«Безумие белых ночей»

Безумие белых ночей (fb2) - Безумие белых ночей 4113K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ринат Рифович Валиуллин

Ринат Валиуллин Безумие белых ночей

Белая ночь, как чистый лист — никогда не поздно начать с нуля.

* * *

Питер хорош летними ночами. Воздух романтичен и свеж. Дышится легко и светло. Белая ночь, как белый лист, когда ты уже готов перевернуть этот день, а он все не кончается, будто намекая, что ты еще не все сделал, что мог, что сегодня ты просто притворялся, шел по накатанной, прикрываясь обстоятельствами, переложив все великое на завтра. В белые ночи есть время подумать, исправить ошибки, позвонить кому-то близкому, сказать что-то важное или, напротив, никому не звонить, остаться один на один с самим собой. Общения с самим собой — вот чего зачастую не хватает человеку для нормального общения с миром.

Я сидел на набережной, глядя в Неву, отправляя по воде одну за другой свои мысли, они уплывали по течению, некоторые умели плавать и держались на воде, тяжелые — тонули. Дворцовый мост начал медленно подниматься, отсекая другой берег. Вот момент истины. Я знал, что у этого фильма — счастливый конец, к утру берега снова сойдутся, но в жизни налаживать мосты не так просто, а иногда и вовсе не имеет смысла. Крушишь их один за другим, отступая и оставляя надежды, пока не останешься на острове, в компании гордого одиночества.

— Почему Марс такой красный?

— Ему стыдно за Землю.

* * *

Бабушка била челом по проспекту. Била — всему Невскому, била убедительно. Никто не пытался узнать, до кого она хотела достучаться: до людей или до небес. Люди шли как ни в чем не бывало, она стояла коленопреклоненная тут каждый день рядом с емкостью для денег, вырезанной из пластиковой бутылки, дно которой было забрызгано мелочью.

«Не верю!» — прошел я рядом, театрально бросив монету на дно пластмассы. Я всегда бросал страждущим и просящим по одному-единственному принципу — если удавалось обнаружить монету в правом кармане. Если железа не было под рукой, я оставлял щедрость и жалость при себе. Город был начищен до блеска солнцем. Дорога прошла сквозь парк. Деревья тянулись вдоль дорожек, деревья тянулись вверх. Эти не пытались дотянуться до небес, они их поддерживали. Графикой их ветвей заштриховано утро. У деревьев свой взгляд на небо, для них это клетчатка, для меня — паутина, которая к лету обрастет зеленым мхом и начнет шелестеть, бросая бескорыстно тень на скамейки, населенные людьми. Свет, избегающий всяких отношений, бросает тень, как бы та ни старалась его удержать. Пока же весна кружила где-то высоко в небе и дразнила тех, кто спешил по делам. Я не спешил, я опаздывал. Поэтому не хотел смотреть на часы. Если опаздываешь на свидание, нет никакой разницы на сколько. Здесь важен сам факт.

Я не спешила, я уже отработала две пары в университете. Итальянский язык. Он все еще звучал внутри нее — молодой преподавалки среднего роста с 85–65–85, замужем, без вредных привычек, филологически окрыленно — голосом в моей голове, он там жил. Шила вспомнила, как в раннем детстве, изучая английский, частенько смотрела на свой язык в зеркало: «Стал ли он английским? Нет, не было в нем ничего такого английского». А теперь в ее голове их сколько? Иностранцы. Уживались они с трудом, постоянно толкаясь, вытесняя друг друга, пытаясь занять как можно больше пространства. Однако млели, когда на горизонте возникал мужчина.

До встречи с Артуром еще оставалось время, и я была не против проветривания после своей несложной работы. Не то чтобы я не любила свою работу, скорее она меня. Она встречала меня уже без прежней радости, я не могла находиться у нее слишком долго. Как рано или поздно любовника и любовницу, нас обоих это начинало утомлять. Однако менять ее было бы полным безумием. Главное, на что? На что я могла бы променять своих совершеннолетних лоботрясов. Годы — это единственное, в чем они пока были совершенны. Я смотрела то на студентов, то на часы: и те и другие стояли на месте и смотрели на меня, в какой-то момент мне показалось, что я уже начала смотреть на время их глазами. Я представила себя стрелочницей, которая передвигает стрелки на переезде, где наши жизни сошлись и скоро должны были разойтись безболезненно. Итальянский был из тех необязательных языков, без которых можно спокойно жить даже в Италии, а уж в России подавно. Я проверила задание и снова посмотрела на часы, на этот скелет времени, по которому можно изучать анатомию пространства. Разбирать по косточкам, по черточкам, по цифрам. Если даже стрелки и двигались, то очень медленно, как на проведенной только что паре, когда прошел час с эскортом из шестидесяти минут. Потом медленно очень еще пятнадцать минут. Оставалось еще пятнадцать, которые я должна была чем-то занять. Ленивые, сонные, длинные. Последняя четверть часа тянулась дольше всех, тянула на последнюю четверть в школе. Но вот оценки выставлены, и все, летние каникулы — до завтра. Наконец время было обглодано. Я выбросила огрызок в урну вместе с листочками диктанта. Отпустила студентов и двинулась к буфету пропустить чашку кофе или чая. Взяла кофе, вышла на набережную, вдохнуть свежий воздух Невы. «Лучшие часы — это солнечные», — глянула я вверх и зажмурилась. Они без стрелок, они солнечны, они не тикают по ночам, будильник их беззвучный, они висят на стене неба и никогда не опаздывают.

* * *

Я слышу, как жена бродит по кухне, ее шаги бредут от стола к раковине, едят линолеум, я из зала возвращаюсь в спальню, она все еще гремит посудой. Не включая свет, я забираюсь в постель. Вытягиваю руки, укрываясь одеялом. Одеяло не поддается. «Боже! Там уже кто-то есть». Слышу, как жена уже выключила воду на кухне:

— Ты чего не спишь?

— Свет отключали.

— Да? Я даже не заметила. Зачем тебе свет ночью? — пойдет она в предрассветное наступление. — Когда ты уже дашь мне спокойно спать по ночам?

— Никогда.

«Сон. Куда он ушел? — я боялся остановить его, чтобы спросить. — Ты куда, ты же мой, ты был моим только что?» — «Все, хозяин, больше не могу, больше не могу здесь торчать. Сколько времени потрачено впустую? Задание так и не выполнено». — «Какое задание?» — «Откуда мне знать, разве мать не сказала вам, когда рожала?» — «Мать?»

Я вспомнил мать, женщину добрую, мягкую и справедливую, на ней сейчас было летнее ситцевое платье, она улыбалась, впрочем, как и всегда. Несмотря на то что лицо ее оккупировала безграничная грусть, позитив — вот чем она все время пыталась зарядить мою душу, да и не только мою. Очень захотелось ей позвонить и спросить: «Для чего я родился?» Я посмотрел на руку. Фосфорные насечки на стрелках в кромешной тьме, словно путеводные звезды в ночи времени, они указывали мне, что поздно. Слишком поздно, чтобы звонить. Был бы жив отец, можно было бы и позвонить. Мать будить не хотелось, пусть даже она и не спала сейчас, пусть даже тоже думала обо мне. Не хотелось будить ее от этих мыслей. Когда она думала обо мне, мне становилось как-то спокойнее. Любому человеку становится спокойнее, когда о нем думают тепло. А все его беспокойство от чьих-то ужасных мыслей. Просто он об этом не подозревает, ссылаясь на погоду или на здоровье. На самом деле все гораздо проще, все решают мысли, и не всегда только личные. Пообщавшись с матерью, я почувствовал, что жить стало легче, но сон так и не вернулся. Я оторвался от теплоты женского тела.

— Началось, — вздохнула жена.

— Что-то не спится, пойду покурю, — не искал я оправдания своей бессоннице.

Прошел стандартным маршрутом от спальни до туалета. Я глядел на белое фарфоровое дно колодца и струей пытался смыть в унитаз черный волос, но тот, сволочь, был длинный и все цеплялся за гладкую поверхность, складывалось впечатление, что его это забавляло, он крутил хвостом. «Ах так», — я смыл его, нажав клавишу на бачке, и пошел на кухню.

Луна — словно плевок страждущему в ночи. Я не любил энергосберегающие лампочки. Они светят жадно, неискренне. А так хотелось иногда, чтобы рассвело в два ночи. Это в Питере случалось, но только летом. Может, за белые ночи я его и полюбил. Ночи было слишком в моей жизни, и дело не только в климате, хотя и в нем тоже. Ночь была безумна, и это безумие вытесняло день, свет, меня, оно завоевывало все больше пространства. А мы жали на включатели, отгораживались от него ваттами, ватой были набиты наши одеяла подушки и матрасы. Почему не мечтами? Мне кажется, в детстве я спал на подушке, набитой мечтами.

Земля, как башка с двумя полушариями, которая теряла свой ум с каждым витком, которая теряла свой ум с каждым оборотом головы, — я крутанул небольшой глобус, смотревший с тоской в темноту с подоконника. Сфера делала оборот за сутки, безумная, оглядывалась всякий раз, когда пыталась вернуться в себя. Глобус помогал мне мыслить глобально. Я сидел на кухне, допивал чай, курил и смотрел на свечку, которая отражалась в глобусе и была для него солнцем, она дрожала мне своим огоньком песню про одинокий фитиль. Песня явно была про меня, хотя я не был одинок. Мне было ради кого тлеть, а временами даже гореть.

«Ты спать собираешься?» — встала она в проеме или только собиралась это сделать, а я ее уже вырезал из картона своего воображения, если бы я вырезал ее из бумаги, то она бы сложилась и упала мне в ноги. Этого допускать никак нельзя. Я бы потерял к ней интерес. Стал бы этим пользоваться, нажимая на одну и ту же клавишу, смывать все что угодно. Вырежу из жести, будет жестко спать… Кровь из носа она хотела, чтобы я пошел спать. Женщина постояла минуту или больше, потом пошла в ванную, включила воду, посмотрела в зеркало, выключила воду, вытерла сухие руки о полотенце. Зашла на кухню с ватой в носу.

«О, что это с тобой?»

Видимо, когда я ее вырезал, я задел ей нос. «Кровь пошла из носа». — «Да? С чего бы это?» — «Не знаю, у меня такое бывало раньше только в детстве». Я снова посмотрел на ее окровавленную вату и вспомнил про мечты в подушке.

«Ты спать сегодня собираешься?» — «Думаешь, из-за этого?» — «Соберись, и проверим».

Я затушил сигарету, встал и подошел к ней. На меня осуждающим белком смотрела ее вата из носа. Я обнял свою женщину, потом подхватил на руки и понес в спальню. Всю дорогу тампон смотрел на меня, покачивая торчащей из ноздри головой.

«Ты хотела бы, чтобы сейчас рассвело?» — «Это будет не сложнее, чем остановить мою кровь, которая хотела сбежать от меня к тебе».

Я донес Шилу до постели и положил, потом вытащил губами из ее носа тампон. «Вот, остановил. Ты звезда, которая уже потухла, но свет еще долго будет идти и просвещать». — «Просвещение — это попытка зажечь лампочку своего света в мозгах, в твоих мозгах».

Мозг долго не мог заснуть и сторожил сон жены. Та лежала на животе, повернув ко мне лицо, половину которого съела подушка, словно хотела показать профиль. Я чувствовал, как перед ее лицом воздух ходил туда-сюда, будто перед экзаменом, и нервничал. Лицо экзаменатора прекрасно и спокойно, глаза закрыты. Воздух молод и свеж, он поступил сюда через приоткрытое окно и явно не хотел обратно. Ему здесь нравилось. Вопрос экзамена был прост: «Почему муж с женой всегда спят вдвоем?» На мгновение воздух остановился, словно задумался. Жена приоткрыла рот и, произнеся что-то невнятное, снова восстановила дыхание. «Они не спят. Когда они смогут спать вместе, они уже будут ложиться раздельно», — подсказал я студенту. Я представил, как мы прощаемся после ужина с женой, чтобы спать в разных комнатах и наше общение продолжается еще какое-то время в Интернете. Лежа в кроватях, мы выделываемся в остроумии, пока сон тупо не возьмет свое.

— Давно хотел тебе сказать, у меня есть другая.

— Как другая, а я?

— Слушай, сейчас мне некогда, спать уже пора. Напиши лучше утром в личку, я тебе все объясню.

— В личку писать не буду. А вот вмазала бы с удовольствием.

— Ну, иди тогда ко мне, — протянул Артур к жене руки под одеялом. — Расскажешь мне о своих проблемах, хватит уже вязать из них носки. — Знал я, что она копит силы для решающего удара. — Ты чем-то расстроена?

— Сегодня вечером свидание. А у меня еще этот из сердца не съехал. Придется сидеть втроем.

— Этот — это я?

— Да… счастливчик. Не могу понять одного — как тебе угораздило стать счастливым со мной.

— Стать счастливым не так уж и сложно, с тобой это бывало. Гораздо сложнее поддерживать это чувство, точнее сказать — некому.

— Некому? И не приходи ко мне больше никогда! — попыталась она избавить свою грудь от моих ладоней.

— Хорошо, на какой машине ты хочешь, чтобы я приезжал?

Она задумается на этом месте. Она уже давно хочет водить ее сама. Если мы общались виртуально, то потом обычно приходила какая-нибудь ссылка от нее, о пользе секса и его роли в семейной жизни. Либо улыбчивое фото о становлении какого-нибудь милого малыша. А если месть ее была на максимуме, то пейзаж культуриста с горами мышц.

— Почему ты выбрала его?

— Он надежный. Вчера вечером он помог мне надеть пальто.

— И что в этом такого?

— Это было его пальто.

— Я надеюсь, ты его уже вернула.

Утром привычки, вечером инстинкты. Где же чувства? Порой казалось, что нету их вовсе. Иногда мы делали друг другу больно, но что поделать — на то они и отношения, что все надо делать искренне: и любить, и ненавидеть. У души кожа тонкая, зато тату выходило изящное. «Никогда не обижайся на женщину, это ее прерогатива», — твердил я себе всякий раз, когда нужно было проявить характер, макнув его в негатив. На фото можно было увидеть флюорографию моего искривленного позвоночника. Это и был характер.

— Скажешь мне что-нибудь приятное на ночь?

— Свет выключи.

— А ты выключи свой будильник, а то завтра в семь начнет орать, я на автомате встану, сварю кофе, оденусь, выйду на улицу, а там воскресенье.

— Считай, отомстил. Это все?

— Нет. Поцелуй меня.

— У меня губы не поворачиваются целоваться без любви. Поцелуи — мое слабое место. Я таю от них, как мороженое на жаре. Останется меня только развернуть и съесть.

— На ночь есть вредно.

— Встречаемся утром?

— Да, хорошо, — обнял я Шилу, и мы уснули.

Встречаемся вновь утром. Я просыпаюсь раньше. Тихо ускользаю из спальни, прихватив штаны и футболку. Сначала склоняюсь над умывальником, потом все больше склоняюсь к тому, что люди произошли от кофе: только он способен сделать из меня утром человека. Кухня встает и делает мне навстречу несколько шагов, здоровается, обнимает теплом и предлагает остаться на завтрак. Хорошая женщина — кухня! Я любил ее всем желудком. Не то чтобы мне все время хотелось есть. Нет. Просто отношения эти зашли слишком далеко, а разорвать их не было никаких сил, да и не только у меня, у любого домашнего человека. Так я и жил, разрываясь между кухней и женой. Была, правда, еще одна женщина — моя работа. Может, и не женщина, так любовница. Поэтому к ней Шила меня не ревновала, она считала, что у каждого уважающего себя мужчины должна быть такая любовница.

Снова, как в раме, в проеме с холста утра на меня смотрела Шила. Сейчас она напомнила нежную одинокую розу, которую надо было непременно напоить водой, чаем, а может, вином, чтобы любоваться ею весь оставшийся вечер или даже жизнь, всю оставшуюся жизнь. Впрочем, сейчас, когда я был влюблен, оба эти отрезка времени были равны.

— Не спится.

— Не спиться бы.

— Что делаешь?

— Кофе варю.

— Будешь пить его на ночь глядя?

— Не знаю, может, и не буду. Знаешь, как в любви, иногда важнее процесс, чем результат. Кстати, уже почти утро.

— Это на часах утро, а на улице темно, значит, ночь.

— Хочешь, переночуем здесь? — подошел я к Шиле, взял за подбородок и впился в губы. Другая моя рука обвила ее талию и легла на бедро. — Откуда в тебе столько обаяния?

— Голодный?

— Всю ночь не ел.

— Значит, я была права, все-таки ночь.

— Для настоящей любви мало одного обаяния, нужно как минимум два, и чтобы в унисон.

* * *

Мы живем душа в душу, а все потому, что разделили обязанности: я делаю кофе по утрам, он последний выключает свет. Вечером я снова влюблялась в него, влюбленной засыпать было легче.

Кроме того, я научилась разговаривать с ним молча. Ментально. Характер у меня, у Шилы, своеобразный: вечером она с ним разводилась, чтобы ночью почувствовать себя невестой и провести первую брачную ночь, а утром вновь выскочить за него замуж. Целый день она могла жить только тем, что вечером вернется к самой себе домой. Тогда Артур находил свою любовь раздраженной, печальной, голодной. Именно ее дикий голод позволял ему вернуть все на свое место: положить ее на кровать, добыть сок из апельсина, привести в чувства. Все больше он склонялся к тому, что женщина его создана была не для работы, а для любви. И это было не позой, это было разнообразием. Вот и сейчас ее тело, словно трещина в темноте, раздвинуло ночь. Занавес упал с плеч. Ночь стала трогательной, теплой и вкусной. Комедия и драма, плач и смех перемешались с частями наших тел в лугах хлопка.

Утренний макияж вместо главного хобби. Кисточки, краски: тени, помада, румяна. Надо было привести в порядок холст и заломить за него такую цену, чтобы все понимали, что полотно бесценно. Я давно заметила, что утром время летит быстрее: его запросто можно проспать, а если ты даже вовремя встанешь, то его катастрофически не хватает. Вечером другое дело — время растягивается до таких размеров, что никогда не удается пораньше лечь спать. Покончив с живописью и перебирая в голове платья, она сидела в одном халате перед собой, и ей уже хотелось налить на себя красное.

* * *

В это время он варил ей кофе. Нет, не готовил, а именно варил, чтобы тот, вздохнув в турке корицей, сам отдал весь свой шоколадный аромат. Самоотдача — вот что отличало настоящего мужчину от растворимого. Марс разлил кофе по чашкам и посмотрел в окно, требуя взаимности. А что требуется от окна? Хорошей погоды. Если погода хорошая, то и видимость не важна. Котировки настроения идут вверх. Ты чувствуешь прибыль в душе. Радость налицо. Наличный счет пополняется. Ты богат, ты счастлив и даже щедр. Ты готов уже делиться добром этого утра с другими, если они возьмут, если они не посчитают это взяткой. Он подошел к окну и глянул ему прямо в глаза. Погоды и след простыл.

— С кем ты разговаривал? — пришла на кофе Вика.

— Сам с собой.

— Не пугай меня.

— Да нет, Артур звонил, кажется, она его простила.

— Это все слова. Женщина никогда никому ничего не прощает. Говорю тебе как женщина. У нее нет этой функции. От этого мы и страдаем.

* * *

Артур снова сидел в их любимом кафе, в котором они часто отмечали свои личные праздники, будь то дни рождения или какие-то священные даты первого поцелуя, объятия, соития или день первый их жития совместного. Сегодня не было никаких дат, просто выходной. Он ждал по обыкновению за той же непременно клетчатой скатертью, что являлась одним из атрибутов этого заведения. Делать было нечего, кроме того что посматривать то на время, то на посетителей. Именно они составили мне партию в ожидании Шилы. Фигуры разбросаны по всему полю. Здесь были и ладьи, они сидели напротив и пили мартини, что-то нетерпеливо обсуждая, порой перебивая друг друга, в нетерпении рассказать нечто из ряда вон выходящее, внезапно пришедшее на ум. Одна из них была худа и легка, другая — напротив, в теле, суровость захватила ее лицо, прочертив границу у переносицы, разделив жизнь на «до» и «после»; даже когда девушка улыбалась, суровость не хотела никуда уезжать. «Откуда в ее-то годы?» В квартире у нее наверняка пахло разочарованием. Чтобы вывести эту вонь, нужен был особый ароматизатор. Нужна была новая влюбленность.

До меня долетали обрывки напомаженных фраз:

— Зачем он тебе?

— Он богат.

— Деньгами?

— Воображением.

— На это можно что-то купить?

— Все.

Их губы то и дело смачивались мартини, будто без этой смазки механизм их беседы мог забуксовать:

— Я считаю, что пока ты молода, надо нагуляться как следует.

— Мне считать нечего, мне достаточно одного.

Впрочем, одна из них сейчас поднялась и двинулась, как и положено ладье, прямо, никуда не сворачивая, в сторону выхода, скорее всего в туалет, вторая осталась щипать салат, который ей только что принес официант. До этого взгляд ее был прикован к коню за столиком напротив, взгляд его давно уже заинтересовала пассия на ладейном поле. Он тоже был не против пощипать травки. Мужчина действительно был хорош собой: стройный, сильный, с гривой кучерявых волос и гордым взглядом, он ржал всякий раз, когда его друг, тоже, по-видимому, конь, но другой породы, больше похожий на конька-горбунка, выкладывал нечто смешное. Потом стал показывать что-то на экране своего телефона, наверное, жену.

— Красивая у тебя жена.

— Еще не жена.

— А чего тормозишь?

— Знал бы ты, как она ревнива, весь мозг мне уже выела.

— Думаешь изменить по-настоящему?

— Зачем? Просто сяду в баре, отправлю эсэмэску «Задерживаюсь по личным делам» и смайлик. Пусть сидит дома… драматизирует.

— Ну ты даешь. Находчивый! — ответил конек-горбунок, а про себя подумал: «Вот тупой».

— А ты? — посмотрел он на ладью.

Кони пили крепкое и почти не закусывали. Несколько пешек, что обслуживали все мероприятие, незаметно подходили к столикам, интересуясь, не угодно ли чего остальным фигурам, всякий раз добавляя, что королева вот-вот появится. Короля пока тоже не было. Какой король без королевы? Артур вспомнил Шилу:

— Мужчина не может быть совершенным без женщины. Не комплект.

— А женщина может?

— Да, она может и без, но смысл?

Меня не было, пока не было Шилы. Фигуры делали свои ходы: один из коней подошел буквой Г к столику, где сидели ладьи, нагнулся буквой Г, взял одну из них и увел танцевать:

— Может, махнемся душами на ночь?

— Хотите узнать, действительно ли я хочу вас.

— Хочу узнать, как.

Шах и мат, так казалось ему, партия сделана. Как бы мужчина ни разбирался в женщинах, он ошибается. Даже если он соберет из нее что-то потом, что-то свое, все равно останутся лишние детали. Эти детали не будут давать покоя ни ему, ни ей. Я знал это по своему опыту, я знал, что в любой момент может появиться королева и партия приобретет совсем другое продолжение.

— Что будем танцевать? — спросил конь у ладьи.

— Я танго люблю.

— Почему танго?

— Там все неожиданно, тебя ведет партнер, которому с каждым па ты доверяешь все больше и больше, хотя до самого последнего момента не знаешь, к чему приведут его сильные руки, то ли к алтарю… то ли обратно к столику.

— К черту танго! Может, займемся любовью?

— Хорошо. Безответная вас устроит?

Таким представил я себе их диалог, после того как конь вернул на место ладью. Он поклонился ей, понимая, что ему не удастся сесть в нее и вмиг переправиться на другой берег своих желаний, откровенных, даже пошлых. Потому что появилась королева. Шила наконец-то пришла. Я помог скинуть ей плащ, привлек ее к себе, а также взгляды всех остальных членов партии. Поцеловал и усадил жену напротив.

— Сегодня какой день недели?

— Выходной.

Официант уже был тут как тут и разливал заказанное мною заранее шампанское.

— Ты уверен?

— Да.

— Почему тогда нет солнца?

— Это Питер, крошка. Пора бы уже привыкнуть.

— Не могу. Три выходных дня подряд — это передоз. Я спала сегодня по привычке так долго, что, проснувшись, стала себя немного ненавидеть.

«Ненавидеть?» Она сама была бокалом с шампанским, пузырьки поднимались по ее красивому телу и выдыхали искрами глаз. Шила что-то говорила, мне неплохо удавалось ее внимательно не слушать. Да и как я мог слушать, когда нужно было просто любоваться.

* * *

«Спины ровно», — произнес мне мой внутренний голосом жены. Она, как могла, боролась с моей неправильной осанкой, с моим мягким характером. Тот был флексибл. Я нехотя выпрямил позвоночник и стал ближе к небу. Идти так было не очень удобно, и я продержался недолго. Сутулость взяла свое.

На шахматной скатерти столика ее руки и мои. И те и другие холодны. Как бы я ни старался, мы уже не были королем и королевой. Мы не чувствовали. Чем чаще я заходил сюда, тем больше ощущал себя пешкой в чьей-то игре. Скоро я забыл, стал обходить его стороной, только клетчатые сны не давали покоя. Он все время вспоминал партию с Марсом, когда тот ловко поставил мне мат, не имея при себе ферзя, то есть королевы.

— Смотри. Какая махонькая машинка. Как детская, — ткнула пальцем в стекло Шила, чтобы разрядить обстановку, всю ее обойму.

— Ага, и цвет неожиданный, — мял я салфетку, насильно заставляя улыбнуться ее за себя.

* * *

— Иди сюда.

— Что случилось?

— Иди, случилось.

— Да, что там такое?

Голая жена сидела на корточках возле ванной и что-то разглядывала на полу. Я подошел. Там разорванная цепочка тонкого плетения из рыжего золота. Она шевелилась.

— Видишь, муравьи, — указала пальцем на насекомых Шила. Те исследовали порошок, просыпанный рядом со стиральной машиной, но, заметив угрозу, стали поспешно сниматься с якоря, скоро вся цепочка исчезла в щели под косяком.

— Рыжие муравьи. Пищевая цепочка.

— Какие же они рыжие? Они противные.

— Пошли спать. Муравьи — наши друзья.

— Это в лесу они друзья, а дома — квартиранты, я бы даже сказала паразиты. Я не собираюсь сдавать им жилплощадь, самим тесно, — вновь заскрипела в Шиле жена.

— Ну, тогда убей их.

— Я не могу.

— Тряпка…

— Я?

— …где? Где тряпка? Дай мне.

Позже они начали появляться то там, то здесь, преимущественно разведчики, которые ходили в одиночку. Здесь — это когда мы их видели, когда они собирали крошки перед нашим носом, там — когда мы могли в любой момент на них наткнуться. Складывалось впечатление, что мы живем на одном большом муравейнике. Муравьи внедрялись в наши мысли и тащили туда свои порядки. Мы заняли достойное место в их пищевой цепочке. Рыжие пожирали в нас все самое доброе и светлое, они сделали нас жестокими и мстительными. Были и положительные стороны: теперь кухня блестела с вечера, грязная посуда не ждала следующего утра. Больше всего муравьи любили мясо. Они ходили от него сами не свои. Однако мы его тоже любили. Какой-то период жизнь наша находилась под постоянным наблюдением рыжих. Те захватили нашу небольшую двухкомнатную планету и постоянно вносили раздор и сомнения, раздражение и неприятности. Пуская облака рыжего хитина, они отравляли нашу жизнь. Мы стали аккуратнее, мы стали внимательнее, порядочнее. К весне рыжие остыли и встречались уже не так часто, понимая, что мы сняли их с довольствия.

* * *

Сегодня был выходной, уже полдень, а погоды все еще не было. Мы прогуливались по парку, наблюдая эволюцию своего развития, симпатизируя своим безразличием встречным прохожим.

— Весной дунуло.

— Да уж! Вместо воротника хочется поднять хвост и бежать ей навстречу.

Неспешной походкой, вычерчивая схему семейного променада, наша пара поравнялась с коляской, которую вела мать. Там сидел прекрасный розовый малыш.

Я вертелся в коляске, разглядывая народ. Мне нравились люди в ярких одеждах, я махал им руками и хотел что-то сказать, пока в конце концов не выронил изо рта пустышку.

— Ну, что ты делаешь? — пыталась быть суровой мама. Быть суровой у нее получалось хуже, чем у меня разбрасывать игрушки. Она подняла соску и сунула в мою любопытную пасть другую, чистую, я даже не успел ничего вякнуть. Задорно улыбнулся ей в знак благодарности. Она остановила коляску у детской площадки. Усадила меня на качели и начала раскачивать. Здесь я понял, что жизнь — качели: то к маме, то к свободе, и чем больше был ход, тем сильнее тянуло обратно к маме. Когда мне все это надоело, я сполз с качелей, сел в машину на педалях, уменьшенную копию «Москвича-412», и, ударив по педалям, рванул по дорожкам парка к другим железкам. Там меня давно поджидают подростки, мои сверстники показывают друг другу те классические дворовые трюки, которым научились у старшеклассников: выход на две, выход через жопу, солнышко, крокодильчик. Я в свою очередь висну тоже на турнике, раскачиваюсь и делаю склепку. Это легко. Я улыбаюсь с высоты, держась за холодную перекладину. Страсть к железу тоже проходит. И вот я уже катаю по прудам на лодке девушку. Она весело несет мне свою чепуху, целые охапки чепухи. Мы смеемся. Мы еще не разучились.

В парке цветет черемуха, парочка на скамейке, увлеченная любовной игрой, не чувствует ее аромата. Юноша втягивает в себя никотин влюбленности. Я прячу губы девушки в свои, не переставая жевать голодной ладонью вкусную грудь девицы. Кожа была теплой и плотной, как нагретая солнцем стена, на которую приятно положить ладонь и погладить, к которой можно было прижаться, в которую хотелось быть замурованным, тату вместо таблички: «Здесь был я». Как же ее звали? Убивать не надо, все равно не вспомню. Что же дальше? А дальше, а вот он я: отстояв небольшую очередь вместе с женой, покупаю горячий багет в лавке с горячим хлебом. Сжимаю теплый мякиш, вспоминая парочку из парка и свою голодную подростковую ладонь. Отрываю от багета четверть и протягиваю жене. Она берет грудь совсем по-другому, чуткая женщина, нежная, сразу видно, моя жена. Самое потрясающее случается, когда ты этого не ждешь и уж тем более не стоишь за этим в очереди. Я не стоял, мне было жаль тратить на это время. Даже времени было бы меня жаль, стань я таким. Человеку всегда кажется, что именно он распоряжается временем, что он им владеет, на самом деле это мы у него в плену, оно поимеет любого, потом высадит на остановке «Ад» или «Рай» и идет дальше. Хорошо, что еще есть такая штука, как память. Можно пересмотреть лучшие из моментов, живописнейшие из мест. Я перемотал немного назад:

— И с чего мы начнем наш роман, с ресторана или со звезд? — спросил я ее.

— Между астрономией и гастрономией один шаг, одна буква «г», которая предвещает дерьмовый финал, давайте возьмем вина, сыра и выйдем к морю, посмотрим, как купаются звезды.

В очереди за счастьем можно было бы постоять потом вместе, примерно, как мы сейчас за хлебом. Главное, чтобы она, любовь, случила и случилась. Хотя с первого взгляда я не был уверен, что это она, именно та, с которой я только что стоял за хлебом. Перед нами была еще пара человек, и я отмотал еще немного назад:

«У тебя прекрасные волосы», — гладил я ее волосы. «Это от мамы». — «Она красивая?» — «Не задавай глупых вопросов».

* * *

Машины стоят, проспект забит в сторону центра, в обратную все летят: кто злорадствует, кто сочувствует. «Вот это пробка, надеюсь, когда поеду обратно, рассосется». Мне надоело идти пешком. Я засунул свою тачку в карман и оставил, удостоверившись, что нет никаких запрещающих стоянку знаков. Вышел обратно на проспект к остановке трамвая. У трамваев была своя выделенная личная полоса, даже две — железные линии, устремленные в перспективу. Скоро он подошел: большой и спокойный, как корабль. И вот уже из окна я наблюдаю, как обгоняю те машины, с которыми я только что стоял бок о бок, я обгоняю время. Тот редкий случай, когда можно его обогнать, так же, как, например, вылететь из Японии в США и побороться с ним на часовых поясах. Вспомнился Сабантуй, где национальные борцы, обхватив друг друга поясами, скрипели, рычали, потели. На кону стояла новенькая «Лада».

Я стоял в самом конце вагона, то и дело покачиваясь на волнах своих мыслей. Вот женщина поправила волосы, так они перезагружаются, чтобы напомнить о себе, о своей красоте. Порой ощущение тяжелой копны волос в руке придает им больше уверенности, чем взятая под руку рука мужская. На самом деле все эти жесты по наведению порядка выдавали неуверенность. И чем старше женщины становятся, тем больше в них неуверенности за свой внешний вид. Она всегда была связана с тактильным. Поэтому объятия, поэтому поцелуи, поэтому спанье на одной кровати, все ради того, чтобы доказать свою преданность и причастность, с расчетом на взаимность. Все меньше в этом оставалось страсти. Этот город был для постели, можно даже без секса, для долгого спанья, для творческого бродяжничества. Я сочувствовал тем, кто собирался здесь сделать карьеру. Они выбрали не тот город для отправной точки, захочешь оттолкнуться от стартовой площадки, а завяз уже по пояс в климате Васильевского острова. Питер — это независимое островное государство, населенное поэтами, музыкантами и художниками. Похоже, я тут надолго. Мне хорошо в этом болоте. Здесь я сам себе кулик, которого дома всегда ждали куличи.

* * *

Наконец я въехал на мост. Машины встали, и можно было поглазеть по сторонам, пока не расцветет зеленым светофор. В боковое стекло я наблюдал, как пятеро людей пытались столкнуть в Неву шар под Дворцовым мостом, который был ядром всех торжеств. В моем свадебном альбоме тоже есть место этой планете, которая, несмотря на все старания молодых, осталась на орбите. Как сказал герой романа Кина Кизи: «По крайней мере, я попробовал». Они тоже попробовали, они махали руками и открывали рты, по их шумной неровной походке видно было, что пробовали с утра и мало закусывали.

На мосту машины выстроились в три полосы, все они двигались с разной скоростью, будто их тянули впереди разные люди. Но это были не люди, это были обстоятельства. Мою тянули хуже всех. Наша команда проигрывала, я, не раздумывая, предал ее и с трудом перестроился в другой ряд и тут же встрял. «Вот она, цена измены». Скоро я все же доехал до причины. Там сцепились двое, не поделили асфальт, подбит глаз у одного, разбитой губой повис бампер другого.

Я все думал о них, пока стоял на красном, замешкался, не заметив зеленого, сзади уже кто-то нервничал и давил на клаксон. «Да пошел ты!» — кинул я обыденное, и чтобы как-то реабилитироваться в глазах самого себя, но особенно тех, кому на меня было до лампочки, я нажал на педаль дросселя. Так же я поступал после корявых маневров на дороге. Мы часто прибавляем скорость из чувства неудобства, нам быстрее хочется это оставить позади, забыть, заесть, запить.

К концу маршрута в голове только одна мысль: повезет ли с парковкой. В центре с этим всегда было сложно. «Мы так долго искали парковку, что еба… нам расхотелось», — вспыхнула пошлость в моей голове. Я моргал правым глазом и шел малым ходом вдоль тротуара, к которому прилипли чужие машины. Мест не было. Сделав пару кругов, я остановился и включил аварийку, стал ждать, пока кто-нибудь из владельцев припаркованных авто не выгонит своего коня, отправившись на работу в другой район города. Работать никто не хотел. Я не был исключением. Написал студентам, что скоро буду. Минут через двадцать я дождался своего гаража.

* * *

На этом разговор наш оборвется, потому что вернется из душа она, воздушная и вновь аппетитная. Ее обтекающие молоком и молодостью формы не могут меня оставлять равнодушным. «Трубку дать? — спросит он и, не дожидаясь команды ее спинного мозга: Муж звонит», — протянет ей телефон. «Ты знаешь, который час?» — все еще будет трепать она волосы полотенцем, брошенным на плечи. Я снова под влиянием посмотрю на часы, те снова покажут мне часовой стрелкой палец. «Да, знаю». — «Ну, раз знаешь, чего звонить? Теперь опять спать всю ночь не буду». — «С этим?» — «Я же говорю, что не буду». — «Ты серьезно?». — «Конечно, больше не буду, так что ты ложись тоже и даже не смей думать о таком. За кого ты меня принимаешь?» — «Я не думал». — «Вот и не думай. Я знаю, это сложно, себя заставить не думать, но я же себя заставила. А так храпела бы сейчас с тобой. Жизнь проходит, а мы все верность из себя корчим. Пора очнуться». — «Ну, ты скоро?» — услышал я за кадром любовника. «Дай мне с мужем поговорить», — зажала она трубку рукой, но я без слов понимал ее реплики. «Завтра приду, спи», — снова дунула мне в динамик. «Больше не отпущу ни в какие командировки», — успокоился я, что она жива, здорова, укладываясь спать.

Красный цвет заката перед глазами, во весь горизонт. «Что ты так смотришь?» — «У тебя заусенец». — «Да?» — «Да». — «Знаешь, что его отличает?» — «Что?» — «Он готов умереть за меня». — «Ты про заусенец?» — «Я про кино, с тобой оно было черно-белое, а теперь цветное». — «Я вижу», — посмотрел я на ее палец снова, взял ее ладонь себе в руку и проглотил ее палец.

— Вкусный?

— Железный.

— Только не откуси случайно.

— Жалко?

— Средний мой любимый.

* * *

Жена жарит блины, потому что Масленица, в телевизоре американцы награждают лауреатов «Оскара». В Интернете на чьей-то стене объявление: «Куплю счастье за любые деньги, б\у не предлагать». Селфи, Инстаграм, ногти, блины, пляж. Перепост о бабушке, которой нужны были средства на операцию, потом о ребенке, с той же мольбой. Можно ли было им верить? Мольбы стало так много. «Те, кто вовремя не ушел, вытесняют из этой жизни слабых», — подумал я о том, что если одни стали жить дольше, то жизнь других должна соответственно укорачиваться. Баланс. Снова море. Фотоотчет о чьем-то отпуске. Пляж был красивее девушки, из разряда снимков, когда лицо заслонило архитектуру, в данном случае — ландшафт. Запах жареного хлеба смешивается с новостями, те вроде сосисок… теперь уже в тесте. Я вырываю страницу из толстой книги блинов, самую верхнюю, кладу мягкий пергамент из теста в рот. Бумага разваливается там вкусно на буквы… «Божественно», — составляю я из них вслух жене. Она оглянулась улыбкой и продолжила колдовать над плитой.

Снова глянул в окно, не переставая жевать. Самолет оставил на небе шрам. Там без труда читалось: Родина-мать, хотя строчки уже поплыли в чернилах неба тенью вечного врага, который не дремлет и может вот-вот напасть. Шли тренировки ко Дню Победы. Я подумал о тех, кто сидел сейчас в этом самолете. Я представил себя мысленно на их месте, хотя никогда не хотел быть военным летчиком. Мне нравилось возить пассажиров. Военные видели меня как облупленного, завидовали, глядя на стопку блинов на моем столе. Не всем сегодня была масленица, служба есть служба, она не дружба, она обычный сухой устав. Провода тоже рисовали свое. Они беспорядочно сношались, словно хотели схематически изобразить пресловутую сеть. Они висели, держась за небо. Теперь дома были привязаны друг к другу, теперь и между домами была привязанность. Примерно такая же, как и у меня к жене.

— Хватит уже жарить, иди ко мне, моя масленица.

— Не могу, не хочу, чтобы подгорел блин.

— Ты же говорила, что хотела быть рядом, что бы ни случилось.

— Действительно, я хотела, но ничего так и не случилось.

— Еще не вечер, — подошел я к ней сзади.

— Какой-то ты сегодня не такой. Какой-то пастеризованный, — не видела она меня, выливая белую жидкость на сковороду.

— Разве тебя не зае… такая жизнь?

— Еще как зае… Все время думаю, неужели я больше никому кроме нее не нравлюсь.

Неожиданно его поцелуи затмили всю мою шею. Глаза появлялись там, куда он меня целовал.

— Ты с ума сошел, — перевернула блин жена.

— Я все время думаю об этом.

— Извини, значит, еще не сошел. — Руки уже не мои, они полностью принадлежат ей, они уже чистят карманы ее души. Будто их взяли на службу, в прачечную кожи. Их не смущает то, что работа по большей части ночная, им нравится ночь.

* * *

— Как ты думаешь, может ли крепкая дружба перерасти в крепкую любовь? — закончила Шила с блинами и застряла у окна в одном халатике.

— Все зависит от крепости напитков, — подошел я и обнял Шилу, прижав телом к подоконнику.

— Значит, может?

— Да, несомненно, но временами возможны побочные эффекты: тошнота и аллергия. К Марсу сегодня полетим? За город.

— Обещали дождь. Что мы там будем делать? В лесу в дождь скучно.

— В бильярд играть.

— Меня это не вдохновляет.

— А, я знаю, теперь тебя вдохновляют только твои выдающиеся груди. Они растут не по дням, а по часам. Уже четвертый, наверное, — обнял я их ладонями.

— Ты что? Четвертый у Вики.

— Да? Мне кажется она одна сплошная грудь.

— Ну, она же кормит сейчас.

— Скоро и тебе предстоит. В любом случае, твоя мне дороже всех вместе взятых, — начал я твердеть и все сильнее прижиматься к жене.

— Ага, уже пастеризованных тобою. Может, этого тоже надо покормить? — кивнула копной волос на воробья за стеклом Шила. Тот примостился на жердочке карниза и внимательно наблюдал за нами.

— Ты, как видишь дичь, сразу хочешь ее покормить. Может, он просто порно хотел посмотреть.

— Какие у него внимательные зрачки. Как ты думаешь, нас видно из дома напротив?

— Конечно, возможно, в воробья встроена камера, и все следят по большому экрану за каждым нашим движением. Не бойся. — Я опустил занавес. — Кина не будет. Спектакль только для своих.

* * *

Я оказалась в Умео в двадцать два года. Уехала туда на практику после окончания курса. Подальше от дома, чтобы мальчишки мои забыли и не подрались, и не погибли на дуэли, хотя, как мне кажется, я того стоила. Артур постоянно писал Шиле большие пространные письма, Марс за все время прислал только одну открытку с видом красной планеты: «Венера моя, ты не думай, я за тобой наблюдаю с неба». Странное время шведских столов и шведских семей. Артур в это же время служил где-то на одной параллели в Мурманской области. По почерку было заметно, что армия потрепала его немного. «Кто я здесь? Я являюсь 2-летним растением. Сложно осознавать, что мозги твои не нужны никому, нужна только физика». В этой строчке я была абсолютно солидарна с армией. «Полярный круг — это особенный круг людей из военных, сосланных, конченных железнодорожных пьяниц. Первый раз попробовал самогон. Здесь еще популярен огуречный лосьон. Его разбавляют водой, отчего он становится белым». «Здесь немногим лучше. БезУмео. Разбавлены улицы, людей так мало, особенно вечером, что порой ощущаешь себя на дне мертвого моря, — отвечала я ему. — Стараюсь привыкнуть к одиночеству городка и однообразию шведского стола. И как бы ни пыталась стряхнуть с себя его тоскливое настроение, не выходит».

К одиночеству Шила привыкла быстро. Скоро она уже не могла без него, без Умео. Вот оно — настоящее безУмео. В древнем городке не было ничего особенного, разве что мощные стены старых домов (точно за такими же крепостями жили и души самих шведов) и широкая река, что впадала в Ботнический залив. Шила часто выбиралась на набережную, стояла на одном берегу и смотрела, будто на Родину, на противоположный. Родина была дальше, со всеми своими березками, Березовскими и подберезовиками. Хотя берез хватало и в Умео.

Взгляд реки дрожал. Так сильно она была расстроена, что даже ресницы хлопали не в такт. Точно так же расстроился и Артур, когда узнал, что я на год уеду в Умео:

— Что вы на меня так смотрите?

— В ваших глазах что-то есть. Томные и с поволокой.

— Ресница попала, не мечтайте.

— А хотелось бы.

— Ты веришь в будущее? — застегивала она кофточку.

— Конечно.

— Я тоже, но завтра я уеду.

В хорошую погоду Шила ходила по набережной к мосту, некоторое время стояла на нем, любуясь бурлящей под ногами холодной глубокой рекой. Здесь она даже начала со скуки курить. Ей нравилось, не докурив, кинуть сигарету вниз. «Только ради этого стоило научиться». Та на какое-то время загорелась еще ярче, упала и зашипела, как всякая женщина, которую бросили: «Все вы мужчины такие, сначала целуете так вдохновенно, потом так бесцеремонно с моста, в воду». Скоро она узнала, что Марс женился. Значит, никаких дуэлей, можно было возвращаться.

* * *

Когда настроение мое было хорошее, это значило только одно — я иду в ногу со временем. В противном случае оно постоянно уходило. Уходило туда, где мы никогда бы с ним не встретились. Сегодня я отчаянно не хотел упускать его из виду. Хотя в моей экстремальной выездке, в моем тухлом галопе было маловато правды. Мне на пятки наступал тот самый период, когда человек уже не жаждет приключений, я отдал ключ от них на хранение своей жене. Чтобы она заперла нас двоих в этом самом периоде, в котором мы жили душа в душу, в котором любовь уже не старела, а только хорошела. Тела? Может быть, потому что цепляются за видимое, осязаемое, они все еще ищут дозу своего обаяния в глазах других: «Ты совсем не меняешься», «вечно молодая», «годы тебя не берут», «с каждым годом ты все краше». Хотя последнее могло относиться к косметике. Ложь приятно было намазывать на бутерброд будней, что ни говори. Потом жуешь долго-долго, смакуешь. Я фильтровал, оставляя в голове только приятные моменты, у Шилы все было иначе, она могла долго заедать послевкусие каких-то нелепых оскорблений, прямых или косвенных. Вся проблема была в том, что она не умела «забить», значит ей было не «наплевать». «Что, опять на работе прививки были?» — «Какие прививки?» — «Комплексы, которые тебе прививают». Или: «Зачем ты притащила домой эту рассаду?» — «Какую рассаду?» — «Досаду, вон, уже колосится в твоем сером грунте, — гладил я ее по голове. — Никого не слушай, ты самая красивая». — «Тебе легче, ты меня любишь». — «А ты?» — «Очень, но хотелось бы еще больше. Как мне любить тебя еще сильнее?» — «Да какое это имеет значение. Главное, меня».

Редкий случай, перед выходом я чистил ботинки, у которых уже асфальт сгрыз каблук, первый питался резиной, это было заметно по протектору шин на моей машине.

Собака бросается мне в ноги, как только я выхожу из лифта. Сколько лет здесь живу, никак не могу привыкнуть к этой шавке, словно маленькая неприятность, она застает меня врасплох, за ней вырастает старик — суховей, скорее даже сухостой в темных очках. Никогда не знаешь, куда он смотрит, на тебя или сквозь. Я даже готов был поверить, что он в них родился, в стране, где было очень много солнца. Он всегда носил их, будто от кого-то скрывал свои глаза. Он медленно поднимает руку в знак приветствия, я отвечаю ему: «Здрасьте». Его губы сухие выпускают сухие слова, их не слышно. Скорее всего, он сказал то же самое, а может на шавку свою, чтобы не лаяла. Та закружила вальс в его ногах.

Я пропустил вперед цирк и вышел следом. Шоколадной плиткой уложен тротуар. В некоторых местах та отколота, кто-то унес с собой, не с чем было пить чай, на самом деле — некачественное какао, надо было делать плитку из мрамора. Я тоже поднимаю кусок шоколадного тротуара, долго верчу его в руках. Вижу в нем цельный фундук, белый камешек гальки впился прямо в середину куска. Цвет его благородный и приятный. Некоторые вещи впитываются в сознание, как этот, шоколадно. Возвращаю на место часть тротуара. Подойдя к машине, я пнул колесо ногой: «Пора уже шипы поменять на летнюю…»

Педалирую в центр, как тот малыш, что катился на своей железной машине с педалями. Сегодня туман настолько густой, что можно подавиться, будто весь Питер столкнулся с одним большим обстоятельством, люди и машины пытаются рассеять его. Они двигают его туда-сюда, хотя многим из них уже обрыдло туда, а другим сюда. Так и мечутся, в основном те, что с желанием наметать себе икру на хлеб с маслом. Потихоньку смог рассеивается и исчезает. Дышать становится легче. Зеленый, как я и любил, он мне сопутствует всю дорогу. «Чудо». Чтобы поменьше людей, поменьше машин, с которыми по пути мне, это не значит, что мы единое целое, мне наплевать на них, им на меня. Один, услышав меня, так и сделал, приоткрыв окно, возможно, он тоже думал о резине. Только потом я заметил, что чудо ехало сзади с мигалками и флажками. Этим наплевать на всех. Мы как космическая пыль, по сути, которая осела на поверхности шара, тот висит в комнате оригинальной люстрой, одним из десяти, где лампочка по центру своей центробежной плеткой гоняет вокруг себя остальные шарики разных размеров. Конструкция вращается по кругу. Мы проросли, мы выжили и культивируем цивилизацию, покуда тряпка мокрая в руке какой-нибудь Кассиопеи или Ариадны, что прислуживает во дворце Вселенной, нас не сотрет, словно быль, банально делая уборку в доме раз в неделю. Останавливаюсь у колонн. У колонн толстые ноги, вперед выставлена одна, вторая осталась под юбкой крыши. Каждая из колонн выставила по ноге, но мне не остановиться: «Извините, стеллы, боюсь, я не потяну вашего тарифа. Нет, нет, даже не уговаривайте, не то что стоянки, с вами даже остановка запрещена», — вижу неподалеку сутенера с полосатой палкой, именно ею он выгуливает девочек и зарабатывает. Провожает меня взглядом: «Проваливай, жмот». — «И тебе всего доброго, крохобор. Натяни на свой полосатый член резину с шипами и бей дальше добропорядочных граждан. Государство эбонитовых палок. Да, надо бы поменять резину, — вспомнил я про резину. — И сделать развал — схождение. Да уж, некоторые хороши по пояс, остальное у них уже врастает в землю, в худшем случае, как у этого, уже в асфальт». Припарковался за углом. «Вот и вторая нога», — проник я мимо колонн в здание. Здесь меня уже поджидало приятное женское общество.

* * *

Я вошел в ванную, где утопала в пене Шила.

— Ждать — глупо, идти навстречу — лениво, в итоге стоишь на своем. На своем одиночестве и не слышишь, как оно кричит: «сойди, дура, ты мне надоела».

— Что ты выбираешь — снежинок или мух? — шепчу я на ухо Шиле, которая болтает по телефону.

— Что?

— Я говорю, что ты выбираешь — снежинок или бабочек?

— Если ты про зиму и лето, то я за бабочек.

— Все на измене.

— Вчера поняла, чего не хватает. Уверенности. Я вся на измене.

— Я вот тоже думаю, в обменник пойти или еще подождать, — улыбаясь мне, треплется по телефону жена. — Принеси из комнаты.

— Что принести?

— Ну, принеси! — кричала она мне из ванной, голая и мокрая, с телефоном.

— Ты чего такая радостная?

— На работу вышла.

— Я думала, замуж.

— Зачем мне муж, у меня есть машина.

«Она любила свою машину, ключи от нее она хранила на одной связке с ключами от сердца», — понял Артур, с кем болтала жена.

— Знаешь, когда-то я тоже была чувственной, нежной, ранимой.

— А потом?

— А потом надоело. Я купила машину, теперь езжу и матерю всех подряд, — эмоционально объясняла жена, что она уже почти профессионал за рулем. На самом деле по ее педагогической шкале я бы присвоил ей категорию «Интермидиат». Именно такие позволяют себе брать в салоне, впрочем, для кого-то это было неплохим методом сбросить пар.

«Полотенце», — подумал я. Я тоже иногда забывал нужные слова, но на Шилу это было не похоже.

На столе в зале лежала стопка перетянутых атласной лентой книг. Бант на самом верху из той же самой ленты, как у школьниц первого сентября. Я схватил связку и поспешил в ванную целовать жену.

— Там еще торт. Поставь пока в холодильник, — зажала она трубку, чтобы там не услышали страшную тайну.

Я знал этот торт, это был «Захер». Черный, плотный, вкусный. Я поцеловал жену в шею и пошел на кухню поставить в холодильник вино. Махнулся с ним рислингом на «Захер».

— Здесь нолика не хватает на обложке! — крикнул я Шиле.

— Добавь, если нужно, но мне кажется, тебе этот возраст подходит больше.

«Нолика не хватает, добавь. Все равно все нолики в прибыли будут биты одним тире, какой бы она ни была. Тире это и есть единица… тебя, которая упадет между датами переправой, считай, что все время ты строишь вторую опору долгого своего моста, для тебя это мост, для остальных просто мостик, когда-нибудь он зарастет мхом и бурьяном». Размышляя, я открыл бутылку немецкого белого, которое приятно запотело в ожидании…

— Тебе вина налить? — просунул я в дверь ванной.

— Не. Я сейчас уже выхожу.

— А сколько лошадиных сил у твоей машины? — начала уже подмерзать в остывающей воде Шила.

— Сто двадцать лошадиных сил? Мне это ничего не говорит, — с недоумением обсуждала она покупку подруги.

— Что это такое вообще — лошадиная сила? — спросила меня, уже покончив и с подругой, и с ванной, стоя на кухне в халате. Я уже пустил немецкую прохладу по венам и налил Шиле тоже.

— Ну, это единица измерения мощности автомобиля, — смотрел я на четверку, украсившую торт. Я не знаю, почему именно лошадиная? Почему не дали имя какого-нибудь человека. Как, к примеру, сила трения в ньютонах, сила тока в амперах, с таким же успехом можно было бы измерять силу машины в Поддубных.

— Ага, а чувство юмора в Ильфах и Петровых.

— В Ильфах мне нравится. А красоту в чем? В Мэрилинах Монро?

— Здесь мнения в каждой стране свои. С любовью проще. В Ромеах.

— Почему не в Джульеттах?

— Мне это будет напоминать о твоей подруге.

— Пожалуй, ты прав. В Джульеттах лучше будет измерять потерянное время. Это, кстати, она и звонила.

— Я понял. Зачем же так долго болтать, зная, что оно будет потеряно?

— Вопрос не по существу.

— Разве я назвал ее существом? — Никогда не нравилась она Артуру.

— Я протестую.

— Протест отклонен.

— Она поднимает мне самооценку. Внушает мне позитив. И вообще, ты же не думаешь о потере времени, когда сидишь в инете или смотришь ТВ.

— Ты права, не думаю. Что у нее новенького?

— Как люди меняются, просто диву даюсь. Такая девочка была домашняя, в музыкалку ходила, на фортепиано. Как и все нормальные девочки сочиняла стихи, сочиняла в стол, пока не вышла замуж. Муж купил новый стол, и стихов не стало.

— Разве она не развелась?

— Да, но стол остался.

— Может, ей стоит его выкинуть? Стол.

— Тогда и машину, и квартиру, и ванны, и собачку, и маникюр. Вряд ли она захочет. В основном она довольна своим настоящим, но иногда, конечно, ей хочется крикнуть: «Довольно! Сегодня хочу другого…» «Неужели ты не слышишь, что это я говорю тебе, Артур?» Здесь появляется голос, он слишком долго не был на улице, он вырывается из груди, где так нудно томился и рисковал скиснуть, стать ряженкой. Голос встает на задние лапы и смотрит вокруг, потом, смело ступая по асфальту из нот, которые для него проложили композиторы, идет свободно и легко. Тысячи нот подхватили его, своего вождя, подняли вверх и понесли вперед. Что это — бунт или маленькая революция? Шила пока не готова была выступать открыто.

Я не слышу. Ладонь моя зажимает бокал с холодным белым вином, я держу не за ножку, а за тело. Я знаю, что пока не нагрею его, оно будет сохранять вкус, но стоит мне переступить грань, как вино потеряет свой шарм, очарование. Шила смотрит на меня, даже улыбка ее пахнет миндальным шампунем. Неожиданно свет на кухне погас.

Когда резко вырубают электричество, ты проваливаешься в погреб, где хранится темнота. Она как Вселенная. Черная дыра ночи. Желтая лужа на небе не просыхает. Я слышу, как ищут по полкам фонарики и свечи за стенами соседи, кто-то вышел в коридор проверить пробки, приобщиться к кому-нибудь, чтобы не было так страшно. Я — нет, я пытаюсь смириться с ней, с темнотой, подружиться, может быть, даже поболтать, такая редкость, полная темнота. Она молчит, я тоже молча смотрю на темные окна в домах напротив, там уже темноте ставят свечи, пытаясь вылечить свой страх. Я начал было уже привыкать и всматриваться в силуэты окружавших меня вещей. В этот момент его снова дали, свет. Будто маленький праздник, маленький Новый год. Все закрутилось, завертелось, как прежде. Конвейер заработал. Шла сборка обыденных хлопот.

— Да будет свет, — произнесла сакраментальное и протянула вперед руку с бокалом Шила. «Нет, я еще не готова». Мы чокнулись. Она пригубила символически и поставила вино на стол.

* * *

Звезды ныли. Серебряная молекула висела в холодном веществе пространства. Луна приелась. Я снова посмотрел на потолок, пытаясь уснуть. Сны на потолке были совсем не те, что шли на стене, когда я спал на боку. «Лучшие сны я смотрел, когда спал на тебе. Что ты скажешь, если я сейчас на тебя заберусь?» «Раньше ты об этом не спрашивал, просто брал», — ответило мне спящее лицо Шилы. Я встал и вышел на балкон. Снова увлекся звездами. Я стал всматриваться в них и заметил движущуюся точку. Спутник медленно шел по улицам и переулкам. В космосе свои ПДД, своя система знаков и созвездий, своя разметка. Спутник явно искал парковку среди звезд, вот он въехал в какое-то созвездие, прошел сквозь, потом в другой двор и пропал из моего поля зрения. Я спустился с небес домой, ажурные решетки балконов пусты, они выпирают, словно части множества лиц, они облицовка. За ними человек. Человек и есть то самое помещение, где живет душа, высотка или хибара, ему решать самому, если не сложилось до него генетически, чаще всего он сам прораб своему счастью. (Я раб Шилы, я ее раб, она моя рабыня тоже, работы много, мы выстраиваем день за днем из поцелуев, прикосновений, объятий жилище нашим высоким отношениям, мы владеем друг другом, сколько уже прошли мои ее руки, сколько они уже прощупали нашей кожи.) Прорабы — это его предки до того, как он стал рабом: центрального отопления, канализации, водопровода и прочих коммунальных удобств. Свобода вентилирует помещение. Здание венчает пентхауз. Там лежат на диванах и предаются оргиям мысли, потом выходят на балкон покурить, или курят прямо на кухне, в однушке, где еще дети, теща, жена. Жена. «Сначала она поставила в доме свою пластинку, затем поставила произношение в общение с мужем, дальше — на место свекровь, на ноги — детей, потом, решив, что главное сделано, поставила на плиту разогревать суп и до сих пор счастливо ест его со всей семьей. Сильная женщина, глядя на таких, не хочется ставить на себе крест», — всплыла в потоке моего сознания цитата из рассказа Шилы об одной из своих подруг. Я смотрел на звезды, а в голове мял газету со вчерашней хроникой.

— Смотри, какой букет, — нашла она в новостях Насти фотографию и дала мне понюхать.

— Ты хочешь цветов? — снова вернулся я к своему плоскому экрану.

— У нас никогда не будет таких сюрпризов.

— Зачем ты ее будишь?

— Кого?

— Зависть, ты так красиво сидела, она так крепко спала.

— Это чувство самое ужасное из всех. Шила. Перестань. Посмотри лучше, какой красавец, — показал я ей новый российский истребитель.

— Я только начала. Почему с годами все труднее влюбиться?

— Все из-за одиночества, оно словно любимое животное. Его не бросить и отдать некому. У всех полно своего.

— Так хочется влюбиться этой весной, — наконец она посмотрела на самолет.

— Иди и влюбись.

— Конечно, как это по-мужски, послать женщину, вместо того, чтобы исполнить ее просьбу.

— Нравится? Истребитель шестого поколения.

— Ты истребляешь во мне все живое, — снова уткнулась Шила в свой экран.

— Все животное, ты хотела сказать?

— Я хотела, я хочу, я буду хотеть.

— Черт знает что, — вырвал я себя из дивана.

— А теперь ты пойдешь точить из деревяшек своих зверушек. Зоопарк какой-то.

— Раньше они тебе нравились, — достал я из ящика кладовки одну из заготовок. Это был сучок, подобранный в парке, напоминавший слона. Но настроения оживлять млекопитающее не было. Хотя психотерапевт, которого я должен был посещать, настоятельно рекомендовал от депрессии. Будто я ею страдал. «Самый верный способ снять стресс — занять руки». Я занимал. У меня была целая куча такого древесного хлама и даже появилась деревянная мечта: выточить из этих сучков и задоринок шахматы. Однако найти в лесу материал, из которого можно было бы сделать настоящую фигуру, было делом непростым, примерно, как и найти настоящую фигуру в обществе. Кое-что я уже имел, а именно: восемь пешек, две ладьи, два коня, король и ферзь. Я вернул этой армии слона.

— Раньше они были живые. Потому что раньше ты был живой.

— Куда ты? — услышала Шила, что я открываю дверь.

— Подышу.

— Далеко?

— В зоопарк.

* * *

Дома дрожали от сырого холодного ветра, словно коронки в зубах в пожилом рту, металлокерамика кровли сточилась и постарела, кое-где виден был кариес. Я проходил мимо красивого, тронутого временем особняка. Тот был на санации, стоматологи в касках сверлили и закатывали гипсовые пломбы. «Как ты?» — спросил один дом у другого. «Да, нормально, только надоело мне все. А ты?» «Я спрятался в лесах. Раньше ты стоял особняком, а теперь выглядишь ее пристройкой», — намекал он на телефонную башню, ввинченную совсем рядом.

Ночью город был щедрым настолько, что карманы его улиц были вывернуты наизнанку. Вывалив на мостовую все до последнего рубля, опустошенный до последней капли совести, он шел на поводу у прохожих, будто собачонка, готовая служить за спасибо. Я их всех знаю, как облупленных потомков классицизма. Питерцы — они вечно чем-то недовольны, закрыты, сумрачны, словно родственники, не поделившие наследства. Но это только снаружи, стоило пробраться глубже в душу, здесь самое логово доброты, человечности и интеллигентности. Человека надо было время от времени доставать из проруби Питера, чтобы окунуть в ванну, наполненную Парижем или Римом. Париж — это хорошая спа-процедура для любого мышления, не только творческого. Но времени нет, так как их уже окунули в Питер и так и не достали из гранитной кастрюли. А им нравится. Вымоченные в студеном маринаде камня и Невы, они любят свой город и в то же время интеллигентно ненавидят, особенно когда вынуждены натягивать на небо воротник, пряча голову в плечи, чтобы не надуло каких-нибудь революционных мыслей. Времени нет. Питер забирает его целиком и тебя с потрохами. Я неожиданно вспомнил о своих, когда закололо в боку. Конечно, это было перо, ему не терпелось высказаться, оно подгоняло навалять какое-нибудь стихотворение, повесть, роман, эссе на самый крайний случай. Эссе в переводе с татарского значит «горячий». Да, зайти в первое попавшееся кафе и заказать кофе — эссе, кофе — гляссе, с комком мороженого. Я уже представил это великое таяние льдов в отдельно взятой чашке. «Если долго идти на север, то рано или поздно придешь на юг» — осенило меня собственным фольклором. Оторвавшись от набережной, я попадаю в гольфстрим Невского. Здесь постоянно действующая выставка под открытым небом, кто на что горазд. Рядом со мной шел чудак со скоростью моих ног, он шел, головой ударяясь о небо, ногами спотыкаясь о бег, он выдыхал словами, по городу шел поэт. Поэтов было видно издалека: он с собой разговор развязывал, с прочими вышивался скучно, мигрени узор невысказанного либо недослушанного, обкрадывало вниманием прекрасное, ставшее мерзким. Ему, как и всякому питерцу, предстояло пережить этот кризис, нелегкий период стихов. Надо было его просто переболеть, главное, чтобы без осложнений. Питер — он оставлял поэтам свои автографы прямо на душе. Иногда это было больно, потому что знакомо, чаще приятно, потому что хотелось такое пережить. Будто услышав мои рассуждения, у площади поэт прибавил шагу. Он шел, а кругом Восстание, выплюнутое Невским.

* * *

— Я думала, если ты не придешь до без десяти час, то я пойду на улицу искать тебя, — встретила она меня на крыльце квартиры, завернутая в одеяло и со слезами, уже блестевшими радостью на глазах, крепко вжалась в мою грудь, словно птица, которая наглоталась свободы и просилась обратно в клетку ребер. Я ее впустил.

— Я считала до ста сначала раз пять, но это не помогло, ты не приходил.

— Надо было по-немецки считать, — скинул я туфли.

— Тогда бы уже тебе пришлось выйти из себя, чтобы меня найти, — улыбнулась влажными губами Шила. — Знаешь, в детстве, когда родители уезжали, я страшно боялась, что они не вернутся. У меня даже был обряд заданий, которые надо было сделать, чтобы они вернулась. Когда ничего не помогало, она использовала последнее и самое верное средство: надо было сходить в туалет. Сидя на белой фарфоровой чашке, она долго тужилась, наконец ей это удавалось, и родители, как ни странно, тут же приезжали.

— Вот дерьмо, как же они смели оставлять тебя одну?

— А ты, ты же смел?

— Не настолько, или тебе снова пришлось прибегнуть к этому способу?

— Нет, я бегала от окна к окну, пытаясь разглядеть тебя на тротуаре.

— А зачем было бегать?

— Чтобы не пропустить тебя при выходе из-за угла. Знал бы ты, сколько людей ходит по ночам.

— Я только что оттуда, я знаю, даже на нашем пятачке под соснами сидят двое и пьют пиво, плевать они хотели на ночь, — тянул я Шилу на кухню, она меня — в спальню. В итоге Артур уступил.

— Тебя не было два часа. Это самые длинные два часа в моей жизни. Как же я соскучилась по тебе.

— Я дошел до цветочного, а там на дверях записка «Буду через двадцать минут», решил погулять еще, вернулся через час, все та же записка. Это были самые длинные двадцать минут моей жизни, и они все еще не прошли, представляешь?

— Я так и подумала, что ты из-за букета.

— Нет, не из-за, а за.

— Теперь я понимаю, что за… коза я, тебя мучаю, сама потом страдаю.

Артур усмехнулся ее шутке.

— Живет коза лохматая, капризная, пузатая, живет со мной, — перефразировал детский стишок.

— Пойдем спать, — прижилась она в моих объятиях. Мы завалились на кровать, которая не раз была исписана любовью, нашей любовью.

* * *

К расстояниям любовь относилась с прохладцей. Она начинала кашлять, чихать. Ей нездоровилось, и часто кружилась голова, а потом она начинала охать, что еще немного, и она начнет кружиться совсем от других мужчин.

На душе у нее было неприятно, будто кошки скребли… новые обои. Шила не любила длинные телефонные разговоры, но еще больше она не любила длинные безответные гудки. Мои гудки. Я знал, что ей постоянно нужна была связь со мной, ей необходим был мой голос, вплетенный в нее, как ленточка в косу. Я и сам в нем нуждался. Хотя мог логически переживать молчание трубки, представляя, как абонент прогуливается на свободе вдоль колючей проволоки по ту сторону зоны. Она — нет, она начинала набирать снова и снова, и так сто пятьдесят раз подряд, пока не дозвонится. Затем она, как котенок, долго гоняла по полу клубок своих проблем. То отпуская его, а потом снова нагоняя и набрасываясь жадно, как на добычу, снова путаясь и отбегая. Как обычно, тем самым сильным полом был я.

— Почему ты не брал трубку?

— У меня же занятия.

— Стюардессы, понимаю, короткие юбки, длинные ресницы, пронзительные взгляды.

— Да, и шампанское, как Vip-у.

— Очень важная персона, — расшифровала аббревиатуру жена. — Я злая, но мне тебя не хватало.

— У тебя раздвоение личности.

— Нет, раздвоение — это другое.

— Какое?

— Я тебе скажу про раздвоение личности: это когда часть тебя хочет спать, а вторая переспать.

— В любом случае, — рассмеялся я, принимая вчерашние извинения жены, когда я пытался привести в чувства ее прелести, но взять их в аренду у засыпающего тела не получилось, — береги свои нервы, не на чем потом будет играть. Нервная система — самая важная из всех поставленных человеку Всевышним.

— А как же внутренней секреции? — на глазах раздобрела сердитость жены, став толстой, ленивой и сонной.

— Это секретная информация, — улыбался я в трубку.

— Хватит паясничать, я все еще зла. Я не хочу ничего беречь, я живу один раз. Посмотри, сколько раз я тебе звонила.

— Двадцать один. Очко.

— У тебя не нервы, а стальные канаты.

— Нет, у меня струны. Шесть струн, как чувств у гитары, — механически посмотрел я на пальцы и вспомнил, как мучил бедный инструмент в детстве, но дальше шести аккордов дело не пошло, хотя мозоли на подушечках пальцев от баре, частушек и лестницы имели место.

— В таком случае у меня их осталось три, как у балалайки.

— Как мало.

— Зато эффективно, буду тренькать тебе, пока не ответишь.

— Чувствую, дело пахнет испанским воротником.

— Успокойся, марьячи, сейчас это не в моде, сейчас не дерутся за дам, как раньше, не поют им серенады, не лезут из-за них на рожон.

— Да, черт, как скучно мы живем. С этим надо что-то делать.

— Даже к скуке у него был деловой подход, — иронизировала жена. Это был хороший признак, признак предмета любви. — Чем займемся сегодня?

— Любовью, давай тупо займемся любовью.

— Мне нравится ход ваших сперматозоидов.

Самое сильное признание — без слов… Все решают оголенные части тела, словно провода, по которым течет ток. Чувствую, как во мне просыпается высоковольтный столб. Шила хотела, чтобы ее ударило током немедленно. Я поспешил домой.

Она обнаженная лежала, словно закладка в раскрытой книге дивана. Я не знал, когда дочитаю этот роман. Нет, не то чтобы роман был не интересен, просто хотелось читать бесконечно долго.

* * *

— Ты опять ушел в себя? Давай возвращайся, а то мне скучно. Слышишь? — гладила собаку, сидя у телевизора, Шила.

— Меня отстранили от полетов.

— Ты шутишь?

— Вроде того, но почему-то не смешно.

— Я не понимаю. За что?

— По состоянию здоровья. Назначили комиссию на проверку моего психического состояния.

— Это какой-то абсурд.

Чувствуя, что ее как-то резко перестали гладить, собака тревожно подняла морду, будто и ей тоже не верилось в сказанное. Новость зависла в воздухе, она заполнила комнату и вытеснила из нее напрочь то уютное состояние дома, к которому стремится каждая семья. Джек всегда чувствовал, если что-то в доме было не так. Эти чувства начинали его переполнять, будто у тех был свой пузырь, который давил и выдавливал его из квартиры на волю, на свежий воздух два раза в день. Джек посмотрел на меня, потом навел морду на Шилу, облизнулся и тявкнул, призывая ее сделать хоть что-нибудь. Жена встала, сделала круг по комнате, затем вышла на кухню, вернулась с двумя бокалами и бутылкой виски.

— Это надолго?

— Думаю, что нет.

— Не переживай, — налила она полстакана мне и себе несколько капель.

— Не переживу, — улыбнулся через силу Артур, поднял стекло и посмотрел через него. Мир преломлялся.

Меня отстранили сроком на два года. Вроде как выбросили в открытый космос. Некоторое время я бродил в пространстве от кухни до спальни, пытаясь найти себе новое место. Место мне нашла моя же авиакомпания. Предложили преподавать технику безопасности бортпроводникам. Я спустился с высот на землю, чтобы встроиться в ритм другой, на вид такой знакомой мне жизни. Никогда не думал, что это будет стоить мне такого труда. Будто здесь действовали другие законы гравитации. «Безумцы, как они здесь живут?» Люди делились на тех, что испытывали притяжение земли, меня же, наоборот испытывало это самое притяжение, я относился к тем, кто жил притяжением неба. Тело мое бродило здесь, исполняя несложные функции Homo sapiensa, а разум витал там, в облаках. Шила держала его на ниточке, как воздушного змея, пытаясь поймать ветер, чтобы не потерять то общее, что нас связывало, чтобы жить дальше.

Я прошел медкомиссию. Ничего предосудительного в моей психике не нашли, но, решив подстраховаться, назначили какое-то профилактическое лечение с обязательным посещением психотерапевта. Постепенно все сглаживалось, как у тех фигурок из дерева, что я точил и лакировал, придавая им вид земных существ.

Лестница наших отношений с Шилой была крута, она закручивалась винтом, ее штопор заходил все глубже в пробку быта. Откупорить эту емкость не было никаких сил.

* * *

«Сдвинь немного свое необъятное тело, разлеглась как тюлень», — услышала Шила от мужа. Она филологически болезненно воспринимала все слова в свой адрес, и даже те, что были написаны другим адресатам, умудрялась прочитать и принять как вызов, чтобы резко стать на оборону своей независимости, представляя иное предложение вражеским войском, которое покушалось на принципы ее республики, а одиночные слова или фразы — неприятелем, лазутчиком, шпионом, пытающимся взломать ее защиту. Отвечать ей было лень, она просто подвинулась, демонстративно отвернулась к розам на стене, будто хотела их понюхать. «Мне кажется, я слишком молода, чтобы вставать так рано». Четверг был самым невостребованным днем в ее жизни. Она чувствовала себя тем самым письмом, которое давно уже пришло и ждало, пока за ним придет он, откроет его, прочтет и ответит взаимностью.

«О чем ты задумалась?»

«О тюленях».

«Ну что ты, обиделась? У меня с утра с фантазией плохо, в голову только тюлени пришли, еще были слоны, но мне показалось слишком». — «Тогда бы твой хобот точно остался без водопоя». «Ты все еще сердишься?» — повернулся я к ней, обнял сзади. «Вроде четверг только, а я уже вся в субботе». «Сейчас я тебе устрою субботу». Начал гладить рукой меж ее интимных строк, что я там читал? «Весна!» И это уже был не крик, а бунт на каравелле, которая желала причалить к острову, а, может быть, даже разбиться о его берега, застигнутая внезапным штормом страстей.

— Идешь ловить бабочек?

— Думаешь, они уже есть?

— Да, у меня их полно.

— Я чувствую, — вникала моя рука все глубже в текст. — Откуда они?

— С Марса. — Шила сама не знала, почему назвала его имя.

— Земляки. Я ведь тоже оттуда.

— Те, что с Марса, любят закаты и заливы, — отгоняла от себя чужой образ Шила.

— В смысле? — вдохнул я волосы Шилы, не сильно придавая значения своим словам. От нее пахло любовью за сто километров, а может быть, даже за тысячу. Раньше я летел на этот запах, как кот на валерьянку, по пути совершая подвиги и преступления. Много ли надо мужчине для счастья, чтобы ждали. Теперь этот аромат все время был под боком. В земной жизни были определенные плюсы.

— Закатывать и заливать.

— А те, что с Луны — рассветы?

— Нет, сыр, я люблю сыр и вино, тебя и подарки, — беспощадно мешала правду с ложью Шила.

— Что тебе подарить?

— Море можешь?

— Безумная.

— Значит, не можешь?

— Не могу, оно мне дорого, как память об отдыхе.

— Жаль. Летом, с кем бы тебе ни спалось, просыпаешься с чувством легкого недомогания до тех пор, пока не съездишь на море.

— А с кем тебе не спалось?

— Догадайся.

— Ладно. Финляндию могу предложить.

— Там море холодное.

— Нагреем.

— Она зашла в море и нагрела его, — иронизировала Шила.

— Да, именно, своим безумием, — будто неожиданно дали горячее отопление, ощущал я жар ее тела, на которое стал давить мой атмосферный столб.

— Что ты хочешь, разгар весны. Все съезжают с катушек.

— И что, все женщины так безумны в этот период?

— Каждой крыше свой навигатор. Ты считаешь меня сумасшедшей?

— Иногда.

— А в остальное время?

Я делаю вид, что не умею считать. Я видел свои пальцы группой путешественников на краю огнедышащего кратера. Кратер дышал любовью. Казалось, вся ее искренность находилась именно там, и с каждым моим шагом из нее вырывался новый крик. Будто она спрашивала все время себя: «А как ты?» — и тут же отвечала себе на выдохе шепотом: «Кайф». Женщина может быть искренней только в двух случаях: либо когда злится, либо когда кончает. В любом случае ей приходится для этого выходить из себя, то обыденно за хлебом, то торжественно замуж.

* * *

На улице запищала чья-то сигнализация, безумие охватило весь квартал, звук был отвратительный. Все побросали тех, с кем спали, и выглянули в окно, они не боялись за свои застрахованные авто, просто хотелось набить морду тому мудаку, чья машина так яростно звала к себе. «Не моя». — Я прошел босиком обратно и лег. «Она так и будет пищать всю ночь?» Пища для тех, кто не спит. «Спи, дорогая, я думал, тебя хотели угнать». — «Как я могу спать в такой духоте. Будто в голову воткнули радиоприемник». Я представил, как кто-то другой прилег к тебе, начал подкатывать свои ядра. И только открыл дверь, а ты как заорешь, все посмотрели на своих. «Не-не, не моя, а ты не унимаешься, они все, кто проснулся: «Да сколько можно, когда же это все закончится?» «Да кому она нужна». Ты кончаешь долго, заразительно сексуально. Ты прикончила их всех, отдышалась, тоже ощутила ногами холодный пол, в ванной побежала вода, открытая тобою. Тебя украли ровно на одну ночь, из-за этого, душа моя, мне тоже не спится, я борюсь со временем и со своим недоверием, уже размером с ревность. Позвонить, что ли, но ты в душе, ты не услышишь, о чем я буду говорить с твоим любовником, разве что о погоде, но все знают, что завтра — дождь у меня, у тебя — солнце. «Ты знаешь, который час?». «Нет», — скажет он, и опять время покажет мне средний палец. «А что?» — спросит он меня. «Мне завтра рано вставать». — «Меняй работу». — «Где я ее столько разменяю. Курс сам знаешь какой». — «Не знаю». — «С Марса, что ли?». — «Не, с Венеры» (так про себя я называл свою жену).

«Как там?» — понимающе спрошу я, как всякая любопытная женщина, ждущая комплимента. «Как везде», — почувствую, как хочется ему ввернуть проклятую рифму к этому слову, поэт. «Как же ты меня достал». — «Иди-ка ты в баню». В баню я старался ходить раз в неделю, в общественную, где голые мужики собираются на одном этаже, а голые женщины на другом, чтобы посмотреть на себе подобных, схлестнуться вениками и пообщаться без галстуков. Конечно, веселее было бы смешать их всех в одну большую семью, но пара хватало и без этого. В парилке царило бабье лето: кружатся листья, ветки стегают по спине, по ногам в урагане мелькающих рук. Кроме того, разговоры о политике так или иначе скатывались к женщинам, которые в это время находились этажом ниже. После болтовни о женщинах говорить, как правило, было не о чем, все замолкали, только яростнее хлестали вениками друг друга.

— Как ты?

— Вроде бы ничего, только пусто как-то в жизни.

— Ну так суббота, восемь утра. Ты чего так рано вскочила? — возился муж с кофе, когда я вошла на кухню, завернутая в простынь.

— Ты встал, и сразу похолодало в постели, будто одеяло забрали.

— Пойдешь со мной в баню? Там тепло.

— Меня пугают большие скопления голых людей.

— Двое — это уже скопление?

— Если ты про нас, то, несомненно. Скопление противоречивых чувств.

— Я бы сказал, полов.

— Ладно, давай спать, муж.

— Как скажешь, жена.

* * *

— Оля! Оля! — заревел зверем на улице мужской голос. Он ворвался в мой сон, он уничтожил его. Я открыл глаза темноте. — Оля, где ты? Я знаю, где ты живешь, — продолжал сотрясать тишину рев. — Я реально тебе позвоню.

— Что за урод? — проснулась жена.

— Отстреливать надо таких.

— Отстрели, пожалуйста.

— Оля, — на этот раз на распев отозвался мужчина.

— Гормоны играют.

— Почему именно на нашей улице?

— Оля! Оля! Оля! — прокатилось троекратное по двору, все еще не теряя надежды найти свою Олю.

— Эй ты, долбо… иди отсюда на х… — открылся окном чей-то разбуженный рот.

— Отстрелили. Кто-то опередил меня.

Во дворе воцарилась тишина.

— Ушел, — прошептала Шила, переворачиваясь на бок.

— Оля! Оля! — Словно эхо предыдущих криков, голос отдаленно воскрес в соседнем дворе.

— Неужели это так близко? — почувствовал я, как улыбнулась Шила.

* * *

В нашей пленке жизни я не видел ни одного неудачного кадра, как же она была фотогенична. Не только для моего объектива, но и для окружающих. Жена. Даже в кромешной тьме она отбрасывала свет, словно мантию, под которой ничего лишнего, только я и ее любовь. У нее, конечно же, были свои тараканы в голове. Однако уничтожить их значило потерять привлекательность. Я включил лампу настольную. В меня ударил свет.

— Читать будешь?

— Да.

— Что?

— Тебя.

— Ты не поймешь.

— Ну и что, зато я смогу гордиться, что читал свою жену. Прочел от корки до корки.

— До подкорки. Мне-то что с этого?

— Что тебе? Бессрочная аренда моей души и моего тела.

— Не густо.

— А я думал, тебе густа.

— Хватит включать испанский, три часа ночи, дай поспать, — уткнулась в подушку лицом Шила… Потом резко развернулась: — Ты хоть когда-нибудь можешь быть серьезным?

— Могу, но твой воинственный дух меня веселит.

Шила снова вернулась в подушку.

— Ты не спишь? — окликнул я ее через несколько минут контрольным.

— Самый дурацкий вопрос.

— Почему, почему не спишь?

— А ты не догадываешься?

— Если я догадаюсь, мы опять начнем выяснять отношения.

* * *

Читать незнакомые книги в детстве всегда было делом непростым. Я открывала толстые книги страниц на пятьсот, отнимала предисловие и послесловие с примечаниями, произведение становилось заметно тоньше, а если были еще и картинки, то уж совсем замечательное. Я пыталась освоить скорочтение, чтобы как-то прибавить скорости, читая страницы по диагонали (пытаясь применить теорему Пифагора, где сумма квадратов двух катетов равнялась квадрату гипотенузы), но тогда пропадало всякое удовольствие от чтения, то же самое, что пойти гулять в парк и резануть его по диагонали, чтобы быстрее вернуться домой. Хуже всего получалось с сочинениями. С русским всегда были проблемы, то запятую не там поставишь, то «не» напишешь слитно. Только позже я начала понимать глубину последнего правила: «не» раздельного, когда невозможно было смириться со сказанным, и «не» слитного, когда в силу обстоятельств приходилось терпеть. На русский моего терпения не хватило, я провалила сочинение на первых вступительных экзаменах в Университет. Филфак помахал мне своей женственной ручкой. Потом долго шла вдоль реки по набережной, в горле неприятный осадок досады, словно поела вяжущей все усилия хурмы. Фильтр при поступлении был тщательный, меня выбросило, как использованную заварку на берег Невы. Ничто в этот момент не могло утешить девушку, ни успокоительное родителей, ни обезболивающее друзей, даже симпатичный абитуриент, рядом с которым я страдала сочинение. Женщины более чувственные существа: пока мужчина изучает ее физику, внутри женщины уже идет химическая реакция. Здесь ему важно не упустить время, чтобы не выпасть в осадок. Он упустил и где-то возле Благовещенского моста оставил меня. Не раскрыла тему («Роль музы в становлении поэта»), таков был вердикт комиссии. И я с ней согласилась. По дороге я успела выслушать его точку зрения: «Все творцы — они, по сути, поэты, только языки у них разные. Математики, что пишут уравнения, словно стихи, композиторы, точно так же музыку, художники — живопись. Они все частички одной Теории Большого взрыва, где Вселенная расширяется, Вселенная — не что иное, как сознание, процесс этот постоянный и бесконечный… Писатель или поэт? Не вижу разницы. Напишите роман в столбик, и получится поэма».

Потом он попытался что-то сочинить на ходу.

Я молчала, ему не удалось, а может, и не хотелось пудрить мне мозг, может, он не увидел во мне музы, отчасти потому, что я не мечтала в детстве стать ни поэтом, ни писателем, я хотела быть преподавателем, получать оклад и премиальные, по выходным ездить на дачу, летом на море, в двадцать три года жениться, в двадцать пять лет завести детей, потом стать заведующей кафедры, в шестьдесят выйти на пенсию и нянчить внуков. Какая из меня муза? У муз не должно быть планов.

* * *

— Подойдешь?

— Уже.

Маленький розовый кусок мяса рыдал, кусок моего мяса, моего голоса, моего будущего в скорлупке орехового дерева. Я подошел к кроватке и качнул ее. Рот погас, щеки ушли в себя, и тут же, осмелев, из укрытий вышли два веселых любопытных огонька. «А, хитрюга, знаешь, что папка тебя любит, знаешь, чем на жалость давить». Детеныш засмеялся, будто услышал меня, я поднял с матрасика соску, вытер полотенцем и сунул ему обратно в рот. Тот втянул в себя недостающую деталь сна и с благодарностью закрыл глаза.

— Уснул?

— Он и не просыпался, — ответил Марс, когда вернулся в постель к жене.

— Кошмары, что ли?

— Ага. Соску умыкнули.

У него соску, у меня время. Дети, сколько же они отнимают моего личного времени, времени, которого катастрофически не хватает. Постоянно живу в долг у следующего дня, вот и сегодня уже 2 часа заняла и до сих пор не сплю. Все чаще я недовольна собой. Недовольство — это мое второе Я, оно просыпается раньше меня и ложится позже. Ворчит постоянно, капризничает и нагоняет тоску. Иногда я подумываю пришлепнуть его, сейчас ищу кого-нибудь для такого дела. Мужчину, который смог бы одним выстрелом положить этому конец, сказав: «Довольно так жить». Ну и контрольным добавил бы: «Я сделаю вас счастливой».

— Кто же сделает меня счастливой? — произнесла вслух Вика.

— Я не гожусь на такую работу?

— Куда уж. Ты даже с муравьями справиться не можешь.

— Тогда зачем я тебе? — посмотрел я на лицо жены, освещенное экраном. Там шли без звука новости. Сейчас они освещали события, происходящие на лице моей жены.

— Откуда мне знать. Пригодишься, — спокойно смотрела она в телевизор.

— Ты цинична, — ответил Марс, вдруг он явно ощутил рядом холодную черствую тварь, чья душа выдыхала каким-то другим текстом, а тело — чужим потом.

— Влияние общества: мужчины — тряпки, женщины — швабры, а порядок в отношениях навести все равно некому.

— Откуда что берется, где тот ангел, на котором я женился.

— Да, меня давно не любили.

— Ты заблуждаешься.

— Я уже заблудилась.

— Мечтай.

— Ах, мечты, они ставят меня порой в такое неудобное положение.

— Весь мир давно уже там стоит, — прислушивался Марс к спокойному посапыванию кроватки, где рос малыш.

— Что же его до сих пор поддерживает, — вяло спросила меня жена, забыв поставить в конце знак вопроса.

— Режимы.

— Мне казалось, они падают один за другим. Словно домино.

— Ты как хочешь, а я спать. Выключи его уже, ты же видишь, как он от тебя устал.

— Не могу. У меня в руках пульт от мира. Я должен руководить процессом, а то они, — кивнул я на экран, где шла криминальная хроника, — уже сбились с ног, они пытаются обнаружить след, они даже нашли машину, из которой была убита жертва, теперь разыскивают киллера, того, кто мог это сделать, чтобы узнать, кто же его нанял и зачем, чтобы поймать зло и поставить его в угол, образованный преступлением и наказанием, чтобы успокоить всех.

— Понимаю, — вздохнула жена. Все мужчины одинаковы, все считают, что так или иначе правят миром, пусть даже в руках пульт от телевизора.

— Раньше ты была обо мне лучшего мнения.

«Киллер. Ты убил меня одним поцелуем» — вспомнил я, как однажды сказала она мне. — А сейчас что, сколько надо было этих поцелуев, хоть целую обойму, а толку никакого, будто стреляешь холостыми, может быть, дело было в том, что их срок годности давно истек и нужно менять губы, нет, конечно же, не ее, мои губы, это ведь я ничего не чувствую. Хотя со вкусами вроде как все нормально. Взять хотя бы клубнику, лучше даже килограмм, а если делать варенье на зиму, то все десять. Какой запах? На все воображение. Надо признать, что теперь нам с женой гораздо вкуснее есть клубничное варенье, несмотря на то, что оно тоже простояло в погребе у бабушки год или два. Даже у варенья вкус остается. Выходит, дело вовсе не в губах, которые теперь не тянут даже на маринованные грузди. Может, в языке? Вероятно, он стал канцелярским от долгого семейного общения, он утратил прежний шарм, прежнюю шершавость. Шершень уже не тот. Может, надо менять язык, говорить по-другому, значит, и слышать по-другому, и мыслить по-другому, но тогда уже придется менять всю голову целиком. Мы изменились, мы испортились. Да-да, мы испортились, причем давно, и вообще уже не годны не только к употреблению, но даже к использованию. Все меньше звонков на телефоне. Даже как польза я уже не годен, я стал бесполезным этому обществу. Какое счастье, можно бы воскликнуть и повторить: «Какое счастье — я стал бесполезен этому обществу! И не только я», — снова я вернулся к блоку новостей по ящику. «Но где же тогда счастье? Его же нет тоже. В браке его нет, по крайней мере в моем, может, оно и было когда-то, пока хотелось по три раза на дню, но теперь же — нет. Его нет даже на работе, даже в машине, хотя тоже было первые три месяца, когда я только ее купил. В холодильнике? Может быть, там оно, по крайней мере, хранится дольше. Да, надо пойти перекусить чего-нибудь», — снова посмотрел я на жену. — «Не надо на меня так смотреть». — «Как?» — «Будто между нами уже все было». — «Нет, я надеюсь, что нет, что еще не все», — захотелось мне закричать, но я ограничился: «Поставь, пожалуйста, чайник».

Проснулся в четыре ночи, сна нет, темно, долго ворочался, обнимая жену и так и эдак, размышляя, что я такой один, в пять встал, зашел на кухню, зашел в Интернет и понял, что «Нет, не один, нас таких добрая половина, добрая половина проснулась, а вторая спит как ни в чем не бывало, она видит прекрасные сны, это не значит, что она злая, просто у них нервная крепче, или вчера алкоголь, или снотворное, или любовь крепче, та тоже может держать в постели сколько угодно».

Скоро он уйдет на работу, а у нее отпуск, декрет о мире, о любви к личному мужу, к собственным детям, и Вика будет спать, пока ее не растрогает совесть или голодный плач малыша.

Этим утром ей хотелось кого-нибудь прибить. Как назло, никого вокруг. Муж уже ушел на работу, он у меня молоток, а где лежат гвозди я не знала. «Может быть, позвонить? Да, он уже в небе. Десять километров». Ей вдруг дико захотелось ему позвонить и сказать что-нибудь ласковое, чтобы получить пинок за вчерашнее, как наказание. Этим утром ей не хватало мужа, ей не хватало наказания. День был странный. Дети дружно пошли в школу за знаниями, будто им вдруг надоело глупить, природа строила из себя весну, вторник косил под понедельник, я, не отрывая глаз, делала зарядку в постели. Наконец, выпив кофе, я вырвалась из дома. От города несло осенью, опятами и первоклассниками.

* * *

Весной, безусловно, дышалось лучше, потому что воздух проникал через все отверстия, она чувствовала это, она знала, что влияние этого времени года несравненно, как влияние любимого мужчины. «Теперь она, весна, будет управлять мной до тех самых пор, пока я не адаптируюсь». «Тебе нужен адаптер, чтобы трансформировать твои расстройства, капризы и твои закидоны», — заявил вчера муж. Была ли весна тем самым адаптером? Скорее всего, по крайней мере напряжение в сети росло. В Интернете все вздыхали, охали и ахали, мечтали поймать бы кого-нибудь в свои сети. Сколько можно, болтается этот карась в моих, и ни одной крупной рыбы больше за всю жизнь. Всякая рыбешка попадалась, с одними можно было перекинуться парой фраз, и становилось все ясно, с другими же не хотелось всю ночь посвятить хронике их жизни. Мне нужен был экшн. Его полная версия, а не трейлер… «Может, в парке погуляем?» — предложил вчера в рабочем порядке муж.

— Опять эта ретроспектива.

— А тебе что нужно?

— Мне нужен экшн. Чтобы мордой в любовь, чтоб накушаться ею до поросячьего визгу». Ерунду болтаю, конечно (муж так и сказал). Почему я такая верная? Или трусливая? Почему я ни разу не попыталась изменить, изменить свою жизнь? Похоже, она меня устраивала. Пришла с работы, кинула ее на диван. «Смотри телевизор, я пойду что-нибудь приготовлю, посуду помою». — «А если этот придет, твой муж?» — «Наш муж!» — «Ну да, наш муж, начнет приставать». — «Размечталась. Не начнет, он же уставший, ему нужен ужин, ему нужен покой, но в крайнем случае дашь ему, что ты как девочка». — «Ладно», — уткнется жизнь в экран, пока я быстро залатаю бытовые дыры. Так и занимаешься вместо любви хозяйством. На черта оно мне сдалось, это хозяйство, а ведь сама к этому шла, сама шаг за шагом, шкаф за шкафом, выстроила это царство уютно-котлетное. Почему нельзя просто купить этот самый уют, в той же самой «Ютере», а лучше бы даже в «Ашане», на вес. «Девушка, этого хватит на вечер?» — «Читайте на упаковке, там все написано». Откусишь прямо там же в магазине, порядок. Принесешь свежего уюта мужу и детям, они тоже счастливы. Все, остальное время можно заниматься ничем, кроме любви или, если ты живешь одна, — собой. И не нужно городить, встраивать мебель туда, где и нет места для самого главного, для любви. Так нет же, вместо этого ты катишь впереди себя телегу и наполняешь ее черт знает чем. «Одна тысяча двести сорок», — произнес кассир, сыграв мне коротенькую увертюру на своем органчике, тот в свою очередь покажет бумажный язык. «А хотела только яиц купить». Вот так же выходишь замуж, вроде как только яйца чьи-то купить, а потом катишь полную телегу черт знает чего еще. Кассир оторвала мне чек и сунула под сдачу вместе с улыбкой: «Приходите еще».

— Приду, куда же я денусь, — собрала я в ладошку железо и пересыпала в кошелек.

— Вроде четверг только, а я уже вся в субботе.

— Ранняя в этом году весна, — услышала чей-то разговор за спиной.

— Да? А я вот до сих пор ни в кого не влюбилась.

Подруга не слушала, выкладывая на ленту свою пищевую цепочку, вместо нее внимательно слушала я:

— Сегодня поссорилась со своим. Теперь жалею.

— Чего так?

— Погода чудная, могли бы погулять.

— Ыммм, — снова проигнорировала ответ она и выпустила в русло черной плоской реки большую форель, та боком легла на ленту и поплыла. Мне стало жалко рыбу, которая сохла на столе вчера на корпоративе в честь Восьмого марта. «Не ждите от жизни подарков! Даже на Восьмое марта», — появилась строчка в сознании. Вика долго не могла вчера уснуть и полночи переписывалась с одним писателем.

«Неужели все так грустно? И ничего нельзя изменить уже?» — «Можно, конечно. Успех этой женщины был предопределен тем, что она никогда не ждала подарков от судьбы, будь то Новый год или Восьмое марта», — скормил он мне новую цитату. «После полуночи вредно есть даже духовную пищу, плохо усваивается». — «Все писатели лгуны, они пишут так красиво, чтобы вы им верили». — «А поэты?» — «Те честнее. Они изгаляются так, что начинают верить сами». — «Значит, вы лгун?» — «Конечно, зачем бы я вам писал в такое позднее время». Здесь Вика поставила несколько скобок-улыбок и добавила:

— Наверное, у вас было много женщин, — решила поиграть на самолюбии творца Вика.

— Достаточно.

— Зачем мужчинам столько?

— Они ищут неповторимую.

— То есть ошибка женщины в том, что она повторяется?

— Выходит, что так.

— Мужчина ищет неповторимую, женщина — единственного. Какая несправедливость.

— Мужчина всегда хочет быть первым, женщина — последней. По-моему, все по-честному.

— Вы такую нашли? — высунуло голову женское любопытство Вики из-под одеяла, чтобы вдохнуть воздуха.

— Да. Она никогда не задавала мне лишних вопросов. Умная женщина, она знала, что у меня нет лишних ответов.

— Где же она?

— Ушла.

— Почему?

— Потому что была умная.

— И выходит, неповторимая.

— Уже вышла.

— Извините, вы не видели здесь мои грабли?

— Нет, а что?

— Увидела ваше красивое лицо, захотелось наступить.

«Мне кажется, вы забываете самое главное. Вы же замужем». — «Как же я пропустила?!)))» — «Погода портится, жизнь налаживается». — «Ночь способна наладить и не такое. Я прямо чувствую, как она налаживается!)))» — Спасибо, доктор! До скорого!!» — закрыла Вика окно, не дожидаясь сквозняка прощания, убрала ноутбук и прижалась к мужу довольная. «Общаешься с одним, спишь с другим, работаешь над собой, жизнь в формате “три дэ”, и все только для того, чтобы от нее не отстать».

«Хватит себя жалеть, оставь эту прихоть мужчинам, если ты жалуешься, значит, ты, жалеешь себя», — собрала я продукты в пакет и отошла от кассы, оставив там остатки чьей-то болтовни.

* * *

Утром Шила написала своим студентам, что неважно себя чувствует. Она частенько делала так, когда не было никакого желания двигаться по карьерной лестнице. Уж слишком она была длинна. Шила сидела дома одна, она искала себя дома одна, протирая пыль с мебели и с других деревяшек, которые боготворил ее муж. Одна из поделок упала на пол, тут же явился на помощь Джек. Он опустил нос и стал нюхать шахматную фигурку. Облизнул и снова уставился на Шилу:

«Она такое дерево. Я сделал все, что мог».

— Я знаю, — потрепала его за ухом Шила. — Мужик придет.

Мужик не пришел, но позвонил. «Приметы — они тоже модифицируются, появляются новые приложения, функции». К ее большому удивлению, это был Марс.

После нескольких восторженных эпиграфов и общих фраз они смогли перейти к деталям.

— Как ты?

— В отпуск хочу. Чувствую себя разбитой. Душе моей необходимо ТэО, — поставила на место деревянную пешку Шила.

— Все хотят.

— Я особенно. Летом я сама не своя, все время ищу моря.

— Кроме этого желания есть что-нибудь новенькое?

— Ты веришь в знаки?

— ПДД?

— Да при чем здесь ПДД? В звезды ты веришь?

— Больше в мечты. Даже если они не сбываются.

— Им не обязательно сбываться, главное, чтобы они были.

— Вот именно, что были. Может, ты знаешь, куда они уходят, мечты?

— Мы уходим, мечты остаются, — почесал макушку Артур.

— Ну, так ты скажешь, что за новости. Впрочем, можешь уже не говорить.

— Затмение солнца завтра.

— Похоже, оно у тебя началось уже сегодня. Разговаривать с тобой — все равно что долго покорять по серпантину высокую гору, когда, добравшись, у самой истины лента серпантина разлетается в праздничную спираль, и ты все сводишь к шутке.

— Обычно до истины докапываются.

— Докапываться до тебя себе дороже. Я же знаю.

— Можно было бы привести в пример рудники с открытой добычей ископаемых, до золота которых можно добраться только по серпантину километровых дорог. Вообще, это арабская модель общения, круговая, когда тема начинается издалека, с окраин.

— Я знаю, английская — линейная. Русская — волнистая. Между Востоком и Западом. Есть еще и прерывистая. Не помню, чья.

— Это когда ты торопишься что-то объяснить, — улыбнулись мои глаза.

— Хватит тебе уже читать эти новости. Они тебя не пожалеют.

— А как же конституция?

— Государство не женщина, оно никогда не будет тебя жалеть, щадить, греть, утешать, выходить из себя только ради того, чтобы войти в твое положение, оно и не должно, нечего на государство пенять. Не нравится — поменяй. Поменяй свой образ мыслей, Земля большая, стань человеком не отдельно взятого государства, а отдельно стоящего, цветущего, стань человеком целого мира. Скулить, безусловно, проще, и возможно даже что-то дадут: кому однушку, кому пенсию, кому срок, все зависит от тебя. Даже если тебе кинули кость, не торопись ее грызть, в кости надо играть. Дай волю чувствам. Только в этом случае в жизни твоей будет драйв, а не потреблятство. Государство не женщина. Женщину найти гораздо сложнее. Особенно такую, как я. Мигрируй, ищи свое место, где тебе будет комфортно гнездиться. И не скули, сведет скулы — не сможешь целоваться.

— Женщине нужен художник, который доведет ее образ до идеального.

— Хорошего художника отличает воображение, чем глубже оно будет, чем пространственнее, тем больше художника в человеке. Женщины живут образами, а не реальностью.

— Это как?

— Бывает, встретишь мужчину, вроде прекрасен, и пахнет хорошо.

— Это я-то прекрасен?

— А начнешь фантазировать, понимаешь, что с этим ничего не выйдет.

— Я уже переживать начал.

— Не переживай.

— Не… переживу, — добавил после паузы Марс.

* * *

Кто-то прятался за помадой, иные за очками, за распущенным волокном, накручивая на палец прядь собственной гривы, кто-то за декольте, куда то и дело норовил провалиться мой любопытный взгляд. Тот праздно блуждал по окрестностям поместья, которое было дано мне в пользование ровно на полтора часа. Сейчас он следил за их руками. Красные ногти — это вызов, они вызывали чувства на бой, черные выказывали превосходство, белые — безразличие, розовые жаждали прикосновений, голубые витали надо всем, над партой в том числе. Цвет неба придавал удивительную легкость пальцам, а, может быть, даже и заданию, над которым студентки работали молча. Мне только после четвертого занятия удалось запомнить имена всех. Теперь я их уже смог привязать к голосам, те тихонько звенели, как осы в гнезде, то и дело вылетая из роя, и тогда значение реплик вместе с авторством доходило и до меня. Иногда я подсказывал, умно вякал, чтобы не одичать, чтобы меня не забывали. Скоро разговоры стали громче, это означало, что публика переключилась от познавательного к личному. Сенсорные экраны начали проверять чувства тактильного.

«¿Quién quiere empezar?[1]» — оборвала Шила все связи, заставив всех опустить глаза, где-то в параллельном мире, в другой аудитории, на своем уроке.

Здесь же ученица смотрела на Артура, внимательно изучая черты лица. Ах, как же ей хотелось сейчас сложить из них одну изящную линию судьбы.

— Белла, может быть, вы? — оторвал Артур ее от собственного лица, будто боялся, что эти визуальные поцелуи могут зайти слишком далеко.

— Я? — встала Белла из-за стола. — Попробую.

А в голове моей уже звучал ее тонкий голосок: «Дамы и господа, командир корабля “Сафин Марс” и экипаж, мы рады приветствовать вас на борту нашего самолета, который совершает рейс Санкт-Петербург — Барселона. Расчетное время в пути…» Ниточки ее ног были завязаны посередине в коленки, боже мой, до чего они себя доводят, эти прекрасные женщины. «Кто ей поверит, случись что, такой юной? пассажиры слишком капризный народ». Хотелось взять девочку за руку, отвести в столовую и покормить, кормить несколько дней, пока не появится румянец на щеках, а высушенные формы не нальются привлекательной влагой. Мне кажется, она была бы рада такой заботе. Она начала отвечать. Я не слушал и снова подумал о жене. Я действительно думал о ней слишком много. «О чем ты все время думаешь?» — услышал я ее утренний голос за чаем. «Я каждую вторую минуту думаю о тебе». — «А каждую первую?» — «А каждую первую жду с волнением второй». Я прошел по ее изгибам и забрался в ухо. Там было чисто и прекрасная акустика, как в консерватории. Сел в первом ряду, прямо напротив перепонки. Я сидел и слушал ее сольное выступление. «Может, выпьем сегодня?» — «А что, уже пятница?» — «Нет, но почти». В руках мял программку, которую зачем-то купил. Между актами я стал листать. «Вот тебе инструменты, вот тебе исполнители. Всего две странички», — с недоверием я разглядывал задник программки. «Вот тебе и все твое будущее». А голос был прекрасен. Слова струились, и от этого не все в песнях было понятно. Лучше не вдаваться в текст, иначе будут возникать непонятки. «Какой божественный голос», — согласился я с эпитетом, который случайно услышал в гардеробе на выходе из уха. Я вышел на улицу, где пахло весной, меня тянуло на природу, и я решил прогуляться в парк неподалеку. Мой взгляд двинулся к разрезу ее декольте. Я шел по городу, и вдыхал ее, раннюю, свежую, капризную. Жизнь состояла из скромных речей листвы и высокопарных — прилетевших из-за границы птиц. Воздух пропитан весной, словно Франция прыснула из флакона эйфелевой высоты на родину. Но у родины был свой неувядаемый аромат, в котором терялись все остальные. На родине царил аромат одиночества. Даже в этой аудитории, среди такого количества прекрасных девушек можно было, оказывается, одичать, не имея ни одной родной души. Может, поэтому преподы заводят себе любимчиков? Я до сих пор не завел. Я не питал симпатии, они и не росли. В этих стенах я наслаждался одиночеством. Одиночество словно дурная привычка, стоит ему только приспособиться к окружающей среде, как оно сразу же начинает претендовать на четверг, пятницу и на все остальные будни твоей жизни.

Что он знал об этих девушках? Ничего. Что все они соответствовали основным требованиям своей романтической профессии, это — красивая девушка в возрасте от восемнадцати до двадцати семи лет, ростом от ста шестидесяти до ста восьмидесяти сантиметров, с хорошим здоровьем.

Бортпроводница обязана разбираться в типах самолетов, должна уметь оказать медицинскую помощь и правильно вести себя в чрезвычайных ситуациях. Задачей Артура была научить этих девушек правилам эвакуации на суше или воде. При пожаре задача стюардессы — подавить панику, а потом эвакуировать пассажиров за девяносто секунд!

«Как студентки?» — получил я эсэмэску от Шилы ближе к концу занятия.

«Твоя женственность порою зашкаливает».

«Это как?»

«Я бросаю все дела, мчусь к тебе».

«Дамы и господа, наш самолет совершил посадку в Барселоне, температура воздуха плюс двадцать шесть, просим вас не ждать полной остановки самолета, не ждать, пока мы вас пригласим к выходу, а уже выходить, поскольку я дико тороплюсь на свидание с собственной женой», — посмотрел я на своих стюардесс. Кажется, они меня поняли и начали потихоньку собираться.

* * *

— Я проспала, я выспалась, я счастлива.

— Дайте женщине выспаться, и вы узнаете, как она умеет любить.

Шила рассмеялась в трубку.

— Тронуло?

— До слез. Знаешь, какие слова больше всего трогают женщину?

— Какие?

— Я хочу от тебя детей.

— Я бы хотел.

— Я знала, что неотразима. Даже мороженое тает, глядя на меня.

В ответ рассмеялся Марс.

— Кто бы сомневался. Чем занимаешься?

— Кино вижу.

— Смотришь?

— Не смотрю, но вижу.

— А что там идет?

— Не знаю. Хочешь с ним поговорить? Передаю ему трубку, — прибавила звука телевизору Шила и протянула ему трубку.

— Иногда мы с ней играли в покер на раздевание, хотя не умели. В итоге в этом страстном обнаженном азарте мы выигрывали оба, — услышал в трубку Марс.

— Слышал? — вернула она телефон своему лицу.

— Может, нам тоже сыграть?

— А мы что, по-твоему, делаем?

— Рискуем.

— Ты опасный, — вдруг ощутила она на себе прикосновения его волосатого тела так, что дрожь пробежала по полю ее чувств, пытаясь найти выход из западни. — В тебя можно влюбиться.

— Я чувствую, как у тебя сработала сигнализация.

— Придется по дороге домой зайти в магазин, купить шампанского, чтобы выключить… этот день.

— Ты знаешь, что день, законченный шампанским, приравнивается к выходному?

— Только в одном случае — если завтра никуда не надо.

— А женщине все время куда-то надо.

— Значит, у тебя нет выходных?

— Выходит, так.

— Может, просто ты еще не нашла человека, который тебе их может устраивать?

* * *

Ночью не спалось, вдруг захотелось какой-то другой любви, не той, что храпела рядом, не бытовой и не возвышенной, взаимной. «Да, именно взаимной», — повернулась она на бок и посмотрела в окно, где острием проткнул темноту месяц. Весна теплилась на горизонте ранним рассветом. Она на своей гармошке играла моими гормонами. Муж не слышал этой музыки или делал вид, что глухой. Она посмотрела на его выдающийся из ночи профиль, потом потянулась и достала со столика телефон, забралась в Сеть и начала листать свои новости о тех, кто так и не обрел ночного счастья. Она снова посмотрела на мужа, тот спал, закрыв один глаз. «А что, если второй у него открыт?» Она поднялась над его лицом и заглянула на другую сторону физиономии «Нет, и второй закрыт. Какой же он скучный ночью, муж». Между тем полуночники умничали, выставляя чужие премудрые цитаты. Для полного счастья ей не хватало одного (нащупала она его страницу, но того не было в Сети), в крайнем случае двух (перешла пальцами на другую), однако случай тот был настолько крайним (не стала ничего писать), что мог не понравиться законному.

— На гранату, — протянул он мне тяжелую железку. — Отомсти за Родину, — показал он рукой в небо, где кружили, словно хищники над жертвой, истребители.

— Я не докину, — взял я холодную железяку.

— Не забудь про кольцо, — уже не слушал меня сержант. — Ты помнишь, как говорил наш генерал: в войне, как и в спорте, главное — участие.

Я посмотрел на свое обручальное кольцо, оно блеснуло бриллиантовым зрачком, словно плачущий хрусталик жены. Жену стало жалко. Я обещал ее защищать.

Одним глазом я досматривал сон, вторым краем глаза я увидел, как поменялись цифры на экране телефона, время подмигнуло мне 06:00, оно тоже начало потихоньку продирать глаза. «Поднимите мне веки», — по крыше гулял ветер, словно Вий, тяжелыми шагами заставляя вздрогнуть мою тишину. Он бил невидимыми тумаками в стекло, иногда наваливался всем телом, так плотно, что в комнату проникали порывы тревоги. Стоило только включить ящик, чтобы понять: мир не спит, его трясет от новостей. В эти утренние часы ему было не до счастья. Для счастья миру не хватает лени. Будь мы ленивее, мы бы меньше работали или бы вовсе не работали. Тем более весна, которая уже вовсю жила на улице. Весна — это привлекательная девушка, у которой большие планы на лето. И то, что она согласилась выпить с вами кофе, еще не значит, что скоро вы сможете любоваться ею не только через окно. Ночью там было еще довольно морозно. Это немудрено. Хорошенькая женщина должна уметь кусаться, иначе за что же ее любить.

Она гладит мое лицо своей острой металлической ладошкой, это похоже на ласку в период большой нелюбви. Я рискую порезаться. Время от времени возникают на коже красные извержения страсти, будто красная магма вышла на поверхность земли. Она горячая, течет не спеша. Вся моя жизнь из таких вот порезов, разделенных временами ласки и пены. Шрамы позволяют чувствовать эту жизнь ярче. Я вытираю пену полотенцем, смываю щетину с бритвы. Две пощечины одеколона себе и ему, своему гладкому эго. Хотя со щетиной ему лучше: мужество на лицо.

Я выключил свет в ванной и снова вернулся в спальню.

— Проснулась?

— Да, а тебя нет. Где ты был?

— На дискотеке.

— Что делал?

— Брился.

— Пенная вечеринка?

— Ага, — усмехнулся я ее утреннему чувству юмора.

— Не верю, дай потрогать.

— Почему женщины так любят поспорить? — спросил я жену, вспомнив вчерашнюю вечернюю прелюдию.

— Кто тебе сказал, что мы это любим? — лежала Шила безмолвно с закрытыми на ресницы глазами.

— А что вы любите? — нарисовал я улыбку на ее спящем лице и облако со следующей репликой.

— Мужчин. А спор — это форма совращения.

«Ложись, поспи еще немного» — говорила она всем своим расслабленным видом. Шила спала крепко, ее не трогали мои вопросы, на которые пришлось отвечать за нее. В общем, это по-мужски, отвечать за женщин. В окне уже начинало светать. Я послушался жену, прилег рядом на спину и закрасил потолок в черный.

Утром, в суете собираясь на работу, я долго не находила себе места, потому что оно все еще оставалось в постели. Пасмурное, хмурое лицо глядело на меня из окна, будто я провинилась этой ночью и должна извиниться, чтобы настроение у его величества климата поднялось. «Ну и что, что мне приснился другой? Разве я в этом виновата? Он забрался в мой сон, в мою постель, в меня. Не могу сказать, что мне было это неприятно, скорее наоборот. В жизни я бы на такое никогда не решилась. Хотя кто его знает… Сны хороши тем, что выходят за рамки нашего быта, нашего бытия. Они позволяют нам шалить, преступать, даже убивать. Они, как компьютерная игра, из которой ты в любом случае выйдешь сухим из воды, выживешь, вырастешь. Так что нечего хмуриться, — решила Шила помыть посуду вручную. Потом сварила себе кофе, сделала несколько глотков, поставила чашку в раковину, оделась и зашла в спальню. Перед выходом разбудила мужа. Его лицо было схоже с тем, что хмурилось за окном. Он постарался улыбнуться и потянул ко мне свои сонные, с запахом тины губы. «Не оскорбляйте женщину любя, не оскорбляйте женщину вообще». Я поцеловала его в щеку.

Каждую весну она влюблялась в кого-нибудь. Чаще всего это был ее муж. Этой весной пока еще не получалось. Что-то ее тормозило.

— Закроешь сама? — снова откинулся он на кровать.

Стоило ему повернуться в профиль, и я увидела совсем другого человека.

Я провожал ее взглядом. Я не понимал себя, я не понимал ее, я не понимал: почему эти прекрасные ноги должны куда-то от меня уходить.

— Хорошо — «во сне все мы другие». Я скинула с себя жилье и оказалась на улице.

Жена ушла на прием к врачу, я лежал в кровати, переваривая странный сон. Потолок побледнел, увидев меня. Значит, уже было больше восьми. Дома стерильная тишина. Я вошел в эту тишину, как в душ. Скоро ее теплая вода мне надоела. На кухне, когда я макал сухари в кофе, я слушал радио. Там передавали новости. Оказывается, ночью был сбит самолет с пассажирами. Все они погибли.

Мир настигло политическое безумие, словно к власти пришли ревнивые женщины. Которые сами не могли объяснить, к чему они ревновали: то ли к многокомнатной сталинской квартире с высокими потолками возможностей и широкой террасой русской души, от которой им непременно хотелось что-нибудь оттяпать, то ли к партнерам, с которыми сами не торопились заняться любовью, так, встречались время от времени, не раскрывая собственных чувств, держа их на поводке угрозы: что те в любой момент могут лишиться прогулок и корма.

Весна на улице, а настроение, как зимнее пальто, которое нужно было срочно менять, чтобы обрести легкость. Тело Шилы требовало растления. Погода была качественной. Лужайки зарастали зеленой щетиной, минеральный воздух покусывал щебетом птиц. Свежий ветер рвал с прохожих маски. Люди заново учились улыбаться и целоваться оттаявшими от зимы губами.

* * *

До сих пор он не мог понять, почему же он ее так сильно любит, что не может жить без нее; только сегодня, выйдя на улицу и вдохнув мартовского воздуха, он понял: от нее пахло весной. Это никак не зависело от ее возраста, от нее всегда будет нести весной. Даже если бы она пукнула, а это случилось только раз, все равно пахло весной. И не было в ней ни одного кусочка тела, которого бы он не любил. Он готов был целовать ее пятки, подмышки, редкие прыщики, случайно забредавшие на ее кожу, а утром — заспанные гениталии.

До развода никогда не доходило, хотя разговоры были, да что там разговоры, даже драки. Женщины любят помахать руками, а мне-то что, пусть машут, иногда я уворачивался, чаще нет, было в этом что-то садомазохическое, садово-парковое, когда наступаешь на одни и те же грабли из развлечения. Все заканчивалось, как обычно к утру, наступало перемирие, разводные мосты смыкались вновь, мой упрямый смычок играл на ее тонкой скрипке отрывок из балета Ромео и Джульетта. Это и было тем самым противоядием от развода. От брака до развода один шаг: то ли растяжение получишь, то ли станешь гибче. Закроешь в себе боль на замок и лыбишься, как дурак, сквозь нее, а ключ выкинешь куда подальше, чтобы не было возможности кому-либо жаловаться.

Мы балансировали на грани, как и природа, в которой успех одного человека всегда обусловлен неудачей другого. Точно так же продолжительность жизни одного старика или старухи могла послужить смертью младенца или подсознательным падением рождаемости. Город, каким бы он ни был прекрасным, тоже погружался в печаль, стоило только пойти дождю. Отсюда мои печальные мысли, скорее всего. Горизонт съел туман, я сбавил скорость. Я не видел будущего, что меня там ждет. Навстречу по противоположной полосе, выныривая из тумана, шли другие машины. Они переходили с рыси на галоп. Казалось, они возвращались. «Им не понравилось мое будущее или свое». Они возвращались в прошлое. Я пытался отвлечься. Меня это не пугало, мой железный конь медленно перебирал колесами, объятый облаком. Радио передавало новости: синдром Буша в Штатах, Украина снова становилась окраиной, новые ковровые дорожки от Оскара, тот в который раз удивил своими вкусами, я переключил на джаз. Женский голос Шаде убаюкивал меня. Резко ударил по тормозам и остановился на расстоянии одной жизни от автобуса. «Если бы она сидела рядом и пела, тогда бы еще куда ни шло». Красные фонари автобуса погасли, я разменял джаз на рок и тронулся вслед за ними.

* * *

— Весна наступила? — смотрел я улыбкой на прическу жены, которая пришла в спальню из ванной. Губы ее улыбнулись. Я продолжил: — Откуда ты знаешь о влиянии косичек на поведение мужчин в период весеннего спаривания?

— При чем здесь весна? Она мне надоела уже на восьмой день, — встала передо мной Шила.

— О, я помню этот день.

— Да-да, когда вместо тюльпанов ты притащил хризантемы.

— Кто скажет, что хризантемы — это не цветы, пусть первым бросит в меня букет невесты.

— Лови, — показала она всем видом, что бросается в мои объятия.

— Ты маленькая девочка, — протянул я руки, будто готов ловить. Но Шила осталась на месте.

— Ну, да, ей уже двадцать пять, — взяла одну из своих косичек.

— Не в этом дело, дело в том, что когда мы переходим дорогу, ты до сих пор ищешь мою руку.

— Мне постоянно нужна опора. Для счастья.

— Гениально. Может, ты знаешь, в чем состоит гений женщины? — упали мои руки обратно, бесхозно, будто обиделись.

— В умении вовремя и со вкусом перекинуть ногу на ногу.

— Я люблю тебя.

— Ну, что так по-детски.

— А как по-взрослому?

— Я хочу от тебя детей, — не верила собственным словам Шила. Будто произнесенные, они должны были вызвать в ней доверие.

* * *

Я вышел из парадной, передо мной возник проспект, заросший особняками. Рядом его жена — улица и дети, брошенные по сторонам на произвол судьбы — переулки, дворы, скверы и подворотни. Скверно на душе, на дворовых площадках тоже пусто. Все развиваются на таких, пока не дорастут до больших площадей, дворцовых, на которые можно выйти, чтобы испытать судьбу всем миром или всей войной. В песочнице скучали оставленные, словно орудия на поле боя, пластмассовые игрушки: машинки, совки, лопатки и прочая техника. В моем детстве игрушки так не оставляли, ими дорожили, хотя, как твердили вокруг тогда, мы находились в шаге от коммунизма. Когда-то и я сооружал дворцы и замки из песка, ну, замки это громко, так как они были поставлены на поток, штамповали ведрами, переворачивая их, заполняли песочницу типовыми застройками. Что посеешь, то и пожнешь, а вот строил бы замки, глядишь, жил бы сейчас пусть не во дворце, но в частном загородном доме, как Марс. Когда-то я жил на этих детских площадках, я ползал по железобетонным зверям, я качался на качелях, качели, правда, в моей жизни остались, катаясь на них, я все больше убеждался в том, что на любых качелях хорошо кататься вдвоем. Качели тоже были пусты. Дети вышли. Без них спокойно и скучно. Они променяли песочное на жидкокристаллическое, они лезли из своего в другие красочные измерения. Они там были сильнее, быстрее, ловчее. Их привлекало могущество, которого там можно было достичь за мгновения. Здесь на это можно угробить жизнь, и не факт, что достигнешь. Да, измерение наше, увы, устарело, барахлит и покрылось плесенью. Оно антикварно, музейно, ретроградно. В бюро — бюрократы, в чувствах — чудовища, в море любви — пена, в богатстве забыли про Бога люди, люди забыли, что вдохновение — это вдох, обогащение — это Бог. Одна радость — женщины. Всякая женщина по весне, скинувшая с себя кольчугу быта и натянувшая на голые ноги легкость бытия, расценивалась мною как весна. Я выходил в них, я дышал ими, иногда солнце их улыбалось мне тоже. В ответ. Счастье мне приносила одна, но много, каждый день она приносила мне радость, полные пакеты, полные карманы, полные глаза радости.

Шила.

* * *

— Вы кто? — почувствовал я ее нежную руку у себя на шее.

— Весна, — ответил мне ее голос. Я смотрел на шахматы, расставленные передо мной. Я решал очередную задачку из учебника, обычная зарядка для мозгов. Шахматы служили неплохими батарейками. Как только я погружался в этот клетчатый мир, где каждая фигура сидела в своей клетке, то лучше начинал понимать ценность своей свободы.

— Если бы я ее только встретил, я бы не дал ей опомниться. Я бы забросал ее комплиментами и цветами, как могилу своего одиночества, — поймал я руку жены у себя на шее, продолжая смотреть на доску.

— Я пришла.

— Я вас сразу узнал. Позвольте представиться, я кот. Мартовский. Давайте жить слитно, — двигал я пешку то так, то этак, чтобы получить преимущество. Задаче нужен был мат в три хода.

— Не с глаголами пишется раздельно.

— Но почему? — вернул я пешку в исходное.

— Я замужем, хотя до сих пор не могу в это поверить. Вот в чем заключается мое недоверие к тебе.

— По-моему, ты начинаешь торговаться. Но в одном ты права, всякая связь с мужчиной расценивалась как падение прежней цены.

— И насколько мы дешевеем?

— Ну, если машины в год теряют десять процентов своей стоимости. Думаю, так же и женщины, после каждого мужчины.

— Ты скажи, что им еще после каждого надо делать ТО.

— Лучше страховаться, тогда можно обойтись и без него.

Кухня напомнила о себе. Чайник засвистел, будто судья, который, увидев нарушение правил, решил остановить мою игру… Я посмотрел на жену: «Выключишь?» «Сам ставил, сам выключай», — увидел я в ее глазах. Тогда я отодвинул шахматы в сторону и скоро оказался на кухне. Выключил плиту и взял чайник за ручку, он начал жаловаться, всхлипывая эмоциями, словно малыш, которого не брали в игру взрослые. Я ополоснул кипятком заварочный чайник, бросил туда чай и пару листочков мяты. Залил фарфор до краев и накрыл крышкой.

— Вот настырная, не хотела брать трубку, я же сказала старосте, что болею, — не хотела оставаться одна в комнате жена и пришла через пару минут ко мне.

— Я думал, тебя любовник домогается, — разлил я чай по чашкам.

— Ты что, тогда я бы сразу ответила. А эта дозвонилась, с пятой попытки. Как я ее узнаю, эту студентку?

— Может, дать тебе плакат?

— Тогда они точно поверят, что я на больничном.

— А зачем она тебе, эта студентка?

— Зачет поставить.

— А, ну тогда она сама тебя узнает, даже не сомневайся, — снова улыбнулся я ее косичкам.

«А я все время сомневаюсь. Даже не знаю, почему. Как-то все хлипко, будто не мое, будто живу не своей жизнью, а моя где-то там впереди, счастливая, полная, с румянцем», — взяла в руки чашку Шила, абсолютно не отдавая себе в этом отчета, пригубила, обожглась и выругалась.

* * *

— Что ты все время строишь из себя?

— Не знаю. Хотела бы виллу, на самом деле как была пристройкой к тебе, так и осталась.

— Тебе не нравится наш очаг? — отвернулся я от Шилы к окну. «Дом будто проблема, как стоял, так и стоит, глобальный, а ты, каким бы ты ни был свободным, должен в нем жить. Преувеличиваешь, стоит только взглянуть в окно, в принципе, окно и есть увеличительное стекло. Ты разглядываешь медленно молекулы погоды, механизмы машин, микросхемы людей и их микрочипы — детей. Ты видишь в окне то, что никогда не смог бы увидеть без его лупы. Ночью окно увеличивает Луну. Днем — Солнце».

— Нагулялся?

Я оторвался от окна и посмотрел на жену:

— Ага. Захотелось развеяться.

— Как там?

— Питер любит делиться впечатлениями.

Разговаривая со мной, Шила присматривала за собой в зеркало. «Чем больше одиночества в душе, тем чаще женщина смотрится в зеркало. Оно, в принципе тоже окно, которое преувеличивает эго. Я увидел в отражении лицо жены, будто фото в альбоме, который листало само время. Время тычется пальцами стрелок в фото и смеется над теми, что были совсем другими. Молодыми. Я вроде как оставался им. Мне так казалось все время, всем так кажется, и Шиле сейчас, наверное, тоже».

— Ну сколько можно зеркалу показывать свое лицо. Что ты там ищешь?

— Свою привлекательность. Но, к сожалению, люди не молодеют, тем более женщины.

— Перестань торговаться. Еще как молодеют, особенно весной.

— Да, но комплименты все дороже.

— Бери мои, они дешевле.

— Твои я уже знаю, свеженького ничего нет?

— Дай мне подумать.

— Мне некогда.

— Что за спешка?

— Если честно, я хочу совратить тебя.

— Каким образом?

— Своим, — села мне на колени Шила, и я почувствовал тепло ее ляжек своими бедрами. Будто солнце взошло над последними, и скоро растение рванет к верху, к этому самому солнцу, сильное, твердое и проникновенное.

На кухне царила духовка, в которой испекли что-то очень интимное: Шила сидела на моих ногах ко мне спиной, я держался за ее грудь. Голова Шилы лежала на моем плече, я целовал ее шею сквозь длинные, потные от волнения и страсти волосы, которые текли словно из душа широкой шелковой струей на наши тела: «Будь я вампиром, прокусил бы и выпил всю ее любовь без остатка. Но я не вампир, я муж. Я не что иное, как свойство порочного круга жизни».

* * *

В понедельник решила начать новую жизнь с пробежки. Когда будильник мне перезвонил во второй раз, я повернулась на бок, посмотрела на своего мужчину, он крепко спал. Мне тоже не хотелось вставать. Чтобы хоть как-то успокоить совесть, я начала бегать глазами по контуру его профиля. Мужественный ландшафт говорил о том, что жизнь его не была сахаром. Со мной-то, конечно. Всегда было тяжело с женщинами, которых кто-то оставил в неопределенности. У них сердца закрыты. А всему виной верность, когда она еще преобразуется в недоверие. Стоило ли так рано просыпаться, чтобы думать о нем. О том, след которого исчез черт знает когда. Точнее, след остался, много следов, будто топтался намеренно. Исчезло тело.

А тут еще внутренний голос: «Мне кажется, ты придаешь понедельнику слишком большое внимание. Он, как всякий тонкий психолог, отлично этим пользуется. А между тем ведь можно на него просто забить: не пойти на работу, отключить телефон и спать, пока не наступят лучшие времена: не восемь утра, как сейчас, а двенадцать, мне кажется, двенадцать — отличное время для первого завтрака».

А рано утром, когда в ее теле был самый сон, я просыпался и трепал ей в уши всякую ерунду: «Ты мой розовый какишок». Она смеялась: «Что, что ты сказал?» — «Я еще ничего не сказал, а тебе уже смешно». — «Как ты меня назвал?» — «Розовый какишок». — «Я думала, петушок», — снова засмеялась она сладко и сонно. «Не, какишок, когда ты смеешься, ты так сопишь, будто заводишь двигатель своих крыльев, я про ноздри». — «Ты про мой нос? Не нравится — не смотри». — «Какишкам нельзя волноваться, им надо спать». — «Опять будешь изменять мне с кофе». — «Да, ты спи», — целовал я и мял ее груди. Потом, понимая, что мне уже не уснуть, вставал и шел к кофе.

«Взрослый, мужественный, как он может нести такую приторную чушь? Неужели он не понимает, что мне не нужны пряники, что мне скорее не хватает хорошего крепкого неожиданного кнута».

Зашел в ванную, принял душ и вновь вернулся в спальню за телефоном. Увидев жену, сладко спящую под одеялом, решил одолжить у нее немного тепла. Нырнул под одеяло к ней.

— Мне нравится вкус твоей кожи. Слышишь?

— Нет, но чувствую. Что-то напоминает?

— Что жизнь прекрасна.

— Знаешь, я хотела сегодня сходить на зарядку.

— Чего не пошла?

— Все из-за тебя. Стала рассматривать тебя.

— То-то меня мучили кошмары. Неужели я настолько хорош?

— Нет, оказалось, что нет.

— Ну так беги, чего лежишь?

— Ага, скоро уже на работу.

— Завтра попробуешь еще?

— Нет, такие дела надо начинать в понедельник.

— Я понял, значит никогда.

— Никогда не говори «никогда», это мое слово.

— Мы что, уже делим имущество??

Он был недоволен, что я не откликнулась на его ласки. Сам дурак, раньше надо было действовать. Как можно было быть таким бесчувственным. Я же его чувствую. Даже сейчас. Я чувствовала по интонации, когда он был мною недоволен. В такие моменты даже имя мое звучало из его уст с маленькой буквы.

— Как там с погодой? — не обращала я внимание на его капризы. «Да и о каком сексе может идти речь, если через час я уже должна буду давиться в метро. Вот где настоящий утренний коитус».

— Погода ужасна.

— Сделай же что-нибудь.

— А что я могу сделать?

— Хотя бы чай.

* * *

В голове шумело море, оно билось о камень. Камнем служила скала, с края которой мы падали взглядом вниз, в голубую пропасть, дно ее сверлил маленький кораблик. Он шел своим курсом, оставляя подобно реактивному самолету на глазах исчезающий след. Мы стояли с Шилой на обрыве земли, здесь последняя когда-то оборвалась. Осторожно ногой я столкнул небольшой камешек вниз, тот провалился в воздушную яму вниз, пару раз он зацепил край скалы и скоро пропал из виду. Мысленно мы представили себя тем самым камнем, пытаясь пережить чувства летящего в бездну человека. Потом резко проснулись, это был сон, это был кошмар, крепче схватились за перила, отделявшие нас от пропасти.

— Пропасть, — выдохнула Шила.

— Один шаг — и она станет глаголом.

— Ты про пропасть?

— Про пасть.

— Да. Красивая пасть. — Пережив легкий мандраж, Шила обхватила меня всем своим существом.

Когда мы сели в машину и отъехали, скала еще долго желтела египетской пирамидой в зеркале заднего вида, словно курган из песка к самому солнцу.

— Чем ее сюда занесло? — все еще любовалась на пейзаж Шила.

— Кого? — спросил я.

— Скалу!

— Временем…

Будто песок из песочных часов сыпался именно в это место долго и расточительно, и никто их не удосужился перевернуть, как того полицейского, что лежал сейчас на асфальте, когда машина вздрогнула, переехав последнего, потом остановилась перед пешеходом. Того тоже заносило временем. Он был по колено в шортах, по локти в футболке, видимо, шел с пробежки. «От времени не убежишь». Человек все еще махал руками, пытаясь показать всем, что он идет с разминки, что он занимается спортом, может быть, именно сегодня он начал новую жизнь. Выглядело нелепо, потому что человек был растерян, рассеян. «Часто люди рассеяны оттого, что просто вырваны из контекста своей целой жизни, как целого текста, в котором они занимали место абзаца или даже эпиграфа, что, словно метеоритом, оставили шрам на чьей-то биографии, а может, занимали место главы райцентра, которую выбрали буквы анонимным голосованием на тайном вечере ада. И как таким людям теперь найти себя в этой библиотеке, где никто не читает, если не положить за это оклада? Разве что перейти дорогу кому-то»? Сзади мне уже сигналили. Мужчина рассеянный давно уже рассеялся. Я выжал сцепление, которое соединило меня снова с этим миром, переключился на первую и нажал на педаль газа. Лицо его мне показалось знакомым, а еще больше тело. Волной времени меня снова бросило на берег моря. Я вспомнил гражданина, которого однажды изучал на пляже от нечего делать. Тот мог обгореть или уже, несмотря на то, что у него на лопатках шерсть или пух. Видимо, остались от крыльев. Крыльев уже давно не было, только пузо, а над ним шерстяная грудь, не шерсть, а золотое руно. Я долго наблюдал за ним, он меня интересовал как персонаж. Даже женщины в сравнении с ним не вызывали такого внимания. Жена попросила натереть ее кремом. Пока я занимался спиной, я забыл про него. Потом, когда полез в воду смыть масло с рук, видел, как тот натянул на себя шорты цветом в точности как у этого пешехода. Спектакль закончился, можно было открывать пиво, чтобы не заскучать снова. «Что, шорты понравились? — за мной наблюдала жена. — Когда тебе кажется, что ты за кем-то наблюдаешь, ты сам находишься под присмотром». — «Да, симпатичные». — «Шорты придумали лентяи, те, кто не хотел стирать целые штаны», — перевернулась она на спину и закрыла глаза, так мне показалось, что она их закрыла, несмотря на то что была в очках. «Сколько времени?» — спросила она меня. — «Какая разница? Отдыхай. Забудь про стрелки, забудь про дни недели». — «Только я и одна звезда». Я встал и двинулся было к морю, чтобы окунуться. Но песок уже накалился. Значит, было уже около часа. Что, у времени на курорте аллергия на стрелки и песок оно нанесло для того, чтобы легче было ходить самому? Время ходило под себя песком. Горячим песком. Я надел тапки и пошел по времени, которое веками намывало сюда Средиземное море.

Авто давало мне право на скорость и самоопределение, право на труд и на отдых, авто, по сути, — это доспехи, которые служили как средством защиты от внешнего мира, так и от атаки на время и пространство. Шила поняла это, как только поменяла метро на свое личное. Она завела свой личный автомобиль. Завела еще час назад, теперь же припарковала рядом с университетом. Вышла из машины, посмотрела вокруг, пикнула сигнализацией, еще раз поймала блеск лакировки кузова и двинулась довольная и самодостаточная к дверям альма матер.

Войдя в универ, она вспомнила, что собиралась заскочить в учебный отдел, заполнить какие-то бумажки. Кабинет был маленький и душный. Три стола, три шкафа, три компьютера, сотрудника тоже три. Три лампы дневного света. В потолке тоже дневная сплошная мерцающей лампы. Двойной тухлый свет синтетикой выедал глаза. Лампа жужжала, словно там улей пчел, что вырабатывали вместо меда ватты.

Внутри пахло бюрократизмом и стоял деловой толк одного из сотрудников канцелярии. Тот говорил в нос. Хочешь нагнать значимости — говори в нос. Это он усвоил четко и даже научился слегка картавить, пытаясь приблизить себя отчасти к Земле обетованной. С умным видом он объяснял какой-то женщине правила игры, как надо заполнять анкету на конкурс преподавателя, который был чистой фикцией и проводился каждый год. Шила знала, это была профессор с ее кафедры, но здесь под прицелом чиновника из отдела кадров она вела себя словно девушка, пришедшая на экзамен. Скоро она выйдет из кабинета и, не доходя до кафедры, снова обрастет регалиями и степенями, словно неприступный непотопляемый риф — ракушками и мидиями за годы непрерывной работы в своей стихии. Шиле ни в коем случае не хотелось стать такой. Она даже отказалась от кандидатской, которую ей так навязывало руководство. Шила понимала, что это дорога в один конец. По миру она полетала благодаря мужу, который часто брал ее с собой на борт очень личной пассажиркой. Сейчас у нее были задачи и поважнее, нужно было родить, чтобы потом проводить время в кругу своей семьи, чем в замкнутом кругу бесконечных статей, конференций, кандидатских максимумов и минимумов, абсолютно никому не нужных, в особенности ей. Это была проформа, которой многие из ее коллег прикрывали отсутствие формы, будь то физическая или духовная. Шила старалась держать себя в форме. Она как будто ненадолго очнулась от ментального сна. Снова услышала мужской голос, а глаза ее нашли на столе тарелку с конфетами, судя по тому, что тех было много, это были леденцы. Будто решив удостовериться, Шила взяла одну конфету, развернула. Там лежал сладкий кусочек янтаря. Она не любила леденцов, именно поэтому сунула янтарь себе в рот и стала гонять его внутри языком. Вкус был сливочный и липкий. Она незаметно снова вернулась в мыслях к мужу, который в последнее время увлекся сладким. «Ему не хватает любви, но не моей, а неба. Еще бы, его, молодого безупречного штурмана, лишили неба, словно Родины. Это то же самое, что оставить хакера без Интернета», — скрутила она в жирную точку зеленый фантик и положила обратно в тарелку. Жена чувствовала, как муж мается, пребывая в роли препода, не в своей тарелке. Она снова уставилась в фарфоровую тарелку и вдруг увидела, как ее любимого мужа уносят в летающей тарелке зеленые человечки черт знает куда. Артур грустно махал ей рукой до тех пор, пока не скрылся. Шила вернулась к леденцу, который уже стал совсем маленьким, разгрызла его и проснулась окончательно.

Рядом, за другим столом, сидела девушка, она влюбленно смотрела в комп. По ее складке на лбу было видно, что внутри шел нелегкий мыслительный процесс, женщинам свойственно преувеличивать. Увидь она эту морщину, может быть, разлюбила бы враз свою работу. «Елена, вы подготовили документы, что я просил?» — «Да, Анатолий Степанович», — соблюдали служебную дистанцию оба. Когда она говорила, челюсть Елены выдвигалась, словно ящик комода, в котором аккуратно были уложены чистенькие и отглаженные слова и фразы. Правда, ящик задвигался не до конца. Возможно, это было сделано для вентиляции, но в этом был какой-то шарм, недосказанность.

Еще дальше, в глубине помещения за другим рабочим местом занималась своим заусенцем еще одна сотрудница отдела. Голова ее была пуста, как и день. Не у кого было даже спросить «Где все?». Весна пришла, но страсти не было, ни к своему, ни к незнакомцам. Хотелось поехать на теплое море, уткнуться в песок и лежать, пока та не появится неожиданно и не возьмет меня силой.

Пиджак сидел на ней, словно на стуле, и раскачивался. Он, как и тело, на котором первый жил с восьми до семнадцати, состоял из клеток. Клетки крупные, коричневые, в таких можно было бы содержать хищников в цирке, но они были пусты. Прическа, как арабская вязь, из которой связали гнездо с розой внутри, жившей на гидропонике мыслей.

Взгляд мой снова переключился на первый… пиджак… на мужчине вспотел и сросся с телом. Бабочка присосалась к его двойному подбородку, будто это был двойной виски, которого ей не хватало для храбрости, чтобы полететь. Мужчина с щетиной, усами и бородкой за квадратным, синим, словно бассейн, полный воды, столом. Служащий был похож на моржа, на которого перед выступлением натянули пиджак. Он вытащил папку толщиной с хороший роман. «Вы что у нас преподаете?» — «Итальянский». Это был нехороший роман, вообще не роман, бумажки, знали бы они, что я вообще итальянский начала изучать вместе со студентами. Я, правда, знала еще шведский, но универу нужен был препод по итальянскому, а мне нужна была работа, я ее получила. Итальянский после шведского показался легким приятным десертом. Шила не сомневалась в том, что именно авантюризм привлекал мужчин к ее персоне. На чем попался и Артур. Однако она была из той редкой породы авантюристок, что доводили свои планы до конца. Итальянский язык она выучила, не особо напрягаясь, за полгода.

«Вы знаете, Анатолий Степанович, поймали того маньяка, что охотился за женщинами», — вдруг выдвинулся ящик комода. «Да», — подумала я, глядя на пингвина, теперь он был похож не на моржа, а на пингвина, потому что он стянул с себя пиджак и остался в рубашке с жилеткой. «Или в дельфинарии уже начали другой номер с пингвинами. Он смог бы сам быть им вполне, насильником, пингвин-насильник. Может, он и есть такой же. — Катастрофически он мне не нравился. — Вот он идет по безликим улицам и собирает непослушных женщин. Такие чаще всего попадают в приключения. На вид приличный пингвин. И вот его уже судят, он сидит за решеткой, ноги в тазике, от сухости в горле». «За что вы их так? — спросил судья. «Я их любил, я слишком сильно их любил». — «Вы знаете, все они родили по пингвину, все его жертвы». Тюленя оправдали и отпустили обратно в бассейн.

— У вас была практика в Швеции, в Умео? — разбудил меня пингвин. Человек был настолько толст, что казалось, если к нему прикоснуться, останутся жирные следы на руке. Он был похож на борца сумо, родившегося в пиджаке, или даже рыцаря, залитого в доспехи, который вместо копья держал шариковую ручку и постоянно норовил тебя уколоть.

— Да.

— Сколько времени?

— Два.

— Ну, и как?

— Без Умео лучше.

— Да-да, безумный город, — пошутил пингвин. «Навешаешь на человека ярлыков, а у него, оказывается, есть чувство юмора». Я перевела взгляд на девушку в дальнем углу. Перевод был не очень, сух и скуп на взаимность, из тех, что не будешь долго читать. Но я искала отдушины. Она была мне необходима в этом канцелярском вакууме. «Вроде бы симпатичная баба. Только куда канула радость жизни? Куда девалась эта капризная дева? Она пропала, как будто я играл с ней в прятки, то я прятался от нее, то она, мы находили друг друга все реже, а прятались все изощренней, используя для этого не только подходящие предметы, но и подходящих к нам людей. Неужели она спряталась так, что я ее окончательно потерял. Я очень хочу найти тебя снова», — вспомнила Шила последний разговор по душам с мужем.

«Что вы на меня так уставились», — бросила та свой заусенец. Меня разглядывали очки, словно далекого космического корабля бинокль. В очках жили глаза, которые следили за происходящим, они тут же доложили центральной нервной системе, что видят меня, что я женщина, а значит, не представляю большого интереса, выше среднего роста, что на мне приличный пиджак и часы, сейчас ведется их ярлыколизация. Мой взгляд въехал в ее глаза, словно в тоннель. Там было холодно.

«Да, ничего. Вы здесь самая красивая просто. А этот пингвин мне не нужен», — окинула я взглядом остальных членов ее коллектива, бросив всю эту сравнительную характеристику к ее ногам. Девушка поправила юбку.

«Думаете, мне здесь нравится?» — потрогала она свою прическу, будто на ней держалась корона мисс канцелярии.

«Не думаю».

«А вот я думаю часто. Но пока ничего подходящего не нашла».

«У тебя есть мечта?» — перешла я мысленно на ты и перебралась на свободный стул рядом с ее столом.

«Замуж хочу», — еще раз она поправила корону.

«Ну разве это мечта?»

«Смотря за кого».

— Вот, все готово вроде бы, — оторвал меня от виртуального диалога пингвин и дал расписаться в какой-то из бумажек.

— Спасибо, — поставила я ему автограф и встала. — До свидания, — посмотрела я на мисс.

— До свидания, — махнул мне крылом пингвин. Она улыбнулась, я вышла. «Вот радость снова пришла ко мне. Я чувствую ее устойчивый пульс». Словно стартанувшая со светофора, я поспешила на свою пару, обгоняя попутный транспорт. Пусть даже учебный отдел украл у занятия уже пятнадцать минут, торопиться не было никакой нужды. Римская империя не простила бы спешки своему императору.

* * *

Я открываю глаза. Утро. Жены и след простыл. Джек в подтверждение чихнул. «Будь здоров? Ты не простыл, я надеюсь, след моей жены». Когда она оказывалась дома, пес не отставал ни на шаг от нее. Остальные следы, два тапка смотрели друг на друга с высоты паркета.

Несколько раньше она нащупала рукой свой телефон и написала студентам, что итальянского сегодня не будет. Приболела. Те вроде бы даже обрадовались. Я знала, чем могу их порадовать. Иногда и они радовали меня так же, сообщая, что у них семинар, или просто-напросто нет желающих сегодня спрягать глаголы сложного прошедшего времени, так как жить всем хотелось проще и в будущем. Несмотря на разинутую свободу, Шила ушла из дома вовремя.

Простые вещи радовали нас, простые эсэмэски. Мы пропитались недостатками друг друга, мы провоняли тем хорошим, что имели. Иногда мы просыпались и менялись взглядами, только для того, чтобы сохранить мир и спокойствие дня, мы вставляли в глазницы мировоззрение, она себе — мое, я — ее. Она смотрела на мир моими глазами, я — ее, я ее не видел, я смотрел на себя ее глазами. Эта игра забавляла, но была небезопасной, потому что, как и всякая игра, пахла своими правилами, своими обязанностями. Для того чтобы радоваться, совсем не обязательно было заводить детей, кошек и прочих хомячков. Обязательства шли вразрез любым радостям. С детьми пока не получалось, но собаку все же завели. Пес носился, как на моторчике, то и дело проветривая, когда требовалось, застоявшиеся отношения. Застои случались, как пустая порода в золотоносной жиле. Ее надо пройти, эту рутину, перетерпеть, дальше снова золото.

В жизни мне везло на Свет, с остальными складывалось сложнее, Шила была единственной, но света ей хватало. Я шел рядом с ней по освещенной дороге, несмотря на то, что иногда эта лампочка могла превратиться в матовую, стоило ее только накалить. Мрак затягивал наше все. Некоторые люди пахнут драмой, трагедией даже. Им свойственно преувеличивать со знаком минус. К таким относилась и она. Жена моя — сама трагедия. Она драматизировала по любому поводу, особенно в том, что касалось ее внешности: то волосы поредели, то задница плоская, то грудь уменьшилась, то вообще фигура никуда не годится и нужна другая. Срочно. Как правило, это длилось недолго, если я не брался ее утешать. Утешения затягивали ход болезни. На них можно было еще похандрить, похныкать, пока есть жилетка. А как тут не расчувствоваться, когда твой родной человек страдает. Причем страдает сам от себя. Я не мог пройти рядом, лучшим лекарством был секс. Он лишний раз доказывает женщине, что она желанна, пусть даже и собственным мужем. Женщины становятся безумными, стоит им только влюбиться, они глупеют, едва ты начнешь их понимать.

Где-то за стеной грянуло утро, занавес света и актеры выползают из своих ночных укрытий, вялые трупы одной большой труппы, именуемой человечеством. Спектакль идет нон-стоп, вот уже несколько тысячелетий. Благодарным зрителям надоедает порой. Его осветительство солнце ходит по кругу, будто на прогулке в камере. Узник, оно работает без выходных, впрочем, бывает порой в запое, когда хлещет дождь, а потом хворает под одеялом нирваны. Что касается Питера, то солнце может пролежать там целый месяц в облаках, абсолютно не отдавая отчета в том, что люди внизу слабы, беззащитны, они хотят видеть его, они скучают, они в унынии. Но сегодня все было иначе, все пело, все вертелось. Звуки улицы были звонкими и четкими. Апрель встал на март, словно на стол поставили стул, чтобы вкрутить более яркую лампочку. Сегодня лампочка была что надо. В голове моей еще играло вчерашнее Бордо и Стинг. Я шел, пока солнце бросало косые взгляды на землю. Хотело обжечь человечество. Оно рассматривало его под углом своего зрения сквозь вырез в стене. Занавеска окна меня спасала. Я открыл холодильник, словно Первый закон Ньютона, взял яблоко и закрыл. Если говорить о силе притяжения, то этот айсберг притягивал любого, оказавшегося на кухне. С аппетитом или нет, это не имело значения. Это был один из тех физических законов, нарушить который не было никакой возможности. Я снова открыл его.

Скоро яичница шкворчала на сковороде, словно мнущаяся в руках амальгама фольги. Я выбросил в ведро обертку от плитки, шоколад весело плавился у меня во рту. Зубы и десны с удовольствием боролись со сладкой тягучей манной. Конечно, надо было начать с яйца, но я, не сдержавшись, сунул себе в рот остаток плитки шоколада. «Киндер-сюрприз». Я снял с плиты накалившуюся сковороду, вернул яйца холодильнику. Жарить яичницу передумал. Желание перебил шоколад. Заварил чай. «Есть хочешь? — вздохнул я шоколадом на собаку. — Чего спрашивать, конечно, хочешь», — взял я упаковку его хлопьев и засыпал в кормушку. Джек подошел, понюхал и начал закусывать еду краем рта, будто извиняясь за то, что причиняет ей боль. Затем он отбросил комплексы и стал жевать уверенно, жмурясь от удовольствия при каждом смыкании челюстей.

* * *

Бар служил броском через стеклянные Альпы бокалов на Запад, переходом из совкового состояния в демократическое общество, пусть даже и подшофе… Кружки на столах, будто стеклянные трубы на фабрике хмеля, дымят медленно пеной, которая трескается миллионами пузырьков, будто кто-то забрался в ее целлофановую середину и сидит там и лопает их со страшной скоростью пальцами, нажимая на подушечки. Но звук этот тонет в гуле. Стая гудящая мужчин, опустив свои хоботки, они сосут пиво из кегов, они редуцируют его в свое торжество духа. Для кого-то процесс адаптации занимает одну кружку, кому-то необходимо две. Так или иначе, все приходят к одному знаменателю. Я тоже подошел к стойке.

Стул, пропивший спинку, покорно принял мой зад, я достал из кармана все ту же биржу, но ее теперь не хватает даже на кружку пива, жажда сильнее меня, я, словно путник в пустыне с караваном золота, готов поменять его в огранке верблюда на глоток воды. Потом я вытянул еще две купюры, достал и поставил на кон: «Ставлю на Гиннесс». «В первом заезде Гиннесс?» — не понял меня бармен. «Да», — кивнул я ему. Бармен был высокий и черный, афроамериканец русского изготовления, сгреб все три биржи и поставил передо мной пепельницу. «Твое дело табак», — подумал я за него. Он улыбнулся белым забором зубов, стал вытягивать из крана темную жирную нить и топить ею в бокале бесшабашные пузырьки. Казалось, бармен пытался что-то сплести из этого волокна. Было в нем нечто дьявольское. Пузырьки весело всплывали и быстро гребли к берегу. Их счастье было в том, что они умели плавать. Некоторые лопались раньше. Я взял кружку и вдохнул их дух, потом глотнул пива и улыбнулся белой эмали бармена. Я заказал кольца кальмаров и хлебцы с чесноком и отошел от стойки, подняв перед собой ледяной бокал, будто нес в руке свое холодное сердце. Сел подальше от экрана, где суетился футбол. Рядом англичане метали дротики и дифтонги. Они громко комментировали после каждого броска, после трех неспешным ирландским произношением несли свои тела к мишени снимать урожай стрел. Как и в жизни, здесь важно было не просто попасть в яблочко, надо было, чтобы это яблочко принесло как можно больше очков. Попадешь не в свое яблочко, и пиши пропало. Партия проиграна. «Будь они циничнее, могли бы метать в экран, по которому бегали футболисты, все же хоть какое-то разнообразие, глядишь, и игра оживилась бы», — ухмыльнулся я про себя после второй кружки пива. Алкоголь делал мой мозг более развязанным, он ломал рамки, стереотипы, законы.

В кармане завибрировала жена. Вместе с ней завибрировал весь бар: наши забили гол.

— Плохо слышно, хочешь, я тебе перезвоню! — кричал я ей в трубку.

— Давай.

— Завтра, в это же время.

— Шуточки твои меня не возбуждают.

— А что тебя возбуждает?

— Это сложный вопрос. Точнее сказать, он легкий, когда ты в контексте.

— В постели?

— Да при чем здесь постель? Я же говорю, что ты не в контексте. Чтобы возбудиться, мне постель не нужна.

— Сейчас я почувствую себя ущербным.

— Подожди, я тебе перезвоню, — засмеялась она и добавила: — Один-один.

Я с удивлением обнаружил, как легко Шила угадала счет, потому что глаза мои зацепились за две единицы на экране, словно две штанги одних ворот. «Женщины, конечно, не умнее нас, но зато у них есть интуиция, которой они, словно хвостом, запросто могут отбросить все наши умозаключения».

— Кем ты себя возомнила?

— Женщиной.

— Нет, ты не женщина, ты биологически активная добавка, БАД, без которой жизнь пуста.

— А ты как БДСМ.

— То есть я уже в контексте?

— Да-да, ты в деле. Приезжай, если сможешь.

— А если не смогу?

— Считай, что девушка ошиблась номером.

— Что за номера?

— Люкс, как всегда. В отеле.

— Ты про какой отель? А? — уткнулся я было мысленно с балкона в море. Купаться не хотелось, тем более в воспоминаниях. Связь тоже не хотела развивать эту тему, оборвалась, и я не услышал, что за новый номер выкинула Шила. Я перезвонил, не из любопытства, просто поставить точку.

— Так на чем мы остановились?

— Иногда я вполне себе счастлива, вот сейчас, например, сижу дома, пью вино, и очень счастлива. А знаешь, почему?

— Потому что я тебе позвонил?

— Потому что пью.

— Здесь ни черта не слышно.

— Я слышу, у тебя там весело, — уже обида вырывалась из динамика. — Ты скоро?

— Как только закончится. — Снова завибрировал бар, на этот раз, правда, гол не засчитали. Некоторые заказали себе еще по пиву, кто — фисташек, чтобы загрызть досаду. — Ты чем занимаешься?

— А как ты думаешь, чем может заниматься женщина около двадцати четырех?

— С ужасом ждет, что скоро ее карета должна превратиться в тыкву, туфелька в инфузорию, платье в халат, а принца все нет.

— Я не про время, я про возраст.

— Не вижу разницы. Я раньше как-то не думал, что тебе уже полночь лет.

— А теперь и вовсе нет смысла. Между нами все. И не вздумай приезжать ко мне. Слышишь?

— Очень плохо.

— Думаешь, мне хорошо?

— Очень плохо слышно.

— Ладно, во сколько ты будешь?

— Скоро.

— Обещай мне не врать.

— Хорошо. Обещай не спрашивать.

Артур сделал еще глоток и, не дожидаясь конца матча, оставил трибуны, что завороженно гоняли глазами на чужом газоне мяч. «Надо ехать, чтобы не попасть в грозу». Никто, кроме бармена не заметил, что я ушел из команды. Он дежурно улыбнулся мне вслед: «Незаменимых нет, но есть запасные».

* * *

На небе пробка из облаков, оно затянуто, будто не небо, а вещмешок, в который сложили город. Уже несколько дней, как зима перелила Неву в стеклянный графин. Холодный пронзающий ветер заставляет многих ненавидеть свою работу и сильнее любить дом. Чувства тоже придерживаются баланса. Дома тепло, дома сон, дома чай. Чай пить одному не хотелось. Хочешь узнать, как человек действительно относится к тебе, разбуди его. Я начал обнимать жену. Она не реагировала, тело ее спало в обнимку с душой. Я быстро сдался и оставил свои ласки, откинул одеяло, сел на кровать, пытаясь попасть ногами в тапочки. Когда я встал, чтобы выйти из комнаты, дверь скрипнула голосом жены:

— Не выходи из комнаты. Надень трусы.

— А кто там?

— Бродский, шутка. Просто не хочу, чтобы ты уходил. Не выходи из спальни… и я останусь.

— Ты определись, кого больше любишь, Бродского или меня.

— Прямо сейчас? Для этого тогда мне как минимум придется проснуться и выйти из комнаты.

— А как максимум?

— Вернуться с кофе.

— Так вот о чем было стихотворение?

— Мне кажется, там речь шла не о двери, а об окне.

— Не выходи через окно, разбудишь город, — улыбнулся я строфой. — Я чай сварю. Хочешь?

— Все-таки ты хочешь выйти?

— Ради тебя. Так ты будешь чай или нет?

— Я не знаю.

— Чего не знаешь? — нашел я под одеялом ее пятки и стал щекотать.

— Зачем люди лезут в горы? — сквозь смех процедила Шила.

— Чтобы посмотреть на себя сверху. К чему это ты?

— Горы снились, — поджала под себя ноги жена так, чтобы я их не достал.

— Может, в прошлой жизни ты была альпинисткой, — все еще рыскали мои руки под одеялом в поисках ее щиколоток.

— Скалолазкой, скорее.

— Не вижу разницы, — не находили мои ладони ничего, кроме пустоты.

— Не мудрено. Ты вообще женщин не замечаешь, — смеялась Шила.

— После того, как женился.

— Ладно, неси чай. Только черный.

— С чабрецом?

— С бергамотом.

— Бергамот мне все время напоминает бегемота или по крайней мере его родственника.

— Бергамо — это город в Италии.

— Ну, давай, расскажи мне еще, что там жил Труфальдино, что слуга был смышленым малым, что служил сразу двух господам.

* * *

— Уважаемые дамы и господа, просьба не волноваться, наш самолет совершит вынужденную посадку в одном из живописнейших уголков Германии, в долине реки Рейн. Мальчики — налево, девочки — направо.

Все почувствовали внутри себя, что самолет продолжал снижаться. Самые отчаянные улыбнулись шутке пилота. Другие беспокойно забегали глазами.

— Что это?

— Где? — посмотрела на меня сквозь очки жена. Позже она вставит линзы, и это будет уже совсем другая женщина. А сейчас она смотрела на меня как студентка, случайно забравшаяся ко мне в постель.

— У тебя все колени в книгах. Что читаешь?

«Знаешь, чего мне стоило сказать ему: «Уходи, я тебя не люблю»? Это как вырезать часть себя, как аборт сделать самой себе», — процитировала мне жена… Она вспомнила про синяк на коленке, который появился недавно. Синяк был знатный, с небольшую тучку на небе кожи. «Вот так вот ходишь-родишь по жизни, получаешь тумаки неизвестно где, от кого, бьешься, пока не прибьет к какому-нибудь острову, который по ошибке сначала примешь за материк». Шила прикрыла синяк своим смущением, а потом одеялом.

— А позитивнее ничего нет? — поставил я поднос с чашками на постель прямо перед Шилой.

— «Море ей снилось так часто, что даже ее карие глаза начали менять цвет», — перевернула страницу Шила.

* * *

«Дворник, — слышала Шила сквозь сон, как скреблась в углу зимы лопата. — Он убирает пыль, зимнюю пыль с дорог, которая за ночь упала с неба. Значит, в комнате, как бы она ни была мала, тоже есть небо… За ночь я тоже, наверное, покрываюсь пылью, иногда я ее даже чувствую, когда встаю ни свет ни заря, чтобы смыть холодной водой в ванной над раковиной, повесив свое лицо на зеркало. Потом убираю пыль щеткой с зубов. Потом вытираю лицо полотенцем. Это и есть влажная уборка. — Она посмотрела на телефон, тот вот-вот должен был запищать. — Надо сделать уборку, надо».

Жена вошла в фазу Луны. Три-пять дней передышки в постели, чтобы соскучиться как следует. «Каждый день вместе, как такое возможно? Какое издевательство над личностью. Даже когда ей хочется побыть наедине». В каждом браке есть свои лишние детали. Делать в постели абсолютно нечего, кроме как спать. Кровать, похожая на кладовую, в которой мы держим на привязи из простыней свою любовь. Дикую, кусачую, капризную, взаимную. Жена у меня качественная, это вам не китайская подделка, не то, что сейчас предлагают, не то, чем сейчас забиты улицы, кафе, кинотеатры, ширпотреб, моя жена — настоящая русская женщина.

Артур лежал на спине и смотрел в потолок. «Кажется, выспался».

«Шила, конечно, не то, что Тельма. Она была крайне терпелива и материлась только в крайних случаях. От радости». — Марс уткнулся взглядом в вельветовый горизонт, что клубился утренней дымкой по всему горизонту. Самолет расщеплял носом редкие волокна облаков, которые попадались в воздухе. Он вспомнил свою первую дикую любовь, как кисть ее дымила сигаретой, когда мы делали кофе-брейк после первого раунда, после первой пары в университете… постели. Когда губы наши боролись с молчанием. Мы пытались шутить: «Скучно тебе со мной? Что ты зеваешь». — «Не, просто хочется целоваться». Конечно, она была старше, конечно, ей было любопытно, но неинтересно со мной, потому что я ветрен, как питерская погода, и ей нужна была не просто карта звездного неба с теплыми циклонами, а точный прогноз по всему фронту. Ей нужна была определенность. «Я тебе надоел?» — «Ну как тебе объяснить. Я тебя объелась и больше не хочу». Мы смеялись, мы издевались друг над другом, мы болтали за жизнь, она не любила болтать, у нее не было такой дурацкой привычки, она оставила эту прихоть людям. Жизнь была выше всей этой словесной чешуи. Конкретней. Мы же рады стараться за чью-то общую жизнь, совсем не ту, которую мы проживаем, совсем не ту, что бессонит наши ночи, что беспокоит дни, это называется болтать ни о чем. Пальцы, словно губы, зажимали сигареты. Их поза — выражение скуки. Было впечатление, что именно руки ведут беседу. Они-то поднимались, то опускались на два тона ниже, унося за собой и плечи. Им было сподручней вести бесполезную беседу, сколько было уже сделано впустую этими самыми руками. Сколько еще будет. Марс курил свое, Шила — свое за несколько тысяч километров он него. Между парами, между этажами она курила и смотрела на стену, вымазанную голубым. Мысли Шилы тоже были выкрашены в голубой, а может быть, они со стеной думали об одном. Вслед за непонятными расплывчатыми думами приходил Яков, он всегда приходил позже, он пытал студентов до последнего. Я протягивала ему сигарету вместо руки в знак приветствия. Он улыбался. «Что за манеры?» «Я собираюсь с тобой дружить». «Зачем этот вялый секс. Я же жид», — смеялся он бесстрастно, потом брал сигарету, прикуривал. Марс упрямо искал потерянную мысль, чтобы снова переключить канал на Тельму. «Тельма, Тельма, где твоя Луиза?» Луизой звали дочь Тельмы. «В садике она, что ты спрашиваешь? Не знаешь разве, где мы отучаем от себя своих детей». — «Садик, сколько садизма в этом слове, вы не находите?» «Сейчас садика днем с огнем, я полгода потеряла, чтобы в него попасть», — заметила Тельма. «Женщинам всегда кажется, что они теряют время, неважно даже где: на работе, в постели с мужем или не с мужем, на кухне, но они его теряют, даже на курорте, если отдых затянулся более чем на десять дней. Оттого многие из вас ходят потерянными». «Слышь, ты, ты не обобщай, — затушила свой хабарик о зажигалку Тельма. — Вот будут у тебя дети, тогда и будешь рассуждать о потерянном времени».

«Зачем мне дети, я сам ребенок, — улыбался Яков Шиле. — Мне с мамой хорошо». «А я вот свою давно не видела, надо бы навестить», — подумала она про себя… и про свою мать. — Тебе уже скоро тридцать пять, а ты все с мамой. Женился бы, чего ты тянешь». «Еще не созрел, да и с женщинами, как с садиками, встречался с одной целых полгода, а она мне так и не дала». Тельма засмеялась: «Я даже знаю, что рассказывает она, та женщина: “Встречалась с одним, а он даже не смог меня поиметь ни разу”». «Не смейся, это было не главное». — «А что главное?» — «Главное, чтобы мы были одной веры, я хочу сказать — верили в одну цель». — «Давай только сегодня без Торы». — «Хорошо, тогда скажи мне, что является главным в знакомстве для женщины». — «Для нее главное вовремя и со вкусом перекинуть ногу, когда она сидит перед тобой».

«Опять ты о своем, и это все? — снова достал пачку сигарет Марс, словно магазин боеприпасов, где еще оставались патроны. — Неужели тебе тоже нужна пресловутая уверенность в завтрашнем дне?» — предложил Тельме. Та взяла. «Чем короче юбка, тем она уверенней», — тянулась Тельма, когда я поднес огонь к ее сигаретке.

«Как это у тебя так ловко получается?» — улыбнулся Яков. «Так же, как и перекинуть ногу на ногу», — сделала рокировку ногам Шила, поменяв опорную, затянулась и манерно выпустила дым вверх. «Краткость — сестра таланта», — затушил о пепельницу на подоконнике свой окурок Яков. «Именно». — «Но мне не нужна сестра таланта, с талантливыми сложно, мне нужна кроткость. На самом деле я жду того момента, когда начнут говорить, что мать живет со мной, а не я с ней».

День вытянулся, словно школьник за лето. Марс разбавил кровь стаканом чая. Душа словно вернулась только что на Родину, перелетев обратно Атлантику. Она уже хотела обратно в гнездо, она уже искала себе подобную родную, и этот поиск был бы проще, не включись в него любовь к прекрасным формам. «Недаром в детстве таскали нас по обнаженным богиням. Они, как правило, принадлежат другим, в природе все поделено: кто отдыхает умом, кто телом, не обязательно своим, кто дома, кто у моря, кому приятна душа, кому не менее приятна натура. Все художники пока ее, богиню, в воображении рисуют, но на деле хотели бы натуралистами», — усмехнулся Марс, вспомнив журнал «Юный натуралист», который ему в школьные годы выписывали родители. Самолет заходил на посадку в Мюнхене.

— Командир (К): Сколько нам осталось до аэропорта в минутах?

— Диспетчер (Д): Чем быстрее будете лететь, тем быстрее будете здесь.

— К: Каков наш порядок следования?

— Д: Определяя порядок, я не расслышал ваш позывной, и пока я буду выяснять его, вы будете последним, безусловно.

— К: Вот спасибо, и так на футбол опаздываю.

— Д: А кто играет?

— К: Наши с вашими.

— Д: Ваши забили пятнадцать минут назад.

— К: Теперь понимаю, почему меня последним поставили.

Диспетчер засмеялся.

— К: Значит, мне заходить на посадку по большому?

— Д: G576, разрешаю по малому, двести. Нашел для вас зазор.

— К: Да, я уже настроился. Разрешите сходить по большому?

— Д: Нет, идите по малому.

— К: Я уже ходил по малому, можно теперь по большому?

— Д: G576!!!!!!! Только по малому!!!!! Запрещаю по большому!!! Повторите, как поняли!!!!

— К: 498 понял, еще раз по малому… — снял наушники и громко рассмеялся Марс.

* * *

Город снова ушел в купюру в пятьдесят рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу как на полтинник, что-то здесь не так. Инфляция, биржи нет давно, как и денег в казне, пропито все, разграблено, там военный музей, тематика старых побед очень выгодна на фоне того, что полтинник приравнивается к бутылке пива. Безумие — любить эту страну, но я люблю так, как она меня никогда не сможет.

Я канаю каналом дальше, к анналам, к зданию, откуда начался город, через темный вонючий проход со сточной канавой, сухие окна офисов и контор. Все выкрашено Достоевским. Такое может достать любого. Канавка. Бедная, бедная Лиза. Спас бы я ее? Приспичь ей тонуть сегодня. Вода холодная ухмыляется моему благородству. Не знаю. Если бы смог перебороть в себе чувство такта. Его во мне слишком. Здесь не видь, там промолчи, где-то будь, где-то — мягким, развивай свою гибкость. Отсюда и перегибы.

Навстречу женщина, с корзиной, будто там выстиранное в канавке белье. Глаза ее, как опустевшие окна отеля, из которых душа уже съехала, и теперь там надо сделать уборку и закрыть, вдруг вернется или кто-то другой захочет снять номер. В корзине грибы. «Откуда здесь подосиновики? С осинами в городе было туго. Хотя у Бродского росла под окном, а жил он в центре». Я представил, как он выходил по утрам собрать урожай для той, которую любил сильно. В архиве моем опять всплыло утро и жена со своей любовью к поэзии. «Не выходи из города».

Из окна на меня падает взгляд. Точнее — его осколки. Он еще раньше разбит на множество прекрасных зданий. Он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, он повис на балясине, ангелы смотрят на него, купидоны смеются. Он ищет спасения во мне. Все органы чувств напоказ: уши торчком, нос, как у ястреба, глаза навыкате. Жить с таким лицом надо было набраться смелости. Уродство и сексуальность — хорошее соседство, всегда можно постучаться в стенку второй: хватит уже, я хочу спать, но не знаю, кто на это решиться. «Бедная, бедная Лиза. Я тебя спасу». — Отбросив всякое чувство такта, я тоже пялюсь в ответ. Но скоро силуэт исчезает, только волна тюля, словно белое пенящееся кружевами море поглощает видение. Окно опустело, будто глаз покинул зрачок… «Действительно, отель», — приблизившись к зданию, прочел на табличке парадного входа.

Иду дальше. Мне уже почти тридцать, а я все еще не знаю, нужен я кому-нибудь или нет. Нужен я жене или нет, вот она мне очень нужна была… есть, будет. Сейчас, по крайней мере. Было такое ощущение, будто я лез через забор и зацепился за гвоздь штаниной, так и повис одной ногой на земле.

* * *

Я понимаю, как ей было не полюбить такого урода, как я. И вот уже суббота тащила нас за руку через весь город, через бары, улицы, площади, набережные, к воскресению. Будет воскресенье, мы воскреснем вновь, вместо кофе хлебнув не из чашечки, а прямо из банки, рассолу. Сушит? Да… И меня. Пить надо меньше. Я старался ради тебя. Я хотел, чтобы ты выглядела сегодня лучше.

«Я без ног». — «Как? Мне они так нравились». Шила засмеялась. Мы ложились уставшие прямо на белеющие простыни рассвета. Чтобы там расщепить на атомы наши оставшиеся чувства. Мои пальцы, танцуя, снимали бюстгальтер, как проститутку на красивом бульваре ее вечернего тела. Это была настоящая химическая реакция, в результате выпадал осадком оргазм. Лицо ее, в отличие от моего, было правильное, словно сонет. Я возвращался к нему снова и снова: кольцевая рифма. Я возвращался к ней снова и снова, это было похоже на вечную прогулку по садовому кольцу, она заблудила меня в своем роскошном саду…

— В твоем саду все время весна.

— Кончай паясничать, — установила свое сакраментальное Шила, возведя на постамент несусветной глупости. — Время никого не жалеет. Жалеть не перспективно.

* * *

Я сел в свою миниатюрную квартирку и поехал на работу. На дороге штормило утренней нервозностью. Мой корабль болтало в потоке машин, невзирая на заторы, он упорно шел к цели, шел по волнам радио. Я слушал, как сердобольные водители звонили в студию рассказать о пробках на дорогах. Оказалось, все гораздо корыстней, чем я думал, каждый из них мечтал сорвать куш — бак бензина. Я избавился от корысти и переключил. Здесь надо было продолжить стишок: «Вы бывали когда-нибудь в комнате смеха, вот где…»

— А вот еще один интересный, — докладывал диджей, — вы бывали когда-нибудь в женщине, вот где доброе, теплое, вечное.

Вы бывали когда-нибудь в вытрезвителе, хотя бы зрителем.

Вы бывали когда-нибудь в стриптиз-клубе, вот где рискуют жо… выручку чуют.

«Ну, эта грязновата». «Хотя не лишена правды», — рассуждали ведущие меж собой.

Вы бывали когда-нибудь счастливы, нет, а жаль, я бы на вашем месте участвовал.

Уши погрязли в децибелах высоких голосов ведущих. Даже глаза заложило. По радио передавали классику. Я сомневался между Чайковским и Прокофьевым. Словно я был на кухне и выбирал из двух напитков. И не найдя точный ответ, перекладывал ответственность на жену, «Чай или кофе?» Жены рядом не было. Были пассажиры, которые вышли из трамвая и переходили передо мною дорогу. Приятно было наблюдать, как в солнцем залитом городе, сквозь серый асфальт, словно весенние цветы, прорастали женственность и мужество. Они росли навстречу друг другу. Наконец пешеходы кончились. Я включил первую и отпустил сцепление. Впереди меня ехала зеленая машина цвета сочной травы, по форме напоминающая земноводное, на стекло был приклеен каблучок и во всю панораму телефон с объявлением: «Ищу мужчину, который ищет меня». Я приблизился к лягушке вплотную. Стоило только нажать на ее антикрыло на багажнике, и она прыгнет сразу через несколько машин, вспомнил я бумажных лягушек, которых складывали из бумаги в детстве. Я, правда, склонен был только к самолетостроению, у меня даже кораблики не получились. «А если поцеловать, то может превратиться в прекрасную Василису, или Свету, или Олю, в Шилу вряд ли, кишка тонка, у этой не хватит силенок, лошадиных», — мелькнуло у меня в голове, когда я уже обгонял зеленое чудо, за рулем которого сидела милая девушка, настолько милая, что любому захотелось бы отстать, чтобы записать телефон.

* * *

Сестра удивляла своими успехами после того, как развелась. Развод словно сжег в ней последнюю ступень, как у ракеты, придав ей космическое ускорение, и вывел на другую орбиту самостоятельной независимой жизни. Тина, так звали сестру, она сменила работу, потом основала свою, на которую она ходила по настроению. Словно настроение это было широким освещенным проспектом. Она наняла еще несколько талантливых и способных ребят, готовых гореть за свое дело так же ярко.

В лесу пустынно, только дятел стучал в барабан да ветер дул в дудук. Я смотрел в экран телевизора.

Крик ястреба, считавшего цыплят, считавшего, что здесь все его: и это небо, и остальная дичь, рука, которая его кормила, с которой он как с Байконура стартовал, как на орбиту, да и владелец той руки, он тоже был его. Пусть даже это не рука была, а ветка, а хозяин — дерево. Он быстро ушел в верховье голубого озера, на рыбалку, ловить на свой крючок того, кто клюнет. Нос был что надо.

Я снова вернулся к мысли о сестре. Почему-то вспомнил, как знакомые во всех нюансах рассказывали, как делали стерилизацию кошке. Сестра же мне ничего не сказала, две операции подряд и ни слова. Только улыбается тихо, будто все хорошо, а у самой такая неуверенность в глазах. «Начинаешь думать за мужика — теряешь женственность». Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой. Конечно, такие женщины однолюбки, они всю жизнь будут любить тех, кто их бросил. Ведь им нужна была хоть какая-нибудь любовь, чтобы подняться. Я видел женщин, от которых ушли мужчины. Ни одна из них от этого не потеряла. Хотя муж ее пытался вернуться. Да только зачем нужен уже ей был такой, пастеризованный:

— Я тебе надоел?

— Ну как тебе объяснить. Я тебя объелась и больше не хочу.

«Конечно, она хотела. Она все еще любила его, но гордость, ее-то куда отселишь».

* * *

Со стены меня накрывало картой мира, словно это и было одеялом на ночь. Карта мира темнела раскрытой пастью. Мир норовил проглотить меня, пережевать, словно кит планктон, усвоить и систематизировать на элементы. Мне не хотелось быть просто пищей, средством, но больше всего мне не хотелось быть посредственностью, как бы та ни втягивала в свою среду.

Сегодня был странный день, я встретил трех знакомых, и все они были рыжими, не то чтобы им не везло в жизни, просто волосы их цвели по своим законам, больше всего меня порадовал первый из них — солнце. Он преследовал меня целый день, а потом ему надоело. Сегодня лил дождь. Я наблюдал, как тот полз по окну, словно прозрачный червь, то уползая куда-то под раму, то вновь появляясь из-под нее.

Студентки сидели молча, девочки смотрели на меня, будто сейчас я должен был взлететь к звездам, чтобы потом совершить плавную посадку с грузом гуманитарных знаний в их юные головы, забитые совсем другим любовным хламом. Головы были прекрасны на первый взгляд, на 2-й я чувствовал себя в театре Кабуки. Грим скрыл все эмоции, что там под ним? Мало кто знал, что там под защитным слоем стратосферы томилась мимика. Которая получила пожизненное за свою сухость, сидя в жирной маске, она вспоминала свою молодость, что ей еще оставалось. Вечером приходили руки и выручали ее на волю, потом массаж, снова маска, уже увлажняющая. Снова ночь, и так до бесконечности.

На занятия я брал с собой чай в термосе, это меня грело, не жена, конечно, но все же. Пока я заваривал себе чай, в голове моей все еще сидел вчерашний итальянец, про которого вечером рассказывала Шила: «Представляешь, завалился к нам в университет посреди занятия. Ярый поклонник Достоевского, этого ему вполне хватило, чтобы заправить себя высокой идеей и доехать до Питера на вело. Он доехал на велосипеде от Рима до Университетской набережной Санкт-Петербурга».

— Достоевский велик, — сказал итальянец, лицо его треснуло улыбкой, и из нее посыпались ровные белые зубы. — Мне очень хотелось пройтись по улицам города, где он жил. Вы счастливчики, вы можете дышать воздухом того же неба, которым дышал он.

— Он так и сказал? «Дышал небом».

— Да.

— Красиво чешет этот итальянец, может, это сам Данте?

— Не похож.

— Глядя на вдохновленного нашим писателем велогонщика, захотелось перечитать Достоевского. Может, тоже на что-нибудь сподвигнет. Или взять и перечитать того же Данте и посмотреть, захочется ли сесть в седло и на двух колесах рвануть во Флоренцию, — вставил свою реплику в рассказ жены Артур.

— Правда, потом итальянца начал охватывать голод. Чем больше он смотрел на красивых русских девушек, тем радостнее понимал, что приехал сюда не зря. После расставания образ человека стирается постепенно, здесь ситуация была обратная: после встречи с нашими красавицами их образы стали проявляться в его взгляде все ярче и ярче. Ему захотелось в их тепло, в их уют. Он преданно, словно преданный дворовый cane italiano, побитый невзгодами и утомленный дорогой, смотрел на наших студенток. Cane — это пес по-итальянски, — пояснила Шила.

— Я знаю. Канары отсюда.

— Но никто из них не был готов скоротать с ним этот вечер. Пришлось взять удар гостеприимства на себя. Я покормила нашего гонщика в студенческом кафе. Пицца пошла на «ура», потом устроила его в общежитии для иностранных студентов. Всю дорогу он не переставал цитировать великого классика и извиняться за свой придорожный вид. Спросил, почему девушки в России такие холодные.

— Наши филологические девы только с виду свободные и открытые, а копнешь чуть глубже, внутри каждой свой драмтеатр. Обратно уже захочется не на велике, а на самолете ноги уносить. А ты ему что ответила?

— Да нет, не холодные, просто весна была поздняя.

— Смеялся?

— Постоянно. И больше не закрывал. Как открыл передо мной буфет с прекрасным итальянским фарфором, так больше и не закрывал.

— Значит, симпатичный?

— Да ничего себе Челентано.

— Может, он еще и поет?

— Я сразу дала ему понять, что замужем и кофе не будет.

— Верность, как же я ее люблю, твою верность, иногда даже больше, чем тебя.

* * *

Иногда я завтракал один. Жена еще обнималась с Морфеем, придавленная им, я молча ревновал на кухне и переваривал, помешивая ложкой кофе, что тоже не хотел из турки подниматься. Наслаждаясь медленным рассветом, я понимал, что женщине необходимо больше спать, чтоб выглядеть красивой. Воскресенье — один из тех редких дней, когда не обязательно воскресать к девяти утра, можно к обеду.

— Он тебя просто-напросто покупает.

— Ценит.

«Ценность будет падать, как только купит, как у машины, примерно на десять процентов в год», — подумал я про себя, упираясь в картинку телевизора.

— Красавица. В этот момент «красавица» из его уст звучало для нее как «уродина».

— Не надо меня строить, я уже построена.

— Чего ты хочешь?

— Быть счастливой.

— Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой.

Он не любил ее, он понятия не имел, что это такое, а может быть, просто гениально играл роль человека, не способного на любовь. Я не знал этого актера, мне хотелось верить ему. Его партнерша играла хуже, возможно, накануне она поссорилась со своим настоящим, и текст их спора отличался от текста сценария.

Жизнь наша была то театром абсурда, где сурдопереводчиками были гениталии, то театром влюбленных теней, где от счастья я становился ее тенью, она — моей. Я помешал кофе и облизнул ложку. Положил ее на стол, капля напитка ушла в скатерть. «Без жены можно делать все что угодно. Будь здесь она, я бы получил уже замечание, но что еще хуже, я бы так не сделал, предвидя опасность».

— Ты спишь уже?

— А ты как думаешь?

— Я не думаю, я звоню.

— Герой. Как мне любить тебя?

— Да какое это имеет значение. Главное, меня, детка.

— Я прошу тебя об одном — не называй меня деткой.

— Хорошо, крошка.

— Ты неисправим.

— Какая шикарная у тебя душа! Чувствую себя в ней, как в теплой постели.

— Как же ты мне надоел. Посмотри, на кого мы стали похожи.

— На кого?

— Друг на друга.

— Ты лучше.

— Я буду лучше, но мне нужно страну с любопытным солнцем, которое будет постоянно подглядывать за мной.

«У нее, конечно же, были свои тараканы в голове. Однако уничтожить их значило потерять свою привлекательность».

— Знаешь, что самое ценное? С тобой мне всегда хотелось быть женщиной.

— То есть?

— Ты всегда понимал, когда мне хотелось. «Он всегда был моим датчиком, который определял степень шизофренизма общества и меня в целом, — закрепляла свои слова мысленно Шила. — Если мне за него становилось неудобно, значит, я была таким же, как и все, равнодушным, закрытым, убогим членом этого самого общества, неспособным идти к другим измерениям, кроме веса, роста и счета в банке». Больше всего ее беспокоило, что она, независимая и самодостаточная, была к нему неравнодушна, понятия не имея, каким асфальтом можно было устранить эти неровности души.

— Конечно, все время быть придавленным впечатлением от твоей груди.

— Ты хоть когда-нибудь можешь быть серьезным?

— С тобой нет, не могу. Твой воинственный дух меня веселит.

Он шептал ей что-то на ухо, словно в микрофон, а она только улыбалась тихо, словно завороженная публика.

— Давно ко мне не подходили так близко.

— Поэтому я подъехал.

— Наехал.

— Я не настолько жесток. У меня шипы. Хотя женщины так и норовят под колеса. Вчера встретилась одна.

— И что?

— Хочу жениться.

— А что за спешка?

— Боюсь передумать.

— А ты не бойся.

— А я уже боюсь, потому что ты все принимаешь превратно, особенно если я начинаю на эту тему шутить.

— Значит, не смешно.

— Я боюсь тебе что-то говорить про других женщин.

— Короче.

— Короче, вчера чуть не наехал на одну. Она в наушниках, дальше телефона не видит и не слышит.

— Наличие жаркого солнца при полном отсутствии личной жизни.

— Я так и подумал.

— Думать надо меньше.

— То есть давить? Я не настолько жесток. У меня же шипы.

— А ты до сих пор не переобулся? Уже лето скоро.

— Думаешь, снега больше не будет?

— Мужчины тоже безумны по весне или это единичный случай?

— У мужчин есть тормоза. А вот у вас — нет. Что ты скажешь о безумии женщин в разгар весны?

— Каждой крыше свой навигатор.

* * *

Живые розы в горшке, которые подарил ей Артур, быстро отцвели. «Почему же недолги некоторые любови», — подумала про себя Шила. Она обрезала ветки, надеясь, что кустик разродится вновь через некоторое время, так и случилось. У одной из веток появился бутон, который медленно рос, пока не взорвался одной долгожданной красотой, одним бархатным чувством прекрасного. Шила внимательно любовалась цветком, даже подумывая пересадить его в горшок побольше.

* * *

— Вчера ходила в бар. Хотела разменять одиночество на мужчину.

— Ну и как?

— Нет у них.

— В пятницу надо было идти, чего ты в среду решила? Или тебе нужен был посредник?

— В посреднике не нуждаюсь, субботник не помешал бы.

— У меня в квартире тоже бардак, — соврала Шила, озираясь на чистоту и порядок своей квартиры. Звонила ее подруга Джульетта.

— Зато у тебя в голове порядок. Тебе не надо ходить с объявлением на лбу: «Меняю однокомнатное одиночество со всеми удобствами на кусок пляжа с мужчиной. Меняю одиночество на мужчину или отдам в добрые руки свое одиночество»…

— А ты пиши честнее: «Меняю одиночество на кофе, кофе на мужчину. Коньяк не предлагать, уже был. В противном случае напьюсь». Из серии: если в баре нет приличных мужчин, продолжай потягивать мартини, приличные мужчины — они появятся.

— Ну прямо про меня. Меня тут как раз пригласил один выпить вина. Я отказалась.

— Не понравился?

— Мне хотелось начать красиво, с кофе. Я подумала, что не могу с незнакомым мужчиной сразу вино. Кофе не способно говорить, но познакомить может, а винище сразу потащит сама знаешь куда.

— Знаю. Шампанское знакомит на раз, вино — на раз-два, водка — на троих, кофе — на всю жизнь.

— Вот-вот, домой шла пешком. Иду по Дворцовому, остановилась, смотрю вниз, там холодная бездна, будто под мостом протекает сама фригидность. Думаю, прыгнуть, что ли.

Шила задумалась, убрав телефон от уха. С ней тоже такое случилось, но лет ей тогда было восемнадцать, а не двадцать восемь, и это не было похоже на бегство от одиночества, скорее — от безответной любви.

На шее ночи болтался полумесяц. Ночь приняла ислам. Она смотрела то на воду, то вода на нее, то на Шилу, для девушки все тоже было одного цвета, абсолютно все, даже дома, даже люди, даже мысли. Все рано и поздно переживают периоды мостовых. На мосту, как на грани между жизнью и смертью, на перемычке, между двумя этими берегами, такими разными, если мыслить в частном порядке и такими одинаковыми, если разглядывать картинку, а скорее даже фотографию, фрагмент из жизни, вставленный в альбом Вселенной, в портфолио планетарного масштаба. И это уже не Инстаграм, уже Инстатонна незапечатленных моментов, тем самым более ценных.

— Я тебе дам прыгнуть. Нева-то в чем виновата? — очнулась она и отпрянула от собственности.

— Я тоже решила не загрязнять.

— Короче, заходи после работы, разделю твое одиночество.

— Ты знаешь, что такое мимикрия?

— Умение приспосабливаться.

— Ты приспособилась к своему одиночеству?

— И похоже, скоро начну получать удовольствие. Это меня за прошлые грехи наказывают.

— Да какие у тебя грехи. Дура. Лучше скажи мне… — пыталась переключить подругу на другую тему Алиса и не находила ее.

— Что сказать? Эй, ты там не уснула?

— …С чем у тебя ассоциируется весна?

— Ну, с чем. Белые ночи, влюбленность, дача, рассада.

— Понятно, каждый сезон на те же грабли. Воскресенье выдалось скучным, она стояла у окна и слушала, как на деревьях лопаются почки. У девушки был абсолютный слух, когда она ждала его звонка.

— Любовь, ревность одиночество, любовь, ревность, одиночество. Ты права, каждый год одни и те же грядки.

— Никогда никого не ревнуй, это делает тебя уязвимой.

— Я понимаю, у язвы свои взгляды на внутренний мир.

— Да, береги свой желудок. Все язвы и гастриты от этого.

— Сыра хочется, а он в мышеловке.

— Почем сыр в мышеловке?

— Ой, дорого. Ты сама знаешь.

* * *

— Что показывают? — сел я на колени к жене и обнял ее шею. В руке ее вместо пульта была телефонная трубка, которая все еще хранила тепло состоявшегося разговора.

— А, ерунда всякая. Ты как так незаметно пробрался.

— Интересно?

— Тяжеловато.

— Ты про меня или про фильм?

— Про обоих.

— А что за кино?

— «Ничего нового». Он смотрел на нее так долго, так испытующе, что бедняжка успела за это время влюбиться, остыть и даже возненавидеть.

— Счастье слишком быстро входит в привычку, войдет, покрутит своим розовым хвостом, а тот возьми и отвались. Приделывай его обратно, не приделывай — все б/у.

— Счастье — это когда нигде не болит и во всем прет.

— Ну мало ли у кого что не прет. Это житейское. По виду он уже не мальчик, я бы сказал дед. Откуда взялась ненависть? — всматривался Артур в старика на экране.

— От его бессилия. Он несчастен. Половое бессилие губит в нем все мужское.

— Я же говорю, что все дело в хвосте.

— Он, как баба, закатывает скандалы, пытаясь всю вину сложить на нее, на свою женщину. Самый простой способ для этого — ревность.

— Я вижу. Утро застало его врасплох… в одних трусах, — снова посмотрел я на экран и намеренно сполз по ногам Шилы на пол.

— Я вот все думаю, если к твоим ногам падает мужчина, это сила земного притяжения или неземного обаяния?

— Это от голода. Что у нас на ужин?

— Коньяк. Я уже начала его есть.

— Проблемы?

— Апатия.

— Еще бы, такие фильмы смотреть — нахватаешься всякой вирусни, — дотянулся я до пульта, который лежал на диване, и вырубил старика. — И хватит уже париться по мелочам!

— Это все, что ты мне можешь сказать?

— Нет, это все, что ты должна научиться делать. — Я смотрел на небо.

* * *

Прошло еще несколько часов, за которые мы успели приготовить еду, я занимался мясом, Шила — салатом, выпить по бокалу красного, поговорить о том о сем, поужинать, сложить посуду в раковину, просмотреть в Инете личное, разобрать постель, снова включить и выключить телевизор.

— Хочу в Италию.

— У меня есть для тебя сюрприз.

— На море поедем?

— С чего ты взяла?

— Я море задницей чувствую.

— Айвазовский, что ли?

— При чем здесь Айвазовский?

— Он тоже рисовал море, стоя к нему спиной.

— Это точно про тебя, — засмеялась Шила. — Сначала ты мне рисуешь море, а потом разворачиваешься тылом ко мне и сладко спишь.

— Финский залив тебя устроит?

— Как сахарозаменитель, — ответила она, отвернулась от меня, потом долго лежала в задумчивости. По дыханию я слышал, что не спит. Я ее понимал. Она хотела уйти под парусом в море, а я предложил перейти его вброд.

— И вообще, мне нравится Рерих, — подтвердила она мои опасения.

— Это где?

— Не где, а кто.

— Ты думаешь, я не знаю этого художника. Я хотел узнать, насколько далеко.

— Это в Индии, в Гималаях. Я раньше думала, что в жизни так ярко, как на его картинах, не бывает. Оказалось, бывает. В долине цветов.

— В Индию часов девять лететь. Ты же знаешь, мне категорически запрещено летать, даже пассажиром.

— Я знаю, от этого мне еще больше не спится. Все какие-то мысли.

— Перевернись на другой бок.

— А смысл?

— Покажи проблемам прекрасную задницу.

* * *

Черные жемчужины с синим отливом усыпали дно леса. Будто рассыпалось чье-то великое ожерелье. Кто-то рассыпал, а мы собирали. Лисички, выпутываясь из лап зеленого меха, светились от счастья, что наконец выбрались наружу. Словно мать-и-мачеха легли они, одушевленные победой, на мягкий ковролин под высокими соснами. А здесь мы с ножичками. Артур с Шилой гуляли по лесу, сосредоточившись на грибах и чернике. Богатый воздух, щедрый на кислород, то и дело накатывался волной на легкие, оставляя там частичку своей жизненной необходимости, продлевая жизнь как минимум еще на вздох. Иногда я останавливался, наблюдая, как ловкие пальцы Шилы собирали с веток ягоды в небольшое зеленое ведерко. Особенно крупные она закладывала, словно в ломбард, в свои губы. Я любил ее так, что мне и не снилось. Мне снились совсем другие дела. Сон на новом месте всегда был проблемой для меня. Воспоминания, как катушка спиннинга, который я взял с собой и уже успел покидать, разматывались на бесконечные метры жизни, потом сматывались обратно. Маленькая золотая рыбка болталась на поводке. Словно испытывая судьбу, я безжалостно выкидывал ее в пучину, полную хищников и прочих опасностей, не давая ей полной свободы, управляя ею, то и дело подматывая обратно, тем самым возвращая себя на круги своя. Целью всякой человеческой рыбалки было поймать рыбу покрупнее, среди камней и коряг зацепить нечто большое и прекрасное.

— Ты слышала, как кто-то у соседнего трейлера рыгал с утра? — вырвала неожиданным вопросом меня из чистоты Лапландии Шила.

— Нет. Я, видимо, уснул на тот момент.

— Вчера хорошо посидели.

— Кто?

— Кто-кто? Мы.

— А, я все думаю о бедняге, которому было плохо с утра.

— Что за дурацкая привычка аккумулировать в себе негатив?

— Ты снова о парне? — засмеялся Артур. Он подошел к березе, которая чудом затесалась среди сосен, и обнял ее.

— Я тебя сейчас ударю, — замахнулась на меня Шила зеленой улыбкой ведра.

— Не ревнуй, ягоды рассыплешь. А ежик был классный. Никогда не видел таких ручных. Я понимаю: утки, голуби, но чтобы ежик за колбасой приходил… Он, наверное, больше нас съел.

— Может, он для детей старался. Они же кормят ежат, отрыгивая.

— Значит, тот финн звал своих на первый завтрак? Дети, сейчас позавтракаем и по машинам.

Шила запустила в меня шишку:

— Хватит обнимать березу!

Я успел убрать голову. Шишка попала в ствол.

— Ого, у тебя какой разряд по шишкометанию? — «Она снова меня любит», — завибрировало в моей голове.

«Вот такого я тебя люблю, вот такого», — ответила Шила на звонок еще одной шишкой. Артур снова увернулся.

* * *

Вечерами мы гуляли по финским магазинам, просто так, не имея понятия, что может нас там поразить настолько, что захочется оставить себе. Заходили то в один, то в другой.

— Ты еще не устал? — обращалась Шила ко мне на выходе из очередного магазина.

— Ни в коем случае, — держался я.

— Надо тебе тоже рубашку купить другую.

— Зачем?

— Должна же я тебя за что-то любить.

— Чтобы хоть за что-то его любить, она покупала ему время от времени новую одежду: то рубашку, то перчатки, то шляпу, то кроссовки, — иронизировал Артур. Я следовал по следам Шилы. Иногда она держала меня на своей руке, словно на поводке, иногда отпускала, отвлекаясь на ту или иную тряпку, как сейчас, и я оставался один в гардеробе материального, не зная, как распорядиться этой свободой. Я бродил меж людей-невидимок, висящих на вешалках в ожидании клиента. Бесполезно трогал на ощупь ту или другую ткань. В мужском отделе было прохладно и пусто, зато в женском шла настоящая жатва. Когда женщине плохо, она идет по магазинам, чтобы никого не видеть, когда женщине хорошо, она идет по магазинам, чтобы ее видели все. Сейчас рядом с ней был мужчина, который подсознательно искал выход. Для женщины магазин — это релакс, для мужчины — работа, женщина ищет в магазине примерочную, мужчина — выход. Я тоже искал его подсознательно.

За этими мыслями меня подкараулила девушка:

— Can I help you?

Я не растерялся:

— Девушка, не могли бы вы мне найти вот это, примерить? — достал я с полки свой запылившийся английский и указал рукой на рубашку с белыми пальмами на черном хлопке, которая висела на манекене.

— Такая осталась только у него, — поискав некоторое время необходимое, улыбнулась мне белым полусладким полнотелым лицом продавщица.

— Он не обидится, если мы с него снимем?

— Неужели вас устроит секонд-хэнд? — подхватила мое чувство юмора девушка. Ей не хотелось, ей не хотелось раздевать манекен.

— А что делать? Очень нужны пальмы. В Финляндии они только у этого симпатичного парня.

— Хорошо, попробую договориться. Давно я не раздевала мужчин, — начала она двигать выставочную статую, чтобы поднять мужчину на руки.

— Ваша миссия одевать.

— Это точно, — улыбнулась мне девушка, спустив манекен с постамента.

— В Финляндии все девушки такие?

— Какие такие?

— Неожиданно решительные.

— Нет времени ждать, пока он сам разденется. — Легким движением своей руки отстегнула она его руку.

— Похоже, ему понравилась ваша бескомпромиссность, он сразу же предложил вам руку?

Девушка сняла с манекена рубашку и, вытащив из нее все булавки, протянула мне кусок ткани:

— Вот, возьмите ваши пальмы.

— Спасибо, — взял я рубашку.

— Штаны не нужны? — засмеялась продавщица, пристегивая руку обратно к туловищу пластикового парня.

— Пресс взял бы, штаны нет. Это будет перебор. — Долго вспоминал я, как будет по-английски перебор, и, не найдя нужного слова, довольствовался «слишком».

— Не волнуйтесь, рубашку я ему сейчас надену другую, с цветочками.

— Завидую вашему мужчине, повезло ему с подругой.

— Этому? — посмотрела она на манекен.

— И этому тоже.

Девушка засмеялась.

— Спасибо вам!

— Не за что, — налила мне еще бокал полусладкого белого финка и пошла за цветами для манекена. Я с рубашкой в руке начал искать взглядом удовлетворенную трикотажно Шилу.

Когда одежда ей надоела, пошли лавки с домашней утварью, наполненные теплыми, милыми, вязанными из бежевого уюта вещами. Продавцы улыбались сладко, словно зевали, пытаясь затянуть нас в сказочный сон своих кремовых магазинов.

— Мне очень хочется иметь дом. Такой, чтобы туда все время хотелось вернуться, чтобы каждая вещь обладала своей силой притяжения, а все вместе они сделали бы такой гигантской, что не захотелось бы и уходить из него.

— Типичная семья фрилансеров или безработных.

— Ты ничего не понимаешь в уюте. — Шила взяла с полки изящную фарфоровую чашку: — Вот, такую хочу, чтобы пить по утрам чай. — Она повертела ее в руках, потом перевернула и увидела ценник: — Нет, уже не хочу. Такие жалко будет бить.

— А ты не бей.

— Ты слишком спокойный, чтобы не бить с тобой посуду. А вот это я могла бы сделать сама, — оставила она чашку в покое и переключилась на пустые бутылки, стилизованные под вазы. Потом оглянулась и увидела, что ее никто не слушает. — Что ты все время плетешься сзади?

— Не хочу забегать вперед.

— Ты уже забежал дальше некуда. Наверное, я не буду с тобой больше разводиться.

— Почему ты называешь меня Наверное?

— Кстати, хорошее имя, — улыбнулась она.

— Для сына?

— Да. Наверное, это будет сын. — Она качнула рукой светильник в виде осиного гнезда, который висел на пути ее следования, и, извиняюще улыбнувшись продавщице, двинулась к выходу.

— За всю эволюцию суть женщины не изменилась: она хочет родить детей и быть счастливой. Мужчина же просто должен ей в этом помочь, и желательно по любви, а не по скайпу.

— Ты прав, — рассмеялась моим словам Шила, за которой послушно я двигался, когда мы вышли на улицу. Та медленно спускала нас вниз. Магазины стояли в очереди друг за другом вдоль мостовой. Мы здоровались с некоторыми из них за ручку. Они улыбались. Потом так же прощались. «Ну и что, что мы ничего не купили, может быть в следующий раз». Я кивал в ответ, улыбаться мне не хотелось. «Дорого у вас все».

— В одну реку хочется войти дважды только в одном случае: если вода теплая.

— Это ты к чему? — потерял цепочку остроумия Артур.

— Искупаться хочется.

— Мне тоже. В славе, например. Мне почему-то все время казалось, что я рожден, сделан для чего-то грандиозного, важного, что я обязательно буду известен, но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего, уже не будет, наверное.

— Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь.

— А я?

— Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная.

Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них изо всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зеленому парку, в котором как заведенные пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения.

Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником.

— Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу.

— Пожалуй, нет.

Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьем-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом.

— Преемственность.

— Думаешь, тоже психопат?

— Стихопат, — поправила меня Шила.

— Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни.

— Все зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы.

— Выключай филфак.

— Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.

— Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?

— Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.

— Жаль, непонятно было о чем.

— Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, — начала фантазировать Шила.

— Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше?

— Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звезды. Он смотрел на них, общался, отрывал их других и себя, тоже другого, более чувственного, что ли.

— А потом он встретил ее, и пошла поэзия. Страдания, мучения, терзания, сигареты, пиво, вино, спирт и стихи, стихи, стихи.

— Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви все на грани реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку, оказывается, для них, для нее. Кто еще, как не мужчина, должен писать женщину?

— Только он, — погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. — Почему я пошел на летчика? Читал бы тебе сейчас стихи.

— Ни в коем случае. Для мужчины филология — это не наука, это чувство женщины.

— А авиация?

— Ее возвышение.

В знак одобрения этих слов я обнял за талию Шилу и уткнулся в ее копну волос.

— Золотые руки, — тоже не удержалась и взялась за палец поэта Шила. Его указательный палец блестел точно так же, как лапы у бронзовых скифов в Питере напротив Академии искусств. Тем поклонялись вечные студенты, этим — временные поэты.

— Почему же вы бросили писать в столбик? — поднял Артур голову и обратился к поэту, хитро глядя в его темные бронзовые зрачки.

— Метаморфозы творчества привели меня к тому, что если писать в столбик, это было бы похоже на стихи, а если экономить на бумаге и тянуть, словно лямку, строчку, то это уже сплошная проза, — ответила за него Шила. — Ну представьте, едете вы по дороге, а там все столбы, столбы, скучно.

— Что для вас литература?

— Если стихотворение для меня это мгновение, попытка поймать эмоцию, то проза — попытка ее удержать и приручить.

— Вы счастливы? — посмотрел я уже на Шилу.

— Разве может поэт быть счастливым? Счастливый поэт — это не поэт.

— Это поэтесса, — обнял я Шилу, поворачивая ее от памятника на выход из парка. — Жизнь наладится, стоит только сломать стереотипы.

— Или стереотипа, — поцеловала она меня в щеку.

— Я уже давно сломлен. Смотри, какие на небе облака.

— Да, только не начинай про небо, а то это на два-три дня. Я помню и про перистые, и про кучевые. А мы еще не все здесь попробовали.

— Ты спускаешь меня с небес на землю.

— На воду. Слушай, а лебеди — они же и вчера здесь качались на волнах, — стала присматриваться к парочке лебедей, качающихся на глади озера, Шила.

— Какая верная пара. Любо-дорого посмотреть. Смотри, как они привязаны друг к другу.

— Я бы сказала, ко дну. Пластиковые. Бутафория. Я думала, хоть за границей все настоящее.

— И вправду синтетические, — стала очевидна подмена… — Не грусти.

— Я им, как дура, хлеба взяла. Покормить.

— Ты так расстроилась, будто никогда в жизни не видела пластиковых союзов, — пытался найти глаза Шилы своими зрачками Артур. Но те смотрели куда-то вдаль, на другой берег озера.

— Я бы так не хотела. — Ветерок грусти пробежал по лицу Шилы, когда они уже отошли от воды.

— А что бы хотела от жизни?

— Клубники, — быстренько взяла она себя в руки.

— Я знаю одну полянку.

Встроенные друг в друга, перебирая брусчатку, мы двинулись к рыночной площади, где на прилавках зажигательно клубилась ароматная ягода.

* * *

Струны были тяжелые, но настройщик не сдавался, он настойчиво пытался приручить инструмент. Он тянул арматуру за арматурой, подвязывая их тут и там, делая стяжку под заливку цементом. Сосед строил дом в одиночку и уже вырастил на своем участке второй этаж.

— Сибариты пьют чай и смотрят любимую картину: как надо работать, — смеялся Марс жирным от шашлыка ртом, то и дело подливая вино и успевая переворачивать мясо на костре.

— Ты смеешься над ним, а ведь скоро он нам закроет небо. И будет уже не до смеха. Либо будем смеяться уже в темноте.

— Ты о политике в общем?

— Я о частном.

— Нам не закроет, мы же летчики, ты разве забыл? — приобнял он меня по-дружески, потом снял с огня очередной шампур и стянул с него вилкой в тарелку горячее мясо. Затем слизнул жирный жареный сок с пальца и воткнул шпагу в землю.

Мы сидели с Марсом и его женой в их загородном доме. Шила со мной не поехала. С некоторых пор она начала избегать встреч с Марсом, ссылаясь на разные обстоятельства. Хозяева сделали вид, что расстроились, но потом привыкли ко мне одинокому: сначала было вино с мясом на костре, потом чай с плюшками и футболом дома. Марс, как сосуд, наполовину наполненный вином, говорил громче и больше всех. Футбольное поле служило фоном к его дебатам, словно это его на трибуне поддерживала толпа. Мы с Викой то и дело переглядывались, после очередной не всегда уместной остроты Марса. Смех уже не лез в рот. Марс веселил сам себя, ему было с нами скучно, он пил, будто это могло как-то развеселить его, он много говорил, будто это могло развеселить нас. Он замолкал, только когда острые моменты возникали у ворот. Алкоголь уносил Марса все дальше от нас, оттолкнувшись от спорта и политики, он начал развивать тему высокой любви на собственном примере:

— О сексе я знаю не так уж и много, то, что заниматься им приятно, но небезопасно.

— Начинается, давайте о сексе без меня, — собирала Вика лишнюю посуду со стола.

— Как же о сексе без женщин? — засмеялся Марс.

— Тише. Пойду уложу малыша. — Вика ушла наверх укладывать малыша.

Едва футбол закончился, Марс переключил программу. Там шли трейлеры с гуманитарной помощью, будто трейлеры к новому фильму о милосердии и сострадании.

— Так вот, — вспомнил Марс, на чем остановилась его философия. — То, что дети рождаются из капусты, я услышал еще в детстве, но только сейчас понял, о чем говорили взрослые. Без капусты какие дети! Именно, бедные, голодные и несчастные. Когда в семье нехватка, дети начинают радоваться не чувствам, а вещам. Отсюда и меркантильность, и мелочность. Возможно поэтому наперекор судьбе с сексом я вел себя бесцеремонно, и ребенок, зачатый в лучших традициях страсти, заставил меня церемонию эту осуществить. Технически это был брак по залету, и можно было продолжить, сказав, что я долетался… или она. Мы ставили опыты друг на друге. А дети — они подопытные своих родителей. Ведь так? — обращался ко мне Марс. Я уже не понимал, ретушировал ли он события на экране или высказывал что-то свое свежеиспеченное.

— Ты в личном или в общественном? — кивнул я ему на экран.

— Да какая разница. Дети — они всегда дети, будь то страны, будь то ясли. — Марс был пьян, это было заметно по развязанному языку, который то и дело терял и путал гласные и согласные, а вместе с ними и нить разговора. Хотя я всем сердцем пытался его понять.

* * *

Я переживал свое, прораставшее во мне чувство отцовства.

— Спит, — приложил я ладонь Шиле к животу.

— Конечно, спит, не буди его.

— Не буду, — поставил я ударение на последний слог и вспомнил, как перестукивался с малышом вчера, будто через стенку с осужденным на девять месяцев без права переписки, без прогулок, без света. «Какую же надо иметь психику, чтобы выдержать такой кошмар». Я начал понимать, почему дети плачут, стоило им только выбраться на свободу. Их переполняли пережитые в застенках эмоции. Космонавтик в темном вакууме сырой галактики, связанный лишь пуповиной со своей станцией. «Сегодня снова взорвался ракетоноситель на старте, он должен был доставить еду космонавтам. Те, брошенные на произвол орбиты, испытывали судьбу и голод, перейдя на режим жесткой экономии. Надо будет сегодня заехать на рынок, купить мяса и орехов для станции, для нашего космонавтика». Станция спала. «Констанция», — промелькнули в моей голове Дюма и тройка его мушкетеров, которую гнал д’Артаньян, подстегивая зажатым в руке колье. Моя рука поднялась от живота к шее Шилы и нащупала цепочку. «Подвески на месте».

— В гости хочу. Почему нас никто не зовет в гости? — пробурчала сонно Шила.

— Не жалеют, не зовут, не плачут, — изменил я немного известные слова.

— Только что подумала то же самое.

— Они меня теперь боятся. А ты не пьешь. — Какой от нас прок. — Марс, кстати, приглашал нас к себе за город.

— К Марсу не хочу. У Марса я уже была.

Артур не придал значения словам. Ладонь его остановилась между шеей жены и ее налившейся грудью, до сна уже было рукой подать.

* * *

— Может, в шахматы сыграем? — поднялся Марс из кресла, подошел к серванту. И, не слушая меня, достал доску, высыпал фигуры на стол. Стал расставлять себе белые: — Дети — они наши подопытные, а подопытные всегда пользуются чужим опытом, боясь совершать свои ошибки. И пользуясь им, этим чужим опытом тех самых других людей, передают его следующим. Сначала ты входишь в их мир, в их затхлую квартирку, заваленную делами, которые начаты и брошены, знакомствами случайными и выгодными, связями, которые тут и там сползают лианами с полок и ниш, потом идешь дальше. Воздух тяжелый, он проводит тебя на кухню, где куча гниющей посуды, на жирной скатерти стаканчик настойки из полыни ошибок, трудных и потных желез трудолюбия, на стене, как реликвия, грабли. Айда, наступай, пока есть силы, здоровье и вера в светлое будущее.

— Не боишься проиграть? — ничего не понял я из этого красивого монолога.

— Кто, я? Тебе — нет. Ты же лучше меня играешь.

— Да ладно тебе.

— Я сто лет уже не играл.

— Ну давай, — начал я расставлять черную лакированную армию.

Я слушал Марса и изучал карамельную, хрустящую удовольствием плюшку, половину которой уже съел. Больше не мог, не хотел. Это было равносильно тому, что съесть себя. Но то — миссия Шилы, моей второй половинки. «Где же целостность? И откуда такая половинчатость во вкусах, и откуда на нее такая надежда?» — вполвзгляда я видел экран, вполуха я слушал Марса. Он начал Е2 Е4, между делом мы по очереди двигали фигуры. Марс надел на себя маску гроссмейстера, придав задумчивости своему лицу. Оно было спокойно до тех пор, пока не наступала его очередь ходить… Будто грусть, только что спокойно лежавшая на его лице, начинала просыпаться и двигаться, потом садилась на пухлый диван губ, зевала, рычала или произносила избитое: «Так, значит?»

«Ум его играл и пытался цинично шутить, стараясь загнать весь наш огромный мир в один цинковый гроб, но я не поддавался, тем более, что ящик шутит циничней. Я не хотел поддерживать ни того, ни другого. Ящики априори грустны, я знаю, куда направляется процессия с такими вещами, я не хочу хоронить чувства людей, как бы они ни провинились. В итоге можно было самому оказаться в этом оцинкованном скафандре, отрезанным от людей, болтающихся на шланге иллюзий. В знак протеста я сейчас съем еще одну плюшку, Марс. Пусть мне будет плохо».

Я молчал. Марс не унимался, пытаясь отвлечь меня от партии. Ему очень хотелось выиграть. Ходы его были необдуманны и поспешны:

— Ты слышал, что нашу компанию поглощает «Атмосфера»?

— Значит, не будет больше «Nordik Airlines»? — сделал я вид, что информация была для меня новой.

— Шах.

— Монополия на небо, — улыбнулся он. — Не жалко тебе свою королеву?

— Ферзя.

— Это для тебя ферзь, а для меня королева.

— Жертвую ради общей победы.

— Я бы не стал, — взял он мою королеву.

— Да какая тебе разница, за какую компанию летать, Марс? Главное — летать, я это понял, как только меня вернули на Землю.

— Разницы нет, но она есть. Она мешает мне есть, пить, любить.

«А мне мешает шашлык, который был до плюшек», — улыбнулся я про себя.

— Меняй образ жизни.

— Меня устраивает.

— А вот меня нет. Еще шах, — пришпорил я своего коня. — Еще пару ходов — и конец.

— Да? Неужели ты рассчитываешь победить без королевы?

— Почему нет?

— Просто она тебя устраивает, как и твой образ жизни. Ты сам сказал.

— Шила меня очень даже устраивает, — понял я, к чему клонит Марс. — Что касается образа жизни, может, ты знаешь, как поменять его?

— Поэтапно: сначала меняешь образ, а жизнь сама изменится.

Я смотрел на Марс, именно на Марс, а не на Марса. Его абсолютно преКрасная лысая голова сверкала чувством юмора. Планета, а не голова.

— Образ у меня один, точнее, одна. На нее и молюсь.

— У тебя климакс, что ли, начался? — пьяно заржал Марс.

— Я вижу, что Шиле как будто все время чего-то недостает. Вся проблема в том, что я не знаю, как сделать ее счастливой.

— Я бы тебе сказал, дружище, я бы тебе одолжил, дружище, кабы можно было этим поделиться, — держал в руках пешку Марс, не зная, куда ее отправить. — А ты спи с ней чаще. А счастье придет, вот увидишь. Тебе надо поменять свое отношение к предмету любви. Ты говоришь, что она — твой образ. Сделай рокировку.

— В смысле?

— Женщина мыслит образами, создай его, будет молиться и на тебя. — Язык Марса был пьян, но мысли, как ни странно, трезвы. — Не ты на нее должен молиться, а она на тебя. Предлагаю дружбу, то есть ничью, — оставил пешку без приказов Марс и протянул мне руку.

— Ты шутишь? У меня позиция лучше.

— У меня ферзь, — взял он белую королеву. — Мне кажется, я легко смогу все свести к ничьей.

«Да, Марс и Венера. Похоже, они знают, что такое счастье. У них получилась бы отличная пара: он умел воевать, она вдохновлять, он был богат, она — воображением», — подумал я про себя.

— Ладно, подумай. После доиграем. Не будь в моем окружении столько пешек, я бы давно уже создал новую партию, — подытожил Марс.

— И не смотри на меня такими восторженными глазами. Люди по определению не могут быть лучше тебя, определение это настолько глубоко сидит в подкорке, что чем больше они говорят о своих успехах, тем сильнее в этом убеждаешься. А что касается нашей с Шилой партии, то она, как и у всех счастливых семей, идет к своему эндшпилю, — поднял я доску вместе с оставшимися на ней фигурами и поставил на самый верх серванта.

— К эндшпилю?

— Ну ты понимаешь, о чем я? Эндшпиль семейной жизни, фигуры расставлены: жена на кухне, сын за компом, муж на диване, кошка в ногах.

В телевизоре уже насильно кормили гусей, чтобы у них вместо печени выросла фуа-гра. По желобу им заталкивали в горло кукурузную муку. Я посмотрел на четверть плюшки, что лежала передо мной. «Будь их воля, они бы добавили еще в пищу железа, чтобы печень сразу же консервировалась по банкам».

— Можно представить, что у этих гусей в печенках, — улыбался Марс, жадно откусывая выпечку и неряшливо запивая ее горячим чаем.

— Как и у всех — люди, — взял я четвертинку и положил обратно в посудину к остальным румяным и манящим и стал по нажитой за годы шахматной школы привычке прокручивать в уме концовку отложенной партии.

* * *

Утро было похоже на роды. Они прошли успешно: минут через тридцать после звонка будильника мне удалось прийти в этот мир новым человеком.

Я проснулась от звонка. «Наконец-то выспалась, можно полежать еще полчасика». Через полчаса новый звонок. В этот раз проснулась разбитой: «Бедный Артур, ты попал».

— Что с тобой? Я понимаю, что надо вставать, а у тебя нет настроения.

— Да, я решила позаимствовать у тебя.

— Нет, это называется испортить, зачем?

— Была на то причина!

— Какая?!

— Я не выспалась.

— Мне не надо было звонить.

— Не звони мне больше никогда.

— Я понял.

— Что ты понял?

— Позвоню позже.

«Люблю ли я его? Я до сих пор не знаю, но точно могу сказать, что любовь эта не была идеальной, то есть той, когда не возникает претензий к чему бы то ни было, особенно к тому, чего действительно не было. Мне нравилось, когда войска его чувств окружили мою независимость и быстро брали в плен. Когда он, словно дикий зверь, гонит, пока не настигнет и не возьмет ее, изголодавшуюся волчицу, парализовав разум, лишив его других желаний, затуманив воображение долгим протяжным стоном, отпросив душу подальше, отпихивая ее поступательными движениями снова и снова, чтобы та не видела, на что способно алчное бесстыдное тело. Мне нравилось, когда он обнимал меня, когда входил в меня, чтобы взять и оставить там на ночь частицу своего эго, забрызгав там мужеством все обои. И потом, уже вернувшись в себя, я засыпала, кутаясь в одно сплошное удовольствие, а он превращался в волчонка, который слепо тыкался в мои сиськи в поисках парного молочного тепла». Шила стояла в коридоре, всматриваясь в себя. Зеркало пялилось на ее ноги. Нет. Она никогда не была целеустремленной настолько, чтобы променять семейный очаг на карьеру, что-то должно было вечерами греть ее красивые ноги. Шила продолжала беспечно любоваться собой.

«Какие комбинации ни строй, какие ни надевай, так или иначе, семья всегда подводила к эндшпилю», — вспомнил Артур пророчества Марса. И лучше всего это можно было понять утром. Никто уже не помнил, из-за чего они наорали друг на друга, послали куда подальше, где-то не за горами затаилось прощение. Великое, розовое, как рассвет, прощение. «Доброе утро, добрая суббота, злая я», — вырвала Шила из гардероба пальто, обнаружила там вчера отлетевшую пуговицу, стремительно рванулась в спальню, открыла комод и, достав оттуда шкатулку с нитками и иголками, уронила себя на кровать, накинула на колени пальто и села пришивать пуговицу. Нитка долго не лезла в металлическую петлю иглы.

На подоконнике я нахожу ручку и рекламную газету, черчу что-то невнятное на ее полях, звездочка, тщательно обвожу ее, будто она заглавная, дальше круг, квадрат, треугольник. Слово из пяти букв можно было бы нарисовать и попроще, положить, например, букву «З», но у нас с Шилой она не простая, а иногда даже самая настоящая. Жопа на улице, внутри тоже не лучше. Я тороплюсь захлопнуть все двери и окна, когда дождь уже начинает барабанить в крышу. Это слова ее сыпятся, словно гильзы от строчащего пулемета губ. Ее крышу давно снесло, она хочет, чтобы снесло и мою, чтобы мы стали похожи, чтобы я тоже, как и она, выпустил пар, чтобы нам было легче друг друга после простить. Чтобы я подумал: «Ей не хватает», и она то же самое про меня: «Крышу снесло, теперь ему не хватает».

«Диспетчер:

— Борт четыре семерки. Вы на какой высоте?

— Девять тысяч шестьсот.

— Перед вами грозовой фронт.

— Вижу. Куда он движется?

— К вам в гости.

— Скажите, что нас нет дома.

— Давайте попробуем его обмануть.

— Как его лучше обойти?

— Сверху. Наберите десять тысяч пятьсот.

— Вас понял. Спасибо».

Слышу я далекий голос своей работы и мысленно набираю высоту, продолжая смотреть в окно. Там все стихает, будто снял наушники после рейса, когда шасси замерли на асфальте, а двигатели перестали петь. Самолет замер. Тишина, слышно даже, как Шила перегрызла нить. Иглотерапия всегда благотворно влияла на нее. Успокаивала. Буря напортачила и скрылась.

Гроза снаружи только что прошла, гроза внутри тоже. Туча, словно тампон, впитавший океаны, будто ею, как влажной салфеткой, протерли экран панорамы и бросили, так и не доделав работы. Вдали все еще сверкали разряды высокого напряжения. Мгла не имела ни конца, ни края, она не вмещалась в рамки окна, ограничиваясь только широтою взгляда. Я был с периферии, у меня лучше развито периферическое зрение, я замечал мелочи, но не видел главного. Вот и сейчас, отвернувшись от окна, я смотрел на нее и не мог понять: в чем же фокус? почему я ею так околдован. Иголка ее недовольства шьет мне мокрое дело (об убийстве ее счастья), которое никогда не будет раскрыто, и она, и я это знаем.

— Лучше я погуляю с собакой.

— Кому будет лучше: ей, мне, тебе?

— Ты отдохнешь от меня, она от тебя, а я от себя.

— Я сама погуляю. Все, — закончила она с пуговицей на своем пальто. — Там тепло?

— Лето, — посмотрел я на термометр. Градусник изменился в лице, у него выступил весенний румянец. — Гроза вроде бы отошла.

— Сколько? — Как и всякая женщина, она желала конкретики даже в мелочах, не говоря уже о глобальном.

— Плюс пятнадцать.

— Не густо для лета.

— Что за лето в этом году? — сделал я тему общей.

— Это не лето, это осень разминается.

— Хочешь, я схожу.

— Нет, моя очередь. А ты… займись делом.

— Каким делом?

— Не знаю, мужским. Зонт мне взять или не надо? — остановилась она в нерешительности, глядя на собаку, которой уже невтерпеж. Та тявкнула и тут же смела хвостом эту слабость.

— Возьми на всякий случай, — взял я зонт с полки.

— Не, передумала. Я вернусь и сразу поедем.

— Куда?

— Ты забыл, куда мне надо?

— Хорошо, — сделал я вид, что вспомнил. Готовый открыть зонтик в любую минуту на случай новой грозы.

Я взял из ее рук пальто и помог Шиле его надеть. Она подошла к зеркалу. Посмотрела на свою работу. Я уже стоял сзади, уже обнял, уже искал пальцами пуговицы. Пуговицы неохотно совали головы в петли. В каждой застегнутой мною пуговице на ее пальто читалось, как крепко Артур к ней привязан, пристегнут, присобачен. Она шла гулять на улицу с собакой, а он уже скучал. Собака, чуя близкую свободу, скребла дверь и скулила, глядя на дверную ручку. Будто от той бронзовой ладошки и зависела ее свобода. Наконец лацканы пальто поцеловались, да так и застыли в засосе. Я отворил перед ними дверь, собака выскочила и вытянула за собою Шилу. Она встала в профиль и нажала на кнопку лифта. Я все еще не мог закрыть дверь, будто моя преданность подставила ногу, не позволяя сделать этого:

— Мысленно я с тобой.

— Мысленно я и сама умею.

* * *

Проветривание пошло всем на пользу, людям, как и помещениям, это было необходимо. Как только она вернула собаку в дом, я повез Шилу в клинику, я сдал свою женщину, свою кровинушку на анализы, на сахар, на холестерин, на что-то еще. Это были те редкие моменты, когда она была не в силах проанализировать себя сама. В хорошую погоду ей казалось, что она была способна заправлять всем миром. Шила заправляла полный бак эмоций и мчалась навстречу мечте. Та была женского рода, она на дух не переносила мужчин. Шила никак не хотела верить, что зависит от них. Она часто повторяла: моей мечте уже двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, а она все еще не исполнилась. «Неужели все это из-за тебя?»

На улице небо подтекало, навстречу дождь. Он был мокрым, неприветливым, он шел куда глаза глядят. Мы спрятались от дождя под крышей авто. Машина тронулась и, выехав со двора, понеслась сквозь пустой город. Скоро улицы вынесли ее к Неве. На набережной я сбавил ход, та была оцеплена какими-то фургончиками и людьми, снимали кино. Наша машина внезапно попала в довоенное время, рядом прошли полуторка, пассажирский автобус «Газ» из гаража тридцатых годов, из которого, словно из гардероба того же времени, вышли люди и попали в камеру. Операторский кран, будто надзиратель, внимательно следил за происходящим.

— Ты хотела бы сниматься в кино? — спросил я Шилу.

— А мы чем с тобой все время занимаемся?

— Снимаем?

— Да, сериал. Знаешь, как называется?

— Секс в большом городе?

— Секс с большим городом.

— Каждый божий день, — рассмеялся я. — Не надоело?

— Еще как!

— Что думаешь делать?

— Выйти. Здесь остановитесь, приехали. Сколько я вам должна?

— А я?

— Тридцать минут личного времени.

— Берите. Для вас мне не жалко.

Шила вышла, улыбнувшись беззвучно: «Это быстро». Я остался сидеть в машине, время от времени стирая капли с лобового стекла, которые заливали экран. Дождь редел; когда он совсем остановился, я вышел из машины, чтобы покурить с ним. Мы покурили, озираясь на мир вокруг. Мир идеализировал себя и своих поклонников холодным порывистым ветром. Небо постарело и осунулось. Чуть ниже на вывеске поросенок нюхал надпись «Свежее мясо». Город все еще валялся под одеялом субботы, уже не спал, ворочался одинокими гражданами и бессонными автомобилями. Он пока и не собирался вставать, только потягивался дымкой на небе и зевал облаками на горизонте. Напротив был КФС, я зашел в него отлить, люди уже глушили пиво с крыльями. Ощущение утреннего пива накатило на мою память, когда в голове бродит вчерашнее виски, или текила, или водка, когда одним рассолом этого не залить. Ливень пива разбавляет лужи вечера. Кто-то несет ересь, словно радио, которое висит высоко и его не выключить. Слова не воспринимаются, только их неприятный тембр. Человек смеется иногда, видимо, ему удалось пошутить, его чувство юмора тоже хлебнуло пива и пришло в себя, но не в других, другие мрачно молчат. Их чувства все еще дрыхнут, но скоро проснутся и начнут начистоту. В каждой искренности своя доля спирта.

Штаны мужа болтались на ветру, не штаны, а чехлы для ног. «Нельзя же мужчине быть таким худым? Это был один из тех вопросов, которыми я не раз задавалась. Кое-что начинает бросаться в глаза, да так, что возникает вопрос: люблю ли я?»

Шила, улыбаясь, подходила к машине.

— Ну, как там? Больно?

— Не сладко. Я хотела сказать, что с сахаром в крови все нормально, — открыла она дверцу авто и нырнула вовнутрь. Я тоже юркнул в машину.

— В моей в такую погоду его точно не хватает, — завел я двигатель, вместе с ним из динамиков вырвался какой-то хит девяностых. Что отбросило меня в детство, на дискотеку в школьной столовой.

— Мы едем?

— Да, куда?

— Давай в магазин.

— За сахаром? — засмеялся я.

* * *

Город, как на купюре в пятьдесят рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу, на полтинник, снова на биржу, что-то здесь неправильно, возможно, инфляция внесла свои коррективы, чего-то здесь уже не хватает. Золотого запаса, который подтвердил бы его пятидесятицелковую силу. Биржа смотрится на ней уже нелепо, на вес полтинник теперь — это бутылка пива, а, может, и того меньше, солод тоже накрывает инфляция, тот в свою очередь накрывает меня. Внизу хлюпает вода. Темный, вонючий проход со сточной канавой. Люди вынесены на задворки. Офисы и кафе. Взгляд падает с окна и разбивается на множество прекрасных зданий, он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, повис на купидоне, который сделал вид, что не заметил, только поправил свой колчан со стрелами. Стрелы — это потенция для свершения подвигов, а колчан — это женщина, которая на них вдохновляет.

20:15. Шила прекрасно опаздывала. Легкой походкой. Я любовался.

Она застегнула свой рот на красную молнию и убрала помаду в сумочку. Это был знак, что целоваться она больше не хочет. Я для пущей надежности накинул ей поцелуем замок, едва коснувшись. Сильно пахло спелой клубникой. Губы. Какое выразительное оружие: синтаксис, риторика и даже сольфеджио. Даже несмотря на то что улица была сыра и капало сверху, будто на крыше начал таять снег и она потекла. Вспомнилась ванна, где Шила очень любит петь, лежа в пене. Когда грудь вырывается из теплой пучины ее молодого тела. Еще один поцелуй, и затвердею. Давно я не ел клубничное варенье. С маргарином. Губы и помада давно уже стали чем-то одним, как бутер и брод. Ешь, раз голодный.

— Пойдем уже, — вырвалась она из моих сухих губ.

— Подожди, я еще не все сказал, — снова впился я в ее розу и мысленно вернулся в ванную. Откуда я понес ее на руках в спальню. Там Шилу оглушил свет, она встала на ноги и, скинув хлопчатобумажный футляр, всей своей гитарой потянулась ко мне. Что оставалось делать? Я сыграл. Я знал этот инструмент, хотя никогда не считал себя мастером игры. Так, несколько переборов, несколько аккордов. Дворовые сиротские песни, что с меня взять. О сексе никогда не говорили, как об искусстве. Два года музыкальной школы — и иди играй, пой на улице чужие песни, учись дальше, чтобы потом петь свои. «Мальчик, мальчик, — вспомнил я гитариста у метро. — Я не кинул сегодня ничего в твой футляр, а знаешь, почему? Больше ни купюры, пока ты не споешь своих песен». Но главное все же оказывалось петь своим, а точнее, своей. Я пел.

Инструмент был настроен отменно. С некоторыми еще приходилось возиться, эта гитара — нет. Когда-то я возомнил себя музыкантом, для храбрости впервые взяв ее на колени. Чтобы пустить пыль в глаза, преувеличить опыт свой в этом деле. Та гитара была такая же деревянная, как и я. Не гитары, а балалайки. С Шилой я возомнил себя музыкантом, по-настоящему, что даже поверил сам, хотя на самом деле служил расческой ее распущенным струнам души. Ее нисколько не смущало, что выходила она из себя в чем мать родила. Чтобы уже не тратить время на одежду.

«Это была провокация. Ты — провокаторша», — стонал я про себя.

— Как ты думаешь, что-нибудь получится сегодня?

— Конечно, я чувствую, как твоя хромосома хромает ко мне в недра.

— Ура.

— Если завтра будет солнце, я подарю тебе велосипед.

— А если нет?

— Тогда ты мне — машину.

— Зачем тебе машина?

— Я начала ненавидеть людей.

— В смысле?

— Ты не поймешь, ты давно уже не ездил в метро. Каждое утро будто тело вставляешь в тиски.

— Беременным нельзя ездить в метро.

— Я уже не беременна.

— Как?

— Так. Так бывает.

— Черт!

— Хватит чертить на своем лице скорбь.

— Что теперь делать?

— Детей.

Я очнулся от воспоминаний, когда Шила под руку уже подводила меня к кафе, рассказывая по пути о филологических буднях.

* * *

Утро началось в 5:55, три пятерки, как в дневнике красным, только никто не похвалит. В «Пятерочку» тоже было рано, хотя после вчерашнего выпить уже хотелось. С тобой нелегко, а без тебя тянет выпить. Выпить — значит задвинуть часть проблем. Которые выпячивались, словно живот или позвоночник после сорока, все дело было в том, что давили не только свои, приходилось все время таскать на себе и государственный геополитический столб атмосферный. Столб, который давил на каждого из нас и падал, словно Пизанская башня, норовя накрыть наше благосостояние. «Хорошую башню Пизанской бы не назвали». Но мы не сдавались, мы держали, сдерживали натиск обстоятельств внутренних и внешних. Мы пытались демонстрировать свой позитив. Как вечный плюс, который надо было поднять на Голгофу. Настроение.

Человек достиг того развития, когда он может, но все еще никак не хотел понять, что прежде всего он землянин, а уж потом русский, американец, немец или француз, он безграничен сам по себе, как и мир, в котором родился, что воевать — это вчерашний день, это история (и эта уже тоже перезагружена, кому как было удобно), и это интеллектуально старо. Надо удалить чипы из многоядерных голов тех чинов, которые еще пытаются заработать на этом деньги, имидж, власть. Их в инфекционное отделение, лечить вирус милитаризма, флешку воткнуть другую, с программой на разоружение. Оторвать от кормушки, посадить на диету. Посадить — подходящий глагол. Пусть созерцают и ведут здоровый образ жизни.

Далеким мерцающим костром горела в небе звезда, я же словно спустился в лес в поиске дров, костер почти догорел. У кострища все еще теплился запах жареного мяса. Во дворе трава, на траве роса и дрова. Я кинул в угли пару щепок, найденных рядом, будто приманку для ловли огня, тот не обратил внимания. Я зашел в прихожую дома, где дежурно мерцала желтая лампа, нашел там на полке газету. Словно привыкшие к ранним пробежкам, едва увидев текст, глаза побежали по строчкам. Будто не текст это был, а стадион. Газета трещала по швам от новостей, те, в свою очередь, пропахли санкциями из-за полуроссийского полуострова. От газет, сколько я себя помню, всегда несло типографией, костром и войной. Всякой газетенке хотелось разжечь пламя (я тоже хотел разжечь огонь), и вовсе не из пресловутой «Искры», искры повсюду, сыплются прямо из глаз (стоит только даже коротко замкнуться на ком-нибудь, и пропал). Будь мы немного искреннее, прикуривали бы глазами, как та девочка «Воспламеняющая взглядом» по Кингу. Она была слишком искренней. Я смял популярное чтиво и поспешил к увядающему огню. Бумага моментально была съедена пламенем. Подбросил еще немного дров посерьезней. Я смотрел на костер, он на меня любопытно. Он моргал беспрестанно, словно дразнил, как испорченный светофор, переключаясь с красного на желтый и снова на красный, не давая мне переключиться на что-то другое, «никаких зеленых, стоять здесь», словно кто-то важный ехал по трассе, как этим утром, когда я застрял в пробке кортежа с мигалками. В этот момент никто не мог двигаться, кроме него. Огонь любил меня страстно, я кормил его ветошью. Я боялся, одергивая руки, его языки лезли их целовать, но секс был бы лишним в этой дружбе.

— Не сходи с ума, там одиноко, — начала повторять в бульоне рассвета какая-то заботливая птица.

— Время не подскажете? Хотя бы примерно.

— Если только примерно…

— Не томите.

— Вторник.

Два раза прокричала громко птица. Я остался ей благодарен за этот короткий диалог, который означал, что еще одна, наконец, ночь сдалась дню.

* * *

«Вторник — как второй мужчина: появляется для того, чтобы быстрее забыть понедельник», — улыбался ей кофе из чашки. Глядя на эту улыбку, девушка понимала, что умение радоваться жизни — самое необходимое из всех. Никто не сможет этому научить, только сама себя. «Ему было проще, он был любовником, а я любила. Иногда мне хотелось оставить ему на шее засос, чтобы остальные женщины видели, что занято, что мое, что заГублено». «Любовник, кто бы мог подумать, у меня. Чем чаще я мысленно выставляла его за дверь, тем тяжелее был его чемодан, набитый моей любовью».

— Поднимите мне веки! — произнес он сквозь сон.

— Похоже на рекламу салона красоты.

— С немудреным названием «Вий».

Я попыталась поднять ему одно веко. На меня посмотрел круглый, как циферблат, белый зрачок:

— Время не подскажете?

— Зачем вам? Будьте лучше счастливы, — опустила обратно.

— С такими снами куда уж.

— А что тебе снилось?

— Будущее. Несчастное какое-то. Пасмурное.

— Да. Счастливые люди, как правило, не знают, что будет завтра, и как правило номер два — не зацикливаются на том, что было вчера. Неужели тебе надоело быть счастливым?

— Для счастья мне не хватает кофе. Кофе будет? — открыл он глаза и увидел Шилу.

— Кофе будит, если хороший.

— Ну, и? Не вижу действий. Я вижу, девушка чем-то взволнована. Дай я приласкаю твои мысли.

— Что могло бы случиться сегодня, начни я день не с кофе, а с шампанского.

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Семь утра. Встаю ради чашки кофе, а потом не замечаю, как день прошел. И так каждое утро. Где все самое потрясающее, ради чего мы родились? Сколько можно ждать?

— Самое потрясающее случается, когда ты этого не ждешь, и уж тем более не стоишь за этим в очереди.

— Ты сейчас в какой очереди? — поцеловала его Шила в волосатую грудь.

— За шампанским. Что у нас есть к шампанскому?

— Ванна.

— Сейчас наберу.

— Не, чуть позже, когда я доеду до работы. Мне уже бежать надо.

— Что, даже чаю не выпьешь?

— Я в девять утра должна уже работать.

— Что за глаголы «должна», «работать»?

— В данном случае это не глаголы, это форма существования.

— Что за форма такая? Надо ее скидывать скорее.

— Я бы с радостью, но как?

— Я тебе помогу.

— От тебя дождешься. Семь пятнадцать утра, а меня еще никто не поцеловал.

* * *

— Ты чего кричишь? — толкнула меня в постели жена.

— Опять приснилось, что меня повторно забирают в армию. Я им объясняю, что я там уже был, что это какая-то ошибка. А мне говорят: «Ты смотрел фильм “Двенадцать лет рабства”?» — «Да при чем здесь это? По какому праву вы меня забираете?» — «По факту, посмотри фильм, ты все поймешь».

Рассказывал я свой сон Шиле, хотя она слышала его уже не раз, но все чаще не слушала. Я понял, что она снова уснула.

Это сновидение преследовало меня давно. Воевать не хотелось, армию смотрел целых два года. Я снимал в казарме койку на первом ярусе. Небо затянуто шинелью, только звезды пуговиц. Запах шинели въелся мне в голову и теперь снова напомнил о себе, словно воспоминания открывали какую-то баночку с надписью ДМБ-02, и вот уже кумар войлока заволакивает. Нужен был свежий воздух, чтобы продышать эту армейскую мигрень.

«И здесь звезды». Я вышел на балкон и долго смотрел на звезды: «Мой тусклый свет вряд ли сможет до них когда-нибудь дойти». Мой взгляд спустился ниже и стал шарить, словно фонарик по окнам, веки некоторых были задраны, иные светились, пытаясь выйти за рамки. В окнах мерцала новогодняя суета, настоянная на шишках, набитых за прошедший год. Пахло искусственной хвоей. «Все мечтают светиться поярче, засветиться, — вернулся я к звездам. — Но никто не знает, как. Никто не знает, взойдет ли его звезда или как максимум увенчает елку бытового общежития, а как минимум пролежит на дне внутреннего океана. Некоторые лучше и вовсе не беспокоить». — Вспомнил, как однажды вытащил на берег морскую звезду из средиземной воды. Та была склизкой и холодной, покрытая мелкими щупальцами. Шарм ее на суше сразу пропал, на поверку та оказалась серой, беззащитной и тусклой, сразу захотелось вернуть ее морю за ненадобностью. Позже я видел, как мальчик выудил ее и уже показывал своим родителям.

Луна все это время наблюдала за мной, она набрала за последнюю неделю. «Конечно, сожрать столько темноты», но была еще не полной, вполне себе привлекательной. В нашем понимании она питалась тенью, которую бросала на нее Земля. Вдруг сверху, балконом выше, открылась дверь, и на меня посыпались голоса:

— Влюбленность — мое постоянное состояние. Состояние это мне необходимо, чтобы спасаться от душевной нищеты, чтобы быть щедрой и транжирить его на радость. Когда-то я влюбилась в тебя, но сейчас ты стал деревом. А я дура, не зная, что с этим делать, влюбилась в твою тень.

— Это ты к чему?

— Я говорю, что ты создал из меня свою тень, а потом бросил. Люди бросают тень, — произнесла она задумчиво. Потом улыбнулась. А может, и не улыбалась вовсе, но мне так показалось. Я слушал как зачарованный этот красивый диалог.

— Чувствую себя предателем.

— Ты думаешь, что мужчины чувствуют себя предателями, когда уходят от женщины?

— Только настоящие.

— А ты настоящий?

— Да. Я никуда никогда от тебя не уйду.

— Это противоречит всем законам физики, — разглядывала она себя в отражении в окне. — Мужчины всегда тянутся к тем, кто помоложе.

— Когда человек на грани, он попадает в другое измерение и ему под силу вещи, противоречащие всем законам физики.

— А ты на грани? — пролетела сигаретой комета и скрипнула дверь.

— С тобой иначе нельзя, — помчался ей вдогонку астероид и затворил за собой мизансцену. Она не любила снег. А он еще был. Снег в апреле навевал в ее память бывшего, будто тот звонил, а она не брала трубку, чтобы не накрыло снова. Иногда она меняла мужчин, не то чтобы она беспорядочна в связях, просто ей хотелось поменять тариф. Женщине всегда хотелось что-нибудь поменять, особенно когда не удавалось себя. Этот предлагал свое одеяло, но укрываться пока не хотелось.

«Все мы питаемся друг другом, а потом, когда любовь уходит, ее тенью», — бросил я вместо тени окурок в темноту. Тот воткнулся в снег и погас, а его огонек еще долго дымился в моем подсознании. Я смотрел вниз. К бычку подлетел голубь, но курить не стал. Потом еще один, и еще. Голуби, как серые коты, летать по-старому в другие города не хотят, сплошные променады, а по-новому получается только попрошайничать. Потом выскочил пес и всех их заставил вспомнить, что есть крылья. «Впрочем, и человеку тоже надо постоянно напоминать кнутом или пряником, что у того есть крылья». Жена тоже все время хотела собаку. «Куда ее присобачить в квартире, нам самим не развернуться».

— Мне бы самую маленькую.

— Есть такой зверь, самый мелкий из семейства псовых. Знаешь, как называется? Финик.

— Настолько мелкий?

— Чуть больше 20 см. Думаю, название получил по месту жительства. Живет в Сахаре. И у него прелестно большие уши, — оттопырил я свои.

Потоп, комнату залило женским смехом. Шила смеялась заразительно. Я долго сопротивлялся, потом улыбался, наконец тоже захихикал.

— Вот такого хочу, — кричала она сквозь слезы.

— Такой у тебя уже есть.

— А зачем ему большие такие уши? — оттопырила Шила свои.

— Чтобы охотиться.

— Он что, ушами ловит добычу?

— Ну, почти. Они выполняют роль локаторов.

— Кофе будешь или чай?

— Лучше кофе.

— Неправильный ответ. Я уже заварила чай.

«Заварила чай, чего тогда спрашивать? Чего лезть ко мне с вопросами, когда сама уже на все ответила».

«Ты злишься?» «Нет, что ты, я так мечтаю», — обменялись мы любезностями в знак примирения за закрытыми губами.

* * *

Дождь штопал крышу. Ветер дул в трубу, словно в охотничий рожок. Он злился. Он рвал и метал. Металл скрипел всеми нотами. Шила слышала в непогоде джаз, ей не давал покоя блюз прошедшей ночи: «Судя по порывам, он тоже был ветрен».

Она уже скучала по сильным волосатым рукам, которые облизывали этой ночью ее с ног до головы, как мать вылизывает детеныша, с той лишь разницей, что те делали долгие остановки в самых трогательных местах.

* * *

Снова где-то вдали ходят стрелки часов, я слышу их глухие шаги, на кухне они уже варят кофе и крошат на стол печенье, потом вспоминают, что вроде как нехорошо и меня тоже надо позвать к столу. Встают и идут за мной, я слышу все ближе хруст неторопливых внимательных ног. Они заглядывают в спальню, я прячу под одеялом лицо и руки, я не хочу с ними пить чай, даже кофе уже не хочу: завтра слишком рано надо вставать. «Он спит», шепчут друг другу часы, «ладно, завтра утром разбудим». Я не заметил, как уснул. Вообще этот момент трудно заметить, переход из реального в сонное, это квантовый скачок. Мозгу наконец-то удается уладить все свои дела, закончить разговоры со всеми своими мыслями, отключить сотовую связь, предварительно заполнив все соты медом своего внимания, понимания, назначения.

Сотовая связь, ее жужжание, словно пчелы, еще раз подчеркивало наличие меня в зоне покрытия. Я проснулся и нашел себя покрытым одеялом. Эсэмэска была от Шилы: «Лето. Среда. — Это была именно та среда, в которой она давно уже хотела оказаться. — Тебя только не хватает. Где ты?»

«Ты кошка!»

«Нет, я не люблю гулять сама по себе. Где ты?»

«Головой подшофе, душой под одеялом, телом под Хельсинки».

«Пил?»

«Ну так, посидел в баре с компаньонами».

«Что ты, как женщина, так и скажи, что нажрался», — поставила она две улыбки в конце предложения.

«Нет, я бы тогда не мог говорить, а тем более писать».

«Когда будешь?»

«Вечером».

«Жду тебя, милый».

* * *

Постель изнежила меня этим утром. Для женщины это была норма. Я же лежал и пытался навести порядок на потолке, а брал с потолка одну за другой мысли, которые смогли бы меня мотивировать на подъем, то и дело перекладывал их, меняя местами, залитый приятной свежей постелью, сытый ею по самое горло. Я чувствовал в этом что-то женское. Шила не раз говорила мне, что в прошлой жизни я был женщиной. Все может быть, все может быть. По крайней мере я ее уже пережил. И теперь переживаю за вас, за женщин. Ведь вами движет чувство, а чувствам нужны эмоции, как топливо, как бензин, которым не запасешься впрок (заправок таких немного, по сути, каждая из них ищет такую заправку), которого на Земле все меньше, а платить за них приходится все дороже, поэтому мир полон подделок, не обязательно китайских, хотя никогда не знаешь, что стоит за сливочными улыбками этих ребят, впрочем, мир научили улыбаться американцы. Все это поняли после появления первого «Макдоналдса» на их пути. (Вчера зачем-то зашел в «МакДак», хотелось праздника, пусть даже чужого). Улыбаться всегда, всем, при любых обстоятельствах, пусть через силу, пусть через не могу, но каждый должен получить в руки еще по улыбке чизбургера с желтым язычком и пухлыми хлебными губами, а если тебе мало, можешь заплатить за двойную. Ты примешь все это хозяйство и, отходя от кассы, спиной услышишь предательское: «Свободная касса». В генах твоих проснется Станиславское «Не верю!». Ты сядешь за столик, всматриваясь в довольные лица и пережевывая улыбку, выдавливая из пакетика кетчуп, чтобы придать вкуса этой искусственной жизни. Чтобы определить свое место, свое местоположение в этом, красный индикатор заполнил пищеводную трубку, доказывая, что ты есть, ты действительно существуешь, несмотря на то, что помидоры тоже были искусственные.

Я потянулся к столику рядом с кроватью и взял у него пульт от телевизора. Балерина крутила фуэте, будто на сцену запустили юлу, а балерон, как маленький мальчик, все подкручивал ее, стоило только ей замедлить ход. Улыбка на лице актрисы страдала. Наверное, это тяжело — крутиться на пуантах и улыбаться одновременно, чтобы все партеры, ярусы и галерки получили эстетическое наслаждение. Тебе стаю аплодисментов, мешок оваций и несколько килограммов «Браво». Питайся, пока на олимпе, чтобы хватило до следующего выступления. Мне тоже нужно было спуститься перекусить. Артур не отказался бы от завтрака в постель и даже представил, как эта самая балерина врывается в его апартаменты с подносом еды. Завтрак был включен, постель нет. Я выключил балерину и пошел на завтрак в столовую отеля.

Там полтора финна уже заливали мюсли йогуртом и собирали себе бутерброды, чтобы позже складировать их в своем внутреннем мире. Я поздоровался и налил себе кофе. Это был теплый, настоявшийся кофейный суп. Есть не хотелось. Во мне все еще бродило потускневшее «Лапин Культа». Кружка кофе с утра уравняла четыре кружки «Золота Лапландии» вечером. Пожевал сыра, понюхал ветчины. Налил себе еще супа. Надо было ехать.

По дороге к городу сделал остановку у Изумрудного озера. Видимо, зов предков (отец мой был моряком и дед), что-то морское текло и в моей крови и билось о стенки сосудов. Неповоротливая баржа, сухогруз, который тащил груз своих печалей, проблем и обязанностей по назначению. Иногда он делал короткие передышки. Я всегда останавливался в этом месте посмотреть на колонию яхт и катеров, дремавших у берега. Яхты скучали, словно упряжки заждавшихся лаек, которые смирно ждали своей прогулки. Мачты позванивали. То там, то здесь включался колокольчик на шее какой-то из заблудших коров, будто та отбилась от своего стада. Тем временем уставшие стада облаков уходили все дальше и дальше, скорее всего домой, на вечернюю дойку. Под ними волна брила берег, сгоняя пену с лица озера. Я потрогал чистую воду, та была холодной. Зачерпнул в ладонь и смочил лицо. Пресные капли побежали вниз по лицу, смывая с него все маски, нажитые непосильным трудом. Губы почувствовали родниковый поцелуй дикой природы. «Вот где и как надо жить», — сел я в машину, понимая, что это практически невозможно, не всем это дано. Кому-то кусок земли, мне кусок многоэтажки.

Цепочка леса, словно цепь какого-то мощного механизма, который работал на чистом энтузиазме, тащила мою машину к цели со скоростью 120 км/ч.

Второй пилот получает разрешение на взлет. Самолет выруливает на взлетную полосу. Начало движения по взлетной полосе.

11:58:37. Командир: Семьдесят четыре… Семьдесят шесть.

11:58:40. Бортмеханик (Б): Семьдесят четыре… Семьдесят шесть… Режим.

11:58:41. К: Время, фары.

11:58:42. Б: Фары, время.

К: Экипаж, взлетаем. Рубеж — двести восемьдесят. «Скорость отрыва самолета от Земли двести восемьдесят», — проявились в моей голове прописные истины воздухоплавания. — Но сначала точка V1, точка невозвращения, — когда уже нельзя повернуть назад. — Потом подкрылки задних крыльев нажимают на потоки воздуха таким образом, что железная птица побеждает притяжение Земли». Самолет прошел в другое измерение. А дальше можно включить автопилот и жить обычной жизнью, болтать о своем, о чужом. На высоте 9500 победившие земное притяжение разговоры легче, невесомее, что ли.

12:30:57 Б: — Что за странная девушка, я и так к ней и эдак. Никак не могу подобрать к ней ключей.

12:30:59 К: — Не ключи, подбирай ей сразу квартиру.

12:36:00 К: Сколько тебе?

12:36:30 Б: — Тридцать.

12:37:01 К: — Еще как минимум десять лет можешь жить, ни о чем не переживая. После сорока начнешь задумываться, когда друзей уже не прибавляется, дети выросли, жена давно не твоя, а спать все еще хочется, как в двадцать пять.

На спидометре уже было 140, когда я включил автопилот. Расслабил правую ногу, и скорость начала падать вместе с моей желанной мечтой, возвращая меня на дорогу. Скоро цепочка деревьев оборвалась, и машина взлетела на Кольцевую. Дальше к дому тянула уже инерция. При хорошем раскладе до него оставалось прослушать «Обратную сторону Луны». Любимый альбом неувядающего розового цветка. Я распахнул альбом, прибавив звук. В ушах поселилась музыка, она, словно эфир, пробиралась к самому сердцу. Даже захотелось поделиться с кем-то этими переживаниями, кого-то набрать, чтобы там подумали: «Где он так набрался?»

* * *

— Ты обогнал меня? Я думала, ты поздно сегодня будешь.

— Я скучал.

— Не ври.

— Если бы я умел. Как на работе? — встретили мои руки жену в коридоре, как только она закрыла за собой дверь и отпустила на пол свою сумку. Та, словно послушная кожаная псина, поджала уши и замерла.

— Ты что, не знаешь, как у филологов? Курят и умничают.

— Разве можно так мучить друг друга?

— Да, мучное вредно. Каждый день один и тот же хлеб.

— Может, пора завязывать с работой? Лето же.

— Еще пара экзаменов, и все. Лето. Можно безумствовать.

Каждое лето Шилы, как и это, страдало своим безумием и не собиралось лечиться, да и как можно было вылечить то, что диктовалось инстинктами, следовать канонам и традициям надоело, хотелось исключения из правил.

— Целовать-то будешь?

— А ты хочешь?

— У тебя нет никакого права держать меня без поцелуев, — вышла из балеток.

— Сегодня что, День Конституции?

— У меня есть одна рифма, но я тебе ее не скажу.

— Не надо, иначе я начну волноваться за твое здоровье.

— Ты? Не смеши, ты даже не звонишь мне.

Больше всего ей не нравилось, когда волны им произнесенных слов нагоняли пену на уголки его губ. «Это, конечно, не пена моря, — думала про себя Шила. — Сейчас подойдет и начнет прятать мою жизнь в свои объятия. Ну почему с ним все так предсказуемо?»

Я подошел к жене, обнял сзади и шепнул на ушко:

— Можно Шилу?

— Можно, но в обмен на поцелуй. Хватит есть, хватит говорить, рот для поцелуев.

— Вот бы со всеми было так же просто, — поцеловал я ее шею.

— Будь с ней просто, ты бы ее так не хотел. Шилу.

Меня, как всякую женщину, охватывают приступы феминизма, но лишь иногда. Спинным мозгом я понимаю, что мне нужна защита, мужчина, за чьей спиной я могу спокойно возиться в песочнице своих капризов. Артур, «медведь» в переводе с кельтского, несмотря на свое благородное имя, не мог быть ею, он сам нуждался, пытаясь прикрыться мною. «Не медведь, скорее мишка панда, — посмотрела в большие глаза мужа Шила. Тот трепал зубами петрушку. — Жующий бамбук с обеих рук. У него хороший аппетит и тонкая душевная организация, он самоед, он грызет бамбуковую изгородь, ограждавшую его внутренний мир. Вольер, в котором он пасется, стал доступен миру внешнему. Он входит в него, одинокий, чужой, глаза становятся еще больше, еще круглее. Панда ищет защиты, ищет защиты от истребления, ищет все время меня. Нет, не любовь это, жалость сплошная».

— Я тоже хотел сказать, что ты не все. Шилу в мешке не утаишь, — добавил я вечную присказку.

— Ладно, отпусти, — стала Шила высвобождаться из моих объятий. — Поздно уже. Дай мне раздеться.

— Женщине никогда не поздно раздеться. Кстати, чего так поздно?

— Кафедра. Была. Выступления. Прения. Прение. Душегубка, а не аудитория, — вбивала она точку после каждого слова.

— Как у тебя? — по дороге в спальню уже вышла из платья, как из воды, абсолютно сухой.

«Как женщины это делают, так органично и ловко?»

— Не скучал в дороге?

— Не, я же на Родину ехал. К тебе. Всю «Скандинавию» общался с навигатором.

— Представляю, что ему приходится выслушивать в пути.

— Это женщина, ее зовут Ира.

— Симпатичная?

— Ревнуешь?

— Сочувствую. Ты ей, наверное, всю дорогу про всех своих женщин рассказывал?

— Ага, про тебя.

— Слушала?

— Она терпеливая.

— Терпеливых женщин не бывает. Терпеливых и симпатичных одновременно — тем более.

— Я хотел сказать — настырная. Знай талдычит свое. Громко и равнодушно. «Через сто пятьдесят метров поверните налево».

— И ты повернул?

— Как ты думаешь?

— Нет.

— Почему?

— Вы же до сих пор на «Вы». Любовники не могут так обращаться… друг с другом. Это не этично, не гигиенично, в конце концов, — разыгралось филологическое чувство юмора в Шиле.

— Я бы даже сказал — неприятно.

— Неприятно? Что именно?

— Что она все время пытается управлять моим будущим. Вещает вроде свое, а на поверку оказывается, что мое.

— Чем громче женщина говорит о чужом, тем больше замалчивает свое.

* * *

— Вы знаете, я никогда еще не писала мужчине первой.

— Надо когда-то начинать.

— Вы кто по знаку? — писала мне Бэлла, скромно пытавшаяся со мной флиртовать.

— Я сова. — Не знала она еще, насколько я сильно люблю жену.

Больше вопросов не было, словно она все поняла без слов и канула в Лету. Я не стал открывать ее профиль, чтобы добраться до фаса, не стал лезть в архив ее фотографий. Вспомнил, как случайно увидел чье-то красивое лицо, начал кликать его дальше, оно повернулось, улыбнулось, открылось… прошелся по фото, залез на стену, а там «Меня больше нет», «Кто захочет прийти на годовщину, свяжитесь с моей мамой» и телефон. Я позвонил и узнал, что девушка умерла. С тех пор я не хожу по чужим фото, не лезу в чужую жизнь. Грусть — она же не спрашивает, она у тебя в башке, дай ей только повод выйти из себя. Той грусти хватило, того разочарования. Девушка неплохо рисовала, судя по эскизам на стене. Я тоже хотел быть художником, но как только я доставал краски и начинал рисовать, обнаруживал, что набор моих красок ограничивался шестью цветами, как в школьном формальном наборе. Она же рисовала карандашом. Карандашом я рисовать не хотел, он был слишком прост. Да и серого в жизни хватало. Как и в ее короткой. В каждом рисунке читалось, что ее жизнь так и осталась эскизом, как бы сильно она ее ни любила.

* * *

Любовь — вот что спасало лучше всего от окружающего мира. Она и есть та самая постель, то самое одеяло, под которое можно забраться в случае опасности. Я не говорю о том, чтобы засунуть свой член в норку, хотя это тоже вариант. Речь идет о любви поражающей, словно радиация, всего тебя, весь твой мозг, да так, чтобы никакая дрянь больше туда не проникла, никакой страх не смог там поселиться. Любовь, как вай-фай, либо есть, и тогда ты полностью окружен ею, либо нет, и ты ищешь, куда бы воткнуть свой проводок, чтобы хоть как-то наладить связь.

Чем дальше в мир, тем больше я чувствовал себя беззащитным малышом в объятиях одной непредсказуемой женщины по имени жизнь, которая, будто вечная мать, всюду таскала меня с собой. В минуты счастья и спокойствия она кормила меня своим молоком, в минуты опасности прижимала мое тело к своей груди так сильно, что я слышал топот ее сердца, которое хотело унести меня как можно дальше от беды. Я жил ее настроением, что постоянно скакало от пункта П — пи… до пункта Х — ху… отправляясь туда все чаще, будто там забывала какие-то мелочи жизни, вроде перчаток или зонта, без которых можно жить, но оставлять было жалко, все-таки свое, любимое, родное. Если у нее болела голова, эта мигрень моментально становилась и моею тоже. Кожа моя начинала потеть от жара ее чувств: то бросало в дрожь ревности, то в жажду мести, то в «Бентли» зависти, то в троллейбус равнодушия, то сажало на цепь злости, то радостно отпускало. Иногда, заплутав окончательно, любовь вставала на аварийке посреди жизни, не зная, как поступать и зачем. Люди, что окружали ее, всегда лезли в самую душу, пытаясь заглянуть в самые глаза, с кем только не приходилось общаться: шлюхи, сантехники, бухгалтера, соседи, адвокаты, одноклассники, родственники, их жены, их мужья, их дети. Она боялась всех этих людей, она обходила их стороной, стараясь сузить круг до любимых и настоящих. Тревога за меня, вот что трогало ее больше всего. Порой, когда не находя больше сил, вымотавшись окончательно, тогда ее одолевали сомнения: «Бросить его, что ли, все равно мне его не вытащить в люди, пожить самой, для себя». Это были мгновения слабости, в которые я начинал жутко капризничать, нервничать, и болеть, и проситься обратно на ручки. Ее большое сердце тут же начинало корить хозяйку, отметая все сомнения, она вновь прижимала меня к себе. Слезы мои высыхали, когда она мне давала новый шанс, и в руках мальчика, будто тому сунули в руки кубик Рубика, начинали сходиться цвета, стоило только повернуть в нужную сторону.

* * *

Рядом со мною шла беременная женщина, настроение ее было на лице, оно смеялось. Я не знал причины этой радости, но сразу ощутил, как женщине необходим кислород, нужен вдох, вдохновение, и тогда она способна сама излучать свет. Перед ней бежал малыш с желтым шариком в руках. Беременная мама шла за ним. Я сразу же вспомнил Шилу и ее прекрасный живот. Когда беременность касается тебя лично, ее становится так много, что ты начинаешь примечать беременных везде или подозревать их в таковой. Дай ей немного счастья, женщине, и тогда она сможет полететь, будто шарик, наполненный гелием, и нести такую же глупость, что срывается с губ, будто она, наглотавшись того самого гелия, пытается говорить, слова звучат забавно от этой искаженной речи, даже самым печальным становится смешно. Радость абсолютно беспричинная, как влюбленность. Однако еще важнее для женщины был выдох. Она выдохнула: «Артур». Я вздрогнул. Малыш же, напротив, прибавил шагу. Снова я посмотрел на туго обтянутый платьем живот, словно тот выдохнул. Влюбленность — вот что необходимо абсолютно каждой женщине, нет, не муж, а именно влюбленность. Сиюминутная, короткая и яркая, без интима. Всем была она нужна, и даже этой женщине, что каждый день надевала свой живот и выходила на прогулку с маленьким, братом того, что сидел внутри, сыном того, что сидел где-нибудь в офисе.

Я встал, чтобы прикурить, отпустив вперед семейство. Стоило мне сделать одну затяжку, как симпатичный малыш споткнулся и упал («Курить вредно» — мелькнуло у меня в голове), нелепо и бесстрашно, как обычно падают все маленькие дети, шар поплыл в небеса. Лицо мальчика сверкнуло удивлением, он на мгновение увидел в небе два солнца, потом вспомнил маму, исказился, словно лист А4 смяли в комок и бросили на асфальт. Артурику было больно, не то от ссадины, но больше от досады. «Терять всегда больно». Мать, только что в него влюбленная, подняла сына и отшлепала. «Клин клином». Одна боль перекрыла другую, и малыш успокоился. Артурик успокоился. Пожалуй, в такой ситуации я ничуть не отличался от него, меня точно так же поднимала Шила, стоило только упасть, и успокаивала точно так же, без сантиментов.

Мать продолжила разговор по мобильному. Она громко отвечала, все еще грозно поглядывая на сына:

— Думаешь, я ему не говорила? Он меня не слушает.

«Так ему с тобой скучно, не о чем поговорить». Я прошел мимо и через сотню метров уже вынырнул из парка. «А жене моей, может, ей тоже скучно со мной?» В голове моей крутился ночной разговор с Шилой.

— Чего не спишь? — смотрел я в ночной потолок.

— Звезды считаю, — смотрела туда же жена.

— Не хватает?

— Ага.

— Наверное, кто-то опаздывает… на работу.

— Да, для кого-то наша романтика — самая настоящая работа, — повернулась Шила ко мне и положила одну руку мне на грудь. — Расскажи о своих романах до… меня.

— Хочешь до… — потянул я ноту, — кументалки? Зачем она тебе, когда мы можем снять новое захватывающее кино.

— Тебе бы только снять.

— Женщины, когда они уже живут в твоем настоящем, им непременно нужно узнать твое прошлое. Все мое прошлое, несколько вас, лица многих из них уже стерлись. И вообще, ты у меня первая и единственная.

— Все. Уйду от тебя в монастырь.

— После того, что мы вытворяли, тебя не возьмут, — положил я свою ладонь поверх ее. Та горела, она начала топить лед моей.

— Почему?

— Руки слишком горячие.

— Уйду в мужской.

— Монахам нельзя любить.

— Тем лучше. У них хоть принципы есть.

— Думаешь, у меня их нет? В любви я руководствуюсь одним принципом.

— Каким, интересно?

— Берите женщину любя.

— Снимайте женщину любя.

— Отличное получится кино.

— Ты думаешь?

— Я уже спланировал.

— Ну, и какие планы на воскресенье?

— Понедельник.

«Не может ей быть грустно со мной, я же такой остроумный».

* * *

Насморком затянуло небо. Нос был взят в заложники. Я боролась, как могла, муж уснул сразу же после порыва любви, который на время дал мне глоток кислорода, секс способный, он в этом деле выручает, не только при насморке носа, но и настроения. Я лежала. Спать не было никаких сил. Мне необходимо было разобраться в своих чувствах, без обоняния это особенно трудно. Требовалось разложить все по полочкам, чувства на одну, страсти на другую, эмоции в стирку. Для спокойной умеренной жизни надо знать, где они лежат, чтобы можно было достать нужное чувство при случае, душа моя не могла жить в таком бардаке. Мужская, другое дело, для мужчин, для них это был что ни на есть порядок. Они действовали методом проб и ошибок, даже методом тыка, как бы пошло это ни звучало. Творческий беспорядок, как и в вещах, которые были разбросаны согласно велению тела. Скоро душе моей надоело наводить порядок, и вот она, уже моя, стояла у гардероба, примеряя то и другое. Точно решив, с кем, но пока не определившись, как и где. Она устала думать. Хаос, иногда именно он помогал ей быть привлекательной, желанной до, чувственной во время, расчетливой после.

Я прислушался к ее носу, жена вдыхала ночь, у которой не было никакого запаха, потому что жена спала. Во сне не до запахов.

* * *

Я проснулся, свет меня застал врасплох. На меня смотрел ее глаз. Будто солнце, которое светило в любую погоду. Шила тоже проснулась, улыбнулось ее пол-лица, образовав угол у губ. «Я заработал угловой», — все еще вертелся у меня в голове вчерашний футбол. «Я люблю твое лицо, даже пол, пол-лица мне было достаточно, чтобы выпить любви, целое, чтобы напиться, чтобы любить тебя утром, как сейчас, когда я лицезрел твой профиль».

Она откинула одеяло и долго лежала в кровати, не решаясь взглянуть на время, было ясно, что полдня уже позади: вместо телефона взяла в руки зеркало и внимательно посмотрела на себя. Лицо ответило ей благодарностью за долгую спокойную ночь: «Спасибо за сон, теперь налей мне кофе». Выходные она любила только за то, что можно было долго просыпаться, долго принимать душ, долго пить кофе. В выходные была возможность растягивать те самые крошечные удовольствия, на которые в обычной жизни времени не хватало.

— Джульетта, наверное, — прокомментировала она эсэмэску, которая, словно монета, звякнула в ее телефоне. — Или спам.

— Это не одно и то же?

— Ей бы твое сравнение не понравилось.

— Джульетте вообще может что-нибудь нравиться, кроме Ромео? — зевнул я, как сытый лев на свою самку, стоя в одних трусах, чувствую себя хозяином трехкомнатной саванны. Льву было скучно кого-то обсуждать.

— Конечно. Я.

— Ты уже занята, ты моя. Сексуальна и этим опасна.

— Вау.

— Ты чего так рано вскочил? — взяла она пульт со стола и включила телевизор.

— Я думал о тебе так сильно, что забыл про сон.

— Чего думал? Надо было действовать. Вот, как раз в тему, — прибавила Шила звук. — Как у тебя в личном?

Женщины — существа сложные, но одно я уяснил четко в общении с ними, что лучше быть мартовским котом, чем апрельской капелью.

— Крепче или слаще?

— Ты про кофе?

— И хватит смотреть всякую чушь, — вырвав пульт из рук жены, Артур переключил программу. Там тоже шел какой-то сериал:

— «Его не было только ночь, а я будто год уже не спала с мужчиной».

Шила залила комнату смехом.

— Вот видишь, все так думают, — подошла она и повисла на моей шее мягким фланелевым полотенцем.

— «Он задерживался, я заснула на расправленной кровати прямо в одежде. После того как он впервые раздел меня, я поняла, что не умею раздевать себя. Он умел, я — нет», — продолжал комментировать наши отношения женский голос с экрана.

— Если бы я был жестче, я бы бил тебя всякий раз, когда ты вякала, — вдохнул я волосы Шилы.

— Лучше скажи мне, о чем ты все время думаешь? Только не говори, что обо мне.

— Не скажу.

— Вот и не говори.

— То скажи, то не говори, вечно вгоняешь меня в неопределенность.

Становление подкаблучника. Мужчине иногда необходимо быть грубым, чтобы сменить обстановку, поставить на место ее, прекрасную и капризную. А уж она, женщина, пусть после раскладывает все по полочкам.

Я попытался найти своими губами ее розовые, она спрятала голову мне в грудь.

— Может, поцелуемся?

— Я еще не настолько влюблена.

— А ты не дура.

— Но у меня много подобных дурных привычек.

— У меня очень плохие привычки.

— И какая из них самая плохая?

— Я не целуюсь без любви.

— Какие еще?

— Чистить зубы.

— Доверь эту миссию мне, — настаивал я на поцелуе.

— Не, я сама! Остаешься главным по кофе, — вырвалась она из капкана моих рук и оказалась в ванной. Там она посмотрела на себя в зеркало: «Да уж». В воскресенье она позволяла себе долго ходить по квартире с сонными волосами, собираясь мыслями, что рано или поздно их надо будет будить, чтобы не шокировать публику.

Он был удивительно щепетильным во всех отношениях. Ее вопрос: «И зачем ты тащишь в дом всякий хлам? От которого другие избавились. Зачем тебе чужой хлам, тебе своего мало?»

Я снял с плиты кофе, разлил по чашам, в ожидании Шилы открыл новости на Яндексе: там две страны делили имущество, будто супруги после развода. Разводу предшествовал скандал, я бы даже сказал, драма. Две страны, две сестры, третья, самая умная, рассорила их окончательно и взяла на себя роль обвинителя, адвоката и прокурора в одном лице. Суд присяжных вынес старшей сестре: виновна. Этот процесс мне уже успел набить оскомину. Открыл страничку с местными новостями: «сбит пешеход, авария на Кольцевой, пьяный водитель въехал в столб, во Всеволожском районе двое мужчин изнасиловали 14-летнюю девочку». Я остановил бег зрачков и сделал глоток: «пьяные школьники на домашней вечеринке напоили подругу водкой и издевались над ее обнаженным телом всю ночь», дальше глаза мои не успели пробежать. «С другой стороны, кому было бы интересно, устрой они вечеринку с чаем, пирожными и бальными танцами». Хорошими манерами никого не удивишь, как и хорошими новостями. Можно только вызвать зависть. Настоящие новости должны быть дерьмовыми, чтобы люди чувствовали, что их жизнь просто праздник, что их проблемы — прыщи на коже собственного воображения.

Ничего нового, ничего хорошего, я закрыл страницу и отдышался. Такое красивое утро так испортить. «А что, если она действительно не любит меня? — вспомнил я несостоявшийся поцелуй. — Нет, тогда бы я это тоже прочел бы в Яндексе. Это же новость мирового значения, к тому же вполне себе дурная».

Дождь за окном все сильнее, сначала он шел, теперь ускорил шаг, будто близок был финиш, а у него еще оставались силы для победного рывка: промелькнул в моей памяти финиш одного из ходоков после пятидесяти километров марафона, когда тот, измочаленный долгой борьбой, не дойдя до финиша, повернул обратно, потом в сторону зрителей, ясно было, что спортсмен поплыл, он заблудился, он забыл, куда шел. Что было не мудрено после пятидесяти километров. (Порой я забывал, зачем шел на кухню, от досады открывал холодильник, заглядывал внутрь, не найдя никакого вкусного ответа, закрывал и шел обратно в глубь квартиры.) Ходок не понимал, почему он должен был идти туда, куда указывали трибуны. Кругом все кричали и призывали его дойти до финиша. Следом шел какой-то поляк, тот понял, в чем дело, и, взяв парня за руку, отвел бедолагу к финишу. Было впечатление, что этот дождь тоже потерялся, он шел, сам не зная куда и зачем, либо он хотел просто-напросто смыть нас с лица земли. В любом случае, скоро я выйду и постараюсь отвести его к финишу, хотя в душе я, конечно, надеялся, что тот к моему выходу из дома уже дойдет до точки. Когда я обернулся, Шила уже пригубила кофе. Вот кого она хотела поцеловать уже давно.

* * *

Тело мое вышло на улицу и протянуло ладонь, дождь взял ее, и мы пошли вместе. «Земля, что у тебя стало с лицом? Что с тобой сделал этот сопляк? Дождь, что ты сделал с ней?!» Лицо ее распухло от воды и дышало лужами. «Я убью тебя», — достал я свое единственное оружие, зонт, и, словно шпагой, проткнул им дождь, кровь стекала по капрону. Я убил дождь. Одним уколом. Или только ранил? «Нет, убил», — увидел я пузыри на лужах, явный признак конца стихии. Дождь действительно скоро сошел на нет.

«Цветы, море цветов, вот что мне нужно». Я знал, что можно подарить девушке что угодно: машину, квартиру, бриллиант, она всегда будет вспоминать огромный букет роз, который был подарен ей кем-то другим.

* * *

Циклон на все небо. На улице не было никого, даже погоды. Дождь бил по крыше и, кажется, жил уже в голове. Дома погоды тоже не было. Жена куда-то ушла. Строить прогнозы бесполезно, легкий ветерок разочарований может смести все. Я вспомнил ее садик внизу живота, в который я по вечерам водил детей. Взрослая жизнь, обратной дороги нет, если только не сойти с ума, не уйти в другое измерение. Мы заговорщицки уже дали имена, соответственно, я — девочке, Шила — мальчику. Она, как ни странно, хотела сына, я — дочь. В магазинах мы примерялись к белью, коляскам и испытывали взглядом на прочность кроватки.

Весна при параде. Из кармашка серого пиджака торчит зеленая салфетка. Она вытягивает ее, одну, вторую, и вот уже целую текстильную фабрику зеленых платочков. Чтобы высморкать остатки зимней простуды, чтобы вытереть губы, съев зиму, чтобы перейти к поцелуям. Зеленые листочки вылезали из своих личинок, чтобы стать личностью. Чтобы собраться летом в одну большую стаю, пытаясь улететь всякий раз при попутном ветре. Понятно, что корни не позволят им сделать этого, но сама идея была важна.

— Вроде весна. Все равно грустно как-то, серо.

— Поменяй обои.

— На кухне?

— В голове.

В гости к нам пришел ребенок, лет двенадцати, то есть он пришел с родителями, но те были не так интересны и общительны. Его звали Адам, он вырос, я вспомнил, как раньше тот запросто мог потеряться в квартире. Потом все ломали голову, где у нее сели батарейки. Где он уснул в этот раз.

Мальчик был непосредственный, не то, что я в детстве. Непосредственность его заключалась в том, что он спокойно мог рассуждать на взрослые темы. Видно было, дома его никто не затыкал. Наивный, как влюбленная женщина, он не умел анализировать. Он сразу выкладывал то, что крутилось у него в голове. Всякий раз, когда я пытался играть в негодяя, как в детстве, строил из себя бандита, а кто-то каждый день пытался играть хорошего человека, но выходило хреново.

— Как дела? Помнишь дядю Артура?

— Ну конечно.

— Серьезно?

— Забудешь тут. Опять будешь спрашивать, кем я хочу быть.

— Во что играешь?

— Да, так. Бродилки. Хочешь?

— Играть? Нет. Не хочу.

— Я летчиком быть не хочу. Если тебя это интересует.

— А почему не хочешь летчиком?

— Высоты боюсь.

— Все боятся. Вопрос только в том, упадешь или нет.

* * *

Морозы трещали без умолку, всю зиму, особенно по ночам, они сковывали отдельных прохожих и целые улицы, да что там улицы, целые города и страны, материки. В общем, зиму я не любил. Я однолюб, я любил другую. Другая должна была прийти, словно весна. Я ехал к ней, точнее сказать, стоял на остановке.

Ждать трамвая совсем не то, что девушку, это приятно. Пусть даже она придет с большим опозданием, ты не расстроишься, ты сделаешь вид, что расстроился, но радость твоих внутренностей, твоих потрохов, выдаст. Ты вздохнешь с облегчением, протянешь цветы, если нет, то губы.

Я зашел в пустой трамвай, тот тронулся и покатился по шпалам, плавно, как лыжник с горки.

«Ночью во мне больше оптимизма, когда ты рядом», — пришла мне эсэмэска.

«Я скоро… привезу его тебе», — ответил ей.

«С виду обычный человек. Что же в нем особенного? Чем он хорош, чем я плох? Он затянул потуже жгут тщеславия на руке и ввел себе в вену очередную порцию власти. Он подсел на нее уже несколько лет назад, он стал зависим, он опустился до того, что ради следующей дозы власти был готов есть говно собственного народа», — бормотал себе под нос говорливый бородатый старик, зашедший в трамвай вместе со мной. Он был не в себе, оспаривая то и дело самого себя. В руках два пакета с пластиковыми бутылками. Старик держался крепко за них и смотрел на меня, будто я был тем самым владыкой.

— Тебе тоже нужна власть? — обратился старик ко мне.

«Зачем мне власть, у меня есть женщина», — ответил я ему про себя, вспомнив, куда еду.

— К бабе едешь небось. Можешь не отвечать, по глазам вижу, что к бабе. — Он вытер свои губы ладонью. Потом махнул этой же рукой. — Ты думаешь, у меня нет женщины? Есть. Только я к ней ни ногой. Хотя знаю, что это женщина моя. Я понял это одним зимним вечером, когда она мне сказала: «хочу от тебя ребенка». Я хотел сделать ее счастливой. Ты знаешь эту формулу? — снова посмотрел старик на меня. — Не знаешь. Я тебе скажу. Она довольно проста. Формула женского счастья равна сумме двух приподнятых уголков рта. Ха-ха-ха-ха. Что, не так что ли? — выросли Анды на его переносице.

Я усмехнулся и отвел свои глаза подальше от его безумной суммы углов. Спрятал в экран телефона, который давно держал в руке наготове, спрятал, как в самое надежное убежище для уединения. А старик тем временем продолжал:

— Детей, правда, долго не выходило. Было пару плевков природы. Но она, Маша, вытянула из себя эту боль, как какой-то склизкий кровавый канат. Будто ее неожиданно лишили материнских прав. В общем, мы сделали его искусственно. Это было искусство, оно требовало страданий, получился шедевр, маленький шедевр… маленький шедевр… маленький шедевр.

Слова старика запутались в его бороде.

Взгляд мой вышел из убежища и, скользнув по бороде безумца, стал наблюдать за ночной бабочкой, что проснулась от громкой болтовни. К бабочке клеился потолок, он приставал к ней грязно и нагло, та, пьяная от веселья, от этой игры, никак не могла от него отделаться, либо ее это забавляло. Она отбивалась прекрасными крыльями с большой страстью и даже любовью. Оригинальный взгляд на вещи освещал их, как фонарь в темном переулке предметы. Это помогало мне абстрагироваться.

Старик все еще бубнил что-то на периферии моего зрения. Говорил он ритмично, с выражением. Словно читал стихи. Я вспомнил поэта из парка: «Неужели родственник?» — и снова вернулся к Шиле:

«Моя любовь к тебе не изменилась, сколько бы я тебе ни изменял с другими… мыслями. Они, как женщины, снова суетились и заискивали, я же пытался их выслушать поначалу, но те галдели и не давали не только спать, не давали спать даже с тобой. Хотя я уже научился их не слушать. В ушах только шум беспокойного моря. Психиатр сказал — это влияние препаратов, что он назначил, что это давление. Возможно, ведь кто-то давил на меня постоянно, нет, не внешний мир, скорее внутренний, он выдавил уже мой характерный нос, сутулость, кадык с хрипловатым голосом, все признаки взрослого мужчины. Ты же, молодая, я представляю, каково тебе со мною было, странным, то ли сексом заниматься, то ли лечить мои тупые раны, невидимые раны. Мне нравилось грызть сахарную горбушку хлеба твоего упругого тела. Я раскачивал тебя на этих качелях, ты каталась, в глазах мелькали то земля, то небо».

Иногда я выписывал свои признания на экран и потом давал почитать Шиле. Было интересно следить за выражениями ее лица, выражаться оно умело. Слова бы такого никогда не передали. Следую словам старика, формула ее хорошего настроения была проста: улыбка равна сумме уголков рта.

— Мир прогнулся и живет в другом измерении. Не люди кругом, а опята, — снова подошел ко мне этот чудак.

— Опята? — качнуло меня вместе с трамваем.

— Вот ты можешь отличить настоящих людей от ложных?

«Легко. Достаточно познакомься с кем-нибудь в Интернете. На первом же свидании ощутишь эту разницу», — ответил я про себя, не желая вступать в полемику с дедом, и вышел на остановке.

* * *

— Вроде весна. Все равно грустно как-то, серо.

— Поменяй обои.

— На кухне?

— В голове.

— На какой цвет? — не думал обижаться Артур.

— Неважно, главное, чтобы цвет был.

— Мы же не пара, как мы столько времени вместе.

— Почему не пара?

— Потому что пара — это не то, что нас двое, это то, что в ней нет места третьим лицам, — вдруг Шиле захотелось рассказать обо всем Артуру. Она даже провела по своим губам, которые еле сдерживались.

— А кто третий?

— Иногда мне казалось, что нас больше, чем двое: может, дети скоро пойдут, или мы лицемерим уже так правдоподобно. «Неужели ты не догадываешься? Дай по столу кулаком! Дай! Чтобы я разревелась, как настоящая баба, и выложила все», — молила про себя Шила.

— Иногда ты настоящая мегера. Я уже думал, что ты связалась с кем-то.

— Да, я не сахар, — поняла уже Шила, что сейчас они отшутятся, все ее намеки сойдут на нет, в лучшем случае все закончится сексом. — Я боюсь в тебе раствориться. Возьми меня.

— Зачем тебе это?

— Будешь носить.

— Шилу в постели не утаишь.

Я взял ее без колебаний, насколько только мне позволила фантазия. Без куража, какой секс. Медленно, но верно я настроил свою антенну и начал ловить ее волну, волну, на которой сейчас каталась Шила.

«Удивительно, что он до сих пор меня хочет. Неужели мужчины настолько бесчувственны? Я бы заметила запах другой женщины за версту», — вздыхала страстью на качелях любви Шила. Тело качало душу, но той почему-то было невесело. Душа и тело всегда находились не только в разных весовых категориях, не только в разных возрастных рамках, не только с разными людьми, но и в разных позах, как сейчас.

Скоро я вернулся с зоны, с ее эротических зон. Что-то было не так. Я кончил, а Шила как будто бы нет, и это беспокоило странно. Теперь я не знал, что мне делать, а, главное, с кем. «Мир изменился или ты?» Шила изменила меня так сильно, не было аппетита есть то, что ели другие. «Чтобы не замечать мелочей сексуальной жизни, ты наполняешься пивом или болтовнею друзей или тебя выгуливает собака, либо ты все еще держишься за руль. За тебя уже все придумано, за тебя все решено, твое будущее, ваше будущее, скоро ты его получишь, вместе с блинчиками, которые она будет складывать утром в стопку, как мечты».

* * *

— Какие красивые глаза!

— Просто они смотрят на тебя.

— Почему с годами все труднее влюбиться? — лежала Шила рядом с таким же, вылюбленным до дна телом. Ее тело было предано постели, иногда ей даже казалось, что она только для этого и рождена, чтобы заниматься. Любовью.

— Все из-за одиночества, оно словно любимое животное. Его не бросить и отдать некому. У всех полно своего.

— А это что у тебя? — разглядывала она его тело уже после, мерцающее отсветами телевизора, который работал не покладая кристаллов, и, судя по эпической музыке, вещал «Голливуд».

— Шрам. С армии остался.

— Шрамы украшают мужчину.

— А женщину?

— А женщину украшают мужчины со шрамами.

Шила погладила рубец, потом переключилась на мужскую ладонь, что лежала на груди рядом со шрамом.

— У тебя не вены, а электрические провода, — водила она пальцами по его сильной руке. — И по ним не кровь бежит, а ток высокого напряжения. Твои прикосновения убивают во мне любовь ко всем окружающим.

— Только врагов, которые тебя окружали.

— Да, врагов хватает.

— Такую, как ты, должны окружать феи.

— Среди женщин это редкость. Тебе самому феи когда-нибудь встречались?

— Знавал я одну.

— Где ты ее нашел?

— Девушка сидела на скамейке в коротеньком летнем платье. Она ела мороженое и болтала ногой.

— Какие разговорчивые, какие красноречивые ноги, — подумал ты. — Такие могли бы рассказать много интересного.

— Дико захотелось с ними поболтать.

— Что они тебе рассказали?

— Только то, что работали в книжном.

— Красивая?

— Она так красиво говорила, что ни один мужчина не мог от нее уйти… без романа.

— Ты тоже?

— Почитал и поставил обратно на полку.

— Значит, просто привлекательная. «Вот в чем дело, вот в чем разница, — пронеслось последней электричкой в голове Шилы. — Он бесстрашный, этот Марс, он не боится меня потерять, в этом вся твоя привлекательность, в этом твой дух. Артур никогда бы не стал ранить мое присутствие другими женщинами».

— Женщине необходимо быть привлекательной. Привлекательность — это ее запах.

— Как тебе удается так с нами, так легко. Взял, почитал, поставил обратно.

— У меня в голове памятка, памятка романтику: «Если вы встретили настоящую женщину, будьте бдительны, не разбрасывайтесь словами. Помните, что настоящего мужчину создают поступки». Теперь я понимаю, из чего я создан.

— Какое приятное самолюбие.

— Ты еще не знаешь, из каких. Я создан из необдуманных поступков. Ты когда-нибудь совершала необдуманные поступки?

— Только этим и живу.

— Красиво живешь.

— Красиво, только одного не понимаю, точнее двух. Какого черта ты меня так редко? Какого черта я тебя так сильно? — хотела натравить на Марса свои руки Шила. Но не было никаких сил, даже ущипнуть. Пальцы ее снова коснулись шрама: — Ты не любишь меня.

— Я знаю.

— Удивительная штука любовь: болеешь одним человеком, выздоравливаешь другим.

— Что ты сказала?

— Никогда у меня такого не было, чтобы меня влюбили, не любя… — Рука ее замерла, будто в суставе села батарейка, Шила уснула. Он тоже закрыл глаза. Потом снова открыл эту комнату и стал изучать обстановку. Она показалась ему молчаливой, но дружелюбной.

* * *

— Ты умеешь ждать, Вика?

— Только не говори, что ты опаздываешь.

— Не скажу. Задерживаюсь, не знаю, до скольких. Мюнхен не дает вылет из-за погоды.

— Ясно.

— Хорошо, что у тебя ясно. «Мне бы такую ясность», — подумал про себя Марс.

— Остроумно, — грела холодную трубку ухом Вика. Она гуляла на улице с коляской. Она смотрела на пары, которые гуляли с детьми, она — почему-то с коляской. Может, оттого, что малыш ее спал, может, оттого, что рядом не было мужа, который давно не выгуливал ни ее, ни малыша, ни коляску.

— Что же ты не смеешься?

— Не смешно.

— Женщине необходимо смеяться.

— Зачем?

— Иначе она начнет плакать.

— Ты прав. Среднего не дано.

— Среднего и не надо. Именно среднее делает нас рабами, посредственными рабами.

— Тогда как у тебя с любовью?

— Я занимаюсь этим.

— Ты умеешь поднять настроение, — засмеялась в трубку Вика.

— Вика, я с другой женщиной.

— Вот теперь действительно смешно.

— Я серьезно, я тебе потом все расскажу.

Вика не ответила, только крепче сжала ручку коляски:

— Ладно, у меня сын проснулся, кормить буду.

* * *

— Что тебе снилось ночью? — спросил Марс, едва Шила открыла глаза.

— Не помню. А что?

— Ты смеялась во сне.

— Значит, море.

— Чай будешь или кофе?

— А водка есть?

— Что-то случилось?

— Нет, но очень хочется, чтобы случилось.

— Море?

— Ага, еще одно море.

* * *

Со стола я взял книгу и влез в чужой роман где-то посередине. Я взлохматил укладку страниц, пытаясь найти место, где остановился в последний раз. Остановок там не было, не было на обочине загнутых страниц. Я добрался до начала следующей главы и начал читать. Отношения были в самом разгаре. Я впился в незнакомые строчки, будто у меня была многолетняя жажда литературы, и сок прозы потек по моим губам:

— Чего звонишь?

— А что, нельзя?

— Мы же договорились, что я сам позвоню, как освобожусь.

— Ну, ты же не звонишь.

— Так я еще, значит, не свободен. Неужели не понятно.

— Уже свободен.

Однако скоро мне показалось, что эту часть я уже где-то видел. «Или переживал? Интересно, смогла бы сказать мне то же самое Шила?» — Я пережевал пальцами еще несколько страниц. Я даже услышал ее голос. Твой вольфрамовый голосок дрожал, но светил, и свет его зависел от накала наших страстей. Я любил твой голос и очень боялся его поранить, когда поцелуи переходили все допустимые оральные пределы. Мне нравилось, как ты звала меня есть, а я кричал тебе: «Сейчас, только закончу!» И так несколько раз. Ты нервничала, я баловался с выключателем, рискуя на ночь остаться без света, то есть без тебя, без секса, то есть без света.

Я уже несколько раз прочел:

— Ты обвиняешь меня во лжи?

— Скорее себя в излишнем доверии.

— Видел бы ты мои морщины.

— Да нет у тебя никаких морщин.

— Ты прав, это шрамы наших отношений. — Но слова до меня не доходили, осмысление бродило в другом измерении. Я все еще слышал голос Шилы.

— Извини, задерживаюсь. Тебе есть чем заняться?

— Да. Хожу из угла в угол.

— Больше некуда?

— А куда еще? На часах уже полночь, тебя нет, а угла всего четыре, и все заставлены каким-то хламом. Вот и представь, каково здесь моей широкой душе, — начали скакать по абзацам мои глаза. Так же бывает с людьми: общаешься с ними, читаешь их мысли, кажется, знаешь их наизусть, и вдруг — полный абзац. Новый, абсолютно тебе неизвестный человек. Но я не был до конца уверен, так как знакомые куски мешались с впервые увиденными, они мешали, хоть бери и листай все заново. Похоже, в этих лакунах текста мысли уносило в свои собственные переживания. Такое случалось со мной, особенно в пустых разговорах, в которых я бродил, как в пустой комнате, не зная, к какой стене устроиться поудобнее, прикорнуть и уснуть, чтобы никто не трогал. Что в таком общении я, безусловно, терял, по крайней мере собеседников точно, те замолкали, обижались, уходили в себя. Книги в доме валялись везде, многие из них не прочитанные до конца, словно женщины, с которыми ты поддерживал отношения. Взял, потрепал ее, она тебе — нервы, отложил в сторону. Потом под настроение взял другую, удобно, как в гареме, только женственность эта такая неприхотливая.

Время тянулось, наконец стрелки сели на шпагат, было без четверти три. Я понял, что ждать больше не имело смысла, надо было идти навстречу. Мне захотелось встретить ее у университета. Я закрыл книгу и стал одеваться.

* * *

Марс вышел из дома, в весну. Апрель потек, растаял каток, и двойная сплошная лыжни тоже пропала. Дождь весело прыгал по лужам. Весенняя влага наполнила улицы, словно это были гениталии города. Природа хотела секса, город тоже хотел, он и имел ее постоянно, захватывая все новые участки ее прекрасного тела под застройку. Там было чем поживиться. «Поставят кондоминиум или гипермаркет?» Я прошел рядом с забором, который возвели невесть когда, оградив чудную зеленую поляну. За забором уже поднялись молодые березки. Запела какая-то птица «Значит, конец скоро дождю». Из дыры дождя выбежали, играясь, две собаки, потом снова скрылись за забором. Все хотели секса, а секс требовал любви. Менталитет заставлял нас идеализировать о сексе не по Фрейду, а по любви. Поэтому часто весной люди, вместо того чтобы с кем-то славно перепихнуться, оставались ни с чем. Словно пенсионеры с рассадой своих чувств в пластиковых стаканчиках, которые уже пошли в рост и даже цвели, все еще не найдя места, куда все это высадить. Все в поисках дачи. Дача — прекрасная женщина. По весне мы стояли и терпеливо ждали большой настоящей любви. Те, кто был максималистом, кто был поумнее, не терялись, не теряли мгновения весны. Они так же смело брали незнакомых женщин, как и презервативы в супермаркете наряду с сосисками и недорогим вином. Такие способны были взять не только города, но и деревни, и хутора, и аулы. Им было все равно, кого брать. Я относился к другим. Я был заморочен на чувствах, на взаимных, на вечных, с перспективой развития. На хрена она мне нужна была, я и сам не знал и до сих пор не знаю. Привязалась еще с уроков черчения. Я помню, как та уходила в точку, словно лыжня, словно железная дорога, пока мне их не заменили две ее бесконечные изящные ноги, уходящие в одну весеннюю точку G. Я расковырял ее пальцем, я открыл ее, я обнаружил ее. Только теперь я понимаю, что в этой самой перспективе крылся холодный расчет. Мне просто повезло, как всякому инфантильному дураку. Я нашел свою дачу, свой сад, свой цветок. Теперь я ездил на нее каждый день.

Перед свиданием я заходил в магазин, набирал там на ужин закусок и бутылку вина. Она любила белое: «это полнотелое аргентинское вино с нотками жареных цветов дикого огурца…» — изучал я этикетку, стоя в пищевой цепочке в очереди на кассу, и слышал, как переговариваются за спиной:

— Что, ты не рада? Весна пришла.

— Жопа она, твоя весна. До сих пор ни с одним приличным мужчиной не познакомила.

Марс вспомнил легкий бриз ее южного акцента, который поначалу казался забавным, но со временем стал раздражать. Он не стал оглядываться, улыбнулся только. Хорошо хоть чужие эмоции заставляют нас улыбаться, какое счастье, свои уже давно не радуют, только беспокоят. Марс вспомнил Вику и тут же забыл. Это как в кино сходить на хорошую комедию, только комедий уже смешных не снимают. Либо они не смешны. Юмор куда-то делся. Пропало не только чувство юмора, но даже его предчувствие. Возможно, стало, как многие другие чувства, более скрытным, глубоким, одичало. Сидит себе одно, пьет по утрам кофе, вечерами коньяк, грустит, вспоминая былое, пытается вызвать смех, но тот вне зоны досягаемости, не отвечает, смотрит тупо в экран телефона, перебирает старые фото. Никто его не узнает, все серьезны, сосредоточены на своем благополучии, некогда им расслабиться. Жаль, ведь это такое же чувство, как и все остальные, оно требует взаимности и любви. Хотелось крикнуть всем: «Отдайтесь чувствам, все будет!» Людям не хватает чувств, да что там чувств, элементарного чувства юмора, чтобы любить себя. Они разучились смеяться над собой. Улыбки редки и искусственны, разве что дети, очень маленькие из них, не обремененные ЕГЭ и прочими испытаниями. Те могут еще погорлопанить, если их не заткнут серьезные родители, поставив перед лицом жидкокристаллический экран: «На, сынок, привыкай к взрослой жизни». А что ему остается, вот и сидит оно, чувство, и пялится в чужие жизни, и слушает чужие разговоры. В моем случае оно переросло в другое и научилось смеяться над собой и в себе. Я рассчитался за кофе и коньяк с официантом, который мне улыбнулся. За его улыбкой тоже не было никакого чувства. Просто чаевые, они тоже способны приподнимать уголки губ.

* * *

— Что читаешь? — застала меня на кухне с чашкой чая и журналом жена.

— Ученые воссоздали клетку мамонта, — встал я, взял чистую и налил Шиле чаю.

— Хотела бы я видеть эту клетку, — улыбнулась она и села рядом со мной. Но улыбка эта своей широтой была обязана не клетке-гиганту, Шила вспомнила, как обычно будил ее Марс: «Привет, красавица. Какое прекрасное утро, может, поеб…»

— Яйцеклетку. Слониха будет вынашивать мамонтенка.

— Представляю ее удивление. Носила полтора года, а родилось не пойми что, мохнатое из ледникового периода.

— А теперь представь разочарование ее отца, который ждал своего слоненка, — убрал я журнал и в который раз посмотрел на часы.

Иногда утро для нее было настолько добрым, что хотелось за него выйти замуж. Но для этого надо было развестись с настоящим. — Какой крепкий чай. Хочется за него выйти замуж, — дразнила она Артура.

— Извини, опаздываю уже.

— Что? Времени нет даже на ссору?

— Вот тебе ссора. — Я поцеловал Шилу в щеку. Шила не то вздохнула, не то улыбнулась, ее нарисованные выразительно на лице пухлые губы остались на месте.

Утром всех мучил только один вопрос: вопрос времени. Удастся ли в него сегодня запихнуть все намеченные вещи, будто время это было не что иное, как багажная сумка для путешествия. Одетый и обутый я стоял в проеме двери, ожидая, когда подойдет Шила, я должен был ее поцеловать, а она — закрыть за мною дверь.

— Сильно опаздываешь?

— Да. Но если ты настаиваешь, то поссориться мы успеем, а вот зализать раны сексом уже нет.

— Ты такой страстный. Ссор из избы захватишь? — поставила она перед дверью мешок с мусором.

— Ссоры с любимыми женщинами — знала бы ты, как это сложно. Я даже крикнуть на тебя как следует не могу.

— А как следует?

— Громко и матом.

— Как же мы с тобой похожи. Мне тоже хочется иногда покричать. Послать. Пожалеть себя, следом о том, что сказала. Тебя. Помириться. И снова покричать… в постели.

— Будь я деспотом, держал бы тебя в черном теле, чтобы ты не вякала. Глядишь, ты меня любила бы больше.

— Ты лекарство сегодня уже пил?

— Да.

— Ты становишься циничным после своих успокоительных, — засомневалась Шила, поймет ли эту шутку муж.

— Значит, все идет по плану. Цинизм — моя новая форма существования. Так сказал мой психиатр, — комментировал Артур, попутно надевая ботинки.

— С каких это пор? — вышла вслед за мной, не отпуская чашку чая Шила.

— Как только мне закрыли небо.

— А что с содержанием? Я про форму.

— Пустота, вакуум, космос.

— А как же я? — сделала она многозначительный глоток, сначала из чашки, потом из взгляда мужа.

— Ты и есть та самая пустота, что наполняет меня.

— Спасибо. Или это был комплимент?

— Компромат. Теперь ты можешь вить из меня веревки, — накинул я на шею, словно хомут, шарф, а следом пальто.

— В таком случае я предпочла бы гнездо.

— Ладно, я пошел, — поцеловал я жену, открыл дверь и нагнулся, чтобы взять пакет.

— Я сама выкину потом, — снова любила Шила меня.

— Что еще сказал твой психиатр?

— Как работать с паникой, со стрессом, ну, знаешь. Он уверен, что я псих, — вставлял пуговицы в свой драп Артур.

— «Надо внимательно наблюдать за своим самочувствием, особенно когда тебя начинает плющить. Понять, откуда это идет, из какой части тела, придать этому цвет, вкус. В идеале научиться любоваться им, а, значит, управлять», — начал говорить немного в нос Артур, пытаясь пародировать доктора. — Вообще, он мало говорит, в основном слушает. Говорить приходится мне.

— Я смотрю, ты стал в последнее время слишком красноречивым. Несешь всякую ерунду.

— Ну, ты скажи, я принесу что-нибудь полезное. Что тебе принести?

— Шоколад.

— Ты же его выбрасываешь.

— Есть такая методика борьбы со сладким. Но прежде чем его выбросить, его должен кто-то купить. Свой-то жалко, понимаешь?

— Ладно, шоколад так шоколад. Я люблю тебя.

— Не суетись, подумай, — засмеялась Шила.

В ожидании лифта краем глаза я всякий раз отмечал, что побелку в подъезде съела инфляция. Полы давно не мыли. Наконец лифт принял меня на борт, двери закрылись, и кабинка пошла вниз. Внутри на доске объявлений я разглядывал полезную информацию. Все время поднимала мне настроение надпись «Сбор заявок». Неожиданно он остановился на пятом, значит, кто-то еще хотел прокатиться со мной. Вошла приятная женщина с пакетом мусора. Ей было неудобно из-за него, но изменилась лицом: «Да, так бывает, надо же мусор кому-то из дома выносить», — поздоровалась и повернулась ко мне спиной. «Да, конечно, я все понимаю», — ответил я беззвучно соседке. «Понимаю. Меня любят, а ее нет, муж, если он есть, явно ее не любил. Нельзя так с красотой, так по-бытовому». Спина еще сильнее выпрямилась, но так и не оглянулась на мои немые рассуждения. «Спина как спина». Я прошел вслед за ней сквозь подъезд.

* * *

— Там берег образует такую красивую подкову…

— Как же ты смог ее бросить?

— На счастье.

«Не надо испытывать счастья, счастье не любит пыток», — в немой диалог с гуляющей парой на набережной вступил я. И меня поддержали лебеди, захлопав крыльями, они прилетали сюда, на берег залива, каждый год, чтобы отложить все дела, потом яйца, но прежде свить гнездо. Птицы были сильнее людей, в отличие от них мужчинам было трудно отложить свои яйца, чтобы подумать о строительстве гнезда для единственной и неповторимой. Определиться всегда было сложно. Надо ли мне с кем-то жить или подождать еще? Тем более что гнездом еще и не пахло.

Тем временем залив целовал неугомонных птиц, парочка лебедей подошла совсем близко, будто ловкий незаметный официант, сервируя столик прибрежного кафе, нарисовал на нем две белые чашки. Они чокались и танцевали. «Свадьба проходила во дворце, обстановка окунула гостей в роскошь, саксофонист загибал медью воздух. За столом собрались разные люди, которые хорошо знали пару, но плохо друг друга, то есть совсем. Тамада пытался всех обобщить и постоянно напоминал, для чего мы здесь собрались. Шила ела за двоих, я за двоих пил. Она нашла себе собеседницу по левую руку, я завел разговор с соседом по правую, словно положил себе в тарелку немного незнакомого странного салата и начал пробовать. Скоро я понял, что это не мое. Мы находимся в разных измерениях. Он пил воду, и теперь уже его отделяло от меня три бокала сухого белого шардоне. «Шардоне ты моя, Шардоне», — хотелось мне процитировать Шиле Есенина:

Там, на севере, девушка тоже,

На тебя она страшно похожа,

Может, думает обо мне… —

вспомнил я почему-то свою далекую сестру Тину.

«Шардоне ты моя, Шардоне», — подлил мне еще вина, вытянув руку из-за спины, официант. В начале вечера я чувствовал, что сзади, словно часовой на посту, стоял гарсон, который следил за обстановкой на столе. За движением бокалов, ножей и вилок. Потом я к нему привык, привык к хорошему за каких-то полчаса. Но, к счастью, не я один находился под шардоне, скоро за столом, но не только «за», а и «под» и «у стола» тоже. Деньги уходили не зря. Уходили они из чувства такта, они не хотели своим меркантильным видом омрачать такое белое событие.

Ночью я не спал, в голове все уже крутилось шардоне, под рукой была недовольна жена. «Спи, дорогая, спи». — «Как я могу спать, когда ты не спишь? Я не могу так, я не могу так больше», — пыталась она начать ночные репетиции нашего театра. Но я был начеку, я набрасывал на нее занавес своих рук и говорил спокойно: «Тебе нельзя злиться, от злобы у тебя появляются морщины». Шилу в мешке не утаишь. Не унималась, выскочив из одеяла жена: «Я не могу так больше, мне нужен сильный мужчина, на которого я смогу положиться». — «Хорошо, завтра же брошу пить». — «Завтра мы идем на д. р. к твоему брату». — «Ну, значит, послезавтра». — «Послезавтра театр». — «Отлично, хоть одну постановку посмотрю на трезвую голову, не замороченную тамошним буфетным шампанским». — «Зачем мне мужик, с которым я не могу выпить хотя бы шампанского?» — «Тебе сейчас показать?» — «Не хочу, покажи лучше мужика, с которым я смогу пить, который не будет нажираться по пустякам. Ты найдешь мне такого?» — «Таких полно, им только дай, или ты хочешь просто выпить?» — «Я хочу просто спать, я хочу нормально спать, чтобы не просыпаться по ночам». — «Считай, что это тренировки перед тем, как завести детей». — «Дети — какие могут быть дети?» — «Красивые». — «Я не хочу вешать на себя ворох обязательств, когда ты постоянно не можешь контролировать себя, свое состояние. Я не хочу тащить на себе все хозяйство, я не хочу постареть раньше времени». — «Не волнуйся, все у тебя будет хорошо, красивая моя женщина, спи, я тоже скоро приду». — «Не надо», — хлопнула дверь.

Кофе был выпит, и гарсон убрал со стола чашки: парочка лебедей снова слилась со стаей. Я смотрел в небо. Прохладное дыхание апреля впитывалось в одежду. Я достал сигарету и закурил, чтобы еще немного побыть в своем кабинете, посидеть, подумать, чтобы допеть лебединую песню.

«Что здесь думать? Надо ехать домой, к жене, поближе к ее рукам и губам». Мне захотелось срочно ее обнять.

Когда было не с кем, я общалась с сигаретой, та без умолку распространяла сплетни дыма, которые скоро исчезали. Хоть и вредная, но чем не подруга на пару чашек кофе. Артур так и не позвонил, хотя обещал.

«Черт, надо было позвонить или взять Шилу с собой, опять будет скандал».

Пока я об этом думал, тень нажралась света и упала ниже некуда. «Скоро навалится темень. В темноте нет теней». Я встал из-за столика и двинулся к стоянке.

* * *

— Чего не позвонил?

— У меня была такая мысль.

— Засунь свою мысль в презерватив, чтобы не оплодотворилась, — пыталась Шила шутить и дерзить в одном флаконе. «Артур, очнись. Раньше, когда мы еще не были мужем и женой. Помнишь? Мы ругались с тобой, мы ссорились в хлам, мы расставались навечно, потому что каждый из нас знал, что сможет вернуться. Это была прекрасная война. А сейчас все успокоилось, угомонилось, будто чувствам, как Финскому заливу, поставили дамбу, ни тебе штормов, ни тебе наводнений».

Мозг мой — сплошное обязательство, тело — разгильдяйство, ему нравилось задрать ноги на диван. Внешность женщины — это карма ее. Красота — это карма. Она всегда ею недовольна, однако требует аплодисментов от других. Когда у нее нет возможности изменить что-то, остается пенять на погоду: «Устала и хочу на море, почему всем можно, мне нет?» Конечно, и меня иногда грызло чувство зависти, это, пожалуй, самое мерзостное из всех чувств, самое разрушающее. Словно измена, оно раскачивает, растаскивает стройное здание отношений изнутри. Термиты. Вот откуда рыжие муравьи. Их становилось все больше. Скоро они уже стали тараканами в голове. Тебе начинает казаться, что живешь ты как-то не так, что другие гораздо лучше, начинаешь сравнивать себя настоящую с их виртуальными отчетами из Сети. Ты постоянно пытаешься встроить себя в другую чужую жизнь. Скорее даже примерить ее платье на свое раздраженное настоящей жизнью обнаженное тело. Это как мерить платье подруги или шубу.

— Тебе нельзя злиться. Злость разрушает твою красоту. Смотри, какая морщина по лбу пошла, будто трещина.

— Да, красота зашкаливает. Летом я сама не своя, я все время ищу море.

— Будет тебе море.

— Когда?

— Когда выйдет из берегов.

* * *

Утро было странным, я надел на себя окно. Урбанизм хорошо комбинировал со вставками природы, игра весны с железобетоном, небо, расшитое крышами разного цвета, словно полотно Матисса, прикинулось холстом.

Я успел ухватить концовку своего сна, пока тот не испарился: спать на сеновале было, мягко сказать, неудобно. Иглотерапия. Солома впивалась в кожу. И тут уже не до запаха свежескошенной травы, тут уже не до стихов, не до любви. Хорошо, что девушка, а то бы всю ночь считали звезды, чтобы как-то отвлечь свою кожу от насущных проблем, нажитых на задницу, на спину и на другие части тела.

— Выспалась? — спросил я жену, которая зашевелилась на диване. Я спал на кровати, на разнотравье, на эко-матрасе. Это была фишка финского кемпинга. Шила продержалась до трех ночи, потом ушла на диван.

— Не могу пока понять.

— Помнишь песню Винни-Пуха: «Кто варит кофе по утрам, тот поступает мудро»?

— Не, не так: мудро поступает тот, кто ходит в гости по утрам к тем, кто варит кофе.

— К кому сегодня пойдем?

— Ты еще не понял? Я собиралась к тебе.

— Ну, иди. У меня сеновал.

— Нет, только не это. Лучше ты ко мне.

Я сполз с кровати и прошел на четвереньках до дивана, взобрался на него, залез под покрывало к жене.

— О чем думаешь?

— О том, какой же ты балбес. Хорошо, что девушку еще нашли, а то ночевали бы в машине, рядом с закрытым тобою домом.

— Ты про вчера? — прижался я к груди жены еще сильнее.

— Как ты мог забыть ключ внутри коттеджа, а что будет с нашим ребенком, вдруг ты и его забудешь где-нибудь в машине?

— Да при чем здесь ребенок, это же произошло механически, у меня нет навыков, привычки к захлопывающимся замкам. Кто их только придумал? Это же неудобно.

— Это тебе неудобно, а людям с головой очень даже удобно.

— С головой, конечно, удобнее. Элементарная рассеянность.

— Я бы сказала тотальная. Ты же во всем такой. Как тебе раньше доверяли самолеты? — засмеялась Шила.

— Только такие и летают. Остальные земные, — защищался как мог Артур, ему не хотелось идти обратно на колючий матрас.

— Я, значит, земная, а ты весь такой небесный? — начала заводиться Шила.

— Ты — нет, ты космическая, — заглушил ее мотор Артур. Ему не хотелось ее тревожить, а то чего доброго начнет еще выталкивать и повернется на другой бок.

— Ага, все никак не могу стартануть. Балласт мешает, — обняла она меня и закрыла глаза. — Давай поспим еще чуток.

* * *

— Прекрасная купальщица, — не мог Артур налюбоваться на статуэтку большой финской женщины, обтянутую купальником закрытым, синим, неинтересным. «Как можно было такую скучную тряпку натянуть на такую красоту?» Она стояла на шкафу и собиралась нырнуть не то в лагуну, полную глубины, не то в бассейн, полный любви. — Я бы такую взял с собой. Может, украсть?

— С одной сначала разберись.

— Прямо сейчас?

— Нет, сначала подай мне расческу. Она на столе.

Артур подошел и дал мне гребень. «Как благородно», — воткнула я его в волосы и повела вниз. По голове побежали приятные импульсы, будто голова неожиданно вспомнила о том, что она выросла не только с удовольствием думать, но еще и чесаться. Она любила, когда ее чешут. Луковицы проснулись и разбудили дремавшие нейроны: «А Марс бы кинул, — собрала с гребня пару длинных волос Шила и свернула в комочек. — Он не дает расслабляться моему телу. Он держит его в тонусе все время. А вот душе, наоборот, с ним спокойнее. Жизнь разделила нас разметкой, на богатых и бедных, воображением и деньгами. То двойная сплошная, когда нельзя было прикасаться, чтобы не столкнуть интересы. Физика. Один из главных ее законов: как бы оба ни были противоречивы, кто-то в любом случае идет по течению. Надо было следить за знаками, которые тебе подает твой спутник. Знаки остановки или стоянки, того, что она запрещена, а, может быть, я и сама не хотела на этом останавливаться».

* * *

Она стояла на кафедре, как студент, не подготовивший урока. Окно смотрело на меня безразлично, внутри него солнечно бурлила весна. За окном дерево набухло почками, его распирало листьями. Хотелось стать деревом, лишь бы туда, на волю. Первый этаж, но выйти в него не было никакой возможности, шел конкурс на пять лет. Именно на этот срок университет должен был продлить свой контракт со мной. «Мне дали еще пять лет в этой камере знаний, нерестилище филологии. Готова ли я еще пять лет отрезать от пирога своей жизни и положить в рот просвещению? — Когда-то, стоя на этом самом месте, она в третий раз сдавала языкознание. — Принимал мужчина, он не очень был ко мне расположен. С третьей попытки я прошла на второй курс.

Джульетте въехали в заднюю дверь, день раздачи долгов, еще наша секретарша кафедры попросила денег на две минуты раньше Джульетты». — Я думала об этом, глядя на дверь, в которую она, секретарша, только что въехала, словно микроавтобус, своим большим, добрым телом, выкурив на улице сигаретку. Когда наконец заведующая кафедрой, ее моторчик, ее навигатор, представила меня, я начала говорить о себе, на трезвую голову это было довольно трудно, о себе всегда было трудно. Хвалиться нечем, критики хватало и без того. Взгляд мой, побродив по потолку, спустился вниз и сел за пианино. «Что сыграть?» — «Весенний вальс, пожалуй». Мои глаза снова наткнулись на секретаршу. Люция была лесбиянкой, точнее сказать, сориентировалась в течение жизни, она в очередной раз перед самой кафедрой жаловалась мне на свою любимую пассию. Что та стала скучна, ленива, сонна. При всем при этом у Люсии был муж. Она говорила низким, прокуренным голосом: «Встретились вчера, выпили по сто коньяку и занялись любовью. Грустный был секс, в качестве презерватива — рутина, как в настоящей крепкой семье».

Как ты все успеваешь. Две роли.

— Если бы только две.

— А в семье какая?

— Главная.

— То есть?

— Жены, любовницы, а иногда даже мужа.

— Как муж? — вырвалось из меня кстати. «Кстати, как багаж сопутствующих вещей, как рыбы-прилипалы, которые следуют за главными членами предложения».

— Достал он меня уже.

— Отойди дальше.

— Чувствую, как-то придется расставаться со всем этим мужским хозяйством.

— Только не уходи от него, не будь такой дурой.

— Вот, ты правильно сформулировала, именно дурой и хочется побыть, влюбленной, веселой, счастливой. Надоело быть умной, но грустной.

— А зачем замуж выходила?

— Хочешь, чтобы жизнь была прекрасная? Женись на Елене. Его инициатива, мое попустительство.

— Надо было рожать в свое время.

— Чтобы отдать его ребенку? — улыбнулась Лена. — Когда-то я действительно хотела ребенка завести. Кстати, Света недавно родила.

— Ты уже видела малышку? — далекая от такого счастья, спросила Елена.

— Ага. Она мне присылала фото из роддома.

— На кого похожа?

— На тебя. Будто она с тобой бухала эти три дня.

— Умеешь ты настроение поднять, — залилась беззвучным смехом Елена. Она научилась так смеяться, чтобы никто не слышал. Однако все оглянулись, выразив недовольство по большей части из-за того, что пропустили шутку.

— А чего сейчас не родишь?

— Мне уже поздно. Да и не люблю я настолько мужиков, чтобы от них рожать.

— Ты же для себя.

— Не, роды — это не для меня. Я это поняла после двух выкидышей. Даже не уговаривай. Рождение человека — это кровавая революция. Эмиграция души в тело. Жизнь, по сути, смена одного теложительства на другое, — начала умничать Елена.

Я не стала рассказывать Елене о малыше, который барахтался во мне. О муже, который рисует ему на моем животе то бабочек, то улыбки, то букеты. Стало щекотно. Шила вспомнила, как он держал в своих ладонях шар, рвавшийся из ее живота. Пупок выпирал наружу, словно полюс на глобусе.

— Скоро вокруг этого пупа земли закрутятся наши жизни, — рассматривал малыша руками отец.

— Он тебя слышит, — чувствовала я ответный толчок с поверхности зарождавшейся планеты.

— А ты?

— Вы слышите меня? Я спрашиваю, как продвигается ваша кандидатская? — уткнулись мысли Шилы в железную ограду очков завкафедрой. Сознание Шилы вернулось в аудиторию.

— Когда думаете защищаться, Шила? — продолжал шеф, будто приглашая к барьеру.

— В следующем году, — ответила Шила. — Работа моя почти готова, статьи в ВАК написаны. «Защита… значит, я похожа на женщину, которой нужна защита. Я действительно в ней нуждаюсь, но разве кандидатская сможет меня защитить от чего-то? Я бы не отказалась от Аваст или защиты Касперского, а еще лучше Баскина или просто Артура, когда же мой муж научится защищать меня от других?»

— А что так медленно, — все еще висели над Шилой очки.

— Так я работаю… — Надо было что-то срочно придумать Шиле, чтобы отразить удар.

— Все работают.

— Я работаю над учебником итальянского языка, — увидела она подсказку, опустив глаза, на столе перед ней лежал учебник корейского. — Мне заказало одно итальянское издательство. — И чтобы совсем уже рассеять сомнения среди коллег в своей профпригодности, Шила соврала: — Учебник выйдет в Милане через год. «Почему в Милане?» Она должна была сказать «Венеция» или в крайнем случае «Рим». Как ответила бы на вопрос о любимом фрукте. Несомненно, «яблоко», ну в крайнем случае «апельсин», если яблоки не очень, а тут ты вдруг говоришь «слива».

* * *

Когда я вышел на сцену, то почувствовал себя маленьким телевизором, который находится все время под присмотром женщин. Они пытались разглядеть, что идет по ящику. Хотелось переключить его на спорт, чтобы они хоть на время, хоть некоторые из них потеряли интерес к этой программе.

Я разглядывал воздух в комнате, он был прозрачен, сквозь него проступали фамилии с книжных полок. Ярче всех из трех букв. Я не верил в псевдонимы из трех букв. Сразу понятно, что в самой книге.

Сегодня я должен был рассказать своим девушкам о том, как надо было себя вести в непредвиденных обстоятельствах, на высоте десяти тысяч, как гасить панику среди людей и внутри себя.

У меня в практике не было ничего такого. Я выдал сухую теорию. Теория, не подкрепленная практикой, все равно что слова, не оплодотворенные делами. Все скучали. «Хорошо, а если вот так?» Я решил встряхнуть немного женское общество.

— Было со мной однажды, я никому прежде не рассказывал, до сих пор переживаю тот полет: летели из Барселоны в Питер. Погода была отличной, — начал я сочинять на ходу. — У всех хорошее настроение, включая пассажиров и экипаж. Летим над Альпами. Я вышел по нужде, нет, не из самолета, конечно, из кабины пилотов.

— Как тебе удается выглядеть все время счастливой? — насадил я на остроту бортпроводницу, едва увидел.

— Все труднее, — засмеялась Кристина.

— Когда Света входит в комнату, свет можно не включать, — бросил я второй стюардессе, чтобы она тоже не осталась обделенной вниманием. Та улыбнулась мне лицом, полным вопроса: «Воды или еще чего?»

«Еще чего! Крепче-то ничего нет?» — ответил я ей безмолвно.

— Со Светланами можно экономить на свете, — поддержала мою шутку Кристина.

— Смотря где, — открыл я дверь в туалет и тем самым заставил захихикать стюардесс.

Только я справился, уже на выходе из туалета самолет неожиданно дает такой крен, что посадил меня снова на унитаз. Не то чтобы я испугался, испугался — не то слово.

Стены качнулись, столы, стулья поехали, небольшое сотрясение мозгов в три-четыре балла… все уставились. Гарем мой проснулся и включил на полную свои микрофоны.

— Следующий толчок выбрасывает меня из клозета. В салоне шум, суета, щелканье ремней, пролитый кофе, детский плач, легкая клаустрофобия и зачатие паники…

* * *

С каждой минутой жары увеличивалось количество сумасшедших, будто они выползали из спячки и начинали бродить по городу в поисках новых измерений. Они делились на агрессивных, припомнился мне брызгавший слюной мужик в метро: «Пентагон наступает, враги уже точат ножи у границы», на добрых: встречал я нашего вахтера каждое утро, который все время улыбался, протягивая мне ключи от аудитории: «Вы что преподаете? А-а. Ключи, кстати, от моей квартиры, денег там нет, но там отличная стоит всегда погода»; и на самодостаточных, тех, что общались исключительно сами с собой, словно постоянно бормотали заклинания типа: «сим-сим, откройся», «трах-тибидох» или «мутабор». Всех их объединяло одно: все они ждали каких-то перемен и бредили Апокалипсисом.

— Ты опять опоздала, — обнял я ее пальто и только через несколько мгновений почувствовал живущее в нем тельце, точнее сказать, два.

— Скажи спасибо, что вообще пришла, — скинула с себя пальто Шила, а вместе с ним еще лет пять.

— Я с тобой скоро с ума сойду, — принял я синее сукно, потом долго целовал ее лицо и шею.

— Я с тобой тоже готова куда угодно.

— Так куда идем?

— Может, для начала на компромисс?

— Это слишком далеко. Я не выдержу, я соскучился.

* * *

В полнолуние я все время мечтал увидеть девочку на шаре. Но девочки не было, брошенный ею шар остановился посреди темной комнаты желтым фонарем. Шар был абсолютный, от него не было ни тени сомнений, что ночью лучше спать, лучше дома, лучше с женой… Дома в окне ночь не такая могущественная, просто картина, «Квадрат Малевича», который можно запросто замазать шторой. Висит себе у всех на стене, никому нет дела до шедевра.

Звезды впивались в меня, словно жужжащие осы, своим непререкаемым светом. Они жалили мое одиночество, и разогнать их не было никаких сил. Я ускорился, они за мной, я побежал, они ни на дюйм не отпускали меня, пока я не юркнул в подъезд. Здесь было тепло и спокойно, я заглянул по привычке в ящик, там, как и в электронном, только бумажный спам. Ящики, будь они виртуальные или железные, не отличаются содержимым. С людьми тоже такое сплошь да рядом, снаружи на них может быть натянута кожа нравственности, а внутри та же пустота, набитая кишками, одни потроха, что сердце, что мозги. Жаль, а ведь могли бы быть интересны. Ноги перебором подняли меня на октаву выше, я нажал на кнопку лифта, тот двинулся с моего этажа. А что, если я, порядочный, и правильный, и пунктуальный, уже давно приехал домой и меня встретила спокойная, бытовая красавица жена, с которой мы поужинали уже и легли смотреть сериал в три глаза, потому что одним я буду смотреть на нее. Я буду уверен, что меня любят, однако она скажет, что устала и хочет спать.

— Извини, конечно, но кажется, что я тебя больше не люблю.

— Да какая разница, мы уже приросли друг к другу настолько, что не отодрать.

— Ты прав, последний глагол очень страстный, без него все — рутина, — снимет она линзы, стерев мой облик до утра. От меня останется только безличное пятно под одеялом. Даже свету станет скучно с нами, и тот уйдет в себя, в лампочку. Мы спокойно засопим, я сразу же усну. А жена услышит, как кто-то сует ключ в ее дверь.

Я, совсем другой, поднялся на свой этаж и мнусь на коврике со связкой ключей. Жена, со своей связкой ключей, смотрит на меня в глазок, как в контактную линзу. В этот вечер она была сентиментальна, как и мартини в ее бокале, где плавали кубики льда. Она развлекалась тем, что толкала их, словно однобокие предложения кавалеров, и слушала, как те звенели. Они звенели так же, как и ключи от ее сердца. Целая связка ключей. Поди подбери, поди открой. Она сама открывает дверь, не говорит ни слова, спешит обратно в постель к тому безличному пятну, которому предана, подальше от неприятностей. Она верна своим женским принципам. «Подожди». — «Что еще?» — «Как же я люблю твою халатность». — Я успеваю схватить ее за подол халата, впиваюсь в ее губы. Рот мой полон стрел любви, губы, как резиновые присоски детского пистолета, они смазаны густо слюной, поэтому липнут намертво. Быстро снимаю туфли, расстегиваю джинсы, стаскиваю с ног все х/б, в нетерпении втаптывая в паркет. Беру в охапку жену, беру ее прямо в коридоре. «Почему халатность?» — спрашивает она меня в темноте. «Потому что под ним ничего, точнее сказать, все, что мне нужно».

* * *

Иногда она просила меня ее разбудить. Я набирал номер с другого конца света, из Буэнос-Айреса или из Мельбурна, где светило солнце и пахло жарой. В темноте, в ее одиночестве зазвонил телефон. Она нащупала трубку и поднесла к уху: «Привет, сколько сейчас?..» Я знал, сколько было на тот момент у нее. Я стоял уже одной ногою в субботе, а у нее только-только пятница. «Боже, как рано… Что с погодой? — Я знал, что у нее с погодой. — Боже мой! Как холодно… — Завернулась в одеяло и закрыла глаза: — Ты не мог бы перезвонить, когда потеплеет…»

* * *

Я звонил ей часто, женщине обязательно надо звонить как можно чаще. Чтобы не случилось так: «Стоило ему только не позвонить, как у меня началась совсем другая жизнь». Ну и чаще всего это были разговоры с разными нелепыми многоходовками:

— Что у тебя на завтрак?

— Я, скорее всего, не буду.

— Почему?

— Нет азарта.

— У тебя нет азарта? Не смеши. Как ты думаешь, кто азартнее, женщины или мужчины?

— Женщины любят играть, мужчины не любят проигрывать…

— Есть пострадавшие? Чем таким ты вчера занималась?

— Охотой. Влюбилась, теперь вот ловлю бабочек в животе. Тебе тоже охота?

— Я не люблю насекомых.

— Значит, не приедешь?

— Приеду, но как только прилечу.

— Прогуляемся?

— Далеко?

— Мне бы до мечты.

— А что за мечта?

— Мечта как мечта. Голубая. А чем ты занят?

— Вредничаю.

— В смысле?

— Вредность — это когда ты варишь себе кофе, в то время как душа просит вина.

— Так выпей.

— А пассажиры?

— Налей им тоже.

— Я не хочу пить с незнакомцами. Потом ищи места для посадки.

— Не находишь себе места?

— Не нахожу.

— Я бы тебе посоветовала диван.

— Пробовал. Ты не чувствуешь? Я брожу в лабиринтах твоих извилин.

— Смотри не заблудись.

— Постараюсь. Путь к сердцу женщины лежит по извилинам. Даже в душе есть уголки, а там нет. Только идеально ровные стены. Зачем ты поменяла обои?

— Сам же сказал: «те, что были, никогда не сделают тебя счастливой». Для счастья мне сейчас нужен какой-никакой мой муж, — вспомнила недавнюю болтовню с Джульеттой Шила, ей захотелось закончить разговор чем-то приятным. Чтобы ее пилоту не пришлось сдавать в багаж осадок на душе, чтобы самолет легко поднялся в воздух и так же легко сел. Жена умела поднять самооценку, оторвать от земли, пройти точку V1, точку невозврата, вырастить подкрылки и взлететь. Единственное, что ее не устраивало в земной жизни, так это автопилот, которым злоупотреблял ее муж. Он делал ее жизнь не земной, а приземленной.

* * *

Когда мы вернулись из Финки, Шила первым делом пошла на кухню глянуть, как там цветок. Она все время думала о нем, будто тот был самым олицетворенным из всех растений, что ее окружали. Большая многостраничная роза побледнела, глянец листьев потускнел и превратился в темно-зеленое х/б, лепестки бутона сложились треугольниками, ожесточившись, образовав на краю каждого ребро жесткости для борьбы с увяданием. Шила полила кустик, потом провела пальцами по розовой мягкой глади. Лицо оказалось таким же бледным, оно смотрело из зеркала, стоявшего на подоконнике рядом с флорой. «Устала», — легла мысль в голове.

Через некоторое время усталость свалила с ног обоих. На скорую руку мы с Артуром погрызли курицу-гриль, выпили чаю и завалились спать.

В эту ночь удалось выспаться. Но все равно я встал раньше Шилы. Утром, войдя на кухню:

— Еп… пона мать, — увидел я на столе страшное. Муравьи разбирали на части курицу. Ее скелет — словно хребет строящейся подводной лодки на верфи. Работа кипела, коллективные насекомые превратилась в алчных животных, те кишели коричневой чумой.

— Что там такое? — проснулась Шила.

— Ничего, — быстро я достал пакет для мусора, сунул туда лодку вместе со всеми пассажирами и затянул полиэтилен крепким узлом.

— Только не говори мне, что опять появились эти твари.

— Не скажу.

Мне захотелось разобраться с этой рыжей напастью до конца, я тут же обратился к Яндексу, чтобы узнать их подноготную, точнее сказать, подхитинную. «Бытовых муравьев еще называют фараоновыми муравьями, поскольку впервые они были обнаружены при раскопках египетских пирамид», — пробежался я по строчкам их биографии. Скоро я узнал, что настоящим натуральным ядом для рыжих домашних муравьев кроме всего прочего является чеснок. Мне захотелось испытать средство. Я нашел в холодильнике головку чеснока, очистил и взял одного рыжего, ползущего по стенке в плен, словно мелком, нарисовав вокруг него непроходимую чащу здорового духа. Муравей заметался в вольере, он бегал от одной виртуальной стены к другой и никак не мог найти выхода, он тыкался носом в невидимую чесночную ограду, выхода не было. «Что, вампирюга, попался?» — танцевало во мне чувство мести. Скоро мне стало жаль бедолагу, и я его раздавил.

* * *

Спиной я чувствовал, что кровь пассажиров закипала, их зрачки метались в кругах безумных глаз, забираясь в соседние, в глаза близких, с которыми летели, в глаза незнакомцев, с которыми падали, пытаясь найти выход. Сознание старалось держать себя в руках, а руки тем временем судорожно хватались за телефон, губы причитали.

За бортом светило солнце. Внизу шарпеем стелились складки Альп. Самолет действительно шел вниз, нет, он не падал, он шел на снижение. «Спокойствие, только спокойствие», — цитировал я про себя Карлсона. Но спокойствия больше от этой мантры не становилось. Я барабанил в дверь кабины пилотов.

— Марс, черт тебя подери, Марс! Что с тобой? Что ты делаешь? — бил я изо всех сил ногой.

* * *

С девочками мы по-прежнему разбирали поведение стюардесс во внештатных ситуациях. Я приводил им примеры мужества и разгильдяйства, героизма и безответственности, выясняя, как должны вести бортпроводники, куда, а главное, зачем. Про себя отмечая, что всякая внештатная ситуация, если она уже вышла из-под юрисдикции штатов, развивается по своему уникальному сценарию, со своим президентом на борту, где многое зависит от него, но далеко не все, ни о какой однополярности мира, ни о каких инструкциях не могло быть и речи, только отборный мат-перемат.

* * *

Наконец Шила встала и скоро оказалась на кухне, за столом, с чашкой в руке, глядя на кастрюлю, стоявшую на огне. От кровати до плиты один шаг, который уже многотысячный раз она делала по инерции. «Инерция — вот что обесцвечивает жизнь». Роль домохозяйки Шилу не устраивала. Хотелось хозяйничать по-крупному, а не только в спальне и на кухне, где, едва расправив крылья за чашкой кофе, можно было запросто их обжечь о пламя конфорки, на которой стоял суп, и никуда уже никогда не полететь. Опал, ограненный этим будущим, ее не устраивал. Такая перспектива пугала Шилу больше всего. Перспектива должна разжигать любопытство, но не пугать, в этом Шила была абсолютно уверена. Хотя когда-то она была уверена, что, будучи женой летчика, сможет летать на его крыльях. Но уверенности, как и люди, стареют, болеют, пропадают. Только что была, и вот ее уже нет. «Поэтому всегда полезно вырастить хоть маленькую, но свою уверенность в самой себе», — прижала ладонь к животу Шила, словно хотела удостовериться, что ее слышат.

Она встала, взяла ложку и набрала немного бульона: «Солила или нет?» Костью в горле кастрюли встал кусок мяса. Вариться в этом котле всю жизнь ей не хотелось. Она была уверена, что родилась не для этого. Не то чтобы она рассчитывала стать великой, Шилой Великой, но, может быть, написать когда-нибудь роман. «Почему бы и нет. Всякий роман, прежде чем написать, надо пережить», — поставила она по инерции в раковину пустую чашку и включила воду. Та быстро заполнила фарфор и потекла через край. «Так же быстро рутиной заполнится и моя жизнь, а потом потечет уже мимо, только уже не твоя, то есть твоя, но совсем не та, о которой мечтала».

— Не уходи от него, не будь такой дурой, — зыркнула сама на себя через зеркало Шила. Словно общалась со своим отражением по скайпу.

— Вот, ты правильно сформулировала, именно дурой и хочется побыть, влюбленной, веселой, счастливой. Надоело быть умной, но грустной.

Отражение только покрутило пальцем у виска на эти слова и вышло из скайпа.

— Чего так рано вскочила? — зыркнула сама на себя через зеркало Шила. Словно общалась со своим отражением по скайпу. — Приснилось чего?

— Как всегда снится мужчина, который все время обещает море. Проснешься, оказывается, ты с ним живешь.

Отражение только покрутило пальцем у виска.

Шила плюнула в зеркало.

— Ты плюнула на себя, — обиделось отражение и вышло из скайпа.

— Я не хотела. — Шила вытерла.

* * *

Лазер солнца пробил окно и лег на стол. Пирожные потекли шоколадом и стали еще более привлекательными. Рядом за стеклом вазы теснились стволы тюльпанов, сочные толстые, как в мультфильме «Джек в стране чудес» многоканальный плетеный стебель чудо-фасоли. Не было только Джека, потому что имя это уже было занято любимой собакой. «Так они и кочуют, имена, от одного к другому, словно души, переживающие реинкарнацию». Бельмо фарфора слепо двигалось от стола к губам и обратно. Чай был крепкий, переварил. Я разбавил белую чашку белым молоком, мне захотелось разрушить крепость чая, чтобы взять ее хитростью, но вместо этого я взял пирожное и откусил. Оно показалось чересчур сладким, вафли приятно хрустели хлебными косточками и мешались с безвкусицей и сонной слюной, царивших во рту с утра. У меня не было жажды, но я пил. «Мы пьем, потому что традиция, мы едим, потому что надо, мы льем воду, чтобы не показаться буками, мы звоним друг другу, в надежде, что пчелы слов принесут нам немного меда из сот, мы спим, потому что ночь, потому что жена, а потом уже, чтобы не ушла к другому. У меня давно уже не было жажды к чему-либо. Она куда-то пропала». В памяти всплыл, словно скучный наводненный утопленник, вчерашний разговор с Марсом:

— Я не знаю, как мне реализоваться, куда себя деть. Хочется к чему-то приложиться, но к чему?

— Понимаю, может, сегодня к коньяку?

У Марса на все был один ответ: «Если тебе плохо, выпей, а если не поможет, войди в свою жену. Это точно поможет, я знаю… Она же у тебя такая душка, — добавил вчера ко всему прочему он. — Старик, отдайся чувствам, пусть они тебя трахнут как следует».

Я не последовал ни одному его совету. Почему? Я не мог понять, что значит отдаться чувствам. Точнее сказать, я не мог этого себе позволить. Потому что воспитание, потому что надо уважать старших и не разочаровывать близких, надо быть тактичным и скромным, потому что рамки, потому что за ними спят родители, а стены в панельных домах тонкие, потому что кто-то может услышать мои чувства, я боялся, будто это могло их погубить. Сколько раз мне нужно было поставить эту пластинку от Марса: «Старик, отдайся чувствам, пусть они тебя трахнут как следует». Чтобы до меня наконец-то дошло. Слово, слова. Я услышал их только сейчас.

Артур проглотил пирожное, встал и открыл буфет, где скучал алкоголь, посмотрел на бутылку с початым виски, обнял ладонью ее прохладное стекло, скинул крышку и сделал длинный глоток. Крышка, брошенная на произвол судьбы, будто сошедшая с ума, закружила фуэте, упала со стола и закатилась под стол тихо переживать свое счастье. Раньше Артур никогда бы себе такого не позволил, он бы налил виски в стакан, достал бы закуски, и крышка после глотка вернулась бы на свою спираль. Виски побежал по системе. Одним глотком я включил горячий кран прямо вовнутрь себя. «А вот и Джек». Он немного поправил картинку моего мировоззрения. «Джек Дэниелз» потащил меня в свою страну чудес. Я сделал еще один короткий глоток и поставил бутылку на стол, вместо того чтобы вернуть обратно в чулан. Сначала Джек легонько ударил меня в голову, потом — в ноги, виляя хвостом. Я потрепал его коричневую шевелюру, еще раз окинул кухню, поставил пустую чашку в раковину, хотел включить воду, но вдруг остановился, вернул ее обратно на стол. «Надо было что-то менять в жизни, хотя бы по мелочам», — пошел в спальню, «отдаваться чувствам», исполнять второе наказание Марса.

* * *

— Что-то я сегодня устал, и дело совсем не в тебе.

— Я знаю, дело в деле. Поменяй работу. Ты слишком много с ней спишь. И с каждым днем, с каждой ночью в тебе все больше исчезает человек. Ежедневный монотонный труд вместо настоящих чувств любви, страсти, вкуса, юмора само собой развивает в людях стадные. И самое подлое среди них — чувство страха за завтрашний день. Страх выносит из коробок остатки мозгов, обесцвечивает волосы и мысли. Пустота — вот цена такой расточительности.

— И вялый член.

— Главное, что он есть, — засмеялась Шила.

— Если не делать то, чего хочешь, с одной стороны, жизнь становится безошибочной и рациональной, но с другой — что это за жизнь?

— Это еще у нас нет кредитов.

— Я не представляю, как Марс. Ты знала, что он взял этот загородный дом в кредит?

«Этот брать умеет. Он рисковый. Он живет одним днем… и многими ночами», — подумала про себя Шила, а вслух добавила: — Взять кредит — все равно что сдать в аренду себя и свое будущее.

— Я вот кредитов не брал, а будущее все равно как в аренде. Бред какой-то, до сих пор не могу поверить, — усмехнулся Артур.

— Давай не будем о грустном.

— Хорошо. О чем ты хочешь поговорить?

— О приятном.

— Черт, это так сложно. Ты помнишь свое первое свидание?

— С тобой?

— А был еще кто-то?

— Конечно.

— Это уже интереснее.

— История этого кофе началась в Интернете. Стоило ему только налить мне на экран свое приятное мужское лицо, как оно тут же меня пленило. Не могу сказать, что он был красавцем, но встретиться сразу захотелось. Кофе варился месяц, а может быть, даже больше. И вот пришло время разлить его по чашкам, то ли для того, чтобы обжечься, то ли для того, чтобы заказать что-нибудь покрепче.

— Вы просто выпили кофе, и ты сразу влюбилась в него? — попытался зажечь в себе ревность Артур, но спички были сыроваты, потому что слова Шилы ему некуда было отнести, кроме как к фэнтези на полке своих заблуждений.

— Да, надо же было с чего-то начинать.

— И что дальше?

Шила взяла паузу. «Мысли, как женщины, молчат об одном и том же», — выросло в голове Артура.

— Дальше не пошло, точнее, я не пошла.

— Точнее, пошла ко мне, — засмеялся он.

— Ну, это читалось. Откуда в Интернете чувства. Там своих нет, вчера просидела полночи. Людей много, но ни души, — врала Шила.

Артур больше не спрашивал, он был доволен собой и теперь мог спокойно уснуть. Шила нет, она не могла, она не была довольна собой на сто процентов, ей хотелось отбросить одеяло семейственности, включить комп, пообщаться с кем-нибудь там или хотя бы с мужем здесь.

— Интернет — это камера одиночного заключения с видом на жизнь других людей.

— Кто бы говорил.

— То есть ты негативно относишься к знакомству в Интернете?

— Сам себе там жену нашел, — шутил сквозь сон Артур.

— Значит, серьезно.

— Ну конечно, кликнул — женись, — повернулся я на бок и обнял жену, — считай, что я уже уволился и поменял работу.

— Надо же, ты теперь всегда меня будешь слушать? — засмеялась Шила, выдыхая на меня слова, слова пахли «Пепсодентом».

— Желание беременной женщины — закон.

— Да? Подожди, я тогда составлю список.

— Новую конституцию. Женщине только дай оттолкнуться от красной строки, и она уже готова переписать всю твою жизнь.

— Ага, в чистовик. Вывести душу на чистую воду.

— Может, тогда махнемся душами на ночь.

— Хочешь узнать, действительно ли я хочу тебя?

— Хочу узнать, как.

Артур задумался на мгновение:

— …Хочу от тебя ребенка.

— Скоро уже.

В такие моменты Шиле казалось, что ожидание ребенка как-то заделало брешь, что образовалась в небе, к которому Артур так стремился. И шрамы от реактивных самолетов, оставленные на небосводе, уже не тревожили сильно, уже не чесали так самолюбие. Самообман. На самом деле он просто стал ниже опускать голову, чтобы не видеть их.

* * *

— Наш полет проходит на высоте девяти тысяч пятисот метров. Температура воздуха за бортом — пятьдесят, расчетное время прибытия в аэропорт Барселоны девятнадцать тридцать по местному времени. Температура воздуха в Барселоне плюс тридцать два. Температура воды плюс двадцать пять… В полете вам будут предложены обед и прохладительные напитки.

«Шерше ля фам», — получил Артур эсэмэску посреди занятия, делая вид, что все еще внимательно слушает ответ юной стюардессы.

«Где тебя искать?» — ответил он тут же Шиле.

«Там, где мне хорошо».

«Я так и знал. Ты все еще валяешься в постели», — смотрел он в открывавшийся на него рот девушки, которая увлеченно говорила о пожарной безопасности.

«Если бы словами можно было тушить пожары», — представил себе такую картинку Артур. Горит борт, и все пассажиры дружно начинают трещать о своем, о наболевшем, а экипаж сбивает пламя с высоты крепкого многоэтажного мата. Согласно протоколам, перед катастрофой никто из пилотов не прощается и не просит прощения у близких, все тупо грубо матерятся.

За бортом пылала весенним солнцем суббота. За окном — солнце, суббота и весна. Эти трое тянули канат времяпровождения изо всех сил, но вставать все равно было лень. Лень побеждала, не предпринимая для этого никаких видимых усилий. Я закрыла глаза и провалилась обратно в сон.

* * *

Выходной выдался жаркий. В мечтах ее были паруса яхт, а на деле сушилось на веревке белье. Шила смотрела сквозь стекло, на балконе напротив трепыхались чьи-то белые государственные флаги. Будто люди все еще сомневались, гражданство какой страны им принять, чтобы начать с чистого листа. Сколько можно было смотреть на чужое белье, пусть даже чистое? Ее хватило минут на пять. Она налила себе чаю, тот еще не остыл, и взяла в руки телефон. Когда нечего было делать, Шила звонила Джульетте, даже сама не понимала зачем, то ли по привычке, то ли от скуки, разговоры были самые обычные, вроде этого:

— Мне нравилось, как он готовил. Бывает, приготовит меня и ест. Знаешь, какой это кайф, когда тебя едят, ты кричишь, будто зовешь на помощь, тебя слышат и тебе завидуют.

— Тогда что тебя в нем не устраивает?

— Да все устраивает. Кроме запаха. От него несет воспоминаниями прошлой семейной жизни.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Сидишь там себе замужем. Тупеешь.

«Точно, тупею», — заметила про себя Шила.

— А жизнь тем временем проходит. Да что жизнь, лето проходит.

— Не волнуйтесь девушка, кругом лето! А ты слишком требовательна к нему.

— Я? Нет. Летом мне ничего не нужно, разве что щедрого мужчину, чтобы вывез на берег моря, бросил на песок, принес стакан коктейля из свежего манго, а сам пошел купаться, переплыл бы море, совершил подвиг, стал бы известным, потом вернулся обратно, принеся немного морской прохлады на своей коже.

Ну, и все в таком же духе, летом все были помешаны на море, на отпусках и на чемоданах. Проболтали с подругой час ни о чем. Она час потеряла, подруга — час, итого два часа коту под хвост. Только начало остывать ухо, Джульетта звонила сама. Теперь уже Шила решила примерить на себя роль жертвы, изнывающей от нехватки морской воды:

— Скучно, жарко и хочется в отпуск.

— Отпусти себя — выпей холодного шампанского.

— Я бы выпила, так не наливают.

— Вот и у меня то же самое: я бы налила, так никто не пьет.

Если одна из подруг шутила, то другая непременно должна была посмеяться, невзирая на качество шутки, поочередно, каждая в свою трубку, словно в этот момент была ее очередь подбросить дров в костер, чтобы огонек задора не погас. Это смахивало на смех за кадром в комедийных сериалах, только домашнего производства.

— Как у тебя с твоим? Ты еще встречаешься?

— Нам трудно строить отношения, мы закипаем из-за мелочей.

— Вам надо больше целоваться.

— Зачем?

— Чтобы научиться закрывать глаза.

— Я устала от компромиссов.

«Знала бы ты, как я устала от них», — вздохнула про себя Шила.

— Мне не компромиссы нужны, а мужчина, — добавила Джульетта.

«Точно», — снова прокомментировала про себя Шила. — Как я тебя понимаю, Джульетта. Летом, когда тепло, мне ничего не нужно, кроме надежного мужчины на своей яхте успеха, наполненной парусами моих надежд.

— Где бы мне такого взять? — вздохнула Джульетта.

— Его надо вырастить.

— Дашь рассаду?

— В понедельник? Откуда?

— Понедельник никогда не был добр к людям, у него и без того хватало забот. Тем более, что за доброту отвечает суббота. А до нее еще целая пропасть. Я… Хочу на море.

— Зачем?

— Я чувствую, как оно волнуется без меня.

— Еще бы, красивая ты, Джульетка! — делала приятное подруге Шила. Она понимала, что ее слова не кунилингус, конечно, но все же.

— Что ни говори, а красота отпугивает, как яркая опасная рыбка в Красном море, которую боятся трогать. Вот к примеру, в выходные, когда я высплюсь и выгляжу очаровательно, никому нет до этого дела, а посреди недели, когда возвращаюсь с работы усталой и измученной, обязательно кто-нибудь приклеится.

— Какой вывод?

— Мужчины любят работящих.

— Вот поэтому сейчас мы встанем и пойдем работать. Мы же должны быть любимыми, красивыми, верными.

— Никто никому ничего не должен.

— Так говорят обычно те, кто уже исчерпал кредит доверия.

— Какое счастье, что за машину я выплатила, пока была замужем. Что бы я ни говорила, как бы я ни феминизировала, Шила, а бабе все равно нужен какой-никакой, а муж.

Потом я услышала какое-то замешательство: «Бл… молоко убежало, хотела себе эспрессо сделать по рецепту. Рукожопая и есть рукожопая», — это было в духе Джульетты, которая лихо мешала красноречие с матом, в зависимости от обстоятельств. Красноречивый человек красноречив во всем. Так же ее и по жизни болтало — то вверх, то вниз. Весы.

— Далеко убежало?

— Что убежало?

— Молоко.

— Кончай издеваться. Хочешь помочь — приходи, плиту помоешь.

— Муж помоет.

— Какой муж?

— Следующий. Какой-никакой, а муж тебе нужен.

— Мне нужен такой мой муж, с которым я всегда буду чувствовать себя невестой.

Если же дел было невпроворот, Шила звонила мужу, чтобы чувствовать поддержку. Когда ей очень хотелось сказать ему нечто важное. Она писала… Стирала… Опять что-то набирала в столбик:

Не заходи Вконтакте, в Фейсбук не заходи

Подумай о себе

О близких

О душе

Возьми бокал мартини

Чтоб мысли были беспосадочно легки

Писать не надо

Лучше позвони

«Нет. Все удалила. Пообщалась. Блин!» — крутила она про себя после очередной неудачной попытки написать.

Артур позвонил сам. Именно за это она его ценила. Он был очень чувствителен ко всем ее колебаниям, буквам, точкам и запятым.

Часа через два после звонка они встретились. Если тела все еще пытались пристроиться друг к другу, выискивая позу наибольшего прикосновения, то души все еще играли в догонялки, кружась где-то под коваными фонарями, словно мотыльки, все еще рискуя обжечься. Этим риском были наполнены их крылья. Сердца читали между строк. Целоваться — все равно что читать между строк. Двух влажных розовых строк. Желание читалось ниже, меж ног.

Солнце клонилось к весне. Мы шли, взявшись за руки. И болтали на разные темы:

— Иногда я думаю, чем я хуже других? Почему некоторые счастливее меня?

— С чего ты взяла, что они счастливее?

— Я ведь думаю о них. Кстати, куда мы идем?

— Ко мне, я знаю короткий путь через двор… Что ты остановилась?

— К тебе я бы предпочла через сердце.

— Твои стройные ножки там уже потоптались, если ты не заметила.

— Предложил бы тапочки, я бы не наследила.

— Как же я робок. Робость меня когда-нибудь погубит… или сделает роботом.

— Моим?

— Посмотрим. Может, останешься на ночь?

— Я не умею.

Так она ответила, но потом быстро научилась. Тогда она осталась у меня впервые:

— А кто это там у тебя скулит?

— Поставил стиральную машину.

— Я тоже боюсь темноты.

Сначала мы долго пили чай на кухне, смеялись и целовались с него, как с марихуаны. Не знаю, почему нам так было смешно, ржачно, заразно, возможно, весна. Ее прибавилось в крови, и гормоны начали выползать из своих нор, нарушая привычный порядок вещей. Голоса наши становились все беззвучнее, потому что их связки уже были сорваны приступами смеха, губы стерты поцелуями.

— Тихо!.. Слышишь… этот зловещий… смешок? — стала прислушиваться Шила, разделяя свои слова поцелуями. — Слышишь? У тебя даже мебель смеется, — начала она раскачивать свое тело все сильнее на кухонном уголке. Из которого действительно просачивался скрипучий мебельных хохоток.

— Ты смеешься под фанеру. Шила, где твоя искренность?

— Там.

— Где там?

— Догадайся.

Мы лежали в ней, в темноте, в бассейне постели, полного хлопка. То и дело наплывая друг на друга, словно котики, в беспощадном желании спариваться.

Женщине надо знать точно, кем она будет чувствовать себя наутро: дурой или любимой дурой, если останется на ночь. Это была одна ночь, а потом тысяча других, и каждая из них вешала на наши отношения звезду, словно награду за постоянство. Скоро их была целая плеяда. Мне казалось, меня кто-то вел по этому млечному пути то медленно, то страстно:

— Я испытываю к тебе точно такую же жажду, которую испытывал разве что в детстве, наигравшись на улице. Да, я, пожалуй, наигрался и готов начать серьезную семейную жизнь.

— Ты опоздал.

— В смысле? Разве не ты все время тянула меня в ЗАГС? Я образно.

— Хорошо, тогда я тоже образно: то было зимой. Кто тебе сказал, что хочу серьезной жизни? Тем более на улице весна. Сейчас как никогда я хочу жизни легкой, бесшабашной, безумной.

— Предлагаешь мне еще поиграть на улице?

— Конечно. Потом утолим жажду вместе.

— Мне будет страшно за тебя. На улице так много безумцев. Тебе не кажется, что в городе все немного сошли с ума?

— Так солнце вышло.

— Похоже, у тебя тоже?

— Вообще-то я на луну смотрю.

— Актуально, — посмотрел я часы, которые поставили мне двойку за предложение.

Она оставалась у меня до тех пор, пока мне не надоело, не надоело, что она уходит.

Артур склонял меня к сожительству, весна — к свободе, самолюбие к браку. Я была слишком юной, чтобы понимать, что в любой бытовой весне не хватает свободы. Однако надо было решаться. Тем более многие из подруг давно замужем. Поживу, а там видно будет. «Хочешь узнать человека поближе — приди к нему с вещами», — приехала она однажды с ними.

* * *

«Мужчины, мужчины. Бестолково спорить с женщиной, которую любишь, все равно придется мириться». Кофе улыбался. Глядя на эту улыбку, я понимала, что умение радоваться жизни — самое необходимое из всех. Никто не сможет этому научить, только сама себя. «Мужчины, мужчины, как плохо вы нас знаете. У каждой женщины есть свои плюсы и свои минусы. Женщина — ток, ни дать ни взять. Кого-то ударит, а кто-то сможет от этой розетки светиться всю свою жизнь».

В это время Артур смотрел в потолок, он знал, что в ожидании главное — дождаться. Когда он спорил с женой, одна часть его тела была полностью с ним солидарна, другая же сомневалась, у нее уже были совсем другие планы на эту ночь. В ссорах имелась своя особая романтика. Несмотря на скандалы, мы были надушены любовью. «Романтика — это духи любви», — соглашался он, но все еще не мог заставить себя подняться и пойти к Шиле на кухню, откуда несло кофе.

— Злой ты какой-то, едкий.

Глаза ее были, как две большие маслины, в которых сейчас вместо меня отражался совсем другой человек. Она будто смотрелась в зеркало, когда выкладывала свои аргументы. Как мало надо, чтобы помнить, как много надо, чтоб забыть. Женщины — существа злопамятные, но меня это не пугало.

— Чего же не ешь?

— Пить хочу.

— Кофе будете?

— Кофе на ночь не хочу.

— А что вы предпочитаете на ночь?

— Одеяло.

— Ты веришь в любовь с первого взгляда?

— Да… и в секс с первого прикосновения.

— Правильно, мужчину надо любить, очень любить, так, чтобы у него не оставалось сил на глупости. Глупости — женская прерогатива.

Горизонт хотел склонить солнце к сожительству, но оно не склонялось. По крайней мере в нашем языке. Оно долго гуляло с горизонтом, пока, наконец, не добилось своего и не вышло за него.

* * *

Коты играли, собака тявкала и тоже просилась в игру, но ее брали неохотно. Ребенок в люльке в соседней комнате. Я наблюдал за зверинцем, между тем Вика рассказывала о своей любви к животным так страстно, что мне показалось, как последние вдруг полезли у нее отовсюду, я чувствовал, как набухают с каждым словом ее соски и открывается течь, и вот уже щенки лезли у нее из всех щелей. Марс занимался кофе, выставляя на стол чашку за чашкой. Высокий, красивый, с сильными волосатыми руками, которые сейчас добывали кофе, Марс был планетой во всех отношениях. Его появление, словно шампанское, поднимало всем настроение, что дома, что на работе, что на земле, что в воздухе. Все мечтали попасть в его отряд, зная, что в этом случае полеты наяву пройдут как во сне. Кофе-машина была на пределе, она гнала, словно боялась опоздать. Кофе-машина гнала нам самое дорогое кофейное дерьмо в мире, мы пили лювак. Я вчитывался во вкус, проворачивая в голове технологию его приготовления на фабрике. А фабрикой был мангуст, кофе проходил, как по конвейеру, сквозь зверька, ферментируясь, потом его собирали, сушили и жарили люди. «Для полного комплекта в комнате не хватало только мангустов». Вкус у кофе сладковатый, навязчивый, как всякое дерьмо, вино пошло бы лучше, но я был за рулем.

— Разве ты не понимаешь, что первый сын бывает только раз? — пытался совратить меня Марс.

— Но почему из-за этого надо упиваться вусмерть? — вмешалась в мою защиту Вика.

— Почему вусмерть? По бокальчику.

— Как ты?

— Мне можно, — усмехнулся пьяным скрипом Марс. — Мне можно, я отец.

— Долго будешь гордиться?

— Всю жизнь, — махнул рукой на нас Марс и прикончил очередной бокальчик.

Я стал законопослушным. И уже не хотел рисковать, как мог себе позволить года три назад. Что-то случилось. Шабаш бесшабашности, авось в авоську, экстрим в экскременты. Полный лювак.

Вика болтала без умолку, было слышно, что у нее накопилось, а излить особо некому, так как Марс разговорчив только когда выпьет. Стоило ей только остановиться на каком-нибудь предмете, как она начинала во всех подробностях освещать, откуда он у нее взялся и куда делся, будто это был не обычный треп, а роман с предисловием, в котором автор хотел напомнить во всех красках содержание предыдущих серий. Сейчас мы остановились на холодильнике, который они купили недавно (где, как, когда и почему) и который теперь было не закрыть. Я внимал. Где-то рядом я услышал странные хлюпающие звуки, потом потянулось нытье.

— Это откуда?

Мама показала мне на трубку. Которая уже совсем разрыдалась.

— А, удобно.

«Какое счастье». Вике пришлось свернуть тему холодильника: быстренько покидать туда все свое барахло и захлопнуть. Вика тяжело встала и вышла в другую комнату, чтобы успокоить малыша.

— Скоро их тоже начнут таскать за хвост, — указал я на котов, которые никак не могли угомониться.

— Ага, скоро у них начнется настоящая жизнь. Скоро они поймут, кто в доме хозяин. Маленький Федор, который сейчас ноет в коляске. Это и будет ваш новый хозяин.

Кот навострил уши, будто понял, что дело пахнет жареным.

— О, по-моему, он понимает? — взяла кота на руки Шила, несмотря на то, что у нее была жуткая аллергия на кошек. Она не могла себе отказать в этом удовольствии.

Шила так ласково гладила кота, что ему захотелось поменяться с ним местами или хотя бы шкурами. Марс посмотрел внимательно на Шилу: «Она была стройна, как юное цветущее растение». Я никак не мог понять, как в этом тонком девичьем стебельке умещается такая большая душа.

— Еще как, — глотнул он вина. — Смори, чтобы не раскусил. — Марс уставился на Шилу так, будто решил продать ей свои глаза не задорого, в крайнем случае подарить. Она же никогда не требовала от людей взаимности… если очень надо, она брала сама.

— Может, пойдем покурим? — встал Марс с кресла, подошел ко мне.

— Пошли, — поднялся я вслед за ним.

По пути он успел зайти в детскую. Там рыдал Федор.

— Ну что? Что случилось, Федя? Ты же часть меня? Часть моего ребра, моего тепла, моего мирка. — Марс подошел к кроватке, рядом с которой готовила бутылочку с молоком Вика, и качнул детское ложе.

— О, видала? Замолк. Вот что значит отец, — поднял он вверх многозначительно палец, посмотрел на Вику, прижал палец к губам: «Все, ухожу, тихо», — и удалился из комнаты. Я ждал его в прихожей, он тихо затворил за нами дверь, за которой нас оглушила звездная ночь. Она обрушилась на нас всей своей красотой. Стая белых чаек, словно стая писем, выхваченная фонарем во мгле, показалась бумажной. Скоро почта канула во тьму, а звезды остались.

* * *

Когда за рулем была Шила, я, конечно, напивался с Марсом. И мы выходили покурить в ту же ночь, с теми же звездами, сместив угол зрения на несколько градусов, которые позволяли посмотреть нам на происходящее с нами из-за угла.

Мы вышли на улицу и провалились в кромешную темноту. Скоро проявились детская площадка и парковка. Губы наши молча мяли фильтры.

— Чего так темно-то? Ночь, что ли?

— Она. Что-то накидались на ночь глядя. Сколько сейчас? — спросил я, абсолютно незаинтересованный в ответе.

— Не важно, который час, если есть вино, то его надо выпить.

— Мне кажется, я уже и вкуса вина не чувствую. Все равно что целовать красивую женщину, едва пережив страстную ночь с другой. Жалко добро переводить.

— Да ладно тебе, завтра суббота, выспишься, — курил в небо Марс, задрав голову, будто искал там тезку.

— Чувствую, завтра буду болеть, — улыбнулся я.

— Хватит ныть, Артур. Хорошо же посидели. Тебе надо чаще практиковать, хотя бы по выходным. В субботу полезно выпить бокал хорошего вина.

— А если не с кем?

— Тогда два.

— Смогу ли я ему завтра посмотреть в глаза?

— Кому?

— Зеркалу. Вот в чем вопрос.

— Шила — твое зеркало.

— А твое — Вика?

— Редко. Когда не в рейсе. Тебе хорошо, ты теперь вечерами дома. Кстати, что вы делаете вечерами?

— Молчим.

— Вам с женой не о чем поговорить?

— Нет, просто есть о чем полежать, — засмеялся я.

— Только не говори мне, что вы без ума друг от друга.

— Нет, без ума только я.

— Значит, медики не ошиблись, шучу. Безумие прекрасно. Это единственная форма существования, при которой можно быть счастливым всегда, остается только выбрать, чем наполнить содержание.

— Предлагаешь еще по бокалу на посошок?

Марс не ответил мне, только выдохнул порцию дыма и ушел в облако, будто я последним вопросом использовал функцию «скачать в облако».

Я тоже ушел ненадолго в себя, в свое, в его, в наше общее: по окончании школы Артур все еще не знал, кем он хочет стать, в отличие от своего друга Марса, который постоянно твердил, что обязательно будет летчиком. Когда они шли из школы, бросая вверх то портфели, то сменку, а потом ловили, если получалось поймать, либо подбирали с земли и, не отряхивая, снова запускали в космос, они жонглировали мечтами. Весенний порывистый ветер играл вместе с ними. «Я тоже буду так летать когда-нибудь, даже выше!» — кричал Марс. Он бросал слова на ветер. Тот схватывал все на лету, будто пытался их сдержать. И сдержал. В итоге в летную школу Артур и Марс поступили вместе, вместе влюбились в одно небо, в одну Шилу, вместе сделали ей предложение, но ответила она Артуру, а Марс довольствовался Венерой. Именно так Марс звал иногда Вику. «Я с Марса, она с Венеры».

— Садик? — спросил я, пытаясь вернуть себя обратно, и указал на детскую площадку. Мой взгляд нашел этот объект внимания, потому что чувствовал: еще чуть-чуть, и речь пойдет о работе. Снова придется говорить, за что отстранили и на сколько. Что он преподает в школе гражданской авиации и хороши ли там девочки, не закрутил ли он с кем-нибудь из учениц и почему. Артуру не хотелось говорить об этом. Сейчас, лишенный неба, он будто в ссылке, очень переживал, что не может летать на него, а Марс мог. Теперь они были в разных плоскостях, точнее сказать, Артур в плоскости, а Марс в небе. Артур ревновал небо. «Чушь какая-то», — остановил свой млечный путь мыслей я и вернулся на землю.

— Да, для продвинутых, для детей-индиго.

— Твой-то индиго?

— Само собой, как у всех.

— Значит, своего отдашь туда.

— Да, думаю, в понедельник отведу.

— В понедельник он уже сам дойдет, — подхватил я его шутку. Губы наши, пытаясь сесть на шпагат, доверили на время сигареты зубам, те, в свою очередь, отдали их скоро в добрые руки. Хлопки смеха гулко отдавались в колодце двора. Двое мужчин затушили сигареты и, бросив их в урну, вернулись в дом.

— Я бы на твоем месте так не переживал.

— А как бы ты переживал?

— Ну хватит. Считай, что тебе дали отпуск и путевку на курорт с молодыми девчонками, — приобнял меня Марс, когда мы уже были в парадной.

— Ты не понимаешь. Раньше. От нее пахло любовью за сто километров, а может быть, даже за тысячу. Я летел на этот запах, как кот на валерьянку, по пути совершая подвиги и преступления. Много ли надо мужчине для счастья, чтобы ждали.

— Артур, ты Артур или не Артур? Ну? — прихватил мои руки сзади под локти Марс. «Артур, Артур, ничего ты не понял. Я же хотел, чтобы ты всегда был с ней, а не только когда ты на работе. Мне бы такую бабу, как у тебя, я бы жил не тужил, на хер работу, небо, на хер общение, книги, жену, детей, даже кино на хер, пусть оно само смотрит нас… только я и она!»

— Да Артур, Артур.

— Вот и отлично, — отпустил он меня. — Давай лучше вспомним что-нибудь приятное. Помнишь наш выпускной? Мост помнишь?

— Еще бы. Как на рассвете мы прыгали с моста, дураки. Сейчас такое никому и в голову не придет, воды не так много теперь в реке, да и жизнь подорожала.

— Мне всегда нравился этот висячий мост, словно соединивший природу и город. Удивительное ощущение — смотреть с него на ледоход весной, будто летишь над землей, льдины белыми облаками проносятся под ногами. Черт, опять я про небо. Извини, — снимал туфли в коридоре Марс.

* * *

— Не смотри так на меня, — лежала Шила, широко расправив свои крылья, брошенные на кровати хаотично. Она будто кого-то ждала.

— А что? Нельзя? — взял я ее правую ногу за лодыжку и начал целовать.

— У меня на белок аллергия.

— Так пойдет? — закрыл я глаза, губами продолжая путь.

— Что ты выделываешься, закрылся, пусти в себя человека.

— Шила, будь человеком, тогда пущу.

— Это вряд ли.

— Что ты из себя возомнила?

— Женщину.

— Мою?

— Твою-твою. Можешь открыть окно?

Открытое окно дыхнуло на меня свежим апрелем, будто природа почистила зубы. Захотелось ее поцеловать.

Я оглянулся и посмотрел на Шилу. Она лежала без настроения. Настроение Шилы служило камертоном и для меня. Гормональные всплески расходились кругами вокруг озера ее глаз, стоило ей только их открыть. Одних ласок было мало. Легкого безумия, этого всегда не хватало Шиле весной. Взять его было неоткуда, чтобы поднять настроение, мало было шкалы Цельсия, Артуру приходилось импровизировать, но выходило паршиво.

— Знаешь, я давно хотел тебе сказать, — открыл я глаза.

— Что именно? — отняла она свою ногу, втянув и сложив ее плавно под себя.

— Мне кажется, я умею летать.

— В таком случае я — приземлять. Мне кажется, у меня будет ребенок.

— Что значит — кажется? — Глаза мои открылись еще шире, перейдя на режим «удивление».

— Кажется, от тебя.

— Весна, как много в этом трюке.

— Что скажешь?

— А что я могу сказать?

— Ну, ты хоть рад?

— Солнце расцвело, температура поднялась, чувства обнажились до верного. Градусник стремительно показывал весну. Хочу срочно обнять тебя, — пополз я на четвереньках по постели таким образом, что скоро все тело Шилы оказалось под моим.

— В его объятиях всегда стояла отличная погода. Я уже представляю, как в них утону. Спасешь?

— Даже не мечтай. Спасение — дело рук самих утопающих, если речь идет об объятиях, — завис я сверху. Мои губы остановились над ее улыбкой.

— Мечты сбываются.

— Я еще раз в этом убедился.

— Не гони. Это не значит, что они уже сбылись. Хорошо бы иметь собственный дом, и непременно со ступенями наверх.

— Зачем тебе сразу дом? — перешли мы на деловой тон, будто вели переговоры.

— Чтобы можно было убегать к себе на второй этаж, а спускаясь, всякий раз перебирать ступеньки.

— И что?

— Как что, их можно считать. Ты знаешь, что счет помогает сосредоточиться, собраться.

— Можно с таким же успехом считать деньги или звезды.

— Еще скажи годы. Ты не понимаешь. Лестница нужна для того, чтобы я могла каждый вечер спускаться к тебе с небес.

— Красиво. А этажерка вместо лестницы не подойдет?

— Не успел отцом стать, уже торгуешься, — чмокнула меня в губу Шила, приподняв свою голову.

— Стараюсь быть рациональным, — ответил я ей тем же.

— Не надо, я же шучу, это нервное, от страха. Кроватка нужна будет и коляска, и то не скоро. Лучше скажи мне, куда теперь тебя приводят мечты?

— Чувствую, сегодня только к супермаркету. Устроим праздник. Возьму вкусного шампанского и прочих непристойных лакомств. Ты даже не представляешь, как я счастлив, — опустил я голову на ее грудь, будто младенец, и закрыл глаза.

— Черт, кажется, мне теперь пить нельзя будет.

— В алкоголе главное не употребление, главное — наличие.

— Во сколько тебя сегодня ждать?

— Уже жди.

— Хорошо, уже жду. Кстати, ты не опоздаешь к своим барышням? — почувствовал я сквознячок легкой ревности, поцеловал крепко Шилу в губы и оставил одну в постели.

* * *

— Подумать только, я встретилась с ним из чистого любопытства, теперь отмыться от той жаркой бессовестной ночи можно будет только любовью до гроба.

— Последнее слово мне не очень нравится. Дубовое, — приложил я ухо к животу Шилы и стал прислушиваться.

— На что поменять? До последней капли жизни — пойдет?

— Высокопарно несколько. Но я люблю высоту, особенно в отношениях, — слышал я только отдаленный стук сердца жены.

— Что там может нравиться? Разве что падать больнее. В любом случае отношения будут только такими, которых ты заслуживаешь. — Она положила обе руки на мои волосы и начала гладить.

— А стаж будет учитываться?

— Ты уже думаешь о пенсии?

— Нет, конечно, но хотелось бы не париться больше на эту тему. Живешь с одним человеком, он — с тобой, долго, никто никого не предает. Серебряная свадьба, потом золотая.

— Потом мы вручим друг другу медали за выслугу лет.

— И почетные грамоты. Меня только одно настораживает. Твоя безответственность. Сколько раз надо было тебе позвонить, чтобы ты наконец ответила.

— О чем ты?

— Ты ведешь себя безответственно, ты не отвечаешь на мои звонки. В то время как я — отец нашего ребенка, — поднял я голову и строго посмотрел на Шилу.

— Ты про сегодня? Не обращай внимания, меня частенько накрывает безответной любовью, когда я просто не знаю, что ответить, поэтому не отвечаю ни на чьи звонки.

— Хорошо, буду обращать внимание на других.

— В общем, звони мне, когда хочешь.

— А когда не хочу?

— Работай над этим, но главное, не звони другим.

— Как это называется? Менопауза?

— Что-то вроде того. Весной все сходят с ума: некоторые от любви, другие без… А ты, наверное, начинаешь крутить в голове черт знает что. Брось. Это того не стоит. Я знаю, что могу улететь к другим берегам, смогу пить там другое вино, даже другие губы, но чувство к тебе — оно как заноза в одном месте, будет мешать мне сидеть на других коленях, я не говорю уже о том, чтобы прилечь.

— По-моему, я сейчас счастлив.

«Неужели ты не чувствуешь, как я нагло вру? — улыбалась Шила. — Это ты меня научил».

— Что это такое — счастье?

— Счастье — это состояние души.

— Тебе не кажется, что последнее слово лишнее?

«Я делала ставки, а они не играли, делаю их снова и снова, опять провал, конь, на которого я ставила, на поверку не конь, а беспринципная кляча. Извини, но я не хочу в один не самый прекрасный момент найти себя погрязшей в блевотине каких-то совершенно не нужных мне отношений, совершенно неудовлетворительных сношений, разочарованная собственным несовершенством, пытаться не терять чувство юмора улыбкой, полной коронок, не хочу, чтобы это чувство было из последних, которое сможет держать меня на плаву».

* * *

— Как тебе Марс?

— Планета как планета. Вика — это его первый спутник?

— Второй.

— Я так и подумала.

— Почему?

— Сразу видно, он был разведен первой женой, слишком сильно. Я все время чувствую привкус воды в его словах. Потом мне стало его почему-то жаль, даже захотелось усыновить, но он слишком стар для сына.

— То есть Вика тебе понравилась?

— В общем, да. Мне кажется, она его очень ценит.

— Мы не ценим тех, кто нам не нравится. Между тем они тоже дорогие для кого-то, — начал умничать Артур.

— А как тебе Вика?

— Она немного не в себе, это еще раз подчеркивает, что она наш человек, с такими есть о чем поговорить.

— Да. Она откровенна.

— А ты?

— Что я могу сказать о себе? Я добрая, ласковая, верная. Что касается моих недостатков, то без шампанского их не вспомнить.

— Шампанское — лакмус на недостатки. Только шампанского нет.

— Как же ты мне надоел.

— Я тебе надоел?

— Ну, как тебе объяснить. Я тебя объелась и больше не хочу. Сегодня, дурачок, только сегодня.

— Не хочешь — это самый весомый аргумент. Ты меня придавила.

— Я устала, давай разведемся… хотя бы на время.

— Хорошо. На сколько?

— Поставь на семь утра и не забудь, что завтра ты варишь кофе.

— Опять ты меня используешь.

— В конечном итоге все друг друга используют. Ты тоже можешь меня использовать, но только при одном условии.

— При каком?

— Чтобы я получала от этого удовольствие.

* * *

— Что у нас на сегодня?

— Ничего. Только ты и я.

— Погода еще. Она отличная.

— Да, в такую погоду даже дома посидеть приятно. Или в ванной.

«Каждый мужчина — творец, он создает женщину, если она его вдохновляет. Бывает, и не получается ничего. А женщина остается рабочим материалом, а ты виноматериалом, ибо виновен, или просто-напросто заливаешь свою неудачу», — регулировал я струю из-под крана, что пыталась пробить толщу воды и достать белое чугунное дно.

— Почему женщины так любят поспорить? — двигал я по воде пенку.

— Кто тебе сказал, что мы это любим?

— А что вы любите?

— Мужчин. А спор — это форма совращения, — чистила жена зубы, пока я лежал в ванной. Я смотрел на ее голую спину и хлопковые трусики. «Да, я люблю ее! Все еще люблю!» Потом спустился вниз. Шила была без тапочек и стояла на одной ноге, наступив на нее другой. Настоящая женщина: она не боялась потерять опору, она старалась сохранить тепло. От этих мыслей ставки моей любви поднялись еще на несколько пунктов.

— Ты, безусловно, права, но ты же умная женщина, уступи! Зачем ты с ним споришь?

— Очень трудно тонуть, когда умеешь плавать.

— Это точно, — погрузился я с головой под воду.

Она часто делала все назло врагам, замечая, что когда врагов не было, даже дела клеились хуже. И приходилось их придумывать, врагов. Я был ближе всех, и я подходил под образ врага, как никто другой, потому что я ее любил и в любом случае не смог бы нанести ей ущерба.

— Что-то ты мне не нравишься, — достала Шила мою голову рукой через минуту на поверхность. — Может, тебе не надо пить эту дрянь, — посмотрела она внимательно мне в глаза. Вернулась к раковине, сплюнула зубную пену, сполоснула рот водой, помыла щетку и воткнула ее в стакан.

— Надо закончить курс.

— Который день уже без настроения.

— Хотел выспаться — и не дали.

— Сегодня?

— Нет, вчера не дали, а сегодня не выспался.

— Бедненький. Хочешь, я тебе потру спинку?

— А ты умеешь?

— Еще бы, — взяла Шила мочалку, брызнула туда гель и начала ее пенить. — Мать все время звала отца и наоборот, потереть спину, когда кто-то из них принимал ванну, сейчас все как-то обходятся сами. Избушка-избушка, встань ко мне задом, а к лесу передом, — передразнила она меня. То же самое я говорил ей в постели, когда надоедала классика.

— О чем ты думаешь? — начала она тереть мою спину с особой нежностью. Будто была дежурной по классу, которая тщательно убирала с доски.

— Вспомнил очередь сегодня на мойку.

* * *

Беременность ее была неспокойна, Шила нервничала при каждом удобном случае, иногда мне начинало казаться даже, что она получает от этого какое-то удовольствие, либо она пытается спровоцировать из-за недостатка собственной энергии, чувств, любви. Она меня не любила в эти моменты. «Ты ничего не можешь», «Я не хочу рожать тебе ребенка, ты не можешь решить ни одной, даже самой мелкой проблемы».

— Какой проблемы, Шила?

— Муравьи, они до сих пор бродят по нашей квартире, как по своей. А ты уже смирился. Как я могу растить ребенка в таких условиях? Тебе же наплевать. Вот полюбуйся, — показала она мне вещдок, который полз себе спокойно по стене.

— Пободаемся? — убил я муравья пальцем и попытался вернуть жену в чувства. Обычно эта игра помогала уладить конфликт, по крайней мере раньше помогала.

— С муравьями бодайся.

На следующий день я вызвал бригаду в химзащите, они залили всю квартиру какой-то отравой. Три дня мы жили у Марса. И это было как на другой планете. Марс с супругой жили за городом в своем доме. Оказывается, я напрочь потерял способность спать в других домах. Шила тоже. Она ворочалась, она просыпалась то и дело, откликаясь на любой звук, будь то шум тяжелых шагов Марса или металлический звук щеколды в туалете. К тому же скрипели половицы лестницы всякий раз, когда кто-нибудь спускался вниз. Мы спали на первом этаже, хозяева на втором.

— Ты мог бы сказать им, что мне стоит труда уснуть, когда я просыпаюсь ночью от их бесцеремонности.

— Мы же в гостях, Шила.

— Я поняла. Ты ничего ради меня сделать не можешь.

— Ну что ты хочешь, чтобы я сейчас пошел в их спальню и начал разбираться, кто скрипит в ночи?

— Я ничего уже не хочу. Ничего, понимаешь?

В итоге я тоже не спал. Я лежал, уткнувшись в потолок глазами.

— Человек человеку — эгоист. За что мне такое наказание. Все люди как люди, счастливы даже. Что ты молчишь?

— Шила, а помнишь, как ты делала мне массаж своими щеками?

— Ты идиот, что ли?

— Да, я до сих пор в тебя влюблен. Ты, кстати, тоже иногда смеешься по ночам громко, — пытался я поднять ей настроение.

— Тебе показалось, я так плачу.

За окном по улице прокатился рокот. На хорошей скорости пропыхтел мотоцикл. Кто-то испытывал свои нервы на прочность, а заодно и нервы соседей.

— Если бы ты смеялась, как «Харлей Дэвидсон». Я бы мог слушать тебя всю ночь.

— Найди себе женщину с храпом.

* * *

Я встал с кровати, накинул штаны, куртку и вышел на крыльцо. Звезды вылупились на меня, будто никогда ранее не видели людей. Они были начищены до блеска. Я вспомнил, как мы натирали пуговицы на шинели в летной школе, в которой учились вместе с Марсом. Как я запрыгивал к нему на спину неожиданно и кричал: «Я на Марсе. Я марсианин!» Если настроение его случалось не очень, то он скидывал меня тут же, а когда он был на позитиве, пробегал со мной еще несколько метров, пока я сам не сползал на землю.

Тихо улыбнулся себе и звездам. Атмосфера была морозной и жесткой. Лицо мялось об воздух. Природа лицемерила, изображая из себя весну, даже вторник косил под выходной. Я достал сигарету, и на один огонек в небе стало больше. Хорош понедельник, когда никуда не надо. Будто ограбил банк, только в сейфе вместо денег еще одно воскресенье.

Утром Шила обычно добра и тепла. Была совсем другим человеком. Часов в восемь мы все вместе на кухне. Пили чай.

— Как спалось, Шила? — спрашивал Марс ее второе утро подряд. Он готовил на скорую руку завтрак.

— Проснусь — скажу. Что такое со мной, мне все время хочется спать.

— С этим, что ли? — указывал Марс на меня.

— С ним особенно. Знаешь, какой он нежный.

— Нет. Я так и думал, что он со мной не искренен.

— А Вика спит? — не хотелось мне поддерживать этот сарказм, паясничать и кривить душой. А потом выковыривать из себя смех. Который вовсе не был смехом, так, смешки натужные и искусственные. Чувство юмора еще спало.

— Она просыпается только по зову ребенка.

— А это чей дом такой мощный? Похож на замок. — За высоким кирпичным забором из окна виднелось два этажа и черепица соседского особняка.

— Это Мелеховы.

— Не дом, а крепость. Такой в кредит не построишь, — понял я, чей «Харлей» фыркал в ночи.

— Отец — бандит, сын — мент, преемственность поколений.

— Могли бы и тебя усыновить.

— Я слишком законопослушный.

— И счастливый. Ты же счастлив, Марс? — вдруг вмешалась Шила.

— Конечно, — не задумываясь, ответил Марс.

Повисла пауза. Она вытянулась в шпагат, будто ждала, кто первый выдавит из себя слово или несколько. А те словно еще не проснулись, выходили помятыми и припухшими после вчерашнего вина. Надо было хорошенько взбодрить их чаем.

— Ты-то когда вернешься в небо? — первым проснулся Марс и посмотрел на меня.

— Еще полгода исправительных работ.

— Как тебе там? Жена не ревнует? — перевел он глаза на Шилу. — Девчонки небось постоянно домогаются до него?

— Да кому он нужен… кроме меня.

— Просто я тоже законопослушный, — кинул я искоса на Шилу. Взгляд пришелся ей прямо в рот, к которому она поднесла чашку чая.

— К психологу-то ходишь?

— К психиатру. Теперь реже. У них было подозрение, что у меня диссоциативное раздвоение личности.

— Что это такое диссоциативное?

— Расстройство идентичности, это психический феномен, при котором человек обладает двумя или более различными личностями, или эго-состояниями. Но это не подтвердилось.

— Кто бы сомневался, Артур.

— При этом редком заболевании люди частично начинают терять память.

— Наполеоном был — помню, а вот Чингисханом, хоть сажайте на лошадь, не помню, — улыбнулся Марс.

— Что-то вроде этого. Он говорит, что на моей психике пахать уже можно.

— Польза есть?

— Для общества — не уверен, для себя кое-что нашел.

— Да? О, вижу положительную динамику. Мало кто может признать себя психом.

Марс — как искусный клоун, которому дали целый зал серьезных с виду людей, которых требовалось во что бы то ни стало рассмешить. Клоун прощупывал почву, выкидывая различные номера, чутко улавливая движение смеха, едва тот появлялся в каком-то из уголков рта, сразу же начинал работать в этом направлении, чтобы уже через несколько минут зараза смеха пошла по всему залу.

Смеяться все еще не хотелось. Меня хватило только на улыбку. Чтобы не плодить новых пауз, я переключил стрелки:

— Наших-то видишь кого?

— Наших психов? — засмеялся Марс. Он старался если не рассмешить нас, то хотя бы завязать разговор, чтобы чай был с клубничным вареньем, а не с вяжущей хурмой.

— Ага, из летной школы?

— Да недавно только случайно Глеба подвозил. Иду по салону, тут мне кто-то машет с кресла. Помнишь Глеба?

— Ну конечно, и что? Где он сейчас?

— Живет в Москве. Работает у брата в крупной ювелирной компании. Живет по-прежнему один, правда, уже в собственной квартире.

— В Москве с любовью так плохо стало?

— А где с ней хорошо? Влюблен в своего адвоката. Милая девица, ничего не скажешь. Он даже мне фото показал. «Умная, — говорит, — хотя и с ребенком. — Это все, что оставил ей муж. Теперь она стала более опытной в семейных тяжбах, теперь они вынесены за пределы ее дома». А он до сих пор не знает, как к ней подойти, потому что у его брата с ней были какие-то шуры-муры.

— Обо мне спрашивал?

— Да какое там. Я даже не успел и слова вставить, а он все говорил и говорил о ней. Как в Инстаграме, кроме самих себя никто из людей не интересует. Кому мы нужны? Людям нужны только наши глаза и уши.

— Глебушка не изменился, значит, особо.

— Никто не изменился. Никто, кроме нас, — засмеялся Марс.

— Как-то Клима встретил.

— Да? Сто лет его не видел.

— Он писателем стал.

— Клим? Писатель? — вспомнил я его очки, вечно уставленные в книжку.

— Я сам не поверил, пока не зашел в книжный.

— Ты пробовал читать его книги?

— Занимательно, но к его стилю надо привыкнуть, проникнуться, что ли. Жене понравилось.

— Честно говоря, я даже не знал, что среди нас учился писатель. Придется почитать. О чем он пишет?

— Ну, о чем? О чем и все, о любви, точнее, о ее недостатке. Стиль у него такой вывернутый, оригинальный. Помнишь, он всегда был таким, странным. Все выделиться хотел, но не знал, каким образом.

— Да, я помню, все сценарий какой-то писал. Я тогда так и не понял, о чем было кино.

— Как он мне сам объяснил, рефлексия — это его способ отражения личности, через предметы, через других людей, через их разговоры. Когда образ возникает сам по себе на фоне текущих событий и обстоятельств.

— Ну и как? На хлеб хватает?

— С трудом. Монополия даже в искусстве. Жаловался, что писатели теперь тоже бренды, что вся литература сейчас в стране держится на одной женщине. Те, кто не попал под ее редакцию, не в контексте. Одна женщина диктует всей стране вкус.

— Его послушать — прямо заговор какой-то.

— Я тоже ему так сказал.

— А он?

— Это не заговор, это бизнес. Одно издательство на всю страну, один редактор, она же начальник цеха писателей. Очень удобно. В общем, он ушел в самиздат, сам выпускает, сам продает, сам развозит по книжным свои книги, если те возьмут. Там тоже за полки платить надо. Теперь место стоит денег, а не товар. Сказал, что пишет на старой печатной машинке по ночам и не дает спать жене. Черт меня побрал спросить, почему он новую машинку не заведет. Потом Клим мне начал рассказывать о разнице, тебе это интересно?

— Да.

— Шила, а тебе?

— Машинки всегда меня интересовали, — взяла она в руки заварочный чайник. — Кому чаю подлить? — обслужила она наши чашки, воспользовавшись пробелом в разговоре.

Марс начал в подробностях объяснять, в чем была разница печатных машинок, будто он сам решил завести такую, что ему мало было заводить по утрам свой «Мерседес», что теперь по вечерам он надумал заняться писаниной. Все слушали вполуха о том, что механика громкая, что мембранная намного тише, почти как ноутбук, но она медленная на срабатывание и тугая, что у нее ножничная клавиатура вполне мягкая, но вертикальный ход самый маленький, что в идеале иметь специальную профессиональную клавиатуру, там совмещенные технологии механики и мембраны, и срабатывание происходит не за счет замыкания контакта плюс-минус, а за счет сопротивления пружины при нажатии, изменяется геометрия пружины — изменяется сопротивление, и происходит срабатывание.

— Но такая клавиатура пластмассовая стоит денег, которых книги Клима пока не приносят, — подытожил Марс и улыбнулся чувством исполненного долга.

Меня не удивило, что Марс все это смог запомнить, он еще в школе отличался дикой памятью, которая могла впитывать столько воды, чтобы затем выжать ее в нужный момент на том же экзамене. Точно так же он запоминал шахматные партии, стоило ему только взглянуть.

Пауза снова настигла нас, будто мы все разом бросились разбирать свои печатные машинки, выдавали мысли в головах наших, чтобы узнать, какая там клавиатура, мембранная или механическая, чувственная или черствая.

— Мне уже ехать пора, — посмотрел на свое запястье Марс. Стрелки заставили его подняться из-за стола. — Я в Пекин сегодня, туда и обратно, в общем, буду через полтора дня.

— Мы уже съедем к тому времени, наверное.

— Вы не торопитесь. Я позвоню, как прилечу.

Он пожал мне руку и приобнял, Марс всегда так делал, это была его фишка. И было что-то теплое, дружеское, мужское в этой простой его привычке. Шилу он тоже обнял и поцеловал в щеку, и, как мне показалось, передержал ее тело больше приличного. Шила улыбнулась, посмотрела на меня и выскользнула из его крыльев.

* * *

«Хочешь…» — что только не предлагал женский приятный голос, пытаясь всеми альвеолами донести свое, но адресат не отвечал, видимо, не хотел. И нечего было уговаривать, понятно, что тот хотел другую, да и нужны ли будут после такие владения, что потом с ними делать? Разбить сады, посадить детей, а из осколков сделать клумбы на свежую могилку твоей любви. Все-таки взаимность остается по-прежнему самой важной деталью в этом бескорыстном, на первый взгляд, чувстве, и даже когда она есть, не факт, что она от вашей модели, от вашего кузова отношений. Ты прошел тест-драйв и побежал в ЗАГС, но этого тоже недостаточно. Пробег, совместный пробег, только он сможет внести ясность, насколько хорошей была сборка, насколько идеально были подогнаны детали ваших предыдущих автопробегов.

Марс гонял в голове свое. Никто не имел к нему доступа, кроме него самого. Его мысли были закрыты на сейф, глубоко под коркой. Только вывеска на улице и много рекламы с улыбающимся его лицом. Банк открыт, банк надежен, банк любит своих клиентов.

Он уехал пораньше из дома, можно сказать, сбежал из собственного дома. Ему хотелось уединиться и все обдумать. Дорога лучше всего могла в этом помочь. Можно было регулировать скорость мысли одной педалью газа. Пробки имелись, но незначительные. Марс то и дело переключал программы FМ. Он пытался найти свою песню все равно что пультом у телевизора, в этой бесполезной медитации может пройти добрая часть пути от одной точки до другой, а может и добрая часть жизни. Ты ищешь свою волну, желательно зеленую, чтобы добраться до точки как можно быстрее. Зеленой волной сейчас для него была Шаде. Она плавно вела своим мягким голосом по полосам, перестраивая машину из одной в другую, а вслед за авто и мысли, которые тянулись шлейфом. Это был ее легкий шелковый шарф, накинутый на шею. Шаде вела машину.

«А может быть, кто-то просто крутит ручку приемника, микроволновки или плиты, выбирая наиболее выгодный для тебя режим. И мы ускоряемся, накаляемся, останавливаемся или замедляем ход», — вдруг кончилась песня и началась реклама. Машина уткнулась в небольшой затор перед перекрестком, Марс общался с Артуром в своей голове:

«Теперь ты понимаешь, почему люди так не любят понедельники? Потому что надо идти на работу. Работа тоже хороша, она знает, что ты у нее в постоянном долгу. Конечно, там есть кое-какие льготы: байки из склепа, кофе из автомата. Да, именно зернами она тебя и расстреливает, не смертельно, конечно. Так, чтобы ты мог исполнять те самые функции, за которые тебе платят. Очень трудно смириться с тем, что ты в данный момент просто польза. С большой ли буквы или даже по имени-отчеству. Гордость до пятницы можно зачехлить. Пусть она твердит тебе постоянно, как мантру: очень важно кому-нибудь принадлежать, но так, чтобы не использовали. Гордости проще, у нее нет ни детей, ни жены, ни вредных привычек. Она, прекрасная неприступная женщина, в чехле до пятницы. В пятницу можно зайти в бар и распаковать, пусть куражится, пусть пригласит на танец твою душу и танцует два дня и две ночи напролет. А там воскресенье. Ты спросишь себя:

— Воскресенье, какой прекрасный день начать новую жизнь.

— Может, все же в понедельник? — скажет тебе внутренний голос.

— В понедельник я работаю.

— Кажется, я начал понимать, я понимаю, почему люди так не любят понедельники».

«Да ни черта ты не понимаешь. Понедельник — это ты!» — кричало немое лицо Марса.

— Главное, дотянуть до пятницы, потом до отпуска, до дачи, до моря. Ты тянешь, не понимая, что самое потрясающее случается, когда ты этого не ждешь и уж тем более не стоишь за этим в очереди.

Говорить с Артуром было не о чем. Вот так поживешь с человеком два дня, а говорить уже не о чем. Что случилось? Неужели мы настолько стали другими? Нет, люди не меняются, просто между ними появляются другие, только одни протискиваются, как в тесном автобусе, что тебе вовсе становится нечем дышать, а других ты сам ставишь перед собой, чтобы только больше не видеть никого. Он поставил Шилу».

Придя в офис компании, Марс налил себе воды и взял свежий журнал, до медкомиссии перед вылетом было еще время, руки начали перебирать страницы. С середины на меня смотрело умное лицо, поблескивая глянцем очков. Статья известного писателя, который в очередной раз забрался в шкаф своих воспоминаний, скелетов там уже не осталось, они разбежались по другим его творениям. Он пытался найти одежку, которую можно было бы надеть на сегодня. Получалось в обтяжку. «Потолстел», — мелькнуло у того в голове. Все понимали это, что перо его уже не то, что тексты стали похожи один на другой, что последнее написано будто ногой, но надо заметить, его ногой, однако бизнес есть бизнес. Чем отличается хороший бизнесмен от плохого: плохой может продать все, а хороший все и с прибылью. Он упорно пытался продать нам поношенные воспоминания, в которых ему было хорошо, ему хотелось жить там, а получать за это здесь. Склонность писателей ворошить историю, придавая ей художественный вкус. Удобный прием, но сделать это вкусно удавалось единицам, большинство же просто ворошили гнездо в надежде найти яйцо. Оливье хорош до тех пор, пока не попадется какая-то скорлупа. Схема была проста — они вводили в историю сыворотку своих героев, себя, своих друзей и врагов, но порой и она давала сбой — тем трудно прижиться, у истории отторжение, и это чувствуется уже с первых строчек на их шитых черными нитками по белому опусах. Они пытались поставить историю в свою рамку, тяжелую и причудливую, чтобы продать дороже. Я еще раз посмотрел в глаза писателя, переворачивая страницу, тот уже снял очки (глянец не отсвечивал), пустота, и перелистнул страницу. После статьи был кроссворд. Я разгадал несколько слов и ощутил себя умником. Но ненадолго. Далее математик прикидывался простачком (одни из кожи лезут, чтобы выглядеть умнее, другие не хотят выделяться на их фоне, чтобы не нервировать), хотя понятно, что он мыслил другими измерениями, не так как мы, линейно, ему с простыми нашими линейными мозгами было, мягко говоря, сонно. Его взгляды уже были на пути к Марсу как минимум, одно уравнение не давало ему покоя, нет, не уравнение в правах и доходах всех и вся, в уравнении пространства до безграничного, до недосягаемого, до уравнения тела с мыслью о возможности перемещаться в пространстве и во времени из прошлого в будущее и обратно. Всего несколько формул, и это станет возможно, он менял решетку мышления масс, а на формуле, как на качелях, качалось его местоимение, единственное Х смущало гения: Х он и в космосе Х, члену Академии наук необходимо было опровергнуть эту аксиому.

После того как он разобрался с пульсом и давлением, он зашел в комнату для брифингов, там его уже ждал Свен, помощник командира. Небольшого роста толстенький мужчина с бородкой. Марс получил документацию и передал ее с улыбкой своему помощнику: «На, не потеряй только наш бумажный навигатор». Помощники командиров всегда носили этот тяжелый чемодан. Вот и сейчас, будто Дон Кихот и Санчо Пансо, сели они за большой стол посреди комнаты, за которым летчики готовятся к полету. Стали изучать маршрутные документы, схемы захода в аэропорт назначения. Марс проверил сводку погоды на маршруте, выбрал оптимальный маршрут, определил количество необходимого топлива, выделил запасной аэродром. «Запасной аэродром никогда не помешает человеку с крыльями», — подумал он про себя и усмехнулся. Он уже предвкушал скорое возвращение.

* * *

— Чем занимались в пятницу? — держал я в руке бокал с виски, обнимая другой Шилу. Она сидела на моих коленях. Марс сидел напротив, рядом в кресле Вика. В этот вечер он променял ее на виски, неутомимо подливая нам. Беседа была односолодовой, вялотекущей. Все уже хотели спать, но не было сил разойтись по комнатам.

— В театр с Марсом ходили, — поставила на стол стакан Вика.

— Я сто лет не был в театре. Ну, и как там?

— Ничего не изменилось особо: сцена, аплодисменты и буфет. Буфет у них неоправданно дорогой, да и билеты недешевые.

— Виктория! — сделал замечание Марс. — При чем здесь деньги? Я же тебя повел в театр. «Неужели она всегда была так меркантильна? — продолжил он диалог сам с собой. — Меркантильная сволочь, голова которой была забита старыми обидами, будто она специально собирала этот компост, чтобы в момент обычной семейной ссоры вывалить на меня».

— Так буфет не понравился или пьеса? — перебил Артур неловкую паузу, возникшую в атмосфере.

— Пьеса должна быть зажигательной, — сделала выбор Вика.

— Пьесозажигалкой.

— Ага, точно. Слишком много песен, словно не театр, а мюзикл. Пели, надрывая голос, громко, нудно, безнравственно. Диалоги фальшивили до тех пор, пока сверху медленно не спустился занавес.

— А мне понравилось, — вмешался Марс. — Как вам такое? — и он процитировал: — По-моему, это все.

— Ты о чем?

— Ты целуешь меня, а я не чувствую вкуса.

— А что, очень даже содержательно, — улыбнулась Шила.

— Твой голос, словно снег, который медленно кружился в воздухе, то поднимаясь ввысь, то стремительно падая. Я почувствовал себя дворником у сугроба, когда ты сказала, что у тебя есть другой, — пролепетала Вика нарочито высокопарно. — Я так и не поняла, о чем это было, — настаивала Вика. — И в зале душно. Благо, что потом мы пошли прогуляться.

— Куда?

— На Марсово поле. К Вечному огню.

— Марс, что я узнаю, у тебя и в городе есть участок. Сколько соток?

Марс засмеялся беззвучно.

— У костра сидели люди, грелись, — не обращала внимания на шутки Вика.

— Они там не только греются, но еще и еду на огне готовят.

— Да? Горячего не было. Но были звезды, много звезд.

— Звезды круче театра, — подтвердил Марс.

— Почему люди так любят смотреть на звезды? — спросила Шила.

— Яркости в жизни не хватает, — откликнулся Марс и поднял ей навстречу бокал.

— Ты прав. Помнишь, каким ярким все было в детстве. Любая ерунда. Иногда мне кажется, что я уснул крепким детским сном, а взрослая жизнь мне только снится.

— Взрослым становишься, как только начинаешь искать смысл жизни, — вставила между нами реплику Шила.

— Так в чем он? В чем смысл жизни? — посмотрел я на Шилу. — Молчишь. Я тебе так скажу. Сначала полюбить, потом разлюбить, потом чередуй, лавируй, качайся на этих качелях.

— Или в качалке, — засмеялся Марс.

— Качели, как же давно я не качалась на качельках, — закинула голову назад Шила, взявшись нарочито за ручки кресла, в котором мы тонули, будто только что забралась в эти самые качели и встречный воздух начал уже обдувать ее голову.

— Шила, ты качаешься на мне, — обдало мое лицо тоже шелковым ветром ее волос.

— Я же говорю — качели, — веселилась Шила, а ее заброшенная назад голова уже видела, как приближается земля с каждым махом.

* * *

С каждым махом топора он был ближе к цели, но земля, на которую с ужасом смотрели те, кто не боялся, прильнув к иллюминаторам, лелея последнюю надежду, что вот-вот самолет возьмет себя в крылья и взмоет снова вверх, приближалась еще быстрее. Уже можно было различить деревья, тропы и ручей, чьи воды лишний раз напомнили о скоротечности жизни. Все были равнодушны к железной падающей птице. Они занимались своими обыденными делами. «Подумаешь, птица, мало ли их здесь летает, мало ли их здесь умерло на наших глазах».

* * *

— Да, да, да, как же я тебя люблю, — задрожала она, расплескивая свою страсть по сторонам, вонзая свои ногти в мою спину. Потом обняла ее и въелась в потное тело меня, въелась в него всем существом своего. Мокрое лицо прижалось к моему, но сил целовать уже не было. Всхлипнула пару раз, потом зарыдала. «Вот оно, женское счастье. — Давно уже распрощался я со своим коротким оргазмом. — Женское счастье дольше, глубже, чувственнее». Она, как хорошая машина, заводилась с полоборота, будь то секс или выяснение отношений. Разве можно было такую не любить, а тем более оставлять. Уведут.

Шила быстро уснула.

«Ну вот, увели», — подумал я. Ночью без женщины делать абсолютно нечего. Сколько было ночей, столько и женщин. Остальные не ночи и были — так, жалкое подобие — сумерки. Некоторые из женщин ушли в точку, иные — в тире, одинокие — в себя, мне каждую ночь хотелось уйти в нее, в гитару любви, и играть всю ночь, пусть даже на трех аккордах. Песня закончилась, теперь нужен был сон. Сон, и это тоже стало работой. Я лежал и думал: «Почему Бетховен слушал музыку, а я только гудение, даже не море, а какой-то далекий звон, будто холодильник, который вынужден был постоянно остужать мысли, чтобы те не испортились».

* * *

Артур зашел в цветочный магазин.

Весеннего в этом дне было мало, разве что эсэмэска: «Купил тебе луковицы тюльпанов, как ты просила, скоро буду».

«Спасибо, жду», — прочел он на своем телефоне, выйдя из магазина. Эти слова она набрала на экране, а в голове: «От свежих тоже не откажусь».

«Зачем ей луковицы? Может, ей сразу готовых?»

«Ты не понимаешь, — спорил я сам с собой, — будет ныть потом, говорить, что я все перепутал». Сунул я сверток с луком тюльпанов в сумку.

«Дурак», — отозвалось в душе.

«Сам такой». «Вы тоже так считаете?» — улыбнулся я продавщице, что обслуживала меня. «Клиент всегда прав, а если не прав, значит, это не наш клиент. Хотя я почему-то решила, что вы возьмете букет, а вы обошлись луком. Из такого лука в сердце не попасть, разве что сварить суп».

«Я же говорю, дурак», — засмеялось в душе.

Иногда я вызывал свой внутренний голос на дуэль, мы стрелялись, я, как джентльмен, стрелял в небо, пальцем в небо.

Он уже хохотал: «Опять пальцем в небо, а я тебе говорил».

«А что ты еще можешь, только говорить и способен. Средним пальцем можно застрелить кого угодно».

* * *

Перед ним особняком стояло три дня выходных, оставалось только в него войти. Внутри солнечно, зелено и свежо. За прозрачными стенами природы Марс, друзья, шашлык, смех, вино. Шила отказалась, предпочла остаться дома с нашей беременностью. Я знал, что напьюсь, не высплюсь, устану. Пусть. Пропустить такое все равно что пропустить электричку, которая должна вывезти тебя в область, в такую область, откуда ты сможешь со стороны взглянуть на свою серую жизнь сквозь граненый стакан, но это только для того, чтобы придать ей хоть немного огранки. Когда я проснулся утром, вернее, когда день меня разбудил, праздника уже не было, он ушел, а, может быть, даже сбежал, я не помню, помню только, что прилег на кровать, сомкнул веки и полетел, перед глазами приборная доска самолета со светящимися фигурками тумблеров, я смотрел с высоты полета на ночной город, он был продолжением мерцающей доски. Хор лампочек в ночи пел колыбельную. Пел до тех пор, пока не позвонила жена. Я оставил свой сверкающий млечный путь и вошел в телефонную будку, снял массивную трубку, висевшую на железной рогатине, от той несло табаком, как от женщины с вредными привычками, я еще раз посмотрел на трубку, та была курительной:

— Алло?

Никто не отвечал мне, казалось, в трубку темнотой молчала сама ночь. «Дело — табак». Потом гудки. Повесил трубку на вилку. Постоял немного в нерешительности, глядя на аппарат. Не отдавая себе отчета, стал читать инструкцию по использованию, которая была выгравирована на алюминиевой табличке, та была клепками пришита к телефону. «Суньте в монетоприемник монету достоинством 2 коп.» «Раньше даже в двух копейках было достоинство», — начал я рыться в карманах и обнаружил там необходимую медь, накрутил домашний номер. Трубка начала загружать в меня тяжелые длинные гудки, штабелем один на другой:

— Ждите ответа, вы тридцать первый на очереди, вам ответит первый освободившийся оператор. «Сколько же ему дали, бедняге?» — мелькнул хвостом сарказм у меня в голове. Потом я побывал еще в нескольких кабинетах инстанции, пока дозвонился.

— Алло? — снова дунул я в трубку.

— Мне страшно, — ответил мне женский голос.

— Шила? Это ты?

— Нет.

— А кто это?

— Это твоя жена.

— Ты дома?

— Нет. Нет тебя, нет дома.

— Ты где?

— На даче.

— Что там? Шашлык?

— Не, цветы сажаю.

— Зачем?

— Себе за все прошедшие праздники.

— Извини, я совсем забыл про нашу свадьбу, три года помнил, а сегодня забыл.

— Ничего. Привези мне земли. А то я копаю, а земли нет. Цветы сажать некуда.

— Что ты копаешь, не понимаю.

— В душе своей копаюсь. Мне страшно.

— Что тебя так напугало, любовь моя?

— Я сама. Я такого в себе нашла. Женщина без любви — это страшно, лично я, когда не влюблена, испытываю сильный голод и жажду чувств, до судорог. Хожу голодная, жрать охота, но их, чувств, не купить, нет таких денег.

— Нет денег? — начал я рыться по карманам.

— Деньги есть, таких нет. Связь куда-то постоянно пропадает.

— А мне хорошо тебя слышно.

— Между нами, между нами, между нами, между нами, — короткими гудками заело в телефоне пластинку. Потом, словно кто-то поправил иглу проигрывателя: — Между нами какая-то связь, но какая, я так и не могу разобраться. Она постоянно то пропадает, и я оказываюсь вне зоны действия сети, то настолько слаба, что мы переходим на эсэмэс.

— Ты хочешь сказать, что она случайная?

— Нет. Случайная связь для женщины — это вообще не связь, а скорее, повязка, на рану от настоящих чувств… Мне кажется, что я глубоко несчастна, настолько глубоко, что не чувствую дна, что вот-вот утону.

— Да что за дерьмо? Как можно быть со мной несчастной?

— Легко. Счастье, как редкий солнечный дождь, и счет идет на капли. То ли дело несчастье, если уж затянет, так затянет, если уж ливанет, так ливанет, и счет идет на бутылки. Только звон стекла по утрам в мусорных пакетах.

— Шила, ложись спать, у меня монет больше нету, сейчас связь оборвется. Я тебе перезвоню.

— Мужчины всегда так говорят, а потом не звонят, — посыпались вслед за последним словом гудки. Я держал некоторое время в руках трубку, все еще прижимая к уху. Я прислушивался изо всех сил, пытаясь выжать из холодной пластмассы еще несколько слов с таким усердием, что слух мой принял чей-то чужой разговор:

— Ты знаешь, сегодня день смеха.

— Ну, и как?

— Не смешно.

— Неужели некому развеселить нашу принцессу?

— Мама, можно подумать, что ты в моем возрасте не хотела быть принцессой?

— Хотела, конечно.

— Ну, а ты мне все время про современные нравы. В чем же тогда разница между моей женственностью и твоей?

— Сейчас все хотят быть принцессами… минуя стадию Золушки.

Вдруг трубка в моей руке начала холодеть, сначала это было даже приятно, я прижал ее еще сильнее к щеке, но скоро стал замерзать сам и открыл глаза. Вокруг никого, только охлажденная бутылка пива в руке. «Марс», — мелькнуло у меня в голове. На подоконнике уже сидел день. Понедельник — день с пониженным содержанием сна в крови.

* * *

«Ты настоящий друг, ты ложишься ради меня один черт знает во сколько», — прочитал я на экране ее ноута, который лежал у Шилы на коленях.

— Три часа ночи. С кем это ты?

— Ты его не знаешь. Впрочем, я тоже. А он все время в Сети. — Она захлопнула одним движением окно, в котором маячил некто.

— Громоотвод?

— Точно. А ты чего вскочил?

— Что-то спину ломит.

— Сделать тебе инхрустацию? Ложись, сейчас будешь бриллиантом. Ближе к стене, чтобы мне было на что опереться. — Я послушно перелег с постели на пол. Шила тоже встала с кровати, сначала на пол, потом осторожно на мою спину и стала медленно переступать своими теплыми ножками. — Какая скользкая у тебя спина! — шуршала она ладошками по обоям.

— О, хрустит, — услышал я перелив позвонков.

— Теперь понял, почему инхрустация?

* * *

Я ворочалась в постели, не зная, в какой позе заснуть, на самом деле это она, постель, ворочалась во мне, в самых непристойных позах. «Восемь утра, а меня еще никто не поцеловал».

У каждого есть такая комната, даже не комната, а кладовка, там брошены воспоминания. Время от времени мы заходим туда, чтобы найти банку клубничного варенья или хотя бы смородинового, его еще много, чтобы подсластить одиночества утренний чай. Иногда забираемся туда вечерами, когда дома гости, найти маринованных огурцов, помидоров, чтобы в рассоле беседы закусывать и вспоминать то время, когда мы были еще ого-го, эге-гей. Вспомнилась бабушка в летнем платье, хозяйка не Медной горы, но шесть своих соток:

— Есть будете? У меня перец фаршированный. Сейчас погрею и чайник поставлю. Я нет, я не буду, у меня желудок что-то болит в последнее время. Завтра поеду, сделаю гастроскопию. Смородину там себе соберите. С того куста у забора, там она крупнее. Сейчас ведерко дам. И малины поешьте тоже, ее в этом году мало, но поесть вам хватит. Я даже варенье не варила в этот раз. Кабачок с собой возьмете? Помидоры и огурцы я уже приготовила и баночку соленых. Варенье клубничное, как ты любишь, Шила.

Прошел год, бабушки нет, варенье осталось. Шила передумала его есть. Она сварила себе вместо чая кофе. Он отвлек ее немного от пасмурных воспоминаний. Муж спал. «Девять ноль-ноль. Меня поцеловал кофе. Для чего нужен муж? Чтобы в минуты слабости срывать на нем злость и оставаться полностью обнаженной».

Она еще не знала, чем конкретно хочет заняться. «Может, сделать уборку? Можно, но лучше позже». На подоконнике лежали пяльцы. Шила взяла их, прошла в гостиную, включила ТВ и устроилась в кресле. «Кофе набросился на меня со всей своей страстью. Вкус его поцелуя еще долго волновал мои губы. Он стоял во рту, словно любовник у двери, и ждал, когда я снова его поцелую».

Шила шила… что-то на пяльцах, за ней присматривал экран, который был разделен пополам, и в одной половине покачивалась в поезде молодая особа, а в другой — профиль женщины за рулем, одна рука которой прижимала к уху телефон, ее машина стоит в пробке:

— Ты где?

— Я в поезде.

— А куда едешь?

— Не знаю. Хотелось бы подальше.

— Везет.

— Как у тебя?

— А я, как дура, стою на своем. Такое впечатление, что жизнь проходит, а я все еще стою. Догонять лень, обогнать не с кем. Живу где-то не там.

— Где бы ты хотела жить?

— Где угодно, только не в прошлом.

Я шел в ванную коридором, зеркалом, двумя пейзажами, один был закатом, другой рассветом, настенным календарем и остановился у двери в гостиную. Поезд на экране мчался так реалистично, что комната напомнила мне купе, где двое едва знакомых: мужчина и женщина. Она шьет, он молчит, она кроет, он молчит. Он терпелив, он хочет довести ее до ручки, потом открыть дверь, и петли даже не скрипнут, они смазаны… «Ой!» — взвизгнула Шила и поднесла уколотый палец к губам, ее ужалила игла… но стоит только войти, и вот они уже накинуты на его шею и стягиваются в оргазме, лишая кислорода. Темп взвинчивается, легкие пытаются взлететь. Шила подняла руку с иголкой, которая гуляла на поводке красной нитки, и, затянув петлю, сделала узелок. Потом поднесла пяльцы к губам и перекусила нитку.

— Как тебе? — показала она свою работу.

— Красивые цветы, — собрал я взглядом букет, вышитый на текстиле. Мир соткан из текста, выбор за тобой, будешь ты контекстом или подтекстом. Я, конечно, понимал, что Шила хотела сказать: «Где мною честно заслуженные цветы?» Я был без цветов, если не считать ромашек на трусах, а, значит, не в контексте.

— Женщина рациональна и мудра, она научилась сама себе дарить цветы, если больше некому. Одни сажают, другие рисуют.

«А третьи рожают», — хотел я съязвить, но вовремя остановился. Это было бы слишком. Гораздо больнее, чем проткнуть палец иглой. Я снова отвлекся на экран:

— Я ухожу.

— К ней?

— Да, к ней… Чего ты молчишь?

— Мне нечего добавить к твоему счастью.

Слезы ее стекали фатой несостоявшейся свадьбы.

— Да перестань, глупышка.

— Ты думаешь, легко быть глупой?

— Не думаю, и ты не думай. Не думай обо мне плохо, иначе лучше вообще не думай. Некоторые любят брюнеток, другие — блондинок. Я — женщин. Она ждала его, потому что он ушел навсегда, — прокомментировал я с иронией. — Как в фильме. «За спичками», помнишь?

— Раньше ждали, сейчас дур стало меньше.

— Дура — исчезающий вид. А жаль. С ними так легко строить замки даже на шести сотках.

Девушка смотрела с экрана с мольбой, будто мы могли ей, даже должны были чем-то помочь. Нужна была помощь зала.

— Я бы послала куда подальше, — первой откликнулась Шила.

— Мужчину бесполезно посылать на три буквы. Будучи существом ленивым и чутким, он так далеко не пойдет.

— Почему чутким?

— На кого я тебя оставлю. Там футбол еще не начался?

— Откуда я знаю, дай досмотреть.

— Любишь ты фильмы про беспринципные беспорядочные половые связи, — прокомментировал я.

— А у связей есть принцип? Или принципы, — все еще прикусывала ужаленный палец Шила.

— У порядочности есть.

— Какой?

— Принцип порядочности? Он прост: не целуйся с женщиной, если она тебе не нужна.

— Ты что! Тогда люди вообще разучатся целоваться, — засмеялась Шила, не отрывая палец от губ.

— И умрут от голода, — взял я пульт и начал искать футбол.

— Ты уверен, что сегодня есть футбол?

— Уверен, сегодня же среда. По средам Лига Европы.

«Среда. Жизнь средняя, достаток средний, с одной стороны, хочется показать этому дню средний палец, но с другой стороны, не факт, что четверг будет лучше, — снова поцеловала свой палец Шила. Кровь остановилась. — Средняя кровь свернулась».

— Хватит уже сосать свой палец, скоро я уже начну ревновать.

— Если бы ты умел.

— Я буду учиться.

— Не надо, это врожденное, или есть, или нет.

— А я думал, передается половым путем.

— Это тебе не транспортная магистраль.

— А мне как будто передалось, даже раньше. Знаешь, что мне бросилось в глаза, когда я впервые тебя увидел?

— Взаимность?

— Взаимовозможность.

— Взаимозаменяемость.

— Взаимоневменяемость.

* * *

Я сидел в классе после того, как бортпроводницы оставили борт. Борт был пуст, только столы и стулья и открытое окно. Я встал и пошел по ряду, чтобы закрыть его. По пути нашел чью-то ручку. Судя по всему, одной из моих учениц. Красивая деревянная ручка была изрядно покусана с нерабочей стороны. «Что ее могло так волновать? Или режутся зубы? Зубы — это хорошо, они просто необходимы в нашем сложном мире». Закрыв окно, я двинулся обратно, вертя в руках находку, будто той не терпелось что-нибудь написать, моя задница снова нашла еще не остывший стул. Я решил сочинить письмо жене. Рука начала выводить найденной женской ручкой на листке бумаги, женщина писала женщине:

«Наконец-то нашла свою руку и решила тебе написать».

«Взяла себя в руки? Не верю».

«Слышала последние новости?»

«Нет, а что там?»

«Он все еще любит тебя».

«Это не новость, это обязанность. Священный долг».

«Ты не устала?»

«А что, заметно?»

«Если честно, то нет».

«Зачем тогда спрашивать?»

«Просто зависть. Как тебе удается все время так хорошо выглядеть?»

«Все сложнее».

«Ты любишь меня?»

«Конечно, мне же надо с кем-то пить кофе».

Дальше переписка встряла. Видимо, в ручке кончилась зарядка женской энергии. Я положил ее, та покатилась по ровной поверхности стола, ловить ее я не стал, она свалилась на пол и, проехав еще несколько десятков сантиметров, осталась под столом. «Ручкам тоже нужна крыша», — не стал поднимать ее, достал телефон и набрал жене сообщение.

«Доброе утро!» — начал я незатейливо.

«Как обременительно это звучит».

«Почему обременительно?»

«Потому что надо ответить тем же, а нет никакого желания. Начинаю врать с самого утра».

«Чего же тогда ждать от вечера?» — выбрал я нужные буквы из кроссворда клавиатуры.

«Обещай мне не врать».

«Хорошо. Обещай не спрашивать».

«О снах можно?»

«Можно, но сегодня был дерьмовый. Машину украли».

«Уже врешь», — Шила сидела в буфете университета и занималась ерундой после легкого перекуса. Она часто так делала, ее забавляла ничего не значащая переписка, как в студенческие годы, чтобы можно было добить остаток времени от большой перемены, а, может быть, даже и опоздать к следующей паре.

«Уже не веришь».

«Расстроился?»

«Нет, вспомнил, что она у меня застрахована».

«Поймали вора?»

«Представь себе, он сам пришел с повинной. Знаешь, кто это был? Раскольников».

«Он топором вскрыл машину?» — поставила чашку на блюдце Шила и аккуратно сложила туда все видимые крошки, которые были причастны к ее трапезе.

«Может быть».

«А зачем ему нужна была машина?»

«Бабушку перевезти».

«Из одного мира в другой? Нельзя тебе на ночь Достоевского читать».

«Я думаю, это все твой итальянец», — Артур оставил смайлик в конце предложения, будто само это слово «итальянец» имело такое правописание, и улыбался не Артур, а сам итальянец.

«Почему же тогда он не перевез ее на велосипеде?»

«Не знаю, возможно, он не умел ездить на велосипеде».

«А на машине умел?» — начала Шила зрительно придираться к своему маникюру.

«Так коробка-автомат. Даже ты справляешься».

«Ах ты, зараза. А я-то думала, ты не умеешь ревновать», — посмотрела на часы на экране Шила.

«А ты?»

«Мне некогда. У меня борьба с муравьями, теперь даже во сне».

«А что за сон?»

«Мы высадились на прекрасный остров в Адриатическом море. И все было лазурно, пока на нас не напали рыжие муравьи. Они, как люди, передвигались на двух ногах и говорили по-английски, в конце концов они нас чуть не сожрали. Эти твари уже проникли в мое подсознание. Да что там подсознание, вчера перед сном я обнаружила одного в нашей постели», — встала Шила из-за стола, дописывая сообщение.

«Они любят сладкое, как и я».

«С этим надо что-то делать».

«С этим муравьем?»

«С этим муравьем», — сунула телефон в сумочку Шила и оставила эсэмэску Артура без ответа.

* * *

Всем хочется быть особенными, но среда всех усреднила. Хочется быть особенным до тех пор, пока не поймешь, что в этой среде, где все так или иначе ждут субботы, это невозможно. Я киллер, я на работе, я убиваю время. Летчику необходимо это уметь: если пассажиры в салоне могут читать газеты, беспробудно есть, пить или спать, то летчикам приходится искать свои способы скоротать время. Когда заигрывать с бортпроводницами и шутить с экипажем уже надоедало, принимались за пассажиров. Марс выходил обычно в салон и спрашивал: «Куда летим?» Или мог объявить при посадке город абсолютно другого континента. «В конце концов, не важно куда, главное, сели», — смеялся он. Другие не рисковали, другие были другими, они вели себя штатно. Я тоже, я действовал согласно инструкции. «Почему некоторым можно все? Потому что они не только особенные, но еще и способные, они могли так изящно представить свое преступление, что ни о каком наказании не могло быть и речи».

За окном дождь, по телеку тоже шел «Дождь». Никакой надежды на просветление. Я выключил непогоду. Покрутил в руках телефон. Вечер для нас обоих провалился в тишину. Мне нечего было сказать, телефон тоже молчал. Вечер был немой. Не мой вечер.

Я снова включил экран и крутанул телефон, тот завертелся волчком на гладком столе. «Если остановится временем ко мне, то я позвоню сам». Телефон замер. «Придется тупо ждать его вибрации». С ним я не чувствовал себя не таким одиноким. Да и какой из меня одиночка. Одинокие, они другие. Одинокие люди всегда были немного без ума. Может, в этом и заключалась их прелесть. Видно было, как она, их прелесть, сидит в заключении, уже какое-то время, она уже угомонилась и не устраивает голодовок, в общем, она и без них выглядит великолепно. Она смирилась, несмотря на то, что до сих пор не знает, какой срок ее ждет. Сколько продлится это одиночество. Однако готова сидеть от звонка до звонка кого-то из редких друзей. Всякий раз, вскакивая с нар, бросаясь к дверям, чтобы глотнуть свободы общения, чтобы проверить свою привлекательность, чтобы поверить, что одиночество — это не навсегда.

Одинокие — они постоянно сильно в себе и очень мало в ком-то еще. С ними интересно, если суметь их разговорить. Вытащить из ракушки, из панциря, из кокона. Они куколки с зубами. Я снова вспомнил свою куколку. Скулящую сексом ночь. Неужели она тоже одиночка? Не может быть. Хотя какая мне разница? «Ты, конечно же, хочешь услышать, скучаю ли я? Нет, я не скучаю, может, у меня просто нет этой функции. Чем мне тебя утешить? Я все еще хочу тебя дико». Я вернулся с зоны, точнее с зон, с ее эротических зон в нормальное общество, в нормальную жизнь. И не знал, что теперь делать, а главное, с кем. Мир изменился, или ты меня так изменила, так сильно, не было аппетита, есть то, что ели другие — фастфуд, то, что заворачивали нам в красивую упаковку и протягивали из ящика с улыбкой вместо аперитива: «Государству вернули яйца (кто-то очень бескорыстный выкупил коллекцию яиц Фаберже у капиталистов)». Но с той ли целью? И потенции стало ого-го. Меч встал, как булатный, теперь можно и повоевать.

Нет, не изменился, все так же все играют в войнушку. Старичье засиделось у трона. Молодые были гибче, они играли в нее виртуально. И находили, как еще зарабатывать деньги. Старики, как коронки, засели в прожорливой челюсти власти, они действовали еще по старинке. Нефть, оружие, наркота и лекарства, это приносило им прибыль, новому не хотелось учиться, да и незачем, проще было отжать то, что плохо лежит, но хорошо стоит. Когда сама власть лижет им ноги.

Выше этажом снова гуляли. Вечером гульба, утром пальба: мат-перемат. Соседи задолбали и их цокающие собаки. Хотелось подняться и настричь им ногти. Зачем я думал о них? Люди пользовались этой минутной слабостью и просачивались в мои мысли, они нагло лезли в мою голову, проникая через все щели, словно те самые рыжие муравьи на моей кухне. И не было от них спасу, пока не поставишь Сесилию Бартоли или Лучано Паваротти. Оперу соседи почему-то не любили, бежали от нее. В доме становилось спокойно и индивидуально на душе. Я мог заварить чай, съесть печенюшку или две, в который раз подумать о том, что, может, муравьев тоже стоило испытать классикой.

Я назло начал петь мантры, иногда и этого было достаточно. Про себя решил: если не поможет, поставлю оперу. Я тянул гудок, как паровоз, пока не услышал шлепок. Эсэмэска. Получил от сестры, от Тины, ответ на мой вопрос: «Как жизнь?», который я отправил часа два назад и уже думать забыл. Сообщение было очень содержательное. Сестра как всегда лаконична.

«Работа, дом, ребенок, собака, мейл. ru — Тина. (P. S. Зае…)» — поставила она в конце еще свои брекеты.

Я сразу вспомнил ее озорную улыбку из детства с железками, полными зубов. Как встроенный феррум стеснял ее улыбаться. Железная леди — звали ее родители за глаза. «Рутина» заставила меня улыбнуться. Я перевел письмо Тины: она целый день работает, нет времени не только погулять, не только с ребенком, не говоря уже о собаке. Она всегда была откровенна и бескомпромиссна, особенно на трезвую голову. Даже таким серьезным и сильным иногда нужна была жилетка, в которую можно было бы поныть, а потом надеть, чтобы светиться во встречном свете обстоятельств, чтобы не зашибло проблемами. Когда она только переехала в Москву, она мне писала:

«Ты спрашиваешь, как мне здесь? Да по-разному. Большой город, большие деньги, большие проблемы, большие перспективы, все это приводит к тому, что на большую любовь времени и места не остается совсем, она стремительно мельчает. Все заняты чем-то, в основном собой и своими проектами. Все смотрят в перспективу, что уходит в точку, которую они поставят рано или поздно в своей притче. А стоит только выбраться из этой суеты, сразу становится не по себе. Скучно, словно тело живет в столице, а душа в провинции.

P. S. Все чаще мне кажется, что я уже никого не люблю».

Еще раз, увидев мысленно ее улыбку, я отправил ей свою скобку.

«Считается ли изменой то, что я променяла один город на другой?»

«Считай, что снова вышла замуж».

«До скольки считать?»

«Пока не обретешь счастья», — нашелся Артур.

«Ты думаешь, это просто?»

«Просто, если много не надо».

«А ты счастлив?»

«Да, у меня бутылка шампанского в холодильнике».

«А у меня только курица, мексиканская смесь и, наверное, кефир, и то дома, в офисе только кофе-машина. А ты, я вижу, наконец-то научился пить?»

«Иногда надо кое-что делать себе назло».

«Например».

«Смотрю по телеку «Давай поженимся», хотя самого давно уже подмывает развестись к чертовой матери».

Получил в ответ еще две скобки.

Видимо, действительно занята или наобщалась.

* * *

Эвакуаторы собирали свой урожай, как голодные худые долготелые псы, рыскали у стоянки машин. Я искала место поспокойнее, где можно было бы оставить машину легально. Медленно ехала вдоль припаркованных машин, моргая правым поворотником. Наконец нашла желанную щель и пролезла в нее. Вроде бы плевое дело — парковка, а тоже приносит кайф, будто нашла сто рублей на обочине. Сижу, кайфую. Сквозь лобовое стекло вижу бабушку с вязаным свитером цвета дерьма. Та остановила какого-то юношу и начала сотрясать свитером воздух, что-то объясняя кислым запахом рта. Сидя в своей машине, я чувствовала этот запах, мне стало жаль бабусю. Ноги ее были обвязаны носками и всунуты в тапочки. На вид ей лет восемьдесят. Все восемьдесят прикрыты белым платочком и старым серым пальто. Молодой человек, уважающий старость, задумался, перезагружая свою систему ценностей. Бабулечка все топталась в его сознании челюстями. К такой даже без слов проснется сочувствие. Видимо, она предлагала купить ему свитер, возможно, ей нужны были деньги на лекарство, не исключено, что сама она умела лечить неплохо. Так или иначе, гипноз подействовал: парень начал рыться в кошельке и протянул бабке пару крупных купюр, свитер брать не стал, раскланялся и побежал дальше, легко отделавшись. Старуха со свитером пошла лечить мужчин на остановке. Действительно из народных лекарей. От бабушки до старухи один шаг. Неужели я тоже буду когда-нибудь такой же старой, и тогда мне покажется, что от девушки до бабки тоже один шаг. Шпагат, на который я сяду, перешагнув время. «Жили они несчастно и умерли в один день». Сможем ли мы перешагнуть его в ногу с мужем? Или на ногу ему, времени, которое проходит, наступит любовник. Поставит подножку. И покатится оно к чертям, время это, будет лежать в сторонке, а мы за него охать и ахать. Или я так и буду бродить по лабиринтам его мозгов, карабкаться на скалы его интеллекта, чтобы прийти к своему счастью, ждать, пока наступит оно. Время постоянно доказывает мне, что путь к счастью лежит через мужчину. С какого перепугу? Надежда на это была серой, как и тротуар, — глядела Шила бабке под ноги, которые превращали перспективу в ретроспективу, топча ковролин асфальта…

Я вышла из машины, пикнула сигнализацией и пошла в сторону парка, где мы должны были пересечься с Артуром. Пятница, солнца было много, но его не хватало.

* * *

В парке прохладно, он был завален тенями деревьев, однако время брало свое. Природа уже оперилась, деревья распушили зеленые хвосты. Откуда-то дыхнуло черемухой. Любое похолодание в атмосфере можно было свалить на черемуху. А в душе, если похолодание в душе, какую черемуху в этом обвинить? На эту можно было свалить все по одной простой причине, эта бросалась в глаза своим ажурным дорогим бельем. Видно было издалека — распущенная. У других весна запаздывала, либо отношение к весне стало уже, как к работе, либо, как у многих людей, все еще было не до весны. Рядом с дорожкой толстый ствол рябины, по которому можно было добежать до самой ее кроны, стелился к земле. Рябина заваливалась, она тянулась к дубу, который стоял в десяти метрах, не шелохнувшись, вкрученный в землю, как саморез. Видимо, не любил. Его нелюбовь можно было свалить на похолодание, то есть на цветение черемухи. Конечно, она сейчас была куда более привлекательная, нежели рябина, и духи у нее были, что у женщин бальзаковского возраста, сладкие и зовущие. Каштан держал свечку. И не одну, свечей было множество. Он готов был зажечь эти свечи по первому зову природы. К стволу его уже принюхивался большой породистый кобель, а за ним, тявкая, завитая обесцвеченная болонка. Сердце ее было заполнено мужчиной, а тело — визгливым лаем, казалось, она в нем вот-вот запутается и сдохнет от злости. Ее кучерявая шевелюра дрожала от напряжения. В памяти моей всплыла мамина химия, которая была так популярна среди женщин семидесятых. Женщинам всегда было свойственно вить гнезда, но мешал квартирный вопрос. С жильем было туго, хотя бы гнездо на голове.

Стало заметно теплее, когда под руку меня взял Артур. Мы молча шли по аллеям.

— Она без лифчика, — махнула рукой на женщину Шила. Формы у статуи были действительно выдающиеся.

— Ей не надо, она в гипсе, — улыбнулся я.

— А тебе?

— Не начинай, мне все в тебе нравится. Даже очень.

— Поедем уже, скоро холодильник должны привезти, — улыбнулась недоверчиво Шила.

— Конечно, — подхватил я под руку Шилу, — нашей квартире не помешает еще одна новая комната.

Вроде и человек тот, да только дверь в его сердце открывается не с той стороны, и нужно было ее перевесить, чтобы удобно было при необходимости доставать чувства, пусть даже маринованные или холодного копчения. Через три часа борьбы, когда мы уже были согласны вернуть все взад, нам это удалось. Холодильник открылся нам совсем с другой стороны. Правда, силы были на исходе, нервы тоже. Она тряслась от моего негодования. Дверь. Россыпи слов соленые, кислые, даже горькие сыпались на меня, как из солонки. Каменная поваренная соль. Мужчина всегда нервничает, когда что-то не выходит в компании женщины. Позже последней достается тоже. Ножи и вилки схлестнулись в воздухе, посыпались искры любви и ненависти между мной и Шилой, словно меж двух столбов висело электричество, напряжение поднималось всякий раз, стоило только мне ошибиться. Я никогда в жизни не вешал дверей. Отношения наэлектризовались, будто между нами сначала появилась стена, но следом за ней и дверь. Три раза мы успели за это время поругаться, помолчать и помириться. «Они любили поговорить по душам, а иногда и покричать». Когда отношения остыли, мы сидели, щелкали упаковкой от холодильника, нажимая пальцами, словно на клавиши музыкального инструмента. Полиэтиленовые подушечки лопались звонко и однообразно. Бестолковое занятие успокаивало нервы. Равнодушие выравнивало, приводя в баланс.

У Шилы была одна дурная привычка: едва я начал засыпать, как из нее громко вырывался какой-нибудь вопрос, будто тот сидел, как кость в горле, весь день и наконец выскочил: «Отличный холодильник. Мне кажется, туда влезут и велосипеды».

Я понял, что она хотела, она надеялась, что я все же начну к ней приставать. Но как только услышала мое мерное посапывание, включила свои велосипеды, предлагая мне покататься. Какого прогресса ни достигла бы цивилизация, секс все же по старинке, я тоже буду карандаш вставлять в стакан, чем меньше там других есть или было, тем больше чувств, я буду — покуда не исписан грифель. Я достал свой карандаш и сделал запись в книге жалоб: «Ваше лоно прекрасно, это был один из лучших вечеров в моей жизни».

* * *

Настроения у кафе не было, не было даже аппетита. Коньяк не брал его, несмотря на свои пять звезд. «А что с меня взять, кроме денег. Скоро официант принесет мне записку с указанной суммой и заберет мои деньги. Правила таковы. Почему им надо следовать постоянно тупо, безропотно. Почему мне никто не платит за то, что я у них ем. Будь я звездой, может, так и было бы». Артур рассчитался с официантом, надел шляпу и вышел. Внутри него сидел нарушитель, который никак не мог восстать против правил обычаев рутины. «Я слаб, труслив и забит молотком, словно гвоздь по самую шляпку в дерево прав и обязанностей». Артур снял шляпу и стал стряхивать с нее невидимые соринки. Шляпу он начал носить сразу после того, как отпала надобность надевать форменную фуражку. Будто голове чего-то не хватало. «Конечно, если бы ей хватало, неужели меня отстранили бы от полетов», — снова насадил он ее, черную, фетровую на череп.

«Жена, наверное, как обычно задержится где-то». Шила не опоздала, они поужинали и вовремя легли спать. «У тебя там такой жар, — медленно и почти профессионально манипулировал он своим вертелом. — Здесь можно шашлык жарить». Жена не ответила, она была в коме оргазма. Ей было хорошо, ей не хотелось приходить в себя, банально не хотелось возвращаться к нему.

Муж и жена. Они переспали вместе многие километры постели, они переписали на свой лад историю Адама и Евы, но чувство того, что чего-то здесь не хватает в этом затянувшемся на годы свидании, может быть, любящего мужа или любимой жены, не покидало. Всему виной то, что когда-то она перестраховалась, и они стали жить вместе. «Из всех мужчин я выбрала единственного, до которого мне нет дела?»

* * *

Из зеркала в лифте на меня смотрел угловатый, небритый мужчина, словно ехал с утра не из дома, а из гостей. «Не всяк гость, кто гостит». Из дома, где снял угол на ночь. «Или треугольник». На голове возник угол, словно взъерошенный женский лобок, который никак было не выровнять, сколько бы я ни пытался пригладить его рукой. Скоро лифт открылся, я перестал видеть себя со стороны и забыл об этом, передав эту миссию другим людям, встречным. Пусть думают об этом, рассуждают и делают выводы. Я — пас. В желудке, как и в голове, вертелся завтрак.

— Будь ты романтик, я бы тебе не то что моего характера, даже моей красоты не доверила бы.

— Ты имеешь в виду наше вместежительство? Я бы мог писать тебе стихи. Может быть, даже романы.

— Романы не надо писать, их надо жить.

Мне не давал покоя Клим, который стал писателем. По пути на работу я заехал в книжный. Остановился у самого входа. Песня закончилась, постепенно сойдя на нет, будто музыкант спокойно собрал свои инструменты, накинул фрак и ушел, он ушел насовсем, а музыка осталась, как от иного писателя — целая библиотека слов. Нам кажется, он их выписывал старательно, нет, в том-то и дело, что нет. Всему виною талант, он просто вытряхнул творца из своей души, как из сумки, котомки. Тот очнулся на асфальте своих рассуждений или, хуже того, в камере своих умозаключений. Рядом разбросаны буквы, писатель давай собирать их в том замечательном в порядке, который нас пленил. Я редко там бывал, в книжных. Пахло буквами. Нашел его букву, потом книгу своего однокурсника. Полистал, оказалось, что и рисунки в книге тоже были Клима. В них зашифрованы скрытые эротические фантазии. «Хорошо, что мысли лишены голоса, образы возникают, но молча». Я вспомнил Марса: «Ты не думай, что он весь проницательный и далекий, Клим — тот еще циник. Вот, говорит, новый роман написал, надо было двери в квартире поменять». На первой странице я наткнулся на эпиграф: «Слово — полуфабрикат, его нужно уметь приготовить и подать, чтобы съели».

Почерк был приятный, любовный и с огоньком:

— Окно закрой.

— Ты про форточку?

— Я про windows.

Чувствовалось по манере письма, что душа Клима была молода, даже прыщава, а у духа едва ли начала пробиваться щетина. В общем, я купил Достоевского. «Здесь вам не щетина, а целая борода, выдержанная философски, на собственном соку». Вышел из магазина, нашел свою машину и забрался в нее. Усадил Достоевского на заднее сиденье. Всю дорогу он молчал, а с Климом пришлось бы болтать непонятно о чем, мне было спокойно от векового молчания классика.

* * *

Я перестал смотреть на дорогу, глядел по сторонам, полностью отдав инициативу своей жене, она весело рулила. Внутри нее мой сын или дочь, как я мог ругать ее. Это было все равно что бить собственных детей.

— Будь я одна сейчас, я бы разговаривала сама с собой.

— Или ругалась бы на других.

— Ну, не без этого.

— Тебе уже есть с кем общаться.

— Плод сейчас уже с виноградинку, у него есть ручки и ножки, а в шестнадцать недель — с авокадо.

— Авокадо — хорошее имя.

— Скорее, профессия.

Я смотрел на ее профиль, серьезный слишком и от этого еще более изящный и очаровательный. Он уверенно рассекал фон города, который отставал за окном.

— Если бы еще пешеходы светились в темноте.

— Мужчины или женщины? — крутил я целебрально что-то свое.

— Конечно, мужчины, женщины мне не нужны.

— А мужчины нужны?

— Лишним не будет уж точно.

— Этот подойдет? — указал я на гаишника, который проводил нас взглядом.

— Нет, слишком в форме. К тому же на службе.

— Так какой мужчина тебе нужен?

— Хорошо бы мужчину сильного, сильного настолько, чтобы мог уступить. Не как этот, — указала мне на соседнюю машину, что сигналила сбоку. — Будет мне тут еще бибикать.

— А вдруг там женщина?

— Нет, женщины обычно не сигналят, они могут матюгнуться про себя, но сигналить не будут. Чего по пустякам тревожить общественность.

— Нашел место, — оторвала меня от ночного пейзажа жена. Мы стояли на перекрестке. Из впереди идущей машины вывалился мужчина и начал ссать на колесо машины, в которой сидел.

— Ого, приспичило.

Этому мужику показалось мало, он пошел на середину дороги, все еще поливая мостовую. В этот момент, чтобы уйти от столкновения с этим «пожарником», синий «Форд», летевший на мигающий зеленый, врезался в светофор, и его развернуло. Мужик все еще поливал. «Форд» смотрел на него удивленным взглядом, на его переносице возникла морщина, а фары поднялись кверху. Водитель выбрался из покореженной машины. Светофор нагнулся, будто хотел что-то шепнуть ему на ушко очень личное. Снизу из-под бампера «Форда» потекло.

— Прямо общественный туалет устроили, — повернула налево как ни в чем не бывало жена.

— Может, остановимся? — спросил я.

— Ты тоже хочешь, что ли? — переключилась на вторую Шила. — Потерпи до дома.

* * *

— Чем занят?

— На работе. Убиваю время.

— Не жалко?

— Если я его не убью, то оно прикончит меня. У нас борьба. Это держит меня на плаву.

— Думаю, что не только тебя. И вообще, мне не нравится фраза «на плаву». Ты заболел, что ли? Кашляешь…

Кашель засел во мне и никак не хотел выходить, будто гость, который засиделся и которого трудно было выпроводить, сколько ни намекай. Недели две уже гостил.

— Может, и болен, а, может, просто хочу высказаться, да не могу, будто что-то мешает.

— Только не раскисай! Нам еще детей растить.

— Хорошо, — согласился я, перекладывая в голове своей мысль, что прожитое наше для потомков никуда не годно, если его не законсервировать счетом в банке или не построить стену недвижимости, чтобы то не разлагалось. Какую-никакую, а память еще хранила прожитое. Флешка на несколько гигов, где каждый гиг — отрезок жизни с кем-то, с каким-то счастьем или несчастьем. Отрезай и ешь, покуда флешка гнездится, выращивая вместе с материнским плато птенцов. — Я помню.

— Я рада, что ты меня еще не забыл, — постаралась Шила добавить позитива в общение.

— Никто не будет тебя так помнить, как я каждую твою прелестную деталь.

— По-моему, у тебя жар. Надо будет вечером горчичники тебе поставить.

— Меня еще на год отстранили от полетов.

— Да? Ну, ладно, сделаю тебе массаж, раз такое дело. Главное, не переживай так сильно. Ты же и сам еще не особо готов.

— Обида меня взяла. Пока я не был отстранен от неба, я мог хоть на время улететь от этой жизни к другой.

— Ладно тебе, что ты на ерунду дуешься. Обидно, это если ты голодный варишь суп в общаге, уходишь с кухни за тарелкой, а когда возвращаешься, мяса в кастрюле уже нет, — пыталась утешить меня жена. Она-то знала, что такое небо для летчика. — Или, чего хуже, в кастрюле плавают чьи-нибудь трусы. Сразу начинаешь изобретать план мести. «В следующий раз надо будет в бульон добавить слабительное».

— Думаешь, мне надо слабительное принять?

Лучше расслабительное, выпить не помешает. И будет тебе счастье.

— Ты думаешь, это самый короткий путь к счастью.

— Да, напрямки. Дворами.

— Такого счастья хватит только до утра.

— Ты про больную голову? Ну, так это же завтра.

— Так это скоро.

— Не бери в голову, пока она не болит, — действовал на меня, как компресс, рассасывающий боль, голос жены.

— У тебя так получается?

— Да, потому что я влюбленная и глупая.

— Влюбленная и глупая — это одно и то же?

— Нет, это с одним и тем же.

* * *

Питер. 00.30. Ночь побелела за окном, увидев, чем они занимались в спальне.

Одни отношения склеивают, другие связывают, третьи сколачивают. Наши сердца, как на клепках, держались на нюансах, вроде этой ночи:

— А помнишь, в ту самую первую ночь под нами сломался диван?

— Ты ломалась, а диван, нет, не помню, — рассмеялся я.

— Да, было смешно, не то что сейчас. Никаких неожиданных поворотов. Если семейный вечер копирует предыдущий — это верный признак того, что мы на пути к рутине. Мы — мебель, мы, как и отношения, дубовы и вечны.

— Я бы сказал — дубово-рябинны. Я дуб, ты рябина. А так хочется быть личностью. Мне все время казалось, что я создан для чего-то большого, великого. Создать что-то грандиозное, — обнимал я жену, глядя в потолок.

— Некоторым удалось стать известными, ничего не создав, уничтожив, разрушив. Истребив.

— Ты про Гитлера?

— Да не, не так фанатично, вот Брейвик, например. Помнишь, который завалил кучу своих норвежцев, а теперь отдыхает в психушке. Пишет книгу.

— Ты меня толкаешь на преступление. Я не такой.

— Ты не такой. Так что довольствуйся своим скромным предназначением. Ешь, работай, плодись.

Я не запомнил, как я уснул. Снилась мне по обыкновению какая-то хрень: изба была перекошена, а в прихожей стоял устойчивый запах кирзы, будто здесь квартировали солдаты. Я выдворился, двор был проткнут колодцем с нефтью. Какие-то люди черпали из него ведрами, по необходимости. Они уходили, потом вновь возвращались. Ко мне подошел мужчина в трениках с оттянутыми коленками, он вытер руки о полотенце с американскими звездами, повесил его обратно на гвоздь и пожал мне крепко руку.

— Глубина женственности измеряется чувствами, — кивнул он на колодец.

— Да, не только женственности, — поддержал я разговор. — Кстати, где же ваши женщины? Я не вижу ни одной.

— Главное добывать, а женщины будут.

Мы рассмеялись, провожая из полостей наших уст слова в компании местоимений, я в основном: мы, наш, наши, он больше: я, меня, мое.

* * *

Дохлая птица, как упавший самолет, рядом обшивка, кровь и багаж внутренностей. Голубь лежал грустно в белом снегу в ворохе перьев, ворон внимательно копошился клювом в салоне, будто пытался отыскать черный ящик. Он уже знал причину крушения, а причина была налицо. Холода. Марс пошел прочь от аварии в ближайший бар.

Пребывая за стойкой, все еще переживая за птицу, я задумался, глядя куда-то вдаль бара. Девушка, сидевшая рядом за стойкой, вдруг разбудила меня:

— Что вы на меня так уставились?

— Я? Нет, я не на вас, извините. «Среда, сегодня мне нужен посредник, что выдернет из этой скучной среды обитания странного меня». — Я смотрел ей на руки, а думал о ногах.

— Не на меня?

— Вы ревнуете, что ли? — включился я в разговор.

— Нет, я не умею.

— Никто не умеет, но у всех это получается.

Она улыбнулась и зачем-то посмотрела на часы. Я представил на ее запястьях наручники вместо часов. Время — тоже своего рода наручники, оно нас держит в узде (от рождения до заката) и не отпускает. Скоро нам это начинает нравиться, и вот мы уже сами держимся за него и не отпускаем и даже стараемся ему понравиться, приходя вовремя, выполняя в срок.

— Что вы еще можете сказать, кроме того, что вы не ревнивы?

— Что я могу сказать о себе? Я добрая, ласковая, верная. Что касается моих недостатков, то без шампанского их не вспомнить.

Я заказал шампанского. Мы наполнялись его пузырьками какое-то время, пока нам не стало совсем легко:

— Как вас зовут?

— Марс.

— В каком смысле?

— В планетарном.

— Красивое имя. А меня просто Вика.

— Любите побеждать?

— Проигрывать не люблю точно.

— Тогда за победу! — поднял я бокал навстречу ее руке.

Мы просидели еще одну бутылку брюта в ритмах барного блюза. Люди за столиками менялись или исчезали вовсе, а бармен был тем самым художником-постановщиком, который время от времени менял декорации вокруг двух главных героев фильма. Тем временем мы с Викой играли все лучше, все искреннее, что в какой-то момент дошли до грани, за которой стали самими собою.

* * *

— Знаешь, некоторые люди приходят к нам помимо нашей воли, ты им не открываешь, а они стучат, они барабанят в самое сердце. Я так открыла одному, а он просто ошибся адресом. Для него это банальная ошибка, а у меня теперь стойкое убеждение: больше никаких знакомств по Интернету.

— В этих сетях много всякой рыбы, в основном мелочь, конечно, но кто знает, вдруг повезет и кто-нибудь посчитает, что поймал в твоем лице золотую рыбку. Лично я не люблю рыбачить сетями. Мне больше нравится живое общение. Среди людей, как в королевстве зеркал, смотришь на них и видишь себя.

— Все желают поймать золотую рыбку и доить из нее желания, никто не хочет исполнять. А я, наоборот, вижу только их, людей, глядя на себя. И что они скажут.

— Это оттого, что жизнь стала более чувственной, сенсорной, что ли, стоит только прикоснуться к экрану, на котором высветилось твое лицо, и я уже слышу голос. Этой весной ты встретишь кого-нибудь обязательно.

— Меньше всего хотела бы встретить кого-нибудь.

— У тебя такое милое лицо, так что вполне вероятно, что тем типом окажется обыкновенный очаровательный негодяй. Так что смирись с неизбежностью.

— Ты прав, очаровательные негодяи неизбежны.

— Даже красивые ноги не помогут убежать от инстинктов, — лыбился я, как мартовский кот.

— Ты, наверное, ждешь весны?

— Я ее обожаю, ты права. Плывешь сквозь качественную погоду лицом во влюбленность, ногами в привлекательность, глазами в будущее.

— И что там в будущем?

— Ты.

— Я?

— Ведь между нами какая-никакая, но связь.

— Ты считаешь, что эти встречи похожи на связь? Скорее, это шнурок на ботинках, который вот-вот должен порваться.

— А ты смотри, не отводя глаз.

— Что ты такая задумчивая сегодня?

— А, ностальгия напала.

— В родные края потянуло?

— Нет, в родные объятия.

* * *

Я откусила первый мант и обожгла язык. Это была моя нацатая встреча с Артуром и единственная с мантами, так как я ела их впервые.

— Вкусно? — спросил он меня.

— Очень, — ответила я ему бесчувственным языком, который напрочь потерял вкус к жизни, превратившись из сенсорного в кнопочный. Рецепторы не реагировали.

— Что, язык обожгла?

— Ага, такое ощущение, будто обожглась на первой любви.

Он всматривался в меня долго, словно в окно. Улыбнулся, я ему тоже в ответ. Он заметил, как в окнах моих зрачков наступила весна, потом подошел своими к ним очень близко, чтобы открыть.

— Бывает. Куда торопишься?

— Замуж.

Я чувствовала, что сейчас взорвусь, еще немного — и голова моя лопнет от этой нелепой шутки. Но он нашел средства, чтобы меня остудить.

— Замуж не надо торопиться, замуж надо выходить. «Слабый пол всегда был коварен, но в то же время безумно чувствителен. И как эти два качества: коварство и чувствительность — могли уживаться вместе? Наверное, так же, как и в семье уживались мужчина с женщиной». Так что выходи.

— Хорошо, только с одним условием. Ты возьмешь на себя мои манты.

— Как рационально, — подлил я Шиле вина. «А дети? Какие у них могли бы быть дети? Наверное, такие же очаровательные негодяи вроде меня. Хотя какой из меня негодяй».

— Я всегда старалась быть рациональной, но выходило паршиво. С глупыми было неинтересно, с умными страшно, вдруг они умнее меня окажутся.

— Йога очень помогает.

— Больше всего не люблю пить сладкое.

— Мне кажется, женщины не умеют анализировать…

— Еще как умеют, они делают это, пока тебя нет дома. Берут на анализ отношения, то и дело обнаруживая там низкий уровень сахара и тестостерона.

— Суббота всегда начиналась поздно. На улице уже темнело, а я только садился завтракать. Чтоб я так жил.

— Наши встречи со старыми друзьями были по большей части похожи на отчет о проделанной работе, чего добился, какой ценой, во сколько лошадиных сил.

Проследовала череда ничего не значащих анкетных данных. Артур залил мне в душу столько вина, что ей стало гораздо легче, и что мне больше всего понравилось, что он не стал меня трогать в ту ночь, он понимал, я была растроганна им, но совсем другим.

Тем вечером взгляд мой упал в ее декольте да там и остался. Сначала мы долго гуляли. Мы оба знали, что это был путь домой, ко мне домой.

Она держала его под руку, теперь они шли связанные покусанными мелкими разочарованиями локтями. Мелочь осталась в прошлом. Теперь наши тела то и дело разворачивались друг к другу, как по команде. В его глазах потрескивал огонь, и мне было тепло.

Звезд не было видно, никто не отправлял нам света, даже за нал. Даже в долг, как самым человекообразным, самым разумным из них. Деньги вперед — будут вам звезды. Свет нужен был даже космосу. Свет погас неожиданно. Теперь не видно, что у нас не то, что на окраине, не видно то, что под носом творится. Окно дышало темнотой. В доме напротив света не было тоже. И у космоса есть своя окраина, никто не торопится ее поглощать, хотя Галактика расширяется, все знают о ее жадности в покорении пространств, так недолго и подавиться. Однако для того, чтобы не давиться, надо есть вкусно. Со свечкой я иду к кухне, как в коридоре космоса, зажечь конфорку, хорошо, что у меня плита на газу. Проходя мимо входной двери, слышу, что там уже вышли соседи, значит, не я один остался без света, без Интернета. Скорее бы белые ночи и лето. Солнце, по сути, и есть огромная свеча, а летом — газовая горелка, от которой мы всецело зависим. И стоит только ей захотеть одиночества, уйти в себя, как тут же начинаются шептания за стеной облаков: «Что за лето? Что за погода?» Через несколько часов кто-то включит свет. До этого времени еще есть несколько часов сна. Я забираюсь обратно в постель, обнимаю Шилу. Она пускает меня в свой сон.

* * *

Достаточно встретить свою женщину, чтобы понять, что этот мир не подарок, даже если вы подарите ей его, упаковав и перевязав лентами. Ей всегда будет хотеться чего-то большего… Когда дома было все плохо, он шел к ней. Гладил ее, что-то говорил. Он заводил ее. Потом долго сидел внутри. В эти минуты казалось, только машина понимала его. Ехать было особо некуда, я гонял по пустынным, таким незнакомым ночью улицам, потом выезжал в пылающий жизнью центр. Протыкал своим авто веселье насквозь, сбрасывал пар, слушал радио и возвращался обратно домой, где каким-то чудесным образом все налаживалось, как неожиданно заработавшая после поломки, но без ремонта, какая-нибудь техника.

— Может, в бар сегодня?

— А как же здоровый образ жизни?

— Может, с понедельника?

— А сегодня какой?

— Четверг, — ответил, не задумываясь, я.

— А завтра?

— Не знаю, могу только сказать, что пятница — это гамак, в котором уже не до работы, просто хочется раскачиваться с бокалом вина до первой звезды.

— То есть пока я не подойду.

— Снизойдешь, — лежал я на диване, задрав ноги на его спинку. Звезда снисходила.

Если что-то не складывается в отношениях, разложи диван. Вдвоем разлагаться веселее. Глядя на Шилу, действительно хотелось лечь в гамак меж двух пальм и валяться там до воскресенья, открывая глаза лишь для того, чтобы сорвать банан.

* * *

— Может, в цирк сходим? — бросила наживку, ломая зубами печенье, Шила, когда мы пили чай.

— Мне и дома его хватает.

— Я слышала, что приехали индийские слоны, — убеждала Шила.

— Розовые?

— Само собой, ты знаешь, что они все розовые изначально, только надо их как следует помыть, — начала она клянчить.

— Слона? Помыть? Если только на автомойке для грузовиков.

— Я поняла, ты не любишь слонов, — сделала вид, что обиделась.

— Люблю, — взял я с полки выточенную фигурку шахматного слона.

— А где хобот? Слон без хобота — все равно что мужчина без… Ну ты понимаешь? — провоцировала.

— Я тебя понимаю.

— Ну, так мы идем в цирк? — сделала контрольный.

Вся наша жизнь была сплошным цирком из нелепых слов и поступков. Слова все поступали и поступали, некоторые пролетали со свистом, другие западали, собираясь в большие кучи, из которых они когда-нибудь могли стать поступками.

— Ты не видела мои тапочки? Точнее, один тапок, — почувствовала Шила, что ноги ее подмерзают.

— Может, хватит…

— Нет, одного мало, я комфорт люблю, — нашла она один под кухонным столом.

— Может, хватит строить из себя Золушку, — вышел я из кухни и пошел в свой кабинет.

— Где ты был? — удивленно спросила меня жена, будто я только что вернулся домой.

— Тапок твой искал, — не стал я включать свет в спальне.

— До трех, что ли? — темнота говорила голосом Шилы.

— До двух.

— Нашел?

— Нет.

— Хотя бы один.

— Один я нашел.

— Один мне и нужен был.

— Так нужен?

— В два часа ночи? Нет. Ложись уже спать.

— Ты меня еще любишь?

— Не надо флиртовать с тем, кто тебе дорог.

— Это похоже на флирт?

— Нет, после полуночи не бывает флирта, голый съем.

— Какое грубое существительное.

— Это не существительное, это глагол, — не сдавалась Шила.

— Ну да, если вовремя не расставить точки над. Шила, я тебя съем.

— Почему мужчины так не любят женщин.

— Да любят они, но не всегда так, как хотелось бы им.

— Нет предела совершенству.

— Да, но есть границы дозволенного.

«Женщину надо любить, иначе она начнет кусаться. Или чего хуже, нацепит на себя намордник молчания». Сдался я, залег рядом с женой, обнял ее и закрыл глаза на все ее капризы.

— Кстати, слоны были ничего, — произнесла она сонно.

— Мои лучше.

* * *

Часто, не зная, чем себя занять, я занимался другими. «Субботу съешь сам, воскресенье раздели с другом, а будни отдай врагу», — прочел я чей-то статус из чужой страницы жизни.

Иногда выходные хороши тем, что можно никуда не выходить. Что-то мне упорно подсказывало, что сегодня понедельник. Наверное, пустота, возникшая в постели. Да что там в постели, в доме, в жизни, стоило только Шиле выйти на работу, сегодня она принимала зачет. Девять ноль-ноль. Словно какой-то понедельник наступил… на мою свободу. Я отправил эсэмэску своей свободе:

«Нет ничего ужаснее, чем работать в субботу».

«Есть — работать летом».

«А счастье было так близко… ко мне».

«Все мы им беременны».

«Ты каким?»

«Гуляешь по морю, никого не трогаешь, только волны тебя хватают за щиколотки и солнце, отражаясь в лагуне, заставляет тебя улыбаться. А рядом мужик симпатичный ловит рыбу, ты подходишь к нему, чтобы познакомиться, а оказывается, что это твой муж».

«Это не счастье, это судьба. Ты понимаешь, что такое судьба?»

«Твоя судьба?»

«Ну, хотя бы моя».

«Конечно, понимаю, это я».

«А я, значит, рыбак? Кстати, как клев у мужика?»

«Не оторваться».

«Как я его понимаю, мне тоже нравится, когда ты голая бродишь по квартире».

«Мне нет, мне хочется по пляжу».

«Встретимся сегодня?»

«На пляже?»

«Петропавловка тебя устроит?»

«Это так неожиданно. Всего одна ночь в Сети. Ты же меня совсем не знаешь.»

«Я думал, он на удочку ловит, а он сетями. Браконьер. Узнаю».

«Только у меня одна просьба. Если при встрече я тебе не понравлюсь, кинь мне эсэмэску после десерта, только не раньше. Понимаешь?»

«Не совсем».

«Сладкое помогает мне переживать мудаков».

Я ответил ей скобками.

«Ты все смеешься, а я переживаю за тебя».

«Ну-ну». Я стал листать фотографии. Шила на них была холодна, как отражение в зеркале, такая же плоская и надменная, как в последней фразе. Я забрал свои руки.

«Так ты придешь? — пришло новое сообщение, которое переводилось как «Встретишь меня после работы или нет?»

«А цветы нужны?» — я тоже включил надменность.

«Как хочешь».

«А ты как хочешь?»

«Так, чтобы цвела я».

«Этого тебе не занимать».

Солнце клонилось к весне. На деревьях распустились птицы. Они знакомились в своем Твиттере и торопились быстрее спариться, так как весна здесь была холодной, а лето коротким, и нужно было еще успеть не только снести яйца, но еще и научить их летать. Встроенный чип с устаревшей программой не позволял выходить за рамки гнезда.

* * *

Я колотил дверь топором, что вырвал из аварийно-спасательного набора. Та, усиленная металлом, не сдавалась. «Я Петр, прорубающий окно в Европу». Седые клочки пластиковых волос трепались, словно на башке злостной старухи, доведенной до ручки. Раскольников был неутомим. Я вспотел и вскипел, орудуя безостановочно, с каждым махом теряя надежду. Сзади возник какой-то мужчина из пассажиров, предлагая свои услуги как дровосека, видя, что я уже весь в мыле. Раскольников не слышал, он хотел расколоть этот орех сам. Он должен был это сделать сам.

Самолет сзади стонал и охал, словно шум трибун, одержимый поражением родной командой. В динамиках монотонный голос с Марса, с его губ:

— …на самом деле это была идея не моя, моего друга, который сейчас ломает дверь. Именно он подкинул мне ее на пьяную голову. Я знаю, она чертовски красива и окутана облаками. Смерть, словно красотка, на свидание с которой ты боишься опоздать, заранее зная, что опаздываешь на «Титаник». Ты все равно торопишься к ней. Вы меня понимаете? Я жалею только об одном. Дружище, Артур, извини, я рассказал ее нашему руководству, я не знал, что тебя отстранят от полетов, но я очень хотел, чтобы тебя вылечили от этой чумной мысли. Я был прав, да? Теперь ты видишь, как она заразна. Люди, отстегните ремни, они нам не нужны, станьте свободны хотя бы на миг. МиГ-35 — прекрасный истребитель. Вы знаете, я всю жизнь хотел летать на нем, но вот попал в гражданскую авиацию. Вы понимаете, что это мой шанс, что только так я могу доказать себе, что я могу, я достоин. Одному умирать страшно, но нас много, не бойтесь. Вообще, я не это хотел сказать. Мне наконец-то надо было распутать этот узел, который я сам затянул. Да-да, я затянул с признанием!

* * *

— Я тебе звоню, а ты не берешь.

— Приеду — возьму, — спокойно выдержал натиск Марс. Он знал все эти женские штучки, которые должны были сделать мужчину хоть на толику виноватым. С ним это не работало.

— Может, быстрее я к тебе. Я вся чешусь! Я само нетерпение, — дрожали пальцы у Шилы. Она не знала, чем ей занять вторую руку, переворачивала пачку сигарет с ребра на ребро.

— Во сколько приедешь?

— Смотря во сколько выйду, — начала строить она из себя недотрогу. — Что там на улице?

— Солнце.

— Зонт брать?

— Возьми, чтобы был повод вернуться.

— Ты знаешь, ты знаком с женской психологией.

— Конечно. Зонт, перчатки — это все аксессуары для возвращения.

— Настоящая женщина никогда не возвращается, она может уходить сколько угодно, а вот возвращаться — никогда.

— Я не согласен. Жизнь для женщины — качели, всегда возвращается к тому, кто качает, чтобы снова мечтать о побеге.

— Значит, ты меня укачиваешь, тем самым держишь на привязи.

— Я бы назвал это чувством. Разве ты этого не искала?

— Искала, может быть, даже нашла, — вспомнила про себя мужа Шила: «я все время ищу мужчину, в тебе мужчину, не то чтобы этой ночью, вообще, чувство, словно животное, выгуливаю на привязи и в наморднике, вдруг укусит кого-то случайно, дикое, страстное, оно способно на подвиги, связь случайная меня не устраивает».

— Кажется, я достойна большего, чем этой привязанности, — произнесла она вслух окончание своей мысли.

— Я понял, надо тебя к ручкам кровати привязывать, а не к качелям. Для разнообразия.

— Привязанность — это не то, что ты к кому-то сильно привязана, а то, что нет сил отвязаться. В поисках тихой гавани отношений она попадает в шторм чувств, и вот уже каравелла насажена на коралл, ей не вырваться, ей это нравится.

— Ты про себя?

— Я про тебя.

— Шила, у тебя не все дома.

— Не все, мужа до сих пор нет.

— Не надо меня ждать, я уже пришел несколько лет назад. Предлагаю вам руку и сердце.

— Это все анатомия, поступки-то будут?

— Будут… будут такие поступки, что мир ахнет, — загадочно процедил сквозь сухие губы Марс. — Ты закурила, что ли?

— Откуда ты знаешь?

— Туманно излагаешь.

Шила засмеялась:

— Тебя смущает, что я курю.

— В твоем-то положении — нет. Я даже знаю, откуда взялась эта привычка. Не с кем было целоваться.

— Ну да, ты же на работе.

— Должен же кто-то зарабатывать.

— Хорош тот мужик, который рядом, даже когда на работе.

— Я знаю. Но таким губам лучше подойдет поцелуй, чем сигарета. Зачем тебе это?

— Хотела начать новую жизнь.

— Брось.

— Я хотела именно сегодня.

— Сильная женщина.

— Ты сомневался?

— А что, я бы отдался в руки сильной женщины, пусть крутит из меня буги-вуги, правда, танцую я плохо. Буду наступать периодически на ее стройные ноги, потом в один не прекрасный день ей все это надоест, она сделает прощальное па и уйдет, держа гордо спинку. Сильным всегда надо куда-то уходить.

— Сегодня хотела начать новую жизнь, но во вторник он пригласил меня в театр, а я так давно не была на балете.

— Хорошо, что напомнила, я и забыл.

— Мы пойдем на «Бахчисарайский фонтан».

— Тебе не кажется, что в нем многовато воды?

— Да-да. Слишком много слов. Что-то мы заболтались.

— Во сколько будешь?

* * *

Все чаще я недовольна собой. Недовольство — это мое второе Я, оно просыпается раньше меня и ложится позже. Ворчит постоянно, капризничает и нагоняет тоску. Иногда я подумываю пришлепнуть его, сейчас ищу кого-нибудь для такого дела. Мужчину, который смог бы одним выстрелом положить этому конец, сказав: «Довольно так жить». Ну и контрольным добавил бы: «Я сделаю вас счастливой».

— А я не гожусь на такую работу?

— Ты даже с муравьями справиться не можешь. — Сидели мы уже в машине, я везла на работу мужа. Его машина была в ремонте. Настроения не было даже за рулем.

— Тогда зачем я тебе? — Когда у Шилы не было настроения, она разговаривала со мной, как с противной подругой.

— Откуда мне знать. Перестраховалась. Думала, пригодишься.

— Ты цинична.

— Да, меня давно не любили.

Чувствовал я себя в зоне турбулентности.

— Мечтаешь?

— Ах, мечты, они ставят меня порой в такое неудобное положение.

— Ну куда же ты? — дернул я руль. — Вот, человека подрезала. Ты вообще в зеркала смотришь?

— Смотрю, — поправила она волосы. — И хватит на меня орать, хочешь — садись за руль сам.

— Да как не орать. Лучше поорать, чем мы сейчас влипнем и будем стоять здесь несколько часов, выяснять отношения уже не только между собой. Когда делаешь маневр, надо сначала в заднее зеркало посмотреть, потом в боковое, затем уже можно перестраиваться.

— Я бы им так не доверяла, — смягчилась Шила.

— Кому?

— Зеркалам.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил в рабочем порядке Артур.

— Ты думаешь, что меня мог бы устроить кто-нибудь?

— Да. Вполне.

— Жаль, что ты так считаешь.

— Извини. Дурацкая привычка все переводить на цифры.

— Ты тоже оказался жертвой цифровой революции? — остановила Шила машину перед красным напротив памятника Ленину.

— Да, одна ипотека чего стоит.

— Не напоминай.

— Я бы рад, а у меня всегда в башке, что еще десять лет по тысяче евро в месяц.

— Это все оттого, что ты перестал читать. Читать меня. Может, тебе хочется полистать что-нибудь другое?

— Ты думаешь, что-нибудь меня устроит?

— Нет, думаю, лучше классику.

— Я недавно был в библиотеке, знаешь, что я заметил: книг стало в разы больше, чем людей. Люди по определению стали меньше читать, я не исключение, все от того, что цифры стали важнее.

— Опять ты про ипотеку?

— Не только. Цифровое фото и кино стирает книги из рук, вместо них теперь в руках в лучшем случае фотоаппарат на палке, чтобы сделать селфи, в худшем — пульт.

— Что ты хотел, людям не хватает себя, они скучают по себе, им хочется видеть себя со стороны, потому что никто не может им сказать, какие они есть на самом деле.

— Ты шутишь?

— Я серьезно. У меня был доклад на эту тему в универе. Кстати, если говорить о книгах, то это единственный медиаформат, который пережил цифровую революцию. Хочешь еще?

— Давай.

— Мы живем в век депрессий и Интернета. Интернет как плесень — он окутал все и вся. Только книга может спасти. Только хорошая книга. Книга — это Библия.

— Хорошая толстая книга.

— Почему толстая?

— Ее еще можно использовать как подставку для чайника.

— А, теперь я поняла, кто пролил кофе на мою книгу.

— Я только добавил интриги в скучный сюжет.

— Сюжет классический. Ты почитал бы сначала.

— Хорошо, я понял, сегодня после работы заеду в магазин, возьму классика.

— С какой-нибудь хорошенькой ученицей? — остановила я машину.

— Разве какая-нибудь меня устроит? — поцеловал Артур меня. «Вечно нацепит эту дурацкую прощальную улыбку. Откуда она у него?» — и вышел. На улице скучно моросило. Шила стояла на аварийке, пока тело мужа не поглотила суета города.

Понедельник — как Эверест: никогда не знаешь, когда закончится восхождение, то ли во вторник, то ли только в субботу. На подъезде к колледжу я уже думала о парковке, о чем я еще могла думать. Найти свое место в жизни было очень важно хотя бы на день.

* * *

Она вышла к доске и смолкла, даже внешность ее, что недавно только кричала, тоже заткнулась. В каждом молчании есть доля мужества. Однако пауза затянулась, и надо было что-то предпринимать. Я уронил ручку. Саманта, так звали ученицу, вздрогнула, будто проснулась, и начала рассказывать тему. «Некоторым нужна отмашка, чтобы начать». Вспомнил я почему-то пощечину, которую мне влепила Шила, когда я впервые назвал ее дурой. Невольно потрогал свою щеку, словно та все еще горела и о нее можно было погреться после жаркой оплеухи.

— Ты что? Больно же.

— Ты тоже почувствовал эту боль? С некоторыми необходимо быть жестче. Иначе они на шею сядут. И куда потом ты будешь меня целовать?

— Я найду место для парковки своих губ, не волнуйся, — все еще потирал я щеку.

Именно после этого и началось, все пошло наперекосяк не только дома, но и на работе.

* * *

Бортовые самописцы фиксировали последние минуты жизни из биографии дровосека. Артур беспомощно лупил топором дверь, выбивая из себя Раскольникова. Он писал книгу о своем славном творчестве, он крутил круглое колесико радио, проезжая курсором города, выдавленные за стеклом приемника, словно они проплывали за окном. В каждом городе своя музыка, своя цитата для своего сникерса с арахисом. Все это было похоже на какую-то компьютерную игру, где все хотят выиграть, если не получилось в жизни.

* * *

Дни шли на цыпочках, то забирая меня целиком и полностью, то, чураясь меня, с желанием пролететь по-быстрому. Будто увидели в толпе знакомое лицо, но сделали вид, что не заметили. Впрочем, я их тоже часто не замечал. То вовсе останавливаясь на обочине в ожидании своего номера автобуса. Чтобы заступить на вахту вовремя в свой назначенный день, чтобы наступить на всех, простоять двадцать четыре часа и удалиться. Вопрос счастья — вот что заводило меня и большинство людей в тупик. Не тупить означало быть счастливым.

Шила приблизила ко мне лицо и стала громко принюхиваться:

— Вы кто?

— Я кот.

— Вы уверены?

— Нет, но собаки лают.

— А ты умеешь лаять? — положилась она на меня. Голова ее устроилась на моей груди.

— Нет. Я же кот. Могу только кричать по ночам.

— А по утрам?

— Только слушать, — взял я выбившийся из головы Шилы локон светлых волос и стал щекотать им ее же ухо. — Твои пряди, как сплетни.

— Почему как сплетни?

— Что-то в них есть привлекательное.

— Ага, щекотно. Почему люди любят сплетни? — поймала она мою руку, которая ее щекотала в свою ладонь.

— Комменты всегда были интереснее, чем сама тема.

— А что там в комментариях?

— Сегодня вернусь позже, собирались встретиться с Марсом в баре.

— Смотри не напейся.

— А смысл тогда пить?

— Сегодня наши, что ли, играют? — Я не была фанаткой футбола, но часто, когда спорила с Артуром по пустякам, довольствовалась ничьей. Берегла силы для действительно важных игр…

— Перестань меня целовать.

— Извини, больше некого.

— Я же сказала, что не против, чтобы ты сходил в бар.

— Не надо на меня вешать свои поцелуи, сдай в гардероб.

— Номерков нет. Как хочешь, так и умирай, — откинул я на подушку голову.

— Яблоко от яблони недалеко падает.

— А персики не ждут, их срывают прямо с веток.

— Были персики, пока их срывали, а теперь это груши. Любишь груши?

— Главное, чтобы малышу понравилось. И хватит тебе уже прибеднять свою красоту, — чмокнули мои губы ее сосок.

— Только после того, как ты станешь честным.

— Я все время собираюсь. Бывает, только захочешь начать жить честно. А тут бац — красивая девушка.

— И пустота. Я знаю, как это бывает. Я имею в виду душевную.

— Хочешь поговорить о пустоте? Хорошо, наливай.

— Куда?

— В душу. Ты помнишь своего первого? Каким он был?

— Понедельник как понедельник, что с него взять. Вспоминать не хочется, забыть невозможно.

— А последнего?

— Мне кажется, ты его знаешь.

— Мне кажется, нет. Иногда мне кажется, я совсем себя не знаю.

«Все ты знаешь, любимый и нелюбимый мой Артур, все ты знаешь, только молчишь, только ждешь, только боишься», — подумала про себя Шила и добавила вслух: — Будь осторожен, легкая неудовлетворенность приводит к большим катаклизмам. Растягивай удовольствия, растягивай их по всей площади своей жизни, чтобы не было места депрессии.

* * *

В дыру двери он уже видел голову Марса, с кочками наушников торчащую из спинки кресла:

— А потом я увидел, как ты страдаешь без неба, как ты не можешь найти себя среди людей на земле, словно человек, который видел воздух, но разучился дышать. Прости, Артур. Меня мучила совесть, она просто извела меня, с каждым днем все больше убеждая в том, что ты был прав, только так, только таким образом можно что-то доказать в этом мире. Прости, но ты сам никогда бы не смог на это пойти, ты слабак, потому что ты любишь людей.

— Марс! Марс!! Ты что делаешь?! Мать твою!! — в тысячный раз не своим голосом Артур обдирал горло его именем. Он бросил топор и принялся раздирать пластмассу двери руками, порезавшись о металлическую прошивку, увидел кровь. Та побежала по волосам старухи. Вытер ладонью лицо. Измазавшись кровью старухи, будто готов был с ней породниться, лишь бы она сдалась. Он на мгновение остановился, слыша, как за спиной Кристина уже по инерции, словно просроченный новопассит, успокаивала не то пассажиров, не то себя.

— Да, и еще одно, Артур. Пожалуй, самое главное: я был с твоей женой. Ты счастливчик. Что я могу тебе о ней рассказать? Приятная, теплая, вкусная женщина, каких много, от всех остальных она отличалась тем, что любить ее было непросто, а не любить и вовсе невозможно. Короче! Шила — она носит моего ребенка.

После этих слов Артур опустил топор, тот вывалился из рук, и, сделав ход конем, обессилевший, отвалился буквой «Г» под ноги. «Вот кусок дерьма». — Артуру вдруг дико захотелось позвонить Шиле, чтобы развеять злостную клевету. Он посмотрел на истерзанную дверь. Старуха была мертва. Старуха — любовь. Ему тоже захотелось вдруг умереть. Впереди к лобовому стеклу хищно приближалась жесткая земля. Самолет будто задрожал от страха, сбивая верхушки деревьев.

— Приготовились, Марс начинает стыковку с Землей. Вау. Еб…

* * *

Во время весны частенько наступала зима, стоило ему только не позвонить. Она брала одну и ту же книгу и делала вид, что читает. Шила знала: хорошие романы не заканчиваются. Скоро вернется Артур. Он был так сильно увлечен своей работой, что ему непременно хотелось этим увлечь кого-нибудь еще. Если раньше он был король Артур, он мог бесконечно говорить о небе. И даже по телефону они общались иначе:

— Опять маникюр?

— Как ты догадался?

— Это нетрудно. Неужели надо его делать так часто?

— Это меня успокаивает.

— Почему же я тогда нервничаю?

— Природный баланс. Мне важно хорошо выглядеть.

— Я не думал, что тебе это так важно.

— Ты не думаешь, потому что я всегда в форме. А другие еще как думают. От других взглядов, бывает, такое послевкусие остается.

— Кстати, я тоже в форме, если ты не замечаешь.

— Замечаю. Ты зайдешь сегодня?

— И не раз.

— Ты хоть когда-нибудь можешь быть серьезным?

— Не пытайся оцифровать мою страсть. Я сад, где можно вековать.

— Стихи?

— Нет, твоя проза жизни.

— О чем они?

— Люби меня, это окупится, а прибыль получим детьми.

Теперь не только стихов, не было даже прозы, теперь Артур все больше молчал. Только обещал, что все будет хорошо. «Плохо, когда мужчина превращается в обстоятельство, еще хуже, когда в обещание».

Он вернулся, поцеловал жену, помыл руки, молча сел есть. Улыбнулся, рассказал анекдот, и Шиле стало совсем грустно, анекдот был про любовницу, которую брали куда угодно, но не замуж.

«Мы не плачем, мы терпим, когда нам больно. Поставив очередную запятую, прерываем свою прозу жизни роскошную и, сделав пробел, тянем дальше ту же мелодию до припева. Потом мы, набравшись мужества, а женщины — женственности, начинаем с красной строки нечто новое, с большой буквы, по крайней мере так кажется, в то время как чье-то новое имя уже привыкает к нашему слуху. Все строят одну и ту же дорогу, к счастью. Хочется ее проложить как можно прямее, но получается, как получается: там объезд сделаешь, здесь на мост время потратишь, необходимо нырнуть в тоннель, предварительно включив фары. Хуже всего, когда втянешь в свой проект еще и любимого человека. Так как стройка затягивается, потому что финансы, потому что здоровье, и вот она уже рискует не закончиться никогда. В итоге наслаждаешься теми редкими перекурами во время работы. Начинаешь пенять на государство, которое могло бы пропустить к этому самому счастью железную дорогу, могло бы пропустить пару бокалов шампанского, чтобы стать добрее к своему народу, щедрее к своей рабочей силе. Как не пенять, когда перед тобой вдруг закрывается шлагбаум, как перед Артуром, и теперь он вынужден пропускать длиннющий состав цистерн, полных послушания и терпения. Но я-то здесь при чем? Да, я жена. Ну и что, почему я должна идти по лабиринтам его мозга, чтобы прийти к своему счастью, с чего он взял».

Я поужинал и молча сидел перед Шилой за кухонным столом. Это и был мой десерт. А я? Сейчас я был той самой чашкой кофе, в которой не хватало сахара. Я чувствовал, что кофе Шила больше не хотела. «Но почему?» — бежал я снова и снова из дому на работу уже без дежурного. «Ты куда?»

«Куда я? Я к тебе. Попробую подойти с другой стороны, если она существует».

* * *

Я строил свой колодец, выкладывая кольцо за кольцом дыма, стоя рядом с машиной. Пятница как ни старалась, всегда приходила к финишу шестой, иногда и вовсе седьмой, за шестое место ничего не давали, но зато поили до отказа красным. В пятницу хорошо выпить с друзьями, а иногда даже и без друзей, чтобы появились новые. «Поздновато, — посмотрел я на часы. И сам же себе ответил: — Никогда не поздно напиться в пятницу». Долго не знал, куда деть бычок, потом, оглядевшись по сторонам, что никто за мной не следит, бросил бычок к бордюру. Сел в машину, завел ее и двинулся в ночь. Гемоглобин в клетке, как дикая голодная обезьяна, просящая адреналина. Я дал ей, нажав на газ. Та поскакала по лианам моих жил, цепляясь своими длинными лапами за мои артерии, словно звонарь, дергающий за нити церковной звонницы. «Какая же ты обезьяна!» — услышал я вдруг голос матери двадцатилетней давности.

— Человекообразная, — ответил я ей вслух, как и всякий раз отвечал когда-то на это. Мама улыбалась и прощала.

Дороги были пуще прежнего, все растворились по дачам. Летом от дорог пахло дачами, от женщин — любовью, как от прекрасных изголодавшихся самок. Для мужчины важно иметь нюх и нос, чтобы остановить течь. Шила. От нее тоже несло любовью за километр, а я уже не слышал. Я слушал Дорз. Я захлопнул за собой эти двери, оставив ключ любимой жене.

20.20. Артур все еще не появился. Шила не стала ему звонить. «Сначала расталкиваешь локтями тех, кто мешает, затем кусаешь локти, что не с тем связалась, и только для того, чтобы все было с чувством, а не закончилось дружбой и чувством локтя. Выйти замуж — все равно что выйти из себя, из своей скорлупы и поселиться в другой, с видом на Фаберже. Но ведь хочется жить в комнате смеха, а не у стены плача».

За окном авто пронеслось несколько улиц, несколько перекрестков, голове по-прежнему махали шашками кровожадные мысли, всему виной музыка: по радио гремел «Танец с саблями», именно она снабдила нейроны оружием. Музыка меняет кристаллическую решетку души, заставляя переходить из одного состояния в другое: из воды в лед, изо льда в пар, из пара в облако и лететь. Если только что хотелось рвать и метать, то стоило мне переключить канал, как вояки побросали оружие и разбрелись по домам, делать детей: играла песня The Lost Children от Майкла Джексона.

21.35. Кофе пить было не с кем, и она налила себе красного. О чем она думала, о многом, чего не случилось еще в ее новенькой жизни, о малом, что уже произошло и сложено в папку «Опыт», «нельзя сказать, что разочарования. Опыт — его не зальешь», — закупорила она красное, сунула в холодильник, выключила свет на кухне по дороге в спальню, легла на кровать и сложила себя в документ по имени «Сон».

Скоро Артур припарковал авто вблизи одного паба, долго смотрел на людей, что курили у входа. Их веселые смеющиеся тела были наполнены пивом и дымом. Артур представил рассвет над темной рекой, когда легкий туман парит над водой. Здесь затуманенные легкие парились над выпитым пивом, они выжимали из себя смех. Артуру почему-то не было весело, тем более ему не хотелось таких собутыльников, пусть даже на вечер. «У нас с ними ничего общего, по крайней мере сегодня». Он постоял еще немного и медленно тронулся… теперь уже однозначно в сторону дома. По пути набрал жену.

* * *

— Какое прекрасное утро, ты не находишь? — спросила Шила мужа, слыша, как его тело нехотя освобождает кровать.

— Не нахожу. Никак не могу найти второй носок, — согнулся он, заглядывая под кровать. — Я же обещал тебе сделать с утра завтрак.

— Надеюсь, он не является ингредиентом, — потянулась в простынях Шила. — Вставать в субботу утром никогда не было легким предприятием, скорее, обществом ограниченных в правах акционеров, которое хотелось послать на три буквы.

— Не усложняй, — дотянулся он до радиоприемника. Наконец откопал его, кусок трикотажа, отряхнул от пыли и натянул на ногу.

— Какое прекрасное утро, не правда ли? — спросил диджей своих радиослушателей.

— Неправда, — не договариваясь, ответили они вслух в два голоса. Шила, закинув глаза в потолок, откинулась на кровать. Он за ней. И тут же они обнялись и оба разрыдались смехом.

* * *

— Что ты делаешь?

— Чулки надеваю.

— Нет, ты меня соблазняешь. Опять останемся в постели и никуда не пойдем.

— Да, будем валяться до твоего дня рождения. Я еще не придумала, что тебе подарить.

— Если это вопрос, то блокнот. Только не в клетку.

— Блокнот? В телефоне же есть.

— Так нет клеток.

— А зачем тебе клетки?

— Надо решить одну задачку.

— Опять шахматы? — начала рисовать в воздухе фигурки Шила.

— Да.

— Ты сведешь меня с ума со своими шахматами.

Она была права, стоило только увидеть клетку, будь то клетка с птицей, окна дома, кроссворд или чье-то клетчатое пальто, сразу всплывали в памяти недоигранная шахматная партия и ее многочисленная толпа продолжений.

— Хорошо, будет тебе блокнот. Что еще?

— Праздника хочу. Пойду поставлю чайник.

— Я тоже хочу, — произнесла она тихо, для себя. «К праздникам привыкаешь быстро, как к хорошему отношению… календаря. Просто смотришь на него, ешь, спишь, любишь. Солнце светит. Но стоит ему только пропасть — ни аппетита, ни сна, ни любви».

— Я люблю, когда в дом приходит праздник. Как бы сделать так, чтобы он не уходил? — крикнула она ему на кухню.

— Кто же его не любит. Но нас много таких, а праздник один, — усмехнулся Артур, стоя у окна и разглядывая погоду. «В такую погоду можно никого не любить, и так хорошо».

— Ну, так ты вернешься? Тебя ждать?

— Ага, скоро, — поставил он на плиту чайник. — Погода такая хорошая, чего ты в постели сидишь?

— А что делать?

— Иди к своему мужчине и соблазняй.

— Был бы мужчина — пошла.

— Ты, главное, соблазняй, а мужчина появится, — вспомнил он свой сон с колодцем.

Артур оставил окно и снова вернулся в спальню. Шила лежала на кровати, подогнув под себя одну ногу, вторую согнула в колени и положила на нее руки и голову. Она сложилась в одну стройную женственность, подчеркнутую правильными контурными линиями. Словно бисквит в разрезе, слой за слоем: щиколотки, голень, бедро, талия, грудь, руки, лицо, волосы. Они ждали.

— Помогите, на помощь! — закричала, смеясь, Шила. — Ну наконец-то. Я тебя соблазняю, а тебя нет и нет. Помоги мне, я застряла.

— Где? — разглядывал я Шилу, которая лежала, поджав под себя ноги в постели.

— Сама в себе. Раньше я могла лежать на животе, а теперь неудобно. Вытащи из-под меня ногу.

— Обе?

— Не, правую можешь оставить.

— Я бы взял обе, — вытянул я из-под Шилы ее левую ногу.

— Только за наличный расчет.

— А гарантия есть?

— При правильном хранении и использовании они никуда не уйдут. Тело прилагается.

— А можно о теле поподробнее?

— Что вам рассказать о себе? Я сейчас переживаю период, когда надоело варить кофе самой себе и хочется, чтобы кто-то мог его приготовить для меня.

— Ну а я куда уходил, по-твоему?

* * *

Я давно заметил, что утром время летит быстрее: его запросто можно проспать, а если ты даже вовремя встанешь, то его катастрофически не хватает. Вечером — другое дело: время растягивается до таких размеров, что никогда не удается пораньше лечь спать.

Мы не выспались и уже сидели пристегнутые к креслам, словно пассажиры утреннего рейса были готовы к полету. Когда Шила вела машину, я чувствовал себя английским водителем при левостороннем движении, только без руля и педалей. В критические моменты я нажимал на последние, а их не было. За рулем сидела жена и успокаивала меня. Я старался не нервничать по пустякам. Плохой из меня инструктор.

Светофор моргал зеленым глазом.

— Тормози, — шепнул я.

— Может, успеем? — давила на газ Шила.

— Того не стоит.

— Как скажешь, — нажала она на тормоз. Машина встала как вкопанная, но мы еще двигались по инерции внутри нее, пока нас не остановило ремнями безопасности. — Могли бы успеть, — извинилась Шила. На углу застыл постовой, он взял власть в свои руки на этом участке, по которому должна была проехать настоящая власть, с мигалками, с эскортом, именно так она подкармливала всех остальных, кроша им с барского стола пусть маленькую, но власть, по сути, подсаживая всех на нее, на ту, на которой и сами они сидели.

— Теперь ждать неизвестно сколько.

— Шесть лет.

— Уже меньше.

— А может, и больше.

— Я так на работу опоздаю.

— Работа для того и существует, чтобы опаздывать. Послушаем погоду пока, — прибавил я звук радиоприемнику.

— Она непослушна, — играла словами жена. Это означало, что настроение ее поднялось до нормы. Наконец власть проскочила, полицай нажал нужную кнопку и смыл всех в одну канализацию. Народ двинулся вслед за имущими.

— Здесь можно правее, высадишь меня на светофоре, — попросил я Шилу.

— Мне страшно… дальше одной.

— Ты должна научиться ездить одна, пусть немного, но одна. Да и парковаться там легче, возле универа.

— Я поняла, главное в жизни — найти свою парковку.

Я оставлял ее с трафиком наедине, а сам еще пару остановок стеснялся на метро.

— Несколько теплых слов, пара его поцелуев, одни крепкие объятия — я вооружена до самого вечера, — произнесла Шила, как скороговорку, не спуская глаз с красного, поцеловала меня в щеку не думая, всей ее сущностью уже завладели желтый свет и коробка передач.

В вестибюле метро было по-утреннему людно. Будто небольшая революция, восстание спавших. Они торопились взять в свою власть почту, телеграф и банки. Я тоже потолкался, нехотя, будто для галочки. Эскалатор подбросил меня до платформы. Внизу восставших было еще больше, я оставил за собой в толпе тоннель, который, словно рана на молодой коже, быстро затянулся, зарос людьми, заполнился болтовней. Та, в свою очередь, затянула меня в вагон подлетевшей с гулом электрички. Внутри душновато, пахло людьми. Люди, как горы, они свой климат устанавливают: одни задерживают любые циклоны, и за ними солнечно всегда, другие продуваемы со всех сторон, от таких сквозит одиночеством. Сквозь отрытые форточки махал на всех неутомимым веером ветер. Будто за стеклом роза ветров, одна на всю вазу.

— «Добивайся поставленных целей, йелец хыннелватсоп ясйавибод, а потом уже покоряй, делай детей, а не поделки», — читал я туда и обратно, покачиваясь в вагоне на плакате, что висел рядом со схемой метро.

* * *

— Что делаешь? — позвонил я жене между занятиями.

— Книгу читаю.

— Интересная?

— Нет.

— Может, лучше сходим куда-нибудь вечерком?

— Не понимаю.

— После работы?

— Не понимаю. Зачем писать неинтересные романы. Ты обещал мне кино.

— Ты поверила?

— Нет.

— Тогда какие претензии? Надо научиться смотреть на вещи объективно.

— Хорошо, что напомнил, надо белье из машинки достать.

— Железная женская логика.

— Тебе не понять.

— Может, объяснишь?

— Мы давно уже не верим прогнозам, но все равно читаем их. Когда это начинает нервировать, жутко хочется куда-то приложить руки, да так, чтобы подчеркнуть свою значимость в этом хозяйстве.

— И?

— Ты как прогноз: доверия нет, но послушать интересно, — открыла она стиральную машину и вывалила оттуда белье в тазик.

— Мир полон иллюзий, крошка.

— И продолжает полнеть, — посмотрела она на свой округлившийся живот.

— Еще бы, иллюзии калорийны.

— Иллюзии тоже надо чем-то кормить, — стала развешивать тряпки на сушилку.

— Вот я их и подкармливаю твоими обещаниями.

— Еще одна пищевая цепочка. А ты все смелее, я смотрю. Таблетки подействовали?

— Я рискую каждый день на работе, пашу как проклятый, чтобы ты была счастлива.

— Думаешь, я не рискую, выписывая тебе эсэмэски за рулем?

— Дура! Все, одевайся, идем в кино, только никаких больше эсэмэсок с риском для жизни.

— Я передумала, я уже есть хочу.

— Все равно одевайся.

— Как одеваться?

— Как на свидание.

— Я на свидание хожу без белья.

— То есть во всеоружии.

«Неужели тебе не интересно, к кому? — подумала про себя Шила. — Неужели не спросишь?»

— Долго я еще буду ждать? Что ты там делаешь, Шила?

— Я чувствую.

— Что?

Шиле очень хотелось сказать: «Я чувствую, ты рядом, ты через дорогу, стоишь и ждешь зеленого. Теперь ты понимаешь, почему у нас с тобой ничего не получится?.. Мне нужен тот, кто пойдет на красный».

— В животе, — не смогла она вымолвить то, что думала, положила руку на живот, будто тем самым хотела подчеркнуть, что не врет.

* * *

Из-за туч выглянула жара. Горы волн смывали один за другим горные пейзажи облаков. Я чувствовал себя покупателем в галерее картин, которому предлагали картины с видами на заснеженные вершины. Мне хотелось купить всю коллекцию. Всю стихию.

— Солнечный свет, как флюорография, сразу видно, кем ты дышишь, — вышли мы на улицу после недолгих сборов. Город покрыла летняя пыль, бюджет ему урезали, и теперь он уже не мог крутить хвостом, чтобы ее стряхнуть. Только ветер, то и дело поднимая стаи пылинок, посылал их на нас. Шила отворачивалась, закрывая лицо рукой и придерживая длинные волосы, которые тоже не прочь были покружиться в ветреном вихре…

— У меня такое впечатление, что ты все время убегаешь от меня.

— Нет, не убегаю, избегаю, — шел я наперекор мелким внезапным стихиям.

— Ненавижу ветер.

— Даже перемен?

— Особенно перемен.

— А как фильм называется?

— Не грустите, девушка! Кругом лето.

* * *

Мы доехали до центра, бросили машину одну, сами пошли гулять, не имея какой-то определенной цели.

— Какое красивое здание, что-то я его раньше не замечала, — задрала голову вверх Шила.

— Театр кукол, — проходили мы сквозь толпу людей, что мирно болтали и курили у дверей.

— Тогда понятно, почему не замечала.

— Видимо, первое отделение закончилось, антракт. Может, зайдем?

— Я с детства не люблю кукольные мультфильмы. К тому же у нас нет билетов.

— Надо бороться с детскими комплексами. Пошли, мы всегда так ходили раньше.

— А я не ходила, училась как проклятая. Хотя не могу сказать, что это было неинтересно.

— Филологическая дева. Ты такая умная! Наверное, хорошо училась?

— Да, на собственных ошибках.

— Ну, так мы идем, — взял Марс за плечи Шилу и потянул к входу, который уже потихоньку засасывал зрителей.

— Я не люблю авантюры, — все еще препиралась Шила, хотя ей очень хотелось совершить какое-нибудь крошечное преступление, за которое не посадят, даже не поставят в угол.

— Просто ты не пробовала.

— Верно, вдруг понравится.

— Даже не сомневаюсь. С преступлениями — как с чувствами: они сильнее нас, от этого страшно интересно.

Места были далеки от сцены, когда свет начал садиться, мы перебежали в первый ряд, где я давно уже заприметил пару свободных мест. Зрители в театре — словно яйца в одной безразмерной бархатной подложке. Яйца в театре вылуплялись дважды, в антракт и по окончании. В этот момент рождалась публика, она начинала щебетать и хлопать крыльями, словно пыталась взлететь.

Главная героиня, как и подобает главной, влюблена безответно. Полные эмоций глаза и пронзительно добрый голос. По ее искренней улыбке было видно, что она отчаянно ищет позитива при полном крушении надежд. Она общалась с близким другом, настолько близким, что о сексе не возникало даже и мысли, ему она была готова выложить всю свою жизнь. Потому что тот был женат, а, значит, не опасен.

В антракте мы ели мороженое.

— Что нас может объединять? Мы такие разные.

— Главное у нас общее.

— Что именно?

— Закрой глаза — скажу.

— Ну, закрыла.

— Теперь открой рот.

Я положил Шиле за губы полную ложку мороженого:

— Догадалась?

— Мы оба любим шоколадное мороженое, — заулыбалась Шила, растворяя во рту прохладное блаженство.

— Как тебе спектакль?

— Модель идеальной женщины.

— Да. Сильная женщина; глядя на таких, не хочется ставить на себе крест, — смотрела, как тает мороженое, Шила. Потом ложкой подбирала разводы.

— Любить — как это сложно, когда уже обломали.

— После такого быть любимой уже расцениваешь как большую удачу. А влюбиться, как эта девушка, и подавно.

— Знаешь, есть такой психотерапевтический трюк, когда одну привязанность заменяют другой, ну, к примеру, наркоманов подсаживают на чай или йогу. Он так же остается в плену зависимости, но уже другой.

— Или другого, как в этом спектакле, — поняла меня с полуслова Шила. — По-твоему, наркотики, алкоголь, табак — это просто способ избавиться от своей независимости? — вытерла салфеткой шоколадные следы с губ Шила.

— Ну да. То есть наркотики, алкоголь, табак — это просто способ избавиться от своей независимости? — вытерла салфеткой шоколадные следы с губ Шила.

— Или замужество, тоже своего рода привязанность или начальная стадия зависимости. В общем, привязанность — это такой поводок, который в лучшем случае привязан к конуре, в худшем — к столбу.

— Я не говорю о бытовой. Ты не понимаешь, что такое настоящая привязанность. Если раньше я пила из его рук при каждом прикосновении, то теперь бухаю из них и не могу остановиться.

— Значит, у вас уже отношения?

— Несомненно, у нас с тобой отношения. Я пытаюсь строить, а получается только городить.

— Да погоди ты строить отношения, для начала надо разрушить устои.

— Мне не хочется ничего разрушать. Любить хочу, как в последний раз.

— А мне бы хотелось, как в первый.

— Ты понимаешь что-нибудь своим женским сердцем?

— Неа.

— Я тоже, — посмотрел я на соседку справа, бабушку лет семидесяти, которая впитывала внимательно каждую реплику губкой своих милых морщин. На коленях у нее лежала программка. Я стал изучать скрупулезно бумажку, пытаясь разобрать буквы. Бабуля посмотрела на меня, потом поправила юбку. Я попросил у нее буклет одним кивком головы.

— Что? — зашипела сконфуженно старушка.

— Вы не так меня поняли, мне бы программку.

— Все я поняла, — улыбнулась мне сама ее мудрость.

Я уткнулся носом в историю спектакля. История этого кофе началась в Интернете. Стоило ему только налить мне на экран свое приятное мужское лицо, как оно тут же меня пленило. Не могу сказать, что он был красавцем, но встретиться сразу захотелось. Кофе варился месяц, а, может быть, даже больше. И вот пришло время разлить его по чашкам то ли для того, чтобы обжечься, то ли для того, чтобы заказать что-нибудь покрепче.

Я промотал глазами в потемках скучный текст пьесы до последнего абзаца.

Она никогда раньше не сталкивалась с такого рода жестокостью: долго всматривалась в его глаза. Там больше не было ничего такого, что могло бы ее любить.

Потом я передал историю Шиле.

После театра мы прошлись еще несколько улиц, пока не зашли в кафе. Я заказал столик на двоих. Стол был круглый. Если она сидела на без пятнадцати девять, то я, как всегда, опаздывал минут на пятнадцать. Все опоздания от неуверенности: глядя на нее, было понятно, что она уже давно хотела детей, а я все еще отставал. Я, Марс, был женат на другой планете.

* * *

Шила лежала в кровати, не зная, как ей уснуть. Врач советовала спать на левом боку, «так плоду будет спокойнее», засунув между коленок подушку. Что-то ее беспокоило, возможно, муж, который задерживался, им не давали вылет из Мюнхена из-за плохой видимости. Она старалась не волноваться, только по существу. Существо сопело в углу спальни, прикрыв лапами морду.

Шила встала, накинула халат, глянула на Джека. Ей хотелось его окликнуть, посмотреть, как вначале вскочат уши, а потом уже выглянут глаза. Шила промолчала, выскользнула из спальни на кухню, где, не включая света, подошла к окну и глянула в ночь… Многие окна еще не спали.

В воскресенье вечером все задумываются о счастье, видимо, сказывается конец недели. Кто-то переваривает субботу, другие не переваривают понедельник. Вопрос счастья по-прежнему открыт, как форточка, в которую можно увидеть звезды, а можно просто курить. Тело хотело спать, а душу все куда-то несло. Она, беспокойная, металась от бокала красного к телефону и обратно, потом начинала искать сигарету, но тут же вспоминала, что бросила, что нет больше с ним никаких отношений. «Но ведь это тело бросило, я-то душа, я же так резко не могу. Как бы я ни была открыта, я не могу всем отвечать взаимностью, у меня ее ровно на одного человека».

Она постоянно просыпалась, услышав во сне звук домофона, затем лифта в ночи, и наконец громкий, как в микрофон, железный голос ключа, будто шустрая рыбка, помогая себе металлическими плавниками, пробралась из замочной скважины в самое сердце.

Утро застало меня врасплох. Сквозь прохладу неба вышло солнце, словно кто-то достал апельсин из холодильника. Тот был яркий, холодный, осенний. Я зарядила свое утро чаем, мне показалось — слишком крепко, разбавила молоком, включив телевизор. Все равно чувствовалось, что чего-то в нем не хватает, какого-то сахарного звонка.

Сделала глоток и посмотрела на экран.

— Меньше всего я хотела, чтобы ты в меня влюбился. — Камера взяла крупным планом девушку.

— А я? — таращился на Шилу мужчина.

— А ты уже поливаешь мои кактусы и кормишь мою кошку.

— Мне требуется мужчина, а не тряпка.

«В понедельник он требуется как никогда. Это выходные можно провести и с тряпкой, в понедельник совсем другое дело. А его, мужчины, нет. Может, надо было варить кофе?» — задумчиво черпала ложечкой чай Шила.

* * *

— Может, кофе закажешь у девочек? — не отрывая глаз от журнала.

— Он тебя еще не достал?

— Кофе — нет, никогда, — посмотрел он на меня. — Хотя, знаешь, у меня был период, когда меня всё и все достали. Чувствуя, что я так больше не могу: или я, или они, я просто планомерно посылал всех на х… Скоро все ушли туда: родственники, подруги, соседи, коллеги, друзья и враги, даже случайные прохожие. Я остался один, в целом мире, я понял, насколько он большой, мне стало свободно и легко. И вот тогда я понял: всегда были у меня крылья, но, пытаясь взлететь, я почему-то махал хвостом. Телефон мой молчал, никто мне не звонил, даже ты. Я стал всем бесполезен. Меня объяла могущественная плодородная тишина. Правда, так было недолго, потом сломал руку, все мне стали накладывать гипс своей жалости, потихоньку снова оброс коростой, чешуей, зачесался псориазом новых и старых отношений и сношений. Душу поразила коррозия. Разъедает, проклятая, остатки чувств.

— Предлагаешь начать с тебя? — задумался я над красивой легендой Марса.

— Меня ты послать не сможешь.

— Почему ты так решил?

— Прошло больше двух секунд, — улыбнулся Марс.

— Ну и что?

— Ты знаешь, чтобы принять решение уверенному в себе мужчине требуется всего две секунды.

— А женщине?

— Ей всегда требуется такой мужчина.

— На что ты намекаешь?

— Сходи, что ли, к девочкам — они развеют твой сумрак. Что ты места себе не находишь? — отвлекся Марс на Артура, который то снимал наушники с желанием подняться, то надевал вновь, оставаясь в кресле. Диспетчеры молчали. Самолет был отдан автопилоту, и делать было нечего.

— Не знаю.

— Скажи лучше, какой сегодня день? — спросил его Марс.

— Понедельник. Есть шанс начать новую жизнь.

— А старую куда?

— Не знаю, пойду смою, — усмехнулся Артур.

— Тоже вариант. Не забудь про кофе, — махнул рукой Марс, снова войдя в клетку нерешенной шахматной партии.

Артур махнул ему своей. Вот и поговорили. «Шила, интересно, звонила уже, наверное, и не раз, я так и не смог ей сообщить, во сколько вылетаем. Может, она узнает информацию в справочной о полетах. Обычно она чувствовала и звонила, едва самолет садился. Каким прекрасным местом, не понимаю», — представлял Артур, как, словно новую скважину, откроет ключом месторождение любви и счастья. Он открыл дверь и выглянул в салон. Полный штиль. Лица пассажиров застегнуты и спокойны: кто-то читает, кто-то спит, руки последних сложены перед собой или на подлокотники, спинки кресел расслаблены. Артуру показалось это странным. «Странно, что ты взволнован, а все остальные спокойны и равнодушны, будто уже акклиматизировались и давно здесь живут. Пасут свои мысли неторопливо в редколесье ума, те неохотно щипают кору головного мозга. Задумчивый Нил течет по их жилам, в то время как в моих мечется Ангара. Столько энергии, что будь сейчас за иллюминатором ночь, ее хватило бы на ближний свет». Встречным светом Артура ослепила Маша: стюардесса улыбнулась ему. Он тоже в ответ, потом одним движением руки заломил дверь туалета и вошел вовнутрь, пластиковая страница выпрямилась, спрятав за собой его тело.

Артур долго смотрелся в зеркало, свет был радостный, но холодный, даже мертвый, будто хотел мумифицировать отражение лица. Он чувствовал, как дергается его правое веко, но картинка, словно после фотошопа, выдавала абсолютное безразличие. Неожиданно самолет качнуло, как на воздушной яме, и тот на некоторое время завис, потом, сломав линию кардиограммы, устремился вниз.

Примечания

1

Кто хочет начать? (исп.)

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg