«Учитель биологии»

Учитель биологии (fb2) - Учитель биологии [litres] 661K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мурадис Салимханов

Мурадис Салимханов Учитель биологии

© Салимханов М.С., 2017

© ООО «ТД Алгоритм», 2017

На самом деле историй и каких-то событий, изложенных в книге, никогда не было, они являются вымыслом автора. Любое совпадение имен, фамилий, событий является случайным, автор не несет за это ответственности.

Земля на сельском кладбище, больше напоминавшая спекшуюся с глиной размолотую скальную породу, всегда доставляла неудобства копавшим ее людям. Неумело ковыряя ломами и принесенной кем-то киркой, несколько молодых людей, вызвавшихся добровольцами, выдалбливали очередную могилу для своего земляка, которого должны были привезти если не к заходу солнца, то уж на следующий день точно. Рассказывая друг другу всякие смешные истории, чтобы поднять себе настроение, они время от времени возмущались выбору предков, определивших когда-то очень давно настолько непригодное для кладбища место. Наконец, достигнув нужной глубины и выбравшись из свежевыкопанной ямы, они присели отдохнуть. Подошедший к этому времени имам удовлетворенно взглянул на их работу и похвалил, обещав, что их благодеяние непременно будет зачтено на небесах. Убедившись, что парни не повредили другую могилу, впритык к которой и была вырыта новая, он сообщил, что сегодня тело, скорее всего, не привезут, а привезут, возможно, только завтра, и, еще раз поблагодарив ребят, предложил разойтись по домам.

– Открывай! – приказал кто-то, железная дверь со скрипом отворилась, и в камеру затащили худощавого человека с мешком на голове.

– К стене! Ноги расставил! – Привычным движением достав ключи от наручников, неизвестный снял их и, сорвав с головы задержанного мешок, заявил: – Ну все, теперь тобой будут заниматься другие, а за то, что ты при задержании укусил меня за руку, вот тебе, сука!

Задержанный даже не успел отреагировать на удар, с глухим стоном он упал на бетонный пол, пытаясь нащупать очки, которые слетели при ударе. Правда, пользы от них уже не было никакой, так как стекла разлетелись вдребезги, и осколки редким ледяным узором раннего инея украсили серый бетонный пол. Держа в руках согнутую оправу без стекол, задержанный как-то беззвучно плакал, то ли сожалея о потере очков, то ли от боли, то ли от собственного бессилия.

Задержанный несколько минут приходил в себя, затем отрешенным взглядом оглядел железную кровать, серые грязные стены, единственное окошко под потолком, из которого через закопченные грязные стекла просачивался свет, бадью для отправления естественных надобностей, стоявшую в углу. Пройдя по камере и убедившись, что ничего более, кроме увиденного, здесь нет, он обреченно опустился на кровать, пытаясь понять, как и почему он здесь оказался. Еще сегодня утром он рассказывал своим ученикам в школе об однолетних и многолетних растениях, а вечером собирался проверить домашние задания по биологии, когда его вызвали к директору. Директор школы, которого он знал всю свою жизнь, и который принимал его на работу, зачем-то вызвал учителя в коридор и попросил пройти за ним, но почему-то пошел не к себе в кабинет, а в направлении черного входа, дверь которого выходила на заброшенную заднюю часть школы, где стоял полуразобранный ржавый школьный автобус и еще какие-то металлические детали, вросшие в землю и заросшие бурьяном так, что издали казались кусками большого поваленного дерева. Директор проследовал дальше за угол, где начиналась школьная котельная, и он увидел, что их поджидают два человека. «Вот он», – сказал директор. Оба сотрудника достали из карманов красные книжечки с тисненными золотом двуглавыми орлами и, в унисон пробормотав себе под нос звание и должность, да так, что учитель ничего не разобрал, предложили проехать до районного отдела. Учитель подчинился. Думая, что он мог оказаться свидетелем какого-то происшествия, или от него хотят получить характеристику на кого-либо из бывших учеников, он смело пошел к машине, когда почувствовал тяжелый удар в затылок, после которого словно провалился в темноту. И вот теперь он здесь. Еще раз оглядев стены камеры, грязный бетонный пол со следами облупленной краски, местами отполированной подошвами бесчисленного количества его предшественников, он снова мучительно стал размышлять над тем, что же он такого совершил, что его вот так, избитого, в наручниках и с мешком на голове привезли в тюрьму. По телевизору он видел, что в таких случаях присутствует адвокат или хотя бы родственники, но как это все изменить и дать о себе знать, ему не приходило в голову. «В конце концов, – подумал он, – меня ведь при директоре школы арестовали, а он-то точно побеспокоится о судьбе своего учителя. Что же я такого совершил?», – терзал он себя, и не мог ничего вспомнить: школа, биологический факультет университета и снова школа. И безобидный предмет – биология. Из родственников – семидесятидвухлетняя бабушка, воспитавшая его с пяти лет, когда у него в аварии погибли родители. И снова, и снова он пытался вспомнить, чего же он мог такого совершить, что его привезли в наручниках прямиком в тюрьму. Обычный учитель биологии в средних и старших классах, вся жизнь укладывалась в один и тот же маршрут, дом – школа – дом. Изредка, когда выдавались свободные дни, выбирался на природу для пополнения школьного гербария или встречался с пожилыми людьми, помнившими наизусть народные сказания, легенды, стихи. Из родных только бабушка. Он был холост, невесты тоже у него не было, и, хотя ему нравилась учительница истории, он не помышлял о сватовстве и даже в мечтах не представлял ее своей женой, он знал, что та из состоятельной семьи, и ее никогда не выдадут за безродного нищего учителя, живущего с бабушкой и жалованьем в двенадцать тысяч рублей. Отчаяние все больше охватывало его, к горлу подступал комок, и в тоже время где-то глубоко сидела надежда, что разберутся, что ошиблись, перепутали, наконец. Он не понимал, сколько прошло времени, заметил только, что за решетками в окошке стало темно, а комнату заливает яркий электрический свет. В конце концов, устав от бесплодных мыслей, он решил кого-нибудь позвать. Ведь есть тут охрана, люди, работающие в тюрьме, и, подойдя к двери, сначала неуверенно, а затем все настойчивее и громче стал стучать в железную дверь. Через минуту услышал, как кто-то подошел к двери, лязгнул засов, и открылось квадратное окошко в центре двери. В темноте коридора были видны только козырек милицейской кепки и небритый подбородок, к щетине которого прилипли хлебные крошки.

– Тебе чего? – спросил надзиратель и, не дожидаясь ответа, протяжно зевнул и сказал, – завтрак в семь утра, сейчас два часа ночи. Не шуми, если не хочешь проблем, – и постучал для убедительности дубинкой о дверной косяк.

– Я хочу знать, почему я здесь? Где я? За что?

– В изоляторе временного содержания, а за что я не знаю. Вызовут к следователю – узнаешь.

– А у кого можно узнать?

– Ни у кого. Завтра. Все. Не шуми.

Квадрат захлопнулся и он услышал удаляющиеся шаги надзирателя.

Наконец ему пришла идея выглянуть в окно, чтобы понять, где он. С трудом подтянувшись за железные прутья решетки, вдали за белесой дымкой он увидел ночные краски большого города, который где-то внизу горел тысячами маленьких огней, откуда едва доносился гул автомобилей, какие-то далекие запахи и шумы, и, не имея больше сил держаться за прутья, он рухнул на пол. Добравшись до кровати, ощупью нашел подушку и, не обращая внимания на свет, бивший прямо в глаза, провалился в сон в надежде, что он проснется, и этот кошмар рассеется как дым.

Утром он проснулся от команды: «Подъем! Подъем! Подъем!». Кричал кто-то в коридоре, сопровождая команды ударами чего-то тяжёлого по металлическим прутьям. Квадрат в центре двери распахнулся, и он увидел озабоченную усатую физиономию нового надзирателя.

– Встать! – скомандовал он, обращаясь к учителю. Тот неуверенно поднялся и проковылял к двери.

– Фамилия?

– Абубакаров.

– Имя-отчество?

– Мазгар Абубакарович.

– Год и место рождения?

– 1978, село Кулаб. Ленинский район.

– Жалобы есть?

– За что я здесь?

– Жалобы есть, спрашиваю? За что – это не ко мне.

– А к кому?

– Тебе скажут.

Квадрат исчез. Он в отчаянии оглядел камеру, хотелось пить, вымыть лицо, руки. И тут в углу он заметил пластиковую бутыль, на дне которой было немного воды, и которая, видимо, ему досталась в наследство от прежнего обитателя камеры. Он жадно припал к горлышку и, не отрываясь, выпил всю воду. «Надо действовать, – решил он, – в конце концов, я гражданин страны, имею права, я имею право знать, в чем я обвиняюсь». Мысли его снова прервал лязг засова, окошко в двери распахнулось, и человек в тюремной робе протянул ему миску, два куска хлеба и пластиковую бутылку с водой. «Завтрак», – догадался он, и, пока на кровати устраивал миску с кашей, чтобы она не опрокинулась, квадрат захлопнулся, оставив его наедине со своими мыслями. Прошло еще какое-то время, когда подошли к двери и назвали его фамилию и команду: «На выход».

Сердце его было готово выскочить из груди. Наконец!! Разобрались! Его отпускают. Однако действительность оказалась иной. Пройдя бесчисленное количество коридоров, стальных дверей и железных решеток, он оказался в бетонном пенале размером метр на метр с маленьким вентиляционным окошком в двери в несколько сантиметров.

Он устал стоять, ноги затекли страшно. Следуя своим учительским навыкам, привыкший чувствовать кожей сорок пять минут урока и десятиминутный перерыв между уроками, он посчитал, что простоял уроков шесть, если не больше, лечь он не мог, пенал был маловат для этого, его не остановил бы даже оплеванный пол с высохшими разводами зековской харкоты, прилипшей грязи и засохшей крови. Найдя, наконец, удобную позу и прислонившись одним боком к стене, а лбом опершись в железную дверь, он попытался отдохнуть. Когда дверь внезапно распахнулась, от неожиданности он упал на пол, сильно ударившись коленом о бетон, и, лежа на боку, корчась от боли и унижения, он не понимал, над чем хохочут эти молодые люди в униформе. Кто-то из охранников ударил его ногой, и, едва поднявшись, он почувствовал пинок в зад и полетел в сторону двери. Гогоча и сопровождая команды ударами дубинок, охранники вывели его во двор и после тщательного досмотра затолкали в автозак. Еще через два часа он был уже в другой тюрьме, как он понял, расположенной в какой-то промышленной зоне, куда даже через толстые, закопченные стекла запертой форточки доносились звуки тепловозных гудков, лязги стыкуемых вагонов и бубнящего громкоговорителя, указывавшего какой вагон и куда прицепить. Лестница в тюрьме вела куда-то вниз, но вели его недолго и, вопреки своему ожиданию, он оказался не в камере, а перед дверью, на которой висела табличка «Комната допросов».

– Стоять, лицом к стене, – скомандовал охранник и постучал ключами в дверь.

– Зайдите, – раздалась команда, и, войдя, он увидел немолодого человека в цивильном костюме, сидящего за столом и лениво перемешивающего какую-то темную жидкость чайной ложкой в большой фарфоровой кружке.

– Садись, – скомандовал тот и, обращаясь к охраннику, бросил, – вы свободны, когда закончим, позову.

Сев на табуретку, он с надеждой посмотрел на человека за столом. Словно боясь спугнуть удачу от того, что наконец-то за сутки, показавшиеся ему целой вечностью, нашелся человек, готовый его выслушать, он нерешительно поднял голову и поздоровался:

– Салам-алейкум!

– Ва алейкум салам, – ответил тот и тут же предложил: – давайте познакомимся, установим личность вашу и приступим к допросу. Я – старший оперуполномоченный управления по борьбе с терроризмом МВД республики, майор Рашидов, буду заниматься вашим делом по поручению следователя, практически исполнять его обязанности. Ясно?

– Ясно, но я хотел бы знать, почему я здесь?

– Все узнаете, давайте приступим к допросу, а после мы все выясним, что вас интересует, и я отвечу на все ваши вопросы.

– Фамилия, имя, отчество?

– Абубакаров Мазгар Абубакарович.

– Год, дата и место рождения?

– Село Кулаб Ленинского района, 30 марта 1978 года.

– Где проживали?

– Село Кулаб Ленинского района.

– Кем работали?

– Учитель биологии Кулабской средней школы.

– Образование?

– Высшее.

– Военнообязанный?

– Да.

– Ранее судимы?

– Нет.

– Семейное положение?

– Холост.

– Значит так, Абубакаров, вы подозреваетесь в экстремистской деятельности, а также в призывах к насильственному свержению конституционного строя, пособничестве незаконным вооруженным формированиям и, возможно, в совершении иных противоправных действий, наличие или отсутствие которых будет проверено, поэтому вы здесь, и поэтому я буду задавать вопросы, а вы будете отвечать. Ясно?

– А адвокат?

– А зачем вам адвокат, если вы невиновны? А у вас есть деньги на адвоката?

– Нет. Но я знаю, что государство может выделить бесплатно.

– Послушай, – доверительно обратился тот, переходя на «ты», – я тебя допрошу, и может быть, ты пойдешь домой, ты же хочешь домой?

– Да, хочу.

– Хорошо, я буду задавать вопросы и записывать, ну или побеседуем, а потом я запишу.

– Я готов.

– Вот вы как относитесь к существующей власти?

– К какой?

– К центральной, – ответил следователь и уважительно посмотрел на стену, где висел небольшой портрет президента и премьера, ставший непременным атрибутом всех официальных учреждений. Неизвестный фотограф умудрился снять их таким образом, что взгляд их был точно направлен на то место, где обычно сидели следователи, словно они следили за тем, насколько исправно следователи и дознаватели, допрашивающие в этом кабинете, исполняют свои обязанности.

– Никак. Они далеко и здесь ничего не решают.

– А к республиканской?

– То же самое, я в селе, они в столице, наши пути не пересекаются.

– Но вы, общаясь среди учителей, жаловались на власти. В частности, прилюдно оклеветали заведующего районным управлением образования?

– Нет. Я всего однажды высказался на учительском собрании о том, что почему, если нет денег на ремонт школы, нашлись деньги на новый «Ландкрузер» для заведующего РУНО.

– И?

– И все.

– А как насчет призывов к неповиновению во время К.Т.О. (правового режима контртеррористической операции) в вашем селе в ноябре прошлого года?

– Ну, знаете, я выразил общее мнение, да и то, когда на улице случайно встретил главу села с какими-то людьми в милицейской форме, и я просто спросил их, для чего из-за двух разыскиваемых террористов перекрывать блокпостами село на два месяца? Школьникам обыскивать ранцы, на перекрёстках улиц устраивать пропускные пункты? Не пропускать машины с продуктами? Не выпускать больных в районную больницу? К нам в село не могла проехать даже скорая помощь, она ожидала за границей села, пока к ней волокут больного, а ученики, которых мы учим патриотизму и любви к Родине, жаловались, что военные обыскивают их ранцы. Нам всем было очень тяжело и унизительно чувствовать себя заложниками.

– Но ваше село не выдало бандитов!

– Большинство их, этих бандитов, и не знает. Например, я их не знаю. И искали их за какие-то дела в других местах, и второе, за время К.Т.О. солдаты и милиционеры унесли из домов все, что можно было утащить ценного. Разве государство поощряет мародерство?

– Но вы, общаясь среди учителей, неоднократно возмущались органами правопорядка?

– Я уже говорил об этом, как же не возмущаться? Перекрыли все улицы, не выехать и не заехать никуда. Два месяца изоляции. В домах, куда заходила милиция, исчезло все более или менее ценное. Я думал, что можно искать преступников, не наказывая неопределенное количество людей, тем более непричастных.

– Хорошо. – Следователь заглянул в какой-то листок и спросил, – А почему в конце ноября того же года на сельской площади вы вступили в спор с местным имамом о религии, подвергая сомнению курс администрации республики и духовенства?

– Я не спорил о религии. Я просто спросил его, почему они не могут договориться между собой?

– Кто?

– Представители официального духовенства и религиозные меньшинства.

– А почему они должны договариваться?

– Я думал, если религия отделена от государства, то оно, то есть государство, должно не принимать чью-то сторону, а умиротворять все стороны. И вообще, я против насилия. С любой стороны. Можно воды?

– Можно. – Следователь достал из ящика стола граненый стакан и не спеша налил до краев воды. – Пейте.

Он выпил сразу, даже не почувствовав вкуса, и произнес вслух:

– Я никогда не думал, что простые высказывания мнения могут так повлиять на судьбу.

Следователь усмехнулся:

– Не только могут, но и влияют. У нас везде свои глаза и уши, и мы знаем каждый ваш шаг, и не только ваш, – посмотрев на часы, добавил: – давайте продолжим. Вот ваш открытый урок по биологии в шестом классе, куда были приглашены родители и некоторые преподаватели, припоминаете?

– Я часто проводил такие уроки, какой именно?

– 24 апреля этого года вы сказали перед учениками, их родителями и другими присутствовавшими, что бога нет, чем оскорбили их чувства. Было?

– Не совсем. Это было внеклассное занятие, я выразил общеизвестную абстрактную мысль о том, что одни люди верят в бога, другие точно так же верят, что его нет, а доказательств нет ни у той, ни у другой стороны.

– А что вы там плели про Адама и Еву?

– Я просто сказал, что, со слов старой Хадижи, которая тоже в юности от кого-то это слышала, есть легенда, о том, что на самом деле было три брата – Адам, Адат и Адан, и они были по очереди женаты на Еве, и потомки их сейчас живут на земле – Адамиты, Адиты и Аданы. Но это всего лишь притча, легенда, устный фольклор, дошедший до нас от безобидной старухи. Кстати, она могла наизусть прочитать на родном языке огромное количество древних стихов, которых раньше я никогда не слышал, и многие слова в которых не понимал.

– Ну и записали бы себе на здоровье, зачем надо было обсуждать это вслух?

– Это был открытый урок, посвященный Уильяму Бэтсону, и там затрагивались все темы, в том числе и не относящиеся к генетике, и я не думал, что это оскорбит кого-нибудь.

– А кто этот Уильям Бэтсон, – насторожился следователь, – американец?

– Нет. Англичанин, один из основоположников генетики.

– Ну хорошо. А что вы там порассказали о флоре и фауне?

– Так это было на уроке для старших классов, и я просто высказал свою теорию.

– О том, что люди – это ходячие органы репродукции?

– Я вижу вы в курсе.

– Я вам уже говорил о глазах и ушах.

– Да, простите, я могу пояснить.

– Поясните, будьте любезны, и кроме того, это не просто любопытство.

– Постараюсь кратко. Видите ли, известно, что корни растений находятся под землей, а репродуктивная часть над, либо все вместе. Фауна более автономна и связана с материнским организмом биоволнами. Ее автономность и обуславливает наличие мозга человека не только как большой антенны и приемо-передающего центра, но также как некоего особого самообучающегося органа, способного к обретению рефлексов, приобретению навыков, то есть всего того, что делает автономию репродуктивного органа максимально независимой, но до определенных пределов, конечно, не мешающих ее изначальным целям. И как всякий организм, он подвержен мутациям, в результате которых возможно появление противоречий с базовым организмом, если это можно так назвать. Я не слишком научно?

– Нет, очень даже интересно. Хотя я почти ничего не понял, кроме одного. – Следователь засмеялся, и сквозь смех проговорил: – Я представил свое начальство в виде членов в мундирах, получающих волновые команды из матрицы, – и он снова захохотал, – прям не учитель заштатной сельской школы, а братья Вачовски в кубе. – Он снова засмеялся. – Знаете, я начинаю испытывать к вам определенную симпатию, но решение о вашем освобождении принимаю не я. Сегодня, думаю, на этом закончим, продолжим завтра. Подпишите здесь, вот здесь и здесь, – показал следователь. Учитель подписал привычной размашистой подписью, как в дневниках своих учеников, и, вопросительно посмотрев на следователя, спросил:

– А я останусь здесь? Вы же обещали!

– Ну да, обещал. Но я не могу вот так взять и отпустить вас сейчас. Завтра посмотрим.

– Ну послушайте, у меня старая бабушка, у нее кроме меня больше никого нет. Она старенькая и очень волнуется за меня. Ученики, в конце концов!

– Я уже сказал вам. Завтра. Конвойный!

Уже находясь в камере, он начал вновь анализировать, вспоминать, где еще он что-то такое мог ляпнуть во вред себе. Вскоре принесли ужин, та же перловая каша, два куска хлеба и вода, словно у всех тюрем был один шеф-повар, готовивший одни и те же блюда для всех заключенных.

Кровать в этой камере была широкой, из сколоченных сосновых досок, рассчитанной на несколько человек, и, хотя спать было жестковато, он заснул сразу. Мозг словно пытался быстрее увести его в объятия морфея, отвлекая от нависших проблем.

Утром в его одиночную камеру вошли два человека – надзиратель и, как понял учитель, представитель прокуратуры. Сверив журнал задержанных и заключенных в камерах, прокурор о чем-то ругался в коридоре. Когда они уходили, он услышал обрывок фразы, сказанной прокурором, о том, что, если на этого задержанного не будет постановления, чтобы завтра я его не видел. Он подумал, что это сказали про него, и несколько приободрился.

Он целый день ждал, сидя на кровати, что вот-вот его вызовут, он, наконец, объяснится, и его отпустят. Надежда, что придет следователь, окончательно угасла, когда принесли ужин. Он подумал, что вечером, наверное, в тюрьму следователи, адвокаты и прокуроры обычно не ходят, и, словно в подтверждение его мыслей, в тюрьме наступила тишина, изредка прерываемая перекличкой надзирателей. И когда он после долгих мучительных раздумий, воспоминаний и временами наступавшего острого чувства отчаяния, так сидя и заснул, разбудил его стук. Оглядевшись, он понял, что стук раздавался из соседней камеры. «Который час, интересно», – подумал он и, подойдя к стене, постучал в ответ. К своему стыду, он не знал азбуки Морзе и собственно, не знал, о чем его просят или о чем его спрашивают, но чувство одиночества и тоски благодаря неведомому соседу несколько отступило. То, что не он один находится в тюрьме, как-то согревало его душу, приходила мысль о том, что ему чем-то могут помочь, хотя не представлял, чем и как. От раздумий его отвлекла распахнувшаяся дверь.

– С вещами на выход, – приказал охранник.

– У меня нет вещей, – ответил он.

– Не болтать! На выход.

Чувство радости переполняло его. Как хорошо! Сдержали слово! Увидели, услышали, поняли, что он не виноват, не опасен, и его можно отпустить домой, он даже не будет в обиде, если его без денег выпустят так далеко от дома, да хоть пешком, лишь бы все это осталось позади, шагая впереди охранника, думал он, автоматически выполняя команды – стоять, лицом к стене, расставить ноги на ширину плеч, и так перед каждой дверью. Когда, наконец, они вышли во двор, эйфория, вызванная мыслью об освобождении, мгновенно улетучилась. Он увидел тех же двух милицейских, что привезли его в город, и заслонявший выход серый грузовой автофургон для перевозки заключенных с распахнутой для него одного железной дверью. «Пшел», – приказал кто-то и ткнул учителя в затылок кулаком. Обыскав, они затолкали его в машину, несмотря на все его взывания к их совести быть людьми и соблюдать гражданские права, снова надели на голову мешок и повезли куда-то в неизвестном направлении, так ничего и не объяснив.

* * *

Новая тюрьма отличалась от прежней. Это было приземистое здание, видимо, большая часть которого, словно у айсберга, находилась где-то глубоко внизу. Довольно долго спускаясь по металлической лестнице, проходя бесчисленное количество металлических дверей и решеток, его привели в одиночную бетонную камеру, куда, насколько он понял, никогда не попадал свежий воздух, разве только со вновь прибывшим арестантом. В камере стоял тяжелый запах всех его прежних обитателей, перемешанный с запахом гниющего мяса, плесени, засохшего черного хлеба, дешевого табака и деревянной бадьи для отправления естественных надобностей, в простонародье именуемой «парашей». Электрическая лампа, которая, как и везде в таких камерах, никогда не выключалась, светила не так ярко, как в прежних камерах, а совсем даже тускло, временами мерцая от перепадов напряжения, будто передавая сигнал бедствия тем, кто его может понять. Заснуть ему долго не удавалось, в камере слева громко стонал человек, временами срываясь на плач, из камеры справа раздавалось громкая бессвязная речь, а откуда-то из утробы тюрьмы доносились дикие нечеловеческие крики, словно какой-то сумасшедший режиссер в натуре снимал фильм ужасов. Наконец, усталость и переживания взяли свое, и учитель заснул тревожно-чутким сном уверенного в своей невиновности человека, надеющегося, что в любую минуту может выясниться ужасная несправедливость, происшедшая с ним, и как только это произойдет, его могут разбудить, извиниться перед ним и отпустить на свободу.

Утром его никто не будил, он проснулся сам. Липкий пот застилал глаза, из-за сырости в камере в груди возникло давящее ощущение, словно по нему проехал грузовик, но больше всего его беспокоило чувство безотчетного страха, родившегося где-то в подсознании, мешавшее думать, пить, есть и отнимавшего способность даже ходить по камере. Через какое-то время начался обход и раздача завтрака. Когда очередь дошла до него, в камеру вошли двое – охранник и врач. То, что второй является медиком, он понял по несвежему белому халату с едва сохранившейся на накладном нагрудном кармане полустертой надписью «…ед часть №…» и стетоскопу, болтавшемуся на груди.

– Этот новенький, – сказал охранник, – осматривать будешь?

– Так, поверхностно, – ответил ему доктор и зачем-то пощупал левое предплечье учителя. – Ну ладно, – сказал доктор, внимательно осмотрев руку, как будто именно в этой и руке была заключена вся информация о здоровье арестанта, – вроде как здоров, – и, отпустив руку, спросил учителя: – раны, ушибы, переломы есть?

– Нет, – ответил учитель.

– Ну и хорошо, если нет, пойдем дальше.

Завтрак тоже отличался от того, что было в других тюрьмах, дали пачку дешевой лапши быстрого приготовления, кусок серого хлеба и пластиковую бутыль с водой без крышки, набираемой, видимо, где-то из тюремного водопровода. Заметив недоуменный взгляд учителя, разносчик еды посоветовал ему развести лапшу водой. Горячей воды, он сказал, нет, но если ты оставишь на полчаса в холодной, то будет в самый раз, и обнадежил, что горячая каша будет, когда завхоз выйдет с отпуска. Разводить «Доширак» он посчитал бессмысленным и стал есть всухую, стараясь не уронить ни единой крошки, и, запив холодной водой, лег на кровать. Поспать ему так и не удалось. Через час-полтора охранники пришли за ним и повели куда-то вниз, к майору, на этаж минус два, как он понял из разговора охранников, где и располагалась комната допросов.

Кабинет для допросов, куда его привели, оказался большой, ярко освещенной комнатой с огромным столом и, как ему показалось из-за своей близорукости, спортивными тренажерами, натыканными повсюду. Он сел на предложенный стул, больше напоминавший кресло, и, когда его руки пристегнули к поручням, а ноги – к ножкам кресла, охранники ушли. И он остался один на один со следователем. «Зачем меня привязали? – подумал учитель. – Тут ведь и так никуда не убежишь. И что им от меня надо? И кто такой этот следователь?» Он поерзал в кресле, пытаясь ослабить ремень на груди, сдавливавший грудную клетку и мешавший дышать, и не добившись успеха, решил попросить если не снять, то хотя бы ослабить ремень. Заметив его ерзания, следователь повернулся к нему, словно давая получше разглядеть себя, и, увидев, что учитель хочет что-то спросить, мягкой кошачьей походкой подошел к нему вплотную, наклонился и, поднеся указательный палец к своим губам, прошипел: «Тссс, здесь первым говорю я, а ты будешь говорить, когда я тебя о чем-то спрошу, понял?». Учитель кивнул. Что-то зловещее, темное, беспросветное было во взгляде следователя, что смутило его и заставило подчиниться.

– Итак, – продолжил он, – я читал твой протокол допроса, проведенного майором Рашидовым. Хочу тебя предупредить! Я не интеллектуал, коим мнит себя майор Рашидов, и не читаю глупых книжек и журналов. Цацкаться с тобой тоже я не буду. Чем быстрее скажешь правду, тем целее будешь. Во-вторых, тебе не удастся меня разжалобить рассказами об одинокой старушке и плачущих учениках с их родителями. И в-третьих, на тебя нет никаких документов, никаких протоколов о задержании, тебя три дня назад отпустили из городского изолятора, и ты куда-то уехал, скорее всего, скрылся. То, что ты здесь, знает только несколько человек из МВД. Поэтому здесь я для тебя бог и царь, а не какой-то член, получивший свободу вследствие эволюции. Ты меня понял?

– Да. Понял.

– Для тебя я господин майор. Ясно?

– Да.

– Да кто?

– Да, господин майор.

– Уже лучше.

Майор подошел к своему столу взял лист бумаги и, подойдя к нему вплотную, спросил:

– Тебе знаком Ахмед Кубаев?

– Нет. А кто это?

– Тебе лучше знать. А тебе знакомы?.. – Тут следователь сделал паузу, заглянул в листок и прочел пять или шесть фамилий.

– Нет, не знакомы.

– Плохо. Значит, не хочешь говорить правду?

– Хочу! Но я их действительно не знаю.

– Проверим. – Майор не спеша подкатил какую-то тележку с проводами и прикрепил зажимы к шее и груди учителя. – Начнем с сорока вольт, – сказал он и нажал какой-то рычаг. Учителя стало трясти, тело скрутило и, если бы не был пристегнут, то он готов был вылететь из кресла. Словно откуда-то издалека был слышен голос следователя: «Увеличим до шестидесяти, увеличим…», пока не пропал совсем.

Он очнулся в том же кресле, сколько времени прошло, он не знал, шея и грудь страшно ныли, места, куда были прикреплены электроды, были обожжены и болели ноющей болью, рядом с креслом стояли те же два охранника, которые его привели. «Разденьте его», – приказал майор. Раздев его, охранники ударами дубинок заставили стать на четвереньки, сунули под него скамейку и майор умелым отработанным движением вставил ему в задний проход кусок шланга. Затем, взяв в руки небольшой моток колючей проволоки, начал засовывать в шланг. «Ты знаешь, – приговаривал он, – этот прием называется «вставить розочку»». Услышав крик боли, он перестал всовывать колючую проволоку, но опять тем же умелым движением выдернул шланг.

– А знаешь, – сказал майор, – теперь у тебя в прямой кишке кусок колючей проволоки, и я буду вытягивать ее вместе с кишкой, если ты не скажешь кто твои сообщники. Так, раз, – дикий крик заполнил весь нижний этаж тюрьмы, – два! Вот б…, – услышал он будто откуда-то издалека, – снова сознание потерял. Откачайте его.

Учитель с трудом открыл глаза, ему казалось, что прошло всего несколько секунд с начала пыток, пытаясь оглядеться, он повернулся на бок, шея после ударов током не поворачивалась, он полулежал на полу в луже собственной крови, рядом стоял медик и те два охранника. Медик выговаривал майору о том, что подозреваемый при таком обращении не протянет больше трех дней, и что количество трупов у них зашкаливает. Майор, в свою очередь, с усмешкой отвечал, что задержанных по документам нет и никогда не было, а раз так, то и беспокоиться не о чем, и добавил: «Ладно, тащите его в камеру, пусть отлежится, тем более, тут у меня очередь таких как он, завтра продолжим». В камеру его никто не потащил, охранники, выведя в коридор, заставили идти самого, последний пролет лестницы он прополз на четвереньках, оставляя за собой кровавый след разбитых о металлическую лестницу колен. Когда он дополз до дверей камеры, ему показалось, что это дверь избавления от мучений, оазис, тихая комната в аду, куда не доходит адский огонь, добравшись до кровати, он еле взобрался на нее и тут же отключился. На следующий день ему было плохо, целый день провалялся без сознания в бреду. Очнувшись поздно ночью, он обнаружил на полу шесть пачек сухой лапши и две пластиковые бутылки с водой. Есть ему не хотелось, дикая боль внизу живота временами утихала, но снова и снова давала о себе знать. Ожоги на груди и шее тоже болели и начали нагнаиваться, но это было ничто по сравнению с болью в животе. Он не стал ни пить, ни есть, зная, что будет только хуже. Пытаясь заснуть, старался вспомнить прошлую жизнь, бабушку, родителей, лица которых помнил только по фотографиям, и плакал. Плакал навзрыд, не стесняясь, что его услышат, плакал о пройденной жизни, ее бессмысленности и жестокости. Плакал, вспоминая бабушку, у которой он был единственным стимулом к жизни, которая всегда ждала его на пороге – и когда он шел из школы домой, и потом, когда он стал работать, ждала его после работы. Так он заснул.

– Подъем! Быстро встал! На выход!

Он лежал на нарах, не в силах подняться, когда охранник ударом дубинки по плечу заставил его встать. Рука безжизненно повисла, и, увидев, что охранник замахнулся, чтобы повторить, он произнес: «Не надо, я иду, я иду». Он словно во сне проковылял до дверей камеры и упал, не в силах идти. «Вставай, тварь», – потребовал охранник и ткнул дубинкой в зад, он закричал от дикой боли, но продолжал лежать. «Вот сука, – произнес тот же охранник, – придется его тащить». Когда охранник приволок его в комнату допросов, учитель уже немного пришел в себя и теперь, стоя посреди комнаты, молча глядел в пол, собираясь с мыслями.

– Можно я буду стоять? – попросил он. Однако его никто не услышал.

– Ну что, интеллигент, продолжим, – сказал майор, – помогите-ка ему сесть!

Двое охранников буквально впихнули его в кресло, пристегнув ремнями ноги, руки и туловище, он обреченно оглядел комнату и только сейчас понял, что те предметы, которые он принял за спортивные тренажеры – не что иное, как какие-то инструменты для пыток, то ли привезенные откуда-то, то ли собранные здесь, на месте, по чертежам неизвестного маньяка.

– Итак, спрашиваю – отвечаешь. Понял?

– Да.

Майор вальяжно расположился в своем кресле, достал из папки два листа бумаги и стал читать вслух: «Довожу до вашего сведения, что учитель Кулабской средней школы Мазгар Абубакаров ведет пропаганду чуждого нам образа жизни, в частности, во время пятничного намаза призывал к примирению с той частью сельчан, которые проповедуют искаженный ислам, призывал понять их, не придираться к их внешнему виду и словам, а попытаться наладить диалог, который позволил бы избежать противостояния и не прибегать к помощи правоохранителей для разрешения религиозных споров, тра-та-та, тра-та-та, и подпись – имам Кулабской мечети Самедов М.».

– Признаешь, что призывал легализовать чуждые антинародные идеи?

– Нет.

– Как нет? Вот же уважаемый человек, целый имам мечети пишет, что ты призывал примириться с бандитами?

– Я это говорил не в мечети, а возле нее, когда шел в школу, у меня были уроки по расписанию, и я не мог присутствовать на коллективной молитве на рузмане. Дело в том, что сотрудники милиции вместе с имамом стояли и наблюдали, как подрывают дом Нурмагомеда, который исчез из села года три назад, на улице была кое-какая мебель, скарб, который успела вынести жена Нурмагомеда и трое его детей. Шел небольшой дождь, а дети сидели на старом диване и от шока даже не пытались укрыться от дождя, мимо шли сельчане на пятничную молитву, видели все это, и я думаю, они тоже осуждали такие действия, но боялись высказаться.

– А ты самый смелый?

– Нет, я всегда уважал старого имама, и мне было жалко этих детей, старшая ходит школу, и я знаю, с каким трудом они выживают. Их девочка зимой перестала ходить в школу, потому что одноклассники смеялись над ней, так как ее пальто было переделано из старой ватной куртки матери, а когда она перестала ходить в школу, то обвинили семью в экстремизме. Никогда не думал, что имам может написать донос, – с горечью добавил он.

– Так вот как ты заговорил? А ты не жалеешь сотрудников милиции, которых убил Нурмагомед, их семьи?

– Мне жаль всех погибших, а еще больше мне жаль живых, которые живут с ненавистью друг к другу, готовы убивать ради своих идей, убеждений. Я всегда думал, что идея должна нести добро, терпение к чужому мнению.

– Ну хорошо, а на это, что ты скажешь? «На учительском собрании, выступая по итогам учебного года», – начал читать майор, – так, это не то. А, вот, – майор опять полез в какие-то бумаги и, найдя листок, начал читать вслух, – «на собрании преподаватель Абубакаров высказывался против политики правительства и критиковал новый учебный план, поддержав уволенного приказом министерства бывшего учителя астрономии Султанова В.Г. Абубакаров возмущался тем, что часы по астрономии переданы религиоведению, и что правительство намеренно воспитывает болванов, не понимающих устройства ми… мироздания, слова-то какие, мать вашу! И школа выпустит недоучек, которые не имеют базовых знаний».

– Я говорил не так.

– А как?

– Я сказал мы выпускаем недоучек, государство я не упоминал.

Однако майор его уже не слушал. Направив указательный палец на учителя, он громко кричал. – Ты понимаешь на кого ты голос поднял!

Майор повернулся в кресле и указал пальцем на портрет президента на стене. – На него, на меня, на всех! Они лучше знают, что нужно школе, а что нет! И если бы не он, то американцы уже были бы в наших горах и уже жили бы в твоем доме!

– Я не против.

– Ты не против чего?

– Ну чтобы кто-то пожил в моем доме или в селе. Вряд ли кто согласился бы добровольно жить у нас, если есть другие варианты.

– Ты что несешь, тварь? – закричал майор, с опаской посмотрев на портрет на стене, будто их разговор могли услышать.

Учитель тоже посмотрел на портрет, президент задумчиво и добро улыбался ему с портрета, как бы давая надежду, что все скоро закончится, и он вернется домой, в свой старый дом, в свою школу. От мыслей его оторвал удар в подбородок. Он не ожидал такого проворства от майора, который за доли секунды, перепрыгнув через письменный стол, сумел нанести ему увечье. В затылке зазвенело и перед глазами прошли красные круги. – А теперь еще раз спрашиваю! Ты знаешь Кубаева Ахмеда?

– Нет.

– Его младшая сестра учится в твоей школе, ходит в твой класс, и что, брат никогда не интересовался учебой сестры и не заговаривал с тобой?

– Не помню, кажется, нет.

– Ах ты тварь! Сейчас я тебе покажу, как кажется. – Майор достал откуда-то трехгранный напильник и, всунув в рот учителю, начал пилить коренные зубы, направив грань напильника между двумя зубами. Из порезанной щеки хлынула кровь, крик, вырвавшийся от чудовищной боли, захлебнулся в горле от слюны и крови, учитель непроизвольно начал кашлять, и несколько капель крови попало в лицо майору.

– Ну сука! На тебе! – и этим же напильником он начал бить учителя по лицу. Остановился он, когда лицо превратилось в кровавое месиво, а голова учителя свесилась, как у куклы с оторванной шеей. Майор понял, что несколько перестарался, когда увидел, что из заплывшей левой глазницы учителя вытекает бесцветная жидкость. Повернувшись к дверям, он крикнул: «Доктора сюда!».

Учитель очнулся уже в камере, лицо распухло, левая глазница страшно болела, и он ничего не видел, во рту собралась загустевшая кровь, которая мешала дышать, и он попробовал ее выплюнуть, но не смог. С трудом дотянувшись до бутылки с водой, он сделал глоток и снова провалился в темноту.

Два дня его никто не беспокоил. Он думал, что ему дают возможность поправить здоровье, хотя дело было совсем в другом: потеряв счет дням и часам, он как-то даже забыл, что в календаре есть пара выходных в неделе, по которым отдых предоставлен и палачам, а иногда и их жертвам, и палачи, как правило, очень трепетно относятся к своему здоровью и отдыху. В понедельник утром он проснулся рано от боли, все тело ныло, и особенно не давали покоя десны и задница, разорванная колючей проволокой. Лязгнула металлическая дверь и раздалась команда: «На выход!». Тело как-то само непроизвольно дернулось к двери. Ему неожиданно пришла в голову мысль, что никогда не подумал бы о том, что условный рефлекс, ведомый чувством страха и боли, настолько быстро приживается и начинает командовать телом.

– Встать!

– Я не могу, – ответил учитель.

– Не можешь – заставим! – И охранник занес над ним дубинку. Однако после нескольких ударов дубинкой учитель по-прежнему неподвижно оставался лежать в кровати.

– Ну-ка, помоги мне, – обратился охранник к своему напарнику, – снова придется тащить этого говнюка.

Чем ближе они подходили к двери с табличкой «Комната допросов», тем больше ноги отказывались идти, на последних метрах поддерживавшие его с двух сторон охранники попросту внесли его в кабинет. Майор как ни в чем не бывало сидел в своем кресле за письменным столом в белоснежной рубашке с короткими рукавами и почему-то улыбался ему.

– Ну, как настроение? Рабочее?

Он промолчал, чувствуя какой-то подвох.

– Обижаешься? – продолжал издеваться майор. – Не обижайся, это моя работа! Одни воруют, другие, как говорят, ловят, – попытался он сострить. – И заруби себе на носу, чем дальше будешь упорствовать, тем будет хуже.

На мгновение ему в голову пришла крамольная мысль: «А может, признаться в чем-то? Хотя в чем?» Майор задает ему вопросы, ответы на которые он не знает и ответить в принципе не может, а когда все это закончится, неизвестно.

– А ты с одним глазом даже лучше смотришься, – продолжал майор, – мужественное лицо стало, суровое. – Майор явно издевался над ним, и было видно, что для него это в порядке вещей. Он не мог этого понять. «Как может шутить человек в подобной ситуации? Может, попытаться разговорить его? – подумал он. – Наверняка даже в этом животном есть какая-то человеческая струнка».

– Хорошо выглядите, – попытался он пошутить, – праздник какой?

– Да! Днюха у меня. Сорок шесть исполнилось.

– Не могу поздравить, – даже под угрозой смерти удивившись собственной дерзости, произнес учитель. И дальше, уже не контролируя себя спросил: – Ну, и что у вас за плечами, кроме переломанных рук и ног и выбитых глаз?

– Следи за метлой, урод, я не всегда такой добрый. Да и вообще, начальство меня ценит, – тут он поднял вверх палец и добавил: – меня знают на самом верху, вся эта тюрьма – это мой дом, это моя вотчина, я здесь главный.

– Будете пытать сегодня? Я хотел сказать допрашивать.

– Ну а что? Работа есть работа. Может, просто поговорим с тобой по душам.

– По душам? А она есть у вас?

– Есть, и если ты мне все расскажешь, то увидишь, на что я способен.

– А если мне нечего рассказать?

– Ну вот, ты опять за старое. Есть, я знаю, что есть. Такие как ты изредка, но попадают ко мне, ты первый, кто продержался больше недели. Мне даже стало любопытно, что ты за человек, из какого теста ты сделан.

Учитель повернул голову, чтобы единственным глазом, который к тому же плохо видел, понять выражение лица своего мучителя, и сказал:

– Я обычный человек, простой учитель, сельский парень, которого ваши игры в патриотов уже сделали незрячим инвалидом.

– А что, ты противник патриотизма?

– Я не знаю, что это такое.

– Как это? Учитель, не знающий слова патриотизм. Ха-ха.

Тут раздался лязг открываемой двери, и в комнату вошли еще двое охранников.

– С днем рожденья, товарищ майор! Вот, сбегали в шашлычную не берегу, взяли водки, шашлык, зелень. Отметим?

– Сейчас доктор подойдет и начнем.

Вскоре дверь открылась, и вошел доктор, в руках у него был целлофановый пакет с чем-то тяжелым, поздоровавшись с охранниками, он подошел к майору и, положив на стол пакет, сказал:

– Поздравляю, товарищ майор, вот небольшой презент от меня на день рождения, – и, увидев учителя, удивленно спросил, – а он тут зачем?

– Да пусть будет, – ответил майор, – он у меня в графике стоял, вот и притащили, – и уже обращаясь к охраннику, скомандовал: – Ну, давайте начнем.

Охранник, что помоложе, с двумя алюминиевыми планками на погонах, настелил бумажную скатерть и расставил на столе выпивку и закуску. Разлил водку в рюмки и произнес: «Готово! Этому налить?», – спросил он, показывая взглядом на учителя, будто на старого знакомого, волею случая оказавшегося вместе с ними.

– Этому? Перебьется! Еще скажут, что мы спаиваем заключенных, – и засмеялся своей шутке.

– Ну, давайте, – все трое взяли в руки стаканы с водкой, и второй охранник с погонами прапорщика поднял стакан и произнес тост. – Дай Аллах, чтобы у тебя все было хорошо, здоровья тебе и новой должности, и чтобы нас не забыл».

– Дай Аллах! – произнесли майор и остальные гости, и все залпом выпили содержимое стаканов. – Ну все! Больше нельзя! Ещё вечером с начальством придется бухать, тут еще этот, – майор кивнул в сторону учителя. – Спасибо за поздравления, все свободны!

Когда они остались одни, майор спросил:

– А ты чего не поздравляешь? Западло? Да еще и ухмыляешься.

– Ну а что мне, аплодировать человеку, который сделал меня инвалидом? Да и этот тост в ваш адрес явно не к месту, но по сути отражает общую ситуацию.

– А что такого они сказали?

– Ну, – он выдержал паузу, обдумывая ответ, чтобы не вызвать приступ агрессии в свой адрес. – Вы как-то ухитрились связать Аллаха и выпивку, со стороны это выглядит, – он опять выдержал паузу, – ну как бы необычно, если не смешно для мусульман. У русских для таких случаев есть поговорка: «Или крест сними, или трусы надень!».

– Надо же, б…, умник выискался. Твое счастье, что праздник у меня, а не то узнал бы, как не надо шутить.

– Да я и не шучу, я ведь здесь, как понимаю, по подозрению в том числе и в религиозном экстремизме? И если одна часть населения воюет с другой за чистоту ислама, а вы пьете и при этом просите Аллаха, то с какого боку здесь я?

– А вот я тебе объясню. Мы, – майор тут оглядел комнату, внимательно посмотрел на пустые места, где недавно сидели его подчиненные, – мы не фанатики и позволяем себе иногда снять стресс, и некоторые говорят, что нет прямого запрета употребления водки, а вы, фанатики, хотите развала страны и хаоса.

– Я? Я не фанатик и вовсе не хочу хаоса, я простой учитель биологии, всегда был вне политики. Сейчас я, конечно, понимаю, что я ошибался. А что касается хаоса, то я полагаю, что вы и являетесь его главным источником.

– Как это? Поясни!

– Могу начать с себя, если хотите. Вы ведь сказали, что будем говорить правду, – тихим голосом проговорил учитель.

– Да, правильно, так и сказал.

– Я расскажу о себе, а вы о себе. Хорошо?

– Попробуем.

– Так вот, родился я в маленьком селении, когда мне было пять лет, мои родители погибли. Рейсовый автобус на узкой дороге в горах сорвался в пропасть, и их не стало, наряду с другими пассажирами. Правда вот, водитель выжил, он успел выпрыгнуть. Воспитала меня бабушка на свою пенсию. Я донашивал одежду, которую приносили сельчане. В праздник Курбан-байрам нам домой сердобольные сельчане приносили свой «Сах». За это я им благодарен. В школе меня не то чтобы жалели, просто никто не обижал, как сироту, наверное. После школы поехал поступать на биологический факультет университета. За пять лет учебы я ни разу не сходил в кафе или кинотеатр, экономил те деньги, что давала мне бабушка. Поэтому больше времени проводил в библиотеке. Закончив, вернулся преподавать в сельскую школу. Жениться не успел, никто не хотел выдать свою дочь за безродного сироту, да и денег не было. Ну вот и все!

– Хочешь, чтобы я пожалел тебя? Сейчас расплачусь.

– Нет. Не хочу. При всем при этом я был счастлив. Я был наедине с книгами, встречался с интересными людьми. Я любил свою работу, школу, преподавать, узнавать новое. А мое хобби – увлечение фольклором и встречи с разными людьми – сослужило мне плохую службу.

– Предположим. Так почему ты нас называешь источником хаоса?

– А разве нет? Милиция в республике по численности больше, чем армия и полиция Бельгии вместе взятые. Если не будет врагов, вы будете не нужны, и поэтому вы придумываете себе работу, своими руками создаете врагов. Помните, вы упоминали чью-то жалобу про односельчанина Нурмагомеда?

– Да, а что?

– Я ведь помню, когда лет пять назад он, прислушавшись к призыву об амнистии, вернулся домой и сдался властям.

– Тогда многие сдались, не он один.

– Так вот, не было дня, чтобы потом к нему с обыском не приезжали милиционеры, и каждый раз уводили в районный отдел. А у него трое детей. Представляете ужас ребенка, которого под дулом автомата, в два часа ночи выводят на улицу, пока обыщут дом, а состояние родителей? Словно добиваясь того, чтобы он не выдержал и ушел снова. И вам удалось этого добиться. И как я слышал от людей, это не единичный пример. Вы сами множите ряды тех, с кем боретесь.

– А ты всегда такой прямолинейный? – неожиданно перебил майор.

– Да, а что?

– Не мудрено, что на тебя столько заявлений поступило, язык мой – враг мой. Ну хорошо, продолжай, а как нам с ними бороться?

– А зачем вам бороться с собственным народом? Это ведь старо, как мир, надо бороться с причиной болезни, а не следствиями. Когда растение едят гусеницы или тля, можно оборвать листву, срезать все ветки, срубить ствол и таким образом отвадить вредителей, но после такого «лечения» уже нет гарантии, что дерево выживет. Так же и общество, многие болезни можно если не излечить полностью, то хотя бы подавить. В любом растении, животном живут патогенные организмы, и борьба с ними поддерживает иммунитет организма в целом, а смысл – в поддержании нужного баланса силами самого общества.

– И что это за баланс?

– Надо дать людям свободу, свободу выражать мысли, высказываться, заниматься тем делом, которым он хочет заниматься, а вам, милиции, нужно служить народу и охранять эту свободу.

– А разве мы не охраняем?

– Что вы охраняете? Вы охраняете тех, которые разворовывают бюджетные деньги, обеспечиваете нужное количество голосов на выборах для нужных кандидатов, устраняете неугодных. Вы сами поставили себя в положение цепных псов, которые рвут всех по команде вашего начальства. Свобода каждого всегда приводит к ограничению власти «слуг народа». Вы не хотите поступиться своей свободой вершить по вашему усмотрению судьбы людей, а несогласные с этим объявлены вами вне закона.

– Ну и что ты предлагаешь?

– Ничего. Нет необходимости изобретать велосипед. Надо только посмотреть, как он устроен у других.

– Хочешь шашлык?

– А?

– Шашлык, говорю, хочешь?

– Нет. От тебя ничего не хочу, да и к тому же ты выбил мне почти все зубы, если не забыл, а те, что остались, распилены напильником. Я не могу жевать. «Надо же, – подумал учитель, – или он с детства был таким инфантильным, что маловероятно, или долгая безнаказанность породила монстра, в легкую играющего со своими жертвами, этакое общение «лайт» с очередной жертвой».

– Ну ладно, – ответил майор как ни в чем не бывало, – давай я тебе помогу.

Майор подошел к столу, взял большой кусок мяса и стал тщательно жевать, отвернувшись почему-то в сторону, затем большим и указательным пальцем взял изо рта прожеванный кусок и скомандовал:

– Открой рот.

– Зачем?

– Будешь есть, брезгуешь?

Голод и отвращение недолго боролись в нем, и он неохотно открыл рот, и майор как держал двумя пальцами источавший сок бесформенный кусок, так и вложил ему в рот. Он никогда не думал, что кусок прожеванного кем-то посторонним сочного мяса может быть настолько вкусен.

– Ха-ха. Ну как? Ты знаешь, у меня был дед, он умер, когда мне было одиннадцать, и дед иногда меня спрашивал: «Внучек, а ты будешь мне жевать пищу, когда я останусь без зубов?». На что я отвечал, что никогда. Мне была противна мысль о том, что я буду для кого-то жевать пищу, даже для своего деда. А потом, с годами, когда мне стало его не хватать, я понял, что дело совсем в другом. И теперь я впервые в жизни жевал пищу для кого-то другого. Ха-ха. Дед был бы доволен, он был добрым человеком.

Майор сел в свое кресло и задумчиво посмотрел на арестанта и произнес:

– Ты знаешь, я первый раз вижу такого крепкого человека, как ты. Ты продержался там, где другие готовы были признаться во всем. Умоляют не трогать их, падают на колени, обещают золотые горы, в жопу готовы целовать, – а ты нет. Враг, который борется до последнего, всегда вызывает уважение, проси сегодня что хочешь, кроме свободы, конечно.

– Кроме свободы?

– Да.

– Я бы хотел в камеру, где есть другие люди. Я давно не видел людей. Хочется с кем-то поговорить.

– Поговорить?

– Да. В этой тюрьме нет даже мышей и крыс, словно они убежали от царящего здесь ужаса.

– Крыс, говоришь? А я и не обращал внимания, хотя в других тюрьмах их много. Ладно, мне надо ехать, коллектив поздравляет сегодня. – И майор, подняв трубку внутренней связи, сказал кому-то: – Переведите Абубакарова в одиннадцатую камеру. К этому, как его – Шамхалов, кажется? Да, к новичку. – И, положив трубку бросил: – Ну что же, отдыхай сегодня. Общайся. Конвой!

* * *

Камера, куда перевели учителя, была на другом этаже, в полуподвале, куда из-под потолка, словно из амбразуры дота, просачивался свет. Учителю она показалась люксом. Охранник молча показал ему на кровать у стены, зачем-то заглянув под подушку спавшего другого арестанта, ушел громко, лязгнув дверью. Когда шаги уходившего охранника растаяли в глубине коридора, лежавший до сих пор неподвижно арестант повернулся и неожиданно спросил:

– Кто по нации?

– Авар, – ответил учитель.

– Я тоже, – ответил тот и, тут же перейдя на аварский, спросил: – давно здесь?

– Наверно, неделю или больше, точно не помню, здесь время идет очень долго. А ты?

– Я тут второй день, привезли в воскресенье после обеда.

– Тебе повезло.

– Почему?

– Выходной потому что, и сегодня день рожденья у главного костолома. Я желаю тебе крепости духа и уйти поскорее отсюда.

– Уйти куда? Меня вряд ли отпустят. Меня приняли, когда я затарился в городе продуктами и шел в лес. Я бы отмазался, но у меня был ствол и блокнот с записями, выбросить не успел, и вот я здесь.

– Так ты боевик?

– А ты нет?

– Я тут случайно, стечение дурных обстоятельств.

– Молодец. Если ты думаешь, что я подсадная утка, брось эти мысли. Ты слышал про хромого Али? Я его младший брат.

– Нет. Не слышал.

– Странно, его многие знали, уважали, он пропал год назад. Но я-то знаю, что его убили, даже тела не выдали.

– А если я подсадная утка?

– Ты? Да брось ты, отец! Я вижу, как тебя ломали, уток так не ломают. С такими ранами и в таком возрасте ты не похож на подсадного, да и говоришь ты не как все.

– Ты сказал «отец»?

– Ну да. Тебе разве не за пятьдесят?

Учитель издал непроизвольный стон.

– Что случилось? Извини, если что не так, ты весь седой, и я подумал, что ништяк, что с взросляком в хате.

– Ничего, мне не пятьдесят.

– А сколько?!

– Неважно, друг. Давай поговорим о чем-то другом.

– Давай! А сколько тебе лет, брат?

– А тебе? – ответил учитель вопросом на вопрос.

– Двадцать шесть.

– А тебя можно спрашивать, о чем угодно?

– Да, брат, в принципе обо всем, я ведь не блатной и сижу не за кражу курицы, да и просто поговорить хочется, чтобы выслушал меня, хоть кто-то жи есть?

– А почему ты помогал боевикам?

– Сейчас уже трудно сказать, я ведь не был религиозным таким, на улице вырос, старший брат учился в Египте, когда вернулся, у него уже было много друзей, мечтающих построить новое шариатское государство на Кавказе. Сначала они ушли в Чечню, потом они вернулись, когда проиграли, и как-то случайно получилось так, что он втянул меня. Сначала давал какие-то поручения, и пошло-поехало. Потом меня по первоходу приняли, когда у убитого боевика в записной книжке нашли отметку о том, что я дал тысячу рублей на общее дело. Дали два года, как пособнику. Год как вышел. За то время, что я сидел, пропал брат. Даже трупа не нашли. Отца нет, мать живет в Городе с сестрой. Они со мной не общаются, говорят, вахаббит и могу принести беду, хотя я слышал, что их все равно регулярно трясли за меня, даже когда я сидел. Вот. Вышел на свободу, через пару дней снова приняли, били в отделении, потом, когда пришел адвокат, отпустили. На работу устроиться не смог. Везде нужно знакомство или деньги. Предлагали работу на рынке за сто рублей в день и небольшой процент с продаж, поработал две недели, но прожить за эти деньги я не смог. Ночью как-то залез на автобазу и украл два колеса. Поймали прямо возле забора. Когда через три дня выпустили, я узнал, что за меня занесли деньги друзья моего брата. Они же и предложили работу. Возить по точкам оружие, продукты, медикаменты. Кто-то слил хату и вот я снова попался. Думаю, на этот раз серьезно. Оружие, блокнот, лет десять могут дать в общем. Короче, брат, жизнь не сложилась. Не знаю, почему я такой невезучий, но все мои знакомые ребята, одноклассники, у которых родители со связями или с деньгами, на сегодня имеют квартиры, хорошие машины, деньги на кармане, а такие как я – только урчание в желудке и одну проблему за другой.

– А я подумал, ты экстремист, фанатик.

– Да какой я фанатик? Я, конечно, верующий Алхамдулилах! Ходил в мечеть и все такое, но трудно сказать, что я фанатик, и это… ну помощь ребятам делал по своему желанию, просто ничем другим заняться не было возможности.

– А уехать не пробовал?

– Пробовал. Еще до первой ходки три месяца прожил в Петербурге у знакомых ребят, но у меня ничего не вышло. На работу не брали, не было постоянной регистрации, и кроме этого, местные нас ненавидели, называя хачами или чурками. Да и вид у меня такой неподходящий, сам видишь – худой и длинный. Милиция тормозила каждый день и требовала бабки за отсутствие временной регистрации. Взял у пацанов в долг десять тысяч рублей и на попутном Камазе вернулся домой, иначе точно сел бы за кражу или грабеж. Ты не смейся, но иногда я думаю, зачем меня родили на этот свет? Чтобы я мучился? Я ведь знаю, что никогда не найду нормальную работу, может быть, не заведу семью и большую часть жизни проведу в тюрьмах. Родная мать отказалась от меня! Мне всегда говорили, что всевышний посылает испытания тем, кого любит, и я должен выдержать их, чтобы оправдать доверие, но почему-то приходят мысли о том, что почему я должен терпеть лишения в стоптанных башмаках и без гроша в кармане, безо всякой надежды, а другие терпят испытания в роскошных квартирах и домах, управляя дорогими машинами и встречаясь с красивыми женщинами? Мне говорят, что этот мир подобен крылышку комара по сравнению с бесконечностью, что нас ожидает на том свете, но у кого-то это крылышко лакированное и пахнет фирменным одеколоном, а других поломанное пополам и воняет помойкой.

– Ну ты не огорчайся так, ты еще молодой. У тебя все впереди. Успеешь и дом построить, и детей завести, утешал учитель.

– Спасибо, брат, за добрые слова, надеюсь, что так и будет когда-нибудь, а если не будет, то тоже ничего.

– А ты за что здесь?

– Подозревают в экстремизме и еще какой-то ерунде. А вообще я учитель биологии.

– Да ну! Не знал, что учителей тоже сажают.

– Как видишь.

– А что у тебя с лицом и руками?

– Пытают тут на допросах, бьют, издеваются. Майор здесь главный, имени не знаю, не представился, требует, чтобы обращались к нему – господин майор. Мерзавец такой, маниакальная тварь, хотя сегодня пытался выглядеть добреньким. Я надеюсь, что тебя будет допрашивать кто-нибудь другой, – сказал он, почему-то испытывая жалость и одновременно симпатию к своему товарищу по несчастью.

– Да я не боюсь, и раньше меня били и пытали. Что у меня нашли, то и признаю, лишнее не возьму на себя. Дадут срок – уйду на зону, а там видно будет. Извини, брат, мы уже как час болтаем, а имен друг друга так и не знаем. Меня Али зовут, а тебя как?

– Меня Мазгар.

– Рад знакомству, брат.

– Я тоже рад.

– Мазгар, а ты женат?

– Нет.

– А чего так?

– Не успел.

– А невеста есть?

– Тоже нет.

– А родители?

– Только бабушка.

– А-а, понятно. Учителя, наверное, нормально зарабатывают?

– Не так чтобы, но в селе мне на жизнь хватало, без излишеств, конечно, но на зарплату мог купить на оставшиеся после расходов деньги пару-тройку книг.

– А я за всю свою жизнь ни одной книги не прочитал.

– А почему?

– Не знаю. Наверно, потому что дома никто не читал. Отец у меня в троллейбусном парке работал, мать на фабрике, приходили уставшие, не до книг, видимо, было, да и нас трое детей. Правда, я попытался еще в детстве прочесть одну книгу, но не успел.

– А что за книга?

– Не помню названия, там про индейцев, короче, у одноклассника брал почитать.

– Фенимора Купера?

– Не знаю, брат. Матери нужно было разжечь печку, и она ее сожгла. Больше я книг в дом не приносил.

– А школу закончил?

– Нет, брат, ушел после девятого класса. Да и ученик я был плохой, одни тройки, учителя тянули меня, чтобы поскорее от меня избавиться. Хотя, брат, видишь, как судьба складывается, я с девятью классами, и ты – учитель биологии, а сидим в одной тюряге.

– Да, действительно невесело.

– А что ты будешь делать, когда выйдешь? Снова в школу пойдешь работать? Или твое место будет занято?

– Не знаю, вначале надо выйти отсюда.

– Согласен, брат. Эх, телевизор бы сюда.

– А зачем?

– Чтобы новости какие узнать в мире. Фильм посмотреть, по первой ходке в изоляторе телек был, так его сутками не выключали. А ты что, не любишь смотреть телек?

– Не то чтобы люблю или не люблю, я привык узнавать новости из интернета.

– А-а, понятно, брат.

– Ну что, будем спать?

– Сидеть нам еще долго, завтра поговорим, брат. Ладно, спокойной ночи, если помощь какая понадобится, буди, хорошо?

– Спасибо, друг, спокойной ночи.

Утром Али увели на допрос, назад он уже не вернулся. Его спортивная сумка, набитая нехитрым зэковским скарбом, осталась в камере. Учитель пытался внушить себе, что Али перевели в другую тюрьму или в другую камеру, а сумку оставил за ненадобностью.

Может быть, это так и было, может, нет, никто этого так и не узнал. А к обеду дверь открылась и в камеру ввели нового арестанта. Учитель лежал, глядя в потолок, пытаясь отвлечься от боли в животе, ноющих пальцев и начавшей гнить раны на груди, пока новый сосед устраивал свои вещи, доставал какие-то пакеты из сумки, менял на себе одежду. Его внимание привлек паук под потолком, который деловито заматывал паутиной муху, по глупости попавшей в его паутину. Паук чем-то напоминал древнеегипетского жреца, заматывающего в мумию жертву, которая никак не хотела уходить в мир теней. Муха сопротивлялась, пытаясь вырваться из плена, но с каждым разом ее попытки становились все слабее и слабее и, наконец, утихли совсем.

– Салам алейкум!

– Ва алейкум салам!

– За пауком следишь? – спросил новичок, проследив взгляд учителя. – Слышал, что паук в тюрьме вроде телевизора и соседа по камере, и его нельзя трогать? – попытался завести разговор новый сосед.

– Да так, – пробормотал в ответ учитель – badumna insignis, смотрел просто.

– Не понял!?

– Ну, паук домашний черный по латыни, так, на ум пришло.

– А ты латынь знаешь?

– Немного, проходил в университете.

– Так ты образованный?

– Вроде да.

– Учиться хорошо, я всегда завидовал тем, кто мог себе это позволить. Наверное, много книг прочитал?

– Приходилось.

– Есть только одна книга для каждодневного чтения – это Коран. И там все написано.

– Не спорю.

– Слышь! А чья эта спортивная сумка под моей койкой?

– Моего друга.

– А чего он сумку оставил? Освободили?

– Наверное. Он за ней не вернулся.

– Давай познакомимся, под одной крышей все-таки пока. Меня Махмуд зовут, а тебя как?

– Мазгар.

– А кто ты по жизни, Мазгар?

– В смысле?

– Ну, чем занимаешься?

– Учитель биологии.

– А сюда как попал?

– Случайно.

– Случайно? – собеседник ухмыльнулся и сказал: – Я тоже случайно, шел по улице и попал.

– Бывает.

– Не особо ты разговорчив. Да это и лучше так, – резюмировал сосед, – меньше знаешь – лучше спишь. Верно? – голос его звучал уверенно, хотя иногда прорывались нотки то ли страха, то ли растерянности. «Хотя кто может чувствовать себя комфортно в таком месте?», – подумал учитель.

– Наверное, – ответил он.

– Слышь, братан, а ты другие слова знаешь?

– Какие?

– Ну, кроме «наверное» и «бывает».

– Наверное, знаю.

– Шутник ты. Слышь, мы в одной хате, и нам надо дружить или поддерживать друг друга хотя бы.

Учитель с трудом повернул голову и посмотрел на собеседника, парню было лет тридцать на вид, крепкого телосложения, круглое лицо с короткой рыжеватой бородкой и подстриженными усами. Верхняя губа была разбита, нос расквашен, а под правым глазом красовался огромный синяк. На лице было написано почти детское выражение обиды, смешанной с недоумением и растерянностью.

– Наконец посмотрел в мою сторону, – сказал он учителю и добавил: – помощь нужна? Ты весь какой-то покореженный. После аварии сюда попал?

– Нет. Упал с лестницы.

– А серьезно?

– Давай о чем-нибудь другом, если понадобится помощь, я попрошу.

– Ладно. Ты не знаешь, как тут узнать время намаза?

– Охранник поет Азан в нужное время.

– Шутишь?

– Ну да. Здесь нет времени. Здесь есть время до допроса и после него.

– Как хочешь, а я помолюсь, я три намаза пропустил, пока везли сюда.

Сосед оказался весьма деятельным, он ухитрился подмести камеру, соорудив подобие веника из каких-то тряпок. Подойдя к параше, благо она была пустая, сделал омовение и, достав из пакета молитвенный коврик, каким-то наитием определил стороны света и, выбрав, как ему казалось, правильное направление в сторону Мекки, стал восполнять пропущенные намазы. Закончив молиться, он собрал в кучку брикеты лапши быстрого приготовления и почему-то, подойдя к двери, стал бить в нее.

Через минуту кто-то подошел к двери, и открылась квадратная дверца, в которой появилось лицо пожилого охранника.

– Чего шумим? – спросил он. – Еще раз услышу, получишь по чану и прямиком в карцер.

– Начальник! Воды дай горячей, лапшу надо развести.

– Нет горячей воды.

– А чайник?

– Ты слепой? Ты где тут розетку видел? – ответил вопросом на вопрос охранник.

– Ну вы же чай пьете?

– Пьем в столовой, и у каждого термос. Еще раз услышу шум, накажу, – сказал охранник и, захлопнув окошко, неспешно удалился.

– Вот сволочь. А ты как кушаешь? – спросил он учителя.

– Никак. Пью воду.

– Ну ты так и умереть можешь.

– Могу. Но кушать нет желания. Живот болит.

– Чай хотел сделать, у меня и пакетики есть, вот твари, – бормотал сосед, – первый раз в такой тюряге сижу беспредельной.

– А много сидел?

– Третья ходка, ответил сосед. – Первый раз год отсидел за хранение оружия. Второй раз – пять лет за пособничество НВФ, и сейчас третья будет.

– А за что?

– Кто-то видел меня недалеко от того места, где произошло нападение на патрульную машину, за это и взяли.

– Понятно. Не буду спрашивать, был ты там или нет, но мне интересно, зачем они это делают?

– Зачем?

– Да.

– Меня-то там точно не было, да и в прессе было бы сообщение, если кто взорвал патрульную машину, а вот зачем люди взрывают, то я думаю, что кто-то мстит за родню, близких, кто-то за халифат, а кто-то за идею воюет.

– А халифат – это не идея?

– Может, и идея, но мне она не по душе.

– А почему? Извини, что спрашиваю, если не хочешь, не отвечай.

– Почему же, я отвечу. Халифат уже был, были четыре праведных халифа, и потом много других халифов, это было далеко на юге, и ничего в итоге путного из этого не вышло, разве что Ислам получил распространение, но будущее не за ними, не за халифами. Да и не хотелось бы, чтобы снова кто-то за тысячи километров от меня определял, как мне жить.

– А за кем, по-твоему, правда?

– Я не знаю, мы ведь и так живем в большом таком типа халифате, где правит белый царь, а здесь у нас – его наместник-мусульманин, где меньше чем за двадцать лет построили много мечетей, и где верующий может спокойно пойти в мечеть и помолиться, – тут он поднял палец вверх и добавил: – если ты, конечно, официального направления веры, и с первого взгляда вроде все хорошо.

– Тогда за что ты воюешь?

– Я? Я лично не воюю, – он выдержал паузу и внимательно оглядел углы камеры, потолок, единственное окошко и, посмотрев на учителя, добавил: – я говорю о тех, кто так говорит.

– Тогда за что они воюют?

– Ты знаешь, может быть, они воюют против того, чтобы им назначали наместников, чтобы непонятные партии, которые по сути одно и тоже, не морочили людям голову, за право распоряжаться своими жизнями, судьбой, чтобы жили по законам, сочинённым не где-то за тысячи километров, а по своим собственным, чтобы жить не чужим умом, а своим, они воюют за свою свободу и независимость, – выпалил он, потеряв на миг всякую осторожность.

– А что даст ваша, вернее, их независимость в республике, где сотня народностей, и порою даже простые люди не могут договориться по бытовым вопросам?

– Не знаю, – ответил он, – что даст, может, научатся договариваться, наверно, будет что-то новое, может хуже, а может лучше, но это будет уже другое.

– А где ты всего этого набрался или как пришел к этому?

– Сидел по первой ходке с умным человеком, он все объяснил, а до этого я ничего не понимал, да и не стремился понять, считал, что все и так хорошо. А когда на этапе в зону слушал его, я понял всю несправедливость, в которой мы живем.

– И в чем несправедливость, по-твоему?

– В чем? В том, что народы наши горские по сути ничего не решают, низведены до уровня скота, и как нас присоединили к России больше ста лет назад, так и завертелось. Вместо самоуправления сельских обществ пришла царская администрация, потом была революция, две мировые войны по ходу, коммунизм строили, теперь капитализм вроде, и все это время нас убивали, гноили в тюрьмах, заставляли отречься от языка, культуры, религии, и только потому, что были пристегнуты к большей стране с чуждыми нам интересами, которая сильнее нас, которой нет дела до наших проблем, и которая нас не отпускала и не хочет отпускать. А сейчас все то же самое. По приказу из Москвы менты и спецслужбы убивают своих же земляков, и все это только ради денег и власти.

– Но народ в основном вроде доволен и настроен против вас.

– Народ? Народ давно заплутал в трех соснах, в какое село ни зайди, половина инвалидов по купленным справкам, халявные пенсии получают. Все земли, на которых пахали и сеяли, отданы под строительство домов, процветает только торговля и бюджетники, да и те только, которые могут украсть, остальной народец выживает как может. Выехать куда-то из региона – целая проблема, русские нас не терпят и не хотят видеть в своих городах. Империя и ее идея умерла, но все равно она мертвой хваткой держит все бывшие колонии за горло.

– Я думаю это безнадежные идеи.

– Может быть и так, время покажет. У тебя нет ничего почитать?

– К сожалению, нет, – ответил учитель.

– Интересно, когда меня отсюда выведут?

– Куда?

– На допрос, хотелось бы узнать, в чем меня обвиняют, адвоката попрошу предоставить, передачку нам сделают, тебе на волю надо что передать?

– Думаю, тебе не надо спешить на допрос.

– Почему?

– Как я понял, это не совсем обычная тюрьма.

– А какая?

Но тут в коридоре послышались шаги, лязгнул засов, и охранник ленивым полусонным голосом, растягивая слова, скомандовал:

– Ма-га-ме-дов! На выход!

– С вещами?

– Без.

Учитель облегченно вздохнул, что его ненадолго оставят в одиночестве, сильно болел живот, и к тому же хотелось в туалет, а отправлять естественные надобности при ком-то он не привык, и когда за сокамерником закрылась дверь, он медленно потащил свое тело к параше. Левой рукой кое-как нащупав пуговицу, он опустил молнию и попытался оправиться. Дикая боль заставила его встать, и, не поднимая брюк, он сделал пару шагов вперед и опустился на колени, пытаясь набрать в легкие воздух, отвлечься от боли. На вторую попытку у него не хватило воли. «Проклятый майор, – думал он. – Дедушка, жевать, шашлык, по душам, тварь поганая, знал ведь, что после того как поранили прямую кишку, мне нельзя есть, и я, как идиот, повелся на липовую доброту». Он застонал, собрав всю оставшуюся волю в кулак, кое-как подтянул брюки и, не застегивая молнии, придерживая штаны, добрался до своего угла и осторожно лег на кровать лицом вниз. Время, казалось, остановилось, боль никак не утихала, и, когда уже совсем стало невмоготу, он подошел к двери и стал стучать. Никто не отзывался, потеряв терпение и силы стоять и боясь упасть на пол прямо возле двери, он опять побрел к кровати и лег на живот, терпеливо дожидаясь пока отступит боль, и впал в забытье.

…Ему снился их старый дом и бабушка, которая пыталась кормить его с ложки, а он, сжав губы, отводил голову в сторону и просил ее не кормить его. «Не надо, – кричал он, отводя голову, – не надо, мне нельзя!», а бабушка его не слушала и, улыбаясь, протягивала ложку к его рту.

Проснулся он от боли в шее, вспомнил сон и догадался, что видимо, когда вертел головой во сне, разбередил рану на шее, вызвавшую острую боль. Он попытался встать, и когда со второй попытки ему удалось опустить ноги на пол, заметил, что уже сосед вернулся в камеру. Тот неподвижно лежал на своей кровати и почему-то пристально глядел в потолок. Учитель не хотел его беспокоить, но очень хотелось пить, и учитель решил все же побеспокоить соседа, чтобы он подал ему бутылку с водой, тем более что утром тот сам вызывался ему помогать. «Махмуд!» – позвал он, сосед не отвечал. Он медленно встал и побрел к стоявшим у входа бутылям с водой, когда заметил, что рука сокамерника безжизненно свисает с кровати, и по кисти правой руки, почти достававшей до пола, тонкой густеющей струйкой капала кровь. Подойдя ближе, он не сразу понял, что сделали с тем парнем, с которым еще сегодня утром он так долго говорил. Окровавленная майка с логотипом NIKE, которая еще утром была на нем, не оставляла сомнений, что это и есть его сосед по камере. Лицо его было обезображено, а изо рта текла кровь, время от времени из горла раздавался хрип и бульканье скопившейся в горле крови, из-под разорванной майки виднелось тело, покрытое ожогами и синяками. Учитель понял, что если он не повернет его на бок, то тот захлебнется в собственной слюне и крови и умрет. Он уже хотел подумать, как это сделать, и уже протянул было руку, но внезапно остановился. «Ну, хорошо, – сказал он себе, – вот я его спасу, может быть, проживет сутки-двое. А для чего? Продолжить его страдания? Зачем его спасать, – подумал учитель, – если его ждут адские мучения и неминуемая смерть. Это разве это можно будет называть спасением? Ну помогу я ему, и что? Кто сейчас этот несчастный? Полуинвалид, получеловек, еще один допрос, и если не сойдет с ума, то умрет точно. А если и не умрет от пыток, то будет жалеть, что не умер, испугавшись боли. Жалко парня. Я ведь тоже был почти в таком же положении, – подумал он, – и сейчас я живой труп с некоторыми сохранившимися физиологическими функциями, и если бы кто-то помог мне тогда умереть, то разве я не принял бы избавление и не простил бы? Но кто я, – задавал себе вопрос учитель, – гуманист, обрекающий на жизнь и мучения, или убийца? Разве гуманизм, как и любая другая идеология, не есть зло, если возвести его до абсурда? Разве есть у меня право оставить умирать, мучиться и страдать от боли другого человека, если есть способ помочь ему избавиться от страданий, пусть даже такой? Может быть, способствовать другому умереть и не совсем хорошо по мнению тех, кто сейчас живёт далеко за этими стенами, и, может, при других обстоятельства я поступил бы иначе, – думал он, – но сейчас это самый лучший в такой ситуации способ помочь ближнему». Он еще постоял некоторое время над лежащим в беспамятстве человеком и, решительно выдернув что есть силы из-под его головы подушку, накрыл ею лицо Махмуда. Держать руками подушку на лице не хватило бы сил, и он просто прилег на подушку всей грудью. Махмуд умер почти сразу и почти без конвульсий. Так же быстро, как пришел в эту тюрьму, он также быстро и ушел. «Он счастливчик, – подумал учитель, – мне бы кто так помог, я бы принял это избавление как дар божий и был бы безмерно благодарен. И он, я думаю, одобрил бы меня, – успокаивал себя учитель. – Я позволил Махмуду обмануть эту машину пыток и смерти, какое бы преступление он ни совершил, хотя это уже был второстепенный вопрос в этой ситуации, и я не судья, и если его воля не выдержала, и он предал своих товарищей, то я помог ему избавиться от мучений совести, которые больнее физической боли». С этими мыслями учитель засунул подушку под голову мертвеца и с трудом добрел до своей кровати, долго ворочался, выбирая удобную позу, причиняющую минимум боли, чтобы можно было как-то заснуть, и, наконец, затих. Он лежал и смотрел на безжизненное тело Махмуда, на лужицу возле руки, в которую уже перестала капать кровь, на его лицо, которое вдруг стало бледным и каким-то заостренным, и подумал о том, что жизнь – странная штука: вот так живешь бок о бок с людьми и никогда не догадываешься о том, чем они живут, о чем мечтают, о чем думают, да тебе зачастую просто неинтересно задумываться об этом, и только попав в жернова собственных проблем, начинаешь видеть мир другими глазами и начинаешь понимать, что иногда только смерть как великий уравнитель, общий знаменатель всех и всего примирит тебя с действительностью, уведя в свою тень, а иначе ты будешь словно жалкий червяк, оказавшийся под копытами проносящегося над тобой табуна, которые разорвут, расплющат тебя, а потом смешают с пылью, даже не оставив следа, что ты жил на этой земле. Он улыбнулся самому себе, поняв, что одержал какую-то хоть и маленькую, но победу, представил себе весь гнев и раздражение майора, из-под носа которого увели очередную жертву, и заснул с чувством исполненного долга.

Учитель спал. Спал, как может спать тяжело изувеченный человек, жить которому оставалось недолго, и хотя организм, который за миллионы лет эволюции привык бороться за себя до последней живой клетки, все еще вырабатывал антитела, отправлял непрерывно новые армии красных телец, насыщал кислородом все закоулки тела, куда только могла добраться кровь, он был обречен. И, словно зная об этом и желая скрасить свои последние дни или часы, мозг крутил красочную цветную ленту снов, сплетая косички удивительных видений, где изумрудная вода озер сливалась с сочной яркой зеленью гор, водопады кристально чистой воды падали вниз с головокружительной высоты на отполированные блестящие разноцветные валуны, отражаясь от них дымкой водяной пыли, а по ярко-зеленой траве шли, держась за руку, его молодые мама и папа и смеялись от радости того, что семья, наконец, собралась вместе.

* * *

Месяц подходил к концу, и от майора требовали результатов. И сегодня, не успел он продрать глаза, как проснулся, так тут же зазвонил телефон. Он посмотрел на настенные часы, времени было полседьмого утра. «Чего им не спится», – подумал он, хотя уже привык, что министр мог позвонить и в пять утра, и в два часа ночи, и вообще отличался деятельным нравом. Мог избить подчинённого прямо у себя в кабинете, а потом, как ни в чем не бывало, продолжить с ним разговор. Начальство требовало его к себе на ковер с докладом, и причем незамедлительно. «Вот им неймется, – думал майор, – только-только начали подбираться к подполью, и вот на тебе, доклад им подавай». Он энергично поднялся, выполнил несколько заученных упражнений утренней зарядки и, выпив чашку чая и решив поесть после беседы с начальством, вышел на улицу. Перед подъездом дома его уже поджидала служебная машина – затонированная наглухо «Приора», да так, что даже в яркий солнечный день в машине стоял сумрак, и, осторожно закрыв тяжелую бронированную дверь, кивнул водителю, что означало и «здравствуй», и «поехали».

– Куда? – спросил водитель.

– В главк, – ответил он, – и давай гони, шеф не любит ждать долго.

– Да я с удовольствием, – сказал водитель, – но тут у нас, сами знаете, особо не разгонишься, – и, словно обращаясь к незримому начальству, обронил, – и кто это придумал бронировать «Приору»? С ее-то мотором и коробкой.

– Ну ладно, – примирительно сказал майор, – не гунди, трогай давай.

Водитель достал из-под сиденья мигалку, воткнул конец провода в прикуриватель и с воем помчал машину в сторону центра.

У шефа с утра шло совещание, и по тому, как адъютант, на ходу поприветствовав его, принял мобильный телефон, оружие и, открыв перед ним дверь, проводил в комнату для специальных совещаний, он понял, что ждут именно его.

– Здравия желаю! – поздоровался он, входя в кабинет, осмотрел сидящих за столом еще троих людей и, преданно глядя в глаза шефу, при этом стараясь одновременно изобразить на лице любовь, верность и готовность исполнить любой приказ начальства, еще раз поздоровался. Однако его усилия, похоже, не были оценены, и шеф, покрутив головой, словно хотел вылезти из форменного кителя, показав ему пальцем на стул, скомандовал: «Давай садись, что там с Магомедовым? Начал говорить? Или что там у тебя происходит? Докладывай!». Майор кашлянул, достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и, раскрыв его, начал доклад.

– Значит, Магомедов Махмуд 1975 года рождения, задержанный в ходе оперативно-розыскных мероприятий, доставлен два дня назад в учреждение С1/1. Вчера с ним была проведена предварительная беседа, в ходе которой он выразил готовность к сотрудничеству со следствием. По существу вопроса пока поговорить не удалось, так как Магомедов почувствовал недомогание и попросился в камеру.

– Что значит недомогание? Перестарались, что ли?

– Да. Пришлось немного поднажать посильней. Крепкий орешек оказался. Не хотел вообще ничего говорить, но к концу допроса сдался.

– И что это дало?

– Пока ничего, но сегодня к вечеру результат будет, – майор вынужден был врать, он действительно вчера перестарался и чуть не убил арестанта, но вовремя, как он думал, остановился, вызвал врача, и тот сделал арестанту пару поддерживающих инъекций, ввел небольшую дозу снотворного и обещал, что на следующий день тот будет способен давать показания. «И какая разница, – подумал майор, – перестарался я или нет, так или иначе Магомедов все расскажет, все покажет и, возможно, пойдет на сотрудничество, не первый и не последний, если что», – успокоил он себя.

– Хорошо. Не буду тебе повторять, насколько он нам важен, этого парня оперативные службы вели больше года, в поле зрения попал случайно, можно сказать, повезло, группировка, в которую он входит, – одна из наиболее глубоко законспирированных в республике. И вообще, это большая удача, что его смогли взять, да еще с поличным. Ты знаешь, что мы неоднократно пытались внедрить к ним агентуру, и всякий раз агенты проваливались, и мы находили их с простреленными черепами где-нибудь за городом. Есть подозрение, что у них имеется источник в нашем министерстве, который сливает им информацию, и надо проверить и эту версию.

– Понял. Так точно, будет сделано, – согласно кивал майор.

– Да, и еще, что там у тебя с этим учителем – Абубакаровым, кажется? Подтвердились жалобы общественников и наши подозрения?

– Нет, товарищ генерал, пока нет.

– Не похоже на тебя. Гляжу на тебя и думаю: или ты расслабился, или нюх потерял?

– Нет, думаю, он даст показания. Я все сделаю. Сегодня я проведу с ним еще один контрольный допрос, чтобы быть уверенным. Только у меня вопрос с ним возникает сложный, – замялся майор.

– А что там?

– Он упал с лестницы и поранил себя, глаз вытек один, – повествовал майор. – И еще у него развился, видимо, хронический геморрой. Ну, врач мне так сказал. Выпустив его, мы можем иметь большие проблемы. Общественность будет шуметь, журналюги всякие, особенно этот «Черновик», будь он неладен. Прокуратура полезет с вопросами. Могут обвинить нас в том, что мы и нанесли ему эти повреждения.

– Ладно, подумаем, ты придержи его пока, может, пригодится, тем более, что выпускать его рано, тут коллективное письмо пришло о нем, просят найти, а тут мы, и сразу на нас подумают. С директором школы наши люди поговорят. Родственников у него почти нет, одна старуха какая-то там. И забудь про учителя! Ты мне с Магомедовым проясни ситуацию, – повысил голос министр. – Понял?

– Так точно!

– Ну, давай! И завтра жду в это же время!

Он уже забыл про свои планы по поводу второго завтрака, набрал номер водителя и приказал подъехать к выходу. Через минуту тот уже стоял напротив выхода. Он направился к машине, по пути взял в киоске мороженое и запрыгнул в машину.

– Куда? – спросил водитель.

– На базу! – ответил он. – Работы сегодня невпроворот, и потом, когда высадишь меня, заедь в шашлычную, возьми там чего-нибудь, мяса, лаваш, сыр, зелень и водку не забудь. Понял?

– Так точно, товарищ майор!

– Ну давай! Гони!

Через час они были на месте, но, войдя к себе, он обнаружил встревоженных охранников и тюремного врача, ожидавших в его кабинете. Чувствуя неладное, интуитивно ощущая, что ему сообщат неприятные новости, и надеясь, что это не связано с Магомедовым или Абубакаровым, он спросил:

– Чего собрались?

Охранники переминалась с ноги на ногу, не решаясь сообщить дурную новость, но врач их опередил.

– Заключённый умер.

– Кто?

– Махмуд Магомедов.

– Как так? Ты же вчера сказал, что у него все будет в порядке, уколы делал, ты что, окончательно на своем коксе е…я, пидорас, что я теперь буду делать? – Он сел на стул и, обхватив голову руками, стал раскачивался из стороны в сторону, издавая временами какой-то вой, отдаленно напоминавший вой голодного пса, время от времени вой сменял отборный мат в адрес врача, охранников, умершего арестанта и самого министра.

Наконец, он взял себя в руки и спросил:

– Кто обнаружил труп?

– Мы, – вместе ответили пожилой охранник и врач.

– Как?

– В восемь пришел Абдулла, – начал охранник, кивая в сторону врача, – взял какие-то свои прибамбасы и сказал: пошли в одиннадцатую хату. Я утром заступил на службу и спросил: зачем? Он говорит, больного проведать. Ну, я взял ключи и пошел. Заходим, типа оба спят, Магомедов и Абубакаров. Тут Абдулла начал тормошить Магомедова, пульс мерить и все такое, а потом говорит: «Сдох, падла!». Подняли учителя, он говорит, с вечера спал и не видел даже, как мы его занесли. Тут он вроде правду говорит. Мы звонили в предыдущую смену, они подтверждают, что учитель спал и стонал во сне.

– А мне почему не позвонили?

– Не хотели беспокоить, да и приехали бы все равно на работу.

– *** вашу мать. Не хотели беспокоить. Суки. – Майор опять схватился за голову и стал подвывать так же, как и прежде.

Тут до сих пор молчавший доктор, решив, видимо успокоить майора, сказал:

– А что в нем такого? Ну, умер и умер. Не первый и не последний.

Тут майор окончательно взорвался:

– Ты, мудила лечебная, что ты там несешь? Утром! Вот сейчас только у министра был на совещании, там показаний ждут этого Магомедова, а что я скажу? Что доктор у меня мудак, поддержать не мог или сказать, что тот сам умер после побоев, ветеринар буев? – И выдал многоэтажный мат в сторону подчинённых, молча слушавших, его понурив голову и ожидая, когда же наконец майор выдохнется, и можно будет спокойно обсудить сложившуюся ситуацию.

– А причем тут я? – Неожиданно нарушил монолог майора доктор. – Я что ли его током бил по яйцам? Я тебя еще вчера, когда ты меня вызвал, предупреждал, нельзя после болевого шока продолжать допрос, дай отдохнуть человеку, а ты ему два коренных зуба выпилил, естественно, что он захлебнулся собственной кровью. Я же просил тебя остановиться! А ты меня куда послал?

– Заткнись, б…, и так уже и без тебя хреново.

Тут дверь открылась, и вошел водитель майора с большими полиэтиленовыми пакетами в руках.

– Товарищ майор. Ваш заказ.

– Какой заказ?

– Ну, еда, закуска, водка, как вы просили.

– А-а. Понял, положи на стол и иди.

– Есть, понял, один момент.

Водитель взгромоздил оба пакета на стол, аккуратно придерживая их, видимо, чтобы какая-то жидкость, которую он принес, не пролилась, и добавил:

– Товарищ майор, я вам бульон тоже взял, ешьте, пока горячий, – и, козырнув, вышел.

– Спасибо, родной. Хоть один нормальный человек в окружении.

Все трое, как по команде, посмотрели водителю вслед, в душе явно завидуя тому, что у человека никогда не возникает таких проблем, как у них.

– Ну, что будем делать? – подал голос врач. – Актировать покойника?

– Я сам тебя актирую, дебил. Ты что, не знаешь, что нам задницу порвут сразу?

– А чем он ценен-то был так?

– Да говорят, связной у городского подполья, интеллигенция там, даже кто-то из наших, долго к ним подбирались, и вот на тебе.

– Не вахаббит, что ли?

– Нет. Хуже.

– А что может быть хуже?

– Начальство считает, что хуже, тебе-то какое дело? Разбираешься в этих гребаных течениях? Ты доктор или кто? Ты бы свою работу делал бы лучше, – вновь понесло майора.

– Я и делаю.

– Делаешь ты, эскулап хренов. Если б ты вчера вечером проведал бы его, то он бы не захлебнулся собственной кровью, и мы сейчас не рвали бы волосы сам знаешь где.

– Я-то делаю свою работу, – не сдавался доктор, – но ты тоже хорош. Отделал его так, что мать родная не узнает, – и тут доктора осенило. – Мать родная! У меня есть решение.

– Не понял?

– А давай я Магомедова актирую как Абубакарова, – сказал доктор.

– Как это?

– Ну, я доложу, что Абубакаров умер от сердечной недостаточности, а Магомедов типа жив, их дела оперативного сопровождения у тебя, поменяешь только дактилоскопические карты и все.

– Так узнать могут?

– А как? После тебя тут все зеки как близнецы выглядят.

– А если кто проболтается?

– Кто, мы? Тут только мы, – и кивнул головой в сторону охранников.

– Мы не дураки, – добавил внимательно слушавший разговор пожилой охранник, – столько лет вместе, столько повидали, болтать не будем.

– Начальство потребует видеоотчет допроса.

– Ну ты это легко сделаешь. Задавай вопросы учителю, как тому покойнику. А что он там будет нести, откорректируешь, а я помогу потом с его безвременным освобождением.

– Нет.

– Что нет?

– Я не могу на это пойти, если вскроется, меня в лучшем случае выкинут на пенсию, в худшем сам понимаешь…

– Ну и что намерен делать? – спросил врач.

– Не знаю. Мне утром надо отчитаться по нему. Начальство ждет.

– Ну в таком случае у тебя нет времени на размышления, либо соглашайся со мной, либо иди докладывать, а я потом подам рапорт, что зэк был слаб здоровьем, сделаю вскрытие, как положено, и в крематорий как безвестного. Думай!

– Ладно, садитесь, позавтракаем!

Они сели вчетвером за стол. Достали из пакетов уже остывшую кастрюлю с бульоном, разложили жареное мясо, зелень и принялись есть. Никто не обронил ни единого слова. Молодой охранник разлил по стаканам водку, выпили, как на похоронах, не чокаясь. После третьего стакана, майор сказал: «Хватит! Убери бутылку. Голова должна быть свежей у всех, и мы должны как-то вылезти из этой задницы! Запомните все, залечу я, залетят все! Никому ничего не простят. Я и так вас, мудаков, от тюрьмы спас в свое время, собрал штрафников, конченных еле-еле, чуть не на коленях перед начальством стоял ради вас. Сейчас, – подытожил он, – ваша очередь мне помочь».

– Да не вопрос, – ответил пожилой охранник, – скажи только, что делать?

– Приведите через полчаса учителя этого и будьте в готовности, поможете доктору, если что.

– Начнешь допрос, как я сказал? – спросил доктор.

– Лечиться тебе надо, хоть ты и доктор! Я должен уговорить учителя, чтобы не ерепенился и не делал заявлений на камеру, что он не Магомедов Махмуд. А дальше что-нибудь придумаем.

– А что? Очень даже грамотно! – поддержал идею майора доктор.

– Ладно, не льсти, сейчас я попью чаю с учителем, поговорю с ним, попробую убедить по-хорошему, – и неожиданно добавил, – у тебя конфеты есть?

– Конфет нет, – ответил доктор, – но у меня есть мед, – и в свою очередь вопросительно посмотрел на охранников.

– Наскребем, – закивали те, – полкило хватит?

– Достаточно. Даже слишком, и тащи мед, – обратился он к доктору.

* * *

Учитель сидел на кровати, пытаясь не думать о вчерашнем происшествии, но мысли все равно возвращались к покойному Махмуду и к тому, что он с ним сделал. Трудно было смириться с тем, что человека уже нет в живых, и его не вернуть. Разворошенная кровать с разбросанными по полу личными вещами покойного и пятнами крови на скомканном одеяле как бы подтверждали, что это не сон, и что ему все это не привиделось. К тому же утором он подвергся пристальному допросу со стороны доктора и одного из охранников, обнаруживших утором труп Махмуда. Они несколько минут настойчиво выясняли у него, не слышал ли он стонов, криков о помощи и еще что-нибудь вроде этого, как он спал и не помнил ли время, когда привели в камеру Махмуда. Учитель, удивляясь своему спокойствию, отвечал им, что крепко спал и не помнит точное время когда привели Махмуда, ночью он не просыпался и ничего не слышал такого, что побудило бы его подняться, а утром, к великому своему сожалению, от них же – доктора и охранника – узнал о смерти соседа по камере.

От дум его оторвал звук шагов и затем лязгнувший дверной засов. Он ожидал, что легко ему не отделаться и, предполагая, что допрашивать его по случаю смерти соседа будут, возможно, и не раз, не удивился приходу за ним охранника. Удивило его другое – необычное отношение к нему охранника: тот был приветлив больше, чем требовалось от него по уставу, не тыкал дубинкой по почкам и не заставлял выполнять обычные по случаю перемещения по тюрьме команды. Он даже помог подняться учителю с кровати и, поддерживая за локоть, заботливо предупреждая, о высоком пороге дверного проема или ступени лестницы, вел его на допрос. Подойдя к очередной двери, охранник просто просил его постоять пока тот отопрет замок. Несколько обескураженный таким миролюбивым отношением и гадая о том, чего такое могло случиться, что его вот так запросто, по-приятельски вели на допрос, войдя в кабинет майора, он был сражен наповал гостеприимством и радушием майора, который встретил его как старого друга, с которым не виделись как минимум со школьной скамьи.

– Ну как ты, спросил майор, лучше уже?

– Да не так чтобы, но и не хуже вроде, – ответил учитель, пытаясь решить в уме неожиданно возникший ребус.

– Садись, чайку попьем, – предложил майор.

– А с чего это вдруг?

– Садись, садись не беспокойся, все нормально, просто у меня к тебе разговор.

– О чем это? – недоверчиво спросил учитель.

– Давай сначала чаю, потом по ходу поговорим. Вот мед, конфеты, цейлонский чай нам заварили, – радушно объяснял майор и произнес фразу, едва ли соотносимую с местом, где они находились, – чувствуй себя как дома!

– Спасибо, – произнес учитель. – Но это лишнее.

– Что лишнее?

– Чай, мед и прочее. А чем я пить буду? Губы разбиты, зубы спилены тобой, я, кроме воды холодной, пить ничего не могу, – усмехнулся разбитыми губами учитель.

– Ничего, – отвечал майор, – я сегодня поговорил с доктором, он тебя подлечит, переведём тебя в больничку, там чисто, наблюдение врача, и даже простыни есть чистые.

– Давайте к делу, – попросил учитель, – я ведь понимаю, что просто так чаем поить меня не будут и мед предлагать тоже.

– Ладно, – сказал майор, – ближе так ближе. Значит, слушай сюда. Выручишь меня, а я выручу и помогу тебе. Может даже, скоро выйдешь на волю.

– А что я должен сделать?

– У меня будет к тебе просьба, я буду допрашивать тебя на камеру, ты должен представиться как Магомедов Махмуд, а чтобы ты не запутался, его анкетные данные я положу перед тобой на стол.

– А дальше что?

– Я буду делать вид, что допрашиваю тебя, ну как обычно, твое дело отвечать – не знаю, не буду говорить, и временами можешь ругать меня матом, а я все запишу и потом, когда все закончится, пойдешь в больничку.

– А если я не соглашусь?

– Тебе же хуже. Доктор сказал, что у тебя перитонит начался, если не начать лечить тебя, загнешься за пару дней.

– Нет.

– Что нет?

– Просто нет. Я не согласен. Я не буду валять здесь дурака, пытаясь спасти вас.

– Ты подумал?

– Да. Я подумал.

– Почему? Почему ты не хочешь помочь себе, дурачок? Ты знаешь, что я с тобой сделаю?

– Знаю, ты и так покалечил меня, и я уже не боюсь. Я живу с болью, она не отпускает меня ни на миг, и боль уже стала частью меня. Наверное, если я когда-нибудь проснусь и почувствую вдруг, что у меня ничего не болит – я пойму, что я умер. И какая мне разница, умру я неделей раньше или неделей позже?

– Советую тебе согласиться и не философствовать тут, иногда слово да меняет все, и в корне меняет судьбу человека, – решил надавить майор.

– Нет, – твердо ответил учитель, – я и раньше догадывался, но здесь в тюрьме я окончательно понял, что большинство бед в нашей жизни от того, что люди не умеют говорить «нет». Стесняются сказать «нет», когда просят о не совсем законном одолжении, когда приносят взятку, когда просят прикрыть преступление и даже когда просят поставить завышенную оценку в аттестате. Нет, и еще раз нет.

Майор понял, что убедить учителя не удастся и решил нащупать его болевую точку.

– Кстати, ребята навестили твою бабушку, она жива и здорова и ждет тебя. Не хотелось бы, чтобы с пожилым человеком что-то случилось.

– Уже и на старух переключились, – выдавил учитель, – ну-ну, еще будут какие козыри?

Майор с ненавистью посмотрел на учителя и, подойдя вплотную, схватил за волосы и прохрипел учителю в ухо, словно боялся, что тот не услышит чего-то очень важного:

– Ты смотри, гнида, не пожалей, сегодня я тебя не трону, дела есть поважнее, а завтра мы с тобой продолжим. И еще, – добавил он, – я переведу тебя в санитарный блок, поживёшь у доктора под присмотром, он тебя подлечит немного, а потом мы вернемся к этому разговору. Конвойный!

В больничной камере, куда его привели, пахло так же, как и в камере, где он недавно сидел, только к привычному букету был подмешан дополнительно запах каких-то лекарств и протухшего человеческого мяса. Но, в отличие от его одиночной камеры, здесь в углу стоял почерневший фаянсовый унитаз с древним чугунным бачком, подвешенным почти под потолком, и капроновым шнуром с привязанной на конце стальной гайкой вместо цепочки. Охранник передал его доктору и, приковав к одной из свободных кроватей цепью, ушел. Учитель озадаченно оглядел свою ногу, подергал цепь и, чтобы железо не натерло ногу, намотал на щиколотку кусок ткани, оторвав ее от рубашки. Длина цепи, видимо, позволяла присесть, повернуться на бок или на живот и даже встать, чтобы дойти до унитаза, но подойти к двери или к другому арестанту было невозможно. Учитель присел на кровать и огляделся. Кроме него в камере находились еще двое людей, также пристегнутых цепями. Две другие кровати пустовали. Ближайший к нему арестант лежал на кровати с перебинтованными ногами и молча смотрел в потолок. Он почти не шевелился, словно спал. Другой арестант на кровати в дальнем углу был дополнительно привязан к кровати, на его туловище был надет пластиковый мешок, туго перемотанный скотчем в районе плеч и пояса. Для того, чтобы тот мог дышать, на уровне рта была сделана прорезь, и, видимо, то ли прорезь была не на месте, то ли мешок сместился, когда тот дышал, полиэтилен то прилипал к лицу, то надувался, а потом с шумом из него выходил воздух. Доктор, сидевший к нему спиной за столом, закончил что-то писать и, повернувшись к учителю, как бы пытаясь пошутить, произнес:

– Добро пожаловать к нам уважаемый! Это, конечно, не «Хилтон», но здесь лучше, чем в камере: во-первых, я буду стараться поправить твое здоровье, ну и, во-вторых, тут тебе есть с кем поболтать. И запомни, когда меня тут не будет, не советую пытаться разомкнуть цепь или передвинуть кровать, это бессмысленно.

Сказав это, доктор встал, собрал какие-то бумаги, достал из ящика стола увесистую связку ключей и вышел, заперев за собой дверь.

* * *

В это же время в родном селе учителя небольшая процессия, состоявшая исключительно из мужчин, во главе с местным муллой и директором школы возвращалась с сельского кладбища. По обескураженным и растерянным лицам мужчин было видно, что они обсуждают какую-то наболевшую проблему, решить которую им самим не по силам. Мужчины шли, образуя нечто вроде полукольца, чтобы слышать оживленную дискуссию муллы и директора школы. Люди шли, не обращая внимания на каменистый серпантин и идущую вверх дорогу, на сентябрьское солнце, которое нещадно палило, словно забыв, что на дворе уже осень.

– Вот ты говоришь, не лезь не в свое дело. Ну и что? – раздавался голос директора школы. – Он что убил, ограбил кого-то? Она-то тут причем? Внука забрали неизвестно за что, правда, говорят, потом отпустили, но он так и не вернулся. Ясно, как божий день, что не отпустили, – продолжал директор, – ему просто больше некуда было идти, кроме как в село. И этот обыск у них дома. Зачем омоновцу надо было бить старую дряхлую женщину прикладом по голове? Ну и что, что она возмущалась? И что нашли? Да ничего. Ну хорошо, – продолжал кипятиться директор, – ну хотя бы в больницу можно было разрешить ее отвезти?

Мулла молча кивал головой, словно соглашаясь с директором, остальные мужчины слушали разговор, стараясь не пропустить ни единого слова. Наконец, они дошли до дома учителя, где перед покосившейся калиткой стояли несколько заплаканных женщин, и мулла, обратившись к присутствующим, сказал:

– Давайте теперь общими усилиями уберем тут, заколотим двери и окна, наведем порядок во дворе. Дом будет закрыт, пока хоть кто-то не вернётся, корову и кур на время передадим соседке. Она же будет присматривать за огородом. Согласны?

– Да, – недружным хором ответили собравшиеся.

Войдя в дом, люди принялись собирать разбросанные по полу вещи, складывать книги, какие-то научные журналы, которых у учителя было огромное количество, вынесли во двор мешок картошки, полмешка риса, мешок муки и несколько пачек сахара рафинада и, заколотив гвоздями двери и окна, вновь собрались у калитки. Передав соседке – худощавой женщине лет шестидесяти – весь этот небогатый запас и напутствовав ее в том, чтобы та добросовестно присматривала за домом и оставшейся живностью, люди разошлись по домам. Шел домой и директор школы, понурив голову и пытаясь сообразить, чем же вызвана эта цепь последовательных событий, перемоловших судьбы людей, он снова и снова клял себя за малодушие, за то, что, поверив приехавшим милиционерам, вверил им ни в чем не повинного учителя биологии. Вспоминал он, как вызвал Мазгара прямо с урока и как потом бежал за машиной, увозившей его лучшего учителя. Вспоминал, как тот после одиннадцатого класса пришел к нему и сказал, что собирается стать учителем, а потом на протяжении нескольких лет приезжал на прохождение практики в его школу. Уже подходя к своему дому, он заметил серебристую автомашину с затонированными наглухо стеклами, стоявшую возле ворот его дома. «Интересно, кого это принесло», – подумал директор. Заметив его, из машины вышел человек и окликнул по имени-отчеству. Директор остановился, незнакомец с улыбкой подходил к нему, словно они были знакомы не один десяток лет, и, подойдя ближе, достал из нагрудного кармана красную книжечку, развернул ее чтобы директор увидел фотографию, имя и должность, и предложил: «Давайте пройдемся».

– Ну давайте, – нехотя согласился директор.

– Ну, как настроения в селе?

– Так себе, – ответил директор, – что за у вас странная привычка, сначала накуролесить, а потом выяснять, кто и как к этому отнесся?

– Ну, во-первых, это не мы, а милиция, и в общем, конечно, признаем, что есть определенные перегибы, но мы с ними боремся.

– Вы называете перегибом ударить старую женщину прикладом по голове, после чего через сутки она умирает?

– Да. Я слышал об этом, прокуратура разбирается и наверное разберется, и виновные понесут наказание.

– А когда отпустят моего учителя биологии?

– Вот об этом я и хотел поговорить, нам сказали, что его уже отпустили, но он где-то скрывается, видимо боится возвращаться в село.

– Вы хотите, чтобы я поверил в эту байку?

– Нет, я бы хотел, чтобы вы не поднимали шум, не подключали депутатов разных уровней, и это просьба нашего руководства, а мы сделаем все, чтобы найти вашего учителя биологии.

– Посмотрим.

– В смысле?

– В том смысле, что жители села должны увидеть, что убийца пожилой женщины наказан, что огульно обвиненный во всех смертных грехах ее внук должен вернуться домой целым и невредимым. Чего непонятного?

– Суровый вы человек!

– Какой есть, мне шестьдесят восемь лет, и все те, которые моложе сорока четырех, так или иначе учились у меня, и кое-кто из них стали известными в республике людьми. Поэтому замолчать эту историю вам не удастся.

– Хорошо, я передам руководству содержание нашего разговора и еще раз заверяю вас, что мы предпримем все меры.

– Всего хорошего.

– И вам того же.

Машина отъехала от дома, обдав директора сизым дымом сгоревшего масла и бензина, и скрылась за углом. Директор проводил ее взглядом и, когда шум мотора окончательно растворился в загустевшем от жары предвечернем воздухе, он, тяжело вздохнув, стал подниматься по лестнице. Только теперь он понял, насколько он устал за день, и хотелось прилечь ненадолго и отдохнуть, да и возраст давал о себе знать. Открыв дверь на веранду, он неожиданно для себя наткнулся на жену, с тревогой в глазах ожидавшую его прямо на пороге.

– Кто это был? – спросила она.

– Да, – с досадой ответил он, – правоохранители, мать их.

– И чего хотели?

– Чтобы я не поднимал шума насчет старушки и ее внука.

– И что ты ответил?

– Сказал, посмотрим.

– Ну ты же не будешь поднимать скандал из-за этого случая? Пусть их родственники побеспокоятся.

– У них нет родственников, по крайней мере, мне они неизвестны. И вообще, подумай сама: сегодня одни, завтра другие, а послезавтра третьи, и если не остановить эту машину убийств, она будет требовать все больше и больше новых жертв.

– И ты думаешь, что сможешь что-то сделать?

– По крайней мере, постараюсь, мне всегда казалось, что справедливость можно восстановить, если не останавливаться на полпути, не слушать разговоров вроде «Зачем тебе это надо, почему именно ты, а не кто-то другой, или тебе что больше всех надо?». Разве не этому я учил все сорок четыре года своих учеников? Ладно, неси что-нибудь холодненькое, я тут посплю немного. А завтра я поеду в райцентр и, если надо, в столицу.

Супруга, ворча себе под нос о том, что другие люди с годами умнеют, а этот старый хрыч вечно ввязывается в дела, которые его не касаются, пошла на кухню, и там, громко гремя посудой, ворчала о том, что надо думать о детях, внуках, а не о посторонних людях, и что это добром не кончится. Вскоре она принесла графин с холодным компотом из вишни, но супруг уже спал крепким сном, и ей стало жалко будить его. Поставив поднос с графином на стол и накрыв мужа тонким шерстяным одеялом, ушла заниматься делами по дому.

* * *

– Итак, – сказал майор, оглядев своих сотрудников и врача, – что мы имеем? Мы можем получить небольшой тайм-аут. Я тут пересмотрел запись допроса по Шамхалову Али, думаю, то, что мы из него выколотили, весьма обрадует руководство, и я смогу отвлечь их от вопросов по поводу этого подпольщика. Те материалы, что завтра я представлю по Шамхалову, начальству однозначно понравятся, объясню, что повозиться с ним пришлось, а на Магомедова, скажу, времени не хватило. Жалко, конечно, что Али этот быстро сдох, но рассказать успел многое. Может быть, даже нас поощрят за него.

– Это какой Али, – поинтересовался доктор, – тот молодой, что ли, который с учителем в одной камере сидел?

– Да, он. Поначалу упирался, требовал адвоката, прокурора, но потом я его сломал. Доклад по его показаниям на шесть листов получился. Много интересного по адресам, составам группы, численности, материальной поддержке, схронам и еще всякой хренотени. По Магомедову, значит, мы здесь договорились, что он жив, а Абубакаров умер. Ты, – сказал майор, обращаясь к доктору, – готовь бумаги, что учитель умер, причину сам придумаешь, и мне на стол, и на Шамхалова этого не забудь заключение. Зарубите у себя на носу – Магомедов, значит, в лечебке, и, если кто заявится из начальства, ну случайно, ты ставишь укол учителю, чтобы тот даже блеять не мог. Понятно?

– Да, понял, а если захотят забрать, если Магомедов этот такая важная птица?

– Тогда ставишь ему инсулин, чтобы на полчаса-час его хватило, а как за ворота выедут, он уже не наша забота, пусть сами с трупом возятся, мы же будем говорить, что если бы оставили у нас, то все было бы в норме. Вы, значит, – обратился майор к охранникам, – чтобы пока меня и доктора здесь не будет, чтобы никаких происшествий, особое внимание санитарная камера и четыре камеры в подвальном этаже. Понятно?

– Так точно, – ответили охранники.

– Но у меня вопрос, – сказал старший охранник, – как быть с тем задержанным в больничной палате, он уже третьи сутки в этом целлофановом мешке, замотанном скотчем, там есть только вырез для дыхания и все. С ним-то как быть, он со вчерашнего дня перестал просить, чтобы с него сняли мешок, и вообще молчит.

– Ну, он дышит?

– Да, дышит.

– Ну и пусть дышит, доктор, сколько можно его так держать?

– Думаю, еще сутки, затем начнется обезвоживание до критического, пролежни всякие, общее истощение от голода, да и с катушек может слететь.

– Ладно, займусь им завтра после обеда, если все будет хорошо.

– Вопросы есть?

– Нет.

– Ну, тогда до завтра.

* * *

Вечером майор еще раз просмотрел видеозапись допроса связного боевиков, сделал кое-какие пометки, составил новый рапорт и, посчитав, что этого достаточно, решил соорудить себе легкий ужин. Открыв дверь холодильника, он с удовлетворением заметил, что в холодильнике именно то, что ему нужно, а в морозильной камере стоят две литровых бутылки водки и черная икра, отметив про себя, что водитель и тут не подкачал, проявив расторопность, зная все пристрастия и вкусы начальника. Взяв несколько листьев салата, парочку помидоров, добавив к ним пучок кинзы и обильно полив это все оливковым маслом, майор сел за стол, потом вспомнил, что забыл взять из морозильника водку, ругнул себя за свою забывчивость и, наполнив до краев двухсотграммовый стакан водки, снова отнес бутылку к холодильнику и положил в морозильную камеру. Майор уже года два как жил один, со временем у него даже выработались определенные холостяцкие привычки, но он все равно не мог привыкнуть к одиночеству. Жена его умерла при трагических обстоятельствах, новых попыток завести семью он не предпринимал и считал, что, возможно, с тем образом жизни, который он себе выбрал, так даже лучше. Он не спеша поел, выпил двумя большими глотками содержимое стакана и долго сидел, откинувшись на спинку дивана. Посмотрел на висевшую в рамке на стене фотографию улыбающейся женщины, и ему захотелось выпить еще. Подумав, что завтра с утра с докладом к начальству, он отбросил эту мысль и снова посмотрел на портрет бывшей жены. Он давно хотел снять со стены эту фотографию, но все время откладывал на потом, как-то так получалось, что не доходили руки. Ему иногда хотелось забыть ту часть жизни, когда он был молодым, а особенно годы супружеской жизни. С будущей женой он познакомился на свадьбе у родственников, ему, молодому выпускнику Астраханской школы милиции, сразу приглянулась девушка, обслуживавшая стол, тогда свадьбы не устраивали, как принято сейчас, в банкетных залах, и молодежь со стороны жениха занималась тем, чем сейчас принято поручать официантам. Заметив, видимо, как он разглядывает девушку, к нему тогда подошла его родная тетя и, улыбнувшись, спросила его: «Нравится?» – «Да вроде ничего», – ответил он. – «Это дочь друга нашей семьи Саида, – сказала тетя, – ей девятнадцать лет, и она тоже, видишь, как вьётся возле твоего стола, – усмехнулась тетя. – Если хочешь, я поговорю с ее родителями». Он не стал противиться, а через полгода они сыграли свадьбу и стали жить в его служебной квартире.

Посмотрев на настенные часы, он решил еще немного посидеть, взял лежавший на столе рекламный журнал с красочными картинами далеких островов и стал его перелистывать. Вспомнил, что жена как-то уговаривала его поехать на такой остров на две недели во время очередного отпуска, а он предпочел проваляться на диване, провел перед телевизором большую часть свободных дней, так никуда и не поехав. Детей у них не было, а все попытки как-то завести ребенка завершались трагически, после того как второй раз супруга родила мертвого ребенка, они оставили всякую надежду на это, он все больше задерживался на работе, а жена все больше уходила в религию. Всякий раз, приходя домой, он обнаруживал ее сидящей на молитвенном коврике, перебирающей четки и тихо шепчущей какие-то молитвы. Поначалу это его не беспокоило, но потом стало его потихоньку раздражать и, хотя формальных причин для недовольства не было, в доме всегда было чисто и уютно, а на столе к его приходу всегда стояла свежеприготовленная еда, он стал допытываться у нее, почему она все время сидит дома, не ходит по магазинам, как другие женщины, или в гости, как это принято, но получал всегда один и тот же ответ, что ей это не нужно. Ее не волновали и не радовали его повышения по службе, какие-то очередные награды, которые он получал, а когда он сообщал об этом, она просто и обыденно поздравляла его, словно он рассказал новость не о себе, а о ком-то постороннем. Так они прожили двенадцать лет, терпя друг друга и почти не разговаривая. Иногда, правда, они вместе выезжали на похороны или свадьбы близких и родственников, но, зная нелюбовь жены к подобным мероприятиям, он старался подолгу там не задерживаться. Однажды они возвращались со дня рождения его племянника, они уже подъезжали к дому, когда им наперерез из переулка выехала какая-то машина, он от неожиданности притормозил, из другой машины выскочил человек и, вскинув автомат, стал стрелять по ним. Две пули попали ему в плечо, легко ранив его, со всех сторон посыпалось битое стекло, а сзади он услышал сдавленный крик жены, и, сообразив, что надо уйти из под огня, он, нажав что есть силы на педаль газа и потянув рычаг ручного тормоза, развернул машину на месте и рванул в сторону ближайшего отдела милиции; стрелявшие, видимо, побоявшись, не стали преследовать их. Когда он, немного успокоившись, посмотрел на заднее сидение, где сидела его супруга, то увидел, что она скорчившись, лежит на боку, а из многочисленных ран на животе и груди хлещет кровь. В приемном покое больницы, куда он ее привез, немедленно оказали первую помощь, и обоих поместили в реанимационное отделение. Утром следующего дня, когда он очнулся от анестезии, возле больничной кровати стояли его коллеги, не обращая внимания на врача, требовавшего немедленно покинуть отделение. Они угрюмо смотрели на дежурного врача и, когда один из них отвел упирающегося врача к дверям реанимационного отделения, коллеги вытянули руки перед собой ладонями вверх и стали читать суру из Корана «Аль-Фатиха», и он понял, что жена умерла. В тот же день ее похоронили, как того требовали обычаи. Когда его выписали, то он первым делом поехал на кладбище, могилу он нашел сразу, так как знал это место, рядом с её могилой были еще две могилки их мертворожденных дочерей, уже заросшие травой и полевыми цветами, в изголовье могил едва виднелись почерневшие могильные камни с именами дочерей. Он долго сидел возле могил, разговаривая с ними, просил ее простить за его невнимательность к ней, за черствость и за то, что не уделял ей должного внимания, как будто она могла услышать и простить, потом, поддавшись какому-то неведомому чувству, зачем-то встал, погладил рукой могильные камни и ушел. Больше он никогда туда не приходил.

Отгоняя нахлынувшие воспоминания и не желая вновь и вновь переживать прошлое, майор встал, заварил себе в турке кофе и, пытаясь сосредоточиться, стал строить в голове план предстоящей беседы с начальством. «Доклад докладом, – думал он, – а подвести собеседников к нужному руслу разговора и не давать им выйти за пределы очерченного, – в этом надо постараться». Наконец определив для себя сюжетную канву и круг вопросов, которые непременно заинтересовали бы собеседников, он пошел спать.

Утром он проснулся с тяжелой головой, вылезать из кровати не хотелось, организм всячески сопротивлялся его желанию встать, он ощупью нашел лежавшую на прикроватной тумбочке пачку парацетамола и, вытащив блистер, выдавил сразу две таблетки. «Чертов сон, – думал он, – опять приснился этот кошмар, надо как-то дать отдохнуть себе, в санаторий что ли поехать, – весь прошлогодний отпуск он провел на работе, даже не подумав об отдыхе, – или, может, к психологу сходить? Хотя чем этот психолог сможет помочь? Только по управлению пойдут слухи, что я тронулся умом и начал ходить на терапию. Или все же попробую», – думал он, но так и не пришел к какому-либо заключению.

Приведя себя в порядок и проверив обойму табельного оружия, он закрыл за собой дверь и вышел на улицу, прищурившись от яркого солнца, бившего прямо в глаза. Почувствовав, что будет по-настоящему жаркий день, он вдруг поймал себя на мысли, что давно перестал интересоваться погодой, сменой времен года, перестал отличать зиму от весны и лета, как будто все двенадцать месяцев сжаты в один, названия которого он не может вспомнить. Задумавшись, он чуть было не налетел на свою служебную автомашину, забыв, что водитель, как всегда, подогнал машину к самому подъезду и ждал, пока он выйдет, не упуская из виду при этом редких прохожих, спешащих по своим делам.

– Здравия желаю, – поздоровался он, когда майор сел в пассажирское кресло, – куда едем?

– В управление.

– Ехать быстро?

– Нет, успеем. Езжай спокойно, еще час с лишним времени.

Минут через сорок он уже поднимался по лестнице в управлении. Доложив адъютанту шефа о своем прибытии, он уже отстегнул кобуру и собирался передать ее тому вместе с мобильным телефоном, когда дверь кабинета открылась, и из нее вышел министр с озабоченным лицом. Заметив майора, он на ходу бросил: «Сегодня совещание проведет мой заместитель, я занят. Все вопросы обсудим на совещании к концу недели, ждите, вам позвонят», – и кивнул в сторону адъютанта. Майор почувствовал, что удача в этот раз сопутствует ему, и что ему придется докладывать не шефу, а его заместителю, который не столь придирчив в служебных вопросах и в принципе человек добродушный. Он вышел вслед за ними в коридор, удовлетворенно усмехнулся и решительным шагом направился к кабинету заместителя. Его уже ждали, и на совещании у зама сидели те же люди, что и всегда, за исключением разве что шефа, и майор, когда ему предоставили слово, не спеша достал из портфеля докладную записку, по пунктам доложил сведения, полученные им в ходе допроса Шамхалова и, закончив излагать, положил на стол диск с записью допроса и стал ожидать вопросов. Судя по реакции присутствовавших, доклад им понравился, замминистра внимательно прочитал докладную майора, сделал на полях пометки и, вызвав своего помощника, дал тому какие-то поручения.

– А запись? – спросил майор.

– Согласно инструкции, имеющие доступ могут просмотреть диск здесь на месте, – сказал замминистра, – лично мне все понятно из докладной.

И, обратившись к присутствующим, спросил:

– Есть желающие просмотреть содержимое оптического диска?

Желающих не оказалось. «Чистоплюи, – подумал майор, – как в дерьме копаться – так я, а как просто просмотреть, как получают сведения – так брезгуют, а ведь блестящий в своем роде допрос, правда, не для слабонервных, но все же…»

– Вопросы есть? – спросил замминистра.

– Вопросов нет, – ответили присутствующие.

– Диск уничтожить. Все свободны!

Майор вышел из кабинета и прямиком направился в курилку. И хотя он не был заядлым курильщиком, но по возможности он всегда посещал эту прокуренную насквозь комнату, где двадцать четыре часа в сутки кондиционеры подавали свежий воздух, и работала вытяжка: курилка была тем местом, где почти всегда можно получить новую информацию, здесь можно было встретить кого-то из старых знакомых, переброситься парой слов, услышать какие-нибудь новости о новых назначениях или предстоящих кадровых перестановках и, что немаловажно, узнать о предстоящих изменениях в политике самого министерства. Майор всегда держал нос по ветру, зная, что, если коридорах власти изменятся настроения, и какая-то информация по воле больших начальников просочится в прессу, руководство может сдать таких как он, не раздумывая.

Сегодня, как назло, никого из знакомых не было, двое ребят из дежурной части обсуждали преимущества японских машин перед корейскими, какой-то капитан громко говорил по мобильному, размахивая рукой, в которой тлела горящая сигарета, и рассказывал кому-то на другом конце сотового соединения, что он занят делами в министерстве и скоро будет в своем районном отделе, где он и продолжит беседу с абонентом, а пожилой полковник выговаривал молодому лейтенанту, что тот не уделяет внимания старым методам ведения картотеки и всецело полагается на компьютер. Поняв, что ничего интересного ожидать не приходится, майор погасил окурок о край пепельницы и направился в сторону министерской столовой. Прежде чем войти, он взглянул на наручные часы: до обеда было еще около часа. Решив выпить чашечку кофе, а есть ему еще не хотелось, он вошел в столовую и оглядел зал. И хотя время обеда еще не подошло, у кассы уже стояла небольшая очередь, и, взглянув на нее, майор понял, что нашел того, кого искал. У кассы с чашкой кофе и куском яблочного пирога стоял его старый знакомый еще по районному отделу, где он начинал службу. Теперь же его знакомый работал в министерстве, руководя небольшим управлением. Он улыбнулся и, подняв руку, приветствовал знакомого.

– Здравия желаю, товарищ полковник!

– Салам! Салам! – дважды повторил тот, – рад тебя видеть, вот собираюсь слегка перекусить, если хочешь, присаживайся вон за тот стол, – сказал полковник и показал на столик у окна. Взяв в буфете кофе и кусок пирожного, он подсел за столик к полковнику и спросил:

– Рад видеть в добром здравии. Как служба? Что у вас тут нового?

– Да ничего особенного, ты ведь знаешь, чем кадровики занимаются, – утвердительно ответил на вопрос полковник.

– Знаю, – сказал он, – и извини, что спрашиваю так сразу в карьер, вакансии начальника какого-нибудь райотдела не намечается?

– А для кого?

– Для меня. Надоело папки раскладывать по столам и писать всякие ненужные рапорты, – попытался слукавить майор.

– Насчет бумажек ты, конечно, загнул, – усмехнулся старый товарищ, – ты ведь знаешь, здесь всякое рассказывают, в том числе и про тебя. А чтобы так регулярно присутствовать на закрытых заседаниях у министра как ты, так это всякий позавидует. И вопросы задают, мол, с чего это вдруг? А чего ты сам шефа не спросил?

– Не хотел преждевременно поднимать этот вопрос, тот может с бодуна куда-нибудь в горный район отправить, куда мне не очень бы хотелось. Потом оттуда не вырвешься, разве только ногами вперед, – попытался пошутить майор. – А вообще, хотел бы узнать, где какие перемещения ожидаются.

– Пока по городам никаких перестановок не намечается, – ответил полковник, – но если что будет на примете, я тебе позвоню и предупрежу, чтобы ты был готов.

– Спасибо, дружище! Всегда знал, что могу рассчитывать на тебя.

– Да ну, брось ты, сколько лет знаем друг друга, еще по райотделу, и извини, если не понравится мой вопрос, но я все же хотел бы спросить тебя, когда ты наконец заведешь семью?

– А зачем?

– Это не праздный вопрос. Ну ты понимаешь, я все-таки кадровик, и могут, если возникнет случай, поинтересоваться, мол, почему данный соискатель на должность начальника отдела не женат? Насколько мне известно, у тебя даже нет любовницы, и у тебя, насколько мне известно, не бывает также временных связей. – увидев удивленный взгляд майора, тот продолжил: – Не забывай в какой структуре ты служишь, здесь написание рапортов друг на друга давно стало ведомственным видом спорта.

– И на меня коллеги рапорта пишут?

– На тебя нет, просто я видел докладную начальника управления собственной безопасности, где все это констатировалось. Он выражал озабоченность, что старший офицер два года уже как не женат, в порочащих связях не замечен, в отпуск не уходит, по бабам не гуляет, а из собутыльников у тебя всего три человека, к которым дорожку протоптать они так и не смогли. Может тебе к психологу надо или отпуск за два года? Я могу организовать.

– Не надо. Понимаешь, дружище, – сказал майор, – только сегодня утром я думал об этом, и даже хотел записаться к психологу, но раз ты сам начал этот разговор, то я отвечу. Со здоровьем у меня все хорошо, могу медкомиссию пройти влет! Но есть одна проблема, или даже две.

– Какие?

– Нет у меня сил заводить новые отношения и, наверное, пока не будет. Ты ведь на всех трех моих похоронах был?

– Да, помню, согласен, что нужно время, и это веское оправдание, а вторая какая?

Майор замялся, оглядел стол и, заметив, что кофе давно выпит, а яблочный пирог съеден, предложил: «Давай я еще по чашке кофе возьму и продолжим». За время их беседы людей в столовой стало значительно больше, майору пришлось отстоять длинную очередь, однако его старый приятель терпеливо ждал, и, когда он вернулся с подносом, на котором дымились две большие чашки кофе, полковник повторил свой вопрос:

– Так какая у тебя вторая причина?

– Понимаешь, я не совсем внятно смогу это объяснить и никакому психологу, конечно, я это не рассказал бы, но раз ты настаиваешь, то я попробую. И, надеюсь, разговор останется между нами.

– Принято.

– Ну значит так, – сказал он, собравшись с духом, – вот меня время от времени начинает беспокоить какой-то безотчетный страх, причем в любое время суток, тревога какая-то, ожидание ужаса, что ли, и откуда это, я понять не могу, словно груз какой-то давит, мешая жить, принимать решения, отбивая аппетит, стремиться к чему-то, хотя временами мне кажется, что это из-за кошмаров, вернее, одного и того же кошмара, что мне снится в последнее время. Я вот на работе срываюсь из-за этого. Все время кажется, будто за мной наблюдает кто-то. И воздуха начинает не хватать, я недавно прошел томограф, врач сказал, что сосуды в порядке. И днем после этого мне неспокойно, ощущение такое, что возле позвоночника, внутри, натянули струну и дергают ее и дергают. Но я ведь не сумасшедший?

– А что за сон, расскажи.

– Ну, – замялся майор, – я вроде засыпаю, и тут, ну, ты сам знаешь, во сне абсолютно все кажется как наяву. Я оказываюсь в середине огромного поля от горизонта и до горизонта, бескрайнего, короче, и дорога такая черная, прямая идет посередине, как линия, разрезающая это поле. И вот я стою, чего-то жду. Что-то неведомое, непонятное, несущее тревогу надвигается на меня. Страх начинает душить, и ничего сделать в этот момент у меня не получается, ни крикнуть, ни шевельнуться не могу, и тут издалека слышится гул, словно автобус едет. И вскоре он появляется.

– Кто?

– Ну, автобус, – перешел неожиданно на шепот майор, – такой, похожий на тот, что возил курсантов в нашем милицейском училище.

– И что дальше?

– Останавливается передо мной и распахивает двери, а я вижу – за ступеньками там темнота, и он ждет, пока я войду, а мне страшно, и я не могу войти, ноги не слушаются, кричу от ужаса, и в этот момент всякий раз просыпаюсь, весь в испарине, а на теле гусиная кожа, как от озноба.

– Интересный сон. Хотя ничего такого, на мой взгляд, в нем нет. Может, переутомление у тебя, может, из детства фобии какие-то. А ты в детстве темноты боялся?

– Покажи мне детей, которые не боятся темноты.

– Ну да, ну да, – согласился полковник, – и у меня бывало в раннем детстве, особенно когда оставляли одного.

Затем, немного подумав, добавил:

– Ну что я могу тебе сказать, ерунда все это, ты просто от одиночества и однообразия можешь спятить и попасть в дурку, особенно учитывая специфику твоей работы. Вот я бы на твоем месте клин клином бы вышиб.

– Как это?

– Ну вошел бы в эту дверь и все. Самое печальное, что может случиться – ты просто проснёшься или, на худой конец, увидишь еще одну дверцу, за ней еще одну и так до бесконечности. А в итоге сон перестанет тебя мучить, потому как эффект ожидания чего-то страшного превращается в обыденное, теряя свою кумулятивность, и даю гарантию – больше этот кошмар тебе сниться не будет.

– Занятно, а где ты это вычитал?

– Фиг его знает, уже не помню. И вообще, я кадровик, если ты не забыл, я обязан быть психологом. Если ты знаешь, психотерапевты именно так стараются проводить терапию страха перед чем-то. Фильмы не смотрел, что ли? И вообще, хватит дурью маяться, заведи себе подружку. Поведи ее в кафе или на природу и вернись к жизни. А перейти на другую работу я тебе помогу по дружбе, обещаю.

– Ну спасибо, дружище. И извини, что отнял столько времени, вон уже у дверей кто-то тебя ожидает, – сказал майор, заметив в дверях женщину, уже несколько минут пристально смотревшую в их сторону и не решавшуюся подойти.

Полковник посмотрел в сторону входа и, тоже, видимо, заметив ее, сказал:

– Ну ладно, секретарь подошла, видимо, что-то срочное, мне надо идти, созвонимся.

* * *

В изоляторе для больных или, еще как её называли, лечебке было ничуть не лучше, чем в одиночной камере, там хотя бы можно было ходить по камере. А тут даже сходить по нужде целая проблема. Как только доктор ушел, сосед с перебинтованными ногами неожиданно оживился и, все время переворачиваясь с боку на бок, пытался достать ту часть цепи, что была прикована непосредственно к кровати, чтобы разомкнуть звено и попытаться освободиться. Наконец, устав от безрезультатных попыток, он стал яростно чесать бинты над прооперированными ранами и вскоре опять затих. Второй сосед в полиэтиленовом мешке по-прежнему неподвижно лежал, и только по временами надувавшемуся мешку на голове было видно, что он жив. Учитель попытался заговорить с сокамерниками, начав попытку с забинтованного.

– Салам алейкум, – поздоровался он, – ты кто?

Сосед, даже не повернув его сторону головы, ответил:

– Какая тебе разница, кто я?

– Давно здесь? – снова попытался завязать разговор учитель.

– Дня три. Завтра должны перевести в обычную камеру.

– Нам никак не помочь этому бедолаге? – спросил учитель. – Хотя бы содрать с лица этот полиэтилен, или тебе не знакомо чувство сострадания?

– Не надо учить меня, – зло ответил арестант. – Не дотянемся. Хотя можно попытаться.

Сосед осторожно спустился с кровати и, медленно переставляя ноги, пошел в направлении третьего соседа, цепь натянулась, и, несмотря на все усилия, ему недоставало каких-то полметра, чтобы дотянуться до него.

– Не получается, – сказал он, – да и ноги болят сильно, как бы раны не открылись.

– А с ногами что?

– Подстрелили. Заживает потихоньку, – ответил он, так же осторожно возвращаясь на свое место. – Завтра переведут, может быть, в другую камеру, допросят, а потом, глядишь, через месяц-два в суд и в лагерь.

– Не хочу тебя огорчать, но из этой тюрьмы нет другого пути, кроме как на тот свет.

– С чего ты взял?

– Я тут больше недели.

– Если так, то почему ты жив?

– Я понадобился главному костолому.

– Вербует?

– Нет. Просит, чтобы я на камеру изображал другого зека, которого он упустил.

– Сбежал, что ли? Я думал, отсюда невозможно бежать.

– Нет, умер раньше, чем рассказал что-нибудь. И теперь, видно, пытается обмануть свое начальство.

– А вы что похожи внешне?

– Нет, но могу поспорить, что после допроса ты ничем не будешь отличаться от меня, уж первые три дня точно, – попытался пошутить учитель.

– Слушай, а тебя к нам не нарочно подсадили, чтобы жути нагнать?

– Как знаешь. Мое дело предупредить, хотя я мог бы и промолчать.

Сосед с интересом повернулся в его сторону и спросил:

– А что ты предлагаешь?

– К сожалению, ничего, и расскажешь ты все в ходе допроса или не расскажешь, отсюда нет выхода, приговор тебе уже вынесен, ты мертв, тебя просто нет.

– Конкретно ты меня обнадежил, – задумчиво произнес сосед, – хотя я и чувствовал, что что-то не так с самого начала, меня ведь на носилках несли, а у входа не было таблички с указанием номера изолятора министерства юстиции, вообще ничего не было, кроме двух ментов у входа. И я даже не понял, что это за место.

– А где подстрелили? – спросил учитель, показав на ноги соседа.

– В лесу, в районе Белой речки. Нарвались на засаду спецназа ГРУ, меня ранило в самом начале боя, и я сумел отползти, остальных перебили всех, меня уже потом милиция выловила на заброшенном хуторе, кто-то из местных сдал. А ты за что здесь? Судя по твоему виду, тебе тоже конкретно досталось.

– Ни за что. Просто кому-то не понравился, много болтал, видимо. А так, я простой сельский учитель биологии, жил своей жизнью, как мне казалось, и не имел отношения ни к ваххабитам, ни к другим течениям.

– Не может быть?!

– Может. Я ведь не призрак, сижу перед тобой, рассказываю. Какой резон мне врать? Было бы иначе, я сказал бы, наверное.

– Обидно попасть в этот чужой замес ни за хер собачий?

– Еще бы. Но я уже смирился с судьбой, или мне так кажется из-за безнадежности, не знаю.

– Да, несправедливо. Я вот знаю за что я здесь. И в принципе не рассчитывал, что меня будут лечить, думал, пристрелят и дело с концом. Но ты, если не врешь, ты действительно попал в чужие терки.

– Спасибо за поддержку. Хотел тебя спросить, если ответишь, конечно, а за что вы воюете?

– За что?

– Да, какие у вас цели? Не удивляйся, что спрашиваю, но ты третий человек в этой тюрьме, с которым я говорю на эту тему.

– А что те двое сказали?

– Об этом потом. Ты объясни сначала.

– Ну, мы за шариат, за исламское государство без неверных.

– А почему столько крови? Вы убеждаете людей не ходить на выборы, не платить налоги, не работать в государственных структурах, запрещаете учиться женщинам и вообще кому бы то ни было. Из книг только религиозная литература, утвержденная вами. Не боитесь, что если победите, останетесь без медицины, учителей, инженеров, ученых, в конце концов?

– Нет, не боимся. Человеку достаточно читать священные книги, а все остальное от шайтана.

– Ну хорошо, а как вы будете жить при таком обществе? Вернетесь к натуральному хозяйству?

– Я не думал об этом, и я не знаю, что такое натуральное хозяйство.

– Ну это когда человек живет за счет выращенного на поле или добытого на охоте, меняет затем излишки продукции на что-то другое или продает купцам.

– Понятно, нет, я не за это.

– А за что тогда?

– Послушай, как там тебя зовут?

– Мазгар.

– Послушай, Мазгар, меня много раз пытались сбить с толку и тебе тоже это не удастся. Понял?

– Я понял, но я пытаюсь определить для себя твою мотивацию.

– Я сказал уже тебе, и больше не приставай с расспросами.

– Хорошо. Последний вопрос, и я тебе потом расскажу мнение тех двоих.

– Ладно, если только последний.

– Вот смотри, в селе нашем у меня были соседи. Их мальчик закончил нашу школу и мечтал пойти на службу в милицию. Вроде как начитался детективов, насмотрелся фильмов и почувствовал призвание. Так вот, родители его заплатили взятку сто тысяч рублей в военкомат, чтобы того призвали в армию, ты ведь знаешь, что наших земляков стараются не призывать в российскую армию? Затем, когда тот вернулся после года службы, они влезли в долги и заплатили две тысячи долларов, чтобы их сына взяли в милицию на службу. Добились своего и через три месяца мальчика этого подорвали в патрульной машине. Представляешь состояние родителей? Вот скажи, пожалуйста, насколько это правильно?

– Здесь все неправильно: и то, что дали денег военкому, и то, что заплатили в милицию, и то, что он пошел в такую милицию.

– А то, что его убили?

– Ты меня хочешь запутать, учитель, война идет, все страдают.

– А не думал, что надо прекратить эту войну?

– Думал иногда и понял, что никогда не удастся.

– Почему?

– Слишком много повязано на этой войне и у той, и у другой стороны – убитые родственники, кровная месть, нищета, нет работы и нет свободы. Общего языка нам не найти. Достаточно?

– Думаю, да.

– А те двое тоже самое говорили?

– Нет.

– А где они сейчас?

– Мертвы.

– Выходит, все равно не угодишь?

– Выходит так.

* * *

На следующее утро постояльцев санитарной камеры разбудили охранники, проверили на ощупь каждого, заглянули под подушки, посмотрели, кто как пристегнут, подергав, проверили прочность цепи, провели шмон, как в таких случаях говорят заключенные, и, раздав каждому по пакетику лапши быстрого приготовления, стали ожидать доктора. Третьего арестанта, что был в полиэтиленовом мешке, они не стали поднимать, видно, накануне получив какие-то инструкции. Наконец, доктор вошел в камеру, надел свой халат, вымыл руки и для чего-то вооружился стетоскопом. Поздоровавшись с охранниками, как будто они не провели в ожидании доктора почти час, а пришли только что, он подозвал их к кровати с замотанным в полиэтилен арестантом, и они втроем стали разматывать скотч и снимать полиэтилен. Скотч издавал противные квакающие звуки, когда его стали разматывать слой за слоем, и, как оказалось, его было много. Наконец, когда им надоело возиться со скотчем, доктор вынул из кармана маленькие ножницы и, разрезав полиэтилен, вместе со скотчем содрал его с арестанта и сбросил на пол. Арестованный лежал, не предпринимая никаких попыток встать или заговорить. Убедившись, что арестант на первый взгляд выглядит относительно неплохо, доктор приказал охранникам: «Усадите его, пусть посидит, пока очухается».

Те, схватив за плечи, приподняли арестанта с кровати и, развернув, усадили на край кровати, ноги арестованного опустились на пол и стали придерживать его, чтобы тот не упал. Арестант был не просто мокрый с макушки и до пяток, а был весь покрыт какой-то серой жидкостью, вонь от одежды и тела, пропитанного потом и мочой, дополнила своим запахом букет ароматов, наполнявший и без того вонючую камеру, сделав воздух вокруг еще более отвратительным. Он сидел на краешке кровати и дрожал от холода, сжав руки перед собой и скрестив босые ноги, хотя в камере, как казалось учителю, было вроде тепло. Доктор подошел к нему и, заметив, что у сидящего человека закрыты глаза, приподнял ему пальцами правое веко, разглядывая глаз, и затем, отпустив, спросил: «Ну как дела?». Арестант молчал. Старший охранник размахнулся и слегка стукнул дубинкой сидящего по плечам, было слышно, как дубинка чавкнула по мокрой одежде, забрызгав мелкими каплями стоявших вокруг и, перехватив недоуменный взгляд доктора, охранник пояснил: «Это иногда приводит в чувство».

– Дело к черту, – неожиданно произнес арестант.

– Вот, видишь, – обрадовался охранник, – помогло!

Доктор внимательно посмотрел на арестанта и спросил:

– Пить хочешь?

– К чёрту дело, – кивнув, ответил арестант.

– Не понял?

– Дело к черту, к чёрту дело, – кивая, ответил арестант.

– Фамилия как твоя? – спросил снова доктор.

– К чёрту дело, дело к чёрту, к чёрту дело, – опять произнес арестант и затем уже с жалобной интонацией произнес целое предложение: – Дело к чёрту, к чёрту дело, к чёрту дело, к чёрту дело….

– Косит, что ли? – с сомнением в голосе спросил доктор, обращаясь к охранникам.

– Черт его знает, – ответил молодой охранник. И все трое уставились на арестанта. А тот, словно наконец, после долгих поисков, нашел тех близких людей, которым может излить свои терзания, вызванные многосуточным пребыванием в целлофановом мешке, снова с интонацией, чувством и тактом произнес: «Дело к чёрту, к чёрту дело…».

Через пару минут, когда он закончил говорить, доктор откуда-то достал пластиковую бутыль с водой и передал арестованному в надежде, будто что-то изменится. Арестант, выхватив бутылку из рук доктора, жадно припал к ней и, хрипя и давясь, выпил содержимое до дна, напившись; на его лице появилась блаженная улыбка и, возвращая уже ненужную бутылку доктору, поблагодарил:

– К чёрту дело, дело к чёрту.

В камере нависла зловещая тишина.

– Давай его к майору, – приказал доктор, – пусть сам разбирается, косит он или нет.

Когда они приволокли арестанта к майору, тот сидел у себя за столом и просматривал какие-то документы.

– А, ну наконец-то, – произнес он, отложив в сторону бумаги, – привели?

– Да, – ответил старший охранник, опередив доктора, – но с ним вроде как проблема.

– Какая проблема? – спросил майор, обращаясь уже к самому доктору.

– Я могу ошибаться, но тут вроде особенный случай, нарушение психики, возможно какие-то побочные явления, может, гипогликемия или энцефалопатия, – промолвил доктор, – или и то, и другое, а может, просто косит.

– Насчет того, что может косит, я понял, а до этого что ты сказал?

– Ну, или критическое снижение уровня сахара, или съехал с катушек, если по-простому.

– Так подними ему сахар, а насчет катушек мы проверим сейчас, и давайте его на кресло, – приказал майор. Охранники усадили упиравшегося арестанта на кресло, пристегнули его, а доктор, достав шприц, ввел ему какое-то лекарство.

– Когда подействует?

– Ну, я ему внутривенно ввел, должно сразу.

– Дело к чёрту, – сказал арестант, пытаясь высвободиться из кресла.

– Вот видишь, – победно заявил майор, – уже заговорил, понимает, гад!

– Так он с утра нас этими чертями кормит, – ответил доктор, – на любой вопрос так отвечает.

– Ладно, посмотрим, – ответил майор и начал с электрического тока. Арестованный затрясся в кресле, глаза его закатились и, издав крик, он потерял сознание.

– Можно мы выйдем? – спросил доктор.

– Стой здесь, будешь следить за ним, не дай бог этот тоже окочурится, понял?

Доктор вынужденно согласился, но смотреть в сторону арестованного не стал, отвернувшись от них. Майор тем временем достал из ящика стола теннисный мячик, засунул в рот арестованному и, наложив в три слоя пластырь, закрепил мячик.

– А зачем это? – спросил доктор.

– Чтобы не орал, через десять минут увидишь, как он заговорит, – с этими словами майор достал щипцы и методично стал вырывать арестованному ноготь за ногтем, приговаривая: – будешь косить, будешь?

Затем, принеся какой-то инструмент, напоминавший большие плоскогубцы, начал ломать фаланги на другой руке, человек в кресле, если поначалу дергался, инстинктивно пытаясь высвободиться, то уже через пару минут просто сидел, дрожа в конвульсиях. Он несколько раз терял сознание, его снова и снова откачивали, приводили в чувство, доктор подходил время от времени и ватными палочками для ушей прочищал ноздри. Наконец, когда майору показалось достаточными мучения арестанта, он содрал с лица пластырь и, достав изо рта окровавленный теннисный мячик, с издевкой спросил арестанта: «Ну что, созрел для разговора?».

– Дело к черту, – сквозь стон произнес человек, – к черту дело, – и заплакал.

Майор направил на него шланг и окатил холодной водой, методично водя направление струи из шланга слева направо и вниз, с макушки и до пояса. Подождав, пока струйки порозовевшей воды исчезнут в решетке канализации на полу, спросил арестанта:

– Ну, как тебя зовут?

– Дело к чёрту, к черту дело, – ответил тот, едва шевеля губами.

– Я вижу, ты не понял, или не хочешь понимать? Придется продолжить, если ты такой упрямый!

– Дело к черту, к черту дело, дело к черту, – снова заплакал арестант. Увидев, что майор начал копаться в своем ящике для инструментов, намереваясь продолжить допрос, доктор неожиданно заступился за арестанта.

– Не трогай его больше!

– Почему это?

– Потому что это бесполезно, он болен, и болен психически, оставь его в покое, или я уйду, а тебе самому отвечать за него.

– Ну ладно, – примирительно сказал майор, – забирай, только отметь у себя там, что его уже привезли замотанным в полиэтилен, и это не наша вина. Хотя зря ты так сердобольничаешь, может, через полчаса он и заговорил бы у меня.

– А кто он такой вообще? – спросил доктор.

– Бизнесмен какой-то, обэповцы заподозрили его в финансовой поддержке бандподполья и сдали нам, хотя может, он просто отказался отстегивать им, хрен его знает. Уже, наверное, никогда и не узнаем. Непруха какая-то раз за разом идет, не замечаешь?

– Тут не непруха идет, а дело в тебе, – вдруг заявил доктор.

– А что во мне не так?

– Нельзя так, как ты делаешь, ты словно на бойне орудуешь, даже животные не заслуживают такого обращения.

– Что-то раньше ты так не говорил.

– Раньше ты не был таким зверем, ты больше угрожал пытками и не зверствовал, как сейчас, я думаю тебе надо взять отпуск, отдохнуть, развеяться, ну и мы тоже, наверное, отдохнем, пусть этих и других задержанных рассылают в иные места, тем более таких тюрем полно от Ростова и далее на юг по всем республикам.

– Ладно, – махнул рукой майор, – унесите его.

Охранники извлекли арестанта из кресла и потащили к выходу, когда его проносили мимо них, он повернул голову в сторону доктора и четко произнес: «Дело к чёрту, к чёрту дело», хотя доктор готов был поклясться, что прозвучало это в его ушах как «Спасибо, доктор, большое спасибо».

* * *

Доктор шел к себе, размышляя о сегодняшнем случае, и к нему приходило понимание того, что относительное благополучие, которого он достиг за эти годы, никак не соответствует жертве, принесённой им ради этого. И хотя за эти несколько лет, проведенных с майором, он ко многому привык, но червь сомнений все-равно точил его искореженное сознание, не давая равнодушию, поселившемуся у него в душе, заполнить все пространство, заставляя снова и снова возвращаться к тому моменту, когда он – подававший надежды молодой хирург – вдруг стал тем бездушным монстром, безразлично взирающим на страдания людей, кем бы они ни были. И продлевающим их мучения вопреки тому, чему его учили все те годы, проведенные им в медицинском институте. А ведь началось все с маленького, как ему тогда казалось, пустяка, которому он тогда не придавал значения, когда его попросил какой-то старый приятель помочь с прерыванием беременности у его подруги. И слова из клятвы, произнесенной им когда-то: «Я… не вручу никакой женщине абортивного пессария» были забыты им, когда ему вручили гонорар, дважды превышающий его месячную зарплату. Совесть немного повозмущалась, но была побеждена телом, хотевшим красивой одежды и вкусной еды. Ту первую операцию он помнил до сих пор, до мельчайших подробностей, девушка была беременна уже больше двадцати двух недель, и он, зная, что убивает уже вполне сформировавшийся плод, у себя в ванной прооперировал ее, отметив про себя, что никто в их поликлинике не сумел бы в таких условиях и на таком уровне провести операцию. Несколько дней он не притрагивался к деньгам, словно привыкая к ним, да и носить их с собой было опрометчиво, ведь вокруг столько соблазнов, а коллеги могут заметить и спросить если не его, то друг у друга, мол, откуда у молодого хирурга деньги? Не избалованные зарплатами врачи всегда жили от зарплаты до зарплаты, не стесняясь иногда попросить у коллеги несколько рублей, чтобы протянуть до аванса или зарплаты, и появление у кого-то «лишних» денег не могло не остаться незамеченным. Наконец, он решился потратить их и в один из выходных пошел на городской рынок и купил себе чешские туфли и гедээровские штаны израсходовав почти весь «левый» заработок. Он чувствовал себя на седьмом небе, прохожие оглядывались на него, коллеги по работе, почти все до единого, спросили, почем он купил туфли и брюки, а заведующий отделением терапии даже пощупал материал, из которого были сшиты брюки, и попросил три рубля до зарплаты. С тех пор пошло и поехало, он не гнушался никакими заработками, договорившись со старшей медсестрой, перепродавал дефицитные лекарства и, как говорили тогда, в позднюю эпоху застоя, относил себя к категории людей, умеющих жить. Однако вскоре случилась перестройка, а затем и распад страны. Новая власть не особо утруждала себя заботой о людях, вспоминая о них лишь тогда, когда шахтеры начинали стучать касками по брусчатке, требуя зарплаты, либо перед очередными выборами. К этому времени он был уже обременен семьей, и вечные передряги то с заработной платой, то с инфляцией, обесценивавшей деньги, то с сокращениями рабочих мест привели его к тому, чтобы, воспользовавшись новой ситуацией, открыть врачебный кабинет и начать заниматься собственной практикой. Купив подержанный ультразвуковой аппарат и арендовав помещение, он начал заниматься частной практикой, и вскоре почувствовал, что фортуна вновь повернулась к нему лицом, появились кое-какие деньги, семья была одета, обута и накормлена, он даже купил себе подержанную иномарку и, собственно, был весьма доволен жизнью, когда однажды поздно ночью его разбудил настойчивый стук в дверь. Открыв, он немало был удивлен: на пороге стоял тот самый знакомый, который когда-то привел ему первую пациентку. «Надо переговорить, – сказал он, – понимаешь, тут ранили нашего товарища на разборках, надо прооперировать, – и, чтобы у доктора не оставалось никаких сомнений, достал из кармана сложенную пополам пачку американских долларов и добавил, – здесь полторы тысячи, сделаешь как надо, добавлю еще, но чтобы никому ни слова. Понял?» Одевшись, он поехал с ними в свою клинику, прооперировал раненого, благо, пуля угодила в мякоть бедра: он извлёк пулю и, обработав и зашив рану, выписал рецепт. Знакомый не соврал, на прощание он достал из кармана пухлую пачку денег, отсчитал пять бумажек с портретом Бенджамина Франклина и положил ему в нагрудный карман.

– Еще раз спасибо, – сказал он, – если что, я могу рассчитывать на тебя?

– Да, конечно, – ответил доктор, – в любое время.

После этого случая дела доктора пошли в гору, он нанял себе ассистентку, секретаря, прикупил дополнительного оборудования, благо, времена советского дефицита канули в лету, среди населения его клиника обретала все большую популярность, и он уже подумывал о том, чтобы пригласить к себе на работу кого-то из своих бывших коллег по поликлинике. И когда ему уже казалось, что он достиг успеха в жизни, а дальше оставалось только пожинать плоды своего успеха, случилось событие, перечеркнувшее все его усилия. В один из летних вечеров, когда он после рабочего дня уже закрывал клинику, его кто-то окликнул; оглянувшись, он увидел незнакомого молодого человека, нервно озирающегося по сторонам и прижимавшего левую руку к телу. Подойдя к нему, доктор догадался, что с парнем что-то неладное, рука его то ли была сломана, то ли он был ранен в предплечье, поинтересовался, чем вызван его визит в конце рабочего дня и, не дожидаясь ответа, предложил вызвать скорую помощь. Тот поморщился, отказался от скорой и в ответ назвал имя его старого знакомого, попутно сообщив, что сам он в помощи не нуждается, но крайне срочно необходимо оказать помощь их другу, попавшему в беду, и попросил проехать с ним, предварительно прихватив с собой медицинский саквояж.

– Ранен, что ли? – спросил доктор.

– Да, – ответил тот, – причём, кажется, тяжело.

– А платить кто будет? – поинтересовался доктор.

– Оплата на месте, – ответил парень, – по факту пять тысяч устроит?

– Пять тысяч чего?

– Долларов, конечно, – ответил паренек, – и еще возьмите бинты и антибиотики.

Его устроила названная цена, доктор взял у себя в клинике все необходимое, и через час они уже были за городом в маленьком дачном домике, где словно в операционной посреди комнаты стояла большая кровать, на которой лежал наспех забинтованный окровавленный человек, не подававший видимых признаков жизни. Подойдя ближе, он осмотрел его, работа предстояла сложная, множественные осколочные ранения, большая потеря крови и довольно значительное время, прошедшее со времени полученных повреждений. Доктор повернулся к парню, который его привез, и сказал:

– Пяти тысяч будет мало.

– А сколько? – спросил тот.

– Надо удвоить гонорар, – ответил доктор и пояснил, – раны осколочные, более трех суток давности, возможен сепсис, и работы поэтому будет побольше, чем ожидал.

Недолго думая, парень согласился и, достав из кармана пачку долларов, положил их на стол. «Вот здесь десять тысяч, – сказал он. – Можете приступать». Доктор открыл саквояж с инструментами, помыл руки и приступил к операции. Закончил он далеко за полночь, тщательно забинтовал раны, измерил пульс и давление и, оставшись удовлетворенным своей работой, забрал со стола ожидавшие его деньги. Пока его везли домой, объяснил парню, как нужно менять капельницу, и где купить лекарства – те, что он выписал. Утром спозаранку он решил обменять часть заработанных денег, отсчитал две тысячи долларов и поехал менять, однако в обменном пункте его ожидал сюрприз: «Доллары фальшивые, – сказал обменщик, вернув ему его деньги, и сочувственно поинтересовался, кто, мол, его так лоханул-то?». Дома, куда он вернулся сразу же, неприятности продолжились: у подъезда стояли милицейские машины, и он, подумав, что из обменного пункта могли позвонить в милицию и сообщить, он хотел уже придумать правдоподобное объяснение по поводу фальшивых денег, но оперативников интересовало другое.

– Вчера ночью операцию делал? – спросил один из оперативников.

– Да, – ответил он, – вот сейчас собирался сообщить вам.

– Сообщить, говоришь? – ухмыльнулся оперативник и наотмашь ударил доктора в лицо раскрытой ладонью. Перед глазами доктора поплыли круги, и он уже не помнил, как его усадили в машину, как его везли и куда везли, а пришел в себя только в кабинете у оперативника, проводившего допрос по поручению следователя. Так он познакомился с майором. Допросив, оперативники отвезли его в следственный изолятор, на прощание посоветовав не отказываться от своих признательных показаний, иначе, сказал майор, будет только хуже. После двух месяцев, проведенных в следственном изоляторе, в тесной камере, где помимо него содержалось еще человек пятнадцать и по очереди, в две смены спали на тюремных койках, а отправлять нужду надо было в парашу на виду у всех, в нем еще теплилась надежда, что все обойдется, что за него внесут деньги, выкупят, наконец, и он снова будет на свободе заниматься привычным делом, когда узнал от адвоката, что жена ушла, забрав детей, клиника закрылась, а арендодатель забрал его оборудование за долги. Погоревав, он приготовился к самому худшему, и, когда его однажды вывели на допрос, в комнате для допросов его ожидал тот же самый майор, что допрашивал его в самом начале следствия. Поинтересовавшись самочувствием и посетовав, что в тюрьме находится человек, никак не заслуживающий подобного обхождения, видимо, намекая на него, майор без обиняков сделал предложение, от которого он не смог отказаться. «Ну вот ты представь себе, – говорил ему майор, – скоро будет суд, и даже с учетом твоего положительного послужного списка, наличия малолетних детей тебе дадут лет восемь, сидеть будешь где-нибудь на Севере, там ужасные условия, ненавидят мусульман, администрации колоний закрывают глаза на избиения и издевательства осужденных, заставляют есть свинину, сажают в камеру с нечистотами, и вообще никакого сострадания, даже к своим. Представь себе посёлок в тайге, а вокруг три-четыре зоны, и для поселка, построенного еще во времена ГУЛАГа, эти зоны градообразующие! Прадед при Сталине был надзирателем, дед, отец, а теперь и внуки – селекционно выведенный тип надзирателя: без чувств, без жалости, без мыслей, и тут ты! – восклицал майор. – А я тебе предлагаю полное забвение, немедленную свободу и неплохую работу, и, заметь, хорошо оплачиваемую. Подумай! Если согласишься, то уйдешь вместе со мной вон туда», – и показал рукой на крыши близлежащих домов, видневшихся из окна изолятора. Уговаривать его долго не пришлось, он был напуган словами майора и согласен на что угодно, лишь бы выйти из этого страшного, как ему казалось, места, и с легкостью согласился на предложение майора. В камеру он уже не вернулся, а вместе с майором вышел из изолятора и вскоре оказался на конспиративной квартире, где привел себя в порядок, получил аванс, на который купил себе одежду и обувь, снял квартиру на окраине города и через сутки уже приступил к работе. Первые месяцы, проведенные доктором в тайной тюрьме, тяжело отражались на его психике врача, которого много лет учили причинять боль лишь ради спасения человека, а здесь он помогал продлевать жизнь ради причинения боли. Он практически присутствовал на всех допросах, и если первоначально сопереживал арестованным, в отношении которых применялись запрещенные методы дознания, то со временем он привык и, чтобы заглушить совесть, пристрастился к спиртному. Возможно он даже и спился бы, но после того, как майор ему сделал замечание о том, что от него разит перегаром, и чтобы это было в последний раз, он перешел на кокаин, благо у оперативников этого добра было предостаточно. Сегодня то старое чувство сопереживания жертве вернулось к нему, особенно его задело то, что арестант, который сошел с ума, был не боевиком, а простым бизнесменом, и с огромной вероятностью даже невиновным. Наверняка отказался платить дань милицейским, за что и поплатился. «Наверное, у него есть семья, дети, родители, наконец, – думал доктор, – каково им вдруг понять и принять, что родной человек больше не придет домой никогда». Он вспомнил своих детей, как они радостно встретили его, и жену, смущенную своим поступком, но все же переехавшую к нему на его съёмную квартиру вместе с детьми. Он понимал, что вокруг в обществе, в котором он живет, что-то неправильно построено, криво и косо, словно вечно пьяный строитель возводил эту конструкцию, не задумываясь ни о будущем дома, ни о его обитателях, а потом взял и бросил все, предоставив судьбу здания и живущих в нем людей воле случая. Доктор не представлял себе, как это можно изменить, как заставить людей оглянуться вокруг, задуматься, куда и зачем они идут, ради чего они все живут. Общество потребления, в котором вдруг оказались бывшие строители коммунизма, не прощало слабости к ближнему, принцип «человек человеку волк» все больше набирал обороты, вытесняя веками сложившуюся систему общественных связей, вытравить которую не смог даже коммунистический режим. А тут – пара десятилетий, и люди стали кардинально меняться, причем не в лучшую сторону, а иммунитета к новым болезням общества за прошедшие пятнадцать-двадцать лет как-то не выработалось. Вместо свободы люди выбирали рабство, вместо равенства – раболепие перед начальством, вместо братства – ненависть и зависть к ближнему. «Да, – думал доктор, – я вырвался из одной тюрьмы, но попал в еще более худшую и страшную тюрьму, где я продал душу дьяволу в обмен на призрачную свободу. И к тому же майор этот, – которого доктор в глубине души ненавидел, – все больше и больше становился садистом, испытывающим не просто удовольствие от мучений своих жертв, а какое-то наслаждение от причиняемой другим боли. Если он не остановится, то патология будет развиваться дальше, – рассуждал доктор, – и где гарантия, что он не прибьет нас тут, предварительно колесовав или четвертовав? Может, прислушается ко мне, возьмет отпуск, поедет отдохнуть, а тут, может, подвернется возможность перейти куда-нибудь либо начать в этом городе новую жизнь, открыть врачебный кабинет, заняться своим делом и, глядишь, вылезу из этой ямы и забуду все как страшный сон», – размышлял доктор, поднимаясь по лестнице. Подойдя к двери, он прислушался: двое арестантов за дверью что-то вполголоса обсуждали, и он, чтобы обозначить свое прибытие, стал греметь связкой ключей, как будто подыскивая нужный, а затем, отперев замок, вошел в комнату. Арестованные, прервав разговор, ожидающе посмотрели на него, словно он обязан им был рассказать, что с их сокамерником. Доктор не заставил себя ждать.

– Его перевели в другую камеру, одиночку, – сказал он, – еще вопросы есть?

– Есть, – ответил ему учитель, – меня интересует, что с ним будет?

– А что с ним будет? – переспросил доктор. – А кто его знает? Это как майор решит.

– А вы?

– А что я? – неожиданно вырвалось у доктора. – Я тоже бывший заключенный. Правда, не этой тюрьмы, а настоящей, и мое мнение здесь мало что значит.

– А что с тем парнем?

– Похоже на какое-то серьезное психическое отклонение, – пояснил доктор, – патологический аффект, нарушение связи между мышлением и речью.

– И надолго это?

– Неизвестно. Может, навсегда, а может, нет. Науке это неизвестно. Вам бы о себе позаботиться, а вы тут, пользуясь моей добротой, дискуссию развели. Жалобы есть у кого?

– Мне бы повязки сменить, – сказал боевик.

– А мне от боли чего-нибудь, если можно.

– Ладно, – сказал доктор, – лежите смирно, сейчас займусь вами, – и, подойдя к раковине, остервенело стал мыть руки, бормоча под нос какие-то ругательства.

* * *

Директор школы собирался в дорогу, он выждал целых два дня и, не получив вразумительного ответа по поводу судьбы своего учителя, решился пойти, как ему казалось, на крайний шаг. Записаться на прием к высокопоставленному чиновнику из правоохранительных структур, изложить все и передать письменное обращение, подписанное педагогическим составом школы и общественностью села. Правда, в нем не хватало одной подписи, а именно подписи имама мечети, и он по дороге решил зайти к имаму и, заполучив его подпись под обращением, тронуться в путь. Подойдя к дому и обнаружив открытую калитку, он прошел во двор и уже думал набрать ему по мобильному телефону, когда входная дверь открылась, и имам, поприветствовав его, пригласил войти.

– Ты знаешь, зачем я пришел? – спросил директор.

– Конечно знаю, все село об этом говорит, ты, наверное, с тем письмом в поддержку учителя?

– Да. С ним самым. Подпишешь?

– Нет.

– А почему?

– Мне он никогда не нравился, этот учитель, заумный какой-то и вечно бегал, заступался за кого не следует, поверь мне, он лишний в нашем селении и ничего хорошего ни нам, ни тебе, ни школе не принес бы. Мне всегда казалось, что он скрытый атеист и когда-нибудь таковым себя и объявил бы.

– Вот как ты заговорил. Ну а ты? Разве ты сразу стал истовым верующим? Не обижайся, а разве ты забыл, что в свое время отсидел три года за кражу колхозного скота? Потом работал в магазине и в числе прочего торговал спиртным, и тебе было лет тогда намного больше, чем нашему учителю биологии! И что-то я не видел, чтобы ты терзался совестью по этому поводу.

– Ну ты вспомнил! Когда это было? Тридцать лет назад?

– Какая разница, сколько лет назад? Ты сейчас с пеной у рта ежедневно убеждаешь людей быть смиренными и чтить Коран, читаешь проповеди о доброте и приводишь примеры из жизни сподвижников Пророка, хотя сам был в молодости не пойми кем. И ты теперь требуешь, чтобы человек от рождения был таким, к чему сам ты пришел через пятьдесят лет своей беспутной жизни.

Имам нахмурился, возразить ему было нечего, выгнать директора школы он тоже не мог: пользуясь своим непререкаемым авторитетом среди сельчан, директор школы мог одним словом подорвать доверие прихожан, которые и так временами посмеивались над его прошлыми «заслугами».

– Ладно, – примирительно сказал имам, – давай сюда обращение, я подпишу и поставлю печать, и помни, делаю я это только ради тебя и только потому, что ты мой старший двоюродный брат.

– Одолжение мне делаешь?

– Да, делаю, а ты не понимаешь за кого заступаешься, хотя бы сам вспомни, как он тебя обидел на прошлых выборах в народное собрание?

Директор вспомнил, в чем упрекал его имам: действительно, год назад, когда проходили выборы в депутаты народного собрания, они все собрались в школе, так как традиционно школа была местом голосования – избирательным участком, а директор вот уже сорок лет подряд был его председателем. В этот раз он, не подумав, включил в состав избирательной комиссии несколько новых членов, среди которых был и учитель биологии. Подошедший после обеденной молитвы имам, представлявший общественный совет наблюдателей, предложил закруглиться и начать составлять протоколы комиссии. Ни у кого это предложение возражения не вызвало, разве что кроме учителя биологии.

– Какой смысл, – обратился имам к членам комиссии, – сидеть здесь до восьми вечера? А потом еще с бюллетенями возиться. Давайте подведем итоги, а председатель комиссии, – сказал он, посмотрев на директора, – вечером доложит результаты.

И, обращаясь к биологу спросил:

– А ты, Мазгар, почему против?

– Ну а вдруг кто-то придет и обнаружит, что избирательный участок закрыт?

– Наивный ты, – ответил имам, – вот с утра сколько избирателей пришло?

– Восемь.

– Правильно, восемь, и давай я тебе их назову, хотя меня здесь и не было: трое ветеранов войны и труда, участковый с женой, глава сельской администрации с женой и бухгалтер. Верно?

– Да.

– А где же остальные тысяча четыреста с лишним избирателей, моль съела? То-то!

И продолжил:

– Остальные не придут, надо только проголосовать тем, кто тут есть, и разойтись по своим делам. А ты предлагаешь ждать не пойми кого.

– Да, – ответил учитель, – надо ждать, иначе получается, что пришло менее одного процента избирателей и, если внять вашему совету, нам надо признать выборы несостоявшимися и разойтись.

– Во человек! – удивился имам. – Кто же нам даст признать их несостоявшимися? Тут целая политика, – и, обратившись к директору школы, попросил: – объясни своему учителю, что тут и как.

Директор сидел, опустив голову, хотя ему не первый и даже не второй раз, а всякий раз, когда начиналась предвыборная компания, в голову приходила крамольная мысль, что всю сознательную жизнь он с коллегами занимался фальсификацией выборов, и это настолько укоренилось в них, что они перестали придавать этому значение, словно так это и должно происходить.

– Понимаешь, – сказал он тогда учителю, пытаясь оправдаться, – мы всякий раз собираемся здесь на выборы, и всегда практически одно и тоже, единственная разница, что ветеранов раньше было больше, вот и все.

– А как же протоколы? – не унимался учитель.

– Не будь таким наивным, нам заранее спускают победителя на нашем участке, а мы потом добрасываем бюллетени и подводим итог.

– А разве это правильно?

– Ну это взаимовыгодно, нам обещали починить дорогу, провести воду в село и даже газ, и если даже одно из этих обещаний будет выполнено, это уже хорошо, – подытожил директор.

– А как же демократия?

– Какая демократия? Их что, за уши тянуть сюда? Половина отрицает любые выборы светского государства, другая половина не верит в них, и вот тебе результат.

– Ну должен же быть какой-то выход?

– Должен. Но его нет.

– Тогда выведите меня из комиссии, я не буду подписывать, проголосую и уйду.

– Пойми ты, умник, тебя задолго до выборов включили в состав комиссии, и теперь мы не можем тебя вывести.

– Как хотите, но я уйду и не буду принимать участие в этом балагане.

– Постой, – сказал директор, – ты не можешь так взять и уйти, прояви хотя бы уважение.

– Я вас уважаю, – ответил учитель, – но делать того, что вы просите, не буду.

Директор покраснел от обиды, но не стал тогда останавливать уходящего.

Теперь, вспоминая это и видя, что имам внимательно изучает его реакцию на напоминание той далекой и оставшейся в прошлом обиды, директор сказал:

– А ты знаешь, у меня нет обиды на него, тогда мы оба погорячились, и на следующий день я пригласил его поговорить обо всем случившемся. И ты знаешь, после разговора с ним я впервые в жизни принял решение не принимать участия в такого рода комиссиях.

– А что он тебе такого наговорил?

– Он мне привел пример из биологии, рассказал мне про ленточного червя, живущего в печени баранов.

– А при чем тут ленточный червь?

– Послушай, а потом сделаешь выводы сам. Вот ты находил в свежей бараньей печени червей? У тебя вроде штук двадцать этих баранов, и на мясо их пускаешь по мере надобности.

– Да, бывало находил.

– И что ты делал?

– Выбрасывал все, здоровье дороже.

– Так вот послушай, тебе будет интересно: паразит этот, поселившись в печени барана, откладывает яйца, но яйца эти сами не могут развиться там же, в печени барашка, и вместе с калом выходят наружу. Улитки, которые едят эти отходы, становятся носителями личинок, они дозревают в улитке, питаясь ею, и, достигнув нужного развития, вместе с выделениями улиток попадают обратно на почву. Но это еще не все, муравьи, которые едят выделения улиток, вскоре заражаются и становятся носителями этих личинок: в одном муравье поселяется пара десятков таких мелких тварей, и они делают из него свой дом, высверливают его для своего удобства, но так, чтобы он не сдох, заклеивают отверстия специальной клейкой массой, а один из них проникает в мозг муравья и начинает управлять им, заставляя выходить из муравейника ранним утром и лезть на самый верх травинки, чтобы барашки, любящие пастись в утреннюю прохладу, съели его вместе с травой. И тогда – цель достигнута, зрелые личинки попадают в барана, а там жирная печень и сладкая жизнь. Так вот, сказал мне тогда биолог, мы с тобой, когда подделываем бюллетени и сочиняем протоколы комиссии, уподобляемся этим улиткам и муравьям, жрущим чужое дерьмо и помогающим паразитам попасть в печень барану, где их будет ожидать сытая и спокойная жизнь, и знаешь, оглядываясь на все эти годы, я был вынужден согласиться с ним. Ты меня понял?

– Я-то тебя понял, но мы уже слишком стары, чтобы что-то менять, да и тебе не советую. Агитировать в мечети, чтобы люди ходили на выборы, требовали отчета от властей я тоже не буду, это может закончиться тем, что меня где-нибудь подстрелят или взорвут, а вину возложат на каких-нибудь боевиков, не подозревавших о моем существовании. В странное время мы живем, – подытожил имам и, достав из-под подушки авторучку и печать, аккуратно подписал бумагу и нанёс оттиск печати.

Приехав в город, директор выстоял длинную очередь в приемную прокуратуры, когда наконец дошла его очередь. Войдя, он поздоровался, положил на стол прокурору обращение и стал ждать пока принимавший его прокурор прочитает его.

– Мы не принимаем такое, – заявил прокурор, дочитав текст и бегло просмотрев на многочисленные подписи учителей и общественников.

– Это почему? – удивился директор.

– Потому что это ходатайство об освобождении из-под стражи, а подавать его могут либо сам задержанный, либо его адвокат. Закон такой. И кроме того, нет ни номера уголовного дела, ни фамилии тех, кто задержал.

– Фамилию одного я знаю, – сказал директор, – это все происходило на моих глазах, фамилия оперативника Исаев, капитан Исаев из республиканского МВД.

– А вы кто ему будете?

– Я директор школы, где он работал.

– Тогда вот вам лист бумаги, садитесь и пишите, что такого-то дня пропал или был увезен ваш учитель биологии, данные его напишите, кто задерживал и в котором часу, укажите его родственников, ваш контактный телефон, а мы попробуем что-нибудь выяснить, тут каждый второй в очереди к нам жалуется на пропажу родственников.

Директор сел за предложенный стол и аккуратно, так как привык за многие годы своей работы уважительно относиться к любым составляемым им документам, подробно и обстоятельно стал заносить в заявление все обстоятельства пропажи учителя, перечитал все и, подписав заявление, передал его прокурору. Тот взял документ и, внимательно прочитав, спросил:

– Так что, у него нет родственников и близких?

– Родственников нет, – ответил директор, – а что касается близких, то мы все ему близкие, других друзей у него не было.

– Ладно, – сказал прокурор, что-то записывая в журнал, лежавший перед ним, – обращение сельчан я приобщу к вашему заявлению, вот вам входящий номер и телефонный номер канцелярии, – и протянул директору листок бумаги, – позвоните дня через три-четыре, вам скажут, кто занимается этим делом.

– Дня через три-четыре?

– Да, – ответил прокурор, – таков регламент, вы сами видели, какая очередь к нам, и все эти жалобы и заявления, которые приносят люди, надо рассмотреть, а на это нужно время.

Поняв, что большего от прокурора не добиться, и поблагодарив его, директор попрощался и вышел на улицу, огляделся по сторонам, отметив про себя, что улица, по которой он ходил на занятия в педагогический институт, стала неузнаваемой за те годы, что он не был в столице, посмотрел на часы, посетовав про себя, что не имеет возможности прогуляться по городу, и надо срочно ехать к своему бывшему ученику, работавшему в министерстве юстиции на какой-то серьезной должности. Он хотел, чтобы тот по старой памяти хоть чем-то помог попавшему в беду учителю биологии, и заодно думал взглянуть, каких успехов достиг его бывший выпускник.

Выйдя на проспект, он немного прогулялся, пытаясь вспомнить, как выглядело все вокруг впору его студенческой молодости, но как бы ни хотелось пройтись и осмотреться вокруг, директора поджимало время, и он, подойдя к краю дороги, остановил такси и, назвав адрес, попросил таксиста поторопиться. Добравшись до министерства юстиции и сообщив дежурному приставу о своем желании попасть на прием, выслушав многочисленные вопросы о том, кто он, кем является и по какому вопросу прибыл, и подробно ответив на них, директор стал ждать, пока пристав звонил кому-то по внутренней линии, когда наконец услышал, что начальник управления на месте и просит провести посетителя к нему.

Бывший ученик встретил его у дверей кабинета.

– Салам алейкум, Арсен Азизович, – улыбнулся он, приглашая войти, – рад вас видеть. Все такой же подтянутый, молодой, энергичный, как и тогда. Как давно мы не виделись? Лет двадцать, наверное?

– Где-то так, – ответил директор, – вы ведь не возвращаетесь в село, как только представляется возможность упорхнуть из родного гнезда. Только вот из прессы или по телевидению узнаешь кто чем занят, хотя бы иногда надо приезжать в родное село, посетить могилы предков, уважить живых.

– Да, – погрустнел ученик, – текучка заела, вот собирался в этом году, обязательно заеду, да и вы простите, что не заезжал и не интересовался, я ведь многим обязан школе и вам лично, всем учителям. А как там наш историк, преподает еще?

– Умер он два года назад. Теперь вместо него другой, вернее, другая.

– Жаль, хороший был человек.

– Что поделать, никто не вечен.

– Может, чаю или кофе, – предложил ученик, – или, может, поедем пообедаем?

– Спасибо, с удовольствием попью чаю, я хотел бы переговорить с тобой и до наступления темноты выехать домой. Неспокойно у нас в последнее время, да и школа внимания требует, завтра с утра на работу. Вот, прочитай сначала это, – сказал директор и протянул копии заявлений, переданных им в прокуратуру, – а потом я расскажу, если у тебя будут вопросы.

Пока директор пил чай, его бывший ученик внимательно прочитал документ, озабоченно почесал переносицу и, подняв трубку служебного телефона, вызвал своего секретаря.

– Вот, возьмите эти документы, – сказал он ей, – сделайте ксерокопии и поручите моему заму немедленно навести справки по человеку, указанному в заявлении. Доложите, как закончите.

Когда дверь за помощником закрылась, он удивленно спросил директора, а это не тот Абубакаров, который года на три позже учился? Ботан такой в очках, вечно с книжками под мышкой ходил?

– Да, он.

– Я же его хорошо помню, моя мать еще наши ношеные вещи им относила к его бабушке, ведь у них никого в селе не было. И в обиду мы, старшеклассники, его не давали, защищали как сироту, за которого некому ответить!

– Ну вот видишь, ты и сам его вспомнил, и знаешь о ком речь, помоги теперь ему еще раз, если сможешь!

– Конечно, я сделаю все, что смогу, совершенно случайно вы пришли по нужному адресу, именно в нашем министерстве и именно в нашем ведении находятся в том числе и следственные изоляторы республики, и проверить, кто где находится, для меня сущий пустяк. Проверим, на каком основании он содержится, кто его задержал и на какой срок, – и добавил, – может, еще чаю?

– Давай! Чай очень вкусный, да и пить хотелось. А ты расскажи, чем живешь, сколько детей, и вообще, какие у тебя новости?

Он налил директору чай, поближе подвинул вазу с конфетами и стал рассказывать про свою семью, детей, кто где учится. Было видно, что его ученик действительно рад своему бывшему учителю, а еще больше рад тому, что может похвалиться своими успехами и порадовать учителя, что не зря тот тратил на него время и нервы; затем он ударился в воспоминания, которые унесли его в далекое школьное прошлое, вспоминая забавные случаи, происшедшие с одноклассниками и учителями в школьные годы, он по-детски смеялся, переспрашивал про одноклассников, оставшихся в селе, учителей, извинился за то, что это он в пятом классе принес ужа на урок, а директор все пытался выяснить, чьих рук это дело, но так тогда никто и не признался…

Тут раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказал он, прервав на полуслове свои воспоминания.

– Разрешите войти? – уже войдя в комнату, спросил молодой человек в форменной одежде, чем-то напомнившей директору форму железнодорожников.

– Ну, входи. Что там у вас?

– Господин советник юстиции первого класса, – начал вошедший, – проверили по вашему указанию списки лиц, содержащихся в следственных изоляторах федеральной службы исполнения наказаний, могу доложить, что гражданин Абубакаров Мазгар Абубакарович 1978 года рождения 16 сентября сего года был доставлен в СИЗО № 2. Откуда через сутки был освобожден по постановлению следователя. На эту дату проверили запись по камере наружного наблюдения, установленную на входе в СИЗО № 2. Из записи следует, что у ворот изолятора он был похищен, на голову Абубакарова надели мешок темного цвета, и затем он был насильно перемещен в автофургон «Газель», госномер которого определить не удалось ввиду плохой освещённости, однако мы можем предположить, что это та же машина, на которой привозили Абубакарова.

– А почему такая уверенность?

– На записи в обоих случаях, и когда его доставляли, и когда увозили, видна одна и та же большая белая царапина на правом борту «Газели» ближе к задней двери, а на задней двери – исполненная вручную крупными буквами надпись «памой миня».

– Спасибо. Вы свободны.

– Да, нахмурился ученик, тут мы бессильны. Он не у нас, и кто его похитил, пока неизвестно.

– Как же быть? – спросил директор.

– Не знаю. Милиция вряд ли будет искать самих себя. С тех пор, как мы отказались принимать избитых и искалеченных арестованных, они нашли какой-то другой способ. Тут нужен иной уровень, – и он показал пальцем куда-то вверх.

– Что же делать?

– Что-нибудь придумаем, на копиях, что вы дали мне, есть входящий номер, я через своего приятеля в прокуратуре активизирую проверку. Так что не беспокойтесь, найдем мы вашего учителя, и будет он и дальше преподавать.

– Спасибо, дорогой! Я тогда поеду в село, надо успеть выехать до темноты. Позвонишь, если узнаешь чего?

– Да, конечно. Но лучше приехать. И хотя вы мой бывший учитель и наставник, но я позволю себе сказать вам пару слов о телефоне.

– А что про телефон?

– Помните, что это средство связи, а не средство общения. Ну, это так, шутка, – и ученик улыбнулся.

Директор подошел к нему и обнял.

– Прощай, дорогой мой, я рад что не ошибся в тебе.

– Ну, скажете тоже. Я аж засмущался, как воспитали, таким и вырос, – и добавил: – я сам вас провожу, не каждый день директор школы приезжает к своему бывшему ученику.

* * *

Учитель понемногу приходил в себя, ему доктор поставил капельницу с комплексом витаминов, сделал несколько уколов, и еще у доктора был чайник, где можно было нагреть воду для разведения лапши, и даже нашлись пирожки с капустой, которые он принес из дому и поделился ими с арестантами. И хотя глотать, кроме разведенной лапши, учитель ничего не мог, но он с удовольствием наблюдал, как ест пирожки его сосед по камере.

– Ну как пирожки? – спросил он.

– Вкусные, – ответил тот, – я уже почти полгода не ел домашней еды.

– А стоило того?

– Не знаю, – задумчиво ответил он, – но дороги назад уже нет, а начать жизнь заново вряд ли удастся.

– Тебя как зовут? – почему-то снова поинтересовался он у учителя: – Извини, но никак не запомню твоего имени.

– Мазгар, бронза означает, не парься насчет имени, и разве это имеет значение? – ответил учитель. – Мы приходим на этот свет без имени, и, наверное, надо уходить без него же. Имя, как правило, определяет твою принадлежность к определенной семье, роду, затем этносу, одновременно прикрепляя к определенной конфессии. Ты вроде только родился, а уже загружен бременем и стереотипами всей нации. Без обид, но меня совсем не интересует, как тебя зовут. И вообще это все – имена, нации, религии – сплошной обман, туман, который напускают на человека, чтобы управлять им.

– Как это?

– Ну смотри, возьмем, например, семью: два человека объединяются и пытаются доказать остальным, что их потомство самое лучшее, успешное и жизнеспособное, другими словами, дают старт внутривидовой конкуренции. Множество таких семей, объединённых территорией, или языком, или религией конкурирует с подобным множеством на другой территории, с другим языком и, возможно, другой религией, так?

– Ну, допустим.

– Если так, то как только ты родился, на тебе уже лежит обязанность такой борьбы, как внутри своего рода, так и за его пределами. И вот представь себе, что все стороны договорились, изобрели общий язык, допустим, приняли общую религию или отказались от таковой и признали территорию такой же общей.

– Ну представил.

– В сухом остатке остается только внутривидовая конкуренция самого первого уровня, верно?

– Вроде верно.

– Ну в таком случае какой смысл в войнах, убийствах, оскорблениях и мордобое, если ответ на задачу мы знаем, но пока не знаем решения самой задачи?

– Согласен, никакого. Я никогда раньше об этом не думал. Выходит, я зря прожил жизнь, пролетев её как пуля, выпущенная из чужого ружья? Я не согласен, но я не знаю, как возразить тебе. Ты просто путаешь меня нарочно.

– Не грусти, не запутываю я тебя, это так, разминка, к сожалению, человек так устроен, что он запрограммирован на конфликт, даже в самом маленьком коллективе обязательно изберут изгоя, этакого мальчика для битья. Если он будет отличаться цветом кожи, то будет виноват цвет, если все будут одного цвета, то будут преследовать тех, кто выше ростом, расправившись с ними, возьмутся за карликов, потом будут истреблять рыжих и когда, наконец, останутся все одинаковые, то будут мерить длину носа или высоту ушей для определения степени вины в недавно случившемся неурожае или ранних заморозках. Чем больше коллектив, тем больше разобщенных групп и, значит, больше причин для конфликтов. Для того, чтобы стать человеком в собственном смысле этого слова, надо много учиться. Иногда не хватает и целой жизни.

– Издеваешься? Я ведь университетов не кончал.

– Понимаешь, я хочу понять, как мы здесь оказались?

– Мы?

– Да, мы! Ты, я, майор, доктор, тот несчастный, который сошел с ума, и сотни, и тысячи других. Как-то ведь это произошло, что мы остервенело убиваем друг друга, не разбирая, кто прав или не прав, виновен или не виновен, и я хочу понять. Мы ведь все в принципе один народ, несмотря на то, что у нас десятки этносов в республике, у нас, как-никак, общая история. Вот ты помнишь девяностые годы?

– Да помню, я тогда работал учеником токаря на большом заводе.

– А я учился в университете, а потом мы все как-то ступили на этот путь, я хочу понять причины.

– Я тоже много думал об этом. Но ответа не нашел, я помню, что когда закрылся наш завод, и мы все оказались на улице, как-то прибился к одним ребятам, они занимались тем, что выбивали деньги у кооператоров, ну, у бизнесменов. Помню, как, получив первые большие деньги, я даже не знал на что их потратить. Потом вошел во вкус, и остановила меня только тюрьма. Первый срок я получил за вымогательство, отсидел четыре года, когда вышел, на воле были уже другие настроения, и время изменилось, что ли. Как-то встретился со старыми друзьями, они уже сидели на религиозной волне, говорили о халифате и необходимости возврата к временам чистого ислама. Когда понадобились деньги, я с другими идейными братьями начал требовать их у тех же бизнесменов. Но если тогда, раньше, когда я был просто рэкетиром, была другая история, то тут получалось, что я требую денег как бы за идею и это вдохновляло. Не все хотели платить, я помню, как однажды мы похитили сына одного человека, который отказывался платить, и затем убили его. Я спрашивал старших, почему так? Почему надо было убивать? Почему люди не принимают наших идей и сопротивляются им? И даже если они сопротивляются, то зачем убивать? Они отвечали, что все это от шайтана, и что люди отвратились от Аллаха, и надо вернуть их на истинный путь. Скажу правду, я подозревал, что деньги, которые мы добывали таким путем, шли в чьи-то карманы, ведь по сути это был тот же рэкет, но под другими знаменами, но я поделать ничего не мог. Назад пути не было. Когда началась заваруха в Чечне, я обрадовался, что смогу вырваться из этого круга, и ушел воевать. Когда мы вернулись, у меня снова возникло ощущение, что я опять попал в другую страну. Бизнесмены платили дань уже ментам, и те не хотели себе конкуренции. Однажды меня вызвал командир и сказал, что надо поехать в город и взорвать машину одного человека, но так, чтобы никто не пострадал. Я давно не был среди гражданских, и когда с напарником пришли в город, то пришлось несколько дней потратить на наблюдение и вообще пожить у знакомых. Мы сделали работу, и через день я решил просто пройтись и посмотреть на то место. Возле дома того человека стояли милицейские машины, кучка зевак, и тут вышел хозяин дома с каким-то человеком в штатском, и я услышал обрывок разговора, из которого понял, что этот человек извиняется за то, что не понимал всю важность поддержки милиции. И я почему-то понял, что меня послали именно ради этого. Когда я вернулся, меня похвалили за проделанное и дали денег. Деньги, конечно, я не взял, потому что в лесу их все равно не потратить, да и горько было на душе. Я уже не знал, кому верить в этой жизни и до того дня, пока меня не взяли в плен, жил как во сне. Мне уже за сорок, а жизни так и не почувствовал.

– Да, тяжелая история, – промолвил учитель, – а тебя не мучает совесть за те жизни, которые ты унес? Не думал, что как-то своим умом надо жить?

– Зачем ты так? Я тебе рассказал то, что никогда не поверил бы постороннему человеку. Это мой груз на сердце и мне его нести. Думаешь, я скот какой-нибудь? Я не забыл насчет твоего упрека по поводу сопереживания. Сопереживаю я! Просто иногда трудно себе признаться в этом, как будто слабость проявляешь.

– Прости, если обидел.

– Ладно, считай, простил. Ну и что ты скажешь на все это?

– Что скажу? – ответил учитель. – А скажу я вот что. Я когда-то читал книжку одного чешского писателя. Там про мальчика, который уронил стеклянный шарик, и затем описывается цепь событий, приведшая его на тюремные нары. А суть этого рассказа в том, что когда начинаешь по ниточке распутывать чужую судьбу и раскладывать по полочкам каждое событие, каждый шаг или каждое принятое решение, то находится оправдание всему, и сложно обвинить его в чем-то.

– Выходит судьба такая у меня, ну и у всех?

– Нет, это нельзя назвать судьбой, может тебе и не понравится то, что я скажу, Бог, если он есть, – это самый великий демократ! Он всегда дает право выбора человеку, причём из бесчисленного количества вариантов, и человек, принимая то или иное решение, выбирает себе тот или иной путь, за который потом и расплачивается. Ты же мог, когда твои друзья тебя первый раз взяли с собой вымогать у постороннего человека деньги, взять и отказаться?

– Да мог. Но тогда я об этом не подумал. Хотелось красивой жизни.

– Вот видишь, у тебя был выбор, и ты знал, на что идешь, и что хорошо, и что плохо. Майор, который тебя будет допрашивать – своего рода экзаменатор, правда, не подозревающий об этом. Вспомни навскидку, сколько раз ты мог повернуть на другой путь?

– Разов пять, я думаю.

– Вот считай, у тебя столько же было вариантов развития событий. Но в конце концов ты здесь, и раз уже нам ничего уже не исправить, есть смысл только в достойном уходе, туда, откуда пришли, и где нет имен.

– А как это сделать?

– Надо выпросить инсулин у доктора, я заметил, что его много в его шкафу, может, диабет у него, не знаю. Думаю, он даст нам такую возможность. Я введу тебе смертельную дозу, а ты мне, смерть будет тихой и спокойной, согласен?

– Мне надо подумать. А откуда ты знаешь, что доктор позволит добраться до его шкафа?

– Видно по нему, как все ему надоело. Человек с нормальной психикой не может в этом аду оставаться надолго. У тебя бывало, что ты видишь, как другой человек расшиб себе что-нибудь, а ты почувствовал боль вместе с ним?

– Да бывало, мы же уже говорили об этом, а что?

– Это значит ты был способен сопереживать, а у доктора это чувство более ярко выражено, и он его сохранил.

– С чего ты взял?

– Я видел его реакцию, когда разматывали того несчастного, и вообще, думай скорей, когда тебя выведут на допрос, а затем приволокут обратно, ты будешь просить меня об этом, если, конечно, в этот момент я окажусь рядом, и если тебя вообще приволокут сюда.

– Хорошо, но ты сам с ним договаривайся, я его раскачать как ты не смогу.

– Ладно, попробую.

* * *

В управлении, куда приехал майор в разгар рабочего дня, было на удивление мало народу. Пытаясь переговорить с кем-либо из своих сослуживцев по накопившимся рабочим вопросам, он подходил то к одному кабинету то к другому, однако они все были заперты.

– Куда все подевались? – озадаченно спросил он дежурного, проходившего мимо него. – Уехали на спецоперацию, – пояснил тот и спросил, – а ты что, не в курсе? Руководство вызвало всех и направило в один из горных районов. Там вроде боестолкновение какое-то произошло, СОБР уехал, ОМОН, и еще сказали внутренние войска должны подтянуться, типа в кольцо взяли банду какую-то, министр тоже уехал. Если хочешь, поезжай ты тоже, через пять минут с плаца отъедет машина с бойцами, можешь с ними поехать.

– Без приказа я не могу, – отвечал ему майор, – у меня объект, личный состав, у меня даже заместителя нет, хотя по штату положено.

– Да ладно, – отвечал дежурный, – трусишь что ли? Вот там, видишь, – показывая рукой во внутренний двор, пояснял дежурный, – замначальника управления к машине идет, его спроси, а так приказ был всем старшим офицерам, кроме интендантских служб.

Майор побежал догонять замначальника и, добежав до автомашины, подошел к багажнику, куда несколько сотрудников вместе заместителем укладывали комплекты разгрузок и боеприпасы, доложил:

– Прибыл в расположение подразделения товарищ полковник, будут какие указания?

– Будут, давай поехали с нами, благо и место есть.

– А как же объект?

– А что объект, там у тебя все налажено, ничего не горит, прогуляешься с нами заодно и проветришься. А то закрылся в своем бункере, скоро вообще выходить перестанешь, – подтрунивал замначальника.

– А оружие?

– Оружие есть, и все необходимое, давай в машину.

– Есть! – ответил майор и протиснулся на свободное место во втором ряду.

Через три часа они уже были на месте операции и, надев на себя бронежилеты и забрав оружие из багажника, группа двинулась к штабу контртеррористической операции. Майор с любопытством оглядывался по сторонам. «Весьма живописное место, – отметил он про себя, – горная река, скалы, буйная зелень и прилепившиеся к склонам хижины горцев». Село было полностью окружено, выходы блокированы, и между отдельными улицами уже стояли посты, сотрудники подвозили мешки с песком, устраивали пропускные пункты, готовясь к масштабной операции. В центре села, возле здания администрации, над которым реял триколор, стоял пожилой мужчина лет семидесяти и о чем-то разговаривал с группой военных. Подойдя ближе, они увидели своего шефа в камуфляжной форме, выговаривавшего главе села:

– Я предлагаю вашим бандитам сдаться в обмен на сохранение жизни, и в том числе предлагаю, чтобы ты предложил своему сыну, который прячется в лесах, прийти с повинной иначе ему будет хуже. Ты понял меня? – глава молчал, ничего не отвечая, уставившись куда-то вдаль. – У тебя уши есть? Я тебе что только что сказал?

Глава по-прежнему молчал. Министр оглядел собравшихся вокруг людей и спросил:

– Где начальник райотдела?

– Я здесь, товарищ генерал-майор.

– А где прокурор?

– Не знаю, товарищ генерал-майор, мы ему звонили, должен подойти.

– А вот и он, легок на помине, – сказал министр, увидев приближающуюся прокурорскую «Волгу». Машина подъехала, и из нее вышел невысокого роста рыжеватый мужчина в прокурорском мундире с тремя звездами на погонах.

– Наконец соизволили подойти, – съязвил министр. – Где вы ходите?

– А с каких пор вы стали командовать прокурорами? – парировал тот. – И вообще, у нас разные ведомства.

– Ты поговори у меня, я живо с твоим начальством свяжусь, поставят тебя на место. Ты знаешь, что мы проводим контртеррористическую операцию?

– Во-первых, – не унимался прокурор, – я с вами баранов не пас и прошу обращаться на «вы», во-вторых, я не ваш подчинённый, и нечего на меня орать, и в-третьих, у операции, что вы назвали, есть еще два слова впереди, о существовании которых вы, видимо, забыли.

Министр опешил от такой дерзости районного прокурора, но был вынужден проглотить горькую пилюлю, так как был наслышан о тяжелом характере и принципиальности прокурора, каким-то чудом оставшегося в своей должности еще с горбачевских времен.

– Какие такие слова?

– Правовой режим, там написано, если вдруг не читали, и я не вижу оправданий правомерности ваших действий в моем районе по сложившейся ситуации.

– Вы вот что, – сказал министр примирительно прокурору, – есть разговор, отойдем.

– Ну вот, другое дело, – ответил прокурор, – можете ведь говорить вежливо, когда захотите, давайте отойдем.

Они отошли от собравшихся людей на небольшое расстояние, чтобы можно было переговорить без лишних свидетелей, и министр продолжил разговор.

– У меня есть предложение, очень серьезное, мы с вами должны трезво оценить ситуацию в данном районе и доложить руководству республики о необходимости проведения масштабной военной операции в данном районе.

– А чем это вызвано? – поинтересовался прокурор.

– Тем, что бандиты окопались в этом селе и, насколько мне известно, вы тоже в их «расстрельном списке» и должны понимать.

– Понимать что?

– А то, что необходима армейская операция, и об этом надо доложить.

Прокурору стало понятно, куда клонит министр и он спросил:

– А что там у нас наверху происходит? Главу республики менять собираются?

– С чего ты взял? – снова перешел на «ты» министр.

– Я же не вчера родился, если я как прокурор района подписываюсь под вашими словами, то это означает начало широкомасштабной операции, гибель мирных жителей, проживающих в этом конкретном селе, затем начнется эскалация, другие села не останутся в стороне, видя, как истребляют их соплеменников, и тоже втянутся, получается затяжной конфликт, а в итоге мы имеем продление полномочий главы республики, так как в случае подобного исхода, как правило, их не меняют. Я правильно понял?

– Все правильно понимаешь, даже объяснять не пришлось, – ухмыльнулся министр.

– А что взамен?

– Я остаюсь на прежней должности, – почему-то начал с себя министр, – а тебя переведут с повышением звания в столицу.

– Генерала, значит, дадут?

– Ну да, и будешь в полном порядке.

– А чья это идея?

– Моя, – ответил генерал, – а что?

– Надо же, – пробурчал прокурор, – у Хосе есть идея.

– Что еще за Хосе?

– Да так, мультфильм вспомнил, смотрел недавно с внуками про кота Гринго.

– Ты о чем это? Какой мультфильм еще?

– Да так. Проехали. Забудьте, мне надо подумать, – сказал прокурор, – ответ до завтра подождет?

– Подождет, мы пока тут обустроимся, – министр широким жестом показал на село, – а ты подумай пока, завтра жду.

Когда прокурорская машина скрылась за поворотом, министр подозвал начальника районного отделения и спросил:

– У тебя есть на него что-нибудь? Он давно у нас в печенках сидит, если выкинет какой-нибудь фортель, надо будет прижать его.

– Не знаю, товарищ генерал, надо посмотреть. Я ведь тут недавно. Но со слов подчинённых и по своему опыту знаю, что человек очень тяжелый, уговорить его закрыть глаза на что-либо – практически мертвый номер. На него может повлиять только прокурор республики, его бывший однокурсник.

– Надо выкинуть его отсюда и поставить нормального парня, который не мешал бы нам работать. Ладно, подождем до завтра. Давайте все штаб в КТО, я проведу совещание.

На совещании министр долго и нудно объяснял подчинённым о необходимости жестко и непримиримо бороться с террористами, называл фамилии потенциальных террористов, коих, по его мнению, было почти половина села, требовал привлечь к ответственности их родственников и близких и таким образом вынудить их сдаться правоохранительным органам. Затем, отпустив всех, уединился с несколькими приближенными, в число которых входил и майор.

Выслушав кого-то из помощников и дав указания начальнику штаба, шеф подозвал майора.

– Ну что, – спросил он его, – есть успехи с Махмудом Магомедовым?

– Нет пока, товарищ министр, сегодня дал ему время подумать и перевёл в больничную камеру под присмотр, сочетаю метод кнута и пряника, я ведь понимаю, насколько он важен. Думаю, до конца недели разберусь с ним.

– А чего он так упирается, может, ты не нажал как следует?

– Нажал, да еще как. Спросите у доктора, он его еле откачал, но сейчас вроде здоров и готов к беседе, а я вот докладывал вашему заместителю по Шамхалову, он очень ценные показания дал.

– Знаю, мне доложили. Но ты все равно не забывай о главном, таких шамхаловых мы раз в месяц задерживаем, а этот первый успех за последние три года. Ты понял?

У майора внезапно пересохло во рту, усилием воли он выдавил из себя:

– Так точно, все будет сделано, не беспокойтесь.

– Ну ладно, молодец. Верю, а чего ты вообще сюда приперся? Тебе что, своей работы мало?

– Нет, товарищ министр, заехал в управление по делам, а там дежурный сказал, что всем надо выдвигаться. Ну я с замначальника управления и выехал.

– Ладно, ты мне скажи, сколько там у тебя человек на сегодня содержится?

– Четырнадцать задержанных, – отрапортовал немедленно майор.

– Отработанные есть?

– Есть двое.

– Имей в виду, возможно, нам понадобятся два-три человека, для прессы.

– Ясно, готовить как всегда? Камуфляж, разгрузка, оружие?

– Да, и запомни, чтобы не было накладок, как с тем безруким, понял?

– Так точно, товарищ генерал-майор, будет сделано, – отрапортовал майор и удивился злопамятности шефа по событию годичной давности. Тогда, по анонимному звонку о скрывающихся по конкретному адресу боевиков, был заблокирован жилой дом, и после эвакуации жителей соседних домов решено было приступить к штурму. И, как всегда в таких случаях, спешка привела к трагедии: участковый с офицером СОБРа вошли в дом и, не обнаружив там никого, вышли на балкон, чтобы подать сигнал отбоя, снайпер, которому была поставлена задача стрелять во все, что появится в окнах, заметив на балконе вооруженных людей, двумя выстрелами снял обоих офицеров. Когда это обнаружилось, началась паника, и спешно стали искать «бычков для прессы». И у майора в тот вечер в спешном порядке забрали двоих задержанных. Если один все еще был жив после допроса и после переодевания в камуфляж и как-то годился для всеобщего показа, то второй с отрубленной болторезом в ходе допроса рукой никак не подходил для такой роли. Тем не менее, обоих в срочном порядке забрали, и в ходе репортажа, показанного по местному телевидению, кто-то из прессы обратил внимание на неестественное ранение руки, вывалившейся из рукава камуфляжной куртки. Скандал удалось замять, погибших офицеров представили к наградам посмертно, «случайных» жертв из подвалов майора представили общественности как непримиримых боевиков, уничтоженных в том самом злополучном доме; «а виноватым в итоге оказываюсь почему-то я», – думал майор.

– Хорошо, – оторвал его от раздумий шеф, – ты можешь возвращаться на базу, сейчас мой помощник по связям с общественностью выезжает, дуй с ним. И нечего тут тебе делать, хотя за смелость хвалю. Все, – закончил министр, – свободен, а в среду следующую жду с докладом.

Майор в уме посчитал, сколько ему осталось дней до доклада и, козырнув, вышел из штаба.

На следующий день все региональные газеты пестрели сообщениями о том, что комиссия по примирению добилась начала процесса возвращения в мирную жизнь боевиков, не запятнавших себя кровью, и ставили под сомнение проведение силовых операций, не дающих положительного результата. Это преподносилось как победа здравого смысла над порочной практикой преследования граждан за их убеждения и возможность возвращения в мирную жизнь десятков, а то и сотен молодых людей, не нашедших себя в современном обществе. К вечеру, уже на телевидении, появились репортажи о сдаче властям нескольких боевиков, находившихся в розыске. Министр понял, что прокурор переиграл его, и тщательно готовившаяся операция оказалась, таким образом, под угрозой срыва, а затем и вовсе свернулась. Большинству населения, уставшему от убийств и взрывов, действительно хотелось мира и покоя, но процесс этот требовал огромной и терпеливой работы, к которой органы правопорядка, как оказалось, не были готовы. Сдавшихся властям людей беспокоили постоянными проверками и обысками, и вскоре они снова ушли в подполье, а строптивый прокурор района был обвинен в краже двух автоматов, пропавших еще задолго до назначения его на этот пост, и уволен с работы. Несколько лет он доказывал свою правоту в судах и все-таки добился оправдательного приговора, но так на службу и не вернулся – пришло время ястребов. Новый глава региона, назначенный вместо старого, хотя и слыл порядочным человеком, но пил, не просыхая, бросив все дела на силовых министров, и вскоре все вернулось на круги своя.

* * *

Служебная машина помощника министра довезла майора до его дома. Поблагодарив водителя и попрощавшись с ним, майор поднялся к себе домой. Было уже далеко за полночь, в дороге он немного устал от тряски и необходимости выслушивать бесчисленные истории помощника министра, которые сыпались из него как из рога изобилия, по пути он рассказал ему все министерские новости, заодно не забыв упомянуть о грядущих перестановках в министерстве, но все же ему было необходимо проанализировать ситуацию и просчитать свои дальнейшие действия. И теперь, оставшись один в своей квартире, майор, удобно растянувшись на диване, включив телевизор, смотрел фильм, транслировавшийся на первом же попавшемся канале, потягивая коньяк из подарочного набора, преподнесенного ему на день рождения сослуживцами, обдумывал свои планы на последующие дни. Ничего дельного и путного в голову не приходило, учителя уговорить не удалось пока, и то, что вообще удастся его склонить на свою сторону, было под большим вопросом. Вариант со скоропостижной смертью требовал определенных жертв. Свалить на охранников не удастся, разве только на доктора. Да, действительно, доктор лучше всего подходил для этой роли и был той разменной фигурой, которой следовало пожертвовать в случае опасности. Но как это сделать? Допустим, доктор даст ему что-то, чтобы отправить липового Магомедова на тот свет. Тогда, думал он, выходит два варианта; либо доктор по халатности дал что-то такое, приведшее к летальному исходу, либо оказался завербован подпольем и устранил ненужного свидетеля. Постепенно варианты придуманных версий складывались в определенные конструкции и, отметив про себя, что времени еще достаточно, он лег спать. Выпитый коньяк и усталость сделали свое дело, и вскоре майор провалился в глубокий сон…

…Яркий белый свет шел ниоткуда, на небе не было ни светила, ни чего-то похожего на него, но свет, от которого некуда было деться, освещал равномерно все плато, как будто существовал вместе с этим пейзажем, словно одно целое. Дорога, черным шрамом разрезавшая пространство пополам, была идеально ровной и гладкой, без каких-либо изъянов, и отливала матовым блеском. Наконец он услышал знакомый гул и стал в оцепенении ждать. Автобус появился внезапно, как будто вынырнув из складок света, и стал приближаться к нему. Он пристально вглядывался в него, пытаясь различить неведомого водителя, но стекла были черны как ночь, и, как ни странно, в них ничего не отражалось – ни дорога, ни бездонное синее небо. Наконец автобус приблизился и остановился напротив обочины, где стоял майор. Дверь, как всегда, распахнулась, словно приглашая войти. Холод сковал его тело, он хотел кричать, но не было голоса, он закрыл глаза, но это не помогло, он по-прежнему видел, будто не было век, и тогда, сделав над собой усилие, он шагнул в проем. Дверь тут же закрылась, и автобус поехал. Поднявшись по ступенькам, он увидел свободное место, обращенное вглубь салона, ноги сами понесли его к этому месту, и он сел и поднял голову. Салон был полон людей, и все кресла были заняты. Они сидели, немного согнувшись вперёд, словно разглядывали перед собой что-то, что пока не суждено видеть ему, выглядели так же, какими были в момент последней встречи, и с добрыми всепрощающими улыбками старых друзей смотрели на него. Он узнал их и узнал каждого. Вот этот молодой парень впереди, да, я когда-то выбил ему зубы, а затем оттащил в кусты и выстрелил в затылок, а вот тот безрукий, помню, я отрубил ему руку, испытал на нем переделанный для дела болторез, интересно, а почему он держит отрубленную руку, разве здесь это так важно? А та женщина? Я не помню, что убивал женщин, хотя да! Я понял! Это мать того парня, что рядом, она повесилась через два дня после похорон сына, который попал ко мне. А вот тот старик? Ну да, он не был виноват, но я же не знал об этом, а спасти его, когда я это понял, уже было поздно. А вот Али, которого я убил неделю назад. А вот те двое, их так и привезли вместе, пока я допрашивал одного, у другого остановилось сердце. Я виноват, да. Простите меня, если сможете, хотел он сказать, я не хотел, просто так вышло, вы же можете понять? Слезы текли из его глаз, душа жаждала исцеления и прощения. Он решил встать и подойти к каждому, пожать руку, посмотреть в глаза, попросить прощения, чувство блаженства и сострадания переполняло его, он всем сердцем любил этих людей и жаждал от них того же. «Люди, – кричал он, – простите меня, поверьте мне, я не хотел …»

Майор проснулся от собственного крика. Еще некоторое время он хрипел и крутил головой, пока не понял, что сидит в собственной кровати и кричит, держа правой рукой мокрую то ли от слез, то ли от слюны подушку. Придя в себя, он отбросил подушку в сторону и посмотрел на часы. Время было полшестого утра. Ложиться больше он не стал, все равно на работу скоро, – подумал он и пошел умываться. Страх и тревога, мучившие его так долго, исчезли, уступив место спокойствию и душевному покою, и почему-то он был в твердой уверенности, что нужно делать и как, словно невидимая рука направляла его, выводя из тьмы, в которой он оказался.

Через пару часов он был уже на работе, дверь пропускного пункта никак не открывалась, он несколько раз нажал на кнопку звонка, и наконец электронный замок щелкнул. Охранник проводил его заспанным удивленным взглядом, так как майор обычно приходил к половине девятого, а тут приперся на час раньше, и, подойдя к решетке, попытался реабилитировать себя:

– Товарищ майор, – громко доложил он, – за время моего дежурства происшествий не случилось.

Однако тот, даже не удостоив его взглядом, прошел дальше. «Видно, не в духе», – подумал охранник и, поудобнее усевшись в кресло, снова задремал.

Войдя в кабинет, он первым делом налил себе выпить, двести грамм водки он проглотил, не почувствовав ни вкуса, ни запаха, затем опустился на свое рабочее место и стал думать. «Совсем все не так, – думал он, – вроде и кадровик, и доктор в один голос твердили о моем отдыхе, а что даст этот отдых? Ничего. Клизмой еще никому душу не вылечили. Да и сам я давно чувствовал, что свернул не на тот путь. А все верил обещаниям начальства о скором переводе в тихое и спокойное место. А что в итоге? Галлюцинации или бред, чуть ли не каждую ночь. Не было ведь такого, когда работал простым оперативником, выслеживая воров карманников или грабителей и убийц, и люди были благодарны мне. Работа должна приносить удовольствие, ну или хотя бы удовлетворение от того, что ты делаешь нужное дело. Здесь, в своем бункере я как-то упустил себя и стал мясником, получающим удовольствие от пыток, крови и чужих страданий, даже не могу никому сказать, чем же таким я на своей службе занимаюсь. Да если и скажу – будут шарахаться как от прокаженного… Надо начать новую жизнь, только пока не знаю как. Тяжело даже самому себе признаться, что не прав. И надо с учителем поговорить, прояснить одну нестыковку, причем ключевую, от его ответа многое будет зависеть». Он налил себе еще сто грамм водки, залпом выпил и стал в ящике стола искать сигареты. Он практически не курил, но держал в столе пачку-другую на всякий случай. Пошарив в нижнем ящике стола, он нашел мятую пачку сигарет и, достав одну, закурил. «Вот так, – продолжил он размышления, – делаешь что-то, ковыряешься в надежде на лучшее будущее, а в итоге оказывается – пустота, круглый ноль и никакого просвета». Раздумья его прервал доктор, тоже, как ни странно, явившийся несколько раньше обычного.

– Здорово, начальник! Что, водку с утра хлещешь? – с некоторой фамильярностью спросил доктор.

– Да. А что? Ты будешь?

– Наливай, – согласился доктор, – работа у нас говно, хоть отвлечемся немного.

– Как съездил, я слышал, ты там на операции был? – спросил доктор.

– Да вроде ничего, побыл полдня и погнали обратно, мол, занимайся своей работой.

– А с чего тебя туда понесло?

– Да все путем, шефа увидел, инструкции получил и назад, нет худа без добра.

– И что шеф сказал по Махмуду?

– Сказал, чтобы в следующую среду предоставил распечатку допроса, так что время есть.

– На что время есть? – переспросил доктор. – Какую распечатку ты ему дашь? Если затевать все это, надо делать сегодня или завтра. Потом времени не будет. И еще, там с учителем новенький в больничке, я его подлечил, так что он твой, можешь забирать.

– Не сегодня.

– Почему?

– Сегодня я буду думать, я решил, что надо взвесить все. И беру себе один отгул. Я никого сегодня не допрашиваю. Разве что поговорю с учителем.

– Только поговоришь?

– Да, только поговорю, мне нужно проверить одну вещь.

– Что за вещь?

– Тебе этого не понять.

– Как это?

– Так.

– Мне надо присутствовать?

– Нет, не надо. Я же сказал, я буду только беседовать.

– Ну, ладно, беседуй, я хотел отлучиться по делам, родительское собрание у младшей и все такое, разрешаешь?

– Давай, конечно, выйдешь от меня, передай, чтобы учителя привели.

– Ладно, спасибо, до завтра.

– До завтра.

Дверь за доктором закрылась, и майор, затянувшись сигаретой, снова погрузился в раздумья.

– Разрешите войти?

– Входите.

Дверь открылась и охранник ввел учителя.

– Товарищ майор, доставил, как приказали.

– Спасибо, можешь идти.

– Есть.

Учитель стоял посреди комнаты допросов, ожидая, что будет дальше, и готовясь к худшему.

– Ну давай, садись, – сказал майор и указал на стул.

– А что, – поинтересовался учитель, – опять неформальная беседа?

– Да, представь себе. Доктор сказал, что ты уже в форме и готов страдать дальше, – пошутил он.

– Ну, раз так, – обреченно ответил учитель. – Начинайте.

– Да не кисни ты, – усмехнулся майор, – мы же договорились, просто беседуем.

– Ладно, а о чем?

– Послушай меня внимательно, от твоего ответа сейчас зависит многое: твоя жизнь, твоего сокамерника и, может быть, моя. Но ты должен ответить честно. Согласен?

– То есть просто ответить на вопрос?

– Да, просто ответить на вопрос. И причем результат ответа никак на тебе не отразится, ни в лучшую сторону, ни в худшую, то есть никак.

– Но вы же сказали вначале, что моя жизнь может зависеть.

– Ну, это фигурально было высказано и не несло в себе угрозы лично тебе, и вообще, тебе жалко за свою жизнь? Неужели ты не понял, что все мы давно барахтаемся в дерьме, что здесь, что за забором этой тюрьмы? Люди там, за стеной, живут, влюбляются, рожают детей, учат других мудрости, стараясь не видеть дальше своего носа и не чувствовать вони, в которой живут. Живем понарошку, играем в нее, а жизнь-то надо прожить по-настоящему, иначе она и закончится, как игра тряпичной куклы на пальце у кукловода.

– Странно слышать это от вас. Никогда бы не подумал, что вы способны до такого додуматься. Можете спрашивать.

– Как ты убил Магомедова Махмуда?

– Как убил?

– Да, как убил.

Учитель немного задумался, но потом все же решился и ответил:

– Ну я проснулся ночью, когда его привели, хотелось пить, окликнул его, а он не отвечает, подошел, смотрю, хрипит, вы как-то очень уж по-скотски с ним обошлись, похуже даже, чем со мной на первом допросе. Вот чтобы он не мучился, я его подушкой и накрыл. А как вы догадались?

– Если я тебе скажу, ты сочтешь меня сумасшедшим.

– Ну а все-таки? Хотя после вашей вступительной речи уже трудно чему-то удивляться.

– Я видел во сне всех, кого убил, даже тех, кого косвенно, Махмуда там не было.

– Галлюцинации?

– Называй как хочешь, я бы назвал кошмарами, но весьма правдивыми. Словно присутствуешь в другой реальности, не такой, как здесь. У меня даже есть лучшее для этого слово – предупреждение.

– Предупреждение кому?

– Мне.

– Интересно, я бы даже сказал занятно, а вообще в мозгу могут происходить самые разные биохимические процессы. Поэтому трудно судить о том, чего нельзя исследовать.

– Свою пургу по биохимии можешь нести своим ученикам, и вообще я хочу закончить все это.

– Как это закончить?

– Я тебя отпускаю на свободу. Я так решил.

– А мой сосед по больничке?

– А он нет, он все-таки враг и отпустить его я не могу.

– А как же эти игры с заменого покойного Махмуда?

– Игры не будет, я клал на министерство, на службу и вообще на все. Я просто хочу уйти.

– А если не дадут уйти?

– Если не дадут уйти, то меня ждет мой автобус, там есть для меня место.

– Какой автобус?

– Тебе не понять, но ты мне действительно помог и за это спасибо.

– Пожалуйста. Неожиданно как-то. А когда собираешься меня освободить, и куда я пойду, если я едва передвигаюсь?

– Извини, что так вышло, вернуть глаз и вылечить тебя я не могу, но люди живут без ног, без рук, и ничего вроде.

– А ты точно решил?

– Точнее не бывает. Сейчас тебя отведут к тебе в камеру, ну где ты сейчас. Вечером увидимся. Я должен продумать все. Конвойный!

Учитель шел впереди охранника и уже привычно безо всякой команды останавливался перед дверным проемом, поворачивался лицом к стене, держал, когда надо, руки за спиной, и когда уже он дошел до больничной камеры и на ноге защелкнулся браслет, он все еще стоял в задумчивости, из которой его вывел сосед по камере.

– Ну как ты? Смотрю, вроде не били сегодня?

– Обошлось.

– Как это?

– Не знаю. Что-то нашло сегодня на майора, странный какой-то. Подавленный, что ли, непонятно, что с ним, и доктора почему-то нет сегодня.

– Дела, наверное. Для нас это даже лучше, что пока не трогают.

– Ну да. Давай спать, надо набраться сил.

* * *

Директор Кулабской средней школы сидел в своем служебном кабинете на первом этаже школы и выговаривал завхозу за протекающие батареи центрального отопления, когда на столе вдруг зазвонил телефон. Он поднял трубку и, узнав голос своего ученика, к которому ездил в столицу просить за пропавшего учителя биологии, невольно напрягся.

– Салам, дорогой, – ответил он на приветствие ученика и нетерпеливо спросил: – Ну чего там?

– Ты знаешь, – отвечал голос в трубке, – к моему глубокому огорчению, новости плохие, мы нашли вашего учителя, и, к сожалению, он мертв и сейчас находится в морге, врач констатировал смерть от сердечной недостаточности, так что вот какие новости. По твоему заявлению прокуратура начала разбирательство, ну и я сделал, что мог, и таким образом, возможно, мы завтра отправим вам тело покойного для предания земле. После вскрытия его поместили в цинковый гроб, и есть просьба людей, нам помогавших, не вскрывать его. Ну, ты понимаешь. Печально, но в таком мире мы живем. Я завтра отправлю машину с телом и дам водителю твой номер телефона. Еще раз прими мои соболезнования. Будешь в столице, заходи, всегда буду рад.

Директор положил трубку и долго не снимал с аппарата руки. Завхоз, напряженно слушавший обрывки доносившихся из телефонной трубки слов, уже догадался и ожидал распоряжения директора.

– Ты, наверное, понял, – после некоторой паузы сказал директор, – наш Мазгар умер, завтра привезут тело. Предупреди коллектив. Если довезут до захода солнца, похороним завтра, если нет, то на следующий день. И зайди к моему двоюродному брату, если будешь идти мимо мечети, предупреди его.

Через полчаса весть молнией облетела село, имам мечети попросил сельскую молодежь помочь выкопать могилу рядом с могилой бабушки учителя. Никто не понимал, как такое могло произойти, что невиновного человека увезли и убили. Да еще убили и его бабушку. Сетовали на приближающийся конец света, падение нравов и бог еще знает на что, но только не на себя.

На следующий день действительно привезли цинковый гроб учителя, и до захода солнца гроб с телом опустили в землю. Как ни странно, было очень много людей, мало кого оставила равнодушным история молодого учителя и его бабушки. Имам прочитал молитвы, помянул покойного добрыми словами, попросил простить покойного, если у кого были обиды на него при жизни, и все разошлись.

* * *

Доктор на следующий день пришел на работу в приподнятом настроении, его дочь хвалили за успеваемость на родительском собрании, и он, чувствуя гордость за нее, был на седьмом небе от счастья, и сейчас, придя на работу, он думал о том, как начать разговор с майором, чтобы убедить его разрешить уволиться. Подойдя к кабинету, он постучал и, услышав приглашение войти, вошел.

– Присаживайся, – сказал майор, – у меня есть к тебе разговор. Ты, конечно, думаешь обо мне плохо, да видно по тебе, что не очень тебе здесь нравится, – начал майор, – но я тут подумал и решил, что со всем этим надо кончать, – и с этими словами он достал из-под стола два пухлых тома с надписью уголовное дело №…, – вот твое уголовное дело, что я тогда изъял, когда забирал тебя из следственного изолятора. Можешь взять его и уничтожить, компромата на тебя уже не будет, если ты, конечно, по глупости не станешь хранить эти тома у себя в квартире, – пошутил майор. – Забирай и иди на все четыре стороны, ты свободен.

– Свободен?

– Да. Иди, пока не передумал, начни жизнь заново.

Доктор ошеломленно посмотрел на него и, несмело подойдя к столу, взял оба тома.

– Действительно могу идти?

– Иди. Я же сказал.

Не веря своим ушам, доктор пошел к дверям. На пороге он обернулся и сказал:

– Спасибо тебе, несмотря ни на что, ты хороший человек.

После ухода доктора майор еще возился с какими-то бумагами и затем, вызвав охранника, потребовал привести учителя. Через десять минут заспанный учитель стоял в его кабинете, ожидая своей участи.

– Послушай меня, – сказал майор, когда охранник вышел в коридор, и они остались одни, – вчера у тебя в селе состоялись похороны. Хоронили тебя.

Учитель вздрогнул:

– А как среагировала бабушка?

– Думаю, никак, тебя похоронили рядом с ней, мне сказали, что она недавно скончалась, так что извини, я и сам не знал.

Комок подступил к горлу. Учитель сделал на собой усилие, чтобы не расплакаться, последнее, что связывало его с внешним миром, растаяло как мираж.

– А что же мне делать? – растерялся учитель.

– Что делать? – переспросил майор. – Ты выйдешь со мной сейчас, я отвезу тебя в город, вот в этом конверте кое-какие деньги, инструкции для тебя, и там же паспорт покойного Махмуда, хочешь, вернись в село и доказывай, что это ты, хочешь нет, это твое дело. Так что… пошли?

Учитель, не веря своему счастью, шел за майором, он не верил, что вот так удастся выйти из этой тюрьмы живым, и поверил, только когда дверь контрольно-пропускного пункта закрылась за ним, и они сели в машину. «К гостинице на Советской», – скомандовал майор, через полчаса они были у двухэтажного здания с вывеской «Мотель», майор помог учителю выйти и, проведя его внутрь, подозвал перепуганного хозяина гостиницы, видимо, хорошо знавшего майора, и предупредил того:

– Это мой друг, размести его на сколько понадобится, а завтра помоги подобрать одежду там, обувь, короче, позаботься о нем, деньги он тебе заплатит, – и, похлопав по плечу учителя, исчез в темноте улицы.

Глубокой ночью, добравшись домой, майор отпустил водителя, не стал ужинать и прилег, чтобы вздремнуть немного, он собирался зайти еще кое-куда, но усталость, видимо, взяла свое, и он заснул…

Свет был таким же перламутрово-ярким, но он каким-то странным образом успокаивал и умиротворял; майор, оглядывая безбрежное небо и слыша знакомый гул, стал ждать своей участи. Наконец, автобус подъехал, дверь открылась, и он вошел. Сегодня салон был пуст и словно звал майора пройтись по нему. Пройдя мимо того места, где сидел раньше, он прошел вглубь и изумленно остановился, там в конце стояла его жена, держа за руки дочерей, и улыбалась ему. Как они выросли, подумал он, глядя на дочерей. Он улыбнулся в ответ и пошел к ним, желая поскорее обнять родных ему людей, в лицо ударил свежий морской воздух, ветер приятно обволакивал все тело, и, наконец, он приблизился к ним и обнял их…

* * *

В управлении царила паника, с утра был объявлен план перехват, но затем его отменили, так как не знали, кого перехватывать и что именно, а затем, когда разобрались в ситуации, начальник управления поехал с докладом в министерство, где объяснил несколько растерянному руководству, что майор ночью выбросился из окна своей квартиры на седьмом этаже, в крови алкоголя почти не обнаружено, признаков насильственной смерти тоже. Незадолго до этого майор выпустил всех задержанных, содержавшихся в его изоляторе, из которых нашли только одного парня, которого майор сдал в психиатрическую клинику, позже выяснилась и история с подменой, о которой рассказал доктор. Из объяснений штатного доктора учреждения все же следовало, что отпустил он Абубакарова Мазгара, а не Махмуда Магомедова, что подтвердили и охранники. Поиски бежавших организовывать не стали, испугавшись огласки. И, выслушав доклад, министр дал добро на забвение этой истории.

Как-то весной следующего года, когда этого происшествие уже стало забываться, в Кулаб приехал седой, немного прихрамывавший энергичный мужчина с повязкой, закрывавшей левый глаз, которого раньше никогда здесь не видели, на вид ему было лет около пятидесяти, с каким-то печальным выражением обезображенного шрамами лица. В селе он не останавливался, а сразу подъехал к местному кладбищу, где долго сидел у могилы Абубакаровых и на вопрос случайно проходившего через кладбище односельчанина о том, кто они ему, ответил, что хорошо знал обоих.

Майора похоронили рядом с его женой и дочерьми, и кто-то заметил, что тот же мужчина, что приезжал на могилу Абубакаровых, приходил и на их могилы, посидел на скамеечке, однако задерживаться долго не стал и вскоре ушел.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg