«По волнам жизни»

По волнам жизни (fb2) - По волнам жизни (пер. Гертруда Иосифовна Эйнтрей,Юрий Никифорович Тимченко) 2746K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ведат Кокона

По волнам жизни

«ПО ВОЛНАМ ЖИЗНИ» — ВРЕМЯ И СУДЬБЫ

Автор романа, известный на родине прозаик, переводчик и лексикограф Ведат Кокона принадлежит к старшему поколению современных албанских писателей, детство и юность которых протекали в трудный для страны период, полный драматических событий и резких социальных перемен.

Он родился в 1913 году, а совсем незадолго до этого, 28 ноября 1912 года, Национальный конгресс, собравшийся во Влёре после победы антитурецкого восстания, провозгласил независимость Албании.

В истории самой маленькой и отсталой из бывших европейских провинций Оттоманской империи открылась новая страница, страница создания национального государства, борьбы за его суверенность и международное признание. Но протекали эти процессы в неблагоприятных условиях. Не успев упрочить обретенной свободы, Албания стала объектом притязаний некоторых стран Западной Европы, и особенно Италии и Австрии, стремившихся закрепиться на Балканском полуострове.

Не случайно судьба нового государства не раз обсуждалась на международных европейских конференциях. В 1913 году Лондонская конференция послов, признав независимость Албании от Турции, установила тем не менее над ней протекторат Австро-Венгрии, Великобритании, Германии, Италии и России.

Вспыхнувшая вскоре мировая война внесла существенные изменения в решение «албанского вопроса». В 1915 году государства Антанты и Италия подписали в Лондоне секретный договор, предполагавший расчленение Албании и итальянский контроль над большей частью ее территории. Несмотря на статус нейтральной страны, она была оккупирована войсками воюющих сторон и оказалась разделенной на «сферы влияния» австро-германского блока и коалиции Антанты с Италией.

В условиях иностранной агрессии, когда всюду царили хаос и анархия, в Албании не существовало стабильной политической власти. В основных ее городах возникали одно за другим, тут же распадаясь, как карточные домики, локальные правительства, выражавшие интересы различных социальных групп и партий.

Реальная возможность организовать массовый отпор интервентам появилась у албанцев лишь после Великой Октябрьской социалистической революции и опубликования Советским правительством секретных договоров империалистических держав. Результаты народного движения сказались очень скоро. В январе 1920 года созванный в Люшне Всеалбанский конгресс восстановил независимость и объявил начало вооруженной борьбы с интервенцией, а несколько месяцев спустя, летом, итальянские военные суда увозили из Влёры последние подразделения своих оккупационных войск.

Настало время реформ и внутренних преобразований. Ситуация в стране продолжала оставаться крайне напряженной и сложной. Преобладающая роль в хозяйстве и административном аппарате аграрной Албании по-прежнему принадлежала крупным землевладельцам, заинтересованным в сохранении патриархального уклада, сословных привилегий и феодальных нравов. Им противостояли окрепшие в освободительных боях буржуазно-демократические силы во главе с видным политическим деятелем, выдающимся писателем и блестящим оратором Феофаном Стилианом Ноли (1882—1965). Стремясь к переустройству экономической и общественной жизни Албании, прогрессу национальной культуры и просвещения, демократическая оппозиция сумела возглавить антифеодальное движение и добиться серьезных успехов. Благодаря ее активным действиям Албанию приняли в Лигу Наций, а в июне 1924 года в стране произошла буржуазно-демократическая революция и была установлена республика. Но она продержалась недолго. В декабре того же года бывший премьер-министр одного из бутафорских правительств Ахмет-бей Зоголлы совершил государственный переворот и узурпировал власть. Политический авантюризм нового правителя, установившего военную диктатуру и четыре года спустя коронованного на албанский престол под именем Зогу I, ориентация на сближение с Италией и пренебрежение национальными интересами постепенно погружали Албанию в глубокий кризис. Очень скоро ключевые позиции ее экономики, финансовая система и торговля оказались в руках итальянских монополий. По Тиранскому пакту 1926 года о дружбе и безопасности, дополненному в 1927 году пактом об оборонительном союзе, Албания теряла возможность заключать договоры с другими странами, а над ее вооруженными силами устанавливался строгий контроль.

Фашизация государственного и общественного строя Италии и Германии, создание единого агрессивного военного блока и подготовка второй империалистической войны отразились и на Албании усилением террора и репрессий, преследованием демократической мысли, народного движения и завершились вторжением 7 апреля 1939 года итальянских оккупационных войск.

На фоне этих событий складывалась личность будущего писателя.

Детство Ведата Коконы прошло в Гирокастре, древнем городе южной Албании. Он рос в небогатой мусульманской семье мелкого чиновника, довольно просвещенной и свободной от религиозного фанатизма. Отец, сам получивший ориентальное воспитание и закончивший медресе, готовил сына к юриспруденции и хотел дать ему современное образование.

Мальчик отличался любознательностью и романтичностью, любил читать, слушать народные предания и бродить по узким улочкам средневековой части города. Своеобразный облик неприступных домов-крепостей из серого камня, расположенных ярусами на живописных холмах, носил следы недавних Балканских войн, сильно разрушивших Гирокастру, а иностранная военная форма и речь постоянно напоминали о расквартированном здесь с 1916 года итальянском экспедиционном корпусе.

Возможно, поэтому война и оккупация, с детства запечатлевшись в сознании, прочно вошли впоследствии в литературное творчество писателя.

После окончания начальной школы Ведат Кокона расстался с Гирокастрой и продолжил учебу во французском лицее Корчи — центра юго-восточной Албании, одного из крупных очагов национальной экономики и культуры. Лицейское образование давало возможность поступить в Сорбонну или какой-нибудь другой университет Западной Европы, так как в Албании тех лет высшей школы не было. В оживленном торговом городе с развитым ремесленным производством все поражало воображение подростка: благоустроенные белостенные дома с нависшими балконами-эркерами и красными черепичными крышами, бесчисленные ряды служивших одновременно и лавками, и кустарными мастерскими дюкянов, и, конечно, богатейший корчинский базар.

Здесь не только торговали решительно всем, зачастую пользуясь натуральным обменом, но и условливались о свадьбах, делились новостями. Особенно же радовала юношу широкая продажа книг. За небольшие деньги он приобретал в свою библиотеку иностранную классику: французских романтиков Гюго и Ламартина, символистов Бодлера и Верлена, — а также местные издания стихов выдающихся поэтов национального Возрождения[1] Васо Паши Шкодрани (1825—1892), Наима Фрашери (1846—1900) и Андона Зако-Чаюпи (1866—1930). Здесь он купил и впервые прочел на французском языке произведения Достоевского, Чехова и Толстого, ставшего с тех пор одним из наиболее любимых им писателей. Позже, в шестидесятые годы, В. Кокона сделал лучший албанский перевод романа «Анна Каренина».

Духовный мир юноши, отношение к жизни и людям формировала окружающая его в Корче среда. Он снимал комнату в маленьком доме бедной рабочей семьи, единственным доходом которой была сдача жилья квартирантам. Муж хозяйки давно уехал в Соединенные Штаты Америки, перебивался там случайной работой, иногда посылая жене по нескольку долларов. Юный лицеист быстро сблизился с этим семейством. Живя в их доме и слушая рассказы хозяйки, он впервые по-настоящему понял, какие беды несла албанцам эмиграция, или, как ее называли в народе, курбет[2], — в те времена типичное социальное явление на Балканах.

Малопригодная для земледелия гористая местность издавна побуждала крестьян заниматься отхожим промыслом в других провинциях Оттоманской империи и за ее пределами. Позже стали уезжать на заработки и горожане. Особенно массовым оказался отток на чужбину немусульманского населения (в Корчинском округе большинство составляли православные христиане), так как турецкое правительство подвергало его особым притеснениям. Большинство эмигрантов терпели в скитаниях нужду, а их семьи на родине вконец нищали. Все увиденное и пережитое в эти годы В. Коконой нашло свое отражение, порой с детальной точностью, в романе «По волнам жизни».

Немалый след в мировоззрении Коконы оставило также общение с мастеровыми людьми, среди которых были и его лицейские друзья, вынужденные бросить учебу из-за отсутствия денег.

Надо сказать, что социально-экономическую жизнь албанских городов еще и в двадцатые годы в известной мере определяли ремесленники, объединенные в цеховые организации средневекового типа. Традиционным видом общения вне работы членов цеховых объединений являлись так называемые тефериджи[3] — совместные увеселительные прогулки-пикники в окрестностях Корчи, которые затягивались на целый день.

На рубеже тридцатых годов, когда в этих гуляньях участвовал лицеист Кокона, их характер стал постепенно меняться. Тон им теперь задавали коммунисты из числа ремесленников и подмастерьев, вступивших в первую албанскую коммунистическую группу, основанную в Корче в 1929 году[4].

Помимо обычных развлечений, — и это хорошо показано в романе «По волнам жизни», — на тефериджах обсуждались политические вопросы, изучался «Манифест Коммунистической партии», популярные издания марксистской литературы, проводились беседы о Советском Союзе.

Агитационную деятельность коммунистов — членов цеховых объединений рабочих концессионных предприятий, интеллигенции и учащейся молодежи — направляли зачинатели и организаторы коммунистического движения в Албании. Одним из них был изображенный Ведатом Коконой участник июньского революционного восстания 1924 года Али Кельменди (1900—1939), которого албанские власти интернировали в Корчу сразу после его возвращения из СССР, где он провел несколько лет в эмиграции.

Под руководством активистов коммунистической группы на предприятиях и в цеховых объединениях создавались профессиональные союзы, проводились демонстрации и забастовки трудящихся. К середине тридцатых годов число народных выступлений значительно возросло, а их участники выдвигали уже не только экономические требования, но и протестовали против политического курса правительства.

Важное место в деятельности коммунистической группы Корчи занимало издание общественно-политических и литературно-художественных журналов «Рилиндье» («Возрождение») и «Бота э рэ» («Новый мир»). Их лицо определяла входившая в антифашистский блок демократическая интеллигенция, известная в истории под именем «молодого поколения». Сотрудничая в журналах, представители этой плеяды — начинающие поэты, писатели, критики и ученые — видели свою главную миссию в воспитании социальной активности народа и разоблачении (в рамках дозволенного легальному изданию) общественно-политических, философских и нравственных основ феодально-буржуазного режима. Литераторы «молодого поколения» в своем художественном творчестве, опираясь на традиции зарубежного реалистического искусства и классики национального Возрождения, борясь с проявлениями модернизма и декаданса, положили начало демократической литературе, обращенной к трудящимся массам. Главный герой книги «По волнам жизни» духовно созревал именно на этих литературных образцах.

Героями очерков и рассказов впервые в албанской литературе выступили низшие трудовые слои населения: рабочие, крестьяне, ремесленники, подмастерья, мелкие чиновники — и даже деклассированные элементы, не вызывавшие прежде писательского интереса.

Значительную роль в установке «молодого поколения» на «документальный» реализм и нового героя сыграла советская очерковая литература, рассказы советских писателей и особенно роман Горького «Мать». Переведенный с большими купюрами в 1935 году на албанский язык и тотчас же изъятый, он тайно распространялся среди молодежи, формировал ее сознание и стал настольной книгой революционно настроенных людей.

В русле таких тенденций, но не без влияния эстетских теорий Запада, и дебютировал в «малых формах» Ведат Кокона, окончивший в 1934 году в Сорбонне университетский курс по филологии и ставший преподавателем словесности в Гимназии Тираны.

Проза и поэзия начинающего автора публиковалась в прогрессивной печати и составила позднее сборники «Свет и тени» (лирика, 1939 г.) и «Упавшие звезды» (новеллы, 1940 г.). Подкупающая искренность чувств свободолюбивой личности, не приемлющей обмана, лицемерия, лжи, несправедливости, открытой для сочувствия, любви и сострадания, вызвала интерес к творчеству молодого писателя. Но усложненный субъективной символикой язык, в котором ощущалось влияние модернистской эстетики, сузил круг его читателей и несколько остудил литературную активность автора.

Вскоре свой дар и поиск Ведат Кокона обратил к иного вида творчеству, занявшись художественным переводом. Добиться больших успехов и завоевать признание одного из лучших современных албанских переводчиков помогли свободное владение многими иностранными языками, литературный вкус и чувство стиля. Особенно хороши сделанные им переводы романов Диккенса «Дэвид Копперфилд», Толстого «Анна Каренина», дилогии Федина «Первые радости» и «Необыкновенное лето», а также комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь».

Отдавая большую часть времени этому роду литературной деятельности, Ведат Кокона не переставал писать и сам.

Война и оккупация вызвали к жизни поэму «Седьмое апреля» и драму «Ночные призраки», а желание обобщить пережитое и подвести литературный итог достигнутому в годы творческой зрелости побудило создать роман «По волнам жизни», занявший заметное место в истории «большой» албанской прозы.

* * *

Современную эпику В. Коконы уместно рассматривать в преемственной цепи традиций албанской прозы XX века.

В двадцатые — тридцатые годы неустойчивое переходное время отразилось и на неоднородности литературы.

Литературный процесс в этот период определяет противостояние официального и прогрессивного искусства, что привело к размежеванию литературных сил при известном их взаимодействии.

Особенности социально-политического развития страны и контакты с другими культурами породили частую смену литературных течений. Следуя одно за другим или сосуществуя, они не успевали полностью раскрыться, уже вытесняемые новыми, несущими с собой иные творческие принципы и эстетические кредо.

И все-таки в многообразном переплетении различных художественных явлений четко просматривается основная линия — борьба модернизма и реализма, постепенно занявшего ведущую позицию в искусстве предвоенной Албании.

Пример тому — эволюция прозаических жанров.

Романтизм классиков национального Возрождения, создавших албаноязычную поэзию, драму и «малую» прозу[5], стал постепенно вытесняться трезвой и злободневной документальной литературой. Развитие прессы в стране и в эмигрантских колониях[6] оказало воздействие на содержание художественной прозы и на ее структуру.

Длинный романтический фабульный рассказ (классик жанра — М. Грамено; 1872—1931), построенный из отдельных фрагментов с общей темой и героями, претерпел изменения, как бы распался на отдельные звенья. Все чаще появлялись короткие рассказы описательного или конфликтного характера, сюжетной канвой которым служили социальные и духовные коллизии, созвучные эпохе и переменам в обществе: рассказы Х. Моси (1885—1933), М. Сотир-Гурры (1884—1972), Н. Хеленау (1900—1936) и других.

В то же время в развитии художественной прозы происходило и обратное явление — циклизация «малых» форм в романическое повествование, спаянное единством фабулы и сюжета. Но если в эволюции новеллы определяющими стали реалистические тенденции, «большая» проза, тяготея к историческим сюжетам, испытала на первых порах влияние австрийского и итальянского неоромантизма.

Сущность произведений этого жанра, точнее всего отвечающего определению «авантюрно-исторический», сводилась к противопоставлению современному образу жизни идеализированной и экзотичной национальной старины; типичные образцы — романы З. Харапи (1891—1968) и Н. Никай (1864—1938).

Реальный исторический герой (Скандербег, Али-паша Тепеленский и др.) обычно исключался из действия. О нем говорили другие лица, и от его имени действовал, претерпевая всевозможные приключения, вымышленный персонаж, который выражал идеи автора и являлся носителем постоянных черт национального характера.

Промежуточным звеном на пути «большой» прозы к реализму оказалась социально-бытовая нравоописательная повесть. Не чуждая сентиментальности и преемственная по отношению к романтизму, она привнесла в албанскую литературу четкий социальный фон и поместила нового, третьесословного, героя в обстоятельства и временные рамки современной национальной жизни. Мысли и поступки действующих лиц обусловливали теперь ситуация и время. Характерные примеры — «Цветок воспоминаний» Ф. Постоли (1889—1927) и «Если бы я была мужчиной» Х. Стэрмиллы (1895—1953).

К концу тридцатых годов этот жанр освободился от слезливости и романтизма и лег в основу социально-психологических повестей и романов реалистического направления. Они принадлежали перу литераторов из плеяды «молодого поколения» Мидьени (псевдоним Милоша Дьердя Николлы; 1911—1938) и С. Спассе (р. в 1914 г.).

Одну из важных проблем «большой» реалистической прозы составило самоутверждение разночинной интеллигенции и ее борьба за свои права, а конфликт характера и обстоятельств, вокруг которого строилось действие, возникал на реальной жизненной почве.

Возрождение замершей в годы оккупации романической формы[7] связано с освобождением Албании и установлением народно-демократического строя. В литературу пятидесятых годов лейтмотивом вошли война, оккупация и антифашистское сопротивление.

Сначала получили распространение мемуарно-документальная повесть (Ш. Мусарай; р. в 1914 г.) и роман-хроника (Д. Шутеричи; р. в 1915 г.), где с летописной достоверностью воссоздавалась панорама жизни и борьбы всего народа и отдельных героев.

К исходу первого послевоенного десятилетия в прозе наметилось стремление к аналитичности. Наряду с описанием фактов и событий началось постижение их причин и следствий, появилось желание показать духовные драмы времени, выявить его противоречия и осмыслить этические истоки подвига.

Военная тема проникла также в «крестьянский» и «городской» романы (типичные образцы — «Переворот» и «Болото» Ф. Дьяты; р. в 1922 г.).

При всем различии темы, сюжета, проблем и времени основного действия и в том, и в другом типе романа значительное внимание уделено конфликту между старым и новым в классовом сознании людей, их психологии, поведении и привычках.

В «большой» прозе этой поры война показана через судьбы главных персонажей как экстремальная ситуация, выявляющая их человеческую сущность, нравственную и гражданскую позиции.

К такого рода произведениям принадлежит и двухтомный роман Ведата Коконы «По волнам жизни», первая книга которого была опубликована в 1961-м, вторая — в 1971 году.

«По волнам жизни» — многотемное произведение. Это рассказ о судьбах разночинной албанской интеллигенции, начиная с антитурецкого восстания 1912 года и до освобождения страны от итало-немецкой фашистской оккупации в 1944 году. Это и картины нравов феодально-буржуазной Албании, и социальная хроника эпохи.

Но в центре повествования лежит история патриархальной, среднего достатка мусульманской семьи из Гирокастры, и прежде всего представителя ее третьего поколения, главного героя романа Исмаила.

Становление его характера, его радости, страдания, отношение к жизни, воспринимаемой поначалу сквозь призму мелочей повседневной действительности, составляют сюжетную канву романа и цементируют его действие.

После безмятежного детства, относительно спокойной, не потревоженной невзгодами юности пору зрелости Исмаил Камбэри встретил на перепутье.

Разночинный интеллигент, корнями связанный с уходящим мусульманским укладом, но получивший (один из немногих в те времена) современное гуманитарное образование во Франции, наделенный даром критического мышления, но не способный к энергичному действию, он оказался в разладе с самим собой.

Внешне, казалось бы, все обстоит благополучно, по крайней мере с обывательской точки зрения. Он привлекателен, образован, воспитан, ровен в обращении с людьми и умеет расположить их к себе. У него красивая любящая жена из уважаемой и богатой семьи, трое прекрасных детей и хорошо оплачиваемое место учителя гимназии.

И несмотря на это, Исмаил Камбэри все-таки несчастлив. Его одолевает тоска, неудовлетворенность собой, своей средой и косной консервативностью бытия.

Изобразив героя в разные периоды жизни, проследив ступень за ступенью его взросление и мужание, сводя с людьми из различных социальных кругов, Ведат Кокона раскрыл перед читателем трагизм положения личности, замкнутой в сфере отвлеченного мышления и связанной с социальной действительностью только профессиональным трудом.

Показав разлад мысли и дела у Исмаила Камбэри, писатель вывел в его лице определенный исторический тип, порожденный политической нестабильностью и реакцией в Албании двадцатых — тридцатых годов. Тем самым он как бы развил образ, созданный еще в прозе «молодого поколения», и особенно в творчестве самого яркого ее представителя, классика национальной литературы Мидьени.

Правда, этот выдающийся албанский писатель представил в сатирическом свете мелкобуржуазного интеллигента, крайнюю фазу эволюции его эгоцентризма, разобщенность между интеллигенцией такого типа и народом. Эта разобщенность вызывает к жизни альтернативу гибели или отступничества от идеалов добра и справедливости: в сатирической сказке «Самоубийство воробья» духовный кризис героя завершился смертью, в социально-психологической повести «Студент дома» — ренегатством.

В романе «По волнам жизни» ничего такого не происходит, да и образ Исмаила Камбэри выписан без ироничности. Своего рода избавлением от трагического финала для героя оказалась война, пробудившая его гражданские и патриотические чувства. И хотя известная узость взглядов и обывательский, но психологически понятный страх за семью помешал Исмаилу стать активным участником антифашистской борьбы, он все же укрывает в своем доме партизана-коммуниста и помогает ему добывать необходимую информацию.

Поведение и характер Исмаила Камбэри имеют в романе, помимо исторического, еще и психологическое обоснование. Получив патриархальное семейное воспитание, герой не был приучен с детства к самостоятельным действиям и жил по инерции мусульманских обычаев, по которым родители предрешали и брак, и карьеру детей.

Жизнь по инерции, парализующая инициативу, волю и энергию, получила у Ведата Коконы еще и образное, символическое воплощение: бескрайняя стихия волн и послушный их бегу, уносимый течением герой, не знающий, куда его выбросит море…

Антиподом этому герою служит в романе Тель Михали, сын хозяйки уютного домика в Корче, где Исмаил лицеистом снимал комнату. Скромный доход семьи, глава которой жил впроголодь в Америке и мало чем помогал старой матери, жене и сыну, едва сводившим концы с концами, с детства приучил Теля Михали к трудностям.

Тель решителен, энергичен, настойчив и неустрашим. Борьба за политическое обновление Албании — единственно возможное для него дело, ибо высшая в его глазах профессия — это гражданское служение обществу.

В романе показано, что формирование человеческих качеств Теля Михали, его целеустремленности и воли, выбор жизненного пути коммуниста и антифашиста определили иная, чем у Исмаила, социальная атмосфера, иные контакты и влияния.

Исмаил уехал во Францию, когда коммунистическое движение в Корче только начиналось, а представитель младшего поколения Тель рос и взрослел одновременно с этим движением. Особую роль сыграло и то обстоятельство, что какое-то время в их доме жил постояльцем Али Кельменди. Общение с ним и приходившими к нему людьми — рабочими и мастеровыми — обусловило становление идейных взглядов юноши, окончательно созревших в годы войны и проверенных ее испытаниями.

Образы организаторов и активных участников коммунистического движения в Албании: Али Кельменди, Кемаля Стафы, Коци Бако и других исторических лиц — освещены в романе кратко и эскизно — в отдельных главах и эпизодах с преобладанием портретно-биографических описаний и самых общих характеристик.

Здесь проявила себя одна из особенностей художественной манеры Ведата Коконы, связанная с жанровым своеобразием книги. «По волнам жизни» — социально-психологический роман, в значительной мере автобиографичный.

Но из этого отнюдь не вытекает, что в Исмаиле Камбэри или в Теле Михали следует искать alter ego самого писателя, который меньше всего стремился сделать слепок жизни конкретного лица. Он запечатлел в романе духовную биографию своего поколения, опираясь главным образом на сохраненные памятью картины и образы и стараясь вдохнуть в них первые, испытанные им еще в те времена, эмоции. Отсюда непосредственность и беллетристичность изложения, отсюда скольжение по поверхности многих социальных явлений без попытки углубиться в породившие их причины.

Отсюда же мозаичная композиция книги, ее деление на небольшие, иногда разностильные новеллистические главы. Прерываемость сюжетной нити, частая смена места и времени действия, то замедляющего ход, возвращающего к прошлому героев, то стремительно бегущего вперед, сообщает динамизм повествованию и расширяет панораму событий, вовлекая в них новые персонажи, число которых едва не достигает ста.

Использованная В. Коконой структура фабульного рассказа начала века встречается и у других национальных писателей, став типовой в албанской прозе и соответствуя одной из романических форм в современной литературе вообще.

Сюжетом книги охвачены три временных пласта: конец османского государства и первое, «переходное», десятилетие после антитурецкого восстания; период правления Зогу; годы итало-германской оккупации и второй мировой войны. Читателю открывается картина социально-бытового уклада отсталой феодальной страны, разделенной на замкнутые регионы, со своими традициями, этнографическим обликом, диалектной средой[8] и заметными следами турецкого влияния, особенно в областях с преобладанием мусульманского населения.

В главах, где рассказано о старших поколениях семьи Камбэри: отце Исмаила Хасане и деде Мулле, писатель воссоздал патриархальный мусульманский мир старой Гирокастры и Тираны. Здесь тихо и размеренно текла провинциальная жизнь, в должной мере соблюдались обряды ислама и отмечались праздники. Женщины ходили в покрывалах, с закрытыми лицами. Браки заключались по сговору, калеча человеческие судьбы, свадьбы готовили и праздновали долго, пышно и людно, по установленному ритуалу. Очагами просвещения исстари являлись соборные мечети. При них существовали школы, где воспитание носило религиозный характер. В начальных школах, мектебах, занятия велись на турецком языке[9], детей обучали грамоте, арифметике и арабскому алфавиту. Им говорили о жизни и подвигах пророка, обязанностях правоверных мусульман и заставляли наизусть учить стихи Корана. В медресе, средней школе, обучали на арабском языке грамматике, риторике, логике, естественным наукам, истории ислама и других вероучений. Учащиеся пополняли ряды служителей культа и феодально-теократической бюрократии.

Опираясь на материальную и моральную силу мусульманского духовенства, медресе в течение столетий оставались главным источником образования и тормозили развитие светской школы. И хотя в конце XIX века во многих городах стали появляться турецкие светские школы — рюшдийе, их число было небольшим, система обучения устарелой, а религиозное влияние достаточно сильным. Не случайно создание учебных заведений европейского типа (колледжи, лицеи) вызвало оживление в общественной жизни.

Ведат Кокона не задавался целью сопоставлять различные системы и методы воспитания. Сила его романа заключена в постановке социальных вопросов и показе различных сторон албанской исторической действительности, а не в их анализе. Однако иронический подтекст эпизодов и сцен, развивающих эту тему, и образы, связанные с ней (Ходжа Чосья, дядя Исмаила Халиль-эфенди, учитель музыки Козма), не оставляют сомнения в том, что сохранение средневековых принципов обучения он считал тормозом для национального развития Албании.

Между тем режим Ахмета Зогу, возвестившего о «европеизации образа жизни и культуры Албании», «продолжал держать страну, — пишет Ведат Кокона, — в феодальной узде времен турецкого господства».

Смена конституционной формы правления — провозглашение Албании монархией — и мирный поначалу процесс политико-экономической экспансии Италии позволили Зогу сохранять какое-то время видимость единовластного сюзерена, установить в стране террористический полицейский режим и окружить себя группой угодливых лиц, которые имели на него влияние и вместе с ним вершили судьбу государства и народа.

Одной из наиболее зловещих и одиозных фигур при дворе короля являлся изображенный в романе воспитатель Зогу — интриган и проходимец Абдуррахман, или, как его чаще называли, Ляль Кроси[10]. Невежественный и безграмотный человек, он неплохо знал приемы и методы знахарства, обладал незаурядной волей и силой внушения. Благодаря этим качествам Ляль Кроси стал своим человеком во дворце, прослыл прорицателем и был окрещен в европейской прессе албанским Распутиным. Официально он занимал скромное место депутата парламента, выполнявшего чисто номинальную функцию, но фактически распоряжался всем и «вертел членами правительства, как бусинами четок». Информацию о происходящем Кроси получал у многочисленных осведомителей и, кроме того, устраивал «выходы в народ», посещая столичное кафе «Курсаль».

Сохранив традиции восточных кофеен, служивших своеобразным мужским клубом, но получив европейский облик, городские кафе собирали различную публику. В самом модном и шикарном в Тиране тридцатых годов кафе «Курсаль», живописно воссозданном на страницах романа, бывали обычно парламентарии, феодально-буржуазная знать и разночинная интеллигенция.

В «Курсале» строго соблюдалась иерархия занимаемых мест. На террасе «обычно сидела албанская знать: старики, обучавшиеся когда-то в Стамбуле, судьи шариата — кади, служившие в разных концах Оттоманской империи и осевшие теперь в каком-нибудь тихом месте, как товары в лавке старьевщика; депутаты — столпы нации, получавшие по тридцать золотых наполеонов в месяц только за то, что били мух, хотя могли прожить и на пять-шесть леков в день; префекты и мэры, строившие себе по дому в каждом городе, куда их переводили по службе…». В зале размещались клиенты пониже рангом, а в саду — разночинная публика и учащаяся молодежь. Приходили обычно надолго, даже на целые дни, включая присутственное время. Приходили с тайной надеждой на счастливый шанс. Здесь волей Ляля Кроси могла измениться судьба многих, и чиновники «липли к нему, как мухи к свежему навозу».

Эпизоды в кафе «Курсаль», небольшие по объему, занимают в романе важное место. На этих страницах происходит перелом в развитии социально-политической темы романа. Картина средневекового быта, объективно тревожная своей анахроничностью, получает сатирический подтекст. Она свидетельствует о банкротстве режима, который завел нацию в тупик.

В самом деле, микромир посетителей «Курсаля» отмечен печатью агонии. Он выглядит гротескным символом недееспособного государства, гниющего, как рыба, с головы, и краха политики авантюриста, послушного воле сатрапа.

Не случайно именно в «Курсале» начинается «прозрение» аполитичного Исмаила.

В стиле повествования тоже заметны новые краски и интонации. Они привносятся открытой авторской иронией, острыми оценочными репликами, сатирической сутью метафор, эпитетов, сравнений.

Основным методом изображения примет «цивилизации» эпохи Зогу служит контраст между видимым и сущим.

Европейская мода, учеба за границей, современные танцы, курортные сезоны на пляже Дурреса, в Италии и во Франции, приемы в посольствах, прогулки верхом, ликование знати по случаю рождения принца-наследника. А за всем этим — экономический кризис, изнурительный труд, безработица, демонстрации людей, требующих хлеба, массовые аресты и суд над коммунистами, которые пытались создать объединенный фронт патриотических сил для сопротивления фашизму.

И наконец трагический апофеоз: высадка итальянского десанта и бегство короля из Албании…

Социальные события 1939—1944 годов представлены, как и прежние, хроникально. Они все так же интересуют автора главным образом в связи с поведением и судьбами его персонажей. Камертоном морального облика и гражданского состояния нации оказались оккупация и война, которая «как частое сито, неумолимо просеивала албанское общество, все более разделяя и в то же время группируя людей».

Едва нити государственной власти Албании, включенной в состав Италии, оказались в руках Франческо Якомони, наместника короля Виктора Эммануила III, бывшие прихлебатели Зогу тут же перестроились. Вчерашние парламентарии, знатные беи, богатые торговцы, буржуазная интеллигенция и клерикалы сразу превратились в верноподданных новой власти.

В пестрой галерее сатирических образов Нури-бея Влёры, Николина Сарачи, Рамазана Кютюку, Василя Панарити, Суля Кенани и других Ведат Кокона изобразил и конформистов-соглашателей, и членов квислинговского правительства Шефкет-бея Верляци, и активных деятелей коллаборационистских организаций «Баллы комбэтар» и «Легалитет». Все эти люди легко поддались закабалению и вскоре совсем ассимилировались в итальянской среде. Кое-кто стал сторонником фашизма, кое-кто просто примирился с политикой дуче. Кто-то, надеясь сделать блицкарьеру, искал контактов с его зятем, третьим лицом в государстве, министром иностранных дел Италии графом Галеаццо Чиано, часто наезжавшим в Тирану. Кто-то просто ловил рыбку в мутной воде, приумножая капитал.

Но не они определяли положение в стране и готовили ее будущее.

В романе говорится о том, что «здоровые элементы албанского общества» — немногочисленный в те годы рабочий класс, средние и беднейшие слои крестьянства — включались в антифашистскую борьбу и стали опорой образованной в ноябре 1941 года Коммунистической партии Албании. С вымышленными персонажами (Телем Михали, Гачо Таселлари и др.) в романе соседствуют подлинные участники национально-освободительного движения. Среди них — погибшие в боях с фашизмом национальные герои — коммунисты-подпольщики Кемаль Стафа, Маргарита и Кристач Тутуляни, Коци Бако и другие.

Рассказывая о верных патриотическому долгу людях, движимых чувством высокой моральной ответственности и без колебаний примкнувших к Сопротивлению, писатель не преминул показать духовную капитуляцию и предательство недавних попутчиков демократии (Решат Дэльвина, Джеляль Требиня).

Он показал также, как драмы военного времени и оккупации затронули судьбы героинь романа — матери Теля Ольги, в которой Ведат Кокона увидел черты горьковской Ниловны, младшей сестры Исмаила Манушате и ее подруги Софики. Все они, каждая по-своему, прошли непростой путь духовной эволюции и гражданского созревания, сумев приобщиться к борьбе своего народа.

Финальная сцена книги символична: соединенные общим делом Манушате Камбэри и Тель Михали смотрят на диск заходящего солнца, и им кажется, будто вместе с ним погаснет за горизонтом пламя военного лихолетья.

Написанный по следам пережитого, роман-эпопея Ведата Коконы впечатляет не только картинами социальной исторической действительности, быта и нравов албанского народа, но, пожалуй, в не меньшей степени и живой сопричастностью его автора судьбе своей нации и нравственным исканиям личности на одном из крутых поворотов истории Албании.

Г. Эйнтрей

КНИГА ПЕРВАЯ

Перевод и примечания Г. Эйнтрей.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Прекрасным июльским утром 1934 года итальянское судно «Città di Catania», отплывшее ночью из Бари{1}, рассекало спокойные синие волны Адриатики, держа курс на Дуррес{2}.

Солнце взошло давно. Его палящие лучи, проникая через иллюминаторы в маленькую каюту, падали на нижнюю койку, где спал темноволосый кудрявый юноша. Волнистые пряди густых длинных волос, блестевших от пота и брильянтина, разметались по белоснежной подушке. Тонкие струйки пота стекали со лба по раскрасневшимся щекам и исчезали на затылке, оставляя на наволочке мокрые следы. Другие струйки, собираясь в ложбинке на шее, сверкали, словно алмазные пуговки.

Юноша лежал навзничь. Одна рука, согнутая в локте, покоилась под подушкой. Другая, с часами на запястье, свисала, кончиками длинных пальцев касаясь пола.

Юноша спал раскрытым, в тонкой хлопчатобумажной майке, какие носил и зимой и летом, и в трусах. Ночью в каюте стояла такая жара, что даже под легкой простыней выдержать было невозможно.

Молодой человек допоздна просидел на палубе при серебристом свете полной луны, а она, наслаждаясь своим возрождением, старалась, как могла, развеять его тоску, пока наконец не вспыхнула, словно объятая пламенем, и сразу погасла в море.

Юноша с грустью проводил ее взглядом, ему казалось, что луна унесла с собой его счастье. Он еще немного посидел на палубе. Откинувшись назад, упираясь спиной в спасательную лодку, он предавался грустным мыслям, пока смех молодой женщины, сидевшей недалеко, рядом с каким-то мужчиной, не заставил его вздрогнуть, разволновав настолько, что он решил уйти и закрыться в каюте. Радость этой женщины стала последней каплей горечи, переполнившей чашу. Он снова лег на жаркую постель в каюте, где невозможно было дышать. Долго вертелся с боку на бок, не находя покоя, и наконец забылся сном, тревожным и полным дурных сновидений.

Ему приснилось, что он очутился в прекрасном саду, где благоухают цветы и упоительно поют птицы. Счастливый, шел он по волшебному саду среди цветов и птиц, очарованный красотою природы и опьяненный радостью, навеянной этой чудесной ночью. Но вдруг луна вспыхнула, загорелась и, объятая пламенем, погасла в море. Он же оказался совсем не в саду, а в пустыне. На ногах, словно свинцовые гири, висели кандалы, мешая подниматься по отвесному склону под немилосердно палящими лучами солнца. Он с трудом переводил дыхание.

Во рту пересохло, и мелкие пузырьки пены вскипали на нижней губе. О, как нестерпима эта жара! Солнце так напекает голову, будто на нее поставили раскаленный противень. Когда же закончится этот изнурительный подъем в гору, где нет тени, чтобы спрятаться, и нет источника, чтобы освежиться?

Его разбудила ползавшая по губе муха. Юноша обнаружил себя на той же койке в той же пароходной каюте. Солнце, светившее через стекло иллюминатора, напекло ему голову, и он весь плавал в поту.

Сон исчез, и молодой человек снова вернулся к реальности: ну да, он на борту итальянского судна и оно с каждой минутой приближало его к родине.

Он взглянул на ручные часы: двадцать минут седьмого. Примерно через час корабль пришвартуется в Дурресе.

Юноша поднялся с постели, умыл вспотевшее лицо и шею, причесал — по обыкновению очень тщательно — темные густые волосы и посмотрел на себя в зеркало. Он увидел довольно низкий лоб, перерезанный неглубокой морщиной. Она начиналась у переносицы и углублялась всякий раз, как он хмурил брови. Увидел карие блестящие глаза миндалевидной формы, прямой, чуть широкий нос, тонкие бледные губы и маленький, с ямочкой подбородок. Взгляд его задержался на карих блестящих глазах, грустно глядевших из зеркала. В их зрачках мелькнуло лицо Клотильды, хорошенькой синеглазой блондинки, с которой провел он два года в Париже и которая провожала его вся в слезах на платформе городского вокзала. Она махала ему хрупкой ручкой и спрашивала:

— Скажи, ты приедешь еще?

А похожие на гробы вагоны медленно, один за другим, трогались с места, медленно, как похоронная процессия. Он видел нежную ручку еще какое-то время, пока Клотильда не растаяла в толпе — одна из многих, провожающих своих близких. Как печален был миг прощания! Вот и теперь ему казалось, будто в ушах звучат ее последние слова, ее внезапно дрогнувший голос.

— Приезжай еще, приезжай еще! — повторяла она, махая изящной своей ручкой, столько раз целованной им со страстью и нежностью. Да, именно об этом умоляла она его, и теперь, когда он смотрел на свое отражение в зеркале корабельной каюты, ему вспомнились еще и другие слова, сказанные Клотильдой на прощание в небольшом привокзальном кафе:

— Знаешь, никогда мне не забыть чудных твоих глаз!

Да, она говорила ему, что не забудет его никогда, и он был уверен в этом, зная силу и глубину ее чувства. Уверен он был и в том, что всякий раз, видя свое отражение в зеркале, будет вспоминать ее слова. И не только, конечно, слова. Будет ему вспоминаться, и столь же живо, как теперь, ее милое, чуть похудевшее лицо с мелкими чертами и обворожительной улыбкой, блуждающей на губах, накрашенных, пожалуй, слишком ярко. А ее чудесные глаза словно отпечатались в его зрачках, чтобы не покидать их никогда.

Юноша грустно вздохнул, отошел от зеркала, оделся и вышел на палубу.

Свежий воздух ясного солнечного утра, синее небо и легкий ветерок, который дул навстречу, освежая лицо мириадами соленых брызг и играя прядями кудрей, казалось, несли с собой ласковые и ободряющие слова. А печальные мысли невольно отдалялись, и тяжесть в голове улетучилась. Он облокотился о борт, сжал ладонями пылающие щеки, и взгляд его утонул в бескрайнем морском просторе.

Маленькие волны, разбуженные легким бризом, набегали словно нехотя одна на другую, затем накатывались с шумом, обласканные теплыми лучами солнца, и складывались в одну большую волну, которая росла, вздуваясь и пыхтя, и потоком обрушивалась вниз, скатывалась в бездонную пропасть, рассыпаясь жемчужными искрами. Все море кипело от этих волн, увенчанных искрящейся пеной и бесчисленными зернами жемчужин.

Юноша долго следил за непрерывной игрой ветра и волн и незаметно для себя снова погрузился в воспоминания. Словно кадры фантастического фильма мелькали в его воображении счастливые минуты чудесной жизни, прожитой им за эти три года, проведенные вдали от дома. Казалось, только вчера сошел он с поезда в Париже, куда приехал учиться в Сорбоннском университете. Он хорошо помнит тот хмурый осенний день: шел моросящий дождь, непрерывный и надоедливый; помнит первое впечатление от города, когда, выйдя из вокзала, очутился перед старыми, облупленными домами, черными от фабричного дыма и сажи. Впечатление совсем не отрадное. Неужели это и есть тот самый Париж, который ему все так расхваливали? Но, оказавшись впервые на площади Согласия и на Елисейских полях, кипящих жизнью и поразительно прекрасных, он сразу изменил свое мнение: Париж действительно ослеплял великолепием. Особенно же дорог он стал ему тогда, в тот солнечный весенний день, когда среди зелени парка Монсо, где цвели, благоухая, липы, он впервые увидел прелестную Клотильду…

Каким коротким оказался этот период его жизни, как быстро пробежали дни! Так же быстро, как эти волны, догонявшие друг друга, чтобы никогда не возвратиться…

Он проводил их взглядом и внезапно почувствовал облегчение: там, на горизонте, где волны сверкали, утопая в лучах солнечного диска, сквозь легкую завесу тумана, постепенно теснимого светом наступающего дня, виднелись голубоватые горы Албании. Да, именно в тот самый миг, когда он заметил вдали берег своей родины, все воспоминания о прошлом отступили куда-то назад, исчезли, словно в запертом сундуке со старым хламом, и совсем иные мысли уже зароились в мозгу, побуждая покончить навсегда с прошлым и покориться своей судьбе.

Он возвращался к себе домой, завершив университетский курс наук, и думал теперь о том, куда его могут назначить на работу. Бурная жизнь Парижа, поражавшая стремительностью и разнообразием, вытеснялась картиной монотонной и вялой жизни страны, где он родился и вырос. Так, клокоча, отступает от берега после недолгого прилива огромная бурлящая волна, оставляя за собой только тонкую полоску крошечных пузырьков пены, да и те постепенно лопаются и исчезают совсем. Высокие горы Албании, неясно голубевшие на горизонте, напомнили ему прекрасные стихи Наима{3}, и тут же любовь к родине и тоска по ней вытеснили из сердца беззаботную и веселую парижскую жизнь и вернули его к действительности, к которой предстояло отныне привыкать. Там, на родине, его ждали родители, товарищи, друзья. Они встретят его с радостью. Только в родных местах человек чувствует себя по-настоящему дома. Всюду встречаешь людей, которые знают тебя и приветливо раскланиваются. Только в родных местах испытываешь чувство, будто каждый булыжник на мостовой — все равно что твой знакомый, в то время как там, в Париже, он чувствовал себя крошечной каплей, затерянной в огромном людском океане, не утихавшем никогда — ни днем, ни ночью.

— Где сосна взросла, там она и красна, — много раз говаривал ему отец, и только на чужбине он сумел по-настоящему понять всю справедливость этой народной пословицы.

Между тем лицо Клотильды, совсем еще недавно неотвязно стоявшее перед глазами, уже затянула толща игривых вод. Волны увлекли образ ее за собой, а на месте, где парижанка исчезла, внезапно открылась бездна — огромная и мрачная. Из лона этой бездны выплыло другое женское лицо или, вернее, множество женских лиц, совершенно ему незнакомых, никогда и нигде им не виданных. Они вынырнули, всплыли наверх и затем слились в одно уродливое женское лицо (откуда он взял, что оно непременно уродливое?!), это было лицо той девушки из Гирокастры, которую звали Хесма. Он ее никогда не встречал, хотя его и обручили с ней заочно три года назад, чтобы по возвращении женить.

Лязг якорной цепи заставил его вздрогнуть и прийти в себя: судно входило в гавань Дурреса и причаливало.

2

Исмаил Камбэри, двадцати двух лет, возвращавшийся в тот день пароходом на родину, был сыном Хасана Камбэри, мелкого чиновника из министерства финансов. Мулла Камбэри, отец Хасана, в юности учился в медресе, которое к той поре открыли в Гирокастре. Когда он его окончил, отец решил отправить Муллу в Стамбул, в медресе высшей ступени, и для этого взял 50 лир в долг у своего родственника, пообещав вернуть деньги, как только сын завершит учебу и получит работу.

И отправился Мулла Камбэри в Стамбул, закончил медресе высшей ступени, стал учителем теологии в среднем духовном училище, а немного позднее получил место помощника кади{4} в одной из провинций Анатолии{5}. А так как эту должность можно было занимать не более двух лет, ему пришлось поехать в Стамбул за новым назначением. Его опять определили помощником кади, но уже в другой провинции империи.

Вот и началась бродячая жизнь Муллы Камбэри — то в ту, то в другую область Османской империи, то верхом, то в повозке — бесконечная вереница дней. Он побывал в Анатолии, в Дельвине, Эльбасане и Мидилии{6} — в те времена и Албания, и Мидилия находились под властью Османской империи.

Итак, Хасан Камбэри родился в семье скитальцев. С ранних лет он проявил себя живым и умным ребенком. Через несколько дней после его появления на свет, а это произошло в Гирокастре, отца назначили кади в Адана{7}. Должно быть, первый мальчик, которого подарила ему жена после трех девочек, принес им удачу, так как именно тогда отец получил повышение в должности. Неудивительно, что Мулла Камбэри очень полюбил малыша и взял вместе с матерью в Адана. Здесь Хасан отучился в начальных классах рюшдийе{8}, занимаясь еще с отцом арабским и персидским языками. Мулла Камбэри, как в свое время его отец, не хотел оставить сына без высшего образования и, экономя во всем, послал в Стамбул обучаться в университете юриспруденции.

Обладая живым умом и хорошими способностями, Хасан Камбэри, конечно, успешно одолел бы науки, несмотря на скудные средства, если бы еще на школьной скамье его не увлекла бурная волна патриотизма. Она и заставила его вернуться в Албанию сразу после младотурецкой революции{9}, а когда сформировалось первое национальное правительство во главе с Исмаилом Кемалем{10} — трудиться ему во благо.

Охваченный пламенной любовью к отчизне, сбросившей наконец пятивековое ярмо, он, чиновник одного из отделов министерства финансов, взялся за дело с такой же страстью и усердием, как многие другие патриоты, жертвовавшие своим благополучием, а то и жизнью. Здесь, в министерстве, ценились толковые работники, и Хасан радел во имя той Албании, которой отдали сердца и вдохновение пламенные патриоты Рилиндье{11} — Наим Фрашери и его сподвижники. Они жили на порабощенной земле или страдали на чужбине, мечтая увидеть дорогое отечество свободным — равным среди равных. И вот этот день наступил. Албания завоевала независимость. Красное знамя с черным двуглавым орлом свободно полыхало в синем небе его родины, омытой кровью героев, и Хасану не приходилось больше слышать слов «грязный арнаут»{12}, так унижавших его в Стамбуле.

Приехав в Албанию, Мулла Камбэри решил подобрать подходящую невесту своему любимчику Хасану, которого он опекал как мог. Тот уже стал настоящим мужчиной, и откладывать женитьбу не следовало.

Кто только не приходил к тетушке Хатике сватать Хасана, сына Муллы Камбэри, юношу из хорошего дома и с хорошим воспитанием! Свах засылали из Маналати, Дунавати, из Цфаки. О лучшем женихе и мечтать не могли матери подраставших невест! Каждая сваха входила в дом жениха, одетая, как того требовал обычай. На ней были кашемировые шаровары и муаровое энтари{13}, украшенное черной тесьмой и вышивкой. Откинув с лица покрывало, она доставала черный головной платок, который держала сложенным под мышкой, расправляла на нем бахрому, надевала на голову и направлялась в гостиную. Там у тетушки Хатике все ласкало глаз уютом и чистотой: аккуратно размещенные у стен миндеры{14}, покрытые белоснежными шкурами, отороченные кистями нарядные кружевные занавески на окнах, а посредине — стол, застланный красивой скатертью. Поздоровавшись с хозяйкой дома, усевшись поудобней на миндере, сваха сообщала ей, что зашла только на несколько слов, но, во имя аллаха, с уговором: сказанное должно остаться в этих стенах. И тут она, вскочив, выпаливала, что у нее есть на примете невеста, и, назвав ее, втыкала в миндер иголку, «чтобы сватовство сладилось». Тетушка Хатике слушала женщин с улыбкой, гордая и счастливая, как всякая мать, сын которой у девиц на выданье нарасхват, но от ответа уклонялась.

— Хорошо, — говорила, — посмотрим.

И затем отказывала очередной свахе точно так же, как и остальным. Но однажды пришла к ней бабка Шемшо, и так уж она нахваливала Джемиле, дочку Миртезы-эфенди, что дальше некуда: и работящая, мол, и рукодельница, а уж собою-то так хороша — нет ей нигде ровни! Две косы черные как смоль, глаза большие с поволокой, над ними — брови дугой, и бела, и румяна, шея лебединая, стан стройный как тополь, смотришь — и дух захватывает.

— И ведь не только собою красавица, — не унималась бабка Шемшо, — а и шить, и кроить ловка; все она может, за что ни возьмется — все у ней спорится. Умелица, мастерица. Ко всякому делу ее мать приучила — и шить, и стряпать; хлопотунья, трудится рук не покладая — ни покоя, ни отдыха ей мать не дает. Да что говорить! А дом какой она тебе наладит! Нет ей ровни, ей-богу, ты меня знаешь, я врать не буду! Не забывай, Хатике, что хорошая невестка дом налаживает, а плохая — разоряет! Денно и нощно будешь меня благодарить за нее!

Так говорила бабка Шемшо, и, должно быть, попала она в дом Хатике в счастливый час, потому что та согласилась на брак Хасана и Джемиле, дочери Миртезы-эфенди.

И Хасан Камбэри на ней женился. Пышную свадьбу сыграл ему отец Мулла — свет таких не видывал с тех пор, как стоит. Не пожалел для сына всю толику золота, которую собрал, когда служил кади. Неразумно поступил, конечно, но ведь сын только раз женится! Славной женой была Джемиле, да что толку, коли не могла подарить наследника. За пять лет супружества родила трех дочерей подряд, одну за другой. Две из них умерли. Мулла Камбэри ходил мрачней тучи — внучки его не устраивали. Но вот в один прекрасный день — тогда как раз провозгласили независимость Албании{15} — Джемиле родила наконец сына, славного, здоровенького крепыша, осчастливив сразу все семейство — тетушек и дядюшек, братьев и сестер — двоюродных и троюродных, одним словом, всех, кто мечтал о рождении мальчика, и в первую очередь, разумеется, деда, Муллу Камбэри. Надо было видеть, как он заважничал, как неприступно и гордо стал держаться! Едва узнав, что невестка благополучно разрешилась наследником, он пришел к ребенку, достал из кармана несколько золотых монет и повесил их у изголовья колыбельки вместо погремушки. А Джемиле, чтобы не сглазили ее ненаглядного, прикрепила у подушки талисман-ожерелье, нанизав на него зуб волка, крошечный пистолетик, стебелек черемухи и другую всячину, а на шейку малыша надела крученую шелковую нить. У матери сердце трепетало от радости, когда она смотрела на все эти символы счастья в колыбельке ее сыночка.

Почтенный глава семьи — в белой, со скромным красным узором такийе{16} на такой же белоснежной, уже без единой черной нити голове, — этот видный седобородый старик весь сиял и светился счастьем, жуя у очага испеченный в честь новорожденного крендель{17}. Казалось, этот белый, как снеговик, старец вот-вот растает возле огня от жара и пыла нахлынувших чувств.

И в самом деле, однажды утром его не стало. В день святого Дмитрия{18}, через четыре года после рождения внука, он сидел, как обычно, у огня с чашкой кофе в дрожащей старческой руке и держал малыша на коленях, а тот играл цепочкой его золотых карманных часов. Бабушка сидела напротив и вязала спицами шерстяной носок своему старику на зиму: ведь со дня святого Дмитрия начинаются холода. Невестка Джемиле, аккуратно сложив после завтрака посуду, сняла с очага медный чан с подогретой водой и принялась было за мытье, как вдруг старик… Не замечали ли вы, как осенью отрываются от ветки увядшие листья? Так же внезапно и легко упала рука деда — костлявая, обтянутая желтой кожей, испещренной голубоватыми жилками, рука, державшая чашку с кофе. Кофе разлился, а чашка, из которой эфенди тридцать лет подряд пил кофе, звякнула о плиту очага и разбилась. Бабушка подняла голову, посмотрела на мужа, уронила спицы с вязаньем и вскочила с испуганным окриком: «Эфенди! Эфенди!»

Она открыла свои объятия и успела принять в них умирающего. Точно так же от сердечного приступа умерла и ее свекровь, Бибийя. Всякий раз, когда Мулла Камбэри слышал, что кого-нибудь разбил паралич и больной или больная страдает долгие месяцы или годы, он говорил со вздохом:

— Истинный мед — такая смерть, которая тебя ударит в голову и сразу отправит на тот свет. О аллах, услышь мои молитвы!

Именно так он и умер. Одного не смог предвидеть Мулла Камбэри — того, что его любимый внук, маленький Исмаил, которого он так любил держать на коленях, станет играть его такийей, пиная ее ногами, пока бабушка и мама будут укладывать тело эфенди на миндер…

3

Занятия в начальной школе Исмаил продолжил в Тиране — его отца перевели туда после конгресса в Люшне, когда Тирану сделали столицей{19}. Теперь, вместо друзей из Гирокастры, его окружали тамошние ребятишки, говорившие на более грубом наречии. Особенно часто в столице были в обиходе слова «ашик» — «друг» и «дюльбэр» — «поверенный в тайны». Они и у ребятишек буквально не сходили с уст.

Маленькие жители столицы, десяти- или одиннадцатилетние дети, слышавшие такие слова от взрослых, стремились им подражать и заводили себе постоянного собеседника, своего «поверенного в тайны». Дюльбэр должен был состоять при ашике, и тот в любой момент мог вызвать его на важный разговор. Никто не смел обижать дюльбэра, потому что его защищал ашик. Если же дюльбэр предавал своего друга, не желал выслушивать тайн, говорить по душам, тот «выставлял ему гроб у двери», то есть угрожал убить. На самом деле Исмаил никогда не слышал, чтобы кого-нибудь убили из-за нарушенного уговора, и не видел ни разу гроба у чьей-нибудь двери. Но всякий раз при такой угрозе у него от страха замирало сердце. А еще тиранцы, когда ссорились, имели обыкновение кричать друг на друга:

— Убирайся отсюда, пустой початок!

Исмаил подхватил ругательство и повторял до тех пор, пока отец не услышал однажды и не отвесил сыну оплеуху.

В тот месяц, когда семья Камбэри переехала в Тирану, там начался рамазан. Во время рамазана горожане просыпались поздно, ходили по улицам лениво, с сонным видом, и на каждом шагу, приветствуя знакомых, прижимали руку к сердцу и произносили традиционное «эйвалла». Ни среди мусульман, ни среди христиан об этой поре не было видно курящих. Самую жаркую часть дня жители города проводили на улице, в тени оливковых деревьев — в Тиране в те годы росло их очень много. С приближением вечерней трапезы, ифтара, взрослые возвращались домой, на улицах встречались только дети. Маленькие мальчики и девочки выходили из пекарен с противнями и сковородами, полными теплых булочек и пшеничных хлебов, или несли в глубоких медных мисках, водруженных на подносы, кима — запеканки из фарша с яйцами — и высокие горы толстых блинов. После выстрела из пушки улицы около часа пустовали, так как взрослые отсиживались по домам за ифтаром, а затем опять заполнялись людьми, стекавшимися со всех концов столицы. Мужчины шагали медленно и чинно, с тростью в руке, а кое-кто теперь уже и с сигаретой в зубах{20}, направляясь в мечеть к вечерней молитве, и затем так же степенно шли в кафе, где сидели вплоть до сюфюра{21}. Женщины тоже выходили из дома, накинув на лица покрывала. Они семенили по двое или по трое, освещая себе путь слабым светом фонарей, легонько покачивавшихся от каждого шага. После вечерней трапезы мусульманки обычно заходили друг к дружке потолковать. А дети, почувствовав волю, словно спущенные с цепи дворовые щенки, резвились на улицах, пиная ногами камешки и гоняя их по мостовым. Мальчишки постарше играли в ашиков и дрались дубинками, защищая честь «друга» или «поверенного в тайны».

Каждый вечер после ифтара за Исмаилом заходил соседский мальчик Дзим Туфина, сын мастера, изготовлявшего национальные фески — келешэ{22}. Ребята очень дружили. Дзим был большой пострел и смельчак с отзывчивым сердцем, он отчаянно лупил тиранских сорванцов, бывало, обидно дразнивших Исмаила:

— Эй ты, тоск паршивый!{23}

Он заходил за Исмаилом, и ребята выбегали на улицу играть с другими мальчишками, прихватив с собой шарики на резинках.

Рамазан длился уже десятый день. Дзим пришел после ифтара, взял с собой Исмаила и еще нескольких друзей, и они направились в текке{24} Шеха Дьюзы посмотреть на дервишей рюфаи{25}, самозабвенно молившихся под приглушенные удары барабанов-таламазов. Через окошко текке, окруженной толпой любопытных, ничего нельзя было увидеть. Раздавались только глухие непрерывные удары и вздохи служителей дервишского ордена, такие глубокие, что казалось, они мучительно и тяжко испускают дух. Облепившим оконце зрителям приходилось довольствоваться созерцанием зеленой занавески, за которой, по слухам, рюфаи наносили себе в религиозном экстазе ножевые раны. Они пели, опьяненные собственным неистовством, и снова принимались себя истязать. Насквозь прокалывали себе щеки острием клинка, рассекали кожу живота и тянули свои песнопения, охая и стеная под навязчивые и сильные, как у турецкого барабана, звуки таламазов. Никто не видел самоистязаний рюфаи, никто не знал, правда ли то, что говорили о них. И все-таки люди шли сюда во время рамазана, толкались у окошка текке, надеясь хоть краем глаза увидеть их в молитвенном экстазе.

Исмаил очень жалел этих несчастных дервишей, которые так безжалостно уродовали себя клинком: сколько же крови они теряли! И зачем надо было себя истязать?

— Так велено в Коране.

— А что такое Коран?

Исмаил не знал, что это такое. Небольшую книжку в коричневом переплете, украшенном золотым тисненым орнаментом, — Мулла Камбэри купил ее за одну лиру в Стамбуле у вернувшегося из Каабы{26} паломника — он не раз видел в руках деда, а позже в шкафу, где бабушка хранила на память о покойном кое-что из личных его вещей, пока сама не покинула древо жизни так же внезапно, как и ее эфенди… Так вот, книжечка деда Исмаилу была по виду хорошо знакома, но он и не догадывался, что она называется Кораном.

— А формулу исповедания ислама знаешь? — снова спросил его Дзим, нахмурившись.

Нет, Исмаил и этого не знал.

Тогда Дзим посмотрел на него сердито и сказал с досадой:

— Ну и правильно называют тебя паршивым тоском.

А потом научил своего друга произносить по-арабски священные слова.

Это произошло накануне молитвенных обрядов в текке, а теперь, когда Исмаил уже наставлен на путь истинный, как говорил ему Дзим, он должен быть посвящен в рюфаи, по примеру других мальчишек из их компании.

— Рюфаи? — удивился Исмаил.

— Да, — ответил Дзим с очень важным видом, — рюфаи.

— А ты сам-то им стал?

— Еще нет, но стану.

— Когда же?

— Завтра.

На следующий день Дзим рассказал Исмаилу, что для того, чтобы стать рюфаи, нужно проколоть кожу тыльной стороны ладони тонким гвоздем. Дзим взял гвоздь и велел Исмаилу протянуть ему руку для операции, но у того не хватило духу.

— Эх ты, смотри! — сказал Дзим.

Он приказал Исмаилу оттянуть двумя пальцами кожу на тыльной стороне его левой ладони. Исмаил послушно выполнил его приказание. Затем Дзим трижды прочел формулу исповедания и, стиснув зубы, правой рукой проколол приподнятую кожу. Крови, как ни странно, вышло мало. Самое ужасное случилось позже. Через несколько дней Дзим, здоровый, живой ребенок, умер в страшных мучениях от столбняка — причиной, вероятнее всего, был ржавый гвоздь.

Маленького рюфаи похоронили в небольшой могилке, вырытой возле текке Шеха Дьюзы, за несколько дней до начала байрама.

И всякий раз, когда стройные кипарисы, росшие на территории текке, сбрасывали под солнечными лучами капли, скопившиеся на их зелени после дождя, они словно оплакивали маленького Дзима, одиноко лежавшего под их сенью.

4

Школа, где учился Исмаил, находилась около гостиницы «Континенталь». Старое здание из кирпича, такое же, как многие другие в Тиране, было окружено большим двором с тутовым деревом посредине и огорожено невысоким забором.

Шелковицу охранял от мальчишечьих набегов школьный сторож Дзони, лопоухий старик с изрытым оспой лицом, длинными, торчком усами, с черной повязкой на глазу и вздутыми на руках венами. Коренной житель Тираны, он носил суконные штаны, стянутые на талии широким красно-черным поясом, и курил толстую трубку из самшита, которую носил за пазухой. Всякий раз, сходив по малой нужде или когда ему просто казалось, что пояс неплотно облегает тело, он заново тщательно обертывал его вокруг себя семь или восемь раз.

Заметив возле дерева школьников, Дзони кричал сердито:

— Прочь отсюда, сорванцы! Ягоды еще не поспели!

А ребята хором дразнили старика:

Ягоды, гляди-ка, все поспели сразу, Стереги их пуще глаза, Дзони одноглазый!

Или, наполнив игрушечные насосы грязной водой из канавы, протекавшей прямо у входа в школу, обливали ею сторожа, а тот отчаянно вопил:

— Сейчас же прекратите, стервецы!

Насколько Исмаил любил своего учителя, настолько боялся уроков Ходжи Чосьи, с которым они изучали Коран.

Это был долговязый сутулый мужчина с реденькой, как старая метелка, бородкой, желтый, весь прокуренный и пропитанный дымом, выходившим тонкими синими струйками из черных, раздутых, как у лошади, ноздрей. Высокая чалма, которую он никогда не снимал, вероятно, не стиралась от байрама до байрама, а длинный черный халат, весь измятый, в пятнах, подметал краями грязные полы.

Ходжа Чосья всякий раз требовал, чтобы Исмаил пел ему джюз{27}. Гроза всей школы, он невзлюбил мальчика за небрежение к Корану. Кроме того, Ходжа считал Исмаила безбожником за его короткие штанишки — остальные ребята носили брюки или по крайней мере штаны ниже колен. За эти две провинности Ходжа Чосья посадил Исмаила на последнюю парту в углу классной комнаты и велел сидеть одному, но у мальчика было много друзей, и к нему всегда кто-нибудь подсаживался, пропуская мимо ушей протесты и крики учителя.

Исмаила и его «компанию» Ходжа Чосья честил безбожниками, нечестивцами, кяфирами. Он постоянно к ним придирался, не спуская ни малейшей шалости. А когда они его вконец донимали своим небрежением к Корану, он себе в утешение вызывал ученика Дюля Табаку и просил его прочесть джюз. Дюль, сын одного ходжи, обладал зычным голосом муэдзина; он принимался читать нараспев, раскачиваясь всем телом взад-вперед, как настоящий служитель аллаха, и заливаясь соловьем, особенно в тех местах, где требовалось растрогать слушателей. Арабские слова выходили из его гортани приглушенными и вместе с изнурительной жарой и духотой, царившей в помещении, усыпляли маленьких «кяфиров», которые не улавливали смысла несмолкаемого словесного потока, вибрировавшего в тишине. Всякий раз, когда приближалось время урока, Исмаилу казалось, что кто-то умер, и Дюль Табаку, возведенный в сан, будет сейчас отпевать покойника. Но Ходжа Чосья слушал любимого ученика завороженно, закатив свои недобрые глаза и поглаживая жиденькую бороденку, пожелтевшую от табака, которым он раньше злоупотреблял немилосердно, хотя в последнее время уже вовсе не курил. После того как Дюль заканчивал пение, Ходжа Чосья любовно оглаживал его взглядом и доставал из кармана черного жилета серебряную табакерку с изображением Каабы, подаренную ему одним паломником. Постучав по крышке средним пальцем с изогнутым, как коготь, ногтем, он открывал ее, извлекал двумя желтыми, как янтарь, пальцами щепотку нюхательного табака, засовывал глубоко в ноздри, закатив глаза, чихал так, что дрожали стены и целый фонтан слюны обрушивался на стриженые головы учеников, ежившихся и приникавших к партам, чтобы укрыть хотя бы лицо. Потом он протирал влажные усы и, ублаготворенный пением Дюля и табаком, благосклонно выдыхал:

— Аферим[11]!

Табакерка снова водружалась в карман жилета, а Ходжа поворачивался к маленьким «кяфирам» и бросал торжествующе:

— Ну, слышали, как надо отвечать, нечестивцы?

После уроков Исмаил с друзьями бежали к пустырю возле Шалвар или Намаздьи{28} и играли в мяч до самых сумерек, совершенно забывая о существовании Ходжи Чосьи и джюза.

Однажды, возвращаясь с пустыря Намаздьи и расходясь по домам, а жили ребята на Кавайской улице, Исмаил с компанией услышали красивую песню, долетавшую из окон кафе «Сплендид».

— Пошли поглядим, — предложил самый бойкий мальчик.

Сквозь просветы в белых занавесках они увидели женщину яркой внешности в черном платье. Оно сильно облегало ее плотную фигуру с широкими бедрами, а глубокое декольте обнажало холеную шею и полную грудь, обтянутую легкой тканью. Рассыпанные по плечам длинные черные волосы были гладкими и блестящими. Она стояла у белой колонны и пела грубоватым, низким, с хрипотцой, голосом, слегка потряхивая круглыми плечами:

Ламадапам, джимидаджим, Аман Роза джим!

Ей аккомпанировал на уде{29}, наклонив голову и энергично ударяя по струнам, смуглый мужчина, напоминавший арапа крутыми завитками густых смоляных волос.

Закончив петь, женщина подошла к столику, за которым сидел толстячок с длинными, закрученными кверху усами и круглым пузом, лежавшим у него на коленях, как маленький бочонок, и подсела к нему. Мужчина тут же крикнул:

— Официант, шампанского!

Пробка бутылки громко выстрелила, официант ловко и быстро наполнил бокалы. Искристое вино пузырилось и шипело, пузырьки лопались один за другим, а в глазах певицы сверкали огоньки неутолимой жажды.

Потом толстопузый посетитель, охмелев от шампанского и близости прекрасной Розы, заезжей шансонетки, повергшей к своим ногам все мужское население Тираны, вызвал хозяина и громко приказал:

— Закрывай кафе!

Содержатель заведения посмотрел на мужчину с сомнением: заурядный костюм гостя не вызывал у него доверия. Но толстяк сунул руку во внутренний карман пиджака, достал туго набитый бумажник, бросил деньги на мраморный столик и, потирая длинные усы, небрежно бросил:

— Выручку и расходы я тебе покрою!

Роза обняла толстяка своей полненькой ручкой, украшенной двумя тяжелыми серебряными браслетами, ластясь к кавалеру, как мурлычущая кошка.

Вскоре посетители стали потихоньку расходиться. В кафе остались только хозяин, мирно дремавший за стойкой, пузан, аккомпаниатор с шевелюрой арапа, по-прежнему бренькающий на уде, и пьяная Роза, продолжавшая петь своим грубым, хрипловатым контральто:

Ламадалам, джимидаджим, Аман Роза джим…

5

Вечером, в праздник 28 Ноября{30}, маленький Исмаил вместе с другими школьниками и учителями вышли на улицы Тираны. В руках они несли красные бумажные фонарики, освещавшиеся изнутри свечой, и плошки-светильники с золой, пропитанной керосином.

Шагали они по трое, держа высоко над головами фонарики и зажженные плошки, и пели, пели одну из новых, но уже снискавших известность песен:

Тирана, Тирана В красивом уборе, Сияет, как Зана{31}, Столица страны.

Эту песню Исмаил пел вдохновенно целыми днями. Пел по дороге в школу и после уроков. Насвистывал, потом снова затягивал мелодию и пел уже со словами. Он пел ее очень радостно, потому что Тирана — город, где он теперь жил, — стала в этом году столицей Албании. Он не понимал, разумеется, что для страны значит столица, но Тирана, наверняка самый красивый албанский город, раз уж ее сделали столицей. В песне было несколько непонятных ему слов, и там, где это получалось, Исмаил заменил их своими. Он не пел, например, «сэли» — «резиденция», а пел «сэльви» — «кипарис», потому что так звучало приятней для слуха. Кипарис — то есть такая же большая и прекрасная, как это дерево, столица. Конечно же, кипарис. Слово «резиденция», думал он, оказалось в тексте по ошибке. И ошибку мальчик исправил по-своему.

Исмаил частенько подходил к своей бабушке, сидевшей обычно на миндере, покрытом зимою велендзой{32}, а летом — белыми шкурами. До самой весны бабушка носила внакидку тулуп, потому что, как говорят в народе, «только когда одевается листвою шелковица, начинает раздеваться человек». На кончике носа у бабушки сидели овальные очки в желтой оправе, державшиеся на шелковом шнурке; в руках у нее мелькали спицы — бабушка вязала очередную пару длинных носков своему любимчику. Мальчик подходил к ней, просил бечевку для воздушного змея и, получив желаемое, нежно целовал свою бабушку, затем начинал распевать:

— Тирана, Тирана…

Старушка любовно смотрела на внука и, улыбаясь, говорила:

— Ах ты, сокровище мое, радость ты моя, целый день поет как соловушка!

И снова бралась за спицы, глубоко вздыхала, вспомнив вдруг покойного мужа, и бормотала себе под нос:

— Пожил бы еще несколько лет, бедняга, не нарадовался бы на своего любимого внука!

«Какая у меня чудесная бабушка!» — думал Исмаил. У нее, как в лавке старьевщика, всегда есть все, что ни потребуется, прямо залежи драгоценных вещей.

— Бабуль, скажи, у тебя есть марка?

И бабушка давала ему марку.

— Бабуль, у тебя не найдется столярного клея?

И бабушка находила клей.

Она тотчас доставала все, чего бы ни попросил ее маленький внук. Откладывала спицы и вязанье, вставала, шла к своему сундуку, открывала, рылась в нем и приносила именно то, что ему было нужно. Мальчик частенько разыскивал игрушки, которые сам же, наигравшись ими, куда-то забрасывал и потом не мог найти. А бабушка подбирала все это и прятала, зная наперед, что Исмаил как раз их и попросит.

Старшая сестра мальчугана, Нурия, тоже баловала его; теперь она помолвлена с богатым торговцем из Тираны и вскоре должна выйти замуж.

Нурия обручилась с Сулем Кенани в то время, когда даже мысль о браке между тиранцем и девушкой из Гирокастры никому не могла прийти в голову. Молодые люди из Тираны непременно женились на уроженках этого города, а девушки из Гирокастры выходили замуж за своих земляков. Тем не менее Нурия и Суль все-таки обручились, и произошло это вот каким образом.

Суль Кенани держал мануфактурную лавку на улице 28 Ноября напротив мечети Хаджи Этем-бея. Вплотную к лавчонке примыкала аптека приятеля Хасана — Мухамеда Сайдини из Гирокастры, и Хасан часто заходил в аптеку поболтать. Друзья выносили на улицу стулья и усаживались возле дверей — в помещении нечем было дышать. Если приходил какой-нибудь клиент купить, например, касторки, падкий до болтовни аптекарь нехотя поднимался, шел в лавку, отпускал товар и, вернувшись на улицу, снова усаживался на стул, и беседа продолжалась с прежней живостью. Глядя на зеленоватую струйку в канаве, протекавшей перед лавками вдоль улицы 28 Ноября, друзья с удовольствием вспоминали далекие времена, когда они мальчишками играли на Мечите{33} в бродячих музыкантов, вспоминали, какое было тогда изобилие, и жаловались на нынешнюю дороговизну.

Однажды, в разгар беседы, зашел разговор о Суле Кенани, и аптекарь его расхваливал. Затем он поговорил с Сулем, превознося перед ним Нурию, дочь своего приятеля Хасана. После этого Суль послал в дом Камбэри двух женщин из Тираны — посмотреть на девушку. Она понравилась обеим, и сватовство состоялось.

Исмаилу никогда не забыть пышной той свадьбы.

На просторном дворе у дома жениха, в тени шелковицы, величаво раскинувшей ветви, расставили множество софр{34}, ломившихся от жареного мяса, баклавы{35}, бюреков{36}, кабуни{37}, ракии. Гости приносили в подарок по барану, мешку сахара, кофе и прочую снедь. Свадьба длилась неделю. Все опьянели от ракии и пива, но еще больше — от песен приглашенных для увеселения цыганок в цветастых платках с бахромой. Били в бубны, цыганки пели и плясали, сгибаясь в тонкой, хоть в кольцо продевай, талии. Они трясли пышными плечами и грудью, стянутой красным бархатным вышитым жилетом. От быстрых, стремительных движений звенели мониста, а тонкие шаровары и покрывала колыхались, как пенистые волны…

Тиранцы, в черных жакетах и белоснежных суконных штанах, в высоких келешэ на головах завороженно смотрели на танец «наполеона»{38}, который исполняла Байамэ, а потом — на танец с «платком холостяка», изящно трепетавшим в ловких руках танцовщицы Рукии. Закончив плясать, она подожгла платок, сжигая, по поверью, холостяцкую жизнь новобрачного. Мужчины глядели на плясунью и восхищенно шептали:

— Ну и глаза у этой голубки!

После плясок цыганки подходили к сидящим гостям, простирались возле их ног и клали им головы на колени, а те прилепляли ко лбам танцовщиц золотые монеты.

Но больше всех на этой свадьбе плясала и пела мать жениха — Мереме Кана, большая охотница повеселиться. Подзадоривая ее, приятели Суля смеялись:

— Ну что, Мереме, забрали у тебя то́ски сына!

А Мереме отвечала им песней:

— Сын как был у меня, так и остался! А тоски — дай им аллах здоровья!

Потом ловко поправляла сбившееся кружевное покрывало и снова принималась плясать — да так, словно и не устала вовсе.

А если, пытаясь поддеть Мереме, кто-нибудь говорил ей, что зять-де обычно теще милее сына, она быстро опускала покрывало до глаз и шумела:

— Типун вам, бесстыдники. Ишь! Чтоб вас! Зять — это зять, он сыном не станет! Даже когда выговариваешь «зять», рот раскрываешь широко, а когда говоришь «сын», губы плотнее сжимаешь, чтобы не дать слову выпорхнуть, потому что сын всегда в материнском сердце, да падут на меня его беды!

6

Из разговоров отца с товарищами, которые Исмаилу иногда удавалось послушать, ему особенно запомнились слова «джока»{39} и «сетра»{40}, которые чаще всего повторялись. Несколько позже мальчик узнал, что отец состоял членом политической группы «Джока», враждовавшей с политической группой «Сетра». Что это были за группы и чем они занимались, Исмаил, конечно, не знал. Но само слово «джока» и рисунок, который он видел в газете или на какой-то открытке, где изображался крестьянин из Центральной Албании в наброшенной на плечи джоке (такие ежедневно встречались на улицах Тираны), стоящий напротив толстого бея с жирным загривком и двойным подбородком, с короткой сигарой в толстых губах, само это слово ему подсказало, что группа защищала интересы крестьян. Ну а группа «Сетра», конечно, состояла из беев, то есть тех, кто убил Авни Рустэми{41}.

На живого Авни Рустэми Исмаилу посмотреть не удалось. Но все же он видел его, и вот как это случилось. Однажды учитель начальной школы собрал всех ребят и повез их в тиранскую больницу, которая примыкала к часовой башне. По дороге учитель грустно и торжественно рассказывал детям, куда и зачем они едут, кто такой Авни Рустами и что он успел сделать за свою короткую жизнь. Маленький Исмаил и его одноклассники узнали со слов учителя о том, что Авни Рустэми совершил в Париже покушение на феодала Эсада-пашу Топтани{42} (значение слова «феодал» дети тогда не понимали — не то что теперь! — в тогдашних учебниках о них ничего плохого не писали), что он был патриотом и что его убили «враги». Но учитель не объяснил ребятам, кто были эти «враги», и Исмаил соединил их в своем сознании с группой беев, противников «Джоки», в которую входил его отец. Поэтому, когда он увидел Авни Рустэми, в нем сразу как-то само собой родилось большое к нему уважение. Через стекло в крышке темного гроба, открывавшее лицо и фигуру до пояса, Исмаил смотрел на худое, бледное, чисто выбритое лицо покойного, на его закрытые глаза, набальзамированное тело, одетое в черный костюм; он смотрел на свечи, горевшие в маленькой темной комнате с окнами на улицу 28 Ноября; в ней сильно пахло ладаном и было много красивых венков. И его охватывала все большая ненависть к «врагам», погубившим этого молодого человека, настоящего патриота, как говорил им учитель.

Маленький зритель на огромном театре жизни, ребенок реагировал только на драматические и волнующие сцены; обычные же политические споры различных группировок тех лет не могли оставить следа в его детском незрелом мозгу, похожем на темный чуланчик, отгороженный от политических бурь. Исмаил слыхал, что члены общества «Башкими»{43} кормили беев касторкой:{44} хватали тех прямо на улице и насильно вливали ее им в рот.

Этот рассказ и еще одна сцена, тоже увиденная в детстве, так прочно осели в его памяти, что он их никогда уже не мог забыть.

Это случилось ночью. Отец Исмаила давно возвратился домой и выглядел очень встревоженным. Ему не сиделось на месте. Он шагал по комнате из угла в угол, заложив руки за спину, опустив голову, и о чем-то думал. Из квартала Шкалла-э-Туйянит доносились ружейные выстрелы. Стрельба продолжалась всю ночь. Маленький Исмаил, собравшись в комочек, сидел в углу и с дрожью в сердце слушал перестрелку. Взгляд его следил за отцом, который не переставая ходил по комнате. Еще и теперь Исмаилу памятны слова, сказанные отцом, когда мать спросила его, что происходит.

— Ублюдки! Ублюдки Зогу наступают{45}. Фан Ноли уехал!{46}

Всю ночь никто не сомкнул глаз. На следующий день, едва рассвело, они узнали, что «ублюдки» вошли в Тирану и разместились в казармах на Кавайской улице. Исмаил очень боялся этих людей, потому что всю ночь они стреляли из ружей, и кто их знает — а вдруг им захочется взять да и убить его, ведь они же «ублюдки», значит, пулю всадить всегда готовы. Но любопытство все-таки одержало верх: желание увидеть этих молодчиков было настолько велико, что Исмаил вышел из дома и с еще несколькими друзьями направился прямо к казармам или, как их тогда называли, «кышла»{47}.

Просторная площадь перед казармами была забита вооруженными дибранцами{48} в плоских келешэ на макушке, с полными патронташами. Они сидели на земле и чистили шомполами стволы винтовок. Их было здесь больше тысячи. Говорили, что это отборные отряды головорезов Цена Элези и Ахмета Зогу. Исмаил с приятелями стояли и наблюдали за ними, этими дикими горцами с широкими нависшими бровями, длинными усами и черными глазами-буравчиками, которые так и бегали по сторонам. Видимо, им доставляло огромную радость возиться со своим оружием и начищать его до блеска. Кое-кто даже еще приговаривал при этом: «Гляди, аллах, на раба своего!»

7

Как только сын закончил начальную школу, Хасан отправил его в Гирокастру продолжать учебу в лицее. Там жила сестра отца, Хасибэ, сын которой уже учился в этом лицее.

Так Исмаил снова вернулся в город, где он родился двенадцать лет назад и провел раннее детство. Он приехал в «неповторимую» Гирокастру (как окрестил ее сын Хасибэ, кузен Селим), где дома крыли темными плитами из камня, почему-то называя их досками. Всякий раз, когда Исмаил смотрел снизу на эти размещенные ступенями дома, у него создавалось удивительное впечатление: они ему казались белыми утесами, которые, внезапно отколовшись от огромного скалистого массива, уступами повисли над подножьем Коцуллы, словно прилепившись к ней, чтобы не оторваться и не скатиться в реку. Временами они походили на диких взбешенных коней, впряженных в каменную колесницу старой величественной крепости, чтобы внизу, на равнине, смести невидимого врага, но так и застывших навеки вздыбленными, покрытыми пеной, напоминая исторический мемориал.

Дом тетушки Хасибэ находился в квартале Дунават. Сначала Исмаил уставал с непривычки, поднимаясь в гору из района Палорто, где был лицей. В Тиране, столичном городе, улицы были прямыми, не было спусков и подъемов, камни не ранили ноги, и он отвык от гористой местности.

Когда ребята поднимались в гору, Селим то и дело подгонял не поспевавшего за ним двоюродного брата. Год назад Селим гостил у дяди Хасана в Тиране во время летних каникул и немного научился говорить на гегском диалекте{49}. И теперь, поддразнивая Исмаила, забывшего говор Гирокастры и хорошо владевшего наречием Тираны, кузен нарочно обращался к нему по-гегски:

— Эй, давай пошевеливайся, сухоножка! — и запевал громким голосом песню о крепости Дурреса.

Он орал изо всех сил, и казалось, старые камни Большого моста с полуразрушенными и кривыми, как насупленные брови, арками эхом возвращают ему песню, раздраженные тем, что этот маленький тоск посмел — и где? возле стен гирокастринской крепости! — произносить чужеродные гегские слова. Однако Исмаил не обижался на Селима: как-никак тот приходился ему кузеном, да к тому же еще и сверстником. Все нравилось Исмаилу в городе, где он родился, прожил первые семь лет и куда вернулся, закончив начальную школу. Вот, например, дома в Тиране строят низенькими и из кирпича. В Гирокастре же здания высокие и сплошь из камня. В сухую погоду в Тиране на улицах клубится пыль, а когда выпадает дождь, красная глина так прилипает к подошвам, что их трудно очистить. Крутые улицы Гирокастры проходят в скалистых местах, где скользит даже обувь на шипах. Ну а если идет дождь — такой, какой бывает в Гирокастре, — по каменистым улицам стремительно несутся потоки мутной, сердито журчащей воды; зато, когда ливень затихает, чисто вымытые камни и утесы, белея, блестят на солнце. Женщины Тираны выходили из дому в черных покрывалах, оставляя открытым только один глаз, и в налланах{50} на босу ногу. Женщины Гирокастры обычно ходили по двое, набросив на голову покрывало из тонкой хлопчатобумажной или шелковой ткани. Белая кисея прикрывала их лица снизу и сверху до глаз. Они носили желтые ботинки с красным узором на носках.

У Селима было любимое словечко — «замри». Если ребята играли в джокер, всякий раз, когда проигрывал Исмаил, Селим поднимал руку, заглядывал кузену в глаза, бросал карту на софру и, искренне веселясь при этом, объявлял победно и в то же время с притворным сочувствием:

— Джокер, замри, бедняжка, замри, желторотый цыпленок!

Исмаил дивился везению и ловкости кузена в картежных играх. Сколько раз они ни играли в джокер, Селим вскоре его обыгрывал и говорил с торжествующим видом:

— Ну что, и на этот раз ты снова с носом!

В то время игра в джокер была очень модной в Гирокастре. Молодежь повально увлекалась ею. Игра эта считалась не простым досугом, а престижным развлечением, столь же неотделимым от местного быта, как, скажем, коррида в Испании. Только здесь черного быка заменяли пятьдесят две грязные карты, которые прилипали к пальцам и издавали противный запах, когда ими наотмашь лупили по софре, с шумом рассекая воздух. Роль тореро исполняли четыре картежника, игравшие парами и сидевшие за джокером с утра до обеда и с обеда до ужина. Играли четверо, но «болели» человек десять, кто стоя, кто сидя наблюдая за игрой. Да, джокер был любимейшим занятием молодежи Гирокастры — и тех, что постарше, что резались в карты, с утра до ночи просиживая в кафе, и даже подростков, сходившихся для игры на каком-нибудь заброшенном пустыре. Там наконец Исмаил понял, почему Селим так мастерски играл: ведь он прошел школу среди самых заядлых картежников, в среду которых он, Исмаил, попал совсем недавно. Неудивительно, что его называли «желторотым птенцом» и «неумехой». Когда ребятам надоедали карты, они принимались играть в кости, устроившись на задах большого скотного двора, где обычно коротали время за разговорами взрослые мужчины в высоких кюляфах{51} с кисточкой, расположившись поудобней на земле и набросив на плечи длинноворсые бурки.

Кроме игры в карты, Исмаил научился у кузена еще и игре на мандолине.

Селим купил себе мандолину и участвовал регулярно в лицейских концертах. Первое время, не зная нот, он играл целыми днями и распевал песню, выученную им еще в Тиране:

Возьми мандолину, пойдем погуляем с тобой, Ты, дорогая малышка, навек унесла мой покой.

Селим пел ее каждый день, наигрывая на мандолине или без всякого аккомпанемента. От музыки просыпалась бабушка. Она приехала к дочери в Гирокастру, соскучившись по Исмаилу, и все время дремала в углу комнаты, упрятав увядшую шею с отвисавшей пустыми мешочками кожей в желтый мех телогрейки. Устав, должно быть, от жизни, отягощенная грузом восьми десятков лет, сгорбивших ее спину, бабушка вздыхала, встряхиваясь от дремы, которая скоро должна была перейти в беспробудный и вечный сон, и говорила с досадой:

— Чтоб ты провалился, негодник, с твоей нескладной, визгливой песней! От нее голова раскалывается!

Потом она опять засыпала под непрерывное бульканье воды, кипевшей на треножнике в металлическом кувшине.

Но разве в состоянии был кто-нибудь удержать Селима от игры на мандолине, особенно после того, как он обучился нотной грамоте! Он наигрывал одну за другой такие чудесные мелодии, что Исмаил не уставал его слушать. Новые неаполитанские песни: «Вернись в Сорренто», «Санта Лючия», «О мое солнце», «Валенсия», старательно переписанные кузеном с типографских нотных изданий, купленных и привезенных из Италии сыном одного торговца из Саранды, благозвучные и красивые, заставили наконец Селима разочароваться в песне о дорогой малышке, а потом и вовсе ее забыть… Играя на мандолине, Селим пел и так хорошо произносил итальянские слова, что Халиль-эфенди, немного говоривший по-итальянски еще с тех времен, когда в Гирокастре стояли итальянские оккупационные войска{52}, покачивал головой с довольным видом, поглаживал седую бородку и похваливал:

— Ну и молодец, ну и башковитый постреленок! Просто итальянец, да и только!

Халиль-эфенди, сухопарый мужчина, служивший кади во времена Оттоманской империи — и не каким-нибудь там уездным судьей, а судьей губернским, то есть не в маленьких городах, а в больших, подчинявшихся власти паши, — в молодости исколесил всю страну. Он побывал в Бергаме, Эскишехире, Манисе, Самсуне, Эрзеруме, Адане, Измире и даже на острове Митилена. А теперь, словно судно, годами бороздившее моря и за негодностью ставшее на прикол — не на ремонт, а чтобы там потихоньку ржаветь, — Халиль-эфенди, найдя себе в доме укромный угол, посиживал у очага и перебирал свои четки. Он пропускал прозрачные бусины одну за другой меж пальцев, и они соскальзывали на морщинистые ладони так же проворно и незаметно, как пронеслись для бывшего кади дни его службы…

Ах, какими прекрасными казались ему те ушедшие дни, время полного изобилия, когда чуть ли не за грош, честное слово, можно было скупить весь базар и заполнить дом любым товаром! И куда подевалось это изобилие, где былые великолепие и роскошь?

Куда это вдруг пропал прежний почет, который оказывали ему, кади-эфенди, когда он, бывало, шел по улице или направлялся пешком на базар Гирокастры?

— Селямалейкюм!

— Алейкюмселям!

Да, жизнь становилась все трудней и бесцветней. Цены росли с каждым днем, и кади-эфенди заглушал свое раздражение стопкой ракии, которую пил украдкой, потихоньку от всех, чаще по ночам, потому что никому не следовало знать, что кади-эфенди выпивает. Ведь чего только не станут болтать, каких не наслушаешься сплетен!

Да, до печальных времен дожил бедный кади-эфенди! Взять хотя бы его единственного сына Селима. Вместо того чтобы учить в школе сладкозвучный турецкий или первый язык в мире, воистину царственный, арабский, мальчик ломал себе голову над каким-то вульгарным французским, на котором и говорили-то не ртом, как установлено богом, а почему-то гнусили через нос! Селим с Исмаилом свои уроки учили вслух. И в ушах Халиля-эфенди постоянно звучали грубые звуки в словах, которые чаще всего оканчивались на «an», «on» и «en». А после занятий мальчики обычно пели шуточную французскую песенку, от которой Халиля-эфенди охватывало тошнотворное ощущение.

Когда три курицы гуляют в поле, Первая первой шагает на воле, Вторая второй семенит за ней, Последняя третьей спешит поскорей.

— Ляхулевела![12] — говорил сам с собой Халиль-эфенди, слушая эту нелепую песенку и сравнивая ее с мелодиями, слышанными раньше в Стамбуле. А, черт с ними, пусть себе эти проклятые французы «мочатся»[13], сколько душе угодно! Ну и язык у них! «Мочатся» дважды в одном куплете, а потом еще и «свинью»[14] вспоминают. И впрямь одно свинство.

А когда Халиль-эфенди успевал опрокинуть стопочку и был, что называется, навеселе, он просил Селима сыграть и спеть его любимую турецкую песню о Чанаккале{53}. Сын брал мандолину и затягивал на высоких нотах:

Сколько народу убили, ле-ле, В крепости Чанаккале…

Халиль-эфенди очень внимательно слушал песню, которой когда-то сам научил Селима и которую сын пел намного лучше отца. Он покачивал в такт головой, словно подтверждая, что все, мол, так и было. Потом глубоко вздыхал, выпивал еще одну стопку ракии, закусывая жаренными на вертеле потрохами, обтирал седые усы и произносил:

— Эх-эх, бедная Чанаккале!

Кое-кто в Гирокастре считал Халиля-эфенди очень образованным человеком, настоящим кади в полном смысле этого слова, даже песенку о нем сочинили:

О счастливая семья, Пятерых ты подняла, Пять сынов, богатырей; Самый лучший сын — судья, Им гордится махалла.

Зато другие, злоязычные — а злоязычных кругом хоть пруд пруди, — болтали, что кади-эфенди знает турецкий язык плохо, а арабский вообще ни в зуб ногой, своими ушами, мол, слыхали, как он однажды, говоря с кем-то по-турецки, исковеркал самую простую фразу: «Ходил на базар, купил деревянное корыто, а оно оказалось расколотым».

Но это, разумеется, были досужие сплетни. Да и возможно ли, чтобы в Турции времен ее расцвета, когда каждый кади и каждый ходжа имели настоящее образование, губернским судьей мог быть назначен неграмотный кади.

Так прошли для Исмаила два года жизни в Гирокастре, у тетки. Он занимался французским, научился играть в джокер и освоил немножко мандолину, обучаясь вместе с двоюродным братом. Потом лицей закрыли. Селиму, который прекрасно успевал по всем предметам, а особенно по математике и вообще точным наукам, дали государственную стипендию для продолжения учебы в лицее Корчи. Исмаила отец решил отправить туда же, но на свои деньги, хотя и не располагал большими средствами. Грешно было лишать его лицея в Корче, где занятия велись на французском языке.

И осенью того же года, после закрытия лицея Гирокастры, Исмаила отправили в Корчу.

8

Красивый город Южной Албании — «старушка» Корча, как ее называли местные жители, — обращал на себя внимание широкими, прямыми и ровными улицами, которые назывались здесь бульварами, и добротными каменными домами, совсем непохожими на кирпично-красные постройки Тираны. Не было здесь и темных каменных плит, которыми крыли дома в «неповторимой» Гирокастре. Город украшали величественные здания церквей святого Георгия, Митрополии, Волхвов и живописные холмы Святого Афанасия и Рождества Христова. В уютном кафе «Соловьи», расположенном у самой реки, любили посидеть и отдохнуть корчарцы и хорошенькие элегантные корчарки в красивых платьях, сшитых по парижской моде и привезенных из Афин. Как они отличались от женщин Гирокастры, укутанных в покрывала из кембрика и пембезара{54}, с лицами, прикрытыми белой кисеей, оставлявшей только прорезь для глаз! А какая холодная и чистая, будто слеза, вода с журчаньем била здесь из родников! Все это произвело большое впечатление на Исмаила и его кузена. Всякий раз, глядя на непрерывные струи воды, лившейся с приятным усыпляющим журчаньем, мальчики вспоминали застойную воду Гирокастры и известковую — колодцев Тираны, тяжелую для желудка, как свинец.

Ребята подставляли сложенные лодочкой ладони под струю чесмы{55} и с жадностью пили холодную воду. Потом, вытерев губы и подбородок тыльной стороной руки, говорили удовлетворенно:

— Вот это вода! У нас такой даже не пробовали!

Корча действительно производила впечатление красивого современного города, и, наверно, правы были те, кто называл ее маленьким Парижем. Юный Исмаил сам не видел французской столицы и мог судить о ней лишь по фотографии, помещенной в словаре Ларусса. Но самое неотразимое впечатление произвел на мальчиков велосипед. Сразу же и безраздельно эта машина завладела ими, как несколько позже цветущие привлекательные корчарки с их круглыми наливными щечками.

Велосипедов в Корче было множество — не только личных, но и выдававшихся напрокат. Прелесть какая! За несколько крон можно взять на определенное время велосипед, сесть на него и лихо катить по широкому бульвару, открывавшему тебе объятия. Проехать его из конца в конец, вернуться назад и еще раз повторить весь путь туда и обратно. Летишь, и никто не в силах тебя догнать. Ветер хлещет по лицу и шее, взлохмачивает аккуратно причесанные волосы и шепчет тебе на ухо с приятным тихим присвистом:

— Жми давай вовсю! Весь мир теперь твой!

Селим, освоивший велосипед раньше Исмаила и отличавшийся большей смелостью, начинал свой путь с бульвара Святого Георгия, затем сворачивал на другой, доезжал до квартала Дебойя, поднимался на холм Мадеми и оттуда спускался вниз. Отвага Селима еще больше поднимала его в глазах Исмаила, превращала даже в героя, которому хотелось подражать. Исмаилу, однако, не удавалось добиться такой же скорости.

До квартала Дебойя он еще добирался, но преодолеть подъем на Мадеми никак не мог. К тому же та искра смелости, которая зажглась в душе Исмаила и подзадоривала на состязание с двоюродным братом, вскоре навсегда потухла из-за несчастного случая, происшедшего у него на глазах.

Однажды, как это было у него заведено на каждый день, Селим добрался на велосипеде до самой вершины Мадеми и повернул назад. Исмаил наблюдал за ним снизу. Селим лихо катил с холма. Полы расстегнутого пиджака развевались на ветру словно знамена. Его руки спокойно и уверенно держали руль, а сам он весело ухал и взвизгивал, упиваясь своей беспримерной удалью, да еще на глазах завороженного кузена. Спускаясь на бешеной скорости, Селим что есть мочи орал:

— Эй, давай пошевеливайся, сухоножка!

В этот момент случилось то, что должно было с неизбежностью произойти, но чего не ожидали ребята. Велосипед набрал такую скорость, что даже бесстрашный Селим испугался. Теперь велосипед уже не казался ему велосипедом — машиной, которую производят на фабрике. Он больше походил на впавшего в ярость джинна, способного сотворить нечто такое, что не подвластно человеческой воле. Меж тем велосипед бешено несся вперед. Теперь загнутые концы его руля напоминали рога, а сам он казался разъяренным быком. У Селима потемнело в глазах. Ветер больше не нашептывал ему ласковых напутствий, а угрожающе свистел пронизывающим декабрьским вихрем. Оцепенелые руки, приклеенные к рулю, не могли справиться с этим чудовищем, которое несло его, как ветер листья. Тело Селима стало ледяным от страха. Он нажал на ножной тормоз, но проклятый велосипед не подчинился. Он нажал еще раз, сильнее. Тормоз сломался. Тогда растерянный и испуганный мальчик сделал то, чего нельзя было делать ни в коем случае. Он сильно и резко нажал на ручной тормоз, и в тот же момент велосипед, словно очутившись перед важной персоной, круто остановился. Заднее колесо поднялось вверх, описало в воздухе круг и опустилось, заняв место переднего. Затем, не устояв на руле, велосипед после нескольких подскоков рухнул набок. Заднее колесо все еще крутилось и скрипело. Селим лежал рядом.

Исмаил бросил свой велосипед и кинулся поднимать брата. Вид у Селима был плачевный. Над правой бровью рассечен лоб, из раны текла кровь, правая щека вся покрыта ссадинами. Исмаил быстро достал носовой платок, перевязал рану на лбу и почистил запыленный пиджак. Когда Селим немного пришел в себя, мальчики подняли с земли искалеченный велосипед. Боже, во что он превратился! Искривленный руль вывернут назад, крылья смяты и ободраны. Кожа седла сбоку совсем слезла и висела клочьями, будто ее искромсали бритвой. Оторванная правая педаль валялась на земле.

Увидев, во что превратился чужой велосипед, Селим позабыл о своей разбитой голове и об израненных до крови руках. Как вернуть хозяину машину в таком ужасном виде? Доставленная из Салоник, она выглядела нарядной, как невеста, когда Селим брал ее напрокат. Только сейчас до него дошло, какая приключилась беда. Глаза мальчика наполнились слезами, и он бы, наверное, разрыдался, не будь с ним рядом Исмаила, высоко ценившего его мужество и отвагу. Поэтому, как и подобает мужчине, Селим совладал с собой и принялся, насколько это было возможным, приводить велосипед в порядок. Установил кое-как переднее колесо, ориентируясь на середину седла, и, собрав все силенки, выпрямил и поставил на место искривленный руль. Потом вдвоем с Исмаилом они попытались наладить крылья, но у них ничего не получилось — не было под рукой инструмента, да они толком и не знали, как это сделать. Наконец, решив, что велосипед теперь в более-менее божеском виде и не так уж поврежден, как им показалось сначала, ребята отправились в путь. Тут им пришлось убедиться, что машина все-таки изрядно покалечена: искривленное переднее колесо застревало в вилке и не крутилось. Селиму пришлось слегка приподнимать его, ведя велосипед за руль. В таком виде, с израненным, кровоточащим лбом, перевязанным носовым платком Исмаила, волоча за собою поломанный велосипед и сгорая от стыда, Селим возвращался домой, как воин после жаркого сражения, проигранного им по недомыслию.

9

Одним из самых памятных мгновений, которые пережил Исмаил в первые свои дни в Корче, было посещение шляпного магазина для покупки темно-синей лицейской фуражки. Он пошел туда с однокашниками. Им полагалось носить такую фуражку с первого и до последнего дня занятий.

Хозяин магазина надел Исмаилу фуражку немного набекрень, по-ухарски, и сказал:

— Ну а теперь посмотри на себя в зеркало!

Мальчик повернулся и взглянул в овальное зеркало, висевшее у двери. Взглянул — и не поверил своим глазам: неужели это он, Исмаил Камбэри? На него смотрел юноша в красивой темно-синей фуражке, с околышем над твердым черным козырьком, украшенным красно-черной ленточкой и отливавшим лаком. Спереди на околыше красовались две переплетенные буквы серебристого цвета, ЛК — Лицей Корчи, притягивая, словно магнитом, взгляды окружающих. Как шла ему эта лицейская фуражка и как ладно сидела она на его голове! Он еще раз полюбовался на себя в зеркало, заплатил деньги и вышел из магазина.

Исмаил шагал мимо торговых рядов с высоко поднятой головой, уверенной походкой, весело и гордо, как генерал после выигранной битвы, и ему казалось, что весь корчинский базар не спускает с него восторженных глаз.

— Глядите-ка, глядите, — чудилось ему вокруг перешептывание, — в наш лицей приехал еще один! Кто же он такой, этот юноша в новенькой фуражке, которая так ему идет!

Выйдя на бульвар, он пошел вдоль магазинов с витринами и время от времени заглядывал в сверкающие стекла, чтобы увидеть еще раз, как сидит на нем обнова. Ничего не скажешь, безупречно! Козырек блестел, покрытый свежим лаком, красная ленточка с двумя черными полосками, казалось, полыхала огнем из-под углей, а переплетенные посередине ЛК напоминали изящный серебряный букет.

Весь этот день Исмаил не расставался со своей фуражкой, ходил вверх и вниз по бульвару, а потом зашел в кондитерскую «Кристаль», служившую лицеистам местом встречи. Он сел за свободный столик возле длинного и узкого настенного зеркала и заказал порцию тригоно{56}.

Исмаил ел и все время косился в зеркало, разглядывая свою красивую фуражку, и чем больше он смотрел, тем больше она ему нравилась. Потом его взгляд упал на серую портьеру, прикрывавшую боковую дверь — в зал как раз вошел молодой человек лет двадцати пяти. Его темные волосы, разделенные косым пробором, были тщательно причесаны и так напомажены брильянтином, что казалось, будто их зализала кошка. Парень подошел к трюмо напротив главного входа и, достав из внутреннего кармана маленькую расческу, начал поправлять волосы, приглаживая их ладонью, смазанной брильянтином.

— Здорово, Родольфо Валентино{57}! — обратился к нему вошедший вслед за ним студент.

— Здорово, плешивый! — ответил «Родольфо», нисколько не смутившись и продолжая прихорашиваться.

— Эй, чокнутый! Смотри не сведи с ума девушек нашей Корчи.

— Уж дочурок твоей матери наверняка, будь спокоен! — бросил ему красавчик, все так же невозмутимо укладывая свою шевелюру жирной от брильянтина рукой. Тогда «плешивый» подошел к нему поближе, взглянул на его отражение в зеркале и съязвил:

— Скоро у тебя вся кожа слезет от брильянтина. Можешь не сомневаться!

Покончив наконец с прической, «Родольфо» стал аккуратно смахивать с воротника слой белой как мел перхоти. «Плешивый» все не унимался:

— Смотри, облысеешь, как Рамон Наварро{58}…

Он снял фуражку и обнажил голову с жидкими, должно быть, недавно поредевшими волосами, из-за которых его и прозвали «плешивым». Потом добавил со вздохом:

— Я тоже, бывало, втирал брильянтин пудами — и вот результат! Такая была шевелюра, а теперь голова почти как колено.

«Родольфо» вышел из кондитерской. За ним последовал «Рамон».

Исмаил поднялся, взглянул еще раз на свое отражение и поправил фуражку. Но, заметив, что на блестящем козырьке остались следы от пальцев, снял ее, тщательно обтер чистым носовым платком, который всегда носил в кармане куртки, и снова надел. На этот раз он держал ее, не прикасаясь к козырьку, и, водрузив на голову, прихлопнул тулью ладонью, чтобы поглубже села.

На улице возле кондитерской Исмаил встретил Селима и нескольких лицеистов, тоже в новеньких фуражках.

— Куда направляешься? — спросил Селим.

— Да так, никуда, гуляю.

— Пошли поиграем в бильярд у Панди, — предложил кузен.

Исмаил подождал, пока ребята тоже съедят по порции тригоно, и затем все вместе отправились к господину Панди — в кафе, расположенное выше по реке.

Шагая по бульвару в сторону кинотеатра «Мажестик», Исмаил заметил босого человека в старой, замусоленной рубахе. Человек шел вниз по улице, держась поближе к стенам домов. Ватага ребятишек бежала за ним и горланила:

— Йорго! Йорго!

Один из мальчиков окликнул его и сунул ему что-то в руку. Человек остановился и вдруг стал биться головой о стену.

— Оставьте беднягу в покое, грех его обижать, — набросился на детей проходивший мимо старик и пригрозил палкой. Отбежав чуть в сторону, они вскоре опять погнались за блаженным, который тихо брел, опустив глаза, и останавливался лишь затем, чтобы раз-другой удариться о стену лбом.

— А может, в кино сходим? — предложил один из лицеистов.

— Хорошо, — согласился Селим, — но давайте пойдем по улице прекрасной Василики.

Эта молодая двадцативосьмилетняя женщина жила на улице Митрополии. Ее прозвали прекрасной Василикой, потому что она была по-настоящему красива. Золотоволосая блондинка с высоким лбом, тонкими дугами бровей над ясными голубыми глазами, опушенными загнутыми длинными ресницами, которые она слегка подкрашивала темно-синей тушью, Василика своей яркой красотой привлекала всеобщее внимание. У нее был прямой нос с круглыми ноздрями, вздрагивавшими от тайных, никому не ведомых чувств, пухлые розовые щеки, крупноватый рот с полными, густо накрашенными губами, нежный подбородок и ослепительно белая шея, белизну которой оттенял золотой крестик на тонкой цепочке.

Василика всегда сидела у окна с рукоделием. Обычно она глазела на улицу, подперев щеки руками и опершись локтями на подоконник, возле горшка с геранью. Изо дня в день наблюдала за прохожими. Ее нельзя было увидеть простаивающей в воротах, как это было принято у местных барышень. Она всегда сидела дома, а на улицу смотрела только из окна. Говорили, что Василику очень любит сын одного из самых богатых жителей города, молодой человек, который учится во Франции медицине и собирается по возвращении жениться на ней. Любовь между ними длится уже три года. Нареченный просил Василику не выходить на прогулку с подругами и не простаивать у ворот — очень уж был ревнив. Он сказал, что не женится, если услышит о ней хоть одно дурное слово.

Поэтому прекрасная Василика, накрашенная и разодетая, сидела ежедневно у окна, разглядывая прохожих и ожидая дня, когда ее поведет под венец тот, кого она любит всей душой. Поговаривали, будто отец юноши не хочет его женить на Василике, девушке из бедной семьи. Он узнал об их любви и пригрозил сыну, что откажется от него, если тот не подчинится отцовской воле. А чтобы охладить его любовный пыл, сказал, что у девушки был роман с одним офицером во время оккупации Корчи французскими войсками. На самом же деле все обстояло иначе. Французский офицер, служивший в этом городе и влюбленный в Василику без памяти, просил у отца ее руки, но тот ему отказал, не желая отдавать дочь за иностранца. Офицер, говорили, впал в отчаяние, а вскоре его убили и похоронили на французском кладбище недалеко от Дебойи. Злые языки распустили слух, что прекрасная Василика все еще не забыла влюбленного офицера и, хотя прошло уже несколько лет, носит цветы на его могилу.

Юноши Корчи, частенько прохаживаясь мимо дома красивой девушки, поднимали глаза к ее окну и, увидев в нем Василику, восхищались ее прелестью и вздыхали, испытывая черную зависть к маленькому крестику из золота, который постоянно ласкал ее нежную шейку удивительной фарфоровой белизны. Сколько пар обуви истоптали они на улице Василики, сколько песен слышали эти камни, ночные свидетели прекрасных серенад, исполненных под мандолину и гитару! До сего дня эти песни еще не забыты…

Пройдя по улице прекрасной Василики и увидев ее, как всегда, возле окна в обычной позе, с локтями на подоконнике, Исмаил, Селим и двое других лицеистов направились к площади Митрополии, где находился кинотеатр Наси.

Он представлял собой просторный четырехугольный барак, выстроенный на углу площади. У входа посетителей встречал сам хозяин, господин Наси, огромный толстяк с каштановой, слегка поседевшей шевелюрой, прядями свисавшей на лоб. Он сидел у маленького столика с протянутой ладонью, чтобы проходившие мимо зрители могли положить в нее крону. В кинотеатре шли старые многосерийные фильмы — приключенческие, ковбойские, детективы, состоявшие иногда из десяти и более серий. Лента частенько рвалась, и всякий раз, когда это случалось, зрители стучали ногами по старому дощатому полу барака, свистели и кричали:

— Деньги! Верните наши деньги!

В ответ на свист и крики зрителей раздавался громоподобный голос разъяренного хозяина, оравшего громче всех:

— Подонки! Собаки!

— Гони назад деньги! — вопили зрители.

— Подонки! — тут же подавал свой голос Наси.

Фильм возобновлялся, но от густой пыли, поднятой топотом ног по трухлявому полу, и от табачного дыма лица, мелькавшие на экране, расплывались, будто под водой. Собственно, настоящий фильм разыгрывался вовсе не на экране, а в зале, с участием зрителей и хозяина кинотеатра.

10

Дом, в котором Исмаил снял комнату, находился на маленькой улочке за церковью святого Георгия. Он состоял из четырех комнат: две из них хозяйка сдавала, а в двух жила сама. К этому старому городскому зданию, возведенному полсотни лет тому назад, примыкал квадратный, выложенный плитами дворик, маленькая кухня и водяная колонка рядом с ней. Над входом в дом вился по стене виноград, у колонки цвел розовый куст.

Ольга, хозяйка дома, была тридцатипятилетней шатенкой с густыми волосами, в которых проглядывали тонкие седые нити, придававшие мягкость и благородство ее сосредоточенному и серьезному, немного изможденному лицу. На нем выделялись черные блестящие глаза, круглые брови и правильный нос. Губы этой симпатичной женщины редко раскрывались в улыбке, словно спрятанной за легкой дымкой меланхолии, но готовой тотчас расцвести, как только развеется грусть.

Ольга жила со своим единственным сыном Телем и свекровью Тиной, маленькой сгорбленной семидесятилетней старушкой, доброй и приветливой.

Четырнадцать лет назад Ольга вышла замуж за Вандьеля Михали, который заработал в Америке немного долларов и приехал на родину жениться. Он был на пятнадцать лет старше Ольги. Молодой, красивой, но бедной девушке пришлось согласиться на этот брак, потому что тетка, опекавшая ее после смерти родителей, хотела отделаться от Ольги и убеждала ее, что лучшего мужа ей не найти. Через три месяца после свадьбы Вандьель снова отправился в курбет{59}, через шесть лет вернулся и вскоре уехал опять. Жену он с собой не взял, потому что не с кем было оставить старенькую мать. Тина же, ссылаясь на преклонный возраст, не соглашалась покинуть город, где она родилась, вышла замуж и состарилась, не хотела умереть на чужбине, «за солнцем», как она говорила. Поэтому бедняжке Ольге пришлось остаться в Корче и провести молодые годы вдали от мужа.

А у Вандьеля, должно быть, дела в Америке шли неважно. Он посылал домой такие жалкие гроши, что семья еле-еле сводила концы с концами. Из его писем они знали, что ему не всегда удается найти работу в порту или на фабрике, где ее ищут многие, такие же, как он, безработные. Чтобы хоть как-то прожить при все возрастающей дороговизне, Ольге пришлось сдавать комнаты и пускать к себе постояльцев.

Сначала это стоило ей переживаний: она испытывала неловкость и стеснение, когда чужие люди входили и выходили из ее дома как из своего собственного. Ведь это было ее жилище, ее семейный очаг, куда она впервые вошла невестой, где слышала, правда очень недолго и, как ей теперь казалось, словно во сне, уверенные мужские шаги. Конечно, мужа она выбрала не сама и даже не видела его до обручения, но, узнав, привязалась к нему и полюбила.

Однажды вечером, когда ее первый жилец впервые открыл ворота, прошел через двор, вошел в переднюю и под его ногами заскрипели половицы, Ольга, лежавшая уже в постели и сморенная усталостью после того, как весь день стирала скопившиеся рубашки, услышала сквозь сон приближение шагов и обрадовалась столь привычному, родному звуку, снова проникшему под ее кров. Однако очень скоро радость сменилась горечью, все возраставшей по мере того, как топот ног удалялся от комнаты, где она спала с маленьким сыном и свекровью, потом донесся уже со ступенек лестницы, с галереи второго этажа и наконец затих у комнаты, которую она сдала. И когда жилец затворял за собою дверь, у Ольги возникло чувство, точно это медленно и навсегда закрывается другая дверь, еще совсем недавно приоткрытая для теплившейся в ее сердце надежды. Много раз она все-таки обманывала себя, уверяя, что шаги в прихожей принадлежат Вандьелю — он вернулся наконец из Америки и теперь уже останется с семьей или заберет ее с собой. В такие минуты ей удавалось испытать, хотя бы ненадолго, ту большую радость, которую способна ощутить женщина, услышав на лестнице или в передней шаги любимого мужа, когда он приходит, например, с базара и заполняет дом движением и шумом, отдающимся сладким эхом в ее сердце. И как, должно быть, несчастны женщины, обделенные судьбой и лишенные возможности слышать в своем доме шаги мужчины — недаром говорят в народе, что даже пыль мужских сапог делает дом семейным очагом…

Если бы не проклятая бедность, Ольга ни за что не сдавала бы комнаты. Разве стала бы она терпеть под своей крышей чужих мужчин, входивших в ее дом и выходивших, когда им заблагорассудится? Разве мало приходилось ей слышать неприятных слов о жильцах, которые либо возвращались по вечерам пьяные, либо скандалили или просто раздражали хозяев своим занудством?

Вот уже два или три года как в Корчу стали приезжать молодые люди из разных городов Албании для поступления в лицей. Учащиеся, не получившие государственной стипендии, а следовательно, и места в интернате, подыскивали себе комнату и снимали ее на время учебы. Квартиранты платили по два доллара в месяц. Обычно их пускали к себе бедные люди, чаще всего семьи, не имевшие кормильца. Сдавая одну или две комнаты, хозяева имели постоянный доход, помогавший им переносить бремя нелегкой жизни.

Хозяйки охотно селили у себя лицеистов. Это были спокойные, тихие ребята, занятые своим делом, не назойливые; целые дни они проводили в лицее, а в выходные либо сидели у себя и занимались, либо уходили из дому.

Многие православные корчарки (даже те, что еще недавно слыли ревнительницами веры, старухи, жившие по прежним обычаям и ставившие учение Христа превыше всего, но не выше хлеба насущного и заботы о нем) уже не спрашивали каждого, кто приходил, о его вере, а открывали дверь, впускали в дом и охотно показывали помещение.

Ольга тоже очень обрадовалась, когда увидела перед собой на пороге двух юных лицеистов — Исмаила и его товарища, жителя Корчи. У обоих открытые лица, оба в хороших костюмах и форменных фуражках чуть набекрень. Старший, более бойкий с виду и энергичный, спросил, не возьмет ли она к себе жильцов на постой. Ольга впустила ребят, приветливо поговорила с ними и показала комнату.

— Приди вы на неделю раньше, я бы вам показала и другую, — сказала она. — Но мы ее уже сдали.

— Тоже лицеисту?

— Нет, одному офицеру.

Исмаилу комната понравилась. Не слишком большая, не слишком маленькая, она вмещала железную кровать с пружинным матрацем, стол и стул. На полу лежал ковер местной работы. На стене, в раме под стеклом, висела фотография прежнего хозяина дома, отца Вандьеля, с женой, сыном и невесткой в день их свадьбы. Только фотография, и больше ничего. Оба выходивших во двор окна были задернуты занавесками, отделанными кружевом.

Исмаил договорился об оплате, забрал из гостиницы, где проспал одну ночь, чемодан и пришел к Ольге устраиваться.

Не прошло и двух недель, как он стал здесь своим человеком. Тихий и воспитанный мальчик сразу пришелся по душе и Тине, и Ольге, и они всегда встречали его после занятий или провожали в лицей с улыбкой.

Впервые в жизни у Исмаила была своя комната со столом, заставленным книгами, за которым ему так нравилось сидеть и заниматься, вернувшись из лицея. Стол он поставил у правого окна, в углу, так, чтобы на него лучше падал свет. А стену напротив украсил фотографиями отца, матери, сестер Нурии и Манушате и открытками с изображениями известных киноартистов, повесив на самом почетном месте Родольфо Валентино и Грету Гарбо. Их портреты Исмаил вырезал из журналов.

Рядом с любимыми фотографиями и открытками он поместил и свою фотокарточку, сделанную в студии господина Сотира, лучшего фотографа Корчи, — он снялся в лицейской фуражке на следующий же день после того, как впервые водрузил ее на голову.

Когда надоедало заниматься, он отрывал глаза от книг и любовался Гретой Гарбо, Бебе Даниэльс или Джоан Крауфорд. «Звезды» отвечали ему проницательным взглядом, будто видели его насквозь. Мальчик глубоко вздыхал и переводил глаза на свою фотографию. Потом погружался в мир сладких и слегка печальных грез о том дне, когда он наконец прикрепит над красно-черной ленточкой своей фуражки белую полоску выпускника лицея по классу философии. Кто из бывших учащихся класса философии не смотрел в свое время с завистью на эту белую полоску и не мечтал о том времени, когда, отучившись здесь, получит право продолжить свое образование во Франции? Все ученики младших классов смотрели с завистью и восхищением на «философов» с белой ленточкой на околыше и вздыхали, думая о том, какой долгий еще предстоит им путь, сколько препятствий надо преодолеть, чтобы получить право на эту обыкновенную узенькую ленточку! И юный Исмаил тоже вздыхал, разглядывая себя в соседстве с кинозвездами, не знавшими, что такое зубрежка, и на долгое время погружался в мир туманных и сладостных грез.

Да, Исмаил Камбэри часто мечтал о той поре, когда он выйдет из лицея и начнет учиться в университете. Он надеялся закончить литературный факультет Сорбонны, а потом преподавать албанский язык в средней школе. Эту мечту вселил в него с первого же дня занятий Костач Ципо{60}, преподаватель албанского языка и литературы.

Костач Ципо вел занятия в старших классах, а в младших албанский язык преподавал другой учитель. Но в тот, первый, день их встречи он пришел в класс, где учился Исмаил, вместо другого, болевшего уже неделю преподавателя. Младшие лицеисты уважали Костача Ципо, наслышавшись о нем много хорошего от старшеклассников. А те говорили, что он прекрасно владеет предметом, ярко и доходчиво объясняет новый материал, что это порядочный человек и патриот, никогда не заискивающий перед начальством. Кроме того, ходили слухи, что Ципо — ярый противник режима Ахмета Зогу. Поэтому все лицеисты, завидев вышагивавшего по бульвару Костача Ципо — с опущенным взглядом, в теплом пальто с черным каракулевым воротником, с портфелем под мышкой и скрещенными на груди руками, — почтительно здоровались с ним и снимали фуражки. Он же в свою очередь скашивал в их сторону глаза, признательно кивал головой и улыбался.

Естественно, что Исмаил и его одноклассники были приятно удивлены и обрадованы, когда в один прекрасный день отворилась дверь и в класс с толстым портфелем в руке вошел Костач Ципо. Он положил портфель на кафедру, взял журнал и начал перекличку. Последовавшие за этим минуты урока оказались действительно прекрасными: они прибавляли все новые звенья к длинной цепи изумительных открытий, приводивших мальчиков в восторг.

Их класс учил наизусть к этому уроку вступление к буколической поэме Наима Фрашери «Стада и пашни»{61}. Костач Ципо вызвал нескольких учеников, внимательно выслушал, глядя в окно, и попросил прокомментировать отрывок. Никто из учеников не смог сказать даже двух слов, этому их совсем не учили. Учитель вообще никогда не читал им в классе стихов, не говоря уже о том, чтобы их комментировать! Он просто задавал им на дом определенное количество строф или строк, а на следующем уроке вытягивал из них душу, заставляя делать подробный грамматический разбор вызубренного дома текста. Из-за такой системы обучения лицеистам настолько надоели уроки албанского, что они возненавидели Наима Фрашери и других национальных классиков, писавших на родном языке.

Понятно, что на своем первом уроке Ципо остался недоволен ответами ребят, не сумевших сказать ничего толкового. И тогда он сам начал анализировать — так, как это умел только он — прекрасное вступление к поэме.

Теперь строки, которые ученики механически зубрили, абсолютно не вдаваясь в смысл и не чувствуя их прелести, звучали совершенно иначе и обретали другое содержание. Ципо объяснял стихи с огромным увлечением, опершись руками на кафедру и устремив взгляд в какую-то точку на потолке.

Никогда раньше, слушая поэзию Наима, ребята не испытывали подобного, не переживали щемящей до боли любви к отечеству. Никогда раньше перед восхищенным взором подростков не представала во всем своем величии природа их Албании, красоту которой по-настоящему они открыли для себя впервые! Им воочию виделись высокие албанские горы, могучие дубы, журчащие родники, зеленые, покрытые цветами луга, стада овец, вожак с колокольчиком и маленькие ягнята, тянущиеся к вымени матери, отягченному молоком… Учитель не ограничился разбором тридцати строк вступления, которые ребята знали наизусть. Так же вдохновенно и страстно рассказывал он им про всю поэму Наима Фрашери, о времени, когда она была написана, о горячей тоске по родине, которую испытывал поэт в изгнании, когда писал эти прекрасные стихи. И ученики с открытым ртом и замиранием сердца слушали своего преподавателя, вдохновенным взором глядевшего куда-то поверх их голов.

Какую силу обрело над ними в тот день слово Наима Фрашери! Какая гордость переполняла их души за него, великого сына Албании и поэта Рилиндье, и какая любовь к нему, патриоту, боровшемуся пером за свободу своей страны, и сгоревшему как свеча от тоски по ней на чужбине! Как чудесно сумел воспеть Наим красоту своей изнемогавшей под игом родины! Да, он любил Албанию всем сердцем, всем своим существом. Он посвятил ей себя целиком, не щадя ни сил, ни таланта для блага отчизны, земли, на которой он появился на свет.

Вся страсть и весь пыл пламенных чувств великого Наима проникали в тайники детских душ, согревая их в холодную ноябрьскую пору — и все это благодаря взволнованным речам учителя. И хотя погода портилась и приближалась зима со стужей и снегом, Исмаилу и его одноклассникам казалось, что вокруг зеленеют луга, расцветают цветы и шумит прозрачная вода источников, омывающих свежую зелень. Они видели трудолюбивых пчел, перелетающих с цветка на цветок, стада, отдыхающие в тени дубрав, а рядом пастушку — с улыбкой на губах слушает она нежные звуки свирели… В этот день Исмаил впервые понял, что такое родина и что такое настоящая поэзия. Их красоту лицеистам помог постичь профессор Костач Ципо, из уст которого лились слова завораживающие, бесценные, как перлы, лились словно волшебный поток, перенося ребят в какой-то иной мир. Очнулись они со школьным звонком, возвестившим конец урока, показавшегося им на этот раз таким коротким…

Да, Исмаил мечтал стать преподавателем албанского языка, как Костач Ципо, но, стоило ему отправиться в фантастическое путешествие на крыльях своей мечты, печальная действительность тут же отрезвляла напоминанием о том, что его желание вряд ли осуществимо. Отец, отправляя его в Корчу, шел на большие жертвы, отрывал от себя кусок и экономил на всем. Он посылал сыну каждый месяц два с половиной наполеона от своего ничтожного жалованья, на которое он содержал в Тиране всю семью. Но отец пошел на это и, как бы там ни было, будет тянуть сына до окончания лицея. А потом? Разве сможет он на свои средства обучать его в каком-нибудь европейском университете? Нет, конечно, не сможет. Жизнь за границей, по словам учившихся там студентов, требовала больших средств. Исмаилу даже и думать о ней не пристало. Разве что повезет получить государственную стипендию! Если же нет — придется учительствовать в начальной школе или служить секретарем общины, как многим другим лицеистам, которым университет был заказан из-за бедности и отсутствия протекции.

Всякий раз, когда Исмаил думал о будущем, им овладевала такая тоска и такая боль щемила сердце, что он, пытаясь отогнать неприятные мысли, брал в руки свою мандолину. Она была куплена на сэкономленные от обедов деньги — он ходил не в ресторан «Додона», где обедали некоторые иногородние ученики, а в столовую одного дибранца, где обед и ужин стоили дешевле.

Этот изящный инструмент с овальным корпусом и декой, украшенной перламутровой бабочкой и аккуратными, вырезанными из слоновой кости кружочками, успокаивал Исмаила и доставлял невыразимое наслаждение всякий раз, как он брал его в руки и начинал играть.

Научившись играть по нотам — а этим он был обязан Селиму, — Исмаил исполнял триумфальный марш из «Аиды» Верди, «Грезы» и «Музыкальный момент» Шумана, «Серенаду» Тозелли и «Серенаду» Шуберта, вальс Штрауса «Дунайские волны», мелодии арий и отрывки из опер «Кармен», «Тоска» и других, пленявших его гармонией. Но больше всего он любил играть на мандолине в воскресные дни и праздники, когда к нему приходил Селим со своим инструментом. Двоюродные братья садились у стола и, положив перед собой открытые ноты, ударяли по струнам. Один вел основную мелодию, а другой аккомпанировал. И тогда им казалось, будто плеск дунайских волн залетает с берегов Дуная в стены этой маленькой комнаты. Селим, который начинал мелодию, переходил затем на партию второй мандолины, закатывал глаза, наклоняя слегка голову набок, словно от усталости, и, войдя в экстаз, хмурил брови, если Исмаил при быстром темпе сбивался с такта.

— Пошевеливайся, сухоножка! — полушутя-полусерьезно подгонял он.

Потом, заканчивая игру, быстро перебрав октаву, Селим сокрушенно вздыхал:

— Ах, как жаль, что у нас нет гитары! Вот было бы хорошо!

Однажды воскресным полднем, когда мальчики сыграли любимые мелодии, Селим затянул красивую албанскую песню «Как счастливы с тобой мы были». Он пел ее вдохновенно, с большим настроением, искусно выводя рулады своим высоким тенором. Отложив мандолину в сторону и подперев щеку ладонью, Исмаил внимательно слушал брата.

Привлеченная песней, Ольга поднялась по лестнице и, чтобы не мешать ребятам, остановилась в дверях. Она тихо стояла на пороге, прислонив голову к косяку, и упивалась чудесной мелодией, уносившей ее далеко отсюда, в другой, давным-давно забытый ею мир…

Это было восемь лет назад. Вандьель тогда приехал из Америки — через шесть лет после их женитьбы. И вот Ольга с мужем и его двоюродными братьями отправились на пикник в Чардак, собираясь пообедать у родника с прозрачной ледяной водой. Они взяли с собой жареное мясо, вино, ракию, сладости и устроились на лужайке у источника. Компания хорошо поела и выпила, все были слегка навеселе. То один, то другой поднимали стаканы с зеленой настойкой на шелковице, растущей в Бобоштице, и обращались к Вандьелю, сидевшему возле Ольги, бесконечно счастливой в этот прекрасный июньский день:

— За твое здоровье, Вандьюш, за твой приезд!

И еще:

— Ну, Вандьо, дай бог тебе сына!

И довольный Вандьель пил очередную стопку ракии за то, чтобы сбылось пожелание братьев и у него родился сын. Об этом просил он взглядом Ольгу, любуясь ласковыми, подернутыми поволокой глазами своей милой женушки, опьяненной от переполнявших ее чувств сильнее, чем от нескольких чарок ракии.

Уже после первого стакана Панди, племянник Вандьеля, ударился в свои обычные шутки и остроты. Он был отличным рассказчиком и умел рассмешить до колик. Ольга сидела напротив Панди и видела всю мимику его подвижного лица, такую уморительную, что она отвела глаза и, держась за бока, захохотала. Она смеялась так сочно и заразительно, что казалось, красные бусины ожерелья, украшавшего ее белую нежную шею, вот-вот сорвутся с нитки и рассыплются, а переливы смеха, слетая с алых губ, сами превратятся в бусины и с легким звоном покатятся по лежащему перед ней фарфоровому блюдцу. Затем Панди, который не только мастерски рассказывал всякие смешные истории, но и прекрасно играл на гитаре и пел, взял в руки гитару и спел задушевную песню:

Как счастливы с тобой мы были! Как наша страсть была нежна! Как нам завидовали люди, Хоть беден я и ты бедна! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Все время вместе проводили, Как счастливы с тобой мы были!

Песня лилась медленно и плавно, и всякий раз на припеве у Ольги что-то обрывалось в груди. Она испытывала ощущение, как на качелях, когда они стремительно летят с высоты вниз.

— Пусть всегда поет твое сердце, Панди! Ох, как ты нас порадовал! Умеешь петь наши нехитрые песни! Дай бог тебе хорошую невесту!

Вандьель, уткнувшийся щекой в плечо жены, захмелевший от выпитой ракии и нежного запаха Ольгиной кожи, вдруг приподнял голову и легонько прикоснулся жаркими губами к мочке ее уха. Концы его коротко подстриженных, жестких как щетина усов щекотали и обжигали ее. Она вздрогнула всем телом, щеки запылали, глаза увлажнились, и с дрожащих губ слетело тихое, словно вздох: «Оставь, стыдно ведь!»

Все время вместе проводили, Как счастливы с тобой мы были!

Звуки песни и мандолины смолкли. А Ольга все стояла на пороге комнаты, прислонив голову к косяку, вспоминала то счастливое время и плакала.

11

Другую комнату в доме, где поселился Исмаил, снимал офицер в чине капитана жандармерии. Это был высокий, статный, широкоплечий мужчина с черной лохматой копной волос, крепким, жирным и розовым, как у борова, затылком — почти под цвет красного стоячего воротника, подпиравшего многослойный подбородок. Жандармский мундир сидел на нем как влитой. Маленькие блестящие карие глазки буравчиками сверлили собеседника из-под широких бровей. Мясистые смуглые щеки отливали синевой от пробивавшейся густой щетины, хотя жилец ежедневно брился, оставляя нетронутыми только лихо закрученные кверху усы. Черные лакированные сапоги капитана так сильно скрипели при ходьбе, будто он давил ими раскиданные по полу орехи. Где бы ни ходил этот человек, казалось, он всюду оставлял за собой зловещую тень. Звали его Хайдар Адэми, и было ему около тридцати лет.

Хайдар Адэми окончил жандармскую школу, открытую в Тиране итальянским карабинером, полковником Родольфо, которого пригласило в Албанию для организации жандармской службы временное правительство Дурреса{62}, сформированное в конце первой мировой войны Турхан-пашой Пермети. Хайдар Адэми проявил себя усердным дисциплинированным курсантом и с помощью друзей, близких ко двору Ахмета Зогу, добился двухгодичной командировки в Рим для специализации в высшей школе карабинеров. В Италии он пустился во все тяжкие, увиваясь за прекрасными представительницами слабого пола, не способными противостоять его чарам — острому взгляду масленых глаз и особенно тугому бумажнику, набитому новенькими, шуршащими лирами. «Подружек» он подхватывал очень легко в кафе на Пьяцца-Эседра, срывая поцелуи с губ, целованных часом раньше каким-нибудь другим волокитой и хлыщом. Вернувшись в Албанию и получив чин капитана, он был назначен начальником жандармской школы во Влёре. Там он провел два года. Затем его перевели в окружную жандармерию Корчи.

Хайдар Адэми не забывал за делами службы своей страстишки к гульбе. Его злые, прожигающие, будто угли, глаза — как говаривала о них одна шкодранская красотка, с которой Хайдар встречался несколько месяцев, — добрели лишь в разговоре о коньяке «Метакса» или о какой-нибудь замеченной и запомнившейся ему милашке. Именно так смягчился и хитро блеснул недобрый взгляд Хайдара при первой встрече с Ольгой, когда она открыла дверь и спросила, что ему нужно. Ей сразу не понравился этот взгляд. Безошибочный женский инстинкт, мгновенно распознающий опасность и подсказывающий, кого из мужчин следует остерегаться, предупредил ее, что этого офицера интересует не только жилье. Довольно скоро догадка ее подтвердилась.

Каждый вечер, возвращаясь домой, Хайдар приносил Ольге шоколад, конфеты или фрукты, надолго задерживался в ее комнате, беседовал с ней и Тиной и, как они ни старались поскорей выпроводить его, находил все новые темы для обсуждения, не сводя с хозяйки глаз.

В тот день, когда Хайдар Адэми пришел снимать комнату, Ольга сразу установила ему ежемесячную плату в два доллара. В конце месяца жилец спустился к ней, достал из внутреннего кармана мундира туго набитый бумажник и протянул хозяйке три доллара, сказав, что очень доволен солнечной, хорошо обставленной комнатой (хотя там были только железная кровать, стол, стул и старый миндер) и особенно прекрасным обслуживанием.

— Я снимал жилье во многих местах. В Италии проживал на очень хорошей квартире. Меблирована она была, конечно, богаче, зато обслуживание здесь ни в какое сравнение не идет. Бог тому свидетель!

Протянутые Ольге новенькие доллары шуршали в его пальцах.

Но она взяла только две бумажки.

— Третий доллар лишний и мне не нужен.

Капитан ухмыльнулся и обжег хозяйку недовольным взглядом.

— Бери, бери. Он твой.

Ольге стало противно — так мерзок ей был этот мужчина, пытавшийся ее подкупить.

— Нет, не возьму. Комнату я вам сдала за два доллара, и эту сумму вы должны мне платить. Столько же я беру со студента, который занимает другую комнату.

Капитан засмеялся, обнажив два золотых зуба.

— Студент — это студент, а Хайдар Адэми — капитан! В Италии я платил четыре наполеона только за жилье. Бог тому свидетель! Да, бог! У студента дрожит рука, когда он выкладывает одну жалкую крону, а Хайдару Адэми не жаль ни доллара, ни наполеона!

И капитан прикрыл своей большой ухоженной рукой, на запястье которой красовались золотые часы, маленькую натруженную ладонь хозяйки.

— Мне будет обидно, если ты отнимешь свою руку, бог свидетель!

И он крепко сжал ее.

Ольга поспешно вырвалась. Ее лицо густо покраснело: никто, ни один мужчина, кроме Вандьеля, не смел этого делать. Ох, какой стыд! Доллар, очутившийся в ее ладони, смялся от капитанского рукопожатия. Она не знала, как быть.

— Если я буду доволен вами, добавлю еще один наполеон к месячной оплате.

Ольга чуяла опасность, как пугливая лань — охотника.

— Что значит — если будете довольны? Чем?

Капитан хитро улыбнулся.

— Обслуживанием. Чистотой.

— Но ведь вы довольны?

— Да. Но… могу быть доволен еще больше…

Ольга поняла, что разговор принимает плохой для нее оборот, и решила оборвать его прежде, чем он зайдет слишком далеко.

— Итак, вы заплатили мне вперед еще за полмесяца?

Капитан пожирал ее взглядом.

— Ни в коем случае. Это деньги за истекший месяц.

Глаза его сверкнули многозначительной ухмылкой из-под широких кустистых бровей. Затем, все так же улыбаясь, он пошел к двери, скрипя начищенными сапогами и волоча за собой темную зловещую тень, постоянную свою спутницу.

12

Вспыхнувшая страсть ветреного капитана, слывшего отчаянным бабником, с каждым днем становилась сильнее, угрожая чести и доброму имени Ольги. И как знать, чем бы все это кончилось, если бы вовремя не сработал предохранительный клапан, устранив нараставший скандал. Ольга какое-то время смогла жить спокойно.

Исмаил уже стал привыкать к своей жизни у Ольги, хотя поселился у нее совсем недавно. Однажды в воскресенье он проснулся позднее обычного и долго валялся в постели. Он лежал около часа и читал, потом встал, снял пижаму и в одних трусах стал заниматься гимнастикой по системе Мюллера. Закончив свои упражнения, он надел пижамные штаны, взял мыло, зубную щетку — уже со слоем пасты, — перебросил через плечо розовое махровое полотенце с белой бахромой и спустился к колонке во двор.

Ему нравилось всякий раз после утренней зарядки обливать свое разгоряченное тело холодной водой. Исмаил быстро подставлял ладонь под чистую, прозрачную струю, бившую о желоб с легким плеском и рассыпавшую вокруг серебряные брызги; тщательно тер обнаженные плечи и грудь, на которой уже четко обозначались мышцы и легкий волосяной покров чернел и становился все гуще, как у взрослого мужчины. Мыл смуглые руки с шаровидными бицепсами, потом снимал с веревки полотенце и начинал растирать покрытое каплями разгоряченное покрасневшее тело.

Так было и в это воскресенье, как вдруг калитка с шумом отворилась, будто ее распахнул сильный порыв ветра. Оттуда даже не выпорхнула, а скорее выкатилась, словно клубочек ниток, небольшого роста пухленькая женщина в красной вязаной кофте. Так она и катилась дальше по мощенному плитами двору. Ежась от ранних осенних холодов, она втягивала шею в полные плечи и прижимала сложенные руки к груди. Увидев полуодетого, моющегося у колонки подростка, женщина вскрикнула, запричитала, потом еще больше съежилась и завопила:

— О боже! Заболеешь, чего доброго, схватишь плеврит, бедняжка!

Она сразу поняла, что это и есть тот самый студент, который поселился у Ольги, и закричала так звонко, что голос ее подхватило эхо:

— Слушай, Ольга, зачем ты разрешаешь этому мальчугану мыться во дворе по утрам холодной водой? Чтобы он заболел плевритом?

И, рассмеявшись, быстро прошла в дом.

Исмаилу стало очень неприятно, что его назвали мальчуганом. «Зато ты упитанная чушка», — мысленно отрезал он. Выходит, он совершенно напрасно занимается гимнастикой, стараясь хоть немножко возмужать — особенно его смущала талия, тоненькая, как у девушки. Какая-то незнакомая женщина, которую он видит впервые, обзывает его мальчуганом, давая понять, что он молокосос. Разозленный Исмаил схватил мыло, зубную щетку и вернулся к себе, в досаде забыв даже почистить зубы.

Когда он поднимался по лестнице, из комнаты хозяйки донеслись слышные на весь дом раскаты смеха. Потом часто и отрывисто, как пулеметная очередь, прозвучал хохот незнакомки в красной кофточке, кудахтавшей словно курица, только что снесшая яйцо.

Женщину звали Фросина. Она приходилась племянницей Тине, Ольгиной свекрови. Это была невысокая коренастая толстушка с густыми, сильно вьющимися волосами, которые плохо слушались гребня, хотя их владелица часами просиживала у зеркала, чтобы как-то привести их в порядок. В своей вязаной кофте она напоминала катающийся по земле красный клубок шерсти.

Фросине уже перевалило за тридцать, но благодаря своему маленькому росточку и пухлости она казалась моложе. Десять лет тому назад ее выдали замуж за богатого торговца, но детей у нее не было. Безделье и достаток развратили эту похотливую курочку, и, давно пресытившись супружеской жизнью, она охотилась за приметными постояльцами тетушки Тины и Ольги.

Увидев впервые статного капитана жандармерии, надменного и осанистого, в новенькой военной форме, сидевшей на нем без единой морщинки, Фросина остолбенела и съежилась, как мышь перед кошкой, способной тут же ее сграбастать, протяни она только лапу. Этот представительный брюнет с пронзительным взглядом, лощеный, чисто выбритый, ухоженный, благоухающий кремом и лавандой, с бравой своей позой — одной рукой он имел обыкновение крутить смоляной ус, а другую, лихо выставив грудь, небрежно держал в кармане, — так вот, этот неотразимый брюнет тотчас зажег огонь в ее любвеобильной душе — она у нее, правда, легко загоралась и так же легко угасала. Фросина зачастила к тетушке, бывая у нее чуть ли не ежедневно, а иной раз даже дважды на дню, только бы взглянуть на красавчика капитана, похитившего ее сердце…

Открыв калитку, Фросина кричала:

— Ольга, ты где?

А сама так и впивалась глазами в окна Хайдара Адэми.

Капитан же, будто зная наперед, что сейчас заявится Фросина, поджидал ее у окна с горящим взглядом и хитроватой улыбкой, правой рукой крутя ус, а левую держа в кармане брюк. Он здоровался с женщиной легким кивком головы и вздыхал при этом. А вскоре спускался, скрипя сапогами, на первый этаж и едва ставил ногу на нижнюю ступеньку, как из комнаты Ольги, всегда невзначай, появлялась Фросина. Она хихикала и на ходу бросала:

— Вот беда, засиделась я. Время позднее. Достанется мне от муженька!

Однако не уходила, а останавливалась, заговаривала с благоухающим лавандой постояльцем, время от времени похохатывая от его немудреных и плоских острот.

Как-то раз Исмаил услышал бурные вспышки веселья уже в комнате капитана. Сначала это были привычные раскаты хохота, затем они внезапно оборвались. Должно быть, Фросина испугалась, что узнают о ее визите к чужому мужчине. Наступила полнейшая тишина. Примерно через час со скрипом открылась дверь, и из нее, крадучись, вышла Фросина, пугливо, с пылающим лицом, но довольная и умиротворенная. Тихо спустилась по лестнице, как вор, который боится быть пойманным с поличным.

13

Бесповоротно ушли теплые осенние дни, а с ними и пешие прогулки к холмам Рождества Христова и Святого Афанасия, с которых открывалась как на ладони панорама «старушки» Корчи. Прекратились и длительные поездки на велосипеде в Мборью и даже восемью километрами дальше — в живописную Бобоштицу с ее красивыми тутовыми рощами. Завершился сезон вечерних променадов для дам и господ Корчи, демонстрировавших друг перед другом элегантность своих нарядов. Юноши и девушки перестали гулять чинными рядами по бульварам, с замирающим сердцем перекидываясь тайными взглядами из-под скромно опущенных ресниц. Теплая осенняя погода сменилась зимней стужей. Ночью выпал первый снег, пушистые хлопья кружились и падали весь день.

Какая несказанная красота заключена в обыкновенном снеге! Кажется, небо качает седой головой, и с нее медленно струятся на землю густые белые пряди, покрывая весь город. Снегопад в Корче отличался от снегопада в Тиране. Исмаил дважды видел столицу в снегу: там редкие мелкие хлопья быстро таяли под лучами солнца, выныривающего из-за туч. Здесь же снег шел неторопливо и долго, часами, днем и ночью. За ночь его выпадало столько, что утром, выйдя на улицу, люди по колено тонули в искристых пуховиках сугробов.

Впервые увидев однажды на рассвете засыпанный снегом двор, Исмаил изумился. Перед ним расстилался огромный, очень толстый и белый, как хлопок, ковер, в котором сапоги утопали так глубоко, что каждый шаг вперед стоил больших трудов. Мальчик подошел к колонке умыться — и обомлел: она была плотно укрыта белоснежной мохнатой шубой. Будто насос укутался от холода в овчину, наслаждаясь под ней теплом и уютом. Но Исмаилу все-таки пришлось его потревожить — он помылся и, вернувшись к себе, стал собираться в школу.

Стояло чудесное зимнее утро, запорошенное снегом, утопающее в солнечном свете и небесной синеве. Небо было чистым и лазурным, как огромный кусок сапфира или бескрайняя морская гладь, только раскинувшаяся вверху — над улицами города, над белыми крышами домов и трубами, из которых валил дым. Солнце, всходившее медленно, словно нехотя, бросало свои лучи на ледяные сосульки, лампадами свисавшие с карнизов, и зажигало их. С сосулек стекали капли, сверкая, как и хрусталики снега под ногами. Улица казалась залитой фарфором, от ее белизны резало глаза.

Исмаил шел, очарованный свежестью и ясностью зимнего утра, ступая по узенькой тропе, протоптанной на занесенной снегом дороге, и вдруг заметил вдали девушку в темно-синем пальто и красном берете. Девушка повернула, оставив бульвар слева, и стала спускаться по той улице, по которой поднимался Исмаил. Он сразу ее узнал, а узнав, почувствовал, как забилось сердце. Девушку, шедшую навстречу с книгами в руке, звали Пандора. Она направлялась в школу. Как и другие здешние богатые наследницы, она училась в колледже Кеннеди, где занятия велись на английском языке.

Впервые Исмаил увидел Пандору однажды вечером стоящей в воротах возле своего дома, по принятому здесь среди барышень обычаю. Привел его туда Селим. Приехав в Корчу раньше брата, Селим очень быстро освоился в городе, узнал все самое интересное и потащил как-то Исмаила к дому Пандоры со словами:

— Пошли со мной, увидишь такую красотку — ахнешь!

Когда ребята проходили мимо Пандоры, Исмаил, от природы очень стеснительный, решился поднять на девушку глаза. Их взгляды встретились. Щеки Исмаила запылали, а юное сердце затрепетало и забилось, словно смертельно раненная птица.

До этого дня Исмаил не испытывал ничего подобного. Он часто обращал внимание на девушек, особенно здесь, в Корче, но ни разу не пережил душевного трепета. Такое было с ним впервые — от взгляда Пандоры в его сердце зажглась искра любви. Нет, этих минут ему не забыть никогда!

Между тем Пандора спускалась своей легкой походкой по улице, и Исмаилу пришлось ускорить шаг, чтобы она не скрылась за дверью школы, прежде чем он окажется рядом с ней. Но — о чудо! — хотя она была уже у цели и могла войти в школу раньше, чем подойдет Исмаил, он все же столкнулся с нею лицом к лицу: девушка обошла школьный двор справа, решив пройти через другие ворота.

Тропка, проложенная в снегу, оказалась настолько узкой, что по ней невозможно было разминуться. Исмаил с замирающим сердцем поставил ногу прямо в сугроб, уступая дорогу девушке, в нерешительности стоявшей перед ним. Увязнув в снегу, он поднял глаза и увидел прелестное личико, освещенное ясной улыбкой, яркие губы и черные волны волос, обрамлявших эбеновой рамой чистый мраморный лоб.

Но особенно поразил его обжигающий взгляд голубых, глубоких, как море, глаз, отражавших синеву неба. Исмаилу показалось, будто они приглашали его в далекое плавание по безбрежному штормовому океану.

Он не смог выдержать блеска этих глаз и отвел взгляд в сторону. А она быстро скользнула мимо — красивая, легкая, торжествующая, — словно метеор. Исмаил еще раз увидел фигурку в темно-синем пальто, выделявшуюся в проеме двери, — она скрылась и унесла с собой его сердце.

14

Как правило, причину отвращения учеников к тому или иному предмету и безразличия к определенной области знаний после окончания школы следует искать в преподавании. Многие ученики начальных классов испытывают неприязнь к арифметике, позже, в гимназии, — к алгебре, где многие задачи решаются через «x». Но разве можно не любить музыку, рисование или гимнастику? Если такое и бывает, виной тому — особенно это касается музыки — неумение учителя увлечь своим предметом детей.

Когда директор раздал расписание, Исмаил сразу же отметил уроки музыки красным карандашом — музыку он очень любил и уже играл на мандолине по нотам. Но очень скоро он стал относиться к этим урокам с полнейшим равнодушием. Занятия музыкой внушали лицеистам даже страх. Еще до первой своей встречи с учителем Козмой Исмаил наслышался о его свирепости, говорили, что учиться музыке у него не легче, чем справляться с арифметикой.

Ему хорошо запомнился первый урок у Козмы. Как и другие ребята, он с опаской ждал его прихода. Кое-кто из самых робких, прислонившись к стене с учебником сольфеджио в руках, усердно зубрил; другие, посмелее, озорничали и кричали так, что гудел весь класс. Наконец отворилась дверь, и вошел мужчина высокого роста, в строгом черном костюме, со вздыбленными торчком волосами. Белый крахмальный воротничок рубашки украшал широкий черный, завязанный бантом галстук.

Ученики встали. Исмаил тоже. Его внимание привлек этот бант. Такой ему приходилось видеть только на портрете Наима Фрашери в какой-то книге. В классе воцарилось молчание, похожее на тишину перед бурей. Неожиданно учитель поднял длинную руку с увесистой ладонью и взмахнул над головами ребят линейкой — длиннее, чем его рука. Лицеисты поспешно сели за парты, опасаясь, как бы эта линейка случайно не угодила в глаз. Над их головами пророкотал громоподобный голос:

— Эй ты там, осел, чего смеешься?

Линейка мигом взвилась вверх и грозно повисла над партами в насыщенном страхом воздухе. Конец ее был направлен прямо на одного из подростков, и тот, заслонясь, испуганно прижал к груди руки.

— Я не смеялся, господин учитель!

Ребята краешком глаза наблюдали за попавшим в беду товарищем.

— Вставай, осел!

Лицеист встал.

Конец линейки — длинной, наводящей ужас — нацелился в мальчика. Взгляды ребят скрестились на орудии, не раз каравшем их за любую провинность.

— Подставляй ладонь!

Лицеист послушно протянул руку ладонью вверх. Козма сильно ударил по ней ребром линейки. На вспухшей коже заалела полоса.

— Я тебя отучу смеяться над учителем!

— Я не смеялся, господин учитель.

— Катись!

Сказал и сел на первую парту, поставив ноги на скамью. Сидевший за второй партой Исмаил видел его теперь совсем близко. Глаза мальчика удивленно останавливались то на торчавших щетиной волосах, то на черном широком, чуть ли не во всю грудь, банте, вздымавшемся на перекрахмаленной рубашке, то на длинной линейке в массивной руке. Потом Исмаил опустил взгляд вниз и содрогнулся, увидев огромные ноги в ботинках, похожих на готовые к отплытию баржи.

Козма открыл громадный, явно неподъемный, до отказа набитый портфель и вытащил из него учебник сольфеджио, нагонявший на лицеистов столько страху. При помощи той же линейки, держа ее двумя пальцами, он начертил на доске пять прямых линий, изобразил на них скрипичный ключ и написал ноты. Потом стал рассказывать ученикам, что такое восходящие и нисходящие гаммы, гаммы диатонические и хроматические, записывая музыкальные термины на доске и объясняя их смысл. Лицеистов же гораздо больше занимал живописный бант преподавателя, чем трудные новые слова. Наконец Козма снова уселся на первую парту и снова поставил ноги на скамью. Взмахнув рукой в воздухе сверху вниз и слева направо, еще раз вверх, еще раз вниз, он загремел своим низким басом, будто священник с амвона:

— Полная октава состоит из пяти тонов и двух полутонов, расположенных вот так: тон, тон, полутон, тон, тон, тон, полутон. До-о, ре-е, ми-и… Что ты там скалишь зубы, осел? Я тебе говорю! Да не ты, а тот, что прячется за твоей спиной! Вон! Двойка за поведение! Сгинь, убирайся отсюда!

Так закончился первый для Исмаила урок музыки в лицее. Он гораздо лучше усваивал нотную грамоту у Селима, чем у этого преподавателя с пышным бантом на шее. Его интерес к музыке — такой, какая преподавалась в лицее, — пропал напрочь. Зато дома она привлекала его как прежде. Он ежедневно упражнялся в игре на мандолине, покупал новые ноты, выбирая благозвучные и техничные пьесы. Между тем Козма стал к нему относиться с явным вниманием и выделял из остальных учеников. Наверно, потому, что Исмаил примерно готовился к урокам и хорошо знал сольфеджио. Да и голос у мальчика был неплохой, и Козма определил его в лицейский хор.

Приближалось рождество. Исмаил ждал праздника с нетерпением: от старших лицеистов, тоже певших в хоре, с которыми он проводил большую часть свободного времени, он слышал, что в канун рождества хор со своим руководителем Козмой будет обходить дома городской знати, поздравляя господ с праздником. Исмаил любил общество старших ребят, от них он узнавал много интересного, приобретал жизненный опыт. Предстоящие визиты очень его радовали. Рождественская ночь дарила ему счастливую и, должно быть, единственную возможность войти в заветные ворота, у которых иногда по вечерам в хорошую погоду, а чаще по воскресеньям и в праздники стояла прекрасная Пандора, наблюдая за длинной вереницей молодых людей, сновавших, как ткацкий челнок, взад и вперед по улице и со вздохами глазевших на нее. Все они мечтали попасть в ее дом и страдали оттого, что он для них недоступен. Исмаил не сомневался, что хористы побывают с рождественским визитом и у Пандоры: ведь ее семья считалась одной из наиболее знатных в Корче.

И вот наступил канун рождества. Хор лицеистов во главе с длинным широкоплечим Козмой в огромной черной шляпе, похожей на плывущий дирижабль, и огромных ботинках, скользивших по снегу, словно груженые баржи, ходил по дворам богатых домов. Хористы выстраивались у лестницы парадного входа. Маленьких пропускали вперед, высокие стояли сзади. Козма поднимал дирижерскую палочку — приготовиться. Потом опускал ее, и хор начинал петь. Сначала лицеисты пели медленно и очень тихо — пианиссимо. Затем звук нарастал, становился громче, сильнее, и наконец, будто расправив крылья, песня разливалась широко, победно и торжественно, отдаваясь эхом во всех концах двора:

В месте священном. Люди честны́е, На свет появился Младенец святой.

Хозяева дома чинно стояли наверху, на лестничной площадке, и благоговейно слушали коляды о рождестве Христовом. Когда хористы замолкали, слуги обносили их ликером. Переходя из двора во двор в морозную декабрьскую ночь, лицеисты повсюду встречали ватаги колядующих ребятишек. Ряженые стучали деревянными молоточками в двери домов и пели:

Мы пришли поздравить вас, Честны́е люди, И сказать…

Когда Исмаил подошел к дому Пандоры, у него перехватило дыхание, переступив же порог, он почувствовал такую дрожь в ногах, словно его трясла лихорадка.

Хористы разместились, как обычно, во дворе возле парадной лестницы, а все члены семьи, и среди них Пандора, заняли место наверху, на площадке. Исмаил, как младший лицеист, находился всегда в первом ряду и теперь, стоя на нижней ступеньке, мог разглядеть Пандору получше.

Ее голубое платье украшал накинутый сверху белый меховой жакет. На мех свободно падали волны эбеново-черных волос.

Милая улыбка скользила по полураскрытым губам, пряталась где-то в уголках, озаряя все лицо чуть ли не до мочек маленьких ушей, едва прикрытых легким локоном. В ушах сверкали, переливаясь, брильянтовые серьги. На тонкой шее, касаясь упругой груди, висел золотой крестик на изящной цепочке. А глаза Пандоры, излучавшие природное лукавство, постоянно перебегали с одного студента на другого.

Она их всех хорошо знала, не раз видела проходящими мимо ее ворот парами или поодиночке. Она их видела утром, едва поднявшись с постели и выглянув в окно, видела по дороге в колледж и возвращаясь домой к обеду. Видела и вечерами, пока с наступлением сумерек не закрывались на ночь ворота. Ее улица стала постоянным местом прогулок для молодых людей, обожавших стихи Ламартина и бесконечно счастливых, если девушка отвечала на их «добрый вечер».

Один лицеист даже куплет сочинил про эту улицу, на которой они износили столько пар ботинок и сапог.

Бедная улица, тяжко страдая, От ног лицеистов вся ты в пыли. Снуют, как уто́к, покоя не зная, Лишь бы увидеть Красавицу земли{63}.

Вот они перед ней, ее рабы, те, что ночами простаивают у ее окон, распевая под гитару или мандолину сладкозвучные баркаролы и серенады и изливая в них свою любовь и тоску. Были здесь и прошлогодние поклонники, были и новенькие, вроде Исмаила, совсем недавно пронзенные стрелою Купидона. Тех, что вышли из мальчишеского возраста, Пандора побаивалась: ее улыбка или ответное приветствие мало их устраивало. Они мечтали получать от нее ответные письма, просили о встрече и не уступали ей, как Исмаил, дорогу, сталкиваясь на занесенных снегом тропинках, а заставляли спасаться бегством по сугробам. Сверстники Исмаила вызывали у Пандоры гораздо больше симпатии, потому что ухаживали значительно скромнее. Они были счастливы уже тем, что, проходя мимо, осмеливались поднять на нее глаза, и даже заговаривать с ней не пытались. Она была их богиней, пери, сошедшей на землю. Самым отчаянным и дерзновенным считался у них тот, кто решался не только взглянуть на Пандору, но и сказать ей несколько слов.

Именно это и сделал Исмаил на следующий день после рождественской ночи.

Стоял погожий зимний день. Паломничество на улицу Пандоры продолжалось уже давно. Исмаила, как и других обожателей, ноги сами несли на заветное место, где он знал каждый ухаб и камень. Пандора стояла в воротах в том же меховом жакете, что был накинут накануне поверх голубого платья. Улица сверкала от искристого снега, согреваясь в солнечных лучах. Но Исмаила больше ослеплял белоснежный мех на прекрасной Пандоре. К счастью, на улице было пустынно. Никого, только Пандора. С бьющимся сердцем Исмаил быстро приближался. Его руки похолодели, стали ледяными. Рассчитав хорошенько свои шаги, он поднял глаза в тот момент, когда их разделяло около двух метров. Исмаил посмотрел на Пандору взглядом, в котором читалось страдание, и сказал срывающимся, каким-то чужим голосом:

— Happy Christmas![15]

Девушка улыбнулась, поправила сбившийся локон на нежно-розовой шейке, изящно кивнула головкой, опустила глаза и покраснела.

15

Странное, неведомое чувство овладело Исмаилом. Прежде он никогда не знавал власти любви — ощущения радости и грусти одновременно, испытанного им при первой же встрече с Пандорой. Он читал много книг о любви — «Даму с камелиями» Дюма-сына, «Вертера» Гёте и другие книги, — сочувствовал их героям, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось теперь в его душе. Его новое чувство отличалось от любви к матери или к самому близкому другу детства Дзиму Туфине. Исмаил тосковал по нему, не раз вскакивал ночью с постели, брал фотографию их класса и с нежностью рассматривал ее при свете керосиновой лампы, стоявшей у изголовья. Нет, теперь это чувство было совсем другим. Иногда Исмаилу казалось, что оно его обогащает, дарит ему весь мир, окрыляет, поднимает до небес. Иногда, наоборот, опустошало, кидало в пропасть, лишало покоя и сна. Но достаточно было одного взгляда Пандоры, как он снова возвращался к жизни, забывая о терзавшей его печали.

Удивительное состояние восторга распространилось у него на все и всех — он полюбил не только саму Пандору, которую невозможно было не любить, но и членов ее семьи (конечно, меньше, чем ее!): старика отца, опиравшегося при ходьбе на палку, и толстую как бочка, всегда растрепанную мать с густым черным, похожим на усы, пушком над верхней губой и с волосатой родинкой на подбородке. Она показалась бы уродливой каждому, но не ослепленному Пандорой Исмаилу. Он любил и ее сестру-хромоножку, похожую на мать, и даже старую служанку, выносившую мусор в баки на улице.

Исмаил завидовал тем, кто ел за одним столом с Пандорой и сидел рядом с ней у камина в долгие зимние вечера. Какими счастливыми казались ему, одержимому завистью, эти люди! Но потом, здраво поразмыслив, Исмаил успокаивался. Ведь ее родные не сгорают, как он, от любви, а значит, и не осознают своего счастья. Разве может восхищаться солнцем слепец?

Первая в жизни влюбленность захватила молодого человека целиком, подчинив своей притягательной и жестокой силе. Она одарила его удивительными ощущениями и играла им, будто перышком ветер.

Исмаил слушал субботними вечерами колокола церкви святого Георгия, заполнявшие мелодичным эхом все пространство вокруг, и его душа тоже пела в приливе нахлынувшего счастья.

А наутро церковный звон возвещал о наступлении воскресного дня, напоминая, что он сможет любоваться Пандорой, прогуливаясь мимо заветных ворот, и счастье его становилось безграничным. Колокола, еще недавно раздражавшие юношу своим постоянным трезвоном (едва он открывал глаза, как у него уже гудело в ушах), теперь чаровали прекрасной, словно впервые услышанной музыкой. Ему казалось, что это уже не гул церковных колоколов, а нежные переливы бубенчиков и колокольчиков. Но, отдаваясь радостью в юной душе, звучная мелодия рождала вслед за тем тоску — будто на пяльцы с вышитым узором его мечты набрасывали плотную черную ткань. Как грустно, что он мусульманин и что его зовут Исмаил! Пандора родилась в православной семье, и родители не отдадут ее за мусульманина. Он это прекрасно понимал. К тому же Пандора богата. Кроме своей красоты, она принесет мужу в приданое восемьсот наполеонов. Именно такую сумму выделил отец ее сестре перед свадьбой с корчинским адвокатом. Да, Пандора из знатной семьи, красива и богата. Смеет ли он помышлять о женитьбе на этой девушке? Увы, ему можно лишь слабо надеяться на ответное чувство. Но разве Пандора его любит? А если и любит, то так ли, как он ее? А если и так, то что это изменит? Ей только шестнадцать лет, столько же, сколько ему, но через каких-нибудь три или четыре года девушка будет уже на выданье, и ее обязательно сосватают, а Исмаил не успеет даже закончить лицей. Нет, его мечта уже обречена и должна рассеяться, как утренний туман. Она лишь разъедает рану в сердце.

Грустные мысли, приходившие в голову в минуту разлада с самим собой, Исмаил записывал в дневник. Это была толстая зеленая тетрадь в широкую желтую линейку. На первой странице он контуром изобразил сердце, пронзенное стрелой. Чтобы нарисовать его кровью, Исмаил уколол палец иглой. Посередине он старательно вывел красиво переплетенные «И» и «П». Буквы, как и сердце, были красными, но написал он их гуашью, между страницами вложил несколько маленьких календариков формата визитной карточки, от которых пахло духами «Soir de Paris». Это были рекламные календари одной известной парижской парфюмерной фирмы. Дневник пах лавандой. Этот аромат и мысли о Пандоре постоянно пьянили Исмаила.

В дневнике он решил вести ежедневные записи, отмечая наиболее интересные события, приятные или грустные переживания, испытанные им в одиночестве — чаще всего за уставленным книгами и тетрадями письменным столом, в окружении фотографий любимых киноартистов.

Дневник был Исмаилу верным товарищем: он поверял ему все радости и печали, не решаясь поделиться ими ни с кем другим.

Если он сильно скучал по матери, то писал в дневник о своей тоске. Исмаил очень любил мать и находил для нее самые задушевные и теплые слова, перенося их потом в письма. Пылко и вдохновенно выражал он на бумаге и чувства к Пандоре. И делал это всякий раз после того, как видел ее на улице или в ложе недавно открытого кинотеатра «Мажестик».

О своей любви к Пандоре Исмаил не рассказал даже Селиму, хотя и любил его как кровного брата. Не рассказал, зная, что Селим, как и многие другие, был тоже в нее влюблен. В самом деле, найдется ли такой дурак, который не восхищался бы розой?

В дневнике хранились также стихи, которые он посвятил матери или сочинил о Корче, о родниках с прозрачной водой, о снеге, белой простыней покрывающем холмы и улицы города. И, конечно, о Пандоре. Днем она постоянно стояла перед его глазами, ночью возникала во сне — улыбающаяся, красивая, манящая, прелестная. В стихи о ней юный поэт вкладывал печаль, вызванную тем, что его любовь горит никого не согревающим огнем. В одном стихотворении он сравнивал себя с Аполлоном, а Пандору — с Дафной, превратившейся в лавр, едва бог ее настиг. Тоска неразделенной любви излилась и в другом стихотворении, сочиненном с каким-то особенным вдохновением. Только здесь она была смягчена утешением, которое нашел для себя Исмаил в сюжете о Данае. Он изобразил Пандору Данаей, заточенной отцом в башню, куда поэт проникает, подобно Зевсу, золотым дождем, оплодотворяющим ее. Эти стихи так захватили бедного сочинителя, что даже во сне он видел себя золотым дождем, проникающим через окно к своей любимой, чтобы соединиться с нею навсегда.

16

Однажды после ужина Исмаил возвращался домой. Он шел быстро, крупным шагом, засунув руки в карманы зимнего пальто и подняв воротник, стараясь защитить от холода втянутую в плечи шею. Сильный порывистый ветер поднимал вихри снега и бил ему в лицо.

Зная время возвращения своего жильца из столовой, Ольга клала угли в мангал за четверть часа до его прихода, чтобы они успели раскалиться.

Но в этот вечер, вернувшись домой несколько раньше обычного, Исмаил не нашел у себя горячей жаровни. Хозяйке не хотелось впускать его в выстуженную комнату, и она пригласила обождать у них, пока согреется мангал.

В камине ярко горел огонь и весело потрескивали дрова. Исмаил сел к очагу на принесенный Ольгой стул. Тина, устроившись поодаль, вязала чулок. В другом углу, под иконой, освещенной бледным светом лампадки, спал, повернувшись лицом к стене, маленький Тель, укрытый красной велендзой.

— Я вам не помешал? — спросил Исмаил, усаживаясь. — Вы ведь не ужинали.

— Нет, мы уже поели. Тель проголодался и попросил есть, — ответила Ольга.

— Он очень устает за день, наиграется с детьми, а во время ужина почти спит за столом.

— Понятно, — сказал Исмаил. — Как все малыши.

— Да, конечно, — подтвердила Тина.

— Сколько ему лет?

— Неделю назад исполнилось семь, — ответила Ольга, поправляя на сыне одеяло.

— Пусть живет сто лет, — пожелал Исмаил.

— Дай тебе бог счастья, да сбудутся твои слова, — обрадовалась старуха.

Тем временем Ольга наполнила джезве теплой водой из медного кувшина, стоявшего на треножнике, положила в него сахар, кофе и подвинула к огню.

— Не стоит беспокоиться — я не очень люблю кофе.

— Как это так, — обиженно возразила хозяйка. — В первый раз зашли в гости и не хотите выпить кофе?

Кофе тем временем закипал, быстро росла пена, маленькие и большие пузырьки тонкой цепочкой окружали горлышко джезве. Ольга сняла его с углей и разлила по чашечкам. Потом приняла привычную позу — присела на корточки возле камина.

— Когда допьешь свой кофе, переверни чашку, я тебе погадаю, — сказала она. — Чашка может многое рассказать, и я попробую в этом разобраться.

— Ты лучше разберись в том, что рассказывает твоя чашка, а потом уж гадай другим, — сказала Тина. — Сколько раз у тебя выходило, что вот-вот мы получим письмо от Вандьеля?

— Ты права, — тихо ответила Ольга и задумалась. Помолчав немного, добавила:

— Уже два месяца от него нет ни строчки.

Все примолкли, стало совсем тихо. Было слышно только, как на улице завывает ветер, стуча по звенящим оконным стеклам. Но вот снежный вихрь пронесся со свистом и воем дальше, стремясь смести все на своем пути.

Сидя за чашкой кофе, Исмаил обратил внимание на большую, стоящую на камине у керосиновой лампы фотографию. На него смотрела молодая супружеская пара: муж в черном костюме с белой лилией в петлице, жена в белом свадебном платье, с фатой, в венке из флердоранжа. Она держала мужа под руку. На ее губах блуждала легкая улыбка. Новобрачная выглядела очень счастливой.

Исмаил сразу узнал в ней Ольгу. На фотографии она была, конечно, значительно моложе. Впрочем, эта невысокая хрупкая женщина с худеньким овальным личиком мало изменилась. Только теперь она, задумчиво сидя с чашечкой кофе в руке, выглядела не такой радостной и счастливой.

Исмаил выпил кофе, опрокинул гущу на блюдце и наклонился, чтобы поставить на плиточный выступ камина.

— Спасибо.

Ольга перехватила у него чашку.

— На здоровье.

Гость протянул руку за фотографией.

— Мы снялись в день свадьбы, за год до мировой войны. Тогда Вандьель приехал из Америки. Мне было шестнадцать лет, а ему тридцать один. Теперь мне уже больше тридцати, а Вандьелю — сорок пять. Время летит, — вздохнула хозяйка.

— Да, летит, — подтвердил Исмаил, хотя сам находился в том возрасте, когда не замечаешь этого, и сказал просто так, из вежливости. — И долго он пробыл здесь?

— Полгода, потом уехал и вернулся через год после войны. Приехал на четыре месяца и снова уехал. Четырнадцать лет мы женаты, но и года не прожили вместе.

— А все из-за курбета, в нем вся беда, — сказала старая Тина, опрокидывая свою чашку. — Разлучает сына с матерью, мужа с женой, отца с ребенком, братьев с сестрами. Наши мужья и сыновья уезжают молодыми, в самом расцвете сил, а возвращаются домой стариками или умирают на чужбине. Сокращают себе век на фабрике ради нескольких долларов семье на прокорм. Вся их жизнь проходит далеко от родных. Те крохи, которые им удается собрать, добываются кровью.

— Доллары и кровь, — закивала Ольга.

— Такая уж, видно, судьба, — продолжала старуха. — Мой муж тоже прожил всю жизнь в эмиграции. Из Египта уехал в Америку, потом забрал к себе сына. Там состарился, там и умер. Мне уже семьдесят стукнуло, а я так и не видела жизни.

— То ли была эта жизнь, то ли вовсе ее не было, — добавила невестка.

— Ты права, дочка.

Исмаил смотрел на фотографию: муж казался молодым, сильным, жизнерадостным, энергичным. Довольно представительной внешности, он хорошо смотрелся рядом с красавицей Ольгой, которая крепко держала его под руку, словно не желая отпускать от себя. Казалось даже, что с лица ее вот-вот исчезнет милая улыбка. Так, во всяком случае, почудилось Исмаилу, когда он вгляделся в фотографию.

— А у тебя кто-нибудь есть на чужбине? — спросила Ольга юношу, не отрывавшего глаз от снимка.

— Нет, никого нет, — ответил он.

— Какой ты счастливый, — сказала Тина, перевернув опрокинутую чашку Исмаила и подавая ее невестке для гадания, — не испытал этого горя.

Ольга взяла у свекрови чашку:

— Ну, посмотрим, что ждет Исмаила. Он молод, и ему не терпится узнать свое будущее.

Она покрутила чашку в руках, вгляделась и нахмурила брови, словно чем-то раздосадованная; потом ее бледное лицо, казавшееся при свете керосиновой лампы еще более худым и изможденным, приняло обычное выражение.

— Что-то не пойму: у тебя тут и радость, и огорчение вместе — вот радость, а вот огорчение. На днях получишь письмо. Издалека. Семья твоя в Тиране живет?

— В Тиране.

— Из Тираны и придет тебе письмо. Конечно, от отца. И даже с деньгами. Смотри сюда, вот они, деньги, видишь?

— Разве это деньги? — спросил Исмаил.

— Деньги.

— Они, они, чтоб им сгореть, — вздохнула старуха. — И как много от них, проклятых, зависит. Счастлив тот, у кого они есть, и горе тому, у кого их нет. Будь у нас деньги, ни муж мой, ни сын никогда не уехали бы на чужбину.

Ольга опять покрутила в руках чашку и задумчиво заговорила:

— У тебя есть одна заветная мечта, но очень уж она от тебя далеко, не дотянуться. Видишь, тут что-то вроде дыма. Видишь, как он улетучивается? Смотри, вот дым, а вот ты. Не догонишь его.

Исмаил вздрогнул: слова Ольги поразили его в самое сердце.

— Странно — то, что ты хочешь, от тебя ускользает, и тут же — будто сама судьба плывет тебе в руки. — Ольга снова нахмурилась. — Что за враг у тебя рядом? Прямо как змея, как пиявка… Ну, таких рисунков в чашке я еще не видела! Ничего понять не могу.

— Будто раньше ты много понимала, — вставила свое слово Тина. — Говоришь, говоришь, а толком ничего не сказала! Никакого смысла не вижу в том, что ты ему напророчила!

— Так сложилось гадание, — ответила ей Ольга, отложила в сторону чашку Исмаила и взяла свою. — Посмотрю, что ждет меня.

Она начала вертеть чашку в руках и вдруг весело вскрикнула:

— Письмо! К нам придет с письмом почтальон.

И протянула чашку Исмаилу, и он, ничего не понимая в линиях, которые она ему показывала, все же внимательно смотрел на то место, где остановился ее мизинец.

— Вот почтальон, а вот письмо. Тина! На днях мы обязательно получим письмо от Вандьеля.

Старуха любовно взглянула на невестку, вздохнула и тихо проронила:

— Спасибо на добром слове! Хоть бы сбылись твои слова!

Исмаилу очень хотелось завести речь о Пандоре, но он не знал, как это сделать. Разговор нужно было так тонко подвести к волновавшей его теме, чтобы Ольга, женщина очень умная, не поняла подноготную. Он подумал немножко, потом сказал:

— Непривычно у вас здесь в Корче. Снега выпадает так много, что утром, идя в школу, приходится идти след в след, иначе провалишься по колено.

— Да, уж снега у нас хватает, грех жаловаться, — заметила Тина.

— Сегодня утром, к примеру, — продолжал юноша, решившись перейти к разговору о Пандоре, — когда я шел в лицей и проходил мимо колледжа Кеннеди, пришлось залезть в сугроб, чтобы уступить дорогу девушке в белой шубке с книжками в руках. Она, видно, шла на занятия.

Ольга сразу поняла, кого имел в виду Исмаил. Она слышала, что все лицеисты сходят с ума по Пандоре Папамихали, а по описанию Исмаила это, конечно, была она. Однако хозяйка сделала вид, что не поняла маленькой хитрости Исмаила.

— Судя по одежде и обуви — на ней были кожаные сапожки, — девушка из богатой семьи.

— Мало ли здесь таких, — сказала Ольга. — В Корче много девушек в белых шубках и кожаных сапожках.

— Господи, сапожки! Совсем уж обезумели девушки. Стали одеваться не по-женски. И волосы носят короткие! А что дальше будет! — заохала Тина.

— Мне послышалось, будто ее окликнули: «Пандора!»

— Ах, вот оно что! — протянула Ольга, решив больше не играть с бедным юношей в прятки. — Так это Пандора Папамихали!

— Фамилию я не знаю, — наврал Исмаил, — не уловил.

— Да, это она, — подтвердила хозяйка. Немножко помолчав, добавила: — Ничего не скажешь! Настоящая звездочка!

— Что и говорить! А как богата! Вот уж действительно повезет тому, кто на ней женится, — заключила Тина.

Исмаил вздохнул.

— Только таких красивых в Корче много, — снова заговорила Ольга. — Да все они бесприданницы, потому многие обречены на одиночество, так и стареют, не создав семьи. Родители мечтают найти им жениха из хорошего дома, но кому нужна бедная невеста, все хотят получить приданое.

— Чем люди богаче, тем больше хотят иметь, — вставила свекровь.

— Приданое стало помехой замужеству, — вздохнула Ольга.

Ненадолго воцарилось молчание.

— Хорошо бы сделать так, — подала голос Тина, — чтобы богатые не просили приданого. Пусть сын зажиточных родителей берет в жены бедную девушку, если она хорошая и красивая, а дочь богатых надо выдавать замуж за бедного юношу, если он порядочный и трудолюбивый. А то все получается не по-людски: сын богатого женится на богатой, пусть даже она некрасива и во всем уступает бедной, но хозяйственной и воспитанной девушке. А сколько хороших да пригожих невест из богатых семейств выходят замуж за дураков, лишь бы те были богатыми да знатными.

— Да, слишком уж у вас в Корче гонятся за приданым, — заметил Исмаил.

— Так было, есть и будет, ничего не поделаешь. Этот порядок — богатей с богатеем, бедняк с бедняком — установлен богом. Как гора с горой не сходятся, так не сойдутся друг с другом сытый и голодный. Так уж устроена наша жизнь, — заключила свои рассуждения Тина.

— Да, ваша правда, — задумчиво проговорил молодой человек, наблюдая за яркими языками пламени, змеистыми струйками уползавшими в дымоход.

— А вы в Тиране разве не даете за невестой приданого? — спросила Тина.

— Нет, у нас нет такого обычая.

— А у тебя есть сестры?

— Две. Старшая замужем за одним тиранским торговцем, а младшей, Манушате, только позавчера исполнилось четыре года.

— Пусть живет еще сто лет, — сказала старуха. — Крепкого здоровья и долгой жизни обеим твоим сестрам! Удачно же выдали вы замуж твою старшую сестру! Как счастливы должны быть те родители, которым удается хорошо пристроить своих дочерей. Они спокойны за них и сами могут после этого жить спокойно. А родители твои живы?

— Живы.

— Долгой им жизни и здоровья! Вы, должно быть, люди с достатком, — решила Тина.

— А иначе, мама, они не смогли бы отправить сына учиться сюда, в Корчу, — пояснила Ольга. — Это ведь немалые расходы. Образование без денег не получишь.

— Не бедные и не богатые, — ответил Исмаил. — Отец мой — чиновник, на его жалованье кормится вся наша семья в Тиране и я здесь, в Корче. Вам, жителям Корчи, повезло, что в городе есть лицей. Вы можете без особых расходов обучать в нем своих детей. А мне приходится жить вдали от родителей, да еще тянуть из них деньги на жизнь и учебу.

— Конечно, в общем ты прав, — вздохнула хозяйка, глядя на огонь. — Только близок локоть, да не укусишь. В лицее обучают детей лишь те, кто побогаче, а для таких, как мы, эти расходы не по плечу. Лицей — вот он, чуть ли не у нашего порога, но нам до него не добраться. Средства не позволяют. Девять лет учебы — срок немалый. На это нужны большие деньги, а надо еще содержать дом и кормить семью. Вот почему многие в Корче отдают сыновей в подмастерья, обучаться какому-нибудь ремеслу, чтобы они сразу зарабатывали себе на хлеб.

— В самом деле? — удивился Исмаил.

— Да-да. Вот в нашем квартале четыре или пять мальчиков года два учились в лицее, а потом пришлось бросить. Преподаватели очень жалели, когда мальчики ушли от них: способные были и хорошо учились.

— Попросили бы государственную стипендию и место в интернате, — сказал Исмаил.

— Они подали заявление, но в стипендии им отказали. Разве дадут ее сыну бедняка? — с досадой ответила Ольга.

— Без полезных друзей, сынок, ничего не добьешься, — заметила Тина между делом, продолжая вязать шерстяной чулок.

— Вы правы, — подтвердил Исмаил, его сразу убедила ее простая логика.

— Ну, допустим, родители решились костьми лечь, но продержать сына в лицее до конца, — снова заговорила Ольга, подняв на юношу свои серьезные глубокие глаза, — а что будет потом, когда он его закончит? Кто в состоянии отправить сына за границу в университет? Для нас, например, эта роскошь не по карману. Вот и останется сын недоучкой.

— Да, лицей не дает достаточного образования, — согласился Исмаил.

— Вот видишь, — подхватила Ольга. — Так получится и с моим Телем. Так что лицей, конечно, у нас в Корче есть, но мой сын не будет туда поступать, а пойдет в подмастерья, чтобы освоить какое-нибудь ремесло. И сделает это сразу же после начальной школы.

— Знаете, как мы поступим, — предложил вдруг Исмаил. — Я сохраню для него все мои лицейские учебники, И прошу вас, сразу после начальной школы определите его в лицей. На учебники вам уже деньги не понадобятся. Хорошо?

Ольга вздохнула.

— Он ее закончит только через четыре года. Поживем — увидим. Кто знает, какие испытания пошлет нам бог за это время.

Некоторое время она молчала, задумавшись и опустив глаза. Потом неожиданно вздрогнула, вскочила с места и вскрикнула:

— Ой, что я наделала! Оставила жаровню на улице! Наверно, она уже остыла!

Ольга выбежала за оставленным на улице мангалом, отнесла его на второй этаж к Исмаилу и снова спустилась. Когда она вошла, гость уже вставал.

— Ну что, уходишь? — спросила старуха.

— Да, ухожу, — ответил он. — Надо готовиться к завтрашним урокам. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — в один голос ответили женщины.

Исмаил поднялся к себе; здесь было очень холодно по сравнению с теплой и уютной Ольгиной комнатой. Он быстро разделся, влез в ледяную пижаму и набросил на плечи теплое пальто. Но прежде, чем сесть за стол и взяться за книги, поставил на полу у ног мангал, как это делал обычно по вечерам, стараясь согреться. Потом вытянул над углями руки и задумался.

Раньше Исмаилу казалось совершенно естественным, что отец отправил его учиться сюда в лицей — обычное проявление родительского долга. Свой же долг он видел в том, чтобы серьезно относиться к занятиям и переходить из класса в класс. Одним словом, ничего особенного в действиях своих и отца Исмаил до сих пор не замечал. И вдруг вечерняя беседа у камина открыла перед ним совершенно иные стороны жизни. Об их существовании ему прежде не доводилось размышлять.

Теперь же, чем больше он думал, тем больше постигал глубокий смысл слов, сказанных ему простыми, необразованными и много пережившими женщинами. Раньше Исмаил как ни в чем не бывало принимал от отца три ежемесячных наполеона на содержание и учебу. А вот ведь маленький Тель, хотя лицей у него и под боком, чуть ли не у порога, как сказала сама Ольга, не сможет туда поступить после начальной школы. Эта горькая истина, открывшись Исмаилу, стала для него началом полезных открытий. Перед наивным взором подростка возник совершенно новый, неведомый ранее мир. Жизнь… Оказалось, что она состоит не только из школьных занятий и прогулок у домов хорошеньких корчарок, наблюдающих из ворот за прохожими. Не только из серенад под гитары или мандолины, серенад, распеваемых по ночам или в зимние вечера, когда чистый снег, голубея, отражает при свете луны синеву неба. И, уж конечно, не из любовных интрижек иногородних лицеистов с туго набитыми кошельками. Жизнь — это еще и история таких бедных людей, как старуха Тина и ее невестка — мать и жена, сын и муж которых затерялся где-то на чужбине. Это судьба молодой женщины, лучшие годы проведшей в разлуке с любимым мужем, ее горький удел — стареть в одиночестве, увядая подобно цветку, лишенному солнца. Это и участь маленького Теля, который станет подмастерьем, едва закончит начальную школу, потому что у семьи нет средств дать ему настоящее образование.

Исмаилу вспомнились слова этих бедных женщин, то и дело сводивших беседу к бедности и богатству и смотревших на жизнь совсем не так простодушно, как он. Им она представлялась гораздо более сложной, напоминала трудный задачник. Задачи из него приходилось решать постоянно, потому что, справившись с одной, преодолев какое-то препятствие, нужно было тут же решать другую, подчас еще более головоломную, не осилив которой невозможно существовать дальше. «Богатей с богатеем, бедняк с бедняком», — сказала ему старая Тина. Она воспринимала людей разделенными на сытых и голодных, считая, что так установлено свыше и так устроен мир. «Все это было до нас, будет и после нас. Приданое стало помехой замужеству: если его нет, хорошей девушке не удается построить семью», — считала его хозяйка Ольга. И кто знает, сколько человеческих судеб не состоялось в этом красивом приветливом городе, которому будто и невдомек, что существуют понятия «бедность» и «горе». За стенами каменных построек этих живописных улиц, тоже, казалось, напевавших под нежные звуки гитар и мандолин, одиноко старели чудесные девушки-бесприданницы. В этих стенах горевали обездоленные жены и безутешные матери, ожидая с трепещущим сердцем прихода почтальона с письмом, которое привиделось им во сне или же в знаках и линиях на чашке с кофейной гущей. В этой Корче было также много достойных юношей, слишком бедных, однако, чтобы учиться, как он, в лицее. Сколько хорошего и интересного можно написать об этих зачахших во мраке судьбах! Почему до сих пор еще не созданы романы, или рассказы, или хотя бы стихи, где говорилось бы о трагедиях, происходящих за этими стенами? Многие ли знают о них или испытали нечто подобное? Почему бы им не поведать бумаге пережитое, не открыть другим тайны исстрадавшейся души? Какие прекрасные получились бы книги! Ведь эти темы достойны пера самых одаренных писателей! Даже лучшие из зарубежных авторов — по крайней мере в книгах, прочитанных Исмаилом, — еще не докопались, как ему казалось тогда, до столь благородной и волнующей темы. Тема эта — вот она, рядом, но пока еще нет исполнителя, способного сделать ее искусством, показать всем людям как в зеркале ужасные язвы, гангреной разъедающие албанское общество.

Помимо этих проблем, юного Исмаила терзала еще одна загадка. Она была связана с Фросиной. Исмаил никак не мог понять, что заставляло женщину, жившую вполне благополучно, ни в чем не нуждаясь, обманывать своего мужа, достойного человека, и изменять ему? Исмаил почувствовал к ней антипатию, едва увидел ее впервые, моясь во дворе у колонки. Она вкатилась тогда во двор, словно клубок красной шерсти, и назвала его мальчуганом. Особенно неприятно поразил его резкий безудержный смех этой женщины. Ее истерический хохот нарушал привычную тишину дома, не давая Исмаилу заниматься. Между прочим, Исмаил отнюдь не считал Фросину некрасивой. Иногда она выглядела просто хорошенькой со своими пухлыми румяными щечками под цвет ее красной кофточки. Милой была и ее округлость, но страшно резал слух визгливый и неумолимый хохот, напоминавший Исмаилу сирену автомобиля. Неприязнь Исмаила к Фросине достигла предела в тот вечер, когда он услышал ее неестественный смех в комнате Хайдара Адэми и когда смех вдруг оборвался, а в комнате наступила тишина. Он чуть ли не возненавидел эту богатую замужнюю женщину, которая закрывалась с его соседом, пьяницей и хлыщом, вызывавшим у него отвращение. Юношу отталкивал высокомерный вид капитана, вышагивавшего грудью вперед в своем мундире с иголочки. Его раздражал неприятный скрип блестящих лакированных сапог Хайдара. Исмаил испытывал неприязнь к этому волоките и болтуну, который мог говорить либо о коньяке, либо о женщинах, всякий раз вставляя: «Бог тому свидетель!» — или: «Когда я был в Италии…» Как странно устроены женщины! Ну что могло понравиться Фросине в таком неотесанном остолопе, как Хайдар! Может быть, его голова кочаном, или же злобный взгляд, или горбатый нос, больше похожий на клюв попугая? Рядом с верзилой капитаном Фросина, едва доставая ему до плеча, казалась совсем коротышкой в своей вязаной кофточке. И вправду клубочек шерсти, который, того и гляди, скатится прямо под ноги этому детине. Ничего не скажешь, странный вкус у маленькой Фросины.

Обо всех этих вещах размышлял Исмаил в холодную мартовскую ночь, сидя над мангалом и слушая свист бушевавшего на улице ветра, который стучал по оконным стеклам, заставляя их дребезжать.

17

Кто его знает, почему прекрасные мечты юности почти никогда не совпадают с реальностью: человек мечтает об одном, а получается совсем другое. Такое стремительное падение с заоблачных высот на землю Исмаил довольно скоро испытал на себе.

Приближался праздник великой пасхи. Хозяйки выбивали пыль и убирали квартиры, белили во дворе плитки, пекли куличи — одним словом, готовились встретить праздник как следует.

В страстную пятницу ранним утром зазвонили колокола церкви святого Георгия, заполнив воздух разноголосым эхом. Им вторил траурный колокольный перезвон церкви Волхвов. Казалось, что плакали сами небеса, слушая печальную весть о смерти Иисуса.

В этот день Исмаил не пошел в школу из-за легкого недомогания: у него начался насморк и немного поднялась температура. Он лежал дома и читал роман. Колокольный благовест, достигая слуха, уносил его мысли далеко. Витая в облаках, он вспомнил вдруг, что завтра великая суббота, а значит, весь город отправится в церковь на пасхальное богослужение. Юношам и девушкам представится приятная возможность перебрасываться взглядами у полутемной, освещенной бликами свечей паперти, пока в церкви не отчитают евангелие. В толпе, скорей всего, будет и Пандора с родителями. Значит, Исмаилу удастся вдоволь налюбоваться девушкой, да еще вблизи.

Дома никого не было. Тина с Ольгой ушли в церковь. Тель с друзьями играл на улице, а капитан уже три дня не появлялся: уехал куда-то по делам.

Хайдар часто уезжал из Корчи по долгу службы. Его отсутствие сразу ощущалось в этом тихом доме. В прихожей не скрипели половицы под тяжелыми сапогами всякий раз, как капитан поднимался или спускался по стертым ступеням лестницы. Его отсутствие проявлялось и в том особом покое, который воцарялся кругом. Нигде не слышались раскаты безудержного смеха Фросины. Во время отъездов галантного кавалера в Тирану или в Шкодер она появлялась у тетушки Тины гораздо реже обычного. Но стоило Хайдару вернуться, и дом опять терял покой: снова скрипели половицы и снова дребезжал громкий хохот Фросины.

И вот в страстную пятницу, когда Исмаил читал, лежа в постели, с шумом открылись ворота, будто их распахнул ветер, и знакомый звонкий голос крикнул:

— Ольга, ты где?

Это была Фросина.

Она быстро перешла двор, отворила дверь в Ольгину комнату и, не найдя никого, крикнула еще раз так пронзительно, что загремел весь дом:

— Ольга! Эй, Ольга!

Не получив ответа, она быстро взбежала по лестнице, будто ее подгоняло какое-то неотложное дело. Открыв дверь в комнату капитана, постояла в раздумье, потом подошла к двери Исмаила. Толкнула ее и остановилась как вкопанная. Держась за круглую фарфоровую ручку и опираясь другой рукой о косяк, она стояла на пороге с рассыпанными по плечам волосами, уставясь на Исмаила, отложившего при виде ее книгу на одеяло.

— Ой, а ты, оказывается, не в школе? А мне и в голову не пришло, иначе я бы постучалась… Стыд-то какой! Вломиться вот так к холостому мужчине… Правда, ты еще совсем мальчонка, но, как только приходит ваше время, уж тогда держи с вами, сорванцами, ухо востро! Смотрите, какие у него красивые фотографии! Можно хоть одним глазком взглянуть?

И, не дожидаясь ответа, Фросина прошла в комнату и направилась прямо к письменному столу, где были нагромождены тетради и учебники Исмаила. Подойдя, она уставилась на снимки и открытки, прикрепленные к стене.

— Это ты здесь в спортивных трусиках? Ой, какой еще маленький! Совсем мальчонка! — (Исмаил не выносил, когда о нем говорили «маленький», «мальчуган» и «мальчонка».) — Смотрите-ка, смотрите, тут есть и Грета Гарбо, и Бебе Даниэльс! Прокисаете здесь, бедняжки!

Сказала и уселась, как ни в чем не бывало, на стул — словно у себя дома. Потом опять затарахтела:

— Можно подумать, что они бог знает что такое, эти артистки! А ведь точно такие же женщины, как мы! Только кажутся звездами, потому что красятся, мажутся и умеют так себя выставить, как нам, по простоте нашей, не суметь. Да и с чего бы: света ведь мы не видали! А ну-ка оденься я, да разукрасься, да снимись как полагается, так и не узнаешь Фросину, узрев в таком виде. И вздыхать-то по ней начнешь, и сохнуть, пока не захиреешь совсем… А такие как есть мы вам, конечно, не нравимся, оттого что не бросаемся в глаза… Да что говорить! Чужая курица всегда жирнее… Ой, а это еще кто такой? — Она стояла перед фотографией Родольфо Валентине — Ну и красавец же этот малый! А брови, а глаза! Сколько женщин из-за него потеряло небось голову! Тебе не кажется, что он немного похож на нашего капитана? Такой же чернобровый! Тоже видный мужчина, только глаза у него позлее и сверлят тебя как буравчики.

Исмаил широко раскрытыми глазами смотрел на словоохотливую толстушку, которая, рассевшись на его стуле, разглядывала фотографии и не переставая щебетала. Он смотрел на Фросину и не мог надивиться происходящему: впервые в жизни в его комнате, за его столом сидит чужая, совсем посторонняя женщина.

Рассмотрев все фотографии, Фросина принялась копаться в разложенных на столе книгах и тетрадях. С замирающим сердцем следил Исмаил за белой рукой этой женщины, которая трогала, открывала, листала и закрывала книгу или тетрадь, чем-то привлекшую ее внимание. Вдруг Фросина взяла в руки толстый словарь французского языка. Исмаил похолодел: под словарем лежал его дневник в ярко-зеленой обложке с цветным рисунком. Если Фросина возьмет его в руки, он тут же встанет и отберет: в нем все его тайны и их никто не смеет касаться.

Фросина взяла французский словарь «Ларусс», прочла на албанский лад заглавие и спросила:

— Как же ты, бедненький, выучишь всю эту толстую книгу?

— Это словарь французского языка, — ответил Исмаил. — Его не учат. Он просто объясняет значения незнакомых слов.

Но Фросина, занятая совсем другими мыслями и уже забывшая, о чем она только что спрашивала, принялась листать словарь и задала Исмаилу очередной неожиданный вопрос:

— А правда, что любовь по-французски называют «мон амур»?

— Амур, — сказал юноша.

— Да откуда тебе знать, разве ты любил кого-нибудь? Французы говорят «мон амур». Когда они были тут, в Корче, один из них очень меня обхаживал… Влюбился по уши. Просто прилип ко мне. Звали его Гастон Дюбуа. Все время прогуливался мимо наших ворот, а увидев меня, всегда заговаривал. Да разве я, дурочка, понимала, что он мне толкует? Все повторял: «Бонжур, миньон, бонжур, ма бэль». А что значит «миньон»?

— Малышка.

— Бедняжка! Все повторял эти слова. От моего дома не отходил ни на шаг. Гулял мимо моих дверей взад-вперед. Мне было стыдно перед людьми, когда он вот так на улице приставал, но что я могла сделать? Разве усидишь взаперти целый день? Слава богу, мой Танас не обращает внимание на пересуды, а то давно подал бы на развод… А однажды Гастон набрался смелости и постучал в нашу дверь… Чудак! Ох уж эти французы, ей-богу! Открыла я дверь — и замерла на месте, завидев его. Он что-то тарахтел и все повторял: «Ма миньон, ма бэль». Я стала смеяться как дурочка, потому что он со своими выпученными глазами напоминал мне сову. Казалось, вот-вот меня эти глазищи проглотят. Я не знала, что сказать. Вдруг он коснулся моей груди, втолкнул меня внутрь, вошел за мной, как к себе домой, и закрыл дверь… «Ой, — сказала я, — сумасшедший, что ты делаешь? Ты в своем уме, идиот?» Но он, бедняга, меня не понимал и все таращился своими выпученными глазами, как голодный на хлеб. Я расхохоталась: как есть сова… а он, этот бравый офицер, вдруг плюхнулся на пол, обнял мне колени, стал целовать ноги да все приговаривал: «Мон амур, мон амур»! Потом взял меня на руки и понес в комнату… И ничего не боялся, ей-богу! Вот чудак-человек! Любовь его совсем ослепила…

Она улыбнулась, оживив в памяти это, должно быть, приятное воспоминание, и спросила:

— А что значит «ма кай додю»[16]?

Исмаил, которому казалось, что он знает французский язык неплохо, смутился: слово «кай» было ему незнакомо. Он перевел как мог:

— Моя пышечка!

— Ма кай додю! Бедняжка! Эта «пышечка» не сходила у него с языка!

Фросина закрыла словарь, положила на место, повернулась к Исмаилу и, будто увидев его впервые, спросила удивленно:

— Ой, а почему ты лежишь? Почему не пошел в школу? Уж не болен ли?

— У меня насморк, — сказал Исмаил.

Фросина засмеялась.

— У нас в Корче его называют «бутэр».

— А в Гирокастре — «зукям».

— «Зукям»? Ой, как смешно!

Она растянула крашеные губы и повторила:

— Зукям!

И засмеялась так, как умела смеяться только она. Потом, словно опомнившись, приняла серьезный вид. На улице печально звонили колокола.

— А я-то, грешница, совсем забыла, что сегодня страстная пятница. Будь я неладна! Так о чем мы с тобой говорили?

— О насморке, — сказал Исмаил.

— Да, о зукяме. — Губы ее опять растянулись в усмешке. — А температуры у тебя нет? — Встав из-за стола, она подошла к кровати и положила ему на лоб ладонь.

— Утром была небольшая, тридцать семь и пять, но теперь, мне кажется, спала.

— Тебе кажется, как же, а сам весь горишь, щеки пылают. Интересно, о чем думает Ольга, почему бросила тебя одного в таком состоянии? Разве можно оставлять больного без призора? Целый день в церкви торчат, ротозеи, будто нет лучшего места для их болтовни. Будь они неладны!

Секунду помолчав, она спросила:

— А где у тебя градусник?

Исмаил хотел было подняться, чтобы взять термометр, лежавший на комоде у изножья кровати, но Фросина остановила его: левой рукой легонько уперлась в его плечо, а правую протянула за градусником. Когда она наклонилась над ним, Исмаил почувствовал исходивший от ее полной груди неприятный запах пота, смешанного с одеколоном. Чуть не задохнувшись, юноша повернул голову в сторону: его тошнило. Отворачиваясь, он случайно ткнулся носом в ее грудь. Фросина замешкалась, хотя градусник был уже почти у нее в руке; так и не взяв его, она вдруг схватила его за нос пальцами, пахнущими лавандой, и сказала:

— Ты меня щекочешь, негодник.

Глаза ее блеснули лукавством, но тут же затуманились, словно по ним пробежала тень.

— Прости меня, — извинился Исмаил. — Я нечаянно.

И густо покраснел от смущения.

Она села на край его постели, нежно потянула за мочку уха и, слегка улыбнувшись, то ли с иронией, то ли с грустью произнесла:

— Ах ты притворщик…

Исмаил испугался, что она даст ему оплеуху, но Фросина взяла его голову мягкими и теплыми руками, наклонилась и как пиявка впилась в его рот густо накрашенными губами. Потом встала и заперла дверь на ключ.

Исмаил одеревенел. Рядом с ним на его постели сидела незнакомая женщина и исступленно его целовала. Первый раз в жизни его целовала чужая женщина. Неистово, в приступе страсти, делавшим человека похожим на зверя. Да, именно зверем казалась теперь Фросина — с растрепанными по плечам волосами, закрывавшими пылающие щеки, она охала и стонала, будто ее режут. Иначе, совсем иначе представлял себе бедный Исмаил физическую близость с женщиной. В его сознании любовь женщины была чем-то настолько прекрасным, что это почти невозможно было вообразить. Он читал в книгах про любовь, которая так потрясала и пьянила людей, что они на какое-то время попадали совсем в другой мир и, исполненные счастья, совершенно теряли чувство реальности. Счастье — это что-то неземное. Разве не об этом мечтал Исмаил всякий раз, когда видел себя золотым дождем, проникающим в комнату Пандоры или прекрасной Василики?

В какой-то миг Исмаилу показалось, что настал его смертный час, но он быстро пришел в себя и успокоился. Раздосадованная Фросина иронично сжала губы, поднялась и снова уселась на краю постели, поправляя волосы и застегивая блузку. Она натянула чулки, пристегнула к ним резинки, повернулась к Исмаилу и, гладя его горящие щеки своей надушенной мягкой ладонью, сказала:

— Малыш, что это ты стал красным как перец?

— У меня, верно, жар, — ответил Исмаил и приложил ладонь ко лбу.

Фросина насмешливо улыбнулась, наклонилась к нему и поцеловала в губы.

— Маленький хитрец, ты действительно горишь, но этот жар тебе только на пользу.

Ему хотелось оттолкнуть эту женщину, которая была ему сейчас противна, замужнюю женщину, у которой была связь с этим мерзким капитаном. Она нагло вошла в его холостяцкое жилье, где витали прекрасные невинные мечты о Пандоре, влезла в его постель и утолила свою низменную страсть с ним, совсем еще юным мальцом, осквернив святой алтарь его грез. Да, Исмаилу хотелось с презрением оттолкнуть Фросину, он даже уперся ладонью в ее грудь, но неожиданно для себя снял руку с груди и обнял Фросину за талию. Она, вся просияв от удовольствия, легонько ударила его мягкими пальцами по щеке. Потом спросила:

— Тебе понравилось, да? — и крепко поцеловала.

Через какое-то время Фросина поднялась, подошла к зеркалу, причесалась, стряхнула волосы с белой атласной кофточки и, обернувшись, заметила лежавшую на стуле мандолину.

— Ой, какая красивая!

Она взяла ее, подошла к кровати и снова подсела к Исмаилу.

— Я слышала несколько раз, как ты играл на ней… Хорошо играешь, но жаль, что не умеешь петь.

Фросина наклонила голову набок, закинула ногу на ногу и стала наигрывать вальс «Пойдем, пойдем», но неожиданно оборвала мелодию и снова заговорила:

— Когда я была девушкой… Если бы ты видел, как хороша была Фросина!.. Мимо моих дверей всегда прохаживался красивый юноша, высокий, широкоплечий, с копной темных кудрей. Он влюбился в меня. Ужасно. Уж так он, бедненький, убивался по хорошенькой Фросине. Его звали Тодораки. Вечерами он ходил по нашей улице с двумя-тремя своими товарищами и все играл на мандолине. Они пели мне серенады. Тодораки играл и пел, у него был красивый голос. Они пели мои любимые песни. Вот эту, например.

И она заиграла, с трудом перебирая струны своими толстыми пальцами, а потом запела:

— Приди ко мне, дорогая, приди, душа моя…

Эту песню она тоже не доиграла и не допела, потому что ей вообще все быстро надоедало, и снова стала рассказывать:

— Тодораки очень меня любил. А я-то, разве я его не любила? Это была моя первая любовь. Когда я видела его на нашей улице, мое бедное сердце билось и трепетало в груди, как раненая птица. Он был бедным, всего лишь учеником портного. Меня, свою единственную дочь, отец никогда бы не выдал за него. Он мечтал найти мне хорошего мужа. Узнав, что Тодораки в меня влюблен и что я могу что-нибудь натворить, он быстро обручил меня и выдал замуж за Танаса. Мой жених был богат, держал на базаре мануфактурный магазин. Так вот, Танас, состоятельный человек, очень хотел на мне жениться, потому что мне было восемнадцать лет и я была хорошенькой, а ему все тридцать пять, да и красоты никакой. Я не любила его. Так и вышла замуж не по своей воле. Плакала-плакала, а что поделаешь? «Вот дурочку-то мне бог послал, — говорил отец, — ну кто тебя возьмет без приданого? Может, собираешься замуж за одного из этих босяков, которые тут распевают по ночам, хотя им даже зад прикрыть нечем? А Танас, глупенькая, богат, денег у него куры не клюют. Хочешь, он тебя повезет в Афины, будешь жить с ним как у Христа за пазухой и навсегда распростишься с бедностью!» Танас и вправду повез меня в Афины, потратил на меня кучу денег, накупил красивых платьев, туфель, дорогое манто, но счастливой меня не сделал… А зачем мне все это добро, если у меня из головы не выходило, что вот скоро наступит ночь и он залезет ко мне в постель, этот мешок с солью? Он мне опротивел с первой же ночи. «Вот этот мужчина, — говорила я себе, — который меня никогда не любил, лежит сейчас возле меня и может делать со мной что хочет, а мой красавчик Тодораки, умиравший от любви ко мне, не смог меня даже обнять и хоть раз поцеловать!» И вот с этой самой ночи я возненавидела моего мужа за то, что он богат, и за то, что купил меня за деньги — ведь на самом деле он украл чужое добро. После моей свадьбы Тодораки впал в отчаяние, а потом потерял к тому же работу, уехал в Австралию и больше не вернулся сюда. А я с того времени так сильно изменилась, что сама себя не узнаю. Иногда мне кажется, что я с неба упала в грязь, в которой должна всю свою жизнь барахтаться вместе с Танасом. Ну куда это годится? Разве это не то же самое, что обкрадывать саму себя? Один умный человек сказал: «Денег-то много, да не во что класть!» Зачем мне эти деньги, если у меня нет счастья? Ни Танасу, ни мне нет от этого брака никакой радости. Он, не найдя утехи со мной, часто уезжает в Салоники и в Афины и там утешается с девками; я же, как голодная волчица, гоняюсь за жалкими крохами счастья, которым меня обделили. Но этим я снова обманываю себя и потом раскаиваюсь и становлюсь сама себе противной. Все ищу мою утраченную любовь, которую муж мне дать не может. Я была чистой порядочной девушкой, а стала распутной бабой. Кто сделал меня такой? Все началось с француза, о котором я тебе рассказала, потом, один раз обманув Танаса, я перестала этого стыдиться и постепенно привыкла ему изменять. Предалась пороку. Теперь не могу, да и не хочу жить иначе. Чем чаще я изменяю Танасу, тем чаще радуюсь, хотя бы ненадолго: ведь любовь и счастье уплыли, мне их уже никогда не найти…

Сначала слезы медленно и тихо текли по нарумяненным щекам Фросины. Потом стала вздрагивать от рыданий ее полная грудь. Фросина плакала навзрыд. Ею овладела настоящая истерика — столь же безудержная, как те приступы смеха, от которых содрогался дом.

Исмаил попытался успокоить женщину, гладя ее вьющиеся, жесткие, непокорные волосы. Но она чуть не с презрением оттолкнула его руку. Ее круглые пухлые плечи, обтянутые белой атласной кофточкой, сотрясались от плача. И с ней принялся плакать Исмаил.

А колокола церкви святого Георгия, звонившие в эту страстную пятницу многоголосым хором, казалось, тоже оплакивали поруганную любовь и Фросины, и Исмаила.

18

Капитан жандармерии Хайдар Адэми, этот отчаянный бабник и пьяница, был еще и ярым сторонником Зогу. Поселившись у Ольги, он повесил фотографию снятого во весь рост монарха на стену у изголовья кровати. В высокой белой феске с похожей на веер кисточкой, в парадной военной форме при всех орденах и регалиях, Зогу стоял, положив обе руки на эфес шпаги. Капитан говорил, что королю он обязан всем: и тем, что закончил военную академию в Италии, и тем, что, прожив в этой стране целых два года, превратился из темного горца в образованного человека, в офицера, способного защитить свое отечество. Да и мог ли он не служить верно тому, кто открыл ему глаза на мир и сделал из него личность? Поэтому капитан любил повторять, что за короля он готов отдать жизнь. Часто, обещая что-нибудь или давая кому-нибудь слово, он клялся именем Зогу. Оно у Хайдара буквально не сходило с языка.

Вскоре после переезда к Ольге капитан купил себе красивый граммофон, но не с модной в те годы, похожей на большой колокольчик, трубой, а в виде черного ящика с маркой «La voce del padrone»{64}. К граммофону он купил пластинки и проигрывал их так часто, что жильцам дома приелись даже самые красивые песни и слушать их было уже невмоготу. Очаровательную неаполитанскую песню «O sole mio» в исполнении Карузо он ставил, едва продрав глаза. Хайдар проигрывал ее один, два, три раза и начинал подпевать итальянскому тенору хриплым, трескучим голосом, который так напоминал дребезжанье разбитого медного чана, что Исмаилу эта песня осточертела. Затем, если капитан пребывал в благостном расположении духа, наступал черед «Валенсии», нашумевшей два года назад. День и ночь не замолкали тогда граммофоны — казалось, эта песня никогда не стихнет, будет сопровождать тебя всюду, куда бы ты ни шел, До конца жизни.

Поставив пластинку, Хайдар Адэми брал с миндера большую, набитую соломой подушку, прижимал ее к себе вместо дамы и танцевал, передвигая свое грузное тело по стареньким доскам пола, которые отчаянно скрипели и прогибались под ним. Танцуя уанстеп, он пел «Валенсию» с прежними словами:

Валенсия — Чеснок и перец, Огурцы, Вас просим, донья, к нам зайти.

Капитан рассказывал, что танцевать он научился в лучших кабаре Италии, но это было чистой воды вранье. Три раза в неделю он посещал здесь же, в Корче, уроки одного учителя танцев, который несколько месяцев назад приехал из Бухареста, открыл около Митрополии танцевальный салон и обучал желающих.

Как многие из тех, которым ни времени, ни денег не занимать, Хайдар для полноты самосовершенства ходил в танцкласс маэстро и разучивал там уанстеп, танго и вальс.

За кавалера танцевал сам учитель, коротышка в старом смокинге, настолько заношенном, что блестел как зеркало. Благодаря внушительным накладным плечам смокинг сидел на танцмейстере, как форма на солдате, вытянувшемся по стойке «смирно». Верзила Адэми, танцевавший за даму, держался с неестественной скованностью в плотно облегавшем фигуру мундире.

Маэстро потратил много сил, обучая уанстепу тяжеловесного и неуклюжего капитана в свинцовых сапогах. Наконец, после долгих обоюдных мучений, нещадно изранив свежие мозоли на ногах учителя, Хайдар кое-как научился танцевать уанстеп, немножко танго, а вальс так и не освоил. Когда ему пришло на ум заняться еще и чарльстоном, маэстро, чтобы не остаться совсем без ног, сказал, что этот танец вышел из моды и разучивать его не стоит.

Считая себя весьма интересным мужчиной (в самом деле, разве он не покорил такую хорошенькую замужнюю женщину, как Фросина!), да еще с его чином капитана, солидным жалованьем, элегантной формой, исходящим от него ароматом крема и лаванды, Хайдар решил, что теперь, умея еще и танцевать, он добьется полного счастья.

Теперь будут исполняться малейшие его прихоти, капризы и желания. Уверенный в своей неотразимости, он шествовал по бульварам и улицам Корчи чеканным военным шагом, в полной уверенности, что взгляд его черных глаз ранит в самое сердце молоденьких корчарок, с любопытством наблюдающих из ворот за прохожими. Капитан вообще считал, что перед ним не устоит никакая женщина. Стоит ему захотеть, и он, располагая к тому же деньгами, овладеет любой. Но пока, переезжая из города в город, он добивался успеха у женщин лишь в дешевых домах терпимости, в грязных и смрадных притонах с красными фонарями у входа.

Эх, хороши эти чертовки корчарочки, голубками воркующие у ворот, думал Хайдар, а что толку — близок локоть, да не укусишь! Проходя мимо их домов, он видел внимательные взгляды прекрасных глаз, видел даже улыбки. И только. Хайдар шел дальше, гулко ступая по булыжникам мостовой, — грудь колесом, голова с красным, как у борова, загривком величественно запрокинута, руки лопатами рассекают воздух… Он заговаривал с девушками у ворот, но эти хорошенькие создания быстро упархивали и прятались по своим жилищам, точно вспугнутые курочки… Вот каковы они, эти корчарочки! Один черт их разберет…

И все-таки женщина остается женщиной: если она не сдается под натиском любовного пыла, как это было с Фросиной, значит, обязательно клюнет на деньги. Таким путем Хайдар надеялся покорить свою хозяйку Ольгу. Она приглянулась ему еще в тот раз, когда открыла дверь и спросила, к кому и зачем он пришел. Эта хрупкая маленькая женщина с изящным и бледным личиком, с томными, грустными голубыми глазами, нежный вибрирующий голос которой звучал немного испуганно, произвела на капитана впечатление. Молодая и симпатичная хозяйка — такая перспектива очень его обрадовала, и он тут же уверил себя, что она непременно попадется в его силки.

Ольга поняла нависшую опасность в тот день, когда Хайдар спустился в ее комнату, чтобы расплатиться за квартиру, и дал ей лишний доллар, насильно вложив в руку и крепко сжав пальцы. Она сразу раскусила его — жилец посягал на ее честь, добиваясь благосклонности деньгами. Ольга хотела возвратить Хайдару жегший ей руку доллар. Но капитан, решив не перегибать палку, предложил взять эти деньги не как подарок, а как аванс за квартиру. Казалось, инцидент был на этом исчерпан, тем более что вскоре капитана «утешила» Фросина.

Ольге очень не нравилось поведение легкомысленной и беспутной женщины, позорившее ее тихий семейный очаг. Но сделать она ничего не могла: Фросина приходилась племянницей Тине и та ее очень любила.

Между тем даже бурная необузданность Фросины не утолила страстей капитана, этого похотливого жеребца с розовым многослойным загривком, колыхавшимся как желе над красным воротником мундира. Хайдару надоела мимолетная интрижка с Фросиной, так легко попавшей в его сети, и он стал добиваться того, что казалось гораздо труднее: любви приглянувшейся ему хозяйки дома.

Ольга с ее хрупкой, тоненькой фигуркой, такой, казалось бы, податливой в мужских объятиях, Ольга с ее грустными глазами, редко и ненадолго озаряемыми улыбкой, Ольга с ее изящным и печальным личиком, сама того не зная, все больше распаляла страсть капитана, уже пресыщенного пухленькой плотью Фросины. Но овладеть беззащитной на вид хозяйкой оказалось нелегко, и Хайдар ломал голову, как взять эту неприступную крепость. И чем больше проходило времени, тем неукротимей становилось желание.

В конце концов Хайдар решил, что победа так или иначе придет, нужно лишь набраться терпения.

И вот однажды недолгое затишье, предвещавшее бурю, которой так страшилась Ольга, внезапно прервалось. Зайдя домой перед обедом за оставленным там письмом, Хайдар застал в дверях своей комнаты Ольгу с веником в руке. Она поднялась сюда, на второй этаж, чтобы убрать и застелить постель. Занимаясь своим делом, хозяйка не слышала, как стукнула калитка, и, только различив шаги на лестнице, подошла к порогу посмотреть, кто идет.

Тут она столкнулась с капитаном и поспешила уступить дорогу, но тот внезапно, словно под порывом ветра, раскинул свои длинные руки и, одной ухватившись за притолоку двери, а другую прижав к створке, рявкнул:

— Выход запрещен!

Ольге такие шутки были не по душе. Она вспыхнула, опустила глаза и сдержанно сказала:

— Разрешите мне выйти!

Но Хайдар стоял перед ней как глыба, которая отделилась от скалы, завалила дорогу и не оставила никакого прохода.

— Разрешите мне выйти! — повторила Ольга просящим тоном.

— Давай-ка сначала договоримся.

— Нам не о чем договариваться.

— Погоди! Что-то ты сегодня слишком серьезная, Ольга! Ой, этот платок тебе очень идет! В нем ты похожа на наших красавиц крестьянок, бог тому свидетель!

— Дай мне выйти! — снова сказала женщина и быстро присела, стараясь проскользнуть под рукой Хайдара.

Но он тотчас же опустил руку и своей широченной грудью толкнул Ольгу назад, в комнату. Вошел сам, с треском захлопнул ногой дверь и прислонился к ней спиной. В его глазах мелькнул недобрый огонек.

— Чего тебе надо? — спросила Ольга, вся сжавшись под взглядом налитых кровью глаз. Казалось, он готов проглотить ее живьем.

— Тебя.

Ольга поняла, что раздражать этого сильного мужчину не стоит, так она ничего не добьется: сейчас он потерял рассудок, способен броситься на нее и разорвать на куски. Чтобы избежать скандала и выскользнуть невредимой из западни, надо прибегнуть к хитрости. Ну а если не удастся обмануть, придется кричать и звать на помощь. Это, конечно, небезопасно: крик могут услышать соседи, и тогда скандал, которого Ольга хотела избежать, разразится наверняка. Обдумывая пути к спасению, она переспросила только:

— Меня?

— Да, тебя.

— Зачем я тебе? У тебя есть Фросина.

— Фросина! — Хайдар иронически улыбнулся. Ну, конечно, он не ошибся: Ольга не отличалась от других женщин. Приревновала его к Фросине. Да, не ошибся, и это его очень обрадовало. — Куда ей до такой красавицы, как ты! Толстая кубышка, а мне нравятся худенькие.

— Худенькие?

— Да, вроде тебя.

— Какое может быть сравнение — я мать, Хайдар, у меня уже большой сын и одета хуже, чем Фросина. А сейчас еще и вся в пыли.

— Не страшно.

Ольга лихорадочно соображала: дорога каждая секунда, один неверный шаг — и все пропало. Хайдар уже весь как борзая на охоте: дышит прерывисто, вот-вот кинется на добычу.

— Значит, любишь меня?

— Видит бог, люблю. Сильно! Разве ты еще не поняла?

— Не замечала. Думала, ты любишь Фросину.

— Вот дурочка! Любить этот бочонок? За что?

Ольга притворилась, что шутка ее рассмешила. Смеха ей хватило ненадолго. Воцарилось молчание.

— А как ты мне докажешь свою любовь?

— Скажи, что ты хочешь, и я исполню твое желание.

— Любое?

— Любое. Я дам тебе все, что захочешь.

— Что захочу?

— Не раздражай меня лишними вопросами. Да, что захочешь.

— Ты знаешь, честь женщины дорого стоит.

— Женщины? — Хайдар иронически засмеялся. — Честь Фросины, например, не стоит ни гроша.

Ольга подумала немного и сказала:

— Фросины, может, и не стоит, а вот честь бедной порядочной женщины стоит очень дорого.

У Хайдара стали раздуваться ноздри. Как у коня. Ольге казалось, что его взгляд раздевает ее. Вдруг он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал бумажник:

— Говори, сколько хочешь?

Несчастной женщине показалось, что потолок обрушился ей на голову. Она стояла опустив глаза, подавленная, опозоренная, трепещущая, с похолодевшим сердцем, сжав веник в руке, перед этим совершенно ей чужим человеком, посягавшим на ее честь и на ее тело, отданное впервые и навсегда единственному в мире мужчине, ее дорогому мужу Вандьелю. В этот роковой момент ей нужно было собрать весь свой ум, хитрость и ловкость, чтобы ускользнуть от беды. Проявить все самообладание и волю, иначе малейшая промашка ее погубит. Она стояла оцепенев, словно на краю бездонной пропасти, которая сейчас ее поглотит. И из самой глубины этой бездны до нее доносился чей-то приглушенный, глухой голос, шептавший:

— Душа моя, скажи, сколько ты хочешь?

Капитан открыл бумажник и протянул ей на ладони.

— На, бери сколько хочешь, бери все!

Ольга отпрянула назад, завидев прямо над собой сложенные для поцелуя губы, но Хайдар схватил ее за руки выше локтей и сжал сильными, будто клещи, лапищами. Теперь из этих жадных объятий Ольгу могла спасти только женская хитрость. Она попыталась улыбнуться.

— Какой же ты нетерпеливый!

Тяжело, прерывисто дыша, Хайдар тянулся к ней раскрытым ртом.

— Я тебе дам денег сколько угодно.

Ольга отвернула голову в сторону.

— Не сжимай меня так крепко, сломаешь мне руки. Так сильно ты меня любишь?

Он опять склонился над нею, намереваясь поцеловать.

— Что ты делаешь, с ума сошел!

Ольга отстранилась, но сдвинуться с места не смогла: Хайдар крепко обхватил ее рукой за тонкую талию.

— Ольга, я тебя люблю.

Женщине казалось, что она вот-вот потеряет сознание от дурного запаха, исходившего из этого пыхтящего рта.

— Ты в своем уме? Входная дверь открыта, могут войти и застать нас вдвоем. Пусти, я пойду закрою ее.

Хайдар иронически усмехнулся:

— Собираешься меня провести?

— Зачем мне тебя обманывать?

— Считаешь меня дураком?

— Я сейчас вернусь.

— А зачем мне тебя отпускать, когда ты в моих руках?

— Я приду, говорю тебе.

— Второй раз такой случай не подвернется.

— Пусти меня! — Ольга попыталась его оттолкнуть. — Пусти, иначе я закричу!

Тогда Хайдар, левой рукой обхватив ее за шею и закрыв рот, а правую подведя под колени, поднял ее легко, словно перышко, и понес к кровати. Ольга билась в его сильных руках, как птенец, знающий, что ему не выбраться из силков. У нее было такое чувство, будто она сорвалась с высокой отвесной скалы и вот-вот разобьется. Большая ладонь Хайдара так давила ей на лицо, что она не могла шевельнуть головой. Краем глаза Ольга видела только кровать, совсем рядом, ту кровать, которую совсем еще недавно она взбивала и стелила… Разве ей могло прийти в голову, что она готовила ложе для себя самой! Почему у нее не отсохли руки!

Но в тот момент, когда Хайдар уже собирался опустить на кровать обессиленную, беспомощную Ольгу, дверь с шумом отворилась и испуганный детский голос крикнул:

— Мама!

Хайдар сразу почувствовал себя уничтоженным, как дерево, испепеленное ударом молнии. Ольга выскользнула из его рук и метнулась к двери с простертыми к сыну руками:

— Тель, радость моя!

Она схватила мальчика, крепко обняла, не помня себя от счастья, прижала к груди, к бешено стучавшему сердцу, и бросилась бежать с ним вниз по лестнице.

19

В этом году летние каникулы Исмаил провел в Дурресе, на Адриатическом побережье. Его зять, Суль Кенани, человек состоятельный, поставил на самом берегу маленькую времянку, точно такую же, как остальные тринадцать или пятнадцать, построенные здесь другими семьями. Большая часть из них принадлежала депутатам, которые, устав за зиму от азартных картежных игр, ездили отдыхать на песчаный пляж Дурреса. Впрочем, они и там просиживали за картами с июня по ноябрь, пока, одновременно с Его Королевским Величеством, не возвращались в столицу отдохнувшими и посвежевшими, чтобы с новыми силами сесть за покерный столик. Кроме депутатов, на пляже Дурреса отдыхали еще три-четыре семьи, приехавшие туда по необходимости: одни — из-за слабых здоровьем детей, нуждавшихся в перемене климата, другие подлечить свой ревматизм.

Торговцам из Тираны и Дурреса, с их полными кубышками золота, ничего не стоило тоже настроить для себя таких вот летних домиков. Но их держала на привязи алчность. И, кроме того, они не умели брать от жизни простые радости, которые она дарила. Море плескалось прямо у дверей жителей Дурреса, а им даже в голову не приходило воспользоваться этим благом, этим чудесным подарком природы, хотя, может быть, в других странах, где этого блага нет, им позавидовали бы многие. На прекрасном пляже Дурреса мягкий песок был таким мелким, будто его просеяли через сито, и таким чистым, какой редко встретишь на лучших пляжах мира, но здания для отдыхающих там не строились — ни из камня, ни из кирпича. Только песок и солнце, сотворенные природой, на всем побережье — сколько хватал глаз. Ни деревца, ни зелени, ни тени — разве что небольшие скопления белых лилий, единственное украшение этого пустынного места.

Маленькая дочка Суля Кенани болела дизентерией, и для перемены климата отец отправил ее в Дуррес. Сестра Исмаила не решалась везти ее на побережье вдвоем со своей тиранской служанкой Цаей, и ему пришлось сопровождать женщин. Так он получил возможность побывать на Адриатическом море.

Когда автомобиль поднялся на перевал Рашбуллы и взору Исмаила открылось бескрайнее море, расстилавшееся перед ним как огромное синее полотно, искристое и переливчатое в солнечных лучах, юноша был потрясен.

Однажды, еще совсем маленьким, по пути в Тирану он видел это море с борта парохода, следовавшего рейсом Саранда — Дуррес. Но тогда стояла осень, шел дождь, небо было пасмурным и море пугало темными серо-зелеными волнами, которые дыбились и с ревом обрушивались вниз, будто угрожая придавить собой все, что встретится на пути.

Редко когда доводилось восхищаться ему столь удивительной, неповторимой красотой. Припомнился восторг, испытанный им в Корче при виде — впервые в жизни — искрящегося хрусталиками снега. Да, именно такое чувство овладело им теперь, когда он, спускаясь с перевала Рашбуллы, смотрел на синюю морскую гладь, простиравшуюся вдаль, до самой линии горизонта, где вода сливалась с синевой небес. Цаю, должно быть, тоже поразила эта фантастическая картина, потому что она, увидев море, воскликнула:

— Ой, мамочки, какая огромная река!

Два проведенных на побережье месяца были для Исмаила действительно прекрасными. Правда, первая неделя каникул у него фактически пропала из-за того, что весь день по приезде он по незнанию провел в море и на солнце. Входя в прозрачную воду, казавшуюся с берега темно-синей, ступая по гладкому морскому дну и рассекая маленькие волны еще не загорелой грудью, он получал необычайное, прежде не испытанное удовольствие — раскрепощение и покой, отгонявший всякие неприятные мысли. Потом, начиная зябнуть, Исмаил быстро выходил на берег и ложился на горячий песок, который обдавал тело теплой, приятной волной, особенно согревая живот, а спину к тому же поджаривало солнце. Странно — входя в воду, Исмаил почему-то испытывал желание немедленно выйти из нее и растянуться на песке, а как только согревался на солнце, его тут же тянуло окунуться и освежиться в море. Так провел он целый день с утра до вечера. А ночью… Только одному ему известно, какие он вынес муки: его тело пылало будто в раскаленной печи и за всю ночь он не сомкнул глаз ни на секунду. После этого несколько дней он не мог никуда выходить, не говоря уж о пляже: кожа слезла, а на плечах вскочили водяные пузыри. Зато некоторое время спустя, когда на новой коже появился легкий загар, защищавший ее от ярких лучей солнца, перед Исмаилом вдруг открылся совершенно новый мир.

Он вставал рано и бежал окунуться в море. Там, рассекая руками воду, сверкавшую на теле мелкими бриллиантовыми бусинками, он учился плавать. Потом ходил на Шкэмби-и-Кавайэс, взбирался на вершину скалы и любовался оттуда голубизной Адриатического моря. Очарованный панорамой, юноша вспоминал все живописные места, где уже успел побывать. Всплыл в памяти закат над озером Порадец{65} и чудесный вид, открывшийся перед ним, когда машина по дороге в Корчу поднималась к вершине Кяфа-э-Танэс, а затем стала спускаться по извилистой трассе вдоль озера. Припомнились окрестности Корчи, где он любил бродить с друзьями: Бредат-э-Дреновэс, Чардак, Боздовец, Гури-и-Цапит. Все это были живописнейшие, утопающие в зелени, в сосновых борах места. Там струились родники с чистой студеной водой, а от свежего воздуха, едва успев поесть, человек снова испытывал голод и неутолимую жажду. О, как прекрасно родное отечество, родная Албания! Исмаилу казалось, что такие красоты, какие встречаются на побережье Адриатического моря, у озера Порадец или в Бредат-э-Дреновэс, существуют только на полотнах живописцев или в описаниях у талантливых поэтов и прозаиков. Природа так щедро одарила нашу землю, думал он, что ей наверняка может позавидовать любое государство на земле. Размышляя об этом, Исмаил чувствовал, что сердце его переполняется гордостью. Теперь он понимал, как прав был великий Наим, пламенный патриот своей отчизны, с такой любовью воспевший ее в бессмертных строках, с детства знакомых каждому албанцу.

И рядом, если взглянуть в сторону Дурреса, на пустынном пляже без зелени и тени наводил грусть и тоску вид одиноких жалких времянок. Во французских романах он читал о знаменитых пляжах Ниццы, Канн, Жуан-ле-Пэн во Франции, Римини, Лидо-ди-Венеция и Сан-Ремо в Италии, о роскошных виллах и великолепных гостиницах, где проводили лето сотни тысяч туристов и отдыхающих. Разве эти шикарные курорты могут похвастаться такими песчаными пляжами, как в Дурресе? Конечно, нет. Да и могло ли вообще быть в чужих краях солнце ярче, небо и море светлее или мягче и шелковистей песок? Существовал ли где-нибудь в природе еще такой же чистый цвет, как лазурь Адриатики? Конечно же, нет. Везде в тех, чужих, краях пляжи благоустроены искусственно, ценой кропотливого труда, а здешний пляж остался таким, каким его сотворила природа, во всей своей дикой первозданности, без всяких прикрас. Труд, да, только труд мог бы превратить его однажды в такой же современный курорт, и тогда, возможно, в один прекрасный день сюда тоже попадут туристы из стран Центральной Европы, стосковавшиеся по морю и солнцу. С такими мыслями спускался Исмаил со скалы Шкэмби-и-Кавайэс и снова окунался в море, чтобы потом, выйдя на берег, понежиться на горячем песке и позагорать.

На закате, когда раскаленное солнце обагряло небо и золотило белоснежные массы облаков, клубившихся словно кудель над холмами и пригорками Дурреса, Исмаил прогуливался по берегу. Он шел и наблюдал за бегом мелких волн, которые, то рокоча, то шушукаясь между собой, расстилались складками на мягком берегу, оставляя на песке тонкую кайму, шел и смотрел на непрерывную игру волн, набегавших на берег и вновь отступавших назад в своем бесконечном хороводе.

Однажды поздно вечером, уже возвращаясь домой, юноша остановился, пораженный картиной редкой красоты: полная луна выплывала из-за холмов, словно большой бронзовый диск, ослабляя сверкание звезд и рассеивая по воде металлический блеск. В этот сказочный миг волшебная луна навеяла воспоминания о Пандоре. Что делает она сейчас и где она? Ах, если бы она была сейчас рядом с ним, держала его под руку и, гуляя по берегу, любовалась полной луной над тихим ночным морем! И тут же он удивился, спохватившись, как редко вспоминал о ней за все время каникул.

Научившись неплохо плавать, Исмаил заходил далеко в море, где вода покрывала его с головой, ложился на спину и, отдаваясь воле волн, с наслаждением покачивался, глядя на синее небо. Так он лежал довольно долго, убаюкиваемый волнами, затем принимался плыть и, только почувствовав усталость, выходил из воды и растягивался на подогретом солнечным теплом песке. Ему казалось, будто он весь растворялся в этом мягком тепле, проникавшем во все клеточки его тела, насыщенного новой энергией. И, как ни странно, ему вспоминалась теперь совсем не Пандора, а Фросина, спустившая его с облаков на землю и одарившая любовью, которую никогда не дала бы ему Пандора. Фросина открыла перед ним совершенно иной мир, менее романтичный, конечно, но более жизненный, ощутимый, реальный. Поэтому Исмаил часто думал о маленькой толстушке с той теплотой и благодарностью, какую способен чувствовать молодой человек к женщине, открывшей перед ним таинство любви.

Жизнь на пляже резко отличалась от городской. Кафе Джепа Брешки, построенное на берегу рядом с времянками, было единственным местом развлечения для всех, приехавших сюда провести лето. Господа депутаты заходили в кафе прямо в шелковых пижамах и играли в тавлу{66} с местными любителями из простонародья. Часто можно было услышать, как один из этих записных игроков по имени Дэм Чичи бесцеремонно подгонял растерянно размышлявшего над доской депутата:

— Двигай шашку, чего ждешь! Ну и пень же ты, ваша милость, ей-богу!

Супруги депутатов шли в морскую воду, как старорежимные мусульманки: в купальных халатах и прикрываясь от солнца зонтиком. Они чинно шагали по песчаному дну, и, когда море доходило до пояса, служанки забирали у них халаты. Депутатши тут же садились на корточки, закрывая грудь руками, а белые, до пят, рубахи, вздуваясь в воде, напоминали парашюты. Примерно через десять минут подобного купанья служанки, стоявшие каждая возле своей госпожи, набрасывали им на плечи халаты. Дамы важно возвращались под зонтиками к своим времянкам, входя по ступенькам, ведущим прямо из воды.

А вечером их почтенные мужья выходили погулять на берег моря в шелковых пижамах — полосатых, красных, небесно-голубых — и почтительно кланялись сестрам короля, которые совершали свой вечерний моцион верхом, неуклюже раскачиваясь и балансируя в седле. А из кафе Джепа Брешки доносились, как обычно, возгласы завзятых игроков:

— Джеп, давай!

— Мимо!

— Еще ход!

— Хорош!

20

Два летних месяца на море пролетели быстро, почти незаметно. Исмаил снова вернулся в Корчу для продолжения занятий — в ту же комнату, которая была за ним с прошлого года и в которой ему хотелось прожить до окончания лицея. Он привык к Ольгиной семье, да и к нему относились как к сыну.

За этот год Исмаил очень изменился: от прежней восторженности и романтичности не осталось и следа. Ему уже не доставляло удовольствия фланировать по улицам, высматривая корчинских красоток, с порога наблюдавших за прохожими. Теперь его тянуло в кондитерскую «Кристаль», куда приходили каждый день студенты и молодые рабочие. Заказав себе пирожное или тригоно — случалось, даже и в кредит, — они оживленно беседовали об учебе, о футболе, о фильмах и, понизив голос, обсуждали проблемы современной политики.

Здесь, в кондитерской «Кристаль», Исмаил впервые увидел номер французской газеты «Юманите», который один лицеист-старшеклассник купил в лавке грека-виноторговца на бульваре Святого Георгия. Лицеисты дружили с молодыми рабочими Корчи, многие из них раньше тоже учились в лицее, но, не имея средств, бросили учебу и овладели профессией, кормившей семью. Молодежь любила обсуждать сообщения французской коммунистической печати и восхищалась страной, где рабочий класс был настолько силен и организован, что мог издавать серьезную партийную газету. Это восхищение уступало место досаде на то, что их родина, управляемая Зогу и кликой угодников и подхалимов, душивших любое проявление демократических свобод, находилась в таком жалком состоянии.

Из разговоров старших товарищей Исмаил узнавал совершенно новые для себя вещи, перед ним открывался иной, неведомый ранее мир. Его удивляли легкость и простота, с какой излагали они свои мысли — не только лицеисты, более-менее приобщенные к культуре и образованию, но и рабочие, приходившие в кондитерскую после трудового дня или в воскресенье.

Это были неунывающие ребята, приятные в разговоре и в общении. По воскресеньям они обычно совершали прогулки в окрестности Корчи. Вставали с рассветом, брали с собой еду и отправлялись в Бредат-э-Дреновэс, Боздовец, к Гури-и-Цапит. Молодые и выносливые, они шли легко, как серны, взбирались по горным склонам и бродили там, не зная усталости, будто по бульвару гуляли. Потом устраивались возле родника на какой-нибудь живописной лужайке, в тени зеленых елей, и насыщенный их ароматом и свежестью воздух делал их отдых еще приятней. Юноши развязывали узелки, съедали с аппетитом свои завтраки, запивая ракией, шутили и беседовали. На эти пикники{67} ходил и Исмаил. Ему очень нравились эти живые, здоровые, простые и приветливые юноши. Он знал, что они всю неделю тяжело трудились, получая за это каких-нибудь несколько леков. Он видел, с каким нетерпением ждали они воскресенья, чтобы ненадолго уйти в горы, пробыть там несколько часов среди прекрасной природы и хоть немного насладиться свободой, мечта о которой заставляла бурлить их кровь. Там, на лужайке, возле родника, эти люди отдыхали и веселились, забыв обо всех трудностях и оставив дома житейские заботы. Они осуждали ненавистный им режим Ахмета Зогу, державший Албанию в феодальной узде времен турецкого господства, хотя весь мир уже давно шел по пути прогресса и цивилизации. Отведя душу в спорах, ребята брали гитару и пели вольнолюбивые песни своих отцов, рассказывающие о подвигах патриотов Рилиндье. Они пели о таких героях, как Фемистокл Гэрменьи{68} с товарищами, боровшийся за спасение Албании. Мелодичная песня «За родину», подхваченная гулким эхом старого хвойного леса, звучала в их устах призывом к восстанию. Исмаилу казалось, что вековые сосны и ели зачарованно внимают голосам молодых людей, нашедших здесь, в лесу, утерянные в городе радость и покой. Казалось, в героических звуках песен возрождались и оживали герои Рилиндье, а сосны и ели дремучего леса гудели от звона и лязга богатырских мечей, не щадивших самой жизни ради свободы Албании.

После патриотических песен наступал черед песен о любви. Запевал всегда юноша с приятным тенором, а подхватывали все. Как гармонично звучали мелодичные национальные песни среди живописной албанской природы! Слушая своих друзей, Исмаил удивлялся тому, как в Корче, недалеко от границы с Грецией, где вполне естественным было бы влияние греческих мелодий, албанская молодежь, вдохновленная патриотизмом героев Рилиндье, сумела сохранить в чистоте национальные мотивы и исполняла их с любовью и вдохновением. Здесь, среди зеленых массивов, гордо тянувшихся к ясному небу, Исмаил испытывал то же чувство, которое переполняло его сердце на скале Шкэмби-и-Кавайэс, когда он любовался синим бескрайним простором моря. Это была радость и гордость от сознания, что он — албанец, и Исмаил восхищенно подумал о том, как правдиво удалось Наиму воспеть прелесть албанской природы.

К вечеру, проведя весь день в горах, отдохнувшая и веселая компания возвращалась в город, чтобы снова прийти сюда через неделю.

Долгие прогулки с новыми друзьями открыли для Исмаила окрестности Корчи, величественные горы, покрытые дремучими лесами, и новый прекрасный уголок отчизны заставил полюбить ее еще сильней, чем прежде.

21

Шли годы. Исмаил должен был уже перейти в класс философии, где начиналась вторая часть программы на степень бакалавра. Теперь наконец подошло время прикрепить к околышу фуражки белую ленточку, отличавшую студентов последнего класса от семисот остальных лицеистов.

Радость, которую ощущали ребята, поступив в лицей и впервые надев лицейскую фуражку, с годами постепенно забылась. Мальчики выросли, и у них появились новые интересы и желания, новые радости.

Но перед выпуском, на последнем году обучения, когда над черным блестящим козырьком, на околыше с красно-черной ленточкой, красовалась серебристо-белая полоска студента класса философии, эта радость пробуждалась в них снова.

А с какой завистью смотрели на лицеистов в фуражках с серебристой ленточкой младшие классы! Ведь это означало, что они одолели первую часть труднейшей программы и диплом бакалавра у них уже почти что в кармане.

Как-то январским утром, в этот счастливый период своей лицейской жизни, Исмаил лежал в постели, не решаясь из-за холода высунуть нос из-под одеяла. Вдруг из самой глубины земли раздался страшный грохот, гул нарастал, точно гром. Дом сильно тряхнуло, он стал покачиваться из стороны в сторону. Потолок поплыл, поднимаясь и опускаясь, будто кусок колышимой ветром ткани. Створки двери покосились и стали похожими на пустой спичечный коробок, сдавленный пальцами. Оконные стекла ломались с дребезгом и треском. Землетрясение!

Как всякий человек, Исмаил страшно испугался землетрясения. Растерянный, дрожащий, он мигом, точно подброшенный пружиной, вскочил с постели. И бросился на улицу. Но не смог открыть дверь. Створки перекосились так, что их заклинило. Пол качался под ногами, стены грозили обвалиться.

Оглушенный раскатами подземного грома, напуганный непрерывными толчками, каждый раз сулившими смерть, Исмаил стоял с замирающим сердцем, в судорожном страхе ухватившись за дверную ручку. Он не знал, что делать. Наконец, через несколько секунд, показавшихся ему часами, все стихло. Двери заняли прежнее положение, и Исмаил, все еще не выпускавший дверной ручки, сумел их открыть и выйти на лестницу. Перепрыгивая через четыре ступеньки, он опрометью выскочил во двор, где уже стояли Тина, Ольга, Тель и новый жилец, снимавший ту комнату, где раньше жил Хайдар Адэми.

Старая Тина, закутанная в толстый черный платок с длинным ворсом, вся съежилась и дрожала от холода. Ольга, в наброшенном на плечи старом пальто, обхватила руками сына и стояла с ним под навесом у входа. В этот момент опять послышался грохот. Земля задрожала так, словно по улице неслись тысячи груженых машин.

— Землетрясение! Землетрясение!

— О боже, мой мальчик! — вскрикнула, замирая от страха, Ольга.

— Здесь опасно!

— Пошли на улицу!

— Куда?

— На улице тоже опасно!

— Стены рухнут и завалят нас.

— Пошли на бульвар.

— Да, это лучше, он широкий.

Землетрясению не было конца. Прекращаясь на несколько секунд, подземный грохот раздавался снова, сопровождаемый сильными, внушающими смертельный ужас толчками. Земля опять заходила под ногами, поплыла, угрожая провалиться.

Бульвар кишел людьми. Они повыскакивали сюда прямо с постелей — неодетые, растрепанные, заспанные. У почтенных матрон, обычно таких элегантных, привыкших подолгу сидеть перед зеркалом, прежде чем выйти из дома, вид был немыслимый: в ночных рубашках, лохматые, неумытые, с набрякшими веками, без пудры, помады и прочей косметики. Ну а если бы молодые люди, распевавшие корчинским красавицам (правда, под звуки гитары и мандолины, а не адского грохота) серенады при лунном свете, увидели тех, по ком вздыхали, они пережили бы горькие минуты. Но к их счастью, Купидон закрыл на всю эту сцену глаза — просто потому, что сам испугался землетрясения. И влюбленный, даже углядев в этом аду предмет своей любви, не обратил бы внимания на недостатки женской внешности.

Вскоре после страшного землетрясения 1931 года, о котором через какое-то время стали забывать, как забывают в этом мире обо всем плохом и хорошем, наступило время выпускных экзаменов.

В течение двух недель, что давались под конец старшим лицеистам для подготовки к экзаменам на бакалавра, по обычаю, ставшему традицией лицейской жизни, студенты вставали с рассветом, брали учебники и шли за холм Святого Афанасия или к кафе «Соловьи». Там они проводили весь день, повторяя пройденное. Ребята устраивались на лужайке и, лежа на спине, с травинкой во рту, необходимой при размышлении над особенно сложными проблемами математики и физики, зубрили эти предметы или вопросы из объемистой программы по психологии.

Ольга, привыкшая рано вставать, в четыре часа утра стучала к Исмаилу. Сон его в эти дни был особенно чуток, наверно из страха перед экзаменами, и он сразу поднимался с постели, быстро умывался, брал книги и шел, бодрый и свежий, на лужайку у кафе «Соловьи». Там ждал, пока не высохнет трава, покрытая росой, ложился на землю и начинал заниматься. И все-таки волнение перед последними экзаменами не настолько владело им, чтобы он не замечал прелести июньского утра и ясной синевы небес, освещенных первыми лучами солнца. Они пробивались сквозь листву, окропленную сверкающими каплями росы, а Исмаил, глядя на деревья, слушал заливистые трели соловьев, так упоенно предававшихся своему искусству, что казалось, они, обессилев, не смогут допеть свою арию и упадут на землю. Исмаил брал с собой еду и оставался здесь до вечера, пока не сгущались тени и утомленные чтением глаза не переставали различать буквы. Тогда он собирал учебники и спускался с холма Святого Афанасия, возвращаясь домой по улице Пандоры.

Теперь его чувство к девушке стало остывать, потому что даже самая горячая любовь не выдерживает проверки временем, если ничем не подкрепляется. И хотя любовный пыл тлел уже лишь в затаенных уголках сердца, все-таки, проходя мимо Пандоры, стоящей у ворот, Исмаил чувствовал сладкую дрожь во всем теле. Она и красотка Василика оставались для него самыми прекрасными девушками Корчи, а Пандора к тому же была его первой любовью. Но годы сделали свое дело: Исмаил и Пандора повзрослели. Его уже не тянуло гулять мимо ее ворот, а ей было неудобно стоять, как прежде, на пороге и разглядывать назойливых студентов. Время беспечных детских увлечений прошло навсегда: Исмаил заканчивал лицей, Пандору собирались обручить с одним местным врачом, вернувшимся из-за границы и открывшим в Корче свою клинику.

В день экзамена, по установившейся у студентов традиции, Исмаил встал позже обычного, чтобы как следует отдохнувшим, со свежими силами сесть за выпускную работу. Накануне лицеисты, тоже согласно обычаю, с песнями прошлись по центральным улицам города. А люди, чей жизненный путь начинался на той же ученической стезе, при виде этого шествия вспоминали (с горечью или удовольствием?) тот торжественный день, когда они сами, склонившись над белым листом бумаги, ждали, чтобы директор продиктовал им вопросы.

А потом наконец наступил день вручения дипломов. Директор лицея, возглавляющий комиссию по присуждению первой ученой степени, вышел на площадку парадной лестницы со списком в руках и огласил имена тех, кто успешно одолел вторую часть программы и закончил лицей бакалавром. Среди этих имен прозвучало и имя Исмаила Камбэри. Так завершился важный этап его жизни — учеба в лицее.

В списке выпускников почти не было фамилий тех ребят, с которыми Исмаил когда-то впервые сел на школьную скамью. Бо́льшая часть друзей, занимавшихся с ним еще в Гирокастре, осталась там. Его новые товарищи в Корче, мальчики из бедных трудовых семей, вообще не учились в лицее, хотя некоторые (сын Ольги, Тель Михали, например) жили совсем рядом. Они становились сначала подмастерьями, а потом рабочими. Некоторые из прежних одноклассников выбились в учителя, другие служили чиновниками. Много было и таких, которые поступали в лицей и учились прилежно, но вскоре из-за безденежья с большим сожалением бросали учебу. В то же время дети богатых торговцев и беев часто сидели в одном классе по два года: живя в полном довольстве и достатке, они ничем не хотели себя утруждать. Эти дети учились по воле родителей — из-под палки, совсем не стремясь к знаниям, и заканчивали лицей кое-как в надежде уехать во Францию, поступить в университет на факультет права, вернуться в Албанию и устроиться на службу в министерство иностранных дел. Затем стать консулом или послом в одном из столичных городов Европы, подальше от Албании, где жизнь казалась им невыносимой, хотя именно эта страна их содержала. Да, подальше от Албании, где нет ни хороших ресторанов, ни достойных их ранга развлечений.

За два дня до отъезда из Корчи Исмаил узнал о помолвке Пандоры с врачом, который считался в городе завидным женихом. Это известие огорчило юношу, хотя он счел его естественным и был к нему подготовлен. А накануне его отъезда, вечером, на руках у Ольги скончалась Тина: в несколько дней сгорела от какого-то тяжелого недуга, оставив Ольгу одну с маленьким сыном.

22

Все лето Исмаил блуждал по улицам Тираны в надежде столкнуться с кем-нибудь из влиятельных знакомых, кто помог бы ему получить стипендию для продолжения учебы за границей. Но те, кого удавалось встретить, говорили, что это не в их власти, и Исмаил, весь мокрый от пота, устав от ходьбы под палящим солнцем и совсем отчаявшись в успехе, направлялся в кафе «Курсаль». Там подсаживался к друзьям за столик в тени раскидистой акации, заказывал стакан холодного белого вина и, как истый завсегдатай, проводил за болтовней по нескольку часов, потому что не знал, куда деваться. Раньше, во время летних каникул, он не выходил из дому до вечера, спасаясь от жары, да и идти ему было некуда. Обычно сидел за книгами, штудируя науки предстоящего учебного года, чтобы облегчить себе труд во время занятий, и читая французских классиков, которых в лицее проходили, мягко говоря, поверхностно. Уходя с головой в книгу, Исмаил постигал силу писательского таланта и глубину слова, открывавшего неведомые грани бытия. Отрывался от своих занятий лишь на время обеда, а затем снова сидел за книгами, обливаясь потом от духоты. Позже, когда спадала жара, мылся холодной водой из колодца, одевался и выходил на улицу. Так спокойно и незаметно пролетали три месяца летних каникул, пока не наступал день отъезда в Корчу к началу нового учебного года.

Однако это лето было совсем другим: Исмаил нигде не находил себе места. Уже не возникало желания полистать книгу любимого французского писателя, с головой погрузиться в чтение. К литературе его не тянуло и дома ничто не удерживало.

Дни проходили бесцельно. Приближалась осень. Что же он будет делать, если не добьется стипендии? Станет писарем общины или школьным учителем, как те лицеисты, у которых не нашлось денег для поездки во Францию?

Между тем дети богатых родителей, выпускники того же лицея, с нетерпением ждали конца сентября, чтобы отправиться в страну, о которой давно мечтали. Здесь, в «Курсале», укрывшись от палящего летнего солнца, они делились друг с другом планами и говорили о будущем, витая в мире грез. И все это — в беспокойное время, когда верный слуга короля Абдуррахман Кроси{69} частенько наведывался в кафе с отрядом жандармов. Важно, небрежным движением руки он приветствовал сидевших тут верноподданных депутатов парламента, и те немедленно вскакивали с мест и льстиво кланялись, прижимая ладонь то ко лбу, то к сердцу.

Дни бежали быстро, приближался октябрь. Министерство просвещения гудело от студентов и преподавателей, часами толкавшихся в коридоре, чтобы попасть к начальству или к самому министру. Исмаил тоже решил пойти туда и просить министра включить его в список стипендиатов.

В коридоре скопилось так много людей, что невозможно было дышать. Исмаил ждал вместе с другими, разглядывая всех, кто входил в кабинеты и выходил оттуда. Служитель, старый тиранец с седыми обвислыми усами, с длинной и толстой трубкой во рту, в грязной белой, засаленной на затылке келешэ, открывал по звонку двери кабинета министра или его секретаря, впуская очередного посетителя. Затем выходил на площадку лестницы и, склонясь над перилами, кричал с тиранским акцентом:

— Цено! Два кофе, два!

Вскоре по ступенькам легкой походкой взбегал мальчуган в белых штанишках, с коротко подстриженной челкой и серыми, живыми, как ртуть, глазами. В руках он нес жестяной поднос-жаровню с дымящимся черным кофе. Потом выходил из кабинета с пустыми чашками и кофейником и так же вприпрыжку спускался вниз, насвистывая какой-то мотив. А немного спустя опять поднимался по зову служителя, голос которого гремел наверху:

— Цено! Один крепкий да послаще!

Исмаил прождал в коридоре более двух часов, но к министру так и не попал. Наконец служитель впустил его к секретарю, и тот сказал, что вопрос о стипендиях решается в министерстве особо, по результатам экзаменов и с учетом других обстоятельств, о которых, однако, умолчал.

Исмаил ушел расстроенный, а в тот день, когда объявили имена стипендиатов и его среди них не оказалось, вернулся домой в полном отчаянии.

Увидев, что сын готов расплакаться, мать Исмаила Джемиле подошла к нему, села рядом и стала, гладя по голове, как могла, утешать. Но вернувшийся вечером отец застал сына все в том же настроении. Он сразу понял причину, подошел к Исмаилу, положил ему руку на плечо и сказал улыбаясь:

— Что горюешь, сынок? Тебе не дали стипендии? Не огорчайся, все уладится!

Сын поднял глаза и посмотрел на него с удивлением: что отец такое говорит? Уж не выпил ли?

Но Хасан был трезв как стеклышко. Случалось, иногда за беседой он выпивал дома или в компании друзей одну-две стопочки ракии, но никогда не бывал пьяным. Что же тогда означали его слова? Как можно уладить вопрос о стипендии, если имена стипендиатов уже объявлены?

Хасан с лукавой хитрецой посмотрел на сына, слегка хлопнул Исмаила по плечу и повторил:

— Не огорчайся, говорю тебе. Все устроится: вот увидишь, ты поедешь во Францию.

Потом повернулся к крайне изумленной Джемиле:

— Знаешь что, жена! Налей-ка нам по стопке анисовой водки, сегодня мне хочется чокнуться с сыном.

Стояли последние сентябрьские дни, но было довольно жарко. Такое иногда случается в Тиране: выходишь на улицу, и кажется, что все еще июль или август. В семье Камбэри ужинали во дворе — у колодца или в беседке из виноградной лозы. В доме, стоило переступить порог, от духоты спирало дыхание. А в прохладной свежести двора дышалось так легко, да и вообще сидеть в зеленой беседке было очень приятно. Можно было любоваться первыми ночными звездами, их мерцание и блеск проникали сквозь листву винограда. Какие чудесные вечера проводил здесь Исмаил во время каникул над томиком стихов или просто погрузившись в сладкие мечты юности! Да, тогда было о чем мечтать! А теперь дорога жизни завела его в болото, и в нем, вероятно, ему предстояло барахтаться до последнего часа. Но разве не мелькнул сегодня над этой мрачной топью слабенький луч надежды? Что означали слова отца? Какой в них скрывался тайный смысл?

От грустных мыслей его отвлекла девятилетняя сестра Манушате, которая все это время забавлялась с котенком, но вдруг оставила его и подошла к брату. Исмаил, очень любивший сестричку, посадил ее рядом с собой и приласкал.

Между тем Джемиле достала из колодца плетенку с охлажденной анисовой водкой. И вскоре плотно закупоренная запотевшая бутылка появилась на столе среди блюд с золотой каемкой, на которых лежали аппетитно пахнущий кукурец{70}, помидоры, нарезанные ломтиками огурцы, душистые перцы, поджаренные на оливковом масле с уксусом и чесноком, и знаменитая брынза из Гирокастры, сохраняемая зимой в специальной жестяной посуде.

Хасан, переодевшись после работы в пижаму, сел у стола. Джемиле принесла таз с холодной колодезной водой, вымыла ему, как обычно, ноги и насухо вытерла полотенцем. Потом вылила воду и подсела к мужу.

Хасан взял две стопки, наполнил их анисовой водкой, чуть разбавив водой, и повернулся к Джемиле:

— А ты, жена, не хочешь выпить с нами стаканчик?

Джемиле удивленно вскинула взгляд на мужа.

— А разве я когда-нибудь пила, с чего это ты мне предлагаешь?

— Раньше ты, конечно, не пила, но сегодня можешь это сделать, сегодня такой день. Принеси-ка еще одну стопку.

И Джемиле, привыкшая с первого дня замужества считаться с мнением и желаниями Хасана, принесла еще одну стопку. Но едва Хасан налил на донышко, как жена накрыла стопку ладонью, взяла графин с водой и разбавила ею анисовку — так, что вода замутилась и стала похожей на известковую.

— Выпьем за удачу! — сказал Хасан, разом осушил стопку, положил себе на тарелку кусок кукуреца и похожие на серп полумесяца ломтики огурца. А немного спустя вынул из кармана пачку сигарет «Тарабош», закурил и, глядя на угасавшее пламя спички, протянул:

— Так вот какие дела…

Шакир-ага, один из богачей Гирокастры, владелец тысяч овец со станами в Загории, пашен в Дропуле, шести лавок на городском базаре (а еще он давал деньги в рост), подыскивал жениха для своей дочери Хесмы. Он хотел, чтобы это был честный, порядочный юноша с хорошим образованием. Несколько месяцев назад Тара, сын Муллы Селима и земляк Шакира, находясь в Тиране по делам, встретился с Хасаном Камбэри в кафе «Бристоль». Речь случайно зашла об Исмаиле. Хасан рассказал, что сын в июне заканчивает корчинский лицей, но что будет с ним потом, одному богу известно. Лучше всего, конечно, отправить его за границу, во Францию, для продолжения образования в Сорбонне. Хорошо бы ему стать доктором или адвокатом, но как это сделать? На содержание сына, если учить на собственный счет, надо каждый месяц посылать самое малое семь-восемь наполеонов, а жалованье у Хасана всего-то девять наполеонов. Значит, это невозможно. Тара Мулла Селим погрузился в размышления. Докурив сигарету, он зажал двумя пальцами обмусоленный окурок, погасил о подошву ботинка и широко улыбнулся. Дело можно легко уладить. Исмаил из хорошего дома, воспитанный и образованный юноша. Вряд ли сумеет Шакир-ага, отец трех дочерей, найти лучшего жениха для своей Хесмы, ровесницы Исмаила, а если и постарше, то разве что годом. Подумаешь, разница! Кладем-то не в год, а в рот!

— Если удастся детей сосватать, — сказал Хасану Тара, — Шакир-ага, конечно, пошлет Исмаила во Францию на свои деньги.

Сказал и подбадривающе улыбнулся: сам-то он нисколько в этом не сомневался. А через три дня Тара Мулла Селим, приехав из Гирокастры, снова встретился с Хасаном Камбэри и снова завел разговор о женитьбе. Но теперь уже по-деловому. Шакир-ага дал согласие на брак своей дочери с Исмаилом и обещал снабжать его деньгами для учебы в Сорбонне, если дело между ними сладится и если тому не назначат стипендию. Но Хасан попросил подождать два дня — до среды, потому что хотел побеседовать с сыном: ведь ему предстояло жениться, за ним и последнее слово.

— Времена изменились, Тара, — сказал он свату. — Трудно теперь с сыновьями. Не очень-то им нравится, если судьбу решают родители.

Они распрощались, и Тара стал ждать ответа.

— Ну что же, сынок, раз не дали стипендию, тебе не остается ничего другого, как жениться на дочери Шакир-аги, — посоветовал Исмаилу отец, наливая ему анисовки. — Тара мне очень хвалил эту девушку, да и где мы найдем тебе более подходящую невесту, скажи?

Исмаил уставился на стопку, обдумывая слова отца. Ему казалось, что они доносились из какого-то другого мира. Как мог он обещать жениться на девушке, которую даже не видел?

Так он и ответил отцу. Но Хасан повернулся к жене, молча смотревшей на Исмаила, и заговорил с легкой усмешкой:

— Можно подумать, что я видел мою королеву до нашей помолвки! А вот, гляди-ка, поженились так же, как наши родители, и счастливо прожили целую жизнь. Верно я говорю, жена? — Хасан никогда не обращался к ней по имени, как, впрочем, и Джемиле к нему, — таков был обычай. Если муж ее звал, то во втором лице или говорил ей «жена».

Джемиле широко улыбнулась:

— Да, очень счастливо прожили. Только теперь времена другие. Молодые не хотят жениться, как мы, — норовят сперва посмотреть друг на друга. Эх, можно подумать, если женятся по своей воле, от этого будут счастливее!

— А ведь тебе, Исмаил, повезло в самый подходящий момент.

— Он просто в рубашке родился, — подхватила жена. — Очень пеклась я всегда о твоем ученье, сынок, и о твоих успехах. Все сны мои были об этом, а сны у меня всегда сбываются.

Исмаил сидел, размышляя над словами родителей, гладил светлую головку Манушате, не отрывая взгляда от стопки. Отец прервал его размышления — поднял свой стакан, поднес его к стопке Исмаила и чокнулся:

— Пусть пошлет тебе бог хороших наследников, сынок!

Поскольку Исмаилу предстояло отправиться через месяц во Францию, Шакир-ага уведомил его семью о том, что до отъезда надо совершить обручение и установить размер нидьяха{71}. Помолвку назначили через неделю, а подписание контракта — через две.

Хасан Камбэри давно уехал из Гирокастры, но там осталось довольно много родни — его братья и братья жены, племянники и, кроме того, друзья Исмаила.

В день помолвки двадцать пять мужчин и шесть мальчиков со стороны жениха направились в дом Шакир-аги, чтобы обменяться подарками, как заведено при обручении. У ворот их встретил дядя невесты по отцу, у входной двери — ее дядя со стороны матери. Шакир-ага ждал их у порога и всем по очереди пожимал руку.

Мужчины вошли в комнату и заняли места по старшинству. Слуги обнесли их вареньем. Отведав его, гости обратились к родным невесты:

— Пусть всем нам на радость бог пошлет молодым наследников!

Выпили по чашечке турецкого кофе и посидели молча. Потом пристроились к вынесенной на середину комнаты синии{72} и принялись за угощение. Вокруг блюда с хасудэ{73} были расставлены вазочки с очищенным миндалем и конфетами.

Гости ели, разговаривали, смеялись и украдкой прятали в карман кто кофейную чашку, а кто ложку. Так требовал обычай. Хозяева делали вид, что ничего не замечают. Через некоторое время дядя Исмаила по отцу и дядя невесты со стороны матери одарили друг друга шкатулками, завернутыми в шелковые платки, обменялись рукопожатием, поздравлениями и улыбками.

Потом дядя невесты вышел во двор. За ним последовали женщины. Тетушка Хасибэ, сестра невестиной матери, развязала на подарке красную ленточку и вынула из платка серебряный ларец. Из него убрала вату, потом достала кусочки сахару и рис, которые раздала присутствующим, а затем извлекла золотую монету в пять лир на золотой цепочке. Тетушка Хасибэ подняла украшение, чтобы его было хорошо видно. Медальон всем понравился.

— А вы что им дали? — спросила одна из женщин.

— Золотое кольцо с бриллиантом, — ответила тетушка Хасибэ.

В это время Хесма — она из скромности все это время старалась никому не попадаться на глаза — влезла со своей подружкой Семихой на подоконник и стала наблюдать за происходящим. Вдруг дверь отворилась. Обе девушки тут же спрыгнули на пол. Оказавшись перед матерью, Хесма густо покраснела и опустила глаза. А та подошла к дочери, повесила ей на шею золотую цепочку с монетой, поцеловала в лоб, заглянула в глаза и с волнением сказала:

— Дай тебе бог детей!

Хесма поцеловала матери руку, но ничего не ответила.

Растроганная мать прослезилась и пошла в комнату, куда удалились женщины.

Между тем мужчины, выпив кофе, собрались уходить.

У лестницы их ждала хозяйка. Каждому из шести мальчиков она дала завернутые в платочек фрукты; довольные дети, перепрыгивая через ступеньки, сбежали с лестницы.

А через две недели после помолвки, как договорились, наступил день подписания контракта.

Дом Шакир-аги, сверкающий чистотой и уютом, был полон людьми. Мужчины — и те, что представляли невесту, и посланцы жениха — собрались в одной комнате. Женщины стояли за дверьми и прислушивались к тому, что происходит внутри. Мужчины разговаривали и курили, ожидая имама. Беседа становилась все оживленнее.

Дядюшка Весаф, доверенное лицо Хесмы, с важным видом сидел на почетном месте и молчал. Асаф-Эфенди и Тара Мулла Селим, свидетели Исмаила, громко разговаривали. Иногда в беседу вступал и Тахсин-ага, поверенный жениха. Шакир, двоюродный брат Хесмы, и Мухтар, племянник хозяина, удостоенные чести быть свидетелями невесты, деловито и важно расхаживали по дому.

У окна на миндере, покрытом привезенным из Багдада красным пушистым ковром, сидел Мулла Керим, полный, жизнерадостный мужчина лет пятидесяти на вид, хотя ему было уже за шестьдесят. Будучи ходжей, образованием он не мог похвастаться и не только не кончал, но даже не переступал порога медресе, чтобы заслужить свое духовное звание. Имя Мулла ему досталось со времен Османской империи. В те годы многие жители Гирокастры носили чалму и балахон ходжи, чтобы не идти в рекруты. Керим, наделенный представительной внешностью, тоже облачился в джуббе{74} и водрузил на голову белую чалму. И хотя он не знал ни слова по-арабски и в руки не брал Корана, одежда сделала свое дело: черный балахон с развевающимися по ветру полами и высокая чалма кому хочешь помогут сойти за мусульманского священника, даже тому, кто не знает, где лежат Мекка и Кааба.

В городе о Мулле Кериме рассказывали такой анекдот. Как-то, важно шагая по улице в одежде священнослужителя, высокий и значительный с виду, он привлек внимание одного крестьянина, который, поборов робость, обратился к нему:

— Ходжа-эфенди, ты извини, но у меня к тебе будет просьба — прочитай-ка мне письмо от сына. Он у меня в Турции, четыре года в солдатах.

Мулла Керим остановился, почесал затылок, потом достал платок, вытер шею, вспотевшую от неожиданной напасти — бедный ходжа не знал грамоты. Что было делать? На миг он задумался, откашлялся и сказал:

— Ты прости меня, брат, но я не умею читать.

— Как? — спросил удивленный крестьянин. — Может ли быть, чтобы господин в такой большой чалме на голове совсем не мог читать?

Мулла Керим, который не учился в медресе, но был человеком неглупым, тут же снял чалму и надел ее на голову ошеломленному крестьянину. Тот широко раскрыл глаза от удивления, а ходжа спокойно изрек:

— А, ты так думаешь? Ну, ладно, вот тебе чалма, теперь читай письмо, а я послушаю.

Вот каким был Мулла Керим!

— Аджаип![17] Куда пропал этот недотепа имам? — спрашивал себя Шакир-ага, доставая массивные золотые часы на толстой золотой цепочке, свисавшей до самого пояса. Он то и дело посматривал на них и всякий раз хмурил широкие светлые брови, которые, соединяясь на переносице, напоминали золотую полоску.

Глядя на этого человека, создавалось впечатление, будто он весь искупался в золоте: светлые волосы, светлые брови, светлые завитки усов, светлая волнистая борода, желтая кожа рук и пальцев, на которых сверкали два красивых золотых перстня. Его улыбка, обнажавшая золотые зубы, тоже казалась золотой.

— Что за чудеса с этим человеком! — громко сказал хозяин дома. — Я ведь просил его прийти вовремя. Поднимись-ка, сынок, посмотри…

Не успел он закончить, как вошел имам Хюсен. Это был невысокий мужчина в чалме и в черном стареньком, уже кое-где залоснившемся джуббе. От быстрой ходьбы имам едва переводил дыхание. Приподняв полы одежды, он сел на миндер, вынул из кармана белый платок, вытер вспотевший лоб, шею — сначала сзади, где потертый воротник джуббе лоснился от жира, потом спереди, где кожа висела пустыми мешками. Потом убрал платок в карман, поправил чалму и наконец пришел в себя. Держа в протянутой правой руке коробку сигарет, а левую прижав к груди, к нему подошел племянник хозяина Мухтар. Имам Хюсен улыбнулся и тоже приложил руку к груди:

— Нет, сынок, я не курю.

Принесли кофе. Мужчины опять вернулись к своему разговору, а женщины, стоявшие за дверью, умолкли и приготовились подслушивать.

Тетушка Хасибэ провела Хесму в комнату с очагом и усадила на табуретку. Ноги девушки она поставила в таз с теплой водой, в рот ей положила золотую монету, а над головой подняла Коран.

— Ну, — сказал дядя жениха, — дай бог молодым сыновей, а размер нидьяха определим в 700 грошей{75}.

— Ай-ай-ай! Что я слышу! — выступил дядя невесты, деловито покручивая усы. — Нет, почтенный, не говори больше таких слов, прошу тебя. Эта сумма не пойдет. Это цена коровы.

— Ну, ты уж слишком, — возразил ему дядя Весаф, свидетель Хесмы.

— Не горячитесь, — сказал дядюшка Хюсни, старик из Маналати, близкий друг обеих семей. — Согласитесь на сумме в девятьсот грошей.

— Не пойдет, — отрезал один из свидетелей невесты.

Тут кто-то решительно и твердо завершил торг:

— Тысяча и один грош, и давайте покончим с этим.

Выпили по стакану шербета. Потом имам поднялся с места, прокашлялся, чуть завернул длинные рукава джуббе, надел на кончик носа очки и обернулся направо, к Тахсин-аге:

— Скажи, доверенный жениха, берешь ли ты в невесты Исмаилу, сыну Хасана Камбэри, дочь Шакир-аги Хесму?

— Да, беру, — ответил Тахсин-ага.

Имам трижды повторил вопрос. Получив столько же раз положительный ответ, он устало сдвинул брови и, повернувшись налево, изрек с той же торжественной серьезностью:

— А ты, доверенный невесты, берешь ли ты в мужья Хесме, дочери Шакир-аги, сына Хасана Камбэри, Исмаила?

— Да, беру, — ответил дядюшка Весаф.

Имам опять трижды повторил вопрос и трижды услышал «да».

Хозяева дома встали со своих мест, принесли бумагу, чернила и сделали запись по всем правилам закона. Свидетели обеих сторон подписали документ, потом Шакир-ага сложил его вчетверо и спрятал в карман пальто. Мужчины посидели еще немного, затем поднялись и ушли. Дело было сделано.

Через десять дней после подписания контракта Исмаил уехал во Францию. В Париже он записался слушателем факультета права, хотя еще в младших классах лицея полюбил литературу, увлекшись великолепной поэзией Гюго. Он решил, что непременно станет педагогом. Ни одна профессия не вызывала у него такого восхищения. Но отец хотел, чтобы сын учился на факультете права, считая, что диплом юриста поможет ему выстоять в суровой жизненной борьбе. Быть судьей, нотариусом, адвокатом казалось Хасану гораздо надежней, чем зависеть от милостей правительства в лице министерства просвещения…

Любя отца и веря в трезвость его суждений, Исмаил подчинился его воле. Но не оставил и литературу — посещал лекции в Сорбонне и участвовал в литературных семинарах. В июне он успешно сдал экзамены по юридическим наукам, а летом, приехав в Тирану на каникулы, штудировал прослушанные в Париже лекции по истории и теории литератур. Осенью же, вернувшись во Францию, он сдал экзамены за первый курс литературного факультета, и тоже довольно неплохо. Так, на двух факультетах сразу, проучился он все три года своего пребывания в Париже. Эти годы — в занятиях и развлечениях — уплыли очень быстро, катясь час за часом и день за днем, как эти голубые волны Адриатики, которые пенились, вздымаясь и оседая, пока пароход «Città di Catania» двигался вперед, приближая Исмаила Камбэри к берегам его отчизны…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Время шло, внося перемены не только в жизнь Исмаила Камбэри, но и в судьбу Теля Михали. За последние три года он как-то сразу вырос и возмужал и все разительнее становился похожим на отца. Ольга не могла налюбоваться сыном, видя в нем живой портрет Вандьеля. У Теля были черные, вьющиеся кольцами волосы. Под тонкими дугами бровей сияли большие глаза.

Тель Михали уже два года учился в лицее. К счастью, комнаты у Ольги никогда не пустовали, обеспечивая постоянный доход. Кроме того, небольшие суммы ей присылал муж, хотя это и стоило ему там, в Америке, немалых жертв. Страну, писал он, охватил сильнейший кризис, и ему приходилось довольно часто сидеть без всякой работы.

В день, когда сын перешел в шестой класс лицея, Ольга неожиданно вспомнила, о чем просил Исмаил перед отъездом из ее дома. Она достала из шкафа два объемистых пакета, завернутых в пожелтевшие от времени и тронутые плесенью газеты, и открыла их на глазах изумленного Теля. Перед ним на столе лежали все необходимые по шестилетней программе лицея учебники. Среди книг он обнаружил еще и большой словарь французского языка — «Ларусс» — дорогое, им не по карману издание; были там также иллюстрированная история литературы Франции и несколько романов.

Тель раскрывал книги одну за другой. Везде в правом верхнем углу стояла надпись: Исмаил Камбэри, Корча, 1926 или 1927 и так далее — до цифры 1931, года окончания лицея и отъезда из их города.

Рассматривая книги Исмаила, Тель с признательностью думал об их прежнем владельце. С книгами он обращался так бережно, что выглядели они совсем как новые, хотя с момента их приобретения прошло уже лет десять. Особенно порадовал Теля «Ларусс»: он и мечтать не смел о такой дорогой книге, а теперь она у него есть, да еще в таком отличном виде! Любовно перелистывал мальчик шуршавшие под пальцами страницы иллюстрированной «Истории французской литературы». Листая их, он чувствовал приятный, немного дурманящий запах. Откуда бы ему взяться? Стоило только поднести книгу к носу, и возникало ощущение, будто кто-то открыл флакон очень крепких духов. А в одной из книг он обнаружил маленький картонный календарь — рекламу парижской парфюмерной фирмы.

Ольга заговорила об Исмаиле, спокойном, воспитанном юноше, который жил у них в доме несколько лет назад и держался так мило и сердечно, что покойная Тина очень к нему привязалась и любила с ним беседовать. Это Исмаил посоветовал Ольге, несмотря на стесненные обстоятельства, определить сына в лицей. Потому он и оставил здесь свои учебники.

Растроганный Тель внимательно слушал мать. Он помнил студента в лицейской фуражке с белой ленточкой на околыше. Ему даже казалось, что теперь он лучше узнал обладателя книг, того, чье имя было тщательно выведено на каждой из них. Исмаил Камбэри прожил несколько лет под этой крышей, сиживал здесь зимой у камина, пил кофе с бабушкой Тиной и матерью… Он стал своим человеком в их семье. И в книгах, подаренных им хозяйке квартиры, словно запечатлелась эта дружба, так и не выраженная словами.

У Теля было два самых близких друга — Таки и Гачо. Таки проучился в лицее два года и оставил занятия, потому что семья, едва сводившая концы с концами, больше не могла его содержать. Он поступил учеником-чираком к сапожнику. Еще через год лицей оставил Гачо. У него умер отец в Америке, а дядя — жестянщик, в доме которого он поселился, — был многодетным бедняком. Гачо стал работать вместе с ним, стараясь хоть как-нибудь облегчить ему тяжелую семейную ношу.

Василь Таселлари, дядя Гачо, был стройным широкоплечим мужчиной лет тридцати с могучей боксерской шеей и талией атлета. С юности он много занимался спортом. Подражая любимому боксеру, дядя вставал чуть свет, шел быстрым шагом к холму Святого Афанасия, взбирался на него, а потом совершал подъем по довольно крутому склону горы, выжимая, как спортивный снаряд, тяжелые камни и толкая их вниз одной рукой. Затем подходил к роднику и мылся холодной и чистой водой. Отражая лучи яркого солнца, прозрачные капли сверкали, как алмаз, всеми цветами радуги на широкой спине и плечах атлета.

Дядя казался Гачо самым сильным мужчиной на свете. Глядя, как тот взбирается по крутому склону, он представлял себе его титаном, способным раскрошить эти скалы одними зубами. Гачо удивлялся, трогая его бицепсы: мускулы вздувались, становясь похожими на маленькие дыни, а стоило нажать на них рукой, делались упругими как мяч.

Еще совсем маленьким Гачо ходил с дядей на холм Святого Афанасия, где тот занимался гимнастикой. Он не мог надивиться легкости, с которой поднимал Василь самые тяжелые камни, его ловким движениям. Мальчик никак не мог понять, зачем нужны дяде эти трудные упражнения.

Однажды он не удержался и спросил об этом.

— Чтобы стать сильным, — коротко ответил Василь.

— А зачем тебе быть сильным?

— Чтобы свернуть шею всем продажным шкурам.

Какие продажные шкуры имел в виду дядя, Гачо не понимал, но через несколько лет, когда подрос, ему стало ясно, что так Василь называл всех ставленников Зогу, в частности мрачного, прямого и тощего, как гвоздь, префекта, а также всегда шагавшего вслед за его надменной фигурой жандарма.

Василь Таселлари был другом тех коммунистов Корчи, которые прониклись идеей коммунизма сразу после октябрьских событий в России. И он, и его друзья, тоже трудовые люди и тоже бедняки, с искренним одобрением встретили известие о революции большевиков, или, как их тогда называли, «максималистов». Совсем еще юный Василь обучался в то время ремеслу у одного местного жестянщика. В Корче, хотя она и считалась по праву одним из крупных городов Албании, не существовало развитой промышленности и передового пролетариата. В городе и его округе хозяйничали оккупационные французские войска{76}. Совсем недалеко отсюда находились передовые позиции воюющих иностранных держав. Строгий военный режим затруднял общение и связи с внешним миром. Албанскую печать запретили. Информация поступала из правой французской прессы или из тенденциозных греческих газет. Однако уже несколько месяцев спустя, в самом начале восемнадцатого года, до Василя и его друзей стали понемногу доходить добрые вести о «красной» России. Но определенно и точно ни он, ни его товарищи ничего не знали. Наверняка было известно лишь одно: богатым в России свернули шею, а власть перешла в руки таких же, как Василь и его товарищи, рабочих и крестьян. Это известие согревало им сердца. Но разве мог хоть кто-нибудь из них высказать свои взгляды вслух? Приходилось опасаться не только — вернее даже, не столько — французской полиции, сколько местных «хозяев» и «начальников» города, смотревших на рабочих свысока и с презрением, а теперь еще и с ненавистью.

Однако прошло немного времени, и лед молчания стал понемногу ломаться. Из России поступали все более отрадные вести, согретые лучами прекрасного, взошедшего на Востоке солнца… Трудовые люди не уставали говорить о рабоче-крестьянской революции в России. Богомольные старики, выходя из церкви, перешептывались:

— Глядите-ка, то, чему нас учил Христос, делают русские большевики. Там уже нет ни богатых, ни бедных.

Сообщения о победах Красной Армии над иностранными интервентами только укрепляли твердую веру Василя Таселлари и его друзей в правоту большевистских взглядов.

В 1920 году из эмиграции в Корчу вернулся Михаль Грамено{77}, пользующийся здесь репутацией мужественного патриота и истинного демократа. Он преклонялся перед гением Ленина. Будучи ровесником великого вождя, он в знак особого уважения называл его «дядюшка Ленин»{78}. Михаль Грамено не раз повторял Василю и его соратникам:

— Дядюшку Ленина мы любим вдвойне: во-первых, за то, что он спас Албанию из лап империалистических палачей, а во-вторых, за то, что указал нам путь к спасению.

Путь к спасению заключался в объединении всех трудящихся Албании. Это было ясно. Но отсталый трудовой народ страны — хотя подмастерья и рабочие полукустарных предприятий подвергались жестокой эксплуатации и получали за труд ровно столько, чтобы не умереть с голоду, — этот отсталый трудовой народ не сумел еще объединиться для защиты своих прав и создания профсоюзных организаций. Лишь после Октябрьской революции — и особенно после ухода из Корчи в 1920 году французских оккупационных войск — рабочие осознали до конца, что нужно следовать примеру трудящихся России и объединенных в свои профсоюзы рабочих других стран.

Василь Таселлари был среди первых албанцев, включившихся в профсоюзное движение и принявших участие в создании коммунистической группы Корчи{79}. Вместе с другими передовыми рабочими и интеллигентами он присутствовал на первом собрании, организованном коммунистами за городом в июне 1928 года. На этом собрании определилась структура группы и дальнейшие задачи. Кроме того, обсуждались вопросы формирования ячеек, в которые следовало вовлекать самых передовых и активных рабочих; говорилось и о формах оживления политической работы в массах — при опоре на легальные организации и общества трудящихся. На основе принятых решений эта группа сформировала семь или восемь ячеек с активом, состоявшим из сорока человек. На базе ячеек возникли небольшие кружки, где подготавливались будущие члены корчинской коммунистической группы.

В эту организацию, кроме таких, как Василь Таселлари и его товарищи, входил и один лицеист, высокий широкоплечий молодой человек с густой черной шевелюрой и открытым симпатичным, всегда улыбающимся лицом. Самым привлекательным в нем были приветливость и простота, культура и интерес к людям труда. Ему доставляло радость общение с ними, тогда как сливки местной интеллигенции даже не замечали их. Его звали Петрит Скендэри. Василь Таселлари познакомился с ним в кондитерской Коци Бако{80}.

Слева от церкви, на площади Митрополии, находился маленький ветхий домик с деревянными ставнями. На серой вывеске большими печатными буквами было написано: «Кондитерская Коци Пандо Бако». Кафе и магазинчик кондитерской помещались под салоном того самого учителя танцев, у которого когда-то капитан Хайдар Адэми топтал скрипевший под его лакированными сапогами пол, разучивая танго и уанстеп. Всякий раз, когда в кондитерской от топота ног сотрясался потолок и поднималась пыль, Коци Бако, ненавидевший капитана, «эту никелированную железяку», и заодно всех его бездельников дружков, цедил сквозь зубы, сжимая кулаки: «Чтоб вас чума унесла».

В магазине Коци Бако, скромного, трудолюбивого и на редкость отважного молодого человека, часто собирались члены корчинской коммунистической группы. Здесь и началась тесная дружба Василя с Петритом Скендэри.

Василь сразу проникся глубокой симпатией к этому располагавшему к себе с первого слова юноше. Будучи на несколько лет моложе Василя Таселлари, Петрит сумел внушить ему уважение своей эрудицией, культурой, бесстрашием и разумными советами. Петрит сумел четко и кратко разъяснить ему многое из того, о чем молодой рабочий имел весьма смутное представление.

Василь Таселлари очень обрадовался, когда понял, что Петрит — последовательный и убежденный коммунист: он говорил о рабочих с такой неподдельной любовью, словно о родных братьях, сокрушался об их тяжелом положении и учил их, как нужно действовать, чтобы изменить его и улучшить. Встречи Петрита с Василем Таселлари и его товарищами стали учащаться, а с ними укреплялись дружеские узы между юным лицеистом с открытым лицом и рабочими Корчи.

Петрит Скендэри часто встречался с рабочими в кондитерской Коци Бако и кафе «Кристаль». Он заходил в магазин, садился на табурет и беседовал с ними. Иногда приносил с собой свежий номер «Юманите» и рассказывал о французских коммунистах. У рабочих вызывали удивление и восторг изображенные на титульном листе газеты серп и молот. Скоро ли наконец настанет время, когда и у албанского рабочего класса будет своя газета с серпом и молотом у заголовка?

Если Василь Таселлари или кто-нибудь из его друзей впадали в отчаяние от неудач или забот, Петрит Скендэри всегда находил для них слова утешения, умел снять тяжесть с их сердца. Всем, что имел, всегда был готов поделиться: щедрость его не знала границ. Вскоре, однако, в 1930 году, закончив лицей, он уехал во Францию продолжать образование. Василь Таселлари и другие коммунисты очень сожалели, что их покинул такой верный, надежный и любимый товарищ, и сохранили о нем самые теплые воспоминания. Василь всегда носил в бумажнике фотографию, где был снят вместе с Петритом у кондитерской Коци Бако. Петрит Скендэри стоял, положив руку на плечо Василя, и смотрел своими приветливыми глазами прямо в объектив.

2

В этот субботний базарный день Василь Таселлари работал, как обычно, в своей мастерской, делая печные трубы. Близилась зима, люди приводили в порядок печи. Гачо помогал дяде. Молотки стучали по красноватой жести, а дядя и племянник предавались каждый своим мыслям. Василь, глава многодетной семьи, думал о домашних делах, о бедности, из которой не удавалось вырваться, и о нараставшем кризисе. Гачо же размышлял о теме и образах задуманного им длинного стихотворения, которое в то время сочинял.

Страсть к стихотворству появилась у него в самом начале занятий в лицее. Поэзия захватывала мальчика чем дальше, тем больше, и вскоре довольно толстая тетрадь заполнилась первыми поэтическими опытами.

За два года лицейской жизни Гачо довольно хорошо освоил французский язык и теперь мог читать в оригинале Виктора Гюго, Беранже и других славных поэтов Франции. Кроме тетради собственных стихов, у Гачо была еще старая пухлая тетрадь, куда он переписывал особенно полюбившиеся ему строфы. Там наряду с поэзией Наима и Чаюпи{81} можно было найти стихи Виктора Гюго и его поэму «Бедные люди», в которой описывалась жизнь рыбацкой семьи. Поэма так пленила мальчика, что он выучил ее наизусть, хотя в ней было много строк и трудных слов.

С того времени, как Гачо прочел эту поэму и постиг всю ее прелесть, для него началась двойная жизнь: он стучал молотком по жести и железу, а думал в это время о литературе, точнее, о поэзии. Еще в школе он считался первым учеником по албанскому и французскому языкам. Его сочинения вызывали восхищение преподавателя. Стихи он легко выучивал наизусть и долго помнил. Все говорило о том, что в старших классах лицея он проявит большие способности к литературе, а со временем, возможно, из него даже выйдет неплохой писатель.

Но, к сожалению, мечта Гачо Таселлари не сбылась: она обратилась в прах так же легко и быстро, как рвется от неловкого движения тонкая нить. Когда он заканчивал второй класс лицея и готовился к переходу в третий, отец, посылавший семье несколько долларов в месяц, умер в Америке. Мальчик не смог продолжать учебу. До окончания лицея предстояло учиться еще семь лет. Кто будет его содержать эти долгие годы?

Смерть отца заставила Гачо Таселлари пойти в помощники к дяде, чтобы зарабатывать себе на хлеб. Но, даже став жестянщиком, он не подавил в себе тягу к знаниям и, улучив свободную минуту, брался за книги.

Гачо старался учиться по той же программе, что и его друзья, продолжавшие учебу. Лицеисты охотно и терпеливо объясняли ему новые темы по всем предметам, а он усердно их усваивал. Его не покидала надежда, что настанет день, и он снова вернется в лицей, сдаст все экзамены.

Но дни проходили длинной чередой, однообразно, скучно, в бедности. У дяди болела за него душа, но сделать он ничего не мог. Борьба за существование была так сурова, что при всей его жизнестойкости у него не хватало сил выйти из нее победителем.

Еще в детстве Гачо Таселлари поразила несправедливость, которую он наблюдал вокруг. Почему мир делится на бедных и богатых? Почему у кого-то есть все, а на долю дяди Василя перепадают одни лишения? Почему в лицее, например, учатся приезжие из Шкодера, Дибры, Тираны, Эльбасана, Влёры, Гирокастры или Берата, а он, коренной житель Корчи, где жили и умерли его деды и прадеды, лишен этой возможности? Почему мир устроен так, а не иначе?

Такие вопросы особенно мучили Гачо Таселлари, когда он сравнивал трудную жизнь дяди, добывавшего хлеб в поте лица своего, с беззаботной жизнью господских отпрысков, ежедневно игравших после обеда в теннис с преподававшими в лицее французами.

Но однажды все эти вопросы, напоминавшие рыболовные крючки, закинутые в море загадок, поймали такой странный улов, который совсем обескуражил Гачо Таселлари…

Он пошел устанавливать готовые трубы в доме одного богатого заказчика, жившего в самом центре, на бульваре. Гачо и раньше слышал, что тот очень богат, но, в чем это реально выражалось, не имел никакого представления. И вот теперь появилась возможность увидеть все собственными глазами.

Когда Гачо ступил в гостиную самого роскошного на бульваре дома, ему показалось, что он очутился в каком-то другом мире. Ничего подобного он даже во сне не видел. Паркет, покрытый посередине прекрасным ковром, блестел будто зеркало. В углу комнаты стоял черный концертный рояль, недалеко от него — дорогая ваза с хризантемами, расписанная экзотическими восточными пейзажами. На окнах висели зеленые плюшевые гардины, тяжелыми складками спадавшие до пола, а резной деревянный потолок украшала массивная хрустальная люстра. Вид этой гостиной буквально потряс юного Гачо Таселлари, которому никогда не приходилось бывать в таких шикарных домах. Три глубоких уютных кресла и широкое канапе под картиной в золоченой раме, казалось, приглашали сесть и насладиться сладостным покоем. Но у Гачо не хватало духа не только погрузиться в кресло, но даже двигаться по этому паркету, где отражались его ботинки на шипах: он ведь мог испортить пол.

Гачо стоял и смотрел как зачарованный на представшую перед его глазами красоту. Так бы стоял он, наверно, долго, если бы служанка не предложила ему пройти и приладить к печи в гостиной трубу.

Когда он закончил эту работу, служанка пригласила его в спальню госпожи. Гачо покинул один сказочный мир, чтоб оказаться в другом.

В спальне хозяйки его сразу опьянил запах лаванды, которой она душилась так сильно, что Гачо показалось, будто он очутился в саду, где распустились и благоухают самые прекрасные и самые душистые цветы на свете. Взгляд его сперва упал на круглый столик, где в чашке еще дымилось какао и стоял подносик со сливочным маслом, мармеладом и арабской хурмой, а потом на висевшее напротив двери большое овальное зеркало, перед которым причесывалась госпожа.

Она стояла к Гачо спиной, и длинные пряди ее густых черных волос скользили между зубьями белого гребня, падая ниже тонкой талии, стянутой поясом халата.

Возле туалетного столика, где приводила себя в порядок хозяйка, стояла широкая кровать из дерева ценной породы. На неубранной постели, на голубом атласном, собранном в складки одеяле, валялся раскрытый иллюстрированный греческий журнал «Зритель». Пуховая подушка, еще ночью примятая головой, лежала рядом с другой, точно такой же, но тщательно взбитой: хозяин не ночевал сегодня дома. Говорили, что он целыми ночами просиживает за покером или развлекается с любовницами. И ко всем тем неразрешенным вопросам, которые накопились у Гачо, прибавился еще один: зачем понадобилось хозяину играть по ночам в азартные карточные игры, оставляя в одиночестве эту красивую горлицу, и зачем нужны ему любовницы, если дома ждет такая очаровательная жена?

Незастеленная до такого позднего часа постель, казалось, еще сохраняла теплоту тела этой стройной красавицы, которая сейчас повернулась к Гачо. Рука, державшая гребень, все еще была поднята, и спадавший широкий рукав халата обнажал белую мраморную кожу.

Величественная женщина с ладной фигурой, в ярко-красном халате, открывавшем полную шею, инстинктивным движением левой руки с золотыми часами на запястье и бриллиантовым перстнем на пальце потянулась к груди и прикрыла ее воротом халата. А Гачо показалось, что эта гордая и статная дама, которая стояла теперь спиной к зеркалу, нахмурив брови и все еще приподнимая согнутую в локте правую руку, вот-вот ударит ею жестянщика-оборванца, посмевшего войти сюда и осквернить своим присутствием интимное таинство этой спальни.

Такой он и описал ее в своей поэме «Богатые и бедные». Поэма понравилась ровесникам Гачо и старшим лицеистам. Они показали ее профессору Ципо, который сказал, что в этом опусе много прекрасных мест и что у написавшего есть, несомненно, талант и поэтическое вдохновение.

Поэма была написана восьмисложником и состояла примерно из двухсот строк. Гачо тщательно переписал их красивым почерком в свою тетрадь, но, когда один из товарищей, отец которого служил секретарем в суде, отпечатал этот текст на пишущей машинке и к тому же на хорошей белой бумаге, Гачо чуть не подпрыгнул от радости: ему почудилось, что его лучшее произведение отпечатано уже в типографии. Приятель посоветовал отправить поэму в какой-нибудь журнал, но Гачо не решился. Он был совершенно уверен, что стихи не примут нигде: в них резко критикуются богатые и сочувственно говорится о бедных. Гачо часто декламировал поэму в мастерской. Читал он ее и в этот субботний базарный день, работая вместе с дядей.

Вдруг чей-то звонкий голос оторвал его от поэтических раздумий, заставив повернуть голову к двери.

— Успешной тебе работы, Василь Таселлари!

Это был Таки Ндини, самый близкий друг дяди Василя, веселый человек с вечным окурком в зубах.

Он вошел в мастерскую и сел на низенькую табуретку возле рабочего места Василя Таселлари.

— Ох и жаден ты, видно, Василь, раз трудишься от зари до заката! Куда денешь все эти деньги?

Задержав на весу молоток, Василь Таселлари взглянул на друга и сказал с улыбкой:

— Не беспокойся, буду умирать, завещаю половину тебе. Не возражаешь?

— Э, — сказал Таки Ндини, — не удивляйся тому, что я скажу: у нас нет денег, значит, нет и забот, на что их истратить.

Он засмеялся и повернулся к Гачо:

— Ну а ты, атаман, что скажешь? Кропаешь потихоньку?

Таки знал, что Гачо пишет стихи.

— Есть такой грех, — ответил Гачо и смущенно опустил голову.

В это время мимо мастерской прошествовал капитан жандармерии Хайдар Адэми, ударяя хлыстом по голенищу. Элегантно одетый капитан в фуражке набекрень шагал, стуча по камням тяжелыми скрипучими сапогами. Таки Ндини посмотрел ему вслед, сплюнул и сказал:

— А что, сочинители, не изобразите ли вы нам этого господина? Знаете, чем он интересен? Тем, что по этой скотине давно уже плачет пуля!

Он достал пачку табаку, скрутил цигарку, смочил ее языком, склеил и сказал:

— А знаешь ли ты, Василь Таселлари, кто приехал к нам в Корчу?

3

Али Кельменди{82}, о котором Таки Ндини начал рассказывать Василю Таселлари в его мастерской, родился в городе Печ в семье бедного горца. Основы школьного образования он получил в рюшдийе. Нищета вынудила его с детских лет заниматься тяжелой физической работой.

Кроме бедности и лишений, Али познал в этот трудный период жизни еще и бремя турецкого ига. Под влиянием идей Октябрьской революции Али Кельменди понял, что единственный путь освобождения албанского народа от иностранных империалистов и феодально-буржуазной клики — это путь, пройденный Россией. Тогда он и стал борцом за свободу и права албанского народа. Он вступил в члены общества «Башкими», созданного в 1922 году по инициативе Авни Рустэми, и сражался с оружием в руках за победу Июньского восстания{83}. Когда же восстание было подавлено и лидеры революции 1924 года уехали в эмиграцию, Али Кельменди тоже покинул Албанию.

Год прошел в скитаниях, а потом вместе с группой своих соотечественников он прибыл в Советский Союз, на свою вторую родину, где великий советский народ принял его с любовью и радушием и где он продолжил борьбу за свободу и независимость албанского народа.

Находясь в СССР, он занимался в школе и посещал различные курсы. Проявив большую волю, тягу к знаниям и настойчивость, он стал выделяться среди товарищей. Али серьезно изучал основы марксизма-ленинизма и прошел основательную подготовку, необходимую для деятеля коммунистического движения.

После создания албанской коммунистической группы в Советском Союзе{84} собрание ее организационной комиссии постановило, что товарищу Али Кельменди надлежит попросить у правительства Зогу амнистии и вернуться на родину.

Там он воочию убедился, что экономический кризис, охвативший весь мир, обрушился и на Албанию{85}. Горным районам угрожал жестокий голод, торговля замерла. Число безработных возрастало. Но Али Кельменди убедился, что в стране растет оппозиция, что она постепенно сплачивается и объединяется в нелегальные группы для борьбы с режимом Зогу и экспансией фашистской Италии в Албанию.

В самом начале 1932 года Али Кельменди снова покинул родину. Обратно он вернулся в мае по рекомендации товарища Димитрова для создания «организационного центра коммунистического движения». Однако он сразу был арестован и сослан в Корчу.

Имя Али Кельменди Василь Таселлари слышал еще несколько месяцев назад от одного товарища. Василь уже знал, кто такой Али, и очень обрадовался, когда ему сказали, что в Корчу приехал этот человек, побывавший в Советском Союзе, в стране большевиков, где не существовало уже ни богатых, ни бедных, ни помещиков, ни торговцев. Он с радостью принял приглашение встретиться с Али Кельменди, которое получили и другие члены коммунистической группы Корчи. Правда, не обошлось без провокаторов, пытавшихся его оклеветать и сорвать эту встречу. Но корчинские коммунисты дали отпор всем враждебным инсинуациям, и встреча состоялась. Среди членов делегации были Василь Таселлари и Таки Ндини.

Василь Таселлари никогда не забудет тот июльский день 1932 года, когда он впервые увидел Али Кельменди. Никогда не забудет горца с высоким лбом, перерезанным над переносицей мелкими морщинами, с энергичным лицом, римским носом, тонкими губами и мягким взглядом живых умных глаз. Как и другие товарищи из делегации, Василь не просто слушал, а жадно впитывал слова коммуниста, на которого все участники встречи смотрели с любовью и восхищением.

Раньше Василь Таселлари не раз встречался и подолгу беседовал со многими молодыми коммунистами. Он познакомился и с Петритом Скендэри, который произвел на него большое впечатление и самой своей личностью, и тем, что открыл перед ним новые горизонты, обогатив его мировоззрение марксистско-ленинскими идеями. Такое же сильное впечатление осталось у Василя и от первой встречи с Али Кельменди.

Али Кельменди рассказывал присутствующим об огромных успехах Советского Союза в строительстве социализма, о большевистской партии, говорил о задачах, стоявших перед албанскими коммунистами, и о борьбе, которую нужно вести против режима Зогу. И во время первой, и во время последующих встреч с товарищами из корчинской коммунистической группы Али советовал им создать, кроме существующих объединений ремесленников, так называемых эснафов{86}, общества рабочих, союзы ремесленников и отдельно общества подмастерьев и учеников, готовя их к борьбе за экономические и политические права. Али способствовал идеологическому и организационному укреплению группы, активизации масс, налаживанию связей с рабочими организациями. Он провел большую работу по повышению коммунистической сознательности членов группы, по улучшению конспирации и воспитанию мужества у коммунистов в битвах с классовым врагом.

С появлением Али Кельменди коммунистическая группа Корчи, деятельность которой была раньше довольно ограниченной, стала устанавливать широкие контакты с трудящимися массами и создавать рабочие общества. Через год после приезда Али в Корче основали общество «Пуна»{87}, в котором принимали участие ремесленники, рабочие и чираки{88}, объединенные по профессиям: строители, каменщики, кузнецы. Были организованы также союзы портных, сапожников и мелких чиновников. Корчинская группа использовала эти формы легальной деятельности с помощью созданных внутри обществ коммунистических фракций, активизировавших их борьбу за экономические и политические права против работодателей — капиталистов, торговцев — и против самого режима Зогу.

В лице Али Кельменди, каждый день открывавшего ему новые миры, Василь Таселлари нашел близкого друга, такого, как Петрит Скендэри, который теперь учился во Франции. В его сердце любовь к Али Кельменди, простому человеку, революционеру, оптимисту и реалисту, говорившему, что коммунистическое движение нашло благодатную почву в Албании и заражавшему энергией и жизнелюбием, соединялась с любовью к Петриту. И от полноты доверия к этим революционерам сердце Василя переполняла радость — у него словно вырастали крылья.

Познакомившись с Али, Василь Таселлари, зная от племянника, что у Ольги, матери Теля, одна комната свободна, повел его к ней. Ольга сдала Али комнату, где когда-то жил капитан жандармерии Хайдар Адэми. Об этом жильце хозяйка квартиры не могла вспоминать без содрогания. Еще долго после отъезда капитана Ольгу всякий раз охватывал страх, когда ей надо было войти для уборки в комнату. Ей казалось, что здесь все еще витает зловещая тень Хайдара — бравого кретина, который до блеска смазывал волосы пахнувшим фиалками брильянтином (Ольге сразу опротивели эти цветы!) и от которого так несло лавандой и разными кремами, что этот запах, казалось, пропитал помещение. Ольга боялась, что тень капитана так и останется в доме навсегда.

Но нет, к удивлению хозяйки, она пропала в тот же день, когда здесь поселился Али Кельменди. Его глубокие черные с грустью глаза, словно вобравшие в себя горе страждущих и обездоленных, поглотили воспоминание о злобном, сверлящем взгляде капитана, как поглощает солнце непроглядный ночной мрак.

Ольге сразу пришелся по душе этот умный и приветливый жилец. Она даже не слышала, когда он входил в дом или выходил из него. Казалось, будто он ходит только на цыпочках, чтобы не нарушить ее покоя. Она была счастлива, что у нее поселился такой серьезный человек, который, как старший товарищ или брат, мог оказать благотворное влияние на Теля.

4

Иногда, вернувшись вечером домой, Али, прежде чем подняться к себе, задерживался ненадолго у хозяйки и беседовал с ней и Телем о новостях истекшего дня. С Ольгой он разговаривал о ее домашних делах, о дороговизне и кризисе, охватившем Европу, а с Телем — о занятиях в лицее, о педагогах и товарищах. Мать слушала внимательно, сын — как завороженный. Ведь этот человек бывал в России — стране, где победила революция рабочих и крестьян и где богатым «расквасили рожи», как любил выражаться Василь Таселлари. Али рассказывал им, как трудно живется рабочим в странах капитала, где жестокие кризисы губят тысячи семей. Он рассказывал и о том, как быстро развивается огромная, названная Советским Союзом страна, где власть принадлежит рабочим и крестьянам. А разве здесь, в Корче, нет контрастов? Тяжело, по четырнадцать часов в сутки, трудятся рабочие, а важные господа и крупные торговцы, бесясь с жиру, ездят в Салоники и даже в Афины пошиковать с местными куколками в самых дорогих ресторанах.

Али рассказывал о «Манифесте Коммунистической партии», о Марксе, Энгельсе, Ленине и Сталине. А однажды, когда речь зашла о литературе, заговорил о творчестве русских и советских писателей, великого реалиста Максима Горького и особенно долго толковал с Телем о романе «Мать»{89}, который тот уже начал читать в албанском переводе. И от самой книги, и от рассказа Али перед юношей предстала словно живая яркая фигура Павла Власова, героя этого романа, и образ Ниловны — мужественной матери героя. В этот день Тель дал себе клятву сражаться за победу свободы и справедливости. Он поклялся действовать как Павел, который стал олицетворением сотен тысяч людей, срывавших тяжкие оковы рабства, чтобы, освободившись, радостно идти вперед по светлой дороге жизни.

Всякий раз, когда Али, подвинув стул к огню, усаживался возле камина, Ольга наполняла джезве теплой водой из стоявшего на треножнике жбана. Затем ставила джезве на огонь, клала туда сахар, сыпала кофе и, наблюдая за поднимавшейся пеной, слушала рассказы Али. Тель, который очень любил, когда Али заходил вечерком посидеть у них, устраивался рядом с гостем и слушал его затаив дыхание. С детства лишенный общения с отцом, выросший без братьев, он не на шутку привязался к этому приветливому человеку, который обращался с ним так, как если бы доводился отцом или старшим братом. Тель прислушивался к каждому совету Али Кельменди и всегда был готов выполнить любую его просьбу.

Особенно же покорил сердце Теля Али однажды вечером, когда задержался в их комнате дольше обычного. За окном выл ветер, поднимая вихри снега и с силой ударяя по стеклу небольшого, наполовину запорошенного окна. Али принес с собой четверть килограмма каштанов, которые они испекли в камине на раскаленных углях. Речь зашла о народных песнях и легендах: Телю задали домашнее сочинение о роли фольклора в национальной культуре. Али с радостью стал развивать эту тему, которая вызвала у него большой интерес. У народа много старинных песен и легенд о богатырях, где из века в век воспевается мужество албанцев. Есть среди них легенда о Дьерде Элезе Алиа{90}, богатыре высоких гор и альпийских лугов. Очень красива эта легенда. Али слышал ее еще совсем маленьким под наигрыш ляхуты{91}. Героем из героев был этот Дьердь Элез Алиа. Девять лет он лежал, прикованный к постели девятью тяжелыми ранами. Единственная сестра героя день и ночь сидела у его изголовья, врачуя раны водой девятилетнего источника. Омывала их горячими слезами, осушала кровь своими волосами. Перевязывала тело платком материнским, укрывала отцовской одеждой. На лоб ему клала поясное оружие. Так и жили они, брат с сестрой, на высоких горных пастбищах, покрытых зимой лавинами снега. А летом, лунными ночами, здесь водили хоровод о́ры, за́ны и штойзова́ллы{92}. Но вот из моря явилось чудище, чтобы сразиться в поединке с героем Дьердем, да не решилось — плохим воином было чудище, не знало оно отваги. И наложило на эту землю тяжелую дань: с каждого двора — по жареному барану, из каждого дома — по девушке. Плачет раненый воин, и говорит ему сестра со слезами: «Разве можно честью семьи чудищу поступиться? Как не придавила нас с тобою кула{93}, как не стал наш дом нам могилой?» И кладет сестра руку на лоб брату: «Как же не окрепло, не ожило твое тело за эти девять весен? Почему не набрал ты сил, чтобы сразиться с врагом? Лучше мне пропасть, чем идти на поругание к чудищу!» И вот идет сестра к кузнецу-побратиму — подковать белого коня — и возвращается с конем. И, превозмогая боль ран своих, Дьердь Элез Алиа выезжает наутро на площадь, чтобы сойтись с чудищем в поединке. И стало насмехаться чудище над ним, и прервал его Алиа на полуслове, и стал душить, и отсек ему голову. А потом, дрогнув, сам упал замертво. А вслед за ним умерла сестра. И собрался возле них честной народ, поцеловали люди брата и сестру и положили в широкую, просторную могилу. А над ней воздвигли холм, а в головах посадили липу, чтобы летом на ее ветвях отдыхали птицы. А когда на горах зазеленели дубравы, прилетела к могильному холму кукушка и увидела, что липа засохла. И теперь каждую весну прилетает она, и садится на сук этой липы, и молвит путнику, проходящему мимо: «О, послушай, странник, мои слова! Если запел ты в горах песню, оборви ее! Если идешь ты, обливаясь слезами, рыдай еще сильнее! Я летала над скалами и долами, зимовала на горных пастбищах, летом куковала на пойменных лугах, горько причитала, летая над домами, но нигде не встречала такого героя, как Дьердь Элез Алиа!» Вот какие легенды есть у нашего народа… Но албанцы прославляют в песнях не только мужество своих легендарных героев, но и наших современников, которые проявляют не меньше отваги, чем наши достойные предки. Народ всегда воспевает тех, кто готов бороться за свободу, не боясь погибнуть и презирая смерть.

Восхищенно слушал Тель слова Али, похожие, как ему казалось, на жемчужины. Ни сам он, ни Ольга никогда не слышали такой красивой, плавной гегской речи, звучавшей столь мелодично.

Вдруг Али спросил Теля:

— Ты слышал когда-нибудь голос Байрама Цурри{94}?

Нет, это имя ни о чем не говорило Телю.

Тогда Али, очищая каштаны, начал рассказывать о героическом Старце северных гор, с которым они вместе сражались в пещерах за независимость албанского народа. Он поведал Телю о том, кем был и что совершил Байрам Цурри, как бесстрашно боролся он с иноземными захватчиками, с наемниками Зогу и как настигла, сразив его насмерть в пещере Драгобии, предательская пуля.

— Имя Байрама Цурри написано кровью на этой пещере, а ее не смоет ни дождь, ни снег, потому что оживлена она духом албанского народа, который не умрет никогда!

Слабое пламя стоявшей на камине лампы задрожало, словно вспугнутое смелыми по тем временам речами Али Кельменди. Ольга и Тель неотрывно смотрели на него и жадно впитывали все, что он говорил. До сих пор им не доводилось слышать ничего похожего на эти прекрасные слова, утешавшие их в печальной бедности. Они видели в них уроки мужества для преодоления горя и страданий, надежду на лучшую жизнь, которая маячила сквозь обступившую их беспросветную тьму.

Закончив рассказ, Али Кельменди опустил руку во внутренний карман серого, с потертыми рукавами пиджака и достал пачку бумаг. Среди них была тоненькая черная тетрадь. Раскрыв ее, он вынул фотографию и протянул ее Телю.

— Это и есть Байрам Цурри.

Тель смотрел не отрываясь на приятное лицо старика в белой келешэ, с пышными седыми усами и живым взглядом смелых глаз, вселявших мужество в борьбе с тяготами жизни. Он представил себе этого Старца в крови, засыпанным снегом, распластанным возле пещеры, где его настигла пуля преступных убийц. И тут же почувствовал, как острая боль сжала его сердце.

— Имя Байрама Цурри, — снова заговорил Али Кельменди, когда фотография перешла от Теля к Ольге, — ты не услышишь в школе, потому что он боролся против Зогу, нынешнего правителя Албании. Но это имя живет и будет вечно жить в наших горах, в сердцах истых патриотов, которые знают, за что сражался и погиб гордый лев наших могучих гор.

Али помолчал немного, а затем, глядя Телю прямо в глаза, твердо, с расстановкой сказал:

— Не забывай этого имени, слышишь? Пусть оно станет для тебя светом надежды в борьбе за свободу.

А за окнами как-то особенно печально завыл ветер, оплакивая, казалось, гибель старика, фотографию которого все еще держала Ольга в своих дрожащих руках, вглядываясь в нее с любовью и состраданием.

5

Отныне неприметный домик Ольги с ветхой дверью над стертыми ступеньками, стоявший в переулке за церковью святого Георгия, стал местом настоящего паломничества. И хотя за Али Кельменди, как за опасной для режима Зогу личностью, следила полиция, его часто навещали Василь Таселлари и его друзья. А для того чтобы эти посещения не вызывали особых подозрений, Василь брал с собой обычно не больше одного человека и проникал во двор Ольги через калитку от ее соседа-сапожника, который был его другом. Уже на первой встрече товарищи из корчинской коммунистической группы поняли, что Али Кельменди — убежденный коммунист, наделенный редкими качествами революционера.

Однажды вечером в комнате Али собралось шесть человек, которых Василь провел сюда незаметно, по двое, своим постоянным маршрутом. В этот вечер Али казался особенно воодушевленным и говорил настолько убедительно и энергично, что его речь западала в душу его слушателей, Его простые и ясные слова легко запоминались и убеждали, они светились, как фосфор в темноте.

— Экономический кризис со всей силой обрушивается на Албанию. Горным областям угрожает голод. Торговля сократилась. Число безработных растет с каждым днем. Бандитизм снова поднимает голову. Экономический кризис серьезно отражается на политической жизни страны. Растет оппозиционное движение против режима. Во всей стране возникают нелегальные политические организации, которые заняли враждебную к правительству позицию. Их возглавляют представители оппозиции из верхов, которые видят, что существующая власть идет к полному банкротству. Помещики, капиталисты, католическое духовенство, мелкая городская буржуазия и зажиточная часть крестьянства поддерживают оппозиционное движение. В группах оппозиции преобладают молодые представители интеллигенции и чиновники.

В этот момент в комнату робко вошла Ольга с подносом в руках. Боясь нарушить тишину, она осторожно открыла дверь и, как тень, заскользила вдоль стены, не освещенная даже слабым мерцающим светом маленькой лампы. Никто не повернул головы — все смотрели на Али, внимая каждому его слову.

Ольга поставила поднос, на котором стояли семь чашечек с черным кофе, на комод, покрытый кружевной дорожкой. Потом облокотилась о край комода и стала прислушиваться к тому, о чем говорит Али.

— Силы оппозиции все увеличиваются, — продолжал оратор, рассекая воздух кулаком и наклонив голову набок. — Они объединяются в подпольные группы для борьбы против режима Зогу и фашистской Италии. Движение оппозиции выступает и против правительства, и против засилья итальянцев. Все албанцы настроены против них. Со своей стороны итальянцы развивают активную политическую деятельность, формируя политические группы, которые действовали бы под их контролем.

Ольга как завороженная слушала Али Кельменди. Сильное впечатление, производимое его речью на сидевших здесь людей, передавалось и этой простой женщине. Слова Али напоминали звон скрещенных мечей, затачиваемых перед битвой. К своему удивлению, она понимала решительно все, и в ее охваченной грустью душе мягким светом забрезжила надежда.

— Народ только ждет сигнала, чтобы подняться, и отнюдь не исключено, что в Албании в самом ближайшем будущем разгорится восстание, — продолжал оратор. На этих словах его твердый стальной голос неожиданно дрогнул, как туго натянутая струна. — Правительство предвидит такую опасность и принимает свои меры. Король ввел административную реформу, жесточайшую экономию во всем и взял в свои руки создание партии фашистского толка. Эта партия готовит ближайшие выборы.

Он помолчал немного, будто задумавшись, и, потрясая в воздухе кулаком, заговорил опять, чеканя каждое слово:

— В Албании вот-вот возникнет революционная ситуация. Народные массы ждут момента, чтобы поднять восстание. Дело не терпит отлагательства. У народа нет хлеба. Он голодает. И хотя в этом году был совсем неплохой урожай, зерна на рынке мало и цены на него очень высокие. Торговцы и владельцы городских складов бесстыдно наживаются за счет народа. Хлеба нет даже у его производителей, крестьян, не говоря уже о рабочих: зерно забрали перекупщики. Все это вызвало у трудящихся большое возмущение.

— А что нужно делать? — нетерпеливо спросил Василь Таселлари, сидевший напротив Али Кельменди и глядевший на него так пристально, как смотрят на беговую дорожку в нервном напряжении спортсмены, ожидая старта.

— Нужно организовать демонстрацию, — тут же ответил ему Али и заметил, к своему большому удовольствию, воодушевление на изборожденном морщинами лице Василя. Радость осветила это лицо как факел — от уголков рта до глубоких прорезей на лбу, — озаряя его постепенно и проникая повсюду, как лучи солнца — в глубокую, покрытую тенью долину, пока наконец весь он не засветился открытой счастливой улыбкой.

— Демонстрацию, — повторил Али Кельменди. — Рабочие должны выйти на улицы и требовать: «Хлеба! Мы хотим хлеба!» Вот что нужно делать! Организовать большую демонстрацию. Большую демонстрацию протеста в городе — против положения, созданного в стране режимом угнетения. А для этого коммунисты должны проводить подпольными методами широкую политическую агитацию среди масс и готовить трудящихся к выступлению.

В это время замигал фитилек коптившей лампы. Слабое пламя, неожиданно вспыхнув, задрожало, но через несколько мгновений успокоилось.

Али снова замолчал и опустил голову. Никто не проронил ни слова.

Ольга сняла поднос с комода, подошла к Али и робко предложила:

— Выпейте, пожалуйста, по чашечке кофе.

Али благодарно взглянул на нее и, улыбаясь, спросил, будто извиняясь:

— Стоило ли вам беспокоиться?

— Что вы, какое беспокойство? — ответила Ольга тоже с улыбкой и стала обносить кофе сидевших за столом. — За чашечкой кофе беседа пойдет лучше.

— А кофе хорошо с табачком, — вставил яростный курильщик Таки Ндини, которого Василь частенько поругивал за дурную привычку, и, пользуясь случаем, достал еще одну цигарку.

— Опять за свое? — сердито упрекнул его Василь.

Таки Ндини зажег цигарку от угля в мангале, затянулся с таким удовольствием, словно не курил целую вечность, и, смакуя ароматный кофе, сказал:

— Кофе без табака — что турок без ислама.

Василь Таселлари тут же возразил:

— Но ты же не турок, чудила!

Все рассмеялись.

Ольга стояла рядом с подносом и наблюдала за этими людьми, внесшими оживление в ее одинокий после отъезда мужа дом. Она переводила взгляд с одного на другого: то глядела на Таки с его комичным из-за сросшихся кустистых бровей выражением лица, то любовалась румяным Василем, то с некоторой грустью вглядывалась в бледное, осунувшееся лицо Али Кельменди, на котором выделялись глубокие, окруженные черной тенью глаза. Ольга смотрела на Али так, как может смотреть сестра на младшего, слабого здоровьем брата, сидящего рядом с другим братом — крепышом.

— Ну а как поживает наш Тель-атаман? — спросил ее Василь.

— Хорошо, слава богу. Занимался все время, а теперь пошел спать.

— Это что ж, наш атаман с петухами ложится? — удивился Таки Ндини, встал из-за стола и поставил свою пустую чашку на поднос.

— Сейчас девять часов, — заметила Ольга.

— Нам пора собираться, — сказал Василь, тоже кладя чашку на поднос.

— Пошли, — подхватил Таки Ндини: завтра их ждал рабочий день.

Сперва поднялись двое, потому что всем сразу выходить из дому было рискованно. Ольга собрала чашки, а когда подошла к двери, ее остановил голос Василя:

— Не забудь передать Телю, чтобы он завтра зашел ко мне в дюкян — у меня к нему дело.

Ольга посмотрела на Василя с беспокойством. Тот сразу понял ее волнение и объяснил:

— Я зову его для приятного дела, не терзай себя понапрасну. В воскресенье мы едем на пикник{95} в Бредат-э-Дреновэс. Я возьму с собой Гачо и приглашу твоего сына — пусть поедет с нами, если захочет.

Ольга сразу успокоилась и улыбнулась.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответили ей почти хором гости.

И осторожно, по двое, покинули дом.

6

В это воскресенье Тель Михали проснулся засветло в веселом настроении, встал с постели и вышел во двор. Звезды бледно мерцали на небе, тускнея и угасая одна за другой в мягкой предрассветной прохладе. Во дворах запели петухи, и их звонкое кукареканье оглашало радостью безмолвие раннего утра.

Тель быстро умылся водой из колонки, оделся, сорвал красивую красную розу, вдел ее в петлицу пиджака, повесил через плечо сумку и энергичным шагом вышел на улицу. Альпийские ботинки на шипах гулко стучали по булыжникам мостовой среди царившей вокруг тишины.

Прислушиваясь к своим шагам, он испытывал ликование: как прекрасно вот так, молодым, полным бодрости и сил, идти поутру к своему другу, чтобы пригласить его с собой на прогулку в Боздовец или в Бредат-э-Дреновэс, куда они отправятся с Василем Таселлари и другими товарищами и проведут там целый день среди могучих елей, наслаждаясь их душистым запахом! Да, как прекрасно быть молодым и здоровым! Это ощущение овладевало им особенно явственно в те минуты, когда ему вспоминалась старенькая больная бабушка Тина, разбитая ревматизмом, неподвижно сидевшая у очага. Несчастная бабушка, она так страдала последнее время — вся съежилась и стала похожей на высохшее яблоко. Лицо Тины изрезали глубокие морщины, руки покрылись мелкой и частой сеткой складок. Как плохо человеку, когда он стареет и ему только и остается, что сидеть у огня, но еще хуже, если он теряет здоровье и страдает от болезней… Вот он, Тель, сейчас молод, полон энергии, жизни, бодрости… И отправляется в это воскресенье на пикник… Почему бы ему не чувствовать себя счастливым?

Тель шел и думал о том, что будет таким же сильным, как Василь Таселлари, которого он и Гачо называли «дядюшка Василь». Стараясь подражать Василю, Тель целый год упражнялся с подаренным им эспандером. Первое время Тель мог растягивать только две из шести пружин, потом три, а теперь пытался растянуть четыре. У него уже заметно окрепли мышцы рук, груди и спины. И сейчас, доро́гой, Тель не раз самодовольно дотрагивался до налитого от тренировок, похожего на яйцо бицепса правой руки.

Они шли уже около часа ровным солдатским шагом и уже поднимались на холм, когда подножье горы Дренова стало понемногу розоветь и покрываться легкой золотистой пылью, словно прячась от яркого света. Но день постепенно рождался вместе с лучами солнца, выглянувшего серебряной аркой из-за силуэта горы. И сразу на кроне деревьев и на траве, под ногами, засверкали россыпью радужных искр капельки росы. Их было такое множество, похожих на жемчужины росинок, что казалось, будто ступаешь по ковру, приветливо расстеленному перед тобой наступающим днем.

Впереди шел Таки, друг Теля, самый спорый ходок, за ним — Гачо, Тель, Василь, который нарушал мирный покой этого утра, отшвыривая в сторону тяжелые камни с таким неистовством, будто сводил с кем-то старые счеты; остальные следовали за ним гуськом по узкой тропинке с примятой предыдущими путниками травой.

Время от времени, когда группа уставала идти молча среди проснувшейся природы — казалось, очарованной собственной прелестью, многоцветием и сверканием занявшегося дня, — Василь Таселлари начинал петь. Он очень любил «Песню соловьев» и затянул ее на этот раз так громко и азартно, что мелодию подхватило эхо и унесло далеко в горы:

О жандармы — «лишь бы драться!» Где же ваша удаль, братцы? Пистолеты ваши ржавы, Сабли — разве для забавы.

Когда он закончил этот куплет, товарищи подхватили следующий и засвистели — да так, что вспугнули воробьев и дроздов, сидевших в кустах покрытого росой терновника. Малиновки, канарейки и щеглы, замолкнув, вспорхнули с деревьев. Люди перестали петь, но шли все тем же, заданным песней шагом — энергично, в ногу, — и лес снова погрузился в ту сладостную тишину, в которой можно было услышать то щебетанье птиц, то шелест листвы, то легкий шум упавшей сухой ветки.

Кто видел живописные места Корчинского округа, горы, покрытые высокими красивыми елями и соснами, этим украшением бессмертной природы; кто видел пахнущие смолой хвойные деревья, что тянутся ввысь, подобно пирамидам, или, красуясь пышной кроной, простирают во все стороны света свои ветви с тонкими иглами, роняя их на землю, где они образуют покров, шуршащий под ногами; кто вдыхал чистый ароматный воздух этих лесов, где словно с каждой минутой молодеешь и обретаешь новые силы; кому хоть раз довелось бродить, опьяненному и очарованному прелестью природы, под сенью этих сосен или сидеть в их тени, утоляя жажду родниковой водой, — тот никогда не забудет этих мест, прекрасных родных мест своей отчизны. Он будет с грустью вспоминать их всю свою жизнь, мечтая снова вернуться туда, чтобы помолодеть и обновиться там, как в волшебном животворном источнике.

И вот наконец группа садится возле родника с холодной и чистой струйкой воды, под которой можно удержать палец не больше нескольких секунд — так он немеет, что кажется, вот-вот отвалится. Люди расстилают платки и салфетки, в которых была завернута еда, открывают бутылки с вином и ракией и принимаются с аппетитом за завтрак после проделанного ими долгого пути. Они вышли из города затемно, а пришли сюда лишь через пять часов. Каждый принес еду, приготовленную матерью, сестрой или женой. Одни захватили с собой вареные яйца с солью и душицей, колбасу, ветчину; кто-то взял с собой вареное мясо, кто-то баночку сардин или вяленую треску. Кому-то положили пирог с луком-пореем, оставшийся после вчерашнего ужина. Другие взяли с собой маслины и брынзу, зеленый лук и чеснок. Всю эту еду они объединили и разложили возле бутылок с вином и ракией. Глядя на такой живописный стол, представляешь себе, что его сервировали не люди, а этот древний таинственный лес, согреваемый лучами солнца и притихший, кажется, для того, чтобы послушать разговор своих гостей.

Широкоплечий мужчина с затылком боксера, сидящий у накрытого лесом стола и приглаживающий рукой волосы, — Василь Таселлари. Того, кто постоянно откидывает со лба мешающие ему пряди, зовут Дори Йорганджи. Этот умный, славный, симпатичный молодой человек лет двадцати пяти служит подмастерьем у Лони, одного из лучших портных Корчи. Рядом с ним сидит яростный курильщик Таки Ндини с желтыми от табака пальцами и окурком цигарки в углу рта. Чуть дальше устроился Васк Любонья, ученик сапожника, заядлый спортсмен — каждый день после работы он до самой темноты играет в футбол. Справа от него — Стефанач, помощник приказчика у одного богатого лавочника, а тот, что с особым удовольствием смакует ракию, самый старший из всех, — Цутэ Дишница. Ему уже стукнуло пятьдесят. Его лоб испещрен морщинами, у губ пролегли глубокие складки, на лице — печать пережитого. Цутэ Дишница — очень хороший каменщик, мастер своего дела. Но когда у него нет работы, а это случается часто, он дробит камни на прокладке дорог за три-четыре лека в день. И хотя Дишница уже немолод, у него легкие и быстрые ноги: по воскресеньям зимой и летом он вместе с молодыми бегает в горах. И не уступает им. Последний из сидящих в ряду — Гони Бобоштари — обладатель приятного голоса, нежного, как звук гитары. Говорят, что, когда он с друзьями поет под окнами корчарок серенады, девушки не могут удержаться от вздохов….

— Эй, Василь Таселлари! Поднимай-ка скорей свой стакан — не могу его видеть пустым! — подает голос Васк Любонья. — Стакан не должен оставаться ни пустым, ни полным! Будь здоров!

— И тебе пусть сопутствует только добро! — откликается Василь, поднимая стакан. — Ну, за что пить будем?

— Давайте выпьем за нашу дружбу, за то, чтобы всегда относиться друг к другу по-братски!

— Да будет так! Лучше не скажешь!

Друзья чокнулись и опорожнили стаканы. Потом снова принялись за еду. Тель, Гачо и Таки, самые молодые в этой компании, сидели рядком и попивали вино — ракия из шелковицы показалась им слишком крепкой. Василь, взгляд которого, подвижный как ртуть, замечал все, что происходило вокруг, увидел, что они забыли меру, и решил их унять:

— Послушайте, ребята, мне сдается, что вы переборщили с вином.

— Это же кровь Спасителя, Василь, пусть себе пьют, вино им полезно, — вступился за них Ндини.

— Может, и полезно, да, но как бы не пришлось нести их обратно на руках…

— Ты что, маленькими нас считаешь? Неужто думаешь, опьянеем от двух наперстков вина? — возмутился Тель.

— Что? Каких два наперстка, хитрец?

— Не приставай к ним, оставь в покое — пусть потягивают себе в удовольствие, — урезонивал Василя Дори Йорганджи.

— Да ведь молокососы еще, Дори, рано им еще вино пить…

— Молокососы, говоришь? А ты им подбери по невесте — и оглянуться не успеешь, как окажешься крестным…

Все засмеялись, а Тель, Гачо и Таки покраснели и опустили глаза.

— А теперь давайте выпьем за рабочих, — предложил Дори Йорганджи, поднимая стакан с зеленой ракией, — за наших товарищей, которые трудом и потом добывают хлеб своим семьям.

— Да здравствует рабочий класс! — провозгласил тост Таки Ндини и залпом осушил стакан.

— Пусть живет он так долго, как эти горы, потому что именно рабочий класс определяет жизнь народа! — присоединился к нему Василь.

— Да здравствует рабочий класс! — подхватило эхо, и лес пробудился ото сна.

А люди продолжали свою трапезу.

— Вкусная треска, только пересолена немного, — заметил Гони Бобоштари.

— Без соли рыба пресная, — возразил Стефанач, с вожделением глядя на кусок трески, который он, ухватив двумя пальцами, собирался отправить в рот.

— Тогда надо бы заодно с вашим товаром посолить и пресную рожу твоего лавочника, — сострил Таки Ндини.

Все засмеялись. Старые могучие сосны от неожиданности вздрогнули, и журчащие струи родника тоже залились смехом.

Некоторое время люди ели молча. Потом Дори Йорганджи снова нарушил молчание.

— И впрямь твой хозяин, Стефанач, очень уж… Вчера вечером видел его на бульваре. Второго такого урода не сыщешь, ей-богу!

— Твоя правда, да только, прошу прощения, наполовину, — возразил ему Стефанач.

— Как это?

— Да так, есть ему пара.

— А кто?

— Да твой чурбан хозяин.

Все снова весело рассмеялись.

— У нашей молодежи не язык, а бритва! — сказал Дори, откинув со лба прядь непокорных волос. — На все у них есть готовый ответ.

— Ты лучше не задевай их, Дори, им палец в рот не клади…

— Хорошо молодым, потому что они молоды, и плохо тем, Дори, кто стареет, — заметил Цутэ Дишница.

— Уж не считаешь ли ты себя старым, Цутэ? — спросил неодобрительно Василь.

— Старый, а то какой же…

— И как у тебя язык поворачивается? Ты еще в самом расцвете, Цутэ…

— Эх, мы свое время прожили, Василь. Осень настала — тулуп доставай, как говорят старики… Вот мне уже пятьдесят стукнуло, столько войн я повидал на своем веку, столько намыкался: мало досталось мне радостных дней в этой короткой жизни. У молодых судьба другая: они больше увидят хорошего, чем мы.

— Почему ты так думаешь, Цутэ?

— Потому что жизнь изменится. Настанет день, когда в мире победит справедливость.

— Да, — сказал Василь Таселлари, — верно ты говоришь. Только в одном я не могу с тобой согласиться. В том, что ты не увидишь этих счастливых дней. Счастливое время настанет, и его увидят все, кто умеет ждать. И не только ждать, но и бороться за него.

Цутэ печально улыбнулся:

— Я ждал этого всю жизнь, пока мне не стукнуло пятьдесят. А теперь устал…

— Наступят счастливые дни, — повторил Василь, подняв на собеседника голубые глаза, в которых словно отражалось небо, синевшее над зелеными соснами, — и мы будем радоваться им, как радуются сейчас рабочие в России. Но эту счастливую жизнь нам никто не принесет на подносе, как чашечку кофе. Мы должны завоевать ее сами, нашими усилиями и нашей борьбой…

Он помолчал немного и тихо произнес, опустив глаза:

— А если надо — и нашей кровью!

Ненадолго воцарилось молчание. В это время поднялся ветер, словно собираясь развеять тревогу.

— Повергни врагов наших, боже, — сказал Таки Ндини, поднимая стакан с ракией.

— А бог тут совсем ни при чем, — недовольно заметил Василь. — Ты сам себе бог и владыка.

— Молодец, Василь Таселлари, — одобрил Цутэ Дишница, чокаясь с ним стаканом. — Хорошо говоришь! Твои слова меня радуют. Даже на душе становится теплее…

— А что, она у тебя замерзла, Цутэ? — пошутил Таки Ндини, не вынимая изо рта цигарки. — Если так, не захворай плевритом…

Цутэ за словом в карман не полезет.

— Ничего, ты за меня не волнуйся, меня быстро поставит на ноги жена твоего хозяина. — (Таки Ндини работал у сапожника, пухленькая, смазливая супруга которого была известна своим легкомыслием.)

— Но ты же сказал, что век свой ты отжил?

— Это все так, но если речь идет о хорошей бабенке…

Раскаты смеха, словно ружейные залпы, огласили лес.

Когда все успокоились, Василь Таселлари достал из кармана отпечатанную на машинке брошюру и передал ее одному из товарищей. Это был «Манифест Коммунистической партии».

Во время таких долгих прогулок по окрестностям Корчи сам Василь или кто-нибудь другой из членов коммунистической группы читал вслух и разъяснял товарищам содержание отдельных страниц «Манифеста». Многое из того, о чем писалось в книге, сначала казалось непонятным даже Василю Таселлари, но ему помог в ней разобраться Али Кельменди.

— Начнем, товарищи. — Звонким голосом нарушая царившую в лесу тишину, Василь Таселлари начал читать. — «Итак, мы видели, что средства производства и обмена, на основе которых сложилась буржуазия, были созданы в феодальном обществе…»

Когда они закончили изучение намеченного на этот день отрывка, Гачо Таселлари по просьбе товарищей зачитал строфы из своей поэмы «Богатые и бедные», которая всем очень понравилась. Особенно удался ему, считали они, портрет величавой дамы с поднятой рукой, которой она, как показалось поэту, собиралась ударить жестянщика, дерзнувшего войти в ее покои. Она получилась у Гачо очень реалистичной. Каждому из них приходилось встречаться с такими богачками.

— А теперь спойте нам что-нибудь, бравые ребята! — сказал Василь Таселлари, потягиваясь после долгого сидения на одном месте. — Да только так, чтобы зашумели, вторя вам, могучие ели Дреновы!

И «ребятки» запели «Песнь о родине». Потом, как водится, настал черед патриотическим песням, созданным во времена сражений повстанцев Рилиндье с турками. Поющим, среди которых выделялись голосами молодые, аккомпанировал на гитаре Дори Йорганджи.

Потом Гони Бобоштари, наделенный, на радость людям, редким по красоте голосом, запел свою песню о прекрасной Вандьелии, которая завладела его сердцем и впервые ждала его вечером на условленном месте свидания…

Кто, скажи, одарил тебя красотой, Цветок мой душистый, моя Вандьелина? Даже если луна не взойдет надо мной, Ты будешь светить мне, моя богиня…

Когда он закончил петь, все дружно зааплодировали:

— Спасибо, Гони Бобоштари, ты доставил нам большое удовольствие!

Дори Йорганджи ласково похвалил его:

— Ох, и хорошо поешь! Молодчина!

Васк Любонья, знавший сердечную тайну певца, вздохнул:

— Что верно, то верно… Правда, если ранено сердце, если оно сгорает от…

— Какой толк, если оно горит без ответа, как светильник без масла, — шутливо прервал его Ндини.

Гони усмехнулся на его слова и тут же мигом выпалил:

Я поблекну, Я угасну, Как без масла Фитилек…

Глаза его загорелись и лицо расцвело в улыбке, словно бутон на заре.

— Слушай, Таки Ндини, пойдем сегодня вечером со мной, и ты сам увидишь голубку Гони Бобоштари.

Пошутив и посмеявшись вволю, молодые люди решили помериться силой; все отличались ловкостью, были крепкими и здоровыми, но никто не смог побороть Василя Таселлари.

— Собирайтесь, ребята, пора возвращаться, — напомнил Цутэ Дишница.

— Пошли, — весело поддержал его Гони. — Пора возвращаться к нашей старушке Корче, помыться, переодеться и еще немного побродить по вечернему бульвару…

Отдохнув, набравшись свежих сил и бодрости в старом лесу, где шумел, остужая лицо, разгулявшийся ветер, группа двинулась в обратный путь.

7

Исмаил предъявил диплом об окончании литературного факультета, написал ходатайство в министерство просвещения и стал ждать назначения на должность преподавателя. Почти весь день он проводил с друзьями в кафе «Курсаль» — в тени акаций, за круглым плетеным столиком, где собирались старшеклассники, студенты, и приехавшие на каникулы, и те, что уже отучились и ждали, как он, направления на службу, и те, что давно закончили университет и работали кто доктором, кто адвокатом, кто педагогом или инженером. Одним словом, это были сливки интеллигенции Тираны, а значит, и Албании.

Большинство этих интеллигентов, юноши или молодые мужчины, в самом расцвете лет — старшему едва ли перевалило за тридцать, — целые дни проводили в кафе, часами, с утра до вечера, играя в джокер, триктрак, покер или шахматы. С наступлением темноты, разморенные жарой и обалдевшие от скуки, они выходили на улицу, чтобы вскоре снова вернуться в кафе и снова играть в шахматы, покер, триктрак и в джокер — до самого ужина. Потом покидали кафе, собираясь еще совершить короткую прогулку по большому, только что открытому бульвару, а после этого отправиться домой и, поужинав, улечься спать.

В летнее время, ночью, когда жара не давала уснуть, от непрерывного комариного писка в ушах мозг не мог успокоиться даже в уютной постели. Голова, отягощенная сложными карточными и шахматными проблемами, уставшая от энергичного и азартного стука костей о тавлу, все еще прокручивала тот или иной ход, не давая себе ни сна, ни роздыху. Наконец, утомленные и измученные, молодые люди погружались в глубокое забытье. Им снилось, будто к их ногам привязали свинцовые гири, которые не давали сделать ни шага. На следующий день после завтрака они снова устремлялись в «Курсаль» — и те, что уже работали, и те, кто еще не имел работы. Странную картину представляли собой эти доктора, адвокаты, дантисты, преподаватели, инженеры, слонявшиеся целыми днями, и возникал естественный вопрос: когда же люди работают? Никто из них никогда не держал в руках книги и не посещал Национальной библиотеки. Библиотека занимала старую постройку. Прогнившие доски пола покачивались при ходьбе так сильно, что казалось, будто плывешь в лодке. Внутри она напоминала постоялый двор, который вдруг очутился на отшибе и потому опустел: странники, прежде сворачивавшие с дороги под его кров, движутся теперь по новой — ведущей прямо к «Курсалю».

Те из посетителей кафе, которые не играли ни в карты, ни в шахматы, сидели в саду и пили холодный шабесо или синалько. Официант в белой куртке разносил на подносе бутылки, только что вынутые изо льда и покрытые инеем. В бутылках были холодные напитки, которые, когда вылетала пробка, шипели, а когда их наливали в стакан — пузырились.

В эту невыносимую июльскую жару на улице редко появлялась в коляске какая-нибудь элегантная, одетая по последней моде дама. По тротуару медленно плыли женщины под покрывалами и в налланах, а в саду возле кафе интеллигентные молодые люди, закончившие университеты в разных странах, говорили о том о сем, обсуждали прочитанные газеты и проблемы международной политики.

В кафе «Курсаль» приходили те, кто учился во Франции или в Италии, а прошедшие курс наук в Австрии (первые албанские студенты, уехавшие за границу после 1920 года) собирались в другом кафе — «Bella Venezia», расположенном на Королевской улице. Их прозвали «дойче культур» — немецкая культура. Уютная «Bella Venezia» напоминала им тихие и красивые кафе Вены. Поэтому за привычной чашкой чая, которую они выпивали ежедневно в пять часов на Королевской улице Тираны, они вспоминали о безвозвратно ушедших студенческих годах, проведенных ими в Австрии. Обе группировки этих молодых людей, родившихся и выросших в Албании, отправленных учиться за границу на деньги народа, которому нужны были специалисты, убивали время в кафе, даже названных не по-албански. Там они предавались мечтам о «заграничной жизни», отравившей их сознание опиумом дансингов, кабаре, таверн, мюзик-холлов и игорных домов. Обе эти группировки сталкивались друг с другом во время бесед, как две встречные струи воды, страстно защищая культуру той страны, где они учились, но ни один из них ни разу не вспомнил о культуре бедной отчизны, взрастившей, выкормившей и пославшей их набираться знаний, которыми они с нею не собирались делиться.

На террасе кафе «Курсаль» обычно сидела албанская знать: старики, обучавшиеся в Стамбуле; судьи шариата — кади, служившие в разных концах Оттоманской империи и осевшие теперь в тихих местах, как товары в лавке старьевщика; депутаты — столпы нации! — получавшие только за то, что били мух, по тридцать золотых наполеонов в месяц, хотя могли прожить и на пять-шесть леков в день; префекты и мэры, строившие себе по дому в каждом городе, куда их переводили по службе; байрактары{96} в келешэ, с длинными — от уха до уха — усами, в парчовых золотых жилетах, в джамаданах{97} и белых суконных штанах, стянутых на талии пестрыми поясами, за которые было заткнуто старинное огнестрельное и холодное оружие; приехав за «вознаграждением» и гордо прогулявшись по улицам Тираны в сопровождении горцев, они теперь важничали в «Курсале», как петухи на насесте. Но вся эта албанская элита разом вскакивала со стульев при появлении на лестнице Ляля Кроси собственной персоной. Он приходил сюда посидеть на своем обычном месте — в левом, самом уединенном углу террасы, где не было прохода. Когда он шел, перед ним расшаркивались, отвешивали поклоны, а он проходил мимо этой шеренги угодников, не отнимая руки от сердца, но и ни на кого не глядя.

Столик Ляля Кроси становился центром притяжения для всех сидевших на террасе. Депутатов, префекта, мэра, байрактаров с их свитой тянуло к нему, как мух к свежему навозу. А он поглаживал седые усы и разглядывал красавчика официанта, подошедшего принять заказ. В это время маленькая девочка в стареньком, рваном платьице, босая, с грязными, покрытыми пылью ногами, одна из многочисленной армии детей-оборванцев, которая целыми днями осаждала, собирая милостыню, городские кафе, подошла к Лялю Кроси с протянутой рукой и сказала дрожащим голосом:

— Подай мне грош, господин!

Ее стали отталкивать.

— Уходи! Убирайся! Нет у нас денег!

Нищенка смотрела на столик, уставленный закусками и бокалами с пенистым пивом, и повторяла:

— Подай мне грош, господин!

Наконец ее прогнали.

— Убирайся, грязная рожа!

Девочка с грустным личиком отошла к другому столику и снова своим дрожащим голосом попросила:

— Подай мне грош, господин!

А Ляль Кроси заливался хохотом на какие-то шутки и остроты своих подхалимов, приговаривая:

— Что ты скажешь, ей-богу, случается же такое!

8

Исмаил испытывал смешанное чувство пренебрежения и жалости к этим интеллигентам, которые убивали время в «Курсале» за шахматами или азартными карточными играми среди дурманящего запаха табака и дыма. Потом он вдобавок ощутил глубокое презрение и ко всем членам правительства, которыми вертел, как бусинами четок в своих руках, Ляль Кроси.

Часто, сидя в тени акаций и слушая оживленную беседу товарищей о культуре стран, где они учились (бывало, они не находили общего языка и ссорились), он бросал взгляд на террасу кафе «Курсаль», и она ему казалась сценой, на которой действовали персонажи из пьесы о современной жизни. Люди, часами просиживавшие в кафе, управляли его родиной, за ее счет набивали себе карманы золотом, ничего не давая ей взамен. Каждый ловчил показать себя перед Лялем Кроси с самой выгодной стороны, льстил, угодничал, чтобы заручиться его поддержкой и раздобыть себе местечко потеплее или закрепить за собой то, чем уже к тому времени располагал.

В пять часов пополудни, когда посетители обычно освежались лимонадом или порцией венецианского мороженого «касата», из рупора громкоговорителя, установленного в левой части террасы, гаркал голос диктора радиостанции Бари, славословя фашизм на ломаном албанском языке.

Здесь в «Курсале» Исмаил однажды познакомился с преподавателем албанского языка Астритом Ларинасом, работавшим прежде в Торговом училище Влёры, а потом в гимназии Шкодера. С первой же встречи он проникся к новому знакомому большой симпатией. От бывших студентов Торгового училища, увлекавшихся литературой, Исмаил слышал много хороших слов об этом приветливом человеке и талантливом педагоге, умевшем привить к своему предмету любовь. Сам он занимался еще и литературными переводами с иностранных языков. Без сомнения, он был учителем такого же склада, как Костач Ципо. Поэтому к нему относились с любовью и уважением не только его ученики, но и любители албанской словесности, которым довелось хоть раз его услышать.

Профессора Ларинаса Исмаил встречал несколько раз в кафе «Метрополь», где тот что-то усердно писал: на его столике вместо тавлы лежала открытая книга и несколько листиков бумаги, которые он быстро заполнял текстом, выводя крупные буквы своим размашистым почерком. Этим он и привлек внимание Исмаила, до сих пор не замечавшего, чтобы хоть кто-то из тиранских интеллектуалов занимался чем-либо другим, кроме игры в тавлу, джокер или покер. Ему сказали, что профессор Астрит занят сейчас переводом какого-то произведения классической немецкой литературы, которое он собирается опубликовать на собственные деньги.

Разговаривая с профессором Астритом Ларинасом, Исмаил был поражен, с каким увлечением тот говорит о проблемах истории культуры и литературы, как бурно выражает смелые мысли, как ненавидит правящие классы, и прежде всего правительство Зогу, зажавшее народ в тисках средневековья. Но особенно подкупало Исмаила воодушевление, с каким преподаватель говорил о красоте албанского языка. Астрит Ларинас очень обрадовался, узнав о том, что Исмаил попросил в министерстве просвещения назначить его преподавателем словесности. Он с чувством говорил о долге учителя албанского языка и о благородной миссии воспитателя молодого поколения. Возможно ли большее удовлетворение, чем то, которое получаешь, воспитывая в сердцах ребят любовь к родине и ее прекрасному языку? Есть ли большая радость на свете, чем та, которую испытываешь, видя плоды своего труда?

Преподаватель был в ударе. На губах его блуждала легкая улыбка, а в глазах появился какой-то особенный блеск, когда он достал из внутреннего кармана пиджака небольшой листок бумаги, развернул его и принялся взволнованно читать.

Это было сочинение одного ученика шкодерской гимназии, написанное на свободную тему: «Прошлое уходит, времена меняются — новая жизнь восстает из руин». Гимназист интересно и своеобразно раскрыл тему, высказав при этом довольно смелые мысли. Подобные вещи крайне редко позволяли себе — да и то в завуалированной форме — остальные ученики Астрита Ларинаса. Вероятно, поэтому полные страсти и огня слова пятнадцатилетнего подростка так восхитили и тронули преподавателя, что он носил это сочинение всегда с собой словно реликвию и в то же время живое подкрепление своей ненависти к правящему режиму.

Дочитав, Ларинас дал сочинение Исмаилу. Тот взглянул на подпись в левом верхнем углу: «Кемаль Стафа{98}, пятый класс».

— Кемаль Стафа, — повторил Исмаил, возвращая сочинение преподавателю, — мне кажется, из него выйдет хороший писатель.

Астрит Ларинас подумал немного и ответил:

— Я не знаю, что будет потом, но я хорошо знаю, что сейчас это мальчик передовых и революционных убеждений.

А вскоре преподаватель Астрит Ларинас, верный своим взглядам и настроениям, отправился в Испанию бороться с фашизмом{99}. Имя Кемаля Стафа ему довелось услышать через несколько лет дважды, по разному поводу, но в обоих случаях преподаватель убедился в том, что его недавний ученик был не только революционером, но и героем.

9

Исмаил получил назначение в Гимназию Тираны. А через десять дней намечалась его свадьба.

В Гирокастре дом Шакир-аги гудел как улей. Готовили баклаву. Нэслия, жена Шакир-аги, не знала, с чего начинать. Она совсем растерялась, запуталась, потеряла нить. В самом деле, за что хвататься? Оставалось всего несколько дней. Приданое невесты не собрано, одной баклавы еще восемь пирогов нужно испечь… Работы было много, но и помощников хватало: особенно ей помогала соседка, тетушка Кибро, которая жила рядом с Шакир-агой и славилась своим трудолюбием. За ней никто не мог угнаться и, к кому бы она ни ходила на подмогу, всюду трудилась на совесть, как у себя дома. И Семиха, ее дочь, которая, раскатывая тесто для баклавы, горевала, что ее покидает подруга, почти не отличалась от матери усердием и умением — не то что некоторые ее подруги, к которым противно было даже заходить в дом.

Нэслия с тетушкой Кибро принесла из погреба большие доски для раскатки теста в просторное помещение первого этажа. Соседка прихватила свою доску из дома — на чужих ей было не так сподручно раскатывать тесто тонким слоем. Нэслия пересчитала скалки, разложила картофельную муку в маленькие миски, расстелила на полу скатерть и положила на нее доски.

Потом Нэслия опять спустилась в погреб с сестрами и с младшей невесткой. Все женщины надели передники. Младшая невестка, проворная и шустрая, мастерица на все руки, поставила большой поднос на сундук, заполнила его крупчаткой и подсчитала, что для ста слоев теста ей нужно двадцать яиц. Она быстро разбила все два десятка, а Нэслия тем временем влила в муку воды и начала медленно замешивать тесто. Потом всыпала соли и стала месить тесто кулаками, пока не устала и ее не сменила невестка. Та взялась энергично за дело и трудилась над тестом до тех пор, пока оно не заскрипело под ее пальцами. Потом смазала противни растительным маслом и разделила замес на столько кусков, сколько нужно было раскатать слоев для баклавы. Наконец накрыла противни, чтобы тесто не высохло.

Наверху, над погребом, в просторном помещении, стучали скалки — трак-трук, трак-трук. Уморившись от жары и суетни, Нэслия присела отдохнуть на краешек миндера. Время от времени она поднималась, чтобы разложить пласты теста на простынях, расстеленных на диване. Уставших от работы заменяли дочери соседей по кварталу, которые приходили сюда после обеда — дома трудно усидеть, если рядом готовятся к свадьбе. Одна работала, другая отдыхала. Одна приносила крахмал, другая угощала кофе. Кто-то раскатывал тесто, кто-то готовил ужин. Но все эти девушки, хлопоча по хозяйству, не забывали о песне. Скалки со стуком — трак-трук — катались по доскам, а дом гудел от песен. На улице проходившие мимо женщины спрашивали одна другую:

— Что там происходит?

И слышали в ответ:

— У Шакир-аги готовят баклаву. Скоро у них свадьба — выдают любимую дочь.

Подготовив тесто, женщины сняли и встряхнули передники, собрали доски, постучав ими перед тем над скатертью, чтобы очистить от муки и налипших кусочков теста. Потом одна из них унесла доски в погреб, другая убрала противни, а младшая невестка — скатерть. Хесма хорошенько подмела за ними пол. К вечеру все женщины так устали, что, едва коснувшись головой подушки, тотчас же крепко заснули.

В четверг, когда Хесме должны были сурьмить брови, пришла булла{100} Како Пино, которая украшала и обряжала невест Гирокастры. На своем веку она успела препроводить в дома женихов сотни невест, в том числе и Нэслию, мать Хесмы. Да что Нэслию… Она была невестой всего тридцать лет тому назад, а Како Пино обряжала ведь еще тетушку Кибро, старушку, у которой уже дрожит рука, когда она, сидя на миндере, держит в ней чашечку кофе… Тетушка Кибро много настрадалась в своей жизни и видела немало зла от своей крутой свекрови. По ночам Кибро растирала ей ноги, пока та не засыпала, а едва сама она закрывала глаза, как старуха будила ее, держа лампу в руке и стуча по полу палкой.

— Вставай, слышишь, принимайся за стряпню!

Невестка делала всю работу по дому, руки у нее огрубели от постоянной стирки рубашек и мытья посуды в щелочи, от уборок, пыли и грязи. Еще и оттого, что ей пришлось прожить долгую жизнь со сварливым мужем, терзавшим ее руганью и скандалами, она выглядела лет на двадцать старше Како Пино, хотя и была ее ровесницей. А румяная булла, с полными, готовыми лопнуть щечками, бодрая, свежая, будто омолаживаясь на каждой свадьбе, сама казалась невестой…

Она вошла в большую комнату и, поудобнее пристраиваясь на самой середке миндера, тщательно расправила читьяны{101}. Рядом с ней разместились несколько женщин, и завязалась беседа. Вскоре подошла Хесма и уселась перед буллой.

Из кармана кашемировых шаровар Како Пино достала нитку, натерла ее хорошенько воском и, натянув, стала с силой проводить по лицу Хесмы, снимая с него пушок. Девушка с трудом терпела боль, причиняемую этой процедурой. Но всякий раз, когда она вздрагивала от боли, Како Пино говорила ей:

— Сиди, егоза, не крутись так! Тебе ведь хочется замуж, хочется настоящей пышной свадьбы?

Хесма сразу краснела и, смущенная, замирала, опустив глаза.

Затем Како Пино подровняла ей той же ниткой с воском брови, почистила лицо ракией, чтобы подсушить кожу, наложила тонким слоем ртутные белила и румяна. Когда процедура закончилась, Хесма встала, подошла к матери и взяла ее за руку, но не поцеловала, боясь испортить грим. Затем она вышла в другую комнату, надела сиреневое платье и после этого уже ничем не занималась. Она так привыкла за это время неустанно хлопотать, готовясь к свадьбе и помогая матери и кузинам, что теперь ей казалось странным сидеть сложа руки.

Не успели хозяева встать из-за обеденного стола, как в доме собрались женщины посмотреть на невесту. Пришли совсем юные девушки — и скромные, и гордячки, — много молодых жен, и счастливых, и несчастных в браке, но все явились разряженные, разодетые, благоухающие розовым маслом. На них были нарядные свадебные энтари с черной отделкой из сукна, вышитого ирисом, и шаровары из тафты и кашемира. Грудь облегала кэмиша{102} из муслина, шею украшало золотое ожерелье, а лицо обрамлял красиво повязанный платок с золотым или серебряным шитьем на углах. Брильянты на пальцах, унизанных дорогими кольцами, казалось, соперничали чистотой воды и сверканием граней.

Но верно говорят в народе: «Двое женятся, а сто бесятся».

Женщины, сидя рядком, шушукались, сплетничали и высмеивали одна другую:

— Нет, ты только взгляни на эту паву у миндера — возле тетушки Кибро. Наложила целый пуд румян на рожу. Будь она неладна!

— Ой, ну и посмешище! Бедный муж, хорошо же он влип!

— А вон та, погляди-ка, гордячка у окна, что с волосами сделала! Как только ее в таком виде земля держит! И, поди, еще мнит себя красавицей!

Возле тетушки Захо (она доводилась Семихе бабушкой), восседавшей с независимым видом в середке миндера и одетой в подбитую мехом, украшенную алмазами куртку, пристроилась тетушка Рухо, известная во всей Гирокастре сплетница, которая никого не обходила вниманием. Она легонько подтолкнула локтем тетушку Захо, показала на Секинэ, дочь Хамзы-эфенди, не сходившую у нее с языка из-за своего большого носа, и шепнула:

— Посмотри, как ломается Секинэ! Ей-богу, нигде не увидишь такого! Старается казаться молодой, а у самой под белилами да румянами тот еще возраст!

Женщины судачили довольно долго, сплетничая и оговаривая всех поочередно. Тем временем в комнату вбежали маленькие девочки, отправленные на улицу встречать гостей, и радостно закричали:

— Дружки! Дружки едут!

Когда посланницы жениха{103} вошли во двор, дом уже гудел и гремел от песен, а когда они, подхватив мелодию, стали подниматься по лестнице, звуки песен заполнили и весь двор.

Стройная как тополь невеста, лоб и волосы которой оплетали свадебные украшения — золоченые нити и блестки, — вышла на лестничную площадку в окружении поющих женщин. Како Пино, волнуясь за внешний вид невесты и боясь, как бы не испортили ее красоту, пробилась сквозь толпу и подошла к Хесме. Она приподняла воротник ее платья, поправила на волосах украшения, распределив равномерно золоченые нити, затем смочила слюной палец и прилепила к середине лба новую блестку вместо упавшей.

Дружки поднялись наверх; нарядная и пригожая Хесма поцеловала каждой из них руку. Потом невесту провели на середину комнаты. Тетушка Кибро надела ей передник и посадила на стул. Како Пино накрасила ей брови чернильным орешком. Хесма сидела не шелохнувшись, опустив глаза. Вскоре нарядная и раскрасневшаяся Семиха принесла на подносе шербет и угостила им сидевших на диване и распевавших свадебные песни девушек.

В ночь обряда — очередного окрашивания хной — снова с песнями пришли дружки. Нэслия ввела их в зимнюю комнату, где посередине стоял стол и Миндеры были покрыты чистыми ковровыми накидками. Хесма входила в комнату каждый раз в новом наряде. Она переодевалась четыре раза: ее последний костюм украшал богато вышитый елек{104}. Какой красавицей выглядела она в нем! Любому могла бы вскружить голову! Хороша как солнышко ясное!

Семиха перед последним выходом легко провела по ее лицу мягкой губкой с ртутными белилами. Поправила ей шаровары, завернула рукава кэмиши, взяла за руку и провела в комнату, где находились дружки и где пели и плясали девушки. Вовлекла невесту в хоровод.

После ухода дружек комнату заполнили родные невесты. Сестра Хесминой матери положила посередине на пол большую высокую подушку, и на нее посадили племянницу, одетую в воздушное платье из индийской ткани. Сестра отца поставила перед ней желтый таз, высыпав туда из мешочка хну. Сама села на пол, подобрав шаровары, надела на обе ее руки браслеты, а в правую ладонь сунула пять золотых монет.

Невеста сидела опустив голову. Из ее глаз катились слезы. Семиха стала окрашивать ей ногти хной и петь вместе с другими женщинами, перекрывая их голоса звонкими переливами:

Настало время для обряда «хна», О счастливица Хесма, Оставь хороводные песни…

Нэслия смотрела на дочь заплаканными глазами. Вот уже и этот обряд совершен: завтра ее дочь покинет отчий дом и переедет навсегда к своему мужу… Эти тихие слезы уживались, однако, в ее сердце с радостью матери, выдающей дочь замуж. Да, в этой недолгой жизни радость всегда переплетается с печалью, пробиваясь частенько сквозь слезы…

Но вот женщины запели:

Мы все вокруг тебя, О кольцо, Весь наш род, наша семья, О кольцо, Лишь Селима нет средь нас, О кольцо…

И тут Нэслия заплакала так сильно, что ее грудь стала содрогаться от рыданий. Блестящие слезинки, в которых только что светилась материнская радость, горько стекали по дрожащим щекам. Она вспомнила своего, единственного среди пяти сестер, брата Селима, уехавшего из Гирокастры еще юным и бесследно затерявшегося в этой ужасной Америке… С тех пор прошло уже больше двадцати лет, и кто знает, сколько времени пройдет еще, прежде чем он вернется с чужбины… Да и вернется ли вообще? Сколько матерей, жен и сестер в Гирокастре закрыли глаза навеки, так и не повидав своих любимых, дорогих, плоть от плоти своей, гнувших спину где-то далеко на фабриках, чтобы послать жалкие гроши в свой далекий дом — туда, на склон скалистой горы, где их близких душит беспросветная нужда… Сколько надгробий покосилось от времени, устав, должно быть, ждать возвращения отцов, мужей или братьев и прислушиваясь к стуку камней на дороге… Люди проходили мимо, опинги{105} или ботинки на шипах поскрипывали на булыжниках, могильные плиты оседали, все больше врастая в землю, а отцы, мужья, братья, сыновья все не возвращались, все не приезжали…

А кипарисы вокруг белой текке Баба Манье, легонько покачиваясь и шумя от ветра, который дул из ущелья Тепелены, казалось, перешептывались и помахивали зелеными ветвями: «Не приедут они, не приедут!»

На следующий день к обеду пришла цыганка Бейко с большим узлом на голове — подарком Хесме от Джемиле. Его привезли из Тираны на легковом автомобиле золовка и племянник Джемиле, приехавшие за невестой. В узле были платья нусэри{106} для новобрачной.

Нэслия провела цыганку в дом, угостила кофе, дала немного денег. После того как Бейко ушла, из дому вынесли обитый темной кожей сундук невесты, украшенный рисунком в клетку из бронзовых шляпок больших и маленьких гвоздей. Когда-то его привезли из Янины. За сундуком пришел с носильщиком кузен Исмаила Хамди.

Нэслия с сестрами и золовками стояла у окна и смотрела на улицу, по которой уносили сундук с приданым ее дочери. Все в нем она изготовила своими материнскими руками… От этого зрелища комок подступил к горлу. И ей показалось, что она вот-вот задохнется. Нэслии хотелось протянуть руку и задержать носильщиков… О, нет же, нет, боже упаси от того, чтобы сундук с приданым Хесмы, вынесенный по свадебному обряду, снова возвратился в отчий дом…

Пришла, как всегда бодрая, Како Пино. Вот уж неуемная, вот уж дошлая баба! Это она обряжала всех невест Гирокастры, доставляла их в дом жениха, проводила с невестой первую ночь в чужом доме, завтракала с ней и только потом уходила, передав девушку в руки будущему мужу… А вот сегодня Како Пино доведет Хесму только до площади Черчиза. Там невесту уже ждет машина, которая повезет ее в Тирану: ведь улицы в Гирокастре такие крутые и каменистые, что автомобиль не смог подъехать за ней к отчему дому, как это заведено в других городах Албании.

Булла Како вошла в парадную комнату и уселась на покрытом кружевной накидкой с кистями миндере. Уют гостиной придавали развешанные по стенам коврики, платки с вышитыми углами и унаследованная от предков сабля из Дамаска в серебряных ножнах с филигранью.

Вскоре в гостиной появилась и Хесма, пригожая, стройная — просто загляденье. Она подсела к булле, и Како Пино принялась за дело. Все внимательно следили за обрядом проводов невесты. Булла нарумянила ей щеки, легонько провела по лицу губкой с ртутными белилами и сказала:

— Смотри, голубушка, не вздумай сегодня плакать, иначе слиняет вся эта красота.

Сказала и достала из кармана шаровар маленькую шкатулку, вынула оттуда иголку, макнула ее кончик сначала в чашку с клеем, потом в порошок из размельченной золотой нити и стала разрисовывать невестин лоб. На нем изобразила она ветку кипариса, а на щеках очертила контуры груши. После этого спичкой прижала блестки, дубильным орешком подчернила брови, помадой накрасила губы и скомандовала:

— А теперь поднимайся!

Хесма встала и прошла в другую комнату. Там невесту одели. Сначала Семиха набросила на нее платье золотого цвета, схватив ее при этом двумя пальцами за нос, чтобы скорее состоялась свадьба. Одна из девушек расправила наброшенное на плечи Хесмы платье и надела его на невесту. Длинное, доходившее до щиколотки, платье сидело как влитое. Спереди оно было отрезное, с елеком, вышитым бисером и кручеными серебряными нитками. У ворота мать приколола ей брильянтовую брошь в виде цветка, а тетка по отцу повесила на шею ожерелье из золотых монет по пять лир каждая. Запястья украсили браслетами, а на правую руку надели кольцо с брильянтами. Ноги обули в белые туфли с бантиками на носках. В довершение обряда Семиха надела ей на голову изящную феску, отделанную жемчугом и яркими блестками. Невеста была всем на загляденье. В это время дружки, пробывшие здесь уже довольно долгое время, встали, собираясь в обратный путь.

— Ну что же, нам пора идти!

Женщины направились к двери медленно, обходя невесту, чтобы получше ее рассмотреть. Хесма все так же неподвижно стояла, опустив глаза, посередине комнаты, давая возможность, по обычаю, любоваться ею целый день. Сестра отца разломила надвое над ее головой калач и обе части сунула ей под мышки. Хесма смотрела вниз и не двигалась с места. Како Пино трижды повернула ее в сторону Каабы, а потом отвела в другую комнату, и там на нее набросили покрывало.

— Осторожно, осторожно, — предостерегала булла, — не смажьте ей красоту на лице.

Мать плакала, невеста плакала, подруги плакали… Им тоже хотелось выйти замуж за хорошего молодого человека, получившего образование во Франции… Вот счастливица Хесма, думали они, какой завидный жених ей достался! Ох уж эти женские слезы, в которых смешались и радость, и горе, и зависть!

Открылась дверь. Хесма сделала свой первый шаг под покрывалом. Глаза ее были заплаканы, губы дрожали. Она спустилась по лестнице и вошла в зал, где собралась вся семья, женщины и мужчины: по одну сторону сам Шакир-ага, а по другую — его братья и братья жены.

Светловолосый, светлобровый и светлоусый Шакир-ага с взволнованным и растроганным лицом стоял, гордо выпятив грудь и обнажив в улыбке золотые зубы. Он был одет в белоснежную фуфайку с широкими рукавами, прикрытую нарядным суконным джамаданом, вышитым кручеными золотыми нитками и отделанным шнуром. Под расстегнутым джамаданом его грудь пересекала золотая цепочка карманных часов. Черные, с галунами потуры{107} стягивал трижды обернутый вокруг талии шерстяной белый пояс. Новые гетры, завязанные у колен красными шнурками, были из самых дорогих, а на ногах блестели лакированные туфли.

Хесма поцеловала руку отцу, потом матери. До сих пор девушка кое-как сдерживалась, но, прижавшись губами к материнской руке и почувствовав ее дрожь, расплакалась навзрыд, а мать расцеловала дочь в мокрые от слез щеки.

Прежде чем невеста вышла из дому, ее тетушка ошпарила порог кипятком, чтобы убить злых духов. Поэтому, выходя, Хесма волочила ноги, не отрывая их от ошпаренных досок.

Уже на улице, когда невеста проходила мимо ворот Семихи, мать подруги крикнула три раза, держа в руках зеркало:

— Пусть невеста покажется мужниной семье светлой, как ясное солнышко!

И процессия направилась к площади Черчиза, где невесту ждал легковой автомобиль, чтобы доставить ее к мужу в Тирану.

10

Исмаил лежал с открытыми глазами на брачном ложе, застеленном шелковыми простынями и красным атласным одеялом. Начало светать: слабый свет робко проникал сквозь кружевные занавески. Он не спал ни минуты. Всю ночь прислушивался к бою — через каждые полчаса — больших стенных часов: час, половина второго, два, полтретьего… три… Вот только что пробило пять часов.

Он медленно повернул голову на подушке и краем глаза взглянул на спящую жену: казалось, она погружена в глубокий, тяжелый сон. А может быть, просто притворяется? Нет, в самом деле крепко спит. Ведь она, как и он, не сомкнула глаз всю эту ночь: лежала рядом, не шелохнувшись, будто мертвая, но Исмаил чувствовал, что и ей не спится. Так и лежали оба неподвижно, с открытыми глазами, в ночном мраке комнаты для новобрачных, испытывая, словно враги, страх друг перед другом.

При слабом свете робко разгоравшейся зари Исмаил еще раз украдкой посмотрел на жену и, удостоверившись, что она не проснулась, стал с любопытством разглядывать лицо этой, совершенно ему незнакомой молодой женщины, оказавшейся вдруг рядом с ним на одной постели.

У нее были гладкие блестящие черные волосы, разделенные сбоку ровным пробором, большой лоб с нарисованной веточкой кипариса, тонкие, подчерненные дубильным орешком брови, длинные, загнутые кверху ресницы, прямой нос, довольно крупный рот с пухлыми под яркой помадой губами, румяные щеки с выведенными на них контурами груш и небольшой, чуть заостренный подбородок. Сползшее немного одеяло обнажило беломраморную шею с голубыми прожилками вен и на ней красивый медальон, подаренный ей сестрой отца. На полном лице Хесмы сверкали золотые блестки украшений, в черных, разметавшихся на белой вышитой наволочке волосах переливалась серебряная нить, оставшаяся со вчерашнего дня.

Исмаил внимательно разглядывал девушку: она была теперь его женой, с ней ему предстояло прожить целую жизнь. Его жена! Кто она такая, эта девушка, эта незнакомая ему молодая особа, которую он раньше никогда не видел, не встречал и не любил и которая вдруг оказалась в его постели? Да ведь это же Хесма, дочь Шакир-аги, содержавшего Исмаила на свои деньги во Франции и давшего ему возможность завершить образование! Значит, его женой стала та, которая его купила!

Исмаилу вспомнились французские публичные женщины, бродившие ночами по тротуарам площади Оперы или Мадлен или в других уголках Парижа. Увидев одинокого мужчину — молодого или старого, красивого или уродливого, все равно! — они устремлялись за ним, шли следом, смотрели ласково, слегка наклонив голову, брали под руку и говорили с улыбкой: «Tu viens, chéri!»[18] И уже не оставляли незнакомца в покое до тех пор, пока не удавалось ввести его в какой-нибудь отель, где можно было снять номер на час и позабавиться за несколько франков. Отдаться неизвестному мужчине, не зная, что он собой представляет, чем занимается, здоровый он или больной! И происходит это в захудалом номере гостиницы на грязной постели, где пять минут назад валялась какая-то другая пара или та же кокотка, но с другим клиентом… Среди падших женщин иногда встречались совсем юные и такие красавицы, что на них невольно задерживался взгляд и сжималось от жалости сердце, когда они шли за уродливым старцем, чтобы дорогой ценой добыть себе несколько франков…

Нечто подобное происходило теперь с Исмаилом. На его постели лежала чужая ему женщина — совсем как в Париже. С одной только разницей. Кокоткой на этот раз была не женщина, а он, Исмаил. Потому что она, его жена, дочь Шакир-аги, его купила, а он — себя продал. Разве не была его свадьба актом столь же пошлым и низменным, как продажа тела парижской кокоткой, поджидавшей на тротуаре клиента? Разве он, Исмаил, не стал такой же шлюхой, подцепив эту девушку на дороге жизни только потому, что у нее были деньги и возможность дать ему образование? Да, конечно, он ничем не отличался от продажных парижских девок.

Исмаил задумался и посетовал на свою судьбу. Что все это значит? Уж не родился ли он на свет, чтобы им распоряжались другие люди? Ему припомнилась первая близость с женщиной там, в Корче, припомнилась Фросина, которая была вдвое старше его. Ему вспомнилось, как она прижала его к себе сильными руками и завладела им, еще хрупким юнцом, мечтавшим о совсем иной любви. Разве тогда не оказался он в роли кокотки, попав в сети женщины, которую не любил и которая обошлась с ним как с марионеткой? Близость с женщиной, мечталось ему тогда, должна естественно вылиться из пылкого чувства юности и завершиться женитьбой — прочным союзом до конца дней. Однако оба эти акта он совершил не по своей воле и не по своему выбору, а просто так — как автомат. Дав в те дни слово отцу жениться на дочери Шакир-аги, он не продумал и не осознал своих действий: им владело одно желание — поехать во Францию, чтобы продолжить там учебу. Подумаешь, дело большое — обещал обручиться… Зато он поедет за границу, во Францию, посмотрит мир… До женитьбы еще три года, и кто знает, может быть, за это время произойдет какое-нибудь чудо… Может, невеста заболеет или даже умрет… В самом деле, разве это невозможно? Если так случится, он снова будет свободен и сможет жениться по доброй воле… Кто знает? Возможно, ему даже удастся жениться на прелестной Клотильде, которую он очень любил и вынужден был оставить во Франции. С Клотильдой он познакомился в Париже на дансинге и вступил с нею в связь. Она тоже его любила, была ему верна (по крайней мере так говорила), проводила на Лионский вокзал, целовала и горько плакала, положив ему голову на грудь. Потом долго махала белым платком на платформе, пока не исчезла из виду, растворившись в толпе людей, тоже провожавших своих близких… Любовь Исмаила к Клотильде напоминала большой костер, разгоревшийся сразу и все еще пылавший. Исмаил скрыл от француженки, что его обручили с другой, албанской девушкой, с которой он не был даже знаком и которую ни разу не видел. Да и мог ли он рассказать об этом той, с кем делил свое время и ложе, той, что жила надеждой стать навсегда его другом и спутницей? Разве не говорила ему Клотильда много раз о том, что любит его всей душой, что не может жить без него и непременно приедет в Албанию, даже если он не возьмет ее с собой? Исмаилу стоило больших трудов и усилий убедить ее (не без печали в душе!), что он не может взять ее с собой, пока не уладит в Тиране кое-какие дела… Клотильда продолжала писать о своей любви, которая ничуть не остыла, и выражала готовность в любое время приехать к нему и остаться с ним навсегда. Исмаил отвечал, что жизнь в Албании однообразна и скучна, что в Тиране, столице, где он живет, нет ни дансингов, ни кабаре, ни театров, ни оперы, как в Париже, что здесь ощущаешь только глубокую тоску, от которой можно задохнуться, как от пыли на улице, не покрытой асфальтом. Но француженка, сгорая от любви, заверяла его, что готова на любые жертвы, лишь бы находиться рядом с ним… Там, в Париже, в объятиях светловолосой Клотильды, ласковой, обаятельной и пикантной, Исмаил терял голову и незаметно погружался в прекрасные, усыплявшие его мечты, поддаваясь соблазну изменчивых радостей… Кто знает, может быть, он все-таки останется свободным и по возвращении вызовет Клотильду из Парижа, чтобы жениться на ней… Как он был бы счастлив, если бы исполнилась эта мечта и удалось сбросить сковавшие ему ноги и руки кандалы! Кто знает! Ах, сколько разных чудес происходит в мире!.. Так он витал в облаках, предаваясь мечтам, пока Клотильда не начинала щекотать его своими волосами, возвращая из далеких странствий. И они снова пылко целовались…

Исмаил невольно придвинул голову к подушке Хесмы и коснулся черных, разметавшихся на наволочке волос. Вздрогнул и вернулся к реальности. Веточка кипариса на лбу, груши на щеках, густо намазанных ртутным кремом, будто для карнавала, блестки, сверкавшие, как искры фейерверка, в слабых серебристых лучах солнца, косо пробивающихся сквозь кружево розовых гардин. Гладкие черные волосы, подкрашенные дубильным орешком, напоминая цветом эбеновое дерево, резко выделялись на белом полотне подушки. Как отличались они от светлых волос Клотильды! Реальность сразу спугнула последнее видение мечты, как смывает след ноги волна, прибиваясь к берегу.

Да, это была Хесма, его невеста, его жена, занявшая теперь на всю жизнь место Клотильды…

Он еще раз внимательно посмотрел на лежавшую рядом девушку, которая провела с ним целую ночь и к которой он еще не прикоснулся. Он не мог назвать ее красивой — нет, ни в коем случае, — но не мог назвать и некрасивой. У нее было правильное, даже, пожалуй, очень правильное лицо: лоб, нос, рот, подбородок… А глаза? Он даже не заметил, какие глаза прятались за этими опущенными веками с длинными, загнутыми кверху ресницами. Черные, как волосы, голубые, серые, каре-зеленые или зеленовато-синие? Был нежен и мечтателен их взгляд, как, например, у Клотильды, или же дик, как у Фросины во время прилива страсти?

Снопы солнечных лучей, касаясь белоснежной подушки, словно сильней раздували огонь сверкавших на лице новобрачной блесток. Нет, все-таки нельзя сказать, что Хесма некрасива… На ее лице он не увидел изъянов. Наоборот, маленькая темная родинка, черневшая на полной белой шее, ласково манила, будто говоря: «Смотри, какая я милая, поцелуй меня!» И упругая, свежая, точно налитая грудь. Поднимаясь и опускаясь при каждом вдохе и выдохе, она выступала из открытого вышитого ворота ночной рубашки фиалкового цвета, красиво оттенявшей безупречную кожу девушки. Конечно, такая грудь взволновала бы Исмаила, уже несколько месяцев не прикасавшегося к женскому телу, если бы не вызывали отвращения идиотски разукрашенное лицо и хна, безобразившая маленькую ручку, лежавшую на красном атласном одеяле.

Он сделал движение, чтобы разбудить жену, и она проснулась. Хесма открыла глаза и вздрогнула всем телом: совсем рядом, на своей подушке, она увидела лицо мужа с широко открытыми глазами, удивленно разглядывавшими ее. Инстинктивным движением она натянула на себя сползшее одеяло и закрылась до самой шеи. Она спрятала под одеяло и руку, которую сбившийся к плечу широкий рукав ночной рубашки открыл всю до подмышки. В этот миг ее густо накрашенные щеки так вспыхнули от смущения, как заливается краской небо на рассвете, когда солнце открывает его наготу. Не отрывая от Исмаила взгляда, Хесма замерла в ожидании.

Глаза у нее были большие, глубокие, черные, блестящие. Если бы они принадлежали какой-нибудь итальянке или француженке, Исмаил, конечно, потерял бы голову, как это не раз случалось с ним при встрече с миловидной иностранкой, обладавшей даже менее красивыми, чем у Хесмы, глазами. Но эти глаза принадлежали наивной и чистой албанской девушке, которой еще не коснулись не только губы или рука мужчины, но даже его дыхание… Впрочем, чему же тут удивляться: мы любим чужое и недооцениваем свое…

Исмаилу понравились эти глаза, но не так, как они того заслуживали: обилие обрядных украшений и особенно кипарисовая ветка и груши, нарисованные на лбу и щеках молодой жены, блестки, сверкавшие на ее смущенном личике, бесили и раздражали его. Почему так обезобразили эту девушку? Какие странные законы! Вот уж посмеялась бы Клотильда, увидев его рядом с этой так размалеванной девушкой! На самом же деле Клотильда могла, конечно, посмеяться над этим «художеством», но все-таки позавидовала бы Хесме, особенно этим красивым волосам, большим глазам и нежной бархатной коже, еще не оскверненной мужскими поцелуями…

Солнечный луч, как тоненький серебряный прутик, дрожал, сияя над свадебной нитью, вплетенной в черные волосы Хесмы. Исмаил протянул руку, чтобы сорвать ее, и сказал:

— У тебя еще осталась свадебная нить в волосах. Дай я ее сниму.

Он дотронулся до нити похолодевшими от волнения пальцами, снял с волос и поднес к глазам жены:

— Нить невесты!

И пощекотал ей нос. Она рассмеялась. За приоткрытыми в улыбке губами сверкнули белые зубы, напоминавшие жемчуг в дорогом, обитом красным бархатом футляре.

Он опять провел нитью по носу Хесмы.

— Как тебя зовут?

Она взглянула на него с легкой улыбкой и ответила:

— Как будто не знаешь…

— А откуда мне знать? Разве я тебя когда-нибудь видел?

Она поняла, что он шутит, но сказала:

— Хесма.

— Хесма! — Исмаил помолчал, словно задумался над чем-то, и проговорил: — А имя у тебя красивое, Хесма!

Она покраснела: ее отец прожил с матерью тридцать лет и ни разу за все эти годы не назвал ее по имени — Нэслия, а Исмаил произнес имя своей жены в первый же день их совместной жизни! Ну не стыд ли это!

Исмаил продолжал играть брачной нитью, на этот раз щекоча маленькую мочку ее уха, покрасневшую от нахлынувшего на Хесму смущения:

— Кто же ты такая?

Она удивленно взглянула на мужа: почему он задает ей эти странные вопросы? «Как тебя зовут? Кто же ты такая?» Было совершенно очевидно, что ему хотелось пошутить, но бедная Хесма, простая албанская девушка, не знавшая ни уловок, ни приемов кокетства опытных в таких делах европейских девушек, не нашлась что ответить. Она снова натянула на себя одеяло и устремила на Исмаила пугливый, полный тревожного ожидания взгляд. Ее всю трясло как в лихорадке.

— Так кто же ты все-таки такая? — опять спросил Исмаил в надежде, что она с милым кокетством, как это, безусловно, сделала бы Клотильда, скажет ему: «Я твоя жена, твоя маленькая и хорошенькая женушка!» Но Хесма ответила, словно рассердившись:

— Я Хесма.

И тут ему стало понятно, насколько она наивна. Он ждал одного ответа, она дала совсем другой. Клотильда повела бы себя иначе… Как жеманна, кокетлива, ласкова была она! Сразу располагала к себе такими нежными, милыми словами, что, слушая их, казалось, будто она читает прекрасные стихи или поет песню возле источника… Но скольким юношам говорились ею эти красивые слова с милым женским кокетством, кто знает! А его жена, Хесма, чиста, как белый снег на вершине скалы, где не ступала нога человека…

Исмаилу стало приятно от этих мыслей, и, чтобы продолжить начатую шутливую игру, он спросил:

— А я, кто я такой?

Хесма могла сразу же ответить: «Ты — Исмаил», но ей было стыдно назвать мужа по имени: ее мать за тридцать лет супружества не сделала этого ни разу. Ей было яснее ясного, чего добивался от нее Исмаил. Он хотел, чтобы она произнесла вслух его имя. Хесма подумала немного и, выскользнув из устроенной ей западни, отвечала с улыбкой:

— Ты — мой муж.

Она проговорила это с некоторой робостью, но приятным, мелодичным голосом, который очень понравился Исмаилу. Будь на ее месте Клотильда, та бы, конечно, не преминула сказать ему: «Ты — мой любимый, дорогой муж, душа моя!» Но Хесма, которая не умела кокетничать и никогда еще не лежала с мужчиной в постели, ответила коротко и просто: «Ты — мой муж».

Исмаил взял ее легонько за кончик носа и решил объяснить, что ему хотелось от нее услышать.

— Ох, и хитрюга же ты. Я спрашиваю тебя, как меня зовут.

Она молчала.

— Я спрашиваю тебя, как меня зовут?

Она ничего не ответила. Исмаил придвинулся к ней.

— Скажи: Исмаил.

Она отвернулась. Взгляд Исмаила упал на открывшуюся белую шею с нежной бархатной кожей, где темнели черные, как воронье крыло, завитки блестящих волос…

Он положил ладонь ей на шею чуть повыше груди и попросил:

— Скажи: Исмаил.

От стыда Хесме захотелось нырнуть с головой под одеяло: ей представилось, что на нее обрушился потолок.

Луч солнца засиял, отражаясь в стакане с водой, стоявшем на тумбочке возле кровати; казалось, он смеялся над наивностью этой девушки, в глазах которой застыла тревога и в то же время светилось счастье.

Исмаил легонько охватил рукой полную нежную шею и прошептал в третий раз взволнованным, слегка дрогнувшим голосом, показавшимся девушке совсем чужим:

— Я тебя сейчас задушу. Скажи: Исмаил.

Но вместо того, чтобы душить, он, заглянув в глубину блестящих зрачков ее огромных черных глаз, смотревших на него опасливо, но с приязнью, склонился над ней и поцеловал ее в шею.

Брачная нить, которую Исмаил резко отбросил в сторону, упала на пол и одиноко лежала там, оплакивая отошедшее в прошлое девичество…

11

Осенние дожди зарядили давно. Небо, покрытое черными тучами, весь день давило на город, как большая свинцовая плита, подминающая под себя все живое.

Дождь моросил не переставая. Исмаил, который жил недалеко от гимназии на Кавайской улице, приходил на занятия за несколько минут до звонка.

Гимназия представляла собой запущенную, ветхую постройку, когда-то служившую казармой. Комнаты ее больше напоминали склеп, чем классы. Из маленьких окон виднелся кусочек низкого и пасмурного неба, а по давно не мытым стеклам непрерывно струились капельки дождя, оставляя за собой волнистые следы. Сумрачный вид здания наводил тоску.

На уроках, когда ученики писали сочинения, склонившись над белыми листами бумаги, Исмаил стоял у окна, выходившего в просторный и длинный двор, и смотрел на улицу. Напротив, за двумя кипарисами, он видел только текке Шеха Дьюзы, куда ходил ночью во время рамазана смотреть на рюфаи, которые кружились, вопя и стеная, доводя себя до экстаза. Всякий раз, глядя на текке, он вспоминал Дзима Туфина, друга детства, маленького рюфаи, умершего от столбняка перед самым байрамом.

Какая странная штука жизнь! Исмаил с Дзимом очень дружили в начальной школе, вместе закончили ее, вместе играли в футбол в Шалварах, а потом ночью, при свете луны, воровали бобы на бахче Рема Фарки. Они набивали бобами карманы, засовывали за пазуху, дрожа от страха, как бы их не поймал хозяин, и, только укрывшись в безопасном месте, успокоившись, съедали украденную добычу (с раннего детства Исмаил терпеть не мог бобы, но эти он ел, хотя и с трудом, только потому, что украл их). Однажды ночью они так объелись бобами, что их как следует пронесло. С тех пор Исмаил не мог на них даже смотреть. Во время рамазана после вечерней трапезы Дзим и его друзья дрались дубинками с мальчишками из другого квартала на берегу речки Ляны. Случалось, что драки кончались печально: утыканные гвоздями дубинки наносили ребятам увечья и с детских голов струилась кровь. Бывали и смертельные случаи. И вот в стране, где детские забавы заключались в краже бобов, в драках дубинками во время рамазана или в «подвижничестве» рюфаи, маленький Дзим, который не знал, куда девать бившую ключом энергию, оторвался, как листик, от дерева жизни и обрел навсегда покой под этими кипарисами.

А дождь все шел. Ученики, опустив головы, корпели над сочинениями, а Исмаил шагал взад и вперед по классу. Всякий раз, когда он доходил до стены и поворачивался, чтобы идти назад, его взгляд падал на висевший в раме под стеклом портрет короля Зогу.

Что дал его родине этот сноб в обшитой позументом феске с длинной белой кисточкой, грудь которого в обилии отягощали знаки отличия и ордена? Школу, напоминавшую хлев, или, может быть, библиотеку, похожую на постоялый двор, куда не заезжают постояльцы? Или же эти кафе, где за азартными играми убивала время молодежь, а вечером, выходя оттуда, шаталась, обалдев от карт? Или тоску монотонной жизни, тяжким свинцовым грузом лежавшую на сердце молодых людей?

Исмаил смотрел на ребят, склонившихся над тетрадями, и думал: кем они станут, эти дети, когда закончат гимназию? Секретарями общины, счетоводами или писцами? Ведь престижные должности заняли те, кому образование заменяли солидные связи. Кто из них сможет поехать за границу, чтобы завершить учебу? Немногие, очень немногие. Возможно, даже никто. Впрочем, нет. Вот тот мальчик, отец которого доводится кузеном министру просвещения, поедет, хотя он из самых отстающих, — министр, конечно, назначит ему стипендию. Наверно, поедут еще двое, а может быть, и трое — из тех, у кого есть связи в Тиране. А вот Бардюль Хюсенай, самый смышленый его ученик, первый по всем предметам, — тот никуда не поедет: он ведь из бедных и у него нет покровителей. Отец его служит простым приказчиком в лавке богатого торговца и не сможет найти денег, чтобы отправить сына за границу. Да, Бардюль Хюсенай, закончив гимназию, получит место секретаря общины, как многие лицеисты и выпускники других гимназий. То же произошло и с Селимом, сыном его тетки по отцу, очень способным к музыке. Играть на гитаре и мандолине он научился сам, даже по нотам, и играл так хорошо, что могло показаться, будто он окончил консерваторию в Европе. Селим еще в лицее страстно мечтал по-настоящему учиться музыке, чтобы стать дирижером оркестра. Окончив лицей, он поехал в Тирану, пробился на прием к министру и попросил назначить ему стипендию. Услышав о планах юноши, министр иронично улыбнулся: зачем посылать его в консерваторию учиться дирижерскому искусству, если в Албании нет симфонического оркестра?

— Мы не можем давать стипендию для подготовки музыкантов народных оркестров. По праздникам и на свадьбах у нас на сазе{108} играют цыгане, да так, что заслушаться можно!

— Тогда назначьте мне стипендию для учебы на другом отделении, — продолжал настаивать Селим.

Но министр хмуро взглянул на него и ответил:

— Этими вопросами занимаются соответствующие работники министерства.

Он, правда, проводил Селима до двери. И вот юноша стал учителем в одной из деревушек Гирокастры. Так рухнули прекрасные мечты. Он забросил мандолину и пристрастился к покеру, подобно многим другим…

А сколько лицеистов, сколько друзей Исмаила прошло такой же печальный путь! Сколько способных и энергичных ребят, из которых вышли бы хорошие врачи и педагоги, не завершив образования, поустраивались приказчиками в лавки торговцев! А тем временем господские дети, ничем не проявив себя в гимназии и с трудом получив аттестаты, уезжали в Европу, занимались юриспруденцией и возвращались домой только за назначением, чтобы как можно скорее снова уехать в Лондон, в Рим или в Париж чиновником посольства…

После двух или трех часов занятий Исмаил, обычно с коллегами, направлялся в «Курсаль» поиграть в шахматы или в триктрак. Игра продолжалась часами. Среди молодых педагогов с университетским дипломом, недавно возвратившихся домой и окрыленных стремлением плодотворно и усердно трудиться, встречались очень хорошие юноши, серьезные и вдумчивые. Но все они — кто в большей, кто в меньшей степени — были отравлены затхлой атмосферой патриархальной жизни, непригодной для развития личности и для применения полученных знаний. Родная Албания стала для молодых людей могилой, где после возвращения из университетов Австрии, Италии или Франции они оказались заживо погребенными. Ни одна их мечта не осуществлялась в этой забытой цивилизацией стране, которая, находясь в Европе, приравнивалась к отсталым африканским государствам.

На Исмаила произвели впечатление слова Мичо (это был чудаковатый и простодушный добряк, изо дня в день приходивший в «Курсаль» потолковать со всеми вместе и с каждым в отдельности, переходя от столика к столику), который сказал однажды: «Албания подобна яме с известью, в которой цивилизация сгорает, едва попав в нее». Да, именно так сказал Мичо об их стране, прокисавшей во мраке невежества в те самые дни, когда молодчики Муссолини в черных рубашках направлялись в Абиссинию, и накануне событий в Испании, вскоре обагренной кровью молодежи, отважно поднявшейся против фашизма, который все шире расползался по континентам Европы и Африки.

Война в Абиссинии и в Испании больше всего занимала завсегдатаев «Курсаля». Захват Абиссинии итальянскими фашистами, которых почти все они ненавидели, хотя многие отучились в школах и университетах Италии, подробно и страстно комментировался за столиками, хотя среди посетителей встречались и доносчики, оплачиваемые итальянской миссией в Тиране. Большинство говорили о фашизме гневно, со злобой, хорошо понимая, какая опасность нависла над их собственной головой. Газетчика, разносившего французскую «Пари суар», ждали с нетерпением и тут же набрасывались на полученные с фронта свежие известия. Как велико было их потрясение, когда моторизованные части итальянской фашистской армии вторглись в Аддис-Абебу! Но столь же безудержным было ликование, когда узнавали они о победах республиканских бойцов в борьбе с франкистами. Эти вести высвобождали в них бурную ненависть к поработителям и подстегивали к резким выпадам против стоявших у власти.

Так однообразно и текла жизнь Исмаила — из дома в гимназию, оттуда в кафе, из кафе домой. Так, вероятно, текла бы она еще долго, если бы однажды директор гимназии не вызвал его к себе в кабинет.

12

Вот что увидел Исмаил, открыв дверь директорского кабинета. На стуле, справа от стола, сидела очень элегантная дама в черной бархатной шляпке с двумя маленькими выпуклыми украшениями спереди наподобие рожек. Из-под шляпки выбивались платиновые волосы, обесцвеченные по моде перекисью. Под тонкими вразлет, будто ласточкины крылья, бровями загибались кверху длинные синие, как большие запятые, ресницы. На губах ее скользила небрежная улыбка. Дама сидела, закинув ногу на ногу, обутая в изящные, из двух перекрестных полос, босоножки, выставлявшие напоказ вишневые напедикюренные пальцы. Из-под набивного в разводах платья выглядывало холеное розовое колено, и директор то и дело на него косился. Тонкая сетчатая вуаль, спускаясь со шляпы, затеняла густо намазанное кремом лицо, но под ней все равно угадывались мелкие морщинки возле глаз и рта, начавшие свою разрушительную работу.

— Enfin![19] — повернув голову к скрипнувшей двери, сказала дама.

— Госпожа Эльма уже давно ждет вас, — обратился к Исмаилу директор, скользя взглядом то по полной, приподнятой корсажем груди, то по круглой коленке, соблазнительной, как зрелый персик, до слюнок. Директор встал и представил его даме.

— Исмаил Камбэри, преподаватель албанского языка.

— Enchantée[20], — ответила гостья, протягивая для поцелуя надушенную руку. — Очень рада… я говорю серьезно… как это говорят… сделать знакомство с вами…

Директор любезно подсказал:

— Знакомству с вами, познакомиться с вами.

— Oui, c’est ça! De faire votre connaissance[21] — конечно… познакомиться с вами. Невозможно перевести mot à mot. Voilà![22]

— Госпожа Эльма хочет предложить вам позаниматься албанским языком с ее сыном, который учится… учится… в третьем классе. Если не ошибаюсь, — вопросительно закончил директор. Исмаил внес коррективы:

— В четвертом «Б».

— Exactement[23], — обрадовалась дама и с улыбкой посмотрела на Исмаила, словно вознаграждая его за уточнение.

— Госпожа Эльма пришла узнать, есть ли у вас свободное время для частных уроков, и, если вы согласитесь, договориться, сколько раз в неделю надо с ним заниматься.

— Voilà, — подхватила его слова дама. — Exactement. У мой мальчик есть… как это сказать… слабое место в албанском языке… Он очень слабый в этом… Я боюсь… ах да, что он повторит еще раз этот класс… этот год… Это будет грех, потому что он очень intelligent, beaucoup![24]

— Конечно, — торопливо подтвердил директор, стараясь казаться чутким и предупредительным и не отрывая в то же время глаз от ее высокой, стянутой корсажем груди, и принялся вовсю расхваливать ее сына, Кямиль-бея. Дескать, очень способный ученик, с острым умом, воспитанный, сдержанный, общительный, хотя на самом деле сын госпожи Эльмы не обладал ни одним из упомянутых качеств.

Но его мать, именно потому, что была матерью, поверила всему, признательно улыбнулась уголками ярко накрашенных, чуть опущенных губ и сказала:

— Merci.

Потом оглядела Исмаила с головы до ног оценивающим взглядом и спросила:

— Я пришла узнать, имеете вы время или нет?

— Можете говорить по-французски, — предложил директор, — ведь господин Камбэри получил образование во Франции.

— Vraiment? — удивилась госпожа, и лицо ее сразу просияло. — Où ça?[25]

— В Париже.

— Париж! — вздохнула дама и тут же принялась восторженно рассказывать о нем. Она не раз бывала там, считает Париж самым прекрасным городом, очень любит его и собирается поехать туда с мужем на праздники рождества и Нового года. Потом вдруг, будто спохватившись, что уделила слишком много внимания мужчинам, отнюдь этого не заслуживающим, не ее круга, перешла с пылкого тона на деловой:

— Итак, напоминаю, я пришла узнать, имеете ли вы время?

— Да, время у меня есть, — ответил Исмаил.

— Преподаватели у нас не очень заняты, — поддержал его директор, улыбаясь с легкой иронией.

Госпожа Эльма открыла лежавшую на коленях сумочку из змеиной кожи, достала пачку американских сигарет «Лаки Страйк» и щелкнула маленькой перламутровой зажигалкой. Выпустив кольцо ароматного дыма, решительно бросила:

— Parfait[26]. Сколько часов в неделю надо заниматься?

— Ваш сын, госпожа Эльма, — стал объяснять Исмаил, — как вы только что сами сказали, очень слабо владеет албанским языком. Ему следует заниматься с преподавателем три раза в неделю и, кроме того, немало времени уделять повторению пройденного…

— Vraiment? Tant que ça? Mon Dieu![27] — Госпожа Эльма, тряхнув рукой с тяжелым серебряным браслетом на запястье, сбросила целый наперсток пепла с сигареты, снова затянулась и, подняв на Исмаила свои большие, с подкрашенными длинными ресницами глаза, которые казались еще больше от вспыхнувшего в них удивления, заговорила ласково и просительно:

— Как это возможно? Как можно так много учить албанский? Il a d’autres choses à faire[28]. У него много предметов — математика, физика, chimie, science… Ce n’est possible, voyons![29]

— Поглядим — увидим, — кратко ответил Исмаил.

Госпожа Эльма не поняла и недоумевающе переспросила, сдвинув тонкие, похожие на ласточкины крылья брови:

— Comment?[30]

— Давайте сначала начнем занятия, а там посмотрим, как быть.

— Oui, c’est ça, exactement![31] — обрадовалась такому обороту дела дама.

Она вдавила наполовину выкуренную сигарету в пепельницу, подала руку директору, который тут же, глубоко вздохнув, приложился к ней губами, потом протянула ее Исмаилу и заключила беседу:

— Прошу вас прийти в наш дом и начинать заниматься с мой мальчик в его учебной комната. Это вам будет bien commode, je vous assure![32]

13

Направляясь к дому Нури-бея Влёры{109}, Исмаил полагал, что это какая-нибудь красивая вилла, утопающая в зелени, деревьях и цветах и огражденная узорчатой решеткой. И очень изумился, увидев перед собой старый двухэтажный дом с небольшим двором. Дощатый пол прихожей и ступеньки лестницы были просмолены. Горничная лет шестнадцати, в черном платье, белом переднике с рюшем и кружевами, в маленькой белой наколке на черных волосах, провела Исмаила в учебную комнату и попросила подождать.

Комната была самой обыкновенной: с довольно низким потолком, с одним, выходившим во двор окном, с голыми, давно не крашенными стенами и старым полом, тоже недавно просмоленным. У окна стоял стол со стопками книг и тетрадей, а возле него — кожаный черный диван. Ни одна картина не украшала это неприглядное помещение, которое, казалось, давно и напрасно ждало прикосновения заботливой хозяйской руки.

Исмаил сел на диван, но едва он протянул руку за лежавшим на столе французским журналом, как дверь открылась и в комнату вошла госпожа Эльма с сыном. Она была накрашена с той же тщательностью. И хотя мелкие морщинки у глаз и в уголках рта словно посмеивались над ее чрезмерным старанием обмануть время, она все-таки выглядела еще молодой и свежей при том, что ее сыну уже исполнилось пятнадцать лет.

— Voilà, — сказала она, протянув Исмаилу тонкую руку с длинными пальцами и блестящими вишневыми ногтями миндалевидной формы. — Я надеюсь, что мой мальчик будет научиться у вас языку…

— Простите меня, госпожа Эльма, — обратился к ней Исмаил. — Я хочу вас спросить вот о чем: почему вы, принадлежа по рождению к тоскам, говорите на таком ломаном языке и к тому же смешивая тоскские и гегские формы?

— C’est très rigolo[33], — ответила дама, обнажая красивые белые ровные, как нитка жемчуга, зубы. — Я получила несколько уроки албанский язык от одного шкодранина, но на место того, чтобы научиться, я, кажется, что больше забыла… Потом я оставила учебу… À quoi bon?[34] Лучше я буду выучить два иностранных языка, чем албанский. N’est-ce pas?[35]

— Вы должны знать албанский язык, потому что вы — албанка.

— Hélas oui![36] Но странная вещь: иностранные языки я изучаю очень быстро, а албанский мне невозможно научиться! Impossible! Parole d’honneur![37] Я знаю греческий, турецкий, итальянский, французский, а албанский — нет. C’est très rigolo, n’est-ce pas? Иностранные языки, мне это кажется, очень красиво, мелодично, так любая из языки, а не один французский и итальянский, но и турецкий, и греческий тоже, а албанский, мне это кажется, дикий, нет никакая красота…

— Если вы будете так говорить при своем сыне, он никогда не выучит албанский, госпожа Эльма. Впрочем, лучше перейдем прямо к делу…

— Voilà… Vous avez raison! Я ухожу, bon travail![38]

И она ушла, оставив после себя аромат духов и косметики.

Исмаил стал приходить три раза в неделю в дом Нури-бея Влёры, давая уроки его сыну, Кямиль-бею Влёре.

Нури-бей, ставший депутатом округа Влёры с приходом к власти Ахмета Зогу, был худым уродливым, похожим на обезьяну, коротышкой с рано поседевшими крашеными волосами и маленькими глазками, которые все время бегали, будто сторожили, оберегали от похитителей его красивую жену. У видевших эту пару вместе создавалось впечатление, что всю красоту и очарование забрала себе госпожа Эльма, оставив мужу одно уродство. Она напоминала очищенное для еды налитое яблоко, а Нури-бей — снятую и выкинутую кожуру, грязную и запыленную. Вечно растрепанные волосы, небрежно повязанный галстук, измятые пиджак и широченные, покрытые пятнами брюки, пузырившиеся на нем, как шаровары, — вся внешность этого человека, будто запорошенного пылью, вызывала ощущение, что он только что вернулся домой после дальнего и утомительного странствия.

Рьяным приверженцем Зогу Нури-бей стал уже давно — с того самого дня, когда ребята из «Башкими» схватили его у Часовой башни и насильно влили добрую порцию касторки: несчастный бей, не успев добежать домой, навалил полные штаны и целую неделю потом страдал жестоким поносом. Сразу после того, как пришел к власти Зогу, Нури-бей поспешил к нему в резиденцию — предложить свои услуги и многолетний опыт, приобретенный на службе у султана. Человек этот владел довольно большим состоянием: ему достались в наследство поместья отца и матери, а после женитьбы на Эльме он мог бы считать себя совершенно счастливым, если бы она не была так переменчива и непостоянна, как ртуть…

При всех своих деньгах Нури-бей, однако, не обзавелся ни домом в Новой Тиране{110}, как это делали многие, ни виллой на морском побережье Дурреса, куда ездил ежегодно отдыхать, проводя там несколько месяцев — с июня по октябрь. Половину своих усадеб он уже продал, а на вырученные деньги приобрел четыре великолепные квартиры в Риме. Он считал нелепым строить дома в Тиране «из-за зыбкости почвы под ногами: сегодня Албания существует, а завтра ее может и не быть — за всю историю этой страны никто не видел ее благоденствия». По мнению Нури-бея, это было несостоятельное государство, не располагающее людьми, способными управлять, и народом, знакомым с цивилизацией. Слово «народ» Нури-бей произносил как-то особо, с совершенно очевидным презрением, кривя губы и искажая при этом гласные: у него получалось что-то вроде «нырод». Кроме того, он никогда не говорил «албанцы», а только «арнауты», как их называли турки — с чисто оттоманской неприязнью и пренебрежением к порабощенной ими нации. Два или три раза в году Нури-бей уезжал с женой в Рим, чтобы развеяться там и развлечься, потому что жизнь в Тиране Эльма считала невыносимой — «insupportable», как она говорила. А когда ей вконец приедалась вялая размеренность римских дней — ужины в «Casino delle Rose», прогулки в Villa Borghese и в Pincio, — Нури-бей, чтобы не портить настроения своей холеной горлице, увозил ее в Париж, где госпожа Эльма заказывала себе платья по последней парижской моде и делала массаж, стараясь разгладить мелкие морщинки, начавшие подтачивать ее молодость и красоту. После этого она возвращалась в Албанию посвежевшей, очаровательной, еще очаровательней, чем прежде, готовая быть любимой и любить…

Когда наступили летние каникулы, Исмаил, уехав, как когда-то, в Дуррес, поселился в отеле Джепа Брешки и продолжил занятия с Кямиль-беем. Там, на пляже, Нури-бей построил для своей семьи просторную времянку, благоустроенней, чем те, что были поставлены лет десять тому назад, но ей все же было далеко до появившихся здесь в последние два года небольших красивых вилл.

Однажды, когда Исмаил подходил к домику Нури-бея, на очередное занятие с его сыном, он увидел нечто странное и необычное для тихой жизни на пляже: госпожа Эльма, Нури-бей, Кямиль-бей и еще какие-то люди толпились на берегу и, держа ладонь козырьком у лба, всматривались в морскую даль. Госпожа Эльма в черном пеньюаре с белыми крупными цветами время от времени громко звала:

— Гюлизар! Гюлизар!

Далеко в море, в синих волнах живописного послеполуденного моря, мелькала беленькая точка. Она быстро росла и приближалась. Минут через десять Исмаил разглядел голову в купальной шапочке, а еще через десять минут стало видно, что к ним плывет брассом женщина. Подплыв близко к берегу, Гюлизар легла на спину, протянув вперед руки и легонько шлепая ногами. Она напоминала заблудившегося в море дельфина, которого случайно занесло к чужому берегу. Потом перевернулась и встала. Струйки воды сбегали с белой шапочки по розовым щекам, фарфоровой шее, мраморным бедрам и крепким икрам. Создавалось впечатление, будто это стройное тело завернули в струящуюся водяную ткань. И молодая женщина, сверкавшая от тысячи разноцветных, переливавшихся под солнцем капель, казалась богиней струй — воздвигнутым на побережье изваянием.

— Tu es folle, ma foi[39], — сказала госпожа Эльма, грозя ей пальцем, и стала журить прелестную русалку, заплывшую невесть куда на целых два часа, если не больше.

Ей представили Исмаила, и молодая женщина обворожительно ему улыбнулась:

— Enchantée[40].

Потом она сняла купальную шапочку и энергичным движением смахнула капли с густых рыжеватых волос, напомнив норовистую лошадь, когда она потряхивает длинной гривой, встав на дыбы. Волосы ее рассыпались по сильным широким плечам, а она разглаживала их пальцами, будто расческой, и, подняв голову, с чувством произнесла:

— C’est merveilleux![41]

Гюлизар Ханум, племянница Эсад-паши Топтани и двоюродная сестра госпожи Эльмы, приехала утром из Стамбула. Раз в два года она регулярно наведывалась в Албанию за деньгами, которые ей давал доход с двух имений — в Туманэ и Мамурас. Гюлизар унаследовала эти имения от отца и его бездетной сестры, завещавшей все состояние племяннице.

Она была замужем за турецким пашой. Супруги жили в Бийюк-Ада, аристократическом районе Стамбула. Очень красивая, стройная женщина лет тридцати пяти, Гюлизар Ханум благодаря легкой спортивной фигуре выглядела двадцатилетней девушкой. Она закончила французский коллеж в Стамбуле, где прекрасно изучила французский язык. Кроме французского, она знала еще и английский, которым занималась в детстве, с гувернанткой, и говорила на нем совершенно свободно. Гюлизар хорошо играла на рояле, отлично плавала, чувствуя себя в воде как рыба. Одним словом, она принадлежала к редкому разряду женщин, обладавших достоинствами, которые часто встречаешь у героинь романов и почти никогда — в реальной жизни.

В Албанию Гюлизар приезжала только по делам. Если бы не сбор дохода от своих имений, позволявшего ей жить на широкую ногу, как подобает аристократке из Бийюк-Ада, ей нечего было бы делать в этой дикой стране, где человека заедает тоска. Она считала себя оскорбленной, когда ее называли албанкой. Поэтому, когда ей представили Исмаила, сказав, что он преподает в гимназии албанский язык, она окинула его взглядом с ног до головы, приподняла бровь и насмешливо улыбнулась, будто говоря: «Несчастный молодой человек!»

Деньги с имений Гюлизар Ханум получала у Нури-бея, мужа своей кузины, один раз в два года после уплаты им «различных налогов», поглощавших подчас половину дохода. Гюлизар Ханум, очень умная и хитрая женщина, понимала жульнические махинации Нури-бея, но не придавала этому значения: у нее было много двоюродных братьев и сестер в Албании, которые столь «ревностно» относились к сбору доходов с ее земель, что вообще забывали отложить для Гюлизар причитавшуюся долю. И на том спасибо — думала она о золоте, получаемом ею просто так, без затраты каких-либо усилий. Пробыв около месяца в Тиране или на пляже Дурреса, поездив денька два верхом на красивой, ухоженной лошади рыжей масти, фыркающей, когда она вдевала ногу в стремя с видом лихой амазонки, потрясая великолепием картины работавших на нее крестьян, Гюлизар Ханум поднималась на борт парохода, чтобы вернуться в Стамбул и отдохнуть на вилле в Бийюк-Ада от трудной и утомительной поездки.

После летних каникул занятия с Кямиль-беем продолжались в Тиране. Исмаил регулярно три раза в неделю ходил к Нури-бею, но его сын чем дальше — тем больше забывал албанский, потому что дома говорили почти на всех языках, кроме родного. Однажды, придя в обычное время, Исмаил услышал от красивой молоденькой горничной, проводившей его в учебную комнату, что Кямиль-бей еще не возвратился из Теннис-клуба. Исмаил сел на диван и взял со стола один из французских журналов.

Он ждал около двадцати минут, нервничая и злясь, что напрасно теряет время, и собрался было уходить, как его внимание привлек шум в соседней комнате. Комнаты сообщались дверью. Исмаил прислушался: шум становился все сильнее. Упал стул, затем еще один, потом послышались легкие и быстрые шаги, словно кто-то бежал. Следом тяжело и медленно ступал кто-то другой. Раздался звон упавшего на пол и разлетевшегося на куски стакана. Шаги утихли, и шум прекратился.

Исмаил опять прислушался, и до него донесся шепот: высокий и мелодичный голос взволнованно отвечал другому — низкому и хриплому, с придыханием. Первый говорил просительно, жалобно: «Нет, нет, я еще маленькая, я боюсь!» Низкий напористо хрипел: «Умоляю тебя! Красавица моя! Я закажу тебе прекрасное платье, новые туфли, дам пять золотых наполеонов!» Но звонкий голос упорно твердил: «Нет, нет!»

Исмаил подошел к двери и попытался заглянуть через щели. Наконец нашел подходящую и прильнул к ней. В углу комнаты он увидел мужчину, стоявшего к нему спиной; упираясь растопыренными руками в стену и мотая головой, он старался кого-то поцеловать. На пол упала белая наколка, а из-под мужской руки высунулась темная головка горничной с растрепанными волосами. Девушка рванулась к спасительной двери. Исмаил попятился назад. Дверь распахнулась с такой силой, что створки грохнули о стену. Из нее вылетела горничная, а следом — Нури-бей. Завидев Исмаила, смущенно застывшего посреди комнаты, он как вкопанный остановился на пороге. Последовало неловкое молчание. Затем горничная стремительно вышла, а Нури-бей, приведя в порядок взъерошенные волосы и сбившийся в сторону галстук, сделал шаг навстречу Исмаилу:

— А-а, это вы!

Улыбнулся, делая вид, что ничего не случилось, и спросил:

— Вы пришли на занятие?

— Да, — ответил Исмаил.

— Мне кажется, вы ждете напрасно. Кямиль ушел играть в теннис и вряд ли скоро вернется.

Он вынул из кармана пачку сигарет и протянул Исмаилу:

— Может быть, закурите?

— Благодарю вас, я не курю.

Исмаил постоял немного в нерешительности, потупив глаза от стыда за позорную сцену между этим разменявшим шестой десяток сластолюбцем и юной невинной девчушкой, — невольный свидетель того, как стареющий хрыч пытался ее соблазнить, обещая красивое платье, новые туфли и золотые монеты. Он, Исмаил, испытывал неловкость и стыд, а виновник сцены, Нури-бей, с высокомерным видом стоял перед ним, непринужденно покуривая сигарету, будто ничего не случилось.

— Мне кажется, было бы самым разумным закончить на этом уроки, — сказал вдруг Исмаил.

— Так быстро?

— Да, но что делать? Сдается мне, мои старания напрасны. Кямиль не делает уроков, которые я задаю, не выполняет упражнений и не учит стихов. Одним словом, я считаю бесполезным продолжать наши занятия…

— Вы правы, — поддержал его Нури-бей. — Это совершенно лишнее. Я уже сказал жене, что не стоит докучать мальчику этими уроками. Зачем ему утомляться, изучая албанский язык? Разве албанский похож на другие европейские языки, разве он богат, мелодичен, красив? Разве существует на этом языке высокая художественная литература? Я готовлю сына к дипломатической карьере. После гимназии отправлю его во Францию, а когда он закончит факультет права, сразу же начнет свою карьеру. Дорога ему открыта — la voie est libre! Нет ничего лучше дипломатической карьеры. Она интересна, приятна и не связана ни с какими грязными делами. Вращаешься в дипломатических кругах, в высших аристократических сферах, среди образованных, известных людей. Сегодня ты в Риме, завтра — на родине, потом — в Париже, Лондоне, Берлине и бог знает в каких еще городах. Разъезжаешь всю свою жизнь, видишь живописные места, интересные страны, останавливаешься во всемирно известных столицах. И никогда не задерживаешься надолго в Албании…

В это время открылась дверь. В комнату вошла госпожа Эльма, красивая, в дорогих украшениях, подгримированная как обычно. В левой руке у нее была сигарета, а правая, на запястье которой красовался толстый серебряный браслет с красными камнями, играла раскрытым веером.

— Почему же вы не за учебниками? — спросила она, светски улыбаясь и энергично обмахиваясь веером, на котором была изображена японская девушка с зонтом у родника. — Mon Dieu, quelle chaleur![42]

— Господин учитель уходит от нас, считая ненужным продолжать занятия с Кямилем, — объявил жене Нури-бей, гася окурок в стоявшей на столе хрустальной пепельнице.

— Comment? — спросила госпожа Эльма, захлопнув веер у самого носа Исмаила, словно угрожая ему. — Объяснитесь!

— Это пустое занятие, госпожа Эльма, — отрезал Исмаил, — заниматься делом, не приносящим никакой пользы. Уже не один месяц я даю уроки Кямилю…

Госпожа Эльма тут же поправила его:

— Кямиль-бею.

— …а он не продвинулся ни на йоту в родном языке, — закончил Исмаил, словно не услышав.

— Voulez-vous nous dire qu’il est crétin?[43] — гневно спросила госпожа Эльма, играя блестящими глазами.

— Я хотел сказать только, что вы платите мне совершенно напрасно, — ответил Исмаил, огорченный тем, как госпожа Эльма истолковала его слова.

— Voyez-vous ça, on dirait qu’il nous plaint![44] — Госпожа Эльма сделала обиженный вид. Она снова раскрыла свой веер, села на обтянутый сафьяном диван у окна, обернулась, порывисто захлопнула его и, энергично обмахиваясь веером, заявила с некоторой угрозой в голосе и в глазах: — Оплата, думаю, дело наше… так что… Вы учите, мы даем деньги. Я — вам, вы — мне, n’est-ce pas? Поэтому не надо продолжаться дискуссия…

— Тем не менее, — ответил Исмаил, опустив глаза и рассматривая на полу персидский ковер, — я прошу вас позволить мне прекратить занятия.

— Faites comme il vous plaira![45] — сердито отрезала дама, нервно обмахиваясь веером с видом человека, изнемогающего от сильной жары. — Когда есть монастырь, монахи будут сколько хочешь! Дюльберэ!

Вошла горничная и остановилась на пороге, смущенная, робеющая, глядя в пол.

— Дюльберэ, проводи господина учителя.

Исмаил сжал зубы, простился легким кивком головы и поспешно вышел из комнаты.

14

Каждый день Тель Михали поднимался чуть свет — и зимой, и летом, — стараясь для этого пораньше лечь спать. Первое время его будила Ольга; хотя он сам просил ее об этом, она всегда медлила — жаль было нарушать его сладкий утренний сон. Ольга стояла у изголовья и не отрываясь смотрела на сына, погруженного в безмятежное забытье, на его милое лицо, уже покрытое на щеках и подбородке густым черным пушком, на его вьющиеся кольцами волосы с челкой на лбу и сложенные в беззаботной улыбке губы.

Мать долго стояла над ним, и ей просто не верилось, что это тот маленький мальчик, который, наигравшись вдоволь во дворе церкви святого Георгия, прибегал усталый и, с шумом распахнув дверь, кричал с порога: «Мама, хочу есть, хочу есть!» Неужели это тот самый малыш, которому Исмаил оставил когда-то свои книги, так ему теперь пригодившиеся? Неужели это тот мальчик, которому удалось освободить свою мать из цепких рук озверевшего капитана, готового ее обесчестить? Да, да, это он, ее единственный сын, плоть от плоти, ее душа. Он спас свою мать от позора, более ужасного, чем смерть. И этого ей не забыть. Если Тель сумел защитить ее, будучи ребенком, значит, он сможет всегда уберечь свою мать от зла и насилия: сын, так почему-то казалось Ольге, появился на свет для того, чтобы быть ей защитой. Ольга смотрела на мирно спавшего Теля, погладила его кудри, нежные, покрытые легким пушком щеки и тихо позвала:

— Сынок, радость моя! Проснись!

Юноша с трудом приоткрыл глаза, потом снова закрыл их и, бормоча себе что-то под нос, повернулся на другой бок. Ольге было очень жаль будить его. Подождав немного, она опять погладила его по голове и повторила с такой нежностью, на какую способна только мать:

— Вставай, радость моя!

Наконец Тель открыл глаза, увидел склонившуюся над ним мать и сразу, точно на пружинах, вскочил с постели, видимо боясь, что снова повернется на бок и заснет. Быстро натянул на себя майку и, как был в трусах, стал заниматься гимнастикой.

От Исмаила Камбэри, кроме учебников, он получил в наследство пособие для домашних занятий гимнастикой по методу Мюллера. Тель, так же как Исмаил, упражнялся строго по книге, стараясь укрепить все мышцы тела. После зарядки он шел во двор и умывался холодной водой из колонки зимой и летом. Ольга дрожала над сыном даже теперь, когда он вырос (единственный сын что тонкая нить — говорят в народе), и каждый раз, когда Тель мылся в зимнюю стужу ледяной водой, следила за ним с замиранием сердца. Она видела, как от хрупкого, разогретого зарядкой тела шел пар, как оно краснело под куском шерстяной ткани, которой Тель энергично растирал себе грудь, плечи, спину и бедра.

Но когда наступила весна и у колонки расцвели два куста роз, красных и белых, Тель забросил свою гимнастику. Встав и одевшись, он брал с собой завтрак и книги и быстрым шагом поднимался на холм Святого Афанасия, будто там его ждали неотложные дела. Взобравшись на вершину, он отдыхал, любуясь панорамой еще не отошедшей от сна прекрасной Корчи — города, где он родился, вырос и где жили его мать и друзья. Тель не раз приглашал сюда Гачо и Таки, но они уставали за долгий рабочий день и утром так рано встать не могли.

С холма Святого Афанасия Тель видел всю Корчу, площадь Митрополии и церковь Волхвов, кинотеатр «Мажестик» и церковь святого Георгия. Там, за церковью, видна узкая улочка, на которой он живет, где его дом и его мать. Какая она добрая, его бедная милая мама! Какая ровная, спокойная и тихая! Даже голоса ее никогда не слышно. Весь день хлопочет по хозяйству, моет, готовит, чинит, латает. Когда он приходит домой, она встречает его с улыбкой, приветливо смотрит ласковым взглядом, а у самой на глазах слезы. Она всегда жила в бедности, без мужчины в доме, без опоры, без главы семьи. Так и старела в одиночестве, живя ради сына, ради своего единственного Теля, хотя по-прежнему трепетала от волнения при стуке в дверь, за которым следовал неизменный возглас: «Почта!»

Налюбовавшись городом, Тель обращался взглядом к Долине слез, где однажды, недалеко от спортивного поля, мать простилась с отцом, провожая его в Америку. Семнадцать лет прошло с тех пор, как он уехал. Семнадцать лет! Уехал еще до рождения Теля, а теперь вон он каков — взрослый, шестнадцатилетний юноша, мужающий с каждым днем. Тель смотрел в сторону улицы Малики, по которой уходил его отец, Вандьель. Как странно. Тель его совсем не знал и даже ни разу не видел. В самом деле, очень странно! Тель бесконечно любил свою мать, любил товарищей — Гачо, Таки, дядюшку Василя, Таки Ндини, Дори Йорганджи, Васка Любонью, Цутэ Дишницу, Стефанача, Гони Бобоштари, одним словом, всех тех, с кем бродил здесь по горам, пережив столько приятных часов! Но он не мог сказать, что любит своего отца, Вандьеля Михали, потому что совсем его не знал. Разве можно любить человека, которого ты никогда не видел? А нежность, которую он все-таки испытывал к отцу, воспитала в нем мать. Ее чувство к мужу передалось сыну — как через луну, думал Тель, передается свет солнца.

Каждое утро, изо дня в день, юноша совершал свои восхождения на холм Святого Афанасия и — так же как дядюшка Василь — шагал быстро, бодро и уверенно, поднимая тяжелые камни. Зачарованно наблюдая рождение сияющего солнца, отдыхал на вершине холма, наскоро повторял уроки и возвращался тем же быстрым шагом, чтобы успеть к началу занятий в лицее.

Тель очень много читал: залпом проглотил все те романы, которые оставил Исмаил Камбэри, и, кроме них, прочел еще ряд других, взятых у товарищей. Он начал чтение с книжек в розовой обложке, из серии «Розовая библиотека». Туда входили сказки и приключения, вроде таких, как «История Али-Бабы и сорока разбойников», «Волшебная лампа Аладдина». Затем романы «Граф Монте-Кристо», «Три мушкетера» — с продолжением, «Отверженные» Виктора Гюго. Эта книга, хотя он ее проглотил мгновенно, перескакивая через страницы, казавшиеся ему непонятными, произвела на него сильнейшее впечатление. Он никогда не забудет бесстрашного и доброго Гавроша, сражавшегося на баррикадах Парижа, и маленькую Козетту, замученную трактирщиками Тенардье. И все-таки больше всех книг ему полюбился роман русского писателя Горького — «Мать».

Сначала он прочел этот роман на албанском языке — по частям, в брошюрах, как его издавали в то время. Потом ему попался французский перевод, и он перечитал книгу с начала до конца. Какой глубокий, неизгладимый след оставила она в его душе! Великий русский писатель Горький запечатлел в романе героический образ Павла Власова и его матери, Пелагеи Ниловны, которые боролись за пролетарское дело, олицетворяя собой любовь к человечеству. Тель никогда не забудет этих персонажей, выведенных в книге с большим мастерством и талантом. Да и могут ли стереться из памяти герои, взятые из самой гущи жизни, пустившие в нее глубокие корни и соками ее взращенные! Хорошо бы он, Тель Михали, стал таким же, как Павел Власов, а его мать, Ольга, — такой, как Ниловна, а его друзья — такими же сплоченными и смелыми борцами за правду, как товарищи и единомышленники горьковских героев!

Ведь и здесь, в его родной Корче, видишь столько несправедливости, что невольно тянет вступить с ней в противоборство и любой ценой одолеть. Взять, например, его товарищей. Все эти умные, способные, энергичные ребята вместо того, чтобы учиться, должны зарабатывать на хлеб, трудясь по четырнадцать часов ежедневно и отказавшись от будущего. В тоже время любой эфенди может отправить своего сына в лицей, а летом — на отдых к живописному берегу Адриатики.

Или, к примеру, мать его Ольга. Она прожила одна молодые годы и так же одна живет теперь, понемногу старея, потому что муж ее, Вандьель, уехал на заработки. И неизвестно, когда возвратится.

А вот еще одна несправедливость. Дядюшка Василь рассказывал о том, что барышники и торговцы договорились с правительством и прячут в амбарах зерно, выжидая, когда кризис станет острее и рабочие останутся без хлеба, чтобы взвинтить на рынке цены и нажить капиталец.

— Настало время действовать, — говорил Василь Таселлари, сжимая кулаки. — Натерпелись, довольно!

Василь не забывал страстных речей Али Кельменди и его наказа труженикам Корчи:

— У народа нет хлеба. Народ голодает! Городские торговцы и владельцы амбаров наживаются за счет бедняков. Производители хлеба, крестьяне, голодают, потому что их долю зерна отняли у них барышники. Рабочие возмущены. Надо устроить в Корче массовую демонстрацию{111} протеста. Пусть рабочие пройдут по улицам города с требованием: «Хотим хлеба!»

И действительно, одним февральским утром 1936 года эти возгласы раздались перед зданием, где помещалось профсоюзное общество «Пуна», основанное коммунистами в 1933 году и организовавшее теперь большую демонстрацию.

Но вскоре на площади у банка, недалеко от конторы общества, колонна демонстрантов, состоявшая из членов разных профессиональных объединений — союза сапожников, мелких чиновников и других союзов, — уже была окружена тесным кольцом отрядов жандармерии.

В то же время вторая колонна демонстрантов, в которую влились по пути рабочие разных объединений и крестьяне, прошла мимо «Казино» к старой мэрии и вышла к перекрестку улиц Девы Марии, Святого Георгия, Базара и Билишти. Во главе колонны шли знаменосцы Василь Таселлари и Гони Бобоштари.

Колонна со знаменем впереди, которое крепко держали по очереди сильные руки Василя и Гони, росла по мере приближения к конторе общества «Пуна». Но там эта людская лавина вдруг остановилась, сдерживаемая рядами вооруженных жандармов, готовых к штыковой атаке: так прекращает свой бег волна, с шумом натыкаясь на утес.

Рядом с Василем Таселлари шагал Таки Ндини. Его открытое веселое лицо стало теперь совсем другим: сдвинутые брови и сжатые губы говорили о твердой решимости и готовности сражаться до конца. Тель в форменной фуражке лицеиста тоже был в этом ряду. Глаза его блестели. По другую сторону знамени стоял Гони Бобоштари — тот самый молодой человек, мелодичный голос которого звучал как гитара и который так прекрасно пел ночные серенады, что девушки вздыхали и сохли по нем. Недалеко от Гони в колонне стоял Дори Йорганджи с непокорными прядями на лбу и заядлый спортсмен Васк Любонья, проводивший весь свой досуг на футбольном поле.

Да, в этой колонне шли все они, простые и хорошие люди — рабочие, которые ежедневным адским трудом по двенадцать-четырнадцать часов зарабатывали на кусок хлеба для семьи. Да, это были рабочие, которые изнемогали от труда и обливались потом, а их хозяева между тем обогащались, и жирело брюхо у барышников, сосавших их кровь как пиявки. Да, это были те люди, единственной радостью которых были воскресные прогулки в густых лесах Гури-э-Цапит, Бредат-э-Дреновэс или Чардака. Но все ли они собрались сегодня здесь, на площади? Да, все — и молодые и пожилые. Пришел даже самый старый из них — каменщик Цутэ Дишница. Ему уже исполнилось пятьдесят, лицо избороздили морщины, но в груди все еще молодо билось отважное сердце.

И сегодня все они как один вышли на демонстрацию, чтобы поднять свой голос в защиту рабочего класса.

— Васк, Дори, Тель, Цутэ, сплотите ряды, не расступайтесь! — раздался голос Василя Таселлари. Он посмотрел вперед, и в его глазах мелькнула дерзкая отвага: ряды жандармов — эту ограду с пиками — надо преодолеть, чтобы у здания общества «Пуна» воссоединиться с остальными демонстрантами.

— Ребята, сомкните ряды, держитесь вплотную друг к другу! — тоном приказа крикнул товарищам Гони Бобоштари.

И колонна сплошной стеной ринулась вперед, обрушившись на врага, как огромный бушующий вал. Жандармы пустили в ход приклады. Удары посыпались справа, слева, сзади, спереди, но разомкнуть лес сплетенных рук было совершенно невозможно.

— Ребята, сомкнитесь плотнее! Надо держаться! — крикнул Василь и еще выше поднял древко рабочего знамени.

Потом, передав его Телю, бросился вперед, вырвал винтовку у жандарма и начал крушить врагов. В руках атлета, который с легкостью поднимал тяжелые камни, совершая с этим грузом восхождение в горы, обычная винтовка казалась перышком. Восхищенный Тель смотрел не отрываясь, как дядюшка Василь мощными и точными ударами расшвыривал жандармов.

— Вперед! — гремел голос Цутэ Дишницы. Следуя примеру Василя, он выбежал из шеренги и вырвал винтовку из рук преградившего дорогу жандарма.

Телю тоже очень хотелось броситься на врагов, отнять у них оружие и крушить их, как дядюшка Василь и Цутэ, но сделать этого он не мог, потому что ему поручили нести рабочее знамя — символ демонстрации и борьбы.

Тем временем к жандармам подошло подкрепление и началась новая атака. Обрушиваясь на мирных людей, в воздухе, словно дубины, замелькали приклады. Но демонстранты не дрогнули. Колонна стояла неколебимо, подобно гранитной скале, не поддавшейся яростной силе бурного потока. И не только выдержала натиск, но и достойно сопротивлялась ему, поражая врага его же оружием и избивая всем, что попадалось под руку.

— Бей их, ребята! — снова раздался голос Таселлари.

— Берите палки! — кричал футболист Васк Любонья.

Площадь перед банком гудела от толпы, бурлившей как штормовое море. Вдруг этот шум перекрыл тревожный голос Василя Таселлари.

— Поднимите Цутэ! Скорее помогите ему!

Цутэ Дишница упал на землю в самой гуще толпы. Каждую минуту его могли растоптать. Гони и Тель, быстро передав рабочее знамя товарищам, поспешили ему на помощь. У Цутэ был рассечен лоб, по небритым щекам струилась кровь, рядом валялась кепка, смятая сапогами жандармов.

Но в тот момент, когда Тель и Гони, пробившись к раненому Цутэ, хотели поднять его, жандармы бросились к ним и схватили за руки, не давая сдвинуться с места. Цутэ остался лежать на земле, которая, казалось, гудела от непрерывного топота ног.

Дори Йорганджи, Теля, Гони и еще нескольких товарищей арестовали, но двум рабочим удалось протащить через толпу раненого Цутэ Дишницу и спрятать его в ближайшем доме на маленькой улочке за церковью святого Георгия: в доме, где жил с матерью Тель Михали.

Открыв дверь по звонку, испуганная Ольга увидела перед собой раненого человека. С криком: «Горе! Мой сын!» — она бросилась к нему, но тотчас остановилась, рассмотрев незнакомца с рассеченным лбом, струйками крови на щеках и потухшими глазами, грустно глядевшими из-под седых бровей. Нет, это не Тель! Что же делать? Это, должно быть, кто-то из друзей Василя Таселлари!

Цутэ Дишницу внесли в комнату и уложили в углу. Ольга обмыла рану и перевязала чистой салфеткой. Потом, оставив Цутэ на попечение принесших его рабочих, вышла из дому и побежала прямо на площадь, туда, где стояла колонна демонстрантов и где собирались другие матери, жены и сестры, волнуясь за судьбу своих близких.

Ольга шла как пьяная, спотыкаясь о камни, не чувствуя под ногами ни выбоин, ни кочек. Взгляд рассеянно блуждал в пространстве, а перед глазами плыли, то появляясь, то исчезая, цветные круги. Она шла, ступая наугад, колени ее подгибались, а ноги несли туда, где слышался гул толпы.

— О господи, какое горе! Сын! — Страх за Теля неустанно сверлил смятенный мозг Ольги и бился в нем, будто летучие мыши — так они хлопают крыльями у стен ее дома. Что с ним? Может быть, его убили? Ранили? Растоптали ногами?

— Сына твоего арестовали, — сказал ей какой-то мужчина, легонько дотрагиваясь до ее плеча, словно желая приободрить. — Не волнуйся, с ним ничего не случилось, он цел и невредим.

Незнакомый голос звучал мягко и приветливо.

— Его арестовали! — воскликнула Ольга, умирая от страха.

— Да, — продолжал человек. — Его и многих других тоже.

— Куда их повели?

— В жандармерию.

Неверными шагами Ольга приближалась к колонне. Там она увидела множество матерей, жен, сестер, которые, как она, пришли сюда на поиски мужей, сыновей и братьев. Жандармы пытались разогнать их криками, угрозами, ударами прикладов.

— Пропусти, р-разойдись!

И толпа разошлась, но только на несколько часов. После обеда с разных улочек к площади снова стали стекаться люди — рабочие, мелкие служащие, студенты лицея и другие горожане. Они двигались к бульвару Святого Георгия и, словно горные ручьи, когда они, сбегая сверху, сливаются во все сметающий бурный поток, сгрудились у памятника Национальному борцу{112}. Затем, как огромный клокочущий вал, вся эта масса понеслась по бульвару к зданию префектуры напротив церкви святого Георгия.

— Товарищи! Товарищи!

И тут же из бурлящего потока единодушно раздалось:

— Освободите наших товарищей!

За многолюдной толпой совсем не было видно церковной ограды: мужчины, женщины, старики, молодые люди и дети закрыли ее собой. Со всех сторон неслись крики:

— Хлеба! Мы хотим хлеба!

Ольга понимала, что она только маленькая капля в бурлившем возле префектуры людском океане. Но, глядя на здание, преображенное ее фантазией в чудовище, она тоже закричала, сжав маленькие кулаки:

— Наши сыновья! Где наши сыновья?

Снова появились жандармы, но теперь на пожарных машинах. Они рассекали шумевшую, как море, толпу. Вода сильной струей забила из брандспойтов, сметая людей.

Усталая и разбитая, Ольга вернулась домой. В ее ушах все еще звучали охрипшие от крика голоса: «Наши товарищи! Свободу нашим товарищам! Дайте хлеба!»

Как во сне она открыла ворота, прошла во двор, поднялась на крыльцо, а потом в свою комнату. «Что там за двое мужчин? — удивленно подумала она. — А кто это там в углу с перевязанной головой?»

Но тут же вспомнила, что случилось, и подошла к раненому Цутэ.

— Как он себя чувствует? — спросила у мужчин.

Один из них, сидевший у изголовья Дишницы, ответил:

— Состояние тяжелое.

Наступили сумерки. Комната погрузилась во мрак. Ольга зажгла стоявшую на камине керосиновую лампу, развела в очаге огонь и поднесла лучину к лампаде у иконы.

В это время открылась дверь и на пороге появились Василь Таселлари и Таки Ндини. Хозяйка встретила их с трепещущим сердцем: что они скажут ей о Теле? Но те вели себя так, словно ее, Ольги, у которой арестовали сына, здесь просто не было, — не говоря ни слова, прошли прямо к раненому. Василь встал перед Цутэ на колени, взял его руку и крепко пожал. Дишница открыл глаза, посмотрел на Василя, на Таки, потом на Ольгу. Понял, что он в чужом доме, и простонал:

— Отведите меня домой…

Василь взволнованно сказал:

— Отведем. Как ты себя чувствуешь?

— Плохо.

Тень лампады задрожала на стене. Ольга приготовила больному лимонный напиток и ласково предложила:

— Попей лимонада…

Выпив, Дишница почувствовал себя немного лучше: снова окинул всех взглядом, приподнялся на локте и сказал, покачивая головой:

— Мерзавцы, подонки…

Его друзья вздохнули с облегчением: они считали, что Цутэ совсем плох, и боялись за его жизнь. А он, приподнявшись еще немного, продолжал:

— Они нам дорого заплатят за это… Настанет день… дождемся. Все преступления смываются кровью…

Ольга, похолодевшая при мысли, что в ее комнате витает тень смерти, несмело подошла к Василю Таселлари. Он увидел тревогу в ее глазах, легонько похлопал по плечу и стал успокаивать:

— Не волнуйся. С Телем ничего не случилось. Я сам видел, как его взяли и вместе с другими повели в жандармерию.

Глаза Ольги наполнились слезами. Она опустила голову и, сжимая руки, запричитала:

— Вот несчастье! Сына моего посадят в тюрьму… Кто знает, что с ним там сделают…

Василь снова положил ей руку на плечо и подбодрил:

— Ну, не отчаивайся так! Будь мужественной! Завтра твой сын вернется домой как ни в чем не бывало… За что бы его сажать в тюрьму? Разве он убил кого-нибудь или обокрал?

— Ой, а я-то, глупая, уж как боюсь, как волнуюсь… Не знаю, как эту ночь проведу без него…

— Таки, — повернулся к другу Василь, — попроси сестру прийти сюда и побыть сегодня ночью с Ольгой: сестра твоя дома не одна, там найдется кому приглядеть за детьми.

Потом посмотрел на Цутэ Дишницу и спросил его:

— Скажи, Цутэ, ты сможешь подняться, чтобы мы отвели тебя домой?

— Да, — ответил Цутэ и, поддерживаемый товарищами, встал на ноги.

— Оставайся здесь, матрасы у меня найдутся, сама я лягу наверху, в комнате жильца, сегодня его нет дома… — предложила Ольга.

Товарищи посмотрели на Цутэ, ожидая, что он решит.

— Пошли! — сказал Цутэ, поблагодарил хозяйку дома за сердечность и доброту и, опираясь на товарищей, вышел на улицу.

…Ольга долго молилась в углу перед иконой, прежде чем лечь спать. Удобно устроившись в постели, она так и не смогла уснуть: лежала с открытыми глазами и смотрела на колыхавшуюся на стене тень от лампадки. А за окнами в свисте снежной бури рыдала, завывая, ночь. В голову, как назойливые мухи, лезли всякие дурные мысли. Ольга вертелась с боку на бок, стараясь избавиться от тревоги, схватившей ее за горло и не дававшей дышать. О, этот страх, эта ужасная ночь! Впервые ее сын не ночевал дома. Она скосила взгляд на его пустую постель, и тут же из глаз брызнули слезы, потекли по щекам и, скатываясь на подушку, оставляли мокрые следы.

Ольга плакала и думала о том, как она поднимется с зарею и отправится на поиски Теля. Она пойдет и в префектуру, и в жандармерию, куда угодно, лишь бы привести его домой. Как сказал ей тот человек на демонстрации? «Сына твоего арестовали. И моих друзей тоже. И всех повели в жандармерию». Значит, Тель вместе с товарищами там. Значит, ей надо идти именно туда, а не в префектуру. Префектура, наверно, такими делами не занимается. Да, она пойдет прямо в жандармерию, пробьется к начальнику и расскажет ему, почему пришла к нему так рано. Объяснит, что ее сыну не исполнилось еще шестнадцати лет, что он еще подросток. Разве можно держать в тюрьме мальчика? Разве это не позор? Что бы вы сделали, если бы арестовали вашего сына? Верно, так же, как я, побежали бы жаловаться? Вы должны меня понять. За что арестовали моего сына? Что он в конце концов сделал? Участвовал в демонстрации голодного народа, который просит хлеба? Утром в ней участвовали сотни людей, а после обеда их число возросло до нескольких тысяч. На демонстрацию вышла почти вся Корча — рабочие, крестьяне, лицеисты, женщины, старики, дети… Тогда надо арестовать всех, всех посадить в тюрьму…

Да, Тель не сделал больше ничего! Никакой другой вины на нем нет, господин начальник! Участвовал в демонстрации и кричал вместе со всеми: «Хлеба! Хлеба!» Радость моя! Когда ты был маленьким и уставал играть с товарищами во дворе церкви святого Георгия, ты прибегал ко мне на несколько минут и кричал с порога так громко, что весь дом отзывался эхом: «Хлеба! Хочу хлеба!» Мама давала тебе кусочек хлеба с брынзой, ты с аппетитом съедал и опять убегал к ребятам… Счастье мое! Радость моя! И сегодня ты просил хлеба вместе с другими бедняками, которые никогда не бывают сыты… В чем же ты еще виноват, сынок? В чем он провинился, господин начальник? Ни в чем! Разве сажают в тюрьму только за то, что просишь хлеба?

Едва забрезжил рассвет, Ольга накинула на плечи большой черный шерстяной платок с длинными кистями, который связала ей покойная Тина, и вышла из дому. Был холодный февральский день. Казалось, что хмурое, покрытое темными тучами небо напрочь стерло радость с холодного лика земли. От студеного ветра замерзали уши и нос. Под ногами похрустывал снег, толстым слоем покрывавший землю.

Ольга шла будто во сне, с трудом передвигая онемевшие от мороза и тяжелые, словно в оковах, ноги. Ночью она не сомкнула глаз, чувствовала себя теперь разбитой и усталой от волнений вчерашнего дня и страхов бессонной ночи, одиноко шагая по тихой улочке и нетвердо ступая маленькими ногами по скрипучему снегу. И так же, Как ночью, ее ни на секунду не покидали дурные предчувствия и опасения. Всякие мысли роились в мозгу, не давая покоя.

Так добрела она до бульвара Святого Георгия, прошла мимо закрытой префектуры, миновала памятник Национальному борцу и повернула обратно, потому что не знала, куда идти дальше. На улице между тем появились прохожие: они двигались вниз по бульвару, либо торопясь открыть свои лавки, либо идя на базар. Люди спешили, ежась от холода, втянув в поднятый воротник шею и пряча в карманы руки. В это время из переулка у кинотеатра «Лукси» вышла на бульвар группа проживающих в интернате лицеистов, которая направлялась на занятия. Юноши шли строем по два, а вел их староста. Увидев их, Ольга вздрогнула и снова заплакала: Тель тоже должен был сегодня утром, как всегда, идти в лицей… А вместо этого — кто знает, где его заперли, куда бросили…

Скоро откроются учреждения и начнется рабочий день. Ольга смахнула слезы тыльной стороной дрожащей руки, прошла еще немного вперед и остановилась у здания жандармерии. Дежурный, увидев стоящую на морозе женщину, спросил, кого она ищет, и, услышав, что ей нужен начальник, сказал, что прием начинается в десять.

Через два часа Ольга снова была у дверей жандармерии и попросила провести ее к начальнику. Она не сказала, зачем пришла, боясь, что ее не пропустят. Жандарм проводил ее в приемную и предложил подождать. Ольга села на скамейку, а дежурный поднялся по деревянной лестнице на второй этаж.

Закутавшись в черную шаль, съежившись и скрестив на груди руки, сидела Ольга на длинной скамейке в холодной приемной и ждала. Ноги совсем одеревенели — казалось, что в кончики пальцев вонзились тысячи иголок… Женщина содрогнулась при мысли, что ее Тель, наверно, провел ночь в такой же холодной комнате, лежа на такой же длинной и узкой скамейке или, продуваемый сквозняком, на цементном полу.

Пока она предавалась своим невеселым мыслям, дежурный спустился на марш по скрипевшим деревянным ступенькам и поманил ее пальцем. Ольга, встав, с трудом распрямила озябшее непокорное тело и, чувствуя, как задрожали ноги, потихоньку стала подниматься. Дежурный указал ей на дверь в углу большой приемной второго этажа, а сам вернулся вниз, на свой пост.

Ольга стукнула костяшкой пальца в дверь и стала ждать. Никто не отозвался: из робости она постучала так слабо, что даже сама не услышала. Тогда она застучала сильнее. Ей ответили:

— Войдите!

Женщине почудилось, будто голос доносится откуда-то издалека, чуть ли не из-под земли.

Она осторожно открыла дверь и вошла в кабинет с закрытыми глазами, словно кидаясь в пропасть. Войдя, затворила дверь и с замирающим сердцем прислонилась к ней спиной: впервые в жизни ей пришлось переступить порог такого грозного учреждения, как жандармерия. Немного постояв, Ольга открыла глаза.

Прямо напротив двери она увидела широкое окно, через которое робко проникал в помещение слабый свет хмурого февральского утра. У оконного проема спиной к двери возвышался широкоплечий мужчина и смотрел на улицу. Справа от окна стоял большой канцелярский стол с гнутыми ножками и темно-красное кожаное кресло с высокой спинкой. За ним на стене висела фотография Зогу.

— Кто там? — спросил, не поворачивая головы, мужчина.

Ольга ответила таким тихим и слабым голосом, что он ей показался чужим:

— Это я.

— Кто это «я»? — прогремел мужчина и повернулся к ней, загородив широкими плечами окно.

Ольга стояла против света и поэтому не могла разглядеть лица говорившего; он же, наоборот, видел ее всю отчетливо, так как Ольга стояла в квадрате проникавших из окна лучей.

Наступило короткое молчание. Высокий мужчина медленно приближался к ней, тяжело ступая большими ногами в черных блестящих сапогах. За ним так же медленно скользила длинная мрачная тень. Ольга не отрываясь смотрела на черные скрипучие сапоги, которые все приближались и вдруг остановились примерно в метре от нее. Комната сразу наполнилась запахом фиалок.

— Ах, это ты! — проговорил тот же грубый голос.

Ольга вздрогнула. Где она его слышала? Может быть, во сне? Она подняла глаза и поймала на себе пристальный, сверлящий взгляд исподлобья. Встретившись с ним, почувствовала, как по телу пробежала нервная дрожь, но тут же взяла себя в руки и посмотрела на мужчину решительно и смело. Она стала теперь совсем другой. Это уже не прежняя робкая Ольга, как десять лет тому назад. Невзгоды и страдания укрепили ее дух и сердце, сердце матери, живущей только для сына. Она была уже не прежней слабой женщиной, замиравшей от ужаса на руках капитана, когда он нес ее к кровати, чтобы обесчестить. Это была совсем другая женщина — сильная, закаленная, не знавшая теперь даже страха смерти. Поэтому, глядя прямо в лицо начальнику жандармерии, она твердо ему ответила:

— Это я.

— А что тебе здесь надо?

— Мне нужен мой сын.

— Сын?

— Да, Тель Михали, мой сын. Вы его вчера арестовали.

Хайдар Адэми скрестил за спиной руки и стал ходить взад-вперед по комнате. Потом остановился, повернул голову к Ольге и сказал:

— Да, мы его арестовали. Вместе с товарищами — за участие в демонстрации.

— В демонстрации участвовал не он один, в ней принимала участие вся Корча. Значит, надо арестовать весь город.

Хайдар Адэми со злостью посмотрел на нее:

— Кого арестовать — наше дело. Мы никому не даем отчета. Но если тебе хочется знать, скажу, что мы взяли самых опасных.

— Чем может быть опасен подросток, которому не исполнилось и шестнадцати лет?

Хайдар несколько раз прошелся по комнате — от большого стола с гнутыми ножками до стены и обратно, — все так же заложив за спину руки и выпятив грудь вперед. Затем подошел к Ольге и уставился на нее: в глазах Хайдара она заметила холодный стальной блеск. Ольга ждала с замиранием сердца, что будет дальше. Кутаясь в шерстяной платок, она нервно дергала его концы озябшими пальцами скрещенных на груди рук. Так и застыла в этой позе, устремив внимательный взгляд на противное лицо и многослойную шею жандарма, из которой, казалось, вот-вот брызнет жир, переливаясь через красный воротник мундира.

Вдруг Хайдар вытянул к Ольге руку и, грозя длинным, похожим на ствол револьвера пальцем, проговорил:

— Твой сын — коммунист. Его товарищи тоже. И ты коммунистка! Твой дом стал гнездом коммунистов!

Он ткнул пальцем ей почти в лицо, будто собираясь выколоть глаз, и отчеканил:

— А знаешь, что я с тобою сделаю? Бог мне свидетель — я тебя уничтожу! Смотри, видишь Его там, наверху? — Он показал тем же пальцем на висевшую над столом фотографию Зогу.

— Именем Его Величества, Зогу Первого, клянусь, что я с тобой расправлюсь! И немедленно!

Он опустил руку, засунул большой палец за ремень мундира и раздраженно спросил:

— Кто жил в твоем доме в прошлом году?

— Кто жил?

— Да, кто жил?

— В прошлом году?

— Нечего повторять за мной вопросы. Я тебя спрашиваю, а ты отвечай. Ясно? Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Отвечай кратко, у меня нет времени.

Ольга сделала вид, что старается вспомнить, и ответила, не поднимая головы:

— Не могу припомнить.

Хайдар еще больше рассвирепел:

— Отлично помнишь! Но если не хочешь мне сказать, я тебе помогу. В прошлом году в твоем доме жил Али Кельменди.

— Зачем же спрашиваешь, если знаешь?

— Чтобы услышать это, коммунистка, от тебя самой!

Ольга посмотрела на него с презрением:

— Ты прав. В прошлом году у меня действительно жил Али Кельменди.

Назвав это имя, она невольно улыбнулась, но тут же спохватилась и сделала серьезное лицо. Хайдар заметил ее улыбку и злобно спросил:

— А ты знаешь, кто такой Али Кельменди?

Ольга снова улыбнулась и произнесла без всякой робости:

— Знаю. Это был хороший, сердечный человек и тихий жилец. За комнату платил аккуратно, в срок, никогда меня не стеснял. Наоборот, был в доме своим человеком. Ко мне относился как к сестре, и я его любила как брата!

Хайдар Адэми иронически усмехнулся:

— Меня не касается, кто из вас кого любил и почему… Вы, женщины, вообще любвеобильны…

Ольге хотелось бросить ему в лицо: «Врешь, негодяй, ты-то отлично знаешь, что это не так, я тебе это уже доказала однажды…» Но она сжала губы и промолчала. А Хайдар, подняв кулак, словно собираясь ее ударить, хмуро процедил:

— Али Кельменди — сосланный сюда правительством коммунист, большевик, враг Его Величества. Кто привел его в твой дом?

Ольга решительно ответила:

— Он пришел ко мне сам.

— Неправда, — отрубил Хайдар Адэми.

— Так же как однажды пришли и вы…

— Неправда, — повторил Хайдар.

— Так же как приходят все, кто ищет комнату. Как пришли однажды вы. У меня две комнаты. Когда они пустуют, я их сдаю людям, которые нуждаются в жилье и просят меня об этом. И никогда не проявляю любопытства, не интересуюсь, кто они такие и откуда. Разве я вас о чем-нибудь спросила? А разве я вас знала?

— Неправда, — повторил еще раз Хайдар Адэми, и в его глазах опять сверкнула злоба. — Али Кельменди пришел к тебе не сам, потому что ему нечем платить за жилье. Его сюда сослали, у него не было ни гроша в кармане. Откуда ему было взять деньги, чтобы платить за комнату по два доллара в месяц?

Он помолчал, насмешливо посмотрел на Ольгу и вкрадчиво спросил:

— А может быть, он спал в твоей комнате, раз уж ты так сильно его любила?

На Ольгу будто обрушился потолок. От этих оскорбительных слов она вся содрогнулась. К горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она быстро опустила голову и прикусила нижнюю губу.

— Та-а-к, — протянул Хайдар Адэми и снова зашагал от стола к стене и обратно, — понимаю… Насильно мил не будешь… Один люб, другой нелюб. Тому, кто платит, — ничего, а тому, кого любишь, — все, даже бесплатно.

«Господи, когда же кончится этот срам?» — думала Ольга, стоя все в той же позе, опустив голову, кусая губы и стараясь не разрыдаться.

Хайдар снова встал перед нею и повторил вопрос голосом, в котором звучала угроза:

— Я тебя спрашиваю, кто привел его в твой дом?

Ольга подняла глаза и, спокойно выдержав колючий взгляд жандарма, не ответила ему ни слова. Хайдар понял, что эта женщина — крепкий орешек, но, желая все-таки получить от нее кое-какие сведения, изменил тон:

— Скажи, кто привел к тебе Али Кельменди, и я освобожу твоего сына.

Теперь Ольга уже не сомневалась в том, что начальник жандармерии ничего не знает точно и пытается выяснить через нее имена товарищей Али Кельменди. Ей показалось, что с нее спала давившая на плечи тяжкая ноша, и, стараясь глядеть Хайдару прямо в лицо, она сказала:

— Вы правы, его привел ко мне какой-то мужчина.

Ширококостное лицо жандарма прояснилось. Щеки его, синие от густой поросли, хотя он регулярно и тщательно брился, растянулись в улыбке, образовав у рта глубокие складки. Холодные злые глаза уставились на Ольгу, которая была совершенно спокойна. Он шепотом спросил:

— Кто?

Помедлив немножко, Ольга произнесла с деланным огорчением:

— Разве я знаю?

— Врешь!

— А зачем мне врать? Я его не знаю. Он даже не из Корчи. Если бы знала, сказала бы вам — я никого не боюсь.

Хайдар повернулся к Ольге спиной, подошел к столу, стукнул по нему кулаком и крикнул:

— Меня король посадил на это место, чтобы я защищал Албанию от ее врагов — коммунистов. И вот что я тебе скажу: бог свидетель, если твой сын еще раз примет участие в такой демонстрации, ты увидишь его на виселице. Хайдар Адэми не зря получил от Его Величества чин подполковника! Я сотру коммунистов с лица земли, бог тому свидетель! У Зогу много врагов, но я защищу его, я уничтожу всех коммунистов и заставлю всю Корчу содрогаться от моего имени!

Он еще раз стукнул кулаком по столу, для пущей острастки. Но Ольга смотрела на него совершенно спокойно, зная, что кричать на женщину и угрожать ей могут только малодушные мужчины.

15

У Исмаила среди коллег был близкий друг, которого он очень любил: Решат Дэльвина.

В девятилетнем возрасте Решат уехал учиться в Италию. Отец, человек с достатком, отправил сына в Лечче и устроил в интернат, где проживало много албанцев. В этом маленьком городе Южной Италии Решат закончил начальную школу и гимназию, потом переехал в Болонью. Там проучился четыре года и получил право преподавать физику и химию.

Решат обладал живым умом и приятной внешностью. Особенно украшали его удлиненное лицо черные широкие брови и легкая ироническая улыбка, блуждавшая в углах большого рта. На высокий лоб упрямо спадали пряди непокорных волос.

Несмотря на то что Решат с малых лет находился в Италии, там же получил образование, он вернулся на родину ярым противником всего итальянского. Создавалось такое впечатление, что из страны, напоенной поэзией, музыкой и любовью, он привез только глубокую ненависть, испытываемую им к Муссолини и чернорубашечникам. Подобно огромной паутине, она в его сознании опутала своими тонкими нитями все итальянское без исключения — даже музыку, живопись и литературу. Конечно, Решат воздавал должное гениям, которыми в разное время одарила Италия мировую культуру. Однако ненависть к фашизму отравляла его мысли, словно капля яда — прозрачную воду в сосуде, не позволяя напиться, как бы ни мучила жажда.

Да, Решат ненавидел все итальянское. Он говорил, что у итальянцев не может быть ничего хорошего: ни писателей, ни журналистов, ни автомобилей, ни самолетов, ни радио, одним словом — вообще ничего. И достигло это чувство апогея, когда фашисты захватили Абиссинию и республиканскую Испанию. За круглым плетеным столиком в кафе «Курсаль», в тени раскидистых акаций, за стаканом холодного шабесо, Решат страстно комментировал события в Испании, с упоением рассказывая о потерях франкистов. Из всего круга друзей, собиравшихся по вечерам в саду «Курсаля», Решат говорил о политике с особым знанием дела, потому что просматривал все иностранные газеты, до часу ночи слушал новости и последние известия по радио. Утром он приходил на занятия бледный, с мешками под глазами и от недосыпания часто раздражался.

А после уроков снова направлялся с Исмаилом и другими коллегами в «Курсаль». Некоторые, как всегда, шли туда играть в триктрак, другие — в шахматы, а кто-то — просто посидеть в саду и обсудить полученную из газет информацию о войне в Абиссинии или в Испании.

Примерно к шести часам вечера в кафе стекались знать и интеллигенция Тираны. Служившая здесь официанткой Марчелла, итальянка в кремовом платье из чесучи, порхала, как бабочка, между столиками, кокетливо улыбаясь и пожилым, и молодым клиентам. А те таяли от ее воркованья, с нежностью поглядывая на испорченное оспой и рыжеватыми веснушками некрасивое лицо итальянки. «Марчелла!» — неслось то от одного, то от другого столика, и девушка, горделиво выставив грудь, скользила по залу, откликаясь на зов:

— Vengo subito![46]

И все-таки задерживалась для короткой беседы у столика дипломатов, глядевших с нескрываемым вожделением на игривую итальянку.

Утром и вечером в «Курсаль» заходил итальянец по имени Джиро. Это был очень общительный мужчина лет тридцати пяти с весьма импозантной фигурой. Несмотря на постоянную улыбку на лице и готовность вступать в разговор решительно со всеми, интеллигентные завсегдатаи «Курсаля» избегали его, как черт ладана, потому что ходили слухи, будто Джиро — фашистский агент. Естественно, находилось мало охотников сидеть с ним за одним столиком. Люди, казалось, чувствовали, что недавно приехавшие сюда из Италии Марчелла, Джиро и преподаватели физкультуры — предвестники той страшной беды, которая вскоре постигнет Албанию, валом накатившись на ее берега…

Выйдя к вечеру из «Курсаля», Исмаил с Решатом Дэльвиной и другими коллегами, прогуливаясь, доходили обычно до тупика в конце большого, широкого и длинного бульвара, мало застроенного домами. Потом, беседуя, медленно возвращались назад. И хотя солнце уже скрылось, горячие плиты бульвара, немилосердно разогретые за день, все еще обдавали жаром. Друзья шли и продолжали разговор, начатый в кафе. Говорили они и об этом огромном бульваре почти без построек, вспоминали бульвары крупных городов Италии и Франции, прекрасное, проведенное за границей время, университетские будни и сравнивали кипевшую там жизнь с жалким существованием в Тиране, не приносившим никакого удовлетворения. Даже росшие по обеим сторонам тротуара пышные кусты и акации, покрытые толстым слоем пыли, казались им посеревшими от скуки здешнего однообразного и безрадостного бытия. Да и какую радость могли чувствовать эти молодые люди, вернувшиеся несколько лет назад из культурных и развитых стран к себе на родину, которая в Европе двадцатого века томилась от гнета средневековых пережитков? Какую радость могли испытывать эти молодые люди в стране, где все еще царил дух османизма и невежества?

Поужинав дома, молодые люди снова отправлялись в «Курсаль» и сидели там до полуночи. Некоторые, уединившись в кабинетах и утопая в густом табачном дыму, играли в джокер или покер, другие устраивались на террасе и наслаждались ночной прохладой. Исмаилу не нравилась такая жизнь, но странная сила инерции и рутины заставляла и его проводить бо́льшую часть времени в кафе, хотя это ему уже осточертело. Мечты юности отвергались временем: любое рожденное сердцем желание погибало втуне при режиме Зогу подобно тому, как высыхает свежая струйка воды под палящим солнцем пустыни.

Многие из товарищей Исмаила, и Решат Дэльвина тоже, были женаты и успели обзавестись детьми. Но никого из них не тянуло после обеда или ужина остаться дома, посидеть в кругу семьи и поговорить с женой. Не успев встать из-за стола, они, напустив на себя деловитость, спешили в «Курсаль» развеять угнетавшую их тоску.

И Исмаил поступал так же. Он очень мало бывал дома и почти не разговаривал с отцом, с матерью и Хесмой, не удосуживался позаниматься с Манушате или поиграть с маленьким сыном Агроном.

Это был очень хорошенький пухлый малыш со светлыми кудряшками и красивыми веселыми синими глазками, казавшийся старше своих двух лет. Исмаил редко брал его на колени, хотя ребенок постоянно тянулся к нему ручонками, ожидая отцовской ласки. Хесма жила как бы в тени Исмаила: целыми днями занималась хозяйством, возилась с ребенком и даже не смела спросить мужа, куда он ходит, отчего иногда бывает не в духе, не обижен ли кем-нибудь. Как ее мать и другие албанские женщины, она вошла в дом своего супруга, чтобы жить по его воле и по указке свекра и свекрови. Она вставала рано, пока Исмаил еще спал, разводила огонь и варила кофе ему и родителям. Когда она подавала дымящийся кофе мужу в постель, он смотрел на ее натруженные руки, почерневшие от угля и копоти пальцы и невольно сравнивал их с холеными ручками иностранок, которых знавал до женитьбы. Такие сравнения охлаждали его и отдаляли от Хесмы, которую он терпел, как терпят хворые неизбежную боль.

День Хесмы проходил в обычных хозяйственных хлопотах. Она подметала и убирала комнаты, готовила, мыла посуду, чинила и штопала рваные носки — а их в доме хватало, — следила за ребенком. Потом укладывала его спать, мыла после ужина посуду и ложилась в постель, изнемогая от усталости. Когда Исмаил возвращался домой, она уже спала. Он устраивался рядом и часок-другой читал, так как сразу заснуть не мог. Иногда, если теплое тело Хесмы волновало его, привлекая свежестью и чистотой, он откладывал книгу в сторону, гасил свет и придвигался к жене. Но уставшая за день Хесма не понимала спросонья, ласкал ее муж наяву или во сне. А когда наконец открывала глаза и тянулась к нему, он уже отстранялся, поворачивался к ней спиной и тут же начинал храпеть.

А утром, просыпаясь раньше Исмаила, она тихонько лежала рядом, пока он крепко спал. Лежала и с нежностью всматривалась в черты его лица, любуясь мужем, отцом своего сына, в браке с которым прожила уже четыре года. Хесма очень любила Исмаила, старалась ему во всем угождать, но открыто не проявляла своей нежности. Разглядывая спавшего мужа, она вспоминала чудесное утро первого дня их супружества. Ей вспоминалось то удивительное чувство, которое испытала она, проснувшись и увидев рядом большие растерянные глаза Исмаила, внимательно смотревшего на нее. Каким прекрасным казалось ей первое утро их совместной жизни! Она вспоминала, как Исмаил, забавляясь, щекотал ей свадебной нитью кончик носа и мочку уха. Ей припоминался страшный и сладостный миг, когда он склонился над ней и поцеловал ее в шею у затылка. И теперь она вся заливалась краской, вспоминая тот чудесный миг, когда отдалась ему с пылкой непосредственностью искренней и чистой албанской девушки. К сожалению, счастливое время этой светлой любви быстро и безвозвратно прошло. Исмаилу очень скоро приелась нежность жены: он больше не ласкал ее так, как в то первое утро. Конечно, иногда в нем просыпалось желание, и он заключал ее в свои объятия. Но это случалось тогда, когда этого хотелось ему, а не ей. Серебряную нить, которой он щекотал ей нос и которую бросил потом на пол, Хесма бережно хранила и собиралась сохранять всегда как память об испытанном когда-то счастье. Она завернула ее в бумагу и спрятала в комоде. Если выдавалось свободное время, Хесма доставала пакетик, разворачивала его, клала нить на ладонь и предавалась сладким воспоминаниям. Однажды, роясь и ища что-то в ящике, Исмаил увидел пакетик, открыл его, достал нить и спросил Хесму, что это.

Жена улыбнулась:

— Разве ты ничего не помнишь?

— Что я должен помнить?

Смутившись, она опустила глаза и ответила дрожащим от волнения голосом:

— Это же свадебная нить, которую ты тогда…

Исмаил изумленно посмотрел на жену, задумался, пожал плечами и сказал:

— Какие же, однако, вы, женщины, глупые!

— Почему глупые?

— Потому что забиваете себе голову подобной чепухой… — И он ушел, оставив свою жену обескураженной, в грустной растерянности…

В этом году Манушате, младшая сестра Исмаила, которой исполнилось семнадцать лет, как-то сразу вытянулась и стала тоненькой стройной девушкой. Заплетенные в косы светлые гладкие волосы она укладывала вокруг головы, и они блестели на солнце, как золотая корона. Серо-зеленые миндалевидные глаза Манушате, томные и глубокие, смотрели ласково и излучали мягкий свет, напоминавший свет луны, струящийся по глади моря. Но лицо с мелкими чертами было покрыто легкой бледностью, словно она только что оправилась после продолжительной болезни.

Манушате училась в пятом классе Института Королевы-матери{113}. Джемиле вставала рано, подходила к постели дочери, гладила ее мягкие волосы и говорила:

— Манушате, родная моя, вставай, иначе опоздаешь!

Девушка бормотала что-то спросонья, протирала заспанные глаза, зевала и потягивалась в кровати, стараясь отогнать сон.

Умывшись и причесавшись, она надевала форменное платье с белым крахмальным воротничком, черный передник и садилась завтракать. Джемиле стояла рядом и ждала, пока дочка выпьет чашку молока и съест ломтик намазанного маслом хлеба.

— Пожалуйста, ешь, дорогая, иначе заболеешь! Допей молоко, прошу тебя!

По утрам Манушате совсем не хотелось есть, ее подташнивало и молоко казалось горьким, как лекарство. Если бы мама разрешила, она охотно пошла бы в Институт без еды. Дурная привычка не завтракать укоренилась у Манушате с детства. Все эти годы матери приходилось крутиться возле нее с кусочком хлеба в одной руке и кружкой молока — в другой. И теперь, уже совсем взрослая, она не оставила этой привычки: если бы мать не стояла над ней, она уходила бы на занятия, так и не поев. Исмаил, который очень любил свою младшую сестру, советовал ей:

— Делай по утрам гимнастику и увидишь, какой у тебя появится аппетит.

Но Манушате совсем не хотелось заниматься гимнастикой. Она делала ее в школе по необходимости, но дома, по доброй воле, — ну уж нет, ни за что! Что за странные идеи приходят брату в голову!

Выпив наконец молоко и доев свой бутерброд, Манушате собирала учебники и отправлялась в Институт. Теперь, когда она выросла и стала барышней, на нее уже поглядывали на улице мужчины. Она шла по улице 28 Ноября, прямая и стройная, в форменном платье с белым крахмальным воротничком, который так гармонировал с нежной шейкой цвета слоновой кости, в черном фартуке, чуть вздымавшемся на груди, с голубой лентой в золотистых волосах, и чувствовала на себе восхищенные мужские взгляды, хотя не смотрела по сторонам и была погружена в свои размышления. Многих из этих поклонников она встречала каждое утро по дороге в Институт. Они проходили мимо, не сводя с нее глаз, и вздыхали, но заговаривать не решались. Более смелые отправляли ей любовные послания, но Манушате рвала их все подряд и, хотя они были без подписи, отлично знала, кто писал, и ненавидела их.

Манушате хорошо училась, много читала, складно говорила и писала по-албански. Ее мать Джемиле знала много сказок, чудесно их рассказывала и стала для дочери первой учительницей родного языка. Хесма тоже любила развлекать юную золовку интересными народными сказками и пересыпала свою речь такими яркими и меткими выражениями, что Манушате старательно записывала их для памяти в особую тетрадь.

Албанский язык звучал очень красиво в устах матери и невестки — не получивших, кстати, такого, как она, образования, — и Манушате, слушая их, не переставала поражаться. Этот же язык, эти же слова произносились совсем иначе преподавателями литературы и других предметов. Она удивлялась и мысленно спрашивала себя: стоит ли игра свеч — надо ли кончать литературный факультет, чтобы владеть албанским языком хуже этих простых необразованных женщин?

Конечно, албанский язык звучал прекрасно для Манушате не только в устах Джемиле и Хесмы. Особенно пленял он ее слух в стихах Наима и Чаюпи. Манушате знала наизусть сотни стихов этих поэтов Рилиндье и почти всю буколическую поэму «Стада и пашни». Но чаще всего декламировала она стихотворение «Фиалке», которое сразу стало ее любимым и которое очень нравилось Джемиле.

Манушате прекрасно читала стихи. В ее исполнении строки Наима звучали так мелодично, что казались удивительной музыкой, а выражение ее серо-зеленых глаз менялось с содержанием и значением слов, прекрасных в ее устах, как драгоценные жемчужины. Преподаватель литературы слушал ее с восхищением, не веря своим ушам: неужели такая мелодика заложена в его родном языке? Неужели действительно так красив язык, который он преподает?

Манушате не только выразительно читала стихи, она также неплохо владела пером. Ее сочинения отличались хорошим слогом, разнообразной лексикой и умело подобранными идиомами. Она тщательно собирала эти выражения в специально предназначенную для них толстую тетрадь, заполнявшуюся не по дням, а по часам, потому что Манушате много читала. Французский язык, который им преподавали еще в начальной школе, она усвоила неплохо — во всяком случае, настолько, что могла свободно читать французские романы. Албанский язык, восхищавший ее в поэзии Наима, казался ей совершенно бесцветным у национальных прозаиков, и поэтому она не испытывала удовольствия, читая их произведения. Ей очень хотелось бы прочесть какое-нибудь талантливое сочинение в прозе и получить такое же наслаждение, как от стихов, но — увы! — такие сочинения ей не попадались. Она решила спросить Исмаила, почему албанская проза не звучит так прекрасно, как поэзия. Но Исмаил, к ее удивлению, сказал, что писать прозу значительно труднее и, кроме того, албанская проза стала развиваться гораздо позже и поэтому менее совершенна. Сначала Манушате не поверила ему: слова брата противоречили ее убеждению, что писать стихи несравненно сложней, чем прозу. Но она не стала с ним спорить — ведь Исмаил преподавал литературу и должен был знать больше, чем она.

Манушате ровно держалась со всеми одноклассницами, но одна из них стала ее закадычной подругой. Эту девушку звали Софика Нэрэндза. Она приехала из Корчи и жила в интернате. Софика была на два года старше Манушате и училась с ней в одном классе потому, что потеряла два года после окончания начальной школы, ожидая стипендии для учебы в Институте Королевы-матери.

Подруги поступили в Институт одновременно и вот уже пять лет подряд сидели за одной партой. Переменки они тоже проводили вместе, гуляя в институтском дворе. Софика очень нравилась Манушате своим уравновешенным и трезвым характером, серьезным отношением к учебе, приветливостью, воспитанностью, но особенно красотой. Софика привлекла ее внимание в первый же день их знакомства. Очень хороши были ее синие глаза, которые чудесно сочетались с темными, распущенными по плечам волосами, и певучий, как скрипка, нежный голос.

На правах старшей Софика оказывала большое влияние на вкусы и взгляды Манушате, во всем была ей примером для подражания. Манушате жалела даже, что у нее не синие, а серо-зеленые глаза, не черные волосы, а светлые. Софике пришлось долго ее убеждать, что особую прелесть ее лицу придает именно этот цвет волос и что серо-зеленые глаза выразительны, как никакие другие. В конце концов Манушате поверила подруге: ведь та никогда не обманывала. Но все-таки пусть у нее будет хотя бы такая прическа, как у Софики. И она решила обрезать косы, чтобы носить волосы распущенными до плеч. Узнав об этом, родные Манушате резко воспротивились, а поскольку их поддержала Софика, косы остались нетронутыми.

Родившись в Корче, Софика, как и ее земляки, не уставала расхваливать свой город, но умела это делать к месту и с чувством меры. Она часто рассказывала о Корче с таким искренним восхищением, что Манушате загорелась желанием побывать там и самой убедиться в благотворности местного климата. Конечно же, у жительниц Корчи имеются свои недостатки, но зато у них и одно несомненное преимущество перед остальными албанками, которое дает им право так гордиться своим городом: крепкое здоровье и яркий румянец на налитых, как яблоки, щеках.

По праздникам Манушате приглашала подругу к себе домой на обед. Софика садилась за стол рядом с Хасаном Камбэри, Джемиле, Хесмой, Исмаилом и Манушате и вообще была своим человеком в их семье. Первое время скромная девушка робела. Она испытывала ужасную неловкость и смущение, обедая за одним столом с чужими ей людьми, и особенно стеснялась Исмаила Камбэри, который был преподавателем гимназии. А Исмаил понимал ее состояние и, помогая ей пообвыкнуть, рассказывал о своем пребывании в Корче, делился светлыми воспоминаниями о незабываемых лицейских днях. Софика слушала его с большим вниманием. С каждым приходом в этот дом она становилась все более раскованной и, побывав здесь несколько раз, перестала чувствовать себя гостьей. Теперь она больше не смущалась, беседовала за столом легко, непринужденно, как равная с равными, и сама удивлялась переменам в себе. После обеда Манушате обычно просила брата почитать французские стихи. Чтобы не портить настроения сестре и доставить удовольствие Софике, в мечтательном взгляде которой он тоже читал немую просьбу, Исмаил охотно соглашался. Как и Манушате, Софика очень любила литературу, особенно хорошую поэзию, и прежде всего романтические стихи. Однажды, после того как Исмаил прекрасно рассказал о знаменитом «Озере» Ламартина, Софику охватило странное и сильно ее взволновавшее чувство. Ей показалось, что ее одурманил крепкий запах цветов: будто она отворила калитку, очутилась в прекрасном саду и остановилась, зачарованная открывшейся красотой. Что это было за странное, прежде незнакомое ощущение? Что за невиданный свет проник во все еще дремавшее сердце? Какое сладкое и жутковатое чувство пустило в нем корни и растет, разрастаясь словно пырей?

Софика испугалась, когда поняла причину состояния, овладевавшего ею все сильнее. Озарило ее совсем неожиданно, как-то весенней ночью, когда Софика лежала без сна в просторном дортуаре интерната. А вокруг царила упоительная ночь! Мягко струившийся свет полной луны падал на ее постель. Весь день Софика провела у подруги, и Исмаил, как обычно, читал прекрасные стихи. Она жадно ловила каждое слово. Но когда Исмаил поднялся, чтобы уйти, сердце у нее оборвалось, а после его ухода дом как-то сразу потускнел и показался ей пустыней. И вот той лунной ночью Софика ужаснулась: до нее дошла причина ее волнений. Но как же это все произошло? Как случилось, что она, полюбив впервые, выбрала семейного мужчину, с детьми? Ведь к его жене она питала большую симпатию и относилась как к сестре! Ведь Хесма охотно и сердечно ее принимала у себя, хлебосольно, от души угощала!

При виде искреннего девичьего горя полная луна тоже, должно быть, плакала. Нет же, нет! Это совершенно невозможно! Она никогда не позволит себе такой низости, не совершит такого предательства. Софика горько рыдала, ворочаясь на постели. Разве можно было заснуть, если сердце сжималось, как пойманная птица, и разбухало, как бурное море? Слезы немного уняли тоску, разъедавшую душу. Она вертела головой на мокрой от слез подушке и кусала губы, стараясь приглушить рыдания, чтобы не услышали подруги. Наконец Софика дала себе зарок не ходить по воскресеньям к Манушате. Так, казалось ей, будет легче подавить в себе тайную и грешную любовь, которая, словно посаженное в чужеродном климате растение, все равно обречена на гибель. Но едва наступило воскресенье и Манушате зашла в интернат, чтобы пригласить ее к себе, как Софика тотчас забыла о своем решении. А войдя в столовую дома Камбэри, она прочла в радостных глазах Исмаила ту искру ответного чувства, которая сразу наполнила ее ликованием, заставив трепетать от безграничного счастья и страха.

Исмаил за последнее время тоже очень изменился. Каждое воскресенье он просыпался в отличном расположении духа, тщательным образом брился, одевался во все новое, непрерывно шутил и с затаенной радостью дожидался обеда. Его не покидало чувство, будто ему опять шестнадцать лет, как в то доброе старое время в Корче, когда он ждал с нетерпением воскресенья и, вставая утром, уже грезил о том, как будет дефилировать возле дверей прекрасной обожаемой Пандоры. Так и теперь он с нетерпением ждал времени обеда только потому, что будет сидеть рядом с прелестной Софикой.

За столом и после обеда за чашечкой кофе Исмаил говорил больше других и шутил с ней, а она словно маков цвет алела под его пристальным взглядом, который был красноречивее всякого любовного послания. Смущаясь, Софика опускала глаза и, как обычно бывает, если перед тем глядишь на слишком яркий свет, чувствовала себя какое-то мгновение ослепленной и погруженной в сплошную темноту. Потом понемногу приходила в себя, но не поднимала глаз на Исмаила, чтобы вновь не ослепнуть.

Хесма редко видела мужа таким оживленным: обычно он дома бывал хмурым, неразговорчивым, сидел со скучающим видом или читал, уткнувшись носом в газету или книгу. Теперь же хорошее настроение Исмаила передавалось и ей. Она с удовольствием готовила обед и принимала гостей. Она понимала, что ему, преподавателю литературы, доставляет радость беседа с ученицами. Он рассказывал девушкам такие интересные вещи, что они — и Хесма находила это совершенно естественным — восторженно смотрели на него и слушали с неослабевающим вниманием. Да и сама она, простая необразованная женщина, не могла его наслушаться, и взгляд ее выражал восхищение. И как ей было не восхищаться таким красивым, таким красноречивым и всезнающим мужем!

Хесма жалела только о том, что он не всегда бывал веселым, приветливым и мягким. И никогда не разговаривал с ней так, как с этими девушками. Но что поделаешь — они образованные, с ними есть о чем поговорить, а она закончила только пять классов начальной школы и ничего по-настоящему не знала.

Хесма слушала их беседу и вздыхала: она завидовала этим девушкам, сумевшим так изменить Исмаила, сделать его таким веселым и жизнерадостным! Редко, очень редко приходилось ей слышать обращенные к ней веселые шутки — вроде тех, что раздавались теперь по воскресеньям в их доме. Пожалуй, только наутро после свадьбы! А каким нежным и ласковым бывал Исмаил в такие минуты!

По своей наивности Хесма не замечала, что разительные перемены в ее муже происходили только в присутствии Софики: с Манушате он мог бы разговаривать и шутить когда угодно, но почему-то этого не делал… Как ни странно, Хасан, Джемиле и Манушате разделяли заблуждение Хесмы — никто из них тоже ничего не замечал. Хасан, напротив, видя возбуждение сына, увлеченно занимавшего девушек беседой, не раз говорил ему:

— Смотри-ка, ты сегодня у нас прямо соловьем заливаешься!

Хесма с любовью наблюдала за Исмаилом и вздыхала. Она была признательна девушкам, сумевшим так повлиять на мужа и изменить его в лучшую сторону! Она по-хорошему завидовала Софике, восхищалась задумчивым, мечтательным взглядом ее красивых глаз, теплым тембром голоса и даром речи, пленившим даже Исмаила, который был для Хесмы богом. Зависть у нее вызывало и то, что эти девушки получили образование и что они так молоды, а ей уже двадцать восемь — на год больше, чем Исмаилу, — и ученье ее давно закончилось. Если бы муж был всегда таким веселым и приветливым, как по воскресеньям, она, конечно, не завидовала бы никому на свете, потому что ей в мужья достался человек честный и порядочный, с образованием, хорошей работой, прекрасной внешностью. Он подарил ей двоих детей: четырехлетнего Агрона и годовалую Тэфту. Если бы… Но человек не может получить от жизни все, чего хочет, а потому надо довольствоваться тем, что есть.

Хесма очень завидовала Софике, а та в свою очередь завидовала ей, потому что Хесма доводилась женой Исмаилу. Софика страдала, глядя на эту женщину, которая жила бок о бок с Исмаилом, постоянно общалась с ним, у которой были от него прелестные малыши. Но любила ли Хесма его так же сильно, как она, Софика? Обливала ли свою подушку слезами, как она в неуютном дортуаре интерната?

После воскресного обеда, когда все поднимались из-за стола, Исмаил разговаривал с девушками о литературе и о музыке. Он рассказывал им много интересного о жизни великих писателей и композиторов. Хасан Камбэри шутя допытывался у девушек:

— Это все прекрасно, а вот обед готовить вы умеете? Хозяйками хорошими стать сможете? Иначе вас замуж никто не возьмет!

Софика смущалась и опускала глаза. Манушате смеялась, поправляя за ушами волосы:

— Скажешь тоже, папа!

На помощь девушкам сразу приходил Исмаил.

— Кто не мечтает об образованной жене! — И добавлял с легким вздохом, глядя на Софику: — Особенно если она к тому же умна и красива!

Софика краснела и трепетала, словно листок от дуновения ветра. А Джемиле ласково смотрела на обеих и говорила:

— Школа — золотой браслет на руке у девушки.

Хасан Камбэри зажигал трубку и, вздыхая, сокрушался:

— Эх, жена, рано появились мы с тобой на свет! Вот нам бы сейчас родиться!

То же самое жене говаривал дедушка Исмаила Мулла Камбэри, двадцать семь лет тому назад, когда Албания только стала самостоятельной и когда родился Исмаил. Человечество безостановочно двигалось вперед, а старики все не знали счастья, горевали, что не доведется им пожить в другое время.

Исмаил посмотрел на Софику и подумал о том, что хорошо бы и ему родиться на семь или восемь лет позднее и быть сейчас неженатым…

16

Наступил февраль. Была суббота, стояла пасмурная погода. С горы Дайти дул холодный ветер, и акации грустно покачивали своими голыми ветвями.

Подняв воротник пальто и спрятав руки в карманы, Исмаил шел на почту отправить письмо. По дороге он радостно думал о том, что завтра воскресенье, самый лучший день недели, когда к обеду придет Софика и они вместе сядут за семейный стол. Думал и удивлялся: как это с ним случилось? В своем ли он уме? Он же не юнец, чтобы озадачиваться любовью, а женатый человек, отец двоих детей! И в кого он влюбился? В девушку, которая могла бы стать его ученицей, если бы он преподавал в Институте Королевы-матери, и которая ему все равно что сестра — свой человек в доме, закадычная подруга Манушате. Как низко пал бы он в глазах Софики, доведись ей проникнуть в тайники его души и увидеть, какой пожар разгорелся у него в сердце! Конечно, человек, способный обманывать жену, мечтать о греховной, запретной любви, вызовет одно только возмущение у такой чистой и невинной девушки, как Софика. Разве можно иначе отнестись к этим помыслам Исмаила, отца двоих детей и мужа порядочной и доброй женщины? Его отношение к ней Софика может расценить не иначе как мимолетное увлечение, легкий флирт, до которого такие охотники почти все женатые мужчины. Им всем приедается семейная жизнь и тянет еще раз испытать пылкие чувства юности, хотя острота их ощущений уже притупилась с годами, как притупляется и ржавеет, становясь непригодным, старый топор. Конечно, именно так она и подумает о нем: захотелось позабавиться, поразвлечься с неопытной девушкой, провести с ней время, поиграв ее чувствами, и бросить потом, как всех остальных. Да, если Софика разгадает, что он в нее влюблен, она возмутится и никогда не переступит порога их дома. И совершенно справедливо. В самом деле, чего может ждать юная девушка от женатого мужчины, обремененного к тому же детьми? Имеет ли он право любить Софику? Этот вопрос терзал Исмаила. В самом деле, имеет ли право? Какая это любовь и что ее питает? Насколько сильна она и долго ли продлится? Та ли это большая любовь, которая, как и молодость, бывает только раз, или мимолетное чувство, которое быстро вспыхивает и быстро угасает, подобно тому как растворяется в синеве ясного неба белое легкое игривое облачко?

Но одно обстоятельство все-таки его успокаивало: Софика не знает, что творится у него в душе, даже не подозревает, какой пожар сумела она в ней разжечь! Он вспоминал разные подробности их общения, ее взгляд, жесты, манеру говорить. В какую путаную, хаотичную картинку все это складывалось! Почему, встретившись с ним взглядом, Софика опускает глаза? Почему заливаются краской ее нежные красивые щечки? Почему ее голос так дрожит при разговоре с ним? Почему дрожала ее рука в тот раз, когда она зажгла ему сигарету? Манушате не удалось высечь огонь из его зажигалки, и тогда вызвалась Софика. Она легко справилась с этим делом и поднесла фитилек Исмаилу. Софика держала зажигалку низко, и он, склонившись, чуть не опалил себе брови, пришлось схватить и поднять ее дрожавшую руку повыше. Почувствовала ли Софика легкое пожатие? В тот момент, когда он прикуривал сигарету, держа руку Софики в своей, она, неожиданно осмелев, посмотрела ему в глаза, и Исмаилу почудилась мольба в ее взгляде. В глубине этих влажных, будто окропленных слезами глаз он заметил блеск, похожий на свет далекой звезды. Что же это значило? Может, Софика разгадала его тайну? Может, поняла смятение его души… И все же приходила к ним домой и даже выглядела, как всегда, веселой, просила что-нибудь рассказать или поговорить о музыке… Неужели она тоже его любит? Что будет с ними тогда? Куда приведет их стезя, на которую ступили они словно слепые?

Исмаил содрогнулся от этой мысли: она обдала его холодом, большим, чем тот, что гулял по спине от дувшего с Дайти февральского ветра. И тут, прямо возле его уха, раздался громкий голос газетчика:

— Газета «Дрита»! Сегодня начинается суд над коммунистами! Покупайте свежий номер! Газета «Дрита»!

Исмаил уже слышал о судебном процессе, который готовился давно. В кафе «Курсаль» поговаривали о следствии по делу большой группы коммунистов{114}, доставленных в Тирану с разных концов страны и обвинявшихся в политических преступлениях. Говорили, что все подследственные — молодые люди, многие — гимназисты из города Шкодера, но среди них есть также сапожники, портные, рабочие, извозчики и мелкие торговцы… Всех арестовали как коммунистов и вскоре должны предать суду.

Исмаил купил свежий номер, пробежал глазами и на первой странице прочел строчки, напечатанные крупными буквами: «Сегодня в столице, в большом зале мэрии, в десять часов утра начнется судебное заседание по делу находящихся под следствием семидесяти трех человек, обвиняемых в коммунистической пропаганде. Обвиняются следующие лица…» Далее следовали фамилии. В списке был и Кемаль Стафа, которого очень хвалил его коллега, преподаватель литературы, длительное время обучавший мальчика. Имена литературно одаренных учеников Исмаил помнил обычно долго. Потому сохранилось в его памяти и имя Кемаля Стафы.

Скользя на ходу глазами по списку, Исмаил неожиданно словно споткнулся взглядом о какое-то препятствие. Под номером сорок пять стояло имя, вызвавшее в его сознании какие-то туманные ассоциации. Тель Михали… Он прочел еще раз. Потом задумался. Где он мог слышать эту фамилию? Она явно ему известна. Но откуда? Не учился ли у него этот юноша?

Он сложил газету и зашагал дальше. Шел, а мысли все возвращались к знакомому имени… Тель Михали… Внезапно в памяти всплыло, будто ярким светом озарились самые темные ее закутки: это же маленький Тель, сын Ольги, его хозяйки из Корчи, и Вандьеля Михали… Конечно же, именно он!

Проходя мимо часовой башни, Исмаил поднял голову и посмотрел время: без четверти десять. Он пошел быстрее, пересек площадь Скандербега и стал подниматься по лестнице мэрии.

Большой зал суда на первом этаже кишел людьми. Исмаил встретил знакомого, который отдал ему свой пропуск. Расталкивая толпу, он протиснулся к стене и, пробившись вдоль нее вперед, устроился у самого барьера, за которым сидели обвиняемые. Отсюда были видны все.

Прямо перед ним несколько рядов скамеек занимали семьдесят три человека, которым предъявлялось обвинение в коммунистической пропаганде. Кто же из них Кемаль Стафа, а кто — Тель Михали? Сколько ему теперь лет? Он быстро прикинул в уме: тогда ему было лет десять или одиннадцать, значит, сейчас, скорее всего, девятнадцать, а ведь в таком возрасте люди обычно сильно меняются. Сможет ли он узнать во взрослом человеке прежнего мальчика?

Исмаил обвел глазами весь первый ряд и начал внимательно рассматривать каждого из сидевших. Потом перевел взгляд на второй, третий и так до последнего седьмого ряда, не пропуская ни одного лица. Но никто из этих молодых людей не напоминал ему ребенка, виденного когда-то в доме Ольги. Он снова и снова пробегал глазами по рядам, пока наконец не приметил красивого темноволосого юношу, который улыбался, не отрывая от него сияющего взгляда.

Исмаил пригляделся к юноше, узнал его и радостно окликнул:

— Тель!

Тель кивнул и заулыбался еще шире.

В этот момент в зал вошли члены суда, и все семьдесят три обвиняемых поднялись со своих мест.

Так началось заседание суда по делу большой группы албанской молодежи, обвинявшейся в приверженности к коммунистическим идеям. Все подсудимые были примерно одного возраста: самому младшему вряд ли исполнилось семнадцать, а самому старшему — двадцать четыре года. Они обвинялись в устной и письменной пропаганде коммунистического учения, которое, согласно обвинительному акту, наносило серьезный ущерб правящей монархии Зогу. Тесно сотрудничая между собой и вступив в контакт с молодежью многих городов — Шкодера, Тираны, Дурреса, Эльбасана, Корчи, Билишта и Гирокастры, — эти коммунисты основали партийные ячейки и занимались распространением коммунистических идей. На собранные от ежемесячных партийных взносов деньги они приобрели ротаторы, пишущие машинки, бумагу и типографскую краску. Потом на множительных аппаратах напечатали серию брошюр: «Бюллетень № 1 коммунистической организации Албании», «Бюллетень № 2», «Экономическое развитие деревни», «Чего хотят коммунисты?», «Стоимость и прибавочная стоимость».

В обвинительном акте говорилось, что одним из самых ловких и активных исполнителей партийных поручений был Василь Шанто{115} — парень из Тираны, сидевший на скамье подсудимых в первом ряду. Он обвинялся в том, что печатал коммунистические брошюры и рассылал их из столицы по всей стране.

После чтения обвинительного акта председатель суда, низенький подполковник с густыми черными бровями, опросил всех подсудимых по очереди, признают ли они себя виновными. Некоторые из них, малодушные и слабые — и это было видно даже по их поведению на суде, — оказались среди коммунистов людьми случайными. Они вели себя недостойно, отрицали свою принадлежность к движению или клялись навсегда порвать с прошлым.

Лица членов суда, важно восседавших на специально воздвигнутых для этого процесса трибунах большого зала мэрии, удовлетворенно расплывались при таких ответах в улыбке. Председатель суда между тем продолжал задавать вопросы. Исмаил следил за ним и слушал. Вдруг председатель замолк, прокашлялся и, обращаясь к очередному подсудимому, произнес голосом, в котором Исмаил почувствовал напряжение:

— Кемаль Стафа, что ты можешь сказать суду по поводу предъявленного тебе обвинения?

Со скамейки встал симпатичный круглолицый молодой человек и смело посмотрел на судью через стекла очков. Взгляды всех присутствовавших в зале устремились к нему. Люди ждали, что он скажет, Исмаил тоже. А Кемаль Стафа ответил на вопрос твердо, без колебаний:

— Я — коммунист и принимаю предъявленное мне обвинение.

В зале пронесся шепот удивления и восхищения. Исмаил не сводил с него глаз: вот он, тот самый Кемаль, о котором говорил ему коллега.

Кемаль сел, а председатель суда продолжал опрашивать обвиняемых. После решительного ответа Кемаля Стафы публика вяло слушала остальных, потому что их слова ничего не прибавляли к уже известным обстоятельствам дела. Кое-кто из обвиняемых говорил, что вносил свои деньги в общественную кассу, не зная, на какие нужды они будут потрачены. Другие частично признавали вину, подтверждали, что покупали бумагу, краску и пишущие машинки, не предполагая, зачем они нужны. Публика опять немного оживилась, когда Эмин Дураку на вопрос председателя суда ответил, что читал брошюры коммунистов и сочувствовал их убеждениям.

А потом все неожиданно развеселились, когда шкодранский извозчик Садык Бошняку, перевозивший ротатор и пишущую машинку, спрятанные в ложбине Фуша-э-Штоит, засыпанной густым слоем листвы, стал отрицать свою причастность к делу. Он подтверждал, что перевозил в своей повозке какие-то сундуки и даже держал их дома, но понятия не имел о том, что в них было.

— Ты что же, внес в дом сундуки, не зная, что в них лежит?

— Именно так, господин председатель!

— Не вводи суд в заблуждение, Садык Бошняку.

— Видит бог, я не лгу, господин председатель.

— Помни, что ты обвиняешься в политическом преступлении и за свою вину перед государством и албанским королевством ответишь по всей строгости закона.

— Понятно, господин председатель! Если виноват, отвечу!

— Слушай, Садык Бошняку! Может ли быть, чтобы человек внес в дом два сундука, не зная, что в них?

— Бог мне свидетель, чистую правду я вам говорю, господин председатель. Беда — она беда и есть: пришла — отворяй ворота! Как взял я в жены себе Махмудие (лучше бы мне сперва пропасть!) да дали мне за ней два сундука с барахлишком (тряпьишко там кой-какое и мелочь разная по хозяйству), уж больно я тогда обрадовался! Сами-то мы голытьба, разуты, раздеты, и взять-то с нас нечего. Глядите, весь я перед вами, уважаемые господа судьи! Камням, как говорят у нас в народе, и тем на нас глядеть больно, а ведь я круглых пятнадцать годков, больше, чем моя лошадь, гну шею и пот проливаю!

— Прошу вас покороче, обвиняемый!

— Так я и делаю, господин председатель, клянусь вам! Ежели говорить по порядку про все мои беды да на бумаге их записать (но ведь мы богом обижены — неученые!) и ежели бы в озере Шкодер была не вода, а песок, то легче сосчитать его песчинки, чем мои горести да беды!

— Покороче, обвиняемый, покороче!

— Я коротко и говорю, господин председатель, ей-богу! Вот взял я Махмудие себе в жены, принял с ней два сундука тряпьишка, а какого — не поглядел: верно слово, как бог свят! Да еще за моей-то, вместе с приданым, теща пожаловала! И эти две — старая карга с молодухой змеиной породы — сделали дом мой чистым адом. Из-за этих чертовых сундуков они такой шум поднимали и ели меня поедом, как вши бедняка, на котором сидят. Совсем меня извели, господин председатель! Ну, знай я наперед, чего натерплюсь от них, сбросил бы сундуки с моста — да туда, где поглубже, и всего делов! Честное слово, господин председатель!

В зале по рядам прокатился смех. Судьи тоже расплылись в улыбке, но тут же вспомнили о своем ранге и положении. И вот опять они застыли как истуканы под бременем порученной им важной миссии. Председатель суда заерзал на стуле, откашлялся и позвонил в колокольчик, призывая к тишине и порядку.

— Прошу всех успокоиться! Иначе придется выводить из помещения!

В зале снова воцарилась тишина, и председатель снова обратился к подсудимому:

— Говори, Садык Бошняку, твое положение очень серьезно. Скажи суду правду: ты знал, что в сундуках находились пишущие машинки? И помни: о приданом своей жены разговоров больше не заводи.

— Я ведь говорил вам, господин председатель, — бывает, берешь в дом вещь, а не знаешь, что в ней лежит. И говорил про мою тещу и жену, про сундуки — будь они неладны! — из-за которых эти две стервы рассорили меня с отцом, матерью, братьями, сестрами — со всей родней и соседями. Вот и с вашими сундуками, господин судья, такая же штука вышла: ей-богу, чистую правду вам говорю. А дело было так. Сели раз ко мне двое и велели везти их к Фуша-э-Штоит. Вечер стоял погожий, когда мы поехали. Вскоре они слезли и попросили меня им подсобить. Мы дошли до ложбины. Они остановились, и я тоже. «Ну вот, — сказал я себе, — пришел твой конец, Садык Бошняку. Сейчас они тебя уложат в этой ложбинке, и вся недолга!» И тут меня холодным потом прошибло и дрожь пробежала по телу, ей-ей, господин председатель!

— Короче, обвиняемый!

— Да, коротко, господин председатель! Только не перебивайте меня, иначе я забуду, что говорить дальше. Бог мне свидетель, уж такая беда на голову мою свалилась! Они, эти двое, попросили меня им подсобить. «Ладно», — сказал я им больше из страха, чем по доброй воле. Они разгребли листья и вытащили два сундука. «Что это?» — спросил я их. Тогда один шепнул мне на ухо: «Сокровища. Мы их нашли и прячем, чтобы не забрало правительство». — «А что, разве заберет, говоришь?» — «А ты как думаешь! Правительство — оно на то и правительство, чтобы хапать!»

По залу снова прокатился смех. Председатель потерял терпение и резко зазвонил в колокольчик.

— Тише!

Установилась тишина. Председатель суда был тоском. Он не понял последней фразы извозчика-горца с севера и поэтому переспросил:

— Что ты сказал, обвиняемый?

Садык Бошняку повторил:

— Сказал, что правительство — на то и правительство, чтобы хапать!

В зале опять захохотали. Один из членов суда наклонился к председателю и шепнул ему что-то на ухо. И тогда председатель, до которого наконец-то дошел смысл последней фразы шкодранского извозчика, нахмурил густые черные брови, угрожающе посмотрел на него и злобно спросил:

— Какое правительство? Правительство Его Величества?

Представители власти насторожились. Извозчик приложил ладонь к груди и сказал, словно сам испугавшись своих слов:

— Estakfurulla![47] Ничего такого я не говорил!

Председатель, увидев, что судебный процесс начинает превращаться в фарс, снова позвонил в колокольчик и объявил:

— Заседание суда закрывается и откроется снова в три часа, после обеда.

Так в течение нескольких дней в зале мэрии продолжался суд над коммунистами, которые обвинялись в политическом преступлении — пропаганде коммунистических идей, опасных для правящего режима. Слушая выступления, Исмаил часто поглядывал в ту сторону, где сидел сын Ольги Михали. Когда настала очередь Теля, Исмаил вдруг почувствовал внезапное волнение и впился взглядом в волевое, решительное его лицо, в пылающие глаза, плотно сдвинутые брови и поймал себя на том, что верит всем его словам.

Тель говорил спокойно, уверенно, без колебаний. Он сказал, что читал не только те брошюры, которые побывали у него в руках, но и много других книг, посвященных экономическим и социальным вопросам.

— Эти книги содержат коммунистические идеи, — сказал председатель. — Знал ли ты это?

— Знал, — ответил Тель.

— Зачем же ты их читал?

— Я не только читал эти книги, но и пропагандировал их идеи.

— Я спрашиваю тебя, зачем ты их читал?

На какое-то мгновение Тель задумался, потом сжал кулаки и, оглядев с презрением членов суда, ответил им так, как когда-то своей матери Павел Власов:

— Для того, чтобы знать правду!

Исмаил слушал Теля с восторгом, сочувствием и симпатией: если бы в этот момент юноша оказался рядом с ним, он обнял бы его и от души поцеловал. Неужели это тот самый малыш, который обычно играл после обеда в мяч во дворе церкви святого Георгия? Неужели это тот маленький мальчик, который бросал игру, порывисто открывал дверь и кричал на весь дом: «Мама, хочу есть!» Как он вырос и каким стал славным юношей! Черные кудри густых волос кольцами свисали на лоб, а смуглое лицо, опаленное солнцем и ветрами корчинских гор, несмотря на юный возраст, выдавало в нем сильного и вполне зрелого человека.

После выступления двух обвиняемых вновь настал черед Кемаля Стафы, уже снискавшего симпатии публики. Но его защитная речь произвела на сидевших в зале еще большее впечатление:

— Я уже говорил на следствии и заявляю еще раз публично и со всей определенностью на суде: я — коммунист и признаю себя ответственным за все те действия, которые мне вменяют в вину. И не только. Пусть все знают, что я убежденный коммунист и открыто исповедую свои взгляды. Я уверен, что только большевизм избавит трудящиеся массы от угнетения! Я буду неустанно бороться, отдаваясь этому целиком, чтобы порабощенные массы сбросили наконец с себя оковы рабства, завоевали утерянную свободу и стали хозяевами своей судьбы. Достаточно страдали они под игом господ из-за куска хлеба, едва спасавшего от голодной смерти! Каких мук он им стоил! Достаточно угнетала рабочий народ буржуазия, выжимая из него все соки! Его спасение только в большевизме, свет которого излучает страна социализма, Советский Союз! Поэтому я буду бороться за коммунистические идеи, за освобождение рабочих и за счастье моей родины до тех пор, пока жив и пока во мне останется хоть капля крови! А если понадобится, отдам и эту последнюю каплю во имя достижения идеала. Со всей твердостью могу сказать, что готов к этому без всяких колебаний. Я не испытываю ни малейшего раскаяния, так как вступил на путь борьбы и действовал вполне сознательно и по доброй воле. Поэтому я жду спокойно и с чувством своей правоты любого приговора, какой бы вы мне ни вынесли!

Зал замер. У всех возникло такое чувство, словно отовсюду — от стен, потолка, с пола и от закрытых окон — повеяло леденящим холодом. Этот юноша, Кемаль Стафа, студент, осмелившийся выступить в защиту албанских трудящихся, сказал здесь, на судебном процессе в центре Тираны, слова, пошатнувшие обагренный кровью трон, на котором восседал ненавистный народу монарх.

17

Суд над коммунистами, осуждение Кемаля Стафы, Василя Шанто, Теля Михали и других товарищей на сроки тюремного заключения от одного до десяти лет заставили Исмаила задуматься над многими вещами.

На его глазах рождалось новое поколение, поколение Теля и его друзей, которое не убивало время в кафе, как это делал он и люди его окружения. Нынешняя молодежь не рассуждала о политике в таких заведениях, как «Курсаль» или «Bella Venezia», и не тратила время на пустую болтовню. Она серьезно занималась изучением социальных и политических вопросов и боролась за претворение в жизнь своих идеалов. А к какой цели стремились они — Исмаил и ему подобные? О чем мечтали и чего добивались?

Между тем на дворе уже был март. Дул теплый ветер, предвещая дождь. Исмаил шел задумавшись, засунув руки в карманы и опустив голову. Да, о чем они мечтали? Ни о чем. Режим Зогу словно одурманил его поколение опиумом, и оно погружалось в летаргический сон, как буйволов засасывает в трясину. Напоминая заморенных коней на току, крутились они в суете будней, чувствуя себя слепцами в руках судьбы и не думая о завтрашнем дне. Они старались найти забвение, спрятаться от гнета несбывшихся грез, которые отвратили их от родной земли и повернули лицом к Западу, где они когда-то учились и где их не принимали всерьез. Они знали, что к их стране относятся там с пренебрежением, знали, что их страна мала, ей неоткуда ждать помощи и дружеской поддержки, разве что корыстных псевдоблагодеяний от империалистических держав-хищниц. Они знали, что творили за спиной Албании Франция, Англия и Италия, превратив ее в объект дележа и стремясь поработить народ, которому хотелось, в сущности, так мало — просто жить и радоваться, что солнце светит для них, как и для прочих. Еще со школьной скамьи они привыкли чувствовать себя угнетенными, с парализованной волей и энергией, словно птица с подрезанными крыльями, которая, трепыхаясь в пыли, тщетно пытается взлететь. «Албания — маленькая страна с миллионным населением, отсталая, бедная, презираемая соседями, не имеющая железных дорог, лишенная того, другого, третьего…» Эти слова слышали они повсюду, куда бы ни забросила их судьба. И правил ею король-ретроград, окруженный кликой невежд и подхалимов, продавших свое отечество за золото и готовых удрать отсюда, как только их прижмут обстоятельства. От этой унижающей достоинство рабской апатии, от вековой, царившей вокруг отсталости Исмаилу и его товарищам даже опостылела жизнь.

И вдруг в один прекрасный день в бескрайней выжженной пустыне повеяло свежестью и прохладой. На небесах, в разлитой вокруг кромешной тьме засветились редкие, но яркие звезды. Три года назад, в феврале, в Корче на демонстрацию вышел рабочий класс, требуя хлеба, в то время как всюду царили бесчинство, страх и дикий произвол. Сотни людей подняли голос протеста против режима Зогу, не дрогнув перед вооруженными отрядами жандармов. А теперь вот в самом сердце столицы Кемаль Стафа бросил свой вызов властям и из обвиняемого стал обвинителем государственного строя, посадившего его на скамью подсудимых. С какой страстью и убеждением вырвались слова пророчества из юной груди, прозвучавшие в зале суда ликующим гимном победе! «Я убежден, что только большевизм спасет трудящиеся массы, которые сейчас порабощены. Я буду бороться до конца, отдавая всего себя целиком тому, чтобы порабощенные массы сбросили оковы рабства, завоевали утраченную свободу и стали хозяевами своей судьбы». Юноша, отважившийся сказать такие слова прямо на суде, несомненно, способен к самопожертвованию во имя идеала.

Исмаил шел растерянный, в полном смятении чувств. Ему казалось, что он подхвачен бешеным водоворотом. Тревожные мысли роились в голове, а в ушах гудело так, словно над ним жужжало множество назойливых мух. На какое-то мгновение, разогнав сумятицу мыслей, выплыло из этого хаоса лицо Софики и улыбнулось ему. Но только на мгновение, ибо, как только разум его прояснился, он со всей отчетливостью понял, что очутился со своей любовью на краю пропасти. Лицо Софики падало в бездну и манило его с неудержимой силой. Он хотел броситься за ней и погибнуть вместе, но невидимая рука легла на его плечо и спасла от падения. Его жена, сын, дочь тотчас окружили Исмаила и удержали от последнего шага. Иначе, совершенно иначе сложилась бы его судьба, не будь у него Агрона и Тэфты… Бездетный брак можно разорвать легко… Да, все обстояло бы совсем по-другому, имей он только жену. Он ни капли ее не любил. Ценил как хорошую подругу, приветливую, воспитанную, но не больше. А он-то прекрасно знал, как может мужчина любить женщину. Ему вспомнилось, с какой пылкой страстью любил он свою Клотильду. А вот теперь он боготворит свою Софику. Любовь к француженке напоминала пылающий костер, который то чуть затухал, то вспыхивал с новой силой, а любовь к Софике казалась раскаленными угольями, хранящими свой негасимый жар под слоем пепла. Случалось, что его раздражала Клотильда и ему не хотелось ее видеть, а вот Софику, если бы с ней довелось прожить целую жизнь, он не отпустил бы ни на шаг. Ну а Хесма? К жене он не испытывал тех чувств, которые питал к Клотильде, и тех, что влекли его к Софике. К Хесме Исмаила не тянуло ни душой, ни телом. Он решился на брак с ней, чтобы продолжить учебу за границей, а теперь, когда это стало пройденным этапом, тяготился семейными узами. Женщина, спавшая несколько лет с ним в одной постели, даже не будила в нем признательности, а с Софикой соединяли тысячи прочных невидимых нитей: стоило ему притронуться к ее руке, и они начинали вибрировать, будто струны таинственной арфы, рождая в его душе неземную музыку.

Все, конечно, сложилось бы иначе, если бы не дети. С женой расстаться легко, но как быть с детьми? Что станет с Агроном и Тэфтой? В чем они виноваты и за что лишать их матери или отца? А чем провинился он сам? Почему обречен жить под одной крышей с женщиной, которую не любит? Как неразумен он был! Зачем ему понадобились дети? Мало того, что женился по расчету, он еще связал себя двумя малышами, которые только-только начали ходить… Разойтись с женой нетрудно, но каким же надо быть бездушным, чтобы оттолкнуть детей только потому, что они мешают его счастью! Странно… но, так рассуждая, он испытывал к ним чувство, похожее на ненависть…

Предаваясь этим невеселым мыслям, Исмаил вернулся домой усталый и совершенно разбитый. Он никогда еще не был таким опустошенным и вялым. Будто его долго и усердно колотили вальками для полоскания белья.

Хесма встретила мужа по обыкновению приветливо, но, увидев его измученный вид, решила, что он заболел. Улыбка испуганной птицей спорхнула с ее лица.

— Скажи, ты плохо себя чувствуешь?

Исмаил устало отмахнулся:

— Вовсе нет.

Но она не отставала:

— Тогда что с тобой?

— Я ведь сказал тебе — ничего.

В голосе его звучало недовольство. Помолчав, Хесма нерешительно предложила:

— Я принесу обед?

— А вы поели?

Она взглянула на него с удивлением.

— Конечно, ведь уже три часа.

Хасан сидел у огня в углу комнаты и читал газету. В камине весело трещали дрова. Пообедав, Исмаил взял стул и подсел к нему. Хесма поставила на огонь джезве и сварила кофе для мужа. Радостная и сияющая, в комнату вошла Манушате. Легким движением заправив прядь за уши, она с улыбкой спросила:

— Что хорошего пишут в газетах, папа?

— Новости из рук вон плохие. Ну а ты чем нас порадуешь, дочка? Как у тебя с сочинением?

— У меня? Хорошо. Даже отлично. Сегодня преподаватель вернул контрольные сочинения за вторую четверть. Мое — третье из лучших.

— А как дела у Софики? — поинтересовалась Хесма.

— Как всегда, первое место и высшая оценка.

Исмаил, несколько этим утешенный, взял газету и пробежал глазами заглавия. ЛОНДОН И ПАРИЖ РЕШИЛИ ПРИЗНАТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВО ФРАНКО. ФРАНЦИЯ И АНГЛИЯ ПРЕДОСТАВЛЯЮТ ФРАНКИСТАМ БОЛЬШИЕ КРЕДИТЫ. РИМ И БЕРЛИН ТРЕБУЮТ ВЫПОЛНЕНИЯ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ, ДАННЫХ ДУЧЕ И ФЮРЕРУ. ГИТЛЕР ПРОИЗНОСИТ В ГАМБУРГЕ ПРОГРАММНУЮ РЕЧЬ. ГЕРМАНИЯ И ИТАЛИЯ ПОСПЕШНО ГОТОВЯТСЯ К МОЩНОМУ НАСТУПЛЕНИЮ НА НЕКОЕ ГОСУДАРСТВО. ДАЛАДЬЕ ГОВОРИТ В ПАРЛАМЕНТЕ О ТОМ, ЧТО ОБСТАНОВКА НАКАЛЕНА ДО КРАЙНОСТИ И В КАКОЙ-ТО МОМЕНТ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ТРАГИЧЕСКОЙ…

Ситуация, следовательно, такова: Европа оказалась на самом краю бездны. Об этом в один голос говорят дикторы радиостанций, комментируя сообщения из разных стран, об этом пишут албанские и иностранные газеты. Люди живут в бешеном водовороте, который подхватил их и неизвестно, куда занесет…

Исмаил пил кофе и думал об этом, охваченный странными ощущениями: в его душе, словно отвечая накалу страстей в политической жизни, образовался свой, маленький, но столь же бурный, водоворот. Он сам, Хесма, Агрон, Тэфта, Софика кружились в нем, замирая от ужаса и не зная, что же с ними будет…

Открылась дверь, и маленькая Тэфта, держа в руках детское ведерко и формочку, с плачем вбежала в комнату. Обильные горькие слезы текли по пухленьким розовым щечкам. Следом вошел Агрон. В руке у него было яблоко.

— Почему ты плачешь? — спросил дедушка, обожавший маленькую внучку. Не чая души в обоих, он все-таки любил малышку больше. Тэфта подошла к деду, залезла, как обычно, к нему на колени и, все еще хныкая, стала тереть кулачками глаза.

— Почему ты плачешь, голубка моя? — снова спросил Хасан, гладя мягкие волосы ребенка. — Что это за потоки слез?

— А меня Агрон дразни-и-ит, — ответила Тэфта и заплакала еще сильнее.

— Нет, деда, я ее не дразнил… Я ел яблоко и сказал, что ей завидно.

— А вот и дра-азнил, — рыдала девочка. — Всегда меня дра-а-азнит.

— Что он тебе говорит?

— Говорит: зави-и-дно тебе, румя-на-я ду-рочка, бочонок!

Дедушка от души захохотал, а Тэфта все не унималась. Исмаил не выдержал.

— Прекрати! — заорал он и ударил ее по щечке.

Малышка испугалась, заглянула в мрачные глаза отца и сразу замолкла. Хасан возмутился:

— В своем ли ты уме? За что бьешь ребенка?

— В этом доме ни минуты нельзя посидеть спокойно! — раздраженно крикнул Исмаил.

— Они маленькие и не могут не плакать, — ответила Джемиле и взяла Агрона на руки.

— Сумасшедший дом! — бросил Исмаил и встал.

Хесма подошла к мужу и спокойно сказала ему:

— Я затопила печку в твоей комнате. Будешь работать?

— Нет, — отрезал он и вышел.

— Странно, — удивился Хасан, ласково гладя золотистую головку внучки. — Сердиться из-за такой ерунды? Подумаешь, дело большое, поплакал немножко ребенок.

Хесма опустилась на колени около камина и стала смотреть на огонь.

На следующий день было воскресенье. Софика сегодня не придет на обед, потому что заболела гриппом. Исмаил узнал об этом из разговора Хесмы с Манушате. Он с таким нетерпением ждал воскресенья, и вот мечта его лопнула словно мыльный пузырь.

Досадуя, что день испорчен, Исмаил включил приемник. И через несколько секунд итальянский диктор радиостанции «Eiar» сообщил ему, что большая армия сквадристов{116}, разделенная на двенадцать колонн, увенчанных знаменами фашистской партии, заполнила улицы Рима, стекаясь к стадиону «Форо Муссолини», где должен был выступить дуче. Диктор сказал, что, несмотря на сильный дождь, митинг начнется вовремя и будет проходить по намеченной программе. В одиннадцать часов секретарь фашистской партии Стараче принял на себя командование отрядами чернорубашечников. Стадион гудел от фашистских гимнов и выкриков: «Дуче, Гитлер, Франко!»

Потом ненадолго установилась тишина и Стараче громко крикнул:

— Saluto al Duce, il fondatore dell’impero![48]

Речь дуче началась привычным обращением:

— Camice nere della Rivoluzione![49]

Как и в других своих длинных, пересыпанных угрозами речах, которые он произнес уже в Милане и Турине, Муссолини опять заговорил о правах Италии на французские колонии. Затронул вопрос Туниса, Джибути и Суэцкого канала. И опять в его речи звучали угрозы.

Исмаил разозлился: эти высокопарные слова он слышал много раз с самого начала войны в Абиссинии. Они гремели и трещали из репродукторов, приемников, мелькали на столбцах итальянских газет. Он выключил радио, поднялся и вышел на улицу.

А еще через несколько дней, возвращаясь поздно вечером домой, он услышал на площади Скандербега, как хрипел, вырываясь из репродуктора, грубый голос, говоривший по-французски. Исмаил вспомнил, что в это время должен был выступать Даладье. Он остановился и прислушался. Слово «jamais»[50], произносимое французским премьером очень решительным тоном, повторялось в речи многократно. Задумавшись, Исмаил не дослушал до конца и отправился дальше.

После ужина он занялся проверкой сочинений, которых накопилось за последнее время немало. Он исправлял ошибки, а мысли витали далеко. На улице печально завывал ветер, ударяясь в стекла и тихонько шурша шелком гардин в открытом окне. А Исмаил размышлял: что ожидало его семью, любимую Софику, учеников и его самого? Что ожидало всю молодежь? Она только-только начинала жить, а над ней уже нависла перспектива до срока покинуть этот мир. Во имя чего? Да просто так… В угоду какому-то Гитлеру или Муссолини, любителям мировых пожаров… В некоторых сочинениях Исмаила поразил сквозивший в них дух пессимизма. И во всех ощущалось тревожное ожидание стремительно приближавшейся бури.

Как-то раз в конце марта Исмаил со своим другом Решатом Дэльвиной прогуливались по Эльбасанской улице. Оба были в дурном настроении, расстроенные быстро и настойчиво распространявшимися слухами. Речь шла о том, что в морских портах Южной Италии — Бари, Бриндизи и Таранто — сосредоточены военные корабли и суда с итальянскими войсками, ожидающими отправки в Албанию. Это известие потрясло буквально всех. Поговаривали также, будто Муссолини направил Зогу ультиматум с какими-то условиями, но какими — никто не имел представления. Люди знали только о том, что итальянские войска высадятся в ближайшее время в Албании.

Решат, ярый ненавистник всего итальянского, был вне себя от бешенства. Проходя однажды мимо миссии Италии в Тиране и глядя на зашторенные окна с опущенными жалюзи, он сплюнул с омерзением и заявил:

— Если то, что говорят, окажется все-таки правдой, нам и в самом деле не позавидуешь!

Пройдя несколько шагов по Эльбасанской улице, они заметили вдали принцесс, совершавших прогулку верхом. Решат быстро схватил Исмаила за руку и предложил:

— Давай зайдем в этот магазин и понаблюдаем, кто будет перед ними расшаркиваться…

Через витринное стекло Исмаил увидел трех принцесс{117} в военной форме. Слегка покачиваясь в седле, они гордо восседали на лошадях. У каждой левая рука в белой перчатке держала поводья, а правая играла изящным кожаным хлыстом. Форма не только не украшала их, но, пожалуй, еще больше подчеркивала природное уродство. Группу возглавляла Сение, за нею ехала Маджидэ и замыкала тройку Мюзейе. Рядом, в офицерской форме, тоже верхом, скакал принц Тати. Кое-кто из проходивших по улице людей останавливался при виде особ королевского дома и приветственно прикладывал ладонь к сердцу. Другие отворачивались или обходили окольным путем.

— Я и вчера видел этих гадин верхом, — сказал Решат Исмаилу, выходя из магазина. — Хорошо говорят о таких: если делать нечего, ковыряй в носу!

— Да ведь сейчас Неделя албанской женщины, — пояснил Исмаил. — Ты что, не читал в газетах?

Решат взглянул на друга с улыбкой и иронически заметил:

— Вот-вот: объятый пламенем, Стамбул пылает, а шлюха перед зеркалом прическу поправляет!

18

Стояли первые дни апреля. С утра в понедельник Исмаил и его коллеги заметили, что все гимназисты чем-то взволнованы. Не слушали объяснений учителей, а на переменах собирались во дворе группками по три-четыре человека и обсуждали, как, впрочем, и везде в городе, события последних дней.

На одной из перемен Исмаил узнал от своих возбужденных учеников, что вечером в кинотеатре «Глория» состоится концерт, где выступит сопрано Тэфта Ташко{118} и будут декламировать стихи ученицы Института Королевы-матери. Все ребята намеревались пойти туда — после концерта ожидалась еще и бурная антифашистская манифестация. Молодежь хотела продемонстрировать ненависть к итальянским фашистам и преданность отечеству, над которым угрожающе нависли ликторские секиры{119}.

По дороге ученики наперебой советовали друг другу:

— Иди скорей покупать билеты! Купи себе и домашним! Нужно собрать побольше народу. Чтобы от наших протестов зал содрогался!

— Может, взять с собой всю семью?

— Конечно, возьми!

Вечером двор кинотеатра «Глория» до отказа был забит людьми. Те, кто приобрел билеты заранее, уже сгрудились у входных дверей, стараясь поскорей попасть в зал. Те же, у кого билетов не было, толпились у кассы, пытаясь их купить.

Как только открылись двери, зал сразу заполнили зрители. Они оттесняли друг друга, пробиваясь вперед и стараясь занять лучшие места. Стоило приглядеться к ним — и становилось ясно: публика пришла сюда не только затем, чтобы развлечься. На серьезных и сосредоточенных лицах лежала печать какой-то особой напряженности. На сегодняшнем концерте эти люди собирались протестовать против угрозы фашистской агрессии.

Исмаил пришел в кинотеатр с женой и отцом. Они заняли три места в середине литерного ряда. Дирекция оставила первые ряды для институток, выступавших в концерте, а так как Манушате была в их числе, Хасану дали три билета.

Вскоре раздвинулся занавес и ученица в черном платье объявила, что сопрано Тэфта Ташко споет народную песню «Когда возвращается муж из стана».

Певица вышла на сцену с приветливой, как обычно, улыбкой и легкими шагами направилась к роялю. В зале раздался гром аплодисментов. На Тэфте Ташко было красивое белое платье, стянутое в талии широким голубым поясом. Черные волнистые волосы украшали две голубые ленты, которые очень ей шли. Она выглядела совсем юной и стройной, как девушка. Чистым, хорошо поставленным голосом, лившимся свободно и легко в абсолютной тишине зала, певица исполнила несколько албанских и иностранных песен. Люди с удовольствием слушали артистку, прославившую Албанию далеко за ее пределами, и даже в Италии — на родине бельканто. Она доказывала своими выступлениями в других странах, что народ, который называли «первобытным» и старались «приобщить к цивилизации», не обделен талантами. Закончив петь, Тэфта Ташко ушла со сцены под такую же бурю оваций, какой была встречена.

Потом девочка в черном платье объявила, что ученица шестого класса Софика Нэрэндза прочтет стихотворение Васо Паши Шкодрани «О, Албания»{120}.

Услышав имя Софики, Исмаил вздрогнул. Он знал, что она, как и Манушате, будет выступать, и все же впал в какое-то странное оцепенение, когда произнесли ее имя. Ладони у него стали липкими от холодного пота. Не сводя глаз со сцены, Исмаил застыл в ожидании.

Занавес открылся, и в глубине сцены он увидел большое красное знамя с черным двуглавым орлом, а когда из-за кулис появилась Софика и стала медленно приближаться к рампе, чуть склонив голову набок, ему почудилось, будто ее окружает ослепительный ореол. На Софике изящно сидело голубое платье с белым бантом на груди. Блестящие черные волосы волнами рассыпались по круглым плечам.

Нарядно одетая по случаю концерта, с подведенными синей тушью загнутыми длинными ресницами и подчеркнутым помадой алым ртом, она показалась Исмаилу в свете ярких прожекторов сошедшей с небес пери, которая явилась сюда только затем, чтобы навеки его околдовать. Просто не верилось, что эта красавица на сцене кинотеатра «Глория» — Софика! В своем голубом платье она представилась Исмаилу существом какого-то другого мира, воздушным созданием, кусочком синего ясного неба, случайно упавшим на землю.

Между тем улыбка исчезла с лица девушки, выражение ее глаз изменилось, и взволнованно, слегка дрогнувшим голосом она прочла первые строки элегии Васо Паши «О, Албания!»:

О, моя Албания! Бедная страна! Кем же в пепелище ты обращена? Сильною и гордою прежде тебя знали, Матерью тебя герои величали!

Исмаил не мог оторвать от Софики восхищенного взгляда. Это стихотворение казалось ему самой трогательной из написанных по-албански элегий. Он не раз читал его своим ученикам, подробно и увлеченно комментировал, но никогда в его устах оно не звучало так мелодично! Только сейчас ему удалось понять, насколько проигрывала элегия Васо Паши в его исполнении сравнительно с чтением Софики.

Девушка, пожалуй, скорее пела, чем читала. Вибрирующий, довольно низкий голос с редкой виртуозностью шлифовал стихотворные строки, сообщал им многообразные оттенки, наделяя мысли автора пластичностью и приводя в восторг аудиторию.

Но вот зазвучали скорбные призывные строки поэта-патриота:

Милые албанки с прекрасными очами, От печали вечной омытыми слезами! Давайте Албанию оплакивать вместе — Лишенную имени, лишенную чести…

Глаза Исмаила увлажнились. К горлу подкатил комок. Он искоса взглянул на жену: на ресницах у Хесмы сверкали слезы. Он посмотрел в другую сторону: тыльной стороной руки отец смахивал капли, стекавшие по морщинистым щекам.

Сквозь пелену слез Хасан Камбэри не отрываясь смотрел на сцену — на албанскую девушку, читавшую волнующие строки Васо Паши, и на огромное знамя Албании, алевшее за ее спиной… Хасану вспомнились дни его юности, то далекое время, когда в душах молодых людей, воспитанных на идеалах Рилиндье, созревали мечты о свободной родине. Вспомнил, как получила известность эта элегия, передаваясь из уст в уста, разжигая в сердцах огонь свободы и побуждая к борьбе. Каким прекрасным оживал в его памяти день 28 ноября 1912 года, когда победоносное знамя Скандербега взвилось над легендарной Влёрой радостной вестью об освобождении! Незабываемой жила в сознании и другая дата — 3 сентября 1920 года. Все население Влёры вышло тогда на улицы приветствовать освободителей, очистивших город от итальянских захватчиков. Хасан помнил даже, что это было в пятницу. Влёру украшали красные знамена с черным двуглавым орлом и гирлянды из лавра. В оливковых рощах предместья, окружающих город изумрудным венком, собрались огромные толпы народа — мужчины, женщины и дети, — чтобы встретить победителей, которые находились еще в Драшовице, но должны были спуститься к побережью у Влёры. В этой толпе стоял и Хасан Камбэри. Все смотрели туда, где поворачивала дорога, рассекавшая рощу посередине. Вдруг в передних рядах закричали: «Идут, идут!» И сразу же среди сотен людей, охваченных невиданным энтузиазмом, прокатилось дружное: «Да здравствуют герои!» Это шли они, храбрые сыны своего народа, вооруженные топорами, вилами и старыми винтовками, они сражались против артиллерии, аэропланов и танков противника, бесстрашно бросались на окопы врага сквозь град снарядов, набрасывали бурки на колючую проволоку и, навалившись грудью, сметали ее и теснили вражеские цепи подобно тому, как гнали перед собой баранов солдаты генерала Пьячентини{121}. Хасан Камбэри со слезами на глазах смотрел, как строевым шагом приближались к народу эти смельчаки, неся в руках победные знамена… Вот и теперь, в самой глубине сцены, на красном полотнище албанского флага, за спиной ученицы, читавшей стихи, Хасану Камбэри виделось победное шествие этих бойцов, готовых снова сразиться с угрожавшим отчизне врагом…

А голос Софики продолжал:

Кто, скажите, может допустить Гибель смелых дочерей своих? Кто позволит, чтоб его отчизну-мать Недостойный враг посмел топтать?

Хасан Камбэри, Исмаил и другие слушатели вздрогнули, будто по ним пробежал электрический ток. Всех охватило щемящее чувство боли за многострадальную родину, горькую судьбу которой оплакивала вместе с поэтом юная красавица албанка. В зрительном зале с замиранием сердца внимали призыву певца Рилиндье:

Но, упреждая плененье отчизны, Герои ее отдадут свои жизни! Воспрянь же, албанец, от сна пробудись! Клятвою с братьями объединись, Различия в вере не замечая{122}, Лишь о свободе отчизны мечтая! Пусть твоя молельня церковь иль джамия, Вера у албанца одна лишь — Шкиперия{123}! От города Тивари до самой Превезды, Где солнце сияет, не смыкая вежды, Лежат наши земли, наследие отцов, И за них албанец жизнь отдать готов!

Последние слова Софика произнесла под взрыв несмолкаемых аплодисментов. Зрительный зал встал и дружно рукоплескал ученице. Она кланялась, слегка опуская голову. Распущенные пряди волос падали на грудь и казались еще чернее рядом с белым бантом голубого платья. Исмаилу почему-то представилось, будто в ясное синее небо, где одиноко белело легкое облако, вспорхнули сотни ласточек. В этот миг он почувствовал, что черные глаза Софики остановились на нем. Потом она перевела взгляд на его жену, та тоже хлопала вместе со всеми. Исмаил, аплодируя, кричал:

— Молодец, Софика, молодец!

Хесма с удивлением посмотрела на мужа. Исмаил так изменился в лице, что его невозможно было узнать: весь пожелтел, глаза лихорадочно блестели, а руки дрожали. Когда они сели на свои места, она робко спросила его:

— Что с тобой, Исмаил?

Он сделал удивленный вид. Голос Хесмы вырвал его из царства мечты.

— Со мной? Ничего.

— У тебя восковое лицо. Правда, что…

Исмаил раздраженно оборвал ее:

— Какая ты странная! «Что с тобой да почему ты такой, отчего так да отчего этак!» Постоянно задаешь нелепые вопросы! Испортила мне впечатление от поэзии…

Хесма пожалела, что проявила навязчивую заботу и любопытстве. Она отлично знала, что Исмаил — человек нервный, впечатлительный, и всегда хорошо обдумывала свои слова, но тут как-то оплошала и получила заслуженный упрек. Тем временем Хасан, тоже взволнованный, посмотрел на сына и ответил на вопрос невестки:

— Да, он побледнел, но виною тому стихи. Откровенно говоря, и меня они очень тронули. Вот что такое настоящая поэзия: захватывает тебя целиком, и ты готов броситься в огонь, даже не думая о смерти!

— Софика прекрасно прочла стихотворение, — подхватил Исмаил.

— А кто его написал? — спросила Хесма.

— Один шкодранский поэт по имени Васо Паша, — ответил ей муж и вздохнул.

— Он не просто его написал, он выплакал в нем свою душу, — заметил Хасан Камбэри, доставая из кармана носовой платок. — Вот это поэзия! Так надо писать стихи!

— Посмотрите, как красива сегодня Софика! — искренне восхитилась Хесма. — Я на нее вроде уже успела наглядеться, но такой еще никогда не видела.

У Исмаила сразу пропал неприятный осадок от неуместных реплик жены. Он был благодарен ей за теплые слова о Софике, за то, как она ею восхищается. Но постарался напустить на себя равнодушный вид и даже возразил:

— Тебе так показалось потому, что Софика загримирована. В жизни ведь она другая — какой мы с тобой привыкли ее видеть в нашем доме. Артистов всегда сильно гримируют и одевают так, чтобы казались более сценичными, иначе при ярком свете прожекторов они выглядели бы просто уродливо.

— Ну что ты! Софика вообще хороша собой, — возразил сыну Хасан, вытирая влажные глаза. — А вот о красоте уж позвольте судить старикам! Мы в этих вопросах разбираемся лучше, поверьте мне! Я на Софику сразу обратил внимание, как только она пришла к нам в первый раз…

Слова отца пролили Исмаилу бальзам на душу. А посмотрев вокруг, он увидел, что Софика сумела растрогать весь зал: у многих глаза покраснели от слез. Стихотворение Васо Паши, прочитанное ею так проникновенно, не оставило никого равнодушным.

Концерт завершался поэмой «Албанская женщина». Ее разыгрывали в лицах две ученицы Института — Манушате и одна из ее приятельниц. Девушка-албанка, роль которой исполняла сестра Исмаила, плакала, вышивая на куске полотна. Мать допытывалась у дочери о причине ее слез, но та не открывала своей тайны. Возникла ссора. Наконец, по настоянию матери, дочь развернула перед ней полотно: это было албанское знамя.

В тот момент, когда Манушате, расправив большое красное полотнище с вышитым на нем черным двуглавым орлом, высоко подняв древко и раскачивая его, громко крикнула: «Да здравствует Албания и ее национальный флаг!», зал загудел от оваций. Аплодируя, люди запели. Сначала пели лишь некоторые, затем голоса слились в могучий и дружный хор, и вскоре под сводами кинотеатра «Глория» с давно неслыханной силой зазвучал «Гимн знамени»{124}. Старики, мужчины, женщины, юноши и девушки пели со слезами на глазах о знамени, на которое столько раз посягали враги. Пять столетий его оскверняли турецкие завоеватели, потом оно наконец воспарило над освобожденной землей и двадцать семь лет реяло в синем небе Албании. Теперь же его пытается сорвать фашистская Италия, чтобы водрузить вместо него свой государственный флаг, уже однажды сброшенный в море во время влёрского восстания…

Когда пение гимна закончилось, какой-то светловолосый гимназист со сбившейся на лоб непокорной прядью поднял руку и крикнул:

— Да здравствует Албания!

Зал сразу подхватил:

— Да здравствует!

Юноша снова крикнул:

— Да здравствует албанский народ!

Зал отозвался эхом:

— Да здра-а-вствует!

Люди покидали помещение, не прекращая возгласов и оваций. Кресла освобождались одно за другим, зал пустел. Исмаил попросил отца и жену подождать его у выхода из кинотеатра и, рассекая толпу, ринулся вперед. Через маленькую боковую дверь он вышел в узкий коридор, ведущий за кулисы. Там разыскал Манушате и Софику. Они его ждали.

— Молодцы, поддержали честь школы! — сказал Исмаил улыбаясь.

— Правда поддержали? — Софика ласково взглянула на него, и ее глаза показались ему еще более теплыми при слабом свете электрической лампы.

— Еще бы, просто замечательно! — Исмаил протянул девушке руку. — От души поздравляю.

Лицо Софики озарилось счастливой улыбкой.

— А мне почему ты не пожимаешь руку? — надувшись, спросила Манушате таким тоном, будто у нее испортилось настроение. — Или я плохо читала?

Брат стал ее успокаивать:

— Мне очень понравилось твое исполнение. Поздравляю и тебя, сестричка. Не надо дуться. На долю Софики достался, конечно, больший успех, но не потому, что она читала лучше тебя, а потому, что ее стихотворный текст был значительно лучше твоего.

— Да, в этом ты прав, — согласилась с Исмаилом Манушате.

— Тем не менее и тебя от души поздравляю.

— Да уж! — Манушате обиженно повернулась к нему спиной. — Вспомнил наконец! Раньше надо было! Теперь я поздравлений не принимаю!

— Ничего не поделаешь, тебе извинительно, дорогая моя. Это я сам тебя так избаловал, что ты привыкла слушать только приятное и рассчитываешь на одни комплименты.

Тут Софику окликнули две ученицы:

— Софика, пора идти, у выхода нас ждет классный воспитатель!

— Я вас провожу, — предложил Исмаил и, взяв девушек под руки, пошел с ними по коридору.

Когда они вышли на улицу, двор кинотеатра все еще был заполнен людьми. Они шли медленно, будто нехотя покидая место, где им пришлось пережить сегодня такие волнующие минуты.

У главного входа в кинотеатр их ждали Хесма и Хасан Камбэри. Он сердечно поздравил подруг с успехом:

— Прекрасно, мои дорогие! Вы очень хорошо читали!

А Хесма тихонько шепнула Софике на ухо:

— До чего же ты сегодня красива!

У Софики радостно вырвалось:

— Правда? — Но она тут же перевела разговор на другое: — Вам понравился концерт?

— Очень. — Хесма на секунду задумалась. — Особенно Исмаилу. Он даже вскочил с места и закричал: «Молодчина, Софика!» Ты слышала?

— Нет, — солгала Софика, хотя во время оваций украдкой наблюдала за Исмаилом и видела, с каким самозабвением он аплодировал.

— Софика! — окликнула одна из шедших впереди учениц. — Пошли, наши уходят!

— Вот что такое слава! — улыбнулся Исмаил. — Софику ищут здесь, зовут там, всюду только и слышно: Софика, Софика! Софика стала знаменитостью! Завтра о ней заговорит вся Тирана!

— Не смейтесь надо мной. — Софика бросила на Исмаила умоляющий взгляд.

— А я не смеюсь, говорю совершенно серьезно, — ответил Исмаил, впервые так откровенно выражая свое восхищение.

— Софика! — снова позвал тот же девичий голос.

— Подождите, мы сейчас вас догоним, — откликнулась Манушате. — Нам по пути. Пойдемте вместе!

И они стали догонять толпу, которая с песнями и громкими возгласами направлялась к площади Скандербега. Софика, Манушате и ученицы Института шли впереди, Исмаил с отцом и женой — за ними. Была прекрасная весенняя ночь. Луна уже взошла и, казалось, висела на верхушке высокого кипариса возле мечети Хаджи Этем-бея. Башенные часы пробили одиннадцать.

Толпа двинулась к улице 28 Ноября, дошла до старой мечети, повернула направо и остановилась у сада Королевского дворца. Люди снова запели «Гимн знамени», стоя перед темным, с погасшими огнями, дворцовым зданием. Слова его громко, отчетливо звучали в тишине прекрасной весенней ночи, залитой холодным и бледным, как никогда, светом луны.

Воодушевленный патриотическим концертом, народ пришел к Королевскому дворцу, чтобы выразить свой гнев, вызванный вестью о грядущем фашистском нашествии, и потребовать у правительства отчета о ситуации в стране. Слухи уже несколько дней носились в воздухе, все настойчиво говорили об оккупации, а официальных сообщений не появлялось. Отсутствие точных сведений еще больше запутывало положение дел. Поэтому толпы людей, скопившихся ночью перед дворцом, настойчиво требовали правды, а если бы слухи подтвердились, попросили бы оружия для отпора врагу. Да, народ собрался здесь именно затем, чтобы доказать свою готовность к защите отечества. Стоя перед чугунной оградой и громко распевая гимн, люди ждали, не зажжется ли свет в окнах дворца. Но там по-прежнему было темно. Дворец утопал в ночном мраке и тишине, напоминая собой корабль, плывущий в океане наугад.

Однако через несколько минут у дворцовых ворот появились солдаты королевской гвардии и полицейские во главе с комиссаром.

Держа руку на кобуре, полицейские и жандармы готовились к схватке с безоружной толпой, пришедшей просить оружия для обороны страны.

Когда толпа манифестантов допела последний куплет гимна, к ограде приблизились комиссар полиции и офицер королевской гвардии в сопровождении группы полицейских. В бледном свете луны был отчетливо виден злой прищур холодных стальных глаз комиссара. Он подошел вплотную к стоявшим в первом ряду и спросил, положив ладонь на кобуру:

— Что вам нужно ночью возле дворца?

Голос из толпы ответил:

— Наше отечество в опасности, и мы хотим его защитить!

Комиссар резко отрубил:

— Незачем верить слухам. Все это ложь. А если бы даже было правдой, у нас есть кому защищать государство.

Голос из толпы не унимался:

— Государство мы защитим сами, дайте оружие!

Его поддержали другие:

— Оружия! Оружия!

И вот уже ревела вся толпа:

— Оружия! Оружия!

Офицер королевской гвардии, высокий широкоплечий здоровяк с бычьей шеей, втиснутой в стоячий воротник мундира, оперся рукой на эфес шашки и сказал так громко, чтобы все расслышали:

— Его Величество очень утомился за день. У него было много дел. Не мешайте ему отдыхать!

— Р-разойдись! — скомандовал полицейский комиссар, ободренный вмешательством офицера.

— Оружия, оружия! — скандировала толпа.

— Разойдись! — снова с угрозой рявкнул комиссар полиции.

Кто-то в задних рядах выкрикнул:

— Да здравствует Албания!

Все единодушно поддержали:

— Да здра-авству-ет!

Распевая патриотические песни, люди двинулись в обратный путь.

У переулка, возле Женского Института, семья Камбэри простилась с Софикой и другими, шедшими в интернат, ученицами. Ощутив в своей ладони нежную руку Софики, Исмаил вздрогнул, а она посмотрела на него своими голубыми глазами, в которых, как ему показалось при лунном свете, блеснули слезы, и сказала:

— Спокойной ночи, господин Исмаил.

В самом ли деле она произнесла его имя с волнением, или ему снова что-то почудилось?

— Спокойной ночи, Софика.

Потом Исмаил простился со своими и зашагал вслед за толпой манифестантов; они прошли Кавайской улицей, свернули в переулок Теннис-клуба и остановились перед зданием французской дипломатической миссии. Здесь повторилось все то же, что происходило у Королевского дворца: люди пели, выкрикивали лозунги и требовали разъяснить им ситуацию. У Исмаила все переворачивалось внутри, на глаза набегали слезы. Растерянные люди, не зная, где искать поддержки перед надвигающейся бедой, пришли сюда, готовые, как утопающий, схватиться за любую соломинку. Но к кому пришли они просить о помощи? К представителям государства, которое давно готовило Албании удар в спину вместе с другими империалистическими странами, чтобы потом получить свою долю. На какую же помощь от них мог рассчитывать албанский народ, если ему уже давно вырыли могилу?

Охрипшие голоса манифестантов долго еще раздавались в тишине этой прекрасной ночи. Исмаил слышал их, не спеша возвращаясь домой и размышляя об увиденном.

Он вошел к себе, не включая света. Из открытого окна лилось белое сияние луны и падало на детскую кроватку, в которой спала Тэфта. Светлые кудряшки золотыми колечками вились на маленькой подушке. Крошечные кулачки лежали у подбородка.

Исмаил с нежностью и любовью смотрел на дочь: он жалел, что сорвался на днях и ударил ее по щечке, когда она плакала от обиды на брата. Зачем он это сделал? Почему ударил эту милую малышку, спавшую как ангел в залитой лунным светом кроватке? Потому что и она, и ее братишка были главным препятствием его счастью. Кабы не дети, он бы сумел освободиться от брачных цепей, навязанных ему помимо воли. Каким глупым, недальновидным он проявил себя тогда! И разве мало было той страшной ошибки, которую он допустил, женившись без всякой любви! Он еще связал себя двумя малышами, появившимися на свет из-за его минутной слабости, когда засыпает мозг, поддавшись зову страсти. А теперь — ну чем виноваты эти крошки, родившиеся от законного брака, который из-за них теперь не разорвешь?

«Мы все в свое время так женились», — сказал ему отец, уговаривая взять в жены дочку Шакир-аги, девушку красивую и из хорошего дома. К тому же ее отец готов был финансировать обучение Исмаила в Париже. «Никто из нас, наших отцов и дедов не женился по своему желанию: всех женили родители. И что в том плохого, если нам выбирали подругу отец или мать? Наоборот, мы жили очень счастливо, рожали детей и никогда не разводились с женами. А теперь получается иначе: женятся по своей воле и по своей же воле разводятся».

Да, Хесма из хорошего дома и безупречная жена. Ее семья помогла ему закончить во Франции высшую школу. Исмаил даже стал понемногу привыкать к Хесме и по-своему любил ее — жена есть жена. Со временем он, конечно, привязался бы сильнее к этой тихой женщине, подарившей ему двоих очаровательных детей, преданной всем сердцем, угадывавшей любое его желание, не повстречайся ему Софика и не влюбись он в нее беззаветно и пылко, всем жаром сердца. Это чувство вскипало в нем долго, но вдруг на концерте вспыхнуло с неукротимой силой, опалив огнем каждую жилку. Он разделся, закурил и подошел к окну. Выкрики и возгласы толпы, все еще шествовавшей по улицам Тираны, раздавались все громче и отчетливей. И вот они уже совсем близко, чуть ли не рядом. Толпа, кажется, остановилась на Эльбасанской улице перед греческим и американским консульствами, выкрикивая те же лозунги и требуя тех же разъяснений.

Исмаил курил сигарету и слушал в унынии и грусти. Им овладела такая невыразимая тоска, такая безысходная печаль, что он стал задыхаться от душивших его слез и зарыдал как ребенок. Он жалел несчастный люд, тщетно искавший правды у порогов миссий — у стран, давно превративших албанскую землю в товар. Жалел свою семью, своих маленьких детей, Софику. Какой им назначен удел в бедной их Албании, куда с минуты на минуту ступит фашистский сапог?

Он облокотился на подоконник, подпер кулаками разгоряченные, мокрые от слез щеки и стал смотреть в синее пространство. Вдруг теплая и мягкая рука жены несмело скользнула по его затылку. За годы совместной жизни Хесма научилась утешать и успокаивать мужа в минуты отчаяния или внезапно нахлынувшей тоски. Наделенная умом и чуткостью, она заметила, что Исмаилу нравится ее нежная, утешающая его, как ребенка, ласка, нравится, когда она целует его и баюкает в объятиях, положив его голову на свою полную грудь. Исмаил понемногу притихал, успокаивался, забываясь в сладком дурмане ароматного запаха ее кожи и становясь мягким и податливым как воск. Это были самые счастливые минуты в ее жизни. Муж заметно веселел, виновато и вместе с тем признательно улыбался ей, зажигал сигарету и с наслаждением выкуривал ее. Да и что тут удивительного? Разве можно найти такого мужчину, который устоял бы перед лаской умной женщины, прекрасно изучившей его натуру и умевшей расставить свои сети в самый подходящий момент?

Хесма обняла мужа за плечи и стала гладить по волосам. Потом перевела взгляд на улицу. Задумчиво стоя рядом, она смотрела вместе с ним в синее пространство, восхищаясь красотой весенней ночи, озаренной светом луны.

Толпа, вероятно, прошла далеко вперед, потому что вскоре стихли песни и не стало слышно выкриков.

— Ушли, — сказала Хесма и рукой погладила его по плечу.

— Ушли, — вздохнул Исмаил.

Хесма прижалась губами к его щеке и ощутила на них не успевшую скатиться соленую слезинку. Потом губы ее скользнули дальше по небритому лицу и прикоснулись к уголкам рта, хранившего запах душистого табака. Ей очень нравился этот запах: всякий раз, вдыхая его, она ощущала легкое и приятное опьянение.

— Ты плачешь? — спросила Хесма, не отнимая губ от его рта, потому что хорошо знала, как облегчает ему такие тяжкие моменты ее ласка.

— Да, слезы потекли как-то непроизвольно, — ответил Исмаил, тоже не меняя позы, и смахнул слезы тыльной стороной руки.

— А слезинки с этой щеки сниму я. — И она покрыла щеку мужа поцелуями. — Только, пожалуйста, в следующий раз брейся лучше, чтобы не кололась так твоя щетина.

Он печально улыбнулся:

— Хорошо, побреюсь.

— Ну вот, больше слез нет. Я их выпила. Правда, они у тебя очень соленые.

— А у тебя разве сладкие?

— Не знаю. Когда я буду плакать и ты осушишь мои слезы, скажешь мне, какие они.

Они помолчали.

— Как по-твоему, это правда? — неожиданно спросила она, всматриваясь в темноту расширенными зрачками, в которых затаилась тревога.

— О чем ты?

— О том, что сюда идут итальянцы.

— Разве ты не понимаешь, чем вызвана ночная манифестация у иностранных миссий?

— Понимаю, но как-то не хочется верить.

Он вздохнул:

— Ты иногда похожа на ребенка.

Она тут же подхватила:

— Я всегда себя чувствую ребенком, когда ты рядом со мной.

Прижавшись к нему, она взяла его руки и прижала к своей груди.

— Что же с нами станет?

Он с удивлением посмотрел на нее, забыв на секунду, о чем они только что говорили.

— Когда?

— Когда здесь будут итальянцы…

Он пожал плечами и ответил:

— Одному богу известно. Слухами земля полнится, а правительство молчит. Не публикует никаких сообщений и не дает разъяснений. Одним словом, дела плохи. Так говорят все.

Он опять помрачнел, и Хесма, которой только удалось рассеять его тревогу и не хотелось, чтобы он снова грустил и огорчался, снова прижалась к нему губами и поцеловала в уголки рта. Ее теплое дыхание бальзамом разлилось в душе: ему показалось, будто он вдохнул привычный аромат душистого цветка, и это его успокоило. Увидев, что муж не отстранился, как случалось иногда, если он бывал сильно раздражен, она осмелела и впилась в его губы с такой любовью и страстностью, что ему ничего не оставалось, как крепко обнять ее и осыпать поцелуями.

19

Войдя на следующее утро во двор гимназии, Исмаил увидел толпу гимназистов, взволнованно что-то обсуждавших. Увидев учителя, они кинулись к нему с расспросами, не слышал ли он каких-нибудь новых сообщений. Исмаил, знавший не больше, чем они, не мог сообразить, как их успокоить.

— Господин учитель, нет ли новостей?

— Нет.

— Почему правительство не публикует точных сообщений, чтобы известить народ о положении дел?

— Я сам тому удивляюсь.

— Мы должны поднять голос протеста!

— Надо показать властям, что мы не стадо баранов, которое можно бросить на съедение волкам!

— Нужно устроить демонстрацию.

— Давайте соберемся сегодня на площади Скандербега. Туда собираются и студенты Технического училища. Мы бросили клич, и к нам присоединятся ученицы из Института Королевы-матери.

— А когда начнется демонстрация?

— Сегодня после обеда. Рабочие и служащие тоже выступят, — сказал гимназист выпускного класса, который, по сведениям Исмаила, был членом коммунистической группы.

Причиной волнений послужил сегодняшний номер газеты «Дрита», от 4 апреля 1939 года, на первой полосе которой крупными буквами было напечатано:

«ОБ ОТНОШЕНИЯХ МЕЖДУ АЛБАНИЕЙ И ИТАЛИЕЙ

Некоторые иностранные журналы и ряд безответственных лиц распространяют в последние дни тенденциозную информацию об Албании и о ее отношениях с Италией. Подобные высказывания не что иное, как попытка представить в ложном свете дружественные отношения, существующие между нашими государствами».

Сообщение не внесло никакого спокойствия. Все знали, что это чистейшая ложь, дешевая уловка правительства Зогу, охваченного страхом не только перед оккупацией, но и перед выступлениями народа во всех уголках страны; такое коммюнике должно было успокоить взбудораженные умы.

Но люди были настолько возбуждены, что на них бы не подействовал сейчас даже опиум. В пять часов пополудни учащиеся гимназии и Технического училища вышли на площадь Скандербега. Вскоре там собралась огромная толпа и лавиной двинулась с песнями к улице 28 Ноября. Временами пение прерывалось криками:

— Оружия! Оружия!

Толпа вышла к Старой мечети и, повернув направо, к дворцу, внезапно остановилась: оказывается, жандармы королевской гвардии во главе с начальником жандармерии и комиссаром полиции установили посты на дорогах, заняли улицу, перегородив путь.

Правительство приняло меры предосторожности из страха, как бы население столицы не хлынуло к дворцу и не захватило его, хотя люди, уже не один год угнетаемые королем, пришли на этот раз только потребовать оружия для защиты родины от опасности.

Утром следующего дня, в среду пятого апреля, в Тиране прогремел двадцать один пушечный выстрел, возвещая о рождении принца-наследника{125}. Но это почти не произвело впечатления на обеспокоенный народ. Встревоженные горожане снова собрались перед зданием ратуши на площади Скандербега. Расстроенные и взволнованные, они вновь требовали у правительства правды об истинном положении в стране. Правда, в сегодняшнем номере газеты «Дрита» появилось Заявление Албанского Телеграфного Агентства, которое внесло кое-какую ясность. В Заявлении говорилось следующее:

«АЛБАНИЯ НИКОГДА НЕ ДОПУСТИТ, ЧТОБЫ ЕЕ НЕЗАВИСИМОСТЬ И ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ ЦЕЛОСТНОСТЬ ПОДВЕРГАЛИСЬ КАКОЙ-ЛИБО УГРОЗЕ.

Опубликованные сегодня сообщения некоторых иностранных газет и радиостанций об установлении протектората Италии над Албанией не имеют под собой никакой почвы. Албания никогда не допустит, чтобы ее независимость и территориальная целостность подвергались какой-либо угрозе».

Это коммюнике несколько успокоило встревоженных людей: если ходившие слухи и отражали в какой-то степени реальную ситуацию, то правительство все-таки обещало принять надлежащие меры и гарантировало безопасность страны.

Горожане толпились возле ратуши и с волнением ждали, когда с балкона мэрии им наконец растолкуют, что надо предпринять в этот тревожный для родины час.

А мэр, выйдя на балкон, обратился к народу с такими словами:

— Жители столицы! Милостивая судьба даровала мне высокую честь и великую радость сообщить вам сегодня счастливое известие, которое вы ждали с огромным нетерпением.

— Э-э-э, да уж не о рождении ли наследника он говорит?

— Об этом, должно быть… Тише, может, и скажет что-нибудь дельное…

— Народ Албании! Твоя мечта сбылась! Династия, основанная нашим Великим королем, Спасителем и Реформатором, династия Зогу Первого, увековечена! Радуйся и ликуй, албанский народ! Небо послало Албании наследника королевского трона, трона, покрытого славой Скандербега и Зогу!

— Что он такое говорит?

— Да говорит, чтобы ты ликовал, не знаешь разве — наследный принц родился!

— Ах, чтоб его! Пусть ликует сам, чтоб ему лопнуть от ликования…

— Принц-ангелочек появился на свет сегодня в три часа ночи в Королевском дворце. Наследный принц, которого ты, албанский народ, ждал с таким нетерпением!

— Эй, осел, говори нам о наших бедах!

— В жилах этого крошки течет кровь Дьердя Кастриота-Скандербега{126} и Ахмета Зогу. Королевский наследник, благословляемый всей нацией, пребывает в полнейшем здравии…

— Слава богу, что ты нам это сообщил, а то мы, грешные, места себе не находили…

— …к безграничной радости августейших родителей, королевского семейства и всего албанского народа. Точно так же и Ее Величество, августейшая мать наследника, наша обожаемая королева, к которой обращены по этому торжественному случаю пожелания и поздравления, идущие от сердца всех албанцев…

— От сердца твоей матери, чтоб тебе…

— …тоже чувствует себя хорошо. Их Величества король и королева, как и все королевское семейство, испытывают величайшее счастье от того бесценного дара, который им и нашей Албании ниспослало благословенное небо.

— Поставь богу свечку, — сказал кто-то. Многие рассмеялись.

Мэр отдышался немного, поправил на носу очки и, рисуясь перед публикой, возгласил:

— Его Величество король, одаренный непревзойденными качествами гениального государственного деятеля, и Ее Величество королева, наделенная самыми прекрасными чертами характера, благородством и просвещенностью, Их Величества, оба замечательные воспитатели, передадут принцу-наследнику все свои достоинства и вырастят его во славу, во благо и счастье нашей любимой Албании…

Да здравствует Его Величество Зогу Первый, король албанцев!

Да здравствует Ее Величество королева Геральдина!

Да здравствует наследник престола!

Народ забушевал. Он ожидал услышать совсем другое. Громкий голос из самой гущи крикнул:

— Да здравствует Албания!

И тут толпа, не сочтя нужным славословить короля, королеву и наследника, взревела, как бушующий океан:

— Да здравствует!

Тот же голос, принадлежавший юноше в лицейской фуражке, опять зазвенел над площадью:

— Да здравствует народ Албании!

Толпа единодушно подхватила:

— Да здравствует!

Юноша поднял руку и крикнул:

— Ну а теперь все во дворец!

Людская лавина тронулась с площади Скандербега к дворцу. В первых рядах процессии шагали гимназисты и студенты Технического училища. За ними — воспитанницы Института Королевы-матери. Несли знамена и пели песни. А следом валил народ.

Полагая, что это спешат поздравить его с рождением наследника, король отдал приказ жандармам своей гвардии не задерживать людей. Толпа ворвалась в дворцовый парк, остановилась у главного подъезда и закричала:

— Да здравствует Албания! Да здравствует албанский народ!

В это время король и его сестры уже стояли на балконе и улыбкой приветствовали собравшихся. До короля наконец стало доходить, что вся эта многоликая толпа явилась сюда не ради его наследника. А окончательно он убедился в этом, когда услышал гремевшие в гуще толпы голоса молодежи:

— Оружия! Оружия!

Перед ним бушевал тот самый албанский народ, который ему удавалось обманывать в течение всех пятнадцати лет своего жестокого правления. Чего добивались они, эти люди? Они требовали оружия для защиты своей родины. Он обманул их всех, давно уже продал вместе со страной, надругался над ними и продолжал издеваться теперь, в трудный для нации час. От короля ждали правды, а он с невиданным самодовольством ликовал, празднуя рождение наследника.

— Оружия! Оружия! — ревела толпа. Король незаметно, как тень, исчез с балкона.

Весь этот день, будто в насмешку, все репродукторы столицы вместо призывов к обороне отечества, стоявшего на краю бездны, передавали колыбельные, убаюкивая новорожденного принца.

На следующий день, в четверг шестого апреля, на первой странице газеты «Дрита», опять словно издеваясь над народом, поместили большие фотографии Зогу и королевы Геральдины. Король, в венгерской гусарской форме с галунами, с орденской лентой через плечо и наградами на груди, сидел, положив руки на колени, придерживая правой кивер и устремив прямо перед собой уверенный взгляд сердцееда. Геральдина, в жемчужной короне на волнистых каштановых волосах, в белом меховом палантине, слегка повернувшись направо, в сторону мужа, смотрела на него с затаенной печалью и словно говорила: «Ах, супруг мой, какое несчастье!» Газета пестрела заметками о вчерашнем событии, о блестящей речи мэра с балкона ратуши и о проблемах международной политики. Но ни одного слова не говорилось о том, что тревожило весь албанский народ, — о дальнейшей судьбе государства. Громкоговорители надрывались от колыбельных. Король продолжал издеваться над народом.

После обеда сотни итальянских самолетов, появлявшихся с юга и державших курс на север, бороздили небо над Тираной. Народ с ненавистью провожал их глазами, вспоминая недавние налеты на Абиссинию, бомбардировку других свободных территорий и ожесточенные воздушные бои с республиканскими отрядами в Испании. Некоторые самолеты летели так низко над землей, что на их крыльях отчетливо виднелись ликторские фасции.

В пятницу, седьмого апреля, стояла чудесная погода. Небо было чистым, безоблачным, а солнце ярко сверкало. Но каким же горьким оказался для албанцев этот прекрасный весенний день!

Утром Исмаила и других жителей столицы разбудил страшный гул моторов. В небе Тираны снова появились сотни итальянских самолетов. Исмаил сразу вскочил с постели и подбежал к окну. В голубом пространстве свободно, будто у себя дома, кружили эскадрильи фашистской авиации, и ни одно зенитное орудие не стреляло по нарушителям албанских воздушных границ. Несколько самолетов с изображением черепа на крыльях были из эскадрильи «Дисперата», которой командовал зять Муссолини граф Чиано, уничтоживший тысячи мирных жителей Абиссинии. Самолеты кружились в воздухе и сбрасывали на землю разноцветные листовки. Связки этих листовок, падая, рассыпались и напоминали крошечные парашюты, медленно парившие в воздухе и пестревшие на ярком дневном свету. Белые, голубые, красные, зеленые, желтые и розовые, все они как одна несли с собой горькую весть о фашистской оккупации. В них говорилось о том, что итальянские фашистские войска движутся сюда, чтобы избавить якобы народ от ненавистного ему режима Зогу, несут с собой мир, справедливость и конец безработице. Небо Тираны гудело от непрерывного рева моторов, а иногда в бреющем полете машины едва не задевали крыши домов, производя такой оглушительный шум, что казалось, рушится весь город.

А со стороны Дурреса раздавался грохот тяжелых орудий итальянских военных кораблей, обстреливавших албанское побережье.

Исмаил кинулся на площадь Скандербега в надежде услышать что-нибудь новое. Но там метались сотни людей, не зная, что им делать. Метались словно цыплята, потерявшие наседку и перепуганные насмерть перед лицом опасности. Будь они вооружены, двинулись бы в Дуррес, где уже велись ожесточенные бои. Они требовали оружия, но их голоса раздавались и тонули в пустыне. Однако вскоре дух собравшихся на площади немного поднял парень, прикативший из Дурреса на мотоцикле со свежими известиями. Лицо его сияло, глаза блестели. Он слез с мотоцикла и взволнованно выпалил:

— Итальянцев наши дважды обратили в бегство. А те засели на своих судах. Говорят, один капрал обстреливает их из орудия с дурресского холма, отчаянный смельчак. Действует с редкой отвагой. Это все, что мне удалось выяснить. В городе пустынно. Люди заперлись в своих домах. А что им делать — ни у кого нет оружия.

Исмаил возвратился домой усталым и удрученным. Посидел у радио, послушал, какую позицию собираются занять Франция и Англия при сложившейся на Балканах обстановке, как относятся к наступлению фашистской Италии на Албанию. Неужели они допустят, чтобы Италия посягнула на территорию государства, которое является членом Лиги Наций? Разве при таком повороте событий не создается угроза миру на Балканах? А какую, интересно, позицию займут Югославия и Греция, соседи Албании?

Но первое же услышанное Исмаилом сообщение настолько его потрясло, что у него просто отнялись руки и ноги. Диктор лондонского радио известил слушателей о том, что премьер-министр Англии лорд Чемберлен объявил, будто Англия не имеет особых интересов в Албании, и уехал на уик-энд в Абердин — удить рыбу.

Глаза Исмаила увлажнились. Он сжал зубы, чтобы не разрыдаться, как ребенок. Горечь, досада и ненависть нахлынули на него с такой ощутимой явственностью, что ему показалось, будто рот у него наполнился желчью. В эту черную пятницу, когда на маленькую беззащитную Албанию вероломно напали итальянские фашисты, премьер-министр Англии с редким цинизмом заявляет, что у его страны нет особых интересов в Албании, и, поскольку заканчивается рабочая неделя, покидает Лондон, чтобы отдохнуть пару деньков в Шотландии и половить там рыбу! Какая ирония судьбы! Целый народ, повергнутый в страх, висит над бездной на тонкой ниточке надежды, рассчитывая, что ты, спаситель, протянешь ему руку, а ты с легким сердцем и улыбкой на устах едешь развлекаться в Абердин!

Потом Исмаил услышал еще одну новость: итальянские самолеты в пять часов вечера собираются бомбить Тирану. Эта информация потрясла людей: они были наслышаны, что такое фашистские воздушные налеты, как сметались с лица земли целые города, как погибало безоружное население, что творили итальянские летчики во время войны с Абиссинией и с республиканской Испанией. За несколько минут они могут превратить Тирану в пепел!

И вскоре почти все жители квартала, где проживал Исмаил, столпились неподалеку у ворот особняка с высокой оградой, в котором располагалась американская миссия. Здесь собралось человек триста: мужчины, женщины, старики, старухи, дети. Ища надежное укрытие от бомбежки, они пытались проникнуть во двор и в сад особняка, надеясь, что на территорию представительства столь могучей заокеанской державы Италия посягнуть не посмеет.

У всех родителей был встревоженный вид, младенцы на их руках заливались плачем, и матери, пытаясь успокоить детей, тут же на улице кормили их грудью.

Наконец часа через два у ворот появился охранник миссии — грузный толстяк в униформе, с цепочкой на широкой груди. Он отворил железные запоры, и люди, толкаясь, как загоняемое в овчарню стадо, хлынули во двор. Из распахнутого окна на них смотрел человек с пышной, спадавшей на лоб шевелюрой. Сунув руку в карман брюк, другой он придерживал зажатую во рту трубку и наблюдал за суматохой. Людям даже показалось, что в улыбке и взгляде мужчины таится насмешка.

— Это консул, — сказал кто-то.

Толпа скучилась в тени тополей у стен особняка. Погода и во вторую половину дня оставалась прекрасной, а в ясной синеве неба по-прежнему кружили самолеты итальянцев. Дул легкий ветерок, листья тополей шелестели не переставая, будто тоже пугаясь шума моторов в воздухе.

Исмаил глядел на деревья и думал о том, что вот ведь он, его близкие и все эти люди, пришедшие сюда искать убежища от налета фашистской авиации, дрожат так же, как эти листья. В чем, в сущности, разница? Однажды, когда придет их час, листья увянут, опадут и исчезнут, и люди тоже в свой час уйдут, исчезнув из жизни, как эти листья. Но зачем же поддаваться року и пасовать перед опасностью, если можно попытаться ей противостоять… Вместо того, чтобы бороться вместе с друзьями, защищая свой кров, свое отечество, он сидит здесь, съежившись, под сенью тополей и ждет с трепещущим сердцем беды. И вдруг ему на память пришли слова Шекспира: «Трус умирает много раз, храбрец встречает смерть однажды». Сколько мудрости и правды заключено в этой фразе! И каким эгоистом он себя почувствовал! Ведь он упрятался здесь, спасая свою шкуру, забыв о многих других и даже о Софике, которую, казалось, любил больше себя! И все же в минуту опасности он не вспомнил о ней и не подумал о том, что ее ожидает!

Исмаила залила волна стыда, он стал противен себе. Взгляд его заскользил вокруг: люди напоминали стадо, расположившееся в тенистом месте на отдых. Среди них печально сидели его отец и мать и держали на коленях внучат. Хесма с немым вопросом посматривала на мужа, словно хотела отгадать его мысли. В этот момент Манушате, сидевшая тут же, обхватив руками колени и легонько раскачиваясь взад и вперед, подняла на Исмаила глаза и сказала:

— Как жутко, наверно, бедняжке Софике там, в интернате!

Брат сразу с готовностью отозвался:

— Пойдем, Манушате, сходим за ней!

Хесма встрепенулась: а вдруг бомбежка застанет Исмаила на улицах города, под открытым небом! Хасан, тоже подумав об этом, спросил:

— Который теперь час?

Часы показывали половину четвертого.

— Еще есть время, — успокоил родных Исмаил и решительно направился к воротам. Манушате последовала за ним.

Когда брат и сестра подошли к интернату, Исмаил остался на улице, а Манушате быстро взбежала по лестнице к комнате подруги. Софику она нашла в коридоре вместе с группой девушек. Все выглядели встревоженными и обрадовались ее приходу.

— Неужели тебе не страшно ходить по улицам в такое ужасное время? — спросила одна из них.

Манушате привычным жестом заправила за уши выбившуюся прядь и улыбнулась:

— Я не одна, мы с Исмаилом пришли за Софикой.

Она умолчала о том, что их семья сейчас не дома, а в саду американской миссии, — не хотела нагнетать тревогу.

— Зачем?

— Как «зачем»? — удивилась Манушате. — Разве я впервые приглашаю Софику к нам в гости?

— Нет, конечно, не впервые!

— Софика, побежали скорее, нас ждет Исмаил!

— Иду, — ответила девушка, — только платье переодену. Спускайся, я мигом.

Манушате подождала подругу, они спустились вниз и все трое быстро направились к миссии. Дорогой брат и сестра объяснили Софике, чем вызвана такая поспешность и почему они пришли за ней. Софика очень сокрушалась, что подруги остались в интернате, и в то же время втайне радовалась возможности быть в такое время вместе с Исмаилом. Ей было приятно шагать с ним рядом, и всякий раз, невольно касаясь его руки при быстрой ходьбе, она вздрагивала и чувствовала себя почти счастливой.

Охранник открыл им ворота с мрачным выражением лица и сразу же с шумом закрыл их, задвинув засов. Молодые люди пересекли двор и устроились возле своих.

— Как хорошо, что ты пришла, — сказала Хесма, усаживая Софику поближе к себе. — Говорят, итальянцы будут бомбить Тирану в пять часов. Здесь мы в безопасности.

— Послушайте, — вмешался в разговор Хасан, чиркая спичкой и зажигая зажатую в зубах сигарету. — Я думаю, мы просто дураки. Какой враг будет оповещать заранее, когда он собирается тебя бомбить? Зачем это ему надо? Зачем?

— Но так говорят решительно все, весть облетела всю Тирану, — возразил отцу Исмаил.

— Я знаю, но ты-то сам как думаешь? — снова спросил, отец, неудовлетворенный ответом сына.

— Я тоже думаю, что это вранье, и не понимаю, кому и зачем оно нужно. Но раз уж мы здесь, давайте выждем время.

Между тем американский консул, поддерживая рукой трубку во рту, спустился вниз и прошелся по двору, с усмешкой разглядывая людей, нашедших убежище здесь, в американской миссии.

Часы пробили пять, а несколько минут спустя мимо посольства на большой скорости проехала легковая машина. Она двигалась в сторону Эльбасана. Еще через несколько минут в том же направлении быстро проследовали четыре элегантных черных автомобиля, вызвав любопытство толпы.

— Зогу, смотрите, Зогу! — сказали двое мужчин, стоявших у самой ограды. Новость сразу облетела всех, передаваясь из уст в уста.

Ахмет Зогу со всем семейством покидал Тирану навсегда. Слухи о бомбежке пустили по его приказу, чтобы народ оставил город и машины короля могли незаметно проехать по безлюдным улицам. Укрывшиеся во дворе миссии люди поняли обман и с чувством неловкости за свое малодушие покидали убежище. Они выходили один за другим, а консул, стоя на площадке лестницы в прежней позе, с трубкой и презрительной улыбкой на губах, провожал их взглядом. Охранник с невозмутимым видом затворил за толпой ворота. Покидая страну, Зогу и на этот раз насмеялся над народом.

20

Не прошло и получаса после возвращения всей семьи домой, как раздался звонок в дверь. Манушате быстро пошла отворять. На пороге стоял молодой человек — ростом чуть выше, чем Исмаил, небритый, в старой залатанной одежде, с копной темных кудрявых волос и выразительными черными блестящими глазами.

Молодой человек улыбнулся, поздоровался и спросил:

— Здесь проживает господин Исмаил Камбэри?

Манушате окинула быстрым взглядом вопросительно смотревшего на нее юношу, покраснела, машинально, по привычке, поправила за ушами непокорную прядь, смущенно опустила глаза и ответила:

— Да, здесь.

Широкая улыбка осветила лицо вошедшего.

— Я могу его видеть?

— Конечно. Проходите, пожалуйста. — Манушате провела его в гостиную. — Подождите немного, сейчас он придет.

Смущенный гость продолжал стоять. Манушате предложила:

— Присаживайтесь.

Он осторожно сел на край кресла, будто боясь его испачкать. Манушате вышла и осторожно прикрыла за собой дверь.

Какое-то время юноша сидел один в гостиной. Он терялся в догадках, кем приходится Исмаилу Камбэри красивая девушка, которая открыла ему дверь и провела в эту комнату, — член семьи или просто гостья.

Пока он так гадал, снова открылась дверь, и Исмаил, увидев пришельца, еще с порога обрадованно крикнул:

— Тель!

Юноша сразу поднялся с кресла и протянул руку хозяину дома. Исмаил несколько раз крепко пожал ее и порывисто обнял Теля. Они долго стояли так, не разнимая объятий, как братья, которые свиделись после долгой разлуки.

Манушате, застыв у двери, смотрела на них с изумлением.

Потом Исмаил, положив руки Телю на плечи, легонько тряхнул его и сказал с улыбкой:

— Не думал, что удастся свидеться так быстро после того приговора…

Тель опустил голову и с отчаянием воскликнул:

— Лучше бы и не наступал этот проклятый день!

Исмаил вздохнул, похлопал Теля по плечу, как бы приободряя его, повернулся к сестре, все так же непонимающе смотревшей на них с порога, и позвал:

— Манушате, иди сюда!

Манушате вошла в комнату.

— Это моя младшая сестра Манушате Камбэри, ученица Женского Института. — Исмаил ласково положил руку ей на плечо. — А это, — и он похлопал другой рукой по плечу гостя, — Тель Михали. Помнишь, сестра, это имя?

— Припоминаю, — ответила она.

— Когда ты его слышала? — допытывался Исмаил.

Манушате задумалась немного и сказала:

— Когда в мэрии проходил суд над коммунистами.

— Верно, — заметил Исмаил, еще раз легонько хлопнув Теля по плечу. — Я рассказывал тогда, что к этому суду привлекли и Теля, сына хозяйки, у которой я снимал комнату, еще лицеистом в Корче. Так это и есть тот самый Тель Михали, опасный коммунист!

Все трое засмеялись. Манушате незаметно оглядела юношу, который не спускал с нее откровенно восхищенных глаз, и в замешательстве залилась румянцем.

— Я пойду скажу Софике! — заторопилась она и быстро вышла.

Исмаил посадил Теля в кресло, сам взял стул и сел рядом.

— Прошло уже восемь с лишним лет, как я уехал из Корчи. Как же ты вырос за это время! В зале суда я тебя с трудом узнал. Ты здорово возмужал!

— Годы идут, — поддакнул Тель. — А я вас сразу узнал. Вы мало изменились. Разве что пополнели немного.

— Я ведь стал отцом и подхожу к своему тридцатилетию. А это уже не шутка.

Они помолчали, погрузившись каждый в свои размышления.

— Кто бы мог подумать, что нам доведется встретиться при таких печальных обстоятельствах? — вздохнул Исмаил. — Я думал увидеться с тобой совсем иначе. Собирался провести это лето в Корче, взять с собой Манушате — она ведь такая слабенькая! — и пожить месяца два у вас в доме. И вот на тебе — нашу страну оккупируют!

— Беда, — сказал Тель и опустил голову.

— Беда, — повторил Исмаил. — Этого, конечно, следовало ожидать: ведь Албанию предали уже давно и расплата должна была наступить неизбежно. Нет ничего ужаснее, чем сидеть сложа руки, ждать, пока враг разрушит твой очаг, понимая, что не можешь никак воспрепятствовать этому.

— Вот почему особенно остро переживали мы свое заключение. Знали, что на улицах проходят демонстрации, слышали крики народа, требующего оружия, и нам так хотелось вырваться на свободу и соединиться с толпой! Мы казались себе запертыми в клетку в охваченном пламенем доме. Руки сами тянулись к прутьям решетки, будто ее можно было сломать. Но пришлось стиснуть зубы и ждать. Охрипшие от крика голоса на улице вызывали у нас дрожь и терзали душу. Я видел поразительные сцены: люди, стойко, без единой слезинки и без единого звука переносившие жестокие пытки и побои, рыдали, как малые дети, оттого, что не могли ничем помочь своей стране. Это и вправду ужасно — сидеть сложа руки и ждать, пока враг разрушит твой очаг!

Облокотившись на ручку кресла и прикрыв ладонью лоб, Тель на какое-то время замер в этой позе, словно у него болела голова. Исмаил не находил слов для утешения, потому что испытывал точно такие же чувства и нуждался в поддержке духа не меньше. Он положил руку на плечо Теля и тоже молчал.

Отворилась дверь. Вошли Хасан, Джемиле с детьми Хесма, Манушате и Софика, собравшись, как это бывает в больших и дружных семьях, все вместе в гостиной.

Вероятно, в другое время эта встреча осталась бы одним из самых прекрасных воспоминаний гостя и всего семейства. Но теперь она была омрачена горькими событиями печального апрельского дня; в эти минуты самолеты фашистской Италии, шныряя в небе Тираны как у себя дома, сбрасывали на землю тысячи пестрых листовок, которые легко парили в воздухе и падали вниз, оповещая о начале рабства.

Только Агрон и Тэфта продолжали жить в своем детском мире и всякий раз завидев из окошка самолет, прыгали и плясали от радости:

— Алопран, алопран!

Исмаил хмуро поглядывал на них, а они удивлялись, не понимая, чем они виноваты, если их радуют самолеты.

Семейное собрание, однако, то и дело прерывалось, и воцарялась тяжелая, угнетающая душу тишина.

Тель почему-то часто подносил руку к лицу, прикрывая ладонью щеку и подбородок. Джемиле заметила этот жест и не удержалась от вопроса:

— У тебя зуб болит, сынок?

Тель улыбнулся:

— Нет-нет, не болит.

Но ладонь от щеки не отнимал.

Исмаилу это тоже показалось странным.

— Наверно, болит, но ему неудобно признаться. Хесма, принеси что-нибудь болеутоляющее.

— Да нет, зубы у меня не болят, — повторил Тель, все так же улыбаясь. — Мне просто неудобно — зарос, как поп…

— А ты не хочешь побриться?

Тель смущенно пожал плечами.

— Конечно, тебе надо побриться, — сказал Исмаил, рассчитывая хоть чем-то отвлечь всех от тревожных и невеселых дум этого злосчастного дня. — Срочно! Разве можно сидеть в обществе девушек с такой густой щетиной? Хесма, принеси нам, пожалуйста, тепленькой водички и бритвенный прибор.

Хесма взглянула на Теля и спросила:

— А нельзя ли чуть попозже?

Тель ее не понял. Исмаил тоже, и поинтересовался:

— Это почему же?

— Потому что я поставила воду вам для мытья. Она скоро согреется.

Исмаил удовлетворенно улыбнулся.

— Какая же ты умница! Второй такой не найти! Очень хорошо! После тюрьмы первое дело — помыться как следует! Молодец, честное слово! Вот вам явное опровержение пословицы, будто у женщин волос долог, а ум короток!

— Так говорят только глупцы! — взорвалась Манушате.

Исмаил неодобрительно посмотрел на нее:

— Ну и язычок у тебя — отбреешь лучше всякой бритвы!

Манушате усмехнулась, заправляя за ухо непокорную прядь.

— Разве нам запрещено защищаться?

И тут же скосила взгляд на Теля. А он между тем отвечал предупредительной Хесме:

— Прошу вас, не утруждайте себя лишними хлопотами.

— Что ты, какие это хлопоты? — включился в разговор молчавший до сих пор Хасан. — Ты здесь у себя дома. Не нужно смущаться и робеть. Не бойся, что надо — проси.

— Когда я жил в твоем доме, в Корче еще не открыли публичных бань, и твоя мать каждую неделю грела мне воду для купания. Пусть теперь хоть раз это сделает для тебя моя жена.

Сконфуженный Тель опустил глаза:

— Большое вам спасибо.

Вскоре Хесма сказала, что вода согрета.

В бане Теля ждало все необходимое: горячая и холодная вода, мочалка, ароматное мыло, купальный халат, повешенный за дверью, безупречно чистое белье и мужской костюм на настенной вешалке. Хесма была хорошей хозяйкой и предусмотрела решительно все — принесла даже костюм Исмаила, чтобы Телю не пришлось надевать на себя одежду, в которой, не исключено, водились вши.

Вымывшись и наскоро побрившись, Тель переоделся в вещи Исмаила, обул домашние туфли, оставленные для него у дверей, и вышел из бани. У порога его ждала Джемиле:

— С легким паром! Быть тебе скоро женихом!

Манушате удивилась разительной перемене в госте. Теперь этот чистый, свежевыбритый парень в белой рубашке с открытым воротом выглядел совсем другим. Костюм ее брата, темно-синий в белую полоску, сидел на нем как влитой и очень ему шел. Тель показался ей еще интересней, чем прежде. Окинув гостя беглым взглядом, Манушате тут же отвела глаза.

Когда все снова собрались в гостиной, Исмаил попросил Теля рассказать о своем аресте, о времени, проведенном в тюрьме, и о товарищах по заключению.

Телю очень не хотелось вспоминать и рассказывать об этом сейчас, когда родине угрожает оккупация. Не время вспоминать прошлое. Ведь каким бы горьким и печальным оно ни казалось, осквернение родной земли вражескими сапогами во сто крат страшнее! Однако ему не хотелось отказывать Исмаилу, да и теплые серые глаза сидевшей напротив Манушате горели желанием узнать о неведомых ей сторонах жизни. И он начал свой рассказ. Хотя Тель говорил тихо, все слышали, как дрожит его голос, прерываясь легкими, еле уловимыми вздохами.

Его арестовали ночью, шесть месяцев назад. Мать, напуганная сильными ударами в дверь, боясь, что ее взломают, открыла. Перед ней стояли три жандарма с револьверами наготове.

Разъяренные, с выкаченными от бешенства глазами, они ворвались в дом как дикие звери, перерыли все углы, штыками вспороли тюфяки и даже оторвали несколько половых досок, проверяя, не спрятано ли что-нибудь под ними. Трепещущая Ольга забилась в угол и молча смотрела на эту ужасную сцену. Перевернув все в доме, жандармы забрали с собой Теля и ушли.

Пять недель его держали в корчинской тюрьме. Тогда же арестовали и нескольких коммунистов, всех их допрашивал начальник окружной жандармерии Хайдар Адэми, снимавший в свое время комнату у Ольги. Он сам пытал заключенных, жестоко избивал кнутом, превратив их спины в кровавое месиво, да еще пинал ногой куда попало тела, бесчувственно валявшиеся на ледяном цементном полу камеры. При этом хриплым от ярости голосом орал: «Грязные коммунисты! Хотите продать родину большевикам! Предатели! Продажные шкуры!» Один из арестантов, у которого были рваные ботинки, поднял правую ногу прямо на стол начальнику жандармерии и спросил его: «Ну как, похоже, что такие ботинки может носить продажная шкура?»

Оторванная подошва с торчащими из нее гвоздями напоминала открытую пасть, готовую проглотить Хайдара Адэми. Тот озверел от злобы и избил шутника до полусмерти. Через пять недель Теля вместе с другими отправили в Тирану. Там тоже, еще до суда, их подвергали побоям и пыткам, заставляя признаться в измене родине, интересами которой они якобы торговали направо и налево. Ни Тель, ни его друзья не доставили такого удовольствия палачам, да и как же иначе — они были истыми албанцами и, кроме того, коммунистами и считали своим долгом умереть как коммунисты. Когда же уговоры, хитрости и пытки не сломили волю бунтовщиков, их отдали под суд. О дальнейшем не имело смысла рассказывать, остальное было всем известно.

Пока Тель говорил, Манушате не отрывала от него глаз. Она сочувствовала его страданиям, восхищалась мужеством, содрогалась от ужаса, живо представляя себе страшные пытки и издевательства, которым его подвергали. Герои эпических песен албанских горцев, герои Гомера, борцы, сражавшиеся и погибавшие во имя идеи, — все они слились у нее в образе этого молодого человека, говорившего сейчас спокойным тоном о делах, на которые мало кто способен.

Манушате очень взволновал печальный рассказ Теля. Никогда она не забудет его. Перед ней раскрылся новый мир, незнакомый не только ей, но и тем, кто ее окружал. Этот юноша, как луч солнца, осветил ее душу.

Тель рассказал еще о том, как накануне ночью толпы демонстрантов собрались у тюрьмы, требуя освобождения коммунистов: «Свободу политическим заключенным!», «Свободу товарищам коммунистам!» Испугавшись натиска толпы, директор тюрьмы отдал распоряжение освободить заключенных.

Тель вышел из тюрьмы с друзьями, осужденными вместе с ним на судебном процессе над коммунистами. Проходя мимо кафе «Курсаль», он видел молодых людей, которые записывались добровольцами в отряды для отправки в Дуррес. Он тоже записался. Один из ребят, ученик Гимназии Тираны, сказал ему, где живет их преподаватель Исмаил Камбэри. Но, поскольку Тель не знал города, тот вызвался проводить его.

— Мы долго стучали в дверь, но нам не открыли, — продолжал рассказывать Тель. — Гимназист предположил: «Должно быть, они ушли вместе с другими в какую-нибудь из ближних деревень. В городе пустили слух, что в пять часов будет бомбежка». Я не знал, куда пойти. Еще раз наведался в «Курсаль» и, увидев, что в Дуррес не ушел ни один автомобиль с добровольцами, вернулся опять к вашему дому. Постучу еще раз, сказал я себе, может быть, они вернулись. И очень обрадовался, когда ваша сестра Манушате открыла дверь и сказала, что вы дома.

— А ты получал письма от матери? — спросила Джемиле.

— Да, всего одно — неделю тому назад.

— Вот уж обрадуется, бедняжка, когда узнает, что ты на свободе.

Тель вздохнул:

— Конечно, обрадуется, но что стоит теперь мое освобождение, когда вот-вот будет закабален весь народ.

В это время итальянский самолет пролетел так низко над землей, что дом тряхнуло от гула моторов.

— Негодяи! Измываются над нами! — процедил Хасан Камбэри, не вынимая изо рта дымящейся сигареты. — Забыли уже, как мы отбросили их в море у Влёры. — Он помолчал немного и добавил: — Дьявольское отродье!

— А кто это — отродье? — спросила Манушате, принадлежавшая к другому поколению.

— Порождение дьявола, мерзавцы эти, которые хотят захватить нашу страну.

Вечером, когда стемнело, в Тиране гремели ружейные выстрелы. Пули свистели непрерывно со всех сторон совсем близко от дома Хасана Камбэри. Могло случиться, что одна из них неожиданно влетит в окно и сразит кого-нибудь вслепую.

— Садитесь на пол вдоль стен, — приказал домочадцам старый Хасан, которому не раз за долгую жизнь приходилось бывать и в более опасных переплетах.

— Пойдемте лучше в подвал, — предложила Джемиле. — Там будет безопаснее.

— Это лишнее, — сказал Хасан. — Здесь тоже неопасно.

Они засиделись в гостиной допоздна. Уже шел первый час ночи, а хозяева и гости все не расходились из комнаты, освещенной лишь маленькой керосиновой лампой — электричество было отключено. Стрельба на улицах не утихала. Временами Исмаил поглядывал на Софику, восхищаясь чистотой ее нежного профиля, казавшегося при слабом освещении изваянным из мрамора. Девушка сидела неподвижно, обхватив руками колени, положив на них подбородок, и размышляла. О чем, интересно, думала она?

А Тель иногда незаметно смотрел на Манушате, на ее светлые блестящие волосы, отливающие при свете лампы золотом, на прямой античный нос, маленький подбородок и пухлые губы, которые она часто сжимала, будто была чем-то недовольна. Потом он обвел взглядом всех остальных, не переставая удивляться: прошлую ночь он провел в тюрьме, а теперь сидит здесь, среди этих приветливых, но еще несколько часов назад незнакомых ему людей, принявших в нем такое теплое участие. И чувствует себя как дома. Тель тут же представил себе, насколько он был бы счастливее, если бы знакомство с этой семьей произошло при других обстоятельствах. Ружейная стрельба постоянно напоминала о мрачных и таких же зловещих ситуациях в истории его родины.

Вдруг Исмаил нарушил молчание:

— Как хорошо, что я вспомнил!

Хесма удивленно взглянула на мужа:

— О чем?

Исмаил встал и сказал с тревогой:

— Нужно сейчас же сжечь французские книги и антифашистские газеты: уже вечером сюда могут зайти с обыском — и нам несдобровать.

Немедленно взявшись за дело, все семейство и помогавшие им Софика и Тель быстро собрали журналы и газеты и сложили на полу посреди комнаты. Исмаил бегло просматривал заголовки и подписи под статьями, кое-что откладывая в сторону. В пачке с газетами «Кандид», «Грэнгуар», «Я — везде» он нашел один номер газеты «Сазан», издававшейся албанскими коммунистами во Франции и попавшей к нему случайно. Вместо того чтобы отложить, он передал ее Телю и сказал:

— В этом номере есть статья об одном албанце. Он недавно скончался в Париже. Почитай, если хочешь.

Тель взял газету, подсел поближе к лампе, фитиль которой коптил и рассеивал слабый мигающий свет, быстро пробежал глазами первую, а затем вторую страницу. Его внимание сразу привлекла статья в черной траурной рамке с заглавием: «Смерть видного албанского коммуниста». Там же была помещена фотография умершего.

В статье говорилось, что накануне, 11 февраля 1939 года, умер Али Кельменди, бесстрашный албанский коммунист, боровшийся за воплощение коммунистических идеалов, не щадя слабого здоровья. Товарищи Али Кельменди, получив известие о его смерти, обратились в филантропическое общество «Помощь народу», которое давно его опекало. Там порешили, что за счет общества будут организованы подобающие похороны. Для этого учредили специальную комиссию. Пламенного коммуниста проводили в последний путь не только проживавшие в Париже албанские студенты, рабочие, политические эмигранты, но и иностранцы. В похоронах приняли участие многочисленные делегации разных французских организаций и представители югославских, греческих, болгарских, румынских, польских и итальянских эмигрантов. Каждая делегация возложила на могилу большой венок, переплетенный траурными лентами. В общей сложности было возложено пятнадцать венков, один пышнее другого, и масса цветов. Три венка были от албанцев: один от парижской колонии, второй от проживавших в Лилле эмигрантов и третий от редакции газеты «Сазан». Были также венки от Коминтерна, Французской коммунистической партии и организации «Помощь народу»… Всего в похоронах приняло участие около двухсот человек…

В своих надгробных речах ораторы подчеркнули заслуги и высокие моральные качества Али Кельменди — коммуниста и скромного человека, который во время своего пребывания во Франции отдал много сил сплочению албанских эмигрантов и усилению их организации. Говорили, что, ознакомясь с решением Седьмого конгресса Коминтерна, он сразу стал претворять его в жизнь, был также одним из инициаторов движения в помощь республиканской Испании среди албанцев. Ораторы рассказывали и о том, как лишения в годы эмиграции и ссылки расстроили его здоровье и вызвали туберкулез. Но особенно сильное впечатление произвела на собравшихся яркая речь известного профессора Сорбонны Анри Валлона. Он дал столь точную оценку плачевного экономического и политического положения Албании, что лучше вряд ли это сделал бы даже албанец. Потом профессор Валлон говорил о фашизме, и об албанском фашизме в частности. Депутат Французской коммунистической партии товарищ Мидоль начал свое выступление так: «От имени Центрального Комитета коммунистической партии Франции я хочу отдать последний долг и выразить уважение товарищу Али Кельменди, лидеру албанских коммунистов, члену Коминтерна, соратнику Димитрова и Тельмана». Он рассказал о жизни молодого Али Кельменди, воплощавшего черты пламенного патриота и убежденного коммуниста. Последний из ораторов, представитель итальянской эмиграции, говорил о том, что Албании угрожает захватом не итальянский народ, а фашизм, который настолько опозорил нацию, что стало стыдно называться итальянцем…

Последние слова выступления Тель Михали прочесть не смог — они расплывались перед глазами будто написанные на воде. Это ему мешали слезы. Тель вспомнил приветливое лицо Али Кельменди, проживавшего в их доме больше шести месяцев, доброжелательные, ценные советы, которые невозможно забыть. Тель вспомнил, каким добрым, скромным человеком был Али. Живя в очень стесненных обстоятельствах, лишенный зачастую завтрака и ужина, он держался всегда с большим достоинством и не говорил никому о своих затруднениях. Однажды Василь Таселлари рассказал Телю такую историю. За время пребывания Али в Корче товарищи из коммунистической группы неоднократно предлагали ему денежную помощь, но он всегда отказывался от нее и ограничивался скромным пособием ссыльного. Только один раз, попав в особенно трудное положение, он принял от группы сто франков. И тогда один из яростных противников Али обвинил его в том, что он живет не по тем нормам морали, которые навязывает другим. Услышав об этом, Али Кельменди на заседании руководящего комитета группы достал из кармана сто франков и в присутствии оклеветавшего его противника сказал: «Товарищи! Мне жаль обидеть вас, но я вынужден вернуть вам сто франков, которые вы, желая от души помочь, ссудили мне на некоторый срок. Я вынужден это сделать, чтобы очиститься от предъявленных мне обвинений… Как вам известно, товарищи, я здесь в ссылке уже почти два года и ни разу не обращался к вам за помощью. Эти сто франков я попросил у вас впервые, так как очень в них нуждался. И решился на это только потому, что вы, товарищи коммунисты, — мои друзья на жизнь и на смерть. Вспомните, вы сами не раз предлагали мне помощь, а я отказывался, отвечая, что пока обойдусь… Я многое вынес в своей жизни, но не считаю уместным говорить на эту тему на нашем собрании. Однако я хочу сказать вам, товарищи, что сегодня на моих глазах впервые вы видите слезы…»

Тель вытер платком мокрые глаза и подумал о том, что всегда, в самых критических ситуациях, в самых трудных жизненных обстоятельствах, Али Кельменди выглядел бодрым, неунывающим и умел сохранять юмор. Вспомнилось, каким он был охотником до песен и шуток. Ему не раз приходилось слышать, как пел Али одну из своих любимых песен:

Раздался выстрел из ружья в долине Дрина, Осталась горькою вдовой сестра Сельман Брахима…

Заметив его расстроенный вид, Хесма спросила:

— Вы плохо себя чувствуете?

Ее вопрос вывел Теля из забытья: ему показалось, будто он только что вернулся из далекого и тяжелого путешествия. Он увидел Исмаила, все листавшего иностранные газеты и журналы, потом повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос, и разглядел при бледном мерцающем свете догоравшего фитиля грустное лицо Хесмы.

— Нет, все в порядке. Просто я прочел печальное известие о смерти человека, которого очень любил…

— Кого же это?

Тель показал ей фотографию в газете и, вглядываясь в нее, сказал с волнением:

— Али Кельменди.

— Али Кельменди, — повторила Манушате и внимательно посмотрела на фотографию. — Я никогда не слышала этого имени. Кем он был?

— Коммунистом, — ответил Тель.

Манушате продолжала рассматривать лицо на снимке.

— Я познакомился с ним в Корче, — начал Тель, тоже не отрываясь от фотографии. — Он жил в нашем доме. Его сослало к нам в Корчу правительство Зогу. Это был очень простой, отзывчивый и смелый человек. Не знаю, как вам описать его иначе. Он боролся за справедливость и за счастье народа. Зогу посадил его в тюрьму, потом отправил в ссылку. Но это не сломило Али Кельменди. И вдруг эта неожиданная смерть, хотя ему еще не исполнилось и сорока.

К Телю и Манушате подошли остальные. С фотографии на них проницательно смотрел Али Кельменди: казалось, что с его губ сейчас сорвутся ободряющие слова: «Держитесь! Будьте сильными! Враг движется на нашу страну! Я умираю, но дело, за которое я боролся всю жизнь, победит! Продолжайте борьбу еще упорней!»

Слабый свет керосиновой лампы уступил место новому дню. Выстрелы раздавались все реже и становились все тише. Занялась заря.

Тель сложил газету и спрятал в карман, решив сохранить на память. Потом они с Исмаилом вышли в сад и сели за маленький столик под абрикосовым деревом. В этом году весна наступила рано, и Исмаил, вставая с рассветом, каждое утро до ухода в гимназию работал в саду. И сейчас они с Телем сидели здесь, а над ними простиралось синее безоблачное небо, заполненное гулом самолетов-истребителей и тяжелых зеленых бомбардировщиков, перебрасывающих на аэродром Тираны итальянские войска.

И Исмаил, и Тель выглядели задумчивыми и грустными: да и что может быть горше и печальней минуты, когда на родную твою землю ступает сапог врага, а ты ничего не в силах изменить!

Подобно тому как утопающий хватается за соломинку, Тель, желая услышать хоть что-то утешительное, спросил:

— А что говорят по радио?

— По радио? — иронически усмехнулся Исмаил, не поднимая глаз на Теля. — Какие же мы горемыки, если продолжаем надеяться на иностранцев и слушаем, что они вещают по радио! Чемберлен, например, заявил, что у Англии нет особых интересов в Албании, и отчалил в Абердин удить рыбу…

— А что другое можно ждать от Англии и Франции, давно уже вырывших нам могилу? — сказал Тель, стиснув зубы. И немного спустя поинтересовался: — А что сообщило московское радио?

— Только Москва подняла голос против оккупации Албании и осудила ее.

— Советский Союз не раз поднимал в Лиге Наций вопрос о коллективной безопасности, но его не поддержал никто. Советская страна давно предупреждала мир о нависшей фашистской угрозе, и вот теперь, после оккупации Абиссинии, Австрии и Чехословакии, — наш черед.

В этот момент послышался испуганный крик Хесмы, и она выбежала в сад, схватившись руками за голову.

— Идут, они идут!

Все втроем быстро вернулись в дом и подошли к окнам гостиной, из которых была хорошо видна Эльбасанская улица. Исмаил, Тель и Хесма встали у одного из них, к другому мигом подскочили Манушате, Софика, Хасан и Джемиле.

Прильнув к стеклам зашторенных окон, боясь пошевельнуться, с замирающим сердцем смотрели они на улицу, где все гудело и дрожало, будто при землетрясении.

Сотни итальянских солдат в касках, украшенных черными перьями, бесконечными потоками двигались мимо их дома под шум трещавших, как пулеметная очередь, мотоциклов. С затянутыми под подбородками ремешками касок и хмурыми лицами все они напоминали дуче с широко известной фотографии, где он был снят в каске и форме солдата империи. Из-под колес мотоциклов, по три в каждом ряду, клубилась густая пыль.

Когда колонна берсальеров проехала мимо, дом Камбэри снова задрожал, сотрясаясь от адского гула и грохота. Какое-то время шум доносился немного приглушенным, потом стал быстро нарастать и вскоре уже поглотил все пространство, словно исходя из самых недр земли. По улицам шли десятки танков, тяжелых, с широкими лентами гусениц, бряцавших на колесах. Воздух пронзали дула орудий, готовых в любой момент к атаке, а над крышами домов по-прежнему кружили самолеты.

Сощурив глаза и плотно сжав губы, Тель с ненавистью смотрел на это зрелище. Вдруг кто-то легонько прикоснулся головой к его правому плечу. Не шевелясь, он скосил глаза и увидел копну золотистых волос и узенькую девичью руку с тонкими длинными пальцами, которая поднялась к лицу и смахнула слезы. Это была Манушате. Она плохо видела улицу из соседнего окна, подошла сюда и, разобравшись, что происходит, безутешно, тихо плакала. Тель, судорожно ухватившись за ручку оконной рамы, скрипнул зубами и процедил:

— Фашистская нечисть! На нас учатся смелости!

И взглядом, исполненным презрения, проводил грохочущие танки…

КНИГА ВТОРАЯ

Перевод и примечания Ю. Тимченко.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Оглушительный грохот внезапно прокатился по дому, в котором только что царил покой. Дом содрогнулся. Оконные стекла задрожали, как при землетрясении, и неплотно прижатая дверь в спальню качнулась несколько раз и снова затихла.

Исмаил проснулся, испуганный, и вскочил с кровати. Мгновение стоял он ошеломленный и растерянный: страх перед землетрясением, уже однажды испытанный им в Корче, в бытность его лицеистом, стремительным и холодным потоком пробежал по всему телу и заморозил кровь. С тех пор всякий раз, слыша грохот и ощущая подобные толчки, он думал, что начинается землетрясение, и сразу бросался к двери, чтобы выскочить наружу. Так было бы и в это утро. Но страх его держался лишь секунду-другую, тут же он понял, что гул и сотрясение дома вызваны громыхающим мимо тяжелым танком и низко пролетевшим по направлению к Тиранскому аэродрому итальянским бомбардировщиком: вот уже сутки, как итальянцы перебрасывали по воздуху войска.

Некоторое время Исмаил стоял у кровати в одних трусах и майке, растрепанный и с распухшими глазами перед большим овальным туалетным зеркалом и смотрел на свое отражение. Чучело да и только. Он подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул наружу.

Голубое, чистое, без малейшего облачка небо было похоже на большое развернутое голубое покрывало, которое чья-то рука раскинула несколько дней назад над городом. Какой красивой, спокойной и девственной казалась природа в сравнении с бурными и печальными событиями этих первых дней апреля! Небо было все тем же голубым небом Албании — его Исмаил созерцал с радостью всякий раз, как, просыпаясь, выглядывал из окна спальни. Но сейчас оно не вызывало в душе спокойствия, охватывавшего его прежде по утрам: два итальянских истребителя стремительно неслись в вышине и, словно навозные зеленые мухи, поганили небесную чистоту.

Исмаил открыл окно и оперся на подоконник. Вдохнул полной грудью чистый утренний воздух, и его струя, словно нежная женская рука, обласкала лицо. Весна! Да, весна пришла опять, как и каждый год, с прекрасными апрельскими днями, чистым небом, пустившими почки деревьями и ласточками с раздвоенными, словно ножницы, хвостами, весело щебечущими под карнизом крыши. Исмаил посмотрел вниз, в сад, и увидел Агрона и Тэфту, гонявшихся за цыплятами; наседка, растопырив перья от возмущения, кудахтала и готова была броситься на детей, чтобы защитить своих птенцов.

— Агрон, Тэфта, не трогайте цыплят, а то вас клюнет наседка! Сколько раз говорил я вам оставить их в покое?

Исмаил опустил глаза и на низких каменных ступеньках, ведущих в сад, увидел Хесму — в платье в крапинку, в платке и в сандалиях. Левой рукой она поддерживала углы загнутого передника, а правой сыпала в него отруби, чтобы задать корм курам. Белые сильные руки и икры ног, естественная, гармоничная поза изогнувшегося, озаренного солнечным светом красивого тела, немного пополневшего после двух родов, но совсем не потерявшего прежнего изящества, казалось, ждали руки мастера, способного запечатлеть на полотне прекрасное мгновение, которому, как и всему другому, суждено кануть в бездну прошлого.

Ах, сколько раз ощущал Исмаил красоту так, как ощущал он ее в этот момент! Сколько раз его душу переполняло горячее желание поймать эту красоту в западню искусства, передать ее в линиях и красках на полотне, или в статуе, достойной мастеров Древней Греции, или в нежном звучании мелодии! Но это привилегия великих художников, они нанизывают красоту на острие своего таланта, коллекционируя ее так, как мы коллекционируем бабочек. В такие минуты Хесма казалась Исмаилу женщиной, не имеющей ничего общего с тем тихим, покорным и чужим существом, которое робко ютилось в его тени, всегда подчинялось его воле и всегда было готово исполнить любое его желание. Она представлялась ему незнакомкой и на какое-то мгновение возбуждала в нем чувственную страсть. Эта страсть охватывала Исмаила всякий раз, когда жена не была скована тисками слепой и рабской покорности, когда ее подлинная личность, наподобие куколки шелкопряда, превратившейся в бабочку, разрывала кокон и вылетала на свободу. Какой энергичной, живой и сильной казалась она ему тогда! Ее лицо, обычно спокойное в его присутствии, оживлялось и щеки покрывались румянцем, особенно когда она вспыхивала от возмущения — но только не при муже, перед ним она никогда не осмеливалась поднять голос. Тогда ее черные глаза сверкали и становились дикими, и это очень нравилось Исмаилу, привыкшему видеть их всегда спокойными и ласковыми. И вот это редко испытываемое им чувство овладело Исмаилом, когда он услышал, как жена разговаривает с детьми, увидел ее на крыльце при утреннем свете, словно прекрасную статую, воздвигнутую неизвестной рукой.

Хесма спустилась на три низких ступеньки крыльца и, скликая кур, начала разбрасывать отруби из передника.

Первой прибежала цесарка с серыми перьями, затем хохлатка с задорным гребешком, потом степенно прошествовала индюшка, потом пеструшка-несушка, всегда рыскавшая по саду в поисках корма, потом наседка с малыми цыплятами — и все вместе стали клевать и сновать вокруг Хесмы, а она продолжала разбрасывать корм красивыми взмахами руки. Агрон и Тэфта, сидевшие на корточках неподалеку, увлеченно следили за клевавшими птицами.

Пока Исмаил созерцал эту милую сердцу картину домашней жизни, — что доводилось ему крайне редко, — еще один итальянский бомбардировщик пролетел очень низко в сторону аэродрома; куры пугливо разбежались, и вся эта мирная и робкая красота семейной жизни сразу исчезла, будто ее стерла чья-то невидимая рука. Дети подняли кверху маленькие ручонки, крича «алопран, алопран!», Хесма встряхнула передник и вошла в дом. Исмаил, отойдя от окна, оделся и спустился вниз к завтраку.

Столовая с миндером, застланным белым клетчатым покрывалом, с низким обеденным столом, накрытым чистой скатертью с вышивкой по краям, была залита лучами солнца, проникавшими сквозь два больших окна. Посреди стола стояла, как и каждое утро, ваза с голубыми, белыми и розовыми гиацинтами, срезанными Хесмой в саду.

Войдя в столовую, Исмаил невольно бросил взгляд на стул, на котором днем раньше, когда вся семья собралась за завтраком, сидела Софика. Возле нее тогда сидел Тель, а напротив — Манушате с Исмаилом. Рядом со свежими, еще покрытыми росой гиацинтами лицо Софики, освещенное серебристым светом утреннего солнца, в обрамлении черных волос, ниспадавших пышными локонами на плечи, никогда еще не казалось Исмаилу таким милым и очаровательным, как в тот день. Его взгляд был прикован к этому красивому, в ауре некой таинственности лицу, к глазам, сверкавшим, словно драгоценные камни, всякий раз, когда они встречались с лучами солнца, к губам, словно ожидавшим поцелуя. Софика была как бы утешительной нотой в грустной мелодии тех скорбных дней начала оккупации. Она провела два дня и две ночи в его доме и, переждав сумятицу первых дней фашистского нашествия на Албанию, опять вернулась в интернат. Тель отправился в Корчу на попутном грузовике, и дом Хасана Камбэри вновь зажил своей обычной жизнью.

Сразу после завтрака Исмаил вышел из дома. Хотя он спал неплохо, голова была тяжелой и ноги еле двигались, будто всю ночь он гулял на свадьбе или пил с дружками. Тоска, нахлынувшая на него в те дни, еще более усилилась, когда он вышел на Эльбасанскую улицу, направляясь к «Курсалю». Эта улица прежде, вплоть до Седьмого апреля, об утреннюю пору очень тихая, за два дня, которые Исмаил, как и все другие, провел дома взаперти, не в силах глядеть, как вступают фашисты в Тирану, так сильно изменилась, что Исмаил не мог поверить — неужто это именно та улица, по которой он ходил тысячи раз вот уже много лет: берсальеры в касках с перьями восседали на защитного цвета велосипедах; в открытых кузовах грузовиков застыли ровными рядами, образующими квадрат, итальянские солдаты, напоминая оловянных солдатиков из детских игр; с оглушительным ревом неслись мотоциклы, грохотали и лязгали тяжелые танки, пожирая землю своими вращающимися зубьями и подымая за собой большие клубы пыли, — все это двигалось в сторону Эльбасана. Да, вот как выглядела оккупация родины! Враг, поправший твою землю, бросил против нее солдат, грузовики и танки, а тебе не оставалось ничего иного, как сидеть сложа руки и смотреть, с замиранием сердца ожидая, что принесет тебе завтрашний день. Но что же он может принести? Какая судьба уготована маленькой Албании, подмятой железным валом?

Исмаил с презрением глядел на переполненные солдатами грузовики, на берсальеров с перьями, гордо, словно петухи, восседавших на велосипедах и распевавших с таким торжеством, будто они одержали какую-то победу. Не вытерпев, он свернул в тихий переулок и там вновь ощутил землю родины. Ни одна иностранная машина еще не прошла здесь, и ни одна нога фашистского солдата не ступила на эти камни. Исмаил почувствовал, как легкие вновь наполнились дыханием. Он ускорил шаг, и ноги сами привели его к дому приятеля, Решата Дэльвины.

Он застал Решата у радиоприемника: тот, прильнув к репродуктору, слушал на короткой волне слабо пробивавшуюся станцию. Исмаил молча сел подле него. Некоторое время Решат слушал внимательно, а затем с раздражением выключил приемник, повернулся к Исмаилу, и тот чуть не ахнул, увидев, как сильно изменился его друг за те три дня, в течение которых они не встречались. Решат так похудел, будто перенес тяжелую болезнь, совсем подорвавшую его силы: большие черные глаза лихорадочно блестели, щеки впали, и осунувшееся лицо было бледным и усталым. Он так много курил, что два пальца на правой руке, обычно и так желтые от никотина, теперь напоминали цветом янтарный мундштук.

— Есть что-нибудь новое? — спросил Исмаил.

— Мы как ослы, — сказал Решат, — ждем новостей и спасения от радиоприемника, а итальянская армия вот уже два дня, как перебрасывает свои войска на нашу землю.

В отчаянии он обхватил голову руками, бессильно облокотился на стол, и казалось, вот-вот заплачет.

2

Закончив обед в залитой солнечным светом большой столовой, Нури-бей Влёра стряхнул крошки, застрявшие в складках белого фрачного жилета и черных брюк, осушил до конца хрустальный бокал, причмокнул, смакуя еще раз легкий аромат особого красного вина «Кьянти», — еще одна бутылка оставалась в ящике, присланном в дар итальянской дипломатической миссией, — вытер концом белой накрахмаленной салфетки уголки рта от прилипших кусочков жареной курицы, затем обтер запачканный жиром подбородок и с давно уже не испытываемым чувством глубокой удовлетворенности, сильно икнув, встал из-за стола, потянулся и взглянул на большие настенные часы.

Было двадцать минут третьего.

Вошла жена — она поела раньше, поскольку не знала, когда ждать мужа к обеду. Госпожа Эльма была в сиреневом кружевном пеньюаре, украшенном альпийскими фиалками, которые она привезла два месяца назад из Парижа; глубокий вырез обнажал белую шею — на ней алело коралловое ожерелье, подчеркивая красоту полной груди и округлых плеч с ниспадавшими густыми золотистыми волосами. Она впорхнула радостная и веселая, как луч солнца, в столовую, полируя на ходу ногти, на которых, словно зернышки красноватого миндаля, лоснился маникюр. Подошла к мужу, положила ему руку на затылок и ласково спросила:

— Et alors?[51]

Нури-бей поймал мягкую, пахнущую духами, в кольцах и браслетах руку, пылко поцеловал и, проведя ею по своей тщательно выбритой этим утром щеке, ответил:

— Я очень доволен, ma chère, je crois lui avoir fait bonne impression[52].

Эльма впилась в него взглядом, выражавшим крайнее любопытство:

— Он подал тебе руку?

Нури-бей вздохнул и погладил Эльму по щеке желтыми от табака пальцами.

— Да. Когда Якомони{127} представил меня, он сказал: «Ho già sentito parlare di voi»[53]. И улыбнулся.

При этом приятном воспоминании Нури-бей тоже улыбнулся и бросил на жену ласковый взгляд.

Эльма спросила мечтательно и слегка застенчиво:

— Он красив, как на фотографии?

Нури-бей, знавший, какую слабость питала жена к красивым мужчинам, — слабость, естественную для таких изящных, здоровых, привлекательных, слишком чувствительных и экспансивных женщин, — и не раз страдавший от этой ее слабости, почти с отвращением отпустил ее руку, поджал губы, словно обо что-то вдруг укололся, и сказал:

— Salope[54].

Неотразимая и умеющая подольститься Эльма вновь положила руку ему на затылок, тонкими и длинными пальцами ласково погладила седые волосы и нежным, словно струна арфы, голосом заискивающе проворковала в самое ухо, обдавая своим теплым дыханием, всегда пьянившим Нури-бея, словно гашиш, который он пробовал в детстве:

— Seriez-vous devenu tout à coup jaloux du comte, monsieur le ministre?[55]

Мелодичный и убаюкивающий голос жены, способный усмирять Нури-бея и в более раздраженном состоянии, ее теплое и благоуханное дыхание, проникающее, словно живительный жар, до глубины души, действие приятного на вкус вина, заволакивающего усталый мозг, и особенно ласкающее слух слово «министр» опьянили Нури-бея настолько, что ему показалось, будто он выпил бочку вина. Ему вдруг почудилось, будто не жена, а другая, незнакомая, сказочной красоты женщина убаюкивает его, качая на своей груди, словно в чашечке ароматного цветка. Он закрыл глаза и сказал:

— Мне хочется спать.

Но спать ему было некогда: в четыре часа в парламенте должно было заседать Учредительное собрание, созванное в тот день Временным административным комитетом, членом которого был и он.

Следовало бы прочесть несколько раз важную речь — предстояло выступить в парламенте перед депутатами, призванными решить будущее Албании. Дело в том, что Нури-бей слегка заикался, когда говорил и особенно когда читал написанное на албанском языке, он и в школе-то его не учил, а теперь и подавно затруднялся на нем говорить и тем более писать. Нури-бей разговаривал с женой чаще всего на турецком, французском и греческом языках, и по этой причине ему было трудно бегло говорить по-албански, хотя он и прожил в Албании более двадцати лет.

Речь для выступления в парламенте он составлял с большими мучениями: поначалу даже не знал, что сказать и с чего начать. Нури-бей уже много лет не брал пера в руки для сочинения речей; кроме случаев, когда ему приходилось собственноручно нацарапать пару слов, его золотая авторучка всегда покоилась во внутреннем кармане пиджака, словно красивый музыкальный инструмент в футляре. Еще в школе самыми трудными часами жизни для Нури-бея было время, проведенное перед белой бумагой, на которой требовалось решить задачу или написать сочинение. Поистине то была непосильная для него работа: чем заполнять все эти длинные строчки листа? Мысли разлетались, как испуганные воробьи, и ему никак не удавалось собрать их воедино и изложить по порядку на бумаге. В конце концов школу он кое-как закончил и избавился от бумагомарания. Став депутатом во время режима Зогу, он никогда не писал речей, поскольку никогда не выступал. И вот сейчас, после многих лет, прошедших со дня окончания школы, сейчас, когда надо было выступить в Учредительном собрании, Нури-бей вновь оказался в очень затруднительном положении, потому что слова, которые он произнесет перед депутатами, надо было сначала записать на бумаге.

Нури-бей и так не знал, что писать, а тут еще даже те немногие мысли, которые приходили ему в голову словно сквозь плотный туман, сразу же исчезали, как только он собирался выстроить их в ряд на листе. Как трудно заполнять эти белые и холодные страницы, напоминающие покрытое снегом поле! Поразительно — откуда берут писатели всякие слова, забивая ими целые тома? А что уж говорить о тех, чьи произведения могут составить чуть ли не библиотеку! Несомненно, сочинительство — это заразная болезнь, доставляющая страдания, ведь не может же человек получать удовольствие, навлекая на себя такие муки! Речь, начатую на албанском языке, он продолжил на французском и закончил на турецком языке. После того как ему, вконец обессиленному, удалось состряпать что-то вроде рагу на французский и турецкий манер — больше на турецкий, так как, закончив мюлькие{128} в Стамбуле, из этих трех языков он только его знал более-менее сносно, — Нури-бей опять принялся переписывать все с самого начала, на сей раз на турецком языке, и завершил свой труд через два часа. Затем стал переводить речь на албанский и над этим слишком сложным для него делом пыхтел более четырех часов. Пришлось исцарапать кипу листов, пока наконец не получилось нечто вполне приемлемое. Он прочитал речь председателю Административного комитета Джафэр-бею{129}, своему близкому другу и, можно сказать, зодчему прочного союза, создаваемого в эти дни между Албанией и фашистской Италией. Джафэр-бей выслушал его внимательно, остался доволен и пожал ему руку…

— Приляжешь? — спросила жена.

— Нет, — ответил Нури-бей и зевнул, обнажив застрявшие меж желтых зубов крошки хлеба. — Поспать бы, конечно, не мешало, но нельзя: в четыре часа надо быть в парламенте. Tu sais bien qu’aujourd’hui c’est la grande journée[56].

— Un giorno memorabile, eccellenza![57] — воскликнула Эльма, слегка почесав щеку мизинцем, на котором сверкнуло кольцо с рубином. — Теперь мы должны научиться couramment[58] говорить по-итальянски, этот язык нам пригодится.

— Ты права, — ответил Нури-бей с досадой и зевнул еще раз. — Сегодня я с трудом связывал слова, разговаривая с Якомони, а когда оказался перед графом Чиано, который, к твоему сведению, так же красив, как и на фотографии, — добавил он, лукаво взглянув на нее, — у меня и вовсе сковало язык, и я не мог сказать даже пару слов по-итальянски.

— L’impressione, eccellenza, l’impressione[59]. Но ничего, не расстраивайся. Теперь нам представится возможность практиковаться в итальянском языке. Вот сегодня, к примеру, на приеме в итальянской миссии, придется говорить на нем всю ночь…

При мысли о приеме, назначенном вечером в честь выдающегося гостя — красавца графа Галеаццо Чиано, министра иностранных дел Италии и зятя Муссолини, прибывшего в этот день на самолете из Рима, лицо Эльмы озарилось счастливой улыбкой. Каждый прием, даваемый иностранными дипломатическими миссиями, аккредитованными в Тиране, каждый бал, устраиваемый в Теннис-клубе или в офицерском собрании, был для нее большим праздником. В такие дни Эльма уделяла особое внимание своему наряду и туалету, а еще более массажу лица, стараясь удалить даже самые маленькие морщинки, спала все послеобеденное время и вечером входила в бальный зал такой свежей, красивой, привлекательной, что, несмотря на свой уже немолодой возраст, превосходила всех женщин и даже молоденьких девушек красотой, свежестью и элегантностью. Эльма прекрасно танцевала, особенно когда ее партнером был красавец мужчина, умевший легко скользить по блестящему паркету, прижимая к себе ее тело с тонкой талией, которое то, казалось, вот-вот сломается, то, словно плющ, гибко льнуло к нему, — тело, напоминавшее легкое перышко и всецело покорное кавалеру, так что ее партнеру мнилось, будто он обнимает что-то воздушное.

Эльма любила танцевать с молодыми, интересной внешности юношами, поскольку в объятиях их сильных рук, точно ощущавших, что ей это очень нравится, она явственно улавливала, как трепещет их сильный и гибкий торс — словно натянутая струна, готовая вот-вот оборваться. Их юношеский трепет передавался и ей, вливая молодость в ее тело, и между тем, как Нури-бей с друзьями с открытия и до закрытия буфета поглощал перед стойкой сосиски, приправленные вкусной французской горчицей, или рыбу под майонезом, запивая виски с содовой, Эльма с пылающим взором вся сгорала и таяла от любовной страсти. Ей также нравилось танцевать с видными мужчинами: министрами, депутатами, послами, известными писателями и учеными. На одном большом балу, который был дан в офицерском собрании по случаю годовщины основания монархии{130}, Эльма танцевала со многими государственными деятелями, с зарубежными гостями, прибывшими по приглашению албанских властей, а потом, в разгар вечера, ей посчастливилось потанцевать даже с самим Зогу, и она очень гордилась этим до недавнего времени. Но сейчас Зогу сбежал, он не был больше королем, стал простым смертным, и поэтому она вычеркнула из памяти этот факт. Сейчас другой мужчина появился на политической арене Албании: граф Галеаццо Чиано, красавец, зять Муссолини, командир эскадрильи «Дисперата»[60], герой дня. И Эльма чувствовала себя счастливой уже при одной мысли о том, что граф Чиано будет присутствовать вечером на этом приеме.

3

Нури-бей сидел в кабинете у большого письменного стола, полуразвалясь в глубоком и удобном кресле, обитом красным сафьяном. Теплые лучи апрельского послеполуденного солнца проникали сквозь широкое, выходящее во двор окно и тяжелые, вишневого цвета бархатные шторы; казалось, будто они играют с седыми жесткими волосами Нури-бея, резвятся на носках лакированных ботинок и ласкаются к рисункам и цветным узорам расстеленного на полу персидского ковра.

Потягивая время от времени душистую сигару, которую он любил выкурить в кресле после обеда, прикрыв глаза с набрякшими и отягощенными подкрадывающейся дремотой веками, Нури-бей припоминал крупные события последних дней и, размышляя, делал даже философские выводы из своей жизни.

Было чему удивляться: до Седьмого апреля дни проходили в апатии и ужасной монотонности; жизнь была такой скучной и пресной, что только красавица Эльма или, скорее даже, какая-нибудь молоденькая, случайно попадавшаяся в руки куропаточка скрашивали ее, и тогда к Нури-бею вновь возвращался вкус к жизни, который — почему бы это? — никогда не пропадает у простых людей.

Имея обыкновение укладываться лишь после двенадцати, Нури-бей вставал в десять часов, медленно пил утренний кофе, поданный смазливой Дюльбере, завтракал, выходил из дома в одиннадцать, при хорошей погоде совершал небольшую прогулку, потом заходил в «Курсаль» или «Bella Venezia», где выпивал аперитив, разговаривал с друзьями, обсуждал политические вопросы, а в послеобеденное и вечернее время садился за покер, за игру, которая заставляла его забывать об Эльме и всех прочих красивых женщинах, которых он знал. Теперь эта, скучная, жизнь хлынула, словно непроточная, грязная вода через внезапно обрушившуюся дамбу, и забурлила водоворотом. События развивались так быстро, что приходилось собирать все силы, чтобы идти в ногу с ними, иначе недолго остаться позади. Дамба прорвалась, и, чтобы не утонуть в этом потоке, надо было прыгнуть в первую проходившую мимо лодку. И Нури-бей, не будь дураком, воспользовался случаем и, как оказалось, не только не утонул, но и обеспечил блестящее будущее и себе, и своему сыну Кямиль-бею.

Вспоминая недавние бурные события, которые он предвидел, но не ожидал так скоро, Нури-бей вновь пережил кипучие мгновения тех последних дней: бегство Зогу из Албании, быстрое вступление в Тирану под командованием генерала Мессе большой колонны итальянской армии, состоявшей из пехотных и бронетранспортных частей, высадку гренадеров на Тиранском аэродроме, прибытие графа Чиано, кружившего в небе над Тираной весь день Седьмого апреля, приветственное слово Джафэр-бея Юпи, выражающее чувства преданности и дружбы к фашистской Италии, а также ответное приветственное слово графа Чиано, который, выразив свои чувства и чувства дуче, сказал, что итальянцы пришли в Албанию, чтобы обеспечить албанскому народу порядок, благополучие и прогресс, не посягая на его национальные традиции. Потом граф Чиано въехал на автомобиле в Тирану, вышел перед зданием муниципалитета, произвел смотр вооруженных сил и прошествовал в муниципалитет, где принял делегацию местной знати. На другой день под руководством Джафэр-бея был образован Албанский административный комитет; в него попал и он, Нури-бей. Этот комитет созвал затем Учредительное собрание, которое должно было заседать сегодня с четырех часов в парламенте.

4

Нури-бей достал карманные часы и взглянул на них: было без двадцати три. Он взял со стола свежую газету «Дрита». Это был специальный выпуск. На первой странице три фотографии в ряд: дуче, король Италии и граф Чиано.

Дуче был снят верхом на лошади: в правой руке повод, левая упирается в колено, на голове, чуть повернутой вправо, черный головной убор, украшенный спереди пучком развевающихся белых перьев, брови нахмурены, усталый взгляд, губы сжаты, подбородок выдвинут вперед. Широкая белая лента наискосок от плеча до бедра закрывает правую половину груди, а на левой ее стороне красуются ордена и знаки отличия. На рукаве черный треугольник с вышитым римским орлом. Под снимком слова: «Великий дуче — друг албанского народа».

Фотография короля Италии помещена посередине. Изрезанное глубокими морщинами лицо с седыми усами, голова слегка повернута вправо, взгляд полусуровый-полуиспуганный: король будто не понимал, что происходит, и будто спрашивал дуче о чем-то. Под фотографией надпись: «Король-император, армия которого освободила Албанию».

Потом шла фотография графа Чиано в черной фашистской рубашке, со скрещенными руками, с улыбкой на губах, с устремленным вперед взглядом. «Граф Чиано — герой «Дисператы», — стояло под его фотографией.

Некоторое время Нури-бей разглядывал графа Чиано, затем снова углубился в философские размышления, вызвавшие на сей раз тоску и уныние, что случалось с ним весьма редко и совсем ему не нравилось.

Какая все-таки странная эта жизнь! То, что казалось величественным монументом из бронзы, воздвигнутым на гранитном пьедестале, рушилось в одно мгновение, как соломинка, и исчезало, не оставив следа. Год назад граф Чиано приезжал в Тирану представителем итальянского правительства на бракосочетание короля Зогу с Геральдиной. Нури-бей очень хорошо помнил тот прекрасный апрельский день, величественную брачную церемонию во дворце, Зогу в парадном военном мундире со знаками отличия и с орденом Анунциаты на груди, Геральдину в белом платье с вуалью, с большим венком из цветов на черных волосах и с букетом великолепных белых лилий. Да, даже теперь Нури-бей будто воочию видел графа Чиано, стоявшего у стола, за которым проходила гражданская церемония бракосочетания{131}. Кто думал в тот прекрасный апрельский день, что ровно через год все это королевское величие рухнет как карточный домик и Зогу с роженицей Геральдиной улетят прочь, как испуганные птицы от разрушенного гнезда? Таковы превратности судьбы. Однако Нури-бей не слишком удивлялся свалившемуся на семью Зогу несчастью: он уже был свидетелем падения трона султана Хамида{132} и прихода к власти Мустафы Кемаля{133}. Но разве в этом мире пали только династии султана Хамида и Зогу? История была живым очевидцем создания и краха многих известных династий, превратившихся в пыль, и тому, кто умел мотать на ус и делать нужные выводы из всего, что видел и слышал вокруг себя, не следовало бы ничему удивляться.

Думая об этом, Нури-бей слегка улыбнулся — взяла верх привычка смотреть на жизнь с приятной, гладкой и практической стороны. Ему никогда не нравилось вдаваться в запутанные жизненные проблемы, и мудреные размышления, касавшиеся философской, а не практической стороны жизни, крайне утомляли его и вызывали, как мы уже говорили, тоску и уныние. Поэтому он быстро отогнал от себя мрачную мысль об изменчивости земной славы, хотя не был религиозен и не верил в небесное счастье, и с удовольствием прочитал послание, с которым обратился к албанскому народу его превосходительство Джафэр-бей Юпи, председатель Временного административного комитета. Послание было напечатано крупными буквами под фотографией дуче. Вот что говорилось в нем:

«Албанский народ знает меня, и я уверен, что и итальянский народ поймет меня. Мои слова искренни и исходят из сердца. Двадцать шесть лет мы жили в независимой Албании. За эти годы мы не продемонстрировали цивилизованному миру — хотя и находимся в центре Европы — свою способность к самоуправлению. Наше неумение управлять убедило мир, а также и нас самих в том, что мы шли к опасности — опасности раздела Албании.

Нашей единственной надеждой была гениальная и любимая личность дуче, который решился на моральные и материальные жертвы ради нас. Он спас Албанию от преследовавшей ее опасности. Армия, которая пришла сегодня, — это славная армия, ею командует сам победоносный дуче. Она пришла к нам не с войной, а с миром. К нам пришли потомки итальянцев, тех, что сражались вместе со Скандербегом.

Это потомки великой нации, вместе с которой Скандербег не однажды встречал лицом к лицу врага. Наш долг — проявлять спокойствие и подобающе встретить эту армию, ответившую на выстрелы некоторых актами великодушия.

Любимый дуче, Ты многим пожертвовал ради нас, спасая нас от многих опасностей. Ты в сердце албанского народа, за исключением ничтожного, неблагодарного меньшинства. Вся Албания любит тебя. Поэтому, хотя мы и не вправе просить Тебя ни о чем, так как Ты и без того добровольно оказал нам столько благодеяний, мы все же просим Тебя, дуче, спасти албанский народ».

Нури-бей опять слегка улыбнулся, закончив читать послание, с которым Джафэр-бей обратился к албанскому народу. Хотя в Нури-бее чувство человеческого достоинства, чувство мужества и чести пребывали в зачаточном состоянии, хотя слова «патриот» и «албанец» звучали в его ушах как звон фальшивой монеты, тем не менее он не мог не заметить, что послание было составлено с большой дозой бесстыдства, лицемерия и подлости. «Двадцать шесть лет мы жили в независимой Албании. За эти годы мы не продемонстрировали цивилизованному миру — хотя и находимся в центре Европы — свою способность к самоуправлению». Каким лицемером показал себя здесь его старый друг Джафэр-бей! Тот, кто был одним из регентов Албании до прихода Зогу к власти, кто занимал различные министерские посты и был депутатом в период всего режима Зогу, кто столько раз стоял у кормила власти, теперь говорил, что албанцы продемонстрировали цивилизованному миру, что они не способны управлять своей страной сами.

У Нури-бея самого совесть была нечиста, но даже он не мог не заметить, с какой нахальной сноровкой и ловкостью его друг пытается выбраться из несусветного потопа на цветущий остров.

Но все же Джафэр-бей приносил огромную жертву этим политическим актом, приносил, так сказать, на алтарь отечества свое известное имя! Ведь в труднейший момент, переживаемый этой несчастной страной и ее многострадальным народом, должен же появиться человек, пытающийся спасти «il salvabile»[61]. И вот появился он, Джафэр-бей, и так, чтобы его слышал дуче, сказал албанскому народу: «Я, бывший и регентом, и министром, и депутатом столько лет подряд в период независимости, оказался неспособным к управлению, и кому, как не мне, следует сейчас сказать: прости, о дуче, эту страну, куда пришла сегодня твоя армия!»

Но какое право имел Джафэр-бей говорить от имени народа и свое неумение управлять страной приписывать всем албанцам? В этом пункте Нури-бей, хоть и был другом Джафэр-бея, хоть их со дня Седьмого апреля и объединяло тесное сотрудничество, не имел удовольствия разделять его мнение. В Албании были и другие государственные деятели помимо Джафэр-бея. Вот, к примеру, у нее был он, Нури-бей, прошедший в политике огонь, воду и медные трубы! За исключением тех немногих месяцев, когда власть находилась в руках правительства Фана Ноли{134}, — когда Нури-бей, словно мокрая курица, отсиживался дома и не выходил даже на порог из страха, как бы те, из «Башкими», не влили в него еще один пузырек касторового масла, — он с начала и до конца режима Зогу был депутатом от Влёры и блистал в парламенте своим молчанием, так как, по его мнению, чем тише сидишь на этом гиблом месте, тем больше набиваешь себе цену и заслуживаешь уважение арнаутов! «Он семи пядей во лбу», — говорят о таких, кто очень редко открывает рот, не говоря уже о том, чтобы выступать с речами! Да, государственным деятелем был он, Нури-бей, но вот ведь незадача — Зогу никогда не делал его министром. Нури-бею страсть как хотелось заполучить портфель министра, однако Зогу, как назло, никогда не удовлетворял горячего его желания.

Эта скрытая мечта, точившая его изнутри, словно древесный червь, стала близка к осуществлению три дня назад, когда Джафэр-бей предложил ему войти в состав Временного административного комитета, которому надлежало созвать Учредительное собрание; на нем Шефкет-бея Верляци{135} предполагалось выдвинуть премьер-министром нового правительства, а последнее сформировать из членов этого собрания, причем Шефкет-бей Верляци включил бы и его, Нури-бея, в список министров своего кабинета.

По этой причине Нури-бей сбросил с себя вековую восточную лень и впервые в жизни принялся за работу, достойную политического деятеля: с помощью Джафэр-бея он составил текст телеграммы, которую день назад Административный комитет направил дуче, — в ней он и его друзья подтверждали свою безграничную ему преданность и выражали надежду, что будет осуществлена программа, определенная утром того дня славным посланцем дуче, графом Чиано, — программа, которая содержалась в словах «порядок, прогресс, политическая и социальная справедливость в рамках фашистской свободы».

Нури-бей потягивал душистую сигару и размышлял: жизнь его, словно в удивительном фильме, быстро мелькала перед глазами памяти, а он был как зритель, который, уже однажды просмотрев этот фильм, во второй раз выделяет сложное переплетение событий, управляющих жизнью человека.

Будучи мютесарифом{136} одного из ливийских городов во времена турецкой оккупации, Нури-бей организовал как мог защиту своего участка от итальянских войск; итальянцы захватили его в плен и увезли в Италию. В это время вспыхнула Балканская война. Турция ушла с Балкан, и Албания была провозглашена самостоятельным государством. Возможность карьеры в министерстве внутренних дел Турции крайне уменьшилась для Нури-бея. Довольно долго пробыв военнопленным в Италии, он сохранил с того времени приятные воспоминания об этой стране. Оказавшись в Турции не у дел и вспомнив, что он албанец, Нури-бей переехал в Албанию, оставаясь верным другом Италии.

Хотя было создано албанское государство, Нури-бей, как человек, понаторевший в бурных событиях политической жизни, никогда не верил, что оно просуществует длительное время, по одной простой причине — это была маленькая, чрезвычайно бедная и отсталая страна, на которую зарились более сильные соседи, поддерживаемые великими империалистическими державами. Албания как государство была похожа на пастбище с зайцами, думал Нури-бей. Поэтому надо было извлечь как можно больше выгоды от этого новоиспеченного государства.

Подобные соображения побудили Нури-бея продать солидную часть угодий, принадлежавших ему и жене, и на вырученные деньги купить квартиры в Риме и Париже, застраховав тем самым свой капитал. Нури-бей был более чем уверен в том, что настанет день, когда Албания будет расчленена или аннексирована Италией, и вот этот день пришел, и его предположения подтвердились.

Нить его мыслей начала путаться и сплелась в такой запутанный клубок, что Нури-бей был уже не в состоянии следить за ней. Тяжелые, набухшие веки с рыжими, точно опаленными ресницами все крепче смыкались от сна, туманившего его сознание, и оно как свинцовое ядро проваливалось в бездонную пропасть… «Maestà, Duce, vi presento la Sua Eccellenza Nuri bei Vlora ministro delle Finanze, amico fedele dell’Italia fascista…» — «Che vino preferite, Eccellenza?»[62] «Нашей надеждой была гениальная личность дуче, который решился на моральные и материальные жертвы ради нас». На какие же это моральные и материальные жертвы решился дуче ради нас? «Он спас Албанию от преследовавшей ее опасности». Что означает эта фраза? Албанию преследовала опасность? Странно, какие бессмысленные фразы получаются на албанском языке! Нури-бей попытался перевести это предложение на турецкий и французский, но ничего не вышло. Невозможно! Фраза не имела смысла. Виноват ли в этом албанский язык, или это вина Джафэр-бея, не умеющего излагать свои мысли как следует? Не писал ли он злосчастное послание в спешке из страха, как бы его не опередил он, Нури-бей? «Ты в сердце албанского народа, всех албанцев, за исключением ничтожного меньшинства, которое не понимает тебя». Что это за ничтожное меньшинство? Ах да, это связано с другим предложением в послании: «Наш долг — проявлять спокойствие и подобающе встретить эту армию, ответившую на выстрелы некоторых актами великодушия». Кто же были эти «некоторые», которые пулями встретили фашистов? Поговаривали, что там, на Дурресской возвышенности, какой-то старший капрал-ульчинак{137} стрелял из орудия по итальянским крейсерам, приставшим к Дурресу, пока не был убит. А как же, патриот! Вот куда ведет безрассудный патриотизм и безумная храбрость! А самому-то тебе, Нури-бей, чем плохо от прихода итальянцев? Все-таки стал министром, eccellenza! Как приятно звучит это слово! Приемы, балы, почести, званые вечера, автомобили, слава, красивые женщины, деньги — сколько хочешь! Больше не надо покупать квартиры ни в Риме, ни в Париже. Да, в этом нет необходимости. Много денег вложено в недвижимость. Будущее он себе обеспечил. С тех пор и впредь он будет наслаждаться жизнью на полную катушку, и так она слишком коротка. Осталось устроить еще последний фейерверк. Да, он будет наслаждаться, развлекаться так, что завидно станет чертям! «Eccellenza, mi stringete troppo! Attenzione, ci guardano! — Come siete bella, Anna-Maria!»[63]

Красоткой что надо была эта Анна-Мария, лохматая римская проститутка, с которой он познакомился год назад в Риме! Нури-бей никогда не забудет ужина со смазливой римлянкой одним теплым августовским вечером на террасе ресторана «Пьяцца Навона». Красива и Эльма, всегда свежая и щедрая на ласку, красивыми были и те, другие женщины, с которыми он сходился, но таких глаз и бровей, как у Анны-Марии, пожалуй, нет ни у одной женщины в мире! Нури-бей провел с ней неделю, щедро одарил ее, а вернувшись в Албанию, получал от нее открытки и письма — по просьбе Нури-бея она всегда писала до востребования. Нури-бей обещал ей, что через некоторое время вновь вернется в Италию и снова завалит подарками. И словно господь услышал его слова — пришло время съездить в Италию и встретиться с Анной-Марией! Настала пора вознаградить эту женщину, умевшую приласкать как никакая другая, одарить щедрее прежнего и удовлетворить все ее желания. «Tesoruccio mio»[64]. Так говорила она всегда. Эти слова звучали фальшиво в ее прелестных устах, но что поделаешь! Ее голос был таким нежным, что опьянял и усыплял Нури-бея. Ох, как приятно было спать в ее теплых, мягких объятиях, спать на ее упругой груди после усталости, от которой ломило все тело. «Спи, eccellenza, спи… Dolce sonno, eccellenza…»[65] Ох, как приятен сон, особенно когда ты устал или выпил вина, когда ты сидишь в удобном сафьяновом кресле и теплые лучи послеполуденного солнца, словно нежная рука сладострастной женщины, ласкают волосы! В такие минуты жизнь кажется столь приятной, что ты чувствуешь себя пресыщенным ею, и сон, сомкнувший твои веки, чудится желанной смертью после великого напряжения…

Мягкие пальцы, ласкавшие волосы, коснулись мочки уха и соскользнули на шею с уже дряблой кожей. Нежный голос, но отнюдь не Анны-Марии, словно легкий шелест, послышался у самого уха:

— Eccellenza, sarete in ritardo![66]

Нури-бей испуганно открыл глаза и увидел Эльму, сидевшую на подлокотнике кресла и смотревшую на него с чуть иронической улыбкой.

— Я заснул?

— Un piccolo pisolino[67].

— Который час?

Было без четверти четыре.

— Belasënëversën![68] — воскликнул Нури-бей и вскочил. Жесткие седые лохмы торчали кверху, как иглы ежа; Эльма не могла удержаться от смеха — очень уж комично выглядел в этот момент ее муж. — У меня нет времени даже перечитать речь, которую я должен произнести в парламенте.

Эльма тут же успокоила его, погладив по щеке теплой ладонью:

— Тебя поймут, как бы ты ни прочитал. Ce sont des discours de circonstance, discorsi di circostanze, eccellenza![69]

Нури-бей быстро оделся, причесал непослушные волосы, еще раз сунул руку в карман черного пиджака, чтобы убедиться, не забыл ли он текст выступления, и с радостным чувством, охватывающим его всякий раз, когда он выходил из дома и отправлялся сыграть партию в покер к кому-нибудь из друзей, пошел вразвалку к воротам, где его ждала роскошная машина, а красавица Эльма, стоя на ступеньках крыльца, провожала его легким взмахом руки, говоря:

— In bocca al lupo, eccellenza![70]

5

К зданию парламента, расположенному напротив «Курсаля», один за другим подъезжали элегантные автомобили, в них прибывали члены Временного административного комитета, а также депутаты, съехавшиеся в Тирану с разных концов Албании. Очередные машины, высадив важных персон, тут же отъезжали, играя солнечными бликами на блестящем капоте, и выстраивались в ряд немного поодаль, в то время как отмеченные печатью избранности господа — в котелках на голове, с тростью в руке — важно входили в здание парламента.

Три машины подъехали почти одновременно, и из них вышли Шефкет-бей Верляци, Джафэр-бей Юпи и Нури-бей Влёра.

Как менее важная персона, Нури-бей, прибывший на две секунды раньше, подождал, пока первыми войдут те двое, а потом вошел и сам.

Зал парламента был заполнен депутатами, маститыми и степенными мужами — некоторые бриты и причесаны, у некоторых усы до ушей. Спереди, у трибуны, места заняли члены Административного комитета во главе со своим председателем — его превосходительством Джафэр-беем Юпи, устроившимся по правую руку от его превосходительства Шефкет-бея Верляци, кандидатуру которого Административный комитет предложит Учредительному собранию на пост премьер-министра нового правительства — оно должно быть сформировано сегодня и утверждено собранием.

На стене, над трибуной, висел портрет Скандербега.

Ровно в четыре часа на трибуну поднялся председатель Административного комитета Джафэр-бей Юпи. Водрузив овальные очки в тонкой платиновой оправе на нос, напоминавший чомагу{138}, и слегка откашлявшись, он открыл собрание следующими словами:

— Господа депутаты! Великой радостью полнится мое сердце по поводу прибытия в Албанию итальянской армии. Событие это я предвидел и ждал его много лет как единственного средства добиться установления порядка, справедливости, мира и процветания в нашей стране!

Гром аплодисментов прервал первые слова председателя Административного комитета, который говорил твердым и уверенным тоном, стараясь передать свою уверенность всем депутатам.

«Скотина, ну и умен же!» — ахнул про себя Нури-бей, удивляясь красноречию Джафэр-бея, и подумал: «А будут ли мне аплодировать?» И, думая об этом, захлопал сильнее других. «Вот так я должен читать речь, медленно, четко произносить слова, чтобы все меня слышали».

Джафэр-бей продолжил, когда стихли аплодисменты:

— Я очень доволен тем, что Албания, которая с каждым днем приближалась к опасности неминуемого раздела (произнеся эти слова, его превосходительство поднял вверх указательный палец), сподобилась счастья принять как друга вооруженные силы дуче фашизма.

Все стали хлопать и скандировать:

— Ду-че, ду-че, ду-че!

Эхо с иронией разнесло по залу:

— Че дуе, че дуе, че дуе![71]

Как и все, Нури-бей тоже аплодировал и кричал и, делая это даже с излишним рвением, думал: «Когда мы приедем в Рим, чтобы преподнести корону Скандербега королю Виктору Эммануилу III, может быть, мне посчастливится встретить дуче и короля, а возможно, и королеву. Да, конечно, я их встречу и пожму им руки…» Удивительно, каким уродом казался Джафэр-бей со своим носом, как чомага, и с вислыми ушами! Этот Джафэр-бей Юпи был ну прямо как птица маджюпи, недаром его однажды так окрестил — и по созвучию тоже — Хафэз Ибрахим Далыу в своей газете «Дайти»{139}, выходившей некогда в Тиране… До чего смешными казались все эти деятели, с усами и без усов, полулысые и лысые, пузатые и поджарые, аплодировавшие и кричавшие, словно дети! Каким королям и правительствам доводилось аплодировать тебе, Нури-бей? Султану, матьянцу{140}, а вот сейчас кричишь и рукоплещешь уже итальянцу!

Нури-бей слушал чуть дрожавший как бы от волнения голос Джафэр-бея, который продолжал читать свою речь, стараясь придать своему тону нотки смирения. Опершись на спинку стула, он слушал, опустив голову и глядя на свои руки, лежавшие на большом животе. Как на них вздулись вены и обвисла кожа! Кто взглянул бы на него в этот момент, счел бы, конечно, что Нури-бей думает о важных государственных делах, о политическом будущем страны, о тысяче сложных проблем, выдвигаемых временем. В действительности же он просто смотрел на свои руки и совсем не думал о том, что говорит Джафэр-бей.

Нури-бей взял двумя пальцами кожу на тыльной стороне ладони, оттянул ее, подержал немного и отпустил. Колыхаясь, как торба, подвешенная на шею волу, кожа опустилась медленно, лениво, как и полагается чему-то такому, что начало терять эластичность. Он внимательно смотрел на правую руку и качал головой. Странно, как меняется человек! Ему вспомнилось, какой красивой была эта рука много лет назад, когда он был молод, какой гибкой была плоть и какой гладкой кожа! А теперь — безобразная, со вспухшими синими венами, похожими на длинных червей! Но что означают все эти черные пятна и точки? Они начали появляться года два назад, и их становится все больше. Удивительно! Какой была когда-то эта рука и какой она стала сейчас! Изменилась до неузнаваемости! Нури-бей впервые с большим вниманием разглядывал свои руки, и ему казалось, будто он открывает что-то новое. У этих рук своя история, своя жизнь. Сколько ими было перетасовано игральных карт, сколько пересчитано банкнотов, сколько красивых женских тел они ласкали и обнимали! И сколько раз аплодировали, как сейчас, различным правительствам! Он еще раз взглянул на правую руку и отметил про себя, что у этой руки более богатая история, чем у левой. Ему вспомнилось, как держал он ею трость с золотым набалдашником, когда, закончив мюлькие, прогуливался по Бейоглу{141} в Стамбуле… Каким красивым был он тогда и как поглядывали на него стамбульские девушки своими большими черными глазами сквозь тонкую накидку, скрывавшую их лица! Как целовала эту руку Шэхриар, тогдашняя его любовница, как ласкала эта рука мягкую, словно бархат, щеку! Сколько рук пожала она, рук великих визирей, вали, пашей, рук ныне покойных людей, ставших уже прахом, в то время как он еще дышит и наслаждается жизнью… И какой жизнью! Вот теперь пришло время стать министром, поехать в Италию и пожать руку дуче и королю-императору, а потом и нежную ручку Анны-Марии, которая ждет его там, в Риме…

— Какое-то время, на протяжении четверти века, мы пытались обеспечить своими средствами управление этой страной{142}. Но наши члены правительства довели страну до того, что у цивилизованного мира сложилось впечатление, будто она не способна к самоуправлению…

Раздавшийся, словно гром, голос потряс весь зал:

— Долой обанкротившихся членов правительства!

Депутаты с удивительными для своего возраста порывом и энергией затопали ногами и закричали:

— До-о-лой!

Этот топот поднял кверху столько пыли, что многие раскашлялись. Депутаты были похожи на астматических лошадей, которые фыркали, пылили и копытили на поле битвы, где решалась судьба кавалерии.

— Но чему единственному научились мы за все это время? — продолжал Джафэр-бей чуть охрипшим и как бы уставшим голосом. — Научились только ввергать страну в хаос, обрекая народ на еще большие бедствия, этот наш народ…

Здесь его слова заглушили возгласы депутатов:

— Да здравствует албанский народ!

Джафэр-бей продолжал:

— …этот наш народ, который дошел до такого состояния, что у него не было хлеба, соли, керосина, предметов первой необходимости — предметов, без которых нельзя осмыслить подлинное значение слова «независимость». Наши члены правительства, сбежавшие и оставившие свою страну…

Продолжительные крики:

— Они не заслуживали народного хлеба! Не снести им головы!

— …не думали о прогрессе нации, они думали лишь о том, как бы прикарманить — причем в открытую, публично — общественные деньги.

Нури-бей, размышлявший о чем-то другом, озадачился: «При чем тут публичные девки?»

— …однако дуче…

Опять раздались крики: «Дуче, дуче, дуче!»

— …следил своим дальновидным оком и увидел, что, несмотря на жертвы, которые он приносил ради нас — («Какой отвратительный этот албанский язык», — подумал в этот момент Нури-бей), — наш народ шел к пропасти; он услышал голос нашего народа и дал приказ итальянской армии выступить и спасти Албанию…

Нури-бей зевнул и поспешно прикрыл рукой разверзшийся рот.

— Албанскому народу, — продолжал Джафэр-бей, — со всей его небольшой армией и жандармерией уже давно не терпелось встретить с распростертыми объятиями армию дуче, поэтому, не считая некоторых разбойников, никто не оказал сопротивления…

Джафэр-бей вынул платок и вытер вспотевший лоб.

— Нет ни одного албанца, который возжелал бы пролития хоть капли братской итальянской крови. Ведь армия, которая пришла к нам, когда-то проливала свою кровь ради Албании, во имя этой армии проливали свою кровь и албанцы. Италия хорошо знает нас, и мы хорошо знаем ее: во многих городах Италии есть улицы, названные именем Скандербега. Мы выражаем надежду, что благополучие и прогресс нашей нации наконец восторжествуют, поскольку великий дуче, превзошедший величием Ганнибала и Цезаря, умеющий побеждать и созидать, человек слова и дела, не позволит, чтобы исчезла наша маленькая, но древняя нация.

Депутаты закричали:

— Да здравствует албанская нация!

Джафэр-бей легонько откашлялся, поправил овальные очки, сползшие на могучий нос, и продолжал:

— Чего мы ждем от дуче? Мы ждем национальной свободы, свободы албанскому языку, мира и справедливости. Создавшаяся обстановка вынудила нас собраться сегодня по-братски и обдумать судьбу нации и способ правления, а потом мы представим дуче наше решение и обратимся к нему с призывом поддержать нас в следующих пунктах, которые мы обсудим сегодня: первое — низложение короля Зогу и его режима; второе — отмена конституции старого режима; третье — свержение прежнего правительства и формирование нового во главе с господином Шефкет-беем Верляци, которому для этой цели предоставляется соответствующий мандат.

Аплодисменты. Возгласы:

— Принимается, принимается!

— Поскольку Албания остается суверенным государством (в это не верил и сам Джафэр-бей, но так надлежало сказать), нам следует избрать короля. Наилучшим и достойнейшим для нас решением будет предложить корону Албании Его императорскому Величеству королю Виктору Эммануилу III и его королевским наследникам.

Один из наиболее усердных депутатов возопил так, что задрожал весь зал:

— Да здравствует король-император Виктор Эммануил III!

Когда смолкли аплодисменты, Джафэр-бей, выпив стакан воды, чтобы смочить пересохшее горло, продолжал:

— А сейчас я зачитаю протокол этого торжественного собрания, который призываю вас одобрить с энтузиазмом.

Бешеный взрыв аплодисментов и оваций увенчал чтение протокола, принятого единогласно. Потом со взволнованным видом поднялся со своего места депутат от Влёры Нури-бей Влёра; он взошел на трибуну, достал из кармана текст выступления, оттянул пальцем жавший накрахмаленный воротничок, слегка откашлялся и начал:

— Господа делегаты и братья-албанцы! Некоторые эвениман[72] и события последнего времени явились причиной нашего собрания в эту минуту. Почему они вызвали это? Потому что в последнее время в нашей стране господствовала олигархия в самой тиранической форме, — подчеркнув предпоследнее слово, Нури-бей обвел суровым взглядом зал парламента. — Ее представителям албанский народ с полным доверием вручил правительственную власть. Они же вместо того, чтобы служить нашей стране и нации, без всякого труда таскали рыбку из мутного пруда — («Дурак, — подумал Джафэр-бей, — ведь говорил ему выбросить эту отсебятину, так нет же — не послушался меня»; между тем Нури-бей, которому нравился такой красивый оборот, почувствовал в этом месте особое удовлетворение) — и не думали ни о чем другом, как о своей личной выгоде. Чем закончилась эта ситуасьон? — спросил Нури-бей, оторвав глаза от текста и обведя взглядом весь зал. — Закончилась тем, что Албания познала страшную нищету, опустошение, катастрофу, ее завершением была утрата нашего государства.

Нури-бей возвысил голос в конце фразы, чтобы дать знак собранию разразиться аплодисментами, однако, к его удивлению, никто не захлопал. «Не заснули ли они?» — подумал Нури-бей и встревожился — а вдруг его речь не будет иметь успеха. Чтобы вывести депутатов из состояния оцепенения и дремоты, в которое они впали, Нури-бей стал читать громче:

— Как вам хорошо известно, уважаемые господа, албанский народ имеет вековые, очень древние традиции. Он пережил много иностранных инвазион, но, несмотря на это, сохранил высокую добродетель. — Нури-бей поднял вверх указательный палец. — Язык, национальность и свои обычаи он не забыл и гордится этим.

В этот момент один из депутатов сильно чихнул; сидевшие рядом стали перешептываться, и эффект, на который рассчитывал Нури-бей, не получился. Нури-бей бросил беглый взгляд в сторону чихнувшего, как бы осуждая его за нарушение тишины, и продолжил:

— Наш народ, несмотря на всю свою бедность, платил налоги, и с помощью, оказываемой дуче фашизма, ему удавалось это, однако эти деньги не использовались по назначению, их съели те, о ком я говорил. Они их съели, страна шла к катастрофе. Кто бы мог положить этому конец, спасти нашу страну? Нужна была сила, нужна была личность. Кто эта личность? — Нури-бей перешел на крик, чтобы вывести депутатов из летаргии. — Кто эта личность? — вновь спросил он, дабы предупредить депутатов о приближении момента, когда должна разразиться буря аплодисментов. — Эта личность — дуче фашизма, вечный друг Албании!

Взрыв аплодисментов и истерические крики: дуче, дуче!

Нури-бей отпил глоток воды из стоявшего перед ним стакана и затем взял приступом другую часть своего выступления. Он сказал, что на некоторых нескончаемых и обреченных на провал переговорах велся некий «торг» (Нури-бей очень гордился собой, когда ему на ум пришло это слово, и сразу вставил его в текст). Чтобы не допустить завершения этого «торга», дуче фашизма был вынужден направить прославленные и глорьез[73] армии фашистской Италии.

— Эта армия не совершила инвазион в Албанию, как говорят и пытаются представить некоторые. Эта армия пришла не с инвазион, а как союзник, как друг, чтобы дать Албании справедливость, мир и свободу в фашистском духе! (Аплодисменты.) Поэтому эту армию мы, за исключением некоторых, встретили как друга. Хотя и были сделаны некоторые бесполезные выстрелы, можно сказать, что мы не только не сопротивлялись, но и встретили ее с распростертыми объятиями и с радостью, засыпая цветами! Поэтому мы совершенно уверены в том, что дуче и итальянский народ, не жалевшие для нас до сих пор ни моральной, ни материальной помощи, не пожалеют ее и впредь и помогут нам в развитии и прогрессе нашего народа!

Депутаты ожидали, что на этом месте Нури-бей закруглится, и готовились разразиться громом аплодисментов, однако Нури-бей оставил речь подвешенной в воздухе, и оваций не последовало, как порой случается с очень низкой черной тучей, которая тихо проходит мимо.

«Идиот, — подумал Джафэр-бей, — не поставил точку!»

— Мы имеем желание, — продолжал Нури-бей, — чтобы язык, обычаи и существование нашей нации были гарантированы. Я уверен, что положение нации укрепится. Наша страна будет развиваться, продвигаться вперед и процветать. С этой уверенностью и с радостью я поддерживаю предложение о том, чтобы трон Албании, находившийся в руках олигархии, которая бежала и оставила нас — (Несколько голосов: «Туда ей и дорога!»), — поскольку бывший король лишился своих прав не только добровольно, но и конституционно, был предложен и передан Его Величеству королю Италии и императору Эфиопии Виктору Эммануилу III. Уверен, как одобряю это я, так же безусловно одобряете это и вы.

Грянули бурные аплодисменты:

— Одобряется! Да здравствует король-император!

Аплодисменты еще продолжались, когда Нури-бей сел на свое место и вынул платок, чтобы вытереть вспотевшие лоб и шею. Наконец-то с плеч долой и эта докучная работа!

После него слово взял имзот Виссарион Джувани{143}, который сказал, что члены бывшего правительства за зло, причиненное стране, не должны считаться албанцами.

Потом взобрался на трибуну Шефкет-бей Верляци, будто сошедший в этот миг с одной из тех гравюр, которые некогда украшали путеводители Османской империи. Шефкет-бей поблагодарил депутатов за избрание его председателем Совета министров и подчеркнул значение дня созыва Учредительного собрания как начала новой, свободной жизни и развития Албании в различных областях — в образовании, национальной экономике и вообще в деле благосостояния албанского народа. В заключение он сказал:

— Руководимый мною кабинет формируется в следующем составе: обязанности премьер-министра и заместителей — министра иностранных дел и министра внутренних дел — возлагаются на меня!

Все депутаты, хотя и были крайне утомлены, усердно зааплодировали. Нури-бей слушал с волнением, поскольку в последнюю минуту Шефкет-бей мог внести кое-какие изменения в список своего кабинета. Но когда он услышал, как премьер-министр произносит его имя, вверяя ему портфель министра финансов, большая радость, как теплая волна, охватила все его изнемогавшее от волнения тело. Он почувствовал такое удовлетворение, какое испытывал лишь во время игры в покер, когда к нему приходили хорошие карты.

Состав правительства одобрили единогласно и при больших овациях. Был также сразу одобрен состав делегации, которой надлежало выразить чувства признательности графу Чиано в итальянской дипломатической миссии, куда кортежем поедут все депутаты.

Перед своим закрытием собрание, по предложению Джафэр-бея, решило направить телеграмму Его Величеству королю Италии, императору Эфиопии с просьбой принять корону албанского королевства, а также другую телеграмму — премьер-министру Италии господину Муссолини с выражением глубокой признательности албанского народа за спасительное вмешательство в дела Албании.

Заседание Учредительного собрания завершилось под продолжительные и неистовые овации в честь Его Величества короля-императора, спасителя дуче, а также фашистской Италии и фашистской Албании.

6

Госпожа Эльма, одетая в самое красивое бальное платье, которое она купила этой зимой в одном из известных модных магазинов Рима, со сверкающим бриллиантовым цветком на груди, с ожерельем из дорогих и крупных, как лесной орех, жемчужин на полной шее, с парой бриллиантовых сережек, сверкавших при малейшем движении головы, стояла перед большим туалетным зеркалом, держа в руке маленькое овальное зеркальце, и смотрела, как лежат сзади золотистые волосы.

У нее не было причин для беспокойства: сегодня в полдень она наведалась к парикмахеру, и тот применил все свое мастерство и искусство, чтобы безукоризненно уложить эти золотые локоны, которым, по его словам, завидовали все женщины столицы. Всякий раз, когда парикмахер делал прическу госпоже Эльме, он так легко касался ее локонов, что Эльме чудилось, будто они трепетали под лаской проворных и пахнущих духами пальцев.

Как струи реки, были красивы эти волосы, вызывавшие зависть у всех дочерей Евы! Эльма всякий раз торжествовала, замечая, как глаза всех дам сразу устремлялись в ее сторону, когда она входила в бальный зал. Она знала цену своей красоте, а на балах старалась выглядеть еще красивее, ослеплять всех мужчин и женщин прелестью лица и грациозностью стана, изяществом туалета и украшений.

Желание превзойти всех женщин в бальном зале было у Эльмы в тот вечер таким сильным, что превратилось в некое физическое состояние, в легкий озноб, пронизывавший все тело — от корней волос до кончиков пальцев на ногах.

У нее были основания волноваться в этот апрельский вечер: на балу, устраиваемом итальянской миссией в честь графа Чиано, кроме выдающегося гостя, вторично после оккупации Албании посетившего Тирану, будет присутствовать также немало маркизов, графов, блестящих кавалеров и офицеров, некоторые из которых привезли из Италии и своих жен.

Госпожа Эльма слегка припудрила маленькие морщинки в уголках глаз и у ноздрей, провела еще раз маленькой щеточкой с синей тушью по длинным и загнутым кверху ресницам, а тем временем ее служанка Дюльбере заботливо смахивала волоски с ее шеи и обнаженной спины. Тут открылась дверь спальни, и в комнату вошел Нури-бей в новом фраке, сшитом год назад у Шани по случаю бракосочетания Зогу, и с блестящим цилиндром в руке.

Нури-бей подошел к супруге, некоторое время разглядывал при мягком свете темно-голубого, с зелеными бусинками абажура ее совершенную фигуру, которую большое зеркало отражало во всей красоте и изяществе и которая с каждым разом казалась ему все более хрупкой, и сказал:

— Sei diventata veramente meravigliosa![74]

Эльма, как изнывающий от жары листочек, овеянный свежим прикосновением легкого ветерка, радостно улыбнулась на комплимент супруга — она была ему так благодарна, что при всем его уродстве он показался ей в эту минуту симпатичным, — и спросила:

— Credi?[75]

Нури-бей еще раз ласково окинул ее взглядом и прошептал:

— Ravissante![76]

И, склонив голову, поцеловал ее обнаженное плечо, словно выточенное из слоновой кости.

— Ma che fai?[77] Tues fou, mon ami![78] — воскликнула жена и ласково потрепала его по щеке своей душистой ладонью.

Нури-бей поймал ее руку, пылко поцеловал, нежно провел ею по своей гладковыбритой щеке и сказал:

— Пора идти!

Элегантная машина ждала их у ворот. Шофер открыл дверцу, склонился в поклоне, не отрывая глаз от госпожи Эльмы, вздохнул, а та ответила ему легкой и горделивой улыбкой, которая, казалось, говорила: «Вздыхай сколько хочешь, но знай, что этот орешек не для твоих зубов», села в автомобиль, за нею Нури-бей, и машина тронулась.

По дороге муж и жена не обмолвились ни словом. Роскошный автомобиль с мягкими сиденьями, обитыми бархатом, летел как стрела по почти пустынной улице, супруги легко покачивались на рессорах, мотор машины сладко баюкал их своим еле слышным шумом.

Когда они вошли в бальный зал итальянской миссии, сверкавший от ослепительных бликов хрустальных люстр, отраженных блестящим паркетом, Нури-бей вскинул руку в фашистском приветствии, а Эльма слегка кивнула головой, и в этот миг ее охватило преходящее, но довольно сильное волнение; впрочем, она ощущала его всякий раз при входе в зал, прежде чем окунуться в водоворот грандиозного бала, каким был и этот, устроенный сегодня вечером в миссии.

Эльме представилось, будто она оказалась в просторной ванне, окутанной благовонными испарениями. Такое чувство блаженства и отдохновения было ей хорошо знакомо еще со Стамбула, где она часто ходила в купальню вместе с двоюродной сестрой, Гюлизар Ханум. И всякий раз после этого она выглядела словно обновленной и слишком молодой для Нури-бея.

Огромный зал, украшенный зелено-бело-красными бумажными гирляндами, переплетенными с гирляндами красно-черными{144}, с итальянскими и албанскими знаменами на стенах и белыми шнурами, связанными в узлы, символизирующими союз Албании с Савойским домом{145} Италии, сверкал от иллюминации, дорогих туалетов оживленных дам, одетых в платья из парчи, тафты, бархата самых разнообразных оттенков, а также от позолоченной бахромы эполет, орденов и орденских лент итальянского офицерства. Отовсюду слышалось легкое беспрерывное жужжание и шепот, отчего создавалось странное впечатление, будто рядом с тобой пчелиный улей.

В зале присутствовали все члены нового кабинета, избранного в тот день из состава Учредительного собрания, во главе с премьер-министром Шефкет-беем Верляци, многие депутаты, представители столичной знати, богатой торговой буржуазии, а также байрактары в национальных одеждах, в расшитых золотом жилетах и джамаданах, привлекавшие внимание итальянцев.

Хотя в зале албанцев было довольно много, у Нури-бея создалось впечатление, будто они растворились среди итальянцев, которые превосходили их количеством и были проворнее и оживленнее, чем его соотечественники. Те чувствовали себя робко и все жались по углам, в то время как итальянцы вели себя развязно и выглядели веселыми и жизнерадостными.

Нури-бей недолго испытывал ощущение некоторой своей чужеродности среди хозяев бала. Минут через пять он уже обнаружил себя и жену в окружении группы итальянцев, штатских и военных, налетевших на них, а точнее на госпожу Эльму, словно пчелы к цветку за нектаром.

Штатские лица были служащими итальянской миссии в Тиране, инженерами различных компаний, они уже давно знали госпожу Эльму, не раз танцевали с него на балах, устраивавшихся во времена Зогу в различных дипломатических миссиях, в залах муниципалитета или офицерского собрания, в то время как военные были сплошь неизвестными лицами, прибывшими в Албанию с оккупацией. Среди них выделялись два очень красивых молодых гренадера, было им лет по двадцать с небольшим; оба широкоплечие, статные, оба смуглые и элегантные, чернобровые, с курчавыми волосами и выразительными глазами, жадно пожиравшими госпожу Эльму.

Эльма задрожала от их горячих взглядов, словно пораженная электрическим током. Если бы ее сейчас спросили, кто из этих двух видных гренадеров красивее, она, пожалуй, затруднилась бы ответить. Рядом с ними Нури-бей, бывший ниже ее ростом, выглядел просто уродливым карликом, настоящей обезьяной. На какой-то миг ей даже почудилось, будто сильный удар вдруг обрушился на голову Нури-бея, еще более укоротив фигуру мужа, которому даже дорогой фрак не мог придать солидности.

Представившись, гренадеры сразу же ангажировали госпожу Эльму на танец, и она обещала первое танго протанцевать с одним, а первый фокстрот — с другим.

В десять часов пять минут под звуки оркестра, исполнявшего итальянский национальный гимн и затем фашистский гимн, в зал вошел граф Галеаццо Чиано в сопровождении Франческо Нобиле Якомони, донны Майи, маркизы Ля Терцы, полковника Габриэли{146} и других высокопоставленных лиц. Донна Майа своими заученными движениями и зоркими, сверкающими глазами напоминала рысь, а Якомони с широким покатым лбом и большим, изогнутым, как клюв, носом был похож на орла, готового кинуться на первую попавшуюся дичь.

Переступив порог, граф Чиано, одетый в парадный мундир командира эскадрильи «Дисперата», с лицом, осиянным благосклонной улыбкой, энергично вскинул руку. Все мужчины — итальянцы и албанцы — ответили на его приветствие таким же жестом и криками: «A noi!»[79], в то время как дамы бурно зарукоплескали, демонстрируя свое восхищение красавцем-министром.

Граф Чиано, неотступно сопровождаемый Якомони и донной Майей, обменявшись рукопожатиями с итальянцами, подошел к группе албанцев, которых ему по очереди представил Якомони. Видимо, ему не приглянулись албанские министры, облаченные во фраки, рассыпавшиеся в любезностях, потому что он говорил с ними недолго и лишь задержался перед высоким байрактаром, с любопытством уставясь на этого одетого в красивый национальный костюм богатыря гор, сошедшего с островерхих скал на полированный паркет с благодарственным словом ему, графу Чиано, и государству, которое он представлял. Граф Чиано с симпатией взирал на этих суровых горцев, может быть потому, что из-за своей мужественной осанки, которую так украшала национальная одежда, они выглядели представительнее, чем их превосходительства министры, а возможно, и потому, что на этих мужей гор стоило положиться в будущем для укрепления союза Албании с Италией.

Госпожа Эльма, сжав маленькую элегантную сумочку рукой, унизанной браслетами с изумрудными и рубиновыми камнями, точно окоченев, ждала момента, когда граф Чиано подойдет и к ней, и, как только Якомони представил графу супругу Нури-бея, нового министра финансов, Эльма протянула красивую свою руку с таким изяществом, что это произвело впечатление на графа, и он даже чуть задержался, как бы пораженный красотой Эльмы. Таких красавиц граф Чиано перевидал немало, однако Эльму он все же взял на заметку.

Граф Чиано открыл бал с донной Майей, и вслед за ними заскользили по блестящему паркету другие пары, давно ждавшие возможности потанцевать под музыку оркестра, созданного из итальянских солдат, недавно прибывших в Албанию.

Открылся буфет. Албанские министры во фраках, высокие, сухопарые и могучие байрактары с мужественными чертами, облаченные в плотно облегающие штаны из белого, словно снег, шерстяного домотканого полотна с черным кантом, в позолоченных жилетах и расшитых позументом красных джамаданах, перетянутых шелковыми поясами с воткнутыми за них револьверами, серебряные, украшенные филигранью рукоятки которых впечатляюще торчали между двумя подсумками из красноватой кожи, а также столичная знать — все теперь толпились в буфете, словно улитки, кишмя кишащие в пропитанных сыростью местах.

Посреди длинного стола, застланного белоснежной накрахмаленной скатертью, украшенного цветами и зеленью, стояла огромная хрустальная чаша с бутылками шампанского «Кордон руж», вин «Шабли», «Шамбертен», «Кьянти», тминной водки, коньяка, виски, джина рядом с запотевшим сифоном, который свистел, испуская пенистую струю в хрустальный бокал. В красивой вазе из венецианского хрусталя лежали всевозможные фрукты и ягоды, от клубники до ананасов, а рядом с тарелками, наполненными бутербродами с салями, ветчиной, болонской колбасой и икрой, сверкали хрустальные бокалы, серебряные ножи и вилки. Чинные официанты в новой белой форменной одежде стояли с улыбкой на губах, как изваяния, но с запечатленной на лицах готовностью сию минуту обслужить государственных деятелей и дам, блиставших роскошными платьями, туалетами и драгоценностями.

Нури-бей, раскрасневшийся то ли от жары, наступившей, как считалось, очень рано в этом году, то ли от выпитых напитков, опрокинул в себя еще один бокал шампанского и только поднес ко рту подцепленный на вилку кусок рыбы под майонезом, как услышал рядом обращенный к нему радостный голос. Он повернул голову, да так и остался стоять с открытым ртом, с повисшей в воздухе рукой, зажав серебряную вилку с насаженной на нее рыбой.

— Buonasera, eccellenza! Le mie congratulazioni![80]

Это был известный итальянский журналист Джоакино Барбичинти, тощий и уродливый, под стать Нури-бею, карлик, походивший на него как близнец, но только не по уму. Нури-бей познакомился с ним несколько месяцев назад, когда журналист прибыл в Албанию, чтобы написать об этой стране книгу.

Нури-бей ничуть не обрадовался, завидев его: из прежнего общения с этим человеком он знал, что тот станет надоедать ему своими рассуждениями об Албании, а также различными вопросами, на которые — Нури-бей знал уже заранее — он не сможет ответить. Однако журналист так вцепился в него, что не было возможности избавиться.

К счастью, итальянец был болтлив и хорошо осведомлен, больше сам отвечал на свои вопросы, и по этой причине Нури-бей, обычно неразговорчивый и отнюдь не блиставший знаниями, мог сохранять видимость достоинства в борьбе, развивавшейся на ниве пустословия.

Джоакино Барбичинти рассказывал о своей поездке по северной Албании, слова вылетали из него, словно брызги шампанского из хрустального бокала, и Нури-бею казалось, будто он слышит что-то вроде бы знакомое, а вроде и неизвестное. Журналист говорил об Албании, но ведь, по правде сказать, Нури-бей мало ездил по стране и, к сожалению, никогда не бывал в тех местах, о которых рассказывал журналист.

— Quando arrivai ad Alessio, — сказал Джоакино Барбичинти, отпив глоток шампанского и закусив бутербродом, — il rispetto alla storia mi costrinse a far tappa[81].

— Già[82].

— È li che è morto Scanderbeg, il gran poeta della politica albanese[83].

— È stato veramente un gran uomo[84], — промолвил Нури-бей, пока еще мог хоть что-то сказать, поскольку знал, что продолжение беседы приведет к более опасным поворотам.

— Come non fermarsi sulla tomba?[85]

— Già.

— Ma la sua tomba è scomparsa[86], — сказал журналист и развел руками, как бы сожалея о пробелах, существующих в истории.

Нури-бей кивнул головой:

— Scomparsa[87].

— Dev’essere sepolto nella chiesa di S. Nicola, accanto al bazar sulla riva sinistra del Drin. Che ne pensa lei?[88]

Нури-бей нахмурил брови:

— Può darsi[89].

И выпил залпом стакан виски.

— Esiste il Drin, esiste il bazar, esiste la chiesa… — продолжал журналист, загибая подряд сначала большой палец, потом указательный и средний, — ma quanto alla tomba, mistero. Scomparsa[90].

— In Albania niente rimane, tutto scompare[91], — сказал Нури-бей, насмешливо улыбаясь — мол, вот она, наша отсталость, — и считая, что эти его слова позабавят журналиста. Против ожидания Джоакино Барбичинти посмотрел на него как бы с состраданием и сказал:

— Ma forse c’è più poesia in questo mistero che in qualunque monumento che i posteri avessero potuto elevare alla memoria dell’eroe, Scanderbeg è il milite ignoto dell’Albania[92].

Нури-бей не знал, как противостоять этому поэтическо-патетическому удару, и лишь буркнул:

— Già.

Затем Джоакино Барбичинти с присущей ему энергией и красноречием атаковал другую тему, перейдя к такой области, в которую никогда не ступала нога Нури-бея, — области лингвистики.

— I glottologi, — сказал журналист с насмешливой улыбкой в уголках губ, — quando di una lingua non ne capiscono nulla dicono che essa proviene da un’ altra oramai morta e le cui tracce sono scomparse…[93]

— Come la tomba di Scanderbeg[94], — подхватил Нури-бей с удовольствием, поскольку представился случай блеснуть острословием.

Но журналист поджал губы, как бы недовольный тем, что его прервали, и продолжал:

— Già. Cosi hanno detto anche della lingua albanese, facendola derivare dal trace, dal defunto e sconosciuto trace. Siccome non ho in proposito nessuna competenza…[95]

— Nemmeno io[96], — поспешил вставить Нури-бей.

— …trascrivo l’albanese è una lingua indoeuropea, di provenienza tracica oppure illirica. E mentre gli specialisti del mestiere discutono tra loro su questo enunciate passo a una seconda costatazione, questa da me controllata; che cioè l’Albania è linguisticamente unita[97].

— Ed io, — сказал Нури-бей и, чтобы избавиться от этого надоедливого журналиста, любившего говорить только о таких вещах, которые наводили скуку на Нури-бея еще на школьной скамье, с улыбкой заключил, подымая бокал с шампанским, — trascrivo: l’Albania è indissolubilmente legata all’Italia fascista, e cosi beviamo all’eternità dell’amicizia che ci unisce[98].

Пока Нури-бей с аппетитом пережевывал индюшатину и цедил виски, госпожа Эльма в цепких объятиях представительного гренадера, который ангажировал ее на первое танго, склонив свою благоухающую головку на его широкую грудь, украшенную двумя тонкими и длинными разноцветными лентами, чувствовала себя как во сне. Ей казалось, что она никогда не танцевала так красиво и с таким интересным кавалером, хотя она думала так обо всех красивых мужчинах, с которыми танцевала в первый раз. Гренадер крепко сжимал ее в объятиях, и время от времени его губы легко и ласково касались прекрасных волос Эльмы, и она ощущала пыл этих горячих губ и теплое его дыхание на своем затылке, от которого трепетали щекотавшие ей шею золотистые локоны.

Пройдя еще раз по кругу с пухлой маркизой и немного побеседовав с Шефкет-беем Верляци, граф Чиано, маясь, видимо, от скуки этого заурядного бала, который был бы одним из самых банальных, если бы ему не придавала местный колорит национальная одежда байрактаров, вышел на небольшой балкон, откуда приветствовал население столицы несколько дней назад, когда впервые прибыл в Тирану после оккупации Албании.

Ночь была свежа, прекрасна, и после тяжелой атмосферы зала, где запах плоти перемешивался с запахом духов, зала, гудевшего от звуков оркестра, свежий ночной воздух обласкал пылающие щеки графа; положа руки на перила, он смотрел на усеянное мерцающими звездами небо, как делал это в Риме, когда, устав от государственных забот, выходил на балкон дворца Киджи{147}, чтобы освежиться и насладиться красотой римской ночи.

Да, эта красивая ночь и это небо Тираны так сильно походили на ночь и небо Рима, что графу Чиано казалось, будто он и не уезжал из своего вечного города, будто Тирана и Рим слились сейчас и стали для него неким целым. Он испытывал удовлетворение от этой мысли и, вдохнув всей грудью чистый воздух, вспомнил приятные слова их превосходительств министров и байрактаров, которые дали клятву албанца, что впредь ничто не подорвет прочный союз Албании с фашистской Италией. Теперь Албания была «la quinta sponda dell’Italia»[99], неразрывной частью империи дуче. Его политика увенчалась успехом. На этот счет не могло быть никаких сомнений.

Он еще раз с наслаждением вдохнул свежий воздух тиранской ночи, но вдруг это его довольство бесследно улетучилось — он вспомнил, какое горькое чувство испытал два дня назад, когда вышел на этот же балкон приветствовать население столицы. Стоя тогда здесь же, на балконе итальянской дипломатической миссии, и думая о том, что все идет как нельзя лучше, что операция после сопротивления, оказанного одним каким-то Муйо Ульчинаку в Дурресе, завершилась гораздо быстрее, чем предполагали он сам и члены итальянского правительства, он вдруг увидел, какой ненавистью сверкают глаза внизу в толпе, особенно на молодых лицах, и как текут по ним слезы. Здесь, на этом балконе, граф Чиано понял тогда, что многие албанцы отдают себе отчет в том, что их страна потеряла независимость и что впредь итальянцам не следует ждать ничего хорошего на этой земле, захваченной ими в страстную пятницу Седьмого апреля. Оркестры, танцы, знамена, «узы Савойи», жареное мясо, шампанское и отборные вина в богатом буфете там, в зале, их превосходительства, офицеры, байрактары и дорогостоящие туалеты благосклонных дам — все это не что иное, как занавес, за которым вызревает и вскоре разыграется трагедия, которую предчувствовал граф Чиано.

Через день албанская делегация во главе с премьер-министром, в состав которой входил и Нури-бей, торжественно отбыла из порта Дуррес в Италию на крейсере «Джованни делле Банде Нере», чтобы преподнести королю-императору корону Албании.

7

Словно вешние воды, которые, преодолев на своем пути препятствие, стремительно несутся вперед и разливаются во все стороны, затопляя окрестности, так и итальянцы начали проникать в Албанию с воздуха и с моря. Каждый день небо Тираны сотрясалось от гула окрашенных в защитный цвет тяжелых бомбардировщиков, доставлявших гренадеров, в то время как в порту Дуррес итальянские корабли и моторные суда сгружали необходимое для армии снаряжение.

Улицы Дурреса, Тираны и других городов Албании заполнялись солдатами, одетыми в зеленую форму итальянской армии, или чернели, словно битум, от черных рубашек спесивых фашистов, то и дело вскидывавших кверху руку в фашистском приветствии с воплем: «A noi!» На улицах Тираны албанцы встречались все реже среди этой снующей толпы итальянцев, и звучные албанские слова «Mirëmëngjesi»[100], «Mirdita»[101], «Me shëndet»[102] все больше и больше уступали место итальянским «Buongiorno», «Arrivederci», «Addio». Витрины и полки книжных магазинов пестрели итальянскими книгами, они постепенно вытесняли французскую литературу, обильно поступавшую из Парижа до оккупации, и вместо французских номеров «Пари суар», «Кандид», «Марианна» в книжном магазине «Аргус» громоздились стопки итальянских газет «Джорнале д’Италиа», «Мессаджеро», «Стампа», «Коррьере делла сера», каждый день доставлявшихся самолетом из Рима с еще не высохшей как следует типографской краской. Книжный магазин, словно пчелиный улей, кишел итальянскими офицерами, унтер-офицерами, солдатами и гражданскими лицами, раскупавшими фашистские писания Вирджинио Гайды. Муссолини говорил, что дружественные итальянские войска не нарушат целостности Албании и не будут попирать ее национальное достоинство, однако в грудь двуглавому орлу была воткнута ликторская секира, и очень скоро после захвата страны, несмотря на обещания дуче, вместе с другими итальянскими книгами в Албанию прибыла и книга под названием «L’Albania, quinta sponda dell’Italia», экземплярами которой была заставлена витрина «Аргуса».

Магазины на улице 28 Ноября стали наполняться итальянскими товарами. Торговцы Тираны и других городов, переживавшие одно время — особенно в последние дни режима Зогу — довольно тяжелый кризис, быстро поправили свои дела, словно жуки, попавшие на свежую навозную кучу. Помещики, облагодетельствованные всеми благами при Зогу, сразу изменили свое отношение к нему после Седьмого апреля, а офицеры Зогу, которые жили припеваючи все пятнадцать лет его правления и уклонялись от своего воинского долга, когда надо было сражаться, с готовностью предлагали свои услуги завоевателям. Вместо того чтобы пролить свою кровь утром Седьмого апреля на берегу Адриатического моря рядом с Муйо Ульчинаку, они пополняли ее вином «Кьянти». Зато, вопреки традициям и законам времен великих переселений и иноземных завоеваний, женщины порабощенных не платили своей честью за бесчестие родины. Напротив, в жертву были принесены женщины захватчиков: тех немногих публичных домов, которые имелись в Тиране, оказалось слишком мало по меркам Римской империи, и потому императорская армия привезла с собой бордели со светловолосыми, темноволосыми, рыжими и белокурыми итальянками, чтобы те поддерживали высокий моральный дух итальянской армии и научили любви албанцев, неопытных в амурных делах.

На вид все шло нормально: Албания была самостоятельным государством в рамках империи, в воздухе развевался албанский флаг, правда, с ликторской фасцией на груди орла, были открыты школы, и занятия в них велись на албанском языке, сформировано албанское правительство, состоящее из коренных албанцев, в каждом ведомстве имелся свой албанский министр — и итальянский советник, выполнявший функции министра, — помещики вновь восседали за обеденным столом и вновь устраивали пиры, торговцы загребали деньги лопатой, служащие своевременно получали жалованье и даже один дополнительный оклад, покоренные завоевывали женщин захватчиков в современных гаремах империи — чего еще можно было желать? Возможно, черт не так уж плох, как его малюют!

Но как те подземные ручейки, которые пробиваются наружу и, незаметно разливаясь повсюду, начинают подмывать фундамент, так и фашизм сразу принялся за работу по итальянизации страны, а продажные писаки заговорили о древних традициях дружбы, связывающих Италию с Албанией. Чтобы, так сказать, приручить албанскую молодежь, фашисты отослали в Италию свыше двухсот учащихся средних школ вместе с их преподавателями, которых обязали надеть фашистскую форму перед высадкой в Бари. Однако учащиеся, вернувшись на родину, саботировали введенные в школах уроки фашистской культуры и не проявляли интереса к изучению итальянского языка — не потому, что он им не нравился, а потому, что это был язык захватчика, навязанный им в принудительном порядке. Вино «Кьянти», мармелад «Цирио», макароны «Спагетти», шерстяная ткань «Дзениа» и красивые итальянки, полногрудые и широкобедрые, возможно, были не так уж плохи. Но наряду с этим в стране как грибы после дождя стали появляться итальянские компании; они широко эксплуатировали минеральные и лесные богатства Албании, выкачивали из нее нефть, хромовую, медную, железную руды, каменный уголь, древесину. Десятки тысяч итальянских колонистов, которые позднее превратятся в миллионы и проглотят маленький албанский народ, стекались в страну. Это были первые брызги водопада, который затопит Албанию за короткий срок.

8

Не прошло и двух недель со дня оккупации, как Исмаила вызвали в Министерство просвещения и сообщили, что его временно переводят в Корчинский лицей: по приказу итальянцев французы-преподаватели этого лицея должны были немедленно покинуть Албанию, и их следовало заменить учителями-албанцами.

Таким образом, через восемь лет Исмаил вновь вернулся в Корчу преподавателем в тот же лицей, в котором когда-то учился.

Сойдя с машины, он вместе с носильщиком, несшим большой чемодан, зашагал к дому Ольги, где прожил некогда пять лет.

Дверь открыла сама Ольга. Она не узнала стоявшего у порога мужчину в шляпе с широкими опущенными полями, одетого в серый плащ и с улыбкой взиравшего на нее.

Незнакомец, пристально глядя Ольге в глаза, спросил:

— Я слышал, вы сдаете комнату?

И снял шляпу.

Ольга, с удивлением глядевшая на него, тотчас узнала и вскрикнула от радости:

— Исмаил!

Она обняла его, как родного сына.

Они вошли в дом. Ольга летала в радостном возбуждении, как в ту ночь, когда, выйдя из тюрьмы и три дня проведя у Исмаила, вернулся из Тираны Тель. Ей не сиделось на месте, она хваталась то за то, то за это, не зная, как угодить дорогому гостю, который столько лет подряд был для нее почти сыном. Наконец достала сливовое варенье, хранившееся для торжественных случаев, и быстро поставила на огонь джезве, чтобы приготовить хорошего кофе, — ведь Исмаил, должно быть, устал после долгой дороги.

Пока Исмаил медленно пил кофе, наслаждаясь отдыхом, Ольга, с волнением смотревшая на него, сказала:

— Исмаил, какая беда свалилась на нас!

— И не говорите, — вздохнул Исмаил.

И они завели разговор об оккупации родины фашистами.

Ольга рассказала ему, как она провела те первые дни апреля, как с дрожащим сердцем прислушивалась к крикам демонстрантов, требовавших перед зданием префектуры оружие для защиты страны, как болела душой за сына, который был далеко от нее, там, в тиранской тюрьме, и как обрадовалась, когда однажды открылась дверь и перед нею предстал ее Тель. В ночь его возвращения она совсем не спала. Подымалась с постели, подходила к нему на цыпочках, стараясь не разбудить, сидела и смотрела на спящего: ей казалось чудом, что она вновь видит сына, лежащего на своей кровати, после пяти горьких месяцев разлуки с ним. Потом она рассказала Исмаилу, как три года назад впервые рассталась с Телем, когда его посадили за участие в «хлебной демонстрации»{148}, как вновь арестовали ночью пять месяцев назад и отправили в Тирану для суда над коммунистами.

Когда Ольга говорила, вспоминая печальные события, голос ее слегка дрожал, черные блестящие глаза, казалось, темнели еще больше от легкой дымки грусти, а нежное лицо затуманивалось и скрадывало улыбку, затаенную в уголках губ. При свете керосиновой лампы, стоявшей, как всегда, на полке над очагом, ее лицо от горьких воспоминаний выглядело очень печальным.

— Ты помнишь Хайдара Адэми, капитана жандармерии, который жил в другой комнате в тот первый твой год в нашем доме?

Сквозь туман минувшего перед мысленным взором Исмаила предстал надменный капитан жандармерии, смуглый и широкоплечий верзила с жирной багровой шеей, почти того же цвета, что и сжимающий ее красный воротник жандармского мундира. Вспомнились его маленькие сверлящие черные глазки под густыми черными бровями. Исмаилу даже почудилось, будто в пустом и холодном коридоре раздались тяжелые шаги капитана, сапоги которого скрипели так, точно давили орехи. Казалось, за этими сапогами всегда волочится черная тень.

Исмаил очень хорошо помнил капитана-волокиту, который каждое утро заводил граммофон, ставил пластинку «О соле мио» в исполнении тенора Карузо, а потом уанстеп «Валенсия» и танцевал, обхватив вместо дамы набитую соломой подушку.

— Он не давал мне покоя, — призналась со вздохом Ольга и опустила глаза, словно стыдясь даже воспоминания об этом. — Однажды я с трудом вырвалась из его рук. Потом мы его выгнали, а в его комнате поселился очень хороший человек, которого правительство сослало сюда, в Корчу, — Али Кельменди. Знаешь его?

— Нет. Но читал о нем в одной албанской газете, которая издается за границей. Я показал ее и Телю в ночь на Седьмое апреля, когда он зашел к нам.

— Что писала о нем газета?

Исмаилу не хотелось сообщать ей печальное известие о смерти этого человека, которого Ольга после стольких лет вспоминала с тоской и любовью. Он совсем не хотел видеть ее лица, сиявшего сейчас радостью, вновь скрытым под хорошо знакомой ему вуалью грусти. Поэтому он сказал:

— Газета писала, что Али Кельменди участвовал в одном собрании коммунистов в Париже.

— Оказывается, он был в Париже?

— Да, в Париже.

Ольга подумала немного и затем спросила:

— А сейчас, когда сбежал Зогу, он может снова вернуться в Албанию?

— Чтобы фашисты интернировали его в Италию?

— Да, ты прав, — ответила Ольга, беря в руки чашку, которую Исмаил, выпив кофе, перевернул кверху дном. — А чашку зачем перевернул?

— Просто так. По привычке.

Ольга поставила чашку на полку над очагом и сказала:

— А помнишь, как ты рассматривал гущу на донышке в тот первый вечер в нашей комнате? Ты сидел тогда на этом же месте.

— Помню, — ответил Исмаил.

Оба помолчали при воспоминании о Пандоре Папамихали, о той красивой девушке в красном берете, в белой шубке и сапожках из лакированной кожи, от любви к которой сгорали в свое время Исмаил и многие ученики Корчинского лицея. Ольга молчала, потому что Исмаил стал теперь мужчиной и с ним не пристало шутить по поводу Пандоры, как в тот вечер, когда он был еще юношей; молчал и Исмаил, потому что новая любовь, любовь к Софике, словно раскаленное солнце, высушила цветы прошлого.

Ольга завела новый разговор.

— Тель сказал мне, что ты женился, что у тебя очень хорошая жена. Как же ее зовут? Ну вот, забыла имя, точно память отшибло!

— Хесма.

— Да, Хесма. Красивое имя! Очень хотелось бы повидать ее хоть раз. Откуда она?

— Из Гирокастры.

— Вот как! Ты взял в невесты гирокастринку! Ну, да. Правильно сделал, ведь гирокастринки — хорошие хозяйки. А как же, надо знать, кого берешь и куда отдаешь девушку. У каждого города свои привычки и обычаи. У тебя двое детей?

— Да, двое.

— Долгих им лет жизни. Тель мне сказал, что они как два голубка. Конечно, как говорят, яблоко от яблони… На отца, видно, похожи да на мать. Тель рассказывал и о твоем отце, матери и Манушате. Но, кажется, у тебя есть еще одна сестра?

— Есть, — сказал Исмаил, — ее зовут Нурия. Она замужем за одним тиранским торговцем.

— Надо же! — удивилась Ольга. — Для себя невесту взял гирокастринку, а сестру отдал за тиранца. Как дела дома, все здоровы?

— Да. Передают вам большой привет. Манушате сказала мне, что приедет сюда, в Корчу, как только сдаст экзамены: хочет посмотреть город, который ей так расхваливали. Она немного ослабла. Думаю, здешний климат ей пойдет на пользу.

— И не сомневайся. Воды Корчи помогали всем. Кому они оказались не впрок? — Ольга улыбнулась. — Помнишь, каким ты был худым, когда приехал к нам? Гвоздь, да и только. — И она подняла палец, чтобы показать, каким он был тощим. — Но потом щечки у тебя порозовели, и ты так поправился, что тебя едва узнали дома, когда ты вернулся на каникулы. Где еще найдешь такой климат и такие воды, как в Корче!

Исмаил разглядывал большую фотографию, стоявшую на полке над очагом, на давнишнем своем месте, около керосиновой лампы. Он вновь видел на ней молодых новобрачных — жениха, одетого в черный костюм с белой лилией в петлице пиджака, и улыбающуюся невесту в белом платье и с вуалью, в венке из флердоранжа на черных длинных волосах, с букетом в правой руке. Она держала мужа под руку и выглядела очень счастливой. Под фотографией в левом углу было написано рукой: «Корча, 1913 год».

— Получали ли письма из Америки?

— Получала, — ответила Ольга, вздохнув. — Последнее письмо принесли месяц назад.

— Сколько лет прошло, как он уехал?

— Восемнадцать.

— Восемнадцать! — Исмаил в раздумье покачал головой и затем добавил: — Как быстро летят года!

— Не говори!

— А кажется, будто я вчера уехал из Корчи. А ведь было это восемь лет назад, за это время я успел побывать за границей, во Франции, закончить университет, жениться, стать отцом двоих детей и вот снова приехал сюда. Такое впечатление, будто ничего не изменилось с тех пор.

Но в этот момент Ольга приподняла голову и при бледном свете керосиновой лампы Исмаил заметил небольшие морщинки в уголках ее глаз и рта. Когда Ольга поворачивала или опускала голову, много морщин появлялось и на шее. Время и в самом деле пролетело очень быстро, однако оставило свой след на этой много выстрадавшей женщине. Волосы ее заметно поседели на висках, а спина чуть согнулась.

— Я постарела или нет? — спросила она, заметив на себе внимательный взгляд Исмаила.

— Нет, — солгал Исмаил.

— Да, я постарела, — сама себе ответила Ольга, поднеся руку к затылку и поправив выбившуюся прядь. — Особенно за эти последние годы. Так мне говорят все. Заботы, конечно, старят человека. А ты? Ты мало изменился.

— Мало, говоришь, а сама не узнала меня, когда увидела на пороге.

— Не узнала тебя из-за сумерек, к тому же ты был в шляпе. Я привыкла видеть тебя всегда в лицейской фуражке. С непривычки можно и не узнать, не так ли?

— Да, ты права.

— Но что привело тебя сюда, в Корчу?

— Приехал в лицей преподавать.

— Надо же, надо же! Был учеником в лицее, а теперь приехал к нам преподавателем!

Исмаил улыбнулся:

— Лучше бы всю жизнь быть лицеистом…

— И никогда не стареть…

Оба вздохнули. Ольга опять спросила:

— А семью привезешь?

— Нет, ведь меня перевели временно. Обещали, что осенью снова вернусь в Тирану.

— Жаль, что семьи не будет здесь, но зато ты скоро вернешься к ней.

Они немного помолчали, потом Ольга спросила:

— А зарядку еще делаешь, как, помнишь, тогда?

— Нет, ленивым стал. Брак, оказывается, очень меняет человека: теперь меня не заставишь вставать по утрам, а когда был подростком, ничего не стоило выскочить чуть свет во двор, сделать гимнастику и потом умыться водой из колонки. Помнишь?

— Как не помнить? Фросина всегда ругала меня за то, что я позволяла тебе зимой умываться холодной водой. «Запрети ему, бестолочь, — говорила она мне, — запрети ему мыться ледяной водой, а то ненароком схватит еще страшный плеврит». Помнишь Фросину?

— Да.

— Что за странная была женщина! Однажды, скажу тебе, — ты уже закончил лицей и уехал из Корчи — она пришла сюда. Ее частенько ко мне заносило. Я как раз перебирала вещи в чулане, а она сидела рядом и жаловалась на свою судьбу — мол, прожила несчастную жизнь с мужем, вышла замуж не по своему желанию, стала бесчестной женщиной по вине мужа, который купил ее за деньги. И тут она заплакала. Я привыкла к тому, что она то смеется, то плачет. Так вот говорила и плакала, как вдруг увидела среди вещей школьную фуражку и сказала: «Ой, какая красивая! Дай посмотреть!» Взяла фуражку, подошла к зеркалу, надела ее на голову, надвинув на глаза на манер всяких там ветрогонов, и вдруг развеселилась: «Как она мне идет!» И правда, ей было к лицу. Точь-в-точь проказливая девчонка. Потом сняла ее, заглянула внутрь и, показывая мне две вышитые буквы, спросила: «Это фуражка Исмаила?» «Исмаила, — сказала я. — Откуда ты знаешь?» «А здесь его инициалы, — ответила она. — Я возьму ее на память, ведь тебе она не нужна!» И взяла. Что за странная была женщина! И зачем ей понадобилась эта фуражка?

— Странно, правда, — сказал Исмаил и опустил голову.

— Пять лет назад она схватила сильный плеврит, свалилась и через три недели умерла. Танас, ее муж, собирался показать ее доктору, хотел даже отвезти в Афины, да не успел. Вот так кончила Фросина. Всякий раз, когда она заявлялась, дверь ходуном ходила, будто в комнату врывалась буря, никогда не сиделось ей на месте. Поразительно! А ты замечал это? Казалось, будто она потеряла что-то ценное и искала с ног сбиваясь. Я ее не любила, непорядочная она была, но что поделаешь, хочешь не хочешь, принимала, ведь она приходилась племянницей Тине, а Тина очень ее любила, и мне не хотелось портить ей настроение. Потом эти сплетни… Но и мне было жаль несчастную, все же сердце ей доброе досталось. Щедрая, отдавала что могла…

Фросина… Исмаил вспомнил эту круглую, как колобок, женщину с густыми, черными, всегда растрепанными волосами, милую хохотушку, беспрерывно смеявшуюся так, что звенел и гудел весь дом. Он вспомнил с состраданием и признательностью пухлую Фросину, которая открыла ему взрослый мир и отвлекла от дурных женщин из дома с красным фонарем у въезда в Корчу, куда наведывались некоторые его товарищи, которая утешала его, прижимая к своей груди, в чьих объятиях он чувствовал себя спокойным, словно лодка в безопасной гавани.

9

В этот момент открылась дверь, вошел Тель и изумился, завидев Исмаила: не прошло и несколько дней, как они расстались, и он никак не ожидал встретить его так быстро. Они обнялись как братья.

Затем все трое сели ужинать за маленький стол, который шатался и дрожал как бы от радости и страха, поскольку уже много лет не слышал веселого позвякивания тарелок, ложек, вилок и стаканов, при каждом соприкосновении, казалось, поздравлявших друг друга с этой счастливой встречей.

— Добро пожаловать! — сказала Ольга еще раз, чокаясь своим стаканом, наполненным вином, со стаканом Исмаила. — Когда приедет Манушате, устроим ее как следует. Правда, Тель?

— О чем речь!

Тель с удивлением взглянул на мать, потом на Исмаила. Что означали эти слова? Не послышалось ли ему? Голос матери, заговорившей снова с Исмаилом, вывел его из замешательства.

— А ты все еще увлекаешься мандолиной?

— Нет, бросил, забыл.

— Как же так? Все ты, оказывается, бросил: и зарядку, и мандолину… Пожалуй, ты и впрямь изменился. А жаль! Как славно вы играли вдвоем с двоюродным братом, ты на мандолине, а он на гитаре! Прохожие останавливались и заслушивались. Приятно было послушать. Мне запомнился особенно один день, когда вы заиграли красивую албанскую песню и твой двоюродный брат… забыла, как его имя…

— Селим.

— Да, Селим… запел «Как счастливы с тобой мы были!». Я подошла тихонько к двери, стояла и слушала вас, и слезы сами полились из глаз.

— У тебя слезы не задержатся, — сказал Тель, глядя на нее внимательно, словно желая удостовериться, не оговорилась ли она, упомянув о сестре Исмаила. — То ты толкуешь нам о Манушате (в этот миг Телю почудилось, будто ее прекрасная головка склонилась к нему на плечо и его щеки коснулся локон золотистых волос), что она приедет в Корчу, то заводишь речь о песне, от которой, видите ли, расчувствовалась… Не подействовало ли на тебя вино?

— Скорее, оно подействовало на тебя, — сказала мать, — если не понимаешь, о чем мы говорим. Верно, Исмаил?

— И мне так кажется, — сказал Исмаил.

Тель со все возрастающим удивлением таращился на них. Ольга с Исмаилом смеялись и переглядывались. Наконец мать сказала:

— Мы пьяны оба, пьяны от радости, Телька, а не от выпитого вина. Но да будет тебе известно, что Манушате и в самом деле приедет к нам в гости и проведет каникулы здесь, в Корче.

Глубокий радостный вздох вырвался у Теля, и губы его задрожали от застенчивой улыбки, которую он попытался поскорее скрыть под своими рано отросшими усами.

— Хочу привезти ее сюда на каникулы, пусть немножко придет в себя после экзаменов, — сказал Исмаил. — Думаю, климат Корчи пойдет ей на пользу.

— Несомненно, — сказал Тель. — Я знавал многих людей, которые приезжали бледными из Тираны и уезжали отсюда вполне здоровыми через месяц. Манушате скучать не придется, потому что здесь будет и Софика.

На сей раз вздохнул Исмаил и удивилась Ольга.

— Что за Софика? — спросила она.

— Подруга Манушате, корчарка, но учится в женской школе в Тиране, — ответил Исмаил.

— Софика Нэрэндза, дочь Йордьи Нэрэндзы, — добавил Тель.

— О, знаю, знаю, — сказала Ольга. — У них дом в Вароше.

— Да, она и есть, — подтвердил Тель.

— Красавица, послушница и из хорошего рода, — сказала Ольга. — Счастлив будет тот, кому она достанется.

Исмаил опустил глаза, слегка вздохнул. Ольга взглянула на Теля, который все еще улыбался, тоже вздохнула и промолвила:

— Чего бы мне хотелось… Когда ты был на семь-восемь лет моложе, не знала я, что надо было…

— Взять мне невесту? Знаю я тебя! Ты всех девушек Корчи пристроила бы мне в невесты! Как только увидишь более или менее красивую девушку из хорошего рода, так тебе сразу на ум приходит свадьба. Разве не видишь — все девушки Корчи заглядываются на меня! Тебя послушать, так я бы давно женился!

— А что, разве ты еще не дорос до этого?

— Очень даже дорос. Можно подумать, закончил школу, устроился на работу, и теперь мне, по-твоему не остается ничего другого, как жениться. Все вы, матери, такие: изо всех сил пытаетесь женить сыновей, устраиваете свадьбу, поете на ней, надрываетесь от крика, а потом начинаете кричать на невесток: я, мол, посоветовала ей сделать так, а она сделала этак, пока в конце концов не пожалеете, что женили сына…

Все рассмеялись. Закусывая и разговаривая, они многое вспомнили из прошлого. Потом Ольга встала из-за стола, поднялась на верхний этаж в комнату, в которой когда-то жил Исмаил (она сейчас была свободной), постелила на матрац чистую простыню, сменила наволочку, зажгла лампу, стоявшую на столе, а потом спустилась вниз и сказала Исмаилу, что постель готова, и, если он желает, может идти спать.

Исмаил, чувствовавший себя усталым от долгой дороги — он выехал из Тираны в семь утра и прибыл в Корчу только в полседьмого вечера, так как машина в пути дважды ломалась, — встал и, пожелав спокойной ночи матери и сыну, поднялся по дощатым ступенькам, которые скрипели еще сильнее, чем в пору, когда он жил здесь лицеистом, и вошел в комнату.

И вот он снова очутился в комнате, где прожил целых пять лет учеником лицея. Странное чувство охватило Исмаила, когда он перешагнул порог. Вот кровать, на которой он спал тогда, она стоит на прежнем месте, в углу; вот стол, покрытый газетой, за которым он просиживал часами, ломая голову над сложными вопросами по математике или физике; а вот и дверная рама, на которой он каждый год отмечал химическим карандашом свой рост: 1,60—1,64—1,66—1,68… Ему вспомнилось, как он радовался, когда видел, что подрос, и наносил новую черточку над прошлогодней… Как боялся, что останется маленьким. Он улыбнулся при мысли о том, каким все-таки мелочам может радоваться юнец… Ему вспомнилось, как обижался и терзался, когда Фросина называла его «мальчуганом» или «мальчонкой». Ах, вернуть бы еще раз тот возраст, вновь стать мальчуганом, который счастлив уже тем, что подрос за год на четыре или пять сантиметров! Черточки, отмеченные химическим карандашом, еще не стерлись: они там, где и были, на дверной раме, молчаливые свидетели тех лет, о которых только тогда тоскует сердце, когда они уже ушли безвозвратно…

Он сел за стол, стоявший, как всегда, у окна, распахнутого в свежую апрельскую ночь. Казалось, будто этот стол так и не сдвигался с места с тех пор, как он поставил его туда. Опершись на него руками, он сидел так некоторое время, погрузившись в мысли. Потом поднял голову и посмотрел на стену.

Стена была голой: на ней не было прежних открыток со звездами кино — Греты Гарбо с задумчивыми глазами, Бебе Даниельс и других известных артистов, которых он часто видел в фильмах, а потом в приятных сновидениях юности. Многие из них сошли с экрана, их потеснили новые звезды звукового кино, к которым Исмаил не испытывал такой же любви и восхищения.

Он повернул голову к открытому окну и увидел небо, усеянное сверкающими звездами. Зато уж эти звезды все до одной на месте: вот Большая Медведица, вот Малая, а вот и Полярная звезда… Он смотрел на них, как тогда в мае и июне, когда занимался ночами у открытого окна, в ночной прохладе. Сколько прекрасных весенних ночей провел он тут, разглядывая небо, сплошь усеянное мерцающими звездами, похожими на мириады алмазов, рассыпанных в ночи! Он смотрел тогда на них и думал о красавице Пандоре, время от времени хватал дневник и записывал мысли и горячие чувства, которые вызывали в нем прекрасная ночь и пылавшая внутри любовь. Потом брал листок бумаги и слагал стихи о любви, о красоте ночи, о звездах. Тихая ночь, величественная ночь, разве твои звезды — это не слезы, которые проливает вечная любовь? Разве не сокрыта в твоем молчании и бездне вечная тайна любви? Сколько строк он сочинил, сколько листов исписал такими стихами!

Однако много лет прошло с тех пор… Тогда он был молодым, студентом, а сейчас вот приехал в Корчу преподавателем, сейчас он женат и отец двоих детей. Какой странной выглядит эта жизнь! Сколько дорог он изведал с тех пор, как покинул эту комнату, сколько познал людей — многие из них уже умерли, — в скольких отелях спал, один или вдвоем, со знакомыми женщинами и незнакомками, с которыми никогда больше не виделся, и вот он опять здесь, один, будто никогда и не уезжал из Корчи, будто все это время просидел за этим столом, готовясь к приближающимся экзаменам.

Взгляд его упал на золотое обручальное кольцо на пальце левой руки, и оно вернуло его из мечтаний в действительность. Потом он вспомнил Софику, ее нежные, постоянно задумчивые глаза, как бы призывавшие отведать более красивую жизнь, лишенную нынешней изнуряющей монотонности, и рядом с нею он увидел Хесму, Агрона, маленькую Тэфту с золотистыми кудряшками… Нет, это просто игра воображения, только прекрасное видение, далекое от реальности, в которой он связан и скован семейными узами.

При этих мыслях его охватила глубокая тоска. Он встал из-за стола, погасил свет и лег спать.

10

Быстрый бег времени Исмаил заметил на людях, с которыми он встретился через восемь лет после своего отъезда из Корчи. Это течение времени бросилось в глаза сразу, как только он оказался среди учащихся лицея: среди них не было ни одного из тех, с кем он когда-то сидел за этими партами.

Исмаил почувствовал разницу между прошлым и настоящим, как только перешагнул порог кабинета с надписью «Salle des professeurs», куда прежде ему, лицеисту, был вход заказан.

Помимо преподавателей-французов, готовых к отъезду из Корчи — некоторые из них были его учителями, — он встретил и албанских коллег, тоже бывших учеников лицея, которые преподавали здесь уже года два. Среди них был и Петрит Скендэри — он когда-то сфотографировался вместе с Василем Таселлари перед кондитерской «Кристаль». Эту фотографию Исмаилу показывал Тель, хранивший ее как память: ее подарил ему дядя Василь. Теперь, снова вернувшись в Корчу, Исмаил часто видел Петрита Скендэри в обществе Василя Таселлари, Дори Йорганджи, Таки Ндини, Гони Бобоштари, Теля и многих других корчинских юношей-ремесленников, которым нравилось беседовать с этим приветливым, красноречивым, всеми любимым преподавателем и делиться с ним своими заботами.

Шагая по булыжной мостовой, по знакомым улочкам Корчи с белыми домами, каменными скамьями у ворот, дворами, дорожки которых были уложены серыми плитами, крашенными по краям известкой, Исмаил испытывал странное чувство: ему казалось, будто это шагает другой Исмаил, другой от кончиков пальцев на ногах до корней волос, намного моложе, чем он теперешний, тот прежний маленький Исмаил, который ходил зимой по этим улочкам с книгами в руке, в резиновых сапогах, прокладывая тропинку в выпавшем за ночь снегу, а потом его сменил другой Исмаил, более возмужалый, он бродил по этим же улочкам по праздникам, одетый в новый костюм, со смазанными бриллиантином волосами, с красной гвоздикой в петлице пиджака и со свежей розой в руке, с восхищением глядя на корчинских девчат, ворковавших у ворот, словно горлицы… Но вот вдруг как Исмаил-подросток, так и другой Исмаил, юноша, куда-то исчезли, и вместо них вновь шел Исмаил-преподаватель, подмечавший перемены, происшедшие на этих улицах за годы его отсутствия. В этот миг ему показалось, что он поймал неуловимый ток времени, обнаруживающий себя разве что морщинами на лице или сединой в волосах: на скамейках у ворот больше не видно было кое-кого из прежних старух, вязавших носки на спицах и судачивших о прохожих. Многих из них он знал хорошо, как и они его, поскольку видел их каждый день, даже по два-три раза на дню, часто проходя мимо. Одну из них Исмаил невзлюбил — старуха, чей дом стоял на той же улице, где и дом Пандоры, вместо того, чтобы пожалеть сгоравшего от любви горемыку, внимательно разглядывала его поверх очков, сидевших на кончике носа, качала укоризненно головой в черном платке, с выбившимися седыми прядями и говорила с издевкой: «Стопчешь ботинки, несчастный, шатаясь по улицам».

Сейчас многие из этих старух уже умерли и их могилы поросли травой, однако та старуха все еще была жива, и Исмаил вновь увидел ее сидящей на той же скамейке, со спицами в руках, но уже без очков, прежде сидевших на кончике большого и горбатого, точно клюв, носа, из которого чернели длинные волосинки: к старости она стала лучше видеть. Старуха подняла голову, внимательно оглядела Исмаила, как бы желая выяснить, что это за новое лицо, и снова опустила голову. Она выглядела такой обессиленной, сморщенной и горбатой, что, видать, даже сама смерть не зарилась на эту развалину. Она показалась Исмаилу кучей мусора, сваленного у ворот, который мусорная телега еще не успела забрать.

Старухи повымирали, девушки той поры стали невестами или даже матерями, и их место заняли новые куропаточки, бывшие в его время еще совсем детьми. Ни одна из молодых корчарок не знала этого серьезного мужчину в шляпе, который важно вышагивал и смотрел на них украдкой, краем глаза, ибо не подобало Исмаилу, женатому мужчине, обремененному детьми, заглядываться, как прежде, на молодых девушек и невест. Но хотя они не знали его как Исмаила, зато знали, что это новый учитель, недавно приехавший в лицей.

Только рядом с домом красотки Василики ему вновь показалось в этот прекрасный апрельский день, когда синело небо и солнце смеялось в чистых оконных стеклах, будто тот, другой Исмаил, юноша с красной гвоздикой в петлице и с розой в руке, вновь воплотился в него — весь, от кончиков пальцев до корней волос. Ему показалось, будто быстролетное время, устав, остановилось и в короткий миг сшило волшебной нитью пери образовавшийся разрыв на пяльцах: невероятно, но там, у окна, сидела, как и прежде, красотка Василика, с рыжеватыми, словно золото, волосами, широким лбом, длинными и тонкими бровями, изгибавшимися, как две дуги, над голубыми глазами, с загнутыми кверху ресницами, прямым носом, пухлыми розовыми щечками и белой шеей с золотым крестиком на цепочке; она сидела все так же, охватив щеки ладонями и облокотившись на подоконник рядом с цветком герани, и поглядывала на улицу. Казалось, только она была защищена от превратностей жизни своей удивительной и неувядаемой красотой, только она витала где-то далеко от бед, которые творило вокруг стремительно летящее время. Она много лет ждала своего возлюбленного, пока тот не закончит учебу за границей. А вернувшись в Корчу, он забыл красотку Василику и женился на богатой девушке, которая принесла ему в приданое восемьсот наполеонов, хотя и обещал Василике, что женится на ней даже против воли отца. Красотка Василика была очень подавлена этим великим предательством и теперь все сидела и ждала другой судьбы. Поговаривали, что какой-то итальянский офицер, красивый гренадер, лет около двадцати пяти, влюбился в нее, хотя красотка Василика была на десять лет старше его, и однажды, проходя мимо по улице, бросил букет цветов в ее окно… Но это, конечно, все сплетни, ибо злые языки еще много лет назад говорили о красотке Василике, что она любила какого-то французского офицера, которому положила потом цветы на могилу. И чего только не болтали тогда злые языки о красивых девушках, которые остались незамужними и потому беззащитными.

Но более всего опустошение и разрушительная сила времени сказались на той, что когда-то зажгла в сердце Исмаила огонь первой любви. Как-то, сидя в кафе «Мажестик», он увидел за окном беременную женщину; она шла по бульвару, толкая впереди коляску и ведя за собой троих мальчиков, похожих на тройняшек. Она еле-еле передвигалась со своим большим животом, с заплывшим, висящим, как зоб индейки, подбородком, по-гусиному раскачивая широкими бедрами. Исмаил посмотрел на нее, когда она проходила мимо довольно близко от него, узнал, и тотчас у него возникло странное ощущение: будто глубоко в сердце осенний ветер сорвал увядший листок с дерева жизни. Это была Пандора, та Пандора, по которой он сох и сгорал в годы юности. Очень мало осталось в этой беременной женщине от той молодой стройной девушки с прелестным ангельским лицом, которое всегда сияло от улыбки алых, как берет на ее голове, губ; это лицо со лбом, обрамленным черными волосами, когда-то милое и привлекательное, сейчас было пятнистым, одутловатым, шершавым и словно разлагавшимся, а губы — вспухшими, похожими на сморщенный инжир. Она производила впечатление некоего здания, когда-то соразмерного и очень красивого, с законченной архитектурой, к которому потом по необходимости добавили комнату справа, комнату слева, кладовую спереди и пристройку сзади, так что оно стало полностью обезображенным и совсем потеряло свой прежний вид.

11

Всякий раз, входя в класс и оказываясь перед своими учениками, Исмаил замечал в их глазах глубокое отчаяние — его испытывали все эти молодые люди вот уже несколько дней, с момента оккупации родины фашистскими войсками; эти юноши и девушки, которые принимали участие в демонстрации и кричали до хрипоты, требуя оружие, как и их товарищи в Тиране и других городах Албании накануне Седьмого апреля, которые были готовы пролить свою кровь за свободу отчизны, теперь печально отсиживали урок за уроком. Как им, так и самому Исмаилу казалось странным, что они сидят вот так и занимаются как ни в чем не бывало, в то время как их родина раздавлена фашистами. Но что они могли поделать: правители предали их, и в данный момент у них не было ни малейшего проблеска надежды.

Однажды печаль учащихся достигла своей кульминации, когда Кристач Тутуляни{149} был вызван к доске прочитать наизусть и прокомментировать стихотворение Чаюпи «Албанец». Кристач Тутуляни, юноша с приятным, чуть бледным лицом, широким лбом и нежными умными глазами, читал стихотворение взволнованным, дрожащим голосом, придавая каждому слову надлежащую интонацию, так что оно в его устах превратилось в скорбную песню о порабощенной Албании. Еще большее впечатление на учеников и Исмаила произвела сама интерпретация стиха: слова сыпались из уст Кристача Тутуляни словно жемчужины и западали глубоко в душу. Ученики и Исмаил были так потрясены, что их глаза наполнились слезами. Кристач закончил комментарий осуждением предателей, погубивших отчизну, выразив твердую уверенность в том, что родина не может быть порабощена навеки и что настанет день, когда она вновь расцветет под солнцем желанной свободы. Эти слова стали как бы целебным бальзамом для опечаленных сердец молодых людей, которые испытывали ощущение, будто попали в темный лабиринт, куда не проникал ни один луч света.

На Исмаила этот ученик произвел глубокое впечатление еще на первом уроке, который он давал в его классе. Ему запомнился живой и умный взгляд этого спокойного и приятного юноши, всегда внимательно слушавшего учителя. Хорошее впечатление, которое оставил этот ученик еще с первого урока, переросло затем в симпатию, когда через две недели Исмаил проверял его сочинение. Оно было написано складным, чистым и богатым языком и наряду с хорошим стилем отличалось емкими и глубокими мыслями. Уже с первых строк Исмаил понял, что Кристач находится под сильным влиянием Виктора Гюго и Мидьени. Все сочинение звучало гневным протестом против несправедливостей общества.

У Кристача были два близких друга: Тель и Гачо Таселлари, которому с большими трудностями удалось вновь продолжить занятия в лицее после двух лет перерыва. Но Гачо не потерял этого времени напрасно и подготовился как следует: занимался вместе с Телем дома, сдал успешно экзамены, и теперь три неразлучных друга учились в предпоследнем классе лицея.

В эти тяжелые дни неволи, когда по бульвару слонялись взад-вперед итальянские офицеры и фашисты, когда дороги оглашались ревом несущихся один за другим мотоциклов, трем товарищам нравилось уходить к холмам Святого Афанасия и Рождества Христова — на этих холмах, вдали от города, им казалось, будто они вновь обретают потерянную свободу. Они садились на зеленой лужайке и читали друг другу стихи и очерки, написанные ими в последнее время, — сочинения, полные ненависти к врагу, поправшему их страну, и любви к родине и угнетенному народу. Потом делились горем и ломали голову над тем, как будут разворачиваться события: не закроют ли итальянцы албанские школы? Ведь заставили же они учителей-французов покинуть Корчу, могут также убрать и албанских учителей. Они прибыли в эту страну не с визитом, а как в свой дом, в «пятый уголок Италии», как говорилось в той итальянской книге, которая появилась в Албании через несколько дней после Седьмого апреля.

Кристач Тутуляни дал Исмаилу тетрадь со своими стихами и очерками. Некоторые из этих очерков Кристач опубликовал в корчинском журнале «Бота э рэ» три года назад. Чувствовалось, что и в стихах, и в литературных очерках пером юноши водило возмущение многочисленными несправедливостями, которые он видел вокруг себя. Стихи Кристача не были похожи на те любовные строфы, которые Исмаил, будучи чуть моложе, чем Кристач, писал о нимфе Дафне, превратившейся в лавр, когда ее настиг Аполлон, или о Данае, возлюбленной Зевса. Кристач Тутуляни и Гачо Таселлари с друзьями были молодыми ростками, питаемыми атмосферой корчинского журнала «Бота э рэ», звучавшего прелюдией к эпохе сыновей нового времени.

12

Через два дня после чтения стиха Кристачем Тутуляни — этот день остался незабываемым в памяти и учителя, и учеников — Исмаила вызвали в префектуру.

В сопровождении высокого и здорового, розовощекого и пышногривого жандарма с рыжеватой шевелюрой и усами, словно покрытыми кирпичной пылью, Исмаил поднялся по скрипевшим дощатым ступенькам, уверенный, что этот вызов ничего хорошего ему не сулит. Это предчувствие появилось у Исмаила уже тогда, когда он получил повестку явиться в тот же день к десяти часам в префектуру.

Жандарм велел ему подождать в длинном коридоре, а сам, оправив мундир и чуть согнувшись, легонько постучал в окрашенную красной краской дверь, исчез за нею и через несколько секунд вышел, кивком пригласив Исмаила войти.

Исмаил робко стукнул раз-другой в дверь и услышал голос: «Войдите!»

Кабинет префекта был просторным, с балконной дверью, наполовину задернутой двумя красными бархатными шторами, схваченными позолоченными шнурами, с красивой хрустальной люстрой, свисавшей с деревянного резного потолка, и с большим письменным столом справа от двери. Над столом висели два больших портрета: короля-императора и Муссолини.

Префект, с такой землистой кожей, что, казалось, проткни его в любом месте, вместо крови брызнет гной, сидел за письменным столом в обтянутом черной кожей кресле и просматривал какие-то бумаги. Возле него, опершись руками о стол, стоял согнувшись, спиной к двери, высокий широкоплечий офицер. Бросались в глаза его черные лакированные сапоги, блестевшие на белом фоне стены.

Исмаил встал у порога со шляпой в руке, охваченный тем чувством стеснения, какое, скажем, человек испытывает, когда одежда на теле насквозь промокла от дождя, а он скован беспомощностью и не знает, что предпринять.

Пока префект продолжал листать бумаги и разговаривать с офицером, Исмаил от нечего делать прочитал слова над портретом короля-императора и Муссолини: «Албания в моем сердце. Муссолини».

Наконец префект поднял полулысую голову, снял очки в золотой оправе, положил их на груду бумаг и указал Исмаилу на стул у стены.

— Садитесь.

Исмаил сел и положил шляпу на колени.

Префект вперил в него взгляд и сказал:

— Я вас вызвал по одному важному, очень важному делу. — Он произнес это с нажимом, нахмурив брови и постучав кончиком красного карандаша по столу. — Позавчера во время урока албанского языка в…

Он пошарил глазами по бумагам, лежавшим перед ним на столе, отыскивая нужную.

— В седьмом классе, — пришел на помощь офицер, видя, что префект забыл, в каком классе произошло важное дело, по которому вызван Исмаил Камбэри.

— Совершенно верно, в седьмом классе… В седьмом классе, — снова сказал префект, имевший привычку повторять слова, — произошло нечто непристойное, из ряда вон непристойное. — Он откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и положил руки на стол. — Правительство генерального наместника короля-императора, а также законные власти, которые представляют это правительство во всей нашей стране, особенно мы, исполнительная власть, недовольны, очень недовольны тем, что произошло позавчера, тринадцатого июня, в половине одиннадцатого на уроке албанского языка, который вели вы, учитель Исмаил Камбэри. Вы Исмаил Камбэри?

— Собственной персоной.

Префект посмотрел на него с раздражением и продолжил:

— Правительство генерального наместника короля-императора поставило нас здесь, чтобы мы охраняли новый строй фашистского стиля, который утвердился в албанском королевстве под эмблемой ликторской фасции. И мы, исполнительная власть, обязаны охранять его всеми средствами, повинуясь воле албанского народа, выраженной свободно, совершенно свободно через депутатов, собравшихся в Тиране, из рядов которых было сформировано правительство во главе с Шефкет-беем Верляци — высшая законная власть, пунктуально осуществляющая волю албанского народа.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, — прервал его речь Исмаил, сделав вид, будто ему невдомек, куда клонит префект.

— Понимаете, очень хорошо понимаете, — сказал префект с насмешливой улыбкой на тонких губах и посмотрел на согнутую фигуру офицера, который как раз повернул голову к Исмаилу. Тот сразу узнал его. Это был Хайдар Адэми, бывший капитан жандармерии, некогда его сосед в доме Ольги.

Хайдар Адэми, который и сейчас был начальником жандармерии Корчинского округа, казалось, еще больше заматерел: багровая шея потолстела, а широкие и без того плечи впечатляюще раздались. Он выпрямился, заложил руки назад, выпятил грудь, плотно стянутую жандармским мундиром, и своими черными острыми глазами уставился на Исмаила, смотревшего на него с презрением и как бы с удивлением. Их взгляды скрестились как острия пик.

— Учителя, — сказал Хайдар Адэми, также насмешливо усмехаясь, — подвержены странному перевоплощению: привыкнув к обществу учеников, для которых они все равно что бог, — при этом Хайдар Адэми поднял правую руку и потряс ею, — они считают, что и все прочие — несмышленая мелюзга. Я хочу сказать — эти господа думают, что и все остальные едят из того же корыта.

Префект засмеялся. Исмаил тут же парировал:

— Скажу вам по правде, никогда прежде не догадывался представить вас в хлеву, хотя у меня достаточно развито воображение.

Ироническая улыбка тотчас исчезла с губ Хайдара Адэми, его глаза сверкнули, и большие ноздри раздулись, как у вспугнутой лошади.

— Тогда где же? — спросил начальник жандармерии таким тоном, будто ожидал услышать нечто очень интересное.

Исмаил ответил ему с полным хладнокровием:

— Именно здесь, то есть на том месте, где находитесь и сегодня.

— Вы имеете в виду должность, которую я занимаю?

— Думайте, что хотите.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, — вмешался префект, сложив руки и навалившись грудью на стол. — Господин Исмаил Камбэри, мы вызвали вас сюда не для того, чтобы вы играли словами и демонстрировали нам свой ум, в котором, если хотите напрямую, мы не нуждаемся, совсем не нуждаемся. Напротив, вас вызвали по важному, очень важному, можно даже сказать, государственному делу. Я еще раз подчеркиваю, что позавчера во время урока албанского языка в вашем классе произошло нечто непристойное, крайне непристойное. Один ученик…

Префект замялся, потому что запамятовал его имя, уставился в бумагу, которую держал перед собой, однако Хайдар Адэми вновь пришел ему на помощь:

— Кристач Тутуляни.

— Совершенно верно. Кристач Тутуляни… с чрезмерным, слишком чрезмерным воодушевлением комментировал революционное стихотворение, дух которого противоречит, полностью противоречит духу процветания, начавшегося в нашей стране со дня благословенного объединения короны албанского королевства с короной Италии в лице короля-императора. Отечество, — сказал префект, взял нож с перламутровой ручкой, который он использовал для вскрытия конвертов, и резко встал, — не является чем-то идиллическим и неземным, как думают те, кто грезит наяву. — Тут они насмешливо переглянулись с Хайдаром Адэми. — Отечество — это ограниченная, очень даже ограниченная в пространстве и времени реальность, как мог бы сказать человек, обладающий «esprit de géométrie»[103]. В нем живет народ со своими нравами, обычаями и традициями, наследуемыми из поколения в поколение. Этот народ, который хочет жить, избрал сейчас свой путь: его судьбы неразрывно, подчеркиваю, неразрывно и навечно связаны с судьбами фашистской Италии. Албанская нация, веками униженная и много пережившая, сейчас включена в величественные пределы Римской империи и засияла в ней, как звезда, среди других наций.

Префект, устав от этого лирико-патетического монолога, перевел дух и спросил:

— Как вы допустили рост враждебных настроений в отношении режима, который протянул нам братскую руку, чтобы вытащить нас из пропасти?

Исмаил не ответил. Префект продолжил:

— Вы, конечно, молчите, не осмеливаясь признаться…

— В чем признаться?

— Признаться в том, что в вашем классе существует дух враждебности к дружественной атмосфере, возникшей в нашей стране после объединения Албании с фашистской Италией.

— В моем классе? Вы хотите сказать — в Корчинском лицее? — спросил Исмаил.

— Да, в Корчинском лицее, — вынужден был признать префект раздраженным тоном.

— Вы сами хорошо знаете, что этот враждебный дух появился еще в день Седьмого апреля не только здесь, в Корче, но и во всей нашей стране, и его невозможно уничтожить, как того требуете вы. Улицы и площади городов Албании еще гудят от криков молодежи…

— Хулиганов, — прервал его Хайдар Адэми, бросив на Исмаила уничтожающий взгляд.

— Не хулиганов, а всего народа, который…

— Знаем, знаем, — с иронией произнес префект. — Vox clamantis in deserto[104]. Нам хорошо, очень хорошо знаком этот народ, о котором вы, по странной наивности, столь высокого мнения. Вы молоды и не знаете народа. Чтобы спустить вас с заоблачных высот, — он сделал жест рукой сверху вниз, как бы и впрямь желая спустить его с горней выси на грешную землю, — расскажу вам анекдот из нашей не столь уж древней истории. — Сделав паузу, он спросил: — Знаете нашу историю?

— Немного.

— Ну да, как все молодые. Где вы учились в университете?

— Во Франции.

— Ну да, France, Liberté, Égalité, Fraternité, n’est-ce pas? La révolution française! Vive la liberté! Vive la patrie![105] Так кричит народ на улицах при демонстрациях. Vox populi, vox dei?[106] Однако послушайте мой анекдотец и убедитесь сами, что такое народ, к которому вы питаете столь большую симпатию.

Префект сел, положил кулак на стол и посмотрел прямо в глаза Исмаилу. Хайдар Адэми выжидающе оперся бедром о край стола, выпятил грудь и подбоченился, выставив вперед ногу. Префект начал:

— Шел тысяча девятьсот четырнадцатый год. Князь Вид{150} только что сел на престол Албании. Министром внутренних дел и военным министром у него был Эсад-паша Топтани. В Южной Албании начались выступления североэпиротов{151}. На улицах Дурреса крики демонстрантов: «Долой Грецию! Война Греции! Хотим войны, хотим войны! Да здравствует Албания!» Так орут до хрипоты обычно на всех демонстрациях, которые устраивает народ, — сказал префект, опять улыбнувшись Хайдару Адэми с насмешкой, предназначенной Исмаилу. Хайдар Адэми также насмешливо улыбнулся и слегка кивнул головой в знак согласия, сощурив черные глаза, сверкавшие под густыми бровями. — Толпа устраивает манифестацию перед иностранными консульствами, у консульства Греции, известное дело, кричит громче всего и, наконец, перед резиденцией военного министра. Эсад-паша… — тут префект послал Исмаилу косой взгляд сощуренных глаз, как бы желая внушить ему, насколько трезв был этот политик по сравнению с наивным учителем, впавшим в детские мечты, — так вот, Эсад-паша отдает короткий приказ. Отряд жандармов делится на две части и вклинивается в толпу демонстрантов. Те пугаются, протестуют — мол, ни в чем не виноваты, зачем их тащат в тюрьму? Офицер жандармерии, — префект бросил взгляд на Хайдара Адэми, который поднял правую бровь и еще больше выпятил грудь, — успокаивает их и уверяет, что ведет их не в тюрьму, а туда, куда они сами собрались идти. Оказалось, называя себя горячими патриотами родины, они не понимали смысла этих ясных слов — ничего-то они не собирались делать, кроме как выкричаться на улицах Дурреса. Наконец толпа обнаруживает себя перед складом с оружием. Офицер приказывает им вооружаться. «Нам вооружаться? А зачем?» — спрашивают демонстранты. «Чтобы идти на войну! — говорят им. — Разве вы не этого требовали?» — «Ах, нет, господин офицер, нам это и в голову не приходило, да мы никогда оружия-то в руках и не держали!» Эсад-паша хорошо знал, чем закончится дело. Он только хотел пристыдить крикунов, чтобы в следующий раз не кричали без толку.

Хайдар Адэми громко рассмеялся, обнажив белые, блестящие от слюны зубы, хлопнул ладонью по бедру и восхищенно воскликнул:

— До чего же хороша эта история, господин префект!

— Мне ее однажды рассказал Мустафа Мерлика{152} за чашкой кофе у себя дома, — сказал префект и, взяв сигарету из лежавшей перед ним продолговатой коробки, закурил, с наслаждением затянулся и добавил: — Кое-кто из присутствовавших там говорил с симпатией, как и вы, — он разжал кулак и ткнул рукой в сторону Исмаила, — об участниках демонстраций, проходивших в апрельские дни, но Мустафа Мерлика своей историей заткнул рот всем этим умникам.

На последнем слове префект посмотрел на Исмаила как бы с иронией и сожалением. Затем спросил:

— Что вы думаете об этом эпизоде, господин учитель?

Теребя рукой поля шляпы и не подымая глаз на префекта, Исмаил ответил:

— Мне кажется, между этими событиями большая разница.

— Неужели? — удивился префект.

— Да, — ответил Исмаил и заговорил возбужденно и запальчиво. — Несколько месяцев назад демонстранты не только кричали на улицах, но и пришли к складам, чтобы получить оружие и сражаться. Однако, к сожалению, склады оказались пустыми, как, впрочем, и государственная казна.

— Совершенно верно, — вставил префект, лицо которого сразу оживилось. — То, что вы сказали, обоснованно, вполне обоснованно. — Он взял сигаретницу и протянул ее Исмаилу. — Сигарету? — Исмаил отказался, и тот вернулся к своей теме: — Кто опорожнил государственную казну? Зогу и его выкормыши. Правительство Шефкет-бея Верляци привнесло новый, совершенно новый и чистый дух в нашу страну, которой теперь уготовано процветание и богатство под короной короля-императора. Те, кто в действительности любит отечество — а мы полагаем, что и вы к ним принадлежите, — не могут не поддерживать такое правительство.

Последовало глубокое молчание, которое Хайдар Адэми нарушил своим вопросом:

— Вы опять живете в том же доме, где жили лицеистом?

— Да.

— Не понимаю, что может связывать вас с этой порочной женщиной и ее сыном-хулиганом, о котором в префектуру и королевскую полицию поступала самая плохая информация…

— Непорядочно осуждать других за их спиной, — сказал Исмаил голосом, дрожавшим от раздражения.

Хайдар Адэми, желая вывести Исмаила из себя, продолжал, будто и не слышал его слов:

— И странно, как можно жить в такой старой развалюхе, когда в Корче много хороших и комфортабельных домов. Разве что…

Хайдар Адэми опять ударил ладонью по бедру и потер его, с коварством поглядывая на Исмаила. Тот бросил на него презрительный взгляд и переспросил:

— Разве что?

— Вам нравится это гнездо коммунистов или… хозяйка дома с ее особыми услугами… настолько она для вас привлекательна, что вы позабыли…

Хайдар Адэми задумался, ища подходящее слово.

— О чем? — спросил Исмаил.

— Об опасности, которую на себя навлекаете, — закончил Хайдар Адэми, не прибегая к уверткам.

Префект, который, видимо, не хотел, чтобы Хайдар Адэми и Исмаил Камбэри сцепились еще больше, неожиданно задал учителю странный вопрос, не имевший никакой связи с предыдущей темой разговора:

— Что вы можете нам сказать о преподавателе Петрите Скендэри?

— Не больше того, что вы знаете.

— То есть?

— Что он преподает здесь в лицее, что учился во Франции…

— …что был одним из инициаторов организации сопротивления против наших итальянских друзей, прибывших в Албанию, чтобы спасти страну от Зогу…

— Об этом мне не известно, — признался Исмаил, — меня не было здесь, в Корче, в те дни.

— А о его прошлом что можете нам сказать?

— Я вам сказал, что он учился во Франции…

— Да, это вы упомянули. Но нам хотелось бы знать о нем побольше.

— Это очень просто. Вызовите его, и он предоставит все необходимые вам сведения о своей персоне.

— Обойдемся без ваших советов, — сказал Хайдар Адэми.

— Господин Исмаил, — префект говорил теперь совершенно иным тоном, как можно любезнее, — мы вызвали вас для того, чтобы предупредить как вас, так и других интеллигентов: как бы вам не стать жертвой пропаганды некоторых возмутителей, выступающих против нового порядка в нашей стране. То, что произошло позавчера в вашем классе, — очень нехорошее дело, очень. Посоветуйте учащимся-интриганам вроде Кристача Тутуляни и других взяться лучше за учебу и соблюдать школьную дисциплину, иначе к ним будут применены суровые, очень суровые меры. «Uomo avvisato mezzo salvato»[107], как говорят итальянцы. Вы знаете итальянский язык, поэтому нет необходимости переводить вам эти слова. Наши судьбы неразрывно связаны с судьбами фашистской Италии, и любая попытка подорвать эти связи будет караться строго, сурово, решительно. Посоветуйте учащимся приветствовать друг друга по-фашистски, что, насколько нам известно, они делают неохотно. Правительство генерального наместника сильно, очень сильно и свернет шею каждому, кто не подчинится его приказам и распоряжениям. Надеюсь, мы поняли друг друга.

— Я могу идти? — спросил Исмаил и встал.

— Можете, — сказал префект.

Исмаил вышел от префекта с ощущением, словно выбрался из зловонного места и наконец мог вдохнуть полной грудью чистый воздух. Надев шляпу, он быстро спустился по крыльцу префектуры, чтобы поскорее уйти от этого здания, пропитанного плесенью.

13

Как только закончились экзамены, Манушате с Софикой сели в автобус и отправились в Корчу. До сих пор Манушате не уезжала далеко от Тираны: она была лишь в Дурресе, где отдыхала летом у моря, и не видела ни одного другого города Албании.

Дорога из Тираны в Эльбасан, лежавшая через горный перевал хребта Крраба, ей очень понравилась: она все петляла и подымалась в гору, так что Манушате казалось, будто подъему не будет конца. Сидя у окна автобуса, Манушате смотрела на гору Дайти, принявшую сейчас такие очертания, каких Манушате никогда прежде не видела. Она еще с детства привыкла глядеть на Дайти из города, а теперь, с другой стороны, Дайти казалась ей совсем незнакомой горой, не той Дайти, у подножия которой расположилась ее любимая Тирана.

На каждом повороте у Манушате стыла в жилах кровь и захватывало дыхание, ей казалось, что автобус едет прямо к обрыву и сейчас свалится в пропасть.

Когда автобус поднялся высоко на гору Крраба и начал спускаться, Манушате испытала огромное удовольствие от раскинувшейся перед ее глазами панорамы: каким красивым выглядел там, внизу, Эльбасан, весь в зеленых садах, с извилистой рекой Шкумбини, сверкавшей в лучах яркого солнца и похожей на огромную змею с серебристой кожей, выползшую погреться на широкое и позолоченное солнечными лучами поле.

Манушате никогда не видела такую большую и красивую равнину. Да, это была та самая Эльбасанская равнина, которую они изучали на уроке географии. А теперь она собственными глазами видит те места, о которых говорится в учебнике географии! Она увидит еще и Эльбасан, Порадец и затем Корчу, этот старый город, где была открыта первая албанская школа{153}, город, который ей так расхваливали! А хорошо бы вволю попутешествовать, посмотреть Влёру, где был поднят флаг и провозглашено самоуправление Албании, Берат, Гирокастру, Шкодер, горы и равнины родины! Закончив школу и став учительницей, она обязательно попросит министерство просвещения переводить ее каждый год в другое место, чтобы иметь возможность побольше увидеть и узнать о родине. Да, так она и сделает, только бы не забыть об этом.

Так думала Манушате, созерцая величественную панораму, раскинувшуюся перед ее глазами. Она то и дело восклицала:

— Ой, как красиво, как красиво, Софика!

А один раз, охваченная восторгом, сказала:

— Мне кажется, будто я на самолете!

Софика спросила:

— Почему? Ты когда-нибудь летала на самолете?

— Нет.

— А откуда ты знаешь, как выглядит земля с самолета?

— Вообразила. Так должно быть.

— Это еще ничего, — сказала Софика. — Вот удивишься, когда поднимемся на Кяфа-э-Танэс и увидишь оттуда озеро Порадец! Подожди, вот увидишь!

И правда, когда автобус, рыча и пыхтя, как загнанный зверь, с трудом поднялся по крутой дороге, и когда Домосдовская долина, раскинувшаяся внизу — так глубоко внизу, что стыла в жилах кровь при одном взгляде на нее, — исчезла из поля зрения, и когда они оказались наконец на вершине Кяфа-э-Танэс, Манушате была поражена открывшейся ее глазам редкой красотой.

Там, внизу, словно бескрайнее голубое полотно, расстеленное посреди гор и отливающее перламутром, раскинулось озеро Порадец, окруженное горами. Автобус спускался по змеистым извивам дороги. Небольшая деревушка на берегу озера, казалось, была погружена в дремоту.

— Что это за красивая деревня там, внизу, на берегу озера? — спросила Манушате.

— Это Лини, рыбацкая деревня, — ответила Софика.

— Как красиво! — выдохнула Манушате.

Ее взгляд не мог оторваться от маленькой деревушки с крошечными, как спичечные коробки, домами, казавшейся ей в этот миг самым живописным уголком на земле.

Опершись лбом об оконное стекло, она незаметно для себя погрузилась в приятные мечты, и ее богатое воображение рисовало чудесную идиллическую картину в этом уголке безграничного счастья: она была простой девушкой из этой прибрежной деревушки, а Тель — самым ловким в ней рыбаком, и она любила его так крепко, что только смерть могла разлучить их; они с Телем проживут вместе всю жизнь, пока не состарятся, а потом, когда умрут, будут лежать рядом в могилах на берегу озера, там, где пенистые волны накатываются друг на друга в своем бесконечном танце… Манушате вся содрогнулась от этого печального видения и, чтобы отогнать его прочь, сказала Софике, которая, казалось, совсем не разделяла восторженных чувств, переполнявших ее душу:

— Счастливцы! Живут в таком месте!

Софика насмешливо ответила:

— Пожила бы там, запела бы совсем другое. Очень скоро с завистью провожала бы каждый автобус, идущий в Корчу или в Тирану, а может, и бросилась бы догонять…

Манушате совсем не понравился скептический тон Софики, прозвучавший нестройной нотой в прекрасной симфонии, исполнявшейся в ее душе. Она устремила взгляд на живописное озеро и надолго замолчала.

Солнце село еще ниже, его пурпурные и багровые лучи косо падали на озеро, в котором отражались обнаженная гора сиреневого цвета и белое здание в виде замка, окруженного, словно кольцом с изумрудными камнями, зелеными кипарисами.

Манушате была настолько поражена этой прекрасной картиной, что не могла найти слов, чтобы выразить свой восторг. Правы были поэты, которые воспевали красоту Албании, ее любимой родины, — нет страны красивее, чем Албания! Ей вспомнилось известное стихотворение Лясгуша{154}, они учили его в школе и еще тогда оно ей очень понравилось:

Закат угасший над крепостью высокой…

Прочитав первую строку стихотворения «Озеро Порадец», она сказала Софике:

— Очень хорошо сделал поэт, что описал красоту албанской природы. Такая поэзия бессмертна, потому что связана с вечной природой.

Манушате помолчала немного и потом спросила:

— Что это за замок там, в той стороне?

Софика посмотрела туда, куда показывал палец Манушате, и ответила:

— Это монастырь Святого Наума.

— «Старый сказочный Дрин разливается у Святого Наума», — продекламировала Манушате и сказала: — Прекрасное место выбрали монахи для своего монастыря! А эта деревня, рядом с ним, как называется?

— Это Тушимишти, деревня у границы с Югославией, с садами, полными слив, и источниками с ледяной водой.

— Ты была там?

— Была.

— Какая ты счастливая, — вздохнула Манушате.

Теперь автобус все время спускался вниз. Смеркалось. Воздух, проникавший сквозь открытые окна автобуса, был довольно прохладным, и обнаженные руки Манушате покраснели. Ее охватил легкий озноб, и она прижалась к спинке сиденья, чтобы хоть немножко согреться.

— Одень-ка кофточку, а то замерзнешь, — сказала Софика и бросила ей на руки свою кофту. — Теперь, пока не вернешься в Тирану, больше не почувствуешь жары.

— И правда, очень похолодало, — сказала Манушате и надела кофточку

14

Когда они прибыли в Корчу, наступила уже ночь. Автобус остановился у банка.

Выйдя из автобуса, они увидели Исмаила и Теля.

— Добро пожаловать! — Исмаил протянул руку Софике.

— Рада видеть вас в добром здравии! — сказала Манушате и пожала руку Телю, который держался робко и застенчиво.

— Устали? — спросил Исмаил.

— Немножко, — ответила Софика.

— Какая длинная дорога! — пожаловалась Манушате, растирая онемевшие от долгого сидения ноги. — Никогда не приходилось ездить так много, лишь из Тираны в Дуррес — всего час пути. А сегодня провели в дороге девять часов! Мне кажется, будто целую неделю не вылезала из автобуса. Если бы знала, не поехала бы!

— Смотри, а то не приедешь снова к нам! — сказала Софика, погрозив ей пальцем.

— Снова? Могу еще приехать, лишь бы увидеть озеро Порадец.

— Вам понравилось? — спросил ее Тель.

— Очень! — ответила Манушате и, желая по привычке поддразнить подругу, добавила: — Чудо, как часто говорит Софика.

— Или с ума сойти, — вставил Исмаил, бросив беглый взгляд на Софику. — Так всегда говорят корчары, когда видят что-нибудь красивое и выражают свой восторг. С ума сойти! И что хотят этим сказать, бог знает!

— А вы, гирокастринцы, что говорите? — спросила Софика, насмешливо поглядывая на Исмаила.

— Что говорим мы? — повторил вопрос Исмаил и задумался, поскольку на память не приходило слово, которым гирокастринцы выражают свой восторг при виде красивой панорамы или чего-то прекрасного, чем нельзя не восхищаться. — Что говорим мы?

— Да, вы, гирокастринцы!

— Что говорим мы, Манушате, а то я не могу вспомнить?..

— Что говорим мы? — Манушате тоже задумалась и потом сказала с унылым видом: — Мне не приходит на память.

Софика кольнула ее:

— Зачем тогда приезжать, если у вас нет такого слова? У вас нет, а у нас, корчаров, есть. Мы говорим «с ума сойти», потому что красота и в самом деле может свести с ума.

— Так уж и нет, — забеспокоилась Манушате. — Как это нет?

— Ну, тогда что вы говорите?

— Есть, но сейчас не приходит нам на память, — сказал Исмаил, не сводя глаз с пригожей Софики.

— В Гирокастре нет ничего красивого, потому у гирокастринцев нет и подходящего слова, чтобы передать восхищение, — вмешался Тель и, взглянув на Манушате, глубоко вздохнул: «Конечно, за исключением тебя!»

— Правда? — обиженно спросила Манушате. — Вот оно как! Оказывается, только у вас есть красивые места! Странные люди эти корчары!

Потом вдруг радостно воскликнула:

— Вспомнила! Вспомнила, как мы говорим! Загляденье!

Софика и Тель засмеялись и, поддразнивая ее, стали повторять: «Загляденье! Загляденье!»

— И чего тут смешного? — надулась Манушате, хотя знала, что они шутят над нею. — Разве «с ума сойти» и «чудо» лучше, чем «загляденье»?

Так, разговаривая и смеясь, они подошли к дому Теля.

15

Ольга радушно встретила их, расцеловав в обе щеки, словно они были ей дочерьми или племянницами, достала варенье, расспросила Манушате о здоровье отца, матери, невестки и племянников. Потом заговорила с Софикой.

Беседуя с ними, она смотрела то на Софику, то на Манушате, поскольку обе были хороши, и трудно было отдать предпочтение одной из них. Обе выглядели как сестры, только одна темноволосая, а другая — белокурая. Счастливы будут те, кому они достанутся!

Все сидели во дворе, решив насладиться прекрасной ночью. Воздух благоухал белыми и красными розами, посаженными вдоль стены дома, а также гвоздиками и базиликом, стоявшими в вазах на окне. Двор был насыщен запахом цветов и звенел от непринужденного говора и веселья девушек, заливавшихся беспричинным смехом… Этот двор, который уже много лет не слыхал таких дружеских бесед и таких взрывов смеха, как бы с умилением прислушивался к ним и в благодарность пленял их ароматом цветов.

Ночь была прекрасна и тиха. Молодой месяц, словно серебряный серп без ручки, испускал бледноватый свет: казалось, будто, впав в беспамятство, он свалится сейчас с неба.

Они сидели бы так всю ночь, разговаривая и смеясь, если бы не поднялась Софика и не сказала:

— Я пойду, а то уже поздно. Завтра встретимся снова. Спокойной ночи.

— Мы тебя проводим? — предложила Манушате.

— Не надо, а то, боюсь, ты снова устанешь и не приедешь к нам еще раз в Корчу, — ответила, смеясь, Софика.

— Приедет, приедет, — сказала Ольга, глядя на Манушате. — А если не приедет, то мы поедем в Тирану.

Манушате рассмеялась и заправила прядь за ухо.

— Обязательно приезжайте к нам. Но чтобы Тель сбрил бороду, а то он испугал меня, когда я его увидела!

— Ну вот! С бородой он уже и не подходит, Манушатенька? — спросила Ольга.

Все рассмеялись.

— Манушате права, — сказал Тель, глядя на нее. — За последнее время я и вправду оброс как поп.

— Я бы сказала, как бес, — пошутила Манушате.

Все опять рассмеялись.

— Спокойной ночи, — еще раз пожелала всем Софика, которой, казалось, совсем не хотелось уходить. Наконец она пожала всем руки и ушла.

Как только закрылись ворота, двор показался Исмаилу пустым и неуютным. Розы и гвоздики будто не испускали больше запаха, и закатная луна потеряла всю свою красоту.

Не прошло и десяти минут после ухода Софики, как он сказал:

— Лучше войдем в дом, а то замерзнем…

— И правда, стало очень свежо, — согласилась Манушате. — Сижу в кофте, как осенью.

— Конечно, недаром говорят — Корча! Климат у нас очень здоровый, — сказала Ольга с улыбкой.

Когда они входили в дом, Манушате чуть задержалась перед цветочными вазами, вдохнула запах гвоздик и роз, оторвала стебелек базилика и воскликнула:

— Какая прелесть! Оказывается, у них есть базилик! Маме тоже очень нравятся цветы. У нее много горшков с базиликом, геранью и гвоздикой. Есть и майоран.

Ольга с удивлением посмотрела на Манушате.

— Майоран?

Она никогда не слышала этого слова.

— Да, майоран, — ответила Манушате, тоже удивившись. — А что? Он вам не нравится?

— Что такое майоран, голубка моя? — спросила Ольга.

Манушате посмотрела на нее с нескрываемым изумлением:

— Майоран? Что такое майоран?

Она задумалась на секунду, опустив глаза.

— Майоран — это растение с небольшими зелеными листьями, держат его в горшке, у него приятный запах. Мама срывает стебелек и бросает в джезве с кофе для аромата.

Ольга вновь удивленно посмотрела на нее:

— Для аромата?

Манушате подумала, что Ольга не поняла, для чего кладут майоран в джезве, улыбнулась, заправила локон за ухо и сказала:

— Чтобы получился душистый запах.

— Что ты говоришь, Манушатенька! — недоуменно воскликнула Ольга. Подумала немного и повторила: — Майоран! Удивительно! Никогда не слышала о таком.

— Исмаил, — обратилась Манушате к брату. — Как называют майоран здесь, в Корче?

— Что ты говоришь? — рассеянно переспросил Исмаил.

Манушате повторила вопрос.

Исмаил стал вспоминать, как же называют майоран в Корче. Один из многочисленных каверзных вопросов, которыми часто озадачивала его Манушате.

Манушате засмеялась:

— Столько лет провел в Корче, дорогой братец, и не знаешь, как называют майоран?

Тель восхищенно любовался девушкой. Как она мила в своих шутках и насмешках! Сколько прелести в этой нежной улыбке, скользящей по пухлым, красивым губам! С каким изяществом подносит руку к уху, чтобы поправить непослушные волосы!

Смеясь, они вошли в дом.

Когда они оказались в комнате с очагом, где жили Ольга с Телем, Манушате увидела на столе кувшин с водой и воскликнула:

— Вот чего мне хочется! Умираю от жажды!

Она хотела налить в стакан воды из кувшина, но Ольга остановила ее:

— Подожди, не пей!

Манушате удивленно взглянула на нее:

— Почему?

Ольга попросила Теля:

— Телька, возьми графин и налей девушке свежей воды.

— Не надо, я сама, — запротестовала Манушате. — Где колодец?

Ольга засмеялась.

— Мы не пьем воду из колодца, как вы в Тиране, или дождевую воду, как гирокастринцы. Телька, проводи гостью к колонке.

Колонка была рядом с цветником. Манушате сразу одурманил запах роз, которые, казалось, обратили к ней свои красные головки и взирали на нее с большой любовью. Держа в одной руке графин, Манушате стала другой накачивать воду, но колонка лишь зафыркала.

Манушате склонила голову, качнула еще раз-другой, отчего светлые волосы рассыпались по лицу. Телю почудилось, будто золотистый водопад упал с неба и окатил лицо Манушате, а та обиженно взглянула на него и сказала:

— Ваша колонка, кажется, простыла! У нее приступ кашля!

— Свое добро она не отдает чужим, особенно тем, кто над ней насмехается.

— Разве я насмехалась над ней?

— А кто сказал, что она замерзла и кашляет?

— Разве не кашляет? Только и слышно: кха, кха!

— Мне вот она дает воду сразу, потому что я никогда не ругаю ее!

Тель взял небольшую, покрытую ржавчиной железную банку, лежавшую рядом, налил из нее немного воды в колонку и сказал Манушате:

— А теперь, выпив лекарство и залечив свой кашель, она вам нальет свежей воды. Нажмите на ручку!

Манушате нажала, и в тот же миг из колонки с нежным журчанием полилась в графин холодная струя. Когда графин наполнился, прозрачная вода забила ключом из горлышка, стекая по гладкому голубоватому стеклу, и оно тускло заблестело при лунном свете, словно обернутое влажной серебряной тканью.

Манушате, крепко охватив гладкие бока графина ладонями, подняла его высоко и загляделась на искрившиеся в нем голубоватые блики.

— Счастливые, достаете воду так быстро и легко! — вздохнула она. — А у нас руки отваливаются, пока достанешь ее из колодца глубиной в двенадцать па́шей{155}!

И собралась было в дом, но Тель предложил:

— Попейте!

Манушате недоуменно посмотрела на него. При свете луны ее серо-зеленые глаза сияли лазурным блеском.

— Как пить?

Тель взял графин из ее рук:

— А вот так!

Он поднял графин и, запрокинув голову, стал лить свежую родниковую воду прямо в рот, при этом острый его кадык ритмично подымался и опускался при каждом глотке.

— Дай и я попробую!

Протянув руку за графином, Манушате коснулась руки Теля, и тотчас по всему ее телу пробежал странный легкий озноб. Она никогда прежде не испытывала такого, внезапно охватившего ее приятного и удивительного волнения; оно обожгло и одновременно освежило ее. Она подняла графин, подражая жестам Теля, однако вода потекла изо рта по подбородку, по шее. Вода стекала, словно капли дождя, слитые в струю и скатывающиеся по чистому оконному стеклу. Она засмеялась, руки задрожали, и по шее еще сильнее потекли с нежным журчаньем струйки воды, промочившие ее всю насквозь. Тут она совсем зашлась от смеха, и Телю, восхищенно смотревшему на нее, почудилось, будто этот радостный смех журчит в выточенном из слоновой кости горле.

Ольга, вышедшая в это время в прихожую, встала на пороге и спросила:

— Что случилось, Манушатенька?

Манушате подошла к ней с графином в руке:

— Ох, что было! Надорвалась от смеха! Вместо того, чтобы напиться, вся промокла!

И, бросив укоризненный взгляд на Теля, добавила:

— Это он все виноват!

Ольга испуганно спросила:

— Почему, доченька?

— Ваш Тель подал мне дурной пример.

У Теля сердце дрогнуло, когда она произнесла его имя: в ее красивых устах оно звучало как нежная мелодия, которую ему еще никогда не приходилось слышать.

16

Ужинали с аппетитом за тем самым столом, который робко покачивался под звон ножей, тарелок, стаканов, наполненных вином, под шум веселых голосов, много лет не оживлявших этот дом, будто онемевший с того дня, как его хозяин уехал в Америку.

Всех четверых словно подменили: у Ольги совсем исчезла тонкая вуаль печали, которая затеняла уголки губ, скрывая всякую улыбку на ее лице, словно навсегда лишенном радости жизни. Она не только часто улыбалась, но и заливисто смеялась от веселой болтовни неугомонной Манушате, разгонявшей печаль наподобие того, как солнце с его вездесущими лучами всегда рассеивает темноту. Исмаил, которого Манушате привыкла видеть серьезным, с нахмуренными бровями, как бы недовольным жизнью, теперь оживленно разговаривал и весело смеялся, шутил с Манушате и Телем и часто прикладывался к вину. А вот Тель, напротив, был в этот вечер не в себе; он казался взволнованным, а иногда и рассеянным. Он и сам не мог объяснить своего состояния — испытывал одновременно и радость, и страх, — так человек чувствует себя, когда перед ним что-то желанное, чего он боится лишиться.

Он был словно во сне. Манушате сидела по правую руку от него, а Исмаил — напротив. Ему хотелось глядеть на Манушате, но, подняв голову, он встречался глазами с Исмаилом и вновь опускал их, и лишь когда тот склонялся над тарелкой или заговаривал с Ольгой, он бросал быстрый взгляд на Манушате и украдкой разглядывал ее. Тель любовался ее маленькими и хрупкими руками — они ловко разрезали розоватую ветчину на тарелке, расписанной по краям живописными розами, а ему казалось, будто Манушате подносит к губам не кусочки ветчины, а лепестки роз. Неужели он опьянел от одного стакана вина? Его смущала собственная дерзость — он так часто посматривает на Манушате, что Исмаил может его заподозрить. При этой мысли он быстро опускал глаза, хватался за стакан, поспешно закусывал, словно пытаясь унять волнение, снова с замиранием сердца как бы случайно косил на Манушате краем глаза.

Ольга тоже часто поглядывала на Манушате, сидевшую напротив: любовалась ее светлыми волосами, отливавшими золотистым и лазурным блеском всякий раз, когда она опускала голову, нежными глазами, маленьким, словно бутон розы, ртом, красивой, точно выточенной из слоновой кости, шеей, на которой поблескивала тонкая нить ожерелья, и потом умиленные глаза матери непроизвольно перебегали на сына, сидевшего рядом, на его черные и блестящие волосы, которые казались еще чернее в сравнении с золотистыми прядями Манушате, на его смуглое, уже по-мужски волевое лицо, на мускулистую шею, напрягавшуюся как струна при каждом повороте головы. И всякий раз, когда мать смотрела на своего любимца, своего единственного сына, у нее сладко замирало сердце и слабая улыбка пробегала по губам — так колышется поверхность воды под ласковым и легким утренним ветерком. Как сиял и звенел бы весь дом, если бы эта красивая, обходительная, милая, веселая, к тому же из хорошего рода, девушка всегда завтракала, обедала и ужинала здесь, вот в этой комнате, которая так при ней преобразилась! Ольга, о Ольга, тогда жизнь твоя была бы счастливой! И какая же она красивая, эта умница-послушница! У кого еще такие шелковые, такие светлые волосы? Красивые девушки есть и у нас в Корче, но с этой не идут ни в какое сравненье! Она светленькая, вся как стебелек голубого пажитника, он — темноволосый, с буйной шевелюрой. Очень красивая невеста, ничего не скажешь, да ведь и жених не уступит! Такой пары не сыскать! Повезет же тебе, Ольга, если она пойдет к тебе в невестки! Сын у тебя есть, Ольга, а где ты еще найдешь ему такую жену! Хорошую я выбрала невестку, право, но не забывайте, что и сын у меня хороший, душа-человек! Украсим комнату, проведем электричество, обставим новой мебелью, которую дадут за невесткой… Тель будет спешить по вечерам с работы домой и уже с порога: «Добрый вечер!» Потом спросит Ольгу: «Хорошо провели день, мама?» Потом скажет Манушате: «А ты тут как, голубка моя?» И поцелует их. А вскоре дом огласится радостными криками первенца-внука, которого нарекут Вандьелем, как деда, — по ступенькам крыльца затопочут маленькие и робкие шажки. «Баба! Баба!» — будет он звать бабушку… А она бросится радостная к нему, схватит на руки сына своего сына, маленького Вандьеля, поцелует его, затеет с ним возню, с милым карапузом…

— Бледная она все-таки, как по-вашему? — спросил чей-то голос рядом.

Ольга, вздрогнув, пришла в себя и переспросила:

— Бледная?

Посмотрела налево, откуда раздался голос, и встретилась с пытливым взглядом Исмаила. Спросила удивленно:

— Кто бледный?

— Манушате, — ответил Исмаил; он, казалось, тоже был удивлен вопросом Ольги. — Разве вы не на нее смотрели?

— Да, да, на нее смотрела, на Манушате. Нет, она не бледная. Это от лампы и светлых волос. — Ольга еще раз покосилась на нее и подумала: «Пригожая да хорошая! Счастлив будет тот, кому она достанется!»

И мельком взглянула на Теля, глаз не отрывавшего от Манушате, а та, услышав слова Ольги, зарделась, как красное солнышко.

17

— До чего же красива отсюда Корча! — воскликнула Манушате, стоя рядом с Телем и обводя взглядом город.

Они поднялись на холм Рождества Христова и оттуда любовались городом в этот теплый июльский послеполуденный час. Звуки сотен голосов, словно щебет птиц, возносились кверху с улиц и площадей Корчи, а со стороны спортивного поля слышались крики игроков в мяч. Два итальянских истребителя, летя друг за другом на большой скорости, поднялись так высоко в синеву, что были похожи на двух неразлучных жаворонков, потом, словно сорвавшись с зенита, стрелой устремились вниз и снова, с ревом взмыв вверх, кружили в высоте, отрабатывая фигуры пилотажа.

Тель смотрел на них с ненавистью, стиснув челюсти. Он видел их в небе своего города каждый день — со дня оккупации. Ему казалось, что эти фашистские самолеты загрязняют чистое небо его родины.

— А Корча, оказывается, большая, — снова отозвалась Манушате, все еще блуждая взглядом по городу. — Она, пожалуй, больше, чем Тирана, и не так разбросана. И дома красивее и выше. Здесь все дома из камня и кирпича, а в Тиране чаще из глины. Только в последние годы стали строить кирпичные.

— Наша Корча прекрасна, — сказал Тель, переводя взгляд с самолетов на город.

— Но Тирана не хуже, — встала Манушате на защиту города, в котором родилась.

— Если бы на Корчу выделяли столько денег, сколько израсходовано и расходуется на Тирану, — убежденно возразил Тель, — наша Корча стала бы еще красивее. А будь она столицей Албании — Афинам бы не уступала!

Манушате взглянула на него с восхищением:

— А ты видел Афины?

— Нет, — ответил Тель.

— Тогда откуда знаешь, как выглядят Афины?

Тель на минуту задумался.

— Все говорят, что это красивый город. Многие корчары бывали там и по возвращении рассказывали о нем.

Манушате глубоко вздохнула:

— А я ничего, кроме Тираны, Дурреса, Эльбасана, Порадеца и Корчи, до сих пор не видела. Я гирокастринка, но даже в Гирокастре не бывала, родилась не там, а в Тиране.

— Значит, ты тиранка!

— Почему тиранка?

— Потому что родилась и живешь в Тиране.

— Вздор! А если бы я родилась в… скажем, в Афинах, значит, по-твоему, была бы гречанкой?

— Да!

— Неужели? Почему?

— Потому что у тебя греческий нос.

Манушате удивилась. Этого ей еще никто не говорил.

— Почему? А какой он, греческий нос?

— Прямой и… красивый!

Щеки у Манушате порозовели. Она не ожидала такого ответа. Вспыхнула словно молния среди ясного дня. Рассердилась, хотя ей было приятно услышать это от Теля. Она не жаловала ребят, щедрых на комплименты, поскольку слышала, что такие любят льстивыми словами кружить девушкам головы, однако комплимент в устах Теля почему-то совсем не смахивал на лесть… Неужели виной тому этот прекрасный послеполуденный час, прозрачное небо и свежий легкий ветерок, налетевший с востока и треплющий подол ярко-красной юбки? А Тель смотрел на зыбкий и тонкий, словно стебелек травы, силуэт девушки, и она казалась ему такой хрупкой, что он боялся, как бы ее не снесло ветром… Манушате сделала вид, будто не расслышала его ответа, повернула голову в сторону тропинки, по которой они взобрались на холм, и сказала чуть насмешливо:

— Как медленно они идут!

Софика и Исмаил и правда шли не торопясь: повернувшись к ней, он что-то говорил, а Софика слушала его задумчиво, опустив голову.

Когда они приблизились, Манушате заметила, что щеки у Софики пылали и были под цвет ее красной в горошек блузки, а Исмаил казался подавленным и бледным, словно после тяжелой болезни.

— Странно, — сказала Манушате, слегка удивленная и взволнованная. — У этой щеки покраснели, а этот весь побледнел! Исмаил, я никогда не видела тебя таким бледным…

— Вы что это развили такую прыть? — спросил как бы даже с обидой Исмаил, глядя поочередно то на Манушате, то на Теля. — Я уже не юнец, не могу взбегать вприпрыжку, как вы. Софике пришлось плестись со мной за компанию.

— Ты себя неважно чувствуешь? — спросила Манушате: она теперь по-настоящему была встревожена видом брата.

— Нет, теперь ничего. Устал вот немного, сначала разогнался за вами… Но забыл, что у меня не ваши ноги. Не знаю, как добрался. Сердце чуть не выскочило, голова закружилась…

— А еще хвастался, что крепкий… Посидим немного здесь?

Они сели на зеленую лужайку.

Внизу раскинулась Корча со своими домами, площадями, улицами и церквами — до самой Дебои. У Дебои виднелось несколько могил.

— Там, должно быть, городское кладбище? — спросила Манушате, вытянув руку, на которой сверкнул серебряный браслет, и тонким, словно точеным указательным пальцем показала на холмики у дороги в Дишницу, возле Дебои.

— Нет, — ответил Тель. — Это могилы французов. Наше кладбище — у въезда в Корчу, по дороге в Малик. Разве не видела при въезде?

— Не обратила внимания, — сказала Манушате и, подумав немного, спросила: — Как случилось, что столько французов умерло в Корче?

— Большинство — марокканцы и алжирцы, остальные — французские солдаты и офицеры. Все они были убиты во время мировой войны и оккупации Корчи французскими войсками, — объяснил Тель.

— Там похоронен и один француз — преподаватель лицея, однажды утром он покончил с собой выстрелом из револьвера. Его звали Делон, — сказал Исмаил.

И ему вспомнилось красивое лицо шестидесятилетнего учителя с седой бородкой и усами, с карими глазами и с таким величественным видом, что, когда тот стоял за кафедрой, казалось, будто это не простой учитель, а сам директор лицея, хотя его педагогический талант совершенно не соответствовал внешности.

— Странно, — сказала Манушате, — странно, как устроена эта жизнь: кто-то прибывает издалека, оставив свой дом и свою страну, и находит смерть в чужом краю. Приходило ли когда-нибудь на ум несчастным французам, что они будут похоронены возле Корчи!

— Как говорят в народе, знай человек, где умрет, сам бы приготовил себе могилу, — сказал Тель.

— Почему учитель покончил с собой? — спросила Манушате.

— Не знаю, — ответил Исмаил.

Манушате задумалась, устремив отсутствующий взгляд куда-то вдаль, и затем произнесла:

— Кто знает, где будут наши могилы!

— Опять за свою философию? — спросил Исмаил. — У тебя, как обычно, есть какой-нибудь вопрос?

— Есть, — призналась Манушате. Сорвала стебелек свежей травы, поднесла его ко рту и надкусила. — Даже очень интересный, и тебе не так уж легко будет ответить на него.

— Пожалуйста, задавай, — сказал Исмаил.

— Вопрос такой, — продолжала Манушате. — Что надо было французам в Корче? Сидели бы в своей стране, не сложили бы здесь свои кости!

— Это еще как сказать, — возразил Исмаил. — Не погибни они здесь, погибли бы в другом месте — какая разница? Ну а если они пришли не по своей воле? Солдаты — люди подневольные. Им сказали «Шагом марш!» — и они пошли. Им сказали «Умрите!» — и они погибли. И вот где их могилы. Война есть война. Она во всем виновата. У солдата на фронте жизнь всегда на волоске. Спасся — твое счастье. Союзники одержали победу над Германией, миллионы людей были убиты в мировой войне, а потом Англия опять помогла Германии встать на ноги, а в результате к власти пришел Гитлер, который собирается развязать еще одну мировую войну и опять потопить Европу в крови. Это все проделки Альбиона.

— Кого? — спросила Манушате.

— Англии, — ответил Исмаил, которому уже надоели вопросы сестры. — Так поэтически называют Англию.

Последовало короткое молчание, и затем Манушате вновь спросила:

— А где могилы сынов Альбиона?

— У сынов Альбиона нет могил, потому что они не воюют. Подстрекают других, а сами пожинают плоды победы.

Манушате удивилась:

— Как так? Другие, что ли, дураки умирать за них?

— Видимо, да.

Они помолчали некоторое время, а потом Тель сказал:

— Плоды налицо: Чехословакия захвачена, Албания захвачена, и кто знает, чья теперь очередь.

Два истребителя продолжали отрабатывать в чистом небе фигуры высшего пилотажа: они то взмывали вверх, то с ревом падали по вертикали вниз, и иногда, при вращении, их крылья сверкали в лучах солнца и казались охваченными пламенем. Какое-то время Исмаил следил за ними взглядом, потом опустил голову и задумчиво сказал:

— Положение крайне тревожное. Вести очень плохие. Гитлер собирается напасть на Польшу, и, если он это сделает, разразится война, так как Англия и Франция заявили, что вступят в войну, если Германия нападет на их союзника.

— Это все же лучше, — вмешался Тель. — Война будет нашим спасением, иначе Италия никогда не уберется отсюда. А если останется здесь на несколько лет, то проглотит нас с потрохами.

— Черт знает, что лучше, а что хуже, — сказал Исмаил и украдкой взглянул на Софику, которая сидела потупясь, срывала травинки, надкусывала их и отбрасывала в сторону. Длинные черные волосы разметались по плечам, лицо заливал румянец, длинные, загнутые кверху ресницы дрожали, и красивые губы время от времени сжимались, будто в недовольной гримасе.

У Исмаила сердце замирало от того, что он вот так сидит рядом с ней и смотрит на нее: в этот день Софика казалась ему такой же красивой, какой она была в тот вечер в кинотеатре «Глория», где она читала со сцены стихотворение «О, моя Албания!» В своем изящном голубом платье она была в тот вечер словно не от мира сего, напоминала что-то воздушное, волшебное, кусочек голубого неба, упавший на сцену «Глории»; сегодня же, в красной горошком блузке и в кремовой плиссированной юбке, раскинутой на траве, Софика выглядела словно прекрасный цветок, расцветший средь зелени, чтобы усладить его взгляд. Хорошо бы очутиться в сказочном королевстве, в царстве тысячи и одной ночи, и лететь вместе с нею на раскинутом, как ковер-самолет, шлейфе ее платья в другой мир, где нет ни Хесмы, ни Агрона, ни Тэфты, а есть только они двое — Софика и Исмаил! Улететь бы отсюда, избавиться от всех житейских хлопот и забот, забыться покоем! Неужели ему суждено судьбой всю жизнь быть привязанным к Хесме, как старая лодка, стоящая на приколе в бухте, почему бы не уплыть на красивой шхуне — вот она, ждет его с развернутым парусом, готовая к отплытию! Однако настоящую ли любовь испытывает Исмаил к Софике? Не просто ли это горячее желание, мимолетная страсть, навеянная близостью этой девушки — такой свежей, красивой и привлекательной? Но что же такое тогда любовь? Сколько раз считал он, что любит ту или иную женщину, однако они, как только оказывались в его объятиях, сразу теряли для него всю свою прелесть и привлекательность. Кто знает, любил бы он Софику так же страстно, будь она женщиной и будь ее красота доступна ему при первом же желании? А разве не любовь — тот огонь сладострастия, который горит в каждой твоей клетке, вызывая все новые желания, требуя своего удовлетворения, чтобы унять поднятую им в душе бурю, от которой голова идет кругом? В книгах пишут, что любовь слепа, что сердцу закон не писан. Если бы он по-настоящему любил Софику, то не думал бы о жене, о детях, а оставил бы их всех и соединился с ней. Уже три месяца он вел в Корче монашеский образ жизни. В те мгновения, когда в нем просыпалась тоска по женским объятиям, любовь к Софике разгоралась еще сильнее в его сердце, и нужна была огромная сила воли, чтобы укротить ее. До сих пор Исмаилу удавалось обуздывать себя, но в этот день, взбираясь на вершину холма по узкой и злосчастной тропинке…

Тель и Манушате намного опередили их. Они поднимались на холм быстрыми шагами, словно соревнуясь с ними. Исмаил взбирался медленно, и Софика, чтобы не остаться одной, тоже замедляла шаги, хотя и боялась оказаться наедине с Исмаилом, испытывая какое-то тревожное предчувствие. Она шла чуть впереди и временами оглядывалась, проверяя, не отстал ли он.

Исмаил следовал за нею шагах в трех-четырех. Шел и пьянел от страсти, которую вызывали в нем стройная фигура Софики, ее нежная кожа, полная и упругая грудь, вырисовывающаяся под красной в горошек блузой, плавная линия округлых бедер и особенно крепкие, смуглые от солнца икры ног, приковывающих его взгляд. Никакие доводы разума теперь не в силах были погасить тот безжалостный огонь, давно уже сжигавший его. Вот она, красота, перед ним, совсем близко от него — остается лишь отбросить постылые условности, отделяющие его от удовольствия и счастья.

Исмаил ускорил шаг и, когда Софика, словно предчувствуя, повернула голову, как бы желая образумить его, поймал ее маленькую руку, сжал и дрожащим голосом произнес:

— Софика!

Девушка тотчас отвернулась, будто торопясь загладить какой-то свой промах, позволивший Исмаилу схватить ее за руку, и прядь черных и густых волос упала ей на лицо, вспыхнувшее красным пламенем. Исмаилу никогда прежде не доводилось любоваться таким живым румянцем. Маленькая ручка, которую он крепко сжимал в своей большой ладони, стала ледяной.

Софика хотела отдернуть руку, но он не отпускал.

Она обратила к нему печальный взгляд своих голубых и наполненных слезами глаз, сверкнувших на миг, словно просвет в густом лесу, из-под длинных черных ресниц и сразу погасших. Страстная просьба, казалось, исторгнутая из самой глубины души, отразилась в этом быстролетном взгляде, а взволнованный голос слабо выдохнул мольбу:

— Нет, нет…

Исмаил порывисто притянул Софику к себе, и в эту минуту ее волосы упали ему на грудь, а она, низко нагнув голову и вся дрожа, словно в сильном ознобе, опять прошептала:

— Нет, нет…

Он лихорадочно и страстно целовал эти волосы, губы его искали ее губ в водопаде густых и душистых волос, а Софика в третий раз взмолилась таким слабым голосом, что его едва было слышно:

— Не надо, прошу тебя, не хочу…

Но он обхватил тонкую талию и прижал к себе, опьяненный прикосновением ее груди, и под его крепкой рукой девичье тело, только что охваченное живительной дрожью, безвольно и податливо замерло.

Словно устав сопротивляться, она слабо качнула раза два головой{156}, повторяя угасшим голосом «нет, нет», и губы ее слились с его губами. И в этот миг она словно вся растаяла, как кусочек воска в огне, опаленная страстью.

Ее вдруг охватило полнейшее безволие. Ей казалось, что она долго брела по обожженной солнцем пустыне и вот теперь отдыхает в благословенном оазисе, у журчащего родника, утоляющего ее жажду. Он обнимал ее сильными руками, прижимая к груди, целовал как сумасшедший и шептал.

— Софика, я люблю тебя!

Но что же это такое? Не во сне ли она? Разве можно стоять вот так в объятиях чужого мужчины, забывшись у него на груди? Не сошла ли она с ума? А если бы их увидели Манушате и Тель?

Она тотчас собралась с силами, решительно выскользнула из его рук и, опасаясь, как бы все не повторилось сначала, отбежала в сторону и стала на расстоянии от него, опустив голову, как после тяжелого проступка.

Исмаил стоял ошеломленный, свесив голову, с трудом понимая, что же произошло сейчас на этом холме.

Она смотрела на него со странным, смешанным чувством страха и радости, сожаления, любви и презрения — с чувством, которое делало ее очень счастливой, но и очень несчастной, оно то возносило ее до небес, то безжалостно бросало оземь. Она ощущала еще на своих губах его горячий поцелуй, первый поцелуй той запретной любви, мечтая о которой она пролила столько горьких слез там, в интернате. Это была ее первая любовь, и она опалила ей сердце, как попавшая в дерево молния. Как помочь беде? Что делать? Как теперь смотреть Хесме в глаза?

Исмаил потер ладонью лоб, словно у него разболелась голова, и зашагал вперед. Пошла и она.

— Да, — сказал он, не глядя на нее, — чувство сильнее рассудка. Не зря об этом пишут. Я полюбил тебя еще в первый день, как увидел тебя в нашем доме. И с того дня любил тебя все сильнее, никогда не задаваясь вопросом, куда это все меня приведет…

Софика молчала. Шла, опустив голову, и отбрасывала ногой попадавшиеся на тропинке маленькие камешки.

Он остановился и спросил:

— Софика, ты любишь меня?

Она продолжала идти не отвечая. Он догнал ее и вновь спросил:

— Значит, ненавидишь?

Она опять промолчала.

Он хотел снова взять ее за руку, но заметил, что они уже поднялись довольно высоко, настолько, что вдали, у церкви, были уже видны Тель и Манушате.

Софике стало и хорошо, и грустно, когда она поняла, что Исмаил теперь не решится подойти к ней и прижать к себе своей сильной рукой. А ей так хотелось, чтобы он обнял ее еще раз, поцеловал, как несколько минут назад, а она, вся замерев, склонила бы голову к нему на грудь.

Исмаил вновь повторил:

— Скажи, ненавидишь меня?

Она ответила с раздражением:

— Зачем тебе знать?

В тоне ее слышалось одновременно и сострадание, и ненависть к нему.

Он растерянно замолчал. Тогда она замедлила шаги, поднесла руку к горлу, словно его что-то сдавливало, и взволнованно проговорила:

— Единственное, что я могу тебе сказать — я очень несчастна. Ты удовлетворен?

— Вполне, — сказал он, — потому что я как раз и хочу сделать тебя счастливой.

Она остановилась, посмотрела на него и спросила:

— Как? Сделав несчастной другую?

Он молчал, не зная, что сказать: у него был вид человека, который забрался на высокую скалу и боится прыгнуть в воду.

Они медленно поднимались на холм и теперь были совсем близко от Теля и Манушате, которые внимательно глядели на них.

18

— Почему бы не приехать и госпоже Хесме сюда, в Корчу, пожить здесь немного? — спросил Тель.

Исмаил вздрогнул, словно пробудившись от странного сна, одновременно и хорошего, и дурного. Рядом с собой он увидел Софику со стебельком травы в прелестных губах, которые он совсем недавно страстно целовал, с отсутствующим взглядом, устремленным вдаль. Она выплюнула травинку, оперлась на ладонь и сказала:

— И правда, почему бы ей не приехать? Хорошая мысль! Ходили бы вместе на прогулки, перемена климата ей бы не помешала.

Она помолчала секунду и добавила:

— Она бывала в Корче?

— Нет, — ответила Манушате.

— Тем лучше, — радостно воскликнула Софика. — Заодно увидела бы наш город.

— Это невозможно! — Исмаил бросил раздраженный взгляд на девушек. Софика тоже посмотрела на него раздраженно и спросила:

— Почему невозможно?

— Потому что у нее дети, — сказал Исмаил, не скрывая своего недовольства.

— Дети могут обойтись и без нее, им не впервой оставаться с бабушкой и дедушкой, тем более, что они в них души не чают, — возразила Манушате.

— И правда, — подхватила Софика. — Дети не помеха. Не такие уж они маленькие, чтобы шагу не ступить без нее! Разве она не оставляла их, когда ездила в Гирокастру навестить родителей?

— Правильно говоришь, — подтвердила Манушате. — Она ездила в Гирокастру и поручала их маме, когда они были еще меньше. Это не причина.

— Пусть приезжает! — сказала Софика.

— Пусть приезжает! — сказала Манушате.

— Пусть приезжает! — сказал Тель.

Исмаил оказался один против этих трех молодых людей, безжалостно нападавших на него. Он обвел их по очереди насупленным взглядом, задержался на Софике, которая настаивала больше всех, и произнес с досадой:

— Почему бы уж тогда не снять дом и привезти сюда, в Корчу, на один-два месяца всю семью? Но стоит ли овчинка выделки?

— Не всю семью, а только госпожу Хесму, и ненадолго, — не сдавалась Софика.

— Чтобы госпожа Ольга выгнала нас из дома? — Исмаил принужденно засмеялся. — И куда она положит нас спать? Или постелет нам во дворе?

— Это дело можно уладить очень легко, — ответила Софика, отводя от него глаза. Ее печальный и рассеянный взгляд пугливо скользнул мимо. — Манушате перейдет ко мне. У меня своя комната.

У Теля сердце дрогнуло, когда он такое услышал. В эту минуту он глубоко пожалел, что затеял этот разговор. Ну зачем Софике понадобилось настаивать на приезде госпожи Хесмы в Корчу, да еще так решительно, словно та была ей неразлучной подругой? Разве ей не хватает Манушате? Право, до чего же странными бывают порой капризы молодых избалованных девушек! Он рассердился и сказал:

— Матери будет неприятно, если Манушате переедет из нашего дома.

Однако и сам тут же почувствовал, что его довод совсем не убедителен. С какой стати Ольге обижаться на Манушате, которой не хуже было бы и в доме своей подруги?

— Почему же это неприятно? — спросила Софика и, надкусив сорванную травинку, посмотрела на Теля так, будто давала ему понять, что своим инстинктом умной и проницательной в таких делах женщины догадывается о его чувствах. Софика бросила на Теля лукавый взгляд, который как бы говорил: «Хочешь меня провести?», и сказала с улыбкой:

— Разве я не вправе пригласить подругу в свой дом, как и она приглашала меня к себе в Тиране?

Тель притворился тугодумом, как это мы часто делаем, когда слышим неугодную нам правду, и, поскольку его любовь к Манушате была такой сильной, что притупляла всякую осторожность, стал настаивать на своем, хотя его упорство могло зародить семя сомнения у Исмаила, не будь тот обеспокоен таким поворотом дела:

— Она не позволит Манушате оставить наш дом. Манушате приехала в гости к нам и будет жить у нас. К тебе пусть приезжает на будущий год.

— Вот ты как! — воскликнула с обидой Софика, надкусив травинку. — Манушате приехала в гости и ко мне, своей подруге. Не так ли, Манушате?

Манушате оказалась между двух огней. Что ей ответить? Если бы не черные глаза Теля, преданно смотревшие на нее и как бы обращенные с горячей, исходившей из глубины души просьбой, — эти глаза были прикованы к ее губам так, будто с них вот-вот сорвется важное для его судьбы решение, — ей бы ничего не стоило уладить дело с приездом Хесмы. Но она не могла обидеть и свою любимую подругу, которая тоже нетерпеливо ждала ее решения. Она ненадолго задумалась, улыбнулась, поправила выбившийся завиток и сказала с виноватым вздохом:

— Несчастная я, за что мне такое! Кого же огорчить, а кого обрадовать?!

— И чего вы ссоритесь? — спросил Исмаил повеселевшим голосом, будто нашел выход из положения. — Оставим все как есть, и тогда никто не будет в обиде.

— Я забираю свое предложение обратно, не хочу быть зачинщиком распрей, — сказал Тель, обрадовавшись, что с этим запутанным и неожиданным делом покончено.

— И я, — сказала Манушате.

— А я против, — заявила Софика решительным тоном, который разозлил Теля. — Настаиваю на прежнем. Не сдаюсь. А вы, господин Исмаил?

И выжидающе уставилась на него своими прекрасными глазами, вынув изо рта стебелек травы.

Исмаил, не выдержав ее обжигающего взгляда, понятного только ему одному, пристыженно и с обидой опустил глаза. Он очень хорошо понимал, что Софика, хоть она намного моложе его и неопытней, делает все для того, чтобы увести его с края пропасти, в которую толкает его слепая страсть. Правда, пусть и горькая, была на ее стороне. Он не знал, что сказать, и молчал.

— Молчание — знак согласия, — весело заключила Софика.

В эту минуту ударил вечерний колокол. Колокольный звон церквушки Рождества Христова наполнил душу Софики блаженством и спокойствием. Ей показалось, что на землю вместе с вечерними сумерками опустилась безмятежная благодать, что она проникает и в ее опустошенную душу, и это желанное согласие с собой ей подарила сама вечная природа, медленно укутывавшаяся ночным покровом. Никогда у нее не было так покойно на сердце, как в эту минуту. Ей казалось, будто у нее выросли крылья и она сейчас взлетит.

Она порывисто встала на ноги, отбросила стебелек и сказала:

— Теперь пойдем и предупредим госпожу Ольгу о нашем общем замечательном решении, а завтра с утра отправим телеграмму госпоже Хесме, чтобы она выезжала как можно быстрее!

— Пошли! — сказала Манушате и тоже поднялась. Затем встал Тель и последним Исмаил.

Солнце закатилось в сторону Малика. Смеркалось.

19

Теплые дни июля и первых двух недель августа промчались для Теля в приятных загородных прогулках с Манушате, Софикой и Исмаилом, и теперь, когда Манушате вернулась в Тирану, Корча сразу потеряла для него всю свою волшебную красоту, которой она блистала с того дня, как сюда на каникулы прибыла Манушате.

Теперь Телю казалось, что не только Корча стала скучным, безжизненным городом, но и бремя рабства еще сильнее угнетает душу.

Все время, пока Манушате жила у них, Тель, опьяненный радостной близостью любимого всем сердцем существа, жил словно в другом мире: каждую ночь, ложась спать и вытягиваясь на просторной кровати, прежде чем погрузиться в сон, он думал о прекрасном дне, проведенном рядом с нею, и о следующем дне, который настанет и будет таким же прекрасным. Он испытывал душевный подъем и счастье, думая о том, что в комнате наверху спала она, белокурая Манушате, девушка, из-за которой впервые так сильно билось его сердце. Что она делает сейчас? Думает ли тоже о нем, маясь бессонными ночами, или ею уже завладел сон? Как хотелось Телю решить эту неотвязную, мучительную загадку! Тоскует ли ее сердце по Телю так же, как он тоскует по Манушате? Но загадка оставалась неразгаданной. Загляни он ей в кроткие мечтательные глаза, всегда как бы грезившие наяву, возможно, ему и удалось бы приоткрыть завесу тайны. Однако Тель, по природе своей вовсе не из боязливых, не сробевший в свое время даже перед Хайдаром Адэми или пытавшими его жандармами, испытывал большую робость в присутствии Манушате. Вся воля и сила духа сразу исчезали, как только его взгляд встречался со взглядом Манушате. Казалось, это был уже не он, Тель, с сильным телом и крепкими мускулами, с железной волей, а кусочек воска, который Манушате может размять своими тонкими и хрупкими пальцами и сделать из него все что угодно. Насколько слабым и нежным казалось ее худенькое тело, настолько сильным и властным был ее ослепляющий взгляд.

Хоть и не осмеливался он повнимательней всмотреться в глаза Манушате, попытаться разглядеть, не спрятано ли в них ответное чувство, но даже из мимолетных робких взглядов на нее, как в тот день, когда они взобрались на вершину холма и он решился сказать ей комплимент, Тель понял, что и Манушате неравнодушна к нему. Голос ее звучал иначе при разговорах с Телем, чем в болтовне с Софикой или Ольгой. Обычно веселая и шутливая, всегда сыплющая словами, она словно сдерживала себя перед Телем, нежные щеки слегка покрывались румянцем, и вся она словно расцветала.

Завеса тайны приоткрылась еще больше в последний день, когда Манушате перед тем, как сесть в автобус, подала Телю руку, сказала: «Счастливо оставаться!» — и заглянула ему в глаза. Каким взволнованным и трогательным был этот взгляд! И как дрогнул возбужденный голос, когда Манушате произнесла слова «счастливо оставаться!».

У Теля в ушах всегда будет звучать этот голос, всколыхнувший все струны сердца в удивительной гармоничной мелодии, которую могла сочинить только любовь! Да, теперь не было никаких сомнений! Манушате тоже любила его, как и он ее. Печальный взгляд прекрасных погрустневших глаз, дрожь в нежном ее голосе были самым верным подтверждением истины, которую Тель так давно желал узнать.

Чтобы хоть немного унять боль, терзавшую его по отъезде Манушате из Корчи, а заодно не видеть итальянских солдат, которые гоняли как сумасшедшие на мотоциклах по городу, словно постоянно напоминая, что они здесь хозяева, Тель уходил из Корчи, шел в Мборье или Дренову, а иногда и дальше. В этих прогулках его почти всегда сопровождал близкий друг Гачо Таселлари, племянник дядюшки Василя. Гачо много помогал Телю в занятиях — этой осенью Тель, сильно отставший от товарищей, должен был сдавать экзамены, чтобы перейти в следующий класс.

Друзья устраивались на лужайке, занимались часа два математикой и физикой, а потом разговаривали о самых разных вещах. Гачо, разделявший взгляды дядюшки Василя и учителя Петрита Скендэри, изливал перед Телем свою ненависть к фашистским захватчикам, читал свои последние стихи об угнетенной родине. Вдохновленные любовью к родине и написанные в духе патриотических стихотворений поэтов национального Возрождения, они на время снимали тяжесть с души двух неразлучных друзей, которые не знали, как иначе утешить себя в этой свалившейся на них огромной беде. Тель часто, особенно в первые дни после отъезда Манушате, впадал в уныние, казалось потеряв всякую надежду на освобождение родины, в то время как Гачо, слышавший разговоры старших, глядел в будущее более оптимистично и помогал ему разогнать тоску.

20

В начале нового учебного года Исмаила, как и обещали ему в министерстве, опять перевели в Тирану.

После месяцев, проведенных в Корче, где итальянцев было гораздо меньше, столица показалась ему совсем чужим городом, она больше смахивала на один из городов Италии: улицы, кафе, кинотеатры были забиты итальянцами и итальянками, повсюду слышалась итальянская речь, пожалуй, не реже, чем албанская. Тому, кто выехал из Тираны вскоре после Седьмого апреля и спустя несколько месяцев возвращался в нее, бросались в глаза перемены: девушки, юноши, мужчины и женщины совершали по вечерам прогулки по улице 28 Ноября, пересекали площадь Скандербега, поднимались вверх по бульвару и затем возвращались назад, чтобы снова пройти весь путь вплоть до кафе «Bella Venezia», где присаживались за столик и угощались ассорти из венецианского мороженого. Красивое албанское слово «akullore»[108] в свое время заменившее турецкое «dondurma», популярное в Тиране, когда Исмаил был еще ребенком, было вытеснено итальянскими «gelato» и «cassata». На улицах города итальянцы ввели свои привычки: они прогуливались, шагая по кругу, как конь на гумне, и, встречая девушек, громко и с улыбкой приветствовали их:

— Ciao, bella![109]

Смуглые миловидные итальянки в красивых пестрых платьях, плотно облегающих фигуру, отвечали им тоже с улыбкой: «Ciao, tesoro!»[110] — и продолжали свою прогулку. Итальянские песни «O campagnola bella»[111] и «Com’è delizioso andar sulla carrozzella»[112] звучали с утра до вечера на улице, в кафе, в кинотеатре перед началом фильма, так что эти и другие им подобные песни албанские дети научились петь со всеми словами, хотя и не знали языка. Очень, очень редко удавалось услышать какую-нибудь албанскую песню. Но вот что интересно — мода на платья, прически, итальянские песни гораздо легче проникала в Албанию, чем фашистская культура — предмет, который был введен в школах в принудительном порядке и который учащиеся так сильно ненавидели, что его никак не могли вдолбить им в головы. Сочетанием этих двух средств итальянцы и пытались итальянизировать албанскую молодежь, подавая фашистскую культуру в привлекательной оболочке.

Уже в первые месяцы после оккупации учащихся школ объединили в сводный хор для исполнения фашистского гимна, но пели они так плохо, что выводили из терпения итальянского дирижера, хотя он из сил выбивался, репетируя с ними на поле у Шалвары ежедневно по три часа кряду. Эти чертовы албанцы, пожалуй, и в самом деле твердолобы и невежественны, да к тому же заклятые враги Орфея: у них совсем нет музыкального слуха!

У албанцев и впрямь отсутствовал слух на фашистский гимн, зато что касается торговли, то здесь им не нашлось бы равных! Точно они были сынами Меркурия!

Исмаил удивлялся недюжинным способностям, проявляемым в торговле его зятем Сулем Кенани.

До Седьмого апреля Суль Кенани, как и многие другие торговцы, был на грани банкротства и собирался закрыть свой магазин. Постоянные его покупатели — чиновный люд — влачили жалкое существование, не получали регулярно жалованья, поскольку во всем царил застой.

Суль Кенани брал стул, садился у входа в магазин и грелся на мартовском солнышке, проклиная про себя правительство за то, что оно неспособно навести порядок в финансах и довело народ до такой нищеты, что тот обходил стороной его магазин, да впрочем и другие тоже. Однако после Седьмого апреля положение резко изменилось, словно произошло чудо: Сулю Кенани казалось, что наступило сказочное время Али-бабы и сорока разбойников, о которых года два назад он видел английский фильм в кинотеатре «Националь». От него остались в памяти слова «Сезам, откройся!» и спрятанные в пещере огромные сокровища разбойников. Да, Сулю Кенани казалось, что он — Али-баба; он усвоил магическую формулу богатства «Магазин, откройся!», и сразу, как только он произнес эту фразу, в его лавку неожиданно посыпался целый поток наполеонов, сразу заполнивший пустую кассу.

Полки мануфактурного магазина на улице 28 Ноября, напротив часовой башни, возле аптеки Мухамета Сайдини, с которым он когда-то сиживал — в пору, когда оба от ничегонеделания ловили мух, — стали заполняться шерстяными тканями фирмы «Дзениа», рулонами набивного шелка, трикотажного полотна, ситца, поплина и других тканей, а также десятками пар шелковых чулок, опустошавших мужские бумажники.

В магазин Суля Кенани ежеминутно входили итальянки и албанки, женщины и молодые девушки, темноволосые и блондинки, смуглые и бледнолицые, худенькие и полные — на все вкусы! И Суль, будь это итальянки или албанки, встречал их приветливо, тотчас вставал со словами: «Favorite, signora!»[113] — если сидел в этот момент или: «Vi servo subito»[114] — если был занят с другим покупателем — отмерял или одним махом разрывал кусок ситца, трещавший как картон.

Изменения, происшедшие в Суле Кенани, и правда достойны удивления: он и раньше отличался проворством и расторопностью, но куда ему было до него теперешнего! Сейчас он ничем не напоминал всех прочих смертных, каким был сам несколько месяцев назад, сейчас он стал сгустком энергии. Беспрерывно снуя за прилавком, он молниеносно перебирал рулоны и отрезы шерстяных тканей, штуки ситца и поплина, бязи и набивной ткани, узорчатого шелка и сатина, бархата и крепдешина, отмерял на метре, отрезал большими ножницами, которые, казалось, двигались сами, складывал, аккуратно завертывал в тонкую красную бумагу, на которой большими черными буквами стояло «Суль Кенани — мануфактура», с улыбкой вручал сверток клиенткам и говорил:

— Ecco, signora! Grazie, mille grazie, signora![115]

Когда Исмаил зашел как-то в магазин, Суль пожаловался, что ему трудно одному и что нет у него надежного помощника, а работы невпроворот, голова идет кругом. Одному человеку не управиться со всем этим делом: хорошо бы иметь товарища, компаньона, чтобы один мог сидеть в магазине, а другой — ездить в Италию за товарами. Все пошло бы как по маслу, кабы кто-нибудь ездил в Италию и сам закупал товары на фабрике, и у многих торговцев это уже заведено, так можно проворачивать выгодные сделки и покупать намного дешевле, а то присылают тебе, что называется, кота в мешке. Вот бы Исмаил, все-таки он ему шурин, да к тому ж и не дурак, зря не терял времени за баснями и всякой ерундой там, в школе, а взялся за торговлю; зашибал бы за день — что там за день, даже за один час — месячный оклад!

— Уходи из школы, ничего хорошего она тебе не даст! — сказал Суль и с насмешкой и легкой иронией посмотрел на этого витавшего в облаках человека.

21

В этот день Исмаил шел в школу медленным шагом, опустив голову и засунув руки в карманы плаща. Моросил мелкий дождь. Исмаил шел, внимательно глядя перед собой, чтобы не угодить ногой в выбоины с водой.

После обеда Хесма, как обычно, поставила джезве на огонь очага, чтобы приготовить кофе, но он сказал, что выпьет кофе с одним другом, с которым условился о встрече. Это была неправда, но он так сказал, ибо на душе было тоскливо и ему не хотелось сидеть дома.

Часто, особенно в пасмурные и дождливые дни, Исмаилом овладевала сильная тоска, ничем не объяснимая: ему казалось, что на сердце лежит тяжелый камень и голову сжимает тисками. В такие минуты ему не сиделось дома, а выйдя за ворота, он не знал, куда идти. Медленно бродил по тротуару под дождем, до школьного звонка, возвещавшего начало занятий. Так он брел и в этот день.

Идя под дождем по Королевской улице, погруженный в свои мысли о Софике и зловещих военных событиях, он услышал, как кто-то окликнул его из лавки, мимо которой он проходил.

Он вошел и увидел хозяина магазина Рамазана Кютюку — когда-то они дружили в начальной школе, а теперь его бывший приятель стал одним из самых богатых торговцев в Тиране.

— Куда идешь, дорогой Исмаил? Бредешь как неприкаянный! Давненько не видались. Садись, выкурим по сигарете. Зюди, — позвал он мальчика-подручного, сидевшего у дверей магазина, — поди закажи нам два крепких кофе!

Исмаил сел на стул у прилавка, куда Рамазан Кютюку выкладывал перед покупателями рулоны бязи и шерстяных тканей — рядом с табличкой, на которой крупными буквами было написано: «Брать в кредит неприлично».

Торговец, с мундштуком во рту и с карандашом за ухом, протянул пачку «Диаманта», Исмаил взял сигарету и прикурил от зажигалки Рамазана.

— Кхе, кхе, как жизнь? — спросил Рамазан Кютюку.

— Какая жизнь? — ответил Исмаил, выпустив клуб дыма изо рта. — Теперь слово за вами, торговцами. У вас дела в порядке.

— Да чего уж, грех жаловаться.

— Иногда меня уговаривают, чтобы я бросил свою работу и стал торговцем — все равно от школы никакой пользы.

— Неужели?

— Клянусь аллахом!

— Неплохая мысль.

— Когда вижу, с какой легкостью к вам, торговцам, текут в руки наполеоны, раскаиваюсь, что стал учителем, чтобы выкладываться за несчастных двадцать наполеонов в месяц.

— Наполеоны, говоришь? Скажи лучше — однодневки макаронников!

Рамазан Кютюку выдвинул ящик, плотно набитый двадцатифранковыми и сотенными банкнотами, взял оттуда тонкую пачку и бросил на прилавок.

— Вот они, однодневки макаронников, как называет их моя теща. И правильно называет, то появляются, то исчезают — точь-в-точь как бабочки-однодневки, черт бы их побрал! Разве это прибыль! Жалкие бумаженции, которые банк выпускает, когда захочет и сколько захочет. Прибыль! А по мне главное — чтоб товар был в магазине и на складе.

— Сегодня читал в газете о повторном предупреждении спекулянтам, — сказал Исмаил.

Рамазан Кютюку засмеялся, обнажив желтые, похоже, никогда не чищенные зубы.

— Что примут жесткие меры, если они не откажутся немедленно от прибылей, получаемых в результате взвинчивания цен, на что жалуется народ! Вот тебе и прибыль!

— Да. Теперь, когда задействованы таможенные соглашения между Италией и Албанией, оптовики скапливают и укрывают товар, чтобы спровоцировать еще одно повышение цен. Национальная фашистская партия{157} сделала им предупреждение и велела в десятидневный срок пустить накопленный товар в оборот. Если за эти десять дней они не подчинятся приказу, то фашистская партия распорядится открыть магазины…

— …для прямой распродажи товаров по таким ценам, — подхватил торговец, — которые заставят торговцев сменить профессию; тех же, кого схватят с поличным, передадут в руки жандармерии… Негодяи, смерти им мало! Чертовы бродяги!

Кончиком пальца торговец выбил окурок из мундштука, продул его, сразу же вставил новую сигарету и, затянувшись, бодро проговорил:

— Сильны вы, писаки и грамотеи, чтоб вам пусто было, но и мы, коммерсанты, не лыком шиты, клянусь богом! Посмотрим, кто выйдет победителем в этой нечестной игре!

Когда они пили кофе, в дверях магазина появилась девчонка, нищенка с рыжеватыми, словно луковая шелуха, космами, грязная, в старом рванье, болтавшемся на тощем теле. Она протянула маленькую ручку, всю в болячках от грязи, и проскулила:

— Подайте один лек!

Торговец бросил ей кусок сахара со столика, стоявшего у прилавка. Та поймала его в сложенные пригоршней ладони, сунула в карман платья, вытерла сопли рукой и вышла довольная из магазина.

Торговец пожаловался:

— Замучили меня эти чертовы побирушки, прости господи. Только уйдет одна, тут же на пороге другая. Вот о чем правительству надо бы издать указ, а не о товаре купцов. Правительству от нас одна лишь польза. Я что, по-английски говорю? Таращат на тебя глаза только потому, что ты умеешь зарабатывать деньги. Ну как же, прибыль! Зачем взял? А ты не взял бы? Это из-за албанцев мы попали в аховое положение, если хочешь знать! Раздавил бы их как блох, будь на то моя воля! При Зогу мы все обанкротились, вместо золотого наполеона одни медяшки шли, а с приходом итальянцев появилось и золотишко, и товар, пришла удача.

— Так сколько все-таки? — спросил покупатель, все это время пытавшийся сбить цену на приглянувшуюся ему ткань. — Может, сбавишь?

— Нет, дорогой, не сбавлю! Хочешь — бери, хочешь — уходи. Прибыль! Мне же лучше, если товар останется в магазине. Иди, счастливого пути! — Когда недовольный покупатель исчез за дверью, торговец скривил губы и сказал: — Ты видел этого болвана? Бродяга, а тоже норовит одеться шикарно, мерзавец!

Исмаил вышел из лавки Рамазана Кютюку еще угрюмей, чем был, когда зашел туда. Бывший приятель, большой балагур, немного развеял тоску своей болтовней и особенно колоритным, чисто тиранским выговором, однако сразу же, выйдя на улицу, Исмаил впал в мрачное настроение и всю дорогу к школе он размышлял о жизни — какая она все-таки странная: Рамазан Кютюку и многие подобные ему недоучки, бросившие школу по лени или тупоумию, успели за эти несколько месяцев со дня оккупации разбогатеть, в то время как он и его товарищи, столько лет проучившись, столько денег затратив на учебу, теперь привязаны к жалкому своему окладу, а тем самым зависимы от милостей правительства. Где же вы, прекрасные мечты юности? Теперь даже родины нет, есть только географическое понятие на карте, место, закрашенное цветом итальянской территории. Нет больше родины, нет больше Албании. Все обернулось не чем иным, как великой комедией с очень печальным концом.

Как ужасно! Несчастны те, кто принадлежит к маленькой нации, над кем довлеет власть сильного! Албания! Отечество! Так ли уж важно это слово? Стоит ли гордиться тем, что ты албанец, преподаватель албанского языка, подданный государства, которое последним вступило в ряды независимых государств, а теперь вот оказалось в пределах фашистской империи, которая проглотила его как ни в чем не бывало, по праву сильного! Правда, и Польшу армия Гитлера захватила в течение трех недель, однако Польша была крупным государством, и поляки вряд ли исчезнут как нация с карты Европы, тогда как албанцев немногим более миллиона…

Исмаил шел задумавшись, с опущенными глазами. Дождь все моросил, и звонок уже прозвенел, когда Исмаил добрался до школы. Двор был пуст. Исмаил ускорил шаг и вошел в класс под желчным взглядом директора, итальянца Доменико Палончини, наблюдавшего за ним с порога своего кабинета, расположенного напротив лестницы.

— Садитесь! — сказал Исмаил ученикам, которые сразу встали, как только открылась дверь. Голос его прозвучал резко.

Ученики были удивлены: они никогда не слышали, чтобы он говорил с ними таким тоном. Обычно их учитель был мягким и добрым, входил в класс с улыбкой и делал знак рукой, чтобы они садились.

Почему он такой хмурый? — взглядами спрашивали ученики друг друга. Что произошло с нашим учителем, отчего он не улыбается, как обычно?

В классе, погруженном в пугливое молчание, не было слышно ни малейшего шепота. Сквозь немытые оконные стекла виднелось свинцовое небо, непрерывно моросивший мелкий дождь и высохшее абрикосовое дерево, которое, казалось, оплакивало опавшую листву.

Исмаил взошел на кафедру, открыл журнал и начал перекличку.

Отсутствующих не было. Все на месте. Тридцать пять человек.

«Очень хорошо», — подумал Исмаил, и глубокое удовлетворение, словно свежая волна, охватило в этот миг его растравленное сердце. Он всегда бывал очень доволен, когда ученики являлись все как один. Маленькая радость, которая чуть ли не ценнее для учителя, чем надбавка к жалованью.

— Хасан Шкоза! — выкликнул он, ткнув карандашом в маленькую записную книжку, которую вынул из кармана. — Иди расскажи мне стихотворение!

Мальчик лет четырнадцати поднялся с задней парты, подошел и встал перед ним — низкорослый, с несоразмерно крупной головой и выпуклым лбом. Самый уродливый ученик не только в классе, но и во всей гимназии. Исмаил испытывал к нему антипатию, хотя как педагог старался подавить ее и быть с ним таким же приветливым, как и с другими.

Хасан Шкоза начал читать:

О албанские вершины, о дубрава молодая, О цветущие долины, я живу, о вас мечтая… Албания, ты честь мне оказала, албанца имя мне дала…

Родина! Да, вот это и была родина, а не маленькая Албания на берегу Адриатического моря, искромсанная договорами империалистических держав, омытая кровью героев, политая потом согнувшегося за деревянной сохой крестьянина, безжалостно ограбленная эксплуататорами! «Албания, ты честь мне оказала, албанца имя мне дала!» А как же! Большую честь оказала ему, Исмаилу Камбэри, эта Албания! Никогда не забыть ему насмешек французских друзей там, в Париже: «Единственная страна в Европе, где нет железной дороги! И где же находится эта Албания, о которой ты нам все толкуешь?» В Европе немало других крохотных государств, даже еще меньше, чем Албания, однако ни одно из них не сравнится своей отсталостью с его родиной! Сколько раз по пути во Францию, проезжая через Швейцарию или возвращаясь оттуда на родину, он любовался у открытого окна комфортабельного швейцарского вагона изумительным пейзажем Гельвеции, лазурным небом, сиявшим словно величественный сапфир над отрогами остроконечных, покрытых снегом и освещенных солнцем Альп, отражавшихся в голубых водах Локарнского или Люцернского озера, сколько раз невольно сравнивал — да и какой же албанец на его месте не сравнивал бы? — Албанию и Швейцарию: почему маленькая и красивая Албания не удосужилась стать второй Швейцарией на Балканах? Разве ее горы и озера не такие же прекрасные — если даже не прекраснее, — как горы и озера Швейцарии? Но тут он представлял себе свою родину, эту узкую полоску земли на берегу Адриатики, которая изнемогает во мраке невежества и ужасной нищеты. И юношеские мечты, высоко его возносившие, вдруг безжалостно швыряли его на землю. Однажды, когда чистый и свежий ветерок, дувший с перевала Сен-Готарда, обдувал лицо и играл растрепанными волосами, взгляд Исмаила упал на прикрепленную к узкому подоконнику небольшую бронзовую табличку, на которой было написано на четырех языках:

È PERICOLOSO SPORGERSI!

NICHT HINAUSLEHNEN!

NE PAS SE PENCHER AU DEHORS!

DON’T LEAN OUT OF THE WINDOW![116]

Ну конечно, было бы гораздо лучше для него не высовываться из окна, не уезжать из своей страны и не видеть этих цивилизованных мест! Албании ли с ее отсталостью догонять такую развитую страну, как Швейцария, всяк сверчок знай свой шесток, уж слишком далеко зашел он в своем воображении. И вот эту глубокую безысходность он привез с собой в отчий край, как хроническую болезнь. Но мучившую его немочь он заметил и у своих друзей, которые, как и он, учились за границей и потом вернулись на родину, но только телом, ибо душу оставили в чужих краях. Не единожды Исмаил вступал в спор со своим отцом, Хасаном Камбэри, когда отец выказывал себя горячим патриотом, утверждая, что когда-нибудь и маленькая Албания, сбросив вековую апатию, займет свое почетное место среди других развитых государств. Хасан Камбэри говорил, что у Албании есть все необходимые условия для того, чтобы стать такой страной! Часто слышал он от отца и о том, что Албания может стать второй Швейцарией. Отец казался Исмаилу одним из потомков тех албанцев периода национального Возрождения, которые даже в более глубоком мраке рабства мечтали об Албании независимой и свободной. Но этим мечтам теперь пришел конец, потому что даже этот кусок бедной, горемычной земли на берегу Адриатики захвачен фашистской Италией, которая пытается внушить албанцам чувство собственной неполноценности. Ну как же, велика честь называться албанцем и терпеть полный иронии и презрения взгляд директора школы — итальянца, когда ты берешь журнал и идешь в класс на урок албанского языка! Надо ли зажигать огонь любви к родине у этих юных отроков, которым, возможно, суждено страдать именно от этой любви, внушенной им поэтом и подкрепленной лекциями Исмаила? Надо ли все это маленьким албанцам, сегодня наполовину порабощенным, завтра по-настоящему презренным? А через несколько лет их и вовсе поглотит другая нация, как поглощается маленький ручеек полноводной рекой.

Ученик читал стихотворение монотонно, нагоняя на всех дремоту, и невнятно произносил слова. Время от времени Исмаил поглядывал на него краем глаза: о господи, до чего же он безобразен, какая большая у него голова! Затем смотрел на беспрерывно моросящий дождь, голые ветви абрикосового дерева и свинцовое небо, которое, казалось, никогда не прояснится. Да, такой вот дождь шел и там, в Париже, по несколько дней кряду, мелкий дождь… Но каким он был приятным! Из окна гостиницы в Латинском квартале, где он проживал, виднелся бульвар Сен-Мишель с мокрым асфальтом, сверкавшим от пестро мигавших электрических реклам, бесконечным кортежем блестящих элегантных машин, изящными и кокетливыми парижанками. Какими прекрасными были те осенние вечера в Париже, когда, ожидая с замирающим сердцем в нагретой калорифером комнате, прислушивался он к мелким, быстрым шагам, спешившим по узкому, покрытому линолеумом коридору, затем к легкому стуку в дверь, медленно открывавшуюся на его «Войдите!», и вот в дверном проеме появляется изящная фигурка Клотильды, Колетты или Жермены. Эти сверкающие капли дождя, нанизанные, словно бусинки, на волосы и брови, эта живописная картина на фоне темного коридора…

Исмаил стоял у окна спиной к ученику, рассказывавшему стихотворение, и, когда тот закончил, повернулся к нему и сказал с раздражением:

— Нет, так стихи не читают! Разве это чтение? И какую любовь к родине могут вызвать эти строки при таком чтении? «Албания, ты честь мне оказала, албанца имя мне дала!» — сымитировал он манеру и тон ученика с обычно несвойственной ему откровенной иронией. — Чувствуется, велика честь!

Он сурово взирал на недотепу, который стоял боязливо, сцепив пальцы и опустив свою большую голову. И в эту минуту, неожиданно для него, глубокая жалость огромной волной хлынула в его сердце. Да, и этот маленький албанец, привязанный к своей стране, воспетой тоскующим по ней на чужбине поэтом, и он станет однажды презренным человеком, возможно, грузчиком в порту Дурреса, занятым на разгрузке итальянских судов, а его дети в школе — если они еще будут ходить в школу — будут, конечно, изучать не албанский, а только итальянский язык.

— Садись! — сказал он мягко. — На этот раз я не поставлю тебе отметки. Пусть расскажет кто-нибудь другой. Кто желает?

Ученики сидели с опущенными головами. Никто не осмеливался поднять руку, потому что в этот день их учитель был не в настроении и похвалы от него ждать не приходилось. Наконец за одной из парт в третьем ряду робко поднялась рука, и Исмаил сказал:

— Иди!

Мальчик читал приятным голосом, причем так хорошо, что Исмаил слушал его с удовольствием. И это была одна из радостей, которые дарила ему школа. Как нежно, бывает, звучат албанские слова! Ему вспомнилось, как Софика читала в тот знаменательный вечер в кинотеатре «Глория» стихотворение Васо Паши. Ему казалось тогда, что любовь к Софике овладела им со всей своей силой и эта любовь как бы слилась воедино с любовью к родине. Затем ему вспомнился Кристач Тутуляни, его чтение и комментарий стихотворения Чаюпи там, в Корче. В тот день, на уроке албанского языка, бремя оккупации казалось ему не таким уж безысходным. То были кратковременные, но очень дорогие для него радостные мгновения, которых навсегда лишены Рамазан Кютюку и ему подобные, ибо при всех своих деньгах они никогда не станут духовно богатыми. Да, в Албании много умных и энергичных учеников, которые завтра станут образованными и полезными для родины людьми. Да, ради них стоит работать!

— Молодец, Василь! — растроганно похвалил он мальчика. — Очень хорошо!

Испытывая волнение, Исмаил встал за кафедру и стал декламировать строфы из буколической поэмы Наима с такой выразительностью, какой ученики никогда не слышали от него. Через несколько минут прозвенел звонок.

Луч солнца, пробившийся сквозь пунцовые тучи, заиграл в этот момент на оконном стекле.

22

Весть о прорыве линии французской обороны и падении Парижа была тяжелым ударом как для Исмаила, так и для всех тех, кто питал большие симпатии к Франции и французской культуре.

После раны, нанесенной в сердце Исмаила в тот день, когда фашистская Италия вероломно напала на Албанию, это известие оказалось самым сильным потрясением для Исмаила, будто враг захватил последний уголок родной его земли. Эти немцы, потомки пруссаков, триумфально маршировавшие по Парижу во второй раз за последние семьдесят лет, будто растоптали душу тех, кто был воспитан на французской культуре еще со школьной скамьи. Исмаил представил себе немецкие танки, броневики и шагавших по Елисейским полям немецких вояк, которых много раз видел в документальных фильмах на экранах парижских кинотеатров. Он вспомнил прогулку, которую совершил однажды с Клотильдой в Булонском лесу, ненависть, вспыхнувшую в ее глазах, когда речь зашла о немцах, убивших ее отца во время первой мировой войны. А теперь «боши» — как она презрительно называла их — вновь стали хозяевами Парижа.

Одним из тех, кто тяжело переживал разгром французской армии и неожиданную капитуляцию Франции, был и Решат Дэльвина.

Решат, хотя и учился в Италии, все итальянское на дух не принимал, зато питал глубокую любовь к Франции. Перед захватом Албании он выписывал французские еженедельники «Марианна», «Кандид», а газету «Пари суар» читал каждый день в саду «Курсаля», как только Печи приносил свежий номер из книжного магазина «Аргус». Помимо газет Решат выписывал из Парижа много книг, собрав богатую библиотеку французской литературы, в которой имелись почти все крупные произведения. Почетное место в ней занимало полное собрание сочинений Анатоля Франса, который вызывал у него особое восхищение.

Как Решат, так и Исмаил сами удивлялись той горячей любви, которую они питали к Франции, к этому империалистическому государству, тем более, что оно никогда не поддерживало Албанию и албанский народ в его справедливых требованиях, а, напротив, проводило свою политику в ущерб маленькой нации. Их любовь была сильнее рассудка, и разгромленная, оккупированная, униженная Франция вызывала в душе двух друзей такое же сострадание и скорбь, какое вызывало у них угнетение родины.

Стремительное развитие политических и военных событий будоражило людей до предела. Обращал на себя внимание разнобой в настроениях умов, его можно было понаблюдать и в среде преподавателей гимназии, когда те ровно в десять собирались на большой перемене в учительской, чтобы выпить чашку кофе.

Едва услышав звонок на большую переменку, Тути, владелец кофейни, расположенной рядом с гимназией, быстро посылал мальчишку с подносом, на котором размещалось пятнадцать чашек с горячим кофе, и уставшие от урока преподаватели, пользуясь передышкой, комментировали за чашкой кофе новости о военных событиях, сообщенные по различным радиостанциям.

Больше всех кипятился во время таких разговоров Василь Панарити, учитель географии в старших классах. Среднее и высшее образование он получил в Вене и в отличие от многих других албанцев, обучавшихся в Австрии после первой мировой войны, не терял времени напрасно, посиживая в излюбленном ими венском кафе «Грайлингер» или развлекаясь на дансингах и в кабачках, а вернулся в Албанию с дипломом в кармане и при этом большим почитателем немецкой культуры, преклонение перед которой доходило у него почти до фанатизма. Насколько антиитальянски и антифашистски был настроен Решат Дэльвина, настолько же ярым арийцем и гитлеровцем проявлял себя Василь Панарити. Немецкие войска, словно река в половодье, захлестывали Францию, а он радовался, как радуется несмышленый ребенок при виде шагающего под оркестр солдатского батальона. Усаживаясь на перемене перед своей чашкой за длинный, покрытый зеленым сукном стол, Василь Панарити закуривал трубку, разворачивал карту Франции, которую носил в кармане, и следил по ней за передвижением немецких войск согласно последним сводкам немецкого агентства ДНБ. Концом трубки он показывал на карте путь гитлеровской армии по французской территории, комментируя ее успехи своим скрипучим и визгливым голосом и тем доводя Решата Дэльвину до белого каления. Тот сразу взвивался, и оба они, интеллигенты по духу, албанцы по крови, вступали в непримиримый спор, зачастую кончавшийся ссорой.

Исмаил уходил из школы печальным, и днем, чтобы убить время и разогнать тоску, вместе с Решатом наведывался в Общество Скандербега — клуб, который итальянцы построили сразу после своего прихода в Албанию.

Просторный зал клуба был обставлен кушетками и креслами, имелся там и богатый буфет, где можно было выпить кофе — в то время как в самой Италии его днем с огнем не сыскать — и предлагался неплохой выбор напитков с тонко нарезанным поджаренным картофелем: официант приносил его в маленькой тарелке с двумя-тремя крупными зелеными маслинами. Огромный лозунг, бросавшийся в глаза при входе в зал, возвещал: «Муссолини всегда прав»; внизу то же самое по-итальянски: «Mussolini ha sempre ragione».

В этом же зале стояло также около десятка квадратных столов, покрытых зеленым сукном, за которыми, покинув кабинеты и школы, сидели крупные чиновники, депутаты, государственные советники, министры, судьи, адвокаты и преподаватели. В этом клубе албанцы и итальянцы представляли собой живой образец той нерушимой дружбы, которую рекламировал Муссолини и претворяло в жизнь правительство Шефкета Верляци.

Среди высших чиновников, сидевших за бриджем или покером, были и те, кто при Зогу провел по пятнадцати лет в эмиграции, — политиканы, покинувшие Албанию вместе с Фаном Ноли{158}; все эти годы они просиживали по венским или парижским кафе за болтовней или картами, живя на подачки Италии или Австрии, а теперь вот вернулись на освобожденную родину.

Там можно было встретить крупных политиканов из парижского кафе «Куполь», вернувшихся в Албанию для того, чтобы занять свое место за пиршественным столом. Все эти обанкротившиеся дипломаты и политики, одежда которых еще сохраняла табачный запах игорных домов, восседали теперь вместе с известными деятелями из интеллектуалистских кругов за квадратными столами, часами играя в бридж со своими итальянскими друзьями. Их превосходительства с сигарами или трубками во рту и раскрытой, словно веер, колодой в руках комментировали игру или текущие военные операции, потягивали кофе или аперитив.

Исмаил наблюдал за этими государственными мужами и думал. Многих из них, вернувшихся на родину после итальянской оккупации, он встречал еще в Париже, заходя изредка в кафе «Куполь» на Монпарнасе. Имена Казима Коцули, Коля Тромары, Реджэпа Митровицы, Али Кельцюры{159} и других он слышал от отца еще в детстве. Тогда он восхищался этими людьми, покинувшими Албанию вместе с Фаном Ноли и кочевавшими по Европе словно птицы из разрушенного гнезда. Но когда он прибыл в Париж и познакомился с ними поближе, его постигло горькое разочарование. Уж лучше бы он знал их, как и прежде, только понаслышке. Все они предстали перед ним в подлинном обличье, без ложного ореола, которым он наделял их долгие годы в своем пылком воображении. Эти пустословы убивали время в кафе и клубах, играя всю ночь напролет в азартные игры, и теперь, вернувшись на оккупированную родину, занимались тем же.

Исмаил смотрел на них и вспоминал, как, отдыхая во времена Зогу в саду «Курсаля», он бросал взгляд на террасу кафе и видел там Ляля Кроси в окружении депутатов, высших должностных лиц и байрактаров. Другие государственные деятели сидели, запершись, в отдельных кабинетах «Курсаля» и играли в покер, баккара или другие карточные игры. И вот теперь эта же трагикомедия продолжается, но только с небольшим отличием: вместо «Курсаля» сцену здесь представлял клуб Общества Скандербега.

Это означало, что, как во времена Зогу, так и сейчас, когда министерские кресла заняли его противники, государственная политика не менялась: она вращается вокруг стола для покера или бриджа, как электрон вокруг ядра. Найдется ли сила, способная разорвать этот порочный круг?

23

С каждым днем Суль Кенани богател все больше. Магазин наполнялся товарами, касса — деньгами, а сердце — радостью, особенно с того дня, как Суль прибрал к рукам красотку Джузеппину, краснощекую венецианку с гладкими волосами, струящимися по прелестной гибкой шее, украшенной пикантной черной родинкой.

Джузеппина была супругой поручика «лесной полиции». Она часто наведывалась в магазин Суля, чтобы купить пару шелковых чулок; в старых — «accidenti!»[117], как всегда говорила она, с улыбкой поглядывая на влюбленного Суля своими полными лукавства глазами, — неожиданно спустилась петля.

Суль был не дурак. Он понимал, в чем нуждалась красивая и смешливая венецианка. Однажды он подарил ей пару чулок и шелковую шаль. Венецианка не была шокирована, напротив, улыбнулась Сулю своими большими и черными, как маслины, глазами, положила чулки и шаль в сумочку и вышла, протянув ему в знак благодарности руку. Через несколько дней она опять зашла, и Суль подарил ей сумочку из отличной кожи, куда положил три стофранковые бумажки. Соблазн оказался слишком велик по сравнению с какой-то совершенно бесполезной честью, и она была пожертвована без особых угрызений совести на алтарь любви.

Суль купил участок земли на улице Бами, рядом с Новым базаром, и начал строить красивый одноэтажный дом с погребом. О таком доме с верандой впереди, с зелеными оконными ставнями и с цветочными горшками на подоконнике Суль мечтал уже давно, и вот теперь настало время исполнения желаний.

Все было у Суля, и наслаждался бы он полным счастьем, кабы не заботы с детьми.

Садык, старший сын шестнадцати лет, гимназист, и его сестра Хюриэ, воспитанница института «Мать Скандербега»{160}, стали участвовать в тайных собраниях, устраиваемых молодежью, а также в демонстрациях против марионеточного правительства и фашизма. На этих демонстрациях они якшались с рабочими и простонародьем. Суль обзывал их всех голодранцами — он частенько употреблял это слово, когда ругал Садыка и его товарищей.

Суль давно уже замечал неладное в своих детях: Садык все больше становился непослушным и вспыльчивым, поносил правительство и помещиков, а о рабочих и ремесленниках отзывался с похвалой, носил красный галстук, в то время как Хюриэ отрезала свои длинные волосы, которые очень красили ее, и стала похожа на нескладного подростка.

Суль Кенани обеспечил себя всеми благами, богател день ото дня, как и многие другие торговцы, а вот надо же, эти желторотые все могли испортить: полиция схватила Садыка во время одной из демонстраций и три дня продержала в тюрьме. С помощью друзей и щедрых взяток Сулю удалось вызволить сына из тюрьмы. Один из приятелей, работавший в министерстве внутренних дел, предупредил его, что, если он не угомонит сына, того интернируют в Италию, как это уже сделали со многими молодыми людьми, выступавшими против правительства. Не только Садык, но и Хюриэ сильно изменилась: не была уже тихой и послушной, как раньше, слушала вполуха, когда отец распекал их за участие в демонстрациях, и порой даже дерзко возражала. Водилась его дочь со своей свояченицей, Манушате, с девушкой из Корчи по имени Софика и еще с несколькими подругами; они собирались у Хюриэ и не находили ничего лучшего, как беседовать о политике. Волосы у них были непричесаны, одевались они в старые платья, а новые дарили бедным подругам. Но это еще не все: Суль заметил, что Садык брал из магазина белье для раздачи беднякам. Чего хотели эти юнцы? Чего не хватало Садыку и Хюриэ? Их отец загребал деньги пригоршнями, построил красивую виллу в Тиране и такую же первоклассную виллу на пляже Дурреса, с двумя большими комнатами и просторным салоном, верандами: одна с видом на море, другая — со стороны Шкозета, чтобы душа могла отдохнуть, чтобы можно было поблаженствовать в послеобеденный час, освежаясь и наслаждаясь легким ветерком с Шенавляша! Все было у его детей, этих чертовых зануд, а они взамен доставляли Сулю Кенани, уважаемому на торговом поприще человеку, одни хлопоты и неприятности. Суль искал сочувствия у Исмаила, жаловался, что дети его совсем отбились от рук, но шурин, витавший в облаках, вместо утешений еще больше огорчал его: такова, дескать, сейчас вся молодежь — не хочет она обогащаться и возводить дворцы, как Суль и ему подобные, а хочет вернуть утраченную свободу. Суль приходил в бешенство после таких разговоров с Исмаилом, и у него надолго пропадала охота встречаться с ним.

24

Манушате хорошела с каждым днем. Ее гладкие волосы, которые она больше не заплетала в косы, теперь ниспадали словно золотистые нити на округлые плечи, сверкая в солнечных лучах янтарным блеском, а серо-зеленые, миндалевидные, всегда чуть сонливые глаза день ото дня становились все нежнее и привлекательнее.

На нее все обращали внимание, когда она, хорошо сложенная, шла по улице грациозной походкой. Юноши с восторгом глядели на эту сиявшую как солнце красоту, но она даже не удостаивала их взглядом, поскольку ее сердцем уже давно завладел другой — юноша с черными курчавыми волосами, карими глазами, — завладел с первого взгляда, при первой же встрече.

Манушате всегда с волнением вспоминала, как она в тот день открыла дверь и неожиданно оказалась перед молодым парнем, искавшим учителя Камбэри, но еще чаще она вспоминала чудесное время каникул, проведенных в Корче рядом с Телем, который теперь любил ее всем сердцем. Она бережно хранила в памяти ту прекрасную ночь у колонки и особенно то утро — спустя несколько дней после приезда, — когда увидела Теля умывавшимся у колонки после зарядки. По пояс обнаженный, он подставлял спину под струю. Всякий раз, когда он подкачивал воду, на руке его бугром вздымалась мышца. Когда Тель разогнулся, Манушате даже замерла, пораженная статностью его фигуры, с широкой мускулистой, поросшей курчавыми волосами грудью. На пляже в Дурресе, где она каждый год проводила лето, Манушате видела много мужчин в плавках, парней, занимавшихся гимнастикой и спортом, однако никто из них не мог похвастаться таким пропорционально сложенным, крепко сбитым телом.

Вытираясь белым полотенцем, Тель взглянул на окно комнаты, где она спала, увидел ее, улыбнулся и сказал: «Доброе утро!» Манушате покраснела, как бы уличенная в том, что смотрела тайком на полуобнаженного парня, потом ответила: «Доброе утро! Занимаетесь зарядкой?» — «Нет, умывался, зарядку я уже сделал!» И продолжал растирать грудь, спину и плечи полотенцем, пока кожа не порозовела.

В день отъезда из Корчи Манушате испытывала странное ощущение: ей казалось, будто что-то надломилось в ее сердце. К ее удивлению, озеро Порадец совсем потеряло волшебную красоту того живописного вечера, когда Манушате впервые взирала на него в багряном свете заката, а маленькая деревушка на берегу озера, походившая тогда на настоящий островок счастья, выглядела покинутым гнездом. В тот день Манушате на себе испытала, как сильна власть любви.

И правда, было чему удивляться: прежде Манушате жила словно во сне, и вдруг она проснулась и, открыв глаза, увидела солнце, которое ослепило ее своим сиянием. Поначалу она хранила эту любовь глубоко в сердце, как потайной клад, не рассказывая о ней никому. Но потом не выдержала и открылась Софике — самой близкой и дорогой подруге. Рассказав свою тайну, она сразу почувствовала облегчение, будто освободилась от тяжкого бремени, мучившего ее днем и ночью: теперь было с кем поделиться сердечной маетой, и каждый такой разговор с Софикой казался ей сладким утешением, бальзамом для наболевшей души.

Манушате удивлялась чуткости подруги: Софика с полуслова понимала все ее тревоги, то удивительное, нежное и горькое чувство, которое терзает страдающую от любви душу. Откуда у Софики это понимание, думала Манушате, если она сама еще никого не любила? Или Софике уже знакомы эти муки, но она скрытничает даже перед своей закадычной подругой? Нет, не верится: Софика никогда ничего не скрывала от нее, и Манушате отвечала ей тем же.

Однажды Манушате спросила Софику:

— Софика, как ты можешь так хорошо понимать любовь и говорить о ней с таким знанием?

Софика слегка улыбнулась, как бы удивляясь наивности Манушате:

— В книгах читала. Из них и поняла, что такое настоящая любовь и как от нее страдают.

Манушате поднесла руку к волосам, поправила выбившуюся прядь и сказала:

— Счастливая ты, Софика, живешь себе спокойно, не страдаешь от этой напасти. Знать любовь по книгам — это совсем не то, что испытать самой. Ночами я часто не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок. И нет мне покоя, пока наконец сон не одолеет меня… И тогда вижу чу́дные сны. Вижу Теля, как он моется у колонки, комнату, где мы вместе едим… А однажды даже приснилось, как мы вдвоем, только он и я, идем, гуляя, в сторону Святого Афанасия. Будто бы стоит прекрасный день, жара. Мы садимся в тени на лужайке, друг подле друга, потом он обнимает меня своими сильными руками, прижимает к себе и целует…

— Плачешь часто? — вдруг спросила Софика.

Манушате посмотрела на нее удивленно и озадаченно: что за странный вопрос!

— А зачем плакать? Чудная ты, Софика! Разве человек плачет от любви?

— Читала об этом в одной книге, — ответила Софика дрожащим голосом, рассеянно глядя куда-то вдаль. — Это была очень печальная история. У меня слезы текли, когда ее читала.

И она рассказала историю одной девушки, которая полюбила своего учителя. Очень интересный роман, ей одолжила его несколько дней назад одна подруга в интернате. Она только что дочитала его и дала бы ей, но книги у нее уже нет. Попала в руки учительницы, а та передала ее директору — такие книги, мол, не следует читать девушкам-гимназисткам. Автора она не знает, и заглавия тоже, книга была без обложки и первых страниц. А содержание в нескольких словах такое: учителя полюбила его ученица, а он был женат, да еще с детьми. Девушка часто ходила к нему домой, потому что дружила с его сестрой. Она полюбила его уже на первом уроке, как часто влюбляются девушки в молодого и интересного учителя, особенно если он преподает литературу. Любовь ее была, как говорилось в романе, «любовью с первого взгляда».

— С первого взгляда! Точно как моя любовь к Телю! — воскликнула Манушате; ей не терпелось узнать, что же было дальше.

— Девушка продолжала любить учителя, но молчаливо, в большой тайне, чтобы не узнала подруга, — она стыдилась, что ходит в дом подруги и любит ее брата, а его жена принимает ее с любовью, как родную. Ей бы порвать со своей подругой — тогда она не смогла бы встречаться и с ним, но наложить на себя такой зарок было ей не по силам. По этой причине девушка очень страдала и тем не менее была счастлива — вплоть до того дня, когда поняла, что и учитель любит ее. Она ужаснулась, узнав об этом, и совсем потерялась. Ночами зарывалась с головой в подушку и обливала ее слезами.

— Не хотела бы я оказаться в ее шкуре, как любит говорить свекровь моей сестры. К счастью, такое бывает только в романах, — сказала Манушате. — И чаще всего в плохих. Это все выдумки сочинителей: ученица, влюбленная в женатого учителя, у которого к тому же дети — чтобы разлука стала неотвратимей, а роман привлекательнее, их горячая любовь, учитель решает оставить жену с детьми и жениться на любимой девушке, жена просит молодую соперницу отказаться от любви ради его детей, падает на колени, слезно умоляет, а героиню раздирают трагические колебания. И так далее… Такие романы мне кажутся банальными, они надуманы от начала до конца. На них сейчас пошла мода!

Грустная улыбка тронула лицо Софики и сразу исчезла, словно мимолетный отсвет пламени в зеркале. Тем не менее Манушате поинтересовалась:

— А потом что произошло?

— Потом девушка, видя, что учитель готов пойти ради нее на любые жертвы, переборола свои чувства и сказала учителю, который любил ее больше, чем жену, что никогда не согласится разрушить счастливое гнездо. Она решила так: «Лучше я буду страдать какое-то время и потом позабуду его, чем будет страдать всю жизнь его жена. Я на десять лет моложе ее, у меня вся жизнь впереди, а у нее дети, ей не выйти больше замуж и тем более не найти такого мужа, как он, а я еще могу удачно устроить свою судьбу!» Так и сделала. Это случилось в один прекрасный июльский день, после экзаменов. Школа поехала на загородную прогулку, в горы, учитель, улучив минуту, объяснился с девушкой и даже поцеловал ее, но она была тверда и не пошла на то, чтобы он бросил жену и женился на ней…

— Так только в романах: жертва героини, победа долга над страстью, рассудка над чувством. Весьма обычная тема, которую можно найти во многих литературных произведениях. К примеру, сильный характер Химены в трагедии Корнеля «Сид». Мне кажется, романист, который берется сейчас за такую тему, страдает отсутствием фантазии и таланта, ведь эта тема уже давно использована и раскрыта знаменитыми писателями. К тому же он совсем лишен вкуса, потому что такая история выглядит вымышленной от начала до конца: зачем молодой девушке влюбляться в женатого мужчину, да еще с детьми? Хороша любовь! Девушка может полюбить юношу старше ее на два, три, в худшем случае — на пять лет, но не женатого мужчину, да еще старше на десять или пятнадцать лет… Нет, предпочитаю естественную и настоящую любовь! О такой любви надо писать, а не высасывать из пальца надуманное и пошлое…

Неожиданно Софика задала странный вопрос, которого Манушате никак не ожидала от нее:

— А что бы ты сделала, окажись на ее месте?

Манушате даже обиделась, она бросила на Софику слегка раздраженный взгляд и ответила:

— Я не влюбляюсь в чужих мужей. — Уже сам вопрос показался ей осквернением того чистого чувства, которое она питала к Телю. — Любовь для меня свята, и давай не будем говорить об этом.

— И все-таки представь, что ты полюбишь такого, — настаивала Софика, как бы увлекшись решением запутанной задачи. — Как бы ты поступила?

— Как бы я поступила? — Манушате задумалась на некоторое время, наматывая на палец прядь волос, и потом вновь повторила: — Как бы я поступила? Далась тебе, Софика, эта твоя история! Откуда мне знать? Может быть, и я плакала бы, как она…

— Была бы несчастной?

— Конечно! Как несчастны те девушки, которым выпала такая любовь! Либо себя губят, либо других. Мне вот повезло — я люблю Теля, молодого, красивого, неженатого, мне кажется, он будет моим… Вот такую любовь я желаю и тебе. Даже еще прекраснее, потому что ты красивее меня!

25

Исмаил часто возвращался домой скучным и часами сидел, не открывая рта. Принимался за проверку сочинений, скопившихся на рабочем столе, злился, черкал красным карандашом, откладывал тетрадки в сторону, брал в руки книгу и ложился на миндер. Но чтение не доставляло ни малейшего удовольствия, и он закрывал книгу и просто лежал, уставившись в потолок.

Жизнь в школе становилась все более невыносимой: указания, исходившие одно за другим из министерства просвещения, требовали крепить дисциплину в фашистской школе, бороться с вредоносными настроениями, которые все более распространялись среди молодежи, недостойной называться ликторской молодежью. К тому же директор гимназии Доменико Палончини, нервозный человек и большой трус, фашист с первых дней «похода на Рим»{161}, еще больше обострял и без того сложную обстановку. Он наседал на преподавателей, стараясь превратить их в агентов фашистского режима — требовал выявлять подрывные элементы, насаждавшие враждебный дух, которым заражалась молодежь.

Всякий раз, завидев супруга в мрачном настроении, Хесма садилась подле него, старалась развеять тоску какими-нибудь приятными словами и, если они были одни, клала ему руку на затылок, целовала в щеку, даже в губы, и прижимала его голову к своей груди. Исмаил успокаивался и вновь становился милым, кротким, нежным, как в то утро, когда щекотал ей нос и шею крученой серебряной нитью, которой украшают прическу новобрачной, и когда она, опьяненная счастьем, отдалась ему душой и телом. Он опять становился ласковым, но только на время, пока в нем горел огонь страсти, а потом снова превращался в обычного Исмаила, угрюмого и холодного, такого чужого, что Хесме даже казалось, будто ее ничто не связывает с этим непонятным ей мужчиной, кроме коротких вспышек близости — только в такие минуты он всецело принадлежит ей.

Хесме не дано было заглянуть глубоко в мужнину душу и разобраться в запутанном клубке его чувств, нить которых ей удавалось ухватить лишь на мгновение, а потом она в ее руках обрывалась, и клубок запутывался еще больше.

Благодаря своему природному инстинкту и уму ей удавалось иногда проникнуть в духовный мир мужа, и там она, блуждая в потемках, как бы открыла кое-какие тайны, которые помогли найти подход к супругу. Она обнаружила, например, что во время приступов уныния ему требуется своего рода поддержка, утешение, хотя бы просто несколько теплых слов, и в таких случаях она подходила и садилась подле него и делала все возможное, чтобы разогнать тоску. Она также обнаружила, что Исмаилу нравилось видеть ее чуть кокетливой, элегантной, свежей и нарядной, и по этой причине она старалась не попадаться ему на глаза непричесанной и неприбранной — в таком виде, в каком она обычно наводила порядок в доме в отсутствие Исмаила. Окончив уборку, она тщательно мылась мускусным мылом, делала прическу, которая нравилась Исмаилу, натиралась смягчавшим кожу кремом, слегка подкрашивала помадой губы и с улыбкой ждала мужа. Исмаил замечал эти старания Хесмы, и ему становилось отрадно, что у него воспитанная жена, ценящая его расположение.

Хесма, к его удивлению, с каждым днем все хорошела: ее неплохо сложенная фигура с гармоничными пропорциями не только не деформировалась после трех родов (четыре месяца назад Хесма вновь стала матерью: у них родился еще один сын, которому дали имя Юльбер), но приняла округлые формы женщины в расцвете лет. В платье из набивного шелка, искусно сшитом этим летом у портнихи, она выделялась даже среди элегантных итальянок и албанок, заполонивших улицы Тираны.

На это Исмаил обратил внимание однажды вечером, когда привел Хесму в летний кинотеатр «Савойя», который был открыт две недели назад рядом с Обществом Скандербега.

Похорошевшая Хесма была в новом своем платье, красиво сидевшем на стройном и полном теле, и Исмаилу казалось, что он держит под руку не жену, а малознакомую красавицу. Он с удовольствием отмечал, что Хесма кажется привлекательной не только ему, но и другим мужчинам, особенно итальянцам, которые нахально пялились на нее. В тот вечер впервые — это не случалось с ним прежде — он испытал ревность к супруге, как часто бывало с ним в Париже, при Клотильде, и ревность по возвращении домой нашла свой выход в бурном порыве страсти. Хесма сошла бы с ума от радости, догадайся она об истинной причине этого неожиданного взрыва любви.

Хесма внимательно следила за туалетами итальянок, наводнивших Албанию после оккупации, за тем, как они одевались, как вели себя, и пыталась подражать им, но с тактом, не перенимая их жеманства и капризов, которые, по ее мнению, были неприличны.

Она заметила, что Исмаилу нравится, когда женщина знает иностранный язык, и по этой причине, хотя с ее начальным образованием это было нелегко, через несколько месяцев после свадьбы она в угоду Исмаилу начала заниматься французским языком и вскоре даже увлеклась им. У нее было очень хорошее произношение, и спустя несколько месяцев, когда он отзанимался с нею уже свыше тридцати уроков, Хесма читала настолько свободно и гладко, что Исмаилу порой слышался забытый голос Клотильды. Но все это потеряло для него значение несколько лет назад, когда на одном из литературных вечеров, устраиваемых в его доме, Софика прочитала отрывок из повести Ламартина «Грациэлла». Потом Хесма стала матерью и прервала занятия, поскольку ребенок отнимал у нее много времени. Через несколько месяцев они вновь взялись за французский, еще серьезней и основательней, чем прежде.

Хесма приметила, что эти занятия очень сближают ее с мужем — он ценил ее усилия и был с нею ласков. Это ее еще больше вдохновило, хотелось закрепить позиции, которые она с таким трудом завоевала в сердце мужа.

Исмаил удивлялся уму и терпению жены и в часы занятий, как ни странно, не испытывал скуки, сидя с женой и разъясняя ей материал, который много раз проходил с другими на частных уроках. Как ученица, Хесма раскрыла перед ним некоторые тайные стороны своего характера, и Исмаил, любознательно относясь ко всему, что касалось глубин человеческой души, радовался некоторым интересным и неожиданным открытиям в душевном мире жены.

Хесма чувствовала, что ее усилия не пропадают даром, и, скорее ради мужа, проявляла все больше готовности и усердия, как тот робкий ребенок, который смелеет, видя, что взрослые благосклонно относятся к его прихотям.

Но вскоре начавшемуся между ними сближению наступил конец — как, впрочем, и самим занятиям. Позднее, когда Хесме пришло в голову докопаться до причины, ее поразила собственная слепота. Воскрешая в памяти все обстоятельства, которые могли помешать занятиям французским языком, Хесма вспомнила, что они прекратились с появлением в их доме Софики. Оно совпало с заметными переменами в душевном состоянии Исмаила, и от такой умной женщины, как Хесма, это не ускользнуло. Софика вошла в их жизнь как солнечный луч, и Исмаил сразу потянулся к нему наподобие цветка, жадно устремленного из полумрака к свету.

Во время литературных вечеров Софика и Манушате притягивали к себе Исмаила, и он уже не рвался в кафе, как в другие дни. Сидел и беседовал с ними, читал им прекрасные фрагменты из французских книг, блаженствовал и смеялся от всей души.

Но эту перемену Исмаила ей даже в голову не приходило объяснять тем, что он увлечен теперь другой, о чем, кстати, легко догадалась бы любая менее умная, но более искушенная женщина.

Хесма была слишком честной, чистой албанкой для такого недостойного и подлого подозрения, которое унизило бы мужа в ее глазах — мужа, глубоко ею почитаемого и боготворимого. Такое подозрение, как симптом опасной болезни, вкралось в ее голову лишь в тот вечер, когда Софика читала стихотворение Васо Паши на сцене «Глории»: нельзя было не заметить, что Исмаил буквально пожирал глазами Софику. Хесма украдкой поглядывала на мужа и видела его волнение. Но ведь все тогда были взбудоражены, успокаивала она себя, стараясь погасить опасную искру сомнения, способную испепелить ее семейное счастье.

Но зловещая эта искра то, казалось, погасала, то вспыхивала снова. Происходило странное: какая-то злая сила будто обострила память и наблюдательность Хесмы, и она теперь то менее, то более ясно видела происходящее с Софикой и Исмаилом.

Когда Хесма приехала в Корчу на две недели после полученной от Исмаила телеграммы, она с глубоким облегчением решила для себя, что ту искру сомнения высекла в ней ее постыдная, слепая ревность и что для сомнений у нее не было никаких причин. Внимательно наблюдая за мужем и Софикой, она не заметила в их поведении ничего подозрительного и дурного. Напротив, Софика была очень любезна с Хесмой, не расставалась с нею ни на миг во время прогулок по окрестностям Корчи и даже как-то холодно обращалась с Исмаилом, чего не было раньше.

Но именно этим она и озадачилась. Теперь ее мучила загадка, разъедая, как злокачественная опухоль, ее мозг: отчего они так холодны друг с другом? Стоило Хесме впервые задать себе такой вопрос, как к ней снова вернулись все ее сомнения. Теперь всякий раз, как Софика оказывалась с ними, Хесма пристально следила за каждым их взглядом и движением. Она напускала на себя рассеянный вид, а сама краем глаза с замиранием сердца следила за их отношением друг к другу, стараясь найти нечто такое, что заглушило бы наконец ее сомнение.

Месяц назад, когда они пришли вечером на площадь перед построенной итальянцами большой эстрадой — чтобы послушать оперу Пуччини «Чио-Чио-сан», которую давала в тот вечер гастрольная труппа «Каро ди Теспи» с участием знаменитой итальянской певицы в роли Баттерфлай, — Хесма, стоявшая рядом с Манушате и чуть позади Исмаила и Софики, заметила, что рука Исмаила тайком коснулась обнаженной руки Софики, которая лишь через несколько секунд, показавшихся Хесме целым часом, отдернула руку и бросила взгляд на Хесму, и та при свете полной луны уловила в нем странное выражение гнева, удивления, радости и страха — одним словом, выражение, совсем непривычное для этих хорошо знакомых ей глаз. И тогда Хесме почудилось, будто в глубокой тишине этой прекрасной майской ночи скорбно плачет об утраченной любви не японская женщина, а она сама и будто девочка со светлыми локонами, которую певица с любовью прижимает к своей груди, — это ее дорогая Тэфта. Она была так потрясена, что смотрела на приникших друг к другу мать и дочурку сквозь пелену слез.

Когда они вернулись домой и легли спать, Хесме долго не спалось, ее безжалостно терзали подозрения. Было ли все это на самом деле или ее подвели глаза? Касалась ли рука мужа обнаженного локтя Софики, или с ней сыграло шутку больное воображение?

Судьбе угодно было вскоре подвергнуть Хесму еще большей пытке, подсунув ей еще одну таинственную загадку, нестерпимую оттого, что однозначно разгадать ее или хотя бы объяснить было невозможно: когда Хесма взяла погладить летние серые брюки Исмаила и стала вычищать карманы, из заднего кармана она вынула подцвеченную фотокарточку. На ней была снята Софика — с легкой улыбкой на губах, ангельски красивая. Эту фотокарточку Манушате долго искала, да так и не нашла, а вот теперь Хесма обнаружила ее у Исмаила в кармане. Как она там оказалась?

Хесма держала снимок в дрожащей руке и разглядывала обаятельное и когда-то дорогое ей лицо, которое теперь было ей почти ненавистно. И вновь ужасное подозрение, словно еще одно кольцо обвившейся вокруг нее змеи, охватило и сжало растравленное сердце. Если эта фотокарточка столько месяцев пролежала в кармане его брюк, значит, он прятал ее там умышленно, значит, его рука умышленно коснулась ее обнаженной руки, значит, ее догадка… Нет, нет! Это невозможно! Этому нельзя поверить! Горе ей, если она поверит! Исмаил, наверно, нашел фотографию, машинально положил в карман летних брюк и забыл о ней. Эти брюки он не надевал уже с прошлого лета, когда был в Корче. Да, именно так и произошло. Он положил ее в карман серых брюк и забыл отдать Манушате. Какая же она сумасшедшая! И как ей этакое в голову взбрело? Неужто Исмаил, ее любимый муж, мог дойти до такой низости — полюбить подругу своей сестры, молодую девушку, такую приветливую и доброжелательную с Хесмой и со всем их семейством? Быть не может, чтобы Софика, которую Хесма принимала и обхаживала в своем доме как родную сестру, приходила к ним с дурным умыслом… Нет, это было невозможно! На такую подлость не способны ни Исмаил, ни Софика. Безумие! И чему только не верит человек иногда! Какие дикие подозрения тревожат и мучают ее! Да, так оно и есть. Именно так и не иначе. Исмаил забыл про фотографию, не надевал больше этих брюк, да так она и осталась в них лежать. Да, но он мог вспомнить и отдать Манушате, когда та везде искала ее, — ведь все в доме знали, что Манушате потеряла фотокарточку Софики. Почему не отдал? Почему держал в кармане? И вновь на нее безжалостно нахлынули сомнения, как тот червь, который точит дерево по ночам и принимается за дело именно тогда, когда мы думаем, что он наконец-то утихомирился насовсем.

В тот день, найдя фотокарточку Софики, Хесма взялась за занятие, обычно помогавшее ей отогнать тоску и тревожные мысли — стала наводить порядок в ящиках комодов, хотя там и без того царил идеальный порядок.

В одном из ящиков среди старых шелковых рубашек она наткнулась на добротно сделанный ларчик, завернутый в кусок бархата. Она достала его и открыла. Там лежали украшения, кольца и драгоценности, браслеты, золотая монета в пять леков, которую ей подарила на свадьбу тетка по отцу, золотые монеты, подаренные отцом, матерью, тетками и дядьями по материнской линии. Там был также маленький золотой медальон, подаренный самой близкой подругой Семихой за день до переезда Хесмы к мужу.

Хесма взяла в руку медальон: в него была вставлена маленькая фотография Семихи. Она держала на ладони и разглядывала портрет когда-то любимой подруги, которую не видела со дня свадьбы, как покинула отчий дом. Подруга тоже вышла замуж, года три тому назад. Правда, ей попался не такой образованный муж, как Исмаил, обыкновенный портной, зато говорили, что он хороший парень и носит Семиху на руках.

Ей вспомнились слова, которые ей постоянно твердила Семиха после помолвки с Исмаилом: «Счастливая ты, Хесма, за такого парня выходишь! Образованный, почти профессор, все подруги тебе завидуют!» Да и сама она думала тогда, что ей очень повезло: она помолвлена и станет женой юноши из хорошего рода, закончившего университет в Париже, преподавателя Тиранской гимназии. Шутка ли? Ребят с высшим образованием в Албании можно было пересчитать по пальцам, и все наперебой стремились заполучить их дочерям в женихи.

Однако так ли уж посчастливилось Хесме, что она вышла замуж за Исмаила?

На память пришли первые дни замужества, совместная жизнь с мужем, дарившим ей любовь и нежность очень редко, лишь в постели, потом он снова отдалялся от нее, будто уходил в какой-то другой мир, куда Хесме не было доступа. Даже оставаясь дома, что случалось часто, Исмаил уединялся в своей комнате, стены которой от пола до потолка были сплошь заставлены книгами, и там писал и читал целыми часами. Он не любил, когда входили в его комнату или шумели за стеной.

Осторожно открывая дверь и ступая на цыпочках, чтобы не отвлечь его от работы, Хесма приносила кофе, робко ставила чашку на стол и сразу уходила, не промолвив ни слова, а ведь как ей хотелось — особенно в первые недели брака, когда чувствовала себя совсем одинокой в этом доме, где близким ей был только он один, любимый муж, — присесть рядышком, услышать от него хоть одно ласковое словечко, найти в нем поддержку и сочувствие, чего ей так недоставало в этом доме, казавшемся ей чужим. Потом Исмаил уходил и пропадал до середины ночи, иногда и до рассвета. Куда уходил? Где засиживался допоздна?

Хесма не осмеливалась даже задать такой вопрос, ей и в голову не приходило, что жена может у мужа требовать отчета. Сызмальства она усвоила, что мужчина в доме хозяин, никто в семье не смеет ему перечить, его слово — закон. Она подчинилась судьбе женщины-албанки и, как до нее мать, бабушка и прабабушка, жила в тени мужа. Зато она позволяла себе задавать этот вопрос по ночам, когда лежала в одиночестве на кровати, рядом с пустой подушкой мужа, уставясь в темноту и настороженно, с замиранием сердца прислушиваясь, не раздадутся ли его шаги на улице.

Было невозможно заснуть. В голове жерновами вертелись тревожные мысли: не случилась ли какая-нибудь беда с ее любимым мужем? Она с трепетом и страхом вслушивалась в малейший шум с улицы. Только когда в глубокой ночной тиши раздавался скрип входной двери, ей становилось легче, словно с груди спадал тяжелый камень. Исмаил раздевался в темноте, ложился рядом, ласкал, если было желание, а пресытившись, поворачивался к ней спиной, не пожелав даже спокойной ночи, и тут же засыпал. Только тогда Хесма осмеливалась придвинуться к нему поближе. До чего же ей было хорошо, когда муж, крепко заснув, спал как ребенок в ее заботливых объятиях. Хесма забывала все свои заботы, от его дыхания у нее кружилась голова, и она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Но это случалось крайне редко.

Однажды ночью — они были уже женаты восемь месяцев, — когда Исмаил опять поздно вернулся домой, она почувствовала запах духов, исходивший от его тела. Ее всю передернуло: это был запах духов, которыми пользуются женщины, а не мужчины. На следующий день, вынув для стирки из кармана его пиджака белый платок, она заметила на нем красные пятна, а приглядевшись получше, поняла, что это следы от красной помады. И в глубокой печали, проглотив комок в горле, сказала себе, что муж изменил ей.

Пока держался этот запах, Исмаил редко общался с женой, и она догадывалась о причине отчужденности. Потом родился Агрон, и для Хесмы началась новая жизнь. Крохотное существо, сформировавшееся из ее плоти и крови, вошло в жизнь Хесмы и стало для нее большим утешением. Глубокая пропасть, отделявшая ее от мужа, будто немного заполнилась. Теперь Исмаил часто оставался дома, был ласковее, вновь занимался с ней французским языком. Запах этих отвратительных духов больше не витал над кроватью, аккуратно прибранной заботливыми руками Хесмы. Казалось, что она вышла замуж для того, чтобы и впрямь стать счастливой женщиной и матерью. В этот ничем не омраченный период ее жизни родилась прелестная Тэфта с золотистыми вьющимися волосами, щебетавшая и порхавшая по дому, словно ласточка.

Но вот однажды в эту тихую и безмятежную жизнь вошла Софика, и Исмаил больше уже не был таким, как прежде. Он оживленно разговаривал и смеялся с Софикой, не удостаивая тем же ее, Хесму. Почему? Чем можно было привлечь и удержать при себе мужа, ни с кем не делясь им? Видела ли она наяву руку Исмаила, прикоснувшуюся к руке Софики, или ее подвели глаза? А эта фотокарточка, почему она оказалась у Исмаила в кармане? А вдруг он так сильно любит Софику, что может забыть о жене и детях? А что? Разве не бывает мужчин, которые бросают жен, даже с детьми, влюбившись в других женщин?

У нее из головы не выходила трагедия маленькой японки, которую оставил супруг. Перед глазами все стояла печальная фигура молодой японки, прижимавшей к груди ребенка, и она оплакивала ее горькую долю. Ах, окажись сейчас рядом с нею мать или Семиха, выплакала бы им свое горе, открыла свое истерзанное сердце. Возможно, она была бы счастливее с каким-нибудь портным или сапожником, который любил бы ее, как любит Семиху заботливый муж. Возможно, ей легче жилось бы с другим мужчиной, простым и необразованным, зато без таких запросов, как у ее мужа, не с таким характером, до того сложным и трудным, что Хесме, несмотря на весь ее ум, любовь и терпение, никак не удавалось понять его.

Хесма сидела на корточках перед ларчиком, держа на ладони медальон Семихи и задумавшись. В углу ларчика она увидела комок бумаги. Взяла его и развернула.

Там лежала крученая серебряная нить, ее самая драгоценная памятка, ее самое дорогое украшение. Эту нить Исмаил снял с ее волос на рассвете того первого дня их супружеской жизни, когда они оба проснулись, лежа рядом друг с другом; этой нитью он щекотал ей нос и шею, играя с нею так, как не играл больше никогда после того незабываемого рассвета. «Как тебя зовут? — «Хесма». — «А у тебя красивое имя… Скажи — Исмаил, а то задушу!» И обхватил ей шею ладонями, будто на самом деле хотел задушить, а потом накрыл ее рот своим ртом и уронил подвенечную нить на пол, вот эту самую нить, которую она хранила как самую дорогую память. Ах, лучше бы он и правда задушил ее в тот день своей рукой, тогда бы она умерла счастливой, что бы потом ни говорили!

В уголке глаза слезинка набухла, чуть дрогнула, сорвалась с кончиков длинных черных ресниц, покатилась по пылавшей щеке и упала в ларчик на ее украшения. За ней еще одна, другая…

Да, такова жизнь! Душой и плотью отдаешься незнакомому мужчине, с которым тебя ничто не связывало до брачной ночи, оставляешь мать, отца и дом ради этого чужого человека, с которым в огне любви и в великом таинстве жизни пролетает твой век, становишься его рабыней, пылью на его ногах, а потом он безжалостно покидает тебя, поддавшись зову животной страсти!

Еще одна слеза упала в ларчик, и потом слезы ручьем потекли по раскрасневшимся щекам, а грудь содрогнулась от неудержимых рыданий.

Хесма горько плакала, слезы текли в три ручья по щекам, по белой и гладкой шее, и ей казалось, что они слегка облегчают глубокую печаль и боль, разрывающую душу железными когтями.

Вдруг две нежные ручонки порывисто обняли ее за шею.

Хесма вздрогнула, будто очнувшись от кошмарного сна, и сразу повернула голову.

Прямо перед нею сияло радостное личико Тэфты; ее голубые глаза, лучившиеся весельем, тут же изменили свое выражение и с удивлением уставились на мать.

— Мама, почему ты плачешь?

Хесма села на пол, взяла дочь на колени, обняла крепко, поцеловала в маленькую головку с копной золотистых волос, которые рассыпались на ее груди, погладила душистые, ароматнее любого цветка локоны и ничего не ответила.

Девочка вновь спросила:

— Мама, почему ты плачешь?

Хесма погладила белокурую головенку и ответила:

— Плачу, потому что потеряла одну вещь и боюсь, вдруг не найду ее.

Девочка радостно воскликнула:

— Я найду!

— Неужели?

— Правда, найду! Дай мне платочек, я только завяжу узелок. Так делает бабушка, когда теряет что-нибудь.

— И находит?

— Находит, а как же!

Хесма страстно поцеловала ее и крепко прижала к своей груди, истомленной горем. Некоторое время мать и дочь сидели так, обнявшись: девочка — довольная тем, что найдет для мамы утерянную вещь, а мать — немного успокоенная, с заплаканными глазами, сиявшими на лице, как солнечный луч на усыпанном дождевыми каплями цветке.

26

Уже несколько месяцев шла итало-греческая война{162}, и название Калибач упоминалось в сводках генерального штаба итальянской армии каждый день, будто речь шла о Вердене. Фашисты давно бы уже триумфально вступили в Афины и установили ликторскую фасцию на Акрополе, кабы не задерживали солдаты — никак не могли преодолеть реку Каламата, будто она и в самом деле была такой уж широкой и трудной для форсирования. Поговаривали, что сам бравый дуче прибыл на греческий фронт, чтобы вселить храбрость в сердца изнуренных солдат, рисковавших жизнью на склонах и скалистых отрогах албанских гор. Он заявил, что весной все у них пойдет на лад, но надо же, проклятая весна все не приходила. Хуже того — фашистская армия не только не продвигалась вперед ни на шаг, но в один прекрасный день начала даже отступать, так что оставила в руках греков Корчу и Гирокастру. Это не предусматривалось планами фашистского генерального штаба, и Шакир-аге, свекру Исмаила, даже не снилось, что ему придется, спасаясь от итальянских бомб, каждый день градом сыпавшихся на Гирокастру, сняться с места вместе с женой Нэслией и перебраться на жительство в Тирану, в дом свата Хасана Камбэри.

Так вот играла страной и людьми эта странная война — опустошала земли, вынуждала бросать имущество и дома и селиться незваными гостями у других.

Хасан Камбэри потеснился и уступил одну комнату свату и сватье. Шакир-ага поживет у них, пока не подыщет дом, а это не так уж легко, если учесть, что многие семьи, спасаясь от пламени войны, снялись со своих насиженных мест в Тоскерии и перебрались в Тирану.

Жизнь в столице понравилась Шакир-аге. Не считая ночных страхов, нагоняемых душераздирающим воем сирен, предупреждавших, особенно в лунные ночи, об опасности воздушного налета английских самолетов, жизнь в Тиране протекала как в мирное время, среди бурного оживления, которого Шакир-ага не замечал прежде в столице Албании.

По улицам бойко сновали элегантные автомобили, грузовики с прицепами, мотоколяски, мотоциклы и экипажи, так что у Шакир-аги часто создавалось впечатление, будто он находится в Бари, куда ездил десять лет назад, чтобы провернуть одно небольшое дельце. Иногда громыхали колонны танков, броневиков, грузовых машин — все это ползло в сторону греческого фронта, а небо сотрясалось от гула эскадрилий зеленых бомбардировщиков, летевших бомбить укрепления противника, или от жужжания истребителей.

На стеклах освещенных витрин с шерстяными тканями фирмы «Дзениа», кусками набивного шелка и трикотажного полотна, мужскими рубашками с разноцветными галстуками и женскими шелковыми комбинациями была расклеена цветная карикатура: итальянский солдат — верзила в каске, один из тех, кого называют «lupi di Toscana»[118] заносил винтовку над поверженным коротышкой эвзоном{163} в феске с кисточкой, юбке со складками и в опингах с загнутыми кверху носками, украшенными круглыми черными помпонами. Итальянский солдат держал ногу на горле извивающегося грека, который поднял кверху руки, как бы прося пощады. Под карикатурой было написано: «Spezzeremo le reni alla Grecia!»[119]

Рядом с этой карикатурой, казавшейся наглядным примером издевательского обращения с фактами, была расклеена другая карикатура: маленький эвзон подносит ладонь к огромному уху и внимательно прислушивается. Под этой карикатурой была надпись: «Attenzione, il nemico ascolta!»[120] Подобные карикатуры были расклеены также на стенах домов, рядом с многочисленными фашистскими лозунгами, написанными метровыми буквами, бросавшимися сразу в глаза, откуда бы ты ни шел: «Duce, vinceremo! Stravinceremo!», «Noi tireremo avanti!», «Con la primavera verrà il bello!»[121]. На главных улицах Тираны можно было видеть большие грузовики с прицепами итальянской фирмы «Тудини-Таленти» с надписью на стекле кабины: «Chi si ferma è perduto!»[122] Казалось, что водители грузовиков написали эти слова шутки ради, поскольку армия дуче не продвигалась у Калибача ни на шаг вперед.

События разворачивались с удивительной быстротой, будто неистовый вихрь взметнулся вверх, закрутив с собой и тех, кому до сих пор везло и кто наживался на войне, а внизу в этом смерче метались и стенали жертвы войны.

Шакир-ага выходил из дома вместе с Хасаном Камбэри; доходя до площади, где располагались министерства, сваты расходились каждый в свою сторону, чтобы потом вновь встретиться за обедом: Хасан шел в контору, а Шакир-ага — в кафе «Курсаль» или «Лондон», где встречался с друзьями-гирокастринцами. Дорогой они почти не разговаривали, каждый шел погруженный в свои мысли. Их общение не выходило за рамки законов родства, а они не позволяли преступать некие границы, установленные многими поколениями, это было общение двух мужчин, один из которых отдал дочь за сына другого. В сие тревожное время, когда все живое и неживое менялось с поразительной быстротой, взаимоподдержка родственников, пожалуй, приобретала еще большее значение.

Оба свата придерживались разных взглядов и воззрений: Шакир-ага был горячим германофилом и в известной мере италофилом, в то время как Хасан Камбэри яростно ненавидел гитлеровцев и итальянцев. Шакир-ага приходил в восторг, когда гитлеровские орды одерживали одну победу за другой, в то время как у Хасана Камбэри сердце ныло от поражений союзников. Шакир-ага говорил, что судьба Албании связана с судьбой Италии и Германии, а Хасан Камбэри не соглашался с ним и возражал убежденно и напористо, как человек, на чьей стороне правота и логика.

Отчужденность между двумя сватами еще более усилилась с началом национально-освободительного движения, выведшим страну из глубокого оцепенения, в котором она находилась до сих пор. С появлением первых листовок у Хасана Камбэри вновь вспыхнула надежда: ему казалось, что они предвещают рассвет новой жизни.

По вечерам, после ужина, когда семья собиралась в столовой, Хасан Камбэри садился у радиоприемника и внимательно слушал передачи лондонского радио на албанском и турецком языках. Всякий раз при этом у них с Джемиле возникал спор: она требовала уменьшить звук, опасаясь, как бы кто не подслушал за стеной и не донес. Однако Хасан, будучи туговат на ухо, включал приемник на полную громкость. Потом разгоралась беседа между мужчинами, особенно когда после ужина их навещали Суль Кенани и его супруга Нурия.

Суль и Шакир-ага придерживались одного и того же мнения по всем вопросам и нападали на Хасана Камбэри, ссылаясь на неопровержимые успехи гитлеровской армии, в то время как Хасан Камбэри пускал в ход аргументы союзников — «пустую болтовню», как называли его противники передачи лондонского радио.

Перед тем, как начать передачу новостей, радиостанция Лондона транслировала свою обычную музыку после четырех ударов гонга, и Шакир-ага говорил с издевкой:

— Ну вот, тамтамы и зурны радио Лондона!

Хасан Камбэри спорил с обоими родственниками, предсказывал конечную победу союзников и говорил с убежденностью, по тогдашнему времени смахивающую на полное отсутствие здравого рассудка или необъяснимое упрямство.

Исмаил редко вступал в разговор, будто не хотел обидеть ни одну из сторон, но даже когда принимал в нем участие, не вносил своей лепты в разъяснение проблемы: его мысли, казалось, подкрепляли правоту и той, и другой стороны. Он то поддерживал отца и возражал свекру и зятю, то занимал их сторону, выступая против отца. Он сразу сникал, когда слышал худую новость наподобие высадки немцев в Нарвике{164} или падения Парижа, терял всякую веру в союзников и со злости отдавал должное Германии, к которой не питал ни малейшей симпатии. Хасан Камбэри советовал сыну быть более последовательным в выражении своих мыслей, более твердым в убеждениях и не терять веру в конечную победу.

Женщины слушали мужской разговор и мало что в нем понимали. Многие из упоминаемых ими имен и названий они слышали впервые. Из всех этих горячих и продолжительных споров они понимали только одно: идет великая война на суше, на море, под водой и высоко в небе, миллионы людей погибают на поле битвы, и кто знает, как она отразится на родных Хасана Камбэри, Шакир-аги и Суля Кенани. Страшная буря разразилась во всем мире, и ее вихри веяли и над этой небольшой албанской семьей.

Нэслия иногда отрывала глаза от вязания и посматривала на дочь. Хесма выглядела задумчивой и, пользуясь тем, что мужчины поглощены политическим спором, украдкой бросала взгляд на Исмаила, полный безграничной любви и сострадания.

Несколько дней назад Исмаил поделился с нею своими опасениями: может случиться, его заберут в армию, теперь, когда албанская армия вошла в состав итальянской, всех мужчин с высшим образованием посылали в военную школу в Сполето, и некоторые друзья Исмаила уже отправились в Италию для прохождения воинской службы. Беда в том, что выпускники военной школы становились офицерами и были обязаны служить в итальянской армии. Исмаилу совсем не улыбалась перспектива сложить голову в пустынях Триполи или Сомали. Своими опасениями он поделился с женой, и теперь Хесма не знала покоя.

Всякий раз, когда Исмаил приходил на обед и ужин домой, она дрожала от страха, как бы он не принес с собою плохую весть. В полдень, бывало, переделав все дела, она садилась у окна и выглядывала мужа. Завидев его издали, Хесма быстро спускалась вниз, открывала дверь и с беспокойством всматривалась ему в глаза, а поняв по их выражению, что в этот день не услышит от него плохой вести, с радостным облегчением принимала от него пальто и шляпу, бережно вешала их на вешалку и говорила:

— Проходи, сегодня я приготовила твое любимое блюдо.

27

Много раз Суль Кенани, открывая по утрам ставни магазина, находил под дверью листовки, подброшенные туда ночью. Эти листовки отравляли ему жизнь, словно ложка дегтя в бочке с медом.

Он быстро поднимал их с пола, бегло просматривал, хмурился и в страхе разрывал на мелкие части.

Завидев в очередной раз на полу проклятую листовку, Суль выходил из себя и выливал весь свой запас ругательств на безбожных коммунистов, подрывавших благополучие родины. Ну чего добивались эти писаки, нарушавшие спокойствие тихих и степенных граждан, которые никому не делали ничего плохого и занимались своими делами? Чего хотели эти люди?

Одним августовским днем Суль Кенани, как обычно, вышел рано. Суль просыпался спозаранку, и ему не сиделось дома. Вставая с постели, он умывался итальянским мускусным мылом (Сулю теперь не нравилось мыло местного производства), смазывал волосы бриллиантином (чтобы сильнее понравиться Джузеппине, которая каждый раз говорила, что он все молодеет), одевался и сразу выходил из дома, чтобы выпить чашку утреннего кофе в одной из тех маленьких кофеен Старого базара, в которых так вкусно готовили кофе по-турецки.

Суль Кенани шел быстрым шагом, будто не хотел потерять ни одной минуты из прекрасной жизни, наступившей со дня прихода итальянцев. Сулю казалось, что большую часть жизни он прожил впустую: вот, к примеру, те шесть или семь часов, которые уходят на сон. Что чувствует человек, когда спит? — думал Суль. Ничего. Какое получает удовольствие? Никакого. Даже дни, когда у него были свидания с Джузеппиной, Суль считал пустопорожними, если в кассовом ящике не скапливался десяток-другой или даже сотня франков, которые тотчас переводились в Национальный банк из страха, как бы не произошло что-нибудь непредвиденное. В данный момент счастье представлялось Сулю прекрасной богиней, и она протягивала ему на одной внушительной ладони чернобровую венецианку, а на другой — кучу золотых.

Суль Кенани шел в отменном настроении и думал: строительство дома на улице Бами, на первоклассном, но дорого вставшем ему участке, вскоре будет закончено; торговля шла как нельзя лучше (без сучка, без задоринки — говаривал он), и помимо всех этих благ аллаху было угодно свести его с этой итальянской горлицей, о которой он прежде и во сне не мечтал, а теперь вот, пожалуйста, как раз сегодня назначил свидание в небольшом домике, который снял в аренду и меблировал по вкусу Джузеппины.

Идя по улице, Суль предвкушал желанное мгновение, когда откроется дверь и в комнату войдет черноволосая Джузеппина, благоухающая, женственная и прекрасная, с обнаженными плечами, с очаровательной шеей, украшенной черной родинкой, с черными глазами, такими большими, что казалось, можно в них утонуть, и с маленькими ямочками, появляющимися на румяных щеках, когда она смеялась.

Однажды, когда Суль блаженствовал в объятиях ее пухлых ручек, отдыхая после утоленной страсти, Джузеппина, чтобы взбодрить своего похотливого любовника, пощекотала его и спросила:

— Dimmi qualche cosa, su![123]

И Суль, одурманенный любовной истомой, ответил, закатив полусонные глаза:

— Не сглазили бы тебя, моя голубка!

Она спросила с любопытством:

— Cosa vuol dire, Solejman?[124]

И Суль как мог перевел на итальянский язык:

— Che io ti taglio l’occhio nero, colombella!

Она сказала:

— Accipicchia![125]

И засмеялась со слезами на глазах. Ей никогда не приходилось слышать комплименты такого рода от своих любовников, а ведь одному богу известно, сколько их перебывало у нее!

Итак, Суль шел, предвкушая счастье, которое ждет его после обеда в объятиях Джузеппины. Встречные знакомые окликали его:

— Как себя чувствуешь, Суль?

Он отвечал гордо и весело:

— Как нельзя лучше!

Однако вся его радость тут же исчезла, как только он оказался перед магазином и взялся за ставни: на них, на лавке Суля Кенани, уважаемого собрата всего торгового люда Тираны, была приклеена одна из тех проклятых листовок, при виде которых у Суля всегда портилось настроение.

Увидев эту злосчастную листовку, Суль, еще не успевший выйти из блаженного состояния, навеянного радужными грезами, почувствовал себя так, будто кто-то вылил таз с помоями на его новый элегантный костюм, одетый по случаю этого праздничного дня, и будто чей-то голос прошептал ему на ухо: «Забыл про них, ан вот она!»

Он машинально уставился в красную, как кровавое пятно, листовку и прочитал следующие слова:

«Албанский народ! Фашистский зверь, истерзав в своей империалистической войне народы Европы, теперь зарится на единственную миролюбивую страну — Советский Союз, свободное отечество советских рабочих и крестьян. Только Советский Союз гарантирует нам подлинную национальную свободу…»

Взбешенный Суль попытался сорвать листовку, но не тут-то было: накрепко приклеенная, она не отрывалась. Он хотел достать нож из кармана и соскоблить ее, но передумал: по тротуару ходили люди, и не стоило привлекать их внимание. Суль взял себя в руки, торопливо отомкнул висячий замок и рывком поднял ставни. Однако какой-то прохожий мальчишка успел заметить:

— Кажется, к ставням что-то приклеено!

Не удостоив мальчишку ответом, Суль вошел в магазин, и там, на полу, будто недостаточно было листовки на ставне, валялась еще одна.

Суль выругался, поднял ее с отвращением, какое вызывали в нем разве что неоплаченные векселя, и хотел разорвать в клочки, но передумал.

«Посмотрю-ка, что там дальше написано, — подумал он. — А то остановился на половине!»

Он сел на стул и быстро дочитал:

«Албанский народ! Близок день освобождения от ига фашистского империализма и помещиков. Все, без различия веры и места жительства, объединим свои силы ради свободной Албании, которая обеспечит всем людям хлеб, мир и справедливость.

Да здравствует албанский народ! Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Красная Армия — освободительница угнетенных народов!»

Суль зажег спичку и поднес к ней листовку, тотчас вспыхнувшую.

Глядя на языки пламени, уничтожавшие эти написанные на обыкновенном листке бумаги необыкновенные слова, Суль размышлял: хорошо бы вот так же легко и быстро исчезали все неприятности и горести, отравляющие душу в этой быстротечной жизни! Чтобы, стоило лишь поднести спичку, и они сразу превращались бы в пепел, как вот эта листовка, которую он только что держал в руке и пепел от которой разлетелся от одного дуновения!

Да, листовку он сжег, она исчезла, однако другая все еще торчала на ставнях, как нарыв на теле, который, как бы ты его ни скрывал, всегда при тебе. И надо же было случиться этому именно сегодня, в день, когда он назначил на шесть часов свидание с Джузеппиной, в той комнате, которую Джузеппина так мило называла «nido d’amore»[126] и где Суль забывал о всех своих печалях и заботах.

Суль всегда закрывал магазин, когда уходил на свидание с Джузеппиной или по какому-либо делу, он не доверял подмастерью и даже своему сыну Садыку, который уже давно потихоньку таскал из магазина белье, свитера и рубашки для своих новообретенных друзей голодранцев. Но как теперь опустить ставни с этой листовкой — смотрите, мол, до чего смело действуют коммунисты?

«Эх, прощай, красотка!» — подумал Суль, и ненависть к возмутителям спокойствия еще больше вскипела в его душе, как вскипает, выплескиваясь, вода из чайника.

— Мерхаба, Суль! — приветствовали его прохожие, и Суль, не глядя на них, машинально отвечал с порога: «Мерхаба!» Его мысли были поглощены другим. Он ломал голову над вопросом, ради какого дела коммунисты расклеивали эти листовки. Уж не для того ли, чтобы убедить его, Суля Кенани, сына Дема Кенани, что фашизм не халва, как однажды выразился Дзим Муллети?

«Ума не приложу! Что надо этим чертовым голодранцам?» — думал Суль, и слова листовки, хотя он и прочитал ее в спешке, сверлили мозг, словно туда вбивали гвоздь. «Близок день освобождения… объединим свои силы ради свободной Албании, которая обеспечит всем людям хлеб, мир и справедливость!» Хлеб, мир и справедливость! Вот так дела! Тут уж не скажешь, что это «детские забавы и проделки бродяг!», как однажды заявил Рамазан Кютюку, встреченный им в большом холле Банка, заявил, чтобы успокоить Суля, потрясенного событиями последних дней. Молокососы! И глупцы к тому же! Разве Албания не свободна? Какой свободы требуют эти бездельники? Во главе албанского народа стоит албанское правительство с албанским премьером и албанскими министрами — видными государственными мужами, которых уважает и чтит весь народ. Те, кто писал эти листовки, словно насмехались над народом, испытывая терпение всемогущего: и какой еще хлеб, мир и справедливость хочешь обеспечить люду ты, голодранец, когда у него и так есть все блага? Разве он, Суль Кенани, сын Дема Кенани, настоящий албанец, предки которого были настоящими албанцами, — не тот же народ? Разве Суль сидит без хлеба? Суль и его друзья, слава богу, не дрожат над каждым грошем и даже, напротив, купаются в золоте, а этим странным людям удумалось, видите ли, добиваться хлеба для народа! Эти сопляки не умеют даже вести пропаганду! Надо требовать каждому по дворцу, вот как! А хлеб? Зачем он, разве я не ем белый хлеб? Я, истый албанец? И что за мир ты хочешь обеспечить, если взрываешь склад с боеприпасами в порту Влёры? А справедливость, о которой ты толкуешь, — это значит забрать мой товар, который я нажил своим потом, и отдать другому? «Amor mio, mi stringi troppo!»[127] Ему вспомнились сладкие минуты, проведенные с Джузеппиной, ее ласки и горячие поцелуи, и в сердце закололо при мысли, что его лишили сегодняшнего свидания.

Покупатели входили и выходили, Суль продавал и складывал деньги в кассовый ящик, но в этот день бедняга не встречал, как прежде, покупателей улыбкой, мысли его были заняты злосчастной листовкой на ставнях и Джузеппиной, которая будет напрасно ждать его в любовном гнездышке. Будто мало в Тиране других мест, где можно расклеить листовки! Эх, что натворили эти мерзавцы! Как опустить ставни средь бела дня? Не оставлять же магазин подмастерью или Садыку! Как бы уйти на свидание? Эх, покарай вас бог, коммунисты!

«Плюнь ты на такие глупости, Суль, это все детские забавы!» — сказал ему как-то Рамазан Кютюку, однако эти детские забавы день ото дня нарастали и набирали силу — словно лавина, которая срывается с горы и увлекает за собой все на своем пути: снег, камни, деревья, пока сама не превращается в гору, несущуюся вниз со страшным грохотом и гулом.

28

Исмаил договорился со своим приятелем о встрече в девять вечера у входа в «Курсаль», они собирались вместе пойти на нелегальное собрание, на котором должен был выступить один из коммунистов. Он уже слышал о подобных тайных сходках и был рад, что его пригласили.

Ровно в девять друг, сообщивший ему об этом, прибыл на место встречи, и они оба отправились в дом, где было назначено тайное собрание.

Дом ютился на улице Куси. Строение без фундамента, с небольшим асфальтированным двором и узким газоном, на нем росли лимон и розы, а перед крыльцом мушмула; позади виднелись окна двух комнат, на которые падал свет полной луны, освещавшей эту прекрасную октябрьскую ночь, какими часто бывают осенние ночи в Тиране.

Исмаил вошел в комнату слева от крыльца, довольно просторную, с миндером и стульями вдоль стен, с очагом, перед которым были разостланы на деревянном полу два коврика. На полке над очагом стояла большая лампа с фитилем, поднятым так высоко, что верх стекла почернел от копоти. Миндер и стулья были уже заняты, многие курили, и в комнате клубился табачный дым.

Исмаил кивком поздоровался со всеми, бросив беглый взгляд по сторонам, и сел на место, которое ему кто-то уступил.

Только когда Исмаил уселся, он увидел напротив у открытого окна с кружевными занавесками, сквозь которое свежий ночной ветерок доносил запах роз, хорошо ему знакомое волевое, приветливо улыбающееся лицо. На него были обращены все взоры собравшихся в этом доме, принадлежащем рядовой семье тиранских патриотов. Среди интеллигентов Тираны, принимавших участие в тайных собраниях, этот молодой человек, преподаватель Корчинского лицея, уволенный за свою антифашистскую деятельность, был уже хорошо известен.

Петрит Скендэри внимательно осмотрел всех, кто пришел на собрание. Он с улыбкой приветствовал их, а с теми, кого знал лично, приветливо заговаривал.

Наконец, когда все уже собрались, тот, кто сидел рядом с Петритом Скендэри, встал и заговорил:

— Мы организовали сегодня это собрание, товарищи, чтобы иметь возможность познакомиться друг с другом, а также свободно обменяться своими впечатлениями и мнениями. Наша родина страдает под фашистским игом. Нет честного албанца, который смирился бы с рабством, предал бы свою родину и свой народ. Уже более двух с половиной лет фашисты попирают нашу страну. После оккупации Албании предатели всех мастей сбросили маску и пошли в услужение к захватчикам. А что делать нам? Что делать каждому албанцу и каждому честному патриоту в положении, в котором мы оказались сегодня? В наших сердцах только одно желание: как можно скорее увидеть свет свободы.

Он помолчал немного, посмотрел с улыбкой в сторону Петрита Скендэри и сказал:

— Извините, товарищи, что не был краток, ведь выступать сегодня должен не я, а Петрит Скендэри. Он расскажет нам как раз о том, что беспокоит нас и о чем мы постоянно думаем. Я долго говорил, потому что беда у нас большая. Хорошо, что вы пришли на это собрание. Мы уверены, что оно принесет свои полезные плоды в той критической обстановке, в которой находится наша страна.

После него слово взял Петрит Скендэри:

— Товарищи! То, что я вам скажу, не ново для нас. Новое для нас — практика таких тайных собраний, на которых мы имеем возможность лучше познакомиться друг с другом и обменяться мнениями и взглядами. Чтобы как следует разобраться в нынешнем положении нашей страны, не помешает бросить беглый взгляд на наше славное прошлое и, исходя из минувшего, определить линию действий на будущее.

Он говорил медленно, доверительно, что сразу сблизило его со слушателями. Четко произнося слова, он бросал из-под густых черных бровей то на одного, то на другого открытый взгляд своих больших глаз. С первых же слов его простая речь сразу проникла в сердца участников собрания, как проникает свежий воздух в давно не отворявшуюся комнату. Потом голос его зазвучал словно набат медного колокола, и казалось, доносился из глубин героических веков сквозь бряцание победоносного оружия и предвещал победу.

— Товарищи! Наш маленький народ всю свою древнюю историю непрерывно боролся и проливал кровь, освобождаясь то от одних, то от других безжалостных угнетателей. Во главе с нашим национальным героем Дьердем Кастриоти{165} албанцы героически сражались четверть века. Они всегда одолевали орды Османской империи, потому что сражались за правое дело — свободу, независимость, землю. Империалисты всех мастей подавляли кровью эту борьбу. Наш народ стал для них разменной монетой. Империалисты отдавали Албанию на растерзание своим прислужникам. Но наш народ, несмотря на многочисленные несчастья, бедствия, интриги и угрозы, никогда не сгибался и не покорялся. Его железная воля к свободе всегда была неодолимой, как наши горы, и противостояла яростным нашествиям врагов, как наши горы противостояли времени и бурям…

Исмаил и все остальные с большим вниманием слушали Петрита Скендэри. Взоры всех были обращены на энергичное, вдохновенное лицо этого человека. Его слова, исходившие из самого сердца, утешали, словно добрая весть.

Исмаил впервые за время оккупации слушал такую откровенную политическую речь. У него создалось впечатление, будто эти слова, подобно молоту, разбивают цепи рабства и куют свободу на наковальне сердец.

В открытое окно постепенно проникала ночная прохлада, пропитанная ароматом роз. Небо вдруг огласилось гулом истребителя; сделав два круга над Тираной, он улетел. Голос Петрита Скендэри звучал четко, как металл, в глубокой тишине этой осенней ночи.

Петрит Скендэри подробно говорил о ненавистном режиме Ахмета Зогу, об экономических и финансовых соглашениях, а также о союзных договорах, которые тот заключил с фашистской Италией, став, таким образом, вассалом Муссолини, о том, как эксплуатировала Италия Албанию, о бедственном положении народа в период режима Зогу, о нищете крестьянства, о жалкой доле рабочих и потом об итало-фашистской оккупации страны.

— Товарищи! Великие державы сражаются с фашизмом не на жизнь, а на смерть. Мы уверены, что они одержат победу в этой борьбе, что свет одолеет мрак, свобода восторжествует над рабством! Долг честных патриотов — делать все возможное, чтобы разорвать хоть одно маленькое звено в цепях, сковывающих нас по рукам и ногам. Наше дело правое, поэтому мы победим. Давайте объединим все наши силы ради национального освобождения. Суровая борьба — единственно правильная позиция в отношении захватчиков. Пусть каждый сын Албании станет солдатом национально-освободительной борьбы, только тогда враг будет разгромлен. Наш отпор должен быть организованным и мощным. Все албанцы должны взяться за оружие и объединиться в четы{166}. Борьба чет станет выражением воли албанского народа к свободе от фашистского рабства и вообще к свободной жизни.

Он говорил более двух часов, а когда закончил, всем показалось, что это только начало. Люди расходились взволнованные, услышанное ими в эту ночь произвело на них неизгладимое впечатление.

Погруженный в свои мысли, засунув руки в карманы плаща, Исмаил возвращался домой по тихим улочкам, залитым лунным светом. Ему казалось, что перед ним открылся новый мир. Слова Петрита Скендэри глубоко проникли в его дремлющее сознание, как проникает в непроглядную темноту ободряющий солнечный луч.

29

В течение одной ночи, наряду с расклеенными и разбросанными листовками, почти на всех улицах засияли изображения серпа и молота, и в то утро красная духом Тирана проснулась еще более красной.

Рисунки с серпом и молотом можно было увидеть повсюду. Величественная эмблема пролетариата возникала перед глазами в самых неожиданных местах: на стенах министерств, перед резиденцией наместника, перед жандармерией. Она алела всюду, как чудные весенние маки.

В тот день в сквере на Эльбасанской улице должна была состояться церемония открытия памятника генералу Теллини{167}.

Директор гимназии, итальянец Доменико Палончини, вел колонну учащихся и преподавателей к месту торжественного открытия памятника. Стоял прекрасный осенний день.

Доменико Палончини, длинноногий, сутуловатый, с тонкой шеей и длинным носом, горделиво вышагивал с видом аиста, только что одолевшего гадюку. Несколько минут назад он застиг врасплох группу учащихся, пытавшихся улизнуть из строя, чтобы не участвовать в торжестве, и принял окончательное решение об их исключении из гимназии.

Его большие вытаращенные глаза придавали ему вид человека, постоянно чем-то встревоженного, с минуты на минуту ожидающего какой-нибудь катастрофы. Его огромная голова, сидевшая на тонкой и длинной шее, чуть наклоненная вперед, придавала его фигуре очертание большого вопросительного знака, а его круглые, навыкате глаза смотрели на тебя с таким удивлением, будто спрашивали: «Che succede? Che c’è?»[128] И этот вопрос он в самом деле задавал частенько, поскольку его интересовало буквально все, что происходило как в школе, так и вне ее.

Городские власти, фашистские главари, итальянские и албанские офицеры, а также учащиеся и преподаватели столичных школ стояли полукругом в виде подковы, и посреди этой подковы, на фоне зеленого сквера, на гранитном пьедестале возвышался памятник, прикрытый белым покрывалом, словно покойник, восставший в белом саване из гроба.

Игривые лучи веселого утреннего солнца сверкали на меди тамбуринов и блестящем мельхиоре труб, альтов, басов и саксофонов военного оркестра, готового, как только напыщенный дирижер взмахнет палочкой, грянуть фашистский гимн. И когда первые его звуки вырвались из раструбов инструментов в чистый воздух сквера, пронизанный солнечными зайчиками, глава тиранской фашистской организации потянул за край белого покрывала, которое медленно поползло, обнажая высокую статую бронзового генерала с широко расставленными ногами и руками у пояса.

И вдруг оркестр захлебнулся. Люди удивленно уставились на памятник, заглядывали в глаза другим, чтобы убедиться, правда ли то, что они видели, или это им померещилось, вновь перебегали взглядом на статую, а шепот изумления и ужаса, пронесшийся по рядам фашистов, подтверждал то, чему не осмеливались верить глаза.

В лучах яркого солнца, на фасаде пьедестала в самом его центре, алели, словно раскаленное железо на наковальне, серп и молот. Глава фашистской организации, остолбеневший, с задранной кверху головой, открытым ртом и вытаращенными глазами, с упавшим на плечо белым покрывалом, из-под которого чернела фашистская рубашка, взирал с ужасом, как и все другие фашистские главари, на эту красную эмблему, на серп, который, казалось, вот-вот подкосит бронзового генерала.

Учащиеся гимназии и толпы любопытных ухмылялись, глядя на изображение серпа и молота, можно сказать, во второй раз приговорившее к смерти генерала Теллини.

Некоторые шутили:

— Теллини, кажется, стал коммунистом.

Доменико Палончини, еще не успев заметить происшедшего конфуза, рассердился на негодных озорников, для которых, по его мнению, нет ничего святого. Он ходил от одного ученика к другому, потрясая кулаком, и грозно спрашивал:

— Ma che c’è? Che succede?

А когда наконец углядел на цоколе алое пятно, не удержался и спросил:

— Ma chi l’ha fatto?[129]

И шаловливые лучи веселого солнца, казалось, в ответ заискрились смехом на меди тамбуринов, мельхиоре музыкальных инструментов и плечах статуи.

30

Спустя несколько дней Исмаил, войдя в класс, сразу заметил, что ученики чем-то очень взволнованы; они были рассеянны, а когда он объяснял урок, перешептывались между собой, разглядывая какие-то открытки. Наконец один из них поднялся с задней парты и, протянув дрожащей рукой открытку, сказал:

— Господин учитель, посмотрите, что делают итальянцы!

Это была цветная открытка, одна из тех, которые печатались и пускались в обращение итальянцами: албанский крестьянин в высокой келешэ на голове, с лицом шута, с длиннющими, заложенными за уши усами, восседая на маленьком, еле державшем его осле и волоча длинные ноги по земле, проезжал по улице 28 Ноября мимо часовой башни, а под нею прогуливались господа в элегантных костюмах и поглядывали на него с издевкой. На оборотной стороне было написано: «Contadino albanese»[130].

Не приходилось сомневаться, что открытка была напечатана с пропагандистской целью — чтобы унизить албанского крестьянина. Подобные открытки различного содержания, но одинаково унижающие албанцев и провоцирующие к розни на религиозной почве между братьями — мусульманами и православными, распространялись в больших количествах в Тиране и в других городах Албании.

Как и все молодые люди, далекие от застарелых религиозных распрей, воспитанные на поэзии Васо Паши, Манушате была глубоко возмущена грязной пропагандой, которую вели фашисты, чтобы посеять рознь между албанцами, и особенно среди молодежи. Она и ее друзья были возмущены, когда узнали, что итальянские фашисты водрузили кресты на мечети, обвинив в этом коммунистов. Об открытом сражении с коммунистами на поле битвы или идеологии не могло быть и речи, поэтому противник пытался представить албанских коммунистов вредными элементами, якобы не дорожащими интересами отечества. Эта пропаганда, нацеленная на раскол среди албанской молодежи, имела обратное действие: вместо того, чтобы разобщить молодежь, она сплотила ее еще больше. Ученики гимназии и ученицы института «Мать Скандербега», пылая ненавистью к фашистским захватчикам и воодушевленные любовью к порабощенной родине, решили выступить против этих грязных маневров и дать твердый отпор такого рода провокациям. Договорились сделать это на конференции учащейся молодежи — конференции, организуемой фашистами, на которой предполагалось славословить «поход на Рим», чтобы связать тем самым студенческую молодежь Тираны с фашизмом.

Хотя Манушате и закончила институт «Мать Скандербега» в июне этого года, ее дружба со школьными подругами ничуть не ослабла, скорее наоборот. Ей было известно о предстоящей крупной антифашистской демонстрации, и она вместе со всеми тоже пришла в зал кинотеатра.

От своих друзей и подруг — коммунистов она слышала, что коммунистические группы, собравшиеся в тот день по вопросу о создании албанской коммунистической партии, рекомендовали всем учащимся-коммунистам явиться на конференцию, приуроченную к годовщине фашистского праздника, и уже там, в зале, организовать ее саботаж, выйти всем вместе с революционными патриотическими песнями и пройтись по улицам Тираны. Остальные коммунисты должны были присоединиться к ним на улице.

Хотя вход в кинотеатр «Националь» в тот день охранялся, Манушате удалось проникнуть туда: стоявший у дверей дежурный пропустил ее, приняв за одну из учениц.

В установленное время зал заполнился учащимися института «Мать Скандербега», гимназии и Технического училища. Они не слушали докладчика, восхвалявшего Муссолини и фашистский режим за то, что они сделали столько хорошего для Италии и столько же добра принесут и Албании.

Вдруг зал загремел от патриотической песни:

Все мы, о сыны, клятву дадим…

У Манушате мурашки пробежали по телу. Она вздрогнула, словно ее ударило электрическим током. Ей показалось, что мощная волна подхватила и подняла ее на свой пенный гребень среди гула морского шторма. Она пела в общем хоре во весь голос, от всего сердца.

Продолжая петь, учащиеся вышли из зала кинотеатра и развернули знамена, которые были спрятаны на груди, взялись за руки — девушки впереди, а ребята сзади — и пошли по Королевской улице.

Собирайтесь сюда, сюда, сюда, Собирайтесь сюда, Под наши знамена!

Эта старинная патриотическая песня, песня борцов национального Возрождения и тех, кто принимал участие в «хлебной демонстрации» в Корче, песня, которая стала подлинным набатом свободы еще во время первой антифашистской демонстрации 28 ноября 1939 года, вновь зазвучала на улицах Тираны, собирая вокруг знамени и рядов учащейся молодежи сотни и тысячи сынов и дочерей народа, честных патриотов, которым представился случай выразить всю свою ненависть к захватчикам и их приспешникам.

Манушате, как и все девушки, была в первых рядах демонстрантов, рядом с подругой, которая держала знамя, уже привязанное к древку и готовое взвиться над колонной.

Все шли твердым, единым шагом, исполненные решимости. Песня гремела все громче на улице 28 Ноября, и перед нею пугливо захлопывались ставни и двери магазинов.

Ибо довольно в рабстве Несчастной Албании быть…

Колонна все росла, как растет от ручейков стремительная горная река. Демонстранты до отказа заполнили площадь Скандербега, их было уже, пожалуй, свыше пяти тысяч.

В ряды молодежи вливались рабочие, ремесленники и подмастерья. Мастерские закрывались одна за другой.

С площади Скандербега колонна двинулась по Кавайской улице, которую никто не называл бульваром Муссолини, как ее переименовали фашисты, и, докатившись до Офицерского клуба и «Радио Тираны», повернула, прошла мимо сквера перед министерствами, продолжая петь и скандировать.

Фашистские власти, которые совсем не ожидали такого празднования годовщины «похода на Рим», приказали королевской жандармерии разогнать демонстрантов на площади Скандербега, куда они опять направлялись с песнями.

Манушате, держась крепко за руки подруг, с высоко поднятой головой, как бы выражавшей всю ее ненависть и решимость, шла смело и гордо, с песней на устах, рядом со знаменем, которое, казалось, вот-вот исполосует порыв бури. Ее взгляд был устремлен прямо вперед, на итальянских карабинеров в треуголках, с оружием в руках; крепкой плотиной преграждали они подход к площади Скандербега, собираясь остановить мощный поток, который с гулом надвигался на них. Она впервые участвовала в демонстрации, но, как ни странно, не испытывала ни малейшего страха.

Продолжая петь, она обернулась назад и окинула взглядом гудевшую сзади колонну. Увидела решительные лица, разметанные волосы, волевые скулы, говорящие о неукротимом гневе, пламенные, сверкающие ненавистью глаза, нахмуренные брови, поднятые кверху кулаки, гордо распрямленные плечи. Вся эта многоголосая колышущаяся колонна показалась ей огромным густым лесом, в котором деревья расправили свои ветви после векового оцепенения и угрожающе раскачивались из стороны в сторону. Эту картину подсказал ей вид высоко поднятых рук, качавшихся, словно ветви деревьев во время бури в лесу. И ей представилось, будто она — одно из деревьев этого вдруг ожившего густого и удивительного леса. И она почувствовала себя еще сильнее, чем прежде.

Над всем этим колышущимся лесом возвышался огромный и могучий дуб — корни его уходили в глубь героических веков Арбера{168}, а крона освещалась солнцем свободы. Дуб этот словно взывал к ним: «Смелей вперед, мы, коммунисты, с вами!»

Когда голова колонны подошла к стене, где огромными буквами было написано: «Duce, vinceremo!» — карабинеры стали разгонять демонстрантов, вооружившихся по пути случайными палками, а также досками из разобранного сарая, где хранились прокатные велосипеды. Во время схватки фашистам удалось вытащить из толпы трех окровавленных юношей; их затолкали в фургон и быстро увезли.

Совсем близко от себя Манушате увидела, как итальянец-полицейский в чине подполковника избивал тщедушного подростка, оказавшегося во главе колонны, подле нее. И вдруг какой-то парень крепкого телосложения и богатырской силы бросился к нему на помощь, как орел, спасающий своего птенца, схватил фашиста, поднял его и швырнул на землю как грязную тряпку. Карабинеры окружили парня, но он стоял, словно дуб во время бури, нанося слева и справа удары кулаком, и его звучный голос гремел:

— Держитесь, товарищи! Теснее ряды!

И затем вновь:

— Смелее, товарищи! Долой фашизм!

Разъяренная толпа рокотала:

— До-о-лой!

Манушате с восхищением и удивлением смотрела на этот могучий дуб, который неколебимо стоял в грозно бушующем лесу. Она, как и другие, не знавшие этого рослого широкоплечего парня, допытывалась:

— Кто это?

— Не знаю. Никогда его не видела.

— И я.

— Какой же он сильный!

— Как швырнул наземь подполковника!

— Смотри, вон карабинера повалил!

— Молодец!

— Но кто же это?

— Петрит Скендэри, уволенный из учителей.

Схватка продолжалась. Многие были тяжело ранены, кровь заливала им лица. Манушате увидела одного распластанного карабинера: человека три сидели на нем верхом и лупцевали. Возле нее один паренек снял ботинок и каблуком ударил сзади по голове коренастого карабинера. Тот повернулся, занес кулак и вдруг закачался словно пьяный, рука повисла в воздухе, колени подогнулись, и через секунду он повалился к ногам Манушате, словно бурдюк с маслом.

— Бей свиней! — кричал молодой парень, воодушевляя всю молодежь.

— Долой фашизм! — гремел другой голос.

— Долой! — шумел разбушевавшийся лес.

31

Манушате занималась делами по дому, помогая Хесме, на руках у которой был теперь и маленький шестимесячный Юльбер, карапуз с розовыми щечками, маленьким ротиком, с этими милыми губками, которые часто расплывались в улыбке, обнажая два крошечных зубика на нижней десне. И Исмаил, прежде никогда не игравший с детьми, очень любил Юльбера, брал его на руки, подбрасывал вверх, щекотал шейку, приговаривая «агу, агу». А тот от радости махал пухлыми ручонками, словно перевязанными в суставах шелковыми ниточками, и смеялся, обнажая прелестные зубки.

Манушате часто писала Софике, и подруга сразу отвечала на ее письма. Теперь, когда они расстались, — Софика, закончив школу, вернулась в Корчу, — их дружба, казалось, стала еще крепче, и всю свою привязанность друг к другу они изливали в письмах.

У Манушате создалось впечатление, будто она еще сильнее полюбила Софику с того дня, как та передала ей самый прекрасный и дорогой подарок, какой только может сделать подруга подруге: первое письмо от Теля.

Это письмо он вложил в маленький конверт, на нем написал имя Манушате, а конверт засунул в письмо для Софики, сопроводив извинениями — у него не было другого способа переправить письмо Манушате.

Обрадовавшись так, будто это ей самой пришла весточка от любимого, Софика еле дождалась встречи с Манушате.

Манушате прочитала письмо на одном дыхании, сердце ее бешено стучало в груди: такого пылкого послания ей не приходилось читать даже в романах. Правда, ей уже доводилось получать письма, адресованные не домой, а на школу. Их писали поклонники-гимназисты; они следовали за ней по пятам, провожая до школы и обратно, держась в нескольких метрах от нее из-за страха, как бы она не разгневалась. Они не осмеливались даже заглядывать ей в глаза — знали, что у Манушате норов как у дикой кошки, и еще боялись, как бы она не пожаловалась своему брату, а тот не насолил бы им в школе. По этим причинам свою горячую любовь они выражали в анонимных письмах, назначая ей свидания в различных местах. Манушате с презрением читала их, рвала на клочки и бросала в огонь, чтобы от них не оставалось и следа.

Письмо Теля было первым любовным посланием, которое она прочитала залпом и с бьющимся сердцем от начала до конца, потом еще и еще раз, пока не выучила наизусть. Оно очень взволновало ее. Ничего столь прекрасного, написанного на албанском языке, ей до сих пор не попадалось. Это письмо не походило на все другие письма, оно напоминало ей поэму или мелодичную песню, которую хотелось слушать часами.

Тель писал о том, как в его сердце зародилась любовь — в тот самый день, седьмого апреля, когда Манушате открыла дверь, как окрепла она за те три-четыре дня, пока он находился в их доме, особенно в тот момент, когда она слегка склонила голову с золотистыми локонами на его плечо, как бы ища защиты от проходивших мимо итальянских берсальеров и танков, и как эта любовь достигла своей высшей точки в дни, которые Манушате провела в его доме в Корче.

А еще он писал, что прежде ни к кому ничего подобного не испытывал, что любит ее всем сердцем и сделает все возможное, чтобы заслужить ее любовь. Пусть она напишет ему хоть одно письмо, пусть даже пару строк, которые вселили бы в него надежду или погасили ее навсегда.

Манушате ответила сразу. Она писала, что тоже любит его всем сердцем, что и она полюбила его в тот день, когда он пришел к ним в дом. И с этого времени между ними завязалась переписка. Пока Софика была в Тиране, Тель писал Манушате на адрес Софики, а после ее возвращения в Корчу письма приходили на почту до востребования.

Софика была назначена учительницей в Корчу. На первых порах она часто писала Манушате, что очень скучает без нее и горюет при одной только мысли, что больше не вернется в Тирану после каникул. Она тосковала о ней, обо всех подругах, Хесме и особенно об Агроне и красавице Тэфте, к которой очень привязалась. А как чувствует себя малыш Юльбер? Верно, так же красив и мил, как Агрон и Тэфта? А как идут дела у Исмаила? Как чувствуют себя отец и мать?

Из этих самых обычных писем Манушате понимала лишь одно: Софика, ее закадычная подруга, с которой она столько лет просидела за одной партой, думает о ней и вспоминает с тоской и любовью. Но потом, к ее удивлению, Софика стала писать все реже и короче. Манушате не догадывалась о причине, пока однажды не пришло следующее письмо:

«Корча, 7 ноября 1941 года

Моя дорогая и любимая Манушате!

Ты имеешь полное право ругать меня за то, что пишу я тебе редко и мало. Но не думай, моя любимая Манушате, что я забыла тебя. Напротив, сейчас я люблю тебя еще больше и, мне кажется, связана с тобой еще теснее.

Тебя, конечно, удивит все, что я тебе сейчас расскажу, но ты поверишь мне, когда узнаешь, как обстоят дела.

Помнишь Гачо Таселлари, который пришел со мной в тот день, когда мы собрались в Бобоштицу? Он, кажется, полюбил меня с той прогулки, и, как только я вернулась в Корчу, не было дня, чтобы мы не виделись. Сначала я встретила его в доме Теля, куда пришла навестить госпожу Ольгу (от нее тебе большой, большой привет), и заметила, что он не сводит с меня глаз. Невольно и я посматривала на него. Не могу сказать, чем больше привлек меня этот парень: красотой или умом. Потом я стала встречаться с ним чаще, когда шла в школу или возвращалась домой. Мы виделись, когда он проходил вечерами по нашим улочкам, разговаривали, когда я выходила постоять у ворот, как это принято у девушек здесь, в Корче. Мне нравилось с ним разговаривать, и я выходила каждый вечер, и каждый вечер в определенное время, словно мы назначали свидание, он проходил по нашей улице и останавливался, чтобы поговорить со мной. Ты не можешь себе представить, как поразило меня стихотворение, которое он посвятил мне. Он робко дал его мне однажды вечером, и, когда я развернула и прочла его, на меня словно повеяло колдовским, завораживающим ароматом цветка.

Итак, моя Манушате, знай, что я полюбила и полюбила по-настоящему.

Помнишь ли ты разговор, который однажды состоялся между нами (с тех пор прошло уже немало времени)? Ты меня тогда спросила, как мне удается, не испытав еще любви, понимать, что это такое. Признаюсь, не имея от тебя никаких секретов, я все-таки скрывала от тебя, что люблю, и ответила тогда на твой вопрос, что знаю из книг, какова она, любовь, и как от нее страдают. Сейчас мне кажется, что я ошибалась. То, что я принимала за любовь, пожалуй, не было настоящим чувством. Это было восхищение ученицы учителем литературы, умеющим красиво говорить и привлекать сердца девушек. Это и есть, моя Манушате, тайна, которую я раскрываю тебе сегодня. С Гачо я встречаюсь и в доме Теля, но наши встречи в этом доме совсем другого рода. О них я тебе напишу в другой раз. Я счастлива. Позавчера мы долго пробыли вместе в доме Теля, а потом Гачо проводил меня до ворот. Прощаясь, он взял меня за руку, обнял и предложил обручиться. Я не дала ему согласия, хотя сердце мое и желало этого: боюсь, не молод ли он для меня (он почти моего возраста). Сказала, что надо бы подождать некоторое время, лучше узнать друг друга. Он пылко поцеловал мою руку и быстро удалился, завидев вдали прохожего.

Моя любимая Манушате, сегодня я очень волнуюсь из-за этого откровенного письма и всего, что ждет меня завтра. Вскоре напишу тебе, и весть о нашей помолвке сообщу тебе первой. Большой привет всем в доме, поцелуй за меня малышей в глазки, а тебя обнимаю с тоской и любовью.

Сестра твоя, Софика».

32

В этот день у Ольги, в доме за церковью св. Георгия, проходило собрание нескольких товарищей из корчинской коммунистической группы, на котором Тель, недавно участвовавший в сходке, организованной в кондитерской Коци Бако на площади Митрополии, говорил о задуманной там крупной демонстрации — ее назначили на завтрашний день, 8 ноября.

В нынешнем собрании участвовали Тель, Гачо, Софика, Тони Бобоштари, Васк Любонья и Стефанач — все старые друзья Теля, с которыми он когда-то совершал прогулки по окрестностям Дреновы и принимал участие в «хлебной демонстрации».

Тель рассказывал товарищам о плане, разработанном в кондитерской Коци Бако, о том, как Коци, сгорая от радостного нетерпения, сообщил, что «Мека» принес добрые вести в связи с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции, а в заключение сказал: «Итак, товарищи, выступим завтра, пусть всколыхнется Корча еще раз, чтобы эти фашистские прихвостни поняли: коммунисты непобедимы!» — фашистскими прихвостнями и холуями Коци называл всех тех, кто считал, что немцы возьмут Москву.

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошла Ольга, держа на подносе чашки с кофе. Она слышала все, знала, что завтра состоится большая демонстрация наподобие той, которая была проведена пять лет назад. Она боялась за сына, но ничем не выдавала своего волнения и не сказала Телю об этом даже полуслова.

На следующий день Тель встал рано, спустился к колонке, сделал, как обычно, зарядку и умылся по пояс холодной водой. Ольга принесла ему полотенце, которое он забыл прихватить с собой, и, взяв его из рук матери, он увидел печаль в ее глазах: на лицо матери вновь упала тень, подавляя робкую улыбку, пытавшуюся пробиться в уголки губ.

Ольга знала, что ее сын будет шагать в первых рядах назначенной на сегодня крупной демонстрации. Знала, что ее сын идет на схватку, которая может оказаться и кровавой. Тем не менее она держалась стойко, вела себя как обычно, чтобы нэ поколебать твердость его духа, чтобы сын, уходя, не видел мать в подавленном состоянии.

Ольга проводила Теля с улыбкой до ворот, однако, как только он ушел, стуча сапогами по булыжной мостовой, и ворота захлопнулись, она оперлась на засов, почувствовав, как навалилась на ее наболевшее сердце тяжесть. Ей показалось, что она сходит с ума, и глаза наполнились слезами, до сих пор ей удавалось их сдерживать, а теперь они безудержно потекли по щекам.

Ольга плакала, мучимая дурным предчувствием: ей казалось, что с ее любимым Телем что-то произойдет сегодня.

Была суббота, базарный день. Погода стояла прекрасная. Тель встретился с Коци Бако и другими товарищами, которые должны были возглавить демонстрацию. Колонна демонстрантов сформировалась быстро, и Коци Бако с друзьями возглавили ее.

Демонстранты прошли по городу и объединились с группой рабочих. Колонна все увеличивалась, на каждой улице в нее вливались все новые люди. У хлебного базара она выросла еще больше за счет толпы крестьян. Мастерские закрывались одна за другой, и ремесленники присоединялись к демонстрантам. Затем колонна со знаменем, которое держала высоко в руках одна девушка, прошла мимо рыбного базара и перед зданием полиции.

Устремив взгляд на знамя, Коци уверенно шагал во главе колонны рядом с Василем Таселлари, Таки Ндини, Телем, Гачо, организовавшими эту демонстрацию, за ними шли и пели многие другие коммунисты. Когда смолкла песня, улица огласилась криками: «Да здравствует свободная Албания!» Коци испытывал гадливость к напуганным карабинерам, которые, выстроившись в ряд на тротуаре, со страхом поглядывали на колонну, бурлившую, словно стремительная река.

Коци шагал и думал: вот эти фашисты — собратья тех фашистов, которые не так давно совершили столько зверств и преступлений в Испании, в той Испании, где умер Тэни Кономи{169}, так и не успевший вступить с ними в борьбу. Когда Коци узнал о смерти своего дорогого друга, он сказал: «Тэни, брат, ты умер, не отомстив им, зато мы отомстим за тебя!» Потом ему вспомнился разговор с женой — она затеяла его несколько дней назад, когда поняла, что ее муж готовится к участию в каком-то важном политическом деле. «Подумай, Коци, — сказала она, — ведь у тебя трое детей. Боюсь, как бы я с ними не оказалась выброшенной на улицу!» — «Человек должен быть сильным, жена. Борьба всегда сопряжена с опасностями. И меня могут убить. Но если не будешь бороться за будущее, умрешь раньше времени. Нет, это не по мне!» На миг перед глазами всплыло лицо четырехлетней дочери Филореты, потом сына Нико, который хотел присоединиться к демонстрантам, но его не пустили. Да, ради детей вышел он и вся эта колонна за ним, ради всех детей Албании, чтобы они были свободными и счастливыми.

Он шагал и, бросая взгляд то направо, то налево, видел друзей, всех своих друзей, шедших вперед с решительными лицами, с огнем в сердце, с песней на устах.

Когда они приблизились к памятнику Фемистоклу Гэрменьи, фашистские офицеры попытались вырвать знамя из рук девушки.

Тогда началась схватка.

Фашист-капитан свалился от ударов разъяренной и мстящей толпы, и в эту минуту один из карабинеров, заполнивших сад Фемистокла, бросил ручную гранату в гущу колонны. Потом раздались винтовочные выстрелы. Напротив памятника Фемистоклу упал тяжело раненный Коци Бако.

Тель и друзья бросились к нему на помощь, но карабинеры стали бить их прикладами.

Коци попытался подняться, чтобы присоединиться к товарищам, но тут один из фашистских агентов выстрелил в него из револьвера.

Тель, находившийся поблизости, бросился на фашиста, но не успел занести кулак, как сильный удар в голову свалил его рядом с Коци. Он пытался дотянуться до друга, но его рука безвольно упала. Он потерял сознание.

В тот же день в Тиране родилась, окрещенная кровью, Коммунистическая партия Албании{170}.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Манушате была очень веселой в этот день — сегодня она получила письмо от Теля. Оно пришло уже с неделю назад, до востребования, но Манушате болела гриппом и не наведывалась на почту.

Как и в каждом письме, Тель писал, что очень любит ее, постоянно думает о ней и с нетерпением ждет удобного дня, чтобы попросить у ее родителей согласия на их помолвку. Но, писал Тель, этот день еще не наступил, ибо сейчас не время для помолвок и свадеб.

Манушате понимала, что Тель имеет в виду политическую обстановку, волну сопротивления, которая все росла в стране: он не сомневался в том, что наступит день, и при этом очень скоро, когда родина станет свободной, и тогда он, честно исполнив свой долг, будет вправе обзавестись семьей.

Перечитывая письмо в четвертый раз со слезами радости, девушка услышала шаги на ступеньках крыльца и быстро спрятала листок на груди.

Обернувшись к двери, она увидела на пороге Хесму с Юльбером на руках.

Хесма была в белом в красный горошек ситцевом платье, которое ей очень шло, на плечи накинута голубая кофта. Ее длинные черные волосы, пушистые после утренней ванны, рассыпались по округлым плечам, красивое лицо с черными бровями, глазами и ресницами и гладкой, блестящей от чистоты кожей вырисовывалось в дверном проеме, как в раме. С пышущим здоровьем ребенком на руках она показалась Манушате одной из тех матерей на картинах художников итальянского Возрождения, которых она видела в красивой книге с цветными репродукциями, где были представлены Рафаэль, Боттичелли и другие итальянские и зарубежные живописцы. Ребенок склонил маленькую головку на плечо матери, а ладошку правой руки положил ей на грудь.

Манушате, очень привязанная к Юльберу и не знавшая, как выразить свою огромную радость, бросилась к ним навстречу, выхватила маленького Юльбера из рук невестки и стала целовать и прижимать его к своей груди так сильно, что малыш, испугавшись неожиданного проявления столь бурных чувств, громко заплакал. Молодая тетка стала успокаивать его:

— Что, глупышка? Напугала тебя твоя тетка? Не хочешь, чтобы я тебя целовала?

Хесма сказала с легким раздражением:

— Кто ж так хватает? Ты ему сделала больно! Разве так целуют ребенка?

— А как целуют? — спросила Манушате недовольным тоном. — Иначе я не умею. Я без ума от него.

— Не видишь, какие у него стали щеки?

Манушате потрепала Юльбера по щечкам и стала подбрасывать вверх. Ребенок успокоился и заулыбался, обнажив два красивых зубика, похожих на два миндальных зернышка. На полных розовых щечках появились от улыбки две маленькие ямочки.

— С чего это ты, голубка, такая веселая сегодня? — спросила ее Хесма.

Манушате заправила прядь за ухо:

— Я всегда веселая…

— Ну да! Брось! Меня не обманешь! Уже давно я не видала тебя такой. Сидишь угрюмая и недовольная, будто тебя обидели.

— Не всегда же скалить зубы!

— Зато заговаривать их ты мастерица, скажи-ка лучше правду!

Манушате посерьезнела и сказала:

— Письмо получила.

— От Софики? — У Хесмы дрогнул голос.

Манушате, хотя и очень хорошо относилась к Хесме, считала ее скорей не невесткой, а старшей сестрой, никогда не рассказывала ей о своей любви к Телю: стеснялась, да и не знала, как Хесма к этому отнесется. Она боялась, как бы Хесма не отругала ее, узнав, что молодая золовка полюбила парня православной веры. Но обманывать Манушате тоже не могла, опустив глаза, она ответила:

— Нет.

— Тогда от кого?

Манушате села на миндер, усадив Юльбера к себе на колени. Хесма заметила, что та хочет с нею чем-то поделиться, подошла и присела подле нее. И тогда Манушате поведала ей о горячей любви, которая мучит ее уже более трех лет и которую она до сих пор скрывала от нее.

Хесма слушала золовку молча, с тревогой в сердце, и, когда Манушате закончила свою исповедь, опустила глаза и не проронила ни слова. Последовало тягостное молчание, во время которого невестка и золовка чувствовали себя словно на краю вдруг возникшей перед ними бездонной пропасти. Молчание нарушила Манушате:

— Ну, что скажешь, Хесма?

Хесма ответила, избегая ее взгляда:

— Не знаю, что и сказать тебе. Боюсь, эта любовь ничем хорошим не кончится.

— Почему? — испуганно спросила Манушате.

— Потому что Тель православный, а ты мусульманка.

Манушате возмутилась:

— И ты тоже разделяешь эти взгляды?

— Я нет, ничуть, а вот отцу и матери это, конечно, не безразлично. Они никогда не позволят тебе выйти за православного. Не забывай, что твой отец был сыном Муллы Камбэри и, хотя фанатиком его не назовешь, хотя он не ходит в мечеть и не соблюдает рамазана, все равно не согласится отдать дочь за православного. Ты молода и не понимаешь этого. Мать скажет «нет», значит, так и будет!

Манушате опустила голову и вздохнула: слова невестки оживили в ней сокровенные страхи, которые она старалась отогнать от себя верой и надеждой на будущее. Она сама терзалась сомнениями, но пыталась подавить их, рассчитывала, что времена скоро изменятся и брак между мусульманкой и православным станет делом обычным.

Видя, что Манушате загрустила, Хесма успокоила ее:

— Не огорчайся, пути аллаха неисповедимы. Кто знает, что произойдет, пока вернется Тель. Тут бы остаться в живых в этой великой войне. Английские самолеты прилетают и бомбят каждую ночь. Что нам готовит судьба…

Манушате погладила по головке сидевшего у нее на коленях Юльбера.

— Верно говоришь, еще неизвестно, что нас ждет! Лучше не думать об этом сейчас… — Она, кажется, успокоилась немного, вновь погладила малыша и спросила:

— А сама ты, Хесма, что скажешь?

— А что тебе сказать?

— Как тебе показался Тель?

— Каким он мне показался? Мне кажется, хороший человек.

— Не просто хороший, а очень хороший, — сказала Манушате, и глаза ее сверкнули восторгом. — Ты не знаешь его, как я; а знала бы, сказала, что он очень хороший, и пожелала бы мне от всей души поскорее обручиться с ним. Я разобралась в нем как следует в Корче. Красивый, умный, из хорошей семьи. Чего еще желать девушке?

Однако Хесма совсем не разделяла ее восторга. Продолжая о чем-то думать, она сказала:

— Если хочешь знать мое мнение, то Тель молод для тебя. Он того же возраста, что и ты.

— Нет, на два года старше, — возразила Манушате, с некоторой обидой взглянув на невестку, которая показалась ей сейчас первым препятствием на пути к будущему счастью.

— Это что! Два года — очень мало, почти ничто, — протянула Хесма, опустив глаза и сложив руки на коленях. — Муж должен быть на восемь лет старше.

— А на десять и того лучше?

— И на десять, и на двенадцать.

— Ну вот еще! Что ты говоришь!

— Девушка выходит замуж на всю жизнь. Она связывает свою судьбу навсегда с судьбой мужа. Поэтому следует хорошенько подумать перед таким шагом. Мужчины к сорока годам начинают поглядывать на молоденьких, двадцатилетних, и чем больше стареют, тем сильнее вздыхают по нежным голубкам. Браки супругов одного возраста очень редко заканчиваются удачно. Так говорят все, это заметила и я сама. Кто вступает в брак незрелым, тот совершенную в молодости ошибку хочет исправить позднее, ведь жизнь, как говорится, начинается в сорок лет.

Манушате засмеялась, поправляя волосы за ухо:

— Ну что ты говоришь, невестка! У тебя отсталые взгляды, и, сказать по правде, я совсем не ожидала, что и ты из числа тех, кто не понимает времени, в котором мы живем. Чепуха! А ты разве не того же возраста, что и Исмаил?

Хесма подняла на нее глаза, подумала немного и сказала:

— В том-то и дело, что я старше.

И опустила голову.

— Ну и что? Разве ваш брак неудачный? — спросила Манушате, вновь взглянув на нее вроде как с обидой.

Хесма помолчала немного, уставившись в пол и думая о чем-то своем, затем слегка вздохнула и сказала:

— Не то чтобы неудачный, но скажу тебе как на духу — ведь ты мне как сестра и я очень люблю тебя — у меня есть причины так думать…

— О чем?

— О моем браке с Исмаилом.

— И что же ты думаешь?

— Ну… меня мучает одна мысль: мне кажется, я совершила тяжелую ошибку, выйдя замуж за Исмаила.

Глаза Хесмы увлажнились. Манушате внимательно посмотрела на нее и спросила чуть раздраженно:

— О чем ты говоришь?

— Да, тяжелую ошибку, — продолжала Хесма, вздохнув. — Исмаил слишком молод для меня. Когда мы сидим рядом, он кажется гораздо моложе меня.

— Это неправда! — возразила Манушате, чтобы ободрить Хесму, хотя в глубине души считала, что невестка права. — Это неправда!

— Правда!

— Ты совсем не выглядишь старше Исмаила. Глядя на вас, все говорят: «Вот прекрасная супружеская пара!»

— Нет, Манушате. Ты говоришь так, чтобы только утешить меня. Я не дурочка и не слепая: у меня есть глаза.

— Хесма! Не говори так!

— Нет, позволь мне сказать. Раз уж ты завела этот разговор, давай закончим его, тебе он будет не без пользы. Так вот, я не дурочка и не слепая, к тому же многое помню.

— Какая ты странная! Не понимаю, почему ты придаешь такое значение пустякам.

— Нет, это не пустяки. Вспомни, что ты мне однажды сказала.

— Что?

— Исмаил сидел рядом со мной и Софикой. Ты смотрела на нас внимательно: то на меня, то на Исмаила, то на Софику. Вид у тебя был задумчивый и почему-то недовольный. Потом сказала: «Исмаил молодеет рядом с Софикой!»

— Это я так сказала?

— Да, ты.

— Не помню.

— А я помню.

— Может быть.

— У тебя невольно вырвалась правда. Исмаил очень молод для меня. В тот день ты открыла мне глаза, я стала видеть все, как оно есть, и заметила некоторые вещи, которые поначалу ускользали от меня. Всякий раз, глядя на Исмаила с Софикой, я говорила себе: «Манушате правильно сказала: Исмаил молодеет рядом с Софикой». И с тех пор стала завидовать Софике, тому, что она намного моложе меня и так хорошела подле Исмаила, точно была его женой. Я завидовала ей и, сказать по правде, очень обрадовалась, когда она закончила школу и уехала в Корчу… Мне казалось, что я избавилась от тяжелого груза. Я очень любила эту девушку, и внезапно вся моя любовь к ней превратилась в неоправданную зависть. Разве это не странно? Я завидовала ей и там, в Корче, когда мы ходили гулять вместе и она выглядела такой веселой…

— Удивительно! Ты завидовала той, которую любила как сестру? Ты знаешь, что это она настояла на том, чтобы ты приехала в Корчу?

Хесма посмотрела на Манушате озадаченно: почему Софика должна была настаивать на ее приезде в Корчу? Кто не хотел, чтобы она приехала туда? Но эти вопросы она не задала золовке из страха, как бы не получить ответ, который предчувствовало ее сердце. Она сидела пораженная, с рассеянным взглядом, потом резко встала и спросила, пытаясь подавить волнение, сжимавшее горло:

— Манушате, помнишь, как ты искала однажды потерянную фотографию?

— Какую фотографию? — спросила с недоумением Манушате.

— Подкрашенную… фотокарточку Софики.

— А что? Ты ее нашла?

— Да, нашла.

— Где она была?

Хесма бросила на нее быстрый взгляд и сказала:

— Тебе и в голову не придет, где я ее нашла. Угадай!

— Кабы знала, сама бы нашла ее, не искала бы так долго. Я все тогда перерыла.

— У Исмаила, в брючном кармане.

Манушате недоверчиво посмотрела на нее.

— В серых летних брюках, — продолжала Хесма, пытливо глядя золовке в глаза, чтобы не пропустить в них ту искру сомнения, которая уже давно мучила ее беспощадно. — Я взяла их погладить и проверила, нет ли бумаг в карманах. Нашла карточку.

— Странно, — сказала Манушате и опустила взгляд. — Почему она там оказалась?

— Вот именно, почему?

— И правда, странно! В кармане у Исмаила! Мне бы и в голову не пришло искать ее там!

— Мне тоже, я ведь по чистой случайности…

Манушате искоса взглянула на Хесму и вновь протянула:

— Очень странно! Право, странно!

Хесма подошла к комоду, выдвинула ящик, достала фотографию и протянула Манушате, которая подержала ее на ладони и сказала:

— Как хорошо здесь получилась Софика! Как артистка! И голубое платье ей очень к лицу!

Хесма вздохнула и ничего не ответила. Манушате добавила:

— Но почему все-таки она оказалась у Исмаила?

— И я удивляюсь.

— Должно быть, нашел ее на полу, засунул в карман и забыл о ней…

— И я так думаю…

Манушате посмотрела на Хесму, и та отвела взгляд, будто ее поймали на месте преступления. И в этот момент — словно вдруг в ночной темноте сверкнула молния и озарила все вокруг себя, осветив страшную пропасть, по краю которой идет человек, не подозревая об опасности, — неожиданная догадка осветила перед изумленной Манушате темный уголок жизни, той жизни, в которой, считается, мы видим и знаем все: за этот короткий миг перед ее мысленным взором промелькнули некоторые сцены, от которых ее бросило в дрожь как от сильной лихорадки. Она увидела, каким веселым и счастливым выглядел по воскресеньям Исмаил, когда Софика приходила к ним на обед; вспомнила часы, проведенные ими втроем за чтением стихов, и то, каким хмурым, словно его подменили, бывал брат в отсутствие Софики. Ей припомнилась прогулка на вершину холма, как Софика шла задумавшись, с опущенной головой, с пылающими щеками, и как ей что-то говорил Исмаил, судя по всему, что-то необычное… Она вспомнила о том, как Софика настаивала на приезде Хесмы в Корчу и как он возражал… И особенно отчетливо встал перед нею тот день, когда Софика спросила ее, часто ли плачет она, Манушате, оттого, что полюбила. И как Софика рассказала ей историю из романа, где девушка влюбилась в своего учителя, брата ее близкой подруги… И все это, вместе взятое, означает, что…

Она была ошеломлена, но тотчас взяла себя в руки и сказала:

— Хесма! — Она подумала немного и, чтобы не дать невестке повода для малейшего сомнения или страха, заговорила уверенным и решительным тоном: — Хесма! Ты нашла мне фотокарточку, которую я очень искала, она мне дорога как память, а я взамен сообщу тебе одну новость, радостную для тебя, потому что ты не меньше моего любишь Софику, ведь правда?

Хесма потупила взор и, уклонясь от ответа, спросила:

— Хорошая новость?

Робкая улыбка задрожала в уголках ее губ, словно луч, пробившийся сквозь тучу.

Манушате любовалась черными длинными локонами Хесмы, обрамлявшими ее белую точеную шею, по которой ребенок, посасывая грудь, похлопывал от удовольствия маленькой ладошкой.

— Забыла сказать тебе, что позавчера получила письмо от Софики. Она собирается обручиться с Гачо, знаешь его? С близким другом Теля. Пишет мне, что очень любит его. И счастлива.

У Хесмы глаза засияли от неожиданной радости. Ею овладело необыкновенное облегчение: показалось, что она перенесла тяжелую болезнь и сейчас миновал кризис.

— Правда? — спросила она, зажав двумя пальцами сосок и помогая ребенку поймать его. — Как хорошо! Отец и мать тоже очень обрадуются такой новости.

И она кинулась осыпать поцелуями прильнувшего к ее груди Юльбера, отчего тот снова выпустил сосок и разразился плачем.

— Что, глупышка? Твоя мама напугала тебя?

— Ты ему сделала больно, кто ж так делает? — стала укорять Манушате невестку ее же словами. Она взглянула на нее с упреком, как бы говоря: «И я так целовала его совсем недавно, а ты обругала меня!»

Золовка смотрела на невестку, невестка — на золовку, и в эту минуту они понимали друг друга без слов.

2

Проходили месяцы.

Теперь, садясь за стол и беря в руки журнал, чтобы сделать перекличку, Исмаил все больше чувствовал огромные перемены, происшедшие в жизни школы: многие ученики, будь то юноши или девушки (теперь в гимназии учились и они), не откликались на вызов, и их места за партами пустовали. Таких мест становилось все больше: они принадлежали гем, кто бросил учебу и, перейдя на нелегальное положение, теперь, после создания Коммунистической партии Албании, занимался подпольной работой, или тем, кого арестовали и пытали в тюремных застенках, или сосланным в Италию, или открыто сражающимся на улицах Тираны, проливающим свою кровь за свободу родины.

Эти незанятые места были для Исмаила словно глазами совести. Когда он проходил по узкому проходу, объясняя урок, его взгляд невольно падал на пустую парту, и он терял нить рассказа: ему казалось, что с каждого такого места на него смотрит огромный глаз, следя за каждым его шагом, и то один, то другой голос нашептывает ему на ухо:

«Я ушел из гимназии, потому что партия призвала меня на более важное дело».

Другой голос говорил ему:

«Я в тюрьме, меня подвергают смертельным пыткам, но я не сдаюсь, потому что я коммунист! Потому что коммунист держится до конца, отстаивая свои идеалы!»

А еще один голос глухо, как из-под земли, шептал тоном заклятия:

«Я взял винтовку по зову партии и пал за святое дело. Я пролил кровь в расцвете своей молодости, погиб за идеал, который для меня ценнее, чем сама жизнь. Об этом идеале расскажи своим ученикам!»

Эти глаза и голоса преследовали и мучили его беспощадно, особенно в часы, когда ребята писали сочинение и в классе стояла тишина. Они склонялись над листами белой бумаги, а Исмаил садился за стол и брал в руки книгу, чтобы скоротать время. Порой он бросал взгляд поверх книги на склоненные или облокотившиеся на руку головы и видел рядом с ними все те же свободные места.

Да, вот на этом месте сидела прежде Маргарита Тутуляни{171}, девушка с каштановыми волосами, с умными глазами, очень способная, — сестра того ученика, который когда-то учился у него в Корчинском лицее. Маргарита ушла из школы после приезда из Италии ее брата, Кристача, который, откликнувшись на призыв партии, вернулся на родину, чтобы включиться в национально-освободительное движение. Исмаил как-то встретил Кристача на улице после его возвращения. Сестра и брат были готовы пожертвовать своей молодостью ради свободы родины.

Исмаилу вспомнилось прелестное лицо Маргариты, ее внимательные, умные глаза, всегдашняя ее скромность. Маргарита была одной из тех девушек, которые поднялись на борьбу, чтобы сбросить иго рабства и вывести албанскую женщину из отсталости. Свои прогрессивные взгляды она, как и ее брат, выражала в сочинениях, и эти сочинения всегда были лучшими.

Потом взгляд Исмаила перешел на другое свободное место, там, возле окна. Ему представилось, будто он видит Сулеймана Фарку, энергичного юношу с рыжеватыми волосами, непоседливого и резвого. Сулейман Фарка оскорбил директора-итальянца, бросился на него с кулаками, но друзья удержали его. Он был исключен из гимназии, затем арестован и сослан в Италию. С тех пор семья не получила от него ни одной весточки: поговаривали, что его убили агенты СИМа{172}.

Когда Исмаил вспомнил эти лица, у него закололо сердце, как это случается, когда теряешь что-то близкое и дорогое. Пытаясь отогнать горькие мысли, роившиеся в голове, как пчелы в улье, он встал из-за стола и начал ходить взад-вперед по узкому проходу между партами.

Всякий раз, когда он шел к столу, в поле его зрения попадали два портрета, висевшие на стене: Виктора Эммануила, этого урода с обезьяньим лицом, с задранными кверху усами, с грудью, увешанной орденами и орденскими лентами, и Муссолини, с антипатичным лицом, в каске с ремнем, перехватывающим выпяченный подбородок, с нахмуренными бровями и обвислыми губами — как бы обиженного на албанцев за строптивость, доставляющую ему много хлопот.

Исмаил ходил взад-вперед, размышляя о героизме погибших юношей и девушек, после которых остались свободные места за партами. Они совсем не считались с нынешней жизнью и, едва перешагнув порог юности, подстегиваемые недовольством, стремились к жизни лучшей. Эта молодежь, еще не успев изведать на этом свете никаких удовольствий, была готова пожертвовать собой, в то время как Исмаил и ему подобные, уже вкусившие жизни и не ждавшие от нее ничего хорошего, крепко цеплялись за нее, словно раковины к днищу судна — только сильное течение могло их от него оторвать.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Исмаил подошел к окну и, отвернувшись от класса, стал глядеть на большой пустынный двор. Но даже сейчас он спиной чувствовал на себе взгляды со свободных мест и слышал шепот, доносившийся сквозь шуршание тетрадей до его слуха. Может, это ученики перешептываются друг с другом? Оборачиваясь, он убеждался, что они по-прежнему молча пишут, склонив головы над листами. Все это было похоже на сон. И вновь его взгляд невольно задерживался на пустых местах, неотрывно следивших за ним своими невидимыми глазами.

Но сильнее всех этих чувств была гордость за своих учеников. Воодушевленные идеалом свободы, откликнувшись на призыв коммунистической партии, они поднялись, чтобы смыть позор с покоренной фашистами родины. Эта молодежь, охрипшая от криков в канун Седьмого апреля, когда требовала оружия, сейчас защищала народ и отчизну, не страшась пыток, истязаний и смерти. Но его гордость и энтузиазм меркли при мысли, что храбрость и героизм молодежи все-таки не вдохновляли своим примером взрослых. Взять хотя бы его, Исмаила, их учителя. Что мешало ему броситься вместе с молодежью в огонь борьбы? Не было у него ничего общего с захватчиками и с теми, кто предал свою страну; напротив, все связывало его с идеалом, который сам он зажег в сердцах своих учеников. Много раз, анализируя свою бездеятельность, Исмаил пытался найти подлинную причину оцепенения, которое сковало его, не позволяя присоединиться к тем, кто жертвовал собой ради отечества. Одно ясно — запутался он вовсе не из-за оголтелой пропаганды, утверждавшей, что молодые коммунисты — не кто иные, как агенты большевизма, продажные люди, поборники якобы чуждого народу дела. Исмаил был не таким уж легковерным, чтобы верить этой лживой пропаганде, ее не брали на веру даже люди косные и ограниченные. Ему ли не знать, что эти юноши и девушки, жертвующие собой в расцвете сил и молодости, не соблазнятся никакими деньгами и не станут сражаться за антинародное дело. Он хорошо знал эту молодежь, видел, как она тщетно требовала у правительства оружия, как сверкали ненавистью глаза у этих ребят, когда фашисты заставляли их учить фашистский гимн; а сейчас он видит, как они жертвуют собой ради своего идеала. Нет, лживая и ядовитая пропаганда тут ни при чем. Разбираясь в путанице своих чувств, Исмаил все более убеждался, что самое прочное звено, удерживающее его в странном оцепенении, — это семья, жена и дети. У него не хватало сил порвать со спокойной жизнью и включиться в деятельность, которая поставит под угрозу все, чем он дорожит. Нельзя же пренебрегать опасностями, которые нависнут над его семьей, если он включится в борьбу. Но тут длинная цепь рассуждений так запутывалась, что он казался себе загнанным в клетку животным.

Много раз, пытаясь разобраться в своих чувствах, Исмаил с удивлением и стыдом замечал, что его душа как бы закована в некий панцирь и живым порывам страстей уже нет из нее выхода. Он замечал, что его рассуждения охлаждают самый ее горячий пыл, и печально заключал, что всегда был человеком рассудка, его рабом, всегда держал себя в узде. Сколько раз еще подростком, услышав оживленные крики друзей, игравших на поле в мяч, он собирался отложить книги и присоединиться к ним, но быстро обуздывал желание и снова садился за стол. Когда он был студентом в Париже и жил на бульваре Сен-Мишель, его воля тоже много раз подвергалась тяжелому испытанию соблазнами парижской жизни: окно его гостиничного номера выходило на бульвар и из него весной, когда цвели душистые липы, Исмаил разглядывал террасы кафе, почти впритык заставленные маленькими круглыми столиками, между которыми с трудом лавировали официанты, поднимая вверх подносы с напитками. Изящные и элегантные парижанки с обнаженными плечами сидели за столиками перед рюмкой аперитива, и стоило только Исмаилу спуститься вниз и присесть за один из столиков, он тотчас познакомился бы с одной из них, и она не отказалась бы выпить с ним. Но его холодный рассудок, словно лезвие бритвы, обрезал нить искушения, вынуждал закрывать окно и садиться за стол, затыкать уши и с головой уходить в занятия, подгоняя себя мыслью о предстоящих экзаменах. Тот же холодный рассудок не позволял ему жениться на Клотильде, которая готова была уехать с ним в Албанию, и тот же рассудок позднее, когда случай вновь уготовил ему сильное искушение, любовь к Софике, заставил его обуздать страсть и подчиниться своей судьбе. Исмаил не принадлежал к тем, кто опрометчиво поддавался порывам чувств, он приступал к действиям, лишь обдумав возможные последствия: любое свое решение он сначала взвешивал со всех сторон, при свете разума очищал его от всего темного, подсознательного, пропускал еще раз сквозь фильтр здравого смысла и лишь затем приступал — или не приступал — к действию.

3

Сразу после образования Коммунистической партии Албании была распространена листовка Центрального Комитета, в которой говорилось, что итальянский фашизм уже более двух лет угнетает страну, лишив ее национальной независимости, пытается лишить албанский народ его национальных особенностей, разложить молодежь и итальянизировать школы. Она призывала всех албанцев взяться за оружие и присоединиться к четам: борьба чет должна стать выражением воли албанского народа к свободе.

Эту листовку Исмаил обнаружил случайно, роясь в ящике комода, стоявшего в спальне у кровати Манушате. Тут же он увидел письмо и сразу узнал почерк: это было письмо, которое Софика недавно написала Манушате.

Исмаилу хотелось прочитать листок, чтобы хоть что-нибудь узнать о девушке, по которой по-прежнему тосковало его сердце, но он устыдился, порывисто задвинул ящик, однако искушение было таким сильным, желание прочесть весточку от Софики таким огромным, что он не смог совладать с собою.

И словно в наказание письмо так сильно огорчило его, будто он выпил яд из пузырька, в котором предполагался эликсир.

В подавленном состоянии пошел он в школу, и по дороге мысли его путались, ему казалось, что из сердца его медленно улетала нежная мелодия, потому что ниспослана была вовсе не ему.

В тот же день на школьном дворе произошло событие, которое потрясло его и заставило забыть даже Софику.

Было время перерыва. Прозвенел звонок, и учащиеся сгрудились перед каменными ступеньками, чтобы выстроиться в ряд и пройти в классы.

Вдруг наступила тишина, будто звенящий голосами школьный двор вдруг накрыло чем-то звуконепроницаемым.

На верхней ступеньке неожиданно появился невысокий, крепкий юноша в голубой кепке, сером пиджаке и красной рубашке. Все замолкли, как только увидели этого парня в кепке, пришедшего сказать им несколько слов.

— Товарищи!

Юноша заговорил неторопливо, хладнокровно, а гимназисты слушали его затаив дыхание. Он повел речь о борьбе против фашистского ига, начатой албанским народом под руководством Коммунистической партии Албании, сообщил, что лучшие сыны народа по зову партии уже приступили к операциям и пролили свою кровь. Сотни и тысячи людей принимают участие в этой борьбе, распространяя листовки партии, совершая героические подвиги. Все должны присоединиться к ней, чтобы нанести сокрушительный удар по кровавому фашизму и его приспешникам. Затем он сказал:

— Товарищи! Кто наделен мужеством и отвагой, кому дорога свобода албанского народа, его права и честь, тому место на поле битвы. Албанскую молодежь бросают в тюрьмы, пытают, убивают и вешают рукой фашистского палача, кровавой рукой Мустафы Мерлики, который вписал свое имя в черную страницу нашей истории, вписал кровью албанцев, горячей красной кровью наших юношей…

Директор гимназии, итальянец Доменико Палончини, предупрежденный доносчиком и встревоженный этим чрезвычайным, подрывающим основы фашистской школы, событием, быстро скатился по лестнице со второго этажа, подбежал к двери, где стоял молодой парень в голубой кепке, замер как вкопанный за его спиной и, вертя головой на длинной шее, вытянув длинный, как у аиста, нос, дрожащим голосом стал допытываться у албанских учителей, столпившихся у входа:

— Ma che succede?[131]

Посмотрел на молодого парня и вновь спросил:

— Ma che dice?[132]

Перевел взгляд на учителей и опять спросил, потрясая кулаком:

— Chi è?[133]

Никто из учителей не ответил ему, все внимательно слушали молодого парня. А тот продолжал, не обращая внимания на вопрошавшего сзади директора-итальянца.

— Албанская молодежь оплакивает товарищей, принявших муки за наши с вами идеалы. Мы еще выше подымем знамя, за которое пал в бою Кемаль Стафа! Окруженный пятьюдесятью продажными фашистскими ублюдками, двадцатидвухлетний юноша сражался два часа и пал от многочисленных тяжелых ран, бросив в лицо предателям: «Да здравствует свободная Албания!»

Доменико Палончини все допытывался с вытаращенными глазами, потрясая кулаком:

— Ma che dice?

Парень в голубой кепке продолжал:

— Албанский народ гордится тем, что из его рядов выходят такие юноши, как Кемаль. В груди его гремел набат свободы. Его пламенное сердце освещало путь нашей молодежи, его золотые уста вещали ей правду о фашистских захватчиках и их продажных прислужниках. Его произведения были написаны кровью, чистой кровью неутомимого борца. Молодое поколение, в первых рядах которого стоял Кемаль, понесло тяжелую утрату, но душа его, товарищи, с нами, в авангарде борцов за свободу. Герои погибают на поле битвы. Тех, кто сражается за независимость нашей любимой Албании, преследуют, бросают в тюрьмы, пытают, убивают. Но на их страданиях, на земле, политой их благородной кровью, возрастает свобода! Борцы ведут сегодня за собой албанский народ, указывая ему подлинный путь спасения в самых трудных условиях, у них есть идеал, они патриоты своей страны и не жалеют ради нее ни своей крови, ни жизни!

Молодой парень в голубой кепке, выбросив кверху кулак, закончил свою речь следующими словами:

— Долой предателей-братоубийц! Да здравствует албанская молодежь! Да здравствует свободная Албания!

И затем крикнул:

— Смерть фашизму!

Все учащиеся откликнулись в один голос:

— Свобода народу!

Парень в голубой кепке прошел по коридору в седьмой класс, выпрыгнул из окна на улицу и был таков.

Гимназисты, восхищенные богатырской смелостью Кемаля Стафы, сразу приравненного ими к легендарным героям древних времен, воодушевленные отвагой молодого коммуниста, проникшего на школьный двор, чтобы рассказать им прямо перед носом фашистов об этом удивительном храбреце, гордо прошли мимо Доменико Палончини, который столбом стоял с вытаращенными глазами, потрясая кулаком, и талдычил дрожащими губами:

— Ma che ha detto? Che ha detto?[134]

Кемаль Стафа… Исмаил вспомнил миловидного, круглолицего юношу с глазами, смело смотревшими сквозь стекла очков… Три года назад на судебном процессе над коммунистами, проходившем в большом зале столичного муниципалитета, на вопрос судьи: «Кемаль Стафа, что скажете на предъявленные вам обвинения?» — он ответил: «Я коммунист и не скрываю это». Исмаил вспомнил, какую глубокую симпатию вызывал у публики этот решительный юноша, как эта симпатия еще более возросла, когда Кемаль сказал в своем последнем слове: «Я убежденный и открытый коммунист. Я уверен, что только большевизм спасет массы рабочего класса, которые сегодня подвергаются угнетению! Я буду бороться за коммунистическую идею и спасение рабочего класса до тех пор, пока в моих жилах останется хоть капля крови. А если понадобится, отдам и последнюю каплю крови во имя достижения идеала!»

И отдал ее!

Исмаил думал: в чем их сила, этих коммунистов? Как же велик их идеал, если ради него они жертвуют своей жизнью без страха! Сколько же нужно иметь решимости, чтобы, из года в год идя своим путем в жизни, не сойти с него, не отступиться от поставленной перед собой цели! Вот, к примеру, этот юноша три года назад сказал, что, если надо будет, то он прольет кровь за святое дело. Он сдержал слово. Разве он не был героем? Да, был. И таких в Албании много, сплошь молодые, они живут и умирают за свой идеал — за коммунизм. Нет, возможно, Исмаилу и ему подобным никогда не понять, в чем источник сверхъестественной силы, которая вооружает этих людей редким героизмом и самоотверженностью, потому что он и ему подобные дрожат за свою жизнь, а эти молодые люди устремлены вперед, не считаются ни с чем, когда речь идет об их идеале.

4

Жизнь в гимназии становилась все труднее. Многие ученики по ночам выполняли опасные задания, нанося тяжелый ущерб врагу, и затем утром, после бессонной ночи, как ни в чем не бывало шли на занятия, чтобы замести следы. Приходили с оружием и гранатами в карманах, чтобы быть готовыми к любой неожиданности. Потом, как тот зрелый плод, что срывается с ветки, оставляли семью и школу и переходили на нелегальное положение — а в школе все прибавлялись пустые места.

В циркулярах, все чаще поступавших из министерства просвещения, от учителей требовалось выявлять опасные элементы в школе и докладывать о них начальству. Этими опасными элементами, часто упоминавшимися в бумагах из министерства, а также в речах директора Доменико Палончини, были прежде всего коммунисты, именно они внушали наибольший страх фашистскому режиму.

Учащаяся молодежь, читая листовки, регулярно распространяемые Центральным Комитетом партии, пробуждалась от летаргии, в которой она пребывала после предательства Зогу и захвата Албании, и по зову партии приступала к активным действиям.

Помимо надоедливых циркуляров, все более невыносимым для честных учителей, не желавших быть орудием в руках захватчиков и марионеточного правительства, становилось и поведение Доменико Палончини.

Для Исмаила доносительство было равнозначно доносу на самого себя или на своих детей. Итак, надо из школы уходить. Но куда податься? Нелегко найти другую работу с таким же заработком. Карьеру в системе правосудия он мог бы начать с мирового судьи, и, если обратиться в министерство юстиции, есть надежда получить эту должность, но в провинции; последнее Исмаила не устраивало, особенно сейчас, когда отца уволили за то, что он не одобрял итальянцев и защищал союзников; у семьи не было другого источника дохода, кроме оклада Исмаила, поэтому прежде, чем уйти с преподавания, ему необходимо было подыскать себе другое место.

Что ему не удавалось решить в течение многих дней, судьба решила в мгновение ока.

Однажды, зайдя в здание суда первой инстанции вместе с одним коллегой, чтобы произвести экспертизу подписи, Исмаил встретил адвоката Николина Сарачи, которого знал давно, но редко видел — Николин был человек занятой и почти не заглядывал ни в «Курсаль», ни в «Савойю».

Адвокат, бойкий мужчина, с коротким ежиком волос, с густыми и седыми, словно накипь, бровями, с большим портфелем под мышкой, с которым никогда не расставался, порывисто вышел из канцелярии и лицом к лицу столкнулся с Исмаилом и его коллегой на лестнице. Его большие выпуклые глаза еще пуще выкатились от радостного удивления, скользнули по спутнику Исмаила и вновь уставились на приятеля.

— Ave, professor! Come va?[135]

Адвокат Николин Сарачи имел привычку встречать друзей латинским приветствием, оно само срывалось с его языка, а потом он добавлял «come va?», как бы желая уравнять итальянский с латинским. Он поинтересовался, по какому делу Исмаил зашел в суд, и посоветовал, куда обратиться. Потом сразу же, не задерживаясь, протянул руку со словами:

— Fugit irreparabile tempus![136]

И метнулся к лестнице.

Но Исмаил задержал его и напомнил об одном их разговоре. Однажды, случайно встретившись в баре «Часы», адвокат посоветовал Исмаилу бросить преподавательскую стезю и перейти в систему правосудия по той причине, что судейское дело намного прибыльнее, чем учительское, особенно в нынешнее время. Он посоветовал Исмаилу рассчитаться в гимназии, поступить стажером в его адвокатскую контору, а затем в ней же заняться адвокатской практикой. Он обещал Исмаилу тот же, какой он и получал, оклад, а после стажировки, когда он получит разрешение на адвокатскую практику, у него появятся и другие доходы, с процентов от прошений и заключаемых контрактов.

Адвокат, узнав о том, что Исмаил решил бросить школу и согласен пойти к нему стажером, обрадовался, пожал ему руку и сказал:

— Alea jacta est. Benissimo![137] Приходи в мою контору и приступай к работе немедленно!

Выйдя из здания суда и направляясь в «Курсаль», Исмаил увидел на улице госпожу Эльму Влёру в обществе двух рослых гренадеров — двух красавцев, похожих друг на друга как двойняшки. Госпожа Эльма Влёра, в голубом шелковом платье, плотно облегающем фигуру, слегка пополневшую с тех пор, как Исмаил давал уроки ее сыну, с пышной грудью, которая еще больше подчеркивала ее величественную, горделивую осанку, шла по улице, одаривая улыбкой всех, кто кланялся ей, и мурлыкала «Buongiorno»[138] с таким торжествующим видом, будто говорила: «Вот видите, какие удальцы меня сопровождают?»

И впрямь помолодевшая и похорошевшая, она напоминала поблекший цветок, который ожил после дождя.

Исмаил шел и размышлял: как все-таки несправедлива эта жизнь! Другие в расцвете сил жертвуют самым дорогим, что у них есть, — своей юной жизнью — и, еще недавно исполненные прекрасных надежд, погибают как герои ради своего идеала, а эта потаскуха кокетничает на улице без малейшего стыда, открыто демонстрируя свою грудь и бедра, в то время как ее муж жирует на окладе министра. Да, правы те молодые люди, которые хотят свергнуть этот строй, где господствует подобная несправедливость. Они знают, чего требуют и за что умирают! Они жертвуют своей жизнью, чтобы эти несправедливости — а им несть числа — навсегда исчезли с лица земли.

5

Придя в себя, Тель открыл глаза и огляделся. Поначалу ему было невдомек, где это он: голова болела, в глазах стоял туман. Все тело ломило; казалось, будто его разорвали на части. Что-то твердое и холодное упиралось в лопатки.

Он оперся рукой, чтобы повернуться на бок, и ощутил под ладонью цемент, хотел вытянуть ноги, но они уперлись в стену, и тут им овладело ощущение, которое он уже испытывал дважды в прошлом: впервые — пять лет назад, а во второй раз — три года назад.

Оказывается, его бросили в тюремную камеру.

И тогда из глубины сознания, словно со дна темного колодца, проступили неясные и раздробленные образы, постепенно возвращая его к реальной жизни.

Всплывавшие в памяти события отчего-то мелькали перед глазами, как в прокручиваемом в обратную сторону фильме: он увидел, как бросается вместе с товарищами на выручку Коци, распластанному на тротуаре напротив памятника Фемистоклу, но в эту минуту сильный удар оглушает его. Здесь в его сознании образовался провал и память провалилась в него, как тяжелый камень в глубокую пропасть. Перескочить через эту расщелину или попытаться вспомнить все сначала?

Словно ребенок, собирающий по кусочкам разбитую игрушку, он старался восстановить события того дня, но они, как разорванная фотография, с трудом укладывались в единое целое.

Его охватило глубокое отчаяние, когда он наконец осознал весь ужас происшедшего: один из самых его близких товарищей, Коци Бако, убит (в этот миг он почти наяву увидел фашистского агента, как он стреляет из револьвера в голову Коци, когда тот, тяжело раненный, пытается встать, чтобы вернуться в ряды сражающихся), он сам арестован и брошен в тюрьму, а его мать вновь осталась одна. Три эти несчастья были ужасными, но самое из них тяжелое, конечно, смерть товарища. И все-таки кто знает — возможно, Коци остался в живых? Маленькая надежда не покидала Теля, чтобы не лишить его полностью сил.

Телю было очень жаль и мать, она снова осталась одна, как тогда, когда ее сына арестовали и бросили в тюрьму сначала за участие в «хлебной демонстрации», а затем, два года спустя, для суда над коммунистами. Ему было жаль и самого себя за то, что опять угодил в тюрьму — не потому, что боялся застенков, не привыкать ему и к пыткам, отведанным уже дважды, а потому, что на сей раз арестован и брошен за решетку в пору, чреватую большими событиями. Там, в кондитерской Коци, составляя план крупной демонстрации, намеченной на следующий день, они говорили о деле, давно обсуждавшемся в Тиране представителями отдельных коммунистических групп: о создании Коммунистической партии Албании; этого события ждали тогда с часу на час, и, скорей всего, оно уже произошло.

Тель приуныл при мысли о том, как ему не повезло: оказаться в тюрьме именно сейчас, когда друзья и партия, должно быть, нуждаются в его помощи!

Он дотронулся рукой до лба, который раскалывался от боли, и его пальцы ощутили запекшуюся кровь на ране — должно быть, от удара прикладом. Он сжал зубы, от обиды и возмущения глаза наполнились слезами.

Смеркалось, дневной свет постепенно угасал в тесной, словно щель, камере, пока не исчез совсем. Наступила полнейшая темнота, и эта темнота продолжалась вечность.

Стало холодно. Тель то засыпал, то просыпался. Во сне ему чудилось, будто что-то давило на горло, и он просыпался от удушья. Было невозможно вытянуться во весь рост, а от ноябрьского холода весь он дрожал так, что лопатки стучали о цементный пол.

Он приподнялся и сел на корточки, обхватив колени руками и склонив на них голову. Ночь, казалось, никогда не закончится.

Чтобы как-то приободрить себя, он вспомнил строку из стихотворения, которое когда-то читал в одной книге: «Длиннейшей ночи долгая пора продлиться может только до утра»[139]. Где ему попалась эта строка? В одной из трагедий Шекспира. В «Гамлете»? Нет. В «Макбете»? Да, пожалуй. И эта ночь тоже пройдет, как и все остальные. А потом? А завтра?

Рассвело опять, и опять потемнело, и снова наступила темная и холодная ночь. Тель то сидел на корточках, то ложился на бок, сжавшись в комок от холода. Ему страшно хотелось спать, но сон не приходил. Он чувствовал себя разбитым. Мучил голод.

Однажды в полночь его увели на допрос. После многих бессонных и мучительных ночей, когда наконец он смог уснуть, его через час-другой разбудили и вывели из этой вонючей дыры.

Из непроглядной темени камеры, поднявшись по нескольким неосвещенным каменным ступенькам, по которым гулко стучали подкованные сапоги конвоиров-карабинеров, со связанными сзади руками Тель вступил в море яркого света и, ослепленный, невольно закрыл глаза.

Когда он с трудом разлепил их, то увидел себя возле двери, в комнате, освещенной большой электрической лампочкой: Телю показалось, будто вдруг вспыхнула тысяча свечей. Кто-то, сидевший за столом в углу комнаты, приказал:

— Avanti![140]

И тотчас сильный удар в поясницу заставил Теля пролететь несколько шагов вперед, и дверь за его спиной захлопнулась.

Он застыл со связанными руками, все еще ослепленный, в какой-то одури, не понимая, то ли он еще спит, то ли все это происходит наяву.

Возле того, кто сидел за большим столом, стоял высокий, широкоплечий, темноволосый мужчина с кожаным хлыстом в руке.

Хотя у Теля и кружилась голова от недосыпания, хоть и был он вконец одурманен бесконечными часами, проведенными в камере на холодном цементном полу, все же он сразу узнал это смуглое лицо подобно тому, как мы распознаем горький, как отрава, напиток, который однажды отведали и вкуса которого нам уже не забыть. И, узнав его, он крепко сжал зубы и кулаки на связанных руках, приготовившись к предстоящим испытаниям.

— Подойди! — приказал Хайдар Адэми и ударил хлыстом по лакированному голенищу.

Тель сделал несколько шагов и стал в двух метрах от стола, за которым сидел итальянский офицер. Он узнал и его, много раз видел, как тот прогуливался по бульвару, глазея на девушек с таким любопытством, словно никогда прежде в глаза не видел ни одну женщину. Это был Марио Валентини, полковник жандармерии.

— Come ti chaimi?[141]

Тель сделал вид, будто не понимает по-итальянски, и не ответил.

— Conosci l’italiano?[142] — опять спросил полковник.

Тель снова не ответил.

— È ben testardo sapete?[143] — произнес Хайдар Адэми с легкой иронической улыбкой. В глазах его сверкнул дьявольский огонек, который появлялся всегда, когда Хайдар Адэми видел перед собой стакан с коньяком «Метакса» или женщину, за которой стоило поохотиться. — Lo conosco benissimo. Ho avuto da fare con lui. Lasciatemelo[144].

И он повернулся к Телю, бросил на него один из своих взглядов, пронзающих человека насквозь, ударил хлыстом по голенищу, облизал губы, как кот, готовый броситься на мышь, и сказал:

— Вот где мы встретились вновь, а? Правильно говорит старая пословица: «Гора с горой не сходятся…» Бог троицу любит!

Он поднял хлыст и опять хлопнул им по голенищу.

— Но на этот раз ты живым из моих рук не уйдешь, о великий аллах, нет! Разве что проявишь благоразумие и ответишь на вопросы, которые я тебе задам.

Хайдар Адэми помолчал немного, прикурил сигарету, предложенную ему полковником, раз-другой затянулся и спросил:

— Кто организатор демонстрации?

Тель, не колеблясь, ответил на первый вопрос:

— Коци Бако.

— Кто еще?

— Я.

— Еще?

— Других нет.

Хайдар Адэми пробуравил его сверкающими глазами, задвигал нижней челюстью, сжал рукоятку хлыста и подошел к Телю.

— Ты меня хорошо знаешь и напрасно упрямишься. Я ведь ясно сказал — на этот раз живым тебя из своих рук не выпущу, если не ответишь как следует на мои вопросы. От твоих ответов зависит твоя жизнь. Многого мы от тебя не требуем. Говори, будешь отвечать?

— Скажу то, что знаю.

— Хорошо. Кто организовал демонстрацию?

— Я вам уже сказал. Нет смысла повторять.

Хайдар Адэми слегка пошевелил рукой с хлыстом.

— Кто еще?

— Других не знаю.

Лицо Теля наискось, от лба до подбородка, перерезало сильным ударом хлыста. У Теля зарябило в глазах и невольно скрипнули зубы. Пришлось собрать все оставшиеся силы, чтобы сохранить хладнокровие и выдержку.

— Где вы сговорились о демонстрации?

— В кондитерской Коци Бако.

— Собака! Называешь имя убитого сообщника, чтоб не выдавать живых.

У Теля кольнуло сердце, когда он услышал о гибели друга. Он видел своими глазами, как фашистский шпион в упор стрелял в Коци, и все же весть о его смерти потрясла его сильнее, чем обжигающий удар хлыстом, от которого лицо сразу распухло.

— Кто еще был там с вами?

— Только мы вдвоем.

Хлыст снова обжег распухшее лицо, казалось, в него вонзились тысячи иголок.

Хайдар Адэми подступил вплотную к Телю, схватил за воротник пиджака и хотел было толкнуть его, но Тель прочно стоял на ногах. Вблизи глаза Хайдара Адэми выглядели точно глаза разъяренного зверя, готового растерзать и сожрать попавшую в его когти добычу. От него несло коньячным перегаром.

— Говори, подлый коммунист! Говори, продажная душа! Выкладывай все, что знаешь, если хочешь выбраться отсюда живым. Зачем проводили демонстрацию?

Тель молчал.

Хайдар Адэми заскрипел зубами и схватил Теля за горло большой и сильной, как клещи, рукой.

— Отвечай, если тебя спрашивают!

Убрав руку с горла, он ждал ответа, но Тель молчал. Сильный удар в челюсть свалил Теля без чувств на пол.

6

Адвокат Николин Сарачи, при котором Исмаилу предстояло стажироваться для получения права на адвокатуру, был одним из самых известных юристов Албании.

Его контора, которую он любил называть «студией», располагалась на Королевской улице, она состояла из двух смежных комнат, у каждой был свой выход в маленькую квадратную прихожую. Одна из них служила приемной: в ней помещался большой шкаф в углу, простой небольшой стол с кипой газет — за ним сидел секретарь адвоката, он же был и уборщиком конторы, — несколько обыкновенных, с круглыми спинками, стульев, на которых сидели клиенты, ожидая приглашения в настоящую «студию» адвоката.

Эта комната была побольше, с двумя окнами на улицу, завешенными шторами, с кушеткой и двумя обитыми сафьяном креслами, которые адвокат случайно приобрел у одного итальянца, отозванного в Италию. В углу, около большого письменного стола, покрытого голубым, толщиной в палец, стеклом, с современным письменным прибором — подарком жены по случаю десятой годовщины супружества, — стоял сейф и возле него кресло адвоката.

Николин Сарачи был сыном богатого шкодерского торговца, отец и дед которого многие годы вели торговлю с Венецией и обзавелись приличным состоянием. Среднее образование Николин получил в Шкодерской иезуитской коллегии, где основательно понаторел в латыни и приобщился к широкой гуманитарной культуре. Потом он уехал в Италию, изучал право в Болонском университете, откуда вернулся в Шкодер с дипломом юриста в кармане, с головой, нашпигованной культурой, и с сердцем, преданным Италии.

Он и в молодости не отличался красотой, а сейчас, по мнению многих, был просто некрасив, черты его лица ничем не привлекали, к тому же из-за жесткой щетины преждевременно поседевших волос он выглядел старше своих лет. Однако природа, крайне скупо украсившая его внешность, наделила его умом и редким проворством, так что любое дело, за которое он брался, горело в его руках.

Хоть и не был Николин Сарачи красавцем, но, как только он вернулся в Шкодер с дипломом в кармане и с блестящими видами на будущее — а дело было в 1924 году, когда ребят с университетским образованием можно было пересчитать по пальцам, — многие родители пожелали заполучить этого расторопного парня для своих засидевшихся в девках дочерей. Николин важничал, как бойкий петух в курятнике, и выжидал — как говорится, семь раз отмерь. И дождался.

Однажды в церкви, на воскресной утренней мессе, взгляд Николина остановился на прелестной девушке, стоявшей в нескольких шагах от него. Со дня возвращения из Италии Николин ни разу не встречал этой красавицы в Шкодере. Она явно была не из местных, потому что всех красивых шкодранок на выданье Николин хорошо знал: он часто видел их либо на улице, либо в семьях, нанося визиты, либо в церкви, куда ходил помолиться и заодно понаблюдать за девушками, которых прочили ему в жены его родители.

У незнакомки были темные волосы, маленькая головка с профилем, словно выточенным из слоновой кости: при мерцающих свечах личико ее, вдохновленное молитвой, со взглядом, витавшим высоко в небесах, казалось озаренным золотым ореолом.

Николин разглядывал каждую черточку на этом редкой красоты лице, и за несколько минут ее облик, овеянный в атмосфере церкви чем-то божественным, навсегда был высечен в его затрепетавшем сердце.

Когда закончилась месса и все направились к выходу, Николин спросил о девушке, и ему сказали, что это дочь Тэфа Широки, почтового служащего из Тираны. Она приехала к дяде, чтобы вместе с его семьей провести лето в Широке, где они всегда отдыхали. Тэфа Широку господь наделил четырьмя дочерьми, дядю же — ни единой, вот он и приглашал одну из племянниц, свою любимицу, на каникулы в Широку. Ее отцу, мелкому чиновнику, нелегко было содержать четверых дочерей. Той, которую углядел Николин в церкви, было не более восемнадцати лет. Звали ее Терезиной.

Николин решил жениться на красавице Терезине и от своего не отступился, несмотря на все возражения родителей, надеявшихся на лучший брак — Терезина Тэфа Широки не принадлежала к шкодерской знати, как семья Сарачи. В конце концов родители сдались, и Терезина, которой при всей ее юной красоте и при всей невзрачной, старообразной внешности жениха и не снился такой удачный брак, стала его женой.

Женившись, Николин перебрался в Тирану и открыл адвокатскую контору на Дибрской улице. За короткий срок он обзавелся хорошей клиентурой, его будущее создавалось на прочной основе, жена у него была красивой, как того хотела душа. Он был счастлив.

Тем не менее Николину все чего-то недоставало. Он чувствовал, что его энергии хватило бы на более активную деятельность. Он казался сам себе крупной рыбой, попавшей в мелкий водоем. Поэтому излишки своей энергии, не израсходованные на служебном поприще, Николин обратил на молодую Терезину и за четыре года супружеской жизни трижды сделал ее матерью.

Наконец пришел день, когда Николин Сарачи смог проявить и всю свою ловкость адвоката, расходовать свою энергию не только в супружеской постели, но и на работе.

Сразу после оккупации Албании Николин оказался в своей стихии и за очень короткий срок наверстал упущенное. Он арендовал новую контору на Королевской улице, обставил ее кожаными креслами и кушеткой и принялся с азартом за работу.

С тех пор в его контору стекался поток бумаг, просьб, контрактов, уставов, положений, прошений обвиняемых, обжалований, решений, извещений, протестов, нотариальных актов, щедро сдобренных бумажными деньгами, которые Рамазан Кютюку называл «однодневками макаронников».

Казалось, будто Николин Сарачи укрощает бушующую вокруг него бурю и будто именно от нее торчком дыбится щетина его волос.

Умный, ловкий, наделенный всеми задатками крупного дельца, да еще со знанием итальянского языка, на котором он говорил свободно, без акцента, Николин Сарачи быстро создал хорошую клиентуру и среди итальянцев, которые и не чаяли найти такого отличного адвоката.

Поскольку объем самых разнообразных дел, которыми приходилось заниматься Николину Сарачи, возрос настолько, что такой груз не могли снести даже его широкие плечи, он с радостью взял Исмаила Камбэри в стажеры, надеясь часть работы перекинуть на него: Николин мог поручить ему обвинительные акты мирового судьи, составление многочисленных уставов и положений обществ, создаваемых итальянцами, а также прошений, которые отнимали уйму времени и от которых за неимением оного Николин прежде открещивался.

Николин Сарачи был из тех, для кого время — это и вправду деньги. Он не позволял себе ни минуты терять напрасно и восторгался англичанами только за то, что им принадлежит такой емкий афоризм: «Time is money»{173}.

Поэтому уже в первый день, через несколько минут, которые адвокат и Исмаил провели за неделовым разговором, Николин поручил ему составить два прошения, сделав на бумаге небольшие пометки. Исмаил быстро справился с ними и вручил их адвокату. Тот прочитал их и сказал:

— Pulchre, bene, recte![145] Знаешь латынь? — Он улыбнулся как бы с иронией: — Наверное, знаешь, раз уж изучал право.

— Постольку, поскольку ее проходили в лицее, то есть не ахти как. Потом забросил.

— Жаль. Не пренебрегай ею, ибо нет прекраснее языка. Мы в коллегии иезуитов изрядно изучали ее, и она мне очень пригодилась позднее. Я был первым учеником по этому предмету и знал его так хорошо, что комментировал классиков ad aperturam libri[146]. — Он почесал подбородок, подумал немного и заключил: — Прошения ты составил неплохо, чувствуется учитель литературы. Фразы связаны хорошо, мысли выражены сжато и убедительно. С сегодняшнего дня прошения оставляю за тобой, конечно, закрепив за тобой долю с выручки. Les bons comptes font les bons amis[147], не так ли? Что касается уставов обществ, то с ними тебе будет полегче, у нас есть готовые образцы…

Заядлый курильщик, адвокат прикурил новую сигарету от истлевшей, а окурок погасил в толстой хрустальной пепельнице, стоявшей возле телефона, и нажал кнопку звонка. Однако в кабинет никто не вошел.

Николин возмутился:

— Не везет мне с этими секретарями! Еще не нашел ни одного, кто бы работал от всей души. Работают, я бы сказал, из-под палки. Как будто я им не плачу! Одни лишь убытки с ними. Мне казалось, что этот последний будет лучше других. Ан нет. Не понимаю его. Вид у него какой-то отсутствующий. Смотрит на тебя, будто говорит: «Ты что-то сказал или мне послышалось?» Черт знает, куда запропастился. Постоянно исчезает.

Адвокат вновь позвонил и на этот раз не снимал с кнопки пожелтевший от табака палец. Открылась дверь.

На пороге появился молодой невысокий парень, хорошо сложенный, но какой-то неопрятный, с падающей на широкий лоб прядью каштановых волос. Его сощуренные, покрасневшие, с припухшими веками глаза и непричесанные волосы придавали странный вид этому юношескому, как бы усталому лицу, так что попервоначалу казалось, будто его только что разбудили и он еще не пришел в себя.

— Вот он где, герой! Соизволил явиться! Так-то ты отзываешься на звонок! Звоню почти целый час! Я ведь тебе говорил не отлучаться из конторы!

— Я был здесь, господин Николин! — тихо и вроде виновато ответил секретарь.

— Был да сплыл! Принеси мне досье на Абедина Шияку!

— Слушаюсь! — сказал секретарь и вышел.

— Видал его? Вертопрах, — Николин взял в руку телефонную трубку и, глядя на Исмаила краем глаза, набрал номер. — Pronto, pronto? Siete voi, commendatore? Buongiorno! Vi prego di non dimenticare che oggi… Si, appunto. Benissimo. No, no, impossibile. Vedremo. Arrivederci![148]

Прошло уже более пяти минут, как секретарь пошел за досье. Адвокат позвонил опять. Парень появился в дверях, все такой же полусонный, но без досье.

— Э, дорогой Шемседдин, не нашел его? — спросил Николин с раздражением и встал с кресла. — Я знал, что ты не найдешь, и нарочно попросил тебя. Никогда не быть тебе хорошим секретарем адвоката, потому что ты очень рассеянный. О чем ты думаешь? Досье у тебя должны быть в полном порядке на полках шкафа, а глаза на лбу: достаточно взглянуть в журнал, посмотреть, под каким номером числится та или иная папка и на какой полке лежит, и она в твоих руках. Это совсем не трудное дело. Посмотри, я сразу его найду.

Адвокат пошел в другую комнату, взял журнал со стола Шемседдина, открыл, нашел фамилию Абедина Шияку, потом поискал в шкафу не более трех-четырех секунд и вытащил зеленую папку, подписанную красным карандашом: Абедин Шияку против Азэфа Шкрели.

— Вот, пожалуйста! Ты искал десять минут и не нашел, а мне понадобилось только три секунды, — сказал Николин.

— Вы правы, — сказал Шемседдин, удивленный ловкостью адвоката. — Быстро отыскали ее, ничего не скажешь.

— Что это доказывает? — спросил Николин.

— Это доказывает, — ответил Шемседдин, — что вы способнее меня. Конечно, вы же адвокат!

— Нет! — прервал его Николин тоном легкого раздражения. — Это доказывает, что я интересуюсь работой, в то время как тебе от нее ни холодно, ни жарко. Дорогой Шемседдин, к работе надо относиться с любовью, с усердием. Труд облагораживает человека. Labor omnia vincit improbus[149], говорят по-латыни. Учил хоть немножко латинский в школе?

— Только один год, господин адвокат, потом меня выгнали.

— Плохо учился?

— Участвовал в демонстрации.

Адвокат быстро расстраивался — как вот сейчас, от слов парня, — но так же быстро справлялся с волнением. Он напоминал соломинку, плывущую в стремительном речном потоке, и ему нельзя было поддаваться чувству. По этой причине он вновь вернулся к прежней теме.

— Итак, labor omnia vincit improbus. Упорным трудом преодолевается любое препятствие. — И подняв кверху указательный палец, добавил: — Ad augusta per angusta! Это можно перевести примерно так: к блестящим результатам пробиваешься через трудности.

— У нас в деревне говорят: «Не разгрызешь ореха, не съешь ядра», — сказал Шемседдин.

— Pulchre, bene, recte! — воскликнул Николин, придя в восторг от ума парнишки, перевод которого оказался удачнее и лаконичнее.

Шемседдин Аррэза всего два месяца назад поступил на службу к Николину Сарачи, и до этого дня адвокат, поглощенный неудержимым наплывом работы, не имел времени обменяться даже несколькими словами с этим юношей, выглядевшим вялым, скупым на слова, а на самом деле оказавшимся намного умнее, чем он думал.

— Откуда ты? — спросил он его.

— Из Кучи-и-Курвелешит.

— Где учился?

— В Нормальной школе{174} в Эльбасане. Двоюродный брат, у которого были друзья в Тиране, выхлопотал мне стипендию. Проучился полтора года, и затем меня исключили. Ученики из интерната устроили демонстрацию. Я тоже жил в интернате. Семьдесят человек арестовали, нас продержали сутки в тюрьме и затем освободили. Некоторых исключили навсегда, запретив учиться во всех других школах Албании. Среди них оказался и я.

— Так на чем мы остановились? — спросил Николин, которому не нравился такой поворот разговора, поскольку нагонял чувствительность, которая претила ему. — Да, о работе. Человек любую работу, за которую берется, должен выполнять добросовестно, со рвением и с любовью. Твоя работа состоит в том, чтобы содержать в порядке досье, все, каждое на своем месте, в алфавитном порядке и согласно порядковому номеру, под которым они значатся в регистрационном журнале. Вот так, Шемседдин-эфенди. Эти досье, — сказал Николин, ласкающе проведя рукой по зеленой папке, — всегда надо держать перед глазами, хранить как зеницу ока, знать наизусть номера, места, где они находятся, и даже цвета. Ты должен выучить все это так хорошо, чтобы находить их и с закрытыми глазами. Вот у этого досье такая-то толщина, а у того такой-то цвет. Какого цвета, например, досье Общества Стачиоли?

— Откровенно говоря, не знаю, господин адвокат, — ответил Шемседдин, озадаченно пожав плечами.

— Конечно, не знаешь, чтобы знать, надо интересоваться работой. А я знаю, потому что проявляю к ней интерес. Оно красного цвета.

Николин Сарачи две секунды рылся среди папок на букву «С» и извлек толстое досье. Папка и в самом деле была красная.

— Нашел?

— Нашли, господин Николин.

— Век живи, век учись. Начни понемногу учить итальянский, время у тебя для этого есть.

— Времени сколько угодно. Времени и фашистов, — сказал Шемседдин.

— Мне нравится твое остроумие, — сказал Николин, — жаль только, что ты ленив. Так о чем мы говорили?

— Об итальянском языке, господин адвокат.

— Да, об итальянском языке. Грузчики в Дурресе и те знают итальянский, а ты не удосужился!

— Когда дойдет черед, господин Николин, — пока ягненок не станет бараном, как говорят у нас в деревне, — и его выучим. Не все сразу делается: пока посещаю вечернюю школу, которая, мне кажется, поважнее, чем работа с досье и итальянский язык, а как закончу эту школу, возьмусь и за итальянский, красивый язык.

— Что это за вечерняя школа? — удивился Николин.

— Школа как школа, господин Николин. Читаем, учим, пишем. Одним словом, извлекаем огромную пользу. Получаем образование. Как говорится, познаем мир.

Шемседдин подумал немного и спросил:

— Что означает «реакция», господин Николин?

Николин посмотрел на него с сожалением:

— Эх, дорогой Шемседдин. Чтобы понять слово «реакция», надо заниматься химией. Ты изучал химию?

— К сожалению, нет.

— Позанимайся на досуге химией, а потом поговорим.

Адвокат взглянул на свои золотые часы, удивленно взметнул кверху густые брови, поседевшие раньше времени, бросил на стол досье, порывисто вошел в свою комнату и, взглянув на Исмаила расстроенно, словно безвозвратно потерял какую-то вещь, воздел кверху руки и воскликнул:

— Fugit irreparabile tempus!

Схватив шляпу и большой портфель из красноватой кожи, он стремительно ринулся к выходу, как бы желая наверстать упущенное, вновь вернулся из прихожей, как всегда забыв маленькую тетрадь с расписанием заседаний суда, и, как вихрь, который внезапно налетает и так же внезапно исчезает, оставляя после себя тишь и покой, выбежал из «студии», оставив дверь нараспашку.

7

Новая жизнь началась для Исмаила с того дня, как он приступил к стажировке в адвокатуре.

Адвокат платил ему четыреста франков, то есть столько, сколько Исмаил получал учителем. Эти деньги он зарабатывал патрону в течение одной недели прошениями, которые он писал для клиентов. Постепенно, ведя небольшие дела в мировом суде, Исмаил получал от адвоката все больше, и через несколько месяцев его заработок уже вдвое превышал оклад учителя.

Исмаил удивлялся легкости, с какой теперь, бросив школу, зарабатывал деньги. Прежде всегда приходилось с нетерпением дожидаться конца месяца, чтобы получить жалованье и оплатить расходы на жизнь, дорожавшую день ото дня, а теперь он никогда не оставался без денег, потому что не было дня, когда бы он не составлял десять или пятнадцать прошений, с которых адвокат выплачивал ему проценты. Помимо прошений Исмаил получал небольшую долю и с уставов обществ, создаваемых итальянцами в связи с самыми разными делами, за которые они хватались в Албании.

Однако, хотя материально стало гораздо легче, новая профессия не приносила ему удовлетворения. Он с тоской вспоминал о жизни школы, где постоянно ощущал важность своего занятия, радость при виде заполненного класса или при ответе прилежного ученика, когда он выводил ему хорошую отметку.

В конторе Николина Сарачи Исмаилу представилась возможность проникнуть в лабиринт той жизни, которая до этого была совсем не знакома ему: он столкнулся с богатыми ростовщиками с лицом и душой нищего, охотниками за просроченными векселями; с мужчинами, затевавшими бракоразводные процессы с ветреными женами, наставившими им рога; с заплаканными женщинами, которых предали распутные мужья, возжелавшие начать новую жизнь с любовницами; с отцами, приходившими к адвокату со слезными жалобами на неблагодарных детей, которые выбирали себе невест против воли родителей — тех, кто дал им жизнь.

Но более всего взволновала Исмаила в этой неизвестной ему ранее стороне жизни одна сцена, происшедшая однажды на его глазах.

Отворилась дверь, и в комнату вошла пожилая женщина с седыми волосами, выбивавшимися из-под черного платка. Она села перед адвокатом на стул для посетителей и рассказала свою беду. Ее единственный сын Василь сидит в тюрьме. Его арестовали как коммуниста. Вчера она была у него на свидании, и сын сказал, что его будут судить в итальянском военном трибунале — где уже устраивались судебные процессы над многими молодыми коммунистами — вместе с несколькими обвиняемыми, защиту которых взял на себя Николин Сарачи, конечно, за приличное вознаграждение. Василь сказал ей, чтобы она сходила к тому адвокату, который будет защищать трех других его товарищей. Сын наказал ей обратиться именно к нему и заплатить столько же, сколько заплатили остальные. Она спросила, где находится контора адвоката Николина Сарачи, ей показали, и вот она здесь. Заходила еще вчера после обеда, но контора была закрыта.

Мать говорила со слезами на глазах и смотрела на адвоката с волнением, будто он один мог спасти ее сына.

Адвокат сидел с важным видом в своем кресле с высокой спинкой и, казалось, с большим сочувствием слушал ее. Наконец сказал:

— Суд над твоим сыном и другими назначен на… — он взял записную книжку со стола и, смочив палец слюной, быстро полистал ее, — …на четырнадцатое, на восемь часов утра. Предстанут перед судом пять человек, в том числе и твой сын. Обвинения против них выдвинуты очень тяжелые. Троих из них я взялся защищать. Беру на себя защиту и твоего сына. Попытаюсь сделать все, чтобы их не осудили сурово. Надеюсь, мои усилия не будут напрасными.

Две слезинки скатились из страдальческих глаз матери по изрезанным морщинами щекам.

— Он моя надежда, неужели его сгноят в тюрьме? — Мать достала носовой платок и вытерла заплаканные глаза. — Только этот сын и есть у меня, я его родила после четырех девочек. Он был первым в классе. Такой умный, вежливый.

— Дело обстоит так, — сказал адвокат, взял сигарету из лежащей перед ним пачки, прикурил и, крепко раза два затянувшись, добавил, откинувшись на спинку кресла: — Родина — это нечто святое, человек, бывает, и свою кровь не прочь ради нее пролить. Молодые люди в особенности отличаются пламенным патриотизмом. Они решительны. Бросаются в огонь не задумываясь. Что поделаешь — как и многие другие дела, это тоже таит в себе опасность.

Мать развернула платок, в котором были деньги, и спросила дрожащим голосом:

— Сколько надо заплатить вам?

— Столько, сколько заплатили те, другие. Пятьдесят наполеонов.

Мать с отчаянием взглянула на адвоката:

— Пятьдесят наполеонов!

Адвокат улыбнулся:

— На несмазанном колесе далеко не уедешь, говорили древние. Это немного. Вам повезло, что ваш сын предстанет перед судом вместе с другими моими клиентами, иначе вам пришлось бы заплатить мне в четыре раза дороже.

Мать протянула ему деньги дрожащей рукой, сложила платок, засунула его за пазуху, затем встала и пошла.

Исмаил, которого взволновала эта сцена, сказал Николину:

— Я видел, как дрожала у нее рука, когда она давала тебе деньги. Кажется, она стала нищей.

— Que voulez-vous, mon cher, — произнес Николин, которому нравилось иногда для практики поговорить с Исмаилом по-французски. — Les affaires sont les affaires![150]

И занялся делом истца, попавшего под машину.

В этот день лучше, чем когда-либо, Исмаил понял, каким образом, почти в мгновение ока, воздвигаются прекрасные виллы, а стены кухни и ванной покрываются сверкающей майоликой.

8

В конторе Николина Сарачи Исмаил познакомился с одним из самых крупных дельцов Албании и, возможно, Италии — Нузом Пекини, краснощеким толстяком, выглядевшим так, словно его покусали пчелы.

Входя в контору адвоката, Нуз Пекини обычно толкал дверь тростью с золотым набалдашником и бросал громовым голосом:

— Buongiorno, dottore![151]

Николин подымался навстречу с улыбкой, вскидывал руку в фашистском приветствии и говорил:

— Ave, Cresus! Come va?[152]

Нуз Пекини присаживался у стола адвоката, клал трость на толстое голубое настольное стекло, доставал из кармана клетчатого пиджака большой банан, медленно очищал его и затем, откусив сразу половину банана, взглядывал на Николина своими маленькими смеющимися глазками и спрашивал:

— Novità?[153]

— Tutto va bene[154], — отвечал Николин.

Сразу после этого короткого разговора Нуз Пекини снимал телефонную трубку и просил телефониста на коммутаторе соединить его с премьер-министром или наместником.

Нуз Пекини, имевший приличное состояние до Седьмого апреля, за три года стал миллионером. Его имя было известно не только в Албании, но и в Италии.

Нуз обзавелся широким кругом друзей среди итальянцев и албанцев (еще бы, при его щедрости на взятки) и с помощью этих влиятельных людей, имевших вес в албанском и итальянском правительствах, прибирал к рукам самые крупные подряды и, как червь, прогрызающий ствол дерева, наживался на них, как мог.

Благодаря знакомствам в наместничестве Нуз Пекини узнал, например, о том, что через несколько дней повысятся цены на такой-то товар. Не теряя ни минуты, он вылетел самолетом в Италию и закупил большую партию этого товара, а спустя некоторое время продал его в десять раз дороже, отхватив, таким образом, сразу и без особого труда солидный куш. Однажды, в Бари, он скупил для такой цели товар трех крупных магазинов, заплатив наличными, прихватил заодно торговые книги и пошел ужинать в ресторан. Итальянские торговцы толпой повалили к этому ресторану, каждый желал продать оптом свой товар за наличные. Они сгрудились у дверей и допытывались: «Dov’è quel albanese che chiude i negozi?»[155]

Когда Нуз Пекини видел Шемседдина, склонившегося за своим столом над газетой или книгой, он тихо говорил Николину:

— Не нравится мне это лицо, Николин. — Подвигался поближе, со смаком откусывал банан и шептал, боязливо косясь на Шемседдина: — Он коммунист.

— Что с тобой, Нуз, с чего это тебе всюду чудятся коммунисты? — успокаивал Николин.

Нуз отвечал своему адвокату латинским изречением, усвоенным от него же:

— Homo homini lupus est![156]

Николин с жаром подтверждал:

— Pulchre, bene, recte!

— Очень уж ты легковерен, — говорил Нуз и доставал из кармана другой банан. — Идеалист, на каком ты свете? Разве не видишь, что происходит?

Он откусывал половину банана и заявлял:

— Коммунисты расплодились, как красная вошь.

И они начинали говорить о политике.

Пока оба дельца обсуждали крупные проблемы международной политики, а затем свои наболевшие дела, в другой комнате Шемседдин вместо того, чтобы изучать цвета и толщину досье хозяйской клиентуры — как того неоднократно требовал от него адвокат, — читал размноженные на ротаторе брошюры, держа их перед глазами не на столе, а в выдвижном ящике.

Всякий раз, как открывалась дверь, Шемседдин быстро задвигал животом ящик, наваливался локтями на стол, подпирал голову кулаком и делал вид, будто внимательно читает лежащую перед ним газету «Томори»{175}.

— Хватит читать газеты, Шемседдин! — говорил ему адвокат.

— Попадаются интересные вещи, господин Николин! — отвечал Шемседдин, глядя на него своими сонными покрасневшими глазами. — Многое познаю и с каждым днем становлюсь все образованнее.

— Возьмись лучше за досье, дружище, именно они кормят тебя. Постарайся стать хорошим секретарем, проявляй внимание, усердие и активность, чтобы я мог оставить тебя в конторе.

— Как прикажете, господин Николин!

— Не забудь, что я тебе говорил!

— Что?

— Labor omnia vincit improbus!

— Ad augusta per angusta, — вставлял Шемседдин, будто свободно владел латинским языком.

— Pulchre, bene, recte! — с воодушевлением восклицал Николин и со словами «Fugit irreparabile tempus» поспешно спускался по лестнице, как бы догоняя улетевшее время.

Когда Исмаил слушал их, ему казалось, что он имеет дело с двумя известными юристами времен Юстиниана.

9

На первом этаже того большого здания, где принимал своих клиентов Николин Сарачи, в конце длинного коридора размещалась также контора одного албанского комиссионера. У него был брат семнадцати лет, звали его Сулейман Хасани.

Сулейман был живой, чуть косоглазый юноша, с падающим на глаза чубом, который он то и дело зачесывал пятерней. Сулейман учился в Тиранской гимназии, однако шесть месяцев назад был исключен из-за того, что поругался с преподавателем фашистской культуры. Исмаил хорошо знал этого симпатичного, улыбчивого и красноречивого ученика, не пропускавшего почти ни одной демонстрации. В тот день, когда молодой парень в голубой кепке проник на школьный двор и рассказал гимназистам о гибели Кемаля Стафы, Сулейман все время, пока тот выступал, стоял возле него, как бы готовясь защитить его от любой опасности, а когда ученики расходились по классам, смерил директора-итальянца взглядом, полным такого глубокого презрения и ненависти, что директор не забыл этого, и при первом же подходящем случае исключил его из гимназии. С тех пор Сулейман проводил время в конторе брата, осваивая машинопись, и за короткий срок так наловчился в этом деле, что постоянные бумажные завалы теперь, к удивлению брата-комиссионера, таяли почти молниеносно.

Как две ртутные капли, находящиеся в постоянном движении, легко сливаются в один шарик, так и у Сулеймана с Шемседдином легко установилась тесная дружба с того самого дня, когда они поняли, что работают ради общей цели. Сулейман то и дело заходил к Шемседдину, тихо переговаривался с ним, после чего Шемседдин бежал к Сулейману, и они продолжали разговор, пока его не прерывал звонок адвоката. Вот отчего Шемседдин задерживался на вызов адвоката.

Исмаил вскоре заметил, что обоих связывает близкая дружба, понял, куда ежеминутно исчезает Шемседдин и почему запаздывает на звонок. А чуть позже догадался, почему у Шемседдина такой заспанный вид и вечно красные, вспухшие глаза.

В углах конторы ему часто попадались огарки свечей, а по утрам, когда срочная работа вынуждала его приходить в контору пораньше, он заставал беспорядок: сдвинутые с мест стулья, горы окурков в хрустальных пепельницах, опустевший за ночь графин с водой.

По всем этим признакам, которые мог заметить только наметанный глаз бывшего учителя, знатока молодежи, Исмаилу стало ясно, что в «студии» Николина Сарачи, этом гнезде законника и одновременно рассаднике лжи и махинаций, разыгрывались по ночам события, по своему характеру прямо противоположные событиям дневным: собираясь вокруг большого стола адвоката, Шемседдин, занимающий удобное кресло хозяина, Сулейман и несколько других ребят в самом деле занимались, так что Шемседдин, у которого, кстати, не было привычки лгать, совсем не обманывал адвоката, когда говорил, что посещает вечернюю школу. Они читали размноженные на ротаторе брошюры, живо обсуждали их, печатали рукописи на машинке и, по-видимому, засиживались допоздна. Именно по этой причине Шемседдин почти каждое утро выглядел сонным и измотанным.

Да, эта маленькая группа молодых людей составляла одну из тысяч живых клеток единого организма, в котором бился мощный пульс Коммунистической партии Албании, своими героическими делами оживлявшей нацию. На покрытом стеклом адвокатском столе, за которым днем писались прошения, контракты, уставы и ходатайства обвиняемых, ночью переписывались отрывки из марксистских произведений — уроки новой школы, воспитывавшие молодежь в духе высокого идеала.

Эта маленькая группа, как и тысячи других подобных групп, учивших свои «уроки» по всей Албании — при свете небольшой керосиновой лампы или свечи, чтобы не привлекать внимания шпиков, — не забывала на своих занятиях почтить память того или другого трагически погибшего героя, отдавшего свою жизнь за родину.

Вокруг этого стола как-то ночью собрался актив молодежи, в который, помимо Шемседдина и Сулеймана, входило еще восемь человек.

Перед началом собрания, на котором предстояло обсудить международное и внутриполитическое положение, изучить линию коммунистической партии и обдумать средства отпора фашизму, встал Сулейман и кратко рассказал о Мисто Мамэ{176}, геройски погибшем на одной из улиц Тираны в смелой схватке с предателями, с теми псами, которые из-за куска хлеба продают свою отчизну, родной язык и честь. Он сказал, что албанский народ взрастил и воспитал бесстрашного сына. Албанская молодежь никогда не забудет своего самоотверженного товарища, навсегда сохранит в своем сердце память о нем и будет следовать его примеру.

Сулейман дрожащим от волнения голосом закончил свою речь следующими словами:

— Мы никогда не забудем твоей беспримерной храбрости и отваги, твоей непоколебимой воли. Мы клянемся, товарищ, довести дело, которому ты служил, до конца!

Затем последовали две минуты молчания.

Стояла теплая августовская ночь. Полная луна светила в небе, и ее серебристый свет проникал сквозь открытую балконную дверь в полутемную «студию» — электричество на всякий случай не включали. Было поздно, но ребята все не расходились: те, кто был знаком с Мисто, вспоминали о его смелых акциях. Лучше всех его знал Сулейман, он работал с ним вместе.

Сулейман рассказал товарищам об операции, проведенной Мисто в сквере на Эльбасанской улице: однажды ночью, перед церемонией открытия памятника генералу Теллини, Мисто незаметно проник под покрывало, которым был прикрыт бронзовый памятник, и на пьедестале нарисовал красный серп и молот. Мисто был организатором и участником многих опасных операций, проведенных в Тиране против захватчиков и предателей родины, отличился при похищении типографского станка «Гутенберг», при изъятии ротаторов из министерства просвещения и фашистских учреждений, при уничтожении телеграфной и телефонной связи, при взрывах вражеских складов, а также при ликвидации шпиков и доносчиков.

После собрания все разошлись, переживая горечь этой великой и преждевременной утраты, но с непоколебимой верой в будущую победу — неминуемую, коль в рядах партии есть такие герои.

10

Адвокат Николин Сарачи, юридический советник Национального государственного банка и двух акционерных обществ, юридический представитель муниципального совета Тираны, был захвачен стремительным денежным круговоротом, как Суль Кенани и ему подобные, и ему некогда было оглядеться вокруг и призадуматься. За три года, прошедших со дня оккупации Албании, он построил две прекрасные виллы: одну в новой части Тираны, а другую — на пляже Дурреса, меньшую, чем вилла в Тиране, но не уступавшую ей в красоте и роскоши.

Виллу в Новой Тиране Николин закончил осенью 1939 года, через несколько месяцев после захвата Албании войсками фашистской Италии, когда кривая адвокатской деятельности, как температура при тяжелой болезни, сразу подскочила вверх из-за сжигающей страну лихорадки.

Николин буквально тонул в море прошений, уставов различных обществ, дел, которые ему предстояло возбудить, и множества других хлопотных вопросов. Вся эта широкая деятельность влекла за собой прилив денег в сейф, стоявший по правую руку от его кресла. Чем больше накапливалось денег, тем больше становились его потребности и утонченнее вкус, и так достаточно развитый гуманитарными познаниями. Это побудило адвоката украсить салон виллы большим пианино, по дешевке купленным у одного врача, еврея из Вены — он покинул Австрию после ее аннексии нацистами, спасаясь от антиеврейских репрессий, и решил обосноваться в Албании. Это пианино было им подарено дочери Изабелле в день ее семнадцатилетия.

Роскошная вилла в Новой Тиране уже не нравилась Николину: по мере того как он богател, вкус его все более утончался и адвокат замечал в своем детище все больше недостатков: салон недостаточно просторен, место для камина избрано неудачно (между двумя дверями), лестница неуклюжая и не отвечает современному эстетическому вкусу, кухня слишком мала, а туалет почти рядом со столовой, что с точки зрения гигиены никуда не годится. (Адвокат, не заботясь о моральной гигиене, уделял большое внимание ее физической стороне.)

И вот Николин Сарачи поручил инженеру Ламбертину — итальянцу, работавшему в комиссии по благоустройству Тираны, — подготовить проект нового красивого особняка, наподобие заграничных, с балконами и террасой. Дом был построен и сдан через десять месяцев, получился он намного лучше, чем прежний: просторные комнаты были выстланы паркетом, сверкавшим как зеркало, а крыльцо выложено красновато-зелеными гранитными плитками. Стены кухни отделаны белой майоликой, а ванны — голубой. Когда входишь в залитую солнечным светом кухню, кажется, что ты прохлаждаешься мороженым, а зайдя в ванную, представляешь себе, будто погружаешься в море. Но и у этого дома Николин Сарачи, богатевший не по дням, а по часам, замечал все больше недостатков.

Было что-то в этом странное: чем богаче ты становишься, тем больше оттачивается твоя наблюдательность, растет требовательность, и ты уже не можешь смириться с такими вещами, которые прежде, при скромном достатке, вовсе тебе не мешали. Богатство развивает потребности: того не хватает, сего… Одним словом, Николин Сарачи не был удовлетворен. Пришлось взяться за строительство третьего особняка. Как очень метко заметил один его друг — когда Николин пожаловался ему на первую виллу, — первый дом человек строит для врага, второй — для друга, а третий — для себя. Святая истина. Да, этот третий он построит для себя.

Помимо радостей, которые ему приносили покупка участка, наилучшего места для застройки, вид растущего дома — а он, надо сказать, был уже почти готов, — у адвоката Николина Сарачи были и другие маленькие удовольствия, из которых складывается жизнь человека. Стоило, например, понаблюдать за Николином, сидящим перед новой пишущей машинкой «Оливетти» — она, кстати, у него одного печатала бесшумно — за составлением иска.

Из толстой стопки первосортной белой бумаги, всегда лежавшей рядом, Николин брал несколько листов с копирками, вставлял их в машинку и, подумав немного, начинал строчить прямо начисто. Напечатав два-три предложения, он приподнимал бумагу, перечитывал и стучал дальше. Когда документ был готов, вынимал листы из машинки, читал, держа их далеко от глаз, доставал из нагрудного кармана изящную ручку «Пеликан», исправлял незначительные опечатки, подписывал, с наслаждением затягивался сигаретой и, если был доволен текстом, говорил: «Ad unguem»[157].

Одним из его маленьких удовольствий было чувство удовлетворенности от сочиненной им броской речи с вескими доводами, подкрепленными статьями законов, которые он знал основательно; закончив ее, он облокачивался на стол, втягивал в себя табачный дым, ненадолго погружаясь в приятные мечтания. Николин не был мечтательной натурой, но эта чуждая ему мечтательность завладевала им иногда, навеянная ароматным запахом табака. Тогда всякие грезы и видения высвобождались из темных уголков сознания и пытались опутать своей волшебной сетью этого практика, не признающего жизнь грез. Другие едва зарабатывали себе на хлеб, трудясь в поте лица на рудниках или маясь на неприятных работах, он же играючи печатал, можно сказать, себе деньги вот на этой прекрасной пишущей машинке, которая стоит перед ним.

Взгляд его переходил на клавиатуру, и подушечками пальцев он ласкал новые кнопки с буквами, блестевшие от солнечных лучей, проникавших сквозь балконную дверь. Вдыхал в себя табак, легко касался кнопок и размышлял: как странно устроена эта жизнь! Вот, скажем, сочетание этих букв на белой бумаге приносит ему деньги, с помощью которых он живет припеваючи, строит дом и удовлетворяет бесконечные капризы Терезины. Сотни прошений, контрактов и речей отпечатаны этими буквами, которые выпрыгивают, словно ловкие акробаты, под его пальцем, нажатым на кнопку, и вновь возвращаются на прежнее место. Сколько вранья и чепухи сложено из этих букв! И самым большим чудом было то, что чем больше он лгал и мошенничал, тем больше наживался. Протратившиеся торговцы, не знающие, куда складывать весь тот товар, который они скупили в Италии, приходили к Николину и жаловались на правительство с его грабительскими налогами, и Николин составлял прошения, при чтении которых хотелось плакать: уж очень проникновенно описывалось их бедственное положение. Сколько необоснованных исков отпечатал Николин на этой машинке, не сомневаясь с самого начала, что клиент не сможет выиграть судебный процесс. Тем не менее он возбуждал дело и брал авансом половину гонорара. До чего же приятна жизнь, когда осуществляются все твои желания и дела идут без сучка без задоринки!

Но все же несколько черных туч появилось на безоблачном жизненном горизонте Николина Сарачи: у Италии дела были неважнецкие и у генерального наместника, само собой, тоже. После многочисленных демонстраций, проведенных против захватчиков и правительства, молодежь Тираны и других городов перешла к боевым операциям. Число храбрецов, погибавших на улицах городов в стычках с захватчиками, все росло. Албанское квислинговское правительство было очень обеспокоено смелыми действиями небольших партизанских отрядов, которые внезапно наносили удары по итальянской армии и сражались в городах: взрывали склады, совершали диверсии на предприятиях, убивали квислинговских офицеров, итальянцев, доносчиков и фашистских приспешников. В сельской местности они разрушали линии коммуникаций, нападали на армейские посты, им даже удалось освободить целые районы, установив там народную власть. Несколько дней назад была подожжена Тиранская городская телефонная станция, взорван склад с военным имуществом в Тиране и совершено нападение на аэродром столицы. Во Влёре было взорвано несколько складов с боеприпасами, в Корче сожжено здание, где размещалось местное отделение фашистской партии, а в Шкодере тремя днями раньше взорвана городская тюрьма и освобождены тридцать политических заключенных.

События военного времени имели для Николина Сарачи свои отрицательные и положительные стороны: они нарушали спокойствие и угрожали режиму, но, с другой стороны, являлись и источником доходов — чем сильнее росло национально-освободительное движение, тем больше наполнялись тюрьмы юношами и девушками, которые группами представали перед итальянским военным трибуналом, и тем больше зарабатывал их защитник Николин Сарачи, взимая приличные суммы с родителей. Но все-таки времена скорее были трудными и опасными: деньги, правда, добывались с поразительной легкостью, но и пулю легко было получить, если не проявлять осторожность в политике. Рискованно настраивать против себя правительство, но с национально-освободительным движением тоже шутки плохи. Во всяком случае, надо как-то ладить с последними, иначе запросто схлопочешь пулю и отправишься к праотцам. Люди движения проникли сейчас повсюду и работают по указанию партии: борьба с ними таит в себе опасность, а помощь им — выгоду. Поэтому-то Николин Сарачи и прикидывался слепым простачком с Шемседдином и Сулейманом, оказывал им по их просьбе щедрую помощь, само собой, без лишних расспросов, и не брал денег с родителей тех подсудимых, которых оба они рекомендовали ему.

Телефонный звонок вывел Николина из раздумий. Поговорив по телефону, он положил отпечатанный текст в большой портфель, взглянул на ручные золотые часы, блеснувшие солнечным зайчиком, удивленно взметнул густые брови, увидев, что настало время бежать в суд, схватил портфель и быстро припустил вниз по лестнице.

11

В то время как Николин Сарачи строил виллу в Тиране, с наслаждением наблюдая за тем, как укладывались кирпичи и настилались полы, а заодно наслаждаясь видом вылетавших из пишущей машинки напечатанных листов, Шемседдин и Сулейман получали гораздо большее удовольствие оттого, что распространяли листовки и сообщения Коммунистической партии Албании.

Глядя на Шемседдина и Сулеймана, этих ловких, неугомонных ребят, Исмаил невольно сравнивал их со своим зятем Сулем Кенани и с адвокатом Николином Сарачи: все четверо были очень энергичными — глядя на них, можно было подумать, что они не из костей и плоти, как все другие люди, а из ртути. Тем не менее между ними не было ничего общего: Суль и Николин загребали деньги, увеличивая с каждым днем свое состояние, в то время как Шемседдин и Сулейман работали на партию и на благо родины, распространяли и расклеивали листовки, подвергая свою жизнь опасности. Все четверо боролись, но за цели совершенно противоположные.

Исмаил восхищался этими пареньками, подвергавшими свою жизнь опасности, как сотни и сотни юношей Албании, ради будущего родины и народа. Ему казалось, что он не расставался со школой и, как прежде, окружен своими учениками. Он беседовал с ними по душам, объяснял непонятные слова и старался выполнить любую их просьбу. Никогда не забыть ему восторга в глазах Сулеймана, когда тот принес однажды первый номер газеты «Зери и популлит»{177}. Название было отпечатано красной краской и сразу бросалось в глаза. Сулейман получил несколько экземпляров для распространения.

Прочитав газету от первой строки до последней, Исмаил задумался: он опять ощутил в душе пустоту, как и всякий раз, когда сталкивался с бурлящей реальностью. Как в школе, так и здесь он казался себе пятым колесом в телеге, лишним и безжизненным придатком в полном жизни организме. Пока он учительствовал, его утешало хотя бы удовлетворение воспитателя, выполняющего свою миссию — открывать своим подопечным глаза на мир. Нет, все-таки его прежний труд был не напрасен. Сотни учеников получали пользу от его уроков, некоторые из них станут позднее преподавателями албанского языка, который он так любит. Но здесь, кто здесь извлекает пользу от его работы, или вернее — какую работу из выполняемой им сейчас можно назвать нужной для общества? Занимается составлением прошений, контрактов и уставов обществ, мелкими вопросами гражданского суда, опротестовывает векселя, копается в судебных актах, заводя на них дела, которыми позднее займется Николин. Да, в этом состоит вся его деятельность в адвокатской конторе Николина Сарачи. Куда девались мечты юности? Неужели он затратил столько лет на учебу только для того, чтобы заниматься кляузами торговцев, требующих снижения правительственных налогов?

Он завидовал Шемседдину и Сулейману, как завидовал своим ученикам еще тогда, в школе: у этих юношей была цель в жизни и они добивались ее всеми своими силами. А он, какая цель сейчас у него? Не в том же, чтобы строчить прошения и контракты и вникать в мелочные людские споры и склоки. Ему никогда не нравилось это. Только ради злосчастных денег ему пришлось взяться за такое занятие. Он должен содержать семью. С другой стороны, лучше заниматься этой работой, пусть даже бесполезной, чем оставаться в системе просвещения, где учителей заставляют фискалить на учеников. Да и не нуждаются сейчас учащиеся в школьных уроках: они изучают марксистские книги, чтобы в них найти свой идеал. Ну, а ему как быть?

Думая об этом, Исмаил испытывал глубокое отвращение к себе. Правда, он от всего сердца оказывает помощь движению, когда его просит о той или другой услуге Сулейман, но такое участие казалось ему слишком незначительным в сравнении с жертвами тех, кто не щадит сейчас даже своей жизни.

12

Уже девять месяцев Тель сидел в тюрьме. Шесть месяцев он провел в маленькой одиночке без света и воздуха, а затем его перевели в камеру при жандармской казарме, где сидело человек пятьдесят. Здесь Тель встретился с Гачо Таселлари и несколькими другими товарищами, которые принимали участие в демонстрации 8 ноября и в тот же день, как и он, попали в тюрьму.

Встреча с любимым другом взволновала Теля до слез. Стойко переносивший самые жестокие пытки, он не смог сдержать волнения, когда увидел, как ослабел Гачо за эти месяцы, кстати, тоже проведенные им в одиночной камере. Лицо его стало землистым и покрылось морщинами, слезившиеся глаза утратили прежний блеск. Гачо выглядел почти на десять лет старше своих лет.

Должно быть, и Тель сильно изменился за это время, потому что Гачо смотрел на него внимательно и с печалью. Но и тот, и другой старались скрыть свое волнение от этой встречи, которой предшествовали месяцы страданий и горя.

Оба товарища, как и многие другие из арестованных — коммунисты и рядовые участники демонстрации, — удивлялись себе: как можно было перенести все эти пытки и остаться в живых? И приходили к убеждению, что выстоять им помогла великая вера в справедливое дело, за которое они боролись.

В камере они узнали о создании Коммунистической партии Албании. Эта радостная весть, увенчавшая усилия товарищей по прекращению споров и слиянию коммунистических групп в одну партию, ободрила и обнадежила их здесь, в заключении, где жизнь ежеминутно боролась со смертью. Поддерживал их также и личный пример таких героев, как Кемаль. Все новые героические подвиги и дела коммунистов повышали престиж и авторитет коммунистической партии, наводили ужас на врага и еще сильнее укрепляли веру народа в близкое освобождение родины.

Несколькими днями раньше было получено известие о том, что партизанские отряды провели смелую операцию, перерезав телефонные и телеграфные провода по всей Албании. Операцией руководил Центральный Комитет партии. Вооруженные кто чем, партизаны вышли в назначенные им пункты и молниеносно осуществили операцию. Она положила начало целому ряду диверсий. В ту же ночь, когда в Корче была подожжена резиденция местного отделения фашистской партии, один смельчак коммунист убил опасного предателя — подполковника жандармерии Хайдара Адэми.

Весть о смерти Хайдара Адэми безмерно обрадовала все население Корчи, всех заключенных коммунистов, которых тот жестоко пытал, и особенно Теля, хотя он и пожалел о том, что не убил его собственной рукой.

Все эти радостные новости переполняли отвагой и надеждой сердца, но все-таки Тель и его товарищи чувствовали себя как бы виноватыми, получалось, что они всего лишь зрители крупных событий, которые происходят каждый день. Их друзья вступали в смертельные схватки с врагом, а они между тем теряли драгоценное время в заточении.

Днем раньше из одиночки к ним был переведен еще один заключенный, схваченный по подозрению в поджоге здания фашистской партии. Он рассказал, что здесь в одной из камер при жандармской казарме, примыкавшей к его одиночке, сидят Миди Костани и Кичо Гречо — два молодых коммуниста, которые и устроили поджог. Их сильно били и пытали до полусмерти.

Однажды утром обоих повели в суд. На обратном пути их конвоировали жандармы, среди них был один албанец из Мирдиты, сержант. Он служил в суде переводчиком. Все заключенные прильнули к решеткам, чтобы посмотреть на ребят. Миди и Жак (так звали Кичо Гречо) шли с достоинством, лица были хмурые, серьезные, по всему видать — хладнокровие и выдержку они не потеряли. Сержанту вроде было не по себе, и он пристал к ним: «Эх, ребята, ну почему вы не назвали тех, кто подговорил вас? Спаслись бы сами!» Миди обернулся к нему и невозмутимо, с презрением бросил: «Настоящие албанцы, и тем более коммунисты, не предают других!» Всех до дрожи, до слез взволновал этот лаконичный, спокойный и гордый ответ. Даже албанские жандармы и те смешались, заслыша слова, свидетельствующие об удивительной силе духа этих юношей. Никому из свидетелей этой сцены не забыть с той минуты Миди, столяра-гиганта, рабочего-бойца, сказавшего эти прекрасные слова. Телю и его товарищам Миди и Жак казались теперь колоссами, а сами они себе — мелюзгой.

Поздно вечером, когда заключенные готовились ко сну, в камеру зашел мирдитский сержант и, повертевшись между ними как бы для обычной проверки, выпалил:

— Никакому тирану не подмять под себя наш народ, потому как у нашего народа есть такие храбрецы и герои, как Миди и Жак!

Никто не осмелился заговорить с ним, все были убеждены, что это жалкая провокация. А сержант не унимался:

— Сколько же мук перенесли несчастные от итальянских и албанских извергов, а ведь ни единым словом ни одного товарища не выдали! — Тут он даже прослезился, этот мирдитский сержант, уже немало лет прослуживший в жандармерии. — А как они на суде держались! — Сержант заглядывал всем в глаза, ища хоть какой-то отклик на свои слова. — Как они держались перед всем этим офицерьем! Нет, нам гордиться надо, что мы албанцы, — даже итальяшек проняло на этом суде!

Мирдитский сержант замолк, стараясь унять возбуждение, разгладил усы и снова с жаром заговорил:

— Мало того, что никого не выдали, хотя их обещали за это простить, но еще и заявили судьям: «Как ни порабощайте нас, мы были и будем свободными! Вы нас убьете, да что толку, тысячи других займут наши места!»

Глубокое молчание царило в тот вечер в камере жандармерии, где сидело в заточении полсотни человек. Сержант, заметив сомнение на лицах Теля и его товарищей, заговорил с еще большим пылом:

— Верьте мне, хотя один бог знает, сколько раз у меня застревал язык в глотке, когда я переводил их слова…

Несколько дней спустя, утром на рассвете, Миди Костани и Кичо Гречо были повешены: один — посреди базарной площади, а другой — в саду Спиро Беллкамени{178}. Их последними словами были: «Да здравствует Албания! Да здравствует Коммунистическая партия!»

Через несколько дней после их казни мирдитский сержант сбежал из тюрьмы вместе с Телем, Гачо и тремя другими заключенными и вместе с ними вступил в партизанский отряд.

13

Хотя Исмаил и ушел из школы, он все же не забывал своих друзей-преподавателей, с которыми его многое связывало. После утомительной и нудной работы в адвокатской конторе, прокорпев над всякими прошениями, контрактами, уставами и прочими судебными бумаженциями, которые поручал ему адвокат, Исмаил выходил из конторы уставшим и выжатым как лимон, и ноги сами вели его в «Курсаль» или «Савойю», где он встречался со своими старыми друзьями — Решатом Дэльвиной, Куйтимом Фрашери и другими бывшими коллегами, с которыми приятно было посидеть и потолковать. Они подшучивали над ним — мол, покинул поле боя и друзей, захотел стать капиталистом.

Как только за круглым столом в кафе заходила речь о политике — а говорили о ней часто в те времена, когда радио и газеты сообщали о все новых военных событиях, — разговор разгорался сразу, как вспыхнувшая от искры солома. Теперь албанские интеллектуалы не спорили больше о преимуществах культуры и цивилизации тех стран, где они получали высшее образование: великая война, свирепствовавшая повсюду в мире — в воздухе, на суше, на море и под водой, а также важные события дня, свежие сообщения о которых то и дело передавались различными агентствами, сделали их реалистами и заставили отказаться от прекраснодушных мечтаний, в которых они витали когда-то. Теперь, когда юноши и девушки жертвовали жизнью в расцвете молодости, не страшась тюрем, ссылок и даже петли, когда шпиков и предателей убивали на улицах как собак, их мысли и разговоры сосредоточивались на этих драматических событиях и на будущем страны.

Драма, переживаемая страной, вызывала огромные потрясения и оставляла глубокие следы в душах людей, меняла их психологию настолько, что за короткий срок даже самый близкий и любимый друг, которого ты знал как свои пять пальцев, мог измениться до неузнаваемости, стать чужим человеком.

Исмаила поразили перемены, происшедшие в его друге Решате Дэльвине. Прежде настолько непримиримо настроенный против итальянцев и фашистов, что, казалось, уж кому, как не ему, бороться против них с оружием в руках, Решат стал теперь фанатичным антикоммунистом и свою яростную ненависть к итальянцам перенес на тех юношей-коммунистов, своих учеников или друзей своих учеников, которые сражались и умирали за свободу страны.

Ненависть Решата к коммунистической партии и ко всем коммунистам особенно усилилась после Пезской конференции{179}, в которой Решат принимал участие как националист и антифашист.

Сразу после Пезской конференции, когда была создана организация «Баллы комбэтар»{180}, Решат стал активным членом этой организации: он называл себя подпольщиком, отрастил для конспирации большие усы и разъезжал по улицам почему-то в карете. Если бы его спросили, зачем он средь бела дня, всеми узнаваемый, раскатывает переодетым по Тиране, этот горе-подпольщик вряд ли нашел бы вразумительное объяснение.

Решат выступал теперь против коммунистов под тем предлогом, что те якобы борются и умирают не за Албанию, а за интересы иностранцев. После Пезской конференции Решат, как близкий друг Люмо Скэндо{181}, широко и открыто пропагандировал «Баллы комбэтар», заявляя, что Коммунистическая партия Албании использует, дескать, Национально-освободительный фронт как прикрытие и маску и что борьба албанского народа якобы ведется в интересах иностранцев, а не за национальное освобождение.

Решат поддерживал тесную дружбу с Люмо Скэндо: в течение десяти лет он почти каждый вечер наведывался в его книжный магазин на Королевской улице, чтобы потолковать с владельцем, которого глубоко уважал, а с тех пор, как Люмо Скэндо пригласил его однажды к себе домой, даже преклонялся перед ним. В тот день, оказавшись в его доме, Решат был поражен зрелищем тысяч томов, которыми были заставлены стены четырех больших комнат, вдобавок ко всему, когда они сели за маленький столик выпить чашку чая, Люмо Скэндо показал ему стоявшие здесь же, на столе, сигаретницу и кофейную чашку Наима{182} — память о поэте. Это произвело впечатление на Решата и еще более привязало его к этому человеку, называвшему себя искренним патриотом. Позднее, во время своих визитов к нему в лавку, Решат заметил, что Люмо Скэндо был очень почтителен с крупными землевладельцами, заходившими к нему поболтать, тогда как с людьми не своего круга разговаривал с той особой тонкой иронией, которую он усвоил от Анатоля Франса, своего любимого писателя.

Споры вокруг политики между Решатом Дэльвиной и Куйтимом Фрашери, который, откликнувшись на приглашение, тоже принял участие в Пезской конференции, обострились с того дня, как Решат зазвал однажды к себе Исмаила и Куйтима, чтобы поговорить с ними «по одному важному вопросу».

Они собрались в небольшой гостиной у Решата. Разговор сразу принял опасный поворот. Уже сам факт приглашения друзей для переговоров по вопросу, который и так неоднократно обсуждался в кафе, придавал теперь этому вопросу особое значение.

Первым заговорил Решат: он рассказал о создании националистической организации, собравшей в своих рядах самых рьяных националистов. Решат с увлечением говорил об этом событии, по его словам, цель организации — борьба против захватчиков, за свободу и права народа.

— Какая в ней необходимость, если у нас есть Национально-освободительный фронт? — спросил Куйтим.

Решат бросил на него возмущенный взгляд и сказал:

— Национально-освободительный фронт — это не что иное, как просто маска для коммунистической партии. Албании нужна настоящая националистическая организация, которая боролась бы за идеалы народа и спасение страны.

— Как она называется? — спросил Куйтим, сделав вид, будто никогда не слышал о ней.

— «Баллы комбэтар».

Куйтим улыбнулся слегка, как бы даже с насмешкой, и сказал:

— Ах, да, «ждет осел, пока вырастет трава» — говорят о «Баллы комбэтар». А еще говорят, что ее организаторы при всей своей ненависти к Национально-освободительному фронту якобы пошли на огромную уступку в том, что касается названия, — продолжал Куйтим все с той же тонкой иронией, иголками впивающейся в сердце Решата. — Позаимствовали у Национально-освободительного фронта. Но даже название, и то исказили, потому что у «Баллы комбэтар» недостает слова «члиримтар»[158].

— Что ты хочешь этим сказать? — нервно спросил Решат, и в глазах его сверкнуло раздражение.

— Я хочу сказать, — ответил Куйтим хладнокровно, все с той же иронией, — что отсутствие слова «члиримтар» в названии «Баллы комбэтар» имеет огромный смысл.

Решат улыбнулся с издевкой, как это он обычно делал, когда его побеждали в споре. Презрительно взглянул на Куйтима и спросил:

— Значит, так?

— Только так, — отрезал Куйтим. — Эта организация заискивает перед захватчиками и уже стала их орудием, ее программа не имеет ничего общего с борьбой за освобождение албанского народа, хоть вы и пытаетесь обмануть народ, а зато она предусматривает борьбу против народного восстания, которое возглавляет коммунистическая партия.

— Ты говоришь так, потому что тебя ослепила иностранная пропаганда, — злобно сказал Решат, откинув ладонью прядь, упавшую на пересеченный глубокой морщиной лоб.

— Так говорит весь народ, — возразил Куйтим. — Народ, который с нами, а не с вами.

— Народ вскоре будет с нами, — заявил Решат и закурил сигарету.

— С вашими десятью заповедями? — Куйтима рассмешила наивность приятеля.

— Да, именно с ними, — сказал Решат с горделивым торжеством, как бы найдя точку опоры на зыбкой для него почве.

— Ваши десять заповедей, — отрубил Куйтим уверенно и с удовольствием человека, который использует против противника его же собственное оружие, — есть не что иное, как демагогия. Демагогия, — повторил он, отчеканивая каждый слог, — потому что в них не отражена самая важная на сегодня реальность — борьба с захватчиками. Это главная проблема времени. Ты с теми, кто поработил страну, кто душит нашу свободу, или ты их ярый враг? Если враг, тогда сражайся так, как это делаем мы. Задача, которую выдвигает перед нами обстановка, неотложная задача времени состоит в том, чтобы вести борьбу плечом к плечу с союзниками, изгнать захватчиков из нашей страны, внести свой вклад в окончательную победу над нацизмом, свергнуть антинародный и предательский режим и установить народную демократию в свободной Албании, где власть должна принадлежать народу и только народу. Это наша цель, и ради этой цели народ ведет борьбу и идет на все эти жертвы. Остальное, и ваши десять заповедей тоже, — болтовня, демагогия, с помощью которой хотят усыпить народ…

Решат очень нервничал. Рука, державшая полуистлевшую сигарету, дрожала, а глаза, лихорадочно сверкая, перебегали с Куйтима на Исмаила и обратно. Наконец он резко встал и начал ходить взад и вперед по комнате.

— Вижу, что бесполезно разговаривать с вами, — сказал он. — Ваши идеи полностью противоречат моим идеям, и продолжать спор — пустая трата времени. Наши пути крайне противоположны и вряд ли когда-нибудь сойдутся. Вы отравлены пропагандой Национально-освободительного фронта, опьянели от красивых слов листовок, которыми одурманивает вас коммунистическая партия.

— Ничуть. Мы видим реальность такой, какая она есть, — ответил Куйтим.

— Что за реальность?

— Враг захватил нашу страну. С этим врагом надо бороться. Слово Национально-освободительного фронта коротко и ясно: борьба с захватчиками. И эту борьбу он ведет не на словах, а на деле. Льется кровь сынов отчизны, они не рассиживаются за разговорами о политике в гостинице «Дайти», а бросаются на танки и погибают как герои за свободную родину.

— Они борются не за родину, а за коммунистическую идею, — не сдавался Решат.

— Даже если это и так, то знай, что, ведя борьбу за коммунистическую идею, они борются против захватчиков, тогда как у вас все наоборот: сотрудничаете с захватчиками, чтобы убивать тех, кто сражается за свободу.

И тут вконец разозленный Решат обрушил на головы приятелей свой последний аргумент — поток непотребной ругани, чему оба, зная его нервный характер, не придали значения. На этом встреча закончилась.

14

В тот день Исмаил, прихватив Хесму, отправился с нею к Николину Сарачи поздравить старшую дочь Изабеллу с днем рождения.

Дверь открыла молодая служанка-шкодранка, которую Николин нанял еще девочкой и привез с собой из Шкодера, когда поселился в Тиране.

Служанка, одетая в черное блестящее платье, в белом фартуке, отделанном кружевами, и в белой наколке на смоляных волосах, провела их в гостиную.

Переступив порог, Хесма очутилась в комнате, какие она представляла себе только по фильмам или романам.

Огромная гостиная с эркером, выходящим на улицу, с двумя широкими окнами, через которые проникало послеполуденное солнце, была обставлена позолоченной мебелью, которую Николин Сарачи купил у врача, австрийского еврея, — того, кто продал ему пианино, — перед отъездом его из Албании за несколько дней до вторжения итальянской армии. Широкое зеркало в толстой раме из резного позолоченного дерева, отражающее блики хрустальной люстры, стояло в углу комнаты на облицованном мрамором столе с гнутыми ножками. На нем же и на маленьком круглом столике посредине гостиной расставлены большие вазы с осенними цветами. Мальчик-подросток лет тринадцати исполнял на скрипке «Ave Maria» Шуберта, а девушка с длинными каштановыми волосами, ниспадавшими на плечи, аккомпанировала ему на фортепьяно. Молодой курчавый офицер в форме летчика, облокотившись на пианино, любовался то ее пальцами, проворно бегавшими по клавишам, то юным и прелестным лицом, обращенным к нему с нежной улыбкой.

Терезина Сарачи, хозяйка дома, встав с кушетки, встретила вошедших, представила их другим гостям и, усадив Хесму на свое место, села в кресло.

Все это она проделала почти бесшумно, чтобы не нарушать царящей в гостиной музыкальной атмосферы, и в салоне вновь воцарилось молчание.

Но вот смычок замер на струнах скрипки, кто-то зааплодировал, к нему присоединились остальные.

— Как вам понравилось, дон Лазэр?

Этот вопрос Терезина задала мужчине в черной сутане, сидевшему в большом сафьяновом кресле слева от Хесмы.

— Очень хорошо. Мальчик сделал большие успехи с тех пор, как я слушал его в последний раз.

Легкая улыбка удовольствия появилась на полных и красивых губах Терезины:

— Учитель очень доволен Пьеррином. Все приговаривает: Sta diventando un piccolo Paganini![159]

— Paganini, vieni qui![160] — позвал дон Лазэр.

Пьеррин, смущенный комплиментом, подошел к дону Лазэру, и тот ласково потрепал его по щеке и обнял за плечи.

— Браво, Пьеррин! Да хранит тебя господь. Порадовал ты нас.

Служанка в белом фартуке и с белой наколкой на голове внесла на серебряном подносе ликер и конфеты.

Дон Лазэр отпил глоток ликера, взял конфету и, отправив ее в рот, повернулся к Хесме:

— А вам, синьора, понравилась музыка?

— Очень, — сказала Хесма.

— Сами-то вы играете?

— К сожалению, нет. Не было случая научиться.

Дон Лазэр улыбнулся с легкой иронией:

— Случай всегда можно найти. Главное — желание и воля. У вас есть дети?

— Да.

— Обязательно научите их игре на каком-нибудь инструменте. Музыка — это духовная пища.

Изабелла теперь бегло исполняла ноктюрн Шопена, и итальянский летчик пожирал ее восхищенным взглядом. Когда она закончила, летчик взглянул на часы и сказал:

— Isabella, andiamo![161]

И они с разрешения родителей ушли.

Изабелла была уже три месяца как помолвлена с этим итальянцем. Она познакомилась с ним, когда возвращалась самолетом из Италии, куда отец устроил ее учиться. Летчик сильно привязался к девушке и сделал предложение. Николин сначала не хотел отдавать дочь за иностранца — кто знает, что это за человек, но потом, раздобыв нужные сведения, убедившись, что парень из хорошей и знатной семьи, согласился. В этот год Николин не послал дочь в Италию, поскольку такие поездки, будь то самолетом или пароходом, были сопряжены с огромным риском: английские подводные лодки и самолеты атаковали итальянские суда, курсировавшие в Адриатическом море, обстреливали все без разбора итальянские самолеты.

В комнату вошла гувернантка; Николин Сарачи привез ее из Италии через несколько месяцев после оккупации Албании — для Пьеррина и Нунциаты, шестилетней дочери, уже свободно лопочущей по-итальянски. Для детей наступил час ежедневной прогулки, и гувернантка увела Пьеррина и Нунциату с собой.

В гостиной остались дон Лазэр, богатый ювелир — владелец магазина на улице 28 Ноября, супруга ювелира, Исмаил с Хесмой и хозяева дома.

Дона Лазэра Шанто Исмаил знал хорошо, да и кто его не знал. Впервые ему довелось видеть его издалека, на балконе муниципалитета, когда 28 ноября по случаю вручения нового национального флага, клейменного ликторским знаком, дон Лазэр держал речь, уверяя албанцев, что независимости они не потеряли и даже наоборот — только теперь, защищенные короной короля Италии, завоевали подлинную свободу! Никогда не забыть ему лицемерия этого человека, игравшего словами как заправский жонглер. И вот теперь прямо перед ним это одутловатое лицо с выпуклым лбом, блестящими глазками, шныряющими туда-сюда, словно в страхе что-то проворонить, тонкими губами, постоянно облизываемыми острым языком — точь-в-точь язык змеи, готовой ужалить свою жертву. Он вспомнил статью «Не скомпрометировать себя», опубликованную этой особой в газете «Фашизм» спустя несколько месяцев после оккупации: в ней албанская интеллигенция осуждалась за то, что не поддерживает фашистскую доктрину, держится в стороне и не сотрудничает с правительством генерального наместника якобы из боязни скомпрометировать себя. Подобные люди, называвшие захватчиков спасителями Албании, всплыли пеной сразу после Седьмого апреля и травили интеллигенцию как могли.

Служанка принесла кофе с большим тортом, испеченным по торжественному случаю самой Терезиной.

— Торт я готовила сама по книжному рецепту, поэтому прошу снисхождения, — объявила Терезина, подавая гостям тарелки.

— Да благословенны будут эти руки! — воскликнул дон Лазэр, откусив кусочек торта. — Не думал, что ты так вкусно готовишь!

— Может, сахара маловато? — с легкой улыбкой спросила Терезина у Хесмы на шкодранском диалекте.

— Уверен, госпожа Хесма не поняла твоего вопроса, — сказал Николин, отправив в рот большой кусок торта.

— Не все, но догадалась, что не хватает сахару, — сказала Хесма.

— Браво! — воскликнула Терезина, всплеснув белыми руками с серебряными браслетами, отделанными филигранью. — Вы очень хорошо понимаете по-шкодрански. Вам нравится наш язык!

— Очень, — ответила Хесма, собираясь отпить глоток кофе. — Особенно когда говорят женщины. В их устах шкодранский диалект звучит очень красиво.

— То есть, по-вашему, мужчины-шкодранцы должны молчать и только слушать болтовню женщин? — спросил пузатый ювелир, вытряхивая крошки из складок жилета, на котором поблескивала золотая цепь.

И ждал с любопытством, какой же ответ даст Хесма.

— Это все равно невозможно, — сказала Хесма.

— Почему же?

— Потому что мужчины-шкодранцы говорят больше, чем женщины.

Терезина от души расхохоталась и, еле переведя дух, сказала подбоченясь:

— Ах, насмеялась вдоволь!

Ювелир не нашелся что ответить и, недовольный, отхлебнул глоток, сделав вид, будто молчание его вынужденно.

— Как вам нравится Шкодер? — спросил дон Лазэр у Хесмы.

— Никогда не была там, — ответила Хесма с легким вздохом сожаления. — Говорят, красивый город.

— А жаль! — Дон Лазэр неодобрительно кивнул головой. — Эта наша Албания так мала, что на ладони может разместиться. Иностранные туристы приезжают из своих стран, путешествуют без всяких удобств, колесят по Албании вдоль и поперек, а мы, албанцы, не удосуживаемся носа высунуть из того города или деревни, где родились и выросли. Вот она наша отсталость. Откуда вы?

— Из Гирокастры.

— Понимаю.

— Как вам нравится Гирокастра? — спросил Исмаил, уловив тонкую иронию в словах дона Лазэра.

— Никогда не был там, — сказал дон Лазэр. — Не было случая.

— А жаль! — в тон ему подхватил Исмаил. — Хотя наша Албания и мала, мы ее совсем не знаем.

Дону Лазэру не понравилась подковырка этого молодого интеллигента, которому, как оказалось, палец в рот не клади.

— Наша Албания мала, да несчастья у нее большие, — философски заметил Николин, попивая кофе. — Вчера мы думали, что взлетим на воздух от гранат и танковых снарядов.

— Ах, как я испугалась! — воскликнула Терезина, прижав руки к груди. — Было что-то ужасное!

— А что такое? — спросил дон Лазэр, отставив тарелку из-под торта на стол. Закурил сигарету из пачки, которую предложила ему Терезина, и откинулся поудобнее на спинку кресла, приготовясь слушать, что же произошло днем раньше в квартале Николина Сарачи, чуть ли не в ста метрах от его дома.

И тогда Терезина, мастерица рассказывать, описала событие так, как видела и как слышала о нем от соседей. Одно из зданий в их квартале с тремя засевшими в нем коммунистами окружили вооруженные полицейские. Они колотили в дверь, предлагая сдаться, но один из окруженных, его, говорят, звали Войо Куши{183}, хладнокровно крикнул в ответ: «Коммунисты никогда не сдаются!» И сразу началась ужасная перестрелка, продолжавшаяся целых шесть часов. Войо Куши бросился на полицейских и ручными гранатами прорвал первую и вторую цепь окружения. Когда он — один, товарищи были уже убиты — наткнулся на третью цепь, гранаты кончились, а прямо перед ним оказалось два танка. Он взобрался на один из них и попытался открыть люк, хотел, видать, убить водителя и захватить танк, но был убит залпами другой машины, стоявшей поблизости. Его гибель потрясла и взбудоражила весь квартал.

— Браво! Храбрец! — заключил с издевкой дон Лазэр. — Он, кажется, шкодранец! Болван, опозорил Шкодер! Коммунисты не сдаются! Странные вещи творятся с этими недоростками! Совсем ослепила их большевистская пропаганда! Несколько месяцев назад трое других затеяли стрельбу в Шкодере{184}, двое было убито, а третьего повесили. Не понимаю, что толкает этих молокососов лезть на рожон, чтобы их убивали как собак.

— Идея, — сказал Исмаил, глядя дону Лазэру прямо в глаза, чтобы видеть, какое впечатление произведет на него это слово.

Дон Лазэр, по всей видимости, удивился ответу Исмаила и хмыкнул:

— Идея, да, идея. Oculos habent et non videbunt[162]. Они просто сумасшедшие. Хотят насадить в Албании большевизм!

— Мне кажется, они борются за другое, — сказал Исмаил.

— За что? — спросил дон Лазэр.

— За идею свободы, независимости, — ответил Исмаил, стряхнув пепел с сигареты в хрустальную пепельницу.

— Независимости! — протянул дон Лазэр с иронией, и тонкий его рот оскалился в ухмылке. — До каких же пор мы будем рядить нашу жизнь в утопии и иллюзии? Правда без прикрас — вот что главное.

— И они посвящают жизнь служению истине. Vitam impendere vero[163], как говорил Ювенал, — произнес Исмаил, ожидая, что скажет дон Лазэр.

Дон Лазэр бросил на него беглый взгляд, полуудивленный-полураздраженный, и отрезал:

— Правде надо смело смотреть в глаза такой, какая она есть. Абсолютной независимости никогда не было в этом мире. Это вселенский закон! Не существует полной независимости ни среди зверей, ни среди людей, ни тем более среди народов и наций. Законы притяжения регулируют движение небесных тел, но те же законы регулируют и движение и жизнь народов. История учит нас, что народы не могут избежать воздействия, которое одна нация оказывает на другую, и эффект этого воздействия всегда и везде соизмеряется с их материальной и моральной самодостаточностью.

— А если притяжение такое сильное, что небесное тело поглотит и расплавит спутник? — спросил Исмаил и ждал с любопытством ответа.

— Вы играете словами. — Дону Лазэру вопрос Исмаила не понравился. — Где вы учились?

— Во Франции, — ответил Исмаил.

— Понимаю, почему вы симпатизируете коммунистам. La France, pays de la Révolution, de la Commune, des insurrections et du Front populaire![164] И вы один из тех, кто не желал и не желает объединения Албании с Италией.

— Я один из тех, кто считает себя албанцем и хочет оставаться им.

— Вот как, — протянул дон Лазэр. — Не стоит продолжать беседу. Вы присутствовали на конференции, которую провел Мустафа Мерлика в «Савойе»?

— Нет.

— Жаль. Там были разъяснены многие проблемы, в которых вы запутались.

— Полагаю, в этом не было необходимости, — сказал Исмаил.

— Почему?

— Потому что я читал вашу речь по случаю вручения нового флага, а также статью в газете «Фашизм».

— И что вы думаете по поводу этой речи и статьи?

— Что они полностью совпадают со взглядами Мустафы Мерлики.

— Как вы можете знать эти взгляды, если не были на конференции?

— Потому что слышал их здесь от вас.

— Логично! Весьма! — бросил с усмешкой дон Лазэр и расслабил пальцем ставший ему вдруг тесным воротничок.

— Каждый управляется с логикой в меру своих возможностей, — парировал Исмаил, которому доставляла удовольствие перепалка со священником.

В этот момент вмешалась Терезина — будучи умной женщиной, она заметила, что разговор принял опасный поворот.

— Довольно говорить о политике. Угощайтесь. — И она протянула гостям конфеты с ликером. — Куда ни пойдешь, только и слышишь о политике. Padre, per carità[165], — взмолилась она с обаятельной улыбкой, обращаясь к преподобному дону Лазэру. — Вы ведь знаете, на нас, женщин, такие темы нагоняют тоску!

И, чтобы положить конец этому скучному разговору, спросила у Хесмы:

— Где вы шили это очаровательное платье?

Тут открылась дверь, и служанка ввела в гостиную две супружеские четы, прибывшие поздравить хозяев.

Исмаил воспользовался случаем и сделал знак Хесме. Они встали и ушли.

15

Война, как частое сито, неумолимо просеивала албанское общество, все более разделяя и в то же время группируя людей. Здоровая часть этого общества, рабочий класс, несмотря на свою немногочисленность, стала опорой и фундаментом коммунистической партии. Вокруг рабочего класса сплачивалось бедное и среднего достатка крестьянство, многострадальное, натерпевшееся от всех прежних режимов, из века в век поливавшее своим потом землю, которую теперь заливали кровью фашистские захватчики. С этой группой объединились честные интеллигенты и патриоты, молодежь, ставшая знаменосцем священной борьбы; она ни на миг не смирялась с иностранным гнетом и теперь бросилась в огонь и пламя сражения с беспримерным героизмом и самопожертвованием; не оставалась в стороне и албанская женщина, жестоко угнетаемая старыми традициями и обычаями, буржуазными и феодальными законами. По другую сторону баррикад было квислинговское правительство, связанное с реакционной организацией «Баллы комбэтар», собиравшей под свои знамена помещиков, крестьян-мироедов, крупных торговцев, псевдоинтеллектуалов, обанкротившихся политиканов, преступников и бандитов. Это расслоение проходило все быстрее и заметнее после Пезской конференции, ставшей большим политическим успехом Коммунистической партии Албании.

Албанская реакция, влившаяся в ряды «Баллы комбэтар», металась под натиском национально-освободительной борьбы из стороны в сторону, как ореховая скорлупка в разбушевавшемся море. Она была не в состоянии сплотиться. Внутри «Баллы комбэтар» царили разброд и шатание. Слишком разнороден был ее состав, как говорится, всякой твари по паре, и каждая тянула в свою сторону.

Решат Дэльвина, рьяный активист организации с того самого дня, как его вовлек туда Люмо Скэндо, присутствуя на ее собраниях, порой изумлялся, обнаруживая рядом с собой людей чуждых ему, а то и вовсе незнакомых: разгульных помещиков, которых интересовали лишь азартные игры да женщины, крупных торговцев, набивающих мошну за народный счет, псевдоинтеллектуалов, не верящих в силу народа, обанкротившихся политиканов, для которых отечество было не чем иным, как товаром на распродажу, байрактаров, башибузуков, невежд — весь этот сброд, как опасная опухоль подтачивающий организм страны.

Однажды на одном из собраний Решат увидел и Нури-бея Влёру, депутата во времена Зогу, бывшего министра финансов в кабинете Шафкет-бея Верляци, а теперь одного из руководителей «Баллы». Обсуждался вопрос о протоколе Далмаццо — Кельцюра{185}, по которому организация обязывалась помогать итальянским войскам в подавлении национально-освободительной борьбы на юге.

Нури-бей, близкий друг Али-бея Кельцюры, был теперь всей душой предан «Баллы», ей и только ей, по его мнению, в эти трудные времена удастся с помощью итальянской армии подавить национально-освободительное движение, растущее не по дням, а по часам. Нури-бей стал одним из уполномоченных «Баллы»: дважды ездил во Влёру для вербовки новых членов, рассчитывая на горячий прием, однако на одном собрании, которое он проводил там с крестьянами, оратора обратил в бегство представитель национально-освободительного движения, причем в бегство позорнейшее, со свистом и градом гнилых помидоров. Это была последняя его поездка по делам «Баллы». Вернувшись в Тирану, он зарекся ездить в места, где пахнет порохом и земля ускользает из-под ног.

Решат удивлялся сам себе: как случилось, что он оказался заодно с людьми, которых всегда ненавидел? Ему припомнилось его отвращение и презрение к Нури-бею в первые дни оккупации, когда встречал его раскатывающим с важным видом в машине или в обществе итальянцев. Этот человек, бывший прихлебала Зогу, с приходом итальянцев сразу перечеркнул эту страницу в своей жизни и мигом переметнулся к ним. И вот, чтобы спасти свои поместья на юге, он вместе с себе подобными теперь преданно прислуживал захватчикам. Но он, Решат, что у него общего с этими людьми? Что связывает вчерашнего антифашиста с помещиками, торговцами, байрактарами и всякими псевдоинтеллектуалами? Ничего, разве что слепое восхищение перед Люмо Скэндо.

Много раз, погружаясь в мучительные раздумья, Решат приходил к выводу, что избрал ошибочный путь, нет у него никаких точек соприкосновения со всем этим сборищем, кроме симпатии к одному человеку, которого он считает настоящим патриотом, а во всем остальном собрат ему, скорее, Куйтим Фрашери и ему подобные, простые сыны народа, защитники справедливого дела. Но надо же, случайное течение подхватило его и прибило к грязной трясине, из которой не хватало сил выбраться.

16

Как муравьи из разворошенного муравейника, которые ухватили в великой суматохе груз и бестолково с ним мечутся, так и итальянские солдаты, капралы и унтер-офицеры, низшие и высшие офицерские чины сразу после капитуляции Италии{186} бросились из казарм на площадь Скандербега. Они сидели вокруг фонтана в окружении чемоданов, сумок, сундуков, шинелей, скатанных одеял и новых солдатских сапог. Некоторые бродили возле часовой башни, «Курсаля» и бара «Часы», где днем раньше попивали прохладительные напитки, закусывая тонким поджаренным картофелем, толкались перед мечетью Хаджи Этем-бея, которую столько раз прежде фотографировали, рассылая снимки своим возлюбленным в Италию.

В те дни красная духом Тирана приняла серо-зеленый тон, окрасилась в знаменитый императорский защитный цвет, цвет армии, которая капитулировала, уступив место германской армии.

Итальянцы выглядели усталыми, подавленными и даже испуганными. Большинство было без оружия, поясных ремней и погон: всю амуницию отобрали у них немцы.

На улицах столицы в те дни люди становились очевидцами странных сцен: скажем, молодой немецкий солдат, лет двадцати, а то и моложе, останавливал итальянского полковника или генерала, отбирал у него оружие вместе с портупеей, срывал погоны и бросал их на землю, а итальянский офицер, пристыженно и безропотно все это снеся, плелся на площадь Скандербега и продавал с себя остальное — шинель, одеяло, сапоги.

Они скучились на площади, расположившись кто как — расстегнув мундиры, обнажив волосатые загорелые торсы, и по их изнуренным от жары лицам стекали струйки пота. Некоторые расстелили старые одеяла, уселись на них, поставив рядом чемоданы и сундуки с наваленными сверху свернутыми одеялами и шинелями, и чего-то ждали.

И, как вороны, налетевшие на падаль, со всех сторон на них накинулись люди с одним и тем же вопросом:

— Quanto questo?[166]

Итальянский солдат, изможденный, упавший духом, растерянный, сидел с двумя новыми одеялами, не зная, кому ответить первому, затем, прикинув, отвечал:

— Quaranta franchi una, settante le due[167].

— Essere molto caro, molto caro. Coperte non buone[168], ничего хорошего…

— Нет, хозяйка, хорошие. Coperte nuove[169], новые, хозяйка!

— Due cinquanta franchi via![170]

— No, хозяйка.

Исмаил, ошеломленный таким неожиданным и важным событием, бродил в те дни по улицам Тираны с ощущением, что все это ему приснилось; однажды он даже вышел на площадь Скандербега, чтобы самому удостовериться. Толпа человек в двадцать собралась вокруг итальянского солдата, только что разложившего вещи для продажи. Исмаил пробился к нему.

Это был молодой парень, лет около двадцати двух, смуглый, с курчавыми смоляными волосами, с черными как маслины глазами и характерной для итальянцев яйцевидной головой. Он был без кителя, в одной рубашке. Сквозь расстегнутый воротник проглядывала грудь с маленьким золоченым крестиком в черных густых завитках волос.

— Получили по заслугам, — раздался голос рядом. — Мечтали об империи! И кто же? Это называется мужчины! Вот и схлопотали свое!

— В чем они виноваты, эти несчастные солдатики? — послышалось сзади. — Такая уж их солдатская доля. Получили приказ — выполняй. Это все Муссолини, погубил и их, и бедных отцов-матерей…

— А в чем виноваты мы? Что мы им сделали, за что они вломились в нашу страну и жгли наши села? Вы, господин хороший, по виду тиранец, а вот спросите нас, как они с нами обошлись. Сожгли Тоскерию, в пепел ее превратили… Сколько албанцев загубили, а албанец вместо того, чтобы наподдать им за это как следует, любуется, как они тут напоследок своим барахлом торгуют. Это называется благородство.

— Мало того, им еще дают приют в домах, кормят и поят. Теперь многие нанимаются прислугой в албанские семьи, с тех пор, как немцы выгнали их из казарм.

— Да, широкое у нас сердце. Албанцу благородства не занимать.

— Quanto capoto?[171]

Итальянский солдат подумал и сказал:

— Ottanta franchi[172].

— Ma che! Trenta.

— No, signore.

— Quaranta.

— No.

— Via, cinquanta.

— Ecco, mi dai sessanta e non ne parliamo più![173]

Торг продолжался. Время от времени солдат разворачивал одеяло, сжимал в кулак, уверяя:

— Lana pura, lana pura!

— No pura!

— Pura, хозяйка! Coperte ufficiali, coperte nuove[174], хозяйка!

Исмаил стоял и смотрел то на солдата, то на одеяла в его руках. Солдат говорил правду, одеяла были новые, из чистой шерсти. Исмаил глядел и думал: этот вояка-чужеземец покинул свою страну и захватил Албанию, рассчитывая дальше покорить и все Балканы, расстался с семьей, женой или невестой, и вот сейчас, в день капитуляции Италии, он сидит здесь разоруженный и опозоренный и продает одеяла итальянской армии, еще вчера организованной в роты, батальоны, полки и дивизии, а сегодня превращенной в одичалую ватагу башибузуков, стадо без пастуха, слоняющееся по Тиране в поисках крова и ночлега, озадаченное лишь тем, как бы распродать побыстрее барахло и наняться прислугой в какую-нибудь албанскую семью, где можно выждать, пока все не утрясется. Этот итальянский солдат, которого столько лет дурманил своим кликушеством дуче, заманивая его в пропасть, этот вояка, с такой помпой прибывший хозяином в маленькую Албанию, истерзанную алчными соседями-грабителями и омытую кровью героев-защитников, в эти дни сидел и продавал албанцам вещи армии завоевателей, сегодня оказавшейся разбитой, уничтоженной и опозоренной.

— Coperte ufficiali… Lana pura…

Исмаил представил себе этого солдата таким, каким он был несколько лет назад. Вот государство призывает его надеть военную форму. Расставание с семьей. Первая ночь в казарме. Длинное помещение, заставленное койками. Шум. Сигнал отбоя. Кто-то лежит, уставясь в потолок, кто-то смеется, третий, уткнув голову в подушку, храпит. А ему не спится: сон нейдет к нему среди этого скопища людей, которые переговариваются, смеются, шутят. Удушающий запах грязных ног, носков. Наконец он засыпает, но тут же раздается сигнал подъема. Солдаты вскакивают, умываются, торопливо одеваются. Длинный казарменный двор, крики офицера: uno, due, uno, due… «Le due? — Si. — Ottanta franchi. — No, cinquanta. — Ma che!..» Uno, due, uno, due… Муштра, бег, усталость. Потом опять вонючая казарма, вонь немытых ног, сигнал подъема… Однажды их выводят из казарм и грузят как стадо на пароход… Абиссиния, Испания, Албания… Faccetta nera dell’Abissinia, aspetta, aspetta che già l’ora s’avvicina…[175] Идут и погибают, не зная, за что… Седьмое апреля… Сотни самолетов в чистом небе Албании, бронемашины, война с Грецией, в которой тысячи и тысячи итальянцев сложили свои головы в горах Албании, борьба албанского народа, выступившего против итальянских фашистов и заставившего их укрыться в городах, оставив целые области, Тоскерия в дыму и пламени, поражение захватчиков, капитуляция, бесчестие…

— Стыда у них нет! — опять произнес кто-то рядом с Исмаилом. — А еще говорят, что они цивилизованные, а албанцы — варвары… Распродают имущество своей армии, да еще и без убытка! Там, возле часовой башни, один капитан продавал револьвер…

— Продают, чтобы не досталось немцам. Я видел, как те разоружали десятка два итальянских офицеров — поручиков, капитанов, майоров. И где? Прямо посреди дороги!

— Заслужили!

— Так им и надо!

— Che hai nella valigia?[176]

Солдат повернул голову на вопрос и открыл желтый чемодан.

— Scarpe, sapone, lenzuoli[177].

Вещи были плотно уложены: трусы, майки, грязные носки, ботинки… Солдат пошарил рукой, порылся, вытащил простыни, ботинки, мыло… Вдруг на землю выпала пачка писем голубого цвета, перевязанная тонким красным шнуром. Рядом легла фотография. Снимок темноволосой девушки, в купальном костюме, на берегу моря, в красивой белой, словно лебедь, лодке. Девушка со стройным станом, с улыбающимся лицом машет кому-то рукой. Жена? Невеста? Любовница? Снялась на память… Приходило ли ей в голову, что ее любимый Джино, или Марио, или Джузеппе, которого она провожала на пристани, надеясь на лучшее, будет когда-нибудь распродавать одеяла и солдатские сапоги на площади Скандербега в Тиране? На фотографии большими буквами подписано «Amor mio, non dimenticarmi»[178].

Amore, amore… Любовь погубила их. Даже в минуту, когда следовало плакать от неизбывного позора, когда и называться-то итальянцами было стыдно, у них лишь одно на уме: женщины. Вот только сейчас он видел двух итальянцев, уныло бредущих по дороге. Кажется, в полном отчаянии. Но стоило мимо них пройти женщине, как они обернулись и, хотя она не блистала особой красотой, проводили восхищенным взглядом и не преминули воскликнуть:

— Che bella![179]

Солдат достал из чемодана большую коробку. Открыл ее. В коробке лежали куски темно-серого мыла. На каждом отпечатано: «Reggio Esercito»[180].

Королевская армия. Что стало со всей этой армией, с таким шумом и торжественностью вступившей в Албанию Седьмого апреля? Где все эти сотни тысяч солдат, которые устремились сюда, как воды прорванной плотины?

Исмаилу живо вспомнился тот черный день. В одно мгновение он вернулся в прошлое: вот он стоит у окна и глядит на мотоциклетную колонну берсальеров с черными перьями на зеленых касках, а затем на тяжелые танки, сотрясающие землю, в то время как небо гудит от тяжелых бомбардировщиков… Королевская армия… Прославленная армия распалась в течение одного дня, как рассыпается пепел вспыхнувшей от огня соломинки.

— Quanto la scatola?

— Dieci franchi.

— Cinque.

— Ma che! Non vedete che c’è scritto «Reggio Esercito»?[181]

Солдат пытался еще шутить. Он распродал одеяла, простыни, сапоги и мыло, сунул деньги в карман, взял чемодан и пошел.

Солнце закатилось. Муэдзин с минарета мечети Хаджи Этем-бея, казалось, призывал не к молитве, а к поминкам приказавшей долго жить итальянской армии. Извозчик поил лошадь из итальянской каски. На углу площади Скандербега несколько заигравшихся мальчишек кричали «Дуче, дуче!» и бросали камни и комья грязи в большое белое полотнище, висевшее на стене дома. На нем крупными, режущими глаза буквами было написано: «Duce, vinceremo!»[182]

Полная смеющаяся луна появилась, как всегда, из-за горы Дайти, но в этот сентябрьский вечер взирала вниз с особенной насмешкой.

17

Софика рывком распахнула ворота и крикнула со двора своим звонким голосом:

— Госпожа Ольга!

Ольга торопливо вышла из комнаты и наткнулась на лестнице на Софику. Поцеловала ее в щеку, как всегда при встрече с ней, и сказала:

— Добро пожаловать, проходи!

Софика сжала ей руку:

— Слышала новость?

Ольга, нервы которой совсем расстроились после всех пережитых ею невзгод и страданий, вздрогнула в тревоге, но тотчас заметила радостный блеск в голубых глазах Софики.

— Какую?

— Пала Италия.

У Ольги от удивления округлились глаза: новость была столь неожиданной, что она даже засомневалась, не послышалось ли ей. Софике пришлось подробно объяснять ей, как обстоят дела, уверить, что Италия сложила оружие и что теперь война, похоже, скоро закончится.

Радостная и неожиданная новость так подействовала на Ольгу, что у нее подкосились ноги. Ведь если война закончится, ее Тель вернется домой, и они вновь заживут с ним счастливо.

Прошел уже почти год, как она не видела сына. Сбежав из тюрьмы вместе с Гачо и мирдитским сержантом, Тель некоторое время жил в Корче на нелегальном положении, а затем ушел в партизанский отряд. С тех пор Ольга его не видела. Но она знала, где ее сын, знала, что он с товарищами и в добром здравии. Его друзья-коммунисты часто приносили ей весточки от сына. От них Ольга знала, что Тель вместе с Гачо сражается сейчас в составе Первой ударной бригады, сформированной в Виткуче месяца два назад{187}. Если Италия сдалась, значит, Телю, Гачо и их товарищам больше не надо воевать… Значит, на днях…

У Ольги просияло лицо. Она еще раз поцеловала Софику в щеку:

— Значит, ребята вернутся домой?

Но голубые глаза Софики уже не лучились тем радостным блеском, с каким она сообщила ей приятную весть. Взгляд у нее был теперь задумчивый и какой-то отсутствующий, отчего ее огромные глаза казались еще больше и таинственней.

Голос ее дрогнул:

— Боюсь, нам придется их подождать еще какое-то время. Немецкие части в спешном порядке перебрасываются сюда из Греции и занимают место итальянской армии. Вместо итальянских фашистов будут нацисты. Гитлер еще не сложил оружия.

Ольга сразу расстроилась, поняв, что радость ее преждевременна.

Заметив это, Софика попыталась утешить ее:

— Не печалься, придут и уйдут. Германия не сможет долго воевать. Исход войны ясен как на ладони. Гитлеровская Германия рухнет в один прекрасный день, как рухнула фашистская Италия. Это точно. Гитлер тоже потерпит поражение.

Ольга, казалось, не разделяла оптимизма Софики, покачав головой, она сказала:

— Германия сильна, доченька.

— Хоть и сильна, но и ее разобьют, — заверила Софика, взяла Ольгу под руку, и, чтобы отвлечь от печальных мыслей, весело предложила: — Одевайся и пойдем со мной на площадь Национального борца, там состоится большая демонстрация. Я предупредила девушек и женщин в вашем квартале, и они обещали прийти на площадь. Поторапливайся. Мы должны быть там первыми!

В тот солнечный сентябрьский день Корчинский окружной комитет Коммунистической партии призвал всех граждан принять участие в демонстрации. Софика вместе с другими юношами и девушками ходила по домам, призывая собираться на площади Национального борца.

В назначенное время множество народа — рабочие, крестьяне, учащиеся — устремилось туда двумя потоками: от сквера Фемистокла Гэрменьи и от площади Митрополии. Шли весело, уверенно, с радостным и оживленным блеском в глазах, сердечно пожимая друг другу при встрече руки, как бы поздравляя с большим событием, взволновавшим все сердца. Здесь были участники и «хлебной демонстрации», и апрельских выступлений, и демонстрации 1941 года, в которой погиб за святое дело Коци Бако.

И вот старая Корча собралась теперь на площади Национального борца, на площади, где стоит здание первой албанской школы, а напротив него — дом патриота Фемистокла Гэрменьи. Вся эта огромная и оживленная толпа, гудящая от песен и возгласов, казалось, вышла восторженно приветствовать Национального борца — друга Черчиза Топуллы{188} и Фемистокла Гэрменьи, сотен и сотен патриотов Возрождения, а также их достойных потомков — храбрых партизан.

Национальный борец с длинными, до плеч, бронзовыми волосами, в жилете и фустанелле{189} из бронзы и с винтовкой, сжатой в бронзовой, грозно вскинутой вверх руке, казалось, только что спустился, перепрыгивая через ручьи, со склонов хребта Морава, неся с собой свободу.

Однако за свободу надо было еще проливать кровь.

Пока народ собирался в центре города, делегация, избранная из демонстрантов, отправилась в итальянские казармы, чтобы призвать солдат присоединиться к народу, к албанским партизанам для борьбы против немецких нацистов. Над толпой колыхались транспаранты: «Да здравствует Красная Армия!», «Долой фашистских захватчиков!», «Итальянские солдаты, присоединяйтесь к нам для борьбы против общего врага — немецких нацистов!»

Многоголосая колышущаяся толпа напоминала корабль, плывущий в бурю среди вздыбленных волн, а Национальный борец — опытного капитана, ведущего этот корабль к безопасным берегам.

Среди раскатов гула гордо зазвучал мощный и одновременно мягкий голос:

За родину, за родину Вставайте, мужчины, — нельзя больше ждать!

Вся площадь подхватила песню революционеров Возрождения, сразу оживившую в сердцах людей дорогие воспоминания и большие надежды.

Как и все, Софика тоже пела, мечтая о своем счастье: любовь к Гачо, вытеснившая в ее сердце любовь к Исмаилу, словно обрела крылья и возносилась высоко в небо. Перед ее глазами стояло красивое лицо Гачо, его нежные, ласковые глаза с волнением вглядывались в Софику, передавая это волнение и ей. Девушке вспомнилась та прекрасная ночь, когда Гачо, только что сбежавший из тюрьмы, встретился с нею перед тем, как уйти в партизанский отряд. Незабываемая встреча у ворот ее дома в летнюю ночь, на пустынной улице, только звезды взирали на них сверху. Она и сейчас ощущает на своих губах его горячий поцелуй, его руки на своей талии, обнимающие ее с любовью и лаской. Она поклялась тогда, что будет верна ему, будет ждать его и сражаться здесь, в городе, так же, как он там, в горах. А вскоре Софика узнала, что Гачо вместе с Телем вступил в Первую ударную бригаду.

Как только допели песню «За родину», кто-то крикнул громовым голосом так, что услышали все:

— К казармам, товарищи! К казармам итальянцев!

Софику оттеснили от Ольги, и она оказалась в первом ряду, рядом с подругами и друзьями-коммунистами; организаторы и участники не одной такой демонстрации, своей отвагой и героизмом они не уступали товарищам, воюющим сейчас в горах. Держась за руки, они шли во главе колонны и пели.

Но вдруг песня оборвалась, как обрывается под лезвием бритвы туго натянутая нить: два итальянских броневика, двигавшиеся навстречу колонне, открыли по демонстрации огонь. Вероломные фашисты надавали посланной народом делегации обещаний, а сами бросили на расправу броневики. Последний удар агонизирующего фашистского зверя.

Софика дотронулась рукой до груди и увидела, что она мокрая от крови. В глазах потемнело, колени подкосились, и она упала и забилась на земле, как подстреленная птица… Сверху на нее навалилось чье-то тело, чья-то нога наступила на руку. Уши разрывало от шума, в нем прорезались ужасные крики и вопли, и все это складывалось в один оглушительный стон, который, казалось, издавал весь город. Ее сознание еще пыталось уловить кое-какие крохи из этой страшной сумятицы, прежде чем погрузиться в кромешную тьму, подобную беспросветному предгрозовому небу.

18

В резиденции наместничества — большом дворце, воздвигнутом на вершине одного из холмов Тираны, строительство которого было начато Зогу для своей королевской резиденции и завершено генеральным наместником короля-императора, — в первую неделю после капитуляции Италии проходили заседания Национального собрания.

Сразу же с приходом немцев в Албанию в Тиране был создан Временный исполнительный комитет под защитой нацистских штыков. Этот комитет, детище другого захватчика, провозгласил «свержение режима угнетения», взял в руки государственную власть и «восстановил попранную свободу».

В этот комитет входили два преподавателя Тиранской гимназии, бывшие коллеги Исмаила: Решат Дэльвина и Василь Панарити.

Решат Дэльвина, глубоко увязший под влиянием Люмо Скэндо в политике «Баллы комбэтар», теперь сотрудничал с теми, кого он смертельно ненавидел год назад; больше он уже не разъезжал «нелегально» в карете по улицам Тираны, напротив — сбрив отпущенные «для маскировки» пышные усы, открыто и с воодушевлением, тщательно скрывая свой страх перед пулей коммунистов, бросился на них в атаку и захватил в свои руки политику Временного комитета. Прежде остро критиковавший продажных и бесчестных, по его словам, албанцев, участвовавших в сколачивании марионеточных правительств Якомони, Решат теперь гордился тем, что входит в состав комитета, созданного под сенью гитлеровской свастики, а ведь совсем недавно он ненавидел Гитлера не меньше — если не больше, — чем Муссолини.

Среди разительных перемен в Решате были и такие, которые, казалось, вторгаются в психику человека, чтобы испытать на прочность человеческий разум: сразу после капитуляции итальянской армии и прихода гитлеровских войск между Решатом и Василем Панарити завязалась тесная дружба.

Решат знал Василя уже десять лет, с тех пор, как был назначен учителем физики и химии в Тиранскую гимназию, где Василь Панарити преподавал географию. Тогда оба они казались честными интеллигентами, патриотами, и ненависть к режиму Зогу сближала их настолько, что они с удовольствием сиживали иногда вместе в «Курсале», обсуждая всякие дела.

Беседы их часто вращались вокруг литературы, о которой они могли говорить часами.

Василь, очень любивший немецкую культуру и цивилизацию, с глубоким восхищением отзывался о немецкой литературе, об известных писателях и философах, превозносил их до небес и среди титанов мыслителей выделял высочайшую гору — Гёте и вершину его творчества — «Фауста», величайшее произведение, какое только мог создать человеческий разум. Кроме литературы, которую он знал изрядно, Василь любил поговорить о музыке, о великих немецких и австрийских композиторах, но, хотя ему и нравился Бетховен, отдавал предпочтение Вагнеру, с пылом отзывался о тетралогии «Кольцо нибелунга» и, словно опьяненный эликсиром вагнеровской музыки, впадал в экстаз, только заходила речь о кавалькаде валькирий. Казалось, будто его самого опоила медвяным напитком одна из воинственных дев германской мифологии, и теперь этот герой готов был пасть на поле битвы, защищая немецкую культуру. Тогда Решат, обеспокоенный чрезмерным энтузиазмом этого фанатика, отстаивал французскую литературу; может быть, возражал он, в ней и нет таких титанов, как Гёте, зато есть сотни других поменьше, которыми могла бы гордиться немецкая культура. Знатоки иностранных культур, они никогда не говорили об албанской, не желая столь незначительной темой осквернять божественный храм искусства.

Однако колесо истории раскрутилось на бешеной скорости. Косная жизнь, в которой прозябала интеллигенция Тираны, стала рушиться: на горизонте замаячили грозовые события, и их приятельские отношения, напоминавшие до тех пор аморфную клетку, стали теперь как бы клеткой жизнедеятельной и трансформировались в соответствии с психологической и политической, так сказать, питательной средой.

После прихода Гитлера к власти и после аншлюса Василь Панарити, хотя среднее и высшее образование он получил в Австрии, стал ярым гитлеровцем и антисемитом. Горячий поклонник Ницше, хранивший под подушкой его книгу «Так говорил Заратустра», он поклонялся морали, основанной на культе жизненной энергии и сильной личности «сверхчеловека». Его восторг перед жестоким и сумасшедшим диктатором, толкающим Германию и Европу к верной катастрофе, сильно охладил симпатию Решата к своему коллеге, одурманенному расистской доктриной. Воспитанный на принципах свободы и равенства, которые он впитал в себя из произведений французских писателей, Решат испытывал жгучую ненависть к Муссолини и затем к Гитлеру, и эта ненависть к двум диктаторам еще более усилилась в связи с событиями в Абиссинии и Испании. Война в Испании подвергла тяжелому испытанию их дружбу: Василь стоял за фашистов в этой войне, в которой участвовали и нацисты, в то время как Решат, враг фашизма, был и врагом Франко.

Споры вокруг испанских событий, которые они вели в «Курсале», однажды достигли такой остроты, что Решат тяжело оскорбил Василя в присутствии знакомых, и вскипевший Василь схватил было стул и уже занес его над Решатом, да вовремя вмешались приятели.

Их вражда продолжалась до захвата страны, но перед лицом огромной беды, свалившейся на албанский народ, быстро забылась и вновь переросла в дружбу, потому что Василь Панарити хоть и был отъявленным нацистом, все же не хотел видеть свою страну растоптанной итальянским фашизмом.

Но эта странная дружба, как жидкость в непрерывно раскачиваемом сосуде, пережила еще одно колебание — когда гитлеровская армия, развязав вторую мировую войну, двинулась на Восток, а затем на Запад, одержав в течение короткого времени военные победы, которые поразили мир.

Тогда Василь, который, казалось, окончательно очнулся от дурмана ницшеанской доктрины и тамтамов гитлеровского танца смерти, вдохновленный этими победами, вновь порвал дружбу с Решатом, болеющим за лагерь союзников. Все ночи Решат проводил у радиоприемника, слушая сообщения лондонского и московского радио, и затем утром вступал в перепалку с Василем, а тот изумлялся, что в мире еще существуют такие, которые сомневаются в победе Германии.

Во время большой перемены, когда уставшие учителя пили утренний кофе, Василь посасывал свою трубку и следил по разложенной на столе карте за развитием сражений на фронтах войны, а Решат дразнил его, утверждая, что немецкая звезда начинает закатываться. Решат называл Василя ярым гитлеровцем и арийцем, а Василь окрестил Решата сумасшедшим англофилом и русофилом, поскольку тот не скрывал своего торжества, рассказывая об услышанных по лондонскому радио блестящих победах Красной Армии на Сталинградском фронте, победах, возрождавших в сердцах людей угасшие надежды и очень раздражавших Василя. Вражда, как симптом тяжелой болезни, все усиливалась.

Но однажды изменчивая дружба двух коллег, пройдя свой тернистый путь, как та река, которая делится на рукава, пока не впадет в море, нашла наконец общее русло: Василь был нацистом, а Решат — «баллистом», и на почве своего антикоммунизма они опять возобновили прежнюю дружбу, вместе оказавшись, к своему удивлению, в составе Временного исполнительного комитета, куда входили нацисты и «баллисты», — в составе того комитета, который взялся спасти отечество от губительной анархии.

19

Исмаил все удивлялся происшедшим в Решате переменам и не знал, чем их оправдать: вчерашний антифашист стал нацистом, твердо убежденным, что только политика исполнительного комитета может спасти Албанию от ужасного хаоса.

Прошло уже много месяцев с того дня, как Исмаил со своим другом Куйтимом Фрашери вел в доме Решата напряженный спор о полном расхождении в политических курсах Национально-освободительного фронта и «Баллы комбэтар». И вот однажды Исмаил встретил Решата в «Курсале» одиноко сидящим за кружкой пива перед распечатанной пачкой «Диаманта».

Решат, видимо, совсем забыл о той перепалке и, как только увидел Исмаила, шедшего по тротуару вдоль низкой ограды кафе, окликнул его и сердечно, как старый друг, пожал ему руку, будто между ними не было никаких размолвок.

Исмаил тоже сделал вид, будто совсем забыл непристойную брань, с которой Решат обрушился на него и Куйтима под конец спора; он подсел к нему за стол и заказал кофе.

За чашкой кофе завязался разговор о политике и важных, чередой следовавших одно за другим, событиях — на эту тему Решат мог говорить часами.

— Настало время, когда интеллектуалы-патриоты должны взять судьбу отечества в свои руки, — заявил Решат, и в его пронырливых глазах, сверкавших под густыми и черными бровями, Исмаил заметил мрачное, прежде несвойственное ему выражение. — Сейчас, когда фашистская Италия капитулировала, наша страна свободна, и мы, интеллигенция, не должны допустить, чтобы она попала в руки коммунистов.

Исмаил ответил:

— Но как может быть свободной страна, когда нацистские войска, силы Гитлера, вторглись к нам? Одни захватчики ушли, вместо них пришли другие.

Решат вскипел:

— Гитлеровская армия пришла не как захватчик в Албанию.

— А как?

— Ей нет дела до нас. Она пришла сюда только потому, что наша страна имеет для Германии стратегическое значение.

— Поэтому она сожгла деревню Борову и устроила массовую расправу над детьми, женщинами и стариками в первый же день своего прихода.

— Ее сожгли, так как коммунисты напали на их колонну, шедшую из Греции.

— И правильно сделали. Коммунисты — люди решительные и последовательные в политике и в своем отношении к врагу, вот они и встретили с оружием этого нового захватчика, пока вы созывали Национальное собрание и объявляли о «свержении режима угнетения».

— Ты ищешь ссоры, но у меня нет времени на это, надо идти в Собрание. Ты говоришь так, потому что не живешь в патриотической атмосфере наших заседаний. Твои взгляды на наш орган власти совершенно ошибочны, и я тебе сейчас это докажу со всей очевидностью. В Национальном собрании имеются люди, известные своим бескорыстием, искренние патриоты, они собрались в Тирану со всех краев Албании только ради блага отечества. Сегодня состоится двенадцатое заседание, очень интересное, как, впрочем, и все другие. Если хочешь убедиться воочию — а я уверен, ты сам убедишься, когда услышишь прекрасные речи, которые там произносят, и когда увидишь царящий там дух самопожертвования, — пошли со мной, а уж потом поговорим.

— Я бы с превеликим удовольствием, Решат, дружище, но боюсь, не обстреляли бы коммунисты дворец из орудий, как это они сделали в день открытия Собрания.

— Им удалось проделать это только один раз. Сейчас все возвышенности Тираны в руках немцев.

— Говори, что хочешь, но все-таки огромное мужество проявили те, кто обстрелял из орудий и дворец, и вас в нем.

Решат молча встал, заплатил за кофе, взял со стола сигареты со спичками и отправился в Собрание, не попрощавшись с Исмаилом.

20

Великолепный зал дворца, возвышавшегося на зеленом холме, был до отказа заполнен членами Национального собрания. Перед ними на трибуне заняли места председатель, заместитель председателя и секретарь. Большой флаг с черным двуглавым орлом был прикреплен к белой стене.

Члены Собрания, все солидные люди, перешептывались между собой, обсуждая важные вопросы, которые должны были дебатироваться в этот день. Некоторые отрицательно покачивали головой, другие посмеивались как бы с иронией, а в целом в зале царила напряженная атмосфера, какая бывает на стадионе перед началом ответственного футбольного матча.

Была проведена перекличка, и заседание открылось.

В этот день, на двенадцатом заседании, решался вопрос о полномочиях депутата, статус которого был несовместим с должностью префекта, заместителя префекта, председателя муниципального совета, судебного чиновника, с офицерской службой в вооруженных силах и с активной религиозной службой. Сразу после обсуждения этого вопроса, очень недолгого, перешли к другому пункту повестки, который вызвал настоящую бурю среди членов Собрания.

Решался вопрос о вознаграждениях. Одна сторона — их было совсем немного, — обуянная патриотическими чувствами, требовала, чтобы депутаты работали без вознаграждений и жалованья. Сулейман Горани, торговец из Кавайи, разбогатевший за время итальянской оккупации, встал и заявил:

— Мы между собой порешили, что основной наш принцип — работать без вознаграждения и без жалованья. С этим мы и прибыли сюда, рассчитывая лишь на компенсацию за проезд, а не на вознаграждение или жалованье за время работы Собрания. Я считаю, что депутаты должны работать без вознаграждения, а служащим надо платить оклад служащего.

По залу прокатился шепот неодобрения. Но тут его поддержал Селяхеддин-бей Беголлы:

— И я поддерживаю мнение господина Сулеймана Горани.

— И я! — Нуз Пекини, близкий друг адвоката Николина Сарачи, встал со своего места. Вид этого пузатого здоровяка был весьма импозантный. Красные пухлые щеки, казалось, искусали пчелы. — Мы прибыли сюда, чтобы работать на благо отечества, а отечество требует от нас не такой уж большой жертвы.

Сказав это, он сел, достал из кармана пиджака большой банан, очистил его, сунул в рот половину и, немигающе глядя на председателя и заместителя, стал жевать, как лошадь, смачно жрущая после долгой пробежки овес.

— Для вас такая жертва ничего не стоит, потому что у вас и так набиты карманы, — неуверенно подал голос кто-то с задних рядов, казалось, опасаясь нарушить атмосферу горячего патриотизма. — А вот мы, нуждающиеся, не можем себе этого позволить!

Весь зал загремел от аплодисментов, да и как же иначе — в общем-то все пришли сюда голосовать за вознаграждение.

Встал Рустэм Дрита, представитель Тираны, и сказал:

— Поскольку Собрание намерено преобразоваться в парламент, было бы неправильно отказываться от вознаграждения. Мы отказались от него как члены Ассамблеи, но как депутатам нам это не пристало!

— Браво, браво! Верно говоришь! — крикнул кто-то.

И вновь грянули аплодисменты. Встал еще один член Собрания, откашлялся слегка, оперся руками на спинку переднего кресла и предложил:

— Если кто не согласен получать вознаграждение, пусть отдает его государству или кому хочет, нет ничего проще.

Многие энергично запротестовали:

— Государству мы отдали наш патриотизм. Мы здесь как-никак рискуем своей головой. А лишних денег у нас нет.

Хасан Митровица, представитель Митровицы, выступил со своим словом:

— Мы обещали нашим выборщикам получать не вознаграждение, а только компенсацию за проезд, иначе выборщики нас бы сюда не послали!

По залу прокатился гул и смех. Хасан Митровица, довольный реакцией, добавил:

— Взять, к примеру, выборщиков Тираны: перед тем, как избрать четырех человек, они обсуждали этот вопрос целых четыре часа…

Вновь послышался смех. Байрам Бериша, депутат от Севера, зарокотал густым басом, барабаном прогремевшим в наэлектризованной атмосфере Собрания:

— Мне кажется, нам не стоит отказываться от вознаграждения, и вот по каким причинам. Всем нам известно, что предыдущий председатель Собрания, незабвенный Идоменэ Костури{190}, — тут голос его дрогнул от волнения, а возможно, и от страха, — был трагически убит неизвестным лицом. То же самое может произойти и с нами, поэтому мы вправе получать за свою работу какую-то компенсацию.

Аплодисменты и возгласы покрыли его речь. Слово взял заместитель председателя:

— С вопросом о вознаграждении надо закругляться. Парламент состоит не только из служащих или капиталистов, но и из лиц, не получающих жалованья или доходов от торговли. Поэтому, господа, работать без вознаграждения мы не можем. Мне такой отказ кажется излишним, того же мнения придерживается и господин председатель.

При этом он повернулся к председателю, и тот слегка, сохраняя важный вид, улыбнулся и утвердительно качнул головой. Заместитель продолжал:

— Любой человек за свой труд должен получать оплату. Естественно, депутаты не исключение из этого правила.

— Вознаграждать, вознаграждать! — загремел зал.

Заместитель председателя сделал знак рукой, утихомиривая депутатов, и заключил:

— Мы ценим желание тех, кто хочет работать безвозмездно, — заместитель развел свои длинные руки, как бы пытаясь обнять всех тех, кто выказал себя патриотом, — но надо быть справедливым — депутатам следует платить, как платят во всем мире!

— Надо платить, надо! — закричали депутаты.

После заместителя председателя слово взял депутат от Влёры Мукерем Тэльха:

— Для тех, кто беден, кто принадлежит к сословию торговцев и служащих, можно сделать исключение, установив им оклад. Даже если таковые имеются, — он беглым взглядом обвел зал, как бы желая лишний раз утвердиться в своем мнении, — то, думаю, они составляют незначительное меньшинство, совсем незначительное.

Зал откликнулся неодобрительным шепотом и криками. Мукерем Тэльха не смутился этим и продолжал:

— Идея содержания депутатов впервые возникла во Франции, после революции, там депутаты парламента избирались не из знати, а из народа, и нуждались в денежном вознаграждении.

Председатель Национального собрания поначалу с завидным терпением ожидал результатов ценного обмена мнениями, но, не видя конца и края этому петушиному бою, вскричал с укоризной из своего кресла:

— Господа! Что не в меру, то в ущерб. Народ судит о нас не по вознаграждению или жалованью, которое мы получаем, а по работе, которую выполняем. Тех, кто печется о благе других, нужно тоже обеспечить средствами существования. Идеализм — прекрасная вещь, и учитель, наставник, воспитывающий незрелые души, должен быть самым большим идеалистом. Но все мы люди, каждый должен жить и обеспечивать себя и свою семью. Сегодня мы впадем в чрезмерный идеализм, а завтра будем в нем раскаиваться.

Гром аплодисментов потряс душный, наэлектризованный зал, и председатель, поправив сползшие очки, обвел его довольным взглядом:

— Скажу о себе: мне не надо вознаграждения в четыре тысячи франков, как мог бы потребовать на моем месте другой. Но мне нужны полторы тысячи, чтобы не ходить в рваных ботинках. Нельзя допускать злоупотреблений, но минимальное обеспечение жизни необходимо. Верховный совет получает жалованье, правительство получает жалованье, армия получает жалованье, все получают жалованье. Почему делать исключение для депутатов?

Зал вновь разразился бешеными аплодисментами, демонстрируя свою полную поддержку председателю. Рустэм Дрита поднялся, чтобы выразить ее еще и словами:

— Я не из тех, кто выколачивал когда-нибудь деньги от правительства, но я считаю, что депутатам полагается за их труд жалованье, не все мы тут из богатых.

Депутат Сулейман Горани вскочил с места:

— Отметьте в протоколе — я служу без жалованья!

Чей-то голос ему ответил:

— А как же иначе, тебе и так некуда девать деньги, которые ты награбил при итальянцах!

— Я их заработал своим умением, — Сулейман Горани с гордостью ударил кулаком в грудь.

— Ты их заработал махинациями, — парировал голос.

Сулейман Горани вспыхнул, как стог сена, и крикнул:

— Эти слова ты возьмешь обратно, не то, клянусь честью, тебе они дорого встанут!

Председатель хлопнул ладонью по столу и взмолился:

— Спокойствие, господа!

Но депутаты не умолкали. Тогда он стал изо всех сил трясти в колокольчик, призывая растревоженный зал к тишине.

— Господин председатель, — предложил депутат Хасан Митровица, — ставьте на голосование, должны ли депутаты работать без жалованья или с жалованьем, а потом поговорим.

— На голосование, на голосование, — закричал зал.

Но тут захотел высказаться еще один депутат:

— Все мы, от министров до служащих, и депутаты не исключение, работаем на Албанию! Нам обязаны предоставить возможность жить так, как живут другие. Как платят министрам и служащим, так должны платить и депутатам. А кому жалованье не требуется, те могут распорядиться им как хотят…

— Я отказываюсь от оклада в пользу государства! — заявил Селяхеддин Фердиу, депутат от Берата.

Послышались весьма жидкие для такого представительного собрания аплодисменты.

— И я, — вскочил Сулейман Горани. — Отдаю его в пользу государственной больницы!

Хасан Митровица сказал:

— Если Национальное собрание будет преобразовано в парламент и если будет решено, что депутаты должны получать жалованье, тогда им причитается по восемь тысяч четыреста франков в год согласно статье 23 Основного закона.

— Это необязательно, — возразил другой депутат, — согласно второму параграфу этой же статьи размер жалованья может изменяться.

— Итак, ставим на голосование, — сказал заместитель председателя. — Все, кто считает, что депутаты не должны получать жалованья, пусть встанут.

Поднялось всего одиннадцать из двухсот с лишним человек, да еще один из вставших был такой коротышка, что его вполне можно было сосчитать за полчеловека.

— Таким образом, это предложение не проходит, — подытожил заместитель председателя.

Аплодисменты.

Председатель бросил с улыбкой:

— Я видел среди поднявшихся только богатых. Невелика заслуга.

Аплодисменты со стороны большинства и энергичные протесты меньшинства.

Решат, сидевший во втором ряду, обернулся, и глазам его открылся весь зал, бушующий как штормовое море. Он увидел разгоряченные лица, широко раскрытые глаза, увидел всех этих, чуть ли не скрежещущих зубами депутатов, защищающих свои интересы, как защищает, злобно ощерясь, только что вырытую кость собака. Хорошо еще, что Исмаил не пошел на это заседание, окажись он здесь, Решат чувствовал бы себя пристыженным и вряд ли нашел бы веские оправдания этой грызне из-за денег. Он увидел сейчас членов Национального а, стсобрания во всем их алчном сребролюбии и глубоко в душе признавал правоту Исмаилоль нелестно отозвавшегося об этом форуме. Большинство были депутатами и при режиме Зогу, и в фашистском парламенте, все прожженные политиканы, мастера ловить рыбу в мутной воде. Среди них он увидел и Нури-бея Влёру, депутата от Влёры, который аплодировал и кричал сильнее других, когда речь шла о жалованье. И как только он его заметил, им овладело глубокое отвращение: что завело его, Решата, в это грязное болото? Какие у него общие интересы с этими людьми, мастерами лавировать в политических течениях?

Он чувствовал, что путь, на который он встал, нельзя назвать верным путем, путем чести, что ему не место среди этих обанкротившихся людишек, знающих только свои интересы. Кого представляют Нури-бей и его компания, эти лжедепутаты, которые избрали сами себя и без малейшего стыда говорят от имени народа? У них на уме одно — занять кресло посолиднее и получать оклад пожирнее. Нет, ему с ними не по дороге. Как приходит в себя человек после ночного кутежа — с пересохшим горлом и запекшимися губами открывает он глаза, оглядывается вокруг, видит грязную обстановку, где развлекался накануне вместе с чуждыми ему людьми, с которыми прежде побрезговал бы и стопку ракии выпить, видит стол с залитой вином скатертью, тарелки с объедками и окурками, распластанных на полу людей с перепачканными от рвоты ртами, задыхается от зловония и, весь разбитый, мечтает поскорее выбраться на свежий воздух, — так смотрел и Решат на это свое тошнотворное окружение, куда завел его политический авантюризм. Ему хотелось выбраться отсюда как можно скорее, но какая-то сила, которой он не мог найти объяснения, сковала его, и он чувствовал, как все глубже увязает в трясине.

21

Три батальона Первой ударной бригады, выступив из Дарда-э-Сулёвэс в начале последней недели февраля, провели ряд ожесточенных и кровопролитных боев в районах Малакастры, Месаплика, Курвелеша, а также в Тэнда-э-Чюпите, прошли Томорицу, Опари, Гору и через четыре дня добрались до Чезма-э-Мокрэса.

Шел снег, и яростно завывавшая метель перехватывала дыхание.

Враг, предупрежденный предателями о передвижении бригады, подтянул крупные силы и отряды «баллистов», пытаясь не только остановить ее, но и, окружив, уничтожить. Все села, расположенные на пути следования батальонов, были заняты гитлеровцами и войсками реакционеров.

Тель, комиссар роты первого батальона, шел по снежному насту, который подтаял от сильного дождя и проваливался под ногами.

Ночь была темной, и колонна часто растягивалась, связь обрывалась, и головной группе приходилось то и дело останавливаться.

Вконец измотанный долгим путем, борясь с усталостью, Тель шагал в почти непроглядной темени, отдаваясь мыслям и воспоминаниям. В ушах еще звучало пламенное напутствие командира, его ободряющие слова, произнесенные с волнением, естественным в такой решающий час, возгласы партизан, их дружный отклик на призыв командира.

Да, не знали страха воины ударной бригады, сформированной в Виткуче шесть месяцев назад. Тель вступил в нее в первый же день ее создания вместе со своим другом Гачо Таселлари. Ему вспомнился тот прекрасный день в разгаре августа; поле, окруженное холмами и лесами, гудело от песен и танцев партизан, а собралось их там свыше пятисот — из Эльбасана и Корчи, Курвелеша и Малакастры, Влёры и Гирокастры.

В эту безлунную ночь, с большим трудом переступая ногами в тяжелом, талом от проливного дождя снегу, Тель глазами памяти всматривался в фантастическую картину того прекрасного, солнечного августовского дня; ему вспомнился торжественный момент рождения бригады, когда командир и все партизаны дали клятву партии — высоко держать врученное им боевое знамя и пронести его до самой победы.

Для Первой бригады нигде нет преграды, Мы одолеем вражьи отряды.

Эти строки стали для них боевым кличем, их повторяли бойцы в непрерывных схватках с врагом. Уже спустя три дня после создания бригады фашисты бросили против нее десятитысячное войско, оснащенное современной техникой, надеясь полностью ее уничтожить. Враг рассчитывал с первого удара разгромить это соединение, сформированное из молодых партизан, недоукомплектованное и неопытное в боях, но не тут-то было: отвага партизан и умелые действия командования сорвали операцию, мало того — позволили нанести врагу тяжелый урон. Уже в первой битве бригада одержала победу. И на том стояла все это время.

«Держать врага за горло» — такова была тактика партизан Первой ударной.

Тель вспомнил ожесточенный бой у населенного пункта Тэнда-э-Чюпит. Партизаны решили удержать его во что бы то ни стало, отрезав таким образом путь немецким колоннам в Пермети и Кельцюру. Прикрытые пулеметным огнем, они пошли на врага с гранатами. Перед его глазами ожила фигура коммуниста Мефаила Розани; сражаясь бок о бок с Телем, бросился он во главе своей роты на немцев, и те дрогнули под их натиском. Враг был разбит, но Мефаил Резани пал на поле боя рядом со многими другими коммунистами, храбростью увековечив свое имя. Беспримерное мужество проявили партизаны, сражаясь с сильным, до зубов вооруженным противником! И вот сейчас все они и сотни других, павших на пути славы, незримо шагали в колонне вместе с Телем, вместе с бригадой.

Вот какие картины возникали перед утомленными глазами Теля, напряженно высматривающего в темноте, в глубоком снегу следы дороги. В этой призрачной череде геройски погибших друзей-партизан, среди окровавленных молодых лиц он разглядел, к своему удивлению, и прелестное лицо Манушате — словно белую лилию среди лилий красных; озаренная ярким сиянием, она с улыбкой смотрела на него, шагающего путем, указанным партией. А потом, как в удивительном фильме, Тель увидел, как Манушате открывает ему дверь дома в тот первый день их встречи, как в испуге приникает к его плечу милой своей головкой со светлыми шелковистыми прядями, когда итальянские танки вдруг загрохотали по Эльбасанской улице. И снова впереди, в снежной дали, всплывает ее бледное, озаренное светом молодого месяца лицо, — такое, как в ту июльскую ночь, когда она пыталась напиться из горлышка графина, подняв его вверх и ловя ртом струю; затем он видит то же лицо, но уже со смешанным выражением гнева, удивления и радости — таким оно было, когда он сказал ей, что у нее греческий нос. В эту снежную февральскую ночь прекрасной сказкой кажется ему счастливое время, проведенное вместе с Манушате в Корче. Неясные очертания ее фигуры теперь все время ободряюще маячат перед ним на снегу. В какой-то миг впереди промелькнуло чересчур уж фантастическое видение: на белоснежном холсте, расстеленном в ночном мраке, ему пригрезилась Манушате, одетая в свадебное платье. Ее милое лицо, красивое, как никогда, с улыбкой на губах и с этим ее нежным, как лунный свет, взглядом, сияло под белой фатой. Держа в руке букет белых лилий, она с радостной улыбкой спешила ему навстречу…

Они шли всю ночь, утопая в рыхлом снегу, и утром прибыли в Скроску, село, расположенное вблизи Чукэса и шоссе. Крестьяне с удивлением разглядывали длинную партизанскую колонну, зрелище для них невиданное.

Когда бойцы еще преодолевали глубокий ручей Скроски, вдруг за спинами застрочил тяжелый пулемет. Это предатели-«баллисты» вероломно напали на них сзади. Первой же очередью сразило одного из партизан второго батальона.

Колонна была застигнута на невыгодной позиции, в открытом месте. Передовой отряд только достиг горного перевала, все остальные находились еще в глубоком, простреливаемом ущелье. Батальоны, не теряя выдержки, ускорили шаг и через полчаса оказались за ручьем, захватив доминирующие высоты. Пулеметы тотчас открыли по предателям огонь.

Но вскоре немцы, прибывшие из Либражди, ударили по партизанам с западной стороны, от сел Вельчан и Пишкаш. Сотни немцев и наемников атаковали их, решив, что это остатки какой-то колонны, разгромленной на юге и теперь пытающейся укрыться на севере.

Командир бригады дал приказ первому батальону занять позиции на нескольких высотах с западной стороны Пишкаша, подпустить врага поближе и, остановив его прицельным огнем, сразу же перейти в контрнаступление, в то время как два других батальона должны были расстрелять пулеметные точки противника на юго-восточной стороне ручья и, захватив командные высоты к северу от ручья, приготовиться к контратаке на возможных опасных направлениях.

Положение было серьезным. Партизанам предстояло прорвать окружение и, преодолевая голод, сон, мороз, продолжать свой путь. Завязался ожесточенный бой. Немцы, отброшенные контратакой, отступили на прежние позиции — на дорогу Либражди — Чука, но не считали бой проигранным и то и дело пытались сжать кольцо окружения. Немцы и «баллисты» надеялись, что партизаны сдадутся, но те, усталые и изможденные, без сна и пищи, отбивали все атаки и, переходя в наступление, теснили врага, нанося ему большие потери.

Смеркалось. Партизаны контролировали ситуацию. Командование решило продержаться до вечера, а затем, воспользовавшись ночной темнотой, прорвать окружение. Но в какой точке? Все дороги блокированы врагом. Гора Шебенику, величественно возвышающаяся у них за спиной, покрыта такой шапкой снега, что кажется непроходимой.

Командир бригады напряженно искал выход из положения. Только два пути оставались партизанам: либо снова вернуться в Мокэр, откуда они выступили в поход, исполненные решимости выполнить задание Генерального штаба, либо продолжать путь к цели. Если они будут удерживать занятые позиции, враг неминуемо начнет сужать свое кольцо. Командир принял решение оторваться от противника и, оставив сильный арьергард, продолжать движение.

Основные силы сосредоточились в небольшой лощине между несколькими, покрытыми снегом высотами.

Командир, столько раз уверенно водивший бригаду по дорогам славы, оглядел строй своих бойцов, готовых к любому его приказу. Перед ним стояли закаленные в трудных боях храбрецы, много побед было на их счету, не единожды наводили они ужас на врага. Он хорошо знал своих братьев по оружию, они стали ему уже братьями по крови, и голос его дрогнул от волнения:

— Товарищи, мы окружены! Настал час доказать, достойны ли мы называться партизанами Первой бригады, крепка ли наша клятва! Нам поручено важное задание. Повторяю еще раз, задание очень важное. Мы окружены, но из любой ловушки можно найти выход. Окружение мы прорвем, только от каждого командира и политработника, от каждого партизана и партизанки потребуется величайшая решимость, выносливость и мужество. Путь труден, понадобится вся наша самоотверженность. Спрашиваю в последний раз: хотите вернуться или продолжать наш путь?

На последних словах, как сталь прозвеневших в холодной тишине сумерек, командир вскинул руку и указал на покрытую снегом гору Шебенику.

Усеянные камнями и деревьями холмы и горы, покрытые белым снежным покровом, всегда служившие укрытием для партизан и пристанищем для орлов, были погружены в глухое страшное молчание, и оно не сулило ни малейшей надежды, ни малейшей защиты. На этот раз и природа была как будто заодно с врагом. Теперь все спасение в находчивости, быстроте и мужестве партизан, и они ответили командиру громкими криками, подтверждая свою готовность продолжать путь к цели.

Решение бойцов было простым, но что́ за ним стояло! Командир пробежал по их лицам растроганным взглядом и на каждом увидел решимость, кто-то запел, и звуки революционных песен слились с пулеметными очередями, засвистевшими со всех сторон…

Прошло уже тридцать два часа, как они шли, пробиваясь с боями, без отдыха и еды, под дождем и снегом. Как только стемнело, колонна оставила отряд для прикрытия и, прокладывая тропу в снегу толщиной более метра, двинулась напрямую к горе Шебенику.

Снег валил все чаще. Враг сжимал кольцо с трех сторон, но арьергард прочно держался. Партизаны, уставшие и обессиленные от боев и долгого, изнурительного пути, от недосыпания и недоедания, с трудом взбирались в гору, и только там, куда они сейчас направлялись, не было впереди противника, ибо тот не рассчитывал, что колонна рискнет пробиваться сквозь непролазный снег.

Подул сильный ветер и нагнал хлопья густого тумана. Чем выше, тем труднее давался подъем. Одна рота прокладывала путь в снегу, через пятнадцать минут ее сменяла другая. На одном небольшом плато, на высоте 1400 метров, колонна обнаружила лачугу, служившую когда-то пристанищем для чабанов. Три мула с минометом и боеприпасами остались внизу, в двух часах ходьбы, и не было возможности вернуться за ними. Через некоторое время подошел и арьергард.

От пастушьего стана остались развалины, половина крыши совсем обвалилась. Внутри все замело снегом. Партизаны вытащили на палатках снег и набились в лачугу так плотно, что невозможно было шевельнуться. Двум батальонам пришлось расположиться снаружи.

Командир бригады обдумывал, как быть дальше. Если они задержатся здесь, то враг за ночь перекроет все дороги. Продовольствия не было. Кое-кто уже терял сознание от усталости и голода. Он пошлет второй и третий батальоны к домам, стоящим на окраине Хотолишти, в шести часах пути отсюда. Иного выхода не было. Промедление смерти подобно.

Два батальона тронулись в ночную темноту меж лесов и скал, с двумя провожатыми из крестьян, прихваченными в Скроске, но почти у самой деревни наткнулись на глубокий ручей; перейти его ночью было невозможно. Эти два батальона так и встретили рассвет на снегу, без огня и пищи.

Рота Теля в составе первого батальона без проводника пробивала себе дорогу в снегу, обходя ручьи, скалы, леса, занесенные снегом, и к вечеру подошла к пастушьим хижинам Драгоштуна, где останавливались до них два других батальона, которые двинулись затем из района Хотолишти к горе.

Хижины Драгоштуна располагались на высоте 1300 метров. Спуститься вниз, через села по левой стороне, никак нельзя: тысячи «баллистов» вместе с сотнями немцев двигались из ближайших селений параллельно, слева от колонны, готовясь пересечь ей путь, а часть их преследовала ее по пятам. Большие хлопья снега падали, все наращивая глубокий снежный покров, и в него проваливались босые, посиневшие и окровавленные ноги партизан. Погода была хуже некуда. Шел то снег, то дождь.

Партизаны, вконец обессиленные, с распухшими, кровоточащими ногами, передохнули немного в старых хижинах Драгоштуна, отгороженных от всего мира снежными заносами. В полночь они вновь двинулись в путь. На этот раз держали направление к Чарриште. Ночь темная, хоть глаз коли. Многие разуты, некоторые больны.

В составе первого батальона Тель пробирался сквозь сугробы и карабкался на гору Драгоштун высотой 1900 метров. Они шли среди зарослей бука и густого сосняка в сплошной темени, а впереди и сзади раздавался барабанный бой: в некоторых зонах Либражди и Церменика-э-Зэз, где сильна была реакция, по указанию предателя Азиза Бичаку били в барабан, мобилизуя население против партизанских отрядов.

Телю отрадно было видеть, что его бойцы не падают духом, идут молча, не ропща, не требуя отдыха. Они всецело полагались на командиров.

Тель шел, опустив голову, в конце колонны: его рота недавно прокладывала тропу в голове колонны, а затем ее сменила другая рота. Силы были на исходе, окоченевшие ноги еле держали его. В полудреме ему снова грезился фантастический сон; сопровождая его на одном из отрезков этого бесконечного пути, он помогал преодолевать огромную усталость, цепями сковывающую ноги. Он вновь видел Манушате в свадебном платье, она приближалась к нему с улыбкой на губах и с нежным, как лунное сияние, взглядом, но на этот раз в его видении было что-то совсем уж поразительное: на подоле белого свадебного платья проступали красные пятна, оно, казалось, было забрызгано кровью.

Содрогнувшись, Тель сразу пришел в себя, открыл глаза и внимательно вгляделся вдаль. Увидел колонну — медленно двигалась она, задерживаемая огромными сугробами, усталостью и больными товарищами. За нею по бесконечной белизне тянулся узкий глубокий след, окрашенный каплями крови, сочившейся из босых, распухших и отмороженных ног…

Вот уже сутки колонна продвигалась вперед с боями. Партизаны, окруженные под Чарриштой, погибли, сражаясь как львы против превосходящих сил противника.

Одним из тех, кто пал, оставив кровавый след на белом снегу, был и Гачо Таселлари; он лежал ничком, сжимая винтовку в вытянутой окоченевшей руке.

Струйка крови запеклась на его лбу и щеках.

22

Настал рассвет еще одного очень холодного и ненастного февральского дня. Плотный сырой туман пронизывал до мозга костей, окутывая мокрым саваном всю Тирану. Электрические фонари на Кавайской улице еще испускали в этот утренний час свой бледный свет. Люди спешили по тротуару, затянутому тонкой корочкой льда, с поднятыми воротниками пальто, засунув руки глубоко в карманы, опустив головы и слегка согнувшись, пытаясь укрыться от холодного пронзительного ветра, набежавшего с горы Дайти. На улице слышались крики извозчиков, размахивая кнутами, они сгоняли с дороги прохожих. Перед магазинами подручные раздували угли в жаровнях и время от времени грели над ними озябшие руки.

Перед тем, как пойти в контору, Исмаил зашел по-всегдашнему в бар «Часы» выпить кофе, сел в углу за столик и открыл только что купленную «Башкими и комбит»{191}.

Взгляд его сразу привлек броский заголовок редакционной статьи, напечатанный жирным шрифтом: «Кровь за кровь!» В ней, среди прочего, он прочитал слова, от которых у него по всему телу пробежали мурашки: «Террор против членов Национально-освободительного фронта, террор против его сторонников! Пусть кровь рекой прольется на улицах Тираны, зато мы восстановим спокойствие, зато албанский народ сможет вернуться к своим повседневным делам… Один день террора гарантирует десять лет спокойствия».

Статья ужаснула его. Эти слова, опубликованные в правительственном печатном органе, отдавали мракобесием и звучали погребальным звоном. Он уже не стал читать ничего другого.

Выпил кофе одним духом — что случалось с ним очень редко, обычно он пил его по утрам маленькими глотками, растягивая удовольствие, — и только привстал, как к нему подошел один из бывших коллег по гимназии и прошептал на ухо:

— Знаешь, что произошло?

Исмаилу в такое мрачное утро, после прочитанного в газете, совсем не хотелось разговаривать с этим болтуном, всегда искавшим повод присесть за чужой стол, на дармовое угощение — кофе или что-нибудь покрепче. Поэтому он встал, не дожидаясь, пока тот сядет рядом и втянет в бесконечный разговор, и холодно спросил:

— А что произошло?

Бывший сослуживец положил ему руку на плечо, как бы желая вновь усадить на стул, и прошептал:

— Террор.

Резкий порыв ветра, завывающего снаружи, проник в этот миг в кафе через дверь, в которую вошли посетители. Слово «террор» и свист февральского ветра прозвучали в ушах Исмаила эхом статьи, прочитанной несколько минут назад. Он спросил дрогнувшим голосом, с замиранием сердца:

— Террор? Какой террор?

Тревожное предчувствие подкосило ему колени. Он опустился на стул, и его собеседник тотчас устроился рядом. Последовало короткое молчание, во время которого Исмаил слышал лишь громкое биение своего сердца.

Опять шепотом и с опаской косясь по сторонам, знакомый рассказал Исмаилу о том, что случилось ночью в Тиране: на ее улицах найдены зверски убитыми около ста человек, но это еще не все — проведены массовые аресты, главным образом среди молодежи. В числе убитых и их дорогой коллега, Куйтим Фрашери; проискав всю ночь, семья нашла его изуродованное тело на Красном холме.

У Исмаила помутилось в голове. Ему хотелось схватить за горло этого человека, сообщившего ему такую страшную весть, встряхнуть как следует и заорать: «Лжешь, подлец!» Но остановил непривычный вид говорившего: глаза его, всегда блестевшие потаенным радостным возбуждением, отчего это круглое, с приплюснутым носом лицо вечно дышало злорадством, сейчас глядели непроницаемо и казались подернутыми матовой пеленой.

Исмаил выскочил из кафе и торопливо зашагал, будто кто-то преследовал его или будто он спешил по срочнейшему делу. Легкий шепот бывшего сослуживца там, в кафе, превратясь в беспрерывное, настырное гудение, разрывал барабанные перепонки: «Они убили Куйтима Фрашери!»

Весть представлялась ему невероятной, была так страшна, что не укладывалась в голове. Можно ли ни с того ни с сего убить такого благожелательного, приветливого и добродушного человека, как Куйтим Фрашери, один из самых близких его друзей? Нет, это невозможно! И, как это часто бывает с нами, когда мы узнаем нечто ужасное, похожее на дурной сон, и спрашиваем себя, не приснилось ли это нам, так и Исмаил терзался сейчас вопросом: «Не во сне ли я?»

Небольшое подразделение немецких солдат в серо-зеленых касках и с автоматами на груди маршировало по улице, стуча сапогами по асфальту и распевая песню «Лили Марлен». Они чеканили шаг и напоминали оловянных солдатиков, которых кто-то завел, чтобы они безостановочно шли вперед. Даже песня их звучала холодно, как металл, и казалось, звуки ее несутся из разбитого граммофона.

Исмаил брел, словно пьяный, в утреннем тумане, не зная, куда ведут его ноги, и прохожие казались ему призраками, ожившими на серой фотографической пластинке.

Он был в полубеспамятстве. Все вокруг зыбилось, расплывалось, и сам он словно плыл, с невероятным трудом разгребая вязкую жидкость.

Придя наконец в себя, он увидел, что спустился далеко вниз по Кавайской улице вместо того, чтобы взять вверх по улице 28 Ноября и быть уже в конторе. Почему его занесло сюда? Почему он спешил, еле переводя дух? И тут он понял, что внутренний импульс ведет его по Кавайской улице к дому Решата Дэльвины.

С Решатом он не встречался с того самого дня, как отказался пойти с ним в Национальное собрание, после чего они холодно расстались. Он сталкивался с ним несколько раз на улице или в кафе, и всегда первым его порывом было подойти к нему, помириться, хотя на уровне прежней дружбы их отношения вряд ли возобновятся, но тот делал вид, будто не замечает его, или даже отворачивался, давая понять, что не желает с ним знаться. Почему он шел сейчас к дому Решата? Что заставило его пуститься в такой неблизкий путь этим морозным февральским утром?

Ему и самому было невдомек, отчего, узнав о смерти Куйтима, он сразу же подумал о Решате. Конечно, тот лучше других знает, насколько правдива новость: в «Баллы» он считается одним из руководителей интеллектуалистской прослойки, а потому тесно связан с правительством и в курсе всех политических событий. Он сможет подтвердить или опровергнуть эту ужасную новость.

Перед воротами дома Исмаил увидел машину. Шофер читал раскрытую на руле газету. Телохранитель Решата — высокий широкоплечий здоровяк с большими, как кисточки кукурузных початков, усами, — просверлив Исмаила свирепым взглядом (он не знал его), загородил дорогу, спросил, как зовут, и только тогда пошел докладывать. Исмаил ждал, пока не услышал голос сверху, со ступенек:

— Пожалуйста!

Это была супруга Решата. Она провела его в гостиную и вышла предупредить мужа.

Закурив предложенную хозяйкой сигарету, Исмаил бросил взгляд на пустое кресло напротив — и у него от волнения перехватило в горле: в этой комнате, вот в этом кресле сидел Куйтим в тот день, когда Решат пригласил их к себе на разговор, из этой комнаты вышли они вместе, рассерженные и разгоряченные политическим спором, ответив отказом на предложение Решата вступить в «Баллы комбэтар».

Перед ним всплыло дружелюбное лицо Куйтима: в глубоких спокойных его глазах светилась доброта и участие к опечаленным сердцам, а к мягкой улыбке на губах никогда не подмешивалась насмешка и ирония. Ему вспомнилось, каких больших лишений стоили Куйтиму годы учебы в Болонье и с каким усердием работал он в школе. В Куйтиме Исмаил видел тот редкий тип интеллигента, в котором остро нуждалась страна: тип человека энергичного, образованного, скромного и смелого. Выросший в бедности, Куйтим не мог смириться с социальной несправедливостью и одним из первых среди албанской интеллигенции примкнул к национально-освободительному движению, связывал с ним будущее страны и народа. Припомнил он также, с каким энтузиазмом говорил Куйтим о Петрите Скэндэри и других товарищах, жертвовавших собой ради родины, о молодежи, вступившей в открытую борьбу с врагом и предателями. А к псевдопатриотам вроде Мехди Фрашери{192} он всегда питал ненависть; лишенные прежнего ореола дутой своей славы, они предстали перед албанским народом в своем подлинном обличье. Столь же непримиримо Куйтим относился к регентству и к нынешнему правительству — под предлогом искоренения кровной мести, говорил он, они бросают албанскую молодежь в застенки, безжалостно истребляют ее.

Пока он думал об этом, открылась дверь и вошел Решат — видимо, только что брился и не успел как следует обтереть лицо — на мочке уха у него белела мыльная пена, напоминая серьгу из жемчуга.

Чувствовалось, что Решат недоволен этим ранним визитом. Он холодно поздоровался с гостем и, не протянув руки, сел в то самое кресло, на которое секунду назад был устремлен взгляд Исмаила, закурил сигарету из лежащей на столике пачки «Диаманта» и изготовился к схватке.

Исмаил заметил подчеркнутую его холодность и приступил к делу без обиняков, взяв тон, ясно дающий понять, что никакого мира и возврата прежней дружбы быть не может.

— Правда ли то, что мне сказали?

Решат свысока посмотрел на него и небрежно спросил:

— А что тебе сказали?

— Что убили Куйтима.

Решат порывисто встал и, как всегда, когда приходил в возбуждение, заходил по комнате.

— И ради этого ты заявился в такую рань?

Голос его звучал жестко и резко.

— А что? Для тебя это мелочь, ради которой не стоит и беспокоить?

— Я знать ничего не хочу и тем более отвечать на расспросы о таких, которые сами спят и видят, как я валяюсь падалью на дороге, убитый людьми из Национально-освободительного фронта!

— Решат!

— Если ты пришел дразнить меня такими разговорами, то наверняка я сумею заткнуть тебе рот, так что как бы тебе не пожалеть.

Лицо его было землистым, левая щека дергалась от нервного тика. Он погасил сигарету о пепельницу и сказал, не глядя на Исмаила:

— Короче, я не хочу говорить об этом деле.

Исмаил встал:

— Но именно по этому делу я и пришел, иначе ты не увидел бы меня здесь!

— Тогда можешь идти!

Решат направился к двери, показывая, что разговор окончен.

Исмаил быстро обогнал его и загородил дорогу.

— Ты должен знать, кого могли убить вчера вечером. Скажи, правда ли, что убили Куйтима?

Исмаил был бледен, губы его дрожали. Он крепко схватил Решата за ворот пиджака. Тот никогда не видел его в таком неистовстве.

— Может, и правда.

— А точнее?

— Я получил донесение о том, что правительство намеревалось расправиться ночью со многими опасными людьми из Национально-освободительного фронта. То же произойдет со всеми продажными элементами, которые хотят погубить страну!

— Ты очень хорошо знаешь, что Куйтим не был продажным человеком, что никто из тех, кто поднялся против фашизма, не продавал себя. Куйтим и другие бедняки были и остаются бедняками. Какое, по-твоему, богатство нажил Куйтим?

Решат хотел оторвать руку Исмаила от своего пиджака, но тот не отпускал.

— У меня нет времени на такие разговоры. Все, что мы могли сказать друг другу, сказано уже давно.

— Ах, так?

— Да.

— Нет, еще не все сказано.

— Сейчас говорит оружие. Скажу тебе понятнее: так будет со всеми, кто защищает интересы иностранцев и врагов Албании.

— Решат!

— И с теми, кто симпатизирует действиям Национально-освободительного фронта!

Эти слова Решат произнес, бросив на Исмаила суровый, уничтожающий взгляд. Нервный тик усилился еще больше, и рука, которой он отрывал от пиджака руку Исмаила, задрожала.

— Ты мне угрожаешь?

— Предупреждаю.

Исмаил поспешно убрал руку с шершавого лацкана плотного пестрого пиджака: ему показалось, что он вдруг коснулся затаившейся под камнем змеи.

Два бывших приятеля смотрели друг на друга с презрением и ненавистью, будто всю жизнь были смертельными врагами. Какое-то время слышалось только их частое пыхтящее дыхание.

Исмаил с трудом сдержался, чтобы не ударить Решата. В горле застрял комок, он задыхался. Многое хотелось ему бросить Решату в лицо, но он сказал только:

— Позор тебе, позор! Кровь невинных людей на твоей совести, а ты между тем обзаводишься телохранителем и машиной, которые в этот день, день четвертого февраля, поджидают тебя у ворот!

Решат сжал челюсти так крепко, что на его худом лице выступили острые скулы. Не сказав в ответ ни слова, он резко рванул дверную ручку и столкнулся с супругой, несшей кофе для гостя.

Поднос с чашкой и стаканом воды упал на пол, а жена застыла как вкопанная, опустив голову и сникнув.

Еще один друг семьи больше не переступит их порог…

Граница, разделявшая людей разных идеологий, теперь напрочь отгородила Исмаила от этого дома.

23

Тирану лихорадило от войны и памяти о кровавом Четвертом февраля, хотя с того дня уже прошло семь месяцев. По столице ползли слухи о том, что немцы заминировали район Новой Тираны. Поговаривали, что гитлеровские войска вскоре покинут Тирану, взорвав перед уходом многие дома. А квислинговское правительство переберется в Шкодер, чтобы оттуда противостоять партизанам, так как Тирана якобы не представляет собой важного стратегического пункта.

А между тем вожаки «баллистов» в белых келешэ с красным орлом и с револьверами за поясом, байрактары, увешанные оружием, «зогисты», рассчитывающие на триумф «Легалитета»{193} с прибытием в Албанию Бази Цанеса{194}, представителя Зогу и друга англичан, с помощью которых он собирался восстановить монархию, — весь этот сброд, потерпев разгром на юге и севере, скучился в гостиницах «Дайти» и «Континенталь» и в ожидании лучших дней пил, ел, играл в карты и развлекался как мог, заглушая горечь поражений.

Кто знал Теля и увидел бы его теперь в компании «баллистов», «зогистов» и жандармских офицеров квислинговского правительства, наверняка ужаснулся бы тому, как низко пал этот юноша. Но знали его немногие, да и те вряд ли поверили бы своим глазам, углядев его в теперешнем виде — с закрученными кверху черными усами на манер короля Виктора Эммануила, в форме немецкого солдата, в пилотке, сдвинутой на лоб, с новым автоматом на груди, с патронташем и револьвером на поясе. А кабы и узнали, то сразу засомневались бы, услышав его речь, — он теперь изъяснялся на прекрасном гегском наречии.

Его бывший друг, Джеляль Требиня, когда-то водившийся с коммунистами, а теперь агент гестапо в офицерском чине, однажды так представил Теля Билялю Алеши, капитану жандармерии:

— Господин капитан, это Хасан Мерсини, смельчак каких поискать, на его счету незнамо сколько убитых партизан. Я одел его в немецкую форму, а то его одежда вся износилась.

Капитан Биляль Алеши внимательно оглядел Теля с ног до головы и, придя как бы даже в удивление и восхищение, протянул руку:

— Молодец, парень! Настоящий албанец! Таким удальцом будь всегда!

С Джелялем Требиней Тель познакомился в Корче лет семь-восемь назад, когда Джеляль считал себя коммунистом; после «хлебной демонстрации» он быстро изменил свои убеждения, а после Седьмого апреля одним из первых надел черную рубашку, пошел служить в канцелярию фашистской партии и с приходом нацистов перешел к ним на службу, благо знал немецкий язык. Однако, поняв, что нацистской Германии приходит конец и власть ее в Албании продержится считанные дни, Джеляль Требиня решил как-то поладить с партизанами; для него это был путь к спасению из двух единственно возможных: либо покинуть Албанию вместе с последней немецкой автоколонной, либо работать до конца в немецкой комендатуре Тираны, снабжая информацией коммунистов, и снискать таким образом у них прощения.

Оба пути были опасными, но в крайних обстоятельствах всегда приходится из двух опасностей выбирать меньшую, и Джеляль Требиня, обмозговав хорошенько этот вопрос, взвесив все за и против, пришел к выводу, что лучше ему работать на партизан, оставаясь одновременно на службе у немцев. Поэтому он после долгих колебаний и продолжительных переговоров с Телем Михали — а встречу им организовал несколько недель назад Исмаил — согласился сотрудничать с партизанами.

Однако, чтобы понять большие изменения, происшедшие в жизни Теля, следует вернуться на два месяца назад.

В тот день, в конце августа, Хесма стирала во дворе белье, как вдруг услышала стук в ворота. Открыв их, она увидала какого-то горца, по одежде его можно было принять за дровосека из местности Люма{195}. С пилой в руке, в повязанном на голове красном платке, с большими, закрученными кверху смоляными усами внимательно смотрел он на нее своими черными блестящими глазами и улыбался. Он смотрел молча и пристально, как глазеют на женщин бесстыдные волокиты. Хесма хотела резко захлопнуть перед его носом ворота, но тут горец спросил ее густым басом:

— Не надо ли вам распилить дрова, хозяйка?

Хесма снова изготовилась закрыть ворота и вернуться к своей работе, как вдруг в мягкой улыбке черных глаз заметила огонек, ожививший ее память. Прижав руки к груди, она воскликнула:

— Тель!

Он приложил палец к губам:

— Тише! Не собираетесь же вы меня выдать?

Хесма провела его в дом и хотела пригласить в комнату для гостей, но Тель наотрез отказался: он весь завшивел, как бы не наводнить этими тварями дом. Присел на стул в прихожей и сказал, что не сдвинется с него. Да и времени нет на разговоры: он не гостить пришел, засиживаться ему не с руки.

Пришла свекровь, Джемиле, и удивилась, застав невестку в сердечной беседе с красивым горцем. А узнав его, подивилась еще больше, но тотчас перешла к делу: заставила невестку быстро поставить воду на огонь, чтобы Тель мог помыться, и приготовить ему чистое белье. Она припомнила ему, как он мылся в их доме в тот день, когда вышел из тюрьмы, накануне Седьмого апреля. К чему эти стеснения, он здесь уже свой человек. Тель отговаривался неотложными делами, обещал зайти еще. А сейчас ему надо повидаться с Исмаилом.

Агрон и Тэфта, игравшие на улице, прибежали, проголодавшись, домой: подошло время обеда. Они тоже удивились, завидев оборванного горца, весело и оживленно разговаривавшего с матерью и бабушкой. Они остановились в сторонке и с опаской поглядывали на незнакомого дядю.

Тель со щемящим волнением ждал, что вот-вот откроется дверь и войдет Манушате, по которой он так сильно тосковал. Он не осмеливался спросить о ней, стеснялся Хесмы, которая наверняка догадывалась о его любви. Хесма будто почувствовала его нетерпение и сказала:

— Как удивилась бы Манушате, встретив тебя в таком наряде!

У Теля оборвалось сердце. Не случилось ли чего с Манушате? Вряд ли — судя по словам Хесмы, ее просто нет дома, и сегодня ее не ждут. Он подавил наконец робость и спросил:

— А что, она не в Тиране?

— В Тиране, — поспешила Хесма унять его волнение, — но дома не живет.

И она рассказала все по порядку.

Вот уже два месяца, как Манушате скрывается то у сестры, Нурии, то у близких подруг, связанных с национально-освободительным движением, главным образом у тех, чьи родители близки к правительству или к «Баллы» — в таких домах безопаснее, за ними не следят жандармы и предатели. Ее активная помощь движению привлекла к ней внимание «баллистов» из их квартала, и те, призвав жандармов, явились однажды арестовать ее. К счастью, Манушате в ту ночь не оказалось дома. С тех пор она больше не приходит сюда, боясь слежки и ареста.

Теля ее рассказ успокоил. Он даже обрадовался, узнав, что и Манушате связана с движением по примеру тысяч албанских девушек. В этот миг любовь к ней еще глубже проникла в его сердце.

Хесма принесла кофе. Выпив чашку, Тель хотел было уйти, пообещав завтра заглянуть еще раз, но Хесма не отпустила его, заверив, что Исмаил должен вскоре вернуться — к обеду он всегда приходит домой.

И правда, не прошло и десяти минут, как открылась дверь, и вошел Исмаил, держа за руку маленького Юльбера, которого он нашел играющим с мальчишками посреди дороги. Тэфта бросилась по своему обыкновению ему навстречу и закричала:

— Папа, а к нам пришел какой-то крестьянин!

Исмаил тоже с трудом узнал Теля в горце с обвязанной красным платком головой, а узнав, обнял и поцеловал. Так же радушно встретил Теля и Хасан Камбэри; он сильно сдал за эти пять лет от сахарной болезни.

После обеда Исмаил зазвал Теля к себе в кабинет, где они могли поговорить спокойно и обстоятельно.

Кабинет представлял собой небольшую комнату, окном выходящую в сад, со стенами, заставленными книжными полками, с кушеткой, стоящей слева от большого стола, тоже заваленного книгами и бумагами, и с круглым столиком посредине комнаты, где лежало несколько иллюстрированных журналов. Окно было открыто, и свежий северный ветерок колыхал тонкие занавески.

Они сели на кушетку и, закурив, сразу приступили к теме, которая их обоих очень занимала. Тель внимательно слушал рассказ Исмаила о ситуации в Тиране, часто задавал вопросы о вооруженных силах врага, об их расположении, и Исмаил старался объяснить поточнее и пообстоятельней. К сожалению, его сведения были поверхностными и мало добавили нового к тому, что знал и сам Тель.

Исмаил сразу же, завидев Теля, понял, что тот прибыл в Тирану переодетым по заданию партии, а поручено ему провести разведку в городе. Он заверил гостя, что выполнит любую его просьбу. Тель ответил откровенно: партия поручила ему проникнуть в логово врага и собрать как можно больше сведений; он должен точно знать, где расположены посты жандармерии, их численность, где сосредоточены немцы, где размещается командование гестапо и войск СС; помимо этого ему нужны адреса баллистских вожаков, наводнивших Тирану, списки офицеров жандармерии и наемной армии, а также любая другая информация, какая только может сгодиться для национально-освободительных сил.

Исмаил слушал с некоторым удивлением и смотрел на Теля с завистью: да, этот юноша последователен в своей жизни, совсем недавно он сражался за свое дело с винтовкой в горах, а сейчас готов выполнить не менее опасное задание. Исмаил так ему и сказал:

— Счастливый ты человек, у тебя есть цель, которой ты всего себя отдаешь и в победе которой совершенно уверен. — Он опустил голову и задумался.

— У меня та же цель, что и у партии и всего албанского народа, — ответил Тель. — Освобождение родины от захватчиков и предателей. Я думаю, она у нас общая?

— Да, но когда ты ее не отстаиваешь, жертвуя всем дорогим, что у тебя есть, это все равно что не иметь ее вовсе.

— А за чем же дело стало?

— Слишком поздно.

— Никогда не поздно встать на правильную дорогу.

— Надо было присоединиться к вам раньше, уйти в горы, как ушел ты с друзьями. Упустил время. Невелика смелость — оставить семью и уйти в горы, когда до освобождения остаются считанные дни.

— Смелость нужна и для действий в городе, и здесь можно проявить себя честным гражданином и патриотом. Совсем необязательно всем браться за винтовку и уходить в партизаны. Человек может принести пользу на любом месте.

— Каким образом?

И тогда гость рассказал Исмаилу, чем тот мог бы помочь национально-освободительному движению: от него требуется организовать встречу между Телем и Джелялем Требиней, агентом гестапо, располагающим ценной информацией о немецких войсках и об их позициях в Тиране.

24

С той встречи дом Исмаила стал для Теля надежным прибежищем. Три дня спустя он вновь пришел и провел здесь ночь, а после обеда к нему по приглашению Исмаила должен был явиться для важной беседы Джеляль Требиня.

Исмаил тем временем известил Теля, что в начале месяца у адвоката Рефика Хюсени состоялось совещание представителей католического духовенства, «Баллы» и «Легалитета»; присутствовал также полковник жандармерии. На нем решено представителям различных партий разъехаться по разным краям страны и готовить выступление против партизан. Жандармский полковник должен был отправиться в Дибру и Мати, представитель духовенства обязался при поддержке реакционных католических чинов провести работу в зонах Тропои, Кукеса и Дукадьини, уговорить байрактаров объединиться и совместно выступить против партизан. Представители баллистской молодежи, тоже принимавшие участие в этом совещании, будут вести работу в Тиране и ее окрестностях.

Пока Исмаил рассказывал Телю об этом, открылась дверь, и Хесма ввела Джеляля Требиню, крепкого, представительного мужчину со светлыми волосами и угрюмым лицом; одетый в немецкую военную форму, он походил теперь на немца. Джеляль Требиня удивленно взглянул на сидящего рядом с Исмаилом горца и удивился еще больше, когда узнал его.

— Вот так встреча! Неужели это ты? На ловца и зверь бежит! Тебя и твоих друзей мы разыскиваем в горах, а ты сам заявился к нам! Попался, голубчик!

— Не я попался, а ты! — парировал Тель. — Мы сильнее вас, с нами народ.

Джеляль Требиня громко рассмеялся и хлопнул себя по бедру.

— Ну где это видано? Он у меня в руках и вместо того, чтобы просить пощады, еще и агитирует меня!

Обменявшись такого рода шутками, перешли к существу дела; разговор то шел спокойно, то принимал напряженный оборот. Исмаил слушал и не вмешивался. Хесма принесла кофе и ушла, чтобы не прерывать беседы.

— Разве не видишь, что с вами покончено? — сказал Тель тоном как нельзя более серьезным. — Что тебя ждет, если не пойдешь с движением?

— А вы меня потом в удобную минуту прикончите?

— Нет, спасем! Кабы хотели, убили бы тебя давно!

— Спасете! — протянул Джеляль Требиня, и на его губах заиграла ироническая усмешка. — Как я могу спастись, когда сотрудничал с немцами?

— Я слышал, твое сотрудничество ограничивалось обязанностями переводчика. Не думаю, что ты глубоко в этом увяз, у тебя есть время не только спасти свою голову, но и оказать услугу родине!

Джеляль Требиня снова иронически ухмыльнулся:

— Родине моя служба нужнее была в свое время. Но к чему слова! Ты меня не убедил. Я решил уехать.

— Куда поедешь? Куда отвезешь детей? Дороги перекрыты. Везде засады, смерть.

Джеляль Требиня, казалось, задумался. От Теля не укрылось, что в его душе происходит острая борьба. Этот человек стоит на пороге выбора; ясно, что он еще не принял окончательного решения, и у Теля есть время увести его с гибельного пути и вовлечь в ряды движения. Это было бы большим успехом, так как Джеляль, находясь в контакте с немцами, мог сообщить много ценных сведений, необходимых для освобождения Тираны Национально-освободительной армией. Надо воспользоваться моментом. Он уловил подходящую минуту и спросил:

— Разве ты не слышал о призыве Генерального штаба, в нем предлагается офицерам порвать с прошлым и вступить в ряды Национально-освободительной армии?

Джеляль Требиня сидел, задумавшись и уставившись в пол. Не подымая головы, он ответил:

— Я решил, что́ буду делать. Поеду в Австрию, где учился и долгое время жил. Возьму с собой и детей. Кстати, ты знаешь, что со дня на день ожидается высадка англичан? Дела ваши неважные. Не очень-то рассчитывайте на победу. Вам еще бороться и бороться!

В другое время Тель не выдержал бы и поставил этого человека на место, но беседа требовала деликатности, а цель ее — хладнокровия и терпения. Борьба научила его и тому, и другому, поэтому он спокойно сказал:

— Ну куда тебе ехать, Джеляль? У тебя дети и беременная жена, а дороги, как я сказал, блокированы. Англичане не вторгнутся к нам, им здесь нечего делать. Мы в состоянии сами сражаться и освободить всю страну. И своего добьемся. Жертвы, которые нас ждут, не больше тех, что мы уже принесли.

— Жену вместе с детьми отправлю самолетом в Вену, а сам пойду с немецкой армией, когда подойдет колонна из Греции.

— Джеляль, — сказал Тель, — обдумай хорошенько, пока не поздно. Ты порядочный человек, руки у тебя не запачканы кровью. К чему подвергать опасности детей и жену? Зачем губить себя? Ты же не совершил никакого преступления, чтобы бежать вместе с разбитыми захватчиками! Твое место здесь, не забывай, как говорят люди, красна сосна там, где выросла.

— Нет, народной кровью руки у меня не замараны. Напротив, я спасал людей как мог, даже от смерти. Недавно вот ездил в Приштинский лагерь и извлек оттуда пятерых, с одним из них я был знаком раньше — когда-то он рассказал мне о моем брате, его убил Джеляль Старавецка.

— Этого я не знал, ты хорошо сделал, что поставил меня в известность. Ну надо же! Брата, оказывается, убил Джеляль Старавецка, который собирается бежать в Австрию, куда нацелился и ты. Неужто будешь там якшаться с убийцей брата? Как ты можешь на такое пойти? Неужели тебя не грызет совесть даже при одной мысли об этом?

Итак, слово за словом, довод за доводом, и Тель подвел Джеляля Требиню к решению остаться в Тиране и сотрудничать с национально-освободительным движением. Джеляль в ту же встречу сообщил ему важные сведения о положении в городе и немецких войсках, об их численности и дислокации. Моральный дух армии очень низкий, сказал он, но гестапо и СД провели большую работу, подавляя в зародыше малейшее сомнение или страх. Немецкое командование ожидает подхода военного гарнизона из Влёры во главе с капитаном Ледером, доверенным лицом Гитлера. Каждый день в Тирану стекаются «баллисты», гостиницы ими битком забиты. В деревне Люз под Круей состоялось совещание, в котором приняли участие Бази Цанес, один английский полковник и один немецкий генерал. На нем обсуждался вопрос о соглашении.

Прошла уже и половина ночи, когда закончилась их беседа. Гость наконец поднялся и ушел, а Хесма — она еще не ложилась спать — сказала Телю, что приготовила ему постель, и пожелала спокойной ночи.

Тель лежал с открытыми глазами. Он чувствовал себя усталым, тем не менее сон не брал его. Думалось то об одном, то о другом. Странно, очень странно — он лежит в доме Исмаила, в комнате и на кровати, где, возможно, спала и Манушате. И как только он подумал о ней, огромная усталость в теле тотчас исчезла, словно ее унесло теплой волной. Все страдания, перенесенные им за эти военные годы, как бы сразу исчезли при одном воспоминании о Манушате. Они не виделись уже целых пять лет Он уцелел во всех опасностях, подстерегавших его в огне борьбы, и сейчас снова здесь, в доме, где встретил первую и настоящую любовь.

Комната освещалась голубым лунным светом, проникавшим сквозь раскрытое окно. Эта темная сентябрьская ночь была прекрасна, вся будто соткана из тихих звуков, воспевающих гармонию и прелесть жизни. Как замечательна жизнь, когда чувствуешь ее торжество, когда знаешь, что своим трудом ты содействуешь этому торжеству!

Отягощенные веки медленно смыкались, и перед тем, как закрылись окончательно, в голубом лунном свете Тель увидел фантастическое видение наподобие того, какое грезилось ему там, в горах, когда цепь партизан протаптывала тропу, утопая в сугробах по пояс: Манушате, в голубом клетчатом платье, с букетом душистых фиалок в руке, вплыла через окно вместе с лунной голубизной и бросила цветы на его кровать, а затем, вдруг растаяв, сквозь уже смеженные веки облачком просочилась к нему в душу.

25

Семья Хасана Камбэри уже две недели отсиживалась в подвале дома, спасаясь от непрерывной стрельбы, начавшейся со дня наступления партизан. Освободительные отряды продвинулись уже к зданию наместничества, бывшей итальянской миссии, но квартал, где жила семья Хасана Камбэри, еще находился в руках немцев, командный пункт которых располагался рядом с домом Исмаила.

Бой начался неожиданно. Пулеметные и автоматные очереди затрещали с такой силой, словно на город внезапно обрушился град. Их непрерывный треск продолжался три дня и три ночи и затем стал затихать; иногда передышки длились несколько часов кряду.

Как только раздались первые выстрелы, Хасан Камбэри повел семью в подвал, там, по его словам, было безопаснее.

Подвал дома с двумя небольшими, почти вровень с землей окошками размещался под гостиной, стены его были из железобетона, а потолок укреплен толстым перекрытием, защищавшим от минометных снарядов. Пули могли попасть туда только через два оконца, но они закладывались снаружи мешками с песком. Потому-то Хасан Камбэри и решил спустить семью сюда, подальше от вспыхнувших снаружи боев.

Это был лишь небольшой шанс на спасение, поскольку от самой большой и настоящей угрозы здесь нельзя было уберечься — немцы могли, в случае поражения, взорвать квартал.

Вдоль толстой стены из железобетона, прикрывавшей их со стороны улицы, на груде дров, заготовленных еще с лета и уложенных рядами под окошками, Хесма вместе со свекровью Джемиле постелила широкую и длинную клеенку, в которую прежде связывали тюки, затем два больших матраца поперек; получилась более или менее сносная постель, где могли разместиться шесть человек — правда, подогнув ноги, чтоб не свешивались с поленницы. Ночью на эту постель ложились спать Хасан, Джемиле и Хесма с детьми. Исмаил устраивался на топчане, его притащили из столовой и поставили в углу, возле буфета. Матери Хасана Камбэри они постелили шерстяной тюфяк на настил, сооруженный из двух ящиков и нескольких найденных в подвале досок, потому что она не могла лежать на дровах и на продавленном — как могила, говорила она — топчане.

Старушка, жившая ранее то у сына, то у дочери Хасибэ, в Гирокастре, осела в Тиране после того, как греки оставили Гирокастру во время итало-греческой войны, и больше не изъявляла желания навещать дочь, как прежде, каждые два-три года — очень уж натерпелась страху, когда город бомбили итальянские самолеты, сбрасывая бомбы куда попало. Она тогда счастливо отделалась, но пережитой ужас чуть не свел ее в могилу.

Исмаил зачарованно наблюдал за сгорбленной старушкой, как она, еле переставляя ноги, бесцельно, но с озабоченным видом топчется по подвалу. Сколько же могло быть ей лет? Еще когда Исмаил жил у тетки Хасибэ в Гирокастре и учился в тамошнем лицее, он был уверен, что ей уже перевалило за семьдесят. Но прошло уже почти двадцать лет с тех пор, а она все еще бросала тень на эту землю. Даже сын, Хасан Камбэри, не знал точно материн возраст, однако, подсчитав однажды — чем вызвал ее недовольство, — пришел к выводу, что ей не меньше девяноста.

Два подвальных окошка были теперь заложены снаружи мешками с песком — Исмаил накопал его в саду впопыхах, когда в стрельбе наступало затишье; оставили лишь узкий проем шириной в четыре пальца, чтобы через него поступал дневной свет. С наступлением темноты зажигали маленькую лампу с прикрученным до отказа фитилем — немцы стреляли из автоматов по каждому светящемуся окну.

Слабый пламень лампы, подвешенной на вбитом в стену гвозде, создавал в подвале полутьму; она наводила тоску на взрослых и доставляла огромную радость малышам, которых, как и полагается детям, забавляла эта неожиданная перемена в их доме и жизни. Агрон и Тэфта весело резвились и прыгали на груде дров, а перед сном просили у прабабушки сказку.

Старушка, когда не жаловалась на усталость, устраивалась подле детей и начинала рассказывать сказку, но порой забывалась, путала одно с другим, и тогда ее поправлял Агрон — он все запоминал с первого раза. Иногда, когда им наскучивали слышанные-переслышанные сказки, Агрон просил прабабушку спеть песенку, и та, чтобы ублажить своего маленького любимца, заводила:

Соловей-соловушка, Серенькая птичка, Набирай скорее силушек, Прилетай на крепких крылышках.

Исмаил слушал, и ему вспоминалось, как много лет назад, когда он был еще меньше, чем Агрон, те же сказки и стихи бабушка рассказывала и ему. Вспомнилось, как он подходил к бабушке, присаживался подле на миндер и просил разыскать столярный клей или веревку для воздушного змея, и она откладывала в сторону вязальные спицы, шла к своему сундуку и рылась в нем, пока наконец не находила все, о чем он просил. Более двадцати лет минуло с тех пор, он стал мужчиной, отцом, долго плавал на волнах жизни, и вот они забросили его теперь в этот подвал, он забился в него как мышь, спасаясь от стихии войны, бушующей снаружи.

Он лежал, вытянувшись в углу на топчане, уставившись в низкий потолок, освещенный слабым светом крохотной керосиновой лампы, горевшей и ночью, и, пока другие спали, терзался мучительными мыслями — загнанные днем в темные уголки сознания, ночью они кишели и роились в голове, как встревоженные тараканы. Что за смысл в такой жизни? Чем вознаграждается физическая и духовная усталость, накопленная за все тридцать два года его пребывания на этом свете? Двухнедельным выжиданием исхода судьбы? Но существует ли она, его судьба? Стоит ли вообще верить в нее? Разве судьба человека не в его руках?

Он столько лет томился над книгами, пока не закончил начальную школу и лицей, после чего его сразу обручили. Зачем он обручился? Чтобы уехать в Париж на деньги тестя и получить университетское образование. Вернулся на родину и женился без любви на девушке, которую не знал, которую впервые увидел в брачной постели, на девушке, которую не мог бросить, не позволили обычай и честь семьи. Правильно ли он поступил? Не лучше ли было преодолевать течение жизни, не позволять ей нести себя против воли как соломинку, восстать, взять в свои руки так называемую «судьбу»? Не была ли его жизнь источником неиссякаемой энергии — энергии, которую следовало привести в действие? «Да, — подумал он и удивился, что до сей поры не приходил к такому выводу. — Жизнь есть не что иное, как потенциал энергии». Жить — значит существовать, двигаться, действовать! Но особенно действовать! Надо оставить свой след, пусть даже маленький и неглубокий, в этом мире. Будь и ты песчинкой на берегу, где, накатываясь, сталкиваются волны жизни. Будь не водорослью, которую волны выбрасывают на берег, а песчинкой на берегу жизни. Лучше бы ты действовал, пусть даже разделив участь Куйтима Фрашери, чем теперь сидеть вот так и дрожать как пес в этом подвале. Хвати у него смелости, широты мировоззрения, желания влиять своей волей на ход событий, неужто он оттого не стал бы счастливее? Был бы деятельной, а не пассивной частицей в процессе жизни. Не считался бы с обстоятельствами и включился в борьбу, пусть даже ему пришлось бы в ней пасть. Оставил бы Хесму, вернувшись из Франции, и женился на Клотильде или какой-нибудь албанской девушке по любви. Кто знает? Может, судьба отнеслась бы благосклоннее к нему, женись он на Софике, во всяком случае, он был бы счастливее.

Ему казалось, что голова его сейчас треснет, как раскаленный котел, от всех этих мыслей, теснивших одна другую, от вопросов, на которые не находилось ответа. В какой-то миг, потеряв нить размышлений, он словно заглянул в пропасть безумия. Что за сумасшедшие вопросы он задавал себе? Что такое жизнь? Что такое судьба? На них не ответил бы даже какой-нибудь мозг гигантской величины, не то что его жалкий серый комочек. А что если именно так и начинается помрачение ума? Интересно, существуют ли какие-нибудь записки бывшего безумца, где описано, как человек теряет разум и как он к нему возвращается? Однажды он читал, как одна актриса сошла с ума прямо на сцене, исполняя роль Офелии. Публика была поражена великолепным исполнением роли, а на следующий день узнала, что актриса блестяще сыграла потому, что на самом деле сошла с ума. От этого и он не застрахован. И он может тронуться, если будет истязать себя неразрешимыми вопросами.

В тревоге и беспокойстве ворочался он с боку на бок на своем топчане, скрипевшем при каждом движении. Укладывался и так, и сяк, но покой и облегчение не приходили. Волнение тисками сжимало горло, спирало дыхание, и ему казалось, что он умрет от удушья. Открытые глаза от усталости стали слезиться.

Он повернул голову к стене и при тусклом подвальном свете увидел паутину, сотканную пауком в углу низкого потолка. И в этот миг глаза неожиданно для него наполнились слезами, и он заплакал, как ребенок, при мысли о том, что жизнь проходит зря и может угаснуть с минуты на минуту, негаданно-нежданно. Мало, что ли, страданий принесла ему любовь к Софике, так вот теперь огромным и неизбежным ужасом нависла над ним еще и война. Он закусил угол подушки, чтобы подавить рвущиеся из груди рыдания.

Но и Хесма тоже не спала там, на дровах. Она с дрожью в сердце прислушивалась к скрипу топчана и чувствовала, что муж ее чем-то обеспокоен, что сон нейдет к нему, и поэтому тоже ворочалась с боку на бок. Она хорошо изучила мужа, постоянно наблюдая за ним и столько лет прожив с ним вместе, по малейшему признаку понимала, весел ли он или взволнован. Как хороший врач сразу выявляет симптом болезни и ставит диагноз, так и она сразу улавливала душевные тревоги мужа и старалась успокоить его. И не единожды доводилось ей врачевать больную душу мужа. Даже потерпев иной раз неудачу, она не отчаивалась и снова прилагала все силы, чтобы вывести его из болезненного состояния.

Полудрема не мешала Хесме остро ощущать, как муж мается в постели, но она не спешила с утешениями, зная, что в начале такого мучительного приступа он не подпустит ее к себе и озлится еще больше. Она заметила, что муж позволяет ей приблизиться к себе, когда уже вконец изнурен, когда его нервы, натянутые до предела, начинают жаждать успокоения, а мятущаяся душа, как море в штормовую погоду, — покоя. Поэтому, вглядываясь в подвальную полутьму, Хесма — а она теперь совсем уже проснулась — чутко прислушивалась к его легким, обычным для таких приступов вздохам, к скрипу топчана, но не осмеливалась встать и подойти с расспросами. Однако, услышав заглушенные подушкой рыдания, она не выдержала и поднялась осторожно и медленно, чтобы не разбудить свекра и свекровь, сунула ноги в тапочки и, не накинув ничего на плечи, в одной ночной рубашке, с растрепанными волосами, подошла к мужу, наклонилась, положила руку ему на голову и прошептала нежно и участливо:

— Никак не можешь заснуть?

Он промолчал. Это был добрый знак, он мог резко оборвать ее, а это значило бы, что она испортила все дело. Хесма набралась смелости, присела на край постели и стала гладить его волосы теплой ладонью. Она молчала, не спрашивала больше ни о чем, хорошо зная, что в таких случаях молчание и ласка — единственное средство, могущее снять тяжесть с души ее возлюбленного мужа.

Хесма гладила его, и Исмаилу казалось, что в руке жены заключена волшебная сила, способная заклинать ураганные волны, захлестывающие его растревоженную душу. Признательность к Хесме, беззаветно любящей его, как робкий луч, потихоньку проскальзывающий сквозь щель в темную комнату, медленно захватывала все его естество, одаряя удивительным блаженством, столь желанным для истерзанного сердца. Он ощутил грудь жены у своего плеча, ее теплые губы коснулись мокрой его щеки. Она не шевелилась, боясь спугнуть этот волшебный миг. Успокоенный и полусонный, он услышал, как Хесма неожиданно встала, на цыпочках подошла к лампе, задула ее, вернулась и легла к нему в постель.

26

Битва за освобождение Тираны продолжалась девятнадцать дней{196}, и после кровопролитных боев, не прекращавшихся ни днем, ни ночью, ведя борьбу с озверелым и оснащенным более современным оружием врагом за каждую улицу и за каждый дом, партизаны освободили родную столицу.

Стоял прекрасный ноябрьский день, какими часто бывают дни поздней осени в этой благословенной земле, когда солнце светит и греет по-летнему, тогда как другие края прозябают об эту пору в слякоти и сырости. Солнце ярко горело в синем небе и было похоже на ослепительный корабль, плывущий в голубом океане. Со стороны горы Дайти дул свежий ветерок, слегка колыша пожелтевшие листья акаций. Казалось, что после жаркого душного лета снова вернулась прекрасная весна, словно природа решила больше не впадать в зимний сон.

Исмаил вышел утром из дома и с Эльбасанской улицы взял левее, на улицу, ведущую к широкому бульвару, который в период итальянской оккупации называли местом имперских прогулок.

Перед тем как выйти на бульвар, возле большого, облицованного мрамором дома, до недавнего времени служившего госпиталем для гитлеровских солдат, он остановился в ужасе: огромная немецкая военная повозка была опрокинута посреди дороги, и две крупные лошади, одна рыжей, а другая гнедой масти, со вздутыми, в засохшем навозе животами валялись в большой луже темной загустевшей крови. У гнедой лошади, убитой, видимо, осколком снаряда, вывалились внутренности, а у рыжей минометный снаряд оторвал ногу до бедра. В солнечных лучах, освещавших эту ужасную картину, этих двух дохлых, совсем недавно сильных, здоровых животных, летало и ползало множество навозных мух.

С глубоким отвращением, до позывов тошноты, Исмаил смотрел на изувеченных, околевших животин. Он впервые видел такое: двух крепких, могучих лошадей, плавающих в крови с вывернутыми кишками и развороченными крупами.

Он не мог больше вынести этого зрелища, разительно не соответствующего погожему ноябрьскому дню, его так сильно затошнило, что он поспешил прочь. Но не успел сделать и десяти шагов, как увидел нечто такое, что потрясло его несравненно больше.

На краю дороги, уткнувшись лицом в плиты мостовой, в задранных зеленых штанах, разорванных от пояса до колен, распластав руки, лежал молодой немецкий солдат. Помятая каска слетела с него и, откатившись, валялась у сточного люка. Голова с расколотым вдоль лба черепом напоминала сковородку с поджаренными мозгами, облепленную пирующими мухами. Немецкий солдат так же, как лошади, утопал в луже крови и, как лошади, был испачкан в дерьме.

Исмаил рванулся было прочь от этого омерзительного трупа, но любопытство вдруг пересилило отвращение. Глядя на убитого немца, он испытывал, как ни странно, меньше тошнотворного ужаса, чем несколько минут назад при виде убитых лошадей. Словно сердце его внезапно стало жестче, не таким чувствительным. Картина была не менее ужасающей, но теперь он чувствовал себя увереннее и даже заставил себя подойти поближе к трупу.

Это был молодой парень с крепкими и загорелыми ногами, покрытыми рыжеватыми, блестевшими на солнце волосами, на щеке и верхней губе пробивался юношеский рыжеватый пушок, который уже никогда не превратится в бороду и усы. Он выглядел не старше семнадцати лет. Расстегнутая гимнастерка обнажала широкую мускулистую грудь, окровавленную шею обвивала тонкая цепочка с маленьким медальоном. На запястье руки сверкали золотые часы.

И тут на дороге, где лежал убитый, показалась партизанка, молодая девушка в пилотке с красной звездой на черных и длинных, до плеч, волосах. Она была одета в форму цвета хаки, на ногах сапоги. За спиной у нее висел небольшой автомат. Девушка шла решительным шагом, стуча сапогами по плитам.

Исмаил поднял на нее удивленный взгляд. И вдруг необыкновенное чувство изумления и восторга охватило его, чувство, которое он не смог бы как следует объяснить. Им овладело такое глубокое восхищение этой партизанкой, идущей с автоматом за спиной по залитой солнцем улице, что он затруднился бы сказать, кто сильнее ослепил его в этот прекрасный ноябрьский день: солнце высоко в небе или партизанка здесь, на земле. Он впервые видел албанскую девушку с автоматом в руке, в солдатской форме. Да, она была одним из тех солдат народа, которые освободили город, где он жил, спасли его и его детей от озверелых гитлеровцев, не успевших расправиться с мирным населением. Эта девушка была одной из первых ласточек, возвещавших приход новой весны.

Он смотрел на нее краем глаза, стыдясь за себя, чувствуя свою незначительность перед ней, смотрел, как она шагает мужской походкой, даже не повернув головы в сторону трупа у обочины, возле которого стоял Исмаил, шагает, озаренная струящимся на нее светом.

Партизанка шла вперед в ореоле славы, а он, Исмаил, здесь, рядом с трупом немца, казался себе похожим на ящерицу, выползшую из расщелины погреться на ноябрьском солнце.

27

Выйдя на широкий бульвар у моста через Ляну, Исмаил вновь увидел мертвых лошадей и немецких солдат, валявшихся на земле. Сколько же их было! Один из них так и застыл, уцепившись руками в пулемет, у которого ствол был изогнут дугой: казалось, немец перед смертью воткнул ствол в землю, чтобы согнуть его и вывести пулемет из строя. Возле него лежал бумажник, рядом валялись письма и фотографии. Какой-то человек, присев на корточки, снял с убитого запачканные грязью золотые часы, вытер их и положил к себе в карман, затем обшарил куртку, вытащил авторучку, перламутровую зажигалку и пару кожаных меховых перчаток. Рассовал все это по карманам и неспешно пошел дальше — скорее всего, обшаривать другие трупы.

Исмаил глядел на убитого и размышлял: вот куда забросили волны жизни этого немецкого солдата; когда-то его, беззаботного, полного надежд, отправили на завоевание мира, и вот он очутился на краю моста, под которым спокойно течет Ляна, такая маленькая, что у нее не хватает даже воды, чтобы смыть кровь, пролитую этим и другими немецкими вояками. Он валяется в грязи, а маленькая Ляна продолжает свой путь, резвясь в лучах солнца.

На бульваре стелились по земле оборванные электрические и телефонные провода. Некоторые столбы были повалены и загородили дорогу. У гостиницы «Дайти», возле министерства просвещения, лежали еще две опрокинутые телеги. Две пары лошадей валялись на боку. И их окружала огромная лужа загустевшей темно-красной крови, однако это уже не производило впечатления на Исмаила, он мог смотреть на них вблизи без прежнего отвращения.

Мимо пронесся на большой скорости джип: за рулем сидел молодой партизан. Исмаил успел прочитать номерной знак: АНОА, 192. Джип исчез, и вслед за ним с оглушительным ревом промчался мотоцикл. Им управлял темноволосый партизан в сдвинутой набекрень пилотке, из-под которой выбивались густые кудри, и в повязанном на шее красном шарфе. Ветер развевал волосы у партизанки, сидевшей на заднем сиденье. Она держалась за плечи мотоциклиста, и лицо ее светилось счастьем. Часовая башня, вся изрешеченная пулеметными очередями, точно оплакивала потерю минарета на мечети. Отряд партизан со знаменем и тремя командирами впереди шел строевым шагом к площади Скандербега и пел песню:

Мы, герои-партизаны, За свободу умираем…

Партизаны шли за знаменем, чеканя шаг, с гордо поднятыми головами. Они шагали, а люди, выбегая на улицу, встречали их овациями и восторженными криками:

— Да здравствуют партизаны!

Стайка ребятишек следовала за ними, забавно подражая их шагу, а один, у которого получалось лучше всех, с чубом каштанового цвета, свисавшим на узкий лоб, вышагивал во главе пестрой ватаги, энергично размахивая руками, выставив вперед грудь, и вовсю горланил:

Пускай я мал И винтовки не достал, На фашистов я плевал, Партизаном стал…

На площади Скандербега Исмаил остановился перед немецким дзотом, окруженным толпой любопытных. Из него торчал ствол тяжелого пулемета; внутри были разбросаны бутылки из-под спиртного, почти все пустые.

— Свиньи! — отозвался один из любопытных, спустившийся по узким ступенькам внутрь дзота. — Напивались до бесчувствия от страха, что проигрывают войну, и хмелем поднимали свой высокий моральный дух. Чтобы спастись, заживо похоронили себя в железобетонных могилах, до зубов вооружились самым современным оружием, но партизаны достали их и там. Вот кто настоящие герои!

Исмаил окинул взглядом площадь Скандербега, она постепенно заполнялась людьми, стекавшимися со всех концов Тираны. Народ все эти девятнадцать дней спасался от ужасов войны в подвалах и теперь, выбравшись на свет, спешил вдохнуть глоток свободы, отвоеванной кровью лучших его сыновей. Многие обнимались и целовались, охваченные в этот день семнадцатого ноября неописуемым восторгом, встречали овациями подходивших на площадь партизан, наперебой жали им руки.

А у Исмаила перед глазами памяти, словно в быстро прокручиваемом фильме, мелькало множество происшедших на этой площади событий, — на площади, которая сейчас снова была свидетелем важного поворота истории. Ему припомнилось, как собрался здесь народ накануне Седьмого апреля, чтобы послушать выступление мэра, а он вместо того, чтобы укрепить народный дух и разъяснить ситуацию накануне вторжения фашистской Италии, славословил появление на свет наследного принца; вспомнились демонстрации в апрельские дни, крупная демонстрация 28 ноября, молодежь, вступившая в схватку с итальянской кавалерией, капитуляция Италии год с лишним назад, итальянские солдаты, распродававшие на этой площади имущество итальянской армии… И вот теперь, в ноябрьский день 1944 года, площадь Скандербега стала свидетелем еще одного исторического события: партизаны Национально-освободительной армии, преследуя по пятам гитлеровцев и предателей народа, спустились с гор и выбили треклятого германца из последнего логова, куда он заполз как гадюка, — из этого дзота, на который сейчас был устремлен удивленный взгляд Исмаила и всех тех, что стояли с ним рядом и, как и он, вспоминали те же незабываемые события.

От всех этих мыслей Исмаила отвлекли толки о том, что гитлеровцы во время своего беспорядочного отступления устроили погромы на Кавайской улице: врывались пьяными в подвалы и в упор расстреливали мужчин, женщин и детей, а затем подожгли дома. Говорили, что жертв и разрушений очень много. Пострадавшие в полном ужасе и отчаянии, не знают, что делать, куда податься.

Толпы людей все прибывали на площадь с Кавайской улицы; часть ее, рядом с «Радио Тирана», действительно приобрела вид побоища, словно над нею только что пронесся железный, огненный смерч войны: электрические и телефонные столбы повалены, оборванные провода разбросаны по земле, на обочине валялись обожженные трупы немецких солдат, подбитые танки загромождали дорогу. По обеим сторонам здания были сожжены, над ними еще курился дым, стены некоторых домов изрешечены пулями и снарядами, с крыш свешивалось кровельное железо, тоже продырявленное пулями, громоздились перевернутые телеги, убитые лошади, немецкие каски… Вдруг взорвалась бомба: те, что оказались поблизости, с криками бросились врассыпную, а стоявшие вдали побежали к месту взрыва, посмотреть, что произошло. Нахлынула толпа, как это обычно бывает в таких случаях.

Не прошло и несколько минут после взрыва, как в толчее раздался истошный женский вопль: женщина, жившая рядом, услышав ужасный грохот, бросила свою стирку и, предчувствуя беду, примчалась к месту взрыва. Ее десятилетний сын Бардюль недавно вышел поиграть у ворот. Она наказала ему далеко не отходить и вот сейчас не могла его найти. Где же он? Может, замешался в толпе? Что с ним? Она кидалась ко всем с расспросами, и кто-то сказал, что бомба взорвалась в руках игравшего с ней мальчишки. И тогда мать бросилась в гущу, расталкивая людей локтями, и, пробившись вперед, оказалась перед окровавленным трупом мальчика, узнала его и издала тот истошный и пронзительный вопль, который всколыхнул людскую массу. Она схватила изувеченное тельце и, держа на вытянутых руках, побрела с ним к дому.

Исмаил видел эту женщину, скорбно несущую мертвого сына; голова мальчика, ноги и одна оставшаяся рука свешивались книзу. Солнечные лучи, не желавшие знать горя матери, играли перепачканными кровью рыжеватыми кудряшками.

28

Весь ноябрь стояла великолепная солнечная, теплая погода. Улицы столицы быстро очищались от следов войны, день ото дня Тирана приобретала свой первоначальный вид. Перед гостиницей «Дайти» была воздвигнута трибуна, украшенная флагами и лавровыми гирляндами.

В один из таких погожих дней Тель посадил Манушате сзади на мотоцикл и прокатил по городу, показывая ей места, где проходили наиболее ожесточенные бои, в которых и он принимал участие вместе с партизанами своей роты. Он провез ее по Кавайской улице, где несколько дней назад разгорелась жестокая стычка. Рассказал ей, как противник, собрав все свои силы, пытался захватить позиции третьего батальона VIII бригады, чтобы обеспечить себе путь к отступлению. Вражеские пулеметы вели непрерывный огонь по дому, где засели партизаны, и куски камня и известки разлетались в стороны, вздымая облака пыли. Храбрые партизаны, прошедшие уже не один такой бой, закаленные в огнях сражений, не собирались сдавать своих позиций. Они поудобнее устроились у окон, готовые отразить любую атаку нацистов. Тяжелый пулемет, который они затащили на второй этаж, непрерывно обстреливал вражеские танки и броневики. Один партизан забрался наверх для наблюдения.

«Справа, товарищи, справа. Ручными гранатами — ползут два танка, обходят нас со стороны!» — кричал наблюдатель. Тогда группа партизан перебегала в комнаты с правой стороны и забрасывала гранатами гитлеровцев, пытавшихся прорваться по улице. Завязывался бой не на жизнь, а на смерть. Пули влетали в окна, решетили обшарпанные стены, и с них, как белый град, сыпалась на партизан штукатурка.

«Огонь, товарищи, гранатами!» — кричал командир третьей роты, и гранаты летели вниз на танки.

Видя, что противник не уступает, гитлеровцы установили две пушки в конце Кавайской улицы и стали обстреливать дом. Снаряды взрывались на крыше, пробивали стены, внутрь сыпались кирпичи, черепица, обломки бревен и стропил. Пламя охватило все здание. Тогда командир батальона приказал спуститься на второй этаж.

Пока вражеская артиллерия непрерывно вела огонь, танки и броневики приближались к дому все ближе. От густого едкого дыма спирало дыхание. Схватка становилась все кровопролитнее: вокруг дома и на улице валялись убитыми уже свыше шестидесяти немцев. Пламя все разгоралось. Слышался треск обрушивающихся балок, огонь все невыносимей лизал своими горячими языками. Сопротивление внутри дома стало невозможным. Командир батальона, выглянув из окна и оценив обстановку, приказал отступить к другим постройкам, в глубь улицы. Партизаны вышибли оконные рамы нижнего этажа и повыскакивали во двор. Вражеские танки непрерывно стреляли в них справа и слева. Здание было окружено озверевшими гитлеровцами почти со всех сторон. Командир третьей роты вместе с несколькими партизанами бросился к танку справа и засыпал его гранатами, прикрывая отход товарищей. Вновь завязался ожесточенный бой. Трое были ранены, их подхватили и оттащили в сторону, подальше от врага. Командир третьей роты отдавал непрерывные приказы: «Огонь, товарищи, гранатами!» В последние секунды, когда почти все уже вырвались из окружения, осколок артиллерийского снаряда, разорвавшегося во дворе, угодил в него. Он согнулся, один из бойцов успел подхватить его и спросил: «Вас ранило, товарищ командир?» Тот с трудом приоткрыл глаза, поднял руку и слабым голосом выкрикнул: «Смерть фашизму!»

Тель рассказывал подробно, не справляясь с волнением, и Манушате затаив дыхание слушала эту героическую быль об одном из подвигов Национально-освободительной армии, принесшей священную свободу албанскому народу.

Манушате была уверена, что в этой легендарной битве участвовал и ее любимый Тель, отважный боец освободительной армии, храбрый комиссар, о котором она наслышалась столько лестного от его товарищей, хотя сам он о себе ничего не рассказывал, всегда только о мужестве и героизме других. Это Манушате успела хорошо усвоить за неделю, проведенную ими вместе с момента встречи в освобожденной уже Тиране.

Свиделись они неожиданно. Для Манушате это была одна из тех фантастических встреч, о которых можно прочитать лишь в книгах, а в жизни они маловероятны. С первых дней ноября Манушате работала медицинской сестрой в госпитале, расположенном в освобожденной зоне Тираны. Как-то раз, спеша по длинному коридору в палату к одному из своих товарищей — тот был ранен в первые дни боев, — Тель столкнулся на пороге лицом к лицу с белокурой сестричкой. На мгновение он застыл, пригвожденный к месту ослепительным видением: эта красивая медсестра с белокурыми волосами, мерцавшими на белой кофточке точно снежинки, с нежным взглядом серо-зеленых миндалевидных, чуть сонливых глаз так разительно была похожа на девушку, по которой непрестанно тосковало его юношеское сердце — даже тогда, когда он сквозь метель карабкался по горным вершинам, — что ему показалось, будто ему снова грезится один из снов, сопровождавших его там, в горах, когда он с трудом пробивался сквозь глубокий снег, протаптывая тропу колонне, или же это та призрачная Манушате, которая однажды ночью облачком проникла к нему в душу. Не снится ли она ему снова — в белой кофточке, в этом ослепительно белом коридоре, с белокурыми волосами, рассыпавшимися по округлым плечам, — как пригрезилась ему тогда в белом свадебном платье, когда они с товарищами пробирались по снегу с окровавленными ногами? Но такой же изумленной и ошеломленной стояла перед ним и красавица медсестра, и ей казался прекрасным видением этот видный смуглый партизан в пилотке с красной звездой, сидящей чуть набекрень на вьющихся черных волосах, ведь и она много раз видела его во сне именно таким… Какое-то мгновение оба изумленно смотрели друг на друга, затем Манушате воскликнула «Тель!» и схватила его за руку, которую он протянул нерешительно, сомневаясь, наяву ли все это происходит. И только когда Манушате привычным движением поправила за ухом прядь, он понял, что это она и есть. А уж придя вечером по ее приглашению к ней домой, где его задержали на ужин, Тель по-настоящему уверовал, что все это явь. Хесма, словно любящая старшая сестра, приготовила ему баню, как тогда, когда он освободился из тюрьмы накануне Седьмого апреля. После ужина они засиделись допоздна, ведь столько событий надо было обсудить! Тель рассказал о некоторых эпизодах из национально-освободительной борьбы и затем с горечью и печалью вновь поведал о трагической смерти Софики и Гачо, которых он никогда не забудет. Этот мужественный партизан, столько испытавший, столько раз глядевший смерти в лицо, не мог без слез говорить об их гибели; печальное это воспоминание было грустной нотой в радостной атмосфере незабываемого вечера. Его оставили на ночь: Манушате уступила ему свою комнату, а сама легла с матерью и отцом.

29

— А сейчас куда поедем? — спросила Манушате, склонив слегка голову и взглянув на Теля кротким своим взглядом, трогавшим его до глубины души.

Тель посмотрел на ручные часы и сказал:

— Я свободен до четырех. Покатаемся еще немного на мотоцикле.

Ему нравилось ездить с Манушате; она усаживалась на заднее сиденье и крепко держалась за его талию. Он промчался с нею по Эльбасанской улице, поднялся на холм и затем свернул вправо, к тому месту, где была захоронена мать Зогу. Поставил мотоцикл на треногу и уселся на низкую ограду, окружавшую мавзолей.

День был прекрасным, солнечным и таким теплым, что не отличался от настоящего весеннего дня. Солнцу до заката оставалось еще более часа. Справа на фоне голубого неба возвышалась гора Дайти с маленькой снежной шапкой на макушке, а у ее подножия зеленели густые оливковые рощи. Вдали, в прозрачной дымке ноябрьского дня, на фоне горы Сарисаллтику, словно кусочки сахара, сверкали в солнечных лучах белые дома Круи. Слева зеленели холмы Сауку, окаймляющие Тирану вечнозеленым венком. Величественная тишина спустилась на столицу — тишина и покой наподобие того блаженства, какое испытывает роженица, освобождаясь от бремени и избавляясь от мук. Вдали виднелись часовня и рядом с нею мечеть без минарета: казалось, ураган войны в приступе гнева сорвал чалму с каменного ходжи и так и оставил его с непокрытой головой.

Они сидели рядышком вдали от людей и городского шума, наслаждались полной гармонией душевного согласия. Уединенность места еще более одухотворяла их молчание в этой удивительной атмосфере ожидания, застенчивости и радости.

Манушате, всегда щебечущая как канарейка, сидела молча, как бы поддавшись власти тишины и уединения. Ей казалось, что она сидит на краю бездонной пропасти, куда, несмотря на весь свой страх, ее неудержимо тянет — там сокрыта разгадка пламенного чувства, вот уже столько лет опаляющего ее душу. Ей хотелось, но в то же время боязно было повернуть голову в сторону Теля, неотрывно, она это чувствовала, глядевшего на нее. Так оно и есть — набравшись наконец смелости, она покосилась на него и встретилась с его обжигающим взглядом, от которого веки сами собой прикрылись в странной щемящей печали. И он, прошедший несказанно тяжкие испытания войны, не боявшийся смерти, сейчас тоже, казалось, отчаянно робел на краю бездны, скрывающей великое таинство любви и притягивающей их, как притягивает море мореплавателя.

Она первой нарушила молчание, повернувшись в сторону дворца, возвышающегося на вершине холма:

— Как хорошо, что этот дворец уцелел в войну!

Тель нехотя обратил туда свой мечтательный взор и откликнулся как бы даже с неодобрением:

— А если б и не уцелел, ничего страшного не случилось бы.

Манушате удивленно взглянула на него:

— Да разве можно построить еще один такой дворец? Я хочу сказать: нелегкое это для нас дело, — добавила она с легкой улыбкой, в которой проскользнула ирония.

Тель тоже улыбнулся и бросил на Манушате чуть снисходительный взгляд.

— Мы построим много таких дворцов, еще красивее, чем этот, — сказал он.

Манушате с недоверием посмотрела на этого мечтателя: казалось, он прибыл из будущего и не знает, как бедна их страна. Что означают его слова? На самом ли деле он так уверен, что им под силу построить много таких, даже еще лучше, дворцов, или подшучивает над ней? Однако Тель, взгляд которого был устремлен вдаль и терялся где-то в пространстве, уточнил сказанное им, словно угадав ее сомнения. Решительно отрубая слова, говоря таким убедительным тоном, который подействовал бы не только на Манушате, зачарованно слушавшую его, но и на более скептического слушателя, он проговорил:

— Мы героически боролись и победили. Перед нами теперь встал вопрос: можем ли мы жить по-настоящему свободными? Это означает, можем ли мы закрепить успехи, завоеванные кровью? Идти вперед, добиваясь других успехов? Все наше дело, Манушате, — сказал он и, как бы принимая ее не за любимую девушку — он еще робел перед своей любовью, — а за боевую подругу, с которой делил горести и радости походной жизни, обнял ее за мягкое, дрогнувшее под его ладонью плечо, — все наше дело подтверждает, что мы созрели для свободной жизни, для новых успехов. Правда, наш народ обнищал, некоторые земли сожжены дотла. Мы не должны забывать о наших братьях, страдающих еще больше, чем мы. Нам надо помогать им, создавать крепкую и здоровую солидарность внутри всего народа. И мы, молодежь, обязаны понимать это. Сегодня уже не надо резать телефонные провода, разрушать дороги. — Он покачал головой и слегка улыбнулся. — Сегодня наш долг — строить, восстанавливать разрушенное. Власть принадлежит всему народу, всем следует укреплять ее, проявлять инициативу и вносить свой вклад в общее дело. Нам предстоит огромная работа, поднять ее может только весь народ: крестьяне, горожане, объединившись вместе.

Он сжал руку в кулак и потряс им:

— Своей борьбой мы освободили Албанию, неужто нам не осилить ее возрождение? История показала, особенно в последние годы, что народ может совершить чудеса. У нас, молодежи, большой запас энергии, и наш направленный на единую цель энтузиазм может стать огромной преобразующей силой…

Тель говорил пророчески, пламенно, он словно излучал сейчас яркий свет, зажженный в нем партией. И Манушате, завороженная его речью, сидела, прильнув к нему — его крепкая рука обнимала ее за плечо, — не шевелясь из страха, как бы не нарушить волшебство чудесных мгновений, одухотворенных любовью…

Тель пришел в себя, точно вернулся из дальнего путешествия в будущее; плечо Манушате согревало его ладонь, волной разгоняя тепло по всему телу. Другая волна исходила от робко склонившейся к нему худенькой и хрупкой фигурки, девушка, казалось, дрожала неуловимой дрожью, соприкоснувшись с тем, что называется таинством любви.

Они сидели так, одурманенные, забыв, кто они и что с ними. Волосы Манушате прядью золотистого шелка упали на плечо Теля, и набежавший к вечеру ветерок заиграл ими, ласково щекоча пылающую щеку юноши.

Тель робко повернулся к Манушате, почти прильнувшей щекой к его лицу, взял ее мягкую белоснежную руку, крепко сжал ее и пылко поцеловал в маленькие, как полураскрытый бутон, губы, благоухающие ни с чем не сравнимой свежестью.

А там вдали багровел, словно вобрав в себя все пламя войны, огромный солнечный диск, медленно закатываясь за холмы Кашари…

Примечания

1

Национальное Возрождение (алб. — Рилиндье Комбэтаре) — широкое общественно-идеологическое антитурецкое движение в Албании (1840—1912 гг.).

(обратно)

2

Курбет (от тур. — «гурбет») — чужбина.

(обратно)

3

От «теферюч» (тур.) — гуляние.

(обратно)

4

В дальнейшем коммунистические группы образовались также в Тиране и Шкодере.

(обратно)

5

В период османского владычества долгое время письменным языком порабощенных народов служили персидский и арабский, а в конце XIX века также турецкий.

(обратно)

6

В центрах албанской эмиграции — Бухаресте, Софии, Каире, Бостоне (США) — существовали культурно-просветительские общества, издававшие газеты и журналы на албанском языке.

(обратно)

7

В годы второй мировой войны в подпольной коммунистической прессе развивались «малые» поэтические и прозаические формы.

(обратно)

8

Внутри основных языковых зон: гегской (на севере) и тоскской (на юге) — в Албании существовали многообразные формы народной речи. Единая литературная норма современного языка (на тоскской основе) принята на Конгрессе албанских лингвистов в Тиране в 1972 году.

(обратно)

9

При турецком господстве албанских национальных школ не было, первая частная начальная школа открылась в 1887 году.

(обратно)

10

Ляль (алб.) — уважительное и ласковое обращение к старшему по возрасту.

(обратно)

11

Аферим (тур.) — прекрасно, молодец.

(обратно)

12

Ляхулевела — искаженное турецкое lâhavle — великий боже! бог ты мой! — выражение досады.

(обратно)

13

Звуковое совпадение французского числительного «première» — «первый» и албанского глагола «përmjerr» — мочиться.

(обратно)

14

Французское «dernière» — «последняя» близко по звучанию албанскому «derr» — «свинья», которое для мусульманина оскорбительно.

(обратно)

15

Счастливого рождества! (англ.)

(обратно)

16

Ma caille dodue (франц.) — моя пухленькая перепелочка.

(обратно)

17

Удивительно! (тур.)

(обратно)

18

Пойдем, дорогой! (франц.)

(обратно)

19

Наконец! (франц.)

(обратно)

20

Очень рада (франц.).

(обратно)

21

Да, познакомиться с вами (франц.).

(обратно)

22

Слово в слово. Так! (франц.)

(обратно)

23

Именно так (франц.).

(обратно)

24

Умный, очень (франц.).

(обратно)

25

В самом деле? Где же? (франц.).

(обратно)

26

Прекрасно (франц.).

(обратно)

27

В самом деле? Так много? Боже мой! (франц.)

(обратно)

28

У него есть еще и другие дела (франц.).

(обратно)

29

Химия, наука… Это невозможно, полноте! (франц.)

(обратно)

30

Как? (франц.)

(обратно)

31

Да, именно так! (франц.)

(обратно)

32

Очень удобно, уверяю вас! (франц.)

(обратно)

33

Это очень смешно (франц.).

(обратно)

34

Зачем? (франц.)

(обратно)

35

Не так ли? (франц.)

(обратно)

36

К сожалению, да! (франц.)

(обратно)

37

Это невозможно! Честное слово! (франц.)

(обратно)

38

Да… вы правы!.. Успешных вам занятий! (франц.)

(обратно)

39

Ты сошла с ума, честное слово (франц.).

(обратно)

40

Очень приятно (франц.).

(обратно)

41

Это восхитительно! (франц.)

(обратно)

42

Боже мой, какая жара! (франц.)

(обратно)

43

Не хотите ли вы сказать, что он кретин? (франц.)

(обратно)

44

И он еще жалеет нас! (франц.)

(обратно)

45

Делайте, как вам угодно! (франц.)

(обратно)

46

Иду, уже иду! (итал.)

(обратно)

47

Что вы! (тур.)

(обратно)

48

Привет Дуче, основателю империи! (итал.)

(обратно)

49

Чернорубашечники революции! (итал.)

(обратно)

50

Никогда (франц.).

(обратно)

51

Ну как? (франц.)

(обратно)

52

Моя дорогая, думаю, что я произвел на него хорошее впечатление (франц.).

(обратно)

53

Да, я слышал о вас (итал.).

(обратно)

54

Шлюха (франц.).

(обратно)

55

Уж не приревновали ли вы вдруг к графу, господин министр? (франц.)

(обратно)

56

Ты хорошо знаешь, что сегодня знаменательный день (франц.).

(обратно)

57

Знаменательный день, ваше превосходительство! (итал.)

(обратно)

58

Свободно, бегло (франц.).

(обратно)

59

Волнение, ваше превосходительство, волнение (итал.).

(обратно)

60

От итальянского disperato — отчаянный.

(обратно)

61

То, что можно спасти (итал.).

(обратно)

62

«Ваше величество, Дуче, представляю вам его превосходительство Нури-бея Влёру министра финансов, верного друга фашистской Италии…» — «Какое вино предпочитаете, ваше превосходительство?» (итал.)

(обратно)

63

Ваше превосходительство, вы меня слишком сильно прижали! Осторожно, на нас смотрят. — Как вы прекрасны, Анна-Мария! (итал.)

(обратно)

64

Мое сокровище (итал.).

(обратно)

65

Приятного сна, ваше превосходительство (итал.).

(обратно)

66

Ваше превосходительство, опоздаете! (итал.)

(обратно)

67

Чуть вздремнул (итал.).

(обратно)

68

Черт возьми! (искаж. тур.)

(обратно)

69

Это речи, приуроченные к случаю, ваше превосходительство! (смесь франц. и итал.)

(обратно)

70

Ни пуха ни пера, ваше превосходительство! (итал.)

(обратно)

71

Чего ты хочешь? (искаж. алб.)

(обратно)

72

От франц. événement — событие.

(обратно)

73

От франц. glorieuse — прославленный, знаменитый.

(обратно)

74

Ты стала поистине прекрасной! (итал.)

(обратно)

75

Ты так считаешь? (итал.)

(обратно)

76

Очаровательна! (франц.)

(обратно)

77

Ну что ты делаешь? (итал.)

(обратно)

78

Ты с ума сошел, мой друг! (франц.)

(обратно)

79

Дело за нами! (итал.)

(обратно)

80

Добрый вечер, ваше превосходительство! Примите мои поздравления! (итал.)

(обратно)

81

Когда я прибыл в Леж, уважение к истории заставило меня задержаться (итал.).

(обратно)

82

Да (итал.).

(обратно)

83

Там умер Скандербег, великий поэт албанской политики (итал.).

(обратно)

84

Он в самом деле был великим человеком (итал).

(обратно)

85

Как не остановиться у его могилы? (итал.)

(обратно)

86

Но могила его исчезла (итал.).

(обратно)

87

Исчезла (итал.).

(обратно)

88

По всей видимости, он похоронен в церкви св. Николая, у базара, на левом берегу реки Дрин. Как вы думаете? (итал.)

(обратно)

89

Возможно (итал.).

(обратно)

90

Дрин есть, базар есть, церковь есть, но что касается могилы, то тут загадка. Она исчезла (итал.).

(обратно)

91

В Албании ничего не остается, все исчезает (итал.).

(обратно)

92

Но возможно, в этой загадке больше поэзии, чем в любом памятнике, который потомки могли воздвигнуть герою; Скандербег — это неизвестный солдат Албании (итал.).

(обратно)

93

Лингвисты, когда ничего не понимают в языке, говорят, что он происходит от другого, уже вымершего, следы которого исчезли (итал.).

(обратно)

94

Как могила Скандербега (итал.).

(обратно)

95

Да. Так говорили и об албанском языке, что он происходит от фракийского, от мертвого и неизвестного фракийского языка. Хотя я совсем не компетентен в этом вопросе… (итал.)

(обратно)

96

Как и я (итал.).

(обратно)

97

…албанский язык, как мне известно, является индоевропейским языком, который происходит от фракийского или иллирийского языка. И пока специалисты своего дела обсуждают между собой эту проблему, перехожу к другому вопросу, проверенному мною: Албания едина с точки зрения языка (итал.).

(обратно)

98

И я говорю: Албания неразрывно связана с фашистской Италией, поэтому давайте выпьем за вечную дружбу, которая объединяет нас (итал.).

(обратно)

99

Пятый уголок Италии (итал.).

(обратно)

100

Доброе утро! (алб.)

(обратно)

101

Добрый день! (алб.)

(обратно)

102

На здоровье! (алб.)

(обратно)

103

Геометрическое мышление (франц.).

(обратно)

104

Глас вопиющего в пустыне (лат.).

(обратно)

105

Франция, Свобода, Равенство, Братство, не так ли? Французская революция! Да здравствует свобода! Да здравствует родина! (франц.)

(обратно)

106

Глас народа — глас божий? (лат.)

(обратно)

107

Береженого бог бережет (итал.).

(обратно)

108

Мороженое (алб.).

(обратно)

109

Привет, красотка! (итал.)

(обратно)

110

Привет, мой дорогой! (итал.)

(обратно)

111

О, деревенская красавица! (итал.)

(обратно)

112

Как приятно прокатиться в карете! (итал.)

(обратно)

113

К вашим услугам, синьора! (итал.)

(обратно)

114

Сейчас я вас обслужу (итал.).

(обратно)

115

Пожалуйста, синьора! Спасибо, огромное спасибо, синьора! (итал.)

(обратно)

116

Не высовываться! (итал., нем., франц., англ.)

(обратно)

117

Черт возьми! (итал.)

(обратно)

118

Тосканский волк (итал.).

(обратно)

119

Сломаем хребет Греции! (итал.)

(обратно)

120

Внимание! Враг подслушивает! (итал.)

(обратно)

121

«Дуче, мы победим! Мы обязательно победим!», «Мы пойдем вперед!», «Весной будет легче!» (итал.)

(обратно)

122

«Кто остановится, тот пропал!» (итал.)

(обратно)

123

Скажи мне что-нибудь! (итал.)

(обратно)

124

Что это значит, Сулейман? (итал.)

(обратно)

125

Во дает! (итал.)

(обратно)

126

Любовное гнездышко (итал.).

(обратно)

127

Любовь моя, ты меня слишком сильно прижимаешь! (итал.)

(обратно)

128

Что происходит? Что случилось? (итал.)

(обратно)

129

Кто же это сделал? (итал.)

(обратно)

130

«Албанский крестьянин» (итал.).

(обратно)

131

Что же происходит? (итал.)

(обратно)

132

Ну что он говорит? (итал.)

(обратно)

133

Кто это? (итал.)

(обратно)

134

Что же он сказал? Что он сказал? (итал.)

(обратно)

135

Здравствуй, учитель! (лат.) Как поживаешь? (итал.)

(обратно)

136

Время летит невозвратно! (лат.)

(обратно)

137

Жребий брошен (лат.). Отлично! (итал.)

(обратно)

138

Добрый день! (итал.)

(обратно)

139

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

140

Подойди! (итал.)

(обратно)

141

Как тебя зовут? (итал.)

(обратно)

142

Знаешь итальянский язык? (итал.)

(обратно)

143

Он очень упрямый, знаете? (итал.)

(обратно)

144

Я хорошо знаю его. Мне приходилось иметь с ним дело. Оставьте его мне (итал.).

(обратно)

145

Прекрасно, хорошо, правильно! (лат.)

(обратно)

146

Без предварительной подготовки (лат.).

(обратно)

147

Счет дружбы не портит (франц.).

(обратно)

148

Алло, алло? Это вы, командор? Добрый день! Пожалуйста, не забудьте, что сегодня… Да, точно! Очень хорошо. Нет, нет, невозможно. Посмотрим. До свидания! (итал.)

(обратно)

149

Упорный труд все преодолеет (лат.).

(обратно)

150

Что поделаешь, дорогой. Дела есть дела! (франц.)

(обратно)

151

Добрый день, доктор! (итал.)

(обратно)

152

Здравствуй, Крез! (лат.) Как дела? (итал.)

(обратно)

153

Что нового? (итал.)

(обратно)

154

Все идет хорошо (итал.).

(обратно)

155

Где этот албанец, который скупает магазины? (итал.)

(обратно)

156

Человек человеку волк! (лат.)

(обратно)

157

Лучше не придумаешь (лат.).

(обратно)

158

Balli kombëtar (алб.) — национальное сопротивление, çlirimtar (алб.) — освободительный.

(обратно)

159

Он становится маленьким Паганини! (итал.)

(обратно)

160

Паганини, подойди сюда! (итал.)

(обратно)

161

Изабелла, пойдем! (итал.)

(обратно)

162

Глаза имеют, а не видят (лат.).

(обратно)

163

Жизнь правде посвящать (лат.).

(обратно)

164

Франция, страна Революции, Коммуны, восстаний и Народного фронта! (франц.)

(обратно)

165

Падре, пощадите! (итал.)

(обратно)

166

Сколько стоит это? (итал.)

(обратно)

167

Сорок франков за одно, семьдесят за два (итал.).

(обратно)

168

Очень дорого, очень дорого. Одеяла неважные (итал.).

(обратно)

169

Одеяла новые (итал.).

(обратно)

170

За оба пятьдесят франков! (итал.)

(обратно)

171

Сколько стоит шинель? (итал.)

(обратно)

172

Восемьдесят франков (итал.).

(обратно)

173

Да ну! Тридцать! — Нет, синьора. — Сорок. — Нет. — Ну, пятьдесят. — Давай шестьдесят, и поладим на этом! (итал.)

(обратно)

174

Чистая шерсть, чистая шерсть! — Нет, не шерсть! — Шерсть! Офицерские одеяла, новые одеяла! (итал.)

(обратно)

175

Фашистский гимн в Абиссинии, жди, час настанет… (итал.)

(обратно)

176

Что в чемодане? (итал.)

(обратно)

177

Ботинки, мыло, простыни (итал.).

(обратно)

178

Любимый мой, не забывай меня (итал.).

(обратно)

179

Какая красотка! (итал.)

(обратно)

180

Королевская армия (итал.).

(обратно)

181

Сколько стоит коробка? — Десять франков. — Пять. — Вот еще! Видите, здесь написано «Королевская армия»! (итал.)

(обратно)

182

Дуче, мы победим!

(обратно)

Комментарии

1

…отплывшее ночью из Бари… — Железной дороги в довоенной Албании не было. Сообщение с Западной Европой осуществлялось морем из порта Дуррес до итальянского порта Бари.

(обратно)

2

Дуррес — древний Эпидамнос, потом Диррахион — известен еще в античную эпоху. Крупный торговый город на восточном побережье Адриатики, связавший этот регион Балкан с внешним миром, сохранил свое значение и в период турецкого владычества. Сейчас самый большой порт НСРА. Отсюда проложена первая железная дорога в центральные районы страны.

(обратно)

3

…прекрасные стихи Наима… — Речь идет о выдающемся философе, поэте и просветителе, деятеле национального Возрождения Наиме Фрашери (1846—1900), основоположнике новой албанской литературы. См. прим. 1 в предисл.

(обратно)

4

Кади — духовный судья в мусульманских странах.

(обратно)

5

Анатолия — древнее название Малой Азии. В двадцатые годы XX века так стала называться азиатская часть Турции.

(обратно)

6

Мидилия (греч. Митилини) — старое название острова Лесбос. Дельвина — имеется в виду небольшой город юго-западной Албании. Эльбасан — крупный торгово-промышленный город в равнинной области центральной Албании. Основан турками в XVI веке на месте древних поселений. Благодаря своему положению на пересечении транспортных путей получил быстрое развитие.

(обратно)

7

Адана — административный центр в Южной Турции.

(обратно)

8

Рюшдийе — средняя школа в султанской Турции.

(обратно)

9

…сразу после младотурецкой революции… — Речь идет о турецкой буржуазной революции 1908 г., направленной против феодально-клерикального строя Османской империи. Названа так по имени возглавивших ее младотурок.

(обратно)

10

…когда сформировалось первое национальное правительство во главе с Исмаилом Кемалем… — Это произошло 28 ноября 1912 г. в результате антитурецкого восстания. См. предисл.

(обратно)

11

…пламенные патриоты Рилиндье… — Рилиндье или Рилиндье Комбэтаре (алб.) — национальное Возрождение. Так называлось антитурецкое социально-идеологическое движение в Албании XIX — начала XX века. Сначала оно решало задачи культурной автономии, развития албанской письменности, школы и литературы. Затем переросло в борьбу за национально-государственное объединение. Выдвинуло ряд выдающихся деятелей национальной культуры. Завершилось антитурецким восстанием 1912 г. и провозглашением независимости Албании. См. также примеч. 1 к предисл.

(обратно)

12

Арнаут (тур.) — албанец. У турок во времена Османской империи это слово выражало известное пренебрежение.

(обратно)

13

Энтари — женская мусульманская одежда с тремя юбками.

(обратно)

14

Миндер — тюфяк, мягкая подстилка для сидения на полу. Миндеры размещались вдоль стен комнаты.

(обратно)

15

…тогда как раз провозгласили независимость Албании… — Речь идет о Национальном конгрессе во Влёре, собравшемся 28 ноября 1912 г. См. предисл.

(обратно)

16

Такийя — белая суконная шапочка, род фески; национальный головной убор.

(обратно)

17

Крендель (алб. «буквале») пекут на третий день после рождения младенца.

(обратно)

18

…в день святого Дмитрия… — праздник начала зимы, 26 октября.

(обратно)

19

…после Конгресса в Люшне, когда Тирану сделали столицей. — Это произошло 31 января 1920 г. См. предисл.

(обратно)

20

…с сигаретой в зубах… — Во время рамазана разрешается курить только после вечерней трапезы.

(обратно)

21

Сюфюр — последняя трапеза на рассвете во время рамазана.

(обратно)

22

Келешэ — круглая белая суконная шапочка.

(обратно)

23

…тоск паршивый… — Тосками называли жителей Южной Албании (старое название — Тоскерия), носителей южноалбанских диалектов.

(обратно)

24

…направились в текке… — обитель дервишей, мусульманских монахов.

(обратно)

25

…посмотреть на дервишей рюфаи… — так назывались члены мусульманского дервишского ордена рюфаи.

(обратно)

26

Кааба — мусульманский храм в Мекке.

(обратно)

27

Джюз — одна из тридцати частей Корана.

(обратно)

28

Шалвары, Намаздья — кварталы Тираны.

(обратно)

29

Уд — древний арабский инструмент типа лютни.

(обратно)

30

…в праздник 28 Ноября… — праздник в честь провозглашения в 1912 г. независимости Албании от турецкого господства. См. предисл.

(обратно)

31

Заны — по албанской мифологии, прекрасные девы-воительницы.

(обратно)

32

Велендза — шерстяное домотканое одеяло, покрывало.

(обратно)

33

Мечите — название квартала в Тиране.

(обратно)

34

Софра — круглый низенький столик для еды.

(обратно)

35

Баклава — слоеное пирожное с орехами или миндалем, пропитанное сахарным сиропом или медом.

(обратно)

36

Бюрек — слоеный пирог с различной начинкой.

(обратно)

37

Кабуни — сладкое кушанье из риса с сухофруктами, жженым сахаром и миндалем.

(обратно)

38

Наполеон — турецкая золотая монета; за танец «наполеона» исполнители награждались ею.

(обратно)

39

Джока — национальная шерстяная одежда с рукавами или без них.

(обратно)

40

Сетра — род сюртука.

(обратно)

41

Авни Рустэми (1895—1924) — один из видных деятелей национально-освободительного и революционного движения 20-х гг. в Албании. Убит наемниками Ахмета Зогу.

(обратно)

42

Эсад-паша Топтани — крупный феодал из албанской знати, политический авантюрист, пытавшийся пробиться к высшей власти путем заговоров и интриг. Был убит в 1920 г. в Париже революционером-демократом Авни Рустэми.

(обратно)

43

…члены общества «Башкими»… — Имеется в виду демократическая организация, созданная в Тиране в сентябре 1922 г. по инициативе Авни Рустэми. Программа общества, имевшего филиалы в наиболее крупных городах страны, предусматривала борьбу за демократические реформы, в том числе за аграрную.

(обратно)

44

…кормили беев касторкой… — К этому приему прибегали в Албании, чтобы опозорить противника.

(обратно)

45

…ублюдки Зогу наступают. — Албанский феодал, полковник австрийской армии Ахмет Зогу, занимавший министерский пост в одном из марионеточных правительств Албании 20-х гг. и вынужденный бежать из страны после победы буржуазно-демократических сил в июньском восстании 1924 г., возглавил банды иностранных наемников, перешел границу Албании 11 декабря 1924 г. и двинулся в Тирану. См. предисл.

(обратно)

46

…Фан Ноли уехал! — Глава республиканского правительства Фан Ноли и группа лидеров революционного движения в сентябре 1924 года уехали в Женеву, чтобы принять участие в работе Лиги Наций, членом которой Албания стала в 1920 г. Во время его отсутствия в стране произошел контрреволюционный переворот и к власти пришел А. Зогу. Ф. Ноли эмигрировал в Америку (Бостон), где до последних дней жизни в качестве епископа православной церкви руководил духовной жизнью многочисленной албанской эмигрантской колонии и занимался литературной деятельностью. См. предисл.

(обратно)

47

Кышла — турецкое название казармы.

(обратно)

48

Дибранцы — жители области Дибра, расположенной в центральной части Албании.

(обратно)

49

…научился говорить на гегском диалекте. — Гегами называли жителей Северной Албании. Граница между северным, гегским, и южным, тоскским, диалектами проходила по реке Шкумбини.

(обратно)

50

Налланы — род сандалий с широкими поперечными ремешками на пальцах и толстыми деревянными подошвами.

(обратно)

51

Кюляф — белая суконная мужская шапочка конической формы, национальный головной убор.

(обратно)

52

…стояли итальянские оккупационные войска… — См. предисл.

(обратно)

53

Чанаккале — турецкая крепость и город того же названия в проливе Дарданеллы.

(обратно)

54

Кембрик — тонкая хлопчатобумажная ткань, пембезар — шелковая типа муслина.

(обратно)

55

Чесма — родник, источник для питья, обычно декоративно оформленный.

(обратно)

56

Тригоно (итал. — треугольник) — здесь: сладкий пирог треугольной формы.

(обратно)

57

Родольфо Валентино — итальянский артист, звезда Голливуда; отличался красивой внешностью.

(обратно)

58

Рамон Наварро — испанский актер, ставший, как и Родольфо Валентино, звездой Голливуда.

(обратно)

59

Курбет — отъезд мужского населения на заработки в другие страны. См. также предисл.

(обратно)

60

Костач Ципо — известный албанский лингвист и педагог, автор грамматик албанского языка.

(обратно)

61

…вступление к буколической поэме Наима Фрашери «Стада и пашни»… — Речь идет об известном произведении выдающегося албанского поэта конца XIX века Н. Фрашери (см. примеч. 3), где в идиллическом духе воспевается красота природы Албании, вольнолюбие и труд ее народа.

(обратно)

62

…временное правительство Дурреса. — коалиционное правительство итальянской ориентации, образованное 25 декабря 1918 года. См. также предисл.

(обратно)

63

…лишь бы увидеть Красавицу земли. — В албанском фольклоре символ плодоносных сил земли и народной справедливости. Получил воплощение в образе прекрасной женщины со звездой во лбу.

(обратно)

64

«La voce del padrone» (итал.) — «Голос его хозяина» — фабричная марка с изображением собаки у трубы граммофона.

(обратно)

65

Озеро Порадец — второе (албанское) название Охридского озера, на берегу которого расположен курортный город Порадец (Поградец). По водной территории озера проходит часть границы с СФРЮ.

(обратно)

66

Тавла — старинная игра в шашки и кости на особой доске — тавле. В Европе известна под названием триктрак.

(обратно)

67

Пикники — тефериджи. См. предисл.

(обратно)

68

Фемистокл Гэрменьи (1867—1917) — один из руководителей антитурецкого восстания 1912 года и национально-освободительного движения периода первой мировой войны. Возглавлял вооруженную борьбу в Корчинском округе против французских оккупантов. Приговорен французским военным судом к смертной казни и расстрелян в Салониках 9 ноября 1917 года.

(обратно)

69

…верный слуга короля Абдуррахман Кроси… — См. предисл.

(обратно)

70

Кукурец — жаренные на вертеле кишки ягненка, начиненные печенью со специями.

(обратно)

71

Нидьях (тур.) — у мусульман сумма, которую выплачивал по брачному контракту муж жене (или жених невесте) в случае расторжения брака (или помолвки).

(обратно)

72

Синия (тур.) — большой круглый поднос из меди или латуни. Установленный на подставку, служит столиком для угощения.

(обратно)

73

Хасудэ — сладость из картофельной муки, масла и сахара.

(обратно)

74

Джуббе (арабск.) — широкий балахон: одежда ходжи, мусульманского священника.

(обратно)

75

Грош — албанское название турецкого куруша (пиастра) — 8,5 копейки по курсу тех лет.

(обратно)

76

…хозяйничали оккупационные французские войска. — В годы первой мировой войны округ Корчи находился в зоне оккупации французских войсковых соединений. См. предисл.

(обратно)

77

Михаль Грамено (1872—1931) — албанский революционер-демократ, один из организаторов повстанческого (комитского) антитурецкого движения; известный публицист и писатель, основоположник романтической «малой» прозы. Автор переводов нескольких статей В. И. Ленина и пропагандист идей Великой Октябрьской социалистической революции. См. предисл.

(обратно)

78

…называл его «дядюшка Ленин». — Албанское «джа» («дядюшка») — сокращение от «джаджа» («дядя») — подчеркивает любовь и уважение.

(обратно)

79

…принявших участие в создании коммунистической группы Корчи. — Эта первая в Албании коммунистическая группа создана в июне 1929 г., при активном участии Али Кельменди. См. предисл.

(обратно)

80

…познакомился с ним в кондитерской Коци Бако. — Коци Бако (1908—1941) — один из руководителей Корчинской коммунистической группы, участник антифашистской демонстрации в Корче 8 ноября 1941 г. См. предисл.

(обратно)

81

Чаюпи — речь идет о классике албанской литературы, публицисте, драматурге, поэте и переводчике Андоне Зако-Чаюпи (1866—1930). Широкую известность принес ему поэтический сборник «Отец Томори» (1902 г.), выдвинувший А. Чаюпи в ряды лучших лирических поэтов Албании.

(обратно)

82

Али Кельменди (1900—1939) — коммунист-интернационалист, один из руководителей коммунистического движения в Албании. После поражения буржуазно-демократической революции 1924 г., активным участником которой он был, А. Кельменди несколько лет находился в СССР, где вступил в организованную в 1928 г. албанскую коммунистическую группу. Вернувшись в Албанию, начал активную политическую деятельность. Умер в Париже от туберкулеза. См. предисл.

(обратно)

83

…сражался за победу Июньского восстания… — Имеется в виду буржуазно-демократическая революция 1924 г. См. предисл.

(обратно)

84

После создания албанской коммунистической группы в Советском Союзе… — Коммунистическая группа, состоявшая из студентов и рабочих, эмигрировавших из Албании после поражения буржуазно-демократической революции 1924 г., была организована в Москве в 1928 г.

(обратно)

85

…экономический кризис, охвативший весь мир, обрушился и на Албанию. — Речь идет о всемирном экономическом кризисе 1929—1933 гг.

(обратно)

86

Эснафы. — Имеются в виду цеховые — средневекового типа — объединения ремесленников. См. предисл.

(обратно)

87

…в Корче основали общество «Пуна». — По инициативе коммунистической группы Корчи в городе был создан в 1934 г. профессиональный союз строителей — «Пуна» («Труд»).

(обратно)

88

Чирак (тур. çırak) — ученик, подмастерье.

(обратно)

89

…особенно долго толковал с ним о романе «Мать»… — См. предисл.

(обратно)

90

Дьердь Элез Алия — герой северогорского эпического цикла о богатырях (крешниках).

(обратно)

91

Ляхута — народный однострунный смычковый инструмент; распространен на горском севере Албании.

(обратно)

92

Оры — в албанской мифологии хранительницы судьбы человека, заны — лесные девы-воительницы, штойзоваллы — горные мифологические существа в образе прекрасных девушек.

(обратно)

93

Кула — дом-крепость в виде башни.

(обратно)

94

Байрам Цурри (1862—1925) — один из руководителей антитурецкого восстания 1912 г. и буржуазно-демократической революции 1924 г. После ее поражения возглавил повстанческое движение в горах Северной Албании и погиб в одном из сражений.

(обратно)

95

…мы едем на пикник… — Речь идет о так называемых гуляньях-тефериджах. См. предисл.

(обратно)

96

Байрактар — титул главы административно-территориальной единицы (байрака) в Северной Албании.

(обратно)

97

Джамадан — куртка или безрукавка из белого сукна, элемент национального костюма.

(обратно)

98

Кемаль Стафа (1921—1942) — коммунист-подпольщик, член ЦК КПА и политический секретарь Союза албанской коммунистической молодежи; талантливый писатель из плеяды «молодого поколения». День его гибели — 5 мая — отмечается в Албании как День павших. К. Стафе посмертно присвоено звание «Герой народа».

(обратно)

99

…отправился в Испанию бороться с фашизмом. — Албанские добровольцы-антифашисты сражались за республиканскую Испанию в 1936—1938 гг. в составе Интернациональной бригады имени Гарибальди.

(обратно)

100

Булла — (у мусульман) женщина, которая украшает, наряжает невесту, а потом сопровождает ее в дом жениха.

(обратно)

101

Читьяны — род женских шаровар.

(обратно)

102

Кэмиша — широкая рубаха с длинными рукавами, на которую надевали другие части национального костюма.

(обратно)

103

Посланницы жениха… — Распорядительницами в свадебном обряде невесты приглашались женщины.

(обратно)

104

Елек — болеро из красного бархата с золотым шитьем, надевалось поверх кэмиши.

(обратно)

105

Опинги — национальная обувь из одного куска сыромятной кожи.

(обратно)

106

Нусэри — период от свадьбы до рождения первого ребенка.

(обратно)

107

Потуры — мужские штаны, широкие в бедрах и узкие внизу.

(обратно)

108

Саз — восточный струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

109

Нури-бей Влёра. — У этого образа есть реальный исторический прототип — богатый помещик, депутат парламента, италофил и один из активистов коллаборационистской организации «Баллы комбэтар» Нуредин-бей Влёра. См. примеч. 180.

(обратно)

110

…не обзавелся домом в Новой Тиране. — До перенесения столицы из Дурреса в Тирану она представляла собой маленький провинциальный город, насчитывавший 12 000 жителей. После застройки большой территории столицы в 20—30-е гг. современными зданиями город разделился на две части, получившие название Старой и Новой Тираны.

(обратно)

111

Надо устроить в Корче массовую демонстрацию… — Голод неурожайного года и резкое повышение цен на продовольственные товары вызвали массовые демонстрации трудящихся. В организации большой антиправительственной демонстрации, состоявшейся в Корче 21 февраля 1936 г., приняла участие коммунистическая группа.

(обратно)

112

…у памятника Национальному борцу… — Речь идет об одном из выдающихся произведений албанской монументальной скульптуры. Памятник, установленный в Корче в 1932 г., увековечил образ повстанца (комита), боровшегося за освобождение страны от турецкого господства. Автор памятника — известный албанский скульптор Одиссей Паскали.

(обратно)

113

Институт Королевы-матери… — Имеется в виду учрежденное в Тиране матерью А. Зогу женское среднее учебно-воспитательное заведение.

(обратно)

114

…следствие по делу большой группы коммунистов. — В связи с оживлением рабочего движения и деятельности коммунистических групп правительство издало 23 апреля 1937 г. чрезвычайный закон, который запрещал распространение коммунистических идей и создание обществ и организаций, «способных нанести ущерб правящему режиму». Вслед за этим последовали массовые репрессии и аресты. В данном случае речь идет о судебном процессе 1939 года над 73 членами коммунистических групп Шкодера и Корчи.

(обратно)

115

Василь Шанто — один из руководителей коммунистической группы Шкодера. Погиб в бою с оккупантами в феврале 1944 г. Национальный герой.

(обратно)

116

…большая армия сквадристов… — так назывались бойцы итальянских фашистских отрядов — сквадр.

(обратно)

117

…Исмаил увидел трех принцесс… — Имеются в виду три из пяти сестер короля Ахмета Зогу.

(обратно)

118

…выступит сопрано Тэфта Ташко. — Выдающаяся албанская певица, обладательница красивого колоратурного сопрано. Получила вокальное образование во Франции. В довоенной Албании театра не было и Т. Ташко выступала с концертами в больших кинотеатрах и частных домах. Много гастролировала за рубежом. После окончания второй мировой войны приезжала в СССР.

(обратно)

119

…нависли смертельной угрозой ликторские секиры… — Имеется в виду фасция (итал. — связка) — секира посреди связки прутьев, символ итальянских фашистов, заимствованный ими у Древнего Рима.

(обратно)

120

…стихотворение Васо Паши Шкодрани «О, Албания». — Единственное дошедшее до нас литературное произведение на албанском языке просветителя Рилиндье Васо Паши (1825—1892). Пронизанное патриотическим пафосом и элегическими настроениями, оно распространялось среди албанцев в списках и звучало призывом к антитурецкой борьбе.

(обратно)

121

…солдаты генерала Пьячентини. — Генерал Пьячентини командовал в Албании итальянскими оккупационными войсками. Под натиском восставшего народа они были изгнаны в 1920 г.

(обратно)

122

Клятвою с братьями объединись, различия в вере не замечая… — Речь идет об одном из главных положений просветительской идеологии Рилиндье — необходимости объединиться для антитурецкой борьбы всем представителям нации независимо от вероисповедания.

(обратно)

123

Шкиперия — так называют Албанию албанцы.

(обратно)

124

«Гимн знамени» — стихотворение, посвященное знаменательной дате 28 ноября, написано Фаном Ноли в 1926 г. в эмиграции. См. предисл.

(обратно)

125

…возвещая о рождении принца-наследника… — Имеется в виду единственный сын А. Зогу Лека, рожденный в браке с венгерской графиней Геральдиной Аппоньи.

(обратно)

126

Дьердь Кастриот Скандербег — национальный герой албанского народа (настоящее имя — Дьердь, или Георг, Кастриоти; 1405—1468), полководец, возглавивший народное восстание 1443 г. и освободивший часть албанской территории от османского владычества.

(обратно)

127

Якомони Франческо — посланник Италии в Албании, а затем, с начала итало-фашистской оккупации Албании до февраля 1943 г., генеральный наместник короля Виктора Эммануила III.

(обратно)

128

Мюлькие — школа по подготовке гражданских чиновников в Турции.

(обратно)

129

Джафэр-бей Юпи — реакционный буржуазный политический деятель Албании, возглавлял в декабре 1921 г. — октябре 1922 г. албанское правительство, служил при дворе короля Ахмета Зогу, после оккупации Албании фашистской Италией был председателем так называемого «Временного административного комитета» и «Учредительного собрания».

(обратно)

130

…по случаю годовщины основания монархии… — В сентябре 1928 г. Ахмет Зогу ликвидировал республику и объявил себя королем Албании.

(обратно)

131

Да, даже теперь Нури-бей будто воочию видел графа Чиано, стоявшего у стола, за которым проходила гражданская церемония бракосочетания. — Граф Галеаццо Чиано выступал в качестве одного из свидетелей Ахмета Зогу на его бракосочетании в апреле 1938 г. с венгерской графиней Геральдиной Аппоньи.

(обратно)

132

Абдул-Хамид II (1842—1918) — турецкий султан, правивший с 1876 г. и низложенный в 1909 г., после младотурецкой буржуазной революции 1908 г.

(обратно)

133

Мустафа Кемаль (1881—1938) — руководитель национально-освободительной революции 1918—1923 гг. в Турции, первый президент (1923—1938) Турецкой Республики.

(обратно)

134

За исключением тех немногих месяцев, когда власть находилась в руках правительства Фана Ноли… — Имеется в виду период с июня по декабрь 1924 г., когда в результате буржуазно-демократической революции у власти оказалось правительство Фана Ноли. См. предисл., а также примеч. 46.

(обратно)

135

Шефкет-бей Верляци — крупный албанский феодал родом из Эльбасана, избирался в Национальный совет, выборы в который состоялись в мае 1924 г.; после победы Июньской революции 1924 г. был приговорен заочно к смертной казни; несостоявшийся тесть Ахмета Зогу, премьер-министр марионеточного правительства Албании в период с апреля 1939 г. по ноябрь 1941 г.

(обратно)

136

Мютесариф — административный чиновник в Османской империи.

(обратно)

137

…какой-то старший капрал-ульчинак… — Ульчинак — выходец из города Ульчина (Ульцина), ныне расположенного на территории СФРЮ. Речь идет о Муйо Ульчинаку, капрале албанской армии, оказавшем в Дурресе сопротивление итальянским захватчикам.

(обратно)

138

Чомага — толстая короткая палка с набалдашником.

(обратно)

139

«Дайти» — газета, выходившая в Тиране в 1924—1926 гг.

(обратно)

140

Матьянец — житель района Мати, расположенного в Северной Албании; здесь имеется в виду Ахмет Зогу, который был родом из Мати.

(обратно)

141

Бейоглу (Пера) — район в Стамбуле.

(обратно)

142

Какое-то время, на протяжении четверти века, мы пытались обеспечить своими средствами управление этой страной… — Речь идет о периоде с момента провозглашения независимости Албании в 1912 г. и до оккупации страны фашистской Италией в 1939 г.

(обратно)

143

…имзот Виссарион Джувани. — «Имзот» — калька с итал. «монсеньор». Виссарион Джувани — архиепископ, глава православной церкви в Албании тех лет.

(обратно)

144

Огромный зал, украшенный зелено-бело-красными бумажными гирляндами, переплетенными с гирляндами красно-черными… — цвета итальянского и албанского национальных флагов.

(обратно)

145

Савойский дом — династия правителей Савойи — графов с XI в. до 1416 г., герцогов в 1416—1720 гг., королей Сардинского королевства в 1720—1861 гг., королей объединенного королевства Италии в 1861—1946 гг.

(обратно)

146

Полковник Габриэли Манлио — военный атташе Италии в Албании.

(обратно)

147

Дворец Киджи — резиденция Совета министров Италии.

(обратно)

148

…за участие в «хлебной демонстрации»… — Речь идет о состоявшейся 21 февраля 1936 г. в Корче демонстрации против голода и зогистского режима, вошедшей в историю Албании под названием «хлебной». Эта демонстрация была первым организованным коммунистами и проведенным под их руководством антизогистским выступлением народа.

(обратно)

149

Кристач Тутуляни (1919—1943) — коммунист-подпольщик, член Бератского окружного комитета КПА, сотрудничал в журнале «Бота э рэ», погиб в годы антифашистского Сопротивления.

(обратно)

150

Князь Вид — немецкий князь из династии Габсбургов, которому на Лондонской конференции послов 1913 г. было поручено управление Албанией; вступил на албанский престол в марте 1914 г. под именем Вильгельма I, а в сентябре того же года покинул страну.

(обратно)

151

В Южной Албании начались выступления североэпиротов. — Речь идет о населении Южной Албании (Северного Эпира), на территорию которой претендовали правые греческие круги.

(обратно)

152

Мустафа Мерлика Круя — албанский политический деятель проитальянской ориентации; после прихода к власти Ахмета Зогу, к которому он питал личную антипатию, эмигрировал в Италию; за заслуги перед итальянским фашизмом получил в 1940 г. титул «сенатора Италии»; премьер-министр второго марионеточного правительства Албании в период с декабря 1941 г. по январь 1943 г.

(обратно)

153

Она увидит… Корчу, этот старый город, где была открыта первая албанская школа… — Первая в истории Албании начальная школа, преподавание в которой велось на албанском языке, была открыта в Корче 7 марта 1887 г. Ныне 7 марта отмечается в Албании как День учителя.

(обратно)

154

Лясгуш Порадеци (настоящее имя — Лазар Гушо; р. 1900) — албанский поэт и переводчик.

(обратно)

155

Паш — величина, равная размаху рук.

(обратно)

156

…она слабо качнула раза два головой… — У албанцев, как и у некоторых других балканских народов, направления движения головы в знак согласия или отказа противоположны по значению принятым у нас.

(обратно)

157

Национальная фашистская партия — речь идет об Албанской фашистской партии, созданной в апреле 1939 г. как «отделение Итальянской фашистской партии» и находившейся под прямым подчинением Муссолини и генерального наместника. В начале 1942 г. она была переименована в Албанскую национальную фашистскую партию.

(обратно)

158

…покинувшие Албанию вместе с Фаном Ноли… — После поражения буржуазно-демократической революции в декабре 1924 г. Фан Ноли эмигрировал за границу и стал одним из лидеров радикального крыла албанской эмиграции. См. примеч. 46.

(обратно)

159

Казим Коцули, Коль Тромара, Реджэп Митровица, Али Кельцюра — буржуазные политические деятели Албании, которые, питая личные антипатии к Ахмету Зогу, эмигрировали за границу после его прихода к власти в 1924 г., а впоследствии тесно сотрудничали с захватчиками. Так, Али Кельцюра, один из руководителей эмигрантской антикоммунистической группы «Башкими комбэтар» («Национальный союз»), входил затем в руководство реакционной организации «Баллы комбэтар» («Национальное сопротивление»); Коль Тромара также стал членом ЦК «Баллы комбэтар», входил в состав Высшего регентского совета, созданного в октябре 1943 г. после вторжения в Албанию гитлеровских войск; Реджэп Митровица был премьер-министром квислинговского албанского правительства, сформированного в ноябре 1943 г., а Казим Коцули — министром того же правительства.

(обратно)

160

Институт «Мать Скандербега» — среднее женское учебное заведение, до оккупации Албании Италией именовалось Институтом Королевы-матери. См. примеч. 113.

(обратно)

161

«Поход на Рим» — речь идет о вступлении 30 октября 1922 г. колонны фашистов-чернорубашечников в Рим и приходе к власти Муссолини.

(обратно)

162

Уже несколько месяцев шла итало-греческая война… — Войска фашистской Италии вторглись на территорию Греции 28 октября 1940 г., а 14 ноября 1940 г. греческая армия остановила это наступление и вскоре изгнала интервентов из страны.

(обратно)

163

Эвзон — греческий пехотинец.

(обратно)

164

Нарвик — город и морской порт в Уфут-фьорде в Норвегии.

(обратно)

165

Дьердь Кастриоти — см. примеч. 126.

(обратно)

166

Чета — небольшой вооруженный отряд.

(обратно)

167

Теллини — итальянский генерал, возглавлявший международную пограничную комиссию, созданную по решению конференции послов от 9 ноября 1921 г. для определения северной и северо-восточной границы Албании. В августе 1923 г. во время пребывания в Корче с целью урегулирования албано-греческого пограничного конфликта Теллини был убит.

(обратно)

168

Арбер — собирательное имя албанцев в средние века, взявшее свое начало от первого средневекового феодального государства в Албании, известного под названием принципалитета Арбера.

(обратно)

169

Тэни Кономи — член руководства корчинской коммунистической группы; добровольцем поехал в Испанию для борьбы против фашизма в составе интернациональных бригад, но был убит фашистами еще до того, как вступил на испанскую землю.

(обратно)

170

В тот же день в Тиране родилась, окрещенная кровью, Коммунистическая партия Албании. — КПА была создана 8 ноября 1941 г. в результате слияния отдельных коммунистических групп, действовавших нелегально на территории страны.

(обратно)

171

Маргарита Тутуляни (1918—1943) — сотрудничала в журнале «Бота э рэ»; член Бератского окружного комитета КПА, была расстреляна вместе с братом Кристачем Тутуляни 6 июля 1943 г.

(обратно)

172

СИМ — итальянская военная разведка.

(обратно)

173

…«Время — деньги». — На самом деле этот афоризм принадлежит американскому ученому и политическому деятелю Вениамину Франклину.

(обратно)

174

Нормальная школа — так называлось педагогическое училище в Эльбасане.

(обратно)

175

«Томори» — газета, выходившая в Тиране в 1940—1943 гг.

(обратно)

176

Мисто Мамэ (1921—1942) — член Тиранского окружного комитета КПА и член ЦК Союза албанской коммунистической молодежи, погиб в Тиране в схватке с захватчиками 16 августа 1942 г. Посмертно ему присвоено звание «Герой народа».

(обратно)

177

Газета «Зери и популлит» («Голос народа») — печатный орган ЦК КПА (с ноября 1948 г. — Албанской партии труда), первый номер которого вышел нелегально 25 августа 1942 г. Эта дата отмечается ныне в Албании как День печати.

(обратно)

178

Спиро Беллкамени (1866—1912) — один из руководителей народного восстания 1911—1912 гг. в Албании.

(обратно)

179

Пезская конференция — Всеалбанская национально-освободительная конференция, организованная ЦК КПА 16 сентября 1942 г. в небольшом селе под Тираной — в Пезе. В ней, кроме коммунистов, приняли участие принадлежавшие к различным течениям националисты. Конференция заложила основы Национально-освободительного фронта (ныне Демократического фронта Албании) и народной власти, приняла платформу национально-освободительной борьбы, разработанную КПА.

(обратно)

180

«Баллы комбэтар» («Национальное сопротивление») — реакционная организация, созданная в ноябре 1942 г., сотрудничала с оккупантами.

(обратно)

181

Люмо Скэндо — псевдоним Мидата Фрашери, одного из руководителей «Баллы комбэтар»; после освобождения страны от фашистских оккупантов бежал, опасаясь народного гнева (умер в США в 1949 г.).

(обратно)

182

…показал ему стоявшие здесь же, на столе, сигаретницу и кофейную чашку Наима… — Речь идет о Наиме Фрашери. См. примеч. 3.

(обратно)

183

Войо Куши (1924—1942) — погиб в Тиране 10 октября 1942 г. в борьбе против фашистских захватчиков вместе с Джорджи Мартини и Садыком Ставелеци. Посмертно ему присвоено звание «Герой народа».

(обратно)

184

Несколько месяцев назад трое других затеяли стрельбу в Шкодере… — Речь идет о коммунистах Перляте Реджэпи, Бранко Кадии и Йордане Мисье, погибших в Шкодере 22 июня 1942 г.

(обратно)

185

Обсуждался вопрос о протоколе Далмаццо — Кельцюра… — Имеется в виду протокол, подписанный в марте 1943 г. между Ренцо Далмаццо, главнокомандующим итальянских оккупационных войск, и Али Кельцюрой, членом ЦК «Баллы комбэтар», о сотрудничестве этой организации с оккупантами.

(обратно)

186

…после капитуляции Италии… — Италия капитулировала 8 сентября 1943 г.

(обратно)

187

…Тель вместе с Гачо сражается сейчас в составе Первой ударной бригады, сформированной в Виткуче месяца два назад. — Первая ударная бригада Албанской национально-освободительной армии была создана 15 августа 1943 г.

(обратно)

188

Черчиз Топуллы (1880—1915) — видный деятель албанского национально-освободительного движения против турецкого ига.

(обратно)

189

Фустанелла — часть национального мужского костюма в южной Албании (юбка с многочисленными складками из белого полотна).

(обратно)

190

Идоменэ Костури — председатель так называемого «Национального собрания» в период итало-фашистской оккупации, был убит осенью 1943 г. за сотрудничество с оккупантами.

(обратно)

191

Газета «Башкими и комбит» («Единство нации») — правительственный орган, издававшийся в Тиране в 1943—1944 гг.

(обратно)

192

Мехди Фрашери — албанский реакционный деятель, председатель Высшего регентского совета, созданного в октябре 1943 г. немецко-фашистскими захватчиками.

(обратно)

193

«Легалитет» — реакционная организация, выступавшая за восстановление монархии во главе с Ахметом Зогу; была провозглашена Абазом Купи в ноябре 1943 г. на так называемом «съезде зогистов».

(обратно)

194

Бази Цанес — псевдоним Абаза Купи, майора зогистской армии.

(обратно)

195

Люма — местность в бассейне реки Люма в северо-восточной Албании.

(обратно)

196

Битва за освобождение Тираны продолжалась девятнадцать дней… — Тирана была освобождена частями Албанской национально-освободительной армии 17 ноября 1944 г., а вся страна — 29 ноября того же года. Эта дата отмечается как День освобождения Албании от фашистских оккупантов.

(обратно)

Оглавление

«ПО ВОЛНАМ ЖИЗНИ» — ВРЕМЯ И СУДЬБЫ

КНИГА ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

КНИГА ВТОРАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg