«Земля»

Земля (fb2) - Земля [litres] 3811K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Юрьевич Елизаров

Михаил Елизаров Земля

© Елизаров М.Ю

© ООО “Издательство АСТ”

* * *

Земля пахнет родителями.

А. Платонов

Нет стариннее дворян, чем садовники, землекопы и могильщики; они продолжают ремесло Адама.

Ты славно роешь, старый крот!

У. Шекспир, “Гамлет”

Родился я в городе Суслов, ныне Алабьевск. Город был тогда полузакрытый, с каким-то военным производством. Отец работал в НИИ, а мать, бывшая отцовская лаборантка, находилась в декретном отпуске.

В памяти мало что сохранилось. Помню похожий на айсберг холодильник, по которому карабкается, скользит мой карликовый взгляд. Вот игрушечный совок, в его сияющей алюминиевой полусфере нежится желток пойманного солнечного луча. За окном на проволочной петле кормушка, фанерный парфенон: крыша конусом, днище да четыре рейки-колонны. Топчется голубь пепельного окраса – косится на меня. Стол и веточка смородины в блюдце, каждая ягода точно вытаращенный голубиный глаз. Дворовые качели – пара растрескавшихся брёвен и железная труба-перекладина. Дальше изображение тускнеет, и качели уже не видятся, а слышатся: поскрипывают ржавыми петлями…

Собранные вместе, эти воспоминания составляют портрет того времени. Рамка у портрета овальная, ведь овал – фигура прошлого. Мать настолько повсюду, что её не увидать. Отец вообще находится за границами “овала”. Возможно, он гвоздь, стержень, на который прикреплён этот ранний сусловский период.

* * *

После громкого служебного конфликта мы спешно покинули Суслов. Позже мне озвучили семейную версию былой драмы. Я узнал, как отец восстал против кумовства в науке, как в неравной борьбе был повержен и оклеветан. На беду приключилось возгорание, кто-то из сотрудников лаборатории серьёзно пострадал. Всплыли вдруг и хищения, к которым отец, разумеется, не имел ни малейшего отношения. Чтобы избежать уголовной ответственности, он уволился, потеряв при этом служебную квартиру.

Сначала наша семья перебралась в Ленинград. Полгода мы прожили в общежитии при каком-то ЦНИИ. Вскоре выяснилось, что на новом месте тоже не клеится. Ещё не остывшее правдоискательство отца раздраконило институтское начальство, и мы снова бежали.

Ленинград запомнился мне гулким сумеречным коридором, похожим на исполинский пушечный ствол. В застеклённом жерле ствола брезжит бледный северный свет, я с размаху шлёпаю о клетчатый кафельный пол резиновым мячом, и по стенам звонкой блохой скачет эхо…

Потом один за другим пошли новые города. Точно неведомый враг ополчился на нашу семью, и под его натиском мы отступали, как разбитая армия. Меня эти мытарства мало беспокоили, но мать, как я понимаю, ужасно переживала от бытовой неустроенности. В Новгороде, третьем по счёту городе, который нам выпало покинуть, она даже отважилась на разнос и прокричала отцу, что ей осточертела цыганская жизнь и нужен “собственный угол”. Я, воспринимая этот “угол” как наказание, взмолился:

– Мамочка, не надо нам в угол!

Отец, уже готовый вспылить, вдруг развеселился:

– Устами младенца глаголет истина. Обойдёмся без своего угла!..

Детская память – неумелый фотограф. В этой знаменательной сцене у отца, как на скверном любительском снимке, нет головы – просто не попала в кадр. А вот мать вышла хорошо: страдальческий поворот головы, разметавшиеся волосы, выразительно заломленные руки. И снова овальная рамка. Я просто не держу других рамок – одни овалы…

Вскоре отец посадил меня и мать на московский поезд. Сам он собирался путешествовать на грузовике вместе с пожитками.

*****

Помню, как поразил моё камерное воображение детский сад, куда меня пристроили почти сразу после переезда в Москву. Просторное, даже не светлое, а пересвеченное помещение. На полу разбросаны книжки. На твёрдых, точно куски дерева, обложках изображения аляповатых животных: медвежата, зайчата. Разномастные кубики, грузовички. Кукольный лом, мамкающие калеки без рук-ног.

Меня обступили чужие дети. Воспитательница, точно наседка, откладывает квохчущие круглые слова: “Кто-о-о?.. Это-о-о?.. Тако-о-ой? Пришё-о-ол?..”

Я, заранее обученный собственному имени-фамилии, отвечаю: “Во-о-ова Кро-о-отышев”. Слышится ехидный шепоток: “У него тапочки, как у бабушки…” – я утыкаюсь взглядом в пол. Тело обдаёт жаром первого стыда. У меня именно такая – шаркающая, старушечья обувь.

Обед. Суп кишит разваренным луком и капустой. За едой надзирает толстая нянечка. У неё малиновые, как снегири, щёки. Когда она отворачивается, я вылавливаю тошную гущу, пальцами отжимаю и прячу в нагрудный кармашек. На вечерней прогулке я тайком выбрасываю слипшиеся варёные комья под куст. В какой-то из обедов меня предаёт малолетний сосед по имени Рома – мои афёры с суповой начинкой становятся всеобщим достоянием.

Поставленный нянечкой в угол, я плачу, горячее сердце бьётся прямо в подмокшем кармашке, а потом оно холодеет вместе с капустой и луком, стынет – моё сердце.

Тихий час длится целую вечность, заснеженно-белую, как потолок. Меня окружает усыпальница на четыре десятка кроватей – уложены младшая и средняя группы. Мне кажется, что все они спят мёртвым сном. Бодрствую только я. И моя бессонница больше и значительней их коллективного забытья.

*****

Тогда же появляется первое в моей жизни кладбище. Пока ещё игрушечное, точно пособие для детей младшего дошкольного возраста, – макет грядущего взрослого кладбища.

Как её звали, ту девочку?.. Лида?.. Лиза?.. Худенькая, обстоятельная, с тощими русыми косицами. В свои пять лет эта Лида-Лиза уже была настоящим знатоком похоронного дела.

Под угрюмое развлечение она отвоевала удобную песочницу. И сама выбрала тех, с кем будет играть. Не знаю, чем я ей приглянулся. В четыре года таинство погребения для меня ограничивалось считалкой про попа и собаку: “Вырыл ямку, закопал и на камне написал”. А Лида-Лиза просто подошла ко мне и сказала:

– Идём, ты будешь у нас копать.

И я пошёл. Даже не подозревая, во что ввязываюсь. А после сбежать не получалось. Лида-Лиза не отпускала. Она в совершенстве владела женским мастерством – не отпускать…

Мертвецкий контингент импровизированного кладбища был в основном народ военный – жуки-солдатики, которых исправно поставлял Лиде-Лизе её хмурый, деятельный помощник Максим. Попадались, конечно, мухи и пчёлы. Но главным покойником, украшением кладбища, был дохлый мышонок. Его погребла лично Лида-Лиза – похоронный долг и призвание оказались сильнее извечного женского страха перед грызуном, пусть даже и бездыханным.

Каждый из сотрудников кладбища был занят своим делом. Максим поставлял покойников, я копал могилы, а предатель Ромка – он тоже чем-то глянулся Лиде-Лизе – мастерил гробы из фантиков.

На памятники шли щепки, мелкие камни, стёклышки. Была приглашённая “родня” – три послушные плакальщицы из младшей группы. Они голосили заранее составленный Лидой-Лизой текст. Что-то вроде: “Ой, бедненький жучок! Почему ты не бежишь, лапками не шевелишь?!” Имелся прейскурант услуг: панихида, поминальный стол. А сама Лида-Лиза была директором игры: следила за регламентом похорон, управляла, наставляла.

На второй день после открытия кладбища она велела нам наломать веточек и обозначить границу зелёными насаждениями. Я под присмотром Лиды-Лизы прокопал водоотводы, чтобы дождь не размыл захоронения. У нас был хозяйственный блок – перевёрнутый кузов грузовичка, где хранились совок и материалы для постройки надгробий – камушки, щебёнка. За это отвечал Рома. Думаю, если бы нам позволили спички, Лида-Лиза организовала бы и постройку миниатюрного крематория.

Поначалу в нашу песочницу рвались малолетние вандалы, желавшие построить на месте мёртвого царства дороги и магистрали. Но Лида-Лиза умела так посмотреть на жизнерадостного автолюбителя, что тот с рёвом бежал жаловаться.

И вот однажды к нам пришла воспитательница – разобраться в слезах и прекратить мрачную игру. Сказала:

– Я вот сейчас ваше безобразие ногой подавлю! – занесла тяжёлую сокрушающую ступню, чтобы сравнять с песком наши могилы и склепы…

Сквозь годы я слышу крошечный Лиды-Лизин голосок. Маленький человек, пятилетняя девочка, требует уважения к смерти и праху. Говорит спокойно, с таким достоинством.

Я не помню конкретных слов, но общий смысл был именно такой – уважение к мёртвому миру! Смерть не прощает кощунства, даже если оно творится на территории игрушечного кладбища! Вот что говорила Лида-Лиза – только простыми детскими словами.

И воспитательница оторопела, отступилась. Я как сейчас вижу её багровое, точно остановленное на бегу лицо – стоп-кадр акрилового фотоовала…

Уверен, под руководством Лиды-Лизы насекомий некрополь продержался до холодов, а может, пережил и зиму. Но эти подробности мне неизвестны. В начале октября я подхватил двустороннюю свинку и до ноября пролежал в кровати. Потом в детском саду началась эпидемия краснухи. А когда зараза пошла на убыль, у отца не заладилось и с Москвой.

*****

Я научился предугадывать сроки каждого нового переезда. Примерно за полторы-две недели родители приглушёнными голосами заводили однотипный разговор. Я слышал прерывающееся слезами материно:

– Серёжа, если тебе плевать на меня, то подумай о ребёнке!..

И негодующий змеиный шёпот отца:

– Маш-ша, неуш-ш-шели ты хочеш-ш-шь, чтобы они сделали из меня посмеш-ш-шищ-ще!..

Фантазия рисовала мне бесноватый цирк, взрывы издевательского хохота: на арене, усыпанной опилками, корчится от стыда мой бедный отец, он наряжен в дурацкие цветные одежды, на лице его кричащий клоунский макияж – из него опять сделали посмеш-ш-шищ-ще…

Из Москвы мы двинулись в Белгород, где отцу предложили учительскую должность в техникуме. И снова был поезд. Наше купе находилось в конце вагона. Отец давал какие-то наставления матери, а рядом, в тамбуре, пахнущем табачным перегаром, шумно харкало невидимое существо. Мне казалось, что это Москва так прощалась с нами, смачно плевала вслед…

В Белгороде мы пробыли около полугода. Вместо детского сада меня сдали под присмотр нашей квартирной хозяйке. Если быть точным, то была не квартира, а частный дом, его половина, где жила баба Тося, у которой мы сняли комнату.

Баба Тося была уже совсем ветхая, хотя я тогда не осмысливал глубины возраста. Голубоглазенькая, лёгкая старушка. На голове светлый платочек. В моих воспоминаниях она смотрит на меня из распахнутого майского окна. Солнечная прямоугольная рамка аккуратно вписана в надгробный овал…

С бабой Тосей мне жилось хорошо. Супы она готовила без склизкой луковой гадости и, кроме того, никогда не заставляла есть через силу. Чаще всего мы играли в молчанку. Тихая забава начиналась с присказки про цыган, потерявших кошку: “Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит слово, тот её и съест”. Мы по несколько часов кряду сидели и молчали, пока соседка не обращалась к бабе Тосе с какой-нибудь фразой и не “съедала” под наш дружный смех кошку.

Ещё баба Тося водила меня в церковь, что стояла неподалёку от её дома. Помню, мне эта церковь неизменно представлялась огромным каменным яйцом, внутри которого всегда царил сумрак, полный крошечных светляков.

Мне в церкви больше нравились изображения витязей, протыкающих чешуйчатых горынычей тонкими копьями. А баба Тося предпочитала бормотать возле скучных стариков и пригорюнившихся женщин. Время от времени я вежливо уточнял: “Поговорила?” – а баба Тося улыбалась.

Но самым главным в церкви был, конечно, Бог. Или “Боженька” – так его ласково называла баба Тося. Он мог быть голубем, младенцем, сердитым заоблачным стариком. Боженька в виде мужчины с девичьими волосами умирал в городе Киеве на кресте. Поэтому главная улица там называется Крещатик…

Я уточнял:

– Боженьку закопали? У него есть могилка?

А баба Тося отвечала:

– Нет, мой хороший. Боженька воскрес, поэтому у него нет могилки. Но однажды все, кто умерли, оживут, и боженька их будет судить…

Услышав от меня историю о боге с Крещатика, отец рассвирепел. Точно скрытый грозовыми тучами, откуда-то сверху он гневно восклицал:

– Отлично! Значит, бог есть! Да? На Крещатике? – Я, перепуганный, кивал, принимая мученический шлепок по заду. – Ну, а теперь, как ты считаешь, есть бог?!

Я слёзно выкрикивал:

– Да! Да!.. – и с рёвом бежал под мамину защиту.

Помню, отец перед сном ещё долго возмущался, собираясь устроить “старой дуре” грандиозный разнос, дескать, он не позволит развращать церковными бреднями ребёнка. Мать с трудом угомонила отца, пообещав ему поговорить с бабой Тосей.

Не знаю, проводились ли какие-то нравоучительные беседы. Уже через пару дней отец в ночных шёпотах снова помянул роковых хохмачей, желающих сделать из него “посмеш-ш-шищ-ще”. Это означало только одно – впереди маячили новые странствия.

Баба Тося умерла накануне нашего отъезда. Угасла за какую-то неделю. Глаза из ясных и небесно-тёплых сделались бесцветными, мутными. Каким-то утром от лица её отхлынула кровь, а бледная кожа налилась жёлтым воском.

Капризный, я обижался и удивлялся, почему баба Тося замирает – то посреди комнаты, то на середине строки:

– Тра-та-та, тра-та-та, мы везём с собой кота…

За день до смерти она снова оживилась, металась по дому и связывала в узлы свои вещи, точно собиралась в дорогу.

Утром мать разбудила меня, вывела во двор. Дверь в комнату бабы Тоси была открыта, я мельком увидел незнакомых старух. Двое рукастых мужчин – сосед и его сын – вносили в дом неуклюжий, стукающий о дверные косяки чёрный гроб.

Мать произнесла торжественным полушёпотом:

– Баба Тося умерла…

Может, она думала, что мне сделается страшно от этой новости. Спокойный, я обстоятельно доложил, что бабу Тосю нужно отвезти на кладбище, закопать и сделать памятник.

Сосед аж присвистнул от моих похоронных познаний. А отец, хмурясь, сказал:

– Видишь, как его покойница натаскала. Экспертом стал!.. – Хотя, если честно, мы с бабой Тосей не говорили о смерти. Это для отца религия и смерть были сторонами одной медали.

На следующее утро, перед тем как уложенную бабу Тосю навсегда вынесли из дома, сосед поймал меня за руку.

– Попрощаешься? – он указал подбородком на гроб.

Родителей поблизости не было. Я кивнул и через миг воспарил над столом и гробом.

Мне предстал чужой носатый старик, одетый в женское. Я послушно выговорил:

– До свидания… – и коснулся пальцем жёлтой щеки мёртвой бабы Тоси. Щека была твёрдой и шершавой, словно кожа бывалого футбольного мяча.

Слова “до свидания” подразумевают, что произносящий их рассчитывает когда-нибудь свидеться. Нет, я определённо не задумывался, окажусь ли однажды в загробном “там”, где среди прочих повстречаю бабу Тосю и кивну ей, как старой знакомой. На тот момент для меня не существовало категории “личной смерти”. Это уже много лет спустя мне разъяснили мои сумрачные учителя, что не энгельсовский обезьяний труд, а именно смерть сделала человека человеком, что осознание собственной смертности и является нашим настоящим рождением. Смерть принимает нас в люди.

Действительно, что не родилось, умереть не может. Ребёнок бессмертен в том смысле, что не может исчезнуть для себя, разве только для других. Я был пятилетним недочеловечком, яичным овальцем, в котором только вызревал будущий мыслящий труп. Вспоминаю наше детсадовское, песчаное кладбище. Мы обращались с мёртвыми насекомыми как с живыми предметами, которые сделались неподвижны исключительно ради нашей совместной игры – фигура на месте замри!..

Осознание личной смерти – зрелый плод. Поэтому и “умирала”, вкусив, охочая до наливной отравы пушкинская царевна. Баба Тося своей смертью не подбросила мне взрослого яда в яблоке. Я ещё долго оставался беспечным и бессмертным, то есть не верил, что однажды тоже умру.

*****

За нашими пожитками приехал грузовик. Отец посадил нас с матерью в кабину, а сам пристроился в кузове. Города закончились. Мы “докатились”, как выразилась мать, до посёлка.

Точно не помню его названия – вроде Первомайское. Там мы продержались до осени. Отец мотался по делам на дребезжащем “уазике” куда-то в район. Кем он там работал, я не знаю – но вряд ли по специальности.

А в сентябре снова появился грузовик. Я спросил у взрослых, куда мы направляемся в этот раз. Отец ограничился скупой фразой: “В один населённый пункт”.

Через несколько часов мы приехали в довольно странное место, которое и населённым-то назвать можно было только из-за нашего присутствия. Вокруг на многие километры простиралась безлюдная неухоженная пастораль. По обе стороны от дороги чернели разродившиеся пашни. Вдалеке, за облезлыми, похожими на рыбьи скелеты тополями виднелись низкие бараки – коровники или просто склады.

Дом, в котором нам предстояло жить, был одноэтажной развалюхой. Лично меня всё в нём устраивало: и низкие потолки, и скрипучий, щелястый пол, сколоченная из досок мебель: стол и лавки. Особенно впечатляла огромная, на полкомнаты, облупленная печь – прям как из сказки про Емелю. Увидев это закопчённое чудо, мать заплакала. Ведь даже у бабы Тоси было газовое отопление.

Именно тот день подарил мне первый устойчивый портрет отца. В болотного цвета ватнике он взволнованно прохаживался от дома к сараю, с трудом выкорчёвывая сапоги из топкой после ливня земли. Затем подошёл ко мне, присел на корточки. В первый раз мы рассмотрели друг друга хорошенько. У отца оказалось седое, заросшее недельной щетиной лицо. Серые глаза смотрели обречённо и устало, точно он этими самыми глазами много дней ворочал камни.

Отец с усилием подмигнул:

– Ну вот, сынок. Теперь у нас будет собственное хозяйство. Любишь курочек?..

Мне к тому времени было без малого семь лет, но как я ни старался потом воскресить более ранний облик отца, память упрямо отсылала меня к чернеющим полям, деревьям, коровникам и хате с обвалившейся дымовой трубой…

В первую же ночь мать без слёз сообщила, что уезжает вместе со мной, а отец пусть что хочет, то и делает. В ответ последовало неизменное:

– Неужели ты примкнула к тем, кто хочет сделать из меня посмеш-ш-шищ-ще?!

На этой фразе, предваряющей новые скитания, я заснул. Через утро под окном затарахтел мотором грузовик. Днём мы уже были на вокзале, а через два дня прибыли в Рыбнинск – на родину отца.

*****

Вот есть понятие “малая родина”. Край, где родился, вырос. И небеса там особенные, и воздух не такой, как везде. Всё до мелочей знакомо, до́рого: улочки в тёплой каштановой зелени, стены из бурого, в щербинах, кирпича. Даже вековая лужа возле автобусного круга – и она обязательна и любима. Во дворе тучный ствол раскидистой липы давно превратился в подобие коллективной метрики – весь изрезан именами: древними, зарубцевавшимися, и свежими. Фабричный стадион без активного спорта совсем одичал, зарос лопухами, репейником. Пустырь за универмагом по-прежнему в окурках, битых стёклах. Но как же вытянулись, как повзрослели берёзки, те, что сажали когда-то всем классом в городском парке…

Если я хочу вызвать из сердечных глубин что-то исконное и родное, память услужливо предлагает Рыбнинск – вместе с картинкой букваря и хорошими товарищами из соседнего двора.

Город Рыбнинск был очень живописным, словно декорация для фильма про девятнадцатый век. Отец как-то съязвил, что Рыбнинск – это архитектурный памятник на могиле русского купечества третьей гильдии.

Центр начинался помпезным зданием с колоннами и львами, перешедшим когда-то с поста городской управы на более скромную должность краеведческого музея. От него ветвились степенные малоэтажные улицы. Затем город стремительно мельчал до крылечек, ставенок, крашеных деревянных заборов. Казалось, за очередным поворотом вдруг откроется семиструнный простор в берёзах и травах, с убегающей несмазанной тележной дорогой, с колокольней и тихим озером, которое наплакали за долгие годы многострадальные ивы. Только вместо романса про ямщика начинались районы из панельных новостроек или бетонные ограды промзоны.

Мы поселились у родителей отца. Призна́юсь, я совершенно не помнил бабушки и дедушки. Когда они навещали нас в Суслове, я был младенчески мал. А потом мы колесили по стране, нигде надолго не задерживаясь, и к нам и приехать-то было некуда.

Я, конечно, не стал расстраивать бабушку Веру и дедушку Лёню ненужной правдой. Наоборот, сказал, что прекрасно их помню – как они играли со мной, как гуляли, и старики были счастливы.

Мне они очень понравились. Уже за неделю я привык к ним и полюбил так, будто мы были рядом все эти годы. Бабушка Вера носила красивые платья: с кружевными воротниками, с пышными манжетами. По квартире ходила не в тапочках, а только в туфлях. Я не припомню такого случая, чтоб у неё хоть раз были растрёпаны волосы. Мать за глаза называла бабушку Веру дамочкой, но бабушка вполне заслуживала называться дамой.

Я смотрел на деда и недоумевал, как у этого радостного, энергичного человека вырос такой невесёлый сын – мой строгий и печальный отец. Они были будто два театральных слепка одного лица, изображающего то комедию, то драму. Дед любил пробежки по утрам, выписывал целый ворох прессы, пел, когда брился, и почти всегда знал ответы в передаче “Что? Где? Когда?”.

Дом наш был дореволюционным. Мы жили на втором этаже в большой трёхкомнатной квартире. После всех съёмных закутков она показалась мне настоящим дворцом. Потолки украшал витиеватый гипсовый узор лепнины. Сохранились старые двери – широкие, двустворчатые, с латунными, в пятнах окиси, ручками. Длинный коридор напоминал музейную залу – этому впечатлению способствовали пахнущий мастикой скрипучий паркет и полотна в массивных позолоченных рамах.

Картины были словно распахнутые настежь окна. Из них открывался вид на живописные просторы: тянулись в никуда просёлочные дороги, желтели скирды, мельница, как радостное пугало, размахивала дырявыми парусиновыми рукавами. Краски были тёплыми, лёгкими, так что даже кладбище выглядело совсем не страшным.

Я частенько останавливался возле этой картины. Саркофаг и пирамидальную тумбу с крестом на ней опоясывал плющ. У подножия, покрытого бирюзовыми наростами мха, качались бледные полевые цветики. В зелени раскидистого куста тлели кроваво-красные капли волчьей ягоды. На плите саркофага скорбел ангел или херувим, но из-за выбранного художником ракурса самой фигуры видно не было, только фрагмент каменного крыла, похожий на понурое собачье ухо. Кладбищенская тропка уводила вдаль – в бесконечность крестов и надгробий. Ветер трепал прицепившийся к кованой оградке клок седенькой паутины…

Когда я поинтересовался, чья это могила, отец ответил:

– В изобразительном искусстве нередко встречается название “Портрет неизвестного”. А это “Могила неизвестного”. Или “неизвестной”.

Картины рисовал мой прапрадед, средней успешности художник, один из тех, чья фамилия обычно занимает предпоследнее место в списке какого-нибудь позабытого творческого направления. Он жил на Украине и умер в начале тридцатых годов.

Отец рассчитывал, что картины с каждым годом будут представлять всё большую художественную ценность, и собирался частичной продажей коллекции обогатить нашу семью. Помню эти разговоры, когда он, подводя финансовые итоги, часто неутешительные, ронял:

– И однажды тысяч двадцать – тридцать за картины…

Дедушка и бабушка заявили родителям, что с радостью будут возиться со мной дни напролёт. Ужаснувшись моей детской дремучести, они принялись учить меня грамоте и счёту, читали вслух сказки, водили на прогулки в парк. Особенно мне нравились наши воскресные походы в видеосалоны – там в утренние часы крутили диснеевские мультфильмы.

Так прошли зима, весна и лето. Осенью я пошел в школу и даже не заметил, что теперь моя страна называется Российская Федерация, а не Советский Союз.

С первого класса у нас проводились так называемые уроки мужества, приглашались ветераны Великой Отечественной войны, чьи пиджаки были увешаны боевыми наградами. Они рассказывали героические фронтовые истории, мы спрашивали, за какие подвиги они получили свои ордена…

А мой дедушка оказался “стыдным”. У него была одна- единственная медаль, и та за многолетний труд, как у какой-нибудь старухи. Когда я спрашивал его, почему же он не попал на фронт, дедушка, кротко улыбаясь, отвечал, что не всё решалось стрельбой, кто-то должен был работать в тылу. И я понимал, что он прав, но всё равно переживал.

В классе я по мотивам военных фильмов сочинял про героизм деда, а если учительница интересовалась, сможет ли он прийти на очередной урок мужества, мучительно врал, что дед болеет, мол, старый осколок, и тому подобную чепуху, и меня оставляли в покое.

Особенно горько приходилось на Девятое мая. Дедушка считал, что это и его праздник, цеплял свой “Доблестный труд” и тоже выходил на парад, спрашивая меня, хочу ли я пойти с ним, а я отказывался – стыдился его пустых лацканов.

Мне вспоминалось, как жена какого-то ветерана сетовала подруге, что пиджак мужа весь в дырках от черенков орденов. Старик только посмеивался, а его жирный внук поедал мороженое, что-то канючил, не понимая, какое счастье ему привалило – дед, за которого не краснеешь…

Так что я отсиживался дома, выбираясь только к торжественному салюту на Могиле Неизвестного Солдата, чтобы вместе с приятелями, как только отгремят автоматные очереди, подобрать ещё тёплые гильзы “калашниковых”.

К вечеру улицы пустели и под ногами лежали растоптанные, тронутые фиолетовой гнильцой бутоны тюльпанов и гвоздик, будто следы огромной похоронной процессии, только для вида назвавшейся парадом…

*****

Втянувшийся в кочевую жизнь отец отчаянно скучал в тихом Рыбнинске. Врагов здесь вроде бы не было, лишь постаревшие приятели детства. Самый благополучный, дядя Гриша, работал физруком. Он-то и предложил отцу устроиться к ним в школу учителем алгебры и геометрии.

Отец после Бауманки двадцать пять лет жизни посвятил газодинамике двигателей и твёрдым видам топлива, но в рамках школьной программы преподавать мог бы, пожалуй, что угодно: математику, физику, химию, географию, английский и даже астрономию. Он разбирался во всём и недаром закончил школу с серебряной медалью. (Золотую не получил только из-за козней классной руководительницы, интриганки и махровой сталинистки, заранее распознавшей в юном отце свободный дух и независимый ум.)

Поначалу перед опальным кандидатом наук, бывшим завлабом склонялись и робели директриса и завуч. Так что отец на какое-то время ощутил себя цезарем в галльской деревеньке.

Трудно поверить, но первый месяц он улыбался! С восторгом рассказывал, как славно его приняли ребята, как изумило их уважительное обращение на “вы”, взрослая институтская подача материала.

Он обманулся, принял обычное любопытство за доброе отношение. Вскоре отцу уже казалось, что ученики к нему охладели. Он искренне переживал, видя в этом происки “завистников” и “недругов”. Улыбка сошла с его лица.

Отец не учёл, что перед ним не студенты, а обычные подростки. С первого урока он пустил дисциплину на самотёк, а когда спохватился, было слишком поздно. Нового математика не воспринимали всерьёз.

Тогда отец совершил вторую ошибку – прибавил в строгости. Ученической любви это не принесло. Отец несколько раз попытался исправить ситуацию, но дружбы с классом не получалось – когда он изображал добряка, ему садились на голову. Он в отместку пуще прежнего закручивал гайки и пожинал бешеную ненависть.

Через год отец уже открыто свирепствовал. Высшим баллом у него была тройка. Однажды он пришёл домой бледный от ярости – директриса сделала ему замечание: мол, он хоть и “доцент”, а учит плохо, и все на него жалуются.

Отец взволнованно прохаживался по комнате, говорил, что уволится из школы, поминутно чиркая “посмеш-ш-шищ-щем”, как отсыревшими спичками. Мать сидела перед ним на стуле, механически кивала:

– Ага… да… да… м-м-м… да… – и лицо у неё было каким-то скучающим, ленивым.

А когда отец исчиркал весь коробок своих “посмешищ”, мать сказала… Не помню, что именно. В принципе, ничего грубого. Произнесла что-то вроде:

– Сергей, ради бога, не тошни. Иди лучше телевизор посмотри… – а потом встала и ушла на кухню. И даже не оглянулась посмотреть, что сотворили с отцом её убийственные слова.

А они сбили его с ног. Отец в этот миг напоминал нокаутированного боксёра в замедленной съёмке – когда тот, в веере кровавых брызг, раскинув руки, ещё парит между небом и рингом.

Сердцем я чувствовал, что мать поступила дурно. Раньше она не позволяла себе говорить с ним в таком тоне. Она могла кричать, шумно обижаться, плакать – но не была такой жестокой и равнодушной.

Это произошло сразу же после того, как мы разменяли наши три музейных комнаты на два скромных малолитражных жилища. Дедушка с бабушкой переехали в однушку, а нам досталась двухкомнатная квартира. Мать тогда впервые ощутила себя хозяйкой, перекрасилась из брюнетки в рыжую и показала характер.

Несколько дней отец ходил оглушённый, бормотал, что у него нет больше жены, паковал чемодан – готовился бежать в одиночку. Мать с презрительной улыбкой наблюдала за ним. Не останавливала, но и не подгоняла.

Мне было очень жаль отца. Годы спустя я понимаю, что в глубине своей неуживчивой натуры он не был ни гордецом, ни занудой, всю жизнь искал человеческого тепла и понимания, а больше всего на свете боялся оказаться в глупом или смешном положении. Этот страх, вкупе с поисками “правды”, сгубил его карьеру и поломал жизнь.

Поразительно – ведь отец был высоким и статным, без единой комичной черты. О таких в народе говорят: “представительный мужчина”. Когда-то он был другим. Бабушка Вера показывала его школьные, с обломанными уголками, снимки, гранённые временем, усечённые овалы. Вот юный отец стоит в обнимку с приятелями, на голове лихо заломленная кепка – хохочет. Вот перебирает гитарные струны, рот полуоткрыт – поёт…

На поздних фотографиях, и семейных, и для документов, отец позировал всегда с одинаковым выражением лица. Такое бывает у человека, который долгие годы несёт в себе высокую гордую беду.

Помню, как напрягалось всё его естество, если за спиной слышался чей-то смех: над кем потешаются? Во время нечастых застолий отец редко рассказывал анекдоты, никогда не танцевал. А стоило мне, малолетнему, пуститься в детский пляс или запеть, спрашивал с хмурым презрением:

– В клоуны готовишься?

Нужно ли сообщать, что отец никуда не уехал? Формальным поводом послужил сломавшийся замок на чемодане. Отец негодовал, чертыхался, что такая мелочь останавливает его, но мне и тогда было ясно, что сломалась не защёлка, а человек.

Моральная победа матери пришибла отца. Он начал стариться. Когда родители только расписались, отец не считался молодым мужчиной – ему перевалило за сорок. В моменты семейных ссор мать с горечью восклицала, как обманулась она, юная и неопытная, клюнув на представительный возраст будущего мужа.

Родители тогда частенько ругались, и во время одной из таких перебранок я узнал, что у отца давно, за много лет до нас, была другая семья, в которой имелся ребёнок – сын по имени Никита. Получалось, что где-то в другом городе проживает мой сводный брат, уже совсем взрослый.

*****

Нерастраченный педагогический задор трансформировался у отца в писательский зуд. Без малого год он истязал меня сказкой домашнего разлива: “Удивительные приключения числа 48 и его друзей”.

Почему в герои попало именно 48, а не 92 или, допустим, 31, не знал даже отец. У меня есть версия, что в момент создания сказки отцу было ровно сорок восемь. Сам отец считал, что перенёс повествование в область предельной абстракции, но в сути отцовское литературное детище по замыслу не особо отличалось от бесчисленных историй с очеловеченными карандашами или молотками. В волшебной стране Цифирии жили главный герой – доброе число 48 и его друзья. Сюжеты были однотипны – арифметические перипетии с моралью. Какое-нибудь злое число нападало на страну добрых чисел, но 48 и со товарищи, собравшись вместе, всегда побеждали. Интрига строилась на неизвестной величине отрицательной армады и обязательном предательстве какого-нибудь числа из страны Цифирии.

Вначале в батальных сценах персонажи орудовали знаками минус. Потом появился знак деления – что-то вроде оружия массового уничтожения, при помощи которого предатель уменьшал армию Цифирии. Когда отцу стало не хватать выразительных средств, он наскоро объяснил мне, что такое математический корень. После чего в одном из сюжетов уже фигурировал некий “ядовитый корешок”, который вражеский шпион подсыпал в пищу главным героям – то есть извлекал из них корень. В одной из глав доброе число 48 переживало грехопадение, становилось отрицательным, но друзья общими усилиями его духовно реанимировали, умножив на –1.

Вообще, у отца были далеко идущие планы. Историю планировалось по мере моего взросления усложнять. Возможно, к концу школы её населяли бы интегралы и дифференциалы.

По семейной легенде сказка была результатом беззаботного досуга. Первыми, кого отец приобщил к этой лжи, были наши немногочисленные гости – физрук дядя Гриша с супругой, ещё коллеги-учителя, которых отец до времени не занёс в “недруги”.

Чтобы обставить это непринуждённостью, отец приглашал и меня за стол, затем с неуклюжим “невзначай” приносил общую тетрадь. Конечно, он хотел, чтобы я сам заводил разговоры про его сказку, но я всегда был нем как могила.

В тексте присутствовали и какие-то политические аллюзии, потому что отец время от времени перемежал чтение хитрыми прищурами. Вежливые гости, все, кроме честного дяди Гриши, которому всякое сочинительство было до лампочки, понимающе улыбались, как бы отдавая должное мастерству автора, сумевшего запаковать в детский жанр дерзкую и взрослую мысль.

Потом учительница русского языка и литературы, а иногда историк, произносили ключевую фразу вечера: “Ой, это всё надо бы опубликовать”. Отец шутливо отмахивался, мол, что за глупости, пишу только для Володьки – и кивал в мою сторону.

У меня на доброе число 48 имелся даже не зуб, а клыкастая челюсть. Как часто случалось, я смотрел какой-нибудь мультфильм, а в комнату входил отец и со словами: “Нечего глаза портить!” – выключал телевизор, волок меня в другую комнату, чтобы зачитать очередную главу. Как после этого я мог относиться к отцовскому творчеству?

Несмотря на лукавые заверения, что публикации его не интересуют, отец однажды повёз-таки “Число 48 ” в Москву. Помню, как мать укладывала в чемодан бутылки с коньяком – на подарки. Из столицы отец вернулся ни с чем. За вечерним столом он талантливо передразнивал речи тупоголовых редакторш – пищал, картавил и шепелявил…

От собственной внутренней драмы отец решил драматизировать и сюжет. В очередном сражении, в результате предательства число 48 погибло, спасая родную Цифирию. Отец растроганно читал свои абзацы, ожидая, вероятно, моих криков: “О, папа, зачем?!”

Я же чёрство воскликнул:

– Наконец-то оно подохло!

Отец захлопнул тетрадь и, швырнув её на стол, вышел из комнаты. На последнем листе, под размашистым словом “КОНЕЦ” я, как умел, нарисовал могильную плиту с цифрой 48 в овале. После этой выходки отец больше недели не разговаривал со мной.

Горечь ещё долго жила в нём. Он ополчился на всю детскую литературу сразу. Однажды, застав меня за чтением волковского “Изумрудного города”, уязвлённо произнёс:

– Надо понимать, тебе по душе этот совковый плагиат “Страны Оз”.

– Пап, а что такое плагиат?

– Словарь открой и посмотри! А заодно понятия “эпигон” и “пастиш”.

Нужно заметить, это был чуть ли не единичный случай, когда отец пренебрежительно обозвал нечто советское “совковым”. К примеру, когда мать двумя годами раньше читала мне “Приключения Пиноккио”, отец с неудовольствием сказал ей:

– Маш, а чего не наш отечественный “Золотой ключик”? Зачем Володьке католическое морализаторство вековой свежести? У Толстого хотя бы просто сказка без лукавых мудрствований!

– Пап, – вступился я за обруганного писателя Волкова, – мне правда нравится.

– Ну, тогда совсем другое дело, – съязвил отец. – Я, как обычно, переоцениваю твои интеллектуальные возможности…

А учился я средне. Где-то в третьем классе забрезжила надежда, что моя вялая успеваемость как-то связана с близорукостью – это предположила наша классная руководительница, когда обратила внимание, что я щурюсь. У отца зрение было нормальное, а немощными глазами я пошёл в мать – она с юности носила очки и была похожа в них на мультяшную маму Дяди Фёдора из простоквашинской саги.

Окулист выписал мне очки, меня пересадили за первую парту, максимально приблизив к источнику материала. Отец очень уповал, что диоптрии каким-то непостижимым оптическим способом увеличат и мои скромные дарования. Но тщетно: успевал я по-прежнему плохо, особенно по точным предметам. Для отца это было дополнительным источником страданий, ведь он действительно был силён в математике, как Васин папа из шуточной детской песенки.

*****

Пока я был маленьким, отец мне ничего не дарил. Игрушки он считал глупостью, а до полезных предметов я в его понимании не дорос. Я хорошо запомнил мой девятый день рождения, на который впервые получил в подарок от отца наручные часы “Ракета”.

Наверное, мне бы больше пришёлся по душе современный кварцевый хронограф, но я всё равно обрадовался. Часы были необычные. Циферблат имел не двенадцать делений, а два-дцать четыре. То есть там, где на обычных часах в зените стояла цифра 12, на моих красовалась 24 – в таком замысловатом механизме часовая стрелка совершала полный оборот за сутки.

Я проделал гвоздиком дырку в кожаном браслете, чтоб затянуть его по руке, приложил часы к уху и сполна насладился тикающим ходом, а потом взялся за заводную коронку – выставить точное время. И замер, остановленный истошным воплем отца. Он подскочил ко мне и шлёпнул по щеке. После резко спросил: успел ли я перевести стрелки? Я ответил, что нет, а уже потом заревел – скорее от незаслуженной обиды, чем от боли. Отец с облегчением вздохнул, извинился за пощёчину и всё объяснил. Он сказал, что купил эти часы ещё до моего рождения и завёл их ровно в ту минуту, когда я появился на свет. Если быть точным, то моя “Ракета” стартовала с погрешностью где-то в пятнадцать минут. Поскольку жизнь начиналась для меня с нуля, часы тоже начали свой ход с условного начала суток в 24:00, хоть я и родился утром – по словам матери, где-то в половине девятого.

И вот с того самого момента время в этих часах шло своим, точнее, моим чередом, не стремясь совпасть с наружным, земным. Они отмеривали только моё персональное время, и вмешиваться в него категорически запрещалось. Так объяснил отец. И строго добавил, что раньше он заводил часы, а теперь это буду делать я.

Отцу показалось, что я не воспринял его слова серьёзно, и он, досадуя, второй раз треснул меня – теперь по затылку. Я снова заплакал, и отец повторил, что отныне каждое утро я должен сам заводить часы, а если вдруг позабуду это сделать, то случится нечто более неприятное, чем пощёчина или подзатыльник.

Кстати, носить часы на руке тоже запрещалось, чтоб случайно не разбить и не потерять. Им полагалось лежать в серванте за стеклом.

В этом подарке отразилась вся отцовская натура. Только он умел преподнести вроде бы нужную вещь, от которой не было никакой радости и пользы, лишь одни неприятные обязательства – словно вместо желанного щенка овчарки мне поручили досматривать старую больную диабетом пуделиху.

Я из принципа пытался приспособить часы к эксплуатации. Допустим, они показывали ровно полдень, а московское время было пятнадцать тридцать, то есть следовало прибавлять к моему биологическому ещё три с половиной часа. И при этом учитывать погрешность механизма – мои часы спешили где-то на минуту в сутки. Уже через две недели я сбивался и, чертыхаясь, отступался.

Но, очевидно, благодаря отцовскому подзатыльнику ритуал ежеутренней подзаводки часов стал для меня такой же нормой, как умывание или чистка зубов. Проснувшись, первым делом я ковылял к серванту. Отец говорил, что пружины в часах хватает на двое суток, но просил, чтобы я заводил их каждый день, в одно и то же время, потому что это “залог здоровья часового механизма”.

Отец без всяких шуток называл часы “биологическими”. Говорил, что однажды я пойму, как ими надо пользоваться, и ещё скажу ему спасибо.

Так или иначе, именно часы впервые привели меня на кладбище – спустя два года.

*****

Отец и мать старались не вздорить открыто и, наверное, поэтому решили спровадить меня куда-нибудь на всё лето, чтобы без помех выяснять отношения.

Родительский выбор пришёлся на самый обычный лагерь, бывший пионерский, путёвки в который распространяли прямо в нашей школе. Лагерь находился за городом возле водохранилища и назывался как отечественный шампунь – “Ромашка”. Первую смену забирали в начале июня – увозили на автобусах со школьного двора.

По идее, путёвки были бесплатными, но в школьной канцелярии, куда мы пришли с отцом, пояснили, что бесплатно только детям из многодетных семей. Отец из принципа устроил скандал. Грозился написать жалобу в министерство и в газету. Дошло до того, что вызвали завуча, которая продемонстрировала отцу бумагу, где действительно было написано, что путёвки “по возможности” должны быть дармовыми. А такой возможности, как добавила завуч, нет.

Мне было ужасно неловко. Я буквально шкурой чувствовал полный ядовитой неприязни взгляд нашей завучихи, похожей в своих громоздких очках одновременно на паука и на пойманную им глазастую стрекозу.

А отец словно не понимал, что мне потом учиться в этой школе. Позже я не раз слышал неодобрительные учительские шепотки: мол, это сын того самого, который скандалил.

В итоге отцу всё равно пришлось заплатить. Ему с нескрываемым злорадством отказали в трёх сменах. Уступили одну – самую первую, июньскую.

На улице отец до боли стиснул мне руку и прошипел, как упавший в воду уголёк, что я сделал из него “посмеш-ш-шищ-ще”. Ведь именно я сказал ему, что лагерь бесплатный. Мне о лагере сообщил мой одноклассник Толик Якушев. Толик как раз был из многодетной семьи.

Отдельно я получил за то, что отец не захватил из дома деньги и едва наскрёб по карманам нужную сумму. А это, по его мнению, выглядело “смешно”.

* * *

Через неделю учебный год подошёл к концу. После образовательной реформы, отменившей десятилетку, мы из третьего класса перескочили сразу в пятый.

Свежим июньским утром родители проводили меня к школе – там стоял наш автобус. Я пристроил рюкзак на задних сиденьях, заменявших нам багажное отделение, и уселся в кресло у окна рядом с Толиком Якушевым. Он-то катил в “Ромашку” на всё лето – вместе с двумя старшими братьями и младшей сестрой.

Уже в дороге я вспомнил о часах и похолодел. Верный отцовскому наказу, я благополучно оставил их на полке в серванте!

Я как ужаленный сорвался с кресла и побежал в начало салона, где сидели наши вожатые – три девушки и два парня, студенты педагогического института. Я запомнил, как звали парней – Сергей и Эдик. Они знакомились с нами в школьном дворе перед посадкой. Отец, похмыкав, назвал их “толстый и тонкий”.

Я принялся сбивчиво объяснять, что оставил дома важные вещи и мне нужно срочно вернуться в город. Толстый Сергей даже не стал меня слушать, отмахнулся, сказав, что из-за одного человека никто не поедет обратно, а тонкий Эдик иронично прибавил, что “глобус и учебник математики” мне на выходные привезут родители. И ещё шутливо добавил:

– Давай, профессор, топай на место! – и все, кто это услышал, засмеялись. Профессором он назвал меня из-за очков, благодаря которым я производил впечатление учёного мальчика, а не троечника. Я поплёлся обратно.

Что и говорить, положение было ужасное. Объяснить вожатым истинную причину своей паники я не мог – меня бы подняли на смех. По большому счёту, мне самому было странно, отчего я так перепугался. Ну подумаешь, часы! Не верил же я всерьёз, что моё благополучие напрямую зависит от их бесперебойного хода…

Остаток пути я убеждал себя, что отец, конечно же, заметит часы на полке и заведёт их сам, но отвлечься от тяжёлых дум никак не удавалось. И так обидно было наблюдать за чужой беспечностью. Все радовались дороге: весело вскрикивали, когда автобус подбрасывало на ухабах, и вместе с Эдиком, несмотря на жаркий июнь, пели “Что такое осень – это небо”. В общем, всем, кроме меня, было хорошо.

На свежевыкрашенных воротах красовалась огромная, похожая на пропеллер ромашка. Белые лопасти обсыпала черёмуха, а солнечного цвета сердцевина стала липким кладбищем для стайки обманувшихся мошек.

Сам лагерь был неплох. Одноэтажные постройки с просторными верандами выглядели так приветливо, что язык не поворачивался назвать их бараками. Под длинным навесом располагались летние умывальники, округлые вымечки из алюминия – штук по двадцать с каждой стороны.

Мальчиковый туалет – сдвоенный деревянный сарайчик – украшала роспись из условных ромашек, очевидно, в честь названия лагеря. Возможно, цветы работали оптическим ароматизатором, потому что пахло у нас лучше, чем в соседнем девчачьем нужнике, где на стенах были только божьи коровки.

Имелся летний кинотеатр с небольшой сценой – для самодеятельности. Были павильоны: ручного творчества, шахматный, музыкальный, и возле каждого торчал стенд с нарисованным пионером; судя по тому, что пионер держал – лобзик, гигантского ферзя размером с младенца или же гитару, – можно было догадаться, чего ожидать внутри павильона.

Стенды были старые, из прошлой советской жизни, как и гипсовые болваны – салютующие или со вскинутыми горнами. Да и само́й пионерской организации уже лет пять как не существовало.

В лагере вовсю кипела жизнь – автобусы из других школ приехали раньше на несколько часов. Возле теннисных столиков уже собралась очередь. На асфальтированной площадке стучал баскетбольный мяч, где-то в тополиной листве то откашливался, то репетировал мелодии осипший репродуктор.

Наши автобусы рассортировали по возрастам и разделили на отряды. Меня, Толика Якушева и ещё пятерых записали в отряд, где вожатой была стеснительная, мышиной комплекции педагогическая девица по имени Света. Эдик, видимо, хорошо знал её, потому что сказал нам с улыбкой:

– Светлану Николаевну не обижать! Ясно, разбойники?..

Вместо тихого часа мы обживали нашу палату, собирали панцирные кровати, таскали со склада одеяла и подушки, постельное бельё из прачечной. После полдника пришёл мужик в белых шортах и с аккордеоном, лагерный массовик, чтобы выяснить, есть ли в нашем отряде певчие таланты. Мы тянули хором “Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь”, а массовик говорил, кому помолчать, а кому петь дальше. При этом массовик тоже пел – ему самому очень нравилась песня. На вечерней линейке начальник лагеря поздравил нас с началом смены и пожелал хорошего отдыха.

Всё это время я умудрялся не думать о часах. Просто душу давила какая-то сырая холодная тяжесть, точно на меня надели промокший свитер. После отбоя, когда были рассказаны страшилки про чёрные руки и красные пятна и палата угомонилась, я остался наедине со зловещей тик-такающей тишиной. Я пытался успокоить себя, что отец помнит о моих часах. И тут словно воочию увидел жуткую картину: мать кладёт за стекло какие-то квитанции – прям на часы, только ремешок наружу выглядывает. Отец их просто не увидит!

Я вскочил с кровати, принялся лихорадочно одеваться. Через полминуты одумался, разделся и снова лёг. Следовало терпеливо дождаться утра, поговорить с начальником лагеря, объяснить, что мне срочно нужно в город. Ах, как всё было бы просто, если бы у нас дома имелся телефон, но его, увы, не было.

Ночью я почти не сомкнул глаз – еле дождался подъёма. Вожатой Свете я выпалил, что родители уехали в отпуск, а я оставил дома невыключенный утюг – первое, что пришло в голову. Вожатая всполошилась и повела меня к начальству. По пути я сообразил, что идея с утюгом довольно бредовая. Да и по факту переживать-то уже было поздно – или утюг, или квартира.

Тем не менее я назойливо ныл про утюг. Неожиданно заявился Эдик, который точно знал, что меня провожали родители – отец перед отправкой лично побеседовал с ним в своей поучительно-ворчливой манере. Эдик разом всех успокоил, сказав, что с утюгом определённо проблем не будет: найдётся, кому выключить. На этом разговор закончился.

Я чувствовал себя живодёром. Часы представлялись мне существом, которое я бессовестно обрёк на медленное умирание. Буквально шкурой ощущал, как слабеет часовая пружина, как выдыхается их заводная жизнь…

Вечером в голову пришла запоздалая идея, что можно отправить отцу телеграмму. Но почтовое отделение, если таковое вообще имелось в посёлке, наверняка уже было закрыто.

Странно, но я до последнего откладывал мысль о побеге. Я осознавал, что часы – обычный неодушевлённый предмет. Они никак и ничем не были связаны со мной, кроме пресловутой “биологичности”. Кроме того, я отдавал себе отчёт, что бегство – это серьёзнейшее нарушение дисциплины и меня наверняка отчислят из лагеря. Никто не поймёт моего поступка: “Он сбежал, чтобы спасти часы”. Но какая-то иррациональная область ума вопила от ужаса и требовала немедленных действий.

Перед сном мои беспечные соседи стращали друг друга историями про Крюгеров и Джексонов, а вот мне было страшно по-настоящему. Я понял, что вовсе не убийца часов, а самоубийца.

На рассвете я бежал из лагеря. До того положил на тумбочку записку для вожатых: мол, не беспокойтесь, я не пропал, а просто уехал домой.

Центральный вход не охранялся, так что я вполне мог бы выйти через ворота. Но, придерживаясь канонов побега, я чуть ли не ползком прокрался к летнему кинотеатру и под прикрытием его стены перелез через забор. Он был невысокий, из крупноячеистой сетки-рабицы.

Я бежал по утоптанной земляной дороге к ближнему посёлку, справедливо полагая, что где-то рядом должна находиться и железнодорожная станция с пригородной электричкой.

Посёлок просыпа́лся – поскрипывал, хлопал дверьми и ставнями. За невысокими заборами горланили сиплые петухи. В отцветающих кустах сирени свиристели утренние птицы. Воздух был дымчатым и полусонным.

Я ужасался моему ослушанию. Однако нутро подсказывало – всё делается правильно: “Если повезёт, я успею добраться до города раньше, чем вожатые поднимут нашу палату. Отец простит мне моё бегство, сообщит дирекции лагеря, что я дома, и всё закончится если не хорошо, то по крайней мере без громкого скандала…”

Я промчался по окраине посёлка и выбежал на широкое грунтовое шоссе. Сразу за ним в негустом перелеске посвёркивало серебрянкой местное кладбище. Я выдохся и минут десять шёл заплетающимся шагом, пока не успокоилось надорванное дыхание.

Вскоре послышался далёкий железный перестук товарного состава. Ветер принёс запахи шпал, угля и смолы. Показался мост через глубокий овраг и высокая, обросшая редкой травой железнодорожная насыпь. Я вскарабкался наверх. По другую сторону насыпи простирались поля и дачные участки. Виднелось большое извилистое озеро с одинокой резиновой лодкой и сутулым, как окурочек, рыбаком в ней.

Станции я не увидел. С одной стороны обзор заканчивался дальним поворотом, и буйная зелень вдоль полотна не давала ничего рассмотреть. Я повернул в зрячую сторону.

Примерно четверть часа я добирался до облупленного бетонного перрона. Последние сотни метров опять летел во весь дух, потому что вдалеке змеилась юркая электричка.

Я вбежал в тамбур вагона. Электричка тронулась. Задыхаясь, я смотрел на красный рычаг стоп-крана, похожий на кровавый кабаний бивень. Потом зашёл в вагон и без сил рухнул на деревянную лавку. Субботний вагон был пуст и билеты, разумеется, в такую рань никто не проверял.

В город я приехал к семи утра, как показывали вокзальные куранты. Через десять минут я уже бежал по ступеням нашего дома на четвёртый этаж. Чуть постоял у двери, слушая невнятные голоса родителей на кухне. Судя по повышенным тонам, они вздорили. Потом позвонил, заранее готовя оправдательные слова.

Дверь открыл отец. Первые секунды он смотрел на меня непонимающим взором. Из кухни выбежала мать.

– Вовка, что ты здесь делаешь? – с каждым словом голос её поднимался от удивления к гневу.

Я распахнутым ртом прокричал отцу:

– Пап, я забыл часы завести, – и кинулся в комнату к серванту.

Часы лежали на полке, там, где я их оставил. Я схватил их и первым делом глянул на циферблат. О, счастье! Секундная стрелка была жива, она двигалась, но, как мне казалось, из последних сил.

Резко повернул заводную коронку. Она совершила оборот и застопорилась.

– Я сам завёл их вчера, – произнёс за моей спиной отец. – Не крути, сломаешь!

Я повернулся. И поразительно – мой хмурый отец широко улыбался.

– Плохо, что ты не подумал заранее о проблеме, – сказал он. – Но хорошо, что изыскал возможность её решить. Я… – отец чуть задумался и выдал совсем неожиданное. – Горжусь твоим поступком, сын.

Мать металась по квартире, негодовала:

– Куда звонить и кому!? Вот сам, – заявляла отцу, – и вези его обратно!

Но мне уже было не страшно, а, наоборот, радостно – отец впервые гордился мной.

Подъём в лагере был в восемь, а мы опоздали всего на десять минут, так что переполох ещё не вышел за пределы нашего корпуса. Я увидел на веранде вожатых: зарёванную Свету (она держала в руках моё прощальное письмецо) и пунцового от злости Эдика.

К крыльцу мчался кто-то из моих сопалатников:

– Нет его в туалете! Я в девчачьем тоже смотрел!

Первым меня увидел Толик Якушев, завопил:

– Вот он! – тыча пальцем. – Они… – досчитал отца.

Вожатые развернулись на палец и замерли. Отец мирно, даже смиренно произнёс:

– Молодые люди, можно вас на минуту?

Света растирала слёзы по розовым, будто нахлёстанным щекам, Эдик гневался и робел одновременно. Взгляд его стремительно перескакивал с меня на отца, потом снова на меня, словно Эдик следил за стремительной теннисной партией.

– Молодые люди… – повторил отец. Перешёл на деловой шёпот: – Я всё объясню, это полностью моя вина…

Пока он говорил, настойчиво и очень тихо, я ловил на себе восхищённые взгляды сопалатников. Никто не решался ко мне подойти – я был ещё вне закона. Лишь Якушев отчаянно жестикулировал, изображая какой-то конец света.

Я услышал стесняющийся голос отца:

– И в качестве небольшой компенсации за ваши нервы… – он вытащил из кошелька несколько купюр и вложил в отнекивающуюся руку Эдика. – Я прошу, – сказал отец. – Вас, девушка, простите, как зовут? Светлана Николаевна? Тоже очень прошу. Возьмите, конфет себе купите…

Рука Эдика сдалась, он спрятал деньги, затем повернулся ко мне:

– Кротышев, марш в палату, с тобой будет отдельный разговор!

Отец крикнул вслед:

– Не беспокойся, сынок, пока ты в лагере, я присмотрю за ними…

– За чем?.. – спросила гундосая от слёз Света. Она ещё не решила, куда пристроить свою взятку, комкала её. – За чем присмотрите?

Голос отца улыбнулся:

– За утюгами…

* * *

Конечно, эпизод с побегом сам по себе был ярчайшим в моей невыдающейся жизни, но в ту лагерную смену я впервые оказался на кладбище, и оно, как сказали бы мои будущие наставники, “поздоровалось со мной”. И встречу, как ни крути, подстроили “биологические” часы.

Заканчивалась первая неделя смены. Обещанный Эдиком разнос так и не состоялся. Вожатые предпочли сделать вид, что ничего не произошло. Несмотря на все липучие расспросы, я никому не признался о часах – даже лучшему другу Толику.

Слухи о моём геройстве, конечно же, расползлись по лагерю. После завтрака меня подозвали старшие Якушевы – Семён и Вадим. Им уже было по четырнадцать, и они перешли в девятый класс.

Семён, дружески подмигнув, спросил: видел ли я поселковое озеро?

Я сказал:

– Видел, – и как умел нацарапал палочкой на земле план местности: вот дорога через посёлок, трасса, тут кладбище, там железная дорога, а за ним уже озеро.

– О, – ухмыльнулся Семён, – и кладбище есть! Интересно…

– А зассышь, – спросил кто-то, – на кладбище ночью?

– На что спорим? – Семён даже не обернулся. – На ракетку твою спорим?

– А как докажешь, что там был? – спросили насмешливо за его спиной.

Семён чуть подумал:

– Ну, ленточку с венка срежу… Спорим?

Тогда Семён и предложил пойти вместе с ними ночью. Сперва на кладбище, а потом уже к озеру. Польщённый таким неслыханным доверием, отказаться я не мог, хотя Толик завистливо отговаривал:

– Ну и дурак! Поймают и точно выгонят!..

Я соорудил из одеяла и полотенца спящую куклу, чтобы моя койка не выглядела пустой. В полночь, сверившись с часами соседа, я покинул палату. Почему-то через окно, хотя, уже спрыгивая с подоконника, сообразил, что мог бы выйти через дверь, как нормальный человек. Никто же не запрещал нам ночные посещения туалета.

Прислушиваясь к шумам и шорохам, на полусогнутых ногах я припустил к условленному месту за кинотеатром. Обратная сторона как раз граничила с забором. Я увидел Якушевых и ещё двоих незнакомых ребят из старшей группы. Семён шикнул:

– Чё опаздываешь-то? – замахнулся, обозначив подзатыльник.

Я чуть вжал голову в плечи и примирительно пояснил:

– Ждал, когда наши заснут.

Он критически оглядел меня:

– Зря ты, малой, в шортах припёрся. Там наверняка всё в крапиве. Ноги пожжёшь. А на кладбище крапивушка злая, зубастая.

– На мертвяках выросла, – добавил Вадим.

Я заметил, что Якушевы в отличие от меня практично облачились в одинаковые спортивные костюмы. Но только я вознамерился бежать обратно, чтобы переодеться, два спутника Якушевых зашипели, что времени нет, я или иду с ними сейчас, или просто возвращаюсь в лагерь.

Пытаюсь вспомнить, как выглядели те сварливые двое, и не могу. Перед глазами пара безликих овалов. У одного был фонарик. Он то включал, то выключал его, закрыв ладонью, и кожа руки набухала воспалённым малиновым светом…

Я заверил Семёна, что плевать хотел на крапиву. Мы по очереди перелезли через забор, потом ещё пробежали метров сто, чтобы случайно не попасться на глаза сторожу, бессонным вожатым или случайному туалетному ябеде.

Когда лагерь остался позади, мы пошли обычным шагом. “Овал” с фонариком вытащил пачку сигарет. Старшие с важностью, будто отрекались от детства, закурили. Мне же “овал” заявил:

– А тебе не предлагаю… – хотя я и не думал стрелять сигарету.

Ночь была светлой, рассыпчато-звёздной. Под жестяными конусами фонарей кружились маленькие смерчи комарья. Мне в лоб врезался подслеповатый мотылёк. Я поймал его – он был тяжёлый, как гайка, весь обвалянный в белой пепельной пудре.

Мы, не крадучись, шли. Дворовые псы, слыша наши шаги и голоса, не лаяли, а лишь негромко дребезжали своими цепями, укладываясь на другой бок.

Посёлок закончился. Ветер принёс железную россыпь далёкого поезда. По шумному гравию проехала полуночная грузовая машина. Мощные фары высветили серебрянку крестов на противоположной стороне.

За шоссе оказалась незаметная ранее канава, полная топкой и гнилой влаги. Чертыхаясь, с промокшей обувью, мы ступили на кладбищенскую землю. “Овал”, владелец фонарика, подсветив снизу лицо, изобразил покойницкий стон, но тут же схлопотал крепкого пинка от Вадима и немедленно заткнулся, даже не подумав выругаться.

– Ограды нет, – удивился Семён. – Ничего себе…

– Это только в городе заборы… – еле слышно отозвался “овал” с фонариком. Второй “овал” одними губами пошутил, что и без ограды мертвецы никуда не разбегутся.

Странно, но все без подсказок и договорённостей перешли с голоса на шёпот.

Я вдруг понял, что старшие нервничают, и мне тоже сделалось неуютно. До того я был совершенно спокоен, потому что чувствовал себя защищённым их невозмутимым взрослым присутствием.

Кладбище не имело чётких границ. Тумана не было, но пространство будто бы лишилось прозрачности и перспективы. Тут царила неподвижная мутная темень, словно над кладбищем нависало другое, незвёздное небо.

Нервный и бледный луч фонарика, шарящий по могилам, почему-то вызывал тревогу.

– Выключи! – приказал Семён.

– Почему? – спросил “овал”, но немедленно погасил фонарик.

– Разбудить кого-то боишься? – пошутил второй “овал” и вдруг осёкся.

Зашелестел ветер, но звуки он породил совсем не лиственные. Словно бы мы стояли на сцене и невидимый зал призрачных зрителей рукоплескал нам. Я ощутил, как по спине пополз вкрадчивый, потный холодок.

Мы замерли. Я слышал лишь, как настырно звенят возле моего уха комары, похожие на далёкие радиосигналы. Точно кто-то пытался пробиться через шумы и помехи, выйти на связь.

Мы прошли не больше полусотни метров, но, когда я оглянулся, шоссе уже потерялось. Где-то, далёкий, гремел поезд, но звук рассеивался, и было непонятно, в какой стороне шоссе. Нас окружал тесный лабиринт могил.

– Вы как хотите, а я обратно, – выдохнул братьям “овал” с фонариком.

– Иди, – пожал плечами Семён.

“Овал” поёжился и сделал вид, что ничего не говорил.

Неожиданно мы налетели на пустую могилу – или разрытую старую, или же новую, только ждущую своего постояльца. Как в булочной пахнет только хлебом, оттуда пахло одной землёй. Это был скупой, голый запах без примесей травы, кустов и прочей радостной зелени, населяющей поверхность. Пахло внутренностями земли, её тяжестью и сыростью.

– Сём, а тебе обязательно ленту? – я отважился на слова. – Может, банку возьмешь с цветами?

– Не, не поверят, – с сожалением произнёс Семён. – Банки и цветы можно где угодно найти. Нужна конкретно свежая могила с венками…

– С краю должны быть, – подсказал Вадим.

– А край где? – Семён огляделся. – Возле дороги? Или с другой стороны?

– Сёмыч, – взмолился второй “овал”, – давай свалим отсюда. Хочешь, я тебе свою ракетку отдам… До конца смены!

– Вот ты бздо!.. – весело удивился Семён.

Из туч неожиданная выглянула луна, но прибавила не света, а жути. Могилы обступали со всех сторон – их клыкастые кривые оградки скалились в каком-то полушаге от нас.

– Где-то же должна быть аллея, по которой люди ходят… – бормотал Вадим. Глянул в моё напряжённое лицо и вдруг дружески потрепал за волосы: – Чё, малой? Тоже ссышь? Держи, – и протянул коробок спичек, будто находящийся в нём запас огня был средством от страха.

Мы медленно двинулись обратно, потом свернули по колючей крапивной тропке куда-то в сторону.

Я не один раз пожалел, что надел шорты. Ноги горели, словно я пробирался через заросли колючей проволоки.

Через минуту мы вышли на утоптанную дорожку с редкими кочками старого асфальта. Тут “овалы” заартачились, мол, дальше не пойдут. И, честно говоря, я их прекрасно понимал. Семён и Вадим отправились на поиски венка, я остался с “овалами”. На дорожке по-любому было спокойнее.

Снова зажёгся фонарик, “овал” положил его на землю, и точно разлилось зыбкое лунное пятно, дымчатое от тумана, ставшего заметным лишь при дополнительном освещении. Стелившийся блёклым маревом туман не был цельным и плотным, а походил, скорее, на облачность, которая вдруг осмысленно потянулась к человеческому теплу и электрическому свету. Я оглянулся на “овалов”. Они курили, и казалось, это кладбищенские облачка поднялись и окутали собой их помертвевшие лица.

Моё внимание привлёк невысокий обелиск. Среди чугунных и деревянных крестов, железных тумб со звёздами и могильных плит нынешнего времени он смотрелся земским, из прошлого века, интеллигентом, каким-нибудь учителем или агрономом.

Заросшая буйными сорняками, могила напоминала доброе, бородатое лицо. Оградки не было, я подошёл вплотную к обелиску, стараясь не наступать на условный контур могилы: насыпь давно сровняло время.

Спичка не зажигалась, шаркала по коробку, и звук был громким, будто кто-то старательно вытирал подошвы о коврик. Крошечный сполох осветил табличку и погас, словно невидимое неслышно дохнуло на спичку. Я успел прочесть только фамилию – Мартынов.

Могила была заброшенная, запущенная, но мне подумалось, что в местной покойницкой иерархии, существуй такая, мёртвый Мартынов наверняка бы пользовался особым уважением. Ведь даже кладбищенский туман почтительно замер в нескольких метрах от обелиска.

Лишь с третьей спички я смог прочесть, что Мартынова звали Иваном Романовичем. Ниже находились довоенные ещё даты его начала и конца. Привычного фотоовала на обелиске не было.

И пока горела спичка, я переживал странное, очень тревожное ощущение, точно я был яблочным воришкой, который прокрался в ночной сад и с размаху налетел на старика-сторожа – такого, который сначала взгреет крапивой, а потом уже насыплет полную кепку крыжовника…

Спичка лизнула жгучей болью кончики пальцев и погасла. В этот же миг я испытал резкий толчок в грудь, словно кто-то отпихнул меня, чтобы я не загораживал дорогу. При этом я понимал, что толчок идёт изнутри, а не снаружи – это вздёрнулось от страха и неожиданности сердце. Но раньше толчка, а может, одновременно с ним, раздался долгий, как комета, вопль – вначале пролетел его звуковой ком, а потом и панический хвост.

Я выронил коробок. Через пару секунд показались Семён и Вадим, они неслись по дорожке к нам, их сплетённые голоса переливались весельем и ужасом:

– Бежи-и-и-им!!! Бежи-и-и-и-и-им!!!

“Овалы” дуэтом подхватили панику – добавили истеричного визгу и тоже помчались по дорожке за Семёном и Вадимом, а я, молчаливый, следом…

Неожиданно и быстро мы вылетели за границы кладбища, оказавшись недалеко от шоссе. Бегство завершилось одышливым хохотом. Семён говорил, что они с Вадимом нашли-таки свежую могилу. Семён, конечно, не предусмотрел, что ему понадобится складной ножик. Подошёл вплотную к завалу из венков – и взялся отрывать кусок ленты, венки поползли вниз, а придурок Вадим пошутил, цепко схватил Семёна за щиколотку.

Вадим, хохоча, клялся, что не хватал и Семён нарочно это выдумал, чтобы оправдать свой вопль и испуг.

Мне оставалось лишь порадоваться, что Семёну не удалось его кощунство. Интуитивно я понимал – похоронные аксессуары красть с могил не следует. Оглядываясь на кладбище, я потирал болезненный ушиб в области сердца.

В историях о киношном гуру кунг-фу Брюсе Ли часто всплывала тема, что шаолиньский монах-киллер прикончил актёра тайным ударом, который убивает не сразу, а запускает в организме механизм смерти, растянутый на долгие месяцы.

Я не провожу никаких параллелей, мол, умерший полвека назад Иван Романович Мартынов стал для меня таким роковым монахом. “Смертельный удар” мы получаем сразу с нашим рождением, и вопрос лишь в том, кто или что нам на этот факт укажет. Байку эту я привожу исключительно как метафору взросления – осознание “личной смерти”. Ведь именно с той кладбищенской ночи я впервые задумался, что однажды умру. Детство кончилось.

*****

До двенадцати лет никто не называл меня Кротом, хотя кличка вроде бы валялась на поверхности – бери и дразни. А если учесть ещё очки, так вообще непонятно, почему в моей рыбнинской школе и в пионерском лагере меня называли хоть и на разные лады, но исключительно по имени – Вовкой, Вовчиком, Вованом. “Кротом” я стал в московской школе уже после развода родителей.

Я рад, что мы успели подружиться с отцом до того, как наша семья окончательно развалилась. После летнего лагеря он будто заново увидел меня. Стал общаться, помогал с уроками, дарил книги, купил роликовые коньки, которые я, неуклюжий, увы, не освоил.

Отец к тому времени уволился из школы и второй год промышлял репетиторством – преподавал математику, физику и английский, который ещё с институтской поры очень недурно знал. Зарабатывал хорошо. В доме у нас появились новые холодильник, телевизор и видеомагнитофон…

Гроза разразилась посреди шестого класса. Мать, так уж получилось, долгое время оставалась студенткой-недоучкой, но потом, ради карьерного роста на работе, снова поступила в вуз – на заочное отделение московского инженерно-экономического института. Там же она познакомилась (или, как сказала бабушка Вера, “спуталась”) с местным преподом.

Всё произошло как в скверной мелодраме. Мать вернулась после зимней сессии и призналась отцу, что “полюбила другого”.

Помню безобразные сцены с битьём посуды, после которых на полу валялись фарфоровые осколки, похожие на ископаемые акульи клыки. Отец точно волк выволок из шкафа и “задрал” мамину каракулевую шубу, которую сам же ей подарил месяц назад.

В итоге моя жизнь изменилась нелепо и быстро. Как ни грозился отец, что не отдаст меня матери, шестой класс я заканчивал в Москве.

Материного избранника звали Олег Фёдорович Тупицын. Не буду говорить, сколько литров желчного сарказма излил отец по поводу его фамилии, хотя Олег Фёдорович, конечно же, тупицей не был, а даже, наоборот, кандидатом наук. По мнению отца, мать специально, для пущего оскорбления, предпочла действующего столичного Тупицына отставному научному работнику, “скатившемуся” до репетиторства.

За время совместной жизни отец, по-видимому, изрядно достал мать, и она вцепилась в мужчину, полностью отличного от мужа. Большой, белый, рыхлый отец казался вылепленным из брынзы. Олег Фёдорович был невысоким, смуглым, поджарым, как богомол. Отец был типичным “физиком”, а “лирик” Олег Фёдорович преподавал право. Отец не умел водить машину, а у Олега Фёдоровича имелась иномарка “опель”. В отличие от вечно хмурого отца, Олег Фёдорович постоянно шутил, напевал. За те полтора года, что мы прожили вместе, он ни разу не повысил на меня голос, хотя поводов было достаточно. К себе он просил обращаться не по имени-отчеству, а просто “Олег”.

Нужно признать, человек он был неплохой. Обожал туризм и особенно подводное плавание. В первое же лето вывез нас с матерью в Крым на какую-то биостанцию. Мать, как заклинание, бубнила мне в ухо:

– Олег – классный мужик, – игриво толкала локтём, – тебе будет с ним ужасно интересно, вот увидишь!..

Но интересно мне с Олегом Фёдоровичем так и не стало. Он поначалу всё подсовывал мне маску и ласты, пытаясь приобщить к своему водоплавающему хобби. Но поскольку я не проявил интереса, Олег Фёдорович деликатно устранился.

Отцу я звонил редко, почувствовав однажды, что он обижен на меня. Быть может, отец ждал, что я повторю подвиг с лагерем и сбегу от предательницы в Рыбнинск. Но я почему-то этого не сделал.

Развод родителей дурно сказался на мне. Я впал в какое-то ленивое, полусонное состояние. Возвращался из школы домой и закрывался в своей комнате. Иногда читал, но больше смотрел по кабельным каналам фильмы – всё подряд.

Мать пыталась примирить меня со столицей:

– Не чужой тебе город, Вовка. Когда ты был совсем маленький, мы жили тут почти полгода. Ты и в садик здесь ходил, помнишь?.. – но Москва всё равно казалась чужой и враждебной.

На первой же перемене меня нарекли “Кротом”. Масла в огонь подлила классная руководительница, подивившись месту моего рождения:

– Кротышев! А город Суслов – это где?

Класс угорал: Кротышев из Суслова! Это при том, что название Суслов, конечно же, происходило не от грызуна, а от недобродившего пива – “сусла”. Да, собственно, и фамилия Кротышев, по моему мнению, не имела ничего общего с кротами.

На второй неделе одноклассники дошли до рукоприкладства. Без видимых причин. От настоящих побоев уберегли мои же очки – они почти сразу слетели на пол и хрустко раздавились под чьим-то ботинком.

Раньше я не знал такого обращения. Кое-как дотянув до лета, я наотрез отказывался осенью возвращаться в негостеприимную школу. Олег Фёдорович уговаривал потерпеть, мол за каникулы все подросли, дразнить больше не будут, что ко мне уже привыкли.

История с “кротом” и прочими мелкими издевательствами повторилась и в новом учебном году. Разве что к зиме азарт травли пошёл на убыль. Мать поговорила с классной руководительницей, та согласилась, что действительно меня “приняли в штыки”, но тому есть объяснение: большинство ребят вместе с первого класса – устоявшийся, очень амбициозный коллектив, а тут мало того что чужак, так ещё и двоечник…

Это было правдой. Успевал я из рук вон плохо – сразу по всем предметам.

*****

Память старательно замалевала белым весь московский класс. Лиц не осталось: просто три десятка скорлуп. Коллективная фотография, похожая на яичный лоток. Если поднапрячься, то всплывут разве что первые фамилии переклички: Анисимов, Арутюнова, Богатикова, Волошин, Гоготов…

…Но была мёртвая сентябрьская ласточка, тленный индикатор и указатель, что жизнь чётко ведёт меня по направлению к кладбищу.

Глумливцы Волошин и Гоготов подсунули птицу в мой портфель. Крикнули в самом начале урока:

– Элеонора Васильевна, а попросите Кротышева показать, что у него в портфеле!..

Миниатюрная географичка Элеонора Васильевна оказалась любопытной. На клювастых туфельках подсеменила ко мне. Я поставил на парту портфель. Уже открывая, почувствовал мусорный, гнилой запах. Ласточка лежала полузавёрнутая в тетрадный клетчатый разворот поверх учебников.

Элеонора Васильевна на радость классу взвизгнула:

– Фу! Кротышев! Что за гадость ты таскаешь! Выйди! Выбрось немедленно!..

И пока я плёлся к двери с трупом на бумажном лафете, вслед мне неслось:

– Крот убил ласточку!..

– Бедная Дюймовочка!..

– Птичку жалко!..

Веселилась даже Элеонора Васильевна. У шутников, оказывается, был не просто птичий мертвец, но ещё и драматургия с художественным прицелом на Андерсена.

Я вышел в коридор и направился к туалету. Раньше мне повстречалась учительница английского. Увидев, что я несу, крикнула вдогонку:

– Это инфекция! Поди во двор и выбрось в мусорку!

Баки для мусора куда-то подевались. Был вариант избавиться от ласточки, просто бросив её под дерево на садовом участке, но туда можно было попасть только через спортивную площадку, где проводили урок физкультуры, а я не хотел, чтобы меня увидели с мёртвой птицей.

Я и сам не заметил, как оказался за пределами школы. Очки застилала испарина слёз. Мне было очень обидно. Для себя я принял решение больше не возвращаться – ни на урок, ни в школу вообще. Я также пообещал себе не притрагиваться к осквернённому портфелю.

Со стороны для прохожих я выглядел, наверное, просто излишне жалостливым подростком. Я слышал, какой-то любопытный малыш вопрошал:

– Бабуля, птичка умерла? – а бабушка отвечала ему: – Нет, просто заболела…

Я по возможности сворачивал на те улицы, где было меньше народу. Пару раз пытался избавиться от ласточки, но попадался кому-то на глаза и тушевался.

Я свернул в очередной закоулок и очутился перед невысоким забором. За ним начиналась игровая площадка – пустая и неухоженная. Вповалку трухлявел деревянный “мухомор”, с корнем были выкорчеваны ржавые качели. Двери и окна двухэтажного здания заколотили досками и листами фанеры. Очевидно, раньше тут был детский сад.

Стены пестрели граффити – бессмысленной аббревиатурой на латинице. Из внятного было только надпись “РНЕ” и фамилия “Баркашов”, в которой буква “о” была нарисована в виде закруглённой свастики.

А вот сразу под фамилией находился Незнайка: в голубой длиннополой шляпе и жёлтых клёшах среди высоких, как фонари, тюльпанов – настенная живопись советских времён. Краски вылиняли, потускнели, но, глядя на эти когда-то солнечные штаны, я болезненно и пронзительно вспомнил себя четырёхлетнего. Вот я топчусь возле Незнайки, скоблю ногтем облупившиеся чешуйки краски. А позади меня чужая игра, качели, песочница. Скоро будет обед, а потом мёртвый час…

Калитка была открыта. Я всё ещё был готов отнести это узнавание к разряду ложных. Но с каждым шагом ощущение моего прошлого бытия тут усиливалось. Я готов был поклясться, что помню качели и лавочки, что мне знакома география асфальтовых дорожек. Я подошёл к песочнице, на полном серьёзе ожидая увидеть там потешное кладбище моего раннего детства…

Утоптанный недавней непогодой песок напоминал огрызок пляжа, только унесённый подальше от водоёма. Валяющиеся повсюду камушки и щепки совсем не походили на мозаику былого кладбища. Зато валялся позабытый кем-то игрушечный совок.

Я присел на отсыревший деревянный бортик и наконец-то сгрузил ласточку на песок. Первый раз в жизни я видел ласточку так близко. Так подробно. Живые, они стремительно проносились где-то в вышине, почти неразличимые в полёте. Раньше мне казалось, что ласточки размером по меньшей мере с голубя. А передо мной лежала жалкая чёрно-белая канарейка. Длинный раздвоенный хвостик ощипан. Тонкие, будто из железной проволоки, скрюченные лапки заканчивались крошечными хищными коготками. Клюв приоткрылся, как лопнувшее семечко подсолнуха. Обращённый ко мне глаз был затянут бледным и маленьким, словно волдырь, веком.

Пахнуло сладковатым табачным духом. За моей спиной стояли двое. Я даже не услышал, как они подошли, скорее, запоздало учуял. Девчонке на вид было лет четырнадцать, а парень выглядел помладше.

Девочка показалась мне волнующе красивой, хотя, смой с её лица всю взрослую косметику, она стала бы похожа на мышонка. Одета она была, на мой взгляд, безупречно – джинсовая мини-юбка, фиолетовые лосины и короткая курточка-“варёнка”. Старательный начёс прихватывал яркий синий обруч. На парне были дутые спортивные штаны, футболка с какой-то металлической рок-группой и кожаная куртка – явно с чужого плеча, потому что именно в плечах она и подвисала. Выглядел он как полноватый Джон Коннер: смазливый пасынок второго, уже человеколюбивого, терминатора.

– Это вообще-то наше место, – девчонка, потрогав ладонью бортик, присела рядом, изящно пульнула в кусты дымящийся окурок. Спросила Коннера: – Толстый, что-то я не припомню… Он ведь не из нашей песочницы, да?

Коннер не ответил, неприятно улыбнулся и сплюнул себе под кроссовки.

– Чёрт, песок набился, – девчонка сняла туфлю, постучала ей по бортику. – Ой, а тут птица дохлая… Это ты её принёс? – обратилась уже ко мне.

С внимательным равнодушием она посмотрела на ласточку, отряхивая со стопы песочные крошки.

– Прикинь, – девчонка лениво повернулась к Коннеру, – никогда раньше не видела ласточки вблизи. Вроде когда летают, такие милые… Толстый, он похоже хоронить её тут собрался!.. У него и совок. Эй! Что молчишь?.. Чего испугался? Толстый, ха! Он нас боится!

– Я из вашей песочницы, – слова дались мне неожиданно тяжело. Сердце от волнения сделалось тяжёлым и горячим. – Тебя зовут Лида. Или Лиза… А его, – я кивнул на Коннора, – Максим. Он всегда такой молчаливый… Я тоже был в этом детском саду. Девять лет назад. А в песочнице у нас было кладбище… Ненастоящее, конечно. Мы жуков-солдатиков хоронили. И ещё с нами Ромка водился – памятники делал…

Девочка надела туфлю и посмотрела на меня. Лицо её замерло, напряглось:

– Значит, у нас тут было кладбище домашних насекомых? А он, – кивнула на раскормленного Коннера, – Максим?..

– А ты Лида, – ломким хрипловатым голосом сказал Коннер. – Или Лиза…

Они посмотрели друг на друга. И отвратительно, с собачьим улюлюканьем, расхохотались.

*****

В школе я не появлялся около недели. Просто уходил по утрам и шлялся по городу до условного окончания уроков. Классная руководительница позвонила узнать, что со мной, и дома разразился нешуточный скандал. Я тогда ещё не знал, что мать беременна. Хотя это объясняло, почему нервы у неё сдали – она чихвостила меня последними словами. Я, в свою очередь, обозвал мать проституткой и предательницей, после чего схлопотал от неё увесистую пощёчину.

А вот Олег Фёдорович показал себя с наилучшей стороны, не кричал и не осуждал меня. Спокойно разобравшись с причиной прогулов, даже пошутил, что дал бы мне свою фамилию, но боится, что Тупицыну будет куда хуже, чем Кротышеву. А я и ему нагрубил. Шипел сквозь слёзы, что ненавижу его и Москву, что горжусь моим отцом и своей фамилией…

В итоге порешили перевести меня в соседнюю школу. Неделю я провёл под домашним арестом, мы пытались как-то помириться и успокоиться.

Потом были каникулы. Наступило очередное серое утро ноября, и прозвучал телефонный звонок, после которого мать, чуть замявшись, сказала мне, что у нас несчастье – умер дедушка Лёня…

И все школьные обиды, конечно, отошли на задний план. На похороны я поехал один, потому что отец категорически не желал видеть мать в Рыбнинске. Меня посадили на поезд, попросив проводника приглядывать за мной, хотя ехать было, в общем, недалеко.

На сами похороны я опоздал, потому что поезд приезжал к полудню и гроб с телом уже увезли на кладбище. В нашей квартире меня ждала соседка по площадке – тётя Марина. Когда мы ещё жили одной семьёй, мать изредка поддразнивала отца, говоря, что ему бы по возрасту, весу и темпераменту в жёны очень подошла бы толстая, немолодая тётя Марина.

Она принялась меня утешать и жалеть. Так что, когда вернулись с кладбища отец и бабушка, я окончательно раскис. Конечно, я очень горевал по дедушке, но больше всё-таки оплакивал себя – затравленного, всеми нелюбимого Кротышева тринадцати лет от роду, для которого даже поездка домой оказалась возможной только из-за похорон.

Бабушка за минувший год не изменилась. И в трауре она оставалась сдержанной дамой. Поцеловав меня, тихонько сказала:

– Хорошо, что приехал…

А вот отец выглядел постаревшим и измождённым, словно на него внезапно обрушились все стариковские обязательства умершего деда. Увидев меня, отец уныло кивнул, будто мы расстались пару часов назад.

Возле бабушки находился мужик – увесистый и крепкий, лет тридцати пяти. Он был бы похож на отца, если б не коротко остриженная голова с глубокими залысинами и смешным, выступающим мысиком волос, напоминающим ухоженный заячий хвост. Одет в спортивного фасона штаны тёмно-серого цвета и чёрную рубашку с коротким рукавом. Две верхних пуговицы были расстёгнуты, открывая золотую цепь с образком, который я принял за солдатский жетон, только позолоченный. На поясе, сдвинутая вбок, как кобура, висела чёрная матерчатая барсетка.

Заметив мой взгляд, мужик произнёс:

– Ну, давай знакомиться, братик. Я Никита. Ты хоть слышал обо мне? Бать? – он повернулся к отцу.

– Слышал… – хмуро подтвердил отец. – Владимир, это твой сводный брат, – сказал и ушёл в гостиную. Там тётя Марина и вторая соседка помогали бабушке накрывать поминальный стол.

– Наконец-то свиделись, – продолжал Никита. – Жаль только, что повод такой… – Он громко, во всю щёку, цыкнул, показав обойму золотых зубов: – Но я рад тебя видеть! – от его дыхания несло куревом.

– Я тоже рад, – соврал я.

Для старшего брата Никита был слишком уж взрослым. Такого могли бы и с папашей спутать – причём таким папашей, который вернулся из мест заключения. На правой кисти у него красовался грубо татуированный орёл – как на этикетке джинсов “монтана”, только в лапах у него были венок и меч.

Я вдруг подумал, что для отца Никита тоже большое разочарование. С той небольшой разницей, что это разочарование, судя по всему, в обиду себя не давало. Наоборот, само кого хочешь обидело бы.

В дверях топтались ещё двое – такого же грубого помола, как Никита. Будь тут мать, она точно окрестила бы их “бандитскими мордами”. Они и правда выглядели точно какие-нибудь рэкетиры.

– Братан мой младший, – показал на меня Никита.

Я пожал два грубых, загребущих ковша. У одного на пальцах были отбиты до черноты ногти, словно ему на руку уронили каменную плиту.

Эти двое, видимо, были всё же не товарищами, а подчинёнными, потому что Никита в доме их не оставил. Как бабушка ни просила задержаться, они, глядя на Никиту, сослались на дела. Лишь на пороге выпили, не чокаясь, по стакану водки, попрощались с Никитой, сказав, что будут ждать его в гостинице.

За столом нас было немного: бабушка, папа, мы с Никитой, две соседки, папин друг детства физрук дядя Гриша и его супруга. Кто хотел, говорил прощальные речи. Никита сказал неожиданно лаконично и хорошо:

– Жил честно, умер кротко. Земля пухом!

Он выпил больше других, но алкоголь никак на нём не сказался, разве что порозовели щёки. А вот худой как жердь дядя Гриша к концу обеда уже подрёмывал, просыпаясь лишь от тычущего локтя жены.

Беседа с братом произошла на балконе. Было прохладно, так что я захватил куртку, а Никита набросил на плечи свою толстовку из плотной байки.

Сначала мы чуть помолчали, затем он спросил:

– Ну, как жизнь?

– В школе учусь… – больше я не знал, что ответить.

– Бабуля говорила, в Москве живёшь. Я вот тоже туда собираюсь. В Подмосковье, точнее. Практически соседями будем… – он положил мне на плечо тяжёлую руку.

Я злорадно представил материно выражение лица, если бы она вдруг увидела на пороге Никиту. И её Тупицын, наверное, тоже бы здорово перетрухнул от такого гостя. Им-то и в голову не приходило, что может существовать версия отца с каменными мужицкими ладонями и жёстким, как бетон, взглядом.

– Хорошо, наверное, учишься? – Никита обернулся и поглядел в комнату. Отец в это время что-то говорил, подняв рюмку. Я понял, что Никита интересуется, пошёл ли я мозгами в нашего умного родителя.

– Не… Плохо… Совсем, – признался я. – Двойки в четверти.

Но Никита почему-то был доволен моим ответом.

– Ничё, я вот тоже херово учился, – он усмехнулся, хлопнул по барсетке. – Но бабос водится… Слушай, – тут лицо его сделалось заговорщицким. – А тебе батя тоже часы дарил?

Я с удивлением посмотрел на Никиту:

– Да, на девять лет.

– Такие? – Никита полез в нутро барсетки и вытащил близнеца моей “Ракеты” – с циферблатом на двадцать четыре деления. – Которые биологические?

– Ага… – я неуверенно улыбнулся. – Я тоже их на руке не ношу. В кармане нагрудном.

– А покажи…

Я достал мои часы и отдал Никите. Он взял их и около минуты сравнивал со своими часами. Явных отличий не было, только у Никиты был стальной браслет, а не кожаный ремешок. Ну, и время часы показывали разное.

– Действительно одинаковые, – Никита протянул мне мою “Ракету”. – И что, заводишь каждое утро? Да?! О, два дурака – пара! Именно что братики! – он по-доброму засмеялся. – Я вот тоже – каждое утро, прикинь?! И никому про них не говорю. А для точного времени у меня “моторолка”… – Никита вытащил из барсетки мобильный телефон, деловито глянул на экранчик, сказал озабоченно: – Звонили… – и сунул обратно. – А что тут у нас на биологических натикало? Нормально, третий час ночи! То-то мне спать хочется…

Никита бережно спрятал часы. Чуть задумался, спросил через затяжку:

– А Кротом дразнят?

Я весь сжался, потому что вопрос был из разряда насущных:

– Иногда…

– И чё? Морды бьёшь?

– Нет… – я отвернулся. Мне было стыдно перед братом, что я мало того что бестолочь, так ещё и слюнтяй.

– Ну, мож, и правильно, – успокоил Никита. – Я вот, помню, бил… Прям зверел! – лицо его на миг ожесточилось. – А всё равно Кротом называли. И в школе, и в бурсе. Боялись до уссачки, уважали, а за глаза дразнили… Вот эти два кренделя, ну, которые ушли. Прикинь, на меня работают, а между собой, точно тебе говорю, Кротом называют, суки…

Я почему-то вспомнил отбитые ногти на руке и подумал, что Никита вполне мог бы в отместку уронить что-то тяжёлое на пальцы обидчику.

После обеда Никита засобирался. Я стоял в дверях гостиной и слушал, как в прихожей бабушка и отец прощаются с ним. Отец, осанясь, бормотал, что хотел бы разделить кладбищенские расходы. Брат мучительно, словно от зубной боли, кривил рот:

– Бать, ну, какие деньги, о чём ты говоришь, не обижай…

Пока отец и Никита стояли рядом, я с любопытством сличал их родство. У отца был отвесный, как обрыв, лоб, а у Никиты покатый, похожий на склон оврага. Глаза Никита унаследовал серые, отцовские, но глядел так, будто каждую секунду целился – злой, чёткий прищур. Носом же Никита, наверное, пошёл в мать – классическая “картошка”, но облик в целом, рот, мягко очерченный, красивый подбородок – всё это было кротышевское.

Бабушка обняла его:

– Спасибо, Никитушка, ты всё очень хорошо организовал. Мы бы и не справились сами. Только памятник всё-таки попроще сделай, без изысков. Вот такой, как ты показывал на первой фотографии, – самая обычная плита и цветник…

– Бабуленька, – Никита с нежностью погладил бабушку по спине, – сделаем как надо, из гранита. Привезём, поставим, но когда могила усядет. Ты вообще ни о чём не беспокойся… Бать, – он показал рукой в гостиную, – глянь, там Гришка твой чудит, опять наливает. Чтобы ему плохо посреди комнаты не стало…

Отец прошагал мимо меня в комнату. А Никита быстро достал из барсетки пачку денег, прихваченную резинкой, и вложил в руку бабушке.

– Никита, – вздохнула бабушка. – Не надо…

– Родная, я тебя прошу… – Он посмотрел на меня и поднёс палец к губам: – Бате ни-ни!.. Понял?

Я поспешно кивнул.

– Вот что, братик, – сказал Никита. – Презента у меня для тебя нет. Я и не знал, что свидимся… Погоди, – он вытащил двумя пальцами полдюжины новых тысячных купюр и застегнул барсетку. – Купи себе, что сам захочешь – пейджер какой-нибудь или часы, – подмигнул, – нормальные. И бабулю не забывай, звони почаще.

Никита накинул на голову капюшон толстовки и стал похож на весёлого монаха:

– Давай пять! – крепким пожатием расплющил мне кисть, приобнял. И ушёл.

Через несколько месяцев Никита коротко появился в Рыбнинске, чтобы передать отцу биологические часы на хранение. У него начинались проблемы с законом. Позже я узнал, что брату влепили четыре года за вымогательство – он излишне жёстко, с побоями, “отжимал” у кого-то в Подмосковье гранитную мастерскую.

*****

Дедушкина смерть в конечном счёте вернула меня в Рыбнинск. Хотя, конечно, тому сопутствовали и другие обстоятельства. Классная руководительница в “приватной” беседе заявила матери, что школу я не тяну: меня с большой вероятностью оставят на второй год, а это станет дополнительной травмой.

Олег Фёдорович настоял, чтобы мать наведалась ещё к детскому психологу. Тот, посмаковав на все лады мою ситуацию, посоветовал: мол, будет лучше, если я просто вернусь в привычную обстановку, то есть в Рыбнинск.

А там обстоятельства складывались по-своему. Отцу неожиданно позвонили из Алабьевска-Суслова и предложили должность в НИИ. Забрать с собой бабушку он, конечно же, не мог, но отказываться от работы тоже не хотелось. Выход напрашивался сам собой. Было решено, что я останусь с бабушкой, буду помогать, а учёбу продолжу в прежней рыбнинской школе.

Так что в июне мы с бабушкой перебрались в отцовскую квартиру, а бабушкину однушку сдали – это была хоть и скромная, но всё ж прибавка к её пенсии.

В конце лета на повидавшей виды “газели” приехали двое жилистых молдаван: один в летах, второй помоложе и с нарывом на щеке. Они привезли обещанный Никитой памятник для дедушкиной могилы. У старшего молдаванина было необычное имя – Ра́ду (бессарабская экзотика), а того, что помладше, звали Руслан.

Гости сразу предупредили, что стела памятника с небольшим “декоративным дефектом”, но каким – не уточняли. Бабушка успокоила их, сказав, что всё это не важно, пригласила за стол перекусить. Спросила, должна ли что-то за памятник и его установку. Раду ответил, что ничего не должна и работу они сделают бесплатно. При этом всё время потирал шею, словно Никита заранее, перед тем как сесть в тюрьму, авансом накостылял ему.

Младший, Руслан, стесняясь, добавил, что деньги понадобятся на утешительную мзду сотрудникам кладбища – никто не любит, когда работу делают чужаки, – и на необходимые подсобные материалы: щебень, песок, цемент, клей, трубы, тротуарную плитку, канистры для воды и прочую дребедень.

С утра пораньше мы заехали на строительный рынок, где молдаване загрузились всем необходимым, после чего отправились на кладбище. “Газель” давно приспособили под перевозку грузов. Кресел внутри не было, я просто уселся на подставку для памятника, похожую на огромную деталь конструктора “Лего”. Рядом на кусках ветоши лежали чёрные полированные бруски и тумбы для цоколя.

Стела покоилась на солдатском одеяле. Выглядела она очень солидно и напоминала крышку рояля. К ней был прикреплен эмалированный фотоовал с дедушкиным портретом и подписью “Кротышев Леонид Николаевич 1916–1999”.

Я хорошо знал эту фотографию. Копия висела когда-то на Доске почёта возле проходной дедушкиного завода. Удивлял разве что размер овала, он был в два раза крупнее тех, что я видел раньше. Лицо на нём мало того что было в натуральную величину, так ещё и отличалось какой-то повышенной контрастностью и резкостью, словно бы портрет доступными ему выразительными средствами старался докричаться, заявить о своём присутствии в мире живых. И от этой визуальной пронзительности почему-то делалось тревожно и тоскливо.

Раду сторговался с местными, и те помогли донести к дедушкиной могиле неподъёмную гранитную стелу. А прочие каменные элементы и мешки со строительными материалами Раду и Руслан, кряхтя, притащили сами.

Мне было неловко сидеть рядом – молдаване чего доброго могли подумать, что я присматриваю за ними, чтобы потом отчитаться Никите. Я то и дело уходил в прогулочные рейды по кладбищу и работу видел отрывками: вот роют неглубокий котлованчик, уплотняют дно песком и щебнем, забивают по углам арматурины, укладывают трубы, дорожную сетку, заливают раствор, облицовывают фундамент плиткой, стучат киянками, промеряют бордюры ватерпасом, затирают цементом швы…

А кладбище жило своей земляной жизнью. Издали я наблюдал похоронные церемонии – их было за день четыре или пять. Я старательно выдерживал дистанцию, понимая интимность события. Люди украдкой зарывали свой клад на острове мёртвых сокровищ. Сколько их бывало? Пятнадцать, двадцать человек на сундук с мертвецом…

Слова пускали корни в моей голове: “кладовка”, “склад” – места, где прячут; “вкладыш”, “закладка” – то, что прячется, “кладовщик” – тот, кто хранит. Далёкий плач бывал похож на истерично-заливистый хохот. Однажды так смеялась наша училка по химии, когда трудовик рассказал ей загадку: “Что общего между прокурором и презервативом? Оба гондоны!”

Лица у молдаван были хмурые, они сварливо переговаривались на своём смуглом виноградном языке, из понятного оставляя лишь названия инструментов и матерные ругательства: “Лаур-балаур-хуйня, лаур-балаур-шпатель”.

К вечеру они посадили на бетон цветник и подставку, замесили клей и бережно опустили стелу в продольный паз подставки, подложив предварительно дощечки, чтобы не повредить полировку на кантах плиты. Ловко вытаскивая по одной дощечке с каждой стороны, опустили стелу. Выступившие излишки клея Раду аккуратно вытер ветошкой, смоченной в ацетоне. После чего сказал:

– Через сутки намертво схватится…

– Но землю в цветник лучше через неделю насыпать, – добавил Руслан. – Раньше не надо, пусть всё подсохнет…

Я обошёл вокруг готового памятника. Случайный взгляд под углом позволил мне заметить тот самый косметический “дефект”, о котором предупреждали бабушку молдаване, – раньше он был не виден.

На обратной стороне, которая раньше считалась фронтальной, находилось четверостишие. Курсив, которым его нанесли, после старательной шлифовки был призрачно бледен, как давно зарубцевавшийся шрам:

За смертной гранью бытия, В полях небытия, Кто буду – я или не я, Иль только смерть ничья?

Я начинал догадываться, в чём дело. И стелу, и эпитафию заказали какие-то другие люди, а потом по непонятной причине работу забраковали. Нам достался хоть и гранитный, но секонд-хенд.

Я раз за разом перечитывал строфу, силясь понять, о чём она. Моё молчание молдаване приняли за оторопь.

– Что? Снимать? Обратно везти, да? – горько воскликнул Раду. – Я же предупреждал, что есть дефект! Сами сказали – не страшно…

– Можно декоративную плитку, – убито произнёс Руслан, трогая пальцем свою болячку на щеке. – Поверх!..

– Не надо снимать, – сказал я. – Пусть остаётся как есть.

*****

До последнего я был уверен, что с армией как-то да обойдётся. Интернет подвёл меня. На каком-то форуме я вычитал, что если на попечении находится престарелый родственник, такого призывника-няньку автоматически освобождают от службы. А тут ещё и моя близорукость – кому я вообще такой нужен в армии?

Активные боевые действия в Чечне уже пару лет как закончились, и особого повода для тревог не было. Я расслабился и вместо того, чтобы консультироваться у адвокатов, оформлять необходимые бумаги, сидел дома перед монитором, самозабвенно гоняя по городским лабиринтам спецназовца с дробовиком и базукой.

Что я себе воображал? Когда настанет час икс, я скажу в военкомате: “Ой, вы знаете, а мне в армию нельзя, у меня бабушка нуждается в постоянном уходе”, а они мне так сочувственно: “Да, это очень уважительная причина, Кротышев. Возвращайся домой”. Смешно и грустно…

Понятно, бабушка в силу возраста не могла заниматься моими проблемами, отец находился за тысячу километров, мать четвёртый год нянчилась в Москве с малолетним братцем по имени Прохор. Она активно зазывала меня поступать в институт к своему Тупицыну, но я не поехал, решив держать экзамены в Рыбнинске.

Выбор был небольшой. Уже несколько десятилетий молодёжь Рыбнинска поступала в два вуза: педагогический институт или судостроительный (филиал московской академии водного транспорта). В педагогический я решил не соваться, туда косяком валили выпускники рыбнинского педколледжа. А в судостроительном только открылся факультет менеджмента и права.

Не знаю, что за оптический казус приключился со мной. В принципе, можно сказать, что мою службу в армии, пусть и опосредованно, подстроили биологические часы. Я поутру листал институтскую брошюру из судостроительного, которую мне одолжил Толик Якушев. Там вроде было написано, что на менеджмент нужно сдавать русский, историю и обществознание. Я заложил нужную страничку часами, а до того прилежно завёл их. Потом собрался зачитать бабушке найденную информацию, схватил брошюру со стола и выронил часы на пол. Дико всполошился, не разбил ли – до того случая я ни разу не ронял их. С часами, к счастью, ничего рокового не случилось. Я на радостях забыл про брошюру, а через день подал документы на менеджмент.

Но оказалось, что этот целиком гуманитарный список был на юриспруденцию! А менеджмент относился к экономике и управлению, и там оказалась чёртова математика. Она, кстати, шла первым экзаменом, который я благополучно провалил, – так что меня не приняли бы и на платной основе.

А потом пошло-поехало. Выяснилось, что бабушка, конечно же, не находится на моём попечении и, кроме этого, имеется отец, то есть бабушкин сын, который может осуществлять над ней опеку в моё отсутствие. Дело в том, что он посреди лета нежданно нагрянул из Суслова в Рыбнинск – как обычно, не поладил с кем-то в своём НИИ. Удивительно, что он вообще протянул без конфликтов так долго – с годами отец стал куда мягче…

В общем, для государства никого я не опекал, а близорукость всего лишь перевела меня в категорию “Б”. Я был годен к военной службе с незначительными ограничениями.

Поначалу я даже не понял, в какие войска попал. ВСО звучало солидно, почти как ПВО – противовоздушная оборона. Глаза мне открыл Семён Якушев, год как вернувшийся из армии.

Толик на дому организовал для меня что-то вроде проводов. Сам-то он благополучно поступил в судостроительный на наземные транспортные средства.

Мы заседали небольшой компанией уже бывших одноклассников. Потом на рюмку заглянул старший Якушев – Семён, с товарищеским напутствием.

Наша компания всё пыталась угадать, в войска какой обороны я попал:

– Военно… э-э-э… стрелковая оборона?

– Стратегическая? – предположил я.

А Семён сказал:

– ВСО означает “военно-строительные отряды”. В простонародье – стройбат.

Это произвело такое же впечатление, как если бы из врачебного кабинета вышел доктор c чернильным рентгеновским снимком и во всеуслышание заявил, что у меня рак.

– Н-да… – произнёс Толик. – Херово… Как же так?.. Сём, а можно поменять род войск?

Мир покачнулся. На всё тех же интернет-форумах о стройбате писали почти как о военизированном филиале ГУЛАГа: отстойник, армейский лепрозорий, куда ссылают паршивых овец всех сортов – уголовников, кавказцев, недоумков и близоруких доходяг.

– Да не ссы! – Семён задорно подмигнул: – Знаешь, как говорят? Кто служил в стройбате, тот смеётся в драке!..

В другой момент я бы по достоинству оценил величественную, ордынскую красоту поговорки, но тогда мне прям вживую привиделся сабельный взмах ржавой лопаты и хохочущее, рваное лицо в щербатом оскале.

– Ну, стройбат, – утешал Семён. – Зато не будут дрочить со строевой подготовкой. Профессию получишь. Главное, не бойся ничего. В армии кого не любят: ссыкливых, жадных, – он загибал для наглядности пальцы. – Чушканов очень не любят. Поэтому следить за собой надо, мыться, чиститься… Стукачей… Видишь – всё не про тебя! Ты нормальный пацан, не бздливый, я ж тебя ещё с лагеря помню, когда на кладбище ночью бегали…

Я по-доброму завидовал Семёну. Он-то являл собой обаятельный дворовой типаж: задорный, наглый, крепко сбитый хлопец, весь из чётких движений и ухмылочек. Я же, по моему мнению, выглядел как сортовой образчик ботана.

Семён ещё долго объяснял мне, как себя вести в сложных ситуациях, возникающих на пути казарменного духа. Я, борясь с желанием записать щедро сыплющиеся мудрости на листочек, кивал, благодарил. Но внутри голосила и раскачивалась самая настоящая паника.

*****

Нужно признаться, что это и был самый страшный период моей службы – неделя до неё. Отец почему-то совсем не переживал из-за того, что я ухожу в армию. Весь его вид как бы говорил: “Что может с тобой случиться плохого, сын, если твои биологические часы остаются у меня?”

Это спокойное безразличие подействовало на меня благотворно. Или же я просто устал бояться.

Октябрьским утром отец проводил меня к военкомату. Небольшой двор в течение часа напоминал гомонящий короб, полный куриных птенцов, пока сиплый, надорванный старлей не загнал всю ораву в автобус. Потом был областной комиссариат, где нас рассортировали по воинским частям, и второй автобус.

Жизнь вела меня дорогами детства. На рассвете, проснувшись, я увидел полуовал придорожной стелы и метровые буквы – “Белгород”, а следом и сам город, через который тринадцать лет назад пролёг кочевой маршрут отцовской гордыни. Пока мы ехали, я томительно и безуспешно выглядывал голубую церковь, в которой когда-то бывал с бабой Тосей.

Военная часть находилась в глухом пригороде. Возвели её относительно недавно – двухэтажные длинные бараки с окнами-стеклопакетами выглядели очень современно. Сразу за забором начинались сельскохозяйственные окрестности и бетонные зачатки каких-то будущих строек, пахнущие битумом. Где-то неподалёку, видимо, находился пивоваренный завод, потому что ветер порывами приносил дурманящий аромат солода.

Я уже мысленно готовил себя, что здесь, среди степей и фундаментов, и пройдут мои армейские годы, но на плацу нам сразу разъяснили, что большинство пробудет тут до присяги, а после мы отправимся в места постоянной службы. То есть это был “карантин” – как бы предбанник будущего стройбатского ада, после которого я, если выживу, буду смеяться в драке.

Вместе с нашим автобусом приехали ещё два, и всего набралось около полутора сотен призывников – как раз на одну роту. Нас построили в три шеренги, разделили на взводы и отделения. Командир части произнёс напутственные слова. После завтрака, вполне сносного, старшина в казарме записал наши размеры одежды и обуви, а по окончании медосмотра повёл на вещевой склад.

Полдня под присмотром въедливых, как щёлочь, сержантов мы по пять раз перешивали шевроны, пуговицы и подворотнички, учились правильно заправлять кровати. Потом обедали и до самого ужина отрабатывали построение, пока не исчезла броуновская бестолковость и суета.

С первого дня я ждал, когда же начнётся дедовщина. Ведь “деды”-то у нас имелись в изобилии – полсотни человек: взвод-ные, повара, котельщики, – все, кто обслуживал нашу воинскую часть. Всякий раз после отбоя я готовился к страшным ночным событиям – пробиванию грудной “фанеры” и прочим хрестоматийным издевательствам, о которых предупреждали на форумах знатоки и очевидцы. Но по факту была лишь утомительная муштра, одышливые утренние кроссы, строевая подготовка, занятия, наряды: на кухне, по уборке помещений и дежурство “на тумбочке”. Нет, конечно, мелкие издевательства имели место, но носили они, скорее, профилактический характер. Честно говоря, без них недавний бездельник просто бы не включился в суровый солдатский режим. А настоящая дедовщина, видимо, откладывалась на более поздний срок.

Не скажу за весь стройбат, но в нашей роте преобладали всё ж не социальные отбросы, а самые обычные ребята с твёрдой и нужной профессией в руках. Они даже не комплексовали, что попали сюда. Наоборот, были по-своему довольны – эти маляры и сварщики, электрики и плиточники, потому что реально рассчитывали подкопить за службу денег. Оказывается, в стройбате платили, а тем, кто работает хорошо, вообще давали нормально подшабашить на частных объектах.

А вот для близоруких неудачников, которые не поступили в институты, и прочих выбракованных городских трутней существовала одна перспектива – в “неквалифицированные разнорабочие”. Об этом мне ободряюще сказал на собеседовании командир роты, капитан Морозов – мол, землекоп первого разряда из рядового Кротышева получится в любом случае.

Если перевести известную рифмованную присказку “три солдата из стройбата заменяют экскаватор” в терминологическую прозу строительных тарифов, то в функции начинающего землекопа входили разработка простых траншей и котлованов без креплений, погрузка и засыпка. А дальше уже начинались сугубо профессиональные изы́ски – работа с пневмотехникой, закладывание насыпей и откосов, укладка труб, химическое оттаивание мёрзлых грунтов…

Как в экономике товарно-денежные отношения назывались капиталом, так всякая земля при строительных работах обобщалась словом “грунт”. Капитан Морозов прочёл нам об этом целую лекцию. Грунт бывал скальным, песчаным, глинистым, торфяным и по сложности разработки делился на четыре категории. Первая: чернозём без примесей и корней, рыхлый лёсс, песок; вторая: чернозём с примесью щебня, гравия, с корнями кустарников и деревьев; третья: глина жирная со щебнем, гравием и долей строительного мусора. И даже спустя годы, если я слышу о грунте четвёртой категории, поясница и суставы вмиг наливаются фантомным свинцом былой усталости – сланцевая глина…

Потом была присяга – единственный день за всю мою службу, когда я подержал в руках оружие. В остальное время мне доставались исключительно орудия труда: лопата, кирка и лом.

На присягу в часть приехала мать, и не одна, а с малолетним братцем Прохором. За минувшие полгода он подрос и сделался говорящим, а до того щебетал на каком-то невнятном пернатом наречии.

Прохор устал от дороги и капризничал. Мать успокаивала его забавной фразой: “Прошка, не баси!” – и он тут же замолкал, беззвучно потешаясь над этой наигранной суровостью.

А лет пятнадцать назад мать обращалась и ко мне с такой же просьбой – “не басить”. Меня почему-то ужасно умилило, что часть моего прошлого теперь будет донашивать и Прохор. Чтобы мать не поняла, как я растроган, спросил язвительно:

– Ма, а вот почему ты не говоришь про Белгород – что “не чужой мне город”?

Сказал и пожалел, потому что у матери сразу сделалось такое виноватое лицо. А я давно уже перестал обижаться на неё за Тупицына, развод и полтора года жестокой Москвы. Повзрослев, я понимал, что единственная вина матери в том, что в восемнадцать лет она выскочила замуж за солидного и занудного доцента. Выросла в семье без отца и со своей мамашей отношения поддерживала очень формальные. Что-то там было нехорошее в их совместном прошлом, раз эта “бабушка Нина” ни разу не проявилась в нашей жизни.

Когда мы прощались, я нарочно выдумал, будто бы ребята и командиры спрашивали – не моя ли жена с ребёнком приехали? Мать была в восторге. Хотя она и правда выглядела молодо: худенькая, стройная, в коротеньком модном пальто, да ещё на каблучках – издали больше двадцати пяти не дашь.

На прощание я насыпал Прохору в птичью его ладошку горсть “золотых” петличных бирюлек, которые зачем-то купил заранее в нашем военторге.

А со следующего дня стали приезжать “покупатели” из военных частей. Сначала разобрали ценный материал: штукатуров, сварщиков, электриков. А под конец остались мы – неквалифицированные разнорабочие. Но и на наш контингент нашёлся спрос. К вечеру за мной и прочими неумёхами явился долговязый капитан с женственной фамилией Бэла. Проверив наши фамилии, Бэла велел грузиться в подъехавшую к КПП “газель”. Мы отправлялись служить на военно-ремонтный завод.

Возможно, мне просто в очередной раз повезло. Завод, куда я попал, оказался тихим и крепким хозяйством. Его обслуживала всего одна рота на сто двадцать человек. Там имелись цеха – механический, литейный, электродный, гальванический и деревообрабатывающий. Работа в последнем считалась самой ненапряжной, и там в основном ленились дембеля.

Завод был относительно благополучным. К примеру, последний несчастный случай тут произошёл лет десять назад, хотя история о нём передавалась из уст в уста: какой-то солдатик в нетрезвом виде принял поистине царскую кончину, как из сказки про Конька-горбунка, – провалился в технический колодец с горячей водой и там сварился.

Нашу партию везли не только для работы в цехах. Начиналась закладка нового ангара, и завод нуждался, кроме прочего, в обычных солдатах с лопатами.

*****

Заводская “газель” привезла нас из карантина в часть. В дороге Бэла записал в блокнот наши домашние адреса, телефонные номера родителей, уточнил, кто что умеет, и более не проронил ни слова, только вздрагивал головой в такт ухабам.

Когда он отлучился за стаканчиком кофе в придорожный ларёк, ушлый водила с лычками ефрейтора предупредил:

– Вас определят в четвёртый взвод. Там разнорабочие. Пятеро по-любому пойдут в бригаду землекопов, но вы, хлопцы, проситесь в цех. Как по мне, лучше оглохнуть в механическом. У землекопов зимой ад, уж поверьте!..

И мы, конечно же, поверили ему – всем сердцем. Нас было четырнадцать человек.

Завод выглядел словно небольшой промышленный городок, только заключённый под стражу – его улицы с цехами, ангарами, боксами, бараками и прочими зданиями окружал бетонный забор в зарослях колючей проволоки.

Мы заехали не с центрального КПП, а через ворота грузовой проходной. Рабочий день закончился, гражданские покинули территорию завода. Было тихо, безлюдно и сумрачно, только желтели сутулые, тусклые фонари. Ближний цех походил на огромный закоптелый парник.

По приезде Бэла перепоручил всю “газель” старшине по фамилии Закожур, после чего отбыл в управление. Едва Бэла скрылся, Закожур, шкодливо оглянувшись по сторонам, заявил:

– А теперь бегом до казармы марш! – кивком указал в сторону небольшой двухэтажной постройки, находившейся метрах в двухстах от проходной. – Последние пятеро – в землекопы!..

Побежали! Я тоже было рванул, но зацепился о ногу Игоря Цыбина, и мы оба под хохот Закожура растянулись на асфальте. Костя Дронов даже не успел выйти из “газели”. В спину его яростно толкал, клокоча туловищем, Саша Антохин – он-то как раз был самым бойким в нашей партии, а вот взял и оказался запертым неповоротливой дроновской спиной. Топтался на месте румяный увалень Максим Давидко. А девять быстрых уже неслись галопом к казарме – победители…

Потом я узнал, что это была старая ротная традиция – перегонки. Бэла поэтому и ушёл, чтоб не мешать жеребьёвке.

У сутулого Цыбина от безысходности глаза сделались стеклянными. Шипел Антохин:

– С-сука! Из-за тебя! – и старался наступить Дронову на задник сапога, а тот огрызался бессильным “пошёлнахуем”. С рассеянной улыбкой плёлся разиня Давидко. Он даже не понял, что попал в землекопы.

В каптёрке мы сдали Закожуру свои вещи и мобильники. Появился командир четвёртого взвода, сверхсрочник старшина Журбин. Пришёл не один.

– А эти, – Закожур кивнул в сторону нашей пятёрки, – копать хотят!

Журбин обвёл наше понурое стадце цепким взглядом, словно накинул оптический аркан, затем резко кивнул в сторону стоящего рядом с ним увальня, словно передал ему закабалившую нас верёвку:

– Тебе, Лёха, пополнение…

Мы посмотрели на будущее начальство. А сержант Купреинов с ласковой рачительностью изучал нас, подперев указательным пальцем пухлую белую щёку – сценический жест народной плясуньи, разве платочка недоставало.

Природа готовила Купреинова в толстяки, но тяжёлый физический труд на время подменил студень наливным мясом. При взгляде на его рыхлое, бабье лицо первое, что приходило в голову, – “Салтычиха”.

Я рад, что зацепился тогда за дроновский сапог. Служба моя в итоге оказалась тихой и беспечной. Я от души признателен Купреинову за житейскую школу. Те полгода, что я служил под его началом, определённо оказались полезным временем. Но это до меня дошло позже. А в тот первый вечер мы оплакивали свою незавидную долю.

Журбин наскоро посвятил нас в суть заводской иерархии. Командир части полковник Жарков был одновременно и директором завода, подполковник Малашенко – главным инженером, подполковник Зябкин – начальником техотдела, а майор Козлов – начальником планово-диспетчерского отдела. Замы у них были гражданские. Наша строительная рота состояла из четырёх взводов, примерно по тридцать человек в каждом. Остальные работники завода были вольнонаёмными – общим числом до тысячи человек.

Отделение четвёртого взвода называлось бригадой землекопов. Купреинов был командиром и, соответственно, бригадиром. На этом Журбин закончил инструктаж, сказал, что до ужина полтора часа и у нас есть время, чтоб устроиться и осмотреться.

И тут последовал второй удар – оказалось, что проживать мы будем не со всей ротой. Именно у землекопов из четвёртого взвода, как у каких-то изгоев, было отдельное помещение, которое находилось на отшибе, неподалёку от грузовой проходной. Просто взвод был самым многочисленным именно за счёт землекопов и для них вроде как не оставалось места в спальных блоках, рассчитанных на шестнадцать пар кроватей.

Тогда мы хором подумали, что теперь нам точно конец и ничто теперь не помешает внеуставным бесчинствам. Даже наши недавние товарищи по карантину, девять прытких счастливчиков, уже сторонились нас, как зачумлённых.

В последнюю минуту нашего копательного отряда убыло. Антохин не выдержал, взмолился сразу к Журбину и Купреинову:

– Товарищи старшие… Разрешите обратиться? Я в цех лучше! Можно мне тут остаться?.. – Булькнул обречённо: – Я на гитаре умею… – набивал перед Журбиным себе цену.

Подал голос Купреинов. Вкрадчиво и хищно:

– Можно Машку за ляжку и козу на возу… – затем чуть подумал и добавил: – Хотя, если честно, нельзя даже козу. Вообще ничего нельзя!

– Чё ты там умеешь?.. – начал, закипая, Журбин.

Но тут снова заговорил Купреинов:

– Правда хочешь остаться? – пристальные его зрачки сжались до чёрных точек. – Вить, – сказал Журбину, – мне, в принципе, и четверых в бригаду хватит. Воин думает, что ему будет проще у тебя, – перемигнулся с Журбиным. – А мне балалайкин не нужен.

И старшина сказал Антохину:

– Пиздуй наверх к остальным…

Тогда мы завидовали. Думали, спасся-таки проныра. Как же весело грохотали антохинские подошвы, когда он бежал по ступеням на второй этаж. А нам казалось, что мир ополчился против нашей четвёрки, сержант с внешностью лютой помещицы уводил нас из чистой и тёплой казармы в свой медвежий угол…

Забегая вперёд, скажу о судьбе Антохина. Ближе к новому году, как-то под вечер Купреинов отправил меня к Журбину с ежемесячным калымом – без надобности мы не появлялись в общей казарме. Тогда я и увидел преуспевшего Антохина. Он выступал перед дедами – артист. Держал в руках сапог, который символизировал нечто струнное. Судя по междометиям, которыми Антохин имитировал звук: “блимба-блимба, блимба-блимба”, – сапог служил визуальной балалайкой.

Это был целый спектакль. Хор из девяти духов-бегунов спел под антохинскую “блимбу”:

– Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой!..

Развесёлый дед в будто бы праведном гневе немедля отвесил “балалаечнику” крепкий фофан, а тот, оправдываясь, напевно возразил:

– А я дедушку любил! А я деда срать возил!..

– Поехали-и-и! – дед со смехом обрушился на плечи Антохина. – Н-но-о! Покатил, ёбаный!..

Антохин выронил сапог, прытко побежал к двери и прямиком к сортиру с дедом на закорках. Не уверен, заметил ли Антохин меня, узнал ли вообще. Взгляд у него был мученический, конский…

У нас же, проигравших и невезучих, всё сложилось по-иному.

Казарма, куда мы пришли, оказалась обычной бытовкой, подтверждающей лишь известную поговорку о постоянстве всего временного. Как ни странно, облезлая снаружи, бытовка эта внутри была одомашненной и очень гражданской. В предбаннике на стенах висели фривольные календари с пышногрудыми кинокрасотками. В завёрнутом поросячьим хвостом закутке находились умывальники и душевая. Отдельной пристройкой была уборная на четыре посадочных места. Там возле стены стоял древний электрообогреватель с закоптелыми спиралями. Купреинов, войдя, ткнул вилкой обогревателя в розетку, и спирали за несколько секунд налились оранжевым жаром.

В спальном помещении было десять кроватей, самых обычных, не двухэтажных. Купреинов, не торопясь, прошёл к своей. Чинно скинул сапоги. Потом лёг, закинув ноги на спинку кровати, а руки положил под голову. Мы стояли рядом – Костя Дронов, Игорь Цыбин, Максим Давидко и я.

Купреинов прикрыл глаза и молчал полминуты, только под потолком звенела, как пленённая муха, неоновая лампа. Когда тишина из зловещей уже грозила превратиться в комичную, Купреинов заговорил. Обращался он на “ты” и ко всем сразу:

– Воин-строитель! Всё, что ты слышал о стройбате и дедовщине, это… – душераздирающая пауза… – Правда!..

Мы вздрогнули.

– Сейчас ты думаешь, что всё пропало, впереди лишь бесправие, унижения и каторга. Долгие невыносимые два года тяжкого рабского труда. Подорванное здоровье. Страх и боль…

Под дребезжание неона снова повисла тишина.

– И, наверное, как невозможное чудо, прозвучали бы для тебя слова: “Всё может быть и по-другому! Служба в строительных войсках бывает нормальной!”

Мы затаили дыхание. Купреинов оторвал голову от подушки и как бы заглянул каждому в душу:

– Ты, конечно, хочешь спросить: “Что нужно для этого сделать?” Я отвечу: “Хорошо и честно работать”. Как в песне: “За себя и за того парня”. Бригадиру не нужны дембельские сказки на ночь, чистка сапог, уборка кровати. Не рабы, но труженики любезны бригадиру!.. Воин-строитель, завтра начнётся твоя нелёгкая служба. И какой она будет, зависит только от тебя!..

* * *

Конечно, это была отрепетированная заготовка. Через полгода новый бригадир, бывший черпак Лукьянченко, воспроизвёл этот пробирающий до костей монолог почти слово в слово перед вновь прибывшими духами. А спустя ещё полгода он же передал мне затёртый до бахромы на сгибах листок, на котором было написано аккуратным почерком: “Воин-строитель. Всё, что ты слышал о стройбате, – правда!”.

Но ведь никто не отменял актёрского мастерства. Монолог в исполнении Купреинова произвёл неизгладимое впечатление.

Потом Купреинов взялся придумывать нам клички.

– Фамилия?

– Дронов.

– Будешь Дрон… Фамилия?

– Цыбин.

– Цыба! Фамилия?! Эй, не тормози!

– Давидко!

– Э-э… – на миг задумался. – Дава?.. Не, Удав!.. Фамилия?

– Кротышев…

Я уже приготовился называться Кротом, но спустя пару секунд прозвучал неожиданный вопрос:

– А по имени как?

Я растерялся, пробормотал:

– Володя…

– Вот и называйся Володей, – ласково заключил Купреинов. – Будешь у этих, – указал на Цыбина, Дронова и Давидко, – за старшего. Постарайся самоотверженным трудом оправдать моё доверие, Володя. Очень на тебя рассчитываю! Не разочаруй меня…

Тогда же мы узнали, что в нашей бригаде кроме нас ещё пятеро землекопов – три работающих черпака и два иждивенца деда – сопризывники Купреинова. В данный момент они отсутствовали – ночевали на удалённом объекте. Купреинов специально приехал в часть, чтобы лично принять в бригаду пополнение. Кстати, эти выезды и были одной из тайных выгод нашей службы. Землекопы изредка ночевали в заводских или строительных общагах, где бывали и женщины, и алкоголь. Не обязательно, что они доставались, но они существовали в принципе – как мечта и возможность.

Общая беда (а нам тогда казалось, что именно беда) сдружила нашу четвёрку. Максим Давидко являл собой исчезающий народный типаж-наив. Такие, наверное, перевелись даже в глухих деревнях. Когда я смотрел на румяные щёки Давидко, цыплячий пух бровей, крепкие розовые уши, на детскую его улыбку, обращённую всему миру сразу, то понимал, что голосящая простота этого паренька из-под Волгограда много лучше всякого тихого воровства. И чего греха таить, первые месяцы он, двужильный и безропотный, тянул за нас, городских доходяг, всю работу, ни разу не попрекнул, слова поперёк не сказал…

Игорь Цыбин, узкоплечий, сутулый, почему-то всегда напоминал мне попавшего в беду скрипача, которого злые люди поймали, крепко били, а после ещё обрили налысо. Он, как и Костя Дронов, призывался из Липецка.

Ладный чернобровый Дронов внешне был бы очень хорош, если б не яростно косящий глаз. Костя поэтому, чтоб скрыть дефект, всегда глядел с нагловатым прищуром, добавлявшим его красивому лицу лихости.

Вот такими вас помню – Максим, Игорёк, Костя. Меньше всего я хотел бы видеть ваши фотоовалы с аляповатой, цветастой ретушью…

*****

На следующее утро Купреинов повёз бригаду на объект. Рабочий день военного строителя начинался в девять утра и, по идее, должен был продолжаться до шести вечера. Но получалось так далеко не всегда, ведь мы работали за себя и “за того парня”, который однажды вечером пообещал нам человеческую жизнь в обмен на труд. Говоря проще, мы обязались пахать ещё за троих дедов и быть на подхвате у черпаков.

Практиковались, конечно, свои строительные хитрости и послабления. Наряды, к примеру, рассчитывались из кубометров и категории грунта, поэтому никто не мешал Купреинову договориться с местным прорабом, чтоб грунт второй категории считался грунтом третьей. Норма выработки, соответственно, уменьшалась с трёх кубов до двух. А с учётом интересов “и того парня” на смену приходилось четыре куба. Они, конечно, давались поначалу непросто.

Помню первый рабочий день. Стоял отсыревший, сумрачный ноябрь. Нас подрядили выровнять стены прокопанной ранее экскаватором траншеи и заодно углубить её на полметра. На дне траншеи было промозгло, как в погребе. Спустя три сизифовых часа, когда в очередной раз брошенная на бруствер земля липкими комьями скатилась вниз по скользким глиняным бокам траншеи и силы в бессчётный раз покинули меня, в унылом, похожем на болото небе появилось ясное лицо Купреинова. Заглянул как луна в колодец и произнёс в манере шаолиньского гуру:

– Я мог бы тебе сказать, что ты копаешь неправильно, что движения твои избыточны и нерациональны. Что нужно работать спиной или, наоборот, не работать ею, с наступом или же только одними руками. Но это просто слова. У копания нет какой-то техники или школы. Есть лишь привычка и навык. Однажды твоё тело само поймёт, как не утомляться, чтобы в срок выполнять возложенную работу!..

Мне казалось, что бригадир изощрённо издевается.

– Моё сердце разрывается от жалости к тебе, – чутким голосом говорил Купреинов, стоя у кромки котлована. Земля шуршащими змейками сыпалась по стенкам. – Но я не могу спуститься и сделать твою работу за тебя. Это было бы нашей общей ошибкой!..

Купреинов не глумился надо мной. Он действительно так думал.

Полгода службы прошли в мутной пелене. Поутру я приходил ещё зрячим на объект, потом начинался труд, и белые пары моего раскалённого дыхания оседали инеем на стёклах очков. Я работал в заиндевелых шорах. Купреинов называл мои слепые очки “зимней сказкой” – на редкость поэтичное сравнение:

– Хорошо Володьке! Смотрит эту зимнюю сказку…

Однажды он чуть ли не час простоял надо мной, повторяя с непередаваемой бутафорской серьёзностью:

– Иногда кажется: всё, край! Больше не могу!.. А ты взял – и смог!

Я, конечно, понимал, что это игра, но бытовой артистизм Купреинова всегда был подчинён выполнению поставленной задачи.

– Неужели подведёшь? Мне ж весной на дембель. На кого я бригаду оставлю? – так он прочил меня в будущие командиры.

И я поднатужился. Как говорится – “взял и смог”. Невзирая на стёртые до крови под рукавицами ладони, на обморочную черноту в глазах, вязкую боль поясницы…

Удивительно, но Купреинов, этот двадцатилетний паренёк из Воронежа, действительно обладал и юмором, и меткой житейской мудростью. Я справлял малую нужду в гулком, как пещера, общажном сортире, а Купреинов из-за двери что-то спросил. Я крикнул ему в ответ:

– Не слышу, Лёш!.. – вышел.

И Купреинов сказал:

– Вот так и в жизни. Когда ссышь – не слышишь голоса истины!..

А в остальном он ничем не отличался от обычного армейского деда. Любил рифмованные солдатские присказки, слепленные по цветаевским канонам, – о юности и смерти: “Лежит на дороге солдат из стройбата. Не пулей убит, заебала лопата” или “Смерть и дембель чем-то схожи, смерть придёт, и дембель тоже”.

Командир он был толковый, бригаду свою берёг. Когда в феврале лютовали морозы, он, невзирая на неудовольствие прораба, объявил так называемые актированные дни, и тогда мы просто отсыпались, не забывая, кому обязаны этой передышкой.

Когда после рабочей смены мы возвращались на родной завод, каждому из нас, даже бесхитростному Давидко, хватало ума на посторонний праздный вопрос:

– А каково в землекопах? – отвечать с хмурой, полной отчаяния и многоточий обречённостью: – Ад…

*****

У меня до сих пор в ушах то ли тихий крик, то ли шумный вздох надсмотрщика-прапора:

– Ты чё натворил? Это ж яма! Бля-а-а!.. Ты ж яму сделал!

Я вспоминаю иногда ту первую могилу. Зимнюю. Сколько же я копал её? Часов шестнадцать. А ведь мне казалось, что я освоил лопату. Кровавые волдыри на ладонях от каждодневного труда давно уже ороговели до янтарных мозолей. Спину почти не ломило от ежедневной скрюченной работы, окрепли суставы и сухожилия.

Умерла тётка директора завода полковника Жаркова. Ветхая эта родственница приказала долго жить в Белгороде, но перед смертью просила, чтоб похоронили её рядом с родителями – в посёлке под Курском.

Прапор, ответственный за похороны, пока вёз меня к кладбищу, всё шутил в своём “уазике”:

– У незнакомого посёлка, на безымянной высоте. Н-да… Просуществовала бы старушка до весны… Но умерла в холода – что тут поделаешь?

В том посёлке обычно всегда хоронили односельчане – сами себя, по мере умирания. Но местные мужики к тому моменту одряхлели, и никто не брался долбить могилу в мёрзлом грунте.

Командир роты капитан Бэла вызвал Купреинова, тот предложил мои копательные услуги. Сказал с гордостью:

– Рядовой Кротышев выроет! Он отлично работает…

И я не сомневался, что справлюсь, не подведу. Могила ведь не сложнее кабельной траншеи. И не важно, что наши траншеи преимущественно рыл экскаватор, а мы только стенки ровняли. Всего-то четыре куба земли, до вечера по-любому управлюсь – так я думал…

Я начал работу в полдень. Кроме штыковой у меня с собой были совковая лопата, лом, кирка и топор – на случай, если вдруг попадутся корни. Были две легковые покрышки, которые я предусмотрительно захватил у нас в ремонтном цехе. А ещё две покрышки подарил местный мужик из посёлка – к нему я бегал греться, когда силы покидали меня. Дом благодетеля как раз стоял на окраине, в десяти минутах ходьбы от кладбища.

Для начала лопатой я выстучал периметр будущей могилы. Проверенной, надёжной лопатой, которую сам же накануне отбивал и доводил бруском. Глянул – а кромка на острие завернулась, будто подвяла. После крещенских морозов земля промёрзла до костей и превратилась в гранитный монолит.

Трещал февраль, но я ощущал лишь бред и жар распаренного туловища да коптящую отраву расплавленной покрышки. И ещё я думал: что будет, если завтра поутру люди привезут гроб, а могила окажется не готова?

Вычерпав куб оттаявшей грязи вперемешку с липкой резиновой слякотью, я устроил передышку. Плеснул бензину на вторую покрышку, поджёг. А после заспешил, шаркая, в посёлок. Со стороны я, наверное, напоминал согнутый гвоздь, с рукой на натруженной пояснице.

Густели лиловые сумерки. Ветер гнал по заиндевелой горбатой дороге крупяную позёмку, чёрные деревья в сугробах были похожи на собственные вставшие на дыбы тени. Где-то далеко лаяли гулкие цепные псы и стучала невидимая колотушка. Я ориентировался на её деревянный шум, но оказалось, что это колотится о стену ставня брошенного дома, хлопает на ветру, производя этот монотонный стукающий звук. А вот следующий дом был жилой – издали он походил на старинный фонарь. Образ портила только спутниковая тарелка под крышей.

Мужик, хозяин дома, уже знал, что я копаю могилу. На вид ему было за пятьдесят, хотя, может, он был и моложе. Худой, седой, с простецкими татуировками на руках. Его дряхлая мамаша угощала меня магазинной едой, напрочь лишённой деревенского колорита. Чай был из пакетика, котлета – обжаренный полуфабрикат. Я грелся, краем уха слушая телевизионные новости и народную кладбищенскую науку:

– Господи, оборони, спаси и сохрани от могильной земли, аминь! Вот так нужно говорить! Понял?

Старуха смешно произносила это “понял” – с каким-то мяукающим акцентом: “Поня-у?”

– Ты ж своей работой мёртвых будишь! Прощения надо попросить, мол, так и так, извините за беспокойство!

Я благодарно кивал:

– Приду и прочту. И прощения попрошу.

– Заранее надо было! Поэтому и не идёт могилка! А ты чё смеёшься? – с досадой спрашивала сына – тот лишь стеснительно улыбался. – Я дело говорю!.. Лопату нельзя переда-у-вать из рук в руки, слышь?! Только в землю у-увтыкать!.. Поняу?!

– Да я один работаю! Мне её и передавать некому…

Мужик совестился:

– Я б тебе помог, но жилы нет… – так он образно называл силу – “жилой” и вытягивал вперёд дрожащие, словно от внутреннего озноба, руки: – Видишь? Нет жилы…

Как же неуютно, как тяжко было возвращаться вечером на кладбище – особенно после предупреждений о потревоженных покойниках. И сельские псы стонали на луну, как фольклорная нечисть.

К полуночи покрышки прогорели. Я прилежно собирал кладбищенский хворост и жёг его. Поутру своей обугленной чернотой яма в земле напоминала не могилу, а воронку. От усталости и ужаса ответственности я позабыл с какого-то момента, что надо рыть прямоугольник.

Как превратить обгорелую, пахнущую бензином и жжённой резиной геенну в могилу, подсказал водила “уазика”. За час до приезда процессии там же, на кладбище, я по его совету нарубил елового лапника и ветками задрапировал стенки могилы.

Глубины я, конечно, недобрал. Но схитрил, выложив по краям высокий бруствер, так что никто халтуры не заметил, а сам бруствер укрепил досками, которые, к счастью, не обнаружил ночью, а то б и они пошли на костёр. Эти доски придали могиле чёткие геометрические линии.

В итоге получилось даже красиво. Прапор, до того проклинавший меня, аж перекрестился на результат:

– По-кремлёвски, блять!..

Ещё час оттирал соседний памятничек от налетевшей сажи. Вспомнив старческий совет, просил прощения за беспокойство у потревоженной могильной жилицы. Людмила Афанасьевна Мущина. Фамилию я поначалу прочёл как “мужчина”. Удивился ещё: надо же – Людмила Мужчина. А она была Мущина. И посёлок тот назывался Мущино…

Приехал автобус. Я помог вынести неожиданно большой гроб, затем отошёл в сторонку. Пока шла церемония прощания, старался не смотреть на покойницу. Не потому, что чего-то боялся. Просто избегал, что ли, знакомства. Это, в общем-то, оказалось нетрудным, нужно было всего лишь настроить сознание, так что даже направленный в гроб взгляд не достигал цели, а распылялся по дороге в дымчатый расфокус.

Подумалось, что с моей стороны это неуважение к человеку, для которого я так долго готовил последнее пристанище. И я заставил себя разглядеть полковничью тётку.

Внешности уже не было, просто маска бесполого старика, которая не выражала ни покоя, ни вечного сна, а только тотальное отсутствие. Мне предстало не мёртвое безгубое лицо, а гримаса с тайным смыслом: “Ушла и не вернусь”.

И на это сливочного цвета холодное Ничто медленно опускались и не таяли снежинки.

*****

В начале мая Купреинов ушёл на дембель. Мне было грустно с ним расставаться. Я по-своему привязался к ушлому бригадиру. Купреинов почему-то всегда выделял меня среди прочих. Именно благодаря ему жизнь моя в армии оказалась самой что ни на есть тихой гаванью, где нет штормов и полно работы. Даже ледяная могила, за которую я почём зря сволочил Купреинова, сыграла свою положительную роль. Полковник Жарков оценил мой каторжный труд. Помню, как охали сельские бабки, как цокали языками валкие седые мужики – они-то понимали, чего стоит вырубить могилу в такие холода. Жарков, расчувствовавшийся от самого факта похорон и дюжины стопок, хотел мне даже чего-то там заплатить, но я ответил, что денег с командира не возьму.

Через пару недель меня произвели в ефрейторы. Купреинов, конечно, поднял мне настроение поговорками: “Лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор” и “Ефрейтор – это переёбанный солдат”. Но когда прежний бригадир Лукьянченко перевёлся дослуживать свои последние месяцы в тарный цех, главным у землекопов стал я, и меня благополучно произвели в сержанты. Это произошло уже в октябре, когда мы стали годовалыми черпаками…

Провожал Купреинова в дорогу только я. Он сам больше никого не пожелал видеть. Для прощания мы разжились бутылкой кизлярского коньяку, который выдули на пару в нашей каптёрке.

Купреинов на прощание спросил:

– А хочешь знать, почему я не назвал тебя Кротом? В память о школе. Я когда малым был, в первом ещё классе… – он замолчал, словно раздумывал, стою ли я его откровения. Потом решился: – Ладно, похуй, всё равно уезжаю… Я однажды прочёл свою фамилию наоборот!

Я уже захмелел и не справился с задачей в уме:

– Надо на бумаге записать.

– Получилось – Вониерпук… – тихо сказал Купреинов. – И такой меня хоррор прошиб, что дразнить будут Вониерпуком! Хоть фамилию меняй!.. – Он осклабился, как бы приглашая разделить иронию: – Поверишь? За десять лет ни разу тетрадь не положил лицевой стороной – чтоб фамилия на виду не была. Вот… А никто так и не догадался прочесть наоборот… А тебя увидел и подумал: “Все его дразнили Кротом. А я не буду”. Понимаешь?..

Осенью в бригаду пришло пополнение – полдюжины духов. Я наскоро заучил “монолог бригадира” и, уже подготовленный, встретил ребят у каптёрки старшины Закожура. Эти новенькие очень напоминали нас прежних – перепуганные рожи. Они только что, как мы год назад, облажались в тараканьих бегах наперегонки к казарме.

Я пытался сохранять серьёзность и торжественность, что бы-ло непросто – Цыбин, Дронов и Давидко корчили зловещие гримасы, и выглядело это смешно. Но традицию следовало уважить.

По купреиновскому примеру я, улёгшись на кровать, пересказал наш строительный катехизис про самоотверженный труд. Для наглядности взял две стальных ложки и заплёл их в косичку – что-то вроде демонстрации силы. Мы порядочно окрепли от нашей каждодневной работы и не упускали случая щегольнуть силовыми возможностями – согнуть гвоздь, разломить руками банку консервов.

В отличие от прежнего бригадира сам я работал до последнего дня. Товарищи мои частенько бывали недовольны таким “ударничеством”, но мне попросту было скучно сидеть в бытовке, тупо пялиться в телевизор или же играть в какую-нибудь игру в мобильном телефоне – на втором году службы нам негласно их вернули в пользование, хоть формально это не разрешалось.

Цыбин и Дронов справедливо полагали, что вкалывать должны только духи, а нарушение устоев чревато анархией, бунтом и развалом. Вспоминаю случай. Бригада наша работала на нулевом цикле, прокладывали траншею к фундаменту будущего цеха. И была там ещё дополнительная морока – выдержать правильный уклон для водопроводных труб. Стоял дождливый ноябрь, ребята быстро скисли. Из молодых особенно жалко мне было рядового Мокина – он выглядел самым тщедушным.

Цыбин и Дронов увлеклись просмотром ужастика про какую-то американскую нежить, а я пошёл к траншее, рассчитывая хотя бы подбодрить Мокина словами “взял и смог”. Чёртов доходяга ни на пядь не продвинулся за последний час, просто сидел скрючившись. Когда увидел меня, показал стёртые до крови, воспалённые ладони. Он выглядел таким жалким – мокрый, перепачканный, точно вылез из затопленной норы. Длинный хрящеватый нос зелено плесневел от постоянной простуды.

Лёша Купреинов цинично сказал бы ему: “Моё сердце разрывается от жалости к тебе…” Я же спрыгнул в траншею и взялся за лопату. Но только я поймал неспешную медитативную монотонность труда, как над нашими головами зазвучали голоса Цыбина и Дронова.

– Володя, не делай этого, пожалуйста… – с какими-то причитающими нотками произнёс Дронов.

Я сконфуженно посмотрел наверх, а Цыбин добавил с патетическим надрывом:

– Мока, ты хоть понял, чё происходит?! Бригадир тебе могилу роет!

– Володь, ну не надо… – опять скульнул Дронов. – Он исправится… Мока! – зашипел. – Хватай, мудила, лопату! Он не шутит! Прям тут и закопает! И никто не найдёт!.. Володь, не надо, ты прости его!..

До того сизый от холода Мокин просто растерянно хлюпал насморком, но после услышанного резво вздёрнулся, натянул рукавицы, выхватил у меня из рук лопату и, подвывая: “Я сам! Сам!..” – вклинился в глину. Про стёртые ладони и думать забыл. Как говорится, “взял и смог”.

Обратной дорогой к бытовке изверги довольные улыбались. Они специально не прихватили с собой простодушного Давидко, опасаясь, что тот не подыграет как надо. Признались, что для профилактики давно уже запугивали мной молодых, называя Кротычем. Вспоминали, разумеется, мой похоронный опыт, помножив его для солидности на десять.

– Да ты посмотри на себя! – ехидно сказал Цыбин. – Ты ж реально на маньяка похож! Крот-убийца!..

* * *

Конечно же, всегда задумывался, каким меня видят окружающие. В школе переживал из-за узкого, как мне казалось, лба. Или сдержанно радовался, что от матери унаследовал небольшие аккуратные уши. Но больше меня огорчало даже не само лицо, оно-то было нормальным, а его выражение – доброе и беспомощное. Я с седьмого класса, только меня перевезли в Москву, репетировал свирепые маски, гримасы для придания лицу суровости. Позже в Рыбнинске инерция этих ухищрений вызывала у одноклассников лишь улыбку, они говорили мне: “Вован, что случилось? Сделай портрет помягче…” А потом я и сам отошёл от московского стресса, успокоился.

В армии я снова стал следить за мимикой. Рож больше не корчил, старался придать лицу нейтральное, в моём представлении, выражение – каменное. Я украдкой изучал себя в щербатом овале зеркала, что висело над умывальником в нашем отхожем закутке, и не понимал, что такого пугающего разглядели Цыбин и остальные в моей внешности. Понятно, наголо стриженная голова мало кому добавит привлекательности. На темени ещё красовались два грозных шрама, при том что получены они были самым мирным путём, ещё в детстве, от качелей, но выглядели не хуже рубцов от лопаты…

Сам я на втором году службы отметил одну существенную перемену: в моём взгляде появилась тяжесть. Что-то давящее, словно бы эхо перекопанных кубометров. Очки совершенно не добавляли облику интеллигентности, а, наоборот, множили этот земляной вес.

Но, видимо, перед зеркалом я всё же как-то расслаблялся, отпускал лицо. А вот на групповой фотографии для очередного дембельского альбома я наконец-то разглядел себя в “нейтральном режиме”.

Образно говоря, я преображался, точно кот Леопольд после упаковки “Осмертина”. Удивительно, как весь мой добродушный набор из лба, бровей, глаз, щёк, скул, рта и подбородка мог складываться в такую неприятную комбинацию. Не суровое, не злое, а именно что мёртвое выражение лица.

Становилось понятно, почему так затравленно глядели на меня из траншеи новопришедшие ленивцы, когда я назидательно произносил над ними одну из любимых присказок Купреинова: “Зло правит, добро учит”.

*****

Не могу сказать, что первый год моей службы взял и пролетел. Он был медленным и вязким, как сланцевая глина, но поскольку состоял из будней, разнящихся только погодой, то уже ко второй половине оформился во что-то напоминающее занозистый деревянный брус, который нужно доволочь куда надо, бросить и пойти прочь, не оглядываясь. Случались, конечно, светлые и даже забавные эпизоды, но в общем преобладали однообразный труд, утомление и скука.

Если спросить меня, какой была первая солдатская зима, на ум придут вырытая мной могила в посёлке Мущино да саблезубые сосульки под крышей бытовки, которые Дронов, встав на табурет, сбивал шваброй, и они со звоном осыпались – хрустальные клыки белгородской зимы…

Вот дорогое сердцу летнее воспоминание. Июнь, вечер. Песчаное дно котлована похоже на морской берег. Мы закончили смену и организовали пирушку. Цыбин сбегал в магазинчик неподалёку, накупил сосисок, булок, каких-то сырных намазок, растворимых быстросупов в стаканчиках. С Давидко при помощи силикатных кирпичей и наших лопат мы оборудовали походно-стройбатовские лавки-жёрдочки. Дронов развел костёр из деревянных обломков, которые, когда прогорели, сделались похожими на сизые совиные крылья. Я был в тот вечер почти счастлив, хлебая из стаканчика густой, с сухариками, суп, макая сосиску прямо в банку с горчицей.

Пятым лишним был дед по фамилии Слюсаренко – из нашей же бригады землекопов. Я его недолюбливал. Он был рыбнинский. Я когда-то, заранее обрадовавшись, выпалил ему, что тоже из Рыбнинска, – наверное, надеялся на покровительство и дружбу. А Слюсаренко высокомерно заметил, что “земляку пиздянок дать, как дома побывать”. У меня вспотела от волнения спина, пока мы несколько секунд мерились взглядами. Затем Слюсаренко лениво отвёл глаза. После этого мы почти не разговаривали, будто не замечали друг друга.

Слюсаренко, как старослужащий, понятно, не вкалывал вместе с нами, а просто дослуживал. Прорабы на объектах водились понимающие – лишь бы работа была сделана нормально и в срок, поэтому без вопросов ставили ему положенные восемь часов в расчётный листок, а причитающуюся норму мы выполняли сами.

Стянув сапоги, портянки и носки, Слюсаренко, скрючившись, увлечённо цокал крошечными щипчиками над окаменевшими, как речные ракушки, ногтями своих больших раскоряченных ступней, но этот солдатский педикюр почему-то не вызывал никакого отвращения и даже не отбивал аппетита.

Мы пели с наших жёрдочек про прекрасное далёко, только переиначенное:

– Теперь ебёт глубо́-о-ко! Широ́ко и глубо́ко, туда-а и сюда-а!.. – и небо над песчаным котлованом было таким оглушительно-синим, таким ласковым…

– Уф-фу! – неподалёку отдувался Слюсаренко, шевелил пальцами ног. – В натуре, хлопцы, будто вторые сапоги снял!.. Ништячок! – улыбался песне. – Ебёт глубо́ко! Цыба, слова потом запишешь?

Слюсаренко вовсю готовился к дембельскому альбому и жаловал любую зарифмованную матерщину: о носках солдата из стройбата, которые пахнут заебато, законах Ома: “Здесь нас ебут, а девок дома”, собирал афоризмы о бессмысленности и однообразии службы: “Работа для нас праздник, а в праздники мы не работаем”, не забывал, конечно, и желчные присказки о бабьем непостоянстве: “Солдат, помни, ты охраняешь сон того парня, который спит с твоей девушкой…”

Армейский фольклор женоцентричен: “Девушка – не электричка: не догоняй, будет другая”. “Девушка как костёр: палку не кинешь – погаснет”. Сатанинский гаолян “дембельской сказки” с незапамятных времён навевал сны про “дом родной и девку с пышною пиздой” – пусть снятся!

Одноклассницы относились ко мне, в общем-то, неплохо. Была одна, Марина Алёхина, довольно миленькая. С ней перешучивались на уроках, прогулялись пару раз после занятий, но ни в какие отношения это не оформилось. Последний год перед армией я удовлетворялся тем, что нарыскал в интернете коротенькие, на пятнадцать секунд, порноролики, запечатлевающие, как правило, финал соития, с брызгами и воплями. Таких видеоналожниц у меня имелся целый гарем весом не меньше гигабайта.

Школа закончилась, затея с институтом бесславно провалилась, я загремел в стройбат. И по факту не то что любить и ждать, а даже обманывать меня в Рыбнинске было некому. Я, конечно, сочинял напропалую, мол, была “пышная” подруга, но поступила как все бабы, нашла себе другого – солдатская доля…

Осенью я получил десятидневный отпуск и отправился домой с твёрдой решимостью оттянуться по-солдатски, ни в чём себе не отказывая. Но уже с самого начала всё пошло не так, как я огненно навоображал себе в поезде.

На сутки задержался в Москве. Мне действительно обрадовались мать, маленький Прохор и несостоявшийся отчим Тупицын. Он обстоятельно расспрашивал о службе, повторяя, что я “возмужал”.

Мать трогала мои огрубевшие ладони, качала головой:

– Вовка! Как у шофёра! – а я и сам видел, что там уже не кожа, а какой-то дублёный пергамент, об который при желании можно безболезненно тушить окурки.

Погостив у Тупицыных, поехал в Рыбнинск. Теплилась надежда, что наша однушка до сих пор пустует – со слов отца последний жилец съехал оттуда пару месяцев назад. Но когда я приехал, выяснилось, что отец сам туда заселился, потому что у него нарисовался какой-то романтический интерес по имени Диана – так с улыбкой сказала бабушка.

Мы очень соскучились друг по другу и проговорили, должно быть, несколько часов кряду. К вечеру приехал отец, и я по второму разу, но уже с купюрами, пересказал ему все нехитрые армейские события. Перед уходом он вытащил из кармана часы “Ракета” и сказал, что на время отпуска моим временем снова буду заниматься я.

В тот же день я позвонил Толику Якушеву. С простецкой радостью потормошил его: мол, когда ж по бабам, когда по студенткам? Уж познакомь со своими одногруппницами школьного друга, ныне сержанта Кротышева!

Толик похохатывал, но говорил исключительно о грядущей сессии, зачётах, экзаменах. То есть совершенно не собирался отвлекаться на мой досуг. Под конец, правда, пообещал, что на выходные что-нибудь придумает.

На выходные! Через пять дней! Он будто не понимал, что у меня всего неделя времени, а потом обратно в часть, к студёным котлованам и промозглым траншеям!

Дела, конечно, нашлись. Я помог бабушке прибраться в доме, починил обвалившиеся антресоли. Мы съездили на кладбище – как раз была пятая годовщина смерти дедушки. Я привел могилу в порядок, убрал пожухлую траву и листья.

Пару дней я просто отсыпался, смотрел телевизор, ну, и, конечно, не забывал посещать свой порногарем. И, наконец, наступила долгожданная суббота. Я почему-то думал, что вечеринка будет у Толика дома – мы раньше всегда у него собирались. Рассчитывал, что заглянет в гости брат Толика – Семён, и я подмигну ему:

– Помнишь, Сём, ты говорил: “Кто служил в стройбате, тот смеётся в драке!”, – и он, конечно же, вспомнит. И я тогда скажу с улыбкой: – Это правда! – и приглашённые девушки посмотрят на меня, как на ветерана.

В итоге всё свелось к походу в ночной клуб “Флай” – запланированная вечеринка в честь дня рождения какого-то Гошана, куда Толик как бы из вежливости позвал и меня.

Новые приятели Толика пришли со своими подругами. Когда я тихо высказал ему:

– Толь, ты ж обещал, – он ответил: – Да оглянись! Полный зал тёлок, знакомься с любой!..

Под раскатистое техно в клубе отплясывало, может, с полсотни девиц, но в таком шуме даже поговорить было сложно, всё мелькало, искрило – как тут познакомиться?

Я, к своему стыду, понял, что неподходяще одет. А ещё этот Гошан с улыбочкой оглядел меня:

– Прикольно выглядишь, скинхедненько!

Действительно, я, остриженный под ноль, пришёл, как очень бедный родственник, в новеньких, дико неудобных берцах – специально перед отъездом купил в нашем военторге, польстившись на их бравый вид. А Гошан носил модную белую курточку, которая прям фосфорецировала в темноте зала, джинсы и избыточно красивые туфли. Он не был особо симпатичным, просто трескучим и бойким, как тамада.

Я вдруг подумал, что Толик не то чтобы стесняется меня, но совсем не показывает, что я его самый близкий друг. За год, что мы не виделись, он здорово изменился. Я бы сказал, что в своём институте он крепко пообтесался, да вот только не в тех местах, где нужно. Пристрастился к ужимкам, причёску странную сделал – стекающую волосами вниз, будто ему на голову вылили стакан липкой воды.

Он, как и все остальные за нашим столом, чуть ли не в рот смотрел этому развесёлому Гошану. И, нужно признать, тот умел быть интересным.

– Короче! – покрикивал он, чтоб преодолеть громыхающее техно. – Встречался с одной девой! А у неё попугайчик жил! Пенкиным звали! Педик волнистый! Летал мало, ходил везде, сука, пешком!..

Толик и остальные изготовились расхохотаться.

– И вот как-то мы с девой этой основательно разругались! Я психанул, вышел из комнаты и дверью ещё от души ебанул! По звуку слышу – удар мягкий, будто носок застрял! Оглянулся! Бля! Это не носок, а Пенкин, дурак, увязался за мной! Я его дверью и зашиб! Казнил! Тут мы с девой моей и разъехались!..

Они ржали – парни, девушки и та, рыженькая, которой я покупал мохито…

За столом крутились чуждые для меня студенческие темы. У Купреинова была шутка – типа, совет на все случаи жизни: если не знаешь, как втиснуться в разговор, скажи: “Это что, вот у нас в полку один прапор в халву насрал!” – но я так и не решился блеснуть казарменным остроумием.

Вскоре я понял, что деньги заканчиваются, а рыженькая канючит четвёртый стакан и при этом не позволяет даже обнять себя. Я так и просидел три часа с рукой на спинке её стула.

Ушёл домой, а когда на следующий день позвонил Толику, так он ещё выговорил, что Гошан пожаловался на меня, мол, я, когда прощался, нарочно сильно сдавил ему кисть. Я вспылил и сказал, что не виноват в том, что у этого Гошана пальцы как разваренные макароны. Поругались…

В последний день я забежал к отцу отдать часы. Заскочил по нужде в туалет. Под стенкой лежала книжка, которую во время отхожего досуга полистывал отец. Она называлась “В поисках утраченного времени”. Я почему-то прочёл – “потраченного” и вздрогнул от горького совпадения. Открыл наобум. Отец заложил страничку пластиковой упаковкой из-под геморроидальной свечи. Этот неразборчивый, но обидный символизм добил окончательно.

Вечером, лёжа на плацкартной полке, я с горечью думал, что жизнь моя – настоящая жопа, и мало того что у меня нет девушки, так ещё и не осталось парня – в смысле, друга Толика.

*****

Первой моей женщиной стала Юля, Юлия Сергеевна, сметчица из компании “БелКомСтрой”. Это произошло на втором году службы.

Наша войсковая часть постоянно сотрудничала с различными строительными фирмами. Такие конторы редко содержали постоянный штат рабочей силы, а в зависимости от заказа находили конкретных исполнителей. Поэтому мы много чего делали и для “БелКомСтроя”. Полковник Жарков приятельствовал с их генеральным Евстигнеевым, так что у нас было много и контрактов, и просто денежной халтуры. Как-то, помню, мы ездили разгружать два грузовика кирпича на дачном участке евстигнеевского зама Потапенко. За пару часов получили две тысячи рублей – не такие уж и пустячные деньги за неквалифицированную рутину.

Заканчивался апрель. “БелКомСтрой” в очередной раз выцыганил у города помойный пустырь, и моя бригада готовила его к нулевому циклу, освобождая от строительного хлама. Прораб Коля, молодой, общительный мужик лет тридцати, не мог на нас нарадоваться.

Была пятница, мы отработали нашу последнюю смену и ждали заводскую машину. Но тут Коле позвонили из офиса. После беседы он спросил, можем ли мы разгрузить и занести на второй этаж мешки с цементом – за отдельную плату. “БелКомСтрой” недавно переехал на новое место, и там вовсю пылил ремонт. Вышла обычная накладка, машины приехали с опозданием, совсем к вечеру, когда местные рабочие закончили смену.

Можно было отказаться, но я подумал, что карманные деньги по-любому не помешают. Молодых я отправил с машиной в часть, а для халтуры взял Цыбина, Дронова и Давидко. Всё-таки мы были друзьями.

Дела у “БелКомСтроя” явно шли в гору, потому что они перебрались из прежнего полуподвала в двухэтажный особнячок. Первый этаж уже был закончен и блистал стерильной белизной евроремонта, а на втором ещё велись отделочные работы.

Мы уложились за полчаса. Когда закончили работу, сердобольные офисные тётки опекали нас как могли: поили чаем, принесли конфет. Потом приехал на своей чёрной “тойоте” зам Потапенко. Он, как ни странно, вспомнил меня, долго благодарил за отзывчивость, а под конец вообще распахнулся душой и пригласил нас на завтра сюда же – отмечать очередной контракт.

Увольнительная была царская – до одиннадцати вечера. Мы побродили по городу, днём перекусили в столовой, а к шести часам поехали в гости к “белкам” – так у нас в части называли партнёров из “БелКомСтроя”. Планировали побыть там часок, перекусить и выпить, а потом ещё успеть в кино.

Вчерашний зал было не узнать – его украсили гирляндами воздушных шаров. Появились ломящиеся от закусок столы. Их расставили вдоль стен, чтоб не загромождать пространство. Рядом с дверью в директорский кабинет повесили большой плоский телевизор. Там без звука мельтешил мультфильм: по острову, похожему на ржаную ковригу, кружили бесноватые мышата, наряженные пиратами. Деревенщина Давидко трогательно назвал их мышенятами – под издевательский смех Цыбина.

Сразу из четырёх колонок умц-умцали ранние девяностые. В центре зала выплясывали бухгалтерия и отдел кадров. Аллегрова как раз допела про Андрея и завела про младшего лейтенанта – прям к нашему появлению.

Вчерашние наши кормилицы так смешно принарядились и накрасились. От танцев у них дрожали причёски и щёки. Симпатичного Дронова, которому очень шла солдатская форма, сразу увлекла танцевать начальница отдела кадров, прям уволокла за руку, припевая:

– Все хотят потанцева-ать с тобо-ой!..

Ловкий Цыбин сам сориентировался – пристроился топтаться возле главной бухгалтерши Ирины. Давидко увильнул от объятий второй бухгалтерши и прямиком рванул к тарелкам с бутербродами.

Возле стола с выпивкой праздновала контракт мужская половина. Я узнал генерального Евстигнеева. Он бывал у нас в части – такой увесистый коммерс. Красивое его лицо портил второй подбородок. Евстигнеев произносил тост, чокался с Потапенко, Колей-прорабом и геодезистом.

Тут всё было понятно и незамысловато. Отдыхали взрослые люди, веселились как умели: танцевали, пьянели, смеялись. В отличие от ужасающей вечеринки в ночном клубе, мне сразу нашлось место. Я был гостем, юным служивым, которому нужно налить рюмку и сказать что-то приятное.

Евстигнеев прочёл под бабьи аплодисменты:

– Терпи, браток, наступит дембель, не будет лычек и погон! И будем мы в общаге женской бухать, как прежде, самогон!..

Толстяку-геодезисту тоже нашлось что вспомнить:

– Хотим мы так на свете жить, как вождь великий жил. И так же в армии служить, как Ленин в ней служил!..

Посмеялись. А Коля-прораб задумчиво сказал, что если “Ленин” заменить на “Гитлер”, то шутка обретёт иной смысл, ведь Гитлер-то воевал, и неплохо, заслужил два Железных креста.

Мне плеснули в пластиковый стаканчик виски, я выпил с Евстигнеевым, Потапенко, Колей и тучным геодезистом за армию – кузницу настоящих мужиков. А когда к столу подтянулись юридический консультант Валера, менеджер по персоналу Юрченко и инженер по проектно-сметной работе Денис Геннадьевич, мы подняли стаканчики за успех и процветание “БелКомСтроя”.

Курьер доставил десяток коробок с пиццей. Начальник строительного участка (я его видел пару раз на пустыре) принёс из директорского кабинета два ящика коньяку.

Бухгалтерши Света и Ирина в который раз обновили на столе нарезки колбасы, ветчины и сыра, крабовый салат, маринованные овощи, корейскую морковку. Пластиковые коробки с едой бухгалтерша Света, похожая на хозяйку придорожной корчмы, называла “судочки”. Аппетитно оглашала:

– А вот ещё судочек с оливьешкой!..

Мне нравился такой формат праздника – простой, шумный балаган. Буквально через полчаса под ногами уже похрустывали обронённые одноразовые вилки. Пляшущий, как медведь, Потапенко смахнул рукой двухлитровую фанту, она кружилась на полу, клокоча оранжевой струёй. Разбили графин, и грудастая Алла, секретарша Евстигнеева, побежала в подсобку за веником.

Я взял мягкий ломтик пиццы, подхватил языком длинную сырную нитку… А потом увидел Юлю. Она выглядела как Дюймовочка среди пляшущих насекомых. Хрупкая, светленькая. Мне ужасно понравились и юбка, похожая на перевёрнутый бутон синей гвоздики, и колготки, подчёркивающие худобу и стройность ног, и коротенькая полудетская кофточка. Но особенно взволновали и умилили меня голубые гетры – словно бы две гусеницы заглатывали мохнатыми вязаными ртами чёрные высокие туфельки.

Из-за близорукости я не мог хорошо разглядеть Юлиного лица, поэтому шаг за шагом подкрадывался поближе. Ей что-то шепнула, пробегая, Алла, я услышал смех – будто зазвенел треснувший, хрипловатый колокольчик.

Рассмотрел. Хищное, кошачье личико. Она крутила в пальцах пустой стаканчик, и я решил воспользоваться моментом. Выпитый виски прибавил храбрости.

Подошёл и галантно спросил: что ей налить? Она строго глянула на меня:

– Не отвлекай, я думаю!..

Голосок оказался под стать образу: писклявый, мяукающий, как из мультика.

Я стеснительно отступил. Она вскинула на меня свои голубые глаза:

– А чего не спрашиваешь, о чём я думаю?

Покорно поинтересовался:

– О чём?

– О том, какие у меня прикольные ноги! – посмотрела вниз. – Правда, красивые?

Я, глядя на гетры, пробормотал:

– Очень…

Улыбнулась:

– Ну тогда принеси вот на столечко, – показала, – виски, а остальное кола!

Я узнал, что её зовут Юля, хотя вообще-то на работе она Юлия Сергеевна, помощница инженера по проектно-сметной работе. Предположил, что ей лет двадцать пять, но выражение лица у неё было как у предельно распущенной старшеклассницы.

Мне показалось, Юле будет приятно, если я начну расспрашивать её о профессии:

– А сметчица – это как? Что именно вы делаете?

– Я? – подняла удивленные, домиком, бровки. – Нихрена не делаю! Там же мозги нужно иметь, чтоб всё калькулировать. Это у нас Денис Геннадьевич, – кивнула на инженера.

Тот развлекал белкомстроевских тёток – запрокинув лицо, пытался удержать на лбу пластиковый стаканчик, балансировал туловищем, как заворожённая кобра.

– Я тут больше функции второго секретаря выполняю, когда Алла зашивается. А Денис Геннадьевич сметы составляет… – Дёрнула плечиком. – Что тут непонятного? Вот, допустим, выиграли мы тендер. И не потому выиграли, что такие классные. Просто наш Евстигнеев – зять зама белгородского главы!.. Хорошо, заключили с нами договор… А один из поставщиков цены поднял – и всё! Надо пересчитывать, удорожание получилось. Хотя в смете предусмотрены всегда и удорожание, и инфляция… Кирпич, к примеру, не могут подвезти в установленные сроки. Тогда срочно ищем другого поставщика, но там всё в два раза дороже. Значит, смету надо переделывать, заново согласовывать с администрацией… Нальёшь?

Я сбегал за новой порцией виски с колой. Украдкой глянул на моих разомлевших от сытости бойцов. Послушал, как Потапенко читает навзрыд:

– Ты глядишь на меня так устало, в глазах твоих холод и грусть… Хочешь, я тебе из устава прочту что-нибудь наизусть?!

Принёс. Юля игриво посмотрела:

– Володя, скажи, а ты всегда такой серьёзный, да? С каменным лицом, без тени улыбки?

– Ну, тень улыбки, безусловно, бывает!

Я был в восторге от своего ответа. Он казался мне очень изящным.

– А вот у меня депра постоянная… – вздохнула.

– Депра?

– Ну, депрессия. Болею своим прошлым! Такое мучительное одиночество, в которое ты никого не можешь впустить…

– Понимаю… – вдумчиво покивал я.

Она вдруг рассмеялась колючими, злыми колокольчиками:

– Понимает он! Какой понятливый! – Сделала долгий глоток. Укоризненно посмотрела: – Володя, ну вот что ты мне по три капли носишь! Налей нормально!..

Я метнулся к столу. Подумал. И поменял пропорцию: напёрсток колы, а остальное – виски.

Вернулся, протянул Юле полный стаканчик.

– Ой, так круто, ты слушаешь, не перебиваешь! – радостно промяукала. – Тебе правда интересна чужая личная жизнь?.. Короче! Малому моему, Стаське, годик исполнился. Припёрся дорогой свёкор, Валерий Александрович, седовласый мудачина. Ну, и свекровь Елизавета Андреевна. За неё не чокаясь…

В Юлиных глазах вспыхивали бесовские искорки. Она трещала без умолку, погружаясь в пучину самой себя:

– Гости и родственники собрались, все дела. Свёкор склонился над Стаськиной кроваткой и проникновенно так произнёс: “Расти, Стасик, взрослей. Мы будем учить тебя, а ты будешь учить нас!” – типа, обращается к Стаське, но позыркивает по сторонам – оценила ли публика, какую глубо-окую мысль Валерий Александрович завернул! Стаське-то год, ему похуй этот незаурядный ум!.. Бля-а-а, – нежно проблеяла. – В общем, выбесил от души! А потом Елизавета Андреевна выступила. Про то, как Паша меня завоевал… Завоебал!..

Во хмелю моя Дюймовочка раскрывалась как изрядная матерщинница. Я помалкивал, кивал, подносил крепкие порции.

– О! Ваша киска купила бы виски! – попробовала. – Чё-та много плеснул! Напоить хочешь?.. Ладно, рассказываю дальше. Я говорю ему: “Паша! У каждого человека внутри существует предел! Предел чувств! Предел боли! Я год молчала, терпела и делала выводы! А теперь я хочу уйти! Просто, блять, уйти! Без слов и объяснений…” Ага, налей ещё, только сосасолы плесни уж! Неразбавленный вискарь девушке принёс!

– Чего плеснуть? – не понял.

– Сосаcолы! – заулыбалась. – Ну, сам прочти на этикетке: “Сосасола”! Ой, иди уже!..

Геодезист громко общался с кем-то по телефону:

– Нормально тут! Приезжай! С голоду пока не пухнем!

– Не пукнем! – подкрался Евстигнеев. – Хотя, может, и пукнем, но не с голоду, а просто пукнем!.. – и по залу громыхнуло хохотом. Я поспешил обратно.

Юля ждала меня. Язык у неё чуть заплетался:

– “Юленька, ради ребёнка надо сохранить семью. Давай всё наладим, отдохнём в Крыму”. Не хотела, но согласилась. Ладно, поехали в твой ёбаный Симеиз. Он билеты взял. Я спрашиваю: “Паша, ты какие взял, плацкарт или купе?” Он такой: “Плацка-арт”… – передразнила раззявленный лепет дауна. – Паша! Плацкарт – это ноги! Твою мать!.. Ты ж сам мириться хотел! А пожмотил на мне с самого начала! Как можно с этих торчащих отовсюду ног начать всё заново?! Как, блять?! – и выронила стаканчик. – Принеси новый, ладно?..

Позже я часто вспоминал пьяный Юлин экскурс в разруху семейных взаимоотношений. Удивительно, но за какой-то час она сообщила мне все необходимые вещи, которые должен знать вступающий во взрослую жизнь юный мужчина. Я тогда уже пообещал себе, что никогда не возьму своей женщине “плацка-арт”…

Виски закончился. Оставался коньяк. Я чуть разбавил его фантой и понёс Юле.

– Ой, спасибки! – экранчик мобильника лунно освещал её лицо.

– Прикольный, – сказал я, протягивая стаканчик. – С камерой?

– Ага, “нокия” це шестьдесят два тридцать… – и вдруг умильно промяукала: – Мой люби-и-имый подари-и-ил!..

Это было как тычок под дых.

– Любимый, значит… – сказал, поперхнувшись словом.

– Ну, мой нынешний мужчина… – она торопливо отправляла смс. – Хорош, благороден, неординарен… Но в возрасте…

– Жаль, что я плох, подл, ординарен и юн… – произнёс я с горечью.

Юля отвлеклась от телефона:

– Да ты, оказывается, умеешь шутить, мальчик с каменным лицом… – и провела ноготками по моей щеке.

От этого неожиданного, нежного прикосновения по моему телу прошла даже не дрожь, а судорога.

– Сними очки, – попросила. – А ты симпатичный, Володя. Просто эти стекляшки тебе совсем не идут.

– Папик, значит, у тебя… – вспомнилось подходящее слово.

– Увы, мой щедрый друг, к сожалению, стар, ему хорошо за сорок… – и хихикнула. – Дирижёр из филармонии. Ну, такой продвинутый дяденька. Вечно юное ретро, джазок нашей молодости…

Экранчик “нокии” заморгал. Пришло ответное сообщение от дирижёра.

Юля прочла и гадко засмеялась:

– Послушай, чё пишет: “Любимая, целую твои ключицы…” Ключицы!.. Романтик, ёпт. Дурачок мой… Жениться, кстати, хочет. А я вообще-то пиздец как люблю, когда на мне жениться хотят. Я вот недавно изменила ему. Причём, не поверишь, с таким говном, что вспомнить тошно. – Она виновато вздохнула, но так сладко зажмурилась, что было видно, что ей совсем не тошно. – Даже не знаю, зачем я тебе всё это рассказываю. Принесёшь ещё?

В зале бухгалтерши Ирина и Света вели под руки Потапенко. Зам осоловело выкрикивал:

– Чтоб всем нам было хорошо!.. И ничего за это не было!..

Я слил в стаканчик остатки коньяка из двух бутылок и чуть плеснул для общего объёма водки.

– Слушать будешь? В общем, я сама не поняла, что случилось. Поволокла меня к нему домой то ли любовь, то ли пол-литра вискаря.

– Пол-литра любви, – съязвил я.

– Точно! – она расплылась пьяной, манящей улыбкой. – А чувак, понимаешь, неказистый, но харизматичны-ы-ый, сука…

– Прям как я. Неказистый, харизматичный и сука!

Юля заурчала.

– Нравится, когда ты такой, – она опять коснулась пальцами моего лица. – Щас я тебе покажу его…

На телефоне замелькали фотографии.

– Так… Не то… Ой! Это тебе нельзя! – размашисто прижала экранчик к кофточке. Пошатнулась, оступилась, но я успел подхватить её. Она едва держалась на ногах.

Преодолев слабое сопротивление, заглянул в телефон. Там раздетая Юля показывала грудки – маленькие и пухлые, какие встречаются у ожиревших мальчишек.

– Это он меня фотал, – пробормотала сонным, разваливающимся голоском. – Относится ко мне потребляцки… Как к избушке: “Юленька, стань ко мне задом, к лесу передом…” Надо в туалет. Проводи, пожалуйста…

Я повёл Юлю на второй этаж.

– Тебе понравилась моя грудь? – выпытывала. – Красивая?

– Очень понравилась. Глянуть бы ещё вживую…

– Всему своё время! – она засмеялась, словно покатившаяся вниз по ступенькам монетка. – Может, и покажу… Чуть позже…

Наверху было сумрачно и пусто. Я щёлкнул по выключателю, но зажёгся только один плафон. Ремонт на этаже был почти закончен. У стены стояли похожие на зоологические экспонаты кожаные диваны и пара кресел.

В туалете ещё не повесили лампу, из потолка, как поросячий хвост, торчала завитушка проводки.

– Подожди, я сейчас… – Юля прикрыла дверь.

Стукнула крышка стульчака. Зашуршала одежда и донеслось умиротворённое журчание. А затем стало очень тихо.

Я подождал несколько минут, потом заглянул. Она спала, положив голову на колени. Спущенные трусики и колготки наполовину прикрывали голубые гетры.

Я взял Юлю на руки, вынес в коридор. Положил на диван. Первой мыслью было одеть её, но пальцы сами коснулись Юлиной бритой промежности, тёплой, влажной от недавнего мочеиспускания.

Она вдруг очнулась, промычала невнятно, полусонно:

– Ты что делаешь?

– Ничего… – хрипнул я, отступился.

Её личико озарила беспомощная и нежная улыбка.

– Иди сюда… – Шепнула, обняв мою руку: – Ну, поцелуй меня…

Некогда было снимать с неё колготки. Я резко перевернул Юлю так, чтобы бледный её зад оказался повёрнут ко мне. Отчаянно торопясь, расстегнул ширинку.

Содрогался, думая: “Она же до смерти пьяна! Мертвецки!”

Оглушительных полминуты я вколачивал в неё своё: “Вусмерть! Вусмерть! Вусмерть! Вусмерть!” – а потом застонал, потёк, вытек, истёк…

*****

Наступил долгожданный октябрьский день, когда в утреннем воздухе разлилось радостное и тревожное, будто удары колокола: “Дем-бель! Дем-бель!..”

Я простился с Цыбиным и Дроновым – они уезжали несколькими днями позже, а Давидко ещё вчера отправился в свой волгоградский посёлок.

Под вечер заводская “газель” покатила меня на белгородский вокзал. По иронии судьбы моим соседом оказался тот самый бедолага Антохин, когда-то не пожелавший идти вместе с нами в землекопы. Он так и остался рядовым. Сидел напротив – сутулый, напряжённый. Боялся пересечься со мной глазами. Всем затравленным своим видом он походил на пса-мученика, которому достаются лишь тычки и сапоги. Возле каждой стройки приживались бездомные собаки. И одному богу известно, почему какой-то бобик ходил в фаворитах, а другой бывал вечно бит и голоден.

Поезд оказался харьковским. Родина приобрела мне на обратный путь удобный нижний плацкарт. Я, как только расположился на полке, заказал чаю. За минувший год изменилась расфасовка сахара. Проводница принесла две запаянные бумажные трубочки, как в “Макдоналдсе”, а не привычную упаковку с изображением локомотива и рафинадом внутри. Одну трубочку я сунул в бушлат – про запас. Она потом лопнула, сахар размок, и до самого Рыбнинска у меня был липкий карман.

День провёл у Тупицыных. Олег Фёдорович всё пытался обсудить со мной насущную политическую ситуацию. А год назад донимал “оранжевой революцией”, огорчаясь моему вопиющему безразличию.

– Нельзя так, Володя, – корил. – Это же тектонические сдвиги! Как-то ты рано душой обленился.

Я тогда грубовато ответил:

– Олег, а вы лопатой помашите десять часов в сланцевой глине и тогда поймёте, что у вас: лень души или сдвиг…

Прохор ползал по мне словно обезьянка, а я, как умел, развлекал его. Особенно брату нравилось, когда он становился обеими ногами на мою раскрытую ладонь, а я держал его на вытянутой руке. Прохор голосил от восторга, просил Тупицына, чтобы тот повторил забаву, но Олег Фёдорович только отмахивался, ссылаясь на сорванную спину.

За ужином мать и Тупицын выспрашивали: как я мыслю своё будущее, буду ли готовиться в институт? Я отвечал, что недельку-другую отдохну, а потом запишусь на подготовительные курсы при судостроительном, чтобы летом уже наверняка поступить на юриспруденцию. Тупицын кивал и, как обычно, зазывал поступать в свой инженерно-экономический, обещая протекцию и посильную помощь.

Утренним поездом я поехал в Рыбнинск. Несколько часов кряду смотрел в окошко. Мной овладела утомительная, болезненная пристальность. Она истощала, как физический труд: угловатые литеры граффити, которыми были расписаны бока гаражей, закопчённый ремонтный завод, жёлтая стена с рифмованным транспарантом: “Метровагонмаш – в метро вагон марш!”.

Началось разрытое до недр Подмосковье. Взгляд скользил по котлованам, земляным насыпям, барханам из щебня и песка, сваям, трубам. Щетинилась рыжая арматура, сновали азиаты в оранжевых касках – не воины-строители, а простые наёмники.

По радио звучало что-то задорное и глупое. За тонкой перегородкой купе мужской голос с пьяной доброжелательностью декламировал:

– Друж-ба!.. Это круглосу-у-уточно!..

Чайная ложка дребезжала в пустом стакане. У старухи, что сидела напротив, нижняя челюсть тряслась в такт перестукам колёс. Рядом с лежащим на салфетке бутербродом муха злорадно потирала лапки, похожая на негодяя из немого кинематографа.

Мост прогрохотал полминуты и кончился. Полыхнула стёк-лами сторожевая будка. И я вдруг смертельно затосковал от несбыточной мечты – вот бы сделаться охранником такого моста, поселиться навеки в будке. Месяц за месяцем глядеть на облетевшую чешую листопада, зимние, заметённые снегом берега, весенние обломки льдин, летние тёплые искры, бегущие вдаль по волнам…

На меня отовсюду наваливался штатский мир, от которого я здорово отвык за два года службы.

Сколько же раз я представлял себе пеший маршрут от вокзала к дому. Хотелось вернуться суровым и нежданным, как солдат с фронта. Но ещё за пару часов до прибытия я не удержался, позвонил из поезда бабушке, сообщил, что к вечеру буду. Спросил, что купить из еды в новом торговом центре – всё равно по дороге. Бабушка уговаривала ничего не покупать – холодильник битком набит.

Набрал отца. Он сдержанно поприветствовал меня и сказал, что завтра же придёт в гости. Позвонил и Толику Якушеву. Друг детства присвистнул, но эмоция его, как мне показалось, была посвящена не самому факту моего приезда, а тому, что пролетело два года. Он-то был уже студентом третьего курса…

В сердце тюкнула былая обида. Поболела да и прошла.

К моему приезду Рыбнинск погрузился в сумерки. Лоснящийся от недавнего дождя асфальт бликовал влажными разноцветными отпечатками фар, окон, уличного неона. Я шёл, втайне надеясь столкнуться хоть с кем-нибудь из знакомых – вдруг обрадуются, удивятся. Но никто не повстречался.

Минут тридцать меня шатало по торговому центру. Растерявшись от съестного изобилия супермаркета, я долго выбирал деликатесы. В итоге взял баночку красной икры. В алкогольном отделе изучал бутылки с вином. Когда продавцы стали подозрительно коситься, схватил первое, что укладывалось в бюджет.

Уже на выходе из торгового центра я заприметил кабинку с моментальной фотографией. Сознавая, что военная форма на мне последний день, я укрылся за серой гофрированной шторкой, пристроился на неудобном вертящемся стульчике и сделал перед мутным рентгеновским экраном четыре снимка с вариациями: с головным убором, без него, с улыбкой, без улыбки.

Бабушка, отступив на шаг, всплеснула руками:

– Ты ещё больше вырос, Володюшка! В плечах-то как раздался…

Она готовилась к встрече: уложила волосы, надела новое платье и любимые бусы из малахита. Потом вздохнула:

– Так мне в магазине понравилась ткань, думала, на ней орхидеи изображены, а потом, когда уже Любовь Ивановна пошитое принесла, – смотрю, не цветы, а какие-то банановые шкурки… Или нормально выглядит? Только не ври, пожалуйста.

Я поцеловал бабушку в сладко пахнущую пудрой щёку и сказал, что платье замечательное и очень ей идёт.

– И вдобавок в тапках тебя встречаю, – сказала удручённо. – Пару дней назад нога ни с того ни с сего распухла, – жалуясь, показала забинтованную лодыжку, – и никак в туфлю не лезла, прям как у Золушкиной злой сестры… В общем, раньше переживала, что старею, а теперь и это слово не подходит, – кротко улыбнулась. – Дряхлею я, Володюшка.

– Бабуля, не выдумывай, – у меня перехватило горло. Предательские очки изнутри сразу покрылись испариной. Бравым голосом я вскричал, что пойду мыться, и поспешил укрыться в ванной.

Дома всё было без изменений. Разве что прадедовская живопись, ранее стоявшая прислонённой к стенке и в полиэтилене, теперь украшала коридор и гостиную. Я прошёлся туда-сюда взглядом по картинам и не увидел изображения с надгробием. Бабушка сказала, что “Кладбище” и “Мельницу” унёс отец.

Был накрыт стол с любимой пищей моего детства: печёным картофелем, котлетами и квашеной капустой. К пиршеству прибавились бутерброды с икрой. Бабушка достала семейные рюмки – маленькие, из толстого стекла. Дедушка Лёня в шутку называл их напёрстками. Так и говорил: “Ну, давайте поднимем наши напёрстки…”

Я налил нам вина, и мы выпили за моё возвращение. Пока я ужинал, бабушка пересказывала последние новости. С улыбкой про отца: он в очередной раз выставил свою “мадам” – так бабушка называла его скандальную подружку с вычурным именем Диана. Потом грустное:

– Умер Василий Феоктистович. Помнишь его, Володенька? Он к дедушке заходил…

– Помню, бабуля. Жалко…

– Никита приезжал месяц назад. Остепенился, похорошел. Я говорила ему, что ты скоро возвращаешься, он очень хотел с тобой повидаться…

Я знал, что Никита освободился года полтора назад – отец вскользь упоминал об этом. Судя по всему, дела у брата шли неплохо.

– Ой! Совсем забыла! Никита же тебе оставил, – тут бабушка усмехнулась, – как он сам выразился, “презент”!

– Какой?

– Не сказал. Пакет небольшой. Я на твой письменный стол положила…

После ужина я отправился к себе. Как и год назад, мне показалось, что моя комната отвыкла, одичала, словно оставленное без общения существо. Я включил и люстру, и настольную лампу, врубил на компе “Наутилус” вперемешку с “Агатой Кристи”, чтоб растормошить пространство, напомнить ему обо мне.

Никитин подарок в бумажной обёртке лежал на столе. Я разорвал упаковку. Внутри оказалась коробка с “моторолой” – модной раскладушкой V3. Чёрная буква “М” на стальной крышке телефона приятно напоминала бэтменовскую пиктограмму.

Я на радостях сразу переставил симку из моей старенькой “нокии” в новый, роскошный мобильник. Пока он заряжался, разбирался с непривычным меню, фотографировал всё подряд: этажерку, диван, шкаф, своё отражение в окне, а под конец поиграл на электронном бильярде.

*****

Собирался спать до полудня, а проснулся в девять. Чудно́ было лежать в собственной кровати и ощущать, что утренние подъёмы, каторга с землёй, лопатами, кубометрами – всё это позади.

Приехал отец. С порога обнял меня, затем с самым серьёзным видом полез во внутренний карман пиджака. Я догадывался, что он оттуда достанет.

– Возвращаю в целости и сохранности… – конечно же, это были мои биологические часы.

Я вдруг с болезненной нежностью подумал, что мне очень повезло с отцом. Ведь в течение двух лет этот немолодой чудак каждое своё утро начинал с заботы о моём благополучии.

Мы позавтракали. А около полудня позвонил Толик, позвал в гости. Я тут же прекратил на него обижаться, подмигнул радостно бабушке:

– Это Толян! Ну надо же, вспомнил!

– Вот видишь! – порадовалась за меня бабушка. – Я же говорила вчера, что пригласит. А ты только зря дулся на него!

Я произвёл ревизию одежды и выяснил, что надеть, в общем-то, нечего. Джинсы смотрелись какими-то подстреленными, словно я отнял их у младшего брата. Были ещё скучные, школьных времён, брюки, пенсионная чета свитеров, водолазка с найковской, похожей на шрам, запятой под сердцем, спортивный костюм, почти новый, но неуместный для званого обеда.

К счастью, деньги на экипировку водились. Сразу после завтрака я направился к торговому центру “Континент”. За пару часов принарядился: выбрал “милитари”-штаны цвета хаки со множеством карманов, утеплённые кроссовки и чёрный бомбер на оранжевой подкладке. Я критически осмотрел себя в зеркале примерочной кабинки и остался доволен. Как сказал бы друг Толика Гошан, получилось “скинхедненько”.

На сердце, впрочем, лежала тень, словно предчувствие чего-то нехорошего. Так и вышло в итоге. Лучше бы никуда не ходил, ни в какие гости.

Собирались Якушевы не ради меня. Оказалось, у мамы Толика, Зинаиды Ростиславовны, день рождения. Я этого, конечно, не знал, так что две мои бутылки водки, принесённые для предполагаемого мальчишника, выглядели мужланским подарком.

Я шикнул на Толика:

– Чего ж ты не предупредил? Я бы хоть цветов купил…

Семейство Якушевых собралось в усечённом составе: старший Якушев – Николай Сергеевич, Зинаида Ростиславовна, Толик и младшая сестра Толика – Люся. Семён и Вадим собирались подойти позже.

Когда я уходил в армию, Люся училась в восьмом классе. За два года она вытянулась и округлилась, превратившись из девочки в девицу, причём довольно симпатичную.

Злобный Толик зачем-то сразу Люсю обидел, сказал, что тщательно запудренные прыщики у неё на лбу – это слово “дура”, набранное шрифтом Брайля. Люся смутилась и покраснела, Зинаида Ростиславовна строго спросила Толика, что вообще такое шрифт Брайля, а я, как полный олух, ответил – это азбука для слепых, – после чего понял, что Люся навсегда записала меня во враги. А Толик лишь хихикал.

Я попытался исправить ситуацию, решив задобрить Люсю прошлым. Вспомнил, как она совсем маленькой рассказывала мне сказку: “Было у царя три сына, Иван Иванович, Иван Петрович и Иван Фёдорович”. Но по злорадной реакции Толика я понял, что и эта история почему-то тоже относится к области издевательств над бедной сестрицей.

Пришёл после работы Вадим. Мне он вроде обрадовался, поприветствовал:

– Как поживает стройбат?

Я выпалил:

– Кто служил в стройбате, тот смеётся в драке!

Вадим сказал, что слышал другую поговорку:

– Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся, – и смазал весь эффект.

Потом Николай Сергеевич поинтересовался, не на службе ли выдают такие шикарные телефоны, а я подумал, что он шутит.

– Так и есть – наградной, дядь Коль! Отличнику боевой подготовки!

А Николай Сергеевич не шутил. И ответ мой получался издевательским. По лицу Вадима я понял, что он слегка обиделся за выпившего отца. Чтобы больше не ляпнуть лишнего, на все расспросы Вадима о стройбате я однотипно отвечал:

– Ничего особенного… – или: – Не при женщинах…

Зинаида Ростиславовна даже укоризненно вздохнула:

– Это что ж там такое было, Володя, что рассказать нельзя? – и повисла неприятная пауза.

Потом появился Семён, и он был не то чтобы трезв. Я с воодушевлением пожал ему руку, а Семён вдруг выдернул ладонь и визгливо, с поднимающейся дрянцой в голосе, спросил:

– Чё ты этим хотел сказать?!

Я даже не понял, про что он. И никто, кажется, не понял.

– Хуле ты мне так сдавил, а?!

Я растерялся от его слов:

– Извини, Сём, просто пальцы у меня, наверное, от работы огрубели и…

– То, что ты где-то там два года свинопасил и соплю на погоны получил, – зло произнёс Семён, – здесь нихера не канает! Понял?!

– Ну, положим, не одну, а три сопли, – тихо произнёс я, чувствуя, что закипаю.

Я же всё-таки был командиром отделения, бригадиром, мне подчинялась дюжина солдат. И со мной никто не говорил таким тоном.

– Ладно, – сказал я. – Пойду.

– Вот и всего хорошего, – кивнул Семён. – Пиздуй нахуй!

– Сёма, прекрати… – обессиленно просила Зинаида Ростиславовна. – Володя, пожалуйста, возвращайся за стол…

– Ничё, – накручивал себя Семён, – хуле он тут силу показывает! Илья Муромец, блять, на заду семь пуговиц!..

Я пошёл в коридор одеваться. Семён увязался за мной, бубнил как заведённый:

– Вот и всего хорошего, вот и пиздуй нахуй! – а за ним гуськом плелись Толик, Зинаида Ростиславовна, Люся.

Николай Сергеевич фыркал, как кот:

– Мир!.. Мир!.. А ну, мир!.. Мальчишки, мир!..

Я уже дошнуровывал кроссовок, когда Семён, видимо, посчитал, что словесную комбинацию нужно освежить:

– Пиздуй, пиздуй!.. Сержант зассатый!..

Я поднялся. Но был уже не Володей Кротышевым, а бригадиром землекопов.

Метил ему в лицо, потом, уже на лету, передумал, пожалел. Решил приложить в грудь, а попал посередине – аккурат в горло. Семён издал какой-то захлёбывающийся звук, упал, обвалив вешалку, тумбочку и табуретку. Завизжали Люся и Зинаида Ростиславовна:

– Ой-й-й! Он ему кадык сломал!

Толик и Николай Сергеевич бросились поднимать Семёна, я же наконец справился со входной дверью – пальцы тряслись от волнения – и рванул по ступеням вниз.

Бежал и чуть не плакал. Это была реальная катастрофа – устроить драку на дне рождения. Я осознавал, что отныне к Якушевым путь заказан если не навсегда, то на очень долгий срок.

На улице понял, что забыл телефон – прям возле тарелки. Я потоптался в замешательстве, не понимая, как поступить. А затем увидел Вадима. Подумал, что он собирается выяснять отношения, но Вадим, наоборот, приобнял меня и попросил не обижаться на Семёна – мол, у того последнее время одни проблемы, а неделю назад ещё и девушка бросила, поэтому он такой бешеный.

Я благодарно кивнул. Спросил: всё ли в порядке с Семёном?

– Живой и невредимый, ругается и обещает тебя отпиздить! – Вадим рассмеялся. – Но лично я ему не советую этого делать. И вот ещё мобила твоя наградная. Ладно, Вовка, не грусти, всё перемелется. Давай пять…

Я сунул “моторолу” в карман, крепко пожал Вадиму руку, а он с весёлым удивлением сказал, встряхивая пальцами:

– А у тебя и правда не лапа, а тиски! Чё ты там делал такое в армии?

– Землю копал.

*****

Бабушке я не рассказал про инцидент у Якушевых, чтобы лишний раз её не расстраивать. Она только спросила через пару дней: “Чего Толик не звонит, не заходит?” – и я равнодушно бросил: “Сессия началась”.

Прошла медленная, ленивая неделя. От навалившегося безделья я очумел – совершенно разучился обращаться со свободным временем. Хаотично, от ссылки к ссылке, рыскал по интернету, смотрел телевизор, гулял, по ночам навёрстывал пропущенные блокбастеры, которые брал сразу по три – четыре диска в прокатном салоне.

В выпускном классе я завёл блог под вычурным ником “pavlik_mazhoroff”. Френдов у меня было до комичного мало – десять. Как ядовито пошутил когда-то Толик: даже меньше, чем у Оушена. Спустя два года их тоже не прибавилось. Юзерпик с потрёпанной физиономией муровца Шарапова больше не казался мне забавным, но я не придумал, чем его заменить.

Я за три часа накропал бодрый пост, что отслужил и вернулся, повесил ролик из ютуба с песней Бумбараша, пообещал вскорости выложить подробности моих удивительных армейских приключений. За пару дней под постом появился всего один комментарий, да и тот от Тупицына: “Ещё раз с возвращением!”

При таком повышенном интересе к моей персоне сочинительство заглохло, не начавшись. Но я, если честно, даже обрадовался, что необходимость писать отпала сама собой.

Конечно, у меня имелись приятели и кроме Толика. Мы встретились, потрепались под пиво в заведении под названием “Кружка”. Но у всех были дела: учёба, работа, подруги, а я всё никак не мог попасть в прежние маршруты, связи, привычки.

А в пятницу вечером позвонил отец. Сказал, что ждёт у себя и что у него сюрприз.

Водку отец не пил, поэтому я купил молдавский коньяк “Белый аист” пятилетней выдержки (отец когда-то хвалил его), люминесцентного цвета лимон, плитку шоколада и пакетик арахиса.

Я не особо жаловал отцовскую однушку. Она напоминала мне, что сюда когда-то отправились в жертвенную ссылку дедушка с бабушкой, чтобы обеспечить нас отдельной квартирой.

Дом был панельной девятиэтажкой конца восьмидесятых. Перед подъездом стояло с десяток машин. Я сразу обратил внимание на чёрный, заляпанный у крыльев грязью “лендровер”. Уж очень он выделялся среди чахлых детищ отечественного автопрома.

Отец принарядился: в костюме и с галстуком, разве что верхняя пуговка на рубашке была фривольно расстегнула. За минувший год он совсем поседел. Очки, которые отец раньше терпеть не мог, окончательно прописались у него на переносице. Он чуть прибавил в талии, но брезгливых морщин на лице однако ж стало меньше. Бабушка рассказывала, что отец порвал с утомлявшей его нервную систему государственной службой и зарабатывал исключительно вольным репетиторством.

– Проходи, Володька, – отец распахнул объятия, душисто выдохнув каким-то дорогим алкоголем. – Рад тебя видеть!

Я поставил пакет с “Аистом” на пол, и мы обнялись.

– Вот теперь мы в сборе – весь мужской комплект Кротышевых!.. – сказал он, подмигивая.

После изгнания отцовской Дианы уюта в квартире поубавилось. При ней свежо пахло каким-то чистящим средством, а теперь стоял дух разогретой пищи и мусорного ведра. Зато на стене в коридоре между прихожей и кухней висела унесённая от бабушки “Мельница” в облупившейся позолоченной раме. В комнате работал телевизор – какая-то музыкальная программа. Отец обычно не переключался с канала “Культура”. Но кроме негромкого оркестра в комнате звучали два невнятных голоса: мужской и женский.

– Никита, – отец молодцевато гаркнул. – Володька наш пришёл!

Я услышал истошный скрип стула по паркету, и буквально через несколько секунд в прихожей появился мой старший брат Никита.

Теперь ему было уже за сорок. Он если и отличался от себя шестилетней давности, то незначительно. Был широк и крепок, походка осталась тяжёлой, словно Никита каждым своим шагом сокрушал ползучее насекомое. Смешного заячьего чубчика больше не было, новый Никита брился наголо, и ему это очень шло. Вдобавок он носил очки в изящной стальной (а может, платиновой) оправе. Брат зубасто улыбнулся дорогущей керамикой. Некрасивый золотой запас из его рта бесследно исчез, как пропали и спортивные шаровары. Теперь на Никите были брюки дюралевого цвета и светлая шёлковая рубашка.

– Вымахал с пацана до мужика… – сказал Никита растроганному отцу. – Ну, здорово, брат Володя!

Наши ладони шлепком встретились – будто сцепились пасть в пасть два бойцовских пса. Пожатие у Никиты было железным, но и моё оказалось, в общем-то, не слабее. Никита чуть поднажал, я тоже.

В застеклённых глазах Никиты полыхнуло злым азартом – будто поднесли и быстро убрали нехорошую свечу.

– Жми! – приказал он. – Жми! – и сам стиснул мою кисть ещё крепче.

Чуть ли не полминуты мы азартно ломали друг другу пальцы, а затем, словно по команде, расцепились. Лицо Никиты порозовело, он одобрительно оглядел меня, затем излишне жёстко хлопнул по плечу, но сразу после этого обнял:

– Молодец, братик! Со мной обычно никто не тянет! Батя говорил, ты в стройбате служил…

Я не успел кивнуть. Насмешливый женский голос сказал раньше:

– Нет, в штабе писарем отсиделся.

Я повернул голову. Та, что стояла в дверях, была избыточно хороша. В моём домашнем порногареме издавна любимицей ходила чешка Сильвия Сэйнт, блондинка с лицом порочной Барби.

У этой белокурые волосы оказались короткими, зачёсанными наверх, мальчишескими хулиганскими вихрами, как у какого-нибудь сына полка, только не советского, а эсэсовского. Огромные глаза светлого оттенка – то ли серые, то ли голубые. Длиннющие, до бровей, ресницы. Сами брови не тощие ощипанные скобочки, а словно бы крошечные собольи шкурки, прилепленные над глазами. Бледная подростковая шея. Кромку маленького уха украшало созвездие пирсинга – серебряные гво́здики.

– Никит, – сказала. – Познакомь со своим братом.

Томно-липкий её, тянущийся взгляд опутывал, точно паучья секреция.

– Это Алина, – у Никиты от внезапной нежности даже просел голос. – Моя… э-э-э… Бать, как лучше сказать? Спутница?

– Ага, супница жизни… – она лениво передразнила его, чуть поморщив алый рот.

Отец, обычно сдержанный, неожиданно захохотал, будто услышал что-то удивительно смешное.

Она протянула мне тонкую кисть, улыбнулась белым, как из рекламы “Орбита”, ослепительным оскалом.

– Вообще-то, меня зовут Эвелина. Но Алина мне больше нравится.. – произнесла нежно, вкрадчиво, как лиса из сказки.

Я чуть коснулся её пальцев и побыстрей отдёрнул руку…

Высокая, тощая Эвелина-Алина. Узкие босые ступни – длиннопалые, с красным лаком на ногтях. Очень молодая – моя ровесница или, может, на год-другой старше. На ней были какие-то модные джинсовые лохмотья, открывавшие манную белизну тощих коленей. Футболка с растянутыми, долгими, как у Пьеро, рукавами чуть съехала с худенького плеча, обнажив вытатуированную кошачью голову – хорошо разглядеть рисунок я не успел, потому что Алина сразу подтянула ворот футболки…

Я видел, как Никита на неё смотрел – убийственно-нежным, звериным взглядом, точно приручённый изверг. Я вдруг понял, что и отцу она тоже пришлась по вкусу. Недаром он осанился, хорохорился, даже смеялся – это на него было совсем не похоже. Но если отец просто получал удовольствие от присутствия такой красотки, то я испытал лишь внезапное уныние: “Девушка, которая мне понравилась, принадлежит моему старшему брату”.

Мы прошли в комнату. Там всё было без особых перемен, разве что появился новый телевизор, и на стене, прям над обеденным столом, отец приспособил картину с кладбищем.

Сели за стол. Отец обошёлся универсальным гарниром из варёной картошки, прибавив несколько сортов колбасных нарезок, а содержимое рыбных консервов вывалил на блюдца – сардину или сайру. Было несколько покупных салатов из гастронома и просто мытые овощи.

Я, стараясь не пересекаться взглядом с Алиной, шлёпнул себе на тарелку комковатого пюре, добавил крабового салата, колбасы и маслин.

– Так ты в стройбате служил? – дружелюбно повторил вопрос Никита. – Давай, братик, за встречу… Вискаря? – подхватил тёмно-зелёную бутылку. – Бать, тебе обновить?.. Алиночка, винца?

Себе Никита слил остатки пузыристой боржоми. Подмигнул Алине:

– Киса… – Она с неудовольствием встала и принесла из кухни запотевшую бутылку с минералкой.

Брат пояснил с сожалением:

– У меня сухой закон. За рулём. Через час поедем уже.

– Куда? – волнуясь, спросил я. – Домой?

– Не, домой завтра, а сегодня в гостиницу. Отдыхать поедем… Да, милая?! – поставил стакан и вдруг, хищно извернувшись, попытался поддеть рукой Алину за промежность.

Алина вывернулась и от души врезала Никите по руке.

– Алё! – разгневанно воскликнула. – Совсем офонарел?! Веди себя прилично!

Брат сконфуженно загоготал, а я испытал совершенно недостойное, злорадное чувство, подумав, что Алина, наверное, не особенно любит Никиту.

Ещё подрагивая плечами от неудовольствия, она взяла с края стола пачку сигарет и удалилась на балкон. Никита проводил её болезненным, зависимым взглядом и, когда закрылась дверь и остановилась колыхнувшаяся штора, сказал:

– Придушу однажды. Или женюсь! – потом лязгнул коротким хохотком, как бы давая понять, что не задушит, а женится.

Я порадовался, что Алина вышла. Во рту у меня скопилось с полдюжины косточек от маслин, которые я постеснялся при ней выплёвывать – хотел произвести хорошее впечатление.

Мы выпили по второму разу и я, пользуясь отсутствием Алины, торопливо принялся за еду.

– Прикинь, девка работала в загорском жилкомхозе у начальника управления, потом пресс-секретарем у главы администрации, – Никита обращался больше ко мне, потому что отец, видимо, уже это слышал. – По возрасту ссыкуха ж совсем, в дочки мне годится, но мозги шустрые – дай боже́!..

– Да, весьма толковая девочка, – согласился отец. – И мышление такое нестандартное, острое и…

– Ну, а что ты хочешь, бать, – перебил его довольный похвалой Никита, – она в Москве этот, как его… не МГУ, а Мориса Тореза…

– Мглу закончила, – от вернувшейся Алины пахло ароматизированным женским куревом. – Вначале мгла поглотила меня, – она уселась рядом с отцом, и тот засиял, – а потом извергла… Ну, Эм-Гэ-Эл-У, – произнесла по буквам, – московский лингвистический университет… Сергей Леонидович, – повернулась к отцу, сменила тему, – мне очень, очень нравится эта картина…

– Мне тоже, Алиночка, – отозвался польщённо отец. – Возможно, не бог весть какой шедевр, – прибавил, кокетничая, – но всё ж таки работа настоящего мастера, пусть и не относящегося к первому эшелону отечественной живописи.

– Сергей Леонидович, я думаю, только время покажет, кто из какого эшелона…

– Соглашусь! – и было видно, с каким удовольствием он согласился. – И кроме прочего, картину рисовал мой двоюродный прадед, а ваш, хлопцы, соответственно, прапрадед. Этот Кротышев упоминался в Большой советской энциклопедии первого издания, в тридцатитомнике… Но, возвращаясь к нашему разговору, Алиночка, меня зацепили ваши слова про связь биоэтики с визуальной концепцией надгробий…

– Сергей Леонидович, – с готовностью отозвалась Алина, – ну очевидно же, что кладбищенская архитектура, мемориальная культура вообще напрямую связаны с биоэтическим контекстом, а именно отношением общества к умершему телу!..

Мне вдруг показалось, что Алина и отец неожиданно заговорили на каком-то другом языке, лишь наполовину русском.

Никита скорчил персонально для меня кислую гримасу – мол, куда нам, дуракам, до этих интеллектуальных высот.

– Я хотела сказать, что как только мы подвергаем критике учение о бессмертии души, то сразу же начинаем задумываться о сохранении тела или хотя бы консервации памяти о теле, то есть – о надгробии. К примеру, в исламском мире, более фундаменталистском, чем христианский, надгробное сооружение не подгружено социальным контекстом. Оно не декларирует статус, иерархию – всё то, что по сути персонифицирует бренность, тленность и преходящесть. Надгробие – просто указатель: здесь находится труп. Всякий же расцвет кладбищенской архитектуры приходится на очередной духовный кризис. Та же викторианская готика с её мрачной вычурностью есть реакция на пессимистическую философию начала девятнадцатого века.

– Шопенгауэр, Кьеркегор… – покивал отец. – Толкователи уныния.

– Даже в литературе того времени все эти романы о разумных, но безнравственных живых мертвецах…

– Я бы добавил – безымперативных живых мертвецах, – с наслаждением произнёс отец. – Так точнее.

– Все эти Франкенштайны и Дракулы – это симптомы возникшей в христианском обществе биоэтической дилеммы…

– Пойдём покурим, – зевнув, сказал Никита.

Поднялся и пошёл вперевалку к балкону. Мне, конечно, было интересно послушать весь этот заумный щебет, но, чтобы не обидеть брата, я тоже встал и последовал за ним.

Отец совсем захламил балкон. Половину пространства занимали пустые коробки из-под бытовой техники, какие-то рейки, доски, пластиковые ведёрки с краской, хотя отец ничего не ремонтировал. Мне, чтобы поместиться рядом с Никитой, пришлось одной ногой встать на перевёрнутый эмалированный таз, противно бзыкнувший об пол.

Я вдруг со стыдом подумал, что до сих пор не поблагодарил брата за его подарок:

– Никит, спасибо большое за телефон!

– Да перестань… – он протянул пачку сигарет. – Не куришь? Вот и правильно, – щёлкнул зажигалкой, закурил. – Смотри, братик, что я могу сказать по твоему вопросу…

Я подумал, что вообще-то ни о чём его не спрашивал, но изобразил внимание и заинтересованность.

– Тот хуй, из-за которого я тогда срок мотал, ну, ты понял… В общем, фирма теперь моя… История долгая, потом расскажу.

– Это хорошо, Никит, главное, чтоб проблем не было.

– Не, – Никита вяло шевельнул лицом. – Всё улажено и по закону… Чем занимаюсь?.. Памятники льём из бетона, ну, там новый такой состав, не совсем уже бетон, выглядит достойно. Цоколи, бордюры… Откроем скоро цех по производству искусственных цветов, венков и прочих аксессуаров… Ну, не цех, понятно, а мастерскую. Что ещё? Сотрудничаем тесно с местным муниципалитетом, в общем и целом всё схвачено, так что работы много, перспективы большие… У тебя какие планы на жизнь?

– Пока не знаю, – сказал я. – Поступать надо куда-нибудь. Может, на юридический.

– В Москве, у мамина-сибиряка? – Никита хохотнул и пояснил остроту: – Ну, у нового мужика матери твоей. Как его? Тупицын?!

– Не, я здесь поступать думал. В наш судостроительный.

– Встать, суд идёт! – снова пошутил Никита. – Ну, понятно, образование нужно. Но ведь можно и на заочном учиться, братик, да?

– Да я и думал на заочном…

Мне не особо понравились подколы про сибиряка Тупицына. Я решил сменить тему и спросил:

– Никит, а часы с тобой?

– Со мной! Куда ж они денутся… – он полез во внутренний карман. – Сверим?

На моих было семь утра. Никитины показывали без четверти девять.

– Рядышком идём, – тихо обрадовался Никита, пряча свою “Ракету”, – ну, я на полтора часа постарше… К чему я этот разговор завёл. В Рыбнинске, без обид, ловить нечего, – он выразительно двинул подбородком в сторону многоэтажек и дымящих труб рыбнинской ТЭЦ. – Понятно, тут отец и бабуля, но тебе же надо жизнь строить. Мы с тобой люди простые, рабочие, никто нам не поможет, кроме самих себя. Ты подумай. Мне проще взять в бизнес родного брата, чем кого-нибудь со стороны. Будешь иметь стабильно косарь в месяц или больше. По поводу образования. В Загорске всяких московских институтских филиалов – жопой ешь. Я не просто так это говорю, я от Алинки знаю. А не захочешь в Загорске – до Москвы рукой подать, девяносто километров, полтора часа на электричке, – тут Никита подмигнул, – и ты у Мавзолея… Деньги на учёбу будут. И не только – на всё остальное тоже… – Он покровительственно забросил руку мне на плечо. – Я не агитирую, братик, ты подумай. Потому что бизнес, конечно, специфический, сам понимаешь – памятники, плачущие родственники, все дела… Шучу. В общем, дело стоящее и прибыльное. Отец говорил, что ты могилы в армии копал?

– Было дело, – я усмехнулся. – Зимой копал, часов наверное эдак…

– Устал чего-то… – Никита снял очки и, словно сонный ребёнок, потёр кулаками глаза. – Вырубает. Щас поедем. Надо сказать Алинке, чтоб пиздёж учёный сворачивала.

Никита почистил стёкла уголком рубашки и снова надел очки.

– Большой минус? – спросил я.

– Не, зрение у меня в порядке. Алинка заставила носить для имиджа. Права по-своему, нужно выглядеть солидно и без агрессии. Видишь, – он показал кисть. На месте, где раньше топырил крылья несуразный чернильный орёл, остались лишь невнятные контуры. – Всю дворовую дурь поудалял…

Я не стал расстраивать Никиту, что и в очках он выглядит угрожающе.

Мы вернулись в комнату. Отец с Алиной даже не обратили на нас внимания.

– Сергей Леонидович, говорить об аскетизме советского кладбища можно лишь в его довоенном и послевоенном контексте. А вот начиная с Хрущёва, мещанство взяло своё…

– Тогда ограничимся периодом сварной тумбы со звездой. Это минималистический памятник военного образца. И при этом в Советском Союзе никакого религиозного подъёма не наблюдалось!

– Но была идеология, как особый подвид бессмертия. А нынешний, условно скажем, ренессанс кладбищенской архитектуры… Подчёркиваю, что условный, потому что по сути мы имеем дело с откровенным китчем… Этот псевдоренессанс отражает очередную волну утраты веры в бессмертие души при всех внешних проявлениях религиозности… Никит, – повернулась. – А брат твой, оказывается, не просто в армии служил, а копал. И не просто землю, а ещё и могилы!

– Ага, – подтвердил Никита, – наш человек… Алин, давай потихоньку собираться будем. Бать, мы поедем.

– Ваш, ваш! – радостно поддакнул отец. – Володька, я просто Алиночке рассказал о твоей службе.

– Никит, – продолжала Алина. – И правда, забирай его к нам… – Володя, – обратилась уже ко мне. – Приезжай…

Эти слова отозвались в моей душе эхом из раннего детства: “Будешь у нас копать!” – когда харизматичная девочка Лида-Лиза поманила меня на кладбище. И я не сумел отказаться.

Чёрный “лендровер” у подъезда, конечно же, принадлежал Никите. Алина уселась рядом на переднее сиденье. Я примостился сзади, сдвинув вбок целый ворох бумажных пакетов – наверное, Алинин шопинг.

Салон машины источал едкий дух новой кожаной куртки. К нему подмешивались ёлочный освежитель и дурманящий парфюм, которым надушилась Алина.

Никита повёз меня домой. По дороге мы перекинулись парой фраз, в остальное время они общались между собой, точно меня и не было.

Я видел, как Алина то и дело сжимала Никиту за указательный палец правой руки – толстый, неприлично похожий на эротическое щупальце.

Никита с грубой нежностью выговаривал:

– Ты ж парадигма бинарная! – трогал Алину за подбородок, поглаживал по худенькой шее. – Вот что бы ты сама решить могла?! Да нихуя!

Алина покатывалась со смеху:

– Никит, какой же ты придурок! Вот как это – бинарная парадигма? Объясни!

– А вот так! – рука Никиты коршуном падала вниз, прихватывала Алину за что-то укромное, она верещала, а Никита декламировал: – Да здравствует мыло дегтярное!.. И парадигма бинарная!.. – веселил её, и, судя по бурной реакции Алины, у него получалось.

Я, чтобы не щемило глупое сердце, с самым что ни на есть равнодушным видом глядел в окошко.

Никита притормозил возле моего подъезда.

– Мы подниматься уже не будем, – произнёс, зевая. – Ну, давай, братик! Подумай над моим предложением. Бабуленьке привет, и скажи, что завтра к ней заглянем.

Я вышел из машины. И почти сразу же открылась передняя дверь. Алина сначала выставила ногу в изящном сапожке. Подумала секунду и выскользнула целиком. Произнесла:

– До встречи, Володя…

Я протянул ей на прощание руку. И вдруг тёплый, чуть влажный кулачок Алины сомкнулся вокруг моего указательного пальца и несколько раз его стиснул – судорожные, глотающие движения. Точно так же она пару минут назад ласкала Никитино щупальце.

Меня качнуло. В совестливом ужасе почудилось, что Никита всё увидел и сейчас, рокоча от бешенства, выкатится из машины. Но Никита сидел, дальнозорко уставившись в телефон – стильную “нокию” в титановом корпусе.

Я снова налетел очумевшими глазами на Алинин ведьмачий прищур, на её приоткрытый, будто бы опухший от поцелуев рот. Она разжала кулачок, одарила заговорщицкой улыбкой и юркнула обратно в машину. Хлопнула дверь, чёрный джип медленно поплыл в дорожную темень, пульсируя налитыми кровью фарами.

Несколько минут я стоял перед подъездом, подставив сырому, моросящему ветерку пылающее лицо.

Я с восторженной обречённостью понимал, что в Рыбнинске в самом деле нулевые перспективы и лучшее, что я могу сделать, – это в самое ближайшее время отправиться к Никите.

Бабушка открыла мне дверь и, не успел я передать ей слова Никиты, что он зайдёт к нам завтра, поинтересовалась:

– Как тебе его подружка?

– Ну, такая… – я стащил, не расшнуровывая, кроссовки. – Симпатичная вроде… А что?

Бабушка сочувственно покачала головой:

– Девка яркая, умная, но вздорная. И очень недобрая. Бедный Никита, – вздохнула. – Трагедией бы вся эта его любовь не кончилась…

Я промолчал.

О деловом предложении Никиты я рассказал бабушке уже на следующий вечер, потому что ни утром, ни днём Никита у нас так и не появился, лишь коротко позвонил, что они с Алиной уже на пути в свой Загорск.

*****

Когда я сообщил бабушке, что собираюсь в ближайшее время навестить Никиту, она расстроилась, будто почувствовала, что намечается не просто поездка в гости, а в лучшем случае долгая командировка.

Я, конечно, как мог, заверял её, что это не более чем визит вежливости. Кроме того, я регулярно заводил беседы о Рыбнинске с одинаковым унылым рефреном:

– И вот даже не знаю, бабуля, чем же мне здесь заняться?.. – после чего выдерживал задумчивую паузу, как бы предлагая бабушке воспользоваться повисшей тишиной и сказать: “Ну, съезди, Володюшка, к Никите”.

Мне самому было грустно уезжать из Рыбнинска, очень не хотелось оставлять бабушку, но назойливая мысль об Алине не давала покоя. Ночами я только и делал, что воскрешал в памяти Алинино пожатие, такое нежное, что оно больше напоминало ласку слизистых, а не кожных покровов…

Из насущных дел было только посещение военкомата, где я встал на учёт. Поскучав ещё пару дней, позвонил брату. Никита отвечал сдержанно. По его голосу было непонятно, рад он, равнодушен или, наоборот, раздосадован моей инициативой:

– Ок, приезжай…

Мы договорились, что я уже из Москвы наберу его и он подхватит меня на вокзале в Загорске.

Я и сам не понимал, надолго ли уезжаю. Как обустраивать свою жизнь в Рыбнинске, я не знал. Армейских сбережений оставалось немного, а находиться на иждивении, даже временном, было стыдно.

Отцу сказал, что отправляюсь в Загорск на разведку. А он будто забыл, что неделю назад сам агитировал поехать к Никите. Или же я просто попал под его скверное настроение.

– Я как-то надеялся, – кисло сказал отец, – что твои жизненные амбиции несколько выше статуса подсобного работника в мастерской по производству памятников.

Я начал оправдываться, присочинил на ходу, что Никита обещал мне партнёрство по бизнесу, ведь я не кто-нибудь со стороны, а родной брат.

Отец безнадёжно махнул рукой:

– Делай, Володька, как хочешь. Взрослый, в конце концов, человек. Просто я бы тебя тут натаскал за полгода, поступил бы хоть на заочный…

Чтобы лишний раз не тревожить бабушку, я собрал в дорогу небольшую спортивную сумку, умеренный объём которой не навевал, как мне казалось, мыслей о долгой разлуке. Также прихватил купленный накануне учебник по философии для вузов. Я намеревался тщательнейшим образом его проштудировать и потом не раз блеснуть в разговоре с Алиной неожиданной эрудицией.

Проходящий поезд уходил из Рыбнинска утром и прибывал в Москву к вечеру. Уже лёжа на верхней полке, я открыл главу “Становление иррационалистической философии”, чтобы разобраться, о чём там толковали “певцы уныния” Кьеркегор и Шопенгауэр. Одолел первый абзац: “История философии не может быть истолкована как линейный процесс, потому что она носит циклический характер”. Как родному улыбнулся “слому парадигм”, дошёл до: “Самым известным представителем антигегельянской метафизики индивидуального стал датчанин Сёрен Кьеркегор”, после чего зевнул и намертво заснул под тряску вагона. А когда проснулся, то оставшиеся до Москвы три часа безостановочно думал об Алине, на все лады воображал нашу встречу. Как я приеду и будет вкусный ужин, а Никита куда-то в ночь засобирается и мы останемся одни, поговорим о Кьеркегоре (время есть, прочту в электричке), нехотя разойдёмся спать, каждый в свою комнату. Алина робко постучится, скажет, что ей страшно одной (или холодно), приляжет рядом, а я укрою её одеялом и… Одним словом, в своих мечтах я недалеко ушёл от персонажа фильма “Тупой и ещё тупее”.

Впрочем, даже в этих фривольных фантазиях я не доводил дело до интима, всё заканчивалось моими благородными, категоричными словами: “Алина, прости, но я так не могу, Никита – мой брат, я его уважаю…” Потом я наспех представлял, что Никита влюбляется в другую женщину, а я по-мужски говорю с ним, и он разрешает встречаться с Алиной: “Да без обид, братик! Она мне совсем не нужна”, – и вот тогда… Я поворачивался на живот, потому что мне казалось, что вздыбленность моих штанов видна соседям по купе.

Этого романтического топлива мне с избытком хватило, чтобы дотянуть до Москвы и не скучать.

С Белорусского вокзала я отправился на Ярославский. В вагоне метро несколько раз перечитал рекламное объявление: московский метрополитен приглашает на учёбу будущих машинистов электропоезда. Обещалась заоблачная зарплата в шестьдесят тысяч рублей и стипендия на время учёбы.

Неизвестный юморист шариковой ручкой жирно вписал букву “и” в слова “электропоезда”. Я усмехнулся и подумал, что вполне можно было бы выучиться на машиниста. Замечтавшись о чёрных туннелях, в итоге чуть не проехал свою станцию.

На улице было промозгло и слякотно. Сыпал колючий, вперемешку со снегом, дождь. После мучительных раздумий я купил в киоске пятизвёздочную “Метаксу” и нарядную, с красным бантом, коробку “Рафаэлло” – гостинцы для Никиты и Алины.

Возле пригородной кассы ко мне пристал омоновский патруль. Вначале проверили документы, потом попросили открыть сумку. Оказывается, в этот день был “Русский марш” и с ним были связаны какие-то беспорядки. Я честно сказал, что впервые слышу о таком мероприятии. Хмурый, озябший до сиреневых щёк старлей с недоверием ответил:

– А выглядишь так, будто прям оттуда…

Я на всякий случай показал билет из Рыбнинска, доказывающий, что я с поезда, а никак не с марша, после чего меня отпустили. Электричка на Загорск как раз отправлялась через десять минут.

Я позвонил Никите и сообщил, что выезжаю.

Закинув сумку на багажную полку, я развалился на твёрдой прокопчённой скамье. Из тамбура тянуло куревом, пивной подворотней и ещё чем-то неуловимым – жизненным перегаром из бытовых неурядиц, бедности, семейной тщеты.

Все полтора часа до Загорска я решил честно посвятить “Философии для вузов”. От окошка проку всё равно не было – вместо пейзажа я видел только моё масляно-чёрное, словно из нефтяной лужи, отражение.

У женщины, торгующей напитками, для ясности ума купил “двойной” кофе – то есть она сыпанула ложечкой две дозы своего растворимого порошка. Стенки и донце стаканчика от кипятка сразу размякли, потеряв всякую упругость. Я, пока не допил, держал бесформенный стаканчик в горсти.

Принялся за чтение и оторопел. Учебник безжалостно унижал меня каждой строчкой. Вроде бы понятные по отдельности слова вместе не складывались в смысл. Я чувствовал себя кромешным идиотом.

Отвлекали ещё коробейники, идущие бесконечным табором через весь состав. Наперебой предлагали книги, газеты, поливочные шланги, универсальные гаечные ключи, шторки, мочалки, средства для выведения пятен. Несколько выбивался из этого потока инвалид с песней. Он исполнял её под минус в магнитофоне, тоненько и жалобно: “Тринадцатый поезд, тринадцатый поезд несё-о-от меня вдаль!..” – и я бросил ему горсть мелочи.

От отчаяния в главе о Шопенгауэре я подчеркнул единственную фразу, содержание которой кое-как понял: “Сущность мира лишена рационального начала. Неудивительно, что подобный мир являет собой арену бесконечных ужасов и страданий”.

Отложив непроходимую “Философию”, я остаток дороги вслушивался в невнятный голос из динамика, объявляющий станции, – боялся прозевать Загорск. Спросил у сидящего напротив старика с колдовской бутафорской бородой: скоро ли? И он ответил: “Скоро”.

*****

В Загорске вышла почти вся электричка. Но уже через пару минут вокзальная площадь снова опустела. Разъехались маршрутки, отбыл рейсовый автобус, и остались лишь неприкаянные такси.

Никитин джип стоял неподалёку от павильона “Евросети”. Я шёл и чувствовал, как чудовищно, до ватной дрожи в ногах, волнуюсь. Я мог сколько угодно себя убеждать, будто приехал в Загорск ради заработков, но суть-то была самая неприглядная – мне нравилась женщина моего брата и я на что-то надеялся.

Я подумал, что Никита, наверное, следит за мной сквозь тонированное стекло, и постарался скопировать его командорскую поступь.

Открыл дверь джипа, сказал нарочито бодрым голосом:

– Привет, Никита!

– Здоро́во… – он отозвался. Сказал строго: – Ты погоди сумку в салон пихать! Она чистая?

– Вроде да. На грязное точно не ставил.

– Тогда кидай на заднее сиденье. – Одобрительно удивился: – Одна, что ли? Ты, я погляжу, аскет… Ну, велкам ту Загорск, Володька!

В этот раз Никита не мерялся силой, ладонь его была расслабленной, почти дряблой. Очевидно, так у брата проявлялось дружелюбие. За прошедшие полторы недели он выборочно оброс неряшливой щетиной.

Заметив мой взгляд, сказал:

– Да, блять, бороду отращиваю… Такую… – он смущённо пощипал пальцами подбородок, – академическую. Алинка заставила, – и сразу же поправился: – Упросила, в смысле. Работает над моим имиджем. Хотела, чтоб я серьгу ещё носил, но тут я уже вежливо послал нахуй! – хохотнул. – Есть золотое правило – уступай бабе в мелочах…

Мы выехали с площади.

– Как добрался? – спросил Никита уже совсем дружелюбным тоном.

– Нормально… Такой вокзал у вас цивильный…

Я подумал, что слово “цивильный” абсолютно чуждое для меня и употребил я его только из-за Никиты, в рамках поиска “общего языка”:

– Похож немного на наш, Рыбнинский.

– Середина девятнадцатого века, неоренессансная ветвь петербургской архитектуры! – Никита после неожиданного слова “аскет” в очередной раз удивил меня. – Короче, ампир, блять… Я ж тебе говорил, Загорск – те же яйца, только к Москве поближе. В Рыбнинске сейчас сколько народу живёт?

– Не помню, вроде двести тысяч.

– А умирает сколько? Не знаешь? А я тебе подскажу… Гляди, Троицкий собор…

Я послушно повернул голову, чтобы зацепить взглядом подсвеченную белую стену и тусклые луковицы храма.

– Средняя цифра смертности по стране: тринадцать – пятнадцать тысяч на миллион. В городе с населением в двести тысяч за год умирает две с половиной – три тысячи… Тоже достопримечательность, усадьба Кошкина… Или не Кошкина… Уточню потом у Алинки, она всю эту архитектурную байду лучше любого гида знает. Стили, направления, церкви, иконы, какой век, кто рисовал…

Мелькали приземистые, уютного вида особнячки с магазинными вывесками. Окна первых этажей находились буквально в полуметре от земли, словно бы дома́ с годами погрузились в землю.

– Площадь Ленина… Гостиный Двор… Загорск поменьше, конечно, чем Люберцы или Мытищи, но тоже нормальный… Это драмтеатр… А покойников у нас, стало быть, за год набирается в среднем полторы – две тысячи. К чему я тебе это всё говорю… – Никита коротко глянул на меня.

– Ну, что их всех нужно похоронить и потом поставить памятник, да?

– Верно… – он оскалился щетинистым уголком рта. – Основной вопрос: кто именно будет делать памятник?.. Монастырь загорский, плохо видно отсюда. Монахи, службы, все дела. Недавно патриарх приезжал. Туристов, особенно летом, жопой ешь. Загорск чуть ли не в Золотое кольцо входит, или собирались его недавно внести… Вот администрация, а до революции была земская управа…

В салоне пахло куревом и химическим лимонным освежителем, но мой нос чуял и эхо нежного Алининого аромата.

– Что я, Володька, хочу тебе сказать! – Никита круто налёг на руль, так что нас качнуло. – Люди рождаются, жрут, срут, умирают. Поэтому всё, что связано с жизнедеятельностью, а также с её завершением, по идее, приносит стабильное бабло. Но, как ты понимаешь, далеко не всем. А почему, спросишь? Да потому что конкуренция эта ебучая только на словах хороша, а по сути люди тупо мешаются друг у друга под ногами! Делим прибыль на десять человек или на двоих – разница есть?! Если в том же Загорске будет десять контор по памятникам – никто не заработает. Я это много лет назад понял, ещё когда в Луже, ну, в Лужниках, – он для наглядности растопырил ладонь, – пять торговых точек держал! Честно тебе скажу, я производственную мутотень, техпроцесс так называемый, не знаю и знать не хочу, потому что это не главное. Я понимаю суть рыночной экономики! А она такая: пиздеть как можно больше о свободной конкуренции и при этом максимально жёстко херачить всех, кто конкуренцию тебе составляет. В идеале, чтоб вообще никого не осталось и ты один был на весь свободный рынок. Это я не к тому, что в продаже должна находиться всего одна марка автомобиля, типа “Жигули”, и больше ничего. Я имею в виду, что в одном городе не должно находиться три салона по продаже этих самых “Жигулей”. Иначе не заработать нормально. Ясно?

По голосу Никиты было слышно, что он сам себя накрутил и завёлся.

– Разумеется…

– Кафе или рестораны – это пожалуйста, сколько угодно, – раздражённо выговаривал брат, будто бы я до того активно возражал ему, а потом всё понял и согласился. – А в похоронке только минимум конкурентов! Иначе делёж, споры, разборки…

Он чуть помолчал, успокоился:

– Вот я тебе в прошлый раз не дорассказал. В Загорске с советских ещё времён был специализированный комбинат. Памятники делали, гробы, всю мертвяцкую бижуху, и сами же хоронили. Город обслуживают два кладбища – старое и новое, они так и называются – Старое кладбище, Новое кладбище. На старом уже не хоронят, только семейные подзахоронения. И вот один деловой перец по фамилии Шаповалов, – Никита озвучил предельный сарказм, – открыл частное предприятие “Реквием”, памятники из натурального, не ебаться, камня. И был в партнёрах у него такой жидяра ушлый, Гликман, весь такой на скользких понтах: “Кобзона лично знаю…” – Никита презрительно цыкнул. – Он до того приватизировал цех по памятникам из мраморной крошки, ООО “Мемори”, и в итоге у комбината тупо осталась мастерская по производству времянок. Тумбы из оцинкованной стали, кресты, оградки. Знаешь же, что такое времянка? Её ставят, пока могила не усядет, а потом уже постоянный памятник. И на установке ещё зарабатывали, плюс шахеры с землёй под могилы. Это был девяносто четвёртый год…

Никита резко сбавил скорость, мы осторожно перекатились через какую-то рытвину. Под днищем стукнуло, джип тряхануло.

– Пидоры! – выругался Никита. – Дорога убитая!.. И тогда же друган мой из Красноармейска открылся, Валерка Сёмин, “Последний путь”. Он из бетона памятники делал. И делает… А прикол в том, – это, видимо, было важно, потому что Никита удостоил меня быстрым поворотом головы, – в Загорске натуральный камень вообще никому нахер не всрался. Ну сам подумай, если древний родственник кони двинул – бабулька, дедулька, кто будет ему гранит или мрамор за косарь зелёных ставить? Тут население нищее, по карману только бетон за пять, максимум семь тысяч рублей, ну, с оградкой, цоколем, балясинами и всей хуйнёй – десять тысяч. А скульптурные выебоны типа скорбящего ангела спросом не пользуются. Обычная плита, крест и фотоовал. Вот у меня от старого “Рек-виема” осталось заготовок гранитных штук тридцать, и за год шесть всего ушло! Место только занимают…

– А ты как называешься?

– Тоже “Реквием”… – Никита нащупал в подлокотном бардачке пачку сигарет. – Ну, чтоб путаницы не возникло, все ж привыкли, адрес, название. Но раньше было “ООО”, а я ИП открыл. Это был бы гемор целый: входить в совет учредителей, потом чтоб тот выходил из совета, то-сё… С ИП проще по налогам и с бухгалтерией. Закрыть легко, если чё, ну и штрафы поменьше… – Он взялся зубами за фильтр, вытащил сигарету. – А Валерка Сёмин – он из Красноармейска. Мы в одной школе учились, только он на год младше. Вместе в “Антее” тренировались. Клуб гиревой… – усмехнулся. – В Красноармейске, кроме него, никаких юношеских секций не было. Ну, разве что шахматы. Я бурсу закончил с первым разрядом по гиревому спорту. Я почему поменьше тебя ростом – позвоночник гирями посадил… – он выдернул прикуриватель. – Городочек реально маленький, Красноармейск. До перестройки сколько там жило? Тысяч сорок. Но поверь на слово, когда мы на праздники выезжали в Москву пробздеться, то, я тебе скажу, и долгопруднинские, и люберецкие конкретно подссывали с нами пиздиться… Куда?! Куда, овца, блять?! – неожиданно взревел Никита, грохнул кулаком по рулю, яростно просигналил вильнувшей справа малолитражке. – Понакупают тварям машин, а водить не обучат!.. – Никита полминуты свирепо дышал табаком. – О чём я говорил?

– Подссывали с вами драться, – подсказал я. – Люберецкие.

– Не… Про другое… В общем, эти из “Реквиема” тык-мык со своим гранитом. А никак! Попробовали на Москву работать, а там своего говна хватает. И чё делать? Решили перейти на бетон. Но ведь так нельзя, если по-людски рассудить. Вы ж, типа, заняли нишу с камнем, а человек рядом работает по бетону, бизнес раскрутил. То есть надо договариваться. В общем, возникла ситуация. Валеру стали прессовать, я подключился, братву подтянул… Ну, Шаповалов был мягкий, по ходу, а Гликман, тот реально приложил максимум усилий, чтоб Кобзон ему про журавлей на похоронах спел!.. – Никита ненатурально, как киношный самурай, захохотал.

Я сдержанно улыбнулся торжеству брата.

– В общем, сейчас всё ровно… – сказал Никита.

Старый город резко закончился, начались улицы из панельных коробок.

Встали на светофоре.

– Элитные корпуса. Монолит… – Никита указал на чёрные строящиеся высотки. – Там себе хату в следующем году буду брать… Давай, бля, уже! – он бибикнул машине спереди. – Чего я тебе это всё рассказываю… Алинка тоже любительница попиздеть про инновации, новые материалы: литьевой мрамор, полимергранит. Но самым ходовым материалом для провинции был и останется бетон. Поэтому тебя и позвал. Ты ж после стройбата в сортах бетона шаришь?

– В смысле, в сортах?

– Ну, я неправильно, может, выразился! Марки бетона! Двухсотый, трёхсотый, шестисотый! Как у “мерсов”! Чем они отличаются, понимаешь?

– Составом отличаются, рабочими характеристиками… Никит, я ж на нулевых циклах работал, у нас была разве подложка под фундамент, просто размазня такая, цемент с крупным песком…

– Портланд, блять, бетон! Пятисотый! Тебе это что-то говорит?!

Было видно, что Никита раздражён, но старается не дать волю характеру.

– Это что же получается, я больше тебя в этом вопросе шарю? – Он поиграл презрительным желваком.

Я тоже разозлился, но ответил спокойно:

– Если чё, Никит, ты сейчас конкретно про вид цемента говоришь. – Я заметил, что, как и брат, цежу и плющу слова. – Бетон – это смесь! Когда замешали цемент с песком и наполнителем, то есть гравием, там, щебёнкой, не знаю каким шлаком, галькой. А качество бетона напрямую зависит от марки используемого цемента, его свежести, пропорции замеса. Бетон-то может быть хоть четырёхсотой марки, хоть сотой, но для его приготовления можно использовать пятисотый портландцемент! Всё же от его количества зависит…

Никита смутился:

– Ну, я это и имел в виду… Пятисотый – что означает?

– Что застывшая смесь выдерживает давление пятьсот килограммов на кубический сантиметр. Но это условно, конечно.

– Ну да, всё верно… – Никита покосился извиняющимся, лукавым глазом. – Крендель из мастерской берёт пятисотый портландцемент. Это лучший вариант – пятисотый?

– Не знаю, Никит. Там же наверняка особая технология.

Он перебил:

– Шестисотый портландцемент лучше пятисотого?

– От назначения зависит. Готовим мы штукатурную смесь, монтажно-укладочную или для заливки фундамента…

– А четырёхсотый намного хуже?

– Да не хуже. Я ж говорю, смотря какая задача. У любого прораба есть нормативные таблицы, там всё указано: марки, пропорции, оптимальные фракции щебня или песка…

– Во-во, фрикции! – Никита бурно обрадовался. – Они самые!.. Так ты все термины знаешь, Володька, а зачем-то притворяешься неучем и расстраиваешь старшего брата! Фракция – это что?

– Крупность песка или щебня. Но для памятников явно другой наполнитель используется, не щебень.

– Мучка гранитная! – весело подтвердил Никита. – Совсем меленькая такая хуета… Эй, – подмигнул, – чего скуксился? Обиделся, что ли?

– Нет, просто мне показалось…. – тоном оскорблённого достоинства начал я, но Никита уже не слушал меня.

– Заправиться надо… – он резко свернул к заправке “ЛУКойла”. – Познакомишься завтра с Шервицем. Мастер толковый, но залупа та ещё! Нихуя нормально не объясняет. Вот он говорил, что готовое изделие соответствует чуть ли не девятисотой марке бетона. Но сам подумай: марка, блять, девятисотая, а использует пятисотый цемент! Наёбывает?

– Может, и нет. Добавки улучшающие бывают, стабилизаторы, пластификаторы всякие…

– Вот и разберёшься, – Никита похлопал меня по плечу, – что и как!

– Не знаю…

– Разберёшься. Посиди, я быстро!

Пока Никита расплачивался за бензин, я хмуро размышлял, что мой брат не подарок в общении. Оставалось лишь догадываться, как он разговаривает с обычными подчинёнными. Кроме того, не особо вдохновляла и подоплёка, из-за которой Никита вызвал меня в Загорск. Ему, оказывается, был нужен не близкий родственник на подхвате, а компетентный соглядатай в мастерскую.

– Держи! – Никита протягивал мне деньги.

Я ещё не видел до того пятитысячных банкнот. Машинально взял их – две нежно-кирпичного цвета пятёрки.

– Это что-то вроде аванса, – пояснил Никита. – Остальные пятнадцать через пару дней. Чего смотришь? Ну, тысяча баксов, зарплата твоя, как и обещал. Нормальные бабки, разве нет?..

Я сунул деньги в карман. Не то чтобы они меня успокоили, но я как-то приободрился и отогнал грустные мысли по поводу вздорного нрава брата.

– А я тебе говорил, – Никита вырулил на дорогу, – кто я по образованию? Не? Инженер-озеленитель!

– Ты учился?!

Я испытал лёгкий укол зависти – получалось, мой простецкого вида брат закончил вуз.

– Московский лесотехнический! Га-а-а!.. – Никита захохотал, будто сказал что-то смешное. – Только он не в Москве, а в Мытищах! Целая эпопея была, как я туда поступал… А вступительные как сдавал! – Он затряс головой. – Я ж после армии забыл всё что можно. А у меня восьмилетка и три года бурсы, ну, в смысле, ПТУ – сам понимаешь, какой уровень подготовки. Я в Средней Азии служил, русских в казарме было пять человек на сто чурбанов. Махач после каждого отбоя. Два сотрясения мозга! Как думаешь, чего я такой и с полпинка завожусь? От этого, – он покивал, – башка вся отбитая… Так прикинь, матушка на каждый экзамен приезжала в институт, сидела там, ждала, – голос Никиты оттаял, потеплел. – Помню, ливень закончился, я выхожу из аудитории, а мамахен в коридоре – примостилась возле подоконника, и на ногах полиэтиленовые пакеты, прихваченные резинками, чтоб туфли не промокли. Мне, помню, так стыдно перед остальными сделалось, я наорал на неё при всех: “Ты, бля, дура старая, хуле припёрлась?!” Она, реально, как в “Форресте Гампе”, ко всем преподам подходила, за меня просила. Очень хотела, чтоб я образование получил… Я тебя потом познакомлю с ней, она в Красноармейске живёт, учительница младших классов. Педагогический заканчивала, а батя наш тогда в Бауманке учился… – он вздохнул. – Потрепал я ей нервы… Это когда я первый раз сел?.. В восемьдесят девятом, на четвёртом курсе. За хулиганство. Дали два года, вышел по досрочке. Потом на заочном доучивался. А ты, получается, совсем маленький был…

Я понимал, что воспоминание о материнских туфлях, которым брат поделился со мной, уж точно не предназначалось для посторонних ушей. Он определённо воспринимал меня как родного человека, приобщая к своему прошлому.

– Приехали почти, – сказал Никита.

Фары джипа высвечивали унылые серые профили панельных хрущёвок, тусклую витрину продуктового магазина, облетевшие деревца, блестящие от мокрой грязи тротуары. Над пристройкой первого этажа одного из домов пылало красным неоновым капслоком “САЛО КРАСОТЫ” с перегоревшей “Н”.

– Ты на Алинку, если чё, не обижайся, она не сильно гостеприимная, – предупредил Никита. – Фирму собираемся открывать, она вторую неделю с уставом дрочится. Устала… Да и я внимания ей мало уделяю, ну, ты понял. Тёлка молодая, а я, – добавил он с грубоватой развязностью, – в последний раз, скажем честно, на троечку поебался. Надо исправлять…

Никита дважды объехал вокруг дома, выискивая место для парковки. Обратил моё внимание на большую ветку, лежавшую чёрной, разлапистой корягой на газоне:

– Неделю назад ветер был сильный, на “ниссанчик” соседский приземлилась… А вот здесь нормально, без зелёных, блять, насаждений. Ну, добрались, братик…

После прогретого салона улица показалась холодной и отсыревшей. Пахло гниющей листвой, землёй и глиной, словно где-то недалеко рыли котлован.

Дом был девятиэтажным, позднесоветских времён, но выглядел намного лучше соседних низкорослых панелек.

– Твоя квартира или снимаешь? – спросил я, вытаскивая сумку.

– Моя, – сказал равнодушно Никита. – Продавать скоро буду. Район старый, никакой инфраструктуры. Просто недалеко до мастерской. Здесь домофон. Запоминай код: тридцать семь, ключ, девяносто два, семьдесят четыре…

Подъезд попахивал.

– Из-за этого мусоропровода, блять, – ворчал Никита, проверяя почтовый ящик, – пасёт говном и помойкой!..

Вызвали лифт. Первым прибыл грузовой – со стенами из голубого пластика и одинокой надписью “Call of Duty”, сделанной зелёным маркером. На полу валялись затоптанные рекламные листовки – доставка пиццы. Кнопка четвёртого этажа, в которую Никита ткнул пальцем, была чуть оплавлена зажигалкой и похожа на большой нездоровый зуб.

Я очень волновался, как воспримет моё появление Алина? Искренне обрадуется: “Володя, привет! Как добрался?”, будет приветлива или вежливо равнодушна?

Мы зашли в тамбур, заставленный коробками из-под бытовой техники. Никитина дверь была новая, стальная. Брат открыл её, с порога позвал Алину, затем чуть посторонился, чтобы я тоже смог зайти. Я на всякий случай не снимал сумку с плеча, ожидая что Никита сам укажет место для неё. Не хватало ещё получить от него замечание в присутствии Алины, мол, куда ставишь?

Она появилась – босая, в домашней футболке и каких-то смешных, с попугаями, шортах. В ненакрашенных пухлых губах сигарета.

И без косметики Алина была умопомрачительно хороша – бледная, утомлённая красота в табачном облачке. Потрясённый, я даже забыл улыбнуться ей, как собирался.

– Вот нахуя ты в хате куришь? – злым голосом сказал Никита. – Балкона мало?

Я даже не понял, заметила ли меня Алина. Она смотрела только на Никиту – холодным, безлюбым взглядом. Затем выдохнула ноздрями дым, развернулась и ушла обратно в комнату. Хлопнула дверь.

– Тварь!.. – Никита в тихом бешенстве скинул туфли. Свистяще выговорил: – Ты, Володька, пока располагайся… – и исчез вслед за Алиной.

Я поставил на пол сумку, но почему-то уверенности, что можно снять куртку и расшнуровать кроссовки, у меня не возникло.

Пол в прихожей выложили светлой плиткой, шершавой, похожей на тёсаный камень. Матово-чёрные стены не выглядели мрачными, наверное, за счёт ярких картинок на стенах – изображения Алины, обработанные для пущей кислотности в фотошопе. Также добавляла радостных красок Алинина верхняя одежда на вешалке, разноцветная каблукастая обувь – туфли, сапожки…

– Лучше бы пожрать сделала!.. – долетел из комнаты первый окрик Никиты. Потом второй, третий: – Сколько надо, столько и будет жить! Хоть неделю, хоть две, блять!..

Сердце моё сорвалось вниз, вдребезги на плиты – как соскользнувшая с блюдца чашка. От навалившейся слабости я даже привалился спиной к двери. Алина не просто не ждала меня, она была раздражена моим появлением!

Вернулся перекошенный от ругани Никита:

– Чего не разуваешься?

Я спросил тихо:

– Что там у тебя? Недовольна?

– Да не обращай внимания! – он махнул рукой. – У нас такое каждый день… Голодный? Пойдём на кухню, сожрём чё-нить. Колбаса есть, сыр, пельмени вроде были.

– Красиво у тебя, – искренне похвалил я квартиру. – Я тут привёз… – достал из сумки бутылку “Метаксы” и глупые, с бантиком на коробке, конфеты.

Никита уделил полсекунды коньячной этикетке, и я, в очередной раз запылав ушами, подумал, что такие пять звёзд брат, пожалуй, не пьёт…

Кухня выглядела точно картинка из мебельного каталога: малахитового цвета пол, как бы антикварные шкафы, широкая двойная мойка с медным, под старину, смесителем.

– Да я к этому отношения не имею, – Никита рылся в огромном двухметровом холодильнике, доставал продукты. – Алинка ремонтом заморачивалась. В ванной за каким-то хуем джакузи поставили, а оно всё равно не работает! То напора нет, то вода грязная, с песком, засоряет массажные эти форсунки сраные. Вот буду через год хату продавать. Одна кухня в семь тысяч баксов влетела – не отбить, считай, никогда!..

Я без аппетита поглощал всё, чем угощал Никита, стараясь не показывать моего опрокинутого состояния.

После ужина Никита отвёл меня в гостиную – ночевать. Алина за это время так и не выглянула из своего кабинета. Никита принёс комплект белья и чистое полотенце. Я украдкой принял душ, потом, прижимая к груди штаны, футболку и носки, прошмыгнул по коридору в гостиную. Никита говорил, что диван раскладывается, но я, полный отчаяния, не хотел даже минимального комфорта, решил спать на одной половине.

Наволочка и простыня пахли чужой, посторонней свежестью. Я ворочался и думал, что так мне, дураку, и надо. Было очень стыдно. За себя, за глупые надежды: “Велкам ту Загорск! Сто вёрст не крюк!..”

Но только я успокоился, переключился с эмоционального бега на шаг: “В понедельник утром поеду в Рыбнинск”, – как меня точно плетью огрела мысль о деньгах, которые я взял у Никиты.

Я чуть не взвыл от досады. Вот зачем брал?! Вернуть Никите его десять тысяч и сказать: “Передумал” – я не мог. Не хотелось выглядеть в глазах брата несерьёзным малолетним придурком.

Выход был один – честно отработать полученные деньги, а потом уже убираться в Рыбнинск. С этим решением я кое-как заснул.

*****

Спал я плохо, дважды вставал – в туалет. Проходя мимо спальни, случайно подслушал, как Никита исправляет свой постельный “трояк”, и, судя по скрипам матраса и вздохам, делал он это вполне успешно.

Я приказал себе больше не думать о глупостях, но в груди долго ещё шуровала болезненная стамеска – ковыряла, взламывала…

Утро оказалось мудренее вечера. Алина больше не играла в затворницу, даже вышла к завтраку и была в целом куда приветливей. Предложила мне кофе и сэндвичи, спросила, как спалось. Я цепко держался за вчерашнюю обиду, отвечал подчёркнуто учтиво.

Алина сразу поняла, что я сознательно отмалчиваюсь, включила в подвесном маленьком телевизоре MTV и села править маникюр. Скребущие, монотонные звуки пилочки, казалось, обрабатывали не её ногти, а мою раненную вчерашним приёмом душу.

Никита расхаживал по квартире в одних трусах. Выглядел брат хоть и обрюзгшим, но очень мощным, как крупный обезьяний самец, проведший жизнь в сытном заточении. Даже увесистый живот, давно потерявший рельеф, смотрелся не жирным, а мышечно-мясистым.

Никита был в приподнятом настроении. Общаясь с кем-то по телефону, радостно громыхал из коридора:

– Чё, Стёпа, дилемма, блять?! Гамлетовская?! Вилкой в глаз или в жопу раз?!.

За стол он так и не сел. Заходил то и дело на кухню, цепляя вилкой лоскуток яичницы, пальцами хватал с тарелки колбасу, сыр, маринованные огурцы. С Алиной был ласков. Сложив губы дудкой, целовал то в шею, то в ухо. Говорил при этом:

– Печать силы!.. Печать тьмы!.. Печать света!..

Она морщилась, уворачивалась:

– Ну щекотно же!.. Хватит, кому говорю! – Даже ко мне обращалась за помощью: – Володя, ну скажи ему, чтоб перестал!..

Новый день начинался солнечно, и горечь помаленьку таяла. К концу завтрака я и сам не понимал, чего так расстроился. Ведь какая-то здравая часть меня и раньше предупреждала, что я на пустом месте навоображал себе какую-то любовную интригу, обоюдное влечение. Мало того, что эти фантазии отнюдь не делали мне чести, – за юношескую придурь предстояло рассчитаться месяцем работы. Но если кто и был виноват, что поездка превратилась в басню с моралью, то исключительно Владимир Кротышев собственной персоной.

Одеваясь, Никита напевал:

– С чего начинается Родина, с картинки в твоём букваре!.. С историй про эльфов и хоббитов, живущих в соседней норе!..

Ради последней шутливой строчки он забежал на кухню и мурлыкнул про нору. Алина нежно рассмеялась, и я понял, что Никита пел не просто от нечего делать, а с намерением угодить своей женщине, развеселить…

Никита оделся, и я пошёл в гостиную забрать толстовку с капюшоном, которую с вечера положил поверх оружейного сейфа – чего-то постеснялся повесить на подлокотник красивого кожаного кресла.

В прихожей Никита зашнуровывал увесистые ботинки, отдалённо напоминающие пару игрушечных “лендроверов”. Босая Алина стояла рядом и зачитывала вслух с экрана ноутбука:

– Повсеместно насаждаемая коммерциализация системы похоронного обслуживания не соответствует практике развитых европейских стран. Ритуальный сервис в пределах минимальных социальных стандартов должен быть по возможности бесплатным или же иметь строго фиксированный ценник на все сопутствующие товары, как то…

– Стоп, стоп, – поднял голову Никита. – Меня только на эту благотворительность не подписывай, ладно?

– Тебе из бюджета башляют, – терпеливо пояснила Алина. – И ещё дополнительно благодарный клиент! Фиксированный ценник! И, кроме прочего, это гарантированный сбыт!

– А-а, – потянул Никита и снова уткнулся взглядом в шнурки. – Злиться только не надо. Объясняй нормально!.. А Куда́шев? В чём его профит?

– Это же социальная программа, он под неё берёт городские средства. А ты ему тоже заплатишь. За то, что он у тебя весь твой бетон скупит!

– Солнышко, – Никита закончил с ботинками, поднялся. – Так у меня проблем со сбытом нет! У Валеры тоже всё пучком!

– Включи мозг! – повысила голос Алина. – Ты вперёд хоть на два шага просчитать можешь? Тебя перспектива интересует? Развитие?!

Тут я на всякий случай кашлянул. Алина замолчала.

Я быстро натянул кроссовки, снял с вешалки бомбер. Алина, закрыв ноутбук, вдруг обратилась ко мне:

– Володя, знаешь, тебе ужасно не идут очки! Глаза красивые, а в очках взгляд получается стеклянный и заторможенный, как… – она поискала слова, – у очень близорукого киллера. Ну зачем это?

Никита облегчённо засмеялся. Наверное, потому, что разговор переключился на меня:

– Теперь и за тебя, братик, принялась. И что ты ему предлагаешь? – спросил у Алины. – Лазерную коррекцию сделать?

– Ну, хотя бы линзы контактные пусть носит. Всё лучше будет…

– Я обдумаю ваш дружеский совет, – сухо сказал я.

Не то чтобы я обиделся. В Алининых словах не звучало критики или издёвки. Она и Никиту правила под свой вкус, и нужно признать, что он от этого только выигрывал.

– Знаешь, Володька, может, они и не помешали бы, линзы, – сказал Никита. – Но в мастерской пыль столбом, цемент этот.

– Нужно очки защитные надевать, – сказала Алина. – Линзы – оптимальное решение.

Никита озорно глянул на Алину и, пританцовывая головой, спел:

– Как за меня матушка всё просила Яхву!.. – Потянулся губами к её щеке. – Всё поклоны била! Целовала Ге!.. Ксаграмму… Выпала, ой дорога нахуй…

Но Алина в этот раз не развеселилась, а поморщилась:

– Никит, придумай что-то новое. И вообще, валите уже! Надоели…

Ничуть не обескураженный Никита чмокнул Алину, потом резко, как затвор, двинул дверной засов. Я кивнул и сказал предельно равнодушно:

– Ну, давай, до вечера… – и сразу отвернулся, шагнул вслед за идущим через тамбур Никитой.

На солнце подмокшие панельки смотрелись не так пасмурно. Да и весь микрорайон казался знакомым, почти родным: серые, как мыши, пятиэтажки, деревца в облетевшей ржавчине, такие же рыжие газоны с кочками жухлой травы. Небо было прозрачным и синим, а медленные облака напоминали гигантские кроличьи хвосты.

Мы выехали из дворов на длинную улицу, прямую, словно взлётная полоса. Людей не было, как и встречных машин, разве что пронеслась пятнистая от грязи фура, и по одной из обочин мелькнула разорённая легковушка – железный остов без колёс и стёкол.

– Просёк, о чём у нас разговор шёл? – спросил Никита.

– Какой разговор? – я отвлёкся от дорожного пейзажа и посмотрел на брата. – С кем?

– Ну, Алинка в коридоре читала, а я, типа, не въезжал. Только я, как ты догадываешься, всё охуенно понимаю, лучше многих…

– Что за доклад?

– Алинка второй год пашет в местной администрации… УВБ – управление внешнего благоустройства. Помощник начальника управления и секретарь. Главный там Кудя, Кудашев Юрий Соломонович… Х-хе, – Никита хмыкнул, – он вообще-то Семёнович, но, блять, хватка в натуре, как у Соломоновича. Ну, и ебальник, честно говоря, тоже. Он по совместительству замглавы администрации – не последний в городе человек. Под УВБ кроме благоустройства находится и ритуалка, в смысле, все вопросы по организации похоронных услуг, эвакуация трупов. Врубаешься, сколько бабла там крутится? Содержание и санитарный контроль кладбищ, ремонт, реконструкция… Это для Куды Алинка доклад сочинила, а он где-то перед прессой его с умным видом зачитает…

Я слушал Никиту вполуха. Суть проблемы я уловил, и хоть слово “откат” не прозвучало, было ясно, что речь идёт о мелкой коррупционной схеме, судя по всему, даже не подсудной.

– Я просто давно не ведусь на тёрки про взаимную выгоду. У них в администрации все такие, – Никита поморщился. – Ебём друг дружку и деньги в кружку. Они просто свой процент со всех городских похоронных бизнесов иметь хотят, а делают вид, что пришли с одолжением. Только это им выгодно, а мне нет. Но категорично отказываться нельзя, потому что тупо начнут мешать. Рычаги у них имеются: налоговая, пожарные, санитарный надзор…

Подъехали к круговому перекрёстку. В центре его голой клумбы возвышался постамент с Т-34 ядовито-бирюзового цвета, будто танк окатили зелёнкой. Местами сквозь свежую покраску пробивался старый защитный оттенок, от чего танк выглядел больным и каким-то лишайным.

– Ну вот, блять, как это? – возмутился Никита. – Дороги убогие, танк нормально покрасить не могут! Благоустроители, ёпт!..

Никита свернул в небольшую, подсобного вида улочку, состоящую из тянущихся блочных заборов, технических малоэтажных построек, с тетрисом разрухи на облицованных белой плиткой стенах.

– Вот тут и находимся, – сказал Никита. – Улица Супруна. Видишь, быстро доехали. От дома если идти, минут пятнадцать максимум…

– А для посетителей не далековато? – спросил я. – Как клиентура добирается?

– Нормально, – успокоил Никита. – Маршрутка рядом бегает. А следующая остановка, между прочим, кладбище – то, которое Новое. Хотя оно относительно новое, с середины восьмидесятых открыли. Но ты прав, Володька, нужна контора в центре, хотя люди по-любому приедут сюда посмотреть, пощупать…

Мы остановились перед железными, окрашенными в облезло-голубой цвет воротами. Одна створка была открыта. Никита вылез из машины, толкнул, с силой потянул за собой вторую. Понукаемая створка взяла неожиданно высокую и пронзительно-ржавую ноту.

Он заехал, а я прошёл внутрь через основной вход, похожий на двухметровый саркофаг – бетонная полуарка и две ступеньки. На двери висела большая табличка “ООО «РЕКВИЕМ»”, и чуть помельче: “Изготовление всех видов памятников”.

Первым бросалось в глаза маленькое кладбище, состоящее из образцов Никитиной продукции. Выставочный фальшивый погост на три или больше десятка надгробий компактно расположился вдоль забора примерно на сотке дворовой земли: всевозможные виды стел – прямоугольные, усечённой треугольной формы, овальные, похожие на чёрные зеркала трюмо, кресты, скорбящие фигуры, цветники, цоколи…

Могилы выстроились в два или три ряда между прижатой к забору одноэтажной постройкой и навесом на железных сваях. Там стояли синяя тонированная “девятка”, белый “гольф” тройка с жёваным крылом и новенькая красная “мазда”.

Справа от навеса находился гаражный бокс, возрастное кирпичное сооружение с двумя въездами. Правые ворота были приоткрыты, одну половинку подпирала гидравлическая тележка с деревянным поддоном на оббитых вилах.

Ямы и выбоины в асфальте были присыпаны гравием. На бетонированной заплатке радужными павлиньими перьями переливались подтёки бензина. Первый же порыв ветра бросил мне под ноги мутные лохмотья полиэтилена, испачканные цементным раствором. Окружили знакомые запахи – солярка, битум, сырой, с отхожим душком песок, окислившееся железо.

– В бытовке, – Никита указал на сплюснутый одноэтажный домик, – думали офис сделать, но сам видишь, выглядит несолидно. Там щас Фаргат живёт… – Никита набрал в лёгкие воздуха и заорал: – Фаргат! Где шароёбишься?!

На крик с отчаянным лаем из ниоткуда выкатился кудлатый, беспородный пёс.

– Вот я! – ответили за нашими спинами. – Ворота закрываю…

Фаргат предсказуемо оказался азиатом, но без ярко выраженного востока. Он больше походил на обрусевшего индейца – взрослый человек с кротким, подростковым выражением лица. На стороже были чёрный пуховик, капюшон которого он накинул на голову, и синяя строительная роба.

Фаргат чуть слышно отдал какой-то шипящий пастуший приказ, и пёс, вмиг угомонившись, потрусил прочь.

– Я услышал… Вы подъехали, – проговорил Фаргат с мягким базарным акцентом. – Пошёл закрыть.

Он и дальше говорил короткими, из двух-трёх слов, предложениями, наверное, чтобы не напутать со смыслом.

– Добрый день… Никита Сергеевич…

– Фаргат, хуле грязь повсюду? – Никита с недовольной миной сначала шаркнул по полиэтилену, затем поддел его ботинком. – Свинарник развели! Люди придут, что подумают?

Фаргат наклонился, подобрал полиэтилен и скомкал.

– Всё чисто! Вчера убирал! – и показал на чёрные мусорные мешки, стоящие рядком возле торца бытовки.

– Ну, так ещё подмети! Нужно каждый раз задание давать? Сам не можешь догадаться? Что, блять, за советский менталитет?! Вон, – кивнул на плиты выставочного кладбища, – опять хуйня эта белая повыступала, памятники как обдроченные выглядят или будто птицы обосрали. Тряпку бы взял и вытер!

– Это высол, – мягко пояснил Фаргат. – Как убрать?

– Ка́ком кверху! Очистителем! – Никита повернулся ко мне. – Вот так и работаем, Володька! Прикинь, он и собаку испортил, нихуя уже по-русски не понимает, только узбекский. Ты его как зовёшь, Фаргат?

– Мечкай, – ласково сказал Фаргат. – Потому что кушать любит…

– А это брат мой младший, – Никита указал на меня. – Владимир Сергеевич. Будет вам пиздянок давать, чтоб не волынили! Понял?

– Понял, – Фаргат улыбнулся уже персонально мне. – Здравствуйте.

Я кивнул ему и пожал протянутую руку.

– Шервиц в цеху? – спросил Никита. – А Дуда тоже там? Клиенты были?

– В цеху, – подтвердил Фаргат. – Работают… Заходили…

Никита проводил узбека помещичьим взглядом:

– В принципе, нормальный чурек, работящий. А эти два хохла из Винницкой области уж такие скользкие! Шервиц – конкретно хитрожопый, Дуда – попроще…

Здание бокса, наверное, построили сразу после войны. На потемневшем от времени кирпичном фронтоне прямо над входом красовалась вышелушенная мозаика с серпом и молотом. На пороге я оглянулся и увидел, как послушный Фаргат спускался по ступеням бытовки с тряпкой и ведром.

В бывшем гараже табачный дух мешался с запахами пыли, цемента, краски, какой-то едва уловимой химии. Кроме этого тянуло подвалом и крысиным помётом. Изнутри помещение разделяла достроенная позже кирпичная перегородка. Она шла поверх заделанной ремонтной ямы и где-то на треть не доходила до задней стены гаража, а образовавшийся проём закрывал исполосованный на ленты полиэтиленовый занавес. Оттуда доносился то назойливый звон болгарки, то невнятный диалог. Голоса́ нас не слышали из-за радиоприёмника – в динамике заливалась певчая бабёнка: “Коламбия пикчерз не представляет! Как хорошо мне с тобою бывает!..”

Бетонный пол выглядел старым и щербатым. Попадались странного происхождения круглые выбоины, будто кто-то ронял тут двухпудовые арбузы. А вот стены, судя по всему, недавно обновили ненавязчивым бежевым цветом. Естественного освещения не хватало – под крышей виднелись крошечные, больше похожие на отдушины, окошки. Но зато в избытке имелись плафоны – так что гараж буквально заливало светом.

Вообще, рабочее пространство оборудовали очень толково. Вдоль одной из стен располагались сразу три крепких верстака. К стене в удобном шахматном порядке крепились рейки с инструментами. Под каждым верстаком был обогреватель и деревянный поддон, чтобы работать на досках, а не студить почки от холодного покрытия. В стеллажах громоздились коробки, пакеты, канистры с растворителями.

Центр зала занимал массивный, размером два на полтора метра, стол на металлической станине. В подбрюшье под столешницей торчал мотор, напоминающий увесистое вымя, отчего стол выглядел как обезглавленная корова-робот.

В дальнем углу оранжевые, точно заляпанные раствором мортиры, стояли две бетономешалки с баками разных объёмов, рядом с ними крашенный зелёным жестяной короб вибросита на железных ножках, шеренга мешков с цементом, песком, несколько оцинкованных вёдер. Валялись два увесистых мотка стальной катанки, совковая лопата, дрель с насадкой, как на кухонном миксере…

Я не сразу сообразил, что причудливые корыта, сложенные на полках, прислонённые к стене, – это формы для отливки памятников: прямоугольники или полуовалы с барельефом креста, свечи́ или ангела. Специально подошёл поближе, чтобы рассмотреть и потрогать. Одни были увесистые и плотные, почти как акриловые ванны, другие из совсем тонкого пластика мутно-зелёного, потустороннего цвета. Там же были и формы для тумб, цоколей, балясин и цветников.

У меня когда-то в детстве имелся брелок-скелетик, который фосфоресцировал в полной темноте, и я подумал, что если бы эти формы светились, то ночевать в мастерской было бы страшновато.

Никита со всего маху наступил на оторванный завиток могильного креста, хрустнувший под его ботинком. Сам крест валялся рядом пустым объёмом.

– Бляди рукожопые, – Никита поднял двумя пальцами полый крест со следами раствора, и я увидел, что форма треснула ещё в нескольких местах. – Только ж две недели назад заказывал, – мрачно прибавил и бросил крест на пол.

Я заметил пушистую крысу. Она почему-то не бежала, а ковыляла, как инвалид, подтягивающий вслед за туловищем парализованные задние конечности. Крыса подняла длинные уши, и я догадался, что это кролик.

– Живёт тут, – пояснил Никита. – Алинкин. Не знала, как изъебнуться, вначале Роджером назвала, после Борхесом. В доме невозможно держать было, у меня на шерсть аллергия. Отдали сюда…

Никита размашисто, словно перекрывал недругу кислород, выключил радиоприёмник. Сделалось относительно тихо. Только из соседнего помещения доносился ритмичный перестук металла по камню, точно несколько птиц клевали корм на очень гладкой и прочной до звона плите. Потом голос произнёс:

– А коцка реально была манюсенькая. Царапулька. Но пиздежа, будто я не знаю…

Взвизгнула и умолкла “болгарка”. Никита резко раскинул ленты занавеса и шагнул во второе помещение. Я следом за ним.

Вместо приветствия брат сказал:

– Два людей, ноль блядей!

Я ожидал увидеть прожжённых, зрелого возраста мастеровых с эдакой трудовой хитринкой или, как говаривал Лёша Купреинов, “наёбинкой” в глазах. Но эти двое выглядели молодо – лет на двадцать пять.

У чернявого парня под пухлым подбородком болтался напоминающий чашку лифчика респиратор; защитные очки надеты поверх бейсболки, повёрнутой козырьком назад, так что ко вспотевшему лбу прилипли смоляные завитки. На нём был пыльный, цвета выцветших чернил комбинезон. Закатанные рукава фуфайки открывали неожиданно мощные предплечья. Маленькие, близко посаженные глазки смотрели обиженно и полусонно.

На рабочем столе лежал цветник – прямоугольная бетонная рама. До нашего появления чернявый, очевидно, обрабатывал фаски полировальным кругом. Форма от цветника валялась на полу.

Метрах в пяти на корточках сидел второй парень. Перед ним на листе ДСП, прикрытом ветошью, покоилась зеркально-чёрная стела. По благородному блеску я предположил, что это гранит. Похожие плиты количеством около двух дюжин стояли неподалеку на сварном длинном стенде – каменный запас, о котором рассказывал Никита.

Стелу дополнительно освещала лампа, рядом бликовал фотопортрет пожилого мужчины в военно-морской форме. Абрис этого же лица находился на стеле: резкие, остро выцарапанные контуры.

Парень отложил в сторону свой инструмент – что-то вроде пучка стальных игл. Поднялся, тщательно пригладил взмокшие, песочного оттенка вихры. Среднего роста, худощавый, очень жилистый. С костлявым носом и круглыми, чуть навыкате, голубыми глазами. Лямки комбинезона спущены, на майке спереди проступила влажная полоса.

– Шервиц, отгадай загадку, – сказал Никита. – Весь в муке и хуй в руке!

Чернявый отряхнул бейсболкой запылённые штанины, промямлил:

– Глупости какие-то…

– Мельник дрочит, – благодушно подсказал Никита и засмеялся. Потом обратился ко второму парню: – Портрет Битюцким делаешь? Отдуплились они с эпитафией?

– Ага… Рожденье – не начало, смерть – не конец.

Возле железных ворот на поддонах лежали уже готовые изделия: плиты, кресты, тумбы и приземистые, похожие на парковые шахматы балясины для цоколей. Четверть помещения отделяла пластиковая штора. За ней виднелись кирпичная стена и двухъярусные нары.

– Братан младший, – представил меня Никита, когда Шервиц подошёл поздороваться. Перчатку он не снял, просто протянул липкое от пота, обросшее чёрным волосом предплечье. – В отличие от вас, пездюков, от армии Володька не косил, а честно отдал долг Родине. Сержант морской строительной пехоты! Так, братик?!

Я вымученно улыбнулся:

– Перестань, Никит… Я в стройбате служил. И считаю, что это личное дело каждого, косить или служить. Я, если б мог, тоже бы откосил.

– Хотя у вас же не Родина теперь, – балагурил Никита, – а нэнька-хуенька, блять…

Я не перебивал его, про себя негодуя, что все эти неуместные шуточки заранее настроят парней против меня.

– А где каталог? Покажите ему, чтоб человек понимал, что производим.

Отыскался отнюдь не типографский буклет, а старотипный, в цветастой обложке, альбом под фотографии размером десять на пятнадцать. Похожие стояли на полке у матери, куда она собирала взросление Прохора, отпуск в Турции…

Пока Никита несколько минут выспрашивал у Шервица о заказах, я быстро пролистал два десятка страниц. Там в целлофановых карманах хранился каталог памятников. Снимки отличало любительское качество. Почти везде на чёрной полировке отражалась белой звездой вспышка, и даже у лиц на овалах мерещились красные глаза. Оранжевые циферки внизу каждой фотографии подтвердили мою догадку, что снимали на плёночную мыльницу – в конце девяностых.

– Тринадцать вертикалочек, – Шервиц листал туда-обратно мятую страничку ежедневника. – Три дверцы, две льдинки, пять крестов, два купола, один нолик… Так… И шесть горизонталок, семейники: три книжки, три лифчика…

– Итого девятнадцать, – Никита достал телефон, принялся что-то вычислять.

– Ещё гранитная доска для Битюцких, – добавил гравировщик.

– Маловато… – досадливо цыкнул Никита. – И за вторую половину октября всего-то девять клиентов. Плохо работаем…

– Спасибо, шо так, – Шервиц безразлично пожал плечами.

– Ну да… – Никита поскрёб подбородок. – Сайт надо наконец нормальный замутить! И скидки предлагать, рассрочки всякие… Чуть не забыл! – Никита хлопнул себя по лбу. – Шервиц, чё за хуйня?! Крест испортили! Не своё – не жалко? Я просто из зарплаты один раз удержу у вас за порчу, блять, имущества!

– Да при чём тут своё – не своё! – звонко огрызнулся Шервиц. – Шо я могу сделать?! Порвалось, потому шо сделано из говна! Бетон распёр, она в углах и полопалась!

Шервиц наклонился, вытащил из-под стола форму:

– Вот литое оргстекло, толщина семь миллиметров. Ей полтора года почти, больше трёх сотен отливок сделано! И глянец сохранился!.. – он провел пальцем по зеркально-гладкому дну формы. А это… – Шервиц вышел в соседний зал, вернулся с треснувшим крестом, – абэцэ пластик в один миллиметр, – он демонстративно пошелестел надорванным краем. – Я предупреждал, шобы не брать…

– Шервиц, ты рамсы не путай, – строго сказал Никита. – Предупреждалка нашлась…

– Никит… – вмешался гравировщик. – Мы ж одну форму в другую ложим для прочности. Но оно реально как одноразовая посуда. И глянец быстро слазит. Нужно из стеклопластика заказать. А каждый раз покупать абэцэ реально никаких денег не хватит…

На голоса приковылял Роджер-Борхес. Никита от нечего делать напугал его хлопками и криками:

– Нахуй! Нахуй! Нахуй! – и кролик улепетнул куда-то под нары. – Ладно… – Никите уже наскучила игра в злого босса. – Братан мой будет здесь работать… Шервиц, введёшь его в курс дела: где, чё, куда. Понял?

– Понял, – буркнул Шервиц, глядя куда-то вбок.

Я испытывал ужасную неловкость, что брат устроил Шервицу при мне совершенно не обязательный разнос.

– Володь! – громко обратился Никита. – Ты присмотрись. Вопросы им задавай, не стесняйся. Ты здесь, можно сказать, начальство. Выйдем на два слова…

– Что я говорил! – заявил Никита, едва мы покинули гараж. – Сам видишь, какие они. Фима и Боба – два долбоёба… Ну, Дуда, он попроще, конечно, а Шервиц вечно берега теряет, – и двинулся с инспекцией к выставочным могилкам.

Фаргат заботливо полировал тряпочкой очередную плиту. Вначале мне показалось, что он напевает своё этническое, но это оказался российский блатнячок:

– Розы любят во-оду, пацаны свобо-оду…

– Фаргат, – недовольно сказал Никита, – давай пошустрее! И чтоб блестело, как у кота яйца!

– Будет сделано! – отозвался Фаргат и снова затянул: – Розы вянут на газонах, пацаны на зо-онах…

Я не понимал, зачем Никита выдернул меня из Рыбнинска. Бизнес у него, судя по озвученным Шервицем цифрам, переживал не лучшие дни. Однако ж позвал и даже заплатил аванс.

– Никит, – спросил я деликатным тоном, – продажи упали, да?

– Нормальные! – он бодро ответил. – Просто мёртвый сезон.

– В смысле?

– На кладбище, в принципе, всегда мёртвый сезон, хе-хе, – Никита покряхтел над шуткой, – но памятники ставят с мая по октябрь. СНиПы, блять, ГОСТы такие – в душе́ не ебу, не я придумал. В этом году осень тёплая была, без дождей, поэтому до середины октября работали. А продолжение банкета теперь только после майских праздников. Шервиц с Дудой щас заказы доделают и упиздуют на историческую родину горилки и сала!..

Никита, похохатывая, уселся в машину. Дверное стекло поползло вниз. Брат, дымя сигаретой, выставил наружу локоть.

– А я что?

– Ты останешься. Не хочется полностью на зиму производство сворачивать. Потому и позвал, чтоб ты за месяц-полтора врубился, чё Шервиц с бетоном химичит, гнида.

– А кто заказывать будет? – Я оглянулся на гараж. – Если не сезон?

– В смысле – кто? Люди, родственники. Мы же с кладбищем напрямую договариваемся. Там очередь на установку. Любые монтажные работы строго по графику. Первыми будут те клиенты, которые заказали раньше, то есть осенние.

Никита подмигнул на прощание, дал задний ход:

– Фаргат, – крикнул, – ворота закроешь?! – и выехал на улицу.

Фаргат по очереди прикрыл осиплые створки, скрепив их вместо засова гнутым гвоздём.

Я вернулся в мастерскую, и мы заново познакомились. Фамилия гравировщика была Дудченко (Никита укоротил её до “Дуды”), звался он Дмитрием, а Шервиц – Николаем.

– Шо бы тебе такого интересного показать?! – начал Шервиц голосом измождённого экскурсовода. – Перед нами вибрационный стол. Нужен для уплотнения бетонной смеси в форме… Дети маленькие в садике играют пасочками в песочнице. Вот берём форму, закрепляем, шобы она туда-сюда не мотылялась, заливаем раствор и включаем движок. Поверхность стола вибрирует, и от этого наш замес в форме уплотняется, из него выходит лишний воздух…

Я старался не обращать внимания на его издевательский тон. Да и как Шервиц должен был ко мне относиться, если Никита представил меня чуть ли не как надсмотрщика? Сказал миролюбиво:

– А мы на стройке брали автомобильную покрышку “КамАЗа” вместо амортизатора и руками трясли…

– Да? – ядовито удивился Шервиц. – Тогда шо бы ещё такого полезного тебе объяснить? Вот вибросито для просеивания цемента. Удаляет комки, мусор и бумажки, шобы они потом не всплыли случайно на лицевой стороне готового памятника. А это бетономешалки…

– Бээска на сто пятьдесят и “оптимикс” на сто девяносто литров… – сказал я. – Как говорят в народе, смесители гравитационного типа.

– Ну, я ж не знаю, шо тебе интересно! – язвительно воскликнул Шервиц. – У брата твоего, к примеру, один к нам вопрос. Как он говорил, Димон? Вилкой в глаз или в жопу раз?..

Звякнул таймер микроволновки. Подволакивая задние лапы, проковылял вдоль стенки ушастый Роджер-Борхес.

– Нагрелось… – Шервиц пошёл к верстаку.

– Володь, – спросил Дудченко, – а ты слышал эту хохму про вилку?

Я кивнул:

– Прикол такой уголовный. На него правильно отвечают: “На зоне вилок нет” или “Что-то я среди вас не вижу одноглазых”.

Дудченко похихикал:

– Смешно!.. А на зоне точно нет вилок?

– А ты радио “Шансон” чаще слушай! – вернулся с бутербродом Шервиц. – Там научат.

Я ограничился тем, что одарил его стеклянно-тягостным взглядом. Тем самым, которому Алина придумала утром несколько обидное название – “близорукий киллер”.

Шервиц даже не отвёл, а поджал глаза.

Я решил воспользоваться этим благоприятным моментом:

– Пацаны, давайте без говна за пазухой. У вас свои тёрки с Никитой, а я тут конкретно на месяц, если чё. Хотите, буду помогать. Мне за это брат деньги платит. По рукам?

Царившая до того натянутость вроде пошла на убыль. Воспользовавшись тем, что Шервиц притушил своё ехидство, я спросил у него:

– А что значит “льдинка” или “книжка”?

– Да просто название формы. “Нолик” – овал, “дверца” – обычный прямоугольник, “купол” – как дверца, только со скруглённым верхом, “лифчик” – семейный памятник, когда вместе два купола, “книжка” – то же самое, как две странички… А ты правда поработать собрался? Тебе бы тогда спецуху накинуть, тут всюду пылюка…

Я уже и сам заметил, что цемент густо осел на кроссовках:

– Неплохо бы…

Дудченко принёс из подсобки замызганный синий фартук и пару ношеных перчаток с пупырчатыми пальцами.

– С болгаркой работать умеешь? – спросил Шервиц.

– Не особенно, – признался я. – А что нужно?

– Штырей из арматуры нарезать, штучек двадцать, длина двадцать сэмэ. Справишься? Вон там, – он указал на верстак с тисками. – Возьми “хитачи”, которая зелёная, она самая удобная. И щиток не забудь, – предупредил.

Очки не помещались под пластиковым забралом, так что я снял их и благоразумно положил в полуметре от тисков. С “хитачи” тоже разобрался, она оказалась ухватистой, звонкой, щедро во все стороны рассыпала бенгальские брызги.

Штыри один за другим звякали о верстак – тёплые, с синей окалиной на срезах. И только я порадовался, как славно у меня получается, вернулся Шервиц. Удовлетворённо констатировал:

– Шо могу сказать. Все искры в яйца! Молодец! И только не пизди, шо когда-то болгарку в руках держал. Пойдём, поможешь перетащить формы.

– Это в сушилку?

– Сушильную камеру, – дотошно поправил Шервиц. Прислушался к тишине и включил радио.

Я нацепил очки и с досадой увидел, что к стёклам кое-где чёрными мушками прикипела окалина, летевшая от болгарки.

Только и оставалось, что идти за Шервицем, гадая, как же меня угораздило после двух лет службы учинить себе очередной стройбат и статус нерадивого подмастерья.

Я бы и в одиночку мог поднять и перетащить с яруса на ярус “льдинку” и “дверцу”, но “лифчик” весил больше центнера, и для транспортировки его однозначно требовались две пары рук.

Формы, что посвежее, закрывала парниковая плёнка, с других Шервиц эту плёнку, наоборот, сдирал, и мы перемещали такие ярусом ниже. А вот формы, на которых плёнки уже не было, я помогал переносить на рабочий стол Шервица. Там происходила распалубка.

Шервиц тщательно обдувал заготовку жарко сопящим феном, проверял по всему периметру щели тонкой плоской лопаткой, потом мы вдвоём переворачивали форму так, чтобы отливка не выпала, а мягко улеглась торцом на лист ДСП. Потом Шервиц где нужно полировал плиту шлифовальным кругом, убирал шероховатости, какие-то мельчайшие заусенцы.

Они и правда получались на диво ладными – “дверцы”, “купола”, “льдинки”, “нолики”, “книжки”. И я недоумевал, почему Шервиц кривится, недовольно цокает языком, будто недоволен результатом. Скорее всего так проявлялось его творческое кокетство.

Потом Шервиц отлучился на пару минут, и по звону болгарки я догадался, что он заканчивает порученное мне ранее задание. Он вернулся с нарезанными штырями, а после принялся выбивать перфоратором отверстия в основаниях стел и тумб. Штыри, как я понял, выполняли роль дополнительных креплений.

Голубоватую дымку за маленькими окошками сменил чернильный сумрак. Шервиц и Дудченко отправились мыться и переодеваться. Я ограничился тем, что просто отряхнул мокрой ладонью изрядно запылившиеся штаны – они уже не выглядели опрятными и новыми.

Пришёл улыбающийся, как Будда, Фаргат. Снова напевал про розы:

– У меня не стои-и-ит… Ваша роза в стакане-е-е…

Принёс из сушилки охапку рваной плёнки, похожей на грязную пачку балерины, запихнул в мусорный мешок. Взялся подметать мусор:

– Я тебе засажу… Всю аллею цветами…

– Завтра как? – спросил меня Шервиц. – Придёшь? Мы начинаем где-то с десяти, но без стахановского пафоса.

– Приду, – сказал я.

– А щас шо будешь делать? – спросил он подозрительно.

– Тут посижу, пока Никита не приедет. Музыку послушаю.

Они ушли. Фаргат, закончив уборку, отдыхал, а на коленях у него, свесив беспомощные серые уши, подрёмывал кролик. Фаргат гладил его вдоль спины одним пальцем, нежно пришёптывая:

– Кто шароёж, кто шароёж?!.

Неожиданно я догадался, что экзотическое животное “шароёж” – это акустический отголосок Никитиного “шароёбиться”.

*****

На следующее утро без четверти десять я стоял возле ворот “Реквиема”. Никита даже не заехал внутрь, сразу умчался по своим делам. К моему удивлению, Шервиц не только был в цеху, но уже и вовсю трудился. Бетономешалка “оптимикс” находилась рядом с гудящим вибростолом, Шервиц размеренно орудовал красным ковшиком, заполняя форму “льдинку”.

Раствор, который он извлекал из бака, выглядел непривычно, будто конский помёт – тёмно-серые окатыши размером с каштан. Оказавшись внутри формы, они под воздействием дрожи растворялись, таяли в общей массе.

Я накинул вчерашний фартук и вернулся к столу. Почти заполненная “льдинка” была третьей по счёту, а два “нолика” лежали на поддонах.

– Коль, я что-то напутал? – спросил я у Шервица. – Мы же вроде к десяти договаривались.

– Та не… – равнодушно ответил он и выключил вибростол. – Проснулся рано, думаю – какой смысл валяться, и пораньше приехал. Бери тележку и вези их в сушильную камеру…

Когда я вернулся, Шервиц уже сделал второй замес и приготовил очередные формы. Хватило как раз на “дверцу” и “купол”, после чего Шервиц сказал, что на сегодня с литьём покончено, и предложил выпить чаю.

Меня несколько позабавило кислое выражение лица Шервица, когда ему показалось, что я занырнул взглядом в бетономешалку.

– Шо интересного ты там хочешь увидать? – спросил он ревниво и даже прикрыл собой проём бака.

Вскоре мне сделалось понятно, почему Шервиц так выбешивал Никиту. Я ведь не догадывался, с какой маниакальностью Шервиц оберегает от посторонних глаз свои производственные ноу-хау, точно шеф-повар элитного ресторана или скрипичный мастер. Он и припёрся на час раньше исключительно потому, чтобы без свидетелей замесить свой чудо-бетон.

Даже в совершенно необязательной беседе на производственную тему Шервиц мухлевал, путал следы, сбивал с толку. Мне же просто хотелось выглядеть заинтересованным работником. Помню, спросил, какая температура должна быть в сушильной камере. Шервиц сказал:

– От шестнадцати до девятнадцати градусов.

Но круглосуточно работающий конвектор в мастерской был выставлен на двадцать один градус.

Гранитный отсев Шервиц упорно называл “мраморной крошкой”. Я не возражал и не поправлял его. Крошка так крошка. Наполнитель, одним словом.

И позже я замечал, что ответы Шервица сплошь изобилуют такими “неточностями”. Формы, укрытые полиэтиленовой плёнкой, сушились не менее двадцати часов, а потом ещё сутки доходили без плёнки.

На мой вопрос, сколько надо выдерживать заготовку, он пробормотал:

– Восемь часов… – и глаза у него при этом были как у бесстыжего пса.

Формы нуждались в обязательном уходе. Перед каждой новой отливкой внутреннюю поверхность для поддержания идеального глянца следовало обработать. Шервиц говорил, что лучше всего смазывать их дизельным маслом пополам с соляркой. Иронизировал, что на Украине предпочитают протирать шкуркой от сала. Но сам пользовался исключительно воском на фланелевой тряпочке.

Под любым удобным предлогом он отправлял меня подальше от бетономешалки, придумывая различные задания: то перетащить отливки, то нарезать штырей или набить полусухой смесью формы для балясин.

Иногда я простодушно возражал, что мне очень интересны пропорции и последовательность его замеса. Шервиц остерегался открыто выражать неудовольствие, но по его надорванному тону я догадывался, как он взбешён.

Я подносил и распаковывал мешки с цементом и мучкой, Шервиц загружал бак и как умел вводил в заблуждение. Очевидно, он был не особо высокого мнения о моих способностях, решив, что его комментарий для меня весомее того, что я сам вижу.

– Можно и четырёхсотый цемент использовать, – обстоятельно плутовал Шервиц. – Только тогда надо чуть поменять пропорцию. Грубо говоря, если у тебя пятисотый цемент, то на центнер замеса надо брать двадцать пять килограмм пятисотого или тридцать четырёхсотого, пятьдесят кило мучки и десять кило речного песочку…

Шервицу не приходило в голову, что я способен сложить цифры в пределах ста и заодно понять, что бак мы загружаем на сто сорок литров.

– Сыплем, значит, портландцемент, – поучал Шервиц, закидывая сначала мучку, затем песок, – помешиваем несколько минут… – при этом смешивание наполнителей происходило у него не больше минуты. – А воды добавлять надо, сколько считаешь нужным… – В этот момент он загружал полный объём мешка цемента. – Слишком много воды – дольше будет сохнуть; если мало – могут образоваться раковины на поверхности… – Потом наливал в глубь бака скрупулёзно отмеренные литры разведённого пластификатора.

После всех манипуляций бак оказывался заполненным не привычным тестообразным раствором, а гранулированной массой, увесистыми икринками цемента. Я трогал их рукой – на ощупь они напоминали пластилин или резину. Эти самые окатыши, очевидно, и были производственной тайной. Но результат впечатлял – памятники у Шервица получались отменные, с виду неотличимые от гранита.

А вот Дудченко, наоборот, никаких секретов не держал, сам охотно рассказывал о своём ремесле.

– Ты же в детстве перерисовывал картинки, шоб отпечаталось на нижнем листе, а потом по канавкам сверху наводил. Тут то же самое. Ложим снимок, какой будет на памятнике. Под него копирочку, и проклеиваем по бокам скотчем. Обрисовываем шариковой ручкой. Убираем фотку и копирку, берём цинковые белила, присыпочку и втираем мизинчиком, пока не проявятся контуры лица. А потом уже начинаем аккуратно работать пучком…

– Каким пучком?

Дудченко откладывал скарпель, которым выколачивал в камне буквы, чтобы показать связку из двух десятков спиц.

– От таким, – он всегда говорил “от” вместо “вот”. – С победитовыми напайками. Обстукиваем самые светлые места – лоб, спинка носа, скулы, щёки. А где нужно тонкую линию сделать, зрачки, ноздри, носогубная складка, то уже ударной машинкой надо…

И правда, готовые портреты мертвецов выглядели так, будто их каким-то непостижимым образом распечатали на плите гранита.

Дудченко то ли учился, то ли закончил художественное училище по специализации “станковая графика”, но самокритично полагал, что таких мастеров, как он, достаточно. Отсутствием самолюбия он, конечно, не страдал, но и не задавался, как Шервиц.

Попутно Дудченко занимался ещё изготовлением металлических фотоовалов. Они производились уже не в нашей мастерской, потому что у Никиты не было муфельной печи для термического закрепления изображения. Называлась технология “печать методом деколя”. Готовые овалы выглядели очень солидно и, кстати, не всегда были овалами. Случалось, заказывали прямоугольники или купола – в зависимости от пожеланий.

Помню, Дудченко как-то захватил в мастерскую ноутбук и весь вечер кропотливо и бережно дорисовывал в программе фотографию, на которой отсутствовала половина лица. Если требовалось, всегда терпеливо разъяснял вопрошающему клиенту, почему во время дождя гравированный портрет на памятнике исчезает, а когда высыхает, снова появляется.

– Потому шо влага по-любому проникает в материал. Но поводов для беспокойства нет, мы обрабатываем плиту специальной защитной пропиткой.

А Шервиц всегда вёл себя высокомерно, закатывал глаза, цедил что-то сквозь зубы, а после пискляво передразнивал любопытствующих:

– А вы, наверное, красите памятники графитом? Я понял, вы покрываете бетон жидким полиэтиленом!.. Я слышала, шо нынешний бетон на химии не выстоит и семи лет!..

– А тебе не по цимбалам? – улыбался его возмущению Дудченко.

– Да просто типает от всех! – раздражённо отвечал Шервиц.

Таких местечковых словечек в их речи было великое множество.

Мне понравилось смешное выражение “Ебала жаба гадюку”. Впрочем, оно не предназначалось для моих ушей. Оба думали, что я их не слышу, вспоминали какой-то эпизод жёстких разборок между прежним хозяином Шаповаловым и новым, то есть Никитой.

*****

Я поначалу беспокоился, как отразится на моём внутреннем состоянии непосредственный контакт с чужим горем, старательно репетировал выражение деликатного сочувствия и сердечные модуляции в голосе. Но оказались лишними и благородная понурость, и фальшивая задушевность, и предупредительная хмурость.

Я не сообразил, что памятники ставят не сразу, а спустя время – год или даже больше. Так что люди, приходящие к нам, в большинстве были спокойными или смирёнными. Даже улыбались.

Я оказался свидетелем разговора родственников покойного капитана дальнего плавания Битюцкого с Дудченко. Претензия была к эпитафии, причём Дима не сразу понял, что именно не устраивает.

– Рожденье – не начало, смерть – не конец! Шо не так? – недоумевал он.

– Димон, – разобравшись, сказал я. – Они хотят, чтобы слово “рождение” было через “и”! А у тебя мягкий знак там…

– Ну конечно! – со смешком воскликнула дочь Битюцкого, женщина средних лет, удивительно похожая на своего выгравированного отца. – Это же памятник, а не песенка Шаинского: к сожаленью, день рожденья…

Пока он переделывал буквы на памятнике, я поделился историей дедушкиного памятника:

– За смертной гранью бытия, в полях небытия, кто буду, я или не я, иль только смерть ничья.

– Длинная, – сказал Дудченко. – Шо с ней не так было?

– Её полностью затереть пытались, но следы слов всё равно остались.

– Полировали ребром “черепашки”, – Дудченко кивнул на лежащую неподалёку болгарку, – плоскость нарушили, и при боковом свете проявился эффект линзы. Ну, и абразивы явно не те использовали…

А “рождение” Дудченко выправил очень искусно.

В один из дней во дворе мастерской появились старые знакомцы, которых я вообще не ожидал когда-либо увидеть: молдаване на грузовой “газели” – те самые, что шесть лет назад ставили памятник на дедушкину могилу: Раду и Руслан. Они если и узнали меня, то не подали виду. Потом часто приезжали, подвозили в мастерскую мешки с цементом, наполнителем, песок, красители.

Никита обращался с молдаванами хорошо, при мне не помыкал ими, особо не подкалывал. Разве иногда дразнил беззубого Раду “Дракулой”, а Руслана “Космосом”, потому что у того на мобильнике стоял рингтон с мелодией из сериала “Бригада”.

Кроме молдаван мастерскую навещала ещё одна пара – Катрич и Беленисов, хотя эти двое совсем не походили на трудяг-установщиков. Приезжали на чёрном “фиате” минивэне с тонированными окнами, больше напоминающем не легковой автомобиль, а какой-то унизительный катафалк, в котором покойника перевозят без гроба и для компактности поджимают ему ноги.

Катричу и Беленисову с виду было за сорок. Матёрые, тяжёлые, пустоглазые, похожие на сдружившихся носорогов, они с одинаковыми полуулыбками заходили в цех. Беленисов всегда одевался в камуфляж и армейские ботинки, а Катрич предпочитал дутый спортивный костюм образца девяностых и кроссовки.

Вели они себя исключительно мирно, но Шервиц относился к парочке с опаской. После каждого их визита он ещё час не мог в себя прийти, бурчал, возмущался. Никита же общался с “носорогами” легко, приятельски, без явных начальственных ноток. Беленисова звал “Беля”, а Катрича не сокращал, обращался по фамилии.

С чувством юмора у них было туговато. Однажды, когда Никита после приветствия напел шутливое:

– Дарят уебаны жёлтые тюльпаны! Цвета застоялой утренней мочи!..

Беленисов лаконичным движением губ выровнял улыбку в линию, спросил:

– А поконкретнее?..

Мне показалось, что брат держит Беленисова и Катрича для особых пехотных целей. Я спросил как-то, откуда они взялись, и получил туманный ответ, что это – “старые кадры”, ещё с эпохи “Лужников”, и на них можно положиться в любом вопросе.

*****

А перед Никитой я отчитался о накопленном опыте в конце второй рабочей недели, в пятницу. Мы сидели у него на кухне. Я, развалясь, вещал ленивым, экспертным тоном, изредка позыркивал на Алину – оценила ли мою недюжинную наблюдательность и сметливость.

– Основная фишка – в бетоносмесителе. У Шервица в “оптимиксе” удалены лопасти.

– Ну-ну… – заинтересованно потянул Никита. Повернувшись к Алине, произнёс с нотками торжества, будто выиграл недавний спор: – Я ж тебе говорил, что Володька во всём разберётся! Братан у меня чёткий!

Алина покивала. В одной руке у неё была сигарета, в другой – чашка с кофе.

Я продолжил:

– В баке образуются такие шарики из раствора. Ещё пластификатор используется специальный… Возможно, играет роль очерёдность закладки и угол замеса, то есть под каким углом выставлен бак…

– Так, так, – постучал пальцами по столу Никита. – И в чём наёбка?

– Да ни в чём! – Алина звонко поставила чашку на стол. – Ты просто параноик, Никита! Никто тебя не наёбывает! Володя тебе рассказал, что в мастерской у нас работает очень толковый специалист. Вот и всё!

– Да похуй, какой он! – рявкнул Никита. – Мне важно другое. Ты его можешь заменить теперь? А, Володь?

Если бы я хотел подсидеть Шервица, то сказал бы Никите, что справлюсь. Тем более что за Шервицем определённо водились грешки. Среди прочих форм я обнаружил не только могильные. Был там набор для облицовки камина или какого-то другого штатского левака. Но уличать Шервица я не собирался в любом случае. Мне хотелось лишь отработать Никитины деньги и вернуться в Рыбнинск. Поэтому я ответил брату:

– Не уверен, Никита. В этом деле опыт нужен, а Шервиц – крутой мастер…

– Зря ты этого говнюка жалеешь, – вздохнул Никита. – Ладно, пох. – Глянул на мобильник. – Ну чё, Володька, рванули?

– Где бухаете? – Алина затушила в пепельнице окурок.

– В “Шубуде”… – Никита расцвёл улыбкой. – И чё сразу “бухаете”? Просто посидим. Познакомлю брата с коллегами по бизнесу.

Я встал с табурета и пошёл в прихожую обуваться.

– Будет как в прошлый раз?.. – спросила Алина сварливым тоном. – Забирать тебя придётся?

– Не знаю, маленькая, как покатит…

– Кто ещё будет? – Судя по стеклянному бряканью, Алина загружала посудомоечную машину.

– Свои. Валерка, Чернаков, Шелконогов… Мултановский, понятное дело. Он по поводу Гапона перетереть с нами хочет. Ветеран снова рамсы путает…

– Кудашев придёт?

– Кудя? Оно ему нах не упало. Он твоего Румянцева вместо себя пришлёт…

– Ты там лишнего только не ляпни, мне с ним ещё работать!

– Лапушка, не ссы, штатно посидим, попиздим о жизни… О-оп! Борец подкрался незаметно!..

– Никит, умоляю! Давай без обнимашек!..

Я уже делился с Никитой своими первыми наблюдениями про бетономешалку без лопастей и вибростол, но Никита тогда не слушал, а дурачился, мол, на вибростоле, наверное, круто трахать бабу – один большой лежачий вибратор…

Это было ровно неделю назад. Никита забрал меня из мастерской, и я полагал, мы едем к нему домой на Карла Либкнехта, а оказалось, что уже ко мне. На улицу Сортировочную.

Не могу сказать, что отселение стало громом среди ясного неба. Я, конечно, понимал, чья это инициатива, и первую минуту чувствовал себя смертельно обиженным, но Никите никаких упрёков не высказал, дескать, продавила тебя баба, гонишь родного брата. Наоборот, сделал вид, что поверил его торопливым от неловкости словам, нарочито актёрскому хлопку по лбу:

– Это, Володька, я накосячил, но, слава богу, Алинка надоумила. Ты ж взрослый парень! Недавно дембельнулся, а тёлку привести некуда! Поэтому нашёл тебе отличное лежбище. И от нас недалеко, и в мастерскую пешком минут за пятнадцать доберёшься, – так он говорил, протягивая мне десять тысяч. – Хата стоит пятёрку в месяц, а это остаток…

Успокоился я, кстати, быстро, ведь, по большому счёту, Алина была права. Для пары, живущей в перманентном режиме “Милые бранятся – только тешатся”, присутствие постороннего было изрядной помехой.

Квартира, которую снял для меня Никита, выглядела довольно мило – однушка, населённая простенькой обжитой мебелью. Оконные рамы были деревянные, сто раз перекрашенные, со шпингалетами, как винтовочный затвор, а подоконник в комнате украшали горшки с кустиками алоэ.

Ванна оказалась крошечная, размером с корыто. Да и вообще, все сантехнические удобства задумывались, видимо, под низкорослого жильца. Умывальник находился чуть ли не в полуметре от пола, и, чтобы помыть руки, мне приходилось кланяться в пояс своему отражению в щербатом овале подвесного зеркала.

Кухня порадовала кофемолкой и электросамоваром. Особо умилили эмалевые крышки к кастрюлям с винными пробками в ручках и раритетная яйцерезка, похожая на игрушечную арфу. Если провести пальцем по рамке с натянутыми струнами, они издавали нежный тренькающий аккорд.

Прям над кухонным столиком из стены торчала розетка для радио – как в кино про шестидесятые. Такой же “свиной пятак” был когда-то и у нас на кухне, пока мать не затеяла ремонт. Электрик устаревшую эту розетку снёс и поставил вместо неё современную, под чайник или тостер…

Никите приглянулась подборка журналов, обветшалые номера “Науки и жизни”. Он подошёл к этажерке, вытащил из стопки линялый журнальчик, пошуршал пожелтевшими, в веснушках, страничками.

– Тут кроссворды всегда печатали… – усмехнулся, вспоминая. – Где-то в твоём возрасте, Володька, была у меня подружка одна… Ну, не одна, конечно, их дохера было… Не о том речь. В общем, реальная нимфоманка! Пилилась – мама не горюй. Швейная машинка! Но ценила в мужиках знания. Знаешь, чё я делал? Х-хе… Вот мы с ней, значит, поебёмся, а потом кроссворды разгадываем. А я нарочно возле дивана сваливал книжки всякие, журналы, чтоб она думала, что я читающий. Короче, открываем кроссворд, приступаем, а я все слова знаю! Это её пиздец как заводило!

– Ну круто, – с бодрым равнодушием сказал я. – Молодец.

– Ты не понял. Знаешь, почему я все слова отгадывал? Я просто брал предыдущий номер журнала. А до того в свежем номере смотрел ответы на тот кроссворд! – Никита засмеялся. – Прикол понял!? Дарю идею, братик!.. Алинка тоже нимфоманистая и, между прочим, интеллект ценит… – лицо у него посерьёзнело. – При всей нашей разнице в возрасте мы с ней сходимся культурными кодами, понимаешь?

– Да, культурный код, – ответил я. – Это важно…

Всякий раз, когда Никита произносил имя Алины, я испытывал удар болезненной пустоты, точно что-то бездушное и тёмное толкало меня в грудь. А в этот раз тычок был помягче, как если бы тоску обмотали тряпкой. Я подумал: “Хорошо, что переехал. С Алиной буду видеться реже, и меня отпустит от моей нелепой влюблённости…”

Я одобрил жильё, и мы отправились к Никите забрать мою сумку и ещё какие-то вещи от Никитиных щедрот: два комплекта белья, старенький ноутбук “тошиба”, потому что, как сказал Никита, в квартире имелся интернет.

Уже в первый вечер я оценил все преимущества холостяцкого проживания. Разделся до трусов, спокойно, без оглядки, пошёл в туалет: не гость – хозяин! У Никиты каждый раз изнывал, подгадывал, когда Алины нет на кухне, чего доброго услышит. Ходил чуть ли не на цыпочках, старался быть беззвучным и прозрачным, набожно опрятным. А тут хлопал дверцей холодильника, гремел посудой, лил воду, мусорил.

В ближайшем продуктовом магазинчике накупил вкусностей – копчёной рыбы, шпрот, оливок. Дома сварил картошки в мундире и устроил одинокую пирушку. Как же хорошо было наконец-то не принимать пищу, а, устроившись на ковре перед телевизором, просто жрать. Шумно сопеть носом, чавкать, обжигать губы и нёбо, дышать как загнанный пёс, перекатывая по языку раскалённый, дымящийся картофель, перед тем как уронить его изо рта обратно в тарелку – не остудил, горяч!..

Ночами уже случались заморозки, дворы выбеливала снежная крупка, и земля по утрам была берёзового окраса. От Сортировочной до Супруна, где находилась наша мастерская, идти и правда было недалеко – минут пятнадцать прогулочным шагом. Так я узнал, что Виталий Супрун, в честь которого назвали улицу, был советским танкистом-асом. В сорок первом, когда фашисты рвались к Москве, его экипаж в одиночку разгромил колонну немецкой бронетехники – так торжественно сообщала мемориальная доска на доме, которым начиналась улица. И бирюзового цвета Т-34 на постаменте тоже был в честь Супруна.

*****

Я догадывался, почему Никита потащил меня с собой в “Шубуду”. Скорее всего, ему было неловко за окраинную Сортировочную, и он наверняка хотел продемонстрировать, что я не какой-то наёмный работник, а ближайший родственник и партнёр.

Он был нарочито весел, шутил:

– Знаешь, как правильно переводится: “Ай лав ё бэби”?

– Я люблю тебя, крошка?..

– Не-а! Я люблю твоего ребёнка!.. Х-хы!

Отсмеявшись, он посерьёзнел:

– А вот интересно, есть ли у бати биологические часы?

– Хороший вопрос, – я с удивлением отметил, что ни разу не задумывался об этом. – Прикольно, если бы это была какая-то семейная традиция, но, скорее всего, мы имеем дело просто с отцовским бзиком. У дедушки Лёни я никаких биологических часов не видел – только обычные. У отца тоже…

– Может, не заметил? – засомневался Никита.

– За столько-то лет совместной жизни?

– Тебе, конечно, виднее… – в голосе брата неожиданно прозвучала потаённая болезненная нотка.

Никита чуть помолчал, потом спросил:

– Тебе батя говорил, как пользоваться часами?

– Нет. Сказал, что сам разберусь. Мы вообще не обсуждали это. А тебе объяснил, что ли?

– Не-а, ни слова…

Я вдруг принялся рассказывать Никите историю про пионерский лагерь и побег. Пока я говорил, старый город закончился и началась брежневская застройка.

Проехали мимо кинотеатра, похожего на обронённую неведомым великаном фуражку.

– Я умом понимал, что вся эта история с часами полная хуйня, но помчался как миленький на электричку в Рыбнинск, только чтоб успеть завести часы, до того как они остановятся…

– Значит, не такая уж и хуйня, – Никита выразительно повёл бровью, – раз помчался…

Мы свернули на какую-то тесную улочку. Никитин джип легко вскарабкался на высокий тротуар, потом покатил вперёд мимо неизвестно что огораживающей решётки – по обе стороны лежал запорошённый снежком пустырь или сквер.

Тормознули перед бетонным задником какой-то постройки. По круглой скошенной форме крыши я понял, что мы находимся с обратной стороны кинотеатра-фуражки.

– Постоим чуть, – предложил Никита. – Не против?

– Не опоздаем?

– Не… – Никита заглушил мотор.

Облезлый бетонный задник кинотеатра обильно покрывало мрачноватое граффити сатанистской тематики – пентакли, черепа, рога. Разглядеть детали не получилось. За какую-то минуту пустырь затопили фиолетовые сумерки.

– Вообще, место херовое, – сообщил Никита. – Тут было совершено три убийства. Ну, может, не конкретно здесь мочканули, но трупы обнаружились вот на этом пятачке. Два жмура просто безвестные алкаши или торчки. А третий человек серьёзный, авторитет Кирза. Я знал его. Нашли под канализационной решёткой, возле стены…

Я вопросительно посмотрел на Никиту. Он отмахнулся:

– Ты чё?! Я к этому никакого отношения не имею…

– А что тогда? Экскурсия по криминальным достопримечательностям?

– Тоже нет. Просто мне в этом месте хорошо думается. Специально сюда приезжаю перед каждой важной встречей. Или просто чтоб с мыслями собраться. Но я тебе про часы собирался рассказать…

Никита полез во внутренний карман и достал узкий, стального цвета футляр для очков. Он снял колпачок и вытащил за ремешок свою “Ракету”.

– А твои где? – спросил.

– Дома оставил…

– Зря! Носи с собой, – наставительно сказал Никита. – Напомнишь, я тебе такой же футлярчик подгоню. Он прочный, из алюминия… – Никита внимательно поглядел на часы. – А теперь слушай. В девяносто девятом, когда я под следствием был, в камеру нашу попала газета. Кто-то в неё передачку завернул. Обычный еженедельник с программой телевизионной, анекдотами, гороскопами, кроссвордами. И там была заметка. Вот эта…

Никита залез указательным пальцем в футлярчик и вытащил свёрнутую в трубочку пожелтевшую вырезку. Или не вырезку. Потому что, когда он развернул её, как свиток, края листочка оказались рваные.

Никита разгладил непослушный листок и вслух прочёл:

– Каждому из нас знакомы выражения: “Мой день” или же “День не задался”. Действительно, случается, фортуна без видимой причины отворачивается от нас. “Такова жизнь” – скажет большинство. И лишь немногие задумаются: почему какой-то день удачный, а другой нет? Ответ на этот вопрос даёт ведическая астрология. Немногим в нашей стране известно понятие “раху-кала”… – Никита смущённо улыбнулся. – Не знаю, на каком это языке, хинди или санскрите. В английском ван, ту, сри, а тут – кал… А вот для индусов загадочное раху-кала не пустой звук. Ведический календарь понимает под этим словосочетанием неблагоприятное время протяжённостью в одну восьмую часть светового дня, или мухурту… Видишь, даже курсивом выделили: мухурта… – Он откашлялся и стал читать дальше: – В этот период, длящийся в зависимости от времени года от часа до двух с половиной часов, всякие дела и начинания обречены на неудачу. В раху-кала лучше воздержаться от покупок и поездок, они не будут удачными, а принесут только вред и разочарование. Рассчитать раху-кала можно по следующей схеме: берётся точное время между восходом и закатом солнца и делится на восемь. Так мы получаем мухурту – промежуток времени…

Я не удержался и зевнул. Вместе с зевком вылетела маленькая звучная отрыжка. Сделалось неловко, потому что Никита замолчал и печально посмотрел на меня, как классный руководитель на второгодника.

– Неинтересно, да?

– Очень интересно. Только я запутался…

– Короче, – продолжил Никита досадливой скороговоркой. – День от заката до восхода состоит из восьми равных промежутков – мухурт. Понедельник – это вторая мухурта, и мы ко времени восхода дважды прибавляем эту одну восьмую и получаем время раху-кала… Вторник – это седьмая мухурта, среда – пятая, четверг – шестая, пятница – четвёртая, суббота – третья, воскресенье – восьмая…

Никита сунул трубочку в футляр:

– Понял, к чему я веду?

– Ну да. Неблагоприятное время…

– Я так же, как и ты, сначала не врубился, – снисходительно сказал Никита. – Точнее, почувствовал, что открылось что-то важное, иначе нахера бы я эту бумажку сохранял. А потом дошло! Получается, биологические часы показывают мой персональный восход и закат. Значит и моё биологическое рахукала приходится на другое время!

– Ага…

– Вот смотри: часы у меня отстают за сутки на три минуты четырнадцать секунд. Вот я и задумал точно скоординировать всё прожитое время, учитывая високосные года, погрешности механизма: на случай, вдруг раньше часы меньше тормозили. Аспирантик один занимался этим, крутой программер! Мы с ним плотно работали, он каждую неделю замеры с часов делал и рассчитал всё по-умному. В итоге за мою жизнь биологически часы отстали больше чем на календарный месяц и два дня. И получается, я как бы существую одновременно и в прошлом, и в будущем!

Звучало это забавно, но я всё ещё не понимал, куда брат клонит. Чтобы не молчать, сказал:

– Есть только миг между прошлым и будущим…

– Нихуя ты не вдуплил! – сокрушённо вздохнул Никита, постучал ногтем по часам на приборной панели. – Сегодня по всем понятиям одиннадцатое ноября, суббота, половина шестого! Но для моих биологических ещё десятое октября, вторник, седьмая мухурта! Пять минут четвёртого и раху-кала в самом разгаре!.. – Он потянулся за сигаретами: – В общем, я когда вернулся, то прикола ради стал этим всем пользоваться. И я тебе скажу, что мне реально попёрло. Дела наладились, бабки пошли, Алинку встретил. Она хоть мозг и выносит, но радости от неё тоже много. Такие вот, Володька, пироги…

– Понятно, – сказал я. – Отцу говорил?

– Нет…

– А Алине?

– Шутишь? – Никита аж выпучил глаза. – Я тебе одному об этом рассказал. И только потому, что ты мой брат. В общем, если захочешь разобраться со своими часами, скажи мне, я тебе подскажу, аспиранта этого подгоню, у меня контакт остался.

В кармане у Никиты зазвонил мобильник, брат глянул на номер:

– Это Валерка!.. Не буду щас отвечать…

Когда мобильник затих, Никита отключил его. Подмигнул мне:

– У нас ещё минут сорок раху-кала, которые мы переждём с тобой здесь. А потом поедем в “Шубуду”…

Он кивнул сам себе, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Лицо его постепенно расслабилось и сделалось неожиданно одухотворённым.

Пока Никита дремал, я осмысливал услышанное. Не то чтобы я отнёсся скептически ко всей этой истории про эксплуатацию наших биологических часов. В конце концов, многие прислушиваются к гороскопам или доверяют народным приметам. Никита уж никак не производил впечатление человека суеверного, а тем более чудаковатого. Важным для меня было другое – брат в очередной раз оказал мне доверие, поделился сокровенным.

*****

Коттедж, как одинокий хутор, стоял посреди поля, опоясанный невысокой кирпичной оградкой. Переливающийся неоновыми огоньками, он напоминал добротный придорожный отель с претензией на дешёвый и броский шик.

– Чтоб ты понимал, – сказал Никита, – это не дружеские попизделки, но и не разборка – просто деловые тёрки под пар и водочку. Из наших там только Валерка, остальные себе на уме. Реальная гнида – Гапон… – в голосе брата лязгнуло железо. – Сука одноногая!..

– Прям одноногий? – меня почему-то заинтриговал факт увечья. – Инвалид?

– Весьма хитрожопая калека, блять!.. – подтвердил Никита. – С понтом, ветеран первой, не ебаться, чеченской баталии…

– А чем провинился?

– Долго объяснять… Короче, Мултанчик, в смысле, Мултановский, директор похоронного комбината добрых услуг, сам ставит администрацию на кладбища, а это целая команда: заведующий, смотрители, бригада копщиков, водитель, сторожа, озеленители – всего человек пятнадцать. Плюс киоск с цветами, принадлежностями… Сейчас на Новом кладбище Пенушкин сидит. Но непонятно, сколько продержится, потому что Гапон…

– А Пенушкин кто? – перебил я Никиту.

– Директор кладбища. Или заведующий?.. – засомневался Никита. – Но суть не в этом. Гапону тесно стало в больничке…

– А Гапон кто такой? – не поспевал я. – Главврач?

– Куда! Завхоз, блять! Зам главного по хозяйственной части. Но у него там крепко всё схвачено. Ритуальная служба “Элизиум”, магазин, ритуальный зал и трупохранилище на территории судмедэкспертизы…

Посреди двора высился впавший в зимнюю спячку фонтан. К первому, облицованному искусственным камнем, этажу пристроили летнюю веранду, которая сейчас пустовала. Кроме обычной подсветки в тротуарную плитку были вмонтированы небольшие прожекторы, отчего возникал эффект золотого марева – в мультфильмах так лучилось содержимое сундуков с сокровищами.

– И вот теперь Гапон снова на кладбище попёр, первый раз лет семь назад – внаглую. Меня уже в Загорске не было, Валерка подробности рассказал – целая эпопея. Но его тогда знатно шуганули, хотя следовало грохнуть вместе с Гликманом. Вот… А теперь он в обход решил действовать, через городскую администрацию, и для начала взять на кладбище участок в аренду. Понимаешь, что это означает?

– Конкуренция?

– Не-а… Магаз или павильон – хуйня, первый шаг. Жопа в том, что городская администрация имеет право снять кладбище с баланса комбината, потому что они якобы не справляются – жалобы от населения, коррупция, антисанитария, – и передать его в управление какому-нибудь ООО, то есть частной коммерческой организации, заранее понятно какой – “Элизиуму”. Кудашеву так проще. Гапон ему лавандос лично заносить будет. Сечёшь последствия? Не?.. Под Гапоном окажется вся похоронка Загорска! Ну, не вся, но контрольный пакет. Ещё свои памятники станет делать, гробы… Уже, по слухам, начал приторговывать. У Мултанчика, ясное дело, очко конкретно игрануло, потому что в долгосрочной перспективе комбинат просто ликвидируют за ненадобностью. Даже если не закроют из-за Старого кладбища, так на нём только семейные подзахоронения. Значит, бабла не будет! И заметь, Гапон ещё не получил разрешения на строительство, но копщиков своих заранее подтянул. Пенушкин жаловался, что местные копщики от гапоновских пиздюлей отхватили. Такой расклад… Вон, кстати, его машина, Гапона, “ауди” шестёрочка чёрная…

Сам Никита припарковался по другую сторону фонтана возле серебристого “мерседеса”.

Повернулся ко мне:

– Ты особо не заморачивайся. Пей поменьше, помалкивай и наблюдай. – Добавил с оценивающим прищуром: – Знаешь, я вот тоже обратил внимание, что ты когда без эмоций сидишь и смотришь исподлобья… Алинка точно подметила. Реально хер проссышь, чё у тебя на уме! Лицо такое делается…

– Злое? Жестокое?

– Не… Гораздо хуже! Оно ласковое! Шучу. Не знаю, как объяснить… – он озадачился, нащупывая подходящие слова. – Я когда служил, у нас за казармой то ли ров был, то ли канава. И, веришь, такой жутью оттуда веяло. Земля ведь тоже разная… А улыбнулся – и всё! Ушло твоё страшное лицо! – Никита засмеялся и потрепал меня по шее. – Близорукий киллер…

На первом этаже находился небольшой ресторанный зал. Посетителей не было, разве что залётная парочка, расположившаяся за дальним столиком рядом с эстрадой. Не играла в колонках музыка, накрахмаленные салфетки на пустых тарелках смотрелись как самодельные панамки-треуголки из бумаги, точно ресторан в спешном порядке покинул отряд курортников.

За одним из столиков миловидная женщина-администратор листала какие-то бумаги. Увидев нас, поднялась и приветливо кивнула Никите. Брат широко улыбнулся ей, раскрыл объятия:

– О, Три Богатыря! Давно не виделись, милая!..

Они обнялись. Женщина на миг прижалась к Никите бёдрами, чуть коснувшись поцелуем его щеки:

– Красавец мужчина, – пропела, – и борода идёт… Ой, испачкала тебя, – проворными пальцами вытерла алый отпечаток губ. – Ваши в третьем сидят…

– А почему “Три Богатыря”? – спросил я Никиту, когда мы свернули к лестнице, ведущей вниз на цокольный этаж.

– Фамилия – Добрынина, звать Алёна Ильинична, – пояснил Никита. – Алёна почти как Алёша. Хорошая тётка, и сосёт со знанием дела!.. – оглянулся со смешком. – По слухам, разумеется…

Спустились на один пролёт. В цоколе было очень тепло, едва уловимо пахло то ли паровым отоплением, то ли бассейном. В маленьком, закамуфлированном под избушку гардеробе тихий служка-азиат выдал нам халаты, полотенца, одноразовые тапочки и пару банных веников.

Я проследовал вслед за уверенно идущим Никитой в кабинет под номером три. Первая комната оказалась раздевалкой. Одна стена была оборудована под обычную вешалку, а вдоль соседней стены расположились узкие шкафы-пеналы. В углу тарахтел кулер, заряженный бутылью нежно-голубого цвета. Стояли круглый стеклянный столик, пара кожаных кресел.

Смежная дверь вела в трапезную. Там полным ходом шло застолье, слышались голоса и перекаты басовитого смеха. Пока мы переодевались, в номер зашёл официант с ведёрком льда, из которого торчали два водочных горлышка, скрылся на минуту в трапезной и вернулся с порозовевшим улыбающимся лицом, будто увидел что-то неприличное. До того как дверь закрылась, голоса сделались слышней и всё тот же бас проговорил:

– Так и говорю ему: “Жирный ты пидор!”, а он мне: “Я не жирный!..” – Дверь закрылась и приглушила самоуверенный гогот.

Никита уже переоделся в белый махровый халат, который был ему коротковат, подпоясался, закинул на плечо полотенце.

– Ну чё, Володька, – сказал он, с трудом втискивая свои широкие ступни в узкие тапочки. – Пойдём?..

Я ожидал, что Никита обнаружит нас шумом и грохотом, но брат, наоборот, на несколько секунд замер возле дверного проёма, прислушиваясь к разговору. И лишь потом толкнул дверь и зашёл если не крадучись, то максимально тихо, а я за ним.

Трапезная была довольно просторной комнатой с низким потолком. Стены, отделанные доской, создавали атмосферу терема. Посреди комнаты стоял большой деревянный стол, заставленный всякой снедью.

Собралось восемь человек. Краснолицые, взлохмаченные, со сползшими с плеч мятыми простынями, они напоминали компанию подгулявших древних греков. Трое расположились по правую сторону, четверо – по левую сторону стола. Все как один слушали человека, восседавшего к нам спиной – условно говоря, во главе стола. Судя по рокочущим звукам, это и был тот самоуверенный басок. Он, пожалуй, не услышал нас, оглушённый собственным гулом. Снисходительно обращался к похожему на отставного тяжелоатлета мужику, сидящему по правую сторону, третьим от двери:

– Мой тебе, Валерыч, дружеский совет: на рекламе не экономь!..

“Валерыч” смотрел без выражения. Не возражал, не соглашался. Этому типажу очень бы подошёл близнец из ларца – такой же розовощёкий и простодушный бугай, но рядом с ним хмурился немолодой дряблый дядька, напомнивший мне изображения полководца Суворова, только не лицом, а седой, зачёсанной назад шевелюрой и чубчиком-хохолком. Там же сидел и средних лет мужик с мокрой и какой-то нахлёстанной плешью, старательно накалывал на вилку непослушный, склизкий гриб.

– Я как поступил, – прогудел бас, – вдоль всех выездов из Загорска, – он сделал движение рукой, – баннеры поставил: “Элизиум. Памятники от производителя”!..

– А правильно было бы: “Элизиум. Памятники от охуевшего перекупщика”! – произнёс Никита. – Да, Валер?!

Повисла пауза. Широкая спина с прилипшим к ней дубовым листочком пошевелилась. Скрипнул стул под развернувшимся грузным торсом. На нас весело и недобро глядел мужик возрастом за сорок, с красивыми, но анекдотично крупными чертами лица: холёный, округлостью чуть ли не с горбушку батона, подбородок, губастый рот, тяжёлый, но при этом пропорциональный нос, большие, с обрюзгшими веками глаза. Он сидел к нам вполоборота, но я сразу отметил, что правое его колено, прикрытое полой халата, заканчивается пустотой, – Гапон.

Крепкий Валера усмехнулся Никитиным словам, а пожилой его сосед с чудаковатым хохолком сложил тонкие бескровные губы в кислую улыбку:

– Позже появиться не мог, да?

Плешивый сначала подхихикнул Никите, но в процессе предпочёл закашляться.

Вторая половина стола отреагировала более сдержанно. Двое, что расположились подальше, улыбнулись – то ли появлению Никиты, то ли его задиристым словам. Один приподнял рюмку в знак приветствия. С виду они годились в ровесники Никите. А вот сидящие ближе к выходу два парня были постарше меня лет на пять – восемь, и они определённо не понимали, как им реагировать на “охуевшего перекупщика”.

Гапон выдержал паузу и гулко захохотал. Молодые подхалимы выдохнули, засмеялись.

– Ники-и-ита! – сладко прогудел Гапон, протягивая руку. – Здра-а-асьте – из пизды на лыжах!.. Х-ха-га! Братан, повеселил! Ну, присаживайся, заждались… – щедро выбросил вперёд руку с растопыренной пятернёй.

Никита то ли сделал вид, что не заметил протянутой руки, то ли взаправду прозевал её, прошёл мимо. Неловкой ситуации однако ж не возникло. Гапон просто хлопнул уходящего Никиту по спине. Выглядело это движение очень естественно, будто Гапон и не собирался ручкаться, а именно так и хотел: проводить Никиту приятельским шлепком.

Никита на это бросил:

– Отъебись!

Гапон заколыхался от смеха, но по вздрогнувшему лицу его я понял, что невнимание и откровенная грубость Никиты его задели.

Отыграться он решил на мне:

– А тебя как звать? – спросил и, не дав даже секунды на ответ, сказал: – Мальчик жестами объяснил, что его зовут Хуан!

Левая сторона стола поддержала шутку нестройным блеянием. Я равнодушно представился:

– Владимир, – и залепил по повисшей в воздухе лопатистой ладони рукопожатием, получившимся звонким, как пощёчина. Стиснул пожёстче, продолжая идти за Никитой. Гапон потерял равновесие и чуть не полетел со стула, но успел ухватиться за стол. Выхватив помятые пальцы, воскликнул:

– Потише, дружок, чуть не уронил меня! – В груди его снова заклокотало показное веселье, но глаза сделались осторожными и злыми. – Здоровый хлопец, весь в тебя, Никита!.. Сын?

– Брат младший, – удостоил его ответом Никита. Он поприветствовал остальных, обнялся с быковатым Валерой и занял стул ровно напротив Гапона.

Я наскоро познакомился со всей компанией. Желчный мужик с хохолком был Андрей Викторович Мултановский, директор похоронного комбината, а рядом с ним его подчинённый – Женя Пенушкин, заведующий кладбищем. Напротив сидели Дима Шелконогов из “Мемориал-авто” и Сергей Чернаков из “Гробуса” (не помню, когда он сунул мне свою визитку с нелепым логотипом в виде шарообразного гроба).

Шелконогов был сухощав и мускулист. Перебитый носовой хрящ, напоминающий сустав нездорового пальца, делал его похожим на сердитого боксёра, увесистые предплечья покрывал густо-чёрный мушиный волос, а вот крепкие бицепсы при этом были ощипанно голы.

Рыхлый, со следами былого фитнеса, Чернаков хоть и симпатизировал Никите, явно не случайно занял место, одинаково удалённое от Гапона и директора комбината Мултановского, словно удерживал некий профессиональный нейтралитет. Я подумал ещё, что с такой рожей, как у него, можно легко играть в кино предателей или бабников.

А вот те, кто расположились поближе к Гапону, оказались чиновниками из свиты Кудашева, начальника УВБ. У Алининого коллеги Румянцева было бледное туловище, изнеженное личико, на котором выделялся девичий нос – маленький и точёный, точно после пластической операции. Руки бровастого Шайхуллина покрывали татуировки с кельтскими узорами, а длинные волосы были собраны в хвост. Для государственного служащего вид у него был излишне неформальный.

Гапон, только мы уселись, принялся заново укреплять свои позиции, пошатнувшиеся с появлением Никиты. Объявил:

– Тост, мужики! Пусть всем будет хорошо! А плохо тем, кто не хочет, чтобы всем было хорошо!..

Тост не объединил, а разделил стол. Шайхуллин, Румянцев и Пенушкин поневоле потянулись своими рюмками к гапоновской. Дотянулся и Чернаков, а вот Шелконогов сначала чокнулся с Никитой, Валерой и мной. Мултановский позвенел на нашей половине, а после привстал и со вздохом потянулся к Гапону.

– Отлично пошла, – отдуваясь, сказал Пенушкин. Встрепенулся и, приподняв конопатую руку, поскрёб бочок.

– Ты чё там потерял, Жень? – издевательски спросил Гапон. – Анекдот вспомнился. Склеротик сунул руку под мышку: “Так, волосики на месте, а где ж писюлёк?!” – и загоготал первым, грохнув кулаками об стол.

Расхохотались Чернаков и Шелконогов. Молодецки за-ржал Валерка. Словно нехотя, фыркая, к ним присоединился Никита. Одним шумно сопящим носом смеялся сдержанный Мултановский. Шайхуллин заливался каким-то тирольским йодлем, а Румянцев просто трясся, прикрыв рот ладошкой, как беззубая женщина.

Гапону определённо нельзя было отказать в актёрском таланте. Не радовался только Пенушкин, ошарашенно скалился половиной рта, обиженно моргал рыжими ресницами, и лысина у него помаленьку наливалась краснотой. Физиономия Гапона снова приняла то нагловатое самоуверенное выражение, с которым он восседал при нашем появлении. Он чувствовал, что отыграл прежние позиции и снова в центре внимания.

Никита наклонился ко мне:

– Пойдём попаримся… – и встал.

Я понял, что Никита досадует на свой смех и не желает быть невольным соучастником балагана, устроенного Гапоном.

В душевой брат выругался:

– Клоун, блять! Как же бесит, тварь! Ничё, щас вырулим…

Я не совсем понимал, куда собрался рулить ситуацию Никита, и предпочёл думать о насущном. Отрегулировал душ так, что тугие тёплые струи приятно щекотали кожу. В никелированном держателе была закреплена бутылочка с жидким мылом, пахнущим каким-то ненавязчивым фруктом. Шампуня я не увидел и подумал, что не будет беды, если этим же мылом я вымою и голову, тем более что отросшие за последний месяц волосы я обнулил накануне в парикмахерской.

Парная находилась сразу за душевыми кабинками. Внутрь вела стеклянная с тонировкой дверь. Неяркие светильники были прикрыты абажурами из тонких реек, а печку-каменку огораживали деревянные перильца. На полу стояла бадейка с водой и ковшиком.

Я, едва зашёл, понял, что долго в таком пекле не продержусь. Никита уверенно полез на верхнюю полку, я примостился внизу, подстелив на раскалённую скамью полотенце. От пустынного неповоротливого жара тлели уши. Пришлось снять и очки – металлические дужки немилосердно обжигали виски.

Никита о чём-то напряжённо думал, зажав в зубах нательный крест. В тусклом свете его торс приобрёл литой бронзовый оттенок. Я уже собирался сказать, что, пожалуй, пойду, как в парную плеснуло спасительной прохладой.

На пороге стоял Гапон, слегка покачивался на кривоватой ноге, упёршись для равновесия рукой в дверную раму.

– Чуть не пизданулся там на кафеле!.. – произнёс развязно.

Гапон был высок, увесист и космат. Я посмотрел на его большую ступню с узловатыми пальцами, нездоровые ногти, напоминающие подсохшие пятна клея.

Взглядом он наметил место, потом оттолкнулся от двери и в два замедленных, жутковатых прыжка добрался до полки. При этом у него дважды вздёрнулась культя и подпрыгнул сморщенный член с обвисшей, багрового цвета мошонкой.

– О, два брата-акробата! Слышь, Никит, а у твоего братана елдак-то будь здоров! С таким только на фашиста ходить! – захохотал. Громкий голос в горячем пространстве потерял сочные обертона, сделался рассохшимся и глухим. Гапон собрал в горсти своё дряблое хозяйство и пропел: – Жду я Маню возле фермы, очень нравлюсь Мане я! Подарю ей много спермы!.. И чуть-чуть внимания!..

Похихикали зашедшие вслед за Гапоном Румянцев и Шайхуллин. На них были одинаковые войлочные шапки, делающие их похожими на прелюбодействующих друг с другом пастушков.

– Шевелите костылями, хлопцы! – прикрикнул Гапон. – Дверь закрывайте! – зачерпнул ковшиком из бадьи, плеснул на зашипевшие камни. – Напустили холоду!..

Я старался не пялиться на его культю, однако ж не выдержал. Кожа её, утрамбованная, заправленная внутрь, запунцовела от жары, а в лунке поблёскивала тошнотворно похожая на сукровицу набежавшая капля пота.

– Ты куда, Никит? – разочарованно потянул Гапон. – Уже, что ль?

Я, пользуясь моментом, вышел вслед за братом. Пока я остужал разгорячённое тело под душем, появился экипированный веником Валера – тяжёлый, весь из оплывшего мяса, с татуированной синей мутью на плече, и принялся что-то выговаривать Никите.

Я прикрутил кран и в наступившей тишине услышал окончание негромкой фразы, произнесённой с какой-то безжалостной добротой:

– …по-моему, всё. Мултанчик конкретно скис. Может, ну его, Никит?

– Нет, – брат упрямо помотал головой. – Не гоношись, щас всё отыграем…

Валера почесал затылок и, похлёстывая себя веником, ушёл париться. Никита быстро ополоснулся холодной водой – до меня долетели ледяные, колючие брызги. Подмигнул и спросил, как у меня настроение. На хрящеватых мочках его повисли, переливаясь, две одинаковых капли, похожие на бриллиантовые серёжки. Я ответил, что отлично.

Вразвалочку прошлёпал кривоносый Шелконогов – жилистый, поджарый. Встал под душ. Издали мне показалось, что по его предплечьям и животу заструилась грязь, но через секунду я понял, что это просто шевелится от воды космато-чёрная шерсть. Никита перекинулся с ним парой слов и удалился в трапезную.

Я же решил поискать туалет, нашёл и столкнулся там нос к носу с Мултановским, который выходил из тесной кабинки. Банный халат его распахнулся на груди, и наружу торчал седой клок, карикатурно напоминающий суворовский хохолок на голове. После Мултановского скверно пахло, и освежитель, распыляющий дух синтетического яблока, не заглушал вонь, а только оттенял её.

Я собирался вернуться за стол, но на глаза мне попалась ещё одна стеклянная дверь. За ней оказалось что-то вроде сауны, но совсем другого толка – там клубился пар и было, скорее, тепло и влажно, чем жарко. На пояснительной листовке, приклеенной снаружи на дверное стекло, сообщалось, что “Хаммам, или турецкая баня, издавна славится…”.

Дальше я не читал, просто зашёл. Присел на мокрую полку, облицованную мелкой разноцветной плиткой. Медленный, щекочущий пот заструился по спине, груди, лицу. И такие же неспешные мысли потекли в моей размякшей голове. Я думал, что всё идёт хорошо, жизнь моя день ото дня налаживается, есть работа и деньги. Старший брат пользуется уважением и относится ко мне лучше, чем я того заслуживаю…

Я глянул через стекло на электронные часы, мигающие красными цифрами. Оказывается, пролетели десять минут. Я подумал, что в следующий заход опять приду сюда, а не в парную.

Все, кроме жаропрочного Валеры, собрались за столом. Мултановский втолковывал позёвывающему Румянцеву:

– Не труповозка, как вы выразились, а служба эвакуации умерших. И мы как раз не против, если данную услугу гражданскому населению оказывают коммерческие структуры. За примерами далеко ходить не надо, – он кивнул на захмелевшего Шелконогова. – Мы замечательно сотрудничаем с нашими коллегами из “Мемориал-авто”, и никаких проблем с конкуренцией нет…

А Шелконогов обращался к обоим сразу – Мултановскому и Румянцеву:

– Я с чего начинал в девяносто седьмом… На собственные средства приобрел “буханочку” и бусик ПАЗ в качестве катафалка…

– “Буханочку”? – переспросил Румянцев. – Сленг такой? Типа возим не покойников, а хлеб?

– Ну нет же! – Шелконогов вытаращился на Румянцева. – “Уазик-452”! Их ещё в народе “таблетками” называют!..

– Димон, – Гапон расплылся в презрительной улыбке. – Это ж старьё, вчерашний день!..

– Старьё, бля?! – оскорбился за “буханочку” Шелконогов. – А то, что там полный привод и проходимость?! Я из таких ебеней покойников вывозил! В ноябре по раздолбанному тракторами полю!..

Я, помня наставления Никиты, молчал и хмуро позыркивал из-под бровей.

– Володь! – неожиданно обратился ко мне Гапон. – Не в службу, а в дружбу, мотнись к чурбанчику, попроси, чтоб принесли ещё сырную тарелочку, солёную, два рыбных ассорти и два мясных…

– О! И вискарика ещё не помешало бы! – бойко подключился Чернаков. – “Блэк Лэйбл”! – Но заметил, какую мину при этом скорчил Мултановский: – Что такое, Андрей Викторович? Всего одну-то раздавили!

– Положим, не одну, а две, – желчно уточнил Мултановский. – Но кто ж вам считает?

Подразумевалось, что весь банкет за его счёт, и он заранее досадовал на непомерные расходы.

– Всё в порядке, Серёг, – сказал Чернакову Никита. – Бери чё хочешь, по-любому чек раскидаем на всех.

Мултановский с нескрываемой благодарностью посмотрел на Никиту.

Брат наклонился к моему уху:

– Ты не обязан для кого-то ходить, спрашивать, понял?..

А Гапон словно бы позабыл о просьбе. Травил очередной анекдот:

– Пьяный заходит в автобус: “А погодка-то заебись!” – пассажиры молчат. Он: “Солнышко-то как светит!” – все молчат. Пьяный: “Ну, раз никого нет, тогда поссу!”

Одиноко похихикал услужливый Шайхуллин и отправился за новой порцией еды и алкоголя.

– Если мы сравним с ситуацией по Москве, – напряжённо произнёс Мултановский, – то там на пушечный выстрел не подпускают к кладбищам частников. Они имеют право только на определённые, спорные виды услуг или торговлю сопутствующим материалом…

– Ну, там своя история, – повёл плечиком Румянцев.

Гапон для увесистости сердито рявкнул:

– Ты, Андрей Викторович, просто вцепился в свой МУП, как вошь за кожух! Времена изменились!..

– Закон, – продолжил вкрадчивый Румянцев, – предусматривает компромиссные формы управления. Кладбищенским оператором может быть как муниципальное учреждение, так и предприятие любой другой организационно-правовой формы. Для развития похоронного рынка нам представляется перспективным разделить комплекс ритуальных услуг. Хотя бы в качестве эксперимента передать часть – подчёркиваю, часть – административных функций…

– Однажды скрестили кибернетику и математику, – вмешался Никита. – Получилась кибенематика!

Трескуче засмеялся Шелконогов. Гапон недовольно зыркнул на Никиту:

– Братан, вот сейчас мешаешь…

Вернувшийся из парной Валера вроде как дружески обрушил увесистые руки-клешни на вялые плечи сразу просевшего под их тяжестью Румянцева.

А Никита передразнил Гапона:

– Из-за печки выполз гусь: “Не мешайте, я ебусь!”

Румянцев сбился с мысли и замолчал. В этот момент вкатился официант, толкая перед собой дребезжащий сервировочный столик. Выгрузил бутылки.

Чернаков, получив свой виски, осведомился:

– Валерк, тебе налить? Не?.. Аркадий? – обратился к Гапону. – Плеснуть?

– Передай, сам налью, – вальяжно ответил Гапон.

Никита сказал нарочито громко:

– Ты, Аркаш, прям дед из частушки… В Эрмитаже как-то дед делал сам себе минет! Возле каждого холста сам себя имел в уста!

Взвыл, словно его ошпарили, Чернаков; Шелконогов прыснул на стол недавним содержимым рюмки. Загоготал, мотая головой, Валерка. Даже хмурый Мултановский позволил себе какие-то скрипучие сардонические звуки, напоминающие смех. Похрюкивал, утирая рыжие слёзы, веснушчатый Пенушкин. Я не сразу понял, что сам хохочу. По части зубоскальства Никита явно не уступал Гапону. Тот побагровел, но быстро совладал с гневом, глотнул воздуху и натужно заухал.

Еле слышные серебристые нотки, звенящие где-то на периферии слуха, вдруг оформились в знакомую мелодию рингтона – надрывался мой мобильник, оставленный в раздевалке.

С бабушкой и отцом я поговорил нынешним утром. Мать звонила пару дней назад. Отмирающий друг детства Толик отметился на позапрошлой неделе.

В телефоне оказались два пропущенных вызова и смс. Я открыл сообщение и заулыбался. Писал Костя Дронов: “превеД бригАДир! чё не отвечаешь? ЙХ дрочишь? Сидим с Цыбой бухаем, тебя вспоминаем”.

Чудно́ – с момента моего возвращения в Рыбнинск не прошло и месяца, но прежняя служивая жизнь поблёкла, пожелтела и запылилась, как сданная в архив газета. В нахлынувшей суете я начал забывать людей, с которыми прожил бок о бок два года.

Написал в ответ: “Здорово, камрады! Круто вам! А я в Загорске у брата. Временно руковожу мастерской по изготовлению памятников. Обнимаю, БриГАДир”.

Не знаю почему, но мне казалось, что информация про памятники выглядит солидно. На всякий случай послал смс Давидко: “Макс, как дела? Привет тебе от Дрона и Цыбы. Бригадир”.

В этот момент в трапезной грянул хохот, а потом резко, нехорошо оборвался. Я опустил телефон в карман бомбера и поспешил обратно.

Пока я отсутствовал, за столом произошли какие-то необратимые события.

– Никит, ты шути-шути, да не зашучивайся, – Гапон грозным прищуром целился в Никиту. – Жизнь – она странная. Когда надо, самого борзого на четыре кости поставит…

– А кое-кого на три кости… – в тон отвечал Никита.

– Вот был когда-то Кирза, – Гапон осклабился, – и нет Кирзы…

Валера что-то старательно насвистывал. Песни я не узнал, но Никита неожиданно улыбнулся мотиву и глумливо напел строчку:

– Домой я как пуля ворвался, и стал я жену целовать!.. Я телом её наслаждался, протез положил под кровать…

– Ты как, бля, со мной говоришь?! – взревел вдруг Гапон. Хлёсткой рукой сбил со стола рюмку, так что она отлетела к стене и разлетелась вдребезги. – Я боевой офицер!

– Ты прапор тыловой! – негромко, но очень прочувствованно сказал Никита. – Сидел в Чечне в окопе, с огромным хуем в жопе!.. Туда же приколи свой купленный орден “Замужества” и медаль “Мать-героиня”…

– Так, мужики, успокоились, – пьяненько залопотал Чернаков. – Что за разговор такой…

С трусливыми собачьими улыбками на лицах переглядывались чиновники. Румянцев предпринимал робкие попытки привстать, но стоящий сзади Валера мягко усаживал его обратно.

– Так, хлопцы, – с хмурой укоризной сказал Мултановский, – что-то вы палку совсем перегнули. Нехорошо…

Я мог поклясться, что Андрей Викторович до чрезвычайности доволен тем, куда повернула ситуация. Лицо и тон у него, может, и были для приличия мрачными, но большой палец ноги более чем весело поигрывал подцепленным тапком. Лодыжка у Мултановского была старческая, в чёрных, похожих на клубок пиявок, венах.

– Ответишь за все слова, – сипло сказал Гапон Никите. Медленно выполз из-за стола.

Я посторонился. Он, как одноногий кенгуру, пропрыгал мимо меня и скрылся в раздевалке.

– Вот так же и семь лет назад, – разочарованно пояснил Валера часто моргающему Румянцеву, когда тот снова попытался подняться. – Приехал на гнедых понтах, а как вышли бойцы от Кирзы, бросил своих и съебался, чуть протез по дороге не потерял, так торопился!..

*****

– Надо выпить! – решительно заявил Никита. Налил полный стакан виски и залпом выпил. Улыбнулся столу: – В натуре, мужики, дышать легче, когда это чмо уебало…

Тут Никита словно бы спохватился и сказал, пародируя профессорскую манеру:

– Вот такой, уважаемые коллеги, неоднозначный консенсус у нас нарисовался… – и все засмеялись.

С уходом Гапона в трапезной сделалось намного тише. Забавно было наблюдать со стороны, как Никита и Мултановский обрабатывают Румянцева и Шайхуллина. До того они явно были оглушены гапоновской шумной харизмой.

Я по мере сил пытался помочь Никите. Сказать мне было нечего, поэтому я ограничился работой оптического Цербера, держал остекленевшую, заградительную диагональ, и когда Румянцев с Шайхуллиным уводили глаза от беседы, то сразу натыкались на меня и возвращались обратно.

– Мы всё-таки муниципальное предприятие, – с достоинством выговаривал Мултановский. – А раньше были государственным, что подразумевало особый градус ответственности!..

– Это понятно… – Румянцев кивнул.

– Город возложил на нас опеку над вверенными кладбищами и конкретные функции по захоронению умерших… – Мултановский поймал взгляд Никиты и заговорил уже обычными словами. – Павел, поймите, Советским Союзом ведь не дураки руководили! Название “комбинат” не с потолка упало – наша служба “комбинированная”. Мы занимаемся всем сразу: производством сопутствующих товаров, продажей ритуальных услуг населению по доступным ценам, погребением…

– Короче, – подхватил Никита. – Андрей Викторович хочет сказать – есть ритуальный сервис и похоронный. С похоронным всё просто: вырыть могилу, закопать, поставить оградку. А ритуальный – это ж не только гроб, венок, это и вся организация похорон, оформление бумажек, прощание, поминки – много чего!..

– Андрей Викторович, – вздохнул Румянцев. – Ваше желание быть монополистом понятно. Но и коммерческая компания со статусом специализированной службы также имеет право принять заказ на похороны…

– Никит, – устало оглянулся Мултановский. – Объясни доступно ещё раз…

Брат кивнул:

– По статистике, около семидесяти процентов людей умирают в больницах. И если взять конкретно Загорск, то большинство смертей случаются в Первой городской. Вот, допустим, человек умер в палате, а родственники оформили заказ на дому с агентом от комбината или с любой другой ритуальной конторой. По идее, кто первый застолбил покойника, тот и продаёт белые тапки…

– Конкуренция, да, – Румянцев отозвался улыбкой. – Она такая.

– Но в больнице заправляет гапоновский “Элизиум”. И работники больничного морга попутно являются сотрудниками “Элизиума”.

– И перевозка, кстати, тоже его, – вмешался Пенушкин, – Гапона.

– Вы не обижайтесь, господа, – сказал отмалчивавшийся до того Шайхуллин, – но это и называется рынком услуг.

– Русланчик, вы не поняли, – ответил терпеливым тоном Мултановский. – С этим никто не спорит, люди имеют право развивать бизнес…

– Повторюсь, не вижу никакой проблемы, – перебил Румянцев, – кроме той, что Аркадий Зиновьевич оказался весьма энергичным предпринимателем. Не лучше ли искать компромиссы, договариваться…

– С кем договариваться?! – рявкнул Валера, так что Румянцев вздрогнул и прикрыл оба своих цыплячьих глаза. – Да они к живым людям прицениваются! Понятно, бабулька древняя, ей жить два понедельника, но должна же быть хоть какая-то, блять…

– Этика, – подсказал Никита. – Профессиональная.

– Он, между прочим, не на войне ногу потерял, а с моцика по пьяни пизданулся! – презрительно добавил Валера. – Лет девять назад. В больнице хирург местный накосячил, ногу пришлось оттяпать. И чтоб скандал замять, главврач предложил Гапоненке должность завхоза!..

– А то, что у него в “Элизиуме” в учредителях Осоян? – воскликнул Мултановский. – Это, по-вашему, нормально?!

– Кто это? – спросил, робея, Шайхуллин.

– Криминальный авторитет, – пояснил Никита. – Известен под кличкой Соя.

Мултановский насупился:

– Юрий Семёнович человек приезжий, новый, глубоко порядочный и от этого излишне доверчивый… Вы ему, Павел, так и передайте, что с Гапоненко опасно иметь дело.

– Подставит за милую душу! – вставил Валера.

– Именно! – подтвердил Мултановский. – Он заварил кашу в девяносто восьмом. Такой беспредел творился…

– Пока Кирза Гапона под лавку не загнал! – радостно сообщил Валера.

– Позвольте поинтересоваться: кто такой Кирза? – Румянцев утомлённо глянул на часы и вполголоса обратился к Шайхуллину: – Будем собираться?..

– Тоже бандит, – уже с неохотой пояснил Никита. – Керзаченко Григорий. Но по-своему был очень достойный человек, с принципами…

– Коммерсы раньше шутили, – усмехнулся Чернаков. – Наша крыша – Керзаченко Гриша…

– Его уже лет шесть как нет в живых, – сомнительно успокоил чиновников Мултановский и закончил с озабоченным видом: – И поэтому вообразите, господа, наше смятение, когда мы поняли, что коррупция и криминал в лице Гапоненко пытаются свить гнездо в Загорске… Что опять не так, Никита?!

– Ничего, – брат усмехнулся и покачал головой. – Свить гнездо и отложить яйцо…

С отъездом Румянцева и Шайхуллина стрелка быстро превратилась в бестолковую пьянку.

– Валер, вот нахуя ты Кирзу приплёл? – Мултановский неряшливо разливал водку по рюмкам.

– А чё такого? – пожимал неповоротливыми плечами Валера. – Ну сказал… Про него вообще-то Гапон первым пизданул.

– Просто они и так обосрались… Ладно, даст бог, прижмём эту гниду, а я, пацаны, в долгу не останусь!

– Валер, а он чё, реально протез потерял?! – рассмеялся вдруг Никита. – Ну, тогда у Кирзы?

– Ага, как Золушка туфлю.

– Надо было его вместе с Гликманом захуярить. Что ж ты так, Андрей Викторович? – беззлобно пожурил Никита.

– Надо! – яростно согласился Мултановский. – Только не я решения принимал. Да и без этого резонанс нехороший на Москву шёл… Давайте выпьем, а то нервы от этой жизни ни к чёрту…

Чернаков, который давно уже выпал из общего разговора, негромко рассказывал Шелконогову:

– Мужик бабе на лицо надрочил, а потом всё сам и слизал…

– Да блять!.. – поморщился Шелконогов. – Нахера ты смотришь такое?

– Я ж говорю, бикса эта сама предложила. Такая деловая: “Сергей Евгеньевич, давайте посмотрим порно…”

*****

Мне показалось, Никиту уже развезло, когда он общался по телефону с Алиной – добродушно уговаривал через часок приехать за нами на такси и отвезти домой в Никитином джипе. Алина, судя по раздражённому мушиному зудению в трубке, злилась.

Я успел ещё дважды наведаться в хаммам, а когда вернулся в трапезную, Никита, как метко выразился Валера: “Ушёл в Валгаллу, просьба не беспокоить”.

Брат, сгорбившись, сидел на лавке, и изо рта у него текла, прерываясь, тягучая струйка рвоты вперемешку со слюной. На линолеуме, имитирующем дубовый паркет, уже собралась небольшая лужа.

Во мне поднималось негодование. Было очень обидно за Никиту. Он одолел серьёзного соперника, причём не грубыми мускулами, а силой ума, убийственной, циничной иронией. И вместо того чтобы достойно отпраздновать победу, в одночасье лишился разума, как Аякс.

Я лишний раз порадовался, что Румянцев и Шайхуллин не застали этого безобразия, хотя, возможно, в их присутствии Никита сдержался бы и не довёл себя до потери облика.

Неловко было и перед Мултановским: Андрей Викторович осторожно шевелил Никиту, делая вид, что тот ещё вменяем, пытался вывести на разговор об общем чеке. Как ни странно, это ему удалось, брат шатко вышел в раздевалку, вернулся с кошельком, вытащил, не считая, деньги, а после снова уселся бомбардировать пол слюной.

Зазвонил Никитин мобильник. Я решил ответить и услышал голос Алины:

– А этот уже что, лыка не вяжет? Буду минут через двадцать…

Я ответил ей, что “этот” задремал.

Но Никита не спал. Во хмелю брат производил обманчивое впечатление человека незлобивого. Но стоило ему заметить, как Шелконогов показывает Чернакову, Мултановскому и Пенушкину, как он кого-то когда-то с одного удара вырубил, Никита тут же вскочил, произнёс с шалой ухмылкой:

– Боковой!.. – и залепил кулаком в стену.

От удара древесина треснула пополам, продырявив гипсокартон до кирпича. Я подумал, что Никита наверняка переломал себе пальцы или вышиб суставы, но всё обошлось декоративными ссадинами на костяшках. После демонстрации силы Никита опять плюхнулся на лавку. Но благостный настрой его покинул. Взгляд стал недобрым, зыркающим.

Одеваться он не хотел. Ему понравилось ломать тарелки. Он брал одну, сдавливал, пока тарелка не раскалывалась. Получившиеся половинки Никита мрачно бил об пол.

Мултановский вызвал “трёх богатырей” – администратора Алёну Ильиничну, та лаской переманила Никиту в раздевалку. Там мы кое-как облачили Никиту – он всё порывался ещё что-нибудь испытать на прочность – шкаф-пенал, дверь, кожаное кресло…

Снова позвонила Алина, сказала, что подъехала. Никита не потерял способность к ходьбе, и отвести его к машине оказалось задачей посильной. Я попрощался с красивой Алёной Ильиничной, зачем-то извинился за дебош, на что она безмятежно отмахнулась – мол, обычное дело…

Во дворе было по-ночному свежо и промозгло. Накрапывал колючими песчинками снежок. Он чуть опушил газоны и бортики фонтана, мерцал, искрился в лучах прожекторов, подсвечивающих мокрую брусчатку.

Алина зябко переминалась возле “лендровера”. На ней была меховая куртка, из-под которой торчала белая растянутая фуфайка, и обтягивающие джинсовые лохмотья – те самые, в которых я увидел её в первый раз. Она заметила нас и выбросила окурок. Хотела придавить его сапожком, но ветер раньше унёс, закружил оранжевую искру.

Валере, помогавшему мне вести Никиту, Алина буркнула:

– Спасибо, – но прозвучало это больше как упрёк, а не благодарность. Мне просто кивнула, словно нерадивой прислуге. Лицо у неё выглядело уставшим и злым. Никиту она нарочито не заметила.

А брат при виде Алины моментально размяк, как сухарь, упавший в кипяток. В ответ на её молчание плутовато улыбнулся:

– Чёрт ли сладит с бабой гневной!.. – и уселся в машину на заднее сиденье.

Едва мы тронулись, он завалился набок, засопел. Кислый запах перегара быстро заполнил салон, так что Алина, брезгливо морщась, открыла окно.

Спустя несколько минут я как можно непринуждённей спросил Алину, а что за группа играет в радиоприёмнике. Она прошипела: “Депеш-ш-ш-ш мод…” – я поспешно отвернулся и больше не предпринимал попыток заговорить.

Мы промчались мимо заправки, сверкающей радостным дискотечным неоном. Я во второй раз (первый, когда катили с Никитой в “Шубуду”) прочёл красную вертикаль слова “Пропан”, привычно проговорил внутри себя несмешной каламбур: “Или пан, или пропан”.

Украдкой, словно из засады, я смотрел на Алину. Она по-прежнему была удивительно хороша, нравилась мне каждой своей чёрточкой, но сводящее с ума монотонное томление, гложущая страсть куда-то подевались. Затаились до времени или же ушли навсегда.

Заливалась пустословием ночная радиоволна: “…и сложно поверить, что среди нас живут, ходят по улицам эти умеющие творить красоту люди. Покупают хлеб, ездят в метро, растят детей, щурятся солнышку…”

– Пердят и срут жиденьким, – язвительно продолжила за дикторшу Алина.

Я засмеялся.

– Надо же… – Алина на миг отвлеклась от дороги. – Первый раз слышу от тебя что-то, кроме кашля. Или ты тоже надрался?

Я почти счастливо ответил:

– Нет, не пил. Просто сам по себе доволен жизнью.

Алина, конечно же, догадывалась о моей деревянной влюб-лённости, но принимала её как скучную данность. А теперь, видимо, почувствовала, что я по какой-то причине освободился от чар. И вдруг преобразилась, потеплела. Принялась расспрашивать о прошедшем вечере в “Шубуде”. Потом поинтересовалась: есть ли у меня подружка и скучаю ли я по ней? Я ответил, что была, звали Юля (пригодилась белгородская сметчица), но мы давно расстались. На игривый вопрос: “Почему?” – отважился и начал смешить Алину чужой историей про попугайчика, только заменил имя с Пенкина на Фассбиндера – решил, так изысканней. С любой другой девушкой я бы оставил Пенкина, но в Алине я не сомневался, да и в себе тоже. Полгода назад, отдыхая в бытовке после трудового дня, я по телеку посмотрел целую передачу об этом самом Фассбиндере, а потом ещё и минут тридцать заунывного фильма “Лола”, после чего Дронов, Цыбин и Давидко взбунтовались и потребовали переключиться на другой канал…

– В общем, на побывку приехал, пришёл к ней в гости… А у Юльки моей попугайчик жил, Фассбиндером звали, педик волнистый!..

Отрыгнул алкогольным выхлопом Никита. Я осёкся. Алина странно посмотрела на меня, потом тихо сказала:

– А ты, оказывается, очень-очень забавный…

От дороги и тряски Никита сделался валким и будто вдвое отяжелел. Я с трудом вытащил его из джипа, закинул грузную братову руку себе на плечо и, поддерживая, повёл к подъезду.

Никита косолапо, как огромный, неуклюжий младенец, перебирал неустойчивыми ногами. Алина шла позади и несла слетевшие с меня очки.

Никита категорически не желал находиться в вертикальном положении, норовил обмякнуть, сложиться, скорчиться. Пока лифт поднимался, я прижимал Никиту к стенке, он стоял, зацепившись подбородком, как крюком, за моё плечо. Брат смотрел на Алину, и в глазах его плавал мутный гнев. Он будто собирался высказать ей что-то наболевшее, но всякий раз сдерживался, только кривил капающий рот.

Алина открыла дверь, я втащил Никиту в прихожую, а оттуда, волоком, в спальню. Сначала забросил на кровать верхнюю часть Никиты, потом ноги, после перекатил брата на середину кровати и оставил на боку, подперев туловище с двух сторон подушками – на случай рвоты. Никита захрапел с перебоями, как подбитый двигатель. Иногда из груди его вырывался короткий стон.

Алина полушёпотом материлась, причитала, что дико устала от Никитиных попоек и последующих отходняков. Мне было неловко участливо кивать, поддакивать. Хотелось побыстрее сбежать и не слышать бабьих жалоб, пьяных стонов Никиты.

В прихожей Алина хмуро предложила:

– Давай подброшу, чего ты пешком пойдёшь?

Я сказал, что не надо, доберусь сам, мол, хочу ещё перед сном подышать свежим воздухом.

– Ну, давай отвезу, – настойчиво повторила она, но через секунду с раздражением передумала: – Ладно, была бы честь предложена!..

Чуть потеплело, и летящая с небес крупка превратилась в дождевую морось. Когда мы выгрузили Никиту, во дворе никого не было, чему я несказанно обрадовался. А теперь появилась местная молодёжь на помятой “девятке”. Четверо парней сгрудились возле открытой водительской двери с банками пива. Из динамика под унцающие ритмы неизвестный мне говорун бойко начитывал рэп с проскальзывающей рифмовкой: “Капуста – хуй встал”.

Я, проходя мимо, пожал шершавые, холодные от жестянок ладони.

Мы наскоро познакомились несколько дней назад, когда я выходил от Никиты. Они курили в беседке, напоминающей птичью кормушку. Увидев меня, окликнули. Я подождал, пока они сами гуськом не выберутся ко мне. Им было лет по семнадцать – восемнадцать, и они до смешного походили на выводок обрусевших горлумов. Встав полукругом, с гопнической, вялой ленцой в голосе уточнили причину, по которой я оказался в их дворе. Я уже примеривался к неприятностям, но всё ж решил сказать, кто я. Услышав, что брат владельца “ландика”, они погрустнели и потопали обратно…

– Как жизнь? – равнодушно поинтересовался хозяин “девятки”.

– Пучком, – сказал я, хотя не очень понимал смысл этого выражения. Но такой ответ всех устроил.

На Сортировочную вёл короткий, но в ноябрьскую погоду излишне слякотный путь вдоль забора промзоны. Чтобы не мыкаться по грязище, я вышел по Либкнехта на освещённую улицу Московскую. Оттуда по прямой до поворота на Сортировочную было минут пятнадцать быстрым шагом. Но я особо не торопился.

В телефоне обнаружилось ответное, без единого знака препинания смс Давидко: “Привет дела нормально как у вас дела”. Я усмехнулся, представив его крепкую, румяную физиономию, белёсые ресницы, детский, застенчивый взгляд. Он наверняка долго подбирал, нащупывал губами слова, прежде чем решился их написать и отправить.

В придорожном киоске, где между стеклом и решёткой был втиснут кусок картона с надписью шариковой ручкой “Открыто”, я взял зачем-то бутылку “Балтики” и шоколадный батончик “Сникерс”, хотя не был голоден, да и жажды не испытывал.

Продавщица отложила журнальчик, честно предупредив, что холодильник сломан и пиво “комнатной температуры”. В действительности оно оказалось просто несвежим, похожим по вкусу на скисшую бражку. Я сделал пару глотков и оставил бутылку на бордюре. После “Сникерса” на зубах появились наросты ореховой нуги – я, пока брёл, сковыривал их языком, сожалея, что не задержался у Алины на чай.

Каково же было моё удивление, когда возле дома я увидел чёрный “лендровер”. Я не помнил Никитиных номеров, и стопроцентной уверенности, что это джип брата, у меня не было. Но, однако ж, с тревогой представил, как сразу после моего ухода Никита проснулся, натворил непоправимостей, протрезвел и примчался ко мне советоваться, как поступить с Алининым трупом.

Я даже рукой помахал перед лицом, чтобы отогнать нелепые мысли. Поднялся к себе на этаж. Алина сидела под моей дверью на корточках, привалившись спиной к мягкой обивке. На ладони у неё лежала серая, будто отлитая из олова, консервная банка, в которую она стряхивала пепел сигареты. Банка до того проживала на подоконнике – сосед, выходивший курить на лестничный пролёт, тоже использовал эту закопчённую плошку в качестве пепельницы.

– Ну и где ты шляешься? – хмурясь, спросила Алина. – Я тебя уже полчаса жду!..

Размашисто, будто ставила подпись, погасила окурок о за-зубренную, как сюрикен, крышку банки, затем поставила её на ступеньку рядом с перилами.

– Переночую у тебя, ладно? – по-хозяйски сказала Алина, вставая. – Там было просто невозможно оставаться, Никита начал безобразничать…

– Я-то не против… – от волнения у меня не сразу получилось попасть ключом в замок.

Я не мог вспомнить, в каком состоянии оставил квартиру – очень не хотелось выглядеть в глазах Алины неряхой. Отдельно тревожил унитаз. Я решил первым делом заскочить в туалет, чтобы, если что, пройтись ёршиком.

– Но как же Никита? – я возился с замком. – Он в курсе?

– Спит как убитый, – успокоила Алина. – Так что не переживай на эту тему.

Я хотел было спросить, а чем же помешало безобразничанье мертвецки спящего мужчины, но остерёгся злить её.

Открыл дверь, включил свет, невежливо прошмыгнул первым, сказал торопливо:

– Ты располагайся, а я на минутку, – и заскочил в туалет.

Опасения были не напрасны: в унитазе плавали комья размокшей туалетной бумаги. Я смыл их, вернулся в коридор. Алина по-прежнему стояла возле двери.

Вдруг окаянно улыбнулась. У меня заныло в груди, как бывает, если посмотреть вниз с крыши многоэтажного дома.

Поманила. Я сделал негнущийся шаг ей навстречу. Она нашарила выключатель, тренькнула ладонью по его белой клавише, издавшей жалобный звук лопнувшей струны. Свет погас, но мне показалось, что это в мозгу со звоном перегорела какая-то лампочка.

Я не увидел, а лишь почувствовал цепкий кулачок, обхвативший и стиснувший мой запылавший, отвердевший от возбуждения указательный палец.

Потянула к себе. Я налетел ошалевшим ртом на Алинины губы, захлебнулся её быстрым, щекочущим языком. Кулачок разжался, рука Алины скользнула вниз. В потёмках голосок Алины облизнулся и прошептал:

– Огромный, огромный…

Перед моими закрытыми, но, возможно, и открытыми глазами поплыли наискосок алые, сияющие неоновые буквы дорожной заправки, и гундосый рэпер, начитывавший из кирпичного цвета “девятки” про “капусту и хуй встал”, теперь обречённо молотил в моей потерявшейся голове: “Пропан, пропан, пропан…”

*****

С первого поцелуя в коридоре мной овладела механическая неутомимость. Я остановился, лишь когда Алина несколько раз прошептала:

– Хватит, ты меня уже всю измочалил…

Она уехала ранним утром. Спящий двор был погружён в ночную, прозрачную темень, разве что сутулый фонарь неподалёку излучал неяркий, будто нарисованный свет. Опять похолодало, лужи покрылись тончайшим, ломким стеклом, лишь отдалённо похожим на лёд. Цвета пролитого мазута небо было в свинцовых завитках, колючий ветерок трепал и гнал их мимо неподвижной, белой, как мрамор, луны.

Я был уверен, что совсем недавно видел этот же ночной пейзаж. И неожиданно вспомнил где – в парикмахерской, куда заходил позавчера. В зале пол покрывала зеркально-глянцевая чёрная плитка, на её поверхности лежали чьи-то пепельные космы и отражался матовый шар лампы…

Я уже несколько часов пребывал в счастливой и нервной оторопи, но сердце щемило, когда я мужественно и, как мне казалось, взросло сказал:

– Если хочешь, сделаем вид, что ничего не было…

Я не питал особой надежды, что Алина скажет в ответ что-нибудь ласковое. И ни на миг не забывал, что в пяти минутах езды в доме на улице Либкнехта в своей кровати спит мой старший брат, похожий на поваленную статую Командора, и, быть может, видит в удушливом кошмаре моё предательство.

Алина фыркнула:

– Да уж будь добр! Сделай вид… – затем поёжилась, выдав зубную зябкую трель. – Бр-р-р…

Пискнул брелок сигнализации. Убелённый инеем джип проснулся, оранжево подмигнул габаритными огоньками.

Я взял Алину за тёплый кулачок, подышал на него, коснулся губами:

– Было охрененно!..

– Ещё бы, – недобрая улыбка искривила её рот. Открыв дверь джипа, вымолвила уставшим голоском: – Надеюсь, ты понимаешь… Всё, что происходило этой ночью, – первый и последний раз? И трепаться об этом ни с кем не надо.

Я сглотнул, как шершавый ком, услышанное, кивнул:

– Могила! Да и не с кем мне трепаться…

– Вот и хорошо. Мне нравятся могилы… – она уселась в машину, захлопнула за собой дверь. Через мутное, заиндевевшее стекло послала воздушный поцелуй.

Джип рявкнул, подал назад. Алинино лицо проплыло мимо, как утопленник подо льдом быстрой реки. Я проводил взглядом превращающийся в чёрную тень “лендровер”, потом посмотрел себе под ноги и сказал вслух бодрым тоном заядлого ловеласа:

– В любом случае, Загорск окупился с лихвой… – и делано засмеялся. – Отбил ты, Кротышев, поездочку!..

“Тем лучше, если подаренная мне нежданная ласка так и останется одноразовой, – повторял я, взбегая к себе на этаж. – Ведь, по-хорошему, я и не смел на неё рассчитывать”, – так думал, оглушённый эйфорией минувшей ночи.

Я поставил будильник на половину девятого, но заснуть не смог. Ворочался в кровати и эмоционально трезвел. Первым подстерегло понимание, что вся эта сумасшедшая ночь с Алиной прошла на ощупь! В моей комнате не было ни торшера, ни настольной лампы. Включить люстру мне в голову не пришло. Постарался вспомнить, а целовал ли я ей грудь, и заскрежетал зубами от досады. Я ведь даже не снял с Алины её растянутую фуфайку. Просто оголил снизу! Хорош – нечего сказать! Обошёлся с девушкой мечты ровно так же, как когда-то с пьяненькой сметчицей. И на память останется лишь плаксивый её шепоток, прикосновения, тени и силуэты. Я вынес из ночи с Алиной не больше, чем из чтения газеты в темноте – крупные литеры заголовков, слипшиеся в серую массу столбцы, но никакого содержания!

Я понял, что в доме мне всё равно не усидеть, наспех оделся и отправился в мастерскую.

Было ещё темно. Во дворе я наскрёб с крыши какой-то легковушки иней, слепил крошечный снежок размером с пельмень, который мгновенно растаял в моих ладонях, словно у меня был жар.

Я ощущал себя каким-то чувственным оборотнем, в котором разом обострились обоняние, слух, зрение. Я знал, как солёно пахнет кожа моего затылка, чуял кисловатый запах собственных подмышек и мускусный душок паха, мешающийся с невыветрившимся ароматом крема, которым умащивала себя Алина. Я слышал далёкие шорохи, шумы, щелчки, треск электричества в высоковольтных проводах, хлопающие двери просыпающихся подъездов, скрип открывающихся форточек, окрики заводских работяг, шелест вороньих крыльев, ток воды в канаве. Я различал бесчисленные оттенки серого в светающем утреннем воздухе. И впервые обратил внимание, что вдоль забора промзоны тянется надпись синей краской: “Наша честь зовётся верность! SSпартак”…

В мастерскую я пришёл задолго до Шервица и Дудченко. Пёс Мечкай уже признавал меня и не облаивал. Я только взялся за ручку калитки, как услышал его негромкое собачье покашливание. Зашёл, и Мечкай приветственно помахал своим пушистым бубликом, а после лениво протрусил прочь в сторону кладбища образцов и скрылся за могильными плитами.

Я постучался в бытовку. Выглянул полусонный, дружелюбный Фаргат, ночевавший, судя по всему, прямо в одежде. Протянул дребезжащую связку ключей и удалился досматривать свои азиатские грёзы.

В мастерской, чуть выстуженной из-за первых заморозков, пахло подмокшим песком и отсыревшими окурками. Я включил стоявший под верстаком обогреватель, изловил кролика Борхеса и, пока пил кофе, перебирал подрагивающими пальцами его мягкие горячие уши. Кролик, полузакрыв глаза, млел.

Без Шервица делать особо было нечего, я чуть прибрал вчерашний мусор, подготовил мешки с цементом для будущего замеса. В сушильной камере перетащил с яруса на ярус формы, с каких-то оборвал уже ненужную полиэтиленовую плёнку. К готовым комплектам (плита, подставка, цветник, тумбы) приладил скотчем квитанции с фамилией заказчика. Потом отвёз памятники на склад – зимовать.

Ближе к полудню позвонил Никита. Тягостное предчувствие свинцово сгустилось в груди, но так же быстро рассосалось, как и положено всем предчувствиям, после первых негромких осиплых слов.

– Здорово, братик, – немощно выговорил Никита. – Я вчера в пиздец наебенился?..

– Ну, так, – дипломатично ответил я. – Перебрал малость…

– Башка трещит – помираю! – то ли посмеиваясь, то ли покряхтывая, пожаловался Никита. – Сам как?

– Нормально. Я ж не пил.

– Что делаешь?

– Типа, работаю.

– Алинка сказала, ты меня на себе притащил…

– Ну, помог чуть. Чего не спишь?

– Подниматься надо, – произнёс с сожалением Никита. – В порядок себя приведу и подъеду. Где-то через часок-другой…

Он приехал почему-то на красной “мазде” – той, что стояла раньше под навесом. И за рулём сидела Алина. Из машины она не вышла.

Внутрь гаража Никита не заходил, мы пообщались во дворе.

На Никите были костюм и чёрный бушлат. Лицо после вчерашнего оставалось землистого цвета, на виске проступила венозная молния, и говорил он с каким-то стонущим потягом, будто подволакивал ушибленную ногу, негромко, реагируя дёргающимся веком на любой резкий звук.

Чуткий Мечкай, словно понимая его состояние, ни разу не тявкнул.

Никита принял от Шервица недельную выручку. Шепнул что-то, Шервиц оглянулся на меня, пожав плечами:

– Да ради бога, мне так даже проще… – но в голосе его играла обида.

Он удалился в гараж, через минуту вернулся с нашей учётной тетрадью.

– На, – протянул мне театральным жестом. – Теперь твоя головная боль…

– Шервиц, бля, – вяло хохотнул Никита, – шо ты знаешь про голову…

– Это что? – спросил я Никиту, когда Шервиц ушёл.

– Ответственность. Отныне вся мастерская на тебе, Володька. Теперь ты тут начальство с неограниченными полномочиями… – Никита, болезненно морщась, развернул шуршащий целлофан, в который Шервиц укутал пачку с купюрами, и отсчитал мне десять тысяч. Остальное пристроил за пазухой.

Я не знал, радоваться ли мне нежданному повышению.

– Так ноябрь ещё не кончился, Никит…

– Премиальные, – Никита перекошенно улыбнулся. Потом сказал: – Я на недельку отъеду… По делам…

– Куда? – спросил я. Не потому, что было взаправду интересно. Просто Никита не сводил с меня неповоротливых отёчных глаз.

– В Курск надо…

– Ничего серьёзного, надеюсь?

– Не… – через паузу ответил Никита. – Надо пару моментов уладить. Долги… – он выразительно похлопал себя по карману бушлата. Судя по всему, имелся в виду не условный “кольт в кобуре”, а всё же “кошелёк”. – В рамках семейного кодекса, – пояснил Никита. – Потом расскажу…

Он нахмурился, вздохнул, на лбу у него прорезались глубокие морщины:

– Ладно, Володька, я на вокзал. Если что, звони. Этим, – кивнул на гараж, – спуску не давай. Помни, у них одно на уме: как наебать и где спиздить…

Никита приобнял меня, и необмятый, с иголочки, бушлат встопорщился на его плечах. Затем повернулся и пошёл к машине.

Я смотрел ему вслед, испытывая одновременно облегчение и жгучий стыд. Одно успокаивало: Алина всё равно больше не повторится. Не я ли поутру сетовал, что мои воспоминания об Алине полуслепые? А скоро и они выветрятся. Пока я говорил с Никитой, Алина даже не глянула в мою сторону, так что минувшую ночь вполне можно провести по параграфу миражей и мороков.

Но поздним вечером, когда я вернулся из мастерской, помылся и приготовил картофельный ужин, прогремел дверной звонок, напоминающий по звуку клёкот механического будильника. Я, озадаченный, пошёл открывать. На пороге стояла Алина.

В прихожей было темно, как в погребе, но на лестничной клетке избыточно ярко поливал иллюминацией плафон, и его матовое сияние отразилось в ней целиком, сделалось световой аранжировкой к её чудесному явлению.

На Алине была коротенькая куртка с меховой опушкой. На ворсинках чёрного с серебристым отблеском воротника таяли, искрились крохотные снежинки. В этот раз она надела ослепительно-белые джинсы и высокие чёрные сапожки с небольшим каблуком – будто вернулась с конной прогулки. Не хватало только, пожалуй, упругого хлыстика, которым бы она похлопывала по голенищу…

Я пропустил её в коридор и закрыл дверь. Спросил:

– Что-то случилось?

Алина сказала резко:

– Бесишь!.. – после чего прильнула к моему рту алым, жадным поцелуем.

*****

В ту ночь я не выключал свет и разглядел Алину. Хоть и наспех, но пролистал тот жутковатый комикс, в который она, повинуясь какой-то бесноватой, болезненной прихоти, превратила своё тело.

От паха через весь живот тянулся прозекторский шов – искусная, реалистично выполненная татуировка, имитирующая грубоватые, размашистые стежки анатома. Вдоль позвоночника была набита швейная молния, которая вроде бы разошлась посредине, а под ней открывалась багровая, с белыми прожилками мышца. Правую лопатку заняла с фотографической тщательностью выколотая четырёхногая женщина в одежде викторианского стиля и подпись “Barnum’s Greatest Show On Earth”. На левой груди, чуть пониже бледного, маленького соска, щербато скалился лупоглазый зелёный червячок из мультфильма Бёртона “Труп невесты”. Под мышкой татуировка изображала оторванный лоскут плоти, открывающий, впрочем, не мясо и оголённые рёбра, а фрагмент кирпичной стены с лихим граффити: “Андре Жид – пидор!”. На бритом лобке красовалась затейливая шляпа-цилиндр, обрамлённая шипастыми виньетками, а над ней: “There’s a sucker die every minute”. Мне не хватило знания английского, чтобы перевести фразу, хотя слово “сакер” сразу охладило охоту к поцелуям ниже цилиндра. На внутренней поверхности правого бедра покосился могильный камень с выбитыми буквами “R.A.R.” и славянская вязь: “Прохожій, обща всемъ живущимъ часть моя: Что ты, и я то былъ; ты будешь то, что я”. Левое бедро украшала круглая на треноге реторта с гомункулом – сделанная в манере средневековой гравюры, но будто бы намалёванная синей шариковой ручкой. С внешней стороны ляжки крутил колесо витрувианский франкенштейн да Винчи. Над копчиком “болталась” бирка-петелька со значками: утюжок, стиралка, корытце, тщательно перечёркнутые, показывающие невозможность любого ухода за вещью. У основания шеи скалились схематически выполненные чёрные ножницы и шёл пунктир линии отреза. Левое запястье с косо торчащей безопасной бритвой кровоточило иллюзией вскрытой вены. На правой лодыжке была строчка школьной прописью “песок засыпал снег”. Чуть повыше змеился мелкий курсив: “Ты носишь имя, будто ты жив, но ты лох”. На голени расположилась стилизованная под советскую награду медаль с изображением лобастого старика с щёточкой коротких усов и девизом “За аутентичный Dasein!”. На правой ягодице находился мастерски выполненный тумблер старотипного образца с надписью “FUCK” и два режима – “on-off”; ключ тумблера был в положении “off”.

Алина и вправду оказалась ходячим (лежачим, сидячим) каталогом татуировок всех мастей. На правом плече, худеньком и костистом, щерилась кошачья морда с вытекшим глазом. На другом плече, заключённые в условный ящик, сплелись в клубок инь-ян чёрный кот и кошачий скелет; коробку венчало: “Schrödingers cat”. Сгиб локтя обвивала полоска сероватого бинта, протёкшего бурой кровью.

Прочие татуировки беспорядочно местились по всему телу: штрихкод, маленькая лиловая свастика, вереница спешащих муравьёв, сыплющиеся семечки подсолнуха. Особо тронул меня белый кролик – опознавательный знак на лопатке тусовщицы из фильма “Матрица”. Я подумал, что Алина когда-то набила его первым, а уж потом замусорила кожные покровы мрачным и беспорядочным вздором, полным тоски и висельного юморка…

Помню, Алина склонилась надо мной, и золотая нитка с крестом, похожим на цветик клевера, свесилась с её худенькой шеи – пушкинская цитата о золотой цепи “на дубе том” – на жилистом моём дубке. А я лежал на спине, будто плыл, прислушивался всем телом к ласке, которую мне дарил нежный Алинин рот.

Слушал, как капли, одна за другой, клюют жестяной карниз. Трогал закрахмаленные ещё с прошлой ночи кляксы спермы на простыне. Жёстким, точно свиное ухо, был и угол пододеяльника, которым Алина вытирала заляпанные мной живот и бёдра…

– Может, выключишь наконец свет, – попросила. – По глазам же бьёт… – она даже прикрыла лицо ладошкой, хотя люстра в комнате была тусклой. Из трёх сорокаваттных миньонов два перегорели, работал один, дающий даже не свет, а слабосильную, оранжевую дымку, кирпичного цвета взвесь. Я давно собирался купить новые лампочки, но всё забывал заглянуть в хозяйственный магазин.

– Хочу видеть тебя, – восторженно ответил я. – Каждую секунду видеть, рассматривать!

Алина поглядела с жалостливым недоумением:

– Чему ты так радуешься, дурачок?

– Тебе радуюсь, – я блаженно ответил. – Я люблю тебя.

Она шёпотом засмеялась:

– Меня глупо любить.

– Почему?

– Потому что я стерва.

Так хотелось выглядеть в её глазах взрослым, рассудительным:

– Был фильм советский, назывался “Экипаж”, про гражданских лётчиков.

– Помню. И что?

– Там жена одного из пилотов вела себя со своим мужем очень стервозно, а вот с новым оказалась покладистой.

– Ах, вот оно что, – Алина снисходительно улыбнулась. Красивая бровь выгнулась тугой скобочкой: – Боюсь, ты не знаешь, что такое стерва.

– Ну как же не знаю… – я чуть задумался, подбирая слова. – Капризная, злая, ненадёжная…

Алина всякий раз качала головой. Потом сказала:

– “Стерва” в первичном семантическом значении – это труп животного, скота. Как там в словаре у Даля: “Ныне корова, завтра стерва”. Ты думаешь, я взбалмошная, недобрая, подлая? Вовсе нет, я просто околевшая тварь, – произнесла смакуя. – Дохлятина и падаль. Коровья покойница.

Я провёл по её худенькому животу, по рёбрам, бёдрам, изрисованным вычурной мертвечиной.

– Ну какая же ты корова, – произнёс я с терпеливой нежностью. – Ты прекрасная царевна.

– Только немного мёртвая… – Она свесила руку с кровати, на полу лежали пачка сигарет и зажигалка. – И что нужно сделать с мёртвой царевной?

– Оживить поцелуем, – я приподнялся на локтях, потянулся к ней.

Алина ленивым движением руки опрокинула меня обратно. Встала с дивана. Закутанная в одеяло, прошлёпала к балкону. Почиркала зажигалкой, издавшей какой-то жалобный воробьиный щебет.

– Мёртвую царевну следует похоронить… Может, хоть ты это сделаешь? Разве не за этим я вытащила тебя из Рыбнинска?

Из открытой балконной двери тянуло табачным дымом и замогильным (увы, постановочным) холодом…

*****

Алина лежала, подтянув до подбородка одеяло – ещё дополнительно подоткнула его с боков, возможно, для того, чтобы было похоже на саван…

– Прячешься? – спросил я. – Почему?

– А зачем ты на меня пялишься?

– Хочу всё видеть…

– Володя, – сказала с усмешкой, – американские кинополицейские, когда оцепляют место преступления, говорят случайным зевакам: “Проходите, здесь не на что смотреть!” Так и со мной.

– Но разве татуировки делают не для того, чтоб другие их разглядывали?

– Конечно же нет. Был такой фильм, может, ты видел, назывался “Мементо”. Там персонаж страдал расстройством памяти, и татуировки для него были необходимостью, деловым органайзером.

– Смотрел! Прикольный фильм, – обрадовался я. – Вот мне поэтому и интересно: что боишься забыть ты? К примеру, что означают слова “песок засыпал снег”? Если не путаю, они здесь… – я взялся за её укутанную лодыжку.

– Как же тебе объяснить-то… – задумалась. – Это формула отрицания времени, что ли… Разрушение каузальности, богохульство…

Алина не щадила меня и часто использовала слова, смысла которых я не знал.

– Что такое каузальность? – я предпочёл сразу уточнить, чтобы не громоздить за спиной неясности.

– Причинная взаимообусловленность. В теологии она является одним из доказательств существования Бога. В мире нет ничего, что не имело бы своей причины. Каждый фундамент одновременно является и крышей, то есть следствием более ранней причины – и так до альфы, макропричины – то есть до самого Бога. Каузальность времени оспаривается в парадоксе про курицу и яйцо: что появилось раньше? Но однако же не отрицает самоё время и его грядущий конец, который осуществит Всевышний своим волевым актом. Но в реальности времени давно уже нет, и поэтому “песок засыпал снег”. Не понял? – проговорила с участливым сожалением. – Хорошо… Тебе смысл фразы понятен?

– Да, конечно.

– Тогда расскажи мне – песок лежит поверх снега или снег поверх песка?

– Песок сверху, – уверенно ответил я.

– А почему ты так подумал?

– Ну, не знаю… Вот идёт дворник и посыпает снег песочком, чтоб людям не было скользко.

– Хорошо, это ты сочинил контекст. А теперь откажись от него и представь конструкцию как бы в вакууме. Не торопись, подумай, проговори несколько раз про себя…

Алина улыбнулась, насвистела что-то очень знакомое. И я вспомнил. Была песенка из советской комедии про гусарскую старину, бродячих комедиантов. Девушка в трогательном чепце тянула жалобным, слабым голоском песню о павших героях войны двенадцатого года: “И ваши кудри, ваши ба́чки засыпал снег”. И вот тут снег был определённо поверх мёртвых кудрей, которые в вакууме мало чем отличались от песка…

По моему озадаченному лицу Алина догадалась, что я что-то нащупал:

– Что сверху? Песок или снег?

– Не знаю. Из этого предложения не понять.

– Правильно. Потому что в данной грамматической модели повреждена каузальность, повреждён Бог и время. То есть ты можешь сколько угодно утверждать, что дворник обрабатывает скользкую дорожку и песок сверху. Но это будет только твоя выдуманная реальность. В нарушенной каузальности время не работает, его там попросту нет. Песок засыпал ли, засыпает, засыплет снег. Исходя из этой формулы история нашей планеты, или вселенной, может насчитывать как миллиарды лет, так и микросекунды, которые уже позади. Мы пользуемся воображаемым летоисчислением, а настоящее время, если и было, закончилось давным-давно, просто мы не хотим себе в этом признаваться.

– Почему не хотим?

– Мозг человеческий так устроен. Ему необходимо линейное построение, причина и следствие, чтобы воспроизводить для себя кажимость времени, иллюзию прошлого, настоящего и будущего. Существует лишь некое “сейчас”, которое находится везде… Ты же слышал о таком философе Шопенгауэре?..

– Разумеется, – с достоинством сказал я. – И о нём, и о Сёрене Кьеркегоре. Сущность мира лишена рационального начала, – выдал заученную, подчёркнутую фразу.

– Хорошо, я рада… Этот самый Шопенгауэр в своей книге “Мир как воля и представление”…

– …Являет собой арену бесконечных ужасов и страданий!.. – чуть не выкрикнул я, в глубине души чертыхаясь, что забросил учебник философии и оказался не готов к умной беседе.

Алина засмеялась, а я почувствовал, что краснею. Потом она сказала:

– Кроме прочего, Шопенгауэр высказал мысль, что форма проявления Воли – только настоящее, а категории прошлого и будущего существуют лишь для функционирования сознания, подчинённого рациональному принципу. То есть время в субъективном смысле возникает, когда появляется тот, кто сознаёт его, разделяет на части и решает: вот здесь у меня настоящее, тут – прошлое, а там – будущее. Проще говоря, нужен наблюдатель, имитирующий “Я”… – Алина изящно обнажила плечо, так чтобы я заново увидел надпись “Schrödingers cat”, а под ней коробку и клубок из котов – живого и костяного.

Алина полюбовалась на жутковатый кошачий инь-ян и чуть поскребла татуировку длинным алым ноготком:

– Ты, надеюсь, слышал и про кота Шрёдингера?

Я сокрушённо вздохнул:

– Нет…

– Ну, в школе про это точно не расскажут. А вот в стройбате могли бы… – по выражению её лица я сообразил, что она шутит. – Имеется коробка, в которую помещены радиоактивная частица, счётчик Гейгера, капсула с ядом и кот. Если частица распадается, счётчик Гейгера включает механизм, взламывающий капсулу с ядом, который убьёт кота…

– Да? – я искренне удивился. – Такое правда сделали?

Алина фыркнула от моего простодушия:

– Нет, конечно! Это просто условная модель. Согласно квантовой механике, частица в любой момент должна пребывать одновременно в распавшемся и в нераспавшемся состоянии. Но пока мы не заглянем в коробку, мы не узнаем, распалась ли частица и жив ли наш кот. Без наблюдателя частица будет распавшейся и нераспавшейся, а кот одновременно живым и мёртвым. Суть уловил?

– Примерно… – соврал я.

– Но штука в том, что мы ничем не отличаемся от этого кота. Просто находимся в другой, планетарного масштаба коробке и вроде бы одновременно живы и мертвы. Конечный же итог нашего экзистенциального колебания напрямую зависит от верховного наблюдателя, который находится вне. Его ревизия нашей коробки, судя по всему, и есть Страшный суд. Но песок засыпал снег, а значит, наблюдатель давно уже заглянул к нам в коробочку. А если не заглянул, а время закончилось, то не умер ли он, наш наблюдатель? Это и заподозрил Фридрих Ницше, когда обнародовал весть о кончине Бога.

– Прикольно, – сказал я. – То есть очень интересно. И ты, значит, как герой из “Мементо”, записала это на себе, чтоб не забыть?

– У меня, видишь ли, нет нарушений памяти. В архаических обществах татуировка, шрам наносились на тело при какой-нибудь инициации, то есть обряде посвящения. А любой обряд, какой ни возьми, в глубинной своей сути – похоронный. Ты же обращал внимание, что свадьба очень похожа на похороны? Стол с едой, торжественная одежда. В женихе умирает холостяк. Невеста умирает в жену… Посмотри, – она провела рукой, – сколько раз я уже умирала – не сосчитать. Целое кладбище…

– Ну, это же не то! – с облегчением сказал я. – Не по-настоящему!

– С каждым таким “похоронным” обрядом посвящённый как бы перетекает из одного состояния смерти в другое – по замкнутому кругу. Неоплатоники и пифагорейцы, и так аж до самого Ницше, полагали, что всё наше небытие, которое мы изо всех сил стараемся наделить признаками бытия, устроено циклично. Человечество поголовно обречено на самоповтор, включая нас с тобой, лежащих на этом продавленном диване. Мы уже встречались в этой же комнате вечность тому назад и встретимся ещё раз, потрахаемся, поболтаем, я попрошу тебя принести мне воды. Только кипячёной, а не из-под крана!.. Принесёшь? И вырубишь заодно, – сказала требовательно, – эту невыносимую люстру!..

Я послушно встал, зацепил пальцем выключатель. Комната, и вместе с ней и вся квартира, погрузилась в темноту.

Синий потусторонний свет струился из кухни. Его источал фонарь за окном, болтающийся, как макет НЛО, на длинном, похожем на лиану электропроводе. Лампа в нём была обычной, но отражатель лучил химическую синеву, оттенявшую своим электрическим холодом заплесневелую луну, тучи, напоминающие клубы промышленного дыма. Мокрыми блёстками сыпал снег…

– Помнишь, Тринити говорит Нео, что дежавю – это сбой в матрице, когда меняют программы… – донёсся из комнаты голос Алины. – Это и правда сбой, но только в памяти, основная задача которой – не сохранять, а забывать. А если запоминать, то очень избирательно…

Я встал вплотную возле окна, чувствуя ногами тёплые, шероховатые, в облупившейся краске рёбра батареи. Может, от этого шершавого тепла, от вида облаков и гниловатой луны в пепельной дымке забрезжило выдуманное узнавание. Конечно, я не единожды стоял возле подоконника и наблюдал синие тени ночного двора, снежинки. И происходило это вчера или бесконечность назад – разницы не было…

– Ты белого кролика поэтому набила? – спросил я.

– Нет, – чуть помолчав, ответила Алина. – От дурости. Пятнадцать когда исполнилось, захотелось как-то изъебнуться. А теперь не знаю, что с ним делать. Этого кролика Никите в мастерскую не сбагрить…

Я ополоснул чашку, нацедил воды из остывшего чайника и вернулся в комнату.

– Ты ведь, пожалуй, слышал про “Откровение Святого Иоанна Богослова”? – спросила Алина. – Этот текст ещё называют “Апокалипсисом”.

– Слышал, но не читал.

– Зря. Безусловный хит Нового Завета. И одна из самых затасканных цитат относится к третьей главе: “И Ангелу Сардийской церкви напиши: так говорит Имеющий семь духов Божиих и семь звёзд: знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мёртв…” О чём фраза? Ну, кроме того что мёртвые безымянные? По-простому, в двух словах…

– Это сложная аллегория. – сказал я, чуть помучившись.

– Вообще никакой аллегории. Ответ на поверхности. Ну? – чуть подождала. – Речь идёт о заблуждении. Скажи, положа руку на сердце: ты жив? – она чуть отпила и поставила чашку на пол.

– Да, конечно…

– А Иоанн Богослов считает, что утверждать такое может только очень самонадеянный и неумный человек. “Ты думаешь, что ты жив”, – говорит он, но на самом деле ты обычный сакер, в переводе на русский – лох.

Я присел рядом, заполз рукой под одеяло. Моя кисть как паук вскарабкалась по бедру и примостилась на Алинином лобке:

– Эта мудрость, если не путаю, запечатлена здесь?

Алина смахнула мою руку.

– Конкретно там сказано: “There’s a sucker die every minute” – каждую минуту умирает лох. Но это переиначенная фраза Финеаса Тейлора Барнума. В оригинале было, что лох каждую минуту рождается…

– А кто такой Барнум? – спросил я извиняющимся тоном. Впрочем, Алина никак не показывала, что её коробит моя девственная эрудиция. Судя по всему, ей даже нравилось объяснять, наставлять.

– Американец, который придумал современный шоу-бизнес. В середине девятнадцатого века он прославился передвижным цирком уродов, который называл “Величайшее шоу в мире”. Четырёхногая женщина Мертл Корбин на моей лопатке была одной из его прим. Девушка поблистала до девятнадцати лет, а потом вышла замуж за врача и родила пятерых детей. Влагалищ у неё, кстати, было два, и рожала она от случая к случаю из разных. Такая вот Мертл, – Алина вздохнула. – Очередная графическая ошибка молодости. Сейчас пребывает на одних правах с белым кроликом и прозекторским швом на брюхе. И ведь не убрать уже…

Я прилёг рядом с Алиной и попытался отвоевать себе кусочек “савана”.

– В общем, возвращаясь к нашему Иоанну Богослову, – Алина неохотно поделилась одеялом, – единственное, что человек может сказать о себе с полной уверенностью: “Я – мёртв!”

– Но это будет просто фигурой речи, – сказал я с неожиданной для меня самого грустью. – Ведь настоящие мертвецы ни с кем уже не говорят…

– Ну надо же! – голос Алины сочился ядом сарказма. Она чуть отодвинулась от меня. Глаза сверкнули темнотой. – Вот я дурочка, прикинь?! Несла тут чёрт-те что, а главного-то не учла. А ты меня подловил и срезал – прям как Никита!..

– Что ты! – я спохватился, досадуя. – Я же понимаю, что ты говорила о высоком. Человеческая жизнь коротка, и с точки зрения вечности мы все трупы в ближайшей перспективе.

– Нет уж, подожди, – Алина присела, набросив одеяло на плечи. – Ты вот часто видел мёртвых людей? Не кладбища, надгробия, а именно мертвецов?

– Не очень, – ответил и подумал, что моё скромное “не очень” – изрядный перебор. По-хорошему, видел-то всего два раза: белгородскую бабу Тосю да покойную родственницу командира части полковника Жаркова, для которой я долбил могилу.

– Ну, скольких? – настаивала Алина.

– Если честно, только двоих. Точнее, двух – это женщины были…

– Негусто, прямо скажем, – подытожила Алина. – А тебе не кажется, Володя, – продолжила язвительно, – что твой опыт общения с мёртвыми недостаточен, чтобы делать о них какие-либо выводы? Может, та покойница, – Алина хмыкнула, – просто не захотела с тобой говорить? Не думаешь об этом?..

– Ты иронизируешь?

– С чего ты решил? Я предельно серьёзна. Вообрази, каково мне? Лично я вот мертва, но однако ж говорю с тобой, ебусь третью ночь…

– Ладно… – я попытался её обнять.

– Нет, не ладно!.. – и двинула меня кулаком в живот. Удар был хоть и девичий, но ощутимый.

Я уже подумал, что Алина рассердилась, но она неожиданно улыбнулась. Сказала дружелюбно:

– Когда я была маленькой, мы жили впятером в одной квартире: мама, папа, дед с бабкой по маминой линии и прабабушка. Папа у меня офицер ракетных войск, мы в восемьдесят седьмом году переехали из Самарканда, где он служил раньше. Остановились в Загорске у материных родителей, потому что в Москву так просто было не попасть. Ночевала я в одной кровати с прабабушкой, потому что спальных мест было всего три – мы в спальне, а папа с мамой и дед с бабкой в гостиной. Так тесно жили. Всё ждали, когда же папе выдадут обещанную квартиру. А прабабушка уже тогда сильно болела – что-то с сосудами. Помню жутковатый момент. Мы всей семьёй телик смотрели, что-то юмористическое с Петросяном. А у прабабушки нога вдруг потекла. Очень много крови. Я рядом на полу сидела и первая увидела, но из-за темноты подумала, что это вода. Прабабушка даже не заметила, ей не было больно. Такой вот кровавый получился Петросян…

Это был первый раз, когда она заговорила со мной о своей семье, о детстве. Я бережно взял Алину за руку, чтоб показать, как ценю её нежданную откровенность, как благодарен за доверие.

– Однажды мы, как обычно, пошли спать. Ночью я проснулась. Мне было не страшно, а тревожно и одиноко. И очень зябко. Показалось, что прабабушка тоже не спит, и я попросила: “Бабуля, расскажи сказку”. Я ждала, как всегда, что-то детское: про зайчика и лисичку, гусей-лебедей, Буратино. Прабабушка сперва долго молчала, и я подумала, что она спит. Но она вдруг заговорила. И таких сказок я раньше не слышала… Про то, как в деревню на острове пробралась старуха Чума и убила всех жителей. Обманула доверчивого лодочника, а тот переправил её в деревню. Про городок, чьи жители давно мертвы, но каждую рождественскую ночь, повинуясь божьей воле, идут на молитву в заброшенную церковь, и там при свечах гнилой скелет в одеянии священника ведёт для них службу перед обветшалым алтарём. Заблудившийся студент случайно сунулся в церковь, думая там отогреться, и попал прямо на службу к мертвецам. И был бы студенту конец, но у него оказался с собой узелок с овсом, который он в испуге рассыпал. И скелет-священник и мертвецы-жители бросились пересчитывать зёрна, а студент, пользуясь этим, сбежал… Про девушку с мельницы, что понесла от хозяина-мельника и, чтоб скрыть позор, задушила своего младенца и утопила в запруде. После люди стали слышать по ночам тоскливый, невыносимый плач. Детоубийца не выдержала постоянного воя, подошла к запруде и прокричала: “Когда ж ты заткнёшься, чёртов ублюдок!”, и детский голос провыл в ответ: “Мать дала мне имя! Я – Ублюдок!”

– Ничего себе сказочки!.. – только и сказал я.

– А утром выяснилось, что прабабушка умерла. И, судя по заключению врачей, сердце у неё остановилось сразу за полночь. Я до утра пролежала с её трупом. Как ты понимаешь, списать на то, что мне это всё приснилось, можно, да только лет мне было всего пять. И прабабушка моя при жизни не увлекалась жутью с привкусом норвежского фольклора.

Мне сделалось грустно. Но не от самой истории, а от того, как гладко пересказала её Алина. Я понял, что она уже рассказывала о прабабушке Никите. А до того яростно отстаивала перед ним свою “мёртвость”.

– Чего приуныл? – ласково спросила Алина. – Или не веришь мне?

– Да я не против быть мёртвым, – я попытался улыбнуться. – Считай, что ты меня уже завербовала.

– Так не пойдёт, дружок! – Алина прыжком взгромоздилась на меня, глянула сверху вниз: – Как-то ты легко сдался!.. – Она чуть поёрзала, пристраиваясь. – Есть такой довольно-таки расхожий сюжет, и ты наверняка с ним сталкивался, когда герой не понимает, что умер. Прям по Сведенборгу, – и не рассчитывая на мои мизерные познания, сразу пояснила: – Христианский мистик и визионер, жил в восемнадцатом веке. Так вот, он полагал, что умерший первое время не осознаёт своего нового состояния. Ещё долгое время его окружают прежние картины миры, рутина старых комбинаций, связей, привычек. Помнишь фильм “Шестое чувство”? Там Брюс Уиллис играет детского психолога, который не понимает, что умер, и настойчиво опекает мальчика-аутиста… Володя, ну хватит!.. – она судорожно вздохнула, закусила губу – она так всегда делала, когда я вторгался в неё.

Потом Алина хныкала, стонала, всхлипывала, перемежая это каким-то смеющимся, конфузливым “Ах!”, точно ей было неловко за свои шумные любовные причитания. А они завораживали меня куда больше, чем признания о мёртвой старухе, говорящей с правнучкой на загробном языке народного поверья.

*****

– Никита звонил, оказывается, – Алина озабоченно тыкала в кнопки телефона. – Аж два пропущенных… Похуй, – отмахнулась, – скажу, что не слышала, спала… – она стояла возле приоткрытой балконной двери и курила.

– Говорил, когда возвращается? – спросил я равнодушным тоном.

– Вроде в субботу… Сегодня у нас что?

– В принципе, уже два часа как четверг.

– Между прочим, Шервиц Никите на тебя жаловался. Ты в курсе? Что-то ты там разбил.

– Ага, “льдинку”… Ну, то есть плиту уронил. Думал, сам до стола её дотащу, вроде она не очень тяжёлая, а форма из рук выскользнула. А на полу ещё железяка валялась, уголок крепёжный… Испортил, в общем, плиту.

– Это я виновата, – произнесла Алина с весёлым раскаянием, – затрахала тебя. Ослаб мальчишечка.

– Ничего не ослаб! – запротестовал я. – А Шервиц – гондон! И ябеда. Я же сказал ему, что сам Никите отчитаюсь.

– Вот и возьми себе на заметку. Никита его только для виду козлит, а на деле там полная гармония и взаимопонимание. Так что лишнего при нём не болтай, Никита сразу обо всём будет знать.

– Ты вчера рассказывала про Брюса Уиллиса, а я тоже вспомнил похожий фильм! – бодро сказал я, чтобы не длить разговор о Никите. – Назывался “Лестница Джейкоба”. Я его смотрел году так в двухтысячном по кабельному каналу. Сначала думал, ужасы, а оказалось – психологический триллер. Но интересный. Бывший ветеран войны во Вьетнаме по имени Джейкоб после ранения возвращается домой. Раньше у него была жена и дети, а сейчас он почему-то ушёл из семьи, живёт с любовницей. Но вокруг него творится чертовщина, демоны всякие дёрганые мерещатся, неизвестные преследуют на машине. И реальность такая вокруг него… – поискал слово поточнее, – зыбкая! Он даже не понимает, кто ему снится: любовница или жена, будто из одного кошмара в другой просыпается…

– Тс-с! – яростно шикнула Алина. – Опять звонит!..

Я тут же замолчал. Через несколько секунд Алина проныла в телефон полусонно:

– Никит, ну, в чём дело?.. Я спала уже… Что удивительно?.. Половина первого!.. Да… Всё хорошо… Соскучилась… Как?.. Безумно, блять! Ты пьяный, что ли?! Смотри мне!.. Да… Люблю…

Она положила телефон на подоконник:

– И что там, говоришь, в фильме было?

– Сейчас… – я перевёл дух, потревоженный вопиющей обыденностью женского коварства. Притворство ничего ей не стоило. Она делала это так же легко, как закуривала сигарету… – Джейкоб этот встречается с бывшими сослуживцами и узнаёт, что у них похожие проблемы с психикой. Они безуспешно пытаются разобраться. Но в самом конце фильма химик-хиппи сам находит Джейкоба и рассказывает тому, что над батальоном, в котором служил Джейкоб, был поставлен эксперимент, им давали препарат “Лестница”, повышающий агрессию, и они сами друг друга перебили…

– А в чём ты похожесть углядел?

– В итоге выяснилось, что Джейкоб этот ни из какого Вьетнама не возвращался. Это он умирал на операционном столе после ранения, и вся его жизнь после войны ему привиделась.

– Сюжет не оригинальный. Был аналогичный ход у писателя Амброза Бирса. Повешенный принял свою агонию за историю чудесного спасения. И у Александра Грина – человек думал, что спасся после кораблекрушения, но на самом деле утонул…

Она вернулась на диван, накинула на ноги одеяло, оставив снаружи только узкие, изящные ступни. Я потянулся к ним – они были ледяными, как деревяшки, пролежавшие ночь на балконе.

– Разумеется, – она снисходительно кивнула, – верно говорить не “Я живу”, а “Я умираю”, как мучитель собак физиолог Павлов. Логично предположить, что наше существование – чистая энтропия, энергия агонии. Философ Мартин Хайдеггер, – Алина провела пальцем по стариковскому профилю на татуированной медали, – называл такой формат экзистирования “аутентичным дазайном”.

– А что означает – дазайн?..

– Дословно переводится с немецкого как “вот-бытие”. В этом, собственно, главная фишка Хайдеггера, его ноу-хау. У Шопенгауэра была “воля”, у Ницше – “смерть бога”…

Я застенчиво спросил:

– Вот-бытие – это как?

– Сложно объяснить, но попробую… Дазайн – что-то вроде рефлексирующего глагола “быть”. И в результате этого вот-бытия возникают человек и окружающий мир.

– Он, типа, Бог?

– Да нет же, – покачала головой, – дазайн не имеет никакого отношения к Богу!

– Я просто оговорился, я имел в виду что-то типа Высшего Разума.

– Ещё раз нет! Не Бог, не Логос, не Абсолют. Дазайн вообще не относится ни к какой трансцендентной реальности! Он вот-бытийствует, то есть проявляет и познаёт себя через нас и окружающий мир посредством так называемых экзистенциалов: “бытие-в-мире”, “бытие-с-другими”, “бытие-в”, “бытие-с”, наконец, “бытие-к-смерти”… Их около десятка. И дазайн бывает ещё неаутентичный.

– Это как?

– Если тебе почему-то кажется, что ты обладаешь бессмертной душой, что Бог есть любовь, что у всего есть смысл и причина, – это всё проявления неаутентичного дазайна. Он также повседневность и всепоглощающая рутина – типа телешоу “Пусть говорят”: пустой пиздёж про “берегите себя и своих близких”. Он ещё дико боится смерти, избегает её, отодвигает в самый дальний угол, прячет, забалтывает всякую мысль о ней. И у него есть название – “дас ман”.

– Так их два, что ли?

– Нет, дазайн один, просто у него два противоположных формата бытия.

– А что такое аутентичный формат?

– Это когда из болтовни и суетливого страха во весь рост поднимается, – Алина привстала на колени для наглядности, – запредельный ужас, проистекающий из осознания дазайном своей конечности. – И снова уселась на пятки. – “Умираю!” – единственный верный ответ на все вопросы. Такое универсальное “ку”. Вот ты вчера выпытывал, было ли мне хорошо. А я тебя спросила: “Тебе правду сказать или как обычно?” Ты сразу надулся. А зря. Потому что с точки зрения дас мана, раз уж я пришла сюда к тебе, дураку, во второй и в третий раз, то, наверное, мне было хорошо. Но правда аутентичного дазайна в том, что “Умираю!”.

– И он ещё и смертный, твой дазайн, – сказал я чуть ли не с упрёком.

– Вовсе нет, просто он познаёт себя через смертное существо.

– То есть с моей смертью он не умрёт?

– Даже не заметит твоего исчезновения.

– К Джейкобу из фильма хотя бы пришёл ангел в виде умершего сына и повёл на небо. А в дазайне, по ходу, вообще нет никакого утешения.

– Вообще никакого, – согласилась Алина. – Поэтому и дасманим помаленьку. А что делать?

– Это как, – я не понял, – дасманим?

– Ну, то есть окружаем себя иллюзиями повседневности: Бог, рай, семья, работа…

– А ты, значит, постоянно в аутентичном дазайне?

– Нет, конечно, хотя я профессиональный дазайнер со стажем… – она усмехнулась. И продолжила серьёзно: – Бытие-к-смерти – это умирание. Но если мы извлечём категорию времени из бытия-к-смерти, то получим бытие-в-смерти. У Хайдеггера, кстати, про это ни слова.

– И что оно означает?

– Умирание и смерть не одно и то же. Посредством рефлексии через бытие-в-смерти дазайн познаёт очень специфический мир и соответствующего ему человека, а именно царство смерти и мертвеца. На старинных гравюрах смерть иногда изображали в виде трупа величавого старца, в чьё нутро, как в прорву, попадают все умершие. Он был заодно и пространством смерти, а точнее, его метафорой. И если мы воспользуемся этой же метафорой, то окажется, что нынешнее российское государство обретается в трупе СССР. Смерть клиническая, историческая, политическая, смерть личности – всё набор метафор. Да и смерть сама по себе – чистая метафора. Но при этом Советский Союз действительно умер, а те, кто его населял, поневоле очутились в его загробном пространстве.

– И биологическая смерть тоже, выходит, метафора?

Я спрашивал из любопытства, без подвоха, но Алина как-то напряжённо замолчала.

– В общем, да, – сказала после небольшой паузы. – Хотя на первый взгляд в ней нет ничего метафорического. Ты, Володя, уже второй раз пытаешься меня потыкать в социальное толкование смерти в аспекте её материальности. А биологическая смерть просто максимально наглядно демонстрирует существование смерти как таковой – но не более!

– Да не собирался я тыкать, просто спросил.

Алина потянулась за сигаретами:

– Даже Никита это понимает… Ладно, зато у тебя нет проблем с эрекцией.

Комплимент был сомнительный, недобрый. Пока я мучительно думал, чем заполнить неожиданную скверную тишину, Алина встала с дивана, щёлкнула выключателем. Комнату залили оранжевые сорок ватт. Я, щурясь, взял с пола очки. Алина с незажжённой, криво прилипшей к губе сигаретой подбирала свою одежду – лифчик, скомканные джинсы. Бросила всё это на кресло.

– Ты куда? – спросил я чуть ли не с испугом.

– Домой поеду, – ответила рассеянно. – Вот куда можно было трусы сунуть, не знаешь?

– Ты уходишь из-за того, что я что-то не то сказал?

– Нет, просто устала. И на работу завтра к девяти, а уже половина второго…

– Подожди, – попросил я жалобно. – Ты ведь не закончила про бытие-в-смерти, а мне очень интересно…

– Нашла! – Алина вытащила из-под дивана нечто похожее на полупрозрачный комок паутины или пыли. Надевая, проговорила: – По просьбам трудящихся насчёт бытия-в-смерти… Да, человеку в принципе недоступен опыт личной биологической смерти, тут ты прав. Смерть – либо будущее, неподвластное уму: “когда-нибудь умру”, либо свершившееся событие, не имеющее места, времени и смысла…

Я приблизился к Алине с намерением обнять. Но глаза её глядели так холодно, что я смешался, прошёл мимо, будто изначально собирался на кухню. Постоял там чуть, переводя дыхание, и вернулся.

– Бытие-в-смерти – единственное место, где смерть доступна общественному сознанию в целом, где имеется та самая невозможная возможность получить посмертный опыт. Время закончилось, весь его стратегический запас, если таковой вообще имелся, исчерпан. Движения вперёд нет. Есть нечто умершее и смертующие на его поверхности: зверушки Шрёдингера, берущие кредиты, смотрящие телевизор, ебущиеся, рожающие детей, мечущиеся между бытием-в-смерти и небытием-в-смерти. Глупый, жирный, счастливый, сильный всегда меньше, чем мёртвый. Быть мёртвым означает быть всем. Статус “не быть” больше, чем быть…

Надела лифчик, джинсы, вскинула руки, пролезая в джемпер. На миг показалась и исчезла под его шерстяной тканью рваная татуированная рана с кирпичной стеной. Из узкой горловины воротника вынырнула взлохмаченная Алинина голова с помятой сигаретой в зубах…

– Провожу, – я оглянулся в поисках одежды. – И хотел ещё спросить: а кто такой Андре Жид?

Алина закурила:

– Французский писатель, нобелевский лауреат.

– А почему пидор? – спросил я весело. – Что он такого сделал? Чем не угодил тебе?

Меня самого коробило от нарочитой дикторской бодрости в голосе. И было досадно, что Алина тоже чувствует и презирает эту заискивающую фальшь.

– Гомосексуалист. Он уже давно умер, лет пятьдесят назад.

– Понятно… – я в солдатском темпе натянул носки, влез в штаны и футболку. – Но это же, наверное, ещё что-то означает?

Она покачала головой:

– Я эту татуировку набила на втором курсе. Была дико влюблена в нашего препода по зарубежке. Сделала для него. Просто чтоб он, когда разденет меня, прочёл это и улыбнулся… Ради. Одной. Его. Блядской. Улыбки… – произнесла с убийственной расстановкой.

Засаднило. Будто выдернули из души какую-то мучительную нитку, чувствительный волосок. Но в том, что больно, винить следовало только себя.

– Кстати, совершенно не обязательно меня провожать, – размеренно добивала Алина. – Машина под домом. Ложись спать, Володенька. Или книжечку свою полистай, – небрежно кивнула на подоконник, где третью неделю пылилось моё философское пособие для вузов.

– Нет, провожу, – упрямо сказал.

Пока я, сцепив зубы, шнуровал кроссовки, она что-то небрежно насвистывала. Ей быстро наскучило ждать. Открыла дверь. Я услышал быстрые, как чечётка, скатывающиеся вниз по ступеням шажки.

Когда я спустился вниз, Алина уже возилась в своей красной, освежёванного цвета “мазде”, и на лобовом стекле плясали, смахивая иней, стеклоочистители, похожие на конвульсирущие оторванные лапки какого-то монструозного кузнечика.

Помахала на прощание. Проехала в шаге, так что я отступил назад и раздавил неглубокую подмерзшую лужу. Под треснувшим ледком плавал пузырь воздуха, белый, как куриное яйцо.

Обижаться на неё было глупо. Она же с самого начала предупреждала, что мёртвая. И предупреждала, что стерва…

*****

Я не очень-то верил, что истинной причиной ночной размолвки стали мои необдуманные, но, в общем-то, трезвые слова о биологической смерти. Я если и был неправ, то лишь в том, что ненароком похерил языковые игры в “смертование”.

Но ведь не могла же Алина, в самом деле, не понимать, что рядом с безопасной, как дохлая собака, метафорой смерти находится смерть обыденная, традиционная, конкретная, та, что я наблюдал каждый день. Пусть не саму смерть, а только её лики на овальных деколях, что безучастно и слепо смотрели на меня десятками глаз. Вот уже почти месяц каждый божий день я доставал из акриловых матриц свежеотлитые “льдинки”, “нолики” и “дверцы”. Они были точно каменные трупы, извлечённые из своих гробов, – воплощённое содержание смерти, отделённое от формы. И в нашем “бортовом журнале”, отражающем список заказов и их состояние, учёт вёлся не по фамилиям заказчиков, а по тем, для кого изготавливался памятник. Записанные в столбик Семибратов, Усольцева, Волокитины, Дятловы, Лындяева, Пехонин, Загудалова и так далее – все они были мертвы…

Всякое небытие, в том числе и теоретическое, не обладает самостоятельным онтологическим статусом, а является лишь фактом сознания – так впоследствии наставляли меня о загробном мрачные мои преподаватели. Но конкретно Алинино “смертование” представляло из себя непроходящее праздное уныние, осложнённое навязчивой потребностью трахаться и мучить. И, разумеется, учить смерти – так же истово, как иные учат жизни. И не её вина, что она была инструктором плавания, который кое-где нахватался техник брасса, кроля, но сам до дрожи боится воды.

Я оказался прилежным учеником. Почти не спорил, редко задавал вопросы. Завёл тетрадочку, куда обстоятельно записывал всю почерпнутую от Алины мудрость: новые имена-фамилии, Хайдеггеров-Сведенборгов, научные термины, значение которых потом смотрел в энциклопедическом словаре – увесистый томище, приобретённый за гроши у лоточника-букиниста в Гостином Дворе, добротное советское издание.

Уже в первые дни после отъезда Никиты у меня накопилось с полдюжины ярких афоризмов, которыми Алина обильно пичкала меня помимо своих философских концепций: “Если услышишь: «Такова жизнь», сразу поправляй: «Такова смерть»”; “Не учите меня не жить!”; “Мир – это пьеса мёртвого Бога”; “Рождаемся на автобусной остановке и ждём свой автобус. Но раньше приезжает катафалк”; “Жизнь – пустота, а смерть – заполненность”; “Смерть – это единица морали”.

Вполне возможно, Алина придумала их сама или же переиначила на свой лад уже существующие – как было с её опровержением “Пари Паскаля”…

– Не знаешь, кто такой Блез Паскаль?

– Давление вроде в паскалях измеряют…

– В общем, он утверждал, что рациональнее верить в Бога. Веруя, ты ничего не теряешь, ну, разве потратишься на молитвы, обряды, вынужденный аскетизм. Безверие незатратно, но в случае существования Бога расплатой будут вечные муки. То есть в сухом остатке Паскаль полагал: “Кто верит и ошибается, ничего не теряет. Кто не верит и ошибается, теряет всё…”

– И как это опровергнуть?

– Легко. Вообще сама постановка вопроса о “рациональности” говорит о том, что Паскаль признаёт: по факту у человека имеется только психический опыт бессмертия – это первый самообман, и коллективный невроз религиозного опыта – второй. А за ними всё та же неизвестность. Я, когда ещё училась на первом курсе, стишок сочинила… “Всё пропитала двойная ложь. Первая ложь – что ты не умрёшь. Вторая ложь – что если умрёшь, то не навсегда всё ж. Это две лжи. Про то, что ты будешь жить…” Так вот, в семнадцатом, довольно-таки прошаренном, веке ставка шла уже не на качество бессмертия, а хотя бы на его наличие. И поэтому: кто не верит, если ошибается, ничего не теряет. Он как минимум обретает бессмертие, и неважно где – в аду ли, в раю. А тот, кто верит и ошибается, теряет всё!

Сложно судить, насколько Алина уела Паскаля. У неё самой водились такие же логические конструкции, которые при желании легко выворачивались наизнанку без особого ущерба для смысла: “Смерть – это наивысшая простота снаружи и наивысшая сложность внутри”.

“А почему не наоборот – наивысшая сложность снаружи и наивысшая простота внутри?”

Так я думал, но не высказывался вслух, чтобы лишний раз не перечить Алине, не злить попусту…

Четверг прошёл в изнурительном, злом беспокойстве – появится ли вечером Алина? С утра я отправил ей смс с извинением, на которое она изощрённо отозвалась: “Ты не совершал ошибки. Ты и есть ошибка”. Мучительно хотелось позвонить, но я сдерживался. Я ведь и сам понимал, что через пару дней вернётся Никита и наши ночные постельно-философские радения по-любому придётся свернуть.

Весь день я был раздражён и чудовищно рассеян. Злила масляная ухмылочка Шервица. От усталости и нервов я свалял большого дурака – решил выговорить Шервицу, что думаю по поводу его несуразного стукачества. Но посреди моей обличительной речи вдруг с ужасом понял, что подставляю Алину, ведь Никита сам мне не звонил и ничего не высказывал!

По счастью, я завёл разговор с Шервицем “издалека”, выражался нервно и сумбурно, так что оставалась надежда, что он вообще не понял, о чём я говорил. Или же сделал вид, что не понял…

После обеда я написал второе смс: “Отчего бы не побыть вместе ещё один вечер?”

Алина ответила спустя час напыщенным афоризмом: “К чему проводить с человеком вечер, если не хочешь провести с ним всю жизнь?”

Кое-как я дотянул этот беспощадный четверг. В груди ныло – как в первые дни в Загорске. Будто сновала юркой иглой невидимая рука, на живую пришивая что-то к сердцу, а потом отпарывала лоскуток и принималась заново…

Но я ошибался насчёт Алины. К ночи она передумала расставаться и приехала. Вдобавок захватила с собой початую бутылку “Метаксы” – ту самую, что месяц назад я привёз Никите в подарок. При виде этого захудалого алкоголя по моим щекам плеснуло жгучим стыдом.

А потом была пьяная ночь. Алинины поцелуи сладко пахли коньячным спиртом. После умелого Алининого рта пощипывало возбуждённую, растёртую кожу слизистых. Она, как барменша из порнографических грёз, смешивала у себя во рту коньяк и сперму…

Окончательно захмелевшая, философствовала о счастье. Говорила, положив горячую голову мне на грудь:

– Счастье – такое же огромное Ничто, как и смерть…

– А почему?

– Да потому, что и у смерти, и у счастья нет содержания! Непонятно, как их объяснять. Ничто – это то-то и то-то. Мы всегда обмануты, как доверчивый Полифем, которому хитрожопый Одиссей, перед тем как выбить единственный глаз, представился Никем. “Кто тебя ослепил, бедняга Полифем? Никто!”

– Точно… – я осмотрительно поддакивал, – лучше не скажешь!..

– Счастье – блаженство в числителе и зависть в знаменателе. Блаженство – то, что ты испытываешь на физическом уровне: вкусная еда, секс, тачка, путешествие, деньги и возможность тратить их на свои увлечения – то есть всё, что приносит кайф. Но само по себе блаженство не существует. В нашем сознании оно всегда подвергается сравнению с блаженством других. И чем выгоднее это сравнение в нашу пользу, тем счастливее мы себя ощущаем…

Я уже второй час обходился одной рюмкой метаксы – цедил по капле, надеялся, что, напившись, Алина останется, уснёт рядом со мной…

– А счастье – самый большой наёбщик! – сокрушалась Алина. – Прикинется, допустим, норковой шубой и заманивает: “Эй! Я счастье! Возьми меня!” Подхожу, хватаю… В руках только шуба, а счастья нет. А оно уже из другого угла ржёт, дразнится: “Тут я!” И вот тогда начинаешь понимать, что на самом деле нужно было становиться водителем троллейбуса, как мечталось в детстве…

Пьяненько плакала:

– Зачем создана такая реальность, если в ней нужно быть покойницей, чтоб не орать от ужаса?

Я успокаивал её как мог:

– Зато ты самая лучшая, самая красивая покойница на свете…

– Ага, – она шмыгала носом, всхлипывала, – женский мертвячок, ебливая красоточка…

Самозабвенно и хвастливо вещала о своём будущем проекте – “Тихий Дом”.

– Название условное… Ритуальное агентство нового поколения! Не агентство даже, а “Дом”! Там всё будет по-другому, не так, как мы привыкли, когда заунывная полуподвальная контора и постные, лживые еблища: “Сочувствуем вашему горю…” Во-первых, принципиально иной штат сотрудников, молодая, слаженная команда funeral counselors!.. Вслушайся, как звучит!.. Похоронные канцлеры! Технический советник, агент, бальзаматор, хранитель тела, церемониймейстер в одном лице! Никакого фальшивого сочувствия! Только ледяная, дисциплинированная предупредительность!.. Во-вторых, новейшие технологии! Логистика, маркетинг, паблик рилейшнз! Типография для печатания пригласительных открыток, флаеров, уличных баннеров! Флорист, специализирующийся исключительно на траурных икебанах, визажисты, стилисты, веб-дизайнеры для индивидуальных страниц памяти и сайтов! Похоронные кутюрье, фотографы, операторы, сценаристы и постановщики похорон! В идеале получится не просто агентство, а элитный клуб! Универсальное место, где можно проводить всё свободное время – общаться, знакомиться, есть, пить и ежесекундно помнить о смерти!..

Сказала, что ей душно, и сорвалась с дивана. Распахнула половину окна, смахнув с подоконника кустик алоэ. Горшок с трухлявым костяным стуком ударил в пол и, судя по звуку, раскололся.

– В общем, очевидно, что устаревшая парадигма похоронной отрасли нуждается не в реконструкции, а в фундаментальной замене! Что ещё?.. Конечно же, юридическая консультация, кабинет танатотерапии! – перечисляла возбуждённо. – Психологическая помощь… Лекции всякие тематические о культуре, философии. А когда-нибудь по-любому законодательно разрешат эвтаназию! Тогда можно открыть эвтанатический зал. Только вообрази, как это может быть! Круче, чем у Мопассана в его “Усыпительнице”!.. Такое дико эстетское, с охуительным интерьером, музыкой, с 3D-графикой!..

Я включил свет. Распростёртый алоэ напоминал маленькую, выброшенную на берег зелёную осьминожку.

– Мопассан всё-таки гений! – восклицала Алина. – Заранее во всё врубился! Что провидение ничем не отличается от правительства, оба безбожно лгут, а поскольку нет возможности переизбрать метафизику, то люди понимают, что кругом обмануты, и хотят добровольно уйти из жизни!

Я отлучился на кухню за кастрюлькой, переложил в неё алоэ, а потом принялся собирать ладонями просыпавшуюся на пол землю из горшка. Старался не забывать при этом произносить изредка:

– Ага!.. Здорово!.. Очень круто!..

– Мой “Тихий Дом” однажды станет флагманом новой культуры погребения! Понимаешь?!

– Понимаю…

Алина ненадолго замолчала. Я услышал:

– Блять! Кому я это всё рассказываю?!

Я поднял голову. Алина стояла посреди комнаты с искажённым от ярости лицом. Потом заграбастала в охапку свою одежду.

– Скорую ещё ему вызови, Хуйболит ботанический!

Для Алины ситуация, очевидно, выглядела следующим образом: она делилась сокровенным, а я вместо того, чтобы с благоговением внимать, занимался спасением алоэ.

Я сначала кинулся к ней, затем в ванную мыть испачканные в земле руки. За это время Алина наспех оделась. Никакие уговоры, что пьяной нельзя садиться за руль, не действовали. Я попытался удержать её, но Алина по-кошачьи быстро и злобно мазнула меня ладонью по лицу. На щеке остались кровавые кавычки от её острых ноготков. Ушла.

Я переживал, что она села за руль в невменяемом состоянии, но надеялся, что ночью дороги пустынны и ничего не случится. Почему-то был уверен, что увижу её завтра. И не ошибся.

*****

В пятницу вечером Алина зачем-то повезла меня в Москву – как она выразилась: “По местам былых разочарований”. С порога увидев свежие царапины на моём лице, с удивлением спросила:

– Я, что ли, так приложилась?.. – а когда я подтвердил, заулыбалась. – Ну, значит, заслужил. Хотя я плохо помню, чем ты меня разозлил…

– Не хотел, чтобы ты уезжала в нетрезвом виде.

– Цела, как видишь. Добралась на автопилоте.

Хмурое Алинино похмелье было полно брюзжащей, пустопорожней горечи:

– Как же я заебалась барахтаться, взбивать из говна масло, как та лягушка… Будто на собственные средства снимаю хуёвый малобюджетный фильм, какой-то сраный артхаус… Всех. Вас. Ненавижу… – говорила обречённо, резко.

– Ну а меня за что ненавидишь? – спросил я безропотно. – Я-то чем тебя обидел?

– Какие, блять, все добренькие, – певуче передразнила. – Че-е-ем оби-и-идел? Видишь? – указала на одинокий тусклый купол. – Благовещенский собор, четырнадцатый век… Канонический пример крестово-купольного белокаменного храма владимиро-суздальской архитектурной школы. С восточной стороны храма находятся три алтарные апсиды. Западный, южный и северный фасады храма имеют традиционное деление на три вертикальных прясла, завершённых закомарами. Включён в список памятников всемирного наследия ЮНЕСКО… – В голосе её зазвучала профессиональная монотонность экскурсовода: – Прошу обратить ваше внимание на фрагмент фрески “Страшный суд”. Иконография “Страшного суда” складывается в византийском искусстве одиннадцатого – двенадцатого веков. Традиционный вариант композиции включает в себя изображения второго пришествия Христа, воскрешение мёртвых и суд над праведными и грешными, торжество праведников в небесном Иерусалиме…

– Откуда ты всё это знаешь? – я преждевременно порадовался, что она отвлеклась от своей угрюмой печали… – Прясла эти, кома́ры…

– Закома́ры. Полукруглая форма свода, которым заканчивается наружный участок стены. Откуда знаю? Курсы закончила и работала гидом. – Она снова заговорила с уставшей отрешённостью. – Полгода… Пока в администрацию не устроилась. А до того в Барвихе проживала у одного прекрасного человека. Надеялась на что-то, планы строила. А потом этот любящий мужчина отправил меня домой к папе с мамой, потому что супружниц его партнёров по бизнесу во время барбекю, видишь ли, смущали мои “татуировки разложения” – кажется, он так выразился… Да… Фреска Страшного суда. Сатана на троне, а на руках у него спелёнутый Антихрист. Я вот пока экскурсии водила, рассказывала туристам, что весь двадцатый век обманутые бабёнки из Загорска и окрестностей черкали крохотные записочки с именами своих обидчиков и совали в эти пелёнки. А там реально, пока не отреставрировали фреску, щели между кирпичами были в палец толщиной… И это считалось хуже самого чёрного проклятия. Типа персональная жалоба, которая сразу доходит до Сатаны. И я вот тоже хотела такую записочку написать. Чтоб ёбарь мой барвихинский уже при жизни в аду горел…

От вкрадчивой ненависти в её голосе по моей спине пробежали ледяные мурашки.

– Сунула записочку? – спросил.

– Нет… – сказала удручённо. – Там в соборе есть Иерусалимская икона Божьей Матери. Помню, подошла, чтоб прощения попросить за то, что сделаю… Смотрю на неё и вижу обычную бабу, на коленях у которой сидит безмятежный лилипут. И я подумала: “Да какой, в жопу, ад!”

Мы выехали из города на трассу.

– Зато теперь ты с Никитой, – произнёс я с трудом. – Он тебя любит, поддерживает, понимает.

– А что Никита? – Алина поморщилась. – Мужику за сорок, а ведёт себя как алчный, избалованный ребёнок…

– Ты же сама говорила, что он толковый…

– Поднатаскался за последние годы. Как говорится: не знающий, но осведомлённый… Типа, в курсе про “Тихий Дон”, но не потому, что читал Шолохова, а просто помнит стишок про Деда Мороза: “Кому чё, кому ничё, кому хуй через плечо, кому штопаный гондон, кому книжку «Тихий Дон»…”

Мне вспомнился вчерашний разговор, Алинины мечты о похоронном прожекте “Тихий Дом”.

– Ты вчера говорила, – сказал я поспешно, – что хочешь открыть своё бюро ритуальных услуг нового типа.

Она не слушала:

– Назвала Никиту ребёнком, а ведь сама в сути ничем не отличаюсь. Всё больше напоминаю себе оставленного младенца. Лежит на спине и трясёт с остервенением погремушкой, чтоб развлечь себя, и сам уже понимает, что не помогает эта ёбаная погремушка!.. – и стукнула кулаком по рулю. Машина вильнула. – Да, припоминаю… Были неплохие идеи, но сложно у нас в стране что-то толковое организовать. Бабки нужны, связи. Наступил черёд крупных корпораций, а у средних и мелких похоронных фирм не будет средств и возможностей модернизировать свою чахлую кустарщину. Ты же сам видел этих динозавров.

– Каких?

– Ну, в “Шубуде”! – быстро глянула на меня. – Между нами говоря, Никитин “Реквием” – позавчерашний день по своим технологиям. Не говоря о Мултановском с его дряхлым комбинатом! Нигде в мире так уже не работают. И кладбища давно частные… Знаешь, как ни странно, – она будто сама была удивлена своему случайному открытию, – самый передовой из этой пиздобратии – Гапоненко, которого они все дружно ненавидят! Реально мужичок пытается что-то новое продвинуть. Технологии, инновации, услуги. У Никиты при всей живости ума осталась психология бандоса из девяностых. Понятия какие-то дикие. Залип в бетоне своём… А Гапоненко уже литьевой мрамор потихоньку освоил, сайт сделал, рекламу запустил, холодильник свой в больнице поставил. Дружит с кем надо… Я Никите давно предлагала – давай делать надгробия с жидкокристаллическим экраном. Идея гениальная!.. Хорошо, не гениальная, просто интересная, новая!

– Это как?

– Вместо бетонной или гранитной плиты ставить монитор-плазму. И чтоб там кроме информации о покойном крутилось, допустим, видео о его жизни, музыка играла, которую он любил.

– А не спиздят плазму? – осторожно спросил я. – Или просто разобьют? Бытовой вандализм…

– Не спиздят! – ответила раздосадованно. – Значит, охранять кладбище надо лучше! Или делать закрытый элитный участок!..

Она вдавила педаль газа так, что я влип в спинку кресла. Стрелка спидометра, будто потеряв равновесие, тоже завалилась набок, к ста шестидесяти километрам в час.

Я понял, что опять разозлил Алину. Перевёл взгляд с чёрного летящего шоссе на панель бардачка с буквами Air Bag.

– Подушки там нет, – с весёлой злостью предупредила Алина. – Если что – пиздец по-любому. Так что расслабься…

– Я и не напрягался. А много такой памятник с плазмой стоить будет? – от скорости и тревоги сдавило в груди.

– Да не намного дороже гранита! Чем дальше, тем дешевле!.. Ты вспомни, сколько стоили телевизоры с плоскими экранами, мобильники ещё десять лет назад! А теперь практически каждый себе может позволить… В принципе, не нужно ориентироваться на нищебродов! Надо и другую ценовую аудиторию обслуживать! Короче!.. – она махнула рукой. – Ты такой же тугой, как Никита. Он вот тоже посмеивался…

– Да с чего ты взяла, что я смеюсь? Мне нравится твоя идея.

Алина не слушала, всматриваясь в дорогу:

– Ну, пусть дальше себе смеётся. Только не будет тут через пару лет ни “Реквиема”, ни Мултановского, ни бычары этого Сёмина и прочих. А Гапоненко с “Элизиумом” останется, помяни моё слово! Потому что он просёк, откуда ветер дует. И с Кудашевым они за год-другой загребут под себя весь похоронный бизнес. А если не сейчас, так лет через пять точно…

– Время покажет… – дипломатично сказал я, мельком глянул на спидометр. Алина успокоилась и скинула скорость до неспешной сотни.

Остаток пути мы ехали практически молча – если не считать надсадного Егора Летова, которого Алина слушала, судя по всему, исключительно из-за аббревиатуры “ГрОб” – это было размашисто выведено чёрным маркером на самопальном компакт-диске.

Все полтора часа я переживал, что мы снова в ссоре, но когда Алина вырубила магнитолу, то заговорила как ни в чём ни бывало.

К Москве мы подъехали около одиннадцати вечера. Потом минут сорок мыкались в дорожных заторах, гудящих, словно одичавший духовой оркестр. Широкие проспекты полыхали, переливались золотом, как мириады океанского планктона. Я ошалел от этой величественной ночной иллюминации. Маленький Загорск хоть и высвечивался окнами, фонарями, витринами, в целом оставался тусклым, сумрачным, точно комната с одинокой лампадкой.

“Местом былой боли” оказался ночной клуб в районе Лубянки. Алина чуть покружила по улочкам, прежде чем втиснулась у обочины между других припаркованных машин.

На входе чуть заартачилась охрана – всех троих насторожил мой внешний вид, но один из парней, к счастью, вспомнил Алину, и нас пропустили внутрь. Людей было излишне много – сидящих за столиками, просто блуждающих или же бесновато пляшущих на тесном пятачке танцпола. Громкая музыка басами сжимала рёбра, давила на лёгкие, как, должно быть, давит подводников глубина. Переговариваться было сложно, разве что криком. Свет сполохами метался по потолку и стенам, меняясь от кислотно-зелёного до оттенка крепкого марганцевого раствора. В табачном мареве шныряли вёрткие официанты с загруженными подносами, похожими на кукольные палаццо из фарфора и стекла.

Вопреки моим прогнозам Алина не сторонилась меня, а, наоборот, всячески показывала, что мы вместе, – держала за руку, прижималась, пару раз даже чмокнула в щёку и шею. Меня переполняла ликующая гордость. Я сразу же простил Алине все жестокие выходки минувшей недели. Ведь все, кому было интересно, видели, что эта красавица пришла с высоким бритоголовым очкариком в чёрном бомбере – во-о-он с тем, в штанах “милитари”.

Щуплый клубный служка проводил нас по витой лестнице на балконный этаж к свободному столику. Юркая официанточка принесла два томика меню в переплёте из кожзаменителя. Пока Алина оживлённо вертела во все стороны головой, будто высматривала кого-то, я наскоро полистал плотные, закатанные в пластик страницы и успокоился, что денег мне хватит на любой Алинин каприз. Опасаясь Москвы и её цен, я осмотрительно прихватил все свои сбережения, так что мог щедро тыкать пальцем в самые дорогие позиции меню:

– Это хочешь?! Нет?! А это?! – надсадно перекрикивал я “Персонал Джизус” в перепеве Мэнсона.

Себе я не взял ничего, сказал, что не голоден. Через полчаса принесли заказ: посудину с салатом “Цезарь” и полулитровый стакан, набитый льдом и мятной требухой. Потом стейк и ещё бокал с двумя торчащими трубочками, красиво украшенный апельсиновой долькой.

Я с наслаждением смотрел, как Алина ест, пьёт, как рыщет жадными глазами по лицам. Угостился с её вилки выловленной из “Цезаря” сладкой половинкой черри, ржаным, чуть размякшим от соуса сухариком и похожей на эмбрион креветкой.

Я отлучился всего на несколько минут в туалет, а когда вернулся, вокруг нашего столика увивался модного вида субъект с липкой луковкой пегих, зачёсанных наверх волос и двумя пробитыми мочками. Я подошёл вплотную и услышал кричащие слова Алины:

– Да какая разница, как меня зовут!.. Главное, что тебя звать Всеволод!..

Я похлопал крашеного по плечу. Увидев меня, он отхлынул всем туловищем, растворился в кислотном туманце стробоскопической зелени и марганца. Алину почему-то развеселило его паническое бегство. Она беззвучно смеялась, и её зубы, сияюще-белые, казались мне отлитыми из ртути.

Около трёх часов ночи мы вышли из клубного подвала. Тени на бледном снегу были не чёрными, а синими, точно вырезанными из копирки. Старый пятиэтажный переулок выглядел бы иллюстрацией к дореволюционному роману, если б не грузовой рефрижератор возле украшенной лепниной арки.

Нам повстречался высокий, шаткий мулат, вдребезги пьяный. На нём были осеннее грязное пальтецо, спортивные штаны и домашние тапочки. На голове косо сидела меховая шапка, скисшая, мокрая. Обстоятельно, по-московски акая, мулат доложил:

– Магазин называется “24 часа”! Я пришёл, а там закрыто! Ну не бляди?.. – и поплёлся дальше, торя шаркающую лыжню.

– Как по-русски-то шпарит, – удивлённо сказал я Алине.

– А что? Это ж его родной язык. Привет от Олимпиады-восемьдесят. Опустившийся бастард африканского физкультурника… – Алина полезла в сумочку за сигаретами, долго в ней рылась. – Чёрт, на столике пачку забыла… Володя, спасибо за вечер и ужин. Ты добрый, щедрый. Вообще охуенный…

Я с отвращением ощутил во рту кислый вакуум, потому что заранее знал следующую фразу.

– Но надо сворачиваться, – Алина размеренно говорила, будто заколачивала мне в грудь гвоздь. – Понимаешь? До добра не доведёт…

– Понимаю…

– Я и сама не рада, что всё это затеяла. Поверь, ничего хорошего не будет, если он нас застукает, – усмехнулась, поправила воротник моего бомбера. – Тебя вот до смерти застукает… Я-то мёртвая, мне терять нечего, а ты пока ещё живой.

– Не хочу, чтоб заканчивалось, – выговорил я, едва ворочая внезапно онемевший, точно от наркоза, язык.

– Всё когда-то заканчивается… Прошу, не гляди как умирающий Кинг-Конг! Вот сейчас мы сядем в машину и я тебе сделаю искусственное дыхание, – она коснулась рукой моей ширинки, – вот тут. И тебе сразу станет легче… Хорошо?..

Сделала. А потом мы поехали обратно в Загорск.

*****

Никита появился в мастерской в субботу после обеда, как раз когда на мрачном своём “фиате” прикатили Белинисов и Катрич – Никитины помощники, бог знает по какому делу.

Шервиц вернулся в цех и сказал, что приехал Никита. Я снял запылённую спецовку, накинул бомбер и вышел на воздух. Посреди двора увидел заляпанный грязью Никитин джип и две чёрных дуги на свежем снежке, чуть припудрившем асфальт. Неподалёку оставил похожие следы “фиат” Беленисова.

У брата под нижними веками замшево темнели провалы. На шее красовалась полоска пластыря. Если бы я верил в нечисть, то решил бы, что Никитой поживился вампир – так скверно он выглядел.

– Ну, как Курск? – спросил я с вежливым равнодушием.

Мне уже не нужно было играть, притворяться. Последняя бессонная ночь высосала остатки сил. Я чувствовал себя полностью опустошённым, разве что в груди ныла какая-то фантомная трещина.

– Нормально, – он ответил. – Малость подзаебался, конечно. А ты чего зелёный такой и поцарапанный, братик? – Никита ласково потрепал меня по макушке, приобнял. – Синячищи под глазами. Я-то ладно, неделю бухал как проклятый, а ты же непьющий вроде… Э-э-э… – вдруг потянул он с радостным удивлением. – Шкуру, что ли, нашёл? Признавайся!

– В смысле – шкуру?

– Ну, тёлку, бабу…

– Да ну, – я нахмурился. – Какая баба? Просто бессонница.

– Знаю я вашу бессонницу! – натужно развеселился Никита. – Только про технику безопасности не забывай, гондоны, там, гигиена всякая. Зараза кругом! Даже если просто дал за щёку, не поленись, побрызгай на залупу хлоргексидинчик, чтоб бактерий не осталось. В аптеке купи, он копейки стоит, хлоргексидин… Понял? И не смущайся, ёпт, я ж за тебя отвечаю, как старший брат… Ладно, что у нас по камушкам?

– Десять вертикалок и горизонталка-семейник… Тебе не холодно, Никит, может, внутрь зайдёшь?

– Не, – он отказался, – я всё равно поеду скоро. С пацанами перетру и домой.

– И ещё я накосячил, – я вспомнил, – разбил одну плиту.

– Да и хуй с ней, – Никита цепко проследил за Шервицем, катящим тележку с груженым поддоном к “фиату” Беленисова. Потом посмотрел на меня: – Короче, тему новую нашёл. Небольшую, но бабло можно поднять… Дорожные кенотафы делать будем.

– Что это?

– Замечал, на обочинах стоят небольшие памятнички? Где произошла авария… Да сто процентов видел! Они на любой трассе.

Я припомнил:

– Точно. Кресты или тумбы с табличкой… Я раньше всегда удивлялся: неужели там хоронят?

– Не, хоронить нельзя. Потому памятник и называется “кенотаф”. Я тоже этого слова раньше не знал, Алина объяснила. Переводится как “пустая могила”. Суть в том, что гибнет народу много, а родственники хотят на месте смерти близкого человека поставить опознавательный знак. А это очередная, как ты понимаешь, ниша…

– Сергеич! – зычным армейским голосом крикнул Беленисов, захлопывая багажник “фиата”. – Мы поедем тогда!..

– Щас! Пять минут подождите! – отозвался Никита. Потом сказал мне: – Вот у меня список, – и протянул сложенный вчетверо лист. – На семнадцать позиций. То, что надо сделать за неделю, дополнительно к остальным заказам. По полтора-два косарика уйдёт. Я тут привёз формы…

Он сходил к джипу и вытащил четыре формы – чуть поменьше кладбищенских.

– Дай их Шервицу вместе с листочком, там всё указано… А вот эта, кстати, – он выхватил у меня одну из форм, – на комсомольский значок похожа!.. А-а-а, ты ж не помнишь комсомола! Не застал… Вечером что делаешь? Заходи на ужин, Алинка что-нибудь сготовит. Она умеет, когда хочет…

– Ага, благодарю за приглашение, – сказал я. – По обстоятельствам.

– Ладно, – Никита улыбнулся, – намёк понял.

– Тебе выручку за неделю сейчас отдать?

– Потом заберу…

– Пойду тогда, – сказал я, потом набрался решимости и добавил: – Алине привет передай.

– Передам… – он лукаво прищурился. – Я тебе скажу, Володька. Иногда полезно бабу ненадолго одну оставить. Чтоб соскучилась. Они же в повседневной жизни забывают, кто ебёт и кормит. Я вот утром вернулся – не женщина, а сексуальная феерия! И так, и сяк, и ногу на косяк!.. – Никита глухо рассмеялся.

От самодовольных Никитиных слов внутри у меня всё затрещало от боли. Но я заставил себя улыбнуться.

– Забыл! – воскликнул Никита, полез в карман бушлата и вытащил небольшой свёрток. – Держи. Подарок…

Свёрток был очень лёгким, я разорвал упаковку и достал узкий металлический футляр для очков – такой же, как у Никиты.

– Это для часов твоих. Ну, или сам решишь, для чего, – и заторопился: – Давай, братик, до встречи. Правда, приходи вечером…

– Постараюсь, спасибо. – Я положил футляр в карман и пошагал в цех.

На ужин к Никите я не пошёл, решив, что появление в доме брата было бы циничным бесстыдством. Я не переставая корил себя за паскудство, в бессчётный раз клялся, что доработаю в мастерской декабрь, а за следующий месяц денег брать не буду, уеду в Рыбнинск, где мне и место. Устроюсь куда-нибудь, поступлю на заочный…

Чуть поразмыслив, позвонил матери и после минутного обмена формальностями в лоб спросил, насколько реально, чтобы Тупицын помог мне поступить в свой инженерно-экономический институт. Мать сказала, что уточнит, но думает, что платный формат самый гарантированный, и было бы замечательно, если б я заранее подыскал постоянную работу для будущей оплаты своей учёбы, потому что у неё денег нет.

В общем, не успев даже сбежать из Загорска, я воротился обратно под заботливое Никитино крыло. Наутро я порешил, что уезжать, в общем-то, не обязательно, поскольку точка уже поставлена. И самое время поискать подходящую, как выразился Никита, “шкуру”, чтобы не терзаться мыслями об утраченной Алине.

В моём продуктовом магазинчике я уже вторую неделю ловил взгляды молоденькой продавщицы по имени Инга, пышной и ладной, с выбеленными кудряшками. Мне она понравилась своей уютной пухлостью, личиком, не лишённым некоторой кукольности, но только не в “барби-стайл”, а в целомудренном советском воплощении, когда дебелая кукла распахивает во всю синь шарнирные глаза и, опрокидываясь на спину, издаёт тягучее коровье “М-ма-а”.

Решившись, я зашёл в магазин, купил у Инги развесного печенья и там же возле кассы угостил её. Она заулыбалась, стала отнекиваться, мол, куда мучное, и так полнеет. Я с неожиданной для меня самого развязностью пошутил, что лучше качаться на волнах, чем биться о скалы. Инга, кажется, не поняла шутки, наморщила детский лобик. Я взялся пояснять, что это такой завуалированный комплимент полненьким телесам. Тут по радио Пугачёва затянула про “Жизнь невозможно повернуть назад”. И всё вместе – я, говорящий пошлятину с печеньицем в руке, Алла Пугачёва, ямочки на пухлых щеках Инги, – всё это показалось мне таким абсурдным и постыдным, что я сбежал из магазина, так и не пригласив продавщицу в кино, как собирался.

От тоски по Алине я почти не спал. В мастерской совершил очередную непростительную оплошность. Спросил у Шервица, что такое “литьевой мрамор”.

Он окинул меня хитрым взглядом:

– А зачем тебе?

– Интересно…

– С Алиной, шо ли, тесно пообщался? – спросил насмешливо.

– Вовсе нет! – чуть не закричал я. – С Никитой обсуждали! И вообще, тебе не насрать ли, Шервиц?! – сорвался на грубость.

– А-а-а… – спокойно потянул Шервиц. – С Никитой… Да ничем, в принципе, не отличается от бетонного производства. Просто в составе связующий компонент – не цемент, как у нас, а полиэфирная смола. А в остальном то же самое: смесь на основе мраморной крошки. Или любого другого наполнителя: кварца, гальки. Заполняется форма, потом на вибростол, и готово.

– Что за смола?

– Типа эпоксидки.

– А чем это лучше? Прочнее?

– Не, просто модная технология. Отливка вдвое легче бетонной.

– Это ж хорошо?

– Как сказать… Если делать столешницы для кухни. Но смысл памятника в том, шоб стоял тяжело, монументально, – Шервиц как мог изобразил устойчивость, расставив полусогнутые ноги на ширине плеч. – И, кроме того, непонятно, как материал себя поведёт со временем. Дожди, опять-таки, солнце, снег… – Шервиц снова расцвёл дрянной ухмылкой, от которой у меня сжались кулаки. – Точно с Никитой про мрамор говорил? Я шо-то сомневаюся…

*****

Никита позвонил в пятницу во второй половине дня:

– Буду скоро. Жди во дворе… – чуть ли процедил сквозь зубы и, не дожидаясь моего “да”, отключился.

Я подумал, что если бы Никита о чём-то таком прознал, то, наверное, нагрянул бы в мастерскую без предупреждения. Но всё равно сделалось муторно. Отчаянные думы, как потревоженные летучие мыши, с писком кружили в гулкой моей голове.

Утром состоялась распалубка кенотафов. Один из дорожных обелисков – “комсомольский значок”, – оказывается, предназначался для моего полного тёзки и почти однофамильца: Кротова Владимира Сергеевича.

Дудченко это совпадение показалось забавным. Я для виду поулыбался, но пока слышался цокот скарпеля, выкрашивающего буква за буквой вечную память Владимиру Сергеевичу, испытывал непроходящие томление и беспокойство. А после неприветливого Никитиного звонка кенотаф погибшему в автокатастрофе Кротову окончательно представился мне дурным знаком, мистической чёрной меткой судьбы.

Приехал Никита. Понять, что у него на уме, было сложно. Он не выглядел злым или взбешённым. Может, чуть озабоченным. Из машины не вышел, и голос его, которым он бросил “Садись…” – показался мне остывшим, напрочь лишённым родственных ноток.

Сердце косо стукнуло в грудную кость, но я, стараясь держаться невозмутимо, уселся в кресло, захлопнул дверь. Спросил безучастным тоном:

– Куда?

– В город, – ответил Никита и так резко тронулся, что мой недавний обед взметнулся вверх по пищеводу.

В салоне плавал горклый дух табака. Я чуть приоткрыл окно, и уличный воздух засвистел холодком в открывшуюся щель. Начинало смеркаться. Вечереющее огромное небо было цвета Ледовитого океана – сизое, в мрачных свинцовых тучах.

Никита, словно услышав мои мысли, отозвался, ворочая недобрыми желваками:

– Люблю кладбище. Не конкретное, а вообще. Напоминает океан… Стоишь перед ним и понимаешь, что ты – никто, нахуй! В лучшем случае моряк или рыбак, да и то пока живой…

До самого центра Никита не обмолвился и словом. Какой-то скулящий бес всё подзуживал меня спросить: “Что-то не так, Никита? Скажи прямо!” – но я благоразумно сдерживался. Ведь не я затеял эту дурацкую молчанку.

По большому счёту, мне и не хотелось говорить или слушать. Ещё с раннего утра после душа у меня заложило левое ухо. Как ни прыгал я на одной ноге в надежде вытрясти затёкшую воду, легче не стало. Ковырял в ухе мизинцем, после пытался улучшить ситуацию спичкой, а сделал в итоге только хуже, точно дополнительно утрамбовал глухоту. Такое уже случалось со мной в первый год службы, я тогда отпросился в медпункт, и врачиха в два счёта вымыла мне серную пробку. Я решил, что если само не рассосётся за выходные, то с понедельника поищу поликлинику…

– Ну хорошо, – вдруг сказал Никита, будто принял решение. – Давай чё-нить сожрём, Володька. Ты как? – и впервые за вечер одарил подобием улыбки.

Я вдохнул и выдохнул, затем неспешно ответил:

– Я не голоден…

– Ну, посидишь за компанию тогда. У нас ещё часа полтора. Даже больше. Выйдем возле Гостинки…

При том что исторический центр Загорска всегда казался мне красивым, конкретно Гостиный Двор и его окрестности я недолюбливал. В старом кирпичном здании, напоминающем вокзал, расположился продовольственный рынок, избирательно пахнущий сырым мясом, а снаружи тянулись неопрятные ряды с палатками, где продавали всё сразу – еду, одежду, галантерею, электроприборы, стройматериалы, всевозможный печатный хлам. В конце рядов находился тупичок с двумя голубыми туалетными кабинками, очень похожими на католическую исповедальню. Двери в них были вечно открыты, а продавцы и покупатели совершенно друг друга не стеснялись. По другую сторону от рынка шумела площадь имени Ленина и одноимённая улица – вечно перегруженные рейсовыми автобусами из Москвы и местными маршрутками. А чуть поодаль от Гостиного на месте старого квартала высился новый торговый центр – респектабельный пятиэтажный айсберг с десятками вещевых и продуктовых магазинов, с многочисленными кафе, ресторанами и кинотеатром “Люксор”.

– Может, в “Макдоналдсе”? – наобум предложил я, заметив его жёлтую литеру. – Там кофе вроде нормальный, и не дорого…

– Ты чё?! – Никиту аж передёрнуло. – “Макдоналдс” под чеченами!

– В смысле?

– Сеть им принадлежит. Схавал гамбургер – считай тупо занёс бабла зверью! Ты этого хочешь? Поддерживать рублём ваххабитов?

– Нет, конечно, просто я не знал…

– Зато теперь знаешь! – Никита заехал на тротуар и припарковался возле магазина с вывеской “Автозапчасти”.

Чуть побарабанил пальцами по рулю:

– В “Ивушке” посидим. Место по-своему легендарное. Такой бандитский шалманчик с середины восьмидесятых. В прошлом, конечно. Но ты без меня туда всё равно не суйся…

– Да с чего я туда пойду? Я вообще никуда не хожу.

– И зря, кстати. Сидишь дома как сыч… Да расслабься ты уже! – брат с неожиданным добродушием пихнул меня в плечо. – Всё нормально! Это была небольшая проверка на прочность.

– В смысле?

– Тест-драйв на выдержку. Я ж, типа, забычил неизвестно на что, молчал всю дорогу. А ты не суетился и в окошко смотрел!..

С души точно камень свалился:

– Ну а что тут такого особенного?

– Ничего, – он согласился. – Но, к примеру, у Шервица, помню, случилась истерика через пару минут: “Шо не так?! Шо не так, Никита?”

Я подумал, что на самом деле не очень-то отличаюсь от Шервица даже словарным запасом. Но для Никиты лишь небрежно пожал плечами:

– Чего мне нервничать?

– Тоже верно… Ну, двинули? Это за углом, на Энгельса.

Обогнув кирпичный бок Гостиного Двора, мы свернули на ветхую одноэтажную улицу. Если верить табличке на доме, она называлась не Энгельса, а Монастырская – скорее всего, улицу недавно переименовали.

Уже стемнело, и редкие фонари вдоль приземистых домов сеяли неяркий оранжевый свет. Было довольно холодно, так что я накинул капюшон байковой толстовки, чтоб не задувало в уши.

– Имеются у меня некоторые сомнения, Володька… – сказал Никита. – Насчёт тебя…

Резкий порыв ветра завернул борт его бушлата. Никита запахнулся и прихватил его пуговицей. Я, памятуя, что лучше помалкивать, вопросительно глянул – дескать, какого толка сомнения?

– Тебе как в мастерской работается?

– Нормально… – ответил я. Затем спохватился, что это прозвучало не очень вежливо. – В смысле, хорошо всё, Никит, нравится.

– Тут замес назревает, – брат остановился, чтоб закурить. – Ты ж вроде как не при делах, а я, типа, несу ответственность за твоё благополучие. Бизнес с памятниками у нас чистый… Более-менее…

– Замес в каком смысле?

– В самом простом. Говоря языком криминальных сводок, – он криво улыбнулся, – конфликт профессиональных интересов. И вот я сомневаюсь: насколько тебе это нужно?

Я не совсем понял, кому Никита обращает свой в меру лукавый вопрос – себе или мне? Или он в очередной раз проверял меня на “пацанскую” прочность.

– А что придётся делать?

– Да ничего особенного… – он туманно ответил. – Я днём так загадал: послежу, как ты себя в ситуации поведёшь. Если б начал суетиться, я этот разговор даже не заводил бы. Но, поскольку ты не разочаровал меня… – брат померцал огоньком сигареты. – Короче, у нас “Похоронные войны”, часть вторая – “Империя наносит ответный удар”! Х-хе!.. Расклад, Володька, такой. Районное СМО, ну, то есть отделение судмедэкспертизы, находится на территории Первой городской больницы, в том же помещении, где и больничный морг, – пристроечка. Практически половина покойников Загорска проходит через них. Сразу за анатомичкой корпус детского отделения – заебись соседство, да? – Никита задорно оскалился. – А вот перед ней располагается гапоновское похоронное бюро “Элизиум”, а это ни много ни мало магаз, зал прощания, приватный холодильник. И звонят мне сегодня Мултанчик, а после Шелконогов, оба невменяемые. Потому что Гапон взял и перекрыл доступ к моргу и судмедэкспертизе! Ну, не то чтобы совсем перекрыл, просто денег хочет за проезд по его территории. И просит, я тебе скажу, нехило – по два косарика за транспортировку покойника в одну сторону: в морг или из морга. Речь, понятно, только о тех, что хоронятся через мултановский комбинат, а не “Элизиум”. Водилы послали Гапона в сраку, попробовали сунуться со стороны детского отделения, но тогда главврач Костычев и детский зав на дыбы встали. Тоже по-своему правы – лишнее, чтоб детишки из окошек на катафалки смотрели. Снова пошли ломиться через шлагбаум, а Гапон подогнал ЧОП для охраны. Водиле комбинатовскому пиздянок дали. Понимаешь, что происходит?..

– Ну да, – я покивал. – Отпиздили водилу…

– Это как раз мелочи. А суть в том, что экспертиза реально в блокаде, как город-герой Ленинград.

– Но это ж, наверное, противозаконно? Больница государственная.

– Верно. Но участок, где построили “Элизиум”, в аренде или даже в собственности. Раньше, может, и был самострой, как Мултанчик надеется, но сейчас точно всё по закону. Иначе Гапон бы не залупился. По идее, он обязан обеспечивать доступ к прочим больничным объектам, но только по идее…

– Никак по-другому не подступиться?

– Со стороны не зайти: заборы, охрана. На машине, во всяком случае, не проехать. Разве руками тащить. В данный момент на въезде уже три мултановских труповозки с грузом на борту и две “буханки” Шелконогова. Хорошо ещё, что зима и мороз. А что летом было бы? Какой запашок от трупов?

– И чё делать?

– Херовая ситуация. Времени негусто, по-любому сегодня к ночи нужно проложить к моргу дорогу жизни, то есть дорогу смерти! – Никита усмехнулся. – Завтра у комбината как минимум пять похорон. И у Шелконогова в доставке четыре покойника! А на утро появятся новые пассажиры, будут этих подпирать…

В кармане Никитиного бушлата еле слышный, будто обложенный ватой, зазвонил мобильник.

– Ну, в крайнем случае можно ведь заплатить? Разок.

– Не, Володька, тогда выходит остросюжетный фильм “Раз – не пидарас-2”. Низ-зя!.. – похохатывая, Никита полез за тарахтящим телефоном. – Да, Серёг!.. – в голосе брата ещё играли переливы смеха. – В курсе… Чего весёлый?.. А хуле грустить?.. Чё?! А не нужно было Мултанчику нагибать Гапона с местами на кладбище! Вот и нарвался на алаверды… Часа через полтора-два подъеду… Давай!..

Никита уронил мобильник в карман:

– Чернаков звонил.

– “Гробус”?

– Он самый. Говорит, Мултанчик сильно переживает, и у Шелконогова нервы скоро сдадут, он с водилами на штурм пойдёт. Не дай бог мусорня подтянется, дело выйдет на административный уровень…

Я не услышал повторного звонка, но Никита, тихо матерясь, выхватил телефон из кармана, глянул на высветившийся номер:

– О, граф Мултановский, – поднёс к уху: – Доброго!.. – прокричал. – Да, Андрей Викторович!.. Слышно тебя плохо!.. Вот я только про “Гапон – пидарас” понял! А что такое “публичный сервитут” – мне не ведомо… А-а… Ну, так бы и говорили, я ж не юрист, а просто скромный участник похоронной отрасли… Не раньше чем через полтора часа, Андрей Викторович… Да, подтяну всех пацанов, кого смогу… Смешное слово, – сказал уже мне Никита. – Сервитут, блять… Проститут… Пришли, братик…

Он указал на круглогодичный павильон, втиснувшийся между особнячками, – когда-то белый, а теперь просто обшарпанный, с шиферной крышей, широкими окнами-витринами и зелёным неоновым курсивом “Ивушка”, в котором перегорела половина трубок.

– Кухня тут, конечно, не очень, – сразу предупредил Никита, – чисто ностальгическая, советская. Но в целом съедобно. Что хорошо – от главного не отвлекаешься…

– Это от чего? – я поинтересовался. – Главного?

– Ну, у каждого своё… – ответил Никита. – Поиска смысла жизни. Или смысла смерти. Еда – это ведь удовольствие, которое уводит, расслабляет. А здесь вкусовое удовольствие сведено к минимуму.

Я внимательно посмотрел на Никиту, не понимая, шутит он или серьёзно.

– Но зато меню копеечное, – он продолжал. – И, главное, атмосфера особенная. Тут зависают весьма занимательные экспонаты. Андеграунд преступного мира. Не в законе, конечно, но по-своему весьма авторитетные в Загорске личности. Только специально не пялься на них, они это не любят…

– Кто они?

Никита задумался, потом ответил:

– Честно говоря, не знаю. Я, когда первый раз их увидел, решил, что какие-то ебаньки. “Юродивые” – возможно, более подходящее слово. Да сам увидишь… Самый… э-э-э… яркий – Лёша Крикун. Он действительно покричать любит…

Я решил, что Никита разыгрывает меня.

– Никит, – сказал, – я так понял, возле больницы люди ждут. Может, лучше туда поедем?

– Сейчас никак нельзя. Время неблагоприятное. Я ж объяснял тебе.

– Му… ху… – я постарался вспомнить трудное слово: – Мухурта эта?

– Раху-кала, – подтвердил Никита. – Часы биологические с собой?

– Ага.

В моём бомбере имелся внутренний карман загадочной формы – узкий, длинный, как пришитый чехол. Прочный футляр, подаренный Никитой, помещался там просто идеально.

– В общем, пересидим в “Ивушке”, – сказал Никита. – Бережёного бог бережёт. Да и я не решил окончательно, стоит ли привлекать тебя к нашим разборкам…

В этот момент отворилась дверь павильона. Вышла, пятясь, баба в фартуке. Сивую голову украшал белый накрахмаленный венчик. В руках у неё были швабра и ведро, из которого выглядывал мокрый угол ветоши.

– Доброго вечера, Антонина Захаровна, – поздоровался Никита. – Как у вас там? В полном составе? – и приятельски погладил бабу по плечу.

Та обратила к нам розовое, будто распаренное, лицо:

– Ой, не говори… Офонарели уже… – Она нахмурилась, затем вытащила из ведра и распластала на пороге тряпку: – Правила знаешь, так что вытирай ноги… А привёл кого?

– Брата младшего…

Баба с непередаваемым сочувствием оглядела меня, вздохнула:

– И не надоест же вам…

Никита нарочито старательно пошаркал подошвами, потянул на себя вторую дверь тамбура.

– Учкуду-у-ук!.. – протяжно донеслось из зала. – Три-и колодца-а!.. Защити!.. Защити!.. Нас от со-о-онца-а!.. – тянули квартетом восточные голоса. Дверь закрылась, приглушив песню. Я чуть потоптался на сырой тряпке и двинулся за Никитой.

Снаружи павильон не показался мне большим, но изнутри выглядел неожиданно просторным. Скромное убранство, как в обычной столовой: пол, покрытый линолеумом, десяток столов на тонких стальных ножках, жёсткие стулья; свет тусклый, с пляшущими тенями на потолке и стенах, словно не лампы горели, а факелы.

Все столы были свободны, лишь в дальнем, хуже всего освещённом углу гуляла компания из пяти человек. Рассмотреть лица или одежду не представлялось возможным – всё скрадывала широкая, как завеса, тень. Наше появление, однако, привлекло их внимание, один даже поднял руку и проорал вместо приветствия одновременно с солистом звучащего ВИА:

– Учкуду-у-ук!.. – хрипловато и совсем мимо мелодии.

Никита выбрал дальний столик, повесил бушлат на стул, а сам уселся спиной к окошку, завешенному серой от старости гардиной. Я расположился напротив, отразившись четвертью лица в полупрозрачной черноте стекла.

Рядом с подставкой для солонки и перечницы лежали два одинаковых меню – простенькие, как театральная программка, отпечатанные на фиолетовом картоне.

– Что будешь? – спросил Никита. – Тут всё одинаково невкусно, так что бери любое и не ошибёшься. Гуляш, кстати, нормальный, есть можно. И люля ничего бывает, с пюре. И солянка…

– Чаю возьму, – сказал я.

К нашему столу ковыляла старуха, вдобавок чуть горбатенькая. Поверх синего, похожего на рясу платья на ней был кружевной передничек официантки. Крахмальный венец крепился кокетливой заколкой к седым волосам, скрученным на затылке жиденькой гулькой. Мне сделалось ужасно неловко, что нас собирается обслуживать настолько пожилой человек. Перевёл взгляд на её руки и оторопел. Не меньше преклонного возраста меня озадачил маникюр – вульгарно-красный, никак не вяжущийся с жёлтыми артритными пальцами, похожими на высохшие стручки фасоли, с морщинистой кожей рук и синюшными венами.

Старуха посмотрела сперва на Никиту, потом на меня, и я заметил, что один глаз у неё открыт больше другого. Рот был запавшим, почти провалившимся, отчего сильно выступали вперёд скулы, нос и костлявый подбородок. Тонкие, с синцой, губы сложились в улыбку.

– Меня зовут Елена. Вы готовы сделать заказ? – дребезжаще спросила.

Никиту совершенно не удивил вид нашей официантки. Он сказал, водя пальцем по меню:

– Одну солянку, салат “Осенний”, гуляш, стакан чаю… Точно ничего не будешь, Володька? Ну, как знаешь… Водки грамм триста… Компоту графинчик. И сырничков ещё. Пока всё.

Старуха нацарапала карандашиком пометки, сунула блокнотик в карман фартука и ушла, чуть подволакивая ногу.

– А водку зачем? – спросил я. – Ты ж за рулём!

– Да я и не буду пить, – сказал Никита. – Это для тебя.

– Так и я не хочу.

– Ну, чисто символически, всего рюмку… Ты лучше ответь мне, Володька, как брату… – Никита крепко расставил на столе локти и побуравил меня взглядом следователя. – Ты к Алине как относишься?

Во рту от волнения скисла слюна. Чувствуя, что стремительно краснею, я сказал:

– Хорошо отношусь…

– Она тебе нравится! – Никита откинулся на спинку стула и засмеялся. – Я ж вижу!

Удовлетворившись моим смятением, сказал:

– Не парься, Володька, я ведь не сержусь. Алинка – девка красивая, видная… – он снова привалился к столу. – Просто совета у тебя хочу спросить. Вдруг тебе со стороны виднее?

Старуха звякнула о стол рюмками, поставила графинчик с водкой, два гранёных стакана, кувшин с компотом, тарелку с нарезанными четвертинками хлеба.

Я подумал, что без водки мне уже не расслабиться, а трезвым я буду только позорно пламенеть ушами и вызывать лишние подозрения.

По-хозяйски налил Никите компоту, а себе плеснул в стакан добрую половину графинчика, чтоб подействовало сразу и наверняка.

Показалось, что обманулся и вместо водки хватанул кипятку – так ожгло горло. Встретился глазами с Никитой.

– Ты Алинку видел, общался… Скажи, как она тебе?

– В смысле?

– Ну… Она нормальная? – будто переступая через приличия, выговорил Никита. – По твоим ощущениям?

– Вроде да, – сказал я. – Нормальная. С характером, конечно. Но это же другое…

– Короче. – Никита налёг животом на стол, чтоб быть ближе ко мне, и перешёл на таинственный шёпот: – Вот она, к примеру, считает себя мёртвой. Это как?

Я опять почувствовал, что краснею. Вылил в стакан вторую половинку графинчика, выпил, отломил кусок чёрствого хлеба и прожевал бесчувственным ртом. Уточнил:

– Шутит?

– Не-а, на полном серьёзе. Причём обосновывает так, что держись!

Никита откинулся и позволил старенькой Елене поставить перед ним дымящуюся тарелку с солянкой.

– И ещё водочки нам, – он постучал ногтем по пустому графинчику. – Тоже триста… Видишь бабульку?.. – сказал он, глядя вслед нашей ветхой официантке. – Божий одуванчик… В гроб краше кладут. Но поверь, она себя явно не считает мёртвой. Когтищи какие себе намалевала…. – и пригорюнился. – А вот Алинка у меня мёртвая.

– Это игра такая, Никит, – сказал я расслабленным голосом. – Она как ребёнок, который переоделся в костюм зайчика и хочет, чтобы все взрослые считали его зайчиком.

– Хорошо, если б так… – Никита шумно похлебал солянки, затем покосился на ложку и отложил. – Не игра у неё! Я думал сначала, может, форма психологической защиты. Знаешь, типа, советы бывалых: повстречал медведя – притворись мёртвым, и он не тронет. Назовёшься мёртвым, и смерть пройдёт мимо. Имеются специальные практики, я интересовался. Даёшь себе установку: “Я умер” – и культивируешь переоценку восприятия, меняешь систему ценностей, полностью выключаешь эмоции, погружаешься в искусственное небытие – чтоб как в песне было. Если умер, не страшны тревоги и любые похую дороги…

Я вдруг обратил внимание, что из невидимых колонок до сих пор звучит “Учкудук”, должно быть по третьему или четвёртому кругу.

– А татухи её тебе как? – спросил Никита. – Не настораживают?

– Ну… Это ж личное дело каждого.

– Ладно я по дурости когда-то херню набил, – Никита потёр пальцем ожог от изведённого орла. – Просто ты, Володька, не всё видел. Алинка вся сверху до низу забитая, как якудза! Вообще не понимаю этой моды на татуировки – дорого, больно и на всю жизнь…

Я не выдержал и засмеялся. Испуга и напряжения больше не было. Наоборот, ситуация представилась мне в предельно комичном свете, а тут ещё и Никитин юморок.

– Я ж Алинку пиздец люблю, – тихо возмущался Никита. – Но стремаюсь даже куда-то полететь на отдых. Не потому, что мне это не нравится, просто за неё переживаю. Как другие реагировать будут?! Прикалываться над ней начнут…

Старуха принесла гуляш, поставила графинчик с водкой и неожиданно погладила Никиту по голове, словно маленького. Неуместная ласка не вызвала у брата никакого протеста. Он только вынырнул из-под её руки, сказал: – Ещё компотику бы… – и вернулся к нашему разговору. – Ну вот что обычные тёлки хотят открыть? Салон красоты или бутик. А этой подавай бюро ритуальных услуг. Алиночка, чем ты хочешь заниматься? – передразнил. – Эвтана-а-азией… Заебись мечта?! Ты макай хлебушек в подливку, Володька. Или давай тебе возьмём чего-нить.

Я слушал брата и тешился моим лихим состоянием, напрочь позабыв, что нагловатое бесстрашие взялось из содержимого графина.

– Я ведь понимаю, что Алинка ко мне не от большой любви прилепилась, – безоглядно откровенничал Никита. – Только из-за того, что я, по её мнению, на службе у смерти…

Я произнёс с вальяжностью:

– Я где-то прочёл, что женщины живут по девизу: “Любить нельзя использовать”, но где поставить запятую, каждая выбирает сама.

– Хорошо, что напомнил. Я только хотел про филологические ху́йни рассказать, – встрепенулся Никита. – Есть у Алинки среди прочих татуировка: “Песок засыпал снег”. Так она такую теорию задвинула – мама не горюй! Это тебе и оскорбление бога, и отрицание времени, потому что фраза разрушает казуальность, и не ясно, что раньше произошло, кто кого накрыл, песок или снег…

– Каузальность, – механически поправил я Никиту.

– Чего?!

– Казуальность – это про другое, что в мире господствует случайность. А каузальность – причинная взаимообусловленность…

– Попутал, значит… – Никита внезапно насупился. – А ты откуда знаешь, как правильно? – и уставился подозрительно.

– Ну, слово-то известное, – выкрутился я. – У меня дома учебник по философии, там оно почти на каждой странице встречается. Ну, не на каждой, конечно…

– А-а… – Никита поник. – Меня Алинка почти убедила. Но я потом выцепил хера одного лингвистического – препода московского универа – и проконсультировался. Мало ли, вдруг женщина моя ненароком переворот в философии или в богословии совершила… Оказывается, есть научный термин, описывающий это явление. Называется амфиболия. Означает двойственность или двусмысленность, которая получается при особом расположении слов. Допустим, когда подлежащее в именительном падеже трудно отличить от прямого дополнения в винительном падеже. Например: “Мать любит дочь”. Вот и вся каузальность эта… – чуть уныло закончил Никита.

– Расстроился? – спросил я сочувственно.

– Ага… Чуть пиздюлей бедолаге тому не выписал.

– Преподу?

Я услышал визгливый женский возглас, прозвучавший у меня за спиной:

– Да отцепись, придурошный! – оглянулся и увидел уборщицу, что повстречалась нам на пороге “Ивушки”. Вокруг неё смешно и дёргано ходил вприсядку под бесконечный “Учкудук” забавного вида мужичонка. Среднего роста, тощий и косматый. Длинная русая прядь с каждым прыжком взлетала и падала на покрасневший лоб. Одет он был в обвислые мешковатые штаны и крапчатый свитер, а помогал себе пиджаком, то выписывая им восьмёрки, то просто вращая, как пропеллером. Лица́ его я не мог толком рассмотреть, потому что мужик преимущественно пялился себе под ноги, словно боялся оступиться.

– Ща а-абниму! – игриво прокричал он, намереваясь облапить уборщицу, приспособить для парного танца.

– Лёшка, отвали! – та шутливо замахнулась на него, и мужичок, хохоча, завертелся в дурном трепаке, состоящем из размашистых, быстрых, очень нелепых движений. Танцевал он неряшливо, запаздывая с дробными притопами на какую-то неуловимую долю, лишь в самый последний миг каким-то непостижимым образом настигал ритм, попадал в такт.

– А ещё этот препод Алинкин из МГЛУ, – чуть повысил голос Никита. – Она меня раньше постоянно им заёбывала, уши прожужжала, как была в него влюблена, какой он, блять, интеллектуал, а я, типа, быдло…

Я сообразил, что дальше смотреть на пьяненькие пляски невежливо, и повернулся к столу.

Никита в сердцах яростно вспахивал вилкой гуляш:

– Однажды так накрутила, что я на нервяке рванул в Москву и за сутки его разыскал. Понаблюдал сначала издалека – обычный ботан в очочках. Сижу в машине и прикидываю. Домашний адрес у меня есть, щас скажу Белику с Катричем, чтоб отловили на улице эту морковку учёную и закатали в бетон! И никто никогда не найдёт… Но по счастью вспомнился Ницше “Заратустра”. Там старуха поучала: “Пошёл к женщине, возьми с собой плеть”. И я такой думаю: “А плеть-то для чего? Это ты бабу пиздить собрался или, наоборот, идёшь к ней с плетью, чтобы она тебя отхуярила? Ты определись сначала, зачем тебе плеть, Никита, а потом уже ни в чём не повинных людей убивай”. Так что отвёл боженька от греха!..

В чёрно-зеркальном оконном стекле мелькнула крадущаяся обезьянья морда с обезображенным плоским носом и завернувшейся нездоровой губой. Но прежде чем я понял, чем чревато это летящее отражение, в моё, казалось, законопаченное левое ухо будто вонзилась дрель или какой-то обезумевший милицейский свисток.

Звук не испугал, а, скорее, парализовал меня. Контуженный децибелами, я даже не дёрнулся от неожиданности, разве чуть тряхнул головой, словно бы задремал и проснулся. Потом медленно повернул голову в сторону источника шума.

Почти впритык ко мне ухмылялось, дразнилось лицо плясуна Лёши – я видел мутные белки его горчично-зелёных глаз, липкую чёлку поперёк лба, посечённые ударами брови в бледных шрамах, изувеченную переносицу, распахнутый вкось рот, оскал заячьей губы, прокуренный янтарный клычок и беззубую десну цвета варёного мяса, подбородок в редкой щетине…

У этого лица не было конкретного возраста. Оно отражало лишь какой-то непонятный мне статус. Неожиданно всплыло поясняющее слово: “Крикун”. Это он и был – тот самый Лёша Крикун, о котором четверть часа назад осторожно говорил мне Никита.

Оглушённый, как после нокаута, я всё силился понять, что же произошло. К столу тем временем подтянулась дальняя компания. Не старые, не молодые, не крупные и не мелкие, одинаковые обликом, как псы в помоечной стае, размножившейся кровосмешением.

Поодаль шептались официантки. Старенькая Лена стояла, скрестив на груди руки с кровавым маникюром. Подошла сивая уборщица, а за ней какая-то совсем юная девчушка, почему-то босая.

“Учкудук” больше не играл. Я отчётливо слышал тишину правой стороной, практически не пострадавшей от Лёшиного крика. В левом ухе шипел и потрескивал равномерный шум, который случается, когда радиоприёмник вдруг теряет волну.

Я поглядел на Никиту, словно надеялся получить от него хоть какие-то вразумительные объяснения. Брат растерянно улыбался, щёки его медленно покрывал глупый пятнистый румянец.

Они обступили нас – похожие на вокзальных бродяг, с раззявленным любопытством уставились на меня. Во взглядах читался бешеный восторг, будто я только что продемонстрировал им какой-то невиданный трюк. Вместе с Лёшей их было пятеро.

Кудлатый, в грязно-белой, выбившейся из штанов рубашке, просипел Никите:

– Ты чё, предупредил его?!

– Нет, – решительно ответил Никита. – Он ничего не знал…

– Мож, он того, братец твой, глухой? – предположил второй – в замызганном костюме, похожем на старую школьную форму. Затем громко спросил меня, тыча коричневым пальцем в своё ухо: – Ты, паренёк, не слабослышащий часом?

– Нормальный, – ответил вместо меня Никита.

– Давненько такого не видел… – уважительно произнёс третий бродяга. Закинул на плечо пиджак с накладными замшевыми локтями. – Последний раз Гриша Кирза, земля пухом. И тот, в восемьдесят девятом году, помощник прокурора из Рязани. Как его звали-то, забыл?..

– Рогачёв вроде фамилия была, – вспомнила сивая уборщица.

– Не-е, – засомневался четвёртый, с детским отёчным лицом, как у спившегося карлика. – Помощника Маклаков звали, а Рогачёв – из Москвы…

Я смотрел в их косые физиономии, похожие на недобрые шаржи, на скалящуюся рваную губу Лёши Крикуна, гнусаво кулдычащего надо мной, прихлопывающего в ладоши: “Ай, мощща, ай, мощщища!..” – и понимал, что меня вовлекли в какой-то омерзительный розыгрыш. И Никита, зная, что так будет, сознательно привёл меня сюда.

Давненько я не испытывал такого кипящего бешенства. Резко отодвинул стул, встал и начал яростно:

– Это что сейчас было?! – и сразу осёкся. Звучал не мой обычный голос, а кукольный надорванный фальцет, точно я надышался гелия.

Бродяги дружно засмеялись, а Лёша Крикун ликующе заулюлюкал, как индеец из фильма. При этом он не переставал выбивать своими разбитыми башмаками какую-то бесноватую чечётку.

Я положил на стол очки и с разворота двинул Лёше в лицо. Точнее, метил боковым в челюсть, но в этот момент Лёшу будто скрючило от смеха, и моя рука вхолостую пронеслась над его лохматым затылком, а я просто крутанулся вокруг своей оси и едва не упал. Вестибулярные мои возможности, видимо, пострадали от разрушительного крика.

– Раз! – проорал Лёша. – Ебошь, паренёк, не жалей! – приплясывая, предупредил. – Но Крикуна три раза бьют! А больше нельзя!.. Не по пра-а-авилам!..

Взбешённый глумливым хохотом бродяг, я нанёс прямой удар, от которого Лёша не увернулся даже, а просто отвернулся, и мой кулак пролетел мимо цели.

– Два!.. – хором вскричала четвёрка.

– Ой, я не могу смотреть на это! – уборщица всплеснула руками. – Хватит над парнем измываться!..

– Не канючь, Захаровна! – строго возразил кудлатый. – Дай Лёше чуть поиздеваться. Он же последний скобарь-крикун!..

– Это я издеваюся?! – патетично, на весь зал, вскричал Лёша. Он уселся на стул и как умел изобразил своей искалеченной мимикой смирение. – Бей Лёшика, парень, – сказал неожиданно плаксиво. – Отводи душу…

Я подошёл к нему вплотную, каким-то чутьём понимая, что он действительно больше не станет увёртываться.

Лёша, как по кнопкам гармони, пробежал быстрыми пальцами по увечному своему лицу, причитая:

– Ни одной косточки живой не осталось! Ни единого целого местечка!.. Подставляю морду, как Христос!.. – судорожно сморгнул, и по щекам его покатились слёзы.

Я догадался, почему у Лёши искалеченное лицо, – Крикуна били те, кого он не сумел разжалобить. Я для острастки пошире размахнулся и щёлкнул Лёшу по лбу. Он комично взметнул руками, с громким воплем опрокинулся на спину вместе со стулом, будто мой щелчок повалил его.

На полу он свернулся калачиком и дважды проскулил:

– Больно! Больно! – спрятав лицо в ладонях.

Я решил, что Лёша перебарщивает со скоморошничеством, но, когда он на миг отнял руки, увидел, что у него нос и подбородок залиты кровью.

Над Крикуном склонились двое – бровастый и тот, что с лилипутским лицом, – подняли его и поволокли к своему столу.

В колонках нежно заиграли гитара и синтезатор, полилось задумчивое мычание. Печальный тенор пропел: “Лишь только подснежник распустится в срок… Лишь только приблизятся первые грозы… На белых стволах появляется сок… То плачут берёзы, то плачут берёзы…”

Я увидел, как уборщица Антонина Захаровна махнула в досаде рукой и удалилась, а чуть погодя вернулась с тряпкой – замыть на линолеуме кровавые кляксы, оставшиеся после Лёши. Старушка Лена вынесла и поставила перед Никитой тарелку с сырниками.

Шушукались, не расходясь, официантки возле барной стойки. В левом, казалось, бесповоротно оглохшем ухе занудливый радиошум неожиданно сменился вкрадчивым женским шепотком:

– В испанском языке существует два глагола со значением “быть”, “являться” – это ser и estar. Первый характеризуется продолжительностью длиной в жизнь или просто большой промежуток времени. Например, soy Natasha. Я есть Наташа, ею родилась и умру. А второй описывает переходные, временные состояния…

Я ни на миг не сомневался, что переживаю слуховую галлюцинацию, и при этом готов был поклясться, что действительно слышу одну из официанток.

– Забавно, что именно со вторым, “временным” глаголом употребляются выражения estar casado – быть женатым, и estar muerte – быть мёртвым…

– Сурово ты Лёшика приложил, – с насмешливым укором сказал мне кудлатый. Я вдруг обратил внимание, что у него очень белые зубы.

– Да не бил я его! – разозлился я. – Вы же видели!

– Почём знать? – улыбнулся кудлатый. – Может, у тебя какой секрет есть. Удар тайный… Ладно, пацанчик, считай, прописали мы тебя в нашей ебанутой хате!

Бродяга в школьной форме погрозил мне пальцем:

– Сам знаешь, где косячишь! Пизда что банановая кожура: поскользнуться на ней в два счёта!.. – и засмеялся – молодо, счастливо. – Знал бы ты, сколько народу убилось на пизде! Хлоп затылком, и хана!..

В какой-то момент мне показалось, что это никакие не взрослые люди, а просто загримированные старшеклассники, весёлые, грубоватые двоечники из какого-то абсурдного драмкружка.

– Ты просто пойми: они все умерли, – вдруг проникновенно сказал кудлатый. И грустно поморгал красными, будто ошпаренными, веками.

– Кто? – я не понял.

– Люди, которые жили до нас. Все до одного… – и выжидательно смотрел на меня.

– И что делать? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Надо попытаться не умереть…

– И как это сделать?

– Тренировки. Каждый день укреплять жизнь!..

Тут обоим бродягам, видимо, надоело кривляться, изображая серьёзность. Они прыснули, развернулись и побрели прочь в свой дальний закут. Представление, если это было оно, закончилось.

Я сел за стол, неторопливо водрузил на нос очки. Я чувствовал, что кристально трезв, будто и не было трёхсот граммов. Шумовое беспокойство в ухе практически улеглось, лишь изредка что-то постукивало в перепонке, будто по эмалированному дну вода перекатывала с места на место камушек. Следовало признать, что Лёшин крик лучше всякой поликлиники прочистил заложенное ухо.

Никита выложил на стол тысячную купюру и сказал деловито:

– Поехали, Володька, наши заждались!..

Очевидно, он больше не сомневался в моей пригодности.

*****

Мы направлялись к Первой городской больнице.

Досада моя на Никиту почти улеглась: подумаешь, сначала тестировали тишиной, потом испытали криком – значит, так надо…

– Никита, – начал я. – Ведь это же были не бандиты, а клоуны какие-то опустившиеся. Ну не бывает таких уголовников.

– Да какая разница, кто они… – с хмурым видом отвечал Никита. – Клоуны, скоморохи, шуты… Ты по-любому себя достойно показал. Сам же слышал… – в голосе его прозвучали едва различимые нотки зависти. – Но ты ведь понимаешь почему? Я ж тебе по-родственному помог, дал всё-таки подсказочку. Так что, – он увесисто ткнул меня кулаком в плечо, – особо не зазнавайся…

– А тебя тоже криком проверяли? – спросил я чуть погодя.

Никита помолчал, потом словно бы нехотя признался:

– Было дело…

– И как?

– Нормально… Хотя психанул, конечно. Лёшика приложил, не сдержался… Ой, да там такой цирк случался. И со стула падали, сознание теряли, и пердели, и визжали, как бабы… Знаешь, – брат странно глянул на меня, – с тобой они ведь поговорили после, что-то осмысленное сказали. Совет вроде дали…

– Тебе ничего не сказали?

– Сказали… Но какую-то хуйню бессмысленную.

– А что именно?

– Блять… Поёт Агутин, что умер Путин! – Никита фыркнул и рассмеялся. – Ни на какую жопу не натянешь. Вот что имели в виду? Почему Путин?

– Рифма?

– Ну, может. Типа, сказал Кукушкин, что умер Пушкин!..

Я для приличия похихикал вместе с Никитой, втайне радуясь, что брат не стал вдаваться в суть напутствия о “банановой пизде”.

Мы проехали мимо центрального входа Первой городской, обогнули по периметру больничный массив и свернули на небольшую улицу с глухими кирпичными стенами нежилых построек. Улица была бы просто тихой и чуть угрюмой, если бы не избыток машин возле служебно-технического выезда.

Стояли две “буханочки” с размашистым “Мемориал-авто” по борту и три катафалка от комбината с надписями “Городская ритуальная служба”. Поодаль полыхали фарами легковушки – пять или шесть. Возле ворот ску́чились десятка два человек – перевозчики по одну сторону шлагбаума и больничная охрана по другую.

Никита присвистнул. Но поразило его отнюдь не столпотворение транспорта и людей:

– Ого, бля! – он повёл взглядом. – Этого добра не было ещё неделю назад! Ни будки, ни ворот. Когда успели?.. И забор новый поставили. Раньше только рабица была…

Никита проехал мимо толпы, остановился в тени, подальше от фонаря, возле складской стены. Только мы вышли, в стоящем неподалёку “мерседесе” открылась водительская дверь. Оттуда вылез Мултановский. Под распахнутым пальто виднелся с иголочки костюм, щёгольский галстук, точно Андрею Викторовичу пришлось сорваться с ответственного приёма. Ветер трепал седой суворовский хохолок.

– Как обстановка, Андрей Викторович? – бодро спросил Никита. – Взятие Измаила?!

Желтоватое лицо Мултановского перекосило от злости:

– Бардак ёбаный!.. Я с утра в Москве по делам. И звонок от Лялькина. Пришлось всё бросить, лететь сюда, как в жопу раненному!.. Приветствую, Володя, – запоздало поздоровался и со мной. – Только пальцы не ломай!

Я осторожно пожал вялую, прохладную кисть Мултановского.

– Валерка тут? – Никита поискал Сёмина глазами в толпе возле шлагбаума. – Не вижу что-то его…

– Там он, с Шелконоговым и Чернаковым, – Мултановский чуть понизил голос. – Один, без подмоги. Как и Чернаков… Спасибо, хоть твои миротворцы приехали…

– Беля с Катричем? – покивал Никита. – А где они?

– Кружат по окрестностям, разведывают. Надо было сразу через прокуратуру рулить. Столько времени потеряли…

– Нелишне попытаться уладить по закону, – одобрил Никита. – Вопрос у Кончукова решается?

– Ну его нахуй! – энергично замахал руками Мултановский. – Он на неделю затянет… У нас завтра пять похорон! Напрямую к Чуканову. Поэтому пока никаких действий не предпринимаем, ждём официальное письмо.

– Кто поехал?

– Отправил Снятко два часа назад. Богдан – хлопец ушлый, юрист. Добазарится… Но какой же Гапон пидор! – Мултановский в гневе потряс худым кулачишком, подбирая эпитет. – Огнедышащий!

Вкупе с пантомимой это прозвучало забавно. Никита засмеялся, а Мултановский отделался кислой улыбкой:

– Устал я, парни, от всей этой мутотени, не поверите как…

Вразвалку приближался Валера Сёмин. Пуховик его был расстёгнут, чёрная вязаная шапочка съехала вбок. К спортивным штанам на коленях налип снег. Спросил издали:

– Какие новости, пацаны?

– Охуенные, – отозвался Никита. – Иисус любит тебя!

– И всё? – потянул Валера разочарованно. – А Илонка?

– Что там за недоомон на воротах маячит? – спросил Никита.

– Я ебу? – Валера оскалился. – ЧОП какой-то московский. Кордон, блять, гондон, мандон… Не разглядел, чё на шевроне написано.

– Чуть ли не взвод, сука, привёз! – взвился Мултановский. – Не поскупился!.. А это что у тебя, Валерий? – спросил строго.

– Да так, – озорно ответил тот. – Боевой трофей.

Я вдруг понял, что в руке у Сёмина не зонтик, как мне показалось сначала, а резиновая дубинка. Заметив мой взгляд, протянул её:

– Держи, Вован, пригодится.

– Лёгкая, – удивился я, прикинув дубинку в руке. – Думал, они поувесистей.

– Стандартная, как у ментов. Полкило или чуть больше.

– Зачем она мне?

– Бери, бери…

– Валерий, – Мултановский посмотрел на Сёмина с укором, – мы же договорились без хулиганства!

– Да пошутил слегонца над бычарой! – добродушно сказал Валера. – Руку через ворота сунул и оторвал ему палку вместе с подвесом. Ты, Андрей Викторович, – он перевёл тему, – лучше бы мне объяснил, как такое возможно, чтоб перекрыть проезд к государственному учреждению!

– Гапон, сука, участок выкупил! – завёлся Мултановский. – Земля-то не больничная, а городу принадлежит! Нужно было только согласие главврача! А у Ко́стычева рыло давно в пуху. Он сам по себе мужик нормальный, но Гапон его вот так, – Мултановский комично показал как, – за яйца держит!..

От проходной долетали звуки нарастающей свары:

– Куда прёшься?!.. А ну назад!

– Руки нахуй убери!..

– Судя по голосу, Димон, – с ухмылкой определил Никита. Потом обратился ко мне: – Вот что, Володька, а сходи-ка к воротам, глянь, чего там Шелконогов опять забузил. И вообще, оцени обстановку…

Я решил, что брат просто хочет о чём-то посекретничать со старшими, и отправился на разведку к воротам.

* * *

Вахтёрская бытовка представляла собой обшитый гофрированным стальным листом контейнер на полуметровых сваях, с единственным квадратным окном, как в детской избушке. Над окном бытовки висел указатель “Прощальный дом «Элизиум»” и пониже направляющая стрелка. На простеньком, сделанном из обрезков швеллера и арматуры крыльце топтался мужик в зимнем камуфляже. В руке у него потрескивала частотами рация, по которой он изредка переговаривался.

Сыпались сварочные брызги – видимо, укрепление рубежей не было закончено. Несколько человек охраны оберегали труд сварщика. Рядом с бытовкой светил яркий, точно лагерный прожектор, фонарь. В пронзительном его свете мерцала летящая с неба снежная крошка. Виднелся фургон “фольксваген” цвета хаки с тонированными стёклами. На двери фургона красовалась эмблема охранного агентства – восьмиконечная звезда, отдалённо похожая на орден, которым сам себя награждает диктатор какой-нибудь латиноамериканской страны.

Ворота были распашные, наскоро сварганенные из профильных труб. К пустой раме калитки спешно приваривались увесистые петли. Сами ворота крепились к железным столбам, от которых вправо тянулся бесконечный забор из профнастила высотой не меньше двух с половиной метров и колючей проволокой сверху. Слева от проходной стоял длинный одноэтажный больничный корпус, а уже за ним начиналась старая ограда, больше похожая на парковую, – трухлявые кирпичные колонны, соединённые чугунными решётками.

Въезд охраняли шестеро чоповцев. Двоим, судя по их долговязым, молодым лицам, было не больше двадцати. Они изо всех сил старались выглядеть суровыми стражами. А остальные были отъевшимися дюжими мужиками возрастом под сорок. Эти не корчили из себя церберов, а смотрели со спокойным добродушием, но в весёлых глазах изредка посверкивала холодная сторожевая искра.

Шелконогов метался возле ворот в окружении дюжины похоронщиков. На запорошённом снежком асфальте, добавляя мрачного абсурда, лежали носилки с чёрными пластиковыми мешками, жутковато похожими на туристические спальники. Шелконогов, очевидно, использовал покойников для наглядности своей правоты. Для зимы одет он был легко – в какую-то зябкую кожаную курточку.

– Этих!.. – Шелконогов указывал на мешки. – Сдать медэкспертам! Других из морга забрать и завтра похоронить! – яростно толкал руками ворота, пинал так, что вся конструкция начинала ходить ходуном.

После каждого такого толчка отступался от трясущейся калитки сварщик. Наконец, подняв закопчённое забрало, он обречённо сказал чоповцам:

– Я так не закончу!..

Отчаявшись достучаться персонально, Шелконогов взывал к коллективной совести:

– Вы понимаете, что у меня тут трупы, блять!.. А вы беспределите!

– Не надо на нас ругаться! – властно и рассудительно произнёс с крыльца камуфляжный мужик с рацией. Он отличался от своей команды примерно так же, как деревянный капрал Урфина Джуса от десятка обычных дуболомов. Смотрелся крупней и плечистей. На макушке сидел лихо заломленный берет, а прочие чоповцы носили унылые кепки. И разгрузка у него была солидная, натовская, со множеством кармашков, с пистолетной кобурой, а рядовые бойцы довольствовались жилетами поскромнее. – Я ведь уже объяснял, – бригадир включил утомлённый бюрократический тон, – въезд катафального транспорта на территорию патологоанатомического отделения должен письменно согласовываться с заведующим, а также с дирекцией похоронного бюро!

Шелконогов, хватко перебирая руками по стальной трубе, переместился вдоль ворот поближе к калитке:

– Ты что, не понимаешь, что этот хуесос из “Элизиума” нас поборами просто решил обложить?! – и двинул по калитке так, что сварщик в испуге отпрянул.

Шелконогов упёрся руками в пустую раму:

– Вообще по-людски трупы задерживать?! Это же не игрушки, блять! Тут конвейер!..

– Русским языком повторяю! – повысил тон бригадир. – Для проезда на территорию требуется разовый пропуск с печатью, указанием должности, фамилии-имени-отчества водителя, марки и номера автомобиля, указанием, куда и на какое время!.. – он махнул чоповцу, стоящему рядом с калиткой.

Охранник был тяжёл и почти на полголовы выше худощавого Шелконогова.

– Так что согласовывайте все вопросы, мужики, с больничным начальством! – примирительно закончил бригадир. – А у нас конкретная инструкция!

– Да мне подтереться ей! – вспылил Шелконогов. – А тебе чё надо, чепушило?! – окрысился уже на чоповца – тот, набирая злобы, выпихивал Шелконогова за калитку, уверенно толкал в грудь, держа на отлёте правую руку, словно готовил удар.

– Отвали! – процедил Шелконогов.

– Попизди мне тут! – свирепея, рявкнул чоповец, двинулся напролом.

Шелконогов вцепился в раму калитки, упёрся ногами в асфальт. Чоповец вдруг рубанул правой, из его кулака с треском вылетела, раскрылась невидимая до того телескопическая дубинка, визгливо ударила по железной раме, в то место, где секунду назад находились сомкнутые вокруг трубы пальцы Шелконогова.

В ответ прозвучали два быстрых, почти незаметных хлопка – слева, справа. Это Шелконогов провёл двойку по румяным щекам чоповца. Того внезапно повело вбок, заплетающимися ногами он сделал пару потерянных шагов, словно его пришибло внезапное горе, и медленно как куль осел на землю, выронив свою складную железку.

– Оп-па! – Кто-то из наших прокомментировал с мрачным сарказмом: – Нежданчики по ебалу прилетели!..

Как-то сразу загалдело по обе стороны, завертелась нехорошая цапающая суета. Вдруг откуда-то вынырнул Чернаков и поволок упирающегося Шелконогова прочь.

– Всё в порядке, мужики! – прокричал директор “Гробуса”, обращаясь сразу ко всем. – Не ссоримся! Сами ж видели, ваш первый начал!

Шипела, трещала рация бригадира. В глубине двора маячили бегущие к воротам фигуры в камуфляже. Мултановский не сильно преувеличил, когда сказал “взвод”. Уже через полминуты чоповцев было не меньше дюжины.

– Ещё раз подобная хуйня, – с ледяным спокойствием предупредил бригадир чоповцев, пряча в кобуру пистолет, – пеняйте на себя. Применим оружие. А сейчас на метр отошли от ворот! И трупаков своих тоже разбирайте по машинам!

– Вы даже хуже мусоров! – надрывался Шелконогов. – У мусора присяга, ему деваться некуда, а вы просто служите за бабло! Скажут охранять пидараса, и будете его охранять!

– Будем, – с волчьей улыбкой покивал бригадир. – Потому что работа отдельно, а пидарасы отдельно.

Вяло перелаиваясь с чоповцами, похоронщики отступились от ворот. Я услышал хриплый выкрик:

– Ещё шаг, и я тебе, сука, в ебальник шмаляну! И ничё мне за это не будет!

– Зацените, братаны! – отозвались насмешливо. – Терминатор, в натуре, ёпт!

Прямо на меня вывалились Чернаков и Шелконогов.

– О, Володька, здоров!.. – обрадовался Чернаков. Деловито уточнил: – Никита здесь? Что-то прояснилось?

– Пока ничего внятного. Ждут ответа из прокуратуры.

Шелконогов цепко поздоровался и заулыбался как человек, сделавший весёлую глупость:

– Заборы они замастырили! Не пускают!.. – Шально полыхнул глазами, оглянулся на какую-то фразу, прилетевшую из-за шлагбаума, проорал в ответ: – А добром не дадите проехать – забор выломаем! Подкоп, блять, сделаем!..

– Пошли, пошли!.. – с силой поволок его Чернаков. – Хватит! Пойдём к остальным, тебе успокоиться надо!..

Я подумал, что Шелконогов своим обезображенным боксёрским носом очень напоминает увёртливого Лёшу Крикуна. И даже не особо удивился, когда услышал рядом негромкий вопрос Сёмина:

– Побывал у ебанутой братвы?

– У кого? – я повернулся к нему.

– Ну, к дурачкам из “Ивушки” ходил? – Валера почему-то оглянулся, словно нас кто-то мог подслушать. – Как впечатление? – спросил с плутоватым любопытством.

– Нормально… – сказал я и невольно потёр подвергшееся испытанию ухо.

Валера засмеялся:

– Никитос говорит, ты себя вообще красавчиком показал… – Уважительно покивал. – Значит, в гору пойдёшь скоро…

– Не знаю… – ответил я, польщённый. – Я сначала решил, что это прикол такой.

– Так и есть, – согласился Валера, – но, как говорится, сказка – ложь…

В нас чуть не врезался и свернул куда-то наискосок Мултановский. Он прижимал к уху мобилу, восклицал разгорячённо:

– В том и дело, что даже пешком с носилками пускать отказываются! Ни проезда, ни прохода!.. Лешаков трубку не берёт!..

Послышался шум мотора. Это подъехал “унизительный катафалк”. Вышли Беленисов и Катрич, мощные и неспешные. Подождали, пока мимо них профланирует жестикулирующий, как однорукий дирижёр, Мултановский, а потом уже двинули к Никите. Я решил, что моя разведка у ворот завершилась. Да и было интересно послушать, с чем приехали Никитины “миротворцы”.

Беленисов докладывал неторопливым, поскрипывающим, как деревянная снасть на ветру, голосом:

– Из Москвы. Называются “Кордон”… ЧОП, как я и предполагал, мусорской. Недавно организовались… Тот, что в берете, – бывший опер…

– А оркестр, я так понимаю, просто с улицы? – перебил Никита.

– Ага, бычьё, – с простуженной хрипотцой подтвердил Катрич. – Это ж не инкассаторы даже, а обычные сторожа.

– Ясно, что не спецназ, – усмехнулся Никита. – Сколько их тут?

– Два поста, два патруля. Всего человек четырнадцать.

– Огнестрел есть?

Беленисов поморщился:

– Спички детям не игрушка. Боевых стволов точно нет. Шокеры, перцовка, палки. Может, валяется в фургоне гладкоствол какой…

– Мой человек со старшим перетёр приватно… – шепнул Катрич. – Здесь не могут пропустить, но если найти лазейку подальше отсюда, то особо мешать не будут. За это чуть подогреть просит…

– Сколько?

– По косарю на рыло…

– Чёт дохера! – скривился Никита. – По пятьсот, скажи ему. Пусть не делится с быками…

– Так он и не собирался. Всё себе… – Катрич шелестяще засмеялся, будто в груди у него ветер трепал полиэтилен. Я впервые заметил, что у Катрича недостаёт зубов.

Беленисов добавил:

– Передай Мултанчику, так полюбасу в два раза дешевле. Но только до середины следующей недели, а потом другой ЧОП на воротах встанет…

– Нашли, где зайти?

– С Пятидесятилетия ВЛКСМ, – предложил Беленисов. – За хирургией. Там решётка старая на соплях, можно просто вынуть…

– Как вариант… – задумчиво произнёс Никита. Оглянулся на Валерку. – Чего там?

– Снятко вернулся, – заявил Валера. – По ходу, жопа! Не прёт Мултанчику последнее время…

Мултановский, оглушённый вестью, почти не матерился, лишь изредка, как слюну, ронял беспомощно-деловитое “та-а-ак”, пока взъерошенный, жидкоусый Снятко по второму разу истолковывал ему отказ, запакованный в канцелярскую тарабарщину.

– Ты погоди, Богданчик, не торопись, – Мултановский встряхнул подмокший от снежинок лист, чтобы тот расправился. – Давай по порядку. Использование части смежного земельного участка…

– Ограничивается определённым кругом лиц, – устало подхватил Снятко, искоса поглядывая в бумагу. – В этой связи основания для установления публичного сервитута отсутствуют!..

– Та-а-ак… Стоп, в какой связи?! – Мултановский оторвался от чтения. – Я лично связи не вижу… Хуйня какая-то! При межевании и постановке на кадастровый учёт земельного участка соседние участки согласование дают. Верно? В том числе и органы местного самоуправления, если собственность не разграничена. И тут вопрос. А какого чёрта так согласовывали, что проезда не осталось?

Снятко вымученно пожал плечами:

– Андрей Викторович, я-то что могу сделать?

– Та-а-ак… Богданчик, а подпись стоит чья?

– Подгаевский, – щурясь на листок, сказал Снятко. – И печать.

– Та-а-ак… А ты же говорил ему, что межевание произвели в нарушение действующих градостроительных норм и норм осуществления земельного отвода?..

– Разумеется. И что это повлекло невозможность свободного прохода к расположенному в непосредственной близости зданию судебно-медицинской экспертизы представителей организаций, осуществляющих похоронные услуги по доставке тел умерших для проведения экспертных исследований…

– А он что?! – Мултановский впился молящим взглядом, как будто результат переговоров не находился у него в руках.

– Андрей Викторович, – с сожалением ответил Снятко. – Отказ незаконный, его нужно обжаловать через суд…

– Мы будем обжаловать? – поглупевшим голосом спросил Мултановский. – Комбинат?..

Снятко покачал головой:

– Руководитель судебно-медицинского отделения должен иск подавать. То есть Лешаков.

– А как же он иск подаст, – вскричал Мултановский, – если Гапон даже главного раком поставил?!

– Судебно-экспертное отделение – самостоятельное учреждение. Оно не подчиняется главврачу…

– Только зачем ему это? – встрял Сёмин. – Экспертизе ж без разницы. Если привезли, то вскроют и зашьют. Не привезли – работы меньше. Денег не прибавится.

– Что значит без разницы?! – возразил Никита. – Это госучреждение. Лешаков, если Гапон его дополнительно не мотивировал финансово, по-любому впишется, просто история не на один день…

– И что делать, хлопцы?! – Мултановский обвёл собрание тоскливым взглядом: – ЧОП – это же не мусора, их же можно отпиздить? Чисто теоретически?..

– Можно и практически! – зло выговорил Шелконогов под примирительное “ш-ш-ш” Чернакова.

– Но не нужно… – поспешно вмешался Снятко. – Сейчас проще заплатить, Андрей Викторович.

– Я не буду платить! – раскалённым шёпотом выдохнул Мултановский.

Дряблая старческая мимика улетучилась, лицо сделалось молодым и бешеным. Он остервенело полез рукой в карман, словно собирался вытащить оттуда пистолет, а не мобильник.

– Пидор ещё не понял, с кем связался! – Мултановский яростно тыкал в кнопки. – Я его просто закажу щас нахуй!..

Снятко увещевал шефа, Мултановский бранчливо отбивался, восклицая: – Грохнуть пидорюгу, и дело с концом!

– Андрей Викторович, ты правда поостынь, – успокаивающим тоном произнёс Никита. – Заплатить нужно не Гапону, а ЧОПу.

– Не понимаю! – Мултановский вскинул на Никиту одичавшие от гнева глаза. – Кому платить?

– Стратегия проста, как мысль еврея, – прибауткой пояснил Никита. – Бабло заносим мусориле, который руководит подразделением, и получается вдвое меньше – пятнаха…

– Та-а-ак… Ещё раз! Кому и сколько?!

Моё слуховое внимание перескочило на Чернакова. Минуту назад он увлёк Шелконогова к своей машине и там потчевал его из термоса – протягивал дымящуюся кружку. Они находились от нас по меньшей мере метрах в десяти, но я почему-то отчётливо слышал каждое слово, хотя Чернаков именно что бормотал. Меня это не удивило – с таким акустическим эффектом я сталкивался раньше на водохранилище, когда вроде еле шепчешь, а звук разносится далеко…

– Короче, есть такой вид осьминогов, у него одно щупальце по совместительству член, и он его в момент спаривания отрывает от себя и кидает в самку. Понимаешь, Димон, реально палку кидает! И одну-единственную за всю жизнь! А прикинь, если промахнётся? Обидно!..

– Блять, вот нахера ты мне это сейчас рассказываешь?! – зло поинтересовался Шелконогов.

Я не выдержал и рассмеялся. Во-первых, рассказ Чернакова и реакция Шелконогова – всё показалось мне ужасно забавным. И, во-вторых, я был на сто процентов уверен, что Чернакова услышали остальные и сейчас тоже дружно захохочут.

Видимо, моя вестибулярка после Крикуна ещё не пришла до конца в норму. Смех получился каркающим. Снятко аж вздрогнул от неожиданности, а Никита и Валера поглядели на меня по меньшей мере с недоумением.

– Что, блять, смешного? – раздражённо спросил Мултановский. – Выражение “отыскать лазейку” так на тебя подействовало?

– Нет, конечно! – мне сделалось очень неловко. Я попытался объясниться: – Осьминог хуем в самку кидает!.. – потыкал на Чернакова, стоящего возле машины. – Ну, Серёга только что рассказал… Вы же сами слышали!

Никита переглянулся с Мултановским, потом с деланой участливостью сказал мне:

– Володька, тебе продышаться надо. И погляди заодно, – он показал на утекающую в темноту рифлёную ленту забора, – нет ли там где-нибудь, – подержал воспитательную паузу, – лазейки…

Чувствовал я себя глупо, но Никита удачно смазал возникшую неловкость характерным щелчком по горлу – дескать, младший чуток перебрал, и Мултановский махнул рукой. Самое обидное, что пьян-то я не был – ну, может, самую малость.

Оправдываться мне не хотелось, я только угрюмо кивнул и отправился на поиски “лазейки”.

*****

Я понимал, что Никита отправил меня изучать, в общем-то, бесперспективную сторону – проще говоря, спровадил. Я брёл вдоль забора, и вскоре беспокойные голоса похоронщиков сделались едва различимыми. Только ветер изредка гулко ударял в железные листы, и они гудели.

Забор, хоть и выглядел высоким и внушительным, сделан был наспех, и качество сборки ухудшалось по мере удаления от ворот. Колючка, вьющаяся поверху, закончилась метров через сто, а вслед за ней и ленточный фундамент. Образовавшаяся щель между землёй и нижней линией была не меньше двадцати сантиметров, и некрупная бродячая живность вполне могла бы игнорировать забор, шмыгать туда-сюда на брюхе.

Гапон явно торопился оградить территорию – хотя бы символически. Мало того что довольно-таки высокие и широкие листы крепились всего на двух лагах, так ещё и с каждым десятком метров шаг между крепёжными шурупами всё увеличивался, как удлинялось и расстояние между опорами, что уже являлось нарушением всех мыслимых СНиПов – мы даже временные заборы на объектах ставили прочнее. При первом же серьёзном шторме такой забор накренило бы набок или выломало.

По характерному дребезжащему звуку я догадался, что в одном месте положенные внахлёст желоба гофры разошлись и клацают на ветру. Я подошёл поближе и чуть оттянул пальцами лист.

– Э-эй! – певуче прозвучало по ту сторону забора. – Вы, случайно, не сотрудник похоронного комбината?!

Хорошо, что Никита с Валерой не видели меня – героя со стальными нервами, пережившего вопль Крикуна, но почему-то вздёрнувшегося как марионетка от негромкого, почти детского голоска.

Я, насколько возможно, быстро привёл в порядок дыхание:

– Нет, я не из комбината. Но вообще приехал с ними. А вы кто?

– В больнице работаю, – ответили мне. – Надеюсь, не испугала вас. А то гаркнула, как взбесившаяся вахтёрша…

– Вот ещё! – воскликнул я с вызовом, хотя сердце колотилось, словно игральные кости в стаканчике.

Чуть поскребли по железу:

– Вы где?

– Здесь, – я прислонился к забору и с некоторым усилием раздвинул листы. В просвете на миг показались бледные кончики пальцев с коротко остриженными ногтями:

– Привет, таинственный незнакомец!

– Привет, – поздоровался я быстрым прикосновением. – Как вас зовут?

– Маша… Или Мария. Или Мария Викторовна. А вы?

– Володя. Или Владимир, – в тон ей ответил я. – И по совместительству – Владимир Сергеевич.

– Очень приятно, – в интонациях чувствовалась улыбка. – На самом деле, Владимир Сергеевич, вот прямо напротив вас находятся врата, ныне потайные, потому что их загородили забором. А вашим коллегам, насколько мне известно, нужно срочно попасть в судебно-медицинское отделение.

– Откуда вы знаете?

Невидимая фыркнула:

– Вы тут шороху навели на всю больницу. Меня заведующий из патологоанатомического к вам потихоньку отправил, указать запасной путь. Представляете, пришла, а тут, оказывается, забор. Я только сейчас поняла, что они это специально сделали. Гапоненко у нас восьмой год главный по хозяйству. Давно начал больницу благоустраивать, правда, на свой лад. Вот и упрятал калиточку от посторонних глаз подальше.

– А здесь тоже его участок?

– Нет, конечно. Только прачечная и котельная. Я думаю, вы бы лучше созвонились с кем-нибудь из ваших, чтоб они пришли с инструментом. Нужно ликвидировать этот фрагмент забора. Только желательно всё делать тихо – повсюду рыщет какая-то военизированная охрана. Раньше их не было.

– Сначала сам попробую, – сказал я. – Маша, то есть Мария Викторовна, вы отойдите на всякий случай.

– Ага, – прозвучали лёгкие и хрусткие шажки. – Убралась. Приступайте…

Я ощупал пальцем чуть зазубренную кромку листа. Перчаток не было, и вообще не помешал бы клин, чтобы как-то зафиксировать щель. Я вынул припрятанную дубинку. Литая её резина выглядела довольно прочной, но я, поразмыслив, благоразумно дубинку отложил: она реально смотрелась грубым фаллическим протезом – казённым, как деревянная нога, а мне совершенно не хотелось нервировать незнакомку, которая собирается нас выручить.

– Вы врач, Мария Викторовна? – спросил я, прикидывая, как лучше подступиться к забору.

– Не совсем…

– Фельдшер?

– Быстро же вы меня вывели на чистую воду… Я младший медицинский работник, – вздохнула. – Так что зовите меня просто Машей.

– Договорились! – ответил я. – А вы меня – Володей!.. Значит, вы медсестра?

– В некотором смысле…

Я натянул манжеты толстовки, чтобы хоть как-то уберечь ладони от порезов. Затем протиснул пальцы под волну гофры и с силой рванул лист на себя. Он, заскрежетав, поддался, и проём чуть увеличился.

– А сколько вам лет, Володя?

– Двадцать!.. – я навалился коленом на соседний лист, вминая его поглубже.

– Вы сильный! – воскликнула Маша. – И очень юный…

Я в свою очередь решил, что спрашивать девушку о возрасте невежливо, и сосредоточился на задаче.

Гапон не поскупился на качественный профнастил – сталь оказалась упругой и не желала гнуться или ломаться. Я отступился в поисках подручного материала, но ничего подходящего на глаза не попадалось.

– Мария Викторовна! То есть Маша, – поправился. – А нет ли у вас поблизости какого-нибудь обрезка трубы, железки или же доски – любое, что можно использовать в качестве рычага. Строители наверняка что-то бросили.

– Сей момент… – она покладисто отозвалась. – Тут довольно-таки темно. С вашей стороны фонарь на ладан дышит, а у меня в распоряжении только слабо мерцающий экран моего телефона мощностью в три светлячка…

Я обратил внимание, что практически с начала нашего знакомства улыбаюсь.

– Маша, – сказал я, пользуясь очередной передышкой. – Вы используете очень забавные слова. Ну, не в смысле, что они какие-то неправильные. Просто звучат неожиданно.

– Благодарствуйте… – степенно произнесла Маша. – Я не знаю, зачем так говорю. Мне самой смешно… Ой, вы прямо Самсон, раздирающий пасть забору! Я бы уже смогла пролезть! И застрять, как глупый медведь…

– Что за медведь? – веселясь, спросил я.

– Сказочный. Которому хитрый мужик лапу в пне защемил… Володя, здесь нет никаких полезных ископаемых. Пойду изучать окрестности.

– Давайте. А я пока попробую снизу угол оторвать!

– Не пораньтесь только!

– Я осторожно! – пообещал, снова подтянул уже слегка ободранные манжеты, вцепился в нижний край листа.

С десяток раз крепко дёрнул. Лист рявкнул и порвался, покосившийся саморез остался торчать в стальной лаге.

Я разогнулся, чувствуя, как на спине, плечах выступила приятная испарина от сделанной работы.

– Почти готово! – отчитался я.

Потом ещё какое-то время гнул, заворачивал, плющил отогнутый угол, чтобы получилось что-то наподобие входа в вигвам. Я подобрал дубинку и спрятал её за пояс, прикрыв бомбером:

– Маша, иду к вам!..

За забором никого не оказалось. Я стоял в одиночестве на шишковатой асфальтовой дорожке, уходящей куда-то между кустов и деревьев. Вдоль забора из земли торчали один за другим узкие металлические столбики – опоры прежней ограды в зарослях иссохшего бурьяна. Справа виднелась серая стена какой-то постройки, прачечной или котельной, а за ней метрах в тридцати начиналась больничная улочка и яркие окна какого-то корпуса, только свет почти не дотягивался до бывшей калитки, а наружный фонарь горел в четверть накала.

– Маша, – позвал я. – А вы где?!

– Тут, – откликнулась из-за деревьев. – Иду…

Она появилась на дорожке – высокая, тонкая. На ней было серенькое пальтецо, под которым белели полы врачебного халата. На голове натянутая почти до бровей вязаная шапочка.

С виду Маше было лет семнадцать, но, скорее всего, это появившийся из облаков месяц вымолодил ей лицо.

– Что вы на меня так взираете? – спросила она задорно и смущённо. – И не вздумайте посмеяться над моими валенками! Но просто там, где я работаю, дико холодный пол, просто ледяной… Держите, вот вам брус, – усмехнулась. – Вылез…

– Кто вылез? – не понял я.

– Брюс Уиллис! Мне в детстве так слышалось – Брус Вылез… Осторожно, он занозистый. Зазнобистый…

Я принял из Машиных рук холодный деревянный обрубок.

– Не очень представляю, как его можно использовать, – добавила Маша, острожно ступая по заиндевелой земле. – Ой, смотрите, что нашла!.. – Она встала на квадратный пролёт забора из рабицы. – Если найти вторую подставку и положить эту штуку сверху, получится настоящий батут! – она чуть попрыгала на скрипучей проволоке. – Здорово же?!

– Раньше были кровати с панцирными сетками, – улыбнулся я. – Момент… – подошёл к забору и дважды крепко приложился бруском в месте соединения полотна с лагой. Лист заметал громы, саморез вылетел и прозвенел где-то снаружи, как упавшая монета. Я победно оглянулся на Машу.

Но сиявшее лицо её внезапно померкло. Или же это месяц провалился за тучи.

– Володя, похоже, мы с вами здорово сглупили… – Маша соскочила с рабицы. – Вы слышали, как забор загрохотал? – она с тревогой прислушалась. – До сих пор гул стоит…

– И что? – спросил я виновато. Глупость, судя по всему, совершил я, но Маша благородно разделила ответственность пополам.

Она стояла в полушаге и слушала. От неё сладковато-приторно пахло, но это был не парфюм, как мне показалось сначала. К запаху примешивался очень тревожный химический оттенок. Чем-то похожим, нагоняющим тоску, иногда тянуло из стоматологического кабинета.

– В паутине есть сигнальная нить, и по дрожи паук понимает, что кто-то попался, – наставительно сказала Маша. – Вибрации от ваших ударов наверняка докатились до ворот. Они же не идиоты, сообразят, что к чему, и скоро сюда нагрянут… – решительно кивнула, широко распахнув и без того большие глаза. – Идёмте быстрее, я покажу вам, как пройти к экспертизе. У нас мало времени…

Она припустила вперёд по асфальтовой тропке, изредка оглядываясь на меня – не отстаю ли?

– Чтоб вы хоть немного представляли расположение… – Маша водила по сторонам пальцем, как стрелкой компаса. – Гинекология, детское отделение, слева хирургия… Исторически как было: в особняке – секционная, холодильные камеры, кабинет патологоанатомов, комната дежурных санитаров и траурный зал, а во втором блоке – СМО и деревянная пристройка с гистологической лабораторией. В середине девяностых годов провели генеральную реконструкцию. Старые помещения объединили новым корпусом. Патологоанатомическое отделение больницы и СМО теперь находятся там.

– А СМО, простите, это что? – спросил я.

Парковая дорожка закончилась. Мы шли какими-то больничными задворками.

– Ну, судебно-медицинское отделение! – пояснила Маша. – Собственно, куда вашим коллегам нужно попасть. То, что оно с недавних пор в новом корпусе, – это уже постарался наш друг по хозяйственной части. Там же и регистратура, кабинет освидетельствования потерпевших, эксперты, судебно-химическая лаборатория. Центральный въезд оккупировал “Элизиум” – не проехать. Но я уже говорила, что корпуса соединены между собой. В СМО можно попасть через пристройку второго блока, где сейчас лаборатория и гистологический архив. Там и отдельный вход, – она показала на деревянный домик.

Убавила шаг:

– Володя, вы дорогу запомнили?

– Да, – я оглянулся на пройденный маршрут, – вроде ничего сложного, два поворота, а там по прямой.

Нас окружал хозяйственный двор, условно обозначенный задними фасадами без окон, сараем и складом. Возле облупившейся стены стояли четыре мусорных контейнера, а над ними лепилась труба вытяжки, похожая на огромную серебристую грыжу.

– Постарайтесь никуда не отклоняться. Здесь вы никого не побеспокоите, детское отделение вообще в другом конце…

Маша остановилась перед крыльцом с зашарканными деревянными ступенями и треугольным навесом, под которым болтался жестяной конус с болезненно яркой лампой:

– Вторая половинка дверей открывается, так что с носилками проблем не возникнет.

– Спасибо, Маша…

– И ещё! – она сделала строгое лицо. – Никому не говорите, кто показал вам дорогу. Своим друзьям скажете, что сами нашли. Ладно? Иначе у меня будут большие неприятности. Мистер Гапоненко весьма злопамятен.

– Никому! – пообещал я.

Сейчас мне казалось, что Маша старше меня лет эдак на десять. Может, потому, что она почти не играла словечками, а электрический свет, хлещущий из жестяного конуса, подчёркивал морщинки вокруг глаз. И я снова почувствовал тревожную, сладковатую гнильцу, словно бы рядом сочился ароматом хищный экзотический цветок – пожиратель мух.

– Видите два окошка, – Маша указала на жёлтые матовые стекла, к которым кикиморами прильнули костлявые кусты, – это секционная. Когда вернётесь со своими, то постучите, чтобы открыли.

– А что такое секционная? – на всякий случай уточнил я.

– То же самое, что и операционная, только для мёртвых… Ну, до встречи! – Маша помахала на прощание и скрылась за дверью.

– Ещё раз большое спасибо! – запоздало поблагодарил я.

Услышал, как дважды повернулся в замке ключ.

И, наверное, в этот момент с изумлением понял, о чём подспудно думал последние четверть часа – Маша красивая! Только совсем не как Алина – у той была броская, бьющая наотмашь красота, а у Маши тихая, незаметная, словно бы сотканная из другой материи. Но, однако, тоже красота. Нос маленький, чуть вздёрнутый, глаза большие, губы пухлые, выразительно очерченные…

Я вдруг спохватился, что должен уже звонить Никите, а почему-то бессовестно медлю! Вытащил мобильник, набрал. Брат не отвечал, я отправил сообщение: “Нашёл дорогу смерти!” и вдогонку второе: “Срочно набери!”, после чего поспешил обратно.

Маша оказалась права – охрана всполошилась. Между деревьями рыскали лучи мощных фонариков, в мёрзлой листве шуршали шаги.

– Целый лист с мясом выдрали, блядюги! – сообщил издали сипловатый юношеский тенорок.

– Бегом звони Иванычу!.. – приказал голос постарше. – Пусть присылает пацанов!

Я встал за ближайшее дерево, чтобы не сразу попасться им на глаза. Но в этот самый момент мой телефон выдал меня запищавшим сообщением.

Фонарики заметались, как зенитные прожекторы в поисках вражеского самолёта.

– Вон-вон, за кустом ныкается!..

– Посвети! Да не туда, ёпт!..

– А куда?!

– Где берёза!

Я не сомневался, что смс от Никиты. Стараясь не обнаружить себя, прикрыл экранчик ладонью. Но написала Алина. Пальцы задрожали.

“Бесишь. Скучаю” – прочёл я и почувствовал, как грудь распирает от немыслимого счастья. Сразу закружилась, поплыла голова. Наверное, что-то подобное испытывает изголодавшийся героинщик, когда по вене несётся отрава, брызжа синтетическим восторгом. Эмоции захлестнули, я больше не мог прятаться и сам вышел из своего жалкого укрытия.

– Вот он! – разом загомонили. – Стоять! Ты кто?!

– Прокурор Амурской области!.. – развязно ответил я.

Так когда-то ответил любопытному прорабу мой бывший командир Лёша Купреинов, и мне это показалось очень остроумным.

Чоповцев было трое, мужик постарше и два парня. Скрестив на мне лучи, они приближались.

– Чё ты мне тут бабушку лохматишь?! – озлоблено спросил старший. – Какой, нахуй, области!

– Я ж говорю – Амурской! – самым дерзким тоном ответил я. – Вы здесь чё потеряли, олени?! Пиздуйте к себе на объект! Здесь, между прочим, больница и охраняемая территория!

– Я узнал его! – всколыхнулся молодой. – Он на проходной был с теми труповозами!..

В этот момент в моём кармане зазвонил мобильник. Я скомандовал:

– А ну, тихо!.. Важный звонок сверху!

Чоповцы, слегка оторопевшие от моей наглости, послушно замолчали. Я поднёс мобильник к уху.

– Бухой, что ли? – спросил Никита раздражённо. – Что за дорога смерти?!

– Трезвый. Слушай внимательно. От вас по правой стороне метров четыреста. Есть отдельный вход. Гапон его нарочно забором закрыл. Я всё проверил и договорился. В экспертизе нас ждут! Давайте сюда, и побыстрее. Тут уже трое чертей из “Кордона” топчутся… – я приветливо подмигнул чоповцам.

– Увидели тебя? – расторопно уточнил Никита.

– Прямо передо мной стоят и тупят…

– Твою ж мать!.. – до него окончательно дошло, что я не шучу. – Держись, Володька! Пять минут!..

Я захлопнул мобильник, не торопясь, сунул в карман штанов. Весело посмотрел на чоповцев:

– Короче, мужики, такое дело. Я вообще вам всяческого добра желаю, но конкретно к этому участку вы отношения не имеете. Вас нанимали похоронную контору сторожить, а здесь котельная. И через пару минут сто человек будет. Сами подумайте, оно вам надо?

Я упивался своей лихостью. После волшебного “Бесишь. Скучаю” я был готов на любые подвиги.

Старший тряхнул головой, сокрушённо простонал, словно его до глубины души потрясло моё запредельное хамство:

– Вот же ты пёс!.. – затем покосился на ближнего парня. – Стёпа, яйки чё развесил?! Звони Иванычу! А с тобой, – он перевёл взгляд на меня, – без пиздюлей уже не обойтись! Если не хочешь, чтоб было очень больно, просто не рыпайся. Тогда всего разок ёбну! Стёпа, звони-на!..

Молодой неуверенно потянул с пояса клацнувшую зажимом рацию. Я посмотрел на его хлюпающий кончик носа. Опережая, выхватил припрятанную под бомбером дубинку и без замаха дал ему по руке, стараясь, однако, только выбить рацию. Стёпа издал вопль, а рация ускакала куда-то под куст.

Я отпрянул назад. Но уже мгновение спустя в меня как грузовик врезалась туша старшего чоповца. Твёрдая, точно слоновья ступня, ладонь с треском размазала мои очки, я потерял равновесие, упал навзничь, больно и рвотно треснувшись спиной о землю.

Ощущение было такое, будто меня с разбегу ошпарили доской. Смятый капюшон толстовки, к счастью, уберёг голову от ушиба. Чоповец по инерции рухнул сверху. Я почувствовал запах, которым дохнуло на меня из ворота чужого бушлата, – дух прокисшей овчины, – разглядел даже бородавку на ушной раковине.

Он был сильнее меня и тяжелее. Молотя руками, чоповец пыхтел и матерился:

– Сука, блять!.. Падла!.. Задавлю нахуй!..

Дубинку я, как ни странно, не выронил. Мы двинули друг друга практически одновременно – он кулаком, а я его резиновой рукоятью повыше уха. После горячего, хряпающего удара моя скула затрещала от боли. И вдобавок крепко приложило затылком о какую-то твёрдую кочку, но я не потерял ни злобы, ни контроля. А вот чоповец оглушённо крякнул и завалился.

Я быстро выкарабкался из-под него и, не выпуская дубинки, дважды стукнул, не понимая, почему его лицо так обильно залито кровью. Прежде чем до меня дошло, что хлещет-то из моего расквашенного носа, пинок берцем под рёбра сошвырнул меня с поверженного туловища.

Я перекатился и вскочил на ноги. Бил молодой. Мы синхронно обменялись ударами дубинок. Адски больно прилетело по ключице, так что сразу отнялось левое плечо, но моему противнику дубинка ударила аккурат по лбу. Чоповец, как жеребёнок, взбрыкнул ногами, охнул и в заторможенном нокдауне опустился на колени. Мне показалось, он даже потерял сознание, хоть и остался стоять, покачиваясь, как пьяный.

Раздалось змеиное шипение, но ещё раньше я прикрыл глаза локтем и отскочил в сторону. Насморочный Стёпа поливал меня спреем из баллончика, но расстояние было больше двух метров – струя рассеивалась не долетая. Он попытался дёрнуться вперёд и сам чуть не угодил в едкое облачко. Прежде чем чоповец догадался предпринять обходной манёвр, баллончик издал сопливый, всхлипывающий звук и закончился.

– А вот за перцовку пиздец тебе! – пригрозил я. В глаза мне ничего не попало, разве чуть на кожу, которую уже начало пощипывать.

Стёпа затравленно озирался, а я не вполне ещё понимал, как расправлюсь с ним, если у меня плохо шевелится левая рука и в голове тошный гул. По подбородку текла медленная кровь, заливала толстовку – хилая китайская змейка на бомбере не выдержала схватки и разъехалась.

Чоповец неуклюжим движением вытащил из подвеса дубинку, выставил перед собой, точно короткий меч. Со стороны мы, наверное, напоминали двух комичных гладиаторов.

– Чё ты, бля, мне сделаешь? А?! – он произвёл резкий выпад, дважды взмахнул дубинкой и отпрянул назад. – Я наших уже вызвал! Через минуту будут! Отмудохают тебя за пацанов, – он показал на мычащих старого и молодого. – А потом в мусарню сдадут! И калекой будешь, и срок получишь! Понял, гад?!

Я щурил плохо видящие глаза, чтобы не потерять фокус. Мы медленно, по кругу сближались. Я понял, что казалось мне странным, – Стёпа двигался, как моё отражение. До меня вдруг допёрло, что дубинку он сжимает левой рукой, а рацию-то тянул правой. Значит, я всё-таки отбил ему кисть…

– А ты ведь не левша, нет? – ядовито поинтересовался я. – У тебя реально последний шанс, Стёпа. Бери хер под мышку и дуй на проходную, пока я добрый…

Вместо ответа он неловко взмахнул дубинкой:

– Х-хы-ы!..

Я ударил справа налево, параллельно земле, метя по рёбрам. Чоповец криво, как ракеткой для бадминтона, постарался отбить, закрыться, но я вышиб дубинку из его пальцев, а моя рука взлетела наверх. Оттуда, превозмогая стрельнувшую боль в ключице, я рубанул вниз, с оттягом. Попал ему по шее. Он скульнул, присел на корточки, закрывая голову трясущимися ладонями. Я чуть подумал и пнул его, чтобы поставить в победе точку.

Слетевшие очки валялись на земле. Каким-то чудом стёкла в них уцелели, одна дужка была погнута. Я осторожно, чтоб не поломать, вернул её в правильное положение.

Зрение вернулось, но и без диоптрий я бы увидел, как вдали заметались лучи фонариков. Перекликались голоса – это спешили через посадку чоповцы, вызванная подмога.

Я решил не геройствовать понапрасну, рвануть к забору. Впрочем, рвануть в прямом смысле не получилось – заныло ушибленное тело. Прихрамывающей трусцой я одолел в темноте с десяток метров и буквально налетел на Никиту, Сёмина, Шелконогова в окружении десятка парней с катафалков.

– Жан-Клод Ван Дамм? Кровавый спорт?! – задорно спросил Валера. – Или загрыз кого-то?

– Точно! – я с трудом растянул в улыбке разбитые губы. – Я же оборотень!

Заметил, что Никита протягивает мне упаковку с салфетками.

– Держи, – озабоченно цыкнул. – Хорошо они тебя… Нос целый?..

– А чё случилось? – вклинился Чернаков, запричитал. – Ух ты, Володьку нашего как отпиздили!..

– Кто кого отпиздил! – возмутился я. – Вы тех троих не видели! – и как можно небрежнее оглянулся на место недавнего боя. – До сих пор не поднялись с карачек!..

– Тогда другое дело! – расцвёл Чернаков. – Вижу, что можешь! Весь в братишку! Респектище, уважуха!..

– Молоточек! – цепкая ладонь Шелконогова стиснула моё плечо. – Всех нас выручил!.. Эй, братва, сюда несите! – он помахал мужикам возле забора, что передавали через брешь один за другим чёрные негнущиеся мешки.

Я развернул салфетку, утёрся. На бумаге отпечатался смайл, похожий на улыбку Джокера.

Налетел взволнованный, ликующий Мултановский.

– Ты ж мой хлопец золотой! – приобнял. – Прости, что я тогда забычил, это от нервов!..

– Осторожней, Андрей Викторович, в крови выпачкаю вас… – я чуть отстранился. На непромокаемой ткани бомбера блестели и не впитывались липкие подтёки.

– Ох ты!.. – он повнимательней пригляделся ко мне. – Как тебя отделали! Пидармотины!.. – Мултановский попытался оттереть с обшлага пальто кровавое пятно, но только размазал: – Похуй, в химчистку сдам… Никит! – Мултановский, как сова, заворочал головой. – Володь, куда он подевался? Здесь же был… Богданчик! – обратился к Снятко. – У тебя же есть аптечка в машине? Да? Тогда тащи сюда!..

– Да не нужно ничего, Андрей Викторович! – сказал я.

Чоповцы выстроились в ряд вдоль асфальтовой дорожки. Битая троица поковыляла под их защиту. Валера подбил ногой валяющуюся кепку с кокардой:

– Э, шуршела, панамку свою потерял!

Камуфляжный в берете озадаченно развёл руками:

– Да пизде-е-ец!.. Парни, вы реально охуели! Это ж статья, ёб вашу! Сто тридцать девятая! Незаконное проникновение!.. И нападение на охрану при исполнении! И ущерб, блять! Вы попали на серьёзные бабки!..

– В кого и куда проникли?! – вынырнул из сумрака Никита. – Чья жопа жалуется?

Похоронщики злобно посмеивались. Тихими силуэтами прошли Беленисов и Катрич, по-волчьи кивнули мне, будто мимоходом приняли в свою стаю.

– Никакого взлома не было, – подчёркнуто вежливо сообщил камуфляжному Снятко. – Это официальный вход на территорию больницы. А вот то, что он перегорожен, – это отдельный вопрос к больничному начальству…

У чоповского бригадира затрещала рация. Он во всеуслышание рявкнул, поднося её к уху:

– Разговор не окончен! – но было понятно, что мешать они уже не станут.

– Ну, ты как? – спросил меня Никита. – Не ссы, до свадьбы заживёт.

– Золотой хлопец! – резво подскочил к нам Мултановский. – Всех выручил! Я, Никит, веришь, когда увидел его первый раз, сразу понял, что он заебись, твой братан!..

– А то, – с умеренной гордостью согласился Никита. – Говна не держим!

– Вот мы с тобой и опытные вроде, прожжённые, – не уставал нахваливать меня Мултановский, – а пацан всё без нас разрулил. Молодая кровь! Ты видел, как он уделал гондонов этих?! Один против трёх!..

– Главное не перехвалить! – буркнул Никита. Ему, похоже, надоело славословие в мою честь. Придирчиво оглядел меня: – Слушай, молодая кровь, там в машине вода есть, пойди-ка лицо умой и отдыхай. Хватит с тебя на сегодня…

Я мучительно соображал, что бы приятное сказать брату. Нашёлся:

– Спасибо большое за футляр, – я отвернул бомбер, где находился узкий потайной карман, уважительно похлопал. – Как в сейфе! Без него раздавились бы всмятку часы…

Никита дёрнул бровью, выразительно прокашлялся. До меня дошло, что часы вообще-то наша семейная тайна, в которую совершенно не обязательно посвящать посторонних. Но футляр действительно оказался на редкость прочным – я сполна ощутил рёбрами его жёсткость, когда, сцепившись с чоповцем, катался по земле. Зато часы пребывали в полной безопасности, а вот на моей “мотороле”, которая просто лежала в кармане штанов, от потасовки пострадал внешний дисплей – плавала какая-то муть, похожая на пузырёк воздуха.

Мужик в куртке с нашивкой “Мемориал-авто” на спине в паре с кем-то приволок очередной чёрный мешок.

– Куда идти-то? – спросили.

– Сейчас покажу, – опомнился я. – Там ещё постучать в окошко надо, чтоб открыли.

Загомонили:

– Носилок не хватает!

Я не увидел лица говорящего, только контур капюшона и тлеющий окурок в зубах:

– Руками потащим, чтоб не оставлять. Володя, поможешь донести?

На меня смотрело множество глаз, и я не хотел показывать, как робею перед чёрным мешком и его содержимым.

Взялся за уголок. Невидимое, громоздкое тело, шурша, скользнуло всей тяжестью вниз. Я подхватил второй угол, чувствуя под кулаком мёртвую голову. Кто-то пришёл на помощь, взялся за мешок с другой стороны.

– Ну, показывай дорогу смерти!..

*****

Нелепо говорить о каких-то особых предчувствиях, которыми была пронизана последняя неделя декабря. По большому счёту, ожидание скорой катастрофы, необратимых горьких перемен присутствовало со мной с момента моего приезда в Загорск и сделались привычным фоном, словно железная дорога, возле которой живёшь не первый год – стучит, грохочет, но особо не мешает.

Шервиц и Дудченко уехали домой. Последние в уходящем году кресты, “льдинки” и “дверцы” я перетащил из сушилки вместе с Фаргатом. Он, на правах бессменного сторожа, зимовал в мастерской.

С Алиной я увиделся всего раз. Спустя пару дней после больничных приключений она заскочила ко мне. Встреча получилась скорой и беспокойной. Алина насторожённо прислушивалась к шагам на лестничной клетке. Вздрагивала, когда внизу лязгала дверь подъезда. Торопила лихорадочным трусливым шёпотом:

– Милый, давай быстрее, я сейчас всё равно не смогу расслабиться…

Крадучись вышла с пепельницей на балкон и быстро юркнула обратно – померещилось что-то. Потом курила на кухне – навязчиво, одну сигарету за другой, наблюдала из-за шторы за ползущими через двор машинами. Я безуспешно пытался её успокоить. Расстроился и сказал с шутливым укором:

– Сама мёртвая, а Никиты боишься.

Она покаянно улыбнулась:

– Ну да. Умереть-то умерла, но пиздюлей получать всё равно неохота. Да и тебя жаль, ты и без того на всё лицо пострадавший. Хорошо ещё, что Никита тебя спас…

– В смысле? – я не понял. – Что значит – спас?

– То и значит. Никита мне рассказал. Мол, улаживали вопросы по экспертизе, а тут ты такой звонишь, весь в панике – брат, помогай, попался в лапы охране. Ну, они и помчались тебя отбивать…

– Нихрена себе! – я прям опешил от унизительной корректуры, которую Никита внёс в недавние события. – Что он сочиняет?!

Нельзя сказать, что Никита полностью всё переврал. Мне бы действительно не поздоровилось, если бы чоповцы опередили похоронщиков. Но ведь это я сражался в одиночку и победил троих противников! Это я нашёл дорогу к экспертизе и выручил Мултановского и Шелконогова! Но об этом Никита почему-то не сказал Алине ни слова, а ведь ему, по идее, ничего не стоило просто оставить историю такой, как она была, а не делать из меня какого-то “челюскинца”…

– У Никиты определённо своя версия, – выслушав, согласилась Алина.

Я досадовал:

– Да у кого хочешь спроси, хоть у Валерки или Мултановского. Они подтвердят, как всё было!

– Да я верю, милый… – Алина поспешно приникла ко мне поцелуем.

В её взгляде я заметил молниеносную переоценку.

– Какой ты… – она, встав на колени, нежно трогала алым кончиком языка разбитые костяшки моих кулаков – умильно смотрела снизу вверх, как заискивающий предатель. – Никита что-то подозревает… – жадно принимала меня горячим ртом. Отпрянув, снова жаловалась. – Боюсь его… – опять заглатывала.

Я гладил её коротко стриженный затылок, прижимал к себе:

– Мы будем осторожны, и он ничего не узнает.

– Осторожны и остронежны…

Алина обещала, что мы скоро увидимся, но пропала почти на неделю. От тоски и вожделения я перед сном совершал многочасовые прогулки по порносайтам. К моему огорчению, исчезли многие старые добротные адреса. Зато появились отечественные – с доменом “ru” и бойкими названиями “дойки”, “тёлки”, “тётки”. Отдельно веселили и названия роликов, сделанные в разговорной манере магистра Йоды, только очень безграмотного и свихнувшегося на русском юношеском сексе: “Сосёт взахлёб целка-сестричка родному брату”, “На абетуриентку громко крича кончил препод”, “Не стисняеться ебаться юная выпускница”, “Шлюха-подросток смычкуется в кепочке в клеточку”.

Рука не поднималась изнурять себя под такие ролики – смешно и стыдно.

В один из вечеров я прогуливался по центру. Привлечённый обещанием тридцатипроцентной новогодней скидки на всякий товар, заглянул в магазин “Оптика”. Молоденькая продавщица, обеспокоенная моей неказистой наружностью, нахохлилась. Я, чтоб воодушевить её, сказал, что хочу купить контактные линзы, хотя собирался всего-то починить дужку на очках или в крайнем случае заменить оправу.

Меня отправили за ширму к окулисту. Сначала я сидел, уткнувшись лицом в окуляры какого-то умного прибора, и передо мной маячил примитивно нарисованный домик с ускользающим фокусом, а только потом попеременно закрывал глаза – различал буквы.

Мне предложили несколько типов линз на выбор. Я, не прицениваясь, выбрал французские, с максимальным сроком эксплуатации – трёхмесячные. Позже выяснилось, что главного-то я и недопонял, спать в линзах всё равно не разрешается, а я надеялся, что можно один раз надеть и три месяца не мучиться.

Распакованные линзы показались мне излишне тонкими, точно сделанными из слёз, – я даже засомневался, что смогу самостоятельно обходиться с ними. Сотрудница пришла на помощь – положила линзу донцем на подушечку своего ухоженного пальца, потом развела мои напряжённые веки и ловко прилепила плёночный кружок на радужку – сначала один, потом второй.

Я постеснялся тренироваться при докторше, сказал, что всё понял. Сунул очки в карман, туда же бутылёк с очистительным раствором, пластмассовую табакерку с зеркальцем внутри, герметичным контейнером для хранения линз и крошечным пинцетом.

Я вышел на вечернюю улицу, с крыльца “Оптики” поглядел по сторонам обновлёнными глазами. Мир навалился, нахлынул какой-то карикатурной отчётливостью. Предметы и люди сделались избыточно яркими и разборчивыми. У меня закружилась, поплыла голова.

И в этот момент откуда-то сбоку нервно посигналила машина. Я повернулся на звук и увидел чёрный “лендровер” Никиты, припаркованный между двумя киосками. Брат подзывал меня размашистым движением, будто загребал рукой по воде, подгоняя к берегу уплывающее добро.

Тревога мягко толкнула в грудь. Я неспешно сбежал по скользким ступенькам на тротуар, открыл дверь джипа и уселся рядом.

– Ну-ка, ну-ка, дай погляжу на тебя… – Никита впился колючим, оценивающим взглядом в моё лицо, но мне показалось, что высматривает он совсем другое. – Решил-таки прислушаться к доброму совету?

– Типа того, – ответил я самым обыденным тоном. И не удержался: – Просто драться в очках неудобно.

Помимо воли прорвались неуместные обидчивые нотки, но Никита если и отметил их, то не подал вида.

– Тоже верно! – произнёс он. – И как ощущения, когда прозреваешь? Поделись!

– Странно немного… – я для объективности посмотрел по сторонам. – Будто все вокруг притворяются, что они настоящие… Ты какими судьбами тут?

Никита нарочито зевнул:

– Ехал мимо, вышел за сигаретами и тебя в окно увидел, – показал на освещённую витрину “Оптики”. – Решил подождать. Заодно и баблишка тебе подкину за следующий месяц. Ты куда сейчас? – он протянул мне конверт.

– Домой поеду, устал немного.

– Подвезти?

– Необязательно, сам доберусь.

– Да мне несложно…

Джип, покачивая боками, выкатился на дорогу. Я с изумлением разглядывал преображённые площадь Ленина, улицу Советскую, Гостиный Двор – Загорск будто покрыли немыслимым увеличительным лаком, под воздействием которого каждый оттенок, всякая деталь приобрели максимальную яркость и контраст. Мне казалось, что моё зрение обрело разом микроскопические и телескопические возможности. Я видел кристаллическую структуру падающих на лобовое стекло снежинок прежде, чем их сметали дворники, распознавал номера дальних домов, читал дальние вывески, афиши…

– Праздники с нами отметишь? – перебил мои мысли Никита. – Или к бате с бабулей?

– В Рыбнинск, наверное. Ещё не решил.

– Если поедешь, презенты для них передам…

– Конечно. Хорошо, что напомнил, я тоже что-нибудь поищу, из головы напрочь вылетело, что Новый год скоро…

Никита хитро улыбнулся:

– А девчуле своей чё купил?

Пока я прикидывал, как лучше ответить: сказать, что не успел или что нет у меня никакой “девчули”, Никита опередил меня.

– А я уже, – оглянулся на прислонённый к заднему сиденью внушительных размеров четырёхугольный плоский пакет в пупырчатом полиэтилене.

– Что там? – поинтересовался я.

– Картина, – с гордостью отозвался Никита. – Заказал для Алинки копию “Острова мёртвых” Арнольда Бёклина. Знаешь такого?

– Не…

– Ты чего? – пожурил Никита. – Непорядок. Поищи в интернете. Короче, был такой художник Арнольд Бёклин, умер ещё в прошлом веке. Типа, символист, но считается и родоначальником сюрреализма. “Остров мёртвых” – самая знаменитая его работа. Он всего написал пять её вариантов. Третий, между прочим, висел в рейхсканцелярии у Гитлера – тоже о чём-то говорит. Понимаешь, уровень популярности – реально культовая хуйня. А я выцепил в Москве очень крутого художника и заказал у него репродукцию именно третьего варианта. Он в Берлин спецом летал, чтоб все нюансы в музее посмотреть. Всё один в один нарисовал – размер, цвета, мазки. Фактически как оригинал! Хоть бери лоха и наёбывай!

– Классно, – похвалил я. – Алина, наверное, будет очень рада.

– Да уж надеюсь! Интерьерная вещь получилась.

– Никит, – я тем временем сосчитал деньги из конверта, – тут тридцать пять тысяч!

– А это премиальные. Мултанчик ещё от себя передал.

– Может, вернуть? – я засомневался. – Неудобно как-то…

– Удобно! – категорично сказал Никита. Глянул с улыбкой. – Отгадай загадку. Почему вор в законе не жрёт курицу?.. Потому что её ебал петух! – брат засмеялся, и я тоже.

Заехали во двор. Никита заглушил мотор, сказал интимно:

– Я к тебе поссать поднимусь, не против?

– Да ради бога! – с радушием ответил я, судорожно вспоминая, не осталось ли каких-либо следов пребывания Алины в моей квартире. – Чаю попьём, я пожрать что-нибудь сделаю…

– Не, жрать не буду. Кстати, хочешь посмотреть на картину?

– Конечно хочу…

Мы вышли из машины, Никита открыл заднюю дверь и вытащил полутораметровый пакет.

– Тяжёлая, – приподнял. – Рама ещё такая основательная.

– Давай, – я протянул руку.

– Сам справлюсь…

В коридоре Никита прислонил картину к стене. В туалет он, однако, не торопился. Постоял, пару раз втянул носом воздух:

– Ты ж не куришь вроде?

Сердце заколотилось, но я ответил спокойно:

– Иногда случается, покуриваю… – соврал на всякий случай, проклиная чуткий Никитин нюх.

Брат закрыл за собой дверь туалета. Прежде чем он спустил воду и вышел, я метнулся на кухню, оттуда в комнату и на балкон – вдруг завалялся окурочек со следами помады. Но ничего такого, что могло бы уличить Алину, я не заметил.

Никита занёс пакет с картиной в комнату, щёлкнул клинком складного ножа:

– Люстру сделай поярче, – попросил, осторожно вспарывая полиэтилен.

– К сожалению, это всё. Лампочки надо поменять.

Показалась позолоченная рама и задник картины – деревянные планки, серая изнанка холста.

– Я читал где-то, что картину лучше всего рассматривать при освещении, аналогичном тому, в котором её писали. – Никита повернул раму изображением ко мне. – Ну, как?

Остров мёртвых оказался маленьким скалистым амфитеатром посреди зеркальной водной глади стального цвета. Грозовой туман окружал отвесные, с ржавыми потёками склоны. К острову подплывала чёрная лодка, в ней двое – сутулый гребец и стоящая фигура, закутанная в саван. Перед белой мумией поперёк лодки покоился ящик – для саркофага он был коротковат, скорее, большой сундук с загробным скарбом.

Выступающие вперёд каменистые уступы создавали небольшую лагуну. Из малахитовой её мути к суше поднимались ступени. Над пристанью цвёл дикий кустарник, а поодаль кипарисовая роща взметала острые верхушки до бледных облаков. Рыжая выгоревшая трава покрывала изломанные гребни.

Мертвяще безлюдную атмосферу острова пронизывала торжественная кладбищенская благоустроенность. По одну сторону в стене располагались ниши – одинаковые, точно окна. По другую – темнел вход, ведущий в глубину острова-склепа. Сквозь породу кое-где проступали мраморные фрагменты архитектуры, словно бы остров вырос на руинах доисторического Пантеона. Картина не пугала и не умиротворяла. Она опустошала, как банальность: “Мы все умрём”.

– Нравится? – довольным тоном спросил Никита. – Пробирает?

Он оценил скорбный пейзаж критичным прищуром:

– Безнадёга какая, да? Хотя самих мёртвых маловато. Судя по всему, только вон тот товарищ в белом, – указал на стоящую в лодке фигуру.

– Остальные попрятались внутри, – предположил я. – Но возможно, – добавил глубокомысленно, – художник хотел сказать, что для каждого умершего заготовлено индивидуальное одиночество на острове.

– Понятно, что аллегория, – согласился Никита, – но, как по мне, экшена всё равно не хватает. – В уголках его губ затеплилась улыбка. – Вот я в детстве реально нарисовал остров мёртвых! Если матушка не выбросила, покажу тебе как-нибудь. Оборжаться можно. В третьем классе после летних каникул на уроке рисования было задание: “Как я провёл лето”. Ну, и я изобразил… Короче, берег и дети в песке играют. Головы, руки-ноги – пиздец расчленёночка. – Никита хоть и посмеивался, но взгляд его оставался угрюмым.

Снова уставился на картину.

– Мне этот остров напоминает камень на распутье, – после короткого раздумья заключил Никита. – Который из русских сказок. Помнишь? “Налево пойдёшь – коня потеряешь, направо – жизнь потеряешь, а прямо пойдёшь – жив будешь, да себя позабудешь”.

– Хоть разворачивайся, – пошутил я.

– В том и дело, что нельзя повернуть. Это как время вспять. Но знаешь, что самое херовое?

Я почувствовал загривком дуновение чего-то нехорошего.

– Три дороги – это только видимость, – грустно сказал Никита. – На самом деле нет никакого выбора. Дорога всегда одна… Ты не против, если я у тебя до праздников картину подержу?

*****

Каюсь, я не рассказал Алине о неожиданном визите Никиты. Струхнул, что она сразу прекратит наши отношения – уже бесповоротно. Она и сама всего боялась, поэтому для новой встречи подхватила меня в городе, повезла в место, вроде бы максимально удалённое от возможных Никитиных маршрутов. Это была северная окраина Загорска, подсобно-техническая, почти без жилых домов, рядом с трассой.

Для надёжности мы съехали с основной дороги на стоянку для фур – заколоченный на зиму киоск, теремок с прилавком да пара обросших грязью биотуалетов без дверей, похожих в темноте на разорённые склепы. За стоянкой начинались овраг и перелесок. Метрах в ста мерцала огоньками шиномонтажная мастерская.

Я часто наблюдал с экрана любовь в машине, но не представлял, что это настолько неудобно. Мы перебрались на заднее сиденье, а передние кресла сдвинули вперёд. Потом лежали скрюченные. Было тесно и душно. Алина, закончив с гигиеной, протянула мне упаковку с салфетками. Я послушно вытерся, открыл окно, чтоб выкинуть липкий комок. Потянуло запахами трассы – холодом, гарью, соляркой.

– Знаешь, чем пахнет смертная тоска? – спросила Алина. – Вот этим…

Я предложил: может, лучше бы нам встречаться в Москве, снимать на пару часов отель – всё лучше, чем в машине на трассе. В мегаполисе Никите нас не выследить. А у меня всегда найдётся хорошее объяснение, что я навещаю Тупицыных. Алина лишь посетовала, что ездить в Москву утомительно, и вдруг вспомнила, что знает в Загорске замечательный пустырь.

Алина заранее написала, что Никита с утра поедет проведать мать в Красноармейск и вернётся аж к ночи. Договорились встретиться. Всю пятницу валил снег – даже не хлопьями, а какими-то перьями, словно бы наверху распотрошили космическую перину. Когда зажглись фонари, Загорск в искрящихся ватных сугробах выглядел точно умильная рождественская открытка.

Трудно поверить, но именно из-за контактных линз я не сразу признал скошенную крышу-фуражку кинотеатра “Смена”. А был бы в очках, наверняка вспомнил бы визуальные приметы Никитиного тайного укрытия в час раху-кала, наш дружеский разговор перед поездкой в “Шубуду”…

В тот вечер, когда Никита уехал от меня и оставил на хранение картину, я кое-как отковырял чёртовы линзы. А вот на следующее утро надеть их уже не смог, только залапал до красноты глаза.

Попытался на следующий день, и с тем же успехом. Линзы то слетали с пальца, норовя потеряться, то косо прилеплялись или же заплывали под веко, и я мучительно вымаргивал их, заливаясь слезами.

Я уже смирился с тем, что линзы не моё, что у меня слишком грубые пальцы для таких изящных вещей и век мне вековать в очках. Но тут Алина назначила встречу, и мне захотелось удивить её. Попробовал наудачу. И надо же – они наделись с первой попытки! Я снова провалился в пространство зрительного передоза и, наверное, поэтому не узнал пустырь, доверху перегруженный новыми впечатлениями и обилием внешних нюансов.

В этот раз всё прошло намного лучше. Мы освоились с ограниченным пространством салона, да и Алина нарядилась практичнее: чулки, юбка, – так что ничего не нужно было снимать, разве только сапожки, чтоб не поцарапать каблуком кожаную обивку кресел.

Закончив с вознёй, мы в обнимку отдыхали на заднем сиденье.

– А тебе хорошо в линзах, киллер, – проворковала Алина.

– Только надевать трудно.

– Привыкнешь. Помнится, у меня после лазерной коррекции неделю всё воспринималось гротескно, аляповато… – Прильнула. – Как в мастерской дела?

– Кенотафы стали делать. Ну, сейчас Шервиц с Дудой домой умотали до весны, а как вернутся, будем дальше развивать тему.

Её пальцы скользнули в мою ширинку:

– Наживаться на эксгибиционизме…

– В каком смысле?

– Самом прямом. Желание придать личной трагедии общественный статус называется “эксгибиционизмом скорби”. У одних большой хуй напоказ, у других – кенотаф.

– Это всё-таки разные вещи, – с улыбкой возразил я. – Просто люди по-разному горе переживают. Некоторые хотят поставить памятный знак на месте гибели близкого человека…

У меня вдруг заложило левое ухо. И раньше случалось, что я глохнул на несколько секунд после оргазма, будто мы совокуплялись где-то на морском дне, а потом я излишне торопливо всплывал, покидал нашу глубину, оказываясь в лёгком кессонном полуобмороке.

Но сейчас было другое. Я хорошо помнил эту специфическую глухоту, состоящую из рафинированного белого шума. Так шипело у меня в ухе после вопля Лёши Крикуна.

Внезапно сквозь улюлюкающие частоты мощно прорезалась волна с хоровым исполнением.

– Ла-а-акримо-оса!.. Ди-и-ес и-и-ла!.. – вывели нежные сопрано.

– Ква! – угрожающие предупредили басы и баритоны.

– Рес! Ур! Гет!.. – тенора точно взбежали по ступенькам. – Эх! Фав! И-ла!..

Я узнал “Реквием” Моцарта, самую затасканную его часть, которую обычно используют телевизионщики, показывая хроники про зверства фашистов.

– Джю дик ан дус!.. Хо мо рэ ус!..

Глядя в упор на зелёный экранчик радио с мерцающими цифрами и буквами “FM”, я несколько раз сглотнул. Этому нехитрому способу приводить забарахлившую вестибулярку в порядок меня научил Тупицын, когда мы летали в Крым – первое лето после родительского развода…

Фантомный Моцарт оказался нестойким. Начал стремительно угасать, отодвигаться на периферию слуха, сделавшись неотличимым от пульсации крови в висках. Но вместо ожидаемого облегчения, что звуковая галлюцинация закончилась, я остро ощутил устойчивое, очень назойливое чувство близкой опасности.

– Может, поедем уже? – сказал я, стараясь, чтоб в моём голосе не чувствовалось напряжения.

– Докурю, и валим, – ответила Алина.

За решёткой забора ожил спящий до того фонарь. Это было очень неожиданно. Я даже приподнял голову. В ярком его матовом свете, пролитом на бетонную стену, выступили пентакли, черепа, названия групп “Cannibal Corpse”, “Behemoth”…

Что-то тревожное забрезжило в памяти:

– Я уже был здесь.

– Сомневаюсь, – Алина зевнула, чуть приоткрыла окошко, провожая ладошкой табачный дым, выбросила окурок, наклонилась, чтобы застегнуть змейку сапожка. Я заметил, что маникюр у неё не красный, как обычно, а бледно-лавандовый, почти серый. Сидя, я подтянул и застегнул штаны, надел бомбер, затем вышел из машины.

Над пустырём по-прежнему сыпал снег, мороз почти не ощущался. Иррациональным беспокойством веяло от этой тишины и белизны. Я чуть попрыгал, размял затёкшую поясницу, наклонился зачерпнуть рыхлого снега. Пока лепил снежок, оглядывался, но не высмотрел ничего подозрительного – запорошённая площадка, забор, размалёванный задник кинотеатра, плафон фонаря, похожий на конскую голову. Поискал глазами место у стены, где в канализационной канаве отыскали авторитета Кирзу…

Хлопнула дверь, Алина прошла ломкими шажками, села за руль. Фары, как два брандспойта, брызнули лучами по готическому граффити “Death Metal”.

Я опустился в кресло рядом с Алиной. Она удивлённо спросила:

– Чего такой напряжённый?.. – размашисто, неуклюже развернулась, словно вырисовывала омегу. Воскликнула со смехом: – До сих пор ноги дрожат!..

Точно крупная птица врезалась с разгону в лобовое стекло. От эпицентра тяжкого удара, ставшего вмиг белым, как горсть соли, крошевом побежали трещины.

Алина взвизгнула, вдавила по тормозам, они тоже завизжали, словно пёс, угодивший под колёса. Скорость была невелика, но меня резко качнуло вперёд. Не понимая, что происходит, я открыл дверь и выскочил наружу. Может, и правда ожидал увидеть искорёженные крылья и перья. Но по капоту медленно съехала и упала с глухим звоном в снег обычная монтировка. А потом показался тот, кто швырнул в нас железякой.

Моё сердце дёрнулось так, словно кто-то истошный с воплем рванул на себя захлопнувшуюся дверь и сорвал её с петель. Солёный жар выступил на лбу, потёк по затылку и хребту. В висках синхронно ухнуло ватными молотками: “Попались! Застукал!”

А где-то рядом как ни в чём ни бывало прозвучал щебечущий голосок Алины:

– Никита, милый, привет. Что-то случилось?

– Ага, – он охотно ответил. – Ты случилась. С моим покойным братом. Прям в тачке, которую я тебе подарил, и случилась как последняя проблядь…

Сказал вроде негромко, но голос его, отразившись от стены кинотеатра, прозвучал неожиданно гулко, словно мы находились в соборе.

Я не сразу понял, о каком брате идёт речь. С запозданием накатило, что “покойным” назвали меня. Конечно, я не верил, что Никита всерьёз собирается меня убить, но всё равно сделалось страшно от такого градуса ненависти.

Он больше не глядел на Алину, не слушал её, хотя она продолжала тараторить:

– Не будь идиотом! Мы встретились с Володей, чтобы обсудить тебе подарок на Новый год!..

Краем пылающего уха я слышал, как она оправдывается. Мелькнула даже мысль, что стоило бы ей помочь, заявить чуть обиженным тоном: “Никита, произошло чудовищное недоразумение!” – а не деревенеть в позорном ступоре, словно бы меня действительно поймали с поличным.

Но я видел Никиту, выражение его лица, и понял, что лучше не кривляться. Он не гримасничал, не суетился. В нём не наблюдалось ни ярости, ни истерики. Это было нечто другое, чего я раньше не встречал, – лютое спокойствие. Стиснутый рот его напоминал кривой шрам от ножа.

Алина напористо увещевала:

– Милый, ты бог знает что себе навыдумывал! Немедленно успокойся! Давай поговорим как взрослые люди!..

Никита смерил меня безнадёжным, каким-то окончательным взглядом:

– Это ты её сюда драть притащил?

Я только обречённо покачал головой. Ещё и Алина со своим настойчивым “милый” лишний раз полоснула по сердцу.

– Не важно… – Никита чуть постоял в холодном раздумье.

В горле удушливо разбухал шершавый ком. Я понимал, что ничего уже не поправить. В представлении Никиты я предал его по всем пунктам. Алина, которая лепетала без удержу, тоже осеклась. Пятясь, отошла в сторонку – подальше от нас.

Брат вразвалку приближался. На ходу сцепил ладони, вывернул наизнанку, сочно хрустнув суставами пальцев. Затем снял свои очки и бросил в снег – словно сдёрнул ненужную маску. Действительно, платиновая оправа никак не сочеталась со спортивными шароварами, кроссовками и кожаной курткой.

Я подумал, что Никита снял очки для того, чтобы перед тем, как он меня накажет, я взглянул ему в глаза. Добросовестно попытался исполнить это и понял, что не могу.

– Такой вот, Володька, к одиннадцати туз у нас получился… – с равнодушной печалью сказал Никита.

Стиснув в отчаянии зубы, я уставился на знакомую чёрную барсетку на поясе Никиты. А спустя миг челюсть вспыхнула ослепительной болью – будто я раскусил какой-то взрывчатый орешек.

Пришёл в себя лежащим на снегу. Рот был полон крови и тёплого мяса, которое на поверку оказалось моим собственным языком. Искажённым, словно в перевёрнутом бинокле, восприятием я увидел, как далёкий Никита присел на корточки. Подвигал мою голову за подбородок, убедился, что я в сознании.

Дико ныли лицевые кости, дёсны. Во рту плавал омерзительный сладковатый привкус, словно я наглотался марганцовки. Зрение сфокусировалось и настроилось. Я попытался что-то сказать, выдул пузыри кровавой слюны.

– Вот и всё, Володька, – произнёс Никита. Расстегнул на мне бомбер и вытащил из потайного кармана свой подарок – алюминиевый футляр. Я потянулся было за ним, но брат уже отдалился. С высоты роста равнодушно поглядел вниз.

И в этот момент я понял, для чего ему понадобились мои биологические часы. Никита определённо не шутил, когда назвал меня “покойным братом”.

Времени на раздумья не оставалось. Я сплюнул мешавшую отдышаться кровь. Нащупал под ладонью что-то холодное и гладкое, машинально стиснул в кулаке. Затем, как был в положении лёжа, врезал Никите двумя ногами. Целил в пах, но прогадал с дистанцией и попал по коленям. Никита от неожиданности хыкнул и попятился, теряя равновесие.

Я подскочил и, не давая Никите опомниться, нанёс утяжелённым кулаком подряд два размашистых удара – один пришёлся на хрупнувшую переносицу. Никита взревел, залепил хук свободной рукой, но, по счастью, угодил в моё поднятое плечо.

Футляр отлетел в сторону. Я рванулся к нему. От Никитиной подсечки растянулся на снегу. Еле догадался разжать занемевший кулак, оттуда выпала обычная пальчиковая батарейка, так выручившая меня. Я цепко сжал футляр, но проклятый выскользнул, словно мокрый брусок мыла, и ускакал под переднее колесо “мазды”, где валялась упавшая монтировка.

Удар кроссовкой по рёбрам подбросил меня. Я едва успел сгруппироваться и развернуться. Никита, урча от ярости, налетел. Я умудрился подставить локоть, кое-как увернулся от пикирующего кулака, в ответ двинул сам – более удачно, потому что Никита дёрнул головой и отшатнулся.

Мы отпрянули друг от друга, замерли. Никита стоял в нескольких шагах и шумно сопел кровоточащим носом. С каждым жарким выдохом из его ноздрей вместе с клубами пара вытекали алые струйки, медленно заливающие рот и слипшуюся бородку.

Я принял боксёрскую стойку, вид которой вызвал у Никиты презрительную усмешку. Мы несколько секунд перетаптывались друг напротив друга. Случайная передышка оказалась очень кстати, потому что меня ещё сильно мутило от недавнего сотрясения. Странно было слышать одышливое дыхание Никиты, но, возможно, устал он не от драки. Я вдруг подумал, что брату отнюдь не легко даётся показное равнодушие.

Никита больше не пёр нахрапом, а расчётливо кружил, то и дело метал кулаки, провоцируя ложными выпадами. Он слегка прихрамывал, из чего я понял, что коленям его тоже досталось. Я старательно удерживал дистанцию, чуть что, выбрасывал вперёд ногу, заставляя Никиту отступать. Мне уже показалось, что я вполне освоился с новой Никитиной тактикой. Я даже ощупал языком шатающиеся зубы. По-быстрому огляделся. Алина стояла, прислонившись к забору, и бесчувственно наблюдала за нашим поединком.

Я не сразу обратил внимание, что мы сделали полукруг, и если раньше я прикрывал мои часы спиной, то теперь к ним ближе находился Никита. Раньше, чем я разгадал этот простейший манёвр, брат метнулся к колесу, где тускло поблёскивал алюминиевый бок футляра.

Я с ужасом понял, что секунду назад проиграл поединок и жизнь. Время превратилось в замедленный кошмар. Никитина ладонь накрыла футляр. Одновременно он снайперски лягнул меня в солнечное сплетение, так что я с перебитым дыханием повалился на него, соскользнул по задравшейся кожаной куртке. Не вполне понимая, что делаю, на каком-то инстинкте я ухватился за ремень его барсетки, дёрнул. Пластиковая защёлка расцепилась, и я с добычей отвалился в сторону. Поднялся, отбежал подальше.

Никита распрямился, повернулся. В одной руке у него был мой футляр, в другой – монтировка. Пренебрежительную, ликующую ухмылку постепенно сменила оторопь, а затем выражение дичайшей досады.

Я рывком расстегнул змейку барсетки. Никитин футляр нашёлся не сразу. Я даже перетрухнул, есть ли он там вообще. Вытащил и показал Никите. Он сплюнул кровью, решительно вскинул монтировку. Я же выставил футляр перед собой, отщёлкнул крышку. Выглядело так, будто я готовлю к бою гранату.

– Пальцами циферблат раздавлю, – пообещал я. – Поверь, сил хватит…

Ситуация по всем меркам была патовая. Никита долго сверлил меня остервенелым взглядом, вдруг в каком-то исступлении швырнул монтировкой, гулко лязгнувшей о прутья забора.

Затем Никиту точно прорвало:

– Выпиздыш собачий! Я тебя в дом привёл! Работу гондону дал, деньги! А ты!.. – он задохнулся гневом.

– Прости, – покаянно проговорил я. – Ты прав. Я очень виноват. А деньги я верну, если тебе так станет легче…

– Какие деньги, шакал еба́ный?! – проорал Никита. – Ты мне не брат!..

От этих непоправимых слов в груди заворочалась мясорубка.

– Никит, – терпеливо попросил я. – Завтра я навсегда уеду. А она, – оглянулся на прижавшуюся к забору Алину, – пусть поступит как захочет.

Никита долго, напряжённо дышал. Двинулся было, но я остановил его:

– Не подходи ближе. Давай так. Сначала отпустим Алину. Договорились?

Никита насупленно слушал.

– А потом ты мне кинешь мой футляр, а я тебе твой. И на этом всё закончим. Мне правда очень жаль…

– Ладно, – выговорил после недолгого раздумья Никита. – Обменяемся. Только напрасно ты, – он почти брезгливо кивнул на Алину, – за неё беспокоишься. Я её не трону.

– Мне так спокойнее будет.

– Спокойнее, значит… – и вдруг заявил мстительно: – А вот ты в курсе, к примеру, в чьей хате живёшь?

– Никита, прекрати! – взвизгнула Алина. Даже притопнула сапожком. Пока мы переговаривались, она переместилась к машине. – Это низко!

– Да мне похуй: низко, высоко! – ощерился Никита. – Пусть знает!.. Это, Володька, её хата! Ну, не конкретно Алинкина, а может, бабкина. Мёртвая-мёртвая, а выгоды своей не упустит!

Не могу сказать, что новость как-то потрясла меня. Ну, подумаешь, сдала родственнику своего мужчины пустующую квартиру. Обычный, бытовой прагматизм.

– Дурак ты, – презрительно бросила Алина Никите.

– Ебало завали! – он огрызнулся. Как ни странно, брат снова выглядел спокойным, но уже без прежнего фатализма.

Я повернул голову на шум мотора – это Алина уселась в машину.

– На счёт три, – предложил Никита, – ты кидаешь мне, я тебе. И расходимся.

Он даже улыбнулся, но именно улыбка эта почему-то насторожила. Что-то неуловимо тревожное и злое полыхнуло в его прищуренных глазах – словно пронесли мимо нехорошую свечу. Как несколько месяцев назад, когда мы снова встретились у отца после долгого перерыва и сцепились в пожатии…

– Раз!.. – крикнул Никита, помахивая рукой. – Два!.. Три!.. – метнул футляр из нижнего положения. Тот серебристо кувыркнулся в воздухе, мне даже пришлось чуть подпрыгнуть, чтобы поймать его. Но при этом я почему-то не бросил Никите его футляр, хотя собирался. В последний момент решил перестраховаться.

А Никита уже нёсся с рёвом:

– Ах ты ж, сука! – врезался с разгону, так что футляры разлетелись в стороны как невестины букеты, а сам я распластался на снегу. – Наебать хотел, гнида?!

Я перевернулся, чтобы подняться, но Никита обрушился сверху, приложил коленом в хрустнувший позвоночник. Последовавший за этим удар по затылку впечатал меня в промёрзшую землю. Я треснулся всем лицом сразу – передними зубами, сыгравшими Щелкунчика, подбородком, носом, лбом…

Секунду спустя Никитина рука, похожая на мускулистый, удушливый крюк, сдавила шею, задрала голову.

Кровь вперемешку со снегом залепила глаза, но я разглядел Алину. Она стояла метрах в пяти, в руке её была монтировка. Вдруг взмахнула, обрушила на что-то. Раздался сочный хруст, словно бы раздавили железную скорлупу. Повторила. Мы все трое замерли.

И тут рука Никиты, словно разрубленная пополам анаконда, медленно ослабила хватку. Колено перестало прижимать меня к земле. Сквозь пелену я видел, как Никита на заплетающихся ногах проковылял вперёд, наклонился и что-то поднял…

Брат держал бездыханные часы за стальной ремешок. Не в силах смотреть на этот кошмар, я спрятал лицо в розовый от крови снег. Он уже не был холодным, наоборот, от него исходило приятное, тающее тепло, а мой отпечаток казался удобным, точно посмертная маска.

Я слушал, как скрипят удаляющиеся шаги Никиты. Потом надо мной прозвучал утомлённый Алинин голос:

– Долго собираешься лежать?

Я ломано, как марионетка, поднялся.

– Пиздец, – констатировала Алина. – Тебя в травмпункт везти надо!

Подумалось, надо хотя бы сымитировать эдакое безоглядное мужество. К губе будто прилип кусочек ореховой скорлупы. Я сплюнул, чувствуя тянущую боль в передних зубах, словно бы после кипяточку хлебнул ледяной воды. Вдруг оцарапал язык о неожиданно острую кромку зуба. Провёл по ней пальцем.

– Выбил, что ли? – прищурилась Алина. – А ну, покажи… Не, просто отломился кусок. Не переживай, нарастить не проблема.

– Я и не переживаю…

– Держи, – она протянула мне футляр. – И съёбываем отсюда, пока Никита не опомнился. Идти сам можешь?

– Могу…

Сели в машину. Тронулись. Несколько минут я наблюдал раскинувшуюся на половину лобового стекла трещину. Она напоминала паутину, навстречу которой я несусь, трепеща комариными крылышками…

Как и предостерегал шутоватый бродяга в школьной форме: “Поскользнулся на пизде”.

Но моё биологическое время всё ещё продолжалось, а вот Никитино подошло к концу.

Что-то случилось со зрением. Может, линзы слетели или же их затянуло под веки. Появилась другая, искажённая резкость, будто я смотрел на мир через какую-то жидкую лупу. Вдруг моргнул – и мир потерял фокус. С удивлением понял, что это слёзы катятся по щекам: “Никита…”

– Больно? – спросила Алина.

Я покачал головой:

– Терпимо… – и глаза снова наполнились увеличительной оптикой слёз.

*****

До сих пор недоумеваю, почему брат пожалел меня. Пожелай он уничтожить мои часы, Алина не стала бы ему мешать. Возможно, у Никиты просто наступил шок оттого, что его убили. Понятно, не физически, а более изощрённо. За это убийство нельзя было притянуть к ответу или подать в суд, ведь разбитые вдребезги биологические часы не влекли за собой физическую смерть. Но я-то знал, что на пустыре за кинотеатром “Смена” свершилось самое настоящее преступление, и я поневоле был его соучастником.

Сейчас мне кажется, что в роковой момент в Никите произошла закономерная переоценка смыслов и ценностей, он опомнился от помрачения ревностью, и братские чувства победили – он решил не увлекать меня за собой в неизвестное посмертие, оставил в живых…

– Не ной, ради бога! – вспылила Алина. – Если бы я не коцнула его часы, он бы тебя искалечил. И вообще, – она посмотрела подозрительно, – что это за херня? Фетиш какой-то семейный? Может, объяснишь?

В другой момент я бы наверняка состряпал удобоваримое объяснение. Но тогда, видимо, находился в состоянии глубочайшего потрясения. Отрешённо глядя на мелькающую ленту дороги, я, слово за слово, всё выложил.

– Какие ещё, в жопу, биологические часы?! – Алина округлила глаза. – Что ты несёшь?

Я сидел с салфеткой в руке, прикладывал её поочерёдно то к рассеченной брови, то к саднящему подбородку.

В машине пахло как в парфюмерном салоне. Это Алина проявила заботу и щедро обрызгала салфетку “Black Orchid”.

– Подожди, я правильно поняла? Отец покупает часы, в предполагаемый момент рождения сына заводит их и годами следит, чтобы они не остановились?..

Мне не понравился её насмешливый тон. Я уже опомнился, отчаянно жалея, что так бездумно открылся в самом сокровенном.

– А потом дарит с наставлением, чтоб сын тоже за часами следил. Такая отечественная разновидность тамагочи. Верно?..

Я лишь кивнул вместо ответа. С брови, как насосавшийся клещ, шлёпнулась на штаны густая капля крови.

– Вы ебанутые, вот честно! – Алина нервно захихикала.

– Не вижу ничего странного! – сказал я резко. В челюсти болезненно стрельнуло, отдало рикошетом в ухо и висок. – Это, скорее, домашняя традиция или ритуал!

Я уронил под ноги промокшую салфетку и достал из пачки новую.

– А он ещё тот приколист, ваш старикан! – продолжала Алина. – Недаром мне понравился!..

Я злился, ощущая, как под прижатой ладонью медленно отекает, немеет щека. Верхняя десна болела так, будто в неё вбили гвоздь. С беспорядочными интервалами покалывало в ухе. Ныли рёбра, сорванной тяжестью тянуло спину и мышцы шеи аж до затылка.

– А я что-то такое подозревала! – сказала Алина. – Никита, конечно, ничего не говорил, но я же видела, как он носится с этими часами. Думала, детская психотравма, подарок ушедшего из семьи отца. А оказывается, всё намного сложней и запущенней! – она снова залилась смехом. – Надо же, братья Кощеи! Смерть в часах, часы в футляре, футляр в барсетке!..

Травмпункт находился в бывшем главном корпусе Первой городской больницы.

Центральная лестница состояла из звонких ступеней, и каждый шаг отдавался цокающим эхом в гулком своде холла. Сохранились ухватистые дубовые перила, похожие на рельсы, бронзовая люстра, повторяющая формой многоярусный торт. Над окном регистратуры, выглядящим точно мебельный антиквариат, нелепой гирляндой посвёркивали разноцветные бумажные буквы: “С Новым годом!”. Рядком висели профилактические плакаты, предостерегающие от гепатита, туберкулёза и гриппа.

Администраторша поморщилась:

– Ой, фу-фу! Это кто ж надушился таким пахучим?! – и демонстративно помахала перед носом ладонью. Но учётный листок заполнила быстро и даже не заикнулась о паспорте. На вопрос Алины, сколько теперь ждать, ответила высокомерно: – Ожидайте, когда вас пригласят к Роману Александровичу, – после чего продолжила прерванный разговор с какой-то врачихой: – А я спорить не стала, просто сказала: “Елена Васильевна, не будите во мне стерву, она и так не высыпается!” – и сама же засмеялась шутке.

Мы отошли от окошка, и Алина прошипела:

– “Фу-фу” стоит четыре косаря! А эта коза только “Красную Москву” бабушки своей нюхала!..

Травмпункт располагался рядом с регистратурой: два соседствующих кабинета, приёмная и манипуляционная. Я, призна́юсь, опасался повстречаться в коридоре с Никитой, хотя в его положении было нелепо обращаться за медицинской помощью. Ему подошла бы какая-нибудь метафизическая реанимация, существуй такая в природе…

Народу было немного: повредившая руку молодая мамаша с хнычущим мальчиком лет пяти, две возрастные тётки – жертвы гололёда, расквашенный паренёк, мой ровесник, да бичеватого покроя мужик. Этот, как мне показалось, по состоянию выглядел много хуже меня, но вёл себя беззаботно и приветливо, хотя вместо носа у него пунцовел безобразный нарост. Когда выглянувший из кабинета коренастый фельдшер в клеёнчатом синем фартуке поинтересовался:

– Пьян, дядя?

Он остроумно ответил:

– Пятьдесят на пятьдесят!

При этом мужик оказался не чужд благородству и галантно пропустил перед собой мамашу с перебитым крылом.

Пахло карболкой, несвежим духом тянуло от бродяги. Вдобавок малыш капризничал и обстреливал наше сборище из пронзительного, мигающего лампочками бластера, не замечая уничтожающих взглядов, которые метала в него Алина.

Я видел, она тяготится атмосферой нищего больничного страдания, поэтому сказал, что посижу сам и позвоню, когда всё закончится. Алина не заставила себя упрашивать.

Не успела она сбежать, как тётки, точно голодные собаки на жратву, жадно кинулись её обсуждать, не смущаясь, что я вообще-то всё слышу.

Вскоре мамаша вышла из кабинета, поплелась по коридору на рентген. Мужик с расквашенным носом уступил свой черёд пожилой. Та чопорно поблагодарила.

Паренёк-сосед подмигнул мне. Без повода – мол, не унывай, держись. После чего он, шурша рукавами пуховика, подсел рядом:

– Санёк! – представился и затараторил: – Чё, браток, боковой в бороду проебнул? Жевать можешь? А челюстью подвигай… Короче, ушиб лицевых тканей, посттравматический отёк. А тёлочка, что с тобой сидела, твоя? Шика-а-арная!

Он показался мне забавным – невысокий, шустрый. Бледность маленького подвижного лица оттеняла ярко-багряная гематома вокруг глаза.

– А я вот из-за своей овцы тут приземлился. У меня вообще бедулька по жизни, хуй умнее головы. Как говорится, ебу всё, что движется, а что не движется, подвигаю и выебу! – и рассмеялся сыпучим, сквозь зубы, смехом.

Подвезли на каталке старика, на своих двоих приковылял какой-то алкаш. Мамаша пожелала всем хорошего Нового года, увела сынка с пиликающим бластером.

– Я ей говорю: “Ты совсем дура конченая? Случайно же получилось, по пьяни! Ну, дал на клык, подумаешь! Я к той шкуре и пальцем не притронулся, даже гондон сам натянул! Где тут измена? Считай, просто чужим ртом себе подрочил”.

Я раз за разом, словно чётки, перебирал в памяти недавние события. Вдруг похолодел от догадки. Каким, интересно, образом Алина определила, где чей футляр?! Ведь они выглядели одинаково! Я почувствовал, как меня начала колотить поганая дрожь.

– А сегодня иду по Советской – и мамкина ж ты норка! Моя мандень шлёпает навстречу с каким-то додиком под ручку! Я ему пару джебов по еблу, а он, по ходу, не один, с друганами… – Санёк хохотнул и поднялся со стула, потому что фельдшер пригласил его в приёмную.

Отделаться от нахлынувших сомнений я уже не мог: “Неужели Алина ударила наобум? Получается, что так… Значит, я выжил по чистой случайности. Ведь, если вдуматься, Алину устраивал любой исход. Разбейся мои часы, она бы сказала Никите, что просто выбрала его!..”

Я и так и сяк раскладывал безнадёжно-очевидную ситуацию в слабой надежде, что всё же обманываюсь, оговариваю любимую женщину. Устав разбираться, решил: когда Алина вернётся, прямо спрошу у неё.

Пока я подбирал слова для будущего разговора, подоспела очередь.

Кабинет оказался комнатёнкой с небольшим окном, какое бывает в подсобных или подвальных помещениях. Впритык хватало места для письменного стола, медицинской кушетки, пары стульев да шкафа со всякими склянками.

Доктор Роман Александрович, худой, кадыкастый, с подростковыми, во все стороны, вихрами, судя по всему, сам осознавал свою вопиющую моложавость, поэтому для солидности разговаривал нарочитым баритоном. Ощупывая моё лицо, проговаривал строчки детского стихотворения:

– Толя пел… Борис молчал… Николай ногой качал… – а потом отправил меня на рентген в соседний кабинет.

Дальше пошло быстрее. Утомлённая врачиха-рентгенолог показала крючок, на котором висело какое-то подобие слюнявчика на свинцовой подкладке. Я надел его, пристроился перед экраном, бережно взгромоздив подбородок на подставку.

– Не дышим! – прокричала врачиха из своей каморки. – Не шевелимся!..

Мне показалось, что вместо воздуха я втянул в лёгкие вакуум, остановивший само бытие. Услышал наконец:

– Выдыхайте! Ожидайте в коридоре, снимок будет готов через десять минут…

Санёк оказался неплохим диагностом. Когда я вернулся, Роман Александрович, разглядывая мои призрачные челюсти и треугольный провал переносицы на рентгеновском снимке, заключил:

– Самая скучная картинка за сегодня! Прямо скучнейшая! Ничем не могу порадовать, кроме закрытого перелома костей носа без смещения отломков.

– А по ощущениям, будто ещё и челюсть сломали, – пожаловался я.

– Не, – он покачал головой. – Там сильный ушиб жевательных мышц, посттравматический отёк. Возможно, растяжение связок или мышц шеи, произошедшее из-за удара…

– Говорю же, не били. Сам упал.

– Это мне индифферентно, – позёвывая, отозвался Роман Александрович. – А теперь совет на ближайшие две недели. Рот широко не открывать, исключить твёрдую пищу, жвачки-семечки – в общем, создать покой для сустава. При болях принимать любые анальгетики: баралгин, пенталгин, кеторол. Для носа – холод местно прикладывать. Денька два – три.

Фельдшер обработал перекисью моё лицо (в итоге оказалось, что рассечена только бровь, а на подбородке просто глубокая ссадина, которая уже перестала кровоточить) и быстро наложил швы.

Я поздравил фельдшера и доктора с наступающими и оставил на инструментальном столике пятисотрублёвую купюру.

Думал, Санёк ушёл, а он терпеливо дожидался меня в коридоре – давился смехом. Оказывается, бичеватый кавалер снова вернулся. Даже уйти далеко не успел, поскользнулся посреди больничного двора на бахиле и приложился головой о какую-то ледяную кочку.

– Так что, мыло-мочало, начинай сначала! – сказал Санёк. Опухший полукруг свежего шва вокруг глазницы топорщился ниточками, похожими на насекомьи усы. – Запиши мой телефончик, браток, мало ли чё…

Мы обменялись номерами и простились. Я позвонил Алине, сказал, что у меня всё в порядке – кроме одного нюанса, который я хочу прояснить.

– Буду через пятнадцать минут, – ответила она.

Я ждал Алину у заснеженного крыльца, вертел нервную самокрутку из справки, в которой написали, что мне оказали врачебную помощь и провели рентгенографию костей носа и челюстей в двух проекциях.

Позёмка подогнала под ноги полупрозрачный голубой пузырь. Я поднял его. Это была брошенная бахила. Разжал пальцы, и ветер закружил её. Невесомая, она напоминала улепётывающего по аллее кроху-призрака. Я не спускал с бахилы глаз, пока она не скрылась за кустами. Оглянулся на дорогу и увидел красную “мазду”.

Алина успела переодеться. Ни юбки, ни чулок – обычные джинсы. Вместо сапожек – потёртые кроссовки на липучках. Лицо уставшее, хмурое.

– И что же тебя интересует? – сухо поинтересовалась. – Поведай.

– Сейчас…

Она повезла меня на Сортировочную. Сквозь трещину в стекле посвистывало холодом – тонкой, острой, как бритва, ледяной струйкой.

Я собрался с духом:

– Скажи, только честно…

Алина еле заметно улыбнулась:

– Когда говорят: “Скажи честно!” – понимаешь, что сейчас придётся врать!

– Мне нужна правда. Как ты определила, где чей футляр?

– Вот оно что… – в голосе Алины прозвучало искреннее удивление. – А я, признаться, ожидала, что ты начнёшь выпытывать, не ездила ли я к Никите. А ты опять заладил про часы. Ну, как определила… Догадалась!

– Как?

– Секрет фирмы!

– Это не ответ.

– Просекла на уровне интуиции.

Я видел, что она начинает злиться, но это меня только раззадорило:

– То есть ты не была до конца уверена, что разбиваешь футляр именно с Никитиными часами?

– Мне кажется, ты выбрал не самый удачный момент для ебли мозга!

– Всё ясно, – мрачно отозвался я.

Какое-то время мы ехали молча. Потом Алина проговорила:

– Я не хочу вдаваться в подробности вашего семейного маразма с часами. Это не моё дело, каждый сходит с ума, как ему заблагорассудится. Я просто видела, что Никита забьёт тебя до полусмерти. И что хорошего? Один будет инвалидом, другого снова посадят. Вас нужно было остановить любым способом. Я решила разбить первый подвернувшийся футляр…

– Ты не понимаешь, что натворила! – с отчаянием воскликнул я.

Она глубоко затянулась, выдохнула:

– Почему же? Я как минимум спасла тебя, а Никиту раз и навсегда избавила от нелепой и обременительной зависимости. Ты так не считаешь? Это же какой-то навязчивый бред с этими часами!

– Они были с ним почти сорок лет! Как второе “Я”!

– Ну, поставь, блять, кенотаф на месте гибели Никитиных часов, если тебе станет легче! – И продолжила более вкрадчивым тоном: – Володя, я сама обожаю игры мифологического мышления, но не стоит перегибать палку. Я всё прекрасно поняла про ваше биологическое время. Но поверь, если бы хоть на миг допустила, что сломанные часы могут реально повредить кому-то из вас, то я бы лучше вызвала мусоров.

Мне горько подумалось, что идея с кенотафом не такая уж и бредовая. На том чёртовом пустыре их могло бы находиться уже четыре…

Алина во двор не заезжала. Остановилась на углу дома, перед поворотом.

– Нитки такие убогие… – прикоснулась к моей брови. – Очень болит?

– Не-а… Челюсть только ноет.

– А когда швы снимут?

– Сказали подойти через неделю… – Я взялся за ручку двери. Спросил наудачу: – Может, зайдёшь ненадолго?

– Не сегодня, – ответила.

Я сообразил, что она побаивается Никиты – вдруг он опомнился и теперь подстерегает нас возле подъезда.

– Вдруг это тебя утешит, милый, – сказала. – Если бы я по случайности раскокала твои часы, то всё равно была бы сейчас с тобой, а не с ним!

Она приблизилась и поцеловала – без губ, одним языком. Его влажный и твёрдый кончик показался мне крошечной змеиной головкой, примеривающейся, куда бы побольнее ужалить.

*****

Дома я достал из морозилки пару заледеневших пельменей и обложил ими переносицу, чтобы обеспечить рекомендуемый холод. Лицо довольно быстро закоченело, ноющая боль унялась, и я благополучно вырубился.

Посреди ночи закончилось действие таблеток (или же это я неудачно повернулся, пока спал, и растревожил кости). Я лишний раз поблагодарил фельдшера, который перед моим уходом сунул мне целую конвалюту баралгина, запил очередную порцию лекарства чаем и снова провалился в чёрную бесчувственную дыру. Утром я обнаружил под подушкой растаявшие, мягкие, как опухоль, пельмени, которые вернул в морозилку.

Весь день я провёл дома. Выскочил разве что в аптеку и магазин. Инга, обычно кокетничающая со мной, смотрела с осуждением, словно я оправдал её худшие подозрения – чудаковатый, драчливый и, вероятно, пьющий. Былая заинтересованность в её взгляде окончательно перегорела. Я и сам догадывался, что видок у меня соответствующий: синюшное, в отёках, лицо, красные глаза.

С пробуждения я пребывал в нервическом состоянии. На полном серьёзе ждал вестей о гибели Никиты. Был готов к любому варианту – от автомобильной аварии до инсульта. Понятно же, что у потустороннего для таких изысканных случаев имелся внушительный арсенал средств и возможностей.

Какая-то рациональная часть меня была на стороне Алины и клятвенно заверяла, что Никита с потерей часов переживает только психологическую травму. Я то и дело порывался позвонить ему, тянулся к телефону и отступался – всё равно не знал, что говорить. Было бы логично извиняться и каяться, да только нуждался ли Никита в его нынешнем состоянии в моих никчёмных, заплетающихся словах?

Я ждал отцовского звонка и грозного библейского окрика: “Каин, где брат твой, Авель?” Но напрасно в страхе косился я на мобильник – никто не звонил мне. Отцовское сердце не вздрогнуло от предчувствия непоправимой беды, что стряслась с его первенцем.

Лишь к вечеру тилибомкнуло смс, при мелодичных позывных которого кровь разом отхлынула от головы. Но это написала мать – спрашивала, поеду ли я на праздники в Рыбнинск? Я ответил, что если и соберусь, то только на старый Новый год.

Действительно, не мог же я бросить Алину наедине с нашими проблемами. И определённо не следовало появляться в Рыбнинске с битой рожей. Пришлось бы что-то врать бабушке, отцу. А ещё, не дай бог, всплыла бы вся чудовищная история с Никитой.

Оставалось просто терпеть и ждать. В любом случае в течение двух недель прояснится, что с братом, на каком свете я сам. Да и синяки за это время тоже поблёкнут, сойдут…

Вечером я позвонил Алине. Повод имелся – спросил, что купить для праздничного стола. Она смешалась, промямлила, что ничего особого покупать не надо – всё на мой выбор.

Но я не был особенно удивлён, когда наутро Алина сообщила, что Новый год мы, к сожалению, встретим порознь. Ей, дескать, пришлось во всём признаться родителям, и теперь необходимо её присутствие за семейным столом.

– Прости, что не приглашаю тебя, – добавила виновато. – Просто это будет дурно выглядеть…

Я подумал, что речь идёт не об этике, а, скорее, о моём внешнем виде. Впрочем, я и сам не был готов к знакомству с Алининой семьёй.

– Может, тогда просто забежишь на пару часиков? – непринуждённо попросил я. – А потом уже к своим?

– Я побаиваюсь, – призналась. – Мне кажется, что Никита крутится где-то рядом. Не хотелось бы, если честно, второй серии…

– Давай тогда где-нибудь в городе, на нейтральной территории.

– Милый, – произнесла уже категоричнее, – не обижайся и потерпи, мне нужно прийти в себя. Если ты думаешь, что всё это было для меня пустяком, то ошибаешься. Дай пару дней…

*****

Это был худший Новый год в моей жизни. Засветло я спустился выбросить пакет с мусором. Возле баков увидел сваленные шалашиком еловые лапы – кто-то прихорашивал ёлку и выбросил лишнее. Я выбрал ветку попышнее, принёс домой и поставил в бутылку ядовито-синего стекла. Из нескольких завалявшихся карамелек в серебристых обёртках при помощи ниток сделал подвесные игрушки. Я понимал, что Алина не придёт, но всё равно метнулся в гастроном за игристым “Асти Мартини” и красной икрой.

В течение дня придумывал себе мелкие хозяйственные задания: подметал, мыл посуду, затеял ненужную постирушку, используя вместо таза раковину умывальника. Пока откисали намыленные носки, разглядывал своё отражение в зеркале. В аптеке мне посоветовали от синяков гель бадяги. Я мазался им по шесть раз на дню, и одутловатое лицо с полузакрытым глазом лоснилось, как у монгола.

Ещё не стемнело, как на улице и во дворе засвистели фейерверки, начали грохать петарды. По телевизору одна за другой мелькали традиционные новогодние киноленты: в обнимку с банным веником летел в Ленинград пьяненький Лукашин, девочка из саней пела взрослым голосом про “Трёх белых коней”, большеглазая Настенька сюсюкала с похожим на Гэндальфа снежнобородым Морозко…

Мне было очень тоскливо. Я чувствовал себя одновременно и виноватым, и обманутым.

Копию Бёклина, которую Никита приготовил Алине в подарок, я держал за креслом. Упаковка всё равно была вскрыта, и я, повинуясь какому-то импульсу, вытащил картину. Этот похожий на выгнивший зуб остров идеально отражал моё состояние. В торжественно-белой фигуре виделся брат, уплывающий в забвение – туда, где он уже никогда не будет собой, а лишь истаивающим воспоминанием о себе…

Электрический свет от люстры неприятно бликовал на масляном глянце. Я переставил картину к стене. Неожиданно от полотна отделилась бледная моль, которую я раньше принял за мазок краски. Трепеща крылышками, она взлетела, набрала дрожащую высоту…

Прежде чем я понял, что делаю, прозвучал звонкий шлепок. И только когда я, заскулив от всколыхнувшейся челюстной и рёберной боли, машинально вытер о трусы ладонь, испачканную насекомьей пыльцой, до меня дошёл весь жутковатый символизм содеянного – а не отлетающую ли братову душу я сейчас прихлопнул?

Уже под вечер позвонил бабушке. По радостному её голосу догадался, что в Рыбнинске пока не знают о разразившейся драме. От сердца чуть отлегло. Я намекнул, что скоро вернусь. Бабушка сразу спросила:

– Не поладил с Никитой?

– Ну что ты, бабуля, – от неумелой лжи я сразу осип, – ладим мы отлично, просто работа невесёлая.

Бабушка облегчённо вздохнула:

– Возвращайся, Володюшка. Хорошо, что попробовал, приобрёл какой-то новый опыт. Да и в институт тебе готовиться надо…

Выждав полчаса, набрал отца. Он бодро пожелал мне здоровья и успехов, а потом огорошил неожиданной новостью, что буквально пару минут назад ему звонил Никита.

Мой голос споткнулся:

– И как он?

– Вроде отлично, – отец слегка удивился. – Не жаловался. А вы что, не вместе?

– Нет, я ещё у себя, – сказал я. – Договорились позже встретиться.

С меня было довольно утешительного известия, что Никита, по крайней мере, жив.

Я позвонил матери, поздравил её и жизнерадостного Тупицына, выслушал детскую болтовню братца Прохора. Написал смс-ки Цыбину, Дронову и Давидко. Отправил короткое “С наступающим!” Толику Якушеву.

Около одиннадцати я уселся по-турецки на пол перед телевизором. Рядом установил бутылку “Асти Мартини”, открыл баночку красной икры, которую собирался просто есть ложкой без хлеба, потому что жевать было больно.

Послушал с пятого на десятое концерт на Первом, дождался выступления Путина. В чёрном пальто, в белой рубашке с бордовым галстуком президент стоял на фоне Спасской башни. Он говорил о тёплом празднике, который объединил нашу огромную страну в одну семью, про уверенное будущее и горизонты планов. Слова были самые простые: об отцах и матерях, бабушках и дедушках. Я почему-то вспомнил папиного друга, физрука дядю Гришу, который прочувственно толкал такие же бесконечные здравицы: “чтоб дети были здоровы, чтоб дела шли хорошо”, пока его силой не усаживали на место.

Отзвонили куранты, продолжился концерт. Пикирующая камера выхватила из сборища артистов очередное поющее лицо – Агутин! Эта буквально из воздуха возникшая гротескная рифма к поздравлению президента вызвала у меня приступ нервического веселья: “Поёт Агутин, что умер Путин” – нелепое двустишие, которым ебанутая братва из “Ивушки” одарила когда-то Никиту!

Я хохотал, как паралитик, здоровой половиной лица, прижимая поплотнее ладонь к ушибленной челюсти, чтобы уменьшить тряску. Боль колюще отдавала в висок, постреливала в ухе. Вскоре кашляющий смех медленно перешёл в скулёж по брату…

Не давая себе опомниться, схватился за телефон. Я был готов выслушать любые оскорбления, только бы перемолвиться с Никитой, но вместо него отозвался механический женский голос: “Данный вид связи недоступен для абонента…”

Я перевёл дух, щёлкнул пультом и переключился с концерта на какую-то американскую комедию. Похожий на Денни Де Вито толстячок в гавайской рубахе, развалившись в раскладном кресле на веранде своего бунгало, доверительно поучал своего гостя – робкого в любви рохлю с пузатым бокалом в руке:

– Дружище! Женщине нужна определённость, а ты ничего не предложил Саманте! Скажи, что любишь её, что хочешь на ней жениться, завести кучу детей – пусть всей задницей ощутит серьёзность твоих намерений!..

Бутылка игристого даже не была выпита, а у меня уже дико разболелась голова. Я закинулся таблеткой и решил лечь спать. Слова киношного толстяка, однако, не давали забыться. Ну конечно же – определённость! Я мысленно залепил себе кулаком по лбу и решил, что при первой же встрече сделаю Алине предложение. Мне показалось, что после такой конкретики всё сразу станет на свои места. Сначала строго поинтересуюсь: “Ты со мной или с Никитой?”, а когда она ответит, скажу: “Выходи за меня замуж”. И в этот момент неплохо было бы небрежно протянуть коробочку с кольцом.

Я прикинул, сколько останется денег без учёта Никитиных щедрот, но с нежданными премиальными от Мултановского. Получалось тридцать тысяч с небольшим. Я не знал, на какую сумму потянет приличное кольцо, и поэтому весь последующим совместный месяц тоже был под вопросом. Если Алина, к примеру, не захочет поехать в Рыбнинск, который я собирался ей предложить? В Загорске оставаться нельзя хотя бы потому, что я дал слово Никите. Но Москва с заоблачными ценами на жильё…

Отрезвляющий голос ехидно ухнул в голове: “А с чего ты решил, что кто-то вообще примет твоё предложение?! К чему ей проводить с тобой жизнь, если она даже не пожелала встретить вместе Новый год?!”

Я аж заскрежетал ноющими челюстями и мужественно ответил себе, что такой исход тоже несёт известную определённость. Потом стал соображать, как лучше вернуть Никите его аванс за январь. Остановился на самом простом варианте – заехать украдкой в “Реквием” и передать деньги Фаргату. На этом я угомонился и позволил новой порции таблеток уморить себя.

*****

– Володя, ты замуж зовёшь или опять истерики по поводу Никиты закатываешь? Вот, ей-богу, уже высыпало от этой хуйни!

Захлопнула, до обидного небрежно положила (почти швырнула) на журнальный столик похожую на переспелую клубнику бархатную коробочку – между створками осталась торчать белая нитка с бумажной биркой, которую я как бы забыл оторвать.

На самом деле не забыл – втайне хотел похвастаться, что, дескать, не экономил, не брал “плацкарт”…

В итоге Алина даже не примерила подарок, который я выбирал с такой мучительной тщательностью. Разве поразглядывала с подозрительно жалостливой улыбкой.

Колечко было красивое – из белого золота, в сапфировой крошке, с искрой бриллианта. И выглядело оригинально, в виде изломанного лебединого крыла. Позже, правда, я с неудовольствием заметил, что взлохмаченные перья при определённом ракурсе смахивают на распальцовку.

Я больше часа провёл в ювелирном магазине, смертельно замучив себя и продавщицу. Старался держаться как можно солиднее. На всякий случай завёл непринуждённый разговор о вылетевших в кювет машинах и кошмарных дорогах, из-за которых лица добропорядочных граждан превращаются в сплошной синяк. Продавщица, крашеная блондинка с оглушительным макияжем, криво смотрела на меня и явно не верила в байки про аварию. С опаской и неохотой выдавала из-под стекла прилавка кольца. Совершенно не умилялась, что я каждый раз деликатно обращался к её ухоженному безымянному пальцу с просьбой послужить манекеном очередному украшению. Наконец выбрал “Лебедя”. Коробочка к нему тоже оказалась хороша – алая, с белоснежно-атласным нутром: “Прям как в гробу бизнес-класса!” – пошутила потом Алина.

С самого начала всё пошло не так, как я задумал. Меня почему-то сбило с толку, что Алина чуть изменила причёску и в белых вихрах появились неожиданные розовые пряди. Вместо того чтобы с порога выдать запланированное: “Ты со мной или с Никитой?”, я молча протянул ей коробочку.

Алина простонала:

– Умоляю, только не говори, что покупал в “Копыте”!

А приобрёл я кольцо именно в “Серебряном копытце”, ювелирном бутике из торгового центра.

– А чем тебе не угодили в “Копыте”?

– Пафосное и бестолковое место. Вкуса никакого, цены задраны. Подержи-ка, – она протянула мне обратно коробочку. Сняла куртку, под ней оказалась майка с аппликацией: дубок в виде буквы “К” и повешенная на ветви кошка. Левое Алинино предплечье было обмотано какой-то пелёнкой и закреплено пластырем.

– Обожглась, что ли?

– Нет, – она таинственно улыбнулась. – Друзья подарили…

Отлепила полоски пластыря, размотала пелёнку. Под ней красовался свежий укус – след хищных клыкастых челюстей. Приглядевшись, я понял что это просто свежая татуировка. Реалистичности добавляла естественная припухлость травмированной иголкой кожи.

Алина бережно завернула руку пелёнкой, закрепила её пластырем.

– Давай сюда, – она снова взяла коробочку и наконец открыла. Воцарилось молчание.

– Если не нравится, – хрипло воскликнул я, – можешь выкинуть!..

– Почему же, очень нравится, – сказала снисходительным тоном. – И сколько ты за него отдал, позволь узнать?

– Какая разница? Это мой подарок тебе на Новый год!

– А я думала, ты предложение делаешь, – потянула разочарованно. – Да вот же ценник-то. Ого! Двадцать три семьсот!.. Володя, тебе деньги некуда девать?

Я репетировал нужные слова два вечера, стоял перед зеркалом, оттачивая мимику, интонации. Но всё в один момент вылетело из головы. Голос звучал глухо и как-то неуверенно. Вдобавок навалилось неожиданное косноязычие, я с трудом двигал мысль, перемежая фразы всякими несвойственными мне “как-то так”, “короче”, “по ходу”. Суть сводилась к тому, что я очень люблю её и хочу, чтобы мы были вместе. Лучше всего нам пожениться и уехать подальше, желательно в Рыбнинск. Я буду работать, пойду учиться на юридический заочно…

На слове “Рыбнинск” Алина недобро заулыбалась.

– А не хочешь в Рыбнинск, поедем в Москву!

– В этом, кстати, ты похож на Никиту, – сказала. – Он тоже всегда начинал с меньшего, а когда видел, что не прокатывает, повышал ставки.

– Ничего я не повышаю. Просто предлагаю варианты!.. Рыбнинск, может, и провинция, но тихий, добрый городок. Там ты успокоишься и забудешь про то, что умерла…

– Если бы всё было так просто! Наивно думать, что если ты наркоман в Москве, то, переехав, к примеру, в Мурманск, перестанешь им быть.

– А вот тут я не согласен, – начал я и замолчал, потому что Алина знаком попросила о тишине.

– Володя, мне лестно, что ты не мямлишь, а конкретно предлагаешь семью и заботу. Похвально, что с юных лет у тебя высокий уровнь моральной ответственности…

Это больше напоминало не увертюру согласия, а прелюдию к вежливому отказу. В груди заныла, засвистела тоскливая пустота.

– Но при этом твоя ответственность находится в крайне незрелом состоянии. Вот как ты, мой дорогой романтик, планируешь нашу жизнь в Москве? На что мы там будем жить?

– Работать пойду.

– Куда и кем? – спросила насмешливо. – Охранником, ночным сторожем, курьером? Разносчиком пиццы и заразы?

– Выучусь на машиниста метро, – пролепетал я. – У них зарплата шестьдесят тысяч…

– Надо же… А пока ты будешь учиться, на какие шиши снимать квартиру? Со мной ведь жить непросто. Я грустно устроенная девочка. Ты погрязнешь в болоте моего вечного уныния. Кроме того, мне необходим комфорт. Уже через неделю проживания где-нибудь в Хуево-Кукуево, а другого места с тобой не светит, я тебя с костями сожру! Ты это хоть понимаешь?

– Поэтому я и предложил сначала поехать в Рыбнинск.

– Замечательно! И проживать в одной квартире с твоей бабушкой, я так понимаю? Или с отцом?

– Необязательно, – сказал я, пламенея щеками, – там аренда дешёвая.

– И соответствующие заработки!

Мне почему-то было стыдно, хотя по факту я не сделал ничего безнадёжно глупого. Просто последовал совету киношного коротышки – внёс определённость. Я и сам уже осознал всю обескураживающую Алинину правоту и хотел только одного – чтобы побыстрее закончился этот унизительный разговор. В мыслях я набивал вещами сумку, спешил на вокзал, отчаливал в Москву ближайшей электричкой, а оттуда плацкартом домой.

– Я, разумеется, оценила неосмотрительную щедрость твоей натуры, – Алина выразительно кивнула на колечко. – Но при этом нам нужно ещё поменять стекло в машине! И зуб тебе надо сделать. Нельзя щербатым ходить. И на всё нужны деньги. Которых у тебя нет…

Сначала мне показалось, что я ослышался. Но Алина определённо сказала – “нам”.

Отважился и поднял наконец глаза на Алину. Она улыбалась:

– Поэтому предлагаю не совершать резких телодвижений и остаться в Загорске. Это всё-таки мой город. Тут есть и жильё, и работа. И я всё равно добьюсь своего, открою похоронный дом. Ты готов мне в этом помогать?

Перехватило дыхание. Похоже, карликовый толстяк из бунгало не подвёл. Это не было, конечно, безоговорочным “да”, но и не являлось категоричным “нет”.

– Готов! – сказал я. – Только я же пообещал Никите, что уеду. А сам уже почти неделю тут сижу.

– Тебе не похуй, что ты кому-то пообещал?! Ты за два месяца приобрёл здесь знакомства с влиятельными людьми. Тот же Мултановский далеко не последний человек в местной похоронке. Он тебе, между прочим, обязан.

– Я дал слово! Меня и так совесть мучит!

– Володя, ты замуж зовёшь или истерики по поводу Никиты закатываешь?..

Но мы не поссорились. Алина благосклонно приняла колечко и осталась на ночь. Мы лежали, она змеино нашёптывала мне:

– Вот объясни, с чего ты решил, что Никита к тебе хорошо относился?

Я задумался:

– Он много рассказывал о детстве, о каких-то тайных переживаниях. Такое только близким говорят.

Алина театрально закатила глаза:

– Не обольщайся насчёт Никиты. Ты ему нахер не был нужен. Только разобраться насчёт бетона. Он тебе вообще, если хочешь знать, дико завидовал. Ревновал к отцу. А ты будто слепой! Не замечал простейших вещей.

– Да чего ему ревновать-то? – я удивился.

– Ну как чего? Отец развёлся с его матерью…

– Так он и с моей разошёлся.

– Не скажи, разница большая! Ты всё-таки в полной семье воспитывался, и после развода у вас связь не прерывалась. Вы постоянно общались, а Никита – от случая к случаю. Он тебя и на работу взял, чтоб самоутвердиться – дескать, я вырос один, всего сам добился и теперь помогаю моему бестолковому младшему брату…

– Он не тронул мои часы, – привёл я самый железный аргумент. – Хотя мог бы…

Алина тихонько засмеялась:

– У меня реально ощущение, что я нахожусь в каком-то эпизоде из Тарантино – очередной наворот истории с часами. Я тебе объясню, почему он их не разбил. Вовсе не из сострадания. Твой любимый Шопенгауэр, – она хитро прищурилась, – когда-то сказал, что в минуту смерти эгоизм претерпевает полное крушение. Проще говоря, в Никите взял и исчез тот, кто собирался разбить твои часы.

– Ага! – с горьким торжеством воскликнул я. – Значит, ты полагаешь, что он умер?

– Просто допускаю, что Никита такой же мнительный идиот, как и ты!

– И вот что теперь с ним? Телефон выключен. Где он может быть?

– Если честно, понятия не имею. Но знаю одно: он сейчас не в Загорске. Возможно, рванул поближе к материнской утробе – в Красноармейск. Или же в Курск. Там у него проживают бывшая гражданская жена и сын с каким-то физическим отклонением.

– Сын? – я открыл рот от удивления. – А что с ним не так, чем болен?

Пожала плечами:

– Этого Никита не уточнял. Рассчитывал, наверное, однажды со мной заиметь здоровое потомство.

– Я ничего не знал про его бывшую семью, – выговорил я потрясённо.

Алина повела бровью:

– Ну, ещё один штришок про его безмерную с тобой откровенность. Никита рассказывал ровно то, что вызывало иллюзию доверительности. Он тебя быстро раскусил и пользовался. Всё ж таки опытный делец. Научился разбираться в людях, когда торговал куртками из кожи молодого дермантина.

Вкрадчиво помолчала для пущего эффекта:

– Не подумай, что я тебя настраиваю против брата. Он по-своему яркая личность. Сильный, смелый, злой. Начал, конечно, чуток сдавать. Понимаешь, о чём я, – рука её хищно скользнув вниз, обхватила меня. – Поэтому и комплексы, что эх, раз, через раз, и совсем не много раз!..

После злобного грудного смешка продолжила:

– Эти пресловутые биологические часы, безусловно, структурировали его жизнь. Вот представь себе, что в циферблате чёрные полосочки, границы, между секундами, минутами, часами разом осыпались. Получился белый круг безвременья – бытие-в-смерти. Можно сказать, что Никита находится сейчас там.

– Типа, умер?

– Вот заладил! Тебе ведь знакомо слово “инициация”?

– Ну, так, примерно, – привычно слукавил я. – В общих чертах.

– Грубо говоря, это обряд, ритуал, мистерия или особое событие, в результате которого с участником происходит духовная трансмутация. Объясню на доступном примере. Ты же служил в армии. У вас была своя внеуставная иерархия: ду́хи, черпаки, деды, дембеля. Так?

Я кивнул:

– От срока службы зависит.

– Не только. Мало ведь просто отслужить год, нужно, чтобы старослужащие тебя посвятили, а точнее, инициировали в новый статус. Я читала, там целые спектакли проводятся в казармах – с ударами ремня, с песнями…

– У нас не было такого. Начальство боролось с дедовщиной.

– Ну, и очень жаль, что не было, – Алина сморщила нос. – Традиции разрушать нельзя. Но суть ты понял. Если стал дедом, уже не можешь быть черпаком. Когда умирает черпак, рождается дед. И это необратимо. Вот и с Никитой произошло нечто вроде насильственного перехода из одного состояния в другое. Хотя, как водится, есть нюанс. Хочешь знать какой? – тон, которым это было произнесено, не обещал ничего утешительного.

– И какой же?

– Не обязательно, что она свершается, эта пресловутая трансмутация. В результате инициации тебе как бы предоставляют возможность измениться, а вот сможешь ли ты этим воспользоваться – это другой вопрос. Поэтому я не уверена, что Никита преобразился, родился для нового состояния. Но всякая инициация, как пел Олег Митяев, маленькая смерть. И в этом смысле Никита умер…

– Митяев про лето пел, – вздохнул я. – Что это маленькая жизнь.

Сразу вспомнилось, как Никита совсем недавно шутил, что среда – маленькая пятница. В сердце привычно воткнулась тупая игла раскаяния, но прежней боли я не почувствовал. Алинины заклинания снова погрузили меня в сладкий гипноз вожделения и покорности.

– Володя, мы сделали в итоге доброе дело, избавили Никиту от бессмысленной обузы.

– Какой?

– От иллюзии времени! Завтра для него никогда не наступит. Оно в принципе ни для кого не наступит, потому что категории “завтра” не существует. Есть только вечно длящееся “сейчас”. Мы ведь уже говорили с тобой об этом. Кажется, у Еврипида была фраза, что жить – это значит умереть, а умереть – жить. Никита теперь такой же, как и я. Он проснулся в смерть, а однажды проснёшься и ты… Ещё есть вопросы? Нет? Тогда спрошу я.

Она склонилась и вдруг лизнула меня в сосок. От ласковой неожиданности защекотало в нёбе, будто я ртом поймал мотылька.

– Так ты со мной? – вдруг спросила.

Это был мой вопрос, но почему-то его задала она.

– С кем я ещё могу быть? С тобой.

Алина удовлетворённо кивнула:

– Значит, тебе нужно что-то решать с новой работой. Позвони-ка завтра Мултановскому, думаю, он не откажет – ты же у них в почёте…

*****

Телефонного номера Мултановского я не знал. Для начала попытался отыскать в интернете какую-нибудь информацию о Загорском специализированном комбинате ритуальных услуг. Отдельного сайта, понятно, не было, но почти сразу нашлась страничка с перечнем городских служб. Там среди прочего попались телефоны комбината – круглосуточной справочной службы и салона-магазина.

Звонить напрямую в справочную я не решился чисто из суеверных соображений. По этому номеру опечаленные люди заказывали похороны близких, а я очень переживал за состояние Никиты.

Я вспомнил о визитке Чернакова, которую тот сунул мне ещё в нашу первую встречу – прямоугольник с нелепым шарообразным “гробусом”, будто для почившего Колобка.

И формальный повод для звонка сразу отыскался: поздравить с прошедшим Новым годом и Рождеством.

Наступил понедельник. Я дождался одиннадцати утра, чтобы не побеспокоить Чернакова ранним звонком – вдруг человек отдыхает, отсыпается после пьянок. На визитке были городской номер и отдельно мобильный генерального директора.

После десятка гудков на личном номере Чернакова включился автоответчик. Я набрал по городскому, услышал равнодушный женский голос:

– Ритуальные принадлежности, “Гробус”, сочувствуем вашему горю… – и от неожиданности сбросил звонок.

Отдышавшись, даже порадовался, что не дозвонился Чернакову с первой попытки. Я ведь совершенно не подготовился к предстоящему разговору. Что я собирался ему сказать? “Привет, Серёга, с прошедшими тебя, я тут посрался с Никитой, увёл его бабу и теперь у меня нет работы. А не найдётся ли в «Гробусе» для меня тёплого местечка?” Если Чернаков по какой-либо причине уже в курсе всего, то вряд ли вообще станет со мной общаться. Если ничего не знает, то мне придётся ему самому рассказать об этом, и не по телефону, а при личной встрече. Так можно хоть попытаться что-то объяснить, попросить в крайнем случае совета…

Размышления прервал звонок мобильника. На экранчике высветился номер Чернакова.

Сердце заколотилось. Я поднёс телефон к уху, услышал вежливую хрипотцу:

– Алё… Звонили?..

– Привет! – торопливо и излишне радостно произнёс я. – Это Кротышев-младший! Узнал? Ну, Володя то есть…

Трубка молчала, только посапывало дыхание.

– С прошедшими тебя, – сказал я уже без всякой надежды. – Удобно говорить?..

И когда я подумал, что на другом конце просто подбирают слова, которыми пошлют меня подальше, Чернаков вдруг отозвался:

– Ёбти-лапти! Володька, ты, что ли? А я смотрю – номер незнакомый. И по голосу не узнал. Богатым будешь! Прикинь, я не “Кротышев” услышал, а “Ротышев”, Думаю, кто такой, откуда взялся, да ещё и младший… – он засмеялся. – И тебя с прошедшими! Сам-то как?

– Нормально, – сказал я.

– Недавно с пацанами вспоминали тебя, – сказал Чернаков. – Слушай, а чего там у Никиты? Со всех наших праздников слился, не отвечает.

– Да я и сам хотел бы выяснить, где он. Алина говорит, у матери он, в Красноармейске.

– Мать – святое…

Пауза была самая подходящая, и я сказал:

– Серёга, такой момент, хотел посоветоваться. У тебя время найдётся?

Чернаков оживился:

– Говно вопрос, подгребай сегодня в контору. Посидим, по рюмахе хлопнем! А то видимся только на авралах, и не поговорить толком. Димон ещё подвалит, рад будет тебя увидеть. Знаешь, куда ехать?

Я глянул на визитку:

– Улица Орджоникидзе, двенадцать.

– Ага, – подтвердил Чернаков, – в бывшем депо узкоколейки. Давай часам к четырём. И если Никита вдруг нарисуется, передай, что у Мултановского к нему что-то неотложное…

Бадяга, в общем-то, выручила. Синяки зазолотились, вылиняли. Швы я так и не пошёл снимать, нитки вытащил сам на четвёртый день. В итоге на брови остался небольшой бурый шрамик из подсохшей сукровицы. Я подумал, что Чернакову, в общем-то, по барабану, как я выгляжу и, скорее всего, он решит, что это последствия той самой стычки с чоповцами.

Я забежал в гастроном и купил водки с уютным названием “Маруся”. Она приглянулась мне необычной формой горлышка – очень тонкого, словно это была карикатура на бутылку. Раньше я не встречал такой забавной тары. Смотрелась “Маруся” очень празднично и стоила чуть ли не втрое дороже “Столичной”. В мясном отделе взял полкило ветчины, а в овощном – литровое ведёрко квашеной капусты.

Я почему-то подумал, что улица Орджоникидзе находится где-то на окраине, а она оказалась относительно недалеко от центра, за оптовым рынком.

Я бы ещё долго искал в сгущающихся сумерках мастерскую, петляя среди выцветших бледно-зелёных фасадов, бетонных заборов без номеров и указателей, но меня привлёк визжащий звук пилорамы. Я двинулся на шум и вышел к обшарпанным воротам, над которыми красовался прямоугольный щит с надписью “Гробус”.

Калитки я не увидел, а створки ворот изнутри были схвачены обрывком цепи на висячем замке – судя по всему, я набрёл на грузовой или подсобный въезд. Идти в обход было лень, так что я протиснул сумку с водкой и едой под створками, а сам перелез через забор, спрыгнул в небольшой сугроб, чуть не распоров бомбер о прутья незамеченного куста. Ветки от мороза были сухими и ломкими.

Задний двор замело снегом пополам с древесным мусором – опилками, щепой, стружками, обломками коры. Само депо с торца напоминало гигантскую русскую печь, какой её рисуют в мультфильмах, только с двумя заслонками. Рядом возвышался просторный деревянный навес на сваях, под которым находилась выручившая меня визгливая пилорама. По рельсам, сопровождаемая мужиком в армейском бушлате, ползла, рокоча, громоздкая махина, надрывно вгрызаясь в длинное, как фонарный столб, бревно. Пахло мазутом и деревянной окалиной. Запах понравился. У меня в детстве, пока не перегорел, был прибор для выжигания по дереву. Фанера, на которой я старательно выводил раскалённой иглой корявые узоры, тлела таким же сладковатым дымком.

Пилораму обслуживали двое. Я написал Чернакову, что уже в мастерской, подождал, когда пронзительная трель расчленит бревно, а затем спросил у рабочих, как мне найти их главного. Они сказали, что нужно обойти депо, а там уже будет понятно, в какую дверь заходить.

Здание явно было довоенным. Щербатые кирпичные стены выкрасили снизу доверху в фиолетовый цвет, благодаря чему бывшее депо выглядело свежо и стильно.

От узкоколейки остался только тупичок. Там, чуть припорошённый снегом, стоял деревянный вагончик, железнодорожный раритет с миниатюрными окошками. Он исполнял роль наружной рекламы – символический гроб на колёсах. По вагону шла витиеватая надпись “Гробус”, возле деревянного поручня подножки висел маленький сигнальный флажок с траурной ленточкой.

Во дворе фыркал “уазик” “Мемориал-авто” с раскрытыми задними дверьми. Водила с помощником укладывали в загруженный салон кумачового цвета гроб. Перламутровая его изнанка в сумерках выглядела холодной и скользкой. В десятке шагов, прислонённая к стене, стояла крышка, похожая на корыто. Обивочная ткань пунцово просвечивала сквозь слой полиэтиленовой плёнки.

Я ощутил, как щемяще потянуло под солнечным сплетением. Чувство было бледным, эфемерным, словно кто-то слабо дохнул жутью на стекло бытия. Я-то думал, что за два месяца работы в мастерской полностью избыл этот тоскливый вакуум в моём животе, возникавший, когда я видел не саму смерть, а сопутствующую ей предметность. Но оказалось, что я просто привык к плитам. Красный гроб был так же уныл и безнадёжен, как тот чёрный пластиковый мешок с негнущимся содержимым, который я помогал тащить к зданию судмедэкспертизы. Кроме прочего, гроб был именным, и где-то в Загорске желтел, коченел его владелец.

Возле вагончика я заметил Чернакова. Он оглядывался по сторонам, выискивая меня. Увидел и крикнул:

– Привет, Володька, а чего тебя чёрт туда понёс?

– Да заблудился и вообще с другой стороны зашёл… – я показал маршрут. – Где пилорама!

Лицо у Чернакова было осоловелое, со следами хмельной усталости, волосы смешно всклокочены, словно он только проснулся. При этом Чернаков был в костюме и при галстуке.

– Там ворота открыты, что ли? Непоря-а-адок…

– Закрыты, – успокоил я. Мы наконец поздоровались. – Ещё раз с праздниками тебя прошедшими.

Чернаков обдал свежим перегаром:

– Взаимно, взаимно… – затем отступил на шаг, пристально оглядел. – А ты чего синий такой? Бухал?

– Это просто рожа никак не отойдёт с того раза.

– Ах ты ж ёб! – Чернаков спохватился. – Я и забыл, братан, что тебе тогда крепко прилетело… Но всё равно как-то на себя не похож…

– Так я очки не ношу больше, может, поэтому?

– Точно, очки! Просто я гляжу и не догоняю, чего в лице не хватает!..

В этот момент кто-то тюкнул меня по плечу. Я инстинктивно повернулся, но никого не увидел. За спиной раздался смех. Я посмотрел в другую сторону и увидел Шелконогова – он подкрался неслышно, как хищник:

– Здорово, Вован, как твоё ничего?

– Нормально, – я хлопнул по его жёсткой, сухой ладони.

На Шелконогове была всё та же кургузая курточка, в которой я видел его месяц назад. Сухощавое лицо похудело и заострилось, но от поджарой фигуры веяло волчьей, неукротимой энергией.

– Погляди, Димон, – сказал Чернаков, озабоченно цокая языком. – До сих пор у Володьки не зажили синяки. Прикинь, это с того раза!..

– Так это, Серёга, только в кино на следующий день всё заживает, – усмехнулся Шелконогов. – Я пока тренировался, – подмигнул мне, – перманентно опухший ходил.

– Да не важно, мужики, – я приподнял сумку: – Я тут немного выпить принёс…

– Это само собой! – радостно перещёлкнулся Чернаков. – Слушай, ты у меня первый раз в гостях? Надо ж тебе империю свою показать!..

– Сходи, Вован, сходи, – сказал с издёвкой Шелконогов, – зацени контору. А то, глядишь, построят в Загорске крематорий и вся империя Сергея Евгеньевича по пизде пойдёт!..

– Типун тебе! – Чернаков недоверчиво засмеялся, но в глазах его, как мне показалось, промелькнул злой испуг. – Не построят! И гробы никуда не денутся, это не русская традиция – сжигать.

– В Москве повально жгут, – пожал плечом Шелконогов. – Всю бедноту по крайней мере.

– Так там места нихера нет, в твоей Москве! А у нас землица ещё водится. Наоборот, к нам и повезут хоронить!..

– Ладно, уговорил, – добродушно согласился Шелконогов. – Если и построят, то не скоро. Только всё равно ужалась-то империя! Сократилась!..

– Да где сократилась? Или ты про вырубной пресс, который я Мултанчику вернул? Так на сталь и спрос нулевой! – Чернаков повернулся ко мне. – Знаешь, чего он подъёбывает? Мы ещё пару лет назад клепали гробы из оцинкованной стали. Чисто по инерции – чтоб было. А это отдельное производство. Под него своё оборудование – гидравлический пресс – вырубать заготовки, и сварщик. Как минимум два рабочих места нужно содержать. А у нас на десять заказов добрая половина – гроб четырёхгранный, типовой, сосна, ДСП за шестьсот пятьдесят рэ. С обивкой из хлопкового сатина. С постелью, ручками, уголками, закрутками и прочей фурнитурой – в лучшем случае на полтора косаря набегает. Сам понимаешь, население мрёт небогатое. Как говорится, жили бедно, а потом нас обокрали…

– Ладно, не жалобись! – всё насмешничал Шелконогов. – А империю показывай. Мултанчик вроде грозился подъехать!

– Андрей Викторович? – я почему-то заволновался.

– Он самый, – подтвердил Чернаков. – Я ему лично позвонил, сказал, что братва подтягивается. Он очень хотел тебя увидеть. Вот мы накатывали третьего января, он тебя вспоминал: “Как там Володя?” Типа, чёткий пацан пришёл к нам в сферу. В общем, с душой к тебе относится…

Я подумал, что обстоятельства складываются как нельзя лучше.

Чернаков вытащил из кармана пиджака пачку сигарет:

– Потому и отдал я обратно честно приватизированный когда-то пресс, – закончил начатую мысль. – В уважуху. Железяка у меня тупо место занимала, простаивала. А у Мултановского всё-таки комбинат. Возможности сбыта другие. Но и я не в накладе! Парни там времяночки мастерят из стали, а я поставляю свои – деревянненькие. И павильон с моей продукцией на втором городском стоит, и распечатки с прайсами в службе, ну, то есть в салоне комбинатовском.

– Видишь, какой ушлый! – смеясь, сказал Шелконогов. – Дружба и полное взаимопонимание!

– Симбиоз, – согласился Чернаков. – Живи сам и не мешай хоронить другим. Я как-то по “Би-би-си Планета” передачу про рыб смотрел. Есть такая рыба-удильщик. Вот там реально, мужики, взаимопонимание.

– Бля-а… – взвыл Шелконогов. – Началось!

– Самец, чтобы оплодотворить самку, вгрызается внутрь неё. Но мало того, – увлечённо продолжал Чернаков, – он после этого прирастает к ней, как дополнительный орган! У некоторых самок остаётся по нескольку мужей, которых она на себе таскает, а они её оплодотворяют, оплодотворяют!..

– Серёга! – Шелконогов изобразил рвотный рефлекс. – Пиздуй лучше гробики свои показывай! А я пока отправлю Тосика за вискарём. Что Мултанчик в прошлый раз пил?

– “Блэк Лейбл”… Погоди, а твои уже загрузились? Оперативно!

– Долго ли умеючи?

– Умеючи – всегда долго! – Чернаков расплылся в ухмылке и с кроличьей скоростью потыкал в свой кулак указательным пальцем.

Шелконогов безнадёжно отмахнулся и пошагал к правым воротам депо, откуда только что вышел водитель “уазика”. Гаркнул:

– Андрюх, что по накладным?!

Водила глянул в бумажки, которые держал в руке:

– Стандарт универсал, три штуки, атлас полугофре и ещё один шёлк гофре!

– Ясно! – Шелконогов кивнул. – На связи! – и скрылся за дверью.

Чернаков проводил его взглядом:

– Вот в той половине у меня офис, магазин и конференц-зал, где мы нашей компанией ответственно бухаем по праздникам. А тут, – указал на левые ворота, – производственный блок.

Чернаков в две быстрых затяжки добил сигарету:

– Пойдём по-быстрому цеха покажу. А то я уже и подмерзать стал.

*****

За стальной калиткой оказался небольшой тамбур с ровным бетонным полом. Из кирпичной стены торчал умывальник с крючконосым латунным краном. В углу стояли метла и лопата для уборки снега. Нещадно пахло табаком – место, видимо, использовалось рабочими как курилка.

Чернаков, подтверждая мою догадку, запульнул окурок в помойное ведёрко под раковиной.

– Мы ж, Володька, в бизнес романтиками пришли, ёпта, идеалистами! Реально хотели поднять похоронное дело, чтоб не хуже, чем в Европе…

Он придержал тугую дверь, я прошёл в тёплый, хорошо освещённый коридор, следующий за тамбуром.

– Каталоги выписывали, заказывали из-за рубежа лучшие образцы продукции. У меня в девяностые в первом магазе чего только не было. У Димона спроси! На стенде канадский “Олдман” стоял за десять косарей! Зелёных, разумеется! Тёмная вишня, с двумя крышками! Резьба, инкрустация – шедевр, одним словом!

– Жалко, наверное, в такую красоту и гвозди забивать.

– На винтах давно всё, – снисходительным тоном поправил Чернаков. – Или ручки поворотные, как на стеклопакетах! У меня даже эконом-класс с винтами в торцах. Гвозди только в кино остались. Ну сам подумай, кто сейчас будет на похоронах молотком стучать?

Я смутился и решил на будущее воздержаться от обывательских ремарок.

– Был америкосовский “Вудсток” из морёного дуба. Крышки подпружиненные, полировка такая, что Страдивари б охуел от зависти! Струны натягивай и ебошь! Смотрел “Визит к Минотавру”? Нет? Да ты чё? Я как раз в армии служил, когда его по телеку показывали. – У Чернакова масляно заблестели глаза. – Там Каменкова молодая играла помощницу следователя. Ну, такая ж цыпа была! Каждую ночь на неё как бешеный надрачивал, – он мечтательно закусил губу и изобразил рукой блудливый жест. Засмеялся. – Сам виноват. А нехер было сессию заваливать на четвёртом курсе!..

Внутри ничто не напоминало депо – разве что сумрачные потолки с закопчёнными исполинскими балками. Чтобы полюбоваться ими, нужно было задирать голову, но только видно их было всё равно плохо, потому что примерно на высоте четырёх метров через весь коридор тянулся стальной трос, на который крепились одинаковые яркие плафоны. Всё пространство делилось перегородками, обшитыми листами гипсокартона.

– Был “Шелдон Вуд” из лиственницы, – вдохновенно вспоминал Чернаков. – Испанские гробы часто заказывал, – он загибал пальцы, – итальянские – бук, орех. Чешские гробы. Хоть и сосна, но суперски обработанная. И с выдумкой – окошечки на верхней крышке, деревянная аппликация, бронза, резьба. В общем, рафинированная европейская эстетика. Но стоили при этом раз в пять меньше.

– А в чём разница?

Чернаков оглянулся, точно нас могли подслушать:

– По сути, ни в чём. Так же, как с тачками. И “мерседес”, и какая-нибудь “шкода” сделаны для того, чтобы перевезти жопу из пункта “А” в пункт “Б”. Всё остальное – вопрос престижа и кошелька. А здесь, – он повёл рукой вдоль внушительного стеллажа, загруженного гробами – красными, синими, лиловыми, фиолетовыми, с чёрной траурной каймой, без неё, в каких-то кружевных оборках, – чистое торжество духа! По шестьсот пятьдесят рэ на похороны эконом-класса…

Как ни странно, печальное их разноцветие не вызывало таких тревожных эмоций, как алый гроб, который при мне грузили в машину люди Чернакова. Может, потому, что эти изделия были ещё ничейными и напоминали мягкую мебель. Да и пахло тут как в мебельном магазине – деревом, столярным клеем, тканями.

За стеллажом в перегородке было проделано подобие низкого окна или проёма, через который тянулась чёрная лента грузового транспортёра, похожая на вывалившийся язык дохлого дракона. Лента соединяла склад с соседним боксом.

– Тут держим стратегический запас на каждый день, – пояснил Чернаков.

– А как же размеры? – я удивился. – Люди-то все разные.

– Одинаковые, – обыденно сказал Чернаков. – Высокие, средние, маленькие. Худые, нормальные, толстые. Держим про запас три длины, три ширины. Универсальные ж ящики. Подогнать под клиента десять минут. За счёт постели десять сантиметров можно двигать. Поточное производство, как в металлургии. В среднем семь – восемь похорон в день. На праздники чуть больше. В жару или в холод тоже чаще мрут. Статистика…

Помолчав, Чернаков сказал:

– Тут сверчки, кстати, водятся. Если не шуметь, они стрекотать начнут. Я раньше думал, проводка шалит.

Мы притихли, лишь со двора доносился приглушённый рык пилорамы. Потом раздался негромкий сыпучий треск, будто пошелестели целлофаном.

– Ага! – воскликнул я. – Слышу…

– Да не, это дерево рассыхается, – покачал головой Чернаков. – А сверчки молчат чего-то. Боятся. А может, в спячку впали или передохли.

В этот момент в нескольких метрах от нас дробно застрекотало, защёлкало. Но звук был откровенно механический, сухой.

Чернаков заулыбался:

– Девчонки из швейного! Не ушли ещё… Ведь реально, Володька, настоящее ателье! Только шьём из дерева! Как пел незабвенный Владимир Семёныч – деревянные костюмы! – по гладкому воодушевлению было понятно, что Чернаков разглагольствует на эту тему не в первый раз. – Закройщики, швеи. И фасоны разные, покрой, материал…

– Планировка тут интересная такая, – похвалил я депо. – Необычная.

– Нравится? – обрадованно спросил Чернаков. – Пару лет назад никаких стенок не было – как на вокзале. Просто НТВ передачу делало большую про похоронщиков, аж за полгода договорились со мной о съёмке. И я для антуража по-быстрому замутил дизайн в стиле лофт. Только конвейер, блять, провести пришлось, потому что работать пиздец как неудобно стало. Но визуально выглядит лучше, будто бы отдельные цеха. Редко же у кого встретишь полный производственный цикл. А у меня раскройный участок, столярный цех, обивочный!

Названия были шумные, но в депо стояла тишина. Рабочий день закончился.

Соседствующий со складом бокс оказался сравнительно небольшим.

– Обивочная, – сказал Чернаков. – Из столярки полуфабрикаты приходят сюда и уже оформляются в ткань и комплектуются постелью. А часть голых коробок перекупщикам продаём.

На верстаке лежало картонное корыто, рядом с ним тощий рулон ватина, глянцево мерцающий отрез ткани, придавленный пневомопистолетом.

– Гроб из картона?

– Ты удивишься, – отозвался Чернаков, – но картонные тоже существуют. Целая серия была из вторсырья. В Швейцарии извратились. Но у нас не прижилось даже по приколу. А это каркас под постель. Его сначала прикрепляют к корпусу, – Чернаков подошёл к верстаку и взял в руку увесистый степлер. С усилием поклацал им, роняя скрепки. – А потом уже прокладывают поверху ватинчиком, кладут постель, а её тоже по периметру прищёлкивают. Можно, в принципе, на клей посадить, приглядываться особо никто не будет… Ведь как большинство работает? – Чернаков бросил степлер и вооружился пневмопистолетом. – В одном месте купили коробку, в другом фурнитуру и тяп-ляп собрали… – наклонился и подобрал с пола лист формата А4 с пыльным отпечатком ноги. Пробежал взглядом по находке. – Положим, фурнитурку я тоже со стороны беру, но всё остальное – фирменное, моё! Сами закупаем сосну, ель. Даже кедр для эксклюзива есть, но он плохо идёт. Гроб из кедра уже косарей двенадцать стоит.

– Баксов?

– Шутишь? Рублей, конечно. Но тоже сумма.

– Так у нас те же яйца, только с гранитом, – покивал я.

– А знаешь, почему всё так? Потому что с начала двухтысячных куража в стране нет! – Чернаков забавлялся с пневмопистолетом, изображая не то киллера, не то гангстера. – Я так и сказал на камеру, когда энтэвэшники снимали: “В стране убили кураж!” Бизнес уничтожают, деловым людям не дают продохнуть. Не хочется ничего ни производить, ни покупать. Вот я же помню, какой бум был в начале девяностых. Кипело и бурлило! Приезжали клиенты, заказывали экспериментальные вещи. Одному чудику, язычнику или старообрядцу, я так и не понял, кто он, гроб из цельного ствола долбили. Я спросил: “Для кого?”, а он такой: “Себе! На дачу отвезу, буду в нём спать”. Мол, в таком гробу снятся пророческие сны, откровения приходят. Очень интересный был мужичок. Плетёные заказывали гробы. И расписные мы тоже делали, и с египетским орнаментом. Однажды вообще шар попросили в виде глобуса! Не поверишь – меня самого так пропёрло, что я даже переименовался и взял этот “гробус” фирменным логотипом!..

Чернаков тараторил, а я примерял мастерскую. Мне здесь, в принципе, нравилось. Я постарался представить себя на пилораме или помощником в столярном цеху. Картина была очень умиротворяющей.

– Хорошо у тебя здесь, – начал я издалека.

– Вот не в обиду тебе и Никитосу, – повернулся Чернаков, – камень – мёртвое вещество. А дерево, как ни крути, живое! Недаром же говорят: “Древо жизни”. Библейский материал. Древо познания добра и зла. Человек же раньше постоянно в дереве обитал. Родился – положили маленького в колыбель. Потом жил, спал в избе, ездил в телеге, плавал в лодке, носил лапти – и заметь, всё вышеперечисленное имеет форму гроба, ну, кроме избы. А потом умирал, и клали его в домовину!.. Гроб – это дом по сути.

– А скажи, Серёга… – я стеснительно приступил к делу. – У меня к тебе такой вопрос. Чисто теоретически мог бы ты взять меня к себе?..

Снова раздался железный рассыпчатый стрекот. Потом из окна транспортёра донёсся далёкий женский голос, произносящий нараспев:

– Рюша убористая чёрная, рюша убористая белая, бант, рюша-резинка, рюша белая с кружевом, рюша парча-золото, тесьма двухцветная с золотом, тесьма с кистью и тесьма плоская, колокольчик, три сантиметра ширина…

Чернаков приложил палец к губам, и я послушно умолк.

– Рюша – кристалон, покрывало – гипюр, покрывало – гипюр набивное, комплект шёлк – наволочка, покрывало, наволочка православная – хэбэ, наволочка православная – шёлк. Покрывало и наволочка православные – шёлк с золотом…

– Пошли, девчонок навестим, – сказал Чернаков.

Мы прошли вперёд по коридору.

– Тут столярка, где, собственно, собирают коробки, – Чернаков коротко заглянул в тёмное помещение. – Хит продаж – универсальный четырёхгранный гроб, так называемая колода, на втором месте – европейский шестигранный…

– Зарема, голубушка, я так ничего не услышу! – донеслось из проёма в стене. – Я что-то пропустила, Илюса Илдаровна?

– Нэ-эт, – протяжно ответили.

– По дозаказу тафта полиэстеровая белая, пятьдесят метров. Креп-сатин алый – пятьдесят метров, лиловый – пятьдесят метров…

Мне показалось, что я уже слышал эти певучие интонации в телефоне, когда звонил в “Гробус” по городскому номеру.

Чернаков постучал костяшками по гулкой перегородке, потом шагнул внутрь:

– А кто у нас такой рассеянный документацию теряет?!

“Цех” представлял собой квадратное помещение с тремя электрическими швейными машинами и большим гладильным столом. Пахло разогретым утюгом. Вдоль смежной с обойным цехом стены высился стеллаж с тканями: синими, лиловыми, красными. Несколько полок занимали белые стёганые матрасики с бортами – видимо, те самые “постели”, о которых говорил Чернаков. Агрегат, чем-то похожий на ткацкий станок, был заряжен рулоном с белой тканью – по её бледному, скользкому холоду я признал материал для пышной подкладки гроба.

Кроме нас в помещении находились три женщины: дородная, за тридцать, брюнетка в деловом костюме: приталенный чёрный жакет, белая блузка, узкая строгая юбка, каблуки, – и две швеи в одинаковых синих халатах, с косынками на головах.

Швея, что постарше, полная, восточного вида женщина, медленно изучила пыльный А4 и протянула его обратно Чернакову:

– Нэ нашэ…

– Тогда, может, вы обронили, Ольга Германовна? – Чернаков одарил брюнетку липучим взглядом. Стало ясно, кто первой принимает на себя эротический натиск гендиректора “Гробуса”.

– Это, Сергей Евгеньевич, дозаказ по фурнитуре на декабрь, – устало сказала брюнетка. – Неактуальная бумажка…

Чернаков махнул рукой, показывая, что вопрос исчерпан. Указал на меня:

– Дамы, позвольте представить. Наш коллега, звать Володей. Это – Ольга Германовна, – брюнетка вежливо улыбнулась, – Илюса Илдаровна… – пожилая швея чуть шевельнула веками. – И красавица Зарема. Девушка на выданье, так что имей, Володька, в виду…

От этих слов всем стало неловко, потому что худенькая Зарема совсем не тянула на красавицу. Простенькое лицо было густо усыпано мелкими родинками. Она, впрочем, порозовела от смущения, спрятала ступни в шлёпках, заправила под косынку русую прядку. Отвернулась к машине и выбила дробную очередь.

– Ну, не будем мешать, – галантно сказал Чернаков и сунул затоптанный листок в карман пиджака.

Вслед за Ольгой Германовной мы вышли из швейного цеха. Она цокала каблуками чуть впереди, покачивала тяжёлыми бёдрами. За ней тянулся приторно-сладкий запах. Чернаков хищно глазел на полноватые ноги Ольги Германовны в колготках с золотистой искрой. Сказал нарочито громко:

– Секретарь, бухгалтер и секс-символ. Три в одном, как говорится!.. – подмигнул мне.

Я на всякий случай показал ему большой палец – Ольга Германовна и правда была эффектной, хотя я не особо жаловал такой ведьмачий типаж с крупным, как у пиковой дамы, носом, глазами навыкате и мясистым ртом.

Она оглянулась, поправила пальцами аккуратную гульку на затылке и томно сказала шефу:

– Неисправим… – а Чернаков довольно захихикал.

Мне вспомнился чудаковатый проводник в поезде, которым я ехал из Москвы в Рыбнинск три месяца назад. Близорукий, в толстенных очках, с усами и бакенбардами, как у породистого швейцара, он примерно в той же манере нахваливал титан, когда кто-нибудь из пассажиров обращался за чаем: “Гениальное изобретение! Вот уж поистине три в одном! И утилизирует мусор, и греет, и поит!”

– Оль, что за рюши ты с Илюсой обсуждала? – спросил Чернаков. – Юбочки из плюша! С венками что решили?

– Зарема и Газиля будут делать…

– Есть уже прайс-лист? О, отлично, давай сюда…

Чернаков остановился, забормотал:

– Венок малый, высота пятьдесят пять, сто семьдесят рэ… Венок-ромбик, высота семьдесят, сто девяносто рэ… Венок-ёлочка, высота шестьдесят пять, двести тридцать рэ, сердце среднее, триста сорок рэ, венок-колесо, пирамида… Венок фантазия малая, полукорзина малая, полукорзина треугольник, корзина корона витая… Ну ладно. Что ожидаем по прибыли?

– Тысяч семьдесят!.. – сказала Ольга Германовна, уворачиваясь от бесстыдной руки Чернакова, норовившей ухватить туго обтянутую юбкой ягодицу. Я сделал вид, что ничего не заметил.

Коридор из гипсокартона неожиданно закончился, и начались вышелушенные кирпичные стены, металлические опоры, уходящие под крышу, – мы вышли к задворкам “империи”. Стало прохладней, пол вместо бетонного сделался земляным. У стены чернели две поленницы из дочерна закопчённых древних шпал. Метрах в десяти виднелись ворота, ведущие на задний двор. Они чуть дребезжали от соседства с пилорамой.

– А знаешь, какая фамилия у Илюсы? – обратился ко мне Чернаков. – Власова! Я, между нами говоря, чурок на работу брать не хотел, кешмек-бешмек этот. Увидел в документах “Власова И.И.”. Подумал, Ирина какая-нибудь Игоревна. А она Илюса Илдаровна…

– Серёжа, – с мягкой укоризной сказала Ольга Германовна, – чем тебе Илюса не угодила? Кто ещё будет так корячиться за семь тысяч в месяц.

– Да я ничего, доволен, – Чернаков в шутку поднял руки, как бы капитулируя перед очевидным фактом. – Вот тут, – сказал мне, – сделаем ещё один цех под венки, корзинки. Чтоб нишу с товаром занять.

Царапнула неприятная догадка – ведь если профессиональная швея получает всего семь тысяч, то на какую же сумму могу рассчитывать я, работая в “Гробусе”?

В кармане у Чернакова зазвонил телефон. Он громко, чтобы перекричать пилораму, ответил:

– Да, Димон, идём! А Мултанчик уже приехал? – после чего отправил Ольгу Германовну в конференц-зал. Та понятливо кивнула и скрылась за белой, почти сливающейся со стеной дверью, что вела в офисную половину депо.

Чернаков спрятал телефон, затем повернулся ко мне:

– Вот, Володька, моё хозяйство. Так и живём.

Я из вежливости попросил:

– А гробы, что по десять косарей баксов, покажешь? Американские.

– Не, – Чернаков тяжко вздохнул. – Распродал давно по бросовой цене. А в “Вудстоке” Кирзу похоронили. Если помнишь, кто такой.

– Помню, – сказал я. – Наша крыша – Керзаченко Гриша.

– Никитос с ним корешился. В общем, так обстоятельства сложились, что я просто отдал братве “Вудсток”. В уважуху. Кирза, типа, за наши интересы боролся.

Мне показалось, что наступило если не благоприятное, то уместное время для разговора по душам.

– Серёга, такой вопрос… – начал я по второму разу. – Ты мог бы выручить меня с работой?

Чернаков сделал внимательное лицо:

– В смысле выручить?

– Ну, взять к себе в мастерскую. Хотя бы на время.

– Что случилось-то? – он подошёл поближе. – Ну, колись!..

В его голосе мне почудилась доверительность. А может, я просто тешил себя надеждой, что именно Чернаков в силу своей природы неудержимого бабника найдёт хоть какие-то оправдания моему проступку.

– Короче, я больше не могу работать на Никиту.

– А что такое? – глаза Чернакова смеялись.

– Конфликт у нас. Неразрешимый…

– Подумаешь! – он хмыкнул. – Сегодня посрались, завтра помирились. Бабло, Володька, оно такое. Даже близких людей разводит.

– Не из-за бабла, – я решился. – Просто Алина… Она теперь со мной.

– Алина? – переспросил Чернаков. – Это какая? Тёлочка его, что ли?

– Да. И она ушла от Никиты ко мне, – сказал я с отвращением к произнесённым словам. Они были неправильные, пошлые, но по крайней мере быстро объясняли суть. Вдаваться же в подробности не хотелось.

Лицо у Чернакова сделалось растерянным и недоверчивым. Он зачем-то оглянулся по сторонам, а потом спросил с вымученной улыбкой:

– А нахуя?!

Пониманием и сочувствием даже не пахло. Была, пожалуй, лишь оторопь.

– Я и сам не хотел, – я попытался оправдаться. – Этого не должно было случиться. Не знаю, как мы спалились. Из-за этого был махач дикий…

– Бля… – тоскливо промямлил Чернаков. Выдал ненатуральный смешок: – Х-хе… История. Ты хоть врубаешься, чё натворил?

– Да, – сказал я. – Врубаюсь.

– Капец. Так же не делается… – смущённо продолжал Чернаков. – Как тебя угораздило? Баб до жопы, бери любую. Зачем именно эту нужно было трогать?

– Люблю её.

В его взгляде наконец промелькнуло нечто похожее на сочувствие:

– Не моё, конечно, дело. Но от меня ты чего ждёшь?

– Работа нужна.

– А я тут каким боком?

– Ну, просто, – я смутился. – Мы же знакомы.

– Заебись логика. И куда тебя брать? Кем? Ты ж не столяр? Не олигарх, ёпт, чтоб на швейной машинке строчить. Я ж не против, ты не обижайся, реально некуда тебя взять.

– А на пилораму?

– Да ты чё? – Чернаков поморщился, будто услышал несусветную чушь. – Я им даже зарплату не начисляю, они сами себе зарабатывают, шабашат, а я только предоставляю возможность… – Помолчал, вздохнул. – Ладно, Володька. Пойдём к пацанам. Поговори с Мултановским, возможно, у него для тебя что-то найдётся. Хотя не знаю… Никто не станет заедаться с Никитой. Наши его очень респектуют, а ты по всем понятиям накосячил. Мой тебе совет – бери бабу эту в охапку и мотай из города побыстрей…

*****

Беспечное “как ни в чём не бывало” не получалось, хотя Чернаков отчаянно старался шутить и вообще делал вид, что ничего особенного не произошло.

– Есть сумчатые куницы австралийские. Год зверьки живут спокойно, а потом у них наступает период размножения. Самец подходит к самочке и ждёт, чтоб она задрала лапку – такой знак согласия. Тогда он на неё кидается и дрючит без продыху часов двенадцать! Самка обычно не выживает, потому что он ей шею перекусывает, пока держит за холку. Поебётся, значит, и бегом искать новую партнёршу – тестостерон-то зашкаливает! Находит он другую и точно так же ждёт условного сигнала. Но у этой второй самочки шансов выжить уже побольше…

– А если не поднимет лапку? – спросил я. – Типа, не захочет?

– Куда денется?! Самец её просто загрызёт нахуй! – Чернаков засмеялся. – После гона самцы поголовно погибают от сексуального переутомления, прикинь! Вот такие крутые пацанчики у этих австралийских куниц!..

Нам обоим было неловко и невесело. Чернаков вспомнил загадочную Машу, которая так выручила нас, показав окольную дорогу к судмедэкспертизе.

– Вот с ней чего не замутил? – сокрушался Чернаков.

Мы шли по коридору офисной половины.

– Глазищи огромные. Губёшки – ух!.. – Чернаков почмокал. – Я ещё сказал ей: “Девушка, вы согласны, что жизнь – это кинематограф, а смерть – фотография?” Изящно, согласись, подкатил. А она отвечает: “Согласитесь, что Кнут Гамсун – вдох, а Густав Майринк – выдох!” Я говорю: “А кто это?” Она: “Вот как узнаете, тогда и поговорим”. Типа, интеллигентно отшила…

– Удивительно, что ты имена запомнил!

– Ну, взял на заметку. Оказалось, писатели. Мало ли – вдруг опять судьба сведёт, а я уже в курсе. Хорошая, видать, девка, образованная, начитанная. Вот чёрт тебя попутал с этой Алиной! – закончил Чернаков раздосадованно.

Открыл массивную дверь с полоской чёрного стекла посредине:

– На минутку заглянем?

Кабинет был небольшим, с единственным окном, вмонтированным в скошенную крышу. Тяжёлый Т-образный стол сверкал зеркальной каштановой полировкой. Его украшали подставка для ручек и шутливый сувенир – вращающаяся табличка, отражающая состояние шефа: “в духе”, “не в духе”. По бокам, точно лакеи, стояли навытяжку два кресла в зелёных бархатных мундирах. На застеклённых полках шкафа валялись книги с позолоченными корешками. Несколько выбивались из академического стиля кожаный чёрный диванчик и маленький холодильник. На стене, где у лояльных чиновников обычно красуется портрет президента, висел плакат с растопыренным Фредди Меркьюри во фраке и подписью “Who Wants To Live Forever”.

– Как по мне, – Чернаков с дьявольской проницательностью истолковал мой взгляд, – политики – самые большие пидорасы! – Достал из холодильника пару пластиковых бутылок с пивом, свёрток в промасленной бумаге и склянку с красной икрой.

Там же нашлась початая “Столичная”. Чернаков вытащил и её. Показал мне вопросительно: мол, буду ли? Я пить не хотел, но кивнул. Чернаков прошёл к шкафу. В его коротких пальцах звякнули небольшие стаканчики. Он расторопно налил грамм по сто. Мы чокнулись и выпили.

– По-мужски, Володька, я тебя понимаю, – сказал внезапно захмелевшим голосом Чернаков. – А вот по-человечески, извини, нет!.. – и вернул склянки в шкаф. Пока я раздумывал над ускользающим смыслом фразы, он повернулся, сжимая две книги.

– На, – протянул их мне широким пьяным жестом. – Дарю!

Я глянул на обложки: Александр Дюма, романы “Графиня де Монсоро” и “Три мушкетёра”, аляповатые подарочные издания с тиснением и позолотой.

– Да не надо, – я с сомнением посмотрел на д’Артаньяна, больше похожего на опереточного цыгана, чем на гасконца. – Зачем они мне?

– Книга – лучший подарок. Бери, бери, прочтёшь на досуге. Это сейчас можно достать всё что угодно, а в моём детстве приключения были дефицит, – лицо его приняло мечтательное выражение. – Я, между нами говоря, весь седьмой класс на Дюма дрочил. Миледи, Констанция, потом Луиза Лавальер, Генриэтта Английская…

Мне захотелось побыстрей положить книги на стол и сполоснуть после них руки. Но Чернаков бросил предаваться воспоминаниям:

– Ладно, пойдём к нашим. Поможешь донести?

Я взял две заледенелые пивные кегли:

– Серёг, – сказал просительно. – Ты, наверное, ничего не говори Мултановскому и Димону. Ну, про всю эту хрень со мной и Никитой…

– Да, не стоит их расстраивать, – согласился Чернаков, подхватил икру и бумажный, в кляксах жира, брикет.

Уже в коридоре я заметил, что как-то благополучно позабыл книги на столе. Чернаков вроде не обратил внимания, что я пренебрёг его дарами.

Конференц-зал оказался просторной комнатой с длинным столом и расставленными вокруг него лёгкими креслами. На одном расслабленно вытянулся Мултановский. Ботинки он скинул, выставив напоказ мосластые ступни в серых носках. Пиджак висел на спинке соседнего кресла. Галстук завернулся наискосок, воротник рубашки расстёгнулся, отчего вид у Андрея Викторовича был расхристанный. Напротив сидел Шелконогов. Фиолетовая в обтяжку водолазка подчёркивала сухую боксёрскую мускулатуру.

На столе покрывалось испариной полное льда ведёрко, из которого торчало тонкое горлышко “Маруси”. Вокруг водки, как планеты солнечной системы, сгрудились одинакового калибра бумажные тарелки с закуской – колбасой, салом, рыбой цвета собачьего языка. Отдельно высились два одинаковых двухлитровых тетрапака с апельсиновым соком, похожие на трагический макет Всемирного торгового центра, стояла бутылка виски с чёрной траурной этикеткой – “Black Label” и блюдце с дольками лимона.

Мултановский повернул к нам хохлатую голову:

– Сергей, Володя! Вас только за смертью посылать!

Чернаков засмеялся:

– А никто нас и не посылал! Неувязочка, Андрей Викторович. Мы сами задержались.

– Как жизнь молодая? – ласково произнёс Мултановский, здороваясь. Высвободил ладонь, встряхнул. – Тёлочкам сиськи тоже так тискаешь? Сбегут ведь! Дима, придави громкость и поищи что-то другое, – повернулся к Шелконогову. Тот подошёл к музыкальному центру на приземистой с колёсиками тумбе. – Чего там у Никиты произошло? – Мултановский послал мне тёплый отеческий взгляд: – Игнорит братан твой, понимаешь, наше весёлое общество уже вторую неделю… Дима! – снова обратился к Шелконогову, – набери Никиту ещё раз…

– Не отвечает он, – Шелконогов крутил ручку настройки.

Из динамика донёсся бойкий эстрадный распев:

– Дорожное радио-о-о! – потом душевно затренькала гитара и хрипловатый голос проникновенно спросил: – Отчего так в России берёзы шумят?..

– Потому что уверены, что не посадят! – отозвался Чернаков.

Мултановский не сводил с меня пытливых глаз. Отмолчаться не получилось.

– Понятия не имею, Андрей Викторович, – признался я и добавил, поражаясь собственному цинизму: – Я ж не сторож ему…

– Даже не шути так, – мягко попенял Мултановский. Показал на кресло: – Присаживайся, Володька, рады тебя видеть.

– Ладно, мужики, – Чернаков по-хозяйски потёр руки, – давайте накатим за прошедшее Рождество. Икорка свежайшая!

– И где ты, Сергей, такую расфасовку берёшь? – Мултановский дальнозорко покрутил банку. – Сколько в ней, пол-литра?

– Поменьше. Но икра – херня, – сказал польщённый Чернаков. – Мне сестроёб мой, – дождался соответствующей гримасы Шелконогова, – в смысле, шурин, ветчины передал. Это что-то! – он развернул шелестящую бумагу.

Показался мясной, с сальными прожилками, шмат. Чернаков щёлкнул и заорудовал складным ножом. Вкусно запахло копчёным.

Сделав умильное лицо, Чернаков втянул воздух шумными ноздрями:

– Пися пахнет заебися, заебися пахнет пися!..

Шелконогов, уже потянувшийся было, резко отдёрнул руку и заругался:

– Блять! Вот честно, Серёга, жри сам!

– Да ладно тебе, – улыбнулся его реакции Мултановский. – Дима, чего нервный такой? Сто лет его знаешь и не привык?

Чернаков переждал вспышку пуританского гнева Шелконогова. Откупорил бутылку “Маруси”, сказал:

– Водка говорит: “Похуй!” Похмелье спрашивает: “Нахуй?!” – и разлил по рюмкам: Шелконогову, мне и себе. А Мултановский плеснул себе виски и взял дольку лимона.

Я послушно вздымал пластиковый стаканчик, чокался, прикидывая, что посижу ещё для приличия полчасика, а потом откланяюсь да пойду восвояси.

– Прощай, цыганка А-а-аза!.. – Чернаков старательно передразнивал слащавый эстрадный нафталин. – Ни пизды, ни глаза… не было у неё!.. – а Мултановский снисходительно улыбался матерщинному караоке.

Никита месяц назад подвозил меня из мастерской. Тоже играло радио, брат без устали изгалялся над каждым треком: “На детских площадках не ставят крестов, но разве от этого легче?!”, а я просто изнемогал от смеха, хотя и подумал тогда, что зря он так с Высоцким…

– А воды уже не осталось? – спросил вдруг Мултановский. – Соком вредно алкоголь запивать. Язву нажить можно.

– Так в кулере, Андрей Викторович! – Чернаков привстал. – Ах ты ж!.. Двадцать литров за три дня приговорили. Ща Тосику позвоню, он принесёт…

Я вызвался, чтобы сказать уже хоть что-то уместное:

– А давай я принесу.

– Прямо по коридору, потом по лесенке вниз, – охотно подсказал Чернаков. – Баклажки с водой в подсобке возле салона, ну, ты видел где, рядом с туалетом. И если не тяжело, притащи сразу две, я одну у себя в кабинете поставлю.

Когда я вернулся, нагруженный увесистыми, как гири, бутылями, за дверью конференц-зала невнятно шушукала тишина. И радио больше не играло. Я нажал локтем на латунную ручку, вошёл, толкая дверь.

Я покидал беспечное застолье, а вернувшись, увидел подобие военно-полевой тройки с Мултановским во главе. Они сидели по одну сторону стола, ждали меня. Я сразу всё понял. Не торопясь поставил баклажки на пол.

Мултановский для строгости надел ботинки, застегнул пуговицы и подтянул галстук. Лицо у него было уставшим, костлявым.

– Володя, это правда? – спросил он, точно какой-то завуч у школьного хулигана, докатившегося до привода в милицию.

– Что именно, Андрей Викторович? – в груди всё разом обмякло.

Чернаков пересёкся со мной виноватым взглядом и только руками развёл – типа, ничего не поделаешь, пришлось рассказать. Хмурый Шелконогов сидел вполоборота и барабанил ногтями по столу. Потом сказал, не называя меня по имени:

– А я не верю, что он Никитоса смог ушатать. Вот не верю, и всё! Он же пездюк двадцатилетний!

– Как же так, Володя? – чувственно проговорил Мултановский. – Брат против брата, какой кошмар… – сокрушённо покивал. – А я вот подозревал, мужики, что дело не чисто. И из-за чего?! – он театрально потряс указательным пальцем. – Из-за бабы!..

– Я тоже прихуел, – встрял Чернаков. – Но сразу Володьке сказал, ещё в моём кабинете, что по-мужски понимаю, а по-человечески – нет!

– С Нового года подозревал! – торжественно нагнетал Мултановский. – Я видел Катрича неделю назад, он намекал, что с Никитой нехорошо. Я ж поэтому сюда и приехал, чтоб прояснить ситуацию. – Мултановский кисло посмотрел на меня: – Володя, очень ты нас расстроил. Расскажешь, может, как дело было?

– Нет, – я покачал головой.

Мне показалось, что Мултановский не особо переживает из-за моей ссоры с Никитой. Скорее, он был удовлетворён, что формально больше ничего мне не должен. И последующие его слова только подтвердили мою догадку.

– Сергей сказал, ты ищешь работу.

– Ищу, Андрей Викторович, – и продолжил внаглую: – И у вас хотел спросить, не поможете ли? Мне на пару месяцев, просто денег подкопить, а потом я уеду.

Пока Мултановский, поджав синие губы, задумчиво качал головой, Шелконогов, которого после обидного эпитета “пездюк” я записал в недоброжелатели, вдруг сказал:

– Володь, а ты машину водишь?

– Нет, – сказал я.

– Жаль, – ответил Шелконогов. – Я бы тебя взял к себе на катафалк. Хотя лавэ у меня немного.

– Спасибо, – я устыдился своего голоса, дрогнувшего от признательности.

– Я вот то же самое Володьке говорил, – оживился Чернаков. – Что взять-то не проблема. Денег лишних нет. Это ж надо кому-то зарплату урезать…

Мултановский наверняка не ожидал такого поворота. Выглядеть неблагодарным ему не хотелось:

– Владимир, ты же в стройбате служил, если я не путаю? Специальность у тебя какая? У меня есть, в принципе, место сварщика…

– Я копал только, – безнадёжно вздохнул я.

Шелконогов требовательно глянул на Мултановского:

– Андрей Викторович, не еби муму, приткни пацана к Пенушкину копщиком. Он же ясно сказал – денег чуть собрать на обратную дорогу. Жалко, что ли?

– Мне не жалко! – возразил сварливо Мултановский. – Просто надо хоть на шаг дальше собственного носа видеть! Никита, когда узнает, будет очень недоволен. А это означает раздрай в наших рядах! За Никиту по-любому впишется Валера…

– Бабка за дедку, – сказал Шелконогов, – жучка за внучку.

– Именно! – у Мултановского мелко задёргалось веко. – Сейчас трудный период, нужно быть вместе. Время меняется не в лучшую сторону… Есть листочек? – огляделся. – Я тебе, Владимир, номерок запишу, позвонишь завтра Пенушкину и договоришься с ним. Скажешь, что я лично попросил.

– Вот, – Чернаков сунул Мултановскому четвертинку бумаги. Подмигнул мне. – Сечёшь? Между своими пацанами всё решается.

Мултановский полистал меню в телефоне. Потом размашисто записал номер, протянул мне плотную четвертинку:

– Только постарайся, чтоб тебя было не видно и не слышно.

Шелконогов поморщился:

– Да кто его там увидит-то? Он что, диктором на телевидение?

Я только и смог, что пробормотать:

– Спасибо, Андрей Викторович.

– Но у меня вопрос, – Шелконогов резко повернулся ко мне. – Как ты Никиту отпиздить смог? Я реально не понимаю!

– Да я и не отпиздил, – смущённо сказал я, сунув заветный листочек в карман. – Скорее, наоборот. Он меня пожалел.

– Не прибедняйся, хватка у тебя, как у киборга! – Мултановский скривился. – Подковы гнуть такими лапищами!

Шелконогов решительно сдвинул упаковки с соком в сторону, упёрся локтем в стол:

– Ща проверим! А ну, давай поборемся!

– Армрестлинг! – обрадовался развлечению Чернаков. – Проиграешь же, Димон, я на Володьку ставлю…

– Давайте без соревнований, – устало попросил нас Мултановский. Налил в стаканчик виски. – Как дети малые…

Я бы с удовольствием последовал его просьбе, но Шелконогов продолжал сидеть и всем видом упрямо требовал поединка. Я послушно уселся напротив. Шершавые цепкие пальцы впились в мою ладонь. Шелконогов подобрался, напрягся.

– Погоди, – Чернаков ходил кругами. – Ты уже Володьке руку чуть набок завалил, а надо, чтоб ровненько стояло, – он заботливо поправил наши сцепленные кисти и для надёжности положил сверху ладонь. – По моей команде…

Глаза Шелконогова превратились в узкие, свирепые щёлочки, закостились скулы.

– Три… Шестнадцать! – проорал Чернаков.

Внутри Шелконогова будто выстрелила энергетическая пружина. Заскрипел стол, на пол полетела упаковка с соком, посыпались стаканчики. И прежде чем я подумал, что лучше бы мне проиграть, впечатал кулак кряхтящего от натуги Шелконогова в крышку стола.

– Я ж тебе говорил, Димон! – расслабленно сказал Чернаков. – Он здоровущий! И кость вдобавок тяжёлая, прям как у Никитоса.

Шелконогов обратил ко мне помутневшее горячее лицо:

– Ещё раз!

Я снова сел за стол. Сцепились. Шелконогов обрушился, навалился всем туловищем. В глазах его, диких, как у кота, плавилось бешенство, под напрягшейся кожей ходили желваки. Я с полминуты удерживал яростный напор его слабеющей руки, а потом выкрикнул примирительно:

– Предлагаю ничью! – и первым высвободил руку.

– Ещё! – настырно повторил Шелконогов.

– Ну хватит вам! – с раздражением в голосе произнёс Мултановский. – Насвинячили вроде предостаточно, борцуны, – и брезгливо уронил несколько салфеток в лужу апельсинового сока. Они даже не размокли, а растаяли, словно были из снега.

Я заметил, что под столом валяется четвертинка бумаги, очень похожая на ту, что передал мне Мултановский. Поднял её, но размашистого номера не увидел. Вместо него глаз наткнулся на отпечатанные жирным шрифтом слова, показавшиеся мне жутковато-нелепыми: “Иисус № 43”.

С недоумением я развернул лист. Пыльный след подошвы шёл через бухгалтерскую экселевскую таблицу: “Голубок”, “Бант малый”, “Бант большой”, “Ангел малый”, “Ангел большой”, “Крест средний ажурный № 63”, “Крест узкий с распятием № 64”, “Крест № 82 с распятием и вензелем”, “Роза в руке”, “Свеча № 20”, “Свеча № 40”, “Свеча № 60”.

Это был тот самый листок со списком фурнитуры для гробов. А номер Пенушкина был записан с обратной стороны.

Я поднял голову и увидел Шелконогова. Он постоял передо мной, а затем несильно, двумя пальцами, смазал меня по подбородку:

– А в поддавки будешь со своей тёлкой играть! Уразумел, сынок? – с презрением сказал он.

Я вместе с креслом подался назад, лихорадочно пытаясь сообразить, как отреагировать на эту полупощёчину. Затевать драку с Шелконоговым было, пожалуй, чревато. Челюсть только-только перестала ныть.

– Вы чего, мужики?! – расторопно влетел между нами Чернаков. – Напились?

– Посидели, называется, – заворчал уже Мултановский. – Щас все тут передерутся! Сергей, думаю, расходиться пора!

– Зря тебя Никитос пожалел, – жёстко договорил Шелконогов. – А нельзя жалеть. Особенно таких, как ты. Намёк понял?

– Понял, – я посмотрел ему в глаза и терпеливо не отводил взгляд, пока Шелконогов сам не отвернулся.

*****

В одной из постельных бесед Алина между делом помянула некую психологическую теорию, утверждающую, что любимая сказка из детства закладывает жизненный сценарий. Готов согласиться, но с небольшой поправкой: не сказка, а игра; и не любимая, а та, в которую принудили играть. Кому-то навсегда достались прятки, кому-то салочки, казаки-разбойники, дочки-матери. А мне пяти лет от роду выпало копать на игрушечном погосте маленькой харизматичной похоронщицы Лиды-Лизы. С той детсадовской поры заложенный в подкорку кладбищенский сценарий не отпускал меня, украдкой вёл по жизни прямо к месту моего предназначения.

При этом не так уж и много их было – кладбищ: детсадовское Лиды-Лизино, кладбище возле пионерского лагеря “Ромашка”, куда я наведался ночью в компании со старшими Якушевыми, зимний кошмар у посёлка Мущино, где я долбил первую могилу…

Помню также сквер в Рыбнинске по улице Ольховской в нескольких автобусных остановках от нашего дома. Бабушка Вера сквер этот не жаловала, однако в моём дошкольном детстве мы частенько бывали там. Неподалёку находилась поликлиника, и мы вынужденно прогуливались по ухоженным аллеям в ожидании дедушки Лёни – он ходил на какие-то прогревания.

До войны на месте сквера было маленькое протестантское кладбище, но в середине сороковых годов немецкие останки смахнули, точно объедки со стола в каком-нибудь захудалом буфете. Наверное, это был самый тихий сквер на свете, где даже детям не шумелось, не бегалось. На лавках чинные, как скульптуры, восседали редкие пенсионеры – не читали, а просто глядели перед собой. Вокруг единственной уцелевшей стелы медленные кружили матери с безмолвными колясками – словно бы не младенцев они выгуливали, а пустоту. Из птиц водились вороны, а голубей и воробьёв не было. Лишь однажды ворвалась истеричная сойка, покричала да скрылась. Если сойти с аллеи, побрести наугад между старых лип, нога то и дело спотыкалась о ступеньку вросшей в дёрн надгробной плиты. Отец вспоминал, что первые годы дожди вымывали из земли потревоженные кости, их потом растаскивали по улицам бродячие псы. И даже полвека спустя кладбище никуда не делось. Оно просвечивало сквозь сквер, как тело через мокрую рубашку, проступало отовсюду – неистребимое, оскорблённое достоинство смерти.

Дедушку Лёню похоронили на Правобережном. Кладбище располагалось не в самом Рыбнинске, а сразу за окружной дорогой, и Правобережным называлось потому, что в нескольких километрах от него начиналось водохранилище. Кладбище было относительно свежим, его заложили в начале восьмидесятых, но к девяносто девятому году оно основательно расползлось по окрестностям. Приезжая туда, я неизменно ловил себя на одинаковой мысли, что поселения мёртвых функционируют по тем же принципам, что и города живых, – перспективные ширятся, растут, обречённые ветшают и чахнут, просто исчезают. Дедушку когда-то хоронили на окраине с видом на бесхозное поле, а спустя каких-то шесть лет поодаль встал целый район могильных новостроек.

Обычно мы бывали там два раза в году – в какой-нибудь погожий апрельский денёк и осенью, на годовщину. Я уже тогда чувствовал, что застаю кладбище в переходные времена года. Мы прибирали могилу после сошедшего снега или же, наоборот, готовили её к великому таинству зимы. И мне почему-то заранее было понятно, что лето с его тёплым травяным буйством, голубая слякоть весны, дожди и листопады не отражают в полной мере строгую, как закон, зимнюю суть кладбища. Как встречаются пресловутые места силы, так кладбище оказывалось местом окончательной правды, и правда эта была холодна и обращена в сторону Севера.

Вспоминаю сосущую под ложечкой невнятную тревогу, которая поселялась уже в маршрутке, что везла нас с бабушкой до Правобережного. Остановка находилась как раз напротив чёрных чугунных ворот, до вечера распахнутых. Пешие посетители ходили исключительно через калитку. Я без объяснений интуитивно догадался, что она сродни погранично-пропускному пункту для гостей, то есть тех, кто жив, а вот ворота предназначаются исключительно мёртвым переселенцам.

Когда я, будучи на побывке, приехал осенью к деду, кладбищенская приживалка, торгующая вялыми цветиками, сослепу всполошилась – ей вдруг показалось, что я собираюсь пройти на кладбище через ворота: “Куды?! – истошно крикнула. – Примета дурная ж! Нельзя!..” Хотя я и помыслить не мог о таком вопиющем безрассудстве. Природа суеверия была излишне очевидна, и даже сам факт, что мимо нас сновали туда-сюда водители катафалков, недвусмысленно говорил лишь о том, что у немногих избранных просто имеется своеобразный дипломатический иммунитет в рыбнинском анклаве империи под названием Смерть.

При этом у меня ни разу не возникло ощущения какой-то чужой территории, потусторонней заграницы. Наоборот, всё там выглядело предельно понятным и очень родным – похожие, как близнецы, бетонные надгробья, кресты и рыжие звёзды на ржавых тумбах, кованые оградки с нанизанными на острия прозрачными стаканчиками, искусственные цветы, низенькие лавочки, тропинки. Повсюду царило какое-то неподвижное мельтешение: даты, дети, старики, столики, имена, лица. Сущность памяти сжималась до размеров акрилового фотоовала, и таким же бесконечным овалом была сама смерть, обрамляющая застывший лик бытия.

Конечно же, я понимал, что кладбище – такая же Родина, как и Россия, и возможно, самая главная Родина, ведь близких, по большому счёту, хоронят не в землю, а дома. Кладбище не было пресловутым “государством в государстве”, покойницким Ватиканом, но какой же немыслимой суверенностью веяло от его пространства! Оно и не нуждалось в каких-то заборах, разве чтоб зрительно огородить от любопытных свою печальную метафизику.

Бывало ли мне неуютно на кладбище? Пожалуй, да, но чувство это было особым. Кладбище одновременно смиряло и умиротворяло, его величественная меланхолия взмывала иногда на такую высоту, что, казалось, можно расслышать, как вечность бормочет на шелестящем наречии кладбищенской тишины.

Алина шутила, что молиться лучше не в церквях, а в самолётах, потому что над облаками неверующих нет. То же самое я мог бы сказать и о кладбище, с той разницей, что нужные трепет и смирение возникали там без всякого понуждения, сами по себе. В отличие от церкви кладбище оставалось областью экзистенциального парадокса, ведь даже среди надгробий я продолжал уповать на собственное бессмертие, хотя всё, что окружало меня, утверждало об обратном – гектары неопровержимых доказательств из бетона, гранита и чугуна.

Через узкие просветы между надгробиями я вглядывался в фигуры редких посетителей с вениками и с грабельками, копошащихся возле родных могил, и понимал, что все мы тут не чужаки, вторгшиеся в заповедные владения, а просто скромные делегаты жизни, которые примеряют на себя универсум небытия, точно девочка мамины туфли.

Уже в первую годовщину дедушкиной смерти я обратил внимание, что кладбище кладбищу рознь. Правобережное совершенно не было похоже на Рыбнинское городское. И дело не в размерах или архитектуре. Понятно, что функциональная природа их была общая, но отличались они, как сознание от подсознания. На городском практически не хоронили, и оно больше напоминало мемориальный парк за каменным забором. Там точно так же звучал торжественный минор кладбищенской меланхолии, медленные текли пространство и время. Более того, на городском было много “покойней” (да простится мне эта незамысловатая игра слов). Аура смирения царила принципиально другая, созерцательная, словно бы смотришь на книжные шкафы, заставленные сочинениями почивших классиков. Когда родители ещё жили вместе, мы как-то прогуливались всей семьёй по центру, и отец в шутку обозвал Рыбнинский музей изобразительного искусства “Домом мёртвого художника”. Мать, фыркнув, посмеялась, отдавая должное меткой отцовской язвительности:

– Серёжа, ну разве так можно?!.

Но отец был по сути прав, музей выставлял на обозрение и хранил живописное наследие мертвецов. Вот и городское кладбище Рыбнинска представлялось мне библиотекой закончившихся биографий, музеем на открытом воздухе.

Годы спустя вдумчивые мои наставники разъясняли, что прежде кладбища, помимо основной функции, создавались и сознавались как области памяти. Нынешние же, вынесенные подальше за городскую черту, повторяют только внешний принцип изоляции мёртвого, но мотивация их принципиально другая. Люди пытаются вместе с покойником затолкать под землю и смерть, вынести её на периферию памяти, избыть из повседневности.

Не берусь оспаривать эти антропологические премудрости, хотя у меня не повернулся бы язык сравнить Правобережное кладбище с фабрикой по утилизации памяти в беспамятство. Просто на Рыбнинском кладбище, где смерть почти не практиковала, обычный для таких мест душевный дискомфорт бывал практически неощутим, тогда как на Правобережном дребезжала тихая, ненавязчивая жуть.

Но безоговорочно соглашусь, что “поют” кладбища в сути об одном и том же, но разными голосами: память о мёртвом сильнее памяти о прошлом; единственная территория, где мы по-настоящему живём, – это люди, на которых мы излучали своё бытие; уходя, они забирают в могилу и наши частицы. Мы ежедневно исчезаем в наших мертвецах, умираем в них. Чем больше было излучения, тем горше ощущение потери, ведь хороним не покойника (его по метафизическому счёту невозможно похоронить, он уже по другую сторону реальности), а самих себя. Поэтому и кладбище бывает только наше, а не чьё-то. Нам кажется, что памятью мы как бы воскрешаем мёртвого, но по сути пытаемся удержать собственную ускользнувшую тень. Выуживая силой переживаний кладбищенского призрака из могилы, не возвращаем его к жизни и сами не становимся живее, а лишь налаживаем внутренний диалог со смертью. Продолжая ментально опылять собой мертвецов, год за годом исчерпываемся в них, подготавливая окончательный переход в небытие.

Так прокажённый в тюремной камере выбрасывает за решётку отвалившиеся куски своей плоти и называет это постепенным побегом…

*****

– Дорогой, у меня создалось впечатление, что ты и не рад вовсе, – произнесла с укоризной Алина. Потопала сапожками, стряхивая на половик налипший к каблукам снег. – Вчера вечером в телефоне ты звучал куда бодрее, я даже порадовалась за тебя. А сегодня ты уже транслируешь какую-то ипохондрическую чушь!..

Я помог ей снять косматую розовую шубку. Прежде я такой у Алины не видел, значит, она выгуливала очередную обновку. Цвет показался мне нарочитым и тревожным, будто изначально белый мех зачем-то вываляли в крови животины, с которой шубу и содрали.

– Ну а чему радоваться? – спросил я.

Это была уже вторая наша встреча с момента, когда Алина словно бы нехотя призналась себе и мне, что мы вроде как “пара”. Первая радость за минувшие сутки поулеглась, и появилась возможность задуматься над невесёлым “приданым”. Я по-прежнему не знал, что с братом. Печалило, что в мастерской у Чернакова я скоропалительно и нелепо нивелировал все свои заслуги перед похоронным товариществом, получив, в общем-то, не синекуру, а брезгливую подачку. Да и сама перспектива моей грядущей работы тоже не прибавляла бодрости. Одно дело появляться на кладбище пару раз в году и совершенно другое – проводить там пять или даже шесть дней в неделю.

– Я только не поняла, кем тебя берут? – Алина коснулась моей щеки прохладным ртом. Сдобно и нежно повеяло её парфюмом. – Прикинь, дорогой, как было бы круто, если бы Мултановский поставил тебя заведующим. Мечта! Или директором? Нет, директор – это в крематории, я запуталась…

– Там есть кому руководить, – сказал я.

– Что значит – есть кому?! Ты круче! Они вообще тебя должны на руках носить! А кто начальство сейчас?

– Да Пенушкин. Не уверен, что ты его знаешь.

– Меньше чем на должность администратора не соглашайся, – строго сказала. – И не вздумай браться за какую-нибудь разнорабочую херню! Ты меня понял?

Я на ходу сообразил, что насчёт пожалованной мне вакансии землекопа лучше сейчас не распространяться. Вместо этого расторопно кивнул:

– Разумеется!

– Завтра выходишь на работу?

– Вроде да. Пока предварительно договорились. – И поспешно добавил: – По большому счёту, лишь бы платили нормально, – мне показалось, что это звучит по-взрослому рассудительно.

– Подход, конечно, разумный, – согласилась Алина, – но сейчас важнее перспектива.

– А ты не на машине, что ли? – я неуклюже сменил тему.

– Не-а. Сдала в сервис. Стекло новое поставить.

– Я так и подумал, что ты пешком шла. Тушь чуть потекла, ладони холодные, губы. Чего не позвонила? Я бы тебя встретил.

– Всё верно, мистер Холмс. Но прошлась я, может, метров триста, а вообще меня подвезли. К ночи подморозило…

– А кто подвёз?

Спросил без подвоха, но Алина устало поморщилась:

– Не превращайся только, ради бога, в Никиту! Он вечно задалбывал: кто, что? Знакомый один подбросил, какая разница?..

– Да я просто… – сказал и с унынием подумал, что тень Никиты окончательно сделалась отрицательным мерилом как всего дурного, так и хорошего. И самое обидное, что сравнение никогда уже не сложится в мою пользу – я буду или не дотягивать до братовых высот, или, наоборот, соответствовать худшим его качествам…

Посреди печальных мыслей я заметил на безымянном пальце Алины искорки “чёрного лебедя”, и сердце окатило тёплой волной. Алина поймала мой умилённый взгляд и сказала с улыбкой:

– Ношу, как видишь! – привстала на носочки, прошлась по комнате, пародируя балетные па. Затем повернулась, положив мне на плечи руки: – Что за внезапный приступ декаданса овладел тобой? Какие ещё поезда вечности?

Предплечья её заголились. Я осторожно коснулся языком свежей татуировки в виде рваного укуса. На вкус, на ощупь контуры были как засохшие нитки.

– Шероховатая почему-то… – удивился.

– Заживает, – Алина натянула рукав. – Не облизывай её…

– Не буду, – вздохнул. – Я сказал, что кладбище похоже на перрон, с которого поезда отбывают в вечность.

– Понятненько, – улыбнулась. – Мне импонирует твоя крепнущая день ото дня образность. Хотя точнее было бы про Байконур вечности, откуда ежедневно стартуют мёртвые космонавты в капсулах-гробах. Ослабь на минутку свои объятия, присядь и поговорим.

Я послушно опустился на диван рядом с Алиной.

– Что тебя конкретно беспокоит? – начала она участливо. – Только честно.

– Говоря начистоту, кладбище – это не совсем та работа, о которой я мечтал.

– Ну а кем ты хотел быть? – похмыкала. – Лётчиком?

– Нет, у меня с детства близорукость. Просто, по-моему, хуже кладбища только морг.

– Ты боишься?

В голосе Алины не чувствовалось издёвки, но вопрос всё равно прозвучал как утверждение.

– Это не страх, – с достоинством возразил я, – а защитная реакция психики. – Вдруг спохватился, что это выглядит, точно я выискиваю поводы дать задний ход. – Только не подумай, что я отказываюсь от своих обещаний. Мы договорились, и я буду тебе помогать. Но ты попросила ответить откровенно. Сама посуди, какому нормальному человеку захочется ежедневно наблюдать смерть и чью-то скорбь?

– Люди разные бывают, – повела плечиком Алина. – И, честно говоря, Володя, нужно сильно постараться, чтобы видеть на кладбище исключительно смерть и скорбь.

– А что же, по-твоему, там можно ещё увидеть?

Она широко распахнула глаза, будто ей и вправду что-то такое предстало:

– Да много чего: хмурое небо до самого горизонта, белую бесконечность кладбищенских аллей, памятники под серебряным покровом забвения, кресты в нахлобученных снежных шапках. В общем, – заключила, – элегия в чистом виде.

По её тону я не мог понять, говорит она серьёзно или же дразнит меня. Вертелось на языке, что легче лёгкого рассуждать о кладбище, находясь на безопасной от его мрачных чар дистанции, но вместо этого я сказал:

– Может, у тебя просто нервы крепче.

– Догадываюсь, о чём ты сейчас думаешь, – снисходительно сказала Алина. – Но поверь, я довольно часто бывала на кладбищах. Даже слишком часто, и поэтому знаю, что говорю. В своё время мы в Москве на Ваганьковском регулярно тусили.

– Это как?

– Выпивали, колобродили среди могилок, устраивали всякие некропрактики собственного сочинения, пытались взаимодействовать со злом. Самой не верится… – слово бы удивляясь, покачала головой. – Но вот что я тебе скажу с высоты моего скромного опыта. Скорбь на кладбище, безусловно, присутствует, но носит ну о-о-очень локальный характер. А вот со смертью там реально туго. Зато в огромном количестве можно обнаружить останки смыслов.

– Какие останки? Каких смыслов?

– Преимущественно смыслов жизни – их там сотни и тысячи, и все спрессованы до габаритов надгробной плиты, – Алина мазнула ладонью по внутренней стороне бедра, где под джинсами располагалась татуировка в виде могильного камня с буквами “R.A.R.” и эпитафией Сумарокова.

– Не “R.I.P.”, но “R.A.R.”! Архив, сжатый до имени и дат. Конечно, кладбище может побыть и территорией смерти, но в пространстве отдельно взятой рефлексии. Всерьёз думать, что на кладбище обитает смерть, – тут она улыбнулась, – столь же наивно, как верить, что в Диснейленде живёт сказка. Детишки – ладно, им позволительно, пущай верят, но ты ведь не ребёнок и догадываешься, что Диснейленд – это сугубо коммерческий проект, парк развлечений в виде макета мира мультипликационных фантазий…

Я слушал её, предвидя, что через несколько минут от моих обывательских сомнений не останется и камня на камне. При этом Алина явно не ставила себе целью переубедить меня или же успокоить. Она всего лишь привычно раскатывала бульдозером эрудиции возникшую на её пути помеху.

– И кладбище – тоже макет, эдакий Deathнейленд, – Алина максимально отчётливо выделила свистящее английское “с”, – парк особых развлечений с головокружительными аттракционами скорби, павильонами прозрений, площадками откровений, каруселями воспоминаний. Там тебе и холод, и тлен, и забвение с тишиной. И каркающий ворон на чугунном кресте в качестве декорации.

– Понимаю, о чём ты говоришь… – степенно начал я.

– Уверена, что нет, – перебила Алина. – Иначе бы не было этого разговора. Вот что такое мёртвое тело? В первую очередь форма. Объём, который раньше имел одно содержание – жизнь или душу, а потом вдруг внезапно опустошился или же наполнился чем-то принципиально другим. Загляни на досуге в свою суперкнигу, – Алина, не оборачиваясь, небрежным кивком указала на столик, где пунцовел тиснёный бок энциклопедического словаря, – и почитай, что такое формализм, ибо кладбище – монумент ему. Что, по-твоему, является содержанием мёртвой человекоформы?

– Смерть?

– На первый взгляд логично, – согласилась Алина. – Вот только что она из себя представляет, смерть? Не структура и не хаос. Снаружи всех измерений. Помнишь, когда катались в Москву и слушали Летова? О чём он пел-то, Егорушка? Прыг под землю, скок на облако!..

Я ещё не понимал, куда она клонит, но мне вдруг головокружительно подумалось, что холодная ночная трасса, бормочущее Алинино отчаяние, электрическое марево и неон новостроек вдоль Варшавского шоссе, голос из динамиков, надсадный и хриплый, – всё это происходило в какой-то другой, не моей жизни. А ведь с того момента прошло всего-то чуть больше месяца. У меня тогда ещё был старший брат, пусть пыльная, но зато хорошо оплачиваемая работа, “нолики”, “льдинки” и “дверцы” из бетона. И главное – было время образумиться, сложить манатки и побыстрее убраться в Рыбнинск…

– Помню… – пробормотал я.

– Покойник – это не форма смерти. И смерть – не содержание покойника. А все смыслы, включая сопутствующие нев-розы, люди нагородили, отталкиваясь сугубо от бездыханного тела, гроба, могилы, памятника. На кладбище по факту не смерть, а голый формализм, созданный живыми вокруг непостижимого таинства. А в морге – сплошной формалин…

– Наверняка ты права, – я согласился. – Но отчего же люди испытывают тревогу на кладбище, если там только пустые формы? Дураки они, что ли?

– Такова природа человека, его онтологическая потребность тосковать, тревожиться. И я, кстати, не утверждала, что кладбище полностью безопасно. Иначе с чего бы вся индустрия хоррора столько веков паразитировала на могильной тематике? Я лишь хотела сказать, что смерти нет нигде, включая места компактных захоронений. И при этом она везде и во всём. Утром, когда ты завёл романтическую шарманку про поезда вечности, то сказал, что на кладбище по-другому ощущается время. Это субъективно, но верно. К примеру, в горах, на высоте, где воздух сильно разрежён, случается так называемая высотная гипоксия, в простонародье – кислородное голодание. В этом состоянии у людей отмечаются галлюцинации, тревога, страх, паника. А вот на кладбище с большинством случается… – Алина вдохнула и выдохнула носом, словно восстанавливала дыхание: – Кладбищенская гипохрония! Вот ты, например, считаешь, что у тебя два времени: биологическое и вспомогательное, которое обычные люди называют реальным. Никита тоже так думал…

По сердцу болезненно царапнуло. Я перевёл взгляд на подоконник. В кастрюльке раскинул зелёные щупальца спасённый мной кустик алоэ, который я так и не удосужился пересадить в обычный горшок.

Откуда-то взялся, потёк сладкий новогодний аромат, будто раздавили капсулу с цитрусовой эссенцией. Я огляделся в поисках душистого источника и наконец сообразил, в чём дело. Просто в моих руках невесть каким образом оказался мандарин – валялся, должно быть, на постели, а я под бойкий Алинин говорок подобрал его и сам не заметил, как принялся очищать от рыхлой, пахучей кожуры.

Алина замолчала. Я уже подумал, что она сейчас вспылит, как случалось раньше, когда ей казалось, что я недостаточно внимательно слушаю. Но ошибся. Алина благосклонно приняла очищенный мандарин. Усмехнулась и нанизала его на указательный палец, который сразу стал похож на гнома в чалме.

“Гном” раскинул в стороны ручки, низко поклонился:

– Время – удел живых, а у мёртвых оно остановилось. Прыг – секунда, скок – столетие! Кладбище – это рукотворный иллюзион чужого безвременья. Его гипохрония, как барокамера, создаёт морок пространства смерти.

– Получается, что его как бы и нет, кладбища, да? – спросил я. – Не существует?

Мандариновая чалма развалилась на две упавших половинки:

– Володя, я не пойму, ты умничаешь или паясничаешь? Кладбище, разумеется, есть, это вполне конкретное место, но оно не пространство смерти! Чувствуешь разницу? – Алина отломила дольку, отправила в рот. Продолжила, жуя: – Поэтому на кладбище находятся только живые – те, кто пришли удостовериться, что у них ещё есть время.

– Ясно, – я поцеловал её терпко пахнущий мандариновым соком алый ноготок. – Ну, а зло там хоть водится? – постарался, чтоб прозвучало как можно задорней.

– Где? – она не поняла.

– Ты сказала, что вы на Ваганьковском кладбище пытались коммуницировать со злом. Получилось?

– Нет, – мрачно ответила Алина и отправила в рот очередную дольку. – Зло – это же фундаментальная сила. До него просто так не достучаться. Нахрен ты ему вообще сдался, если у тебя нет ресурса проводить его волю. Это всё равно что какой-нибудь городской терпила будет слать устные обращения президенту через форточку и надеяться, вдруг услышат. То есть нельзя полностью исключить такую вероятность, но шансы, согласись, мизерные.

– Тогда зачем ходили?

– Особые состояния практиковали, – небрежно уточнила. – Смертвляли себя.

– Это как?

– Знаешь выражение “в гробу видал”? Я вот с детства не догоняла – кто куда смотрит? То ли я на того, кто лежит в гробу, то ли я из гроба поглядываю. Рефлексия на мёртвое и некрорефлексия в одном опыте. На этом и построена практика. Вот выбираешь себе какую-нибудь могилку, любую, не обязательно родственника или одного с тобой пола – кто приглянулся по фотографии. И посредством медитации начинаешь отождествлять себя с умершим, растворяешься в нём, останавливаешь внутренний диалог, придаёшь себе смысл, как мёртвому телу, – то есть символически умираешь, но при этом продолжаешь поддерживать и собственное “Я”. Как бы смотришь из гроба и одновременно на себя в гробу.

– И что даёт такая практика? – мне стало любопытно.

– В итоге в сознание внедряется ментальный имплант внутреннего кладбища.

– А оно зачем?

– Ну, мертвецу нужно же где-то покоиться, – Алина улыбнулась, показав жемчужно-белые клычки. – Короче, все эти интеллектуальные смертвления – путь долгий, сложный и нерациональный. А перед тобой открылась поистине уникальная возможность. Тебе, чтобы оказываться в бытии-в-смерти, даже не нужно ничего выращивать, символически умирать. Ты можешь тупо работать на реальном кладбище. Счастливчик!

– Да уж! – я невольно хмыкнул. – Повезло так повезло…

Алина засмеялась и щёлкнула меня по носу мандариновым ногтем:

– Был такой советский мультик про мальчика, который читал книжку о Гражданской войне и каким-то волшебным образом очутился в прошлом. Его встретил демонический красноармеец, патруль революции, и дал будёновку – не просто военный головной убор, а типа шапку бытия и присутствия. И отправил на задание с напутствующими словами: “Если тебе, Алёша, станет страшно, сними будёновку, и ты снова окажешься дома”.

– Не смотрел, – сказал я.

– Не важно. Работать на кладбище – то же самое, что носить будёновку, – Алина прижалась, выдохнула шёпотом: – Если будет страшно, всегда можешь снять её…

К ночи Алина вызвала такси и уехала, а я, благодарно опустошённый, завалился спать. Умиротворили меня не основательная философская взбучка и даже не постель, а простой факт, что Алина носит колечко, которое я ей подарил.

Насчёт кладбища я если и переживал, то не особо сильно, подозревая, что в итоге получится как со службой в стройбате – не так страшен чёрт. Ну, подумаешь, буду чаще задумываться о вечном, сделаюсь мудрее, в конце концов. Ведь, как сказала Алина, что такое похороны? Обычное семейное торжество наоборот, антиспектакль под открытым небом, где покойник – главная идея, но никак не прима. И во всём этом я не более чем неприметный работник сцены, двигающий туда-сюда занавес. Да и кто сказал, что присутствие землекопа на самих похоронах обязательно? Можно ведь в это время находиться в сторонке, рыть другую могилку. И не факт, что я вообще продержусь на кладбище долго…

Будильник я поставил на семь утра, чтобы к девяти без опозданий быть перед конторой Пенушкина – так мы договорились с ним по телефону. Алина перед отъездом объяснила, как лучше добраться до Нового кладбища. Один из вариантов был пешком, но мне совершенно не хотелось пользоваться дорогой, которой я раньше ходил в “Реквием”, хотя от мастерской до кладбища было рукой подать.

На улице Московской в пяти минутах от моего дома останавливалась маршрутка, которая как раз проезжала мимо Нового кладбища, а потом уже катила по ближайшим деревням. Я предпочёл транспорт.

Я не был уверен, что работать придётся с первого же дня, но заранее со вздохом оглядел мои зимние кроссовки. После двух месяцев в мастерской они совсем потеряли вид, хотя я каждый вечер после работы честно пытался очистить замшу от цемента. Пригодились бы сейчас берцы, опрометчиво оставленные в Рыбнинске. Изначально они были совершенно деревянные, но за последние полгода службы обносились и стали даже относительно комфортными. Конечно, практически невесомые кроссовки были намного удобнее, но лопата и земля обещали угробить их в два счёта. Я подумал, что нужно будет сходить на рынок, присмотреть что-то недорогое, тёплое и более-менее прочное. А заодно штаны, строительные рукавицы и какой-нибудь дешёвенький пуховик – такой, чтоб не жалко испачкать.

*****

Проснулся я до будильника. Глотнув кофе, с неудовольствием признался себе, что нервничаю, как перед экзаменом. Суетился, что-то бормотал под нос, выронил, но, к счастью, не разбил чашку, зачем-то побрился, хотя щетина не отросла с прошлого раза, и аж с третьей попытки надел линзы на слезящиеся от грубого вмешательства глаза.

Когда я вышел из подъезда, было ещё темно. Между облаками таял и бледнел месяц. Заметно потеплело. Снежок, который я слепил, зачерпнув пригоршню наста с крыши легковушки, превратился в убийственную ледышку и разлетелся о стену с таким гулким звуком, будто я швырнул стакан.

Уличный фонарь лучил ядовитую синь, и дорожка из песка вдоль дома (днём она была цвета пшённой каши) выглядела в этом болезненном свете чёрной, земляной. Повинуясь какому-то тревожному импульсу, я сошёл с просыпанной земли на неровную, в ледяных горбылях, дорогу, но через шаг поскользнулся, взмахнув поочерёдно руками, как пловец на спине. Нет худа без добра – ругнувшись, я окончательно проснулся и дальше, не мудрствуя, перемещался только по песку.

Конечно, я был полностью согласен с Алиной – никакой смерти и прочей мистики на кладбище нет и быть не может. Но уже сидя в пахнущей бензином маршрутке, я не мог отделаться от ощущения, что слышу далёкий ропот безликого несущества, кладбищенского Океана, шкурой чую его могучую гнилую силу, перед которой мы все, как говаривал Никита, “никто, нахуй”…

Впрочем, грозный ропот не помешал мне прозевать остановку. Я отвлёкся на ископаемый шлягер Анжелики Варум про канувший в прошлое городок детства. Песня звучала отовсюду с начала девяностых: сама по себе и в качестве прощальной заставки к клоунской телепередаче. Поп-ностальгия по табакерке с одной улицей в три дома раньше не вызывала у меня никаких эмоций. Но тем зимним утром в унисон кособочились за окном маршрутки нищие, окраинные избёнки. Да и всё вокруг было таким несчастным, покинутым, временным: заборы, едва держащиеся на ногах, трухлявые калитки с бесплодными почтовыми ящиками – “две газеты, писем нет”. А под занавес мелькнула халупа с провалившимися окнами и рядом с ней жёлтый неотвратимый бульдозер. И тогда мне чуть ли не до слёз вспомнился Рыбнинск и моё в общем-то безмятежное детство, которого, как водится, не вернуть…

Промелькнула, кончилась лента серого бетонного забора, и раскинулась какая-то нелепая свалка. Мне показалось, что я вижу металлические спинки больничных кроватей. Через мгновение стало ясно, что никакие это не кровати, а низенькие, утопающие в снегу могильные оградки, венки вокруг крашенных серебрянкой времянок. Проехал!..

Я поспешно гаркнул водителю, чтобы тот остановился. Выбрался из маршрутки на обочину трассы, провалившись по щиколотки в месиво из подтаявшего снега и выхлопной сажи. Вдоль обочины на сотни метров тянулся глубокий и широкий овраг, за которым рябил сорный подлесок. Сквозь голые прутья просвечивало кладбище. Последние могилы выходили в заснеженное поле.

Пока я возвращался к центральному входу, грохочущие фу- ры несколько раз основательно обдали меня грязными хлопьями слякоти. Оставалось только чертыхаться да уворачиваться. Деваться с трассы было некуда. Склон оврага выглядел скользким, а на дне тускло мерцала топь, прихваченная гнилостным, зеленоватым ледком. Меньше всего хотелось, оступившись, скатиться вниз, в овраг, похожий на ров для массовых захоронений.

Метров через двести начался бетонный забор, появилось подобие пешеходной дорожки. Затем серые плиты сменила кирпичная стена, отступившая полукругом назад. Открылась просторная площадка для транспорта и центральный вход. Две колонны, образующие ворота, венчал чёрный полумесяц металла, на которой бронзово было написано: “2-е городское кладбище г. Загорска”.

На парковке стояли две легковушки. Хрусткий, подтаявший снег был испещрён обледеневшими следами вчерашних колёс. На чугунных прутьях калитки табличка извещала, что посещения кладбища разрешены ежедневно с девяти утра до семнадцати вечера. Я глянул на часы в мобильнике и увидел, что добрался с запасом. Калитка всё равно была открыта, и я решил, что, как будущий сотрудник, имею право пройти раньше установленного срока.

Сразу же за входом находился стенд. На первом щите крепился план кладбища – зелёное, метр на метр, топографическое пятно, похожее на карту Франции, – рубленый многоугольник. А рядом под мутным стеклом висели какие-то информационные листки, распечатанные на обычном принтере. Слева была небольшая будка с окошком, что-то вроде проходной; за ней располагались цветочный киоск, ещё закрытый, и просторный навес с образцами памятников, среди которых я признал и реквиемовские “нолики” со “льдинками”. Перед навесом лежал поваленный на бок полуовальный штендер: “Выставка-продажа”. Я поднял его, он был лёгким и очень холодным – много холоднее воздуха и налипшего снега.

Метрах в двадцати начинались могилы – чёрные, серые памятники, чуть опушённые ноздреватым от утренней оттепели снегом. Особо выделялась плита из кремового мрамора с массивным барельефом мужского профиля и стилизованной арфой под ним. Я сделал несколько шагов, чтобы прочесть, кто похоронен: “Бортков Николай Захарович, член Союза композиторов СССР 1904–1983”.

Никита когда-то говорил, что Новое кладбище заложили в начале восьмидесятых. Значит, композитор Бортков определённо был одним из покойников-первопроходцев.

– Это… – неуверенно произнесли.

Я повернулся на голос и увидел мужика в тёмно-синем бушлате. Между “чебурашковым” воротником и нагрудным карманом красовалась золотистая нашивка: “Служба охраны”. К непромокаемым штанинам налип снег.

– Закрыто ещё, – он пояснил.

– А я к заведующему, – ответил я. – Ну, к Пенушкину. Не подскажете, куда идти?

– В контору, – мужик махнул, показывая направление. – В том же павильоне, где магаз.

Я кивнул ему, пошёл по аллее мимо запорошённых клумб и приземистых, куцых ёлок. Почти сразу за моей спиной раздался отвратительный царапающий звук, от которого у меня свело скулы. Мужик, вооружившись лопатой для уборки снега, старательно скрёб дорожку от калитки к проходной. Протяжный скрежет звучал почти осмысленно, будто кто-то выкашливал железом по льду что-то трёхсложное – ругательство или проклятье.

Кладбище выглядело внушительным. Только центральная аллея, вдоль которой расположились хозяйственные постройки, была не меньше трёхсот метров. Я прошёл мимо пряничного вида часовенки, киоска, на ставнях которого было написано “Поминальная трапеза”, общественного туалета, похожего на подземный переход, трансформаторной подстанции, основательной, точно особняк, – бордового цвета щитки напоминали жалюзи.

Мне повстречались ещё двое кладбищенских работников в одинаковых куртках с голубыми вставками на плечах – как у коммунальной службы, в штанах с лентами-отражателями. Первый катил скрипучую тачку, доверху наполненную песком, второй нёс две совковых лопаты. Я на всякий случай уточнил, где контора, и тот, что с лопатами, указал на современного вида павильон с черепичной крышей – метрах в пятидесяти от нас.

– И заведующий там? – спросил я. – Пенушкин?

– Не, он в администрации сидит, – мужик ткнул рукавицей в направлении, откуда я пришёл. – Где старое здание!

Я про себя чертыхнулся на охранника, сдуру отправившего меня не туда. Развернулся, стараясь побыстрее проскользнуть мимо мерзких шкрябающих звуков, достигших своего апогея, – лопата добралась до асфальта.

Администрация находилась сразу за цветочным киоском и выставочным навесом, в одноэтажном кирпичном бараке с низкими окошками. Освещено было только одно крыло. Я пошаркал подошвами о гремучую решетку перед порогом. Взбежал на крылечко, бросив руку на перила, – все три ступеньки были в наледи. Сначала безрезультатно толкнул, а затем дёрнул на себя тугую дверь. Прошёл в тесный, точно лифт, предбанник.

Над дверной рамой нависал старотипный, как в школе, звонок громкого боя – две похожих на женские груди стальных чашки и катушка над ними. Там же помигивала зелёным глазком коробка сигнализации. Справа от двери на стене висела пробковая доска для объявлений с листами, пришпиленными яркими офисными кнопками. Я услышал голоса, открыл вторую дверь.

В коридоре было тепло и сумрачно. Под потолком тянулись переплетённые провода. Работала всего одна лампа – и та без плафона, так что виднелись потемневшие люминесцентные трубки и обметённый грязью корпус. Коробился затоптанный паркет – то ли крытый линолеумом, то ли, наоборот, постеленный поверх. Шумно гудел старый электрический счётчик. Синие на две трети стены были в царапинах и разводах, будто по ним оползали чьи-то горестные руки. Пахло рассохшейся мебелью, ветхими бумагами и санузлом.

В коридоре стояли двое. Сквозь открытую дверь невидимого кабинета клубилась голубоватая дымка утреннего света – космос мельчайших пылинок. Мужик был рослым и плечистым, в камуфляжном бушлате с капюшоном, утеплённых, заправленных в сапоги штанах, только сидела вся эта заунывная спецуха на нём куда лучше, чем на встречавшихся мне работниках. Ушлый взгляд и усы щёточкой делали его похожим на фронтового старшину. Рядом с ним приплясывала на коротеньких полных ножках возрастная девушка. Увесистый её задок обтягивала бежевая юбка, пожалуй, излишне короткая для таких внушительных телес. Глянцевые, на высоких каблуках, белые сапожки чуть не лопались в голенищах.

Она обернулась, показав наливные щёки, старательно напомаженный рот, нежную поросячью шею и более чем пышный бюст под кофточкой. Изучив меня, снова уткнулась в экран мобильника. Сказала, отчаянно сюсюкая:

– Боз-з-зечки! Какой зяинька!.. Зяинька плёсто невозьмозьный! А что это за порода?!

– Левретка, – польщённо прогудел “старшина”, захлопнул мобильник и сунул в карман бушлата.

Я протиснулся между мужиком и стенкой, потому что тот и не думал посторониться. Мельком заглянул в открытый кабинет, увидел стол с монитором, по которому кружил мотылёк “Windows”, шкаф с папками, зарешёченное окно.

– Влюби-и-илась! – ворковала толстуха. – И где ж такого зяю мозьно купить?.. Вы к кому, молодой человек? – сказала уже нормально, без умилённого кривляния. – Заказы принимаются в конторе. Это другое помещение, от центрального входа направо.

– Я к Евгению Витальевичу, – сказал я, прочитав на табличке отчество Пенушкина. Постучался. Чуть подождал. Снова постучал. Затем оглянулся.

Мужик холодно скалился, но ничего не говорил. Зубы у него оказались мелкие, точно у собачонки.

– Его тут нет, – толстушка послала насупленный взгляд из-под выбеленной чёлки. – Он сейчас в конторе. Вы по какому вопросу?

– На работу устраиваюсь, – ответил я с вежливым достоинством. – Мы с ним договаривались…

– На работу?! – мужик неприятно удивился. Подмигнул толстушке всей скулой. – А у нас, Тамара Александровна, чё, вакансии вдруг образовались? Вроде ж шестерых сократили под Новый год! – Снова посмотрел на меня. – И кем же берут? Чисто из интереса спрашиваю, – прищурился.

– Землекопом, – сказал я.

– Точно? – насмешливо усомнился мужик. – А не робокопом? – и засмеялся первым.

Смех был нарочитый и колючий. Щекастая Тамара тоже захихикала.

– Ага, – сказал я. – Земляным полицейским.

– Ну, нормас, – сказал мужик. – Нормалёчек. – В голосе его задрожала весёлая злоба. – Моих копарей, значит, в целях оптимизации штатной структуры, блять, нужно уволить. Двух озеленителей сократили, администратора…

Я понял сразу несколько вещей. Первое – профессию тут называют по-другому – на манер “бухаря”, “мытаря” или “ёбаря”. Второе – я угодил в чужой, наверняка давний конфликт.

От духоты вспотели спина и голова. Я скинул капюшон, почесал зудящий затылок. Потом сказал равнодушно-примирительным тоном:

– Мне нужно Евгения Витальевича увидеть.

– Греби тогда в контору, – хамовато ответил мужик. – Только если он ещё не ушёл оттуда. Он вроде куда-то собирался.

Получалось, прав был охранник. Я рванул к павильону с черепичной крышей. На часах уже было без пяти девять. На всякий случай набрал Пенушкина, но номер, как назло, оказался занят.

Отдельно взбесило, что, когда я уже выходил из тамбура, крашеный жиртрест Тамара произнесла, думая, что я не услышу:

– Наглы-ы-ый! Щербаты-ы-ый! Рожа разби-и-итая!..

В павильоне располагался зал с “ритуалкой”. Я узнал разноцветную продукцию “Гробуса” в пенных рюшах. Гробы, как мебель, были расставлены вдоль стен. Там же продавались венки, корзинки с искусственными цветами, образцы траурных лент, покрывала, унылые распашонки для покойников: рубашки, платья, пиджаки, жилетки.

На звякнувший колокольчик выглянул парень – узкоплечий, яйцеголовый, с волосами, уложенными в пышный кок “под Элвиса”. На нём были тёмно-синий костюм и узкий, как выпущенная кишка, бордовый галстук поверх рубашки. На лацкане висел бейдж с именем Антон.

– Чем могу помочь? – произнёс он равнодушно.

– К Евгению Витальевичу. Он здесь?

Но раньше, чем мне ответили, Пенушкин сам вышел из-за перегородки, делившей павильон на две части.

Заведующий, ставший в “Шубуде” мишенью для скабрёзных выходок Гапона, запомнился мне распаренным и вялым. С конопатыми плечами, пылающей от унижения плешью.

В одежде и при исполнении Пенушкин смотрелся много солиднее. Среднего роста, плотного сложения, с трудовой ладонью, которую он протянул не раньше, чем уточнил с грубоватой пристальностью:

– А ты кто?

– Владимир. Ну, младший брат Никиты. Вчера же созванивались.

– Точно, теперь вспомнил.

В обычной жизни Пенушкин выглядел отнюдь не таким лохом петровичем, как карикатурно рисовала мне память, а вполне себе похоронным денди – в чёрной дублёнке, джинсах, остроносых, с блеском, туфлях, как у итальянского мафиози. В руке держал норковую кепку. Левую кисть украшали два самоварных перстня: на безымянном – печатка, на мизинце – с камнем.

Я смутился, потому что в телефоне преспокойно тыкал ему и называл Женей.

– А я тебе для чего нужен-то? – спросил нетерпеливо Пенушкин. – Подойдёшь к Тамаре, накатаешь заявление, я после подпишу. И трудовую ей оставишь.

– Да я только что был там! – отвечал я с досадой. – У них неразбериха какая-то. Позвонишь?.. – застеснялся тыкать, осёкся. – Позвонить, может?

– Ладно, – Пенушкин надел свою роскошную кепку. – Зайдём, мне всё равно печать нужно взять.

Пенушкин всю дорогу с кем-то препирался по телефону, а я думал, что это какой-то анекдот: уже в четвёртый раз мотаюсь туда-сюда по одному и тому же маршруту мимо композитора Борткова.

Работяги, из-за которых мне пришлось побегать, посыпали охровым, цвета глины, песком очищенную дорожку на входе, а охранник с гремучей своей лопатой перебрался к крыльцу административного барака и чистил ступени.

Пухленькая Тамара, увидев Пенушкина, не то чтоб подобрела, но сменила неприветливую мину на выжидающую.

– Юра, – Пенушкин с ходу обратился к “старшине”. – Вот он с вами работать будет, – показал кивком на меня. – Объясни, пожалуйста, человеку, что и как, чтоб не было непоняток… Володя, – неожиданно озадачился, – а ты Кротышев, как Никита, или у тебя другая фамилия?

– Кротышев! – ответил я.

– Ну и хорошо, – Пенушкин пошарил в кармане дублёнки, выудил на пальце связку ключей. – Бывай, – и протянул дребезжащую железом ладонь.

– А когда приступать можно?

– Да хоть сегодня, думаю, – Пенушкин посмотрел на Юру. – Да?..

Тот развёл руками – типа ему всё равно, как пожелает начальство.

– Тамара? – обратился Пенушкин.

– Трудовая есть у него? – кисло спросила Тамара. Пенушкин вопросительно глянул на меня.

– Завтра принесу, – пообещал я. Хотя трудовой у меня не было.

– Вот пусть тогда завтра и заявление пишет, – отрезала Тамара.

Под конец я не отказал себе в тщеславном триумфе, сказав Пенушкину вслед:

– Спасибо, Жень!..

Но произвести впечатление не получилось. Тамара, поджав губы, уже скрылась в своём кабинете. А “старшина” молчал и смотрел с презрительным равнодушием.

У него были очень густые волосы, плотный каракуль, только русый, и я подумал, что если б не короткая его стрижка, то “старшина” был бы кудрявым и совсем не таким суровым с виду.

– Владимир, – первым сказал я. Протянул руку.

Монотонно гудел электросчётчик, трещала под потолком лампа.

– Юрий, – он неспешно отозвался.

Ладони у нас оказались схожи – с выдубленной желтоватой кожей. Хватка у “старшины” была стальная, а я за пару минувших месяцев почти отучил себя ломать кости при пожатии.

– Так сегодня можно приступать? – спросил я.

– Как хочешь, – сказал он полунасмешливо. – А Никита – брат твой, так получается?

– Точно, – кивнул я. – Брат.

– Ну, так хоть понятно, чё к чему… Пошли! – и первым двинулся к выходу.

В тамбуре он задержался возле доски, ознакомился и после злобно сдёрнул какое-то убористое уведомление, так что остался висеть треугольный пришпиленный кнопкой клочок.

За это время я успел дважды прочесть декабрьский приказ на соседнем листке:

Решением директора Муниципального унитарного предприятия ритуально-обрядовых услуг г. Загорска в штатном расписании рабочих предприятия в целях оптимизации штатной структуры сокращены следующие единицы должности:

администратора кладбища – 1 ед.

смотрителя кладбища – 1 ед.

водитель а/м ГАЗ-САЗ – 1 ед.

землекоп – 2 ед.

озеленитель – 2 ед.

рабочий по благоустройству – 1 ед.

Заведующий 2-м городским кладбищем г. ЗагорскаПенушкин Е.В.

Ступеньки уже очистили от наледи – грязно-белые, похожие на извёстку кучки лежали возле крыльца. Охранник с лопатой теперь тщательно скрёб дорожку от крыльца к аллее. Увидев нас, оторвался от работы.

– Кому не спится в ночь глухую? – произнёс Юра, сбегая по ступенькам. – Собаке, сторожу и…

– Хую! – мужик приветливо засмеялся.

Утро уже окончательно посветлело до серой однородной хмари, которую язык не поворачивался назвать дневным светом. Над деревьями за плотной пеленой облаков, как катаракта, белело холодное солнце.

Мы молча проследовали через захламлённый дворик с воротами хозяйственного въезда. Там стояли трактор с гидравлическим отвалом – до боли знакомый Т-40, уныло-синий, пахнущий мазутом – и прицеп, а рядом батарея мусорных баков, доверху заполненных ёлочными ветками – все в каких-то лентах, блёстках. Я абсурдно подумал о выброшенных раньше положенного срока новогодних ёлках, и только потом до меня дошло, что это венки с могил.

Возле баков крутилась стая собак, разномастных, низкорослых дворняг: рыжих, серых, пегих. При виде Юры они униженно опустили головы, припали к снегу в подобострастном собачьем реверансе и замотали хвостами.

– Знаю брата твоего… – сказал Юра, не оглядываясь. – Серьёзный мужик.

– Да, он такой, – вяло поддержал я. Продолжать о Никите мне не хотелось, и я поспешил спросить: – Слушай, а сколько тут в среднем по деньгам получается?

– Не ко мне вопрос, – сухо ответил Юра.

– А к кому?

Он шевельнул плечом:

– К бухгалтерии.

– Ну, хоть примерно?

– По зимнему прейскуранту рытьё могилы под гроб и захоронение умершего на вновь отведённом земельном участке стоит две тысячи двести рублей…

Душераздирающе хрустнуло. Звук был резкий, костяной, от которого моё сердце ухнуло куда-то вниз. Это Юра наступил на пустую пластиковую бутылку, уже кем-то сплющенную.

– Захоронение в родственную могилу – три тысячи четыреста. С драпировкой могилы тканью и оформлением лапником – четыре тысячи. Летом – половина зимнего ценника. То есть конкретно здесь у копарей денег мало крутится. Это тебе не Москва. Всё официально и через контору.

Мне не хотелось, чтоб Юра подумал, что я какой-то корыстный:

– Да я просто спросил…

– Ну, я тебе и отвечаю. Для общей картины. Я ж понимаю, что ты не с улицы сюда пришёл, – Юра щепетильно подбирал слова. – У брата твоего свой интерес. Сюда последнее время часто наведываются… Деловые люди…

До меня наконец дошло, о чём полунамёками брюзжит бригадир копарей.

Для него всё выглядело более чем определённо. Уволили своих, набирают чужих. Юра определённо принимал меня за эмиссара очередной коммерческой структуры, тянущей свои загребущие лапы к кладбищу и небольшим доходам честных кладбищенских тружеников.

– Да нет же! – воскликнул я поспешно. – Я сам по себе!

– Вот ка-ак… – недоверчиво потянул Юра. Накинул слетевший капюшон, достал из кармана сигареты.

– А чем зимний прейскурант отличается от летнего? – спросил я.

– Ценой, чем ещё? Зимой-то копать сложнее.

– Много вообще похорон случается? Ну, в день сколько?

– Когда как. Сегодня пять. На завтра вроде четыре – надо ещё в лист-заказ глянуть. А в прошлом году на четырнадцатое января, как щас помню, было шестнадцать похорон. И мороз под минус тридцать. Так что ночью ударно копали всем дружным коллективом. Охранник, водила, администратор, смотрители, рабочие по благоустройству, продавец из магаза. Даже Пенушкин, и тот копал. Говорю ж – все до единого, кроме Малышки-Центнер, Тамарочки нашей…

– Малышка-Центнер! – я улыбнулся.

– К чему я всё это рассказываю, – канцелярским тоном продолжал Юра. – Тут никакой халявы, а тяжкий труд. В бытовке валяется циркуляр, можешь ради любопытства ознакомиться, сколько полагается на рытьё могилы в зимних условиях – чё-то около восьми часов. А по факту срок всегда один, и он называется “вовремя”! И никаких оправданий, что земля не такая или спину вдруг прихватило. И выглядеть тоже должно нормально, чтоб не стыдно было туда человека положить.

– Понятное дело!

– Зашибись, что понятно. Могила – это метр в ширину и два с лихуем, – он отмерил указательный палец, – в длину. Глубина по нормам СНиПа составляет полтора метра от поверхности земли до крышки гроба. Ты примерно представляешь, о каком объёме земли идёт речь?

– Где-то четыре кубометра, – сказал я. – Чуть меньше… Я вообще-то два года с лопатой. И даже могилу на крещенские морозы копал. Так что всё я отлично представляю.

Юра, подкуривая, поднял на меня заинтересованные глаза:

– И когда ж ты всё успел?

– В королевских войсках. Слыхал про такие?

– Слыхал… – от зажатой сигареты речь его стала совсем жёсткой, точно сквозь зубы. – И где служил?

– В Белгороде, – я назвал часть. – В октябре вот дембельнулся, – и добавил на всякий случай: – Сержантом…

– А у меня срочка была девяностый – девяносто второй. Посёлок Азарово, под Калугой. И тоже стройбат. Как оно сейчас служится?

– Обычно, – сказал я.

Юра чуть посмаковал дым:

– Слышал, шинелек в армии нет больше…

– Ага, бушлаты. Считается, удобнее стало, но я не знаю, сравнивать не с чем.

– В кирзачах до сих пор бегают?

– И кирзачи есть, и “крокодильчики”. Но берцы, они ж неудобные, которые уставные. Как инвалидные ботинки. У меня были такие.

– На “белуге” такие же штрипки бесячьи? – он впервые за наш разговор улыбнулся без ехидства.

– Такие же… – подтвердил я. – А ты тоже, получается, копал?

– Не… Первый год в депо работал, а со второго на водозаборном узле сидел. Пятнадцать кэмэ от всех частей и начальства. Раз в неделю машина привозила сухпай. Прикинь, за год ни одного командирского ебла не видел, до конца службы ходил в гражданке и в тапочках.

– Повезло, – искренне сказал я.

– По телевизору говорили, упразднить хотят стройбат. Типа устаревший род войск.

– Да не, вряд ли, – я засомневался. – А кто ж им за копейки тогда строить будет?

– Гражданские, кто. Только уже по контракту и за нормальные бабки.

Чувствовалось, что отношение Юры ко мне поменялось в лучшую сторону. Взгляд стал проще и спокойней.

– А ты сколько здесь работаешь? – спросил я.

– Конкретно на загорском двенадцать лет будет. А до того в Москве копал на Хованском. Но недолго, всего год.

– А чего ушёл?

– Да порядка там нет! – сказал он хмуро. – Дирекция чурбанов набирала, азиатов. А они чисто как обезьянки. Беспокойные – мечутся, визжат, обнимаются, только, сука, блох друг у дружки не ищут! – презрительно покачал головой. – Разве можно, чтоб какие-то зверьки русских людей хоронили?

– Много вообще закопал народу?

– Не считал. Тыщи три, а может, и больше…

– Охренеть, – цифра и правда впечатляла. – И как оно?

– Нормально, – лаконично ответил Юра.

– Типа призвание?

– Какое призвание?! – он поморщился. – Просто вывожу это без последствий для психики. Не побухиваю, как некоторые, не пропускаю через себя. Короче, философски отношусь ко всему, блять…

Он подошёл к мусорному баку, тщательно затушил окурок, размазывая пепел по железному борту.

– Пойдём, – сказал. – С одиннадцати уже хороним. А мне тебя ещё, – он смачно цыкнул, – проинструктировать надо!.. А с лицом чё? – спросил с понимающей ухмылкой. – Упал?

– Да на тренировке прилетело, – соврал я.

– Бокс?

– Типа того, да…

*****

Сразу за котельной находилась бытовка землекопов. Основательная, как на коммерческих строительных объектах, – не меньше восьми метров, из оцинкованного листа, на пескоблочном фундаменте, с тремя окошками и разведёнными по краям входами. Швеллерный каркас, рамы, двери и порожки ярко-синего цвета придавали ей почти нарядный вид. Я живал в таких помещениях, в принципе, комфортных, но душноватых. Из-за обилия пластика во внутренней отделке и стеклопакетов на подоконниках поутру собирались целые лужи конденсата.

Стены и потолок в тесной прихожей были обшиты белыми панелями ПВХ, а пол выстелен сосновой доской, потемневшей и изрядно затоптанной. Стоял талый запах подкисшей обуви. Как напирающая друг на друга толпа зевак, на вешалке сгрудились вперемешку ватники и бушлаты, у одного из рукава почти выпала чёрная вязаная шапочка, а под ней валялась похожая на дохлого голубя строительная рукавица.

За дверью смотрели фильм “Труффальдино из Бергамо”.

– Как вам только не лень!.. – пел голосом Боярского Труффальдино. – В этот солнечный день!.. В жаркий, солнечный день!.. Играть со сме-е-ертью?!

Помню, матери очень нравилась эта музыкальная комедия. Я тоже не раз её смотрел и поэтому на слух признал начальный эпизод, в котором Райкин, как Чарли Чаплин, нарезает круги по опушке, одновременно улепётывая от разбойников и сражаясь с ними.

– Дьявол то-о-олько и ждёт!.. Кто из нас попадёт!.. Как индюк попадёт на этот ве-е-ертел!..

И песенка, и обстановка, и запахи – всё было знакомым, почти родным. Мне сделалось уютно.

Вытерев подошвы о закаменевшую тряпку, Юра пристроился на порожке, затем снял сапоги и поставил на полочку для обуви.

– Всегда разуваться, – предупредил, – чтобы ничего с кладбища в комнату не заносить…

Я последовал его примеру и скинул кроссовки, после чего мы в носках прошли в комнату.

– Ну, что ж, давай, давай, поближе, толстый! – задорной хрипотцой выводил Боярский.

По маленькому экрану телевизора мельтешил, корча рожи, Райкин:

– Таким приёмом заколоть меня не просто!..

Рядом с телевизором на лакированной крышке низенького безногого шкафчика уместились в ряд микроволновка, плитка на одну конфорку и электрический чайник. Нижний отсек шкафа со снятой дверцей вмещал миниатюрный холодильник.

У стены на диванчике безмятежно дрых босой человек в одежде, положив всклокоченную голову на подушку без наволочки. Ухо у спящего было воспалённо-малиновым, а стоптанная до белизны пятка казалась глиняной. Работающий телевизор ему совершенно не мешал.

В диван упирался низенький и длинный, как лавка, топчан. На обеденном столе из ржаной буханки торчал кухонный нож, стояли плошки “Доширака” с ложками и склянка кабачковой икры.

В комнате пахло табачным перегаром с оттенками пивного, а его предполагаемый источник мурлыкал в кресле, покачивая в такт песне ступнёй в шерстяном носке. Рядом с чёрным сланцем, похожим на какое-то земноводное существо, голубела жестянка “Балтики”.

Юра выразительно кашлянул. Кресло сразу заскрипело. Из него сначала выглянул, а затем целиком поднялся худощавый мужик. Я не смог определить, сколько ему лет – шестьдесят или сорок. Лицо было морщинистым и измождённым, но при этом лучилось внутренней гармонией, словно у китайского монаха. Редкие, пучками, волосы и борода могли быть как седыми, так и просто выцветшими. Одет он был в синие спортивные штаны и растянутый, в орнаментальных ромбах свитер на змейке.

Мужик расплылся в дырявой улыбке, потыкал большим пальцем в телевизор:

– Какой всё-таки Константин Аркадьевич Райкин артист великолепный! – пытаясь при этом попасть ногой в ускользающий сланец. – И поёт, и пляшет, и…

Юра потянул носом воздух:

– Штыняет хуже, чем в бомжатнике!

Мужик глубоко вздохнул, будто признал вину, а затем оживлённо подмигнул мне:

– Кто веселил народ в Советском Союзе? Райкин-отец, Райкин-сын и…

– Райкин Святой Дух, – поломал шутку Юра.

– Кх-хе-е! – хрипнул смешком мужик. – Райкин муж!.. Ну, Горбачёв, Михаил Сергеевич! Райкин муж! Муж Раисы Максимовны Горбачёвой.

– Оборжаться, блять, – процедил Юра. – Дядь Жора, а ты, оказывается, Адриано Петросяно! Я сколько раз просил не курить тут?!

Выцветший аж попятился.

– Никто и не курит! Это из лёгких, – он постучал по костлявой груди, – надышали. А курить исключительно на двор ходим.

– Проветривать, значит, надо! – Юра, сгоняя брови в кучу, перевёл взгляд на спящего. – А Сурен тут ночевал, что ли?

– Ну а как иначе, Юрочка? – сердобольно спросил дядя Жора. – Он же вчера до ночи с могилкой провозился, а маршрутки уже не ходили.

– Меньше бухать! – жёстко отрезал Юра. – И сразу сил прибавится!

– Целиком и полностью согласен! – с чувством воскликнул дядя Жора. – Но вчера на плиту опять налетели эту треклятую! Я сам Суренчику помогал, час долбили, пока расколотили!..

– Дядь Жора, я тебя выгоню отсюда, – сказал Юра, присаживаясь на стул. – Превратил рабочее помещение в цыганский притон!

– Ла-ла-ла-лай, – дядя Жора как-то очень естественно отвлёкся и подпел запрыгнувшему на запятки господской кареты Труффальдино. – Ла-лай-ла-ла…

– Как с водой поговорил! Спросил, блять, у ясеня! – Юра цапнул со стола пульт, вытянул руку, словно прицеливался из дуэльного пистолета. Телевизор выключился.

От навалившейся тишины неожиданно проснулся Сурен. Голова его оторвалась от подушки, он с испугом обернулся:

– Одыннадцать?!

– Нет, – успокоил его дядя Жора. – Десяти нет ещё.

– Уф-ф!.. Думал, проспал! – воскликнул Сурен. В речи его отчётливо слышался сокрушительный мандариновый акцент. Увидев Юру, он смутился и пригладил растрёпанные завитки. Затем похлопал на меня глазами: – Здрастэ…

Смуглому лысеющему Сурену навскидку было хорошо за сорок. На худом с тёмными подглазьями лице выделялись крутой бараний лоб, косматые брови и длинный с кавказской горбинкой нос. Впалые щёки поросли щетинистой проседью.

– Сурик, – с напускной усталостью сказал Юра, – здесь ведь не ночлежка.

Тот покаянно кивнул. Встал и, подвернув ступни, словно боялся наследить, косолапо проковылял через комнату к двери, где на подстеленной газете стояли его ботинки. Под футболкой на чуть сутулой спине ходуном ходили острые лопатки, похожие на обрубки крыльев. Тощие, жилистые руки с натруженными картофельного цвета ладонями производили впечатление предельно выносливых.

Сурен примостился на краешек табурета возле вешалки, вытащил носки из ботинок:

– Плыта опять попался… – оправдывался. Подумал и грустно добавил. – Бы-лять…

– Это какой участок? – Юра подошёл к двери, на которой был прикноплен лист с расписанием. На вколоченном повыше гвоздике болталась на шнурке шариковая ручка.

– Да трыцать щистой! Как в прощлый раз. Можищь проверить, там до сих пор слытки лежат, я их в сторону оставил…

– Что лежит, не понял?

– Слытки! Слыт-ки! – проговорил Сурен, ожесточённо артикулируя. – Куски! – вспомнил слово.

– Золота, надеюсь?

– Бэтона! Бэтона!..

– Ну да, тридцать шестой участок, – Юра приставил палец. – Умерший… Фио Паскевич А.В. Заказчик Паскевич Д.А. Похороны сегодня на одиннадцать тридцать…

– А в битовка, – печально продолжал Сурен, – потому что Альчик не любит, когда я домой совсем поздно, ругается на меня, вигоняет, что я пьяный.

– Какой, блять, мальчик, что ты несёшь? – ехидно поинтересовался Юра.

– Да нэ малчик! – воскликнул с искренней обидой Сурен. – Ал-ло-очи-ка-а! Алла моя!

Юра нарочито, с дрянными нотками, засмеялся, и я понял, что всё он прекрасно расслышал, просто хотел подразнить.

Хлопнула входная дверь. Через несколько секунд в комнату почти ввалился парень в кожаной куртке на овечьем меху и камуфляжных штанах, с подсохшими следами земли на коленях.

– Виктор, ёпт! – начальственным криком остановил его Юра. – Куда в гадах?!

Тот прянул назад. Придерживая дверь, стал разуваться.

– На завтра ещё двое добавились! – произнёс задорным тенористым голосом.

Оставив за порогом тяжёлые башмаки, парень вошёл, распространяя кислый дух носков. Они у него оказались белые, изрядно потемневшие на пальцах от вылинявшей обуви.

– Общий привет! – сказал он, после чего поздоровался сперва с Юрой, потом со мной, Суреном и дядей Жорой. Ладонь у него уже была заскорузлой, но без налитой мощи, как у Юры. Видимо, копал Витя не так давно.

Выглядел он на пару лет старше меня. Высокий, с крепкой конской шеей, которую он то и дело напрягал, так что из-за пазухи показывался крестик на короткой цепочке. Низкий лоб прикрывала липкая прядка волос – не случайная, а именно парикмахерская чёлка. Виски были аккуратно почти под ноль выстрижены, а на затылке вилась длинная гривка, только усиливающая сходство с конём. В левой мочке парня посвёркивала серьга – массивное серебряное колечко. Лицо было, пожалуй, симпатичным, но вопиюще простецким, так что все потуги на гламур за версту отдавали посёлком городского типа.

– Давай сюда! – Юра взял из его руки лист, поизучал. – Значит, добавились на завтра Бутейко и Долгополов…

– А может, чайковского для всей компании? – дядя Жора брякнул об стол миской и со звоном высыпал в неё из шумного целлофанового пакета печенье. – “Якобс” растворимый есть. На вкус – восхитительный!

– Не, – отказался Юра. – Времени мало.

– Ну, может, гость наш не откажется?

Я поймал на себе взгляды копарей – пристальные, но очень разные. Ласково глядел дядя Жора с баночкой кофе в руке. Сурен чуть покачивался на табурете из стороны в сторону, как кобра, и глаза его были полны похмельной скорби. Франтоватый Витя смотрел ровно, только играл мышцами дюжей шеи.

В возникшей паузе мне показалось, что включилось моё прозорливое левое ухо. Между бульканьем закипающего электрочайника и кряхтением Сурена я различил ещё какое-то потустороннее бормотание, скользящие по воздуху шепотки. Смутило только, что правое ухо, обычно равнодушное к слуховым галлюцинациям, услышало то же самое.

Я подался на звук и вдруг понял, что он исходит непосредственно от Вити. Бормотали не таинственные голоса в моей голове, а крошечные наушники на его шее, белые проводки которых я принял сначала за завязки капюшона.

– Это… – Юра пожевал тонкими заветренными губами. – Брат генерального из “Реквиема”. Э-э-э…

Я догадался, что Юра позабыл, как меня звать.

– Владимир, – подсказал я.

Юра кивнул:

– Будет с нами работать. Копарь опытный. – И добавил двусмысленно: – С его слов…

– Хорошему человеку всегда рады, – сказал дядя Жора радушно. – Кофейку, Володя?

– Можно, – сказал я.

Юра сдёрнул с двери лист-заказ, углубился в него:

– Бескровный, Селезнева, Кириченко, Беспалов… Им Костян копал? – спросил погромче.

– И я, – подтвердил Витя. – И дядя Жора.

– Видишь, Сурик, – сказал Юра, – все копали и не жаловались.

– И я нэ жалуюс! – насупился Сурен.

Юра склонился над листом с пустыми графами таблицы, достал из внутреннего кармана бушлата ручку, поклацал металлической кнопкой. Заглянул в формуляр, который принёс ему Витя.

– Не пищи трыцать щистой, – тихо попросил Сурен, – пищи трыдцать второй. Такое же полэ, оврагов нэт…

– Комар пищит, контора пишет, – отшутился, точно отмахнулся, Юра. – По-любому надо участок засевать… – и принялся неторопливо списывать в табличку фамилии покойников и заказчиков, даты, время похорон.

Я поймал себя на том, что уже давно сосредоточенно ощупываю языком острую щербину на сломанном зубе. В последнюю неделю это превратилось в какую-то навязчивую проблему, отягощённую вдобавок шумным посвистыванием. Алина уже делала мне замечания, но я всё равно забывался, трогал скол.

– Бандитская пуля? – доброжелательно спросил дядя Жора и, подмигивая, мазнул себя пятернёй по щеке.

– Да не, – повторил я мою удачную выдумку. – На тренировке.

Дядя Жора сразу заулыбался и напел с фальшивой хрипотцой:

– Но думал Будкеев, мне челюсть кр-роша: “И жить хор-рошо, и жизнь хор-роша!”

– Дядь Жор, концерт по заявкам? – Юра с недовольным видом оторвался от листа и посмотрел на меня. – Что решил? Работаешь сегодня?

– Ну, давай покопаю, – сказал я.

Дядя Жора поставил передо мной кружку с кофе, подвинул коробку с рафинадом и печенье:

– Угощайтесь…

– Тогда вписываю, – Юра размашисто поставил крестик в табличке. – Только вот переодеться бы тебе. Угваздаешь куртец свой и штаны.

– Если есть во что… – обрадовался я. – А вечером уже куплю что-нибудь подходящее.

– Ну, на телогреечку, допустим, тратиться не обязательно, – расщедрился Юра. – В прихожей, – мотнул головой, – этого добра полно. После пацанов осталось. Штук пять висит – выбирай, что подойдёт. И глянь там же на вешалке полукомбез зимний. – Посмотрел оценивающе. – В пузе, пожалуй, широковат будет, но он на бретельках, поэтому пох. Зато ни разу не надёванный. А с обувкой уж, будь добр, сам подсуетись, на это начальство нам денег не выделяет…

*****

Бушлат, который я в итоге подобрал, в плечах сидел хорошо. Рукава были самую малость коротковаты, зато надевали его, пожалуй, всего пару раз, и воротник пахнул только искусственным мехом, без человеческих примесей. Со штанами вообще повезло, они, вопреки опасениям, оказались мне впору – серые, из плотного нейлона, с полосками отражателя на штанинах. Заодно отыскались и совершенно новенькие, ещё прихваченные магазинной биркой, брезентовые рукавицы. Словом, с одеждой всё разрешилось отлично. А вот с копательным инструментом возникла неожиданная проблема.

В подсобке, что находилась в другом конце бытовки, в фанерном ящике хранился шанцевый “общак”, из которого мне и предлагалось экипироваться лопатами.

– Бери любую, все одинаковые! – с неудовольствием поторапливал меня Юра.

Я хотел добавить, что “все одинаково убитые”, но промолчал. В рабочем состоянии там были только кайло с ручкой из фибергласса да лом – “карандашик” с приваренным к одному концу топориком. А все имевшиеся лопаты, ЛКО и совковые, нуждались в починке. Черенки шатались, на затупленных штыках замялись кромки, а где тулейки были сварные, а не клёпаные, полопались швы.

Ещё на заре моей службы военный пенсионер Авдеев (исполнявший в нашей части обязанности заведующего ЦИСа, то бишь центрального инструментального склада, где я получал по накладным нужные для работы инструменты, в том числе и лопаты) учил, как проверить качество стали. Нужно щёлкнуть по лопате ногтем или карандашом в области фаски и слушать. Звенит – закалка хорошая, а если звук дребезжащий, глухой, то полотно сырое, или, как ещё говорят, “пластилиновое”. С тех пор я всегда стучал по железке, проверял. Не знаю, насколько этот метод соответствовал истине, ведь бывало так, что музыкальные лопаты тотчас гнулись в сланцевой глине, а глухие пахали неделями.

За два года службы я наловчился доводить до ума всякую лопату. Плохо высушенный, занозистый черенок достаточно было зачистить наждачной шкуркой, а потом хорошенько прокалить над огнём (так я заодно выяснил, что на лопаты в целях экономии частенько ставят не берёзовые или кленовые черенки, как прописано в ГОСТах, а из сосны – судя по характерному запаху смолки, которая выступала из древесины).

Наш бригадир Лёша Купреинов советовал затупленный штык перед работой отбить, то есть обстучать с оттягом молотком. Косу в деревнях отбивали, чтоб вытянуть, максимально истончить кромку. Но ведь что хорошо для косы, то смерть лопате – даже в самом щадящем чернозёме, а что уже говорить про суглинок или сланцы. Когда я заикнулся об этом, Купреинов авторитетно возразил, что под ударами металл уплотняется и дополнительно проковывается. Я предпочёл не спорить с ним и в дальнейшем прилежно отбивал лопату скорее по привычке, тем более что молотком выправлялась замятая кромка. А после я подтачивал фаски напильником. Первые полчаса копать было легче, а потом лопата всё равно тупилась. Но главное, что я понял о лопатах, – их должно быть много. Штыковая с длинным черенком, штыковая покороче, желательно малая пехотная и любая совковая. И второе: самые незаменимые лопаты – это кирка и лом.

Пока Юра вытёсывал из доски одинаковые клинья, я приводил “калек” в строй. Из имевшихся ЛКО я выбрал ту, чей дребезг можно было с натяжкой назвать звоном. Взялся за молоток, чтобы отбить затупленные края на штыке. На разболтанной “шахтёрке” выкрутил саморезы и заново насадил ковш на всю длину желобка, подобрал пару щеп и заколотил потуже в тулейку…

Неожиданно выручил дядя Жора. Сказал, что у озеленителей имелась каптёрка в котельной, сарайчик, где они хранили инструменты, в том числе и лопаты.

– У меня по-любому от их домика ключа нет, – отрезал Юра, – а там замок висит. Бери уже что есть и пойдём, нужно тебе участок показать.

Дядя Жора встрепенулся:

– Так нет никакого замка, Юрочка, мы всё равно каптёрку вскрыли, ножовка была нужна…

– Без четверти десять, – демонстративно глянул на часы Юра.

– Тогда иди, догоню, – сказал я. – Или давай свой “фискарс”.

– Щас! А я чем копать буду? Ладно, – буркнул Юра. – Своди его в каптёрку, только быстро. Как хоббит, ёпт, туда и обратно!..

Пока шли, дядя Жора дробно, будто боялся не успеть, нахваливал начальство:

– С Юрочкой, конечно, ссоримся, бывает. Как и в любом коллективе, возникают взаимные претензии, трения. А с другой стороны, как представлю себя на его месте!.. – дядя Жора желтоглазо, как сова из дупла, поглядел на меня. – Зашёл в вагончик, а там рожи опухшие, синие! – он скривился, точно хлебнул дряни. – И понимаю, что с нами по-другому нельзя, только ежовые рукавицы! Был бы я старшим, вёл бы себя строго. А как иначе?! Бардак же начнётся, пьянство повальное. До Юрочки так и было. А щас кругом порядок и законность! Употребил пару раз на работе – и адьё! Документация ведётся чёткая, никаких тебе леваков. Да мне если и предложат! – произнёс он со страстью. – Я и сам не стану выполнять ничего без наряда!..

Так он резонёрствовал, а я гонял по скулам злые желваки, потому что не понял, кого это Юра в последний момент назвал хоббитом – меня или болтливого колдыря дядю Жору?

– Профессиональная одежда у нас появилась. Вот всё, что надето, – дядя Жора прошёлся по своим бушлату и штанам, – Юрочкина заслуга, он стал заказывать. И за счёт предприятия. Поэтому просто стыдно его подводить!..

Судя по каптёрке, сокращённые озеленители были мужиками хозяйственными и очень аккуратными. Да и саму пристройку сделали с умом, чтоб использовать отопительный ресурс какой-то внешней трубы.

В тёплом и сухом помещеньице всё было прочно и основательно – полки, шкафчики, подставки. Такой же педантичный порядок царил в гараже у Тупицына. В самый первый год нашего знакомства, когда он пытался со мной поладить, я часто помогал ему там, что-то красил, выпиливал, покрывал лаком. Олег Фёдорович хвалил меня, а потом украдкой, чтобы не обидеть, всё переделывал заново.

Инструментов у озеленителей хранилось изрядно – садовые ножницы, грабли, тяпки, четыре больших оцинкованных лейки, пара ручных буров, коса. Похожие на спящих змей, лежали поливочные шланги. На крючках висели несколько пил и ножовок. Была пара топориков разного калибра – побольше и поменьше. Топорища на обоих сидели крепко, и я между делом тихонько присвоил один – пригодится.

– Забрал Ванечка ту лопату, – сокрушённо сказал дядя Жора. – Или кто-то из наших уже спёр. Хорошая была… Только монстрик этот остался, – он ткнул пальцем в угол, где стояли мётлы, ухоженные, как реквизит из фильма про Гарри Поттера.

Немудрено, что я не заметил её. Она, притаившись за мётлами, не лезла на глаза. Я взял лопату в руки и осмотрел.

Самоделка была занятной. Тяжёлая. Похоже, черенок для неё сняли со старой заслуженной лопаты и приспособили к самопальному штыку. Особо меня умилило, что в сантиметрах десяти от ручки было выжжено имя “Маша” – угловатым детским шрифтом. Штык выглядел ещё примечательней. Его отковали из двух полос металла, и середина была сварочным швом, тщательно заполированным болгаркой. Сварили пластины под углом, так что лопата при необходимости могла выполнить функции совковой. На коротковатые наступы с боков наварили штыри из арматуры.

Честно говоря, занятный самопал больше напоминал оружие апокалиптических войн – какую-то строительную алебарду, гибрид лопаты, меча и топора. Я щёлкнул по штыку, и тусклый полированный металл, точно камертон, издал чистый мелодичный звук. В отбивке молотком, а тем более в заточке штык явно не нуждался – режущая кромка считалась бы острой и для топора. В общем, от озеленителей мне достался отличный штык, компактный и предельно мощный. Лучшего для зимы нельзя было и пожелать.

– Бля, да это гильотина какая-то! – хохотнул Юра, когда увидел меня с лопатой на плече. – Это чё, у озеленухов была такая?

– Ага, – сказал я довольным голосом. – Именная.

– Это как?

– Машей звать, – пояснил я и для наглядности показал корявые буквы на черенке.

– Санта-Мария… – совершенно не к месту сказал дядя Жора и часто-часто заморгал, будто его что-то растрогало.

Юра уже собрался. Из карманов бушлата торчали верхушки выструганных колышков, делающие его похожим на отечественную разновидность охотника на вампиров.

– Ну чего, сгружай своё добро, – он кивнул на вместительную тачку. – И стремяночку во-о-он ту прихвати с собой.

– А зачем? – я глянул на доску с набитыми перекладинами.

– Ну, а как ты из ямы вылезать собираешься?

– Да я уступы в стенках сделаю.

– Как знаешь, – пожал плечами Юра. – Хозяин – барин…

*****

– Целиком восьмидесятые годы, – неторопливо пояснял Юра. – По памятникам даже можно понять. Скромные все такие, без излишеств…

Могильный квартал унылой серостью напоминал окраинную хрущёвскую застройку, приземистые панельки, в которых обрело приют нищее небытие. Мы шли мимо однотипных могильных плит в снежных воротниках. Сплошь знакомые формы – прямоугольные “дверцы”, косые “льдинки”, только канувшего советского периода, из “мраморной крошки”. В одной просторной оградке, впрочем, между двух плит раскинул худые ржавые руки похожий на раздетое пугало крест.

Краска оградок, когда-то синяя или зелёная, облупилась, голый металл чернел пятнами окиси. Лица на эмалевых овалах отличала одинаковая аляповатая ретушь – едкие люминесцентные цвета, в которых и бледность, и румянец превращались в апофеоз безжизненности.

Очевидно, раньше тут гуляло поле, потому что деревья, обступившие могилы, выглядели тощими древесными подростками в дырявых вороньих шапках – тридцатилетняя осиновая шпана в окружении ёлок и сосенок.

Повалил снег, и кладбище в считаные минуты окутала белая взвесь, похожая на туман.

– У входа вроде ничего такие памятники, – сказал я. – Даже мрамор розовый.

– Встречаются, – согласился Юра. – Композитор этот. Жена ему памятник ставила, умерла три года назад. У лётчиков тоже красивый памятник с турбиной самолётной. Разбились, когда испытывали. И где чернобыльцы лежат, стела гранитная со скульптурой атома, – он изобразил руками переплетённые эллипсы. – Из бронзы кованой…

Я шёл чуть позади Юры, толкая загруженную тачку. Длинный черенок “шахтёрки” торчал впереди, как бушприт. Скрипучее колесо оставляло на освежённой инеем дорожке неровный рифлёный след.

Юра свернул с широкой аллеи на узкую тропинку. Кусты вдоль оградок оказались цепкими, как попрошайки. В просевших сугробах я сразу начерпал кроссовками снега.

– Зато путь срежем… – успокоил Юра. – Здесь уже пятый квартал начинается.

– И как ты только ориентируешься, а? – я непритворно восхитился. – Заблудиться же, как два пальца…

– А что ты хочешь – двенадцать гектар! – отозвался Юра. – И городская администрация ещё четыре гектара нарезала пару лет назад.

– И ты всё знаешь?

– Да, – ответил Юра без тени хвастовства. – За столько-то лет. Ну, не каждую могилу поимённо, здесь всё-таки больше тридцати тысяч народу закопано! А разобраться не сложно, кладбище современное, заложено не от балды. И зона захоронения вся спланированная… Щас выйдем, кстати, на бандитскую улицу, – оглянулся. – Сплошь братки лежат. Десятка два могил. Засевали все девяностые. Я в конце девяносто четвёртого сюда копать устроился. И так тебе скажу. Каждые полгода кого-то хоронили. В один день сразу троих. Целая семья – братья Яковлевы. Причём не убили, а конкретно несчастный случай, в кювет вылетели на трассе… Ты здесь с тачкой своей не протиснешься, обойди лучше с той стороны!

Мы снова вышли на нормальную дорогу. Юра остановился и подождал, пока я выковыряю из кроссовок набившийся снег.

– Видишь столбик с римской цифрой? – Юра показал на бетонный пенёк. – Это номер квартала. Если указатель с обычными цифрами – тогда участок. Аллеи, дорожки, где асфальт положен, указаны на плане. Тропинки запоминай. И прими к сведению: освещение только на центральной аллее! Так что успевай до темноты. Приходи лучше к половине девятого утра, чтоб лишний час в запасе иметь.

Юра остановился перед оградой из каменных тумб, соединённых чугунными цепями.

– Глянь, если интересно. Авторитетный был человек…

Памятник представлял собой чёрную гранитную плиту не меньше двух метров в высоту и метра в ширину. На ней был изображён широкоплечий мужик в костюме. Он стоял, уверенно расставив ноги в элегантных туфлях, в позе, полной расслабленного достоинства. Низкий лоб обрамлял короткий ёжик волос. Волевое лицо, через бровь до скулы косой шрам. Рубашка расстёгнута на две верхних пуговицы, так что виднеется крестик. Левая рука в кармане брюк, между пальцами второй дымящаяся сигарета.

Гравировка была настолько искусной, что мне на секунду показалось, будто по чёрной глади плиты вьётся сизый дымок. За правым его плечом виднелись узнаваемые луковки Благовещенского собора, слева была площадь Гостиного двора и белый “мерседес”. А чуть пониже выбито: “Керзаченко Григорий Афанасьевич 1957–2001”.

У подножия плиты находились каменный вазон и простенькая латунная лампада с чашей из красного стекла.

– Кирза… – пробормотал я. – Надо же.

– Знаешь такого? – удивился Юра. Потом спохватился: – Хотя чего я спрашиваю? Ты ж в теме!.. Вот его застрелили. Ни киллера, ни заказчика так и не нашли. Насмотрелся? Тогда пойдём…

Я катил тачку и оглядывался по сторонам. С двух сторон аллеи на меня смотрели мёртвые братки. Все в полный рост, до жути напоминающие собственные застывшие отражения в зеркалах. Будто их невидимые призраки и после смерти всё никак не могли наглядеться на себя в полировке плит – не уходили от надгробий, стояли и отражались: разбившаяся семья Яковлевых – триптих из фигур, каменное трюмо и позади шестисотый “мерин”-убийца; немолодой татуированный Пименов в рубашке с короткими рукавами; подкачанный Бараболя с помповым ружьём на плече; смеющийся Лыков в трениках “адидас”, сидящий на корточках, в руке сигара и пистолет; насупленный, одутловатый Табачник с питбулем на поводке…

– Юр, – спросил я, чтобы заглушить эту пустынную тишину, – а ты на кого учился?

– На помощника машиниста.

– Успел поработать?

– Где-то годик на “машке” покатался.

Я невольно улыбнулся:

– Что-то кругом одни Маши последнее время!

– Тепловоз, – пояснил Юра. – Два эм шестьдесят два, в простонародье – “машка”.

– А чего не остался на железной дороге?

Юра посмотрел так, будто я ляпнул несусветную глупость:

– По деньгам в депо голяк был полный! Двое суток смена, потом два дня отдыхаешь – отсыпной и выходной. Женился… А семью кормить надо? Надо. Платят копейки. Думаю, да ебись-провались такая работа!..

– Я читал недавно, что машинистам в метро много платят. Шестьдесят тысяч в месяц!

– Да быть такого не может! Пиздёж какой-то! Больше двух косарей?

– Объявления в вагоне висели, сам прочёл. Так и пишут: “Набираем на учёбу”. Стипендия шестнадцать тысяч.

– Ну не зна-а-аю, – он недоверчиво потянул, – в моё время таких зарплат не было. В общем, я сначала через знакомых устроился на Хованское копать. Потыкался там, а потом мы семьёй в Загорск переехали. Жена у меня отсюда. И вот сам посуди, за десять лет квартиру нормальную купили, машину купили, все одеты-обуты… Цыганская улица! – сам себя перебил и показал на статные памятники – гранит в позолоте. – В девяносто восьмом чечены приезжали и цыган основных постреляли вместе с бароном их. Которые бизнес свой тут держали…

– А что не поделили?

– Наркоту, что ещё? Цыгане тут давно дела мутили. Воровская нация, что говорить. Но конкретно те были какие-то морально устаревшие. Они стрелу забили и припёрлись с ножами! Прикинь?! Типа по понятиям. А чечены их из калашей постреляли, да и всё, – презрительно закончил.

Юра остановился, сверился с блокнотиком.

– Ты постой, я по-быстрому разметочку сделаю.

Он взял из тачки топорик и пошагал узенькой тропкой между оградок, на ходу доставая из кармана колышки. Я остался на аллее в белом одиночестве.

Закрыл и открыл глаза. Если бы не рыхлая дорожка наших шагов с обочины, можно было бы подумать, что я просто очнулся здесь посреди утра. Со всех сторон на меня смотрели эмалевые овалы, похожие на округлённые от удивления глаза. На плитах поновее попадались и гравированные портреты, больше похожие на карандашные рисунки уличных художников. Памятники словно бы наблюдали за мной, приглядывались.

Время, до того тикавшее в штатном режиме, с каждой секундой тяжелело и замедлялось. Я длинно выдохнул и не увидел пара. Тихое безмолвие окружало меня, ровная кладбищенская тоска, непечальная печаль. Лишь невесомо кружил микроскопический снег, заметая следы, мысли, чувства. Вся зимняя природа замерла вместе со мной, и это оцепенение напоминало сувенирный шар, замкнутый стеклянный универсум с вечной метелью в городке мертвецов…

Надсадно и хрипло, как заядлый курильщик, каркнула ворона, затем оттолкнулась лапами от ветки, взлетела, хлопая шумными крыльями. На кусты посыпался липкий, тяжёлый снег. У меня помимо воли зевком подтянуло живот, будто я глянул вниз с кручи. Остановившееся было время снова потрусило, словно замечтавшаяся лошадёнка после кнута.

За оградками мелькала синяя спина Юры. Донёсся холодный сухой стук, точно медленный кладбищенский дятел взялся заколачивать гвозди. Я оставил тачку и пошёл поближе, чтобы посмотреть, чем Юра занят.

Одна стенка, похожая на кованое кружево, была снята и приставлена к ближайшему дереву. Внутри оградки находилось простое бетонное надгробие – плита с акриловым фотоовалом старушечьего лица. Я прочёл курсив: “Шукалова Валентина Иосифовна 1902–1984”. Рядом стоял выкорчеванный из земли, железный, с плохо читаемой табличкой крест – неожиданно длинный, с метровой “ногой”, ржаво-чёрной от старости и земли.

Юра обушком топора заколачивал в подёрнутый инеем дёрн четвёртый колышек. Потом достал из кармана моток бечёвки и по-моряцки ловко соединил ей колышки, обозначив периметр будущей могилы.

– Прям так тщательно всё обозначаешь, – я удивился.

– А нельзя по-другому! – Юра поднял на меня порозовевшее лицо. Встал и отряхнул снег с колена. – Я ж тут ещё и смотритель, кроме прочего! Всё на мне. И могилы, и учёт захоронений, документация по установке памятников, разрешение, оформление. До хрена, если честно, ответственности!..

Я подумал, что если кто и метил бы на кресло Пенушкина, так это Юра.

– Деда придавить придётся, – он указал на вколоченные колышки.

– В смысле, придавить?

– Ну, сверху гроб поставить… Подзахоронение в родственную могилу. По санитарным нормам разрешается только по прошествии двадцати лет. Вот заодно и ответ, почему положено копать на глубину два метра. Все ж ленятся на самом деле, хитрят, недобирают, думают, что хватит и до уровня глаз. А есть кладбищенский цикл – эти самые двадцать лет гниения. Где-то меньше, где-то больше, от почв зависит. А кладбище, оно… – Юра, подыскивая слова, сделал перемалывающее движение руками, – проектируется на два производственных цикла. Оно должно быть открытым лет сорок! В самом Загорске Первое городское с середины восьмидесятых закрыто, только подзахоронения. А про Москву вообще молчу! Там практически все кладбища закрытые! Какой гроб?! Только кремация и урна! И то прилично бабла занесёшь!

– Ну, недешёвая земля в Москве, – сказал я. – Логично.

– Слыхал, может, поговорку: “Земля-то бесплатная. А платят за оградку”. Намёк словил?

– Не очень.

– Землю на кладбище нельзя купить. Она не продаётся. Её город выдаёт в бессрочное пользование и до момента, пока за могилой следят. Если могилу признали бесхозом, тогда похоронят ещё кого-то.

– А платят, значит, за оградку?

– В каждой шутке доля шутки, – Юра сунул топорик в тачку. – По сути, за право в установленное администрацией время посещать могилу – то есть хоть каждый божий день с утра до вечера. В кассе кладбища клиенты оплачивают копарей, дополнительные услуги по погребению, благоустройство могильного участка…

– А откуда тогда разговоры берутся, что типа безбожно торгуют местами на кладбище?

Его скулу тронула злая улыбка:

– Мало ли? Может, где-то недобросовестные сотрудники и нарушают закон. У нас всё прозрачно. На все виды работ выписывается наряд, как на заводе…

– А чего ж тогда Гапон со своим “Элизиумом” на кладбище пёр? – спросил я. – Если всё по закону?

По окаменевшему лицу Юры я догадался, что попал в точку, и довольно болезненную. Он мрачно помолчал – крутил обручальное кольцо на безымянном пальце, словно завинчивал поглубже и потуже.

– А чего он по факту добился? Ну привёл своих копарей, ну доебались они к дяде Жоре. А его ударить – это вообще совести надо не иметь. Или Суренчика. Они вообще безответные. Кто ж виноват, что Пенкин наш Евгений Витальевич характера не показал, потому что показывать нечего? Просто пустил ситуацию по бороде… Давно же ходили слухи, что кладбище с баланса комбината собираются снять… – Юра вдруг расплылся в двусмысленной ухмылочке. – Да чё я тебе, собственно, рассказываю, ты и сам всё прекрасно знаешь! Иначе чего бы ты здесь на работу устраивался, так?..

Я снова взялся за тачку и покатил её вслед за Юрой.

– Сурен только с виду чаморошный, а так выносливый. Хороший мужик, но пьющий очень. Прапор бывший. Сюда из Армении съебал. Воевал даже вроде в Карабахе. Щас помалкивает об этом. Чё улыбаешься?

– Пенкин… – сказал я. – У моей бывшей попугайчик жил. Пенкиным звали. Пидор волнистый. Я его дверью случайно пришиб!..

Я думал, Юра хотя бы улыбнётся, а он вообще не обратил внимания.

– Пенушкин долго произносить. Поэтому сокращённо – Пенкин… У Сурена руки золотые, он трактор этот конченый чинит каждый раз.

– А дядя Жора откуда взялся?

– Вообще человек божий. Дома нет, отовсюду выгнали. Куда ж ему деваться? Так и живёт в бытовке.

Деревья и кустарник поредели, а потом и вовсе кончились. Открылось засаженное памятниками и крестами поле в белой пустоте. Сразу стало ветрено и холодно. Но, кроме прочего, здесь было много тоскливее. Тощий подлесок добавлял кладбищу хоть какого-то уюта.

Судя по указателю, мы вышли прямиком к тридцать шестому участку, на котором вчера надрывал спину Сурен. Тут находились недавние захоронения. Среди памятников преобладала “реквиемовская” продукция – я узнал её по фирменному “каменному” глянцу, которым так гордился Шервиц. Ближе к полю торчали одни времянки – деревянные или стальные кресты.

– Юр, а откуда бетон в земле?

– А с войны ещё. Линия укреплений – блиндажи, доты. Их, конечно, авиация и артиллерия разнесли, но такие куски иногда попадаются, что держись! Гильзы находили, каски выкапывали. Оружия не попадалось, врать не буду… Так-то грунты лёгкие – суглинок. Я летом в среднем могилу влёгкую за два часа копаю…

Юра остановился. Перед нами было неровное поле – всё в рытвинах и буераках. Высохший заиндевелый бурьян гнилыми стрелами торчал из сугробов. Справа, едва различимая из-за снежной взвеси, тянулась бурая лента трассы. С другой стороны, похожие на спичечные коробки, виднелись домики – окраина Загорска или какой-то посёлок.

Пограничные могилы были совсем свежими – заваленные цветастыми венками. Деревянные кресты времянок напоминали мачты, с которых ветром сорвало флаги и паруса. Могилы постарше, уже прибранные, выглядели как рубцы или швы, наложенные грубым стежком. От них тянуло мёрзлыми, комковатыми внутренностями потревоженной земли.

Юра вытащил “шахтёрку” и за пару быстрых минут расчистил от снега нужную площадку. Затем, вооружившись рулеткой, принялся размечать землю. Тщательно промерив отступы от соседних могил, взялся за топорик.

– Так всё строго? – спросил я.

– А ты думал!.. – Юра мастерски, с двух ударов, загонял колышки. – Каждый метр на учёте.

Начинали помаленьку коченеть ноги.

– Мне кажется, или на этом месте реально земля холоднее? – спросил я.

– Не кажется. Гниение – оно типа пола с подогревом. А это новый квартал, мертвецов мало. Плохо отапливают…

С неба сыпал и, не долетая до земли, таял снег, брызгал по лицу крошечными ледяными иголочками, оседал белой искристой пылью на воротнике и рукавах бушлата.

Юра покончил с бечёвкой, поднялся.

– Кладбищенская земля – особая. В дом её приносить не нужно, поэтому обязательно сменка нужна. На старых кладбищах это вообще железное правило, там всё насквозь пропитано трупными выделениями. Здесь в поле земля более-менее чистая. Но принцип один: поработал – переоделся. И ещё совет на будущее – термос с собой бери, горячего хлебнуть. А вот алкоголь не рекомендую.

– Да я и не пью…

– И повторю, могила – не канава. В ней человеку типа до Страшного суда лежать. – При этом он иронично двинул бровью, и я сразу понял, что Юра неверующий. – Выглядеть она должна достойно. Конкретно тут будут хоронить пятнадцатилетнего пацана.

– Опыт имеется, – успокоил я. – Справлюсь.

Вытащил из тачки “машу”, вскинул на плечо.

– Землю вынутую складируй аккуратно. Не сыпь особо на соседние могилы…

– Юр, а можно только могилу копать, а на похоронах не присутствовать?

– А чё так? – он подкурил из горсти. – Нервишки бережёшь?

– Да не то чтоб…

– Ссышь на чужое горе посмотреть?

– Да кто ссыт?! Просто…

– Ты копаешь, – с расстановкой произнёс Юра, – и ты закапываешь. По ходу пьесы ещё следишь, чтоб в могилу никто из родственников не кинулся. Когда молодёжь хоронят, мамашек только успевай ловить!.. А вот гроб опускать тебе пока не обязательно, чтоб случайно не напортачить, не перевернуть. Но там, в принципе, ничего сложного, просто синхронно опускать, и всё.

– Понятно, – хмуро бросил я. – А ты, стало быть, привык.

– Это не привычка, – сказал он, посапывая сигаретой. – Если задержишься здесь на годик, поймёшь, о чём я. Вот дядя Жора всех подряд жалеет, потому и пьёт. А я просто работаю… Как закончишь, иди в бытовку отогреваться. Дорогу найдёшь, заблудиться здесь сложно. А топорик себе оставлю, не против? У тебя вон своя гильотина имеется.

Юра в две быстрых затяжки докурил, потушил окурок, но бросил его не в ближний сугроб, а прям в тачку.

– Тут не мусорим, – пояснил.

Я дождался, когда его спина, превратившаяся за беспорядочным строем времянок в мелькающие синие лоскуты, скроется, исчезнет.

Я стоял посреди зимней пустоши. Где-то очень далеко, за километр от меня, катила фура с серебристой, как дирижабль, цистерной. Высоко над ней сквозь серое марево туч белым пятном проступало солнце.

Мной овладело мрачное умиление: “А ведь, пожалуй, я сейчас на границе живого и мёртвого”. По сердцу растеклась тревожная истома. Я перевёл взгляд на запорошённый овражек. Стены его поросли какой-то свалявшейся шерстью, а сам он напоминал разорённую могилу.

Никакой границы не было и в помине – кладбище уже давно проникло в эти не засеянные трупами гектары, заполнило их своей медленной отравой. Ничего не существовало, кроме бледных снегов и костлявой флотилии могил.

– Это всё уже случалось со мной, – прошептал я. Накатившая умиротворённость смахивала на дежавю. Впрочем, я всегда рылся – в себе, в людях, в земле…

Вспомнил Алинины слова, что кладбище – место, а не пространство. Вздохнул, замирая: “А вдруг всё-таки пространство? Внизу, под землёй, или чуть повыше крестов и могильных плит?”

С поля остужающе дохнуло одиноким простором. Я достал мобильник и глянул на часы – четверть одиннадцатого. Следовало приниматься за работу.

Подошёл к натянутой бечёвке. С силой вогнал лопату. Она воткнулась на четверть штыка. Хороша “маша”!..

Я быстро взрыхлил периметр могилы. Земля на глубину штыка была чёрствой, с ледком, а дальше становилась по-песчаному податливой.

“До пяти управлюсь”, – приказал я себе. И закончил могилу досрочно, к четырём.

*****

В целом я остался доволен первым рабочим днём. Никакого бетона времён войны не попалось, только обычные скользкие булыжники, похожие на маленькие деформированные черепа. Я сложил их потом щегольской пирамидкой.

Два метра вглубь я не копал, решив, что с избытком хватит и уровня моего лба. Но чтоб Юра не подумал, что я лентяй, взамен соорудил над могилой аккуратный бруствер.

Весь мой рабочий день я прислушивался к кладбищу. Почему-то казалось, что непременно должны слышаться звуки траурного марша Шопена – духовая какофония с лязгом литавр, как в кинофильмах. Но оркестры не звучали. Наоборот, было очень тихо, разве иногда драли горло зычные воро́ны.

Я прикладывался к безмолвию и левым, помрачённым ухом на предмет чего-то странного, потустороннего, но ничего не услышал, кроме белого шума природы – ветра, снега. Если кладбище и было частью великого смертного Океана, то в этот день там царил штиль. Разлёгшись на своих двенадцати гектарах, оно забылось в величественном загробном сне. Я подумал ещё: “Интересно, каково на кладбище, когда его штормит? Выходит ли из берегов, докуда простираются его земляные волны…”

Я вернулся в бытовку. До сумерек было далеко, хотя в сером небе, похожем на заезженный каток, уже прорезался месяц.

В подсобке я в отдельный угол сгрудил инструмент: три лопаты, лом и кайло. Прихватил черенки проволокой – моё! Затем переоделся, заварил в кружке отдающий опилками “липтон” и сел ждать, когда закончатся все запланированные на сегодня погребальные церемонии.

К пяти часам стемнело. Подтянулись копари. Сурена среди них не было, зато присоединились двое благоустроителей – те, что повстречались мне утром возле входа. Звали их Саша и Игорь. Они помимо уборки и прочих подсобных работ ещё и копали.

Вообще, как я понял, все сотрудники кладбища, кроме Малышки-Центнер и Пенушкина, выполняли по-нескольку служебных функций. Юра был смотрителем, дядя Жора – сторожем, Сурен чинил автотехнику, Витя вместе с “благоустроителями” устанавливал времянки.

С похорон копари пришли строгими и даже какими-то красивыми, что поразило меня. Но, отогревшись, подурнели. Я ждал расспросов, но Юра без прежней ироничной хитрецы во взгляде, нормально сказал, чтобы я завтра приходил к девяти, потому что мне запас по времени явно не нужен. Оказалось, час тому назад он подослал на мой участок Витю с инспекцией – проверить, как я справляюсь. Должно быть, ожидал, что тот застанет меня без сил, по пояс в стылой яме. Однако, вернувшись, Витя сказал, что новенький-то сделал не могилку, а “лялечку”! Юра сам сходил удостовериться и тоже не нашёл к чему придраться.

– Умеешь, – сказал Юра. – Стройбат форева! – черканул подпись в листе-заказе, означающую, что он принял мою работу, затем показал, где я должен расписаться.

Я задал ему ещё пару вопросов про оформление наряда, краем уха слушая бормотание дяди Жоры. Как иные беззлобно ругаются, так он негромко нахваливал:

– Володя хороший, Володя умелый…

Вечером сразу после работы я поехал в Гостиный двор и в рядах подыскал себе рабочие ботинки – простецкого фасона, зато удобные и тёплые, из грубоватой пупырчатой кожи. Стоили они сущую ерунду. В павильончике с тематическим названием “Легионер” взял чёрные бундесовские штаны, в пару к моим парадным (и единственным), цвета хаки. У бабки-старьёвщицы удачно сторговал китайский термос чудесного малинового цвета. Точно такой же близнец в нежных розочках был у нас дома в Рыбнинске. Придя к себе на Сортировочную, я несколько раз ошпарил колбу кипятком. Перевернув термос вверх дном, проверил, не протекает ли вода из-под распаренной натуральной пробки. Оставленный на ночь кипяток к утру сделался тёплой водой, то есть старенький термос с честью выдержал испытания.

На следующее утро я пришёл к половине девятого, чтоб вписать себя в лист-заказ. Но Юра оказался ранней пташкой, опередил, сократив меня до обидного “Кротыша”. У самого Юры фамилия была Журавлёв, и в таблице помещалось печально-красивое “Жура”. Дядя Жора звался Чумичёвым, но Юра записывал его не “Чумой”, как напрашивалось, а “д. Жора”. Сурен Азгорян остался “Суриком”. Витя носил длиннющую поповскую фамилию – Великолуцкий, но идеально ужимался до “Велика”. При этом я понимал, что в Юриных сокращениях нет подвоха или же попытки наградить кличкой. В быту все копари обращались друг к другу по именам.

Были ещё двое, которые подрабатывали в бригаде: Костя Бондарь, выполняющий также попеременно функции столяра и сварщика, и Антон Харченко – сотрудник похоронной конторы.

Костя Бондарь, невысокий, очень плотный, с маленькими чумазыми ладонями, оказался балагуром. Сыпал без перебоя присказками: “Не держит скотч, и сварка хуй поможет”, “Жизнь – говно, но мы – с лопатой!” Помню, он ещё забавно подколол желавшего улизнуть от дел Витю:

– Эй, Витёк, тебя ебать, а ты утёк!..

А вот Антон Харченко произвёл на меня странное впечатление. В первое утро, когда я лихорадочно искал Пенушкина, мы не успели познакомиться. Потом пересеклись в администрации – когда я признался Малышке-Центнер, что трудовой книжки у меня нет. В итоге порешили, что обойдёмся без неё.

Я напомнил ему, что мы виделись в “магазине”, а Антон поправил, сказав, что правильно говорить “демонстрационно-торговый зал”, как будто название имело значение. И вроде из вежливости спросил, как мне работается на кладбище.

За минувшие дни я ударно выкопал пять могил и благополучно устранился от их закапывания. Хоть Юра грозился, что это моя прямая обязанность, по факту никто из копарей не настаивал на моём участии в похоронах. Не потому, что меня жалели или оберегали. Имелась вполне коммерческая выгода. Те, кто опускал гроб и засыпал потом могилу, получали чаевые от родственников – около тысячи рублей, а работа сама по себе не считалась тяжёлой, за исключением лицезрения чужого горя.

Я сказал Антону:

– Нормально, привыкаю.

Он покивал:

– Стрессовая работёнка. Каждый божий день плачущие люди, смерть.

На том разговор бы и кончился, если бы не едва уловимые нотки превосходства в его голосе, которые меня зацепили.

– А где ты на кладбище смерть-то нашёл? – спросил я.

Вообще-то я не собирался умничать. Мне бы в голову не пришло ляпнуть такое при Юре, дяде Жоре, Сурене или Вите. Копари никогда не пускались в философские беседы о скоротечности жизни, тщете, мирской суете. Если и обсуждали похороны, то без эмоциональных подробностей. Не крестились почём зря, не поминали всуе Бога, смерть, воскресение и воздаяние. Дядя Жора ещё в первый день сказал мне: “За кладбищенские хлопоты грехи отпускаются”, – но это больше напоминало товарищеское похлопывание по плечу, тюремную присказку: “Запомни сам, скажи другому, что честный труд – дорога к дому”. Словом, самые обычные трудяги с предельно ослабленной религиозностью и при этом совершенно не склонные к мистике.

Говорили копари между собой на заурядные житейские темы. Любопытства не проявляли, в душу не лезли. Дядя Жора, светлый до юродивости, задал мне единственный вопрос про Рыбнинск: добрые ли там люди? Бегающего от армии Витю интересовало, каково нынче служить. Сурен ничего не спрашивал. Трогательно путая слова, сам рассказал, как неизвестные учинили пожар на какой-то могилке и ему пришлось покупать краску и грунтовку, чтоб сделать, как он выразился, “космический ремонт” (косметический). Сварщик Костя Бондарь был, что говорится, простой, как угол дома (его же, Костина, присказка). Ничем выдающимся не отличались благоустроители Саша и Игорь – просто зарабатывали деньги, кормили семьи. Бригадир Юра казался человеком очень неглупым и даже ушлым, но за ним всё равно не чувствовалось сложности.

А вот Антон Харченко был, что говорится, “с двойным дном”. Выглядел как и положено сотруднику магазина, продавцу-консультанту – безликий и приветливый. Пожатие его маленькой ладони было вялое, шершавое. Копарей называл чуть по-другому – копщиками. Хотя благоустроители Саша и Игорь тоже говорили “копщики”. Как выяснилось позже, Харченко старался не пропускать похоронные церемонии. Не помогал, а стоял рядышком, наблюдал…

Я догадывался, чем в своё время Никита привлёк Алину. Она, не зная о часах, разглядела и оценила в нём именно “сложность”. А теперь Алина была убеждена, что я, благодаря отцовскому чудачеству, с малых лет нахожусь внутри если не религиозного, то мистического опыта, а помалкиваю только из скромности или потому, что это состояние стало для меня обыденным, как война для солдата. Я возражал, что не мне меряться с ней, умершей, но Алина смущённо отмахивалась. После Нового года она ни разу не помянула свою знаменитую “мёртвость”.

Пару раз пыталась вывести меня на откровения – каково это жить в credo, quia absurdum. А мне реально нечего было рассказать, кроме давней детской истории про побег из лагеря. И я действительно не видел в моих часах ничего, что можно было бы провести по параграфу “трансцендентного”. Они были скорее необременительным императивом.

Конечно, я часто думал о Никите и его биологических часах, убежавших вперёд земного времени на месяц и несколько дней. Углубляясь в очередную могилу, воочию представлял, как Никита, подобно герою рассказа Эдгара По, опускается по медленной январской спирали в бездонный Мальстрём небытия. Но в этом не было мистики, а только скоблящая душу тоска пополам с надеждой – вдруг всё ещё обойдётся.

Приглядываясь к Антону, я понимал, что похоронный мир для него не просто заработок, а ещё тайна и, возможно, порок. В нём тоже чудилась “сложность”.

Мы вместе вышли из администрации. Антон возвращался в контору, у него рабочий день был до восьми, а я собирался домой.

– А как же покойники? Они не смерть, по-твоему? – спросил Антон.

– Нет, конечно! – сказал я снисходительно. – Труп – это форма без содержания. Внутри него нет ни жизни, ни смерти. Точнее, какая-то жизнь, может, и есть, но это побочная флора разложения: жуки всякие, черви.

– А где смерть? – Антон словно умилялся чему-то.

– Умерев, мы расстаёмся не только с жизнью, но со смертью. Поэтому она нигде.

Мне показалось, что это прозвучало исчерпывающе. Антон промолчал, и я бонусом кинул:

– Больше скажу: чем ближе к кладбищу, тем дальше от смерти!

Не успел я порадоваться, что так удачно ввернул Алинин умнячок, как Антон попросил:

– А поконкретнее можно?

Когда Алина мне всё это разжёвывала, то приводила в пример песню Гребенщикова “Елизавета”. Песня ещё нравилась Тупицыну, у которого в бардачке среди всяких “Пикников”, “Зоопарков”, “ДДТ” и прочего отечественного олдскула валялся и пиратский компакт с “Русским альбомом”.

Алина здорово объясняла. Я почти понял фишку про “молчание трупа и говорение смерти”, но кто-то ей позвонил, и она отвлеклась…

– Может, помнишь, у БГ был трэчок? – я решился. – Там строчка: “Делай что хочешь, но молчи, слова – это смерть”.

– Не, – сморгнул Антон. – Я другое слушаю.

– Не принципиально… – небрежно сказал я. – Вот жизнь бессмысленна, да? Но только пока смерть не придаст ей законченность, а стало быть, и смысл.

– С этого момента подробнее, – сказал Антон.

– Получается, смерть – вообще единственная возможность какого-то смысла.

– И?.. – вперился Антон.

– Мы же словами говорим! А они не просто бэ-мэ. В них содержится смысл и, соответственно, смерть, которую мы как бы допускаем в мир посредством разговора! Поэтому и поётся в песне: молчи, слова – это смысл, то есть смерть!..

Антон покачал головой:

– Не, ты другое сказал: чем ближе к кладбищу, тем дальше от смерти. Обоснуй!

От умственного напряжения у меня вскипели уши.

– Говорю же, смерть внутри любого смысла!

– И чё?..

– А труп – он как слово, утратившее значение. Смерть разыменовывает всё, к чему ни прикоснётся, помещает в смысловое добытие или небытие. Поэтому на кладбище не смерть, а остатки молчащих смыслов.

– И почти всегда тихо, – сказал Антон. Потом засмеялся: – Короче, понял. У тебя философия, а не некромантия. А я уж, признаться, подумал, что ты тоже из этих…

– Каких? – спросил я, отдуваясь, как после кросса.

– Они по-разному себя называют: смертоведы, смертолюбы, танатики.

– Впервые слышу! Кто такие?

– Разный народец на кладбище тусит. Как ты догадываешься, не только родственники усопших.

– А кто ещё?

– А то не знаешь? – он задорно, во все глаза, удивился. – Колдуны и колдовки, ведьмы и ведьмаки, чёртознаты, сатанисты, некроманты, вудуисты, язычники всех мастей. Ну и, конечно, шизики ещё всякие, извращенцы, повёрнутые на трупах, могилках, – он тонко, как девочка, захихикал. – Хотя вся эта пиздобратия, по большому счёту, шизики и извращенцы. Даже те, кто считают себя нормальными. Такого, бывает, насмотришься!..

– Колдовка – это от “колдырить”?

– От “колдовать”. Жаргон у них такой. Вы ж тоже вроде землекопами проходите по бухгалтерии, а сами себя называете “копари”. Где-то говорят “копщики”. Но суть-то одна: могильщики.

– Только что-то я никаких колдовок и некромантов тут не встречал, – заметил я.

– Ты без году неделя на кладбище, – резонно ответил Антон. – Вот ты в котором часу домой уходишь?

– Как могилу выкопаю, так и ухожу. Около половины пятого.

– Именно. А эти товарищи преимущественно ночные, как совы! Это ещё что. У нас до последнего времени было относительно тихо. А сейчас поприжали школоту на московских кладбищах, и они рванули в Подмосковье. Или в провинцию. Паломничество просто!

– И что ж они делают? Жертвоприношения устраивают? Поклоняются дьяволу?

– В том числе.

– А ты сам видел? – я невольно перешёл на полушёпот.

– Если лично не участвуешь в ритуале, то лучше не подглядывать, – произнёс Антон с важностью. – Не рекомендуется. Это как на сварку без защитных очков. Просто я в курсе, где что происходит.

– И прям реальные сатанисты?

– Они с разными сущностями взаимодействуют, не только с Сатаной. Хаос, астрал, демоны и бесы, мертвецы, лярвы…

– А лярвы – это что?

– Их колдуны сами создают для конкретных нужд. Допустим, натравить на жертву свою. Если после лярву не рассыпать, она продолжает жить, крепнет и обретает самостоятельную силу, имя.

– И что, прям каждую ночь шабаш творится?

– Не каждую. И почему шабаш-то? Просто обряды, ритуалы. На полнолуние у нас обычно аншлаг-аншлаг, хе-хе!.. У них же не дни недели, как у всех, а лунные сутки. По ним и ориентируются. Хотя и днём тоже наведываются. Пока светло, с могилок свечки собирают, печеньки, конфеты, водочку из стаканчиков сливают. Землицы кладбищенской, понятно, не забывают набрать. Ну, и попутно порчу наводят.

– Порчу? – я не поспевал.

– Ну да, на похоронах! Первое ж дело подложить что-то покойнику в гроб: фотографию или личную вещь.

– Свою?..

– Да нет же! – он вытаращился на мою вопиющую недогадливость. – Врага! Того, на которого наводят! Или, наоборот, стараются по-тихому стянуть что-то из гроба: венчик, образок. Прикидываются для всех дальними родственниками или знакомыми, а когда начинается прощание, они незаметно суют или же утаскивают, что им надо. – Заметив мой взгляд, спросил с удивлением: – Неужели тебя Юрец не предупреждал тщательно следить за этим?! Не позволять посторонним в гроб ничего подкладывать?!

– Разве только мамаш ловить, чтоб в могилу не кинулись на нервяке… А-а! Юра про каких-то “трагиков” рассказывал! Которые приходят порыдать на чужих похоронах. Не сектанты, а юмористы, в общем.

Антон мемекнул:

– Были такие, да. Но щас их нет, мода прошла.

Я озадачился:

– Про колдунов мне ни слова не говорили!

– Ну, а сам, что ли, не замечал, как странные типы возле гроба суетятся? Чаще бабы, чем мужики. Вроде и со всеми, но отдельно. Взгляд отводят, касаются всего левой рукой, если берут или кладут. Ну не поверю, что ни разу не видел!..

Ответить мне было нечего – хотя бы потому, что я ещё не присутствовал ни на одних похоронах.

– Да ладно тебе! – воскликнул я. – Все ж провожающие друг друга в лицо знают! Откуда там чужим взяться?

– Вовсе нет, – авторитетно возразил Антон. – Старика хоронят – одно дело. Там действительно родня – три калеки. Но молодые-то чаще мрут. Больше половины – наркоманы. У них знаешь какие тусовки? Ого-го! По пятьдесят – семьдесят человек приходит на похороны. Они дружные, торчки. И вот в такой толпе как плюнуть затеряться. А порча на трупе наркомана, – Антон даже выпятил челюсть для важности, – ну оч-ч-чень крепкая!

– Ты откуда это всё знаешь?

Антон, видимо, так увлёкся, что не услышал моего вопроса. Или просто решил не отвечать.

– Гвозди вытаскивают из времянок, фотографии пи́здят…

– Гвозди зачем?

– Так порчи на гвоздях делают. Вначале изготавливают вольта, ну, двойника, куклу из воска, а потом уже во время обряда загоняют в неё гвоздик могильный и читают наговор на кладбищенском перекрёстке.

– А фотографии?

– На портрет кладут зеркало и как бы настаивают его на изображении покойника, типа как водку на апельсиновых корочках. А потом дарят или подбрасывают.

– Какой-то ночной, блять, дозор!

Антон дребезжаще похихикал:

– Знал бы ты, что бывает, когда по весне ставят памятники! Чего только не находят под времяночкой! Трусы мужские-женские, кости-черепа петушиные! Установщики реально охуевают! Сам-то прикинь – трусняки сгнившие откопать!

– Тоже порча?

– Ага, на бесплодие или импотенцию.

– И что установщики?

– Меня тогда вызывают, чё! – он горделиво приосанился. – Я всю эту хуйню аккуратно прибираю, утилизирую по всем правилам. К поделу ж нельзя просто так прикасаться, чтоб на себя порчу не перетянуть. Можно сказать, колдовской яд! Как радиоактивные отходы! А по утрам чё творится! На крестах наузы ведьмачьи висят, возле оградок застывшие пятна крови и ветер перья несёт!

Он в очередной раз захохотал, глаза его превратились в такие лукавые щёлочки, что я внезапно понял – последние пару минут меня бессовестно разыгрывают.

Сделалось досадно. Во-первых, что я выставил себя каким-то развесистым лопушком. А во-вторых, потому что рассказ Антона меня увлёк.

– Складно лапшишь! – я отозвался хмурым смешком. – А обгоревшие кошачьи тушки покачиваются на перекладинах крестов?

– Котов тоже жгут, – кивнул Антон, не почуяв ехидства. – Собак, ворон, крыс, летучих мышей. Чего-чего, а всяких дуриков, которые начитались колдовского самиздата, у нас хватает. А ведь могли бы и догадаться, что кот вообще-то для тёмных сил зверушка самая что ни на есть родная. А вот петух, это да – птица божия. Когда кричит, нечисть разлетается. Его приносить в жертву бесоугодно. Или голубя, который символизирует святой дух. Или овечку, агнца, но это накладно…

– Ну хватит уже байки из склепа зачитывать!.. – бросил я устало. – Шутка затянулась.

– А я ни разу не шутил, если ты ещё не понял…

– Ладно ещё “трагики”, – продолжал я возмущаться. – Иначе с чего бы Юра о них вспоминал. Но вот только про сатанистов твоих, колдунов и смертознатов он и словом не обмолвился! Получается, бригадир копарей и не в курсе такого беспредела?

– А ты не думаешь, что он просто не всё тебе говорит? Это ж закрытая информация.

– Тогда хуле мне её рассказывать, если она такая закрытая? – спросил я издевательски. – Случайно проболтался? Выдал секрет?

– На всякий случай. Вдруг ты хитришь со мной? – Антон продолжал улыбаться. – А я ведь всё равно потом узнаю… Кстати, не смертознаты, а смертоведы. Или смертолюбы. Они, в отличие от других, порчи не наводят и ритуалы не устраивают. Предпочитают практиками духовными заниматься. Но тоже разные встречаются, всех мастей. Отморозки ихние называют себя кромешниками. Бесоёбят по полной, землю жрут, дрочат по ночам возле могилок, типа совокупляются с развоплощёнными сущностями. Но есть и интеллектуалы, так называемые “Посвящённые смерти”. Вот они, – подчеркнул, – как и ты, считают, что на кладбище смерти нет, только по-другому это формулируют. Что кладбище – это геопатогенная зона с концентрацией примитивных некроэнергий разложения, не имеющих никакого отношения к истинной природе смерти. Они на кладбище практикуют ужас, чтоб прозреть и что-то там отринуть. Я поэтому и заинтересовался, не из этой ли ты, часом, компании…

– Значит, принял меня за одного из этих ебаньков?

– Просто общую картину тебе рисую, – невозмутимо сказал Антон. – И мне в принципе пофиг, как мистически настроенные граждане называют и понимают кладбище: место силы, геопатогенная зона или портал. Каждый сходит с ума, как ему нравится. Одни чудики бегают и разбрасывают по могилам печеньки, а другие это всё подбирают – такой вот круговорот хавки. Но мы никому не препятствуем гробить себя!.. – он засмеялся. – Лишь бы после убирали за собой и костров не жгли. Вон недавно какие-то мудаки на активной могиле развели огонь. Сурен прибирался потом, памятник от копоти очищал, оградку заново красил. Было ж такое?

– Ну, было…

Мы уже минут десять стояли возле памятника композитору Бортко.

– Заболтались! – Антон спохватился, глянул на часы. – Послушай, раз ты и правда не по этим делам, то забудь всё, что сейчас услышал. А то завёл, понимаешь, шарманку, что смерти нет на кладбище. Я и подумал…

*****

Придя наутро в бытовку, я напрямик обратился к Юре:

– С Антоном пообщался… – выдержал паузу для интриги. – Он такое, блять, понарассказал!..

Юра оторвался от заполнения листа-заказа:

– Антошка у нас… э-э… – оскалился. – Известный фантазёр!

Витя, шумно тянущий чай из кружки, заулыбался распаренным лицом.

– И сатанисты на кладбище ошиваются, – продолжал я, – колдуны, ведьмы всякие. Порчи наводят, чуть ли не чёрные мессы устраивают!

Звучало так, будто я ябедничаю. Сам не знаю, чего хотелось больше: разоблачений или, наоборот, подтверждений, что слова Антона хоть наполовину являются правдой.

– Ну, живёт человек в своём мире. Тебе жалко, что ли? – спросил Юра.

– Нихуя себе в своём мире! – воскликнул я.

– Он прикольно иногда зачитывает, – вступился за Антона Витя. – Что даты жизни и смерти – это код человеческой души. Как инвентарный номер. ИНН в смерти.

С топчана подал голос дядя Жора:

– Но ведь так и есть… В переносном, конечно, смысле.

– Вить, – спросил я, – вот ты лично видел на похоронах колдунов? Которые что-то в гроб подкладывают?

– Я видел, – отозвался Юра. – Только не колдунов. От стресса у людей мозги набекрень едут. Бывает, жена сама просит, чтоб мужа с обручальным кольцом похоронили. Фотографии кладут, волосы на память срезают. Лишь посочувствовать можно.

– Антоха образованный, – продолжал Витя. – Он мне показывал могилу на шестом участке. Там выцарапали с обратной стороны закорючки. Сказал, что это заклинание на языке мёртвых, и даже перевёл. Но не полностью, чтоб не подействовало.

Я опешил:

– То есть вас вообще не удивляет, что человек такое гонит?

– Володенька, – кротко хлопая глазами, сказал дядя Жора. – Наша служба и опасна, и трудна. На кладбище мы видим очень много людского горя. Это непросто. И каждый справляется как может. Кто-то выпивает, кто-то превращается в циника, как врачи в морге. А у него такая психологическая защита…

Несмотря на скисший перегар, сопутствующий словам дяди Жоры, звучали они здраво и очень человечно.

– Кстати, – заметил Юра, – на хоздворе возле мусора всегда кто-то ошивается. Подбирают старые времянки.

– Вить, – сказал я. – А покажешь памятник, на котором заклинание написано?

– Если вспомню где…

На том разговор и закончился.

Могила оказалась детской. Мы спугнули белку – ярко-рыжую, словно выкрашенную хной. Она смешно поскакала по снегу между оградками к ближнему дереву и в три рывка добралась до самой верхушки.

Витя проводил зверька удивлённым лицом.

– Вот что она здесь делает?

– Песенки поёт и орешки всё грызёт, – предположил я.

– Орехи? – засомневался Витя. – Тут и шишек-то нет.

– Это ж из Пушкина. А орешки непростые. В них коронки золотые…

Витя вежливо хохотнул:

– Не, белка не станет жрать черепа… – А потом добавил: – У каждого свой талант. Вот я так не могу сочинить…

На чёрной “дверце” под портретом трогательной курносой девочки с косичками и бантами стояло имя: “Лилианочка Шульгина”. Она умерла в пять лет, но была моей одногодкой.

Оставив тачку с лопатами на дорожке, я подошёл вплотную к оградке. Между трубами, из которых оградка была сварена, поблёскивали мелкие сосульки, похожие на прозрачные клычки.

Отворил калитку. На снегу возле цветника виднелись замёрзшие следы подошв. На гранитной подставке леденел пластмассовый тюльпан.

Взгляд мёртвой мягко ударил в душу. Царапнуло тоской и жалостью, словно вспомнилось расставание или обида.

– Как думаешь? – спросил я у Вити. – Антон – сатанист?

– Не, они чёрное носят, блэк-метал слушают, – Витя постучал пальцем по белой пластмассовой капле, торчащей из его хрящеватого уха. Второй наушник просто болтался поверх воротника, что-то мушино бормотал, неприятно похожий на выпавший протез барабанной перепонки. – Антоха одевается цивильно и выглядит как чухан-рокабилл. И в юридическом учится на заочном.

– Так юрфак – самое логово для сатанистов, – кисло пошутил я. – Будущие адвокаты дьявола… А ты чё слушаешь?

– Хип-хоп. Бодренькое такое, пацанское.

– А где заклинание?

– С обратной стороны вроде.

Я обошёл памятник. Оглядел сверху чёрную полированную глубину гранита, похожую на нефтяной омут.

– Снизу, – сказал Витя, закуривая.

У меня была версия происхождения таинственных знаков. Я предположил, что на плиту нанесли поминальный текст, а потом по какой-то причине стёрли полировкой – вроде истории, приключившейся с дедушкиным памятником. Размытые нечитаемые контуры – чем не язык мёртвых?

Я присел на корточки и увидел. Но только не обещанный текст на загробном языке, а выцарапанную картинку: двойной круг и пентакль в нём. Точки пересечения пентакля и кругов были подписаны какими-то закорючками.

Морда внутри пентакля, которую я принял сначала за традиционную козлиную, на поверку оказывалась кроличьей. Обвисшие рога, помещённые в боковые лучи пентакля, определённо были оробевшими ушами кролика. Или же передо мной была безрогая разновидность длинноухого безбородого козла.

– Антоха говорит, – сказал Витя, – на кладбище нельзя и курить.

– Почему нельзя?

– Прицепиться может какая-нибудь сущность, на табачок запасть… Ну что? Увидел? – Витя облокотился на оградку.

Изображение было тонким, как паутина. Его, видимо, нанесли иголкой или ещё чем-то очень острым. И, пожалуй, сделали это давненько, потому что царапины были несвежими, зарубцевавшимися.

– А чего ещё нельзя? – спросил я.

– Деньги считать.

– Почему?

– Достаток уйдёт.

– Ладно. А где, собственно, заклинание на языке мёртвых? – спросил я, борясь с искушением потрогать рисунок. Меня удерживали только контекст нашего с Витей разговора и давешние предупреждения Антона о “колдовском яде”.

– А ты на что сейчас смотришь?

– На кролика, – пояснил я.

– Какого ещё кролика?

– А вот этого! – я потыкал в рисунок. – Не видишь разве?

Витя навалился на оградку, чтоб получше разглядеть плиту. У него так безвольно и заманчиво отвис подбородок, что мучительно хотелось отпустить саечку.

– По ходу, не та могила, – сказал наконец Витя. – Попутал.

Я не стал говорить ему, что эта “ошибка” произвела на меня куда большее впечатление.

С того случая я начал пристальней относиться к кладбищу и вскоре убедился, что Антон если и выдумывал, то опирался в фантазиях на вполне конкретные приметы тайной активности.

Должно быть, у заядлых грибников зрение сортирует подножный камуфляж исключительно на предмет вожделенных шляпок. Я тоже стал подмечать вещи, на которые раньше не обратил бы внимания: вот торец бетонной плиты залит чем-то густым, липким, а к подтёку пристало несколько трепещущих птичьих пушинок; верёвка с чередой узелков привязана к перекладине чугунного креста; похожая на рябиновую гроздь россыпь капель цвета киновари на снежной шапке цветника; целый хоровод из следов возле полугодовалой могилы.

Ради эксперимента я, отправляясь на участок, положил на могилу конфету – шоколадный трюфель в яркой зелёной обёртке. Когда возвращался, конфета исчезла. Всё, как и предупреждал Антон, – “круговорот хавки”.

Наблюдал странную женщину. Отнюдь не в чёрном, а в обычном бежевом пуховике и вязаной шапочке. Она монотонно ходила вокруг какой-то могилы и мелко-мелко крестилась – будто наматывала на нос нитку.

Местная жучка-приживалка, из тех псин, что крутились возле нашей бытовки, трусила по своим собачьим делам. Увидев меня, униженно завиляла хвостом, стала раскланиваться и положила на снег то, что несла в пасти. Это была чёрная петушиная голова с объеденным, бледного мясного цвета гребешком.

Мне не терпелось рассказать об этом Юре, но именно в тот вечер я узнал от него, что могилу, выкопанную в первый день, я сделал вроде как бесплатно. По негласному кодексу за детские и подростковые могилы оплату с родственников не брали. Я бы и так её выкопал, эту благотворительную могилу. Но ведь могли предупредить и заранее. Я надулся и умолчал про петушиную голову. В конце концов, не всё ли равно, кто втихую бесоёбит на кладбище.

*****

– Ой, как мне это знакомо… Я странненькой девочкой росла, нелюдимой, – по голосу Алины было слышно, что она улыбается. – Хотя до восьмого класса была круглая отличница. Но никуда не вписывалась, ни в один коллектив. Даже в собственную семью. Вот честно, всё детство была уверена, что меня в роддоме с кем-то перепутали! Ну не могут мои родители быть такими тупыми!.. В общем, предпочитала тусить в одиночестве. А если общалась, то только с юными психонавтами отмороженными. Был у меня тогда дружок Ромочка, ходили мы с ним за ручку на Первое загорское кладбище. Какие закаты я там встречала! – потянула мечтательно. – Краски истеричные, безумные! Как на картинах Тёрнера: небесный ад из пурпура, смерчи лиловые, пламя синее и ржаво-золотое – красота неописуемая! Среди небесных берегов он видит труп меж облаков!..

– Твоё? – я прошёлся пальцами по её худеньким позвонкам – от мягкой впадинки крестца до основания шеи.

Она завозилась:

– Не, это Бодлер… – прижалась потесней, закинула сверху озябшую ногу, всю в колючих мурашках. – Как же я тогда любила всякий тлен и декаданс. Чтоб про абсент и морфий. И кокаин пальцами в тонкие ноздри… Там свалка находилась с крестами, венками, оградками. Я, значит, на пригорочке сижу, песни пою – на старофранцузском, естественно. Про могилки и фиалки. А Ромочка по окрестностям кладбищенским рыщет после ритуала общения с эшу – запрос у него был на старые кости. Не спрашивай только зачем…

– Зачем? – и поцеловал её. Алина тихонько рассмеялась. – И что такое эшу?

– Не что, а кто, – поправила. – Дух из пантеона сантерии. То бишь вуду. Их вообще-то много разновидностей, и каждый за что-то своё отвечает. И при этом они единая сущность. А зачем?.. – она задумалась. – Ну, а для чего средневековым интеллектуалам нужна была гоэтия и прочая магия? Для поддержания внутренней алхимии, познания себя, своей природы. Ну, и просто нервы пощекотать. Рома говорил, что прогулка по туннелям посмертия покруче американских горок и героина вместе взятых! С первым погружением у всех одна реакция: обосраться и заблевать всё вокруг. Так что памперсы с тазиком – обязательные спутники начинающего некроманта! Народец у нас в Россеюшке безбашенный, отчаянный, а ритуалика даром не проходит. После этого и дурачками становятся, и сгнивают заживо… Но знаешь, что забавно? На свалке той почти сразу отыскался остов детский. Трухлявый совсем, кости такие – цвета жжёного сахара. Рома как-то по костям пол определил, сказал – хлопец. И вот мы потом сидели под тёрнеровским закатом, целовались как умалишённые. А в ногах у нас этот скелетик.

– А почему именно эшу?

– Ну, эшу – владыки дверей и перекрёстков. А кладбище, как ни верти, место, где профанное пересекается с сакральным. Стало быть, тоже перекрёсток миров и заодно дверь. Так что эшу вполне по делу. А что?

– Да просто. Кладбище русское, а на нём хозяйничают какие-то потусторонние ниггеры!

– Тоже мне оккультный расист выискался! – Алина хмыкнула. – Какая разница: эшу, владыка перекрёстка или, как говорили во времена германского романтизма, гений места? Лишь бы пёрло.

– А с Романом этим что стало? Общаетесь до сих пор?

– Без понятия, что с ним, – ответила Алина c неожиданным равнодушием. Словно и не умилялась совместным кладбищенским закатам. – Может, и кони двинул.

– От наркоты?

– Ох, Володенька, знал бы ты, какими сумасшедшими вещами занимаются люди, чтоб скоротать время до смерти! – и рассмеялась холодно. – Он меня тем летом в деревню потащил. Там ведьма помирала, а Ромочка поехал к ней за передачей!

– Какой передачей?

– Колдовской. За мастерством рванул. Типа инициироваться… – Алина оживилась, привстала на локоть: – А местечко, я тебе скажу, то ещё – Лыски называлось. Сначала до Москвы доехали, а оттуда с Павелецкого на электричке полтора часа. И как сейчас помню, проезжаем платформу Нижние Котлы, и я говорю: “Идеальное же название для одного из кругов ада! А где-то ж есть и Верхние!”

Я тоже помнил название Нижние Котлы – проезжал мимо них рыбнинским поездом.

– Добрались в эти Лыски на автобусе рейсовом. Кругом ржавчина, пылища, грязища, запустение, алкаши и вырожденцы. Даже кошки какие-то уродливые. Половина домов брошены. Кривые, косые. Конец августа, с утра прошёл ливень. Вдоль центральной улицы яблони из каждого двора. Ветки наружу свесили, и вся дорога усыпана сгнившими, раздавленными яблоками, рыжими, как куски говна. Остановились прям у колдуньи. А бабку нехило так корёжит. Прям на мостик становится с подвёрнутой шеей и хрипит при этом – зрелище не для слабонервных! Сама она высохшая, волосы грязно-седые, будто шерсть, глаза белые, вены повылазили по ногам-рукам, суставы распухшие. А вонища – передать не могу! По всему дому несёт бражкой скисшей, блевотиной. Тряпки повсюду, хлам, тазы пластиковые, вёдра, в которые вода сверху капает, чашки битые. Во дворе псина на цепи – беснуется так, что можно ёбнуться от страха… – Она помолчала. – Пойду перекурю. Сходишь со мной за компанию?

– Обязательно курить? Полежи лучше со мной.

– Не нуди… – она пошаркала ногами, отыскивая тапочки. – Короче… Ромка к ней подскочил, а бабец даром что в мостике, хвать его за руку! Сплелись пальцами, как влюблённая парочка. И оба на меня глазами – типа, вали! Я в другую комнату выбежала. Пол там гнилой, скрипучий, стол с клеёнкой изрезанной, на стене коврики, фотографии, иконы. Ходики с маятником – цыц-цык-цык!..

Алина накинула одеяло, а я как был нагишом поплёлся за ней на кухню, заранее щурясь от света. На столе после ужина остались недопитая упаковка томатного сока, разделочная доска с подсохшим хлебом да пара немытых стаканов с кирпичной мутью на донце. Через приоткрытую форточку медленно просачивался уличный морозец.

– Но это не всё, слушай, что дальше было, – Алина устроилась возле подоконника. – Ночевали в гостинице местной. Так я глаз не сомкнула. Просто на кровати сидела. И тут в темноте звук шелестящий – будто кто-то конфету разворачивает. И вдруг тихо-о-онько, с таким скрипом характерным, дверь открывается, и через щели снизу и в проёме дверном свет лунный. И всё шире и шире. Я давай Рому будить. Визжу: “Вставай, блять, тут кто-то ещё!” Он проснулся, включает лампу. А там просто голая стена и никакой двери…

Алина двинула через столик чугунную пепельницу в виде рожицы чёрта – носатой, с большими ушами и рожками, как у козлёнка.

– Рома потом рассказал, что ведьма ему в рот плюнула и только тогда помереть нормально смогла. Передача осуществилась через слюну!

– Прикольно, – только и сказал я.

– А то! – она щёлкнула зажигалкой. – Поэтому и рассталась. Я целоваться с ним больше не могла. А он вообще всякую брезгливость утратил. При мне как-то облизывал человеческую кость, чтобы доказать, что трупного яда уже не осталось…

– Давно это всё было?

– Девяносто пятый год, представь себе. Одиннадцать лет назад. А потом я уже со Змием встречаться стала, ну, мастером из “Шкуры”, тату-студии нашей. Она, между прочим, первая была в Загорске… – Алина потянулась рукой и почесала плечо. – И кролика этого мудацкого он мне набил. Хотя какие претензии, – вздохнула сокрушённо, – сама ж попросила…

*****

До середины второй рабочей недели мне удавалось уворачиваться от похорон, но в один из дней Юра категорично заявил, что понадобится моё присутствие. Хоронили местного чиновника, очень тучного человека, и требовалась физическая сила. Опускать под землю нужно было без малого два центнера. Могилу увеличенного размера Юра сделал лично – с драпировкой тканью и лапником.

К полудню приехал катафалк Городской ритуальной службы. Незнакомый водитель поздоровался со мной как со своим, даже обратился по имени. Я сделал вид, что вспомнил его.

Помог вытащить гроб: громоздкий, размером с хорошую лодку. Это была явно не продукция “Гробуса” – полированная колода с шестью позолоченными ручками, действительно неподъёмная, словно положили не человека, а его каменное изваяние.

При мне снимали крышку. Из гроба хлынуло нехорошим запахом. Поразило одутловатое, очень белое лицо покойного с синегубой щелью рта, почему-то обёрнутое пищевой плёнкой, точно под ней хранился скоропортящийся продукт. Плёнку требовалось снять до приезда родственников. Кто-то из похоронщиков потянул её пальцем, но не порвал, а только вытянул морщинистый пузырь. От полиэтиленового скрипа в нёбе стало кисло.

* * *

Народу собралось около полусотни. Они вроде и молчали – каждый по отдельности, но при этом над могилой стоял невнятный гул, похожий на мычание: полифония скорби, словно кто-то улёгся всем туловищем на клавиатуру кладбищенского орга́на. А реально всхлипывали две женщины – жена мертвеца и взрослая дочь.

Я постарался обесточить слух, чтоб не слышать бьющего по нервам тонкого бабьего скулежа. Мельком увидел в толпе Антона Харченко. Он всей мимикой показывал на гроб, словно хотел привлечь моё внимание. Я понял, о чём он, глянул туда и захватил только сблизившиеся носы: один розовый от мороза и второй обескровленный, заострившийся, белый. А потом, когда прощающийся отпрянул, осталось лежащее на подушке бледное, с седыми висками, лицо, похожее цветом на мороженый окорочок.

Гроб опускали вшестером на широких стропах. Юра стоял напротив меня по другую сторону могилы. Мы сцепились взглядами. По его безмолвной команде начали плавно, малыми рывками, опускать гроб. Я подумал, что летом было бы куда сложнее, рыхлая земля по краям стала бы осыпаться под нашей тяжестью. Сейчас её крепко держал мороз.

– Уи-и-и!.. Уи-и-и! – некрасиво завыли какие-то бабы, явно не родня.

Холодная стропа, проходя через мои сжатые ладони, становилась тёплой. Спустя бесконечно долгую минуту я животом почувствовал, как гроб лёг на дно. Я выпустил стропу, и она, змеясь, полетела вниз.

Юра одними глазами показал мне, что всё закончено. Я моргнул ему в ответ и отошёл в сторонку, чтоб не мешать. К могиле потянулись люди с пригоршнями земли. Брошенный ком звучно, точно камень, ударил о крышку гроба, выдернув из толпы очередное тонкоголосое “Уи-и-и”. Я повернулся и двинул через толпу на межквартальную дорогу.

Кивнул какой-то рыжеусый мужик. Я, пока шёл, вспоминал, кто это. Всплыло: объездная дорога за Первой городской больницей, ночное столпотворение катафалков, драка у шлагбаума. Это был сотрудник Мултановского, юрист Богдан Снятко. Он ещё пытался договориться в администрации, когда Гапон перекрыл доступ к судмедэкспертизе.

Я с горьким тщеславием подумал, что за три месяца основательно примелькался в ритуальном мирке Загорска.

Вскоре похороны остались где-то далеко в стороне. Меня снова окружало тихое зимнее равнодушие. Я упёрся в оградку из тонких сварных прутьев, гнутых, как интегралы. Внутри находились низенькие советские “льдинки”, серые, как ступени: на одной двое пожилых Блиновых, на другой снова Блинов и средних лет Колосова. Они уставились на меня неподвижными, чуть насмешливыми овалами, и, как ни был крепок мой взгляд, я первым его отвёл.

Не знаю, сколько я так простоял, привалившись плечом к ближней сосенке. Вдруг услышал шаги и шелестящие звуки, которые обычно издают рукава из непромокаемой ткани, ко-гда трутся о бока. По тропинке брела девушка лет восемнадцати, а может, и младше – личико было совсем свеженьким, подростковым. Она почему-то не заметила меня, хотя я находился от неё буквально в паре шагов. Наверное, космато отороченный капюшон её “аляски” сужал обзор. Или же я так слился с тишиной, что стал органичной частью кладбищенского пейзажа, растворился в нём до невидимости.

В руке девушка держала полуторалитровую пластиковую бутылку. На ногтях её я заметил чёрный маникюр – но больше ничего “зловещего”.

А занималась она довольно странным делом. Приглядев оградку, натянула жёлтую резиновую перчатку и принялась обламывать маленькие сосульки, которыми была усеяна верхняя перекладина оградки. Сами сосульки аккуратно, одну за другой, отправляла в бутылку. Собрав таким образом урожай с одной оградки, перешла к следующей.

Я стоял, боясь шелохнуться, чтоб случайно не напугать девушку. Получалось, я подглядывал за ней, и мне было неловко. Я уже подумывал как-нибудь помиролюбивей кашлянуть, но в кармане её курточки заиграл телефон.

Она скинула капюшон.

– Приветики… – сказала хмуро, прижав плечиком телефон к уху. Послушала, морща маленький нос с пирсингом в ноздре. Переспросила: – Не поняла, так был у Грефи желудок?.. Желудок был?.. Ну, посрала она или нет, господи?! Хорошо, тогда дай ей ещё угля и не корми до вечера… Ну всё, мам!.. – капризно надавила. – Я занята!.. – и потрусила дальше по тропке, шурша рукавами.

*****

– И вот что она делала, как думаешь?

Алина повела своими соболиными бровями. Гладкий лоб пересекли две тонких морщинки:

– Могильный конденсат собирала, судя по всему.

– И как он пригодится?

– Для каких-то колдовских треб. Подливать в борщ соперницам, – показала в улыбке клычки, жемчужно-белые, как у молодого хищника, – словно бы и не дымила по пачке в день. – Или на вражеский порог брызгать. Я не сильна во всей этой кладбищенской гомеопатии. Спроси у твоего Антона из конторы. Он точно в курсе.

– А я ещё сомневался, что всякие колдуны и некроманты по кладбищу табунами ходят!

– Ну а что такого? – удивилась в свой черёд Алина. – Кладбища всегда были оазисом оккультизма. И как по мне, – покивала с серьёзным видом, – такое бесхитростное мракобесие лучше всякого интеллигентского сатанизма. Я сыта по горло тамплиерами в дырявых носках, розенкрейцерами в маминых кофтах, иллюминатами с диоптриями. То у них храм Сета в Медведково, то Орден Бездны Хоронзона в Химках, то ложа Асмодея в Хуево-Кукуево!..

Слушая этот бранчливый поток, я только ухмылялся, пока не вспомнил, что язвительность Алины когда-то поселила и меня в условное Кукуево на окраине Москвы.

– Масоны из хрущёвок, – продолжала с брезгливым презрением, – прыщавые сатанисты в трениках и чёрных простынках “мамка сшила мне сутану”. Ритуал гексаграммы, гностическая месса да свальная ебля! Любовь, комсомол и весна! С праздничком, православные!.. – Подытожила: – Радуйся, Володенька, встречаешь настоящих метафизических партизан!

Я утаил от Алины, что на кладбище меня взяли именно копарем. Зачем-то ограничился нелепой полуложью: мол, должность администратора сократили, но обещают вернуть, а пока нет ставки, я копаю. Да и Пенушкин считает, что будущему администратору необходимо набраться опыта.

Алину это устроило, хотя она изредка спрашивала, когда меня уже окончательно утвердят. Я отвечал: “Надеюсь, скоро”, – и побыстрее переводил разговор на впечатления от кладбища.

Мои наблюдения за деятельностью “метафизических партизан” пользовались у Алины неизменным успехом.

– На детской могиле видел выцарапанный пентакль, а внутри не козлиная, а кроличья морда!

– Перерисуй или сфотографируй, милый! Хочу взглянуть.

Её забавляли присказки, которых я нахватался от Кости Бондаря: “Копарь копаря видит издалека”, “Сделал дело – зарой ямку”, “Не рой другому яму – вырой сначала свою”. Кое-что она даже записывала.

Она не знала значения слова “божедом”. А меня просветил дядя Жора.

– Получается, ещё сотню лет назад в России всех умерших в холода бродяг свозили в особое помещение, типа сарая, и хранили до весны или оттепели. Оно и называлось божедомом. А кладбище для нищих и безродных называлось божедомским.

– Я, признаться, всегда думала, что речь идёт о богадельне!

– Как видишь, это зимний морг. Но всё равно странно. Мы тоже копаем вручную, никаких молотков отбойных и прочего. А лопаты вряд ли чем-то отличаются от прежних: что сейчас, что двести лет тому. Что ж они тогда могилу не могли выкопать?

– В средневековой Европе был совсем другой климат. Темза замерзала, в Голландии снег лежал. Прикинь, какие в России морозы трещали?!

– Вчера было минус пятнадцать, а я сделал могилу за шесть часов. Хотя, с другой стороны, у нас на кладбище грунты лёгкие…

Алину интересовали кладбищенские ГОСТы, размеры участков, могил, прочая скучная статистика.

– Никогда раньше не слышала про циклы!

– Цикл – это срок полного изгнивания тела в земле. В наших грунтах – примерно двадцать лет. А кладбище проектируется минимально на два цикла.

– Откуда такая информация?

– Бригадир наш рассказал, Юра…

Отдельно Алину зацепила своей мрачной выразительностью аббревиатура “МРОТ”, которую я тоже услышал от Юры (минимальный размер оплаты труда, но в контексте какого-то очередного похоронного указа по кладбищенским услугам – перенос оградки или демонтаж памятника).

Алина долго смаковала этот “МРОТ”:

– Звучит как имя хтонического божества! Вслушайся: Мро-о-от! Почти Морена или Мара. Влёгкую можно запузырить в оккультную блогосферу! И поверили бы как миленькие! – Хихикнула. – Ритуалы слагали, вызывали, заклинали!

– Забавно. Только какой толк поклоняться тому, чего нет? – И тут же поправился: – Я хотел сказать, если вообще ничего такого нет. Сверхъестественного.

– Прям ничего? – в уголках глаз у Алины собрались насмеш-ливые лапки. – И это говорит человек с биологическими часами! Володя, чья б священная корова мычала!

– Часы – другое!

Алина развеселилась пуще прежнего:

– Да круто же, что у тебя не какой-то там Верховный Часовщик, а именно материальные часы! Никакой платоновской хуйни, а конкретный механический микрокосмос! Здоровый городской деизм!

Я промолчал, пожав плечами – мол, думай как хочешь. К тому же я не помнил, что такое деизм. Вроде и прочёл о нём совсем недавно, да позабыл. А учебник и энциклопедический словарь остались на Сортировочной…

– Что ты там выглядываешь на подоконнике? – дразнясь, спросила Алина. – Свою философскую мегашпаргалку? Я, кстати, полистала этот некрономикон для поступающих в вузы. Написан чудовищным зубодробительным слогом. Как в нём вообще что-то можно понять?!

Я смотрел, как за тусклым синеющим окном сгущались сумерки. Ветер сметал с крыши соседнего дома снежную крошку, клубящуюся, как дым из вьюшки. Но только окно уже было другое. Неделю я жил у Алины в её квартире на Ворошилова, куда она пригласила меня по собственной воле – сам я не вздумал бы напрашиваться.

Она сидела напротив, одетая в домашнее: коротенький, в цветочках халатик, на ногах плотные шерстяные носки, больше похожие на тощие валенки.

Меня огорчали язвительные нападки на мой учебник по философии. Будто это и не книга была, а какой-то церебральный друг, никак не виноватый в своём ущербе.

– Оставь его в покое, – сдержанно попросил я, переводя тему. – Ты вот спрашивала про сверхъестественное. Я, пожалуй, допускаю русский архетип Бога, созданный отечественным бессознательным. Если оно, конечно, существует, коллективное бессознательное.

Алина слушала, тщательно обкусывая со своей ненакрашенной пухлой губы подсохшую кожицу. Потом сказала:

– Это большой вопрос, насколько индивидуальна психика человека и насколько коллективна, чего в нас больше – личных мотивов или общих? Твой Антон ведь рассказывал тебе про лярв, помнишь? Тебе слово ещё понравилось.

– Выращенные волей колдуна нематериальные сущности. Их потом натравливают на людей. Ну, с его слов, понятно, – прибавил с рассудительной улыбкой, чтоб она не подумала, что я в это верю.

Алина кивнула:

– Я вообще-то полагала, что лярва – просто злой дух, но это же вопрос терминологии, да? Он имел в виду, что в принципе можно взять и надуть мистический объём, который будет обладать рефлекторным разумом, способным выполнять чёрные поручения.

– Точно, – подтвердил я. – И ещё сказал, что, если потом лярву не уничтожить, она станет жить самостоятельно.

– Вот и я про то. Разве большинство богов человечества не такие же ментальные големы, только гигантских размеров? И живут они тоже до момента, пока с ними работают – поклоняются и питают верой, неврозами, подношениями, кровью…

– А если перестать это делать, тогда что?

Алина задумалась:

– У меня в раннем детстве была пластинка виниловая. Сказка про страну танцев. И танцы были одушевлёнными существами. По сюжету вальс спиздил у летки-енки мелодию, и она себя забыла. В общем, вальс как-то нечестно присвоил её ресурс, но сделал это потому, что его перестали танцевать. Там пытались обыграть примитивной завистью. Но он чувствовал, что умирает. Танец живёт, пока его танцуют. Все боги – всего лишь регламентированная метафизика, которая возникает по коллективному запросу, когда нужно упорядочить окружающий мир: добро, зло, грозу или засуху.

– Какой тогда прок поклоняться богу Мроту?

– Не больший и не меньший, чем Ктулху. Но если начать активно призывать бога Мрота, то рано или поздно Нечто, – она растопырила пальцы, словно удерживала невидимый арбуз, – откликнется на призыв. Правда, неизвестно, что именно – первородный ли хаос, лярва или юнгианский архетип из коллективного бессознательного. Потустороннее – всегда кот в мешке. И прошу заметить, – она причмокнула, – котик этот всегда очень голоден. А люди – биохимические электростанции с о-о-очень вкусным электричеством. В этом смысле церкви, храмы, капища – идеальные столовые для потустороннего. Люди даже не догадываются, кому они молятся, кого подкармливают.

– Да ладно! В церквях никаких бесов нет! Скажешь тоже!

Мне вдруг щемяще вспомнилась голубая белгородская церковь, куда пятнадцать лет назад водила меня баба Тося, наша квартирная хозяйка. Там было спокойно и гулко, и приветливые оранжевые огоньки плясали над латунными подсвечниками – словно бы истаяли от жара праздничные торты и остались только свечки, которые нарисованный, заключённый в киот именинник не удосужился задуть.

– Ну, бесов нет, а есть нечто другое. Вдруг оно тоже покушать любит, а? – Алина улыбалась, освежая языком пересохшие губы. – И кладбище – тоже место скопления самых разных сил, которым нужна пища и энергия.

– А ты молодчина! – сказал я с неожиданным для меня самого укором. – Сначала уговаривала, что на кладбище нет ничего, кроме остатков смыслов, мол, пиздуй туда, Володя, и не боись. А теперь рассказываешь про оазис оккультизма и мистический общепит!

Я не ожидал, что Алина смутится.

– Милый, я тебе и не врала… Знаешь, я в каком-то журнале читала, что встречаются гигантские грибницы площадью больше тысячи гектаров. Они очень древние, и миллионы грибов на их пространстве – это, по сути, один и тот же гриб. Вот так и Яхве, Кали, Один – просто разные личины хаотичной, первородной силы, которая по коллективному запросу принимает определённую форму культуры. Когда в христианском эгрегоре созрела потребность на персонификацию всего плохого и недозволенного, то появился Сатана со своей грибницей… – Я кивнул и подумал, что слово “грибница” очень похоже на “гробницу”. – Вся нечисть выдуманная и невыдуманная, старые боги, бесы, демоны и особенно Карл Густав Юнг – это действительно остатки смыслов. И опасность они представляют, только если с ними начинают заигрывать. Но поскольку ты не партизанишь на кладбище, не рубишь бошки чёрным петухам, а просто администрируешь, тебя это вообще не касается.

*****

Получилось так, что я во время очередного Алининого визита ко мне на Сортировочную протянул ей пять тысяч – мою квартирную плату. Сделал это без задней мысли.

Она сперва растерялась, затем, потупясь, выговорила:

– Представляю, как ты на меня обижен, милый…

– И не обижен вовсе! Перестань…

– Обижен, – повторила она печально, – знаю. Но я бы хотела всё исправить. А давай-ка ты с сегодняшнего вечера переедешь ко мне. Согласен?

Пожалуй, правильнее было отказаться, однако искушение победило. Я в восторге подхватил Алину на руки, потащил на диван, даже не слушая попутные пояснения, что “бля, какая-то родственница через-три-пизды-колено грозится приехать и ей всё равно нужно где-то погостить недельку”.

Алина раньше жила вместе с родителями и младшей сестрой на Ворошилова. Потом семье наконец-то выдали долгожданную трёшку в отстроенном монолите, а старую квартиру оставили Алине в единоличное пользование, как она шутила – “в приданое”.

Происхождение маленькой однушки на Сортировочной было покрыто двусмысленным туманцем. Никита на пустыре, в сердцах обличая Алину, крикнул что-то про бабкино наследство. Но, скорее всего, Алина сама так объяснила ему наличие дополнительной площади. Из её недомолвок я сконструировал свою вполне правдоподобную версию, которую благоразумно не озвучивал. Мне думалось, что “барвихинский ёбарь”, чудом избегнувший проклятия в пелёнках Антихриста, в своё время откупился захудалой Сортировочной от Алины, и она приняла овечий паршивый клок…

За два с половиной месяца я сроднился с моей скромной квартиркой. И в планах у меня не было никакого совместного проживания. Не потому, что я избегал этого. Просто Алина сама когда-то сказала, что ей комфортнее порознь.

Одиночество имело свои неоспоримые плюсы. Я позволял себе и расхлябанность, и неряшливость. В присутствии Алины я робел, лишний раз старался не ходить при ней в туалет. Перегородки, дверь выглядели хлипкими, почти картонными. Я на всякий случай включал телевизор, в ванной откручивал во всю мощь кран – и всё равно переживал, стеснялся…

Дом на Ворошилова, ещё очень похожий на своих дореволюционных собратьев из основательного кирпича, с колоннами, широкими пролётами, лепниной, возвели в двадцатые годы. И проектировал его маститый архитектор того времени, так что у дома даже было имя: “Дом Берсенева”. Алина этим фактом очень гордилась.

Четвёртый этаж достроили после войны, но получилась отнюдь не мансарда – чтобы заменить перегоревшую лампочку, требовался не стул, а стремянка. Надо сказать, последний раз я проживал в таких хоромах на старой рыбнинской квартире у бабушки с дедушкой.

Комнаты на Ворошилова были смежные: в первой – гостиная, в дальней – спальня, но недостаток этот возмещался высокими потолками и большими окнами. На каждую комнату приходилось по две батареи центрального отопления. Из-за слабого напора древние чугунные гармошки грели вполсилы, так что в спальне постоянно работал масляный обогреватель, а гостиную дополнительно отапливал электрокамин, встроенный в шикарную, под гранит, раму работы Шервица.

Каминная полка была густо заставлена Алининым парфюмом: умноженная вдвое зеркалом праздничная толпа флаконов, пузырьков, скляночек, помад – точно площадь Пэпперленда из “Жёлтой субмарины”. Я сразу признал чёрную фигурку “Black Orchid”, пахучее содержимое которой Алина пожертвовала мне, чтоб остановить кровь из рассечённой брови. Флакон отдалённо смахивал на полицейского (хотя ещё больше – на похоронного клерка в цилиндре). Алина то ли намекнула, то ли просто сказала, что духи заканчиваются, и я в ближайший вечер преподнёс ей второго “клерка” – как раз с тех пяти тысяч, что она великодушно не взяла с меня за Сортировочную.

* * *

Ветхость шла этой запущенной, гулкой квартире. Мне нравился скрипучий, в глазках червоточины паркет, кофейного цвета мозаика плитки на полу в ванной, потолки с паучьими трещинами, штукатурка в бледных потёках, колонка на кухне, грозно ухающая всполохом газа, если резко открыть горячую воду.

Массивная мебель источала отсыревший запах слоёного дерева, лака и старого клея. Обеденный стол в гостиной был размером с декоративный дачный прудик – овал на крепких тумбах, за которым могли бы поместиться, растопырив локти, человек пятнадцать. Таким же основательным был и письменный стол с зелёным канцелярским сукном в чернильных пятнах вековой давности. Антикварный комод в гостиной вообще напоминал резную корму старинного фрегата. Но благородную старину изрядно разбавляли дешёвенький шкаф-купе для одежды, тонконогие офисные стулья, вращающееся кресло на колёсиках, подвесные полки из оргстекла.

В спальне на этажерке из ротанга стояли Алинины книги. Учебники по грамматике английского, разномастные словари, альбом Хельмута Ньютона с голыми девицами, немецкий фолиант, посвящённый цирку уродцев Барнума. Забавным приветом из прошлого выглядела аляповатая подарочная “Камасутра” – точно такую же лет восемь назад в шутку преподнёс отцу физрук дядя Гриша, а я с отцовского позволения передарил индийскую стыдобу Толику Якушеву.

Водя пальцем по корешкам, я выяснил, что из литературы читал только Эдгара По, Гоголя и Булгакова. Зато философскую полку знал уже поимённо всю. Между журнальными подборками “Птюча” и “Ома” лежали мягкотелое “Введение в каббалу”, репринты Папюса, “Мистика Третьего рейха” и томик Кастанеды. В фундаменте этажерки покоились чёрный Иммануил Кант, кричаще изданная “Сатанинская библия” Лавея с пламенеющим ликом Аль Пачино на обложке, энциклопедия моды, Adob’ы “Для чайников”, “Молот ведьм”, брошюра “Книга мёртвых” (на поверку – обычная тибетская псалтырь), увесистый фотографический альбом “Memorial photography of the 19th century” (оказавшийся реальной книгой мёртвых).

В углу рядом с видеомагнитофоном Samsung лежали две запылившихся картонных коробки. Я приоткрыл из любопытства одну и увидел трогательно подписанные от руки кассеты: “Тарковский «Зеркало»”, “Люк Бессон «Леон», «Пятый эл-т»”, смешную фабрично-пиратскую “Матрицу” с Нео на обложке. Мне почему-то стало очень жаль эти отправленные в отставку кассеты и явно рабочий “самсунг”. У меня дома в Рыбнинске тоже оставались видеокассеты, которыми я не пользовался, но мне и в голову не пришло куда-то убирать их – они так и оставались на полке, вперемешку с книгами…

Я почему-то думал, что переезжаю в центр. Улица Ворошилова действительно начиналась сразу от вокзала, но тянулась через весь Загорск, почти до окраины. Алинин дом оказался в хвосте улицы. Если раньше мне до кладбища было относительно рукой подать, то теперь дорога занимала минут сорок, и будильник пришлось переставить с восьми утра на семь. Но это показалось мне ничтожным неудобством, я привык вставать рано (точнее, ещё не успел полностью отвыкнуть от армейских подъёмов).

Я управлялся с делами на пару часов раньше Алины, по пути домой набирал в супермаркете продуктов для ужина. Пока на плите булькал простенький гарнир – картошка в мундире или гречка, бродил по квартире с отвёрткой, укрепляя всё, что плохо держится: дверные ручки, розетки, подвесные крючки, шкафчики. Потом брал “Мистику Третьего рейха” и листал до прихода Алины.

В Рыбнинске у меня тоже была моя личная библиотечка, благодаря которой я всё детство считал себя начитанным парнем: девять томов энциклопедии “Всё обо всём”, народные сказки, английская поэзия в переводе Маршака, Конан Дойль “Этюд в багровых тонах” с рассказами, двухтомник Пушкина, трилогия про Незнайку и Кун “Легенды и мифы Древней Греции”. Уже в Москве добрейший Тупицын пополнил моё собрание “Властелином колец”, рассказами По и Лавкрафта. Настоятельно подсовывал того же Кастанеду, романы Стругацких и Лема – словом, образовывал как умел. А ещё безнадёжно старался привить хороший музыкальный вкус, умоляя оценить “Стену” “Пинк Флойда”, “Жёлтую подводную лодку”, “Иисуса – суперзвезду” и прочее рок-старьё.

В один из счастливых вечеров я, отложив книгу, позвонил матери. В первую очередь – сообщить, что у меня новый этап в жизни – серьёзные отношения. Моя избранница чрезвычайно красива и умна, мы живём вместе, я администратор в перспективной сфере услуг: “Мам, потом расскажу, какой именно”, – и всё идёт просто замечательно.

В общем-то, мне больше не перед кем было похвастать. Отец и бабушка уж точно не одобрили бы мои новости. Мать же нюансов не знала, посмеиваясь, приговаривала, что рада за меня:

– Прям такая красотка? Ну, приезжайте в гости, милости просим! Поглядим на твою невесту!

– Да мы не женимся ещё.

– Почему? Я только за!

Подогретый эмоциями, я вдруг выпалил то, что давно хотел сказать:

– Помнишь, когда-то давно, когда вы с отцом только разъ-ехались, ты говорила, что Тупицын – классный мужик и всё такое.

– Ну-ну, помню, – пропела мать. – И чего?

– Ничего. Просто хочу тебе сказать, что он действительно очень хороший человек. И всегда был таким.

Мать часто задышала, вымолвила спустя паузу:

– Спасибо, Вовка.. – По её голосу я понял, что она очень растрогана.

В тот вечер я был счастлив. Я и сам почти поверил, что у меня всё замечательно, “мёртвая” красавица-невеста, сложная, хорошо оплачиваемая работа…

В первый вечер на Ворошилова я по-хозяйски грубо овладел Алиной в коридоре. Рывком развернул её, нагнул, так что она брызнула ладонями в стену, чтобы не упасть, – распластала бледные тонкие пальцы с красным маникюром.

После она призналась, что ей было очень хорошо, хотя на следующий вечер с порога огрела меня таким ледяным взглядом, что я попятился, оставив на этом все попытки поиграть в “хозяина”.

Алина возвращалась обычно после семи вечера. Открывалась входная дверь. Щёлкал выключатель в прихожей. Чаще всего я слышал досадливое:

– Ну, блять! Володя! Опять наследил!.. – шуршали постеленные газеты, хотя беречь от слякоти пол было нелепо – паркет был затёртым, цвета мусорного картона.

Я, как расторопный гардеробщик, принимал у Алины шубку или курточку, под которой бывал строгий брючный костюм. Поднятый воротник рубашки скрывал татуировку с ножницами и пунктиром отреза, ту, что пониже шейного позвонка.

Алина плюхалась на кожаный пуф с мрачной присказкой:

– Устала Алла… – замирала на минуту, потом по-барски протягивала ноги, чтобы я помог ей разуться.

Прислужив с обувью, я мчался на кухню и совал в микроволновку мороженый полуфабрикат. Через некоторое время Алина заходила ко мне, присаживалась подымить. Или же, минуя кухонный разговор, включала в телевизоре какой-нибудь музыкальный канал. По MTV в это время как раз начинались “Симпсоны” или “Футурама”, которые Алина умела смотреть так, будто меня нет и в помине.

Я сервировал ужин (допустим, шницель с гречкой и консервированным горошком), подносил ей тарелку и тоже смотрел Симпсонов. Затем Алина включала комп и надолго зависала в “Одноклассниках” или “Живом Журнале”. Лениво проглядывала ленту, иногда зачитывала вслух смешное:

– Разве можно сравнить апофеоз американского бездушия, заключённый во фразе: “This is your problem”, с сердечным русским: “Да ты заебал ныть!”

Потом отвечала или сочиняла собственный пост под “HIM”, “Сепультуру” или Милен Фармер – в зависимости от настроения. Посторонний шум ей мешал.

Я однажды на кухне включил негромко “Сплин” вперемешку с “Агатой” и услышал ворчливое из гостиной:

– Володя, как можно слушать эту хуету?!

О работе в УВБ Алина не распространялась. Все мои заботливые “Как дела?” сбрасывала лаконичным:

– Никак. Лучше о себе расскажи. Что сегодня новенького на нашем кладбончике? Каким макабром порадуешь? Петушиные головы? Собачьи кишки для Гекаты?

В один из дней я, выручая занемогшего Сурена, взвалил на себя две могилы и провозился с землёй до восьми вечера. Когда пришёл, Алина уже сидела перед теликом и смотрела кино по “Ностальгии”. На чёрно-белом экране женским баском пел нарядный, в ниточку бровями, трансвестит с лебединым боа на плечах. Я заулыбался, потому что вспомнил, как мне показалось, эту голливудскую комедию про попавших в мафиозный замес приятелей – саксофониста и контрабасиста:

– “В джазе только девушки!” – узнал я радостно. – Прикольный! – И продолжил фальцетом на два голоса: – Меня зовут Джозефина… А меня Дафна!..

Алина захохотала со злой старушечьей мимикой:

– Володенька, какой же ты очаровательный пенёк! Это, к твоему сведению, Марлен Дитрих!

Но обидным был даже не смех. Он длился недолго – Алина довольно быстро утратила интерес к моему конфузу. Просто днями ранее она грозилась продемонстрировать своё кулинарное мастерство, томатный крем-суп – коронное блюдо! Я ехал домой в предвкушении семейного ужина, но не было ни супа, ни магазинных полуфабрикатов. Даже обычного бутерброда. И она не собиралась ничего готовить. Отсмеявшись надо мной, снова уткнулась в телевизор, а я в который раз почувствовал себя пустым местом.

В любом случае, мне стало понятно, почему Никита так часто срывался на ругань. Его простая мужицкая натура явно не выдерживала эту необъяснимую отчуждённость и холодность в характере Алины. И пока я жил на Ворошилова, то частенько вспоминал шутливую материну присказку, когда ей что-то не нравилось: “Как я сюда попал и где мои вещи?”

*****

Очередной опыт личного присутствия на похоронах оказался намного тяжелее первого, когда хоронили чиновника. В тот раз было много народу, и мне удалось спрятаться за чужими спинами – потеряться в толпе…

А новые похороны оказались крошечными. От вопиющей малолюдности всё проходило намного интимнее и ближе – невыносимые, впритык, точно под микроскопом, похороны!

Пожилая мать провожала немолодого сына. У гроба не было ни вдовы, ни детей. Я потом узнал, что жили они вдвоём – два родных человека.

Женщине с виду перевалило за шестьдесят. Невысокая, щуплая. В чёрном, ниже колен, пальтеце с латунными пуговицами, из-под которого торчали худые лодыжки в серых рейтузах и ботиночки. Голову обрамлял дымчатый платок, через который просвечивали седые, подколотые шпильками прядки. Звали женщину Лидия Андреевна – так к ней обращался полушёпотом её седовласый спутник, наверное, сосед по дому, помогавший с похоронами, а рядом топтались его озябшая, с отёкшими щеками жена (может, не жена, а соседка), ещё какой-то мужик, рявкающий время от времени кашлем. Я почему-то решил, что это “коллега с работы”. Похороны томили его, было видно, что покойный не являлся ему ни другом, ни товарищем и он пришёл исполнить формальность.

Седой деликатно стоял позади, придерживал мать за плечи, буквально переставлял с места на место, суфлируя на ухо, что делать:

– Лидия Андреевна, подойдите сюда… Лидия Андреевна, попрощайтесь с Тимофеем… – распоряжался полным участия шёпотом.

Она послушно ходила неверными, приставными шажками. Правая рука с мятым платочком прикрывала рот. Не плакала, просто смотрела во все перепуганные глаза. Лицо у неё было совсем бескровным.

Могилу копал я. Сделал хорошо, аккуратно, но, как на беду, оттуда потягивало какой-то отхожей глиной. Слава богу, открытый участок продувал колючий ветер и сносил прочь унизительный запах.

Сам покойный лежал в великоватом, будто на вырост, гробу. Лицо у него было страдальческое, восковое, с осунувшимся, пересохшим носом. Из-за высокой подушки он уткнулся подбородком в узел синего галстука, словно провинившийся. Топорщились лацканы пиджака, но расправить их уже не представлялось возможным – тело изначально косо положили в гроб. Пожелтевшие кисти рук с голубоватыми ногтями сложили на животе, словно при жизни там находился источник боли. Прядь с проседью, как приклеенная, трепетала надо лбом. Веки были не до конца сомкнуты, под короткими ресницами с пересохшей кожей белёсовели щели, рот тоже оставался приоткрыт – выступала костяная кромка зубов между покрытыми гримом, почти в тон с лицом, коричневыми губами.

Дядя Жора и Сурен закрыли гроб крышкой, заскрипели болтами. И тогда маленькая Лидия Андреевна стремительно прижала кулачок к глазу и заплакала тонко и горестно, как осиротевший ребёночек.

И столько было в этом плаче безысходного отчаяния, что слёзы у меня сами покатились, сначала тёплые, затем холодные, но от ветра текли они не по щекам, а по вискам, как пот, и я размазывал их о плечо. Напротив меня по другую сторону гроба стоял дядя Жора и тоже плакал. И никуда нельзя было деться от этого неизбывного простого горя – только доделать до конца свою работу.

“К чёрту! – с отчаянием думал я, опуская гроб. – Хватит!” Беззвучно клялся, что с сегодняшнего вечера ноги моей тут не будет и никто, даже Алина, не заставит меня ещё раз появиться на кладбище…

– Лидия Андреевна, – пробормотал седой, когда мы закончили набрасывать землю. – Надо товарищам дать тысячу рублей!

– Не надо! – я не сразу узнал свой голос. – Нам ничего не надо!

Я даже вообразить не мог, что у кого-то повернулась бы рука взять могильные чаевые с этой женщины.

– Спасибо, – отвечал седой.

Жалобным эхом отозвалась Лидия Андреевна:

– Си…бо…

А я хотел одного – побыстрее сбежать оттуда. Чтоб не видеть больше эту Лидию Андреевну с платочком у глаза, безвременного Тимофея. В тот день я почти возненавидел кладбище за причинённое мне страдание.

У меня не было ни малейшего желания возвращаться, оставаться у могилы и пить поминальную водку, о которой деловито спохватился кашляющий “коллега” сразу после того, как нахлобучил на себя шапку. Вытащил из куртки телескоп пластиковых стаканчиков, мутную чекушку “Столичной”.

Витя сперва окликнул меня, а потом догадался, что мне нехорошо, и больше не останавливал. Я стыдился, что наши видели меня плачущим. Чувствительный дядя Жора тоже был падок на слезу, но никто бы его не осудил – копаря с многолетним стажем. Он просто был добрым, а не слабым. Я же понимал, что четверть часа назад дал реальную слабину, и мне казалось, это не осталось незамеченным.

Я размашисто шагал мимо серых, пятнистых, как гиены, топольков, по инерции бормоча, что с меня довольно. Сердце вскоре успокоилось, и внутренний голос язвительно одёрнул меня, напомнив, что финала ждать недолго. Уговор по кладбищу был вроде на месяц. Я-то просился до весны, но как решил сам Мултановский, оставалось неясным.

Ноги, поплутав среди могильных тропок, сами вывели на главную аллею, а оттуда прямиком в контору. Я и сам не особо понимал, зачем мне туда.

Антон был на месте – в демонстрационно-торговом зале, среди венков, искусственных цветов и гробов, похожих на диковинные устричные раковины. Прохаживался в своём тёмно-синем, с искрой, костюме, только галстук в этот раз был алый, прихваченный зажимом-крестом.

Антон обратил ко мне прыщеватый, точно объеденный комарьём лоб с наползающим лаковым коком.

– Привет… – круглые, как у пекинеса, масленые глаза смотрели полунасмешливо. – Чего такой перевёрнутый?

– Обычный! – не согласился я. – А тебя чего не было?

– А чё я там забыл? – он ответил. – Ну закопали очередного дяденьку…

Циничный его тон когтями полоснул по моим недавним переживаниям.

– Антоха, вот скажи… – я старался говорить спокойно. – Тебе вообще людей жалко бывает?

– Мне? – переспросил он, улыбаясь. – Нет. Особенно если учесть, что жалко у пчёлки… – Затем панибратски толкнул меня пальцами в плечо: – А говоришь, не грузануло тебя!..

– Я ж сказал! Нормально всё!

– Да ладно! – не поверил Антон. – Я ж вижу, что нахлобучило! – И добавил с отвратительной интимной развязностью, будто разговор шёл об эрекции: – Не парься. Со всеми случается. Даже с такими, как ты!

– Это с какими?!

И тогда он выдал:

– С прирождёнными могильщиками! – И прибавил: – Натурн борн! – будто английский лучше прояснял его мысль.

– Вот что ты несёшь?! – до меня не сразу дошло, что Антон вообще-то не издевается.

Он кругло, не моргая, смотрел.

– Я к тому, что подработать на кладбище многие пытаются, но не задерживаются надолго. А вот ты…

– Вообще случайно оказался! – перебил я. – Стечение обстоятельств!

Он продолжал улыбаться. Зубы у него были негодные, серые.

– И если чё, – я торопился выговориться, – я тут на месяц! Ну максимум до весны!..

– Не-е-е, такие, как ты, с кладбища уже не уходят. И появляются не просто так. Это не случайность, а зов… А то, что тебя проняло или прослезило, так это – тьфу! Ерунда!

– Какой ещё зов?! – я пытался отшутиться. – Сердца?

– Это я по зову сердца, – сказал Антон со вздохом. – А таких, как ты, кладбище само зовёт. Это намно-о-ого круче!

– Бля-а… – я демонстративно закатил глаза. – И что всё вышесказанное означает? Типа, умру я скоро?

– Да нет же!

Спину лизнул холодок, но я сказал, шутливо взмолившись:

– Антон, ради бога! Смертолюбы, ведьмы, а теперь ещё зов какой-то!..

Он даже не обратил внимания:

– Я тебе на конкретном примере объясню. Вот у меня один знакомый… В двенадцать ночи проснулся. И не спалось ему. Долго ворочался, потом встал, собрался и вышел на улицу. Идёт, идёт себе… И потом будто внутри что-то стукнуло! Остановился. Стоит и ждёт. – Антон выдержал драматическую паузу. – И через пять минут в двадцати метрах от него на полной скорости насмерть разъёбывается мотоциклист! Представляешь?! Вот такой у него оказался зов. Теперь он важный человек в похоронной сфере. И у тебя наверняка тоже что-то такое было. Если поделишься информацией, конечно…

– Вот честно, не припомню никакого зова.

– Просто ты или не придал значения, или же не хочешь говорить. Это нормально, скрытность я уважаю.

– Антон, никто при мне не погибал, не разбивался!

– Говорю же – разное у всех. Но про тебя, – добавил он с неожиданной важностью, – мне ещё непосредственное начальство намекнуло.

– Пенушкин, что ли? – я удивился.

– Нет, – Антон покачал головой. – Совсем другое начальство…

– Мултановский?

Он решительно встряхнул коком:

– На кладбище множество слоёв, интересов и столкновений…

– Гапон? – продолжал я насмешливо гадать. – Из “Элизиума”.

– Нет же!

– Кто тогда?!

– Старшие товарищи… – со строгой уклончивостью ответил Антон.

– Может, расскажешь?

Он с самым серьёзным видом покачал головой:

– Не могу. Но сказали, что у тебя большое кладбищенское будущее.

*****

Я бы не придал особого значения и “зову”, и каким-то загадочным “товарищам”, но буквально на следующий вечер Алина на свой лад повторила слова Антона, что кладбище – “это моё”.

Кстати, сами похороны Алину не интересовали вообще. Она даже из вежливости не спрашивала, каково мне живётся и чувствуется. Я боялся, что Алина подобные разговоры расценит как нытьё, старался держать марку крепкого, в меру циничного человека.

Пару раз пытался обсудить, но в ответ слышал полусонное:

– Это всё гипохрония! Успокойся… – будто все тревоги объяснялись исключительно разрежённым клабищенским временем.

А меня тянуло поговорить. Не жаловаться, а просто поделиться новыми неуютными переживаниями.

Рассказал про похороны тучного чиновника.

– Чегодаев, – назвала мертвеца Алина. – Начальник жилкомхоза. Вот не поверишь, была уверена, что он долго не протянет.

– Меня до сих пор преследует его мёртвый запах.

– Я на первом курсе на Профсоюзной квартиру снимала. И соседку мою, старушку одинокую, нашли через неделю. Жидкую, ибо летом дело было. На весь подъезд штын стоял! Я три дня не могла отмыться! Мне казалось, что от меня просто разило трупом! Волосы, кожа – будто сама протухла!..

– Именно! – я обрадовался пониманию. – Вроде и пахнуть не должно уже, а всё равно, как подумаю о нём, так сразу и чую.

– Фратер мой бывший рассказывал, как они по юности с товарищами простейшие техники погружения в низший астрал отрабатывали.

– Фратер – это кто?

– Духовный брат. А ты что подумал?

– Типа разновидность бойфренда.

– Не, даже не трахались… Хотя вру, один раз пробовали по обкурке, но сразу прекратили. Ну, что ты так смотришь, милый? Я же сказала – бывший. Он теперь на всю свою больную голову – радио “Радонеж” и молиться-поститься. Но тогда, если честно, все конкретно пересрали. И я в том числе.

– А что было-то?

– Долго объяснять… Но одно скажу: инвокация Хоронзона – страшнейшая вещь! И ритуалы Нахемот. Но я про другое хотела рассказать. Они устраивали медитации на трупах. Не человеческих, понятно. Кошечки, собачки, птички. Вот он и рассказывал, как на рынке купил тушу свиную, три дня на неё тупил под всякий адовый трешачок, дум-метал. Ты понимаешь, для чего…

– Нет, не понимаю.

– Чтобы не бояться атрибутов смерти – вида плоти, запаха. В первые разы организм погружению очень противится. А когда с выходами всё ок, от медитаций на трупах переходят к более сложным техникам, типа прорастания в потоки. А тебе всё легко даётся! Просто на блюдечке с траурной каёмочкой!

– Что даётся? – я не понял. – О чём ты вообще?!

– Клад-би-ще, – произнесла по слогам.

– Да меня уже тошнит от него! – И добавил: – Вот честно, я своё будущее другим видел!

Тут я слукавил, потому что ничего такого конкретного я не представлял. И в прежние, и в нынешние времена я просто жил, надеясь, что однажды моя жизнь сама собой чудесно наладится и наступит долгое, до горизонта событий, безликое счастье.

– Да?! А ты никогда не задумывался, Володя, что у тебя просто не было другой дороги? Взгляни на свою жизнь! Всё одно к одному. Даже армия. И Никита с “Реквиемом”. Он тебя, кстати, не собирался к себе забирать, точно знаю. А как увидел – бац, и перещёлкнулось! Только не у него в мозгах.

– А где же?

– В пространстве смертной ноосферы! Среда кладбищенская тебя увидела и втянула. Приняла как родного! Как ты за два месяца продвинулся! Не удивляет, не настораживает?!

От этих слов у меня похолодело в желудке и часто-часто застучало перетрусившее сердце. Хоть я и надеялся, что это лишь ловкая манипуляция обстоятельствами, но возразить было нечего.

– Больше скажу, – нагнетала Алина. – Когда Никита затащил меня к вашему отцу и я впервые увидела тебя… Сперва подумала – боже, какой шизоид! А ты на меня ещё вытаращился. И такая некруха от тебя попёрла! У жрецов Сета и близко ничего подобного не чуяла! – продолжала взахлёб. – Даже у внутренних адептов из Девяти углов – а они те ещё маньячины, на каждом минимум по два ритуальных трупака!.. – Перевела дыхание и закончила уже спокойно: – Володя. Я это всё сказала не ради лести или комплиментов. Кладбище – это явно твоё! Прими и смирись!..

*****

Слова Алины произвели на меня угнетающее впечатление. И я впрямь бог знает что о себе вообразил. Но спустя всего несколько дней призванный-избранный могильщик с невиданными перспективами был уволен, не проработав на кладбище и трёх полных недель!

Сперва я, конечно, испытал несказанное облегчение – прогнозы о моей “прирождённости” не оправдались! А потом озадачился, что же мне теперь сказать Алине. Я не сомневался, что она ужасно разозлится, узнав, что меня погнали.

А произошло всё просто и обыденно. День как день: заглянул поутру в бытовку, вписал себя в свежий лист-заказ. Переоделся, загрузил тележку инструментом и покатил на участок.

В этот раз могила предстояла ничейная – просто яма впрок на отведённом участке. Я выкопал уже больше полдюжины таких, и по внутренним ощущениям с безымянным форматом мне работалось легче. Даже не потому, что это был в некотором смысле черновик могилы и разрешалось чуть схалтурить. Я и не халтурил, но морально не так давило осознание, что непременно завтра здесь найдёт последний приют очередной покойник Загорска.

По соседству копал Костя Бондарь. Он трижды навестил меня, чтобы поболтать и разжиться кипятком. Я протягивал ему полный стаканчик-колпачок, он маленькими глотками пил, затем, по-мужицки складывая пальцы прищепкой, высмаркивался на кусты, крякая:

– Прогрелся, и сопля пошла…

Напоследок Костя от души повеселил, когда, ленясь идти к туалетным кабинкам, захрустел по снежку в дальние буераки со словами:

– Срать да родить нельзя погодить!..

Земля попалась неожиданно тугая: с глиной и бетоном, а до того я ни разу на него не натыкался, хоть и трудился в основном на проблемных участках. Чтобы подстегнуть себя, загадал: если управлюсь до четырёх, то с Никитой всё будет хорошо. А кладбище будто хотело досадить мне напоследок, показать свои непроходимые недра.

Поначалу я налетел на ископаемый угол, оказавшийся малой частью какого-то исполинского обломка, словно заброшенного сюда катапультой со стен Минас Тирита. Мне ещё здорово повезло, что могила пролегла рядом с бетонной глыбой и пришлось разбивать только несколько выступов, причём один был трухлявым, а вот следующие оказались твёрдыми, как базальт. От ударов электрическая дрожь бежала по фибергласовой рукояти кайла, обжигая зудом кожу ладоней.

Потом опять не повезло, потому что дном могилы вынужденно стала часть разгромленного фундамента – на этом месте, видимо, находился дот или другое основательное укрепление. Я это понял, когда “маша” несколько раз душераздирающе заскрежетала по непроходимой каменной поверхности. Но это уже случилось на той глубине, которую можно было считать нормой. Я чуть притоптал плиту землёй и посчитал работу выполненной.

Вернулся, аккуратно сложил в подсобке лопаты, прошёл в нашу комнату хлебнуть чайку. Там основательно пахло разогретой едой и дядей Жорой – то есть несвежим телом и перегаром. Но кроме прочего меня ждал Юра. Выражение лица у него было полуехидное, одна бровь круто изогнута, словно гимнастка, вставшая на мостик.

– Чтоб ты понимал, я к вашим делам отношения не имею. Сходи к Евгению Витальевичу и сам разберись!

– К кому? – я уже благополучно позабыл имя-отчество Пенушкина. Юра всё равно его иначе как Пенкиным не называл.

– К заведующему!

– А чё такое? – поинтересовался я.

Юра уклончиво ответил:

– Ваши с ним дела!

– В конторе он?

– В администрации. – Помолчал и добавил: – Приехал ещё Мултановский.

– Очень странно… – светским голосом удивился вместо меня дядя Жора. – Что же им понадобилось?

– Тебя не касается! – резко сказал ему Юра и повернулся ко мне. – Сходи, не тяни! – повторил. – Чтоб не было испорченного телефона!

Сердце возбуждённо стукнуло. Я почувствовал, что моя работа на кладбище подошла к концу. Отставил чашку и пошёл обуваться.

“Как неожиданно и быстро”, – думал я, шнуруя кроссовки.

В тамбуре на полу даже ещё не успели до конца растаять грязно-ледяные ромбики, оставшиеся после ребристых подошв моих рабочих ботинок.

В коридоре администрации было сумрачно и призрачно, точно в посмертном туннеле, со звенящим люминесцентным светом в конце. Шелестели трубы, негромко барахлил старый электросчётчик, хлопотала крылышками залётная моль.

Хмуренькая, в пепельном ангорском свитерке Малышка-Центнер, супясь из-под чёлки, запудривала мешки под глазами. Возле вешалки, похожие на оторванные рукава, расплескались её замшевые ботфорты мышиного цвета.

На письменном столе рядом с монитором дымилась чашка с умильно-глупой картинкой: медвежонок держит в лапах большое алое сердце. Пахло сладким парфюмом и кофе.

Я вальяжно привалился к косяку двери, спросил заговорщицки:

– Где начальство?..

– У себя, – ответила она холодным канцелярским голосом. Улыбку тоже оставила без внимания, а ведь ещё вчера кокетничала.

– Было бы прикольно, – я кивнул на чашку, – если б сердце у него было типа настоящее – в кровище, с оборванными сосудами…

– Очень остроумно, – Центнер скорчила козью морду.

Я оттолкнулся рукой и поплёлся к двери с табличкой “Заведующий”.

Постучался, открыл под пиликанье сразу двух рингтонов: бравурный марш из “Джентльменов удачи” и полифонический “Pop Corn”. Я так и не понял, что у кого играло.

Пенушкин возился возле открытого сейфа, погрузив туда по локоть руки, а телефон прижимал к уху вздёрнутым плечом. На секунду полуобернулся.

Мултановский, как убитый выстрелом, раскинулся в кресле – пиджак распахнут, на белой рубашке возле живота разъехались петелька и пуговица. Увидев меня, сразу подобрался, нагнал суровых складок меж серых бровей.

– Погоди снаружи! – и невежливо указал на коридор.

Я послушно развернулся, понимая, что ничего хорошего такое начало не предвещает. И, как назло, дверь за мной рявкнула, будто я психанул, хлопнул.

Мултановский выглянул через минуту. На плечи он набросил пальто – то самое, которое я когда-то испачкал кровью.

– Ты мне характер не показывай! – сказал он с дребезжащей строгостью.

– Андрей Викторович, – ответил я с достоинством. – При чём тут характер?

– Дверью чего грохаешь?

– Это сквозняк, а не я!

– Ладно, заходи.

Я снова прошёл в кабинет. Там уже горел свет, и мы все трое отражались в помутневших зарешёченных окнах.

Пенушкин шёпотом пересчитывал сального вида увесистую пачку денег: голубоватые тысячи. Он был в чёрной рубашке, туго заправленной в джинсы; на ремне крупная серебристая пряжка с летящим мустангом.

– Мне эти ваши конфликты уже вот где! – Мултановский постучал ребром ладони по дряблому кадыку. Хохолок его развалился на две прядки, одна упала седым завитком на лоб. – Я тебя просил поменьше высовываться?

– А что я сделал такого?

Пенушкин считал:

– Тридцать два, тридцать три…

– А то! Видели тебя на похоронах этого мужика из управы…

– Так это ж моя работа, Андрей Викторович! Я и сам не хотел, но Юра, то есть бригадир наш, попросил помочь, гроб опустить. А кто видел-то?

– Кто надо! – сварливо ответил Мултановский. – И доложили кому следует. А я не собираюсь из-за тебя ссориться с Никитой… История ваша расползлась! – Он с раздражением посмотрел на меня (будто это я трепался о ней на каждом углу, а не он с Чернаковым). – Поэтому как договаривались, Володя. Месяц ты поработал… Жень, – обратился к Пенушкину, – сколько у него набежало?

– Двадцать две?.. – задумался Пенушкин. Затем открыл дверь и спросил у коридора: – Сколько у Кротышева по деньгам вышло?..

– Чистыми? – отозвалась Тамара. – Семнадцать шестьсот!..

– Значит, двадцать, – щедро подытожил Мултановский.

Мне, очевидно, следовало после этой цифры благодарно склонить виноватую голову.

– Володя, ты знаешь, я к тебе отношусь со всей душой, но… – Мултановский поджал свои синие, похожие на рубцы губы.

– Держи, – Пенушкин тряхнул лохматыми тысячами.

Я взял из его руки деньги, сунул, не считая, в карман.

– Нужно расписаться?

– Ничего не надо, – отмахнулся Пенушкин. – Мы ж свои пацаны.

– А так, желаю тебе всего наилучшего, – сказал Мултановский. – Главное, не совершай подобных ошибок! Мой отеческий совет!

– От себя добавлю, – вмешался Пенушкин. – Поезжай лучше в Москву и найди работу повеселей! Нахуй тебе этот смурняк?

– Ну, бывай.. – подытожил Мултановский, на ходу теряя ко мне интерес.

– Спасибо, Андрей Викторович, – я пожал его холодную старческую кисть. Пенушкин, считая новую пачку, просто поднял руку, как индеец, – простился на расстоянии. Я вышел, уже придерживая дверь.

Кабинет Тамары был открыт, она, согнувшись в три погибели, натягивала ботфорты: одна нога в сапоге, вторая ещё в босоножке.

– Пока, Тамарочка, – сказал я игриво. – Буду скучать по твоей очаровательной улыбке.

Центнер подняла голову, фыркнула:

– Иди уже! Тоже мне герой-любовник выискался! А так и не скажешь, что роковой мужчина…

История с Никитой действительно “расползлась”. И виноват был я. Вместо того чтобы сохранить тайну и уехать, я, простодушный олух, проболтался Чернакову, сделал из Никиты, как сказал бы отец, посмеш-ш-шищ-ще…

В бытовке копари заранее знали, с чем я вернусь, – Юра, видимо, предупредил. Я ещё ничего не сказал, а дядя Жора уже сочувственно закружил, охая:

– Володя, как же так? За что? А почему?..

Я отвечал с напускной беспечностью:

– Да всё нормально! Я и договаривался на месяц!

Дядя Жора принял у меня полторы тысячи, поскольку сам вызвался мотнуться в киоск за выпивкой, – отметить мою отвальную.

Я не торопясь выпил чаю, мы поболтали с Юрой о политике, поглядывая в бормочущий новостями телевизор. Я предложил в подарок цветастый термос. Хотел и ботинки, но Юра отказался: – Не нужны – выбрось по-тихому где-нибудь, а тут не оставляй своего личного…

– Почему? Вдруг пригодится кому-то?

– Вот и я про то, – уклончиво сказал Юра и со значением посмотрел. Я сразу подумал про Антона и его истории о порчах.

На торце шкафа с прошлой недели появился календарь с умильным поросёнком, сложившим над плетнём розовенькие копытца. Я пригляделся к январю и подумал, что с момента моей ссоры с Никитой прошло всего-то меньше месяца – а казалось, пролетела маленькая зимняя жизнь, грустная и нервная…

Вскоре вернулись с участков Сурен и Витя. Сурен, в линялых байковых трениках, лёгкой курточке и вязаной шапке, с сизыми от щетины щеками, выглядел совсем как бомж. Устало присел на топчан, тараща выпуклые, чайного цвета глаза.

Витя переоделся и холил перед маленьким, в пятнах, зеркалом слипшиеся волоски, раскладывал их на лбу зубчиками, а Бондарь (повстречал у выхода дядю Жору и примчался на отвальную) нашёптывал ему о своих любовных похождениях.

– Всё успел, – тихо смеялся, – и в рот, и в шмоньку, и на пузо настрелять!..

В глубине души я радовался, что кладбище для меня закончилось. Подумалось даже, что неплохо бы на прощание заглянуть в контору к Антону с торжествующим “Выкуси!” – дескать, не оправдались прогнозы всяких “товарищей”…

Потом вспомнил, что Алина хотела поглядеть на загадочного козло-кролика. Проще всего было сфотографировать рисунок на телефон. Единственное – “моторолка” снимала нормально только при хорошем освещении.

Я одолжил у Юры лист бумаги, а вернувшийся с водкой и едой дядя Жора услужливо подточил кухонным ножиком облезлый карандашик. Расставил на столе алкоголь, сок, какую-то запаянную в целлофан мясную закуску. Кротко выслушал ремарку Юры:

– Дядь Жора, у тебя хавчик как с другой планеты! Я даже такой водки не знаю! Что ещё за “Хлебная”?

– Нормальная водка, – сказал дядя Жора сухо. – Пили, и никто не умер…

Я не хотел допоздна зависать в бытовке, поэтому махом опрокинул в себя сивушный стакан и стал прощаться.

– Всё? – уточнил Бондарь, когда я поднялся из-за стола. – Значит, не придёшь больше?

– Не знаю, – сказал я. – А нужно?

– В гости прыходы, – подал голос Сурен, и все заулыбались.

Витя вдруг подхватился:

– Мужики, я тогда его лопату прикольную себе заберу!

– Вованыч, мне лучше отдай… – смеясь, попросил Бондарь. – Я волшебное слово знаю. Поллю-у-уция!..

Скребнуло, что я ещё вроде не ушёл, а парни уже так беззастенчиво дербанят моё имущество. Хотя я и сам не понял, с чего решил, что “маша” уволенных озеленителей принадлежит мне, и вообще, почему я должен огорчаться – не всё ли мне равно, кто будет без меня ей копать…

– Не, такая корова нужна самому! – ответил.

Наплывали моросящие снегом мглистые сумерки. Я спешил к могиле Лилианочки Шульгиной на седьмой участок. Фонарика у меня не было, но я прихватил коробок спичек.

Поджигая сразу пучок из пяти или шести спичек, сделал пару-тройку снимков пентакля. Все предсказуемо получились нечёткими и тёмными. Тогда я накрыл изображение листом бумаги и начал заштриховывать карандашом. С каждым размашистым движением грифеля на бумаге свинцово проступали контуры кроличьей морды.

Стемнело. Время, которое за минувшие кладбищенские недели перестало быть тягучим, снова будто остекленело. В воздухе колебалась сладковатая вонь от сгоревших спичек. Пахло ещё чем-то непроявленным, тревожным.

Вдруг возникло ощущение, что кто-то стоит за моей спиной, наблюдает, как я шуршу карандашом. Я оглянулся, но ничего такого не увидел – тропинка, оградки. На миг вспомнился давний ночной поход на поселковое кладбище, старый памятничек безвестного Мартынова, сгоревшая спичка в моих пальцах, ожог и тычок невидимого в грудь…

Зашумел ветер, и в следующую секунду я чуть не подскочил с воплем, потому что моего оголённого затылка коснулись лёгкие костлявые пальцы!

Перевёл дыхание. Это с ветки рябины слетела гроздь высохших дочерна ягод и упала мне за шиворот. Обычно я набрасывал капюшон, а после водки вышел и не почувствовал холода.

Мне сделалось неловко за свою реакцию, я даже покряхтел нарочитым смешком на невидимую публику. А сам подумал, что не отказался бы сейчас от присутствия “маши” – всё-таки с ней было спокойнее: мощный штык, пожалуй, раскроил бы череп, сломал хребет любой нечисти…

Я сложил листок вчетверо и чуть ли не трусцой поспешил к выходу. И не очень удивился, когда на центральной аллее возле проходной увидел сутулую фигуру дяди Жоры. В своем вязаном опавшем колпаке он был похож на спившегося диснеевского гнома. В руке держал лопату, штык которой был обёрнут газетой и дополнительно пакетом. По полированному жёлтому блеску короткого черенка я признал мою “машу”.

– У скрипача Паганини была скрипка работы мастера Гварнери, – задушевно, как радиодиктор, произнёс дядя Жора. – Когда великий мастер смычка скончался, скрипку назвали его вдовой. – И закончил нормальным голосом: – Бери, пригодится.

– Да не нужно, дядь Жор, – проговорил я обрадованным шёпотом. – Хотя… Возьму!

В добрых пьяненьких глазах старого копаря завлажнели слёзы:

– Ты славный человек, Володя. Неспокойно у меня на сердце за тебя. Будь осторожней… – сказал и похлюпал прочь подволакивающей походкой.

Я, осмысляя важность момента, окинул взглядом сперва кладбище целиком, потом мраморную плиту, профиль композитора Борткова, бронзовую арфу, напоминающую подкову, цветочный ларёк “Элизиума”, торговый навес с памятниками, освещённую фонарём будку на проходной – прощайте, больше сюда не вернусь!..

Маршрутки долго не было, и я, повинуясь какой-то сиюминутной ностальгии, двинул пешей дорогой, которой ещё совсем недавно возвращался на Сортировочную, – через промзону, мимо километрового забора, свалки, железнодорожных перегонов с чёрными от мазута вагонными тележками, ржавыми колёсными парами, похожими на великанские гантели. Раньше мне бывало не по себе, когда я брёл этой безлюдной стороной. С увесистой “машей” на плече было куда спокойней. Возле очередной помойки я раскрутил и выбросил подальше пакет с ботинками. В обычной жизни я бы их всё равно не носил.

Мне вдруг подумалось, что ключ от старой квартиры у меня остался, а я давно собирался заскочить туда за книжками. Я зашёл во двор, поискал свои окна. Они были темны: кухонное и комнатное. Значит, обещанная родственница или не появлялась вообще, или же вышла куда-то. На всякий случай я позвонил Алине, предупредив, что собираюсь нагрянуть в бывшее жильё.

– Уже свалила, – успокоила Алина. – Цветы заодно польёшь, ладно? И почтовый ящик глянь…

В квартире концентрированно пахло застоявшимся теплом и хламом – привычный, только помноженный на десять, запах. Я открыл окна, чтобы выветрить прогретую стариковскую затхлость. Напоил кустики алоэ. Обернул газетами и засунул на антресоли лопату – поверх старых жестянок с давно высохшей краской, тощих рулонов с обоями.

Нашёл на прибранной кухне возле батареи фирменный пакет с верёвочными ручками, оставшийся после покупок родственницы, сложил туда учебник и словарь… И, к своему удивлению, понял, что мне совсем не хочется уходить. От старенькой однушки веяло уютом и “домом”. У Алины я чувствовал себя надоевшим татарином.

На скрипучей, петляющей между фонарями и домами дорожке я неожиданно повстречал продавщицу Ингу из нашего продуктового. Кивнул ей. Мой несостоявшийся эрзац Алины выглядел чрезвычайно довольным. Белые её кудряшки теперь были выпрямлены и свисали ровными нарощенными прядями. Глаза были накрашены, как у куклы, а губы лоснились от блеска. Её цепкой пятернёй прижимал к себе парень – худой и щеголеватый, весь отороченный мехом – капюшон, воротник, манжеты, подол. На узком лице его, несмотря на темень, сидели тёмные очки с “бензиновыми” стёклами. Он ещё двигал длинным подбородком, будто что-то жевал.

Мне стало смешно от того, что Инга одарила меня таким высокомерным прищуром, – наверное, чтобы я в полной мере ощутил, какую блестящую партию в её лице упустил.

Окраинный вечер выглядел точно полярная ночь – с северным сиянием новых двадцатичетырёхэтажек. Рядом со мной ожидали маршрутку моложавая мама и её маленький, лет четырёх, сын. Она в джинсах и шубке, на волосах пуховый платок. Говорила:

– Звезда, звезда, я космос, надень шапку, как слышно, приём?! – посылала нелепые позывные. – Звезда, звезда, я космос, надень шапку, приём!..

А непослушный сынок крутил пропеллером ушанку из овчины, и ветер порошил снежинками его лёгкие русые волосы. Я с удовольствием заметил, что на нём валеночки и вообще он одет как ребёнок из советского ретро – клетчатое пальтецо, синий шарф.

Приехала маршрутка с зелёными огоньками в окнах. Это светились лампочки новогодней гирлянды, украшающей салон изнутри. Я сел на свободное кресло, пристроив в ногах пакет с книжками. Удивительно, но покинутое кладбище передавало мне прощальный привет: приставленный к задним дверям, стоял венок – точнее, овальный еловый каркас без украшений и лент, похожий на надувную лодчонку.

Этот нелепый венок, впрочем, спровоцировал неприятную мысль – а с чего дядя Жора взял и “просватал” за меня кладбищенскую лопату? И вообще, не тайный ли это намёк от высших сил и могильной ноосферы?

Я вдруг заметил, что водитель у нас однорукий. На месте правой свисал заправленный в карман тужурки пустой рукав. Держался он, однако, с лихостью. Когда захлопнулась дверь, воскликнул задористо:

– Ну чё, народ?! Вы едете или я везу?! – при этом так резко дёрнул с места маршрутку, что еловый нолик от рывка встал на ребро и покатился было по салону.

– Мы едем! – радостно отозвался рядом со мной голосок ретромальчика. Его розовощёкая мама сидела возле окошка в тающей шубке, искристом платке.

Мальчик доверчиво сообщил старику с переднего кресла:

– Это моя мама!..

У старика оказался порченый профиль садиста.

– Нет, моя, – он молниеносно улыбнулся шубке и шапке, мол, шучу, затем снова насупился. – Моя мама!

– Моя же… – мальчик аж опешил от такой наглости.

– Нет, моя мама! – упорствовал старик. Веко на глазу у него было полуопущено, от чего взгляд получался глуповато-косой.

– Моя мама!..

– Моя! – троллил ребёнка старый дурень. Бессовестно и монотонно. – Моя!..

– Мама, ну скажи ему!

Так они препирались до центра. А я думал, как рассказать Алине, что я с нынешнего вечера отставной похоронщик.

*****

– Блять, ну что за гады, а?! Пиздец! Володя, я от них в шоке!..

Пока Алина со смаком на все лады бранилась, я облегчённо вздыхал и поддакивал: именно так, дорогая, кто бы мог подумать – не помнящие добра гады…

Открылся я лишь на третий день после моего скоропостижного увольнения. Вообще-то думал сразу сказать как есть, но в тот вечер Алина пришла совсем не в духе. Я запаниковал и решил не торопить события. Вместо тягостных признаний развернул для неё заготовленный листок с кроликом.

– Надо же!.. – она хмыкнула. – Какой занятный сигил…

Долго разглядывала рисунок, затем снова сложила вдвое и убрала к себе в ящик письменного стола.

– Умничка, – чмокнула меня в щёку. – Не поленился зарисовать, спасибо.

– Не за что. – Я просиял и сразу переспросил: – А сигил – это?..

– Печать магическая. Проще говоря, графический код доступа к какому-то конкретному потустороннему ресурсу. Типа иконы, только для общения с сущностями иного толка. Да ты видел сто раз в фильмах! “Сонную лощину” с Деппом смотрел? Пентаграмма в круге – самый распространённый сигил.

– И кого же вызывают при помощи такой печати? – я кивнул на мой листок.

– Очевидно, Великого Хтонического Кроля.

Я видел, картинка с могилы её взволновала, просто она сразу скомкала эмоции. Позже я убедился, что не ошибся в своей оценке – сатанистский кролик явно пришёлся ко двору…

Первый безработный день прошёл в тягучей маете. Я почему-то был уверен, что, узнав о моём увольнении, Алина с возмущением заявит, что я не оправдал её доверия, не смог удержаться на кладбище, и поэтому между нами всё кончено.

Я слонялся по комнатам, репетировал предстоящий разговор, подыскивая для себя хоть какие-то оправдания, которые воображаемая Алина немедленно разносила в пух и прах. Она (то есть я сам) беспроигрышно заявляла, что я испортил ей жизнь: она жила с Никитой и горя не знала, а теперь нет ни денег, ни перспектив. К вечеру я довёл себя до такого состояния, что принялся заранее собирать сумку, готовя себя к скорому возвращению в Рыбнинск.

Алина вернулась в кислом настроении. Я, пытаясь развеселить её, сказал:

– Забыл рассказать, как расшифровывается “морг”.

– М-м? – спросила. – И как же?

– Место окончательной регистрации граждан!

– Морг происходит от французского слова morgue. А это шуточка на уровне тупого КВНа… – буркнула. – Откуда в коридоре эта ёбаная грязища!..

Я понял, что только усугубил ситуацию, и выдумал выходной. Алина повела удивлённой бровью, но, ничего не уточняя, приняла мою отсрочку.

Следующее утро я провёл в изнурительных думах, как выкручиваться из дурацкого положения, в котором очутился. Мелькнула бредовая идея взять первую подвернувшуюся работу, а Алине говорить, что продолжаю трудиться на кладбище. Вспомнилось и объявление на двери в каком-то полуподвальном “мини-маркете”, куда требовался грузчик с зарплатой в пятнадцать тысяч.

Воодушевлённый собственной глупостью, я быстренько оделся и побежал наниматься. На свежем воздухе чуть поостыл, перешёл на задумчивый шаг. Возле зелёной с опалёнными краями урны, что стояла возле входа в магазин, я увидел деловитых голубей и хлебные корки с исклёванным мякишем.

Именно эти коричневые корки отрезвили меня: пока что я просто тянул время, но в этой бессмысленной изворотливости хотя бы не таилось большого греха. А вот шахеры с работой, которые наверняка с позором раскроются, предстанут в глазах Алины откровенной ложью…

Я, стараясь не глядеть на объявление про грузчика, спустился вниз, купил сразу шесть пятилитровых баклажек и поплёлся обратно, обещая себе вечером обо всём рассказать Алине.

Вода приятной тяжестью оттягивала предплечья – по баклажке на каждый загнутый крючком палец, указательный, средний, безымянный. Я шёл, чувствуя, как они понемногу немеют от груза. Рукава бомбера чуть задрались, и мороз колюче холодил снежинками оголившиеся запястья.

Такие же леденящие браслеты совсем недавно захлёстывал на моих руках низкий, с позёмкой, кладбищенский ветер, когда я, стоя по грудь в могиле, выбрасывал лопатой наружу холодную, крупчатую землю. Потом согревался чаем из термоса. На морозе ободок стакана быстро холодел и начинал смешно прилипать к нижней губе…

Квартира на Ворошилова всем была хороша: две просторных комнаты, коридор с прихожей, большая ванная, туалет, в котором при желании можно вытянуть ноги. А кухня подкачала – узкая, высокая, как колодец. В двухметровом окне открывалась только нижняя часть, верх заканчивался витражом. Напольного пространства кухни едва хватало для газовой плиты, мойки и складного столика. Холодильник стоял в коридоре.

Но именно на этой тесной кухне мне было уютнее всего. Пока булькала кастрюля с пельменями и медленно запотевало окно, я полистывал “Мистику Третьего рейха”. Пообедал и вспомнил, что собирался побриться. В ванной перед облупившимся овалом зеркала изучал рыжеватую, редкую щетину на подбородке, набросок усов – “грязь под носом”, как говаривал старшина Закожур…

Вернувшись в комнату, примостил на столе ноутбук, залез в почту, которую не открывал уже недели полторы (всё равно, кроме спама, ничего не приходило). Но в этот раз удивило неожиданное письмо от Толика Якушева. Короткое, с кучей смайлов: “Как жизнь?)))”

Я сперва ответил лаконично: “Взахлёб”. Потом не удержался и добавил вторым сообщением: “Познакомился с роскошной тёлкой. Живём вместе”.

Буквально через пять минут мелодично пиликнуло смс: “Пиздишь!)))” Я обрадованно написал: “А могу фотку на мыло кинуть”. Он ответил молниеносно: “Кидай!”

Парочка фотографий у меня имелась – утянул из Алининого “ЖЖ”. Первая – студийная, постановочная эротика: во всей татуированной красе сидит нога на ногу на высоком барном стуле, соски прикрыты ладонями; вторая – бытовая, с новогоднего корпоратива: красноглазая, счастливая Алина с бокалом вина.

В “Живом Журнале” Алина присутствовала под ником “frau_abajour”. Я уточнил у неё, почему “абажур”, хотя мог бы и сам догадаться: среди прочих юзерпиков имелся постер фильма “Ilsa, She Wolf of the SS” с грудастой эсэсовкой.

Только мы съехались, я постучался к Алине в друзья (число их подбиралось к тысяче). Под постом: “Сижу кашу ем, на соплю похожую, как в детских садиках дают”, где за день набежала километровая лента комментов, я отметился фразой: “Машу каслом не испортишь”, – а после радостно открылся, кто такой незнакомец “pavlik_mazhoroff ”. Но приём меня ждал ледяной, Алина процедила, что лучше бы мне ни под каким видом не светиться, мол, это элементарная техника безопасности, и комментарий удалила.

Блог её назывался “С тёплым Кроули за пазухой”. Мне нравилось в нём всё, начиная с уморительнейшего профайла. О себе Алина писала: “бабушка русской сексуальной революции, внучка Жанны Фриске, роковуха в леопардовых ботфортах, вахтёрша на полставки, погорелая кукольница, жратва холокоста, гламурная антифашистка с карамелькой за щекой, юродивая Христа ради”, а в интересах: “Промискуитет, целибат, православный инкубат, православный суккубат, нюхать пальцы, заламывать руки, плакать в подушку, хохотать в подушку, секс-знакомства в Загорске, хербалайф, эйвон, орифлейм недорого” – забавные словесные выкрутасы.

Я поначалу огорчился, что Алина вытолкала меня, а потом решил – ничего страшного. Мне ведь ничто не мешало инкогнито заходить к ней на страницу, читать посты, утаскивать к себе, что понравилось, – музыку с ютуба или смешные картинки: карандашный, как из баптистского поучительного комикса Иисус, девушка, внимающая ему, вторая девушка с подносом немудрящей еды и подпись: “Марфа, Марфа, ты заботишься и суетишься о многом, а надо было просто заказать суши!” Или: “Осваиваем французское произношение” – фотка с Мирей Матье и текст: “Ж’гу, с’гу, в’гу, сосю, пе’гдю”.

Первой я отправил Толику “эротическую” Алину на барном стуле и принялся ждать его реакции. Якушев отозвался раскоряченной порнушной блондой: “А это моя тёлка!”

Тогда я послал вторую, “корпоративную”, но получил через полминуты: “Не пизди)) Нашел в интернете и шлешь мне”. Я написал: “Вот сделаю сегодня нашу совместную фотку”. Толик задорно ответил: “Фотошоп рулит! Привози ее в Рыбнинск, тогда поверю)”. “Приедем. Познакомлю)”, – пообещал я.

Настроение от переписки улучшилось. Я умилённо подумал, что где-то далеко у меня по-прежнему есть друг детства Толик. Даже ситуация с кладбищем не казалась такой безнадёжной.

До вечера ещё было далеко. Я вернул на ротанговую полку поднаскучивший “Третий рейх”. Сидя на полу, полистал пару альбомов, среди которых подвернулся и Тёрнер с “адовыми закатами”. А уже потом выдернул указательным пальцем фолиант “Memorial photography of the 19th century”. И аж крякнул от неожиданности – так поразил меня улов.

Большую часть суперобложки занимал рыжий, точно покрытый ржавчиной, снимок и мертвецы на нём, общим числом двенадцать. На груди каждого лежала бумажка с аккуратной, размашистой цифрой. Пронумерованные мертвецы почему-то лежали в два ряда, вперемешку. Я обратил внимание, что “4” дублировался, а “12” не было вообще.

Язык не поворачивался сказать про них “покоятся” – настолько безлюбо затолкали их в тесные, больше похожие на грубые ящики, гробы, завернули в дерюгу, в исподнее тряпьё. Лишь двое из мёртвой компании оставались в расхристанных костюмах. У одиннадцатого, чем-то похожего на Гэри Олдмена, была расстёгнута ширинка.

Взлохмаченные, с мученическими оскалами, униженные вопиющей беспомощностью покойники. Моего английского мне хватило, чтобы перевести, что на обложке расстрелянные парижские коммунары…

Я с возрастающим любопытством взялся за плотные, кисло пахнущие целлюлозой, глянцевые страницы. Замелькали фотографии – растрескавшиеся, бледно-кофейные, чёрно-белые, в пузырьках и старческих пятнах облупившейся эмульсии.

Смерть из прошлого завораживала, как грех или кощунство: поля сражений Севера и Юга, скорченные солдаты, шеренги трупов в военной форме; криминальная хроника – утопленники, висельники, несчастливые дуэлянты, самоубийцы, фраки, сюртуки, клетчатые штаны, штиблеты, туловища, лбы и виски́ с чёрными следами пуль; гильотины, отсечённые головы с застывшим удивлением на лицах…

Я то и дело причмокивал:

– Шикарно… Просто шикарно, – внутренне сознавая, что восторг мой насквозь фальшив и словно бы обращён к невидимому свидетелю – тому, кто презрительно послеживает за моей реакцией. – Роскошно!.. Потрясающе!.. – продолжал восклицать я, всё больше увязая в фотографической отраве.

На главе “Morning glories” скрупулёзная смерть резко уступила место мирному семейному альбому. Я, не понимая, что происходит, пролистал ещё пару безмятежных страниц: строгие отцы со спящим потомством на руках, меланхоличные матери, баюкающие малюток в чепцах и кружавчиках, дремлющие на кушетках мальвинки и пай-мальчики, сидящие в обнимку дети-погодки – детский тихий час с книжками, куклами…

Как тошнота, подкатила догадка. Ну, конечно же, спящие были мертвы! Родители держали на руках трупики младенцев, но догадаться об этом было непросто – умершие замечательно прикидывались живыми. Да и “спали” далеко не все. Часть малолетних мертвецов глядела лупоглазо и прямо (возможно, не без помощи ретуши), они превосходно держали осанку, а если требовалось, даже стояли на ногах. Соседствующий с фотографией чертёж штатива-держателя пояснял, как создавался такой снимок – беднягу буквально надевали на кронштейн, точно огородное пугало. А путаницу дополнительно создавали многочисленные позирующие родственники – родители, братья и сёстры. С ними фотография превращалась в мрачный ребус: “Опознай мертвеца”.

Потом снова пошли обычные снимки с гробами – похоронная летопись с чётко обозначенной границей живого и мёртвого, без открытых глаз, сидячих и стоячих поз, без всякого аллегорического реквизита в виде цветов, игрушек, книжек…

Фотографическая часть закончилась, началось плотное, страниц на тридцать, убористое послесловие, совершенно неподъёмное для моего школьного английского. Сбоку от первого абзаца я увидел чуть размазавшийся карандашный перевод, сделанный поверх чьей-то рукой: “…и сама смерть была той светочувствительной пластинкой, на которую проецировались все жизненные ценности”.

Я захлопнул (а собирался всего-то закрыть) альбом, вздрогнул от произведённого звука, как будто невидимый залепил кому-то хлёсткую пощёчину. И лишь в этот момент заметил, что в комнате стало сумрачно.

Из включённого торшера в потолок плеснуло жёлтым светом. Я глянул на мобильник и с удивлением понял, что провёл в альбоме не каких-то полчасика, как мне представлялось, а добрых три часа. Я бы подумал, что напутал со временем, но последнее смс от Толика указывало, что переписку мы закончили в полдень, а уже начинался вечер. Время будто провалилось в дыру этой “Memorial photography”…

Когда-то в детстве с суеверным восторгом я залипал в репродукцию картины Васнецова “После побоища князя Игоря”, подолгу разглядывая закат, ковыли, стервятников над мёртвыми русскими воинами в тусклых кольчугах, лежащими вперемешку с бритоголовыми кочевниками…

Облокотившись на подоконник, я смотрел в окно, задумчиво тыча подвернувшейся шариковой ручкой в бумажную ленту, которой законопатили оконные щели. Желтоватая бумага была сухой, хрусткой, и ручка оставляла в ней ровные пулевые отверстия.

Под сердцем ныл какой-то эмоциональный ушиб, усиливающийся с каждой минутой. Ум настойчиво попытался списать нахлынувшее беспокойство на предстоящий разговор с Алиной (ведь я действительно нервничал), но правда всё равно лезла наружу. Загвоздка была именно в чёртовом фолианте с изображениями мертвецов.

Заскулило частотами левое ухо, галлюцинируя бойким докладчиком: “С какой просьбой обращается человек к трансцендентному в главной христианской молитве «Отче наш»? С просьбой о хлебе насущном! Что это, как не заклинание субстанциальности?”

Я встряхнул головой. Докучливый голос как по волшебству переместился за стену, где бормотал соседский телевизор: “Насущный означает повседневный, обыденный. Мы выпрашиваем у Бога повседневность, обыденность, если хотите, неаутентичность…”

Тоска отёчным пятном растекалась в груди, по рёбрам. Условный наблюдатель, для которого я напоказ восторгался альбомом, уже неприкрыто посмеивался над моей чувствительностью: “Хорош могильщик!” – но мне было не стыдно, а тревожно, потому что я прозревал за его насмешкой неприкрытый испуг.

Мы оба знали, что не трупы встревожили меня. Три недели на кладбище, а до того полтора месяца в мастерской не прошли даром – я свыкся с могильными овалами. И сейчас я боялся не увиденного, а содеянного. Из альбома, как из поруганной гробницы, на меня пахнула чудовищная скверна, которая, может, и не была таковой раньше, но стала по причине времени и ещё чего-то необъяснимого.

С каждой минутой у меня крепло ощущение, что, разглядывая старые снимки, я ненароком подсмотрел какую-то мерзкую тайну, что-то запрещённое, суть которого всё равно не понял, но при этом стал свидетелем – нежелательным, очень неудобным, от которого вскоре захотят избавиться.

– Это просто фотоальбом, – хриплым, каким-то посторонним голосом произнёс я.

Выволок с полки увесистого Хельмута Ньютона, положил обе книги рядом. Они были одинакового формата и примерно одного объёма, в глянцевых суперах. На “Ньютоне” красовался портрет полуголой, средних лет блондинки, положившей ладонь на грудь своему близнецу-манекену.

Я переводил взгляд с обложки на обложку, сличая содержание. Странное дело, холодная блондинка и манекен оказывались парадоксально созвучны викторианской готике с её композиционным дуэтом живого и мёртвого. Но если от снимка Ньютона чуть тянуло вялой пластиковой мертвечиной, то “Memorial photography” буквально смердела гнилым и запретным – каким-то иносказательным “кладбищем домашних животных”, от которого у меня шевелился загривок. И парижские коммунары смотрелись не просто мертвецами, а расстрелянными апостолами новой веры – гробовой вечерей с невидимой Смертью во главе.

Я медленно переворачивал лоснящиеся страницы Ньютона, но в каждом снимке мне чудился подвох со смертью, точно я, просматривая чёртову “Memorial photography”, подхватил какой-то зрительный вирус, омертвляющий содержание любой фотографии.

Я и сам не понимал, как позволил этому навязчивому состоянию овладеть мной. Очевидно же, что в пуританской Америке, викторианской Англии, чопорной Европе девятнадцатого века отношение к фотографии было почти набожным. И, наверное, тогда эти игры с притаившейся, глазастой смертью не выглядели так кощунственно.

Ободрила неожиданная мысль, что ключевое объяснение этой мерзости находится в многостраничном комментарии к альбому! Если его прочесть, понять, то всё обязательно встанет на свои места и овладевшая мной жуть пополам с гадливостью отвалятся, сгинут.

Я решил, что попрошу Алину, как только она вернётся, если не перевести послесловие, то хотя бы пересказать вкратце его суть – уж больно неуютным был осадок.

Алина, как назло, вернулась позже обычного, почти к ночи. Свалившись на коридорный пуфик, она даже не произнесла свою обычную присказку про “уставшую Аллу”, а просто полушёпотом ругнулась. Протянула ноги, чтобы я помог ей разуться. Пока я стаскивал сапожки, смотрела с озорной пьянцой:

– Что?! День рождения отмечали!..

– Хорошо, – я согласился. – А чей?

– Паши Румянцева. Ты его видел в “Шубуде”.

– С татуировками который? – уточнил наобум. Бровастый сотрудник Кудашева с аккуратным хвостиком на затылке был вполне симпатичным.

– Не, с татуировками Русик Шайхуллин… Ревнуешь, что ли?

– Нет.

– А напрасно, – она ехидненько, с китайским прищуром, улыбнулась.

– На такси приехала?

– Нет, добрые люди подвезли, – продолжала дразнить. Пошлёпала босая по коридору. – Блять, вот что ты тут готовил такое вонючее? – выкрикнула уже из кухни.

– Пельмени…

– А пахнет варёным трупом, ей-богу! Проветрил бы хоть!

Стукнула форточка, по полу заструился ручеёк холода. Но зато я сразу вспомнил о мемориальной фотографии.

Услышав про альбом, Алина недовольно выпятила нижнюю губу с розовыми катышками помады:

– А кто тебе вообще разрешал её брать? Что за мудацкая привычка в чужом доме хватать вещи?!

– Ты вроде не запрещала, – я оправдывался, стараясь пропустить мимо сердца ранящие слова о “чужом доме”.

– Это разве не само собой разумеется?! Сначала нужно спрашивать!

* * *

Мы уселись в гостиной за обеденным столом. По телевизору фоном лопотали какие-то погодные новости. Алина, держа в одной руке чашку с чаем, заглянула в альбом, открытый на главе “Morning glories”.

– Переводится как “утреннее сияние”. Символ мимолётности человеческой жизни. И что тебя смущает?

– Зачем это? – спросил я. – Такая фотография?

– А что непонятного? – Алина будто удивилась. – Логично же, что сначала снимают какой-нибудь пейзаж, а потом еблю и смерть. Вот и с кино та же история. Вначале поезд, затем порнуха и похороны. Ты пойми, человечество ведь больше ничто по-настоящему и не занимает!..

– Это понятно, – сказал я. – Но своих умерших родственников зачем фотографировать?

– На добрую память… – Алина, листая, замерла на странице с изображением трёх сестёр в чёрном. – Видишь, – ткнула, – очень легко понять. Покойница в центре сидит.

– Губы поджаты и взгляд стеклянный?

– У всех стеклянный, – сказала Алина, любуясь. – Раньше съёмка требовала долгой экспозиции, а самым неподвижным на фотографии закономерно оказывался покойник. У этой сестры лицо резче.

Я помялся:

– Вот интересно, что в комментариях сказали составители альбома? Какое у них было объяснение этому?

– Не помню, давно читала. Вроде ничего особенного, просто историческая справка.

– Я пытался, но… – удручённо дрогнул плечами, – никак. Ты переведи мне, – попросил, – хоть вкратце. В общих чертах…

Алина изобразила на лице ленивое уныние, но всё ж отлистала до послесловия, чиркнула алым ногтем под первой строчкой:

– Вот пишут… С момента своего появления искусство фотографии было связано с темой смерти… – ноготь пополз вниз. – Фотографии приписывали тайные силы… Считали, что технический процесс созвучен алхимическим опытам… Первые изображения на амальгаме, образующейся при взаимодействии серебра и паров нагретой ртути… Алхимия и бла-бла… Скрытое становилось видимым при проявлении… Фотография сразу осознала свою мистическую природу… – Зевнув, перевернула страницу. – Была средством проникновения в мир потустороннего… Возникло целое направление – спиритическое… – Она оторвалась от альбома: – То есть считали, что при помощи фотографии можно запечатлеть невидимый глазу мир духов и призраков. Модное шарлатанство того времени… – Указательный ноготь снова заскользил по странице. – Дальше про дагерротипию… Что по принципу отражения в зеркале… Амбротипия… Ранний тип фотографии, когда негатив изготавливался на стекле, а чтобы проявился позитив, нужно за стеклом поместить чёрную поверхность… – Перелистнула и хныкнула. – Володя, плиз, я заебалась…

– Ну, пожалуйста, – я молитвенно сложил руки. – Ведь пока ничего не понятно! Не надо всё подряд – хотя бы выборочно!..

– Ладно… – Алина сжалилась. – Где я остановилась?.. – Ноготь снова впился в страницу. – Уже в первые годы возникла традиция создания посмертных снимков… бла-бла… Появление и распространение фотографии по времени совпало с… – она замолчала, шевеля губами. – Э-э-э… Короче, пишут, что в европейском обществе изменилось отношение к смерти, она перестала быть тем, чем являлась раньше…

– А чем она являлась раньше?

– Ну, самым значительным событием, – сказала Алина. – Сложно по-русски сформулировать… – снова уткнулась в текст. – Смерть в традиционном понимании придавала человеческой жизни авторитет и достоинство… Являлась героическим актом… Тут цитата… – чуть замешкалась, подбирая слова. – Кризис христианства привёл к трансформации не только социальных, но и сакральных позиций смерти… Короче, идея такая. Когда религия сдулась, то область таинства, соответственно, на утраченную долю сместилась в зону фотографического образа.

– Не понимаю, – признался я.

– Ну, смерть, она же типа в двух ипостасях! Как явное и как таинство.

Я помотал головой:

– Опять не понимаю.

– Элементарно же! Посмертная фотография воспроизводила не смерть, а новый образ смерти, изображённый как жизнь! Такой художественный суррогат потустороннего. Отсюда и открытые глаза, кронштейны для поддержки туловища в стоячем или сидячем положении.

– Всё равно в этом что-то неправильное, – сказал я упрямо.

– Почему же? – Алина улыбнулась. – Всё чинно, прилично. Даже трогательно. По-своему.

Крутилась невнятная мысль, что умильное вальсирование с трупом ничем не лучше плясок на костях, но говорить это вслух я не стал.

– Кстати! – Алина резко поставила чашку, так что пролилось на скатерть. – А помнишь фильм с Николь Кидман “The Others”? В нашем прокате назывался “Другие”. Ну, видел же наверняка! Мать с маленькими дочерью и сыном живут одни в огромной усадьбе, ждут отца с фронта, а к ним приходят наниматься няня, садовник и кухарка. А в конце выясняется, что слуги на самом деле мертвецы, которые пришли рассказать Кидман и детям, что те умерли и стали призраками. А кого они принимали за призраков – это новые жильцы, они же участники спиритического сеанса во главе со слепой старухой-медиумом.

Я когда-то смотрел этот фильм. В нём не было ничего из ряда вон страшного – атмосферный хоррор, но я, однако ж, старательно вымарал его из памяти, точно это было старое унижение или детский кошмар.

– Там эпизод, когда Кидман в чулане обнаруживает альбом с фотографиями. На них люди с закрытыми глазами, будто спят, но сразу понятно, что дело тут нечистое.

– Точно, – подтвердил я мрачно. – Они на неё тоже произвели херовое впечатление.

– Как думаешь, почему? – Алина, пролистывая, наткнулась на анатомический снимок. В комнате с кафельными стенами вокруг стола сгрудились прозекторы – степенные, усатые мужчины в фартуках, с нарукавниками. Перед ними лежал голый обезглавленный труп, а рядом – его измождённая бледная голова.

– Возможно, – косясь на снимок, предположил я, – она заподозрила что-то про себя? Что мертва?..

– Тепло, – подзадоривала Алина, – почти горячо! Но если ты ещё хорошенько подумаешь, то поймёшь, что на всех без исключения фотографиях мёртвые люди. Не только на посмертных.

– Согласен, – сказал я со вздохом. – Разницы никакой. И живые и мёртвые на старых фотографиях к нынешнему времени одинаково мертвы.

– Ладно, – Алина захлопнула альбом и посмотрела на меня как на безнадёжного. – Так тоже можно интерпретировать…

– Ну а что? – с некоторой обидой спросил я.

– Ничего, – улыбнулась. – Спать пора.

– Или ты имела в виду, – я уже не мог уняться, – типа жизнь – кинематограф, смерть – фотография? – вспомнилась вдруг чернаковская фраза.

Алина, стоя в дверях спальни, оглянулась:

– Сам придумал или услышал где-то?

– Один знакомый шутил, – я решил не вдаваться в подробности. К чему ей было знать, что директор “Гробуса” этой философской красивостью пытался кадрить загадочную девушку Машу из медэкспертизы.

– А меня опять мажет! – Алина засмеялась – пьяно и нежно. Её повело, и она ухватилась за косяк. – Кипяточек отлично лёг на старые дрожжи!..

Алина вырубилась почти сразу, засопела мужицким перегаром: табак пополам с вином. А я лежал, разглядывая потолок, далёкий и синий, точно космос.

Слово “кадрить” запало в мою бессонную голову. Я всё не понимал: что же с ним не так? Потом вдруг сообразил, что происходит-то оно от “кадра”, фотографии, которая вроде как “смерть” – если придерживаться чернаковской присказки. Получается, умненькая Маша, не желавшая “кадриться”, просто не хотела “смертвляться”! Отгадка позабавила, мозг дал наконец отбой, и я задремал пунктирным сном, дёрганой морзянкой.

Мне приснился заводской ЦИС в моей военной части. Я получал у кладовщика Авдеева по накладной ящики с инструментами, пересчитывал какие-то свёрла, сбивался, начинал по новой. Заворочался, перевернулся, как труба калейдоскопа. ЦИС осыпался какими-то стекляшками непрочной реальности, и я очутился в гранитной мастерской. Вместо Шервица возле тарахтящей бетономешалки суетился Лёша Крикун – в замызганных, похожих на лохмотья брюках и растянутом свитерке. Обратил ко мне увечное лицо, сломанный нос с глубокой, в палец толщиной, зарубкой, как на батоне. Сказал голосом Никиты:

– Зато, Володька, ты можешь теперь кого-нибудь привести и проверить криком! – но был уже не Крикуном, а опухшим, сизым бродягой в школьной форме, который принялся крушить молотком гипсовую женскую голову, лежащую ничком на верстаке.

Сон продолжился в переполненном солнцем классе. На доске каллиграфическом меловым почерком тема сочинения: “Вышиваем слово «мразь»”. Я весело огляделся, увидел среди сосредоточенно пишущих одноклассников копаря Витю и Антона Харченко. Антон подмигнул, я вспомнил про задание – сочинить не важно что, но лишь бы красиво. Что-то начало нашёптывать мне на ухо подсказку, я вывел на листе: “Пытаешься воскресить в памяти каникулы, спонтанный матч на зелёном берегу, когда весёлые летние боги позволили явить тебе чудеса голкиперства. Но помнятся почему-то не уловленные пенальти, не буйные восторги команды, а пламенеющий зуд на щеке от хлёсткого шлепка тяжёлого мяча да горький запах перетёртых между пальцами цветиков полыни…”

Я даже не предполагал, что умею так изящно выражаться на бумаге. Только я от души порадовался, что справился с заданием, как сидел уже у себя в комнате в Рыбнинске, рядом была Алина, а я в той же самой тетради объяснялся, почему посмертная фотография – кощунство. “Смерть постигается через свет и притворяется жизнью”, – написал я.

Сон кувыркнулся, Алина обернулась Машей, смутным и нежным полупрофилем. При этом я помнил, что задание осталось прежним – писать красиво, но не сочинение, а окружающий мир. Сразу подумалось: голубое лето, стрекозы, медовое поле одуванчиков, какая-то звенящая тоска, болезненная, горькая нега будущей немыслимой любви. Я то ли написал, то ли подумал: “Машенька, тонкая, как утренняя тень…” – и окончательно проснулся.

За шторами маячила январская темень, но в комнате всё было отчётливо видно, словно горел неяркий синий ночник. Ворочаясь во сне, я забрал у Алины одеяло. Она лежала голая, зябкая, в одних трусиках и толстых носках, подтянув коленки к подбородку – неприятно похожая на мальчика.

Меня самого покоробила неожиданная холодность, с которой я изучал спящую Алину. Наконец я сообразил, что это отголоском, эхом недавнего сна бродит во мне другая, приснившаяся любовь.

Охладевший, я смотрел на Алину и недоумевал, как вообще мог бояться её. В ней – спящей, тощенькой – не было никакой силы и магии, лишь одна тщедушность.

За минувшие месяцы я настолько привык к Алининым татуировкам, что перестал замечать их. Но тогда на рассвете будто заново увидел – поблёкшие, несуразные. Когда-то в пионерском лагере “Ромашка” соседи по палате злобно дурачились – размалевали спящего мальчика со смешной фамилией Усоскин. Он вообще был идеальным объектом для всяческих глумлений: худой и слабосильный, с багряным шрамом недавнего аппендицита. Бледно-лягушечьего оттенка ребёнок, из которого хвори высосали все жизненные соки. Сон его всегда был глубоким, почти летаргическим. В одну из ночей на Усоскине опробовали несмываемый, как позор, маркер (к счастью, смываемый), исписав щуплое туловище матерщиной, уголовными прибаутками типа “Не забуду мать родную”, партией в крестики-нолики. Уважительно протянули маркер и мне, мол, черкани, Вован, и я, чтоб не отставать от остальных, внутренне ругая себя последними словами за стадность, примерился и нарисовал под тихие смешки крошечную свастику.

Вот так и татуировки на теле Алины казались мне уже не экстремальным артом, а тюремным издевательством – словно кто-то вдоволь поглумился над ней, спящей.

Я испытал всплеск острой жалости, вслед за которой вернулась и любовь – моя нынешняя, настоящая. И уже и сам не понимал, как я мог минуту назад смотреть равнодушно на худенькое, продрогшее тело моей любимой.

Я бережно укутал лежащую калачиком Алину. Сам пристроился рядом, оставив себя в наказание без одеяла. Хотел было обнять, но испугался, что разбужу, – просто лежал на боку, дышал теплом ей в шею. Заснуть не получалось. Я понимал, что сегодня надо будет во всём признаться.

Мать когда-то давно подбадривала меня (а может, и поддразнивала) словами из детской сказки, которую читала когда-то.

– Надоело зайцу бояться, – прошептал я. Затем приподнял одеяло и принялся поочерёдно целовать выпуклые, как фундук, позвонки Алининой спины – словно костяшки многопалого кулака.

Она сначала заворочалась, потом рыкнула, а после очередного поцелуя лягнула меня пяткой:

– Я сплю!..

– Нужно сказать тебе одну вещь, – я прижался к Алине. – Я со вчерашнего дня больше не работаю на кладбище. Меня уволили…

Алина затихла, потом вдруг повернулась с полусонным прищуром:

– Шутишь?

– Нет, – сказал и затаил дыхание.

– Вот твари неблагодарные, а! – Она упала лицом в подушку, бормоча: – Ладно, не парься. Спи. Я что-нибудь придумаю!..

*****

Это было самое расслабленное утро за минувший месяц. И Алина не злилась, а, наоборот, сочувствовала, возмущалась.

– Козлина старый! – зло процедила про Мултановского. – Ты ж ему столько бабла сэкономил! А он как поступил с тобой!..

– Его тоже можно понять, – благородно заступался я. – Не хочет конфликта с Никитой.

Алина наспех завтракала, а я сидел рядом, потягивал чай.

– И этот хорош! – злилась Алина на Никиту. – Сорок с лишним лет мужику, а внутри злобный, мстительный пездюк!..

Ушла в свою администрацию. А я остался наедине с навалившимся спокойствием. Вернулся в спальню и дрых без снов до полудня.

Я ведь и не подозревал, насколько был угнетён моим увольнением – так легко, безмятежно мне сделалось, едва угроза ссоры с Алиной миновала. Даже история с фотографиями мертвецов больше не казалась такой значительной и роковой.

Я думал, что с кладбищем если не навсегда, то надолго покончено. И, чуть стесняясь, признавался себе, что, в общем-то, уже скучаю по изнурительной земляной работе. Мне нравилось копать. Ведь результат всегда был честен. Яма, траншея или же могила могли быть только сделаны или не сделаны – без всякой гуманитарной относительности, которой была исполнена обычная жизнь.

На обед снова варил пельмени. Спохватился, что тухловатый варёный запах натянуло в комнаты. Окно перед письменным столом Алины вроде не было законопачено бумажной лентой. Я потянулся к шпингалету. Туго заскрипела рама, качнулся стол. Помигивающая синим диодом мышь, видимо, сдвинулась с места. Загудел процессор, а вслед за ним ожил монитор.

Высветилась страница Алининого “ЖЖ”. Я бы и не обратил на это внимания, потому что, проснувшись, наведался к ней в “Журнал” со своего ноутбука. Но на экране всплыл пост, которого я не видел. Он назывался “Группа Кроули на рукаве”, а под ним был снимок: мой лист бумаги с заштрихованным кладбищенским сигилом – тот самый, что я передал Алине.

Никакого сопроводительного текста, лишь забавные теги: что ж ты фратер сдал назад; не по касте я тебе; кроулики это не только ценный мех; демиург-пидарас; ёбаный клипот; каждый человек пизда; троекратное шан ечто.

Пост был двухдневной давности. Вслед за ним следовал вчерашний, просмотренный мной накануне, весёлый скрин чьей-то нищенской мольбы: “Я многодетная мама, 41 год, у меня 9 детей, 7 из них несовершеннолетние. Алёша 16 лет (ребёнок, больной ДЦП), Вера 12 лет, Света и Лиза – близняшки 6 лет, Сева 5 лет, Гоша 3,5 года и Марат 10 месяцев. Муж на инвалидности после инсульта, а ему только 42 года. Будем рады любой посильной финансовой помощи на приобретение необходимых вещей”. И под ним язвительные теги: расстрелять и перевязать; дин-дон я ваша мама; родить значит хватило мозга а вещи сука купить не на что.

Я покрутил колёсико мыши. Между читанных мной ранее постов снова выехали несколько неизвестных, которые я пропустил по непонятной причине. Два совсем коротеньких: “Бог всеблаг, Бог сверхслаб”, “Больше мяса! Больше Шеола!” Чуть подлиннее: “Порча на могильном гвозде”: “Добыть гробовой гвоздь у сотрудника кладбища, вбить неприметно в порог дома врага, приговаривать: «Гвоздь могильный в порог вбиваю, болезнь лютую в тело раба (имя) сажаю! Нима! Нима! Нима!»” И теги: троекратное шан ечто; ёбаный клипот; колдунство.

Я не понимал, как умудрился это проглядеть. Вдруг меня осенило. Я же листал Алинин журнал с её компа! Раз с моей “тошибы” эти посты были невидимы, значит, они закрытые, приватные…

Я кликнул на малопонятный “ёбаный клипот”. Страница перезагрузилась. Появился антиалкогольный плакат, на котором был изображён сознательный, отвергающий рюмку блондин. И подпись: “Ведающему достаточно!” Ниже шли афоризмы: “Бог ест свет”, “Бог ест любовь”.

Затем я сразу налетел на Никиту, точнее, его стишки, как сообщал постскриптум со значком копирайта и буквой “Н”: “Расцвела под окошком акация, я сегодня сама не своя. У меня не пошла инвокация, я уже не вневременная”, “Хоронзон Семён Абрамыч разрушает храмы на ночь”, “Деструктивным Орденом Девяти Углов принесён был в жертву Саня Соколов”.

Следующие посты (весенние, почти годичной давности) вообще объединялись в рубрику “Никита дразнит”. Снова рифмы: “Стоит адепт, как лох одет”. “Мы одинисты – народ плечистый”, “Хотят ли русские войны? Спросите сына Сатаны”. Переделка бородатого анекдота “Дневник одиниста: «Понедельник, одинировал путём левой руки – превосходно! Вторник, одинировал путём правой руки – жалкое подобие левой. Среда, ебался со жрицей Сета – жалкое подобие правой руки»”.

Я не вполне понял, что в этом смешного и кто такие одинисты. Смущало больше другое. Я понимал, что, рыская по Алининому блогу, поступаю довольно некрасиво. Однако снова двинул мышкой. Страница закончилась, я кликнул на “previous 20”…

Верхний пост назывался “Гностическiй Письмовникъ,” и датирован он был сентябрём 2005 года. Алина писала: “Чувствуя ответственность перед скоропостижно брошенными мной телемитами, телепузиками, розенкрейцерами, жидомасонами и прочими лево-праворукими инвалидами адептами Ордена равноапостольного Хоронзона, оставляю в утешение и помощь универсальный Гностическiй Письмовникъ, незаменимый для самостоятельного составления всевозможных месс, инвокаций, воззваний, дьявольских гимнов, частушек, скороговорок, потешек и прочей оккультной хуйни ритуалики, требующей напыщенных слов. Причина моего ухода от вас, дорогие мои каббалисты, троцкисты-одинисты проста: барыня заебалась устала! А кроме того, меня позвали в содержанки в Париж на выставку замуж. На сём откланиваюсь, ваша бывшая жрица чипсов. Пыс. Разве можно позабыть совместные радения в битцевской хрущёвке фратера Алекса, свечи, сутаны из простынок, захуяренных петухов, линолеум в говне, кровище и перьях, юных падаванов, поющих нестройными голосами на иврите енохианском языке?..”

Я кликнул на “Read more”, разворачивая длиннющую “простыню” поста. Вот что я прочёл.

раздел i. словарь

Существительные: Тьма, Бездна, Пропасть, Падаль, Исчервление, Запустение, Мрак, Свет, Труп, Пустота, Безысходность, Пир, Пучина, Козлица, Зловоние, Воинство, Престолы, Ад, Сон, Печать, Скрижаль, Светило, Чрево, Брюшина, Туман, Смрад, Жених, Мать, Отец, Сестра, Брат, Выкидыш, Блевотина, Отроковица, Семя, Потроха, Хлад, Небеса, Твердь, Пепел, Время, Безумие, Жезл, Утроба, Скверна, Воля, Погибель, Личина, Трон, Пагуба, Страж, Тень, Закон, Обсидиан, Потир, Самец, Самка, Перст, Крылья, Вопль, Похоть, Край, Погибель, Мерзость, Плесень.

Прилагательные: Нечестивый, Бесконечный, Мёртворождённый, Нерождённый, Нечеловеческий, Вездесущий, Ужасающий, Бесплотный, Гнилостный, Бесформенный, Ледяной, Огненный, Чёрный, Пурпурный, Адамантовый, Смарагдовый, Кромешный, Нагой, Кольчатый, Предвечный, Явленный, Безвременный, Извечный, Ложный, Изначальный, Мёртвый, Незримый, Бренный, Тварный, Нетварный, Запретный, Древний, Рогатый, Безрогий, Богохульный, Мерзостный, Проклятый, Неописуемый, Тошнотворный.

Причастия: Грезящий, Повергающий, Смердящий, Кричащий, Поющий, Хохочущий, Пляшущий, Играющий, Извергающий, Неспящий, Пробуждённый, Леденящий, Воющий, Неизречённый.

Глаголы (и образованные от них деепричастия): Смердеть, Глядеть, Взирать, Взывать, Молить, Исторгать, Опалять, Низвергать, Рдеть, Окутывать, Являть, Покрывать, Слышать, Отворять, Пробуждать, Вдыхать, Выдыхать, Умирать, Рожать, Зреть, Сулить.

раздел ii. теоретическая часть

а – существительные; b – прилагательные-причастия;

с – глаголы, деепричастия.

1. Работа с существительными.

Произвольные комбинации слов позволяют создавать выразительные образные конструкты.

1) Двоичные a+а: Бездна Тьмы, Исчервление Отца, Трон Козлицы, Скрижаль Скверны, Утроба Ада, Семя Пагубы, Плесень Вечности, Смрад Небес, Мел Судьбы.

2) Третичные а+а+а: Запустение Брюшины Времени, Блевотина Ада Пустоты, Труп Безысходности Тверди, Воинство Престолов Безумия, Брат Мужа Деверь.

2. Работа с адъективами.

1) а+b: Семя Нечестивое, Брюшина Проклятая, Твердь Бесплотная, Безумие Предвечное, Зловоние Несусветное.

2) b+a: Нетварный Закон, Ледяной Свет, Нечестивый Пир, Извечный Выкидыш, Смарагдовый Жезл, Гнилостное Чрево, Мертворожденный Жених, Бренный Страж.

3) b+a+a: Кольчатые Потроха Матери, Ложный Пепел Времени, Нагая Отроковица Закона, Чёрный Самец Погибели.

4) b+a+b: Чёрное Светило Неспящих, Адамантовая Залупа Печать Проклятых.

3. Работа с глаголами.

Конструкции в повелительном наклонении:

1) c+a: Изведай Скверну! Исторгни Блевотину! Окутай Тьмой! Вымой руки!

2) c+a+a: Узри Семя Пагубы. Яви Волю Жениха. Опали Хладом Зловония.

3) c+a+b: Опали Твердь Кольчатых. Отвори Потихоньку Калитку! Пробуди Падаль Кромешного.

Конструкции в настоящем длительном (используются для воссоздания Локусов, см. ниже):

1) c+a+a: Слышу Пердёж Песнь Нечестивых.

2) c+a+a+b: Вижу Безумие Сна Древних.

4. Локусы.

Локус Запредельного – потустороннее, метафизическое пространство, откуда вызывается необходимая заклинателю демоническая сущность.

Локус Запредельного может быть простым и многосоставным.

Простой Локус: Там, где Пропасть Бесконечного; Над Туманом Безвременного; В Краю Запретной Мерзости.

Многосоставный Локус: По ту Сторону Пропасти Хлада Зловония, где Скверна Предвечного Окутывает Личины Запретного, из Тьмы Пляшущих под Небесами Проклятых… итд, пока не заибёт.

Местный Локус – место, где располагает себя взывающий заклинатель: Из Бездны Мёртворождённого, Из Пропасти Безумия, Из Орехово-Зуево Ледяной Тьмы Неописуемого взываю к Тебе (имярек).

5. Персонификация.

Вслед за описанием Локуса следует Персонификация, как правило, трёхступенчатая.

Первая ступень – Имя и Титул вызываемой демонической сущности; вторая ступень – описание внешности, свойств и качеств вызываемого; третья ступень – “Льстивый блок”.

1-я ступень: Я вызываю (имярек) Гекату; Морену; Лилит; Сантехника. Титул: Мать Ужасающего, Самка Извечной Похоти, Маркиза Огненной Блевотины, Ужас, летящий на Крыльях Ночи.

2-я ступень (с обязательным добавлением вокативной частицы “О”):

О, ты (имярек – Геката, Лилит, Морена), чьё Запустение – Мрак, чей Храм – Плоть, а Дом – Тюрьма Вечность; О, Великая Повешенная, О, Предвечная Утроба Бесформенного, О Хладный Принц Тьмы Ада, О, Пляшущий на Краю Гибели, О, Мани Падме Хум.

3-я ступень: Сила твоя – Перст Погибели, Краса твоя – Пурпурная Мантия, Пагуба твоя – Скрижаль Гнилостного.

6. Выкликание.

О ты, Оседлавшая Обсидиановый Трон Козлица, находящаяся по ту Сторону Имён и Форм, творящая в Вечности, чьё Небо – Твердь, а Утроба – Закон (итд, пока не заибёт), явись нам! (мне); Узри нас! (меня); Ебись-провались!

7. Формулировка Просьбы.

О, услышь нас (меня), Вездесущая Отроковица (Мать, Племянница, Золовка) Непостижимого, О, Безрогий Отец Сущего, Всеми Именами Отчествами и Фамилиями Ада заклинаю; умоляю; прошу покорно ведро попкорна: Пусть у Толика Петрова никогда не встанет хуй!

8. Магические Печати.

Служат для закрепления и нерушимости заклятия. Представляют собой набор бессмысленных псевдопарадоксов: То, что мертво, не может кричать! Что говорит, не может молчать! Что не спит, не может варить борщ!

9. Помощники.

Необходимы для укрепления Силы Печатей. Вызываются из Локусов с последующей Персонификацией.

Локусы Помощников: Из четырёх Углов Вселенной призываю я Силы Тьмы!; С четырёх Сторон Света призываю я Стражей Мрака!

Персонификация Помощников (любые демонические имена, что взбредут на ум): Из первого Угла (с Севера) приходит Бафомет, чей Лик – Ужас; Из второго Угла (с Востока) выходит (летит, спешит) Белиал, чьи Крылья – Безумие; из третьего Угла (с Запада) мчится Князь Гнева Азатот, чей Вопль – Зловоние, а Лимфа – Похоть; из четвёртого Угла Площадь Красная видна (с Юга) понаехал Рустам Курбангалиев, чья Обитель Ёбаный Кишлак Шуб-Ниггурат – Мать мира ужасов, где кричат Смеющиеся.

Дополнительные Печати: Дабы испить Предвечную мудрость, пляши! Дабы видеть Пламень начала и Конца Миров, хохочи! Чтобы восстать из Пропасти, заплати налоги и спи спокойно!

10. Славословие.

Заклинатель выражает благодарность всем упомянутым демоническим сущностям и Локусам. Славословие построено по принципу краткого советского лозунга.

– Слава Маре! (Гекате, Азатоту, Люциферу); Слава Северу, Югу, Западу, Востоку! Слава Партии, Народу и Правительству! Слава Прошлому, Настоящему и Будущему! Слава Полярникам! Слава Руси! Слава Богу! Слава Перуну! Слава Арийской Расе! Хайль Ут-Гарда-Рика! Зиг Хайль!

раздел iii. творческая часть. инвокация богу кузе

Продолжение следует…

Но продолжения не было. “Гностическому Письмовнику” предшествовали коротенькие посты: “Гоэтии бояться – в тёмной Каббале не шариться”, “Чтобы стать Кроуликом, нужно убивать людей!”, “Шан Ечто или Во имя Мясца и Сыра и Свиного Жира, Нима!” (я наконец-то догадался, что Шан Ечто – это перевёртыш Отче Наш).

Последним по тегу на странице был укороченный предшественник “Письмовника”. Он назывался “Sozdajom zaklinanije на языке мёртвых”: “Берём скороговорку: «Мышка сушек насушила, мышка мышек пригласила»; записываем наоборот: «Акшым кешус алишусан, акшим кешим алисалгирп»; транскрибируем латиницей: «Akshim keshus alishusan akshim keshim». И voila – заклинание на языке мёртвых!”

Судя по всему, Алина не особо лукавила, когда говорила мне, как устала от масонов в дырявых носках, розенкрейцеров в маминых кофтах, храма Сета в Медведково, ложи Асмодея в Хуево-Кукуево. Придумыванием бога Мрота она, оказывается, занималась давненько. И основательно недоговаривала о “захуяренных” петухах и сутанках – скрытная жрица чипсов.

Я снова ревновал Алину к Никите. Брат, в отличие от меня, был в курсе Алининого прошлого и даже подтрунивал над ним…

Глянув на часы внизу монитора, я увидел, что время давно вечернее. Чуть поразмыслив, зашёл в “Archive”, выбрал самое начало, 2004 год, апрель. Журнал начинался с перепостов некоей “dismorphe_mane4ka” (уже не существующей, как прояснил следующий клик):

А вы когда-нибудь начинали трахаться с другим, когда ваш парень в командировке? А всего за день до его отъезда говорили, что любите и он самый лучший? Скидывали человеку, который влюблён и беззащитен в чувствах, переписку со своим ёбарем – во всех интимных подробностях? Нет? Да неужели… Ну так я вам расскажу, как это бывает!

Я терпеливо дочитал апрель до конца:

Пожалейте меня, подберите с помойки, но не рассчитывайте на преданность и искренность, я сдам вас при первой возможности. Ну, слаба я на передок. Так пользуйтесь!

Боюсь сильных, умных, цельных. Чувствую себя с ними ущербно. Мне бы серую посредственность! Гопника или туповатого неудачника. Вот на его сереньком фоне я буду из себя что-нибудь представлять. Но главное, чтоб было за что попрекать! А не будет, так сама повод найду… Ох, найду!..

А я ему всё-всё-всё! И ужины с завтраками, кофе в постель, и пососать, и сюси-пуси! Он же меня только подвозил. Ах да, и трахал ещё. Донт би лэйт бэби, камин он тайм, ёпт!

Когда в отношениях – использую. Как заканчивается – обесцениваю. Эмоции, воспоминания. При этом донашиваю вещички, украшения, ничем не брезгую. Даже пост этот набиваю за дарёным ноутом. Подленькая я. Ничтожненькая.

Истинный браток, сын девяностых! Речь, обороты, чёткость, тюремный юморок, дикая необразованность и живой ум – всё как я люблю))) Ну и, конечно, непременный джыыыып! Одна загвоздка. Он меня воспринимает как очередную бабёнку. А я-то песдата, одна в своём роде и всё такое. Ладно, любовь любовью, но ведь надо и жизнь налаживать…

Я откинулся от монитора, испытывая неловкое чувство. Если б не последний пост про “джыыыып”, я бы подумал, что Алину просто заинтересовали анонимные бабьи излияния, не лишённые горькой художественности. И всё б ничего, но в словесном силуэте братка с живым умом неприятно угадывался никитоподобный мужик. Хотя мало ли в России джипов? Потом я подумал, что Алина исправно носит мой подарок, колечко “Чёрный лебедь”, но вместо радостного удовлетворения ощутил щемящую пустоту – эта Дисморфо-Манечка своей откровенностью здорово испортила мне настроение.

От дальнейших терзаний уберегло неожиданное, но весьма отрезвляющее прозрение. Все мои рысканья наверняка отразились в истории браузера!

У меня похолодел загривок. Обмирая, кликнул на окошко адресной строки. Из-под курсора тотчас http-потрохами вывалился весь мой беспорядочный шпионаж. От нахлынувшего ужаса меня прошибло даже не по́том, а каким-то вонючим пельменным бульоном.

В панике я вернул пост с могильным сигилом, отцентровал его на мониторе, чтобы ничто, упаси боже, не навело Алину на мысль, что кто-то вообще приближался к её столу. Затем около получаса ждал, когда заснёт комп. Он то ли сам пребывал в бодрости, то ли мышь смещалась по коврику, но гудящий процессор всякий раз запускал начинавший было блёкнуть монитор.

Написал Толику, спросил, знает ли он, как убрать историю в эксплорере. Толик через полчаса ответил цинично: “Чё, порнуху смотрел? Хе-хе!” Я смс-ом отправил ему скобочки “))”, а мысленно обматерил.

Вдруг сообразил, что, мечась туда-сюда по гостиной, раскачиваю неровные паркетины пола, они передают колебания ножкам стола, а те, в свою очередь, смещают мышь. Усадил себя в кресло и сидел кряду минут двадцать, пока комп наконец не заснул. Тогда на цыпочках перебрался на кухню и торчал там до прихода Алины.

Она пришла раньше обычного. Не включая свет, присела на пуфик.

– Володя, а я договорилась насчёт тебя… – и от неё снова потянуло смесью табака и ликёра. – Завтра ты пойдёшь на собеседование.

– Куда? – бодро спросил я, заранее радуясь, что в хмельном состоянии Алина вряд ли включит подозрительность. – И что за работа?

– Всё расскажут. Но человек о-о-очень, – с томным придыханием выделила, – перспективный в твоей, то есть в нашей сфере. Может, даже самый перспективный в Загорске.

– Кто ж это такой? – я весело удивился.

Алина померцала глазами, улыбкой.

– А ты его знаешь, Володенька… И главное, он тебя тоже. Эй!.. – в её голосе прорезались встревоженные нотки. – Не вздумай отказываться! Мне стоило адских ресурсов договориться о твоей встрече с ним!

И чуть раньше, чем я сам догадался, о ком идёт речь, подсказала:

– Гапоненко. Генеральный директор “Элизиума”! Помнишь его?

Она застала меня врасплох. Я отшатнулся, промямлил категоричное: “Нет, к Гапону не пойду!”

Да только Алина и слушать ничего не хотела:

– Просто сходи и поговори! Узнай хотя бы, что тебе предлагают! Отказаться сможешь всегда!

– Ну не могу я к нему! Не могу! – рабским шёпотом возражал я. – Нельзя! Ведь все наши от меня отвернутся.

– Какие, к дьяволу, наши? – она презрительно хмыкала. – Мултановский, что ли? Да он первый слил тебя! Уволил!

– Получится ещё хуже, чем с Никитой!

– Да им похуй! Уже забыли, кто ты такой! Ну, милый!..

Так мы упрашивали друг друга. Ах, если б я ещё не чувствовал свою вину перед ней! И дикий страх, что она, раздражённая моим упрямством, полезет в комп и обнаружит, как я там наследил.

Удивительно, Алина давно уже не была такой нежной и вкрадчивой. Отказалась даже от ежевечерней сигареты под кофеёк, сразу потащила меня в спальню. Обнимала, приторно ластилась. Шепнув на ухо непристойность, шлепком отправила мыться. Когда я вернулся в спальню, она голая сидела с ногами на кровати. Прищуренный пупок с металлической капелькой пирсинга внутри выглядел точно зажмуренный глаз, невесть как взявшийся посреди обезжиренных складочек её тощего, мускулистого живота.

Поманила, я подошёл вплотную. Алина, деловито закусив пухлую губу, потянула вниз мои трусы, подхватила стремительно тяжелеющий член, взвесила его на ладони. Сказала, причмокнув:

– Хуй… – и взгляд у неё сделался лисьим. Потрогала ртом, умильно скульнула. – Какая ж я пошленькая. Но тебе ведь нравится, да?

– Очень…

Через полминуты сосредоточенной ласки сказала вдруг:

– Прям мечтаю, что похоронную конторку Мултановского закроют! Или нет! Пусть его уволят, а тебя поставят вместо него!..

– Лучше бы ты стала замом у Кудашева, – пробормотал я. – Или вообще главной по благоустройству!

– Да кто же меня из секретуток повысит, Володенька? Максимум любовницей сделают, чтоб я в обеденный перерыв сосала… – Снова обволокла жарким, глубоким дыханием, слюной. – Разве ты хочешь, чтобы я кому-то ещё?.. Вот так делала?

– Нет!.. – я мотнул головой.

Горячо прошлась языком:

– Мне заказана дорога наверх… Сам посуди, какая из меня чиновница? Я ж сверху донизу забитая, как калифорнийский сёрфер! – пока говорила, быстро двигала рукой. – В администрации карьеры мне не сделать… Даже в школу не взяли английский преподавать. Прикинь, у них не было училки, а всё равно отказали. Поэтому вся надежда только на тебя, Володенька…

– Хорошо… – я то ли согласился, то ли просто озвучил моё блаженное состояние. Повлёк Алину за плечи, но услышал:

– Сегодня хочу тебя только ртом…

Встав на колени, нацелила меня на своё запрокинутое лицо, снова ускорила руку, так что движения слились в бледное мерцание. Я судорожно гладил её коротко стриженный мальчишеский затылок, смотрел на дышащие, как жабры, тонкие крылья носа, на покорные узкие пятки.

Вдруг отпустила меня, сомкнула рот. Я, мыча, помогая себе рукой, брызнул перламутровыми дорожками на её сжатые губы, подбородок, ключицы, татуированного бёртоновского червяка. Несколько одиноких капель шлёпнулись на паркет – мутные белые пуговицы.

От наслаждения я на миг оглох. Алина широко улыбнулась, и перламутр оказался у неё на зубах – протёк, просочился в улыбку. Мне показалось, что я чувствую клейкий запах моего семени – так пахнут накрахмаленные простыни…

– Любишь меня? – спросила торжествующе.

– Люблю, – прошептал я обречённо.

– Всё сделаешь, как я прошу? – зубы её блестели, точно покрытые жидким лаком.

– Всё…

Похвалила:

– Хороший мальчик… – сглотнула и облизнулась. – И очень вкусный.

Я бы согласился на что угодно, лишь бы она повторялась – эта улыбка, полная перламутра.

*****

Собеседование Гапон назначил почему-то на полдень. Договорились, что у центрального входа в Первую городскую больницу меня встретит Руслан Шайхуллин и сопроводит в кабинет к Гапону – типа заново познакомит.

Алина перед уходом протянула чек из “Перекрёстка”, на обратной стороне которого нацарапала шайхуллинский телефон.

– Набери его заранее. Ты же помнишь Русика?

– Ну да, – я заспанно кивнул, – бровастый, волосы длинные. И кельтские татухи на руках.

– Слёзно прошу, – Алина взмолилась, – веди себя с ним нормально! Не как отбитый гопник! Русик вообще-то не горел желанием с тобой видеться, – она счастливо, словно это была прекрасная новость, заулыбалась. – Вот честно не понимаю, чем вы, Кротышевы, на людей жуть нагоняете? Ну, с Никитой ясно, он бандито-гангстерито. А с тобой же явно другая история. Русик жаловался, взгляд у тебя параноидальный, тяжёлый.

– Близорукий киллер, чё… – я развёл руками. – Не знаю, чего он испугался. Я ему слова плохого не сказал тогда в “Шубуде”.

– Как видишь, остерегаются вас нормальные люди. Боятся!

Полагаю, с её стороны это был завуалированный комплимент. Догадываясь о моём унылом состоянии, Алина, видимо, хотела так ободрить меня, показать, что в глазах посторонних я крутой, опасный.

– И босой не ходи! – шикнула на прощание. – Тапки надень, а то потом полезешь в кровать с грязными ногами!

А я и правда повеселел. Занятно было думать, что есть во мне что-то особенное: сила, мрачная харизма.

Шайхуллину я позвонил перед выходом, представился, сказал, что “от Алины”. Тот отвечал запыхавшимся гулким голосом, будто взбегал по этажам. Условились без пяти двенадцать в вестибюле главного корпуса, чтобы не мёрзнуть на крыльце.

Общаться с Гапоном не хотелось. Не потому, что я испытывал к нему особую неприязнь. Мне он ничего плохого не сделал – ну, пытался пару раз подколоть в “Шубуде”. Но как бы там ни было, я доверял мнению Никиты, а брат уж наверное неспроста считал Гапона мразью. Заодно я помнил ироничный рассказ Валеры Сёмина, как Гапон припёрся на бандитскую стрелку, а потом улепётывал, комично потеряв протез. Ушлый похоронщик Мултановский Гапона люто ненавидел, а с ним вся его команда и союзники – тот же Шелконогов. В общем, все люди, которые недавно считали меня своим, были настроены против Гапона. И получалось, идя с ним на контакт, я вроде как противопоставлял себя не только брату, но и всему коренному похоронному сообществу Загорска.

Алина, пока завтракала, активно подогревала во мне обиду на Мултановского, бубнила: слил, предал, подставил! Убеждала, что я уже сэкономил Мултановскому сотни тысяч рублей. Не знаю, насколько были верны Алинины подсчёты, но гордыня одолела меня, и я тоже забрюзжал дуэтом: “Сволочи неблагодарные!” После остыл и подумал, что ничего такого я, в общем-то, не совершил – просто повстречал девушку Машу. На самом деле это ей был обязан Мултановский “доро́гой смерти”, я же всего лишь оповестил Никиту, после схватился с тремя чоповцами и отбился, не посрамив фамильной чести.

Словом, по гамбургскому счёту, не было у меня никаких исключительных заслуг перед “комбинатом добрых услуг” – как говорится, совпало и повезло. Но, безвозвратно лишившись брата, я не хотел разлучаться с Алиной. Поэтому и придумалась элементарная стратегия. Я решил сходить на встречу и ни о чём не договориться. Кто сказал, что собеседование должно быть успешным?! Пообщаюсь, а после с чистой совестью доложу Алине, что благодарен ей за протекцию, но раз не сложилось с Гапоном, то поищем другие варианты.

Утро выдалось солнечное, без единого облачка. Уличный воздух пахнул морозцем и соляркой. По Ворошилова с выхлопным рёвом ползли уборочный трактор со щёткой, а за ним грузовик, сгребающий отвалом к обочине соскобленную дорожную слякоть.

Остановка находилась в нескольких минутах от Алининого дома. Прежде чем я почувствовал холод, подъехала маршрутка до центра.

В салоне никого не было. Я даже уточнил у водителя:

– Работаете?

На что он утвердительно ответил:

– Везу…

Я протянул ему оплату без сдачи, уселся на ближайшее кресло, привалившись к окошку.

Обычно в маршрутках играла совершенно непотребная попса, а тут мелодии известных кинофильмов сменяли одна другую. От комфортного одиночества я размяк, поплыл взглядом по запорошенным тротуарам, деревьям, заборам, крышам. Невысокие, превратившиеся в сугробы домики походили на сказочные лесные хоромы – заячьи или лисьи. Солнечным золотом полыхали высокие купола. Мир был светлым и праздничным, как чистый лист, с которого возможно начать всё заново.

Когда подъезжали к Гостиному двору, в динамике нежно и сипло заиграл какой-то духовой инструмент, а вслед за ним вступил оркестр. Я сразу же вспомнил название композиции – “Одинокий пастух”. Она звучала в фильме “Убить Билла”, но я слышал её намного раньше. У матери возле компьютера долгое время валялся двойной компакт “Romantic collection Vol. 2” с треснувшей крышкой и цыганским вкладышем.

Я вышел на площади Ленина возле рынка. Водитель неожиданно спросил, знаю ли я, что за инструмент играет, и сам же пояснил:

– Пан-флейта.

Я благодарно кивнул ему на прощание и без зазрения совести подумал, что эта чуть охрипшая меланхоличная флейта и есть мелодия моего сердца, что жизнь добра, мудра, полна грусти и счастья.

От рынка до больницы проще было дойти пешком – минут пять – семь ходу. Времени хватало с запасом. Я чуть прогулялся по рядам и павильонам. Залип возле киоска, торгующего ножами, фонариками, всякой сувениркой.

Мне глянулась выкидушка с узким, как у стилета, лезвием. Продавец нахваливал: мол, хоть и “Китай”, но “по итальянской лицензии”. Рукоятка была из тяжёлого, под малахит, пластика. Да и в целом выглядел ножик солидно и хищно, звонко клацал, когда открывался, а стоил сущие гроши для такой красоты – четыреста пятьдесят рублей.

Купил. Пока продавец возвращал образчик на полку, рылся в безразмерной турецкой сумке, подыскивая среди товара нужную коробочку, я критично разглядывал своё отражение в залапанной витрине. За минувший месяц у меня отросли волосы, а с ними мой облик утратил всякую агрессивность – я был похож на охранника из торгового центра.

В подвальчике с вывеской советской поры подвернулась парикмахерская. Я спустился в тёплую каморку, где на два кресла была всего одна мастерица – неприветливая баба, смотревшая по маленькому телевизору какое-то отечественное мыло.

Она с едва скрываемым раздражением отвлеклась на меня. Я попросил её снять излишек под ноль. Зудящая машинка пару минут щекотала мою голову. Я чувствовал запах прокуренных пальцев парикмахерши и с удовольствием ощупывал в кармане полированную рукоять ножа. На морозе оголённой коже сразу стало зябко, но зато вид мой сделался привычно “скинхедненьким”.

Между “Оптикой”, где я брал когда-то линзы, и магазином “Продукты 24” нашлось кафе “Радуга” – забегаловка с кирпичным крылечком. Штендер на входе обещал “Русскую кухню”, но внутри кроме пирожков продавалась вполне интернациональная выпечка: слойки, самса, беляши, безродные сосиски в тесте. Столики были стоячие, чай из пакетиков, а кофе растворимый. В меню наличествовали блины и пельмени, но я с осторожностью позавтракал сосиской в отсыревшем после микроволновки тесте, изредка поглядывая на мобильник, чтобы не опоздать.

*****

Я впервые видел вроде бы знакомую мне больницу при свете дня. Сразу за шлагбаумом въезд сторожили две соединённых автоматическими воротами будки – теремки с конусными крышами, а уже за ними возвышалась постройка с гипсовыми львами, напоминающими обиженных мопсов, с облезлыми пилястрами на фасаде, гребешками сосулек под крышей. Эта историческая часть больничного комплекса, оказывается, называлась “Вспомогательный корпус”.

Если бы не приметы времени, вроде парковки и трансформаторного щита, здание вполне подошло бы на кинематографическую роль больнички для бедных, куда привезли помирать Левшу. На первом этаже находился памятный травмпункт, в котором я побывал месяц назад.

Я обогнул облупленный, абрикосового цвета фасад, прошёл по узкой дорожке вдоль боковой стены с противопожарной лестницей и оказался в больничном дворе. Посреди снежного пространства со следами колёс протянулась серая коса латаного асфальта. На канализационных люках, нахохлившись, грелись голуби. Очевидно, там, под землёй, пролегали трубы теплоцентрали, поддерживающие этот апрельский оазис посреди зимы. От распахнутых гаражей тянуло мазутом, солидолом и ещё чем-то очень знакомым, армейским.

В центре двора расположилась “Доска почёта” ещё советских времён – крашенная серебрянкой конструкция со ржавыми сварными швами, с пустыми жестяными паспарту, а рядом с ней – относительно новый стенд “Генеральный план”.

Вообще, архитектурный ансамбль очень напоминал депрессивный посёлок. Две панельки, соединённые переходной галереей на первом этаже: лечебно-диагностический (он же главный) и палатный корпуса; поодаль “Хирургия”, “Кардиология”, родильный дом, детское отделение – двух-трёхэтажные постройки, частично деревянные.

Гапоновский “Элизиум” изображался на плане стилизованной часовенкой, вплотную примыкавшей к патологоанатомическому корпусу. Где-то там были и пресловутая СМО, гистологический архив, а за ними – “Гинекология”, пищеблок, парковые задворки хоздвора с котельной и прачечной – место моего боевого триумфа.

Я изучал план и сосредоточенно щёлкал ножиком. Увидел, что к стенду приближается семейство с детьми, сунул выкидушку в карман и направился к главному корпусу. Я уже чуть запаздывал.

* * *

Под широким козырьком, обступив урну, курила спешившаяся бригада “скорой помощи”. У стоящей неподалёку белой с красным крестом “газельки” были открыты задние двери, и санитары, посмеиваясь, закатывали в машину пустые носилки. По другую сторону крыльца смолили посетители: четверо мужиков, одетых в одинаково синие пуховики – как будто у бедности наконец появилась конкретная униформа.

Вышла женщина в наброшенном поверх медицинского халата пальто, на ногах у неё были шерстяные носки и сланцы. Буркнула раздражённо, оглянувшись в бликующий стёклами тамбур:

– Проставляй смену, не проставляй, всё равно завтра поговорю с Глебом Геннадьевичем! – Недобро посмеиваясь, процедила: – И ведь так прилетит, что мамка не улыбайся!.. – Кивнула кому-то из скорой бригады, достала пачку сигарет, зажигалку.

Я прошёл через двойной, выстланный резиновым половиком тамбур. В вестибюле по бокам от двери стояли пластиковые контейнеры для бахил – использованных и новых. Я присел на ближнюю лавку рядом с переобутым дедком, внимательно читавшим подмокшую книжку с покоробившимися страницами – макулатурный детектив.

Справа находился аптечный киоск, чуть поодаль от него окно и узкая, как доска, дверца “Регистратуры”, а налево – гардероб. Пока я возился с бахилами, а после раздумывал, сдавать ли бомбер и куда в таком случае прятать мой футляр с часами, вернулась после перекура баба в белом халате и заняла место в окошке “Регистратуры”, перед которым уже собралась небольшая очередь.

Я не признал в сидящем возле гардероба моднике Руслана Шайхуллина. В “Шубуде” он был выбрит, а теперь отрастил стильную бородку. Густые его опознавательные брови скрыла натянутая на лоб шапочка серо-сиреневого цвета – в Рыбнинске такие вязанные с запасом колпаки назывались гондонками. Кожаную, пиджачного покроя курточку Шайхуллин распахнул. Под ней топорщилась элегантная жилетка, застёгнутая на одну верхнюю пуговицу, а ниже виднелась пряжка ремня. На воротнике хомутом лежала дужка наушников – не “капелек”, а полноразмерных, с массивными чашками. Шайхуллин, покачивая в такт головой, поглядывал на сверкающий никелем хронограф. Я даже удивился – неужто не перевелись чудаки, которые носят часы? Для точного времени я уже давно пользовался только мобильником.

Шайхуллин спохватился первым. Вскочил, сдвинул один наушник и, улыбаясь, протянул для приветствия руку. Он оказался высоким. И даже бесформенные бахилы сидели на нём ладно, как галоши.

Я помнил просьбу Алины не нервировать лишний раз Шайхуллина, но избыточно ухоженный его благополучный вид и показное радушие разозлили. И ещё я почему-то заподозрил, что он не в курсе моих отношений с Алиной. Он смотрел на меня так, словно я бедный родственник, которому снисходительно протежируют по доброте душевной – уж пристройте нашего оболтуса.

Не знаю, почему эта ничем не обоснованная догадка так задела. Скорее всего, я просто приревновал Алину к симпатичному Шайхуллину. Из мрачного озорства я сначала раздавил ему пальцы, а после одарил самым наитяжелейшим, исподлобья, взглядом. Шайхуллин ошарашенно юркнул глазами в сторону, потирая скомканную ладонь, забормотал, что Аркадий Зиновьевич уже ждёт нас у себя в кабинете.

*****

Мы поднялись на этаж, затем по соединительной галерее между корпусами вышли в длинный полутёмный коридор. Судя по тому, как неуверенно оглядывался по сторонам Шайхуллин, он, как и я, был здесь впервые.

Кабинет Гапона находился за “Бухгалтерией” и кабинетом замглавврача по лечебной части. Дверь его, в отличие от соседских, оказалась не казённой, белой, а из красивого тёмного дерева, похожей на огромную плитку шоколада. Даже рама чуть выступала вперёд, словно бы дверь, важничая, выпячивала грудь. И табличка с кантом смотрелась точно какой-то сертификат или диплом: “Гапоненко Аркадий Зиновьевич, замглав-врачапо АХЧ”.

Шайхуллин бормотнул:

– Вроде здесь… – постучал и, не дожидаясь приглашения, крутанул круглую, как яблоко, ручку.

После сумрачного коридора шумное застолье предстало мне ожерельем силуэтов в радужных ореолах. Забавно выглядела ангелическая пара в халатах и шапочках – будто я не в кабинет входил, а, лёжа на реанимационном столе, возвращался к жизни из чёрного туннеля комы.

Белое солнце лупило через четыре кабинетных окна, отражалось снопами на паркете, бортах аквариума, зеркальных дверцах шкафов, картинах, каких-то грамотах, в подвесной плазме, на ледяной поверхности которой кружил беззвучный хоккей. Фото Путина, висящее позади кожаного трона, как проказой, залепило солнечными бликами. Стол был заставлен бутылками, стаканчиками, тарелками. Одноразовые вилки из пластика напоминали обглоданные добела косточки.

Казалось, я снова окунулся в горланящее дежавю “Шабуды”, только теперь Гапон был чудесным образом о двух ногах. В серо-стального цвета костюме, высокий, дородный, чубатый, точно кубанская разновидность располневшего Элвиса. Прихрамывая, он шёл нам навстречу, со стуком опираясь на мощную трость.

Оглянулись двое в медицинской униформе операционного оливкового цвета – мордатые мужики с крепкими, косматыми предплечьями, как у санитаров из комедийной психушки. Тот, что на стуле, плечистый, с реденьким ёжиком седоватых волос, показался мне знакомым. Он сидел нога на ногу, полувоенные штаны заправлены в берцы. Верх одежды, впрочем, был мирным, замшевым – куртка с вязаным воротником-стойкой и футболка с невнятным англоязычным принтом. Цепкий, точно у надзирателя, взгляд пробежал по Шайхуллину и недобро задержался на мне.

Очень высокий блондин лет тридцати в мятом костюме без галстука, с неестественно гладкими, гормональными щеками толстяка, сжимал увесистую статуэтку – её чёрная, размером с кирпич, подставка резко контрастировала с белой рубашкой.

Изнемогал от беззвучного смеха лохмато-рыжий джинсовый дядька с морщинистым лбом и крупным веснушчатым носом, как у кукольного Петрушки: в благоговейно-комичном ужасе он косился на Гапона.

Третий, лощёный и важничающий, с зализанными гелем светлыми кудряшками и густыми пшеничными бровями, стоял в позе городского памятника – просто благожелательно, чуть свысока, взирал. Синий его костюм чем-то напоминал прокурорскую форму, только без петлиц.

А вот последний производил впечатление лишнего гостя. Выглядел растерянным, и улыбка у него была какая-то вымученная. Стоял поодаль, спиной к подоконнику, и его серый в ёлочку пиджак чуть топорщился в плечах. Сняв с носа очки, он протирал их о горчичного цвета пуловер – возил вверх-вниз стёклами.

– О! Володя! – пророкотал, словно дьякон, Гапон, минуя глазами кивающего ему Шайхуллина. – Город засыпает, мафия выходит на охоту! Здорово, братан!

Плечистый со стула процедил:

– Аркадий, какая к херам мафия! Гопота сопливая!..

– Иваныч! – Гапон весело зыркнул на него: – Трёх твоих козликов кто опиздюлил?

У сидящего резко, морщинами вниз, озлилось лицо:

– И кто?!

– Да вот он! – Гапон, улыбаясь, указал на меня тростью. Вдруг пропел: – Мы ебали – не пропали, и ебём – не пропадём!.. – Озорно подмигнул мне. – Мы в милицию попали и милицию ебём!..

– А-хах! – Мужичок в джинсах жалобно всхлипнул: – Мили-и-ицию!..

– Володя! – Гапон широко распахнул однорукое объятие. Вблизи было особенно заметно, какое у него огромное лицо – красивое, но одновременно гротескное, как у персонажа комикса.

– Родился тост! – выкрикнул из своего угла лощёный.

– Погоди! – отмахнулся на него Гапон. – Дай с молодёжью поздороваюсь!

Обнимашки с Гапоном не входили в мои планы. И, надо отдать ему должное, Гапон молниеносно сориентировался, спикировал из объятия в пожатие. Затем осторожно попятился, будто хотел меня рассмотреть получше.

Оглянулся на своих ошарашенно:

– Кле́щи! – и выразительно встряхнул будто бы отдавленной кистью.

Я почему-то не мог отвести взгляда от гапоновских туфель: чёрных, лоснящихся, с узорным тиснением на коже. Когда-то в бане я так же уставился на его потеющую культю.

Он проницательно воскликнул:

– Удивлён, дружище? Здравствуй, мама! Возвратился я не весь! – шлёпнул коротким шажком. – Вот нога, её на вешалку повесь!..

– На вешалку-у-у!.. – джинсовый истерично заколыхался. – Пове-е-есь!..

Розовощёкий блондин произнёс с наигранным укором:

– Аркадий Зиновьевич, вы Алексея добьёте сегодня!

– Добьёт… – тот плаксиво согласился. Достал из кармана джинсов мобильник. – Бля, прозевал смс. Половина моя пишет…

– И что пишет? – вопросил громогласно Гапон. – Приходи домой, Алёша, у меня пизда хоро́ша?!

– Пизда-а хоро́ша-а! – заверещал мужичок, а застолье подхватило, размножило его истерику гогочущим многоголосием – точно безмозглое стадо гусей с растопыренными крыльями побежало из угла в угол.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь, хотя гапоновские прибаутки, нарочито похабные, словно бы из репертуара какого-то площадного балаганчика, не показались мне особо смешными.

Гапон снисходительно пожурил изнывающего Алёшу:

– Ну вот чего ты ржёшь-то? Смешно дураку, что нос на боку?

– На боку, блять!.. – Алёша согнулся пополам, как от удара под дых. – Пиздец!..

– Пиздец, – наставительно поправил Гапон, – это когда ноги холодные и бирка на пальце!

– Холо-о-одные! – вывел Алёша плачущим фальцетом. – На пальце!..

Гапон точно и не острил, а вёл на ринге расчётливый бой, метко и безжалостно осыпая противника ударами.

Лишь мужчина у подоконника не смеялся. Он уже надел очки и сделался похожим на киношного Женю Лукашина – белобрысого опечаленного интеллигента. На лице у него застыла тоскливая гримаса.

– Аркаш! – сдобно воскликнул лощёный. – Созрел тост!

– Момент, – перебил Гапон. Повернулся ко мне. – Давай, Володя, познакомлю тебя с народом. – И начал церемонно: – Который орёт, как потерпевший, – рыжий сдавленно захрюкал, кивая, – на самом деле наш деловой партнёр, соучредитель фирмы “Пигмалион”. Литьевой мрамор, гранитополимер и вся сопутствующая поебень. Ну, и по совместительству мой свояк. Алёша, это Володя…

– Не-е-е… Нихуя! – рыжий родственник, утирая слёзы, покачал головой. – Кому Алёша, а кому и Алексей Давлатович, – поднял на Гапона заплаканное хитрое лицо. – Мне через неделю полтосец ёбнет! Ну какой я Алёша?!

– Очень верно подмечено! – Иваныч со стула колюче улыбнулся. – Много чести.

Пока я раздумывал, стоит ли огрызаться, Гапон подманил блондина.

– Мой зам Капустин, – отрекомендовал. – Веришь, Володя, пригрел парня только из-за фамилии!

У того на губах сразу скисла улыбка.

– Может, не надо? – обречённо взмолился.

– Чтоб было кому говорить в трудную минуту, – с утрированной задушевностью продолжал Гапон. – Не грусти, Капустин! – приобнял его. – Поебём – отпустим!..

– Опустим! – отчаянно взвизгнул Алёша. – Всё, мужики, обоссался, нахуй!.. Опозорился, блять! Зафоршмачился!..

Что-то гипнотизирующее и заразительное было в этом визгливом хохоте. Я отметил, что снова послушно усмехаюсь. Когда-то давно, ещё в детстве, меня, помню, до глубины души оскорбляла безотказная магия подставного закадрового смеха, понуждавшая насильственно улыбаться там, где я не хотел. Здесь, похоже, действовал такой же эффект.

– Да что ты с ней ходишь-то! – Гапон выхватил у Капустина статуэтку. – Видишь, Володя, что подарили? Стервецы! – И сам загрохотал: – Ха-га-а!..

Это была капитолийская волчица. Я не сообразил сперва, что в ней так позабавило Гапона. И только после того, как он, ещё смеясь, перевернул статуэтку, понял, что там не волчица, а волк.

– Видишь, чем гад хвостатый вскармливает римских пацанчиков?

– Я выбирал! – похвастался лощёный. – Морда-то какая у волчары! Прям тащится!..

– Капец кореша, да? – обернулся Гапон. – Подарили волка, который мало того что пидорас, так ещё и педофил! Капустин, забери гадость!.. – и Капустин расторопно подхватил статуэтку.

– По этому поводу родился тост! – рявкнул лощёный. Схватил со столика бутылку. – Прям по теме! От души желаю, Аркаш, чтоб враги твои вот так вот…

– Дмитрий Ростиславович, ты просто мать-героиня, – ласково осадил его Гапон. – Тройня тостов за пять минут! Не части, родной! Как говаривал писатель Набоков, сперва ебать, потом уроки!.. Видишь, Володя, не ржут, подлецы! Потому что книжку не читали. Ну, Алёша не в счёт, понятно, ему палец покажи, он неделю реготать будет…

– Буду-у-у! – честно простонал Алёша, шаркая ногой. – Уроки-и-и!..

– А мне смешно, – возразил на упрёк лощёный, – хотя я и не читал.

– Ну, с тебя и спрос невелик, – с дружеским ехидством утешил Гапон. – Ты, в конце концов, просто малообразованный военнослужащий в отставке.

– А я читал “Лолиту”, – деликатно подал голос Шайхуллин, обращая на себя всеобщее внимание.

Гапон будто впервые увидел Шайхуллина.

– Это сейчас модно, – он изобразил рукой растительность, – такое носить? Тебя же Рустамом звать, да?

– Русланом, – поправил Шайхуллин и напрягся.

– У нас в полку шутили, – улыбнулся Гапон, – усатый рот, пизды товарищ!..

Честно говоря, я не видел раньше, чтобы взрослые немолодые люди так нехорошо общались – и со своими, и с чужими. Для себя я решил, что, если Гапон вдруг решит опробовать на мне своё остроумие, я просто пошлю его на три буквы и с чистой совестью уйду. Уж во всяком случае, не буду молчаливо обтекать, как бедняга Шайхуллин – на заросшем его лице даже под бородой выступили жалкие розовые кляксы.

А Гапон уже забыл про него. Подвёл меня к столу.

– Вот этот, – кивнул в сторону сидящего на стуле Иваныча, сопроводившего нас цепным прищуром, – начальник нашей охраны, Андрей Иванович Баландин, бывший сотрудник правоохранительных органов…

Благодаря этому сторожевому взгляду я наконец-то вспомнил чоповского “капрала”, чей полувзвод охранял подступы к “Элизиуму” и моргу.

– Никак смириться не может, – Гапон доверительно подморгнул, – что с поставленной задачей не справился.

– Аркадий, – процедил Иваныч. – Я бы попросил…

– Ну не справился же, – добродушно настаивал Гапон. – Я ж без претензии, просто констатирую факт. Проебали дорогу? Проеба-а-али. А вот он, – Гапон с отеческой гордостью поглядел на меня, – наоборот!..

Я в тон ему изобразил вежливо-глумливое недоумение:

– Честно говоря, не понимаю, о чём речь. Вроде никого не бил. Откуда такая информация?

Гапон хохотнул:

– Принесла сорока на обосранном хвосте!

– На хвосте!.. – судорожно всхлипнул Алёша. – А-хах!

Иваныч же с холодным бешенством в глазах проговорил: – Аркадий, хуле ты перед этим пездюком распинаешься?

Я вложил в голос максимум расслабленной язвительности:

– Хуле – в Туле! – Кстати вспомнилась присказка сержанта Купреинова. – А тут Загорск!

– О-о! Чёткий ответ пацана! – Гапон одиноко засмеялся, хлопнул меня по плечу.

– Пусть спасибо скажет, что мы его, дебила, на год не закрыли!..

– Иваныч, – попросил Гапон. – Ну харе́ быковать! Не сажать надо, а на свою сторону подтягивать! Я ж не как этот старый клоун Мултановский. – Гапон, прихрамывая, повернулся ко мне: – Я, Володя, чтоб ты знал, людьми не разбрасываюсь! Ценю!..

И продолжил знакомить:

– Про Сергея Эдуардовича Кищука можно сказать одно: ебу и насквозь вижу! – “санитар” счастливо заулыбался. – Из чего понято, что это наш всеми уважаемый рентгенолог, завотделением.

Я пожал его неожиданно увесистую руку.

– А это Сергей Константинович Вишняков, – второй “санитар” кивнул и подлил себе в стаканчик из коньячной бутылки, – анестезиолог, мастер своего дела. Известен на всю больницу культовой, не побоюсь, фразой: “Ой, а у вас старушка замерцала…”

Анестезиолог поднял стакан:

– Твоё здоровье, Аркадий!

– Дмитрий Ростиславович Смоляр, подполковник медицинской службы в отставке! – продолжал Гапон. – Что можно сказать про этого замечательного человека? Только одно: на работу хуй ложил и до пенсии дожил!..

– А-тях-тях! – на новый собачий лад засмеялся Алёша. – Ложи-и-ил!..

– Ныне это успешный чиновник Министерства здравоохранения Московской области, управление координации деятельности чего-то там…

– Медицинских и фармацевтических организаций, – охотно подсказал Гапону лощёный. – Аркадий, тост за тебя!..

– Ща, дорогой, имей терпение. А вон тот печальный дяденька, – Гапон указал на пригорюнившийся пиджак в ёлочку, – наш начальник судебно-медицинского отделения, Арсений Игоревич Лешаков. Он, как судмедэксперт и патологоанатом, живых людей практически не видит, поэтому такой растерянный сегодня. Да, Арсений Игоревич?..

Лешаков без слов приветственно поднял свой стаканчик.

– Тост! – свирепо вскричал Дмитрий Ростиславович. – И ты мне рта не затыкай больше!

– Давай уже, – милостиво разрешил Гапон. – Тишина! Бзынь-бзынь, ёпт! – и постучал по бутылке пластиковой вилкой. – Алёша, хорош ржать, послушаем товарища из министерства!.. Парни! – обратился ко мне и Шайхуллину. – А ну, наливайте себе… Кищук, плесни молодёжи!..

Вдруг сжалился и приголубил сникшего от недавнего унижения Шайхуллина:

– Ты чего такой печальный, дружок? А ну, давай прекращай грусть разводить, у нас тут распиздяйская компания! Ты у Юрия Семёновича кем работаешь?..

– Специалист по связям с общественностью, – ответил насупленно Шайхуллин.

– Связист, значит! – заблестел глазами Гапон. – У тебя поэтому такие наушники огроменные? Хе-хе… Вот и не кисни, связь! Знаешь, как у нас говорили? Кто ебётся в дождь и грязь? Наша доблестная связь. Когда нет дождя и грязи, всех ебёт начальник связи! – и с дружеской размашистостью шлёпнул Шайхуллина по спине. Вдруг спросил: – Володя, а ты где служил?

– В стройбате.

– У солдата из стройбата, – Иваныч с хамоватой ухмылкой на лице откинулся, поставив стульчик на дыбы, – ноги пахнут хуевато…

– Так вы меньше их нюхайте, товарищ опер! – произнёс я весело.

Гапон, не скупясь, расхохотался.

– Вот, Русланчик, бери пример, учись! – Счастливо пихнул в бок затюканного Шайхуллина. – Видишь, как надо на обстановку реагировать?! Пришёл пацан, стоит ровно, не лазает в мартышку за словом… – А мне добавил громким полушёпотом, так, чтоб все слышали: – Ты с Иванычем осторожней. Базарчик-то фильтруй. В ментовской среде бывших не бывает, как понимаешь. Накосячишь – реально посадит! – и раскатился опереточным смехом.

– Бляха-муха! – воскликнул с подступающей обидой лощёный Дмитрий Ростиславович. – Вы конкретно заебали мешать! Дайте тост сказать, курвы!..

– Прости, дорогой, – лукаво-извиняющимся тоном произнёс Гапон. – Слушаем тебя внимательно.

Дмитрий Ростиславович хмуро молчал с полминуты – обижался. Затем откашлялся:

– Я хочу поднять тост за человека, благодаря которому вся эта халупа, именуемая Первой загорской больницей, – все, кроме судмедэксперта Лешакова, засмеялись, – продолжает функционировать. Ведь что такое Аркадий Зиновьевич? Он – это и стройматериалы, и продукты питания, кухня, гаражный парк, починка всего медоборудования… Эм-м… – пожевал губами, – …ремонт зданий, сантехника, канализация, электричество, система воздухопровода, короче, всё-всё хозяйство! Заказ лекарств ещё…

– Не, – встрепенулся Гапон, а до того согласно кивал, – лекарства – это начальник аптеки, мне чужой головной боли нах не надо!

– Водопроводы, – занудствовал Дмитрий Ростиславович, – уборка территории. Короче, всё на нём!..

Пока он перечислял, к столу подтянулся эксперт Лешаков. Я выхватил его взгляд – усталый и трезвый, полный молчаливой досады.

– Чего я тебе хочу пожелать, Аркадий! В первую очередь…

– Арфу хочу в коридоре! – просиял Гапон. – Чтоб, как посрал, выходить и рукой по струнам проводить – бли-и-им!..

– А-тях-тях! – залился Алёша.

Заржали доктора и Иваныч. Я не удержался и тоже искренне засмеялся, потому что воочию представил эту картину: выходящего из сортира хромого Гапона, огромную, звенящую всеми струнами арфу.

– Бля, Аркаш! – искренне обиделся лощёный. – Ну похерил же тост!

– Короче! – повысил голос Гапон. – Мужики, чтоб хуй стоял и сердце билось! Ура!..

– Ура-а-а!.. – фальшиво подхватили Кищук и Вишняков, а Алёша выкрикнул:

– До дна, ёбана!..

Мне показалось, я наконец разобрался, для чего Гапону все эти нескончаемые шуточки, которые он вставляет, где только возможно – кстати и некстати. Они смехо-шумовая завеса, за которой он надёжно прячет себя настоящего.

– А-а, бля! – крякнул Гапон, отчаянно гримасничая. – Мимо пошла!

Расторопные руки передали тарелку:

– Аркаш, а ты сальцем закуси, сальцем! Смягчи!..

– Да ну, – Гапон помотал покрасневшим лицом. – Ваше сало хуй сосало, поросёнок пидар был!..

– А-тях-тях! – с новыми силами затрясся Алёша. – Хуй сосало!..

– Карбонад есть! – подсказал кто-то. – Только открыть надо.

– Дай-ка сюда… – сказал рентгенолог Кищук. Повозился. – А кто уже язычок оборвал? Есть ножик?

– Только пластмассовый… – оглянулся по столу Капустин.

Гапон сказал:

– Дайте Володе, он откроет!..

Мне через несколько рук передали скользкую от жира упаковку. Она напоминала какой-то запакованный орган, печень или почку. Я попробовал ухватиться за пластик, но пальцы безуспешно соскальзывали.

– И где, бля, хвалёные руки-крюки? – спросил насмешливо Иваныч.

– Поступим проще, – я достал из кармана бомбера выкидной нож. Показательно, звонко щёлкнул, затем воткнул клинок в упаковку. Та неожиданно вздохнула, как живая.

– О! Мужик! – восхищённо вскричал Гапон. – Вот так, парни, решаются проблемы! Я тебе, Володя, потом в офисе кинжал покажу дагестанский. Из булата. Мне когда-то подарили. Напомни…

– Холодное оружие, – поцокал на выкидушку Иваныч. – Ай, ай, статья…

– Не нагнетай, Иваныч, – Гапон сочно рыгнул. Деловым рывком выпростал часы из-под манжета. – Всё, братцы, труба зовёт! Водка не выпита, бабы не выебаны, но отпуск закончился! По машинам!..

Алкоголь на полупустой желудок отчаянно и весело ударил по мозгам. Настроение сделалось лихое.

*****

Обстоятельное с виду застолье по-походному свернулось за каких-то пару минут. Точно из ниоткуда появилась уборщица – женщина за сорок неприметной азиатской внешности с морщинистым, как дыня, лицом. Гапон звал её Газиля. В медицинском брючном костюме, со спущенной на шею марлевой повязкой, в шаркающих шлёпках. Принесла с собой швабру и веник.

Пока гости, обступив вешалку, разбирали с крючков верхнюю одежду, Гапон развлекал маленькую тощую Газилю:

– Если обвисла грудь – херня. А вот если обвисла херня – это!..

Уборщица испуганно улыбалась, отжимая над ведром тряпку.

– Газиля, а ты читала Чингиза Айтматова? Твой земляк, между прочим.

– Не помню, – заискивающе отвечала Газиля. – Мясо? – показала сперва на холодильник, потом на чёрный мусорный пакет.

– В холодильник, конечно, – сказал Гапон. – Это ж свинина, хохляцкий халяль!

Ушли рентгенолог и анестезиолог. Откланялся Шайхуллин. Глаза у него, когда мы прощались, были обиженные. Наверняка он косвенно винил меня в пережитом унижении. Я подумал ещё, что на ровном месте нажил себе тихого недруга.

Я заметил, что теперь единственный, на ком дурацкие бахилы. Улучив момент, под шумок снял их и выбросил в мусорное ведёрко.

Запланированный наш разговор Гапон решил провести в офисе “Элизиума”:

– А ты куда-то торопишься разве? – спросил. – Там обсудим…

Он выхрамывал по коридору, накинув на руку пальто, гулко, как посохом, ударяя в линолеум тростью. Справа от него семенил Капустин. Чуть позади следовали Иваныч, Алёша и надувшийся после сорванного тоста Дмитрий Ростиславович. А замыкал свиту печальный эксперт Лешаков. Гапон через шаг поглядывал на меня, улыбался и молчал.

– День рождения у вас был? – спросил я.

– Не. Другой повод…

На лестнице он вручил мне трость (хотя потянулся за ней Капустин), а сам взялся за перила:

– Бля, вот щас пригодилась бы горка, как на детской площадке! – и закряхтел вниз по ступеням. – Чтоб ж-ж-жух – и уже внизу!

Вышли на задний двор – неубранный, весь в снегу. Гапон двинулся прямиком к центральной аллее между корпусами. Спросил у попятившегося Алёши:

– Ты куда?

– На производство! – худосочный Алёша в своей болотной аляске выглядел как подросток.

– А ты, Дмитрий Ростиславович, – спросил Гапон приятеля из министерства. – Не с нами?

– В Москву поеду. Может, кого куда подкинуть? Я с водителем, если что…

– Меня, – сразу напросился Алёша. – До мастерской, на Куйбышева.

– Хуйбышева, – поправил Гапон.

Они попрощались, а уже через минуту нас нагнал запыхавшийся грузный мужик, смуглый и лысый, в чёрном пальто с глянцевым короткошёрстным воротником. Он отчаянно работал локтями, помогая движению, но при этом оставался каким-то замедленным.

– Ар-ркаш! – каркнул он издалека. – Отзвонились питэрские! Но, блять, мне это стоило нэрвов! Такие далбаёбы!.. Как поступим? – толстяк сложил волосатые пальцы, унизанные перстнями, алчной щепотью. При этом запястье сверкнуло браслетом и в рубашке на манжете оказалась не пуговица, а запонка с камнем.

Гапон остановился, и мы всей компанией тоже. Только Лешаков, не задерживаясь, пошёл вперёд по аллее – вроде как и не с нами.

Гапон, прихватив толстого за плечо, отошёл на пару шагов. Они обменялись фразами, и толстяк, переваливаясь, поковылял через заснеженный газон прочь к огромному чёрному джипу.

– Самвел! – крикнул вдогонку Гапон. – Отгадай, что будет, если все женщины в мире одновременно сядут на корточки?

– Нэ знаю, – тот оглянулся, скалясь заранее.

– Земля накроется пиздой!

Иваныч сопроводил хищно-любопытствующим взглядом отъехавший джип:

– Вот это я понимаю – мафия! – и насмешливо покосился на меня.

– И обрати внимание, опять новая тачка… – Гапон завистливо поглядел на удаляющийся бампер. – “Гранд Чероки”, да ещё с Ариной Родионовной.

– С кем?! – фыркнул Иваныч. – Какой Родионовной?

– Блять, с охраной! Андрей Иванович, ты как нерусский!

– Ну не знал, подумаешь.

– Ладно… Как говорится, чем больше джип, тем дальше пиздовать за трактором. Я вот одного не понимаю, почему его мусора до сих пор за жопу не берут?

– Аркадий Зиновьевич, давно хотел спросить, – подал осторожный голос Капустин. – Осоян реально ассириец?

– Метис, думаю, – отозвался Гапон. – И фамилия хачёвская.

Сутулая фигура Лешакова маячила уже метрах в шестидесяти от нас, а потом исчезла за поворотом.

– Ладно, пойдём, братва, – скомандовал Гапон и двинулся медленным, проваливающимся шагом, а мы за ним – вынужденно неспешные. Гапон сознательно или же по наитию отлично конвертировал свою инвалидность в уважение. Все, сами того не желая, подстраивались под его темп.

Это была часть больницы, о которой я знал только понаслышке. Прошли мимо болотного цвета хирургии, розоватого детского отделения. Возле бежевого роддома одинокая берёза жутковато прильнула ко второму этажу. К разлапистой ветке кто-то привязал рядком полиэтиленовые пакеты – два или три шелестящих на ветру узелка. Пока я раздумывал, зачем их там подвесили, мы свернули за угол и оказались посреди больничной окраины.

Громоздились хозяйственные одноэтажные постройки – налезающие друг на друга косые, низенькие домики, сараи с чёрной рваниной рубероида, дырявым шифером покатых крыш. На мусорных баках в обнимку, как кавказцы, сидели воро́ны. Пегой иноходью прошмыгнуло мимо низкорослое собачье семейство.

– Володя, – поинтересовался вдруг Гапон, – а ты у Мултановского чем занимался?

– Копал, – я заранее решил не выдумывать лишнего.

Гапон вскинул свои мясистые, тяжёлые веки:

– Слыхал, Иваныч?

– Ага, – сплюнул Иваныч. – И чё?

– Да просто дед, на балду надет, нихера не петрит в людях, – с показным возмущением воскликнул Гапон. – Ты ж боец, Володя! А Мултан тебе лопату выдал.

– Нормальная работа, – сказал я как можно равнодушнее. – Другого и не умею.

– Старшим хоть был? – навязчиво недоумевал Гапон. – Бригадиром?

– Просто копарем.

– Но зато в свободное время и ёбарем! Ха-га-а!.. Слушай, я тут позавчера чуть не подпустил со смеху, когда узнал! Да, Иваныч? Всем офисом полдня угорали! Боялись, внизу услышат. Прикинь, в поминальном зале Моцарт “Лакримоза”, блять, “Сарабанда” Гендель, а у нас шапито! От души повеселил, родной!

– Это по поводу чего? – спросил я с нехорошим чувством.

– Ну, твоя с Никитой история! – пояснил радостно Гапон. – Жена профессора на хую у слесаря!

Я чуть скрипнул зубами от досады:

– Понятия не имею, о чём это вы.

– Красава, Володька! Тёлочку братову отбил! – восклицал Гапон. – Я, мужики, в бане с ним парился. Иваныч, веришь, у паренька от-такенный, – Гапон, как рыбак, изобразил какой-то циклопический размер.

– Нам-то чего? – хмыкнул Иваныч. – Это твоя, Аркаш, психотравма.

– Отвечаю, там реально хватит на полфёдора присунуть, и баба по шву треснет! – заливался Гапон. – Чего смущаешься, Володя?! Ему гордиться надо, а он стесняется!

Я молчал, не зная, куда спрятать немеющее от неловкости лицо.

Гапон продолжал:

– Слушай, ещё вопрос. А ты реально Никиту так отпиздил, что он две недели потом отлёживался? Он же бугаина здоровый! Чем-то специально занимался, Володя? Бокс-карате? Не?..

Я ошарашенно покачал головой.

– Восточные единоборства? – предположил Капустин.

И в тот же миг огрёб от Гапона:

– Ну, ты-то у нас известный инструктор по рукопашному сексу! Десятый дан, блять, не меньше!..

Скрипуче, как дерево на ветру, засмеялся Иваныч.

– И никакой не рукопашный, – без толики обиды ответил Капустин. – Я, Аркадий Зиновьевич, женатый человек.

– Воло-о-одя, – умильно тянул Гапон, – ну, поведай, как ты братеннику-то рога наставил. Поделись, ёпт, интересно же!..

– Я бы не хотел… – начал я, но конец фразы про “это обсуждать” потонул в гапоновском хохоте.

– Да понятно, что не хотел! Спонтанно вышло! Знаешь, как бывает? Хуй да пизда играли в поезда! Хуй спотыкнулся, в пизду воткнулся!..

Я не понимал, как остановить этот хохот, льющийся помойным потоком на моего бедного брата.

Гапон, однако, что-то заподозрил и резко сбавил градус глумления.

– Не подумай плохого, Володя, – произнёс он уже спокойнее, – Никиту я уважаю, несмотря на наши с ним разногласия. Но, бля, – снова гулко заухал, – это пиздец как смешно!..

Я чувствовал себя окаянным подлецом. Кромешный позор ситуации заключался в том, что со стороны всё так и было: молодой не поделил со старшим бабу, разругался вдрызг и теперь вынужденно собирается переметнуться на другую сторону баррикад. Возможно, Гапон действительно хотел на свой манер подбодрить меня и развлечь. Вспылив, я бы только показал, что несколько минут кряду позволял унижать себя наравне с Никитой. Недаром гаденько хихикал Иваныч, упиваясь моим незавидным положением.

Я, не подавая виду, зевнул и достал мобильник, чтоб демонстративно глянуть на часы.

– Неинтересная тема вообще… – сплюнул повыразительней и отвернулся. – Долго ещё идти?

– Почти пришли, – с притворным вздохом смирился Гапон. – Но мы за тебя все порадовались, честное слово! Ну, и поржали…

Аллея свернула вдоль каменного забора, врастающего в оштукатуренный, цвета плесени барак, который, в свою очередь, примыкал к старому особняку. Окна двух этажей закрывали ставни, но утопленные в землю зарешёченные амбразуры цоколя светились электричеством.

И без опознавательных табличек было понятно, что этот скорбного вида дом и есть морг. Он выглядел даже старше исторического корпуса с пилястрами, будто сначала возвели мёртвый приют, а уже потом всю остальную больницу.

Въезд во двор перекрывали ворота. Обшитые тёмно-зелёным стальным листом, они соединяли особняк с каким-то подсобным казематом, за которым снова продолжался кирпичный забор. Над чугунными пиками-штакетинами поднималась позолоченная маковка часовни, виднелись соседние крыши, стена с окнами-стеклопакетами. Под козырьком калитки на скотче держался ламинированный информационный лист:

Медицинское свидетельство о смерти выдается в регистратуре морга с 12 часов до 15 часов на следующий день после поступления умершего в морг.

Буквы на объявлении выцвели от времени и солнца.

Хоть калитка была открыта, Иваныч, а за ним Гапон с Капустиным пошагали прямиком к крыльцу. Наверняка в патологоанатомическом отделении царил такой же неписаный закон, как и на кладбище: отдельные входы для живых и мёртвых.

Крыльцо особняка было деревянным, но дверь – новой, стальной, с глазком и магнитным замком. Иваныч взбежал первым, дёрнул дверную ручку, порылся в кармане куртки, вытащил круглый брелок, приложил его.

Гапон ругливо взбирался по ступеням, поминая лёд и дворников. На пороге пошутил выдохшимся жалобным голосом:

– Если ключ подходит ко всем замкам – пиздатый ключ, а если к замку подходят разные ключи – хуёвый замок!..

Это прозвучало вымученно, беззлобно, и я даже подумал, что понапрасну демонизировал Гапона. Никакой он не паук-стратег, прячущийся за матерщиной, а просто обычный вульгарный мужик, который зачем-то из последних сил тянет лямку “души компании”.

Пространство за дверью удивило неожиданным простором. Дом снаружи явно не соответствовал объёму внутри. Холл поднимался вверх метра на четыре, собираясь под потолком в подобие купола. Вместо современных люминесцентных трубок матовый, круглый, как щит, плафон сеял желтоватое марево.

Пол и стены на высоту человеческого роста были облицованы шахматным кафелем, только с коричневой клеткой. Было чисто и пусто. Гулко, как в пещере. Пахло скорее жизнью, чем смертью, – несвежим утренним дыханием.

Холл расходился перпендикуляром коридоров. Первый, короткий, заканчивался окном в стену забора, а второй был длинный, как туннель. Гапон остановился на углу, где пологий потолочный свод перетекал в люминесцентную глубину второго коридора. Поманил меня:

– Мы, когда для своих экскурсии по моргу устраиваем, показ начинаем отсюда. Не с секционных, не с холодильника. Вот, гляди!.. – Гапон широко, во весь рот, улыбнулся.

Я сделал ещё несколько шагов. Болотно-химический свет за спиной Гапона мешался с желтизной плафона и дневным бликом окна из тупичка. Ещё один источник – непонятного назначения настенная лампа в зарешёченном корпусе, похожем на собачий намордник, мощно тонировала всё это световое попурри ядовитым синим теплом, как из лечебного рефлектора, которым мать когда-то прогревала меня после воспаления лёгких.

Я остолбенел от увиденного. Растянутая улыбка Гапона зияла чернотой! И точно такой же беззубой дырой распахнулся оскал Капустина, подошедшего к нам. Гапон, насладившись жутким эффектом, вывалился из синего света, и во рту у него замерцали, проступили зубы. Рот Капустина тоже наполнился.

– Есть… – Гапон снова отступил назад: – И нет зубов. – Вышагнул: – Есть!.. Нет!.. – и чернорото заклохотал.

По куполу, стенам прокатилось эхо, от которого в моём левом галлюцинаторном ухе зашипела, посыпалась шумовым оползнем белая радиочастота.

Я невольно коснулся пальцем собственной щербины. Этот жест почему-то вызвал дополнительный гогот.

– Капустин, возьми на заметку! – надрывался Гапон. – Надо тут зеркало повесить, чтоб люди смотрели в этот момент на свои охуевшие щи! Володя! Ты б видел себя сейчас!.. Иваныч, иди сюда, покажи прикус.

– Вот ещё, – тот, наоборот, сжал губы поплотнее.

– Что это? – спросил я оторопело у Гапона.

– Проняло?! – вскричал он с восторгом. – Дэвид Копперфильд, блять! – и затрубил, как конферансье. – Оптический световой аттракцион “Шура́, или Беззубый коридор”! – и продолжил уже обычным голосом: – Только не спрашивай, как такое получается. В ночных клубах зубы белым светятся, а здесь, наоборот, пропадают. Чем эмаль светлее, тем эффект пизже. У Капустина зубьё жёлтое, поэтому с ним вообще палевно номер показывать.

Капустин, улыбаясь, приблизил ко мне лицо, и я тотчас разглядел тёмный силуэт его резцов, словно бы вымазанных сажей:

– Зато у вас, Аркадий Зиновьевич, голливудская улыбка, – похвалил он шефа.

– Ещё бы! Столько бабла на импланты эти ебучие угрохать! Иномарка, бляха, во рту! Иваныч! – повернулся Гапон. – У тебя есть, случаем, гипотеза, почему тут зубы пропадают?

– Понятия не имею, – ответил Иваныч, мельком показывая чёрную пустоту рта. Чего, видимо, и добивался Гапон.

– Ага-а! – загоготал. – Наёбка – друг чекиста! Видел, Володька, успел?

– Аркадий, тебе сколько лет? – негодовал Иваныч. – Детский сад…

Гапон проказливо рассмеялся:

– Сорок пять, Андрей Иванович. Да ладно тебе! Офицер – всегда ребёнок, разве что хер вырос и пистолет настоящий…

“Беззубый коридор” оставил тягостное впечатление. Я всё не мог отделаться от ощущения, что видел не цирковой трюк, а именно чудо, но только злое и нечистое, попутно лишившее меня какой-то важной внутренней опоры. И ещё я смутно чувствовал себя покорённым – не Гапону, разумеется, а ситуации вообще, может, тому, что называют судьбой. От этого мне сделалось особенно тревожно.

– Здание, как ты уже догадался, историческое, – показывал под костяной стук трости Гапон. – Есть старая секционная, там дореволюционные столы сохранились. В натуре, хоррор можно снимать! Будет возможность, комнату-музей открою…

– Так здесь только морг, – уточнил я, – или ещё патологоанатомическое отделение?

– Ну Воло-о-одя, – ласково укорил Гапон, – отделение и есть морг, а ещё лаборатории, архив. Конкретно трупохранилище у нас типа общее с СМО, хотя по уму должно быть два: судебно-медицинское и патологоанатомическое.

– А в чём разница?

– Один ебёт, другой дразниц-ца, – он похехекал. – Которые трупы с улицы, просто с подозрением на насильственную смерть, большинство домашних – все отправляются на судебно-медицинское заключение в СМО к Лешакову. Ты ж его видел, смурной такой дядька… И там уже компетентно решают, был криминал или нет. А в анатомичке устанавливают причину смерти больничных пациентов, ну, ещё различные экспертизы делают, биопсию…

– Гистологию, – вставил Капустин.

– Глистологию! – передразнил его Гапон. – Блять, умник! Это ж и есть биопсия! Не позорился бы! Володе хоть простительно не знать, он человек новый, а ты…

– Я, Аркадий Зиновьевич, – печально возразил Капустин, – не медицинский работник, а ваш заместитель по “Элизиуму”.

Пока я досадливо перемалывал мысль, что Гапон со своими прибаутками тихой сапой добрался и до меня, люминесцентный туннель закончился и потянулся обычный больничный коридор: налево двери, направо забранные решётками окна во двор – пестрела неровная дорога, виднелась стена напротив, изнанка зелёных ворот. Створки медленно ползли назад, пропуская “скорую”. Она въезжала, переваливаясь по ледяным рытвинам.

Захлопотали голоса. Послышались быстрые липкие шаги – будто каждый раз отрывали от линолеума клейкую ленту. Санитар, молоденький и прыщавый, покатил к выходу пустую, на подпрыгивающих колёсиках каталку. Ему навстречу из пахнувшего холодом и табаком тамбура, соединяющего двор и отделение, показались двое: мужик под тридцать и возрастная бабёнка, оба в зелёных халатах, клеёнчатых передниках. Посторонились, пропуская каталку к стальному пандусу.

– Очень скользко! – прокуренными нотками предупредила бабёнка, приземистая, коротконогая и толстая, но с неожиданно красивым, чуть одутловатым лицом.

Из-за поворота вышел Лешаков. Уже в халате, на голове чепец, похожий на бахилу, на ногах круглоносые дырчатые сабо из литой резины (Тупицын бегал в таких по даче вместо тапочек).

– Сбежали от нас, Арсений Игоревич, – с лёгкой претензией высказал ему Гапон. – А мы гостю нашему “беззубый коридор” показывали.

– Да, да… – Лешаков нахмурился. – Прошу прощения… Наталья Георгиевна, – обратился к пришедшей с мороза врачихе, – можно на минутку?

– Ага, сейчас, – ответила бабёнка, преданно глядя на Гапона. Стянула шапочку, показывая мятое, блондинистое каре: – А я, Аркадий Зиновьевич, ебанулась вчера!

– В смысле? – оскалился Гапон.

– Постриглась же! – бабёнка кокетливо покрутила головой. – Не видно разве? Но я так думаю – волосы не зубы, отрастут!

– Ох, Наталья, – прищурился на неё Гапон. – Дай-ка приобниму тебя, королевну мою…

– Хороша королевна! – она с хрипотцой засмеялась. – Дра́зните пожилую, больную женщину, – и тотчас прильнула.

– Ну, ты не жмись-то ко мне! – Гапон шутливо отстранился. – Хоть отмылась от потрохов? – но при этом с неожиданно искренней нежностью погладил врачиху по спине. – Ну что? – проворковал. – Грустишь? Старой пизде плохо везде?!

– Ой, не говорите, Аркадий Зиновьевич, – врачиха хрюкнула. – Вы ж к себе не забираете, вот и худо мне, – добавила томно.

– Как муж новый?

Вздохнула:

– Слабенько-ой…

– Велика Россия… А ебаться не с кем! – засмеялся Гапон.

– Боится меня, говорит, что от моих рук смертью пахнет! – она продолжала ластиться и жаловаться. – Ну не дебил?

Её спутник посматривал на Гапона. Несвежий тёмный чуб выбивался из-под шапочки. Рот у него был брезгливый, а взгляд алчный и плутоватый, как у сантехника.

– Племяш мой, Владик, – сказал Гапон, не прекращая полапывать врачиху. – Тоже раздолбаем рос, пока ко мне не попал!

“Тоже”, видимо, адресовалось мне.

– Володя, зацени… – Гапон перекинул объятие с Натальи Георгиевны на стоящего рядом “племяша” и даже шутливо приложился щекой к его лицу. – Похожи?

В них действительно было много общего: рост, сочная губастость, крупные черты, хотя у племянника пропорции оказывались помельче.

– Наша Таня вся в отца! Хуй, залупа, два яйца! – с довольным видом подытожил Гапон. И оба, дядя и племянник, дуэтом расхохотались – до жути одинаково, как сиамские смеховые близнецы.

Краем уха я слышал, как Наталья Георгиевна докладывает местному сотруднику:

– Ебанулась вчера. Подстриглась…

Иваныч привалился к подоконнику – набивать смс или же играть во что-то вроде “Snake” – большой палец шустро бегал по кнопкам простенькой “нокии”. Он изредка поднимал глаза на Гапона.

Гапоновский родственник ухватил за рукав пятящегося с каталкой долговязого юнца-санитара. Движение было невесомое, рука взлетела легко, как от ветра, будто под одеждой племянник состоял из воздуха и был ещё вдобавок какой-то полупустой.

– Вот, Аркадий Зиновьевич. Устроил всем ёбаный стресс!

Казённая полуулыбка санитара поникла.

– А мы обыскались, блять! – исходил ядом племянник. – Куда кегля подевалась?

– Что ещё за кегля? – нахмурился Гапон.

– Ну, хляк, бомж дэтэпэшный! Я ж говорю – кегля!

– Нашёлся?

– Это мудило, – племянник резко тряхнул санитара, – отвезло его в наш кассетник!

Гапон поднял удивлённые брови, а парень промямлил куда-то вбок:

– Сказали, в холодильник, я и повёз.

– Серёжа, мать твою! – выговаривал племянник. – Холодильник – это не платный кассетник! По кегле вши ползали! Он, блять, педикулёзом всю клиентуру позаражать мог! Прокурорский батя на собственных похоронах мог оказаться со вшами в бороде!

– Просто сами же сказали, что теперь все трупы пойдут через “Элизиум”, – отвечал санитар с понурым вызовом.

– Я-то сказал! Но ведь нетрудно и самому допетрить, что бесхоз не пихают в коммерческий холодильник, а везут, наверное, в подвал на ледник!

Гапон, внимательно следивший за разговором, хлопнул санитара по плечу:

– Да расслабься, паренёк! Знаешь, как в армии шутят? Если в роще заблужуся, кто-нибудь да выведет! Если в штабе окажуся, кто-нибудь да выебет!..

Санитар приободрился:

– Я ж не нарочно, Аркадий Зиновьевич. Хрен поймёшь, куда кого везти.

– Короче, дружок, – сказал Гапон. – Те, что через наш “Элизиум” хоронятся, тех в кассетник. Просто больничных – в холодильник анатомички. Лешаковских с экспертизы – туда же, только камеры не путай – это разные отделения. Понял? Ты у нас сколько работаешь?

– Неделю…

– Разберёшься скоро, – ободрил Гапон. – Медучилище?

– Колледж.

– Смирнова у вас директор? Вероника Сергеевна?

– Тут кто? – племянник бросил намётанный взгляд на каталку. Тело было закрыто оранжевой клеёнкой, скрадывающей человеческую форму. – Дед домашний или лешаковский?

– В смысле? – затупил санитар. – Его подвезли только что.

– Блять, врачебку кто оформляет, Лешаков или Логвинов?

– Александр Дмитриевич…

– Ну всё, значит, наш. Вези его в секционную, я подойду скоро!..

Санитары покатили каталку прочь по коридору. Взгляд Гапона, сосредоточенный на племяннике, стал неожиданно холодным:

– Отойдём, Влад?

Тот смущённо кашлянул. Гапон жёстко вцепился в него и, прихрамывая, повлёк в сторонку.

Иваныч всё тыкал в кнопки, Капустин кивал своему разговору:

– Знаете, Милена Николаевна, что сказал бы по такому поводу Аркадий Зиновьевич? В России как в гареме: отымеют по-любому, но только не ясно, когда именно!.. Ха-ха… Да, он бы, разумеется, выразился бы чуть жёстче…

– Владик, блять, совсем страх потерял? – донеслось.

– Да чё я сделал-то? – племянник беспокойно оглянулся.

– Ты год назад бирки на пальцы вешал! – с бешеной въедливостью выговаривал Гапон. – Что за охуевшее самоуправство?!

По факту я не мог слышать их разговора, несмотря даже на благоприятно-гулкую акустику. Однако ж бубнёж Гапона и виноватый, испитой голосина племянника звучали так отчётливо, словно они переругивались в полуметре от меня, а не в самом конце коридора.

– Второе, – шипел Гапон, – обещал, что сделаешь Гавриченкам лицо! А там пиздец был! Мать его чуть в обморок не хлопнулась в зале! Истерика с женой!

– “Космонавт” который? – торопливо оправдывался племянник. – Я подмалевал, где мог. Там, по-хорошему, не стандартный бальзачок, а хирургия нужна была, пластика, реставрация. А морды заново лепить только конченая умела…

– Ты ж год с ней работал! Божился, что всё освоил!..

– Ну, бальзачок стандартный, инъекционный. Тампонирование, глаза, рот. Обколоть, подкрасить – это пожалуйста!

– Почему у Ремчуковых франкенштейн в гробу лежал, а не старуха?!

– Бабке щёку раздуло, когда морду прокачивали…

– Влад, – придавил с угрозой Гапон, – ты бы до сих пор в Ставрополе своём сочинял про котлеты из трески с горбушей: “Хочешь – ешь, а хочешь – кушай!” Мерчендайзер хуев! Ты ж меня как мудак последний подставляешь! То шов протечёт, то глаз посреди прощания откроется! Байки из склепа, блять!..

– Не нравится вам зять, ебите дочку сами! – племянник окрысился в гапоновской манере. – Давай, увольняй! Верни конченую обратно! Она только рада будет, справедливость у тебя наведёт!..

Иваныч сунул телефон в карман куртки, посмотрел на меня и мотнул лицом на входную дверь: “Выйдем”. Я почему-то решил, что он тоже всё слышал.

Иваныч первым спустился во двор, сбежал по ступеням, а я для лихости съехал по скользкому пандусу, как с горки. Мы встали возле окна рядом с бетонным крыльцом. Под ногами звякали разбитые вдребезги сосульки. Я на всякий случай поглядел наверх, но карниз крыши был чистым, разве что с оползающей шапкой пористого снега.

“Скорой” и дух простыл, а зелёные створки ещё закрывались – медленно, словно нехотя, и всё никак не могли сомкнуться. Я посмотрел в противоположную от ворот сторону, где колдобистая дорога перетекала в асфальт. Дальше начиналась расчищенная тротуарная плитка, а кирпичный забор сменяла мощная чугунная решётка аж до проходной, которую когда-то штурмовали похоронщики из “Мемориал-авто” и “Городской похоронной”.

Часовня оказалась не самостоятельным объектом, а пристройкой к большому трёхэтажному новоделу, и была намного выше, чем представлялось по ту сторону морга. Она напоминала огромную керосиновую лампу, так много в ней присутствовало стекла, витражей в траурных тонах – синих, фиолетовых. Сам же новодел выглядел как помесь торгового павильона с молельным домом какой-нибудь религиозной организации, типа “Свидетелей Иеговы”. “Элизиум” с патологоанатомическим отделением соединяла длинная, с непрозрачными стеклопакетами галерея, чью белую стену я наблюдал из окна. Она тянулась через весь двор, и наверняка по ней и катили из холодильника морга гапоновских покойников…

– Есть у меня подозрение, – Иваныч выдержал проницательную сыскную паузу, – что ты здесь, чтоб постукивать Мултанчику. В эту мутотень с бабой и дракой я не верю!

– Ну, не верьте, ваше право, – ответил я рассудительно.

– И если узнаю… А я узнаю, уж поверь, – цедил дальше Иваныч. – Накажу!

Я пожал плечами. Глянул на входную дверь, но Гапон задерживался.

– Не знаю, что там Аркадию Зиновьевичу про тебя напели, но как по мне, – закончил Иваныч на выпяченной презрительной губе, – ты здесь нахуй не нужен! Понял?

– Да только вот твоего мнения никто не спросил, да? – отозвался я тыкающей издёвкой. Уставился в его жёлтые волчьи радужки. – И знаешь почему? Потому что кое-кто с заданием не справился и дорогу к СМО просрал!..

Я не успел насладиться злословием. И взглядами пободаться тоже не довелось. Вальяжный Иваныч неожиданно психанул:

– Ты чё, бля?! – и по-дворовому взбрыкнул руками – толкнул.

Получилось забавно. Я, отшатнувшись, наступил со всего маху на ледяной плинтус под стеной, поскользнулся на нём же, съехал ногами вперёд, попутно подсекая и тяжёлого Иваныча. Рухнули в итоге оба. При этом Иванычу основательно досталось от меня локтем по рёбрам, так что он болезненно хекнул. Но ответить ударом не успел. Или не решился.

– Оставил, бля, без присмотра! – прозвучал с крыльца раскатистый голос Гапона. Рядом Капустин поддерживал шефа под локоть. – Чего не поделили?

Мы яростно отпихнули друг друга, я и Иваныч. Встали, брезгливо отряхиваясь от снежной, с тёмной бензиновой гнильцой каши.

Гапон изучал меня с каким-то обновлённым любопытством:

– А ты, Володя, я погляжу, просто чёрт, а не ребёнок: молоко выпил и соску на хуй надел!.. Пяти минут не прошло, а ты уже моего начальника службы безопасности в снегу извалял…

– Да кто, блять, извалял?! – взбеленился окончательно Иваныч. Остервенело зарылся рукой под мышку, точно вылавливал назойливую блоху.

– Вот чего ты там шаришь? – сказал я чуть оглохшим после удара об землю голосом. – Ствол, типа, ищешь? И чё, если найдёшь, реально выстрелишь? Вот мент, как есть!

– Аркадий! – Иваныч после моих слов тотчас сделал вид, что не хватался показушно за пистолет, а лишь поправлял кобуру. – Тебе стукача впаривают! Крота! А ты не врубаешься! Он Мултанчику на тебя стучать будет! Ты ещё не понял?! Это ж всё галимая разводка про тёрки с братом!..

– Пф-ф-ф… – Гапон длинно, на улыбочке, выдохнул. – Успокойся, Андрей Иванович, всё под контролем.

– Хуя! Под контролем… Но я тебя предупредил! – Иваныч умывающим жестом вытер мокрые ладони о куртку. Прошипел на меня: – Баклан, ёб твою!

– Обмудок старый! – огрызнулся и я на Иваныча, обидевшись в основном за “крота”. Хотя позже до меня дошло, что он вряд ли имел в виду мою фамилию.

– Андрей Иванович, – мягко пожурил его Гапон. – А вот культурный человек сказал бы не “ёб твою мать”, а “я вам в отцы гожусь!”… Цыц! – вдруг вскричал.

В повисшей тишине стало слышно, как из кармана Гапоновского пальто набирает громкость “Одинокий пастух”. Я не мог поверить ушам, но второй раз за сегодня звучала пан-флейта. Вот только посыл был уже другой, точно утреннюю “мелодию моего сердца” теперь насвистывал сидящий на корточках гопник.

– Тихо, бля! – снова потребовал Гапон. – Моя Вагина Клиторовна меня домогается… – прижал указательный палец ко рту. – Алё?! Приве-е-ет, котинька… – пропел с фальшивой умильностью. – Да, всё хорошо… Да…

Капустин тем временем вытащил из кармана куртки вязаную шапочку, натянул, подоткнув под края свои белёсые волосы. Затем со вздохом подобрал чёрную, размером со старую “моторолу” рацию, которая, оказывается, слетела с пояса Иваныча во время падения. Протянул ему. Иваныч хмурым кивком поблагодарил. Прицепил щелчком к поясу.

– И тебя тоже, родная… Пока, цём-цём! – Гапон, продолжая улыбаться, спрятал мобильник. Затем поманил меня и Иваныча: – Мужики, серьёзно говорю, харе́ конфликтовать! А не то палкой вас наебну!.. – и, посмеиваясь, погрозил тростью.

Мы, точно нашкодившие школьники, исподлобья переглянулись. И промолчали.

– Мирись-мирись… О-ох!.. – Гапон с хрустом потянулся. – А в жопу не ебись!

Все, как по команде, облегчённо заулыбались: Капустин, Иваныч, я сам. Не потому, что это было так уж смешно. Просто Гапоновское шутовство по факту было единственным, вокруг чего можно было хоть как-то временно примириться.

– О чём это я. Что пора и дела обсудить! – сказал Гапон. И прибавил персонально: – Тебе в качестве информации для размышления, Володя. В “Элизиуме” под началом Андрея Ивановича с десяток человек охраны. Слыхал поговорку про зайцев?

– Смотря какую.

– За тремя зайцами погонишься…

– Ни одного не поймаешь?

– Нет. Они тебе пиздюлей дадут! Ха-га!..

Поржать за компанию оказалось не так уж трудно. Теперь мне даже было интересно, ради чего Гапон около часа играл в радушного хозяина, заливался шутками, льстил, обидно подначивал верного, безропотного Капустина, подозрительного Иваныча…

*****

– Как этот хер из Москвы выразился? – Гапон пощёлкал пальцами. – Красиво ещё так завернул?…

– В нашем “Прощальном доме” чувствуется храмовость! – подсказал Капустин. – А это он не видел вечерней подсветки!

– Хра-мо-вость, – смакуя, повторил Гапон. – Но зацени, Володя, я ж по сути просто офицер в отставке. Харьковское высшее военное училище тыла МВД СССР, выпуск восемьдесят пятого года. Никакого специального архитектурного образования, всё на голой, как баба в бане, интуиции. Дизайн, интерьеры! От вестибюля, салона-магазина, залов прощания и до последнего, блять, сортира! Ну, не сам, понятно, рисовал, проектировал и строил – специалисты делали, но решения-то я принимал, как должно всё выглядеть.

– А я предложил светопрозрачный фасад у часовни, – похвастался Капустин.

Гапон смерил его убийственным взглядом.

– “Я” – сам знаешь головка от чего! Ладно, ладно, – сжалился. – Твоя идея была, Капустин. Но я тоже дохера ценных мыслишек подкинул по оформлению. Туда, блять, кладём керамогранит, сюда облицовочный кирпич, здесь мозаику, там хуяику! Просто весь комплекс больше тысячи квадратных метров общей площади – не хило?! Вот считай: два ритуальных зала прощания – на пятидесят и сто квадратов – раз!..

– С возможностью увеличения или уменьшения площади, – быстро вставил Капустин. – Подвижная планировка, ширмы всякие, перегородки.

– Салон-магазин ритуальных принадлежностей – два!..

– Похоронный супермаркет, Аркадий Зиновьевич, – поправил его Капустин. – Не принижайте наш уровень.

– Володь, ты ведь копал на втором, верно? Значит, видел там магаз Мултанчика “Городской похоронной службы”. А у нас двести метров с выставочным залом! Придём, я тебе покажу. Не в обиду Никите, заодно заценишь и памятнички из литьевого мрамора, которые “Пигмалион” делает. Открыли своё производство гробов. Это тебе тоже не сову на “Гробус”, – он довольно хохотнул. – Натуральное дерево, ламинированная ДСП.

– Сухое прессование смолами, – просуфлировал Капустин.

– Саркофаги премиум-класса стали делать с двумя крышками по итальянской технологии!

– Историческая серия “Фараон”. Гробы “Рамзес” и “Клеопатра”, – подсказал Капустин. – Очень эстетичные, и спрос оказался большой.

– Так, а чё я ещё не назвал?.. – Гапон задумался. – Пункт приёма заказов на ритуальные услуги! Бюро, регистратура, комната руководителя похоронного обряда!..

– Цере-моний-мейстера!

– Тилимилитрямдия! – ласково передразнил Гапон. – Зал ожидания, гардероб, комната для провожающих! Медпункт, бухгалтерия, кабинет директора – мой кабинет то есть. Я ещё не считаю технические помещения. Холодильник немецкий кассетного типа на двадцать мест!..

– Пантеон! – тихо, но решительно возразил Капустин. – Холодильник – в анатомичке, а у нас, Аркадий Зиновьевич, пантеон – элитное трупохранилище!

– Бля, ну ты перегибаешь со своим пафосом, – сказал довольным голосом Гапон. – А ещё я про буфет забыл! Два поминальных зала и своя столовая…

Мы прошли через мощёный двор. Как и предупреждал Гапон, нам повстречался наряд охраны из двух человек – в бушлатах, пухлых утеплённых штанах, берцах-крокодилах, с дубинками на поясе. Один из охранников хоть и выглядел немолодо, был могучего сложения, с усами, как у борца Поддубного. Возле шлагбаума маячил ещё один в чёрном, да и в сторожевой будке тоже кто-то сидел. Мужики обменялись короткими кивками с Иванычем, а тот не преминул поглядеть на меня с кривым, злобным торжеством – мол, что тебе говорили, нас тут много.

– Чё на щеке? – спросил его Гапон. – Помада, что ли? Наташку зажал, пока я не видел, охальник?

Иваныч самодовольно улыбнулся:

– Вроде не припомню такого, – мазнул рукой. – Всё? Вытер?

След действительно напоминал помаду – две бледно-алых полоски. Когда мы рухнули, я зацепил Иваныча по лицу пальцами, а подушечки у меня были шершавыми, как пятки. Алина всегда жаловалась, когда я её гладил, подсовывала мне всякие кремы.

Я подумал, что, если Гапон разглядит, что это не помада, а ссадины, наверняка спровоцирует обидной шуткой Иваныча на какую-то резкость, которая закончится для меня плачевно. Я насчитал уже четверых, когда на крылечко, где галерея смыкалась со зданием, вышел пятый охранник. А сколько их было ещё?

– А почему “Элизиум”? – спросил я погромче. – Вы тоже придумали?

– Пиздец название, да? – Гапон огорчился. – Просто мы не с нуля начинали, а перестраивали старое помещение – похоронное бюро и магазин ритуальных услуг. Бывший учредитель брал у больницы участок в субаренду на пять лет, но мы с пацанами уже нормально оформили в собственность. Вот он название это конченое придумал – “Элизиум”! Лизь-лизь! Куннилингус какой-то, котёнок с улицы Лизюкова, блять!..

Капустин мягко возразил:

– Зря вы так, Аркадий Зиновьевич, хорошее название. У всех “Грусть-скорбь”, а у нас обитель блаженных душ.

Меня почему-то неприятно поразило, что Гапон, как тень, неуловимо следует Никите. В харизме, хотя у Гапона она была принципиально другой; в балагурстве, хотя Никита шутил иначе; в житейских фактах – оказывается, тоже позарился на чужой бизнес, отнял. Я б не удивился, узнав, что Гапоновская “Вагина Клиторовна” как-то навыворот напоминает Алину, может, покрыта сверху донизу пирсингом. Даже в том, что Гапон подтянул “племяша” из провинции, мне виделась какая-то пародийная параллель моих отношений с Никитой.

– Тут зайдём, – Гапон ступил на щетинистую, серого цвета дорожку, ведущую к крыльцу. – Я тебе парадный после покажу, когда уходить будем, а щас добро пожаловать в “Элизиум” через шоколадный, хе-е-е! Не знаешь поговорку? Два в парадный, один в шоколадный? Бля, ещё скажи, что ебельку не смотришь. Нет? Чистый ты человек, Володя, а я старое порнокопытное! – он засмеялся и притопнул протезом, сбивая с подошвы снег. – Порно… Копытное, – повторил.

– Наговариваете на себя! – плачуще сказал Капустин.

Гапон осторожно попробовал ногой ступеньку:

– Я ж просил железки на ступени поклеить! Поубиваемся тут нахуй!

Капустин выхватил из кармана блокнот, чиркнул пометку:

– Абразивные полоски… Записал, Аркадий Зиновьевич, завтра будут!

Охранник раболепно посторонился, придерживая дверь. Лицо у него было простое и полудетское, точно у деревянного сказочного человечка. Я даже не понял, что произошло раньше: я подумал об этом или прочёл на бейдже – “Пинокин”.

Мы зашли в вестибюль, выложенный кремовой плиткой. Справа от двери были стол и полдюжины чёрно-белых мониторов с изображением двора и нескольких помещений. За мониторами наблюдал ещё один охранник, крепкий, лысый, с косматой шеей. Этот выглядел до комичного человекообразно, словно заплутавшая эволюционная ветвь.

Когда мы прошли по короткому коридору и остановились возле двери лифта, Гапон высказал Иванычу:

– Планета обезьян! Где ты их набрал?

– У Димона и погремуха подходящая – Шрек, – с веской улыбкой согласился Иваныч. – Но мужик весьма толковый.

– На входе вообще букварь какой-то! Тоже из новых? Он читать хоть умеет?

– А нужно? Главное, чтоб с работой справлялся.

Холл украшали садового вида мраморные поделки: тумбы, белые, как искусственные зубы, и статуи – наверняка не натуральные, а из того самого литьевого полимера, которым похвалялся Гапон. Скорбящая женская фигура, которую мне удалось вблизи рассмотреть, была сглаженной, словно побывавший во рту леденец. Зато растения в горшках выглядели настоящими – с длинными, как водоросли, вялыми листьями, тронутыми какой-то растительной порчей.

Горшки с точно такими же бессильными цветами стояли в коридорах моей рыбнинской школы. Кстати, фигуры гипсовых школяров на входе, многократно окрашенные олифой кремового цвета, чтобы скрыть следы ежегодного осквернения (девочке всегда подмалёвывали менструацию), на мой взгляд, выглядели куда печальней и эстетичней гапоновского производства.

Грузовой лифт мелодично распахнул нутро, сверкающее оцинкованной чистотой. В нём отсутствовали зеркала и по ощущению было много холоднее, чем в коридоре, словно лифт вынырнул из-под земли. Мне показалось, что оттуда пахнуло холодным паром, как бывает, если открыть термос с азотом или морозильную камеру.

– Два зала прощания на первом и втором этажах, – пояснил Гапон, – а холодильник, то бишь пантеон в цоколе. Оттуда и поднимаем.

Стройная концепция, что похоронщики не следуют без причины маршрутами мертвецов, терпела фиаско.

Мы вышли на третьем этаже – административном, с невысокими, скошенными потолками. Иваныч ещё в лифте начал рассказывать про охранника Шрека. Он раньше был опером, и его уволили лет пять назад за превышение каких-то там полномочий.

– Коммерса взламывали на предмет спизженного. Он в несознанке, типа ничё не знаю, буду жаловаться в Европейский суд по правам человека. А Шрек такой достаёт из сейфа киянку и папочку. Раскрывает и говорит, мол, тут все счета, выписки до копейки – партнёры тебя сдали. И ты сейчас будешь называть цифры, чисто для проформы. За каждое наебалово – по ноге киянкой!

– Ты вот порно не жалуешь, – прогремел мне в другое ухо Гапон. – А я недавно дивидишку америкосовскую прикупил. Там тёлочка-блондинка у ниггеров сосёт. Ну, они сначала сгрудились хуй к хую, и она так мордочкой туда-сюда водит, будто на дудках играет, и мелодия эта звучит: та-да-да!.. – он выдул первые ноты “Пастуха”.

– И что коммерс? – с вежливым любопытством спросил Капустин.

– Обосрался! – радостно доложил Иваныч. – Шрек мне листочек передал, а сам кияночкой, – показал как, – по ладони похлопывает: “Ну, что там у нас по «Ренессанс-капиталу»?” А коммерс называет. Шрек заглядывает в листочек и говорит: “Правильно. А что у нас по «Башинвест»?” Тот называет и сразу же исправляется. Шрек ему: “Правильно”…

– И в чём цимес? – обернулся к Иванычу Гапон. – Закошмарить молотком много ума не надо. Особенно с таким еблетом.

– Не было у нас никаких банковских выписок! Какие-то левые протоколы из другого дела! – Иваныч засмеялся. – Это ж актёрская работа на “Оскар”! Шрек, он с виду реально страшный, ночью такого в переулке встретишь, кирпичами наложишь. А мужик душевный. И мозги есть, и хватка оперативная была…

– Я не против, – отмахнулся Гапон. – Пусть работает.

А я подумал, что больше никогда не смогу нормально слушать опозоренного “Пастуха”.

*****

Директорский кабинет был отделан деревянным массивом в тёмных тонах на высоту подоконника, так что создавалось ощущение корабельных бортов. В цвет дереву стояли пара столов – рабочий и для заседаний, и сейф, наверняка стальной внутри, но снаружи облицованный морёной доской.

На стене сбоку от похожего на клавесин секретера висели застеклённые дипломы и грамоты – унылые, но почему-то внушающие доверие. Половина была от местной епархии: две с портретом какого-то благообразного митрополита и красная, как советская десятирублёвка, грамота из Рязани с благодарственным текстом Гапону: “В благословении за усердные труды во славу Святой Православной Церкви”.

Красовалась отдельно в латунной рамке любительская фотография рукопожатия Гапона и гладкого военного чинуши на фоне трибуны с двуглавым орлом: Гапон был в полевой форме, из расстёгнутого ворота молодецки выглядывала тельняшка. Выглядел он браво, точно постановочный десантник, и лет на десять свежее себя нынешнего.

– Девяносто шестой год. Аркадия Зиновьевича награждают орденом Мужества, – подсказал Капустин.

– Посмертно!.. – шуточно шмыгнул носом Гапон и сунул в подставку трость. Сделал приглашающий жест, указав мне на стул: – Что, парни, кофейку? Или покрепче чего?

Капустин прошагал к тумбе с кофеваркой, которую я сначала принял за образец похоронной продукции – очень стильную урну для праха. Иваныч по-хозяйски уселся в глубокое кожаное кресло и взял с коротконогого стеклянного столика журнал:

– Мне экспрессо…

– Чё?! Какой экспрессо, блять?! – взвыл Гапон. – Еврейский паровоз! Невский эспрессо! Кампучино!..

– Я и говорю – эспрессо, – невозмутимо поправился Иваныч. – Чё не так?

– Иваныч, ты лучше американо в другой раз проси, вдруг за образованного сойдёшь!.. Пиздец, Володя, у меня сотруднички!

Я думал, Иваныч разобидится, но он только засмеялся.

У стены напротив окон стояла средних размеров картина в громоздкой деревянной раме. Судя по равномерному глянцу, это была типографская репродукция. Притом чего-то ужасно знакомого, из русской пейзажной классики, которую обычно помещали в конце учебника по литературе – вроде прилетевших грачей.

Больше половины картинного пространства занимало летнее пасмурное небо в облаках: целая армада сизых грозовых, ниспадающих ливневым сумраком до горизонта, белых кучевых, похожих на океанские льды; ближнее облако напоминало дымчатый обрывок жгута или же морского змея. Где-то в перистой вышине пряталось солнце, невидимое, пробивающееся охровыми, бледно-золотистыми, белыми, голубыми бликами. В этом бесконечном, величественном небе не было никакой ярости стихий, а лишь неторопливая воздушная вечность. Внизу зеленел могучий обрыв с ветхой церквушкой в одну маковку – бревенчатый домишко из трёх пристроек с покатыми мшисто-серыми крышами. За дощатой стеной невидимый ветер трепал тощие дерева и кустарник, буйный, словно заросли крапивы. Сразу же за деревьями начинался погост, стекал валкими крестами вниз по склону. Внизу открывалась вода – почти такая же огромная, как и небесный мир над ней, с травянистыми берегами, с облаком-островом впереди. Немногочисленные трухлявые кресты напоминали скворечники без стен – столбики с кровлей. И сама церквушка, землистая и одинокая, чем-то походила на такой же могильный крест-скворечник, в котором каким-то чудом теплилась едва различимая оранжевая искра – окошко или же просто случайный отблеск чьей-то веры.

– Узнаешь кисть? – самодовольно спросил Гапон. – Не? Исаак Левитан. Называется “Над вечным покоем”. Заебись живопи́сь, да?! Капустин! – он откинул назад голову. – Как этот хер московский сказал?

– Что это самое что ни на есть русское мементо мори! – звонко отозвался Капустин. – Даром что Исаак Ильич.

– Напрасно ты москвича херами кроешь, – произнёс недовольным тоном Иваныч. – Мужик очень непростой. У меня чуйка на таких!

– Скажи какая важная, – с беспечной улыбкой ответил Гапон, – хуета бумажная!

– Точно говорю, за ним не ГУП “Ритуал”, а люди куда посерьёзнее. Боюсь даже предположить, какого уровня. Ты бы поосторожнее при посторонних, – он посмотрел на меня, – выражался.

Впечатление от картины портила рама тяжёлого самоварного цвета с вычурными виньетками, похожими на столярные завитушки. Из-за неё всё выглядело так, будто чужую негромкую мудрость произносил дурак.

– Копия? – спросил я зачем-то.

– Не, бля, оригинал! – съязвил Гапон под кашель-смешок Иваныча. – Печать на холсте. Я на пробу заказал, чтоб коридоры чуть оживить. А увидел, решил, что у меня в кабинете будет висеть! Нравится? – спросил похохатывая. – Любишь вообще изобразительное искусство?

– Да, – сказал я. И, уязвлённый Гапоновской иронией, зачем-то добавил тоном эксперта: – Сюда бы ещё “Остров мёртвых” подошёл!

– Не слыхал про такой, – сказал Гапон. – Это что?

– Арнольд Бёклин, – я с досадой чувствовал, что говорю лишнее, но меня потащило какое-то полупьяное бахвальство. – Знаменитый швейцарский художник.

– Мы люди тёмные, из Арнольдов только Шварценеггера знаем! – со смехом воскликнул Гапон. – И “Остров сокровищ”. Капустин, ты отметь у себя про “Остров мёртвых”.

– Один из вариантов этой картины у Гитлера в кабинете висел, – добавил я убито.

– Ещё бы! – хмыкнул из кресла Иваныч. – И тот Адольф, и этот Адольф!

– Да, блять, Арнольд он! – сказал Гапон. – Ты чем слушаешь, Андрей Иванович?

Они пересмеивались, Гапон и Иваныч. Капустин подошёл ко мне и принялся записывать в блокнот имя-фамилию, я диктовал ему по буквам: “Б… ё… к-л-и-н…”, кляня свою позорную несдержанность. Никто ведь не тянул за язык! Меньше всего я хотел, чтобы в кабинете у Гапона появилась репродукция “Острова мёртвых”. Не желая того, я снова предал Никиту, выдал что-то сокровенное.

Кофеварка шумно тарахтела. Гапон, склонившийся перед монитором, морщился. Он говорил по городскому телефону, щёлкал мышью:

– Открываю… Грузится… Ага… Смотрю… Не нравится!.. Почему?.. Потому что хуйня! Марьяночка, милая! Я не знаю, чему в Лос-Анджелесе учат, но даю бесплатный совет. Дизайн должен быть такой, чтоб… – пожевал губами. – Лох цепенел! Поняла? Це-пе-нел!.. Вот и умничка!.. Новый вариант шли, а то не поладим… Да… И другая очерёдность. Сначала “Услуги”, потом “Принадлежности” и всё остальное, а “Новости” и “О компании” в самый конец, где “Контакты”. – Гапон ловко перекинул трубку на другое ухо. – И “Отзывы” замени на “Благодарности”…

Я встал возле окна и глядел с высоты третьего этажа на мощённый чёрно-серой плиткой двор. Запутанная топография вокруг патологоанатомического отделения сверху делалась более-менее понятной. К старому особняку примыкал новый двухэтажный блок, продолжающийся решёткой до проходной “Элизиума”. По другую сторону громоздились несколько крыш, стена “Гинекологии” с одиноким слуховым окном, инфекционный корпус, пищеблок, котельная, трансформаторная подстанция. Едва угадывался конёк треугольной крыши гистологического архива. Виднелись заледенелая лента дороги с грязными проталинами, пара хмурых “газелей”, очень похожих на катафалки “Городской похоронной службы”.

Утреннего солнца как не бывало, небо затянула свинцовая хмарь. Сыпал снег, мелкий, точно порошок.

– Чё, бандит? – каркнул за моей спиной Гапон. – Смотришь, как нас, бедненьких, без бабла оставил?

– Ну, извините, – ответил я. – Так уж получилось.

– Ха-га! – коротко лязгнул Гапон. – А ты, по ходу, от скромности не умрёшь! Реально думаешь, что мы на этом что-то потеряли? Да просто с пацанами прикололись! Подъебнули старого чёрта, чтоб не очень залупался. Вот хохму нам ты слегка обломал – это да, не спорю! Но Мултанчик по-любому дорогу бы запасную нашёл, просто на сутки позже. Я тебе по секрету больше скажу. Все эти МУПы еба́ные и прочие коммунальные предприятия как два пальца через ФАС нагибать!..

– Федеральная антимонопольная служба, – расшифровал Капустин, подавая Иванычу чашку.

– Дарю схему! – щедро поделился Гапон. – Катаешь жалобу: мол, такой-то МУП из семи залуп не пускает честного частника, вредит-препятствует! И всё! ФАС шлёт запрос в МУП и копию в местные органы: “Чё за хуйня, почему не пускаете?” МУП и власть отписываются, что в соотвествии с таким-то ебучим постановлением от лохматого тысяча девятьсот какого-то года МУП имеет такие-то права и только ему поручено то-то и то-то, государственное регулирование, хуё-моё… И всё, и попались! – Гапон шлёпнул ладонью по подоконнику. – Все на этом палятся, и МУПы, и ГУПы. Потому что по своему статусу они коммерческие организации. В Москве ГУП “Ритуал” – это ж коммерческая организация! Не знал разве?

Я сначала кивнул, а затем покачал головой. На самом деле я не понял и половины из того, что говорил Гапон.

– Просто хуле из себя рыцарей круглого стола строить? Типа, такие бескорыстные в белых пальто! Комбинат Мултанчика и когда был ГУПом, и сейчас – такое же коммерческое предприятие, как “Элизиум”, только с государственной формой собственности! И лишь бы сказано было – “государственное”, будто это подразумевает бесплатное или супербюджетное. Приманка для лохов! А в уставе тоже записано получение прибыли! Как у коммерческой организации. Но только за свои услуги, довольно убогие, – прибавил он брезгливо, – его МУП почему-то дерёт с людей в два раза дороже! И беззастенчиво пользуются административным ресурсом! Вот ты в курса́х, что Мултанчик выбивал себе распоряжение горадминистрации об обязательном ежесуточном сообщении в его службу старшим врачом скорой помощи, сколько человек умерло за прошедшие сутки вне больничных учреждений?! Это справедливо, по-твоему?

Я не знал, что ответить. Как по мне, нормально – ведь Мултановский всё-таки руководил похоронным комбинатом. А кому ж ещё сообщать, как не ему?

Дурашливо, как игрушечный, запиликал кабинетный телефон. Гапон нервно дёрнул лицом, словно сгонял со щеки муху.

– У комбината власть по графику работы кладбищ, полномочия по захоронениям, по выделению участков земли. Или возьмём, к примеру, эвакуацию трупов. В Загорске почему-то тендер выиграло предприятие, что работало в паре с комбинатом. Угадай какое? Та-дам!.. “Мемориал-авто”!

Капустин снял трубку, шепнул Гапону:

– Айваз Георгиевич…

– Давай его сюда! – Гапон бойко подковылял от подоконника к столу. – Ну чё, армянское очко, как житуха?! Здорово, родной!.. Норма-а-ально! Но коньячину с тобой больше не пью!.. Да все прошлый раз в мясо были!..

Я присел на кожаный диванчик напротив Иваныча – чтобы тот чего доброго не подумал, что я стал осторожничать с ним после демонстрации живой охранной силы. Журналов на столике больше не было, только веер из буклетов. Взял один, глянцевый, с дрожащей лампадкой на титуле “Прощальный дом «Элизиум»”. Снова шумно зашипела, захаркала кофеварка.

– Ну, давай сегодня! – прокричал Гапон. Послушал и засмеялся. – Айваз, ты как Агния Барто! Я сегодня не могу, я вам завтра отсосу!..

Попалась рекламная памятка. Я развернул её, прочёл надпись на два разворота “Ритуальные услуги при Загорской центральной городской больнице”. Слева опускался столбец “Перечень документов, необходимых для выдачи тела из морга”:

– гербовое свидетельство о смерти (ЗАГС);

– копия квитанции-договора на ритуальные услуги (от агента);

– копия квитанции оплаты услуг пантеона;

– паспорт заказчика.

Справа была табличка “Вещи в морг”.

Для мужчины:

– костюм;

– рубашка;

– галстук (если носил);

– трусы;

– майка;

– носки;

– носовой платок;

– ботинки или тапочки (с задником);

– мыло и шампунь;

– полотенце (среднего размера);

– бритвенный станок (одноразовый);

– расчёска;

– одеколон.

Рядом был такой же список для женщин, только вместо костюма и рубашки предлагались платье и платок, а вместо одеколона – духи.

– Что изучаешь? – спросил Гапон. Разглядел. – А, это… Древние флаеры, сейчас всё по-другому делаем!

– Владимир, кофе, – Капустин, чуть звякнув блюдцем, поставил чашку на переговорный стол, и я понял, что мне всё-таки придётся пересесть хотя бы из вежливости. Гапону было бы тяжело с его протезом садиться напротив – в глубокое кресло.

– Про что я говорил? – спросил себя Гапон. – Про ФАС! Ну, и всё! ФАС ловит МУПы на собственных же объяснениях. Факт недопуска других игроков на кладбище никто не оспаривает, наоборот, подтверждают, прикрываясь постановлениями и прочим. Поэтому ФАС остаётся только квалифицировать правонарушения, да, Иваныч? Это ж классический ментовской приёмчик?

– Сначала сам на себя наговоришь объяснения, – подтвердил Иваныч, – а потом по ним формируется дело.

– А не проще ли никак не реагировать, Аркадий Зиновьевич? – спросил Капустин. Он подсел к столу, сложил пальцы корзиночкой. – Не отвечать?

– А нельзя! – победно округлив глаза, ответил Гапон. – Ни госорган, ни юрлицо не могут отказаться давать объяснения! – Повернулся ко мне. – К чему я тебе это рассказал, Володя. Мы, если захотим, можем Мултанчика как гондон натягивать хоть каждую неделю! Просто сейчас нет такой необходимости.

Я сосредоточенно перемешивал в чашке кусок рафинада и ждал, когда Гапон перейдёт к деловому предложению. Но он не торопился.

– Вот ты телевизор включаешь? Видел же Соловьёва “К барьеру!”? Приходят на передачу всякие совкодрочеры и ноют, что Союз им развалили! Так слава богу, что развалили! А то, что коммуняки страну семьдесят лет мариновали, довели до голода, нищеты, народ миллионами гноили, – это им похуй! Что ничего достать было нельзя! Ты пацан ещё, а я говна этого хлебнул. Ни машины, ни магнитофона, ни джинсов – всё проблема! Бля, туалетной бумаги не было – дефицит! Жопу газетами подтирали! – Гапон распалился. Говорил, поглядывая на Капустина и Иваныча. – И вот сидят эти пеньки и бухтят, что, бля-а-а, убрали памятник легендарному командарму Попердяйченко, улицу его переименова-а-али!.. Да все остатки этого еба́ного совка надо вымести сраной метлой! Мултанчик, он же номенклатура бывшая, только из мелких сошек, третий с краю инструктор горкома! Для него похоронная сфера так и осталась в семидесятых годах. Только комбинат его замшелый, допотопный, гробы страшные, оркестры с кладбищенским Мендельсоном, “буханочки”, блять, ушанки, ватники, как у зэков, памятники уёбищные из бетона – не в обиду твоему Никите. Он, конечно, не совок, а обычный БМВ, ну, боевая машина-вымогатель, – пояснил в ответ на мой взгляд, – браток, одним словом. Но менталитет у него тоже, прямо скажем, из прошлого. Иначе не поддерживал бы этого долбоёба! Я ж заранее знаю, что тебе говорили! Что мы бездушная коммерческая структура, дерём втридорога с клиентов за сохранение тела в морге, за бальзачок. Ну так и оформляли бы заказ у нас в “Элизиуме”! Кто им мешал?! Я ж не виноват, что они сначала заказывают похороны у Мултанчика в комбинате, а потом удивляются, что нужно больнице кое-что доплачивать. А я считаю, что это справедливо – платить за услуги, которых нет в бумагах! Просто комбинат ведёт себя, будто покойник – его собственность. А на самом деле обычная рыночная ситуация, банальный конфликт коммерческих интересов. Столкновение старого и нового. Но вместо того чтоб повышать уровень обслуживания, творчески, ебёныть, развиваться, могут только тянуть деньги с независимых ритуальных организаций и максимально усложнять конкурентам доступ на кладбище! Монополисты ху́евы! И при этом переводят всё в свою совкодрочерскую идеологию – мол, пришли капиталистические барыги в похоронное дело! Слухи распустили, пидарасы, что у нас закрытие глаз пять тысяч рублей! А ничего, что в прейскуранте “Элизиума” базовая санитарная подготовка: помыть, одеть, причесать, подкрасить – семь тысяч шестьсот за всё?! Понятно, что имеются вип-услуги, там и двадцать тысяч может стоить некропластика… – он чуть помолчал. – Да, мы тоже не ангелы, согласен! С перекрытием СМО был перебор. Но я ведь тоже кое-что у Мултанчика просил, мизер, по сути, и бо́сый хуй получил. Ну, и ответочку им запустили. Сам же знаешь: чем просить и унижаться, лучше спиздить и молчать, хе-е!.. Володь, а ты серёжку, что ли, носил? – вдруг резко сменил тему.

– Нет, – я опешил. – Никогда.

Скачок был довольно неожиданным. А я почти заслушался, пока он выговаривался о наболевшем. Монолог его чем-то напомнил мне страстную “рыночную” речь Никиты в тот вечер, когда я впервые приехал в Загорск.

– Значит, показалось, – успокоился Гапон. – Свет так упал, будто дырка в мочке. Я уже испугался, братан!

– Что страшного в серьге? – поинтересовался Капустин. – У меня была раньше. Носил одно время.

Гапон ядовито улыбнулся:

– А бусы тоже носил?

– Бусы не носил, – спокойно ответил Капустин. – И не понимаю вашей иронии. Вот раньше, к примеру, казаки, цыгане, моряки с серьгами ходили.

– Главное, в правильном ухе, – важно подсказал Иваныч. – Если правое – то пидор, а если левое – типа, единственный сын в семье.

– Единственный пидор в семье!.. – скривился Гапон.

Иваныч отбросил журнал на столик и засмеялся заливистым собачьим тенорком. Я улыбался, не понимая, как реагировать. Досталось вроде снова Капустину, которому всё было, впрочем, как с гуся вода. Но витал едва уловимый полунамёк, что гапоновскому помощнику прилетело рикошетом. Виртуозно, по краешку, Гапон цапнул всё ж меня, обсмеяв мою никогда не существовавшую серьгу. Подъебнул, не подъёбывая, как говорил когда-то сержант Купреинов.

Я отодвинул чашку:

– У меня ещё дела сегодня, Аркадий Зиновьевич.

– Да, да, – вроде как спохватился Гапон. – Смех смехом, а пизда кверху мехом!.. – В каждом его глазу зажглось по злой хитринке. – Подведу итог. Зуб на тебя точили, врать не буду. Но, как говорится, на обиженных срать ездят. А мы сейчас на одной стороне. Вот ты спрашивал, что я сегодня отмечал? Скажу. “Прощальный дом «Элизиум»” получил статус специализированной службы по вопросам похоронного дела. Понимаешь, что это значит?

– Не очень, – ответил я посуше.

– Я сам теперь комбинат спецуслуг! Ха!.. И даже круче! У нас и гербачок можно получить. Гербарий, как сказал бы мой циничный племяш. Ну, гербовое свидетельство о смерти. В загс не надо идти – всё на месте, весь пакет услуг.

– Комплексность обслуживания по типу “одного окна”, – подсказал Капустин. – Как в Европе.

– Ясно, – сказал я. – А раньше кем вы были?

– Похоронным пюре, ха-га!.. То бишь бюро! Ритуальной коммерческой организацией. А теперь комбинат нового типа – “Прощальный дом «Элизиум»”. Только кладбища своего нет, – Гапон вздохнул, а затем широко улыбнулся. – Но всё впереди! Потихоньку, помаленьку выебем всю деревеньку!..

– А можно разве своё кладбище? – мне вспомнился относительно недавний ликбез бригадира Юры. – Оно же государственное?

– Верно, частные пока не разрешены, – согласился Гапон. И добавил: – Пока что. Всё вопрос времени. Но в законе написано, что управляющей компанией на кладбище может быть как муниципальное государственное учреждение, так и предприятие любой другой организационно-правовой формы. Я ещё крематорий думаю забабахать! Слышь, Капустин?..

– Слышу, Аркадий Зиновьевич! – тот бодро откликнулся. – Прекрасная идея!

– На три, а лучше сразу пять кремационных печей. И колумбарий открытого типа, пока мы без своего кладбища. Сделаем как в лучших похоронных домах. Униформу для сотрудников уже разработали. А будет доступ на кладбище, сингуматор приобретём. Знаешь, что такое? А откуда тебе знать? Приспособление специальное для опускания гроба в могилу. Ибо нехуй на верёвках или полотенцах, средневековье какое-то…

Я заранее маялся от свербящей неловкости, понимая, как невыносимо нелепо прозвучит мой отказ от сотрудничества. Лучше бы мне было вообще сюда не приходить, чтобы не выглядеть полным идиотом, который битый час таскался как хвостик за Гапоном и его свитой, а потом промямлил своё “нет”.

– От меня вы чего хотите?

Наверное, это прозвучало грубовато, потому что Иваныч, цыкая и негодуя, без слов закряхтел из кресла.

– Капустин, объясни доступно человеку, – Гапон взялся за чашку, – что мы от него хотим.

– Владимир, – с готовностью перехватил разговор Капустин. – С недавних пор запустился и успешно функционирует наш салон-магазин “Погребальный супермаркет”. При нём централизованно решаются вопросы, связанные с комплексной организацией похорон. Как сказал Аркадий Зиновьевич, у нас со вчерашнего дня свой филиал загса, где будут оформляться государственные свидетельства о смерти на основании врачебного заключения. В салоне-магазине производится продажа похоронных принадлежностей непосредственно со склада при магазине, а также услуг на перевозку, прощальную церемонию. Кстати, в “Элизиуме” обновился катафальный автопарк: три специально оборудованных минивэна – “мерседес”, автобус-шаттл для провожающих…

В моём кармане курлыкнул телефон. Это разряжалась батарейка, но я сделал вид, что пришло сообщение. Полез за телефоном и действительно увидел пропущенные смс-ки от Алины. С кучей смайлов: “Русик пришёл разобиженный!)) “Назвал тебя отмороженным гопником)))”. “Ты действительно пугал его ножом?!)) Я ж просила!)))”. И последняя: “Как успехи? Вот только попробуй не договориться!))”

Телефон снова жалобно курлыкнул и выключился. Я захлопнул его и вернул на место:

– Прошу прощения, меня просто люди ждут…

– Постараюсь побыстрее, – Капустин терпеливо улыбнулся: – До недавнего времени мы не располагали централизованной службой агентов. Теперь этот пробел восполнен. Вы представляете, чем занимается похоронный агент?

– Не особо. Оформляет всё?

– Совершенно верно. Он своего рода продавец-консультант, предоставляющий от имени фирмы услуги по организации похорон и обеспечению заказчика всем необходимым. Всё происходит, как правило, на дому у клиента. Агент консультирует по текущим расходам и при положительном исходе переговоров оформляет счёт-заказ на похороны. Ну, и берёт на себя все дальнейшие заботы, бумажную волокиту…

– Так вы хотите, чтоб я похоронным агентом работал? – воскликнул я с облегчением. – А я не смогу такое! Это ж как пылесосы продавать по домам! Я точно не коммивояжёр. Копать ещё куда ни шло…

– Или отпиздить! – сказал Гапон, шумно прихлёбывая. – Или выебать тёлку брата!.. Шучу-шучу! Не ссы, дружище, никто тебя не подписывает продавать похоронные услуги. Короче, Володя… – Гапон, глядя на меня, несколько раз сжал и разжал пальцы, словно насылал чары.

По его виду я понял, что наступило время обещанного разговора.

– Покойники – это… – Гапон поглядел на стену, словно там была написана подсказка. – Как бы, бля, поделикатнее-то выразиться? Мёртвое золото!.. А информация о покойнике – самый ходовой товар в ритуальной сфере услуг. В натуре, остыть не успеешь, а инфа о твоей безвременной кончине уже кому-то продана! Оператором “03”, дежурным из мусарни, куда родственники позвонили, гаишником, если ДТП произошло!.. И все!.. – он погрозил кому-то пальцем. – Все без исключения компании на похоронном рынке, если хотят заработать, покупают, не торгуясь, эту информацию! И цена в среднем от пяти до десяти тысяч рублей. У нас чуть подешевле, в Москве подороже. Я не обсуждаю, хуёво это или хорошо, я говорю, что это есть! Вот Мултанчику тупо отзваниваются со станции “скорой помощи”. У нас свои источники, у кого-то третьи. Суть в том, что если склеил ласты на дому, то смерть уже через три, максимум пять минут со всеми данными, именем-фамилией, адресом, телефоном будет продана и, возможно, не один раз!

Я не испытал особого удивления. Звучало грязновато, но, возможно, Гапон нарочно обрисовал ситуацию гнилыми красками.

– И что, все так делают?

– Может, и водятся где-то благородные, бескорыстные души. Но если не фельдшер из “скорой” сольёт, не диспетчер, так это сделает мусорок, которому они отзвонятся. Медики ведь обязаны сообщать о смерти в милицию. Суть в том, что, когда твой агент приезжает на место, там уже могут ошиваться конкуренты из других похоронных агентств. Проблему улавливаешь?

– А люди, – спросил я, – то есть родственники умершего, к которым приехали, что говорят? Вдруг они ещё никого не вызывали, а к ним уже заявились услуги предлагать?

Гапон огляделся, словно приглашал всех разделить его умиление мной:

– Наивный ты паренёк, Володя! Нахуй их вообще спрашивать? Агенту надо побыстрее договор на погребение заключить на выгодных для всех условиях!..

– Аркадий Зиновьевич! – вмешался Капустин. – Вот вы в сторону от темы ушли. А всё очень драматично. Владимир, вот послушайте. Приехал недавно по вызову наш агент Саша Балыбин, опытный, честный сотрудник, а там в квартире уже хозяйничают посторонние люди. Мутная контора, название ещё такое – “Во скорбях”!

– Пиздец… – ухмыльнулся Иваныч. – Утоли мои печали, Натали…

– Начинают Сашу выгонять. Это всё при родственниках, которые и так в шоковом состоянии! Оскорбляли его, выволокли силой из квартиры, – перечислял напасти Капустин. – Избили на лестничной площадке, сломали локтевой сустав, пробили кастетом голову. На этих подонков завели уголовное дело о средней тяжести, но Саша тоже пытался себя защитить, поэтому наказать их непросто…

– Что за “Скорбь” такая? – спросил я.

– Да хуй их знает! – сказал Гапон. – До жопы на рынке фирм-однодневок. Ни транспорта своего, ни производства, ни салона!

– Выступают исключительно в роли посредников, взвинчивающих цены, – подхватил Капустин. – Нелегалы такие обнаглевшие!

– А разве такое возможно, – удивился я, – чтоб однодневки?

Гапон кивнул:

– Легко! В России достаточно зарегистрироваться предпринимателем и прийти на дом, где покойник. Три года назад отменили в сфере лицензирование. Оно всё равно нихуя не давало.

– Понятно, – сказал я, уже смутно догадываясь о содержании делового предложения.

– Нужен напарник, который Балыбина прикроет, – подтвердил Гапон. – Лыба наш хлопец толковый, и слёзку уронить может, если надо, но физически неразвит, вроде Капустина.

– У меня, между прочим, в институте был второй разряд по волейболу, – играя плечами, возразил Капустин, но Гапон хамовато одёрнул его:

– Третий детский по пиздаболу!..

– В общем, Саша спокойный, совершенно не драчливый человек, – невозмутимо продолжал Капустин. – И второй агент тоже не богатырь…

– Ну, Мукась-то покрепче будет! – хмыкая, возразил Иваныч.

– Всё равно, – сказал Капустин, – всегда нужен кто-то крепкий рядом. Вроде вас, Владимир…

– Чё-чё, а махаться кое-кто умеет! – Гапон подмигнул мне оплывшим, будто замедленным веком.

– И, кроме прочего, можно тогда не комплектовать эвакуатор дополнительным сотрудником, – договорил Капустин. – Тоже немалая экономия ресурсов.

– Да не умею я драться, – сказал я. – С чего вы решили?! Я не боксёр, не каратист какой-то…

– Тебе и не надо драться! – Гапон махнул ладонью. – Просто в глаза человеку посмотреть и сказать: “Вах! Стыдись, Белое Перо!”

Иваныч снова засмеялся – ненатурально, как актёр дрянного театра.

– У вас тут целая служба охраны! – сказал я. – Берите любого, того же Шрека, пусть он вам агентов охраняет! У него лицо вроде подходящее. Пусть киянку ещё прихватит…

– Не-е-е, – бойко проблеял Иваныч. – Своих нам жалко, а тебя нет!

Гапон, тоже посмеиваясь, забросил наверх вялый чуб, пригладил.

Лоб у него после кофе вспотел и заблестел.

– На “Элизиум” надо в сутки пять охранников – меньше нельзя. Две смены – это уже десять. А брать новых накладно и нецелесообразно.

“Конченая опять припёрлась! – вдруг прошипела мужским голосом рация на поясе Иваныча. – Чё делаем?”

Иваныч бормотнул:

– Выводи без скандала за ворота, – поднялся.

“Так она не у нас во дворе”, – хрипнула рация.

– А где тогда? – спросил Иваныч.

“У гистологии. Гнать и оттуда?”

– Андрюх, погоди… Ростик, приём!.. Ты на дверях? – ответил Иваныч и вышел за дверь кабинета.

А Гапон точно обрадовался, что Иваныча нет. Зашептал:

– Будешь агентом под прикрытием. Типа неравнодушный прохожий. Если чё, съебнул с места, и никто тебя в глаза не видел. Смотри… За выход семьсот рупий, если дополнительно разрулил возникшую проблему – то ещё тысяча сверху! Нормально?

– Желательно всё ж не доводить до мордобоя, – мягко пожелал Капустин. – И договариваться. Драки вредят бизнесу.

– Но если не избежать, то как пожелаешь, – щедро разрешил Гапон. – Но без тяжких увечий. Согласен? – Гапон протянул через стол руку. Чуть подержал на весу и положил ладонью вниз. Глянул исподлобья, но сказал всё ж приветливо: – Что не так, родной?

Я собрался с мыслями:

– Аркадий Зиновьевич, я пусть и недолго, но работал на кладбище у Андрея Викторовича Мултановского. Вы с ним не очень. И вот сами посмотрите, как это будет в их глазах выглядеть?

– А тебе не поебать? – у Гапона взлетела бровь. – Мултанчик тебя вроде выкинул с кладбища, если не ошибаюсь.

– Никто меня не выкидывал! – отрезал я недовольно. – Мы так с ним заранее договаривались.

– Чтоб выкинул? – насмешливо уточнил Гапон.

– Кажется, я понимаю, Аркадий Зиновьевич, – решительно вклинился Капустин. – Владимир переживает, что ему придётся отбивать покойников у комбината, а это его бывшие коллеги. Отвечаю – нет! Мы с ними вообще не пересекаемся! У нас совершенно разные информаторы!

– Вообще разные! – с готовностью подхватил Гапон. – Просто завелась в конторе крыса, сливает инфу конкурентам. Ничего, вычислим скоро!

Я посмотрел на дверь, за который скрылся Иваныч.

– Ладно! Косарь за выход! – по-купечески вскричал Гапон. – И десятку вперёд авансом! – поглядел выжидательно. Вытаращился. – Володя, а ты не охренел часом?! Тебе чё, тридцон в месяц лишний?!

Открылась дверь, и вошёл Иваныч:

– Аркаш, опять чудит юродивая наша.

– Какого полена она забыла? – сразу переключился на него Гапон. – Пусть выводят под белы рученьки нахуй!

– А она не здесь, а со стороны гистологии.

– И чё делает?

– Агитирует. Втирает что-то родственникам, Ростик не услышал, что именно.

– Ща решим с ней… – Гапон лукаво посмотрел на меня. – Я, кстати, не так давно Эвелину твою имел удовольствие лицезреть! – по-восточному причмокнул. – Такую девушку, между прочим, в роскоши надо содержать! А то сбежит от тебя… – Гапон оглянулся. – Андрей Иванович! Помнишь секретаршу Кудашева?

– Кияшко́, что ль? Со стрижкой коротенькой? Которая как тёлка из “Перевозчика” второго… Ну, видел… – сказал Иваныч и вдруг взвыл: – А-а-а, блять! Только допетрил! Так это она?!

Я запоздало понял, что обсуждают Алину. Свою фамилию, так же, как и имя Эвелина, Алина люто ненавидела. Хотя мне её фамилия не казалась какой-то ужасной (обычная украинская, не хуже не лучше других), я послушно забыл, что Алина вообще-то Кияшко Эвелина. И то, что Иваныч с Гапоном бесцеремонно влезли в мою, в нашу с Алиной семейную тайну и вывалили, точно бельё, на всеобщее осмеяние, мне резко не понравилось.

Я почувствовал, как багровый гнев нагревает уши и щёки. Гапон понял по-своему, вскинул руки, будто сдавался, и отступил за кресло с кудахтающим смехом.

– Тихо! Тихо, Володенька! Успокойся! Никто на неё тут не претендует! Мы мужчины простые: носим ношеное, ебём брошенное! – и восторженно заквохтал. – Иваныч, ща как огребём тут на пару!

– Хуй-то! – отозвался Иваныч. – Толстый кишечник у мальца ещё тонок.

– Володя, – сказал Гапон примирительно. – Ты ж сам понимаешь. Бабы – они такие. Сначала на коленки садятся, потом на хуй, а после на шею! А ты парень почти женатый. Тебе будущую семью кормить надо. Соглашайся, – и, потешно сердясь, хлопнул по столу, – пока я не передумал!..

– Правда, Владимир, соглашайтесь, – попросил усталым голосом Капустин. – Пожалуйста. Просто если вы откажетесь, то виноват в итоге буду я.

– Ты ж это не для себя, в конце-то концов, делаешь, а для любимой женщины! – профессионально давил на больное Гапон. – Я хуею с него, мужики. Брата не зассал, а тут мнётся стоит! Ему бабло предлагают, а он мнётся!

Если б не деликатный, внушающий доверие Капустин, я бы чувствовал себя малолетним простаком, которого старшие подбивают на подлость.

– Давай! – весело и хищно торопил Гапон. Зазывно, как базарный кидала, улыбнулся. – По рукам?!

– А я его очень хорошо понимаю, – с неожиданной теплотой выговорил Капустин. Повернулся ко мне: – Знаете, Владимир, я с моей супругой на экономическом форуме в Екатеринбурге познакомился. Она из Уфы, а я москвич. Увидел её и влюбился. И как же все надо мной издевались, что поближе невесту не смог найти. Она из Уфы переезжать не хотела, работа хорошая, перспективная. Так я к ней целый год летал. Два раза в месяц, как на работу. Чтоб она не нашла другого и замуж не вышла…

– Состояние целое на “Аэрофлот” угрохал, – ухмыляясь, подтвердил Гапон. – Романтик! Мог бы машину на эти деньги купить…

– Я бы для Вики и не то сделал, – глаза у Капустина сделались мученическими и святыми, будто он только что поклялся. – Поэтому и говорю Владимиру, что очень понимаю его отчаянный поступок. Любовь важнее каких-то норм и приличий…

– Так я тоже не осуждаю, – поспешно сказал Гапон. – Из-за баб и во́йны начинались…

Внутренний кураж мой иссяк ещё по дороге к “Элизиуму”. Я заранее думал о предстоящем разговоре с Алиной. Мельком представилось, как она приходит вечером домой – шубка в снегу. Подставляет для поцелуя морозную щёку, спрашивает о Гапоне. Я будто воочию увидел её лицо в болезненной гримасе разочарования, гневливую бровь, похожую на выгнувшуюся дугой кошку…

От моего напускного спокойствия словно отвалился подсохший струп, под которым болезненно засукровил гаденький страх предстоящего скандала.

Капустин вздохнул, прибрал со стола мою пустую чашку, и я понял, что неудобный разговор, в общем-то, окончен. Худо-бедно я справился, не поддался на уговоры.

Вдруг стало жаль гапоновского зама – длинного, точно жердь, влюбчивого и при этом такого уравновешенного, терпеливого. Как, должно быть, тяжело ему ежедневно сносить “поебём – отпустим” от Гапона. И всё только ради того, чтобы обеспечить свою женщину…

Капустин прошёл мимо выключателя, щёлкнул по нему костяшками. Голубоватое, рассыпанное по всему потолку электричество затопило кабинет, и я понял, что до того мы сидели в сумерках, а сейчас будто зажгли свет в кинотеатре после заключительных титров.

Гапон барабанил пальцами по столу, да вдруг перестал. Под Иванычем скрипнуло кожей кресло – приподнялся.

Наверное, я опередил Гапона на долю секунды. Он едва вдохнул воздух для последних слов, но я сказал раньше:

– Уговорили, Аркадий Зиновьевич. Попробуем. Только аванса пятнаха. По рукам?!

*****

– Ебён-бобён! – на подходе к лифту Гапон демонстративно хлопнул себя по лбу. – А кинжал-то дагестанский забыл показать! Булатный! Гвозди рубить можно! В другой раз напомни… – повернулся в сторону. – Андрей Иванович, ты ж кинжальчик мой видел, что Рубен дарил?

– Сувенирка, – пренебрежительно фыркнул Иваныч. – Народный черножопый промысел. Ты им хоть один гвоздь построгать пробовал?

– Нахуя? Он же для красоты! – ответил Гапон. И добавил уязвлённо: – Ой, а тебе лишь бы всё обосрать! Ну, приноси гвозди, проверим.

– И проверять нечего. Вот у меня была козырная финочка! Цыган один в ИТК липецком ковал из клапанов…

– А ещё, Володь, – Гапон не дослушал, отвернулся, – есть вещица занятная – чеченская самоделка, тоже кинжал. Трофей, можно сказать. Вот им реально людей на тот свет отправляли. Я его в Грозном добыл. Так он даже не железный, а из бронзы или хуй пойми чего, латуни какой-то. На коленке в лесу смастырили. Но что удивительно – остры-ый!..

Я слушал его вполуха. Меня занимала мелочная забота. Гапон, как назло, выдал аванс пятисотенными купюрами. Вместо того чтобы аккуратно спрятать деньги в кошелёк, я сунул пачку в задний карман штанов. Сделал это напоказ небрежно, одна купюра вывалилась на пол. Я в приступе дьявольской гордыни (в этот момент смотрели все – Гапон, Иваныч и Капустин) не стал её поднимать, сказав:

– А пятихатку оставлю тут на фарт! – и запихнул остальные деньги поглубже.

Я и сам не сразу понял, откуда взялась у меня эта напыщенно-приблатнённая фраза. Но вспомнил всё же. Был фильм начала девяностых, с идиотским названием, типа “Кенты” или “Кореша”, в общем, новое русское кино, и там спившийся попрошайка притворялся то фронтовиком, то матёрым законником. “Вор сегодня небрит и пьян. У вора горит душа”, – втирал он доверчивым студентикам, подавшим ему милостыню. “А этот пятак, фраерки, – щелчок, звенит и кружится на ступеньке юркая монетка, – я брошу вам на фарт…”

Моё представление произвело сомнительный эффект. Иваныч надул щёки и усмехнулся, а Гапон сказал полунасмешливо:

– Ого! Сильно!..

Я, ощущая лёгкий жар в ушах, подумал, что выгляжу как тот комичный персонаж. Да и пятисот рублей, честно говоря, тоже было жаль.

Дверь лифта открылась в небольшой холл на алую ковровую дорожку. Начался прощальный зал размером не меньше спортивного, но с низким подвесным потолком. Многочисленные светодиоды и прожекторы создавали атмосферу торжественности и траура: стелющаяся лиловая дымка, направленные фиолетовые и пурпурные лучи.

Пол был выложен шероховатой бело-серой клеткой; светлого, каменного цвета стены украшали фальшивые окна с непрозрачным антрацитовым стеклом. У дверей с треугольным лепным фронтоном высились мраморные подставки с погребальными урнами. В шесть неровных рядов стояли три десятка раскладных стульев с чёрными пластиковыми сиденьями и спинками, казалось, ещё тёплыми после недавних тел.

В центре пустовала драпированная подставка для гроба; по сторонам, как бивни, торчали два вазона с розами, а чуть дальше – венки на треногах. Рядом с маленькой трибуной висел экранчик, на который призрачно струилось изображение из подвесного проектора: пожилое ухоженное лицо женщины лет пятидесяти.

Зал опустел, наверное, минуту назад. В воздухе плавал искусственный запах, близкий скорее не к парфюмерии, а к бытовой химии – сладковатый туалетный освежитель. И пахло ещё застоялой цветочной водой – когда выуживаешь из вазы увядший букет с капающими несвежими стеблями. Мой впечатлительный ум окрестил комплексный этот запах как “трупный”.

За открытыми дверьми слышались гомон и шаркающие подошвы уходящей толпы. Четверо сотрудников в полувоенных синих костюмах и синих, с чёрным околышем, фуражках наскоро наводили порядок в зале. Один взял с подоконника пульт, направил в потолок. Зашумел, расправил подкрылки кондиционер. Погасли проектор и женское лицо на экране, пурпурные прожекторы. Зажёгся обычный люминесцентный свет, простой и яркий. Второй сотрудник подхватил венки и понёс на выход. Оставшиеся протирали и выравнивали стулья. Меня удивило, что работали они в медицинских перчатках. Брызгали на сиденья какую-то дезинфекцию, протирали салфетками.

Гапон чуть толкнул меня локтем:

– Обратил внимание, в какую форму одеты? Железнодорожная! Это я сам придумал! – добавил горделиво. – Одеть персонал как проводников. Улавливаешь символизм?

– Великолепная идея! – подхватил Капустин. – Они же действительно своего рода проводники в другой мир.

Мы свернули по красной дорожке и вскоре вышли ко второму прощальному залу. Он был вдвое меньше, с кумачовыми перегородками-ширмами, заменяющими стационарные стены. Вместо основательной трибуны стояли пюпитр и примкнутая к нему, как штык, микрофонная стойка.

– Странно, – задумчиво бормотал Иваныч, разглядывая рацию, – почему именно в этом месте сигнал пропадает. Стена, что ли, глушит? Под землёй, бляха, берёт, в подвале, а тут – нет!

– Мистика, – улыбчиво предположил Капустин.

– Притом что мобильник, – продолжал Иваныч, поглядывая на экранчик “нокии”, – нормально ловит.

– Нахуй тогда вообще эта рация нужна? – явно отыгрываясь за кинжал, спросил Гапон. – Вчерашний день…

– Не скажи, – неторопливо возразил Иваныч. – Во-первых, связь закрытая. Во-вторых, все сразу слышат друг друга… Бля, Аркаш, ты как не армейский человек!

Гапон скривил рот:

– Ой, да пошла она в жопу, ваша армия! Операция “Витязь” – я домой, а вы ебитесь! Знаешь, где я после училища первый год служил? В Умани!

– Это где? – спросил Иваныч.

– Украина, ебёныть, Черкасская область! Город дождей, блядей и гарнизонов! Хе-е!.. И упырей! Я оттуда только через год обратно в Харьков перевёлся. За два ящика коньяку!.. – И прорычал в манере Высоцкого: – Я в р-рот ебал, я Хар-рьков бр-ра-ал, я кр-ровь мешками пр-роливал!.. Одно развлечение в этой сраной Умани было. Дослуживал с нами вохровец бывший, который до того тридцать лет по лагерям мыкался, Ковшутин Прохор Несторович. Кадр ещё тот! Вот уж кто был спец по лагерным хохмочкам и поговоркам! – Гапон восхищённо прицокнул. – На все случаи жизни! А любимое: “Нам бы водочки четыре поллитровочки, да две Нади с пиздой сзади!” У него куска уха не было, как у кота помойного…

Мы прошли мимо одинаковых табличек “WC Персонал” и “WC Посетители” к прозрачному карусельному тамбуру – вроде тех, что ставят в торговых центрах.

Внутри “Похоронного супермаркета”, судя по всему, было довольно тепло, потому что повстречавшаяся нам девица, статная, грудастая, с бледным, по-вороньи крупным носом, тоже носила железнодорожную униформу, но только в женском варианте: синяя юбка, белая рубашка и синяя жилетка, украшенная бейджем “Продавец-консультант”. Гапон кивнул ей:

– Мариша!.. – и та расплылась в бесцветной улыбке. Ей очень шла чудна́я причёска – чёрно-смоляное каре, как у лысой проститутки из второго “Брата”, но точно с криво надетым париком: один висок и часть затылка выбриты, а волосы волной спадают на противоположное плечо.

Вторая продавщица, высунувшаяся из-за перегородки, на контрасте показалась мне излишне блёклой. Подумалось даже, а не сморгнул ли я ненароком линзы – такой безликой она предстала. Зато третий продавец с иссиня-выбритыми щеками был прыток, как воробей. Вот стоял где-то у кассы, а через секунду уже тряс руку Гапону, обхватив двумя маленькими ладонями.

Гапоновский супермаркет, может, и не был настолько огромен, как привычные продуктово-вещевые гиганты в торговых центрах, но такого обилия похоронной продукции разом я никогда не видел. Магазинчик на втором городском кладбище, ясное дело, не шёл ни в какое сравнение.

Наверное, если смотреть сверху, зал выглядел как лабиринт или орнамент из стеллажей. Погребальная одежда включала даже детский ассортимент – какие-то шортики, штанишки и курточки. Лежали одинаковые упаковки с рубашками разных размеров, пиджаки, брюки, галстуки, бабочки. Многоэтажные полки занимала обувь всех видов, а не только туфли или пресловутые “белые тапки” (на самом деле чёрные). Были ковбойские сапоги и даже лапти.

Целую стену занимали погребальные урны: стеклянные, мраморные, бронзовые, глиняные, расписные, в строгих тонах и немыслимых вычурных цветов; урны под хохлому и гжель, пивной бочонок и спортивный кубок; два экзотических образца в виде советского спутника со звездой и гоночного автомобиля. Позабавили явно шуточные урны – ночной горшок и свинья-копилка.

В центральных рядах стояли гробы: обычные и двустворчатые, обитые тканью и полированные, расшитые бисером, украшенные стразами, белые, красные, лиловые, в цвет российского триколора. Там же находился гордо упомянутый Капустиным саркофаг “Фараон” – монументально-гротескная, раскрашенная под Древний Египет колода. Рядом было некое плексигласовое подобие хрустального гроба и футуристической космической капсулы. Все три по запредельной цене в триста тысяч. Всё это обилие выгодно отличалось от унылого ассортимента чернаковского “Гробуса”, хотя виднелась и парочка бюджетников с ценником в несколько тысяч рублей.

Отдельный стеллаж занимало убранство для гробов: подушечки, постели и покрывала – дымчатые, стёганые, расшитые позолотой, с православной символикой и народными мотивами.

С гробами соседствовали пахнущие столяркой и лаком времянки – целый лес деревянных антенн и мачт с очень адекватным ценником: “Крест дерево без покрытия – 350 р.”, “Крест дерево с резьбой и покрытием – 450 р.”, а у Чернакова, к примеру, все времянки стоили по пятьсот.

Параллельный ряд был уставлен венками, большими и маленькими, корзинками с искусственными цветами, бутонами, лентами. По другую сторону расположились надмогильные сооружения: плиты, стелы, цветники из литьевого мрамора. Бледно-розовые, малахитовые, аспидно-чёрные, белоснежные, серые, крапчатые “дверцы”, “нолики”, кресты, только очень осовремененные, точно хайтековские реплики бетонного старья. Я украдкой приподнял одну “льдинку” – она действительно была сравнительно лёгкой.

Целый проход занимали столы, заставленные тем, что Никита называл “бижухой”. Вазочки для цветов, статуи грустящих дев, плачущих нимф, ангелков, херувимов. Паспарту под фотографии: каменные, латунные, пластиковые. Образцы овалов и табличек, лампадки, подсвечники, иконы, оклады.

В секции с траурной одеждой (платья, шляпки, перчатки) восхищённо попискивали две юные иссиня-темноволосые девочки, одетые в долгополые чёрные одежды, в тощих джинсиках и ботинках на высоченной платформе. Они крутили лакированный клатч, цокали, охали, восторгаясь его красной атласной подкладкой.

Но витрина по соседству с кассой меня удивила ещё больше. Там вообще не было ничего, что могло бы понадобиться на похоронах. На ювелирном бархате мерцали рыбьим блеском вычурные готические кресты на цепочках, кулоны, брелки, броши и прочие висюльки из серебра или мельхиора с замогильной символикой. Толпились пластиковые миниатюры рыцарей, демонов, скелетов и привидений. По возрастанию располагались черепа: размером от лесного ореха до натуральной величины.

Там же продавалась офисная настольная дребедень: пеналы-гробики, пеналы-саркофаги, письменные приборы в виде склепов и холмиков с кельтскими крестами; магнитики с изображениями кладбищ, покойников, всяких мрачных и не очень персонажей. Я сразу налетел взглядом на щербатого бёртоновского червячка, что проживал в невестином мозгу и заодно под сердцем у Алины. Весёлый червяк в этот раз показался мне неуклюжим Алининым соглядатаем, приставленным наблюдать за мной – как я там, не запорол ли миссию?

Одну из полок занимали таблички с изречениями великих людей на все случаи смерти:

“Для Бога мёртвых нет”. А. Ахматова

“Всё пепел, призрак, тень и дым”. И. Дамаскин

“Смерть превращает жизнь в судьбу”. А. Мальро

Пока я глазел, белёсая, как утопленница, продавщица распаковала коробку и добавила ещё парочку премудростей:

“Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие”. Ф. Достоевский

“Мертвецам всё равно: что минута, что час, что вода – что вино, что Багдад – что Шираз”. О. Хайям

Эта по-своему кощунственная витрина тоже была похоронным супермаркетом в миниатюре. Но именно возле её дурашливых полок в изобилии крутились посетители-туристы: студенческого возраста молодёжь, хихикающие старшеклассники-подростки – тыкали пальцами, просили поглядеть ту или иную безделушку. Три девчонки примеряли перед зеркалом обручи с короткими вуальками.

Рядом со стендом стояла пара вращающихся подставок для открыток и почтовых конвертов, календарей. Среди изображений свечек, облачков и ангелков попадались ретрооткрытки: посмертные маски и фотопортреты знаменитых самоубийц; персонажи немого кино, кадры из чёрно-белого “Носферату”. Жутковатые католические процессии соседствовали с мирными видами Валаама и Кижей, северных скитов, старообрядческих кладбищ…

– О, заебцом! – сказал рядом со мной Гапон. – Подвезли вращающиеся ху́йни!..

– Буклетницы мы ещё на прошлой неделе установили, Аркадий Зиновьевич. Кстати, отлично идут открытки, вы были правы.

Я обернулся и понял, что Гапон разговаривает с маленьким прытким продавцом.

– Артек, это Владимир, – представил меня Гапон. – Будет работать с нами в службе охраны.

– Очень приятно, – миниатюрный Артек протянул влажную ладонь. И тут же порхнул за кассу – пробить брелок-череп и пару открыток.

Гапон положил мне руку на плечо.

– И как общее впечатление? – спросил ревниво.

– Круто, – признался я.

– А то! – самодовольно воскликнул Гапон. – На, держи! – он, почти не глядя, выхватил из буклетницы несколько открыток. – Подаришь своей красавице.

– Да не надо…

– Бери, бери!..

– Спасибо, – поблагодарил я. – И что, реально покупают гробы за триста тысяч?

– Да я сам прихуел. – Гапон с деланым удивлением растопырил пятерню: – Пять штук за квартал продали! Но по факту мы и на одной сувенирке нормальную кассу делаем. Блокнотики, календарики, брелки, магнитики. Ну, и шмотки ещё, – показал на приближающихся к кассе девочек-готов. Те всё-таки решились на покупку, шли, прижимая к своим кафтанам, чёрные клатчи в целлофане.

– Аркадий Зиновьевич, можно на минутку? – Капустин выглядывал половиной туловища из-за бархатно-малиновой портьеры прямо напротив гробового отдела. Показалась и носатая продавец-консультант, а следом подтянулась немолодая семейная пара. Все четверо смотрели на Гапона. У девицы в руках колыхалась тощая стопочка бумаг, а бледное лицо изображало утомление пополам с неудовольствием. Она конспиративно шевельнула бровями и закатила глаза, так, чтобы Гапон что-то понял.

Я проследовал за ним десяток шагов, затем отстал и присел на скамеечку возле стендов с мраморными паспарту и могильными овалами. Такие мягкие уголки стояли повсюду, в каждом отделе, чтоб покупатель мог отдохнуть и приглядеться к товару. В соседнем закуте уже расположился Иваныч.

За портьерой находилось подобие кабинета, только без двери. Стояли шкафы под мещанскую старину, полированный стол с большим монитором, полукресла с малиновыми сиденьями и несколько нарочитыми траурными лентами на спинках – скорбящий гарнитур. На какую-то секунду мне показалось даже, что в углу стоит гроб со стеклянным окошком, но, вглядевшись, я понял, что это просто напольные часы.

Семейная пара явно не принадлежала к категории туристов. Это было понятно по их горемычно-отрешённым лицам. Свою куртку мужчина снял и перекинул через руку. На нём были чёрный свитер с белой полосой, растянутые турецкие джинсы грустного сиреневого оттенка, заправленные в дутые сапоги. Он то и дело приглаживал волосы седого, волчьего цвета. Женщина была в длинном сером пуховике, который только расстегнула, а на голове сидела рыжая меховая таблетка, из-под которой торчал тощий хвостик пегих волос. Войлочные или фетровые её боты оставляли на белой плитке рубчатые отпечатки.

Я много раз слышал выражение про выплаканные глаза. У женщины были как раз такие, выплаканные, с угольными подглазьями. Но держалась она спокойно, с усталым достоинством. Что-то негромко выговаривала Гапону, тот с участливым видом слушал и кивал, опершись на трость.

Я отвлёкся на ближайшие ко мне образцы металлических и керамических портретов, сделанные по методу деколя, как сообщала табличка. На цветном овале улыбался Гагарин с гермошлемом в руке, а с соседнего глядел чёрно-белый Есенин.

Я смотрел на белозубого Гагарина и думал, что Алина была, пожалуй, права, когда говорила мне, что лет через пять всем местным похоронным бизнесом будет заправлять Гапон. Алинин похоронный проект с “Тихим Домом” явно опоздал для Загорска. То, что она только мечтала создать, Гапон в той или иной степени воплотил в своём “Элизиуме” – разве только без плазменных надгробий. Я на всякий случай решил, что не стану рассказывать Алине подробно об увиденном, чтобы не расстраивать.

Затем взялся за подаренные открытки. Одна юмористическая – с сидящей в гробу панночкой Натальей Варлей: “Ко мне, упыри! Ко мне, вурдалаки!” На второй открытке был портрет лобастого старика с бескровными губами и язвительным голубоглазым взглядом. Мрачный дед оказался Шопенгауэром: “Смерть есть величайшее поучение эгоизму, привносимое природою вещей”. На третьей похожий на медведя аляповатый глиняный истукан держал готическую виньетку “Der Golem”. Подпись ниже гласила: “Почему вы не хотите умереть?! Смерть хороша. Г. Майринк”. Четвёртая была портретом русского вельможи и поэта Сумарокова: “Прохожий! Обща всем живущим часть моя: что ты, и я то был; ты будешь то, что я”.

Я сначала даже обрадовался, что случайный подарок так замечательно совпал с эпитафией, украшавшей интимный уголок Алининого бедра, – жаль только, что без старинных ятей. А потом моё сердце смачно грызанул бёртоновский червяк, задавший логичный вопрос: а с чего это Гапон дарит моей девушке именно Сумарокова?! Но, опомнившись, я сообразил, что счёт вообще-то один против трёх, и это не намёк свыше, не чудовищная улика и не моя дьявольская проницательность, а просто закономерное совпадение – особенно если учесть, сколько тематического материала разместила на себе Алина…

– Ну а чего вы всякий сброд слушаете? – повысил голос Гапон. – Это бывшая сотрудница больницы, уволенная за недобросовестный труд. Теперь вот ходит и пакостит!

Женщина что-то пробормотала, мужчина тоже пошевелил ртом.

– Зачем такое сказала? – переспросил Гапон. – Не знаю, может, совести у неё нет. Чтоб вы понимали, холодильнику в нашей анатомичке уже тридцать лет. Он постоянно ломается, а Минздрав денег на починку не выделяет. Сейчас сами знаете с этим как. Поэтому мы и закупили для “Элизиума” своё оборудование. И просим за услугу сохранения, если честно, символические деньги. И, кроме прочего, у нас действует гибкая система скидок. Поверьте, – заключил проникновенно, сердечно, – здесь никто не хочет обмануть вас или, упаси боже, нажиться. Марина Олеговна, – Гапон обратился к носатой, – поищите ещё какие-нибудь бонусы…

Женщина снова что-то прошелестела.

– А не нужно ничьих советов слушать, – мягко возразил Гапон. – Меня слушайте. Или Марину Олеговну… – он деликатными пассами загонял пару в малиновые покои. – Подписывайте договор и ни о чём не беспокойтесь. Всё будет сделано как должно.

Они, чуть потоптавшись, поддались уговорам, ушли вслед за Мариной, а Гапон тряхнул помрачневшим лицом:

– Надо меры принимать, Андрей Иванович.

Иваныч поднялся:

– Примем. Больше не появится на территории.

– Это хорошо, – задумчиво похвалил Гапон, перевёл повеселевший взгляд на меня. Пояснил: – Да работала у Лешакова одна. Вся такая загадочная, то ли ебанутая, то ли сказочная…

Мы вышли на бетонное крыльцо супермаркета. Ледяной ветер бросил мне в лицо пригоршню снега, колючего, как песок. От этого сыпучего прикосновения невольно вспомнился московский детский сад, мимолётный приятель Ромка, с которым мастерили наше игрушечное кладбище для Лиды-Лизы. Кажется, мы не поделили тогда совок. Я отнял, а Ромка рассвирепел и в отместку, зачерпнув, швырнул мне в глаза песком…

– Метёт, – меланхолично заметил Иваныч, запахнулся, застегнул до горла куртку. А Гапон, наоборот, подставил лицо снежным блёсткам. Они падали на его разгорячённые щёки и сразу таяли.

Неподалёку находилась автостоянка с одиноким катафалком “Элизиума” и несколькими легковушками. Там же была чёрная гапоновская “ауди”, на которую когда-то у “Шубуды” мне указал Никита.

Сердце сразу же обмахнуло вялой тоской. Я поглядел на шлагбаум и будку, лишний раз мысленно перекрестился, что парни из “Мемориал-авто” или “Городской похоронной службы” сейчас разгружаются возле гистологического архива и не увидят меня в компании Гапона. Хотя с чего им меня помнить? Вот и Гапон, и Капустин с Иванычем тоже утратили ко мне всякий интерес. Шли и переговаривались между собой.

– Полгода назад мужчина к нам в анатомичку поступил… – рассказывал Иванычу Капустин. Из вежливости оглянулся на меня. – Поехал, значит, на дачу расслабиться…

– Короче, мужик без жены и без блядей на выходные рванул в баньке попариться! – Гапон бесцеремонно перехватил рассказ. – И прям на полке кони двинул. Сердце остановилось. И, в общем, почти двое суток при температуре сто градусов потел, пока не хватились. Воображаешь, Андрей Иванович, какого вида он был?

– Бр-р! Бедняга! – сказал сочувственно Капустин.

– Такое только в закрытом гробу хоронить. Так наша мастерица прокачала его по венам растворами своими и всю зелень из него вымыла! Чудо совершила. Можно было без закрытого гроба родне предъявить! Так что в профессию она врубалась, но, блять…

– С нами не сработалась, – с сожалением закончил Капустин.

– А почему? – спросил я.

Гапон хохотнул:

– Потому что лошица конченая! Работать девка умела, но болтала много… – Вдруг размашисто остановился. – Всё, дальше мне нельзя, сказал северный олень… – и протянул руку для прощания.

Огромная его пятерня оказалась рыхлой, точно наполненной ливером.

Он вдруг скосил взгляд, распластав подбородки. Выловил пальцами длинную и толстую нитку из прошитого крупными модными стежками воротника пальто.

– Володь, а дай-ка на секунду свой мачете-кибальчете. Ну, ножик выкидной…

Я протянул ему нож, Гапон щёлкнул и стал перепиливать зазвеневшую под туповатым клинком синтетическую нитку.

– Нихуя не режет! – заключил недовольно, возвращая раскрытый нож лезвием вперёд.

Стряхнул нитяную волосину с пальца:

– Короче… – тон его стал тусклым и барским. – Капустин разъяснит, что и как, порядок действий. Приступаешь к работе с завтрашнего дня.

– Конечно, Аркадий Зиновьевич, всё объясню, – с готовностью кивнул Капустин. – Проконсультирую…

– Да, ты известная женская консультация, – дребезжаще засмеялся Гапон. Потрепал Капустина за младенчески лысую щеку. – Потом в кабинет поднимешься…

– Почему женская? – безмятежно возразил Капустин. – Глупости…

– И телефон свой Капустину оставишь, – сказал мне Гапон.

– Может не оставлять! – прихмыкнул Иваныч. – У меня уже зафиксирован номерок.

– Завтра тебе перезвонит наш человечек…. Во-о-от такой, – Гапон показал пальцами шуточный огуречный размер. – Ну, человечек же! – пояснил. – Лилипутик… Ладно… – он сыто улыбнулся. Тяжёлые мясистые веки наплыли на глаза: – Бывай, босота фартовая!

Гапон, прихрамывая, пошагал обратно к крыльцу похоронного супермаркета. Я же побыстрее накинул капюшон толстовки, чтобы Капустин и Иваныч не увидели моих должно быть заалевших щёк. Прощальная фраза про фартовую босоту была из кинофильма “Кенты-Кореша”.

*****

Должно быть, от переизбытка впечатлений всё смешалось в моей голове, и вместо того, чтоб ехать к Алине на Ворошилова, я, как сомнамбула, пересел возле рынка в маршрутку, которой раньше ездил на Сортировочную.

Спохватившись через пару минут, хотел выйти, а потом решил, что так даже лучше. Во-первых, полью кустики алоэ, а во-вторых, прихвачу на всякий случай для завтрашней работы резиновую дубинку – ту, что подарил Валера Сёмин в приснопамятный, триумфальный мой вечер. Дубинку эту я закинул на антресоли, и она валялась среди жестянок с краской и тощих обойных рулонов; туда же несколько дней назад пристроил и лопату по имени “маша”. Я, честно говоря, и не вспомнил бы о сёминском подарке, если бы не озабоченные слова Капустина, что у агента из конкурирующих “Скорбей” имелся кастет. Дубинка показалась мне вполне эффективным ответом и не таким уголовным, как выкидной нож.

Место, с которого я второпях поднялся, уже заняли, поэтому я прошёл чуть назад по салону и сел рядом с девушкой, старательно выгревавшей дыханием лунку на мутном от изморози стекле. На ней были серое в ёлочку пальто и простенькая вязаная шапочка пушисто-голубоватого цвета. Не посмотрев на меня, девушка чуть потеснилась.

От похожего на оптическую иллюзию узора её пальто у меня зарябило в глазах. Я отвернулся и начал обстоятельно раздумывать над судьбой моего аванса. С одной стороны меня мучила совесть, что я в который раз откладываю поход в “Реквием” – вернуть Никите его январскую зарплату. Но, с другой стороны, ужасно хотелось похвастаться перед Алиной полученными вперёд деньгами, а это напрочь исключало первый благородный вариант.

С мыслей сбил надтреснутый голос по соседству. В кресле напротив восседала старушка, одетая в долгий, как спальный мешок, коричневый пуховик на кнопках. В ногах у неё стояла клетчатая сумка-тележка на колёсиках, из-под клапана которой выглядывала увядшая прядка лука или какой-то другой зелени. Стёганый капюшон прикрывал седую маленькую голову, а лицо было древним и добрым, как у положительной Бабы-яги.

Она громогласно разговаривала по мобильнику:

– Зина!.. Скажи сначала!.. Чижило слышно здесь!.. Чижило слышно!.. – почти кричала. Просторечное это “чижило” очень умиляло. Другие пассажиры оглядывались, но не злились, а улыбались. Это и правда было забавно, что человек преклонных лет ездит с мобильным и умеет им пользоваться. Какой-то мужик сказал завистливо и восхищённо:

– А бабка-то не промах, у ней моделька “сименса” подороже моего!..

Визгливо-престарелый голос Зины разносился из динамика телефона:

– Оформили собственность на двоих!.. Половина Любе, половина Наташе!.. Нотариус советует подать иск!.. – а в унисон с ней по радио пела Буланова про “Ясный мой свет”.

Сидящая впереди рыжая, с румяной щекой девица жарко нашёптывала бледному, гладко выбритому парню рядом:

– Поехали со мной, дурак, другой возможности не будет!

Тот отчаянно бормотал:

– Да не могу я!..

– Ну как хочешь… – отвечала рыжая. И, погодя, снова льнула. – Дурак! Поехали, потом жалеть будешь! Всю жизнь!..

От последних слов девицы я едва не засмеялся и оглянулся на мою соседку – слышит ли она эту рыжую? Наверное, мы одновременно уставились друга на друга. Её улыбка (значит, тоже слышала) сменилась удивлением. Я несколько раз моргнул, втянул носом даже не запах, а память о чём-то тревожном и сладковатом… И вспомнил! По соседству со мной сидела та самая загадочная Маша, показавшая дорогу к СМО!

– Здравствуйте, Володя, – сказала она первой. Лицо её как-то сразу посветлело, а до того будто пряталось в тени. – А я всё думаю, не мой ли это случайный знакомец…

– Здравствуйте, Маша, – нарочито церемонно ответил я и тоже улыбнулся, не в силах себя сдержать. – А мы с вами вроде на “ты” перешли. Ещё возле забора.

– Точно, – кивнула она. – Который вы так лихо взломали.

– Очень рад вас видеть, – продолжал я. – Тебя…

– А я вас, – улыбнулась Маша. На щеках её образовались ямочки. – И тебя…

Я смотрел и диву давался – как такое бывает? У Маши будто стояла невидимая оптическая защита. Мне понадобилось несколько пристальных, пробирающихся через густой туман секунд, чтобы заново увидеть тихую, укромную красоту этого лица. Глаза огромные – серо-голубые, с рыжиной вокруг зрачка. Длиннющие ресницы при очередном удивлённом взмахе почти касались густых русых бровей. На пухлых, в трещинках, губах не было и следов помады, но я с удивлением признался себе, что эта обветренная розовость не менее соблазнительна, чем искусственный алый цвет. В прошлую встречу у неё из-под шапочки торчали косички, сейчас волосы были прихвачены простенькой заколкой. Лицо Маши было зимним, как у Снегурочки с картинки, но маленький нос украшали весёлые веснушки, и уже от одного этого на душе становилось хорошо – что вот есть на свете такая Маша с веснушками, обветренными губами, ясным взглядом, она мне рада…

– Володя, да что это с вами?! Уф!.. – она засмеялась. – Запуталась!.. С тобой! Смотрит и молчит! У меня что, на физии что-то не так? – Маша полезла в сумочку и вытащила пудреницу, вгляделась. Зеркальце пульнуло по салону шального зайчика. – Ну разумеется, щёки как у норвежской лыжницы. Про губы вообще молчу. Проклятье!..

Слово “проклятье” почему-то развеселило. Я очнулся от созерцательного ступора.

– Маша, а ресницы у вас… у тебя настоящие? – спросил первое, что пришло в голову, чтоб объяснить моё невежливое разглядывание.

– Свои, конечно, – она вздохнула. – Когда маленькая была, ужасно переживала, что такая бурёнка. В третьем классе взяла и подстригла эти чёртовы ресницы. Только не помогло, надо мной ещё больше смеялись… Ох, и взглядец у тебя, Володя… – она улыбнулась.

– Тяжёлый? – спросил я горделиво.

– Нет, что ты! Ужасно грустный. Словно узнал обо всех сразу какую-то отвратительную правду. Я знала когда-то человека с похожим взглядом. Работёнка у него, правда, была та ещё…

– Это какая?

– Занимался возвращением долгов. Но на самом деле избивал людей для своих заказчиков… А скажи-ка, милый друг… – Маша вдруг коснулась кончиками пальцев моего подбородка. – У тебя в последнюю нашу встречу вроде все зубы были на месте? Или мне кажется?

– Не кажется, – я огорчился, что нежное её прикосновение оказалось таким мимолётным.

– И где же ты его лишился? В бою, разумеется?

– Да, – ответил я небрежно.

Маша помрачнела:

– Тогда я даже знаю, когда это случилось. В тот самый вечер, как мы расстались. Говорили, что возле СМО драка была с охранниками. То ли их здорово избили, то ли они кого-то…

– Их! – сказал я, втайне очень довольный, что разговор принял такой выгодный оборот. – А ты откуда знаешь?

– Так вся экспертиза неделю как улей гудела. Два судмедэксперта, два санитара и лаборантка Регина…

– Тоже гудела?

– Как вечная пчела! – Маша подбодрила меня улыбчивыми ямочками на щеках. – Ну и я за компанию. Мистер Гапоненко, по слухам, впал в бешенство, что само по себе было восхитительным фактом!

– А ты его не очень, я так понимаю? – на всякий случай уточнил я.

– Конечно же нет! Он же каналья! – И прибавила уже обычным голосом: – Ну, и просто экстраординарная сволочь… Кстати, – она покосилась, – это у вас не печатная ли продукция “Элизиума”? – кивком указала на открытки, которые я сжимал в руке.

Я чертыхнулся про себя от досады. Внешние карманы в бомбере были неглубокие, и я, опасаясь, что на бегу открытки вывалятся, взял их в руку, пока настигал маршрутку. Я уже собрался благополучно соврать, что купил открытки в другом месте, но в последний миг решил не рисковать:

– Ага, оттуда… – И добавил, всё ж схитрив напоследок: – Купил вот. Хочешь посмотреть?

Маша к открыткам не притронулась. Сказала с проницательной раздумчивостью:

– Кажется, я знаю, что вы там делали…

Меня царапнуло, что Маша снова перешла на “вы”. Вдруг пришло и запоздалое озарение: ну конечно же, она работает в этой самой СМО у грустного Лешакова! Может, Маша вообще в курсе, что я был у Гапона.

– И что же я там делал? – как можно непринуждённее спросил я, разглядывая Машин в “ёлочку” локоть. Ткань на рукаве немного засалилась, и узор утратил всякую утомительную подвижность.

– Я думаю, – продолжала она, – что вы по заданию своего начальства из комбината ходили туда на разведку.

Я поднял глаза на Машу. Оказывается, она улыбалась:

– Угадала?

– Почти… – сказал я поспешно.

– Вы храбрый, – продолжала Маша уважительно, с едва уловимой ноткой насмешливости. – А если б вас узнали сотрудники охраны, что тогда?

– А я замаскировался… – игриво сказал я и сунул открытки во внутренний карман. – А ты, стало быть, работаешь в СМО? Хотя можно было и раньше догадаться.

– Вовсе нет, – удивилась Маша. – Никогда там не работала.

Мне от этой новости полегчало.

– А где ж тогда? – пошутил. – Не в морге же?

– Уже нигде. С конца года я в творческом отпуске.

– Почему?

Машины зрачки дрогнули, расширились:

– Я же предупреждала, что мистер Гапоненко – чрезвычайно мстительный тип. Он каким-то образом пронюхал, что это я вам показала дорогу, и…

– И как же он узнал? – перебил я искренне расстроенный. – Мне очень жаль, Маша.

– Вот уж не знаю, – она шевельнула плечом, но посмотрела при этом, как проницательная училка со встроенным в глаза детектором лжи. – Возможно, разболтал кто-то из ваших, если вы вдруг случайно, не со зла кому-то…

– Я никому о вас не говорил! Ни одной живой душе! – произнёс я чуть ли не с испугом. Дошутил: – И мёртвой тоже…

И подумал, что Маша меня переоценивает. Я бы никому не признался о ней только из тщеславия, а тут она ещё сама попросила молчать. Но объяснять такую правду было бы позором. Поэтому добавил:

– Если хотите, могу поклясться!

– Да верю я. Верю… Уже и не важно, в общем-то, кто настучал. Но мистер Гапоненко со своей стороны всё сделал, чтобы меня уволили. Хотя ему и делать-то ничего особо не пришлось. Просто намекнул нашему завотделением. Доработала я свои три недели и ушла. Я ж, Володя, без специального медицинского образования, сбоку припёку. По факту, меня просто сократили.

– Но неужели обычный завхоз обладает в больнице такой властью?

– А вы думали?! Ещё какой! От него очень многое зависит. И не такой уж он обычный, как может показаться.

– Мы опять перешли на “вы”, – констатировал я с удручённой улыбкой. – Как это исправить?

– Ох… – Маша вздохнула. – Ну, хорошо, давай ещё раз попробуем. Хотя я подозреваю, что в таком ответственном деле без брудершафта не обойтись.

– Согласен, – подхватил я. – Когда пьём?

– Как получится. О чём я говорила?

– Про завхоза. Что он типа серый кардинал…

– Так и есть, напрасно вы иронизируете, Володя. Понятно, что на зарплаты или отпуска власть его не распространяется, завхоз всё ж по хозяйственной, а не административной части. Но ни один завотделением в здравом уме с ним ссориться не будет.

– Почему?

– Каждый ведь хочет, чтобы, когда он позвонит, к нему вовремя пришёл сантехник, электрик, а не через три дня. Завхоз, если надо, подгонит и машины, и медтехнику. За ремонт оборудования тоже он отвечает. Но не в этом дело… – Маша посмотрела на меня с некоторым сомнением, будто не знала, сообщать ли мне следующую информацию. – Штука в том, Володя, что мистер Гапоненко, как вы, наверное, сами догадываетесь… Как ты догадываешься…

– Почему ты называешь его “мистер”?

– Так смешнее звучит, наверное. Как в стихотворении у Маршака, мистер Твистер, такая беспринципная акула капитализма. В общем, Гапоненко – обычный бандит. Как и все его компаньоны, у которых доля в его бизнесе.

– Ну, это ж относительно, наверное. Они ж не в переулках грабят.

– Это в тебе, Володя, профессиональная этика говорит. Мы же оба прекрасно понимаем, что похоронная сфера криминализирована. Но я уверена, что ваш комбинат работает намного честнее. Я поэтому вам и помочь решила. Знаешь, раньше при больнице было похоронное бюро с таким же точно названием – “Элизиум”. Учредителя и директора звали Силин Евгений Герасимович, если не путаю.

Я пожал плечами:

– Ни о чём не говорит.

– Немудрено, это ж было десять лет назад. Я его тоже не застала. Просто слышала, что Гапон, как вступил в должность, присвоил это бюро и всё, что Силин успел создать.

– И что, похоронный супермаркет тоже был?

– Нет, конечно, стоял обычный магазинчик. А трёхэтажные хоромы мистер Гапоненко в прошлом году отгрохал. Точнее, реконструировал старое помещение офтальмологии, добавил лишний этаж и пристроил часовню. Раньше у него работали один ритуальный зал и трупохранилище, а потом появился большой магазин – этот так называемый похоронный супермаркет. А недавно они оформили весь участок в собственность. Как раз накануне инцидента с комбинатом. И тогда же забор поставили, который вам въезд перекрыл.

Я сказал рассудительно:

– Боюсь, что такими темпами лет через пять комбината уже не будет, а только один Гапон и его “Элизиум”.

– Это почему же? – во все глаза удивилась Маша. Невыносимо длинные ресницы, взлетев, коснулись бровей.

– Мелкие частники всегда прогорают, когда включается большой игрок. Лавка не может конкурировать с торговым центром. Я же был в этом “супермаркете”, там не то чтоб намного дешевле, чем в комбинате, но и выбор в разы больше. И кроме прочего, у Гапона в “Элизиуме” действует гибкая система скидок. Я его не оправдываю, просто хочу быть объективным.

– Ты мне… Вы мне что же, буклетик их рекламный цитируете? – фыркнула Маша. – Никогда не задумывался, что слова “скидка” и “кидалово” происходят от одного корня?

– Я говорю, что это неизбежное зло… – сказал я, досадуя, что выгораживаю Гапона (даже не его самого, а естественный рыночный отбор), чтобы хоть как-то обелить себя в своих же глазах.

– Мистер Гапоненко в анатомичке первым делом договорился с завотделением, что покойника после секционной направляют не в холодильник, а прямиком в ритуальный зал “Элизиума”, где платное хранение. Патологоанатомы из отделения, которые по совместительству и сотрудники “Элизиума”, помимо покойников обрабатывают и родственников, разводят на договор, впаривают услуги, венки, гроб, машину. Завотделением Логвинов за это тоже получает свою долю. Понятно, что он на таком вот, – Маша выразительно согнула указательный палец с бледным без лака ногтем, – крючке у мистера Гапоненко. Проглотил же очередное самоуправство, когда Гапоненко продвинул своего племянника в санитары, точнее, в бальзаматоры. Теперь на пару дерут с людей втридорога…

– Если не путаю, что-то около семи тысяч, – важно сказал я и поглядел, оценила ли Маша мою недюжинную компетентность. – Но это вроде ещё по-божески, не?..

– Да ты что? – Маша чуть отстранилась, в глазах её от едва сдерживаемого возмущения заплясали огоньки. – Раньше в анатомичке была стандартная услуга, так называемая предпохоронная подготовка. Ничего особенного: устранение трупных пятен, дефектов разных степеней. Ну, и помыть, одеть, нанести макияж. И всё это вместе, если не требовалось восстановления формы различных частей тела, стоило три тысячи рублей! Вот тебе и твой волшебный супермаркет, где всё дешевле! Вот тебе и скидки гибкие! А семь тысяч шестьсот – это такой минимум для малоимущих! В “Элизиуме” неимоверное завышение цен! В два, в три, в четыре раза! Это твоё по-божески?

– Почему моё? – поспешно возразил я. – Оно Гапона.

– А если покойник не больничный, то им ещё надо отбить взяточку своему информатору. Так что цены там не по прейскуранту, а именно что с потолка! По внешнему виду решают, сколько с кого можно содрать. Умудряются и по пятнадцать, и по двадцать тысяч за бальзамацию брать, а люди в состоянии шока верят, оплачивают! И за холодильник свой кассетный они не имеют права брать деньги!

– Он же приватный… – не поспевал я.

– Холодильник действительно построен частным лицом, но за него уже платят судмедэкспертиза и Минздрав! Понимаешь суть? Государство оплачивает частнику эту услугу, чтоб тот оказывал её людям бесплатно. Но мистер Гапоненко умудряется получать сразу две платы – и от государства, и от людей!

Перед нами засуетилась, выразительно прокашлялась какая-то зелёная шляпка – фетровый с ленточкой горшок. Маша чуть понизила голос:

– Анатомичку мистер Гапоненко быстро подмял, а с СМО сложнее было. Эх, если б я там работала, то Арсений Игоревич не дал бы меня так просто уволить. Хотя… – она с сомнением покачала головой.

– Ты про Лешакова?

– Он-то меньше других зависел от закидонов мистера Гапоненко.

– А почему?

– Экспертиза формально подчиняется управлению здравоохранения, а потом уже главврачу. В сути, двойное подчинение. Но его психологически доломали. Знаешь, я однажды издали видела, как Гапоненко матом орал на бедного Арсения Игоревича, мол, из-за его упрямства комбинатовские мертвецы прошли мимо его кассетника. Хотя потом вроде извинился. Там же с моргом у нас отдельная история, он как бы общий… А потом было принято совместное корыстное решение, что холодильник в больничном морге неисправен, и трупы СМО теперь будут за дополнительную плату храниться в кассетнике “Элизиума”. Как бы храниться, потому что на деле они лежат в нашем же холодильнике, который для всех официально не работает. Клиенты из вашего комбината по-любому семьсот рублей в сутки доплачивают мистеру Гапоненко за сохранение – уже официально. И все с этим в итоге согласились. Даже честнейший Лешаков. А что он мог сделать? Экспертиза существует на деньги Минздрава, зарплаты у сотрудников мизерные, им выгодно, что им доплачивает Гапоненко. Уяснил теперь, милый друг, что такое “Элизиум”?

– Коммерческая похоронная организация? – с туповатой осторожностью уточнил я.

– “Прощальный дом «Элизиум»”, – Маша взяла учительский тон, – сродни обнаглевшему кишечному паразиту, который назвался частью организма.

– Да, теперь всё понятно. Вроде пятой ноги у зайца! Правильно?

– Или стоп-сигнала, – подхватила Маша.

– Или баяна у козы. На котором вдобавок играют всякую хрень!..

Маша тихонько засмеялась:

– Вы очень славный, Володя… Правда. Теперь точно придётся пить с тобой на брудершафт.

– Слушай, – сказал я. – Но если узнают, что холодильник бесплатный?

Маша всё ещё улыбалась, но в голосе что-то непоправимо изменилось:

– Одна моя хорошая знакомая, можно сказать, подруга, принципиальная, но наивная девушка идеалистического склада души, решила, что можно и нужно восстановить правду. Она после своего увольнения, а её уволили чуть пораньше меня, ходила сперва в “Элизиум”, а когда её оттуда взашей вытолкали, к дверям гистологического архива, куда после нашей с вами аферы теперь привозят комбинатовских покойников, и всякому встречному твердила, чтоб не платили за холодильник…

– Так… – внимательно сказал я. – И что в итоге?

– А то, что некоторые доверчивые простаки ей поверили! – произнесла Маша с горьким ожесточением. – И сделали, как она им рекомендовала… – Она чуть помолчала. – Действительно, взыскать деньги с людей, которые отказываются платить, нельзя. Но романтическая моя идиотка даже помыслить не могла своей бабской головёнкой, что мистеру Гапоненко или его сотрудникам по силам другое!

– Что, например? – спросил я заинтересованно. Мне уже было ясно, что Маша говорит о странной бальзаматорше, досаждавшей Гапону.

– К примеру, в отместку родственникам можно изуродовать труп…

– Это как? Покромсать его, что ли?

– Нет, конечно. Всё гораздо проще. Племянник мистера Гапоненко может напустить в труп горячей воды!.. Представляете, что будет на похоронах?

Прежде чем я ответил, фетровый котелок, сидящий перед нами, ненатурально раскашлялся и повернулся. На нас уставилось немолодое женское лицо, обрюзгшее и клоунски напудренное, с ощипанными чёрными пёрышками-бровями, облезлыми глазками, вислыми индюшачьими щеками, мушкой над морщинистой губой. Смерив нас запредельным презрением и достоинством, размалёванная модница, развалив рот на две желтозубые половинки, свистяще пришикнула:

– Гос-с-споди!.. – и так же порывисто отвернулась, сверкнув искристой брошью на шляпке.

Это было настолько абсурдно и комично, что мы с Машей подавились беззвучным смехом.

– Володя, – еле выговорила прыгающим шёпотом Ма-ша, – мы смущаем добропорядочных пассажиров своей болтовнёй!..

Успокоились. Маша чуть поскребла пальцами запотевшую лунку на окне:

– Не прозевать бы… – затем посмотрела на меня. От её взгляда я почему-то смутился, съехал глазами куда-то вниз.

Вдруг услышал:

– Кошма-ар… Я даже не видела, что так протёрся рукав.

Я и сам не сразу понял, что снова бездумно изучаю Машино пальто.

– Володя, это провал, – она нахмурилась, хотя глаза продолжали смеяться. – Ну, вот как с таким драным локтем пить на брудершафт?

– Я и не заметил ничего, – сказал я. И глупо добавил: – Очень красивое пальто и тебе идёт.

– В катышках всё… – Маша продолжала ужасаться. – Я когда четыре года назад его покупала, продавщицы в отделе пообещали: “До дому дойти не успеешь, замуж позовут”.

– И позвали?

– Нет… – улыбнулась. – Обманули.

Должно быть, от какой-то особенно нежной и смешливой краски в её голосе, а, может, потому что солнечный свет резко сменила пасмурность, застучавшая по стеклу хлопьями, похожими на июньских бабочек-капустниц, я вдруг вспомнил мой недавний сон-перевёртыш про лето.

– Маша! – почти вскрикнул. – Ты же мне снилась! И притом совсем недавно!

– Да ладно… С чего бы это?! – Маша волшебно, во весь мир, распахнула свои удивительные серые глаза. – И что было в твоём сне?

Я оторопело оглянулся по сторонам – неужели никто не видит, что рядом со мной настоящая красавица? Но никто не смотрел на нас.

– Не очень помню, что именно снилось, – начал я. – Даже не ты конкретно, а какая-то сильная эмоция, воспоминание о тебе. Но не о той, которую я знаю, а другой… Но это тоже была ты, – я волновался, понимал, что говорю неловко и сбивчиво.

Чего доброго, Маша могла заподозрить, что я к ней таким изощрённым образом подкатываю.

– Короче, я во сне этом очень скучал по тебе и любил, – закончил я, краснея. – Как будто между нами что-то было, но давно. Как если бы память приснилась или предчувствие чего-то настоящего и хорошего…

Маша выслушала меня:

– Ты не поверишь, Володя, но получается, что ты мне тоже снился. Только сон был не такой возвышенный, как у тебя…

– Расскажешь? – попросил я.

Маршрутка свернула на Московскую улицу. Кто-то крикнул:

– Возле почты остановочку можно?!

Маша сперва поглядела в окошко, потом сказала:

– Будто бы я снова пошла в школу. И там была моя учительница покойная – Зоя Мильтиадовна, – Маша заиграла ямочками на щеках. – Мы называли её Мультиадовной.

– Учительница чего?

– Ангельского языка. Что ещё могла преподавать Мультиадовна?! Ну, английский же! Причём во сне я отлично знала, что реальная Мультиадовна давно мертва, но никаких вопросов у меня не возникло. Ещё урок истории, но в совершенно ином ключе. Мы разбирали не события или даты, а тексты, и нужно было провести расследование правдивая ли это история? Понимаешь? Возможна она или нет? Ну вот, допустим, пишут, что в институте кафедра юродства, а такого ведь не бывает, это чушь, и надо указать – в истории ошибка. Такой вот странный урок. У нас и справочники есть всякие, словари… И по ходу расследования я становлюсь опять маленькой, сижу за партой с мальчиком, которого зовут Волчье Ухо – представляешь? Как индейца какого-то. И получается, что история, которую нам поручили разобрать, вся состоит из нелепиц. Странный мужчина в плаще и шляпе и с каким-то существом за пазухой, но я знаю, что у него большие глаза янтарного цвета, цепочка на шее, а цепочка эта – нечто важное, они едут в дом, где произошло что-то страшное, наверное, убийство. У мужчины чемоданчик, а в нём крошечный мирок, похожий на кукольный театр, какие-то артефакты – счёты старинные, костяные, деревянные игрушки. Мужчина и зверёк с янтарными глазами заходят в дом, а мы всё время с Волчьим Ухом комментируем: “Вот, ошибка, так не бывает… Вот ещё ошибка”, и нам очень весело. Смотрим на всё это со стороны, как кино, потому что история уже давно не текст, не рассказ, а параллельная жизнь. Зверёк что-то говорит мужчине, тот достаёт пистолеты и расстреливает все патроны в пол, и это способ, чтобы обнаружить нас. Он хватает меня и мальчика. Оказывается, мы так сильно проникли в эту нереальную историю, что она стала возможной. И дальше мужчина собирается нас сварить живьём. Мы маленькие, как пупсы, сидим в кастрюле, голые, испуганные, и говорим: “Вот ошибка, и вот тоже ошибка”. И тут приходит Мультиадовна, и её появление всё прекращает… А я, пока сидела в кастрюле, думала – какой же всё-таки замечательный сюжет! В общем, – Маша улыбнулась, – если тебя в детстве дразнили Волчьим Ухом, то тогда ты мне снился! Эй, Володя, ты опять застыл, будто заснул с открытыми глазами!..

*****

Родная квартирка на Сортировочной встретила застоялым воздухом, напоминающим много раз прокипячённую в чайнике воду, – пресное, дистиллированное тепло. Я открыл окна в комнате и на кухне, чтобы разогнать затхлость зимним сквозняком. На полу от ветра сразу зашевелились дымчатые колтуны пыли – непонятно, откуда взялись.

Думал, что заскочу на пару минут, а в итоге просидел до темноты, отдыхал и осмысливал произошедшее. Корил себя, что не сообразил выйти вместе с Машей. Мне думалось, она была бы не против, предложи я проводить её. И радовался, что в самый последний момент догадался попросить Машин номер – под предлогом грядущего брудершафта.

Сидя в кресле, я крутил в руках кожаный подвес от дубинки, выправлял разогнувшуюся защёлку на карабине и думал: а прилично ли обмениваться поцелуями с другой девушкой, имея вообще-то свою?

Совесть молчала, и я довольно скоро убедил себя, что возможный брудершафт – это даже не гомеопатический флирт, а предлог для банального общения, которого мне очень не хватает в Загорске. Ведь люблю-то я только Алину…

Я понимал, почему меня тянет к Маше. Она была красивой. И за ней не таилось ни смертной тоски, от которой грудь напоминает раздавленный, стонущий кусок мяса, ни боли, похожей на бесконечный товарняк, грохочущий по костям: ушла-ушла, ушла-ушла, ушла-ушла…

Неприятно было признаваться себе, что я боюсь Алины. На примере Никиты я видел, какой злой силой она обладает. Но и при всех издержках наших отношений я не позволял себе усомниться в том, что Алина, пускай в своей язвительной, недоброй манере, но тоже любит меня. Ведь нельзя же, ей-богу, не испытывая никаких чувств, прижиматься всем телом, оплетать, как змея, шептать сумасшедшие, бесстыжие слова, какими она, бывало, заговаривала меня до исступления…

Когда я спустился во двор, было около пяти вечера, но в небе и воздухе разлилась чёрная космическая ночь. Из фонарей во дворе горел только один, с жёлтым блином света на снегу, да ещё где-то далеко возле промзоны трепыхался бездомный костерок. В непроглядной дали по-разбойничьи свистел манёвренный тепловоз.

Я обогнул дом, ступая по вмёрзшим в лёд деревянным поддонам, которые уложили дорожкой ещё месяца три назад – в ноябрьскую слякоть. Дубинка находилась в рукаве бомбера, я проверял, насколько получается с ней согнуть локоть. Рука выглядела неестественно, как протез.

На остановке топтались зяблые маленькие старухи, смешные, словно из сказки про украденное время. Пьяный мужик в распахнутом пуховике, без шапки, картинно тянул во́рот с отлетевшей пуговицей, скалил разбойничьи глаза и зубы:

– А хочешь, рубашку порву?! – и длинный шарф, чудом зацепившийся за его голую узловатую шею, волочился по снегу.

Я сказал ему, усмехнувшись:

– Не хочу! – и он поплёлся приставать к другим.

Маршрутки долго не было, а когда приехала, то в мерной, тёплой тряске подступили сомнения. А почему спесивый, презирающий всех и вся Гапон уделил мне столько внимания? Зачем уговаривал, льстил? Прав же был, по сути, Иваныч, недоумевая, с чего это вдруг влиятельному директору “Элизиума”, второму человеку в больнице, распинаться перед пацаном без связей? За мной ведь больше никто не стоял – даже брат Никита. Что уж говорить про Мултановского и его похоронный клан? Неужели Гапон терпел меня только ради удалённой просьбы Алины, её “адских усилий”, как она сама выразилась? Тогда кто она ему? И на какие одолжения решилась? Думая об этом, я медленно свирепел, кулаки мои сжимались так, что белели костяшки.

Намного приятней было надеяться, что причина моей нешуточной востребованности в том, что я прославился на весь похоронный мир дракой с чоповцами. Житейская правда остужала – полно народу куда сильнее меня. Но к чему тогда были застолье, прогулка, “беззубый коридор”, директорский кабинет Гапона и долгие уговоры?

Догадки одна тревожней другой будоражили ум. Вдруг её величество Кладбищенская Ноосфера властно поманила меня через Гапоновский “Элизиум” – разве ж отпустит она просто так прирождённого похоронщика?..

Да только нет никакой мертвецкой ноосферы, похоронного эгрегора. Всё это выдумки. Дела обстоят много проще: Гапон взял меня на работу, чтобы изощрённо досадить Никите, дополнительно унизить разбитого врага – что может быть горше предателя-брата, пригретого на чужой стороне?..

Опять не сходилось… Гапон клятвенно уверял, что никто о нашем сотрудничестве не узнает, что агенты никак не пересекаются с работниками комбината. Зачем же я ему нужен? Я по второму, по третьему кругу, совсем как булгаковский пёс, лелеял мою тайную избранность. Недаром ведь восхищался мной загадочный Лёша Крикун: “Ай, мощща, ай, мощщища!”, да и Алина, помнится, удивлялась моей энергетической “некрухе”…

Я уже не оглядывался по сторонам возле Алининого подъезда. Первую неделю готовился, что меня будет подстерегать Никита. Но время шло, и никто не появлялся. Странным казалось другое: отец и бабушка, когда я звонил им, больше не спрашивали о Никите, точно и не было никогда старшего брата. Получалось, разбитые часы сделали его невидимкой даже для родственников.

Я поднялся, позвонил. Алина открыла. Голоногая, в одной рубашке, с бокалом мартини, на дне которого плавала белая льдинка.

– Ну и где ты шлялся, а? – спросила с поддельной суровостью. Я видел, что она, наоборот, рада передышке и моему отсутствию.

– Сначала с твоим Гапоном пообщался, после на квартиру съездил забрать кое-что.

– А позвонить было нельзя?

– Телефон сел.

– У тебя на всё ответ готов…

После, когда я подзарядил телефон, то увидел всего-навсего один пропущенный. Не так уж она и переживала.

– Ну, и как он тебя принял?!

– Уважительно, – отвечал я. – Аванс сразу предложил. Пятнадцать тысяч!

– Умница, – похвалила непонятно кого Алина. – И кем будешь работать?

– Агентов его прикрывать. Чтоб их не пиздили почём зря, – и картинно вытащил из рукава дубинку.

– А сможешь? – она оскорбительно засомневалась.

– Посмотрим…

Открытки Алина сначала приняла с невнимательным равнодушием, но стоило мне сказать, что это от Гапона, изобразила такой восторг, что я помимо воли надулся. Мои подарки её так не радовали.

– Прекрати! Ненавижу, когда ты нудишь! – решительно отчитала. А потом снова запричитала. – Божечки!.. Сумароков!.. Варлей! Увидишь Аркадия Зиновьевича, передашь ему бешеное спасибо!..

– Обязательно передам…

Алиной овладела болезненная похотливая ненасытность. Мне бы радоваться, да возникла непредвиденная помеха. Дыхание Алины, обычно мятное, даже после сигарет, отдавало луком и каким-то жирным мясом, точно она перехватила в киоске шаурму. Душок струился вроде слабенький, но настырный. Алина жадно целовала меня, а я, стараясь, чтобы она не заметила, по мере возможности уворачивал нос.

– И что это было? – спросила она, когда я отвалился на спину.

– В смысле что? – я не понял. Даже щедро улыбнулся, ожидая, должно быть, похвалы за доставленное наслаждение. – Мы трахались…

Она привстала.

– Нет, мой дорогой! – произнесла чуть визгливым голосом. – Это ты сейчас подрочил мной! А у меня ничего не произошло! Давай-ка исправляй!..

Впервые за наше знакомство я сказал просительно:

– Солнышко, я немного устал…

Алина сузила злые, в потёкшей краске глаза.

– Ты можешь ещё… – прошипела то ли страстно, то ли с угрозой. – Можешь, я знаю!.. – затормошила. – Ну давай же!..

После пары минут никчемных попыток и проб Алина резко отвернулась, выключила торшер. По комнате плеснуло тёмно-синим мраком. Я, замерев, слышал, как она яростно сопит. На мои заискивающие (чувствовал себя виноватым) поглаживания, поцелуи Алина лишь брезгливо дёргала плечом:

– Сплю!.. – а потом вроде действительно успокоилась, заснула.

Алина и раньше злилась на меня, только по другим поводам, тоже отворачивалась, не разговаривала. Но из-за секса такое случилось впервые. Мне подумалось с весёлым, летящим в сонную пропасть ужасом, что вот и я дожил до “поебаться на троечку”…

*****

Утро оказалось мудренее вечера, Алина, похоже, поостыла и даже шутливо назвала меня “похоронным агентом 007”. Ушла на работу, а я слонялся по квартире и ждал сигнала. Почему-то был уверен, что позвонят с минуты на минуту. Наступил полдень, а меня не беспокоили. Я уже не знал, чем себя занять.

Прошлый шпионаж сошёл мне с рук, поэтому я подошёл к письменному столу и тронул мышь. Процессор зашумел.

В Алинином журнале было два закрытых поста, которые я не мог бы прочесть с моего ноутбука. Очередной афоризм про смерть: “Меня нельзя задеть за живое, но можно за мёртвое”. И стишок-частушка, похожий на сочинения Никиты: “Захотелось попадье дать Жерару Депардье”, с предсказуемым финалом.

Сначала я заревновал, что Алина таким нехитрым образом передаёт завуалированный привет Никите. Мой огорчённый взгляд опустился на ящик письменного стола, а в нём торчал старинный, почерневший от окиси ключ.

Скорее всего, ящик никогда не запирался. Раньше мне как-то не приходило в голову, что туда можно залезть – просто поглядеть из любопытства. И прежде чем совесть уберегла от дурного поступка, я потянул ящик на себя примерно на треть его длины. Оттуда дохнуло застоявшейся парфюмерией, кожей, цветочным мылом.

Я почему-то вспомнил, как бабушка Вера в первый год после нашего переезда в Рыбнинск частенько водила меня, маленького, на свою бывшую работу – в галантерею. Там тоже стоял аромат мыла и перчаток.

Гостеприимные продавщицы тотчас уводили бабушку в подсобку пить чай, а мне разрешали играть с любыми товарами. В магазинчике кроме прочего продавались сувениры. Самым красивым был деревянный орёл, наверное, в натуральную величину – артефакт советской поры. Возможно, он даже не продавался, а был уже частью интерьера. Но если я просил, мне снимали его с полки, с условием, что я буду осторожен. Тяжёлый орёл принимал в играх пассивную роль, стоял на столе в статусе верховного судьи в тяжбах между всякими брелками-зверушками и жабами-мыльницами. И ещё мне очень нравился самолётик – маленький, цвета кузнечика истребитель, который мне удалось-таки отломить от пластиковой дуги, на которую он был посажен. Я положил его на пол – будто бы он сам упал с полки. Продавщицам сказал, что раз уж товар испорчен, то нельзя ли его просто отдать мне? После чего под хор улыбок получил самолётик во владение. Позже я узнал, что бабушка разгадала мою ничтожную хитрость и по-тихому заплатила за ущерб. А самолётик ещё долго находился у меня, пока я не выменял его на глупейшего робота-трансформера у моего одноклассника с причудливой односложной фамилией – Ни. Серёжа Ни…

Алинин ящик был полон залежей беспорядочного хлама, который скапливается за годы у каждого мало-мальски сентиментального человека. Вещицы из прошлого, от которых жаль избавиться. Я увидел вчерашние открытки – поверх расписной круглой жестянки из-под леденцов. Внутри лежали помутневшие советские пятаки и прочая медь, вышедшие из обихода ельцинские монеты, о которых я уже подзабыл, жетоны на метро. Была шкатулочка с нитками, старые переводные картинки в прозрачном пакетике, косметика прошлых лет: пудреницы, помады, тени. Всякая бижутерия: бусы, серёжки, колечки; несколько блокнотов без записей, но при этом потрёпанных, два старющих мобильника “сименс”, фотографии Алины на паспорт, читательский билет, безымянные таблетки, презервативы, просроченные ещё в минувшем тысячелетии. Тускло блеснуло металлом непонятное выпуклое донце, я потянул ящик и увидел мой футляр от часов, только раздавленный!

Сердце, казалось, подскочило до кадыка, а потом едва сглотнулось обратно, прежде чем я полуобморочно сообразил, что это близнец-футляр Никиты. Мои часы я подзаводил не далее как утром и мог быть уверенным, что с ними всё в полном порядке! Тем не менее шок был сильнейший.

Привёл меня в чувство пьяный мужицкий вопль с улицы:

– Не пойду ни завтра, ни послезавтра! Ни через неделю не пойду! Она мне нахуй не нужна!.. – и подзуживающий ему бабий голос. Затихли, прошли мимо.

Сомлевшей, точно отдавленной, рукой я вынул искорёженный футляр и осмотрел. Верхняя крышка, расплющенная, держалась на одном шарнире. Защёлка сломалась. Через корпус шла глубокая вмятина с неровной трещиной. Я сунул в футляр палец, нащупал что-то мягкое, шероховатое. Подковырнуть не получилось. Я осторожно выправил мятую стенку, после чего постучал перевёрнутым футляром об стол. На зелёное сукно выпала пожелтевшая газетная трубочка.

То была заметка о “раху-кала”, попавшаяся когда-то брату в тюремном изоляторе, сохранённая им, ставшая основой его житейской системы. Я чуть ли не благоговейно развернул трубочку. Начал читать, шевеля губами:

– Каждому из нас знакомы выражения: “Мой день” или же “День не задался”… Лишь немногие задумаются, почему какой-то день удачный… Для индусов загадочное раху-кала не пустой звук… – и будто заново услышал хрипловатый, стесняющийся голос Никиты. Вспомнил, как мы сидели в машине на том треклятом пустыре за кинотеатром…

В глазах вдруг запекло, строчки шрифта расплылись. Я сморгнул, и две крупных слезы шлёпнулись на склонённые стёкла очков. Я протёр их уголком футболки, внутренне одобряя эту неожиданную чувствительность. Успокаивало, что я не очерствел окончательно и воспоминания о Никите ещё способны меня растрогать.

Гапоновские “человечки” всё не звонили. От нечего делать я взялся считать, а как же обстоят дела с моим личным временем – хотя бы примерно, ведь у меня не было помощника-программиста, предложившего максимально точные цифры.

Никита говорил, что его отстающие биологические часы разошлись с официальным календарём на месяц и два дня. То есть брат только готовился отметить Новый год, а для меня пошла вторая неделя февраля, ведь мои часы спешили примерно на минуту в сутки.

Я прожил на белом свете двадцать лет и четыре месяца, и за этот период (без учёта високосных поправок) часы ушли вперёд на двенадцать с половиной суток. За окном стоял светлый день, а мой циферблат показывал подступающую полночь.

Никита говорил ещё, что благодаря отстающим часам существует в прошлом и будущем. Если пользоваться его образной терминологией, я вроде как жил в будущем и настоящем, хотя это всё было очень условно. Удивило меня другое – раху-кала приходилось на утро, день и вечер, а ночное время всегда было безопасным. Если индусы, а с ними и все остальные, знали об этом, то почему не переносили важные дела на ночь?

От попытки рассчитать мухурты я отказался сразу. Следовало что-то складывать, потом делить – запредельная математика для моего гуманитарного мозга. Но суть была и так понятна – всякий нынешний астрономический день являлся моей биологической ночью. Поэтому волноваться мне, получается, было нечего.

Вообще-то я не особо верил в какие-то неблагоприятные периоды суток, хотя, если оставаться дотошным, трагедия с Никитой пришлась аккурат на моё биологическое утро. Кто знает, может, тогда и было то самое раху-кала…

Зазвонил мобильник.

– Владимир? – уточнили в трубке. – Это Капустин. Узнали? Срочно выдвигайтесь: улица Луначарского, 13, квартира 9. Код домофона вам пришлют. Саша Балыбин уже в пути. Если что, берите такси.

– А как мы с ним узнаем друг друга? – спросил я.

– У него есть ваш словесный портрет. И, думаю, вы легко найдётесь. Там и машина наша будет служебная. Если доберётесь раньше, поднимайтесь и охраняйте подступы к двери – всё как я инструктировал.

– Понял, – сказал я. – Выбегаю.

– И поздравляю с началом работы, – добавил Капустин. – На связи!..

Напевая “поебём – отпустим”, я стремглав ринулся одеваться, сменил очки на линзы.

Когда я был уже в дверях, запищало смс с незнакомого номера: “9В3471 Александр”. Я сообразил, что это и есть обещанный код от Балыбина.

*****

На мой взмах первым откликнулся частник на старенькой фиолетовой “ниве” с проржавелыми, заляпанными грязью подкрылками. Я спросил в приоткрывшееся окошко:

– На Луначарского за сколько подкинешь?

С водительского кресла ответили вопросом:

– Соточка?

Я решил не торговаться, поскольку не знал, далеко ли ехать.

В салоне стоял раритетный запах, сразу напомнивший глубокое детство, когда окружавшие меня машины были преимущественно советскими. Маленькие автобусы, кабины грузовиков, жёсткие трясучие “уазики”, которые перевозили нас с пожитками из посёлка в посёлок, точно так же пахли бензином, старой резиной, обжитым гаражом, окурками. Похожая история была и с кинотеатрами, где царил всегда одинаковый букет пыли, кулис, дешёвых кресел, спёртого воздуха. Такое стойкое постоянство запаха я встречал ещё, пожалуй, только в “Макдоналдсе”, точно американцы поставляли его вместе со своим генномодифицированным картофелем.

Немолодой, мешковатого сложения водитель напоминал черноморского боцмана – крепко сбитый, прижимистый увалень: щетинистая проседь, бульдожий профиль с прокуренным усом, мясистые кулаки на баранке. И за дорогой он следил с ленивым морским прищуром.

Мне представилась финальная сцена из первого “Брата”. В фильме душевный дальнобойщик, заметив выскользнувший обрез, ещё больше теплел к Даниле-киллеру, хотя, по идее, должен был нехило очкануть. Я умилённо поглядывал то на мой негнущийся левый рукав, то на водителя.

– Пристегнись, – тот сделал замечание, – дэпээсники впереди…

Вид у него был недовольный – будто он вёз меня бесплатно и в ущерб своему времени.

Я, неповоротливый из-за стоящей колом руки, защёлкнул ремень. Зачем-то похвалил “ниву”:

– Добрая машинка… – просто хотел сказать что-то приятное.

– Та шо в ней хорошего?! – отозвался “боцман” со сварливой украинской певучестью. – Тока то, шо в бак нассать можно, и оно заведётся. А так картошку с огорода на ней возить! – прибавил зло. – Рухлядь!.. – в котором слышалось “ух, блядь”.

– Я не очень в этом разбираюсь, – миролюбиво согласился я.

– Ну, а шо тогда говоришь, если не разбираешься?! – он раздражённо цыкнул.

Светлое настроение моё мигом улетучилось. Я почему-то ужасно оскорбился: не за себя даже, а за похеренную снежную идиллию из “Брата”. Напоказ (всё равно кошелёк лежал в левом кармане штанов, и чтобы добраться до денег, пришлось бы освободить рукав) вытащил дубинку и положил на колени. Покосился, какое это произвело впечатление. Но “боцман” не отводил глаз от дороги.

Я достал из кошелька сотню и неуважительно, как подачку, бросил на панель. После чего снова спрятал дубинку.

За окном мелькнула площадка “Шиномонтажа” в лужах мазута и ледяной слякоти. Ветер трепал на заборе матерчатый баннер: “Колодцы. Коммуникации”. Виднелся пустырь с бетонными колодезными кольцами и штабелями свай для фундамента. Вдалеке просвечивали заунывные клетчатые хрущёвки.

Свернули. “Боцман” прицелился к номерам домов:

– Третий… Пятый…

Над оббитыми плитками спящего фонтана поднимался запорошённый каскад из трёх гипсовых чаш. Чуть подальше вставала постройка, с виду ДК, и памятник: три серебристых фигуры, похожих на увеличенных оловянных солдатиков.

– Девятый… – пробормотал “боцман”. – Где-то тут… – Задрал вдруг в нежданной улыбке кончик гнилого уса, добавил: – Як невэзэ, так невэзэ, як повэзэ, так сразу в ка-пэ-зэ… Тринадцатый…

Ехали мы от силы минут семь, так что по меркам Загорска с меня слупили два тарифа.

Двор огородили три низкорослых панельки цвета тёмной яичной скорлупы. В отличие от московских или даже рыбнинских, они были четырёхэтажными, отчего выглядели какими-то архитектурно недолюбленными. Возле подъезда одного из домов пыхтела сизым выхлопом милицейская легковушка. Сердце у меня дрогнуло, я ломанулся напрямик через игровую площадку, ступая в подмёрзшие, хрусткие дыры чьих-то следов.

Возле качелей и горки в виде слоника на вытоптанном снегу суетились дети с холодными, как из сказки Андерсена, лицами. Мальчик в кроличьей шапке, стоя на ступеньке горки, торжественно стянул варежку и показал соседу палец с нарисованным кольцом:

– Я не могу, я женат!.. – сказал ломающимся бабьим голоском, и остальные засмеялись простуженно и сипло, а потом посмотрели на меня.

Взодную дверь кто-то подпёр кирпичом, так что код домофона не понадобился. Я зашёл в пахнущий крысами и бассейном отсыревший подъезд. Уже взбегая по ступеням, почувствовал неуверенность.

Капустин инструктировал меня в обтекаемой манере – наверное, перестраховывался, чтобы иметь возможность сказать после, что имел в виду совершенно другое. Было непонятно, как всё-таки вести себя с конкурентами.

Я спросил:

– А если в квартире другой агент?

– Э-э-э… – пощипал себя за подбородок Капустин. – Постараться оттеснить! И дать возможность нашему сотруднику сделать свою работу.

– Как оттеснять-то? – всё допытывался я. – Допустимые меры какие?

– Решительно, но без агрессии! – Капустин заговорщицки подмигивал, а Иваныч выразительно не смотрел в нашу сторону…

Нужная квартира оказалась на третьем этаже. Коричневая дерматиновая дверь с латунной цифрой “9” была чуть приоткрыта. Я топтался, не зная, звонить ли, входить без стука. Раньше выглянул молодой мент-старлей в тёмно-синем бушлате с крошками на сером овчинном воротнике. Голубоватую ушанку с кокардой он сжимал в багровом кулаке, а локтем удерживал планшет. Лицо у него было круглое, сытое и простое, точно у солдата какой-то поросячьей армии.

Я вместо приветствия выдохнул:

– “Элизиум”! – чтобы исключить недоразумение.

Старлей выразительно постучал ногтем по пустому запястью, где могли бы находиться часы, и сказал въедливым дембельским тоном:

– Опаздываем! Врачиха десять минут как ушла. Сколько я здесь, по-твоему, сторожить должен?

Он перешагнул через порог. Притворив дверь, зачем-то вытер щеголеватые, остроносые туфли о замызганный, как собачий бок, коврик.

– Ну и?.. – начал вопросительно.

Я встретил внимательно-насторожённный, потом удивлённый взгляд его дымчато-коричневых, как холодец, глаз. Он точно ждал какого-то пароля, тайного знака. От ушанки и отсыревшего воротника пованивало промокшей псиной.

– Ты чё? – вдруг с угрозой сказал он.

По ступеням застучали частые, как чечётка, шаги. Снизу донеслось:

– Всё в порядке!..

Мужик лет тридцати пяти дробной трусцой брал последний пролёт.

– Повернули сдуру на Мелиораторов и в яму угодили колесом! Пять минут буксовали! – пояснил, запыхавшись. Тёмные волосы с пробором растрепались, и прядь, как перебитое воронье крыло, сползла на костистый лоб. Из-под бровей (одну пополам рассекал шрам) глядели кругло-выпуклые желтоватые глаза. Одет он был в чёрное, взлетающие тощие коленки остро топорщились под узкими штанинами.

Мужчина, зажав под мышкой папку, расстегнул куртку, под которой оказались пиджак, галстук и белая рубашка. Вместе с приветствием он протянул старлею несколько тысячных купюр, прижимая их к ладони большим пальцем. В плавных движениях его было что-то благородное, почти дирижёрское.

У мента по лицу пошли пятна, похожие на дактилоскопические отпечатки, а глаза сделались тревожными.

– Ты чё творишь? – полушёпотом всхрапнул он, отпихивая дающую руку.

– Здесь все свои, – успокаивающе сказал мужчина, после чего кивнул мне. – Я Александр, – улыбнулся, обнажив удивительно здоровые тускло-белые зубы.

На кармашке его пиджака висел бейдж:

Александр Балыбин

“Прощальный дом «Элизиум»”

Служба по вопросам похоронного дела

Мент покосился на меня. Изобразил, будто просто сунул руку в карман, хотя я видел, что это он припрятал взятку. Затем, обернувшись, произнёс громко:

– Анна Ильинична, к вам из бюро приехали! – После чего хмуро обратился к нам: – Всё, я поехал, – и, грозно зыркнув на меня, посы́пал туфлями вниз по ступеням.

– На случай форс-мажора всегда имейте деньги при себе, – шепнул Балыбин. Спросил погромче в приоткрытую дверь: – К вам можно?! – и деликатно постучал.

– Мне ничего такого не говорили, – тоже тихонько сказал я.

– Проходите, – задребезжали из прихожей.

– Пока я здесь, в квартиру никто больше не должен заходить… – едва слышно произнёс Балыбин. Всё так же прижимая папку, изловчившись, подышал на руки, энергично потёр их о пиджак. И широко шагнул внутрь. – Уважаемая Анна Ильинична! – страдальчески воскликнул, ссутулился, сделавшись похожим со спины на гигантского богомола.

Лицо пожилой хозяйки было щекасто-обрюзгшим и очень бледным. Я поглядел на седые, с примесью хны, волосы, серые брови, очки в дешёвой пластиковой оправе, шерстяное, цвета пыли, платье с шалью на поникших плечах. С виду ей было лет семьдесят.

– Примите мои глубочайшие соболезнования… – Балыбин обнял бледный комок её сцепленных ладоней. – Мы здесь, чтобы разделить ваше горе… Невосполнимую утрату, – участливо взялся за работу. – Поделиться, так сказать, с вами нашим сочувствием и теплом… – снова деликатно тронул.

Я догадался, зачем Балыбин натирал руки – он их разогревал для таких вот “тёплых” прикосновений.

– И, разумеется, чтобы взять на себя все тягостные хлопоты предстоящих похорон. Где мы можем поговорить?..

– А вы шустро сориентировались! – воскликнул неприветливый женский голос – помоложе и позвонче. Из комнаты вышла женщина. В зелёной кофте, наброшенной поверх платья или халата. Нестарая, но утомлённая. Скуластая, с тонкими губами, сигаретой. Смерила Балыбина презрительным, как у давно разведённой женщины, взглядом.

– Наш долг – приезжать вовремя, – грустно ответил ей Балыбин. – Когда в нас нуждаются.

– Рита, – негромко простонала пожилая, – не кури тут, ради бога, у меня от дыма голова кругом…

– Мама, ты б документы лучше у него попросила!

– Конечно, – мягко спохватился Балыбин. – Вот удостоверение, – что-то протянул. – И мои глубочайшие соболезнования…

– А в дверях кто? – интересовалась подозрительная Рита.

Выдержанный Балыбин без спешки оглянулся на меня.

– Тоже наш сотрудник, – сказал, будто удивился вопросу. – Он снаружи подождёт.

Я, пятясь, вышел и закрыл за собой дверь. Замок защёлкнулся, но мне подумалось, что так правильней. Без звонка теперь никому не проникнуть в квартиру. Хотя, судя по всему, претендентов на покойника не наблюдалось.

Я спустился на пролёт ниже, поглядел, насколько хватало обзора, в окно. Внизу, где раньше пыхтела милицейская машина, виднелся серого цвета покатый кузов. И женатые дети по-прежнему кружили возле горки и качелей.

Я постоял, изучая щербатые ступени с красной выцветшей окантовкой, стены, снизу ядовито-зелёные, как школьная доска, все в мелких царапинах, похожих на прописные буквы. Из читаемого было только размашисто-безымянное “лох”. Окажись здесь Купреинов, он наверняка пошутил бы, что это вселенная говорит со мной.

Снова поднялся наверх. За дверью напротив раздался гулкий кашель. Вышел, шаркая клетчатыми шлёпанцами, запойного вида пожилой дядька в трениках и флисовой курточке, тощий и всклокоченный, с жилистой шеей. Он почмокал провалом беззубой щеки, спустился вниз к подоконнику. Торопливо, очень вонюче покурил. Поднимаясь, спросил:

– В девятую “скорая”? К Сергеичу, что ль?

– Ага, – сказал я. – Умер час назад.

– Отмучился, значит… – он перекрестился в лаконичной, “век воли не видать”, манере.

– А мучился? – спросил я.

Мужик, тряся головой, раскашлялся, несколько раз хрустко засадил себе кулаком в грудь.

– Не, это я к слову сказал. Он присмотренный был… Надо будет зайти, пособолезновать. А ты, выходит, на труповозке работаешь?!

– Можно и так сказать.

– И как? – он оживился, радуясь разговору.

– Нормально, – ответил я бывалым тоном.

– Не страшно?

– Не…

– Платят нормально?

– Обычно…

Щёлкнул замок. На порог вышла скуластая Рита с незажжённой сигаретой. Черты лица её, островатые, рубленые, были, в общем-то, привлекательными, только кожа выглядела неухоженной и светлые волосы давно пустили тёмные корни.

Пьянчуга торжественно, точно произнося тост, сказал:

– Говорю, что соболезную вам очень! Хороший был человек Илья Сергеевич! Если надо помочь, сходить, там, за продуктами или ещё чем, – он непроизвольно облизнулся, – необходимым…

Рита сухо отказалась:

– Дядь Паша, спасибо, конечно, но давай потом.

– Да я ж без мыслей, чисто по-соседски, по-человечески… – мужик ретировался за дверь и уже там истерично раскашлялся.

Зажигалка побрызгала искрами. Вспыхнул наконец огонёк. Рита жадно, тягуче затянулась, пустила дымок:

– А я и правда думала, что дед у нас вечный. Девяносто шесть лет… – проговорила, задумчиво стряхивая пепел между перил.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Да бросьте, – она посмотрела с неудовольствием. Из рукавов кофточки вылезли худые зеленоватые запястья с голубыми жилками. – Даже мне почти всё равно. А вам так и подавно…

Следующую минуту она молчала, потом зло потушила окурок, уронила его в проём.

– Вы ведь совсем молодой. Не тошно в похоронной команде?

– Кто-то же должен этим заниматься.

– Вам сколько, простите, лет?

– Двадцать один. Почти.

– Ничего не понимаю… – она подняла свалившуюся на лицо прядку. Вдруг, вспылив на непослушные волосы, нервными, зализывающими движениями убрала их за уши. На приоткрывшейся шее показалась бабочка – художественная помесь “павлиньего глаза”, крапивницы и махаона. Честно говоря, меньше всего я ожидал увидеть у хмурой Риты татуировку.

– А вы где работаете? – спросил я.

– Продавец-консультант в отделе парфюмерии. Но заканчивала пед… А чего вы здесь топчетесь? – она достала из кармана кофты связку ключей. – Может, зайдёте?

– Там и без меня всё сделают как надо… – я попытался было сложить руки на груди, но помешала дубинка в левом рукаве.

– А я уж подумала, что из-за запаха. Или это только мне одной кажется, что в доме пахнет покойником?

Вставила ключ и повторила:

– Да не стойте, проходите… Может, чаю?

– А можно туалетом воспользоваться?

– Легко…

В прихожей горела неяркая, сеющая морковный свет лампа. Под овальным зеркалом на дорожке, точно лодки в перегруженной гавани, грудились туфли, ботинки, тапочки. В щели между вешалкой и тумбочкой, выставив телескопическую ногу, стояла трость с коричневой ручкой и стоптанным наконечником.

Я вдохнул воздух квартиры. Пахло разогретой на масле едой, вещами, сигаретами.

– У вас татуировка, – сказал я Рите.

– Ага… Дед ужасно злился из-за неё, – Рита угрюмо улыбнулась, но верхняя губа при этом сморщилась и задрожала, будто она собиралась заплакать. – Туалет налево, первая дверь…

Из гостиной доносился негромкий, но очень внятный приказчицкий говорок Балыбина:

– Анна Ильинична, давайте продолжим с десятого пункта договора. Доставка покойного в пантеон…

– Это что такое?

– Проще говоря, морг. Но у нас он называется пантеон – место, где к мёртвым относятся с должным уважением. Прошу взглянуть на услуги, которые оказывают сотрудники нашего пантеона…

– Да не разувайтесь! – сказала мне Рита и скрылась в соседней комнате.

Я свернул в низенький из-за нависающих антресолей коридорчик. Впереди маячил пересвеченный квадрат окна. За кухонным столом на мягком уголке примостились две девочки лет тринадцати-четырнадцати. Разом вскинули на меня внимательные глаза. На личиках я не заметил примет скорби или испуга. Светленькая походила на Риту – наверное, дочь. А вторая, чернявая и хорошенькая, напомнила мультяшную фею – должно быть, подружка или одноклассница. Они сидели рядышком, как пуповиной соединённые наушниками-капельками.

Пристальные малолетки смутили меня. Из-за них вместо туалета я зашёл в соседнюю ванную комнату, соображая, насколько кощунственно мочиться в раковину в доме умершего. Лилась, шумела вода, я, глядя в зеркало, вяло переживал, что на кухне, пожалуй, догадались, что я по-настоящему делаю, ведь руки не моют так долго.

На стеклянной, в известковых пятнах, полке среди тюбиков с зубной пастой, дамских плошек и флакончиков изгоями держались стаканчик с бритвенным станком, помазок и дешёвый российский одеколон. Из никелированной подставки торчали четыре зубных щётки – три разноцветных “аквафреш” и одна с ручкой из тоскливой зелёной пластмассы, с выеденным полумесяцем на жёлтой щетине. Щётка явно принадлежала покойному старику. Возможно, ещё вчера он чистил ей вставные челюсти, а сейчас лежал в соседней комнате, посмертно оскалив дёсны.

Надсадно, иерихонски, как впившаяся в железо болгарка, заревела вдруг водопроводная труба. Я поспешно прикрутил кран, мерзкий звук стал тише, но каким-то отголоском проник в левое ухо и принялся ручьисто перекатывать там оглохшие камешки. Я несколько раз надавил пальцем на хрящеватый козелок, как на клапан флейты, затем сглотнул пустоту, и канализационный шум в ухе кое-как прекратился.

Я вышел в коридор, украдкой бросив взгляд на кухонный угол. Девочки и не думали смотреть на меня, увлечённые своим занятием. В крошечных наушниках трещали еле слышные металлические сверчки, нагловатый пацанский говорок, как заевшая пластинка, гонял задорный рефрен: “Она вся в татустайл, а у меня хуй встал”. Светленькая в порыве восторга взмахнула кулачком, приглушённо ахнула, изумлённо посмотрев на чёрненькую, а та заулыбалась.

– Услуга грузчиков по ветеранской программе идёт без тарификации, всяких параметров этажности, веса усопшего. За всю транспортировку семьсот рублей…

Неожиданно и нервно зазвонил телефон. Балыбин молниеносно отреагировал:

– Анна Ильинична, вы кому-то из родственников сообщали о смерти Ильи Сергеевича?.. Нет?.. Тогда не отвечайте.

– Ну а как же?!

– Поверьте на слово, не поднимайте трубку. Это вас донимать собираются не очень порядочные люди.

– Какие ещё люди, господи-и-и? – старуха капризно всхлипнула.

– Анна Ильинична, дорогая, просто отключите телефон хотя бы до вечера. Ради собственного спокойствия… У нас за всё получается тридцать одна тысяча семьсот пятьдесят. Чтобы мы приступили к своим обязанностям, нужна только ваша подпись…

Телефон ещё чуть потрезвонил и умолк. Повисла неказистая, полная какого-то еле слышного шумового мусора тишина – точно побежали по стенам тараканьи полчища.

– Ох, я бы подумала немного…

– Анна Ильинична, – сокрушённо простонал Балыбин, – дорогая, я бы всей душой, да время безжалостно поджимает! Вы же понимаете, о чём я…

Дважды позвонили в дверь – дребезжаще и пронзительно, словно бы резкая струя воды под пожарным напором ударила в шаткий жестяной таз.

– Это кого чёрт принёс? – удивлённо спросила Рита.

– Ай-яй-я-а-ай! – певуче произнёс Балыбин. Оглянулся в коридор. – Кто же это нам покоя не даёт? – из-под благостной печальной маски на миг проглянуло разгневанное нутро. – Как же нехорошо, – в горле Балыбина задрожала негодующая нота. – И Владимир почему-то здесь, вместо того чтоб оградить нас от!..

Меня точно кнутом огрели. Я повернулся и бросился к входной двери, готовый вышвырнуть, удавить любого конкурента. Мельком увидел негодующую улыбку Риты – как будто она поняла, зачем я тут понадобился.

Уже за порогом, когда захлопнулась дверь, я понял, что существо, жёстко прихваченное мной за скользкий флисовый ворот, – это сосед-алкаш. Выпучив на меня испитые глаза, он что-то силился сказать.

Я нехотя разжал заклинившие на его горле пальцы, он придушённо шепнул:

– Только пособолезновать… Вдруг что надо… – шумно втянул воздух и надсадно раскашлялся.

*****

По всем раскладам я был неправ. Меня внятно просили остаться снаружи, а я самовольно покинул пост. Но, с другой стороны, ничего страшного-то не произошло. В любом случае, извиняться я не собирался, лишь переживал, что излишне торопливо, как нашкодивший, кинулся под взглядом Балыбина к двери.

Я ощущал себя по меньшей мере “крышей”, но уж никак не охранником или телохранителем. Поэтому, настраиваясь на предстоящий воспитательный разговор, я готовил решительную отповедь, которой собирался поставить зарвавшегося Балыбина на место: “Я не понял! Возникли какие-то проблемы?! Нет?! Хуле тогда кипешуешь?! Вот и всё, вот и рот закрыл!..” – так я репетировал.

Спустился во двор. Дети куда-то подевались. Возле серой, без окон, медицинской “газельки” двое взрослых играли в снежки. Точнее, не играли, а просто перебрасывались комочками снега, которые соскребали с борта: один с овальным, как ноль, лицом и азиатскими щёлками вместо глаз, второй узколицый и носатый, похожий на единицу.

Круглолицый Жолдыбаев носил вычурное и нелепое имя Юпитер. Водителя звали Рустам Жабраилов. Отчество у него было Джахидович, и второй агент Мукась, с которым я познакомился позже в офисе на Кирова, дразнил его – Джихадович. Оба, Жабраилов и Жолдыбаев, были полурослыми, худыми и смуглыми, возрастом за тридцать, одевались в одинаковые куртки из чёрной кожи. На головах носили подстреленные вязаные шапочки, похожие на мусульманские ермолки. Говорили кратко и редко, при этом горный Жабраилов изъяснялся с сильным акцентом, а степной Жолдыбаев свои фразы произносил чисто.

По звонку Балыбина они поднялись с носилками и спустили вниз наполненный туловищем пластиковый мешок – маленькие, жилистые, точно представители очеловеченной муравьиной расы, выведенной для подсобных работ.

Вопреки мрачным моим прогнозам, Балыбин был сама любезность и даже не поинтересовался у меня, кто это нас побеспокоил. Я удивился сперва, с чего он проявил такую сдержанность, но после сообразил, что за “решение проблемы” мне вообще-то полагается двойная надбавка, а Балыбин явно не хотел без надобности удорожать мой труд.

Труповозка “Элизиума” окрасом очень походила на обычную “скорую”, только цвет у неё был голубовато-серый, лишённый всякой надежды, и по красной полосе шла двусмысленная надпись “Служба эвакуации”. Изнутри салон представлял собой оцинкованный короб с двухъярусной подставкой для носилок и единственной скамьёй напротив. Жабраилов и Жолдыбаев загрузили носилки с чёрным мешком, а Балыбин поставил рядом клетчатую сумку – должно быть, с покойницким гардеробом. Затем перемигнулся с Жолдыбаевым, тот вздохнул и полез в кузов. Присел на узкую лавку, а Жабраилов с грохотом захлопнул за ним двери. В кабине место было только для троих.

Мне даже стало немного жаль “нолика” Жолдыбаева, которому выпало ехать в склепе на колёсах. Но когда я сел в кабину, то увидел, что между ней и кузовом есть окно. Я украдкой заглянул туда – Жолдыбаев не горевал в потёмках, а включил светильник и даже полистывал какую-то газету.

Сам Балыбин уселся посерединке, уступая мне более комфортное кресло рядом с дверью. От этого я ещё больше загордился.

Тронулись. Балыбин возился с бумагами, чёркал галочки, ставил внизу каждого листа синий оттиск “Оплачено”, затем что-то вычислял на калькуляторе. Мельком, будто невзначай, повинился:

– То, что я опоздал на вызов, непростительная с моей стороны халатность. Я бы хотел вас попросить, чтоб… э-э-э… этот досадный факт остался между нами.

– Не вопрос, – я покровительственно махнул рукой. – А вы довольно долго всё оформляли.

– Это ещё нормально, – Балыбин переложил в прозрачный запирающийся пакетик стариковские документы. – Две трети времени занимает психотерапия. Родственники обычно или на бешеных нервяках, или в глубоком ступоре. А тут весь комплект. С одного боку старая дико тормозит, а с другого – внучка вмешивается. Еле организовал, чтоб она отвлеклась и набросала жизненный путь для церемонии прощания.

– Что за путь?

– Ну, биография. Родился там-то, учился, мальчишкой ушёл на фронт, женился, трудился, умер.

– Конкретно этот дед точно не мальчишкой ушёл. Ему девяносто шесть лет вроде было.

– Да я ж наобум сказал, – яснозубо улыбнулся Балыбин. – А ещё надо гроб обсудить, одежду, тексты на венок, примерное число участников похорон, бронировать – не бронировать малый прощальный зал, пожелания по музыкальному сопровождению. Они ж ещё всё время какой-то подвох ищут, где их пытаются надуть. Я говорю – смотрите, вот каталог с расценками. Все услуги расписаны подробно и последовательно, на каждый пункт прейскуранта указана сумма. Вот книжка расчётных операций на передвижное транспортное средство и соответствующий приказ, согласно которому мы работаем… – он застегнул папку и расслабленно привалился спиной к окошку. – А потом ещё паспорт искали полчаса, не могли найти. Потому и долго. Но я считаю, в такой ситуации торопить никого не нужно.

– А что у вас за ксива такая?

– Ксива? А-а-а… Рабочее удостоверение агента, – Балыбин протянул книжечку размером с обычный пропуск в твёрдом переплёте.

По тёмно-синей обложке шло золотым тиснением: “Удостоверение”. Изнутри с маленькой чёрно-белой фотографии глядел сострадательный Балыбин Александр Михайлович, сотрудник государственной ритуальной службы “Прощальный дом «Элизиум»” г. Загорска. Смотрелось это солидно. Каллиграфически записанные чернилами фамилия, имя, отчество, должность. Три убедительных печати: круглая с двуглавым орлом и бегущей по кругу: “Администрация муниципального образования…”, под ней узкий продольный штамп: “Начальник управления УВБ города Загорска” и приписка от руки с размашистой подписью: “Кудашев Ю.С.”, а пониже – печать “Элизиума”.

– Ого! – воскликнул я тоном циничного знатока. – У вас, я погляжу, сам Кудя расписался! Хороший документ!

– Кудя? – удивился Балыбин.

– Ну, Кудашев, Юрий Семёнович.

– Очень важный для нашего бизнеса человек. А вы его знаете?

– Наслышан! – ответил я с кривой бандитской усмешкой.

Мне раньше всегда казалось, что неопытные притворщики, узурпируя вожделенные роли, просто не замечают, что по факту играют не крутых, а пьяных. Не выпив ни капли, бахвалятся нетрезвыми голосами. Со мной произошло то же самое. И образ начальственного вышибалы, который я для себя придумал, сыграл со мной “пьяную” шутку – я оконфузился.

Мы проехали панельные задворки, подбирались к центру. Балыбин посреди тишины вдруг спросил:

– Володя, вы ведь уже в курсе, что происходит с человеком после смерти?

Я самодовольно решил, что “братку” не грех и пофилософствовать. Уточнил с протяжной вальяжностью:

– Вы о посмертии говорите? Туннели, астрал и всякие слои?

Балыбин вытаращил жёлтые, как у совы, глаза:

– Э-э-э… к-хм… – он прокашлялся, умело сдерживая улыбку. – Я имею в виду, когда человек умер и его родственник сделал соответствующий звонок в инстанцию…

Жабраилов сурчино свистнул носом, часто задышал. Выглядело, будто он сдерживает смех.

От неловкости меня бросило в жаркий пот, и я не придумал ничего лучше, как просто отвернуться к окошку.

– Вся информация об умерших, – проговорил между тем Балыбин, – которая проходит через скорую или милицию, практически сразу, буквально в течение нескольких минут, поступает в… э-э-э… несколько похоронных служб, в том числе и нашу. Временной интервал разнится, в зависимости от того, кто в милиции или диспетчерской принял звонок. Информаторы, как правило, имеют запасной телефон, так называемый маячок, с левой симкой, с которого агент получает сигнал. Это, как вы понимаете, маленькая коммерческая… э-э-э… тайна, с которой начинает складываться счёт за похороны. Поэтому я и сказал вам тогда, что на всякий случай нужно иметь при себе деньги – от двух до трёх тысяч рублей для участкового или сотрудника милиции, оказывающего нам… э-э-э… платную услугу.

Щёки мои уже остыли. Повернувшись, я уточнил холодно:

– Так сколько конкретно – две или три?

– По обстоятельствам, – мягко сказал Балыбин. – Сегодня нужно было три. Ценник всегда на глаз определяется. И с похоронами похожая история. В принципе, сразу же видно, что за клиент, какой уровень его доходов. Там, где мы были, тридцать две тысячи – это потолок. Но вообще по Загорску средняя цена за похороны около двадцати пяти тысяч. Это с финансовым поощрением участковому, которое автоматически включается в общий счёт.

– А недёшево, – сказал я.

– Это как поглядеть. Если в мировом контексте, то предельно бюджетно. В Штатах, к примеру, от восьми до десяти тысяч долларов. А средняя цена по Германии – три – пять тысяч евро. В Японии погребение потянет на все двенадцать тысяч – это я в долларах считаю… Но я не к тому завёл разговор. Если вы по какой-то причине оказались раньше агента, услуги участкового надо оплатить – вам потом всё компенсируют. И второе, – он машинально тронул порозовевший шрам на брови. – Я не просто так попросил вас задержаться снаружи. С большой долей вероятности возле дверей однажды появятся представители конкурирующей похоронной организации.

– Это они вас так приложили? – спросил я весело и бес-тактно. Наверное, подсознательно хотел отыграться за его улыбчивую реакцию на посмертие.

Балыбин уныло клюнул носом:

– Информация, как обычно, была продана дважды. Мы приехали почти синхронно. В итоге мне голову разбили, сломали локтевую кость. Юпитеру, – он покосился на окошко кузова, – тоже прилетело. Я неделю в больнице провёл, полтора месяца со спицей ходил, – он неловко, как перебитым крылом, пошевелил локтем. – Но с вашей помощью, я надеюсь, такое больше не повторится… – Балыбин будто хотел ещё что-то добавить, но передумал и вместо слов тяжко вздохнул.

На светофоре рядом встал чёрный, видавший виды “лендкрузер”. За рулём его, вобрав бритую голову в могучие плечи, восседал мужик в бело-голубой олимпийке и смачно, во всю глотку, зевал, пережидая красный свет. Профилем и борцовскими габаритами он напоминал Валеру Сёмина. От этого сходства сердце ёкнуло, но я пригляделся и сообразил, что в джипе – другой, не Сёмин.

Ещё с отваленной вниз челюстью, мужик покосился на меня, и лицо его, мясистое, как у сумоиста, вдруг вызверилось, будто я застукал его за чем-то интимным. Он решительно захлопнул рот, с гневом поднял и бросил кулаки на руль. Мощные надбровные дуги, похожие на дополнительную пару начисто облысевших бровей, придавали его взгляду свирепость и тяжесть. Шевеля губами, он по-рыбьи, беззвучно спросил: “Хуле уставился?!” Но зажёгся зелёный, и для закипающей вражды уже не осталось времени. Мужик, ещё бормоча что-то, дал по газам, укатил вперёд.

“С таким бугаём без монтировки поди хрен справишься…” – вяло, ещё без тревоги, подумал я.

Не к месту вспомнился сёминский двойник из джипа, его необъятный зёв, и по нему, как по жёлобу, я выкатился в другое воспоминание. Вечер, ворота “Элизиума”, снежинки в свете фонаря, оранжевые снопы сварки, голоса, дальняя ругань. Под фонарём мы с Никитой, рядом бранится Мултановский. А к нам медвежьей походкой по хрусткому снежку приближается Валера Сёмин, ещё издали посмеивается над символически оскоплённым чоповцем: “Руку через ворота сунул и оторвал ему палку вместе с подвесом!” А возле ворот яростный Шелконогов пробивает по роже здоровенного охранника коронную “двоечку”, и тот оседает, как куль…

И с обречённой ледяной ясностью, словно бы шёл по полю и провалился в полынью, я понял, в какую чудовищную авантюру вляпался. Украдкой глянул на узкоплечего Балыбина, и прозрения, одно мрачнее другого, со скоростью гоночных болидов понеслись перед моим оторопевшим мысленным взором: “Да как я вообще мог согласиться на такую работу?! Вж-жз-з-з!.. Что возомнил о себе?! Вж-жз-з-з!.. Я же просто отставной бригадир землекопов! Мирный строительный сержант! Вж-жз-з-з!..”

Напрасно пытался я подбодрить себя, воодушевить, что тоже не лыком шит. Ведь это я заворачивал узлом гвозди-двадцатки, гнул тарелки из алюминия, отвинчивал пальцами насмерть приржавелые гайки на кабельных катушках, взбегал по ступенькам на пятый этаж с сотней килограммов цемента – по мешку на каждое плечо! Это я копал по восемь часов без продыху тяжелейшие грунты и делал, если требовалось, две нормы!..

“Но за покойником придут не флисовые доходяги типа недавнего соседа, а Сёмины и Шелконоговы! Вж-жз-з-з!.. Как бы ни был я крепок, любой профессиональный боец просто отобьёт мне недалёкую мою голову! Вж-жз-з-з!.. Вж-жз-з-з!.. Вж-жз-з-з!..” – и так по замкнутому кругу.

*****

Офис “Элизиума” расположился в “Доме быта” на Кирова – трёхэтажная административная “панелька” с неоновой вывеской на крыше, высоким первым этажом, который занимали химчистка, турагентство “Бон Вояж”, театральные кассы, ломбард, кафе “Аладдин” и пара сомнительных бутиков.

Окна верхнего этажа были залеплены огромными красными буквами, по одной на каждый проём: “А-Р-Е-Н-Д-А”. Обжитой второй этаж снаружи покрывали рекламные баннеры: “Мягкая мебель Гранд”, “Компьютеры”, “Шкафы-купе”, “Окна ПВХ”, студия красоты “Афродита”. Вывески “Элизиум” я нигде не увидел.

Похоронные агенты занимали угловую комнату в конце коридора, рядом с “Серебряной мечтой”, торгующей запчастями к мотоциклам, часовой мастерской и “Ремонтом сотовых телефонов”.

После Гапоновского супермаркета офис показался мне вопиюще убогим, но, как пояснил Балыбин, здесь было не представительство, а дозорная башня. “Дом быта” находился в стратегически удобном месте, от которого примерно одинаково добираться во все концы города. И второе важное условие – отдельный въезд со двора, где можно было, если что, поставить санитарный эвакуатор, то бишь труповозку, и она никому не мозолила глаза.

Предыдущие хозяева пытались освежить угрюмый офис. Часть стен оклеили белыми еврообоями, но кое-где остались и ностальгические светло-коричневые пластиковые панели, как в купейных вагонах. В прихожей лежал советских времён линолеум, а в самом кабинете – новый, но уже насквозь прокуренный ковролин.

Были два письменных стола, рассохшихся и шатких, пара дешёвых офисных кресел. К стеклянному журнальному столику, за которым обедали, прилагались пуфики из чёрного кожзама. В кухонном аппендиксе стояли мойка и тумба с микроволновкой и чайникой. В подвесном пенале хранилось полдюжины чашек, пакетики с чаем, кофе и огромный запас сахара из “Макдоналдса” – целая гора трубочек.

Кулер и кондиционер не работали – как и жалюзи, с намертво заклинившими жестяными ламелями. Но зато рядом с компом помигивал копировальный принтер-сканер, и он же телефон-факс: “Идеальный прибор! Может всё, только что в рот не берёт!” – как шутил Мукась, второй агент “Элизиума”.

Звали его Глебом. Имя я прочёл на бейдже, таком же, как у Балыбина. Непонятно, как фамилия Макеев трансформировалась в Мукася, но кличка ему явно нравилась. Во всяком случае, когда он по телефону заказывал ланч, то произнёс вальяжно:

– Передай поварам, милая, что это для Мукася! Поняла?!

В отличие от ушлого, но всё же интеллигентного Балыбина, Мукась производил неприятное впечатление мужика отпетого и скользкого. На вид ему было чуть за тридцать, лицо покрывал нездоровый крапчатый румянец, похожий на ожог крапивой. Траурного дресс-кода он не придерживался. Из чёрного на нём были только ботинки. Вместо строгого костюма – обычный серый свитер, штаны и спортивная куртка.

Когда Балыбин на следующий день привёз меня в офис, Мукась, кряжистый, щетинистый, густоволосый, с порога обсмеял нашего первого утреннего клиента, которого звали Электрон Владимирович, – преставившееся дитя экзальтированных наукой шестидесятых, не старый ещё Электрон, на чьё остывшее тело, к моему величайшему облегчению, кроме нас не нашлось претендентов.

– Мне однажды Николай Академович попался, – сказал, похохатывая, Мукась. – Батю у него, выходит, Академом звали. Вот что у людей раньше в головах было, чтоб детей так по-уродски называть?

Он сразу начал мне тыкать, и я ему тоже.

– Я и на кладбище работал – а ты как думаешь? – откровенничал он за чаем. – Тоже копал, ага… Но, правда, недолго. Заёбное это дело, особенно зимой. Пальцы от мороза трескаются. Бля, как вспомню!.. Однажды ветрило поднялся, пиздец! Вьюга просто. И прям над землей стелется, низкая такая. Я по грудь в земле стою, и всё мне прямо в морду. Я наутро глаза открыть не мог, так опухли! Снегом посекло, блять, как стеклом! И подумал – ну его нах, здоровье дороже!..

Уехал с отксеренными бумагами Балыбин. Потом курьер принёс бизнес-ланч. Бабёнка из соседнего офиса заглянула стрельнуть сигарету. Сказала, помахав брезгливой ладошкой перед носом:

– Фу, как в харчевне у вас!

А Мукась оскалисто пиарил свою пахучую еду:

– Танюх, хаш – это зе бест!.. Хаш – форева!..

Как только она ушла, я вернулся к начатому ранее разговору, очень насущному для меня:

– Так сколько их в итоге было, Глеб? Трое или четверо?..

– Кого – их? – Мукась всем своим коротким туловищем навис над столиком (в кинофильмах так наклоняются, когда занюхивают дорожку) и с неопрятной, шумной жадностью похлебал из плошки. – Прям шикарно оттягивает…

– Ну, “Скорбь”, – напомнил я. – Которые Балыбина избили.

Он поднял на меня взмокшее лицо с посвежевшими глазами, в которых, казалось, плавали желатиновые шарики жира – точно такие же, как в его остро пахнущем специями хаше:

– Вроде вчетвером подъехали, но водила в машине ждал. Трое было. Но отпиздили – это ладно. Погано другое. Они контору нашу унизили. Лыбу при хозяевах чуть ли не за ухо из квартиры вывели. А ты бы сам у него порасспросил.

– Да неудобно как-то…

Мукась зачерпнул и поднял со дна картошку, разваренные куски мяса:

– Хе, а он не рассказывал про больничку? Как на него ночью дед ёбнулся! Прикинь, лежишь ты весь в бинтах и гипсе, а на тебя падает голый дед! Встал, старый, поссать, и стало ему плохо! Лыба давай его поднимать. Мужики в палате попросыпались – все побитые, зашитые. Один, хохол-гастарбайтер, взял дедову трубу и стал звонить его дочери: “Пы-ыздуй, бля, курва, до отця!”

Я в “Аладдине” заказал чечевичный суп и шаурму. Завёрнутая в фольгу, она напоминала тёплый серебряный слиток.

– Или ты подссываешь заранее? – Мукась подмигнул потным глазом.

– Просто интересуюсь.

– Интере-ссу! – он засмеялся. – А правда, что ты всю охрану Иваныча в одиночку отпиздил?

– Не-а, – я взялся за ложку. – Брешут.

– Аркадий Зиновьевич говорил, что отпиздил! – Мукась погрозил пальцем.

– Так хуле спрашиваешь, если всё знаешь? – сказал я, вспомнив обидный словесный приёмчик бомбилы на “ниве”.

– А ты, типа, весь такой опасный и дерзкий пацанчик?

По тому, как у него заплясало в глазах, я понял, что Мукась обиделся.

Потом он отправился курить. Я слышал, в коридоре он окликнул кого-то из соседей:

– Виталик, а ты чё, руки обоссал?!

– В смысле?!

– Мимо идёшь и не здороваешься!

– Да здороваюсь я…

Вернувшись, Мукась решил по-своему отыграться на мне и между делом спросил с ехидцей, приобретал ли я когда-нибудь золотые украшения. Я ответил, что да, покупал для своей девушки.

Он бурно обрадовался:

– Считай, сам себя на бабло выебал! А где брал? У нас в ювелирке? У-у-у-у!.. – он издал презрительный скулёж. – К бабке не ходи – ни разу не золото!

– Не гони! – сказал я. – А что тогда?!

– Ну, хуй его знает… – он самодовольно выпятил сизую изнанку губы. – Сплав какой-то. В самом благоприятном случае – триста семьдесят пятая проба или позолоченное серебро, в худшем – томпак! – И добавил, приплясывая голосом: – Томпак-томпачок, ёпта! Или голдин!

– Что ещё за томпак?

– Томпачино! Томпачелло! – выдал он уже на итальянский лад. – Самый ходовой сплав в ювелирной индустрии. Девяносто процентов меди, десять цинка. А голдин – медь и алюминий. Просто это наш советский пережиток – вкладываться в золото. Оно, может, и неплохо, если б это реально золото было, а не дюраметалл, платинор, симилор – полно вариантов, и все на лохов!

– Я в магазине официальном брал, а не у цыган в переходе!

– Наивный ты паренёк! – Мукась сострадательно улыбнулся. – Ну, вот возьми свою цацку, что ты там прикупил, и загляни ради интереса хотя бы в наш ломбарджини внизу. И послушай, что тебе скажут! В том и засада, что нигде в продаже нет настоящего золота! Или турецкое, или израильское, или из Эмиратов. Перда, а не качество! Может, где-то в супер-пупер-мегадорогих бутиках продают нормальное золото – и то хер проверишь!

– А проба?

Он скорчил рожу:

– Я с корешами томпак из Турции возил все девяностые! У тёлки моей бывшей ювелирный бутик в Подольске был! Мы сами пробы эти ставили! Клейма ебашили за милую душу! Ты чё, маленький?! Сейчас ни в чём нельзя быть уверенным. Только если старые украшения. Коронки зубные советские – тоже золото, как и царские червонцы. А после Союза одно сплошное кидалово! Вот ты любую современную цепку возьми из самого пафосного московского магаза. Её если реально прочекать, минимум треть колец будут из сплава, отвечаю! Или даже половина! И проба будет не такая, что заявлена. Пробирная палата уже не работает, как при совке.

– И что же, проверить нельзя?

– А как? Йодом? Или магнитом? Так это до пизды! Что томпак не магнитится, что золото! Ну, только химический лабораторный анализ. А которые его делать будут, те и наебут, если их попросят! Даже старые монеты с подвохом! Слышал такое слово – “биллон”? Нет? Двести лет назад государства опрокидывать своих же граждан стали, при этом совершенно официально, по закону. Биллон – это когда в монете децил драгмета, а остальное лигатура…. – Он перешёл на интимный шёпот, оглядываясь: – В банковских хранилищах золота по факту уже нет. Дурачки до сих пор покупают его, но слиток-то никто на руки не выдаёт, а только галимую бумажку, что у тебя оно есть и где-то там хранится! Номинально! А ты понимаешь, что в половине слитков уже не золото?!

– А что? Свинец?

– Вольфрам! Он такой же по весу и на просвет. Надо конкретно слиток пополам пилить. Но кто этим заморачиваться будет? Вот тебе и золотой запас!.. – он торжествующе засмеялся. – Оттого экономика и гуляет! – и с довольным видом посмотрел на меня, покачивая непропорционально маленькой узкой ступнёй в чёрном ботинке.

– И ты до сих пор золотом торгуешь? – спросил я.

– Не-е!.. Только “мёртвым золотом”! – он радостно покряхтел. – А старым дюже ссыкотно стало. Там грохнуть реально могли…

Мне показалось, что с Балыбиным у Мукася была негласная конкуренция, хотя на словах он относился к нему хорошо:

– У нас с Лыбой профессиональный тандем! Добрый следователь и злой следователь!

При этом, когда я проронил что-то уважительное о Балыбине, Мукась завёлся:

– Да я пять лет в этом говне! А Лыба только третий год! – с раздражением выговаривал. От его дыхания по офису плыл холодный, как сквозняк, перегар, точно он накануне глодал ледяной алкоголь. – Сюсюкает много, а это здесь не нужно! Клиентуру давить надо, как пиво! – он кивнул на похмельную жестянку “Балтики”. – Лыба только дрочево разводит: соблюдение культуры похорон, веночки-цветочки, чтоб текст от родни обязательно на белой ленточке, от друзей на красной, от сослуживцев на чёрной.

Пили кофе, и он по новой пытался разговорить меня.

– Я вот тоже борцуху в Подольске знал! Ёбарь-рецидивист! У нас бар был – “Вишенка”. Так он всех официанток, администраторшу и директрису отчпокал! – Мукась смеялся, липко стучал ладонью по кулаку, изображая тот самый “чпокающий” звук. – А пацан молодой – прям как ты. Мы у него спрашиваем: Костик, ты как их всех на секс разводишь? Просвети, братишка!.. Или каждый раз, хе-хе, на болевой приём выходишь?! А напомни, Володя, ты чем занимался: дзюдо, самбо?

– Кикбоксинг. Три месяца в десятом классе…

– Да ты гонишь!

Но это была чистая правда. Секция находилась в соседней школе. Записался я туда на пару с Толиком Якушевым, но в итоге тренироваться среди чужих было невыносимо, нас постоянно задирали, и мы забросили тренировки.

Мукась не сдавался:

– Как сейчас в десантуре-то служится?

– Откуда мне знать. Я в стройбате служил.

– С братом уже помирились?

– А с чего ты решил, что мы ссорились?

– Слухи разные ходят…

– Глеб, слушай, а тебе не похуй?

– А чё такое?! – он скалил мелкие, как очищенные семечки, зубы. – Уже и спросить нельзя? Опасный и дерзкий?!

А потом Мукасю позвонили с симки-“маячка”. Нас ждал мертвец.

*****

Улица Щорса затерялась среди обширного частного сектора, стоящего на отшибе Загорска, точно лес или болото. Добирались мы туда неожиданно долго. Сначала застряли возле рынка, потом, выехав на объездную трассу, угодили в неторопливый караван фур и плелись вместе с ним.

Жабраилов, подзуживаемый Мукасём: “Джихадыч, не тормозуй – сникерсуй!”, закусив жилистую губу, всё пытался выскочить из западни и поспешно нырял обратно – с противоположной стороны машины шли нескончаемым потоком.

После очередной такой попытки мы просто чудом успели втиснуться обратно в свой ряд. И буквально через секунду мимо по встречке пролетел, сигналя, точно матерясь, лязгающий грузовик.

– Бля, после такого сникерса и памперснуть не грех!.. – похихикал, ёжась, Мукась. – Ладно, Рустамчик, ну его нахуй, тише едешь – дальше будешь, – закончил он чуть смущённо и больше Жабраилова не подгонял.

На самом деле мы втроём нешуточно струхнули. Реально, будто сама смерть пронеслась мимо, грохоча, как железная бочка.

В кабине удушливо пахло парфюмерным “табаком” – Мукась перед выходом зачем-то обильно надушился туалетной водой из припасённого пузырька (как он сам определил: “Освежил будку”), чтобы от него не тянуло перегоревшим хмелем. И вдобавок куртка Жабраилова источала запах конского пота.

По радио полушёпотом ныла какая-то снотворная музыка, похожая на индийскую. Последние четверть часа вместо дороги я видел только задний клапан идущей впереди фуры – ветер гнал рябь по его синему, заляпанному слякотью и гарью, шнурованному полотну.

Мукась, видимо, тоже проникся этой монотонной тоской. Пробормотал:

– Тайна, блять, голубого экрана, – и поглядел на меня своими настырными и одновременно пустыми глазами.

Я с неожиданной горечью подумал, что вот такой вот Мукась, прежде чем заняться “мёртвым золотом”, пожалуй, тоже закончил вуз, как и Никита.

– Глеб, ты учился в институте?

– Ага, в автодорожном, – он ответил, зевая. – А что?

– Ничего… – сказал я мрачно.

– Шестьдесят третий – это какой регион, не вспомнишь? – спросил уже Мукась. – Самара ж вроде? Вот хуле они тут катаются, пидарасы!.. Что, блять, из Самары сюда можно везти?

Я не сразу понял, что он говорит про номер фуры.

– Ну, может, наоборот, в Самару что-то везут…

Настроение безнадёжно испортилось. Душу бередила зависть. Я слушал бормотание Мукася, а сам думал, как же меня угораздило: вместо того чтобы готовиться к поступлению на юридический, я почему-то еду в труповозке по грязной трассе.

Мукасю настойчиво звонили. Из его кожаной на ремне сумки, точно изощрённое издевательство, бренчало, крепло балалаечное тремоло из песни “Страна Лимония”, с детства вызывавшей у меня тошнотворный рефлекс. Мукась неспешно копался в отделениях сумки, а мобильник никак не отыскивался среди бумаг и пластиковых файлов. Только нашёл, звонок сам оборвался. Мукась уронил телефон обратно, но через полминуты “Лимония” позвонила снова. В этот раз Мукась успел рявкнуть:

– Да, блять, застряли!.. Нам бы только на Ватутина выскочить – и всё!..

Жабраилов, сузив напряжённые глаза, решился и осторожно выглянул на встречку. Я увидел вдалеке полосатые, как носки, трубы ТЭЦ, красящие и без того пасмурное небо куделями голубоватого дыма. Машины, всё так же целившие нам в лоб, включили дымчато-лимонные фары, хотя до вечера ещё вроде было далеко.

– Ты б в карман, что ли, мобилу положил, – сделал я замечание, на что Мукась категорично ответил:

– Вредно для яиц – облучение! Не знал разве? Хуй через пару лет будет уже не “палка-копалка”, – он ехидно кивнул на мой рукав с дубинкой, – а гармошка…

Добрались до разъезда. Там трасса растеклась на четыре полосы, и дело пошло быстрее. Фуры отправились на Москву, а мы, объехав какое-то ДТП, наконец-то свернули на Ватутина, неровную, в промоинах и рытвинах улицу. Качало так, точно мы плыли на лодке в шторм.

Вдоль дороги стояли каменные особнячки вперемешку с деревянными трущобами. Кое-где дома выглядели совсем брошенными, окна были черны, стёкла разбиты. За деревьями, похожими на скелеты ископаемых рептилий, виднелись серенькие хрущёвки – живые, в тёплых огоньках.

– Короче, есть приказ МВД, – Мукась набивал смс и одновременно позыркивал на окрестности, – по которому сейчас работают “скорая” и мусарня. Согласно этому приказу, мусора должны приезжать на вызов одновременно с медиками – участковой службой или “скорой помощью”. Это чтобы определить, есть ли признаки насильственной смерти. А от этого зависит, куда везти тело после – в судебную экспертизу или обычный морг. Ну, в нашем случае похуй, морг, по сути, общий, хоть и два названия. Но я к тому, что у милиции для обеспечения этого приказа не хватает ни штата, ни транспорта. И поэтому в Министерстве здравоохранения Московской области разработали совместно с местным РОВД инструкции, разрешающие медикам констатировать смерть и уёбывать по своим делам, а ментам прибывать, когда сотрудник освобождается от другой работы. Вот поэтому, когда вы с Лыбой приехали, мусор вас дожидался, а врача уже не было. Но если бы вдруг обнаружились признаки насильственной смерти, то тогда был бы гемор, вызывали бы судмедэксперта, тот составлял заключение, а мусор давал направление на вскрытие в бюро судебно-медицинской экспертизы и сопровождал труп. Но раз признаков нет, составляется другое заключение, и тело тоже везут в морг, но уже без сопровождения. И справка ещё бывает такая – на сохранение, это чтоб без вскрытия. Многие родственники очень против, чтоб их покойника прозекторы лишний раз коцали. Ну, и если нет подозрений на насильственную смерть, родственники сами решают, услугами какой похоронной службы им воспользоваться – для транспортировки и дальнейшей организации похорон. А в Загорске, собственно, две таких службы и есть: мы да комбинат…

Мне бы обратить тогда внимание на его последние слова, но я вместо этого с болезненным наслаждением предавался тоске о высшем образовании! Сокрушался, что живу как шпион, но такой незадачливый, что у меня даже нет своего государства, которому я служу. Для чего же тогда я притворяюсь, играю, рискую, если нет высшей цели, большой идеи? Получается, только ради Алины.

– Прыехали! – сказал Жабраилов – впервые за весь наш путь.

*****

Дом на Щорса был полутораэтажным, преимущественно деревянным. Ядовито-зелёная стена окнами выходила на дорогу, а забор начинался сразу от углов дома. На козырьке крыльца и скатах крыши, похожий на грязноватые обломки пенопласта, лежал старый снег. Такие же неопрятные, в червоточинах, сугробы подпирали вереницу тощих одинаковых деревьев, мусорный контейнер, в который кто-то воткнул отставную новогоднюю ёлку с обрывками мишуры.

Совсем рядом, невидимая, бренчала цепью собака – крупная, судя по басовитому, грудному лаю. Не выла “на покойника”, как ожидалось бы, а просто лениво побрёхивала. По другую сторону дороги, возле удалённых, напоминающих сараи жилых хибар раскинулся гнилостно-жёлтый пустырь, поросший по обочине сухостоем. Оттуда ветер приносил промозглый душок заиленной влаги.

На перекрёстке улиц Ватутина и Щорса торчали ржавый каркас автобусной остановки и продуктовый ларёк, железные ставни которого были опущены. Вдали виднелись огоньки трассы, трубы и сизые смерчи дыма в вечереющем небе.

– Вот же бля… – пробормотал Мукась, вываливаясь наружу. – Припозднились маленько…

Казённого окраса “буханочка” стояла метрах в десяти от ворот, как раз возле бетонной опоры ЛЭП. Лобовое стекло тонко запорошило снежком.

– Херово, – я спрыгнул следом за Мукасём. – Чё делать будем?

– Ну, как что… – он резко повернулся.

От его змеиного прищура у меня в коленных чашечках загорячела ватная, трусливая мякоть. Судя по всему, предстояла та самая работа, из-за которой я и был приглашён в команду “Элизиума”.

В самом деле, не надеялся же я, что, если мы опоздаем, Мукась сокрушённо вздохнёт: “Вот беда, нас опередили, едем обратно в офис”. Просто не так представлялась мне ситуация с конкурентами. Я-то настраивал себя защищать рубежи, а тут нужно было наступать…

– Слушай, Глеб, – думал, что прозвучит рассудительно, а вышло взволнованно и почему-то шёпотом. – Они уже полчаса, может, сидят. Или больше – смотри, сколько снега на лобовуху намело. Как же мы просто так ворвёмся? Вдруг они уже и договор подписали?

– А не ебёт! – решительно отрезал Мукась. – Они Лыбу вообще вытащили как рапана из ракушки. И мы тоже никого жалеть не будем!

– Как скажешь… – сказал я голосом подчинённого и тут же возненавидел себя за этот покладистый тон.

– Давай, босс! – подначивал Мукась. – Решай проблему!

Ехидца, как ни странно, сразу привела меня в боевое состояние.

– Решу… – процедил я. – Не твоя забота.

– Ага, – он согласился, – мне за другое платят.

– Так-с… – я деловито, будто это было началом продуманной стратегии, заглянул в зашторенное окно с растрескавшимся наличником. За мутным от пыли стеклом семенили огоньки ёлочной гирлянды. Ни жильцов, ни гостей не было видно. – Так-с…

Мукась выжидающе улыбался. Жабраилов с тупым видом обкусывал заусенец на пальце. Брехала, звякала собака – будто кто-то гонял в огромной нищей ладони наклянченную деньгу. Из двора, как ночной кошмар, как невыполнимое глупое обязательство, нависала ветвями берёза с бурыми, высохшими, словно мёртвые коконы, серёжками.

У железной калитки не было ручки, просто дырка размером с замочную скважину. С обратной стороны оказался мощный, точно затвор противотанкового ружья, шпингалет. Нам, судя по всему, очень повезло, что они не заперлись, а то лезть бы мне через забор.

Шагнул. С кашляющим лаем на меня ринулась рослая псина, по виду метис кавказца. Остановленная цепью, вскинулась на дыбы, показав косматое брюхо и в два ряда, как пуговицы на мундире, обвислые, сливово-тёмные соски. Ругаясь, затанцевала на задних лапах. Достать меня она не могла – возле будки торчал из земли стальной прут, на который предусмотрительно набросили звено, укоротившее цепь вдвое.

– Хорошая, хорошая девочка… – ласково обратился я, но от моих слов она заистерила ещё больше.

Плана не было. Я не представлял, что делать, как поступать, чтобы вытащить засевших в доме агентов.

Но деловито повернулся к Мукасю.

– Если кто-нибудь, – я показал на дом, – выйдет со двора, тогда сам зайдёшь и запрёшь калитку на засов, понял?

– Так точно! – отозвался с улицы Мукась.

Двор был захламлённым. Прям возле ворот стоял вросший в лёд ржавеющий “жигулёнок” с ампутированным колесом. Поодаль – несколько пластиковых бочек, шаткий с виду шиферный навес над поленницей, деревянный сортир. Прикрытая куском рубероида с парочкой кирпичей сверху, лежала куча слипшегося песка. От крыльца к беседке тянулась проволочная струна, на которой сохли заскорузлые от мороза футболки с длинными дряблыми рукавами – словно тряпичная вывеска “МММ”. За домом начинались заснеженные сотки огорода, теплица, обтянутая белёсой плёнкой.

Я воровато оглянулся на калитку. Подумал, не набрать ли, пока Мукась не видит, на всякий случай Капустина, вдруг всё же даст отбой? Вздохнул и сунул мобильник обратно. Нет, не для того Гапон принимал меня на работу, чтобы я уточнял всякий раз у его зама, как поступать.

Дорожка к крыльцу была выложена квадратными плитами, пригнанными не встык. Я дважды провалился носом кроссовка в зацепистые щели, пока дошёл до крыльца. Псина сопровождала каждый мой шаг астматическим лаем.

Входная дверь (серый стальной лист с приваренной ручкой-скобой) тоже была открыта. Я попал сперва в узкий полутёмный тамбур. По правую и левую стороны от пола до потолка поднимались дощатые полки, забитые трёхлитровыми банками с патиссонами и огурцами, похожими на заспиртованных крошечных уродцев (прям экспонаты питерской Кунсткамеры, куда мы с классом ездили на экскурсию в двухтысячном году). Банки были старые и обросли белым налётом, похожим на селитру. На бетонном полу вместо коврика валялась старая бабья тряпка – юбка или платье.

Пересохший мужской голос за дверью проскрипел:

– Джеська чёт разлаялась. Будто понимает, сердяга…

– Пришёл, может, кто-то? – спросили.

Экипировка в моём рукаве уже не казалась мне так великолепно припрятанной от посторонних глаз. Наоборот, я с отчаянием понял: первое, на что обратят внимание вражеские агенты, – мой неестественно прямой рукав. Была б дубинка чуть покороче! Но мне достался стандартный ментовской “Аргумент”. Рукоять как раз упиралась в подмышку, а полусогнутыми пальцами я удерживал и одновременно прятал кончик дубинки. В замешательстве я вытащил её, сунул было в штаны, прикрыл сверху бомбером. Сразу представил, как она посреди разговора по дурным комедийным законам проваливается в штанину. Я поспешно задвинул дубинку на полку между банок с закатанными, похожими на гомункулов патиссонами – пусть полежит. В крайнем случае обойдусь выкидным ножом… Подумал и жалостно улыбнулся себе – ну какой, к чёрту, нож?! Можно подумать, я буду кого-то резать…

– Джесси только Аньку-покойницу и признавала. Тоскует…

Я дважды бухнул в дверь и ввалился в прихожую, как запоздавший актёр на сцену.

Прошёл чуть вперёд по половику:

– Извиняюсь, не ваша “буханка” на улице? – спросил первое, что пришло в голову.

Слепила стеклянно-голая, без абажура, лампочка, висящая на чёрном проводе. Деревянный потолок в прихожей оказался очень низким. В двух местах его пересекали массивные балки из бруса. На ближней болтался чулок, набитый шелушистыми луковицами.

Треть прихожей занимала выбеленная печь с почерневшим квадратным устьем, в котором лежали стопкой газеты и ярко-жёлтый с красными ручками пакет “Billa”. Она сама была как дом, эта печь, с полками, окошками, дверцами, извилистым дымоходом. Самый верх печи, где предполагалась лежанка, был задёрнут цветастой шторкой. Из торца широко выступала плита, за приоткрытой заслонкой плясали нежно-синие языки. Грелся закоптелый чайник.

Смертью в доме, разумеется, не пахло, только близким земляным подполом и мышами.

Трое мужиков расположились за овальным столом, четвёртый сидел отдельно на табурете. Между окнами аккуратно помещался фанерный комод, заваленный ностальгической посудой в горох. А сверху на фоне обоев в цветочках, как в классических деревенских покоях, висел иконостас семейных фотографий.

Хрипатому хозяину было под шестьдесят. Беззлобная физиономия, точно слепленная из пяти картофелин, выглядела огорчённой и растерянной, он то и дело ерошил седые волосы, кряхтел и тяжело дышал. Поверх пёстрого свитера на нём была надета ватная безрукавка.

Мужик на табурете остался в верхней одежде и только расстегнул свой пуховик. Широкая грудная клетка и мощные покатые плечи встревожили меня, но на вопрос о “буханочке” он отозвался таким воловьим взглядом, что я с облегчением догадался – никакой это не хищник, а просто тягловая скотина. На распаренном брыластом лице даже усы напоминали пожухлый клочок кормовой травы, застрявший между губой и носом.

– Ваша “буханка” стоит?! – повторил я уже для серого пиджака и спортивной куртки.

Они синхронно повернулись – точно гиены, выудившие удивлённо-кровавые морды из терзаемой туши. И зыбкая надежда, что компания мне досталась смирная, тотчас улетучилась.

Они выглядели как сводные братья от разных отцов и одной некрасивой матери. Пиджак показал рябой, в глубоких оспинах, профиль, словно бы щёку ему исковыряли спичкой. Опытный, как у барыги, взгляд выжидающе замер на мне. Его напарник в куртке был худым и рыжим и с такими отчаянными, упёртыми глазами, что, глядя в них, я с ноющим бешенством понял – этот тоже просто так не отпустит свою добычу.

Лет семь назад мы как-то ехали вдвоём с Тупицыным. Вместе с нами на “ВДНХ” в вагон метро ввалилась подвыпившая орава – из тех, что потом возвращаются в область на пригородных электричках. Эти были настроены на добрый юмор, шли и у каждого читающего захлопывали книгу. При этом отчаянно хохотали. Тупицын загодя сам закрыл свой томик и фальшиво улыбнулся:

– Забыли мы, Владимир, кое-что сделать! Мама просила купить… – и мы выскочили на “Алексеевской” прежде, чем нас унизили. На улице Тупицын наобум выбрал магазин канцелярских принадлежностей, а потом повёл меня в кафе – пить кофеёк и делать вид, что ничего не произошло.

Эти двое были чем-то похожи на тех “книголюбов”, только постаревших.

– А в чём, собственно, дело? – спросил пиджак. Видимо, был за старшего.

– Там на улице “буханка” ваша, – сказал я сурово.

Рыжий повернулся всем туловищем. Дутые спортивные штаны заляпало грязью, как и синие, с белыми лычками, кроссовки. Он слегка наклонился, и кисти с воспалённо-битыми костяшками свесились с коленей.

– И чё с ней не так? – спросил с хамской ноткой.

– Помешала! – в тон ему ответил я.

– Кому?

– Ну, как кому… – переспросил я. И вдруг меня осенило. – Опоре ЛЭП!

Пусть пойдут проверять, что там с “буханкой”. Выйдут за калитку, Мукась закроется на засов – и всё! Через забор-то они уже вряд ли будут ломиться. И даже если выйдут хотя бы двое, тоже неплохо, потому что разбираться с тремя взрослыми мужиками – задача почти невыполнимая.

– Вот дела-дела? – говорливо удивился хозяин. – Вроде ж ни ветра, ни урагана, ни…

Я спросил здоровяка возле окошка:

– Вы водитель?

– Ну, я… – он, прокашлявшись, отозвался.

– Настоятельно рекомендую выйти к машине.

Пиджак буркнул:

– А по-нормальному нельзя объяснить? Обязательно надо вот так?.. – он вывел рукой какую-то нервно-вопросительную завитушку.

– Нормально я говорю! – сказал я. – Идите лучше машину свою освобождайте.

– Пойти, что ль, и мне посмотреть?.. – хозяин неуверенно привстал.

– А вы-то как раз сидите! – всё уверенней распоряжался я. – Вам снаружи делать нечего… – и он покорно плюхнулся на стул.

– Сергеич… – сказал подозрительно пиджак. – Глянь, чё там за хрень…

Водила поднялся с табурета. Ростом он оказался пониже меня, а вот весом килограммов на сорок тяжелее.

– Да вы чего?! – я почти возмутился. – Говорю же, одному там не справиться, втроём надо!

– Алё! Мамкин пряник! – полунасмешливо сказал рыжий. – Чё командуешь?!

Я собирался ответить ему порезче, но вовремя опомнился:

– Не командую вовсе, а говорю как есть.

Водила проследовал мимо. Пол заходил ходуном под его грузными шагами. Хлопнула входная дверь. Взвыла, словно её огрели плетью, собака.

– Просто там реально одному никак, мужики… – я удручённо развёл руками.

Рыжий поднялся. Поступь у него была лёгкая, расхлябанная. Проходя мимо, он сказал почти приветливо, так что совесть царапнула по душе:

– Рожа у тебя знакомая, зёма. Где-то виделись… – и вышел.

Снова грохнула дверь, залаяла сорванным басом Джесси. Я подождал чуть, давая Мукасю время на манёвр.

Разбойничьего опыта у меня не было. Я мучительно пытался вспомнить сцену из какого-нибудь фильма про бандитов с их правильными словами и поступками. Но вместо этого в левом ухе неряшливо и дробно, как чечётка, застучали слова похабной песенки, которую когда-то прилежно списывал в дембельский альбом дед Слюсаренко: “Па-па бе-гал по из-бе, по избе, бил ма-машу папи-зде, папе-зде, папе зде-лали ботинки…”

– Чего ещё? – спросил пиджак.

Я догадывался, почему мне так неловко. Он был почти вдвое старше меня. И я его обманул.

“Папе-зде, папе-зде!” – лихорадочно стучало сердце. Я заграбастал листы со стола. Откровенно улыбнулся (типа вот и настал час сбросить маску) и порвал пополам.

Хозяин трухляво охнул. Пиджак тоже опешил, изумлённо тараща глаза:

– Ты чё творишь, дурик?!

Четвертуя бумаги, я пояснил очумевшему хозяину:

– Вообще-то это мы к вам по вызову ехали. Мои соболезнования!.. Но эти вот кидалы обманом втёрлись к вам в доверие и…

– Ты кто, бля?! – пиджак грохнул ладонями в стол.

– Вы извините, что так вышло, – торопливо договаривал я хозяину. – Это аферисты!.. Они просто наживаются на вашем горе… Но мы всё исправим! Сейчас придёт человек, который предложит вам лучшие условия… Это жена ваша, простите, умерла? – спросил и мысленно отругал себя, что не выяснил у Мукася, кем покойница приходится хозяину. Вот Балыбин не позволил бы себе такой непрофессионализм.

– Сеструха моя, – пробормотал хозяин.

– Её доставят в наш… э-э… пантеон! Там к ней отнесутся с уважением и…

– Так увезли же, – оторопело пояснил хозяин. – На скорой ещё.

– Э! – Пиджак опомнился. – Чё творишь, пездюк?!

В своей позе он почему-то напоминал обнаглевшего пса, вставшего лапами на обеденный стол.

– За базаром следи! – приказал я. А к хозяину обратился подчёркнуто вежливо. – Ещё раз извините!.. Сестру вашу по-любому к нам в больницу привезут!..

Из смежной комнаты послышались босые шаги. Показалась всклокоченная тётка в халате и трениках:

– Не знаю, куды Анька паспорт свой запычкала!..

Лицо у неё было как у заспанного клоуна.

“Папе-зде, папе-зделали ботинки на высоком каблуке!” – я выдернул у пиджака из-под ладони последний лист. И тоже порвал надвое.

– Оп-па! – он вдруг хапнул меня за загривок – крепко, увесисто. Я бы успел увернуться, но не стал этого делать. Мне ведь не хватало повода, чтобы по-настоящему обозлиться на него.

“Бил-мамашу-папе-зде! Бил-ма-ма-шу-па-пе-зде!” – грохотало в висках.

Рядом вскрикнула баба-клоун:

– Ой-ни-нада-а-а-а!..

Я чуть потянулся назад. Пиджак, в свою очередь, надавил, словно собирался потыкать меня в бумажные клочки на столе:

– В натуре, схаваешь их все!..

Наши склонённые лица отразились в исцарапанной полировке стола.

Вспомнилась аллея братков, ростовые портреты, так похожие на отражения в масляно-чёрной воде. Павшие герои девяностых смотрели с презрительной насмешкой. До чего же ничтожной, мелочной была наша заварушка в сравнении с былым великолепием прежних разборок, когда, чуть что, грохотали автоматные очереди, взлетали на воздух заминированные “мерсы” и “порши”. Нынче не девяностые, а нулевые, я на окраине подмосковного городка оспариваю права на нищее тело увезённой в морг Анны. И в кармане у меня не “макар” или “глок”, а тупая, как столовый нож, китайская выкидушка…

– Ты сейчас очень себе навредил, хлопчик, – произнёс пиджак спокойно. – Не знаю, отделаешься ли одним баблом…

Это прозвучало так убедительно и тревожно, что кишки у меня скукожились. Но я, не давая себе времени на обдумывание последствий, двинул снизу кулаком в рябой подбородок. Подгадал аккурат на лязгнувшее зубами слово.

“Па-па бе-гал по из-бе, по избе, бил ма-машу папе-зде!..”

Пиджак обрушился рядом с железным печным поддоном, врезанным прямо в пол. Загремело и перевернулось ведёрко для золы. Упала, но не покатилась квадратная бутылка из-под виски. Там же валялась и самодельная кочерга из обрезка арматуры. Но прежде чем пиджак догадался схватиться за неё, я дважды залепил кроссовкой ему под дых, так что он согнулся, как креветка.

“Папе-зде, папе зде-лали ботинки на высоком каблуке!..”

Ойкала, будто радовалась, лохматая баба-клоун, часто сопел хозяин. Я бил и одновременно извинялся:

– Уж простите!.. К вам наш человек!.. А бумажки эти, – я указал на стол, – в мусор выкинуть!.. С вами новый договор сделают!.. Извините!..

Мукась медлил, не шёл. Я прихватил вставшего на карачки агента и поволок к выходу. Пиджак не сопротивлялся, лишь повторял:

– Бля, ты попал!..

– По твоей охуевшей морде я попал! – отвечал я, бодрясь, хотя внутри меня бушевала тревога.

В предбаннике я предусмотрительно вытащил дубинку. И не прогадал, потому что на пороге внезапно возник рыжий:

– Вот же ты!.. – начал, увидев меня.

Не дожидаясь конца обличительной фразы, я огрел его дубинкой. Рыжий успел выставить руку и, в свою очередь, метко лягнул меня всей ступнёй – прямо по вмявшемуся в рёбра футляру. Но при этом сам потерял равновесие и покатился со скользких ступеней.

Я чувствовал, что с футляром ничего не произошло, но угроза часам привела в бешенство. Прежде чем рыжий успел подняться и заслониться, приложил его по голове. К счастью, попал серединой дубинки, а не кончиком, а то бы ему пришлось совсем худо. Но даже после такого удара на его конопатом лбу разом вспух и закровил желвак.

Рыжий, лёжа на спине, засучил ногами, быстро сполз с тропки из плит, не соображая даже, что движется прямиком к беснующейся собаке.

Я увидел Мукася. Он беспечно курил возле калитки. Рядом с бестолковым выражением стоял Жабраилов. В проёме то показывался, то исчезал травоядный водила, говорил по телефону.

Я, напоминая себе озверевшего омоновца, закружил возле рыжего. Двинул его раз, другой, как поверженного демонстранта. Он больше не матерился, а только ворочался, как перевёрнутый жук.

И тут я заметил рядом с плиточной дорожкой револьвер – наверное, выпал из кармана рыжего, когда тот загремел со ступеней. Никелированный, с коротким бульдожьим стволом и чёрной рукоятью. Я хотел отфутболить его подальше, а после подумал – вдруг пиджак очухается и подберёт.

Отбросил дубинку и цапнул револьвер – маленький, но увесистый. Замахнулся было, чтобы двинуть рукоятью рыжего по переносице, но всё же сообразил, что мне вообще-то стволом не угрожали, и запихнул револьвер в карман штанов, как честно добытый трофей.

Крикнул жёстко Мукасю:

– Особое приглашение?! – схватил рыжего за ворот куртки и двумя рывками подтащил поближе к клацающей собачьей пасти.

По тому, насколько легко это далось, я понял, что уже вошёл в адреналиновое состояние, наделявшее магической невесомостью все окружающие предметы.

А Джесси будто поняла мой план, распласталась на брюхе и поползла, изнывая от ярости.

Но от взгляда на собачий влажный нос, чёрно-алые дёсны, клыки, лапы, скребущие землю, меньше чем в полуметре от рыжей расквашенной головы, яростный запал мой иссяк, я не знал, что делать дальше.

Но агента, похоже, проняло. Он забормотал отчаянно:

– Не надо!.. Не надо, бля-а-а!..

– За беспредел ответите! – как-то официально заявил пиджак. Он, оказывается, проковылял за моей спиной, но даже не подумал напасть. Стоял теперь перед Мукасём.

– Совсем потерял страх? И связь с реальностью? – разухабисто отвечал ему Мукась. – Ещё не понял? Это ж Крот мало́й! Ты чё, реально такой бо́рзый, что на Кротов залупаешься? Хочешь остаток жизни на собственные слюни тупить в дурке?!

– Хуле ты мне тут втираешь?! – с привизгом отвечал пиджак. – Кроты разосрались! И мне похуй кто – младший, старший! Тоже ответит перед Мултаном!

– И чё с того?! – не смутился Мукась. – Теперь мало́й тему держит!.. Щас вон твоему кентухе алабайка как башку откусит, будешь знать!..

Я был в шоке от того, что несёт надувшийся от наглости Мукась. Он же не должен был вообще называть меня, а тут сдал неизвестно кому и со всеми потрохами. И почему пиджак вдруг помянул Мултановского?!

На крыльцо выбрался хозяин и с ним его баба с нахлобученной, как клоунский парик, копной крашеных волос – в руках агентская верхняя одежда. Чтобы окончательно не запугать аборигенов, я отпустил рыжего. Зачем-то сказал ему:

– Без обид…

Он выкатился из-под собачьей морды. Поднялся, утёр рукавом с разбитого лба быстро загустевшую на холоде кровь. Шатаясь, поковылял к крыльцу, молча принял две куртки.

Внутри у меня не ощущалось никакого триумфа – только нервная дрожь.

Зато Мукась бросил вслед победно:

– Шмотки забирайте, нам они не нужны! – типа разрешил.

Пиджак и рыжий ушли, оставив за нами двор, дом и отвоёванную покойницу. Завелась и отъехала “буханочка”…

– Ну ты лютый ваще! – засмеялся Мукась. Но выглядел он больше сконфуженным, чем восхищённым.

– Какого хуя ты меня им назвал! – в ответ рявкнул я на Мукася. – Трепло, блять! Балабол!

– А чё такого? – он будто обиделся. – Это ж никакой не секрет!

– Я не так договаривался! Думать надо!

Мукась примирительно поднял руки:

– Не ебу, как ты договаривался. Это ж не со мной… – и опять осторожно хохотнул. – Ты жёстко с ними! Я аж проникся и прослезился!..

Досадовать и психовать было поздно. Я вдруг обратил внимание, что во дворе стало неожиданно тихо. Сначала не понял, в чём дело, а потом сообразил – бесноватая Джесси больше не лаяла. Прилегла возле будки и с увлечением глодала мою дубинку – отводила собачью душу.

– Ладно, – хмуро сказал я Мукасю, – запирайся на засов и работай!

С крыльца пялились на двор остолбеневшие хозяева. Я успокоительно махнул им рукой.

– Всё нормально! Вот этот человек, – показал на Мукася, – сделает всё как надо… – и отправился за калитку – охранять подступы, как предписывала инструкция.

Первым делом я проверил во внутреннем кармане футляр и убедился, что он в полном порядке, без малейшего намёка на вмятину, разве только открылся от удара.

Мы сели в выстуженную машину. Жабраилов включил печку, и через пару минут в кабине стало тепло. Я достал из кармана револьвер. Не для того, чтобы похвастаться перед Жабраиловым, – самому стало интересно, что за игрушка мне досталась.

– Вот, забрал у одного… – показал ему. – Мэйд ин Джёмен.

Это было выбито на стволе рядом с названием модели “RÖHM RG 89”.

– Газовий? – лениво приценился Жабраилов.

Вопрос, в общем-то, был обидным. Будто он разом развенчивал мой боевой трофей до детского пугача.

– Не похоже, – я взвесил револьвер в руке. – Тяжёлый.

– Газовий! – уверенней сказал Жабраилов.

Металл больше напоминал алюминиевый сплав, чем сталь. И в стволе торчал ограничитель. Я, ужасно разочарованный, вывалил барабан, нажав на чёрный экстрактор, ссыпал на ладонь куцые патрончики, сморщенные в месте, где должна была бы находиться пуля.

– Как писюнчики, – образно заметил Жабраилов.

Радость обладания сразу померкла. И почему-то снова сделалось неловко перед мёртвыми братками, что потасовка всё ж оказалась выхолощенной, без настоящей опасности.

– Если ограничитель выпилить, будет травмат… – сказал я, зарядив патроны обратно.

– Нэ-э-э… – Жабраилов раскинулся на сиденье, развонявшись прокуренной кожей куртки. – Ствол слабий…

Далёкие трубы ТЭЦ всё так же коптили, только дымы теперь казались чёрными на фоне химически-фиолетового неба. Одинокая опора, где стояла раньше “буханочка”, напоминала пустившуюся в пьяный пляс заглавную “Л”.

Я подумал, что Жабраилов тоже бесит меня, как и Мукась. На среднем сиденье он разложил пакет с фисташками. Лузгал в кулак, а когда тот наполнялся, приоткрывал дверь и высыпал шелуху на дорогу. Он сидел, широко раздвинув ноги – в светлых спортивных штанах, с бесформенно-рыжим пятном на мотне. Я знал, что это от кофе, он при мне же его на себя пролил, но сказал брюзгливо:

– Ссанина, что ли?

– Да кофэ-э, б-лять! – ответил с отвращением Жабраилов и яростно потёр рукой пятно.

Я смутно прозревал, что меня опять обманули, просто я ещё не разобрался, в чём. Что-то не так было с этими агентами, и угрозы пиджака явно имели под собой основания.

Жабраилов в третий раз наполнил кулак шелухой, опорожнил за дверь. Включил радио. Потом дворники вычистили запорошённое стекло.

Пейзаж за окном дополнился – возле автобусной остановки появилась длинная чёрная машина. Коротко посигналила кому-то. Потом ещё раз – уже чуть подольше. И ещё раз…

– Пэдерасы!.. – поморщился Жабраилов.

Настырный минивэн тронулся, проехал метров двадцать, снова посигналил. Остановился под фонарём рядом с киоском. Подмигyл фарами, точно заигрывая.

И в этот же миг во рту у меня всё скисло, а ноги обмякли и сделались одновременно тяжёлыми и ватными, как бывает в кошмарном сне. Я узнал “унизительный катафалк” Никитиных помощников – Беленисова и Катрича. И можно было не сомневаться, по чью душу они приехали.

Из минивэна опять посигналили.

– Короче… – сказал я дрогнувшим голосом. – У меня, похоже, нарисовались неотложные дела.

– Нэльзя же!.. – удивился Жабраилов,

Я с отчаянием отмахнулся:

– Мукась выйдет, срочно поезжайте в офис. Меня не ждите…

К “унизительному катафалку” я заставил себя идти нетороп-ливо, вразвалочку. В нескольких метрах от машины замедлил шаг. Сунул руки в карманы. Остановился. Потоптался на месте, будто для меня было важно сбить налипший на подошвы снег.

Стёкла “фиата”, кроме лобового, были тонированными, поэтому я ожидал любого сюрприза – даже появления Никиты. Но открылась водительская дверь, и вылез Беленисов в расстёгнутом пуховике-милитари цвета сафари, под которым топорщились карманы разгрузочного жилета. Совсем не в тон пуховику смотрелись камуфлированные зелёным пикселем штаны и песочно-жёлтые берцы, точно просьба отыскать меня застала Беленисова посреди охоты.

Белобровый, остриженный под ёжик Беленисов пустоглазо улыбнулся, но я уже знал, что эта улыбка ничего не означает в его исполнении – ни радости, ни хитрости. Точно так же можно было бы сказать, что улыбается собака, крокодил или носорог на фотографии из какого-нибудь натуралистического журнала.

Беленисов протянул красную короткопалую ладонь, произнёс скрипуче:

– Давай сюда… – и я без лишних намёков понял, что это он не здоровается со мной.

Я вытащил револьвер и протянул ему.

С другой стороны вышел Катрич – грузный, квадратный. На нём был спортивный костюм цвета старой копирки, а поверх мешковатая куртка. Он обошёл машину, разглядывая стоптанные носы своих кроссовок, так что я увидел сперва его плешь, а потом уже лицо – равнодушное и непроницаемое, как у старого центуриона. Он с хрустом вывернул сплетённые в корзиночку пальцы, принял у Беленисова револьвер, осмотрел:

– Было б из-за чего шухер поднимать… – откинул и снова защёлкнул барабан.

– Газ? – поднял бесцветную бровь Беленисов.

– Вроде шумовые… – Катрич насмешливо покряхтел и вернул револьвер обратно. – Детский, понимаешь, сад…

Беленисов с жутковатым для его ленивого лица озорством оглянулся.

– Чего? – спросил Катрич.

– Шмаляну…

– Да поехали уже!

– Ща!.. – Беленисов поискал глазами место.

Под фонарём в лимонном пятне света валялись похожие на пемзу шматки хлебного мякиша, и пара бессонных голубей неторопливо толкалась там. Беленисов вытянул вниз руку. Из неё вдруг плюнуло огнём, грохотом. Выстрел, развернувшись вширь, как гигантский пастуший кнут, хлестанул через заледеневшую пустошь, покатился до трассы и вернулся обратно трескучим эхом. Один из голубей сорвался, упорхнул в сторону, а второй бешено заклубил по земле, взбивая оттопыренным крылом снежную пыль. Затем повалился на бок и не шевелился больше. Лапки у него были крошечные, малиновые, как у мыши.

– Заебись гахнуло! – резюмировал Катрич. – Поехали…

Скребущий, когтистый звук прозвучал рядом – точно весёлый барбос вычёсывал из-за уха блоху. На секунду я испытал иррациональный ужас: “Где же пёс?!” Но это тихонько, не размыкая рта, смеялся Беленисов.

*****

На какой-то миг я размечтался, что они забыли про меня. Ведь могло же быть такое, что опасную парочку отрядили исключительно за полуигрушечным револьвером. Но Беленисов, сунув его в карман пуховика, сказал безнадёжно:

– Садись… – и указал на заднюю дверь.

Я решил, что принципиально не стану задавать никаких пугливых вопросов, куда и зачем мы едем. Раз вам надо – везите. Особое, мрачное удовольствие доставляла мысль, что я выполнил до конца охранный долг, увёл вместе с собой опасность, предоставив Мукасю возможность заполучить очередного покойника для “Элизиума”. О том, что после Беленисова и Катрича туда преспокойно может наведаться карательная команда, я старался не думать.

В салоне пахло какой-то пеной для бритья, и от этого запаха мутило. Незаметно включалась опасливая приметливость: я видел, что мы едем по трассе прочь от города, на коврике валяются рулон мешков на двести литров из прочного полиэтилена и складная сапёрная лопатка. Особо настораживало, что никто не пытается заговорить со мной, точно от меня остался один человеческий вес, но уже без смысла – я просто груз для “унизительного катафалка”.

Внешне мне удавалось сохранять ледяное спокойствие, но когда вдали зачернел мусорный перелесок и машина как бы заколебалась, не свернуть ли туда, живот непроизвольно подтянуло. И Катрич ещё, подозрительно осторожничая, шепнул Беленисову:

– Впереди гайцы ховаются, я пост видел… – И зачем-то оглянулся на меня, а Беленисов сбавил скорость.

Я как мог успокаивал себя, что нынче не девяностые. Ведь, по сути, я не сделал ничего непоправимого, не убил, не искалечил никого, только припугнул. Да и цена покойницкого вопроса была, в общем-то, смешная, максимум в тысячу баксов. За такое уже не закапывают…

Я на всякий случай представил себя стоящим по пояс в заиндевелой, с лиственным перегноем, почве, с сапёрной лопаткой – смотрю снизу вверх на дула бандитских пушек, а подступающая смерть сладковато пованивает пеной для бритья…

Беленисов и Катрич, говорившие до того о какой-то Свиркиной, вдруг захохотали, каждый на свой лад: Беленисов – всё тем же тихим собачьим смехом, а Катрич – громко, с удовольствием, как подвыпивший гость.

Но выглядело это так, словно они каким-то непостижимым образом подслушали мои мысли. Я подумал, что и лопатку, и мешки они тоже подложили нарочно – для атмосферы.

Поворот в лесок мы благополучно проехали, свернули на трассу, идущую вдоль железнодорожной насыпи.

Беленисов, как заевшая пластинка, по третьему разу спросил:

– Служил где? – и я, разом вспотев, сообразил, что это наконец-то заговорили со мной.

– В стройбате.

– А территориально?

Я зацепил полусонный взгляд Беленисова в стекле заднего вида:

– В Белгороде…

Он покивал на пейзаж за окном:

– А чё это за херь такая, которой склоны выкладывают, чтоб не оползали? На чешую похоже…

– Сетка для армирования. Я не помню точного названия. Геомат вроде.

– Ага… А мы вот с Дмитрием Олеговичем, – Беленисов покосился на Катрича, – в Бишкеке служили.

– Знаю, – сказал я, радуясь, что у нас завязывается беседа.

– Откуда? – весело удивился Катрич и даже сел вполоборота. Спортивный его костюм зашелестел подмышками.

– Никита как-то говорил.

– А он тебе рассказывал, как Геннадий Александрович, – я догадался, что это он про Беленисова, – бил из карабина байбаков? С какой дистанции. Не?.. Двести метров и никакой оптики! Только открытый прицел!

– А оптика лишняя, – вмешался Беленисов. – С ней целиться долго, а на всё про всё – секунды две – три. Или занырнёт под землю, пидор.

– Там в чём хитрость… – рассказывал Катрич. – Надо точняк в бо́шку ему захуярить. А она у байбака примерно такая… – он показал кулак, сухой и костистый. – Ты из эскаэса стрелял?

– Только в руках подержал. На присяге.

– Промежуточный патрон, он довольно мощный, – глаза Катрича вдруг сделались маслеными, как у садиста. – Тушку после подбираешь, а у него шкурка по хребту лопнула… Геннадий Александрович, а скажи по совести, ты с двухсот метров попадёшь ещё по маленькой башке?

– Уже вряд ли… – с притворным смирением сказал Беленисов. – Но на сто пятьдесят точно справлюсь! А вот ты и с пятидесяти промажешь, – он сочувственно хлопнул Катрича по плечу.

– Ну, я по другому специализируюсь. Зато из тэтэшника с двадцати пяти метров всю обойму в кружок кладу…

Я догадывался, зачем они разыгрывают этот спектакль устрашения.

– Сенсеи, – я сложил ладони почтительной лодочкой. – От вас никому не уйти.

Они переглянулись, и Беленисов продолжил с томной неохотой:

– Наши сначала подумали… Но потом всё же решили тебя, долбоёба, пожалеть.

– А кто решил? За что жалеть? – невинно спросил я. Хотя прекрасно понял, о чём он.

Мы подбирались к центру Загорска. Где-то неподалёку были вокзал и оптовый рынок. Я даже мельком признал улицу, по которой мы с Никитой шагали в “Ивушку”.

Катрич по-стариковски покачал головой:

– Я хуею с нашей молодёжи!

– Кто? – переспросил Беленисов. – Мултанчик. Ты ж его агентов сегодня зачикатилил.

– Я и не знал, что это комбинатовские! – с жаром возразил я. – Мне сказали – приезжая контора беспределит! А так бы я в жизни не тронул сотрудников Андрея Викторовича!

Катрич живо улыбнулся:

– Ты прям как грузин из анекдота…

– Чё за анекдот? – полюбопытствовал Беленисов. – Какой грузин?

– Судья спрашивает: “Падсудымый Ананишвили, зачэм вы изнасыловали дэсятилэтнэго Гоги Баранишвили?” – Катрич почмокал, изображая для пущего грузинского колорита сталинскую трубку. – А тот отвечает: “Шол по лэсу, сабырал грыбы, вдруг выжу – малчык!.. Думал – дыкый!” – Катрич одиноко засмеялся. Но и так было ясно, что анекдот он вспомнил не для увеселения.

Узкий взгляд Беленисова полоснул из зеркала, как сквозь щель амбразуры:

– По-хорошему, тебя ещё за подлянку с братом стоило бы наказать…

“Фиат” замедлил ход, фары высветили крупноячеистую рабицу, деревянный вагончик-недомерок с надписью “Гробус” и бывшее депо узкоколейки, похожее издали на мрачный викторианский особняк.

Во дворе находились пять или шесть легковых иномарок. В отдалении, как изгой, стояла облепленная мокрым снегом лобастая “буханочка” – катафалк или эвакуатор, только непонятно чей, комбината или шелконоговской “Мемориал-авто”. Рядом с “буханкой” было полно свободного места, но Беленисов пристроился рядом с чьим-то “мерсом”, для чего пришлось взгромоздиться двумя колёсами на высокий газон, так что “фиат” накренило, как лодку, севшую на мель.

Заглушил мотор. Угомонились радио и скребущие по стеклу дворники. Сделалось очень тихо.

– А здесь чего? – спросил я, указывая на депо.

– Разговор к тебе будет… – Беленисов потянулся и зевнул. – Типа последнее предупреждение.

– Чёрная метка! – добавил чеканным голосом Катрич.

– Да не вопрос! – я на самом деле очень приободрился, как только понял, что всё в итоге сводится к “вызову к директору”. – Поговорим. Я только за!

Беленисов распахнул дверь, и в салон хлынул холод. Катрич заворчал, что выбираться теперь неудобно, – его дверь не открывалась нормально, упираясь в соседствующий “мерс”:

– Отсюда только вытечь, блять, а не выйти! – но, однако ж, протиснулся.

Я же просто перебрался на другую половину сиденья и вылез с водительской стороны.

Внешний треснувший экранчик на моей многострадальной “моторолке” совсем затянуло каким-то техническим бельмом, и, чтобы посмотреть, который час, нужно было телефон открывать. Насущное время (а было около шести вечера), впрочем, никак не отразилось у меня в мыслях. Вместо этого подумалось, что с момента, как я заявился сюда просить Чернакова о работе, прошёл всего-то месяц.

Возле ворот производственного блока, с которых когда-то началась моя экскурсия по цехам “Гробуса”, одиноко топталась и курила женщина в серебристой курточке. На согнутом локте у неё, похожая на огромный амбарный замок, болталась сумка. Из-под опущенного капюшона выбились прядки волос. Порыв ветра, смахнувший снежное облако с крыши вагончика, опрокинул капюшон, и я узнал простенькое, всё в родинках, личико чернаковской швеи – “красавицы” Заремы.

Из тамбура показалась бочковатая фигура в долгополом бесформенном пуховике и вязаной шапочке. Женщина говорила по телефону, мешая русские слова с азиатской степью, – Илюса Илдаровна. Судя по всему, рабочий день в “Гробусе” закончился, пилорамы тоже не было слышно.

Швеи, переговариваясь, двинули к выходу. Когда поравнялись с нами, я воскликнул:

– Добрый вечер! Илюса Илдаровна, Зарема… – и отвесил каждой поклон.

Надеялся таким нехитрым образом продемонстрировать Беленисову и Катричу, что бывал здесь раньше и всех знаю.

– Здравствуйте… – дичась, ответила Зарема, а Илюса Илдаровна вообще ничего не сказала, а просто пучеглазо уставилась.

– Ольга Германовна у себя? Наша “три в одном”! – продолжил я галантно, надеясь, что не напутал с именем-отчеством чернаковской любовницы: секретарши, бухгалтера и секс-символа.

Но произвести впечатление не получилось. Катрич пресёк мою светскую игру:

– Молчал бы лучше, бабский угодник! – и бесцеремонно потянул за рукав, как нашкодившего правонарушителя.

Вкупе с грубоватым тоном это совершенно не тянуло на приятельскую шутку. Наоборот, было очевидно, что эти двое не мои добрые знакомые, а скорее конвоиры.

И швеи сразу всё поняли и больше не задерживались. Бледненькая Зарема, правда, разок на меня оглянулась, и я помахал ей на прощание.

Сразу за тамбуром начинался салон-магазин – проходной зальчик. Гробовое его пространство, когда-то ударившее меня в самую душу своим печальным масштабом (шутка ли, аж полтора десятка выставочных гробов в лучах подсветки), после гапоновского похоронного супермаркета показалось мне кустарным и жалким – словно бы после великолепия многоэтажного торгового центра я вдруг очутился в полуподвальных окраинных “Продуктах”. Сейчас в магазине было темно и виднелся лишь сатиновый борт ближнего экспоната на подставке – чёрная бюджетная колода.

Дальше по коридору был кабинет Ольги Германовны и ещё несколько подсобных комнат. Положив ладонь на перила лестницы, ведущей на второй этаж, я сказал:

– Мужики, вы поднимайтесь пока наверх, а мне бы поссать ещё… – и указал на дальнюю дверь.

На самом деле я не очень помнил, что именно за ней находится – туалет или подсобка, просто мне хотелось подчеркнуть, что я тут свой в доску, пускай и гробовую.

Катрич расплылся в щербатой, нуждающейся в реставрации улыбке:

– Ты ж, надеюсь, не собираешься от нас съебаться?

Я подумал, что у Катрича наверняка достаточно денег, чтобы подлатать рот, а он почему-то этого не делает, и заодно дал себе слово в ближайшее время заделать скол на переднем зубе.

– С чего это мне от своих бегать? – ответил я, будто удивившись. – Я и сам хочу поговорить! И как съебаться? По трубам? Там в сортире и окошка-то нет!

– Смотри, – шутливо погрозил Беленисов, – не усугубляй ситуацию, – и потопал наверх, а Катрич за ним. Покрытые ковролином ступени гудели железом под их грузными шагами.

* * *

Окошко в туалете, кстати, имелось – длинное и очень узкое. Через него можно было бы выбросить отрубленную руку, но никак не сбежать. Из невидимого динамика играла, переплетаясь с водой, музыка. Похоже, она не зависела от рабочего дня и звучала круглосуточно. На этот раз стильный женский голос грустил о розовом фламинго: “…дитя заката, розовый фламинго здесь танцевал когда-то… Может, в жизни прошлой – мне трудно вспомнить!..”

Слова, ритмы расплёскивались о белый кафель стен и фаянс унитаза, струились, точно волшебная поющая влага. В детстве я часто слышал эту песню. Помню, Тупицын вывез нас с матерью в Крым на свою биостанцию, и настырный фламинго выплясывал каждый вечер на ближней дискотеке. А потом, спустя пару лет, куда-то подевался из радио и телевизора.

Когда я стряхивал последние капли, пришла идея. А что, ес-ли захватить из подсобки бутыль для кулера? Понятно, что она, может, и не нужна в данный момент, но по-любому же пригодится и вообще как-то разрядит обстановку вокруг меня: “Я никакой не враг, я вам попить приволок…”

“Ты ведь видишь, мы с тобою не отбрасываем тени… Это царство привидений!..”

На этих словах песня резко оборвалась, словно я, спустив воду, смыл и её. Отчаянно пузырился бачок, словно втягивал газировку. От шипящей этой тишины стало тревожно – почти так же, как в первые минуты в “унизительном катафалке”.

Невнятно бормотали, бредили трубы на проточном языке. Я почти насильно, чтобы заглушить безмозглый испуг, подумал: интересно, а не специальная ли у них тут музыкальная подборка – по теме? “Царство привидений” показалось мне исключительно удачным определением для гробового производства.

Из подсобки я взял не одну, а сразу две бутыли – мне подумалось, что так моё появление будет выглядеть эффектнее. Отяжелевший почти на сорок литров, я поднимался по гулким ступеням. Я понимал, что конструкция предельно прочная, но всё равно создавалось ощущение, что лестница вот-вот провалится под моим весом.

На этаже было пусто. Странно, что туалет находился внизу, а пахло почему-то здесь, причём какой-то младенческой ссанинкой. Я помнил этот памперсный душок ещё по комнатке братца Прохора.

Дверь конференц-зала была настежь распахнута, и крикливые подвыпившие речи звучали в коридоре так же отчётливо, как если б я находился там, в невидимой компании.

Директора “Гробуса” я определил даже не по голосу, а по очередной скабрезной истории. “Неисправим!” – как говорила “три в одном” Ольга Германовна.

– …А тёлочка, между прочим, не хухры-мухры, а из подтанцовки Лады Дэнс!

– Пиздишь! – ухнул кто-то.

– А чё нет? – с весёлыми нотками оскорбился Чернаков. По блуждающему звуку я догадался, что он не сидит, а расхаживает. Наверное, с бутылкой – подливает.

– Нахуй ты ей сдался, Ладе Дэнс?!

– Да не самой Ладе! Ты б слушал внимательней! Я же говорю – с подтанцовки бабец! Помните старый клипак, где она под Мадонну косит? Леди ту найт, леди ту найт, девочка-ночь меня называй!.. Моя была та, которая справа! Блонда. Короче, весьма козырная тёлочка! Но пизда у неё… Не знаю, как сказать… С кислинкой! Ну, такая, как если кончиком языка батарейку потрогать…

– Началось, блять! – раздался негодующий возглас. Это, похоже, вмешался Шелконогов. – Серёга, ёб твою! Хуле ты позоришься?!

– Димон, а чё такого-то?! Ещё скажи, что бабе никогда не лизал!

– Я-то нет! А вот ты – да!

– А что такого? – спросил под общий хохот Чернаков. – Если по гамбургскому счёту, каждый мужик хоть раз за жизнь хоть одной бабе да отлизывал!

– Я вот, к примеру, ни одной, – пробасили из угла.

– Уверен? Даже когда рождался?! – язвительно уточнил Чернаков. – Касался же пизды всеми частями тела? Да? И ртом тоже!..

– Серёга, вот чё ты гонишь? Мать ещё сюда приплёл! Договоришься однажды!

– Типичная тюремная казуистика, вывернутая наоборот, – заметил кто-то.

– Валерий, не быкуй! – миролюбиво попросил знакомый дребезжащий тенорок. – А то ты Сергея первый день знаешь!

– Так с тёлкой что в итоге?! – требовательно постучали по столу. – С пиздой-батарейкой?

– Серёг! Какой-то ты слишком жизнелюбивый для гробовщика! – мне показалось, что это произнёс Пенушкин. – Тебе бы с твоим темпераментом лучше секс-шоп держать!

– А не вижу противоречия! – возразил Чернаков. – Вот я лет пять назад в “АиФ” интервью Германа Стерлигова читал. Так вот, сам Герман Стерлигов заявил…

– Что, когда он в детстве мультфильм “Маугли” смотрел, у него тоже на Багиру хуй вставал? – перебил бас.

Грохнуло хохотом. Я тоже заулыбался, потому что прозвучало это очень смешно. Но, не успев толком порадоваться, болезненно сжалось сердце. Тотчас вспомнилось, что в этой весёлой похоронной команде я теперь лишний…

– Не-ет! – пытался перекричать Чернаков. – Он сказал: “Нет ничего более жизнеутверждающего, чем гроб!” Но у Багиры реально был дико сексуальный голос! Только не в мультике, а на пластинке! Первая эрекция на Багиру!..

Брюзгливый тенорок Мултановского негромко обратился к кому-то:

– Где этот отморозок шляется? Сколько ссать можно?

– Поискать? – прозвучал шелестящий голос, очевидно, Катрич.

– Не надо…

– Андрюхе он основательно так по еблу насовал!.. – басовито заметили. – И Рыжему тоже.

– А Никите не насовал?! – съязвил Мултановский. – До сих пор отлежаться не может. И страдает по девке этой! Тьфу!.. Позор, блять!..

Я вздрогнул и попятился подальше от дверного проёма. Говорили, оказывается, обо мне.

– Хуйня это, – я узнал голос Беленисова. – Никитос вообще в Тунисе вторую неделю с бывшей бухгалтершей своей.

– Свиркиной? – восхитился Чернаков. – Танюха ж вроде замуж вышла!

– А чего нам не сказал?.. – недовольно сказал Мултановский. – Не по-товарищески как-то. Тайно взять и улететь…

– Андрей Викторович, он тебе отчитываться вроде не обязан, с кем и когда ему отдыхать.

– Просто Никитос, – разъяснял кому-то Шелконогов, – лифтёр, как и Валерка. Младший Кротец тоже бугаистый! Поэтому с таким противником только дистанция! И прицельно в голову клепать: ту-ду, ту-ду! Двоечками!.. И мавашами вдогонку – ту-дух! – Что-то со звоном покатилось по столу, упало.

– Ты, ебанутый, сядь! Поломаешь всё!

– Да я подниму!..

– Димон, я не понял, а кто, бля, здесь лифтёр?

– Я ж не в обиду, Валерк! Ты гиревик бывший, как и Никита, а драка – это другое.

– А ничё, что я вольной борьбой вообще-то занимался?!

– Гы-ы! – хохотнул неопознанный шутник. – Вольный борец по плаванию со штангой!

– Алё, народ! Про тёлочку из Лады Дэнс слушать будете?!

Мне показалось, наступило оптимальное время для появления. Я выразительно потопал, кашлянул и ввалился в конференц-зал:

– Здорово, мужики! Куда водичку поставить?

Оглянулись Мултановский и Пенушкин. Ещё секунда у меня ушла, чтобы вспомнить Богдана Снятко. На похоронах тучного чиновника Чегодаева обстоятельный помощник Мултановского вроде был усат, а нынче сбрил свою жиденькую растительность. Один гость оказался неизвестен – ничем не примечательный мужик с моложавым лицом, но полностью седыми волосами.

По другую сторону стола восседал похожий на глыбу Валера Сёмин, рядом с ним Шелконогов, поджарый, пристальный, в чёрной водолазке (вылитый Высоцкий, только со сломанным носом и без гитары). Вполоборота глядели Беленисов с Катричем.

Во главе стола с бутылкой в руке стоял Чернаков: в белой рубашке, с заброшенным на плечо бордовым галстуком – точно свесивший язык блудливый кобель. Увидев меня, начал было:

– Привет, Володька!.. – но глянул на Мултановского, осёкся и потух. Кроме него, со мной никто и не здоровался.

Повисла неприветливая тишина. К столу меня, судя по всему, приглашать не собирались – изучали на расстоянии. Шелконогов с недоумением, Сёмин разочарованно, словно я шёл на красный диплом и в один день просрал всю учёбу, Пенушкин равнодушно, а незнакомый мужик с весёлым любопытством. Лишь Чернаков глядел, как мне казалось, с застенчивым сочувствием.

На унылой, вытянутой физиономии Мултановского ещё больше запали виски и щёки. Прилизанный суворовский хохолок плашмя прикрывал залысину.

Он скривился:

– Поставь воду туда, – и указал на пустой угол кабинета. – Встречаемся исключительно из уважения к твоему брату. Потому что ты лично уважения не заслуживаешь…

Я неспешно поставил бутыли, развернулся:

– Андрей Викторович, давайте по конструктиву и без оскорблений. Вы же сами хотели поговорить…

У Беленисова вырвался квакающий смешок. Шелконогов хмыкнул. Чернаков выпучил глаза, будто я ляпнул что-то несусветное. Катрич перестал жевать, а Сёмин зевнул, словно наступил наискучнейший момент.

– По конструктиву?! – вяло оживился Мултановский. – Хорошо… Двадцать косарей ты торчишь комбинату, и по десятке за моральный и физический ущерб нашим сотрудникам. Как тебе такое, дружок? – он выдавил посинелую улыбку.

Я оглядел затаившиеся лица похоронщиков. А потом сказал, как мне показалось, расчётливо и предельно взросло:

– Андрей Викторович, я просто выполнял свою работу. Вы ж меня сами уволили, а мне семью надо содержать. Мне сказали, что приезжие конторы разводят людей на бабло. Если б я знал, что это ваши, я бы постарался с ними договориться…

– Ничёсе!.. – отвалил челюсть седовласый. – Заявочка!

Я в самодовольстве воспринял это как поощрение, и меня понесло:

– И не так уж я сильно ваших сотрудников отпиздил, Андрей Викторович. Оба ушли на своих двоих. Я вот не жалуюсь. Может, мне тоже прилетело от них. Они же пацаны всё-таки, а не терпилы какие-то, чтоб им деньги ещё нести…

Пенушкин плеснул себе в стаканчик и сказал удивлённо:

– Дурачок…

– Может, и правда дурачок, – согласился Мултановский. – Но слишком бо́рзый…

Необратимая перемена в его взгляде подействовала больше всяких слов. Должно быть, в тот самый миг я запоздало понял, что до того, как я начал нагловато оправдываться, Мултановский всё ещё относился ко мне терпимо. Как к оступившемуся, но всё ж своему. Был последний шанс извиниться, покаяться, а теперь я бесповоротно сделался чужим. Они все вычеркнули меня, даже добродушный сексоголик Чернаков. Не существовало больше никаких былых заслуг, а только финансовый штраф. И если б сам Никита вдруг вступился, то уже ничего не помогло бы, не отменило их решения…

Я растерялся:

– Нет таких денег…

– Сроку тебе неделя, – сказал жёстким переродившимся голосом Мултановский. – Соберёшь как-нибудь, ради собственного блага, потому что после – каждый день задержки – пятёрка сверху.

Я смотрел на него прозревшими глазами и не понимал, как вообще мог принимать его за смешного гневливого старикана?! И какими беспощадными сделались лица у Беленисова и Катрича…

Сёмин рассеянно барабанил пальцами по столу. По скулам его перекатывались желваки. Только не было понятно, какую именно эмоцию он сдерживает, смех или же гнев, а может, всё вместе.

– А если бы тебя охранять гей-клуб наняли, ты б тоже так сказал – семью содержать?

Вертелся на языке ответ: “Работа отдельно, пидарасы отдельно”, озвученный когда-то возле “Элизиума” начальником гапоновской охранки Иванычем. Но я подумал, что лучше не дразнить гусей.

Сказал:

– Прощальный дом по-любому не гей-клуб…

– Ты на прямой вопрос не ответил! – Сёмин бычливо давил взглядом. – Гей-клуб будешь охранять?

– Нет, не буду, – ответил я под чьё-то хихиканье.

– А по факту получается, что будешь! Гапон – он же пидарас! Ты ж себя опозорил! И заодно брата своего!..

– Нельзя так, Владимир… – перебил Сёмина Мултановский. Говорил он без злобы, с каким-то непередаваемо горьким отвращением. – Ты ж как… Пустая бутылка в метро! Вагон трясёт, её мотыляет туда-сюда по полу. Отпихнёшь, она дальше себе катится. Другому под ноги… – и покачал головой. – Стыдно!..

– Короч, паренёк… – Катрич поглядел весело и убедительно. – Если ещё хоть раз… Где-то что-то… – и седой мужик противно захихикал над его словами. – Ты меня понял…

Мултановский насупленно кивнул Катричу. И снова повернул голову ко мне:

– Всё уяснил? Вот и молодец. А теперь свободен… – и брезгливо, по-чиновничьи, двинул рукой в направлении к двери. – Такой у нас нарисовался конструктив…

*****

Щёки мои пылали, сердце колотилось как бешеное. Казалось, большего стыда я за жизнь не испытывал. Не знаю, почему на меня так угнетающе подействовало сравнение с бутылкой в метро. Я представил эту недопитую “Балтику”, липкий ручеек пролитого солода на шероховатом полу вагона. Крен вправо – покатилась, влево – опять поменяла курс, и так до тех пор, пока чья-то рука не поставит осточертевшую всем бутылку. Потом поезд тряхнёт, и она снова примется за старое – кататься по полу, мешаться под ногами…

Я не сразу ушёл из “Гробуса”. Всеобщее презрение людей, ещё недавно принимавших меня как своего, подкосило. Я присел на верхнюю ступеньку и пару минут слушал (получается, подслушивал) чужой разговор.

От навалившейся слабости я снова перестал различать голоса – только Мултановского узнавал, уж очень он характерно дребезжал.

– Киндер-сюрприз, бля, залупистый! Ему, сука, кости переломать надо, а вы, Андрей Викторович, ещё говорили с ним вежливо! Не понимаю!

– Хе, ну так иди догони, в чём проблема?! Переломай, прояви себя!

– А я тут при чём? Вообще-то Андрея Викторовича кинули, не меня!

– Тогда и не духарись, Аль Капоне…

– Валер, вот хуле ты щас на меня наезжаешь, а? Мужики, чё он до меня доколупался?

– Да, блять, ту-ду-ду-ду! Двоечками насыпать в голову ему! И всё, блять! Он же шкаф! Громко падает!..

– Андрей Викторович, а если он не заплатит?

– Да хер с ним! – проскрипел Мултановский. – Я не жду никаких денег. Пусть уже из города побыстрее съёбывает… Лишний грех на душу брать из-за этого говнюка мелкого!

– А Кротяра малой мясца поднабрал. Заметили, мужики? Будет через пару лет как Никитос, когда брюхо себе наебёт…

– Раньше за меньшее закапывали! Надо было ему для профилактики пиздюлей навешать!..

– Всё, бля! – Мултановский вспылил. – Распетляли тему! Больше поговорить не о чем? Один про пизду всю дорогу, другой про пиздюли!

– Мне кажется, или в коридоре кто-то ходит?

Я не стал дожидаться, что меня обнаружат, и слетел вниз по ступеням.

* * *

Не ощущая уличного холода, а один лишь внутренний испепеляющий жар, я в полубеспамятстве за каких-то десять минут яростно отмахал от “Гробуса” до рынка.

В телефоне обнаружился пропущенный звонок Мукася, но перезванивать я не стал. Вместо этого раз десять набирал Капустина, собираясь высказать всё, что думаю о нём, Гапоне и чудовищной подставе, навсегда рассорившей меня с комбинатом. Диспетчер-автоответчик неизменно сообщал в трубке: “Абонент недоступен”.

Взбешённый, я взялся набирать ему гневное смс, но в итоге ничего не отправил. Отвлекла юродивая, что появилась из павильона Гостиного двора. Она что-то мычала или же пела, и это невнятное, с опухшим ртом, говорение вместе с ужасающей вонью её рыхлых одёжек почему-то сбивало с мыслей об отчаянной моей ситуации.

В Рыбнинске лет десять тому жила бабка-бродяга по кличке Козява. Она, пока не подевалась куда-то, частенько прогуливалась возле нашей школы. Малышня из начальных классов обступала её с криками: “Чистый воздух идёт, чистый воздух идёт, а Козява придёт, чистый воздух уйдёт!”, чтобы потом кинуться врассыпную, когда Козява, взревев, вскинет свою клюку и, великолепно матерясь, бросится на оскорбителей. От старухи несло чудовищно – непередаваемый букет пота, мочи, ещё чего-то больного, кожного. Она была агрессивна, но медлительна. Поэтому выбиралась визжащая от ужаса и восторга жертва, которую силой удерживали, а потом швыряли в объятия Козявы…

Они пахли как сёстры – рыбнинская бабка и эта загорская юродица. Люди на остановке морщили носы и терпели. Долговязый, пышноволосый, как дьякон, парень в зябкой рокерской куртке и кожаных штанах меланхолично буцал ледяные булыжники с тротуара на дорогу; круглой комплекции мужик кутал воротником горло и общался по мобиле удивительно мелодичным бабьим голосом – казалось, поёт песню “Валенки”; строгая женщина в каракулевой шубе читала и время от времени нежно сдувала снежинки со страниц.

“Рокер” был при усах, с ржавой бородёнкой генитального вида. Я всё думал, кого же он мне напоминает, и вдруг вспомнил коммунара на посмертной фотографии, парижского Гэри Олд-мена под номером одиннадцать, скалящего рот в утлом гробу.

Грудь сразу обволокло тяжестью и унынием. Я понял, что чёртова “Memorial photography” никуда не девалась из моей памяти, я всё время таскал её в себе, просто не замечал, свыкшись.

Внезапно с покатой крыши ближайшего павильона съехала снежная, геологических размеров плита, обвалив попутно полутораметровые сосульки, похожие на щупальца Ктулху. Они разбились вдребезги, как тысяча сервизов, – может, тонна льда. Мы всей остановкой оглянулись на грохот. Лишь юродивая безмятежно тянула свой гундосый вокализ.

Из киоска с выпечкой вышел статный, надменного вида азербайджанец, больше напоминающий колумбийского наркобарона, чем хлебного торговца. Протянул булку бомжихе, та приняла и, не благодаря, поковыляла в торговые переулки Гостиного двора. Ушла, а запах её остался – сальный и гнилой. И таял ещё долго, наводя на мысли о погасших звёздах – их уже нет, а свет от них всё летит, летит сквозь космическую вонь.

Приехала маршрутка и, как назло, не моя. На ней укатили бородатый рокер, мужик-баба и женщина с журналом. Я остался один на остановке. Маленькая площадь перед Гостинкой была фактически пустынна (несколько прохожих не в счёт): одинокий белый автомобиль с шапкой снега на крыше да громада Благовещенского собора.

Картинка показалась очень знакомой. Конечно, я бывал тут неоднократно, видел собор и площадь, но что-то нарочито-постановочное и трагичное было в этой зимней идиллии.

Так выглядел памятник бандитского авторитета Кирзы. Если бы невидимый наблюдатель сейчас посмотрел со стороны, то увидел бы над моим плечом луковки собора, белую респектабельную машину, точно и не Кирзу, а меня изобразили на могильной стеле.

Но не от этого кладбищенского узнавания по моей спине змеился паршивый холодок. Мне предстоял очередной разговор с Алиной. Обстоятельства снова вынуждали предложить ей побег из Загорска, и я заранее предвидел, каким сокрушительным скандалом всё закончится.

*****

А ведь за последние пару дней в квартире на Ворошилова установилось затишье – обволакивающая негромкая нежность, которая, должно быть, возникает между долго живущими в браке людьми, когда им даже не обязательно заниматься любовью, чтобы осознавать себя “одной сатаной”.

Закончился мой первый рабочий день с Балыбиным. Я пришёл домой, приготовил простенький ужин и сел ждать Алину. Она вернулась к ночи и опять крепко под хмельком. Объяснила, что задержалась, потому что Шайхуллин отмечал повышение. Я совершенно без ноток ревности спросил: а ухлёстывал ли за ней Шайхуллин, целовалась ли она с ним?

Алина очаровательно поморщилась:

– Умоляю, милый! У Русика даже из носа пахнет, а не только изо рта…

Она, хоть и не была голодна, неожиданно изъявила желание посидеть со мной. Добросовестно ждала, пока я поужинаю. Шутила, что разогретая в микроволновке пища – мёртвая, с разрушенной структурой клеток, и я в данный момент поедаю “труп” шницеля, а после добавила, что смертный грех – это не вымыть кастрюлю после гречки.

Потом Алина раскурила припрятанный косячок, усадила меня рядом с компом, и я минут тридцать наблюдал, как она сочиняла пост: “Гадание на уёбывающую луну” – весёлую псевдоастрологическую тарабарщину.

У нас синхронно не возникло желания исполнять постельный долг. Мы, может быть, впервые за всё время нашего знакомства просто лежали обнявшись. Уткнувшись мне в подмышку, она бормотала доверительным шепотком:

– …Солнечный день, небо ослепительно-синее, эмалевое, и я брожу между городских развалин. Домики такие в баварском стиле – с чёрными диагональными балками из дерева, с черепичными крышами, но только всё обгоревшее, разбитое. В стенах дыры от снарядов, а на балках трупы в лохмотьях. Висят и плачут: “Сними нас! Сними нас!”, но я-то понимаю, что они на самом деле злющие, и помогать им ни в коем случае нельзя. И над всем этим оркестровочка торжественная в стиле “Дня победы”, помпезный такой академический баритон, как у Кобзона: “Ты помнишь, как рыдал солдат, что не хочет умирать?!” Я заглядываю в воронку, на дне её копошится разорванный надвое трупачок в мундире, подгребает кишки и реально воет, что не хочет умирать. И девочка посреди улицы, белокурая, ангелоподобная, в белом кружевном платьице, а в руках у неё фарфоровый бюстик Сталина, и она ему то ли поклоняется, то ли молится. И когда она смотрит на мертвецов, те начинают корчиться и разлагаться, только очень-очень быстро, как в ускоренном фильме. Слышится лязг железа, в городок въезжает гигантский советский танк, и Сталин в руках девочки вдруг открывает огромные голубые глаза…

– Прикольно… Сама придумала?

– Говорю же, сон! Только в жанре такого мультипликационного соцсюрреализма!

– А-а…

– Это что! Мне вот после фильма “Продюсеры” целый неонацистский мюзикл приснился. Эсэсовцы пляшут с огромным подсвеченным распятием – красавцы-блондины в начищенных до блеска сапогах. И всё под песню дельфинов из “Автостопом по галактике”, когда они с планеты съёбывали перед апокалипсисом: “Мерси за рыбу и пока, хоть мы печалимся слегка, но кто научит дурака-а-а!..” А на заднем фоне во всё небо поднимается серебряный дирижабль со свастикой…

Я уже чуть подрёмывал и не сразу сообразил, что красочные, наркоманские сны давно закончились, и рассказывает Алина совсем о другом…

– Училась со мной на первом курсе дева. Мы с ней были близки и даже делили пополам однуху в Медведково. А у девы моей завёлся трахаль, дядечка лет сорока. Мне тогда казалось – пипец, возраст-то пенсионный. Но чел при этом был весьма неглупый, похожий на гея-модельера. И, в общем, он то и дело прозрачно намекал, как охуенно быть посвящённым в тайны угольника и циркуля. Типа, он состоит в магическом ордене, они последователи кроулианской Аргетум Аструм, Серебряной Зори, Красной Москвы и Золотого Дождя… – Алина тихонько засмеялась, – и что они вовсю чего-то там практикуют. Я его, разумеется, подкалывала: “Так вы, батенька, выходит, махровый сатанист?” А он с вежливой улыбкой отвечал, что Сатана в антропологическом смысле – бог любого народа, который вам не нравится. А язык у него, я тебе скажу, был нехило подвешен: “Христианская космология, Алиночка, с её линейным пониманием времени отталкивается от идеи абсолютного начала и конца, то бишь акта творения и конца света. Отсюда и категоричные оппозиции: добро – зло, рай – ад. Но давайте помыслим, что время не линейно, а циклично. И мы сразу окажемся в парадигме, где Люцифер не абсолютное зло, а светлый, смиренный ангел, наделивший человека величайшим даром творения. Спро́сите, почему смиренный? Ну а кто ещё является смертным в виде обычного чёрного козла?” А для меня уже культурный шок, что мужик говорит не про обмен пизды на деньги, а о “Книге Закона”, Кроули, Телеме… Ну, и мне тоже было что ему сказать, потому что я в подростковом возрасте грешила книжным воровством всего подряд, натаскала себе гору книженций по оккультизму. Репринтные издания всякие, начиная с хуйни а-ля Папюс, “Сатанинской библии” Ла Вея и заканчивая “Лемегетоном”, в смысле, “Малым ключом Соломона”, ну, ты понял…

Я промычал что-то утвердительное, хотя и понятия не имел, что такое Телема или “Лемегетон”. Для общей картины и примерного представления, о чём речь, хватало китчево изданной “библии” с Аль Пачино на обложке, стоящей рядом на полке – только руку протяни. Может, в другой ситуации я бы и уточнил, что за Аргентум Аструм, “Книга Закона”, но тогда было лень даже лишний раз шевельнуть языком. Поэтому я не перебивал Алину – пусть себе рассказывает, а мне бы просто лежать, плыть по её убаюкивающим интонациям, как по реке…

– В общем, если подруженция задерживалась на лекциях, мы с ним коротали время в восхитительных беседах. А я тогда как подорванная штудировала книжки по каббале, вникала своими силами в гоэтию и возмущалась, как можно практиковать что-то магическое, не зная нихуя из “Малого ключа” или “Зоар”?! А он мне рассказывал, что с точки зрения юнгианской психологии духи и демоны – это архетипы и неврозы. Ну, и попутно восторгался, насколько я “в теме”. Вот… А однажды мы говорили-говорили, а потом начали целоваться… Эй! – вдруг воскликнула Алина с пьяненькой обидой, пихнула. – Ты совсем не слушаешь меня!

– Ещё как слушаю! – тотчас отозвался я.

– И что же я сказала?! – она приподнялась.

– Отбила у своей соседки пожилого трахаля, – сказал я и окончательно проснулся.

– Вовсе не отбила, – Алина снова улеглась, прижалась ко мне поплотнее. Тело у неё почему-то горело, как бывает при температуре, но ступни оставались холодными. Она втиснула их между моих ног – две плоских кожаных ледышки. – У нас дальше романтических поцелуев не пошло. Но он зазвал меня в своё логово на гностическую мессу, а потом стал приглашать на другие, к-хм… – она иронично кашлянула, – ритуалы…

– Это какие? А ну, колись… – сказал на всякий случай посуровей. На самом же деле я совершенно не страдал, что Алина с кем-то там целовалась пять лет назад.

Она вздохнула:

– Да в том и дело, что никакие! Тусовочка, кстати, та ещё подобралась – недобитая творческая интеллигенция, гуманитарии на инвалидности. Бабищи страшные, Юдифи такие филологические с негритянскими лохмами и иссиня-бритыми лобками – как щёки хачей, фу! А за главного у них был известный в московских околожопных кругах интеллектуал по фамилии Зайчек! Только вслушайся – Витя Зайчек! Ну не ржака разве!..

– Смешно, – согласился я, хотя втайне всегда сочувствовал людям с комичными фамилиями.

Калейдоскоп остроугольных теней скользил по ночному потолку и стенам спальни. Тени были геометрически точными, пугающе реальными, точно серые обрезки ткани в каком-нибудь неопрятном ателье.

– Никнейм у него был “Кроулик”, и он, типа, считался у них крутым специалистом по Кроули – переводчик, знаток и всё такое. А телемиты эти, доложу тебе, народец говнистый! В глаза-то они лебезили: “Алиночка, расписная наша богинечка, жрица!”, но в один прекрасный день в закрытом посте всем кагалом высрали километровую ленту. Зайчек сначала задвинул телегу, что повышенный интерес к бодибилдингу, диетам и татуировкам – это всё маркеры тоталитаризма. Мол, единственное, что способен контролировать индивид в авторитарном государстве и над чем он может проявить свою волю, – его собственное тело. Мы лишены права решать, кто будет у власти, но зато всегда имеем право взъебать свою плоть: не дать себе сожрать на ночь чипсы, нагрузить бегом, железом, накачать силиконом сиськи, набить очередную болезненную татуху или, на крайняк, убить себя. Типа, не критикуй Путина и Чубайса, а начни преобразовывать себя. ЗОЖ процветал в Третьем рейхе, СССР, а общество потребления создало новые репрессивные формы – татуирование и косметическую хирургию. Ну, кто б с этим спорил… Но в комменты к нему тотчас набежал табун еврейских лахудр, и вот они уже поизгалялись сугубо надо мной: утоньшала ли я себе нос, увеличивала ли губы. А в итоге сошлись на том, что татуировки – разновидность дисморфоманического синдрома. Ну ок, ладно – дисморфомания! Я им потом, конечно, в качестве алаверды, тоже устроила геноцид и холокост! Я тогда тоже завела себе страничку и…

– А как ты вообще узнала об этом, если пост был закрытый? – удивился я.

– Подружкин гей-модельер и показал! Очень при этом веселился.

– Так ты что, раздевалась перед ними? Иначе как бы они всё увидели?

– В общем, я им прямым текстом заявила, – уклонилась она от ответа, – если взрослые некрасивые дяди и тёти собираются для ритуала, который заканчивается свальным половым актом, то это не сатанизм, а костюмированная ебля и паршивый телемитский капустник для офисного планктона. Что никакие они не колдуны, не мистики, а суеверные, закомплексованные ебанашки, и любая вокзальная цыганка разбирается в магии больше, чем все они вместе взятые…

– И что тебе ответили?

– Ничего, – голос Алины зловеще улыбнулся. – Перестали к себе приглашать. Ты не думай, я же против них поначалу ничего не имела. Ну пытаются чувачки свести потустороннее к Юнгу и квантовой физике. Да только и это им особо не было нужно. По сути, весь их орден – такой себе средней руки клубешник по интересам. Как говорится, 3П, трипачок – побухать, попиздеть, потрахаться. Не, я не спорю, и церемониальная магия тоже красива на один раз, хотя, по уму, обычная пародия. Ну вот что сделал Кроули? Переиначил епископальную торжественную мессу на уровне КВН – домашнее задание, во имя мясца, и сыра, и свиного жира! Но магия – это вообще ни разу не гностическая месса! Вот гоэтия – другое дело! Оч-чень интересные оч-чучения, я тебе скажу… Но справедливости ради следует признать, семинары у них случались интересные. По Джону Ди, енохианской грамматике и орфографии, опять-таки, енохианские ключи разбирались подробно…

Алина замолчала, и я уже подумал, что экскурс в минувшее подошёл к концу. Но, как оказалось, это был просто затянувшийся пролог.

– Деву мою вскоре отчислили за неуспеваемость, и мы разъехались. А где-то через полгода, летом стучится ко мне в жежешечку какой-то чел… А их, к слову, много всегда стучалось. Но пишет уважительно, не тыкает, не заигрывает. Представляется, мол, я такой-то, наслышан о вас от Артура, он говорил, что вы спец по демонам и прочей сцотоне. Я ему: да-да, как же, помню, Артур, а-ха-ха, мир тесен. Чуть пообщались, сошлись, что ну её в жопу, всю интеллектуальную магию, народное вуду рулит, настоящие практики обращаются к потустороннему напрямую, через жертвоприношение и свежую кровушку. А он хоба – шлёт мне фоточку алтаря! А алтарь такой, я тебе скажу, заебись: свечечки чёрные, черепушка, очень похожая на настоящую, чаша. И говорит, это у нас такая лепота. Пообщались, в общем… А у меня во френдах оказались общие с ним знакомые, я чуток поспрашивала о нём, мол, что за психопатик? Отвечают: нет, ни разу не псих. Странный, скрытный, но умный. Я страничку его потом просматривала – и мне вдруг так хорошо сделалось. Тревожно и смертью веет, прям как в детстве. Я когда сильно заболевала маленькой, ангина или грипп, ко мне приходили всякие чёрные тени, обступали и уговаривали: пойдём с нами, тут не твой дом. И я уже тогда понимала, что это моя родня из нижних миров…

На ощупь Алина стала горячее, речь убыстрилась. Казалось, она и не пьяна вовсе, и не в травяном дурмане, а просто бормочет из полубредового жара.

– И вот сижу я как-то вечером, и меня прям, знаешь, одержуха такая взяла! Открываю профиль, нахожу его сообщение и пишу: привет, я, типа, вижу, что ты могёшь, умеешь, и я готова все эти знания принять! И он мне почти сразу отвечает: “Мы тут намедни запрос дали по богине одной, что нам нужна в храм её жрица”. В общем, приезжай, если не зассышь – будешь в проекте! Я, мало чего соображая, собралась, рванула к нему на квартиру, которая, на минуточку, рядом с Битцевским парком, райончик ещё тот. Приехала. А там реально толпа – человек двадцать. Стены с обоями в сердечко, бу-га-га, но зато все в чёрных сутанах, потому что сцотона красоту любит!.. Ну и как начали мы практиковать! Прикинь: ночь, июль, плюс тридцать, спать хочется, ссать и жрать одновременно, и думаешь, как бы ещё ногой об угол кровати не пиздануться. На спине впереди стоящего падавана пришпилен листочек с текстом на латыни. Все, короче, стоят, щурятся, проклинают свечи, потом кто-то ебошит голову несчастному петуху!..

Я уже понял, что волею пьяного случая попал в предысторию “Гностического письмовника”. Мне бы порадоваться, что меня повысили в допуске к загадочному Алининому прошлому, да только, взбудораженная, воспалённая, она вызывала у меня не любопытство, а какое-то невнятное, но дико тоскливое чувство, крепнущее с каждой минутой.

– Что ж ты не спрашиваешь, раздевалась ли я там? – спросила Алина с задорным вызовом.

– Да, – подхватил я послушно. – В каком же виде ты была?

– Голой! А ты как думал? Короче, они читают вслух, а я прям кожей чувствую, как от стен холод пошёл, и, когда сама слова произношу, у меня изо рта пар идёт, хотя за окном жара и летняя ночь! И вдруг меня резко так повело, вертолёт такой нехилый, и как будто, блять, глаза ложками выковыривают! – она в возбуждении стиснула мою руку. – Я стою и прям рычу, перед глазами всё чёрное, и знаешь, интересно, на его фоне что-то неясное такое проступает – графическое дерево. Я потом через пару дней спрашиваю у фратера: что это говорю, едрить, такое было! Он: покажи! Я наскоро малюю для него рисунок, отправляю. А он мне присылает схему Гамалиэля, а там надпись – “Пасть Шеола”. И это была именно она – я её увидела! Я ему пишу: “Мы что же, по клипот шарились?!” А он: да, это ты нас туда вытащила!..

– А что такое клипот? – спросил я.

– Адовые миры. И я, кстати, никогда не догоняла тамошних прогулок. Это как пресловутый Хоронзон у Кроули. Управлять нельзя, а огрести – всегда пожалуйста, так что мозгов уже не соберёшь! Хотя мы, психонавты, – щека её, лежащая на моем плече, натянулась в улыбке, – народ отчаянный. Я и по часто́там шастала, и в туннели клипот совалась. Вполне себе реальные пространства, но не такие, как их описывают. Это какая-то другая херь – фрактальная и обитаемая. Стра-а-ашно там…

– Что за часто́ты?

– Ну, потоки! В которых содержится информация о посмертии…

– Так ты его видела, посмертие?

– Ну, дык, я ж тебе говорю!..

– И как оно выглядит?

– М-м-м… – Алина задумалась, точно и вправду вспоминала: – Такое спиралевидное… Лабиринтовое. Точка квантового пространства, закрученная сама на себя. Пространство засасывающее, тягучее – оттуда трудновато и при наличии физического тела выскочить. А что уже про мертвяков бесплотных говорить? Поэтому и маются они там, бедняги… – и вздохнула.

– Значит, лабиринт?

Алина пошевелилась, двинула плечиком:

– У каждого свои образы, своя личная иллюзия. А тебе зачем посмертие?

– Интересно…

– Не нужно тебе туда! – строго сказала, как несмышлёному. – Там паразиты всякие обитают, мусор, шлак астральный!..

– Это как?

– Ну, твари. Сущности. Поплотнее и полегче. Различные формы нежизни. Так что можно неслабо нахватать лишнего, овощем сделаться или вообще ласты склеить. Поэтому надо всегда использовать сигил, иначе ещё нарвёшься на какую-нибудь никчёмную пустую оболочку, а не демоническую индивидуальность. Хотя сигил тоже не гарантирует, что вслед за приглашённым гоэтическим Герцогом или Бароном в приоткрывшуюся дверцу не ломанётся толпа непрошенных вампирических гостей. Я лично знала одну тёлку, которую нечисть выжрала изнутри где-то за полгода. Потому что осторожнее надо с ритуаликой! И живой пример ещё – приятель наш, блэк-металист, нацеплял всякой паразитической хуйни, и теперь у него погибают те, кто с ним играет. В измерениях этих такие стервята водятся – приколисты ещё те! Ты просишь, допустим, “мерседес”, а они устроят, что этот “мерс” тебя и переедет – получай, что просил!.. – Алина захихикала. – Эшу этим грешат обычно.

– И как выбираться из посмертия?

– В принципе, само выбросит наружу. Это ж не настоящее посмертие, а типа его лайтовая демоверсия. У меня обычно случалось так: начинался звук, похожий на тяжёлый гитарный сэмпл, – рёв такой, который ускоряется, ускоряется, становится прям невыносимым, и хуяк – тебя вышибает!.. И почти всегда постфактум накатывали дичайшие флешбэки. Прикинь, едешь себе мирно в транспорте и тут начинаешь проваливаться, увязать, поручни, как пластилиновые, гнутся, а тебя куда-то засасывает!.. Слушай, ты не против, если я ещё покурю?

Она убежала сворачивать очередной косяк. Её ступни босо, по-лягушачьи хлюпали в соседней комнате. Через пару минут на письменном столе зажглась лампа, и свет бледно-жёлтой пивной лужей подступил к порогу спальни.

Потом скрипело кресло, еле слышно шелестела бумага, раздавалось сосредоточенное покряхтывание. Через пару минут в спальню потянуло тряпичным дымком.

– А чего ты раньше об этом не рассказывала? – спросил я и удивился, какой у меня тихий голос.

– Ты не спрашивал… – ответила Алина под дробный наигрыш клавиатуры.

– А что, кстати, за богиня была, которая от мёртвых? – спросил я после паузы.

Алина ответила, то ли гримасничая, то ли ухмыляясь:

– Так тебе и скажи-ы!..

– Сама же начала, а теперь не хочешь говорить!..

– Ну, не могу! Я, может, перед всякими силами на кровушке клялась!

На слух Алина от души развеселилась, но причиной тому явно были не мои, невпопад, вопросы, а чьи-то остроумные комментарии под “Уёбывающей луной”. Она несколько раз уже заливалась глуповатым смехом, а потом что-то быстрое клацала.

– А то сходил бы на ваше сборище некромантов! – произнёс я уже неожиданно крикливо, будто Алина сидела на кухне, а не в соседней комнате. – Заодно поглядел бы на тебя голую! Хотя это я и так могу сделать…

– Это да… – она не сразу ответила. – Только вот нет никакого больше сборища. Я всех разогнала сто лет назад…

– А почему ты разогнала ваш… вашу… э-э-э… ложу?

– Скотоложу! У нас был храм!

– Ну, перепутал, извини.

– А я там жрица…

– Чипсов, – машинально ляпнул я и чуть не прикусил себе язык от досады. Это была Алинина шутка из “Гностического письмовника”, и она, чего доброго, могла догадаться, что я каким-то образом в курсе её оккультного бэкграунда, всё читал, но почему-то скрываю…

– Ага, она самая, лилитянская, – задорно подтвердила Алина, к счастью, не заподозрив ничего плохого. – Но у нас, между прочим, свои методы были, устав, всё работало…

– А потом что? – торопливо спросил я, чтобы как можно скорее удалиться от разоблачительных “чипсов”.

– Уткнулись в потолок. Как Алиса после грибов. Поначалу, не скрою, дико пёрло, что наконец-то нашлась своя общность, можно заниматься, извини за пафос, великим деланием. А в итоге увидела – время идёт, отдача нулевая, все только, суки, ездят на мне, идеи мои пи́здят или извращают. Да и вообще в фарс какой-то выродилось, как у телемитов сраных этих. Мытищинский, блять, бурлеск! А потом просто дорожки разошлись. Фратера моего утянуло в ультраправый киберпанк, а второй, который жрецом был, с кукухи слетел, православие спинного мозга, “молись-и-кайся”, я ж вроде тебе это рассказывала, не?..

– Так вас трое было?

– Жрица, мастер и жрец – это основа, так сказать, любого ритуала. Хотя вариации возможны. Ну да, мы втроём стояли у истоков храма. – И прибавила горделиво: – Между прочим, весьма модненькой тусовкой были! Ну, как модной – в узких кругах. Но в пик популярности до сотни послушников и всякой шелупони насчитывалось…

Интонации у накуренной Алины окончательно стали мурлычущие, тягучие.

– Скажи, – я чувствовал, что тоже помимо воли пьянею её дурманом. – А откуда вы ритуалы брали? Ну, первоисточник?

– Да я сама большинство и написала! А ты как думал? Что есть какие-то древние знания? Гримуары, блять? В Ленинке, в запасниках? Нет, дружок, всё своими силами…

– Так разве можно?

– А чего нет? Смысловая начинка везде одна: да-а-а-айте чё-нить, ну, пажа-а-алста!.. Я позже, кстати, почти все наши наработки очень выгодно продала… – Она звучно, как лошадь, фыркнула. – Прикинь, вышли на нас какие-то юные мракобесы. Замутили секту по мотивам Лавкрафта: древние старцы, Ктулху, Йог-Сотот!

Я наконец-то услышал хоть что-то знакомое, поспешил поддакнуть:

– Шуб-Ниггурат! – хихикнул и сам оторопел от того, какой посторонний козлиный смешок вырвался из моего горла.

Рядом, как из хлева, длинно мемекнула Алина:

– Так я им по приколу хуйни всякой из методичек по латыни надёргала, сказала, что перевод с енохианского. Короче, узри бездну слепорождённых! Они нехило, я тебе скажу, поднялись! Гремели на всю оккультную Москву, а потом и в новостях. Вроде кого-то мочканули в итоге, дебилы…

Остроугольные тени на стенах преобразились. Строгая, абстрактная их геометрия стала живой и необычайно уродливой, превратившись в подобие кубистического кладбищенского пейзажа с вычурными крестами. Вдруг они резко округлились, кресты, и сделались похожи на распятых марионеток. Заплясали, заметались, будто в соседней комнате полыхнул костёр.

– А если б они уличили тебя? Не опасно разве прикалываться?

Зазвенело пророческое левое ухо. Казалось, я слышу им, как потрескивает содержимое Алининой самокрутки, её длинный дымный выдох.

– Да как они уличили бы? Бездари ж невежественные. Ну, сказала бы в крайнем случае: очень зря вы сомневаетесь, вот мы вчера проводили инвокацию Хоронзона, и все дружно обосрались!.. Эй, ты не думай, я для подруженции моей по её просьбе написала мини-обряд… Только не спрашивай какой, всё равно не расскажу! Так вот, когда они его читали, к ним присоединился четвёртый голос!..

Бесновались тени, напоминающие отродья дьявольских кукол, Алина бахвалилась, хихикала, я слушал её, ощущая вместо расслабленности назойливую тревогу пополам с тоской. Ей-богу, ну, не предчувствовал же я в самом деле, что после историй о часто́тах посмертия закономерно следует “гитарный сэмпл”, который вышвырнет меня не только из демоверсии Алининого прошлого, но заодно из квартиры на Ворошилова?

*****

Я, конечно, опасался скандала, но всё же краешком души надеялся, что недавние откровения Алины окончательно сроднили нас и она не станет сразу психовать, а хотя бы выслушает без криков. Тикающего счётчика Мултановского я, честно говоря, не боялся – сам же слышал, как он сказал, что не рассчитывает, что я отдам штраф. С его стороны это была скорее воспитательная мера, которая лучше всяких прочих угроз гарантировала, что, не собрав нужную сумму, я просто сбегу из города. Да я и сам понимал, что лучше бы мне побыстрее уехать. Вопрос лишь, когда именно – сразу или в течение недели.

Алина ещё не вернулась. Я для очистки совести пару раз набрал Капустина, но телефон его упорно молчал. Отыскав в шкафу мою дорожную сумку, я что-то бросил в неё, но потом отложил сборы до грядущего разговора и застрял на час в ноутбуке.

У меня с недавних пор появился новый любимец (подкинул Толик Якушев) – жэжэшное сообщество “Карпет Райз”, остроумно воспевающее уютное мещанство советского ковра: затрапезные пьянки, хоум-эротика – и всё на фоне “Его Ворсейшества”. Я пересылал пару раз “коврики” Алине, но она мой выбор не одобрила.

– Чёт какая-то прыщавая хуйня для дрочеров, – заметила пренебрежительно. – Лучше-ка сюда загляни. Вот уж где макабрище!

Алина на просторах рунета отыскала ресурс, собирающий персональные страницы умерших людей. Сотни ссылок на замершие печальные блоги, которыми она зачитывалась. Алина пыталась и меня на это подсадить, но я не загорелся идеей “нового способа обживания смерти” – так пояснял коротенький и бравурный манифест “Мёртвого Журнала, или Кибер-кладбища будущего”.

Я пробежал его по диагонали – толковый и умеренно заумный. Там говорилось, что, как и реальное кладбище из земли, костей, надгробий, виртуальное кладбище тоже обязано провоцировать посетителей на рефлексию перед лицом вечности, но специфика киберпространства порождает дополнительный парадокс (анонимный автор манифеста называл его фишечкой).

Фишечка заключалась в том, что виртуальный кладбищенский гибрид привносит в киберпространство смерть, но одновременно сохраняет дистанцию с реальным кладбищем. Поскольку основным критерием присутствия в сети является презентация себя как социокультурного “Я-проекта” – интересы, вкусы, человеческое окружение и тому подобное, – то виртуальное кладбище становится местом не только рефлексии, но и эстетической самоидентификации. А на фоне отмирания традиционных кладбищ как мест памяти ещё и возрождает иллюзию на бессмертие хотя бы в форме бесконечного текста:

Режим пост-мортем вводит в новый культурологический контекст непритязательные домашние странички ничем не примечательных сетевых обывателей, а смерть трансформируется, симулируется, как бы проживается в жизни. Так смерти возвращаются утраченные публичность и эстетизм. Кроме этого налаживается интерактив – специфика виртуального кладбища позволяет и поощряет общение посетителей и покойников. Посетитель получает уникальную возможность репрезентировать себя в мёртвую реальность – к примеру, он может оставить на странице комментарий или даже напрямую обратиться к умершему владельцу. При этом не исключается возможность получения ответа с того света, ведь по сути не важно, кто и под каким ником тебе напишет, случайный посетитель или владелец-мертвец.

Дальше уже шла пафосная чушь про надгробия-мониторы, успешно противопоставляющие себя архаической записи на камне, мол, компьютер обрёл наконец надёжность гранита…

Алина, помню, ныла: вот, спёрли её гениальную идею с надгробием-плазмой. Я успокаивал, что манифест имел в виду нечто другое и к реальному кладбищу не подступался – никакого бизнеса, чистая философия.

И всё бы ничего, но ссылки-то вели на реальные страницы угасших от болезней пользователей, которые день за днём, фальшиво бодрясь, информировали окружение о своей прогрессирующей немощи, а однажды просто замолкали: самоубийцы, жертвы несчастных случаев на отдыхе, просто павшие в бытовых городских катаклизмах люди.

Исчезали одинаково – без предупреждения, и лишь сторонний посетитель давал понять, что человека уже нет. Тогда лента полнилась десятками анонимных “R.I.P.”, “земля пухом”, грустными песнями из ютуба. Попадался и “интерактив” – кто-то, науськанный манифестом, оставлял свои личинки-комментарии, пытаясь заглянуть в потустороннее, а оборотень-интернет охотно прикидывался контактирующей смертью – отвечал.

Сложно представить, но я действительно ощущал, что все повстречавшиеся мне за последнее время мертвецы – не ровесники своему и моему времени, хоть я каким-то образом и стал невольным свидетелем их кончины. Смерть будто сразу выпиливала их из настоящего и надёжно погружала в безличное прошлое. Но не так было с этими “живыми” страницами. Они разили противоречием. Я видел мертвецов, застывших в прогрессе и в настоящем времени, точно мошки в жидком, сочащемся янтаре. И в этой длящейся непогребённости таилось что-то неправильное, даже кощунственное, но что именно, я не мог объяснить – ни себе, ни Алине.

Чтобы расслабиться, я полистал сначала ленту “Карпет Райз”, потом отважился на несколько комментов: поставил каноническое “ковроугодно” под фотографией полураздетой девчушки на фоне гобелена с медведями, потом удачно ввернул про “жриц чипсов” под пивным застольем трёх красноглазых бабищ. А в заключение вообще выдал экспромт на шерстяное, в геологических свитерах, семейство, потерявшее от пьянства всякий облик: “Блядских уродов союз меховой”, и даже сорвал аплодисменты в ленте.

Шутка, впрочем, была на три четверти Никитина. Он подвозил меня домой после моего боевого крещения в Первой городской, и по радио как раз грянул полуночный гимн. Никита съязвил по поводу нового текста: “Бля, ты слышал, чё они поют?! Блядских народов союз меховой?” – и я мучительно хохотал, трогая языком разбитые губы, солёные от выступившей крови…

Успех воодушевил, я заглянул на собственную страницу “pavlik_mazhoroff” и запостил:

Каждый человек должен быть свободен и иметь не менее трёх рабов. © Аристотель

Вор должен сидеть в тюрьме и иметь не менее трёх пидарасов. © Япончик

А потом пришла Алина, и всё произошло так быстро, что я и не понял, как оказался на улице с сумкой, впопыхах набитой скомканными вещами.

Ситуация вышла из-под контроля на вопросе:

– Тебе что, совершенно похуй, что со мной будет?! – сразу после того, как я описал встречу в “Гробусе”, повешенный на меня долг и подставу Гапона. Про обидное сравнение с пустой бутылкой-приставалой я умолчал, хотя тянуло пожаловаться.

Алина слушала с полнейшим равнодушием. Только бросила:

– Предупреждаю заранее, я никуда отсюда не поеду…

– То есть тебе вообще на меня наплевать? Да? Так?..

Зажав в зубах сигарету, на которой покосился столбик пепла, она положила обе ладони на стол. Ногти у неё были ультракрасного цвета, такие яркие, что казалось, будто пальцы растопырены, как два взрыва, нарисованных ребёнком. Смотрела и молчала.

– Ты просто самая большая эгоистка, которую я встречал… – пробормотал я, разглядывая этот ослепительный маникюр.

Алина, вместе с демоническим смешком, выдохнула из ноздрей драконий дым:

– Знаешь, что сказал Сатана Иисусу в пустыне?

– И что же? – с вызовом спросил я.

– Он сказал: “Ты эгоист!” – и улыбнулась чудовищной улыбкой тотального безразличия.

– Это всё?

– Почти… Сообщи хотя бы уважаемым людям, что ты их кидаешь. Я имею в виду Аркадия Зиновьевича.

– Так это ж он, сука, меня и подставил! – изумился я.

Алина тряхнула головой и уронила на стол сигаретный пепел:

– Это ты меня подставил, мой дорогой. Понял? Я за тебя просила, унижалась…

– Ты хоть кого-нибудь кроме себя любишь? – с нажимом спросил я и точно оказался в неподвижном центре карусели, начавшей медленное кружение вокруг меня. Завертелись мысли, чувства, какие-то гротескные петушиные головы. – Наверное, никого…

В лице, в глазах Алины произошло что-то.

– Вот тут ты неправ, – сказала она по-мужицки рассудительно. – Это я тебя не люблю… А ты почему-то перенёс на всех. Я ведь даже Никиту по-своему любила. А с тобой, – она вздохнула, развела руками, – как-то не получилось. Поэтому, может, даже лучше, что ты уедешь…

Что-то задрожало в голове, в сердце. Дыхание стало ватное, будто мягко подломились внутрь рёбра:

– Ну, давай, звони Никите, – голос предательски задребезжал. – Проси прощения, может, вернётся…

– А я уже звонила, – просто сказала Алина. – Но спасибо за совет.

Я силился понять, что же продолжает так назойливо дребезжать, ведь я сам молчу, как захлебнувшийся. А потом вдруг понял, что это звенит чайная ложечка на кафельном полу, а самого стола уже нет, потому что за секунду до того я так саданул по нему, что сшиб крышку и всё, что лежало на ней…

В уши ворвался истошный визг – верещала от испуга Алина, раздувая горло, как возмущённая кобра:

– Убирайся нахуй из моего дома! Нахуй, я сказала! – а мне, оглушённому горем, всё казалось – чайная ложка дребезжит.

– Вот и всё, вот и всё, вот и всё… – бормотал я, набивая сумку вещами.

Вот и всё.

*****

Но отправился я не на вокзал, а прямиком на Сортировочную, благо ключ у меня имелся. Формальная причина, почему я задерживаюсь, придумалась на ходу. В квартирке оставались мои вещи: лопата “маша” да книжная парочка – энциклопедический словарь и учебник по философии. Кроме того, я считал, что прежними выплатами, в общем-то, заслужил ещё одну, последнюю ночёвку в Загорске.

В ревнивом угаре мне виделось, как Алина звонит Никите, хнычет, что любила всегда только его, а брат сопит в трубку и решает, прощать или нет. В моих горьких фантазиях он довольно быстро сдавался, угрюмо басил: “Проехали, я сам тоже бывал неправ”, – а дальше я даже представлять не хотел, потому что начинало корёжить.

Впрочем, если верить недавним словам Беленисова, брат отнюдь не загибался в холодном Подмосковье с разбитым сердцем (и часами), а, наоборот, торчал в Тунисе с бухгалтершей. Хорошо бы так, да только болезненное чутьё нашёптывало мне, что Беленисов просто выгораживал Никиту перед Мултановским и похоронным сообществом. Никита явно не развлекался в заморском отпуске, а находился где-то поблизости. Может, и не в самом Загорске, но всё равно неподалёку…

В квартирке было душно, как в старом сундуке. От одного взгляда на продавленный диванчик, журнальный столик с намертво прилипшей кофейной чашкой (когда я взялся за неё, хрустнуло под донышком, будто отломилось что-то костяное), старенький шкаф из фанеры, этажерку, пахнущую отсыревшей дачей, сердце свело судорогой. Я уже сто раз раскаялся, что припёрся сюда. Без Алины моё верное пристанище превратилось в “место былой боли”.

Когда-то спасённый мной осьминожек-алоэ тянул из кастрюльки зелёные щупальца, словно раскрывал прощальные объятия. Слёзы выступили на глазах, я начал шептать, что заберу его с собой, моего единственного друга в Загорске…

Украдкой глянул на своё отражение в тёмном, глянцевом, как палех, окне, и мне сделалось смешно: надо же, какой я, оказывается, сентиментальный, рыдаю над кустиком алоэ, а совсем недавно чуть не скормил ни в чём не повинного человека сторожевой псине.

Звонил мобильник. От мысли, что это Алина, по спине высыпало горячей испариной. На перемирие или извинения надеяться не приходилось, значит, она догадалась, где я, и собирается со скандалом меня выставить.

Но звонил пропажа-Капустин.

– Володя, – сказал он в своей обаятельно-чиновничьей манере. – Дико извиняюсь, был в самолёте, ответить никак не мог, сейчас уже на пути из Внуково в Загорск. Что-то срочное?

– Да, в общем-то, уже нет… – ответил я пресно.

А ведь ещё каких-то два часа тому назад он бы много чего услышал от меня. Сейчас не оставалось ни сил, ни эмоций. Какая нахрен разница, что подставил Гапон и выгнал из города Мултановский, если Алина звонила Никите, планируя предательский камбэк.

– Да я, собственно, собирался сказать, что больше у вас не работаю… В “Элизиуме”.

Капустин кашлянул:

– С этого момента поподробнее.

– Мне вроде как гарантировали, что вы никак не пересекаетесь с похоронным комбинатом… А вышло наоборот.

– Ага… – произнёс Капустин, как задумчивый гусь. – Ага… И чем всё закончилось?

– Работу свою я выполнил, клиента оставил за вами… Но открывшиеся обстоятельства вынуждают меня покинуть город…

Если бы не перманентная свинцовая тяжесть на сердце, мне было бы забавно, что я говорю словами какого-то замшелого романа.

– Я вас услышал, Володя, – тихо сказал Капустин. – Перезвоню… – и выключился.

Чтобы занять себя хоть чем-то, я достал с антресолей “машу”, тщательно, будто от этого что-то зависело, запаковал штык в прошлогоднюю газету и прихватил банковской резинкой. Словарь и учебник уложил на дно сразу потяжелевшей сумки – до того она была какая-то мерзко-невесомая, будто набитая целлофаном.

На этом сборы закончились, я написал смс матери, что завтра приеду на день погостить, а после уже поеду в Рыбнинск…

За креслом, прислонённый к стене, третий месяц пылился лже-Бёклин. Сколько я ни спрашивал, привезти ли картину на Ворошилова, Алина только отмахивалась: “Потом, не сейчас”, так что мне однажды даже сделалось обидно за брата и его позаброшенный подарок – Никита старался, так гордился им, радовался, а Алина даже не соизволила взглянуть на “Остров мёртвых”.

В этот вечер Бёклин показался мне ужасающе одиноким. Я вытащил его из упаковки, чтобы прощально полюбоваться на скалистый берег, кипарисы, лодку с прямой, как свеча, белой фигурой. Крошечная, словно обвалянная в трухе моль отделилась от лакового покрытия, полетела куда-то вверх и вбок. Я понимал, что нет в этом никакой мистики, моль просто поселилась на жирной изнанке холста, но приятнее было думать, что это такой “страж картины”, проекция Никитиной души, точнее, её двойник, потому что “оригинал” я вроде как сдуру прихлопнул в канун Нового года.

Я взгромоздил раму на подлокотники кресла, отступил на пару шагов… Я не считал себя каким-то знатоком “Острова мёртвых” и, честно говоря, видел только эту конкретную копию, но мог бы поклясться, что раньше лодка находилась в удалении от берега, а сейчас уже решительно вошла носом в его бесповоротную унылую сень. Ну, как если бы показали соседний кадр киноплёнки, который фиксирует один и тот же пейзаж, но только деревья качнулись в другую сторону, ветер погладил воду против шерсти, погнал рябь.

Комарино, едва слышно зафонило в левом ухе – точно засвистел ледяной сквознячок от пулевой пробоины в фюзеляже. И в масляном глянце картины, в чёрной слюде зимнего окна, как в ванночке с проявителем, слабо проступили утлые очертания коммунарских гробов…

Насущная боль как волной смыла полупризрачных мертвецов и потустороннюю тревогу. Чего, спрашивается, вспоминать мемориальную фотографию? Страшная книга осталась у Алины, а между нами всё кончено – нет ни девушки, ни её библиотеки. А лодка стоит там, где её изначально нарисовали. Это оптическое наваждение, ведь я и раньше растравливал себя, что белая фигура – это Никита, медленно уплывающий в своё безвременье. Надо просто глянуть в интернете на репродукцию и сравнить с моим островом…

Хотелось бы сказать, что прихватил я ноут на автомате, типа в нервном забытьи. Но увы – сделано это было осознанно. Я, конечно, не собирался его присваивать (хотя, чего греха таить, привязался к безотказной машинке), а забрал я Алинину “тошибу” потому, что не успел поудалять оттуда нажитое. Решил, что сперва почищу десктоп, а завтра оставлю ноутбук на журнальном столике. Но вместо того чтобы погуглить Бёклина, как собирался минуту назад, я полез инспектировать Алинину страницу – не появилась ли какая-то реакция на наш внезапный разрыв?

В открытом доступе висели аж два новеньких поста. Оба хлёстко и наотмашь ударили по моему самолюбию. Судя по времени, они появились спустя пять – десять минут, как за мной захлопнулась дверь. Сверху была строчка авторства Никиты: “Нет горечи, нет грусти, звонок звенит, нет сладу, в тюрьме его опустят – так надо!” и теги: тут один хуеплёт ко мне доебался; хохлуха я хохлуха; ты у меня не котируешься; я сама знаю, кому дать, кого нахуй послать; у меня другие спонсоры есть; ну не даёт королевна.

Фразочки были из ютубовского ролика, в котором забавная старуха-алкоголичка, виртуозно матерясь, рассказывала, как начался пожар, уничтоживший её нищую квартирку. Месяц назад мы до дыр засмотрели его вдвоём с Алиной, хохотали как умалишённые. А теперь вот Алина передавала мне, что я “не котируюсь”…

Вторым постом без сопроводительного текста шла фотография: долговязый отрок-задрот в чёрной футболке с надписью: “Ночую там, где меня ждут”. На белой полоске под изображением крупными буквами красовалось ехидное резюме жирным капслоком: “То есть у бабушки”. И теги: мамка сшила мне сутану; Алёшенька; кыштымский карлик; отрок Славик; из чего только сделаны мальчики.

Всё это показалось мне чрезвычайно обидным – и строчки, и теги, а в особенности фотография, потому что между дураковатым подростком и мной прослеживалось какое-то неуловимое, очень комичное сходство.

Я с горючим стыдом вдруг подумал, что давно уже нормально не общался с бабушкой, всё наспех: “Как здоровье, ну, пока”.

Запищало сообщение в телефоне. Меня ошпарило жаром – неужели Алина? Но это всего лишь отозвалась мать: “Ждём-с. Сам или с невестой?”

Я ответил лаконично: “Сам” – и чуть не заскулил. Тоска снова взялась перемалывать потайные внутренности моего сердца.

И тут позвонил Капустин.

– Володя, я всё выяснил! – воскликнул он с новой уважительной краской. – Да… Задали вы там жару!

– Пришлось, – ответил я равнодушно.

И подумал, что следующий вопрос будет про аванс, который я не отработал.

– А вы где сейчас? – поинтересовался Капустин. – Аркадий Зиновьевич хочет с вами увидеться. Они сейчас в ресторане и приглашают вас присоединиться к нашей компании. Вы как?!

– Честно говоря, – я мрачно порадовался, что речь не зашла о деньгах. – Сейчас не самое удобное время…

– Аркадий Зиновьевич очень просит, и я тоже прошу, – продолжал радушно Капустин. – Стало быть, мы оба вас просим!..

В глубине души я всё же почувствовал себя польщённым: вот как, меня, оказывается, ещё и упрашивают…

– Видите ли… – тут я понял, что не помню или вообще не знаю, как зовут Капустина по имени. – Мне собираться надо, завтра уезжаю.

– Тем более следует пообщаться! Откуда вас забрать? Я мигом!

И тогда я подумал: “А какого, собственно, чёрта я сижу тут, страдаю, как Пьеро? В ресторане веселей. Какое ни есть, а общество. Можно хоть как-то отвлечь себя, забыться. Ну, и заодно объяснить, почему увольняюсь. А то подумают ещё, что испугался…”

Но вслух сказал:

– Устал я сегодня…

– Заодно отдохнёте! – мгновенно нашёлся Капустин. – Расслабитесь!

Часы на экране “тошибы” показывали детское время – десять часов вечера. Вещи сложены. Заснуть всё равно не получится. Одно занятие – сидеть да пялиться в Алинин журнал, почитывать комменты.

– Володя!.. – Капустин словно почувствовал мою слабину. – Ну давайте. На часок ведь всего!

Я перезагрузил страничку журнала и увидел очередную фотку из какого-то парфюмерного магазина. Алина стоит возле пёстрого стеллажа, состоящего из микроскопических, всех оттенков красного, кирпичиков: помады, флакончики с лаками. Невыносимо, до дрожи, красивая. Сложила губы поцелуйным бантиком. На ней розовая шубка, подарок Никиты. “Котэ пришло в Иль де Ботэ” и теги: лесные домишки; пушистая пропажа; лисичкин хлеб.

Будто и не было меня в её жизни…

– Ладно, – согласился я. – Уговорили.

– Шикарно! Откуда подхватить?

Я чуть было не назвал адрес, но вовремя передумал – зачем давать лишнюю информацию?

– Давайте на Московской, где остановка маршруток и гастроном. Представляете, где это?

– Не очень, но найду… Номер дома упростит задачу.

– Я точно не помню, сороковой вроде, это перед поворотом на Товарную, если из центра ехать в сторону объездной…

– Найдёмся, – заверил Капустин. – Я где-то через минут двадцать буду…

Ведь мог же сказать “нет”, перемучаться ночь, а наутро электричкой умчать в Москву, оттуда в Рыбнинск. Получилось бы тогда у меня выскочить из кладбищенского водоворота? Пожалуй, что нет… Ведь я даже не знал, на каком именно жизненном этапе угодил в эту могильную западню. Приехав ли опрометчиво в Загорск? После истошного вопля Лёши Крикуна? А может, когда, поддавшись на уговоры Алины, устроился на работу сперва к Мултановскому, а затем к Гапону в “Элизиум”? Или же я безнадёжно влип ещё в ночь летней лагерной смены, когда со старшими Якушевыми отправился на деревенское кладбище и оно поздоровалось со мной? А от той ночи рукой подать до Лиды-Лизы, детского сада, игрушечного погоста насекомых. И, значит, прав был чудаковатый Антоша Харченко, говоря мне про таинственный зов, кладбищенский эгрегор и “старших товарищей”…

Вот о чём бы мне задуматься в серебристом и шустром “форде” Капустина, на котором он подхватил меня возле остановки. Но я в тот вечер начисто лишился осторожности, только сладострастно прислушивался, как в груди ворочается фарш, бывший ещё недавно моим сердцем.

В салоне пахло незамерзайкой и голодным дыханием Капустина, которое он с улыбкой обрушивал на меня вместе с потоком слов, половины которых я не понимал. Просто заторможенно смотрел на летящую под колёса, чёрную, расхлябанную ленту окружной трассы.

Вскоре полыхнули Лас-Вегасом знакомые огненные буквы “Пропан”. А через несколько минут показался съезд, аллея, обсаженная деревьями-ампутантами, парковыми калеками, у которых вместо веток торчали култышки. Вдали посреди заснеженного поля виднелись ладный кирпичный заборчик и невысокий коттедж с неоновой вывеской – “Шубуда”.

*****

Пряничный дворик по-прежнему был уютно подсвечен, но только в этот раз помимо фонарей сияла ещё и новогодняя иллюминация: разноцветные звёздочки, ёло-чки, сердечки, а сугроб альпийской горки украшали покосившиеся голубые цифры “2007”. Тощие, как саженцы, искусственные деревца в кадках соединяла мигающая ёлочная гирлянда. Над декоративными, из неоновых трубок, воротами тянулась перегоревшая надпись “С Новым годом!” – тусклые буквы сливались с прозрачной темнотой.

Зато возле входа на летнюю веранду дрожали зыбким пламенем два газовых обогревателя. Шпарили они прилично, потому что снежинки, попадая в радиус их тепла, моментально превращались в неоновую пыль. Заодно полностью оттаяли два соседних “окошка” на парусиновом тенте, укрывающем веранду.

Несколько прожекторов направили свои лучи на фонтан и ледяные фигуры внутри – русалки, высунувшиеся по пояс из чаши. Выглядело это красиво. Химеры лучились синим холодным электричеством.

Впрочем, хмурый мой восторг быстро поутих, как только я сообразил, что это никакое не зодчество, а простейшие отливки. Вблизи это было особенно заметно. Когда мы проходили мимо фонтана, я обратил внимание, что лица у русалок нечёткие и виден шов от двух срощенных половинок.

Мы прошли через веранду и оказались в зале ресторана. Из колонок неслась картавая женская жалоба на французском. Патрисия Каас частенько звучала из маленького, похожего на торпеду магнитофона “панасоник” – верного утешителя матери в наших судорожных странствиях от Суслова до Рыбнинска. Я хоть и не слышал песню давненько, сразу вспомнил это щемяще-трогательное “жру, сру, вру, сосю, пердю”. Должно быть, из-за музыки прошлого невольно возникло ощущение, что я то ли спустился в подвал, то ли поднялся на чердак – в подсобное место для отслуживших вещей, с которыми жаль бесповоротно расстаться.

Зал был пуст и сумрачен. На половине столов отсутствовали скатерти, а сами столы были сдвинуты, как овцы в отару. Видимо, в зимний период ресторан работал в четверть силы – освещался только угол с мягкими диванами.

В зале находилась молоденькая, казахского вида уборщица в серой униформе прислуги. Она безучастно и сонно поглядела на нас, после чего продолжила елозить по полу какой-то ультрасовременной шваброй, похожей на металлоискатель.

– Так… Ну, и где они? – Капустин растерянно оглядел пустые столики. Поставил на пол прихваченный из машины портфель, полез за телефоном, бормоча: – Ошиблись, что ли? Аркадий Зиновьевич точно сказал, что “Шубуда”…

Я кивнул на коридор:

– Там ещё внизу залы с саунами.

– Так вы здесь бывали раньше, Володя?! – удивился Капустин, затем быстро приложил телефон к уху, прокричал: – А мы уже добрались! Но вас не видим!

Из коридора донёсся цокающий, будто пробежала козочка, звук. Показалась женщина в красном приталенном платье, на высоченных шпильках. Я признал эффектную администраторшу “Шубуды” – Алёну Ильиничну Добрынину, Три Богатыря. Заволновался, что она тоже меня узнает, чего доброго спросит про Никиту.

Не узнала, обратилась как к незнакомцам:

– Добрый вечер, заказывали номер?

– Мы к Гапоненко… – чуть поклонился Капустин. – Аркадию Зиновьевичу.

Три Богатыря улыбнулась алым ртом:

– Гуля! Проводи гостей в пятый номер!

Девушка послушно отставила швабру и засеменила к нам. Вблизи она оказалась совсем низкорослой, с детским личиком, которое портила широкая, как у бабуина, переносица. На кармашке её пиджака висел бейдж, крупный, как ценник: “Нарматова Гульжана”:

– В дастархан? – заискивающе, с акцентом уточнила. – Или английский кабинет?

– Гулечка, “Английский” – это шестой, – сказала Три Богатыря, – а гостям нужно в пятый. Значит, “Дастархан”. Кому, как не тебе, знать разницу?! – и зубасто улыбнулась нам.

В ноябре мы с Никитой спускались вниз на цокольный этаж, а сейчас маленькая Гуля вела меня и Капустина по декорированному коридору. Стены имитировали забор. На одной из белых лакированных досок кто-то из гостей, воодушевившись сходством, накалякал шариковой ручкой лаконичную матерщину.

Возле резной двери, напоминающей раскрытую коробку для нард, нас перехватил накрахмаленный, при бабочке, официант – по типажу совершенно русский паренёк, хотя бейдж на рубашке гласил обратное: “Бектемиров Ренат”.

Зашли. И будто оказались внутри нелепого тюрбана. Невысокий потолок был драпирован каким-то воздушно-розовым тюлем, имитируя купол шатра. Пол покрывала яркая ковровая дорожка. Там, где её ширины не хватило, виднелась щербатая плитка “под камень”. На низком трёхногом столике стоял поднос с условной лампой Аладдина и кальяном. Настенный ковёр-самолёт украшали чеканое блюдо и степной музыкальный инструмент с гранёным, округлым, как орех, корпусом и длинным грифом. На единственной свободной стене красовалась “живопись”: Тадж-Махал на фоне фиолетового заката или восхода.

Гостей тут не было. Неразборчивые голоса слышались из смежного зала. Над сундучком с плоской крышкой висела вешалка, заваленная верхней одеждой. Капустин, порывшись, отыскал свободный крючок, а я, переложив футляр с часами в карман штанов, бросил бомбер на лавку.

Только я удивился, что не слышно привычного гапоновского балаганчика, как донеслось знакомое:

– А-тях-тях! – а вслед за ним грохочущее, как железная бочка с горы: – Ха-га-а!..

Новый зал оказался намного просторнее первого, и “востока” там было поменьше: ковёр, а на нём квадратный топчан, покрытый тюфяком. Разбросанные по нему в беспорядке подушки больше походили на цветастые тюки с контрабандой.

Возлежали там двое, каждый в своём углу, словно боксёры в нокауте: свояк Гапона, смешливый Алёша, и отставной полковник из Министерства здравоохранения, Дмитрий Ростиславович Смоляр.

Крючковатый петрушкин нос Алёши багрово набряк. Военврач-чинуша, судя по его взопревшему виду, тоже изрядно набрался. У обоих на головах на манер треуголок были насажены подушки: у Алёши сине-полосатая, у полковника красная. Оба изображали Наполеонов из дурки. Дмитрий Ростиславович для похожести заложил большой палец за обшлаг пиджака, а Алёша сунул ладонь под лоснящуюся шёлком рубашку.

Отдельно стоял стол под фиолетовым балдахином на деревянных витых колоннах. За столом сидели Гапон и начальник охраны Иваныч. Гапон возложил обе ноги на пуф. Белая рубашка, судя по влажным полосам, промокла от пота. Штанины задрались. На обеих ступнях носки, и не понять сразу, которая нога – протез.

Иваныч с недовольным видом вытирал жирную каплю майонеза с бундесверовской футболки. Приплюснутый к груди его второй подбородок набегал из-под покрасневшей шеи.

– Вот и мы! – объявил Капустин. – Добрались!

Гапон повернулся. На гротескном его лице, как дыра от взмаха бритвы, расползлась довольная ухмылка:

– Вокруг пизды три часа езды! Сколько ждать можно?!

Военврач потянулся за графинчиком, налил в рюмку:

– По этому поводу родился тост!

– За холокост! – гаркнул Гапон. – Дмитрий Ростиславович, не гони картину! Быстро ебутся бе́лки, потому и ме́лки!

– А-тях-тях! – визгливо заклохотал Алёша, так что с головы у него свалилась подушка, которую он, впрочем, сразу же нахлобучил обратно. – Бе́лки-и-и!..

– Володька! – уже персонально вскричал Гапон. – Рады тебе, как родному, веришь, нет?! Весь вечер угораем! Пора-а-адо-вал, брат! Силовик-затейник, ёпта! Вот я всегда говорил, если у человека есть чувство юмора, то и пиздюлей он навешает с улыбкой!

– Это Мукась рассказал?

– Ну а кто?! Он теперь твой фанат! И мы, кстати, тоже!

На дастархане Дмитрий Ростиславович изобразил жест “Рот Фронт”, но протрубил при этом:

– Вэ! Дэ! Вэ!..

Иваныч отложил комковатую салфетку. На футболке осталось вытянутое пятно.

Я заметил, что смотрит он хоть и насмешливо, но без прежней враждебности:

– Нагнал ты шороху! Налютовал на очередную статью!

– Вот скажи, Иваныч, – подхватил Гапон. – Взял бы его на должность злого следователя в отдел?

– Изобретательности мало! Одна грубая сила.

– Да ладно! Чистый же артистизм! Пёс Барбос и жидкий объебос, блять! – Гапон снова гулко захохотал. – Отымел Мултанчика как православного! По-ленински!

– Артистизм, Аркадий, – веско сказал Иваныч, – это когда берут ботиночки у подозреваемого, шлёпают ими топ-топ-топ по столу и до подоконника, только так, чтоб следы хорошенько отпечатались на бумагах. А потом достают табельный “макаров” и говорят, что сейчас кое-кого застрелили при попытке к бегству! Вот это я понимаю – режиссура!

– Ты, говорят, волыну отобрал у их агента Смита? – подхватил Гапон. – Оборзели вообще-то, козлы! Иваныч, это как? У них стволы.

– Да газовый, наверное, – предположил Иваныч.

– Травматический, – приврал я для солидности. – Резинострел.

– Это как? – хохотнул Гапон. – Присосками, что ли, стреляет?

– А-тях-тях! Присосками!..

Пока я раздумывал, высказать ли Гапону, что я на самом деле думаю про сложившуюся ситуацию, он предусмотрительно скорчил постную гримасу:

– Мне Капустин доложил. У тебя возникли проблемы с Мултанчиком. Врать не буду, мне на всех этих мучачос комбинатос о-от-такой вот, – показал, – хуец положить! Именно случай, когда наеби ближнего и выеби нижнего! Но я тебе, Володя, отвечаю, – он уставился честным взглядом. – Мултанчик пиздит, как Троцкий! Там реально был наш заказ! “Элизиума”! И они хотели его присвоить! – Гапон завозился с кошельком… – И за это… Полагаются тебе премиальные! Десять… Не-е! Пятнадцать косарей! – он досчитал купюры и протянул. – Держи! Чисто за шоу, блять!..

– Не надо.

– Бери и не выёбывайся. От всей души! – ласково повторил Гапон и положил деньги на край стола. – Тёлочку свою, красавицу, в Москвабад свозишь! В театр! На какого-нибудь Виктюка. Бабы модные постановки любят! Это, кстати, не зашквар – на Виктюка или Пенкина, я выяснял у компетентных людей! – и подмигнул дастархану.

– Чё там делать, в той Москве? – сказал Алёша изнурённым от смеха голосом. – Я летом заезжал и охуел. В центре парни молодые ходят с тряпичными сумками! Как бабки старые или пидарасы!..

Что-то сбивало с толку – странный оптический дискомфорт, будто пустота двоилась в глазах. Мне всё казалось, что за столом кроме Гапона и Иваныча находятся ещё двое. Да только ведь никого там не было, хотя я видел лишние столовые приборы, тарелки со следами еды, бокалы, словно кто-то пировал, но отлучился.

– А у нас, Володька, дурдом на выезде, а санитары разбежались. Дмитрий Ростиславович, давай для разнообразия Кутузова покажи!

Дмитрий Ростиславович, отчаянно переигрывая, насупил кустисто-пшеничные брови и звонко, будто прихлопнул комара, залепил себе ладонью один глаз:

– Кутузов!..

Алёша от смеха потерял подушку – в этот раз она свалилась на пол.

– А если тебе, Алёша, станет страшно, – прокомментировал Гапон, – сними будёновку! И ты снова окажешься в институте Склифосовского!

Шутка повергла меня в угнетённое состояние. Мультфильм про демонических красноармейцев и путешествие в прошлое я не смотрел, мне про него рассказывала Алина, наставляла для будущей могильной работы. Но ведь я действительно второй месяц таскал на себе это чёртово кладбище и всё никак не мог его скинуть, хоть Алина и обещала, что это проще простого.

На миг заложило левое ухо, и снова почудилось чьё-то присутствие. Словно кто-то невидимый со снисходительным презрением наблюдал за гапоновским застольем.

– Аркадий Зиновьевич… – Капустин открыл портфельчик и извлёк увесистый приключенческий том.

– Ай, маладэц! – похвалил Гапон. – ХО, надеюсь? А то здесь только VSOP галимый!..

– Как просили.

Громоздкая книга оказалась “Хеннесси” в подарочной коробке.

– Ты садись, Володя, – радушно пригласил Гапон. – Наливай, закусывай! Прикинь, какая непруха сегодня у меня! Собирался, как белый господин, бронировать “Английский кабинет”, а эта мандень Алёна уговорила взять “Дастархан” – типа, бассейн охуенный и сауна лучшая. Взяли! Я ж не Мултанчик, чтоб на своих братанах экономить. Это он “Русский” номер брал. Хотел, короче, как лучше, а тут оказалось лежбище для моджахедов! Только калашей на стенах не хватает и шайтан-трубы! Стола даже нормального не было! Вот как мне с моим копытом, – похлопал себя по ноге, – тут разлечься?!

– Аркаш, не заводись… – сказал Дмитрий Ростиславович. – На то и дастархан. Тут положено, чтоб низенькое всё. Кутабы зато отменные и шашлык!

Закуска и правда выглядела аппетитно. Гапон явно не поскупился: ассорти из шашлыков, мясные нарезки, бастурма, зелень, сыр, маринованные овощи, корейские закуски, лепёшки, какие-то плоские штуки из теста, похожие на чебуреки.

– Ладно, хуй с ним, со столом! – не унимался Гапон. – Разобрались. Попросил подогнать симпотных тёлочек. Предупредил, что будут важные гости из Москвы. Обещали чуть ли не моделей! А привезли в итоге местную бляд-хату! – сокрушённо хохотнул. – И страшные, как моя жизнь одноногая!

– Норма-альные! – утешил Алёша. – Сойдёт для сельской местности! Как говорится, нет некрасивых женщин!

– А если есть пизда и рот, значит, баба не урод! – вставил Дмитрий Ростиславович. – Ага!

– Видишь, Володя, какие шутники собрались? – отреагировал Гапон. – Похуй, что ебать. Всякую шваль на хуй пяль, бог пожалеет – хорошую даст!

– А-тях-тях!.. – надорванно затявкал Алёша. – Бо-ох!..

Иваныч поднял палец:

– Раньше за такое кидалово эта Алёна сама бы за всех отрабатывала!

– Она, кстати, ничего, – согласился Гапон. – Фигуристая. И рот рабочий такой.

– У неё местное погоняло – Три Богатыря, – сказал я, присаживаясь.

Затем, неожиданно для самого себя, каким-то экономным жестом смел со стола деньги и сунул в задний карман. Поглядел украдкой, как на это отреагировали за столом. Иваныч вообще смотрел в другую сторону, а Гапон распаковывал коробку с коньяком. Я подумал, премиальные – подарок судьбы. Хоть частично отдам долг Мултановскому и уеду с чистой совестью.

– А при чём тут богатыри? – спросил Гапон, ставя бутылку на стол. – Её что, на три смычка пялили?

– Просто звать Алёна Ильинична Добрынина, – пояснил я. И добавил, вспомнив слова Никиты. – Но, по слухам, сосёт недурственно…

– Ну, вот! Надо, значит, в воспитательных целях полупить бабца в дёсны! А то что это такое – распугала мне дорогих гостей! А ещё и бухла нормального в баре не оказалось!

– Я и привёз… – Капустин плюхнулся на соседний стул.

– А поздно! Съебали москвичи обратно в столицу!

– Никто не съебал, Аркадий, – успокоил Дмитрий Ростиславович. – Они же сами сказали, что по делам отъехали. Вернутся.

– Ой, да мне насрать! – поморщился Гапон. – Ехай, дядя, на хуй глядя! Всё равно нудные, капец. То им вегетарианское подавай, то телячий хуй на воротник. Разливай коньячелло, Капустин!

Капустин подхватился:

– Только я ненадолго, Аркадий Зиновьевич, ладно? Меня Вика ждёт.

– Подождёт! – по-хозяйски распорядился Гапон. – Э-э! А себе хуле чаёк наливаешь?

– Так я ж за рулём! – Капустин с виновато-улыбчивым видом почему-то посмотрел на меня. – То-то у меня сегодня нос чесался!

– Если у мужчины чешется нос, – Гапон подмигнул сразу всем, – это к выпивке. Если левая рука – к деньгам, ну, а если чешется пизда, то дело плохо!..

– А-тях-тях! – залился Алёша. – Чешется!..

Остальные, включая Капустина, тоже засмеялись. Даже мне на секунду стало весело.

– Родился экспромт! – провозгласил Дмитрий Ростиславович. – Стих! Таких парней, как наш Аркадий!.. – по-актёрски покачал паузу. – Нет ни в Москве, и нет за МКАДом!

– Браво́! – рявкнул Гапон. – Зашибись поэзия! Солнце вышло из-за туч, я ебу свою жену!

– А-тях-тях! Ебу-у-у жену-у-у!..

– Ну вот опять ты всё обосрал, Аркаш! – загрустил Дмитрий Ростиславович. – А я, между прочим, старался!

– Ладно! – смилостивился Гапон. – Спасибо, дорогой! Я на самом деле очень тронут!

Я махом опрокинул в себя коньячные полстакана. Встретился взглядом с Гапоном.

– Капустин намекнул, ты уезжать собираешься…

Наступил момент, ради которого я сюда приехал, – разобраться и объясниться.

– Аркадий Зиновьевич, я договаривался прикрывать ваших агентов. А получилось, что поцапался с комбинатом. Это ж чистая подстава, разве нет?! Я ведь не хотел с ними ссориться и вас предупреждал…

– За рыбу гроши! Кому я минуту назад популярно объяснял, что Мултан пиздит, как дышит?! Повторяю, то был наш заказ, а они влезли внаглую!

– Даже если так, – согласился я. – Но я-то с комбинатом враждовать не подписывался. А теперь у меня с ними навсегда испорчены отношения.

– Ну, так и всё! – улыбнулся Гапон. – Сгорел сарай, гори и хата! Значит, терять уже нечего!

– А мне вот дали понять, что есть.

Иваныч, переглядываясь с Гапоном, сказал ехидно:

– Чёт я не понял, Володя, ты у нас бандит или зассал?

Гапон по-барски раскинулся на стуле:

– Володь, я ведь не Мултанчик. Это он сегодня взасос, а завтра нахуй. Я своими людьми не разбрасываюсь. У нас тоже кое-какой силовой ресурс, мы тебя в обиду, если чё, не дадим!

– Я понимаю, Аркадий Зиновьевич, но…

– Всё, что нас не убивает, делает крепкими инвалидами! – Гапон выразительно похлопал себя по ноге.

С дастархана коротенько тях-тяхнул Алёша, а Дмитрий Ростиславович сказал серьёзно и как-то трагично:

– Аркадий, уважаю тебя за это ещё больше!

– Был такой Гликман, если помните, – сказал я.

– Я тя умоляю! Володя! – Гапон закатил мясистые веки. – Это из другой еврейской оперы.

– Аркаш, Аркаш, – живо заинтересовался Иваныч. – А чё за кадр?

– Да крутился один, – с неохотой пояснил Гапон. – Не поделил каменный бизнес с местными бандосами. Ну, и намазали ему лоб зелёнкой. Это ж девяностые были…

– А-тях-тях! Зелёнкой!..

– А если вы считаете, что я вам задолжал, – мне хотелось быть до конца безупречным, – давайте я верну вам из аванса за вычетом четырёх выездов.

– Забудь! – великодушно отмахнулся Гапон. – Я копейки эти грёбаные не считаю. У меня к тебе новое встречное предложение. На миллион долларов… Зимбабве, хе-хе!

Он цапнул бутылку и плеснул мне полный стакан:

– Помнишь, я раньше говорил, что “Элизиум” получил статус специализированной службы по вопросам похоронного дела?

– Что вы теперь такой же комбинат.

– Именно! Только без кладбища на балансе. А щас оно будет! Сечёшь, о чём речь?

– Ну, да…

– Пиз-да! Услышал, что я сказал?! – Гапон выпрямился, как полководец в седле, и обвёл застолье победным взглядом. – У нас в самое ближайшее время появится своё кладбище в Загорске!

Капустин покивал мне, мол, всё так и есть.

– Значит, добазарились с Кудей? – уточнил я проницательно. – Типа снимает кладбища с баланса комбината? Только это у вас с Мултановским война начнётся.

– Не начнётся! – Гапон тряхнул головой, и на лоб ему свалилась вспотевшая прядь из прилизанного чуба. – Вообще нахуй Мултана! Расклад такой. Возле Загорска пара населённых пунктов. Племхоз и Платформа столохматый километр! Их присоединяют к Загорску, точнее, уже присоединили. Органы местного самоуправления, сельсоветы их ебучие, соответственно, за ненадобностью упраздняются. Теперь это просто новые районы Загорска, которые будут обустраивать. Но у них было своё местное кладбище, которое и передают на баланс “Элизиума”! Хоть и маленькое, а своё. И к Москве поближе чуток, если чё! Так что Мултан нам больше не указ. Ну, давай, до дна, ёпт!.. – и проследил, как я в четыре глотка осилил стакан.

– О! – одобрил Гапон. – Как говаривал Модест Мусоргский, талант не пропьёшь, зато клавесин – как нехуй делать!..

– Поздравляю, – сказал я тихим, перегоревшим от спирта голосом.

– Ты, по ходу, до сих пор не понял сути предложения. – Гапон хлопнул ладонями по столу, так что на чайнике звякнула крышка. – Мы со следующей недели управляющая компания на своём кладбище! И я тебя могу там, если чё, поставить старши́м!

– Бригадиром копарей? – от коньяка голова пошла кругом.

– Как вариант. А потом и заведующим! А?! Чё скажешь?

– Ничего.

– “Следующий” – сказал заведующий! Вообще не врубаешься в перспективу?!

Если б Алина ещё была со мной, я бы подумал, соглашаться ли. Но сейчас в памяти всплывало только брезгливое выражение лица Мултановского и последнее предупреждение Катрича.

– Спасибо, конечно, но откажусь.

Гапон терпеливо засмеялся:

– Ебал я вашу буровую, отдайте книжку трудовую! Тебе чё, деньги не нужны?

– Да не особо.

– Не! Пиз! Ди! – проскандировал Гапон.

А пьяненький Дмитрий Ростиславович встрепенулся, сжал кулак и проскандировал своё:

– Вэ! Дэ! Вэ-э-э!

– У меня жизненные обстоятельства изменились, – вдруг признался я мрачным тоном. – Я с подругой расстался. Так что торчать мне в Загорске больше незачем.

– Вас нахуй послать или за доктором?! – Гапон выпучил глаза. Потом ткнул пальцем в перегородку из цветных стёкол, которую я почему-то принял сначала за тонированные окна. – Там в бассейне целых пять блядищ! Хочешь, всех перееби!

– Только если они не потонули, – заметил Иваныч. – Чёт не слышно их давно.

Как по команде, за стенкой раздался приглушённый бабий визг.

– Не-е, живые! – разулыбался Гапон и добавил с интимным прищуром: – А хочешь, организую, чтобы эта Алёна Тридцать Три Богатыря тебе подмахнула? И ещё дядька Черномор в придачу!

– А-тях-тях! Черномо-о-ор!..

Капустин поглядел в мобильник. Сказал застенчивым полушёпотом:

– Аркадий Зиновьевич, вы тут развлекайтесь, а я поеду уже помаленьку…

– Сидеть! – прикрикнул Гапон. – Куда собрался?!

– Домой…

– Ты ж у нас Капустин? А что это означает?

– Что?

– Поебём – отпустим! Ха-га-а! Пойдёшь щас на пару с Володькой баб пердолить!

– Я женатый человек, – напряжённо улыбнулся Капустин.

– Капустин, ебать не вредно, вредно не ебать! Тем более деньги вперёд уплочены, а с пизды сдачи не дождёшься!

– А-тях-тях, сдачи-и!..

– Аркадий Зиновьевич, я вообще-то жену свою люблю.

– Я вообще-то, – передразнил его Гапон, – не разводиться тебя заставляю. А просто по-спортивному вдуть. Может, тебе таблетос волшебный нужен? Для волчьего стояка?! Не надо?! Точно?! Потому что у нас уже без гомеопатии никак!

– Аркаш, за себя говори! – тотчас открестился Иваныч. – У меня всё тьфу-тьфу… – и костисто постучал по столу.

– Володь! – Гапон резко переключился на меня. – Ну так как? Мы добазарились?

– Нет, – сказал твёрдо. – Неинтересно!

– Это что же такое, Володя? – с упрёком нажал Гапон. – Неужели я, старик – седые яйца, тебя уговаривать должен?!

– Не надо меня уговаривать.

– Ясно, – Гапон усмехнулся. – Петух – птица гордая: пока с ноги не уебёшь, не полетит. А если я тебе полсотни в месяц предложу? Тоже откажешься?

– Конечно, – повторил я упрямо, хотя сумма потрясла меня. Впрочем, после присказки о “гордом петухе” соглашаться было по-любому невозможно.

Зрачки Гапона превратились в колючие и острые точки.

– Ну, что могу сказать! Заебато всё в стране, если от такого бабла отказываются. Я вот помню времена, когда сотня баксов считалась охуительной зарплатой. Иваныч?

– Ага, – кивнул Иваныч. – В девяносто третьем у меня меньше набегало.

– Ладно, хер с тобой, золотая рыбка, – Гапон вздохнул.

– Всегда со мной! – ответил я.

И опять мне почудилось чьё-то невидимое внимание.

– Аркадий Зиновьевич, – заканючил Капустин. – Я бы домой поехал. И Владимира заодно подкину…

– Вот за что не люблю Капустина, так за его сверхисполнительность. Он и крест снимет, и трусы наденет…

В этот момент распахнулась мутно-зелёная, как льдина, стеклянная дверь, и в зал ввалилась бляд-хата – кто в купальнике, кто в коротеньком банном халатике. Я даже не понял сразу, сколько их – шестеро или семеро. Коньяк ударил в голову, и я сбивался со счёта.

Мне, в общем-то, стало понятно, что имел в виду Гапон, когда пожаловался, что проститутки “страшные”. На самом деле обычные повзрослевшие пэтэушницы, дебелые и развязные, с грубоватыми голосами, размалёванными глазами, чуть потёкшими от пара и воды. Не красавицы, конечно, но и не такие уж уродки – не бизнес-класс, но и не привокзальный эконом.

Все они выглядели более-менее одинаково – накрашенные, сисястые, крутозадые бабёнки. Кстати, одну я посчитал бы вполне привлекательной. У неё была настолько порнографически-шкодная мордаха, что я невольно вспомнил мой сокровенный гигабайт в Рыбнинске. Ещё выделялась высокая, нескладно-тощая, как скелетик, девица с увесистой гулькой волос на голове. На худющих длинных ногах, как наросты, выпирали коленки, из серебристых босоножек смешно торчали распаренные пальцы с красным педикюром. Забавно смотрелась и пучеглазая дылда с тёмным каре и щеками базарной торговки, с исполинскими сиськами, выпадающими из тесного лифчика, – тоже на умопомрачительных каблуках. Замыкающие девицы напоминали Джозефину и Дафну из “В джазе только…”, хотя в них явно не таилось никакого гендерного подвоха – просто лица слегка мужеподобные да короткие стрижки. У одной вместо шпилек были обычные шлёпки.

Гапон с преувеличенным воодушевлением вскричал:

– О, русалки пожаловали! А мы заждались! Как бассейн?

– Круть! – манерно защебетала “скелетик”. – Шикардос! Как в Анталии!

– Был я в этой Анталии! – оживился Дмитрий Ростиславович. – Такая, я вам скажу, братцы, залупа! Вот ни о чём!

Гапон оглядел девиц:

– Я уже подзабыл, кто из вас кто… Володька, знакомься, – и начал тыкать пальцем с хвоста бляд-хаты. – Лана, Оля, Венера, Марина… Как звать эту колдунью, запамятовал.

– Виктория! – услужливым голоском подсказала “скелетик”. – Но можно просто Викуся.

Лицо у неё было маленькое, носатое, какое-то испанское, как у балерины Плисецкой.

Гапон толкнул Капустина в плечо:

– Капустин, обрати внимание на Викусю!.. Милена, Таня…

– Это я Таня! – с шутливой обидой воскликнула мордаха. – А она – Милена! – и дылда охотно покивала.

– Ну, извини, лап, перепутал! – покаялся Гапон. – Но спасибо, что хоть не Фёкла, там, или Матрёна, блять, Авдотья! Реально заебали уже! Нарожают потом русичей – Хуеславов, Яйцеславов, а они вырастут пидарасами или дизайнерами. Творческими, сука, натурами!

– А-тях-тях!.. Хуеслав!

– Это десантник ваш обещанный? – вдруг спросила порно-Таня.

– Да, красавица! – Гапон с бессовестной улыбкой повернулся ко мне. – Собственной персоной, и звать его Владимир.

И не успел я опомниться, как Таня увесисто приземлилась на моё колено, которое я еле успел подставить.

– Какой красивый! – сказала, воркуя. Накинула мне на шею горячую руку. – И сильный!

На другом конце стола “скелетик” плюхнулась на Капустина, обвила. Тот отстранился как мог, скорчил страдальческое лицо. Розовые его бабьи щёки от прихлынувшей крови стали сиреневыми.

– Ура-а! – проорал Гапон, потирая руки. – Пессимист думает, что все бабы бляди, оптимист надеется, что так оно и есть!

– Фи, Аркадий Зиновьевич, ка-а-ак грубо! – Таня лихим движением закинула ногу на ногу. – Разве можно так говорить о девушках?

Увесистость Тани была приятной и возбуждающей. На ней тоже была какая-то стриптизёрская обувка на высоченной платформе. Из-под прозрачного ремешка выступали лилипутские пальчики с короткими красными ногтями.

Проурчала:

– Владимир, ваша мамочка, наверное, так вами гордится!

– Почему? – спросил я.

Впритык было видно, что Тане уже хорошо под тридцать, в уголках глаз и на лбу виднелись морщинки. Я скосил глаза, увидел рытвины целлюлита на её полноватом бедре.

– Ну как же! Воин и защитник! Вот я бы очень хотела, чтоб мой сын, когда вырастет, стал десантником.

– Вэ! Дэ! Вэ-э-э! – проревел, как пьяный водопровод, Дмитрий Ростиславович.

Его уже приобнимала дылда Милена. Сгрузила огромные свои сиськи ему на плечи, а он запустил ей руку под стринги и хищно там шарил. Лицо у военврача было мечтательное.

– Да ладно тебе, Танюх! – сказал пренебрежительно Гапон. – Ты его роди сперва, сына, а потом уже пизди про армию. Первая отмазывать побежишь.

– Я и родила. Пять лет ему. Зовут Марсель.

– Охуеть! Марсель! Провансаль, ёпт! С чего такая экзотика?

– Муж из Алжира.

– Так ты ещё и замужем?!

– Ну да, всё как у людей.

Иваныч скривился:

– А он в курсе, твой черножопый, чем ты тут занимаешься?

– Нет, конечно, – Таня уселась на мне поудобней. – Я ж не ради денег, а чисто для удовольствия. Вы, мужчины, тоже позволяете себе расслабиться, отдохнуть…

– Ну сравнила! – развеселился Гапон. – Если папа ебёт, то мы ебём, если маму ебут, то нас ебут!

Алёша с трудом вывернулся из страстных объятий своей девки:

– А-тях-тях, маму!..

Две незанятых девицы уселись рядом с нами за стол и налегли на шашлык. Я отметил, что сели они напротив использованных тарелок, которые я приписал сначала Алёше и Дмитрию Ростиславовичу. Одну, кажется, звали Венерой. Она выглядела постарше остальных – крашеная, с тёмными корнями, блондинка нейтральной внешности. Если бы я встретил её на улице, нико-гда бы не заподозрил ничего такого – заурядная домашняя тётка. Но манеры у неё оказались изысканными. Я невольно залюбовался, как она подчёркнуто элегантно орудует ножом и вилкой.

Гапон тоже это отметил:

– Как за хлеб, так двумя пальчиками! Как за хуй, так двумя руками!

Венера подняла на него томные, только выпуклые голубые глаза:

– И губа-а-ами, Аркадий Зиновьевич…

– Волнуешь, колдунья! – кокетливо сказал Гапон.

– А к стройбату вы как относитесь? – спросил я у Тани, краем глаза послеживая за Гапоном. – Ну, к строительным войскам?

– Ой, не знаю… – Таня задумчиво наморщила носик. И вдруг просияла: – Дачи и дома пусть хачилы всякие строят с чурками! А русские парни должны служить Родине в небе! Прям как вы.

– Просто я не служил в ВДВ, – сказал я. – А как раз в стройбате.

Я думал, Таня хотя бы смутится, но она только распахнула глаза пошире, как упавшая на спину кукла:

– Ну всё, провинилась я, дура грешная. Буду отрабатывать!

– Всё правильно, Танюх! – поддержал громогласно Гапон. – Как говорят на Украине, хай ебут, абы не били!

Вдруг Капустин что-то злобно и невнятно кудахтнул и резко спихнул “скелетика” с колен. Лицо у него смешно пылало от гнева.

– Э-э-эй! – возмутилась “скелетик”. – Руки-то зачем распускать!..

– Наша Вика громко плачет, – сказал, дразнясь, Гапон. – Довыёбывалась, значит!

Униженный “скелетик”, вихляя бёдрами, попыталась пристроиться к Иванычу. Тот не позволил, лишь шлёпнул её по худенькому плоскому заду:

– А у тебя тоже муж?

– Нет, – “скелетик” кокетливо улыбнулась сквозь обиду, и я заметил, что в глубине рта у неё не хватает зуба. – У меня молодой человек.

– Это ничего, – сказал покровительственно Гапон. – Фиксу вставишь, жопу подкачаешь, шоб как орех была, и сразу мужа найдёшь!

– Ой! – обрадованно крикнул Дмитрий Ростиславович, и все на него оглянулись. – Я, кажется, пирсинг на письке поймал!

Он сосредоточенно шарил рукой между ног Милены. Взгляд у той был кроткий и тупой. Груди, обтекающие шею Дмитрия Ростиславовича, напоминали издали подушку для путешествий.

– Ты, главное, триппер не поймай! – предсказуемо пошутил Иваныч.

– Копилку нашёл? – спросил Гапон. – Пизда – она валюта. На ней и заработать, и расплатиться!..

– А-тях-тях, валюта-а!..

– А у меня там бабочка, – вкрадчиво сказала Венера, взяла руку Гапона и завела под стол. – Может, поймаете, Аркадий Зиновьевич?

– В смысле? Какая бабочка?

– Ночная, сэр… – Венера часто-часто заморгала, а вторая девица хрюкнула смешком. – Татуированная. Я бы вам показала её. И не только её. Поухаживала бы за вами, обласкала бы всего, ублажила…

– Ой, ну нахуй, – закапризничал Гапон. – Это мне раздеваться надо. Морока целая копыто своё отстёгивать. Я ж, лапа ты моя, как Джон Сильвер. Только попугая на плече не хватает! Ха-га-а!..

Наверное, выпитый коньяк совсем разжижил мне мозги, потому что я, покачивая на колене Таню, начал:

– У моей бывшей попугайчик жил. Педик волнистый, Пенкиным звали…

– Тост! – провозгласил Дмитрий Ростиславович. – Родиться, выебать и сдохнуть!..

Его никто не поддержал, но начатую было байку он мне своим криком поломал, хотя Гапон и спросил чуть погодя:

– Ну, и чё дальше с попугайчиком?

– Да ничего, – разозлился я. – Был и сдох.

Таня жарко обволокла меня, дохнула в ухо сладким винцом:

– Может, пойдём прогуляемся? – и указала босоножкой на стеклянную дверь.

Я не понимал, как мне себя вести. Брыкаться на капустинский манер, стряхивать Таню с колен представлялось мне ущербно-комичным. Решил в итоге, что самое оптимальное – покровительственно улыбаться и не позволять ситуации заходить слишком далеко. Тем более Иваныч подленько поглядывал на меня.

– Интим не предлагать! – хохоча, подхватил Гапон. – Ты ему, Танюх, массаж лучше сделай!

Таня шутливо насупилась:

– Я, между прочим, не массажистка, а жрица любви…

– Жрица булок ты! – обрадовался Гапон. – Нажрала себе булки!

И опять что-то горькое колыхнулось у меня в душе, что даже шутки у нас с Гапоном одинаковые.

– Я могу массаж сделать, – уверенно тряхнула чёлкой соседка Венеры. – Я курсы специальные заканчивала.

Гапон ущипнул её за крепкую ляжку.

– Не подскажете, как добраться до станции Щёлковская?! – полез ей рукой в трусы.

– А-тях-тях, Щёлковская!..

– Чё, правда только массаж сделать? – Таня вздохнула, поднялась. – Ну пойдём.

– Давай, Володька! – подбодрил Гапон. – Не менжуйся. Помнёт тебя Танюха, расслабишься. Можешь не драть её, она не обидится…

“О-би-дит-ся”, – сказала беззвучно, одними губами, Венера и улыбнулась.

– Тайский массаж пусть сделает! – прокричал Дмитрий Ростиславович.

– Володь, погоди, знаешь, как это? – остановил меня вопросом Гапон. – Тайский?

Я оглянулся на стол: Капустин пламенел и скорбел лицом; через два стула от него Викуся-“скелетик” сперва распустила водопадом свои длинные волосы, а потом с паучьим проворством снова заплела на голове гульку-зиккурат; подленько щурился Иваныч, словно провожал меня в западню…

Гапон, лапая под столом Венеру, пояснил:

– Тайский – это когда баба голая пиздой по тебе елозит. Присасывается, как вантузом! И чвак-чвак-чвак!..

– А-тях-тях, вантуз!

– Вэ! Дэ! Вэ-э-э!

И зелёная дверь-льдина наконец-то закрылась за нами.

*****

Каблуки Тани звонко выцокивали по плитке – словно игровой автомат сплёвывал жетоны в лоток. Кафельные стены тоже покрывали восточные мотивы, и сам коридор, напоминая орнамент, дробился на комнатки без дверей. Вход в каждую заворачивался улиткой, как в пляжных кабинках для переодевания. Тянуло хлорированной водой. Наверное, впереди располагался бассейн.

Таня уверенно завела меня в закуток – микроскопический гостиничный номер. Там умещался круглый красный диванчик, сложенный из мягких блоков, тумбочка, на которой стояла стеклянная бутылка с минеральной водой. Из белой стены с одной стороны выступал маленький умывальник, а с другой торчали крючки для одежды, похожие на игрушечные носорожьи морды. Точно два глаза замурованной рептилии, жёлто пялились круглые светильники. На полке стопкой лежали несколько полотенец и комплект запакованного белья – как в поезде.

– Садись, – пригласила Таня. – Пожамкаю, так и быть. Точно больше ничего не надо?

– Точно.

Я повесил на крючок за капюшон свою толстовку, потом, чуть подумав, стянул и футболку. Присел. Поверхность дивана оказалась мягкой и продавленной. В открывшейся щели (изнутри тоже красной и от этого какой-то постыдной, словно в ней таился намёк на прочие “щели”) виднелись мусорные крошки и обёртка от использованного презерватива.

Таня скинула халатик, с каблуками влезла на диван. Чуть повозилась, затем опустила мне руки на плечи, начала мять:

– Норм?.. Или сильнее?

Спиной я чувствовал две равноудалённых щекочущих точки, двигающихся синхронно. Догадался, что это Танины соски. Значит, это она, когда возилась, сняла купальник.

– Пресыщенные вы сделались… – произнесла она уверенно. – Это всё из-за порнухи.

– А при чём тут порно? – я чуть откинулся назад, чтоб лучше чувствовать скольжение сосков по коже.

– Не знаю, вдруг вам уже только дрочить нравится. Или что-то извращённое… Миленка рассказывала, что один её клиент всё время просит, чтоб она надевала школьную форму и пионерский галстук.

Мне стало смешно:

– Да на неё хоть подгузники надень и дай в руки погремушку, она всё равно будет огромная бабища!..

– Тут ты не прав! – Таня заглянула мне через плечо. – Она очень востребованная.

– Да ладно!

– Представь себе. Кстати, Миленка ещё великолепная няня, кроме прочего! И её услуги весьма недёшевы.

Я вспомнил Дмитрия Ростиславовича, его руку, шарящую между жирных ляжек Милены, и решил, что Таня, пожалуй, разбирается лучше в этих вопросах.

– Слушай, а может, тебе нравится, когда групповуха? – Таня поменяла позу и села так, что её ноги обхватили меня, словно мы катили на мотоцикле.

– Не знаю, не проверял, – сказал я, разглядывая лиловые синяки на её ногах-окорочках, подсохший след пластыря на растёртой лодыжке, коротенькие пальцы, похожие на ядовитые грибы.

– Я вот считаю, что это плохо и сильно вредит отношениям, – рассудительно сказала Таня. – Лет десять назад была у меня подруга Юлька, Юльчиха…

– Крольчиха, – я наконец оглянулся. Груди были чуть обвисшими. – Ты мять-то будешь?

На самом деле мне нравилось, что она халтурит с массажем.

– Буду, – вздохнула Таня.

Упёрлась в мою спину кулачками и начала слабосильно их ввинчивать:

– Короче, проживала Юльчиха у своего стра-а-ашного мужика, а мы, её подружки, хотели, чтоб она с ним рассталась, потому что она молодая и красивая, а он уёба. И вот я к ним приехала в гости, а у них оказалась какая-то бормотуха, с которой я поплыла, естественно. А Серёжа включил кино про школьниц…

– Порно?

– Эротику. Там девчонки снимали мужиков в торговых центрах. Ни здрасьте, ни как зовут, а сразу: “Если я тебе отсосу – купишь мне джинсы?” Одна трахалась за повязочку на голову.

От нежной щекотки её сосков у меня чуть не лопалась ширинка. Было совестно перед Алиной, что мы только вот расстались, а я уже провожу время с проституткой. Но я успокаивал себя, что несколько часов назад меня вроде как избавили от всех обязательств.

– А потом мне захуёвело! Да так, что я чуть не сдохла в туалете, и Юльчихе тоже херово было. Серёжа нас умыл, уложил пьяных в кровать, а сам примостился, хитрюга, между нами. И типа мы все уснули. Прикинь, я лежу на боку, чтоб не видеть его противную харю, а этот придурок пыхтит, но старается не раскачивать матрас, чтоб Юльчиху, значит, ненароком не разбудить…

– Но разбудил? – проницательно спросил я.

– Ага. Потому что он мне ещё что-то нашёптывал в процессе и всё пытался усосать, а я помню, что ответила… До сих пор ржу!.. Сказала, что целуюсь только с любимыми или за деньги. Вот… Юльчиха, конечно, проснулась, Серёжа тут же ринулся на неё, чтоб это не было похоже на измену. Всё, я устала… Володя, может, я тебе лучше отсосу?

– Да не надо, – промямлил я, втайне надеясь, что она меня как-то уговорит.

– А если тысчонку накинешь, то и без резинки! – потянулась ко мне. – А что тут у нас такое твёрдое… Боже, что это!

– Футляр от очков, – я убрал её руку с кармана.

Она провела пальцем по моей раскрытой ладони:

– Грубая, пипец! Как пятка. Выходит, ты реально служил в стройбате.

– Лучше расскажи, чем история закончилась? – я прилёг рядом, точнее, опустился на локти.

– Ну, как чем… – Таня поглаживала мой живот, подбираясь ноготками к экватору ремня. – Похмелье было жёс-с-ское! Юльчиха шутила, что мы теперь с ней породнились, в нас был один и тот же хуй. Серёжа этот в меня ещё и кончил, мудила! Юльчиха прикалывалась, что если я залечу, то они возьмут моего ребёнка и будут воспитывать. Вот так мы ржали, а на следующий день она мне позвонила и сказала: сука, я тебя ненавижу. Я пожертвовала, можно сказать, своей честью, чтобы вывести блядского гада на чистую воду! А вместо благодарности услышала, что сука…

Таня, пока рассказывала, успела подобраться к ширинке и запустить туда пальцы. Я всё ждал, что она как-то отреагирует на мой калибр, но Таня ничего не сказала. Мне стало досадно, что на грубые ладони она обратила внимание, а здесь нет…

Озорно поглядела:

– Харе́ ломаться! Ну хочешь же! Зачем себя мучить?! Я классно отсосу!

– Ты погоди… – сказал я, понимая, что несу какую-то чушь. – Я хотел ещё спросить. Неужели тебе не грустно, что у тебя такая… э-э-э… работа? У тебя всё-таки семья, муж и сын.

– Ни разу не грустно! – Таня уже примеривалась ко мне ртом, но, услышав последнюю фразу, отвлеклась. – Меня, если честно, больше расстраивает, что я, к примеру, никогда не полечу в космос, не узнаю тайну мироздания…

Я решил, что она профессионально троллит меня, но лицо у неё было печальным.

– Ладно, раз ты такой осторожный, давай с презиком. Заламинируем нашу эрекцию!

Я завороженно проследил, как Танина рука скользнула к сброшенному халатику. Спустя секунду она надорвала зубами синюю обёртку презерватива, и тот вдруг оказался у неё во рту. Она пожевала его, приноравливая под язык. Потом склонилась и одним движением раскатала на мне презерватив неожиданно хваткими губами – будто и вправду заламинировала, хотя и только до половины.

– Коротковата кольчужка, – хмыкнула, снова припала, подняв на меня щуристые плутовские глаза.

Может, из-за выпитого коньяка, притупившего все чувства, ласка в резине показалась мне до обидного невнятной. Я почти не видел Таниного лица, а лишь шныряющую туда-сюда химически выбеленную макушку, тёмные корни волос и беззащитно-розовый, как мышиный хвостик, пробор. Некстати вспомнился и подзабытый Санёк из травмпункта, точнее, его удручённые слова: “Чужим ртом себе подрочил”.

Таня вовсю старалась, постанывала, хлюпала горлом, помогала рукой. После очередного судорожного “нырка” утёрла сбегающую по подбородку слюну:

– Тебе нравится? – спросила, отдуваясь.

– Очень, – молниеносно соврал я, с тоской глядя на перламутровый от презерватива член. Хотелось только одного – чтобы она побыстрее отмучилась со мной. Я призывал на помощь Сильвию Сэйнт, но в голову, как назло, лезли только посторонние совершенно нелепые картины. Сперва вспоминалась желтоволосая продавщица Инга, а потом вообще чёрт-те что – кустарная вывеска в подвальчике рядом с продуктовым, где чья-то злая воля размашисто исправила “о” на “а”: “СрАчный ремонт телефонов”.

Только она нащупала правильный ритм, только я понадеялся, что ещё немного, и всё закончится, как в наш закуток ввалилась девица в сетчатых чулках, тянущая за собой Иваныча. Тот при виде нас мерзко оскалился, а девица вскрикнула со смехом:

– Ой, простите!..

От пережитой неловкости стыд ударил в голову. Сразу зафальшивило частотами левое ухо. А помешавшая нам парочка с шумом ввалилась в соседний закуток. Слышно было каждое слово.

– У бабёшечек, Андрей Иванович, точка G находится в конце слова shopping, – отчётливо сказала девица.

– Сама придумала? – Иваныч закряхтел пружинами дивана.

– Нет, народный фольклор…

– А какой ещё бывает фольклор, как не народный? – насмешливым тоном спросил Иваныч.

Девица чуть подумала:

– Городской?

– А там не народ, что ли, живёт, в городе? Ты давай прекращай из себя умную корчить! – и снова протяжно заскрипели пружины.

Девица произнесла игриво:

– Андрей Иванович, вы коварный-прековарный! Вот зачем вы так с деньгами?

– Как? – тот засмеялся.

– Раскладываете, типа бери сама. Это чтоб посмотреть, жадная я или нет? Вдруг возьму много, тогда вы меня не позовёте больше!

Я перевёл взгляд на Таню. Она, точно кающаяся грешница, била передо мной поклоны. Подбородок её был в слюне, с виду очень похожей на сперму – как если бы над её лицом надругался негритянский ганг-банг.

Вынув изо рта, спросила устало:

– Точно хорошо?

– Точно, – пробормотал я.

Издалека, через две или три ячейки, просочился хохочущий басок Гапона:

– Ебливой куме только хуй на уме!..

– А-тях-тях! На уме-е!.. – откликнулось пространство Алёшей, но совершенно с другой стороны.

Я уже не понимал, то ли вправду стены такие тонкие, то ли мной опять овладела одна из навязчивых слуховых галлюцинаций.

Похотливые и путаные речи звучали отовсюду, словно мы оказались в эпицентре какого-то борделя-улея в одной из его ячеек, окружённые со всех сторон выдохшимся престарелым развратом.

– А можно без гондона? – сладострастно подвывал за стеной Дмитрий Ростиславович.

– Нельзя-а-а… – отвечали ему. Наверное, та самая дылда Милена.

– Я перед тобой лежу, в подушках утопая! – бредово декламировала подружка Иваныча. – Раздета вся! Моя прекрасна нагота! А ты, бокал мартини допивая, с улыбкой достаёшь кусочек льда! И я дрожу, предчувствуя усладу! Губами ты к моим губам приник! Я получу сейчас свою награду! И вслед за льдом по телу побежит язык! И ручками меня ты так ласкаешь, что я кричу: ещё… ещё… ещё!..

– Ха-га-а! Я ебуся лучше гуся: гусь ебётся – задаётся, я ебусь – не задаюсь!..

– А-тях-тях! – донеслось Алёшино. – Гусь!..

– Ну почему нет?! – разочарованно застонал из другого угла Дмитрий Ростиславович.

– Потому что вы об этом спросили. Значит, уже практикуете такое! А мне ваша зараза не нужна! Минет – пожалуйста, сколько угодно, а остальное только в презике!..

– Ой, у вас падает!.. – громко констатировали в соседнем закутке у Иваныча.

– Меньше стишки читай, а больше делом занимайся!

– Я маме говорю, – произнесла непонятно откуда Венера усталым тоном. – Дай мне хотя бы двести тыщ на первый взнос, а она такая – сама зарабатывай! Я ей: мама, я всё посчитала, можно взять ипотеку на десять лет и в этой квартире не жить, сдавать в аренду, а через пять лет взнос уменьшится до двенадцати тысяч…

– Батю своего лучше отрави, – равнодушно посоветовала та, что хвалилась дипломом по массажу.

– Толку-то? – хмыкнула Венера. – Всё равно в двушке на Барклая Витькина доля… Вот я и говорю ей: мама, дай двести тысяч, и я откажусь от своей доли в твоей квартире. Как будто не родная им, ей-богу…

– Андрей Ива-а-анович! – проблеяло за стеной. – Давайте ко-ончим вместе-е!..

– Все, что в девушке прекрасно, то в ней и ебут! Ха-га-а!..

– А-тях-тях!..

– Ну, бля, как так можно?! – плачуще взвыла Милена. – Гандон втихую снимать?! Вам не стыдно?! Взрослый человек! Врач!..

– Ха-га! Проснись, пизда-а, нас обокра-а-али!..

И над всем этим местечковым срамом неприкаянная Викуся-“скелетик” выговаривала неизвестно кому сердитым голоском:

– Я ему прямо сказала: “В русскую машину не сяду! Даже в новую!” Хочет добиться качественной женщины – пусть рискует и вкладывается!..

– Тебе хорошо, милый? – Танино лицо было липким от пота и каким-то одуревшим.

Я перевёл взгляд на разверзшуюся щель в диване – кожано-красную, в мусоре и крошках, с рваной упаковкой “Contex”.

– Слушай, – я отстранил Танину голову и резким движением стянул с себя чпокнувший презерватив. – Давай без него. Косарь я накину…

У Тани глаза сделались собачьими от благодарности. С новыми силами она принялась за дело, замычала, изображая бешеную страсть. Я, помогая ей, тоже замычал, приобнял её за голову, сосредоточился и через полминуты кончил.

*****

Таня изгваздала мне всю ширинку – на чёрной ткани штанов остались подсохшие белые разводы. Было неловко замывать их в её присутствии. При этом сама она не постеснялась прополоскать рот тем самым “хлоргексидинчиком”, о котором заботливо упоминал когда-то Никита. Такой же флакон-близнец я видел и на Алининой полке в ванной комнате.

Когда я уходил, Таня с укором окликнула:

– Эй! Даже не спросишь телефон?

Она лежала в вызывающе-непринуждённой пляжной позе, а рядом с ней пятисотенная купюра и свёрнутые в трубочку желтовато-пергаментные сотенные – доплата за минет без “резины”.

– Неужели тебе кто-то лучше сосал?

– Никто, – успокоил я, удивляясь, что и тут приходится лукавить. Достал “моторолку”.

– О, прикольная! – Таня издали оценила мой изрядно потрёпанный мобильник. – У меня раньше тоже такая была моделька, только сломалась. Кто б новую подарил?.. – маняще вздохнула и наконец продиктовала номер.

– И если что, почём твои услуги?

– Ну… – она потупилась. – Вот сколько стоит хороший французский парфюм?

– Не знаю. Тыщи две – три?

– Три будет в самый раз! Так что не пропадай, милый. Циферки знаешь, звони, буду очень рада! Всегда, в любое время…

Из закутка я сбежал, как с места преступления. В конце коридора между хаммамом и неработающей, загруженной какими-то коробками сауной я отыскал душевую комнату и возле раковины оттёр пятна со штанов, а после высушил мокрую ширинку феном – к счастью, он был не стационарной сушилкой для рук, а обыкновенным, на длинном проводе.

В соседнем помещении оказалась раздевалка. Я увидел в беспорядке развешанные цветастые шубки, курточки, сапожки. Бляд-хата, стало быть, переодевалась здесь, а не в прихожей “Дастархана” вместе с гостями. Глядя на вешалку, я вспомнил, что оставил на другом крючке свою толстовку с капюшоном.

Возвращаться не хотелось, но толстовки было жаль. Я не без труда отыскал наш с Таней кабинетик. Все они были одинаковыми, с порочно-красными диванами. Только с третьей или четвёртой попытки нашёлся нужный, Тани там уже не было.

Перед зелёной льдиной-дверью, ведущей в зал, я проинспектировал штанины – не хватало ещё, чтобы к ним пристала какая-нибудь смешная улика, типа обёртки от презерватива. С тихим бешенством предвкушал, как меня встретит скабрёзная гапоновская прибаутка и улюлюканье дастархана.

Что и говорить, в моём секс-туре не было и намёка на мужскую доблесть. Наоборот, я нелепо и глупо подставился – запятнал себя дармовым блудом. Останься я в Загорске, у Гапона, пожалуй, появился бы дополнительный постыдный рычажок для манипулирования мной.

Я слышал, что Гапон с кем-то общается, но в очень несвойственной для него манере. Он не грохотал больше, а лишь изредка разражался стеснительным хехеканьем. Мне даже стало интересно, ради чего он так ужался в звуковых габаритах. Я нажал на дверную ручку, “льдина” приоткрылась, и беседа стала разборчивей.

Незнакомый мужской голос произнёс:

– …если раньше люди объединялись вокруг очередной топовой модели бессмертия, то теперь его подменила политика, экономика, экология или даже просто утилизация мусора.

– Не знаю насчёт бессмертия, – тон у Гапона был задорным и одновременно лебезящим, словно он просил снисхождения за то, что собирается сказать, – но, как по мне, основный смысл смерти в смирении. Если бы её не было, человек говорил бы с Богом, как охуевший чёрт ростовский!..

Я всё ждал, что вот-вот грянет Алёшина собачья артиллерия, но никто не поддержал Гапона дружеским “а-тях-тяхом”, и он поспешил добавить:

– Вы, Денис Борисович, в прошлый раз ещё сказали, что человечество израсходовало запас этого, как его… Сир?.. Сер?.. Сраконина, пардон, сракотана… Хе-хе, уж простите мой казарменный французский. Не запомнил, как называется!

– Серотонин… – подсказал голос.

– Да, его самого! Что египтяне, древние греки, римляне, как торчки последние, всю мировую радость снюхали, а христианству оставили разбодяженного порошка на полдорожки, смурняки и отходняки.

– Ох уж эти греки с римлянами… – улыбчиво посетовал голос.

Ещё не видя говорящего, я понял, что это начальство – только не выслужившееся из низов, как Гапон, а потомственное. Тембр был глуховат и сух, но звучал выразительно. При этом в нём не было ноток дешёвого барства, которыми грешил плебейский басок Гапона. Немудрено, что Гапон обращался к собеседнику на “вы”, а не фамильярно “тыкал”.

– Так я полностью с вами согласен, Денис Борисович, что мы в сравнении с древними унылое говно. Ни жить не умеем, ни умирать, ни…

Тут Гапон словно по команде заткнулся, а его собеседник неспешно продолжил:

– Представитель античности умирал в примордиальный макрокосмос, участник авраамического проекта – в Бога, или, если хотите, в “слово” как метафизическую категорию. А современный индивид умирает сугубо в тело – микрокосм самого себя. Ещё при жизни он отказался от поиска метафизических смыслов и прочих духовных ценностей, обратил свой взор к телесному, как к единственно переживаемой реальности. Подчёркиваю, к телесному, а не материальному. С некоторых пор слово больше не воплощает разумное содержание мира. Тело объявляется единственно доступным для понимания и ощущения объектом человеческой жизни. И точно так же смерть утрачивает свою былую логоцентричность и оказывается телоцентричной…

Голос взял паузу, словно бы давая Гапону высказаться. Тот воспользовался этим, чтобы разрешиться глуповатым каламбуром:

– Хе-хе, как говорится, от слов к телу!..

Неожиданно в разговор вклинился второй голос – высокий, моложавый, с высокомерно-раздражёнными интонациями.

– Лично мне этот процесс напоминает легенду о Микеланджело, – сказал он, чуть торопясь. – Микеланджело погружал в ванну труп, затем понемногу спускал воду, наблюдая, какие части первыми проступят над поверхностью, и затем переносил это на мрамор. Вот так же из океана логоцентричности проступает телоцентричность…

Последняя фраза прозвучала комично, потому что синхронно с ней Гапон дурашливо подкинул своё: “Вот так они и жили – иголок не было, хуем шили!”

– Вы просто кладезь обсценного фольклора, – благожелательно сказал Гапону первый голос. – Но я, уважаемые коллеги, с вашего позволения, закончу мысль… Ядро культуры переместилось в сферу визуального. Я имею в виду не только кино, телевидение и прочие мультимедийные виды искусства, но и остальные сферы человеческой жизни. Даже современный погребальный ритуал отказывается от игры со словом и апеллирует к зрительной метафоре тела…

Мне бы и в голову не пришло, что Гапон способен поддерживать такие сложные философские темы. Но, к моему изумлению, он дико воодушевился:

– Да! Именно! В самую точку, Денис Борисович! Я ж говорю – нашему бизнесу не хватает элементов шоу и мультимедийности! Похороны должны быть как театральное представление! Нам нужно привлекать режиссёров, аниматоров специально обученных. Чтоб, как вы справедливо заметили, и римляне у нас были, и греки с египтянами! Пираты, викинги, если клиент пожелает. Ну, там, погребение воина – костёр, ладья, все причиндалы языческие! А для детей, как вариант, похороны по сюжетам Диснея! Это в порядке бреда, конечно, хе-хе!..

Возможно, я не в полной мере ухватил, что имел в виду Денис Борисович, говоря про “телоцентричность”, но Гапон явно нёс какую-то похоронно-коммерческую отсебятину. Его, однако, никто не перебивал. Он говорил как рубил, и я даже засомневался, может, это я как раз чего-то недопонял.

– Вы же сами сказали, что смерть социально более значима, чем рождение! А современные похороны и есть закрывание этого… Да ёб же ж! – Гапон с раздражением стукнул по столу. – Опять вылетело слово немецкое!

– Гештальт.

– Точно! Посмертное закрывание гештальта! Если был чем-то увлечён при жизни – дополучи ещё и после смерти! Не, – тут Гапон снова застенчиво похехекал, – если родители сами начнут мутить похороны в стиле Белоснежки – это уже конкретная течь в баке, согласен. Но если мы будем такое предлагать – то нормально! Сфера услуг и ничего личного. Это я и называю новым элитарным подходом!

– Погодите, погодите! – занудливо сказал голос помоложе. – В каком ключе элитарным? Типа любой каприз вип-клиентуры?

– Я в том смысле, что мы – элита! – вскричал Гапон. – Вы, я, Денис Борисович! Но и любой каприз тоже. Короче, элитарность во всём!

– Элита, значит? – странным тоном переспросил Денис Борисович. – Ох… Звучит как оксюморон.

– Похоронная элита! – с жаром подтвердил Гапон. – Вы же сами в прошлый раз…

Второй голос сказал надменно:

– Вообще-то Денис Борисович объяснял, что во все времена кладбищенское ремесло было занятием непрестижным, чуть ли не сродни палачеству…

– Не-е, – заторопился Гапон, – я помню, вы говорили, что смерть – это сейчас непрестижно, но её можно сделать потреблением, потому что китч, в том числе и похоронный, никто не отменял…

– Глеб Вадимович, – обратился Денис Борисович. – А помните, как в оригинале “Гамлета” назывались могильщики?

– Какие-нибудь gravediggers? – спросил молодой. – Или там на староанглийском как-то?

– Сlowns! – голос Дениса Борисовича непостижимым образом улыбнулся.

– Клоуны, что ли?

– Скорее, “шуты”. Это же не просто гробокопатели, а эдакие философствующие о смерти хохмачи, возможно, отчасти даже инфернальные сущности… Я к тому, что могильщики были не изгоями, а скорее социальными маргиналами, ассенизаторами пограничного.

– Цирк сгорел, а клоуны восстали из ада, хе-е… – нерешительно пошутил Гапон. Мне представилось, как он по-сиротски озирается, пытаясь заново притулиться к разговору, из которого его случайно или же нарочно вытолкали. – Клоуны – они ж реально стрёмные! С хера ли про них столько фильмов ужасов нашлёпали?..

– А как же каготы? – спросил Глеб Вадимович.

– Каготы, мой дорогой, – отвечал ему Денис Борисович, – не являлись кастой сугубо похоронщиков, они и плотничали, и врачевали, но справедливости ради отмечу, что в той же Гаскони они считались неприкасаемыми вне зависимости от формата профессиональной специализации.

– Тыс-с-сяча чер-р-ртей!.. – полез напролом Гапон. – Нам, гасконцам, что ебать, что не ебать, лишь бы пропотеть, хе-хе!.. Ну, а кто тогда элита, как не мы! Не комбинат же загорский? Я помню, вы объясняли в прошлый раз. Формально мы ещё контрэлита. Но это только вопрос времени, так ведь? А Мултан или ГУП “Ритуал” – типичнейшая антиэлита. Нихуя нормально создать не могут, а руководить, понимаешь, хотят! И пришли ведь, сучары, на всё готовое! А я, вы знаете, бизнес с завафлённого рубля начал! И поднялся за пару лет! Вы сами про мой “Элизиум”, то есть, – он торопливо поправился, – я имею в виду наш “Элизиум”, сказали, что это храмовое сооружение!

– О, да! Загорский югендстиль! – полунасмешливо произнёс Глеб Вадимович. – Темпл и тотенбург.

Вдруг посреди разговора замерла неожиданная тишина. Я, почему-то уверенный, что виной тому мой силуэт, поспешно толкнул дверь.

*****

Если бы не восседающий под фиолетовым балдахином Гапон, я бы подумал, что ошибся залом. Цветастое пространство “Дастархана” в новом ракурсе отдавало чем-то индийским. Приплюснутые коротконогие столики, инкрустированные поверху узорами, топчаны, коврики, подушки, ткани и ширмы разом утратили арабские мотивы. Матерчатые боковины диванов, оказывается, были расшиты какими-то недоделанными свастиками, которые я раньше почему-то не заметил. На одной из тумб стоял деревянный, размером с моську, жестяной слоник-светильник.

На этом перемены не закончились. Пахло по-другому – не жареным мясом, а какими-то специями, с преобладанием карри. И был ещё один момент, в чистом виде умозрительный: вместо ощущения чьего-то незримого присутствия, донимавшего меня раньше, пришло стойкое ощущение недоброй, неуютной целостности. Будто взялись из ниоткуда похожие на облачка пазлы и сложились в общую картинку окончательной необратимой тревоги.

Личный состав за столом полностью сменился. Не было пунцовощёкого Капустина – наверное, сбежал к своей Вике. Дастархан, где возлежали Дмитрий Ростиславович с Алёшей, тоже пустовал. Отсутствовал даже Иваныч – завис, должно быть, в блядском закутке.

Напротив Гапона сидели незнакомые двое. Закрадывалась мысль, что Гапон сознательно удалил всех приятелей, чтобы освободить плацдарм для новых гостей поважнее. После прозвучавших слов о “храмовом сооружении” я уже догадался, что это и есть те самые москвичи, о которых столько говорилось.

По вежливо-равнодушным лицам я понял, что любопытство ко мне хоть и свежее, но стремительно затухающее, – посмотрели и отвернулись. Тот, что постарше, был худощав и изысканно сед. Бесцветный рот его обрамляла аккуратная белоснежная бородка. Он хоть и сидел, но производил впечатление человека очень высокого. Вполне возможно, эту иллюзию создавала идеальная осанка. Длинный узкий череп, казалось, не имел никаких скруглённостей, плавностей и выглядел почти гранёным. Даже оправа изящных очков была резко прямоугольной. Для “начальства” одевался он очень вольно – в какой-то ультрамодный френч поверх чёрной водолазки, серые джинсы и ботинки, напоминающие футбольные бутсы. Но смотрелось всё это стильно и дорого.

Второго москвича я вообще принял в первую секунду за нашего Мукася, но, сделав шаг к столу, понял, что обознался. На молодом его отёкшем лице отливали чернильной синевой выбритые щёки. Глаза с зеленоватым семитским отливом глядели кругло, по-совиному. Тёмные, гладко уложенные, густые волосы напоминали новенький ладный паричок. Как и Мукась, второй москвич был плотной комплекции, одет в глиняного цвета костюм и при галстуке цвета андреевской ленты. Он уткнулся в чудно́й мобильник с необычно крупным экраном.

А вот Гапон вроде бы искренне обрадовался моему появлению, словно оно возвращало ему право на самого себя, крикливого и шумного:

– О! Владимир с бабы вернулся! Разговелся на полпалки? – и подмигнул с лукавой оглядкой на гостей. – Люблю худых, ебу любых! Ха-га-а!.. Чего невесёлый такой?! Плохо обслужили?

Стоило ожидать, что Гапон вот так с ходу возьмёт и опозорит меня перед незнакомыми людьми – выставит быковатым юным упырём, пользующимся услугами проституток.

– Ничё не хмурый! – вспыхнул я. Но быстро сообразил, что выражение лица у меня, наверное, и впрямь недовольное, согнал желваки, даже выдавил небрежную ухмылку и, отодвинув стул, присел напротив москвичей.

Молодой трагично воздел густые, кавказского покроя брови. Не переставая поглаживать пальцем экран мобильника, пробормотал:

– Post coitum omne animal triste…

По чистой случайности я знал это изречение. Алина последнее время грозилась окольцевать латиницей бедро, подолгу выискивала в сети подходящий модно-готический шрифт и даже изредка советовалась со мной, какой лучше, но в итоге отложила татуировку, опасаясь, что это очередной рецидив, как она называла, “синей болезни”.

И всё же ремарка про скорбь посткоитальной твари показалась мне если не хамской, то очень бестактной, особенно учитывая интонацию. Пока я лихорадочно соображал, что ответить, старший москвич вольно перевёл:

– Каждый пацан печален после отдыха, – и, как мне показалось, улыбнулся – видимо, чтобы сгладить неловкую ситуацию.

Я понял, что это и есть Денис Борисович. Вблизи он выглядел ещё породистей. Костистое умное лицо портили только уши – большие, вялые, с набрякшими мочками.

– Аристо́-тель, нах! – словно пивной кружкой об стол, припечатал я, чтобы сказать хоть что-то. Ну, и заодно показать, что не лыком шит.

– Хе-е.. – во влажных телячьих глазах Гапона заиграл бес. – А может, зря вы, господа, от компании наших прелестниц отказались? Хотите, вернём их за стол? Пусть, так сказать, своим видом украшают…

– Удовольствие зрения ведёт к гибели смысла, – сухо отказался Денис Борисович. И, повернувшись вполоборота, тихонько поинтересовался: – Который час, Глеб Вадимович?

Тот интимно шепнул ему:

– Без четверти двенадцать…

– Скоро поедем, – сообщил Денис Борисович Гапону. – Поздно уже.

– Да посидите! – радушно взмолился Гапон. – Вы с нашим Владимиром ещё не познакомились!

Глеб Вадимович выразительно прокашлялся:

– Ну, это обстоятельство, конечно, в корне меняет дело…

Я чувствовал себя предельно уязвлённым. Отдельно злило, что из-за трёпа Гапона у посторонних людей заранее сложилось обо мне такое пренебрежительное мнение.

– Владимир – сотрудник нашей службы охраны. Боец! – зачем-то нахваливал меня Гапон. – Как говорится, вышел в море флот могучий: “Сильный”, “Грозный”, “Злоебучий”! Хе-е!.. – прошелестел. – Это я о нём вам сегодня рассказывал. Помните, Денис Борисович? Вы ещё очень смеялись…

Оставалось лишь догадываться, что такого весёлого Гапон наговорил про меня. Но слова его внесли некоторое оживление. Глеб Вадимович даже оторвался от своего телефона, и во взгляде его читалось утомлённое любопытство. Как ни было мне тоскливо, я с мрачным сарказмом отметил, что москвичи чем-то похожи на перевёртыш пары из “Двенадцати стульев” с той, наизнанку, разницей, что Киса Воробьянинов тут действительно “гигант мысли”, а великий комбинатор – верный денщик.

В ухоженных пальцах Дениса Борисовича, как у фокусника, возникла визитка, которую он аккуратно положил передо мной на стол. Я придвинул чёрный прямоугольник к себе. Материал на ощупь напоминал не плотную бумагу, а, скорее, выделанную до картонной твёрдости кожу. На глянцевой поверхности крупным серебристым шрифтом было вытеснено “Кнохин-Ландау”, а чуть пониже “директор-координатор”, логотип, буквы “КПП”, телефон и факс.

– Но вот проблема! – продолжал Гапон, то ли взаправду жалуясь, то ли изощрённо куражась. – Не хочет Владимир больше с нами сотрудничать. И почему, спрашивается?! С тёлкой он своей, видите ли, разбежался! Я ему и денег предложил, и достойную перспективу, а он нос воротит! Прям не знаю, что делать, у меня все аргументы закончились…

Москвичи не разделили с ним сожаления по этому поводу. Глеб Вадимович выразительно кашлянул, заскрипел стулом потянувшийся к минеральной воде Денис Борисович.

Я сперва расслышал, а после понял, что свистящий, похожий на раздражённый птичий щебет звук исходит от меня – это я вовсю цыкаю разбитым зубом. Дурацкая привычка прилипла месяц назад, сразу после драки с Никитой. Алина не раз говорила, и я сам замечал, что, когда нервничаю, начинаю цыкать…

Одёргивать Гапона я не стал – пусть себе треплется. Я понимал, что вижу москвичей в первый и последний раз, и какая разница, каким они меня запомнят. Точнее, позабудут. Чтобы снова не сорваться на свист, просто вытащил из подставки зубочистку и зажал во рту, как сигару.

А Гапон ещё с полминуты ехидно поучал: “Володя, жизнь – как младенческая распашонка: коротка и обосрана”, я с безразличным лицом жевал холодящий мятный кончик зубочистки, решив, что, едва он заткнётся, встану и попрощаюсь. Подумал ещё с досадой, что в кошельке после Тани оставалось рублей полтораста, и вряд ли этого хватит на такси до Сортировочной, а потом запоздало вспомнил – в заднем кармане штанов лежат наградные пятнадцать тысяч.

Удобный момент для прощания я прозевал. Секундой раньше Гапон горделиво выкатил мясистую нижнюю губу:

– А мы тут, между прочим, Володя, не просто так бухаем, а разговоры умные ведём. О телоцентричности! – и с комичной важностью поднял указательный палец – совсем как Ваня из мультфильма про волшебное колечко.

– Хорошо, – согласился я. – Нормальная тема.

Гапон закряхтел, торжествуя:

– А ты врубаешься хоть, о чём речь-то?

Если б меня не душила злость, я, пожалуй, усмехнулся бы. Странно и забавно было видеть Гапона таким – полным одновременно и самодовольства, и благоговения.

– Примерно, – сказал я.

– А ну-ка, ну-ка! – из глаз его прыснуло ехидством. – Послушаем, что молодёжь думает! Да, Денис Борисович?!

Гапон ухватил “Хеннесси”, щедро плеснул в стакан мне, потом себе. Чуть раньше оба москвича одинаковыми жестами прикрыли свои бокалы, отказываясь от выпивки.

Внутри задрожало предчувствие реванша. Не знаю, какие струны зацепили эти брезгливо-образованные москвичи, но никогда раньше, ни на одном из моих немногочисленных экзаменов, школьных, вступительных или же просто житейских, никогда я так не хотел произвести на посторонних людей впечатление человека думающего, загадочного и, главное, сложного.

Мысленно я возблагодарил Алину (а заодно и жопного интеллектуала Витю Зайчека с его желчным и умным блогом), сплюнул в тарелку зубочистку, неторопливо пригубил коньяк и сказал с тягучей ленцой:

– Ну… Человек в современном тоталитарном обществе потребления не способен контролировать ничего, кроме собственного тела. Вся пресловутая шопенгауэровская воля редуцирована до самозапрета на чипсы. Я не могу повлиять на политический строй, но в силах устроить самому себе диетический гулаг, откачать жир, набить болезненную татуху, а на самый крайняк – самоубиться…

– Во ты гонишь, Володька! – весело брякнул Гапон. – Татуировки – это ж вообще-то несбывшиеся мечты! То бишь незакрытые ге…штальты! Хе!..

– Ничё не гоню, – сказал я, чувствуя, как от напряжения ума и памяти взмокают виски и затылок. – Телоцентричность – это результат слияния двух диктатур: прежней политической и собственно общества потребления. Раньше было достаточно разобраться со всеми “нельзя”, днём маршировать строем, а ночами гордо страдать на казарменной койке, что нихера не добился, потому что коммуняки помешали. Теперь же, кроме прежних запретов и казарм, которые никто не отменял, человек стоит перед каждодневным понуждением к свободному выбору. И ещё, кроме прочего, обязан быть счастливым, успешным, рентабельным и конкурентоспособным, потому что иначе он – чмошник, нищеброд и лузер!

– Чмо – это чемпион московской области! – обрадовался слову Гапон. – Хе-е!..

Он, судя по всему, особо и не прислушивался к тому, что я говорю. Но зато застеклённый очками взгляд Дениса Борисовича из рассеянного сделался точечно собранным. И Глеб Вадимович отвлёкся от своего телефона – уставился совиными глазами.

– В общем, когда личность не имеет возможности влиять на происходящее, важно найти хоть что-то, поддающееся контролю. Власть над собственным телом создаёт иллюзию того, что мы ещё способны чем-то управлять, и это позволяет забыть о чувстве собственного бессилия. Система устроена так, что фрустрация должна быть направлена не на политическое устройство, которое и превращает человека в лузера, а на самого себя – типа ты сам и виноват во всех своих бедах. В такой ситуации единственным объектом внимания становится собственное тело. Отсюда и повышенная телоцентричность. Если вы, конечно, об этом говорили… – закончил я и залпом допил коньяк.

– Сы-сы-сы! – как-то по-новому, шепеляво засмеялся Гапон и застенчиво поглядел на москвичей. – Фру-сра ещё какая-то. Не, братан, ты, по ходу, вообще не в теме! Я говорю, в тело умираем! Ну, не мы конкретно, а люди вообще! В те-ло! Врубаешься?! А раньше – в Бога или Логос, а до того – в платоновский макрокосмос!

– А почему не в ад или, допустим, в рай? – спросил я, чтобы позлить его.

– Вот щас как в лужу пёрднул, в натуре! – Гапон скроил насмешливо-страдальческую рожу. – Ты ж не бабка какая-то замшелая хрень всякую повторять. Это же просто слова – “рай”, “ад”. Из ложной… западноевропейской философской… Как её?! Бля, забываю постоянно слово! Похоже на онкологию… – мучительно замешкался, щелкая пальцами. – Онтология! Во!

– Ну, и кто громче пёрднул? – как можно презрительней спросил я, лихорадочно вспоминая термин “онтология”. Я тысячу раз натыкался на него в учебнике, смотрел в словаре значение, а потом успешно забывал. – Всё ж слова: и макрокосмос, и Бог, и тело!

– Так, бля, важно, что они означают! Это как Грузия и Джорджия. На английском пишутся одинаково, а означают разное. Первое – постсоветская республика с апельсиновыми ворами в законе, а второе – штат на юго-востоке США!..

– Аркадия Зиновьевича сжигает жар неофита, – вмешался с вежливой улыбкой Денис Борисович. – Я вам сейчас на пальцах поясню… – но сцепил их при этом цепкой корзиночкой. Ногти были ухоженные, с синевато-холодными лунками. – Мы просто мудрствуем лукаво, что телоцентричный аспект современного танатологического дискурса подводит нас к так называемой мёртвой имманентности, когда бездыханное тело понимается как категория, имеющая физическое и пространственное измерение и, следовательно, свои границы, совпадающие с границами персонального небытия. Прям по Сведенборгу.

– А-а, Сведенборг… – тоном знатока отозвался я. – Мёртвые не знают, что умерли.

– Почему не знают? – удивился Денис Борисович. – Напротив, они крайне удивлены своим новым состоянием. Но не это главное. Сведенборг утверждал, что все вещи и явления, заключённые в Боге, пребывают и в его земном отражении, то есть в человеке. В теле заключены рай и ад, бытие и небытие, чёрные дыры, солнечные системы. Тело – микромодель вселенной.

– Микро-Адам Кадмон… К-хм… – осторожно кашлянул Глеб Вадимович.

– Как вы сами справедливо заметили, при жизни наше тело становится не просто одним из ощущений, а мерой всех вещей. Оно определяет бытие, задаёт и ограничивает ту точку пространства, из которой человек воспринимает окружающий мир. Где я – там моё тело, где моё тело – там я. Смерть, разумеется, находится за пределами человеческой вселенной, но куда теперь устремлены эти пределы – наружу или внутрь? Если я редуцирован до границ тела, то уже не могу вырваться за пределы самого себя. Я там, где моя смерть, и отныне она и есть моё тело…

Денис Борисович говорил, а я почему-то вспоминал отца. Тому тоже бывало совершенно неважно, понимают ли его вообще, – он просто рассуждал вслух, из вежливости прикрываясь слушателем. Если бы не Гапон, заранее утоптавший всё до простой фразы про умирание в тело, я бы, возможно, не понял и половины из философского суржика, на котором изъяснялись Денис Борисович и Глеб Вадимович.

Я в который раз послал земной поклон Алине за весь могильный ликбез. Затем сказал неспешно:

– Так ещё средневековая эсхатология понимала смерть как метафору тела. Её часто изображали в виде старика, в которого все умирают…

Блёклые губы Дениса Борисовича растянулись в едва различимой улыбке:

– Только старик этот символизировал не смерть, а пространство ада. Кстати, и “Аид” означал сперва подземное царство мёртвых, а уж потом сделался родным братом Зевсу и Посейдону. Поэтому и христианская церковь, как институт, согласно Августину – тело Христово, а мир инфернальный – тело дьяволово…

– К-хм… А ещё есть гротескное тело по Бахтину и делёзовское тело без органов… – пробормотал свою учёную абракадабру Глеб Вадимович. Словно и рад был бы промолчать, да как-то само вырвалось.

– Суть в том, – сказал я, цепко держась за хвост ускользающей мысли, – что если мы приложим эту метафору к нашему времени, то увидим, что Российская Федерация и всё постсоветское пространство – это труп СССР, который попутно являлся трупом Российской империи. Такие мёртвые матрёшки геополитических субъектов. Развалится нынешняя Россия, тогда мы окажемся в её трупе, то есть, фигурально выражаясь, умрём во что-то новое, перейдём из одного тела в другое, из смерти в смерть…

– Да при чём тут совок нерушимый?! – Гапон улучил секунду, чтобы вмешаться. – Тебе ж прямым текстом сказали – в себя умираем! В микрокосмос тела! Ты чем вообще слушаешь?

Пока он подливал мне новую порцию коньяка, Денис Борисович успел снять очки и помассировать костистую переносицу с двумя отпечатавшимися розовыми оспинами от оправы. Водянистые глаза его были опушены бесцветными ресницами, а кромка век воспалена, как после долгой бессонницы.

– Только мы всё же подразумеваем не метафоры, которые суть художественный приём, – сказал он, медленно водружая очки на место, – а концептуальные разновидности бытийного ничто.

– А-а… Типа бытия-в-смерти? – уточнил я, перепрыгивая подальше с чужой умственной зыби на твёрдую метафизическую кочку, неоднократно проверенную Алиной.

Денис Борисович колко и быстро переглянулся с Глебом Вадимовичем. Тот сказал:

– Что-то припоминаю насчёт бытия-к-смерти…

– Бытие-к-смерти, или умирание, как всякий процесс, предполагает наличие времени, – ответил я профилю Глеба Вадимовича. – Но когда движение прекращается, наступает состояние покоя. И правда, а не метафора в том, что Советский Союз действительно умер, а те, кто его населял, поневоле очутились в его трупе.

– Метафорически? – улыбнулся с другого боку Денис Борисович.

– Кому как повезло, – я старательно поцеживал коньяк. – Но для мёртвых времени не существует, а значит, бытие-к-смерти закончилось и наступило бытие-в-смерти. Если чё, у Хайдеггера про это ни слова! – прибавил веско.

– А что же приключилось со временем?

Я вдруг засомневался, не напутал ли с мимикой Дениса Борисовича. Бородато-бесцветный рот его растекался в стороны, но уголки губ вообще не поднимались, сохраняя идеально прямую линию. То, что я принимал за доброжелательную улыбку, могло быть и разновидностью предельного скепсиса.

– Тоже закончилось. Но, возможно, его не было вообще, – я развёл руками. – Песок засыпал снег – увы!..

– Хе-сы-сы!.. – комбинированно отсмеялся Гапон на обе стороны – персонально Денису Борисовичу и Глебу Вадимовичу. – Чем больше ёбнет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган! Володька, я тебе больше не наливаю!..

– Какой снег? – пристально спросил Денис Борисович, не обращая внимания на подхалимские хиханьки Гапона. – И какой, простите, песок?

– Обычный дворницкий, – сказал я. – Из грамматической модели, демонстрирующей повреждённую каузальность. Это такая словесная формула отрицания времени и Бога.

Глаза Дениса Борисовича округлились и снова превратились в щёлки.

– И как же она работает, эта формула?

– Как?.. – я, выгадывая лишние секунды на раздумье, дотянул коньяк и отставил пустой стакан. – В ней нарушена причинная взаимообусловленность. Непонятно же, что сверху и что раньше – песок, снег. А раз нет первопричины, то Бог умер или ушёл, а значит, за нашей вселенской коробочкой Шрёдингера наблюдать больше некому, и кот скорее сдох, чем жив!

– А почему тогда у нас не небытие-в-смерти, раз все умерли? – спросил Денис Борисович.

Я задумчиво покатал стакан донышком по столу:

– Ну, мы вроде как с вами общаемся, выпиваем даже. Ведь никто, кроме Ницше, не говорил, что Бог умер. Мы насколько мертвы, настолько и живы. Просто бытие-в-смерти – это единственная возможность получить посмертный опыт при жизни.

– И каким образом?

– Посредством саморефлексии через ужас. Когда человек понимает, что его самого нет, а есть лишь просвет в приоткрывшейся двери и щербатая половица, на которую падает солнечный луч бытия или дазайна.

Я пребывал в мрачном восторге от себя. Даже позабыл, что вся эта броская философская мертвечинка, в общем-то, украдена у Алины.

– Но мне не сложно за компанию вместе с вами подасманить, – прибавил я как можно небрежней.

– По-дас что? – Денис Борисович чуть наклонился, глуховатым жестом приложив ладонь к бледному уху. – Не расслышал…

– Ну, поддержать наше спонтанное ток-шоу о концептуальных разновидностях ничто. А “подасманить” – это производное от хайдеггеровского “дас ман”.

– Не даёт вам покоя этот вздорный старик! – воскликнул с добродушным укором Денис Борисович. – Победа агрессивного философского маркетинга над здравым смыслом. А ничего, что конструкция экзистенциалов прямо позаимствована у Кьеркегора?

– “Болезнь к смерти” и всё такое, к-хм…

– Кстати, знаете, откуда взялся ваш дас ман? Из экспрессивного “Mann!” или “Mensch!”. В переводе с немецкого – абстрактный субъект мужского рода, безличная разговорная форма, которую употребляют немцы, когда сталкиваются с непроходимой глупостью мира. В аналогичном случае русские выражают своё отношение к вот-бытию словом “бля!”. Заметьте, оно тоже безличное и относится в целом к универсальной блоковской незнакомке…

Я с опозданием сообразил, что Денис Борисович шутит.

– И “дасманить” по-русски – это “блядовать”…

– Ха-га-а! – Гапон отложил в сторонку телефон (дорогущую “нокию” Sirocco) и, потирая руки, завопил: – Опаньки! И понеслась зачистка аула, нахуй!.. – видимо, решил, что москвичи собираются умыть меня по полной программе.

– Соглашусь, что человеческое сознание возникает, когда оно понимает, что его самого нет, – прежним тоном произнёс Денис Борисович. – Для старых философов ваш луч на половице назывался сперва Богом, потом Разумом. А этот великолепный шарлатан просто переименовал его в Дазайн с тремя восклицательными знаками ужаса…

– По Гегелю, – процедил Глеб Вадимович, – дух создаёт материальную вселенную, чтобы познать себя. У Декарта разум занят тем, что осознаёт собственную природу и живёт сам по себе.

– Сказал Конфуций – иди говно побуцай! Хе-хе! – обескураживающе нелепо вмешался Гапон, чем очень выручил меня.

– Да я ж не спорю с вами! – сказал я, улыбаясь спасительной глупости бывшего начальства. – Тело вполне может побыть пространством мёртвой имманентности, но только в контексте отдельно взятой рефлексии. Ну, или коллективной, если данное мнение разделяет ещё кто-то. Хотя, если совсем по чесноку, то смерти нет нигде. А что уж говорить про трупы…

– Володь, ты чем там упоролся?! – заливисто спросил Гапон, кивая сперва на стеклянную дверь, потом на опустевшую бутылку.

Я ответил с неторопливой невозмутимостью:

– Аркадий Зиновьевич, алкоголь совершенно ни при чём. Просто мой скромный стаж работы на кладбище убедил меня, что чем ближе к местам компактных захоронений, тем дальше от смерти!

– Нихуя из дому пишут: папка мельницу проёб! А чё ж там есть тогда, как не смерть?!

– Остатки молчащих смыслов, – я улыбнулся ему. – А всерьёз полагать, что на кладбище обитает смерть, – это несерьёзно. Как верить, что в Диснейленде живёт сказка!

Я поймал краем зрения Дениса Борисовича и понял, что интеллектуальный реванш в любом случае состоялся – меня точно больше не принимают за бритоголового болвана. Наоборот, скромная моя фигура, кажется, полностью завладела его вниманием.

– Кладбище – это аттракцион для создания мороков смерти, рукотворный Deathнейленд!.. – мне хотелось как можно ярче воспроизвести подслушанный за дверью “оксфорд” Глеба Вадимовича, но прозвучало как пародия на его излишне старательное произношение.

У Глеба Вадимовича дрогнуло совиное веко, а я понял, что попутно отыгрался за хамство с латинской поговоркой. Да и Денис Борисович в очередной раз померцал своей плоской полуулыбкой.

– А трупы, по-твоему, это что?! – с учёным надрывом спросил Гапон. – Не смерть разве?!

На это у меня имелась отрепетированная заготовка из беседы с кладбищенским менеджером-наблюдателем Антошей Харченко, тоже перешитая из Алининых умностей:

– Труп есть человекоформа без содержания. Он не пространство смерти, и смерть не содержание трупа. Умерев, мы расстаёмся и с жизнью, и со смертью. Поэтому проще сказать, что она нигде!

Денис Борисович произнёс с каким-то двусмысленным удовольствием:

– Да, смерть – она такая. Как шапка-невидимка. Скрывает и мертвеца, и себя саму…

По его голосу было непонятно, соглашается он со мной или же иронизирует. Гапон решил, что последнее, и захлебнулся шутовским возмущением:

– А с какого перепуганного хуя, Володя, люди на кладбища ходят, раз там уже нет ничего? Не задумывался? Получается, кругом одни долбоёбы?

– А зачем нужны луна-парки? – со снисходительным удивлением спросил я. – На кладбища люди ходят, чтобы удостовериться, что у них есть время, – для чего же ещё? Время – удел живых, у мёртвых оно остановилось. Поэтому кладбище – единственное место, где мы по-настоящему чувствуем себя живыми.

– Охуеть логика! Тогда бы все поселялись на кладбищах! А их, наоборот, по возможности избегают. Не, ну есть такие эстеты или некрофилы, но это же меньшинство! Ладно ещё днём погулять, особенно если кладбище статусное, но ночью-то хер кого заманишь!

– Кладбищенская гипохрония, – я искоса поглядел на Дениса Борисовича. – Ничего не поделаешь…

Тот среагировал незамедлительно:

– Что, простите? Гипохрония? Я правильно расслышал?

– Профессиональный новояз, – пояснил я. – Ну, вот знаете, в горах на высоте случается высотная гипоксия, проще говоря, кислородное голодание, вызывающее панику. А на кладбище – гипохрония.

Я более-менее помнил, как объясняла гипохронию Алина, но почувствовал, что сейчас понимаю всё совершенно по-другому, и это уже полностью моя оригинальная мысль и догадка.

– Я говорил, что в бытии-в-смерти время закончилось. Но люди так устроены, что для собственного спокойствия должны воспроизводить его линейную иллюзию. И вот они прутся с этой иллюзией времени на кладбище, как с кислородными баллонами. Пока есть воздух, то есть время, всё нормально. Но если пробыть на кладбище излишне долго, то начинается удушье от временного коллапса. Просто время на кладбище вроде идёт для нас – живых, но для умерших его больше нет, они покоятся и в безвременье, и под землёй, где, в свою очередь, нет нас, потому что мы-то ещё не умерли. Как только человек начинает понимать, что времени нет ни у кого и его баллоны всегда были пусты, то ему становится страшно…

– Кстати, хороший вопрос… – сказал Глеб Вадимович. – Вот действительно, к кому, если вдуматься, люди ходят на кладбище? Можно же сообразить, что некого там навещать! Кости гниют в земле, душа где-то там в условном… э-э… – вместо определяющего слова он вяло пошевелил пальцами, изобразив танцевальный “фонарик”. – Тогда что это? Просто визит вежливости к отеческим гробам? Остаточный рефлекс языческого культа предков?

– К гробам – ещё ладно. Как раз можно понять… – задумчиво отозвался Денис Борисович. – Вот с кем или с чем коммуницируют орды некромантов? Хотя это, конечно, больше к вам вопрос, Глеб Вадимович…

Меня зацепило, что москвичи вместо того, чтобы оценить мою гипохронию, косвенно отвечают зачем-то на пустой и риторический вопрос Гапона. Тот, наоборот, оживился, а до того сидел приунывший и даже не перебивал меня.

– С духом покойника общаются! – радостно заверил Гапон. – Вы же сами, Денис Борисович, сказали: “Я там, где моя смерть”. Вот они и привязаны к месту, где тело! Ну, как привидения в за́мке.

– А вы что думаете? – проговорил Денис Борисович, массируя свою обвислую мочку. Я даже не сразу понял, что обращается он ко мне.

– Потустороннее – материя отзывчивая, – машинально вслед за ним я потрогал себя за ухо и с отвращением понял, что оно жирное от пота и пережитого волнения. – Подозреваю, что если на кладбище, да и где угодно, начать активно ворошить метафизику, то она откликнется. Только непонятно, какой мистический объём она примет, Ктулху, Гекаты или же безымянного юнгианского архетипа из коллективного бессознательного. Потустороннее – всегда кот в мешке…

– Но котик этот хотя бы Шрёдингера, надеюсь? – Денис Борисович тонко, в ниточку, улыбнулся. – И что же, вы, когда работали на кладбище, часто встречали таких вот искателей?

На самом деле я обрадовался этому вопросу, потому что запас Алининых могильных парадоксов заметно истощился и в арсенале оставались только мелкокалиберные поговорки. Я решил, что не будет в том большого греха, если выдать весёлое гонево Антоши Харченко за личный кладбищенский опыт. Тем более я же своими глазами видел петушиную голову в собачьей пасти, сам перерисовывал сигил с демоническим кроликом…

– Этого добра, думаю, на каждом кладбище полно, – сказал я. – Раньше, может, поспокойней было, а сейчас в Москве прижали оккультную шелупонь, и они рванули к нам…

– Да что вы говорите… – сдержанно удивился Денис Борисович. – И кто же это? Сатанисты?

Я повёл плечом:

– Все боги – личины хаотичной, первородной силы, которая по коллективному запросу принимает определённую форму. Сатана – лишь персонификация всего негативного в христианском эгрегоре.

– Лучше и не скажешь, – покивал Денис Борисович и повернулся к Гапону. – Аркадий Зиновьевич! Какие же у вас работники-то подкованные! Прям не ожидал!

– Так говна и не держим-с, Денис Борисович! – Гапон чванливо оскалился, но мне показалось, что в глубине души он обижен и уже ревнует москвичей ко мне.

Поразительно – похоронный загорский clown действительно дорожил общением с этими непонятными людьми. И не просто дорожил – упивался, гордился сложностью совместной беседы, своей причастностью к чему-то элитарному и высокому…

– Мало ли кто на кладбищах втихую бесоёбит, – я бывало улыбнулся. Заодно удачно ввернулось и Антошино задорное словечко. – Вудуисты, колдуны и колдовки, язычники, смертолюбы, кромешники всякие. Да просто психически неуравновешенные люди…

Гапон откинулся на спинку кресла:

– Чего только не бывает: и на “а” бывает, и на “б” бывает, и на “ё” бывает!..

– И чем же они там занимаются? – спросил Денис Борисович.

– Ритуалы, обряды. Порчу наводят. Знающие люди говорят, что в полнолуние на втором городском – это где я работал – аншлаги. Петухов режут, фотографии со времянок воруют…

– А фотографии-то зачем? – недоверчиво опешил Денис Борисович.

– Берут зеркало, прикладывают к нему фотографию покойника и настаивают мёртвое изображение – как водку на лимонных корках. Что потом с этим зеркалом делают, понятия не имею. Может, мёртвых солнечных зайчиков им запускают. А есть которые в свежие могилы закапывают нижнее бельё своих врагов – для порчи. Потом, когда памятник ставят вместо времянки, находят такие вот сюрпризы…

– Это ведь нарушение общественного порядка! – не переставал удивляться Денис Борисович.

– А я при чём? Оккультные гопники – не моя забота.

– Но вы разве не в службе охраны работали?

Я покачал головой и произнёс фразу, которая невольно стала моей визитной карточкой за минувшие два года:

– Землю копал.

Денис Борисович заинтересованно подался вперёд:

– Уж простите за праздное любопытство, но не удержусь и спрошу, пользуясь случаем. Сколько по времени копается обычная могила? В среднем?

– От грунта зависит, времени года, – ответил я скромно, хотя самодовольство так и распирало меня. – Летом можно и за два часа уложиться, а зимой, когда земля промерзает… – я многозначительно помолчал.

– И тогда что? – спросил озабоченно Денис Борисович. – Отбойным молотком?

– Какой молоток? Туда и компрессор не протянуть. Только ловкость рук. В крайнем случае грунт прогревать, покрышки жечь, чтоб оттаяло, а потом ломом, киркой. Я вот однажды копал весь день и ещё полночи, пока положенный СНиП выдолбил, а это полтора метра от крышки гроба, фактически два метра в глубину. Четыре, считайте, кубометра…

– Ничего себе!.. – аж присвистнул Денис Борисович. – Слыхали, Аркадий Зиновьевич?

– Да, такие вот мощные кадры на меня работают! – согласился Гапон. – Говорю же – хлопец умный, перспективный, боевой. А то, что подъёбываю его, чертяку, иногда, – тут он потянулся, чтобы потрепать меня, но я грубовато отбил его руку, и Гапон втянул её, как кракен ушибленное щупальце. Он кашлянул и начал с обиженным задором: – А что подъёбываю его, чертяку злого, так это ж любя! Да, Володька?!

Вместо ожидаемого торжества (москвичи признали) душу окатила промозглая, как балтийская волна, безнадёга. Я хоть и опьянел, обжигающе трезво вспомнил наш последний разговор с Алиной, опрокинутый кухонный стол, набитую сумку в квартире на Сортировочной, красный диван, на котором я пакостничал с Таней, скользкий, как размазанный плевок, презерватив на кафельном полу. Я попытался отогнать эту мерзость, но пространство воображения захватила нежданная Викуся-“скелетик”. Она сноровисто перевязывала гульку, и снующие вперемешку с волосами её ладони напоминали замысловатый пляс домашней босоногой нечисти…

– Помните у Достоевского рассказ “Бобок”? – спросил Денис Борисович, пощипывая свою бледную, как из сырого теста, мочку уха.

До меня запоздало дошло, что вопрос обращён вообще-то ко мне, да и звучит он повторно.

– Погодите… – первым озабоченно отозвался Гапон, выуживая откуда-то рыхлый блокнот. Полистал. – Ещё раз, как называется? Бо-о… – и навострил в толстых пальцах маленький карандашик.

– Бо-бок, – по слогам повторил ему Денис Борисович. И повернулся ко мне, видимо, без лишних слов догадавшись, что я тоже не читал. – А сюжет такой. Рассказчик, задремав на кладбище, случайно подслушивает разговор мертвецов, из которого выясняет, что смерть совершенно не такая, как обещалось. Она не разделяет человека на прах и бессмертную душу, а оказывается разновидностью летаргической полужизни. Но и она не финал, потому что примерно через полгода мертвецы затихают и умирают на новый неизвестный уровень. Но пока в них тлеет это чахлое инфрабытие, они активно общаются между собой, откровенничают. Даже флиртуют…

– Долой верёвки, заголимся и обнажимся! – словно бы через силу блеснул эрудицией Глеб Вадимович.

– Хе-е! – развеселился Гапон, шуруя в блокноте. – А чего обнажимся?

– Это один из мертвецов, что посвежее, предлагает другим, – пояснил Денис Борисович. – Такой посмертный формат группового бесстыдства.

– Моя милая в гробу, я подкрался и ебу, хе-е!..

– Ну что вы, никакого некроинтима, – заверил его Денис Борисович. – Трупы лежат в своих гробах и могут переговариваться в пределах кладбища.

– Прям как в пионерском лагере после отбоя… – Гапон поднял пытливый взгляд от блокнотика. – А почему тогда называется “Бобок”?

– Это слово, которое монотонно и еле слышно произносит труп, впавший в посмертное старческое слабоумие.

– И что оно означает? – спросил Гапон, зачем-то подмигивая мне.

– Ничего, – Денис Борисович улыбнулся, точно раскрыл карточный фокус. – Это морф, сохранивший подобие русской фонетической конструкции, но изначально не обладающий никаким смыслом. Да ведь и неважно, что оно означает. Куда любопытней сама версия посмертия в собственном теле! Конечно, данный текст проще рассматривать как литературный данс-макабр, продолжающий традицию негативно-сатирической философии потустороннего, когда смерть – это карикатура жизни, её ослабленная, разреженная имитация…

– Для того же Лейбница живущий и умерший различаются как величины бытия – нечто большое и предельно малое, – добавил в сторону Глеб Вадимович.

– Так и вся викторианская готика, – сказал я вдумчиво, – реакция на пессимистическую философию толкователей уныния – того же Шопенгауэра или упомянутого вами Кьеркегора… – Мне ужасно нравилась неспешная учёная интонация, с которой я произносил эти имена. – Как только подвергается критике учение о бессмертии души, сразу возникает идея консервации тела. Поэтому литература девятнадцатого века и кишит историями о живых мертвецах. Я бы даже сказал, безымперативных… – и посмаковал слово точно так же, как отец в памятном мне разговоре с Алиной, – безымперативных живых мертвецах. Все эти Франкенштайны и Дракулы – результат возникшей в христианском обществе биоэтической проблемы, что делать с живым и неодушевлённым телом…

С тихой гордостью мне думалось, что никогда ещё я не был так обжигающе умён. Поразительно, как легко находились нужные слова. Речь текла без зажимов и раздумий. И пускай во всём этом преобладал вольный копипаст из Алины, но ведь его тоже нужно было и вспомнить, и применить. Я и сам недоумевал. Ведь не коньяк же раскрепостил мой речевой аппарат? А может, сама кладбищенская ноосфера неслышно суфлировала мне.

– Всякий труп, как и ваш бобок, есть слово, утратившее значение, форма без содержания. Поэтому на кладбище не смерть, а сплошной формализм, созданный живыми вокруг непостижимого таинства. А смерть, как я уже говорил, снаружи всех измерений…

Тогда же я и обратил внимание, что творится нечто чрезвычайно странное. Точнее, это “нечто” явно подкрадывалось исподволь, а к определённому моменту просто окрепло и проявилось осязаемо.

Началось с довольно предсказуемой тоски, прихватившей за сердце невидимой пятернёй. Мне поневоле вспомнился вечер в гостях у отца, когда я впервые увидел Алину. Поболело и отпустило. Потом шум и рябь в голове, которые я списывал на выпитый натощак коньяк, вдруг пришли в движение. Обстановку за столом тряхнуло, она поползла, как если бы я сидел в неподвижном вагоне, а на соседних путях в разных направлениях тронулись поезда.

Ощущение вестибулярно-оптической неразберихи быстро пришло в статичную норму. Но зато проклюнулась вонь. На самом деле она присутствовала и раньше, ещё до того, как Денис Борисович спросил меня про рытьё могил. Такая едва уловимая, как выдох несвежего рта по соседству, вонь. А теперь я поймал носом устойчивый душок, словно от протухшего яйца.

– Но “Бобок”, разумеется, шире готической декадентской фантасмагории или же фельетоноподобного образчика социальной сатиры, – вдохновенно вещал Денис Борисович. – Говорящие мертвецы – отнюдь не пародия на современников. В рассказе мы наблюдаем полный расфокус христианской картины мира у героя, потерявшего связь с трансцендентным. Он больше не замечает приметы канонического бессмертия, потому что ему открылась бездна мёртвой телесности. Наступившая смерть заставила кладбищенских покойников осознать тело, но никак не душу. Точнее, душа и оказалась в итоге телом, которое ожидает осмысленное гниение и исчервление.

– По поводу говорящих мертвецов… – спеша и волнуясь, проговорил Глеб Вадимович. Вид у него был страдальческий и высокомерный, как у человека, вынужденно мечущего бисер, а сама фраза производила впечатление вызубренной. – Труп есть отсутствие речи, но присутствие языка. Эта семиотическая дихотомия превращает труп в новый концепт смерти, которая прежде не имела пространственного и временного означаемого, но теперь обрела в языке – безмолвный труп и говорящее о смерти тело. Молчание становится говорением, и мертвец, по сути, сам становится универсальным языком, а кладбище – полифоническим текстом!

– Кладбище мёртвых языков, хе-е!.. – на удивление уместно прокомментировал Гапон, пряча блокнот в карман пиджака, висящего на спинке стула.

Денис Борисович кивнул им обоим, Гапону и Глебу Вадимовичу:

– Но герой Достоевского, а точнее, герой парадигмы модерна – это человек, выражаясь словами Бердяева, раненный христианством. И в его пусть и расхристианизированной картине мира ещё присутствует тревожная нерешённость относительно трансцендентного. В нём уже нет веры, но ему доступны мистический опыт и религиозное переживание, которые в принципе возможны исключительно в реальности, покинутой Богом. Помните, в самом начале нашей дискуссии Аркадий Зиновьевич намекнул вам о Грузии и Джорджии?

– Да разве они кого-то слушают, кроме себя?! – хмыкнул польщённый Гапон. – Они ж уверены, что умнее всех!..

– Две Грузии, – нехотя промямлил в сторону Глеб Вадимович, – две мёртвых имманентности, к-хм…

Денис Борисович одарил его благосклонным взглядом и снова обратился ко мне:

– Вообразите, какой путь проделал танатологический дискурс от расхристианизированного “бобка” до десакрализованной мёртвой имманентности. Итак, человек больше не способен находить смыслы ни в распятом Логосе, ни в примордиальной гармонии, хотя по-прежнему находится в западне греческой онтологии…

– А почему именно греческой? – спросил я.

Я заодно не знал и что такое примордиальная гармония. Меня на самом деле всё больше раздражал крепнущий запашок. В какой-то момент почудилось, что источник его – отдушина в полу.

Помню ещё до призыва я приезжал погостить у матери и Тупицына, а двухгодовалый Прохор тайком вытащил из мусорного ведра свой обделанный подгузник и спрятал под моей кроватью, да так искусно, что я голову сломал, прежде чем понял, откуда тянет. Тупицын, приходивший обнюхивать комнату, даже высказал предположение, что в перекрытиях околела мышь.

Вот чем-то похожим и пахло возле нашего стола – выдохшимся дерьмецом.

– А почему именно греческой?

– А не, допустим, греко-христианской? – подхватил Денис Борисович. – М-м… – он на миг задумался, но явно больше для вида, чем по необходимости: – Что есть античная онтология – да в принципе это старая добрая сократовская работа с понятиями о реальности, но только вне категории Духа. То есть без привычной нам уютной метафи́зички, которую привнесла прогрессирующая рефлексия богооставленности. Собственно, античное мышление в чистом виде тоже функционировало как шок на внезапное трансцендентное сиротство…

– Тот неловкий момент, когда боженька ушёл, но стульчак после него ещё тёплый! Хе-хе!.. – чуть сконфуженно проскрипел Гапон. – Дико извиняюсь, Денис Борисович, что перебиваю, просто вношу посильные пятьдесят копеек в дискуссию…

И буквально в унисон с гапоновской ремаркой о стульчаке слабенькая памперсная вонь вдруг поменяла качество. Уверенно и недвусмысленно запахло шептуном жирного и несвежего мужика, нажравшегося капустной дряни.

Сперва мне показалось, что оконфузился Гапон, потом я подумал на преклонного Дениса Борисовича, а напоследок начал даже грешить на тихоню Глеба Вадимовича – уж слишком отсутствующе он поглядывал. Явно как человек, который хочет всеми силами показать, что ни при чём…

– Вся западная философия возникает и функционирует как рефлексия на тему христианского мифа, – продолжал между тем Денис Борисович. – Когда метафизика истощается, мы преодолеваем миф историческим или психологическим его изучением и снова возвращаемся к идеалистическому формату архаичного мышления, но уже с другого нигилистического боку. Нас окружает мир предельно обезбоженный. Отсюда, кстати, все рассуждения о мёртвом или сверхслабом Боге, который не формирует ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Да что там – он даже не способен хоть как-то проявить себя.

– Бог всеблаг, Бог сверхслаб, – сказал я, вспомнив пост в Алинином журнале.

– Именно! Трансцендентное заменяют управляемые глобальные сущности, типа науки или технологии. Они тоже боги, но только без метафизической маски…

– Техносфера Вернадского… – задумчиво пробормотал Глеб Вадимович, теребя кончик своего ясно-голубого галстука.

Я смотрел на москвичей, Гапона и едва сдерживал улыбку. Мне казалось верхом абсурда говорить на такие темы, когда пахнет вопиющей, как выразился бы Лёша Купреинов, “пердой”. Я всё ждал, кто первый из них не выдержит, но они по-прежнему вели себя так, словно ничем и не воняло.

– А помните, как в детстве не думали о смерти? – манящим колдовским голосом спросил Денис Борисович. – Да и теперь, пожалуй, пребываете в трогательной уверенности, что вы личность, обладающая необъяснимой привилегией бессмертия. Всякое взросление начинается именно с осознания, что “я умру”. По сути, мы начинаем умирать от мыслей о смерти. Не погрешу против истины, если скажу: кто хоть раз произнёс слово “смерть” – умрёт. Это ментальная инфекция, которую однажды мы впускаем в себя. Смерть – моё осознание того, что я однажды умру. Так вот, античный человек был в известном смысле бессмертен, точнее, внесмертен, поскольку не вычленял небытие из бытия. При этом он был совершенно нерелигиозен, что понятно – к чему вера, если ты живой свидетель ухода Бога?!

Глеб Вадимович фыркнул в сторону:

– Иначе это выглядело бы эксгибиционистской нон-стопом осанной Мавзолею: “Мир! Труд! Май!..”

– Первомай, Первомай, – почтительно отозвался Гапон, – мою печень не ломай, хе-хе…

Это всеобщее спокойствие смущало и настораживало. Если бы Гапон, к примеру, вскричал, озираясь с брезгливой миной: “Бля, откуда говнищем-то несёт?!” – всё встало бы на свои места. А если не Гапон, то хотя бы капризный Глеб Вадимович. Или Денис Борисович как-нибудь интеллигентно отреагировал, скривился, бормоча: “Что тут у нас за амбре?” А получалось, никому, кроме меня, вонь и не мешала…

– В некотором смысле античное мышление было младенчеством ума, а для детей, как известно, смерти не существует… – Денис Борисович глядел проницательным и лукавым взглядом. – Ребёнок бессмертен в том смысле, что может умереть только для других, но не для самого себя. Метафизически осиротев и повзрослев, мы остаёмся наедине со смертью…

Несмотря на шлейф капустной вони над столом, певучие его слова ударили меня и словно разбудили что-то давнее, болезненное, очень сокровенное: пионерский лагерь, ночь, сельское кладбище, спичка, старенький обелиск и имя покойного под ним “Мартынов Иван Романович”, глухой толчок невидимого в грудь: “Мальчик, однажды ты умрёшь!..”

Я будто заново пережил давнее откровение, и даже подушечка указательного пальца, заново вспомнив боль спичечного ожога, засаднила. И сделалось очень обидно, что воспоминание такое светлое и горькое, а снаружи него пахнет сортиром.

– Стоп! Пока не забыл… – Гапон озабоченно завозился с блокнотом. – На детские похороны лучше ставить не похоронный марш, а “Прекрасное далёко”! Голос утренний в серебряной росе, кружит голову, как хуй на колбасе. Хе-хе… Ну, она же обещала и надежду, и предчувствие чего-то настоящего, а по факту жизнь оказалась наёбкой. Как раз музон гештальтики посмертные закрывать. Надо только разобраться с правами на неё, чтоб не влететь потом на бабки. Дичайше извиняюсь, Денис Борисович, что перебил…

Я ошибался. Пространство смердело чем-то сугубо техническим, перегоревше-вонючим, словно обосрался выхлопом “КамАЗ” или тепловоз. Я почему-то не сомневался, что Гапон сейчас обязательно как-то отреагирует, раз характер вони не задевает репутации его драгоценных москвичей. Но Гапон и ноздрёй не повёл! Зануда Глеб Вадимович тоже не принюхивался, как и Денис Борисович. И всё это никак не походило на английскую гранд-невозмутимость.

– Всеприсутствие смерти легко принять за её всеотсутствие. Ведь если бы смерть легко обнаруживала себя, она была бы не таинством, а дурацким фокусом, – проникновенно улыбнулся Денис Борисович. – То, что находится в какой-то точке, отсутствует в других местах. И, наоборот, повсюду рассеяно то, что находится нигде. Не случайно всякая мысль в конечном итоге оказывается мыслью о смерти. Смерть – своего рода еssence absolue любой проблемы…

Со зрением тоже творилось странное – точно феноменальный ворюга смахнул с моих глаз линзы и молниеносно подменил их на новые с диоптриями наобум. На какой-то миг я сделался беспомощно близорук, но вскоре опять стал видеть. Только в правом глазу всё было излишне чётким, а в левом как будто чего-то недоставало.

И вездесущая вонь, как хамелеон, в очередной раз сменила окраску. Теперь она была не дизельно-технической, а канализационной. Так могло бы пахнуть в салоне невезучей машины, которая на светофоре накрыла собой чадящий испарениями канализационный люк.

Но чёрт с ней, с вонью. Необъяснимое творилось и с разговором. Он словно расслоился, пополз в разные стороны, как те самые разнонаправленные поезда, что привиделись мне.

Снова резко тряхнуло, по горлу вверх-вниз прокатился ком внезапной тошноты – то ли от вестибулярного и временно́го надругательства, то ли от невыносимо гнилостного запаха сточной трубы.

Всего минуту назад Денис Борисович говорил о греко-христианской западне. Подспудно анализируя вонь, я вспомнил памперс Прохора, а вслух уточнил, почему западня именно греческая. Затем Гапон, кряхтя, пошутил про тёплый стульчак Бога, и в воздухе запахло переваренной капустой и кишечными газами…

А всё было, оказывается, не так! Пахло-то застарелой канализацией. И спросил я совершенно другое:

– А бывают ещё онтологии, кроме греческой?

Денис Борисович с подчёркнутой благожелательностью ответил:

– Разумеется. К примеру, индуистский тип мышления, когда бытие постигается не посредством метафизики, а через медитацию, рассредоточенную рефлексию и память.

– Хе-е, а ещё бывает жидовская онтология, – развязнейше ляпнул Гапон и вдруг затянул на мотив советского циркового марша: – Ев-рей-ский ци-ы-ырк – на конной тяге шапито-о! Ев-рей-ский ци-ы-ырк – пе́сах пришёлся на пури́м! Ев-рейский ци-ы-ырк – в ушах Амана ЛСД! Ев-рей-ский ци-ы-ырк – Эсфирь в утробе родила-а!..

От этих беспричинных, с вытаращенными глазами куплетов веяло чудовищным, очень тревожным бредом. А вокруг стоял сокрушительный запах прогнившего дачного септика – того самого, который мне довелось выкапывать на первом году службы летом. Нас отрядили к тёще подполковника Малашенко извлечь негодный отстойник и подготовить траншею для нового. Работать пришлось в респираторах – изгаженная почва насквозь пропахла безликими людскими нечистотами. И теперь воскресший запах осквернённой земли клубил миазмы вокруг нашего стола.

– Ев-рей-ский ци-ы-ырк – в семь сорок будет холокост!.. Ев-рей-ский ци-ы-ырк – Восьмое марта – женский день!.. Еврей-ский ци-ы-ырк – Борис Ефимович Немцов!.. – Гапон вдруг чудовищно сконфузился, погасил глаза и оборвал пение. – Дичайше извиняюсь, просто вношу посильные пятьдесят копеек в дискуссию…

Мягко качнуло. Снова почудилось неподвижное купе со шторками на окне, перрон, проплывающий по соседней колее вагон, в окне которого я увидел себя, глядящего наружу очумелым взглядом.

Железнодорожный обман, точно удар когтистой лапы, расслоил прошлое на несколько параллельных времён, и в каж-дом постукивал колёсами свой событийный поезд. Это в соседних пьяных измерениях бренчали еврейский цирк и опошленное “Прекрасное далёко”. Там поочерёдно смердели памперс, капустная перда, выхлоп антропоморфного дизеля, городская канализация и лопнувший дачный септик.

А здесь и сейчас всего-то пахло чебуреком, который разворошил Глеб Вадимович. Да, запах фарша и прогорклого масла был предельно неаппетитным, но по крайней мере отчётливо пищевым.

– Итак, человек больше не способен находить смыслы ни в распятом Логосе, ни в пифагорейской гармонии, хотя по-прежнему пребывает в западне греческой онтологии… – Денис Борисович то ли вернулся к какой-то условно-отправной точке, то ли вообще с неё не уходил.

– А в чём, собственно, западня?! – спросил я, радуясь, что реальность хоть как-то стабилизировалась. Заодно сделалось понятно, почему никто не реагировал на запахи. Обонятельное наваждение происходило исключительно в рамках моей “имманентности”, а для остальных, судя по всему, просто пахло варёным мясом.

– В ничем не подкреплённой убеждённости, – ответил с тайной улыбкой Денис Борисович, – что руководимое законами причинности мышление способно проникнуть и в немыслимость. Иными словами, что мыслить великое Ничто не есть синоним не мыслить вообще. Как только мы помыслим смерть, то есть поместим её в пространство ума, то власть небытия будет повержена или хотя бы поколеблена!..

– Хе, прям как в анекдоте про мужика… – сказал Гапон.

– Не на этом ли утверждении основывается догмат о сошествии Христа в ад? – Глеб Вадимович меланхолично разглядывал тарелку, на которой потрошил вилкой желтоватую кожу чебурека.

Они начали синхронно каждый свою фразу, но при этом у них поразительным образом сложился не разнобой, а внятный дуэт, из которого не пропало ни единого слова. Они будто не говорили, а выводили в воздухе разноцветными говорящими шрифтами.

– …что советовал бабе с маленькими сиськами натирать их туалетной бумагой. Та спрашивает: “А поможет?” А тот ей: “Ну, с жопой же помогло!..”

– …Христос не просто спустился в ад, он его помыслил, поместил в себя и тем сокрушил…

– Ха-га-а!..

– К-хм…

– Но что дозволено Юпитеру, – живо откликнулся Денис Борисович, – то не дозволено быку. Статус небытия противоречит самой природе мысли. Человеческое сознание есть разновидность бытийной активности. А смерть как досущностный феномен немыслима в любой момент – ни до, ни во время, ни после. Увы, всякая истинная мысль о смерти – трухлявая пустота в черепе бедного Йорика.

Уж не знаю, что за начинку содержал чебурек, баранью или говяжью, но отдавала она тухлой отрыжкой с луковым душком.

– Да вы же сами только что говорили, – как-то излишне громко сказал я, отмечая попутно, что голос у меня пьяный и грубый, как у последнего забулдыги, – что любая мысль в конечном итоге оказывается мыслью о смерти! Что она квинта… э-э… ессенция… любой проблемы…

Сказал и осёкся, потому что прозвучало это в другом параллельном разговоре, где Гапон глумливо пел про “хуй на колбасе” и пахло сперва пердой, а потом выхлопом, а теперь стоял запах летней морской помойки: прокисшие арбузные корки и рыбьи потроха.

Денис Борисович странно улыбнулся, уточняя:

– Essence absolue?.. – и я не окончательно понял, для какой параллели он вещает.

В реальности с запахом отрыжки он сказал:

– Иногда мы принимаем охвативший нас необъяснимый ужас за думу о смерти, но это просто обморок сознания, дерзнувшего помыслить тотальное небытие. Так смерть сама пресекает все мысли о себе.

Глеб Вадимович с неохотой подцепил вилкой кусок чебурека. Из рваного теста торчал серый, с дымком, кусок фарша.

От пережёванного его вида меня замутило. Пришлось срочно отхлебнуть из стоящей рядом бутылки боржоми. Выглядело это, наверное, не очень, но было уже не до церемоний и этикета – лишь бы не блевануть при всех за столом.

– Я бы вам не советовал это есть, – сказал я Глебу Вадимовичу, борясь с углекислым привкусом газировки во рту. – Пахнет довольно-таки стрёмно…

– Володя, вот ты не пиздел бы лучше, а следил за рукой дирижёра! – буркнул с возмущением Гапон. – Пахнет ему! Да тут свежайшее всё!..

Я собирался ответить, но вдруг понял, что совершенно запутался. Конкретно слова Дениса Борисовича звучали везде и одновременно, но там, где Гапон прикрикнул на меня, воняло не грубым фаршем настоящего времени, а гниющей на солнце рыбой и помойным арбузом. Я просто не знал, откуда именно мне нужно огрызнуться, чтобы это не выглядело нелепо.

– Но всё же есть несколько возможностей думать смерть, – вездесуще произнёс Денис Борисович. – Первая – самозабвенно водить пальцем вдоль границ этой величественной терра инкогнита, ибо внутри белого пятна – исключительно наши домыслы, сотканные из веры, психозов или оккультизма. Религия как философия потустороннего располагает измышлениями о посмертии, то есть о жизни на загробный лад. Наука постигает момент перехода, но познаёт бесконечно малый отрезок жизни – поистине толстовское фиаско, когда вместо смерти Ивана Ильича мы получаем жизнь и агонию Ивана Ильича. Смерть – непроницаемая материя, которую можно увидеть только с лицевой стороны, но никогда с подкладки. Наш смертный дозор всегда посюсторонний…

Гнилостно-луковая вонь уже не лучилась пищевым теплом – остыла. Запах загустел и отяжелел, сделался плотным, тошно-сладким, как у придорожной падали в летний день.

– Вторая возможность тоже заложена в специфике нашего мышления. Мы сами создаём смерть, помыслив её. Так, собственно, появляются концептуальные разновидности бытийного Ничто, потому что всё небытийное нам априори недоступно…

Фаршем больше не пахло. Я снова ошибся. Наличествовал другой запах – стойкий и неизменный. Он обладал возможностью переливаться всеми смрадными гранями, ничто не мешало ему в зависимости от ракурса прикидываться то дерьмом, то рыбной помойкой, гарью, протухшим мясом, кишечными газами. Собранный воедино, он обретал какое-то страшное благородство и зловонное достоинство. Это его вялый концентрат я обонял в катафалке, на котором привезли труп начальника жилкомхоза Чегодаева.

Запах был давним моим знакомцем, неоднократно снился во время службы, но пробуждение всегда заканчивалось благословенной амнезией. Я неизменно просыпался за миг до кромешного – будто успевал захлопнуть дверь перед земляной пастью кошмара, а снаружи оставались лишь вскипевший на адреналине страх и свинцовое удушье в груди, которое рассасывалось через несколько минут размеренного дыхания. Должно быть, я ещё кричал во сне, потому что горло наутро бывало сорвано и я сипел, как простуженный.

Теперь я помнил этот кошмар – а на самом деле никогда и не забывал его, он хранился в той области ума, что видит сны. Он всегда был одинаков.

Снились лето, полдень и предстоящий труд. Я на дне неглубокого котлована. Обросшие сорняком склоны в окаменевших бороздах – следы экскаваторного ковша. Они похожи на ископаемые оттиски исполинских лап. Кое-где фигурные обломки из старого кирпича, доски, шматы рубероида, словно кто-то большой и хищный растерзал беспомощное жилое существо.

Моё одиночество свежо, ещё недавно рядом находился напарник, но как сквозь землю провалился, стоило мне отвернуться. А я всё равно делаю вид, что он рядом, продолжаю громко общаться с пустотой, чтобы не показать котловану, насколько мне страшно. И тогда в сон медленно начинает просачиваться гниль.

Взгляд натыкается на полуразложившийся собачий остов в клоках пегой шерсти. Пёс при жизни был огромен, величиной с козла или ламу. Уродливейший лохматый доходяга с длинными, как у борзой, лапами и гнилым хвостом-помелом.

Шевелятся, потрескивая, высохшие, как кости, стебли борщевика. Сухой костяной шелест гонит по земле сладковатую кондитерскую струйку трупного душка. Зной соперничает с тишиной. Нет ветра. Умолкли кузнечики и цикады, чтобы не мешать главному звуку – тому, что творится за моей спиной.

По стенке котлована шуршит змейкой осыпь. Кто-то спускается вниз и безуспешно старается не шуметь. Медленные, солёные, как ужас, капли пота сбегают по моим вискам, переносице, губам. Во рту химическая кислятина, словно от медного пятака. Единственное, что я знаю твёрдо, – нельзя оглядываться. И пегой падали нет на своём месте, словно тот, кто шуршит за моей спиной, по-хозяйски пробудил пса из мёртвого покоя.

В моих руках обычная штыковая лопата съёжилась до размеров сапёрки. И я по-прежнему говорю с исчезнувшим напарником, объясняю ему объём работы, а сам прикидываю, как половчее выскочить из западни котлована. Стены его высотой метра три, а до того были по пояс. Просто так уже не выпрыгнуть, нужна ступенька.

Вот изнуряющий душу шорох достиг дна и пропал – нечто спустилось и колышется за моей спиной. Я чую запах, который ни с чем не спутать. Это пахнет мертвечина. Только не животная или человеческая, а Предвечная, страшная тем, что она никогда и не была живой.

Вокруг меня не обычный котлован – это ушедшее под землю осквернённое, срытое кладбище. В почве осколки серого мрамора со следами букв, щепы изгнивших гробов, промытые дождями старые кости.

Примерившись, с натужным криком вгоняю полотно лопаты в глину. Пробудившийся котлован выстреливает склонами вверх. Я вспрыгиваю на черенок, отталкиваюсь, в прыжке хватаюсь ватными пальцами за летящий в бирюзовое небо, щербатый, в пучках подорожника край котлована.

Всё тело оморочено гибельной парализующей паникой. Кое-как подтягиваюсь, с неимоверными усилиями закидываю неповоротливую, многопудовую ногу… Забрасываю бессильную руку. Ещё немного!.. Вот уже почти выбрался!.. Но вдруг резкий рывок вниз! Что-то ухватило за штанину, повисло гнилой тяжестью. Кричу, вгрызаюсь, врастаю ногтями в землю – лишь бы не дать невидимому обрушить меня. Не вижу, но слышу, как внизу пегая падаль щёлкает пастью и жарко, смрадно дышит обхватившая мою ногу мертвечина. Из трухлявого склона выкрашивается ломоть. Я обрушиваюсь вниз и лечу неоправданно долго, но просыпаюсь раньше, чем достигаю дна…

Я невольно зажмурился, и опьянение тотчас раскрутило меня, как на центрифуге. К нёбу снова подкатил крепкий, словно бильярдный шар, рвотный спазм. Я поспешно распахнул глаза и даже привстал, чтобы привести сознание в равновесие. Ощущение было такое, что переворачивался не я сам, а пространство вокруг. Но оно-то как раз стояло на месте, а вращение происходило внутри меня.

Представились песочные часы, и в головокружительный миг оборота колбы с зацикленным песком я догадался, что весь вечер не обонял, а думал вонь. И это не было навязчивой галлюцинацией. Источник вони находился не в моей голове! Внутренним взглядом я проследил пунктирный маршрут от нашего стола аж до квартиры на Ворошилова, прямиком к полке из ротанга и альбому “Memorial photography”, который был раскрыт на гробах с коммунарами. Оттуда, как из колодца, тянуло тайной, смрадом и ужасом. Не пресловутая кладбищенская ноосфера, а кощунственная колдовская Книга извратила время. Она вела учёт всех моих разговоров. Поэтому ни одно услышанное мной слово всуе не исчезало, а скрупулёзно заносилось в покойницкий гроссбух, наращивая мой смертный дебет. Единожды сказавший “смерть” – умрёт!

– Чего вскочил-то? – добродушно спросил Гапон. – Вот ты зря, Володька, ебанул газированного запивона. От пузыриков только хуже бывает. Закусывать надо, дружочек. Положи себе чего-нибудь. Свежайшее всё!.. – он зацепил вилкой чебурек и шлёпнул его на мою тарелку, накрыв обглоданную зубочистку.

Не было никакого кошмара про котлован и ожившую падаль. Псевдосон придумался на ходу, внедрился, как ложное, приукрашенное жутью воспоминание. Во всяком случае, я не помнил, чтобы мне хоть раз снилось подобное. И чиновник Чегодаев не источал какую-то там инфернальную космическую мертвечину. Я, хоть и смутно, всё же помнил, чем пованивало в катафалке, – заурядный микс бытовой химии и старого мусорного пакета, в котором залежались съестные отходы. Да мерзко скрипела плёнка, прикрывающая загримированное лицо начальника жилкомхоза, но это был звук, а не запах…

За столом умеренно пахло восточной кухней и приправой карри. И ещё отчасти взопревшей несвежей одеждой. Самое огорчительное, что характерной кислятиной отдавала преимущественно моя толстовка, которую я со дня покупки так и не удосужился постирать. Наверное, поэтому запах казался мне таким близким и обволакивающим. Недавний душок рыбьих потрохов тоже объяснялся заурядным образом. Рядом со мной стояло блюдо с селёдкой под шубой – начатое и заброшенное.

– Некоторые полагают, что существует и третий путь мыслить немыслимое, – сказал Денис Борисович. – Достаточно освободить себя от опеки греческой парадигмы мышления и обзавестись любой другой, более прогрессивной или экзотической. Ничем другим не объяснить повальное увлечение Запада альтернативной философией индуизма или тибетским ламаизмом…

– Или жидовской каббалой, хе-хе! – сказал, подбоченясь, Гапон.

Денис Борисович умильно глянул на него:

– Аркадий Зиновьевич, как всякий этнический украинец, несистемный антисемит.

– Есть маленько, – заулыбался Гапон. – Дичайше извиняюсь, что перебил про мышление.

Вместо того чтобы петь куплеты про еврейский цирк, он влюблённо смотрел на Дениса Борисовича и мерно кивал, как китайский болванчик.

Мне почему-то вспомнились керамические черепашки с подвижными головками – кустарные сувениры, которыми торговал в плацкарте глухонемой коробейник. Строгий и быстрый, он шёл, раскладывая на нижних полках свои безделушки. В пустых стаканах нежно, как ветряные колокольчики, дребезжали ложки. Черепашки били частые поклоны, под каждой лежала сопроводительная записка, что продавец – инвалид с детства, а черепашка стоит сто рублей. Дойдя до конца вагона, он разворачивался, шёл обратно и собирал черепашек.

– Иное дело, что все попытки просветления за счёт другой онтологии наивны и заранее обречены на провал. Это всё равно что устанавливать на виндоус программу для макинтоша…

– Да там в ламаизме своего бардака хватает! – поморщился Глеб Вадимович.

– Разумеется! – согласился Денис Борисович. – Ведь только романтические идиоты всерьёз полагают, что могут по щучьему велению и своему хотению в одночасье сделаться буддистами или же индуистами. Но для практика третьего пути важен сам момент отречения, который сносит родную онтологию и вроде бы предполагает инсталляцию новой. Вот тогда и возникает тот самый просвет между различными формами мышления, и на половице появляется солнечный зайчик, настоянный на фотографии мёртвого Бога. Если чё, у Хайдеггера про это ни слова!..

Я чуть не взвыл. Ментальные “поезда” никуда не делись, продолжали морочить и корёжить меня. Я отлично помнил эту мою самоуверенную фразу, после которой Денис Борисович озабоченно спросил: что же приключилось со временем в бытии-в-смерти? А теперь в заново отпочковавшейся ветке прошедшего разговора уже Денис Борисович издевательски шутил о Хайдеггере, а спросить про время, получается, было некому. Во всяком случае, ни Глеб Вадимович и ни Гапон явно не собирались восстанавливать смысловой баланс, а выжидающе уставились на меня.

Схематически весь наш разговор, пожалуй, напоминал взмах и разгульный шлепок малярной кисти. Юркие струйки краски сбегали вниз по поверхности вот-бытия, малюя что-то похожее на расчёску или прописную т с живыми паучьими лапками, пускающими в разные стороны корни.

Я решил сперва, что нарочно не произнесу ни слова – пусть сами выкручиваются. Но не всё так просто было с этой “железнодорожной” абстракцией. При всей кажущейся спонтанности и необязательности, она была жёстко структурирована и состояла из зацикленных узоров и орнаментов. Хайдеггер был в ней лишь дурацкой виньеткой, а вот время с вопросительным знаком ужаса явно выполняло роль какого-то смыслового узла.

Пауза длилась… А затем снаружи и внутри меня с геометрической прогрессией начали нарастать дискомфорт и тревога. Я раньше почувствовал, чем понял, что Денис Борисович провёл что-то вроде запрещённого континуального удара ниже пояса. Мне просто не оставляли выбора. Я обязан был задать недостающий вопрос, ибо каждая секунда промедления оборачивалась петлёй гипохронического удушья.

– А что со временем?! – спросил я, захлёбываясь вдохом.

Наверное, я выглядел донельзя комично – покрасневший, с вытаращенными глазами.

Гапон хмыкнул и сказал снисходительно:

– А ты как думал, Володька? Танатологический дискурс – это тебе не печеньки с могилок пиздить!

Неладное происходило со зрением и слухом – как если бы я смотрел в разъюстированный во времени бинокль, где в каждом окуляре шла своя трансляция реальности. Вот тут Гапон довольно беззлобно пошутил про “печеньки”, а в соседней “ветке” оказался уже не столь дружелюбен. Буркнул старенькое:

– Володя, ты не пиздел бы лучше, а следил за рукой дирижёра!.. – хотя прекрасно знал, что надо мной провели болевой приём и я не собирался никого перебивать.

– Что со временем? – неожиданно гулко, словно из лязгающего тамбура, переспросил Денис Борисович. – Вот вы полагаете, что оно закончилось или же его не было вообще…

С небольшим запозданием параллельный Денис Борисович усмехнулся суховатым, без всяких спецэффектов, голосом:

– …или что смерть снаружи всех измерений, у неё нет времени, пространства и языка…

Гулкий Денис Борисович сказал:

– Действительно, время и место обнаруживают себя только в присутствии человека. Можно сказать, они отражают банальную человеческую потребность опереться на что-то временное или пространственное…

О, как же зловеще улыбался в этот момент Глеб Вадимович. Гапон, как филин, издал печальное и еле слышное “ха-га-а”, но то был не хохот настоящего, а остаточное эхо, долетевшее сюда из прошлого, когда Гапон рассказывал анекдот про туалетную бумагу и бабу с маленькими сиськами.

– Аналогично и с небытием, – без всякого замогильного ревера сказал второй Денис Борисович. – Нельзя утверждать, что оно существует, поскольку единственный ретранслятор небытия – человек. Как нет смерти на кладбище, так нет времени в часовом механизме…

Пахло не кислым пóтом подмышек, а нечистой, гниющей заживо плотью. Так смердела много лет назад бродячая старуха Козява и загорская юродивая на остановке возле Благовещенского собора. Так воняли испитые бомжи в метро, с чернильными побоями на лицах, с язвами на заголившихся ногах. Возможно, это вообще был рафинированный образчик прикорнувшего, дремлющего безумия, его ароматический логотип.

– Дело в том, что место и время не существуют отдельно, – сказал воссоединившийся Денис Борисович, – а как единая концепция пространства-времени.

– Уравнение Минковского, – небрежным менторским тоном проассистировал Глеб Вадимович. – Некоторая величина времени равна некоторой величине пространства.

– Погодите-ка… – попросил Гапон. – Ещё раз, чьё уравнение? Минь… кого?..

Глеб Вадимович выхватил из его пальцев блокнот, размашисто вывел в нём что-то. Затем положил передо мной. Там на весь разворот была записана формула:

300 000 км = √ – 1 сек

– Триста тысяч километров равны корню из минус одной секунды? – спросил я, зачем-то нюхая руки. Они пахли окислившимся железом, будто я подтягивался на дворовом турнике.

– Просто одной световой секунде, – поправил Глеб Вадимович.

– Воняет ему!.. – сокрушённо сказал Гапон. – А ведь всё свежайшее!..

В голове трещало, рушилось что-то сокровенное. Мне не было страшно. Скорее, гибельно и весело, как бывает, наверное, на американских горках, когда кабинка со свистом наворачивает по визжащему монорельсу мёртвые петли Мёбиуса. От внутренних бешеных скоростей моё естество сделалось рыхлым, почти зыбким, точно изменились причины и связи между всеми атомами.

Я понимал, что летящая катастрофа ничем не грозит внешнему миру. Распадалось то, что не стоило никакого сожаления, – детская архитектура прежнего ума.

Стремительно приближалось нечто похожее на сетку-рабицу или геомат, которым укрепляют оползающие склоны. Фьють!.. Сеть мгновенно и безболезненно прошла через меня, рассекла на ячеистые множества. Я остался на выходе таким же, как и был, разве что сверху проступил рубцами чешуйчатый рисунок.

Вспомнилось, как Алина объясняла, почему мужчин больше возбуждают сетчатые чулки. Женская нога сама по себе безвидна и пуста, а чулок возвращает бесформенной плоти необходимую структуру. Этот фрактальный узор из узелков и ромбов создаёт иллюзию тактильности на расстоянии.

– Так что со временем?! – спросил я, наслаждаясь этими восхитительными виражами. Хотелось смеяться от аномального удовольствия, потому что я, как змея шкуру, сбросил прежнюю онтологию и мыслил мир уже напрямую, без греческих посредников, ложно объяснивших мне устройство предметов и явлений.

Денис Борисович приветливо отозвался из круговорота и вихря:

– Время – субстанция, которая в темпоральной конфигурации прошлого преобразуется в тела. Не будет ошибкой сказать, что пространство – это загустевшее время…

Но только никто никуда не летел, не падал. Не было американских горок и молекулярно-чулочной сетки-рабицы, натянувшей структуру на мой ум. И Алина никогда не обсуждала со мной чулки. Я просто свалился в какую-то межментальную щель и вылез оттуда, как проспавшийся пьяница из канавы с ворохом травяного сора в волосах.

А Денис Борисович сказал следующее:

– Тот, кто мыслит смерть, бонусом получает точку локализации во времени и пространстве. Хотя бы в границах тела думающего её индивида. Так смерть становится событием, имеющим место.

– Володь, ну, бля… Доебался к людям, как алкаш к радио! – Гапон конфузливо улыбнулся москвичам. – Ему говорят в сотый раз – мёртвая имманентность! А он своё долдонит!..

– Всё нормально, всё нормально, – успокоил его Денис Борисович. – Мне совершенно не сложно повторить… Линейное время начала-конца и ницшеанское время вечного круговращения – просто разновидности человеческой способности по-разному понимать протяжённость: как ряд уникальных либо как ряд повторяющихся событий…

От стыда хотелось провалиться сквозь землю. Ошмётками ума я догадывался, что позорно, вдрабадан пьян, смертельно достал москвичей и Гапона своей монотонной дотошностью. Уже не знал, что лучше – извиниться, молчать, подняться и уйти. При этом меня изъедала мучительная и нелепая потребность всё поправить, вернуть прежнее впечатление, которое мне вроде бы удалось произвести, хотя я понимал, что сделаю только хуже, выставлю себя ещё большим посмеш-ш-шищем…

Вместе с подступающим приступом гипохронии откуда-то шёл спасительный шум. Он близился, тихий и плотный, напоминающий гул водопада, океана или многополосного проспекта в час пик, только отделённого тройным стеклопакетом. Я не мог объяснить себе, почему шум этот дружественный, но уже прислушивался к нему. Возможно, он и помог осознать, что звукоизоляция, окружающая меня, приняла форму двухкамерной стеклянной капсулы, в которой время, предметы и я сам обращены в песчаный прах.

Неожиданно я заметил, что не просто смотрю в пол, а ещё длинно и тягуче сблёвываю под ноги алкогольную желчь. На светлой ламинатной паркетине, куда в основном приземлялись рвотные кляксы, темнел рыже-коричневый спил – точнее, его имитация. Этот псевдостолярный след от фальшивого сучка был размером с пятак и очень напоминал чьё-то лицо. Приглядевшись получше, я понял, что сучок разительно похож на горбоносый профиль Данте Алигьери из энциклопедического словаря.

Нелепейшее совпадение рассмешило меня. Я пробормотал:

– Есть лишь просвет между различными формами мышления и Данте, на которого капает слюна мёртвого Бога. Если чё, у Хайдеггера про это ни слова! – и захохотал.

Больше находиться в заблёванной и опозоренной ветке разговора не имело смысла.

Но я уже знал, как её покинуть:

– Что там у нас со временем?!

Уловка сработала. В новой параллели горчично-рвотную лужицу прикрывали подмокшие салфетки. Я мутно оглядел притихший стол. Но никто не потешался надо мной, наоборот, москвичи были серьёзны и даже чуточку напуганы.

– Бля, Володь! – кривился Гапон. – Попьём боржом, потом поржём. Вот нахуя ты ебанул газированного запивона?!

– Всё нормально, с любым случается, – заступился Денис Борисович. Потом сказал: – Вы полагаете, что время бывает линейное и цикличное, но это неверная дифференциация. Есть два типа времени: исчисляемое и неисчисляемое…

Глеб Вадимович огляделся с неприкрытой тревогой.

– Точно так же следует различать смерть мёртвых и смерть неживших. Неживой не равен мёртвому. Умерший – тот, кто перестал жить. То есть это жизнь, которая больше не жива. И есть смерть, которая и не была никогда жива…

– Хе! – Гапон, как мафиози из фильма, наклонился ко мне и, изловчившись, потрепал-таки за щёку. – Мистический опыт – это как только-только подтёрся и бумажку вдвое сложил. Тепло говна пальчиками чувствуешь, но самого его не касаешься…

Собственная щека показалась мне бесчувственно-отмороженной, точно после анестезии у стоматолога. Но зато таинственный шум окреп и лупил в стекло, как шторм.

Денис Борисович проговорил, точно прислушиваясь к чему-то:

– Вы сказали, что покойники находятся в безвременье. Но безвременье – это просто субъективно воспринятое время. Всякое ощущение остановки или движения – личный опыт. Принято говорить, что время течёт. Но оно может стоять, и скопление замершего времени легко принять за его отсутствие.

Стеклистые границы реальности дрожали и колыхались. Шум всё больше напоминал рёв одномоторного самолёта, научившегося произносить слово “жил”.

– Вы считаете, что у смерти нет времени, – сказал Денис Борисович. – Но всё наоборот. Смерть и есть время. И часами измеряют не время, а смерть.

– Ж-ж-жил!.. Ж-ж-жил!.. – настойчиво выговаривал по-жучиному шум.

– Вы в школе изучали английский? – повысил голос Денис Борисович. – Там двенадцать или больше времён. У смерти есть только одно время, и оно одинаково для всех.

– Ж-ж-жил!.. Ж-ж-жил!..

– Всякая смерть совремённа любой другой смерти. Поэтому в смерти – все современники!

– Ж-ж-жил!.. Ж-ж-жил!..

– Смерть находится за секунду до будущего в отсутствие настоящего! – почти прокричал Денис Борисович. – Present Instant Continuous! Смерть – это подступающее завтра, которое никогда не превратится в сегодня!..

– Ж-ж-жил-л-л! Ж-ж-жил-л-л!.. Ж-ж-жил-л-л!..

– Смерть – это вечно не наступающее сейчас!..

Сверкающая хирургическим блеском “нокия” Гапона задрожала и разразилась прокуренным рыком:

– Жил – не пар-р-рился, ла-ла!.. Не заметил, как состар-р-рился, ла-ла!..

Гапон в панике принялся тыкать во все кнопки, лишь бы заставить рингтон умолкнуть.

– Супруга моя! – пояснил плачущим шёпотом. – Домогается!..

– Не заметил, как состар-р-рился, ла-ла!.. Раньше срока закумарился!.. До звон-ка-а!..

Шансонье в мобильнике умолк.

Каким-то новым наркоманским инстинктом я чувствовал, что меня отпустило. Формально ничего не поменялось, я по-прежнему сидел за столом. Но разница между двумя состояниями ощущалась разительно. От резкой перемены даже заломило в глазах, как случается, когда выходишь из темноты на солнце, – это при том, что в зале светили всего два плафона, да и то приглушённо и тускло. Но дело было даже не в яркости, а в избыточности окружающей реальности. Здесь ощущался очень плотный, тщательный мир, полный мелких подробностей, а там, откуда меня вышвырнул спасительный шансон, оказывается, всё было до чрезвычайности упрощено, точно схема или эскиз: замкнутое слоёное пространство, где царили гипертрофированные запахи, тени и полутона – воистину мир ду́хов и мерзостных духо́в, только я почему-то не заметил всей его призрачной зыбкости…

Напротив переглядывались москвичи. Гапон уже оправился от пережитой неловкости и брезгливо набирал сообщение. Отправил. С отвращением отбросил телефон на скатерть:

– Дико извиняюсь! Ревнует, дурища, смертельно, думает, что я где-то с бабами!

Я поглядел под ноги, заранее догадываясь, что история с Данте на ламинатной половице – такой же сон разума, как и кошмар про котлован.

В энциклопедическом словаре изначально отсутствовали иллюстрации или картинки, хотя страницы действительно заминались – бумага была тонкая, почти папиросная. Портрет Данте я видел на форзаце старого, с матерчатой обложкой, издания “Божественной комедии” в книжном шкафу у Тупицына. Я поддался на манящее слово “комедия”, ожидал что-то юмористическое, а передо мной оказалась громоздкая средневековая поэма про загробный трип по кругам ада. Олег Фёдорович, помнится, увидев рыхлый том в моих руках, продекламировал: “Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу”.

Но чёрт с ним, с портретом. Куда тревожней было другое – на полу вместо ламината с искусственной червоточиной на половице мне предстала серая “под камень” плитка пополам с ковровым покрытием. Но зато наличествовала похожая на пролитый суп, болотного оттенка лужица с вкраплениями желчи. Значит, я гарантированно проблевался в нескольких измерениях.

Я вытащил из стальной салфетницы сразу всю стопку, набросал сверху, драпируя зелёную жижу. Салфетки сразу пропитались, и я, наклонившись, сгрёб их пальцами в один мокрый ком.

На стыд не оставалось никаких умственных сил. Я понимал, что сейчас придётся выпрямиться, посмотреть москвичам в глаза и извиниться.

Пока я убирал за собой, Денис Борисович прозвучал сверху рассеянно:

– Который час, Глеб Вадимович?

– Без четверти полночь, – ответил тот.

– Пора ехать. Поздно уже.

– Да посидели бы ещё! – занудил Гапон. – Детское время!..

Я чуть было не запаниковал, что, пока я тут подтираю собственную блевотину, тихой сапой продолжается наваждение. Подумал и усомнился. В голове, похмельной и тяжёлой, стояла звенящая трезвость: ну не могло же быть такого, чтобы наш фундаментальный разговор занял меньше минуты! Я набрался решимости и вынырнул из-под стола.

Москвичи уже поднялись. Оказывается, они и не оставляли верхнюю одежду в прихожей, а повесили на соседние стулья. Глеб Вадимович облачился в элегантнейшую кожаную куртку и теперь повязывал шарф на манер висельной петли. Денис Борисович надевал пальто, чёрное, как мантия.

– С Владимиром толком не пообщались, – посетовал Гапон.

– Ну что вы, – отвечал ему Глеб Вадимович. – Более чем достаточно…

Сделалось обидно, но отнюдь не из-за издевательского тона. Просто я вспомнил, как Алина рассказывала о прогулках по посмертию, точнее, его “лайтовым демоверсиям”. Загулявших психонавтов возвращал в реальность звук, похожий на ревущий гитарный сэмпл. И получалось, для потустороннего я реально был гопотой и быдлом, раз посмертие (а кто б в этом сомневался после намекающего профиля Данте) предлагало мне на прощание вместо стильного death metal какой-то второсортный шансон.

Я сипло прокашлялся и сказал как можно официальней:

– Прошу извинить… – голос оказался полностью сорванным, как у футбольного болельщика после матча. – За это всё… – и кивнул на пол.

Ураганное похмелье оборачивалось, судя по всему, ещё и нешуточным сушняком. Наскоро покончив с вежливостью, я схватил бутылку боржоми и, даже не думая, как это смотрится со стороны, большими пальцами сковырнул крышку так, что она отлетела куда-то, отозвавшись на плитке вульгарным звоном.

– Хоба-на! – просиял Гапон. – Со-вет-ский ци-ы-ырк умеет делать чудеса-а! А глазом слабо́ открыть?! А очком?! Хе-е!.. Да ладно, не парься, Володь. То есть не рефлексируй, ёпта… С любым случается. Я вот в Праге однажды так резаным пивасом наебенился, что рыгал, чисто как изгоняющий дьявола, ха-га-а!..

– Резаным? – Денис Борисович повернулся к нему. – А это как, позвольте спросить?

– Ну, слоями же когда пиво! – удивился Гапон. – Светлое, тёмное. Неужели никогда не пробовали?

– Как-то не довелось, – улыбчато повинился Денис Борисович. – Пробел в алкогольном образовании.

– Восполним! – с натужным энтузиазмом вскричал Гапон. – Организуем! Вы какое предпочитаете, чешское, немецко-фашистское? Или безалкогольное, хе-е!.. – Но Денис Борисович ничего не ответил ему.

– Мне бы такси, – произнёс я в паузе. Вышло сипло и отчасти жалобно. – Подскажете, может, номер какой-нибудь службы?

Денис Борисович, явно не собиравшийся поддерживать пивную тему, негромко поинтересовался у Гапона:

– А куда нужно попасть нашему юному коллеге? – И прежде, чем я ответил, сам предложил: – Вот что, Володя. Мы вас сами подбросим. Да, Глеб Вадимович? Нам же несложно?

– Подбросим и не поймаем, хе-е… – расплылся Гапон.

Глеб Вадимович, словно у него на языке растворили дозу лимонной кислоты, поморщился:

– А если его в салоне вывернет?

– Да мне норм уже, – ответил я без злобы. – Но подвозить не обязательно, сам доберусь. Только такси бы вызвать…

Тут уже Гапон изумлённо растопырил глаза:

– Володь, ты чё? Не отказывайся! Прокатишься раз в жизни в “бэтмобиле”. Потом будешь дитя́м и внукам рассказывать. Я б сам с дорогой душой, но, видишь, не зовут с собой наши старшие товарищи, хе-хе…

В его смешке отголоском слышалась горечь.

Несмотря на настойчивые просьбы Дениса Борисовича, Гапон ревниво и навязчиво вызвался нас провожать, точно оттягивал расставание с москвичами до последнего. Накинув на плечи бушлат (почти такой же, как у Никиты, только не чёрный, а тёмно-синий), он бойко выхрамывал и при каждом шаге так ударял в пол тростью, что на стук выбежала из своего кабинета Алёна Ильинична Три Богатыря – одарила нас алым сердечком губ и скрылась.

Потом в кармане у Гапона заиграл “Пастух”. Чуть ухмыляясь, Гапон послушал беспокойно зудящий мобильник, сказал, грохоча:

– Дмитрий Ростиславович, дорогой мой человечище!.. – ещё послушал. – А хуле ты, ебака грозный, дрючил этот пердячий триппер без гондона?! А теперь не знаю, чё делать… Ну, подлечим тебя, если что, не бзди!..

– Всё в порядке? – спросил весело Денис Борисович, когда Гапон спрятал телефон.

– Не, – сказал, дёргая головой, Гапон. – Как говорится, народ лукав, возьмёт пизду в рукав, пойдёт в овин да выебет один…

– Аркадий Зиновьевич, вы бездонный кладезь обсценного фольклора…

Самое интересное, что и эту фразу я уже слышал. Похоже, реальный мир, как и посмертие, тоже состоял из слоёв и самоповторов.

– Хы-ы, а звучит как “обоссанного”. Ещё раз, как правильно?

– Обс-цен-ный. Проще говоря, табуированный или непечатный…

К ночи как-то не по-хорошему потеплело. Ещё в полутёмном холле ресторана был слышен дробный горох дождя по парусиновому тенту. Когда я вышел, на лицо мне сразу упали несколько тяжёлых и крупных, словно растаявшие градины, капель. Сугробы, утыканные новогодним неоном, от дождя покрылись мутной глазурью, а ледяные русалки в фонтане, наоборот, обрели хрустальную прозрачность.

Газовые обогреватели трепетали оранжевым пламенем. Свет их был тревожным и печальным. Непонятно, как вообще они могли создавать для посетителей ощущение тепла или уюта. Они реально смотрелись точно два факела при входе в мавзолей или гробницу. Я оглядывался и никак не мог отделаться от ощущения, что несколько часов назад заходил в совершенно другое заведение, а сейчас оказался во дворике какого-то уездного крематория. Все эти ёлочки, тёмный кирпич ограды, вмонтированные в брусчатку прожекторы идеально транслировали атмосферу безысходности и траура, словно “Шубуду” проектировал местный Арнольд Бёклин.

Похожий на катафалк “майбах” стоял неподалёку от “ауди” Гапона. Признаться, после восторженных ахов Гапона я ожидал увидеть нечто вроде многометрового лимузина или другого автодорожного крейсера, а это был седан-переросток, ряженный в “мерседес”.

– Ехали на чёрном катафалке! А вокруг сияли огоньки-и-и!.. – Гапон нежно погладил его чёрный сверкающий кузов. – Зверюга! И сколько такой красапет щас стоит?

Глеб Вадимович, с неудовольствием наблюдавший за Гапоном, достал ключ на брелке, пожал плечами.

– Не знаю… – пискнул сигнализацией. – Миллионов шесть.

– Ше-е-есть… – почтительным эхом отозвался Гапон. – Но это полностью зафаршированный, да? А если, допустим, попроще фарш, то сколько лямов будет стоить?.. А какого он года, пятого или шестого?.. Кстати, а пробег какой?

Глеб Вадимович пропустил мимо ушей весь этот каскад вопросов и уселся на водительское место.

Денис Борисович открыл заднюю дверь:

– Прошу вас, Володя…

Из машины дохнуло неожиданным холодом и ещё чем-то иррациональным и жутким, от чего ноги у меня наполнились ватной немощью, как в сновидческом кошмаре про котлован. Впрочем, чувство это почти сразу скукожилось до точки, и осталась одна тоска, что мне никогда не хватит воли отказаться от навязанной поездки. Ещё бы – это же будет выглядеть комично, и я сразу превращусь в посмеш-ш-шище!..

Но никогда раньше не доводилось мне видеть такого шикарного салона. Больше изысканной кожаной отделки впечатляли деревянные, драгоценного янтарного блеска, панели, которыми были щедро инкрустированы двери и приборная доска. Руль походил на штурвал какой-нибудь миллиардерской яхты.

Усевшись, я закрыл дверь и будто оказался в вакуумной капсуле, чью пахнущую освежителем тишину разделял со мной Глеб Вадимович. Звукоизоляция была потрясающей: дождь, шелест ветра, крикливый голос Гапона – все шумы оказались разом отрублены единым герметичным хлопком.

Кресло было широким и невероятно удобным. В отличие от прочих машин, где мне когда-то доводилось сиживать, тут вполне хватало места и для вытянутых ног. Слева на широком подлокотнике лежал пульт, управляющий непонятно чем. Лакированную доску усеяли какие-то кнопки, назначение которых я вообще не представлял. В глубине между креслами помещался мини-бар. Крышка его была сдвинута вниз, виднелись горлышки бутылок.

Я старался не проявлять излишнего любопытства, просто смотрел под ноги на чёрный коврик. В какой-то момент показалось, что Глеб Вадимович украдкой наблюдает за мной в зеркале, но, когда я поднял глаза, отражение его тотчас сбежало.

– …Депутатский мандат, конечно, вещь хорошая, но спасает далеко не во всех случаях!.. – снова ворвался в салон голос Гапона. – Стреляют-то не в мандат, а в башку! Хе-е!.. – это Денис Борисович открыл дверь машины.

– До встречи, Аркадий Зиновьевич. Отдельная благодарность за великолепное угощение! – Денис Борисович с юношеской гибкостью уселся на переднее кресло. Снова хлопнуло. Посторонние звуки остались снаружи.

Урчал прогревающийся мотор, Гапон на разные лады махал нам рукой – то так, то эдак, чуть ли не слал воздушные поцелуи. Потом с видом, будто вспомнил нечто чрезвычайно важное, постучал с моей стороны.

Я не без труда отыскал на янтарной панели нужную клавишу и до половины опустил стекло. Мягко шурша, оно съехало вниз, похожее на прозрачный нож гильотины. В салон хлынула талая сырость.

Гапон улыбался, точно оживший чеширский смайлик, безумный и клоунский:

– Ты там поосторожней, Володька, не безобразничай!.. Как в песне поётся – только не усрись на полдороге, товарищ жопа! Ха-га-а!..

– Уж как-нибудь!.. – я по-хозяйски откинулся в кресле и поднял стекло.

*****

Дождевые капли на стекле напоминали орду, штурмующую крепостную стену. Юркие, упрямые, они карабкались вверх, а дворники, точно средневековое вундерваффе, раз за разом сметали все атаки прозрачных воинов.

Из темноты показался и вырос кряж пустотелых высоток. Где-то на уровне последних этажей сыпала гаснущими звёздами сварка, а рядом зиговал стрелой подъёмный кран. Похоже, это были те самые “монолиты”, к которым приценивался Никита в мой первый вечер в Загорске. И я готов был поклясться, что определённо видел эту стройку минут двадцать назад. Запомнились небесная сварка, кран и заодно мысль: “Надо же, ночь, а люди трудятся…”

Прежняя тревога поутихла, я не особенно переживал, что мы заблудились и нарезаем второй круг по объездной дороге. В пластиковом стаканчике на донышке плескался арманьяк. По любезному предложению Дениса Борисовича я угостился наобум из мини-бара и гомеопатически опохмелялся, по-пчелиному окуная самый кончик языка. Экзотический алкоголь на вкус напоминал самый обычный коньяк, разбодяженный ещё чем-то крепким. Когда-то на дне рождения Николая Сергеевича, отца Толика Якушева, мы тайком слили из бутылок остатки, а полученную смесь разделили поровну, каждому по полрюмки – получился примерно такой же арманьяк…

Я не заметил, как погрузился в поверхностную грёзу, что роскошный “майбах” – моя собственность. Было приятно просто молчать и смотреть на летящую обочину: рекламные щиты, люминесцентную слякоть, поля, чёрно-белые, как коровьи шкуры.

Потом замелькала промзона: ветхие цеха из кирпича, новые бетонные корпуса, врытые в грунт приземистые купола, похожие на фантастические бункеры или бомбоубежища. Элеватор комбикормового завода в подсвеченной темноте выглядел словно орбитальная станция, да и вся ночь была точно открытый космос.

Денис Борисович, едва мы тронулись, должно быть, из вежливости спросил, как меня угораздило оказаться на втором городском… Я мог бы ответить что угодно, придумать любой удобоваримый ответ, но вместо этого начал рассказывать ему про насекомий погост, малолетнюю похоронщицу Лиду-Лизу, трупик ласточки в школьном портфеле.

Не знаю, что произошло со мной. Это были очень личные, даже заветные истории. Но дорожная обстановка убаюкивала, а Денис Борисович, сидя вполоборота, одобрительно щурился, уточнял, задавал вопросы и вообще вёл себя как слушатель, которому всё до чрезвычайности интересно.

Услышав, к примеру, про заброшенный детский сад и странную парочку возле кладбища-песочницы, воскликнул увлечённо:

– Так это были те самые, из детства? Ваша Лида-Лиза? Ну надо же!

– Нет, не они. Просто какие-то случайные подростки. Прогульщики. И детский сад не тот. Я спрашивал у матери. Мы жили тогда в Тушино, а моя московская школа была уже на Беговой…

– Жаль, очень жаль! А может, всё-таки они? Ведь даже рисунки на стене совпали!

– Так этого изобразительного добра в каждом детском заведении на каждом заборе хватало – Незнайки, Буратины.

Особый фурор вызвала эпитафия с памятника дедушки Лёни.

Глаза у Дениса Борисовича вспыхнули, как у кота. По его настойчивой просьбе мне пришлось несколько раз воспроизвести четверостишие, давно ставшее для меня обыденным:

– За смертной гранью бытия, в полях небытия кто буду – я или не я, иль только смерть ничья!..

– Просто удивительно. Ничья смерть… – зачарованно повторял Денис Борисович. – И особую пронзительность добавляет нюанс, что вопрос звучит именно на кладбище, которое является символическим топосом неопределённости!

Мне было лестно, что он так высоко оценил намогильные дедушкины стихи. Ведь эпитафия сохранилась только благодаря моему волевому решению.

– Не знаете случайно, кто автор? – спросил Денис Борисович.

– Это как в живописи – “Портрет неизвестного”, – я отозвался давними отцовскими словами. – Эпитафия неизвестного.

– И как сами думаете, о чём сия скорбная мудрость?

– Ну… – я задумался. – Безымянный сочинитель опутал хореем главную драму человеческого ума. Будет ли в небытии хоть какое-то “я”, или же всё сводится к одной на всех безличной неизвестности – ничьей смерти? – и самодовольно посмотрел на Глеба Вадимовича – оценил ли?

– Бу́-ря. Мгло́-ю. Не́-бо. Кро́-ет! Вот это хорей… – тот кисло прокомментировал. – А у вас четырёхстопный ямб. Мой-дя́! Дя-са́! Мых-че́ст! Ных пра́вил!..

От досады на себя я растрепался о личной драме – мол, была до сегодняшнего дня “мёртвая” подружка, которая шутила, что хуже семейной жизни – семейная смерть. И хвастливо соврал, что подарил ей на Новый год копию Бёклина “Остров мёртвых”.

– Третий вариант, если представляете, о котором речь. Тот, что висел в канцелярии у Гитлера. Художник спецом в Берлин летал, чтобы максимально точно к оригиналу приблизиться. Вот уж где мёртвая имманентность!

Глеб Вадимович как-то изощрённо кольнул:

– Копии Белкина и повести Бёклина… – но я не понял, в чём ирония.

После слов про Алинину “мёртвость” Денис Борисович участливо зачерпнул мою ладонь в своё прохладно-вялое пожатие:

– Знаете, Володя, а я не нахожу в том особого лукавства. Вполне легитимно называть себя мёртвым.

– Ага! – снова постарался меня куснуть Глеб Вадимович. – В психиатрии описана форма расстройства, называемая синдромом Котара. Когда пациенты утверждают, что мертвы или сгнили заживо!

– Ну а зачем брать всякие крайности и патологии, – великодушно возразил ему Денис Борисович. – Помните, у Шатобриана? Каждый индивид носит в себе целую вселенную, которая состоит из всего, что он или она пережили или любили. Этот феномен когда-то великолепно обрифмовал Афанасий Фет… – и продекламировал: – Два мира властвуют от века, два равноправных бытия. Один объемлет человека, другой – душа и мысль моя!..

Всё бы ничего, и стихи, и непринуждённый наш разговор, но Денис Борисович почему-то не отпускал меня. Взгляд его был умилён, а пальцы прилипчиво-холодны:

– О чём говорят эти строки?

После позорища с хореем я благоразумно молчал, чувствуя, как нарастает, тяжелеет беспокойство. Дополнительно настораживало, что Денис Борисович поглаживает, а точнее, будто перемывает мою ладонь в своей.

– Мы живём одновременно во внутреннем и внешнем мирах, и всякое событие психической реальности не менее, если не более существенно, чем то, что происходит снаружи. А внутри, как вы понимаете, может случиться любая трагедия, в том числе и смерть…

Не знаю почему, но мной внезапно овладела бессильная оторопь. Я не понимал, что происходит, лишь вяло пробовал высвободить кисть, а Денис Борисович всё так же дружески не отпускал её:

– Я сказал “одновременно”, но это неточное определение. Время сознания не совпадает со временем внешнего мира. Правильней будет сказать – “одномоментно”. Психологи называют такую внутреннюю “мёртвость” гештальтированием смерти…

– Гештальтировали, гештальтировали, да не выгештальтировали… – Глеб Вадимович зыркнул на мануальные ухаживания Дениса Борисовича и злобно отвернулся на дорогу.

Я нечеловеческим усилием высвободился наконец от навязчивого пожатия-поглаживания. Чтобы это не выглядело нарочито (ведь тогда бы пришлось признать, что с ориентацией Дениса Борисовича что-то не так), я задержал руку на подлокотнике кресла и приготовился отступать, если последует какое-то продолжение.

– В психической реальности смерть имеет совершенно самостоятельное значение. Она существует в форме… – сырая его ладонь снова накрыла мою, а пальцы улеглись в лунки между костяшек. – В форме пока-небытия, так сказать…

“Да они же геи!” – панически (и, надо сказать, излишне политкорректно) завопило моё сознание. Поразительно, но даже про себя я не посмел назвать москвичей пидарасами. Зато объяснилось недавнее поведение Гапона, прощальные насмешливые слова, суть которых я не уловил. Он, конечно же, знал, что парочка эта – не просто деловые партнёры. Поэтому и съязвил двусмысленно про “жопу на полдороге”…

– Гештальтированная смерть возвращает человека к самому себе. Вы, Володя, вспоминали, как смотрели на мёртвую ласточку. Будто её впервые по-настоящему увидели. Знаете, а ведь именно смерть превратила абстрактную пичужку в кантовскую ласточку-в-себе. Вам же знакомо это понятие – “Ding an sich”? Хотя мне не нравится общепринятый перевод – “вещь в себе”. Я бы перевёл – “вещь как она есть”. Нечто пернатое порхало в облаках и было суетой сует. И только со смертью, когда время для неё навсегда остановилось, она вернулась к себе и стала, кем была изначально, – ласточкой. Это вы тогда и почувствовали…

Я оказался настолько не готов к подобному повороту, что буквально спёкся от мерзкого необъяснимого страха. Для меня не было открытием, что гомики бытуют повсеместно, но я действительно не ожидал столкнуться с этим в похоронной сфере.

– Мы изначально устроены так, что позволяем именно вещам-в-себе значить, иметь для нас смысл. Но в этом и заключается онтологичность…

Что-то подсказывало мне, что нельзя просто взять и ударить Дениса Борисовича. Он излучал нематериальную мрачную силу, ту самую пресловутую “власть”, которую чувствуешь подкоркой на уровне инстинкта. И эта аура давила куда сильнее его холёной длани.

– И гештальтированная смерть, – сказал Денис Борисович, – и ваше бытие-в-смерти – это спонтанная реакция на новейшую постхристианскую концепцию времени, в которой отсутствует вектор линейности, а есть лишь бегущее по кругу или спирали настоящее…

Если б я не был так шокирован, то отметил бы, что чуткие, трепещущие пальцы Дениса Борисовича не просто лапают, а выстукивают какой-то замысловатый ритм.

Именно он и сбивал с толку, парализовывал, как паучий яд, не давая мозгу принять тот факт, что моей рукой завладел старый извращенец.

– Христианская эсхатология предполагает начало и конец. На этих понятиях, как на двух гвоздях, натянута струна линейного времени из прошлого в будущее, из пункта “А” в пункт “Б”. В “А” покоятся базовые ценности, гарантировавшие бессмертие. Они утрачены, но будут восстановлены для избранных в пункте “Б”. Отсюда и устремлённость вперёд. Хоть к победе коммунистического труда, хоть к царствию небесному…

Всё-таки огонёк в глазах Дениса Борисовича пылал энергией ума, а не похотью. Вспомнился и Алинин рассказ о дружке Ромочке, который ездил в деревню к умирающей колдунье за “передачей” – перенимать мастерство, и та вцепилась в его руку.

Холод звёздами пролился дугой вниз по созвездию позвонков, когда я подумал, что, вполне возможно, это вовсе и не заигрывания со стороны Дениса Борисовича, а нечто другое. Но что тогда?

– Расхожая интуиция Ницше о смерти Бога обычно трактуется с предельной вульгарностью. Когда Ницше говорит, что Бог умер, – это не значит, что у Саваофа был неоперабельный рак простаты или Иисус скончался от инфаркта. Смерть Бога – это глобальный отказ от всех высших обязательств по линейности времени! Тотальное банкротство замысла, устремлённого вперёд! Умер Великий План!..

На моё лицо приземлились и тотчас высохли веснушки его ораторской слюны.

– Когда исчезает линейный нарратив, начинается движение по кругу. Это замкнутое на себе безвременье логично трактовать как состояние постмортем…

Беспокойная рука его замедлилась, голос начал успокаиваться, затихать.

Я заметил на безымянном пальце у Дениса Борисовича обручальное кольцо. Это, конечно, ничего не гарантировало, но всё же внушало надежду на недоразумение.

– Так что ваша мёртвая барышня была, как говорится, в тренде… – Денис Борисович аккуратно зевнул, ободряюще похлопал меня и вдруг сам убрал руку. – Не горюйте, Володя, подыщете новую покойницу. И налейте-ка себе что-нибудь из бара. Видок у вас, мягко скажем, не очень.

Я смотрел в колючие глаза Дениса Борисовича, на впалые щёки, брезгливый рот в ухоженной седине и уже не понимал, с чего мне вообще подумалось, что он току́ющий пидор.

– С тем же успехом можно себя в тюрьме называть свободным! – с раздражением проговорил Глеб Вадимович. – Выискались живые мертвецы…

Я плеснул себе в стаканчик первое, что подвернулось (оказался арманьяк), и поглядел в окно.

Впереди мигали огоньки дорожных работ. Глеб Вадимович сбросил скорость, мы плавно, точно в замедленной съёмке, проплыли мимо патруля, радужно опоясанного фарами собственного “уазика”. Немолодой гаишник с монголоидным лицом проводил нас рыбьим взглядом. Усатый, он выглядел совсем как Чарльз Бронсон из “Жажды смерти” (любимый фильм Тупицына – на древней, чуть ли не из середины восьмидесятых годов, видеокассете).

Казалось, гаишник отдаёт честь, хотя, скорее всего, он просто приложил ладонь козырьком, чтобы разглядеть, кто в машине, но мне опять мучительно, страстно захотелось стать хозяином “майбаха”, хозяином жизни…

Несколько минут москвичи общались сугубо между собой. Обсуждали недавнюю деловую встречу, на которую отлучались из “Шубуды”. Говорили обтекаемо, видимо, с оглядкой на моё присутствие, но я и не прислушивался особо.

Денис Борисович восклицал оживлённо, как человек, сорвавший куш в казино, а Глеб Вадимович, наоборот, брюзжал.

– Не понимаю, что вы нашли здесь хорошего! Деградация, помноженная на урбанизацию!

– Зря вы… Городишко ортодоксальный, славный. Не обратили внимание на кинотеатр? “Ударник”? “Монтажник”? Чистый же баухаус! И афиши от руки нарисованы! Помяните моё слово, такой вот доморощенный киноарт будет стоить однажды приличных денег.

– Я даже не думал, что такие тошниловки в природе сохранились!.. – шипел Глеб Вадимович. – А контингент? Не лица, а хари! Сухумский питомник! Алкашня, мутанты и вырожденцы! А дети эти дегенеративные… Как вспомню – мороз по коже! Денис Борисович, неужели вам не жутко от всего этого? Народ-победитель, мать его!..

На встречке протяжно замычало. Мимо пронёсся караван чёрных от копоти грузовиков. Глеб Вадимович вильнул в сторону, но по кузову “майбаха” ударила дорожная хлябь, резкая, жёсткая, похожая на выстрел дробью.

– Да бля-а-а! – взвыл остервенелым шёпотом Глеб Вадимович, а я испытал злорадное чувство, что Загорск отомстил московскому снобу пригоршней гравия.

– А вас, Володя, я совершенно не понимаю, – Денис Борисович снова повернулся ко мне. – Почему вы отказались от предложения Аркадия Зиновьевича? Или вам тоже Загорск не нравится?

– Город как город, – сказал я. – Не хуже, не лучше других. Просто та ещё карьера – на кладбище.

Мне казалось, причина более чем убедительна, но, видимо, не для Дениса Борисовича.

– Вам, насколько я понял, предлагали неплохие деньги. И вполне престижную должность.

– Это бригадиром-то копарей?! Суперпрестижно!

– А разве нет? – Денис Борисович удивился. – Или вам конкретно “Элизиум” не угодил?

Я позволил себе усмехнуться:

– Могильщики – по сути ассенизаторы. В старину ниже их по статусу были только палачи или каготы…

Про каготов вырвалось случайно. То есть я хотел, конечно, произвести впечатление, но тут и сам опешил от собственной неосторожности.

Денис Борисович выдохнул носом смешок:

– И вы туда же, Володя! Ещё индийских чамаров бы вспомнили.

– Не слыхал о таких, – сказал я, очень довольный, что меня не уличают в подслушивании.

– Да просто представители низших каст. Занимались обдиранием коровьих туш. А pauvret cagots к кладбищу имели только то отношение, что оно у них было отдельным, как вход в церковь и заодно чаша со святой водой. Да, каготы были поражены в правах и деятельности, им разрешалось плотничать, прислуживать на казнях, возводя эшафоты и виселицы. Но похоронщики, – тут он категорично покачал головой, – никогда не относились к неприкасаемым или отверженным! Если уж и проводить параллели, то они брахманы, но отнюдь не шудры. Вспомните-ка, что говорил могильщик в “Гамлете”?

– Разве они так назывались? – я поразился собственной наглости. – В оригинале вроде клоуны.

Денис Борисович то ли тихо засмеялся, то ли снова продул ноздри:

– А вам это откуда ведомо?

– В школе проходили, – наобум соврал я.

– Ну, тогда вы не можете не помнить, что сказал первый клоун. Забыли? А он сказал следующее. В переводе Пастернака… Э-э… Нет стариннее дворян, чем садовники, землекопы и могильщики, ибо они продолжают ремесло Адама.

– Ну да, древнейшая профессия, – улыбнулся я.

– Не профессия! – с неожиданной строгостью поправил Денис Борисович. – Элита!

– Красиво звучит, не спорю, – признал я. – Но ведь это только слова персонажа. И притом не самого главного.

Странно было другое. Меньше часа назад москвичи выговаривали Гапону, что похоронщики вовсе не элита, но меня зачем-то уверяли в обратном.

Со стороны казалось, Денис Борисович пребывает в некотором раздумье. Кончик его языка, похожий на подсохшую землянику, прошёлся по тонким синеватым губам.

– Авторитетные антропологические теории утверждают, что все первые боги – это боги смерти, а культ мёртвых – долгое время единственная форма религии вообще. Зачатки всех суеверий связаны с мертвецами, все первые обряды – исключительно погребальные…

А ведь что-то подобное говорила и Алина.

– Ну, да, свадьба похожа на похороны… – вспомнил я. – Специальная еда, торжественная одежда. В женихе умирает холостяк, невеста умирает в жену…

Он кивнул:

– Все храмы выросли из гробниц, капища возникли на местах захоронений. Собственно, само понятие культуры начинается отнюдь не с огня, а именно с похорон! И, разумеется, нет ничего удивительного в том, что когда-то сформировалась профессия, обслуживающая погребальные практики, на основе которых выросла идея загробного мира и само понятие “церковь”…

– Именно похоронные жрецы и были первыми церковниками! – выпалил вдруг Глеб Вадимович. – Они ими и остались, как ни пытались их отодвинуть на задний план!

– Мысль о смерти предвосхищает мысль о Боге, – голос Дениса Борисовича, наоборот, звучал обыденно, как если бы вдруг неторопливо разговорился таксист. – Можно сказать, смерть породила Бога…

В груди открылась, засвистела холодная трещина. Но не от откровений Дениса Борисовича. Просто за окном мелькали неуютные бесконечные пространства, похожие на чёрные дыры, гулял ветер, хрустела подмерзающая слякоть. А в салоне было тепло и покойно. Мне с горечью думалось, что, будь это мой “майбах”, Алина никогда бы не позволила себе тех обидных слов, что недавно наговорила. С хозяином катафалка, который один стоит как десяток братовых джипов, и обхождение другое.

– Но логичнее же предположить, – я через силу продолжил, – что сперва были праздники урожая и всякие солярные божества. Рождение, оно же предшествует смерти. Разве нет?

– Курица или яйцо, – улыбнулся половиной лица Глеб Вадимович.

А Денис Борисович сказал:

– Это только кажется, что мистерий у человечества две и связаны они либо с плодородием, либо с воскрешением. Отсюда все эти кульбиты с Озирисом-Дионисом и Персефоной. То они министры сельского хозяйства, то хтонические божества… Но на самом деле мистерия всегда одна. И это похороны.

Транспарант “Русь святая, храни веру православную!”, тянущийся через фасад кирпичного завода, окончательно убедил меня, что мы начинаем очередной виток вокруг Загорска.

Глеб Вадимович ещё в первый раз отметил с ехидцей, что раньше писали: “Решение XXVII съезда КПСС – в жизнь!”, а Денис Борисович добавил уклончиво:

– Только не подумайте о нас превратно, Володя. Мы на самом деле добрые православные агностики. Концептуализируем смерть по мере сил и талантов, но и не забываем отдавать должное культурным корням.

– Да мне всё равно, – отозвался я мрачно. – Для современного россиянина православие – это бояться в самолёте!

Должно быть, похмелье разбудило во мне все отцовские сварливые стереотипы. Или же захотелось выглядеть скептическим и прогрессивным бунтарём. Да ещё Денис Борисович одарил своей таинственной полуулыбкой.

– Боги – это ментальные сущности! – продолжил я. – Вроде танцев. Существуют до момента, пока их танцуют, то бишь поклоняются им, питают верой. А всё эти попытки раздувать отживший христианский эгрегор, как жабу через соломинку…

Не знаю, зачем я так сказал. Я ведь не собирался предавать голубую церковку моего детства, Иисуса, распятого на Крещатике…

Однако ж предал – ради язвительного словца. Если за мной и приглядывал какой-то штатный ангелок-хранитель, то с того момента он в ужасе шарахнулся, отлетел, и я уже бесповоротно остался наедине со “старшими товарищами”.

– Не скажу насчёт эгрегора, – вдумчиво покивал Денис Борисович, – но соглашусь, что кампания по ребрендингу идеи посмертного воздаяния работает довольно топорно. Знаете, исторически она довольно поздняя. Своё начало концепция посмертного суда берёт в культах, отражающих первые общественно-экономические антагонизмы. То есть с эпохи Нового царства в Египте. Как вы понимаете, помимо естественной седативной функции эта идея призвана жёстко пресекать любой протест обездоленных и угнетённых, завлекая обещанием высшей небесной справедливости.

– И попрошу заметить!.. – возвысил голос Глеб Вадимович. – Естественная боязнь трупа – это не биологический “страх смерти”, а ярчайший пример социального расслоения. Первое классовое общество – живые и мёртвые. Поэтому главные суеверия всех без исключения народов связаны не с душой, а именно с трупом. Отсюда поверья об упырях, вурдалаках и прочих вампирических мертвецах!..

И вот мы снова проехали мимо завода и транспаранта. Денис Борисович воспринял это как забавный казус – надо же, заблудились. Глеб Вадимович чертыхнулся. А я произнёс глубокомысленно:

– Ну да, тот самый пункт “Б”, куда мы больше не попадём, потому что Бог, он же дедушка Линейное Время, скончался от рака простаты…

– Скажите, Володя, – Денис Борисович резво повернулся. – Мне уже в общих чертах понятно, что вы человек из нашего, так сказать, кружка по интересам. Но занятно было бы послушать, что, по-вашему, происходит после смерти?

Похожий вопрос я уже слышал от агента Балыбина и не собирался больше попадать впросак, даже если Денис Борисович подразумевал что-то метафизическое.

– Ну, как что происходит… – сказал я. – Диспетчер из скорой сливает инфу агенту за три или пять косарей. Тот подрывается по адресу на эвакуаторе. Приезжает и начинает окучивать родственников. Составляется счёт-заказ в четырёх экземплярах. Привозят тело в экспертизу, сдают в трупохранилище. Сестра составляет перепись одежды покойника, вешает бирку с номером, который будет записан в журнале…

– Так-так, – заинтересованно сказал Денис Борисович. – Дальше что?

– Дальше? Утром врачи решают, кто будет вскрывать. Устанавливают причину смерти, анализ на гистологию сдают. Потом санитары бальзамируют покойного. Но это громко сказано. Обычно просто на лицо накладывают такую маску, чтобы не усыхало. На следующий день родственники забирают тело в первой половине дня. Ну, или агент, это уже как договорились, и везут на кладбище… Ой! – я спохватился. – Или вы о посмертии говорили? Туннели, астрал и всякие там слои?!

Денис Борисович хмыкал носом дольше обычного:

– Вам не откажешь в остроумии, Володя… Хотя это всё, конечно, юмор висельника. Но что поделать – профдеформация. А посмертие – штука архисложная. Как его обсуждать, если оно, по слухам, у каждого своё. Один вам скажет, что это мир без деталей и подробностей, другой – фрактальное одиночество и “Остров мёртвых”…

– А почему разное? – спросил я.

– Просто люди неравны друг другу. Естественные науки исходят из базового сходства человеческих тел. Но при кажущейся видовой и физиологической гомогенности наша телесная природа неодинакова. Можно допустить, что удар гильотины идентичен для всех. Но как быть с бытовым ударом током? Или того меньше – пощёчиной или любовной аддикцией? Между моей болью и болью чужого лежит пропасть…

– То же самое и в области смерти! – почти выкрикнул Глеб Вадимович.

Денис Борисович посмотрел на него с неудовольствием, словно тот проболтался раньше времени.

– Сформулирую по-другому. Как думаете, Володя, с чем можно сравнить смерть? Проще говоря, на что она похожа? Подсказка уже у вас в руках.

– Сон, – уверенно сказал я.

– For in that sleep of death what dreams may come, – выговорил на своём вышколенном английском Глеб Вадимович.

– Какие сны приснятся в смертном сне, – перевёл Денис Борисович. – Хотя и до Шекспира смерть отождествлялась со сном, который будет длиться до второго пришествия.

– Но как тогда объяснить повсеместный страх перед смертью? – риторически спросил Глеб Вадимович. – Чего бояться сна?

Я хотел сказать, что боялись не сна, а пробуждения и суда, но промолчал – проку спорить?

Денис Борисович покивал:

– Шопенгауэр, пытавшийся поженить немецкую классическую философию на буддизме, утверждал, вслед за Платоном, что бытие и пресловутая реальность – сновидение наяву.

– Не жизнь, а только сон о жизни, к-хм… – сказал Глеб Вадимович. – Майя.

– Два сна получается, – подытожил Денис Борисович. – Как-то излишне сонно, не находите?

– Не знаю, – сдался я. – На что похожа смерть?

– Ну, боль же! – радостно произнёс Денис Борисович. – Боль! Хоть люди во все времена пытались представить смерть избавительницей от страданий, она не прекращает их, а, наоборот, катализирует. Проще говоря, смерть – это материя боли, доведённая до своего абсолюта. Сами посудите, именно боль индивидуализирует личность и тело, а смерть – просто беспрецедентный максимум индивидуализации, обращённой внутрь! Боль замыкает нас в себе, отсекая все прочие физические и психические содержания, которые не имеют отношения к ней самой. Смерть доводит это до логического конца!

– То есть не просто в тело умираем, а ещё и в абсолютную боль? – уточнил я. – А как же, когда говорят, смерть лёгкая и смерть тяжёлая?

– Зрите в корень проблемы, Володя. Люди на уровне интуиции догадывались, что разница между смертью лёгкой и тяжёлой огромна. И не потому, что лучше умирать быстро и легко, чем долго и болезненно. А потому, что так и останется. Смерть консервирует человека.

– Отсюда и проистекает весь институт пыток! – скороговоркой вставил Глеб Вадимович. – Напичкать до отказа болью, психической либо физической, запаковать и с этим грузом отправить в небытие!..

Всё-таки что-то не так было с этими словами. В них будто не хватало какой-то пары градусов убедительности, как если бы промышленную водку вдруг заменили каким-то самодельным полугаром. Но едва они прозвучали, в салоне ещё больше сгустилась тишина. Точнее, там и раньше стояла тишина, отдельная от нашей беседы, но теперь она обрела тягостную материальность.

При этом вещее моё ухо, обычно чуткое ко всякой потусторонней опасности, смолчало, не отозвалось белым шумом. Но мне всё равно сделалось очень тоскливо. Полуправда о смерти вполне могла быть и такой – абсурдной, чуть вымороченной. Я давно заметил, что “волшебная гора” метафизики всегда обманывает ожидания. Все ждут от неё Магомета, а она неизменно рожает мёртвую мышь.

Денис Борисович точно услышал мои скептические мысли:

– Володя, никто, конечно же, не считает, что всё так игриво. Мол, умираем в тело, и всем предстоит болезненная вечность. Да и какая, к дьяволу, вечность применима к категории тела, которое синоним бренности?

– Древние религии делали акцент на сохранении тела или же имитации его, – сказал Глеб Вадимович. – Но это от непонимания разницы между категориями “тела” и “туловища”!

– Но, как сказал один советский мудрец-марксист, кстати, покончивший с собой путём взрезания горла, – Денис Борисович хищно улыбнулся, – смерть мыслящего духа всегда становится творческим актом рождения новой Вселенной. Стоит ли теперь удивляться, почему наш мир являет собой арену бесконечных ужасов и страданий?..

* * *

За окном “майбаха” уже мелькала малоэтажная окраина Загорска. Я прозевал момент, когда Глеб Вадимович соскочил наконец с поймавшей нас в ловушку объездной и вырулил в город.

– Мы не свободны выбирать боль, её интенсивность и продолжительность, – продолжил Денис Борисович, словно бы отвечая на моё разочарованное молчание. – Мы не вольны распоряжаться смертью, управлять её присутствием и отсутствием. Но мы в силах трансформировать наше тело, его телесную, так сказать, модальность…

Резко накренило в сторону – так, что я завалился вбок. Поворот, в который мы вписывались, показался мне излишне долгим, затягивающим, как в гонках. Дениса Борисовича тоже качнуло. Он взялся рукой за спинку водительского кресла и воскликнул с укоризной:

– Глеб!..

– Прошу прощения, – сказал тот. – Круговое движение.

Я увидел постамент с танком, похожим на кубистического слона, клумбу-перекрёсток и понял, где мы находимся. В промзону, прямо к “Реквиему” Никиты, утекала улица Супруна – гаражи, склады, цеха. А мы катили по Московской, и получалось, что вскоре окажемся возле гастронома и остановки, откуда подобрал меня Капустин пару часов назад.

– И как поменять… э-э-э… телесную модальность? – спросил я. А потом обратился к Глебу Вадимовичу: – Видите кузов от легковушки? Вот после него ещё где-то полкилометра. Спасибо, что подвезли… – заранее начал прощаться.

– Вы же служили в армии, Володя? – Денис Борисович вовсе не намеревался сворачивать беседу. – Значит, вам знакомо понятие “инициация”.

– Хотите спросить, происходила ли со мной духовная трансмутация? Умирал ли я из черпаков в деды? Честно говоря, у нас в части не было дедовщины.

– Хе, повезло, значит… – отозвался Глеб Вадимович. – А вот у нас была, и довольно лютая. Но я готов присягнуть, что дембель телесно не равен черпаку или тем более духу!

Я удивился, услышав, что Глеб Вадимович служил. Меня это даже расположило к нему. Надо же – такой вот отличник и выскочка, а, оказывается, хлебнул жизни.

– В том и суть, что инициатическая тайна – событие неописуемое и несказанное, – сказал Денис Борисович. – Инициация не обязана вот так взять и состояться. Достаточно того, что она заложена, как потенциальная возможность, которой можно воспользоваться или отложить. Но вы её носитель, и с вами навсегда останутся шанс и право на преображение. Ведь сейчас вы тоже ничего не почувствовали, не заметили произошедших с вами изменений…

– В смысле? – спросил я насторожённо. – Какие изменения?

Денис Борисович продолжал неявно улыбаться:

– А как думаете, что здесь происходило?

– Что? – спросил я, помимо воли цепенея.

– Инициация! Что же ещё?! – и Денис Борисович впервые за наше знакомство открыто засмеялся.

– Тут? – спросил Глеб Вадимович. “Майбах” начал притормаживать.

– Володя, я пошутил! Видели бы вы сейчас себя…

Остановились. Мужик, покупавший что-то в придорожном ларьке, заинтересованно оглянулся на нас.

И вдруг что-то произошло – сдвинулось и резко помрачнело. Это погасли разом фонарь, похожий на обгоревшую спичку, и ближние пятиэтажки. Через несколько секунд они снова зажглись – далёкие окна, фонарь, но свет в них необратимо поменялся – сделался синим, напрочь лишённым всякого жёлтого тепла.

– И что теперь? – спросил я. – Не больно будет умирать?

– Чего захотели! Чтобы не больно было – учиться надо. Люди на это всю жизнь кладут. Погодите-ка, Володя…

Я собирался уже протянуть руку для прощания, но вместо этого захлопнул дверь.

Голос Дениса Борисовича обрёл учительскую строгость:

– Я считаю, что для вас разумнее всего принять предложение Аркадия Зиновьевича. Вы не желаете в бригадиры землекопов. Понимаю. Но есть и другие варианты.

– Заведующий кладбищем? Так кто ж меня возьмёт?!

– Кладбище – самое малое, Володя! Заурядная бюрократическая должность. В настоящий момент функции похоронного служащего необычайно расширились. Если раньше добрая услуга ограничивалась исключительно погребением, то теперь на нас возложена новая, а точнее, хорошо позабытая старая миссия. Для нынешнего общества мысли о смерти – тягость и спам. Чего хочет обыватель? Сервиса! Чтобы всё сделали вместо него!

– По возможности, даже умерли, – добавил Глеб Вадимович.

– Саму же смерть, целиком и без остатка, общество переложило на наши плечи – мол, пусть ею занимаются специально обученные люди, которые получают за это деньги. Так вот… Помимо регламентированной утилизации тела, Володя, мы ду-ма-ем смерть вместо других! И это работа, с которой вы способны управиться. При должном усердии, разумеется. Рыть же могилки и торговать сопутствующим товаром могут многие…

– А зачем её думать?

– Хороший вопрос! – Денис Борисович энергично кивнул. – Давайте забудем всё, что мы тут наболтали за последний час, абстрагируемся, так сказать, от всей философской мишуры. И что мы увидим в сухом остатке? Смерть в современном обществе присутствует как экзистенциальная проблема – “ой, я умру!”, и в качестве рефлекторного действа по поводу смерти ближнего – “как нам побыстрее от него избавиться?”. Из таинства, из события знакового и сакрального смерть превратилась в один большой “упс!”, в конфуз, который нужно побыстрее устранить, вымести из избушки коллективного сознания и быта!

– Отсюда и трансформация в восприятии топоса кладбища, – Глеб Вадимович положил свои маленькие ладони на руль. – Из области памяти оно становится местом забвения.

– В традиционной культурной парадигме смерть была не биологическим фиаско, а инициацией и онтологией. Покойник являл собой концентрат религиозных, семейных, этических и прочих ценностей. Но мы же строили не общество погребения, а потребления и несмертной казни. И в новом мире ценность мёртвого подверглась тотальной девальвации. Смерть в современном представлении – это зрелище, медийная спекуляция или же абсолютное банкротство. Кладбища больше не области памяти, а гарлемы, социально-метафизические гетто. Покойник – это тот, кто проиграл, потому что умер. Перефразируя известный американизм: “Если ты такой умный, отчего такой мёртвый?” В мире по факту не один золотой миллиард, а семь. И сто или больше миллиардов лузеров – те, что покоятся в земле! Раньше смерть была непостижимой необратимостью, загадкой и ужасом, благом и отчаянием…

– Героическим актом, – подхватил Глеб Вадимович. – Все покойники – герои! Можно и чуть иначе сказать. Каждый человек хотя бы раз в жизни совершает героический поступок – умирает!..

Денис Борисович кивнул:

– А теперь смерть потребляют как медиапродукт и максимально игнорируют как социальный институт. А ценности?! Что делать с ними?! Они же гарантия метафизической стабильности общества! В прежние времена государство всегда стремилось держать смерть под своим контролем, а теперь она пущена на самотёк. Ничья смерть, смерть вытесненная…

В этот момент Глеб Вадимович дважды посигналил – первый раз резко, второй протяжно. Денис Борисович, надо отдать ему должное, и бровью не повёл, но замолчал и посмотрел на Глеба Вадимовича с удивлением. Лицо у того сделалось озорное и помолодевшее.

Денис Борисович, общаясь со мной, сидел спиной к событиям снаружи “майбаха”. Я же, пока слушал, наблюдал попутно мужика, что стоял ранее возле киоска. Он по шажку приближался к нам – домашнего разлива, возрастной алкаш. Верхняя одежда на нём была забавно перекручена вбок, меховая шапка чудом удерживалась на затылке, как бескозырка.

Он был буквально в полуметре от нас, когда Глеб Вадимович дважды шарахнул по гудку. Мужик с перепугу выронил чекушку, шапка тоже упала. Он постоял, колыхаясь, затем шатко присел на корточки, поднял бутылку, облезлую шапку и, бормоча что-то, медленно поковылял прочь. Оглянулся. Не нужно было уметь читать по губам, чтобы понять, что нас кроют отборным матом.

– Прошу прощения, Денис Борисович, – извинился Глеб Вадимович. – Дико раздражает нездоровый интерес быдлованов.

– На чём я остановился? – спросил Денис Борисович.

– Что есть такая профессия – думать смерть за других, – напомнил я. – Кстати, как она называется? Думатель смерти?

– Это голливудские стереотипы в вас говорят, – Денис Борисович усмехнулся. – Хотя название неплохое. Жреческое, сакральное – “думатель”! Но называется всё намного прозаичней – похоронный менеджер третьего квалификационного уровня. По общеевропейскому стандарту: “ритуальный сотрудник старшего звена”. Требуемый уровень профессионального образования соответствует учёной степени бакалавра, а занимаемая должность – заведующий кладбищем или крематорием.

– Бакалавра… – завистливым эхом повторил я, разглядывая медленную спину уходящего мужика. – Так это как минимум в вузе учиться надо…

Денис Борисович, наверное, и не подозревал, какую рану тронул, какую мечту разбередил. Мне ведь очень хотелось поступить в институт, начать нормальную учёбу, а не ошиваться могильным разнорабочим.

– Надо, – он подтвердил. – Только российские вузы пока не готовят специалистов похоронного дела. Но зато есть курсы от Корпорации похоронных предприятий!

Надежда как вспыхнула, так и перегорела, словно бракованная лампочка.

– Курсы… – произнёс я, не в силах скрыть разочарования.

– А чего так кисло? Попасть на них, поверьте, весьма непросто, – сказал Денис Борисович. – Исключительно по собеседованию. Которое, считайте, у нас с вами только что состоялось.

– И ещё платные, небось?

– Разумеется! – отозвался недовольно Глеб Вадимович. – И стоят немалых денег, между прочим.

– Ну, и зачем мне это?

Чуткий Денис Борисович прищурился:

– Вы, конечно же, слышали про университет Натальи Нестеровой? Нет? Странно. Борды по всей Москве. Милейшая шарашкина контора, негосударственная альма-матер всех бездельников и оболтусов, что провалили вступительные в обычные столичные вузы. Поэтому там экзамены в августе. Но суть не в этом. Они преподают по общим учебным схемам, что обычные учреждения, выдают дипломы государственного образца. И при этом открыты к сотрудничеству. Наши слушатели по окончании кроме сертификата компетентности получают попутно “нестеровский” диплом бакалавра со специализацией в области, допустим, гостиничного дела и туризма…

– Загробного… – дошутил Глеб Вадимович.

– Уже привлекательней звучит? – спросил, улыбаясь, Денис Борисович. – Кстати, обмана никакого нет, потому что вам в итоге придётся-таки написать полноценный дипломный проект и даже защитить его. Но главное, за месяц лекций вы действительно станете настоящим думателем смерти. А это дорогого стоит.

Сложно передать, что за соблазн бушевал в моей душе. Но я не понимал одного – почему эти важные люди проявляют такое участие в моей судьбе?

– Володя, только представьте, – заманивал Денис Борисович. – До сегодняшнего вечера вы были даже не кладбищенским пролетарием, а кладбищенским люмпеном! Что в переводе с иронического на бухгалтерский означает специалиста начального уровня, землекопа или озеленителя с косвенной ответственностью. Ваши функции ограничивались рытьём могил ручным способом и опусканием гроба. После защиты диплома вы прыгнете сразу через три квалификационных уровня – а это солиднейший старт! Это из рядовых в полковники!

– Да у меня всё равно не хватит денег, – сказал я. – Тут ещё долги надо отдать.

– Денис Борисович… – полушёпотом начал Глеб Вадимович.

– Обучение оплатит “Элизиум” и Аркадий Зиновьевич, чьё приглашение вы теперь разумно примете.

– Денис Борисович, погодите!.. – вмешался Глеб Вадимович. – Мне кажется, не стоит излишне воодушевлять Владимира. Дело в том, что набор на курсы закончен. Теперь разве что к осени…

У моего отражения в лобовом стекле обиженно вытянулась нижняя челюсть. Я недобро посмотрел на Глеба Вадимовича.

– Разве занятия не со следующей недели? – опешил Денис Борисович.

– Нет! – с удовольствием сказал Глеб Вадимович. – Положенные двенадцать абитуриентов набраны. Более того, занятия уже идут полным ходом. Третий день!

– Ну, нагонит, – сказал неуверенно Денис Борисович. – У Владимира всё ж таки неплохой начальный уровень…

– Там темпы и загруженность бешеная! – мстительно возразил Глеб Вадимович. – А то вы сами не знаете, Денис Борисович! День как месяц!

– Да ладно вам… В прошлом году осенних курсов не было. Это что ж, ему целый год ждать?

– Ну, а я что могу сделать? – пожал плечами Глеб Вадимович. – Не я эти правила выдумал…

С улицы прозвучал глуховатый, как выстрел, хлопо́к. По стёклам “майбаха” сыпануло полупрозрачными льдинками. Это обиженный пьянчуга, отойдя метров на пятнадцать, вдруг развернулся и, как панфиловец, швырнул в нас чекушкой. По чистой случайности попал не в машину, а в фонарный столб, так что до нас долетели только бутылочные осколки.

– Вот же сука, а! – подпрыгнул в кресле Глеб Вадимович. – Блять, вы видели? – Он дёрнулся к бардачку. Там, поверх бумаг и папок, валялся тупоносый четырёхствольный пистолетик.

– Глеб Вадимович, успокойтесь, – Денис Борисович перехватил его руку. – Вы сами аборигена обидели, а теперь ещё недовольны. Он же не попал, в конце концов!

– Да стерилизовать этих тварей надо! – бесновался Глеб Вадимович, но вылезать из машины не спешил. Смешной пистолетик в его кулаке больше напоминал игрушку.

– Он у вас что, присосками стреляет? – не удержался я.

– Это “Оса”! – оскорбился Глеб Вадимович. – Травматический. Или вы хотели, чтоб я из кольта боевыми палить начал?!

В дверное стекло ударил и рассыпался крошевом твёрдый ком снега.

Круглые глаза Глеба Вадимовича воинственно сверкнули.

– Владимир, вы же охранником были у Аркадия Зиновьевича? Не в службу, а в дружбу, окажите услугу! Въебите, – он потыкал рыльцем пистолетика, – пожалуйста, представителю загорской фауны в бубен! Если можно, с ноги! Так, чтоб он неделю, сука, отлёживался!..

Что-то ухнуло у меня в груди. Лицо помимо воли приняло ехидное выражение.

– Я б с радостью, Глеб Вадимович, – сказал. – Только что это получается? Вы меня просите вдарить кому-то там с ноги, а для меня нет даже места на курсах.

Денис Борисович отозвался одобрительным смешком:

– Вот так, Глеб Вадимович. Не плюйте в колодец! А лучше дайте-ка Владимиру свою визитку. И думайте, как побыстрее уладить вопрос с его зачислением. Уверен, он наверстает упущенное.

– А с общежитием что? – сопротивлялся Глеб Вадимович. – Мест нет…

– Да не нужно, – успокоил я. – У меня в Москве мать проживает. Есть где остановиться.

Мужик, методично пиная ботинком сугроб, отколол, наконец, ледяной булыжник размером с лошадиный череп.

– Глеб Вадимович, абориген уже целую глыбу отколупал! Не тяните со сделкой, иначе машине не поздоровится! – весело торопил Денис Борисович. – Кстати, как ваша фамилия, Володя? Аркадий Зиновьевич говорил, но я подзабыл…

– Кротышев.

– А отчество?

– Сергеевич.

– Ну-с, коллега Кротышев, Владимир Сергеевич, надеюсь, завтра к полудню всё решится. Наберёте Глеба Вадимовича, он вас проинструктирует…

“Суркин” – значилось на визитке Глеба Вадимовича. Она тоже была чёрной, с серебристыми буквами КПП и логотипом, похожим на греческую амфору. Только материал попроще – обычный картон, без кожаного “эффекта”, как у Дениса Борисовича.

Интересно, подумал я, пряча её в карман, дразнили ли Глеба Вадимовича Сурком? И уже второй раз за вечер моё отношение к нему поменялось в лучшую сторону.

– Поздравляю с началом учёбы! – бодро попрощался Денис Борисович. – И до встречи в Москве!

Всё бы хорошо, но безжизненный свет снаружи разрушал иллюзию торжества. Честная мёртвая синева словно бы оттеняла всю нарочитость заранее спланированного спектакля, в котором мы только что подыграли друг другу. Кто бы сомневался, что вопрос моего обучения на курсах был улажен москвичами задолго до того, как я сел в “майбах”…

Вблизи алкаш выглядел ещё несчастней: немолодой, расхристанный, с пучками седой щетины на лице. Курточка на нём была подросткового фасона, на кнопках и со змейками, явно из секонда, а штаны старые, мешковатые. Он то ли не ожидал увидеть меня, то ли действительно донельзя раздухарился от недавней безнаказанности. Я несильно ткнул его растопыренной ладонью в лицо. Он с готовностью потерял равновесие, выронил ледяную каменюку и замедленно повалился – прямо в хлябь.

Я знал, что москвичи сейчас наблюдают за нами. Бить с ноги не стал, просто ухватил его за капюшон. Со стороны это должно было выглядеть как строка из басни: “И в тёмный лес ягнёнка поволок”.

Алкаш оказался на удивление лёгким. Покорно скользил на спине, даже ни разу не выругался. По пути за угол нашлась и обронённая им меховая шапка.

Когда я понял, что нас больше не видно, рывком поднял его на ноги. Отряхнул, нахлобучил сверху ондатру:

– Не хулигань, отец, иди лучше домой…

Он убито молчал. Порывшись, я нашёл мятую сотню и сунул ему в опухшую зябкую руку.

– На тебе компенсацию за моральный ущерб.

В этот момент ожил, задрожал мобильник. Начали приходить смс. Их оказалось много, и они забили память до отказа. А к ним в довесок десятка полтора пропущенных звонков. Все были от Алины – и звонки, и сообщения.

Странно, что дошли они только сейчас. Допустим, в катакомбах “Шубуды” мобильник не ловил сигнал, но ведь потом была обратная дорога. И кто знает, возможно, в “катафалке” у похоронных москвичей было ещё глуше, чем под землёй.

Я прочёл их в обратном порядке.

“Милый прошу ответь”

“Люблю тебя”

“Меня 4 раза вышвыривали и 4 раза я подыхала от боли”

“Ты понимаешь что это не угроза а просто крик о помощи ты последнее что есть живого и настоящего в моей жизни”

“Бояться меня не надо и хуйни какой-то от меня ждать”

“Прости но ты сам вынудил так отвратительно с тобой разговаривать”

“Ты где блять тебе пиздец!!!”

“Взамен демоны получат мою душу но и твою я им тоже солью!”

“Боль станет верной твоей спутницей и ни на секунду не отпустит твою руку!”

“Не заставляй меня открывать снова эту дверь! Если я ее открою то больше не смогу закрыть и твоя судьба будет решена!”

“Я сделаю так что все силы ада будут преследовать тебя!”

“Если и ты меня предашь я за себя не отвечаю!”

“Другая тварь променяла меня на своего мудака мужа и личинуса малолетнего”

“Только дружить без трусов”

“Я коноебилась переводила им Ника Лэнда но блять для темного просвещения рылом не вышла!”

“И у всех была цель проникнуть внутрь и разрушить”

“Все кого я любила предали меня”

“Ответь пожалуйста. Не молчи”

“Мне страшно потому что я думаю что меня вообще никто не может любить”

“Эта история многому меня научила. Дай тепла и о тебя вытрут ноги”

“Она живет его интересами, а он унижает её и всяко издевается ”

“А потом ушел к несчастненькой что перед ним прогнулась и полностью разрушила свою жизнь для того чтобы подходить ему”

“Меня вот тоже один любил дифирамбы пел”

“Или прошла любовь”

“Ну поговори со мной”

“Что ж ты фратер сдал назад”

“Эй! Ты где шляешься?”

“Ничему жизнь дураков не учит”

“Вот есть такое в глубине души как в мрачном лесу осиное гнездо. И вот висит оно себе никого не трогает спит мертвым сном в тумане. Но нет блять надо обязательно подойти и песдануть по нему палкой”

“Ты где? Обиделся?”

“Уехал штоль? Б-г-г”

“Эй ты там хоть не самоубиваешься?”

“Запрещайте когда право будете иметь! Я буду петь господа!”

Когда я вернулся, “майбаха” не было. Улица выглядела пустынной и бесконечной, лишь ларёк, похожий на часовенку, сеял лампадный свет, к которому хотелось прильнуть. Я не испытывал ни радости, ни облегчения, как случалось раньше, когда угроза расставания рассеивалась. Было одно равнодушное опустошение.

Я собирался позвонить Алине, сказать, что скоро приеду, но вместо этого купил “Жигулёвское” – перебить во рту химическое послевкусие арманьяка.

Я тянул пиво и говорил себе, что на самом деле ничего ещё не решил насчёт похоронных курсов. Можно ведь не отвечать Алине, не звонить Глебу Вадимовичу, выбросить в снег визитки, утром сесть на электричку до Москвы и навсегда вычеркнуть из памяти Загорск, Алину с Никитой, Гапона, Второе городское кладбище, полтора десятка могил, “Элизиум”, долг Мултановскому – всего-то три месяца жизни.

Но вдруг возникла сценка будущего разговора с Толиком. Он, вытаращив завистливо-удивлённые глаза, смотрит на мой диплом: “В переходе метро купил?” – спрашивает. А я отвечаю небрежным тоном: “Нет, самый настоящий. Государственного образца. Менеджер по туризму. Загробному. Хе-хе, шучу, просто по туризму. Неужели не слыхал про университет Нестеровой? Странно, борды по всей Москве. Ах да, ты же не бываешь в Москве… Ну а что удивительного? Экстерном сдал экзамены, заочная форма обучения. А ты думал, я в армии только землю копал?..”

Словно каббалистическое заклинание я выкрикнул:

– Бакалавр, бакалавр, бакалавр!.. – и запустил бутылкой в столб. Промазал. Она вылетела на дорогу и, плюясь остатками пива, закружилась, невредимая…

Я тормознул древний универсал второй модели, когда-то красного, а теперь ржавого цвета с белыми, точно из гипса, заплатами. Обобранный до нитки кузов брошенной легковушки и то выглядел краше. За рулём сидел азербайджанец с огромными, как у панды, кругами под глазами.

– Куда вэзу? – голос звучал мелодично и печально. – Ку-да? Вэ-зу?

– На Ворошилова.

– Это ги-дэ? Питьдисят нормално?

Изнутри салон был тоже ободран. На полу вместо или поверх коврика лежали подмокшие, со следами подошв газеты. Пахло стройкой и пыльной мебелью, как в квартире с заброшенным ремонтом.

Я с трудом уместился на переднем сиденье – неуютном и тесном. Помыкался, пытаясь отодвинуться назад, но кресло держалось намертво, словно приколоченное. Пришлось смириться, что колени твёрдо упираются в переднюю панель, а лобовое стекло так близко, что на него можно подышать.

Уже в пути я обратил внимание, что на левой руке азербайджанца чёрная вязаная шапочка. Когда правой он переключал скорости, шапочка мягко опускалась на руль – придерживала. Смотрелась она странно, словно укрывала не кисть, а какой-то хобот. Я всё ломал голову – зачем шапочка, проще же надеть перчатку.

В очередной раз, подменяя правую руку, он ткнулся в руль. Мягкое отсутствие вдруг отдалось у меня в груди болезненной пустотой, и я догадался, что под шапочкой обрубок. К пыли и бензину вдруг примешался запах искалеченного тела. И прежде чем засвистело тревожной сигнализацией левое ухо, мне вспомнилась потеющая гапоновская культя.

Азербайджанец заметил мой взгляд.

– Лэсопылка… – пояснил грустно.

– Мёрзнет? – спросил я, борясь с необъяснимым отвращением.

– Нэт. Смотрэть нэпрыятно… – он стеснительно поджал руку. – Самому…

– Да мне всё равно, – сказал я, прислушиваясь только к фонящей жути. – Слушай, я передумал, давай обратно на Сортировочную, а сотку я накину…

Он чуть подумал, решительно стряхнул с запястья шапочку:

– Как скажэшь, командыр…

Во дворе в синем конусе света стояла припорошённая снежком “мазда”. Сердце дёрнулось, но цвет машины был не красным, а, скорее, фиолетовым.

В подъезде тревога с удвоенной силой двинула под рёбра – пахло ментоловым табаком и знакомым парфюмом. На ватных ногах я поднялся на этаж и увидел сидящую под дверью Алину в розовой шубке. Вокруг валялись многочисленные окурки – белые, тонкие, как рассыпавшиеся шпаргалки.

Лицо у неё было чуть опухшим, с зарёванными, похожими на кляксы глазами. Вообще, Алина до смешного напоминала выпускницу, которую, поймав на списывании, выгнали с экзаменов.

Увидев меня, она просияла сквозь слёзы. На запудренных скулах и щеках заново подмокли угольные змейки. Она с трудом поднялась, готовая чуть что оступиться на своих костлявых каблуках. Под распахнутой шубкой не оказалось ни юбки, ни брюк – только колготки да домашняя куцая футболка с покемоном.

– Лю…би…мый… – выговорила она заплетающимся, счастливым голосом.

Я едва успел подхватить её.

– Я тебя всюду искала… Где ты был?..

*****

– Так ты что, завтра уедешь, получается?! – вопрошала по-детски обиженно. – Никуда тебя не пущу!..

– Ну, не обязательно завтра. Я только звонить утром буду, узнавать. Занятия начались, группа набрана. Может, ещё никуда не возьмут…

А до того она безутешно рыдала, но по другому поводу:

– Ты не хочешь меня! Боже!.. Ты больше меня не хочешь! Шекспир-рова победа, блять, три раза! Бабушка дожилась!..

– Да хочу! – я оправдывался за бессилие. – Просто устал от всего. Перенервничал…

– Нет, не хочешь! Я тебе надоела! – шмыгая носом, настаивала Алина. Стонала мне в ухо: – Боже, ну почему нельзя так, чтобы твой хуй был одновременно внутри и во рту?!

Бормотала, извивалась, а я сгорал от стыда: за красный диван с разверстой щелью, липкий презерватив на полу, монотонный, как нефтяной насос, затылок порно-Тани. Кровь закипала в щеках, напоминая, должно быть, пятна экземы. Я слышал Алинину просьбу, но испугался, что если она возьмёт меня ртом, то распробует на вкус измену, догадается.

Кончил ей на живот. Она расплакалась, замычала от обиды:

– Ну почему-у-у-у!..

У меня никак не получалось её успокоить, пока не спросил:

– А ты правда говорила с Никитой? Звонила?

Это сработало, она тотчас перещёлкнулась. Заулыбалась:

– Нет, конечно! Просто дразнила тебя, дурака…

Потом снова вспоминала свежие горести:

– Я залила слезами всю маршрутку, пока ехала сюда. У меня все спрашивали, девушка, что случилось, чем вам помочь? Мужик какой-то вышел вместе со мной и проводил до подъезда. Еле отвязалась…

– Это из-за меня? – я винился.

– Да при чём тут ты! Ревела потому, что всё, что я делаю, заранее бессмысленно и обречено на провал! Я даже не могу позволить себе собаку! Ёбаную микроскопическую чиху!

– Ну давай я подарю тебе чиху. В чём проблема?

– В чём?! – она взвизгнула, не рассчитав голоса. – Чтобы она сожрала мои итальянские туфли и сделала несчастной, подохнув от заворота кишок и заодно удара молотком по башке?! Никаких собак и детей! Где ты был на самом деле?! Только не ври!

– Я же сказал. У Гапоненко. Сидели с ним в “Шубуде”.

– Знаю я эти посиделки с блядьми! – восклицала с чудовищной проницательностью. – А почему долго не отвечал?!

– Связи не было. Подвал же! Он предложил новую работу. Там ещё были двое из Москвы, которые позвали на курсы повышения квалификации. Визитки свои оставили…

– Какие курсы?! Что ты несёшь?!

– Чтобы получить руководящую должность на кладбище, нужно соответствующее образование.

– За месяц-то? Образование?! Покажи визитки!

С пьяной пристальностью изучала их.

– Мне кажется, я где-то слышала эту фамилию. Кнохин-Ландау… Охуеть, Муравьёв-Апостол. А что означает КПП?

– Вроде “Корпорация похоронных предприятий”.

Она тоненько смеялась:

– Клуб похоронной песни!..

И вдруг заговорила странное:

– А прикол в том, что года четыре назад меня приглашали приватно поработать на ЕдРо. Они только-только организовались. У них в Дубне отделение открылось. А звал чел, который отвечал за организацию праздников. И прикинь, выяснилось, что это дубнинское ЕдРо – сплошь сатанисты!

– Реальные прям?

– Не-а, сраный театр! Пресыщенная пидарасня при бабле. Насмотрелись, понимаешь, Кубрика “С широко закрытыми глазами”, и туда же – подавай им тайные ложи-хуёжи. Чтоб не просто проституток ебать, а типа жриц Гекаты. Но конспирация, я тебе скажу, у них на высоте, всё очень закрыто, подписка о неразглашении – ибо приезжают важные херы из Москвы. Но главное, платили два косаря баксами за участие в партийной оргии!

– Ты ездила?

– Ну, подумывала… – ответила Алина после неожиданно долгой паузы.

– А к чему вспомнила это?

– У мужика, что мне писал, тоже была двойная фамилия. Жаль, не вспомню какая. И посмотреть, главное, больше не могу, почта старая накрылась. Короче, пипец, что за каша в голове у людей – иудейская некромагия, ультраправая хуйнища какая-то. Говард Лавкрафт до кучи…

Наплакавшись вдоволь, она безмятежно заснула, а я подсел к столу и с наслаждением снял с глаз осточертевшие линзы. Это было почти так же приятно, как скинуть пудовые кирзачи после марш-броска. Неожиданно для самого себя я произнёс вслух:

– Ништячок хлопцы…

Сразу оглянулся на Алину – не потревожил ли? Судя по уверенному посапыванию, её не разбудили бы и пушки.

Полуослепший, я прилёг рядом, но сон не шёл ко мне. Всё казалось, что надо осмыслить этот самый насыщенный день в моей жизни, но события непостижимым образом уворачивались от посягательств ума, словно на них стояла защита. Они просто были. Как музейные экспонаты за стеклом.

Я подсел к ноутбуку. На странице Алины не произошло никаких изменений. Зато у меня под последним постом: “Вор должен сидеть в тюрьме и иметь не менее трёх пидарасов. © Япончик” появился комментарий. Я механически кликнул, ожидая увидеть тупицынский ник “zlobny-prepod”…

К моему удивлению, журнал посетил незнакомец с конспирологическим именем “404_not_found” и оставил трёхминутный ролик из ютуба.

На заставке замер кадр: мужчина, похожий на молодого Троцкого, с курчавой шапкой волос и носом-клювиком, косится на кого-то. В роговых очках отражается сидящая на табурете фигура.

Фильма я не признал, но, если судить по гнусавому голосу переводчика, это был продукт начала девяностых. Показывали что-то о временах сухого закона. На дощатом столе громоздились коробки с контрафактным алкоголем. Верзила-охранник в строгом костюме баюкал на коленях внушительный “томми-ган” с круглым диском. Заодно и объяснялся испуг в выпуклых глазах Троцкого – он был намертво примотан верёвкой к стулу. Напротив пожилой негр в холщовых штанах и рубашке навыпуск потрошил над тазом рыбу и сипло пел, изредка поднимая взгляд на связанного. Широкий разделочный нож ковырял рыбье брюхо.

Звучало что-то невольничье – негритянская “Дубинушка”, очень уместная для взмахов мотыги. Гундосый переводчик плёлся на шаг позади, переводя чуть жеманным речитативом:

– В старинном луизианском поместье… В родовом поместье, где терраса увита плющом, а в саду растёт чертополох, йо-йо… В просторной гостиной, где шкафы ломятся от старых книг… В гостиной, где прислуживали мои прадеды, чёрные, как дёготь, чёрные, как вакса, йо-йо… За круглым семейным столом сидели mademoiselle Анабель, белая, как облако, massa Уильям, белый, как песок, massa Джордж, белый, как мел… И я, старый верный nigga Том, чёрный, как сажа, чёрный, как уголь, йо-йо…

Как ни странно, насморочный тембр переводчика совершенно не мешал песне, даже, наоборот, воспринимался уместным подголоском.

– Что они делали за круглым столом, при свечах, чёрных, как ночь, чёрных, как нефть, йо-йо?.. Что они делали, mademoiselle Анабель, белая, как мука́, massa Уильям, белый, как сахар, massa Джордж, белый, как соль, йо-йо?.. Раскрыв древнюю пыльную книгу, они вызывали Сатану…

Багряные рыбьи потроха шлёпались в таз, охранник подливал себе виски, а Троцкий во все глаза слушал.

– Они пели непонятные слова из книги, чёрной, как земля, чёрной, как плесень… Они смеялись и пели, mademoiselle Анабель, белая, как стена, massa Уильям, белый, как простыня, massa Джордж, белый, как саван, йо-йо…

Напряжение в кадре нарастало, хотя внешне всё оставалось спокойным. Быкообразный охранник тянул алкоголь, негр умело потрошил очередную рыбину. Менялся только близорукий ужас в круглых очках еврейчика.

– Будто ветер дохнул с гнилых болот и погасил свечи, йо-йо… И послышалось Его мерзкое бормотание… Им предстал Сатана, красный, как гнев, красный, как кровь, с перепончатыми крылами, хвостом, как двуострый шип, йо-йо… Он разорвал на клочки mademoiselle Анабель, белую, как снег, massa Уильяма, белого, как луна, massa Джорджа, белого, как бумага, йо-йо…

Что-то стукнуло, дверь настежь распахнулась. Грянули выстрелы, повалившие охранника. Заверещал, рванулся вместе со стулом Троцкий. Негр от неожиданности выронил в таз полудохлую рыбу, она выплеснулась из него вместе с кишками и затрепетала на полу. Было тихо, лишь поскрипывали доски под чьими-то шагами…

С еврейчика от падения слетели очки. Лёжа на боку, он часто и подслеповато моргал, приглядываясь к шикарным остроносым туфлям, что приближались к нему.

– …и с тех пор в поместье живу только я, старый nigga Том, чёрный, как ворона, чёрный, как сердца белых людей, йо-йо… Белых, как снег, белых, как соль, белых, как сахар… – возобновил песню негр, кровавой рукой поймал трепещущую рыбу.

Ролик закончился.

И бесконечный этот день тоже закончился.

2014–2019 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg