Смутное молчание. Впереди с изрешеченными стенами белела церковь. С четырех сторон разрушенные дома, поваленные изгороди, двери, на улицах вещи, на снегу следы от машин — следы шли на запад. Все, что возможно было, было погружено в машины, следы которых вели на запад, и вывезено в спешке, остальное разрушенное временем и непогодой, валялось в грязи истоптанное, никому не нужное. Что же было делать, сошли с машин, разбрелись по селу в поисках подходящего здания. С широкими улицами село, снег по колено.

— Эй, — крикнула Валя, — есть тут живой кто? Возле одной калитки обозначился скелет в лохмотьях.

— Проклятая, как по-русски говорит. Выучилась стерва, — сказал спокойно и ненавистно скелет.

— Свои мы, бабушка, свои. Где здесь больница у вас?

— На что она, — с сомнением сказала старуха, — коли крыши над ней нет?

— А школа?

— Школа… там, — показала рукой старуха.

Вход в школьный двор закрыла поваленная набок машина. Само здание было цело. Оттащив в сторону разбитый грузовик, машины въехали во двор. Стефан развешивал таблички на дверях: «Операционная», «Перевязочная», «Кубовая». Вымыли полы, стены, окна, вычистили все, выскоблили — к утру временный госпиталь готов был к приему раненых.

Через два часа получили приказ двигаться дальше. Снова село, снова школа, те же таблички: «Операционная», «Кубовая», «Перевязочная».

Ночь глубокая. Под слабым светом солярок застеленные серыми одеялами кровати. Тишина. Спокойными, бесшумными шагами входит в палату медсестра.

— Сестрица, — еле слышно зовет кто-то. Лицо устремлено в потолок. Почти недвижными губами: — Сестрица…

— Кто звал?…

Ночь на исходе. Умирающий солдат диктует последнее письмо: «Пиши…»

Расплывчатая далекая картина. С трудом вспоминаются, по одному возникают из отмирающей памяти слова. Остальные раненые молча смотрят в потолок. Словно от имени всех, кто не успел ничего сказать, и тех, кто рядом с ним лежит теперь, — от имени всех молча умирающих, диктует раненый боец последние слова.

И в полночной тишине слова отделяются, покидают палату и, дойдя до родных, просачиваются в их сон, тревожа их и наделяя горем. Пиши… Пусть не отчаиваются, пиши, что иначе невозможно было, напиши, что это жизнь, для жизни умираю… Напиши, чтоб не забывали. Сыну, жене слова утешения напиши… матери и отцу напиши, что старший сын еще есть у них, напиши им… всем напиши… Тебе непонятно будет это, сестрица, напиши горам, напиши тропинкам, напиши, всему…» Солдат молчит. Девушка смотрит на него, ждет. «Точку поставь…» — говорит боец…

— Почему плачешь, Валя, почему ты плачешь?

Медсестра протягивает письмо.

— Как отправить это? Это невозможно отправить… Читайте…

И Стефан, мрачнея, читает:

— «Спасибо врачу…»

— Для чего такое писала?… Человека нет, а тут «спасибо», да кому — врачу…

— Я все пишу, что диктуют. Как же я могу не писать?

Дым войны стелется над страной, и в этом дыму, теряясь и вновь всплывая, идет письмо, и адрес на письме передает его из рук в руки, несет из города в город, по селам, по знакомым и незнакомым дорогам, приходит домой. Попадает в родные руки, вскрывается дрожащими пальцами, и: «Здравствуй, мама моя любимая», — мертвый сын приветствует мать.

Проходят дни, тает снег. Лето. На опушке леса аэродром. Круглые сутки шум стоит, в воздух то и дело поднимаются истребители. Группами поднимаются, по одному возвращаются. Ночь. Поднимаются в воздух новые самолеты. Врачи встречают рассвет у операционного стола. От шума заложило уши. Из-за облаков появляется горящий истребитель, приближается к аэродрому. С носилками в руках бегут навстречу санитары.

— Доктор Есаян, доктор Есаян… — Человек прерывисто дышит, судорожно заглатывает воздух ртом, показывает рукой. — Валя…

Нет, никто не умирал, врача ей не нужно было, нужен был близкий, дорогой голос… Эти кроткие глаза, детские губы, взгляд, полный бешенства и бессмысленный, не ее взгляд… Знакомые нежные руки, раздирающие сейчас простыню…

Через несколько дней, смущаясь, но с решимостью Валя спросила:

— Вы видели меня во время припадка? Скажите, видели? Правду скажите, Степан Артемович, прошу вас.

— Видел.

— И… что?

— Ничего, Валя.

Начальник госпиталя распорядился отправить ее в тыл.

— Мне нельзя в тыл, товарищ начальник. Я должна остаться. Я знаю, что говорю. Знаю, что делаю. Мне надо остаться.

Зимой, укрыв ее своей шинелью, склонившись в сосновом лесу к ее лицу, он произнес слова любви.

— Смеетесь, Степан Артемович?

— Увезу тебя на свою родину, на Кавказ, будешь моей женой. Я старше тебя намного, но поверь, все будет хорошо, все хорошо будет…

Крутятся колеса, пыль дорожная вздымается, оседает на кусты, цветы, на камни. Незнакомые, чужие края, чужой быт, чужие обычаи. Крестьяне приносят в знак доказательства окровавленный топор, партизаны вливаются в армию, делаются кадровыми военными. Совсем уже близка граница.

Передовая линия. С санитарными сумками бегут санитары вперед, и тут же, рядом, оперируют раненых врачи. Взрывные волны колеблют стены палатки, санитары приносят новых раненых. Приносят стоны, стенания, приносят бескровное, безжизненное молчание, которое страшнее стонов. Свистят пули, пот заливает глаза врачу. Операция… Глаза, лоб, щеки, грудь, нога, рука. Тридцать осколков вошли в тело. Все тридцать надо вытащить. Врач одиннадцатый час уже на ногах, все чувства притупились в нем. Руки работают автоматически, колени не сгибаются, глаза не смыкаются. Что-то держит его в этом состоянии, что-то заставляет стоять человека вопреки воле, вопреки природе и естеству, непонятно что.

Бывают и спокойные дни. Спокойные, безмятежные, ничем не омраченные дни, когда можно лечь в поле на спину и смотреть в небо. В небе облака, белые — на синем. Но постепенно облака расползаются в клочья, рассеиваются по небу. Тяжелые и безрадостные образы возвращаются к усталым нервам, и острое, пронзительное желание овладеет человеком — убежать от себя самого, забыть все, скрыться, от всего мира спрятаться.

Тоска, нечеловеческая тоска по одному — одному-единственному обычному мирному дню.

И случается, в одной машине едут. Ночь. Такое чувство, будто они топчутся на одном месте, он рассказывает ей сказки своей земли, подыскивая русские слова, чтобы перевести непереводимое.

— Я боюсь нашей любви, Степан Артемович.

Машину встряхивает на ухабе, потом она опять как завороженная кружит по незнакомой местности, на одном месте. Сказка прерывается.

— Почему, Валя?

— Это невозможно объяснить словами. Вы меня, Степан Артемович, жалеете, да?

Кружатся, кружатся, кажется, машину вот-вот занесет.

Останавливаются на секунду и тут же снова едут дальше. Рассветает. Леса, реки, сквозь деревья выглядывают синие маленькие озерца, полевая кухня, дымя, проходит вперед. Обед.

— По машинам!

Снова поля, леса, реки. Леса, поля, поля. В полях палатки разбиты. Наши.

Блуждающий взгляд Стефана скользит по какой-то знакомой картине. Скользит, но не останавливается. Он снова переводит взгляд на это знакомое: солдаты, обнявшись, плечом к плечу длинным полукругом топчутся на месте, подпрыгивают и делают шаг вправо. Топчутся, подпрыгивают, шаг вправо… Знакомо, но что? Полукруг движется направо, приседает, выпрямляется. Снова наклоняется вперед, выпрямляется, подпрыгивает…

И вдруг внутри вспыхивает радость, от счастья перехватывает в горле… «Кочари»! У палаток под заходящим солнцем армяне затеяли круговой танец, пляшут, как плясали у себя дома по радостному случаю.

— Останови, останови машину! — орет Стефан, замолотив кулаками по кабине, и, спрыгнув на ходу, бежит к землякам. Но на полдороге останавливается, поняв бессмысленность своего поступка.

— Степан Артемович, — зовут из машины, — вернитесь, куда вы?

Стефан смущенно пятится, не отрывая взгляда от круга.

— Эти ребята армяне, понимаете? Не понимаете ничего… Эй, эй, ребята! — Стефан остановился, слезы застилают ему глаза. — Эй, армяне!..

Из машины торопят его, окликают.

— Иду, иду. — Стефан приложил руку к уху, хочет хоть немного, хоть слабо, хоть один звук услышать дудука, одну ноту. — Помолчите минуту, прошу вас. — И ясный, чистый доходит до него голос дудука. Такого родного, волнующего голоса он не слышал в жизни еще. — Понимаете, товарищ майор, плакать хочется… Хотя где вам такое понять, что вам дудук…

Потом машина снова едет, а Стефан, стоя в кузове, смотрит, как вдали возле палаток смуглые его земляки отплясывают танец «Кочари».

Это был один из самых счастливых дней его фронтовой жизни. Словно он обрел свое место снова, узнал, что есть не тронутый ничем, не замутненный родной край и он ждет его. Так и останется в его памяти это: под заходящим солнцем возле палаток, отбрасывая длинные тени, плясали бойцы-армяне. Кто-то, отправляясь на войну, взял с собой из дому дудук, предугадав, почувствовав, что придет день, когда ребята захотят поплясать, плечом к плечу, в далекой стороне, среди незнакомых чужих рек и зеленых полей.

Рядом солдат играет на баяне. И другой солдат, слюнявя карандаш во рту, пишет: «Здравствуйте, мои дорогие отец и Антик, Артуш, Маргуша, Цовик-джан…» Дымится походная кухня, повар с пухлыми розовыми руками помахивает топором, колет чурки.

Раненые, оставив палатки, на костылях ковыляли, шли побеседовать с солдатами из части. Близко село было, женщины с коромыслами через плечо спускались к реке. Окунали ведро в воду, вытаскивали. А ветер играл их платьями. Рассевшиеся на пригорке солдаты курили и смотрели. С коромыслом через плечо идет женщина, заслонившись ладонью от солнца, хотя солнца почти и нет, по привычке больше заслоняется…

— …Доктор Есаян, вас один человек спрашивает. — Стефан вышел и не сразу узнал худощавого человека с рукой на перевязи. Армянин был, из-под низко натянутой на лоб пилотки блеснули черные глаза.

— Не признал. Это я, Гурген… А я думаю, кто это, врач Есаян, врач Есаян…

Муж Антик, Гурген. Обнялись, расцеловались.

Стефан завел его к себе, немного спирту было у него. Выпили на радостях. Разговорились.

— Это я так просто завязал, давно уже зажила, — сказал Гурген про руку. — Очень соскучился по дому, — сказал Гурген. — Мочи нет, ребятишек хочу видеть. — Имя Антик упомянул. — А ты как, доктор, не тоскуешь?

— Кто же так спрашивает? — Стефан улыбнулся, отведя взгляд.

— А тебе тоже отпуска не давали?

— Ранило слегка. Отпустили на десять дней. Я не поехал, остался.

— Ах ты… Верно говоришь? Меня вот ни на день не отпустили. — И снова, показав на руку: — Здоровая рана была, а в госпитале держать не стали. Доктор?…

— Да?

— Говорю, ежели захочешь, очень можешь мне помочь.

Как хорошо сидеть вот так, смотреть, слушать, знакомый пьянящий аромат есть в этом человеке, в крестьянских его глазах, повадках, речи. Главное, речи.

— Что пишет Антик? Как дома, дети как?

— Ну как им быть? Хорошо. Работают день и ночь, пишет, есть нечего. Отец мой не знает, кому подсобить: у Аракела четверо детей, да моих трое.

— Да?

— Говорю, можешь помочь мне, ежели захочешь. Один парень был у нас. Земляка здесь своего встретил, вроде тебя, врача тоже.

— Ну и что?

— Освободил, домой отправил.

— Брось…

— Клянусь тобой. Сначала взял к себе фельдшером, два года у себя держал. Винтовочного выстрела тот не слышал и паек солидный получал, раздобрел. А потом болезнь придумали какую-то, домой поехал.

Стефан смотрел на него растерянно и, не выдержав пристального и ожидающего взгляда Гургена, смущенно улыбаясь, отвел глаза, покачал головой.

— Как это придумали болезнь? Здоровому человеку?

Вошла Валя, улыбнулась, подумав, что Стефан рад встрече с земляком.

— Ты почему мне это рассказал? — после ее ухода мрачно сказал Стефан. — Как я могу тебя…

— Ты член комиссии, если захочешь, сможешь. Сможешь, я знаю. По детям истосковался, другое не подумай.

— Изменился ты, Гурген. Раньше не такой был.

Гурген побледнел, здоровой рукой прижал забинтованную руку к груди, словно защищая ее от чего-то.

— Значит, ты не понял меня, — сказал он. — Я только на один день хотел. Посмотрел бы и вернулся. Соскучился, бог знает как соскучился. Дети голодные сидят, пойду взгляну, что это за председатель такой новый у нас… Четыре раза врукопашную ходил. Лоб видишь? — И, подняв пилотку, показал длинный шрам. — Немец штыком ударил. Для чего, чтобы дети мои вкус хлеба забыли?!

Стефан поднялся с места, заложил пальцы под ремень, заходил по комнате, задумавшись. Он, конечно, о другом думал, о своем чем-то, а Гурген, не теряя надежды, ждал.

— Знаешь что, Гурген? Дети, жена, отец твой, слава богу, живы-здоровы. Голодают немного, ничего. У других дома сжигают, из большой, в десять-пятнадцать человек семьи, никого не остается. Понимаешь? Приходит человек к себе домой, смотрит, а на месте дома яма одна. Только что девушка заходила, ты видел… Ни отца, ни матери, ни брата с сестрой. Одна на свете осталась. Такое ей видеть привелось, что не выдержала, душевное расстройство получила. Просим, чтобы в тыл вернулась, требуем, заставляем — припадки с ней случаются. Ты понимаешь меня, нет? Многое позади, уже самая малость осталась, от силы год-полтора. Кончится война — героем домой вернешься, со славой, с почестями… Гурген?

— Да?

— Ты слышишь, что я говорю?

— Больше двух лет воюю, прошу, умоляю, хоть на день отпустить меня, не ранен, здоров, хорошо дрался, честно, хорошо всегда дрался, но сильно ранен не был, медаль вон дают, а на что мне? Другой бы на моем месте сказал — я портной, уберег бы свою головушку, но я от своих ребят не отстал, видишь, куда дошел со всеми вместе? Воевал, дрался, не танцы тоже танцевал.

Гурген замолчал, и Стефан, пальцы под ремнем, стоя чуть поодаль, смотрел на него.

— Когда последнее письмо из дому получил, Гурген? — спросил Стефан.

Гурген встал, посмотрел на него, вышел.

Через четыре дня Стефан сам пошел к нему. Рука у Гургена больше не была на перевязи, и Гурген шевелил пальцами, показывая товарищам, что рука зажила.

Увидел Стефана. Заулыбался.

— Ребята тут зайца подстрелили, подожди, своей рукой сейчас шашлык сделаю, поедим. А того самого у тебя не осталось?

— Чего?

— Ну, спирта.

Стефан огляделся.

— Ты бы хоть потише говорил, — засмеялся он.

Гурген в подразделении слыл весельчаком. Этому сопутствовало его абсолютное незнание русского языка. Например, он говорил: «Дом». Его не понимали, он несколько раз подряд повторял: «Дом, дом, дом».

— Что такое домдомдом? — смеялись солдаты.

Когда Гурген говорил: «Дом», он хотел сказать, что душа его домой тянется, и в этом ничего смешного не было. Но его не понимали и смеялись над его «домом», над грустью его, тоской. И он слыл весельчаком.

Расстались неожиданно. Утром Стефан проснулся — соседнего подразделения не было. На месте палаток — истоптанная земля, промасленные тряпки, обрывки бумаг. Передислокация…

Временная передышка кончилась, и линия фронта двинулась под дождем на запад, дальше пошли. Завертелись колеса машин, и Восьмого марта просто-напросто не нашлось стены, чтобы повесить стенгазету, написанную специально по случаю женского праздника. Восьмого марта так же, как и в предыдущие дни, их обстреливали нещадно, а когда перевели, наконец, дыхание и можно было снова подумать о праздничном номере стенгазеты, было уже одиннадцатое число. Но стенгазету все-таки повесили. И начальник госпиталя, похвалив Валину работу, безо всякой видимой связи перескочил — видно, и сам не заметил как — на то, что мучило его:

— Асептика, асептика и еще раз асептика, — сказал он. — Самое главное сейчас, запомните! — И сел. Потом, сообразив, что не так кончил речь, как полагается, встал снова: — Словом, товарищи, поздравляю всех с женским днем.

Мужчины преподнесли подарки — изловчились и придумали каждой что-то.

Ночью с провожатым — местным жителем — Стефан и еще один врач перешли линию фронта — отправились к врагу в тыл. В двух шагах ничего не видать было, замешкайся кто-нибудь из них — пропал. Шли молча, прислушиваясь к ночным звукам. Когда переходили реку, одна из сумок с лекарствами и инструментом упала в воду. Стоя по грудь в ледяной воде, они смотрели, как течением уносит ее, и ничего сделать невозможно было.

На рассвете проводник показал пальцем на запад — туда. День потеплел, одежда высохла на них. Они шли, все чаще поглядывая на часы. Встретились волы, мирно, как ни в чем не бывало жующие траву, потом они прошли рядом с кладбищем и прибыли наконец на место.

В партизанском отряде давно уже поджидали их. В котле, подвешенном над костром, выкипала вода. И пока фельдшер из обычной поваренной соли готовил физиологический раствор, раненому дали выпить стакан водки. Потом уложили на специально сбитый накануне высокий крепкий стол. Раненый смотрел на верхушки деревьев над головой, на небо, где день уже сменялся ночью. А врач извлекал из раны лоскуты, раздробленные кусочки кости, искал осколок. Раненый смотрел на небо.

— Темнеет, — сказал он.

…В конце лета только вернулся Стефан в свою часть. А через несколько дней после его возвращения Валя распрощалась со всеми и поехала через Яссы в тыл, домой. Подавленная была в день отъезда, невеселая. Стефан почувствовал, что его возвращение не обрадовало девушку. «Не могу я в чужой стране», — сказала. На станции духовой оркестр играл марш.

— Если не встретимся до этого и не спишемся, — сказал Стефан, — у тебя есть мой ереванский адрес, не потеряй.

Валя неприветливо оглядывала людей на станции.

— Ладно, — сказала она, — не потеряю.

Ее уже не было здесь. В пустых глазах отсутствовала всякая мысль. Ни разу не улыбнулась. Вытащила руку из кармана, протянула ладошку Стефану.

— Как чужие люди прощаемся, — огорчился Стефан, — неужели нельзя иначе, по-другому, как-нибудь?

— Не говорите ничего, Степан Артемович, — сказала Валя, — какое это сейчас имеет значение? Слышите, как играет оркестр, и почему они всегда так разбередят, разбередят душу… Вы замечали, Степан Артемович, военная музыка всегда ну прямо сердце тебе все переворачивает… Степан Артемович…

Стефан улыбнулся, повернул к ней лицо.

— Ну?

— Степан Артемович, простите меня, ладно?

— Да что ты, Валя, что ты… За что прощать?

Валя пожала плечами.

— За все.

— Послушай, — сказал ей Стефан, — не знаю почему, но, когда я расстаюсь с людьми, я больше их никогда не встречаю.

Валя высвободила руку.

— Есть такие люди, верно. А вы знаете, что делайте, — вы не отпускайте. Кого полюбите, держите крепче и не отпускайте от себя никуда. Не расставайтесь, Степан Артемович… — Валя пошла к теплушкам. — Кто ушел, тот не вернется никогда, Степан Артемович, жизнь такая, слышите?… — Состав дернулся, Валя побежала. — Слышите?… Кто уше-о-ол, не вер-нет-ся-а-а…

— Но почему, почему? — расстроившись, как ребенок, Стефан побежал за вагоном.

— Не отпускайте больше никого, Степан Артемович… — Валя сдернула пилотку с головы и прыгнула на ходу. — Прощайте, Степан Артемови-и-ич…

Степан стоял, руки в карманах. Играл духовой оркестр по какому-то случаю.

Когда Гургена провожали на войну, он шел впереди толпы провожающих с маленьким Артушем на руках. Жена его, Антик, и отец, Васил, шли позади, отстав на несколько шагов и не отрывая от его спины взгляда. Те, кто уходил на войну, снимали с себя шапки — родителям отдавали. Гурген свою шапку надел Артушу на голову.

— Эй, Артуш, понимаешь что-нибудь?

Артуш с отцовской шапкой на голове кивнул. Совсем еще несмышленыш был, маленький, кивал, ничего не понимая.

— Знаешь, куда отец твой уходит? — И опять ребенок в большой отцовской шапке закивал головой.

Отец крепко расцеловал сына в смуглые потрескавшиеся щеки и шепнул:

— С мамой будешь спать, пока я не вернусь, прижмешься к спине, тепло-о-о…

И опять ребенок кивал отцу — да. Все, что тот ни скажет, — да.

Девочка была вылитая мать. Стояла рядом, держала за руку отца, прислонившись головой к матери, в длинном, сшитом на вырост платье, на ногах красные носки. Другая девочка, совсем маленькая, пяти месяцев от роду, осталась дома, в люльке, подвешенной к двум балкам. Гурген, перед тем как выйти из дому, в последний раз наклонился над ней, посмотрел на спящее лицо дочери, качнул люльку и вышел из дому.

Возвращались домой вчетвером, в молчании, не проронив ни слова. Издали еще они услышали крик маленькой. Войдя во двор, увидели вывалившуюся наполовину девочку, вот-вот упадет, разобьется… Но ни мать, ни дед не побежали, не подхватили… В соседнем дворе плакал и размазывал грязь по лицу соседский ребенок, тоже без пригляда оставшийся.

Письма Гургена читали и складывали в стопку. Старшего сына Васила, Аракела, убили зимой. Четверо Аракеловых детей и трое Гургеновых — все это легло на плечи Васила. Захотел он было объединить всех, все ж легче было бы, — невестки не поладили. У Гургена две коровы было. Одну Антик привела с собой из отцовского дома. По решению Васила отдали ее Аракеловой вдове для детей. Антик не возражала, но на следующее лето потребовала теленка себе. Теленка старшая невестка не отдала, и опять вспыхнула вражда. Старшая невестка теленка продала — хлеба купила. Антик, собрав вокруг себя детей, зло заплакала. Следующей весной опять корова, отданная Аракелам, отелилась, ихняя — нет. Антик снова собрала детей — заплакала. Попросила у старшей невестки хотя бы этого теленка, та не дала. Та и этого теленка продала, на вырученные деньги пшеницы купила, пшеницу на пшено обменяла, пшено в бочку насыпала, законопатила и спрятала — на зиму запас.

Но следующей весной получилось, как и должно было получиться. Корова, что у Антик осталась, родила крепкого черного теленка, а та, что у Аракелов была, не родила. Через неделю Васил сказал младшей невестке: «Пошли этим мацуна миску, голодные сидят…» Еще через неделю повторил: «Миску мацуна, говорю…»

Но потом понял, что не пошлет им Антик ничего. И рассудил, что она права, те заслужили… А еще через неделю корова Антик вернулась из стада поздно, пустая, без молока. Через два дня — то же самое. Пустая, позже всех. Подозрение пало на пастуха. Тот молча показал палкой на низкую кровлю, повернулся и пошел, считая ниже достоинства вести подобные разговоры. И снова вспыхнула война между двумя невестками Васила… Дело дошло до сельсовета. «Это ты доишь по вечерам Антикову корову, признавайся?» — спросил председатель сельсовета. «Чтоб мои дети умерли, если я такое хоть раз сделала», — отвечала старшая невестка. Артуш теперь каждый вечер шел встречать стадо. За час приходил на пастбище и вместе с пастухом возвращался. Вечером в подойнике снова пенилось чудесное белое молоко, а черный теленок, привязанный к передним ногам родительницы, печальными телячьими глазами обозревал ее вымя и тянулся, чтобы достать его губами. Дети Антик, покатываясь со смеху, показывали в это время пальцем друг на дружку, на белые от молока усы. И все-таки Антик не выдержала. То молоко пошлет для Аракеловых детей, то сыворотку. И масло когда делала, долю им отводила. И, налив в подойник сыворотки до краев, отправляла им домой. Вечером видела со своего двора, как у Аракелов во дворе задымил очаг и как на этот очаг водрузился котел с такой же, как у них похлебкой — танапуром.

Антик жила письмами с фронта. И сама писала мужу, когда бумага в доме находилась. Она обводила ладони детей карандашом и подписывала: «Это рука Артуша», «Это рука Маргуши», «Это рука Цовик». Или же, вложив карандаш в руку ребенка, водила им по бумаге. «Получалось: «Шлю привет тебе, папа, я уже…» Ребенок смотрел в сторону, а рука его выводила: «Когда ты приедешь? Мы по тебе очень соскучились, мы все — очень хорошо…»

На чужбине, в далеких, охваченных пламенем войны странах Гурген удивленно смотрел на эти обведенные детские руки и улыбался. «Выросли дети, наверное, — думал, — в доме помощники у Антик есть».

Стефану он тоже показал эти обведенные ладошки.

— Это рука Артуша, это Маргуши рука, это Цовик.

Стефан смотрел на письмо. Криво-косо написанные строчки напоминали развалившуюся старую изгородь. По ту сторону изгороди Стефану дом виделся, в доме перевернутый табурет, ножки перевязаны веревкой, посередине ребенок стоит — Маргуша.

Письма Гургена бывали очень длинные, он писал их мелким почерком, сколько места на бумаге хватало. О чем только он не должен был им сказать! «Научи детей этой песне: «Эй джан Ереван, родина моя, эй джан, эй, джан, милый Ереван…» Он написал все слова, забыв, что к песне еще и мелодия полагается. И, отправив письмо, радовался, что полезное дело сделал, нужное: дети получат письмо, выучат песню — хоть что-то новое узнают.

Гурген опустил письмо, а через час его осколком мины убило. Письмо было еще в ящике.

Антик спала. И вдруг словно кто-то толкнул ее. Она встала, придерживая рубашку у горла, вышла босиком на крыльцо. Потом обошла дома, посмотрела на ночное небо. Звезды Гургена не было. Сразу стало нечем дышать.

— Муж мой погиб, пропал… — сказала Антик и, войдя в дом, упала на постель, заплакала.

Васил сразу постарел. Брови его поседели. Работая, часто останавливался, задумывался, или же идет по дороге и вдруг забывает, куда идет, зачем. И ноги вроде не свои, не слушаются. Вечером сядет, притянет Артуша, гладит по голове, вспоминает детство сыновей. Вдохнет запах волос ребенка — тот же запах, так и они пахли, Гурген с Аракелом.

Утюг Гургена покрывался ржавчиной. На стене висели большие портняжьи ножницы. На комоде, выстроенные в ряд, пылились колодки, моль лакомилась в сундуке кусками сукна, которым не суждено было стать под искусными руками Гургена добротными шапками для щеголей в селе.

В глубоком ущелье протекала речка, на краю обрыва рос старый вековой дуб. Могучий, тысячеветвый. Все прочие деревья смыло ураганами, унесло в ущелье. А этот, вцепившись всеми своими корнями в громаду склона, стоял… Молния сжигала его крону, никто не приходил на помощь, ночью дождь лил на ожоги, успокаивал… Васил садился под него, слушал шум ветвей…

«Ребятишек на ноги поставлю, тогда и умереть можно. Сейчас бы хотел, да на кого их оставишь?» Он спускался пригорком, и в грудь ему ударял весенний ветер. Васил вдыхал глубже воздух, и весенняя свежесть и прохлада входили в него. «Поживу, еще лет пятнадцать поживу. Есть еще силенки, только б… сердце б только не подвело». Он было уже сгибался и вдруг выпрямился, ожил, даже все удивились: что это с ним? И голову перестал клонить — все снова разглядели его лицо, глаза. Он посадил перед собой за стол невестку, разглаживая скатерть рукой, сказал ей:

— Вот что, ты молода еще, у тебя все впереди… Может, захочешь…

Антик сухими глазами смотрела на лучину.

— Нет, со мной кончено, — сказала она. — Не захочу.

А дети видели, как возвращаются отцы их сверстников. Вернулся сосед. Дети пошли, стали на пороге, уставились на солдата.

— Чьи это? — спросил он.

Сказали:

— Гургеновские.

— Подите сюда.

Артушу дал немецкую блузу, одной из девочек чулки, другой немножко поношенные туфли. Жена рассердилась, отобрала все обратно. Но тут рассердился уже солдат, закричал на жену, вернул детям подарки, утер их слезы и жене сказал:

— А вдруг бы я не вернулся, а их отец бы вернулся и мои бы дети пришли к нему вот так!.. Не смей, слышишь?!

О, если бы эти вернувшиеся с войны люди смогли навсегда сохранить свои первые чувства…

Впереди был Бухарест. Месяц тому назад, в январе, Стефан встречал на вокзале Валю. Он стоял на путях, смотрел на часы и не верил, что сейчас увидит ее. Пришел поезд. Стефан был в полной уверенности, что Валя почему-либо не приехала. «Невезучий я, — думал он, — не может быть, чтобы приехала, что-нибудь обязательно помешает». Но Валя приехала. Веселая компания улыбающихся военных помахала ей на прощанье рукой. Они остались вдвоем.

— Слышите? — сказала Валя, показывая пальцем на станцию.

Снова по какому-то случаю играл духовой оркестр. И среди криков, радостных восклицаний, паровозных свистков и шума колес слышался тот же печальный знакомый мотив, напоминавший, казалось, что встреча — это то же расставание, расставание — встреча.

— Вы не спрашиваете, почему я вернулась?

— Не надо, не говори. Вдруг ты другое скажешь? Не то, что я думаю. Не говори.

Девушка рассмеялась. «Она радостная, слава богу, — подумал Стефан успокоенно, — когда она уезжала, я боялся, теперь вижу — все хорошо. А что было до меня и что было, когда мы расстались, и что впереди нас ждет, я только одно знаю…»

— Я только одно знаю, — сказал Стефан.

— Что?

— Что больше тебя не отпущу. Вот так прижму к себе и никогда, никогда не отпущу.

Звонко хлопнули цимбалы, музыка оборвалась.

…Сейчас все больше о политике говорили, нежели о войне. Война, казалось, уже шла сама по себе — впереди была победа, и в этом не было никаких сомнений. Но что будет после войны? Тут уже начиналась политика, об этом и говорилось кругом.

Госпиталь их разместился на первом этаже одного из домов большого города. На машинах подвозили раненых, в городе уже все было спокойно, иногда только на окраине звучал выстрел, другой. Жители вытаскивали из-под развалин свое имущество, откапывали трупы. В воротах противоположного дома застрял немецкий танк с исковерканной башней. Детишки забирались на него, грелись на солнце, играли.

Как-то две женщины пришли, через переводчика сказали, что дети видели военных в верхних этажах, и если это не красноармейцы, то кто же они?… Вообще это здание было загадочное. Комнаты завалены были наряду с канцелярскими столами и шкафами разной, чуть ли не замковой, мебелью. Чтобы расчистить место, санитары все это сгребли и бросили в полуподвал под лестницами. Те из раненых, которые могли передвигаться, прибредали иногда сюда, извлекали из груды какой-нибудь венский стул с гнутыми ножками и волокли зачем-то в палату.

Начальник госпиталя после прихода женщин отправил нескольких солдат обследовать верхние этажи. Проверили все комнаты. В некоторых из них жили оставшиеся без крова семьи. Большинство комнат пустовало. Жильцы подтвердили, что да, слышали какие-то шаги, но всюду ведь раскиданы дорогие вещи, мало ли, может, кто и приходил поживиться добром.

На грузовиках день и ночь привозили раненых, врачи и сестры валились с ног от усталости, операции шли круглые сутки.

На носилках принесли следующего, переложили на стол. Бледное, обескровленное лицо смотрело снизу на склонившихся над ним людей. «Что, плохо мое дело, доктор?» — «Хочешь что-нибудь передать родным?…»

Раненый мотнул головой.

Валя наложила маску, стала капать хлороформ.

— Считайте, — сказала она, — считайте… Раз…

— Раз, — сказал раненый, — два, три… — Потом уже только губы шевелились, голоса не слышно было.

— Считайте, считайте… — Валя вдруг запнулась на полуслове. Опешив, она смотрела в окно. — Степан Артемович… Степан Артемович… Там… Это не наши!

В ту же минуту на верхних этажах началась пальба, раздались короткие автоматные очереди, все заходило ходуном, перемешалось. Разорвалась во дворе граната.

— К оружию! — скомандовал чей-то голос.

Кто-то стрелял, спрятавшись за санитарной машиной.

— Шестнадцать… — считал раненый. — Шестнадцать, шестнадцать…

Ходячие раненые бросились к окнам, кто-то кричал, чтобы они отошли, кто-то командовал ложиться всем на землю. Санитарки бегали из палаты в палату, оттаскивали от окон раненых.

Автоматчики, на крыше автоматчики!..

С револьвером в руке, поправляя пенсне, пробежал врач. По железной крыше, нагнувшись, бежали два автоматчика. Врач в пенсне выстрелил по ним, автоматчики нагнулись ниже и перебежали на другую сторону.

— Шестнадцать, — в последний раз сказал раненый и замолчал.

— Валя, — сказал Стефан, — проверь пульс. — Он поднял марлевую маску, заглянул в лицо, опустил маску, надел резиновые перчатки.

— Готово, — сказала девушка.

И в ту же минуту кто-то закричал совсем близко:

— Они хотят поджечь здание!.. Подожгли, подожгли!

Потолок над ними чуть не обвалился, со звоном вылетели стекла из окон. В дверях возникло несколько автоматчиков, они удивленно остановились, кто-то из них, не целясь, дал очередь, побежали дальше. Откинув голову, протянув руки вперед, санитарка сделала несколько неверных шагов, стала оседать вдоль стены.

У Стефана оружия при себе не было. Взгляд его упал на финский нож, торчавший из кучи одежды. Он схватил его и, не понимая, что делает, выбежал в коридор. Коридор был пуст, но Стефан уже не мог остановиться.

В суматохе, в беготне, вытаскивая раненых из огня, никто не думал уже, что с кем, — разобраться должны были потом. В дыму, в темном коридоре Стефан разглядел горящую фигуру женщины.

— Валя, — закричал он. — Валя! — И, подхватив, прижав ее к себе, горящую, обжигаясь сам, выбежал во двор.

Все произошло так быстро, что происшедшее в сознании никак не укладывалось. На глазах его, привычных к смерти, умирал сейчас человек, который с ним несколько минут назад разговаривал, улыбался. Он захотел вспомнить, каким было ее лицо, когда он видел ее в самый-самый последний миг. И не вспомнил. Перед ним была сгоревшая жизнь. Со сгоревшими волосами, сгоревшей душой, сгоревшим голосом, смехом, плачем. Сгорела Валя.

Из далекого тумана войны первым возникало ее лицо. Все прочие воспоминания и образы постепенно меркли, забывались со временем. И она тоже забывалась. И вообще пристало ли человеку за шестьдесят таскать в чемодане портрет двадцатичетырехлетней девушки, встретившейся много лет назад на войне. Но большой кусок из его жизни, значительная часть ее осталась с ней, с этой девушкой, и он, молодой, остался там, в далеких, чужих краях, на пройденных вместе дорогах и в том большом городе, где она горела у него на глазах.

В апреле 1945 года вместе с частями 2-го Украинского фронта он вошел в последний город — Вену… Застучали русские сапоги по аристократическому Видену, Альзергрунду… А на оставленных ими дорогах медленно оседала пыль.

После войны его еще пять месяцев не отпускали. Наконец демобилизовался. Тбилиси пробудил в нем смешанное чувство восторга и горечи. Забытая и вновь объявившаяся старая жизнь то радовала его, то печалила. Что именно радовало и что печалило — он и сам не знал толком. Этот вокзал, весь в чемоданах, ругани, беготне, хитрых и готовых улыбках носильщиков, снующих там и тут, столпившийся потный люд, забивший залы ожидания, и вещи, вещи, вещи… и гортанные грузинские выкрики: «Рамбавиа, р-рамбавиа!..»

Дышащий шумом, влажным воздухом и нездоровыми испарениями, Тбилисский вокзал сделался ареной борьбы за существование. Потеряв рассудок, толпа, нагруженная чемоданами, корзинами и разнообразными мешками и баулами, слившись в единый поток, металась от одного выхода к другому. Любое предположение, высказанное кем-то из толпы, ненадолго бросало поток по ложному пути.

Вновь прибывший состав мгновенно оцепляли санитары в белых халатах и вели пассажиров в санпропускник. Потом, швырнув им отяжелевшую, пахнувшую карболкой одежду, бежали встречать следующий состав. Пот лил градом с санитаров, и от одежды их шел тот же тяжелый, душный запах карболки, смешанный с запахом пота и человеческого тела.

Пассажиры, следующие в Ереван, задолго еще до отхода поезда прорвались на перрон. Но все вагоны — непонятно, каким образом и когда, — были до отказа набиты уже. Все зло и возбужденно толклись у тамбуров.

— Где шестой вагон? — спросил Стефан у какого-то железнодорожника. Тот посмотрел на него и, ничего не ответив, двинулся дальше, волоча шинель и чемодан, пытаясь разглядеть в полутьме номера вагонов. Стефан снова спросил у кого-то, где шестой… И снова тот, у кого он спрашивал, ничего не ответил, а вдали кто-то рассмеялся, потешаясь:

— Какое имеет значение, товарищ генерал, садись в любой, весь поезд тебе, радость моя…

Люди осаждали тамбуры и, отчаявшись, подняв на вытянутых руках чемоданы над головой, кидались к окнам, лезли, подпихиваемые, подталкиваемые, подпираемые толпой, а изнутри, из вагонов толкали их обратно, били по рукам, плевки летели, ругань стояла, вопли, крик.

Когда поезд двинулся, страсти тотчас же и улеглись. Помаленьку остывали потные тела, и начиналась дорожная, тряская — с ночным бдением, с пересаживаниями, с прибаутками, острым словцом, шуткой, — самая что ни есть настоящая дорожная жизнь. Стефан ехал в общем вагоне. Армянская речь слышалась со всех сторон. Его тянуло вступить в разговор — произносить армянские слова было такое счастье. Говорилось решительно обо всем: о хлебе, о деньгах, о трудностях, о дороговизне, о возможности новой войны, о Черчилле, о расплодившихся спекулянтах и их махинациях. Рассказывали истории одну невероятнее другой, правда и небылица мешались, трудно было различить выдумку от истины. Но о чем бы ни говорилось, на всем лежала печать войны, и это было самое ощутимое.

Один, из Ахалкалака родом, рассказывал случай с волками. Волки, рассказывал, привыкли за войну человечиной питаться, теперь, подлые, на живых людей бросаются. Совсем озверели… Пассажиры с преследователями волка вместе слышали голос семнадцатилетней девушки: «Унес, унес меня-а-а…» «К оврагу идите-е-е… Теперь наверх, наверх поднимитесь…» В темноте мелькала иногда черная тень мчавшего девушку волка. «Под дерево положил…» — доносился из мрака девичий голос. «Скорее идите, уносит, уносит опять…» До жути, до ужаса хорошо рассказывал человек. «Ах, мамочка, два их стало…» В одном из оврагов голос девушки обрывается, у слушателей мороз по коже проходит.

А в другом конце вагона кто-то рассказывает историю еще более страшную и уж куда как более неправдоподобную. И все снова слушают и верят. Четыре долгих года войны такой оставили след в душах, до того истрепали людей, что удивляться не приходилось.

Свет в вагоне тусклый-претусклый, еле наполнил молочно-матовые лампы под потолком. Рассказчик, войдя во вкус, ведет рассказ, слушатели слушают и вздыхают.

До сих пор еще Стефану слышится временами тот голос дудука. …Старуха и старик. Сидели рядышком на земле, на полу вагона. Вагон качало, и они покачивались в такт.

Старик, опустив низко голову, играл на дудуке. Старуха смотрела перед собой невидящим взглядом. Люди подходили, спрашивали: что-де старик разыгрался так, но какому случаю. Подшучивали, смеялись. Старик не видел ничего кругом и не слышал, старик был самый одинокий человек на свете. Для кого он играл? Он обрывал вдруг одну мелодию, начинал другую, опять обрывал. Иногда доводил песню до конца. В жизни бывает — начнется полоса, идет, плавно до конца доходит, точка. Или играл одно и то же, подряд, долго, одно и то же, одно и то же, одно и то же…

А бывает, незабываемый случай вспомнится и терзает тебя, терзает, терзает. Иногда старик вздыхал, не отнимая дудук от губ, прямо в дудук и вздыхал.

— Может, так, а может, и не так, — отзывалась старуха.

Уже много народу толклось возле них. И все спрашивали, все настойчивее спрашивали, кто такой, что играет, почему не передохнет, столько много играет.

— Не играет, сынок, — сказала старуха, — плачет.

Поезд укачал всех. В окнах мелькали иногда и, мелькнув, исчезали быстро далекие огни. И снова тянулась однообразная черная лента ночи за окном.

На темных, без света, промежуточных станциях поезд останавливался неожиданно и, постояв среди тишины ночной положенное время, снова трогался в путь, укачивая и убаюкивая пассажиров своих — спящих и неспящих. А старик вздыхал в дудук, всю ночь плакал так, один.

— Зеркало твое не играет больше, мама?

Стефан стоял посреди комнаты. Мать, спиной к нему, той же черной гребенкой расчесывала перед зеркалом волосы. Сын вначале не понял, почему мать растерялась, когда он вошел в комнату. Ну, поседели волосы, не прежние черные, ну и что?

Стефан подошел, покрутил завод — годами молчавший механизм заработал, заходили медные и бронзовые колесики, послышался наивный мотив: та-ла-лам. Мать с сыном переглянулись с улыбкой, словно сами вот с годами стали мудрыми, повзрослели, а этот дурачок как был, так и остался — с детским своим голосом.

Не одна мать постарела, у Стефана на висках тоже обозначилась седина, а лицо вроде шире стало, покрупнело как-то, лоб перерезали морщины. Старые жестяные часы, не останавливаясь, мелко дробили время — на се-кун-ды, на се-кун-ды, на се-кун-ды… Менялась жизнь, менялся мир, с каждой секундой старела мать, вселенная вся старела с каждой секундой. С каждой секундой старела жизнь, обновляясь.

Сын Аристо в четвертый класс уже ходил. Смышленый черноволосый черноглазый мальчик. Стефан понял, глядя на этого мальчика, как много потерял он, но об этом лучше было не думать.

— Точными науками интересуется, уже совершенно определился, — сказал отец. — Вполне самостоятельный гражданин. Микаэл, — позвал отец. — Ну-ка принеси последнюю свою модель.

— Не принесу, — раздалось из соседней комнаты.

Стефан понял, что отцу хочется похвастаться сыном, погордиться немножко. И увидел, что сыну не понравилось это, а может, повторяясь часто, наскучило уже, кто знает. И в его глазах сын вознесся над отцом. Но матери тоже захотелось поразить гостя:

— Микаэл, детка, завтра у тебя сольфеджио, ты забыл?

Сын усмехнулся:

— Сольфеджио сегодня было. — И вознесся над матерью.

Сероб работал в мастерской по ремонту радиоприемников. Какие-то темные личности приносили снятые со старых самолетов радиодетали. Сероб разбирал их, собирал снова, обшивал фанерным корпусом и продавал. «На коротких волнах работает, в продаже таких нет, — объяснял Сероб покупателю. — Америку можешь слушать». И складывал в стопку красные тридцатирублевки.

От него Стефан узнал, что жена Андруша Гоар пошла учиться. От мужа никаких вестей не было.

— Одна живет? — спросил Стефан.

— Нет, почему? Родителей Андруша содержит, умница!

— Почему так говоришь? Родители мужа ведь.

— Какого мужа?! Мужа нет!

— Л может, есть? Ничего не значит, что писем не пишет. Ты женись, забудь про нее, — посоветовал Стефан, вспомнив все.

— Подходящей девушки нет, — после долгого молчания вяло сказал Сероб и вдруг взорвался: — Ну кого, кого она ждет! Когда он вернется еще… Восемь лет как нет… Поговори с ней, будь другом, объясни ей все… Со мной она говорить не хочет…

— С ума сошел, — рассердился Стефан.

Глаза Сероба сузились. С ненавистью посмотрел на Стефана. Выругался, наверное, мысленно.

А вечером после работы Сероб зашагал к продовольственному магазину и, когда показалась Гоар с корзиной в руках, вошел в магазин следом за ней.

— Что покупаешь? — спросил вкрадчиво, ласково.

Ответа не последовало. И когда Гоар протянула руку, чтобы взять у продавца килограмм самой дешевой колбасы, завернутой в грубую бумагу, Сероб сказал ей:

— Я такую для своей собаки покупаю.

Ответа не последовало. Гоар уже не было в магазине, а он рвал на себе волосы и корчился, как от сильной боли, и удивленный продавец смотрел и думал, что перед ним сумасшедший, должно быть, или же контуженный.

Новых друзей Стефан еще не завел. В больнице, где он до войны работал, были у него два друга, славные ребята, но они не вернулись с войны. А родственников он своих не любил. Родственники приходили, садились, говорить было не о чем. Но родственники не терялись. Советы ему давали, добра желали. Говорили, что жить не умеет, почему так поступает, а не этак, примеры приводили, на общего знакомого указывали — в кладовщики пошел, теперь в Арабкире трехэтажный особняк строит, деревья уже посадил фруктовые, огород развел. «А у тебя что есть?» Еще про кого-то рассказывали, кто на торговле нажился. Он смеялся, родственники осуждающе головой качали: «Смеешься, не понимаешь еще, не разбираешься в жизни совсем».

Раньше мать разговорам таким значения не придавала, но эти пять лет изменили и ее. Теперь она с вниманием слушала родичей, переводила укоризненный взгляд на сына и этим донимала его вконец. Через две недели после возвращения Стефана они повздорили. Из-за какой-то мелочи поругались недостойной. Через два дня то же самое. «С ней нельзя жить», — неожиданно для себя подумал Стефан, увидев, что второй час уже кружит по улицам, не желая идти домой. А наутро, проснувшись с чувством раскаяния, пошел мириться с матерью. В маленькой кухне с вечно чадящей керосинкой мать, склонив голову, готовила завтрак.

— Мама, — позвал Стефан из дверей.

— Со мной не разговаривай, — сказала мать.

И это задело Стефана. Опять те же мысли о невозможности вместе жить. Отчаяние. Обида. «Стареем оба, — сам себе сказал он. — Два старых человека рядом… Однообразные дни…» Прилежно приходили родственники, распускали сладкие языки.

— Верно, верно люди говорят, — поддакивала им мать.

Родственники со значением переглядывались.

Стефан позвонил из уличного автомата — Аристо дома не было.

— Ты меня помнишь, Микаэл? — с тоскливым чувством одиночества спросил Стефан.

— Помню, Стефан… Стефан…

— Просто дядя Стефан.

— В тот день я застеснялся вас, дядя Стефан, — сказал Микаэл.

— Я тоже. — Стефан сказал, потом опомнился: «Что это я говорю, старый дурак».

— Вы расскажете мне про войну, дядя Стефан?

— Расскажу, когда приду, — смеясь, сказал Стефан.

— А когда придете?

— На днях. Завтра. Послезавтра.

Мальчик помолчал и вдруг ошарашил Стефана вопросом:

— Как ваши дела, дядя Стефан?

Стефан рассмеялся:

— Ничего, — сказал, — через несколько дней выхожу на работу. В той же больнице буду работать, что до войны. Ну до свидания, Микаэл. — Что было еще говорить с ребенком?

— Алло, — сказал мальчик. — Приходите сейчас, дядя Стефан. Придете?

Стефан подумал.

— Иду.

Работа спасла Стефана. Возвращался домой поздно, к ночи. Иногда шел играть в бильярд или засиживался, болтая с больными, в шахматы с ними играл. Была одна женщина, надежды какие-то подавала… И наконец, он задумался о должности, потому что должность — это ведь зарплата, а ему жениться было нужно… Что ни говори, а речи родственников что-то сдвинули в нем. Но, конечно, ничего не получилось.

— Они думают, раз в армии побывали, чин получили, то и знания их увеличились. — Слова эти к нему были обращены, но не он имелся в виду, «вообще» говорилось. — А нам специалисты с подготовкой нужны. Наука вперед движется. Не так ли, дорогой мой?

— Так, — согласился Стефан и не сказал, за чем пришел. «Не могу я за должность бороться; никогда не мог». — До свидания.

— Всего наилучшего.

Невыносимыми были воскресные дни, когда не было дежурства.

— Аванес, — слышался сверху голос Тагуи, — который час?

Стефан каждый раз смеялся, а мать косо глядела на него. Не нравился, видно, ей смех сына.

В дверь постучались.

— Войдите, — сказал Стефан.

— Как это войдите? — рассердилась мать. — Дай сначала спросим, кто, а потом уже «войдите». Кто там? — громко спросила она.

— Это я, — вошла Тагуи. — Здравствуйте. Маняджан, у вас зубной ваксы нету? Может быть, есть? Не знаю, Стефан ведь врач, врачи часто зубы чистят. Или черного перца нету?… И красного нету?

— Тикин Тагуи, — сказал Стефан, смеясь, — почему часов себе не купите, сколько себя помню, вы у всех про время спрашиваете.

— Э-э-э, — махнула рукой соседка, понимаешь, мол, что говоришь? — На что мне часы, шум от них один. Который сейчас час, Стефан-джан?

Стефан поглядел на часы:

— Два.

Тагуи вздохнула — совсем не двигалось время.

Стефан вспомнил, что несколько дней назад в саду 26 Комиссаров видел на стенде ее фото: группа женщин с сумками Красного Креста лежит на асфальте, под фото подпись: «Члены кружка Красного Креста на занятиях — ползут по-пластунски». Женщины недовольно и мрачно смотрели с карточки. Никаких занятий, разумеется, не было — какие занятия на асфальте, фотографировались просто.

— Ты видел, да? — обрадовалась Тагуи. — Хорошая карточка? Немножко я грустная получилась. Грустная?… Маня-джан, если перца нет, немного тонкой соли дай. Тонкой нет, крупную дай…

Закрыв за ней дверь, мать вернулась в комнату и сказала:

— Немножко чокнутая.

— Не немножко, здорово чокнутая, — ответил сын. Новый год приближался. Стефан чувствовал, что это будет грустный Новый год, он и старая мать в маленькой тесной комнатке, за маленьким столом. Стефан сказал:

— Хочешь, елку тебе куплю, мама? — И расхохотался.

Мать обиделась.

— Ну что ты обиделась, что я такого сказал? Не понимаем друг друга, — сказал сын.

— Что ж тут понимать? Сказал бы что-нибудь путное, а то — елка… — Мать передразнила его, сделав гримасу.

— Я не так сказал, — ответил Стефан.

— Так. Именно так. Еще и смеешься надо мной, издеваешься.

— Разве я смеюсь? — От грусти и одиночества ему хотелось плакать. Комната их была крошечная, с одним-единственным узким и длинным окном, забранным с улицы решеткой. — Я вообще не смеюсь, — отводя взгляд, сказал сын. — И для чего придумали воскресенье, кому оно нужно?…

— Ты, может быть, не устаешь. Есть много людей, которые устают на работе. Воскресенье для них.

— Я не тебе говорю, мать. Я сам с собой разговариваю. Не отвечай мне.

Свет в комнате был слабый, раздражал его. Он попробовал было сменить лампочку, но мать воспротивилась, сказав, что глаза ее от яркого света болят.

— Ослепну, кто ходить за мной будет?

— Я! — сказал Стефан, сжимая зубы. — Я, черт подери!..

«Как же это так получается, кто виноват, — терзался Стефан. — Моя мать… Она изменилась или я? Или жизнь? Что? И что мне нужно? Вот скажи — прямо сейчас скажи, Стефан, что тебе нужно? Скажи, и будет. Просторная квартира, должность, жена и дети, красивая одежда, обильная еда, почет и уважение. Ну вот скажи, хотел бы ты быть главным врачом?… — Молчание. Стефан молчит, словно у него нет желаний. — Покоя, уснуть бы на пять лет, потом проснуться. А в мире все изменилось. Себе — ничего не хочу».

От фронтовых товарищей иногда приходили письма, вначале частые, расставаясь, обещали не забывать друг друга. Тон писем был спокойный, но вот, черти, — жизнью жили неспокойной: не нравился город, подавались в другой, работа не по душе бывала, бросали, уходили, личные встречи на жизнь их влияли. Во всяком случае, какая-то теплота и надежда присутствовали в этих письмах. Это неколебимое, всегдашнее «ничего!» русского человека, его вера в будущее и уверенность в своих силах.

…На правах старых знакомых приходили к ним с ночевкой приехавшие в город по делам сельчане. Мать Стефана встречала их всегда приветливо, и у них сделалось привычкой останавливаться в городе в доме врача Стефана.

— Добрые люди, — говорила мать про них, — когда ты на фронте был, продукты мне приносили, помогали. И что ты им такое сделал, что любят тебя так, довольны?

Председатель Аршак с каким-то крестьянином по имени Симон пять дней у них жил.

— Новости? Ну какие в деревне могут быть новости? Живые по земле ходят, мертвые в земле лежат.

— Жизнь трудная?

— А то легкая? — вздохнули гости.

На керосинке черный чайник выкипал, пускал струи пара, окно все запотело, никто не замечал.

— Тут ты идешь, — сказал Симон, — кругом сухо, асфальт. Тут и обувь цела останется и все. Садишься в трамвай, с трамвая слезаешь, пожалуйста, садись в автобус. Приходишь домой — и электричество тебе и радио, слушай себе песни. Каждый день кино. Каждый?

— Да, — ответил Стефан неохотно, — каждый.

— Ну вот. Когда хочешь — смотри кино, хочешь — с женой смотри, хочешь — один. Карусель есть?

— Да.

— Л у крестьян, что крестьянин видит?…

— Слушай, Васил-даи… Их Гурген не вернулся, как они там?

— Плохо. Дети температурят все трое, и Антик температурит. Вообще малярия одолела всех. Врач у нас была, ничего не понимала, не смогла помочь никому. Теперь даже ее нет. Народ о тебе вспоминает, Стефан.

— Что говорят про меня?

— Ты много для нас сделал, Стефан. Такое не забывается.

— Если вернусь, обрадуются люди?

— Спрашиваешь!

Чайник изо всех сил плевался в окно. Вошла мать, сняла чайник с огня, убавила пламя в керосинке. Чай с лимоном оставил гостей равнодушными.

На пятый день председатель с Симоном перевязали веревками фанерные чемоданы.

— Очень благодарны вам, — сказали хозяйке.

— Не за что, всегда пожалуйте, — сказала мать Стефана. — На здоровье.

Вечер был, они ждали трамвая в сторону вокзала. Стефан снова спросил:

— Ну, так если вернусь, обрадуются?…

И председатель снова сказал:

— Спрашиваешь…

— Да ну, Стефан, — вмешался Симон, — делать тебе нечего, живи себе в городе, что придумал еще…

Показался трамвай из-за угла. И пока он подошел к остановке и стал, Стефан уже принял решение. И, пожимая руку председателя, сказал ему:

— Раз так, поди и скажи всем — доктор Есаян сошел с ума, снова хочет вернуться в село…

«1946 год был, — сказал себе врач, — совсем рассудок потерял тогда…»

Свет фар осветил стену. Этого дома не было тогда. Второй дом. Этого тоже не было. Все новые дома. И новые люди. Тогдашние дети, бежавшие вслед за автомобилем, босоногие, в драных штанах, теперь отцы семейств.

Наконец осветилась та стена, возле которой спустился он с борта грузовика много лет назад. Машина остановилась, водитель не выключал фар, мягкая пыль поднялась и осела. Из кузова попрыгали люди, разошлись, пожелав спокойной ночи всем.

В кабине врач и водитель поглядели друг на друга.

— О чем задумался? — сказал врач.

— Извини, доктор, очень усталый я, не могу тебя до твоего дома везти.

— Ты об этом думал? — Стефан открыл дверцу и сказал выходя: — Поезжай. Все в порядке, спокойной ночи.

— Доктор, милый, извини меня.

Стефан рассердился, не ответил больше. Зашагал с перекинутым через руку пиджаком. Он почти никогда не надевал его. Всегда таскал с собой, но надевал редко очень. Машина обогнала его, уехала. Мигнули красные огни, и машина скрылась за поворотом.

Врач остался один.

«Опять возвращаюсь, — сказал он себе, вспомнив то свое, в сорок шестом году возвращение в село. Была такая же ночь. Керосиновые лампы освещали изнутри дома, электричества не было еще. — В жизни еще я не делал правильного шага, не поступал разумно. Сознательно или бессознательно — все делал не так…» Он молча шел по спящему селу. Человек вышел навстречу, поздоровались в темноте, разошлись. «Моя жизнь прошла»… Второй человек повстречался — поздоровались, разошлись. «Один остался…» — И снова он вспомнил возвращение сорок шестого года. — А в тот день я был радостный… В селе можно погрязнуть и застрять. Раствориться, перестать быть, сделаться несчастным. Я уже тогда знал это. И, зная, все-таки вернулся. И был радостный. Трудно объяснить, почему. Очень радостный я был, очень…»

В то утро сорок шестого года было много улыбок.

И почти все улыбки были желтые. Эпидемия малярии охватила село. Ничего не помогало, никакие средства. Самым распространенным было свое местное средство — страх: считалось, что, если напугать больного до смерти, болезнь отпустит. И на человека, бившегося в ознобе, внезапно опрокидывали ведро холодной воды. Или заставляли больного стоять во время приступа, не ложиться ни в коем случае. Ничего не помогало все равно.

Отправляясь к Василу домой, Стефан забыл захватить гостинцы для детей. По дороге вспомнил, но подумал, что, может быть, так лучше даже: «Еще посмотрим, как все будет». Дороги от дома к дому были короче теперь — в селе почти не осталось изгородей, все истопили за годы войны. Короткие тропки пролегли между домами. И, видно, часто ходили друг к другу за каждой мелочью — тропинки утрамбованные были.

Стефан выбрал такое время, чтобы Васил был дома.

Васил действительно был дома. Не особенно удивился приходу Стефана. Стефан увидел, что брови у Васила совершенно белые.

— Как живете, дядя Васил?

Васил на вопрос не ответил.

— Пройдем в дом, — сказал.

И каждый из них подумал в это время о том, кого не было уже на свете среди живых, о Гургене.

На длинной и широкой тахте лежали двое детей — Артуш и маленькая. Средняя, Маргуша, смотрела из-за стола грустными глазами на незнакомого человека.

— Для детей гостинцев из города привез, забыл захватить, — неожиданно сказал Стефан и сам удивился. Это было похоже на оправдание. Словно он виноватым себя чувствовал перед этими детьми и стариком.

— Ребят лихорадит, Артуша через день, Маргушу через три дня, а младшая и не встает вовсе. Младшая Цовик.

Стены в комнате не были оштукатурены, а были газетами обклеены, одного и того же дня газетами, одно и то же фото повторялось на стене, то вверх ногами, то вбок, то срезанное.

— В разное время лихорадит, — сказал Васил. — Когда у Цовик начинается, у Артуша уже к концу идет, я их вместе укладываю, одному холодно, у другого жар, ребенок окоченевший бывает, Артуш ребенка греет и самому прохладнее делается…

— Дед, а дед… мерзну, — сказала маленькая из-под одеяла, и слова разбились на слоги под ее отчаянно стучавшими зубами.

Васил подоткнул со всех сторон одеяло, положил сверху руку.

— Не закрывай так, — из-под того же одеяла сказал Артуш. — Жарко. Воды хочу.

С улицы вошла Антик. Сидевший у стола человек показался знакомым. Подошла ближе:

— Ты, Стефан?

Глаза Антик были желтые. Мелькнуло тенью знакомое выражение, исчезло. Антик. И она и не она. И новая Антик, которая стояла перед ним, была так же хороша, как та, которой не было больше. Он увидел промелькнувшие в глубине лица мысли и почувствовал, что Антик, как всегда, поняла его. Всегда так бывало. Но они никогда не говорили об этом: оба знали — невозможно ничего. Теперь оба поняли, что возможность эта наступила. И поняв, оба опустили взгляд.

Взглянув на Антик второй раз, Стефан увидел, что Антик устала от скучного однообразия своих дней. И еще он страх в ней заметил. Страх внезапно потерять все привычные чувства, страх перед переменой жизни.

— Ну что нового у вас, что хорошего? — сказал Стефан.

— Хорошего? — переспросил Васил.

Антик зашла за занавеску, вернулась с тарелкой риса, села к свету, стала из риса мусор выбирать.

— Не надо ничего, Антик, — Стефан поднялся, — не беспокойся. Тебя тоже лихорадит?

Антик кивнула:

— Да.

…Собрали общее собрание. На повестке дня была малярия и методы борьбы с ней. Выступал Стефан. Когда объявили его имя, он собрал свои листочки, пошел на сцену.

— Во-первых, всем вам здравствуйте, — сказал он.

Зал зааплодировал, засмеялся.

— Разносчик малярии, самка комара…

Слушали внимательно. Некоторых залихорадило прямо среди собрания.

— Дайте сказать, — поднял после доклада руку Васил. — Что комар разносит болезнь — верно, принимаю, что комар плодится на болотах — тоже верно. Но тут еще один вопрос имеется. Почему комар взялся за людей? Потому что скотины не стало, в селе скотины почти не осталось, а та, что есть, на ферме вся, от села далеко. Потому комар взялся за людей. Это тоже учтите себе.

— Что же ты предлагаешь, дед? — сказал приехавший из райцентра товарищ. — Ферму с гор спустить или же вам по корове раздать, а? Это у тебя на уме?

Васил нахмурился, сказал мрачно:

— Твоя шутка, товарищ, совсем не к месту. Мы сейчас о беде нашей говорим, а ты смеешься.

Председательствующий был странным образом торжествен и серьезен. На сцене горели три керосиновые лампы. Собрание кончилось, заснувших разбудили, стали расходиться по домам. Рассыльный Мгдуси взял одну из ламп, пошел перед гостем, показывая путь. На улице мужчины защелкали кремнями, закурили самокрутки и медленно разбредались.

Стефан принес купленные в Ереване подарки. Блуза для Артуша, желтая, шелковая, оказалась велика. Голубые туфли для Маргуши тоже велики были. Ситцевые платьица для маленькой были велики. Все трое как-то щуплее оказались, тщедушнее, чем те, что были в его воображении.

Артуш был смуглый мальчик с черными кудрями, и глаза черные, белков почти не видать, и от этого лицо его лишено было яркости. Что-то темное было в его взгляде. Маргуша, с грустными глазами Антик на худеньком лице, смущенно сторонилась Стефана. А младшая Цовик, живая и проворная, схватила в охапку платья и села в постели. И не подпускала к себе никого. Только Стефан делал шаг к ней — она таким закатывалась ревом… Так и не смог Стефан отобрать у нее ее платья, чтобы примерить их на нее. Дома никого из взрослых не было, ни Васила, ни Антик. Стефан специально так пришел, чтобы их дома не было. Артуш напялил большую рубашку — длинные рукава чуть не волочились по полу — и напоминал обезьянку шимпанзе.

Стефан посадил Маргушу на тахту и еще раз убедился, что туфли велики ей. И тут бесшумно вошла Антик. Дети бросились к ней:

— Мама, смотри, смотри, что он принес…

Показали обновки. Антик растерялась, на подарки не стала смотреть, словно не замечая радости своих детей. Артуш понял ее, не спрашивая ничего, молча снял рубашку, положил на тахту:

— Почему снял? — спросил Стефан.

— Рукава длинные…

— Длинные — мать подкоротит.

— На папиной машинке? Папину машинку продаем.

Стефан высыпал из кулька круглые, обвалянные в сахарном песке конфеты, роздал детям. Дети, каждый, пересчитали свои конфеты. Друг у друга спросили: «А у тебя сколько?» Артуш ударил по руке Маргуши — у Маргуши остались только две кругляшки. Мать, которой неприятно было все это, рассердилась, прикрикнула на сына:

— Сейчас же отдай обратно, сию минуту.

Маргуша взяла свои конфеты, и выражение ее лица не изменилось, как не изменилось оно и тогда, когда у нее отобрали конфеты. Цовик, прижав платья к себе, мрачно смотрела на всех с тахты.

Стефан развернул один из свертков — мыло, два больших, невообразимо больших куска желтого прекрасного мыла. Еще сверток развернул. Антик словно во сне увидела — одно мгновение только — синюю кофту. И в последнем свертке была черная суконная рубаха, немножко поношенная, — для Васила. Потом он положил палец на один мешок — тут макароны, и на другой — а это сахар.

Антик испугалась. Если бы подарков меньше было — отказаться нетрудно было бы. Но даров было так много, Антик испугалась того груза, который Стефан, желая сделать им добро, взвалил на их семью.

Ничего удивительного в том, что Артуш расхаживал в желтой шелковой рубахе, а Маргуша, надев большие, не по ноге туфли, стояла на одном месте и не двигалась. И что Цовик бегала по двору в перешитых на нее ситцевых городских платьицах — ничего удивительного во всем этом не было. Они были внуками Васила, а Стефан с этим семейством связан с незапамятных времен — все про это знали. Но своей кофты Антик ни разу не надела, Васил даже не узнал про такую кофту. Черную рубаху он носил с удовольствием, в первый же день пошел в ней в сады работать. Все похвалили Стефана, узнав.

Стефан сказал Антик:

— Я одно лекарство с собой привез, заграничное. Против малярии. Хочу ребятам уколы сделать, никому не говори, у меня всего пятнадцать ампул, еле детям хватит.

Вечер был, на столе горела керосиновая лампа. Стефан достал из кармана ампулу с горчичного цвета жидкостью. Отбил головку, наполнил под светом шприц.

— Придержи одеяло, — сказал он Антик.

Артуша перевернули на живот. Потом Маргуши была очередь.

— Цовик, умеешь считать? — спросил врач, заголяя ребенку спину.

— До трех, — сказала девочка.

— Ну, начинай считать… Раз… — И сделал матери знак, чтобы та крепче держала ребенка.

— Раз, — сказала девочка, — два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, двадцать один… Больше не знаю.

Врач взял четвертую иглу. Антик побледнела. Ни за что она не согласится, ни в коем случае. Врач раскрошил в вате горлышко у четвертой ампулы и, набрав в шприц лекарство, повернулся к Антик. И она молча, не сказав ничего, повернулась, легла на тахту. Детишки смотрели внимательно из-под одеяла. Со стола глядела на все лампа.

— Ну что напряглась так, дети не испугались, а ты боишься? Расслабься. — Он почувствовал, как еще больше сжалось тело под иглой. — Боишься, Антик? А?

Антик почувствовала, что он улыбается.

«Подбадривает меня».

— Помогают уколы, доктор? — сказала она.

На следующий день он снова пришел со шприцем. Поужинали вместе. А однажды навстречу ему из-за стола с криком поднялся Артуш:

— А сегодня меня на уроках не лихорадило! Товарищ Эрикназ спросила, а я не сказал, что ты уколы нам делаешь!

Он долго сидел в тот день с ребятишками, говорил с ними о чем ни попало. Из курятника выскочила курица, только что снесшая яичко, забегала, разгоряченная, по двору. Маргуша улыбнулась:

— Курица говорит: «Трак-трак-трак-тракторист…»

Курица действительно это говорила: «Трак-трак-трак-тракторист…» Они долго смеялись, глядя на курицу.

…С поля с женщинами возвращалась по тропинке Антик. Женщины говорили что-то, а Антик думала, что Стефан сейчас у них дома, с детьми ее.

Она никогда не думала, что будет дальше. Для нее дальше не существовало. Был день, который начинался с рассветом. Она уходила на работу, возвращалась, ложилась спать. День кончался. Наступала ночь. Ночь сменялась новым днем. После того как пришло извещение о смерти Гургена, все дни и годы так проходили… Одна, забрав двух детей с собой, вышла второй раз замуж, другая, оставив детей у родителей мужа, вышла замуж тоже. Женщины обсуждали их, всякие высказывались мнения…

Обо всем рассказывает без стеснения вдова, рассказывает, и смеется, и шутит, потом в полдень, во время полуденного обеда все хлопают в ладоши, рассевшись кругом на земле, а она пляшет в голом поле, видная со всех сторон, кругом ни кусточка, ни дерева — за сто километров видать. А терять ей нечего, вдове, — ни мужа у нее, ни жизни, ни житья. Пляшет и радуется, как ребенок. А через час полет рассаду, склонив голову, и кетмень в ее руке опускается-поднимается, опускается-поднимается. И вдруг кетмень не поднимается больше, а голова вдовы еще ниже склоняется, клонится, клонится до самой земли, и вот она, опустившись на колени, плачет, заходится от рыданий. И бросается на землю лицом, лежит плашмя. Кто-нибудь замечает, заметив, подходит, садится рядом, кладет руку на плечо.

— Послушай, Тамар… Тамар-джан… Слышишь, нет…

Вторая подходит женщина, третья. А Тамар орошает черную землю слезами, плачет, остановиться не может. Подруги хотят утешить ее, но плачут с ней сами. Потом долго вздыхают и говорят осипшими от слез голосами:

— В этом светлом мире для чего это надо посыпать себе голову пеплом…

И снова вздыхают все, и словно из-под земли:

— Для меня все кончено, нет жизни для меня, конец.

И это говорит та жизнь, которая отплясывала минуту назад лихо и легкомысленно…

Заходит солнце, тени далеких гор тянутся, доходят до полей. Потом тени соединяются, получается одна большая всеобъемлющая тень — вечер. Тишина, молчание. Откуда-то посвист доносится. На черте горизонта какая-то точка чернеет. И песню насвистывает, слова которой — о любви. По дороге, ведущей в село, идут женщины, некоторые с вязаньем в руках — носки на зиму вяжут. Разноцветные клубочки спрятаны в карманы, конец нитки прикреплен к спице. До самого дома двигаются спицы в руках у женщин. Они идут и говорят — а пальцы, знай, делают свое дело. О чем говорят женщины? Работа — их доля ежедневная. Работа днем, и немножко любви ночью, неровная ласка раскрытых объятий, неумелая, случайная встреча губ…

Тамар и Антик оставались обычно последние. Потом и Тамар сворачивала направо, к своей калитке. Антик продолжала путь, довязывая на ходу незаконченный носок. На следующий вечер то же самое. Все время, все вечера одно и то же. Разве что носок довязывался до конца. И начинался другой. Так вот.

…Был конец мая. Они снова возвращались домой по потерявшейся в сумерках тропинке. Весенний радостный день погас, только в воздухе чувствовался острый, крепкий аромат, который напоминал, что весна, что она там — в темноте. И вопреки всему сердце нещадно билось в груди, и возвращающиеся с полей женщины испытывали страх перед затаившейся в засаде, укрывшейся в темноте молодой жизнью, которая вот сейчас наскочит, уведет, оплетет и задушит в своих объятиях…

— Хорошо тому, — послышался голос Тамар, тяжелый и прерывистый, как вздох, — хорошо тому, кто сегодня ночью не один будет спать, хорошо тому, кто имя свое ночью шепотом услышит, чьи руки не останутся ночью пустыми…

В двух шагах шла Тамар, а Антик в темноте казалось — кто-то другой идет рядом, вздыхает и говорит голосом Тамар…

— И что нас всех ждет впереди? — сказала Тамар. — Пропади все пропадом, несчастные мы… — сказала и, схватив вдруг руку Антик, поднесла к своей груди, упругой, почти девичьей. — Ну что, что я видела в жизни, двух месяцев даже вместе не прожили… Моя мать для чего меня рожала на свет, для чего мне все это бог дал — чтобы каждый день в поле идти и возвращаться, в поле и обратно? В поле и домой? В поле и то лучше, чем дома. Я и домой-то не хочу возвращаться.

Ночью Антик лежала с детьми рядом, глядела в темный потолок. И вдруг забывала, что сама она мать, а рядом ее дети лежат. И, забывшись, шла несуществующими дорогами, встречала несуществующих, воображаемых людей, воображаемое счастье испытывала. И когда, очнувшись, останавливалась, видела, что кругом ложь. И все мгновенно рассыпалось. И действительность ей оставалась в виде потолка над головой. Рядом ерзали во сне дети, и она протягивала руку и притрагивалась к их маленьким тельцам, прислушивалась к их сладкому посапыванию и с гордостью думала об их завтрашнем дне. И видела в этом завтрашнем дне себя — серьезную, спокойно наставляющую детей, мудрую мать. «Будем жить, — улыбалась она. — Права она, а не та, которая не хочет с поля домой идти, к своим детям не хочет и, приложив руку ко лбу, вглядывается в даль: «Кто бы это был тот всадник?»

Весной Васил продал швейную машину сына и купил трех овец, корову, двух боровов. Вдруг узнали, что новый закон вышел, позволяющий держать крестьянству свою скотину. Он ни за что бы не продал машину сына, но, когда вышел закон, он, Васил, понимая всю пользу этого, пошел на решительный шаг.

— Это очень разумный закон, очень правильный для народа, народ ждал этого. Значит, наверху думают о народе.

Врач сказал:

— Если осенью не повторится — значит выздоровели все.

Пришла осень. Артуш и Маргуша пошли в школу. Дед вел приготовления к зиме, заготовлял исподволь хворост, складывал во дворе. Дети вспомнили, что в прошлом году в это время, когда подступала болезнь, они залезали на вязанки хвороста и грелись на солнце. Хворост напомнил им о выздоровлении. У Антик тоже прошла желтизна в глазах. Но радость ее была оттого, что дети выздоровели.

Антик вспомнила, как Стефан принес эти ампулы, как она нехотя позволила, чтобы он и ей заголил спину. Вспомнила события, последовавшие за этим, самое последнее из них: вчера он сидел и учил с Маргушей уроки:

— Антик, Маргуша очень хорошей ученицей будет, у Маргуши большие способности.

Антик представила мысленно его крупнотелый добрый облик: «Столько помог нам, а мы, что мы для него сделали?» Представила комнату врача. «Пол немытый, стекла грязные, посуда грязная». Поняла, что это грустное существование. «Хоть бы одежду принес, постирать мне дал». Решение возникло неожиданно — пойти к нему. Она никогда еще не была у Стефана в комнате. Она подошла к зеркалу, посмотрела, волосы убрала, подняла ворот, посмотрела, снова пригляделась. Сердце забилось неспокойно. Мысли заторопились, она смотрела и не видела больше себя в зеркале. И не было больше ни единой мысли — картины сменялись одна за другой, связные, как на экране, одна картина была продолжением другой, все шло к какой-то развязке…

Она поднялась от зеркала, осмотрелась, словно прощаясь со всем, что было в этой комнате и в этой жизни. Карпет на стене напомнил ей молодость, те дни, что впоследствии кажутся сном. Знакомые молчаливые предметы, бессловесные свидетели, и вы стареете. Разрушаетесь. Большие ножницы, висящие на стене, раскрывшись, разрезали молчание комнаты. От печали большой Антик чуть не заплакала. Достала из сундука чистое белье, переоделась. «Что делаю?» — подумала, но остановиться уже не могла. Дрожь какая-то била тело, и непонятная поспешность овладела всем ее существом. От двери Антик оглянулась, окинула комнату взглядом. «Только бы детей не повстречать, только бы они не попались по дороге». Закрыла за собой дверь. Прошла расстояние, лежавшее между комнатой и лестницей, снова остановилась. Чувствовала на теле чистоту долго не надеванной одежды и стесненность, напомнившую молодые годы.

С лестницы спустилась, поглядела на ворота, вспомнила тот день, когда смотрел на нее оттуда Стефан — остановился на секунду по пути и смотрел. Шел по дороге, остановился и смотрел. Антик вспомнила все случаи, вспомнила, что Стефан всегда на нее глядел. Ни слова никогда не сказал. Она понимала, что значит столько лет смотреть и ни слова не сказать. И то, на что была согласна уже ее душа, было чистым. Тяжелым до отчаяния. Печальным. Но чистым.

Она прошла по узкой тропинке под деревьями. Сад редел, замолкли все голоса, только ручьи звенели, словно текли по медным камням — не обычным.

Стефан возвращался от больного. Калитки в осенние сады были распахнуты, он возвращался садами домой и сквозь листопад глядел перед собой.

Уже темнело. Вздохнув, он опустил голову: «Пойду домой», — сказал он. Каждый раз он выходил утром из дому с какой-то слабой, смутной надеждой, а возвращался в потемках, вдвойне печальней утреннего.

В комнате его горел свет. Он толкнул дверь.

— Антик?

Комната преобразилась, стекла в окнах блестели, сиял и приятно пахнул пол, паутины в углах и на потолке не было. На тахте лежал узел с грязной одеждой. Ему неприятно стало оттого, что Антик видела его тоскливое, неубранное жилье. Она сидела у стола перед лампой. Значит, ждала его. Он подошел, сел против нее. Поглядели друг на друга.

— Почему свет слабый, подними фитиль, — сказал Стефан. И сам двумя пальцами взялся за колесико.

Покрутил, захотел поднять фитиль, ярче сделать свет в комнате, но заторопился, в обратную сторону подкрутил язычок фитиля. Стало темно. Он вдруг притих, улыбка сошла с лица: «Неужели сейчас»…

Антик молча смотрела на него. Слышалось ее дыхание только. Стефан еще немножко покрутил колесико, комната почти погрузилась во мрак. «Что это я делаю», — подумал он. Но Антик молчала и не двигалась, и он почти загасил лампу. «Конец», — сам себе сказал он. И еще он подумал… о чем подумал Стефан в эту минуту? Фитиль еле горел, лица Антик почти не разглядеть было. И не темнота была в комнате — годы, которые уводили Антик вслед за собой. Он совсем прикрутил фитиль… «Конец…»

Увидев снег, Маргуша сказала: «Дед Мороз муку сеет». Артуш засмеялся над сестрой. «Снег это, дура, не мука». Но Маргуша была поэт — никто этого еще не понимал.

Дороги покрывались снегом.

Васил в душе был спокоен. Дрова были сложены во дворе, сено — на крыше хлева. Скотина в тепле, защищенная от всяких напастей. И в доме вот трещит печурка, потрескивает, вырываются блики из-за железной дверки и щелей, прыгают на потолке и стенах. На улице крупными хлопьями валит снег. В доме внутри тепло, сытно. То же и у Аракела дома — старая печурка, дрова сложены во дворе, сено — на крыше. И он, Васил, довольный, взял на закорки Цовик и, сидя на тахте, играет с девочкой, наклоняется — вот-вот уронит ее, выпрямляется, приговаривая смешные слова незатейливой присказки:

— Масло бьем, масло бьем, водичку Маргуше, Артушу масло, масло бьем, масло бьем…

— А я? — поражается Цовик. — А мне что, ничего?

— Масло бьем, масло бьем, водичку Маргуше и Цовик, Артушу масло-о.

Васил думает, что близится весна, сена, значит, хватило, весной две коровы отелятся, овцы ягнят принесут, козы тоже. Молоко, мацун, сыр — всего вдоволь будет. Проживем, что бы ни случилось. Масла, может, даже продадим немножко, детям из одежки кой-чего купим. И у Аракела так же — корова отелится, хорошо…

— Масло бьем…

Невестки молодчины оказались обе, еще два-три года если выдюжат, дальше легко пойдет. Артуш большой будет, помогать начнет, сыновья Аракела подрастут…

— …масло Артушу нашему-у-у…

Хорошо, что швейную машину Гургена сообразили все-таки продать, коров купили, овец, шутка ли. Продать трудно было машину эту, память ведь, еле скрепился Васил, чтобы не заплакать, когда покупатель, погрузив ее на свою телегу, выехал со двора. Но зато коровы сейчас есть, овцы в хлеве…

— Масло Артушу вкусное, Маргуше водичка, Цовик водичка…

Антик мыла в кастрюле мясо, принесенное Стефаном.

— Не моют мясо, сок выйдет весь, — говорит Васил и продолжает думать: «И мясо едят, и обед всегда горячий есть, и одеты-обуты ничего…» — Говорю, сок весь выйдет, не моют мясо, слышишь… Артуш, безобразничаешь, сними с печки мясо, выбрось… Масло Маргуше, маслице Цовик, водичка Артушу-неслуху, да-а-а!..

— Мне масло, мне! — не выдерживает такого низвержения с пьедестала Артуш.

Снег валит на улице. Ребята, выстроившись у окна, выглядывают на улицу. И Артуш говорит:

— Весна придет, травы наберу, корове отнесу, овцам нашим…

— И мы, — подхватывают девочки.

— И вы, — снисходит брат.

— Ягод в лесу наберем. И цветов. Я фиалок для пашей учительницы нарву, — говорит Маргуша.

— И я нарву, — лезет Цовик, — нашей учительнице.

Артуш и Маргуша смеются над младшей, неразумной, которой еще не скоро в школу.

— Артуш, ты станешь пастухом, ладно? — говорит Маргуша. — Дед тебе свистульку из дерева вырежет, ты будешь пасти стадо в горах, а мы будем рядом ягоды собирать.

— Нет, я фиалки хочу, для учительницы, — говорит Цовик.

А снег хлопьями падает, падает, устилает всю землю.

Васил облокотился на подушку, ноги к печке протянул, любуется не налюбуется на детей. Словно на глазах взрослеют. Очень-очень был доволен Васил, из головы не шли коровы, овцы, козы и свиньи, купленные на вырученные от швейной машины деньги. За ситцевой занавеской стояли три больших мешка с зерном. Вид их внушал уверенность. «До самого лета прокормим вас, — говорили они, — не бойтесь ничего».

Запахло обедом. Семья собралась вокруг стола, ребята с ложками наготове смотрели в сторону печки на дымящийся, горячий обед в казанке.

— Стефан не пришел, — сказал Васил.

— Вы ешьте; он, может, и не придет. Я ему отнесу потом. — Антик поставила перед Василом полную тарелку.

Васил положил деревянную свою ложку, подождал, пока Антик налила всем. Сколько раз он ей говорил: «Обед сначала младшему наливают, потом старшему». Но Антик всегда ему первому подавала. И самое лучшее в обеде — весь жир ему доставался. И когда он в очередной раз сказал ей: «Сначала младшему, лучшее младшему», Антик шепнула ему на ухо: «Ешь, чтобы за нами смотреть, кто же за нами смотреть будет…»

Блики огня озорно прыгали по стенам. От еды и теплой печки, от запахов очага по телу какой-то покой разливался, сладкая какая-то дрема.

По дороге к роднику Антик зашла к Стефану. Обед ему принесла, оставила. Стефан из больницы возвратился поздно. Пришел — а на столе знакомая миска. Стефан подобрал щепки под печкой, развел огонь, поставил миску на огонь. И кусок хлеба положил рядом — вкусный аромат подгорающего хлеба и обеда разошелся и заполнил комнату. Он отломил от хлеба ломтик, стал жевать, вспомнил… И не вспомнил даже, а почувствовал. Он взял миску в руки, взял подогретый хлеб, накинул пальто на плечи и вышел на улицу. Снег скрипел под ногами. Тишина стояла удивительная. Он представил уже пустой стол. Представил, как войдет в комнату и поставит на этот стол миску с обедом и хлеб. Представил радость детей. Это больше, чем его голод, чем его сытость, чем его покой, чем его сон. Это больше, чем что-либо. Такого большого чувства он еще не испытывал.

Ржавая некрашеная дверь. Он вошел в комнату. Дети вскрикнули, но услышали тут же знакомый голос врача.

— Ну-ка, где лампа у вас, зажигайте, — сказал Стефан.

Миску на стол положил. Рядом — хлеб. Приложил руку ко лбу лежавшей в углу женщины:

— Все прошло, спи спокойно. — И вышел быстро, пошел обратно. К себе.

Поели, потом мальчик сел к печке поближе, обмакнул перо в чернильницу.

— Пиши, — сказала мать. — «Заявление. Прошу, имея в виду положение нашей семьи, выделить нам пять килограммов пшеницы…» — Она диктовала по буквам, боялась, чтобы ошибок не было, как будто что-то зависело от этого. — «Очень прошу не отказать в помощи. Точка».

Красивая и трудная была зима. Равномерно и неторопливо крутясь, земной шар повернул наконец к солнцу ту свою часть, где находились Артуш, Маргуша, Цовик и все другие дети, пишущие заявления под диктовку матерей. Начиналась весна. Такая же прекрасная, такой же красоты, что и зима.

В марте отелилась корова, в апреле овцы и козы принесли приплод.

Васил со своей долей хлеба в кармане шел работать в колхозные сады. Ширин, вытянувшись во весь свой исполинский рост на земле, рвал мальву. Васил подошел, увидел — под носом у Ширина сопля лежит, протянулась, дорогу к губе пробивает, а сам Ширин срезает тупым ножиком ростки мальвы, отряхает от земли, бросает в мешок.

Васил остановился над ним:

— Ты что делаешь, Ширин?

— Траву на обед собираю, не видишь, что ли.

— А сопля что висит?

Ширин не расслышал.

— Сварим траву — обед будет, — сказал.

Васил горько улыбнулся… Пять лет так прошло — пять лет Ширин, лежа на земле, лениво срывал траву-мальву. Васил его еще давно спросил:

— Ширин, с тобой что случилось, почему делом каким-нибудь не займешься, земля в пожаре, смотри, молодых, смотри, совсем не осталось.

Ширин ответил ему тогда:

— Мне что, у меня сыновьев нет… Одно брюхо, одна башка, как-нибудь перебьюсь…

Ничего Ширин не потерял. Никого. С чем был, с тем и остался, — то же брюхо, та же башка.

— Сегодня ел что, Ширин? — спросил Васил.

— Сегодня… — усмехнулся лежавший на земле великан. — Ты спроси, ел что-нибудь Ширин последние четыре дня…

— На, держи. — К рукам Ширина упал полукруг хлеба.

— Это что?… Хлеб?

А Васил пошел в сады через вспаханные и засеянные им самим поля. «И сыновей потерял я, и хлеб тебе даю я». Сам маленький, всего один человек, шел среди необъятных, нескончаемых полей. И все здесь было делом его рук — и пахал он, и сеял он, а придет лето, Васил в поле косить начнет. Правда, он меньше всех заработает, потому что по старой привычке медленно косит, за каждым колоском наклоняется, но это очень старая привычка, не может изменить он ей.

Летом у них отелилась вторая корова.

Приближаясь к дому, Есаян заметил, что в его комнате горит свет. Кто-то забыл выключить. Кто? В окно видна пустая комната. Внутри — никого. Он вошел в сени, толкнул дверь. На столе — знакомая миска. Он огляделся, улыбнулся: «Давно ты сюда не приходила, — сказал он, словно Антик из угла смотрела на него, — а время выбрала, чтобы меня дома не было, чтоб не столкнуться со мной». Он приложил руку к миске — обед был остывший, холодный. «Поздно, — подумал, — завтра поем». Посмотрел на постель — чистое белье на постели было. «Для чего меняла, уезжаю ведь…»

Кто-то поднялся по ступенькам, остановился у двери.

— Стефан? — спросил голос Саака.

— Да?

— Ты почему так задержался, машина давно уже приехала, — сказал, входя, Саак. — Добрый вечер.

Врач сел.

— Плохо чувствую себя. Посидел немножко на камне, хуже стало. Спина беспокоит. Болит. Вот здесь.

— Не мог к дому подвезти, что ли? — пробурчал Саак. — И ты хорош, на холодном камне сидел.

— Если не мог идти дальше, куда же было садиться еще, — рассердился врач, — на землю, может?

Он стал расшнуровывать ботинок.

— Что слышно в больнице? — спросил он и вспомнил, что не имеет больше к больнице отношения. — Ничего не произошло, не случилось?

Саак рассмеялся беззвучно.

— Астхик, жена Сурена, рожала… — Саак помог врачу снять жилет. — Таскаешь вот пиджак, а надевать не надеваешь никогда, Стефан.

— Дальше, рожала… — сказал врач.

— Очень нас всех удивила.

— Кто? Астхик?

— Доктор Нора. Говорит: «На «вы» разговаривайте со мной, всех разгоню, — говорит, — никуда не годитесь…» Ты ложись, носки я с тебя сниму. Да ложись, тебе говорят, что мне, трудно, что ли…

— Погоди, — оттолкнул его руку Стефан, — почему это ты должен с меня носки снимать, что мне — сто лет?…

Два пожилых человека разругались, забыв про то, о чем только что говорили.

— Антик принесла, — сказал Саак, показывая на миску, — разогрею, поешь. И мацун кто-то принес, не знаю кто, не заметил, хороший мацун, прямо без хлеба поешь…

— О твоем деле, Саак, — врач устроил голову на подушке поудобнее, вытянулся, — я сказал Еноку. Обещал все сделать.

— Про телефонный разговор знаю. Только не подробно, как раз привезли Астхик, потом забыл уже подробнее у Норы разузнать… Да, — Саак улыбнулся, — родов испугалась. Нора, говорю, испугалась родов. Неопытная, что делать. Акушерка одна принимала, ничего, все прошло благополучно. Но только…

— Ну?

— Видно, я, Стефан, все-таки подам заявление, уйду. Не пригодный я к делу, что верно, то верно.

— Иди спи, — сказал врач, — и мне дай спать. — «Чувствую, утром не смогу встать». — Саак, — позвал он. Саак остановился у дверей, подождал. Есаян хотел сказать, чтобы он утром, перед тем как уйти в больницу, зашел к нему. Но передумал: — Погаси свет.

— Спокойной ночи, — сказал Саак, осторожно затворяя за собой дверь.

Саак что-то переставил в сенях, перенес там что-то тяжелое с одного места на другое. Потом шаги его стихли.

И в тишине послышалось, как о высокий камень во дворе разбивается вода. Стефан посмотрел на окна, которые напоминали синие холсты с начертанными на них черными крестами — кое-где на синем пробивались мерцающие в небе далекие звезды. «Я болен, — сам себе сказал врач, глубоко вздохнул и почувствовал на губах жар выдыхаемого воздуха, — у меня температура. Утром, наверное, не смогу подняться. Антик приходила. Даже обед принесла. Сколько лет уже не приходила. — Он улыбнулся, посмотрел на звезды, вздохнул. — Если узнает, что я болен, обязательно придет. И что я тебе такого сделал, Антик, что ты так долго не приходила…»

Был конец сорок восьмого года. Пришла телеграмма, что мать болеет. «Приезжай». Телеграмму отправила соседка — мать Розик. Он не поверил, подумал, что нарочно такую дали телеграмму, чтобы в город вызвать. Так уже несколько раз бывало: мать вызывала его под каким-нибудь предлогом. Новый год приближался — конечно, для того и вызывает, подумал. Но поехал. Вина взял, фруктов, патоки тутовой, орехов. Новый год чтобы встречать.

Но мать действительно лежала больная. На лбу мокрая тряпка. Он бросил у двери чемодан, опустил на пол бочонок с вином.

— Мама, что это с тобой случилось? — Сел рядом на постель.

Мать была больна, рядом на стуле стакан с водой стоял, немного еды, лекарства, термометр.

— Ты почему не отвечаешь мне… мама…

Мать открыла глаза. Спала. Увидела сына, улыбнулась. И эта улыбка сказала сыну, что положение ее тяжелое.

— Только что сомкнула глаза. — Стефан не удивился недовольству в ее голосе, больной человек, бог знает сколько ночей не спала, маялась, а теперь еле сомкнула глаза, а поспать не дали. — Телеграмму получил? — спросила мать.

— Я… мама… — И не смог сказать ни слова больше, что-то душило его: «Так вот и может умереть вдруг, и никого рядом не окажется». Он мгновенно забыл про все ссоры и раздоры между ними. Потому что все это пустяки, мелочь по сравнению с тем, что может быть между двумя людьми — матерью и сыном. Существует смерть. Они посмотрели друг на друга — об одном и том же подумали оба, и оба простили друг другу все. Стефан наклонился, положил голову матери на грудь. И не сдерживался больше, заплакал. Мать погладила его по голове.

— Почему плачешь? — сказала она вдруг, насторожившись, холодно и отодвинулась от него — вдруг положение ее тяжелее, чем она сама думала и сын понял уже это.

С сухим щелканьем работали ходики на стене.

Ночью он вышел на улицу. Тишина, недвижно все, спокойно. Только белье, вывешенное на балконе трехэтажного дома, полощется на ветру. Рубашки, сорочки рукавами вниз. Они заледенели на морозе и тихо стукались друг о дружку. Стефан быстро вернулся в дом.

Наутро он пошел к Аристо в больницу.

— Как мне найти доцента Петросяна?

Ему нравилось спрашивать об Аристо, он представил, как сейчас выйдет этот известный доцент Петросян и на глазах у всех они обнимутся.

Аристо показался в конце коридора в белом халате, с мрачным, брезгливым выражением на лице: «Кто меня спрашивал?» Увидев Стефана, удивленный, подошел. Оба обрадовались встрече, как всегда. Но Стефан не мог о болезни матери говорить с улыбкой. Аристо отвел его в свой кабинет. Там сели, поговорили.

— Приведем профессора Галстяна, лучший терапевт республики, — сказал Аристо. — Посмотрит, что скажет, то и сделаем. Самое лучшее сейчас — перевезти ее в больницу.

— Думаю, что желчный пузырь. Летом тоже жаловалась. Увеличен. А вообще…

— Говори.

Стефан вздохнул и отвел взгляд.

— Не знаю, — сказал он, — не знаю, почему у нас так все получилось, она мне не доверяет… Так долго врозь жили, что чужими почти стали. По всей вероятности, мне обратно в город надо перебираться. Не устроюсь врачом, на любую работу пойду. Только не знаю — нужно ей это все или нет.

— Ясно.

— Значит, вечером жду тебя. В какое время придете?

— От шести до семи.

Встали, пошли к выходу оба. Прощаясь, Аристо сказал:

— Все будет хорошо, с кем такое не случается. А характер ведь тоже от возраста зависит. Я не изменился, думаешь? Или ты? В отдел кадров ходил — нет? — спросил Аристо.

— Да когда же, — рассердился Стефан, — ночью приехал.

— Ну да, ты сказал…

Спускаясь по лестнице, Стефан смотрел кругом: «Конечно, приятно работать в такой больнице. Чистота, покой. И дежурить в такой больнице удовольствие одно».

Вечером, темно уже было, во дворе их зашумела машина. Из машины три человека вышли.

— Сюда, Арам Багратович, — послышался голос Аристо.

Три человека в черных пальто поднимались по лестнице к ним. Стефан пошел навстречу, поздоровался за руку со всеми, пригласил в дом. Соседи из окон видели все это. «Профессоры… Вот каким сын должен быть, вот!..»

От стенной голландской печи мягкими волнами шло тепло. Потирая руки, профессор приблизился к постели:

— Ну-ка, матушка, что разлеглась, неужто и впрямь заболела, а-а-а? Ну-ка, ну-ка, дай руку. Правую, правую, здороваемся ведь. Так. А теперь скажи, что у тебя болит, на что жалуешься, расскажи-ка нам.

— Все тело болит, профессор.

Профессор пошутил опять, прибаутку какую-то сказал. Все оживленно рассмеялись. Мать тоже.

— Здесь как? — Профессор легонько нажал между ребрами сначала с правой, потом с левой стороны. — Болит? А тошнит тебя, матушка, рвота была?

Между собой врачи разговаривали по-русски.

— Согласишься, матушка, я тебя к себе в больницу на месяц возьму, вылечу? Соглашайся, соглашайся…

— На операцию?…

— Нет, операцию делать не будем. — Профессор быстро переглянулся с коллегами. — Лекарствами тебя вылечим. Значит, согласна, согласна, матушка?

— А еду мне кто носить будет, за домом кто посмотрит?

— Соседку попрошу, — сказал Стефан. — Тагуи.

Мать косо посмотрела на него, кто это, мол, добровольно согласится за больной в больнице присматривать.

Вечером явились родственники, расселись вокруг стола. Подняв руку с вином в воздухе, словно для тоста, они произносили обвинительные речи в адрес Стефана. Когда речь зашла о том, чтобы ему в город переехать, мать сказала:

— Он не приедет, уж я знаю. Теперь только поняла, женщина там ему одна голову вскружила, ее детей растит, все, что зарабатывает, на них тратит. Не переедет, мать для него что, ему теперь то важнее.

Родичи сочувственно завздыхали, слегка пьяные уже были. Стефан подумал, как бы попросить кого-нибудь из них, чтобы за матерью в больнице присмотрели.

— Я поговорю с Тагуи, — сказал он вслух, — она поухаживает за тобой, все для тебя сделает, пока ты в больнице будешь. Я заплачу ей.

Родственники промолчали. А Стефан пожалел уже, что заговорил об этом и людей в неловкое положение поставил.

— Заплатишь? — недовольно сказала мать. — Сколько же ты ей заплатишь?

— Сколько захочет. Рублей триста.

— Умник какой! — скривилась мать.

Родственники действительно в глупом были положении. Они засобирались домой, заторопились, напялили пальто и разошлись. Только и сказали: «Спокойной ночи».

На следующий день соседка, свесившись с балкона, кричала:

— Аванес, который час?

Слепой, подхватив мешок с жареными семечками, и с вытянутым вперед посохом готовился перейти улицу. Он остановился, нащупал где-то под пальто циферблат:

— Два. — К его драповой шапке пристала клочками вата.

Тагуи зашла проведать их. С порога стала смеяться, смеясь, сказала:

— Ну что вкусненького из деревни своей привез? Например, я инжир очень люблю. — И, закрыв глаза, повела головой, словно держала во рту что-то вкусное-вкусное.

Стефан объяснил ей, для чего она им понадобилась. Лицо Тагуи сделалось серьезным. Она с недовольством посмотрела на большую айву, которую дал ей Стефан.

— Я вам заплачу, тикин Тагуи, — быстро сказал Стефан, — триста рублей достаточно? Десять дней посмотрите за мамой. Триста или сколько сами скажете, очень нас выручите.

Но Тагуи довольно неожиданно повела себя:

— И не стыдно тебе, Стефан? А тебя не было, кто за ней смотрел, две недели Маня с постели не встает. Чтоб я такого больше не слышала! — Она искренне вознегодовала. — Человек болеет, а ты деньги, говоришь. Не знаю, может, среди германцев так принято. У нас, у армян, говорить о таком даже стыдно.

— Ну да, — замялся Стефан, не зная уже, как на другое перевести разговор, — вина выпьете деревенского, Тагуи?

Соседка, приговаривая: «Вай-вай, опьянею», выпила три стакана сладкого вина, перекатывая с одной стороны беззубого рта на другую кусок сыра с хлебом, лаваша деревенского поела. Потом, действительно слегка опьяневшая, села и всякий вздор о том о сем понесла.

…Снующие по переулкам города спекулянты, завидев добродушный, наивный облик Стефана, перемигивались и затаскивали его в подворотни.

— Туфли нужны? Туфли, танкетки!

— Какой хочешь отрез — габардин, трико, бостон, выбирай!

Он и сам не заметил, как к концу дня неожиданно для себя купил огромную безобразную кошку-копилку из мела, выкрашенную для пущей привлекательности в красный цвет. С ненасытными невидящими глазами совы полую внутри кошку-копилку.

Он пришел домой вечером, поставил эту кошку со старой рядом на комод — та уже много лет смотрела с комода, уставившись оцепенело в одну точку, потом вытащил из кармана несколько монеток и, смеясь, затолкал в щель на голове кошки. Мать в углу тихо стонала.

«Ну хватит, — сказал себе Стефан, — позабавились». Он снял пальто, провел рукой по волосам, вытер платком мокрые руки.

Когда Тагуи, оправив со всех сторон постель больной, пожелала спокойной ночи им и ушла, мать сказала:

— Сколько говорит, проклятая, голова от нее распухла.

Утром рано Тагуи была тут как тут. Подмела пол, поставила чайник на керосинку. Во все кастрюльки и горшки на кухне заглянула. Мать следила за пей взглядом. Тагуи говорила, не останавливаясь, как заведенная. Стефан вышел из дома, сказал, что должен по поводу работы…

— Ну, как ты, Маня, лучше? Давай температуру померяем. Ну тогда лекарство выпей. Вот как сын подоспел. Да, Стефан очень хороший сын, я всегда говорила. — Ни на секунду не умолкала, двигалась по комнате и говорила, говорила, а когда все дела были закончены, она придвинула к постели стул и заговорила с новой силой — это уже она по своему разумению развлекала больную. — Ты слышала, — начала опа, — про Гаруна, директора бойни? Помер. Да. От рака или еще от чего, не знаю. От рака, наверное. Бедный человек. Жену, пятерых детей бросил, на молодой женился, двадцатилетней! Директор бойни. Гарун. Новый дом, шесть комнат, кругом ковры. На полу ковер, на этой стене — ковер, на той — ковер, на диване — ковер, где только не понастлали. Дорогие, один дороже другого. И слег. Заболел и слег бедный человек, умирает. Жена, сын, дочь узнали — пришли, а он лежит, потом обливается, богу душу отдает, бедняга. Новая жена, молодая которая, плачет. Сам Гарун, директор бойни, умирает тут же. И вдруг смотрит. Что видит? Видит: сыновья тюфяки с постели стащили, дочки ковры со стен тащат, жена — первая которая — чемоданы проверяет. Только последняя жена, молодая что, стоит возле него и плачет. А он умирает. Сын трясет его за ворот, поднял вот так на постели и трясет. «Где, — говорит, — книжки, сколько в банке спрятал?» А Гарун совсем уже не дышит почти, директор бойни. Сын трясет его: «Где сто тысяч, отвечай…» А новая жена плачет. Он умирает, а старая жена, сын, дочь, другой сын, другая дочь под тюфяками сберкнижку ищут, чуть его с постели не сбросили, Гаруна.

Тагуи перевела дыхание, посмотрела на ходики.

— Который час сейчас, Маня? — спросила.

— Два, — сказала больная.

— Да… Пришли мы, смотрим, уже умер, директор бойни Гарун умер, в гробу, смотрим, лежит. Только молодая жена плакала, а те — нет. Вот. Директор бойни…

Вечером, когда она, заправив со всех сторон одеяло на больной, распрощалась и, пожелав спокойной ночи, ушла, мать позвала сына:

— Стефан…

Сын подошел.

— Стефан, — сказала мать, — в больнице что, сестры какие-нибудь, нянечки, санитарки есть?

— Как это, конечно, есть, не знаешь разве?

— Знаешь что, мне никто не нужен. Если во мне немного здоровья осталось — эта меня доконает, я чувствую.

— Хорошо, мать, как скажешь, так и сделаем.

— А… эту кошку зачем еще купил? Для ее детей?

Устроив мать в больнице, Стефан вспомнил про список, составленный детьми. Рукой Артуша было написано: «Для Артуша мяч, футбольный, или волейбольный, или большой мяч». Маргуша написала: «Мне детский утюг, игрушечный». Цветные карандаши для Цовик. Учебники арифметики, родной речи, географии, истории. Артуш в конце приписал: «Перо «рондо». Стефан купил горсть перьев — всех видов, надеясь, что среди них и «рондо» найдется. Он смотрел на перья у себя на ладони и пытался отгадать, которое же из них названо звучным именем «рондо». Мяч для Артуша нигде не находился, перевелись в городе мячи. Как было ехать в село без мяча?

Когда все покупки были сделаны, Стефана вдруг такая тоска взяла. Эти несколько дней, проведенных в поисках нужных для детей вещей, доставили ему истинное чувство радости. Вообще покупками своими он был доволен. Для Антик купил ночную рубашку. «Как будто семья моя они». «Это отдельно развернешь, посмотришь потом», — сказал он, словно Антик рядом была.

Ночью, когда он ложился спать, все думал, какую же незаметную допустил он ошибку в начале жизни, что сейчас остался один так. Он очень любил детей. «Поздно, поздно жалеть». В темноте сухо щелкал маятник. Он ощупал себя — бедра, локти, большой живот, вздохнул, повернулся на бок. «Спать…»

Мать быстро пошла на поправку, уже требовала поесть, сама заказывала — то принесите, это, этого столько-то, того столько… Разговаривая с врачами, Стефан стеснялся высказывать мнение. «И еще мы себя врачами называем, сколько месяцев специальных журналов в руках не держал, а эти по страницам помнят — на какой странице что, наизусть помнят».

И снова встреча Нового года у Аристо — в час по местному, в двенадцать по московскому все сдвигают рюмки.

Мать уже дома была, ходила по комнатам, мало-помалу оправлялась. И оба друг другом довольны были. От отпуска оставалось еще несколько дней, и они жили в мире и согласии, однообразной будничной жизнью, и между ними щелкали, крошили время старые жестяные часы их дома.

Васил уже брал Артуша с собой в поле, учил, как забирать граблями сено, в саду работать учил, всякие мелкие поручения давал. Мужчину в нем воспитывал. Но Артуш не любил работу, которая тут же налицо не вынет тебе и не положит результата. Он собирал сено вместе со всеми, а потом в школе на каком-то клочке бумаги карандашом записывалось пятьдесят сотых трудодня. И что все это значит и когда за это получишь еще — всего этого он не представлял как следует. Его характер проявлялся на сборе колосьев — больше всех колосков собирал он и, собрав, самыми глухими тропинками приносил все собранное домой, и никогда ни один из сторожей не мог угнаться за ним. За один месяц он такое количество колосьев набирал, что Васил удивлялся и гордился, а потом наедине с собой предавался сомнениям. Артуш приносил в дом почти столько же добра, что и он. Две большие бочки — днища у них оторвали и насыпали зерно, собранное в полях Артушем по колоску.

Стадо, поднимая пыль, шло утром на пастбище, вечером, вздымая пыль, возвращалось среди лучей заходящего солнца. И вдруг слух разнесся: «Скотину наполовину должны изъять у крестьянства». И пошли разговоры. Поджидая стадо, владельцы коров, коз, овец и свиней переговаривались между собой озабоченно: «Ну да, в соседних селах уже сократили поголовье». Все к этому времени сделались «скотовладельцами» — кто что мог продал и купил, кто телку, кто свинью, кто козу или овцу. Телки подросли, стали коровами. Коровы отелились. Размножались овцы, козы и свиньи, народ в селе снова стал с аппетитом мацун кушать… И вот разнесся слух.

Слух оказался верным. И все погнали скот на рынок. Придерживая за хвост, каждый спешил пораньше пригнать свою коровенку, «пока цены не упали». Стада в селе почти не осталось. Пыль, поднимаемая стадом, была с горсточку уже.

Васил продал вторую корову, трех овец, двух коз. Из одиннадцати свиней только одну разрешалось держать. Потом, переговариваясь после продажи, без скотины и с немногими деньгами в кармане крестьяне возвращались к себе домой. На всех дорогах были следы от копыт. Останавливались, смотрели на следы.

Молодежь стала в город подаваться, не желала оставаться в селе. Потом уехавшие приезжали в гости в отутюженных брюках, в шелковых рубашках, щеголяли техническими и городскими терминами. Уезжая обратно в город, уводили с собой товарищей. Председатель сельсовета вертел карандашом над списком и по одному вызывал уходивших, заставлял давать расписку, что знакомы с положением, по которому за самовольный уход из села граждане могут привлекаться к ответственности.

Стефан учил с Артушем уроки по физике. Опускал в стакан с чаем ложку, смотрел сбоку. Закон преломления.

— Да ну, дядя Стефан, на что мне это, есть ведь люди, которые не знают всего этого, плохо живут они, что ли?

— Например?

— Например, многие.

— Назови хоть одного.

— Ты лучше меня должен знать, ты старше, дядя Стефан.

Стефан, задумавшись, помешивал ложкой чай.

— А ты откуда все это знаешь, Артуш, ведь ты ребенок еще, тебе же четырнадцать лет всего, откуда тебе про все это известно?

— Мне пятнадцать.

— Хорошо, пусть пятнадцать.

— Ну, как тебе сказать, дядя Стефан…

— Вот, например, почему ты так много думаешь о том, чтобы хорошо жить?

— А о чем же еще думать, дядя Стефан?

— Ты спрашиваешь, о чем еще?

— Ну да.

— Об учебе.

— Да это ведь то же самое.

Вода в стакане кружилась, в центре образовывалась воронка, в воронке пузырь. А ложка и так, в кружившейся воде тоже, разломленной пополам казалась…

Рассвело. Врач встал, оделся. Плохо себя чувствовал. Вскипятил чай, выпил стакан, снова разделся, лег. Занавеску на окне отдернул, посмотрел из окна. Дороги села были видны, машины на дорогах, люди. «Вот так могу и умереть тут, и никто не узнает». Калитка от ветра ходила туда-сюда, открывалась, закрывалась. Словно невидимые люди входили в калитку и затворяли ее за собой. Кто-то сердито раз-два, открыл-закрыл, кто-то робко медленно открывал, еще медленней закрывал, а кто-то, передумав на полдороге, оставлял калитку полуоткрытой, уходил, поворачивался, не зайдя.

На улице заря занималась. «Значит, не придет уже, на работу ушла». По дорогам села ехали машины, люди шли, дети бегали. Он хотел принять болеутоляющее и все смотрел на калитку, калитка отворялась-затворялась, отворялась-затворялась.

Нора с Офик возвращались с вызова, ехали на подводе, запряженной лошадьми, — спускались в село, слетнего пастбища. На подводе глухо позвякивали бидоны с маслом, погонщик крутил в воздухе, щелкал кнутом. В долине лошади пошли шагом, и стало скучно. Под большим деревом вповалку лежали люди, отдыхали.

— Тут холодный родник есть хороший, — сказала Офик Норе.

Они сошли с подводы, подвода поехала дальше.

А они подошли к лежавшим под деревом людям, поздоровались. Некоторые из них спали, сны видели, зарывшись лицом в траву. Нора услышала за спиной свое имя. Кто-то произнес ее имя. Не окликнул ее — просто имя произнес. Нора с Офик спустились ниже, там среди травы и тины бил родник. Женщина, став на корточки перед родником, набирала в бутылку воды — она зачерпнула воду пригоршней, вся тина поднялась со дна. «Сколько микробов в каждой капле», — подумала Нора.

Они напились и прошли возле лежавших под деревом людей. Женщины сидели отдельно, вязали на спицах, переговаривались.

— Вон та, сбоку, — сказала негромко Офик. — Антик.

Нора встретилась взглядом с немолодой женщиной. Седина уже тронула волосы. Большие черные глаза выделяли ее среди других. «Я вообще таких глаз не видела». Антик улыбнулась, словно прочла ее мысли.

Жнецы заканчивали поле на крутом склоне, куда не мог пробраться комбайн. Запоздало жали. На тех самых склонах, где всю свою жизнь пахал и сеял Васил, которому сейчас за девяносто перевалило и который, сидя у себя у порога, отгонял палкой кур. А земля, по которой в молодые свои годы шагал-вышагивал он, и сейчас еще была молодой.

У некоторых из парней были свои мотоциклы. Отложив серп, они садились на мотоциклы и, словно перенесясь разом из средневековья в двадцатый век, включали самую большую скорость. Они и на мотоцикле, как на лошади, ехали — по горам, по ущельям, без дорог, входя в раж с каждой минутой.

— Добрый день всем, — раздался голос Миши, председателя сельсовета. — Как жизнь, люди? — Миша спрыгнул с лошади.

Спавшие проснулись, увидев председателя, посмотрели на часы — еще полчаса можно было отдыхать. Но бригадир, отряхивая сзади брюки, поспешил к Мише. А председатель сельсовета, заметив доктора Пору, оставив без внимания бригадира, сам, в свою очередь, поспешил к ней. Поздоровался, спросил, откуда, как они с Офик здесь очутились, узнал, что с фермы едут.

— Тут родник хороший есть, надо его привести в порядок, — сказала Нора, — а то грязный очень, запущенный, и скотина, видно, пьет из него, нельзя так.

Пока она говорила, Миша кивал головой. Нора думала — соглашается.

— Невозможно, — сказал Миша, когда Нора замолчала. — Думали уже, ничего невозможно сделать. Но… В этом тоже красота есть… Родник в поле таким и должен быть, наверное…

Подошли жнецы, разговор прервался.

— Есаян наш заболел, — сказал Миша, — лежит. Саак сказал. — И, подняв с земли серп: — Дайте мне получше, — попросил. — Дядя Шамир, ты старый, ты лежи, я вместо тебя пройдусь немного…

И зашагал с серпом к склону. Он должен был полдня помахать серпом, он должен был поработать на славу эти полдня, удивить и утомить людей этим, и, довольный собой, создав хорошее мнение о себе — руководит хорошо и жнец какой, — он со спокойным сердцем мог вернуться в село… Бригадир шел рядом с ним, говорил что-то, показывая на убранное поле. А Миша показывал серпом в другую сторону и тоже что-то говорил. Бригадир кивал. Бригадира звали Аветис.

— Аветис. — Антик подошла, встала рядом. — Я хочу сегодня раньше уйти. Мне домой нужно.

— Случилось что, Антик? — Бригадир пробовал на палец серп. — На три часа работы осталось, все пойдем.

— Пет, мне сегодня раньше надо.

— Иди, — сказал бригадир. — Раз раньше надо, иди.

Антик завернула серп в старый чулок, вышла на дорогу. «Наверное, простыл. Машина поздно пришла. Наверное, в кузове сидел, продуло, наверное. Старый человек, следи за собой, что ж ты так». Вышла на старую тропинку, спустилась в овраг. Дошла до того места, где много лет назад скручивал ей руки Теваторос, когда она от ужаса чуть не потеряла сознание. Поглядела на тот пригорок, откуда бегом сбежал тогда Стефан. Вспомнила, как потом вместе шли этой дорогой. Все вспомнила. «Горе моей несчастливой головушке, ах горе, — вздохнула она, — если и с этим что-нибудь, не приведи бог, случится…» Вытерла платком глаза, взяла прядь волос, поднесла к глазам — седели волосы. А он, Стефан, несколько дней назад — ночь уже глубокая была — пришел, пальцем в окно постучался. Наивный человек, хоть бы фонарь погасил, не догадался. «Это я, Антик». Антик окно открыла, постояли, поглядели друг на друга. Так с зажженным фонарем в руках и стоял, чудак человек…

Столько прихотливости было в неровной, петлявшей этой тропинке узенькой, столько ребячливости и озорства, тропинка словно дурачилась, дразнила, играла с прохожим. «Ты хоть подумал, что говоришь-то? Куда мне ехать, в моем возрасте, что люди скажут, внук ведь у меня есть, Стефан, ты подумал, нет…»

Внук ее был ребенок Артуша. Она вспомнила, как Стефан отвозил Артуша в С. в техникум устраивать. Старый костюм Стефана местный портной переделал на Артуша. Артуш от портного вернулся неузнаваемый. Стефан и ботинки для него купил, и от Артуша пахло обувным магазином. Растопырив руки, Артуш покрутился перед домочадцами. «Ну, словно наркомовский сынок», — сказал дед. Через несколько дней Артуш из С. прислал письмо — рассказывал о том, как они со Стефаном приехали в С., как Стефан устроил его в техникум. Директор оказался знакомым Стефана. «Пальто для меня купил», — писал Артуш. А сам Стефан им ничего про это не сказал. И в дом к ним редко приходил… С тех пор как Стефан принес и оставил у них патефон, а Васил сказал: «Ты что это, Стефан, все, что зарабатываешь, на нас расходуешь — что это значит?»

Вспомнила, как однажды, возвращаясь с поля, встретила на дороге Стефана. Ночь была, женщины пели песню «Лунная ночь, сон нейдет…». Антик со слезами на глазах всего в несколько шагах от подруг шла и думала о Гургене: «Тебя совсем забыла, прости…» Слезы текли по лицу, она шла и думала о Стефане, о детях. И плакала, сама не зная, отчего так легко ее душе в этом безжалостном и красивом, этом виноватом мире. Женщины пели очень грустную песню, и душа, тоскуя, очищалась, на душе делалось покойно и светло. «Господи боже, человеку снова бы молодым стать, а жизнь как лесная тропинка бы была — не знаешь, куда идешь; идешь-идешь-идешь, а она не кончается, и чтобы деревья не желтели, а желтые листья не опадали, не было бы ни зимы на свете, ни осени…»

И вдруг она заметила Стефана. Отстала от всех, подождала, пока он поравнялся. Женщины, напевая, уходили в сумерках, не зная, что одна из них осталась, не пошла с ними дальше… Стефана она оставила на дороге сидящим на каком-то камне, а сама одна вернулась в село. Ночью ей не спалось, все казалось, так он там и сидит в поле. «Между нами все кончено, Антик?»

Через два месяца Артуш бросил техникум, исчез. Пришло письмо: «Обо мне не думайте, я, где ни буду, проживу». Он объяснял, почему оставил техникум, не стал учиться: «Кончу, что из меня будет? Пятьсот рублей зарплата — самое большое пятьсот в месяц. Что это за жизнь?» Приезжали люди, рассказывали — видели Артуша в Ереване. В Кировакане. В Баку. Пропал Артуш — год не подавал вестей. Через год стал писать из Сумгаита. Все письма начинались одинаково: «Если спросите, как я, — скажу: лучше вас». Успокоились, наконец, поверили.

Подрастали остальные дети, Маргуша и Цовик. Маргуша была гордостью школы, а гордость школы не могла ходить в школу в рванье. «Сколько он для моих детей сделал, сколько! Этот человек для нас одних только и работал…»

И столько прихотливости было в затейливой тропинке лесной, столько озорства, словно дразнилась, играла с человеком. И она вспомнила все случаи подряд. «Он моих детей любил, а я его любила…»

Она перестала верить в возвращение Гургена в тот день, когда у Артуша родился первый ребенок. Она наклонилась над младенцем, вгляделась и вдруг подумала, что не помнит лица мужа, забыла. Без карточки не вспоминалось, хотела вспомнить — лицо внука шло на память.

В июне Артуш с женой приезжали, десять дней гостили у нее. Сын ясно сказал, что после смерти деда заберет мать к себе в Сумгаит. С женой он по-русски разговаривал и ребенка учил по-русски говорить. Антик не знала, ехать ей к ним жить или нет.

Она снова подняла прядь к глазам — седели волосы. «Здесь хорошо, с женщинами на работу идем вместе, и в поле хорошо, разговариваем, и весело бывает… Что мне в Сумгаите делать, с чужими людьми, на незнакомом месте, магазины чужие, чужой язык…» Позапрошлой ночью Стефан пришел с лампой под окно, как ребенок, ну совсем как ребенок. «Поедем, — говорит, — со мной, Антик, поедем со мной в город».

— Саак, сколько лет мы знаем друг друга?

— Не помню, доктор. Мне кажется, со дня рождения.

Но они друг друга всего десять лет знали. Почти десять. Много лет назад человек один ушел из села и долго жил в городе. Дочери его повыходили замуж, он остался один. И, вспомнив о селе, об отцовском доме в нем, приехал, вернулся сюда. Дом отремонтировал, перестроил, большой дом был. Человек этот был шофером. Председатель правления сказал ему:

— Много ребят у нас поджидают машину, вернулись из армии ребята… Но если дадут нам машину, будет твоя, Саак.

Саак сказал:

— Я без машины как больной.

Машину колхозу дали, а поджидавшие ребята подняли шум. Саак сказал:

— Ничего, я подожду.

Но сам про себя решил немедленно вернуться в город, в автобусный свой парк. Хорошо было на автобусе, возил пассажиров. Спокойный по нраву человек, машину вел не торопясь, медленно. Дороги через горы вели, через перевалы, по берегу Севана, он на дальних маршрутах работал. Ему вспомнилось все это, и он твердо решил вернуться. Но тут вдруг и больнице после долгих просьб дали машину.

Саак отправился к врачу. Больница была в старом школьном здании. Сначала семь коек было, потом расширили, двенадцать сделали. Сейчас это большой стационар на восемнадцать мест.

— Товарищ Есаян, слышал я, машину получаете?

Он мял в руках шапку и стеснялся Стефана. «Я должен ему отдать машину», — сразу решил Стефан.

Саак поехал в район и приехал на машине. Грузовая была машина. Поговорили с правлением — снять кузов, фургон пристроить на его месте. Те не согласились. Артуш в это время в селе был. Узнал. Правая рука в кармане — явился. Выбритый, наодеколонившийся.

— Правда, доктор, что дело такое намечается? Больше он не говорил ему «дядя Стефан».

— Ты про что? — не понял Стефан.

— А говорят, вы грузовик под «Скорую помощь» хотите переделать. Если так, я ведь столяр, принимаю заказ.

— Сумеешь, Артуш?

Артуш засмеялся.

За два дня Артуш разобрал кузов на части и пришел к врачу с чертежом. Стефан чертеж одобрил. Артуш работал с утра и до ночи, удивляя всех стремительностью и выносливостью. Рассветало, а Артуш уже стучит своим инструментом. Он так энергично начинал утром, что, казалось, долго так работать не сможет, выдохнется. Но до самого позднего вечера он работал с тем же усердием и быстротой. Больные обступали его, он рассказывал им, продолжая работать:

— Столярничаю… — говорил. — В банке тридцать пять тысяч есть.

Цифра эта была неизменная, и, произнося ее, он казался одновременно и довольным и недовольным. Доволен был, что есть, недоволен был, что мало.

А фургон он сделал на славу. Всем понравился, все похвалили мастерство Артуша. Артуш получил за работу и уехал из села.

А Саак сел за руль, и годы за этим рулем прошли. Машина состарилась, несколько раз уж заменяли части, а фургон, сделанный Артушем, оставался прочным, вечным, краска только слезла кое-где от дождя.

Сейчас машина, как Саак говорит, законсервирована, стоит в больничном дворе. Машины как таковой вообще-то не существовало больше, был только паспорт на нее. А Саак с тех пор, как машина стала, работал в больнице. Крепкий, здоровый человек, какой приехал десять лет назад из города, таким и оставался, не старел нисколько. Вначале он стеснялся своей новой, не шоферской, работы, потом привык, освоился. Приход Норы снова сбил его с привычной колеи. Два выхода было для него, думал он, или же район дает запчасти и он возвращается к машине, или же он уходит из больницы, и тогда что?

— Очень строгая эта Нора, очень, все дрожат прямо. Как завидят издали, так дрожат.

— Значит, я не строгий был, — обиделся Стефан. — Хочу встать, — сказал он, — дай одежду мою. От лежания спина затекает, лучше оденусь, похожу.

— Лежи, — сказал Саак.

— Ишь начальник еще над головой нашелся, — рассердился врач.

Пока он не начинал сердиться и выходить из себя, Саак его не слушался. Саак принес одежду Стефана и, когда тот зашнуровывал ботинки, подошел, хотел помочь ему. Стефан его отстранил.

— Да тебе же нагибаться нельзя, — возмутился Саак, — у тебя давление во внутренних органах поднимается…

— Какого врача себе на голову вырастил, оказывается, а? Внутренние органы… Смотрите-ка!

Он оделся, походил немного по комнате. Причесал без зеркала редкие волосы.

— Стефан, — сказал Саак, — биомицин сильнее или стрептомицин?

— Смотря какая болезнь.

— А кортизон?

— Не морочь голову!

Саак замолчал. Тихо насвистывая, Саак убирал постель врача.

— Антик идет, — сказал он, выглянув в окно.

Вошла Антик с серпом через руку, посмотрела на Стефана, стоявшего посреди комнаты, поглядела в сторону Саака. Саак, еле слышно насвистывая, прошел рядом с Антик. Вернее, он уже и не свистел даже, просто что-то сохранилось в его дыхании, какая-то музыка. Аптик услышала это, когда он прошел рядом с ней. Саак вышел, шуганул в сенях кур, бросил непочтительное замечание в адрес слонявшейся без дела собаки и ушел куда-то.

— Откуда ты?

— С поля. А ты не больной разве, зачем встал?

— Кто это сказал, что больной? Нарочно хотят из человека больного сделать. Ты приходила сюда? Вчера.

Антик кивнула.

— Поел обед? — спросила она.

— Я о важном сейчас думаю, — сказал Стефан, отворачивая лицо. — Сядь.

Антик села на тахту с краю.

— Десять лет уже говоришь: «Поеду на курорт», — сказала она.

— Поздно в этом году уже, в будущем поеду. — Он протянул перед собой руки, сжал и разжал пальцы, опустил руки снова. — Здоровья и то не осталось. Хотя на что мне оно… — Прошелся несколько раз по комнате, опустив голову. — О серьезном я сейчас думаю, Антик, знаешь…

— О чем? — спросила Антик.

Поглядели друг на друга. Врач улыбнулся, опустил снова взгляд.

— Помнишь, как ты испугалась маленькой, в больнице у меня спряталась?

— Когда это было?

— Ты маленькой девочкой была.

Антик сказала:

— Я пойду. — Поднялась. — Ты про меня все помнишь, — сказала она. — А я вот забыла, я не помню.

— Садись, зачем встала, сядь, посиди, может, друг друга не увидим больше. Сядь, поговорим.

— О чем говорить, Стефан. Сегодня работу рано кончили, дай, думаю, зайду, посуду заберу.

Антик провела рукой по лицу, несколько волосинок свесились на пальцы, белые, тонкие, как прозрачный туман.

— Стефан.

— Ну?

— Верно, что ты на войне встречал Гургена?…

Врач не ответил: «Стоит разве сейчас об этом говорить, — подумал он. — Сколько лет прошло? Двадцать. Нет, больше. Что тебе надо, что ты хочешь узнать? Для этого пришла? Уезжаю — не выдержала, захотела узнать напоследок все-таки. Что ж, я все тебе скажу, спрашивай».

— Встречал.

Антик смотрела сквозь туман.

— Ранен был?

— Ранен был.

Тихо стало в комнате. «Спрашивай же, спрашивай дальше».

— Правда, что ты мог его освободить?

Врач улыбнулся, словно усмехнулся мысленно над несправедливостью. Да. Тебя обвиняют, а ты не желаешь, ты не хочешь оправдываться, чувствуешь — не поверят, чувствуешь — обязательно хотят, чтобы ты виноватым был. И ты только усмехаешься над несправедливостью.

— Правда, — ответил врач. — Мог.

— Почему не освободил? — со спокойным укором сказала Антик.

— Невозможно было, — сказал врач. Если бы Антик не было в комнате, он бы лег, он уже не мог стоять на ногах, такая слабость нашла. Он проглотил таблетку, запил водой. — Голова болит, — сказал.

Антик опустила голову, вздохнула. Оба подумали одновременно: «Двадцать лет прошло!» И еще подумали: «Какое имеют значение годы? Зачем годами отделываться, за годами прятаться?»

— Что он говорил? — спросила Антик. Она почти не помнила лица мужа. И сейчас словно о чужом человеке спросила.

— Ничего особенного не говорил, — Стефан вспомнил, что тогда у него и в мыслях не пронеслось, что Гургена могут убить. И сейчас он вспомнил подробности того дня, когда они встретились, ту комнату, ту местность.

— Все еще веришь, что вернется?

Антик покачала головой.

— Кто должен был вернуться — вернулся давно. И зачем? Его возвращение было бы несчастьем сейчас, — прямо в глаза Стефану глядя, сказала Антик.

— Стареешь, Антик. Сегодня плакала.

Антик, грустно улыбаясь, покачала головой.

— Я пойду, — сказала.

— Не стоит думать об этом, — сказал Стефан. — Поздно… Как будто вчера было, пришел сюда молодым, думал, тысяча лет впереди. Кто думал тогда о смерти?

— Пойду, — сказала Антик, встала, пошла к двери.

— Посуду, — напомнил врач.

Антик вернулась, взяла со стола миску.

— Хоть бы кто-нибудь из твоих детей моим был, Антик, — сказал Стефан. — Любой, все равно… Из-за тебя не женился… А сейчас ты уходишь и не оглядываешься даже. Может, не увидим больше друг друга. Не думаешь об этом? «Устал, — сам себе сказал он, — посижу немного». Сел на тахту, расстегнул пуговицы на жилете. «Когда ты уйдешь, разденусь и лягу. Не очень хорошо себя чувствую». — Я тебя не виню, Антик, — сказал он, — я сам во всем виноват.

— Я говорила тебе, женись. Сколько раз говорила.

— А женитьба тоже пустое. Болтовня одна, разговоры. За стариком хорошо смотрите, совсем слабый. Если что случится, вызывайте меня, телеграмму дайте. Я обязательно должен приехать.

Он хотел сказать: «Сыновей-то у него нет», он вспомнил Артуша. Хотя Артуш в село редко приезжал. Дед всегда большие надежды с внуком связывал. Думал, что Артуш таким же, как он, тружеником земли станет, трудолюбивым и хозяйственным, станет жить рядом с ними, окруженный почетом и уважением. Но Артуш село бросил и вернуться не пожелал. И это еще ничего бы. Но Артуш забыл деда. Или Василу так казалось, что забыл. Василу казалось, забыл его внук, по перед другими он всеми способами пытался представить дело так, будто бы его внук Артуш помнит и любит своего деда. «Артуш прислал, всегда присылает». Васил специально шел в парикмахерскую, чтобы продемонстрировать присланные внуком новый ремень, шапку и садовый нож изогнутый. Он хотел всех непременно убедить, что он счастливый дедушка. Но сам испытывал только постоянную горечь. «Что такое письмо, — думал он, — почему не напишет, трудно ему? Пусть хоть раз мне письмо напишет. Неужели же у него горя никакого нет и совета не нужно бывает спросить? Не спросившись меня, из города в город переезжает, невесту себе выбирает, свадьбу играет».

Известие о том, что Артуш бросил техникум и исчез из города С., тяжко отозвалось на Василе. Дом, дома трое душ женщин — Маргуша, Цовик, Антик. Дед стал табак в кармане держать. Нет-нет, да и поднесет щепотку к носу. Да как вдохнет, да расчихается как — смех один.

— Что это ты, дед, какая тебе от этого польза-то?

— Зрение, — отвечает, — улучшается, когда чихнешь сильно, глаза, смотришь, и раскрылись…

— А что же они закрытые у тебя?

— Закрытые, не знала разве?

Не видел больше Васил белого света, не видел черной борозды, не различал ничего. Вот идет он и забылся — зерно все на одну сторону сыплет, его окликают, а он и слышать давно не слышит. Так и добредет до конца борозды, в конце оглянется — и вдруг доходит до него ошибка его: «Ба-а, плохи дела твои, плохи дела, Васил… — И головой качает. — Плохи».

Молока в селе теперь не пили. Делали мацун, хлеб в него крошили, похлебку эту ели. Но молоко было нужно, необходимо было детям. Кормящие матери работали со всеми наравне в поле. Где-нибудь поблизости, в люльке, привязанной к дереву, лежал грудной младенец — мать время от времени подходила, давала грудь.

С яслями в селе никак не ладилось. Женщины были против. Но собрать детей в одном месте и ходить за ними было единственным выходом для всех. Женщины не соглашались, потому что тогда им бог знает какое расстояние пришлось бы проделывать с поля в деревню и обратно, чтобы покормить ребенка, и потом снова вернуться на работу. Стефан собрал их:

— Это не только ваши дети…

Женщины смотрели неприязненно, что еще за такие «люди будущего»?! Это их дети, и больше ничего.

— Это люди будущего, им жить предстоит лучше нашего, но как обстоит дело с их здоровьем, как складывается их детство…

Наконец они согласились, что ясли самое лучшее. В общем-то если подумать, так оно и было на самом деле. А то только и думаешь, как бы чего не случилось, только и мерещатся всякие ужасы вроде того, как коршун спустился и ребенка, твоего именно — раз! — и унес, или же змея с дерева упала, или муравьи в ушки забрались, словом, завидишь птицу в небе — сразу как сумасшедшая к люльке бросаешься. Теперь и бояться нечего будет.

И Стефан направился к председателю колхоза. Пришел, сел против того через стол, стукнул рукой по столу, сказал:

— Детям каждый день горячее молоко требуется. И чай каждый день нужен сладкий. Следовательно, нужен сахар. Но в первую очередь молоко. Мо-ло-ко.

Председатель покосился на него мрачно:

— Сколько молока?

— По пол-литра на каждого. Минимум.

— Пятьдесят раз по пол-литра, двадцать пять литров в день. Тридцать помножить на двадцать пять, сколько будет? — Председатель покачал головой. — Семьсот пятьдесят, считай, что тонна.

— Пол-литра молока в день на одного. Что, много? — сказал Стефан.

— Немного, — вздохнул председатель, — кто говорит, что много. В месяц — тонна. А мы план по молоку на тридцать процентов выполняем. Не могу, Стефан. Не могу я на такой риск идти. Нет.

Вечером он долго сумрачно смотрел, как жена его поит ребенка молоком из стакана. Ночью он не заснул. Обычно он вставал затемно, зажигал свет на кухне и, найдя вчерашний обед, разогревал его или, хлеба с сыром поев на скорую руку, шел на улицу.

В полдень он был у трактористов — те тоже молоко, как назло, пили — эмтээсовская машина привозила откуда-то, директор заботился о своих работниках, добывал.

Председатель Аршак повернул к яслям.

Смотрит — а там годовалых детей кормят пшеничной похлебкой, потом в раскрытую дверь Аршак увидел: нянечка держит младенца грудного, Стефан младенца осматривает.

Аршак на цыпочках прошел в комнату, кивнул, снял шапку, сел на свободный стул.

— Следующего, — сказал Стефан.

Председатель сидел, смотрел. Около часу так просидел, слова не сказал. Бог знает какие невеселые мысли терзали его председательскую голову. Двадцать пять ежедневных литров молока виделись ему в двух больших эмалированных голубых ведрах, красивые голубые ведра с голубым молоком, а в это время звонят, звонят, план по молоку требуют, ох, требуют. «Норму на сколько процентов выполнили?!» — «На тридцать…» Да и то с грехом пополам… «И пусть, пускай снимают, — думал председатель Аршак, — пускай, если хотят, снимают…»

Дети играли на полу, двое мужчин, два громадных великана стояли и смотрели на них сверху.

Председатель дернул Стефана за рукав, вывел его во двор.

— Вот что… давай сюда свой список, кому там нужно молоко… Пусть хоть под суд отдают… Мне все равно… Горячее, говоришь, полагается, молоко-то?… В общем, молоко будет, а уж вы там сами знаете, подогревать его или что…

Через несколько дней председатель снова завернул в сторону яслей:

— Ну-ка, неси второй список, до четырех лет которые, пускай и эти кушают молочко через день…

Стефан протянул список, председатель взглянул на последние цифры, и снова в его уме пошли мучительно совершаться четыре арифметических действия.

Антик от Стефана вернулась — Васил сидел возле крыльца. Антик серп на место повесила, прошла в дом.

Дед, сомлев под солнышком, спал. Голова до колен свесилась. Курицы, осмелев, подходили совсем близко. Дед спал, солнце припекало, и виделось во сне деду лето, яркие летние дни проплывали, ветер поднимался, от ветра поле ходило из конца в конец, они с Гургеном косили — громадное, большущее пространство было скошено уже ими, отцом и сыном; он смотрел из-под руки на солнце — полдень стоял. «Что это?» — думал Васил, не понимая, что сон это. Косили они, косили, а поле все не кончалось, и солнце с места не двигалось.

Он спал и думал сквозь сон: «Нужен камень для надгробия», и видел, где будет стоять этот камень, сколько раз он бывал тут, вниз глядел, на землю под ногами, на камень на могиле жены, и вверх, на кизиловое дерево. «Вот и я, — думал, — тут же буду, а солнце будет так же светить, и дерево это так же будет тень давать». Потом ему дорога виделась, каменистая дорога, два вола тащат телегу, в телеге человек лежит, не дышит. Дорога вела на кладбище, кладбище в лесу было.

Васил давно уже — как заметил, что портится зрение и ноги не держат, — стал все в порядок приводить по дому. Сад новый заложил, изгородь всю починил, крышу подправил и все наставлял своих: «Осенью под деревьями копайте, разок можете и полить… К весне снег к деревьям сгребайте, как появятся почки, сухие ветки приметные станут — срежьте, урожай вовремя всегда собирайте…»

Но сейчас перед его глазами было лето, теплые летние дни.

…Да, Артуш женился, Маргуша замуж вышла, Цовик замуж пошла — никого не осталось.

А однажды внуки съехались. Деду радость была великая — он брал правнуков на руки — как когда-то Аракела и Гургена, а потом их детей. Он играл с ними, прижимал к лицу их головенки и говорил: «Наш запах».

— Дети, — сказал тогда же Васил, — умру, плакать не вздумайте, вот так же сядете — беседовать будете, от слез проку никакого, для чего сердце болью наполнять, вспомните меня — и достаточно.

Маргуша с одной стороны обняла деда, Цовик с другой, сестры глянули друг на дружку — что подумали? — заплакали.

А те поля, что видел во сне Васил, — они и в самом деле существовали, только косили на них другие люди уже. Во всех снах его были поля, пашни, сыновья его, кони были отменные, быки крутолобые, телята с белой отметиной на лбу, сады и дорога одна каменистая, через лес… «Камень нужен…»

Антик пришла от Стефана в смятенье вся, хотела деду обед разогреть — руки не слушались. Впервые она ощутила пустоту в доме и свое одиночество. Маргуша в городе, Маргуша врач, своя семья у Маргуши. Цовик здесь, правда… Цовик еле-еле дотянула до третьего класса, дальше учиться не смогла, большая уже была девушка, пятнадцатилетняя, — где остановится, там и стоит, пока не окликнешь, с домашними животными заговаривала. А когда восемнадцать ей исполнилось, в село три парня из города приехали, гуляли они здесь, кутили в горах, веселились, один из них увез с собой Цовик… Почерком первоклассницы написала Цовик из города письмо домой: «Простите меня, я вышла замуж». А через два месяца вернулась, кинулась деду с матерью на шею, обрадованная встречей, с невинным лицом ребенка, не сознающего содеянного… Второй раз за пожилого одного человека замуж пошла, ничего, добрый оказался человек, учит ее всему, наставляет, и сам, говорит, доволен, но только далеко ее от себя не отпускает, дом их отсюда виден, иногда Антик видит дочь в том дворе.

Антик вздохнула и посмотрела на деда. «У Артуша буду жить. Не уживемся — вернусь, одна заживу, работать буду, за садом ходить, летом дети приезжать будут…» Ее радость была Маргуша — красивая, скромница, совестливая. Врач. И муж хороший, добрый, с уважением, Антик мамой называл. Летом они обязательно, хотя бы на несколько дней, приезжали погостить. Но Маргуша со своей городской культурой, чистотой и привычками была уже далекой, недосягаемой и даже чужой какой-то. Антик стеснялась ее, особенно мужа ее стеснялась. Радовалась, что они счастливы вдалеке.

…Стефан уезжал. И она не могла в себе разобраться, не знала, хоть плачь, как тут быть. Было что-то сильное в мире, что запрещало ей уйти с ним, бросить дом. Но и себя было жалко, и хотелось жизни легкой, другой…

Дед проснулся, хотел было с места подняться, не смог. Антик подошла, подала ему руку.

— Ты, Антик? Рано вернулась…

— Бригадир отпустил.

— Косите или пашете?

— Косим.

— Весной разве косят?

Антик улыбнулась.

— Не весна, дед, осень уже. Идем в дом, на тахту ляжешь, что это ты на холодном камне сидишь, вставай, простынешь…

Обычно дед на старое к стене приставленное седло садился, но куры запачкали седло, и деду противен был запах, идущий от него.

— Хорошо мне, говорю, слышишь? Стефан мне лекарство дал, помогло… Зрение подводит, а так силы есть, не зрение если бы, пошел бы с вами поле косить. А что!..

И как-то молодо зашагал к дому дед и по дороге проворно огрел по морде замешкавшегося поросенка.

Больные рассказывали Стефану про Артуша — помог деду, новый сад заложили большой, изгородь починили, крышу. Поехал куда-то, через два дня приехал на грузовике, доверху груженном сосновыми досками. Мебель мастерит, и не как попало — добротно; на совесть работает, сначала для дома делал, люди пришли, поглядели, понравилось — стали и себе заказывать.

В воскресенье Стефан купил в магазине бутылку коньяку, рыбных консервов, килограмм конфет. Мать из города фиников прислала — завернул в бумагу большой кусок этих самых фиников, взял все и вышел, как стемнело, из дому.

Он чувствовал неловкость, даже страх затаенный, не мальчик уже — взрослый мужчина Артуш. «Что, парень, приехал и не скажешь — на свете дядя Стефан есть, а?» — с этими словами можно и войти, что ж…

Первая ему навстречу Цовик попалась. Давно уже он у них не бывал. Цовик обрадовалась.

— Дядя Стефан, к нам идешь?

А он уже возле их порога, к ним, к кому же еще. Стефан рассмеялся:

— К вам, конечно, куда еще…

— Что принес, что у тебя там, дядя Стефан? Еда или одежда?…

А он уже прислушивался к голосу Артуша:

— …Газет, значит, не читаете и не получаете?

— Нет, — отвечал Васил, — радио вон слушаем, не все равно?…

— Добрый вечер… Что, парень, приехал и не скажешь — на свете дядя Стефан есть… Забыл старых знакомых…

Стефан с Артушем поглядели друг другу в глаза.

— Ну, рассказывай, как дела?…

Артуш усмехнулся, отвернулся к окну.

— Дела как дела, мертвые умерли, живые живут, каждому свое.

Стефан сказал, что все Артуша хвалят, хороший мастер, говорят. Артуш не отвечал, слушал он Стефана или нет — не понять было.

— Сад надумал новый сажать, дядя Васил?

«Ну что, что я вам сделал, не желают разговаривать. Не надо было приходить, для чего я пришел сюда…»

— Саженец воткнул в землю, сверху той же землей присыпал — вот тебе и сад. — И Васил, забыв про неприязнь, пошел рассказывать про сад, про то, что задумал сделать в саду, по хозяйству.

А Стефану все хотелось вставить, рассказать, как он в городе встретил Маргушу, как привел ее домой к себе — Маргуша теперь часто у его матери бывает, в гости приходит. Василу он уже рассказывал это, и теперь вот хотелось повторить все Артушу, чтобы тот отошел немного, потеплел…

— На кольцевой сошел я с трамвая, возле медицинского института, смотрю — Маргуша с подругами, в белом халате…

Артуш сидел, не двигаясь, сложив на столе кулаки, смотрел на Стефана исподлобья.

— Ступай туда, откуда пришел. — И казалось, Артуш даже губ не разжал.

Тревожное молчание повисло в воздухе, и от молчания этого невозможно стало дышать Стефану. Стыд захлестнул его всего, и со страхом посмотрел он на Артуша-взрослого… Девять-десять лет было Артушу. Он попросил у Стефана мячик из города привезти. Стефан все просьбы детей выполнил, оставалась эта одна. Все знакомые знали, что Стефану нужен большой детский мяч. И только в последний день, за полчаса до отъезда, кто-то сказал ему, что в детском магазине на центральной улице получены мячи. И чемоданы уже были упакованы, набиты, как всегда, до отказа, и на поезд можно было прекрасно опоздать; он выскочил на улицу, схватил такси. В магазине перерыв был. Он постучал монеткой по стеклу, попросил открыть. Продавщица в глубине магазина покачала головой. Подошел таксист, стали вдвоем барабанить в дверь — продавщице надоело… А на вокзале на станции отъезжающие пытались взять приступом общий вагон, давка стояла неимоверная, над головами мелькали ящики, чемоданы, корзины, пуговицы у пальто сами расстегивались, лица потные, толкотня, и он, Стефан, с двумя чемоданами и мячом. Возле самого вагона, у дверей самых мяч выскользнул из рук. Стефан нагнулся, его тут же оттеснили. Он нагнулся и увидел на земле между ногами чудесный, великолепный, большой резиновый мяч и — крепкий был, молодой — того толкнул, этого, дорогу себе пробил, смешной человек, с большим, вымазанным в грязи детским мячом, пальто нараспашку…

— Не уходи, дядя Стефан, — удивленно попросила Цовик, — куда ты…

Брат оборвал ее:

— Ославил на все село…

Стукнула дверь, в дверях показалась Антик с кувшином. Опустила кувшин на землю, вода в кувшине курлыкнула. Антик посмотрела на Артуша, на Стефана.

— Уходи, — сказал Артуш.

Стефан кивнул, пошел к двери. Глаза его встретились с глазами Антик: «Для чего было тебе приходить сюда, несчастный человек?» Антик. Стефан и ей кивнул, вышел…

Ночь была на улице, темно и скользко было идти. В небе, далеко, послышался крик птицы. Высоко над селом, одиноко расправив крылья, летел ворон. И было непонятно и не верилось, что в необъятном и темном этом пространстве он видит перед собой цель и знает, куда летит…

Мать и сын стояли со всеми вместе, лицом к амвону. В полутьме церкви лучисто помаргивали тоненькие свечечки, звенела и дымилась кадильница. С обреченностью приговоренных меланхолически пели хористы, и взгляд человеческий невольно обращался к небу. Мать перекрестилась.

— Аминь, — простонали верующие.

Мать шагнула вперед, взволнованная и счастливая. Вчера, перед сном, свет уже был потушен, мать пожаловалась:

— Сколько лет не была в Эчмиадзине. Возьми меня туда. Завтра, — попросила. И вот Стефан, огромный, высоченный, стоит в толпе, рядом мать, маленькая, головой до плеча его еле достает…

Снова все осенили себя крестом, запели «Отче наш». Пели верующие, армяне-туристы пели и репатрианты. И вдруг Стефан услышал ее — мать тоже пела прерывистым, дрожащим голосом, со слезами на глазах.

И тут что-то случилось со Стефаном, что-то сдавило ему горло, и долгий и прекрасный ряд воспоминаний проплыл перед его глазами… Давно, очень давно он не испытывал к матери такого чувства родства и жалости.

На следующий день все в том же вчерашнем настроении он отправился в министерство. Он шагал но темным коридорам министерства и был почти уверен, что его поймут, когда он скажет: «Она у меня такая старая, очень уже старая…»

— Можно? — спросил он нерешительно.

Завотделом кадров поднял голову. «Этот человек надоел мне, мне осточертел этот человек, — сказал он сам себе. — Терпеть не могу таких. Держать в руках бумагу за подписью министра и проморгать место — только идиот может сделать такое. Не терплю идиотов, и ничего он от меня не получит, жалостный вид уже принял…»

— Слушайте, Есаян, — сказал завотделом кадров, — не надоело вам сюда таскаться, сколько лет уже мозолите нам глаза! Мы от вас устали уже, вы от нас нет?

«Ну как такому работу в городе дашь, он небось и рецепта нормального написать не может, сидит в своих горах там и сам уже на чабана стал похож…»

Стефан присел на край стула, руки положил на угол письменного стола.

— Я хочу поговорить с вами, я в этом селе не могу больше оставаться. Вам известна моя история. Я, признаюсь, я сам виноват, вы меня отзывали — я не смог тогда приехать. Я вас очень прошу, товарищ Погосян, не могу я больше там жить, поймите правильно. — Он на минуту замолчал, не зная, как объяснить этому чужому, неблизкому человеку свою горечь, свое одиночество, всё. — Тамошние люди, вы не знаете, это равнодушный, неблагодарный народ… И потом, у меня мать в городе, очень уже старая, совсем… Не сегодня-завтра…

— Я вам ясно сказал, товарищ Есаян, у нас нет мест, ни одного свободного места. Вам ведь прямо сейчас подавай… Вот вы, что бы вы сами на моем месте сделали?

— Не знаю, — сказал Стефан, — не знаю.

Он сидел задумавшись и не уходил. Завотделом кадров Погосян разбирал бумаги на своем столе, а Стефан сидел и не уходил — все ждал, что тот отзовется и он услышит хотя бы несколько участливых слов…

— Не человек вы, что ли? — сказал громко Стефан.

— Знаете что, — посерьезнев, сказал завотделом, — идите и приходите сюда с вашим дипломом.

«А ведь побледнел, с чего это он так побледнел? — сказал себе завотделом. — Надо проверить, любопытно. А вдруг у него и диплома-то нет?… Ну, я знаю, что я тогда сделаю… Вы поглядите на него! Другие просят, в ногах валяются, тысячу знакомых в ход пускают, а этого приглашают — он не едет, у него дела в селе, он не может сейчас. Ишь ты, еще и голос повышает».

— Да, — сказал завотделом совершенно спокойно, — принесите, будьте любезны, свой диплом.

Стефан молчал, он глядел в землю и думал, какой же негодяй сидит сейчас перед ним. Что такому скажешь! «Ты видишь, я мучаюсь, хоть это ты видишь или нет, мне больше от тебя ничего не надо, ты только поверь мне…»

— Я работаю в селе с 192… года, — сказал Стефан, но, встретившись с глазами завотделом, замолчал.

«Он не верит, он думает, все говорят неправду, он никому не верит, он даже не верит, что у меня может быть старая мать…»

— Мне нужен ваш диплом, — сказал завотделом.

«Ну, дело заваривается, я скажу. Ни за что так не оставлю. Наверняка могу сказать — диплома у него нет».

— Есаян, прошу вас убедительно — приходите завтра с дипломом.

— Я не принесу вам никакого диплома. Ни завтра, ни послезавтра. Вы просто издеваетесь надо мной.

— Я нахожусь на службе и заведую кадрами, имею я право взглянуть на диплом своего работника? Целый час уже занимаюсь вами, дорогой Есаян.

Стефан был один. За соседними столами работали люди, в комнате толклись посетители, и в дверь заглядывали и проходили дальше разные люди, но на всем белом свете Стефан был один против этого человека. Резиновые ласты вентилятора небрежно гнали на него теплый душный воздух.

В коридоре его нагнал бледный, с лицом, напоминающим противогаз, сотрудник отдела и, взяв его за локоть, тихо сказал:

— Не расстраивайтесь, идите к замминистра, Карп Самсоныч сделает, он принимает в пятницу, с двух до четырех.

Красивая и холодная секретарша вежливо отвечала на вопросы — ей велено было быть приветливой, и она отвечала на вопросы вежливо, очень вежливо, только что не улыбалась, потому что всем улыбаться было выше ее сил.

Стефан, очутившись в кабинете замминистра, сразу стал жаловаться, разволновался, перешел в крик.

— Успокойтесь, — сказал ему замминистра. — Садитесь, пожалуйста.

— Я заслуживаю человеческого с собой обращения или нет?!

— Кто это так вас рассердил? — сказал замминистра. — Работу просите? Какого рода?

— Я согласен на любую, даже на административную, — сказал Стефан, — мне необходимо сейчас быть в городе… крайне.

Замминистра взял трубку, набрал номер и стал с кем-то говорить, потом положил трубку и сказал:

— Стефан Есаян. Теперь я вспомнил. Но ведь мы вас несколько раз вызывали, трижды мы вас приглашали в город на работу. Не так разве? Л вы ходите по отделам, оскорбляете людей.

Малейшее сочувствие мгновенно обезоруживало Стефана.

— Верно.

— Вот видите… Сами о себе не заботитесь, другие должны за вас думать… Старая мать, квартира в центре города, отец — известный революционер, да-а-а… Ну ладно, теперь вы снова идите к Погосяну, я сказал ему уже. Погосян отдаст приказ, но смотрите, если опять вовремя не явитесь, пеняйте на себя и к нам уже не обращайтесь. — Замминистра поднялся. — Желаю удачи, всего хорошего. Пожалуйста.

Завкадрами принял Стефана чуть ли не радостно:

— Пишите заявление, вот, пожалуйста, бумага, чернила, ручка. Напишите, что согласны на административную работу.

— На чье имя писать заявление?

— На мое. Только не обижайтесь, товарищ Есаян, вы пойдите домой, подумайте еще раз как следует, так будет лучше.

— Хорошо, — сказал Стефан. «Пусть будет по-твоему, жалкое ты существо…» — До свиданья.

Назавтра он пришел с заявлением, написанным красивым, четким почерком. А подпись на заявлении настолько была витиевата и торжественна, что у завотдела что-то вроде преклонения вдруг шевельнулось к этому человеку.

— Очень хорошо, — сказал он. — Оставьте у меня.

Но Стефан не уходил, ему надо было сказать этому человеку, как ему казалось, нечто важное для того.

— Во всяком случае, — начал он, — вы не в состоянии меня уважать. Понимаю вас. И сочувствую. Перед вами здесь столько гнули шею, так заискивали, столько вы видели просителей здесь, что ничего иного вы и не мыслите себе. Вы вообще разучились людей уважать.

«Ох, глупый, безмозглый человек, что ж ты яму себе роешь, и кто это тебя таким дураком сотворил, соображал бы немного, потом ведь сам будешь удивляться, что отказали. Ах, глупый, за кого ты меня принял? Что я тебе, друг близкий или брат, которому все можно сказать, о чем ты думаешь, когда так говоришь, не пойму».

— Говорите, говорите, — кивнул он Стефану.

— Я думаю, — сказал Стефан, улыбаясь, — если в вас есть все-таки какая-то порядочность, вы не обидитесь на мои слова и правильно примете это дружеское замечание. Я думаю, вы все правильно поймете и я, — Стефан засмеялся, — не испорчу этим себе дела.

— Конечно, — тоже засмеялся завотделом. — До свиданья, товарищ Есаян, будьте здоровы.

Стефан поехал в село и стал ждать вызова в город.

На пятнадцатый день пришло отпечатанное на бланке письмо из министерства за подписью помощника завотделом кадров. В письме сообщалось, что министерство здравоохранения отказывается освободить врача Стефана Есаяна от обязанностей заведующего сельской участковой больницей такого-то села, такого-то района.

В село на машине приехал человек — Зинавор. Поседевший, старый, худой. Сыновья, невестки и внуки окружили его — повели домой. Тут же всем про это стало известно — посыпали к нему домой. Через несколько дней он и сам вышел в село и, заложив руки за спину, пошел по улице. Кое-где останавливался, смотрел подолгу на чей-нибудь дом и думал о чем-то. Люди навстречу попадались — останавливал, пытался имя вспомнить, расспрашивал о родных.

О себе почти не говорил. Где был двадцать лет, что делал — умалчивал. Пришел в больницу.

— Ты здесь еще, Стефан? — сказал. Удивился.

И Стефану вдруг почудилось, что он, Стефан, все эти двадцать лет стоял на одном месте, каменный и бесчувственный, не видя ничего и не ведая. Пожали они с Зинавором друг другу руки, но сказать им было нечего. Заговорили о здоровье Зинавора.

— Ложись, полечу тебя, — предложил Стефан после осмотра.

— Лягу.

Пятнадцать дней пролежал Зинавор в больнице, послушно выполнял все, что говорили, какие лекарства давали — с удовольствием глотал, все, что поесть приносили, — ел, ни от чего не отказывался. Из больницы выписался, но время от времени наведывался, приходил «электризацию принимать». В старом доме ухнул топор — плотничать где-то научился, значит. Собрал инструмент, поступил в бригаду плотников. Во время работы часто останавливался. Работал медленно.

— Отдохну немножко, — говорил.

— Отдыхай на здоровье, сколько хочешь, — отвечали товарищи.

Он садился и смотрел не мигая перед собой. Потом понемногу стал отходить, рассказывать начал о себе. Люди смотрели на него с сочувствием и никогда не прерывали.

Спустя два года построили дом отдыха в лесу. Первыми отдыхающими были Васил и Зинавор… всего десять человек. Вечером садились за стол, горела лампа, лес шумел за окнами, кричала сова в темноте.

Все расходились, ложились спать, а Зинавора сон не брал. Он выходил из дома, поднимался по дороге, сворачивал к кладбищу… Там зажигал спичку, наклонялся к камню — все знакомые люди были, вот уже лежали под этими камнями. Знакомые имена будили воспоминания, из далеких далей всплывали стершиеся лица, полузабытые — лица колебались в слабом свете спичечном, разговаривали с ним, исчезали. Он зажигал новую спичку, вглядывался в соседний камень — «Теваторос, сын Ягута». Из тьмы кромешной вылетал всадник на белом коне, оба разгневанные, и вдруг конь, рванувшись к Зинавору, гасил спичку и, прыгнув через его голову, скрывался во тьме…

Зинавор зажигал новую спичку: «Здесь покоится Арустам дед Бабаян 1854–1942». Перед Зинавором появилось лицо деда с жидкой бороденкой.

«Для чего звал в такой поздний час, что надо, Зинавор?»

«Помнишь, я ребенком забрался в твой сад, ты меня выпорол?»

И еще вспоминает Зинавор дождливый день. Старик, вымокший, на одежде грязь, стоит в конторе сельсовета перед Зинавором.

«Ну, дед, видишь, каким я стал человеком, а ты говорил, не получится из тебя человека, а? А я председатель твой, хозяин, значит».

Дождь на улице лил не переставая. Страшная, кошмарная ночь.

«Для того ты меня тревожил?» — сказал дед.

Спичка погасла, тоскливо шумел лес кругом… Еще камень — Зинавор вгляделся в надпись. Двадцать лет, умерла во время родов… Зинавор сам быстро задул спичку, не захотел видеть страшное лицо. Камни все вдруг сделались страшными. Зинавор повернулся, зашагал прочь, а вслед ему глядело множество знакомых лиц.

«Зачем я к людям так относился, зло им делал, кому это было надо… Добро бы творил, добро…»

А Васил в это время настраивал приемник, смотрел внимательно на шкалу, и ему казалось — где-то на крошечном пятачке стоят и разом, ртами отталкивая друг друга, говорят англичанин, немец, француз. Каждый хочет быть услышанным Василом.

«Вот так и бывает, — думал Зинавор, глядя на Васила, — его не взяли, а меня взяли, а ведь я самый правильный был человек. И как это так получилось…»

Председатель сельсовета Миша приехал узнать, не надо ли чего, как отдыхается, а то, он слышал, в лесу топором стучат, может, скучно им тут — нет? Миша привез с собой группу самодеятельности, и те пели, плясали, настоящий концерт устроили отдыхающим.

— Прямо не верится, — Зинавор сидел рядом с Мишей, — в наше время каждую минуту надо было о мобилизации людей думать, а то бы уважать не стали. А сейчас, я смотрю, руководить просто… Я людей на работу выгонял, беременных женщин не щадил, а сейчас машина работников на поле привозит…

Миша не возражал, кивал головой. Все кивали Зинавору. И ему казалось, что он прав во всем.

— Доктор, — сказал высокий, с худым лицом человек. — Я много лечился. Ничего не помогло. Ни кварц, ни массаж, ни электризация, обман это все, пустое.

— Почему? — строго спросила Нора. Ее раздражали уже невежественные, лишенные всякой логики рассуждения больных. — Чем вы болеете?

— У меня несколько болезней, — улыбнулся человек. — Одна, например, радикулит.

Человек показал на спину.

— Как вас звать? Садитесь.

— Меня Зинавор зовут, — сказал худой человек.

Нора быстро подняла голову: «Наверное, другой. — Нора вспомнила рассказ Стефана про Зинавора и лошадь Пируз. — Или он? Мало ли на свете людей с таким именем».

— В молодости много ездили на лошади? — спросила Нора.

— Много, — отозвался посетитель. — Еще как много.

«Он?»

— Что же вы предлагаете, если медицине не верите? Наше лечение такое. Если не помогает, на курорт какой-нибудь надо поехать, в Сочи, Мацесту, например, или Саки. В Цхалтубо.

Зинавор засмеялся:

— Может, парафин попробовать?

— Пожалуйста, — сказала Нора. — Парафин у нас есть.

— Сколько на мне всяких болезней, доктор. Когда приходить? — спросил он, поднимаясь.

Нора слышала, что Зинавор теперь гробы делает. Мерок никогда не снимает — знает и так. Люди под его холодным взглядом цепенели.

— Приходите хоть завтра, — сказала Нора, улыбаясь, — в десять утра, парафин есть. Пожалуйста.

После работы Нора пошла к Есаяну.

Врач стоял среди разбросанных к отъезду вещей, с раскрытой книгой в руках.

— Вы разве не больны? — спросила Нора. — Почему не в постели. Здравствуйте.

— В Ереване, все уже в Ереване, целый свободный месяц впереди. А вообще лежать нехорошо, — врач вздохнул, — я предпочитаю на ногах все переносить. Садитесь, Нора.

— Знаете, кто был у меня сейчас, Стефан Арташесович? Зинавор.

— Да, он любит лечиться… Смотрите-ка. — Врач достал из книги засушенный листок сусамбара. — Бог знает сколько тут пролежал. Не пахнет совсем.

Приоткрылась дверь. Вошла Антик, посмотрела от дверей на Нору, на Стефана.

— Стефан, дед, кажется, помирает.

Книга выпала из рук, и Стефан удивился — Ни за что бы не подумал, что так близок ему этот человек. Умирал дед, девяноста лет от роду, почти целый век. Врач взял камфару, шприц, посмотрел на Нору. Все вместе вышли из дому.

Нора поглядела им вслед и пошла к своему дому.

Васил лежал на тахте, глядел перед собой неподвижным, замершим взглядом. О чем он думал, думал ли он? О ком? Что? Если думал.

Стефан взял его за холодное сухое запястье. Век уходил, застыли последние мгновения. Губы у Васила шевельнулись, он попробовал что-то сказать. Сто лет было прожито, и вот не хватило нескольких минут.

И не стало больше Васила. Дед ушел, и в глазах его осталась печаль вечности…

Стефан с Антик остались одни. Всегда, всю жизнь Васил был с ними. И когда они снова поглядели друг на друга, они увидели, сколько лет уже прожито, и так далеко они вдруг увидели свое прошлое, что смерть Васила тоже показалась им давно случившимся, в прошлом, бог весть как давно.

Антик вытерла слезы, сказала спокойно:

— Надо детей вызвать.

На следующий день приехали Артуш, Маргуша, два сына Аракела.

Врач с кладбища шел один. Он думал, как же сильно он задержался в этом селе. Потом он вспомнил, что завтра ему уезжать. И вдруг почувствовал, сколько он тут оставляет, в этом не то чтобы большом, но и не маленьком селе, которое сорок лет назад было для него незнакомым материком, а сейчас почти дом родной…

На следующий день Стефан пошел в больницу прощаться. Все вначале улыбались — и он, и остающиеся здесь люди. Никогда еще не любили они друг друга до такой степени.

— Ну, доктор, желаю вам удачи, — сказал Есаян Норе.

— Прощайте. — Что сказать еще, Нора не знала.

Персонал весь собрался у ворот, тихонько переговаривались между собой сестры. Больные смотрели из окон.

Рядом с ним шел Саак с его чемоданом и каким-то свертком.

— Хочешь, поеду с тобой до станции? Доктор отпустила… Тебе говорю, Стефан!..

Сквозь туман проглядывало солнце. Круглое, без лучей, как раскаленный металлический диск. Обалдело метались по небу вороны, и отовсюду текли ручьи, под щебнем клокотала желтоватая вода.

Они прошли узенький мосточек и увидели сплетенную из тонких прутьев изгородь с всегда распахнутой настежь калиткой. Антик, Артуш, Маргуша, Цовик стояли у калитки — он не ждал такого. Страшно заволновался, со слезами на глазах подошел к ним.

— День добрый, — сказал он им.

Было грустно до боли.

— Ну, дети, оставайтесь с богом, — сказал он.

— А деда-то, деда-то, деда нет… — заплакала Цовик.

Много лет назад здесь стояли совсем другие люди. Теперь в мире были эти, они стояли возле своего дома, на своей земле и что-то говорили ему. Артуш, Маргуша, ее муж, Цовик. И только Антик молчала, строго смотрела на него. Стефан кивнул ей. Сказал снова:

— Оставайтесь с миром. Спасибо за все…

Он шел по дороге, и из-за заборов вдоль всего его пути выглядывали головы и провожали взглядами этого непонятного человека, всю жизнь прожившего с ними и теперь уходящего невесть куда. Стефан остановился, поглядел назад, на тот дом. Они стояли все так же вместе, в тумане, смотрели ему вслед.

На крутой дороге, на косогоре с камнями под колесами стояла машина. Его дожидалась. Возле машины толпились люди. Стефан подумал сначала, что его провожать пришли, но они просто, каждый по своим делам, ехали в город. И все ждали, пока придет он и машина поедет. Тут же крутился Миша. Стефан понял, что уж Миша-то для него пришел. Ну да, Миша сторожил дверь кабины. Чтоб никто не сел туда.

— От имени всего села выражаю вам благодарность, — сказал председатель сельсовета Миша, этот единственный сейчас человек.

— Не стоит благодарности, — ответил врач.

Люди в кузове устраивались, прощались с родными, к кабине подошел Саак, они без слов поглядели друг на друга. Камни из-под колес вытащили, водитель захлопнул свою дверцу, лицо Саака медленно стало отодвигаться, замелькали острия заборов, тополя и сады, потом все разом провалилось. В ущелье. В туман.

Все, кроме Стефана, поехали в город автобусом. Стефан отправился на железнодорожную станцию.

На станции кто-то выводил песенку на губной гармонике. Паровозы, используя всего лишь несколько из своих тысяч лошадиных сил, лениво волокли пустые вагоны.

Звякнули рельсы, горячим воздухом полыхнуло от паровоза. Громыхнул вагон. Снова вагон. Вагон. Вагон. Вагон. Шестой вагон остановился перед ним. Носильщик подхватил вещи.

В купе уже ехали двое. Молодая чета. Женщина была на сносях, с потрескавшимся, в пятнах лицом.

Стефан выглянул из окна — губная гармоника продолжала играть, ежеминутно вздрагивая, браво передвигались стрелки привокзальных электрочасов.

Через двадцать минут лязгнули колеса, застучали по рельсам, станция потихоньку стала отставать.

«Домой», — сказал Одиссей.

За окнами плыл луг, ровно и согласно стучали колеса вагонов, деревья, мелькнув на секунду, стремглав отлетали. Две коровы, не поднимая голов, не двигая ногами, паслись и неслись стремглав задом наперед.

Муж и жена сидели рядом, поглядывали в окно — словно кино смотрели. Вот так, любовь, объятия, потом ребенок, мокрые пеленки, крик.

Когда он проснулся, он был в купе один, муж с женой сошли на какой-то станции. Тот же день продолжался. И поезд мчал спавших и бодрствовавших своих пассажиров. За окном, очень близко, некончающейся стеной тянулась скала. И вдруг он снова увидел себя со стороны — он едет домой, в пустую квартиру. Один. И матери нет. На свете нет.

…Мать с соседкой Тагуи облюбовали помещение народного суда — от их дома рукой было подать. У них тут даже свои постоянные места были, на последней скамье, у стенной печки, никогда не горевшей. Они исправно приходили и выслушивали подряд все процессы. Даже если в зале никого не бывало, все равно они деловито устраивались на своей последней скамье и досиживали, кутаясь в шали, до самого конца. Сколько виновных и безвинных прошло тут перед их взглядами, сколько они видели!

Однажды вечером Стефан пришел домой с улицы. Мать была в постели.

— Что с тобой, мать, так рано легла? — спросил сын.

— Холодно, — сказала мать. И никак не могла согреться, и грелка не помогала. — В косточках холод. — Голос ее был жалобный, усталый…

Поезд проезжал железобетонный мост. По реке запрыгали прямоугольные тени от вагонов и пропали тут же, утонули в воде.

В купе напротив него сидела женщина с ребенком. Стефан только сейчас заметил их.

— Бу, — сказал ребенок.

Мать налила из бутылки воды в стакан — ребенок выпил воду.

— Бу-у-у… — сказал ребенок.

Женщина посмотрела на Стефана, улыбнулась.

…Спустя три дня мать умерла. Вечером. Вдруг закрыла глаза. Стефан, предчувствуя плохое, позвал: «Мама», взял ее за руку. И вдруг во всем доме погас свет. Спичек под рукой не оказалось. Он чувствовал в темноте, что мать умирает. И эта тьма непроглядная с горем вместе оглушили его. Вдруг почудилось — весь мир, все живое умирает. Все во тьме. Ему захотелось увидеть лицо матери, он побежал к дверям, выбежал на балкон. Было темно кругом. Нигде не горел свет. Люди стояли на балконах. Переговаривались. Курили. Ждали.

Зажегся свет, и он увидел, что в темноте произошло, случилось страшное.

Наутро объявились люди. Родственники. Друзья. Знакомые. Незнакомые. На второй день во дворе объявились его сельчане. Откуда только узнали?

Он не плакал. Одна и та же мысль крутилась, не давала покоя. Он думал: «Как же это так? Все, даже то, что было несколько дней назад, и то уже стало прошлым». Все-все молниеносно обращалось в прошлое, почему? Казалось, все было давным-давно и с каждой минутой отодвигалось все дальше. И уже забывалось даже. Воспоминания обрывались на том дне. Мать пела «Отче наш»… Он тогда чуть не заплакал, подумав, как много может сделать сын для матери…

А люди грубо и привычно утешали его.

Все в доме теперь напоминало о ней, даже отполировавшиеся за много лет восково-прозрачные перила. Несказанно грустно было. Но и тогда он еще не заплакал.

Но когда настала пора ехать обратно, он запер дверь на замок и не смог сделать ни шагу. Он почувствовал пустоту. Пустоту этой комнаты. Всей своей жизни. И перед тем, как отойти от двери, он заплакал…

— Бу, — сказал близко ребенок.

И мать ребенка вновь посмотрела на Стефана и улыбнулась. Стефан тоже улыбнулся ей в ответ.

Он вышел в проход. В конце коридора юноша и девушка, голова к голове, стояли рядышком, смотрели в окно. В другом конце прохода пожилой мужчина курил и поглядывал на них. Стефан заслонил их собою и помешал мужчине. «Подожду немножко и лягу спать. Наверное, эта женщина хочет лечь, я подожду, пока она там устроится, и пойду тоже».

Когда он вернулся в купе, женщина лежала лицом к стене, обняв ребенка. Было тихо. Врач лег на застеленную полку, положил руку себе на грудь. В дверном зеркале мелькнуло заходящее солнце. Путник прикрыл лицо ладонью. От прошлого оставался малюсенький осколочек…

…Красивая, сверкающая и холодная, как китайский фарфор, секретарша, не отвечая на приветствие, не поднимая головы, указала рукой на дверь:

— Можете войти. — Потом, почувствовав, что Стефан все еще стоит, подняла голову, повторила: — Входите.

Но обшитые дерматином двери внушали ему чувство страха, и чем добротнее был этот дерматин, тем сильнее был страх. Секретарша поднялась и, блеснув фарфоровой улыбкой, распахнула перед ним двери.

Человек за длинным столом поздоровался, предложил сесть. Попросил подождать минуту-две — «извините меня» — разговаривал по телефону. Дверь раскрылась снова. К столу бодро подходил кто-то с белой бородой. Стефану лицо его было знакомо, но где он этого человека видел и как его звали — не шло на память. Они поздоровались, старикан с бородой улыбался приветливо.

— Между прочим, — сказал сидевший за столом человек, — Стефан Арташесович Есаян тоже из ваших выпускников тех лет, может, помните?

— Как?! — старикан с улыбкой повернулся к Стефану. Они узнали друг друга в лицо, но не больше. — А-а-а… — сказал старикан и снова пожал Стефану руку. — Здравствуйте, здравствуйте. — Но в глазах его было сомнение.

Они сели друг против друга, разговорились. Вспомнили студенческие годы.

— Сорок лет… — простонал старикан и замолк на секунду. — Да-a, факультет, если помните, помещался во дворе, в маленькой такой комнатке, помните, наверное, Стефан Арташесович. Раньше эти комнатки, там баня семинаристов была до этого, кое-как приспособили под лаборатории, да-а-а…

— Занятия были вечерние, — сказал Стефан.

— Да, вечерние. Вначале, в первые годы, помните, было холодно, электричества часто не бывало, зажигали лампу… Профессор Арцруни на лекциях в шубе сидел…

— Микроскоп был один. — Стефану тоже захотелось вспомнить что-то.

Старикан тут же подхватил:

— Да, один микроскоп, один, да-да… — Говорить было, собственно, не о чем.

Старикан распрощался, вышел. Это был он, но кто, кто он? Имя его Стефану ничего не говорило. Может, они даже на одном курсе учились. Могло быть и такое. По они с таким жаром встретились, что после уже неудобно было пускаться в выяснения.

— Чему вы смеетесь, товарищ Есаян? — спросил человек за столом.

— Так просто. Постарели мы, наверное.

— Я знаком с вашим делом, Стефан Арташесович, можете не рассказывать. Вы несколько раз приглашались в город на работу…

— Несколько раз, да. Официальная переписка несколько папок, наверное, составляет.

— Приглашались и ни разу вовремя не явились, вот чем они оправдываются. Но я понимаю, не от вас это зависело, потому что, что же это за человек должен быть, чтобы со спокойным сердцем бросить больных и заниматься собственными делами. Почему-то об этом они не подумали. Не так ли?

— Да, и так тоже.

— Словом, Стефан Арташесович, через два месяца получите назначение.

Стефан смотрел на него. Странно было все это.

— Я даже не радуюсь, — сказал он. — Не верю потому что.

Он стоял на перекрестке, ждал такси. Чемодан у ног. Такси все проезжали занятые. Прошел автобус, битком набитый ребятишками, следом еще один, еще, еще — около тридцати автобусов. В Цахкадзор, в пионерские лагеря. Автобусы полны были шума, улыбок, смеющиеся лица выглядывали, косички, панамки, пионерские галстуки, машущие руки. Люди останавливались, смотрели вслед.

…За окнами с равными промежутками пролетали телеграфные столбы. Провода с них свисали почти до самой земли, потом вдруг разом взлетали и снова прогибались. На проводах нотными знаками расселись семейства птах.

Когда он проснулся, под окнами уже плыла Араратская долина. Вдали был виден Масис. Облака закрывали его почти сплошь, и видна была только вершина — упавший с небес на облака громадный метеорит.

Он уже сходил с поезда. Проводница спросила вслед:

— Билет не нужен? Командировочный? Нет?

— Даже не знаю, — сказал ей Стефан, — не знаю ничего.

— Вот, значит, ваш дом отдыха, — сказала Нора.

С белыми стенами небольшое строение на опушке леса, одноэтажный домик с шиферной крышей. Синяя правленческая «Волга» свернула к ущелью. Домик из поля зрения пропал.

— Что значит ваш? — сказал председатель сельсовета Миша. — Вы, между прочим, теперь тоже наша. Скажете — пет?

Тени от высоченных деревьев сошлись над машиной. Машина словно в тоннель въехала, даже воздух похолодал, потянуло сыростью, а машина свернула на другую опушку, опять пошла на спуск, стала. Мотор умолк. Со стороны дома отдыха послышались звуки тара. С буков по одному слетали листья. А на мощных стволах выдолблены были и вырезаны буквы, даты, пронзенные стрелой сердца, еще какие-то многозначащие обозначения.

Чуть пониже в яме бил родник. Нора вначале не заметила его, а неподалеку вокруг большого поваленного набок чана сидело человек пятнадцать деревенских мальчишек. Носились, видно, до этого в лесу, а теперь передышку устроили. Они, умолкнув, настороженно смотрели на приближавшихся нового доктора, председателя Мишу и отставшего от них водителя машины. «Здравствуйте, ребята, — скажет сейчас этот трафаретный председатель, — подумала Нора. — Ну, как она, жизнь?»

Ребята заулыбались новому доктору, а председатель Миша заорал неожиданно и довольно грубо:

— Чего разлеглись?! А ну пошли отсюда! Быстро!

Улыбки исчезли. Ребята побрели к ущелью, оглядываясь, нехотя. Миша что-то спросил у Норы, Нора не расслышала и переспрашивать не стала. «Майко» — было выведено на стволе, «Майко, I. А.» и пониже: «ИРА». Взгляд Норы упал на водителя, тот доставал из машины бутылки и деловито относил, укладывал их в ручей. Тар замолчал, не играл больше.

— Что это с вами случилось? — спросил Миша.

— Настроения нет.

— Председатель правления ждет нас внизу.

— Кого ждет?

— Нас с вами. Меня и вас.

— А… для чего мы сюда пришли?

— Хороший, красивый день, холодные родники кругом. Неужели не приятно? Вам надо быть поближе к руководству. Стефан не был таким…

— Каким — таким?

— Не шел к нам, как посторонний держался. Врач ведь в селе тоже руководящий работник, мы вместе должны держаться…

— И что же сейчас мы вместе будем делать?

— Побеседуем, бутылки как раз охладятся. Не смотрите так, ничего плохого в этом нет. Мы свой хлеб едим, свое вино пьем, не чужое.

Председатель правления спал под деревом и был как бутерброд, подстелив под себя одно из домотдыховских одеял и сверху накрывшись таким же. Видны были высунувшиеся из-под одеял ноги в оранжевых ботинках.

— Товарищ Галстян, — Миша деликатно потолкал председателя в плечо, — проснитесь, товарищ Галстян.

— Дай спать, — открывая один глаз и тотчас же его закрывая, сказал председатель, — разведи пока огонь…

«Бежать!» Дерево, под которым, растянувшись, спал председатель, тоже было сплошь в инициалах. «Н. Б. О.» — и это, конечно же, означало: «Немедленно Беги Отсюда». Чуть повыше — «Т. П. Р.» — «Туфли. Полотенце. Рай». И где же это я? В лесу. С кем? С людьми. Туфли. Пакость. Р… Раба. Немедленно беги отсюда. Шумел, шелестел лес. Из ущелья доносились крики и голоса ребят. У Норы было такое чувство, будто она в большом зале, где недавно было много народу, а теперь никого не осталось, стулья сдвинуты в беспорядке, пусто, и ты один.

— Слушайте, Миша, мешали они вам, что ли, для чего было их прогонять?

— Не поняли? Потому что, если эти поганцы увидят, как мы тут шашлык устраиваем, проходу потом не дадут. Невоспитанные, наглые дети. Раззвонят по всему селу, что народ в поле, а председатели в лесу шашлыки устраивают. Хотя… что тут… такого…

Дым мешал ему говорить. Он сидел на корточках перед костром, подбрасывал прутья в огонь, отводил лицо от дыма, а раз поднял лицо — врача на прежнем месте не было. Он огляделся кругом — Нора быстро сбегала вниз по склону.

— Товарищ Галстян, а товарищ Галстян… Доктор от нас ушла, обратно в село ушла. Наверное, на вас обиделась, что не встали. Неудобно как получилось, нехорошо.

Ребята в лесу разом умолкли, видно, Нора поравнялась с ними.

— Это я, Аристо. Здравствуй. Приехал. Из Еревана говорю. Сын твой дома? Скажи, от Норы ему письмо есть, пусть зайдет, возьмет. После поговорим, Аристо, потом. Конечно, зайду. Здравствуй, Микаэл. Да ничего как будто. Спасибо. Не знаю. Не знаю, останется или нет… Из автомата говорю, с улицы… Я буду дома, приходи… Грустная или веселая? — Стефан задумался на секунду. — Веселая скорее…

В больнице одна только Офик была. Из персонала никого. Офик пила чай. Санитарки, сказала, только что, вот прямо сию секунду, отлучились на десять минут, сейчас будут. Прошел час. Никто не показывался. Акушерку и сестер Нора сама разослала утром по больным. Они ушли — как в воду канули. «Пронюхали, что не будет меня. Хорошо же!» Она пошла сама в дом, где был больной. Никакой сестры тут и в помине не было. Нора еще в один дом зашла. Выяснилось, сестра к роженице тоже не приходила.

— Чтобы завтра же сами явились на консультацию, — рассердилась Нора. — Безобразие, ни разу не показывались, бегать за вами должны! К одиннадцати явитесь с ребенком.

Сестра-дезинфектор, припертая к стене, запричитала, заголосила:

— Ходила я, доктор, дверь на замке у них была, клянусь детьми, ходила!

На следующее утро она собрала всех:

— Ну, уважаемые медсестры, нянечки, акушерки, фельдшер, где все вчера были, отвечайте, где вас носило в рабочее время?

На базаре. Все ходили на базар.

— Совсем совесть потеряли. Симонян, вы что, тоже на базар ходили? Стол покупали? В рабочее время покупали себе стол?

— Доктор, ну если стола нет и людей в доме, чтобы занялись этим, тоже нет, как же еще быть, кто же мне стол покупать будет, сама рассуди…

— Освобождаетесь от работы. Можете больше не приходить.

— Доктор, милая, я двадцать один год работаю здесь, и всегда так было.

— И что же, что так было? Больше не будет. И прошу меня милой не называть. Мы с вами не родственники тут собрались.

— Хорошо. Я хочу сказать, доктор… так было всегда, для чего тебе нашу жизнь менять?

— Увидите. Так еще все поменяю, узнаете, что такое дисциплина.

«Но это мучение одно. Это невообразимо так жить». Она была одна в кабинете, она прижалась лицом к стеклу письменного стола, закрыла глаза. Вспомнила буквы на стволе: «Н. Б. О.» Со стоном подняла голову.

В полураскрытую дверь виднелся Саак. В белом халате. Он сидел на стуле, держал за руку какого-то мальчишку. Вот он достал носовой платок из кармана, вытер мальчишке нос, засмеялся и, спрятав платок в карман, сказал:

— Лишай, значит, говоришь… Что будем делать?… Вылечить или же…

И, взяв кусочек белой бумаги, свернул ее воронкой и положил воронку широким горлом на блюдце, потом зажег спичку и поднес к свободному концу получившегося конуса. «Что делает?» — удивилась Нора. А Саак взял горящую бумажку, притушил ее; бросил в корзину. На блюдце оставался желтоватый нагар — им помазал мальчику больную щеку.

Нора, руки в карманах белейшего халата, подошла, стала рядом.

— Что это вы делаете, Саак?

Саак поднялся, виновато покосился на Нору, пробормотал:

— Очень хорошее средство, испытанное. Стефан тоже пользовался. От фельдшера Смбата… он научил. Он всегда так делал.

— У нас ведь мазь для этого есть, Саак.

— Знаю… Но это очень хорошее средство.

Нора вздохнула, ничего больше не сказала, отошла. «Хочет освободить меня от работы, но стесняется, — затосковал Саак. — Что делать, шофер я, и все. Я шофер, они врачи».

Нора никого еще не сняла с работы, хотя грозилась все время. Сааку стало жалко ее. Он понимал, что ей для авторитета надо одного-двух уволить. И однажды со вздохом он снял с себя халат, отложил в сторону и прошел к Норе в кабинет. Сел. Крайне был взволнован.

— Освободите меня, доктор… — Ничего больше не смог прибавить.

Некоторое время Нора молчала, смотрела на него. Вдруг она в нем узнала, почувствовала своего товарища.

— Расскажите мне, о себе, Саак. Почему вы одиноки, например, я бы хотела знать.

— Что рассказывать… В двадцать пятом ушел из села, попал в Ереван. Хотел устроиться на стройке — не взяли. Инспектор по трудоустройству сказал: «Иди поучись, сынок, как косточки окрепнут, тогда и придешь». Восемь лет трактористом работал, потом шофером был, и в армии на машине был, и тут тоже шофером значусь… только так, без машины пока. Шофером «скорой» считаюсь… Прошу уволить.

— Нет, Саак, никого я увольнять не буду. Будем работать все вместе. Надо нам только с уважением друг к другу относиться, пусть у нас будет хороший коллектив, можно ведь это, товарищ председатель месткома?

Саак робко глянул на нее, кивнул.

Через несколько дней он снова снял с себя белый халат, с тем чтобы больше уже никогда не надевать его, — необходимые для машины запчасти прибыли наконец, и Саак сел за сборку машины. Руки в масле, с сияющим лицом Саак.

— Бифштекс, — кивнул Стефан. — Рубленый?

— Рубленый, — сказал официант, доставая блокнотик с карандашом.

Тарелки на столе. Официант стал у стены, стоит неподалеку, посматривает краешком глаза. Стефан начал с маслин, съел яйцо, пока не остыло. Зелень. Жареную картошку. Вилкой отрезал кусочек от языкообразной массы. Официант наблюдал со своего поста. И под взглядом этим вилка переместилась в руках у врача. На помощь ей явился совершенно ненужный нож, и Стефан стал есть, отрезая маленькие кусочки и посмеиваясь про себя над официантом.

Письмо лежало распечатанное на столе. Что ответить, Нора не знала. Она снова прочла: «А наша любовь? И ты всерьез решила…» Нора накрыла письмо конвертом.

…Их дом. Она была у них дома. Разглядывала со скукой знакомые репродукции на стенах, а он, отчужденный, ушедший в себя — или ей так казалось? — он вдавился в кресло, не смотрел на нее и вертел под ухом маленьким полупроводниковым японским транзистором в белом футляре. Пела Далида. Пела словно для одного человека. Для очень близкого человека.

— Между прочим, — сказал он, — если ты твердо решила работать в селе, в любом селе, — пожалуйста! Товарищ моего отца давно уже работает в селе и сейчас переезжает в город. Можешь на его место.

— Это легко сделать?

— Легче легкого.

— Мне можно увидеть этого человека?

— Да, он будет у нас на днях.

Через несколько дней они шли но улице.

— Наверное, уехал уже, — сказал Микаэл, — что-то его не слышно. А ты не передумала?

— Я хочу его видеть, — сказала Нора.

Мимо проехал автобус, полный ребятишек, следом проехал второй, тоже битком набитый, третий, четвертый… около тридцати автобусов. К Цихкадзору, в пионерские лагеря. Прохожие останавливались, смотрели, а автобусы были полны радости, смеха, смеющиеся лица выглядывали, косички, галстуки, белые панамки, машущие руки… За рулем сидели серьезные угрюмые дяденьки.

— Я бы хотела видеть его, — сказала Нора.

— Я думаю, он уехал, раз не показывается.

— Как его зовут?

— Стефан, старый товарищ отца, вместе учились…

Нора сняла конверт с письма, подвинула к себе лист чистой бумаги и вывела первые слова: «Нам необходимо встретиться, в ближайшее время буду в городе, мы сядем с тобой и вместе все решим…»

Все скамейки в городском саду были заняты. Преимущественно ровесниками Стефана, чуть старше или чуть помоложе. Они сидели и рассказывали друг другу разнообразные истории о справедливости. Притчи из своей жизни. О себе. Рассказывали, что в жизни-де встречали добрых и злых. Дурное и хорошее. Да. Кто-то кого-то предал. Тот изменил, этот обманул… Обманули, предали, изменили — другие, все… А сами они — они сами только страдали, сами творили одно только благо…

Подавшись вперед, старик один вел свой рассказ с начала века аж, с самого Карса — пыльные дороги, голод. «Весной все бросили, все, что было…» Что было, что было… Мать теряет дитя, дитя теряет мать, история тянется из города в город, переходит через Аракс, вылезает на этот берег, а иногда как пойдет вдруг топтаться, плясать вокруг какого-нибудь 1920 года. «Из Басаргечара нас в 1920-м погнали…»

Ни одного знакомого лица. Столько народу — и никого знакомых. Невероятно даже. Кто-то же знакомый должен встретиться. Как же так. Стефан прошел дальше. Дальше играли в карты, мучительно напряженная шла битва в карты. «Сегодня что, воскресенье?» — сам себя спрашивает Есаян Стефан. «Нет. Значит, это всегда, каждый день так, и сегодня, и завтра, и послезавтра… До самой…»

Он задержал шаг возле игроков в нарды. Десять красных досок пронумерованных, и на всех десяти имя «АТОМ» выведено. Играли одновременно десять пар. Более сорока человек дожидались очереди. Все его возраста люди. Стефан смотрел на них и не отходил, старался понять, что же они тут делают, чем это они так заняты тут? А они играли. Но, может быть, что-нибудь еще? Он простоял довольно долго и убедился, что больше они ничего не делали. Играли. Пустота.

— Выиграл! — сказал один, разевая в беззубой улыбке рот.

«Все вы проиграли. Все».

С соседями он виделся редко. Раньше каждую минуту попадались друг другу на глаза. Когда в старом дворе жили. Но весь двор их однажды снесли, и на месте его возник пятиэтажный дом. Все они получили квартирки на разных этажах — и, забравшись в эти квартирки, заперлись изнутри, захлопнули дверь за собой, закрыли окна и теперь случайно только встречались в парадном или на лестничной клетке.

Слепой Аванес, пристроившись у подъезда возле стены, торговал семечками. Он крутил и шарил кругом палкой, оберегая мешок от ребятишек, а в мешке два стакана лежали, большой и маленький, большой — десять копеек, пятак — маленький.

— Здравствуйте. — Тагуи с авоськой остановилась рядом. — Который час, Аванес?

Слепой нашарил в кармане часы:

— Два.

Он поднялся с Тагуи вместе на свой этаж.

— Здание суда снесли? — спросил Стефан у подруги матери.

— Снесли, давно еще. Все снесли. Видишь улицу Саят-Новы? Не было раньше. Снесли суд.

На третьем этаже Тагуи остановилась, вздохнула, переложила авоську в другую руку, сказала:

— Пока деньги есть, хочу новокаином немного поколоться. Всегда, как деньги появляются, новокаин себе делаю. Говорят, омолаживает.

— До сих пор не купила себе часов? — спросил врач.

— А на что? — улыбнулась Тагуи, и в улыбке ее мелькнуло что-то молодое, новокаиновое. — Все равно я ничего не понимаю в них.

Разошлись.

Стефан прошел в свою квартиру, в коридоре надел шлепанцы. Хорошая комната, хорошая. Открыл форточку. Часы стояли. Эти часы только на старой стене и шли, на новом месте не пожелали, стали.

Комната и впрямь была хорошая, нравилась ему. А не давали. «Вы не ереванский житель, — сказано было ему, — прописаны, но не живете, соседи подтверждают. Закон знаете — если на жилплощади не живешь, жилплощадь не твоя…» И Стефан с тяжелым сердцем отправился по инстанциям, поимел дело с понимающими и невникающими людьми, к разным людям обращался, в разные кабинеты захаживал — плакать хотелось… Наконец в одной из последних инстанций невидимой чьей-то рукой вывелась ничтожная какая-то закорючка на его прошении — подпись. В райисполкоме заулыбались: «Повезло вам».

Теперь, слава богу… Комната очень хорошая, прекрасная комната. Кухня, ванная. За водой никуда не нужно ходить. Пол на кухне из линолеума. Ничего. Можно заменить. Паркетинки в полу слабые, пляшут под ногой, как клавиши рояля. Зимой холодно будет, наверное.

Он положил две подушки под голову, лег на тахту. Вытянул ноги, правое запястье — под голову. Поглядел на потолок: «Два пятьдесят».

В прошлом году кто-то из приятелей или из родственников матери, забыл уже, после разговора о семье, о том, как нужна она, дал ему один адрес: «Улица Кармир блура, дом…»

— Хорошая женщина. Пойди поговори, вдруг да… Одинокая женщина, очень порядочная женщина. Сделаешь предложение, женитесь, будете жить, друг другу помогая…

Улица Кармир блура — Красных холмов то есть… Автобус шел, никак не мог до места привезти его. Доехали наконец. Чарбах, южная окраина города. Спросил у кого-то, как пройти.

— Вот так пойдешь, по ступенькам спустишься, направо свернешь…

Дверь открыла статная, с открытыми голыми руками, круглолицая женщина. Свежая, здоровая, почти что молодая.

Сели, поговорили.

— А вы врач, значит?

Муж умер семь лет назад. Вдова. Сорок шесть лет. «Сорок шесть…»

Стефану она понравилась. Все в ней ему понравилось. Прямая, честная, правдивая женщина. И взгляд такой открытый, чистый. Взгляд говорил — женимся, все будет, не женимся — попрощаемся, ничего не будет. Но Стефана один вопрос мучил, сильно мучил, не давал покоя. Он все же немножечко еще надеялся… Сумеет ли родить эта женщина, в ее возрасте…

— Врач, да, — кивнул Стефан.

На кухне что-то глухо ухнуло — бум!

Хозяйка поглядела в сторону звука.

Бум-бум!

— Банки, — сказала женщина, — консервы на зиму заготовила.

— Нехорошо закрыли, — сказал Стефан, — сколько минут в кипящей воде держали?

— Пятнадцать.

— Надо было тридцать.

— Тридцать? — переспросила женщина.

— Тридцать. Да. — Стефан огляделся кругом. «Ей нужен муж, — подумал он, — чтобы по-человечески банки закрывать».

Женщина повела, показала ему сени, кухню он уже посмотрел. Дровяник показала. Комнаты — одну большую и другую поменьше.

— Три метра потолки? — спросил Стефан, просто так спросил.

— Почему? — обиделась женщина. — Три двадцать.

Руки обнаженные, статная, ладная.

— Хорошее варенье умею делать, хорошие обеды. — Правдиво, честно она перечисляла свои достоинства. — Хорошо, чисто стираю. — Она приподняла краешек покрывала на постели. — Хорошо принять гостей могу, хорошо…

— Извините, — вдруг оборвал ее Стефан, — месячные бывают у вас?

Прекрасная была женщина, домовитая, милая, но… не было месячных.

…Стефан смотрел на потолок.

«Три двадцать, — вспомнил он, — три двадцать, улица Кармир блура».

В дверь постучались.

— Войдите, — заорал он. Почему закричал?

Микаэл прошел в комнату, оставляя грязные следы на новеньком чистом паркете.

— Садись, — сказал Стефан. — Садись. Рассказывай, как дела, что нового на свете. — Он лежал, подложив руку под голову, смотрел на юношу. — Что грустный?

Микаэл сел с размаху.

— Не грустный. Сердитый. Нора легкомысленная девица, вот кто.

— Я не замечал этого.

— Я замечал. — Микаэл вскочил и пошел шагать по комнате.

— Сядь, — сказал врач, — совсем мне пол запачкал.

— Я вытру. Полотер есть? Тряпкой вытру, я умею. — Он говорил то по-армянски, то по-русски, сбивчиво. — Стефан Арташесович, мы, я то есть и эта девушка, мы не маленькие дети, мы должны пожениться, по всей вероятности. Мы не говорили с ней об этом, но это само собой. Вот я сейчас, прямо сию секунду хочу жениться. Где она? Я очень этого хочу. Как мне это сделать, по телефону?

— Сядь, — засмеялся Стефан. — Да сядь же ты. Выпил?

— Немножко.

— Очень даже множко, — сказал Стефан.

Микаэл приткнулся наконец на стуле.

— Сегодня у нас заработала камера, Стефан Арташесович. Семь лет бились. А я один сегодня, в такой день один. Где она, спрашиваю я? Ведь она не всерьез поехала туда. Стефан Арташесович. Так просто. Сдуру. Блажь.

— Доктор, плохо ей, — сказала Офик.

— Опять? — Нора поднялась с места.

Молодая была женщина совсем, первые роды. Третьи сутки не могла разрешиться. Акушерка в отпуске была. И роженице от этого не по себе было. И роженице, и Норе тоже. Однажды Нора уже опростоволосилась с родами, убежала прямо во время родов, после все добродушно подтрунивали над ней.

— Доктор, — сказала мать роженицы печальным, скорбным голосом, — акушерки нету, давай бабку позовем, ничего зазорного не будет.

«Значит, все уже про меня знают, какая я ненадежная, знают».

— Иди к себе домой, — не выдержала Нора, — и не приходи больше сюда, хватит! — Нора почувствовала, как вся кровь прихлынула к лицу, стало жарко невозможно. — Нечего вам тут делать… Иди, матушка, мешаешь… И ночью не приходи, а то спать ей не даешь.

— Ну что, что с тобой? — сказала она, подходя к роженице. «Спрашиваю еще, — сама себе сказала Нора, — бедняжка… Надо переправить ее в районную больницу, без кесарева не обойтись. Бедная женщина, бедра как у десятилетней. С кесаревым я не справлюсь, точно». — Успокойся, ну что ты, не надо беспокоиться. Попей сладкого чаю. Ну, давай, ну, вот я подержу тебе.

— Не могу, доктор, оставь меня. Оставьте меня все, не трогайте… — Через некоторое время женщина успокоилась, закрыла глаза, задремала.

Нора сделала знак Офик, чтобы та оставалась возле роженицы, сама вернулась к своим больным.

— Кто следующий? — сказала она, проходя в кабинет. — Прошу.

Вошел человек с покрасневшими глазами. Нубар.

В приемной Аристо говорил Стефану вполголоса:

— Смотри хорошенько. — Речь шла о больном Андруше. Через несколько дней Андруша должны были оперировать. — Может, больше не увидишь…

Вахтерша натянула халат на плечи Стефана, Стефан стал подниматься по ступенькам долгой лестницы.

Андруш… Андраник. С книжками под мышкой, без пальто, никогда не надевал пальто, что мне зима, мол, что мороз, что снег… Воспоминания шли и упирались в год, когда Андруш в первый раз надел-таки красноватое, грубой шерсти, дешевое зимнее пальто. «Тепло-о-о как». И поносить-то всласть не успел. Через несколько дней в доме у Аристо Андруш стоял и выглядывал из окна в уличную темень. «Будь что будет», — сказал Андруш и вышел. Ушел. Словно в безнадежный тоннель вошел. Двадцать лет по этому тоннелю прошагал, вышел наружу на божий свет в 1957 году. И был это уже не Андруш. Другой человек совсем. Гоар, жена его, вернула, привела его к жизни.

Спустя два года Стефан в мастерской Сероба говорил смеясь:

«Люди веками о чем мечтали, Сероб? Летать. Летать хотели научиться, крылья иметь. Если бы у тебя, Сероб, были крылья, ты бы не стал летать, точно, разве что из ресторана в ресторан, из хинкальной в хинкальную», Сероб ничего дурного в этом не видел и, смеясь, отвечал: «Крылья мне ни к чему, у меня своя машина есть, куда хочешь поеду». Вдруг Сероб увидел из окна Андруша. Андруш шел домой с хлебом. Позвал его. Отобрал в шутку батон, спрятал. А Андруш ждал, стесняясь, смущаясь. Все смеялись, и Андруш сам смеялся, но смех его не был веселым, и смехом-то вообще не был его смех. «Ужасно, ужасно он себя ведет, — думал Стефан, чувствуя, как поднимается в нем бешенство против Сероба. — Ужасно, что делать? Мне что-то надо сделать, надо вмешаться». Он почувствовал, что все в нем дрожит, еще две минуты — и неизвестно, что бы он натворил. Но Сероб, смеясь, вернул буханку Андрушу: «Держи свой хлеб, ладно уж».

А Стефан запомнил этот случай, не мог забыть и, вспоминая его, всегда думал о том, что на свете существуют люди двух видов. И только двух. Одни — те, что могут отнять у другого его долю и смеяться при этом, и бить, и топтать, смеяться над человеком, над слабостью его и горем. И есть другие, которые никогда такого не могут себе позволить, которым внутри что-то мешает быть подлецами и которые предпочитают быть смешными, нежели смеяться самим. И сам Стефан был из этих последних. И он чувствовал, что ему и ему подобным людям на свете жить труднее. «Но настоящей, достойной человека жизнью живут именно они», — думал он. Трудно живут, потому что праведно живут, и праведно живут, потому что трудно живут.

Когда они вышли с Андрушем вместе от Сероба, «Не вини меня, — сказал Андруш. — Что такое хлеб, подумаешь, три рубля кило. Сто рублей потеряю, не ахну. Но если вот эту буханку потеряю или отберут ее у меня, ночью спать не смогу…»

И вот Аристо говорит — смотри лучше, может, последний раз видишь. Аристо сам будет оперировать… Возможно ли это?

Андруш лежал в палате один. Друг профессора, все знали это. Знакомое лицо Андруша на подушке, с печальной, милой улыбкой. Дети — трое — шести, четырех и двух лет, те, что должны были родиться в тридцатых годах… В белых гольфах, красивые дети рассказывали отцу, что детский парк закрыли и откроют первого мая следующего года, рассказывали, что их выучили новому танцу. И мать их стояла тут же. Жена Андруша. Гоар.

Стефан подсел к ним.

— Зачем приехал? — спросил Андруш. — Опять по поводу работы?

— По поводу работы, — кивнул Стефан.

— Получается?

— Получится. Больницу в селе сдал. Переехал уже. Приказа жду.

— Меня оперировать будут.

— Знаю.

— О себе расскажи, как ты?

— После операции. Обо всем после операции поговорим. Домой придешь, тогда. — Стефан хотел дать понять, что он не сомневается в благополучном исходе операции.

Медсестра заглянула в дверь. Пора было уходить.

Дети стали прощаться с отцом. Подошли, чтобы поцеловать отца. Стефан почувствовал, что больше сдерживаться не может, не знал, что давно уже слезы текут по лицу. Ему казалось, что он все еще кренится. Он наклонился тоже — поцеловать Андруша, и Андруш одной рукой обнял его за плечо. Сначала он не понял, отчего это Стефан плачет, и вдруг дошло до него все, и ослабела его рука. И он заплакал тоже, заплакал горько о себе.

— Я умру, — сказал он, догадываясь, что Стефану что-то известно.

Стефан уже в дверях был. Андруш слабым голосом позвал его:

— Стефан, Стефан, — но думал он о себе только уже, о том чудовищном, страшном, что ожидало его.

Через два дня Стефан Есаян получил назначение на работу.

— Посылаем вас в городскую больницу заместителем главного врача, — сказали. — Главный врач ваш сейчас в командировке, в Чехословакии, первое время вам придется заменять главного. С вашим опытом… словом, вы справитесь.

Стефан вышел из кабинета, разглядывая приказ.

Пустые такси пролетали с зажженными зелеными огоньками. Водители поглядывали на тротуары, замедляли ход, особенно возле хорошо одетых. «Вот, — сказал себе Стефан, — а захочет человек на вокзал попасть, ни одного такси не будет. Мама всегда плохо захлопывала дверцу… Слушай, значит, ты в Ереване уже, и назначение есть. Надо же… Пообедаю-ка в этом ресторане. В «Лори» никогда больше не пойду, ждать долго приходится и приносят все остывшее. Их спрашиваешь о чем-нибудь, а они у буфета своего столпятся и стоят все, будто и дела пет им. В «Арарате» буду обедать каждый день, в «Арарате» лучше всего, за один столик буду всегда садиться, познакомлюсь с официантами — быстро будут обслуживать. «Премного благодарен».

Голуби взлетели из-под его ног. Он обошел их. А два человека прямо на стаю шли. Прошли и распугали всю стаю, растоптали корм.

«Враги мира, — рассмеялся врач. — И такие люди есть, всякие люди попадаются. Красивые на красивых женятся, некрасивые — на некрасивых, уроды — на уродах. Красивые еще красивее делаются, уроды еще уродливее. — Врач снова рассмеялся. — Какие же я глупости думаю. До чего же я рад, оказывается. Потому что в Ереване и завтра выхожу на работу. Поздновато немножко, правда. И не немножко, а как следует, да. Поздно все».

Сырая ночь длилась, туманная и холодная. Из окна виднелись редкие огни. Ночь на половине уже была. В больнице стояла тишина, время от времени только заходился в кашле один и тот же больной.

Нора сидела рядом с роженицей. Одна. Одиноко. Возле постели на полу горела лампа-грибок. Роженица дышала ровно, лоб блестел в капельках пота. «Время-то идет, еще немного, и будет поздно уже, — думала Нора, — что делать? Тянуть больше нельзя. Невозможно. Что делают в подобных случаях?»

— Офик, — в полураскрытую дверь тихо позвала она. Показалась заспанная Офик. — Возьми мой плащ, Офик, пойди к Сааку, скажи, чтобы скорее шел сюда, скажи, что я его зову срочно.

Она снова уселась на свое место. Вдали хлопнула дважды дверь. Снова тихо стало. Взглянула на часы. «Три часа». Женщина опять стала корчиться от боли… «И напрасно я мать прогнала. Да я и не ожидала, что она уйдет. Спит теперь дома себе. Спит преспокойно. И муж спит тоже. А я тут сижу. Я врач, и я не знаю, что со мной и с этой женщиной будет».

Послышались голоса. Вошел Саак.

— Саак, машина в каком состоянии? — шепотом спросила Нора.

— На два дня работы еще. А что, доктор, дело есть?

— Слушай, а мотор работает? Вообще, машина передвигаться может?

— Капот еще не поставил, мотор открытый, крылья не приладил… еще голая машина.

— Саак, — сказала Нора, — эту женщину надо сейчас же в район везти. Положение крайне серьезное.

— Тяжелый случай? — со знающим видом справился водитель Саак.

— Вот, Саак, видишь, как получилось… Так что собирайся, поедем прямо сейчас.

— И номера еще нет у машины.

— Ночью Саак, кто заметит. — И на ухо добавила: — Кесарево.

Саак помрачнел.

— Неудобно, доктор, узнают, на смех меня подымут…

— Офик, — позвала Нора, — подготовь роженицу. Быстрее, Саак, давай носилки, где они.

Они вдвоем принесли носилки, поставили у постели.

— Иди, Саак, заведи машину. Не будем спорить, Саак.

Саак улыбнулся, вышел. Под навесом стояла разобранная «скорая». Зажглись фары, и Саак посмеялся над видом машины. Потом осторожно вывел ее на дорогу, к воротам, остановился.

Разбуженные шумом больные увидели из окон, как вытащили из помещения носилки с женщиной и установили в машине. Нора поднялась, села рядом с роженицей, захлопнула изнутри дверцу. Через секунду открыла дверь, высунула руку: Офик бегом принесла ее плащ, подала.

Саак забрался на свое водительское место, взялся за баранку. Засмеялся. Над видом своим и над видом машины. Но еще больше тому, что началась, наконец, его настоящая работа.

Машина выехала на дорогу, пересекла все село и, нарушая ночную тишь, устремилась по пустой, безлюдной дороге.

«Хорошо еще вижу, — думал Саак, — еще ничего зрение. В такой туман и волк заблудится, с пути собьется и шакал. А я ничего, еду… Какая скорость? Ага, шестьдесят, ничего. Молодые так не могут, я и быстро еду и осторожно, каждый поворот знаю. — И он смеялся, радостно встречая знакомый камень, дерево, яму, ухаб, выбоину в дороге. — До рассвета могу так ехать и не устану. И не молодой уже, сколько мне лет, но здоровый я, очень здоровый, вот в чем дело… Ну-ка, как там мои девчушки? — Он обернулся, заглянул в стекло. — Ничего, спокойно все. Успею, на полчаса дороги осталось. Если ничего не случится… Если случится, нехорошо будет. На этой дороге машин не бывает, если застрянем — до утра самого. Увидят меня в таком виде — позор, позор, и все. Да нет, ничего не будет, сейчас приедем. А я тут же и вернусь, никто не успеет заметить, затемно и вернусь. А не то ребята скажут: «Саак, куда это ты без штанов ехал?…» Здесь должна быть яма. Ага, вот она. А вот и река, еще сколько воды. Ишь ты, и прозрачная какая! Настоящая осенняя река. Стефана вот все вспоминаю. Трудно. Человек не меняется. Хоть сто лет проживи врозь, дружба останется. В особенности для таких одиноких людей, как мы с ним. Я долго проживу, вон какие крепкие руки, сколько еще силы в них. Хорошо, что вчера заправился, словно чувствовал, ах ты… — И снова он посмеялся виду своей машины. — Говорит, вопрос жизни… Ничего, привыкнет еще… Всего боится, а мы ее боимся. Немножко сумасшедшая. Не немножко, как следует, очень даже порядочно, вот что… Заяц, жалко… Зима надвигается, куда это он в такую ночь?… Струсил бедняжка. А есть такие — возьмут и проедутся, из-за какого-то килограмма мяса, а иные просто убьют и проедут, не остановятся даже, — мол, я сильный, я человек, для меня раз плюнуть тебя раздавить. Фашист, вот кто ты, тьфу!.. Ага, вторая речка. Рыбка сейчас вся под камни попряталась. В молодости я эту речку раз переплыл, быстрая речка, крутая, вода сильная в ней, а во мне-то столько силы, хоть и не питаюсь как следует. Не дрался, ни разу еще в жизни ни с кем не дрался. Сильный, да, а драться ни разу не дрался. Один только раз одному смазал по уху, так, слегка. Из Кировакана в Дилижан ехали. Автобус у обочины остановил и…»

— Саак, Саак, — кулаком застучала в кабину Нора, — останови машину, остановись скорей!

Колеса протащились еще некоторое расстояние, все четыре. «Молодец, хорошо тормоза работают, очень хорошо», — подумал Саак, быстро вышел из машины, подбежал к дверце.

— Ну что там, — спросил, — в чем дело?

— Кажется… как будто, — пробормотала растерянно Нора, — она умирает…

«На полчаса дороги оставалось, в двадцать минут бы домчал, обидно».

Саак забрался к ним в машину, не разгибаясь, на корточках приблизился к роженице, откинул одеяло. Положил руку на лоб, сам не зная для чего, взялся за пульс.

— Ничего, доктор, сердце бьется, не бойся… все будет… в порядке.

— Саак… Что ты делаешь, Саак?!

— Что я делаю?! Я ничего не делаю! А она… рожает…

Женщина стонала, сжималась в конвульсиях. Нора мучилась с нею вместе. «Нету, нету, того нету, того самого… Я не могу больше… Она умрет… Она не сможет так родить, а кесарево я не могу, не умею, в машине тем более, безумие какое, боже мой, боже!» Она откинулась, закрыла лицо руками и заплакала в голос.

Саак стоял на коленях перед роженицей и рукой осторожно помогал ей. Доктор Нора плакала, боялась смерти, одиночества своего, одиночества втроем боялась. Темноты. Всего.

— Заткнись, — неожиданно вдруг сказал Саак, на секунду оборачивая к ней серьезное лицо. Нора замолчала, испуганно отвела назад руки, увидела лицо этого человека, своего помощника. — Пошла отсюда, — повторил Саак. — Слазь, убирайся, чтоб я тебя не видел…

Нора, закусив губы, замолчала.

— Слазь! — приказал Саак. И пока она не скрылась с глаз, смотрел, не спускал с нее сердитого взгляда.

«Я пропала, — сказала себе Нора, — все пропало». Что именно пропало, она сама толком не знала. За обочиной росли низенькая трава и кусты какие-то. Она села на землю и снова разревелась, уткнувшись в эту пыльную придорожную траву. «Вернуться, убежать, скрыться с глаз, уйти от этих людей подальше. Уеду, уеду завтра же. Во имя чего я мучаюсь? Пусть все это послужит мне уроком… Что я тут среди них делаю? И что это за голос, да? Ведь лес кругом». — Она испуганно вскочила. Побежала к освещенной машине и вдруг удивленно приостановилась — голос доносился из машины.

— Ребенок плачет…

В широком необъятном пространстве, в непроницаемой мгле среди тумана — ребенок… Возраст — одна минута. Норе показалось — кругом полно народу стало. Она побежала к машине, открыла дверцу, заглянула внутрь — в слабом свете озабоченный Саак раздирал на полосы простыню. Рядом с матерью красными ножками и ручками шевелил человечек. Еле-еле шевелились маленькие ручки и ножки. Саак обернулся — внизу растрепанная, зареванная, испуганно и вопросительно смотрела на него доктор Нора.

— Забыли ребенку пеленки прихватить, не взяли ребенку-то одежки, — сказал Саак. — Кто же знал, что он по дороге родится?

— Как она, не давайте ей заснуть.

— Не спит, нет. Очень здоровый ребенок. Никогда бы не подумал, что Айкуш такого здорового ребенка родит. Да еще мальчика.

«Мальчик, девочка», — поразилась Нора.

— Доктор, можешь газ убавить? Нажми, надави, вон там, видишь?…

Все это время мотор работал на больших оборотах. Нора знала, что так нельзя. Дверца в кабину была открыта. Нора, не забираясь в кабину, нажала на ручной акселератор: Мотор заработал тише, притих. «Что бы мне еще сделать», — подумала она, снова подходя к фургону и заглядывая внутрь.

— Ну, теперь ты поднимайся, а я спущусь, — сказал Саак. Голос его звучал мягко, мирно, как работа мотора, которая чуть заметно сотрясала машину.

Нора приподняла край одеяла. Младенец, ловко спеленатый, был положен рядом с матерью. Мать повернула к Норе лицо, слабо улыбнулась. Слезы брызнули из глаз Норы. Подняла руку женщины, поцеловала.

— Сейчас поедем тихонечко, — сказала. — До райцентра рукой подать. Домой нельзя — далеко.

— Ничего, — сказала женщина.

— Мальчика, видишь, родила.

Женщина слабо улыбнулась: «Не все равно?»

Фары были выключены, мотор тоже. Нора высунула голову из машины. От речки доносились пофыркивания. Темно было, не разглядеть ничего.

— А-а-аф-ф-фу-у… а-а-аф-ф-фу-у… — В холодной ночной речке Саак с шумом купался.

Вернулся с мокрой головой, зубы стучат, волосы прилипли к голове, огромный безобразный пос кажется еще безобразнее.

— Не холодно, Саак? — засмеялась Нора. — В такой воде…

— Да я ведь очень здоровый человек. — Поглядел на небо. — Светает, — сказал. — Ну, поехали потихоньку.

И они двинулись потихоньку. «Пассажиров стало трое, — снова сам с собой заговорил Саак, — доберемся до места, первым делом горячего чаю попьем. И тут же обратно, а то, не дай бог, увидит кто-нибудь машину в таком виде, на всю жизнь позор…»

В больнице, когда разворачивали пакет с младенцем, седая акушерка заулыбалась довольно.

— Молодец, — сказала она Норе. — Я и то не смогла бы так пупок завязать. Замечательно.

Когда Нора вышла во двор, Саак с приятелями-водителями пил чай. Оставив стакан, бегом подбежал к Норе. Натянул шапку:

— Поехали. Ну, счастливо, ребята.

Та же дорога днем. И ничего грустного, ничего печального и страшного в ней. Все так ясно и легко при дневном свете.

Возле маленькой речушки Саак остановил машину, налил в радиатор воды. Нора тоже вышла из машины, умылась холодной водой. Глаза сами закрывались. Быстрая, осенняя речушка. На дне — листья.

Она выпрямилась, посмотрела кругом, редкие деревья в разноцветных листьях, вол пасется неподалеку, слышен шелест сжевываемой травы. Лошадь, мотая головой, прошла рядом с волом, остановилась, загляделась на вола.

«Кто ты есть и на что пригоден?» — заметив ее, сказал вол.

«Я лошадь, мой хозяин меня седлает красивым седлом и сам садится в седло, всадником становится. А ты кто?»

«Я благосостояние всей земли, — сказал вол, — я работаю, я гну спину и мучаюсь, и устаю, а ты и твой хозяин дармоеды, пользуетесь всем этим. Если я не стану трудиться, ты и твой хозяин подохнете, протянете ножки, умрете, понял? Поэтому ты не будь неблагодарной дрянью».

Так сказал вол, а может быть, он сказал и что-нибудь другое, более значительное и разумное, как знать.

Вол и лошадь поглядели с минуту друг на друга. Потом лошадь, тряхнув головой, пошла себе дальше.

Нора с симпатией поглядела на вола, который продолжал есть траву. «Конечно, — думала Нора, направляясь к машине, — обидно, когда на тебя смотрят свысока. На тебя смотрят свысока, а ты знаешь свою силу. А самое главное ведь — это когда сам про себя все знаешь».

Машина укачивала, глаза сами закрывались.

«На улицах сейчас полно народу в городе… Две ночи не сплю уже. Неужели две ночи так много, Микаэл?…» — Голова ее отяжелела, очутилась у Саака на плече.

«Уснула, — сказал себе Саак, — сколько дней уже на ногах, пусть поспит… поеду на сорока, а ей небось кажется, она у себя дома, в постели спит… Совсем еще девочка… Ай-яй, разве это дорога, какая это дорога, не то что машина, танк не выдержит такой дороги, тише, тише, тише…»

Сверкающие горны трубили. Улица звенела вся. Юные гимнасты вытянулись в струнку, прямее, еще прямее, как можно прямее. Прошла шеренга девушек в голубых спортивных нарядах. Инструкторы отвели девушек в сторонку, выстроили снова по своему разумению. Снова протрубили горны. Подростки в белых формах, дурачась, пробежали по свободной части улицы. Инструкторы перехватили и этих, выстроили на свой лад.

— Смир-р-рно-о-о…

Голос прошел сквозь толщу толпы, сквозь духовой оркестр, горны и трубы, отдалился, замер, исчез. В репродукторах взорвался, загремел «Армянский марш». Заключающие ряды гимнастов одновременно подняли ногу — левую, правую, снова левую… Пошли.

Милиционеры покинули посты. Людское множество хлынуло, запрудило улицу Амиряна, потекло к площади. Со свернутыми знаменами продирались сквозь эту толпу те, что уже побывали на площади и теперь возвращались, шли по домам.

Асфальт был весь покрыт лоскутками от лопнувших шариков, обломками древков, подсолнечной шелухой, разноцветными бумажками. В небо, уменьшаясь, уходили последние шарики.

Врач вернулся домой с намотанной на палец ниткой от голубого шарика. С этим шариком прошел он сквозь тысячу людей по улице Туманяна, спустился по Абовяна, дошел до площади и по Амиряна вернулся домой. Тысячи людей увидел он, и ни одного знакомого среди них. Ни один знакомый человек ему не повстречался. Он вернулся домой, не проронив за день ни слова. С кем было говорить?

Он открутил нитку, приладил ее к лампе. Потом положил две подушки одну на другую и лег на тахте.

На следующий день он пошел туда, где должно было по его предположению быть много пароду. Он любил затеряться в толпе. Любил, чтобы кругом много народу было. Пошел в городской сад. Старики. Опять они. Играли. «Искямбил, — усмехнулся мысленно он, — десять саи… Чтоб вас!..» Он спустился по улице, свернул, стал спускаться по проспекту, потом свернул еще раз, направо. Людской поток с пакетами, со свертками, корзинами, посудой, со скарбом и всякой снедью направлялся на берег Раздана праздновать свободный день.

В тоннеле было темно, горели редкие желтые лампочки. Иногда где-то совсем рядом разрывались голоса автомобилей. В конце тоннеля виднелся синеватый свет дня. Холодная капля капнула на затылок. Он вобрал голову в плечи, быстро прошел это место. Тоннель кончился, он выбрался на свет. Руки в карманах, пошел с людьми вместе, в том же направлении, на их праздник, туда, где должно было быть веселье…

С корзинами, свертками, бумажными пакетами, с алюминиевой, эмалированной, стеклянной и бог знает еще какой посудой в руках они пришли и заполнили все, не оставив ни клочка земли, ни ямы, ни пня, ни пенечка, все ровные и неровные поверхности заполнили они и полулежа, вытянув вбок ноги, вкушали радость свободного дня. На площадках для игр колыхалось море голов. А еще выше, поверх колышущихся голов, высоко кружились лошади, верблюды, слоны, и на ногах у этих зверей, на этих лошадях, и верблюдах, и слонах дети, мальчишки и девчушки, косички, маленькие флажки — кружились, уносились, возвращались опять. А чуть дальше в людское море ныряли и снова выныривали лодки-качели. А в лодках этих другие мальчишки и девчушки с силой сводили коленки, накренялись вперед, а лодка — р-раз! — ныряла в людское море, р-раз! — выныривала снова.

Голоса все смешались, слились в один гул. Люди теряли друг друга, находили других, снова встречались. Под деревьями разостланы были скатерти, — на скатертях тарелки, еда, стаканы, стаканчики, хозяева стаканов встали, ушли куда-то; музыка звала всех, кружила, влекла. Плясали круговой танец. Вино все колебало, носило туда-сюда, рождало одно огромное общее настроение. В центре стоял аккордеонист — в уголке рта погасшая папироска, — и как гигантский червяк сжимался и разжимался в его руках аккордеон. Пляшущие помахивали в воздухе жирными, засаленными от еды платками, поводили в воздухе. Эх!

Врач. Поди разгляди среди этой толпы одинокого человека.

— Неужели я в Ереван приехала? — сказала Нора, сходя на перрон.

Такси мчало ее по знакомым улицам. А ей казалось, она целую вечность отсутствовала. Необычным и красивым был город. Трамвай, автобус, троллейбус… культура. «Никто еще не знает, что я в Ереване. Вот удивятся. Еще лучше. Пусть удивляются. Хочу, чтоб удивлялись».

— Прямо, прямо, — сказала она, — пересеките площадь и через площадь прямо. «Я ему скажу, что возвращение невозможно. Объясню почему. Ну вот, не смогла побороть себя, удержаться, так близко проехать и не зайти… Его первого увижу. Конечно».

— Остановите, — сказала она, — подождите меня здесь. Я, может, немножко задержусь, ничего?

— Пожалуйста. — Мягко щелкал счетчик, рождая двузначные растущие числа.

Сторож узнал ее, поздоровался. Нора быстро пробежала через проходную. «Только бы никто знакомый не встретился, не желаю никого видеть сейчас». Побежала по коридору, свернула на лестницу, поднялась. Второй этаж. Третий. Остановилась у застекленных зверей. Закрашенная изнутри белой краской дверь. Толкнула. В белом халате сидел, заменял ее, молодой парень. «Бедняга». «Бедняга» спрятал книгу, сложил руки под подбородком и вопросительно посмотрел на Нору. «И ведь ничегошеньки ты тут не делаешь, — подумала Нора. — Бедняга. Только что дышишь, больше ничего». Прикрыла дверь, засмеялась неслышно. «Я объясню ему, почему не могу вернуться. Объясню, что почувствовала в ту ночь. Он поймет…»

Ну вот и его дверь. Табличка «Посторонним вход строго воспрещается». Нажать кнопку… А что, если его не будет? И с остановившимся сердцем Нора толкнула дверь. «Сейчас увижу его, сейчас, сию минуту, вот он…»

Он сидел на низком стуле, опустив голову, в руках электрический паяльник. Дым стоял в комнате. Знакомый канифольный запах. Повернул голову, увидел Нору. Паяльник выключил, осторожно положил на место, встал.

— Нора, — засмеялся он.

— Здравствуй, Микаэл.

Пожали друг другу руки. Микаэл, прищурившись, смотрел на нее.

— Это ты? — сказал он, смеясь. — Или не ты?

Нора качнула отрицательно головой — не я, нет. Ее рука все еще в руке Микаэла была, и от этого голова ее слегка кружилась. «Он думает, я совсем вернулась».

— Сейчас я тебе покажу нашу камеру. — И потащил за собой. Они прошли в затемненную комнату. Он зажег электрический свет. — Вот… ты не видела еще, как она работает… Сейчас…

Они сели рядом. Перед ними была камера с толстыми прозрачными стенками. «А такси внизу ждет», — подумала Нора. Равномерными ударами заработал где-то вакуум-насос. Свет погас. В темноте не стало видно ничего, и они словно перед всей вселенной очутились наедине.

— Сейчас, — сказал Микаэл, — сейчас… Слушай…

Вышедшая миллионы лет назад из космических глубин частичка, пройдя солнечную систему, достигнет через секунду этой вот самой камеры.

Удар! Во тьме словно щелкнула плетка циркового наездника, оставляя синеватый след за собой, через камеру устремилась космическая частица. И словно кто-то вздохнул, перевел дыхание во мгле.

— Это камера. — Микаэл вдруг обнял молчавшую девушку.

Губы их встретились, такие горячие, что девушке показалось, она с этой минуты другая, изменилась, не прежняя. Что это было, то, что она почувствовала? «Я… не уеду. Мне дорого это. Я только этого хочу. Другого нет счастья. Это».

Сидевшая в приемной за пишущей машинкой пожилая женщина, привстав, поздоровалась с ним. Потом прошла следом в кабинет и положила на стол перед ним груду бумаг. Стефан сел к столу — на столе под стеклом были заложены разнообразные таблицы, приказы, номера телефонов, списки, какой-то пригласительный билет. Поверх всех бумаг лежала дневная сводка.

Первым пришел дежурный врач, поздоровался со Стефаном за руку, улыбнулся с подчеркнутой любезностью, сел. Стефан стал просматривать сигнальную сводку, которая также называлась «движение больных». То есть сколько новых принято больных. Сколько выписалось. Умерло. Кое-где стояли маленькие черточки. Обошлось без смерти, значит.

Пришли остальные врачи. «Привыкну, освоюсь, ничего. Конечно, на такую работу уважающий себя, мало-мальски приличный врач не пошел бы. Ладно. В организационных делах я ничего, кумекаю вроде, справлюсь, освоюсь, привыкну». После пятиминутки, выслушав сообщение дежурного врача, все разошлись по отделениям.

Есаян придвинул к себе бумаги. Под бумагами лежала книга с приказами министра здравоохранения. Он нашел и стал читать под графой «Заместитель главного врача» пункт за пунктом положение об обязанностях заместителя главного врача. «И совсем нетрудно, справлюсь».

Участковые врачи, ознакомившись с графиком, разошлись тоже. «Настроения только вот нет, а так ничего». Пол больницы покрыт был голубым линолеумом. Тишина здесь была непривлекательная, покой невыносимый, чистота — нездоровая, больничная чистота. Воздух был полон больничных запахов. На низеньких столах — старые потрепанные журналы и газеты. Читанные и никогда никем не дочитанные до конца, потому что у больного в больнице тысяча причин для того, чтобы отвлечься, прервать чтение. Сестры милосердия, старые и молоденькие, с профессиональным равнодушием к нездоровью. Они многого не видят — смотрят и не видят. Или видят, но как сестры милосердия. Это все хорошие люди, да. «Пока я к ним не обращусь, они сами не придут ко мне. Пока я не заговорю, никто слова мне не скажет. Чужой, ненужный человек». Он прошел рядом с женщинами в белых халатах, вошел наугад в палату. Одна из женщин прошла за ним следом, стала за его спиной.

— Пожалуйста, принесите историю болезни, — сказал Стефан.

Он посидел, поговорил немного с больным. Под взглядом медсестры он чувствовал себя несвободно. Все кругом было незнакомое, не свое. «Привыкну, завтра будет лучше, на следующий день еще лучше, с каждым днем будет лучше. Но отчего я так неспокоен? Очень, очень неспокоен».

Он обошел все этажи. Никто не обратился к нему, никто не нуждался в его помощи. Больные с вопросами подходили к другим врачам. «Никому не нужен». Хирург уже был знаком с ним — улыбнулся ему и тоже прошел, не останавливаясь, мимо. «Если бы не было на свете слова «здравствуй», что должны были говорить друг другу знакомые, которым не о чем говорить?» Он начал спускаться по лестнице. «И вот так будет повторяться каждый день, — в кабинете уже подумал он. — Утром пятиминутка, а дальше? Дальше нечего делать. Все хорошие специалисты. А у меня только и дел будет — собрание проводить да бумаги подписывать. Зарплату получать».

Домой он возвращался словно незнакомой улицей. Но ведь он здесь родился? Вырос здесь? Детство и отрочество прошли… Где? Ничего не осталось. Красиво отстроили. Но это другой город, дома другие, другие люди. До самого своего подъезда он не встретил ни одного знакомого.

Он поднялся на свой этаж, достал ключ, вошел в квартиру. В праздники он и сам не заметил, как купил детский шарик, надул и прикрутил нитку к пальцу, а потом, проболтавшись с ним весь день по городу, пришел домой и привязал к ножке лампы. От малейшего дуновения, от малейшего движения воздуха шарик шевелился… Хоть что-то живое в доме было.

Сейчас он, не снимая ботинок, прошел в комнату. И вдруг шарик дернулся и лопнул. Все в доме замерло, ничего не осталось такого, что бы двигалось. От ножки лампы свисала тускло-синяя оболочка.

«Стефан», — сказал он сам себе и вдруг услышал в себе голос умершего Васила. «Стефан, — сказал этот голос, — ну что ты стал и стоишь, не знаешь разве, что надо делать. Когда ты ехал в город, кто тебя тут ждал?»

«Никто», — ответил Стефан. Он кивнул головой, медленно обошел комнату, с пустотой вместе ощущая в душе какую-то радость и легкость, словно высвобождаясь от тяжелой ноши. Прошлое звало его, тянуло, беспокоило. Словно он, Стефан, остался там, в горах, в туманах, на дорогах села, в доме Саака, в больнице своей сельской. Весь человек, весь Стефан остался там. В город вернулся всего-навсего старый, немолодой человек… Старик…

Мечта об Итаке оказалась красивее, чем Итака сама. Мечта об Итаке была прекрасна. И тоска по Итаке была более глубокой, более сладостной, чем вновь обретенная Итака. Что-то снова тянуло обратно, к тем дням, когда Итака была мечтою и тоской. К прошлому. Потому что теперешняя Итака жила другой жизнью. Население Итаки сменилось, никто не желает слушать удивительные истории Одиссея. И, веря в возвращение былых дней, Одиссей вновь возвращается в море.

Есаян поглядел на двухкопеечную монетку, улыбнулся и опустил ее в щелку.

— Я прошу Микаэла.

— Кто это? — спросил Аристо.

— Вы не знаете, — сказал Стефан. — Если Микаэл дома, прошу вас… — Он подождал с минутку.

В трубке послышался молодой голос:

— Слушаю…

— Микаэл, это Стефан, я. Микаэл, Нора что, решила остаться в городе? Это точно?

— Да, Стефан Арташесович. Ей там нечего делать. Решительно нечего. Это была неумная выходка с ее стороны.

— Хорошо. Слушай меня. Я сейчас еду в село. Слышишь? Я еду в село, скажи Норе, пусть приезжает, сдает мне дела. Все.

Чуть повыше Шрджанаина у тротуара на Абовяна в такси одинокий скучал таксист; он смотрел на людей, садившихся в троллейбус, и в уме, по всей вероятности, помножал километры на копейки. Он помножал километры, а женщины в узких платьях и юбках поднимались в троллейбус. Они и думать не думали, что из своего такси смотрит на них таксист. Трудно было предположить, о чем думал таксист. В поисках свободного такси Стефан набрел на него.

— Свободны? — спросил Стефан.

— Нет, — сказал водитель.

— А свет зеленый горит?

— Сейчас выключим, — сказал водитель.

Из переулка вышел молодой человек в сером костюме, и, выбежали из того же переулка и обогнали его двое детей — два мальчика, подбежали к машине, стали вздорить из-за переднего места. Из того же переулка показалась молодая женщина с ребенком на руках. Следом — пожилая женщина с тяжелыми сумками. Когда все разместились в машине, пожилая подала молодой в окно свертки и сумки.

— Коробка, — заорал вдруг один из мальчиков, — моя коробка!

Пожилая женщина побежала обратно, вернулась с коробкой.

— Мама, — смеясь, сказал молодой человек, — и мою коробку принеси, с сигаретами, забыл…

Женщина снова побежала…

Обогнув троллейбус, такси стало спускаться по улице.

Пожилая женщина смотрела машине вслед, улыбаясь, качала головой.

— Ты, Стефан? — сказала пожилая женщина ему. Розик.

— Я, — сказал Стефан.

— Видел моих? Сын с невесткой, внуки, да-а-а… Ну, я пошла, будь здоров, удачи тебе…

Не найдя свободного такси, Стефан поднялся в троллейбус. Чемодан поместил в проходе рядом. Сел. Времени было достаточно, он не опаздывал. Троллейбус свернул на Московскую, поехал с улицы на улицу. Л Стефан смотрел, не успевал в последний раз разглядеть город. Сказать, чтоб он был весел — нет, скорее он был печален. Но впервые, уезжая из Еревана, чувствовал, что едет домой.

Домой, дом…

Троллейбус замедлил ход. Впереди вся улица была наглухо застопорена — автобусы и троллейбусы, грузовики и легковые машины, — десятки машин впереди сигналили одновременно, тревожно и скорбно. Троллейбус ехал медленно, медленнее человеческого шага. Стефан уже мог опоздать. С чемоданом в руках он вышел из троллейбуса, огляделся. О такси нечего было и думать, улица от края и до края была запружена медленно движущимися, едущими в одном направлении машинами. Похоронная процессия.

— Шофера такси хоронят, — сказал кто-то.

Десятки сирен снова засигналили тревожно. Улица сверкала от никеля, звенела наподобие одного большого горна, все другие голоса мира заглохли, звучали только эти гудки… ЗИМ… ЗИЛ… ЗИС… Стефан никак не мог выбраться из толпы машин. Всюду были машины, одни машины, и водоворот их закружил Стефана.

— Ну что, что встал! — закричал на него владелец частной машины.

Голоса оглушили Стефана, и он растерянно озирался. Он и сам уже не знал, как выбраться, бедный, старый человек, и со всех сторон кричали на него, и это еще больше сбивало его с толку, а кругом кричали, смеялись над его бестолковостью, и огромная эта сверкающая и оглушившая его процессия уносила его с собой, отдаляла от вокзала, несла к кладбищу… Вот что значит водитель такси, вот что значит дружба и товарищество… Какой-то человек, кулаком колотя по машинам, вошел в поток, взял у старика чемодан, самого взял под руку, вывел на тротуар…

Оставались минуты. На перроне провожающие спокойно стояли, ждали отхода поезда. По какому-то случаю играл духовой оркестр.

Серая «Волга» пересекла центральные улицы, выехала на Тбилисское шоссе и устремилась по дороге, ведущей из города. Впереди с толстыми, как у слонов, задами ехали автобусы. Быстро, одна за другой оставались позади машины на шоссе, автобус, грузовик, «Москвич», самосвал… зеленым-желтым-зеленым-желтым промелькали сады Балаовита, остался позади Элар.

Нора включила приемник, пропустила все страны, остановилась на каком-то живущем музыкой городе: «Сказки Венского леса».

Под окном справа возник Севан. Свинцово-синий. На берегу разбивались однообразные серые волны. Неподвижные, замерли лодчонки и катера у пристани.

Музыка сменилась. Цовагюх. Семеновка… Машина ринулась в Дилижанское ущелье, где лес переживал одну из своих бессчетных осеней.

— Преходящая красота, — сказала Нора.

— Остановимся? — спросил Микаэл.

— На обратном пути, — сказала Нора.

— На обратном пути может туман быть.

— Все равно. Я хочу скорее себя почувствовать свободной. Как можно скорее. Не хочу ничего общего иметь с этим селом, с этой больницей, с этой жизнью, пусть будет туман на обратном пути.

К вечеру они добрались до места. С пастбища возвращалось домой стадо, входило в село. Машина замедлила ход. Животные, расталкивая друг друга боками, расчистили дорогу, расступились. На холме показалось здание больницы.

— Вот, — сказала Нора, — вот наша больница, видишь?

Машина покружила по улицам, вымочила колеса в ручьях и ручейках и остановилась перед больничными воротами. Нора вышла из машины, захлопнула дверцу. Почувствовала, что волнуется. Микаэл подошел к ней.

Открылась дверь, в дверях — показалась Офик. Не пошла навстречу. Осталась стоять. Нора сама подошла:

— Здравствуй, Офик.

— Здравствуй, доктор.

Доктор? Могла бы и «Нора» сказать.

— Кто в больнице есть, Офик?

— Одна я, — сказала Офик.

— Приехала вот дела сдавать.

— Кому? — Губы у Офик дрогнули, она отвела взгляд.

В окнах показались лица. Настороженные, напряженные, темные лица. Офик всхлипнула.

— Доктор, — сказала. — Наш Стефан…

— Что? — сказал молодой человек, приближаясь.

— В полдень случилось, неожиданно. Не болел никогда, не больной был. Или мы не знали? Никому ничего не говорил. Лег… Немного погодя… толкают — не двигается… Его двигают, он не двигается…

В больнице зажглись огни. Поздний вечер был уже.

— Где здесь почта? — сказал Микаэл.

Офик мотнула головой — туда…

Он вернулся, как возвращался много лет назад, пошел прямо в дом Васила. Куда ему еще было идти? В его прежней комнате были вещи Норы. Не стучась, распахнул дверь, отворил бесшумно.

— Ты, Стефан? — от стола поднялась Антик.

Кивнул, не глядя на нее, прошел вперед, сел у стола. Сбивчиво объяснил, почему вернулся. Антик все поняла.

— Здесь буду работать. Мой дом — это село. Потом лег на тахту, под голову — две подушки.

— Передохну немного.

Он думал, он еще проснется.

Перед смертью он увидел сон… Черные без листьев деревья. Знакомые ему деревья. С неба слетались вороны на эти деревья, и много их было что-то, все опускались, опускались. Вот расселись все, сели и поопускали головы вниз. Тысячи воронов. Оставался в небе один только. Не знал, что все опустились, что внизу деревья есть. Он был усталый очень, и ему казалось, внизу — море. А те, что на деревьях, сидели, звука не проронив, склонившись головами, молчали. Один ворон метался по небу, кричал. Он был слепой и не знал про деревья внизу. Когда совсем устал, когда уже не было никаких сил, с отчаянным криком он стал опускаться в волны — пусть не буду я больше, пусть и меня со всеми вместе не будет. Волны плеснули, взяли его к себе. «Мне знаком этот сон». И он не роптал. И вдруг он прозрел и увидел — кругом были синие воды, и в этих водах парили тысячи синих воронов. И он был с ними…

Из города приехали Аристо с каким-то товарищем, сотрудник городской больницы, где несколько дней проработал Стефан, два родственника. Всего пять человек. Из окрестностей пришли, стеклись все те, которым когда-либо чем-либо помог Стефан Есаян. Старики. Старухи. Дети. Женщины. Мужчины. Все. Потому что не было такого человека в этих краях, который бы не получил из его большой долгой жизни хотя бы малейшую долю.

В доме громко плакала Цовик.

На следующий день серая «Волга» снова стояла на дороге, готовая к отъезду. Отъезжающие в город уселись в машину, пустовало только место водителя.

— Стефан тут жил? — спросил Аристо у пожилого человека с обнаженной головой.

— Да, здесь, — ответил Саак. — Теперь здесь новый доктор живет. Нора.

«Не могу, не могу свыкнуться с мыслью, не могу представить, что больше его никогда не увижу… Молодой парнишка на два месяца уехал из дома, вернулся через сорок лет… Как он сам говорил, «почти сорок лет»… — Аристо улыбнулся, потому что услышал в себе голос умершего товарища… — после человека остается его голос, сегодня еще первый день только. Отныне будет существовать вот это место, он будет на одном и том же месте всегда, чтобы вечно кружиться с Землею вместе, как неделимая частица ее холодного тела…»

— Это ваш дом? — снова спросил Аристо, понимая, что человек этот был связан со Стефаном какими-то почти родственными узами.

— Да, профессор, — сказал Саак. Потом, приблизив голову к окошечку, прибавил: — Я знаю вас, Стефан мне про вас рассказывал. Хочу у вас насчет камня спросить, как быть… Как вы думаете?…

«Значит, я и он. Спасибо тебе, добрый человек, за такую честь. Значит, мы с тобой близкие люди. Товарищи Стефана оба…»

— Как вы сами предложите, — сказал Аристо.

— Председатель сказал, мы поставим, селом, — сказал Саак, товарищ Стефана.

Все смотрели на тот дом, где жил Стефан. Ждали Микаэла. В доме расставались два человека.

— Что тебе сказать… Я сейчас, конечно, ехать не могу, сам видишь, сейчас невозможно. Но я здесь не останусь, клянусь, я не останусь здесь… Смотри, тебя ждут.

— Ничего, пусть ждут, ничего… Я люблю тебя, и ты любишь меня, нам врозь нельзя. Надо что-то придумать…

— Я все продумала. Поверь, я здесь ни за что не останусь. Завтра же сообщу по телефону главному врачу. Ну пойдем, я провожу тебя до машины…

Уехали.

Нора смотрела вслед удалявшейся машине. Грядущие годы разрушали, изменяли облик этого дня. Повергались постаревшие деревья, вырастали новые, мелели, высыхали озера и реки, появлялись другие, рождались дети, делались взрослыми, старели, сгибались старые. Грядущие годы меняли и ее. И она видела все это. И боялась. И не могла отступить.

В оранжевом зареве носились два ворона, беззвучно маячили, парили, парили, парили… Вечер был.

Ночью она в первый раз зажгла подаренный врачом фонарь. И зашагали по дороге два человека, Нора и Саак. Кругом была ночь, неподвижные огни.

Неподвижные огни и один движущийся огонек.

Белый камень, который когда-то привезли для некоего Саргиса, тот необтесанный камень, на котором молодой своей головой спал когда-то молодой Стефан Есаян, обтесали и поставили на его могиле. Это было бы его единственным желанием, если бы можно было его спросить об этом и если б мог он ответить.

На камне высекли его имя, год рождения и год смерти. А что было между этими датами? Маленькую черточку поставили.

Ничего, мол, не было.

Примечания

1

Ахчи — простонародное обращение к женщине, девушке.

(обратно)

2

Ареват — женское имя, от слова «арев» — солнце.

(обратно)

3

Карпет — домотканый ковер.

(обратно)

4

Тикин — обращение к замужней женщине.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg