«Джаз для Ники»

Тим Вернер Джаз для Ники

Пять часов до

Небольшая заметка о вчерашнем концерте. Легко, изящно, чтобы текст лился, чтобы звучал. Чтобы как флейта. 

А то от тромбонов в редакции устали. Тромбон - это Кирилл. Вот тот как напишет, так напишет. Его если и не захотят читать, не смогут пропустить - открываешь, а он на первой полосе пароходным гудком: “Пу-у-ум!”. И взгляд цепляется за строчки.

Кирилл такой. Любимец публики, редакции и начальства. Потому может себе позволить даже в офис не заходить. На задание съездил - потом текст сбросил. Сказал свое “Пу-у-ум!” - и сидит дома, сурок. Ника мечтала тоже так. Но до него ей было еще далеко. 

Раньше Анька - редактор отдела - прям рядом садилась и вместе с Никой текст перекомпоновывала. Иногда и заново переписывала. 

- Ты, - говорила, - птичка, не там ставишь акценты. Ты все правильно пишешь… Но нет. Эту хрень я читать не буду. Вот тут мне скучно…

- Но это же важно… - слабо возражала Ника.

- Если скучно, то не важно, - отрезала Анька. - Либо перепиши так, чтобы я увидела, что важно. Либо нахер вычеркивай.

Анька была главной в отделе культуры. Ругалась через слово и однажды почти дословно повторила знаменитый анекдот, когда в очередной запаре подхватила трубку тренькнувшего телефона, раздраженно “нукнула” и, выслушав вопрос, рявкнула в ответ:

- Нет, блять, это отдел культуры!

Ника заржала, тут же была удостоена гневным взглядом и последовавшим за ним мрачным бубнежом:

- А ты не ржи, пигалица, а писать учись! 

Анька материлась через слово, носила огромные ботинки и поначалу пугала Нику одним своим присутствием. 

Помнится, на собеседовании Ника сидела вжавшись спиной в стул, отвечала очень тихо, односложно, и решила было, что все уже пропало, но Анька взгромоздилась на край стола - Нике показалось, что тот накренился, - нависла над ней и отчеканила:

- Знач так, пигалица, это хреново бормотание под нос оставляй дома. Либо четко и громко изъясняешься, либо молчишь в тряпочку и слушаешь старших, ёперный балет! Тестовые твои работы ни к черту не годятся, все три. Но я сделаю из них лялю и покажу тебе, как надо. А ты придешь завтра утром и посмотришь. Испытательный срок - две недели.

- Но… - растерялась Ника.

- Ты хочешь оспорить мой, ёб твою мать, вывод? - изумилась Анька.

- Я просто не думала… - она думала, что собеседование провалено уже минут десять как.

- А пора бы уже начинать, - сказала Анька и решительно поднялась. - Дверь там. Завтра в десять быть здесь. На одиннадцать планерка. Покажем тебя всем. До завтра чтоб научилась громко говорить! Пигалица…

Ника научилась. Она уже многому научилась. Но Анька все еще поправляла ее в мелочах. 

Кирилла вот никто не поправлял. Кирилл сам кого хошь поправить мог. 

…Небольшая заметка. Нежные касания. Флейта. 

Весна.

Громкий топот за спиной сбивает с темпа.

Ника разворачивается и тяжело вздыхает - демонстративно раздраженно. 

Анька подходит, выдвигает стул из-за вечно пустующего соседнего стола, бухается на него со всего размаху. Стул коротко и жалобно пищит. 

- У меня тут Вивальди, - возмущается Ника. - Был. 

- Вивальди у нее был, ёперный по голове, - хмыкает Анька и тычет под нос вчерашний номер. Там, на целый разворот, материал за подписью Ники. 

Материал хороший - Ника и сама видит, она уже умеет видеть объективно. Но на то Анька и редактор, чтобы придираться. Так думает Ника, а Анька вдруг грозно вопрошает:

- Снова твой хахаль за тебя делал, хитрожопое ты создание?

- Какой нафиг хахаль?! - обижается Ника. - Это я сделала!

А в голове панически проносятся мысли, что не докажет ведь ничего. Что Аньке обязательно нужно будет доказать. Кто тебе поверит, пигалица? 

“От этого надо избавляться, - отмечает Ника про себя. - Это еще одна проблема”. 

У нее ворох проблем. Она проработала почти все, а вот эта - осталась. Нике постоянно кажется, что нужно что-то доказывать. Что без этого - не поверят. Ей никто никогда не верил. Ни ей, ни в нее. 

Пока не появился Кирилл. 

“Надо будет сказать ему, - думает она, - сказать Кириллу”. 

Ей это кажется немного нечестным: использовать его для решения всех своих проблем. Но именно этого он требует. 

“Говори со мной, говори мне обо всем, мне важно знать, мне важно быть рядом. Мне катастрофически важно быть с тобой. Потому что я не могу без тебя”. 

…Она с трудом сдерживается, чтоб не начать доказывать Аньке свою единоличную причастность к тексту. И все-таки сдерживается не до конца. Выдает:

- Мой хахаль играет марши на тромбоне, он провозглашает, жжет глаголом и несёт в массы. А это - джаз. Ты разве не видишь, Ань? Это джаз. 

- Джазвумен херова! - фыркает Анька. - В джазе тромбоны тоже шпарят будь здоров. Когда ты уже выучишь матчасть по музыке, отдел культуры блять!

И выдержав паузу, торжественно заявляет: 

- Ну, чё, поздравляю, птичка! Этот твой джаз - первый материал, который я не правила. И главный - не правил. Сказал даже похвалить. 

- А премию? - хитро щурится Ника. Она обнаглела уже давно и всерьёз. Ей нравится быть наглой. И в этом виноват Кирилл. 

- Нахер иди, - бросает Анька, поднимается со стула и шагает за свой стол. Даже по Анькиной спине видно - Анька довольна. 

- Слышь, - вспоминает она, уже усевшись, разворачиваясь. - Завтра в “Небе” планируется серьезный слёт звездей. Хахалю свистнешь? Пускай сгоняет. 

Кирилл умеет любую звездю на откровенность раскрутить. А в ночном клубе, да после пары бокальчиков мартини или что они там употребляют, небожители… Да они такого ему расскажут, что газету по судам затаскают. 

Но на то у них и юрист самый зубастый в городе, правильно?

- Ладно, - кивает Ника.

- Или сама хочешь? - неожиданно спрашивает Анька. 

- Да ну, - отмахивается Ника. А потом, уже развернувшись к столу, вдруг понимает, что да, хочет. Что она уже готова. И что она, может, и не Кирюха, но еще немного - и дотянется. Для нее это новое чувство. Тоже как будто немного преступное. Будто бы украла у него что-то. 

Но она точно знает: она ничего не крала. Он сам ей всё отдал.

Три часа до

Ника заходит в квартиру и первым делом бросается ему на шею. Ее легко подхватить - весит она всего ничего. Обвивает тонкими ручками, прижимается так, что задыхаешься, но ты совершенно не против. От нее пахнет крепким кофе и сладкими духами. Хрупкая и бледная, она кажется ему фарфоровой статуэткой, из тех, что стояли у бабки на шкафу. 

Их было так легко разбить. 

…Она была почти разбита, когда он заговорил с ней полгода назад. И темной трещиной лежала морщинка на лбу. И первым же порывом было обхватить ее, взять в ладони, защитить, согреть - мрамор очень холодный. Слишком холодный - потому по нему идут трещины. 

Она стояла в большом светлом лифте, который вез ее на двадцатый-с-фигом этаж, хмурилась, глядя в зеркало даже не на себя - сквозь. А его заметила, лишь когда он заговорил. Он хотел сказать что-то умное, что-то хорошее, важное и обязательно доброе, но получилось только хриплое:

- Привет.

Она вздрогнула и коротко скользнула взглядом в одну, другую сторону. Будто пыталась найти в лифте еще кого-то, кому могло быть адресовано “привет”. Потом уставилась на него - прямо так, из зеркала, не оборачиваясь. И нахмурилась еще сильнее, всматриваясь в его лицо, будто пыталась вспомнить, видела ли раньше. Говорят, любовь с первого взгляда - это узнавание. Человек видит в другом что-то от себя, потому узнает. 

Она, кажется, пыталась его узнать.

- Привет, - ответила наконец неуверенно. 

Он улыбнулся. Как можно мягче - она фарфоровая, с ней нужно мягко. 

Она улыбнулась тоже. В ответ, неуверенно.  

А он подумал: хорошо, что в лифте больше никого нет. Слишком странно они выглядят, глядя друг другу в глаза через зеркало. 

- Мой этаж, - сообщила она, когда лифт звякнул, остановившись, и открыл двери. Сволочь лифт. Вот не мог застрять?

Кирилл кивнул, сунул руки в карманы и шагнул в сторону, пропуская ее. Ничего. Пусть идет. Он ведь никак не сможет починить трещину - ее не заклеить. Она навсегда. Так уж повелось, фарфор недолговечный. Особенно, если его часто ронять. 

Она шагнула в коридор. 

Створки дверей двинулись навстречу друг другу.

Он протянул руку и схватился за одну из них - не остановить, толкнуться, чтоб успеть выйти - ровно в тот момент, когда она начала разворот. 

“Все мы недолговечны, в конце концов, - сердито подумал он. - И это совершенно не повод не пытаться спасти ее”. А эта трещинка - от нее она становилась еще красивее. Трещинка подчеркивала ровность и бледность и блеск. 

Разворот, взмах ресниц, взгляд в глаза. И недоверчивое удивление: она-то решилась повернуться, чтобы посмотреть ему вслед. А он взял и шагнул навстречу.

- Не уходи, - попросил он, и снова вышло глупо, хрипло и странно. Он умел говорить с людьми. Он отлично говорил с людьми. Тяжело ему было, как оказалось, только с треснувшими статуэтками. 

- Почему? - напряженно уточнила она.

- Я хочу помочь, - он ответил честно, но прозвучало отвратительно, и он уже был согласен на возмущенно-феминистское: “С чего ты взял, что мне нужна помощь?!”, но она неожиданно улыбнулась. Едва заметно, тонко, с легкой горчинкой.

Ее улыбка была фантомом. Сверкнула в глубине голубых глаз, в уголках губ - исчезла. Тенью пронеслась, скрылась за сосредоточенной бледной безупречностью.

- Сходишь вместо меня на интервью? - насмешливо уточнила она. И таки зашагала вперед по коридору.

- Давай, - легко согласился он. Двинулся следом.

- Серьезно! - бросила она с серебристым смешком, не глядя на него через плечо. - Я была бы не против, но в редакции заругают. Им же этот… 

- Каморский.

- Да. Нажалуется, что вместо утвержденной журналистки… 

Она осеклась, круто остановилась и уставилась ему в глаза. Испугалась. 

“Идиот”, - мысленно обругал он себя и пояснил:

- На этом этаже сегодня только он принимает посетителей.

- И ты, значит, тоже к нему? - былое напряжение вернулось в голос, во взгляд, в вытянувшуюся ровной струной фигурку. 

- А давай вместе? - предложил он и снова улыбнулся, и снова как можно мягче. - На брудершафт? 

- Вот так вместе и войдем? - хмыкнула она. - И скажем: “мы на интервью”?

- Ну, если не хочешь… - ему показалось, что он и впрямь перегнул палку этим предложением, но тут она схватила его за руку и выдохнула:

- Стой!

Увидела, как округлились его глаза, и руку отдернула, а он снова мысленно выругался. “Удивился, идиот! Это вышло так естественно, а он взял - и удивился”. 

- Стой, - тише повторила она. - Не уходи. Может, пойти вместе - не такая уж и плохая идея. Ты, по крайней мере, мужчина, а все мы знаем, как он относится к женщинам. Да и он - вон где, а я… ну… 

Она развела руками.

- Что ты? - не понял Кирилл. Она какое-то время подбирала подходящие слова, потом наконец ответила:

- Я мелкая по сравнению с ним. Да я вообще на испытательном сроке! Еще и баба… Он же меня - как блоху…

- Тихо, - оборвал Кирилл, и она заткнулась. И даже, кажется, не удивилась, что ее так затыкают. Скорее, удивилась, что разговорилась - на лбу вновь появилась задумчивая морщинка. А он снова говорил мягко, он не желал ей зла, и она чувствовала это. 

Она чувствовала всё вокруг. И очень легко отзывалась. 

А вот ее саму до него не чувствовал никто. Дураки.

- Не смей, - сказал он, глядя ей в глаза, - сравнивать себя ни с кем. Тем более - с этим. Если тебя на испытательном сроке посылают к Каморскому, значит, задатки у тебя ого-го.

- Срок заканчивается, - призналась она. - Я и документы уже...

И осеклась, будто ей вновь показалось, что сболтнула лишнего. Будто ей показалось, что ему это неинтересно.

- А на том, что он женщин не уважает, - перевел тему Кирилл, - можно сыграть. 

- Как сыграть? - уточнила она, заглянула ему в глаза, и впервые Кирилл увидел ее такой, какой она может быть. Живой, насмешливой, заинтересованной. Все еще мертвенно-бледной, но живой. 

А еще ему понравилось, как она заглядывает в глаза. Снизу вверх. По-детски доверчиво. 

- Будем импровизировать, - ответил он. - Как в джазе.

И теперь уже первым двинулся вперед.

- Вот теперь все стало ясно, - пробормотала она, шагая следом.

…Тогда они выжали Каморского досуха, перебрасывая друг другу инициативу, меняя тональность и ход мысли, играя словами и смыслами. Из них получился отличный дуэт, и как результат - гора материала, который Кирилл потом помог ей скомпоновать. Сидя за столиком в ночном кафе, набрасывал схему подачи прямо на салфетке. 

Она, поглядывая в салфетку, тезисно перебрасывала материал в блокнот. 

- А как же ты? - спросила, черкнув еще парочку понятных ей одной закорючек. - Ты же все свои вопросы мне отдал…

- А я фрилансер, - пожал он плечами, - вольный стрелок. Я никому и ничего не должен. Так что - дарю.

- И что я буду тебе должна? - пошутила, но напряглась. Ника не умела принимать подарки, привыкла рассчитываться за всё. 

- Еще один кофе, - улыбнулся он. 

Да нихрена ему не надо. Ему просто хорошо с ней. 

Продлить на полчаса: еще кофе. 

- Редактор ни за что не поверит, что это всё я, - сказала она задумчиво. 

Увлеклась текстом, забыла держать себя в руках - и снова стала живой. 

- Скажи, что я помог, - пожал он плечами. 

Ох и взгляд у нее был тогда. Будто насадить на него решила, как муху на булавку. Он вздохнул и принялся разъяснять. 

- Если твой редактор достаточно умен, - коснулся руки, но снова не вовремя - отдернула. - Он поймет, что тебе кто-то помогал. И оценит тот факт, что ты сказала правду. Тебе материал, мне - реклама, редактору - статья. 

Она понимающе кивнула, и вновь по губам скользнула тень улыбки. Горькой, кофейной.

- Или знаешь, - Кирилл вскинулся и накрыл рукой ее ладонь. Легонько сжал. - Удали это к чертовой матери.

- Зачем? - удивилась она.

- Затем что ты сейчас старательно просчитываешь варианты того, как я пытаюсь тебя использовать. А это не так. Я хочу помочь. Я всегда буду рядом и всегда буду помогать. 

Она уставилась на него с откровенным изумлением. И серьезно спросила:

- Ты дурак?

- Да, - легко согласился он. - Я как только тебя увидел, сразу понял, что я дурак. Потому что уже полночи сижу с тобой и не могу подобрать слов, чтоб объяснить, как сильно хочу быть с тобой и дальше. Как хочу помочь, защитить, отгородить от всего этого, - коротко взмахнул рукой.

- Ты не сможешь, - горькая улыбка стала осязаемой. Настоящей.

- Смогу, - уверенно кивнул он. - И знаешь почему? Потому что вот это все - это хрень на постном масле. 

- А я не хрень? - фыркнула она.

- А ты не хрень, - серьезно согласился он. - А я мастер комплиментов.

Она рассмеялась. Коротко, скупо, отрывисто, но чисто. 

Искренне.

Он впервые увидел, как она смеется. Ему понравилось. 

…Сейчас она совсем другая. Она идеальная. Она сохранила фарфоровую кожу, но глаза у нее теперь живые, смех - громкий, руки - теплые. Легко соскальзывает с его шеи. Еще какое-то время смотрит снизу вверх. И - черт побери - сколько в ее взгляде нежности.

На него нельзя так смотреть. Он тогда чувствует себя едва ли не персональным божеством, а он - ну, никак не божество. Скорее, наоборот. И если она продолжит на него так смотреть, он никогда не сможет сделать то, что надо, тогда, когда это будет необходимо. 

Он просто не сможет.

- Я люблю тебя, - говорит он почти что с отчаянием. 

- Я знаю, - шепчет она в ответ, еще раз обвивает шею руками, поднимается на носки и касается губами его губ. Она не пользуется блесками и помадами. У нее сухие губы.

Она выверена во всем. Духи - легкий флёр. Украшений - минимум. Косметика - подчеркнуть необходимое. Строгая одежда темных и пастельных тонов. А бродящий за ней запах кофе - будто зерен в карман набросала. Врочем, с нее станется. Он бы даже поверил, что это так, если б не легкий привкус того же кофе после поцелуя. 

Она просто любит кофе - и кофе привязался к ней. 

Вышло, короче, как с Кириллом. Он тоже к ней привязался. Слишком.

- Как дела на работе? - спрашивает он, подпирая стену и наблюдая за тем, как она снимает лодочки. Разрываясь между двумя желаниями: стоять вот так и смотреть и помочь - снять самому.

- Не поверишь, - улыбается она, распрямляясь и оставаясь в одной туфле. Очень важную информацию обязательно надо донести, глядя в глаза. И вся информация у нее - важная. И пусть туфля подождет. Но ее глаза горят, и за это он готов проглотить все свои бормотания и прикусить язык. 

Пусть горят. 

- Анька спросила, не ты ли писал вчерашний материал!

- Поверю, - пожимает плечами Кирилл. - Ты сколько времени уже со мной живешь? Нецензурщины нахваталась, да?

А сердце ухает в пропасть, хотя он все еще держит лицо. И даже она, зная его от и до, не видит, что сердца уже нет на месте. Что там, вместо него, черная дыра.

“Всё? - думает он. - Это - всё?”.

- Нецензурщины я не от тебя нахваталась, - фыркает она. - Мне есть ее от кого нахвататься. 

И смотрит насмешливо, с плохо скрываемой гордостью. Гордится она, конечно, не нецензурщиной. Но вот Анькой - да, гордится. Анькины симпатии дорогого стоят. Материалом гордится. Собой - наконец-то! - тоже. 

Да, думает он. Всё. 

Он же видел. Видел, как она понемногу меняется. Как становится сильнее, живее… Тверже. Как надевает панцирь. Теперь ее броню не так-то и просто пробить. И ту трещинку под ней уже даже не видно.

Она стала сильной. Он больше не нужен. 

- Ты умница, - говорит он, проводит рукой по плечу и шагает в кухню. 

- Что-то случилось? - спрашивает она в спину. 

Она чувствует всё вокруг. Трещинка осталась под белым бархатом. Всё на месте. 

Но он ей больше не нужен. Она стала сильной. Самостоятельной.

Пора уходить.

- Все хорошо, - отвечает он, глядя в окно. С усилием возвращает улыбку. И только после - разворачивается. - Все хорошо. Я просто… немного устал. Идем ужинать. 

- Бе-едный, - тянет она, сует ноги в пушистые тапочки и шлепает к нему в них. Смешная, все еще в деловом прикиде - и в тапках-зайчиках. 

От этих зайчиков больнее. 

Лучше бы не снимала туфли, ей-богу.

Час до

У него серые глаза, чертовы океаны, в которых утонуть - раз плюнуть. Мягкая улыбка и большие руки. Когда он обнимает - спасает. От всего. Черт возьми, ему даже обнимать не обязательно. Просто чтоб он вот так сидел рядом на диване, и на его плечо можно было положить голову. 

И не нужно больше ничего. 

От него пахнет свежестью. Мятой и травами, будто он не по заданиям весь день мотался, а сидел где-нибудь на высокой-превысокой горе в позе лотоса и познавал дзен. И познал, зараза: от него веет спокойствием, твердостью, уверенностью. 

У него улыбка бога - мудрого и доброго. И руки, способные держать весь мир. И до сих пор не верится, что он выбрал держать в них ее. 

Они смотрят в окно, отражаются в темном стекле. Его рука скользит по ее плечам, волосам. Отражение мутное, и улыбку разглядеть трудно, но она видит - он улыбается. Только вот ей кажется, что как-то странно.

И сегодня, как никогда раньше, прижимает ее к себе. Будто боится отпустить. 

- Ты самый лучший, - в который раз повторяет она. Ей кажется, что ему нужно помочь. Что нужно сказать что-то хорошее, но что - она не знает. Она знает только это: он самый лучший.

Он ее идеальный мужчина. 

Таких, как он, не бывает.

Так, как у них, не бывает.

И кажется, вот-вот придется платить по счетам. Платить какую-то немыслимую цену.

Но пока она пытается надышаться им. 

Сейчас

Ника спит. Дыхание ровное. Легкая улыбка на тонких губах. Дурацкая строгая блузка, расстегнута лишь одна верхняя пуговица - она так и не переоделась. Уснула на его плече. Подтянув к себе колени, с ногами на диване, в дурацких пушистых тапках. 

Почему-то тапки он ненавидит больше всего. 

Кирилл тихо выдыхает. Слышит, как бьется его сердце. И понимает, что этот грохот разбудит, обязательно разбудит, что уйти молча не удастся. Но он пытается. 

Укладывает ее голову на свернутый плед вместо своих колен. Поднимается, но не может уйти - так и стоит над ней. А потом приседает рядом. Осторожно касается пальцами светлых легких волос. Невесомо. Нематериально. 

Как будто его здесь нет. 

Уже нет.

- Ты чего? - шепчет Ника сквозь сон, а потом распахивает глаза и смотрит испуганно. Она понимает, чего он. 

- Мне пора, - улыбается он, но улыбка уже не получается искренней. Уже ничего не получается. Уже всё равно поздно. 

- Куда? - она садится, и кажется, что и не спала вовсе. 

У нее тонкие черты лица, твердый взгляд, точеный профиль. Она идеальна. И она уже давно не нуждается в нем. 

Пора уходить.

- Прости, - тихо говорит он. 

Лучше б ушел, пока она спит. Идиот. 

Он спас фарфоровую статуэтку. А живому человеку лучше без него.  

Он поднимается и шагает к двери, но Ника вскакивает и с неожиданной силой хватает его за руку - будто в одном этом захвате отыгрывается за все те разы, когда он несвоевременно хватал ее. 

И говорит очень твердо. 

- Нет. Не буду прощать. Потому что ты не сделаешь ничего, за что нужно было бы прощать. Ты останешься сейчас здесь со мной. Навсегда. 

Кирилл опускает глаза и прерывисто вздыхает. Он бы хотел. Он бы хотел… 

- Ты же обещал, - вспоминает она, и дыхание у нее тоже сбивается, срывается, и она повторяется, а на глаза наворачиваются слезы. - Ты же обещал! Ты всегда будешь помогать!

- Ты не видишь? - отчаянно шепчет он, старательно сдерживая собственные слезы, задыхаясь от них, но сдерживая. - Тебе уже не нужна помощь! Тебе больше не нужна помощь! - и кричит, впервые срываясь рядом с ней. - Тебе будет нужна помощь, если я останусь!

Она молча бьет наотмашь. 

Пощечина выходит хлесткой и очень звонкой. Хватает за плечи - снова с неожиданной силой для таких маленьких ручек, встряхивает и цедит сквозь зубы:

- Ты несешь бред! Не смей больше так говорить! Не смей даже думать так!

Он выдыхает. И чувствует, как расслабляется под ее руками. Как же все это глупо… 

- Ты не понимаешь, - тихо говорит он. Больше не задыхается. И закрывает глаза на выдохе.

- Да все я понимаю! - неожиданно злобно шипит она. - Я ж не дурочка! Ты же меня научил! Натаскал! Я теперь всё-о-о понимаю! Очень умной стала!

Он удивленно распахивает глаза. Фиг с ними, со слезами. Он никогда не видел ее такой. Не слышал. Такой уверенной, такой сильной, а она все с той же недюжинной силой хватает за руку и тащит к зеркалу. 

И останавливается перед ним. 

В зеркале - одно отражение. 

- Я знаю, - тихо говорит она, глядя ему в глаза. Себе в глаза. - Тебя не существует. Но я люблю тебя. И пока я здесь доминирующая субличность, пока ты просто галлюцинация, пока окончательно не влез мне в голову и не стал в ней командовать, командовать буду я. И я говорю: никуда ты не денешься. Понял?

- Знаешь? - он все еще переваривает информацию. 

- Конечно, знаю, - она вздыхает и смотрит на него с легким упреком: за кого ты меня принимаешь? за дурочку? 

- И ты понимаешь, что меня не существует? - уточняет он. - Что ты просто нездорова? 

- А любовь вообще нездоровое чувство, - легкомысленно отмахивается она. - И тем не менее все к ней стремятся. А я ее нашла. И фигушки я ее теперь куда-нибудь отпущу. 

- Ты сумасшедшая, - тихо вздыхает он и в который раз сгребает ее в охапку. И вдыхает сладкий аромат духов и горький - кофе. И дышит. 

Он дышит ею. 

- От сумасшедшего слышу, - отвечает она, глядя в зеркало. И это - абсолютная правда.

А там, в отражении, Кирилл крепко прижимает к себе свою Нику. 

Потом

Они будут идти по улице и молчать - чтоб не распугивать народ и поменьше привлекать внимания. В конце концов, свое личное счастье нужно беречь от чужих взглядов. Он будет нежно, но крепко держать ее за плечи. И защищать, всегда защищать, от дождя, ветра, простуды, проблем и боли. 

Он будет защищать ее. Всегда. 

Они войдут в пафосный ночной клуб под названием “Небо”. И возьмутся за собравшихся там. 

У них получится хороший материал. 

Они сыграют джаз. 

А тромбон, в конце концов, очень джазовый инструмент.

Оглавление