«Перед жарким летом»

Перед жарким летом (fb2) - Перед жарким летом (Новинки «Современника») 1891K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Воробьев

Перед жарким летом

Рему Викторовичу Хохлову — ученому и академику, советы и человеческая помощь которого в подготовке к изданию этой книги были неоценимы.

Глава первая Медное небо

1

Разлад в жизни Косырева подступал медленно, но обозначился внезапно. Уход Лёны из института подвел итог всему, что происходило. Это был даже не уход — исчезновение, бегство.

А недавно все казалось иным. Едва откроешь глаза, с хрустом вытянешь руки, и неожиданное тут как тут. В погоде, в засеянной буковками газетной полосе. В самом себе, в предстоящих делах. Рассвет, начинается новый день — времени, времени не хватает — закат, этот день кончился, И после короткого сна — новое утро, новый день. Желанный день.

Такая выпала полоса, и так счастливо жил профессор Анатолий Калинникович Косырев, директор Третьего экспериментального института нейрофизиологии и нейрохирургии. Прямые эксперименты над святая святых — мозгом человека — недопустимо преступны, и не в этом был смысл названия. При минимуме риска для здоровья больного приходилось идти неизведанными путями, и это был уже эксперимент. Он смело брал на себя ответственность — во имя массового лечения.

Жить бы так и жить. Чем больше удавалось, тем быстрее разменивался четвертый десяток. Но, оглядываясь назад, вроде и медленнее, наполненнее.

В окружении учеников и почитателей Косырев производил искуснейшие операции, уверенный во всеобщей заинтересованности, разбрасывал невероятные идеи. Разве не чудачеством была его гипотеза, будто можно построить периодическую таблицу раковых заболеваний, включая и формы нервного происхождения, — гипотеза, которую он хоть и вполголоса, но заявлял неоднократно? Туда же, в онкологические Менделеевы, Однако скоро подтвердилось, что если б не нервные и психические срывы — эмоциональные стрессы, которые распахивали дверь этой болезни, люди чаще оставались бы здоровыми...

Так было — горение мысли, ее воплощения — и так оставалось.

Внешне все шло нормально-операции, консилиумы. Белые и зеленые халаты, стук торопливых шагов по коридорам, смиряющий или тревожный запах лекарств, щелчки и сигналы электронной аппаратуры. Конференции, симпозиумы, доклады. Снова операции, разборы — работа, работа. Но с известных пор что-то неуловимо изменилось, и острый интерес оборачивался привычным функционированием. Будто все стало видеться сквозь полупрозрачную пленку: мешает, и тянет протереть глаза.

Это было только начало.

По утрам, после зарядки, Косырев брился. Отразившись в дверном стекле, из большой светлой комнаты смотрели вещи: заваленный бумагами письменный стол, латунный микроскоп — награда за студенческую расхваленную работу. Пианино, проигрыватель. И полки с книгам и, лежавшими и стоявшими не по размеру, а по надобности. Их чтение отнимало все больше и больше времени. Хоть плачь, но надо. Отдельно — классики философии, новейшие сочинения и комплекты философских журналов, на которые иронически косились иные коллеги.

Откуда, в самом деле, этот непрактичный интерес? Когда-то Косырев походя бросил в клинике шутку: и врач и философ весьма похожи — они знают все ни о чем. Скоро у нас появятся специалисты по барабанной перепонке, по перепонной, черт побери, барабанке, а потом и еще уже. Врачи подобны философам, только у них человек спрятался не за мировыми категориями, а за микроскопическими частностями... Шутил-шутил, но тоска по широкому взгляду росла — увидеть лес за деревьями; вновь перелистал Сеченова. В ночном окне менялись созвездия, а он — если наутро не было операции — читал книги одну за другой и вникал. Вся философия вращалась вокруг вопроса, что такое мышление и каковы его взаимоотношения с миром. Мы-то уж, нейрофизиологи, знаем твердо, что мышление — это не только логика. Это воля, это импульсы, эмоции, это все страсти. Это весь духовный мир, обращенный к материальному. Выходило, что философия, подобно художеству, замыкалась в человеке: давняя шутка вспомнилась со стыдом. Философия разрывала душный круг профессионального зазнайства, указывала путь и ему. И главное — в дальней мгле и неясности замерцал некий Генеральный Вопрос.

Но пока философию — в сторону. Пока — о повседневной жизни и работе.

В квартире была прохлада и, благодаря заботам матери покойной жены, Веры Федоровны, чистота, был светлый выскобленный паркет, и ничего лишнего. Проигрыватель, солидное сооружение орехового дерева, вывезенное из-за границы, служил свою редкую службу. Глубокий, бархатный звук, совсем никаких дребезжаний. Бережная механическая рука подхватывала пластинку, снимала пыль, а затем опускала ее под иглу, и начиналось божественное... Для информации имелась «Спидола», но никаких телевизоров, никакой лишней траты времени.

Массивные стены, тишина. Отсюда, из окон одиннадцатого этажа, Москва была многообразно размеренна в своих башнях и крышах, в глыбах домов. Темная и даже мрачная осенью или мглистым зимним днем, будто сбитая в каменно-металлический улей, она раздвигалась весной до застроенного горизонта, до дальних журавлиных кранов, до скользящей между облаков пики Останкина. Летом под окнами расстилалась геометрия посадок и газонов, фонтанов и цветущих клумб. Берег Москвы-реки. На откосе стояла церквушка под синими куполам и, под золотыми крестиками, и по пасхам, по рождествам, просто по воскресеньям оттуда доносилось звучание невеликих колоколов, двух или трех. Не ростовские, конечно, звоны, а все же приятная редкость. На той стороне — желто-розовая в солнечном тумане чаша Лужников, откуда вырывался мгновенный рев футбольных ристалищ. И амфитеатр великой Москвы. После летних дождей и гроз, в голубой дымке, по глубинам прозрачных вод, как айсберги, плыли башни высотных зданий. Центр этой организации был скрыт, но в солнечные дни отмечен золотой блесткой Ивана Великого. Вечерами Москва превращалась в оранжевые прямоугольники и цепочки, в мерцание неонов и аргонов, а надо всем господствовали красные предупреждающие огоньки.

С другой стороны виднелись новостройки, мачтовые силуэты электролиний. Над Внуковом взлетели серебристые стрелы. И еще дальше — линия горизонта по зубчатому хвойному лесу, куда садилось солнце.

Вот какой вольный разбег, какая красота.

И все это приелось, пожухло.

Косырев жил на Ленинских горах, в здании университета, четыре крайних башни которого, занятые под профессорские квартиры, обозначались, как человеческое имя, литерами КЛИМ. На биофаке давно предлагали читать курс нейрофизиологии, и он согласился, соблазненный и делом, и квартирой, сбежал от подробностей старого пепелища. Суть лекторской работы не в подробной информации, — это дают учебники. В сопереживании истины. Он гордился этим пониманием и умел овладеть аудиторией сразу, бросая и свой и чужой опыт на чуткие весы. Рассчитанно импровизировал, а студенты внимали, смеялись, замирали в молчании, писали конспекты... Ну и читал бы свои распрекрасные лекции. Зачем же полставки? Но отказаться было нельзя, — никто бы не понял. «Поймите меня правильно» — достаточно распространенная и забавная, если вдуматься, фразочка.

Он работал больше, чем потреблял. Работа была его главным потреблением; пластинки и книги - вот и все, так сказать, прихоти.

Неизменность внешнего окружения — трамплин мысли. Он ценил необходимую тишину и прогулки, иногда со студентами, с сотрудниками, чаще в одиночестве, обдумывал трудное. Опухоли зрительного бугра хирургически недоступны. Но как быть, если люди безнадежно страдают!

В косыревском подъезде жили физики и химики, биофизики и биохимики, не говоря уже о разных там географах и гуманитариях. Несомненно, среди них было много интересных людей. Но хотя науки прорастали друг в друга, личные отношения налаживались труднее. Здесь знали соседей много хуже, чем, скажем, на селе или в дачном поселке. Зато все и обо всех ведал клуб пенсионеров. Они располагались у крыльца и перемывали косточки всем, кто попадался или слишком долго не попадался на глаза. И, кое-что почерпнув, Вера Федоровна приносила Косыреву. Сплетен о семейных неурядицах оба не любили. Но узнать о женитьбе сына Васильевых с девятого или о смерти доцента Жукова с пятого этажа — в этом была какая-то человечность. Участие.

Приятельские связи его с годами, как и у всех, постепенно слабели. То кому-то не понравилось, что он отказался помочь устроить сына в университет. То кому-то просто претили его научные и административные успехи. То кто-то выезжал в новую квартиру на Лихоборские бугры. Оставалось говорить по телефону, мечтать о встречах — обязательно, обязательно, — и годы проходили, а потом просто не хотелось. Иное дело работа. Здесь человеческий атомизм преодолевался: когда надо — общайся, не надо — замкнись.

Однако выдавались и пустые вечера — не то чтобы безделья, голова всегда работала, — вечера усталости. Воздух не главное в жизни, по жить без него нельзя. Косыреву не хватало обыденного человеческого общения.

Эта потребность должна была куда-то толкнуть. Однажды в санатории, дописывая книгу, он познакомился с академиком Твердоградским. Оказалось, весьма симпатичный человек и сосед, квартира двумя этажами ниже. Их научные интересы были далеки. Но семья Твердоградского — он и молодая жена Корделия Пахомовна, звавшая мужа не иначе как «академичек», — взяла Косырева под свою опеку.

У Корделии была привычка, изогнувшись станом, совать руку знакомым для поцелуя. Но вообще она была милая женщина, читала и по-английски, и по-французски, даже реферировала что-то. Она перешагнула за сорок и молода была лишь по сравнению с супругом. Его любимым одеколоном была лаванда, свежесть лаванды молодила.

Корделия Пахомовна, обнаружив, что у Косырева нет телевизора, просто охнула от желания услужить. Пообещала цветной, французский, — дороговато, конечно, зато вещь престижная. Ему не хватало только этого престижа. А она обожала телевидение, и сам муж, Алексей Федорович, присаживался, правда попозже, часиков в девять, но смотрел все подряд, до конца.

Жизнь Твердоградского делилась надвое: вне досягаемости Корделии он был, говорили, серьезный ученый. И, невзирая на малый рост, человек властный, суровый. Но лично Косырев ничего такого не наблюдал. Ему правилась непоседливость, моторный характер Корделии, веселившей и академичка, и его самого. На вечеринках в своем кругу он чуточку выпивал, ел с аппетитом, но не в коня корм, забывал тут же — что́. В карты она была дока, палец в рот не клади, а Косырев не любил проигрывать. Не та модель! За карточными эмоциями и переживаниями, суррогатом жизни, виделись действительно жизненные и мыслительные комбинации. Его самолюбие в игре было незряшным, и рвался к победе он тоже не зря... Но когда в разгар общего сбора на подмосковной даче Корделия отходила к окну, молча курила и глаза застывали оловянно, с тяжелой слезой, а жилка на щеке дергалась нервным тиком, он корил себя за выигрыши.

Знакомство это совпало с изменениями в самом Косыреве, и пластинки запускались теперь куда реже. Они были замкнутыми, казалось — абсолютно черными.

Знакомство с Твердоградскими случилось после многих лет жизни под одним кровом. Вот как у нас в Москве. А потом все распалось, и весьма бурно, не без скандала даже...

По утрам он брился. Прежде, сразу перенесясь воображением в клинику или в аудиторию, он не видел и собственного скуластого лица в зеркале. Теперь образовалась привычка: под жужжанье электробритвы разглядывать его, живущее будто отдельной жизнью отражение. Изменения нарастали. Закустились брови, полезли длинные волоски в разные стороны; продольная морщина разрезала правую или левую щеку; уголки губ, странно свежих и, пожалуй, красивых, желчно приспустились вниз. И глаза над крупным с горбинкой носом запали в темные круги глазниц. Чтобы спрятать угрозу, это несомненно.

Зеркало. В мгновенном головокруженье трудно было понять, где настоящий Косырев — тут или там. Они двое были будто и одинаковы, как два полушария мозга. Но это только на вид! Что же скрывалось в их глубине, куда было устремлено правое, а куда левое? Зеркало снаружи и зеркало внутри — великая загадка. Казалось, что на этом сечении прошлое и будущее Косырева достигли точки разрыва. Его руки — тут или там? — сильные и притом изящные, как у пианиста или скрипача, с миндалевидными лунками ногтей, крепко держали жужжащее существо, но при надобности — почем знать? — могли бросить, разбить, уничтожить и его, и все остальное, привычное... Гибель или спасенье? Лицо отражалось быстрейшими вспышками, вот-вот погаснет и не возникнет уже никогда...

Косырев был далек ото всякой мистики. Совесть его была неспокойна. За каждодневностью уплывало главное, и он спрашивал себя: доколе?

2

К идее универсальной барокамеры он подошел не сразу. Все началось с размышлений над природой инсульта. Кровоизлияние в мозг — горе тысяч и миллионов людей.

Консервативное лечение инсульта обанкротилось. Под давлением сгустков излившейся крови нервная ткань 6ыстро перерождалась. А ведь в первые двое суток можно было оперировать и удалить еще мягкую опухоль.

У каждого Ньютона свое яблоко. Мысль Косырева была проста; натолкнул случай, описанный в газетах. Некий итальянский шофер захлопнулся в рефрижераторе и замерз. Как рыба, выброшенная на лед. Разморозили его постепенно, и, представьте, — ожил. Достойно фантастического романа! Косырев занялся искусственным снижением температуры тела. Оно замедляло жизненные процессы, снижало опасное при долгой операции черепное давление. Продираясь через текучку, сквозь разные симпозиумы, коллектив института подходил к победоносному завершению идеи. Но тут оказалось, что в одной областной клинике уже делают такие операции.

Институт Косырева — экспериментальный, — не мог просто перенимать пли усовершенствовать, он должен был давать свое. Давал. Но и не в первый раз обстоятельства превращали его в генератор идей для других. Сотрудники были недовольны-одни из-за престижа, другие из-за премий. Работали — работали... Только Елена Петровна Ореханова отнеслась к этому случаю спокойно. По ее мнению, видите ли, приоритетам скоро конец. Люди, жаждущие возвеличения, — сумасшедшие; оно никому не нужно, вызывает если не зависть, то насмешку. Работать не мешало бы, однако, и побыстрее, поэнергичнее. По большому счету Косырев тоже не придавал всему этому значения, целью было здоровье пораженных недугом. Но и ему было обидно. Итогом стало хотя и дружелюбно, но охотно передаваемое прозвище — Монбланец. Не Монблан, а именно Монбланец. Скверно звучит, с противным цоканьем. Но понял он прозвище правильно.

Настоящая работа не уходит в песок. Чрезмерное понижение температуры тела обнаружило скрытые опасности и подвохи. И возникла идея барокамеры.

Здесь длительная операция протекала бы при нормальной температуре; ткани, насыщенные кислородом повышенного давления, мобилизовали силы в борьбе за жизнь. Но подавай тонкий инструментарий; подавай лазер, который позволил бы прокалывать отверстия диаметром в микрон; подавай клей, прочно соединяющий влажные разрезы, а потом исчезающий, как призрак. Барокамера, задуманная как инструмент и рук и мысли, давала простор самым различным поискам. В Канаде доктор Лоухид уже добился внутричерепной пересадки вены. А Косырев мечтал о наитончайшем мастерстве, о микрохирургии.

Хирург — это не квалифицированный мясник, отсекающий мертвое; хирургия становилась средством восстановления и усовершенствования человеческого организма. И Косырев повторял себе и другим слова Гёте: «Хирургия есть божественное искусство, предмет которого — прекрасный и священный человеческий образ. Она должна заботиться о том, чтобы чудная соразмерность его форм, где-либо нарушенная или расстроенная, снова была восстановлена». В те давние времена и мечтать не смели о самых простых операциях на мозге. И вот как далеко ушла нейрохирургия. На летучках Косырев давал волю воображению. Медицина призвана объединить достижения всех наук. Истребить болезни. Усовершенствовать род людской. Всегда помни об этой отдаленной цели. Сотрудники слушали с интересом, внимательно, но далеко не все приходили в телячий восторг и никто не бросался на шею Косыреву. Он понимал: от него требовались не декларации, не философствования — дела.

Но как утерпеть, как сдержаться, когда впереди раскрывались блистательные перспективы. Кибернетическая диагностика, нейрокибернетика, а значит, замена гадания на кофейной гуще, над тьмой тысяч данных для диагноза и лечения — точным расчетом. Само собой, Косырев не мог и тут быть знатоком. Но подбирал людей, свободных от мертвых традиций, и вроде бы институт не отставал от восхождения науки. Он был хитрец, НИИ разрастался, не старея, а молодея.

Особенно ладно устроилось с техникой. Долго искал, но нашел — таки кого надо. Шмелев Борис Степанович, Боря, переманенный из другого НИИ, где Косырев с незаурядным красноречием и тайком разбрасывал прельстительные перспективы. Институт был не ахти какой, и Шмелев с горечью исповедался, что за три года удалось реализовать только одну задумку. Аппаратик был прелюбопытнейший. Он позволял получать объемные фотографии внутренних полостей организма, будто они распластаны на столе. Это было не по части Косырева, но он оценил остроумие решения и понял, что именно Шмелева ему и не хватало. Начиналась еще одна наука — биоинженерия, и Шмелев уже в косыревской клинике показал практическую хватку, решив для начала простенькую, но важную задачу. Душно в операционных. Сестры постоянно стирают капли пота со лба хирурга. Даже крупные больницы и клиники были тогда лишены медицинских кондиционеров, которые регулируют температуру и влажность воздуха. У Косырева кондиционеры появились. А передай он заказ медицинским подрядчикам, прошли бы годы. Шмелев подыскал нужных ребят, инженеров и механиков. На них можно было надеяться, это был рабочий класс в институте Косырева.

Вслед за технической возникли лаборатории биофизики, нейрокибернетики, отделение нейропсихиатрических исследований. Они теснили клинику, но больные никак не теснились. Стали строить новый корпус.

Это было преддверием барокамеры, — и началась работа! С приходом Шмелева и пошли косыревские денежки с личного счета; оба не терпели промедлений, и когда бухгалтерия барахлила по мелочам, лезли в собственный карман, который у Косырева был обширнее. По проекту Шмелева и Косырева барокамеру изготовили на заводе, и теперь уникальное оборудование, идеально притертое, пришлифованное, как космическая ракета, было почти готово и ждало, когда внутри прозрачного колпака зацарствуют стерильные руки хирурга. Операция мозга лазером. Неслыханно!

Бог мой, как обрадовалась Елена Петровна Ореханова, Лёна, увидев смонтированный лазер! Она щелкнула тумблером, и в подставленной фанерке возникло едва видимое глазом отверстие. Улыбнулась ему, как мать ребенку, и пальцем потрогала, погладила. Еще непригодный для операций аппарат, но наладим, усовершенствуем. Ей виделся конец не только механической хирургии, — конец безраздельному господству мужчины-захватчика. Что может быть точнее женской руки, где физических усилий понадобится совеем мало? Косырев искоса поглядывал на волевой профиль, на выбившиеся из-под белого колпака темно-русые с рыжинкой волосы, на высокую шею. Она повернулась, и ее зрачки — в светлых, четко обведенных райках — расширились и будто охватили его в общем восторге. Она была особенной: или почти дурнушкой, недовольной и сухой — до резкости, до бесцеремонной грубости, — или очень близкой и доброй, как сейчас, когда она улыбалась. В барокамере, где место космонавтов занял операционный стол, она была королевой, готовой применить целительную власть.

До поры до времени Косырев был доволен, как говорится, суммой любых достижений. И вдруг — стоп. Конец восторгам. Жизнь распалась на две половины. До — радости открытий и свершений. После — мучения и неуверенность.

Барокамера обещала леченье прежде безнадежных больных. Чисто хирургический подход оказывался узким, и здесь особенно требовались биохимические, кибернетические и прочие методы. Но для этого необходимо было знать, что такое болезнь. Такой вот простенький вопрос.

Чувство нового — ладно, новое приметит всякий глазастый и небездумный. Сумей по-новому увидеть старое, фундаментальное, в этом высший полет мысли.

Ну что ж, вернемся к праотцам. Со времен Сеченова и Клода Бернара болезнь понималась и как физическая дисгармония, и как нервно-психическое страдание. Однако и теперь, в эпоху стрессов, четкого разделения, а значит, и понимания единства духовного и телесного нет. Вот оно проклятье медицины — духовно-телесная, иначе говоря, психосоматическая проблема, о которой написано и наговорено уйма верного и тьма глупостей. Да, представьте себе. У медицины нет общей теории болезни. Поносите ее самым пошлым образом, ругайте медиков, и в каком-то смысле будете правы.

Раньше он скептически щурился, похаживая вокруг да около. Что там Фрейд и его произвольные манипуляции с фактами подсознания! Нейрохирургия строилась на ощутимых фактах. Как же иначе? Травмы, опухоли, аневризмы, кровоизлияния — все это зримо, наглядно, есть что исследовать и поправлять. Безусловно, в лечении нельзя обходить и переживаний — озабоченности, горя, радостей — они многое значат. И их учитывали. На глазок. А в науке так нельзя.

Давайте мыслить, давайте осторожно думать. Разве духовные напряжения и эмоциональные вспышки возникают без внешних причин? Чепуха. Значит, терпеливо собирай факты, не упускай, как скупец, ничего. Обобщай. Чтобы обнаружить единицу переживания, его, так сказать, материально-духовную клеточку. И выделить ее, подсчитать и рассчитать в бесчисленных ситуациях. Вот тогда в нашем деле и восторжествуют математика и кибернетика!

Это был ложный путь. Гнилушкой мерцала пустая абстракция, и не получалось ничего. Хоть бы сдвиг, хоть бы шаг к верной цели, хоть бы щелочка в глухой стене. Нет. Переживания не расчленялись.

Оставалось искать бесчисленное множество причин болезни — это раз. Или же, по непоколебленному Вирхову, искать больные клетки в определенном месте, искать спрятавшихся злодеек — это два. Последнее в высшей степени нравилось Косыреву-хирургу: найди и вырежи. Но Косыреву-нейрофизиологу претили оба подхода.

Прямо хоть плачь. С одной стороны, индивидуальные случаи, ин-ди-ви-ду-аль-ны-е, с другой-определенный тип заболевания. Вот интуиция, и вот логика, — отдельно. В итоге выезжай на ювелирном мастерстве. Бывало, Косырев разгдывал свои руки с отвращением к их хваленой умелости. Самые основы нейрохирургии казались порочными: не наука, а игра. А он не хотел играть жизнями, ни в каком смысле.

У-гм, коллеги. А ведь современная медицина растаскивает больного! Не лучше ли прежний универсальный врач, который лечил как мог. Иногда худо, но зато видел в больном человека. У него и мысли не возникало, как там поживают раздельные дух и тело. Мудрый домашний или деревенский врач! Мы много рассуждаем о психотерапии, а он знал, что иной раз немудрящее, но искреннее утешение — самое верное средство. Даже в случае заразной болезни, даже когда зуб извел или желудок замучил, человек болен весь, а не частично. Все в нем страждет.

Но не значит ли это, что он, нейрофизиолог, должен браться за все? И язва желудка, и гипертония, и, как теперь все уже знают, рак чаще всего вызваны душевными травмами, сверхнапряжениями... Перелетая из одной страны в другую, Косырев убегал от самого себя: потаенные мысли влекли следом много разных последствий и даже утрат.

Психосома. Психо-сома. Психосома. Нет в мире ничего более загадочного. А пока — о философские ночи!— он кое-что понял. Да, многогранная личность человека индивидуальна и посему нуждается — каждый раз — в особом лечебном воздействии. Деревья не похожи друг на друга, так что говорить о людях. И из этого надобно исходить, а не из какой-то мифической единицы переживания. Косырев ввел новые формы опросов и историй болезней. Кто вы, больной? Как радовала и била вас жизнь? Рассказывайте, что вас заботит, и вместе будем искать выход.

За этим встала сверхзадача. Поиски причин болезни в самом содержании человеческой жизни так или иначе могли объединить усилия всех, весь коллектив. И с этим нужно было торопиться.

Талантливый человек, погруженный в бездну познания, поневоле раздражен, капризен, когда дело не клеится или недооценивается. Подтолкни, помоги схватить момент решения; оцени, успокой ревность к интеллектуальному успеху других. Обнаружил равнодушие и лень — требуй положительного и соблюдения графика. Косырев знал в этом толк, поднаторел, но, конечно, упускал многое. Времени не хватало, и директор не надсмотрщик. Еще заграничные поездки. Машина двигалась, дисциплина неукоснительно соблюдалась, а в институте множились разговорчики, слухи, недовольства. Отношение к барокамере имела только часть сотрудников, а другие почувствовали себя, ну, оттесненными, что ли, от главного дела...

И вот случай с анонимкой, такого еще не бывало. Позор, позор.

Его вызвали и, доверяя вполне, передали синеватый стандартный конверт с подметной бумагой. Глаза побежали по машинописным строчкам. Так...

Началось с ординаторов, с кандидатского минимума по философии. С давних пор в институте подвизался некий доцент Бодров, Он старательно зарабатывал почасовые, ординаторы благополучно сдавали экзамены. Но слушателей последних лет уже не устраивали его примитивные откровения. Жалобы множились, и Косырев зашел на лекцию. Действительность превзошла ожидаемое. Лектор что-то бормотал под нос, время от времени не в лад словам размахивая руками, как летучая мышь крыльями. А редкая аудитория, используя помещение, жила своей жизнью — разговаривала, рисовала, читала. И если б не присутствие Косырева, многие бесцеремонно выходили бы по своим делам. «Коммунизм, социализм...» — бормотал лектор. Святые эти слова в его употреблении стирались до бессмыслицы, и философия — жизненная необходимость понять свое место в мире — превращалась в набор пустых фраз. Возмущенный Косырев потребовал отстранить Бодрова от преподавания. На очередном методсеминаре он произнес импровизированную речь, завершив ее тем соображением, что нельзя употреблять имя божие всуе, без большой надобности. Сопоставление якобы марксизма с религией и было положено в основу анонимного заявления в самую высокую инстанцию. Косыреву вменялось в вину и превышение прав, и отсутствие правильного подхода к кадрам, и кое-что похуже. В частности — будто он хаял атеистическую пропаганду. Не случайно хаял, видели его со снятой шапкой в церкви.

Что было, то было. Действительно ездил, сопровождая иностранную делегацию. Два попа, — он не знал их точного чина, но один был лоснящийся, жирный, наглый, а другой — худой и как бы одухотворенный, — вели службу, и верующие крестились, плакали. Он призадумался, правы ли те, кто считает религию неопасной. Откуда столько фанатиков? Перелистанные для сведения атеистические книжки оказались из рук вон примитивными или, напротив, слишком заумными, скрывавшими хилость мысли. О чем он, не стесняясь, сказал на методсеминаре. Не только дух, сама природа не может породить ни одного атома Вселенной. Что нового выдвигает наука против веры? Человеческая мысль через науку — непосредственную производительную силу — увеличивает свою активность. Не бог, а наш титанический труд призван господствовать над стихией. И молодежь, и все остальные слушали, развернулась дискуссия. Не о том, конечно, есть ли бог, а о сути религии.

Прочитав об этом, он только усмехнулся. Но в анонимке была и вторая часть, которая больно его кольнула. Намеки на неблаговидное поведение директора в личной жизни.

Пусть что угодно говорят о будущем семьи, а жена — незаменимая опора. Семья Косырева погибла. Как это страшно, когда близкие закрывают дверь в последний раз. Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!.. В тот год Наташа с Вовкой уехали в Красноводск. Осенью нет места сиротливее. Неродящая песчаная земля, холодный ветер из пустыни. Понадобилось везти в Москву, на операцию, Наташину сестру. Он соскучился и настоял, чтобы вернулись самолетом. Дома ждал обед, был куплен любимый женою торт, и никаких предчувствий. А в это самое время самолет упал в свинцовые воды Каспия, у дагестанских, осыпанных рафинадным снегом острых гор. Виноватые и осуждающие глаза Наташи, нежное тельце сына навсегда исчезли. Развеялось их сознание, их привязанность и любовь.

Тогда-то, после долгого отсутствия, и приехала Лёна Ореханова; она добывала все справки, ездила за венками. Строгая и отрешенная стояла рядом у могил, держала в промерзшей своей ладони его пылающую руку...

Давно это было, давно. А жгло всегда.

Лёна уехала, он остался один. Спасение было в труде, изнурительном и всезахватывающем. Но прошел год, другой...

Первой обратила внимание на Косырева старшая химичка лаборатории Анна Исаевна. Институтское прозвище — Нюрка. Странно, что так окрестили женщину в высшей степени интеллигентную.

Она вела себя куда как тонко. На конференциях, на собраниях смотрела только на него, и все ее длинное тело выражало обожание и сочувствие. Поджидала у выхода, и разговоры были умные — о последнем симфоническом концерте, о зажиме в архитектуре, или, не без отточенности, и последний анекдот. Подделанный под старомосковский говор ее отличался особым, густым произношением буквы «ш» — слово «рожь» получалось без мягкого знака — рошш. И все это в запахе настоящих парижских духов, уж не сомневайтесь. Маленькая ее головка, коротко остриженная и вровень с головой Косырева, симпатично выглядывала из воротника шубки.

Однажды Косырев не утерпел: так хотелось послушать Четвертую симфонию Шостаковича, которая в свое время не исполнялась. Пир интеллекта и эмоций, марсианская музыка. Экстаз, выход в тысячи человеческих существований. Полутьма концертного зала позволила ей сжать его пальцы, а когда он рассеянно убрал руку, она усмехнулась. «Знаете, — сказала она в перерыве, — ваше увлечение Шостаковичем и Прокофьевым архаично. Они уже позади...»

Он вслушивался, вдумывался, пытался вжиться и, казалось моментами, вживался. Пендерецкий — скрежеты, звучания, голоса. Дым забвения, дымы. Капля анчара на обнаженные легкие. А рука на подлокотнике подбиралась, подбиралась к его руке и душе.

В Анне Исаевне было нечто от жирафы, но не натуральной, а такой, каких изображают сюрреалисты. В ее тридцать она вся была подготовлена к тому, чтобы стать женой знаменитого человека, Косыреву надо было наконец сделать последний шаг, а он и не подозревал о такой надобности. Но, услышав, как грубо разносила она нянечку, понял, почему она Нюрка, и провожанья с разговорами окончились. Теперь она, оскорбленная, на собраниях смотрела мимо него. Косырев заметил, что один ее глаз — не часто, изредка — подмигивал, и дергалась черная родинка и казалась искусственной мушкой.

В общем, суждение было таковым — не мужчина. Однако мужское жило в нем, несмотря на изнурительную деятельность. И на одной вечериночке у Твердоградских...

Она была обворожительна, безусловно талантлива, и звали ее Нина Васильевна. Восходящая звезда оперетты и совершенно без предрассудков. В чем-то это отвечало его понятиям: если уж да, так да. Когда она — распустив волосы и приподняв брови над синейшими глазами — пела для него только, он витал на седьмом, нет, на восьмом небе. Ласки ее не надоедали. Из издательства шли напоминания, а очередная книжка встала на мертвый якорь.

Нина вовсе не торопилась замуж, она презрительно именовала мужчину злым домашним животным и предсказывала будущий матриархат. Но дело шло, конечно, к этому, на вечериночках поторапливали тостами. И вдруг выяснилось, что Косырев у Нины Васильевны хоть и главный, но не единственный, «Что же ты думал,— возмущенно сказала она, когда он преподнес ей эту новость, — посадить меня в клетку?» Разоблаченная и точно зная, что Анатолий Калинникович спуску не даст, она не стала финтить. В чем-то Нина была несгибаема и честна. Однако Косырев даже поразился безболезненности разрыва.

Вот и все. Нина Васильевна поднасыпала пеплу, и он сам уже понял особенность своего положения. Женщины, действительно нужные ему, скромно уклонялись с пути. Вся личная его скомканная жизнь была кручением в замкнутой спирали—то вверх, то вниз. Возвращались бесплодные, обращенные в прошлое, мечты. Вспоминалось постоянно: Наташа на берегу моря поддевает ногой гальку, и голова ее склоняется к загорелому плечу, а большие веки прикрывают прозрачные глаза, и концы волос теребит ветерок. Она поднимает веки и говорит: «Знаешь, Толя...»

Он должен был трудиться, времени не хватало.

Все осложнилось, когда снова приехала Лёна Ореханова. Их долгому, хотя и с перерывами, знакомству суждено было продолжиться. Но появилась она до того, как Косырев расстался с Ниной Васильевной...

Анонимкой надо было пренебречь. Но содержание ее стало каким-то образом известным. Пошли догадки и толки, кто написал, сам Косырев поневоле задумывался.

Запомнился один сон. Он видел себя у окна, где зубчатый лес на горизонте. В багрово-сизых тучах заходило солнце. И вдруг подземный толчок, все зашаталось. Легко покрывая высокие здания, навстречу покатился гигантский желтый вал. Задыхаясь, не успев никого предупредить, он бежал по лестницам к шпилю, к вершине. Вокруг бушевала водная стихия, поглотившая все... «И будет медное небо и железная земля». Безоблачно-грозное, низкое небо, которое давит, нечем дышать.

Он знал, безо всякой фрейдистской символики, о чем этот сон. Предупреждение. Но днем, скрепленный обручем воли, сдержанный, требовательный, Косырев никому и вида не показывал.

Вот какая наступила полоса жизни. Все соединилось, испытывая на предельную прочность. Нет, без преувеличений, наступил момент: или — или, крайняя точка поворота. Косырев повторял себе великие слова: «Всякий кризис одних надламывает, других закаляет». Мечтания развязаться с директорством и, оградив свои владения и права, погрузиться в новые проблемы, окончательно развеялись. Чтобы их осуществить, требовалось сохранить руководство, ликвидировать зачатки междоусобия. Косырев знал: бывали институты, изнывавшие в бессмысленной борьбе. То есть они в каком-то смысле процветали даже, однако их отношение к науке становилось проблематичным. Он ощетинивался, представляя такую перспективу. Он ведь был, не надо забывать, хирургом, а хирург после наблюдений и размышлений всегда переходит к действию.

И вот поездка в Японию. Серебряный свет Фудзиямы, белозубые улыбки, шипенье жаровен со смертно бледневшими лакомыми спрутами. Точнейшая аппаратура клиник — без раздумий о приоритете, по патентам — идеальный порядок. Открытое желание коллег-буддистов поделиться тонкими методами лечения и искренние слезы расставаний с ним, с Косыревым.

...Теперь гул демонстраций ворвался в роскошные ложи лимузинов, где он восседал под опекой и откуда — «Это очень, очень опасно, Косырев-сан!» — сбежал-таки, чтоб пройти сквозь ржавую жесть трущоб, сквозь смердящие свалки, сквозь расстрел презирающих глаз. Кто он, вознесенный к профессорству и директорству великой революцией, они не знали. Вернулся в Союз — и сразу в Югославию, по обстоятельствам совсем некстати. В это время из института и ушла Лёна.

Глава вторая Начало

1

Отсидев неделю на конгрессе и прочитав доклад, Косырев отбросил — на три дня! — все трудности и горести. И помчался на «Мерседесе» по извилистым дорогам Югославии, любуясь красотами прозрачного до самых глубин Скадарского озера, окруженного угольными горными пиками, и Боки Которской, где в неприкосновенности сохранился средневековый итальянский город с легкими белокаменными храмами, узкими улочками и душными вековыми запахами. Словения, Хорватия. В Загребе забавные трамвайчики гудели как паровозы, и это вызывало улыбку.

Главное дело ученого — мышление, обдумывание. Всегда. В Сараеве, среди минаретов, перед впечатанными в тротуар следами студента Принцепса, застрелившего австрийского наследника, он почувствовал — забрезжилось решение. Ранняя адриатическая весна дарила и просто хорошее настроение, такое редкое в последнее время.

Он прилетел в Москву рано утром и, не заезжая домой, еще до урочного часа сосредоточенно маршировал по кафелю коридора к себе в кабинет. Навстречу везли тележку двое техников в синих халатах. Лаборатория Шмелева, у него не забалуешься. Мелким, быстрым шажком из-за поворота вывернулась Мария-Луиза, то есть Марья Лукинична, секретарша первого зама Нетупского. Личико свекольного цвета, и само похожее на бурячок, сладко сморщилось. Прямо-таки с удовольствием поздоровалась. Ишь ты, горит на работе!.. Алины на месте не оказалось. Не было и нянечки-уборщицы, Авдотьи Семеновны, от которой он получал самую первую информацию. Вспомнил добрые старческие глаза, как свечечки, — видно, не ее смена. По селектору вызвал старшую операционную сестру Людмилу.

Она влетела через полминуты. Лицо было в алых пятнах, и прядь жестких черных волос выбивалась из-под косынки. Заговорила с ходу.

— Скажите, Анатолий Калинникович, что делать? Обязанность не моя, но глаза-то видят. Коридоры забиты койками. Сестры перегружены, но никто и не жалуется. А Мария-Луиза пришла и говорит: сдвигайте больных в палаты. Будто какая-то комиссия. Там и так духота невыносимая.

Мария-Луиза не прижилась в институте. Когда она, тихо скользя, неожиданно появлялась в самых дальних углах, все, о чем бы они ни говорили, замолкали сразу. Но не такова была Людмила.

— Что с ними делать?

Косырев откинулся, протянул по столу руки со сжатыми кулаками. Вздохнул: не хватало сил отказывать экстренно нуждающимся. Между замом по лечебной части Юрием Павловичем и Нетупским тянулся постоянный конфликт, и по существу прав был последний. Медперсонал сверхзанят, так можно превратить клинику в обыкновенную больницу.

— Оставьте на местах, — сказал Косырев. — Оправдаемся как-нибудь. Больше брать не будем, а эти пусть долежат.

— Но Мария-Луиза...

— При чем здесь Мария-Луиза.

Удовлетворенная Людмила послушно кивнула. Поправила прядь. Сверкнув белками, молитвенно подняла глаза к потолку и тут же опустила: зачем вызвал. Косырев глянул на календарь.

— Сегодня... пятница. Значит, через неделю — операция Чертковой.

— Готовим, — снова кивнула Людмила. — Но она оч-чень боится.

— Что ж, — он развел руками. — Успокойте. Операция будет показательная.

— Но... Анатолий Калинникович! Лучше без посторонних.

— Ничего. Чем больше вокруг людей, тем легче ей будет.

Он непререкаемо скрестил пальцы. Однако легче-то легче. Но и самая простая скальпельная операция всегда уникальна и неизведанна. А тут еще с-серь-езные опасения... Людмила смолчала, упрямо сохраняя свое мнение. Имела право. Когда-то давно и в другой клинике, когда Косырев впервые подошел к операционному столу, кое в чем она разбиралась получше его и не скрывала своего превосходства. «По-моему, доктор, не надо этого делать». Сколько ей лет? Года на три все-таки помоложе, чем он.

— Как Володя, Людмила Петровна?

У Володи, тринадцатилетнего губастого подростка, извлекли сложную опухоль. Дело шло на поправку. Перед отъездом Косырев играл с ним в шашки; все приходило в порядок — и координация движений, и интеллект. Он ждал, сестра скажет, выписан.

— Опять постельный режим. Температура.

Косырев нахмурился. Неужели напрасны все труды, и под слабенькими сращениями черепа и оболочек началось воспаление или что похуже? Сейчас все зависит от терапевтов. Перевел разговор на другое.

— Не знаете, Золотко не возвращался?

Больной по прозвищу Золотко был из отделения нейропсихиатрических исследований, куда Людмила доступа не имела. Но его знали все, он один имел право перемещения, как постоянный житель, по всем коридорам и открытым палатам клиники — веселый, говорливый, услужливый. Или напротив — совсем вялый, безвольный. Теперь мало кто узнал бы в нем Максима Золотова — художника, талантливого мастера, а всего-то сорок с небольшим человеку. Попал в автокатастрофу, глубинное поражение правой височной части мозга. Безнадежно. Но когда Золотке становилось хуже, это можно было и облегчить. Он сам появлялся в клинике — в любое время — непременно с собственной большой подушкой и с мольбертом, перед которым иной раз долго и неподвижно стоял. Его помещали в отдельный бокс. Но Косырев и сам себе не признался бы, что главный интерес для него представляла травма Золотки, особая окраска бредовых видений. Косырев беседовал с ним — когда обдуманно, когда по наитию, — и разговоры эти, с учетом прежнего опыта, все больше укрепляли еретическое соображение не просто о некотором, а о всестороннем различии деятельности правого и левого полушария мозга. Зеркало внутри нас... Косырев скрупулезно следил и за физиотерапией, и за дозами лекарств,

никого другого особенно не подпуская. Золотова так и считали — больной Косырева.

Он вздохнул, и вздох этот выразил сложное чувство. Отсутствие Золотки значило, что тот был относительно здоров, но Косырева огорчило, что нельзя сейчас же, немедленно, проверить важную догадку.

— Нет, пока не приходил, — примирение улыбнулась Людмила.

— Позовите, пожалуйста, Юрия Павловича.

Людмила ушла, весомо ступая по паркету. Да, не крошка, солидная дама. Эта ни Марии-Луизе и никому спуску не даст. Прекрасный работник, каких, к сожалению, всегда не хватает.

Через две минуты Юрий Павлович, заместитель по клинике и дублер в предстоящей операции, перекинул ногу на ногу напротив Косырева и сомкнул руки замком на колене. Молодой человек тридцати восьми лет, — теперь до сорока все молодые. Верхние веки острыми складками повторяли излом бровей, нижние отчеркивали темные зрачки — глаза казались треугольными. Спокойное внимание, но чувствовалось — по сжатым, что ли, губам: есть что сказать. Углубилась морщина над переносьем, как дужка старомодного пенсне, и это придавало Юрию Павловичу глуповатый вид. Совсем ложное впечатление. Нет, голубчик, сначала об операции.

Подробный план — авторы Косырев и Юрий Павлович — с десяток раз был проигран в воображении. Предварительные анализы и исследования, проведенные по всем лабораториям, позволили отбросить менее надежные варианты. Предстояло удаление онкологически сомнительной опухоли. Положение больной постепенно ухудшалось, но резких изменений не произошло.

— Уж к этой-то, к показательной операции, — спросил с некоторой иронией Косырев, — будут, наконец, готовы муляж и контурные?

И макет опухоли, и контурные карты были нововведениями, необходимыми, по его мнению, для единства оперирующего коллектива и понимания наблюдающих. Без живого представления нет и рационального знания хирурга.

— Будут, будут, — заверил Юрий Павлович. — Нашли мастера, сделает. — Он поднял треугольные, блестевшие глаза.

Уверен в полном успехе.

Юрий Павлович был влюблен в Косырева-хирурга, и тот знал это.

— Да? — усомнился он. — А почему, припомните-ка, Камаева погибла? Та же клиническая картина. Та же конституция, тот же возраст. Почему кончилось трагично?

Юрий Павлович смолчал. Косырев прошелся взад-вперед. Остановился у телевизора, подключенного к операционным, вгляделся в его пустой сейчас экран. Обернулся. Юрий Павлович был первым, с кем Косырев поделился своей идеей о значимости переживаний.

— Но, Анатолий Калинникович, факторов так много. Пестрый, полиморфный характер...

— А потому, — прервал Косырев, — что Камаева нравственно страдала. Она не хотела жить. В тяжелый час ее покинул близкий человек, Юрий Павлович. Так-кие пустяки.

— Конечно, — сказал Юрий Павлович. — Известно, что послеоперационные нарушения с особой отчетливостью проявляются в ранее скомпрометированных системах.

Косырев мельком улыбнулся его склонности к ученым формулировкам.

— Да, неисчислимо доказанный факт. Но что прикажете делать с этим трюизмом?

Он взмахнул руками, соединил их.

— Идти на поклон к художественной литературе? Мыслить метафорами и аллегориями? Я не могу взять их в руки вместо скальпеля. Нейро не художество, это наука!

В запале Косырев покривил душой — насчет художества. Юрий Павлович отвел глаза, ему известны были и эти новейшие склонности шефа. Тихо сказал:

— Мне кажется, психика не выступает как точечный, одноактный ответ на каждое внешнее воздействие...

— Верно, верно, — вдруг всерьез заинтересовавшись, подбодрил Косырев.

— Но это значит, — продолжал Юрий Павлович,— что ячейка переживания, если она существует, сложна, как художественный образ.

— То есть и часть, и целое вместе?

— Да. Лично я, каюсь, совсем не вижу, как можно абстрагировать ее. Переживание целостно и неповторимо.

— Хм, — Косырев схватил подбородок в горсть. — Конечно, в психическом есть непрограммируемые особенности. Но неповторимость должна иметь предпосылку в повторимом. И балерина несравненна только потому, что ее сравнивают.

Они плавали между своих понятий, как рыбы в водорослях, умело находя дорогу. Косырев задумался, поглаживая подбородок. Как стимулирует мысль общение с коллегами! Потом пригнулся к собеседнику и сказал:

— Чертовски это вы интересно. Насчет художественного образа.

Скрывая удовольствие, Юрий Павлович отвел глаза. Но, снова вспомнив что-то, сморщил лоб и посмотрел на шефа. Тот уже сел за письменный стол, листая накопившиеся бумаги. Однако взгляд зама почувствовал.

— Я просил бы, — сказал он, приподняв голову и вроде между прочим, — просил бы на этот раз поручить реанимацию Орехановой. Она, кстати, уже в клинике?

Юрий Павлович помедлил. Выбрал глазами точку на лбу Косырева, который, вполне уловив его нерешительность, положил карандаш.

— Как мне известно, она уволилась из института.

За спиной вставшего Косырева грохнул стул.

— Как уволилась?!

— Две недели назад.

Сразу, значит, как только уехал.

— Кто позволил?

Юрий Павлович выразительно смолчал. Косырев уперся кулаками в стол, желваки ходили по скулам. Потом выпрямился и зашагал прочь, как солдат, крупным шагом. Подвесной застекленный коридор вел из клиники в институт. Он даже и не глянул в окна. А на улице из-за туч вспыхнуло солнце.

2

Уход Орехановой был для института большой, в личном же отношении — для Косырева — огромной потерей.

Картина складывалась странная. Спешно оформила характеристику — безадресную. В коммунальной квартире, куда он немедленно позвонил, сказали, что вывезла вещи. Куда? Никто не знал. Но для Косырева тайны не было. В Ленинград, конечно, в клинику, которую год назад возглавил Николай Николаевич Ефимов, и куда он шутя, а вроде и не шутя, звал Лёну.

Жаль было, когда Ефимов, заместитель по науке, получил назначение. Остроумно они со Шмелевым придумали: шлем с двойными стенками к любому размеру головы, миниатюрный холодильник. Работу по воздействию охлаждения на кислородную недостаточность мозга Ефимов начал здесь, и после его ухода направление заглохло. Место до сих пор было вакантное, все кандидаты казались не теми.

Косырев вернулся в кабинет, набрал автоматом Ленинград.

— Ты, Анатолий? — ответил скрипучий, но бодрый голос Ефимова. — Рад, рад, здравствуй, дружище. Какими судьбами?

Косырев представил сухую, жилистую фигуру, тонкий нос, глубокие морщины вокруг улыбавшихся губ, за которыми открывались крупные желтоватые зубы.

— Я из Москвы.

Спервоначалу на истинную цель звонка был наведен туман. Косырев намекнул, в частности, что хотел бы видеть Ефимова в составе комиссии по приему барокамеры, и тот обещал. Душа не откололась начисто.

— Послушай, — сказал наконец Косырев. — Лёна у тебя?

— Что?! Не разыгрывай, сделай милость...

Он ничего не знал. Но пообещал не упустить Ореханову, коли она появится, и посоветовал Косыреву подумать, отчего бегут ценные сотрудники. Все это в тоне самого благополучного человека.

Косырев бросил трубку на рычаг. Не в Ленинграде. Прав Николай Николаевич, ее везде возьмут, золотые руки. Нет, уйти ни с того ни с сего, и в такой ответственный момент, Лёна не могла. Темные обстоятельства, чувствовалась какая-то гадость. Ушел Ефимов, ушел Берестов — тоже с повышением. Появилась анонимка. Теперь ушла Лёна. Действительно, пора подумать как следует.

Косырев выдвинул ящик. Синеватый конверт лежал на месте.

Он вынул и брезгливо развернул бумагу, отпечатанную на двух сторонах. Неужто изгнанный Бодров? Искусно составлено, немалое знание институтских отношений. Не он. Анна Исаевна? Не способна на это. Мария-Луиза? Ходили слухи, будто она подсидела прежнего начальника, запустив магнитофон в письменном столе во время рискованной в смысле нравственности беседы. Сегодня чересчур сладко улыбалась в коридоре. Но мало ли о ком что говорят. Не она, слишком заумно. Как это тут сказано: «Тайная вера, несовместимая с партийной принадлежностью и проявляющаяся не столько в словах, сколько в смысле поступков». В смысле поступков, вот как.

Косырев разглядывал, и строчки прыгали, перемешивались. Какая гадость! Вот-вот ловилось что-то. Фу, черт, прямо наваждение, ведь это машинка. Для того и написано, чтобы думал постоянно, чтобы крутился, как белка в колесе. Нет уж, не дождетесь!

Он задвинул ящик, повернул ключ. Потер лоб и, забыв о кнопке, крикнул секретаршу:

— Алина!

В дверь просунулась растрепанная головка. На румяном лице изображалась мудрость младенца, готового ко взбучке.

— Здравствуйте, Анатоль Калинькыч. Я вовремя. На две минутки задержалась внизу.

Значит, как всегда, опоздала. Сдерживает дыхание, и можно представить, какой кросс задала она от метро.

— Пригласите Олега Викторовича.

Нетупский Олег Викторович. Он пришел в институт, когда начался бум вокруг барокамеры.

Его кандидатуру стали настойчиво рекомендовать с самых разных сторон. Косырев был не настолько наивным, чтобы не собрать возможной информации. Моложе Косырева десятью годами, но успел стать проректором медвуза, защитил докторскую. С именем Нетупского связывалась туманная идея всесторонней сквозной психотерапии, то есть создания для больных таких идеальных условий, в которых они позабыли бы обо всех неурядицах и горестях каждодневной жизни. Но это в выступлениях, устно. А так — соавтор известного учебника нейрофизиологии, двух монографий и трех-четырех десятков статей. Почти все в соавторстве. Но совместные труды были добротные, и имена его сотрудников последовательно приобретали известность. Чуток к растущим талантам. К тому же — времена коллективного творчества.

Не ради врачевания и научных достижений брал Косырев Нетупского, расхваливали его хозяйственно-организаторские таланты. И Твердоградский — по-дружески, доверительно — подтвердил это. А Косыреву с двумя замами по лечебной и научной части не хватало именно такого человека. Обеспечивать, раздобывать — в этом нуждался институт, наращивая темпы исследований.

Нетупский, среднего роста человек, представился исключительно корректно. Выпуклая грудь и борцовские ниспадающие плечи; костюм сидел на нем как влитой, только на полноватых ляжках, когда он присел, выглаженные брюки собрались гармоникой. Это был единственный изъян, вообще-то не жирен, а плотен. Крепкие руки в рыжеватых волосках выглядывали из белейших манжет, схваченных крупными черными запонками. Он внимательно слушал будущего шефа, и остановившиеся недобрые глаза — в коротких ресничках, под редкими бровями, в золотой оправе надетых к беседе очков — очень не понравились. Красноватая кожа лица, упругие круглые щеки, подбородок камешком, короткий нос — в профиль полумесяцем. Гладко зачесанные волосы. Загадочен. Однако подтянут, собран, аккуратен, это соответствовало намечаемой должности. Что ж, приходилось сотрудничать с несимпатичными людьми — и получалось неплохо. Нетупский улыбнулся Косыреву, тот ответно ему, они принялись очерчивать круг будущих обязанностей. И сразу обнаружился деловой человек.

Косырев не ошибся: задержки с редчайшими материалами, к которым не так-то просто подобраться, прекратились. Институт зажил вольготно, и это было совсем-совсем немало. Обширные связи Нетупского позволяли добиваться необходимых ассигнований. Он пришел в институт как первый заместитель, с широкими полномочиями. Но Косырева это не пугало, хотя он догадывался: сама новая должность учреждена едва ли не ради Нетупского. Он охотно потеснился и передал первому заместителю все обязанности, прямо не касавшиеся коренной работы института и клиники. Нетупский не мог скрыть покровительственной усмешки, когда присутствовал при разговорах директора с главбухом. Потом брал бухгалтера под руку и вел к себе. Ну и пусть, раз для пользы дела. В свою очередь, первый зам склонялся перед знаниями и талантом Косырева, умел подчеркнуть это в подходящий момент. Но касательно организаторских способностей хранил сдержанное молчание. И поскольку Косырев, сберегая время, уклонялся, бывало, от визитов и в министерство, и повыше, Нетупский брал обузу на себя.

Находились недовольные им, и прозвище приклеили не одному Косыреву. Пашка из лаборатории Шмелева скрестил Нетупского Пузырем, Привилось сразу, подхватили и в сопредельных институтах. Вообще, намеков хватало. Косырев объяснял это тем, что, замещая его во время отъездов, Нетупский правил чересчур круто. По молодости. Иные его плосковатые суждения и запреты, конечно, не нравились фантазерам, но иногда и ведро холодной воды — совсем неплохо.

Тройка дирекции—Косырев, Нетупский, Юрий Павлович—работала слаженно. Нетупский всесторонне знал околомедицинскую обстановку, за ним было как за стеной. Правда, новыми замыслами Косырев делился только с Юрием Павловичем. Но правда также, что и поток информации от Нетупского в последнее время оскудел.

В Югославии случился разговор с Евгением Порфирьевичем, ответственным работником министерства. Попивая сок с минеральной водой, они сидели на веранде гостиницы. В свободном светлом костюме грузная фигура Евгения Порфирьевича выглядела импозантно. С моря дул ветерок, и адриатические лесистые острова, за которыми скрылось солнце, казались тучными животными на водопое. Евгений Порфирьевич поднял тяжелые веки и, восхитившись погодкой, между прочим спросил, доволен ли Косырев Нетупским. Тогда, слава аллаху, все нормально: директор — ученый, зам — организатор.

Косырев тяжело набычился. Он — только ученый, а Нетупский — выдающийся руководитель! Поймав проницательный взгляд Евгения Порфирьевича сквозь опухшие пальцы — сердечник, — он хмыкнул и не утерпел сказать, а нельзя ли, раз уж такое дело, выдвинуть Нетупского повыше. Евгений Порфирьевич ответил не без ехидства, что выше косыревского института трудно что-нибудь представить. И волноваться не надо, речь идет не о чем-нибудь конкретном.

В словах его пряталась хитрость. Евгений Порфирьевич всех карт не раскрыл, но сказанное нужно было рассматривать как предупреждение. Получил власть, не вставляй кормило в чужих руках, пользуйся орудием дела. А при назревавшем повороте в делах она была ой как необходима.

За неделю впечатление от разговора сгладилось. Но сейчас, ожидая Нетупского, Косырев приготовился ничего не упускать. И пусть сам заговорит об Орехановой.

Нетупский вошел быстрым деловым шагом. Косырев оторвался от бумаг, и Олег Викторович энергично тряхнул, а потом задержал его руку, будто прислушиваясь, что произошло с ее обладателем, что нового привез он из заграничного далека скромным работягам.

— С приездом, Анатолий Калинникович.

Он положил папку на стол и, подтянув брюки на коленях, сел в кресло. Сунул крепкие руки в карманы халата и что-то там тихонько перебирал. Поразглядывали друг друга. Спокойные глаза, выдержка. Учись — никакой информации о душевном состоянии. Кирпично-румяные щеки были с утра особенно упругими. Пузырь, подумал Косырев с косвенной усмешкой и вопросительно наклонил голову.

Нетупский коротко рассказал о текущем. Строительство нового корпуса перешло в практическую фазу; из типографии доставили тезисы докладов; барокамера двигалась к концу. Ей придают исключительное значение, заметил Нетупский, возможны точки соприкосновения с космосом. Надо сконцентрировать силы для последнего рывка. И встал вопрос о ее перспективности в трансплантации.

— Позвольте, — перебил Косырев.— Какая пересадка в нейрохирургии?

Недальновидное мнение шефа. Но уголки губ под полными щеками остались ровными.

— Пока никакой, — помедлив, ответил Нетупский. — Но мы обязаны думать о пионерстве. Есть идея пересадки нервных проводящих путей. А пока... Ведь не только мы будем пользоваться барокамерой.

Косырев поморщился. Действительно, не избежать, потянутся другие, сломают график. Но Нетупский понял его иначе и, сверкнув очками, вскинул подбородок.

— Понимаете, — быстро заговорил он, — это не какая-нибудь из пальца высосанная идея, м-м-м, психосоматической корреляции. Если вспомнить, что болезнь — это хаос, внесенный в материальные функции организма, м-м-м, энтропически вырожденная картина, то поправить ее можно только материальными средствами. Всесторонней сквозной психотерапией. И вот, в перспективе — трансплантацией. Я удивляюсь, как могут некоторые увлекаться фрейдистским шаманством.

Если Юрий Павлович точно знал, о чем говорил, то Нетупский, бывало, и бессмысленно жонглировал терминологией. Но такое сильное обвинение. Хотя и в доверительной беседе...

— Кто, например? — уточнил Косырев и подумал, что редко видел Нетупского так возбужденным.

— Ну, например, Шмелев... Это профанация. Если нельзя установить, что такое значащее переживание, ничего оно не значит. Мы не покончим с субъективизмом в медицине и не двинем вперед кибернетические и математические методы, если не будем опираться на материальные факты.

— Но ведь Шмелев — инженер, — напомнил Косырев.

— Я не знаю, кто он, — Нетупский слегка раздул крылья носа. — Но болтает об этом везде.

Между Шмелевым и Нетупским сразу установились напряженные отношения, запахло озоном. Любопытно, что там говорил Шмелев. Косырев, как пистолетом, щелкнул настольной зажигалкой, закурил. Нетупский легко, чтобы не обидеть Косырева, отогнал дым. Тот отвернулся к гигантскому муляжу человеческого мозга. Чепуха же все это, чепуха. Вся эта пересадка нервов, безграмотность... Однако Нетупский все энергичнее влезал в теоретические вопросы. М-да. Вспомнил о Лёне, помрачнел.

— До трансплантации нервов нам далеко, как до звезды небесной, — сказал он. — Вы, надеюсь, не утверждаете, что душевное состояние больных нам безразлично?

— Что вы!

Нетупский смешался, поерзал в кресле. Была у него такая манера, разминать мышцы.

— И правильно, — улыбнулся Косырев. — Социальная среда тоже вызывает патологические сдвиги.

Нетупский среагировал мгновенно.

— А вы, надеюсь, не хотите свалить вину за болезни на наше общество?

Ну-ну, умеет обобщить до абсурда. Косырев раздумчиво промолчал. Нетупский решил, что сквитался, и, раскрыв папку, вынул бумагу. Косырев пробежал глазами по строчкам. Опять та же история. Пользуясь отлучками директора, Нетупский стал было приглашать сановных хирургов. Может быть, и заслуженных и тосковавших по делу на своих должностях, но кое-что подзабывших и в чрезвычайной занятости лишенных времени вжиться в индивидуальный случай. Тогда Нетупский ссылался на внешние давления, которым не имел сил противостоять. Чтобы упростить трудность, Косырев прямым приказом запретил допускать посторонних к операциям. И снова бумага с просьбой.

— Вы отказали? — спросил он.

— Н-нет, — замялся Нетупский. — Это ведь ваша функция.

Вот как. К нему обратились, а он: напишите, мол, бумагу. Пусть сам шеф ссорится с уважаемым человеком... А о Лёне все ни полслова. Косырев протянул бумагу обратно.

— Прошу ответить вас, Олег Викторович, — сказал он. — Никакого превышения прав, вы замещали меня.

Нетупский передвинулся в заскрипевшем кресле. Неуступчивость Косырева была ему внове. Задумался, ища причин.

— Я знаю, Анатолий Калинникович, — начал он, — какой болезненный вопрос...

Наконец-то. И не зря тянул.

— Да, действительно, — сурово перебил Косырев. — Как можно было подписать приказ? Объясните, пожалуйста.

Он поставил зажигалку на ребро между собой и Нетупским. Оба не сказали, о ком идет речь. Нетупский вынул руки из карманов и положил их на колени. Посмотрел на свои начищенные ботинки.

— Ясно, Анатолий Калинникович, такими кадрами не разбрасываются. Я просто категорически отказал Хотел отложить до вашего приезда. Добилась, высшие инстанции разрешили.

Он развел руками. Вскипела злость. Тише, тише.

— Могло ли такое быть?

Нетупский поднял голову и в блеснувших очках сузил глаза. Зачесанные волосы не шелохнулись.

— Позвольте, это некорректно. У вас есть основания не верить мне?

Видимо, правда. Маленькая несдержанность и маленькое поражение от этого молодого человека с завидным здоровьем и нервами. Злясь теперь на себя, Косырев сбавил тон.

— Вы хоть расспросили ее? Что могло случиться?

— Разве уговоришь? — голос Нетупского тоже стал примирительным.— Не пожелала выдвинуть никакого повода. Такая же загадка, как и для вас.

Ой ли. Косырев поднял глаза. В тоне Нетупского все-таки чувствовалась фальшь. Будто сожалеюще вздохнул. Опершись локтями на стол, Косырев не отрывал взгляда. И внутри размеренно сказалось: дальнего полета птица.

— Ну ладно, — вздохнул и он. — Время покажет.

А сам подумал, что Лёну надо немедленно отыскать и вернуть любыми средствами. Любыми. Всеми.

— Хотелось бы еще об одном неприятном деле... — начал Нетупский.

Косырев понял, что об анонимке.

— Нет, нет, — быстро перебил он. — Совсем не время.

И поднялся, показывая, что разговор окончен.

— Да, вот еще что, — Нетупский тоже встал, но приоткрыл папку. — С Батовым плохо. Вот, прочитайте.

Косырев снова опустился на стул.

Батов был первым секретарем Речинского обкома. Жестокая гипертония, предынсульт. Речинская область была подшефной институту, и Нетупский выезжал туда несколько раз. Сам Косырев тоже отвечал на запросы речинских врачей и осматривал Батова, когда тот приезжал в Москву.

— Хотят, чтобы поехали вы, — сказал Нетупский. — Нужда в самой квалифицированной консультации.

Косырев покачал головой — так некстати. Но ехать придется. Он задумался.

— Анатолий Калинникович...

После паузы Нетупский заговорил почти сердечно. Он и руку в рыжих волосках протянул через стол, чтобы положить ее на руку Косырева—свалилась зажигалка. Но тот откинулся назад, не дался.

— Вы устали, Анатолий Калинникович...

— Ошибаетесь. Нисколько.

— Я сам устал, — продолжал, вроде не слыша, Нетупский. — Эта наша махина, барокамера, потребовала огромных сил.

При чем здесь «наша». Хотя труда, но другого труда, и им вложено немало.

— А вы без отпуска два года. Забыли, но я-то помню... Поезжайте, Речинск — ваша родина. Задержитесь, отдохнете. Мы доведем барокамеру. Обещаю следить каждочасно.

Все-то он знает. Глаза Нетупского были спокойны, только в стеклышках очков или в глубине вспыхивали янтарные искорки. Неужели знает и о разговоре с Евгением Порфирьевичем? Рука что-то перебирала в кармане. Ждет.

— Понимаете, — сказал, наблюдая, Косырев, — все-таки не смогу поехать. И буду просить, чтобы поехали все-таки вы.

Скрой, скрой недовольство. Сомкнутые губы Нетупского не шелохнулись. Но рука в кармане замерла.

— Хорошо, — сказал он просто.

Косырев проводил его и, притворив двери приемной, подождал. В глубине коридора Нетупский на ходу вынул что-то из кармана, подбросил — щелкнуло кастаньетами — и ловко поймал. Косырев не заметил — что именно он подбросил, но удовлетворенно сощурился игре или чудачеству зама, какой-то странной слабинке. Нетупский обернулся, они померились взглядами. И тот пошел дальше — четким, пружинным шагом.

3

Рабочий день окончился. Он вышел в смену солнца и полумглы, в пронзительный ветер. Весна была неспокойной, какое будет лето? Пошел к метро.

Люди, люди, люди. Старые и молодые, все спешащие, они отворачивались от ветра и едва успевали глянуть друг на друга. Столица, гудение многомиллионного улья.

Понимая человеческое тело и мозг, он недостаточно знал человека, людей. Народ. Все мы нарождены для жизни и борьбы. Косырев был окружен народом. Но корни, которые связывали Косырева с широким миром, оборвались, подсохли, и живые соки потеряли путь. А снаружи бурлила жизнь, там были все средства для нового волевого подъема. Профессиональности мало, если хочешь синицу в руки, — цель жизни, — и книг тоже мало. Он должен был стать еще и специалистом по отношениям между людьми, иначе ему, директору, трудно будет превратить институтскую пляску в хоровод и ему же, нейрофизиологу, осуществить генеральную идею.

Она мучительно всплывала сквозь тину повседневности и требовала толчка для окончательной кристаллизации. Уехать бы на месячишко, пожить как все люди, а не как неодушевленное орудие познания. Одушевиться. Но какое там! Момент был совсем неподходящим.

Дома без аппетита поел. Поставил на проигрыватель шумановского «Манфреда» и подперся рукой.

Будь Лёна рядом, отыскал бы слова, разъяснил бы все недоразумения. Сейчас Косырев так нуждался в близкой опоре. Взгляд Нетупского из коридора, ему показалось теперь, говорил также: смирись, она никогда не вернется... Что-то он такое знал.

На башнях зажглись красные огоньки. Смятение и тревога музыки, не нужно это. Выключил. Над письменным столом висела фотография жены и сына. Взгляд обходил ее, а когда приходилось стирать пыль, сжималось сердце.

Под окнами грохотнул грузовик. Тихо. И вдруг — телефонный звонок. Тревожный голос, торопясь, сказал, что звонят четвертый раз. Дела Батова совсем плохи, и если Косырев сможет вылететь, билет заказан. Сможет? Машину немедленно высылают.

Он почувствовал, как учащенно забилось сердце.

Там, в Речинске, прошло детство и начальные юные годы. Родных там не оставалось; товарищей, наверное, разбросало по стране; многих отняла война. Старшее же поколение... Косырев мог только мечтать о дорогой для него встрече.

Но там тайга, река, родной воздух. Там люди, хоть и другие. Там Сибирь.

Впрочем, в Речинске наверняка был одни близкий человек. Косырев совсем забыл, но тот разыскал его через адресный стол, и даже понравился задором комсомольского работника послевоенных лет; восстановилась их приязнь, дружба. Потом наезжал раз-два, но это было давно. Пошли такие события и в общественной, и в личной жизни, что о комсомольце Ване, пожалуй, ни разу и не вспомнилось. Теперь Иван Иванович Евстигнеев, как рассказал Нетупский, был вторым секретарем обкома. И там, в Речинске, он вспомнил с жаром, жила в эвакуации ленинградская девчушка Лёна Ореханова со своим дедом. В летние каникулы они возвращались на великую Ведь. Дед там и похоронен.

Давно уже задумывал побывать, но и хотелось, и боязно было. Почему мы оттягиваем встречу с родным краем, чего робеем? Того ли, что нарисуется, что проявится в нас самих?

Он заторопился. Позвонил Юрию Павловичу и сказал, что в пятницу операция обязательно состоится. Вернется накануне.

Все сборы — уложить необходимое белье. Сверху папка с последними соображениями о психосоме. Надо привести хотя бы в относительный порядок и — на всеобщее обозрение. Пусть додумывают, иначе прождешь сто лет. То кажется близким, то... Ну, все. Впрочем... впрочем... Как хорошо, что вспомнил. Он выдвинул один ящик, другой. Нет. Полез в книжный шкаф и под стопой бумаг отыскал книгу в зеленом бархатном переплете, сдул пыль. На первом листе было аккуратнейше выведено: «Дневник К. С. 1.1.1930», а потом небрежно закончено: «20.3.1944». Дневник этот попал к Козыреву от покойной бабки уже после войны, вместе с памятными вещицами и фотографиями, и он едва не выбросил. Несколько лет назад наткнулся, снова пролистал и, обнаружив свое имя, заинтересовался. Дневник принадлежал Ксении Семенихиной, однокашнице. Раскрывала она его не часто, иной раз через полгода, но, взявшись, писала пространно: наблюдательность росла со временем — от первых старательных записей до бисерного почерка последних. Перед войной там появилось и имя Вани Евстигнеева, а потом стало повторяться все чаще. Записи обрывались неожиданно, осталось много чистых листов... Как он попал к бабке? Где теперь Ксения? Косырев ничего не знал. Но дневник по праву принадлежал если не Ксении, то Ване, хотя жизнь и развела их. Приятно выполнить застарелый долг.

На Речинске для Косырева скрещивалось многое.

В последний раз оглядел квартиру, проверил газ, присел перед отъездом. У дверей валялся сиротливый войлочный коврик. Так и не пришлось увидеть Челкаша, лохматого каштанового спаниеля. У Челкаша был плохой хозяин, которого оставалось ждать и ждать, довольствуясь обществом других людей, тоже хороших, но не таких любимых. Год назад он прихворнул. Не очень, правда, серьезно, но все же пришлось поместить его в собачью лечебницу. Доверяя, он вскочил в железную клетку охотно — понюхать. Но когда увидел, что его оставляют, издал такой вопль, что Косырев трусливо сбежал. Пришел за собакой через две недели. В пахнущей горькой псиной комнате хозяева чинно ожидали своих зверей. Наконец в углу скрипнула дверца, и вышел Челкаш с погасшим взором, потеряв веру во все и равнодушно нюхая пол, он волочил свои длинные свалявшиеся уши, как никому не нужные тряпки. Почуяв и увидев Косырева, замер на мгновение, еще не веря, а потом залаял, запрыгал, полез целоваться. К нему сразу вернулся аппетит, и он на лету с великим удовольствием подхватил кусок хлеба, брошенный прохожим. Он простил все и навсегда, лишь бы быть вместе. И он тащил Косырева домой сверх всяких собачьих сил...

Свежо, первые звезды, летная погода. Застекленные крыши биофака отсвечивали закатом, как египетские пирамиды. Под ветерком зябко клонились голые ветви деревьев. Навстречу шел знакомый негр-студент в пальто с пушистым воротником, глубоко засунув руки в карманы. Он поклонился Косыреву, в улыбке блеснули зубы.

— Холёдно, — сказал он, старательно выговаривая слово.

— Да, холодно, холодно, — подтвердил Косырев.

Машина лихо развернулась у подъезда. Проехав полпути, Косырев вспомнил о Вере Федоровне; она и забрала Челкаша. Так и не оповестил о приезде, а теперь об отъезде.

Отношения между зятем и тещей были сложными. Тогда она не хотела, чтобы летели самолетом, настаивала, чтобы поездом, и не смогла простить невольного виновника. Денег упрямо не брала, обходилась пенсией. Но с кем-то надо было общаться, кому-то надо было помогать, В последнее время, когда Косырев помрачнел, она, напротив, помягчела, иногда оставалась ночевать. А Косырев избегал ее прямого взгляда из сетки горьких морщин.

Аэропорт. Прыжок вверх, мощное гудение дюз.

Луна висела ниже самолета, в густо-синей тьме, а в иллюминаторах напротив угасала багрово-серая линия заката.

В Свердловске настигла непогода, и пока Косырев, кое-как переспав на стульях, дождался местного самолета, Батов умер... Сообщил ему об этом на речинском аэродроме тот, кто встретил его, и оказался он Иваном Ивановичем Евстигнеевым.

Глава третья Реквием

1

Неожиданная для Косырева встреча получилась холодноватой. Иван Иванович стиснул в объятьях, а поцеловались мимо щеки. Узнавали и не узнавали друг друга, глаза только остались прежними. На правой брови Евстигнеева Косырев отыскал рубец от багра: мальчишками их согнали с плотов ошалевшие собственники. Лицо было в резких морщинах, из-под шапки топорщились волосы.

— А я собирался в Москву, — сказал Евстигнеев. — На этот раз обязательно зашел бы. Но видишь, что получилось.

У выхода он сбил шапку на затылок.

— Где же Сережка?

Машина вывернула из-за угла. Молодой смуглолицый шофер с любопытством посмотрел на Косырева и, когда тот размял сигарету, щелкнул зажигалкой.

После разговора об обстоятельствах смерти Батова взаимно поинтересовались личным. Иван Иванович женился, двое детей; Косырев коротко рассказал о гибели семьи. Примолкли. Впереди, по горизонту, за высоковольтными серебристыми мачтами, ветер гнал стальные, холодные тучи, нес их ка себе вместе с единственной полосой солнечного света, ровно падавшей вниз. Там за движением туч было что-то устойчивое и могло показаться — устойчивее, чем человеческая жизнь и человеческие отношения.

Что никогда не повторяется — это облака. Они прекрасны. Женщину верную и переменчивую, как облако, можно любить вечно.

Они вздохнули. Венки, оркестр, делегации — все это должен был организовать Евстигнеев. Косырева в связи с печальным событием тоже ждало дело.

Город. Затуманилось, падала мелкая изморось.

— Постой, куда ты меня везешь? — спросил Косырев.

— Домой, куда же,— ответил Евстигнеев. — Места хватит.

— Нет, нет, я не могу.

Покосившись, Евстигнеев подчинился без лишних слов.

— Хорошо. Завезете меня и — в гостиницу. Только что отстроена. Мест свободных сколько угодно, пленум отложили.

У здания обкома Косырев вышел за Евстигнеевым.

— Ну, — сказал Евстигнеев, — сейчас десять утра. До четырех? Суббота, но обком весь на месте, такие дела.

И, заглянув в лицо, обмерил крупными, потеплевшими глазами,

— Десять лет, подсчитал я, бобылем. Нехорошо, Анатолий Калинникович.

Он положил горячую твердую руку на руку Косырева, и тот почувствовал запах валерьянки. Переживает смерть товарища. Под внимательным взглядом Косырев заторопился обратно. Это и позволило незаметно смахнуть платком досадное проявление душевной слабости.

Из мертвых не воскреснешь, и в воскресенье...

Да, больше тридцати лет. Снова Речинск, узнаваемый и неузнаваемый. Он проглядывал сквозь мокрые гостиничные окна своими крышами и голыми ветками деревьев, своими кранами и туманными далями. Он ждал свидания, как и Косырев.

Но в дверь сразу же постучали.

— Семенычев.

Вошедший был приземист, широкобров. Однако рукопожатие показалось резиновым: рука Косырева полежала в его ладонях, как в люльке, Косырев догадался, по какому поводу пришел этот человек. Он пропустил его вперед и сказал:

— Располагайтесь.

Но Семенычев жеманно глянул из-под широких бровей маленькими глазками и придержал Косырева за

руку.

— Позвольте без обиняков, Анатолий Калинникович. Вскрытие в два. Волнуюсь, польщен: ведь при вас... Сейчас извините за назойливость. Конечно, вы предполагали — благополучно прибудете, отдохнете. Но единственный для нас случай. Может быть, сочтете возможным?

Он склонил массивную седоватую голову набок: точечные зрачки сосредоточились на Косыреве.

— Совершенно не понимаю, о чем вы.

— Все, решительно все ждут вас, златоуста медицинского. И студенты, и преподавательский состав. О чем сочтете нужным.

Косырев поморщился прямолинейному комплименту. Ясно, попался, лекция в мединституте. Прогулку приходилось отложить.

— Хорошо, — сказал он, заматывая шарф. — Успеете собрать?

— Ждут, — оживился Семенычев. — И машина подъедет.

Косырев всмотрелся: по виду карикатурен. Но дело было не в его почтительной настойчивости. Семенычев переваливался впереди, оглядываясь, и готовый в случае чего поддержать. На улице приготовленно хлопнул себя по бокам.

— Как же так!

У подъезда стояла не «Волга», — где уж! — и не «Москвич», а обыкновенный в брезенте «козлик». Кривоногий шофер с подкрученными усиками по-солдатски ступил шаг вперед, выдвинул коричневую в мозолях руку и, надув шею, представился:

— Чапчахов. Разогнали другие машины. Последнюю в Ермилово, за родственниками.

Говорил он с трудом, натужно, — лицо в мелких жилках покраснело, — но и с большим достоинством. Имелись в виду близкие покойного, его смертью жил сейчас весь город. Семенычев, выжидательно пригнувшись, взирал на светило, готовый ко всему. Косыреву сделалось почему-то весело.

— Да садитесь же! — приказал он с оттенком профессорского демократизма.

Маленькое представление завершилось. Нырнув в машину и разместив громоздкие ноги в теплых полуботах, Семенычев пронаблюдал, как усаживается Косырев, и отечески укорил:

— Ушки-то опустите, продует.

Институт оказался рядом, в трех кварталах, можно было и пешком дойти. А пригнали машину. Раздевая Косырева, Семенычев улыбался: провинция, конечно но ритуал знаем. Неожиданно Косырев проговорил два часа, рисовал на доске, перепачкался мелом и долго отвечал на записки, пока не последовал всплеск аплодисментов.

Втроем, и исполняющий обязанности ректора Виталий Ильич тоже, они пошли в морг. Из глубины кругло-сводчатого коридора светили плафоны дневного света и слышался стук деревянного молотка.

По периферии секционного зала выстроились студенты. Складки белого покрывала остро горбились под большим телом на оцинкованном столе; предстоящее неумолимо превратит его в предмет манипуляций. Их ждали ассистенты и скрестивший опущенные руки лечащий врач.

— Егоров. Мы с вами переписывались.

— Помню, помню, как же. Вот какие дела... Приступим?

Егоров рассказал о последнем диагнозе. Тромб легко сделал свое дело. Летальный исход ранним утром, несмотря на принятые меры.

— Чего-нибудь чрезвычайного не случилось? — спросил Косырев. — В самые последние дни?

Молодой врач глянул остро. Уважительно склонил голову.

— Вы правы, Анатолий Калинникович. Мне кажется...

Зверское убийство. Преступник оставил наглую записку — не отыщете. Действительно, пока ничего, кроме фотографии, которую и показали по телевидению.

— Так рассердился на угрозыск! До слез. А надо заметить — суровый человек. Это было накануне.

— Патологоанатомическая картина, — вмешался Семенычев, — непередаваемая. Лицо потерпевшей...

Косырев остановил его властным движением.

— В его положении было достаточно, — закончил Егоров.

— Да, так.

Наружный осмотр. Ассистент начал писать протокол.

Наступила очередь Семенычева. Лицо стало каменным, широкие ноздри раздулись. Здесь было все иное, чем в операционной, где спасают жизнь. Скальпели, мозговой нож в эмалированном подносе блестели тускло, грубо. Семенычев надел фартук. Покосился на черные резиновые перчатки, но решил работать без них. Они остались, скрюченные, будто хватка самой смерти. Руки его умело делали свое дело. Резиновый скрип ножниц, с грудобрюшной полостью конечно. Круговой распил черепа, мозг вынут. Поиски. Срез. Приникнув к окуляру микроскопа, он заработал винтом.

— Ну вот, — сказал он. — Вот. Тромб и красное размягчение.

Косырев вгляделся, классическая картина. За ним смотрели другие.

— Подготовить множественные срезы? — тихо дохнув через плечо, спросил Семенычев, вновь обретший смиренность.

— Не нужно, по-видимому, — невольно ответил Косырев. — Яснее ясного.

— А не поторопились чересчур?

Косырев резко обернулся. Что он, ребенок? Не знает, что ли: Косырев как врач, причастный к лечению, не мог давать указаний.

— Решайте сами, — сказал он.

— Как вы хотите, — блеснул глазками Семенычев.

Комиссия вернулась в институт. Поговорили об увиденном и подписали перепечатанный тем временем протокол. Провожавший Косырева по коридорам Семенычев рассказывал о технике вскрытия, о серых ядрах, упомянул Хартля и Джонстона. Косырев прислушался. Выходило, что Семенычев предлагает новые методы препарирования мозга.

— Описано у Комарома.

— У кого? У Комарова?

— Ко-ма-ром. Венгерский патологоанатом.

— Вот как, — мотнув головой, Семенычев огорченно сжал руки. — Такая эпоха. Открытия совершаются одновременно.

— Но вообще, — Косырев счел правильным подбодрить коллегу, — вообще, вы работаете артистически. С вами нет томительного ожидания. Не в осуждение вашей полезной профессии скажу, однако, что живого человека я вам не доверил бы.

— Почему?

— Слишком увлеченно вскрываете...

И подумал: к сожалению, тип прозектора, смакующего смерть, существует во врачебном мире. Семенычев не понял, принять ли сказанное как комплимент. Дальнейших разъяснений не последовало, они вышли на крыльцо, и тогда он с некоторым сомнением спросил:

— Говорят, вас сам Евстигнеев встречал?

Косырев пропустил вопрос без внимания. Черта едва, все ему, видите ли, нужно знать.

В машине Чапчахов подкрутил усики, надул шею.

— А я думаю, скончался он от перенапряжения. Нельзя перенапрягаться. Я, например, никогда не перенапрягаюсь.

И это было точно, машина Чапчахова двигалась чуть быстрее прохожих. Их обогнал фургон с красными крестами; у обкомовских ворот он повернул в глубь двора — мимо колонны ждавших проститься, мимо прислоненных венков.

Косырева сразу провели к Евстигнееву. Тот говорил по телефону, держа наготове другую трубку. По-свойски кивнул, кивком этим пригласив сесть. Окончив разговоры, откинул голову, закрыл глаза. Обветренное лицо сделалось похожим на лицо слепого Гераклита — ни единой мелкой морщинки, все глубокие, вырубленные складки. Наконец открыл глаза и непонятно спросил:

— Так как же?

Не ожидая ответа, он отхлебнул чая, сморщился и негодующе отодвинул стакан, в котором колыхнулась рубиновая жидкость. Глаза набухли внутренними, спрятанными слезами.

— Ах, какой это был человек. Толя! Он всех знал, любил область. Ты-то очерствел, смерти наблюдая, а это наш родной человек. Позавчера разговаривал с живым...

Евстигнеев помолчал. Но вдруг встал, всей грудью выдохнул воздух и сделал на лице иное, торжественное выражение. Прикалывая траурную повязку к косыревскому рукаву, напомнил:

— Похороны завтра.

Значит, завтра надо ехать на кладбище, иное сочли бы черствостью. Евстигнеев пристроил наконец повязку и, сменив тон на приказывающий, сказал то, о чем думал Косырев:

— Завтра день особый, будут и поминки. А послезавтра, учти, вечер мой. Не придешь, жена обидится.

— А как же иначе, — удивился Косырев. — Конечно, приду. У меня к тебе дело есть, между прочим.

Евстигнеев, стрельнув темными, с красноватыми белками глазами, чуть улыбнулся.

— Между прочим, и мне с тобой вот как поговорить надо.

Он провел ребром ладони по горлу. Другая рука, лежавшая на плече Косырева, была такая горячая, — горячее, чем утром, — что теплота ее чувствовалась сквозь пиджак.

Они пошли по коридорам, запах хвои делался все слышнее и слышнее. Быстро скрипели ботинки Евстигнеева, Косырев едва поспевал. Не такая уж разница в годах, Евстигнеев годом моложе. Но ни лыж, ни реки, ни леса, только город. Позор, позор, и нужно было ломать безо всяких задержек, поберечь природное здоровье.

Заиграл оркестр.

2

Едва начинало темнеть. Но надо было отдохнуть после ночной отсидки на свердловском аэродроме. Косырев вернулся в гостиницу.

У столика листала журнал молодая женщина. Дежурная отлучилась, и, ожидая, Косырев из-за газеты рассматривал ее. Челка приоткрывала чрезмерно высокий лоб. Прозрачные глаза, кокетливые завитки волос на висках, как у Кармен, только светлые. Матовая кожа подогрета внутренним жаром. Не кожа, а оболочка души. Одно неуверенное движение руки к набухшим венам лба — и он профессионально отметил: страдает головными болями. Пронзило сходство с близким человеком. Или показалось? Когда, ворча на кого-то, пришла дежурная, они взяли ключи, и на отдалении, но как привязанные, пошли вдоль дверей. Вместе завернули за угол. Она и не взглянула на Косырева, благо ковер приглушал шаги.

В родном городе, накануне других встреч, Косырев чувствовал себя взвинченным. Спать не хотелось. Но так продрог, и в номере оставалась сырость недавней стройки, что пришлось забраться под одеяло. На потолке качались тени голых веток, сплетаясь в осмысленные фигуры.

Несмотря на обыденность случая, привычно обдумывал увиденное. Он предупреждал Батова: необходимо бросить дела, пройти серьезное обследование. Куда там! А можно ли было спасти в московских условиях? Как сказать...

Профессия нейрохирурга — особенная профессия. Врачевание — это сплав науки и искусства, размышлений и действия, а тем более нейрохирургия. Вся нынешняя наука — в движении к практике, а хирурги издавна и с полным правом могут считать себя и учеными, и чернорабочими своего дела. Отсюда склонность видеть сквозь понятие живой образ. Для других слово — мозг — звучит отвлеченно, для хирурга...

Мозг.

Он сравним не только с Обществом — со всей Вселенной! Биллионы ассоциаций, триллионы степеней свободы — вот оно, обеспечение поистине свободной, всепознающей мысли. Гигантски объемная и текучая, его карта постоянно мерцала и вспыхивала в сознании Косырева, с пунктами и пунктиками, двигателями и приводами, системами и уровнями, вся под воздействием импульсов глубинных структур. Для нейрохирурга это знание — хлеб насущный. У мозга высшая надежность, приспособляемость, но знай, где коснуться, не бесчинствуй зря.

Когда-то Бурденко рассказывал ему о диспуте Луначарского и митрополита Введенского. В Политехническом музее шла публичная дуэль атеиста и верующего, на самом высоком уровне. Аудитория, разная и накаленная, аплодировала любому удачно найденному доводу. Воздев в ораторском запале руки, Луначарский вопрошал: люди поднялись над облаками, но кто увидел бога? Введенский, прищурив острые глаза и эффектно откинув рукава рясы, парировал: хирурги оперируют мозг, но никто из них не видел мысли. А она существует! Здесь он был прав, требовались более тонкие доводы. Если мысль не здесь, не продукт мозга, а чуждое пристанище из иного мира залетевшей души, тогда Косыреву, нейрофизиологу и хирургу, нечего делать. И об общей теории болезни нечего мечтать. Он прямо-таки ощетинивался против религиозных бредней. Свой опыт и труд, свою мысль человек оставляет другим. А мертвый мозг мертв, как камень, он погрузился в сон минералов. Все кончено, и кромсать его не жалко. Остается увидеть причины конца и сохранить благообразие трупа...

Косырев вытянул руки, сделал несколько взмахов — занемели от неподвижности. Снова замер. В памяти расстанавливались человеческие фигуры. Вот они глянули Друг на друга, двинулись, пошли. Теперь, накануне поворота, вне рабочей суеты и совещаний, следовало поразмыслить, не преувеличивая и не преуменьшая трудностей. Разве предстоит быстрое решение вечной проблемы психосомы? Ничуть не бывало. Лишь новая ее постановка, и Косырев чувствовал: она накануне. Однако и в том случае, если поворот произойдет, но не даст быстрых и наглядных результатов, Косыреву могли сказать: безумствуй, голубчик, сам. Заложил основы процветания — хорошо; сплоховал — подави самолюбие, устранись, уступи место молодому. Как сочетать стремление к важной, но далекой цели с каждодневной отдачей?

Ветви сплетались в окне, как цепкие пальцы. Сложно. Все сложно.

Он давно уяснил: в новом деле половина, если не больше, сил уходит на работу тарана. Но всегда ужасался бездне времени, которое пропадает для дела. Теперь или — или, хотя картина будущего сражения была неполной и неточной. Упрямо пробивая дорогу глубоким новшествам, Косырев должен был найти и оптимальные формы управления. Иначе требование кибернетизации и прочего превращалось в пустой трюизм. геомеостазис, изоморфизм, оптимизация — он повторял эти слова как заклинание. Оптимизация, геомеостазис, изоморфизм. И еще одно, черного цвета: рассогласование.

Вот именно, рассогласование. Припомнить все ошибки, одну за другой. Проанализировать. Верно заметил как-то Шмелев, что делать, это ясно, а вот как — не совсем. Не что, а как, в этом трудность. Где тот рычаг? Надо различать организацию — это анатомия, статика — и управление — физиология, динамика. И согласовать... С Иваном Евстигнеевым поговорить бы профессионально об этой штуке — организации — и согласовать... Поговорить бы об управлении, о лени и энергии, предпостановлении...

Косырев нырнул, как в омут, в сон. Откуда-то выпрыгнул Семенычев: игранув бровями, сказал тихонько, — поторопились, упустили на вскрытии, — но он прогнал шептуна. Едва успел сунуть жегший пальцы окурок в пепельницу.

Ночью разбудил звонок. Протер заспанные глаза и поднял трубку. Взволнованный мужской голос.

— Простите, вы ведь врач? Это администратор. Извините за беспокойство.

— Ни-иче-ег-о, — зевнул привыкший к бесцеремонным побудкам Косырев. — А что такое?

— Понимаете, ваша соседка. Ей позвонил муж, по междугородней — не отвечает. Пробовали мы — тоже. Муж говорит, очень больна. Страшно беспокоится. Просил посмотреть.

Косырев вмиг натянул брюки, сунул ноги в шлепанцы. Вертя ключ в руках, молодой лощеный администратор ждал в коридоре. Они постучали — без ответа. Тогда тот сунул ключ в скважину.

На пороге в халатике стояла она, давешняя знакомка. Искаженное болью лицо, помутневшие глаза, дрожащие руки. Но сразу подтянулась, нахмурилась жестко:

— Что такое?

Из дверей выглядывали люди. Недоразумение выяснилось: с вечера она приняла снотворное. И снова Косырев отметил сходство с близким человеком. Особенно это навсегда врезанное в память выражение глаз. Отчаявшихся.

В номере он приказал себе уснуть. Без раздумий, сразу.

3

Косырев не дождался конца траурной церемонии. Когда наступила минута прощания и он увидел сбросившую платок вдову и ее бледные руки и услышал не шепот даже, а косное движение онемевших губ: «Прощай, Саня, милый. Спасибо тебе за все, за все», — он не смог оставаться дальше. Он вообще не мог видеть такого со дня гибели семьи. За спины, за спины стоявших людей, тихонько выбрался из толпы и двинулся по первой попавшей дорожке.

Вымучивая душу, оркестр играл Шопена. Скорее бы кончилось.

В просвете деревьев, перед идущим возник заброшенный храм с голой решеткой купола. Храм стоял на холме, на портике был выведен красный крест. Именно красный. Памятка девяностых годов прошлого века, голодных и холерных, массовых похорон, днем и ночью, в запахе уксуса и хлорной извести, в треске чадивших дегтем пропитанных факелов. Живые очевидцы рассказывали. И ребятишки с опаской смотрели, как из каменисто-песчаных обвалов выглядывали черепа и берцовые кости, чистые в сухой почве, отливавшие перламутром. Но, привыкнув, играли здесь, прячась и в гулком Красном Кресте с каркающим вороньем, да и за могилками... Прошли десятки лет, дожди и ветра сделали свое дело. Могилок не было видно, одни травяные кочки. Но кочки были все-таки вытянутые. Легкие вылеты поверхности, всхолмления, свидетели того, что там лежали останки носителей сознания, духа. На кладбищах — итоги врачебного искусства, подумал Косырев. Печальные итоги.

Залп, другой, третий... Гимн.

Ненависть к смерти должна одушевлять врача. Ненависть. Негодование. Оно и влечет его к действию, к спасению людей, а не привычка, как неверно сказал Евстигнеев.

На похоронах, в сторонке, среди женщин, ожидавших или просто собравшихся на звуки оркестра, на скорбное прощание, Косырев приметил его шофера Сергея. Ветерок шевелил волосы, шарф под кожаной курткой туго охватывал шею. На смуглом с яркими губами лице выделялись негодующие глаза — в них тоже было отрицание смерти. Пряча от тяжкого зрелища, он прижал к себе мальчика, плечи которого дергались в плаче. Оглядывая толпу, Сергей нашел Косырева, улыбнулся было, и вдруг лицо его стало таким неприязненным, что Косырев глянул рядом. Семенычев! Глазки его тревожно забегали, тоже нащупали Сергея и сразу помутнели как у замороженной рыбы. В чем был смысл этой странной пантомимы?..

Но, отыскав взглядом возвышавшийся над деревьями крест часовни, Косырев тотчас забыл об этом. Рядом пристроился домик кладбищенской администрации. В солнечном морозном воздухе из трубы поднимался живой дымок. Он уже подходил к деревянному крыльцу, как, обогнав его, по лесенке взбежал человек. Обернувшись к Косыреву, спросил:

— Не ко мне ли?

Комната была всего одна. За барьером стол и картотека: три длинных ящика, один короткий. А вдоль задней стены — штабеля пухлых, залистанных конторских книг. Сняв стеганку, человек оказался в темно-зеленой гимнастерке. Причесав непокорные седые вихры, уселся за барьером и, обратив к Косыреву морщинистое лицо, спросил:

— В чем дело, слушаю вас?

Косырев хотел узнать, где могила некоего Ореханова.

— Найдем! — заверил сидевший и надел очки. — Когда захоронен?

— Примерно в пятьдесят первом, пятьдесят втором.

— Имя, отчество?

— Кажется, Иван Трофимович.

— Не беда, что не помните точно, фамилия редкая. Ореханов, Ореханов... Вроде знаю, а ускользает, и кладбищенский ли сюжет? Выясним мигом. Покойник-то — выдающаяся личность или обыкновенный, вроде нас?

Начальник кладбища, а это был именно он, улыбнулся не без юмора, и Косыреву померещилось, что не было ни похорон секретаря обкома, ни оркестра, ничего остального. Однако за окном пошли люди, раздалась человеческая речь, зафырчали автобусы.

— Обыкновенный.

— Да, обыкновенных больше, — согласился начальник, пуская по картотеке быстрейшие пальцы. — Здесь нет. Посмотрим в книгах.

Он принялся листать сначала один, потом другой гроссбух. На стене мирно тикали ходики. Перегнувшись, Косырев следил за буквой «О». Начальник просмотрел и пятидесятый год, и пятьдесят четвертый.

— Не числится, — развел он наконец руками.

— Но ведь другого кладбища в городе нет?

— Это безусловно. Другое срыто. Да, может, вы вовсе год перепутали?

Косырев покачал головой.

— Нет-нет, это верно.

— Посмотрим все-таки среди выдающихся.

Пальцы его снова полетели по карточкам уже короткого ящичка. И вдруг он остановился, ахнул. Косырев с надеждой заглянул под его руку. Начальник с укором повернулся к нему.

— Да вы же сами и напутали. Обыкновенный? Он — необыкновенный. Мемориальная могила, на особом учете. Шестой участок, номер сто восемь. Пожалуйста, Иван Трофимович Ореханов, точно.

И, со вздохом поставив ящичек на место, начальник снова причесал вихры и просветленно сказал:

— Понимаете ли... Внучка его недавно приезжала. Вот и вертелось в голове имя-то.

Как нежданно! Косырев прямо задохнулся. Он расстегнул под галстуком пуговичку и, сдерживаясь, охрипло спросил:

— Когда?

— Последний раз была с неделю назад. Да-а, впечатляющая женщина. Взрослая и вроде девчушка маленькая. Пережила, видно, много — курит. Я по себе прозвал ее — Диана. Не слышали? Богиня охоты и покровительница зверей... Да вы кто такой — ей или ему?

— Знакомый просто, — Косырев немного пришел в себя. — Не знаете, куда уехала?

— Почему ж, она говорила. В Ленинград.

Как припечатал. Значит, верно предполагал Косырев.

— Спасибо за справку, — Косырев подтянул галстук. — Как пройти к могиле?

Они шагали вдоль молодых пихт, и Косырев не уступал его размашистому шагу. Скорее увидеть следы ее присутствия. Легкий скрип красного песка слышался будто не под ногами, а впереди, будто ее легкая поступь. Между елочками вышли на открытое пространство. Прямо в ногах тяжелела черная плита с синими блестками и такое же надгробье. Надпись: «И. Т. Ореханов, металлист и скульптор. 1878—1952». Не ошибся Косырев и не мог ошибиться. «Ни цветов, ни крестов, не полощутся флаги...» Красный песок, прямоугольник гальки, между камушков былинки прошлогодней травы, засохшие уже букетики маргариток. В надгробье чугунный горельеф: лебеди над волнами моря. В изгибе шей и крыльев увиделись изгибы рук. Знакомых. Верно, проносились невольно и в сознании любящего дела.

— Его работа, — угадав теченье мыслей, сказал начальник.

Со снятыми шапками они минутку помолчали. Присели на скамейку. Солнце опускалось в черную тайгу. Прищурив от дыма сигареты синие глаза, начальник критически разглядывал Косырева.

— Вы не обидитесь?

Косырев повернулся удивленно.

— Великое счастье быть с ней. Но староваты вы. Просто не нашла под стать, а ведь только свистни...

Сколько ему самому-то лет, с его морщинками? Косырев сунул недокуренную сигарету обратно в пачку и молча поднялся. Начальник, пожав плечами, тоже. Пошли к выходу. Трибунку разобрали, песчаный холм был обгорожен венками — аккуратно, пирамидкой — слабая отплата мертвому за невольный уход живых. Александр Батов, — «незабвенный», «дорогой человек», — как гласили двигаемые ветерком ленты, — подобно всем нам, многое, должно быть, не доделал из задуманного и предполагаемого. Пока живешь, спеши творить добро...

— Уходили бы вы отсюда, — сказал Косырев. — Вроде живой человек.

Начальник мелко поморгал ресницами. Глубже надел шапку.

— Гм. Но кто-то должен заниматься этим? И вот перед вами я, офицер в отставке. Живые, мил человек, хоронят мертвых. Кто же еще?

Это было верно. Значит, срыли старое кладбище, срыли родные могилы.

Начальник ушел. И тогда навстречу сразу выскочил Семенычев.

— Боже, Анатолий Калинникович! Сам Иван Иванович беспокоился. Поминки! А я чуял, вы здесь, и верно, слава аллаху.

Косырев молча глянул и пошел мимо. Но будто крюком зацепил, Семенычев двинулся вслед.

— Ну ладно, ну ладно, — подборматывал он, — успеем еще. Машина тут, мы вмиг. Не родственничек ли здесь похоронен? Ведь вы земляк наш, знаю. А не сказали, укрыли, нехорошо. Простите, конечно, но Олег Викторович, заместитель ваш, тот проще, доступнее. Гостил у меня, медики собрались. Может, и вы завтра не откажете?

Ничего неудачнее, чем упомянуть Нетупского, Семенычев придумать не мог. Под каблуками Косырева скрипнул гравий.

— Прошу вас, оставьте меня!

Семенычев замер и почему-то сорвал с головы шапку. Густые брови взлетели до серебристого бобрика волос, глазки сжались зло, остались точечные зрачки — но это от мгновенного рефлекса, — и тут же он опустил их, горестно и жалко улыбаясь. Косырев пролетел шагов с десяток, остановился и, со стыда глядя вбок, сказал:

— Прошу извинить, коллега, — нервы. Благодарю за приглашение.

— Нервы, конечно, нервы,— обрадовался Семенычев. — А мы выпьем и отойдем. Молчу, молчу...

«Козлик» Чапчахова ждал у ворот. Поехали. Ни к кому особенно не обращаясь, Чапчахов заговорил:

— Не люблю похорон, не люблю. Затягивают они, зрелища эти, под землю. Очень я уважал Александра Михайловича, но постоял, поглядел... Думаю, не одобрил бы он такой суеты. Мертвых надо сразу сжигать, беречь живых.

Сзади молчали, Чапчахов обернулся, ища сочувствия, но лица обоих были неподвижны. Тогда он убежденно сложил шею гармоникой и умолк.

По пустой дороге добрались быстро. У подъезда гостиницы Косырев сказал до свиданья.

— Как! — вскричал Семенычев. — А поминки?

— Не могу, — отрезал Косырев и толкнул дверцу.

Лицо Семенычева вновь озлилось донельзя. Машина круто развернулась. Тут-то Косырев и сообразил, что обиделся Семенычев страшно. Потрошить — это да, а на поминки — так нет. По рангу не положено.

Знакомый администратор проверил книгу приезжающих. Ореханова числилась. Прибыла две недели назад, а убыла — ровно четыре дня..

В номере, не успел раздеться, его настиг звонок.

— Куда ж ты пропал, Анатолий? Нельзя, брат, сам с ног валюсь, а нельзя. Сережку помнишь, шофера моего?

Когда он спустился, Сергей уже ждал. Высокий парень, крупные цыганские глаза, белозубая улыбка. Он погнал машину так, что все буквально исчезало позади.

— Завтра осмотрим город, — сказал он официальным тоном. — Что захотите.

Но, глянув на Косырева, сказал гораздо теплее:

— Знаете, я тоже целый день мучаюсь. Как младенец. Зачем живут люди? Абсурд, бессмыслица, самого вопроса ставить нельзя.

— Наверное, — мрачновато заметил Косырев, — чтобы творить добро.

— Это уж точно, — согласился Сергей, и вдруг — машина остановилась у мерцавшея ресторанной вывески, — странно волнуясь, спросил: — Почему на кладбище вы были рядом с С-семенычевым?

Он произнес, фамилию, затрудняясь, как заика.

— Вскрытие проводили вместе,— ответил, опешив, Косырев.—Да что вы, загадки сговорились загадывать! Злодей он, что ли, какой?

Сергей густо покраснел, но в чем-то успокоился. Косырев совершенно бесплодно посмотрел на него и нахлобучил шапку. У него было вроде скверное настроение. После того, как сказали, что стар, после сравнения с Нетупским. Лёна была в Ленинграде, он в Речинске — нелепость. И надо было идти на поминки.

Но как розовая полоска зари — вечерней или утренней? — в нем затеплилась надежда. Так жаль, что не застал ее. Но Лёна отыскалась.

Глава четвертая Воробьевы горы

1

Пора рассказать эту историю. Их знакомство началось летом памятного пятьдесят третьего года.

Кандидатская потребовала всяких усилий, — и бесплодных в научном смысле тоже, — осталась стыдная пустота. Работу предлагали с места в карьер, пока был выбор. Впервые за много лет он оказался свободным. Решил посмотреть, как достраивают университет, далекий от предчувствия, что когда-то придется здесь жить. И работать.

Покинутые срубы села Воробьева. Здание поднялось до завершающей башни, до шпиля. Оно было готово, шла внутренняя отделка. Косырев охнул: девушка в брезентовых рукавицах скользнула по канату этажей эдак на семь, в одно мгновение слетела. Не торопясь он оглядел будущий корабль науки, всю его в небесах плывущую, небеса разрезающую оснастку и пошел вниз, к реке.

Извилистая тропка между лип с засыхающими верхушками вывела к Потылихе. Горланили петухи, и пляжились деревенские ребята. Буксирчик, мелко дрожа, тянул большой плот, и запах бензина, бревен, воды бодрил. Выбрав укромное местечко, Косырев лег между прибрежных кустов.

Здесь Москва была тише воды, ниже травы. Опрокинутая колокольня Новодевичьего золоченым крестом доставала высокой глубины и была бы неподвижной, если б не забегавший ветерок и не рябь, по которой бросались в разные стороны водяные пауки. У кромки воды сближались волосочками остей метелки тимофеевки, то открывая, то закрывая падавшую пирамиду колокольни. Мысли, как высокие перистые облака, не торопились никуда. Дубы, липы, отцветшие сиреневые кусты Воробьевых гор. В просвете листвы, на самом краю откоса — белая церквушка с аквамариновыми куполами. Будто там венчался Суворов и сохранилась могила одного декабриста. Ребята покричали, побросались, кто дальше, камнями, ушли. На железнодорожном мосту, четыре башни по краям, приплюснутый свод арки, грохотнул тепловоз. И снова все стихло... Хорошо было здесь, Косырев заломил руки за голову. Он ничего не ждал, и зря.

Зашелестели кусты, на берег вышла девушка. Косырев притаился. Она залюбовалась Новодевичьим, охватывая и всю окружающую картину. Упрямый округлый подбородок, прямой с горбинкой нос — крупные черты лица были под стать высокому росту и длинным голенастым ногам в свежих царапинах: видно, спускалась она по тропинке, не особенно осторожничая. Руки заложены за спину, полная самостоятельность. И воплощенный контраст: русые с рыжинкой волосы, но черные брови, светлые глаза, но смугловатая кожа. Стоптанные туфли и легкое, прикрывавшее колени платье — вот и все одеяние. Молоденькая Диана. Она подняла камень и по-мальчишески, из-за спины, швырнула. Недалеко.

Видно было, что она недовольна собой. Стала искать, чего бы еще кинуть, и тут увидела Косырева, залегшего охотником в засаде.

— Так не выйдет, — сказал он, поднимаясь. — Надо резче, срыву.

Мокрый сук крутнулся бумерангом, и брызги поднялись на середине реки. Но она не увидела его подвига, она уходила.

— Постойте! — крикнул он. — Смогу и до того берега.

Уходила.

— Я и на Веди до середины докидывал.

Она обернулась.

— Вы с Веди? Откуда?

— Из Речинска.

— Хм.

— Хотите, покажу Москву? Мне все равно нечего делать.

Зажевав травинку, она смотрела ему в глаза. Решала. Худая шейка, худоватые еще, по-девчоночьи, руки, но женские вразлет дуги бровей. Уйди она тогда, и жизнь Косырева, и ее жизнь пошли бы другим путем. Многое было бы иначе. Но она выплюнула травинку и кивнула.

Так они познакомились.

И был День. Весь день они ходили и ездили — на автобусе, троллейбусе, на метро, трамвае, на речном трамвайчике, вертелись на жужжащем клепаном самолете, ели сосиски и мороженое и болтали о чем подвернется: о Речинске, о Веди, о тайге. Он любил показывать Москву немосквичам, он любил Москву. А в удивленных глазах приезжей Москва была невероятной — суматошной, темповой, целеустремленной, — она притягивала своей ломкой и противопоставлениями. Через садик вошли в терема Третьяковки, не дотрагиваясь, как и везде, кроме автобусной давки, друг до друга. Но то поневоле, то не считалось.

Ее звали Леной, она поправила — Лёной. Ленинградка. А его Анатолий. Она не может так просто? Ну, пусть Калинникович.

— Кто же вы?

— Я хирург. Лечу жестоко, зато верно.

— Боже, вы счастливец, я мечтаю об этом. Кончаю через год школу, мысли разбегаются. Но об этом — больше всего.

— Хирургия — дело мужское, — наставительно сказал он. — Женщинам плохо удается. А точнее — никогда.

— Нет! — вскричала она возмущенно. — Нет! Вы просто деспот, вы опасаетесь, не хотите пускать! Надо же...

Внимательно осмотрела его, изучила. Улыбнулась.

— Ага, устали, милостивый государь. Я испугалась — неисчерпаемых сил — а вы не демон, тоже человек-человек. Присядем?

Они проходили как раз мимо полотен Врубеля. Демон, волевые и ледяные глаза, вызов богу. Она содрогнулась как в ознобе.

— Нет, пойдемте, я больше не хочу. Больше нельзя, все путается. Просто уйдем, не задерживаясь.

Ей, шестнадцатилетней, Косырев мог бы показаться старцем, но они сближались так просто, и кругом глазели отгадывающе, а они уже и за руки взялись, и не обращали внимания, не видели. Вечер застал в Химках, по водохранилищу плавно скользили меченные крупными цифрами яхты, их паруса перекрещивались, и солнце еще светило, а пассажиры наполняли теплоход. Присели на верхней террасе. Лёна устала, закинула локти на парапет, уперлась подбородком. Посерьезнела. Летали две гигантские волжские чайки, белые, с черно-серыми подпадинами; они описывали круги — вместе, врозь, вместе. Крик их — резкий, скрипучий, гортанный — был для людей отвратен, а для чаек лучше и нельзя. День был длинный, огромный день, и увы, он кончался...

Лёна была из рабочей семьи коренных питерцев, ленинградцев. Металлистов и камнерезов, чуть не со времен Петра, дивных умельцев. Вначале крепостные, потом, еще до отмены крепостного права, вольные, они влились в железный отряд промышленного пролетариата. Семью Орехановых не миновала ни одна стачка, ни одно выступление. После девятьсот пятого дед Иван Трофимович скрывался, не один год бродил с экспедициями по Уралу, по Сибири, Байкалу. Тогда же облюбовал Речинск. Считал, одно из самых красивых мест. Зимний брали отец и дед вместе, и от рассказов его у девочки захватывало дух.

Родители Лёны жили в Сестрорецке. Детей в семье было четверо — трудновато — и дедушка Иван Трофимович, одинокий после смерти жены, выбрал четырехлетнюю Лёну и выкрал из семьи. Началась война, эвакуация, и в сумятице получилось так, что мать со старшими попала в Ашхабад, а Лёна с дедом — в Речинск. После войны раздел закрепился, дед полюбил внучку на весь остаток жизни. Но родители скучали, и летом она уезжала в Сестрорецк. К братьям и сестрам, к дяденькам и тетенькам, к разговорам о прошлой и будущей жизни. На море, к яхтам! Все ученье и будни прошли, однако, с дедом, в Ленинграде...

Она, не видя уже ни чаек, ни яхт, улыбалась счастливым годам: и у нее было свое прошлое. А он смотрел на нее и слушал, слушал.

Иван Трофимович был настоящим художником, но скрытого, широко неизвестного труда. Реставрация ли, новое ли строят, воздвигают, — везде он надобен. Лёна не была избалована условиями, дед жил скромно, работал в общей мастерской и лишнего брать не любил. Какое лишнее, от заслуженного отказывался. Но она была избалована любовью и вниманием, чуткостью. Он все угадывал, что приносила из школы, с улицы, из семьи, все огорчения и радости. Девочка часами следила, как движутся умные руки, как они долбят, бьют, ласкают бессмысленный камень, и из него возникают узоры и вензеля, человеческие фигуры. Очень любила она и музыку, но это — совсем другое море.

И она боялась. Что будет, если, не дай бог... Хотя и страшно так говорить, он умер вовремя. Начал слепнуть. Год назад, — всего только год! — как раз в Речинске, они пошли на этюды. Он расставил мольберт, она купалась, загорала, читала. И вдруг услышала — плачет. Тихонько-тихонько. Воздуха не увидел, далей за Ведью не почувствовал, а в работе для него было все.

Голос ее прервался: «дальше не хочу...» Солнце ушло, начинало темнеть.

И решила — медицина, только. Ценность человека зрелого огромна, надо спасать людей, отодвинуть старость. Причастность Косырева к врачеванию произвела на нее сильное впечатление. Но он понял и другое. Она привыкла к постоянному общению не с ровнями, а со старшими, и теперь, невольно может быть, ждала наставления, руководства, помощи. И любви. Свободное сердце, совсем.

Он держал в ладонях ее пальцы.

Лёна остановилась проездом, поезд уходил в полночь. Заехали за вещами к подруге, Косырев подождал на улице. Под тускловатыми фонарями перрона шел разговор отъезжающих и провожающих, клубилась мошкара, угловато шныряли летучие мыши. А они отвернулись у деревянных перил. Ничего прекраснее лица с уголками следивших за ним глаз не могло быть на свете: она ждала. Шелестела крупная листва молоденьких топольков. Она повернулась, и он почувствовал ее дыхание, совсем рядом, поцеловал мягкие губы.

— Я полюблю вас, я буду вас любить, — сказал он.

— А разве вы уже не любите? — спросила она недоуменно.

В письмах не было ни «люблю», ни «целую». Были рассказы о жизни, — они продолжали знакомиться, — было предчувствие будущего и жажда встречи, которая все срывалась и откладывалась. Косырев работал с человекообразными, дело капризное и тонкое, его преследовали неудачи; она кончала школу. Он отвечал реже, чем писала она, он вообще не любил писать писем. Но было решено — преодолев сопротивление родителей, она приедет учиться в Москву,

Зимой, каникулами, с разбегу постучала в косыревскую комнату. Под пуховой шапочкой сняли чистые глаза, вытертая шубка, из которой выросла, варежки с узорами. Он увидел почти ребенка, и улыбка ее погасла. Другая, другой, другие. Пусть что угодно, пусть театр. Сидели на бесконечной «Мадам Бовари» как чужие, не видя сцены, а когда заговаривали, становилось совсем пусто. На последнем акте Косырев сбоку поймал грустную позу: пропала, ничего не могу, но ты-то, ты, взрослый человек... Он протянул бинокль, пальцы соприкоснулись, и она облегченно вздохнула.

— Какая несчастная, — сказала она. — Люди теряют друг друга и теряют себя.

Немного растеплилось. Но Лёна возвращалась домой в тот же день, с экскурсионной группой. А он, по совести, был занят больше, — гораздо больше, — своей работой, чем ею.

Урок времени, отнимающего тепло.

В конце мая он улетел в Сухуми, на совещание. Юг, море, пальмы, толпы праздных людей. Глаза бы не глядели. И особенно потому, что не удалось защитить одной важной идеи. Вернувшись в Москву, он застал телеграмму и кучу писем: одно из них в плотном официальном конверте разорвал сразу. Так и есть, ему отказывали в продолжении работ с обезьянами, с предельно ценным живым материалом. Не успел распечатать ни телеграммы, ни других писем, они были из Ленинграда, как раздался телефонный звонок.

— Боже мой! — жалобно и тоненько сказал Лёнин голос. — Звоню уже сто раз. Совсем извелась.

Он сдержанно объяснил обстоятельства, даже суховато. Лёна не обратила никакого внимания.

— Хочу вас видеть. Сейчас же. Но... со мной подруга. Она не помешает?

Прощайте, человекообразные, лаборатория и перспективный метод вращенных электродов. Снова перестраиваться. Не до свиданий, но посмотрим, что выйдет.

Лёна похудела и в темном со стоячим воротничком платье казалась постаревшей. Что-то передумала за полчаса, что-то уяснила. Разница сгладилась; несмотря на все беды, южный загар подчеркивал молодую силу Косырева. А рядом с ней... Рядом с ней была Наташа — маленькая, изящная, как цветок нарядная. Склонив голову набок, она не упустила ни детальки из их встречи. Познакомились. Лёна молчала, Косырев тоже не хотел объясняться, — на время забыть все, — и Наташа овладела разговором.

— Вы хирург? Надо же. Бесстрашные люди, всегда мечтала познакомиться. Не в операционной, конечно. Берете нож — нет, как это? — скальпель, и рр-раз!

Она взмахнула перламутровыми ноготками, скорчила забавную рожицу. Потом — Лёна и бровью не повела,— рассказала анекдот. Так сказать, из медицинской практики. И все на ходу, пританцовывая от избытка жизни, в белозубых улыбках. Но тяжелые веки и мгновенные взгляды на Косырева — нравится ли? — говорили, что при всем при этом она не такая уж дурочка.

— Ни на что другое не гожусь, как быть училкой. Ни талантов, ни поклонников.

Присели на скамейке, и Лёнины ноги казались тяжеловатыми рядом с Наташиными. Лёна чертила прутиком в пыли, потом замела, но Косырев и внимания не обратил. Ждала, когда уйдет Наташка, смысл молчания был теперь в этом.

— Не оставляйте меня, — надув губы, сказала Наташа. — Ну, пожалуйста. Одной так скучно.

Лёна метнула на нее жесткий и проницательный взгляд. Та безмятежно улыбнулась — непреклонно — и взяла Косырева под руку. Он оборачивался к Лёне, упорно смотревшей под ноги, безразличной и к разговору, и к мельканию московщины. Но все без толку.

Желто-белое здание пединститута. Распушив юбку, Наташа плюнула через плечо, перевернулась на каблучке.

— Сегодня утром не умывалась, — сообщила она, — вдруг поможет. Говорят, именно в этом здании Пушкин впервые увидел Гончарову. На балу... Поговорите пока, я скоро.

И убежала, разрешением своим подчеркнув, что без нее — неинтересно. Лёна мрачно сцепила пальцы. Газоны белели нежными головками одуванчиков, которые заполняли все.

— Что-нибудь случилось? — спросил Косырев.

Очерствевшее лицо Лёны просияло готовностью отбросить всякое непонимание

— Нет же. Нет, конечно. Это у вас что-то случилось, не знаю что. А мне надо знать. Всегда.

Теперь сошла его улыбка, и Лёна поняла свою оплошность. Вроде она без спроса лезла в душу. Заторопилась начать отвлекающий разговор.

— Подумать, — сказала она с наигранным оживлением. — Пушкин познакомился здесь с Натальей Гончаровой! Вышел из санок, поклонился кому-то и поднялся навстречу музыке. Навстречу судьбе. А ведь сколько было других, кто мог лучше понять Пушкина.

— Пушкин любил жену до конца.

Она помолчала. Упрямо мотнула головой.

— Нет, вы не все поняли. В его выборе есть что-то от страха творческого человека, который не захотел постоянного общения с равной. Ну, пусть не с равной, с подобной. Помните, Марина Цветаева в стихотворении «Мой Пушкин» мечтает встретиться с ним?

— Не люблю ее стихов.

Лёна вздохнула. Еще раз пытаясь примириться, сказала:

— Я тоже люблю у нее не все. Просто кстати пришлось. А Пушкина очень люблю. Но женщина уже не хочет быть цветком. Она — человек, Анатолий Калинникович.

Вот завзятая спорщица, эта Лёна! Обожает умничать.

— Вы-то, конечно, человек особенный, — желчно и с подтекстом произнес он.

Ах, отчего не прикусил он тогда свой проклятый язык.

Лицо Лёны померкло. Подняла глаза к институтской крыше, к водовороту облаков и, отвернувшись, пошла прочь. Право, у нее ноги подгибались, и он должен, должен был остановить. Но выпорхнула Наташа, скорчила гримасу, — вот характерец! — и помчалась вслед за подругой. Он тоже потащился, но Лёна остановила такси, рванула дверцу, туда же вскочила Наташа. Обескураженный, он увидел, как газанула и исчезла машина.

И вспомнил, что не здесь, а на балу великосветской молодежи, у танцмейстера Иогеля на Тверском бульваре впервые увидел Пушкин свою будущую жену. И не смог оторвать глаз от царственного блеска классической красоты, которая поражала всех, от золотого обруча на голове, от белого воздушного платья... Стыдно — они говорили совсем не о том и не так.

Пух одуванчиков, подхваченный порывом ветра, заскакал по неровной земле, поднялся и помчался все шире, вразброс и все дальше, дальше.

Через три дня, кое-как пережив деловую неудачу, он позвонил. Ответила Наташа.

— Что же вы так долго молчали? Лёнка не отходила от телефона. Я хотела сама, но она запретила, строго-настрого. А сегодня забрала документы и умчалась в Ленинград.

Косырева кольнуло, очень сильно, но он промолчал.

— Не знаю, правильно ли поступаю... — Наташа замялась. — Вообще-то у Ленки есть мальчик в Ленинграде. Да вы какие-то и неподходящие...

Косырев сжал скулы... Встревоженный не на шутку, он писал до востребования, пытался вызвать на переговоры. Молчание, она и не заглядывала на почтамт. Решил съездить в Ленинград. И свалился в гриппу.

Тут и прибежала Наташа, с лекарствами и горчичниками, захлопотала у плиты. Увидев, что озлоблен, сказала, между прочим, что Ленка поступила, увлечена занятиями. И вообще. Вообще? Стало вовсе спокойно, хорошо. И рядом был простой веселый человек, красивая девушка...

Через полгода играли свадьбу, Наташа в белой фате была как цветок. А его схватило за горло, хоть беги, хоть топись. Конечно, жизнь катилась по другим рельсам.

Они с Наташей работали, учились, они обставили квартиру. Они родили сына. Каждый вечер не он, а она ждала его дома. И оправдывала во всем. Люди, приносившие ему неприятности, были отвратительные люди. До абсурда. Однажды в электричке его случайно толкнули, и Наташка так накинулась, что человек этот, боком-боком, выскочил из вагона. Но Косырев зажил спокойно, он работал, совершенствовался, камень катился в гору.

Наташа и Лёна все ж таки переписывались. Однажды — он не смог пойти в отпуск — даже отдыхали вместе, и Наташка привезла кучу фотографий. Проследила, как он смотрит. «Замуж вышла?» — буркнул он. Наташа пожала плечами: нет. «А где же тот мальчик?» — спросил он жестковато. «Какой мальчик?» — подняла невинные брови Наташа. Она обманула и забыла. Осталась зарубка.

Приезжая в Москву, Лёна не заглядывала, все мешали обстоятельства. Впрочем, бывало, Косырев подходил к телефону, и они даже перешли на «ты». Между той и этой не было ничего общего, кроме тембра голоса. Но Косыреву в конце концов что. Так и длилось бы, если б не случай.

Ленинградский симпозиум шел к концу. Они столкнулись на повороте, неловко поздоровались. Пожал ее руку, ощутил толчки ее крови, и все кругом исчезло. Бесконечно родные глаза оглядели с непонятной, с ненужной заботой и тревогой. И он падал в них, раскаиваясь, со всей добротой и злостью. Бестелесно. Сказали незначащее, но она после этого перестала звонить.

Как могло случиться, что ее облик, ее улыбка, ее слова, их первый день, все опрокинулось в долговременный запас памяти, как могло такое случиться? Как могло не вспоминаться каждодневно?.. Лучше было не копаться в этом.

Однако семейные отношения приобрели иной вид. Смирение Наташи перед ученостью и начитанностью он встречал едва ли не презрением. Он курил по ночам и тосковал. Жили, как все живут, и был гипнотический сон, усыпление жизни. Была внимательность, но не проникновение, не самозабвение. А в глубине, погребенный порядочностью и долгом, отчаявшись и ничего не ожидая, как куколка свился и дремал Тот День. Он прозябал, и она тоже прозябала.

Привычными для Наташи стали печальные позы. То она подпиралась кулачком и смотрела в темное окно. То застывала с тарелкой в руках, непричесанная. А однажды днем, случайно вернувшись, он застал ее на диване. Рука тыльной стороной лежала на лбу, а в глазах, просвеченных солнцем, была такая безнадежность, что Косырев присел рядом. Но она резко отвела его руку.

— Наташа...

— Что Наташа? Видел ее? Ну и уходи, уходи скорее. Хоть одного человека ты можешь сделать счастливым?

Ему нечего было сказать, понурил голову. Она приподнялась и заговорила жестко, грубо, он старался не вникать. Пока не были сказаны последние слова:

— Ты был бы рад, если бы я умерла.

Помог Вовка, Володя. Как и многие, Косырев мало что чувствовал, когда ползающее существо тянулось к нему. Первые шаги, первые слова — забавно. Душа постепенно приковывалась. Радости и слезы, болезни. И вдруг — мыслящий человек.

— Папа!

— Что, сын?

— Ты почему куришь? Легкие совсем испортишь.

   — Да, надо бросить. Постараюсь.

— А ты не сразу. Все поменьше, поменьше, так и кончай... Давай пузырики попускаем.

Или другой разговор:

— Папа!

— Что там такое?

— Собака думает?

— Думает.

— А на каком языке?

— На собачьем, конечно.

— Н-ну, ты смеешься. Знаешь, как она думает? Я догадался — картинками. Хочет есть — видит мясо, разозлится — кошку...

— А захочет посмеяться — тебя. Ах ты, мое солнышко. Сколько лет, мудрец, помнишь?

— Скоро будет шесть.

Он был похож на них обоих, понемножку. Наступил их ровный, их счастливый после пережитого год. Злое дело стихийно, а доброе требует усилия, совершенствования. Все может надоесть, но человек человеку не должен, только рассмотри изменчивость милого образа.

Когда случилось ужасное, он телеграфировал, и Лёна немедля приехала. Уже два года, как врач-ординатор. После похорон проводил на том же перроне. Тополя заметно подросли, но были по времени года безлиственны.

— Ты в дело, в дело уйди, Толя, — сказала она. — Другого выхода нет. И помни — в случае чего — звони, пиши.

Обнял на прощанье, она отстранилась, но потом сама поцеловала в щеку. За все это время ни слезы, ни слезинки. Такая уж она была, без сантиментов. Между ними встал запрет, отречение. Нельзя. Он ей не звонил и не писал. И были другие знакомства, и он истреблял, душил в себе Лёну.

И вот, спустя еще шесть лет, она снова в Москве, у него, директора института, в кабинете. От серых с четко очерченной радужной оболочкой глаз к вискам убегали заметные морщинки. Закинув нога на ногу, она вытащила сигарету, известный реаниматор и хирург Елена Петровна Ореханова. Он прервал прием, направил поток посетителей к Юрию Павловичу.

— Все такой же, — сказала она.

— Плохо, — отшутился Косырев. — Значит, топчусь на месте.

— О, нет, только внешне! Мы — я, во всяком случае,—конечно, иные люди.

Глубоко затянулась, умело, привычно. Ему не понравилось, показалось — залихватски. Смуглая кожа отсвечивала желтизной. Не надо бы, женский организм послабее. Одета старомодно, и юбку натянула на красивых своих ногах, чтобы прикрывала колени. Неужели до сих пор не замужем?

— Я ведь не просто так, я корыстно. Следим за успехами. Вы счастливцы, а в Ленинграде в нашей узкой области со средствами просто швах. И вот, приехала наниматься. Примешь?

— А что, — загорелся он, — и правда. Да ты шутишь! Последняя твоя статья... Выбирай любое место, проглотят сразу. Нет, правду скажи — серьезно?

— Вполне. Да! Да!

— Тогда ловлю на слове, и по рукам. Самая большая трудность — с пропиской. Но у нас появился влиятельный человек, преодолеем. Менять-то есть что? В смысле площади?

— Небольшая комнатушка.

— Лишь бы придраться. Потом дадим и получше. Очень-очень рад.

Вошел Нетупский, раскланялся и пообещал сделать все за наикратчайшее время. Сквозь золотые очки он пристально рассмотрел белокурую Диану: подумать, совсем еще молодая и уже известность, дело близится к докторской. Роман Косырев с замом едва начинался и пока все шло как нельзя лучше.

— Сегодня наш Анатолий Калинникович оч-чень занят, — сказал Нетупский не садясь. — Может быть, зайдете ко мне?

— Не сейчас, — холодно скользнув взглядом, ответила Лёна.

Выходя, Нетупский сжал губы; он не любил осечек. Косырев глянул на часы, у Нины Васильевны была премьера. Сложная, запутанная партия, ему казалось, бездарная музыкально. На репетициях она и оркестр постоянно расходились, все нервничали — но что так, что сяк, один эффект. Он бы от такой чести отказался, но Нина знала, что к чему. Душа игрока: она надеялась на лучшее, когда от нее не зависело, и ждала худшего, когда зависело. Впрочем, работала она зверски. Цветы были заказаны, их вручат. И он пригласил Елену Петровну поужинать.

На эстраде шумел восточный оркестр, ансамбль стариков. Один бил в бубен, другой бренчал на гитаре, третий толчками пальцев мучил пианино. Мощная певица в длинном бархатном платье, состроив сладкую улыбку и блестя разноцветной брошью, пела безголосо и самозабвенно. Лёна остановилась — подожди! — но скоро пресытилась печальным зрелищем. Их провели в небольшую комнату. Лопасти вентиляторов на потолке размахивали как усталые крылья.

— Заказывай что хочешь, я ведь не понимаю. И кстати, давай выпьем. Сегодня мне тридцать три — полная старая дева.

— Неужто? Я бы на их месте...

Она скривилась и, чтобы снять бестактность, сказала:

— Что ты, конечно, есть знакомые. Масса. И замолчим об этом, ладно?

Профиль ее был тяжелым и надменным. Темно-русые с рыжинкой волосы, открытая высокая шея. Над ключицей с биением крови поднималась и опадала родинка, детская, беззащитная. Она как бы и не принадлежала этой волевой и жесткой особе. Когда-то она любила Косырева. Повернулась без улыбки, и он готов был поклясться, уловила, о чем думал. Взгляд ясен, спокоен, замкнут. И прекрасно, им предстояло работать, не крутить романы.

— Если хочешь, — сказал он, — возьми лабораторию Берестова. Он вот-вот в медицинскую академию.

— Чш-ш... О делах потом.

Она ела жадно, но как-то безразлично, торопясь закончить нуду эту. Худоватые щеки разгорелись от вина. Мельком глянул на часы, она отодвинула тарелку, Глаза ее были темны, мрачны — кольнула взглядом.

— Пойдем.

Он не осмелился ослушаться, да и пора было.

В подземном переходе женщина несла целлофановый мешочек. Серебристо блеснули жалкие, замороженные рыбки.

— Сколько погубленных жизней, — сказала Лёна. — Все для нас, все для человека.

— Не на таблетки же переходить.

— А что?— слабо оживилась она. — И замечательно.

Улица, фонари, машины, освещенные дома. Поток людей. Ее одиночество.

— Где остановилась, Леночка? Вера Федоровна будет рада, если заночуешь.

— Нет! — отрезала она. — Как-нибудь позже зайду.

— Правда, зайди, А завтра жду с документами.

Он усадил ее в такси и помчался к Нине, на последний акт.

В течение месяца Лёна переехала в Москву.

— Ну, — непринужденно сказала она, зайдя к Косыреву, — я подходящий объект эксплуатации. Закончу с обезболиванием — понимаете, идея, чтоб препарат не входил в обмен, и...

— О, крайне важно, — перебил он. — Обязательно! Мечтаю о безбольной медицине. Со Львом Толстым не согласен, дескать боль нравственно оправдана подготовкой смерти... Вы знаете...

Она посмотрела иронически, и он оборвал. Отметил ее «вы», откликнулся тем же. Пусть так, работа есть работа.

Время тоже шло. И разрыв с Ниной был далеко позади, и Косырев жил другой жизнью, а Лёна упорно держалась деловых рамок. Она — специалист универсальный — возглавила лабораторию. Молодую, полную проектов и неистощимых сил. Самые разнообразные разговоры, но при Косыреве только деловые. Они умолкали, когда он заходил, в одно мгновение меняли и смысл, и тональность. В лаборатории дневал Шмелев, любимчик и Елены Петровны, ее ровесник. Однако деловая координация между техниками и реаниматорами была далеко не лишней. Ореханова глубоко входила в замыслы Косырева, здесь были совместные скорби и восторги. Уезжая в свои командировки, он мог быть уверен, что дело продвинется при самом жестком контроле.

Задерживаясь в институте, Косырев заставал Лёну в лаборатории. Жующей бутерброд или с сигаретой, сощуренной над разбросанными по полу листочками. Это был ее метод, записывать, что приходило в голову ей или сотрудникам, а потом разглядывать мозаику. Всех прогоняла и думала. Тут находили место и косыревские домыслы.

— Черт знает, — сказала она однажды, восхитившись его импровизацией о пороге смерти: он разобрал случай с Ландау,— тебя не тревожит твое многознание?

Они все тут называли друг друга на «ты»; с ее стороны это было признанием содружества.

— В каком смысле?

— Ну, в смысле растопыренной ладони...

— Хм. Это штамп — поносить дилетантизм. Сейчас никакое подлинное знание нелишне.

— Всего не охватишь.

— А ограничение отупляет. Иное, совсем иное время, Лёна. Надо уметь гибко переключаться на иной класс явлений, уметь использовать постороннюю информацию. Боком надо видеть...

Он пристрастился к вечерним встречам и заходил уже преднамеренно. Но взгляд, обращенный к нему, относился к ученому, к руководителю, и только. Эта женщина-хирург обладала и невидимым психическим скальпелем, отсекавшим советы и шуточки вроде «пора бы бросить курить» или «когда же на свадьбе будем плясать». Она была к нему просто равнодушна. Хотя и Косырев не был образцом внимательности. Он покраснел, когда Шмелев напомнил обещание квартиры, и уж теперь довел бы до конца, выхлопотал бы, но тут случилось одно событие.

На Новый год к нему пришли почти все основные сотрудники. Уговорили и ее. Явилась необычайно нарядной, нитка жемчуга вокруг шеи. Поймав косыревское изумление, усмехнулась и, может быть, подумала — вот значит, что тебя привлекает! А может, и совсем не так. Радостный Косырев, — он боялся, раздумает, не придет, — ввел ее к гостям, и подозрительный взгляд Лёны обвел присутствующих. Но здесь были все свои, кое-кто с мужьями, с женами. Твердоградские еще не поднялись, а Нетупский должен был приехать с опозданием. И она тоже обрадовалась и побежала помогать Вере Федоровне.

Вошли Твердоградские. Корделня Пахомовна подрагивала на вялых своих ногах, которые считала очень красивыми, Алексей Федорович благоухал лавандой. Жизнерадостная Корделия, уверенно захватывая роль первой дамы стола, сразу рассказала анекдотик. Твердоградский тоже был энергичен и кивал головой, но несколько присыпан пеплом, и на иные мгновения погружался в сон, и тогда походил на мумию фараончика. Даже жалко становилось. А Косыреву пришлось — по делу — познакомиться с одной, не так-то уж давней его статьей о свойствах титана в соединениях — там были мысли...

Стол поделился: по одну сторону помоложе, по другую постарше, что, впрочем, не совпадало с делением симпатий. Свободное место оказалось рядом с Косыревым, и Лёна невольно приняла на себя роль хозяйки. Она и Корделия обменялись острыми взглядами, и Косырев понял: добра не жди. Ах, на кой ляд здесь Твердоградские!

Бой часов, выпили шампанского. Косырев с Лёной болтали о пустяках, и он коварно подливал, а она не всегда отставляла. Но оба были неисправимы. Приподняв черные брови и блестя глазами, она рассказала ему, что вчера Золотко видел — буквально видел, а не показалось, не бред, — как движутся и растут цветы в вазе. Косырев кивнул: так и должно быть. Страшно заинтересовался, потребовал деталей. И уже совсем потеряв бдительность, решил наконец поделиться своими раздумьями. Никакого внимания Корделии! Даже не попросил сплясать цыганочку, коронный номер. И тут раздраженно притихшая Корделия поднялась. Она пошатывалась, и янтарный коньяк лился на брюки аккуратиста Нетупского. Храня улыбку, он уклонялся, но никак не выходило. Пришлось снять очки, на которые попали брызги.

— Забыли один тост! — воскликнула она. — За женщин пили, но вообще... Академичек, не егози, послушай! Есть женщины не то что мы, невежды. Скажи, почему вы не женитесь на си-нень-ких чулочках?

Гудевший стол притих. Косырев ничего уже не мог поделать. Стряхнув брюки и протерев очки, Нетупский воздвигнул их наконец — разглядывать скандал. Лёна, сощурив глаза, наблюдала за Корделией, которая чудовищным усилием воли обрела точку устойчивости.

— Милочка! — сказала Корделия, обращаясь к ней. — Милочка! Анатолий Калинникович, дорогой! Как вы могли скрывать такой алмаз, такой бриллиант? Бес-со-вест-ный! Столько строилось засад, даже Нинуленьку прочь, а победительница — вот она! Пора оформить отношения... И у вас пойдут ген-ни-а-а-льные дети!..

Корделня рухнула на стул с истерическим хохотом. Всеобщее внимание переместилось на Косырева и побледневшую Лёну. Та сглотнула слюну и внятно сказала:

— Разве вы не видите, мадам пьяна. Ну-ка, кто-нибудь, нашатырного спирта!

Тогда поднялся Алексей Федорович, более чем серьезный. Миновав Лёну, острые глаза перешли к хозяину дома.

— Од-на-ко, — проскандировал он, — есть правила вежливости, несоблюдение которых вынуждает покинуть стол.

Твердоградский не прощал обид, нанесенных жене. Но вмешался Нетупский. Он охватил плечи Корделни, что-то зашептал на ухо, и она отмякла, успокоилась, полезла чокаться на брудершафт.

Стычка эта по произволу Корделии оборвала их сближение. После — будь она проклята! — новогодней пирушки как-то получалось так, что и служебное общение происходило не наедине, а только при других. Теперь по вечерам она не задерживалась в институте, хотя говорили, даже ночевала, когда он отсутствовал. А он любовался ею и ревновал к Шмелеву, которому она часто, слишком часто и сердечно, да, сердечно и доверчиво улыбалась, а когда Косырев заходил в лабораторию, напротив, прятала со стола какие-то письма.

Наконец между ними состоялся разговор, тогда он не знал, что последний.

Размахивая ключами, Косырев, хотя не без опаски, повернул в лабораторию поздно вечером. Надо было срочно обговорить переделку циакрина, операционного клея — требовалась более нежная консистенция. У Анны Исаевны не получалось, а Лёна тоже знала в этом толк. По дороге остановился у «Доски гипотез», нововведения молодежи, где свет и дурь ума выставлялись наглядно, на всеобщее обозрение. Формула: «Почему бы не предположить, что...» Почему бы не предположить, что при некоторых психических заболеваниях возможно оперативное вмешательство? Что в барокамере возможны терапевтические процедуры? Почему бы... Он прочитали — хоть глаза протирай. Почему бы не предположить, что возможен симфонический оркестр при двух дирижерах. И гигантский знак вопроса. А внизу приписка: «Не выйдет! Без дирижера возможно. И было — Персимфанс». Незаметно подошедшая Лёна смущенно хмыкнула.

— Не видела, — сказала она. — Надо думать, Пашка.

Косырев, не глядя на нее, поиграл ключами.

— Но почему бы и действительно не предположить? — прибавила она. — Почти так и есть.

Косырев, сжав ключи, повернулся.

— Да, да, — кивнула она, поправив волосы мягким и усталым движением. — За пределами барокамеры давление тоже растет.

— Но это, м-м, глупая, недопустимая компрометация.

— Почему? Если не утрачено чувство юмора... Руководителей тоже воспитывают.

Косырев заговорил неожиданно горячо. Разве не он, не он сам всячески ограждал реальную свободу подчиненных возражать руководителю, не он пресекал чинопочитание, не он гнал прочь наушников, сеявших лживую информацию для дураков? Разве не он? И вот теперь его же, хоть в каком-нибудь смысле, сравнивают с Нетупским!.. Косырев никак не мог остановиться, он что-то доказывал, пробирал, и видел, что она не слушает, а смотрит на него, и снова поправила шпильку, а под глазами круги от бесконечной работы и от чего-то еще, и ему жаль ее, жаль, и хочется обнять, а губы выговаривают, что подчиненных нужно держать дисциплиной, и эти болтуны, бездельники Пашка с Валькой, просто надоели, куда смотрит Шмелев. и жаль ее, какая личная жизнь за этими стенами, сейчас сказать, что он не может, не может без нее, а она извне смотрит, смотрит сквозь, и выйдет просто глупо. Руки его сами потянулись, но Лёна остановила взглядом, отпрянула: помнит, помнит о той женщине. Проглотила ком.

— Толя...

Его пронзило собственное имя.

— Толя, — она дотронулась до сжатого его кулака. — Все у вас преблагополучно, а так хочется кинуться на помощь.

Он сморщился, сжал стукнувшее сердце и жестко сказал:

— Не надо. Не надо христианской любви.

Она опустила голову в сбившейся шапочке, руки его снова потянулись, но, звякнув ключами, он увидел открытую дверь и пошел прочь, совершенно забыв о циакрине... Шмелев, подумал он тогда, Шмелев. А ко мне только жалость, только.

Но какой там Шмелев, она уехала, она сбежала в Ленинград. И он обязан был крепко подумать, что же он сам такое.

Глава пятая Свет прошлого

1

Узнав, что Лёна в Ленинграде, Косырев заторопился. Но утром аэропорт ответил, что Свердловск не принимает, и, видимо, надолго. Поезд уходил в два ночи. Он сложил чемоданчик — на дне лежал дневник в зеленом бархатном переплете,— и, обозрев еще один гостиничный номер в своей жизни, спустился вниз.

У подъезда чернели кучки неистаявшего снега, присыпанные песком, и блестели холодные лужи. Все было готово к весне, а зима еще упрямилась. Траурные флаги поснимали, только на одном фонаре повисла черная лента.

Сергей подъехал минута в минуту, они улыбнулись друг другу, как знакомые. На заднем сиденье лежала толстенная «Общая биология». Не пропустив, что Косырев это заметил, Сергей убрал книгу. Хотел что-то объяснить, но передумал.

— Иван Иванович просил напомнить, вечером обязательно к нему, — сказал он другое. — Куда сейчас?

Косырев махнул рукой вдоль улицы.

— Он говорил, вы местный уроженец. Давно не бывали?

«Давно». Это прозвучало, как глухой удар колокола из огромности и быстролетности времени... Не было тогда ни машин «Волга», ни самого Сергея... Воздух, его запахи, его дымы. Третий день дым отечества жил в Косыреве, а он еще не прикоснулся к самому заветному. Сощурил глаза, откинулся на спинку сиденья. Новостройки, новостройки. Время от времени, — приходилось, видно, возить заезжих персон, — Сергей немножко заученно называл места и кое-что добавлял

относительно перспективы развития. Поднаторел как экскурсовод.

Уже семь лет Речинск возвели в ранг областного города. Очерченная территория своим размахом могла поспорить с любым европейским государством, как, впрочем, и многие другие сибирские области. Не считая старых, мелких заводиков, здесь воздвиглись машиностроительный и химический гиганты. В разных направлениях побежали линии, ветки, станция превратилась в узел. Но главное, недра обнаружили драгоценнее содержимое, и вокруг плодились новые объекты, жилые здания, магазины, школы, росло население.

Однако Косырев ловил остатки старого, теснимого новым. Он вежливо кивал, но оставался в себе. Взгляд его, обнаружив резной карнизик или острый угол затейливой крыши знакомого до боли здания, притаившегося от близкого, неизбежного уничтожения, взлетал так же, как когда-то незатуманенный мальчишеский взор за голубями. И булыжная мостовая на спуске, по которой задергалась «Волга», вела на Сенной базар, где он покупал когда-то птичьи клетки и рыболовную снасть. Жив ли Сенной базар? На этом месте тоже стояли одинаковые шеренги. Жаль. Эти дома принадлежали и Косыреву, они были в каком-то смысле и его детищем. Он помнил тот давний восторг, когда вместе с Наташей открыл двери новой квартиры. Пространство радовало простором, и хотелось просто жить, чтобы в кранах всегда журчала вода. Ушла и та, и эта жизнь. Жаль уходящего!

Промелькнуло белое здание бывшей гимназии, подъезд с кариатидами. Сергей понял, чего жаждал Косырев, ввалившийся в город спустя вечность, и вез его к собору, к Веди.

Машина остановилась, хлопнули дверцы. Теряева слобода, бывшая окраина. Пошли по натаявшим лужам, прямо через размытое, бегущее небо. Все-таки весна брала свое, потеплело. Набухшие облака, но нет-нет — прояснение, и теплые вихорьки бескорыстно касались лица, обвевали шею. Сергей размахивая шарфом, шел впереди. Новый длинный забор, пригорок, и они вышли на речной простор.

С крутого берега Веди прежде открывались пойменные луга да заросли куги, зимой пересыпанные снегом. А теперь возникли пестрые домики-скворечни и квадратики садов, охваченные речной излучиной под панцирем серого, ноздреватого льда. Шоссе темной лентой спешило к лесу. Первая зеленоватая акварель — не листьев и не почек даже, а посвежевшей от весенних соков тополиной коры. Далеко-далеко бежал поезд, но глаза напрасно искали дымка, тянул электровоз. Однако гудок прорвал пространство, и вдруг ему откликнулось сверху. Они задрали головы. Летели гуси, колеблющийся угол то скрывался, то снова проступал через облака, будто переводная картинка под детскими пальцами. Ту-у-у-гу! Родина, сладкий воздух.

Что-то сзади заскрежетало, и оба повернулись. Но звук оборвался.

Гуси летели над крестами собора. По ребристому куполу перемещались две фигуры: одна с ведром, другая с кистями — ни цепи, ни веревки. Осторожно, подавая друг другу руки, люди уперлись ногами в загиб железной крыши, блеснули кожаные запятки валенок. Один, пониже ростом, глянул вниз и, приметив, видно, и «Волгу», и начальственную персону, с театральностью поклонился. Другой, длинный и худой, стоял навытяжку на самом краю, ветер трепал бороденку. Сергей приставил ко рту ладонь и крикнул:

— Дя-а-дя Петя!

Тот, что пониже, крестился широкими взмахами, но на зов пригляделся. И не ответив, резко нахлобучил треух. На удивление рыжий, не из лисы ли? Оба наверху принялись за дело; по ржавчине, по белым проплешинам грунтовки расползалось зеленое пятно... Косырев и Сергей обогнули храм.

— Кто такие, наверху? — спросил Косырев.

— Так, знакомые, — уклонился Сергей, но прибавил с непонятным раздражением:

— Регент местный, фанатик. И сын его, инвалид.

Он сбил шапку на затылок, прищурился вверх:

— И откуда только краску добыли? Нет в продаже зеленой эмали, точно знаю.

Странный парень. Но времени разбираться в его загадках не было. Еще и еще раз обвел он взглядом дали, запоминая подробности. Ну, хватит. Они спустились, повернули за угол... У ворот, перед некрашеным забором, качались голые ветви длинной березы. Проехавший скрепер еще тарахтел вдали, а желто-белая древесина уже залилась прозрачным соком.

— Ну, что поделаешь с таким народом, — голос Сергея задрожал. — Плакаты порасклеены, осторожнее. Нет, ободрали до сердцевины.

Он положил смуглую руку на шероховатый ствол березы, которая не знала, что обречена на гибель. Косырев мельком отметил особую слаженность руки, плоские концы пальцев.

В город возвращались другим путем, по асфальту набережной, вдоль шеренги голых лип. А раньше большая редкость — посадки. Но город наступал, лес и тайга пятились, тянуло и бензином, и тяжелой угольной гарью. Природа клонила живую силу перед иной, железной. «И будет медное небо». Нет, не вечна красота, потому и поражает до боли. И придется, придется создавать ее наново.

Они прикованно следили за мощными изгибами реки, которые послушно повторяли и асфальтовая дорога, и мчавшаяся машина... И вдруг Косырев схватил Сергея за плечо, ахнул.

Тот затормозил. Вдали, у таежной черты, одно выше другого стояли белые здания. Свободно, не тесня друг друга, как паруса, захватившие ветер. Бежала облачная стая, а внизу стремилась к далекому морю река.

— Предприятие Ломунова, — сказал Сергей. — Стекло и оптика, жилой комплекс.

Приятный ветерок, Косырев сбросил шапку. Лес там не трогали, и между зданий остались гиганты-кедры. В голосе Сергея почудилась зависть.

— Посидим?

Скамья стояла на краю откоса. Ах, рукотворное чудо, новая красота. Может, и Лёна видела. Сергей закурил, а ему не хотелось сбивать вольного дыхания.

— Работать бы там, — сказал он. — И жить.

Так мало одной жизни, так мало. Но Сергей понял по-своему и, выпустив дым, усмехнулся.

— Не обо мне ли? Мне-то, в общем, все равно.

— Как? — изумился Косырев.

Он закинул локоть на спинку скамьи, заново рассматривая молодого человека. Сергей глубоко затянулся и начал вроде неохотно. Но что-то тянуло его рассказывать.

Он был местный, речинский. Учился в Москве, в музыкальном суворовском. Пути их соприкоснулись, Косыреву приходилось видеть, как перед главным входом университета вышагивали в белых перчаточках, под барабанный бой, суворовцы. Готовились к параду на Красной площади... Прошло как во сне. Готовился в консерваторию, на военного дирижера, но сознательно бросил. Так, кое-какие способности, бесталанен. Потом трижды поступал на биологический. На медицинский — никогда! Медики жалкие люди, латают тришкин кафтан. Противоядие нечистотам, источникам болезней, заражению атмосферы — вот что нужно. Просто бредил тогда этим словом — противоядие... Поступал в разных городах, и все баллов не хватало. Понял наконец дурачок— чтобы другие прошли. Теперь он так вызубрил — не школьный, вузовский — учебник, что обязательно получилось бы. Но уже не знает зачем. Не хочется.

Отодвинувшись по дальнозоркости, Косырев обозревал игру переменчивого лица. Морщинки у переносицы, кто бы мог подумать.

— Отец что, погиб на Отечественной?

От такого вопроса Сергей дернулся, как от тока. Но спокойно ответил, что дело обычное, они с мамой всегда были один.

Помолчали. Вдалеке высились белые паруса. Они летели.

— Вот что, парень... В Москве хочешь учиться?

— А-яй! — повернулся Сергей. — Вы так меня поняли? И «Общая биология» — дурацким намеком?

— Это ты не понял. Вижу — увлечен, и поверил на слово. Но приедешь, поспрошаю. И если...

— Год назад, эх, как бы я ухватился! — взлохматил волосы Сергей. — Горел мечтой, землю насквозь просверлил бы. Но...

Он с рисовкой вскинул подбородок и, не чувствуя своего перехлеста, сказал:

— Но, может, наоборот?

— Как так?

— А вот так. Потонем в дряни, тогда и спохватимся!

— Это ты о чем? Торопись, а то помочь не поспеешь...

— Учиться? Подчиняться, верить? А я не хочу. Никому.

Лоб Косырева прорезала глубокая морщина, хотя в глазах пряталась смешинка.

— О-о, это совсем плохо.

— Да, это скверно, — не замечая иронии, согласился Сергей.

— Плохо то, что лицемеришь.

Сергей побагровел. Пусть так и поймет, грубо: совсем молодой, а выбрал ливрейное место. Пусть, пусть. Косыреву не внове были подобные скептики, встречались среди студентов, и он нарочно испытывал—что скажет этот. Сергей зло сузил коричневые в густых ресницах глаза. Красивый по-своему парень.

— Ведь не я выбирал этот мир. Не сам родился, родили.

— Ну, какие же, какие причины.

— Хорошо! Есть у вас минута времени? Вы многое знаете...

Сергей заговорил иначе, подыскивая слова, запинаясь; он не хотел ударить лицом в грязь перед приезжим. Недавно ему раскрылась жизнь. Людям дано внешнее общение, в глубины других проникнуть нельзя. Смейтесь, но да, неразрешимая загадка. Не узнаешь, что думает о тебе сосед по скамейке, и это ладно бы. Не понимают друг друга родители и дети, не понимают товарищи. Или вот, когда вы любите, а вас... Ближе ей, предположим, не найти, но никогда не поймет. Перегородка между всеми, от пустого до серьезного и разделенность непереходима, вечна. Это же мрак, к религии кинешься! Понятно, что бог вымышлен, что личное бессмертие — скука. Однако гибель — пострашнее, поэтому иллюзия вечной жизни не пустяк. Хочешь преодолеть рабство религии? Путь один. Осознай бессмыслицу, бесцельность всего — и обретешь правдивый, смелый взгляд.

Косырев пытался выудить нечто из сбивчивых слов. Проверяя впечатление, Сергей беспокойно поглядывал на него и чувствовал, что выходило не так, как хотелось бы, и слова блекли перед молчанием, но довел до конца и, снова взбив волосы, поставил локти на колени и впился глазами: — попробуйте опровергнуть, профессор.

— Откуда все это, если не секрет? — спросил Косырев.

Сергей усмехнулся.

— Отчего секрет? Выношенное. Интересовался экзистенцией и вот недавно достал книжечку. Свое там, знаете, пустое. Но по цитатам вполне можно судить — интересно.

— Вот так ну! Все, что угодно, ждал. А встретить доморощенного экзистенциалиста — это, как бы тебе сказать...

— Всерьез-то можете возразить? — выпрямился Сергей.

— Не знаю. Как быть, если всерьез не принимаю? Бесплодные мысли о смерти у молодого человека... Ну-ну, вот тебе незамысловатые соображения. Предположим, обо всех известно все. Надо ли? Это и сыскная цель, и мертвечина какая-то. Мне, нейрофизиологу, хотелось бы до дна знать психическое состояние больного. Однако невероятно трудно, сам способ подхода не всегда ясен. Действительно загадка. Но узнавать других, вникать в тайные чувства — это замечательно, это движение, жизнь. Тебя устраивает?

— Хм.

— Ты вроде сказал о неразделенной любви? В конце концов не важно — отвлеченно или как. Но тогда не путайся в противоречиях. Экзистенциалисту неприлично говорить: не найдет никого ближе. Откуда ему знать?

— Именно, — печально сказал Сергей. — Все, что нужно мне, именно мне, никому другому, — добро. Все, что я отвергаю, — зло.

Но тут же вскинул сощуренные глаза. Здесь что-то не простое, подумал Косырев. На лицо молодого человека наползала привычная кривая усмешка.

— Непереходимых границ нет, есть цели, которых не следует ставить, — развел Косырев руками.

— Да-да, — откровенно усмехнулся Сергей и, выгнув спину, закинул локти назад. — Все вы свели на одно. Для меня, между прочим, не главное. Сказали бы это тем, кого интересует одно — деньга.

Он презрительно сморщился.

— Готов всего себя отдать. Но чтобы и другие так же.

— Ага! — Косырев поймал поворот, — Ему, видите ли, по простому товарообмену. Но разве светочи мысли и действия жгли свой мозг ради награды только? А простые рабочие люди? Слушай-слушай. Мысли-то разделенности, о бессмыслице когда в голову лезут? Когда нет любимой работы.

— Известные доводы, — Сергей рассматривал нахмуренное небо. — И слабые.

— Потому что не хочешь принять. Почему?

Тот сбросил локти со спинки и прямо-таки схватил своими коричневыми глазами взгляд Косырева.

— А вы-то сами? Сами-то вы всегда так поступаете, как говорите?

Неожиданно затронутый, Косырев смолчал на нагловатый вопрос. Сергей тоже отвернулся. Картину будущего в заречье заволокло туманом, паруса исчезли. Капля, другая, закрапал дождик. Косырев глянул на часы.

— Эге! Вот что, мой дорогой. Философские и прочие споры второпях до путного не доведешь. А я на родине после тридцатилетней отлучки. Давай на вокзале выкроим полчасика.

— Надо ли?

— Тебе вроде надо. Но запомни, если намерен со мною разговаривать, в неискренности никогда не повинен.

Разогревая мотор, Сергей стрельнул глазами.

— За предложение ваше спасибо. Не ко времени только.

Однако напомнил, не выдержал.

На центральной улице, сохранившей купеческий старинный облик, остановились. Впереди торчали серебряные чешуйчатые пики торгового дома.

— Скажите, Анатолий Калинникович...

Сергей вглядывался пристально, будто Косырев должен был о чем-то догадаться.

— Вы не помните, — он замялся. — Ксении... Семенихиной?

Имя удивило безмерно, в чемоданчике лежал ее дневник. Яркие губы Сергея подрагивали в ожидании. Вот почему Евстигнеев пристроил парня к себе: старая дружба не ржавеет.

— Помните?

— Конечно. Мы учились в одном классе.

— Это моя мама. Рассказал о вашем приезде, и просила передать привет.

— Я догадался. И ты передай. А Евстигнеев...

— Что — Евстигнеев? — совсем уже бордово вспыхнул Сергей.

Косырев заглянул в дерзкие глаза.

— Знаешь, Сережа... Говорили мы, говорили. Я человек посторонний, со мной легче. Тебя что-то гнетет?

Тоже приблизившись, Сергей прошептал с нехорошей усмешкой:

— Угадали, верно. И что-то гнетет. Но говорить — стыдно.

Косырев все-таки ждал.

— И знаете, почему я в шоферах? Жизнь изучаю. Оч-чень любопытный человек — Иван Иванович. Таких мало. Но вы уж, прошу... Ни слова, о чем мы говорили.

Косырев так и не понял, как относится к Евстигнееву его шофер. Выходя, сказал гораздо суше:

— Ладно, подумай до вечера.

Быстро зашагал по Советской. Морщась, недовольный собой. Особые обстоятельства («скрытые параметры переживаний», звучно, без интонаций сказалось внутри) и особенные психические установки. Их трудно выявить и разбить. А надо. Невольно он принял на себя долю ответственности. Но, черт, проскользнула-таки нравоучительность. Попробовал бы нотку такого в разговоре с институтской молодежью. Высмеяли бы беспощадно. Но и скидка на провинциализм не прошла. Везде были иные люди.

2

С центральной улицы он свернул на улочку поменьше, Варяжскую. Неподалеку жил Семенычев. Он несколько раз повторил, чтобы Косырев запомнил.

Сибирь! Еще поворот, пошли бревенчатые на триста лет дома, и на табличках — Белых, Седых, Непомнящих. Он поднял глаза, над тучами летели корабли и спутники. Сетью сотен схватывая небо.

Бип-бип! Сибирь!

Когда-то на перекрестке желтел шестигранник водокачки. Опустишь в щель заиндевелого оконца полкопейки, и обвязанная поверх шубы платком бурощекая тетка отвернет кран: два ведра. Кругом розвальни и грузовые сани — возчики обирали сосульки с лохматых ног кротких ломовиков, А то встанешь на лыжи — пешня, коромысло — и вниз с ветерком на Ведь. Продолбишь ледок, заплещется, замерзая на закраинах ведер, вода. Вверх лезть трудно, жарко. Лучше

бы денежку, да откуда, истрачена... Теперь стоял фанерный балаган — тир, толпились мальчики в нерпичьих картузах, в брюках граммофонами. С лотка продавали ананасы, и древняя старушенция несла три штуки, как живых кур за лапы, за зеленые верхушки. Сибирь, витаминов недостача. В очереди говорили с оттенком русской старины, четко выговаривая о и у, но не по-волжски, а особенно, без нажима, и говор этот пленял слух.

— О́жидается бо́льшо́й паво́до́к. О́х, и дел бу́дет у́ во́днико́в.

Он вовремя насторожился. Издалека скрипели полуботы Семенычева. Эге-ге, его только и не хватало. Косырев, не очень-то прячась, но — пусть пройдет — вошел в распахнутые ворота. Скрип оборвался. Из-за створки было видно, как Семенычев опустил кошелку. Глаза его плутали в дебрях заповедных мыслей, брови встопорщились. Подплыла мадам, через муфту перекинута сумочка, взяла Семенычева под руку. Студенистые губы ее дрожали:

— С ума сойти. За тайменя — и трех килограмм нет — восемь рублей. Спекулянты паршивые.

Семенычев презрительно перевел брови.

— А ты что думала? Профессор из Москвы, директор института. Тут надо с местным колоритом и не одни пельмени.

На проглянувшем солнце он стоял как монумент, над полуботами белели шерстяные носки. Из сетки выглядывал задумчивый оскал тайменя. Врет мадам, килограммов на пять.

— Соображать надо, — ворчал Семенычев, глядя мимо. — Тут диссертация горит. Столько работал, а он — Комаром. Посоветоваться надо, фигура повыше Нетупского.

И вдруг хлопнул себя по бокам.

— Ай-я-яй! Шампанское! Постой здесь, я мигом.

Семенычев заскрипел назад, и Косырев спокойно вышел на улицу. Мадам с надменным любопытством обмерила с головы до ног. Выбритые брови, насурмленные щеки, она следила за собой. Однако знать Косырева ей было неоткуда.

Так-так. Все сейчас пишут диссертации. Дай ему докторскую степень, все перевернет. Упомянутый Олег Викторович Нетупский любил покровительствовать энергичным людям. У них нечто вроде тайного ордена и — знаки, что ли, условные подают? — узнают друг друга с полуслова. Не повезло Семенычеву у этих, у ворот. Косырев как член экспертной комиссии возьмет на заметку: что это там за вклад в науку?

Положительно прийти на вечеринку он ему не обещал. А теперь и не мог... Семенычев был доведен, казалось, до точки. И Косырев тотчас перестал думать об этом.

Улица перед ним вела в прошедшее время, в ослепительный свет детства. Скорей, скорей. Асфальт кончился, колдобины, примерзшая грязь. Косырев незаметно полетел забытым мальчишеским бегом, на пружинках. Последний поворот.

Дом стоял. Родной дом стоял все тридцать лет наяву, а не только отпечатком в памяти.

У времени один путь — в пространстве. Однообразное вращение часовой стрелки издавна намекало каик слиянность. Бытие соседствует с небытием. Было и нет. А чего-то не было, но оно будет, оно есть. Из ничтожного зверька возникает племя теплокровных, потом человек. Откуда все берется? Куда исчезает?

Динь-бом! Динь-бом! Динь-бом!

Века, годы, минуты — это сеть механического, равномерного времени. Гораздо сложнее — гамма биологических ритмов. Но и это не все время. Наше — неравномерно. Оно то замирает, то мчится ракетой, то униженно ползет, то вздымается на вольных крыльях. Оглянешься, и то, что казалось тягучим, уплотняется до бессодержательной точки, а то, что пролетело, приобретает длительность. Память людей обращена ко времени переворотов — там день равен столетиям.

А в жизни каждого из нас? Свойство живых систем: как кольца в стволе дерева, в них откладывается время — и мощные слои, и эфемернее паутины. Наша судьба. Можно за тридцать лет прожить огромную длительность. А за целый век — не прожить ничего.

Техника сжала пространство и время. Жизнь идет быстрее, скачки поколений становятся разительнее. Она, как стрела, летит по блистающей спирали, отрицая и сохраняя все победы мысли и действия. Хочешь не хочешь, соединяй! Без возвращения нет движения вперед. Без повторения нет устойчивости, нет семьи и общества. Нужно помнить тех, кто в порыве к счастью был обречен на тяжкий труд. Это подвиг самоотвержения, вольный или невольный. Помни о родных, помни о трудящихся.

Жизнь ведь это только миг, Только растворенье, Нас самих во всех других, Как бы им в даренье.

Каждому поколению — восторги и мучения, И если путь общий известен, то подробности всегда прячутся во мгле.

Человек — это сегодняшнее Я, чуждое и прошлому, и будущему — вещает экзистенция. Ложь! Я всегда с другими, как плод с деревом, как стрела с мишенью, как рабочий со своим классом. Я это Мы, а не осколок погибшей планеты, которому осталось пробороздить чужое небо ночным метеором. Всегда и снова ты ответствен за себя и за близких, за своих и чужих. Не уклоняйся, пропадешь!

Заповедное каждого — детство и юность. Здесь все в первый раз, от запаха пыли до мерцающего пламени звезд. Настройка души, свобода изменений, радость в огне. Жизнь бесконечная — не видно ни начала, ни финиша. А потом мы снова и снова приникаем к этому источнику необъятной длительности, чтобы набраться сил на тернистом нашем пути.

Имя лука, стрелой поражающего, — жизнь.

Дом стоял.

Он был необычный, родной дом. Трехэтажный и модерный, каждое окно размашистым фасонным полукругом; над ними щерились гипсовые чудовища. И дата — 1913 — тот еще, дореволюционный модерн.

Купец Семенихин, из военных поставщиков, соорудил его в память чудесного спасения на русско-японской войне, — под Мукденом умчался, гикая, на тройке от кавалерийского разъезда самураев, — в предвиденье новых прибылей нанял дорогого архитектора, фантазия которого не знала преград. Это был лазарет, построенный к самому сроку, к первой великой мясорубке. И заковыляли увечные и калечные, забинтованные, пахнущие больным телом и йодоформом люди. На задах, во флигельке, разместилась приезжая семья фельдшера Калины Ивановича, который пробился из рязанских крестьян, беднейших, «косопузых», — сам, мать, жена и маленькая дочка. Как ни рвался воен-фельдшер на фронт, движимый чувством долга, начальник не захотел остаться «без рук». Судьба пощадила семью и позже — в дыму гражданской, в горячке сыпняков, пока пощадила. И в двадцать четвертом родился Толечка, первый и единственный сынок. В здании же обосновалась городская советская больница.

Косырев подошел на ватных ногах. Школьная табличка. Однако ребят не видно — март, каникулы. Не без опаски он двинулся в обход: здание цело, а флигель? Окна флигеля были заколочены, их закрывали протаявшие сугробы. Железный козырек крыльца под спиральными подпорами весь просвечивал; песчано шуршала слоистая ржавчина. Косырев заглянул внутрь — пусто. Никого и ничего.

Он медленно, оцепенело шел кругом. Глаза только ловили и ловили приметы. Клены разрослись и узловатые их мускулы, овеваемые ветром, обнаженно ждали тепла. У мусорного ларя, кажется того самого, были сложены дровишки и громоздился каменный уголь. А сарай — особенный, двухэтажный сарай с чердаком — совсем обветшал, перекосился, грозя обрушиться. В тупичке, образуемом его тылами и каменной лазаретной стеной, торчал сухой стебель с широкими побуревшими листьями и скукожившимися ягодками. Косырев нагнулся, сорвал одну, покатал на ладони. Раздавил, принюхался. И вдруг...

Он замер перед этим пресным запахом. Похоже пахнул виноград «изабелла», и, бывая на юге, Косырев мучительно вспоминал, откуда знакомо. Теперь обрушились годы, время памяти ринулось назад. Ах, этот паслен, ягодка и с иным, непроизносимым названием! Дрова, уголь, клены, пустые кадки из-под огурцов, стертые ступени крыльца, ржавчина — все приняло участие в чуде воспоминания. Живые запахи привели давно угасшие — перегретой солнцем лебеды, сушеной рыбы, пенок голубичного варенья, маринованной черемши, первого сибирского снежка, падающих с козел опилок, кедровых шишек, клеенки школьного ранца, фиолетовых чернил, лыжной мази, охотничьего снаряжения, пронафталиненной медвежьей полости. Голова кружилась. На драгоценные мгновенья к нему вернулось первородное счастье. И, наконец, пришел самый последний, самый древний запах — маминого тела — рук, поцелуев, объятий, защиты.

Никем не видимый, он прислонился к холодной кирпичной стене. И все этот паслен, высаженный дядей Игнатом. В его клеенчатой сумке хранился целый кустик, засушенный чего-то ради на далекой Волге. Разобрав худыми, со следами отходящих мозолей, пальцами сухую оболочку, дядя Игнат выбрал десяток семян и вместе с Толей у стены, где стояла врачебная двуколка и лошади хрустели овсом, закопал в унавоженную землю. Уверенно сказал: «Примутся!» Дядя Игнат, красный партизан, умирал от туберкулеза и торопился хоть что-то сказать, кроме того, что было сделано ради уничтожения или созидания. Он рассаживал ребят на бревне, зябко натягивал больничный халат и, накручивая на палец кисейные усы, рассказывал, пока не заходился душу выворачивающим кашлем. Горящие глаза. Что там «Красные дьяволята», похождения Мишки, Дуньки и Негра, которые упрятали в мешок из-под муки батьку Махно! Этот обожаемый фильм беспощадно перечеркивался истинными историями.

Белые, красные, зеленые; красноармейцы, партизаны, колчаки; на лошадях, верблюдах; на бронепоездах, пароходах — мчались в последнюю, решающую схватку. И надо всем этим указывал ясную цель великий человек в кепке. Она не подлежала никакому сомнению, ради нее стоило жить и сгореть, как дядя Игнат. Один из рассказов — о враче, который с кучкой раненых отбил буксир у целой казачьей орды — и был тем первым толчком, который определил судьбу Толи. А сестру Лельку семейственная преемственность миновала...

— Фамилия твоя — Косырев, — говорил дядя Игнат, — это не от косы, которая косит, скашивает напрочь. От слова косырь происходит, который обрубает, откалывает.

Забыли теперь и о косырях, о топориках с короткой ручкой и длинным лезвием, которыми хозяйки кололи лучину.

Он вышел на улицу. Две школьницы на корточках кормили голубей, воробьи ловко подклевывали крошки, а вороны, помахивая для равновесия черными зубчатыми крыльями, с завистью смотрели с веток, но подлетать не решались. Дело ворон — проворонивать. Посадки разрослись, это был уже настоящий парк, для школьниц древний, старинный.

Посередине, на постаменте светлого гранита, возвышалась вычерченная темнокаменная фигура. Атлет опирался на молот, а взгляд из-под козырька устремлялся в такую понятную и в подробностях предчувствуемую прежде даль. С полной точностью надписи возвещали, что памятник построен рабочими профсоюзами и идейное содержание его такое-то. На барельефах — и баррикады, и сеятель, и леса первых строек, и Ленин, «Пролетариату — гегемону революции». Это был гордый, победно торжествующий памятник.

Он принялся отсчитывать известное число маленьких шажков. Еще не дойдя, увидел. Вокруг стояли пихты, посаженные школьниками. А фельдшерский сын посадил березку, единственную. Он опустил ее в ямку, — отец держал, — подсыпал торфа с навозом, полил. И теперь мог погладить белую кору, прижаться щекой к прохладной, шероховатой поверхности, а слух бы потоньше, поймать стремление соков против силы земного притяжения. И еще тогда стояла высокая береза, погубленная сегодня железным кузовом.

Да, Косырев принадлежал к поколению, зарожденному в начале двадцатых годов, в гражданскую и в голодные годы. Оно переживало смерть Ленина после этой смерти. Оно не успело поднимать первую и вторую пятилетки. Его долг пришел с Отечественной, с пограничных застав, и его взлет был отмечен сороковыми. Роковыми. Но и высокими, счастливыми. Это была гордость вступивших в смертельную схватку, — поколения не жалкого, ограниченного Я, а нашедшего себя в других, в товарищах по оружию.

Недавно, в проходном разговоре, Косырев на лету запомнил: сорокадесятники. Не то чтобы слово это было метким. Но тем, кто в силу зрелого охвата мысли и достаточной удаленности от финиша, жил с предельной отдачей, дали имя. Редкие уже от рождения, они отличались, можно сказать, особыми чертами. Они испытали счастье полного самопожертвования и бессребреничества, выдержали искус разоблачений. И не возлагало ли это на них некоей добавочной ответственности?

Косырев еще раз глянул на глыбу памятника. Пора было идти.

Посадки шли вдаль. На правой стороне они обстроились новыми коробками. Но на левой все было по-прежнему. И память, как заведенная, шагала своими шагами: окружающее казалось проекцией живого прошлого. Будто не было ни зимы на переломе весны, ни скрипа ботинок по наледи, ни многочисленных, торопившихся по делам прохожих, а мягкая теплая пыль принимала по щиколотку мальчишеские ноги в цыпках.

По соседству с лазаретом притулился лабазик с замурованной теперь дверью. Распахнутый внутренним взором, он сосредоточивал последнюю ненависть дяди Игната, так и не увидевшего конечного торжества. Тучный, громоздкий лавочник Герасим Семенихин, сын основателя лазарета, после трехлетнего исчезновения,— может, и у колчаков, да шито-крыто, — взошел на нэповских дрожжах, на рыбном товаре — осетрине, икре, раках и нельме. Совслужащие помельче первыми срывали перед ним картузы и кепки, что вызывало презрительный плевок дяди Игната. Но на грани тридцатых Семенихин осел, как проколотый шар, — свободная толстовка намекала на прежние размеры, — и тихонечко поторговывал готовым винегретом и карандашами. Бархатная книга, которая лежала в чемоданчике Косырева, стояла тогда на полке, как символ прежнего размаха операций. У дочери Семенихина Ксении — девочки умненькой и насмешливой — он обнаружил в забытом на парте альбоме, среди ангелочков и розочек, такое двустишие: «Долой пасху и куличи, да здравствуют советские кирпичи!» Бессильная злоба. Семенихин, стоя на пороге, мог только одно — провожать мрачными, подсчитывающими глазами. Отощавший вождь табора, хоть серьгу в ухо. Да так оно и было: бабка Ксении ушла из цыганского хора за богатевшим купчиком, и кровь эта закрепилась в Семенихиных прочно. И в Сергее вот тоже проявилась.

Отец злобствовал, а Ксения раздваивалась. Она приходила на демонстрации и, робко озираясь, с завистью поглядывала на стоптанные башмаки и новые юнгштурмовки комсомольцев. Но тут же вспыхивала от сожалеющих глаз — не своя. Красивая была девочка, толстые черные косы. Худенькая чернушка. Потом служила в здравотделе, машинисткой. И надо же такое, Иван Евстигнеев глаз с нее, как говорится, не сводил, в кино приглашал, а она, враг, двумя годами старше, только улыбалась презрительно. Он был настырный парень, но задавил гордость, отступил. По-братски исповедался Толику. В темноте качались красные и зеленые огоньки бакенов, подавали голос пароходы и буксиры. Они сидели на берегу Веди, покуривали, как взрослые. Косырев навсегда уехал из Речинска, и из Ксениного только дневника узнал, что потом они подружились...

Время приобрело необычайную емкость, А гора, которую предстояло перевалить, оказалась рядом, за калиткой в елочке косых планок. Екнуло сердце. Он медленно повернул кольцо, и двор распахнулся из прошлого в настоящее,

Белый дом, такой же, как тогда. Белым его называли потому, что среди других, кирпичных, он был единственный оштукатуренный и побеленный. Белый дом, два этажа.

Горел костерок. Старик в испачканном краской и смолой ватнике шпаклевал перевернутый ботик. Над красным обветренным лбом его в такт движениям колебался белый хохолок. Глянув на незнакомца, он пригнулся и нашарил под ботиком, будто рака под корягой, кусок пакли. В сарае стучал топор. Косырев подошел ближе.

— Здравствуйте, — он приподнял шапку.

— Приветствую, — старик раздергивал паклю. — Чем могу?

Косырев убавлял годы, кто бы это мог быть, но так и не признал. В светлых глазках старика стояла вечная слезинка.

— Давно здесь живете? — спросил Косырев.

— А вас, стало быть, пачему интересует?

Старик подчеркнуто акал, значит, не коренной, а скорее всего с Нижней Волги. Голос был звонким, чистым.

— Есть причина.

— Не без причины, значит, — выцветшие глаза насмешливо обмеряли пришедшего. — Недавно. Как вышел на пенсию.

Косырев огляделся. Синевато дымил костерок, качалась жестянка со смолой. Между суковатыми жердями проветривались терпко пахнущие шеренги осеннего вяления рыбы. За проволочными переплетами голубятни ласково ворковали почтари, возможно, потомки тех, что приходилось гонять фельдшерскому сыну. И столько было во взгляде Косырева ищущего и родственного, что старик вытер руки. Присел на бревно и пригласил сесть вошедшего.

— Ужель Непомнящих сынок? — с некоторым сомнением, и подталкивая затруднявшегося, спросил он.

— Жив, значит, Сергей? — обрадовался Косырев.

— Эка! Чего ж не жив. Жив. Да вы сколь годов-то не бывали? Уйму с половиной?

Легонько посмеялись; Косырев размял сигарету и потянулся к костру — жар углей опалил лицо. Прищурив глаза, он нацелился спрашивать. Его прибытие вызвало движение в окнах. Спустя минуту хлопнула дверь и вышла полная женщина в беличьей накинутой на плечи шубе. Из сарая, где только что стучал топор, пришла другая и, тяжело дыша, встала сбоку, Косырев оказался в окружении. Помолчали, предоставив ему свыкнуться.

— Ну, открывайся, что ли, — уже по-свойски подбодрил старик. — Выкладывай, из каких таких.

— Косырев, — сказал Косырев. — Косырева сын, фельдшера.

Старик обернулся к женщинам. Первая, придерживая шубу, пожала массивными плечами, другая промолчала. Косырев потупился и снял шапку. Под ногами хрустели свежие стружки.

— Конечно, не помните, — сказал он тихо. — Тридцать лет.

— Ой-е-ей! — протянул старик.

Хлопанье крыльев заставило всех поднять головы. Голубиная стая, описав два белых, два быстрых круга, взмыла ввысь. Подросток с шестом, пристукивая валенком по крыше голубятни, тоже зачарованно смотрел из-под руки.

— Называй же, — старик оторвался от зрелища. — Спрашивай.

— Ростокины?

— Все на войне остались, — покачала головой та, что в беличьей шубе. — И родители давно уж на том свете.

— Бесчеревных?

— Аркадий под Сталинградом, а Алексей недавно. От рака. Теперь рак-то в годах не разбирается.

Голос ее прозвучал глухо, она зябко натянула шубу.

— Вот ведь какая история, — поддакнул старик. — Двух детей оставил. Надя ты наша, Надеждушка.

Он сокрушенно глянул на ту, что стояла сбоку. Сорокалетняя, сизый румянец. Белый платок сбился на плечи, а карие глаза привычно наливались горькой влагой. Она отвернулась, смахивая слезу.

— А Непомнящих-то уцелел. Уцелел Сергей, — напомнил старик. — Говорят, большая шишка. Чегой-то давно не заглядывал, а мать поджидает. Я и подумал — уже не он ли. Не все покойники, ты не горюй. Вот, скажем...

Косырев сжал запястье сухой стариковской руки.

— Марцевы? — подсказал он, заклиная.

Старик улыбнулся, открыл искусственные белые зубы.

— Ну, все, все до единого живы, — хлопнув себя по колену, сказал он. — Пощипало малость, но все живы.

Косырев облегченно затянулся. Бросил окурок на угли; тот задымил, развалился, вспыхнул порохом.

— Дома?

— Володьки нет, на охоту поехал, ну, с полчаса...

— А Петр Елизарович, Марь Васильна?

— Петр Елизарович? Ха-ха, Петр Елизарович. Сотоварищем верным был по рыбалке, а теперь... Здесь он, конечно, ушел только. Но сказать, зачем и куда — не поверишь. Одна Марь Васильна с Еленкой дома-то.

— С Еленкой? — переспросил Косырев.

— Еленка — дочь Володькина, — пояснил старик.

Косырев поднялся. Они вошли в подъезд. Темнота — глаз выколи. Подтолкнув его между лопаток на лестницу, старик предупредил:

— Перегородились они с Володькой. Так ты в правую дверь.

Косырев ощупью пробрался наверх по скрипучим деревянным ступеням. Вынул спички, но стена распахнулась, хлынул дневной свет, и навстречу выбежала девушка.

— Ой! Товарищ Косырев...

Стрельнув ясным глазом, она открыла дверь пошире. В лыжном костюме, ботинки наперевес, Еленка, дочь Володькина. Студентка мединститута, конечно; была на лекции и узнала. Косырев бесцеремонно разглядывал ее, а она, заправляя светлую прядь под шапочку, — его.

— Мальчишки пробки вывинтили, — объяснила она. — Но я их, чертей, поймаю.

Однако пухлые губы ее удивленно выпятились:

— К кому это вы?

— К Марцевым.

— Ну-у-у? — выдохнула она в великом изумлении. — Бабушка!

Косырев, не дожидаясь, быстро прошел вперед и с размаху ударился ногой о штабель каких-то банок. В черном платке, худая, монашески строгая, глаза ее смотрели прямо в глаза Косырева, Марья Васильевна.

— Приехал, — сказала она так, будто в этом ничего особенного не было. — Приехал наконец. Ну, раздевайся, Толя.

3

Марцевы были ближе, чем иные родственники. Дружба глав семейств завязалась накрепко не только на рыбалках, и даже не за совместным, на два голоса, пением, и не за разговорами о внутреннем и международном положении. Начало тридцатых опять сжало и взрослых, и ребятишек голодовкой — приходилось крутиться. А Петр Елизарович — молодой учитель железнодорожной школы, имел «провизионку» и, не опасаясь ни бога, ни черта, рад был помочь старшему товарищу. Торбы за плечи, вдвоем, а то и с женами, отправлялись они в глубинку менять спички и стекла для керосиновых ламп на хлеб и молоко. Сестра Лелька, комсомолка, презирала спекулянтство, и когда попутный ветер заносил домой, брезгливо выпивала стакан простокваши. Она не ела, экспроприировала. В шествиях и субботниках молодежи скрывалась огромная сила веры, сила любви и ненависти. Но и у Лельки были слабости — тайком прятала в комоде крем «Метаморфозу», хотела избавиться от веснушек. А поймав ехидный взгляд меньшего братца из-под одеяла — набрасывалась и щекотала до слез.

Толя Косырев подружился с четверкой погодков — сыновей Марцевых. Двое были старше его, двое меньше, а он как раз посредине между Толей-тезкой и Володькой. Для различения Косырев был Толик, а Марцев —Толятя. Вместе ловили баграми отбившиеся от плотов бревна и тащили их на базар, вместе дрались с капустинскими ребятами, жившими по ту сторону теперь засыпанного оврага. И уже в июне прыгали в ледяные воды непрогретой Веди. А летом Марь Васильна увозила их всех в Чутановку, где богатая образцовая сельхозкоммуна могла подкормить прежних выходцев. Ребята ловили раков, замерев, стояли над корягами, пока осторожные отшельники не выползали, шевеля усами и глазами-столбиками. Р-р-раз! — и беспомощный рак, щелкая клешнями, уже валялся на траве... Где четверо, там и пятеро, и не было ничего упоительней вкуса бараньего сала, которое стыло на губах и на нёбе как свечка, и картошки из русской печи. Тогда ребячьи глаза могли видеть восходы и закаты на туманной Веди, слышать щелканье клестов в лесу и пастушьего бича в ранней росе и пыли.

Жизнь была суровой. Но вечерние шествия комсомольцев Речинска — среди них и Лелька в юнгштурмовке — свидетельствовали об упрямой убежденности страны. Школьники весело тащили к казенке черный гроб с чудовищной бутафорской бутылью: стыдить тех отцов, которые потребляли слишком много.

На этом повороте трагедия и подстерегла косыревскую семью. Лелька, студентка юрфака, погибла с областным прокурором. После кулацкого процесса их телегу перевернули в болото: и партиец с дореволюционным стажем, и девчонка-секретарша заледенели в осенней воде. Потом пришел черед Калины Ивановича — разрыв сердца — что, впрочем, могло случиться и тогда, и в любое другое время. Отчаявшаяся мать поехала с Марь Васильной за мукой, — надо было кормить мальчика, — и обе запылали в тифу. Мать умерла, а Толик не мог, не хотел признать этого. «За покойницу!» — кричал со стаканом в руке Петр Елизарович, выпятив пьяный кадык. И все пили, даже смеялись чему-то. Дрожащий Толик ушел во двор и гладил двухмесячного, тоже дрожавшего кутенка, тем утром посаженного для свирепости на цепь. Как он дергался и прыгал, выворачивая шею, надрывно и хрипло лаял, натягивая цепь, и никак не понимал, что не сорвешься! Молочные голубоватые глазки молили проходящих. А к вечеру уполз в будку. Ему и Толику надо было смириться. Не сходить же с ума.

Приехавшая тетка забрала исплаканного, замурзанного мальчика в Москву...

Стол был круглый. На нем стояли графин с настойкой, тарелка с мочеными яблоками и еще кое-что. Дубовый буфет, памятные ходики, — вещей здесь не обновляли, обходились привычными. Но в углу было новшество — иконы: одна темная, древняя; другая яркая, свежей литографии. Марь Васильна и Косырев сидели напротив, а Еленка сбоку на сундучке. Она переоделась и, сложив руки на узком платье, выставила круглые коленки. Беззастенчивые глаза учиняли экзамен папиному другу детства.

Разговор начался вокруг да около, и ахи-охи, что никто не встретил Толю, находили разрешение в будущей — обязательной — встрече в Москве, да и Косырев обещал снова приехать в Речинск. За Петром Елизарычем и Толятей отправили мальчишку — того, что гонял голубей — на другой конец города. Досадно было не увидеть Володьку и Бориса, но на охоте, куда они поехали, оказалось, вдвоем, вряд ли разыщешь. Однако Косырев молчал о собственной семье, и Марь Васильна тоже пока не спрашивала. «Приехал наконец», — в этом скрывался укор, намек на некий долг, к торжеству которого и должен был вылиться смысл разговора. Оранжевая настойка, утепляя душу, понемногу растворяла давно захлопнутые двери. Еленка, вертя в пальцах нетронутую, для приличия налитую рюмку, смотрела остановившимися глазами, что-то предчувствовала.

— Слыхали мы о тебе, как же. В газетах даже читали. Борис ездил в Москву, по телефону звонил. Но не получилась встреча, уехал ты куда-то, И я сказала: сам не интересуется, значит, не надо.

— Как же так, почему? — пробормотал Косырев.

— Значит, не надо. Времени много прошло, любую память отшибет... На войне был?

— Был.

— И мои все тоже, Володе, отцу ее, бедро раздробило, хромает. Но горе мое, Толечка, Толятя, тезка твой. Его и ранило, и контузило, изломало всего. Челюстное ранение, шея набок. И все — будто смеется. А работать не в состоянии. Так, помочь кое в чем, это может. Каково с молодых-то лет на пенсии? Тяжко, Толя. Но теперь ничего... Кто ж тебе материально помогал во время учения?

— Никто, — ответил Косырев, до боли ощутивший несчастье друга детских лет. —У тетки у самой —четверо.

— Удивительно. Сам, значит, пробивался. Будь жива Ольга, не вышло бы из тебя толку, избаловала. А кинули щенка в реку... Выходит, и смерть ее тебе послужила.

Имя было произнесено. Косырев потупил голову. Но замолчала Марь Васильна, отрезала. Он взглянул в ее смоляные зрачки, и сухое, изборожденное морщинами лицо. Еленка подалась вперед, ожидая.

— Как же так? — тихо сказала Марь Васильна. — Не побывал на могилке. А теперь и никогда не побываешь, срыли кладбище-то.

Она тяжело поднялась и в другой комнате зашелестела бумагами. Вернулась, положила на стол глянцевую, будто новую, фотографию.

Пятеро их здесь, подружек, женотдел Очкинского района. Трое сидят — Марь Карловна с брошечкой дешевенькой, удивленно поднятые брови; седая Алевтиша в галстуке, глаза выпученные базедкой; Марь Васильна, самая моложавая, похожая на мальчика в короткой прическе. Двое стоят — Новичкова, только фамилию вспомнил Косырев, больше ничего не вспомнил, и мама. Забыл или нарочно память стерла мучительное. Лоб у нее был высокий, носик прямой, чуть раздутый у крыльев, легкие скупки, маленький рот. Глаза плохо получились, контрастная фотография, но запали они глубоко в глазницах, как у Косырева. В памяти его они жили, не угасали, только глаза. Она улыбалась немножко, самую чуточку. Всем подружкам около сорока, ровесницы. Косырев теперь был старше их.

Рядом, за плечом, свежим дыханием дышала Еленка. Она положила свою легкую руку на спинку стула.

— Подарите, — глухо сказал Косырев. — Отдайте.

— Не дам, — отрезала Марь Васильна.

Еленка выпрямилась.

— Как же так, бабушка! Ведь две их у тебя.

— А ты не лезь не в свое дело. Не дам, и все. А может, и дам, только ответь на один, на вопрос. Времени нет выпытывать, что ты за человек, поэтому ответь сразу, я пойму.

Косырев насторожился.

— Хороший ты или плохой?

— Как же? — пробормотал Косырев. — Сам о себе.

— Хороший, хороший, бабушка, — вскинулась Еленка. — Знаешь, какую он лекцию прочитал!

— Лекцию хорошую прочитал, значит, умный. А вот хороший ли?

Простой вопрос, да не примитивный. И Еленка, сложив ладони на коленях, примолкла. Тикали ходики.

— Все же не такой плохой.

— Ага, все же. А почему — все же?

Он промолчал.

— Женат? — спросила Марь Васильна, подбираясь к тому, что во многом рисует личное.

И Косырева прорвало. Здесь он мог по-настоящему поделиться своими печалями, в которых сливались две ушедшие семьи, и никого нет — близких людей, и одиночество разъедает. Он рассказывал, глядя на бабушку и внучку, и ему легко было полное и неповторимое сочувствие. Но говорить о Лёне не мог, запрет.

— И вот думать не могу о них, как и о маме раньше. Жить надо, тетя Маша, а жить у могилы нельзя.

Еленка смотрела исподлобья, удерживаясь от слез. Марь Васильна положила на его руку свою — худую, старчески холодную.

— Слушай, слушай-ка... — сказала она. — Мама-то твоя со мной лежала, в одной палате. Смеялась, плакала — бредила. Шутка ли, в один год и мужа, и дочь похоронила, Все просила слабеньким голоском: «пить-пить-пить», и снова «пить-пить-пить», — а я сама в бреду. Очнусь, налью ей, — нянечка не управлялась, — и опять в яму. Горела она и сгорела. Перед смертью очнулась и говорит: «Маша! Ты Толечке скажи, кем бы ни был, пусть кем выйдет, но главное — мол, чтобы совесть берег. Совесть пусть бережет, вот и все».

Сердце стукнуло молотом, жарко стало. Совесть. А он лишь в приправу к науке брал человеческое. Требует всей жизни? Слепа и глyxa наука, когда отстраняется. Пойми же, — ведь и теперь мысли клонятся к ней, к науке дорогой, — переживание не физиологический акт. Нравственный. Потому оно и значит что-то, потому оно и значащее... Оборвал — не сейчас об этом. О совести сказала мама, умирая. И вот пришли к нему наконец слова из дальних световых лет.

Как он просил тогда, как упрашивал — не ездить за мукой. Лишь бы остаться вместе, а он и рыбы наловит. И картошки накопает, лишь бы вместе. Сыпняк ползал по вокзалам, по платформам, по вагонам, по избам. И проколол кожу острым вшивым жальцем, настиг.

Голова его лежала на скрещенных руках, Марь Васильна погладила как ребенка. И заговорила дальше, будто отвечая на невысказанный вопрос.

— А в бога не верила, разуверилась. И меня убедила. Петр Елизарович, молодой, горячий, сколь ни бился, земля — мол, круглая, но не смог. А она смогла. Это после Лелиной, сестры твоей, гибели. Сидели мы на скамейке, и утешала я ее тем светом. А она говорит: «Маша! Зря в церковь ходим, бога нет. Если бы он был, зачем допустил такие страшные вещи? Если мы его дети, зачем он так гонит нас? Такого быть не может, нет его, Маша». И я подумала, правда, нет, на себя надо надеяться, и все. В женотдел Алевтиша тогда и затянула, и пошла писать губерния. Ребят совсем забросила, да.

Она вздохнула, заложила свалившуюся черную прядь за ухо.

— Но без веры жить страшно, все равно нужна вера.

— Какая, бабушка? — спросила Еленка.

— Как — какая? — она повернулась к Косыреву. — Вот, Анатолий Калинникович, ты человек ученый. Скажи, можно знать все?

— Нельзя, конечно.

— Нельзя, то-то. Тогда приходится верить. Лечишь ты, врач, людей, и они тебе верят, коль можешь вылечить. Без веры жить нельзя, только она стала другая — судят по тому, что выходит.

— Это не вера, а доверие, — поправил Косырев.

— Нет, вера, — твердо перебила его Марь Васильна. — Когда все кругом правдиво от мелочи до крупного. Читала я, счетная машина ложь не принимает, работать не может. Так ли? Вот какая нынче и техника, учит быть точными. Честными.

Она усмехнулась легонько своим речам: вот, мол, какими мы грамотными стали.

— Все дерево зависит от нас, от корешков. Нельзя жить ради себя одного; корыта, набей его черной икрой, человеку мало. Всех приведем к полной правде, уже накануне, чувствую. Не зря наш труд и наша кровь, наши страдания.

Марь Васильна подняла на Косырева чернющие глаза, подперлась худой смуглой рукой.

— Иногда все покажется неразумным: крутится, вертится, а зачем? Поняла я: смысл в нас и нигде больше. Нет людей и смысла нет. Но слабых много, Толя. Стыдно говорить, а ведь сломался мой Петр Елизарович. Меня учил обратному, и вот недавно — шасть к богу! Сначала все Библию читал. Мрачный — все думал, вглубь погружался. Потом, ко времени, и чудо ему явилось. Да-да.

Она покачала головой. Что за чудо, подумал Косырев.

— И говорит мне ночью: нельзя доказать, поэтому — выбирай! Смех и грех, в церкви поет. Натянет треух рыжий и пошел, регент. Иконки поразвесил, эту вот картинищу раздобыл. И представь — взбодрился, окреп. Вроде пошла эта религия ему на пользу. Вот тебе и ну, и подумай... Я и думаю. Ожил-то ожил, но как-то чересчур.

Лисий треух? Купол собора, летящие гуси. Люди наверху.

— Не он ли церковь, я видел, красил? — догадался Косырев.

— Он, кому же еще. Не боится, такой-то высоты. Бог, дескать, бережет.

— И с ним Толятя?

Марь Васильна сердито вскинула глаза и с размаху хлопнула по клеенке.

— Ты видел?! Ах, бес какой! Мало что Тольке в голову взбредет — ненормальный. Ведь обещал же, обещал.

Она сжала руки. Еленка с укором подняла на Косырева свои глазищи, а он от неловкости, совсем уже не к месту, брякнул Сергеево наблюдение.

— Краску-то, говорят, не тем путем добывают.

— Кто тебя надоумил, — вздрогнула Марь Васильна и проницательно глянула ему в глаза. — Говори, кто?

Она пригнулась к Косыреву.

— А-а, Сережка... Ну-ну, а откуда его знаешь? Злится он на Петра Елизаровича, но такое... Не думай, из Омска привез, всю квартиру заполонил. При всей религиозной дурости копейки себе не возьмет! Ему другое надобно... Ох, Сережка, путаник негодный. Пусть покажется, жених эдакий.

Косырев, спасаясь от неловкости, с улыбкой глянул на Еленку. Та вскочила с сундука.

— Как не стыдно, бабушка!

Она хотела уйти, но Марь Васильна ловко поймала за руку и, притянув к себе, забормотала, поглаживая:

— Ну-ну, успокойся, шучу. У нас с тобой впереди женихов этих—у-у-у! Это я лошадка была некрасивая, а ты вон какая. Сергея мы приструним. Знаешь, Толя, чей он, Сергей-то?

— Знаю.

— Неужто поделился, скрытник? Парень хороший, только путаный. Ксения вся для него. Кто отец, знает она сама да твоя покойная бабушка. Эвакуированных много тогда наехало, они и уплотнились в одной комнатенке. Повезло Ксении, все же помощь...

Косырев помолчал, обдумывая. Дневник.

— Когда он родился — Сергей?

— После войны. Разные ходят слухи об отце-то. Говорят...

Но Еленка мигом накрыла ее губы ладонью и, запрещающе глянув на Косырева, твердо сказала:

— Не надо больше. Некрасиво это.

Косырев нащупал под столом чемоданчик, — пусть дневник передадут Ксении, — но помедлив пальцами на замках, передумал. Марь Васильна поцеловала внучку и подошла к окну.

— Гляди, снег какой начинается, — сказала она с тревогой. 3— И Славки след простыл.

Глянцевая карточка лежала на столе, напоминая о недавней душевной беседе. Как жаль, сбил нечаянно. Но Марь Васильна махнула рукой и, опять присаживаясь к столу, сказала:

— Ничего... Зря я, сбережет его Петр Елизарович. Выпьем еще, Толя, гость наш дорогой. Давно не трогала, а сегодня понравилось чегой-то. Хороша облепиха, лучше ананаса.

На дне бутылки лежали желтые побелевшие ягодки. Косырев выпил и взял яблоко. Оно хрустнуло на зубах, крепкое, как капустный кочан, с детства знакомого моченья, Еленка, глядя на них, забавно сморщила носик. Светлые волосы, широко расставленные длинные глаза, тонкая, почти мальчишечья фигура. А ведь Косырев приметил ее на лекции, он всегда выбирал трех-четырех и по ним сверял впечатление. Ее глаза были экраны, в которых отражалось непосредственно. Володькины глаза. Странное чувство вины перед ними...

И тут грохнула дверь, ворвался — весь в снегу, мокрый, шнурок башмака волочился по полу — Славка. Озираясь на Косырева, заспешил:

— В церкви нету, у дяди Толи нету, уехали в Заведье.

Марь Васильна развела руками. Подошла к буфету и, пошарив на полке, сунула Славке двугривенный — на кино.

— Шнурок завяжи, мучитель материн.

Но Славка, получив желанное, вмиг исчез, и они услышали, как он запрыгал через три ступеньки по лестнице.

На улице совсем помрачнело, снег лепился в окно. Зажгли свет. Косырев посмотрел на часы — четыре. Надо было идти к Евстигнееву.

— Ой, жаль, не дождался, — загорюнилась Марь Васильна. — Жалеть-то как будет. А может, останешься на денек?

— Останьтесь, Анатолий Калинникович.

— Какой он тебе Анатолий Калинникович, — осадила Марь Васильна. — Называй дядя Толя. Один есть, будет второй.

— Пусть как хочет, — улыбнулся Косырев.

— Жаль, жалко. В два ночи уезжаешь? Ну, я их на вокзал, на вокзал пришлю. Карточку лучше в чемодан положи, поломаешь в кармане. Вот банку яблочков завязала. И тебе мой совет — женись. Нехорошо одинокому, станешь злым, безразличным. Вгляделась — есть в тебе молодое, крепкий еще, детей доведешь до возраста. Деньжищи-то куда деваешь?

— Деньги, верно, скопились. Марь Васильна, дорогая, может, вам нужно? Мало ли что. Ну, пожалуйста...

Он осекся под Еленкиным пытливым взглядом.

— Да что ты!—вскричала Марь Васильна. —У нас все хорошо зарабатывают. И пенсия идет. Еще чего выдумал! Женись, найдется им дорога.

У выхода она заплакала.

— Ну, теперь все исполнила. Не увидимся уже больше, Толя, чувствую. Ждала тебя, теперь помру. Прощай.

Они поцеловались крест-накрест, три раза.

Еленка, надев пальто и натянув лыжную шапочку, собралась проводить. Выйдя на улицу, он оглянулся. Освещенный прямоугольник окна, там застыла темная фигура.

4

Они шли рядом, и шаг ее был не девичий, а длинный, мальчиший. В свете фонарей мокрый снег падал крупным сеянием и сразу облепил шапки и пальто. Пресный вкус снежинок холодил губы. Он вздохнул так, что добралось до самых упрятанных уголков.

Ему казалось, Еленка улыбается. Но когда повернулся к ней, лицо ее было задумчивым. Утупившнсь на ходу в нетронутый снег, девушка привычно горбилась.

— Трудно после долгого отсутствия, — сказал он. — Смерти и смерти, воспоминания об ушедших.

Еленка нагнулась, слепила снежок и бросила в снежную мглу.

— Я понимаю, — мягко откликнулась она. — И у меня умерла мама. Давно уже, а болит всегда... Бабушка и вправду ждала вас. Я так благодарна, вы так хорошо сказали на лекции о долге врача.

Еленка немного шепелявила, и голос ее напоминал детские голоса Марцевых, тридцатилетней давности.

— Хочу попросить, и не знаю. Но раз уж нечаянно заговорили о Сережке... Просто одно время была при нем вроде медсестры. Он чуткий. И злой, как подбитый галчонок.

Будто она знала, о чем они там, на берегу Веди, говорили.

— Не безнадежен. Переживет свой кризис и как еще вымахает.

— Об этом я и хотела, — Еленка просияла пониманию. — Да, он на переломе. Но...

Она помрачнела, отряхнула варежки от снега.

— Но расхождение с матерью у него ужасное. Тетя Ксеня все время плачет, а я ничем помочь не могу.

— Почему же, расхождение-то?

Еленка сбила с шапочки пушистый снег. Пригляделась, взвешивая,

— С вами хочется быть откровенной... Думаю, из-за проклятых слухов. Ну, об отце. Говорят, тетя Ксеня дружила с Евстигнеевым, ну и... Ручаюсь, неправда, кто делает собственного сына шофером? И Сережка давно бы мне рассказал. Но если он тоже узнал...

Она опустила глаза, Косырев прикусил губу. Но нет, она права, столько лет в прятки не играют, да и Евстигнеев не такой. Чепуха. Еленка повернулась и прижала руки в варежках к груди.

— Анатолий Калинникович, он очень, очень подготовлен. Уехать ему надо. Посоветуйте. И помогите, пожалуйста.

— Обещаю, — сказал он. — Но...

Она не дала договорить, заторопилась.

— Не пожалеете, поверьте мне.

— Да нет! Но его настроение...

Еленка посмотрела пытливо. Губы ее отвердели и показались не пухлыми, резко очерченными. В длинных глазах мелькнула льдинка.

— А-а-а, — протянула она, — и вам исповедался. Что же вам не понравилось?

Косырев промедлил, и она ответила сама.

— Знаю. Но в одном он прав. Нечестность у старших это совсем гадко. Сразу видно, по морщинам, как они располагаются. Ни за какие деньги не сотрешь, не исправишь. Бывают такие лица — бр-р-р!

Она передернула плечами, будто и впрямь увидела скверное лицо.

— Об этом мы вроде и не говорили, — сказал Косырев.

— Нет? Ну, все равно. Хотите, признаюсь? Недавно провожала папу. На вокзале духота, давка в дверях, давка у вагонов, все нелепо торопятся. Эта глупейшая длясебятина! Как столкнусь с эгоизмом, с жадностью, с нечистотой душевной, так и возненавижу. Не хочу разбираться, что у них там хорошего припрятано. Зачем прячут?

Она гневно взмахнула варежкой и хлопнула ею, сжав губы, по своей руке. Косырев, настроенный сначала совсем на иную волну, вконец огорчился.

— Вот те на! — сказал он. — Ведь вы будущий врач. Как же вы собираетесь работать в переполненных клиниках, где посетителей бывает вдвое больше? А им нужно не только терпение — теплота.

— Ах, вы не поняли. Там и закоренелому негодяю рвешься помочь. Я хочу что-то значить не против других. Но не как рыба в косяке или птица в стае. Иначе.

Она требовала понимания.

— Вы не шутите? — спросил он.

— А уж! — подбородок ее упрямо взлетел. — Вполне серьезно.

— Тогда давайте разберемся, — твердо сказал он.— Выходит, съедение старших? Из-за каких-то подлецов все мы заслуживаем снисхождения на больничной койке или на кладбище?

— Нет-нет, — она прижала руки к груди своим жестом. — Я папу люблю, очень. И бабушку. За честность, за откровенность...

— Изыми сделанное предшественниками, все рухнет.

— Да, — покорно согласилась она и вдруг остановилась, и сжала руки совсем уж что было сил. Но вы не понимаете главного.

— Чего же?

Еленка зашагала медленно, покусывая варежку и обдумывая.

— Нам, — мне, например, — материальное нужно постольку-поскольку... Ой, не так говорю, но вы послушайте, и поймете. Ну, предположим, предположите на минуту, на минутку не большой грех, что все наше дело — выдумка и провалилось. Значит, опять только личный успех? Так было, так будет? Зачем же жить тогда, жить-то зачем? Для выгоды? Я не хочу! Мы, мы не хотим!

— И я не хочу, — отмел Косырев ее страстность.— Но путаешь ты. Сережкины, что ли, уроки? Благосостояние, чтоб жить полной жизнью, не наоборот. Разве не об этом все время говорится?

Между снежинок мелькнул зоркий взгляд.

— На Сергея не валите, у меня своя голова на плечах. Да, говорится. И цель великая. Однако мелочами можно заслонить ее. Ведь вы же сами на лекции, по Ухтомскому, сказали — нужна конкретная доминанта. Чтобы в ней цель-то вспыхивала. Все сразу нельзя.

— И с этим согласен. Но...

— В чем же? В чем — доминанта?.. То-то вот и оно, трудно ответить.

— Нет, не так, неправда, — заторопился Косырев.

Он приводил доводы, что другой доминанты, кроме человеческого счастья, для всех не придумаешь, и цель преломляется в каждодневном, а она слушала и покусывала варежку, и он чувствовал, что люби правду, не бойся ее, и для понимания годы — не преграда. Впереди показались городские огни.

Они завернули за угол и вместе услышали хриплый писк. Между забором и снежным наметом прижался котенок. Он иззяб, дрожал всем тельцем. Но когда Еленка села на корточки и протянула руки, зашипел, острые волосы на спинке привстали. Он дорого ценил то, что было ему дано — жизнь.

— Боже мой, маленький! Котя! Как ты сюда попал?

Она расстегнула пальто; преодолев сопротивление,— тигрячья мордашка зажмурилась, — спрятала его туда и подхватила снизу руками. Оба прислушались, котенок замер.

У остановки ждали заметенные снегом люди. Из-за поворота, покачиваясь и разбрызгивая снег, вывернулся троллейбус. Все отряхивались осторожно, никто не толкался. Косырев глянул на Еленку, она улыбнулась.

Мелькали освещенные дома, снег валил и валил. Еленка, придерживая котенка, протерла варежкой запотевшее стекло.

— Вы подумали, — оказала она, — что Сережка на меня влияет. Может быть. Он любого измучает, и я чувствовала, заражаюсь пессимизмом. А я от природы — смейтесь! — оптимистка. Но теперь между нами все кончено.

— Почему?

Она замялась.

— Тут случай был один. В нашем институте есть некий Семенычев — не знаете такого? Подошел ко мне однажды в коридоре и такое зашептал! Я сбежала — противно и испугалась. Потом месяц чувствовала себя замаранной. Н-ну, рассказала Сережке. И не рада была, так он вспыхнул. Озверел даже.

— Вот как?

— Он хочет большего, чем... ну, дружба. Вы поехали бы в ссылку с близким человеком? Я с папой — куда угодно! Не улыбайтесь, ясно, что никогда не случится, а все-таки. С ним же — никуда не хочу. Но вернее, — что делать! — я вообще не способна любить.

— Да! — сказал Косырев.— При малейшем сомнении устранись. Счастливы однолюбы, а подобие любви — постыдно. Береги себя, девочка!

В длинных глазах Еленки промелькнула острая, не по возрасту, усмешка, которую он приметил и у ее товарища. Они не поняли друг друга, зачем он, посторонний, вмешивается? Губы Еленки сморщились.

— Просто странно. Кому это нужно — беречь? Ни-ко-му. Да, хочется быть не слепым животным. Но предрассудки все это бережение, вот как. Сбережешься, а в минуту безразличия и окажется рядом Семенычев.

— Полно, неправда!—воскликнул Косырев.

Она опять усмехнулась, теребя варежкой котенка за пазухой. Но будто ей стало легче, будто и впрямь он сказал что-то важное для нее. Она загадочно сощурилась.

— Хотите — о вас? В вас есть что-то очень хорошее. Только мне не все нравится. Например, помните ли, как в детстве очень обидели папу? Сами должны вспомнить.

Проклятая девчонка, характер, ни за что не скажет.

— Охо-хо, и правда же в брюзгу превращаюсь, — глянула она. — Критиковать легко, а я и сама неустойчива, неуправляема. Но знаю одно — не поддамся! И сама сумею, и других вокруг себя — сделать счастливыми. Вопреки всему.

— И благодаря чему-то! — откликнулся Косырев на ее порыв.

Она снова протерла окно и заторопилась.

— Чуть не забыла, послушайте. Обязательно повидайтесь с тетей Ксеней, она вам что-то расскажет. Обязательно, Анатолий Калинникович.

— Но как же...

— Ах, уезжаете. Ну, тогда поподробней узнаю и напишу. Или с папой в Москву приедем. Стыд сказать, никогда в столице не бывала.

— Конечно, приезжайте, — несколько рассеянно и весь в загадках, откликнулся Косырев.

— А может, вовсе вам это не обязательно? — подозрительно отодвинулась Еленка. — Видеться с нами?

— Что вы, что вы! — очнулся он.

В мелькающем уличном свете лицо Еленки просияло доброй улыбкой; ровные белые зубки открылись за твердыми губами: длинные светлые глаза вспыхнули изнутри. Она придвинулась и прошептала:

— А вас еще полюбят, вас можно полюбить.

И тут же вскочила и, мелькая ногами, бросилась к выходу. Троллейбус замедлил ход. Но она, как пружиной подкинутая, снова вернулась, сунула Косыреву котенка, который запищал и, коготками срываясь, вцепился ему в пальто, сказала со смешком: «К Евстигнееву идете, ему и отнесите», — и успела выпрыгнуть в открытую дверь. Уже с улицы крикнула:

— Вам через две остановки! До свиданья!

Троллейбус тронулся, в заднем стекле мелькнула ее машущая варежкой рука. Косырев прижал к себе котенка.

Блаженный был этот миг. «Вас можно полюбить». Не от себя, от другой, неизвестной женщины, она сказала убежденно: «Вас еще полюбят». Будто предсказание, которое не может не оправдаться. И в этот миг Косырев почувствовал, что, хоть и столько времени пропало врозь, бездарно и невозвратимо, но есть надежда, и она разгорелась ярко, и есть воздух, есть снег, есть радость. Все поправимо, он найдет Лёну. Как хорошо жить!

Он пересел спиной к водителю, чтобы лучше видеть другие лица и глаза. По случайности, они были все как на подбор, светлые. Косырев был темноглазый, но он любил светлоглазых.

Глава шестая Сорокадесятники

1

Снегопад кончался, белые мухи скользили по невидимым спиралям. На этой улице снег лежал ровнее, чем везде, а вдоль панели расхаживал высоченный милиционер, Заметив Косырева, он взял под козырек, и молодое черноусое лицо улыбнулось.

Минуя лифт, Косырев поднялся на третий этаж. В квартире разыгрывались гаммы; звуки шли ровными рядами, чтобы попятиться, а потом забраться еще выше. Обивая снег, позвонил. Изнутри побежали наперегонки. Дверь открыла тоненькая девочка в школьной форме, а сбоку выглядывал стриженый мальчик. У обоих были евстигнеевские — изучающие — глаза.

— Вы Анатолий Калинникович? — спросила девочка. Она хотела взять поклажу, но мальчик опередил ее. Пока он водружал чемоданчик куда-то выше головы, она веником обмела ноги гостя. Оставшись без дела, мальчик засопел, Косырев подмигнул ему и, как фокусник, выкатил из-под шарфа теплый живой комочек.

— У-ух! — выдохнул мальчик и, мигом подхватив зашипевшего котенка, с хрипотой от волнения спросил: — Это мне?..

Глядя в круглые глазки мальчика, не верящего в свое счастье, Косырев кивнул. Руки девочки завистливо потянулись к маленькому существу, но брат обеими руками прижал котенка.

— Не трогай. Ну, отстань, Га-алка.

Однако в коридоре послышались хозяйские шаги.

— А-а-а... Пришел, пришел!

Улыбающийся Евстигнеев подхватил косыревокое пальто.

   — Молодец! — воскликнул Евстигнеев, тиская его в объятьях. — Точно, минута в минуту. Что я, Анька, говорил,— обратился он к жене,— в столице время ценят. Давайте знакомиться. Анатолий Калинникович, друг детства. Моя жена Анечка, Анна Ивановна. И наши ребята...

— Эт-то откуда?

Анна Ивановна склонилась над Павликом. Он прижал котенка.

— Мама, мамочка... Это дядин подарок. Ну, пожалуйста.

Она повернулась с непонимающей улыбкой, в середине губы остались сомкнутыми, а уголки разошлись. Косырев виновато поежился.

— Только надо помыть, грязный, наверно.

Дети побежали наперегонки, взрослые двинулись вслед. В большой комнате, усадив гостя, Евстигнеев сел напротив, Анна Ивановна на подлокотнике его кресла. Над высоким ее лбом и дугами темных бровей прическа воздвигалась волосинка к волосинке, а искристые глаза с симпатией разглядывали Косырева. Лет тридцать пять, — как и Лёне теперь, — на висках веселые морщинки.

— Как город? Не узнать, брат?

Косырев, в прекрасном настроении, согласно кивнул.

— Конечно, чудес понаделано.

— Завод металлоконструкций видел? Гигант! Это ж надо самому посмотреть. А стекольный? У нас песок особый, на всю Европу и Азию, и для производственных, и для художественных надобностей. Чехи приезжали, а и те ахнули. Видел?

Евстигнеев, обнимая жену, ждал восторгов приезжего, совсем не чужого человека. Вернулись оживленные дети, и он прижал мальчика к себе, рядом с матерью, погладил по голове. Павлик приклеился глазами к Косыреву. Лицо Ивана Ивановича сегодня посвежело, отоспался, что ли, после тяжелых дней. И глубокие, обветренные складки приобрели иной, мягкий рисунок.

— Кое-что видел, — замялся Косырев.

Лоб Евстигнеева пересекли морщины.

— Постой, ты пешком? А где Сергей? Я ж ему сказал: не оставляй ни на минуту.

— Повозил, повозил досыта, — чтобы не выдать, Косырев не называл срока.

— A-a-a... — догадался Евстигнеев. — Ему подавай хоженые тропинки. Я-то областным петухом...

— А потом завез к Марцевым, помнишь?

— Нет, Марцевых не помню.

— Учитель географии.

— Это-ого? — протянул Евстигнеев с заметным осуждением. — Этого знаю. Персона известная.

— Какой учитель? — Павлик был готов помочь. — Который в церкви поет?

— Павлик, — прошептала Галка. — Не лезь в разговор.

— «Сме-ертию сме-ерть по-прав», — ба́сиком пропел Павлик.

Получилось очень похоже, все улыбнулись. Маленькая Анна Ивановна внимательно посмотрела на сына: откуда ему знать? Но отложила разбирательство и подалась легким корпусом навстречу гостю.

— Повод какой печальный вашего приезда. Устали? Может быть, отдохнете, приляжете.

— Ну, что вы! — вскричал Косырев. — В поезде еще наваляюсь.

— На самой верхней полке? — спросил Павлик.

— Павлик! — строго оборвала мать.

— Ты руки когда-нибудь помоешь? — отодвинул его отец. — Котенка-то полоскали, а пальцы в чернилах.

— Холодная вода не идет, — оправдываясь, быстро заговорил Павлик. — Это обвариться можно, в ней раков можно варить. Котенок спит пока. Я в ящик ватки подложил.

— Галка, — сказала Анна Ивановна, — поди слей ему. И за уроки. До завтра — никаких котят.

— Ну-у, ма-ма... — протянул в тайных замыслах разгаданный Павлик.

Ослушаться они не посмели. Досадно оторванная от взрослых и толкнув брата под стриженый затылок, Галка пошла следом, пряменько ставя тонкие ножки.

— Между прочим, Толя, она — твой коллега. — Евстигнеев, гордясь, посмотрел на жену снизу вверх. — Терапевт. Поговорили бы об этих ваших делах, а?

— Иван, — она отстранилась, — ты с ума спятил! Не обращайте внимания, Анатолий Калинникович, у него температура. И я даже рада. Последнее время, как Батов заболел, вообще не виделись — то в районе, то на шахтах. А теперь...

Она покачала головой, вздохнула.

— Анька, перестань, — Евстигнеев сморщился, — надоело... Гостя кормить надо, вот это уж точно.

Косырев опять запротестовал, но она всплеснула руками.

— Братцы мои — виновата. И на работе, как на грех, задержали.

По тому, однако, как она, медля, встала и поправила волосы, видно было, что ей интересно, о чем они тут будут говорить. Затянула фартук, ушла. Косырев подавил неуместную улыбку, но Евстигнеев, переведя глаза, мигом приметил. Профессионал-политик. Привык, черт, оценивать характеры. Распахнутая куртка открывала белейшую рубашку. Во всех позах, обнимал ли он жену, сжимал ли поручни кресла, чувствовался особый подъем, особая нацеленность. За стеной Галка играла с детства знакомую пьеску. Косырев невольно ждал ошибки, но исполнительница гладко довела до конца.

— Неплохо? — спросил Евстигнеев. — Постоянно бывают с матерью то во Дворце культуры, то на утренниках. Настоящего концертного зала пока нет. Триста тысяч населения, но у нас многого еще нет. Мне что, я не понимаю Баха, не говоря уже о... как там еще, о Хиндемите. Вообще-то чувствую, смысл и организация есть, но не доходит. Когда познакомился с Анечкой, боялся, откажет из-за бесталанности.

Евстигнеев опустил подбородок на грудь и постучал ногтями по металлическому крупу вздыбленного конька. Косырев вынул сигарету. Евстигнеев нажал, и над коньком поднялось высокое пламя.

— Да-а, — продолжал он, проследив, как Косырев прикуривает. — У тебя и отец пел, и сестра играла на пианино. А мы, я — восьмилетний, сестре Зинке — двенадцать, вкалывали с матерью в колхозе. Вечерком заиграет гармошка, частушки затеют, вот и все.

— Брось, не прибедняйся. Твоя-то мама, тетя Клаша, какая была голосистая.

— Помнишь? Жива, жива. Вышла куда-то, скоро вернется. До последнего времени крепка была. Но дела у нас тут получились...

Евстигнеев сжал брови, Косырев и внимания не обратил на недоговоренное.

—А помнишь...

Последний вечер, огни бакенов, гудки пароходов. На берегу Веди развернулась первая стройка, завод тракторных деталей. А потом у Евстигнеевых, в комнатке рабочего общежития, оклеенной синими обоями, тетя Клаша, городская новоселка, навалила тушеной картошки, поставила миску с солеными рыжиками — ядреными, пахучими. И все гладила Толика, наставляла на будущую жизнь... Спросить сейчас о Ксении Семенихиной или не стоит?

— Тот вечер для меня памятный, — понизив голос, оказал Евстигнеев, угадывая отчасти течение мыслей Косырева, и Косырев ждал, оглянется на дверь, но он не оглянулся. — В тот вечер запомнил все, каждый звук, каждое движение. Ты был худенький, как карандаш. Никому не рассказывал, что тогда рассказал тебе. Отвергла Ксеня глуповатого щенка, и правильно. Но думаешь этим кончилось? Во время войны мы подружились: сверстники на фронте, родных никого. Все подтягивала по части культуры. Книжек у них, Семенихиных, много было, и что я только тогда не перечитал: и Гоголя, и Тургенева, и Шекспира.

— Даже Канта читал, — вырвалось у Косырева, который вспомнил об одной ее дневниковой записи.

— И Канта. Конечно, не нужно было, ничего не понял, — подхватил Евстигнеев, но остановился. — Да ты откуда можешь знать?

— Так как-то сказалось, — Косырев улыбнулся.

— Ну-ну, — Евстигнеев сделал зарубку, и прошлое снова увлекло его. — Усядется на диванчик расхлябанный, косы перебирает и слушает. Как пацанята спящему мастеру табак в нос сунули, или еще в этом роде. Но чуть что, и сразу по рукам: не шали, малолетка. Казалась взрослой, а теперь, с горы лет подумать — девчонка.

Он посмотрел за окно, на медленные, одинокие снежинки.

— Все мы рвались на фронт, к подвигам, А они были при нас — горячий цех, десятичасовая работа. Понимали зачем, понимали — рабочий класс. В свои семнадцать я был здоровенный парень, паек, как слону бублик. И тут Ксенька поступила в райздравотдел, к этому, к другу твоему, Семенычеву.

— Да? — заинтересовался Косырев. — К другу, значит?

— А чем он плох? Старательный, медицинскую пропаганду развернул, — прищурился Евстигнеев.

— Всерьез тебе, что ли, нравится?

— Н-н... Вообще-то, скользкий он какой-то, склизкий. Ксенька его недолюбливала. Стала подбрасывать мне дополнительные талоны — на кашу, на конфетки-подушечки. Я тоже не отставал, то рыбы во время отгула наловлю, то зайца подстрелю. Половину домой, половину ей... Неглупа она была, и, не без моего, думаю, воздействия, шла в ней внутренняя работа, вытравлялось семенихинское... Как думаешь, всех мы переварили, из отпрысков? Или тянется ниточка?

— В общем-то всех.

— М-да, пожалуй. В одном она была несгибаема. Для нас Семенихин — жирный нэпман, для нее — отец. Бывало, перечитывает и перечитывает письма издалека, из Соловков. Меня не подпускала, запретная тема. Ребята на смех, чего приклеился к старухе, погодков кругом полно. Чем кончилось бы, не знаю. Но в сорок третьем пришла и моя очередь, комсомольский призыв. Переписывались, любовь разорванную поддерживали. Потом три месяца в госпитале. Пишу — ни ответа, ни привета. Пишу матери — ответ уклончивый, не слышно, мол, о ней. Война, служба в Германии, я вернулся в сорок девятом...

Евстигнеев прищурился на какую-то обиду и замолчал.

— Что же дальше?

— А дальше ничего. Другая история, не моя.

Он потер лоб. Но перед давностью лицо его снова смягчилось.

— Ляд знает, женщинам труднее, чем нам. Сергей-то — сын ее.

— А кто отец? — спросил, прислушиваясь с особенным интересом, Косырев.

— Откуда я знаю, — стрельнул глазами Евстигнеев и опять притушил голос: — По-твоему, должен был расспросить ее, что ли? С кем гуляла, откуда сыночек? Не встретились, и к лучшему. Однажды только позвонила, насчет Сергея. Андреич на пенсию уходил, возьму, думаю, к себе. Интересный парень, острый, может, и ты заметил. Честно говоря, не всегда уверен, о чем он там думает. Но поступит учиться, буду жалеть.

Они помолчали, задумавшись.

— Сергей-то твой, — сказал Косырев, — на биологический собирается.

— Да-да, — откликнулся Евстигнеев. — Ты бы, профессор, право... Помог бы ему. — И быстро сжал локоть Косырева. — По заслугам, конечно.

— Так ты не знаешь, кто его отец?

Евстигнеев убрал руку, откинулся.

— Что ты, ей-богу!

Он прямодушно усмехнулся, но Косырев не отводил пронизывающего взгляда, и Евстигнеев тоже сощурился вопросительно. Косырев поторопился смягчить.

— А у меня, Ваня, сюрприз.

— Какой такой?

— Это потом. Оч-чень интересный.

— Ну тебя к черту, интриган. Ему как на духу, а он сыщиком, выискивает что-то. Испортил музыку. Лучше пойду посмотрю, какие дела на кухне.

Оставшись один, Косырев облегченно встал. Не так-то прост и прямолинеен Иван, как показалось сначала. Висели линогравюры: на одной Михайловский замок в переплете голых ветвей, объемно, двупланово; на другой — осенний пейзаж в желтой листве, речка, дорога, по которой мчался автобус. Неплохо. Над головой звякнули подвески незажженной люстры. Второй раз ворохнулось в этом разговоре, после Марь Васильны, отстраненное, ждавшее решения. Поучительно с ним говорить и хотелось еще, был один насущный вопрос, а вот начнется ужин...

— Запарка, брат, на кухне, дочка тоже включилась. Часок подождем. Анечка! Мы в кабинете!

2

В кабинете оказалось еще душнее, хотя финские без форточек окна, выходившие внутрь двора, были приоткрыты. На призрачном свету дрожал циркулирующий воздух. Евстигнеев зажег торшер сбоку письменного стола. Все стены были заставлены книгами, пестрели корешками собраний сочинений.

— Слушай, — сказал Косырев, — здесь задохнешься.

— Ты что, у чужих? А ну, снимай пиджак... Хм, черт его побери! Понимаешь, обсуждали директора теплоцентрали — дурацкая экономия, заморозил нижние этажи. Вот он и демонстрирует.

Их разделял прямоугольный столик и ваза с остро пахнущим ананасом, каждый ломтик под двузубой вилочкой. Хозяин кабинета открутил колпачок, налил коньяк в пузатые сосуды, отливавшие цветами побежалости.

— Хороши? — спросил он, покрутив бокал против оранжевого света. — Наша продукция, стекольного завода...

Но раздался звонок, Евстигнеев поднял трубку.

— Евстигнеев. Кто это покою не дает?

В трубке заговорило с нажимами, Евстигнеев сморщился.

— Нет. Не обещаю. На людях об экономических рычагах, а вечерком — с просьбой? Ну-у-у... Побойся бога, Степан Трофимович.

Он примолк, слушая. И вдруг резко оборвал говорившего:

— Нет, товарищ Ломунов. Надоело тебя хвалить. Надо посмотреть, какими средствами добиваешься успеха. Сам займусь, лично.

Разговор затягивался. Косырев отодвинул пролистанный журнал, встал. В окно был виден прямоугольный двор, обнесенный кирпичной стеной, ряд гаражных ворот. По снежной диагонали старательно печатал шаги мальчик в шубейке и валенках. Не дойдя до угла, обернулся и начал пятиться по собственным следам. Они остались, — таинственные, — будто прошедший перепрыгнул через стену.

У окна было свежее. Косырев сел на широкий подоконник, поднял ноги на узенькую батарею. Перегнувшись через стол, он рассеянно взял кусочек ананаса. Сморщился от медвяного вкуса, вспомнил кисленькую облепиху. Евстигнеев искоса пронаблюдал.

— Нет и нет. Короче, без Окунева ставить вопрос не будем, — закончил он в трубку. — Извини, у меня гость.

Звякнув рычагом, повернулся к Косыреву.

— Что сморщился? Ешь ананасы, рябчиков жуй?

— Перестань. Видел — в городе продаются. Просто не люблю.

— Кто тебя знает? — Евстигнеев взмахом обеих рук пригладил волосы. — Вот ты слышал, звонил Ломунов. Это, брат, гений организации. Начал с вопроса, почему на одном заводе бутылка обходится в рупь, а на другом — в копейку. Пробил идею фирмы...

Евстигнеев сжал кулаки на столике и усмехнулся.

— Посмотрим на факты. У Ломунова нет суетного бумаготворчества, все контролирует вычислительный центр. Каждому квартира, вокруг тьма художников, архитекторов, психологов. Люди рвутся туда, мест не хватает...

Забытые бокалы — ломуновские — сияли между кулаков сверху янтарные, а снизу рубиновым цветом.

— А почему? В квартирах ли только дело? Нет, не только в них. Ну, скажи! Какой это стимул — творчество — материальный или моральный?

Косырев не ухватывал, к чему он ведет.

— И то, и другое.

— Тоже верно. Вдумайся поглубже. Становится ли творческий труд потребностью? Первой и жизненной?

Косырев чуть вздрогнул, отвел глаза к окну.

— Пот-требностью, — повторил он раздельно.

Что-то важное для него, беспредельно нужное, промелькнуло, спрятавшись, в этот миг. В глубине сознания, в иной связи, чем говорил Евстигнеев, перемигнулись два огонька. Потребности.

Довольный, что Косырев прочувствует вопрос, Евстигнеев ждал. Так и не поймав, чем зацепило слово, тот повернулся к нему.

— 3начит, распределение труда, распределение творчества?

— Да, ты уловил. Вообще, присущие социализму проблемы рас-пре-де-ле-ния, — скандируя, Евстигнеев рубил воздух ребром ладони. — Материалов. Энергии. Рабочей силы. Средств существования. И вот прибавилось, о чем говорили. Но для общества, увы, это самая дорогая потребность. Обеспечить всех полной мерой посложнее, чем хлебом и жильем, чем холодильниками и телевизорами. Тут-то я, секретарь обкома, и сталкиваюсь с проблемой. Если работа кажется неинтересной, уходят, особенно молодежь — ни зарплата, ни жилье не спасают. Что делать?

Давая договорить, Косырев промолчал.

— По-твоему, воспевать интеллект? Силу и мощь научных открытий? Нет, не только. Поднимай любой труд. Любой. Воспитывай к нему уважение. Иначе дезорганизуешь, противопоставишь, так сказать, высших низшим. Эпоха переворота жизни полагает много ступеней. И не надо обманывать утопиями.

Евстигнеев вбивал короткие фразы как гвозди. Блестевшие глаза говорили: вот что дает, вместе с теорией, мой практический опыт. Жесткие волосы топорщились над разгладившимся лбом. Он заправил рубашку будто под военный ремень и опять зашагал из угла в угол. Гераклитовские крупные складки обрели выражение глубокой озабоченности, которое Косырев подметил в обкоме. Поставив локоть на выступ рамы, он не упускал Евстигнеева из виду.

— Слушай, Анатолий. — Евстигнеев остановился. — После смерти Батова я стал невестой на выданье. Хочется откровенно обсудить ситуацию. Не возражаешь?

— Давай.

— Кокетничать не стану, все сходится на моей кандидатуре. Днями вылетаю в Москву.

— За назначением?

— Секретарей обкомов не назначают, а выбирают... Прощупают со всех сторон, прежде чем утверждать кандидатуру.

— Поздравляю.

— Не то слово выбрал. Поздрав-ляю. Честно признаться — жутко, дух захватывает. Опасаюсь не справиться. Знаешь нашу область?

Он развел руки широчайшим охватом, открылась белая сорочка. Да, подумал Косырев, да-а-а. Институт с клиникой трудно держать в голове, а тут... Евстигнеев опустил руки.

— Ответственности не боюсь. Мои недостатки, как я их понимаю, — он принялся загибать пальцы, — во-первых, неточно распределяю обязанности. Решения, маломальски серьезные, восходят ко мне. Во-вторых, особая слабина — сельское хозяйство. Могу попасть в плен заумных мнений. Казалось бы, от земли Ванька в город пришел, но другая она теперь — земля.

Обветренное, жесткое лицо. Не раз и не два побывал на неласковых, на мужественных ветрах.

— У нас это вопрос больной. Нефтедобывающие районы, ртов тьма, и чтобы не сесть на шею государству, должны — обязаны! — обходиться своими ресурсами. Пойма Веди — приволье, тысячекилометровые заливные луга... Перевести туда производство кормов, а пашню под зерновые. Но выйдет ли? Много хлопот с паводками, освоенные земли заболачиваются. Как усилить экономические стимулы? Не знаю. Недостает осведомленности, а без этого — не тот руководитель.

Он глубоко вздохнул.

— Знаешь, что такое хороший секретарь обкома? Вряд ли. А это — раз! — экономист. Два — воспитатель. Философ. Энциклопедист.

Он снова загибал пальцы, один за другим.

— При этом — практик. Вот, брат, как. За Александром Михайловичем Батовым мне жилось, как за отцом родным. У него выработалось такое чутье, какого я, кандидат наук, не нажил и, возможно, никогда не наживу. С людьми умел работать, какие есть. Батов, у-у-у. Титан! Такой организатор, как он, это единство воли, связывающее всех.

Пальцы его собрались в кулак.

— Но и Батов, честно говоря, всего-то не охватывал. Если примерзнуть к его методам, конец. Стихия неуправляемости кажет рога и при плановом хозяйстве. Уйма составляющих, как угри скользят. Увеличение степеней свободы, вот как это называется. Ошибся на былинку, а она — бревном поперек дороги.

— Нечто вроде шара, распираемого воздухом.

— Ого! Это вроде не то, рискованная аналогия. Н-но... может, отчасти и верно? На догадочках никак не выедешь. Чего мы хотим, что должно быть — прекрасно знаю. В печенках сидит. Но — как?

Он выбросил обе руки и свел их горстями, ловя решение.

— Затянешь, — подсказал Косырев, — обескрылишь. Убыстришь — обманешь.

— Умница, — Евстигнеев принял мысль на лету. — Именно так...

Уж Косырев-то знал печальный толк в организационной стихии.

— Но как же, как рационально управлять? Дурят голову. И бывает намеренно путают. Лучше всего, если сбой плана невыгоден, бьет по карману. Этого нет в полной мере. Тогда за ушко да на солнышко. Выходит, без гибкого политического руководства — никуда. Вот мы и вернулись на поклон к Батову. Вот это, брат, и есть фундаментальное противоречие. А решать его придется мне.

Евстигнеев зашагал взад-вперед, еще порывистее. Машина лжи не принимает, вспомнил Косырев Марь Васильну.

— Не мельтеши, пожалуйста, — попросил он.

— Да брось ты, — отмахнулся Евстигнеев. — Ноги, известно, колеса мысли. Ничего, перетерпишь.

Он, однако, остановился, туго прижал волосы и с маху сел в кресло. Косырев рассматривал его с растущим уважением.

— Сколько лет в обкоме?

— С шестьдесят пятого.

— Не так много. Тебе ведь сколько лет?.. Физическое развитие идет на убыль, конечно. Но умственное продолжается.

— Благодарю, — Евстигнеев шевельнул темными глазами. — Здоровье в нашем деле, разумеется, нелишне.

— Ни в каком, заруби себе, деле.

— Ясно, ясно... Но смотри дальше. В чем, по-твоему, суть новых преобразований? Уловил ли? А в том, что устанавливаются оптимальные пропорции между двумя полюсами — централизацией и свободой — чтобы снизу доверху максимально проявились творческие силы.

Косырев тонко улыбнулся. Евстигнеев подметил, но пренебрег.

— Да, в этом суть. А мы? Прямо парадокс. Невероятно энергичны в переломные моменты. Здесь и размах, и деловитость. И бездна талантливости. Богаты духовно с излишком. Но в постоянной, в каждодневной работе до сих пор не хватает точности, экономности. Привыкли жить нараспашку в нашем природном изобилии. Даже не знаю, как это все вместе обозначить.

— Рассогласование.

Глаза Евстигнеева сделались большими, круглыми. Рука, поднявшаяся к жестким волосам, замерла.

— А-ах! — выдохнул он. — Точно. Словцо первый сорт. Обозначил врага, тут и понимание, и эмоция. Рассогласование, говоришь? Значит — надо согласовать. Синхронность всех звеньев хозяйства. Усовершенствование управления. Научная организация производства. Вот три кита. Все-сто-рон-не-е, — Евстигнеев порубил воздух ребром ладони, — согласование. Но его-то именно пока и нет.

Евстигнеев одну за другой бросал свои рубленые фразы.

— Подтянемся, Толя. Я не просто так говорю. Факты примечаю.

— Но это значит, — Косырев поймал паузу, — опять молодежь. Ты вроде интересовался моим мнением? Тебе легче, чем Батову — за тобой наука, специальные познания. Однако не бери всего на себя, тоже надорвешься. Хоть ты и пожилистее... Тут место для молодежи, для участия с огоньком. Подбирай. И с маху не отвергай, кто в плену завиральных мнений.

— Однако цепок, — прищурился Евстигнеев. — Цепок, цепок... Силы молодых неохватны, да. Куда будут направлены, в этом вопрос.

— Тебе подавай в готовом виде, — не уступал Косырев. — Неужели по нраву манекены, которые ни в чем не сомневаются? Такой молодежи нет. А эти русские мальчики, духовный заряд которых, — хоть и неверно понял, — подметил еще Достоевский, и добавлю — русские девочки — наделены всем, чтобы и дальше строить счастливый мир. Несмотря на все трудности.

Евстигнеев оборвал его властным движением.

— Да, в это необходимо верить. И мы с тобой были русские мальчики, и в подъеме миллионов пробились из безвестности. Но, Анатолий... Если не укрепим единства поколений...

— Кто возражает?

— Цепок, цепок. Помнишь, Ленин говорил: победа над равнодушием и косностью более трудна и существенна, чем победа в борьбе за власть?

Евстигнеев серьезно посмотрел на Косырева.

— В новые наши времена, — он подчеркнул, — в но-вы-е, когда научно-техническая революция сливается с преимуществами социализма, — нужно быть революционером. Отдавать все. И тогда жить стоит. Тогда заразишь молодых. Вот как, если свести наш разговор к одному.

Оранжево светила лампа. Евстигнеев положил руки на столик и упрямо всматривался во что-то, близкое и далекое, забыв и о Косыреве, и о самом себе. Правая бровь поднялась выше левой, морщины углубились. Губы были тверды, определенны, как и гладко выбритый подбородок. Он вызывал доверие. Но был другим, иным, чем в юности. От размаха, от парусов, что за рекой...

— Э, — очнулся Евстигнеев, — совсем забыли. Выпьем, Толька? И хочешь комплимент? Не ожидал, а ты удивительный мастер вызывать на откровенность. Слушаешь, конечно, здорово. Внимательно. Но я избалован, меня на моем месте все слушают. В чем разгадка?

— Потому, надо думать, что врач?

— Точно, точно. На больное жаловаться тянет. Но это не все, слишком элементарно... Пора и тебе исповедаться. Помню, намекал в обкоме на какие-то обстоятельства..

— С тобой же вроде не кончили, — напомнил Косырев.

— Ах, да.

Евстигнеев потер лоб. Поднял рюмку.

— Я ведь почти не пью, — сказал Косырев.

— В общем-то и я тоже. Ну, ладно, ладно, понемножку.

Они чокнулись, послушали звон. Пригубили и покосились на нетронутый ананас.

— Понимаешь, есть выбор, — сказал Евстигнеев. — Не так давно предлагали ехать в Париж, экспертом ЮНЕСКО, Анечка знает французский, слегка и меня подучила. Соблазн. Эйфелеву, понимаешь, башню увидеть, Лувр. Но...

Косырев откровенно хмыкнул, и Евстигнеев махнул рукой. Роскошная жизнь эксперта была мизерна по сравнению с их деятельностью здесь дома. Косырев пригнулся поближе.

— Власть, значит, тебя интересует? Неужели так сладка?

— Вон ты какой, — тоже пригнулся Евстигнеев. — Думаешь, ради славы или карьеры надрываюсь? При моей-то изнурительной работенке?

— Кто тебя знает.

— Н-ну, ты гусь...

В дверь постучали. Над высоким, как у мамы, лбом Галки каштановые волосы были затянуты назад, в хвостик, охваченный нейлоновым бантом. Сделала книксен и смешливо, звонким голосом сказала:

— Кушать подано!

— Сейчас идем. Галчонок.

Девочка вприпрыжку убежала.

Евстигнеев обошел вокруг и вдруг ловко ухватил Косырева под мышки. Тот успел соединить руки за его спиной. Пыхтя и одолевая друг друга, как когда-то в детстве, они повалились на ковер. Но ни один не мог положить другого на лопатки.

— Н-ну, ты, знаешь, слабоват.

— А ты-то, увалень.

— Тс-с, шуму мы наделали.

Евстигнеев встал, подал горячую руку. Оба дышали тяжело.

— Однако еще можешь, — Евстигнеев отряхивал его пиджак. — Всю зиму мечтал на лыжах с ружьецом, но куда там!

Дверь распахнулась, и Анечка кинула проницательный взгляд на обоих — что тут происходило?

— Н-ну, товарищи, совсем заговорились.

— Слушай, — Евстигнеев прихватил начатую бутылку и взял Косырева за талию. — Словцо привязалось, из газеты или еще откуда — кварки. Не знаешь?

— Я не физик.

— А интересно... Кстати, ты не отвиливай. Готовься. Я в тебе еще покопаюсь.

3

— Проходите, пожалуйста, — радушно сказала Анечка.

В черном, расшитом бисером платье, и на лакированных каблуках она опустила обнаженные руки и показалась еще стройней. Галка, привлекая внимание, поправила бант. Павлик, белые гольфики тоже соответствовали парадности момента, держал красный флажок — собственная инициатива! — сбереженный, видно, с Октябрьских праздников, и глядя на гостя, ждал дальнейших развлечений.

— Черти, — сказал Евстигнеев, — какие нарядные!

Над раздвинутым, покрытым белоснежной скатертью столом играли радужные огоньки люстры. В центре возвышался гусь, к его золотистой в пупырышках коже приникли хилые веточки петрушки. Вокруг — кубатый графин, бутылка с иероглифами, в жидкости которой покоилась сморщенная змейка. Но Косырев обрадовался зеленоватым рыжикам; подумал, тети Клашиного изготовления.

— Гуся-то мать на рынке раздобыла, — сказал Евстигнеев. — Помнит твои слабости. Кстати, где ж она?

— У нее свои дела, — сказала Анна Ивановна.

— Что за дела? — насторожился Евстигнеев.

Она поднесла палец к губам, высокий лоб был безмятежен.

— Садитесь, пожалуйста. Все из-за гуся, не прожаривается, и баста.

Павлик первым забрался на стул и чинно сложил руки. Галка побежала принести забытую соль. Все было согласно в этой семье. Но Косырев, расправляя, чтоб сунуть за воротник, салфетку, почему-то подумал, что стал поводом оживления, совсем здесь не частого. Напротив него стояла бутылка с квелой змейкой. Черная змейка, серебристое брюшко. Анна Ивановна склонила голову:

— Может быть, вы? Привезено бог знает когда, но...

— Гарантия мудрости и здоровья, — заметил Евстигнеев.

— Выпейте, дядя, — умоляюще повернулся Павлик, — люди же пьют. А я змейку для зооуголка возьму.

Но Косырев содрогнулся, скорчил гримасу, и Павлик прерывисто вздохнул. В кубатом графине светилась по виду полыновая, оттуда Косырев и налил.

— Позвольте наконец, — Анечка подняла искристые глаза и с рюмкой в руке привстала навстречу Косыреву. — Позвольте за ваш приезд. Мы рады.

Настойка была не полыновой — неведомой, сильной терпкости. Косырев почувствовал голод, за день перекусил только у Марь Васильны.

— Грибков, грибы не забудь, — сказал Евстигнеев. — Это не откуда-нибудь, материного производства...

За разговором никто не заметил, как в прихожей щелкнул замок. Своим прирожденным звериным слухом, — слышал, как муха ползет по стеке, — Косырев уловил шаркающие шаги. В комнату вплыла, пуховая шаль на плечах, бабушка Клавдия.

— Тетя Клаша, — сказал Косырев. —Тетенька моя Клаша.

Он встал навстречу. Глаза ее были молодыми, острыми, хотя мешочки набрякли и под ними, и на щеках.

— Подожди на месте, — она осмотрела его. — Подожди-ка... Бож-же мой! Уехал малым кутенком, и гляди что. Матерый, пожилой. Кудри-то где, которые гладила? Но еще ничего, ничего... А тетка Клаша — напугался виду? — совсем стара стала. Раньше мешок трехпудовый запросто, а теперь? Жизнь прожита, отработана до конца. Здравствуй же, Толечка...

Она подставила щеку и, как водится, прослезилась. Обнимая ее, он уловил ладанный запах. Все молча смотрели на встречу.

— Вон какой громила!

Еще раз оглядела. И понурилась жалко.

— Слышала о горе твоем. А ты смирись, живи себе дальше. У нас ведь тоже несчастье, у Зиночки...

— Какое? — тихо спросил Косырев.

Зины он совсем не помнил. Клавдия Захаровна поднесла к глазам кончик шали. Евстигнеев, который выщипывал нитку из скатерти, скосил сожалеющие глаза.

— Муж ее, военный, погиб на границе, — сказал он.— Трое ребят. Помогаем, конечно, да разве в этом дело.

— Да, Толя, Толя, — Клавдия Захаровна взмахнула шалью. — Вон как голову-то кладут. Но ничего. Я с ним, с Олежкой, раньше вас увижусь...

Галка, напрягаясь на тонких ножках, принесла стул.

— Садись, бабуся.

— Нет, пойду полежу. Потом непременно выползу, и уж расспрошу тебя, Толя.

Она глянула на заставленный стол.

— Кушайте пока... А детям пора спать. У нас порядок, завтра в школу раненько. Гуся-то что ж?

— Ну, бабушка, — взмолился Павлик. — Я же не попробовал.

— Чш-ш... Забыл, о чем договорились? Утречком разогрею.

Галя вопросительно глянула на мать. Та повела бровями, подчиняйся, мол. Бабка, шаркая, погнала перед собой строптивых внуков: едва ли не мелькнула хворостина. Косырев представил прежнюю тетю Клашу и что-то прошептал тихонько.

— Мама-мама, — Анна Ивановна покачала головой. — Как страшно сказала — голову кладут.

Все трое задумались надолго.

И мысль Косырева — невольно, невольно — повернула на свой путь. Одно тому было оправдание: она и любое переживание, и саму смерть ставила на службу жизни Вспыхивали, вспыхивали огоньки, как на крыльях летящего самолета, который набирает высоту. По-треб-нос-ти. Но то, как сказал о них Евстигнеев... Пот-реб-нос-ти. Пе-ре-жи-ва-ни-я. Косырев знал и любил эту игру огоньков, это перемигивание подъема.

В глубине квартиры пробили часы.

— Ну, хватит молчать, — с глубоким выдохом сказал Евстигнеев. — О чем думаешь? В обкоме ты вроде упомянул об огромном деле. Что за дело?

В ярком свете люстры Евстигнеев пронзительно смотрел на него и было видно, какого цвета его глаза — карего. Он ждал, — ну, что ты за птица, чего стоишь, — ждала и Анна Ивановна.

Косырев поднялся, хрустнул костяшками пальцев и — привычка! — по-лекторски прошелся. Встал, держа в виду обоих накрепко — теперь уже не просто друзей, а специалистов по руководству, по управлению, и врача. Заодно приводя в порядок свои мысли, он повел свой рассказ к одному, к совету Евстигнеева, в котором так нуждался. Евстигнеев, временами почесывая переносицу, слушал внимательно и заинтересованно. Об этой самой психосоме, об ином рассогласовании, о разгадке больного человека в здоровом. Анна Ивановна положила подбородок на его плечо.

— Подумать только, — заметила она к слову. — Значит, если вернуться к общему лечению, на высшем, так сказать, уровне, и создать универсальные бригады врачей, это и дешевле обойдется?

— Ну, да, да! — воскликнул Косырев. — Гораздо экономичнее! Прежде всего для нас всех, для государства... Но экономичнее и для больного. Отпадает хождение по многим врачам. Сокращаются необоснованные анализы, сроки пребывания в больницах. Фактор времени — тоже деньги. Расходы на лекарства, наконец. И главное — быстрее приходит выздоровление. Учет целостности психосоматической реакции позволит вовремя выявить тот конкретный, сегодняшний, — Косырев подчеркнул слово, — фактор, который выступает то в телесной, то в душевной сфере. И который иногда несет смертельную угрозу. Ты знаешь, — обратился он к Евстигнееву, — что стало толчком для Батова?

Евстигнеев насторожился. Выслушав, сжал ножку пустого бокала.

— Н-ну, этот уголовный розыск! Ведь только вчера поймали!

Пальцы его могли и сломать ножку: поставив бокал, он гневно посмотрел мимо всех.

— Да, он был такой, — сказала Анна Ивановна. — Как мы все уязвимы, как уязвимы. И Батов был не из железа.

— Вот жестокий пример, — подтвердил Косырев, — рухнула психологическая защита. Ведь радостью организм побеждает даже травму. Накоплена уйма фактов. И время приниматься за общую теорию болезни.

— О, это так насущно, — она подняла искристые глаза.

— Цель ясна, — вздохнул Косырев. — А средства в самом начале и трудности необычайные. Понимаете, постановку задачи многие связывают с Фрейдом...

— Э-э, брат, — Евстигнеев оттолкнулся вместе со скрипнувшим стулом.

— Выходит, слыхал? — мгновенно отреагировал Косырев.

— Что я — малограмотный?

— Н-ну, политик. Произнеси одиозное имечко и— как красная тряпка быку.

— Я не бык и тряпок не боюсь. Просто понимаю — это все усложняет.

— Я вот о чем, посоветоваться-то, — подхватил Косырев. — Поучал тебя с кадрами, а у самого — сложная ситуация...

Движением ладони Евстигнеев приказал остановиться. Потянувшись к коньку, вынул сигарету и прикурил, попыхивая дымком. Теперь он был вникающий секретарь обкома. Косырев рассказал об отношениях в институте и клинике.

— С парторгом, конечно, единство мнений? В главном?

— Н-н... Не вполне определенная личность.

— Об этом давай подробнее. Что там у тебя за парторганизация?

Евстигнеев набычился, держа Косырева на прицеле. Тот заложил руки назад, оперся о стену.

— Не очень большая. Как, впрочем, в большинстве медицинских учреждений. Двадцать семь человек.

Рассказывая, он и сам задумался. Двадцать семь. Значит, Косырев, Нетупский, Юрий Павлович, парторг Ерышев. Четверо врачей, медсестра Людмила, завбиохимией Анна Исаевна. Инженеры и техники лаборатории Шмелева: трое кибернетиков во главе с Саранцевым. И другие. Трое ушли. Но большинство, надо думать, и теперь сочувствует ему. Когда обсуждалась кандидатура нового секретаря, это ведь Нетупский подсунул Ерышева. Ни то, ни се. И скорее то, чем се. Думать самостоятельно Ерышев обязательным не считал, ждал подсказки, а так как эту роль брал на себя Нетупский, а не погруженный в свои планы Косырев, результаты были не лучшими. Косырев буквально презирал этого Ерышева, когда, водя глазами направо и налево и сжимая в руке бумажку, тот рассыпчатым голосом говорил такое, что и не поймешь, а выходило по-нетупски.

— Так жаль времени. Любые гири на ногах вот как некстати.

Косырев замолк вопросительно. О Нетупском вслух не сказалось. Рука Анны Ивановны лежала на руке Евстигнеева. Тот затянулся, выпустил струю дыма и, взвесив нечто в собеседнике, сказал неожидаемое:

— Так тебе и надо.

— Как? — опешил Косырев.

— Ты не ослышался. И сказками, коли ждешь совета, не корми. За всем за этим скрывается интегрирующий фактор, да-с. Человеческая личность.

Косырев рассказал о Нетупском. И об анонимке.

— Вот видишь, — наморщился Евстигнеев. — Узнать бы, кто автор, конечно. ...Не он ли, не Нетупский?

— Ты что, — Косырев оттолкнулся от стены. — Ученый анонимщик! Это же нонсенс.

— Я и говорю, запутаешься в догадках. Впрочем, не знаю, почему и образованный не может быть подлецом. Раз ему выгодна эта компрометация.

— Я не могу так думать.

— Ну, хорошо. Это ведь все побочно, не самое главное.

Косырев присел. Евстигнеев отвел руку жены, погасил окурок.

— Как — же — ты — мог? — весомо разделил он слова. — Советологи, кремленологи разные голову сломали, что за сила такая — партия. А у тебя? Понятно, почему в острый момент недостало осведомленности, силы. Подвело чутье, — а оно рано или поздно подводит, — и поправить оказалось некому.

Евстигнеев пригладил волосы обеими руками.

— Некому. Опора на коммунистов утрачена. Твоя генеральная ошибка и коренная вина.

— Что ты поучаешь, — взъерошился Косырев.

— А ты комплиментов ждал? — Евстигнеев остановился и резанул ладонью. — Тогда прекращаем разговор.

Язвительно улыбаясь, он откинулся на спинку стула.

— Между политикой и наукой, — напомнил, сдерживаясь, Косырев, — есть разница.

— Есть, — подтвердил Евстигнеев. — В политике жестче, неукоснительнее. Есть, однако, и общее — природа нашей власти, управления? Доверили коллектив? Направляй, но живи его нуждами. Власть это не красование, это взаимопомощь, направляемая руководителем. Ты думаешь, политика это только пропаганда? А чтобы люди, чтобы работники ладили друг с другом — это не политика? А распределение между исполнителями финансовых средств? Чистейшая политика.

— Ну вот, опять. Что я — не знаю?

— Абстрактно. Уткнулся в свои открытия как в нору, остальное прозевал. И надо поправлять. Или...

Он взмахнул рукой к выходу.

— Или — уходи.

— Иван!

Косырев отвернулся с кривой усмешкой. Евстигнеев ударил больно, в самую суть. Чтобы не сорваться, принялся рассматривать красный Михайловский замок в переплете ветвей.

— Иван! — Анна Ивановна встала. — Не знала за тобой провокаций!

— Поч-чему? Он заслужил наизнанку!.. Ну, друг мой, друг мой. Ведь пытался меня прижать? И я ничего. Все недвусмысленно — ты просил, я советую. Поопытнее тебя в таких материях.

Евстигнеев притянул стоявшую жену. Дал Косыреву наглядеться теперь уже желтизны листвы и темных елей на гравюре.

— В Ленинграде купил, — заметил он. — Воздух — это надо уметь. По-моему, замечательные гравюры... Н-ну. Что ж ты все-таки думаешь делать? Вроде вот-вот перевыборы.

— Недели через три.

— Мало времени. Есть на примете кто-либо не карманного склада?

Внимательные треугольные глаза Юрия Павловича промерцали в московском далеке...

— Вот. Добейся его рекомендации. И продумай сеть мероприятий. Эх, если б можно было! В два счета навел бы у тебя порядок.

— Да? — с ехидцей обрадовался Косырев. — А не думаешь, что коллектив разбежится? Под таким давлением...

— Он у нас оч-чень о себе неплохого мнения, — вставила Анечка.

Евстигнеев перевел глаза с одного на другого и засмеялся.

— Вмиг загнали в угол. А я как раз комплимент собрался. Не идет тебе роль сироты казанской. Ишь, скулы-то, глаза, руки. Не тот облик, не беспомощного человека. Ты сила — понимаешь? И в тебе есть человечески располагающее. А это редкость, без особых усилий вызывать доверие. Береги это свойство и умело используй.

— Хм, если умело, — Косырев надавил на слово опять не без ехидства, — если умело, не пропадет ли свойство?

— Тебе поверить, вся педагогика насмарку, М-м-м, нашел! Мягкая твердость. Да-да. Власть авторитета, таланта. Разоблачение дутых величин — вещь непростая. И пока... Пока ты младенец в тонкой кожице. Для всего уязвим, для всех насморков и поветрий. Ты затаился, конечно?

— Не без того.

— Новое направление... Вот тут всяким советам конец. Пока не докажешь наглядно, и партия помочь тебе не сможет. Да и то...

— Ну, Иван. Мы же за столом. Хватит, в самом деле, поучений.

— Погоди, ему уже нравится. Твой долг победить, долг...

Сумел быть руководителем на прямой, сумей и на повороте. Разные вещи. Но напоследок запомни, Анатолий. Твои достоинства и твои недостатки — одно целое. Поразмысли.

Евстигнеев кончил и поднял руки вверх: сдаюсь, сдаюсь, если что-то не так, если обидел. Косырев незаметно вздохнул. Да, он обратился по верному адресу, II действительно, перед ним был политик, экономист, техник, психолог, педагог, а в каком-то смысле и художник, ваятель. Д-да. А вместе, кто же он вместе? Руководитель. Один, может быть, из лучших в своем роде. Энергия человека на взлете будила ответную, и это, наверное, так наглядно проявилось в выражении лица Косырева, что Евстигнеев вскричал:

— Однако, Анька, гляди! Совсем ожил!

— Ты жуткий, невозможный человек, Иван Иванович!

В глубине снова пробили часы. Косырев сдвинул обшлаг — проверить.

— Перестань, — сказал Евстигнеев. — Еще целых пять часов.

Они переглянулись с улыбкой — все трое единомышленники... Вспыхивали, перемигивались огоньки. Два, три, а может, и больше. Вспыхивали в пространстве мысли, звенели, как колокольчики, как бубенчики.

Забытый гусь подернулся парафиновой пленкой.

— Что же мы? — спохватился Евстигнеев.

Oн пододвинул блюдо — разре́зать — но остановился. Теперь услышали все трое, не только Косырев.

Прорвавшись через открытое окно, издалека донесся звон двух колокольчиков, один побасовитее, другой потоньше. Звон сплетался, колокольчики приближались наперегонки, все усиливались и вдруг рассыпались в трели, в быстром дождичке бубенчиков. Заклацали подкованные копыта.

— Тпр-руу...

Колокольчики оборвались. Подковы вставших коней били сквозь снег по асфальту, да нервно звякали бубенчики. У подъезда начался громкий, возбужденный разговор.

— Что за притча? — удивился Евстигнеев.

Они подошли к окну и, распахнув створку, выглянули наружу.

Глава седьмая Двойка архиерейских

1

— Куда ты, черт, влез? Не полагается, видишь знак?

Внизу танцевала конская пара. Кони всхрапывали, звякали бубенчики нарядной сбруи, разгоряченные тела дымились. Один конь был белый, подобно нападавшему снегу, другой — вороной, темный, как ночь, и ясная звездочка на лбу метила гордую, вскинутую поводьями голову. Санки закрывал сегмент тени. Впереди на облучке возвышался долговязый человек в полушубке и в малахае, а позади, укрытый блестевшей полостью, другой — рукав в рукав, поднятый до глаз шарф. Одним полозом санки въехали на тротуар. С милиционером препирался державший поводья.

— При чем знак? Знак для машин. И нечистого к ночи не поминай, любезный. Унесет, не посмотрит на твое гвардейство!

В баритонистом, хлестком голосе не чувствовалось никакой боязни. Милиционер поднес к губам свисток, но возница спрыгнул и схватил его за локоть. Оба не видели, что на них смотрят из окна. Милиционер вырвал руку.

— Постой, служба, — примиряюще сказал возница. — Я не просто, по делу. Ищу профессора, Евстигнеева гостя.

Косырев понял, кто это, и насколько можно высунулся наружу.

— Петр Елизарович! — заорал он.

— Господи! — тот мигом обернулся. — Толя, Толя, тебя ли вижу!

Уши гигантского рыжего малахая развалились в стороны. Он сунул поводья милиционеру и приказал:

— Держи. Слыхал, разрешили? Держи аккуратно, не приведи бог, испугаешь. Инвалид в сайках-то.

И кинулся в подъезд.

Косырев бежал навстречу, перепрыгивая через две ступеньки. Припали друг к другу. Петр Елизарович гнулся поцеловать, соленая влага обожгла губы Косырева.

Огромный, медленно колыхавшийся лес и пятилетний мальчик. Внизу, совсем близко от глаз, росли холодящие травы. Поднималось солнце, таяли туманы. Тысячи звуков, речные плесканья, бульканья. Запах воды, свежий, пронзительный, запах рыбы, посоленной и нанизанной на бечевки. Взрослые спали в палатке; одни скат был росяным, инистым, а с другого, высыхавшего, поднимался парок. Завороженный колыханием красно-медных сосен, он уходил по слежавшейся хвое, которая пружинисто подбрасывала тело. С дерева на дерево кидались белки, высокое небо влекло своей синевой.

Это был великий праздник.

На спиленном стволе застыла колония солдатиков, разбросанных как зерно рукою сеятеля. Их кирпичные спинки изображали лицо. Почти как череп, но совсем не страшное. Стоило шевельнуть палочкой — и черепа оживали, чтобы снова замереть, угреться на раннем солнце. В палой листве кустарника зашелестел еж. Той же палочкой его можно было катить куда захочешь, но трогать нельзя — уколешься. Руки были маленькие и легкие, как стебли камыша.

Он целыми горстями обирал голубику: ягоды лопались, и упоительно было глотать прохладный сок. Потом увидел малину. Но не пошел в змеиные заросли, пощипал с краю.

А солнце поднималось выше.

Прогнав лягушку, всласть натоптался в теплой лужице. Ноги сделались черными, но высохли, и забавно было отколупывать серые пластинки — гладкие, плотные, цеплявшиеся за волоски на ногах.

А солнце поднялось совсем высоко.

Он спохватился, сквозь шум листвы донеслось тревожное: «То-о-лик!». Содрогнулось, подпрыгнуло сердце; захотелось в горячие руки отца. Тот шагал в засученных по колено брюках, небритый по случаю рыбалки: темные глаза рыскали по тропинкам, по кустам. Остановился и еще раз громко крикнул: «То-лик!» Где-то откликнулось: «То-лик! -олик!» Это было не эхо, кричал Петр Елизарович.

Мальчик выбежал навстречу. Увидев, отец обрадовался, но тут же выдернул ремень: «А вот ты где!..» Сзади затрещали сучья. Сильные руки подхватили, прижали.

— Ты что, Калина, — срывающимся голосом проговорил Петр Елизарович, — Опомнись! Разве можно бить ребенка...

Краем глаза он увидел над его плечом стыдное, родное лицо, ремень в поникшей руке и, припав к другому человеку, громко зарыдал. Смоленые слезы залили губы.

Они отпустили друг друга. Запах Петра Елизаровича тоже был ладанный, как и Клавдии Захаровны. И олифный.

— Толя! Свиделись-таки. Да как ты мог подумать! Уехать — не повидавшись? Грех, грех великий. Не я ли тебя на коленке качал, не я ли вас, малых, рыбку удить учил. Ах, Толя, Толя... Как Марья сказала, тут же погнал по снежку. Хочешь — с ветерком? Ведь там Толятя ждет. Одевайся, прощевайся, да и с богом.

Он размахивал треухом, зажатым в руке. Полушубок с опушкой был ловко схвачен армейским ремнем. Глаза — огромные, чернющие — занимали пол-лица, и кожа пристыла к черепу. Но натянутые в улыбке губы были тверды и открывали длинные лошадиные зубы, частокол зубов. Все были целехоньки. Слезка соленая добежала по глубокой морщине до жестких усов, топорщившихся радостью встречи, застряла в волосках, растаяла в них.

— Ну! — сказал он.

— Неловко, дядя Петя. Люди старались.

— У-м-м, ладно. Тогда мы с Толятей проедемся, дело есть. А через полчасика тут, да и ты уж внизу. Так порешим?

— Прямо не знаю... А! Зайдите-ка со мной. Будет удобнее, повод.

— Рехнулся! Я — к секретарю обкома? Ты знаешь, кто я?

— Пойдемте, ничего.

Петр Елизарович на минутку задумался. Вскинул черные с выражением скрытой смешинки глаза.

—А что в самом деле? Давно намечался повидать, вот случай и вышел. Помог ты мне нечаянно. Пошли.

Он двинулся по лестнице первым, Косырев с некоторым уже сомнением следом. Дверь осталась открытой. Навстречу вышел, потирая руки, Евстигнеев и улыбнулся на рыжий малахай.

— Здравствуйте, здравствуйте. Раздевайтесь, пожалуйста. Лошадки у вас загляденье, великолепные лошади...

Петр Елизарович старательно потоптался, обил сапоги, проворно скинул полушубок. Затянул ремень. Евстигнеев вопросительно повернулся к Косыреву: представь. Но Петр Елизарович, пригладив волосы, уже протянул руку:

— Марцев, Петр Елизарович.

Отступать было некуда, вмиг помрачневший Евстигнеев невольно принял рукопожатие и жестом пригласил вперед.

— Именно Марцев, — баритонил, пробираясь между ними, Петр Елизарович. — Регент архиерейской церкви Марцев. И кони, поразившие ваше воображение, тоже архиерейские. Любезно, любезно. Вам ко мне нельзя — компрометация — а мне к вам можно, коли пригласили. И коли захотелось.

Петр Елизарович шествовал в столовую, потирая руки на недавний манер хозяина, шагавшего позади. Анна Ивановна бросила на Косырева взгляд, который вдобавок к собственным сомнениям устыдил бы его, если б он, прикованный к нелепой ситуации, заметил. Он и сожалел, и невольно внимал и взирал происходящее.

— Ах, Валтасаров пир. Годков тридцать — сорок раньше я усомнился бы. А сейчас все накормлены. Заметили, нищих давно уже нет, ни единого. Это в России, после тысячелетнего нищенства! А по случаю-то гостя дорогого — тем более не предосудительно.

Петр Елизарович чувствовал себя на удивление в своей тарелке. Косоворотка с рядом белых пуговичек очень шла к его иконному лицу. Евстигнеев оценил редкостность положения и улыбнулся, хотя и желчно, но безо всякого притворства. Только теперь он был несколько другой.

— Там кто-то остался? Пусть поднимется, места хватит.

— Что вы! — строго парировал Петр Елизарович. — Там Толечка, сынок мой изуродованный. Зайти сюда не может, робок, да и вы испугаетесь невзначай. Нет, он привык, посидит. Страж-то из местных или выписали откуда? Си-илен...

Все шло почти доброжелательно.

— Садитесь, пожалуйста.

Положив руку на спинку стула, Петр Елизарович помедлил.

— И поговорим, возможно?

— Поговорим, поговорим, — Евстигнеев косился на него с каким-то даже чересчур острым интересом. — Кстати, и гуся пора разделать. Я уже забыл, какое время, вам можно?

— Сейчас никак нельзя, — серьезно ответил пришедший. — Пост великий и грех великий. Для верующих. Впрочем, и для неверующих, но сего не сознают, трагедия незнания. В костер свой будущий ветки подкладывают. А рыбки могу. Я строгого поста не придерживаюсь, обычный грешник.

Евстигнеев вопросительно поднял бутылку.

— Эх, была не была! Столько этого оставлено позади... Заодно отмолю, господь простит! Не за рулем, за вожжами. Эта посудинка не подходит, уважаемый Иван Иванович, мне бы стаканчик граненый. Выпью сразу и хватит.

Петр Елизарович с удовольствием нажимал на божественные обороты и речения, Косырев только удивлялся. Евстигнеев щедро опорожнял темную бутылку. Сказав мерси, Петр Елизарович положил салата, грибов, подумав, подцепил рака и широко перекрестился. Однако косыревскнй взгляд потревожил его.

— Что — непривычно видеть? К крестному знамению легко привыкаешь. Благодарно. Это не воинская вынужденная честь.

Он выпил и сильно зажевал крепкими зубами, будто набираясь сил. Гусь оказался еще теплым, Косырев взял кусок. Все неторопливо ели и, привыкая друг к другу, переглядывались.

— Вообще-то, — сказал положив вилку и налюбовавшись аппетитом нового гостя, Евстигнеев, — у меня к вам два вопроса. Почему и зачем? Для начала напрямик. Как вы, советский учитель, пришли к такому? Очень любопытно.

Петр Елизарович дожевал, вытер салфеткой усы.

— То есть вы о поводе или о причинах? — охотно начал он. — Если о причинах, разговор не для короткого общенья. А повод был. Знак. Истинное чудо. Сомневался я тогда, душа томилась. Атеизм, привычка многих лет, рушился во мне неосознанно. На пенсию вывели, принялся садочек обрабатывать. И вообще, что угодно. Вытолкнули на пенсию, а ведь я здоров, во!

Петр Елизарович согнул локоть и под рукавом косоворотки обнаружился буграстый бицепс.

— Спустился однажды во двор, лукавый шепчет — зачем жить? А у нас тож пенсионер, Василий Карпович, с лодчонкой каждогодно копается. Не лодка, лодища, мотор многосильный. Ну, и я в помощь. И вдруг я руку положил под борт окованный клин поправить, а он возьми да и выскочи. И по указательному, по пальцу с раз-м-аху, как молотом! Приподнял Карпыч, а палец — листок бумажный, лепесток.

Петр Елизарович поднял руку и показал невредимый палец. Глаза налились торжественным черным огнем.

— И нашло на меня озарение. Боже, думаю, если ты есть, дай веру, яви чудо! Что думаете? Набухать стал палец, выравниваться, ни боли, ничего. Как был, так и остался. Вот.

— Типичная картина шока, — заметила Анна Ивановна. — Косточка, конечно, была цела.

— Это по-вашему, а по-моему — чудо.

— Да? — улыбнулась она.— Тогда бы вы что-то посерьезнее...

— Мадам, не иронизируйте. С верой все возможно. И подвиг Иисуса Навина, — не слыхали, Луну остановил? — тоже возможен. Не ползать по праху лунному, остановить светило! Но для этого надобна большая вера, а у меня была маленькая, только зарождалась, как дитя во чреве. И я ее бережно принял.

Петр Елизарович отрешенно воззрился в оконную черноту.

— Бог даст, сил духовных накоплю и свершу, свершу важное. Мы ничтожные пигмеи, если не поймем, что величие наименьшего из людей — в боге.

— Загадочно, — вставил Евстигнеев. — Туманно.

— Туманно непонимающим. Переведу на ваш язык. Учителем-то географии я был для вас незаметной мошкой. А вместе с богом — замечаете, интересуетесь. Значит, теперь я личность.

— Конечно, — сказал Евстигнеев, — в лесу деревьев не счесть. Но крапиву всегда заметишь, острекает.

Петр Елизарович сунул руки под ремень и вытянул шею из косоворотки.

— Занесся ты, Иван Иванович, а ведь я учил тебя в школе.

— Никогда. Не сочиняйте.

— Как же нет? В вашем «В» не раз заменял Толмачева. Помню случай, ты арабов назвал арапами, весь класс смеялся.

— Неужели вы? Совсем другой человек.

— Забыл, забыл учителя. Ну-ну. Если это забыл, то как помнить других, совсем неведомых. Скромные-то деревца?

— А вы прихожан церковных всех помните?

— Положим, нет, — усмехнулся Петр Елизарович сопоставлению масштабов. — Но стараюсь. Стараюсь, стараюсь...

Во время горячей разминки тихо вплыла Клавдия Захаровна. Увидев пришедшего, заметно удивилась, сморщила губы. Петр Елизарович повел было на нее бровями и приоткрыл рот, но она махнула рукой и тяжко опустилась на стул. Черный человек набычился, поковырял недоеденную закуску. Острый взгляд Евстигнеева тревожил его.

— Вам показалось — туманно, — Петр Елизарович что-то запретил себе и тоже поглядел в глаза Евстигнееву. — Выскажусь яснее, вполне откровенно, и сказать вам будет нечего... Запутались, один бог сможет распутать! Техника-то в совокуплении с наукой куда ведет? Реки и океаны в нефти, воздух в угаре. Еще такое придумают, похуже, чем водородная бомба. Перестали люди простые технику любить, опасаются. Не приметили?

— Прощения прошу, — сказал Евстигнеев, — но глупости вы глаголете. Какие простые? Неграмотные, что ль? Все вывелись.

Ища довод, Петр Елизарович зажевал шпротину. Сердясь на себя, — правда, не очень, интересно было, — Косырев осердился и на него, но произнес как можно мягче:

— Ведь вы учитель, Петр Елизарович. Сказать такое... Да без науки рухнет общество.

— Рухнет? — Петр Елизарович зацепил слово и выбросил вверх регентскую горсть. — А со всеобщей благодетельницей — не рухнет? Конечно, наука чистая немало дает новых доводов бытия божьего. Раньше учение о загробном мире третировалось, как фантастическое, теперь оказалось — есть антимир. С кибернетикой знаком? Управление целым миром, его у-по-ря-до-чи-ва-ю-щая сила, это и есть бог. Напрасно противопоставляешь учительство вере. География — наука о начертании божьем, которое тщатся переправить. При этом губят все.

Он покосился на Клавдию Захаровну.

— Но наука всегда ниже. Чем больше узнаешь, тем больше вопросов. Бога, бесконечность решили охватить. А ведь четверти мизинца на ноге его никогда не узнаем. Миллионной части мизинчика — никогда! На кусочки разбита наука, призадумайтесь. И душа страждет: мало ей и набитого брюха, и учености, на кусочки разбитой. Остается вера, с ней все охватишь.

Петр Елизарович не без торжества оглядел сидевших в радужных огоньках люстры. Клавдия Захаровна сгорбилась под пуховой шалью. Анна Ивановна скрестила обнаженные руки — ее черное, блестевшее бисером платье и волосы сливались с ковром позади, легкий подбородок устремился вперед. Внимательные глаза Евстигнеева, он один оставался в ярком свете, жестко сощурились.

— Опытный проповедник, — усмехнулся он.

— Да вы ли это, Петр Елизарович? — спросил, перебивая, Косырев. — Даже не верится. Что, если в озарении охвачено все? Конец. Вы-то должны понимать благо необозримой деятельности...

— Зря тратишь доводы, — заметил Евстигнеев.—Доказательств не примет.

Петр Елизарович игнорировал это — и обращался теперь только к Косыреву.

— А дэдэтэ, а нефть? Считай счастливым, что хирург, и к черному делу, ко дню, предсказанному Иоанном, не прикоснулся. Он придет, придет, если не опомнимся.

Клавдия Захаровна вздрогнула, по скулам Евстигнеева катнулись желваки. Но снова улыбнулся:

— Прямо протопоп Аввакум, — сказал он. — Прямо как с амвона...

— А вы можете доказать, что бога нет? — невольно повернулся Петр Елизарович.

— Н-у-у, — протянул Евстигнеев. — Эдак я должен доказывать, что в центре Земли нет, н-ну...— чертей.

Он явно дразнил, раздражал; он толкал происходящее к чему-то ему нужному.

— Значит — опровержений религии нет, — подытожил Петр Елизарович.

— Однако, — отставил рюмку Косырев, — будто они вам и неизвестны. Одно из главнейших, что она возникла. Для определенных надобностей...

— Именно, — вставил Евстигнеев.

— ...и придет время — исчезнет.

— И навсегда, — подтвердил Евстигнеев.

При евстигнеевском «навсегда» Петр Елизарович побледнел. Ответил снова будто бы одному Косыреву.

— Ошибаешься. Религиозное чувство возникло не исторически, оно врожденное. — С малых лет ребенок тянется к защите, к отцу и матери, а через них — к богу. Религия — чувство естественное. Встретим ли мы наших мертвых? Куда деваться моему инвалиду? Но есть бог, есть конечная награда...

Клавдия Захаровна, слабо всхлипывая, плакала. Евстигнеев глянул на нее и мягко сказал:

— Ушла бы ты, мать. Аня, отведи ее.

Но Клавдия Захаровна с досадой махнула рукой на привставшую Анну Ивановну.

— Не кривись, Толя, не кривись, — уговаривал Петр Елизарович. — Ты интеллектом живешь, понятно. Так прочти же диалог древнего мудреца Платона о бессмертии души. Никуда не денешься... Ума мало. Красота религии воспринимается всей душой, ее иносказаний буквально не поймешь.

Постоянная апелляция к нему Петра Елизаровича возмутила Косырева. Воспоминания прошлого только и сдерживали его.

— Что же, по-вашему, остается? Слепая вера? Или...

— Постой, — прервал его Евстигнеев, — не перебивай.

— А вы, — огрызнулся Петр Елизарович, — разве вы поймете, что бог так же нуждается в людях, как и они в нем? Что ваш-ша материя, ваш-ши материальные заботы — бездушный ад?

— Ну — эт-то — уж — что-то — другое, — проскандировал Евстигнеев, — Эт-то уж что-то не то. Не православие, ересь. Никак Бердяева начитались?

Петр Елизарович замер. Беспокойно повел глазищами по присутствующим. Упорное движение Евстигнеева к цели, которое чувствовал и Косырев, и подавшаяся вперед Анна Ивановна, минутами гипнотизировало его,

— Ладно, отбросим, — Евстигнеев резанул ладонью, — не так уж важно. Уклоняетесь вы, Петр Елизарович, уклоняетесь.

— От чего это уклоняюсь?

— От второго — который гораздо, го-ора-аздо интереснее — вопроса. И кибернетика, и, господи боже мой, антимир... Зачем вам вера, именно вам? С перепуга перед тем светом?

— Этого мало? — снова ответил вопросом Петр Елизарович.

— Мало. Для матери моей...

Клавдия Захаровна подняла заплаканные глаза.

— ...не сомневаюсь, немало. Но для вас?

— Проповедую во имя веры, чистой веры.

— Будто? Гляньте на себя. Это вы хотите, чтобы я так понял. А ведь обещали совсем откровенно...

Петр Елизарович наглухо сомкнул рот. Клавдия Захаровна совсем согнулась на своем стуле, прижала к груди шаль. Взгляд Евстигнеева охватывал их двоих и играл огоньками люстры. Петр Елизарович оценил и, овладевая собой, щедро налил настойки, кинул в рот прямо с общего блюда здоровенный гриб. Обернулся к Клавдии Захаровне, которая почувствовала взгляд и выпрямилась.

— Ты, Клавдия, поговорить обещала. Поговорила?

Она потупилась, связала узлом концы шали.

— Значит, нет. Дело вот в чем, уважаемый Иван Иванович. Не могу не воспользоваться случаем, грех был бы. Самая великая наша святыня — мощи святого Феодосия, покровителя речинского, и храм ему посвященный. В народе зовется — Красный Крест. Заколоченный досками, в мерзости запустения, оборжавел. А посмотрите, что случилось. Верующие к месту, где святой покоится, цветочки понесли, дар душевный. Но решетку поставили, преграду! Ведь это оскорбление религиозного чувства. Мы просим разрешения восстановить храм.

— Никакой исторической ценности.

— Правда. Храм знаменит не древностью, а святостью. Понимаем, не все от вас зависит. Просим заступиться перед Москвой, две тысячи подписей.

— Так, — сощурился Евстигнеев. — Храм вроде более ясная надобность. Но ведь два уже давно работают, а недавно открыли третий, чтобы не тесно было. Теперь четвертый? Зачем? Верующих не прибывает. Для фанатиков, для поклонения мощам? Или еще для чего-то? Странная местная инициатива... Отвечу с полной откровенностью: поскольку зависит от меня — не допущу.

Ноздри Петра Елизаровича раздулись.

— Вот как. Сказали, и все. Эт-то произвол. Свербят, значит, успехи религии? Грубое насилие противопоставляете? Вера в бога — великое и прочное дело. Церковь, — правильно ли, нет, — всегда жила в союзе с властями предержащими. Но...

Голос Петра Елизаровича набирал силу, а в тоне появилось новое. Он разжигал себя чересчур уж намеренно и будто прятал за беспокойно бегавшими глазами желание скорее встать и уйти.

— Слова дерзкие, — перебил Евстигнеев, — но оч-чень, слишком громыхаете. Ой, и не в святом Феодосии дело. Продолжайте, продолжайте. Разберемся.

Петр Елизарович исказился. Он только и смог подняться со стула, тряся чудотворным пальцем. На горле его, зажимая воздух, переместился кадык. Естигнеев тоже поднялся навстречу.

— Цель какова, цель ваша? — спрашивал он, не давая передышки. — Цель какова, господин хороший?

Голова Петра Елизаровича ушла в плечи, усы дернулись хищновато. Косырев сморщился от невольной неприязни.

— З-за гос-сподина благодарю. Х-хорошее слово. А вера — дело добровольное, своб-бода совести, ваш собственный вынужденный з-закон. И м-мо... И м-мо... И м-молодежь, к-которая достойна, все равно к нам п-придет.

Он ткнул пальцем в воздух. Оба они не отводили взгляда. Евстигнеев выдохнул накопленное и вдруг мягко и вкрадчиво сказал:

— А знаете ли... Очень благодарен, что зашли. Ведь о вашей, Петр Елизарович, церковной общине и о вас лично просто чудеса рассказывают. Я не верил, а теперь, увидев, поверил. Теперь убежден. Это важно, важно.

Клавдия Захаровна приподнялась. Что-то и она подозревала, что знали эти оба.

— Вот почему с Феодосием подождать надо, — уткнув палец в стол, продолжал Евстигнеев. — А запретить, конечно, нельзя. Но за другие делишки...

Он прервал фразу, глубокие складки на лбу сложились к переносице в грозный угол. И закончил совсем жестко:

— Так вот, не обольщайтесь. Силу пришли померять? Справимся и с нефтью, и с любой нечистью. Не обольщайтесь.

Косырев, да и Анна Ивановна, которая стояла рядом с мужем, никак не могли ухватить сути. На Петра Елизаровича жалко было смотреть. Снова, зажимая воздух, переместился кадык. Он задыхался, но на этот раз косный язык все-таки продавил через длинные желтые зубы заранее приготовленное:

— Са-тра-пы. Не-на-ви-жу.

— Петр Елизарович! — тоненьким голоском, схватясь за сердце, вскрикнула Клавдия Захаровна. — Не ссорьтесь, не ссорьтесь. Разойдитесь лучше. Ваня!

Петр Елизарович повернулся и затопал, как солдат на маршировке. Но в это время в прихожей раздался звонок. Поправляя для спокойствия волосы, Анна Ивановна пошла открыть, и он, тяжело дыша, приостановился.

В прихожей заговорили. Вслед за Анной Ивановной вошел улыбаясь Сергей. Не снял ни куртки, ни шарфа. Сразу наткнулся глазами на Косырева, но тут заметил Петра Елизаровича, который встретил этот взгляд нехорошей усмешкой. Сведя смоляные брови, Сергей отвернулся к хозяину: вот он, мол, я — готов куда угодно.

— Ах, парень, — внятно во всеобщей тишине произнес Петр Елизарович. — Красавец парень, загляденье. Вот и пример наглядный. Потянулась овца заблудшая, овца крещеная к родным яслям, а силенок душевных и не хватило. Надвое парень-то раздирается.

— На что вы намекаете, Петр Елизарович? — покраснел тот.

— Уже и Петр Елизарович. А кто утром на купол кричал: дядя Петя? Кто вокруг церкви-то месяцами отирался?

— Это давно было. — Сергей, глянув на Евстигнеева, заторопился. — Я просто узнать хотел.

— Но было.

Петр Елизарович изогнулся и ощерился в подобии улыбки. На улице, почему-то издалека, звякнули бубенчики. Все смотрели на него: что-то готовилось, и он удержаться хотел, но так сладко, видно, было погарцевать, взять реванш, что никак не удержался.

— Красавец парень, и на кого-то он похож. Молва давно идет — глас народа, глас божий. И теперь вижу наглядно, На-аглядно.

— На что вы намекаете? — повторил вопрос Сергея Евстигнеев.

— А вы не напрягайте голоса-то. Не видите разве — ваш портрет. Вглядитесь! Все сходится, волосы только помягче. Так это в Ксению Герасимовну.

— Неправда! — надрывно крикнул Сергей.

— Нет, правда. С матерью твоей он у всех на глазах гулял, помним. А твоя бабушка,— он ткнул пальцем в Косырева,— и окрестила его. Она окрестила, ей, Сереженька, будь благодарен, что душа не сгорит в геенне, если образумишься. В книгах церковных и отец записан, мы подымем, А на тебе, Клавка, особый грех.

— Опомнись, жестокий, — прошептала Клавдия Захаровна. — Враки подхватил, не стыдно?

— Уходите, — внятно в мгновенной тишине сказала Анна Ивановна.

— Уйду, уйду, — обернулся к ней Петр Елизарович. — Все знал заранее. Выгнать вы меня были должны, убедить бессильны.

Он повернулся с видом морального превосходства. Но Клавдия Захаровна, напрягши голос, бросила ему в спину:

— Нет, не поэтому, не изображай...

Петр Елизарович запнулся, но громко топая, хлопнул дверью. Сергей весь передернулся от ненависти, лицо пошло красными пятнами. Он обозрел всех в комнате, и горячие глаза, как за ниточку, ухватились за сочувствие Косырева, последним вставшего со стула. Тот махнул рукой — уходи скорей.

— Ив-ван Ив-ванович, — повернулся Сергей. — Гад-дость какая.

Он бросил на стол ключи от машины и убежал. По лестнице застучали каблуки.

Скрестив руки, Анна Ивановна отвернулась у окна. Она сгорбилась и показалась совсем маленькой, беззащитной. Пальцы ее нервно шевелились на локтях.

— Как-кая чепуха, — сказал Евстигнеев.

Он недоуменно смотрел в распахнутую дверь. Подняв хвост, откуда-то вышел котенок. Привлеченный запахами со стола, ступил поближе, ощупал воздух подвижными ноздрями. Но Косырев неосторожно переступил, и, зашипев, котенок сиганул в прихожую. Зябко кутаясь, Клавдия Захаровна смотрела на Косырева жалобными глазами: выйди-ка и ты. Он клял себя за неосторожное приглашение, а теперь и присутствие на семейном разбирательстве стало нежеланным. Пробормотав «ах, черт побери», зашагал в дверь, кое-как набросил пальто и побежал вниз. Остановился и, подумав, вернулся за чемоданчиком. В прихожей стоял Евстигнеев. Не глядя на него, Косырев заторопился с защелками и, приподняв электробритву, банку с яблоками от Марь Васильны, вытянул зеленую бархатную книгу.

— Прочитай, — сказал он. — Если хочешь.

— Да ты погоди...

— Не до меня тебе, Иван.

На лестничном повороте, — поднял на мгновенье голову к двери, — он не преминул отметить бледность Евстигнеева, державшего в руках обещанный сюрприз.

2

Он торопился задержать Сергея, и другое тянуло. У подъезда стояла брошенная «Волга», кони с санками исчезли. Подошел милиционер, козырнул.

— Они во дворе, товарищ профессор.

Снежинки трепетали на ветровом стекле неподвижной машины. Откуда-то донесся глубокий звон башенных часов: влажный воздух бархатно, под сурдинку, приглушал его. Десять ударов. Всего-то час и минул с неожиданного явления Петра Елизаровича.

Сергея не было и за углом. У столба, стараясь развязать мертвым узлом захлестнутые поводья, пыхтел Петр Елизарович.

— Ах, бугай дюжий, тьфу на тебя! Затянул как удавку...

Уши малахая развалились косо и жалко. Кони, чуя нетерпение возницы, фыркали и тоже нетерпеливо переступали, удивительные в черно-белой контрастности, как призраки или небожители. Косырев дернулся назад, но под полостью, меченная одинокими снежинками, сидела фигура, рукав в рукав, шарф по глаза. Нет. Расставаться — так... как навсегда расстаются... Петр Елизарович обернулся на скрип шагов. Увидел, куда смотрит Косырев.

— Ба! — фальшиво воскликнул он, — Не ждали, Толенька, проснись, глянь, кто пришел-то!

Толятя повернулся, мигом откинул полость. Он, как и на куполе церкви, был в валенках. Спрыгнул и, ухватив Косырева за лопатки, сунулся в плечо, затрясся, замычал. Будто товарищ детских времен мог ему помочь. Разрыдался.

— Успокойся, Толя, успокойся, — приговаривал, гладя жесткое ворсистое пальто, Косырев.

— Нет, не так, так не годится. Поцелуйтесь, сколь годков не виделись, — наблюдал Петр Елизарович.

Толятя глянул размытыми, измученными очами, приспустил шарф. Над нелепой жидкой бороденкой рот ощерился разорванной дырой. Мыча и чмокая, он дохнул в щеку и снова прижался, как ребенок.

— Вот и встретились старые товарищи, а поговорить нельзя. Язык немой знать надо, а откуда здоровому человеку — и не нужно. Ax-ax.

Частя баритоном и не выпуская Косырева из виду, Петр Елизарович развязал наконец поводья. Похлопал рукавицей о рукавицу.

— А что? Полезайте-ка оба под полость и с богом.

Со стесненным сердцем Косырев глянул на окна третьего этажа — там двигались взволнованные тени. Прерывисто дыша, Толятя не отпускал, тянул на сиденье. Косырев взял его под руку.

— Дай чемоданчик, поставлю к себе, — обрадовался Петр Елизарович,

Сиденье возницы при всей высоте санок оказалось довольно низким, и спина Петра Елизаровича уперлась через длинношерстную полость в колени. Толятя сжал пальцы Косырева; одна рука была холодной, безжизненной; другая — влажной и горячей, она дрожала постоянной дрожью.

— Тр-рогай! — Петр Елизарович взбодрил черного ворона.

Кони рванули, полозья визгнули на обнаженном асфальте и вынесли возок на улицу. Скорой рысью — чок-чок-чок-чок-чок... Витрины широкого проспекта светились неподвижными аквариумами. Над зданиями обкома и горсовета, подсвеченные снизу, колыхались красные полотнища, часы на башне показывали десять с лишком. Колокольчики-бубенчики звенели, и малочисленные прохожие останавливались, удивленно глядя вслед. После духоты резкий воздух освежал и чистый живой конский запах подлинно напоминал давно ушедшее.

—Хорошо? — обернулся Петр Елизарович. — Поезд твой, считай, через четыре часа. Давай махнем к Веди, есть там заветное местечко. А то и еще прихватим, а? Вкругаля старым трактом?

— Успеем? — односложно откликнулся Косырев.

— Смешной вопрос. Коньков этих и машина не догонит. Правый-то, вороной, в родстве с известным Анилином. Видал, на папиросках даже рисуют? Конечно, не прямой родич, седьмая вода на киселе. Однако оба красавцы. День и ночь, Ах, кони, кони архиерейские! И-э-эх!

Петр Елизарович хлестнул сразу по двум. Кони перешли на длинную наметистую рысь. Снег, летевший из-под копыт, комочками подпрыгивал над полостью. И было слышно, как у одного коня, а может, и у двоих екало что-то, билось о ребра мокрым стуком, перекликаясь с веским стуком копыт по снежной дороге.

— Давай-давай! — подкрикивал Петр Елизарович, дергая поводья.

Колокольчики-бубенчики заливались вовсю. Возок миновал улочку, другую, потемнее, и заскользил вдоль ограды парка. Воздух рвал, жег лицо, разгоравшееся утепляющей кровью. Косырев поглаживал бедные Толятины руки. Поле, темная дорога, темно-оранжевые городскими отсветами облака. А вокруг снег, снег, заснеженные деревья и кусты, заснеженные копны с пиками стояков, как богатырские шлемы. Замелькали деревенские крыши, окна светились, и электрическим огнем, и голубыми перебоями телевизоров. Т-образные мачты, сторожа путь, возвышались почти над каждым домом. Доносился запах скотины, опочившей в теплых хлевах. Впереди затемнелась низкая полоса Букреевского леса, еще далеко. Вспомнилось, что в клинике еще лежит больной Букреев, вырванный из клинической смерти. Петр Елизарович притормозил конский бег и, повернувшись лицом к седокам, разбросал сапоги в стороны.

— Саночки старых времен, только обивка и полость новые. Медвежья, загубили топтыгина. Чувствуешь, как тепла?

По невысказанному согласию они обходили недавний скандал. Петр Елизарович, успокаиваясь и успокаивая гостя, никак не мог нахвалиться.

— Небось и не видел таких никогда?

— Почему, а отцовы? — напомнил Косырев.

— Верно, эх, верно, — дернулся Петр Елизарович,— как мог забыть! Бывало, Калина за вожжи, а я с вами, ребятами, позади. Вымчимся на реку и по-о-ошли вдоль наезженной. Берега, да тайга, да скалы. Снег сверкает, снег слепит. Боже, когда это было...

Он утупился в полость. Потом сказал тише:

— И Лёлю, сестру твою загубленную, из Стрелецкого тоже зимой везли. Не ты, она была первейшая его любовь. Приехали, Лёлька на печке в беспамятстве, хрипит жутко. Попробуй в ледяной воде три часа. А на столе прокурор мертвый во френче. Укутали ее, вынесли в сани, а Калина Иванович — ну, гнать! Тридцать верст... Головку я горячую держал, чувствую — холодеет. Быстрее, Калина, не поспеем! Что матери, Ольге Романовне, сказать? Вспомнить невозможно, как она закричала, как закричала. Сердце бедное материнское...

Толятины руки дрогнули, ком подступил к горлу Косырева. Но он превозмог себя и сурово спросил:

— А кто убил-то, помните?

— Убил ее тот, — ответствовал Петр Елизарович, — кто девочку юную в борьбу эту сунул. Зацепило, на то божья воля.

Он снял малахай, осенился крестом. Внимательно глянул на Косырева и перекинул ноги обратно.

Жалобный писк вторгся в прошлое будто с высоты облаков. Отняв руки, Толятя натужно тянулся под полостью.

— Что тебе, Толя? — спросил Косырев.

— Ко-ок, — выдавил Толятя. — Хо-а-ить.

Косырев понял: котенок, хромает. Нашарил его под ногами, отдал Толяте. Вот кто подобрал сбежавший подарок. Бедный Павлик! Котенок зажмурился от ветра, влез за пазуху. Судьба бросала теплое тельце как хотела, но с человеком этого не должно быть, нет.

Букреевский лес вырос незаметно. Плывшее облако открывало луну, и конский бег помогал ей выйти на простор. Стало далеко видно, мелькавшие тени перемежали голубизну снега. Дорога повернула — с одной стороны двигалась стена леса, с другой бежал кустарничек. Под горой, Косырев знал, текла Ведь в ледяной коре, которую предстояло порушить в великом грохоте. Крикнула птица «дай!», еще раз — «дай!» и замолкла.

Петр Елизарович круто развернул на пригорке. Широкая крона кедра прикрывала сухую, бесснежную площадку; мощный сук из-под основания ствола тянулся вдоль земли, а потом шел вверх — к простору, к воздуху. Вокруг пахло сладкими шишками.

— Выйдем, разомнемся, — Петр Елизарович завязал вожжи на присадистом деревце. — Толятю не трог, пусть с котенком. Вот она красотища, вот Сибирь-матушка!

Опять какая-то неискренность. Но лунный свет открывал панораму богатырского размаха. За дышавшей, скрипевшей, напрягшейся рекой шла все тайга да тайга, загадочная, таинственная, плотная, как куний мех. До горизонта, куда ни глянь, и за горизонтом, и за следующим горизонтом: люди только подбирались к ней. Снова крикнула птица, призывая весну и негодуя против не ко времени выпавшего снега. Дай! Дай!

— Не остынешь? Присядем на сук-то, отсюда все видно.

Косырев сел, зажег спичку и, отгородив ладонью, прикурил. Лунный свет, пробиваясь через хвою, расчертил большеглазое лицо Петра Елизаровича мелкой линеечкой — оно было неспокойным, возбужденным. Послышался грохот подземного, подводного взрыва, река начинала тороситься. Сзади мирно дышали и всхрапывали кони.

— Ой, как мы связаны с тобой, как многим связаны...

Петр Елизарович осторожно изучал его лицо. Косырев молча затянулся.

— Хорошо, что ушел оттуда, — открыто посмотрел Петр Елизарович и счел надобным усилить: — Молодец, что убежал. Мы рады.

Косырев безмолвно курил, чувствуя, что смысл стычки мог раскрыться теперь же.

— Понимаю, опасаешься, ты меня привел. Но какое тебе дело? Хирург, от политики за сто верст. Переборщил я, сам знаю. Да и как было не переборщить... Сидит в своем доте, все ему подчинено. Ан, оказывается, не все.

Косырев повернулся:

— Но... Чего вы, в сущности, хотите?

Пропустив мгновение, Петр Елизарович положил ему руку на колено.

— Будь по-твоему. Вдруг выйдет к добру... Думаешь, Петр Елизарович вдарился в религию из рабских побуждений? Перед богом, нашим общим отцом, что ж, здесь рабства нет. Но Петр — это камень. Регент, да по влиятельности поболее.

Он упрямо выпятил кадык. Потряс пальцем.

— Вишь, придумали — живи для будущего. Для людей, дескать, живи, для мошкары этой, для поденки. Но как я человекам привержен буду, если они — сами смертные — от смерти меня освободить не могут. Самый близкий самого любимого — не может. Нет! Благополучию их греховному служить не желаю.

— Совместимо ли это с добром-то?

— А как нет? Я не толстовец. Считаю, что нелюбовь, иначе ненависть, подчас вернее ведет к добру. Кроме Евангелия, есть и Библия. Как он, бог-то, ослушавшихся!

Петр Елизарович прищелкнул длинными, сухими пальцами.

— Человеку нужно действовать, ты правильно там заметил, а для этого да воссияет долг, вера... Не кривись, Толя, перед моим лексиконом, мне так ловчее: иной образ мыслей, иные слова...

Косырев как раз подумал, что на новых подмостках церковное в его словах повыветрилось, поубавилось. Но ждал, что будет дальше.

— Не шути, Толя, послушай...— Петр Елизарович на минутку осекся, но снова гипнотически впился в собеседника. — Я знаю, ты ученый, тебе доводы нужны. Тебе, тебе, не мне. Тогда слушай. Не сами ли материалисты говорят, что у религии, как это, гносеологические корни? В сознании корни, именно! В сознании бог, в душе. Ты мозг оперируешь, но всего-навсего бренность лечишь, потому не видишь ничего.

— Разве?

— Постой. Сейчас такой аргумент вклею, голову сломаешь. Естествоиспытатели и социологи возглашают: человек — продукт среды. Тогда чем он виноват? Он за-про-грам-ми-ро-ван, он ма-ши-на. Нельзя сочетать, как это, внешний детерминизм со свободой воли. А нет ее, нет и ответственности за проступки.

— Разве так? — наклонил голову Косырев. — Разве в религии свободный выбор? Все на страхе перед возмездием.

— Свободный. В пределах отпущенного люди выбирают свободно.

— А знание — беспредельная сила.

Петр Елизарович сокрушенно вздохнул. Продолжил, однако, доверительно и безо всякой обиды.

— Повторяю, это дело веры. Жаль мне тебя, ведь на возрасте, а жену и сына потерял. Знаешь ли, что крещеный? Я был воспреемником, я твой крестный. И теперь вторично из бездны тяну.

Косырев улыбнулся едко. Петр Елизарович учел в полумгновение.

— Религию называют иллюзорным утешением. Но если иллюзия сопровождает всю жизнь, это уже не иллюзия...

И снова приостановился, оценивая. Встревоженные чем-то кони затрясли бубенчиками, затопали. Петр Елизарович мигом обернулся. Но и Толятя застыл неподвижно, и снова все стало тихо, только река скрежетала внизу. Косырев иронически поджал губы, бросил окурок. Растер ногой.

— Что вы от меня наконец хотите? Если всерьез.

Петр Елизарович поискал в глазах нужную точку. И ему показалось, нашел. Хлопнул рукавицей по стволу кедра.

— А-а, ладно! Все это потом.

— Что — все? — удивился Косырев новому выверту. — Выходит, все попусту говорилось?

— Ну, неверно, неверно понял... Знаешь ли ты, какого величия можешь достигнуть?

— Н-ну? Какого же именно?

— Сейчас наше время. Примкни к самому началу, честь и хвала потом будет. Не надо явно, пусть тайно душа возрадуется. Хочешь, — он нагнулся к уху Косырева,— адресок в Москве дам. А?

— Петр Елизарович...— гадливо отодвинулся Косырев.— Не преувеличиваете в восторге? Какие ученые...

— Есть, есть, честное слово. Лука, архиепископ крымский, тоже был нейрохирург. Из желудя дуб, вырастим. Ну, как?

Косырев встал, Петр Елизарович притянуто поднялся вслед. Но Косырев молча пошел к саням и, видно раскаиваясь в откровенности, тот заговорил обрывисто:

— Правильно, не отвечай сразу. Это дело наисерьезное, верное дело. Ты подумай, а я тем временем и домчу. Садись вот так и подумай... Как поедем — в объезд или напрямик?

— Напрямик.

— Ладно-ладненько.

Внизу дышала и гудела река.

Лунная снежная дорога вызмеилась из леса. Толятя, голова набок, спал с котенком на груди в уголке. Завиднелись ажурные опоры высоковольтной линии. Сколько прошло, век прошел с прилета в Речинск?.. Вдоль линии тянулся тракт, голубые лучи фар взблескивали на металлических конструкциях, на ветровых стеклах машин. И столько жизни было в целеустремленном их движении, что Косырев глубоко вздохнул: не приснился ли разговор?

Но Петр Елизарович, нахохлившись, въявь сидел на облучке. На жилистой, обмотанной поводьями руке фары высвечивали вставшие над кожей волоски, и он почему-то вспомнил рыжие волосочки здоровяка Нетупского. Поежился, прогнал видение... Санки скользили легко. Хорошо, что не поехали старым трактом, вдруг Сергей на вокзале.

— Скажите... Евстигнеев действительно отец?

Петр Елизарович живо обернулся, обрадованный перебить тему.

— Да ты соображай! Конечно. И сам законспирировался, и сына уговорил, и Ксеньку. Отца родного называть не папой, а Иваном Ивановичем. Братику и сестрице брата знать не дано. Тьфу! Пойдут разговоры, то да се, какие такие незаконнорожденные дети у секретаря? Ради карьеры от сына родного отрекся. Тьфу!

— Постойте-ка. Не получается, нет. В сорок четвертом Иван ушел на фронт. А Сергею не двадцать же восемь.

— В сорок четвертом, говоришь? Тя-тя-тя, действительно. Неужто Ксенька с другим нагуляла? Ба-ба-ба! Ну, если и ошибка, пусть почешется, помучится. Ему полезно. Жена, пигалица неусыпная, такое разведет — святых выноси!

Петр Елизарович захихикал. Косырев представил свое бегство, вспомнил дневник, врученный Евстигнееву, и ему стало зябко.

— Но вы, — помедлил он, — вы уверенно сказали о церковных книгах.

— Ах, если бы. Сгорели книги-то. Пожар был.

— Тогда это подлость.

Петр Елизарович откинулся вбок, глаза блудливо побегали.

— Однако, Толя... Похожи они. И любовь была.

— Нет-нет, Петр Елизарович. Это вы такой — цель оправдывает средства.

— Н-н-у-у...— протянул тот, — твое дело толковать.

Он оттолкнулся от сиденья, выпрямился. Вожжи шмякнули по одному, по другому — санки полетели. Над возком размахивал руками, как ворон крыльями, совсем чужой человек. Все прежнее ушло — другой, другие. Все, навсегда, обрыв... Миновав овражек, выскочили на шоссе. Под самым носом грузовика! Свет выхватил влажные, лоснящиеся конские крупы — черный и белый — ослепил, завизжали тормоза, всего в двух метрах мелькнул радиатор, округлились глаза молодого шофера... Невредимые сани мчались по другую сторону, а шофер поносил вдогонку отборными словами. Умеривши бег коней и дав им вольно потрухивать, Петр Елизарович перевернулся назад и как ни в чем не бывало сказал:

— Все в руце божией, и часа своего мы не знаем. Испугался?

— Нет.

— Не хвалясь, скажу, семьдесят три, а глаз точный. Задержись на полсекунды, быть беде. Но кони все понимают, умницы. Эх, кони!..

— Петр Елизарович, — перебил Косырев, — шутки в сторону. Я вас слушал, послушайте меня.

— Может, не надо? — прищурился тот. — Марцев-Марцев, Петр Елизарович, сейчас тебе доводы будут приводить...

Потеряв надежду на успех, он вроде и издевался немножко.

— Не выйдет, дорогой Толя. Поскандалим, и всего делов.

— А нам уж не мириться. Скажу без доводов.

— Вон как, — нахмурился Петр Елизарович. — Ясно. Ну, слушаю.

Он придвинулся малахаем вплотную.

— Сначала, каюсь, неглубоко подумал. Попал человек в силки темной веры и превратился в фанатика. Теперь пришла разгадка. Не знаю даже, сами осознаете пли нет?

— Гм. Х-ха.

— Верить-то вы верите, и боязнь того света не исключена. Но вера нужна вам не для веры только. Марья Васильевна сказала, честный вы, ни копейки не возьмете. Это допустим. Копейки не возьмете, а хор-рошие, немалые деньги, — ну, миллион, — возьмете ведь. Петр Елизарович.

— Корыстностью никогда не болел.

— Нет-нет, не ради них самих. Какова главная потребность — в этом вопрос. А она, не господь осенил, вполне земная. Ожидаемое, затаенное — не исполнилось. Зависть гложет, ненависть и, ах, как хочется погарцевать, повластвовать при незаурядном-то здоровье!.. Иных путей, другого рычага, кроме религии и веры, у вас не осталось. Вот для того и нужны они вам — ради власти над душами.

Волоски на руках возницы шевельнулись то ли обтекавшим воздухом, то ли внутренним движением. Но он откинулся, простодушно развел руки. Попробовал шутнуть.

— Откуда ты все это? Ну и фантаст-психолог...

— Насчет психологических этюдов — не мастер. Сами проговорились. Власть, власть, Петр Елизарович. И, между прочим, это ставит искренность вашу под бо-ольшое сомнение. Не бессребреник, игрок. Вера ваша такая, полуверите, полунет. Играете с самим богом, а на кону — жажда власти. Потребность, которая толкает куда угодно... Что эта там у вас за группка? Католики и те с левыми заигрывают, а вы, значит, вправо? Интере-ес-но...

Усиливая нажим, он приготовился к взрыву. Но Петр Елизарович скукожился резиновой куклой, спрятал под нависшим козырьком малахая глаза. Последние вопросы прямо-таки доконали его.

— Толя, Толя, — торопливо забормотал он. — Неужели? Неужто расскажешь, кому не следует? Ведь я тебя, помнишь, перед отцом-то как защитил? Годы детские забывать нельзя. И я надеюсь, Толя... Ты уж помолчи, что слышал.

Совсем жалким сделался Петр Елизарович, и принимай это за правду, если бы не полыханье исподнизу черных глазищ. Но Косырев уловил юродство, и Петр Елизарович схватил его понимание на лету.

— Помолчи уж, миленок, публично-то, — рокотнуло из регентской груди.

— Ай-яй! — воскликнул Косырев.— Пугаете. Уж так хлопотали жар-птицу в сети словить, славу проповедника заработать. Но и птенца не удалось. Да просто смешны вы в необузданном честолюбии!

— Ну, не сердись, — снова сминая себя, кротко, сквозь зубы промолвил Петр Елизарович. — А вдруг бы ты и поверил? Вера, она не всякого...

— Вот. Это уж моя печаль. Какую точку разглядели, какую слабость? Подумаю. Но в целом — просчитались. Непроницательны.

— Куда уж...

— Не юродствуйте. Вас нисколько не жаль, жаль семьи. Пойдите, поклонитесь жене, сыновьям. А вдруг им в голову придет, что все вы продали и предали? Подлецом назовут. И помогут ли тогда церковные ляхи?

— М-м-м... Х-х-а! Да это ты проповедник, не я.

— Нет, — вздохнул Косырев, — не пробьешь. Непоправимо. И надо ж. Ведь не из рюриковичей, не из столбовых дворян и не из кулаков. Характер подвел свихнуться.

— Осторожнее, Толя, с выражениями, — жестко предупредил Петр Елизарович, в нем окончательно перекипало наружу.

— А я к ответу на слабую загадочку насчет свободы воли. Был, был выбор. Выбрали вы добровольно. И за все деяния будете отвечать.

— Донесешь? — прохрипел Петр Елизарович.

— Зачем? Вас взяли уже на заметку. Личное Евстигнеев мимо пропустит. Но где-е затро-онуто госуда-арст-во! Он вас найдет, не сомневайтесь.

Имя это и взорвало наконец Петра Елизаровича. Лицо исказилось, и не в силах сдержаться, он закричал:

— Я Ваньку-то Евстигнеева и отца его знаю, как облупленных, из грязи да в князи! Сродственники мои пу-ускай отпадут. Марью, бабу безумную, я свяжу еще, приведу в стадо. А в-внучка эта — Еленка — чурбак с глазами. Предлагал, — заимей душу, крестись, — фыркнула, безбожница закоренелая.

— Не трогайте ее, — процедил Косырев.

— Видали, указчик. Х-ха. Твоя-то жизнь тоже масленица разливанная. А моя? Коту под хвост? Верно, Толечка, верно. Регентство мне не рублишко, не рубль дает. А ты и здесь хотел прижать? Не выйдет, дудки. С богом сто лет проживу! И переживу вас всех.

Выбрасывая слова, Петр Елизарович качался из стороны в сторону, махал кулаками, — уже и кони фыркали, — как пьяный. Мысль его бросалась из угла в угол. Толятя давно проснулся и тревожно переводил размытый взгляд с одного на другого. Косырев холодно наблюдал за истерикой.

— Ах я дурак, дурак! — сжимал и разжимал мослатые пясти Петр Елизарович. — Ах я распелся, раскудахтался. И перед кем?..

— Ну, хватит, — прервал Косырев. — Давайте к последней точке.

Петр Елизарович, кипя, вмиг оборвался, замолк. В сбитом набок малахае накренился к Косыреву. Кони бежали по безлюдной улице.

— Запомните, Петр Елизарович, оглянитесь вокруг. Никто не поддержит. И все ваши бредни, хоть до ста проживите — не-о-су-щест-ви-мы. Но особенно имейте в виду! Молодежи не касайтесь. Немедленно по рукам.

Петр Елизарович приподнялся, малахай свалился на полость.

— Доноси, доноси! — выкрикнул он. — А я тебе ничего не говорил, свидетелей нет. Не отнимешь бога, единой надежды. Тьфу, И-иуда!

Петр Марцев, семидесяти трех лет, всхрапнул и размахнулся. Косыреву показалось, огреет вожжами, он подставил локоть. Толятя, тоже предупреждая удар, с жалобным мычанием растопырил руки. Но возница крутнулся и свистнувший размах рубцами вспухнул на конских крупах. Кони взяли в галоп, санки едва не опрокинулись; Косырев подхватил валившегося Толятю.

— Ва-аги, — плакал он, сжимая котенка у груди. — Ва-аги!

Враги. Ветер бил в лицо. Миновав перекресток, сани выскочили на круглую привокзальную площадь. Возница гормознул так круто, что колокольчики захлебнулись, их языки силой инерции прилипли к одной стороне, а головы коней заломились ушами к хребту, и черный, коря за незаслуженную боль, пронзительно заржал. Косырев откинул полость. Петр Марцев рванул из-под сиденья чемоданчик, но впопыхах не удержал, и тот покатился по снегу.

— Ты еще поп-ляшешь, — задыхался он. — Бо-ог за всем следит. Семью твою ахнул с высоты и угробил — он, око недреманное!

Толятя трясся от беззвучных рыданий. Черный ворон ударил вожжами. Косырев посмотрел вслед с бешеным звоном уносившимся саням, взметавшим грязный с песком перемешанный снег, взял чемоданчик и, сопровождаемый людскими взглядами, поднялся по ступенькам.

3

Вокзал был старый, тупиковый: отсюда речинские вагоны уходили на новый — к магистрали, к дальневосточному экспрессу. Такая досада — лунная ночь, погода летная. Но менять было поздно и что-то там на пересадке, в Свердловске... У кассы стояла очередь; встал и он, переступая шажок за шажком.

Было приобретение мысли. Религия живуча, да, она меняет свою кожу. Но и атеизм может выдвинуть новые доводы — острые, убийственные. Психологически точные. Предположим, бог есть. Но зачем ему религия, зачем голая вера и принужденное поклонение немощного червя? Не по словам и молитвам, а по делам и поступкам он должен судить. Однако скажи бог верующему: предай бессмертную душу вечной смерти, так надо — и верующий воскликнет: зачем мне такой бог! За награду верует. А атеисты — тьма их число — которые не душу мифическую, а жизнь единственную кладут за други своя, не уповают ни на какую награду. Какой парадокс: атеист больше угоден богу! И с парадоксом этим не справиться никакой религии.

Дотла выжигай в себе раба. Не судьба и не бог — сами решаем. Кривому поступку расплата — неповторимая жизнь...

Купив билет, Косырев дал телеграмму, чтобы встретили. В поисках Сергея прошел по перрону, обогнул здание. У подъезда стоял одинокий «Москвич», и в нем, свернувшись калачиком и уютно причмокивая губами, спал незнакомый человек.

За ним следила какая-то женщина; когда обернулся, спряталась за газетный киоск. Присел в углу и снова заметил ее за колонной. Странно. Однако надвинул шапку на глаза и откинулся подремать. Спустя минуту, две ли, кто-то совсем рядом прошептал:

— Анатолий Калииникович...

Тусклое освещение высоких светильников сгладило морщинки, и лицо в темном платке представилось юным, прекрасным — из далека лет. Глаза под искривленными бровями всматривались с торопливым, с искательным интересом, а губы, — в уголке рта подрагивала крупная родинка, — совсем пересохли. Она задыхалась от спешки.

— Это вы, так я и подумала. Узнаете?

Косырев встал. Тоже волнуясь, затруднился с отчеством.

— Ксения... Герасимовна?

— Да-да. Узнали? Мы ж не совсем чужие люди, на одной школьной парте... Ох...

Она огляделась и, взяв под руку, повлекла за собой. Скрываемая платком коса толстым жгутом уходила под пальто, приподнимая его на спине. Бормоча «лишь бы не увидел, вдруг увидит», потянула вбок к серебристым рядам камеры хранения. Между ними и высокими окнами был тупичок, слабо освещенный перронными фонарями. У подоконника она отпустила его, и ее лицо снова представилось нетронутым годами.

— Анатолий Калинникович, умоляю, что случилось у Евстигнеевых? Сережа прибежал убитый. Почему там оказался этот Марцев? Только правду, правду.

Косырев рассказал.

— Но это ложь! Совсем неверно. Боже, какой стыд!

Сквозь соединенные, прикрывавшие лицо пальцы, взблескивая в темноте, покатились слезы.

— Я помешала, и Марцев обозлился, что не втянул. Сережа такой гордый. Он вот-вот прибежит, он кинется к вам!

— Я жду его. И... Знаю гораздо больше, чем... Ну, прямо скажу — случайно читал ваш дневник.

— Тот дневник? — Она подняла вопрошающие глаза. — Думала, бесследно сгинул.

Махнула рукой.

— Пусть так. Я расскажу все, и вы поможете. Правда?

Опустилась на низкий подоконник, он тоже присел. Вытерла щеки девичьим движением ладоней.

— Сейчас, сейчас. Вы поймете, зачем это надо.

Из обрывочного в горьких усмешках рассказа возник голодный и суровый, зимний Речинск времен войны, эвакуации. Когда там жила Лёна. И когда Евстигнеев ушел на фронт, а потом прекратились письма, и одинокая эта, совсем молодая женщина, — знаете, что такое одна? — уверенная в его погибели, стала самобезразличной до пустоты. Тогда и случилось, с расплатой на всю жизнь, но без раскаяния — родился Сережа. После войны только узнала, что жив Ваня, жив, обрадовалась немыслимо, о себе не помнила. Пряталась за уголочками, думала придет, пусть осудит, поплакать-то надо вместе. Все мечтания были поговорить. А он переводики, — солидные, не гроши, — присылал по почте. Сережик болел тогда, и со средствами было туго, но как можно? И пожалела, что сразу не уехала из Речинска...

Косырев слушал сочувственно. Вот откуда слухи-то пошли — из-за переводов. Не мог Евстигнеев, пусть оскорбленный, оставить ее без помощи. Но тут-то и врезалась нелепая и жалкая фраза с дрожанием родинки у сухих губ, что одного Ваню любила, а вот оказалась совсем не святой, слабой, но абортом не захотела прикрыться... Косыреву стало непонятно и неловко.

— Сейчас все объяснится, — поймала она его неприязнь и сжала щеки. — Анатолий! О чем расскажу, никто не должен знать. И никогда.

— Обещаю.

— Ох, наконец уехали мы. Несколько лет жили в Воркуте, а потом, генерал знакомый помог, и Сережика приняли в суворовское — в Москве. Я устроилась вольнонаемной. И тут, долго готовился, задал он мне вопрос. Да, об отце. Он и кисанькой, и лисой, и волком, а я одно: был военный, погиб. Фамилию придумала—Петров Иван Иванович, потом раскаивалась из-за имени-отчества. Врешь, говорит. Легко почувствовал, ни в чем ему не лгала... Все, училища хватит.

Ее душило. Вытащила косу из-под пальто и подперлась рукой.

— Приехали на старое пепелище. А Сергей как раз квитанцию денежную нашел: письма Ивановы все-все сожгла, а она завалялась. Вот и отец. Я говорю — нет, клянусь! А он уж не верит мне. И заставил, так унизительно было — устроить к нему. Ну, думаю, убедись.

В торопливости ей никак не хватало дыхания.

— Месяц спустя пришел хмурый. Нет, не он. Кто? Хочу знать, откуда я, чьи гены. Злобно, от былого согласия ничего. И язык не отсох, ахнула я в горячке. Побежал. Вернулся та-акой бледный, я говорю: доволен, сын?

— Кто же?

Косырев сорвался из любопытства, и сразу протянул руку— молчите. Но она глянула с кривоватой, как у сына, усмешкой и будто не сама, а кто-то за нее, спрятала косу под платок и, выгнув шею, сказала:

— Семенычев.

Косырев замер. Невольно подался в сторону. А она, уловив неприязнь, заторопилась еще больше.

— Знаете этого человека? Да, ни капельки, ни капе-люшечки романтики, гораздо проще. Был гадок с первого взгляда. Молодой тогда был, верткий, но никакой не злодей, ж-жалкая блоха. Момент подловил, единственный — ни раньше, ни позже. Вынырнула на диво, для ребенка жить... Но потом, потом!

Всхлип вырвался нечаянно и, чтобы не услышали, она платком закрыла рот, задушила себя. Раскаиваясь, Косырев положил руку на ее плечо.

— Теперь-то понимаете весь стыд? — дернулась она. — Единственный теперь выход — уехать. Днем еще сказал, чем-то затронули вы. Он ночами занимался, заслужил свое направление.

Косырев смолчал, ей показалось — с холодком, и она сорвалась еще горячее,

— Сейчас только вы, больше никто. Меня отбросил. Девочка эта, Еленка, благодетельствует, напоминает ущербность. А он все, все понимает.

Она сжала его руку. По наитию обернулась в окно, вскочила и воскликнула шепотом:

— Вот он!..

По полу двигалась тень. Прошла мимо.

— Я помогу, — Косырев тоже встал. — Обязательно.

Ловя на слове, перебросила платок за плечо.

— Прощайте, Анатолий Калинникович. Спасибо... О, извините, забыла. Я ведь на прежней квартире, где с бабушкой вашей... Так вот. На днях заходила приезжая. Елена Петровна.

Косырев сжал руки до побеления.

— Я еще в эвакуации, еще девочкой приметила ее,мы всех эвакуированных знаем. Отыскала через адресный стол. Расспрашивала о семье, о вас. Но что я могла?

Поняв, как ему это важно, она робко спросила:

— Вы знаете ее? Такая красивая, одета хорошо. Будто прощалась.

Скривилась, подумала и о своей предстоящей разлуке. Махнув рукой, убежала наконец, как-то боком. Вслед за ней вышел и Косырев. Стало горячо, усталость прошла. Лететь бы, торопиться, а теперь этот дурацкий поезд. Всякое бывает, бывают бесконтрольные моменты. Их последний разговор! Зажмурился от стыда.

К перрону, толкаемые бодро пыхтевшим маневровым паровозом, двигались вагоны. Оставался час, он резво побежал к телефонам. Провод был оборван. Второй автомат упрямо возвращал монеты. И только в третьем раздались длинные гудки.

— Алло, — отозвался евстигнеевский голос.

— Это я. Прошу извинения, что невольно...

— Ах, какие церемонии! Ты на вокзале? Еду.

Перрон ожил. Вокзальная дверь, не закрываясь, выпускала громко говоривших людей. Косырев затесался в толпу. Сергей сидел, упершись локтями в колени, и нервно приглаживал волосы.

— Сережа...

Тот вскочил, надел кепку. Они пошли по перрону, вдоль пустых рельсов, вдоль фонарных столбов, на которых мерцали газосветные лампы. Боковое освещение выделяло длинные ресницы Сергея, глаза блестели, осунулся. Противоположные желания переплетались в нем. Руки были глубоко засунуты в карманы.

— Я вообще не пришел бы, Анатолий Калинниковнч. Но... Действительно можно подумать: сыночек великовозрастный навязывается. И к кому? Не к простому работяге. У-ух!

Он сорвал кепку.

— Сообразительные, разберемся, — подбодрил Косырев.

Сергей глянул с чутким интересом.

— А ведь я... Знаю я, кто отец-то.

— А я и знать не хочу, — всеми силами помогал ему Косырев. — Одно знаю, за то, что родила, мать корить нельзя.

Под ногами хрустел примороженный снег.

— Может быть, — подумав, сказал Сергей. — Вы не смейтесь, не идеала я искал. Пусть плохонького, оставившего, но отца. А знаете, что он сказал при знакомстве?..

Он остановился, выдохнул воздух:

— Чем докажешь? Испугался, видно — помощи запрошу. И с этим опереточным злодеем я все-таки связан. Не могу принять.

— И не твоя забота. Бывает, отцы уходят, следует ли обижаться? Что за жизнь — фальшь, лицемерие, принужденная жертва... Впрочем, не мучает ли тебя предопределенность?

— За кого принимаете? Ничуть. Перед нами мириады прародителей, и что в себе скрываем, нам самим не известно. Ничуть не боюсь стать таким, как он. Я был морально унижен...

Они зашагали дальше, мерно поскрипывал снег.

— Честно-то говоря, — окончил приглядываться Косырев, — эгоистик ты ничтожный. Стоп, стоп... Ну, скажи сам, как на тебя повлиять? Ведь надо снять груз и со слабейшего. С мамы.

— Не надо влиять, — глянул Сергей. — Пройдет это время, уладится.

Они подошли к концу платформы, к алюминиевому барьеру. Сергей положил руки на серебристые перила. Фонари остались позади, звездное небо. Падающая звезда начертила след и исчезла в низких облаках на лунном горизонте. Молодой человек перед выбором, перед огромной жизнью. Косырев увидел прежнего себя.

— Вам известно, чем привлекаете? — сказал Сергей. — Не тем, что говорите, а убежденностью.

Косырев усмехнулся.

— Думаешь, бывает убежденность без правоты? — сказал он. — Положим, бывает... Но это не что иное, как глупость.

— Вы, значит, считаете себя правым?

— А как же! Ты говорил: экзистенция, человек одинок. Но кто действует, всегда связан с другими.

Он поставил чемоданчик на перила. Сергей, иронически глянув, натянул кепку.

— Если вдуматься, — сказал он, — подтекст ясен. Мы должны стать такими, как вы. Не иными. А откуда вы знаете, какими будут люди через двадцать, скажем, лет?

— А-га, — повернулся Косырев. — Чтобы задавать такие вопросы, самому надо что-то значить. А ты? Не потерял ли ты себя?

— Никого не хочу ни о чем просить.

— Ох, черт побери! — Косырев усмехнулся намеку. — Заладил: не хочу, не могу. Странное положение: уламываю, а он кочевряжится. Больно ты мне нужен.

Сергей перегнулся через барьер. Он улыбался и хотел скрыть это. Косырев прямо-таки увидел, как в воображении его помчались московские улицы, здания, парки. Университет!

— Так — по рукам? Держи связь, вышлю программы. Учебники.

— О маме — Лена рассказала?

— Гм... Кстати, совершенно уверен, необходимы сильные средства. Тебя пока и любить-то не за что, ненадежен. Разве за прекрасные глаза.

Сергей, затронутый, выпрямился, сжал решетку.

— По-вашему, любят за что-то?

— А как же! И неодушевленные предметы нравятся чем-то. Что же говорить о человеке?..

Сергей смолчал. Косырев приладил чемоданчик за спиной и посмотрел вдоль платформы. Ноги в ботинках прихватывал мороз. Время уже. Евстигнеев увидел их сразу, как только вышел из толпы. Зашагал быстро, размашисто, внятно скрипя бурками по дощатому пастилу. Сергей обернулся и весь подобрался, сжался.

— Ты, Сережа, — шепнул напоследок Косырев, — сталкивай, сталкивай внутри себя. Пустоту надо ужимать.

— Вот вы, оказывается, где, — сказал подойдя Евстигнеев. — Хороши, дорогие ребятки. Не стыдно?

— Стыдновато, — сморщился Косырев.

— Дел-ла... Н-ну, регент! А может, признаемся и делу конец, а, Сергей?

— Не шутите, Иван Иванович.

— Ладно. Он, видите ли, и машину бросил, и ключики швырнул. Уходит. Что писать в характеристике?

Евстигнеев исподлобья разглядывал Сергея.

— Человек молодой, а хвост поджал трусливо. Ну, будет еще время. Окончательно разберусь, какая дрянь в тебе произрастает... А теперь нам надо поговорить. И слегка секретно.

Евстигнеев сбросил меховые перчатки, зашарил по карманам. Косырев вынул пачку, но она оказалась пустой.

— Сергей! — крикнул вслед ему Евстигнеев. — Не в службу — купи сигарет!.. М-да. Вот как, Толя, получилось. В чужом пиру... Есть и моя вина. Почитал, почитал — что ты подсунул. Решись тогда — все иначе. И она была бы другой, и я.

Евстигнеев стукнул кулаком по перилам. Носком бурки поддел смятую пачку, и целлофановый комочек покатился вниз.

— Бери любовь и береги, — сказал он. — Не отдавай, охотников много.

— Кое-что ты понял. Все-то мы понимаем...

— Так-так,—глянул Евстигнеев.—Оговорюсь. В моем представлении понять не значит простить. Слабости не оправдываю, и время ничего не списывает.

— Жестко.

— Да, жестко. Безо всяких киселей... Однако и ты хорош! Как мог подумать, что я отрекся?

— Бывает ведь.

— Бывает, такая жизнь. Со мной, однако, не может, в таком неспособен вилять. Никому не мешает быть

порядочным человеком, а особенно — секретарю обкома.

— Ну, извини, оплошка. Передай и Анечке.

— Горжусь, фортеция за спиной. Всякое бывает, но выдаются замечательные дни, прекрасные мгновенья. Не тягомотина мещанская.

Косырев слушал и отвечал впопад, но смотрел невидяще; надбровные дуги мощно подпирали лоб. Евстигнеев понял, обнял за плечи.

— А ты уж не здесь... Дневник-то, кстати, куда, Толя?

— Отошли ей.

— Да-да. Где же Сережка?

Благополучен, благополучен, подумал Косырев, и не чересчур ли. До отхода оставались минуты, они подошли к вагону.

Сергей прибежал, закурили. Последняя минута. И тут Косырев увидел, что поодаль со спеленутой тяжестью в руке топчется Семенычев. Грибы же, он случайно обмолвился о давней тоске по сибирскому засолу. Не явился на вечеринку, так хоть подарок. При Сергее боится подойти — но вдруг?

— Ладно, идите. Не люблю тянуть, — сказал Косырев.

Они расцеловались.

— Жду в Москве, понял.

Старший обнял младшего, и двое кареглазых, оглядываясь, пошли вдоль состава. Косырев следил, Семенычев прижался к станционному окну. Вагон тронулся. Он зацепился за поручень, издалека помахали Евстигнеев и Сергей.

Поезд медленно двигался вперед, а платформа с провожающими, с фонарями, уплывала назад.

— Анатолий Калинникович! Анат...ой...ко-вич!

Вдоль вагона, обгоняя, поспешал Семенычев. Косырев был уже в коридоре, и над занавеской тайком наблюдал вспотевшее, растерянное, злое лицо. Платформа оборвалась. Семенычев встал, задыхаясь, перед алюминиевым барьером. И исчез со своими подарками и потребностями в серой, в черной дымке с грузом, качавшимся в руке.

Глава восьмая Поезд в будущее

1

Поезд подрагивал на стыках, набирал ход. До Речинска-нового было километров двадцать. В темноте мелькали огни, но все перекрывало собственное отражение — носатое, скуластое лицо. Прощай, Речинск. И губы расползались горько — может быть, навсегда прощай!

В купе была молодая женщина. На столике — раскрытая сумочка, она поправляла белокурые завитки. Та самая, из гостиницы, надо же. И это сходство. Хотя и вскользь — улыбнулась, он вежливо кивнул. Не узнала. В Речинске-Новом перецепили за несколько минут, снова застучали колеса. Прощай, Речинск! Прощай!.. Она сидела неподвижно, сжав руки, опустив прозрачные глаза в качавшийся пол. Лоб был аккуратно закрыт челкой.

— Простите, у вас не найдется снотворного? — спросил он.

Молча покопалась, вытряхнула на его ладонь таблетку.

Постели были готовы, он забрался наверх. Никак не спалось, и лекарство не действовало, и поезд катился так медленно. Давешние похороны, сто лет назад. Бледная, исплаканная жена Батова нагнулась и, услышал один Косырев, стоявший рядом, сказала: «Прощай, Саня, милый. Спасибо тебе за все, за все»... Вот она въявь — любовь — до гроба, до последней березки.

Любовь. В ней сомневались и те, что гораздо моложе. Ему, так сказать, опытному человеку, сам бог положил. Есть ли она, существует ли? Говорят, любовь неопределима, как зыбь морская; спросите, что такое зыбь, и собеседник сделает рукой быстрое волнообразное движение... Самое смешное, что и ему, Косыреву, была нужна любовь, в его-то годы, а не просто жениться, как сказала с оттенком родительского наставления Марь Васильна. Жениться! Вспышка Еленки, — «вас еще полюбят», — высветила такую Лёну, которая будто бы ждет и не дождется. Куда там. Вдуматься, слова этой девушки объяснялись просто щедростью душевной. И все-таки здесь, в Речинске, Лёна спрашивала о его семье и о нем.

Медленно, слишком медленно движется этот поезд. Такой тягучий многоколесный метроном.

Он не знал ничего. Он выяснит все. Что бы там ни было, он скоро увидит ее. Москва, звонок Николаю Николаевичу и — на два выходных в Ленинград. Все-таки, черт побери, так не поступают.

Медленный экспресс мчал в Москву, отбивал ритм, и вот — а он был предельно взвинчен — сон взял свое. Отвернулся к стенке, не видел и не слышал как возвратилась попутчица. В небытии потонуло и татаканье колес...

Продрав ослепленные глаза, огорошенно посмотрел на часы. Такого давно не бывало, вот так поспал! Двенадцать, Европа, Азия — Сибирь и Урал — остались позади, поезд бежал с последних предгорий, переходивших в дремучие овраги. Леса, заводские ближние и дальние дымы, солнечная ростепель. Телеграфные провода то опускались, то поднимались — зримая гравитация. Устойчивость мира, из которой не вырвешься, деловое постоянство. Колеса: «Ту-лум-басы. бей, бей! За-по-роги, гей, гей! За-по-ро-ги — во-ро-ги! Го-ло-вы не-до-ро-ги!» Со стыками точно укладывалось.

Как это Евстигнеев сказал?..

И вдруг, он никак не ждал, слово это — потребности —ударило будто из глубины глубин. Не слово, нет — косматая молния! Вагон качнуло, и все внешнее увиделось как в перевернутом бинокле. Она раскололась на две ветви и все высветила, все сразу, мгновенно. Все факты, все случаи, все соображения слетелись как птицы в один круг — к огню. О-о-о! Да, все понятно! Фрейд тоже делил потребности. Но у него несчастное «Я» было разорвано между животной психикой и навязанной моралью. Разбитая надвое ваза, которую уже не склеить... Делить нужно иначе.

Он глянул вниз, купе пустовало. Заторопился. Самое время, час полной физической свежести. Пусть не все, не до конца, но немедленно накрыть сетью строгой мысли. Сеть, прочную сеть сплести, в которую и поймать налетевших птиц!.. Он быстро побрился, сжевал яблоко Марь Васильны. За поворотом и солнце ушло из окна. Вынул записки, стопку чистой бумаги, положил ручку. Бегло просмотрел прежнее. И принял согбенную позу, совсем иную, чем в операционной, где наблюдение вмиг движет руками. Сейчас действием становилась мысль. Гравитация проводов. Тулум-басы... Что сейчас? Что забить в эту белую, светящуюся бумагу, какие фигуры букв и слов?

Погруженность. Ни звуков, ни мелькания жизни, ни самого себя. Только перо бежит по бумаге, и губы шевелятся беззвучно. Запись. Заметка. Невидящий взгляд в окно.

Исходная мысль была проста: потребности и переживания надо делить по признаку деятельному. Природное — вне труда, вне творчества. Общественное — только через них. Давно известно? Но отнесенное к медицине, к нейрофизиологии это деление обретало новый смысл, вело к новым следствиям. Мысль Косырева ложилась на бумагу стройно.

Человек, Существо биосоциальное. Пусть так, пусть Кентавр.

Без генотипа, который наследственной эстафетой передается от поколения к поколению, человека нет. Первейшие потребности — природные. Вольно дыши, пей воду, срывай плоды, наслаждайся всем. Инстинктивно производи себе подобных... Но разве дети человеческие рождаются под открытым небом? А все необходимое развешано на елках, как подарки?

Надо трудиться.

Пусть Кентавр. Но у него искусные руки и устремленный разумом взгляд. Иначе не понять его бешеной скачки, его изощренных потребностей, жгучего смысла его переживаний.

Фрейд тоже разделял Био и Социо. Но в его представлении все человеческое, — темперамент, характер, настроения и переживания, чувства, даже речь, даже мышление — все подчинялось подсознанию. Тому, что общо и человеку, и животному — крокодилу. Не любовь главное, а половое влечение. Не совесть, а грубый инстинкт. Не творческая жизнь, а влечение к смерти — сначала других, потом своей. Социальное будто бы только подкрашивает глубинно природное, оно враждебно исконной природе человека.

Что же тогда? Как это у него: «Анализ зловещего обращает нас к заселению мира очеловеченными духами...» А дальше — в пещеры, в норы? И может, совсем распластавшись, — в болото? Неужели влекущая сила — в подкорке, в крокодиле? Нет. Наша надежда на то, что не записано в генах. На чувства, на мышление, на волю, на познание — на все итоги труда. Кентавр, сбросив мохнатую шкуру, ступает, — уже не копытами, ногами — на иную материальную почву. И понять смысл его потребностей можно лишь сверху, не снизу.

Потребности. Найдено в мерцании огоньков, в звяканье колокольчиков... В человеческом житии все они человеческие, с самых простых, каждодневных и до творческого труда. Всегда пылает огонь духовного маяка. Бывают и возвраты — к низменному, к стихийному. Что там гордиев узел! Переплетение невероятной сложности, и разрубив, не поймешь. И все-таки все потребности осмысленны. Где же чистая естественная основа Фрейда? Чувство голода, полового влечения? Иль наслаждение биологической силой, игрою мышц? Верно, это животное начало. Да и то... Биологическая сила становится силой труда.

В примате общественного — вот в чем единство наших потребностей. Отсюда путь к переживаниям. Вне потребностей переживания пусты, как туман доисторической эпохи, они никого не волнуют. И если медицина хочет вникнуть в природу переживаний, надо искать за ними потребности. Да-да.

Практическая отдача? Может, и не сразу. Но здесь генеральное движение к психосоме, к общей теории болезни, к целостному лечению. Болезнь — не так ли? — это бич тела и психики, чувств и разума. Потребности гаснут — стремления выжигаются. Но каждый врач знает, что призывая уцелевшие потребности, в великой надежде — пить-пить-пить —и тяжелейшие больные восстанавливали все. Если нет — смерть.

Итак — надо точно установить животворящую и болезнетворную роль переживаний. Надо их учитывать. Но что осталось от старой мечты? Вроде и ничего. Не клеточка и не точка, а вихрь меняющихся связей, сложнейших отношений, в которых как рыба в сети и пробьешься до скончания века. Неужели только художество, где гвоздь в индивидуальном, способно помочь? (Юрий Павлович, его интересная мысль о переживании как художественном образе.) Но как? Как создать сплав науки, искусства и действия?

Сплошные пока вопросы, неразрешенные проблемы.

Попробуем, однако, с другой стороны, с духовной, от переживаний к потребностям.

Человек может грести поперек. Воля к жизни всегда готова восстать против инфекций и травм, против психических искажений. Против рассогласования. Но откуда эта свобода воли? Не от бога ли?

Еще раз всмотримся в переживания.

Самые возвышенные, радостные и самые мучительные переживания — через совесть. Внутри нас Эрринии наказывают, а Эвмениды вознаграждают, потрясая все существо. Совесть предполагает свободу воли. Как это в философии, припомним. Осознанное противоречие между сущим и должным. Между тем, что я представляю собой и должен был бы представлять. Между тем, что я делаю и должен был бы делать. Между тем, что окружает меня и что должно было бы окружать. Между сушим и должным. И в болезни бывает моя вина. Спокойной совести нет, это деревянное железо. И разве я вот, я сейчас, имею спокойную совесть? Я все сделал — как надо и что надо? Нет, далеко нет. Совесть требует хотения должного. Так откуда же это «хочу», откуда воля? Из сущего. Воспитана моим — лучшим на земле! — окружением, вытекает из общих хотений и целей. Но тогда свободы воли нет, мои поступки предопределены.

Нет, так нельзя, здесь что-то неладно.

Вот-вот, вопрос. Только ли нравственное, духовное заложено в совести?

Шарик неподвижно повис над бумагой, нерешительно, задумчиво покрутился над ней. Нет, не выходит, логически замкнутый круг. Ну, почему, почему, почему нам дано грести поперек?! Выгнулась усталая спина.

А там, за окном далеко-далеко изгибалась четкая, в солнце золотеющая полоса. Как пластинчатая пружина. И в тонком, в узком ее начале сверкала устремленная точка самолета. Полоса делила земное и небесное. Приземленность и порыв, сушее и должное. Как это: человек не может вечно жить в колыбели... Качается колыбель на изогнутых, как пружина, полозьях, и когда-нибудь взлетит космическим кораблем — вверх, все выше, выше.

Пружина.

О-о! Вот где размыкается круг! Гигантская пружина совести, один конец которой закреплен в фундаменте земного, сущего, а другой устремлен ввысь — к действию, к должному. Совесть! Она, конечно, осознанная, иначе бессовестность. Потребности обеспечивают, переживания избирают, действия осуществляют. Но ведь перестраивая, переделывая окружающее, мы получаем множество выбора. За который, — тут не прикроешься подвластностью авторитетам, — отвечаешь сам, лично. И значит, есть свобода воли, есть! Она не каприза ради, для дела.

Так. Это важно, это сдвиг. Так-так-так, явственно простучали колеса. Шарик бежал по бумаге, строчка за строчкой. Остановился.

Дальше. Знание духовного механизма потребностей и переживаний будет иметь огромные последствия для медицины. Однако что делать именно нам, нейрофизиологам? Конечно, все психическое, все потребности и переживания должны иметь мозговое обеспечение, и его надо искать. Но это легко сказать. Вот они — операционный стол, инструментарий, руки хирурга. Вот оно — биологическое тело мозга. Два полушария, внешне не отличить, физиологически тоже. Клетки мозга испускают электромагнитные волны, мерцают невидимо, сговариваются без позволения владельца. Идут химические процессы. Адреналин, ацетилхоллин — мощные силы! — потоками вливаются в кровь, угнетают или окрыляют психику. Без них не может быть никаких мыслей, никаких эмоций, переживаний. Но где они — переживания? Скальпелем их не тронешь, это все равно, что оперировать облако.

Ничего себе проблема. Связь физиологических — мозговое обеспечение! — и психических механизмов. Проблема Декарта.

Карандаш неподвижно лежал на бумаге.

Где этот путь? Пусть долгий, пусть мучительный — но где?

Он вздрогнул. Живой мозг будто птицей порхнул в ладони протянутых рук, и он почувствовал его влажный трепет. «Мною пойми меня». Отпустил осторожно. В то темное жилище где свет разума и порыв чувства. Мурашки пробежали по спине. Настал час. Настало время такой рискованной и еретической, так долго лелеемой мысли. Резерв главного командования.

Ну, без боязни. Два полушария анатомически неотличимы. Физиологически тоже. А вот в духовных результатах деятельности?

Кое-что известно давно. Известно, что левое полушарие управляет правой рукой и его повреждение может вызвать потерю речи. А правое? Вспомни-ка Золотку: излишняя болтливость. И видения, видения. Видел, как цветы неподвижные шевелились в вазе (Лёна!). Что это значит?.. Стоп. Проверить с Золоткой сейчас же, по приезде в Москву. Снять вопросы, которые можно снять, совместить с другими наблюдениями.

А теперь наметить гипотезу. Как говорил Коперник? Гипотеза — тайник открытий. Итак, попробуем. Два полушария разделены столь глубоко, что не заменяют, а дополняют друг друга. В левом — понятие, логика, в правом — образ, интуиция. Не сама ли природа столько времени подсказывала нам: вот он — мозг, наглядно раздвоен. Симметрично. А за симметрией ищи асимметрию — обязательный признак живого тела, у человека, может и духовной деятельности. Но мы были глухи и слепы. Так. Отсюда много последствий...

Стукнула дверь. Кто-то посмотрел, выжидая. Но он не видел и не слышал.

Да, при условии знания, точного знания новой — двухполушарной карты мозга можно предвидеть все последствия хирургических вмешательств и поправлять ущербность больных людей.

Все, хватит пока. Он бережно сложил драгоценные листы и, между делом, глянул на табель-календарь. 1970. Вот и апрель. Усмехнулся.

Что и говорить, все это были мысли. Конечно, от простого он пришел к не совсем ясному и к предельно сложному. Но сложность тоже неплохой признак— предстоящей огромной и увлекательной работы. Ищи, ищи недостающие звенья, достраивай целое. Наверное, и другие ищут, и другие идут тем же путем. Но и он, и его институт будут теперь впереди, на стрежне потока.

2

В окне смеркалось, мелькнули огни полустанка, дальние огни стройки. Та-та-та-та-та-та... День прошел, а он и не заметил. И о Лёне, кольнуло, вспомнил только вместе с делом. Да, родина дала зарядку силам, и предчувствие победоносного штурма укрепилось. Берегись, Нетупский!

Удивился, где же попутчица? Пальто ее висело, лежал чемодан. Надо было и перекусить. Через гремящие тамбуры добрался до вагона-ресторана. Она смирно сидела за пустым столом и, склонив тоненькую шейку, смотрела в окно. Заметив его, поднялась, ушла. Ах, неловко, из деликатности же томилась здесь...

Окружающее летело с двух сторон, как в панорамном кино; ежеминутная смена огней высвечивала устойчивость внутренней цели. Спасибо тебе, Речинск!

Он быстро покончил с пережаренным клеклым ромштексом, вернулся. Вроде спала. Не зажигая света, тихонько влез на свою полку.

Ту-лум-басы, ту-лум-басы...

Потребности — то, что хотим. Чего же ты хочешь? Многого. Всего. Хочу как птица в вольном полете. Чтобы вспыхнули все силы и открылись все возможности среди мне подобных, среди товарищей. Хочу. Но корешки психологии собственника змеятся в любом капилляре почвы, обойденном великой перепашкой. Мистика уходит, как и пришла, через идолопоклонство, через низменные переживания и страсти материального и духовного потребления. Наркомания, алкоголизм. Массовые истерии и поклонения на Западе. Вещи и наряды. Футбол и скачки. Игры власти. И снова всемирная зараза — златой телец. Социальная патология, которая смыкается с телесной и духовной, как створки тяжелой двери... Что там подбросил в коридоре Нетупский?

Грохнула купейная дверь, ввернулось умильное, приплюснутое сверху вниз личико проводника.

— Чайку не желаете?

И едва ли не подмигнул: как, ладно устроились вдвоем?

Темнота за окнами. Чай был горяч, как расплавленный металл. Соседка оторвалась от журнальчика, подняла прозрачные глаза. Вчера они были пустыми, водянистыми, а сегодня чувствовался дружеский интерес. Она приподнялась, подобрала ноги, уютно свернулась в клетчатом пледе. Впечатление портили завитки волос, как приклеенные на висках. Вывернула свою сетку — пирожки.

— Угощайтесь.

Благожелательный взгляд. Она, очевидно, не запомнила его, но будто припоминала.

— Скажите, вы не артист? Кажется, даже из крупных — заслуженный, народный?

Он удивился, развел руками. И это было принято соседкой, наверное, за признание: она улыбнулась, горлышко безукоризненной белизны. Как все-таки похожа на Наташу, на жену...

Звали ее Ольгой Сергеевной, она тоже ехала в Москву, и предстоял, как он думал, незначащий дорожный разговор. Но вдруг, как и тогда в гостинице, она подняла пальцы к набухшим жилкам висков, глаза потускнели. Да, предельная боль. Он приподнялся, взволнованный, но она быстро раскрыла сумочку, достала и запила чаем какие-то две таблетки.

— Извините, пожалуйста, — сказала угасающим голосом и легла, отвернулась.

Поезд летел, покачиваясь. Скорее, скорее в Москву. Скорее в Ленинград. Нет, не спалось под синим огоньком. А внизу?

Он тихо свесился и в скрещении мелькавших фонарей и далекого света увидел прозрачные глаза, руку тылом на лбу. Выражение безнадежности. Да — Наташа! В испуге взгляд его хотел убежать прочь, но она уже заметила.

— Не спите?

— Нет. Для меня длительный сон — редкое блаженство.

Словесный почерк — интонации. Современный человек прячется, убегает от вторжений, умей читать между строк. Он притих, под стук колес прошло необходимое время. Вот она взбила подушку и легла повыше. Потерла виски, первая прервала молчание:

— Несчастные мои завитки вызвали ваше неодобрение, заметила. Но что делать, лезут волосы, лучшая маскировка. Хорошо не высохла как жердь. Арахноидит это болезнь болезней: головная боль, жуткая, возвращающаяся. С двадцати лет!

Ольга Сергеевна глянула, слушает ли. Косырев не отрывался от ее лица: вот тебе и незначащий разговор.

— Однажды проснулась, солнце садится, вечерний холодок, боли нет. Какое счастье! Теперь, правда, есть облегчающие лекарства, я воспрянула.

— Работаете.

— Работаю, конечно. Но вечные бюллетени и даже перерывы.

Он припоминал профессионально. Арахноидит — грозное имя. Арахнис значит паутина по-гречески. Средняя оболочка мозга между твердой и мягкой: длинные волокна, сплетаясь в звезды, держат мозг в своем нежном плену. Зачем? Загадочно, неизвестно. При воспалении образуются спайки, кисты, а лечение сомнительно. Антибиотики, рентгенотерапия, вдувания. Наконец, хирургическое вмешательство. Это при легких формах, а при множественных и не берись. Не успеешь, наступают необратимые изменения. Времени, времени не хватает. Вот зачем, в частности, и нужна наша махина, барокамера. У нее, видно, арахноидит задней черепной ямки, а может быть, и множественный. Вечное распятие.

— Иногда думаю — зачем я нужна такая? Мужу, ребенку, другим? Раздражительная, измученная. Когда переехали в Сибирь, надеялась на чудо. Сибирь! А здесь люди не притесались, еще присматриваются. Однажды в очереди за апельсинами, не хотелось просить об одолжении, оставила вместо себя, сбегала домой за сумкой, галошки. Повеселилась. И прослыла дурой, ненормальной. Какая и есть.

— Зря вы.

В полумраке прозрачные ее глаза вспыхивали захваченным светом.

— Слабая женщина, и все-таки привыкла в какой-то мере. Но только поняв, какой смысл в моей проклятой болезни...

Он совсем притих.

— Одно условие. Когда обобран природой, лишен простой человеческой радости — здоровья, остается одно — чистая совесть. Ни капельки лжи, ни унции обмана и просуществуешь с пользой для других. Понимаете?

Что-то все мы много думаем о совести?

— Понимаю. Жаль вас, бедная.

— Нет, вы меня не жалейте. Я ведь не без смысла живу.

Действительно, сказанул. Но он извинил себе бестактность, он думал. Если разлитой арахноидит — только барокамера. Хотелось помочь, по-человечески нравилась эта женщина. Так похожая... И раз он решил, не в его правилах было отступать.

— Вы зачем в Москву-то?

Она дернула плечами.

— Есть направление в самую высшую врачебную инстанцию. Муж выхлопотал. Наконец-то, столько сил и терпения положено. Но... не знаю. Надо ли?

— Наверное, — он помедлил, соображая, что направление, видимо, в арутюновскую клинику. Возможно переделать. — Наверное, я смогу вам помочь, вернее.

Она усмехнулась, глянула безо всякого любопытства.

— Кто сможет?

Исповедь кончилась, она отвернулась к стенке. Ту-лум-ба-сы... Ту-лум-басы... Никак не отстает.

Утром синие жилки бились на тонкой коже лба Ольги Сергеевны. Нездоровая бледность, но после умывания вернулась молодой и светлой. Косырев знал других, опрокинутых, побежденных. Здесь недюжинная воля начинала день как бой трезвого ума против боли. Надо помочь.

— А ведь я видел вас. В гостинице.

Рассказал, она округлила глаза.

— Ах, бож-же мой!.. Верно, стучали. То-то я смотрю...

Поезд прибыл в Ярославль. Состав поворачивал на Ленинград, речинские вагоны отцепляли. Час стоянки. Полдень встретил морозцем, белыми клубами городских дымов, дымками паровозов, которые бегали и дышали на запасных путях, как живые лошади. Деревья стояли совсем голые, черные, не то что в Речинске, хлебнувшем среднеазиатского тепла. Станция была украшена флажками, проезжала иностранная делегация. Над путями кружились вороны, и одна, отставшая, убыстряя лет, догоняла свою стаю, саму себя. Ольга Сергеевна улыбалась, идя по рельсе и старательно сохраняя равновесие. Это хорошо, что нормальная координация, что нет атаксии. А ведь могла бы быть. Щеки ее окрасились от морозца, и это было тоже хорошо... Расклевывая рванину, вороны дрались на угольном шлаке. Когда вернулись к вагону, он остановил ее.

— Ольга Сергеевна! Есть очень серьезное для вас — и для меня — предложение...

Она странно испугалась и, чтобы прикрыть, притворилась неуслышавшей, заторопилась.

— Боже, как холодно! Кто бы мог подумать, холоднее, чем в Сибири. Подсадите же.

Хорошо, отложим до Москвы. В вагоне он поглядывал из-за газеты. С ней легко будет работать: моральная сила обращена против физического недомогания, а мы поможем. Исследуем неврологический статус, запустим по всем отделам. Немало поучительного для новой теории: всеобщая зависимость телесного и духовного. И откроем барокамеру операцией суперювелирного класса, технически преодолеем разлитой арахноидит. Он мог стать не только попутчицы, своим собственным благотворителем. Конечно, придерживаясь основного правила врачебной этики, деонтологии, которые не все еще соблюдали: относись к больному как к личности, а не как к объекту лечебных действий.

Она и не заметила, как уснула. Веки были спокойны, под глазами голубые тени. Пришло одно из счастливых мгновений. Как одинаковы во сне женские лица, как похожи они на детские. Так спала Наташа. И так, наверно, спит Лёна Ореханова.

За окном промелькнули деревья задымленной, изломанной, жалкой рощицы. Лёна-Лёна. Надо быть готовым ко всему, и к плохому. И к очень плохому. Надо, чтобы не было срыва, сшибки.

Почему он вдруг так подумал?

Глава девятая Пойми это письмо

1

В двояком свете неушедшей зари и газосветных ламп привокзальная площадь была емкой и печальной. Высилась громада «Ленинградской», мчались машины. Москва.

Их встретил шофер; уловив директорское желание, перехватил ее поклажу. Ольга Сергеевна заупрямилась было, но Косырев почти втолкнул на сиденье. Предварительного объяснения так и не вышло. Он сел впереди, чтобы совсем не напугать. Проехали полукружье института Склифосовского, эстакаду.

— Стойте, остановите...

— Терпение, сейчас все разъяснится.

Твердость подействовала, она примолкла. Машина нырнула в мелькание тоннельных огней. Яркие вывески, скверы Ленинградского проспекта, дальше, дальше. Поворот. Он усмехнулся — в стекляшке кафе заседала кучка молодых сотрудников, и кто-то размахивал руками; обсуждали свои проблемы. И вот он наш тихий переулок, среди веток светились корпуса.

Машина остановилась. Она выскочила, готовая обороняться, но Косырев кивнул на таблицу, и тревожная улыбка прошла по ее лицу.

— Надо, — сказал он. — Нужна операция.

На крыльце сидели больные в синих с белыми полосками халатах. Они прошли через приемный покой, где и в этот час томились, ожидая известий, родственники — может, безмерного горя. Капитан вернулся на корабль, к нему устремились, но он повернул в коридор и ощутил привычный запах лекарств. Ольга Сергеевна, постукивая каблучками по кафелю, испуганно шла сзади. Остановилась, люди боятся больницы. Он взглядом пропустил вперед. Не утерпел, открыл попутно дверь лаборатории — никого. Рабочий день закончился, но все равно плохо, в кафе-то еще сидят. Из компьютерной донеслись тихие щелчки печатного устройства: драгоценная аппаратура не бездействовала. Шмелева тоже не было на месте.

В закутке устроились картежники и наблюдающие — новая игра, кинг, поветрие, охватившее больницы. Из забинтованных голов некоторых, чаще из-за уха, торчали золотые электроды-датчики, вращенные в мозг. Приходившие наведать пугались, но куда гуманнее, чем вторжение с трепаном... Громкий, хорошо не с матерком, разговор. Заметив среди игроков Букреева, Косырев просветлел. После тяжелейшей травмы, — упал с подъемного крана, — череп собирали заново. Теперь, сощурившись от зажатой в зубах сигареты, Букреев объявил ералаш и сладко шлепнул карту. Сливовые глаза из-под бинтов худощавого, больничио-белого лица были осмысленными и беспощадными.

Косырев остановился. Больные проворно спрятали курево, накрыли карты. Примолкнув, ждали, что скажет.

— Н-да, нехорошо... Я больше о сигаретах. Считаете, здесь маги и чародеи? Прошу уяснить, товарищ Букреев: никотин для вас, что стрихнин. Погибнете.

— Обойдется, Анатолий Калинникович.

— Нет, не обойдется. И вот еще что, это всех касается. От одного глотка — лечение насмарку. Выпишу, кто будет замечен... Ну марш, марш по палатам.

Улыбки выздоравливающих, жизнь снова, высшая награда.

Навстречу им санитары толкали каталку с неподвижным, накрытым простыней телом. Кто же? Ольга Сергеевна испуганно прижалась к застекленной стенке коридора. Косырев вздохнул... На стройке едва начали третий этаж, а теснота растет.

В приемной директорского кабинета сидела нянечка Авдотья Семеновна. Увидев, положила очки и газету:

— Чего-й-то рано вернулись, Анатолий Калинникович?

Она подала халат, и он привычно вытянул руки. Покосилась на Ольгу Сергеевну, которая прижала к груди свою сумочку.

— Тут все в порядке? — спросил Косырев.

— Троёх в морг отправили. Усатый из третьей палаты, потом матрос. И Володенька.

Она вздохнула, свечечки-глаза опустились. Косырев так и не продел руку в халат.

— Володя? Когда?

— Вчерась ночью, Анатолий Калинникович. Мать утром так убивалась, такое горе. Апельсины позабыла на подоконнике.

Усатый и матрос были раковые, и смерть к оглохшим и ослепшим пришла избавлением. Но Володя, выздоравливающий? И пожить не успел, губастый подросток. Он молча пережил известие.

— Так. Вот что, Авдотья Семеновна... Отведите больную — душ и все остальное.

— В сосудистое?

— Нет, в четвертую, и пусть Алина завтра же оформит.

Он повернулся к Ольге Сергеевне, ободряюще сжал ее плечи:

— Ну-с, через часок потолкуем.

Нянечка зашаркала впереди Ольги Сергеевны, ворча что-то насчет молодых сестер, за которых она же и работает.

Стол был завален бумагами, пакетами. Косырев просмотрел письма, погрузился в изучение рапортички. Он требовал, чтобы сведения уходили самые детальные: полный успех, частичный, затянувшийся процесс, рецидив, неудача. В этом месяце кто-то сделал по-своему. Операции показывались только как успешные и неуспешные, и первых было больше. Складывалась картина: в отсутствие шефа дела идут бодрее. И сминался принцип новой статистики—засечь данные психологической защиты.

Он выдвинул ящик, достал синий конверт с анонимкой: Евстигнеев заставил задуматься. Как и в прошлый раз что-то показалось знаковым. Что же? На машинке ведь... Вот-вот. Вот. Буквы «к» и «ш» стояли чуть выше строки, но точный глаз заметил. Достал папку с личной перепиской. Вот оно и письмо Нетупского в Париж с заверением, что беспокоиться об институтских делах не надо. И вот они снова — «к» и «ш». Отбито на той же машинке, что и анонимка.

Он откинулся, пораженный. Вот это да. Втянули подозревагь, и подсек, Мегрэ доморощенный, подметил. Интересно, где эта машинка обретается? Не в бюро же печатали... Тогда взвесим возможность других неблаговидных приемов. Почему маятник ассигнований качался с задержками на крайних точках, а однажды и остановился? Будто кто-то, требуя повиновения, показал когти. Кто? На коллегии Нетупский возмущался, но... Это первое. Второе — случайно ли обвинили лаборанта, надерзившего Нетупскому, в хищении спирта? Как-то так получилось, что Косырев сгоряча, все обстоятельства сходились, подмахнул приказ об увольнении. Потом бутыль нашлась, но оскорбленный человек не пожелал вернуться. Это второе. Третье...

Усмехнулся соблазну мелочности. Если Нетупский просто грязный интриган — это легче, это морально вооружает. Но разве он дурак? Невозможно представить, невероятно — анонимщик от науки. Пожизненная компрометация. Вздохнул: дел-ла. И поверить нельзя, и следовало верить собственным глазам: пока неподдающаяся сложность. Ладно, устроим экзамен. Мышцы напряглись, невидящий и грозный взгляд установился в белизну стены. Приблизилось время.

Юрий Павлович вошел тихо. Уселся. Белый халат и шапочка идеальной синевы. Треугольные глаза обратились к Косыреву: почему вернулся рано? Дымя сигаретой, тот рассказал о смерти Батова. Спросил, что случилось с Володей и кивнул — да, самоинфекция, на операции было исключено. Каждый человек носитель микрофлоры, и антибиотики, к сожалению, били отбой, новые штаммы приспосабливались. Чертковой лучше сульфамиды, посоветовал Косырев и сказал, что послезавтра операция обязательно состоится... Они перебросились новостями, но о своем наблюдении с анонимкой Косырев все ж таки умолчал.

За окном гудела стройка, призрачно мигала электросварка. Косырев поморщился на особенно яркую вспышку.

— Нашли, однако, время, — сказал он. — У нас тяжелые больные.

— Я дам указание.

Докуривая, Косырев готовил свои вопросы, а Юрий Павлович, почувствовав, что шеф взволнован, скрестил пальцы на колене.

— Как же, Юрий Павлович, вы допустили? С рапортичкой?

— А вы?

Колко ответил вопросом, и скрытая усмешка на лице. Оба не назвали вслух Олега Викторовича, чего там называть. Косырев поиграл пальцами на столе.

— Юрий Павлович, м-м-м, один деликатный вопрос. Близятся перевыборы. Рекомендации предварять не могу, но...

Рассматривая облезавшую кожу ладоней, — лезет под рентген когда надо и не надо, энтузиаст эдакий! — Юрий Павлович посерьезнел. Сейчас пойдут разные доводы, откажется. А склонить необходимо.

— Я говорю о вашем руководстве партбюро.

Юрий Павлович глянул остро, поправил завернувшиеся рукава.

— Знаете, не стану кокетничать. Согласен. Но без борьбы не выйдет, — он поднял брови. — Пройду при небольшом превышении голосов.

Обрадованный Косырев откинулся в кресле.

— Это, гм-гм, сюрприз. Пройдете, пройдете. И раз с этим покончено, еще один вопрос. Откровенно.

Юрий Павлович нагнул голову в белой шапочке к плечу, будто зная, о чем спросил Косырев.

— Откровенно, в чем моя ошибка? В сложившемся?

Морщина на лбу Юрия Павловича особенно углубилась.

— Обсуждаем грубо приближенно? — ответил он вопросом. — Если так, я размышлял. Многим стало казаться: лучше один, чем лебедь и щука. Самое пагубное. Пусть даже он. Н-но...

Косырев опустил глаза. Неприятно, а слушай. Слушай.

— Я, Анатолий Калинникович, вообще считаю, что мы столкнулись с принципиальным тормозящим конфликтом, который нельзя недооценивать. Прямо не знаю, как его обозначить, этот конфликт.

Юрий Павлович вздохнул, задумался.

— Что-то от лианы, которая, обласкав, задушит. Разобрались не все, и надо поворачивать мнение. Надо, Анатолий Калинникович. И помягче бы с людьми-то...

— Пепел уже на голове. Признаю. Мы вправе и дальше сдвигать обязанности на низшие звенья, установить твердую подиерархию отделов и групп. Тогда труднее вторгнуться инородному капризу.

— Да-да. При единстве решений.

— И при единстве задач коллектива.

Юрий Павлович насторожился. Косырев подпер лоб рукой и осторожно спросил:

— Ведь в основном, в научном смысле, мы единомышленники?

Юрий Павлович помедлил. Но Косырев, глядя из-под бровей, тоже молчал.

— Пон-нимаете,— протянул Юрий Павлович, — если вы о наших разговорах... Интересно. Но очень отдаленно, все догадки. Не умеем описывать аффективный сдвиг: не укладываемся в матрицу рациональных зависимостей. Я, по крайней мере, не вижу ближайших путей практической отдачи.

Склонен, склонен Юрий Павлович к ученостям. И осторожен не меньше Нетупского, хотя совсем в ином роде. Ему бы примерить не семь, а тысячу раз — не отходя от операционного стола.

— Вам подавай духовный язык физиологии мозга? — прищурился Косырев. — Хорошо.

Он долго молчал, интригуя. Переложил бумаги. Потом тихо и очень серьезно сказал:

— Юрий Павлович, я об очень конкретном. Полушария мозга принципиально различны, духовные роли их различны. Теперь я полностью в этом убежден.

— Как? — Юрий Павлович даже привстал. — Но ведь...

Косырев заранее знал все возражения.

— Вы сами, — напомнил он, — сами постоянно говорили: нужна перестройка всех представлений о деятельности мозга.

— Я-аа... не вполне о том.

— Понимаю. Сам трушу, поверьте. Жутковато. Но без этого нич-чего не выходит.

Сказал. Глаза Юрия Павловича смотрели недвижимо, и Косырев понял смысл взгляда. Предстоит ломка отношении в коллективе, новая их наладка, а тут еще и ломка всей научной работы. Не многовато ли? Юрий Павлович был решительно не готов.

— Но вспомните, вспомните. Я был на ложном пути, а именно ваша мысль дала поворот.

Юрий Павлович поднял бровь.

— Ну, как же! Художественный образ — от простого сравнения до всего художественного произведения, на любом уровне — целостен. И если переживание подобно образу, то никакой его клеточки нет.

Косырев пристукнул ладонями по столу.

— Нет. Она плод голой абстракции, она фиктивна. Она — тормоз для нашей мысли. Тогда отбросим ее!

В улыбке Юрия Павловича открылись ровные белые зубы, ему понравилось отречение шефа. Выходит, был несогласен и раньше, но осторожничал со своим мнением.

— Это верно, — сказал Юрий Павлович. — Но причем здесь два полушария?

— Погодите. Мне бы хотелось, чтобы вы еще раз подробнее развили свою идею.

Юрий Павлович покойно сложил натруженные руки, глаза загорелись тихим, по характеру, огнем. Косырев ждал, любя этого человека: делись, не прячься, друг.

— У меня лишь слабенькая догадка. Насчет художественного образа, каюсь, навел Фрейд. У него поручается, что творчество писателя целиком обязано сексуальным и агрессивным импульсам, всем инстинктам апокалиптического зверя. При этом подсознательное и все переживания по существу отрываются от физиологии. Нужно ли напоминать...

— А ваш, ваш взгляд?

— Боюсь дилетантской профанации. Но факт ведь, что художество выражает свою духовную суть только в физическом материале. Вот этим и пренебрег Фрейд. Образ это не символ потенции, это организованные краски и мрамор, жесты и слова. Физическое и духовное сливаются здесь. Как и в переживании. Как в самом мозге.

— В итоге?

— Гм. Переживание в отличие от абстрактного мышления не только идеально, вот что в итоге.

— Так ли? — вроде задумался Косырев. — Н-ну вы не совсем правы. Здесь тоньше. По-моему, объединять психическое и физическое могут только потребности. Но верно, огонь переживаний, зажженный ими, спаивает обе сферы. Важно, важно. Спасибо и за эту идею. Браво.

Юрий Павлович удовлетворенно промолчал — его точка зрения обретала жизнь. Пусть он забыл о первом толчке и считает продолжение собственным открытием. Это прекрасно.

— Н-ну, вернемся обратно. Если отбросим клеточку, то что взамен, что рассчитывать? — Косырев вычертил свой вопрос движением пальцев. — Вы не интересовались, что там эстетики пишут о художественном образе?

Теперь задумался Юрий Павлович. Косырев расправил плечи. Отошел к окну, и вспышки электросварки высветили ею отражение в стекле — крупными линиями, без морщин. Повернулся: взбодрил, взбудоражил — отвечай.

— Заглядывал, — сказал наконец Юрий Павлович. — Примерно одно и то же: чувствуемая мысль. Отношение типического и индивидуального в жизнеподобной форме.

— А что ж? Это понятно, отношения и составляют целостную конструкцию. Кто такие Онегин, Григорий Мелехов? Типы личности в ее бесчисленных людских связях, вне которых она мертва. Помните финал Григория? Вот нам урок: изучать и фиксировать массовидные, нo выраженные индивидуально от-но-ше-ни-я. Потом соединить, вдунуть в них жизнь, целостность. Что ж.

Косырев прошелся. Юрий Павлович ждал, что дальше.

— Да-да, — продолжал Косырев. — Давайте расчленять по отношениям, и пригодится весь наличный материал социологии, психологии, медицины. Искусства. Еще раз вернемся к форме опросов. Пересмотрим. Факты предстанут в новой связи.

— Отношения постоянно меняются.

— Что делать. Такова природа переживаний и, значит, подход к ним должен быть динамическим. Кстати, здесь информация к размышлению и для кибернетиков. Активнее, активнее надо использовать Саранцева.

— Да? — Юрий Павлович не скрыл иронии, он не совсем жаловал щеголеватого кибернетика.

— Именно.

Пусть не очень-то упрекает Косырева в неровном отношении к людям: сам в том повинен, будущий парторг. Юрию Павловичу не оставалось другого, как повторить свой первый вопрос.

— Причем все-таки два полушария?

— А как же? Вы говорили о практической отдаче. Но как повернуть всю тактику и стратегию лечения, если нейродинамический код переживаний нерасшифрован? Нам-то в отличие от Фрейда нельзя отрывать их от физиологии. Мне удалось, кажется, нащупать их материальные корни и духовный регулятор. Но как это преломляется в мозге? Что делать нам, если, к примеру, образное в одном полушарии, а логическое в другом?

Косырев сказал это вроде походя, но Юрий Павлович буквально оцепенел. Медленно снял шапочку, растер виски.

— Бог мой, вы это серьезно?

— Вполне. И это далеко не все. Додумать надо, проверить кое-что. Буквально днями. Но гипотеза, в общем, готова. Кстати, Золотко не вернулся?

— Здесь.

— Это хорошо, он оч-чень мне нужен. Ну, Юрий Павлович... Нельзя отрешаться, невозможно — раз проясняется. Живем не только ближайшим будущим. Надо разгадывать с дальних подступов.

Косырев положительно улавливал в собеседнике борьбу двух начал — сомнения и острой заинтересованности. Два слоя, подобно воде и маслу, разделялись в Юрии Павловиче, который то поднимал, то опускал глаза. Вздохнул.

— Тогда, — сказал он наконец, — давайте и всех оповестим откровенно. Пусть вдумаются, выслушаем.

Вот. Этого Косырев и хотел: чтобы сам предложил.

— Я готов. С вашего позволения соберем совет прямо в ближайший вторник.

Юрий Павлович встал. Косырев проводил его к дверям.

— И хоть мнения вы о Саранцеве неважного, ему предстоит экзамен. Получаем новый рентген, соединенный с ЭВМ. Специально для мозга.

— Да что вы! — обрадовался Юрий Павлович.

— Видел в работе, и это, скажу вам, устройство! Преобразует тысячи срезов, проецирует на экран. Опухоли до полутора миллиметром в диаметре. Да-а. Техника хороша, мы плохи. И все-таки сумеем. Сумеем, если будем думать в одном направлении. И практическая отдача не за горами.

Юрий Павлович потер переносицу, вроде хотел еще что-то сказать. Косырев вопросительно склонил голову. Но тот передумал, ушел.

Как-ков, однако. Плохо oн знал своего заместителя, теперь прибавилось уважения и вроде опаски. Выдвинул ящик, бросил синеватый конверт в папку и крупно зашагал из угла в угол, пыхая очередной сигаретой. Вредная дур-рацкая привычка, пора кончать. Вот так вот. Была Ореханова, уважаемый, нужный всем член коллектива, а ушла — и вроде уже забывают. Ни словом ведь не коснулись... За думами Косырев не заметил, как на пороге возник человек в синем рабочем халате. Вздрогнул, остановился.

— О-о, Борис Степанович! Ей-ей, испугал.

— Вернулись, значит?

Шмелев сел на место Юрия Павловича, привычным движением руки перекинул черную гриву. Глянул на Косырева, ожидая чего-то: теперь от него все чего-то ждут. Но перевесило иное настроение, и он застучал ногтями по полировке. Признак известный. Косырев молча стоял в углу. Сложный характер у Шмелева, не сахар, но слабости к этому человеку он побороть не мог. Он был единственный, кроме Лёны, кому дозволялось выходить за пределы официальности, к примеру, именовать Косырева шефом.

По роду деятельности — инженер — Шмелев не принадлежал к ядру института. Занявшись вначале аппаратурой, он поневоле переступил границы обязанностей: и врачи-ординаторы, и кое-кто покрупнее обращались к нему за справками технического, а бывало, и специально-медицинского характера; без него уже не могли обойтись диагнозисты. Шмелев был острый и несговорчивый, однако симпатии к нему, особенно молодежи, возрастали. Росла и недоброжелательность. Едва придя в новый коллектив, он сразу прославился теорией повышения производительности, выданной на новогоднем капустнике, и весьма оригинальной. Тот, кто производит реальные ценности, торопится, сжимает, экономит время. Но и тот, кто плодит бесполезные бумаги, тоже способен ее поднять. Бездельем. Чем меньше работает, тем меньше препонов и тем выше общая производительность... Подкоп под Нетупского был слишком прозрачным.

Среди аплодировавших Шмелеву были Валька и Пашка, те самые, что поддели Косырева солидным знаком вопроса. Цени сторонников. Но именно их, жизнерадостных друзей-выпивох, которых в общем-то считали безобидными и уже притерпелись, что они мотают, когда вздумается, в шашлычную или в бассейн поплавать, именно их Шмелев и выгнал первыми из техлаборатории. Конец света! Это была их поговорка, хотя и Валька, и Пашка шибко надеялись прожить со вкусом до наступления печального события. Столичные штучки, они блистали не только модными галстуками, они знали все. Институт обрел источник, пусть не вполне надежной, а все-таки свежайшей и дух захватывающей информации о делах и в университете, и, разумеется, в Академии наук, и даже повыше. Шмелев разъяснил им, что такое социализм. Во всяком случае, не доильное устройство, которым можно пользоваться безвозмездно. Валька и Пашка не протестовали. Они кинули последние анекдоты, собрали манатки и, выторговав «по собственному желанию», выпорхнули прочь. Ишачить под началом такого фанатика — конец света.

— Ну? — прервал Косырев затянувшееся молчание.

Шмелев перестал стучать, поднял голову.

— Днями встретил Пашку. Такого наговорил! Дескать, на вскрытии в Речинске шеф давил на комиссию. Замазывал что-то.

Косырев сглотнул слюну, не об этом ли собирался сказать Юрий Павлович.

— Какая чепуха.

— Да что Пашка. Мне и другие звонили.

Косырев пoтянул за шнур фрамуги, с улицы рванул воздух. Вспомнился шепоток Семеныча из-за плеча. Быстро, оперативно, сук-кин сын. Понял неприязнь и первым — в наступление. Ниточка от него тянулась известно к кому.

— Известно, кто постоянно отирается по верхам, — сказал Шмелев.

Косырев сосчитал до десяти. Повернул выключатель, и над Шмелевым вспыхнул сноп света.

— Чего ты разволновался? — вполне спокойно сказал Косырев. — Теперь поговорю с ним серьезно.

— Я разволновался?

Шмелев вскочил и, разведя руками, грива свалилась на лицо, низко поклонился.

— Спасибо, дорогой шеф. Серьезно, значит, поговорите? Так он вам и признается. Он серьезно действует, а ваши разговоры, по совести, надоели. И нарочно бесит. Попробуйте пригласить кого нужно, даже наем сестер взял в свои руки. Редких металлов мне надо, редких, и немедленно, а он заставляет писать десяток бумаг. Если сказать правду... Боитесь вы Пузыря.

Это было слишком, Косырев не ждал такой дерзости. Вспомнил свое прозвище — Монбланец! — пересохло во рту.

— Вижу, вижу. Хорош ты, борец за правду. Именно на словах. А на деле? Тысячу раз говорил: почему не вступаешь в партию? Может, у тебя особые взгляды? А если те самые, бороться надо через партию. Понятно?

— Понятно. Но вместе с Нетупским — не хочу. Другие уходят, и я уйду.

Прозрачный намек на Лёну вырвался неожиданно, и Шмелев побурел до кончиков ушей. Косырев болезненно сморщился.

— Это ультиматум? Хм... Из слухов же исходить нельзя, нужны факты.

— Мало разве? — Шмелев посмотрел пронзительно.

— Есть. Надо привести в систему. И даю честное сло-во, — Косырев остановился и повторил: — Честное слово, займемся теперь же.

Шмелев не принял торжественного обещания. Отрицательно качнул головой.

— Не в одном Нетупском дело.

— В чем же еще?

Застучал ногтями по полировке.

— Ну, хорошо, — не дождался Косырев. — Поставлю вопрос ультрасовременно: чего ты хочешь?

— Вот! — Шмелев вскинул голову. — Об этом, Анатолий Калинникович, и скажу. Скучно у нас. Барокамера, барокамера... Закончу — и хочется поработать в трансплантации. Там такая аппаратура, ребята так-кое творят. Я тоже...

Косырев задышал тяжелее.

— Как! — оборвал он. — И тебя загипнотизировали? И ты за модой? Тогда ладно. Уходи.

Он и сам не ждал от себя такого, — Шмелев глянул зло, — но остановиться, не вымещать неприязнь к другому, уже не мог.

— Уходи, уходи. Нашей клинике такие услуги никогда не потребуются. Трансплантация несовместима с нейрохирургией.

— Почему?

Шмелев не видывал шефа в таком запале.

— Он еще спрашивает. Вы с Нетупским мозг, что ли, задумали пересаживать? Да и вообще все это, когда из двух людей стряпают третьего, несовместимо с медициной. Банк, говорят, органов. Массовый! Разве можно ждать — жда-ать — смерти молодого человека, чтобы ремонтировать дряхлый организм? Смерть одного как условие жизни другого! Надо думать не о статистике катастроф, а об их предотвращении.

—М-м-м, — протянул Шмелев, уязвленный сравнением с Нетупским, и вскинул глаза. — Но хоть бы какие-то уроки?

— Н-ну, может быть. Слыхал о тотипотентности? Каждая клетка тела несет полную наследственную информацию. Вот и давайте вырастим новый утраченный орган — никакой опасности отторжения.

— Э-э-э... Когда еще это будет.

— Не так отдаленно. Даниэлли уже выращивал полноценные нейроны мозга. Займись-ка аппаратурой. Вот тут я согласился бы пересаживать, отдельные участки — свое. Пожалуйста. Или датчики. Заменить золото, платину сплавом стали, стеклянными полыми нитями. Или мини-компьютеры, вместе с Савельевым: вращивать их под кожу, пусть дают импульс, предупреждают падучую. Да мало ли первостепенных проблем?

— Н-н-н. Можно маленькую притчу, шеф? Говорят, верблюды злы, всадников за колени хватают. А военные верблюды, чингисхановых времен, головы запросто рвали. Зубами. Но наивны. Когда доят верблюдицу, показывают голову верблюжонка. Чучело на палке, чтобы отдала молоко. Сожалею обманутой животине. И люблю — за самостоятельность, за злость... Это все мелочи, шеф, что вы предлагаете. Вот, говорят, у Арутюнова...

Лучше бы Шмелев говорил, что угодно. Но Косырев сразу поймал имя и обиделся с полуоборота. Жестко перебил Шмелева.

— Что значит — у Арутюнова? И мы все сможем. Мечешься ты, а дилетантство до добра не доводит. Не торопись, корабль не тонет.

Шмелев встал.

— Пока я не бегу. И в одном разговоре, как мне известно, вы даже и оправдывали это самое дилетантство.

Сегодня не выйдет договориться до хорошего. Косырев махнул рукой, иди. Но Шмелев не уходил, стоял под яркой лампой, которая высвечивала все подробности его лица, его небольших карих глаз, усталых синеватых век, тонкого носа — каждое пятнышко, каждую черточку и морщину. Да, оно было прекрасно, ему нечего было прятать. Мысли Косырева — в мгновенном предчувствии — перевернулись на сто восемьдесят. Он-то, этот красавчик Шмелев, почему он позволил, чтобы Лёна уехала? Знает что-то и молчит, ляд его побери, И сейчас молчит, ждет, что Косырев наконец спросит.

— Спросите меня о чем-нибудь, Анатолий Калинникович.

— Знаю, она в Ленинграде.

Шмелев протянул незаклеенный конверт. Глаза Косырева побежали по строкам.

Анатолий Калинникович, Толя!

Не знаю, передадут ли тебе это письмо. При известных условиях — передадут. Должна отбросить, что нависает годы и годы, и грозит стать постоянным несчастьем. Пора кончать все это.

Я принадлежу к тем, которые любят раз в жизни. (Впрочем, думаю, что все, кому это дано, любят один раз.) То, что в прошлом называлось верностью. И я гордилась бы, встретив подобного себе человека. Но если не так — все оборачивется глупостью и окостенением, не соответствующим духу времени. Мне пора увериться, что именно таков его дух.

Любовь встретила меня слишком рано и, не побоюсь слова, трагично. Достаточно было того дня — о котором и ты помнишь, помнишь! — чтобы все замкнулось неблагоразумно. А потом прямо-таки насильственно. Переезд в Москву оказался ужасной ошибкой: он не отвлек, как надеялась, а еще больше приковал, до полной беспомощности. Что тот день! Это было предчувствие, а теперь настигло глубокое знание человека, с которым вместе работаешь, каждый день.

Беспомощность. Это нужно объяснить. Хотела, чтобы ты, меня не любящий, был свободен от смущения, от возможных угрызений совести. (А она у тебя есть!) Надеялась — перегорит, но с каждой встречей все глубже опускалась в никому не нужное. Не дай тебе бог! Давно позади, когда я думала — все кончено, когда я поняла, почему ты выбрал Наташу, и совсем уже успокоилась. Оставалась одинокой, как женщины военного поколения, казалось потому, что никак не встречался мой человек. Но катастрофа все высветила. Стыдно сказать, проснулись надежды. Значит, она была жива, эта любовь, и после всего, что ты проделал. И воспрянула, когда погибли близкие тебе (да и мне) люди! Это отвратительно: вроде ждала их смерти. Мародерка. Презирала себя, а поделать ничего не могла.

Мне присуще и еще одно. Горда. Никогда не стала бы искусственно, обманно привлекать тебя. Приманивать, что ли, вязать. Сам должен был увидеть, кто я, и сделать выбор. Но ты отмахнулся раз и отмахнулся другой — этим все было сказано. Работа осталась единственным прибежищем. Но там снова встречался ты, и возникали порывы, соблазны — пойти, сказать, делай что хочешь, но освободи! Покажи, черт дери, самые плохие свои стороны! И ты показывал, без всяких просьб, а легче не было. Рабыня. Было от чего зарыдать, забиться, пустить все под откос. Но я проявила предельную выдержку и горжусь этим.

(Решила быть открытой и честной до конца, не обижайся.)

Толя-Толечка, глубоко убеждена, что мы одного поля ягоды и птицы одного жизненного полета. Мне кажется, с того июньского дня, с первого нашего знакомства, ты только и делал, что заблуждался, ошибался. Фальшиво, не так, как надо, жил. Была ли счастлива с тобой Наташка? Нет и нет. Вне совместного понимания жизнь сжимается в кулачок, и остается рыскать, рыскать как зверь, не как человек, в поисках настоящего, которое сам же предал и в другом месте не найдешь. Ты был вещью во всем этом, Толя, бездушной вещью. А я-то, я не умею отрывать! К ней снова возвращалась иллюзия благополучной семьи, кто посмел бы прикоснуться. Помнишь, как жарко нам стало, когда нечаянно увиделись? Но не я, во всяком случае, не я. Если б и решилась, что толку?

Сейчас ты опять свободен, ты ушел от другой женщины, к которой трудно предположить что тебя и кинуло. Не хочется смотреть в твои темные глубины, в ничтожество чувств. Ох, Толя-Толя, тут-то, тут-то почему не огляделся, не нашел меня, не преодолел обиды? Готова была простить, но без твоей помощи не могла, как завьюченная лошадь сама не может сбросить кладь. А потому не огляделся, что не любишь. И нельзя тебя винить.

Но есть и еще признания. Не знаю, как и кто выкрал мои письма (а у меня образовалась привычка писать письма тебе, но только для себя, чтобы освободиться от тяжкого верчения мыслей). Держала под замком, уничтожала, но улучили момент. И теперь, возможно, ты прочитаешь, какой ужас, ведь подсунут, подсунут те, что выкрали!.. Я не терпела никаких двусмысленностей о тебе, я обрывала. А ты миришься с этими людьми и, значит, есть в тебе что-то от них, и непременно (я бы нет!) заглянешь. Предваряю такую возможность. Письмо это к тому и написано (другие письма не для тебя!), чтобы объяснить все. Доверяю Борису, он отдаст в нужный момент, а не нужно выйдет — не отдаст. И не прочитает, между прочим.

Вот какой повод моего отъезда, бегства.

Передо мной перекресток — кем я должна видеть себя? Легче думать, что я плохой исследователь и прежде — женщина, для которой, хоть и есть вещи повыше любви, но в ней — главные границы жизни. Здесь женское «быть или не быть». Кто мне давал толчковые мысли? Ты. Кто вел дело по существу? Ты. Я оставалась квалифицированной исполнительницей. Унизительно невероятно. Но недавно вспыхнуло — нет, шалишь! Я не пешка, в дело вложены и мои нервные клетки, и мои мечты, все двигалось бы не так и медленнее. Так что же мешает работать энергичнее? Любовь. Значит, во имя своего человеческого необходимо покончить с ней. И с тобой. Иного выхода нет.

Подошла к тому, что самое стыдное, не надо, чтобы окончательно порвать. Возможно, ты уже вычитал: я — то, что называется, девушка, в тридцать-то четыре года! Смешно, уродливо, отвратительно. Старая грымза. Прости за выспренность, но я плачу, дура, размазывая слезы, от сравнения совсем невысокого вкуса: гвоздики, розы, ромашки — цветы быстро вянущие, а я устойчивый репейник, который сохраняется до полного конца. (Помнишь мою отповедь, что женщина не цветок, — вот к чему она привела.) Надо переломить нелепую жизнь, избавиться от наркотического сна. Я хочу семьи, Толя, хочу детей, а ты не можешь дать мне этого. Уезжаю навсегда. Встретит человек, который давно ждет, он не противен мне и, кажется, чуток. Что-то должно выйти, что-то должно удастся, не вечные муки, несправедливо. Так жить нельзя, я пропадаю.

Прощай, мое солнце, моя любовь, и не суди строго.

P. S. Перечитала. Все сбивчиво, и даже «роковые страсти». Но переписывать не в силах. Прости за, может быть, неверные и обидные подозрения. Была бы рада ошибиться.

Забыла. Вот предостережение, урок. Плохо обороняешься против злых сил, допускаешь их внутрь. Неглупая женщина может задуматься: стоит ли доверять себя такому человеку? Задумайся и ты — что с тобой происходит. Я перестала понимать.

Можно предположить, что из противоречия станешь искать меня, недавно заметила некоторую влюбленность. Не делай этого. Пойми, Толя, это строгий запрет, окончательный.

Если бы прожить еще одну жизнь, жизнь снова!

Все, что касается работы, передано Шмелеву.

Л. О.

Вспыхнули стыд и гнев, тут же погасли. Последние строчки расплылись. Пустота, краснопесчаная дорожка. Так она захотела, убить любовь. Кончай ее, приканчивай. Чтобы не дышала.

Опустив руки, он стоял в мертвом свете, ничего не видя — и человека рядом. Что там произошло, в те дни, как уехала из Речинска? Пересохшие губы проговорили:

— Вам известно содержание письма?

— В общем — догадываюсь.

— Что же раньше не отдали?

— А какая разница, — Шмелев опустил голову. — Если она решила...

Раздался телефонный звонок. Шмелев ответил, прикрыл трубку и вопросительно взглянул на Косырева.

— Нетупский? Меня нет, ушел.

Что-то в ней было еще, в этой шмелевской притче. Как сказал поэт: Киев татарами взят, в храмах верблюды храпят... да... верблюды храпят...

— У вас есть ее ленинградский телефон?

— Вот, пожалуйста.

Шмелев тихо исчез. Косырев стоял неподвижно. Все бесцельно. Такой был подъем! И вот бесконечная усталость. Ах да, еще разговор с Ольгой Сергеевной.

На столе в приемной лежала карточка. Шилова О. С., 1945 г. р., арахноидит. Он достал стетоскоп, надел налобное зеркало.

Ольга Сергеевна вошла в запахнутом халате не по объему, почти до полу. Во взгляде светилось: неужели это возможно — быть здоровой? Неужели.

— Сначала прошу извинить за мистификацию... Скажу сразу и все,— вы, думаю, человек сильный. Опасно. Месяц подготовки, изучения детального. Операция, месяца три-четыре после. Полное доверие и ваша каждодневная помощь, самонаблюдение. Все вместе — победа, жизнь.

Она опустила голову.

— Но как же дома? Так долго...

— Муж должен понять, не маленький. А ребенка, если хотите, возьмем в Москву.

Она прижала к груди сжатые кулачки.

— Да что вы! Я люблю его. Столько лет он один мог терпеть такую, как я. Вы ошиблись, уважаемый Анатолий Калинникович. Не знаю, как у вас, у сильных, а у нас, у слабых, принято иначе. Лучше все по-прежнему, чем предательство.

В первый миг Косырев ничего не понял. Огорошенно смотрел на нее, нечаянно ослепил налобным зеркалом. Сморщилась, опустила голову на тонкой шейке. Ах, вон оно что! Ну и самомнение! Только этого ему и не хватало.

— Как-кая пошлость, — выдавил он. — И вам не стыдно? Ох, Ольга Сергеевна...

Брызнули слезы, чисто женское.

— Ну, пожалуйста, простите! Да я — будь свободна... Нарочно унижусь, простите.

Тактичностью она не отличалась, эта провинциалка. В другое время он задумался бы, какое тут унижение. Подалась вперед и крутым своим лбом уперлась в его плечо. Надо сделать так, чтобы швы прошли выше линии волос. От нее пахло свежестью простого одеколона. Отстранилась, теплое лицо рядом — дочь, она могла быть его дочерью. Наташа, жена далекого вчера. Из-под крутых надбровных дуг тяжело смотрели его глаза. Снова уткнулась в плечо, вздохнула и руки положила. Стало почему-то легче.

— Ну, хватит, хватит. Пора начинать новую жизнь.

Он сбросил налобное зеркало, вытер холодный пот с посеревшего вдруг лица.

— Что с вами?! — вскричала Ольга Сергеевна. — Что случилось?

Доверяя вполне, он все-таки поколебался, но протянул письмо. Она села и погрузилась в чтение. Подняла прозрачнейшие глаза:

— Не знаю всех обстоятельств, но понимаю — очень серьезно...

Грохочущее метро выбросило вон. Воздух в квартире застоялся. Не зажигая света и не раздеваясь, распахнул форточку. Среди желтых прямоугольников окон студенческого общежития, пчелиных сот, в широком колодце здания между корпусами «М» и «К» летали звуки гитар и магнитофонов, слышался смех и песни. «Хлоп-дз-зин-нь!», и еще раз «Хлоп-дз-зин-нь!» Непоступившие абитуриенты-заочники били с горя пустые бутылки. Опоздал Сергей на свою биогеографию, подумал он вскользь, теперь до лета и только на очное. Предвесеннее напряжение. Фоном всем ближним звукам расстилалось гудение ночной Москвы.

Среди газет обнаружил записку: Вера Федоровна беспокоилась.

Была среда, он глянул на часы. Успевает. Что бы то ни было, но послезавтра на операции все должно быть определенно. Через несколько минут запер двери квартиры.

2

Поезд встал у платформы в шесть, звонить было рано.

Он бывал в Ленинграде только зимой, так получалось с разными совещаниями. Холодный и влажный — пронзительный — ветер с Балтики как по аэродинамическим трубам устремляется вдоль проспектов. Между набережными ему и вовсе раздолье: ледяной поток воздуха над ледяным щитом воды. Тропинка через Неву ради сокращения расстояния, и будто ты в поле, один перед бураном. Но сквозь дымку пурги просвечивают корабли зданий, из дали лет. Величественно и, ох, как холодно, как пронизывающе!

Так было и сейчас — холодно, пронизывающе. День едва зачинался в мутной утренней дымке. Косырев вышел к стоянке такси.

Ленинград был для него всегда большом переживанием. Таким же, как и русский лес, и русские реки, поля. Щемит и напоминает о чем-то невыполненном, неисполненном, ради чего ты мало, очень мало сделал. В Москве легче, она своим кручением и верчением гонит, подхлестывает, торопит время.

Теперь весь Ленинград, сосредоточенный на одной цели, превратился в загадку. Все остальные стремления отпали, и он боялся, что именно сейчас, в этот момент происходит непоправимое.

Он переезжал из гостиницы в гостиницу, торопя время. Мелькали лампионы, набрякшие туманной влагой, и свету трудно было пробиться к мостовой, к тротуарам, к идущим людям. На металлических застежках чемоданчика осели холодные капли. В «Астории» повезло, ему вручили белый листок. Двухкомнатный люкс, но все равно. В номере две женщины протирали стены и окна; это были не горничные, а рабочие, в серых халатах. Они собрали ведра, тряпки и сразу ушли. В окнах громоздилась темно-золотая гора Исаакия, искрилась снегом заметенная площадь. Бархатные занавеси и портьеры перед альковом напоминали о том времени, когда и днем и ночью светло, о белых ночах.

Он положил дотерпеть до восьми часов. Наконец-то. Не надо было заглядывать, номер горел в памяти. Гудок за гудком, никто не ответил. Странно. Впрочем, могло быть и дежурство в клинике или еще где. Но Николаю Николаевичу звонить пока не стоит. Сходил в буфет, есть никак не хотелось. Вернулся и, набравшись духу, снова позвонил: гудки. Держи себя в руках.

Лёна обосновалась рядом, на Фонтанке. Колеблясь, Косырев медленно перешел цепной мостик и под сводом арки вошел во двор, заваленный штабелями дров. Здесь она жила, и ходила, и поправляла сбившийся платочек, и через глубокий квадрат двора смотрела на хмурое небо, торопясь на службу, и говорила кому-нибудь: здравствуйте! Он поднялся по темноватой лестнице, нажал кнопку. Никого. Стал стучать. Открылась соседняя дверь.

— Зря стараетесь, они приходят только в пять.

Женщина помолчала, готовая к услугам, но Косырев ничего не спросил, и она — он спускался — проводила его взглядом. Они! Кто это они? Муж и жена? Так холодно, его била дрожь.

В номере сдвинул занавеси. После бессонной ночи сразу уснул. Что-то длилось и давило, и схватывало сердце. Он строил башню, но никак не мог взять поворотную точку. А она была, и он обязан был поймать ее. Эту завтрашнюю операцию. Не спите днем, запрет. Судьба это мы сами. Проснувшись, глянул на циферблат — было три часа дня.

Он оделся. Еще два часа! Отправился в Эрмитаж.

Поднялся посередине беломраморной, и золотой, и зеркальной лестницы, которую и лестницей-то назвать неудобно, скорее дорога на Олимп, и попал вместе с другими в бесконечный лабиринт.

Когда-то в другой жизни они бродили по Третьяковке. С детства он считал себя неспособным к пониманию живописи, школьное рисование было унижением и мучением, ничего не выходило. И музеи были мучением. Тащишься тягучим, особым музейным шагом, рассматриваешь все навалом — смешались в кучу кони, люди. В ногах противная усталость и в голосе сор. Но потом стал выбирать. Пристынешь к какому-нибудь «Над вечным покоем», и оно заживет в тебе. Волны свинцовые, ветер неумолимый, березки согнутые, безлиственные почти, оранжевое пятно оконца. И все. Люби это. Изживешь, переживешь до дна, а в другой раз — «Купанье красного коня». Мышцы его лоснящиеся, тело мальчишечье, ловко оседлавшее зверя. Живи теперь с этим. Лукавить не надо, насильничать над собой. Не ложится в душе Рубенс — люди как мясные груды — подожди, потерпи, может быть, и ляжет. А нет, и не надо, оставь авторитетам. Сегодня ничего не получалось. Ван-Дейк, Эль-Греко, Сурбаран, Рафаэль, Леонардо... Рембрандт! Ничего — пусто и глухо.

В окне — залитая светом прожекторов Дворцовая площадь. Глянул на часы, время остановилось. Присел на скамейку и невольно стал рассматривать ближайшую картину.

Голландец Поттер, «Наказание охотника». Это была и не картина, а картинки, объединенные сюжетно, вроде комикса. Вот собаки насели на огрызающегося вепря, ему предстоит неотвратимый конец. Вот охотник и собака травят объятого ужасом зайца и будто слышишь его последний крик. Недавно доказали, что заяц не грызун, а произошел от копытных, от более высоких родичей, ближе к приматам. Вот обезьяна, попавшая в западню, и у нее-то почти человеческое лицо, искаженное страхом. Но все перевернулось. Охотник, связанный и беспомощный, перед судом зверей. Приговор жесток: собаки, изменницы клану животных, повешены, а хозяин — на чудовищном вертеле и скоро превратится в лакомое 6людо. Выписано детально, яркие, невылинявшие краски. Назидательно, но проникновенно и правдиво.

В верхнем углу полотна была еще картинка, разъясняющая, почему схвачен охотник. Так захотели античные боги, ареопаг: кровь за кровь. Сзади бородатый правитель, вернее всего Юпитер, а впереди прекрасная белокурая богиня Диана, покровительница охоты. Но и заступница зверей, мстительница человеческому роду. Диана. Такой на берегу Москвы-реки представилась ему Лёна, впервые. Слишком долго Косырев и шагу не ступил навстречу, катился назад. А теперь? Не уловила ни мучений, ни поворота, который назревал, а после Речинска только и пришел.

Любовь обманутая — это ненависть: месть за себя похлеще мести за других. Но тогда надо звать не Дианой, а греческим именем, жестоким и твердым. Какое имя? Вертелось и не давалось, многочислен сонм античных богов. В этом вдруг сосредоточилось все. Игра придуманного предрассудка: вспомнит, все будет хорошо.

Ну, никак, никак.

Проводя подопечных, экскурсоводы обязательно показывали Поттера — для неискушенных здесь было ясное движение, как в фильме, отсюда можно подняться и к более высоким материям. Сидя в уголке, Косырев внимал — надеялся, назовут имя.

Привели финнов, молодых, в спортивных костюмах. в ярких шарфах. Их не смущала музейная тишина, громко разговаривали, жевали резинки, Экскурсоводка, легко поворачиваясь на лакированном полу, не без юмора рассказала о перипетиях. А об ареопаге ни звука. Финны, бесцеремонно тыча пальцами в картину, что-то разъясняли друг другу — видно, не все понимали по-русски.

Потом притопали солдаты и бодро запахло сапогами. Снова интересный рассказ уже другой экскурсоводки, а об ареопаге — будто его и нет. Солдаты тоже поразглядывали, не пренебрегли и белокурой богиней. Но это — вне связи с судьбой охотника.

Время близилось. Эрмитаж угасал, надо было идти. Из этого дворца жестоких царей, теперь принадлежащего нам. Из дворца Екатерины и других, со шпицрутенами.

И тут он вспомнил — Артемида! Простерши руку классической красоты, она безмолвствовала. Она не была повинна ни в чем, ведь над ней и над греческим Юпитером-Зевсом господствовал Хронос, Время.

Он вышел на холодную Неву, в снеговую круговерть. Вспыхивали ледяные искорки, снег падал на набережные, лепился на шпиль Aдмиpaлтeйcтвa и совсем не верилось, что будут белые ночи. Но за углом открылась Дворцовая площадь, строгая и мужественная, залитая светом. Косырев вдохнул просторный воздух. Пора, он вошел в телефонную будку.

— Да! — энергичный женский голос.

— Можно Елену Петровну?

— 0реханову? Она, видите ли, переехала. Вышла замуж.

Он бросил трубку на рычаг как раскаленную.

Зачем ее письмо? Освобождайся молча и тем вернее. Отомстить за унижение? Он здесь, и он должен увидеть ее. Посмотреть в глаза. Косырев набрал номер Николая Николаевича.

— Анатолий? Хм, а ты оказался прав. Ореханова была у меня.

— Она вышла здесь замуж.

— Да ну? Не может быть. Какое замужество?

— Ты плохо осведомлен. Не знаешь ее телефона? Или адреса?

— Н-нет, Да ты откуда? Здесь? Может, встретимся...

— Никак не могу, уезжаю. Обещание помнишь?

Вот незадача. Но железное упрямство не сломалось. Снова позвонил на Фонтанку.

— Да!

Тот же энергичный голос и можно было представить владелицу — женщину небольшого роста, с мускулистыми ручками.

— Простите, пожалуйста. Это я звонил, только что. Вам не известен телефон Елены Петровны?

— Не знаю, к сожалению. По-моему, у нее нет телефона. И адреса, видите ли, не знаю. Какой-то новый район.

— Ах, черт возьми. Простите, когда она...

— Вышла замуж? Н-ну... полмесяца назад.

— Она была тогда в Речннске... Как же так?

—Значит, вам известно лучше.

Собеседница рассердилась, и Косырев испугался.

— Подождите. Я приезжий, по деловому вопросу.

— Обратитесь в адресный стол. Ах да, уже поздно. Ну, что с вами делать? Постойте-ка, постойте.

Протопали ее каблучки и через минуту возвратились.

— Вам повезло. Елена Петровна так обязательна: пообещала книгу, и вот бандероль. Есть обратный адрес, записывайте.

Самая окраина, черт знает где.

— Мужа ее, на всякий случай, зовут Аркадий Иванович.

Снег перестал. Исаакий и другие здания четко рисовались в темном небе. Дворники посыпали тротуар песком.

0т стоянки такси змеилась очередь. Люди разговаривали, и Косырев, чтобы не думать, не осознавать возможных последствий поступка, ловил обрывки слов и забот.

— Видал, что градусник показывает? Нуль. Опять христос-воскрес всмятку, опять гололед.

— Раньше говорили — по-быстрому, а теперь — по-шустрому. Так-кое тяп-ляп, но себе с выгодой. Точно.

— Люблю — и все.

— Ты вдумайся, вдумайся, что говоришь. Зачем он нужен тебе, какое счастье?

— Счастье на миг.

— По-моему, ты воображаешь из Ленинграда бога. Я пять лет в Сибири и останусь навсегда. Какая ширь, какой размах.

— ...не прав. Александр Второй умер не сразу. Гриневицкий...

— Теперь квартиры строят лучше и потолки выше.

Представив близкую встречу, Косырев почувствовал: сможет.

Шофер разворчался на бесперспективный маршрут, но взглянув в лицо седока, сказал:

— Не волнуйтесь. Найдем, найдем, товарищ.

В новом районе, недалеко от Купчина, переезжали от здания к зданию. Все хотели помочь, и никто не знал. Радостные, торопливые новоселы: со свертками, с сумками, набитыми до отказа. Одна девчонка точно знала, а номер опять вышел не тот. Оставался дом на самом краю. Безлюдный, неосвещенный. Шофер засомневался, нo Косырев расплатился и быстро зашагал по доскам, положенным на кирпичи, по умятым широким следам самосвалов, по бетонным трубам, упиравшимся в края канав.

3

С другой стороны здания горели верхние окна, и почудились человеческие тени. Номера никакого, но на заборе прибитый фанерный щит: «Жилкооператив № 8».

Строительный мусор внутри был убран. Будто не сам, толкало, он пошел вокруг прозрачной лифтовой шахты, освещавшей невытоптанные ступени. На восьмом этаже было накурено и из-за двери слышались голоса. Точно, тот, записанный номер квартиры. Коротенько тронул кнопку, ответила хрустальная мелодия. Заторопились женские шаги, он оборвал дыхание.

Дверь открылась: гудение разговора, гомон враждебного предвеселья. Это была не она. На пороге улыбалась расфуфыренная, духами и лаком свежей прически пахнущая женщина.

— Николай Николаич? — спросила она, радостно подняв брови над маленькими синими глазками.— Нет? Ну, все равно, милости просим.

Он вошел в коридор, где громоздились чемоданы со свисавшими бирками Аэрофлота. Иркутск. Кто-то — не Лёна — только что приехал. Женщина приостановилась у перегруженной вешалки, но Косырев свернул мимо, в безлюдную комнату. Она удивленно прошла вслед.

— Я не из гостей, — сказал Косырев. — Попросите Елену Петровну. На минуту.

Чрезмерно черные, удлиненные краской ресницы быстро поморгали.

— Ее нет. Но скоро, скоро вернется. Да вы раздевайтесь все-таки!

И Косырев не успел остановить, побежала в глубь квартиры.

— Аркаша!

Он остался один. Паркет с брызгами краски, с разводами побелки. Шкаф-хельга, низкие кресла, зеркало — все стояло невпопад, ребром друг к другу. На подоконнике батарея бутылок и в вазе пышный букет. Воду только что налили, вверх поднимались пузырьки. Везде неразвязанные книги, подзеркальник завален бельем. Боль-шой флакон коричневого одеколона «Богатырь», мужской одеколон. Взгляд с неприязнью искал других следов, и нашел: со спинки стула спускались брюки, а на стене висела фотография: молодой человек в бурятской крестом шапочке, опоясанный патронташем, держал в вытянутой кверху руке двух уток. Не совсем в фокусе, и на щеке темнело пятно, тень какая-то. Косырев отвернулся. А он там улыбался, удачливый стрелок, подняв свесивших головки селезней. Теперь подходила к концу и самая главная, с давних времен, охота, когда Косырева и Лёну разделило впервые и надолго.

Он прикурил, затянулся. Коридором близился разговор.

— Не волнуйся, Адик. Уверяю, поехала встречать, вы просто разминулись. Твоя телеграмма все перепутала, едва собрали своих... Погоди-ка, ну-ну. Нечисто выбрился.

— Придираешься, Зинка. Кто это там?

— Н-не знаю. Иди, ждет. Рубашку наденешь новую.

Вошел загорелый человек в толстом вязаном свитере. Синие пронзительные глаза, выгоревшие усы. Вот он — охотник в натуре. Лет на десять моложе Косырева, почти ее ровесник. Невыносимо. Взгляд пробежал его лицо до черточки, до капельки, и со злорадством отметил на щеке не тень — крупную овальную родинку. Коричневую. Побрился, а то бы непременно волосатая. Улыбнувшись, Аркадий Иванович движением широкой ладони смахнул с подзеркальника пепел, оброненный пришедшим.

— Чем могу служить?

Бесчувственно скомкав за спиной горевшую сигарету, Косырев промолчал. Вежливое лицо сделалось жестким: тот понял.

— Вы Косырев? — спросил он.

Косырев молчал.

— Зачем вы пришли? Уходите. Уходите немедленно.

— А она любит вас? — выдавил Косырев. — Выйдет здесь добро?

— Какое вам дело?—побелел тот.—Лю-убит? Любовь свободно мир чарует? Пора позабыть это слово. У вас на свадьбе ее не было, а вы — тут как тут?.. Уходите. Нельзя, чтоб увидела.

Последнее он сказал срывающимся шепотом, губы дрожали ненавистно: проваливай, слышишь! Косырев тоже побледнел. Гомон, звяканье посуды. Запустили магнитофон.

С рубашкой на плечиках влетела Зинка.

— Ой, Адик... Ирка просто чудо! Упросила. Загс в воскресенье, в пять часов. Холодильник привезут — завтра!

Выпалила все единым духом и осеклась. Оба тяжело дышали. Аркадий Иванович спрятал руки, широко расставил ноги. Нагнув голову, набычась, Косырев не уходил. Не уступать.

— Кто это?! — вскрикнула Зинка. И вдруг сморгнула, прикусила яркие ноготки. — А-а, во-он оно ка-ак... Не верь, Адик, не верь! Она тебя любит. Тебя, правда. Она же сама сюда переехала.

Косырев совсем перестал дышать. Сестра, отталкиваясь негодующими глазками, переступила и обняла брата. Тот тревожно глянул на дверь, моляще сложил руки и, смиряя себя, просительно сказал:

— Поймите же, разве не знаете? Вы — несчастье ее. Хватит, хватит мучить человека.

Косырев на мгновенье закрыл глаза.

— Простите, — опомнился он и повторил: — Простите.

Повернулся, быстро миновал коридор. Скорее. Дверь распахнулась, ударилась о стенку. Он побежал по лестнице, кружась около просвеченной шахты, вниз, вниз.

Снова валился то ли мокрый снег, то ли дождь вперемешку с ледяной крупой, и раскисала взрытая глина, и мок цемент в куче у забора. Но он двигал свое тело прямо, не разбираясь. Все кругом, переплеты кранов, низкое небо — медленно плыло, слоисто.

Наваливалось.

Из мрака, махая огромными белыми крыльями, попарно летели черноголовые птицы. Привязанные к центру, к нему, кружились, не выпуская шасси.

На деревянном столбе ветер раскачивал абажур строительного фонаря. Где-то непрерывно сигналила машина, воющий звук рвал уши. Узкая тропинка между цементными блоками вела прямо к фонарю.

Они столкнулись лицом к лицу, из-за угла, на самом узком месте. Глаза ее вспыхнули.

— Боже, Толя, — сказала она.

Ноги ее подломились, она, ступив в лужу, откинулась к шероховатому блоку. Хотел сказать, объяснить, она помахала ладонью перед сморщенными губами — не надо, нельзя. А-ах, дура-дурища, что ты наделала, с собой и со мной. Он отвернулся, пошел прочь. Воющий сигнал оборвался. Тишина. Только ноги, торопливо сбиваясь, чавкали в глине.

— Толя... — как последний слабый вздох.

Неживой голос, из недоступного далека. Он не видел и будто видел, как она там, у мокрого блока, в сетке мокрого снега, ломала пальцы. Ошибка, и тянет назад, ах, нелепость, они нужны, нуж-ны друг другу. Подвластно, казалось бы, вернуться, произвольное ведь действие, но нельзя, невозможно. Как она посмела!

— Прошу тебя, никогда. Слышишь — нигде не напоминать. — Он говорил с собой.

Вспыхивали вольтовы дуги сварки и троллейбусов, горели фонари проезда, разных оттенков. Машинально поднялся в троллейбус, и билет оторвал, и место нашел, чтобы отвернуться, на площадке. Машинально сошел в центре, на позднем пригасшем Невском, не понимая, куда идти.

В гостинице так дернул за шнур, что тот оборвался. Развел тяжелые занавеси. Исаакий был залеплен снегом до крестов, до верхушки. Он был рядом, в одном городе, но не стены и улицы и не предстоящая роспись, — гражданский акт не столь незыблемый, как рождение или смерть, — а, казалось, другая, невидимая преграда, толще земного шара, отделяла от нее. Утрачена была и Лёна и нечто вне их обоих, самое важное.

Погасил свет. Бессонница. Жизнь как сон...

Голубой залив, вода светилась со дна. Острые серые горы. Как мучимый жаждой дракон, оставив снаружи мощное тело и хвост пресмыкающегося, огромная скала жадно опустила вглубь длинную шею.

Косырев только что приехал. Поцеловав спящего мальчика, побежали к морю. Он положил голову на камень-валун и под ладонью видел Наташу. Она поддевала ногой гальку, голова склонилась к загорелому плечу, большие веки прикрывали глаза. Кончики волос теребил ветерок. Навсегда твоя!.. Вздохнула.

— Знаешь, Толя... Вдруг я умру? Хочу, чтобы вечно. Но...

— Брось, чепуха!

Он вскочил, закружил ее по песку, по песку, в воде, и они поплыли рядом, широкими взмахами, улыбаясь в этом ласкающем, ярком, немыслимом солнце.

На берегу, выжимая волосы и глядя в сторону, она сказала:

— Знаешь, Толя, если что, не дай бог, случится, женись на ней. Ведь я отняла тебя, да-да...

Что же теперь? Подумаешь, и невелика утрата. Вернуться к Нине — прелестна, талантлива, звезда сцены. Престижно. Немного неверна, а это и придает остроту. Простить ей. И вообще, не надо драматизировать, надо уметь творить компромиссы. Почему непременно любовь к одной? Это напрасно, это затрудняет. Никто не понял, а Дон-Жуан — прекрасный художественный образец — любил одну во многих. Индивидуальный коллективист. Теперь, в эпоху, так сказать, сексуальной революции... В тонкой, в изящной форме — встречай, пользуйся, забывай. Тут, не оглядываясь, и обретешь целостность, силу, весь освободишься для науки. Передать правление Нетупскому, успокоить его, оградиться в удобной творческой жизни...

Он жестко сощурился: совсем не о нем эта песня, не для него — жалкие соблазны. Понес заслуженную кару, но жизнь сохраняла смысл. Для него — борьба за свое дело. Расходовать силы рассчитанно, с умом.

Светало.

Сердце билось ровно, голова ясная. Набрал номер, извинился за ранний звонок перед Юрием Павловичем и попросил отложить операцию на субботу. Ясность.

Между занавесями пробился солнечный свет, Исаакий, деревья, морозная ясность. Мир из окна виделся и распластанным, и выпуклым. Принадлежащим одному целому, одной гигантской доске, на которой выклепан барельефно.

Глава десятая Стычка

1

— Ну, какие тут новости?

С раннего самолета он приехал прямо в клинику. На душе — спокойно, ровно. Как на песчаном берегу в безветрие: основательно, прочно.

Перед ним, зажав пальцем книжку, — он покосился, английский детектив, — мялась высокая румяная Алина. Московская, никакая иная девушка. Веки мертвенно засинены; кудри собраны в две скобочки, в два завитка короткой прически. Вроде крантиков допотопного умывальника. Алина ловила момент о чем-то попросить. Косырев видел ее унылое перевернутое отражение в полировке нового стола; парторг Ерышев, конечно, услужил, начальник АХО, побаивается накануне перевыборов.

— Вроде ничего такого, — потянула один крантнк вниз, он вырвался, подскочил обратно. —У ординаторов кандидатский. И вас этот типчик опять спрашивал.

— Какой такой типчик?

— Н-ну, — она прикрыла синим веком карий глазок, другой расширила, рукою вылепила жидкую бороденку и сделалась просителем Водиловым, который донимал Косырева не первый месяц. Почему не приняли в театральный? Талант.

— Если придет — занят, никакой возможности.

— Угу. Такой нахальный. Мадонна, говорит. Московити...

Она замялась. Как в воду бросаясь, набрала воздуха и выпалила, наконец, свое:

— Анатоль Калинькыч! Можно сегодня уйти?.. Я отработаю.

Пятница на отрывном календаре, приема не будет. Руки Алины теребили носовой платок, заложенный в книжке.

— Ладно, идите. Нетупский...

— Ох, совсем забыла, — Алина переступила в нетерпении. — Олег Викторович просил, как появитесь, немедленно соединить.

— Он дома? Пусть едет в клинику. И знаете, Алина, побудьте, пока я здесь. Разыщите Саранцева.

Она хотела возразить, но, нагнувшись к бумагам, он пресек попытку движением руки. Алина нехотя, недовольная собой и Косыревым, ушла. Вспомнил: неприятны все-таки слухи насчет вскрытия. Переводя рычажок, набрал по прямому министерство.

— Здравствуйте, Вера Ивановна. Можно Евгения Порфирьевича?

— Он в командировке, — ответил женский голос. — Но интересовался вами, и очень.

Интонация показалась холодноватой, и по имени-отчеству, как обычно, не назвала. Что-то за этим кроется. Он выдвигал ящики нового стола, все лежало соответственно, на своих местах. Приучается к аккуратности эта Алина. Непривычная зеркальность стола раздражала. Откуда-то пустая бумага из-под печенья. Нет, спрятались два бисквитика. Принялся жевать: ни вчера, ни сегодня ничего не ел. Безобразие, вообще-то. Буфет был на ремонте.

— Алина!

Она просунулась мгновенно:

— Нетупскому позвонила, Саранцев сейчас придет.

Так. Из Чертанова, куда переселился Нетупский и куда за ним, конечно, послали машину, раньше чем через час не добраться.

— Отлично. Попросите Авдотью Семеновну сходить в гастроном, что-нибудь съестное. Да повежливее.

Лицо Алины пригасло, опять оттяжка. Она взяла деньги и, глянув на жующего Косырева, налила из графина. Подвинула стакан. Стараясь не вилять бедрами, ушла, Мадонна Московити. Косырев, перебирая папки, выпил воду. Где же синий конверт? Терпеливо, не давая себе торопиться, пересмотрел все. Нет и нет. Нажал кнопку.

— Сами перекладывали? — сдерживаясь, кивнул подбородком. — Только правду.

— Мария Лукинична помогала.

Косырев промолчал так выразительно, что она ушла понуро, думая, наверное: теперь не отпустит.

Ах, Мария-Луиза, Мария-Луиза. Не пора ли попросить ее с незаконно занимаемой должности фельдшера? Оклад секретаря — ни более ни менее. Сама уйдет. И останется Нетупский без оперативной информации. Нет, все-таки невероятно: неужто в сговоре с секретаршей? Если так, то и он, Косырев, поневоле замаран. Набрал побольше воздуха, выдохнул. Еще раз. Поднял трубку.

— Здравствуйте, товарищ Ерышев.

— В-вы, Анатолий Калинникович? — удивился тот.

— Пора собирать бюро, обговаривать новый состав. Денька через три-четыре.

— Олег Викторович говорил, через неделю.

— Через три-четыре дня.

— О! Есть новости?

— Без новостей не бывает.

Где же Саранцев? Медлит ради собственного достоинства: не бегу вот, дескать, сломя голову по директорскому вызову. Включил селектор. Людмила ответила, что Черткова приготовлена, и Косырев, пожалуй, прав — чем больше людей, тем лучше. А новенькая, Ольга Сергеевна, очень симпатичная. Так-кие головные боли, бедная. Поместили в свободный бокс, чтобы не беспокоили... Ну, если уж Людмила сказала — симпатичная — это точно. Женщины редко ей нравились. Замолкла со значением.

— Мне, — прибавила она наконец, — не нравятся новые одеяла. Серые. Гнетущее впечатление, казенщина. Нужны зеленые, в крайнем случае — кремовые. У нас нейро, а не аппендицитная палата.

— Точно, — сказал Косырев. — Требуйте другие. Смените.

— Я операционная сестра, не мое дело.

В своем амплуа, полна энергии, значит, все будет в порядке. Он вышел в приемную. На столике лежала записка: «Глубокоуважаемый А. К.! Не уйти не могу, меня ждет один человек, хотя все понимаю. Если хотите — увольняйте. А. П.». Висел бумажный пакет из гастронома. Он медленно покачал его на пальце.

За всеми делами, горечь стояла в горле. Нельзя поддаваться. Надо учиться жить с этим — когда-то уйдет. Как все уходит.

Ботинки Саранцева скрипнули у дверей. Он пожал протянутую руку, и Косырев, без лишней официальщины, подвел его к окну. На гладком лице тридцатилетнего человека, охваченном подстриженной бородкой, рисовалась и предупредительность и скрытая обида; вкось прорезанные татарские глаза отметили особую внимательность шефа, но подчеркнуто устремились в окно. Встречались они часто, а вот подлинного человеческого контакта — не выходило. Из-за его односторонней неприязни. Почему он, собственно, всегда обижен? Белейшая накрахмаленная рубашка, вольный узел широкого галстука, пронзенный булавкой, наглаженные брюки. Ботинки вишневого цвета, с закругленными выпуклыми носами, пестрая вязь шнурков. О Юрии Павловиче трудно было бы вспомнить, во что одет... Посмотрим, не увяз ли в кибернетическом зазнайстве: до Косырева дошло — Саранцев с гордостью повторял, что компьютеры Земли, черта перейдена, накапливают больше информации, чем люди. Посмотрим.

Саранцев, не размыкая упругих губ, ждал. Косырев взял его под руку и, ощутив заметное сопротивление, повернул к муляжу мозга: бесчисленные извилины и сосуды, латинские миниатюрные наклейки.

— Альберт Кириллович, есть генеральный вопрос. Можно ли просчитать и смоделировать духовные отношения, которые регулирует мозг? Без точного знания этого механизма?

— То есть без знания информационной материи? — Саранцев пожал плечами. — Сами знаете, сверхупрощенно можно. Метод черного ящика.

— Понимаете, — замялся Косырев, — вы ведь заглядывали в новые анкеты...

— Конечно, я понимаю, — перебил Саранцев, — что нервная клетка — специфический носитель, что она отражает специализированно. На свет, на звук. Гормоны и нервные импульсы...

Это он отводил возможные подозрения в незнании нашей информационной материи.

— Именно тончайшие биофизические процессы, — успокоил Косырев. — Но не в нейроне дело, не в механизме передачи импульсов. Меня интересует иное — переживание. Можно ли, выделив и просчитав его проявления, создать целостную мысленную конструкту?

Саранцев тонко усмехнулся, пощекотал ноздрю.

— От математиков и кибернетиков хотят чудес, — сказал он. — А они больше других знают: формализации подвластна часть проблем. Здесь, как я понимаю, как раз тот случай и те формы порядка, которые недоступны числовому анализу. Ну, просчитаем... Измерить совсем не значит — понять. И если переживание когда-нибудь будут моделировать, то, вероятно, только топологически.

Ни следа зазнайства, ложная информация. И Саранцев гораздо быстрее Юрия Павловича уловил суть дела. Однако, хотя Косырев немало поднаторел в кибернетике, говорили они на разных языках и проявить неосведомленность опасались взаимно. Топологически — что это в данном случае значит?

— Ну, ладно, ну, вот, — промямлил Косырев, ловя выражение капризной мысли, и поймал: — Вы сами сказали — черный ящик. Узнать, что внутри, можно только на выходе. Смена отношений, настроений, действий. Вот и давайте. Самой упрощенной модели — будем рады до смерти. Посмотрите-ка...

Палец Косырева отмечал пункты на муляже, а Савельев, теребя сзаду-наперед чернейшую бородку, смотрел то на муляж, то на шефа. Лоб его выражал внимание легкими поворотами.

— Вы хотите, — Саранцев помедлил,— смоделировать сущность психики. Но с нашим компь-ютером, — иронически разделил он, — не смоделируешь и ядра амебы. Всего-навсего второго поколения, без интегральных схем. Упрощай, не упрощай, модель получится сложнейшая. Огромное число взаимосвязанных переменных, а память у нашей машины, как у блохи. Мало общего с человеческим мозгом... Нет, я не Ньютон. Мы не Эйнштейны, из головы выдумывать.

— И не надо, — вырвалось у Косырева, и Саранцев снова пощекотал кончик носа. — Договоримся о часах на другой машине.

— Пока неожиданно как-то, — Саранцев поднял глаза к небу.

Косырев ждал такой реакции. А теперь от общей перспективы к практическим надобностям. Тут научишься дипломатии — все личности, все характеры.

— Альберт Кириллович, получен новый рентген, специально для мозга. Подключается к ЭВМ. Вы ознакомились, конечно?

— Как же, как же.

— Хорошо, ждем, когда запустите. Но вот какая идея... Что, если мы, вводя электроды-датчики, — а точность теперь намного повысится, — что, если мы, в поисках нужной точки, будем следить за соседними? Фиксировать их реакции? Попутно, разумеется, без вреда для больного...

Саранцев вскинул красивые, с темным краем век, татарские глаза. Косырев не договорил, но и так было понятно. Будут схвачены ускользающие, рассеянные пункты подъема и спада, удовольствия и печали. Саранцев глянул в окно, где подъемный кран тянул огромную двухтавровую балку, и снова на Косырева. Проняло. Это были уже не мечтания, это конкретика.

— Я не додумался, — честно сказал он.

— Но вы и не начинали работать, — заметил Косырев. — Подумайте, подумайте. Давайте соединим логическую мощь машины с творческим мышлением и талантом человека. И вообще, предстоит оживиться.

— Гальванизироваться?

Остроумен, желчен. Но Косырев будто не слышал колкости.

— Подумайте. И войдите, пожалуйста, в контакт с Юрием Павловичем.

Проба. Саранцев поймал кончик галстука, повертел его в пальцах. Прищурился. И этот взаимно не любит того. Какая-нибудь неприметная мелочь, а отношения испорчены. Непременно мирить. Работа помирит.

— Завтра прошу на операцию. Вам необходимо приглядеться.

— Благодарю.

Улыбнулся сдержанно, по слово это произнес c чувством. Ах, вот в чем истоки недовольства? Не в первый ли раз позвал? Да-да. А ведь операции — наглядный результат института, и участие в них — признание, действительная почесть. Глянув за спиной Саранцева на часы, Косырев подвел его к дверям. Тряхнув руку, тот двинулся молодым, быстрым шагом, приятно затронутый. У входа в приемную, на тебе, столкнулся с Нетупским.

— Оо... А-альберт Кириллович!

Он поздоровался с Саранцевым уважительно, обеими руками, и тот принял дружественность привычно и несколько свысока, а Нетупский будто согласился, пусть так. Сегодня он был особенно свеж, камешком блестел подбородок. Волосы в некотором неприглаженном беспорядке. От него пахло вроде бензином, маслом. И верно.

— Подошла очередь, — не выдержал он, — на «Жигули». Вот — приехал.

Смысл оживления раскрылся, поздравили. Выходя, Саранцев еще раз глянул на Косырева. Преувеличивать не надо, но фундамент новых отношений заложен, подумал Косырев.

Нетупский, демонстрируя крупные черные запонки, зачесал волосы и сел в кресло. Свободные брюки не нужно было и подтягивать, никаких складок. Совершенствуется. Этот разговор Косырев был готов провести, так сказать, с научно-исследовательским подходом. Без лишних преувеличений и подозрений, без злости и неприязни. Чтобы, пусть запоздало, обозначить исходную точку — порядочный ли человек. Он повернул дверной ключ.

Нетупский отметил это, но прекрасное настроение и самоуверенность сидели в нем как никогда прочно. Заговорил, не останавливаясь. Косырев еще числился в нетях, в командировке, а вот он уже здесь, не захотел отдохнуть в Речинске. Позавчера была коллегия, Евгений Порфирьевич настаивал: от института ждут многого и побыстрее. Осведомился, конечно, о завтрашней операции: правда ли, что принципиальная, и что Косырев проведет сам? Да, последняя такой сложности без барокамеры. Разговор перешел к этой ближайшей отдаче, к новому триумфу института, и Нетупский поторопился обрадовать: уже идет сквозная проверка узлов.

Всегда наготове — институтский патриотизм и пафос роста открытий. Нетупский говорил, Косырев думал. Подчеркнутая открытость разговора, все было наружу, а он поймал в себе привычное подозрение: путает частностями. Руки в рыжих волосках прочно лежали на коленях. Далеко до красавчика Саранцева, но на кого-то производит приятное впечатление: красноватый оттенок кожи, здоров и равновесен. На лыжах небось регулярно бегает.

— Да, кстати, — поднял глаза Нетупский. — Вверху есть мнение, чтобы я официально подключился к коллективу.

— То есть?

— К барокамере. Вверху считают — заслуженно.

Косырев давно ждал, наконец-то. Придется огорчить, и сегодня не раз, может быть, придется. Предвидя, что как всегда Нетупский опустит руку в карман и примется там что-то перебирать, он медлил с ответом. Ну! Ничего подобного, руки лежали на коленях.

— Олег Викторович... Как не признать ваших организационных усилий? Часть премии, если она будет, по праву ваша. Н-но... Устроит ли вас авторство подобного рода?

Глядя на полировку, Косырев старался говорить мягко. Но что уж. По существу, конечно, получалось резко. Жаль, преждевременно вторгся этот сюжет. Он поднял глаза: подозревает ли Нетупский, какой тарарам задаст Шмелев? Нетупский надел очки, нос полумесяцем обрел солидность. Понимающе улыбнулся.

— Конечно, — кивнул он, — вы правы. Я категорически отказался. Именно так и обосновывая.

Несколько огорошенно Косырев ждал, что дальше.

— Но, Анатолий Калинникович, — Нетупский пригнулся поближе. — Организационные, как вы выразились, усилия везде отмечают не только корыстной подачкой. У нас принципиальней, иначе? Хорошо, давайте разберемся. Создать свою группу времени не было, тянул как лошадь. Вы исподволь передали ряд функций, и в какой-то мере я, как и вы, несу ответственность за весь институт. Разве не так? И за барокамеру. Такие факты, в самом прямом смысле, имеются. Моя каждодневная опека. Мои докладные в министерстве о ходе работ. Мои поправки...

— Гм.

— ...они зафиксированы. И естественно, вверху настаивают — справедливость есть справедливость. Что дальше? Я не завхоз, как вы, видимо, привыкли считать, а творческий работник. Теперь уж буду подбирать свой коллектив. Есть и идея.

— Всесторонней, гм, сквозной психотерапии? — не выдержал сыронизировать Косырев.

— Вы улыбаетесь? Да!

Блестяще. Косырев должен был признать это. Ответы на вопрос в верхах, — почему первый заместитель не в авторском коллективе, — были прорепетированы. И отвечать придется не столько Нетупскому, с позиций скромника, сколько Косыреву, гонителю и зажимщику. Вот и цель — завоевание нового уровня... Нетупский подождал, проследил за течением его мыслей. Он сказал еще не все.

— Анатолий Калинникович. Хочу понять истоки вашей принципиальности. Ведь в последнее время барокамера не очень-то вас интересует. Вас интересует другое.

Мгновенно вскинул глаза, за стеклами блеснули янтарные искорки. Улыбнулся, как опытный бильярдист, — я пойму, я загоню шар, — много у него сегодня разных благожелательных улыбок. Тогда скорее и напрямик, ответный удар. Чтоб не успел приготовиться.

— Видите ли, — Косырев провел по столу туманную исчезавшую черту. — Вопрос о вашем авторстве, если будете настаивать...

— Нет, нет, ни в коем случае!

— ...это проблема разъяснения коллективу. Не знаю, не знаю, как нам удастся. Но я пригласил вас ради выяснения другого.

— Чего же?

— Об анонимке.

Вот теперь он потянулся к карману, но ничего там не нашел, и Косырев догадался: это осталось в халате. Раньше сам шел навстречу такому разговору, а теперь взволновался, покраснел: и он, оказывается, умеет краснеть. Косырев не спускал глаз, весь настороже, готовый поймать неискренность. Молчание затягивалось.

— Ах, это!

Восклицание тоже оттягивало. Обдумывает.

— Х-хм... Буду откровенен — меня тоже познакомили. Только подлец мог прибегнуть к подобным методам. Вы — верующий! Первоклассная нелепость. И все остальное, я так и сказал!

Проявил тонкость, ни слова о моральных обвинениях.

— Но... Не догадываетесь, почему я признал правомерность вашего вопроса? Прямо не хочется говорить, и прошлый раз еще собирался, но вы — помните?—оборвали.

Что за виляния, что за словесная вязкость? Нетупский передохнул, руки его немного дрожали.

— Я сразу заметил — отпечатано на моей машинке.

Ого! Взгляд между коротких ресниц ввинтился янтарным буравчиком. Понял, что Косыреву это известно, и одобрил себя за признание.

— Хотите верьте, хотите нет, — развел он руками, одна из запонок выскочила из обшлага, — я терялся в догадках. Сдавал в ремонт, кто-то воспользовался. Но кто? И если б не случай... А теперь я докажу вам. Есть данные — докажу!

— Знаете, — откинулся Косырев, — завтра операция, мне надо отдохнуть. Нe торопитесь, потом разберемся.

— Вы никому не говорили, нет?

Косырев отрицательно качнул головой.

— Прошу — в секрете. И сегодня же навсегда похороним эту мерзость. Сегодня же.

Он поверил Нетупскому, но тот не верил ему. Что ж, это его ущербность. Однако Косырев был заинтригован. И отказать коллеге в тонком вопросе чести было никак нельзя.

— Хорошо, — мирно сказал он. — Вечерком приходите домой.

— На полчаса, не больше.

Щелкнул ключ, Нетупский ушел. Косырев покачал головой, забыл ведь насчет вскрытия. Но и не надо, пожалуй.

Справился по селектору — Золотко спал.

2

На стройке гудел кран, таскал блоки.

Он постучал в белую дверь бокса. Подняв подушки, полусидя, Ольга Сергеевна читала книгу. Опустила вниз страницами, подвинулась. Он сел в ногах.

— Она не вернется.

Глаза ее потемнели. Всматривалась в него, оценивала. Потом отвернулась к забензиненной заре, к карканью ворон, гроздьями обсевших деревья. Совсем непохожа сейчас на Наташу, суровая.

Косырев тяжело смотрел сквозь нее.

— Ну, расскажите же, что там произошло. Усилием воли не разлюбляют, нужно время, забвение.. Что же случилось?

Косырев рассказал, как о чужом. И очень давнем.

— Может, вам она не нужна? Тогда...

— Теперь не знаю, — перебил Косырев. — Надо забыть.

— Так. Она простила, все вам прощала. А вы — нет.

— Может быть.

Что-то в этом «может быть» возмутило ее.

— Нет, подумайте, — она приподнялась, пристукнула подушку. — Так повезло, такая любовь. Чувства разрушаются неравенством, но вы — равны. Значит, прозевали и, видно, по заслугам. Лучше бы не ездили. Бедная она.

Ольга Сергеевна выпростала ноги в шерстяных носках из-под одеяла, сунула их в шлепанцы. Морщась, поправила волосы.

— Нет, Анатолий Калинникович, вас поразила душевная слепота. Вы ничего не поняли.

— Что вы, ей-богу, право.

— Вам непонятна горячность? А я человек. Счастье других небезразлично мне.

— Простите, — Косырев сжал локти руками. — Не надо об этом.

В глазах ее потускнело. Встала, ушла к окну.

— Все б-боялась об-бидеть, — заикаясь, заговорила она, — но в-вы не заслуживаете мягкости. Скажу прямее. Без нее будете злеть. З-злеть. Хотите быть добрым не от души? Как же лечить, сос-тра-дать, если в глубине — разнодушие, кого это обманет? Мне самой не надо механического добра.

Косырев побледнел — несправедливо.

— Чего там,— тихо сказал он.— Ревную, не смог переступить.

Ольга Сергеевна, не понимая, прикусила пальцы. Оттолкнулась от подоконника, подошла близко. Сложила ладони ребром, кончиками пальцев дотрагиваясь до нежного подбородка.

— Немногие могут, — добавил он.

— А-ах, вот оно что, — протянула она. — Чистоту вам подавай. А вам не стало бы стыдно? Пусть даже все случилось, но ведь от отчаянья. А оно и не случилось, она увидела вас. И все. Нет, Анатолий Калинникович, не могу поверить. Моральному трусу нельзя довериться ни в чем.

Он резко встал, кровать скрипнула. Что это она, заезжая больная, и что он? Сам виноват, разоткровенничался. Не хватало только, чтобы предложила взаймы свою волю. Решает он, и никто ему не нужен, ни эти женщины, которые, хотя под конец, но обязательно свихнутся к произволу, к неосмысленной эмоции. Все они такие. Ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, своих или чужих, для них не обязательна. Хватит.

— Вот что, — сказал он сдержанно. — Не пойте надо мной, не отпевайте. Готовьтесь к операции.

Она глянула на его осунувшееся лицо и вдруг взмахнула руками, сжала их у груди.

— Ах, простите, наговорила! Понимаю — все сложнее.

Жалостно скривилась и, махнув рукой, чтобы ушел, бросилась лицом в постель. Женщина...

А Золотко все спал. Значит, завтра.

Копаясь в новых данных к операции, он дотошно, целый час расспрашивал химичку Анну Исаевну и рентгенолога.

— Сегодня, Анатолий Калинникович, спать в десять часов, — напомнил рентгенолог Коган, разминая облезшие худые руки.

Выполняет поручение Юрия Павловича. Анна Исаевна ушла первой, глянув мимоходом в зеркало на свое терракотовое личико. А также и на Косырева, который задумчиво снимал халат.

Поезд остановился, «Ленинские горы». Под бетонными сводами он вышел на эскалатор, обернулся. Через стеклянные отсеки, как в кадрах, открывалась чаша Лужников, все глубже и глубже. Амфитеатр стадиона вспыхивал точками оконец — вне системы, беспорядочно, по надобности. Весенняя московская, синяя и золотая, дымка. За дверью холодный, негородской воздух, запахи земли. Куртины сирени, калины, рябины; еще зябкие, но упругие живые стволы и ветви. Уголок русской природы, как говорил покойный друг, лучший, ближайший человек Петр Ухов. Не так мало их уже, покойных друзей. Гуляли здесь вместе, и он увлеченно рассказывал о «лоци коммунес», о стереотипах, которые определяют эпоху былин и сказок. И песен народных. Кирпичная кладка фольклора, вот что такое эти «лоци», каркас безымянного художества. Но суть прекрасных образов — не в них.

Жизнь повернулась так, что никакие общие лоции, никакие стереотипы не помогали. Пора подавить личное, возраст — подходящий. Но не выйдет, не тот характер. Ни аскетизма, ни толстовства. Что же выйдет? Толстой сказал во время великого голода: любить важнее, чем накормить. Можно кормить и не любить, но нельзя любить и не накормить. Вот как.

В золоте заката, в отдаляющей дымке — мачтовые очертания. Университетское здание медленно, как флагманский корабль, плыло в воздухе. Он шел по центральной аллее, между бурых после зимовки туй — к фонтанам, к фронтону главного входа. Засветились часы на башне. Семь, малолюдно. Один за другим, а то и по три, по четыре и здесь вспыхивали оконные прямоугольнички.

Подойдя к пустым фонтанам — дорожки усыпаны битым кирпичом — он бросил камешек, и тот заскакал упруго между сплетений труб. И горя ему мало, чурбачку каменному, не надо выбирать. Ну, еще один. Совсем в другую сторону.

— Анатолий Калинникович, — прошептали за спиной.

Так. Косырев сразу узнал: проситель Водилов, о котором утром рассказала Алина. Сзади откашлялись. Он кинул еще камешек. Никуда не денешься, повернулся. Параличное веко, извилистый нос, трубчатые губы. Бороденка висела отсыревшей кисеей.

— Здравствуйте, Водилов. Охоту на меня открыли?

— Не ра-ади, не ради себя.

Среди недвижных каменных статуй великих лиц и в полутьме сумерек он жалко, искательно улыбался. Замерз, дожидаясь, дрожали плечи.

— Вот, — протянул букетик. — В знак почтения.

Косырев спрятал руки. Три огненных цветка, три гвоздички махровых заметно дрогнули. Здоровый глаз Водилова на короткое мгновеньице вспыхнул тускло, но он подавил себя беспощадно и безукоризненно. Опустил цветы.

— Ну, сколько можно, — сказал укоризненно Косырев. — Не берем таких, слишком мал. Вам нужно обратиться в детскую клинику.

— Не верю я тем, не верю. Вы же один у нас — чародей, кудесник. И сынок у меня единственный, один-единственный.

Водилов уронил ненужные цветы и сверху вниз жестко провел рукой по лицу, не жалея ни глаз, ни раскисших губ. Приблизился. Косырев почувствовал изрядную сивуху.

— Не презирайте. Да, выпил. Для храбрости, поймите.

Он прикрыл рот ладонью. И, глянув в сторонку, сказал:

— Может... дать надо?

Рука его потянулась в карман пиджака.

— Что? Что вы хотите? — Косырев брезгливо отступил от уже ненавистью задрожавшего Водилова. И повернувшись, пошел прочь.

— А-а-а! — Водилов побежал рядом. — Руки умываете! Знаю, знаю, простому человеку в клинику вашу — сквозь игольное ушко. Нн-о, я-а тоже не без зубов. Да я вас замучаю, по инстанциям затаскаю, Ан-натолий Калинникович. В-вы у меня попрыгаете. Писателей, художников всяких к себе, а младенца беспомощного — на свалку? А-ах ты, князь науки!

Косырев вмиг обернулся. Водилов приспоткнулся в двух шагах, тяжело дыша.

— А ну-ка, марш! Не то — в вытрезвитель.

Водилов согнулся, будто к прыжку, но прищелкнул пальцами, выдохнул «а-ах» и побежал, нахлобучив шапку, вспять.

Из-за углового корпуса, где жил Косырев, дул ветер. Роза ветров вокруг огромного здания. Ветер с запада, пустынный, бесчеловечный...

Самому-то не надо «злеть», нельзя. Косырев повернул обратно. Водилова не было видно. Он пошел дальше, и на полукруглой скамье, скрытой прутьями кустарника, увидел скорченное тело, поднятый воротник, рифление ботинок в кирпичной крошке. Водилов лежал, отвернувшись от мира, и Косырев сердцем почувствовал, что с ним происходит. Ребенок и вовсе был ни при чем...

— Эй, вы, жалобщик!

Водилов подскочил мячиком, на глазах были слезы. Надвинул сбившуюся ушанку.

— Испугался я. Очень. Когда сможете привезти?

— О-о-х, — выдохнул Водилов. — Через два денька жена примчит.

— В клинике найдете Юрия Павловича — запомнили сполупьяну? — и скажете, я просил посмотреть. Буду оперировать. В детской, разумеется, клинике.

Водилов захлюпал, вытираясь бороденкой. Косырев зашагал домой. Но за углом тот нагнал и сунул целлофан с гвоздичками.

У подъезда блестели новенькие «Жигули». Его остановил вахтер.

— А вас тут спрашивал один. Толокся-толокся... — вахтер поднял мохнатые брови над добрым своим, ноздреватым как пемза лицом. — Ну, такой... С портфелем. А потом еще двое.

Косырев удивился: кто бы.

3

Войлочный коврик сиротливо валялся у двери. Он сполоснул запыленную вазу и поставил в нее вынутые из хрустнувшего целлофана махровые гвоздики. В полусвете из прихожей они загорелись люминесцентными маячками, один выше другого. Где же Нетупский?

Хрустнул всеми суставами. Из ванны вышел взбодренный. Непрерывный звонок в дверь. Ну-ну. На площадке было темновато, у плафона с незапамятных пор перегорела лампочка. Щелкнул выключателем, и в ярком свете возникли Евстигнеев, — шапка лихо сдвинута на затылок, — и Сергей. И встревоженные, и веселые.

— Боже! — вскрикнул Косырев. — Приехали?

— Фу ты, черт, Толька! — Евстигнеев поправил шапку. — Мы просто перепугались. Вахтер говорит, недавно прошел. И в окнах, высчитали этаж, свет горит. Звоним-звоним — куда человек делся?

Сергей с улыбкой поставил чемодан. А на заочное опоздал, подумал Косырев. Жаль.

— Да проходите же, раздевайтесь, дорогие.

Они затоптались, снимая пальто и разматывая шарфы.

— А мы с раннего утра в Москве, — сказал Евстигнеев. — Только я освободился — сразу к тебе. Разве не получал телеграммы?

— Какой телеграммы?

Косырев выдвинул крышку ящика, и оттуда, действительно, выпала и телеграмма, и еще письмо. Торопливо отыскал обратный адрес и вздохнул — Речинск, Марцевы. Крупный ученический почерк. Сергей увидел через его плечо.

— Чтой-то ты разволновался? — спросил Евстигнеев.

— Нет, — сказал Косырев, — ничего особенного. Да проходите, проходите.

Выключатели щелкали, и свет заполнял пространство, вырывая из мрака книги, проигрыватель, микроскоп. Фотографию сына и жены. Охватив руками оконный проем, Сергей загляделся на огоньки Москвы.

— Вот, значит, как живешь, — Евстигнеев, озирая комнату, минутно остановился на фотографии. — Скромно, по-холостяцки... Едва ведь втроем не приехали. Павлик пристал, хочу к дяде, ни в какую.

— Ну, рассказывайте, какие дела.

— Дела, дела, — Евстигнеев глянул на Косырева с полуулыбкой. — Все. Все окончательно решено.

Они присели, и он принялся рубить свои короткие фразы. Пленум обкома — дело ближайших дней. В ЦК серьезный разговор был. И похвалили, и поругали. С гордостью слушал, что Речинская область использует счетную технику грамотно, с увеличением производительности... Не ради моды. Но больше, конечно, песочили, добрались до многих фактов. И насчет оптимизации торговли — случаются немалые убытки. И о том, как область, еще при Батове, притаила впрок шагающий экскаватор, а он был нужен в другом месте. Пришлось краснеть.

Евстигнеев и впрямь покраснел, туго пригладил волосы.

— Надо задуматься над собой. И поглубже. Ох, Анатолий, от многогранных обязанностей голова раздулась во много раз. Помнишь, обговаривали? Не знаю, с чем просыпаешься ты, а во мне с ранней рани горят слова: рабочая сила, фонды. Как эффективнее использовать, поднять производительность? Где выход, чтобы субъективное не лезло вперед? Неужели каждодневная суета в чем-то и мешает делу? Хочу добиться перелома характера: нельзя, чтобы жгла каждая мелочь. Но негодно и полуравнодушное олимпийство.

Он покрутил пальцем вокруг лба.

— Нужно нечто посередине. Мера.

Косырев понимал, как мучают Евстигнеева парадоксы экономики: одно дело — до утверждения, иное после, иная ответственность. Понимал и победоносный вид, и сомнения, и радостную взволнованность, что любимое дело и власть творить — почти в руках. Весомо. Но все как-то издалека: крупный промышленный комплекс, областная колокольня, общегосударственный взгляд. Рад приезду, но как-то не очень, лучше бы не сейчас. Он раздвоился, одна половина готова к борьбе и ко взлету мысли, другая — сникла. И сказанное Ольгой Сергеевной, и вот теперь эта встреча обозначали, что после Ленинграда — как ни гнал волевыми усилиями, не решал окончательно — в глубине таилось нечто позорное: полуравнодушие. И ощущение связанной, придавленной силы.

Нельзя, не может так длиться. Завтра операция, надо войти в ритм. Потом — выступление, доклад. Встряхнулся, стал слушать внимательнее.

— Два миллиона населения, целое государство! Мечтаю сделать область образцовой. Во всех отношениях. Жребий брошен, я должен быть уверенным, сильным. Без своевольничанья — в этом недостаток Батова, который прививался и мне... Вот вкратце такие новости.

Он поднял бровь.

— Да-да, уверен, у тебя пойдет хорошо, — подтвердил Косырев.

— Хорошо, значит,— прищурился Евстигнеев. — Не заметил, что раньше ты скучал от подобных материй. Не тот ты, не тот. Пожалуй, спокойнее, но как-то... Что случилось?

Косырев промолчал.

— Дух нежилой и цветы. От поклонниц, что ли?

— Это, брат, такая поклонница, — скривился Косырев.

— Ну, ладно, не буду лезть без спроса, — смягчился Евстигнеев. — Однако надеемся, у тебя можно поесть? Го-олодные...

Тут-то Косырев и вспомнил, что пакет из «Гастронома», да и чемоданчик остались в клинике.

— Братцы, братцы, — смутился он, — а ведь мне нечем вас кормить. Абсолютно. Пойдемте, глянем на кухне.

На дне кошелки кукожились сморщенные картошки.

— Ладно, — сказал Евстигнеев, — вари. Ты с легким паром вари, а мы привезем чего-нибудь. Прямо в мундире, чего там.

— Деньги возьмите. Возьми, Сережа.

— Я тебе возьму, — сказал Евстигнеев. — Зарплату и нам платят.

Они ушли. Натянул резиновые перчатки, из-под ланцета зазмеилась топкая ленточка кожуры. Услышав телефон, на ходу приоткрыл форточку, показалось душновато.

— Анатолий Калинникович? — ровный голос. — Я рядом, у Алексея Федоровича. У Твердоградского. Вы один?

— Пока один.

Отложил ланцет, снял перчатки. Придется, гости дорогие, и верно в мундире. Острый, короткий звонок. Уже из-за двери Нетупский открыл в улыбке белые зубы некурящего. В одной руке был черный портфель, в другой пальто и белый халат. Косырев удивился.

— Осматривал Твердоградскую, ей нездоровится, — объяснил Нетупский.

Волнуется все ж таки. Пригнулся к зеркалу, взмахнул расческой по прибранным волосам: обтопал нечто с вычищенных ботинок. И мимо хозяина, разминая плечи под свободным мохнатым пиджаком, пошел в глубь квартиры, взглядом спросив, направо или налево. Портфель с латунными защелками прихвачен был, видно, не зря.

За круглым столом поставил его в ногах; Косырев придвинул сигаретницу. На лице пришедшего рисовалась некоторая торжественность — накануне разоблачений. Любопытно, что продемонстрирует.

— Вы сказали: пока одни. Кто же?..

— Не беспокойтесь. Скоро придут, но, надо думать, уложимся?

— Милая у вас квартирка,— Нетупский обвел взглядом стены и прибавил еще словечко, — пустует.

Он был здесь не впервые, и вспомнился давний новогодний скандал, когда он сумел урезонить Корделию.

— Ну-с? — сказал пожестче, чем собирался, Косырев.

— Быка за рога? — ответил вопросом Нетупский. — У нас, у ученых, как принято? Тем более у хирургов? Сначала отмерь, да поточнее, потом отрежь. Но — вот.

Он нагнулся, щелкнул застежками. Глянул из-за края стола. Косырев разминал сигарету, но, посмотрев на белые зубы Нетупского, подавил желание, сунул ее обратно.

— Не догадываетесь, — спросил Нетупский, — чей опыт-то присутствовал?

— Ну-ну.

Тот положил связку, крест-накрест перепоясанную свитой тесемкой. Письма. Бережно опустил посередине.

— Я привык доверять людям. Но вот, вот факт.

Косырева вмиг пронзило, что это ее, Лёнины, пропавшие письма. Побывали в чужих руках, прочитаны со смешком, с издевкой. А у шероховатых блоков валился снег и дождь, качался фонарь, она позвала и оттолкнула... В висках билась тяжесть, на минуту закрыл глаза — утишить гнев. Взял связку, письма согревали руки. Лоб Нетупского, который надел очки, морщился сочувствием и сожалением. Теперь ненужные письма, с их помощью не сынтригуешь, а для Косырева запретные, Нетупский, приподняв над столом прямые ладони, ждал. Откуда и зачем такая бережность, сочувствие?

— Вы читали, — спросил Косырев, — это?

— Что вы, что вы! — Нетупский поднял ладони повыше. — Только имя на верхнем конверте. Не знаю и от кого.

Знает.

— Кто выкрал?

— Она, кто же. Мария-Луиза. Вчера с ужасом наткнулся в сейфе. Она, конечно, и анонимку отстукала. Воспользовалась моей болезнью и — на свободе. Она, Мария-Луиза.

Нетупский повторил институтское прозвище своей секретарши со сладострастием самобичевания. Перед спрятанным бешенством Косырева сдернул очки. В глазах его, как в янтаре, сверкнули острые трещины, он опустил их. Дохнул и протер замшей одно и другое стекло. Давал время переварить; его сдержанности, как и всегда, можно было позавидовать. Опасный человек. Черт бы их вместе с Марией-Луизой побрал, разберись поди. Нетупский надел очки.

— Что собираетесь предпринять, Олег Викторович?

— В каком смысле?

— Ну, — как вы ее назвали, — с Марией-Луизой?

Ведь она нужна тебе, думал Косырев, и очень. Между ресничками Нетупский остро вгляделся и, отсекая, взмахнул короткопалой рукой.

— Гнать, конечно. Был введен в заблуждение исполнительностью. Ведь мы не будем копаться? Тогда беру на себя — уйдет миром.

Обозлила и его — бросила тень. Косырев опустил связку писем на колени, последний об этом вопрос:

— Но, Олег Викторович... Вам первому показали тот документ. А вы мне почему-то ни слова.

Нетупский вжал камешек подбородка в шею. Полные щеки надулись, покачал головой.

— А как поступили бы вы? Если вам — доверительно, по секрету? Повторяю: сразу и решительно отверг содержание. Наотрез.

Это он верно, это правда. Но с какой интонацией отвергал-то? Имеет значение. Нетупский выждал. Осторожно, чуть раньше чем надо спросил:

— Могу ли считать, что с этим покончено?

— Да,— сказал Косырев почти твердо.

Нетупский обрадовался так неприметно, что если бы не постоянное внимание Косырева, то и не заметить. Губы и полные щеки чуть дрогнули, выдохнул воздух. Защелкнул портфель.

Вот и все. Но Косырев не успел подняться, как Нетупскнй снова заговорил, несколько другим тоном, потверже:

— В таком случае и у меня есть претензии. Исходя из ложной версии, — вы ведь подозревали, — вы стали подыскивать мне место. Не объяснившись, ничего не сказав. Разве так поступают?

Версия родилась позднее, но, г-м-м, подумал Косырев, ай-я-яй, Евгений Порфирьевич. Или Нетупский косвенно догадался?

— Теперь исключаю, — сказал Косырев. — Полностью.

Нетупский энергично размялся. Поправил очки, руки легли на стол. Косырев удачно миновал вопрос, не сказав, что именно он так категорически исключает.

— Наше время — время предельных темпов, — Нетупский говорил с довольством и некоторой наставительностью. — И надо уметь быстро менять точку зрения. А то что же получается? Слухи идут все шире. А я точно такая жертва, как и вы. Почему, например, вам не пришло в голову немаловажное соображение, что в нашем кругу не принято действовать подобным образом? Не тот, Анатолий Калинникович, уровень. И получилось нехорошо, крайне несправедливо.

На красноватом его лице установилось выражение: хоть и понятно, что от горячности, от нетерпимости ко лжи, — нельзя компрометировать невиновного. Однако умеет нудить, и при чем здесь Косырев.

— Вверху говорят — вы оба достойные люди. Как же дальше? Боятся конфликта, склок, требуют разрядить обстановку. Я обещал, и теперь принципиально важно, как отнесетесь вы...

Нетупский говорил убеждающе. В тоге миротворца, сохраняя преимущества инициативы и благородства — ведь продиктовали лояльность и дружелюбие вернуть письма? — он и сам не заметил, как естественно встал на одну доску, второй фигурой рядом с Косыревым. Ничего себе. Оказывается, все зависело только от шефа, от его проницательности, от реального понимания. Зачем ссориться, если работать вместе? Пресечем слухи, и все по-прежнему. Даже лучше. Модус вивенди по-латыни, а по-нашему, по-простому, по-русскому (однажды Нетупский так и сказал: по-русскому, а не по-русски) — давай жить другому. Косырев — большой ученый, ему карты в руки, но и Нетупский — незаурядный организатор. Все разумные указания шефа будут исполняться беспрекословно. А потом... Потом есть потом. Сейчас надо на мировую, другого выхода нет. Достойного выхода.

Неужели? Косырев посмотрел в окно, на красные плывущие огоньки. Нет, уходить Нетупский не собирается. А в такой момент тем более: немедленно свяжут со слухами — потому и ушел. Не вы, товарищ Косырев, назначали его.

Все-таки считает примитивным. То есть — доверчивым. И как легко отказался от авторства, ни слова больше о барокамере нашей любимой. Тут сила.

— С Саранцевым вы, Анатолий Калинникович, правильно помирились.

На ходу подметил. Косырев распрямил спину. Не в этом суть конфликта, не в анонимке.

— Разве суть во всем этом? — будто между прочим сказал он. — У нас с вами другие, более важные расхождения.

— Какие? — спружинился Нетупский.

Игра в «горячо-холодно», открытая утренним разговором, продолжилась, Косырев хотел пробиться дальше. Осторожно, осторожно, он медлил. В этом человеке виделось множество слоев. Вопрос был задан, но Косырев молчал.

Хлопнула входная дверь, — встречая Нетупского, он не закрыл плотно, — дрогнула форточка. Громкий разговор Евстигнеева и Сергея, они раздевались. Нетупский прислушался мельком и снова поднял глаза на Косырева, он ждал ответа на вопрос — какие? В комнату просунулось румяное с холода лицо Сергея, и Нетупский разочарованно откинулся на спинку.

— Мы пришли, — сказал Сергей, обозревая сидевших.

Накал молчаливой дуэли, однако, погасил его улыбку.

— Сейчас, сейчас, — сказал Косырев. — Картошка там не переварилась?

Сергей прикрыл дверь. Хватит таиться, пора — в открытую.

— Я обязан, — оказал Косырев, — сообщить вам, как своему заместителю, некоторые вещи. Видите ли... Будем перестраивать работу института и клиники. Подчиняя ее, в частности, исследованию психологических факторов.

— Пси-хо-сома?.. — прошептал Нетупский. Он быстро соединил руки, глаза блеснули. Но Косыреву показалось — не только. В мыслях он пружинисто встал и прошелся вокруг, глядя как кот на мышь. Ей-ей, прошелся еще раз. И притормозил восторг, весь внимание.

— Об этом, — продолжал Косырев, — я и буду говорить во вторник, на совете. Надо готовить докладную в министерство, потребуются новые кадры.

— О!

Нетупский глянул на Косырева с каким-то даже мгновенным преклонением. Ах, если б ему знать пораньше, если б oн мог проникнуть в замыслы шефа и предположить, что тот сомневается в проверенных практикой методах нейрофизиологии и хирургии. Тогда бы он мобилизовал свои обширные связи и предупредил кого следует, что Косырев проталкивает вредные теоретические конструкции. Бесперспективные, бесплодные, без отдачи. Что он пытается возродить мистицизм, психоанализ, который и неизбежен там, где пренебрегают материальными структурами. Где ни к чему современные методы — ни математики, ни кибернетики. Немыслимо видеть, как гибнет крупный ученый, втягивая коллектив в манипуляции с тенями. Но что делать? Пока он у руководства, упрямо будет пробивать свое. Иное дело — всесторонняя сквозная психотерапия... Может быть, отчасти Нетупский догадывался и раньше, но фактов не было. А теперь — горячо, горячо — и времени мало. Сжимая опущенный на колени портфель, Нетупский как-то осел: а-ах, ты, досада... Порыв ветра распахнул и форточку, и дверь; Нетупский и Косырев даже не заметили.

— Н-но...— протянул Нетупский, — как же так? Нет тезисов. Никто ничего не знал.

— Вот я и сообщаю вам, — широко улыбнулся Косырев. — Зачем тезисы, будет стенограмма.

Он не таился от тех, кто на кухне и кто теперь поневоле слушал через открытую дверь. Нетупский оглянулся. Он рвался действовать без отлагательства, но неприлично же сразу, бегом.

— Психические феномены не рассчитаешь, не измеришь, — сказал он.

— Один миг — и заявите: они вообще не существуют.

— Существуют. Но проявляются только физически. Факты — только физичны.

Он потерялся. Ему-то лучше бы и не влезать в спор, где возможен изрядный ущерб. А Косырев был готов поиграть и прощупать.

— Все факты? — удивился он. — Н-ну, положим. Давайте тогда разберемся, как вы толкуете понятие факта.

— Х-ха.

— Это очень важно. По-вашему, ненаблюдаемого в данный момент и не существует?

— Для нас — не существует, — ответил, сморщив лоб и теребя ручку портфеля, Нетупский. И подчеркнул: — Для нас.

— Но вся наука в этом: прокапываться к скрытым фактам. Знаете, Маркс писал, что самые туманные образования в мозгу и те являются необходимыми продуктами, своего рода испарениями материального жизненного процесса. Туманные! Которые, кстати, могут быть установлены эмпирически. Вы ведь не позитивист?

— Бог мой, — откинулся вместе со своим портфелем и не удержался сыронизировать Нетупский. — Я и забыл, вы у нас философ. Вам простого смертного запутать — проще простого, но я, Анатолий Калинникович, твердо знаю. Гораздо тверже, чем полагаете: ученый у нас должен быть материалистом.

— Именно, — подхватил Косырев. — Но и диалектиком.

К чему бы это заумное, подумал, видно, Нетупский и размялся на стуле. Осознавая ошибку препирательства, он приходил в себя. Совсем не все потеряно. В конечном итоге неожиданный перелом шефа убыстрял его путь к славе. Борьба только начиналась, а промедление в информации и этот разговор — ничего больше как тактические промахи.

— Вот и обсудим, — успокаивая, сказал он. — Во вторник.

Короткие сильные пальцы его легли на стол, пошевелились на скатерти, как на кнопках гармони. Торопится. Он унял их и прислонился затылком к стене, паркет скрипнул под стулом. Косырев снова подавил желание закурить.

— Обязан поговорить с вами и о новом партбюро. Буду рекомендовать Юрия Павловича.

Нетупский был готов уже ко всему. Ответил раздумчиво.

— Конечно, мы ошиблись, Ерышев не та фигура. А Юрии Павлович партиен в лучшем смысле слова. Честен, организован, получит большинство. Но — предвижу. Нам с вами трудно будет обосновать кандидатуру. Тоже ваш зам, и нельзя совмещать два таких поста, недемократично. Ни министерство, ни райком не согласятся. Почему бы, например, не Саранцева?

Косырев задумался.

— Нет, мнения менять не буду. Освободим Юрия Павловича насколько возможно.

— Неужто согласится? — Нетупский ровно сомкнул губы. — Но зачем эти трудности, зачем все это?

Отвечать Косырев не хотел, и вопрос о Саранцеве тоже повис в воздухе. Нетупский и не ждал. Зафиксировал молчание, застегнул пуговицу пиджака.

— Столько новостей, — сказал он, вставая. — Надо продумать.

Он взял портфель. И тут в дверях показались Евстигнеев с Сергеем.

— Терпели, терпели, — сказал Евстигнеев. — Пора и ужинать. Может, и товарищ...

Он повернулся к Нетупскому, который сразу оценил его внутреннюю весомость и поправил очки. Косырев легонько подмигнул Сергею, вставшему у притолоки.

— Нет, нет, — поклонился Нетупский, — спасибо. Меня давно ждут дома.

Телефон тебя ждет, подумал Косырев и вдруг, глянув на прикованно наблюдавшего Сергея, спросил:

— Скажите, Олег Викторович... Вы не знаете в Речинске такого... Семенычева.

Сергей вжался в притолоку; что делать, дружок, надо. Евстигнеев поднял бровь, Нетупский не знал, видно, другого — как ответить? — молчание получилось нехорошим, Косырев примолк требовательно: отвечай.

— Нет, не знаю.

Лицо Козырева стало совсем жестким. Евстигнеев глянул на него и на Нетупского, задумчиво погладил подбородок.

— Разве упомнишь всех, — добавил Нетупский. — Может быть.

Нетупский повернулся. Все вышли за ним, Евстигнеев придерживал Сергея за плечи. Смотрели как одевается, как аккуратно заматывает шарф. Открыл портфель, начал складывать халат. И в этот момент из его кармана скользнуло что-то, тяжело ударилось о паркет. Нетупский мигом нагнулся и спрятал, но Косырев успел увидеть.

Четки. Темно-гранатовые, граненые, крупные, на толстом с узлом шнуре—четки. Вот что перебирал в кармане и подбросил в коридоре. От нервов помогает или еще от каких бед?

Неловко, не глядя вокруг, Нетупский запихнул сверток. Нажал на ручку двери, обернулся к Евстигнееву.

— А я помню вас, — серьезно сказал он. — Вы Евстигнеев.

Евстигнеев отпустил Сергея, вопросительно глянул.

— Лечил товарища Батова, — пояснил Нетупский и добавил многозначительно: — Раньше.

Когда я в Речинске, в этом, в вашем, почудилось Косыреву, наблюдал за уважаемым человеком, все было в порядке. А теперь, на вскрытии, что вы там замазывали, экс-пе-ри-мен-та-торы? Распускать таких слухов Нетупский, разумеется, не будет, но и опровергать — тоже. По взгляду, мельком брошенному из-под шапки, Косырев схватил точно: Нетупский не думал так, но очень хотел, чтобы Косырев подумал, что он так думает. Не трогай, ударит током. Евстигнеев нахмурился чему-то. Сергей скрестил, глядя в пол, руки, длинные ресницы затеняли глаза...

Нетупский открыл дверь, и на повороте с золотой оправы очков, которые забыл снять, сверкнули лучики. Евстигнеев взглядом проводил борцовские ниспадающие плечи. Дверь закрылась, загудел лифт. Все трое слушали, как он спускается в шахту. Смолкло.

— Тот?..—спросил Евстигнеев. — Что это — четки? Муть какая-то. Но вообще — силе-он. Проницателен по-своему, у таких разработана техника. И привык ловчить. Тебя — не обловчит?

Косырев ботинком поправил задравшийся край коврика.

— Знавал подобных, — Евстигнеев назидательно поднял палец. — У меня, брат, такое чутье... Анонимку все ж таки — не он?

Такие четки, что сами не упадут; уж не обвел ли вокруг пальца? В чем собственно повинна Мария-Луиза? Косырев рассердился на себя, но вспылил на поучающего Евстигнеева:

— Чутье, чутье! Суди по-своему, я иначе. Почему и в этом обязательно полагаться на тебя?

Опомнился, сбавил тон, но упрямо надавил:

— Знаю — к анонимке не причастен.

— Ну, знаешь так знаешь, — припечатал Евстигнеев и с холодком осведомился: — Надеюсь, только со своими так разговариваешь? Нервен, видите ли. Ладно, мы вытерпим. Но...

Он тронул Косырева за плечо.

— Попомни — не просто клопик жалящий. Это саксаул, с развитой корневой системой. И вытащить прямиком, без подкопа, будет его трудновато. Не мне, тебе предстоит операция.

— Разберусь.

— Хотите правду? — Сергей улучил момент, ступил вперед. — И такой еще будет работать у вас? И будет дипломатическая тягомотина? Поз-зор. Я бы...

Он с размаху ударил кулаком по двери. Перенес ненависть к Семенычеву на этого.

— Ну-ну, романтик, — остерег Евстигнеев.

— Нет! В наше время будет не так!

— В ваше время? — задумался Косырев и вдруг спохватился: — Слушай, Сережа. А ведь ты опоздал на заочное.

Сшиб известием. Получилось неловко, Сергей пригас. Косырев стал уговаривать, что даже лучше и время есть до лета, и на очном — настоящая учеба, но тот молча смотрел вниз и видно было: возвращаться в Речинск — нож острый.

— Нельзя ли хоть временно пристроить? — спросил Евстигнеев.

— Прописка же, — напомнил Косырев и провел пальцем по лбу. — М-да. А впрочем...

Сергей глянул без особой надежды, как зверек из капкана.

— Да, верно, — вслух думал Косырев. — Прикомандируем к нашей лаборатории, к техникам. Умеешь с инструментом мудрить? Научат. И тогда жилье в общежитии возможно. Точно, точно. Завтра придешь в институт, договоримся... А сейчас — ужинать.

Он обхватил их — на кухню. Но Евстигнеев сдвинул обшлаг, остановился и свистнул.

— Фью-ить! То есть никаких пиршеств. На самолет опаздываю.

— Как же так...

— А так вот, — с легким упреком сказал Евстигнеев, — всё разговоры. Сергей — мигом.

Чувствуя себя виноватым, Косырев оделся проводить. Сергей — прибавилось силенок — схватил в обе руки все вещи. В последний момент Евстигнеев шастнул на кухню и, звякнув там крышкой, принес, перебрасывая в ладонях, три горячие картошки. Обдирая кожуру, они зажевали их в лифте — пахучие, рассыпчатые, вкусные.

Под звездами, на стоянке, Евстигнеев на ухо сказал:

— Так вот и будешь один?.. Нельзя. Но что-то решается у тебя, скрытник?

Решилось уже, решилось.

С аэродрома Сергей возвращался в гостиницу. Такси умчалось в Домодедово. Звездное и ветреное небо; темные, розоватые, быстрые облака. Одни. Сжало дыхание: когда-то увидит теперь Ивана. Звезды.

Луч света.

Тоньше иглы или рассеянный; мерцающий или мощный, как луч Солнца, он воплощает все начала и все концы, мир и антимир. Дрожанье выброженного кванта ищет цели — во все превращаясь и все превращая в себя. Не атом и не молекула, он — самая первая Натура. И если он схлопнут чудовищной косной силой в «черной дыре», то живительной силой взрыва он снова освободится, и все продолжится снова.

Только мысль, порожденная делом и мозгом — быстрее света. Не видеть его, ослепнуть — несчастье великое. Но слепота и утрата свободы мысли — намного горше. Разгадка звездного неба над нами и нравственного закона внутри нас — не в боге, как верил Кант. Они едины как сущее и должное, как то, что есть и что делами своими творит человек. Каждый из нас.

Он медленно шел по аллее. Итоги дня подводила не злость, а зрелая ненависть.

Отдельная мысль как прямая линия. Глубокое осознание охватывает истину кругами. Сейчас взгляд Косырева обогнул всходящую луну Нетупского и приник к обратной, скрытой вращением, стороне. Углубляясь в изломы, в кратеры, в уязвимые трещины.

Критически и брезгливо размяв сигарету, он наконец-то жадно затянулся.

Четки. Символ поисков случая, хитрой игры. Совсем неглупец, вооружен. Но современная глупость это не природная мизерность, не безотносительно ко всему. Она — в приложении интеллекта мимо способностей. Когда садятся не в ту телегу. Не тунеядцы, но... Для них пост вроде собственности и попечение о всеобщем благе — пустая форма попечения о себе. И ловчат, и прячутся искусно. Ими движет особая корысть, людей другого замаха им не понять. Все на свете, кроме себя, безразлично. Да и сами себе, если вдуматься глубже, они безразличны. Так... функционируют и здоровье берегут. Откуда они — такие?

От завтрашней субботы до вторника, до доклада, — вот время, которое он отвел Нетупскому. Тот раскрылся сегодня больше, чем хотел, а значит — первая победа. Что ему надо? Замысел был, пожалуй, потоньше, чем представлялось вначале. Чтобы на Косырева посмотрели с иной стороны, с трезвой. Авантюризм налицо, нереально мыслящий утопист. Обуздать. Куда денется без института и клиники? И тогда Нетупский — тоже за науку, и ему даже лучше, чтобы Косырев оставался, работал. На него. Не к спеху, сначала сил нарастить. Классическая картина: прогрессивный зам в конфронтации к ретрограду-шефу. А потом и в директора, в академики замахнемся... Исходные рубежи определялись четко.

Косырев сам привил раковую опухоль и сам обязан был сделать все — снять ее, иссечь. Нельзя, чтобы слабый в науке торжествовал над сильным. И еще одна слабость — надеется на случай, на цепочку скомбинированных случаев.

Вот ведь! Вроде он только обуза, тормоз, но вроде Косырев и нуждался в нем. Как в преграде, которую стоит преодолеть. В этом — когда личное захлестнуло петлей — и было косыревское спасение. Выход из полуравнодушия был в этом. И в работе, конечно.

Нет. Как это сказал Шмелев?.. Не взять Нетупскому Киева и не поставить в храмы своих верблюдов. Нет, нет.

Дома позвонил кое-кому из неинститутских: пригласил на доклад. Стопка писем лежала на скатерти. Читать нельзя, запрет. Подержал в руках со смутной, с печальной улыбкой.

Ровно десять часов. Спать.

Глава одиннадцатая Операция

1

Шесть утра, рассвело.

Косырев потоптался в ботах: нет, ноги не оскользнутся ни на миллиметр. Переодетый в хирургическое свободное белье и накинув халат, он прошел в предоперационную.

Перед ним в торжественной тишине сидело человек тридцать, даже побольше. Впереди оператор-дублер, Юрий Павлович; он закинул ногу на ногу, лицо выражало предельное внимание, пример для подчиненных... Чуть позади — два ассистента, Людмила, операционные сестры. Новенькая медсестра, студентка Колосова. В первый раз на такой сложной операции, под туго затянутой косынкой выделялись расширенные бледно-голубые глаза. Послушалась, сняла краску, — смойте эту грязь, если хотите в операционную, — и вот, оказывается, белесые симпатичные реснички. Ничего, не подведет Колосова, сколько раз, видимо, пережила, что обязана делать. В разной мере волновались все. Суровый анестезиолог Вернов, затянувший рукава выше жилистых запястий, со своим ассистентом. Инженеры, обслуживающие аппаратуру и полиграф, который показывает во время операции ритм, колебания важнейших жизненных функций. С ними и Альберт Кириллович Саранцев в белом халате, во врачебной шапочке, скрывавшей ясный лоб. Косырев кивнул ему; Юрий Павлович ревниво обернулся, но сохранил невозмутимость. Сейчас нельзя, никаких посторонних эмоций. Где же, однако, реаниматор, Косырев недовольно поднял брови. На такой операции он может понадобиться в любой момент и должен знать, что сейчас скажут. Пока воздержался от замечания. В стороне сидели терапевты, лабораторные работники, рентгенолог Коган. Они готовили больную к операции, им предстоит лечить ее после. У ординаторов на коленях раскрытые блокноты — усваивать надо, запоминать, распространять опыт. Наблюдать за ходом операции они будут сверху, на галерее, через застекленный люк над операционным столом.

Операция была значительной трудности, но не впервые, и все как будто было известно, диагноз отработан на ЭВМ. Все, да не все. Косыреву оставалось проверить одно предположение, уточнить задачу. На столике перед ним лежал коричневый муляж, макет опухоли, сделанный по рентгеновским снимкам — ангиограммам. В кровеносные сосуды вводили контрастное вещество, и тогда опухоль была видна как на ладони. Она и оказалась сейчас на ладони Косырева, напоминая каштан в оболочке с острыми отростками. Только направленными в одну сторону — по извилинам и полостям мозга. Поворачивая пальцами, он показал ее всем. Сзади висела контурная карта. Опустил наконец муляж и взял последнюю ангиограмму. Включил демонстратор.

— Так, — пригляделся он, — немного увеличилась. Совсем незначительно. Обратите внимание, просвечивает. Значит, не обезызвествлена, гибка. Как и полагал, будем извлекать сразу — иссечение, если вдуматься, опаснее. Смотрите.

Он обернулся к контурной карте, и на всех трех проекциях мозга провел мелками линии: зеленым — границы трепанации, красным — вскрытия мозговых структур.

— Видите? Достаточно примитивного топологического воображения, чтобы представить — отростки пойдут по касательной. Выскользнет как улитка из раковины.

— Так ли? — усомнилась старшая химичка Анна Исаевна и качнулась длинным тонким телом. — Мне кажется, отростки именно топологически непроходимы, у двух — утолщения на конце...

Маленькая изящная головка тоже покачалась. С подтекстом сказала: оправдан ли риск? Задавать такие вопросы не ее дело, ее дело — количественный и качественный тканевый анализ. Но раздражаться нельзя, как нельзя было допускать и тени сомнения участников.

— Конечно, — объяснил Косырев терпеливо, — любая операция есть грубое, — он акцентировал, — грубейшее вмешательство в невероятно тонкие структуры. Но отростки — самая молодая, самая... м-м-м...мягкая часть опухоли. Выйдет. Неожиданности не исключены, рядом сонная артерия. Но маловероятно.

Анна Исаевна осмелилась пожать плечами.

— Именно так, — закончил Косырев. — Еще какие недоумения?

Ординаторы задали свои вопросы, и все примолкли. Косырев посмотрел на часы, крайне странно.

— Прошу в операционную. И где все-таки реаниматор?

Поднялся долговязый врач.

— Быков, — пробасил он.

Юрий Павлович тоже встал.

— Познакомьтесь, Анатолий Калинникович, наш новый работник. Помните, был разговор?

Вот кто вместо Лёны. Косырев ощупал Быкова взглядом. Вид добродушный, на плосковатом лице готовность. Волосы длинными патлами из-под шапочки. Это здесь, голубчик, не пройдет. Лет двадцать пять, не больше.

— Очень приятно.

Он повернулся к анестезиологу.

— От внутричерепного давления?

— Да, введено.

— Наркоз — кураре?

— Нет, Анатолий Калинникович. Больная слишком боится. Общий наркоз.

Косырев вспомнил синейшие глаза Чертковой. Надя, кажется. Совсем девочка, восемнадцать лет. Одна только морщинка на переносице. Конечно, боится, так боится, как с возрастом уже не дано.

— Хорошо. А теперь — в операционную.

Процессия тронулась заведенным порядком: Косырев впереди, за ним Юрий Павлович, потом все остальные. Лечащие и ординаторы повернули на третий этаж. Стук женских каблучков по кафелю лестницы стуком кастаньет. Его тянуло спросить мимоходом Юрия Павловича, как в райкоме, но он всегда остерегал других. Не только спрашивать, думать о постороннем не рекомендовалось.

Красная предостерегающая надпись: «Операционная № 2. Стерильная зона. Без разрешения вход запрещен».

На умывальнике лежали свежие куски антисептического мыла. Щетки затрещали по ногтям. На это не надо жалеть усилий. Стряхнув с рук капли воды, он привычно вытянул их вперед, и сестра накинула и завязала темно-зеленый рабочий халат, потом передник. Другая, студентка Колосова, прикусила губу и, торопясь, срываясь, стала натягивать перчатки — спокойнее, спокойнее — бледно-желтые, в форме схватывающей кисти, сам их цвет успокаивал. Показались Косыреву просторными, а это плохо, резина хоть и тончайшая, осязание непременно ухудшится. Он пошевелил пальцами, — нет, померещилось, размер его известен, — и раздумал менять. Все же тень неудобства осталась, Колосова протерла перчатки марлевым шариком, спирт. Пятясь и отталкивая локтем, чтоб ненароком не задеть, створку стеклянной двери, он вошел в просторную операционную. За ним другие.

Обежал взглядом все и всех. Столики с инструментами были придвинуты к новому операционному креслу, заменившему стол: сегодня, однако, классическая, лежачая поза. Ассистенты и сестры приготовились. Анестезиолог Вернов, старый, надеждый работник, положил руку на кран, как на первый рычаг спасения. Реаниматор Быков растопырил перчатки. Объективы телевизионной камеры, — для передачи по институту, — были наведены. И наконец инженеры включили демонстраторы и полиграф, который своими проводами, трубками, присосками ждал соединения с человеческим телом. Рядом с инженерами — Саранцев — темные края век очерчивали внимающие глаза. На экранах подрагивали прямые линии.

Косырев потоптался у кресла, выбрал основную позу.

Санитары ввезли больную; голова ее была обернута салфеткой. Пока снимали с каталки, укладывали, накидывали ремни и прочее, Косырев отвернулся. Много раз спрашивал себя: как это — лежать на операционном столе? И каждый раз отвечал: большое испытание.

Подошел. Над креслом склонился Юрий Павлович; своими треугольными, как весы, точными глазами проверил положение и чуть передвинул рычаг. Инженеры подтягивали разноцветные провода датчиков. Под покрывалом виднелись контуры тоненького тела; лицом вниз, обнаженная до плеч, лежала девушка. Не лежала. В блеклом свете она будто витала на крыльях белой простыни между небом и землей, и он, бог, должен был решить ее судьбу. Освещена была только бритая круглая голова, опущенная в держатель; лоб и виски мягко, но прочно захватывали каучуковые зажимы. Мягкие, золотистые, он вспомнил, были срезанные теперь волосы. Потом отдадут, сделает парик или шиньон. Но в клинике придется побыть долгонько, успеют снова отрасти. Над ней хлопотали ассистенты, один заканчивал цветным спиртом контуры трепанации. Косырев подождал.

— Не бойтесь, это я, Косырев, — сказал он, наклонившись, очень тихо. — Операция, в сущности, очень простая.

— Почему — в сущности? — прошептала она.

На плечах и затылке выступили капельки пота. Поднялись и опустились лопатки, она вздохнула. Чрезмерный страх — это из рук вон плохо, он генерирует ошибки организма.

— Вы слышите меня? — он должен был угадать все, что в ней творилось: — В последнее время что-нибудь огорчало вас? До клиники? Только абсолютную правду.

— Я не поступила в институт.

— Невелика беда, забудьте.

— Больше ничего. Нет, ничего.

— Хорошо. Нас здесь много, мы поможем вам. А вы постарайтесь — нам. Настройтесь на победу.

Капельки пота не высыхали.

— Вы любите музыку?

Она удивилась, даже в этом невольном положении приподнялись лопатки. Но вопрос был задан не зря. Биофизики проникли наконец в одну глубокую тайну. Рай и ад — в нашем мозгу; участки, ведающие радостью, значительно обширнее, чем области тьмы, смертной истомы. И музыка — величайший источник бодрости, наслаждения. Ее ритмы, охватывая и подсознание, и сознание, сначала включают гормоны действия, потом усиливают обменные процессы и, наконец, — через кору надпочечников, — создают долгосрочное жизнерадостное настроение. Великие музыканты бессознательно сливали творческие взлеты с этими фундаментальными ритмами химизма. И с числом 137 — загадочным числом — основой музыкальных форм.

— Очень люблю, — благодарно прошептала она.

После наркоза очнется и сразу вспомнит. Все было заранее подготовлено. Косырев сделал знак. Едва слышно, но как проникающе, как юно, мотыльками взлетели ритмы дивертисмента Моцарта. Не Шенберг и не скрежеты и шумы, а Моцарт — высшая организация. Косырев глянул вверх: там склонялись врачи и виднелась маленькая головка Анны Исаевны. Далеко зашел ее альянс с Нетупским, очень жаль. Мешать будет присутствие, буквально нависла над головой. Забыть немедленно о ее существования. Забыть и других — вытеснить чувство театральности.

И забыл. Все заняли свей места.

— Наркоз, — приказал Косырев и кивнул Людмиле надеть марлевую повязку.

Зашипел кран наркотизатора, донесся знакомый приятный запах. Прошло время, оперируемая была неподвижна. И вдруг, когда нельзя было ждать, шевельнулась. Косырев глянул на анестезиолога. Но случайно, просто очень молода, не поддается, не все двигательные центры захватил наркоз. Она заснула, Моцарт ушел в память, в глубину. Хватит.

Музыка замолкла. Рефлекторы ярко осветили стол.

Часы на стене показывали 6.59. Рядом другие — 0.00.

Общая и полная сосредоточенность. Косырев и Юрий Павлович тоже замерли, соединив руки в перчатках, в позе Будды перед молитвой. Боги — это фантастическое воплощение стихии, нельзя быть полностью уверенным в благополучном исходе. У Колосовой нервно сморщилась переносица, мелко заморгали белесые реснички, но Косырев холодно повел глазами, и она овладела собой. Сейчас вся неподвижная операционная группа в темно-зеленых халатах и белых марлевых повязках была похожа на совет марсиан или жителей другой звездной системы у жертвенника.

Хейр — рука и эргон — действие — о древние греки! — вот что такое хирургия.

Хейр — эргон.

Глубокое спокойствие. Он расставил ноги, примерился, уперся в пол. Как магический пасс сделал рукой легкое движение по намеченному ассистентом контуру. Подвинули налаженный трепанатор, он опустил трепан, включил. Форма отверстия классическая — не круглая, а неправильный четвероугольник, лучше прирастет. Величина с запасом. Легко постукивал полиграф. Мельком глянул на экраны — нормальные данные. Длительная процедура, скорее бы новое оборудование, барокамера. Но этого он никогда никому не поручал, считая, что неполадки старта могут вылиться в общий неуспех.

Конечно.

Он протянул руку назад, почувствовал в ней острую ложечку и осторожно расширил трепанационные отверстия. Крови оказалось совсем мало, Людмила убрала двумя тампонами. Костные перемычки одна за другой хрустнули под щипцами. Что там наша Колосова? Но она за делом вроде совсем успокоилась, помаргивала только над повязкой, держа наготове тампоны.

— Внутричерепное? — повернулся Косырев.

— То, что надо, — ответил инженер.

— Включите кондиционер, душновато.

Реаниматор Быков, перегнув длинную фигуру, сбоку следил за экранами и лентой полиграфа. Над его плечом — Саранцев. Думают. Работой, где думать приходится мало, сейчас никого не заинтересуешь.

Косырев откинул кусок черепа на кожном лоскуте, Юрий Павлович закрепил. Теперь Юрий Павлович следил за действиями Косырева впивающе, хирург-фанатик. Косырев вскрыл оболочки иглой и ложкой. Струйка прозрачной жидкости, кровь. Тампоны, тампоны. Он сам нежным движением толкнул один поглубже. Кровь испачкала перчатку, потом ослабла.

И тут он увидел на указательном пальце темное пятнышко. Боже! Не может быть, неужто прокол? Колосова промокнула тампоном мгновенный пот на лбу. Глаза Людмилы опустились за его взглядом, слышно было, как она сглотнула слюну. И бросилась к автоклаву. Косырев отошел от стола. Немедленно сменить. Поврежденные перчатки это крайне опасно; несмотря ни на какое мытье, микрофлора таится в порах кожи и вместе с потом может внести инфекцию в мозг.

Вторые перчатки, в мгновение натянутые Людмилой, пришлись точно по рукам: недаром, недаром он чувствовал неудобство, или Колосова не сумела надеть как следует. Взгляд вверх, Анны Исаевны, слава богу, не видно. Сестра сменила и марлевую повязку.

Он вернулся, сделал глубокий вдох. Теперь, собственно, и начинается операция. Теперь полное самозабвение.

Высушенное тампонами отверстие достаточно просматривалось. Мозг не пролябирует, не выпирает, хорошо. Он снова принял ложку, нейропинцет и начал осторожно раздвигать волокна и сосуды. Взгляды были устремлены к точке действия, все затаили дыхание. Вот и опухоль. Вот оно — дьявольское инородное тело.

— Ток к пинцету, — скомандовал Косырев.

Особыми изящными, округлыми и вместе расчетливо обрывочными движениями, которые, говорят, даже называли косыревскими, он одновременно действовал и ложкой и нейропинцетом, поддевая и пережигая, электрокоагулируя места сращения, спайки. Микроны, миллимикроны, искуснейший ювелир уступил бы ему в точности, и, может быть, для того веками копился опыт Левши, чтобы сейчас Косырев воспользовался им, как достойный продолжатель. Смотрите, учитесь вокруг. Все же гибли мириады нервных клеток, драгоценнейших в человеческом организме. Новый инструментарий ой как нужен. Еще спайка, еще.

И снова мгновенный пот.

Юрий Павлович и Людмила увидели, остальные поняли: что-то чрезвычайное. Снова взгляды устремились к одной точке, только Быков и инженеры с плечами ушли в полиграф...

У края опухоли вросла сонная артерия, расположенная чуть асимметрично. Решение принять немедленно, иначе гибель. Косырев надрезал инородную ткань— отвести сосуд в сторону. Надо же, не обошлось-таки без иссечения, как в воду глядела Анна Исаевна, напророчила. Но целостность все равно, все равно сохраним. Круговые движения ложки, никак нельзя повредить, никак, исключено. Ему казалось, что клетки мозга светились, вспыхивали, призывали к точности. И это поистине так. Вот так они и говорят между собой, кодируя смысл в особом электромагнитном излучении, в своеобразной азбуке Морзе. Охраняя нас без нашего осознания... Юрий Павлович подхватил наконец артерию и прижал ее слабой клипсой. Тампоны, тампоны, крайне осторожно, Косырев почти не чувствовал своих движений. Так, еще, так.

Приостановив дыхание, он сдвинул опухоль пинцетом немного в ином направлении, чем предполагалось. Она пошла. Еще небольшой подрез, коагуляция. Показалась кровь. Ничего, второстепенный сосуд. Серебряная клипса, еще одна.

Итак, внимание. Он потянул опухоль к себе.

Ткани мозга благодарно сомкнулись.

Вынул опухоль, оглядел. Высоко поднял, чтобы видели все. Темная капля крови упала на передник, опустил рогатую висюльку в баночку. Дрянь, дрянь, она прорастала в живой мозг. Анализ покажет, какая она, но и сейчас видно — не раковая. Повезло Наде Чертковой.

— Будет жить здоровой, — сказал он.

Операционные часы: 2.53.

Он отошел от стола, закончат ассистенты и Юрий Павлович. Яркие рефлекторы высвечивали его лицо и знаменитую морщину, которая незаслуженно делала Юрия Павловича тугодумом. И вдруг Косырев заметил, что это вовсе и не морщина, а шрам. Надо же. Он терпеливо, опустив руки, ждал. Вот и лоскут лег на место. Можно уйти; кивнул тем, кто мог его видеть.

За дверьми заплаканная Колосова показала надутую перчатку: пятнышко не пропускало воздуха. Значит, прокола не было, дефект окраски. Повезло. Он содрал перчатки, с облегчением опустил влажные руки под прохладную струю.

Выйдя наружу, присел в одиночестве, закурил. Относительно быстро, всего три часа; физически он мог выдержать хоть десяти-, хоть двадцатичасовую операцию, и такие предстояли на барокамере. Придется бросить курить.

Бывало, Лёна шептала в трудные моменты: «Все хорошо, все хорошо», — и он угадывал движение губ под повязкой. Нужно честно признаться: из этой тоски не вырвешься ни через месяц, ни через год. Когда-то, быть может. И операции — одно из верных средств душевного взлета. Ведь он принадлежал к тому слою, к той школе хирургов и нейрохирургов, которые считали радость или горе их неотъемлемым финалом. Он был всегда убежден, что труд хирурга никак не может быть бесчеловечным: знание, умение и добро спаяны здесь воедино. Любить оперировать?! Надо любить спасать жизни.

Принял душ, переоделся.

После краткого разбора сделал наставление лечащей группе. Попросил с особой тщательностью проследить, как и с какой скоростью восстановятся нормальные функции, поэтапно засечь время. Подчеркнул, что отныне особенно важно фиксировать связь состояния больных с их переживаниями — на возможно более высоком уровне точности, — и просил немедленно докладывать соображения о систематике и описании переживаний. Произвело впечатление. Все были радостно взвинчены исходом, а теперь еще и новость. Остальное узнают во вторник.

Анна Исаевна сидела, подперевшись кулачком. Думала, глядя в пол, носки туфель были расставлены, как у балерины. Жалкая она какая-то, Нюрка-Нюрочка. И все-таки изящна и по-своему хороша. Уходя, услышал, как начался бурный разговор.

В коридоре нагнал Саранцев. Темные раскосые глаза расширились, oн теребил бородку.

— Я потрясен, Анатолий Калинникович. Ваше искусство...

— Сегодня выигрыш, а завтра проигрыш.

— Да-да, я тоже об этом. Что, если подключать новый рентген? Защиту операционных бригад обдумаем. И демонстрировать проникновение с помощью ЭВМ, во всех трех измерениях? Схематически, с цифровыми данными. Взгляд на экран — точнейшая коррекция!

— Гм. Оч-чень интересно.

— И в случаях опасных вторжений возможна сигнализация.

— Оч-чень, оч-чень.

— Но... Анатолий Калинникович. Я...

Косырев скрыл усмешку,

— Нужен новый компьютер? Знаю. Но кто же нам даст его?

— Жаль, — нахмурился Саранцев.

— Д-да... — помедлил Косырев и вскинул глаза. — Впрочем. Если наши идеи получат поддержку, шансы усилятся. Он ведь, компьютер-то новый, всем нам вот так, — он провел рукою по горлу, — вот так он нам нужен. Пойдемте.

2

У круглой аудитории толпились ординаторы — с книжками, с конспектами в руках. Сдавали минимум по философии, теперь уже не Бодрову. Кто-то кого-то наставлял, что технократы Запада, страшась социальной стихии в век разрыва и катастроф, пасуют перед политиками. Приоткрыл соседнюю дверь; в приемной, накручивая завиток на палец и уютно поджав ноги, Алина дочитывала детектив. День неприсутственный, но, уверенная, что он на операции, отрабатывает за вчерашнее бегство. Кабинет Нетупского был, конечно, закрыт. Они с Саранцевым быстро шли по коридору, и встречные, врачи и остальные, здоровались сегодня по-особенному, как бывает в день большой операции, — кто улыбкой, кто взмахом руки, кто провожая поощрительным взглядом. Косырев почувствовал себя среди людей, в своем коллективе, единым с ним. И что-то еще пробивалось, тыркалось неуклонной силой давления, первым жестким листочком через окаменевший слой.

Распахнул, пропуская Саранцева, дверь, и тот вежливо задержался. Но прошел. Огромный зал барокамеры был шумен и полон людей — и строителей, и технарей в синих халатах. Занятые своим делом, далеко не все расступались перед Косыревым и Саранцевым. Все переоборудовано, стены покрыты светлой плиткой и жестко заэкранированы. Еще стояли леса, их снимут и — тщательная, самая тщательнейшая дезинфекция, стерилизация.

Барокамера притягивала взгляд и своим знаемым совершенством, и таинственностью, неопробованностью. Сверху невесомо парил мостик для наблюдателей. Колпак почти идеально прозрачен, прозрачней родниковой воды, и вроде бы жаль, что его схватит панцирь металла. Переплетения телевизионного оборудования напоминали планетарий. Сюда, может, примонтируем и рентген, под контролем Саранцева. Ишь как загляделся.

Шмелев, в халате и резиновых перчатках, один копошился внутри. Скорченная поза: плечо выше другого, голова в свалившихся волосах набок, лоб сморщен. Заметил их, поднялся, взмахнул приветственно перчаткой. Но показал один палец, и Косырев развел перед Саранцевым руками — значит, нельзя.

Вошел в предкамеру. Закрыл тяжелую дверь, которая потянулась воздушным шариком за детской рукой, но легла в пазы плотно, мертво. Легкий звон металла обласкал ухо. Включил газовые и ионные стерилизаторы, подождал пяток минут. Озонированный чистый воздух гнал из легких всякую дрянь и, казалось, пахнул цветами. Открыл вторую дверь, послышалось почти неприметное гудение. Шмелев бросил отвертку.

— Ну, какие тут дела? — спросил Косырев.

— Все, в общем, готово. Стерилизация идет по третьему кругу. Беру пробы, никого не пускаю. В этом смысле все в порядке. Но...— Шмелев качнул головой, прицокнул языком, — не нравится мне этот фон. Слышите? Где-то что-то, никак не поймаю.

Жужжание не вызывало восторга и у Косырева, он поморщился.

— А герметизация?

— Смотрите сами...

Шмелев отвечал на вопросы, но взгляд его требовал объяснений — о Лёне. Косырев смолчал, включил прибор. Стрелка застыла на нуле.

— Давление, давление.

Шмелев не слышал, думал. Откинул рукою волосы, будто в чем-то убедился. Неторопливо запустил насос, и стрелка другого прибора принялась отсчитывать миллибары.

— Давай обратно.

Она поползла обратно. Постепенное вживание оперирующих и больного было обеспечено.

Косырев повернулся к операционному креслу, включил освещение. Ему хотелось подойти сразу, но он медлил, продлевал нечаянное удовольствие знакомства. Нет, вся жизнь не ушла. На столике рядом увидел явно самоделковый прибор, вроде пистолета с фанерной рукояткой. Три отверстия: понятно, закреплять в держаке.

— Это что такое? — спросил он, догадываясь и не веря.

— Это сюрприз. Генератор ультразвуковой сварки костей. И одновременно трепан.

— Ишь ты.

Небольшие глаза Шмелева шевельнулись в сети молодых морщинок.

— Не моя заслуга. Расспросил сведущих ребят из одного института. Таких сейчас в природе несколько штук. Смотрите, вот резервуар жидкой пластмассы. Играет роль припоя. Если черепные кости разрушены, она цементирует щебенку.

— Скажешь. Припой, цемент, щебенка... Не наша это терминология. Живая ткань — не мостовая.

— Тем не менее. И вам хорошо известно — ультразвук прекрасный антисептик.

— Однако фанера-то.

— Видите, схвачена прочнейшим лаком.

— Не рискованно, не подведет?

— Что вы! Ни в каком смысле. Очень малой мощности, мягко работает. Легок и маневрен. Операция сварки — всего полторы-две минуты. Практически безотказен.

Он расхваливал чужое детище, как свое, это хорошо.

— Спасибо, он, спасибо, Шмелев.

Разговаривая о делах, они будто и забыли о Ленинграде. Косырев подошел к столу. Эт-то д-даа. Лазерный скальпель изогнулся жирафой над изголовьем, готовый проколоть отверстие диаметром не в микрон, как мечталось вначале ему — и Лёне, — в несколько ангстрем. Оперируй отдельные клетки, вырезай хоть одну молекулу порочного белка. Вместе с лазером — портативный электронный микроскоп.

— А как перемещать?

— Вот, смотрите. Движется вдоль основной рельсы и по рейкам, вверх и вниз. Смотрите, фиксаторы. Довольно сложная система передач, зато точная. Обеспечивает минимальные сдвиги.

— Приводит в отчаянье! Не готовы мы использовать такую точность. Если бы так же точно знать больной мозг.

— Это уж ваше дело.

— Мое, мое. И наше.

Первая разведка, глянул на тонкую горбинку носа. Тот, протирая спиртом руки, смолчал.

— Ты мне не нравишься сейчас, — Косырев поджал губы.

— Воля ваша.

Ладно. Косырев отвернулся, глубоко забрал воздух. Закрыл глаза, протянул вперед руки и мысленно почувствовал плотно легшую в перчатки, в ладонь рукоять лазера. Поработаем, да. Мы исправляем не только огрехи природы, не только биологический произвол болезни. Мы — хирурги и нейрохирурги — снимаем и последствия социальных пороков. Мозг и сердце. По ним бьют алкоголь и никотин, ломая природные барьеры, естественную защиту. Курить и пить, значит, проделывать с организмом то, что происходит с реками и океанами, куда спускают нефть. Глупо, не надобно предаваться человеческим слабостям; ты за них в ответе, хирург, будь же сам образцом. Выписки, встречи — все для беседы, для разговора. Неужто и разговаривать без этого не о чем? Нет, хватит. Длительные операции в барокамере просто обязывали. И из его поколения, между прочим, тоже вышли космонавты, люди идеальной жизненной дисциплины. Ему было зачем беречься — хотя бы ради других.

Операция начнется так. Торжественный обряд облачения. Привстав на цыпочки, сестра затянет повязку. Мышцы отделены от черепа, ультразвуковой трепан. Вот он, мозг — влажный, в извилинах и кровеносных сосудах. Живое лицо Ольги Сергеевны. Мгновенный страх, выйдет ли. И холод мужества. Лёна приникла к окуляру, щелкнула тумблером лазера...

Этого не будет. Он открыл глаза. И увидел через колпак Сергея, махавшего рукой.

— Глянь-ка на этого парня. Возьмешь к себе и научишь. Сообразительный.

По лицу Шмелева прошла улыбка.

— Что такое? — Косырев совсем забеспокоился.

— Вы думаете, я останусь?

— А как же!

— Нет. Доведу барокамеру, и все.

— Так, — Косырев опустился на сиденье. — Ну, выкладывай.

Шмелев обреченно вздохнул и тоже опустился на ящик. Косырев возвышался над ним несостоятельным, теряющим власть судьей. Шмелев уперся локтями в колени — и намеренно, намеренно — сбросил гриву себе на лицо.

— Все то же, — сказал он, — к Арутюнову. Там организуют новую лабораторию.

— Н-нуу, — Косырев развел руками. — Никуда я тебя не пущу.

— Любовь — пташка не ручная. Хочу делать что́ хочу.

— Но ты мне нужен. Ведь не предатель же ты.

Шмелев поднял голову, прищурился и, видно, подумал: а Лёна, которая ушла, разве предательница? Косыреву страсть как захотелось курить.

— Ну чего, чего тебе не хватает?

— Скажу, — подхватил Шмелев, — я все обдумал. Мне не хватает средней цели. Да, средней. Общая ясна, но сам вряд ли дойду. Вы тем более.

Как верно и как безжалостно. «Пройдут года, и сталь клинка покроют слоем ржавой пыли. Где тот, которого года, летя вперед, не победили?..» Так и поется в старинной шотландской песне.

— Ближайшие цели достижимы, но легковесны, — продолжал Шмелев. — Хочу размерить на свою активную жизнь, оставить след. На двадцать — тридцать лет творчества.

— Точно на такой срок? Маловато. А меня и вовсе прочь. Напрягись-ка, представь: что за средняя цель вне великой? Что, если б человечество исчезло, лет через двести? Не доживем, но и теперь все потеряет смысл.

— К чему это?

Все оказывается пустым вне союза возрастов, вне передачи труда, подумал Косырев.

— Заладил — хочу, хочу, — сказал он. — Мельчишь. А я-то задумал...

Косырев мысленно затянулся сигаретой и прищурился. Видно было: хоть и помимо воли, Шмелев заинтересовался. Поднял голову, блестящие точки в карих глазах. Очень чуток и очень нужен — руки вместе с головой, — просто необходим Косыреву.

— Ну, давайте, — сказал Шмелев, — подопытная свинка готова. Давайте, чего тянуть.

Но Косырев не торопился, молчал. Молчали оба. Сейчас ты у меня подпрыгнешь,

— Ты где — на Марсе? — спросил Косырев. — Надо читать объявления. Прямо у входа.

Шмелев потер щеку. Косырев рассказал и о стычке с Нетупским, и о том, что Юрий Павлович будет рекомендован секретарем, и об остальном. Откровенно и полностью, с этим человеком иначе не выйдет. Шмелев тер щеку. Если заинтересован, умеет слушать.

— Во вторник ученый совет, проба. Будешь иметь касательство к этой идее. Ясно?

Шмелев застыл. Ей-ей он испугался: не прозевать бы, не прошло бы мимо, вдруг — эпохальное. Подавай уникальное личное участие, такая у него слабинка. Поймал его Косырев.

— Схватка титанов не для моих слабых нервов, — сыронизировал Шмелев, — но такое зрелище пропускать нельзя. Что это вы, дорогой шеф, успели натворить?

— И второе, — Косырев закреплял успех. — Кто ты такой в этой борьбе? Я снова о вступлении в партию. Из рабочей семьи, и сам работяга. Пора.

— Меня никто особенно и не звал. Теперь я согласен, но...

— Его не звали, — перебил Косырев. — Его нужно особо приглашать. Н-ну, фразеология. Нет, мы тебя по косточкам разберем и, обещаю, — приму участие.

— ...но я могу вступить в партию и в другом месте.

Ладно, ладно, шантажируй по инерции. Но Косырев знал — все в порядке. Он спохватился, обидчивый Саранцев ждал слишком долго.

— Парня этого надо устроить в общежитие. Сергей Семенихин, запомни.

— Ладно, сделаю.

Шмелев натягивал перчатки. Косырев снова прошел все процедуры.

Но напрасно он думал, что Саранцев скучает. Толпа техников, рабочих и сдавших минимум ординаторов окружила кого-то, Косырева никто не заметил. Размахивая руками, прижимая их к груди и строя на подвижном румяном лице разные разности, в середине круга стояла Алина. Раз! — выбросила вперед не свои, а чьи-то скрюченные пальцы, пригнулась зловеще, безжалостно растрепала волосы. Агата Кристи, только что прочитанный детектив. Наверху складной лесенки, как на насесте, Колосова опустила подбородок на колени и охватила руками голые, бутылочками, девичьи ноги. Глаза красноватые, грустна, как и бывает после срывов — закон. Реаниматор Быков наморщил плосковатое лицо. И даже Коган был тут. Он выставил вперед ухо и иронически, но не без интереса, тоже слушал. В этом окружении Сергей, положивший руку на лесенку, весь как-то сжался, полинял. А Саранцев надменно улыбался — и что за привычка! — щекотал свою ноздрю. Халата так и не снял, чтобы все видели: сегодня участвовал в операции. Как молод он еще, как молодо большинство вокруг... Рассказывая, Алина больше, чем на других, поглядывала на него, на модника. Да и Сергей нет-нет и кидал на него горячий взгляд. Все-таки Алина по-настоящему артистична — глаза, руки, модуляции голоса... Ну, и все, преступник изобличен.

— Да-а, ин-те-ересно, — протянул Саранцев, и гладкий лоб его чуть двинулся в сторону.

Все повернулись к нему, видно, успел чем-то проявить себя.

— А почему? — спросил он и сам ответил: — В нашем сложнейшем мире информация всегда неполна, не хватает данных. Для суждения о чем бы то ни было. Вот детектив и учит проникать интуитивно, решать из малых сведений. Гимнастика ума.

В саранцевской манере говорить чувствовалось нечто снисходительное, даже фатовское. Он-то давно и все знал, но раз необходимо другим — пожалуйста. Однако внимание и уважение к нему были несомненными, говорил не глупые вещи. Поправляя прическу, Алина смотрела на Саранцева завлекательно.

Косырев не понимал склонности к детективам подобного сорта. Но — Шмелев задел его — все ли он понимает в молодежи?

— Ученым — хлеб насущный, — закончил, щекотнув ноздрю, Саранцев. — Технарям и медикам — тоже.

— Хм, — откашлялся Косырев. — В чем-то, пожалуй, и верно.

Алина мигом спряталась, но прическа ее маячила поверх голов. Теперь в центре оказался он, все расступились.

— Только люди — это не просто технари или ученые. Понимаете, — Косырев будто взвесил что-то в ладони. — Над методой почтенной дамы стоит задуматься. Ведь если за обыденной, за доброй внешностью может укрываться преступник, то не внушает ли это тотального недоверия. Ко всем и ко всему?

Саранцев улыбнулся, а Косырев понял: торжественно, но интересный поворот. Алина исчезла. Жалко, Косырев говорил и для нее.

— Тогда получается не гимнастика, а развращение ума. И чувств. Незаметно воспитывается подозрительность.

Сергей переводил глаза с Саранцева на Косырева. И Косырев, окруженный общим вниманием, увиделся ему совсем не таким, как в Речинске. Директор. Глаза отчужденно пригасли.

— Вы правы, — сказал Саранцев. — Только это — из другой оперы.

— Почему? Не разрывайте интеллект и чувственность. Для нашего времени, да и для нашего дела это грубая оплошность.

— Верно, — подтвердил, грассируя, Коган.

А вот этого не нужно, Косырев глянул остерегающе. Чтобы они, самые старшие, блокировались против молодых. Как раз и влезешь в назидательную интонацию, от которой так трудно избавиться. Саранцев просто, безо всякой трибуны и без напряжения, контактирует с молодыми, хотя и он, и Шмелев уже на четвертом десятке. Но поближе к молодости.

— Инструментарий у нас колоссальный, — Косырев окольным путем стал гнуть к своему, — а как его использовать? Опытным путем подбираемся к физиологическим основам психики. Но в целом они не разгаданы. А если дальше разрывать интеллект и чувственность, мы никогда не поймем причин массовых психических состояний. Которые — в социальной среде. Детектив же...

Говори, говори, казалось, думает Саранцев, заранее знаю, что скажешь. И снисходительно, как Декарт, — я мыслю, следовательно, существую, — улыбается. Дослушав, он сзаду-наперед пошевелил бородку и серьезно спросил:

— Значит, проникнуть в переживание можно только спускаясь от сущности, от целостности человека?

Косырев удовлетворенно кивнул. Сергей совсем не понимал, о чем речь, но исход спора не понравился ему. Оглянулся вверх, на Колосову и, нелепо взмахнув руками, как в воду бросаясь, — негативизм требовал твоего — заговорил, срываясь и торопливо:

— Но почему, почему... Почему нельзя читать, что хочется. Хоть Агату Кристи. Разве не властны выбирать, управлять собой? Мы приговорены к свободе. Свободный выбор от внутренних желаний. Нет свободы решений — значит несвобода, и... мошки мы, мошки.

Недоумение на лицах: что за парень прервал директора? Как все-таки травмирует их это непоступление, вспомнил о разговоре с Чертковой на операции Косырев. Но все равно, братец, теперь держись. Это не Речинск, не разговор вдвоем, на берегу. Выставился умником перед такой аудиторией, сам виноват. Сверху в затылок Сергею смотрела Колосова.

— Знакомьтесь, товарищи, наш новый техник, — Косырев подтолкнул его вперед. — Но у него... изъян, что ли. Экзистенциалистов начитался.

Сергей дернулся назад. Мяч, брошенный директором, подхватили сразу.

— Ах, вон как! — юркий Витя, заменивший в лаборатории Шмелева Вальку и Пашку, потер руки. — Очень интересно. Человеку, значит, все позволено? Делай что хочешь?

— Тогда подумаем, — перебил другой технарь, — и перестроим всю нашу работу. В духе полнейшей неограниченной свободы.

— Ну, что ты, — поправил тонкий как хлыст ординатор Гуляев, — перестраиваться. Зря вообще стараемся. От мошек повернуться негде, а мы ремонтируем их телеса — негодные белковые сгустки. Закрывать надо учреждение.

Безжалостные столичные штучки пустили провинциала впереброс. Только настрадавшаяся Колосова, собрат по несчастью, будто хотела протянуть руку, погладить сверху. Хорошо, что Сергей не видел ее жалости. Сбежать готов, подумал Косырев, но не позволим. И наконец Саранцев, разглядывая свои ногти, доконал его.

— Однако почему ж свобода. Ведь у экзистенции все цели переходят в противоцели. И, значит, свобода — в несвободу.

— В прошлом разгадка человеческой мошки —ничто. И будущее тоже — широкие ворота в ничто, — поддакнул кто-то.

— Счастливого пути,— с волжским акцентом пробасил Быков.

Все грохнули, веселились вовсю. И рабочие тоже. Осведомлены, однако, начитаны. Могут и заклевать.

— Действительно, задумайся, — перехватил Косырев. — Ну, какая свобода у нейрохирурга? Если по-твоему — значит, ни с чем не считайся. Экспериментируй, режь, кромсай — игра познания, полная свобода. Можно и обще́е. Жизни другой не будет, так тесни людей, живи за их счет. А ведь есть же ответственность? Или как?

Успокоились, слушая.

— Верно, экзистенция утверждает, что человек осужден на свободу, и не так-то просто разоблачить, есть трудность. Делай что хочешь. Написал-то это на стенах блаженной Телемской обители великий Рабле. Все позволено. А это великий Достоевский, хоть и устами зловещего, но и жалкого, запутанного злом героя. Но мы не вольны выйти за пределы своей природы, своих потребностей. Выйди — и свободным окажется труп. Как же быть, где свобода?

Он умел модулировать не хуже Алины. Тишина, знак величайшего внимания, подошли и другие. Коричневые, в густых ресницах глаза Сергея подрагивали. На Саранцева Косырев не смотрел.

— Трудность, однако, преодолима. Нельзя предаваться произволу страстей и наслаждений, так выйдешь за пределы разумного. Безмерное удовольствие болезненно, наркомания. Тогда согласуй свои цели с моральными требованиями. И с действительностью. Свобода хирурга лечить, от болезней — к норме.

— Но мера свободы входит в понятие человека, — вмешался Саранцев. — Не приводят ли железные законы к обожествлению необходимости?

Вот куда ушли от детектива. Ничего, ничего. Он ответит Саранцеву, вопрос которого — проявление научной честности — был своевремен.

— Почему? Ничуть не бывало. Железных законов нет, опять чья-то выдумка. Закон не выкован из железа иль из титана, и он не бог над нами. Он — необходимое в случайном. Но раз выбрал, уже некоторая несвобода, уже не зависит от воли.

Вот и пригодились они — раздумья. Коган, не упуская, особенно выдвинул ухо.

— Единственно реальная свобода — с помощью одних потребностей, одних желаний ограничить другие. Удовлетворив элементарные, устремиться к творчеству. А это и значит, как говорил Маркс — свобода лежит по ту сторону материального производства.

Кое-кто присел, прислонился к лесенке. Нравится.

— В этом-то все и дело. В нашем будущем хотения будут другие. И тогда — как можно не позволить человеку человеческого? Вот и ответ — Рабле, Достоевскому. Тогда и сможем, как предсказывали латиняне, с гордостью воскликнуть: Homina est causa qui.

— Люди — причина самих себя, — перевел кто-то шепотом.

— А пока... Поосторожнее с внутренним-то достоянием, и вряд ли стоит пускать туда экзистенцию или Агату Кристи. В свои мысли и чувства, всерьез. Мой характер — это моя судьба, которая должна вести, а не тащить насильно. И не пятиться. Все мы — и медики тоже — еще прикованы к слепой необходимости, слишком многого не знаем. Но кое-что уже знаем. Делаем.

Прошла и высокая нота. Приняли. Попутно был доведен до исполнения долга и разговор на берегу Веди. Вот — все. Косырев махнул рукой: хватит, товарищи, за работу.

— Никого не хотел обидеть, — закончил он.

Все расходились задумавшись, кто-то ободряюще хлопнул Сергея по плечу. Саранцев распрощался, кажется, по-настоящему сердечно. Но как отнесется, узнав у Нетупского, что Косырев отверг его кандидатуру в партбюро? Везде сложность.

Глаза Сергея блестели воодушевленно. Столица. Сам, сам ищи свою, по Ухтомскому, доминанту. Главную цель жизни. И надо ж — было угадано.

— А знаете, — весело и озорно спросил Сергей, — кто Ухтомский-то? Потомок суздальского князя Всеволода Большое Гнездо.

— О, интересно. Идем-ка сюда...

Вокруг снова стучали молотки, жужжали сверла. Они подошли к прозрачному гигантскому колпаку.

— Видишь вон того? — показал Косырев,—Он все тебе скажет, дождись.

Шмелев почувствовал, поднял голову и, улыбнувшись, с холодинкой посмотрел прямо в глаза. В институте останется, но как верный товарищ, никогда не простит ему Лёны. Что ж. Пусть полное совпадение интересов поколений противоестественно, но мы нуждаемся друг в друге. Мудрость, воспитание, эстафета.

Пружина внутри распрямлялась. Он был благодарен сейчас всем им.

А теперь — к Золотке.

3

Его уверенность в глубоком различии полушарий и такая неуступчивость в разговоре с Юрием Павловичем была итогом не только внезапного озарения. Было множество несомненных и точных фактов. Поражено левое полушарие, и вот деформация речи, счета, движений правой руки. Поражено правое, как у Максима Золотова, и вот угнетение образной памяти, художественных способностей. Отсюда соблазн самых категоричных выводов. Будто в нас две личности, два разных человечка. Один умеет говорить, он точно мыслит, расчетливо действует. Другой безмолвен, свободный художник, артист. И оба связаны мощным пучком нервных волокон, мозолистым телом мозга.

Логически стройно, просто. Но оставалось чувство неудобства, чувство чрезмерности этой простоты. Вроде и примитивности. Ведь были другие факты, на первый взгляд досадные, сбивавшие с толку. Не укрывался ли здесь иной толк, ближе к истине? В классически ясном случае с Золотовым тоже наметился странный поворот.

Вначале все было объяснимо. Поток слов, благодушие, беспричинная радость — именно так. И когда Лёна рассказала, что Золотко видел, как срезанные цветы шевелятся и быстро растут в вазе, это тоже получило объяснение. Он видел движение плоских фигур на картинах: людей и животных, птиц и кустов — в объеме, в трепете, в пластике форм. Или он мчался над безбрежностью вод и полей, гор и лесов, над городами и селами — в свободном полете, в растянутом времени. Колокольные звоны, симфония мощных звучаний, счастье! Он мог изменять, сочетать, совершенствовать все, он был всевластен... Вывод казался ясным: вмешательство здоровой логики, работа полушария, которое осталось целым-целехонько. Оно и диктовало целенаправленность видений, оно и давало возможность, хотя изредка — самоуглубиться, работать. Возникла надежда помочь. Попробовать, скажем, отключить электрошоком больную половину, посмотреть результаты, а потом вообще рассечь мозолистое тело, освободить здорового мыслителя.

Мысленный эксперимент, а скорее — фантазия. На что тут можно решиться, когда не знаешь многих следствий, не знаешь, что это за мир, лишенный красок, форм, пространства, где может очутиться Золотев? Косырев продолжал наблюдать.

И вот, совсем недавно, проявилось чрезвычайное. Приустав от болтовни и раззевавшись, Золотко вдруг помрачнел. Такого не бывало, неестественно: Косырев насторожился. Очень испуганный, тот произнес одно только слово — фотография — и совсем замолк. Фотография? Косырев был смущен, сильно смущен. Интуиция подсказывала — нечто важное.

Сегодня он надеялся поймать момент. Восторги озарений в сторону, взгляд без предвзятости.

Отделение нейропсихиатрии занимало верхний, пятый этаж. Охрана, пустой коридор, двери с глазками. Сюда привозили, бывало, и криминальных больных, способных на что угодно.

Массивная дверь бокса. Кровать, шкафчик, стулья — все было прикреплено, привинчено наглухо. Как в тюрьме, решетки на окнах. Но Максим Золотов, помещенный сюда временно, из-за недостатка мест, вроде не чувствовал этого: сегодня был праздник, удача, редчайший случай. Взлохматив волосы, с палитрой и кистью в руках он вдохновенно смотрел на мольберт. Довольный. Сквозь сетку беспорядочных мазков на правой стороне холста просматривались человеческие лица. На левой ничего, лишь редкие штрихи и точки. Увидев вошедшего, он улыбнулся как приветливый хозяин. Но не узнал. Он редко кого узнавал, не помнил о себе, о прошлом, не отличал мужского голоса от женского. И прочее, много дефектов. Добрый больной человек.

— Продолжайте, продолжайте, Максимушка.

— Да? Вам нравится?

И снова повернулся к холсту. Сосредоточиваясь, на миг прикусил ногти и энергично, вразмах заработал кистью — веселый, свободный в своих движениях. Вот она вам — свобода произвола. Время от времени выставляя из-под махрового халата ногу, он бросал победные взгляды, будто снова спрашивал: нравится?

Косырев сел у стола, развернул блокнот. Следовало запастись терпением: раз взялся, работа его надолго. Устанет Золотко — вернее, проявится.

— Что там? — Косырев улучил промедление, показал на мольберт.

— О! — притопнул ногой Золотко. — Это люди. Много людей. Красивые. Знаете, они руками... Они кончик кисти хватают, себя вычерчивают. Вместе работаем.

Сделав запись, Косырев не отводил глаз. Прошло два часа. Но вот Золотко потер лоб. Зевнул, положил палитру и кисти, потряс уставшей рукой. Снова зевнул и, с левой стороны не замечая Косырева, пошел к окну. Через решетку стал смотреть вниз. Там слышались голоса, тарахтел мотор крана. Косырев тихонько поднялся, приблизился. Группа рабочих на перекуре; две медсестры бегут мимо них, приглядываясь, поправляя прически; смирно сидит собачонка. Грохнули обломки сброшенных кирпичей, поднялась пыль, собака шарахнулась в сторону. Голые ветви деревьев качались под ветром. Скоро весна... И вдруг Золотов пошатнулся. Оперся о подоконник, тылом руки прикрыл глаза.

— Фотография? — дохнул Косырев.

— Да, — едва слышно ответил Золотко. — Все прекратилось, все мертво. Нет движения.

— Как это?

— О-ох, движется, конечно. Но жизнь прекратилась.

Косырев глянул вниз: страшновато.

— Часто бывают? Фотографии-то?

— Всегда бывают. Вчера в театре всё, все остановились, замолкли. Гамлет, Офелия — все. О-ох.

Золотко не был в театре — выдумка, конфабуляция. Лицо каменело посмертной маской, мгновеньями набегала сильная дрожь. Хватит вопросов. Косырев обнял его за плечи, подвел к кровати. Накапал валерьяны. Тяжело дыша, тот лег, отвернулся к стене. Косырев сел за стол и надолго задумался.

Что значило все это? То движение неподвижного, то, напротив, мертвый покой движущегося?

Да. Разные вроде вещи, а одна причина. И раньше чувствовал, теперь вот убедился. Наглядно. В обоих случаях вмешательство здорового начала, здоровой половины мозга — логическое вмешательство. Это она, логика, оборачивалась то целенаправленностью, жизненностью, то схематичностью, омертвлением. Но здоровое ли то начало? Вспомни другие случаи, у других больных, вдумайся. Правая поражена, левая ли, и вот никого — ни мыслителя, ни художника. Ни работника. Болен весь мозг, и весь человек.

Тогда смелее дальше. Центры ощущений — зрения, слуха, обоняния, центры простой ориентации и простейших эмоций — боли, довольства — несомненно раздельны. Но мышление, но переживания, нормальные понятия, нормальные образы, которые отличают человека от животных, — только в единстве. Все человеческое — в единстве полушарий.

Верно. Образ только тогда образ, когда он осмыслен. Скажем, музыка. Лейбниц говорил: душа бессознательно вычисляет. Именно. Интонации должны быть ритмическими, мелодии — сливаться в гармонии, и все это логически организовано, иначе музыки нет. А в науке? От эмоций и предметного наполнения теории свободны разве только на бумаге. Стоило усомниться, да возможна ль абстрактная мысль — в голове — вне живой образности? Вполне, вполне стоило.

Значит, прислушивайся к сомнениям. Вот она догадка-то и проявилась наконец, все встало на место. Абсолютного разделения полушарий нет, есть предпочтительное разделение. Важнейший штрих — предпочтительное. И главное: полностью оно проявляется только в здоровом мозге. Хоть и грубая аналогия, но как два полюса магнита: разделить нельзя, тогда нет магнетизма. Признаем: и сомнения Юрия Павловича были плодотворными.

Где же скрывается мысль? Где переживания, стремления? Сразу во всем мозге? Или и за его пределами? Мыслит не мозг, человек с помощью мозга. Отношения это одно, это он точно нащупал. Но мозговое беспечение... О-хмм. Как связать все разделы, все уровни и пункты его полушарий в целостность?

Положил карандаш, усмехнулся: скромная, чересчур скромная претензия. Цепь скромных вопросов, решить которые не хватит десятилетий. Столетий, быть может.

Практически? Сразу же, на ходу, нужно учесть вот что. Патологии мало, она искажает картину. Побольше внимания электрошоковой терапии, здесь мозг угнетается временно и скоро приходит в норму. Сюда центр тяжести, сюда. Опросы психически нормальных больных, как Ольга Сергеевна. Объяснить им важнейший смысл самонаблюдений.

Сделал заметки. Вздохнул, глянул на часы — уже пять. Золотко спал, он прикрыл его одеялом: пока никаких надежд. Да, домой. Устал насмерть.

Лифт бесшумно спустился вниз.

Где она — мысль?

4

Дома. Суббота, отдыхай. Но в тиканье часов, в трепете и взмахах крыльев времени скрывалось предостережение.

Письма лежали на столе, а он не смел прикоснуться. Да и страшно было, что там проявится. Надо спрятать подальше, надолго. Поднял и снизу упало еще одно письмо. Из Речинска, так и не прочитал.

Здравствуйте!

Не удивляйтесь безличному обращению. Просто не знаю, как называть вас. Анатолий Калинникович? Слишком официально, не хочу. Дядя Толя? Но вы мне не дядя, и вообще это смешно, я не ребенок. Как же? Пока не знаю...

Ваше появление вызвало такой переполох, вы и не представляете. Конечно, папа обижается, что не увиделись, но не это главное. От нас уходит дед. Что произошло? И имени вашего слышать не хочет. Бабушка переживает, а я уверена — ей с нами, с папой и со мной, будет лучше.

Вспоминаю о нашем разговоре. А бабушка колет, уж не влюбилась ли, а отец ревнует. Но это неправда. Влюбилась, какое нелепое слово! Мы просто во многом близки, в нашей судьбе есть общее. Ведь и я тоже, с самого детства, осталась без мамы. Мы жили на Крайнем Севере и совсем недавно вернулись в Речинск, когда я поступила в институт. И, знаете, почувствовала, у вас есть любимая женщина, только что-то не ладится. Преодолейте!

Лучшим моим другом всегда был отец. Он много рассказывал о своем детстве, и я заслушивалась. Я знаю вас! Давно! Разве можно забыть, как его затащило под плоты? Совсем растерялся, ударился головой и утонул бы, если бы вы не нырнули. Мне снилось потом не раз, я задыхалась вместе. Меня и на свете не было бы! Помните об этом? И ладно уж, все должно быть по-честному, расскажу о забытом — не очень красивом. Помните, интриговала? Папа рассказывал: у вашего отца был альбом к «Мертвым душам», старинная книга. Кто-то порвал два листа, подумали на папу, он рассматривал картинки. Калина Иванович прямо сказал, на кого думает. При вас. А вы смолчали. А ведь это нечаянно сделали вы! Папа не выдал вас, а вы почему смолчали? Неужто так испугались?!

Наверное, в каждом человеке бездна хорошего и плохого: важно что побеждает. Все ли плохое вы изжили в себе? Вам это в особенности необходимо, столько глаз обращено к вам!

Кое-что узнала. Грязная история, но Сергей понимает теперь многое. И я его жалею, только не очень заметно. Снова засел за книги, как зверь, готовится, и я подкалываю вашей мыслью — помните? — что наказание, самоосуждение за бесцельно и неправильно прожитые годы настигает и безо всякого бога. Вообще-то не ваше, это еще у Николая Островского и, говорят, даже раньше, но вы придали новый поворот. Я догадывалась, а вы прояснили: за каждым, пусть небольшим, поступком всегда должна стоять большая цель.

Но вы далеко не во всем правы, и в нашем разговоре тоже. Пока откладываю.

Приедем в Москву, как закончу летнюю сессию. Встретимся ли, не унесет ли вас куда-нибудь? Прямо скажу: папа считает — неудобно, а я знаю, ему хочется посмотреть на дочкино увлечение и, может быть, остановиться у вас. Если бы вы снова приехали в Речинск, мы — пожалуйста, все наше — ваше. А как у москвичей? Однако человек вы одинокий, пылищи небось накопилось, я приберу, помою, наведу блеск. Любопытно, как вы живете. Не очень пугайтесь, не больше чем на недельку. А потом я — на целину. Там вольно, просторно... Молодежь соберется с разных концов, интересно!

Все-таки напишите, удобно ли вам принимать нас. Не хотелось показаться навязчивой, а, видимо, случилось.

Надо же! Дядя Толенька привез того котенка. Он оказался прыткий, ест много и резвится. Только на всех, кроме меня, шипит. Любит играть в мячик. Назвали — Зая.

Небольшое покаяние. Я очень перед вами занеслась и бахвалилась, а страшно бывает за молодую жизнь. Кажется, прочно все, но поверни ее кто-нибудь силой сильнее меня, и она может пойти ложным путем. Ох! Бабушка говорит: тебя не всегда поймешь — умная ты или дурочка? Это из-за моей прямоты. Пускай! Иначе не могу.

Простите за все неуместное и невежливое. Привет от бабушки и от папы.

Елена Марцева.

P. S. К вам едут Евстигнеев и Сергей!!! Помогите ему, вы обещали! Постарайтесь, чтоб это письмо не попалось на глаза.

Положил обратно, стопка писем покосилась. И вдруг, — он быстро закрыл, — увидел одну только фразу в лежавшем снизу и возвращенном письме Лёны, один обрывок. Отпечаталось, ожгло: «Моральная трусость — это проклятие». О-ох. Да, бывает иная смелость, чем выход из укрытия под обстрел. Там — победа или физическая смерть. Здесь — исполнение или тягчайшее поражение.

Зашагал по комнате. Нельзя же, нельзя допустить, чтобы превратилось в дым, в туман, в ничто. Кто оставил ее у лужи, под дождем, любящую? И самолюбивую. Себялюбец. Что говорила Ольга Сергеевна, что пишет Еленка? Нет, они гибче, смелее мужчин.

Чувство молодости вспыхнуло в нем самом и повлекло с новой силой. Не надо рефлексий логического уродства, каждый должен быть человеком. Надо действовать.

Завтра воскресенье? И значит, свадьба? Так вот. Бракосочетания не будет.

Глава двенадцатая Жизнь снова

Он остановился с разбегу у штабелей досок, среди 6етонныx труб и циклопических блоков.

Ожидание на аэродроме затянулось. Подлетев к Ленинграду все-таки засветло, самолет, как привязанный к центру летного поля, очерчивал круг за кругом, и здания высвечивались солнцем, и оттуда смотрели вверх, а потом и сумерки наступили, и стюардессы пропали в кабине. Пассажиры замолчали, почуяли неладное; сосед упорно читал газету. Никто не кричал в страхе, ждали. Шасси выскочило.

Твердость земли. Такие мы теперь люди.

И вот Купчино. Позади темно-багровые низкие тучи, огни большого города. Впереди, в том доме, в подъезде, единственная звездочка света. Он пошел навстречу, неосознанно обогнув место, где и теперь качался фонарь. Не знал, как именно произойдет, но чтобы никаких неопределенностей, ни по своей, ни по чужой вине.

Строительного мусора и вокруг, и в подъезде поубавилось. Лифт работал. Кабина взлетала вверх, и с каждым щелчком крепла решимость. Стоп, притворил лифтовую решетку. По стеклам окна прокатился, грохотнул ветер, и стукнули первые капли дождя.

Подождал немного. На кафеле валялись оторванные бирки. Позвонил без ответа. Снова — все больше волнуясь. Потянул за ручку, щелкнул замок неплотно прихлопнутой двери. В полутьме призрачно громоздился ящик с холодильником и было затхло накурено. Блеклый свет только в одной, известной ему комнате, абажур мрачно затенял потолок. Все происходило будто не с ним.

Он вздрогнул, в глубине квартиры стукнуло окно. Потянуло свежим воздухом. Но никого.

Здесь что-то случилось.

Взгляд обежал все. По-прежнему батарея нераскрытых бутылок. Букет пожух, вода зажелтела, покоричневела. Книга, пояском заложенная, пачка сигарет, из стеклянной трубки рассыпанные таблетки. И кругом неразбериха порванных бумажек — и пол, и связки книг были усыпаны ими. Лицом к плинтусу, снятая фотография в рамке. Понял — чья.

Он подавил озноб.

Что угодно, только бы с ней ничего не случилось. Поднял бумажный обрывочек — «лю все» — мужской почерк. «Люблю всегда»? В другую комнату не пошел, там никого и не было. Надо искать, но где? Дождь сбегал по стеклу зигзагами струек. Он натянул берет.

И услышал — стукнула дверь лифта, потом квартиры. Шаги. Замер. Прошла мимо — она, она! — так недвижимо стоял. Зажгла где-то свет, закрыла распахнутое окно. Она. И вдруг прекратились движения, звуки.

— Кто это там?

Ее голос. В горле пересохло, не смог ответить.

— Кто же все-таки?

Шаги, шаги, ша-аги. Переступила полосу тени.

Увидела.

В полмгновения опустила глаза и закрыла, не веря. На короткий миг их толкнуло друг к другу. Глаза открылись — неопределенное, безличное выражение. Другая. Будто не три дня, век прошел с последней встречи.

— Зачем ты пришел? — она поглядела мимо.

Не понял смысла. Смотрел и смотрел, не отрываясь, видел всю сразу, ничего больше. Бездыханно и тоненько на руке тикали часы.

— Зачем? — сухо повторила она.

— О Лёна... — прошептал Косырев.

Боком, мимо него, она прошла в угол, села на диван. Взяла сигарету, помахала коробком спичек. Теперь увидел ее по-другому. Похудела, осунулась, дождь на волосах, на ресницах. Впалые щеки, прыщик на подбородке. Затянулась, и это подчеркнуло худобу щек. Ногти на пальцах острижены коротко — хирург — и держала она проклятую сигарету, можно сказать, с навыком. Черный мохнатый свитер, короткая юбка и забрызганные красные сапожки. Над воротником свитера, на высокой шее часто-часто пульсировала жилка.

Она то вглядывалась в стоявшего, то отводила глаза. Не чувствовал себя самого, только ее присутствие. Под фонарями, среди темных снежных гряд, отсвечивали зарябленные дождем лужицы. Он опустился на стул и прикрыл закаменевшие руки беретом.

— Ну, как дела в институте? — спросила она. — Как Борис?

Безразличное, холодное «ну» — непреднамеренное. Все наше, и Шмелев, к которому, смех сказать, он ревновал когда-то, все ненужно. Нельзя так, нельзя. И оказывается, можно.

— Монтаж закончен, — сам поразился спокойному голосу, — подтягиваем детали. Борис по тебе скучает, даже уходить собирается. Приедешь хоть глянуть?

Лёна, рассматривая усыпанный бумажками пол, нехорошо усмехнулась. Щелчком сбросила пепел.

— И почему ты вообще уехала?

Попросту беспардонный вопрос, не успел сдержаться. Но тоже ведь в чем-то виновата. Лёна ткнула, смяла сигарету, глаза блеснули влажно. Но лицо стало еще суше, слезы ушли внутрь.

— Нет уж, — отрезала она. — Это ты ответь, зачем пришел.

— Я получил твое письмо, — начал он вполголоса,— и я...

— Не надо, — прервала она, — какое письмо? Уже забыла. И всерьез — всерь-ез — запретила приезжать.

На его лице она увидела такое, что немного смягчилась.

— Об этом лучше не говорить.

— Но ведь, — он поддался интонации, — ведь три дня назад...

— О, три дня.

Теперь усмехнулась горько. Сцепив пальцы замком, он досказал:

— И я знаю, ты была в Речинске.

— Да? — вздрогнула она. — Что ты еще знаешь?

Совсем посуровела, что ни скажешь — капкан. Косырев не понимал этого видимого ожесточения.

— Хорошо, — принужденно вздохнула Лёна, — вынудил, заставил. Но одно условие — дослушай, тогда извлечешь уроки. Если способен.

Косырев сгорбился, понурил голову.

— Ах, Толя, — голос ее дрогнул, — ты никогда не щадил меня. Всю жизнь трясло, все исковеркано. С самой юности в клетках, в клеточках моих сидишь. Но я не добыча, не вещь, которую можно отодвинуть и придвинуть. Ты не щадишь, и я не пощажу.

Она поднялась и, сжав себя перекрещенными руками, заходила по комнате, натыкаясь на стулья, на штабеля перевязанных книг. Остановилась, и он почувствовал — посмотрела сверху.

   — Получай же всю правду, сразу... Горит небось вопрос: что здесь случилось? Бирки валяются, ведь заметил? Не показалась даже невеста и не извинилась. Вышла на часок и встретила вот тебя. Ах, как ты был возмущен! Справедливо, унижающе. Но я все-таки очень, оч-чень благодарна. Ведь вернулась-то сюда всего как два часа.

Косырев поднял голову.

— Да, два часа.

Внутри полыхнуло обжигающе. Говори. Говори скорее.

— Погоди секундочку, — воспаленный взгляд ее пронзал,— предупреждала — не радуйся... Я и правда, без иронии, благодарна, помог разорвать сети. На всю жизнь, от слабости, от трусости одиночества — с нелюбимым! В наше время и помыслить трудно. Так-кая казнь, за что же, и сама себя?

Она прикрыла глаза ладонями.

— Не огнепоклонница, не самосожженка. Я для радости рождена, оптимистка прирожденная. И вот... Чем презрение к себе — пожизненное — лучше вечно одна.

Он невидимо, внутри себя, согласно кивнул. Лёна опустилась на диван и вниз лицом уткнулась в валик. Никогда не видел ее такой, поднялся; но прикоснуться не смог, не вышло.

— Лёна, дорогая, — прошептал он.

Как трудно, когда не верят, и вина необозрима, и слова поневоле выходят скованными, чужими.

— Не жалей, не смей.

Она приподнялась, блестели редкие слезы. Прикусила смятый платок, покачала головой.

— Я та-ак, так устала. Два бесконечных часа унизительного разговора, старалась винить одну себя. Все переписывались абстрактно, и вот увидела и обманула человека, в котором — справедливо надо — есть деловое, уверенное и что-то благородное.

Косырев смотрел на рассыпанные кругляшки; ведь это он принимал веронал. Перехватила взгляд, губы скривились: жалеешь его, ты? Но он испытывал совсем другое, смешанное чувство мстительного довольства и тревоги. Такие, как этот... Аркадий Иванович, потерпев поражение, снова рвутся владеть и не отчаиваются, пережидают, перемаскировываются.

—Да, благородное, — повторила она, пристукнув по валику. Хотела утвердить свое и все-таки, вспомнив что-то, не смогла, прищурилась: — Но не в любви, не в любви. Нет. Такой преследователь, столько времени. Знал на что шел, засуетился. Н-ну и я... Не смогла скрыть отвращения. Пусть, пусть и ему на чужом пиру похмелье.

— На чьем? — невольно спросил Косырев.

— Да — на чьем? — она просмотрела все его лицо и отвернулась. — Вот это уж твой вопрос вопросов... Но прежде о другом. Кто я, которая сама захотела, сама согласилась стать — женой? Кто ты, безо всякого спроса пришедший сюда? Кто мы с тобой, кто? Не противно?

Придвигалось нехорошее, он удушливо потер горло.

— На чьем, ты спрашиваешь пиру? — ей нравилось повторять. — Ни на чьем теперь.

Подтвердила уверенным кивком, себе и ему. Похолодело все, похолодели руки, поднял их умоляюще — не надо. Ни жив ни мертв. Промежутками останавливались, замолкали часы.

— Спроси-ка, куда это я, три дня-то назад, еще и его не видев, убежала? В Москву звонить, в последний раз. Тебе. И вдруг столкнулась, не дозвонившись-то.

Она гордо откинула волосы, лоб напряженно сморщился.

— Три дня назад, Толя, было одно, теперь другое. Хотела предупредить: ты мужества наберись. Да ведь все у тебя на самолюбии, перетерпишь. От любви не уйдешь, если она есть. Но теперь не знаю, люблю ли. Совсем не знаю. И значит — разлюбила. Опу-сто-ше-на.

Она прислонилась лбом к стене. Все было бесчувственно, как в замедленном фильме. И рука, сжимавшая платок, и спутанные волосы, и судороги ее плеч. Из немыслимого далека, из отторжения вбивалось в навечную память.

— Я согласен и так, — еле выговорил он.

— И так? — повернулась к нему, мокрые глаза расширились. — Неужели как и тот? Иль из жалости?

Она поднялась, лицо в лицо; близко видел каждую черточку.

— Э, нет, нет. Рань-ше-на-до-бы-ло. Раньше. Должно быть возмездие, иначе нельзя. Все досконально на вокзале обдумала, за три-то дня на скамеечках, в сапожках резиновых, давящих. Ин-тересная была жизнь! Сначала тебя искала и ловила, а потом пришло дру-го-е. Освободилась.

Он чувствовал горячее дыхание. Ненависть была и в глазах, и в сжатых руках, и во всей напряженной фигуре.

— Теперь знаешь все, — сказала она. — Уходи.

Она ждала — хватить мучить. Его выгоняли, нахлобучил берет, вкривь натянул перчатки. Не мог осмыслить, не верил, но сейчас не помогут никакие слова, надо уйти. И все-таки выдавил сквозь помертвевшие губы:

— Н-но н-нет. Ты не думай, не согласен. Это так, в отчаянье сорвалось.

Она не шелохнулась. Вышел на лестницу, плач дождя на стекле. Не верил и некуда было идти, незачем. Так-так-трак, так-так-так-трак, стучали снаружи капли. Надо было что-то придумать. И ничего нельзя. Поделом. Так-так-трак, так-так-так-трак, бежало на месте время.

Дверь стукнула, ссыпалась штукатурка; Лёна выбежала в накинутом платке. И вмиг, почувствовав, что он сзади, обернулась.

— Ты думаешь, — хрипло сказал он, — мы будем жить вечно?

Смысл не дошел до нее; видела только — он здесь, не где-то. И вдруг, клонясь к нему, задрожала. Обняла, прильнула. Горькое объятье, такая горечь.

— Не надо,— сказала она. — Не надо о ней никогда.

Не отпуская, ввела в квартиру. В комнате опустил ее на стул, стал на колени. Уткнулся в свитер, в дрожавшее тело, охватил руками. Никому и ничему не оторвать. Замерли, согревая друг друга. Она погладила по голове, — непривычно, робко, — провела ладонью по мокрой щеке.

— Я чуть не умер,— сказал он глухо.

— А сколько раз умирала я?.. Похудел, Толя, осунулся.

Запах тела был чистым, как запах земли. И своим, родным.

— Что бы ни случилось, — прошептала она, — a я — хоть раз — была счастлива. Спасибо тебе.

Глянул снизу, в опухшие глаза, и прикрыл, запрещая говорить, губы,

— Встань, Толя, встань. И разденься. Да что же это такое — ты в пальто! Весь мокрый. Как вошла, ничего не видела. Немедленно, немедленно.

Он не понимал смысла, только музыку голоса. Дождь по ту сторону; стены, отделявшие от непогоды, от других людей. Они вдвоем.

— Уйдем отсюда, — сказал он.

— Толя, — теперь ей нравилось повторять имя, — Это моя квартира, кооперативная. Правда, правда, въехала до заселения.

— Ноги не затекли? Подумать только, трое суток. Держись-ка крепче, сниму.

В коридоре повесил свое пальто, погладил светлый мех ее узкого воротничка. Вздохнул так, что проникло до глубин.

— Что делать? — без сапог она стала ниже ростом. — Голоден небось? Вот моего-то ничего-ничегошеньки. И газ опять выключили.

Он поцеловал ее, в первый раз. Пушистые мягкие волосы — значит, говорят, не злая. Еще, ну и еще, еще. Время остановилось, только весенний дождь шуршал, стекая.

— Никуда мы не пойдем.

— Никуда?

Отошла к окну. Суровые брови. Долго смотрела на дальние огоньки. Тряхнула стрижеными русыми с рыжинкой волосами, брови разошлись. Темные зрачки — глаза.

— Пусть будет, — сказала она.

Проснулся среди ночи: она спала, как ребенок, дыхания не слышно, и не отпускала его руки. Чуть выпятила губы. В беспорядке волос линия лба смутно переходила в горбинку носа, в очертания щек и круглого подбородка. На шее у ключицы мерно билась жилка. Хрипло прокричал петух, кругом оставались дачные домики. Дождь кончился, за окном тускло мерцал оранжевый туман. Нельзя наглядеться. И вдруг глаза открылись, натянула одеяло.

— Не спишь? Мучила бессонница и — на тебе — разоспалась. Я тоже хочу не спать, Толенька. Ну, не смотри так. Пожалуйста.

Поцеловала его руку. Снова прокричал петух. Лена вздрогнула, прижалась.

— Боже, он кричал и две недели, и неделю назад.

...Где ты, где я — не разобрать. Сблизь две капли, в одну сольются. Но слиться — это любить самое себя, а я хочу любить тебя и через тебя все. Тело твое, источник тепла и жизни, неохватно. В лице твоем восходы и закаты, и горы, и леса, и бесконечное море, и вечность космоса — вся красота мира. Закрой глаза, нельзя смотреть без боли. Доброта твоя целительна: гнев твой ужасен; скорбь твоя рвет сердце. Неужели ты умрешь, пусть я, но неужели и ты? Немыслимо. Мы живы, мы захватили и это мгновение, и все наше время. А позади и впереди бездна людей — мужчин и женщин. Их тела, их кровь, их мысли и желанья, их за и против — в нас. Боги умрут в человеческом сознании и дьявольские силы тоже, а мы бессмертны. И то, что не удалось другим, — любить бесконечно — может быть, удастся нам. Может быть...

Смотрели друг другу в глаза. Одни глаза оставались.

2

Проснулся за полдень, солнце било в окно. Погода, как и в Речинске, прихотливо менялась, и весна показала новое обличье: дождь не успел размыть слежалых пластов, подморозило. Над карнизом висели сосульки, поднимался парок. Чирикали и дрались воробьи. Лёны не было, он на цыпочках прошел по коридору. В кухне гулял дрожкий ветерок. Она сидела за открытой дверью балкона, на табурете тазик с грязно-желтой водой. Один его ботинок прислонился носком к решетке, а другой, высунув от усердья кончик языка, она намазывала ваксой из тюбика. Воздух шевелил пронизанные солнцем волосы.

— Ох, Толя, ты здесь,

Стайка воробьев примчалась из-за угла, потрепетала, выбирая, где сесть, и вдруг свалилась вниз со своим чириканьем и заботами.

— Век бы не вышла отсюда. Но надо, как все люди. Надо, в конце концов, поесть.

Когда собрались, положила в сумочку кошелек.

— Зачем? — спросил он.

— Вот что, сударь, сразу договоримся. Если задумали превратить меня в беспомощного ребенка, ошибаетесь.

— Разве у нас не все общее?

— Пока еще нет. И перестанем об этом.

Диктовала, такой характер; Косырева ждала нелегкая жизнь. Держа под руку, почти вровень, в темно-зеленом пальто с узким воротничком, она глянула проницательно, и он готов был биться об заклад, уловила, о чем подумал.

— Что значит — пока?

— Разговоры об этом пока отложим.

В такой редкий солнечный день воскресный Невский был полон гуляющими. Невская перспектива. Блестел шпиль Адмиралтейства, как пика против любой стихии, задохнешься от восторга. По Фонтанке плыли бревна и среди таявших, разбитых льдин, среди речного мусора скользили змееобразные тени миног. У киоска морские курсанты неторопливо, с неиспытанным удовольствием выбирали курительные трубки. Над кариатидами парило глубокое голубое весеннее небо. Моя походка, наш ритм. Капель, капель, капель. Грохочущий в водосточных трубах заледеневший снег.

Все было так хорошо, а она задумывалась, уходила в себя. Солнце отбрасывало тени. Но вот улыбка, И какая.

— Люблю Ленинград. Всегда люблю, и в хорошую, и в плохую погоду. Но хочешь тайную предательскую правду? Москву тоже полюбила, ее энергию, кручение сил.

Сжала его локоть сильными пальцами и сбила варежкой сосульку. Та заскользила, завертелась по тротуару и мостовой, упала через решетку водослива в подземный шум воды. Невский, Невский. Гуляющие выходным днем люди. Снова ушла в себя, и он испугался, взял под руку. Лёна улыбнулась, перехватила и повела в узкий переулок.

— На минутку, покажу что-то.

Невеликий особняк, решетчатая дверь в радужных отсветах стекол. На площадке второго этажа Лёна распахнула пропыленную створку. Открылся светлокаменный барельеф — виноградные гроздья и листья, забавные физиономии леших и русалок.

— Вообще-то дом — не ленинградского стиля, роскошная купеческая эклектика. Но очень милый. Может, только для меня? Мы жили здесь, и дедушка восстановил выпавшие куски, кое-что переделал по-своему. Эта морщинистая ведьма — соседка по этажу, завзятая склочница. А этот надутый леший —домоуправ. Так, видно, и не заметил, что его увековечили. А вот, посмотри-ка...

Лицо русалочки, детский портрет. Длинные волосы, под ними гибкое девчоночье тело. Задумавшись, склонила серьезное лицо к маленькому дельфину, умиравшему на руках. Под двумя фигурками было выбито: «И.Т. Ореханов своей внучке».

— И в Речинске ты?

— Был? — улыбнулись светлейшие глаза. — Угадал? Временами чувствую: он жив, живет во мне. Поддерживает в самые трудные минуты. Разве смогу воздать за все, что он сделал?

— Давай посмотрим вашу комнату.

— О нет, нет. Там чужие люди. Показала окошечко и хватит. Ой, забыла! Послушай.

Звонко простучала по изукрашенному кафелю. На угол площадки опускался закругленный свод. Сделала знак, чтобы встал с другой стороны. Прошептала таинственно:

— Ты знаешь?..

Громче, чем на ухо. Прозвучало трижды, постепенно слабея: знаешь, знаешь, знаешь...

— Знаю.

Знаю, знаю, знаю...

Смысл не терялся от повторения: он трепетал в легчайшем полете, он был незыблем в пронзавших колебаниях; он был радостен, молод.

— Мое эхо, — взяла за руку. — И ты первый, кому подарила.

В кафе отыскали столик на двоих.

— Где сейчас родители?

— Сознайся, хоть листок по учету кадров просмотрел как следует? Всегда жили в Сестрорецке. На пенсии, старенькие уже, но с рабочей средой связаны накрепко. И если хоть что-то делаю в науке, это и их, и деда заслуга. Иногда думаю — смешно. Совместима ли докторская степень с женским достоинством?

— Глупости какие. Конечно...

— Стоп, стоп. Не расходуй напрасно доводов, говорю о дипломе. А так — женщина все может. И когда-нибудь мы возьмемся за сложные узлы, которые вы затянули.

— Хорошо бы.

— Не веришь? — Она улыбнулась, сжала его руку. — Разрубим, попомни, Толя... И кстати, знаешь, что говорил дед? Только не пойми, как самохвалку. В женщине не красота важна, а порода. Характер, решимость.

— Ты ведь и красивая.

— Ф-фу, совсем нет. Дед говорил другое: трудно будет тому, кто тебя получит, но и жизнь его будет полной. За второе совсем не ручаюсь, а насчет трудностей — задумайся. Намотай на ус.

— Чувствую уже. Ты великая загадка.

— Ничего пока не чувствуешь...

Их скрещенные руки лежали на столике, и ладони, пальцы грели друг друга. Как это необходимо — узнавать.

— Пережила смерть деда, но замкнулась, подурнел характер. Даже в мелочах стала неуступчивой. Если чувствовала, что права... Тогда-то мы, Толя, и встретились. Это был особенный момент. Ни раньше, ни позже и внимания не обратила бы...

Ей все, и немедленно, хотелось передать ему.

— В Речинске — боже, не верится, две недели только назад — без тебя навсегда, так я тогда думала, и рядом с детскими следами мне помогал жить «Агнус деи» Бетховена. Не отпускал на произвол тоски. И жизнь одна, и тебя не будет, и надо смириться. Каждый день был как камень, который неизвестно подымешь ли.

— Прости, Диана.

— Не в прощении дело... — она оборвала и вскинула глаза. — Ой, Толя! Откуда?

Загадочно улыбнулся. Пусть они сгинут, годы врозь. Он не заслуживал ее, с которой пойдешь, как с равной, рядом и получишь должную оценку, но постарается заслужить. Теперь все было прочно: ни он, ни она не предадут.

Они оглянулись. Кругом что-то ели, говорили, а их ряд был пуст. Больше часа прошло, официанты и не думали подходить. Посередине столика красовалась табличка — не обслуживается.

— Вот так-так, — засмеялась она. — Ничего-то мы не видим.

Они пересели. Минутами она странно отводила взгляд. Нет, мерещится, вот же — такая ласка. Все заказанное принесли быстро.

— Давай выпьем.

— Хорошо. За посвящение... во взрослые люди.

— Перестань.

— И за наш отъезд, за нашу жизнь вместе.

Лёна виновато отставила рюмку.

— Ну что ж,— вздохнула она. — Думала — позже, а получилось немножко рано. Обогнал меня.

Помолчала, обдумывая что-то.

— Ну, Лёночка, Леночек мой, — заторопился Косырев. — Я должен быть в понедельник обязательно. Закругляй дела, разделывайся с квартирой. Через недельку снова приеду и — в Москву.

— Вот как? — она посмотрела с новым интересом. — Ты способен так сразу уехать? Сегодня?

— Надо.

— Не сомневаюсь, — она пожала плечами.

Он молча и требовательно ждал, вилка в руке была, как трезубец. Она положила свою и мрачно складывала бумажную салфетку: половинка, четвертинка, восьмушка, еще меньше. В рюмках подрагивало розовое вино. Вздохнула, подняла не свои, темные глаза.

— Все решил за меня. Великодушно решил. И напомнил: надо смотреть трезво. Давай тогда разберемся в конкретных мелочах. Не могу сразу, просто неприлично. Николай Николаевич приютил, а я отвечу примитивным хамством?

— Он поймет, все поймет.

— Хорошо, — она махнула рукой, — Прекрасно. Отбросим меня с моими переживаниями, бог с ними...

Он примирительно остановил жестикулирующую руку.

— Лёна...

— Но как я снова появлюсь в институте? — она пожала плечами. — Что подумают?

Она сморщила лоб и вдруг разорвала салфетку на клочки. Скулы Косырева каменели, он начинал сердиться.

— Ты упрямишься. Побеспокойся, что подумаю я.

Опустила глаза, прищурилась на свои короткие ногти. Достала сигареты, чиркнула спичкой. На столе давно простыло.

— Хм, все о себе. Верно, что-то в тебе изменилось, окрепло. На мне на первой задумал попробовать? Не выйдет.

— Монбланец — это твое?

— Мое. Нечаянно вышло, но ведь подхватили?.. Послушай. Нам вообще надо подумать, как дальше. Разве твой опыт не подсказывает: одно дело любовь, а другое — брак. Не разобрался в Наташе, не понял ее. А теперь? Понимаешь, кого берешь заместительницей? Наезжай, потом будем резать. Увы, мы не юные любовники, просто на мгновение показалось.

— При чем тут Наташа? У нас другая жизнь.

Лоб ее прорезала глубокая складка.

— О-о! Тебе не известна женская солидарность. Забыть и перечеркнуть прошлое? Тогда, рано или поздно, перечеркнешь и меня.

— Лёнка, что с тобой? — он и непримиримо, и жалко улыбнулся. — Подумай, что говоришь.

— Родной мой! — в порыве доброты она накрыла его пальцы. — Ведь столько лет могли быть вместе. Вместе — красивое, доброе слово. Но не случилось же. Зачем были все мучения? В чем смысл? Столько ждала, подожди и ты.

Он не понимал, чего ей надо; ужасно неприятный рационализм. Отнял руку и, теперь не удерживаясь, двинулся дальше в ссоре, которая было остановилась. Придумал самое нелепое.

— Если тебе лучше без меня, я должен быть счастлив.

Улыбка ее застыла. Подумав минуту, выдохнула сизый дым.

— Мне кажется, — произнесла она, бросив спички в сумочку, — мне кажется, и поверь, тебе надо уехать немедленно. Вещей ведь нет? Нам, или если хочешь — мне, нужно разобраться.

Выйдя на сумеречную улицу, быстро зашагали к вокзалу.

Билет купили без хлопот, на ближайший поезд. Пассажирский. Неизвестно, сколько тянется до Москвы, но было все равно. Состав ждал на перроне. Бесстрастное, сухое лицо Лёны.

— И это тогда, — презрительно бросил Косырев, — когда институт так в тебе нуждается.

Она повернулась, раскрыла запухшие губы.

— Обойдетесь.

Можно было поверить, что не было ни ночи, ни сегодняшнего утра. Что жизнь есть сон. Стихия отталкивания захватила и не отпускала.

Пропади все пропадом.

Как жить без нее?

— Лёна...

Только без логики, без рации. Только без них, вдруг почувствовал Косырев. Только поступок.

— Откуда эти капризы, Лёнка, эта ребячливость? Мы творим глупость и преступление.

В лице ее дрогнуло, он ухватился за ниточку.

— Не могу без тебя! Боюсь оставить одну! Да помоги ты мне, трудно! Из Москвы позвоним, ты и к работе не приступала. Едешь со мной сейчас. Сию минуту.

Лицо ее исказилось немыслимой гримасой.

— Но нет же билета.

— Будете платить штраф, — предупредила проводница.

Поезд гремел на стыках, набирая ход. В купе никого не было. Лёна, измученно улыбаясь, вынула сигареты, но Косырев отнял и сверх опущенной рамы бросил наружу. Пачку подхватило, крутануло, белые стволики покатились в разные стороны.

— Спасибо, — сказала она. — Это пусть другие. А мы дорожим нашей жизнью. Правда?

Длинный гудок прокатился по пространству, которое мчалось назад. И время тоже мчится назад. Это мы движемся вперед — с этими мачтами, с этими заводами, с охраняющими локаторами, с этими зорями и звездами, с беспокойным трудом и разумом.

— Слушай, — сказал Косырев. — Вот что́ в Москве...

— Да, да. Но постой, Толя, у тебя пуговица почти оторвалась — на ниточке. Как думаешь, у проводницы есть иголка? И есть ли в поезде буфет?

Глава тринадцатая Велеозимь

1

Когда они вышли из полупустого автобуса, на шпиле университета желтой звездой вспыхнуло невидимое солнце. Час заморозков, хрустели стрельчатые льдинки. Дворничихи в белых фартуках, молодые и пожилые, скалывали утоптанный снег, веские ломики выбивали бодрое стаккато. Раскрасневшиеся от работы и свежего воздуха, они остановились, разглядывая больше Лёну. Косырев поздоровался. Сквозь чугунный переплет ограды глянул на свой одиннадцатый. Форточка распахнута, кажется, забыл закрыть. А может, Вера Федоровна дома. Тем лучше, пусть сразу. Однако они присели.

— Вот и захотелось покурить, — виновато сказал он.

— Приехали ребятки, — выдавила она улыбку и взяла его за руки. — Какие они — всегда горячие... Не волнуйся, хочешь я сама? Мне кажется, я понимаю Веру Федоровну. Будет проще, чем думаешь.

Из открывшейся двери лифта прошел запах лаванды. Расфуфыренная Корделия в сопровождении Алексея Федоровича. В такую рань, куда же? Шофер Женька, парень лет тридцати с опухшими глазами, тащил два перепоясанных чемодана. Алексей Федорович приподнял картуз с наушниками, потянулся к ручке Лёны, Корделия сдержанно кивнула. Но она была женщиной интеллигентной и политичной и, уяснив ситуацию, шевельнула стрельчатыми ресницами.

— Какая жалость! Вижу, предстоит бо-ольшое событие, а мы с Алексеем Федоровичем едем в Париж. На целых два месяца. Как-кая жалость! Но заранее, заранее поздравляю.

Она протянула руку, и по забытому церемониалу Косырев должен был, что ему стоило, отыскать дивное местечко между рукавом и кромкой щеголеватой перчатки. Но теперь этого могло не случиться и даже наверняка не могло быть, поэтому рука помрачневшей Корделии проделала сложный пасс и кончила жестом цирковой наездницы, исполнившей опасный номер.

— Поздравляю. Алексей, ты не забыл?

Алексей Федорович ловко поймал Косырева за пуговицу, установил перед собой и тогда, впившись острыми глазами в его подбородок, отпустил.

— Зачем вы так? — сказал он. — Я о Нетупском. Культурный человек с культурным человеком? Какая-то достоевщина. Провокационная встреча, в присутствии посторонних. Такое без отклика не останется, непременно вызовет эхо. Остерегитесь, вы не правы.

Корделия, пренебрегая Лёной, насладилась из-под кокетливо изогнутой каракулевой шляпы огорошенным видом Косырева. Отправила Алексея Федоровича вперед и смягчающе сказала:

— Пустяки. Нетупский готов даже извиниться...

Косырев насторожился, и она прикусила язык. Да поздно, надо было кончать.

— ...хотя и не знает — в чем.

Вот-вот, тайно выдохнул Косырев, а говорил — не читал писем.

— Крайне интересное заявление, — улыбнулся он.

Пришлось улыбнуться и Корделни, слегка и в сторону Лёны. Она ушла, подрагивая ногами, и с улицы донеслось:

— Это кожаные чемоданы, римановские, вы пихаете в багажник. Сколько можно повторять, Женя!

Машина тронулась. Вахтер шмыгнул ноздреватым носом, судорожно вздохнул; Лёна передернула плечами: б-р-р... Лифт возвратился, и Косырев снял телефонную трубку.

— Вера Федоровна, это я. Не беспокойтесь, открою сам.

— Встаю, встаю, — донеслось из трубки.

У дверей Лёна побледнела. Он только вставил ключ, как по паркету застучали когти. Челкаш! Затормозил с налета, замер перед входящими, узнавая и не веря себе. А потом учинил дебош — лаял, что было сил, прыгал, норовя поцеловать, рабски юлил, и култышка обрезанного хвоста моталась с невероятной быстротой. Лёна протянула руку, но он вскользь лизнул пальцы и снова бросился к хозяину. Навстречу, на ходу снимая бигуди, вышла в халате Вера Федоровна. Косырев обнял ее.

— Ну-у, сла-ава богу, — по привычке плаксиво протянула она, — слава богу. Живой и здоровый. Ох, Толя! Неужели трудно хоть две строчки? Хотя бы телеграмму.

Она, поджав на минуточку губы, собиралась продолжать, но вздрогнула, увидела Лёну. Прислонившись ко входной двери и опустив руки, та в черном свитере исподлобья смотрела на нее. Она оттолкнула Косырева. Моление затягивалось, Челкаш заскулил.

— Добилась-таки своего, — сказала Вера Федоровна с горечью, с ревнивой укоризной.

Лёна отвела глаза, неловко усмехнулась, но тут же посмотрела прямо в лицо старой, тяжело дышавшей женщины. И вдруг, по неслышному сигналу, они заплакали, заговорили перебивая, и отправились, обнявшись, на кухню. Косырев ушел в комнату. Неотлучный Челкаш положил на колени длинноухую мохнатую голову, протянул милую морду. Желтые глаза говорили: делай что хочешь, но не прогоняй, и хвостик выбивал тихую дробь. Через стенку смутно .доносился разговор... Наконец вошла Лёна. В руке носовой платок, лицо припухлое. Он встал.

— Сиди, сиди. Подожди немножко.

Она медленно двигалась, рассматривая все, а Косырев с Челкашом смотрели на осторожную пришелицу. Стерла пыль с микроскопа, прочитала надпись; скользнула взглядом по книгам, задерживаясь на некоторых; остановилась перед Ласочкой из «Кола Брюньона». Встала у окна, откуда открывалась огромность Москвы. Страсть как любопытный Челкаш подбежал и, вскинув лапы на подоконник, тоже глянул наружу. Но увидел он там, наверное, только голубей, стая которых совершала под солнцем первый утренний пролет. Приласкав собаку, она откинула крышку проигрывателя.

Что-то притягивало Лёну, но она медлила, боялась. У письменного стола перелистала книжку, тряхнула волосами и подняла глаза. Там, в тоненькой рамочке, улыбались у моря Наташа с Вовкой.

— Бедные, — сказала она. — Мои бедные, подружка моя.

В этот момент и в мыслях не могло быть ничего, кроме полной правды. Не обманывай, не отдавайся стихии. Наташа была повинна, но он в этой женитьбе был виноват гораздо больше. Все трое, кроме маленького, погибали. Все. Зачем?.. Лёна сжатым в руке платком протерла фотографию и будто отодвинула, отогнала соблазн умолчать.

— Толя! Ты обязательно поверь, оч-чень важно. Самое страшное поняла, в Ленинграде. От малого ребенке не уходят, нельзя. И я ждала бы. До старости.

На глазах ее блестели слезы.

— Чего ждать? Бессмыслица — любить любовь. Когда она болезнь похуже чумы. Не знаю, люблю ли, но без тебя нет жизни. Такая дурацкая природа.

Старческие шаги, оба притихли.

— Толя, пойди сюда.

Вера Федоровна была суха, сдержанна и будто не видела Лёны. На кухне опустилась на табурет, теребя узловатыми пальцами махры скатерти, заговорила с перерывами.

— Все понимаю, все. Одному нельзя. Но пойми и меня — тяжело. Муж умер рано, выращивала Наташеньку, потом внучонка. И вот.

— Вера Федоровна...

— Хороню и хороню, каждый день хороню... Послушай, что скажу. Сейчас вам надо побыть одним, и обо мне не беспокойся. Врач сказал, у вас, говорит, организм как у сорокалетней. Печень только берегите, жирного избегайте.

— Все останется по-прежнему, если вы захотите.

— По... прежнему? — она укоризненно покачала головой, и забытая бигудина тоже качнулась на пряди жидких волос.— Как так, по-прежнему? Пусть пройдет время. Но не чужие вы мне оба.

Вытерла застывшие в морщинистых подглазинах слезы.

— Хорошо, что не артистка какая-нибудь. И так хочется...— она замялась перед словом, — внучат понянчить.

Он задохнулся, потрясенный.

— Послушай, — она подняла тяжелые, как у Наташи, веки. — Свадьбу созови обязательно. Родителей известите, братьев, сестер.

— Что вы, какая свадьба.

— Как же иначе! Тебе не внове, а Лёна в первый раз.

Задумалась — вот, пожалуй, и все. Челкаш, который давно повизгивал и скребся за дверью, одолел ее наконец, ворвался, облизал. Вера Федоровна встала и отодвинула Косырева ладонью, остерегла: не останавливай, не фальшивь. Надела в прихожей пальто, вернулась и, притянув собаку, щелкнула на ошейнике карабинчиком. Челкаш заволновался. Энергично заработал лапой за ухом, — нервная почесуха, — натянул цепочку, приник к его ногам. Он обожал прогулки, но кроме тех случаев, когда возвращался любимый человек. Надо и его пожалеть. Полгода назад Челкаша осмотрел специалист и сказал положительно, что у каштанового красавца капелька английской крови. Такому псу без охоты нельзя, а Челкаш обездолен и поэтому нервен. Хоть на время надо его пристроить.

— Белье из прачечной я принесла. В холодильнике что-то есть, не знаю откуда.

Подозревает, не Нина ли Васильевна, которой он два года и не видел, принесла. Челкаш сопротивлялся изо всех сил, но старая женщина была неумолима, схлопотал тумака. За дверью раздалось воющее рыданье: хозяин исчезал из жизни на необозримый срок.

Лёна грустно подперлась рукой, дом был чужим.

— Тяжело это все, — сказала она. — Пока Вера Федоровна в растерянности — и довольна как-то и не приемлет меня. Но это пройдет. Ведь намекнула же, что у Елкиных с десятого дочка замуж вышла, собираются трехкомнатную разменивать. Давай съедемся.

— Ой, надо ли?

— Ах ты, эгоист, эгоист, — Лёна глянула с неприязненным любопытством. — Так и навертывается пошлое: все мужчины такие. Ну, жизнь покажет.

Оба покосились на телефон, Лёна вздохнула. Надо было звонить Ефимову. Набрав номер, она протянула трубку и прислонилась сбоку.

— Ал-ло! — раздался полный довольства голос.

— Здравствуй, Николай Николаевич.

— Опять ты, Анатолий? Ну, не негодник ли? Сказал уезжаешь, уклонился от встречи...

— Я насчет Орехановой.

— Понимаю, понимаю, — в голосе Ефимова было и торжество, и некоторая виноватость. — Ау, брат. Если поговорить надо, позову — только что видел в ординаторской.

Косырев едва не поперхнулся. Лёна сделала большие глаза и вовремя зажала трубку.

— Ну и врун, — прошептал он. — Коля! Понимаешь...

Лёна выбежала прочь и захлопнула дверь.

— Она не в Ленинграде. Она здесь, в Москве.

— Что за глупый розыгрыш! — Ефимов осмыслил ситуацию, а потом разразился: — Эт-то черт меня подери! То она за кого-то вышла, то за него собирается. Вы что? Вы там любите, разлюбляете, снова влюбляетесь, а Ефимов, по-вашему, шут гороховый? Зови сюда, я ей пропишу.

— Она боится.

— Правильно боится. Папильонка она порхающая, вот кто. Да я министру позвоню, под суд отдам!

— Хоть бы поздравил сначала... Стой, стой! Коля! По-прежнему надеюсь на участие в комиссии...

Косырев вовремя вставил последнее, Ефимов бросил трубку. Понуро вошла Лёна, посмотрела вопросительно.

— Обозвал напильонкой, по-французски — бабочка... Не расстраивайся, чего ты, собственно, ждала?

— Ох, неудобно, стыдно. Папильонка, надо же.

В ванной задумался под жужжанье электробритвы. В скуловатом лице произошли явные изменения: продольная морщина разгладилась, угол бровей расширился овалом и из-под них бодро смотрели коричневые в веселых морщинках глаза. Руки крепко держали жужжащее устройство, которое безропотно исполняло свое назначение.

Она уже сидела прищуренная, рядом с ней — рассыпанные письма. Забыл спрятать.

— Обижайся не обижайся, — усмехнулась она,— а опасаюсь. Многим кажется — ты суров, даже зол. Но ведь способен пожалеть и заклятого врага. Дед рассказывал — не приходилось видеть? — как в прежние времена рабочие гнали подлиз и интриганов. Двери настежь — и прочь из цеха! В два счета, на тачке.

— Ох, Ленка, — он понял, что о Нетупском, — властная ты.

— Если бы. Но увидела... вот это — и слов нет.

— Теперь, с тобой-то?

— Вы посмотрите! — она весело глянула на него. — Здесь нужна не только моральная решимость. Надобны и физические силенки, а мы их подрастили. Ну-ка!

Откинула прядь, поставила локоть на поручень. Он думал — запросто, но рука ее распрямилась не сразу.

— Э-э, нечестно, нечестно, локоть отрывал! Не отвертеться теперь, займешься и лыжами, и плаваньем... Ох, знал бы, как хочется в институт, машинищу посмотреть. А когда это будет.

— В министерстве поговорю сегодня же.

— Семейственности не пришьют? Лучше все-таки в рядовые, а на лабораторию найдется кто.

— Перестань. Кругом не дураки, умные люди.

Да, сложно, сложно. Как-то все сладится у них в неподатливом механизме института и в такой момент. Оделся, но на пороге остановил звонок. Длиннее обычного — междугородный автомат.

— Ты, Анатолий? Ситуация безусловно деликатная. Однако не волнуйтесь, черти, все вам улажу.

Одолела совесть Николая Николаевича. Так-то лучше, дурачина.

2

Узловатые пальцы секретарши, плечи которой накрывал длинный до полу платок, прыгали по клавишам старомодной голенастой машинки; на полу под чехлом покоилась другая — электрическая. Косырев был любимцем Веры Ивановны, но он правильно уловил интонацию в разговоре по телефону. Суховатая улыбка подтвердила, что Евгений Порфирьевич им недоволен и, хотя Вера Ивановна не знает почему, да и знать не должна, она, как всегда, на стороне начальника.

Евгений Порфирьевич приподнял медвежье тело над огромным под зеленым сукном письменным столом, сунул навстречу пухлую руку. Начальственный бас зарокотал сдержанно. Крайнее недовольство проявлялось в том, что он прятал глаза под вихрастыми бровями, а чашечка золотого стетоскопа, — высшая награда терапевта, которой он очень гордился, — лежала не справа, а на отдалении, слева, чтобы говоривший не смог дотянуться и поиграть, как это бывало в хорошем настроении. Две известные всем приметы.

Косырев молчал, пусть выговорится. Евгений Порфирьевич по случаю операции решил не беспокоить, а позвонил вчера — Косырев пропал. Не то, совсем не то время, не для отдыха. Еще не утихли анонимные разности, и вот другая история — вскрытие в Речинске, проведенное спешно, поверхностно. Разве не так, не под его давлением? Евгений Порфирьевич отхлебнул боржома и, в одышке, поглядел осуждающе: как можно, чтобы склочники придрались к процессуальным срывам; почему вообще не обуздал интриганов и анонимщиков? Репутация, что ль, не дорога?

Косырев усмехнулся прямо в лицо, и вдруг Евгений Порфирьевич понял, на кого он думает, и замахал широкими рукавами — ну, неправда, неправ совершенно... Оба ничего не могли знать, однако оба думали об одном человеке. И теперь Евгений Порфирьевич не знал, куда девать свои пухлые, в крупных конопушках, бледные руки. По его словам, — он наконец отдышался, — именно тот человек, на которого Косырев прямолинейно давит, которого он отлучил от авторства и неосновательно подозревает в интригах и всякой дряни, именно он всегда заступался за своего шефа, защищал его, непримиримо обрывал инсинуации. Что было не так-то просто. Именно он и есть настоящий патриот института, и именно ему следует быть благодарным, что теперь, когда наше и американское правительство готовят договор по медицине, по здравоохранению, именно он добился включения косыревского института в список, а это многое значит касательно ассигнований. Рукава мотались парусами, Евгений Порфирьевич ожесточенно отводил глаза вбок и никак не мог исчерпать своих «именно», а Косырев облегченно подумал, что не он один, а и этот профессиональный сердцевед в чем-то поддался, и, значит, собственная его вина не столь уж велика... Нетупский, такой энергичный, такой поистине сердечный человек, всегда готовый помочь, в любую трудную минуту. Чему директор, пользуясь своей властью, неосновательно препятствует... Вот этого Косырев уже не смог стерпеть и вскинул на Евгения Порфирьевича глаза с нескрываемой иронией — не услужал ли и вам? Тот поймал смысл, побагровел и без лишних проволочек повернул к главному.

Он ведь хотел помочь, он предупреждал о необходимости совместной дружественной работы. Но теперь многое изменилось, и наладить будет гораздо труднее. Косырев умудрился поссориться даже с соседом, сТвердоградским. Сегодня у замминистра терпение Нетупского лопнуло. И Евгений Порфирьевич понимает его, покрывать дальше нельзя. В самом деле... Верно ли, что Косырев позволяет себе подшучивать над трансплантацией, над этой самой передовой идеей? Но у Косырева — может, он и забыл, а Евгений Порфирьевич помнит, помнит — издавна замечалась склонность к бесплодному экспериментированию, что и показало себя в истории с человекообразными, которая недешево обошлась государству и скандально была пресечена. Обосновывал метод вращенных электродов? Ну-ну. Ну, хорошо. Но, может, барокамера без изъяна? Отнюдь. Идея — не нова, есть элементы дублирования. И есть перерасход...

Евгений Порфнрьевич глянул на стетоскоп. Складки тройного подбородка собрались на шее, как жабо средневекового патриция. Главное вот что, друг мой. Практическая отдача института оставляет желать лучшего, а Косырев — ве-есьма удачно выбрал момент — выдвигает завиральные идеи, внедряет нравы психиатрической клиники. Он, Евгений Порфирьевич, и не поверил бы. Но это вот. Что это такое, что за спешка?

Евгений Порфирьевич рванул из стопки и бросил навстречу Косыреву приглашение на завтрашний совет — оно несколько раз перевернулось у полированного края стола. Косырев проследил: спасибо, что напомнили. Там много поучительного, в психиатрии, и пора снова заглянуть, какие новшества. Всякий больной потому и болен, что неуправляем, лишен свободы выбора... Теперь Евгений Порфирьевич высказался вполне, и в пафосе его недовольства, в неожиданной вспышке любви к Нетупскому виделось мнение повыше — насколько-то убежденного замминнстра. Он обязан был довести его до Косырева, но подобного тона тот не позволял никому. И сейчас он с трудом, делая скидку на старшинство, на заслуги, отвлекся и переломил себя. Они были в своем роде земляками. Евгений Порфирьевнч отбывал поселение неподалеку от Речинска — в самые молодые годы, после царской каторги.

Косырев, скрипнув стулом, отошел к окну. Постукивая по стеклу, начал свой рассказ, и он длился целых два часа, и Евгений Порфирьевич серьезнел, и пил боржом, и задавал вопросы, и поглядывал, как на рискового, вышедшего из укрытия бойца. С нейро он был знаком постольку-поокольку, но Косырев знал, чем задеть терапевта: общею теорией болезни, нашей золотой мечтой. Упомянул, кстати, и Нетупского, рассказал кое-что. Евгений Порфирьевич поднял виноватые глаза: вот тогда, когда он отправится к праотцам, тогда и разбирайтесь сами с этим, с как его, с Пузырем. Подлец, подлец, признались они друг другу взглядом. Опухшие пальцы Евгения Порфирьевича ласкали потертую, в царапинах многих лет чашечку стетоскопа, и Косырев вдруг с острой болью почувствовал — да, совсем недолго жить. Но Евгений Порфирьевич не принимал жалости ни в какой форме. Он встал, кряхтя проковылял до Косырева, и нависнув над ним, спросил доверительно и с ехидцей, откуда Нетупский узнал о разговоре в Югославии насчет перемещения? Не слишком ли много и с несолидными людьми он болтает? Тот пожал плечами... Так вот. Пусть Косырев зарубит себе на носу: мечтать об уходе Нетупского совершенно преждевременно. Твердый орешек, и есть кому его поберечь.

Они раздумчиво помолчали; Косырев был рад, что снова обрел союзника.

На подоконнике выстроились горшочки с бесчисленными, лаковыми и мохнатыми, колючими кактусами. Вера Ивановна вошла с графином — полить, и тем напоминая Евгению Порфирьевичу о каком-то другом мероприятии.

С Лёной решилось легко, Евгений Порфирьевич даже обрадовался: это хорошо, что женитьба, пресекутся слухи, которыми Косырев обрастал невероятно умело, а фамилия Орехановых — не из тех ли? — вообще вызывает уважение. Разговор завершился отеческим наставлением, что и с людьми нужно работать побольше, и министерство посещать регулярно. Ре-гу-ляр-но.

Обо всем этом он и размышлял, торопясь домой. Семенычев думал, наверное, что сделал хитрый ход и поставил Косырева, как лицо уязвленное, в деликатное положение. Но напрасно надеется. Черта с два, никакого самоустранения при обсуждении диссертации на экспертной комиссии. Впрочем, и из этого, и из других слухов предстояло извлечь многие уроки.

Он и Нетупский взвешивались на невидимых весах, и он обязан был снять впечатление организационной слабости. Один развертывал ближайшие цели в бесконечную перспективу, другой упирался в них, как в тупик. Так ли, сяк ли, на прямой Нетупский мог заменить его. Поворот выбрасывал его прочь, делал совсем ненужным.

Значит, борьба. Идеи идеями, но практическую отдачу извольте наращивать параллельно. На съезде нейрохирургов основной проблемой будет сосудистая патология мозга. Обсудят и хирургическое лечение опухолей и аневризмов, и эпилепсии, и многое другое — все практически насущное. И в завтрашнем выступлении Косырев должен был протянуть ниточку от своих идей к практическому нейро, возбудить интерес специалистов, склонить их к себе. Исходный пункт — быть или не быть институту в новом качестве.

Готов ли он к этому? Да, готов. Гипотеза откристаллизовалась.

Дело жизни, дело, которое сохранит здоровье миллионам людей. Окруженный ими, он ехал в метро, и мелькали туннельные огни, и из мрака, из вод непрогретой Веди вынырнуло вихрастое детство и подмигнуло весело: кое-что значишь, не растратился зря.

3

Уже свечерело, зажигались звезды. Окна квартиры все горели, все до одного. Давно так не бывало.

Радостный и озабоченный, он сам открыл дверь ключом.

— А-а, — сказала Лёна, вытирая лоб тылом руки. — Неужели трудно было позвонить? Я вся извелась.

Она домывала угол в передней. Рукава его старой выцветшей ковбойки были засучены. Раскрасневшаяся, вроде оживленная, но Косыреву показалось — искусственно. В глазах что-то притаилось.

— Зачем? — сказал он. — Руки пожалей, хирург.

— Видишь, в перчатках. А кто другой сделает, попробуй отыщи. Натрем уже вместе... Ну?

Он хотел обнять, но, выставив мокрые руки, она уклонилась.

— Насчет тебя договорено́. Документы от Ефимова и — на работу.

— Вот спасибо, просто одолели дурные предчувствия. Смотри, никаких покровительств, иначе со стыда сгорю.

— Будь спокойна, семь потов,—он присматривался.—Да что с тобой такое?

Она прикусила губу. Принужденно засмеялась, взъерошила ему волосы.

— Фу, забыла, что в перчатках! Значит — в открытый бой, с копьем? — снова принялась она за дело.

— Наступил, Лёнка, момент. И не посмеивайся. Открытость во всем, не наш ли идеал?

Она махнула рукой — иди туда. В квартире оказалось много изменений. Письменный стол сдвинут боком к окну, прорванный абажур заделан. Середина комнаты освободилась, и все посвежело, ожило.

— Вот, — она вошла, опуская рукава, — такая мировая хозяйка. Но не заблуждайся. По-честному — все это скука.

— О том и говорил.

Звонила в Сестрорецк: только книги и «Хельгу» вместо твоего нелепого шкафа. Все устроят, ехать не надо. Вообще, как можно меньше вещей. Ведь мы не собираемся стать одушевленными экспонатами? От одного предположения коробит.

— И это верно.

— Ну-ну, со всем, видите ли, согласен. А почему?

Она с усмешкой склонила голову, критически прищурилась,

— Да потому, что заморен голодом. Пойдем-ка.

Жуя что-то, он видел, чего не замечал раньше. Детские ямочки в уголках полных губ; бледный шрамчик под ухом. Но в озабоченности гладкого лба крылось суровое.

— Ешь, ешь, — кинула короткий взгляд.

— Что с тобой, Лёнка?

С нежданной доброй улыбкой она притронулась к его руке.

— Ты почувствовал? Это так надо, чтоб мы понимали друг друга без лишних слов.

Косырев звякнул вилкой и вздохнул. Молчала, набираясь решимости, и она. Хорошо хоть перекусили.

   — Толя, — сказал она. — Не бойся, милый. В чем-то я старше, мудрее, что ли, тебя. Давай в последний раз, чтобы не возвращаться, а то измучаюсь до утра... Столько ссорились, отталкивались. И расходились, едва не сойдясь. Думаешь, от капризности?

— Н-нет, — он помедлил. — Не потому.

— Верно. В Ленинграде прошло вскользь, мимо. Спасибо, спасибо, что увез. Но от всего, что я там говорила, не отмахивайся легкомысленно.

— Что ты, — он поднял глаза.

— Прости, — Лёна быстро придвинулась, взяла его голову в теплые ладони. — Прости, что огорчаю. Ведь и сама огорчаюсь, противная рационалистка. Но, Толя. Я не могу отступить в этом разговоре. Чувствую разумно, неразумно не могу.

Она вздохнула прерывисто, отпустила голову.

— Так жаль, а врозь прожитого не вернешь. Нет такой силы. И кажется, — о, я надеюсь, только кажется и ошибаюсь, — мгновенная юность пролетела вчерашним днем. В любом случае мы начинаем снова. Совсем снова.

Он хотел ее ладоней, но поняв, она упрямо спрятала руки — чтобы не разжалобиться.

— Нам предстоит совместная жизнь. Надеюсь — долгая. И вот — на что опираться? На какой основе ты хочешь жить вместе?

— Мы любим друг друга.

— Любовь? — она задумалась. — Это всего-навсего слово. Разве не чувствуешь, как жалко иногда звучит? Как легко девальвируется? Мы не молоды и потеряли право на глупость. Что значит — любить? Это прекрасно, это хочется. Но забыть себя в другом до гробовой доски — выйдет ли?

Она перебросила волосы за ухо.

   — Преувеличиваю, может быть. Но намеренно, чтобы ты понял. Это так важно. Оч-чень изменилась за последние дни, не прошли даром. И думаю, не выйдет у нас хеппи-энд, совсем не выходит. Если говорить этим словом, могу любить не за что-то, а для чего-то.

— И для маленького? — тихо спросил Косырев.

— Для ребеночка? — встрепенулась она, глянув в глаза. — А не боишься, нужен? Ребенок это ведь... у-у-у.

Так сказала, что он действительно почувствовал неудобство. Страх. Будто ребенок отнимет любимое дело, которое требует всего времени. Тревожно вгляделся. Ее и его ребенок.. Нет, какое-то просто наваждение.

— Да, нужен, глупая.

— И мне. Толя, — рука на его руке. — Но мне этого мало.

— У нас ведь общее дело.

— Именно, именно. Но говоришь ты это аб-стракт-но.

Как-то мимоходом потрепала по щеке. И вдруг глянула врасплох в глаза.

— Прославлял открытость, а сам?

Он ничего не понимал.

— Ждешь наводящих вопросов? Пожалуйста. Зачем вся эта борьба вокруг поста? В любом ведь случае работать не помешают.

Вон оно что! Обрадованно поймал ее руку, она вырвалась...

— Н-ну, Лёнка, все пугаешь. Да я ведь как раз и собирался.

— А мне не нужно сюрпризов. Мне давай полное участие. Сразу и всегда.

Она жестко сощурилась. Тогда и он глянул очень серьезно.

— Есть генеральная идея.

   — Рассказывай, — привстав, она потушила верхний свет.

4

Вверху окна, срезаемое крышей, виднелось ночное небо. Медленно и неуклонно перемещались созвездия.

Он начал с той поры, как заговорили о психическом факторе, с Мудрова и Боткина. Много наблюдений, они накапливались десятилетиями, частные успехи. Теперь пришло время изощренной диагностики, но в оценке душевного состояния больных господствуют по-прежнему чутье, интуиция, врачебный опыт.

— Значит, психосома? — резким движением головы она отбросила волосы.

— Точно. Общая теория болезни. Психосоматическое лечение. Но для этого надо знать, что такое идеальное — мысль, эмоция, воля. И главное — переживание. Я ведь, помнишь, искал — единицу, клеточку. И с размаху в тупик, в глухую стену, до крови. Но ошибка была не бесплодной...

Сейчас, накануне доклада, все то, что вспыхивало врозь и беспорядочно, и от чего, как в случае с Золотовым, приходилось отступать к более скромным рубежам, все это сводилось в логическую стройность. Реплики Лёны поджигали точно и вовремя. Она и спрямляла общеизвестное и остерегалась — не рвется? Сомнения. Доверие ученицы к учителю. Давай, давай, генерируй дальше.

Претензии фрейдистов были глобальными. А что получилось? Вот оно, несчастное Я, распираемое требованиями животных инстинктов: телесного, подсознательного, и долга, морали: духовного, сознательного. Принципиальная дисгармония, антагонизм! Принципиальная болезнетворность. И безнадежность в медицине. И ложь. Ведь тело и дух здоровых людей сотрудничают слитно, они синергичны! Антагонизм же только у больных, и он тем глубже, чем слабее связь с миром. Так лечи, налаживай норму! А психоанализ? Громоздкая конструкция, фантастическая чертовщина символики — сновидений, «ошибок», «языка тела». И ничего, ни крупинки золота. Никаких клинических результатов и никаких научных. Разрыв телесного и духовного мысленно углублен: дух томится в оковах тела, тело страждет под натиском духа — чем не религиозное вероучение? Все мысли, эмоции, все переживания по сути отданы неотвратимой трагедии.

Но где они и каковы они? Где их действительное место, их истоки? В чем их природа?

Вот два полушария мозга. Зачем их два? У животных они взаимозаменяемы, у человека деление психическое. Разумные абстракции левого полушария повернуты к будущему, что предстоит узнать и сделать. Образность правого — к прошлому, что пережито, перечувствовано. Раздельно, разрыв времен? Нет, их слияние в настоящем времени. Настоящее — сегодня, сейчас — это не скольжение точки, не мелькание одинокого неуловимого мгновенья, как вещает экзистенция. Это связь времен, слияние опыта прошлого и света будущего. Две сферы мозга, два зеркала, которые смотрятся друг в друга и только друг в друге себя находят: в прошлом — будущее, в будущем — прошлое, в разуме — образность, в образном — разум. Их нет друг без друга. И вместе они одно зеркало, повернутое вовне, зеркало охватывающее и излучающее. Мысли, эмоции, переживания, все идеальное, и тут, и там, и в понятии, и в образе, они целостны.

Но в мозге ль оно только, это деление и это соединение? Все прирожденное, вся генетика человека — ворота социальной программы.

— Сам? — тихо спросила она.

— Что мы делаем сами? Время пришло.

— Но не уходим за границы медицины? К общественным наукам?

— Да. Я заблуждался в пути. Казалось, что если мысль, эмоции, переживания выходят за пределы мозга, то перспективы нейро печальны... Профессиональный идиотизм! И непонимание особой многогранной природы переживаний.

— В чем же оно?

— Прежде всего, конечно, потребности. Действия не из отвлеченных целей и неразумных побуждений, они из потребностей. Потом следующее звено — интересы. Потребности — глубина, интересы — проявление. Корни и листья.

   — Корни и листья... — ее шепот.

   — Нежный овал лица, схваченный сильными пальцами, мерцание светлейших глаз, они летели в полутьме на. встречу. И он сжимал в руках самосознание—обнаженное, кипевшее—дисциплинируя экстаз. Все лишнее исчезало, все прочь. Исчезли и звезды—в его звездный час. Мысль будто освобождалась от словесной оболочки, она будто переливалась из одних глаз в другие, И оба они исчезли, слившись воедино в ее беспощадном неутомимом поиске.

Видишь, видишь! В интересах кристалл преломления всех материальных воздействий и всех устремлений психики, кристалл преломления всех социальных велений и всех желаний личности. Отсюда широчайший спектр эмоций. А эмоции требуют логического осознания. А оно влечет к волевому действию. Бесполезное, безынтересное не может затронуть. Переживается то, что нужно или не нужно, хочется или не хочется, угрожает и разрушает, или возвышает и сохраняет. Есть интерес и есть антиинтерес. Я люблю и я ненавижу.

Смотри. Ну вот, свет луны на стене. Вертикальная линия разделяет тень и свет психики: неосознаваемое, накопленное и осознаваемое, действующее. Где здесь потребности? И тут, и там, линия их делит. Где интересы, где эмоции? Также разделены. Где наконец память, интуиция, интеллект? То же и тут, и там. Только поступки, деятельность, практика — целиком в ясном свете, они вовне, в материальном мире.

Ты видишь? Рисуется другая, не замкнутая объемно карта мозга, а образ идеального, открытый в бесконечность. Не только живой организованный студень, а и многогранное, многоцветное зеркало отражения и активности. Здесь, в разумно-чувственном переживании, материя — источник всего — улыбается человеку своим живым блеском. Зеркало в трещинах — это болезнь. Расколотое зеркало — смерть.

Ты уловила генеральную идею? Где же оно, значимое переживание? Чтобы рассчитывать и регулировать — в борьбе с болезнью?

В потребностях ли? Да. Потребности это основа побуждений, почва, куда уходят их корни. В интересах? Да. Интересы — мотор движения, кристалл преломления желаний. В эмоциях? Да. Эмоции — горючее переживаний, их энергия, импульс. В отвлеченном мышлении? Да. Здесь компас, управление, воля. В действиях, в практике? Да. Здесь осуществление, и вне поступков переживание мертво, оно ничего не значит. Практика это материал и преобразование, цель и завершение, итог овладения реальностью. Отсюда берут начало новые потребности.

В значимом переживании переплетено все. Оно всеохватывающе. Оно свивается в кольцо и вытягивается в спираль, в бесконечность. Что такое любая клетка перед этим сложнейшим феноменом? Вот, вот оно — на линии светотени!

Их глаза разделялись. Я и ты.

— А-га, — выдохнула она. — Теперь понимаю. Когда импульс обегает ветвь спирали — вот и целостность, нераздельность переживания. Она клеточка самого себя, часть и целое вместе. Лишенное одного из звеньев, оно ущербно, болезненно.

— Именно. И значит, в абстракции его можно разделить, а по полноте судить о здоровье... Вот он — свет философии, без которого и вся медицина, и нейро поражены слепотой. Мы никогда не должны забывать ее основного вопроса — об отношении мысли к бытию, духа к природе. Вспомни две его стороны. Что первично — материя или сознание? Возможно ль познать мир? Две эти проблемы совсем не вечны и будут решены окончательно, вопреки всем изощренным доводам религии и идеализма, еще владеющих людскими умами. И что тогда? Суть-то вопроса останется вечной: как должно относиться мышление — все целиком, все мысли, все переживания — к миру, чтобы познать и преобразовать его. И разве восстановление подвижной гармонии и нормы такого отношения чуждо медицине? В этом ее хлеб...

Она просияла. Взглянула и опустила глаза.

— Постой, Толя. Хочешь, сама скажу, что здесь сразу просвечивает? Для дела.

— Давай, Ленок.

Теперь уже слушал он, улыбаясь точному женскому чутью и проникновению в детали, удивляясь ее практической хватке. Верно, новый подход позволит учесть заботы и устремления каждой личности. Наблюдения и опросы. Врач должен стать не только тончайшим психологом, но и своего рода художником и даже следователем — в преследовании болезни — ведь больные не всегда откровенны. А нам нужно знать буквально все, составляющее жизнь человека: меру ответственности и чувство коллективизма, мироотношение и мировоззрение, представления о правде и лжи, о красоте. Путь извне предполагает и путь изнутри — знание целостной деятельности и микротопографии полушарий мозга. Слияние их в одно и прояснит интимные переплетения телесного и психического, внутреннего и внешнего, духовного и душевного. Сбор фактов, их кибернетическая обработка, раздумья и терпение. Трудности неимоверные. Но это единственная дорога к психосоме, где возможна каждодневная клиническая отдача — усовершенствование лекарственного лечения, хирургических вмешательств, психотерапии. Дорога, по которой нейро пойдет впереди всей медицины.

— Ну, Толя, — с разбегу остановилась она. — Верно я говорю?

— Верно, Лёнка.

Будто перелистав мысленно все переговоренное как страницы книги, она с размаху хлопнула ладонями по столу и прижала их к запылавшим щекам.

— Да! Эт-то я понимаю. Это стоит борьбы, стоит свеч. Вместе с подсвечниками и канделябрами... И я приму в этом участие? Не верится. Боже, Толя, мне легче дышать.

Поднялась, взяла его голову в теплые руки. Прижала к себе. Все. Вверху, в набегавшем тумане — другие созвездия.

Отпустила. Быстро и вольно прошла через комнату к балкону, толкнула дверь, треснувшую зимними проклейками. Воздух рванулся и спутал волосы, она прижала их.

Туман, обличье весны в тумане. Просвечивали красные огоньки, и вдалеке мерцала невидимая чаша Лужников.

— Спасибо, Лёнка, — он обнял теплые плечи.

— За что?

— Спасибо, что не забывала. Теперь я счастлив.

— Ох, не то! И счастье — как говорят, вечное — противно, душно. Ты поймешь. Разве не скверно, разве возможно быть счастливыми, когда на маленькой, сжатой Земле миллионы несчастливых? Помочь наибольшему числу людей, готовых бороться — это и есть его замена.

— Выходит, ни любви, ни счастья?

— Нет, не так. Есть что-то выше их. Что-то другое, не знаю как назвать.

Они задумались, глядя в туманную даль. Кружился самолет, кружился как привязанный к точке падения или спасения, но никто и не вскрикнул. Почему трагедия Ивана Ильича осталась позади, где животная боязнь смерти? Врачам известно, что без всякой надежды на загробную жизнь люди умирают терпеливее, смелее. Есть вещи пострашнее смерти — концлагеря, пытки фашизма, атомное истребление — и это держится в памяти, коснулось и родившихся позже. Все обострилось до предела, до кульминации верховной трагедии. Или — или, распутье. И здесь-то, в жажде просто жить — сберегать свою шкуру? Так можно кончиться до могилы.

Он смотрел на нее. Как она прекрасна! И женщины стали другими. Да, это Толстой говорил: для них не обязательны ни логика, ни правда, ни правдивая передача слов, своих или чужих. Но что еще они могли противопоставить логике удушливых обстоятельств? А теперь?.. Лёна обернулась.

— Горение вместе, — сказала она, — вот что навсегда. Во все годы. Весной — летом — осенью — зимой.

Она чертила на запотевшем стекле первые слога: ве, ле, о, зим. Подумала, добавила мягкий знак, Велеозимь.

— Смотри, какое слово.

— Оно холодноватое.

— Нет, нет, не чувствуешь. В нем запоздавшая весна.

Дождь, туман, городской гул. Красные огоньки предупреждения.

5

Он встал с первым призрачным светом. Просмотрел листки. После вчерашнего сливалось в одно — продуманное, эмоционально-точное.

Путь искусства близок медицине. Разве Шекспир, Гете, разве Толстой и Достоевский не воплотили созидательную и разрушительную силу человеческих переживаний, осознаваемых и неосознанных? Все многообразие — живительность благородных побуждений, опасность ложных и подавленных страстей — все просветление и уродование человека средой. Но страсти и чувства в чем-то и сходны. Вот на что издавна намекало художество: существуют их законы.

Он видел и будущую даль. Научно-техническая революция устремлена к веку биологии и медицины. Задача в том, чтобы сохранить и очистить наследственность человека, основу будущей гармонической личности. А потом придет время молекулярной инженерии, усовершенствования нашей природы. И нейрофизиология — одной из первых — станет сплавом науки и искусства.

Подложив ладони под щеку, Лёна легко улыбалась. Спит ли, не притворяется? Спит. Вчера решили, она не пойдет.

Тихо щелкнул замок. Не вызывая лифта, побежал вниз, перемахивая через ступеньки. Была любовь, была. Как тетива, натянутая стрелой жизни.

Стрелки на башне показывали около девяти.

Взапуски бежали опаздывающие студенты, негодовали на проклятое время. А некоторые шагали уже неторопливо, сановито: пока разденешься, пока коридоры — преподаватель не пустит. И день такой солнечный. Навстречу шел знакомый негр, улыбнулся. Многоцветный шарф в два замаха обвивал плечи.

— Тепльё, — сказал он горловым мягким голосом.

— Тепло, тепло, — подтвердил Косырев.

Весенний шум. С фонарною столба упала сосулька, солнце разбрызгалось на тротуаре. Глядя на радужные льдинки, он поскользнулся. Тихий необидный смех, девушка в распахнутой шубейке кинула дымчатый взгляд. Несколько шагов и обернулась — проверить впечатление. Тренируется.

О двойник, двойник! Мир наполовину еще погряз в индивидуализме, в болоте, дух Фауста копошится в извилинах мозга. Спасаясь, продавший душу отринул сребролюбие и сластолюбие, слепую веру и жажду власти, он принялся строить плотину, обуздывать стихию. Геройски! Но почему его утащили Лемуры, почему? Потому что хотел благотворить силой личной мудрости, даром таланта. За этим, — ценой ограбления других в самом драгоценном, в творческом труде, — оставалась сверхцель, гениальное возвышение, утверждение Себя. Но наша борьба и наш труд не для того, чтобы возвысить Ученых, как Производительную Силу, над Обществом Мошек.

В чем последнее преодоление? От Фауста остался труд, ничего больше. И он, Косырев, принадлежал к трудящимся, а не к поглощающим и транжирящим паразитам. Но теперь он проник дальше: радость познания есть тщета всезнания, если не служит переделке самого человека. И любовь — концентрация сил — тоже живет этой деятельностью. Иначе сожмет мертвая рука скуки.

Очень трудно — пробить последнюю скорлупу, выбросить последние остатки самозамкнутого, самооправдывающегося Я. Покончить с двойником. Но это надо — переключить себя на других, это необходимая задача человека.

Ухтомский — недооцененный.

Из высокого окна студенческого общежития, раскрытого настежь, два рояля грянули рахманиновскую польку.

Трам-ти-ра-ри-ра, ри-ра-рам...

Фантастика! Прямо посередине затанцевал, задергался пушистый зайчишка. Раз-два, раз-два-три. Спохватился, что смотрят, и за угол. Ату его, Челкаш! Ну, ей-богу, видел.

Он еле протиснулся в переполненный автобус, и сжатый телами других, ушел в неисчерпаемость, в гулкую бесконечность сознания, в размеренность осмысленного слова...

...Распахнул двери клиники. Навстречу кинулась молодая женщина в скрипящих лаковых сапожках.

— Это вы — Анатолий Калинникович! О-о. Вам звонил Сергей Сергеевич. Припомните, пожалуйста — о Струкове. Одну, одну минуточку. Я Струкова. Мой муж...

Переступая, она загораживала проход в коридор.

Из-за двери выглянула Людмила в белой косынке с маленьким вышитым крестиком. Сверкнув белками, мгновенно оценила ситуацию. Спрятала локон жестких черных волос, раздула тонкие ноздри и втерлась посередине, закрыла Косырева широкой спиной. Нагнала и затопала рядом. Обувь покупает в «Богатыре»? Волосы были стянуты назад, как рояльные струны, будто на затылке спрятан держатель. И глаза — карие, блестящие — приветливо улыбались из-под редкой челки.

— Энцефалограммы новой больной подобраны.

— Потом, потом. Сегодня ученый совет.

— Но, Анатолий Калинникович, я волнуюсь.

Он остановился, сморщил лоб: что такое?

— Ведь у нее, я не поняла сначала, разлитой арахноидит. Вы серьезно решились?

— О-о, не верите в успех? Худо. Операция в барокамере, длительная, подготовьте трех сестер. И Колосову — обязательно тоже.

— Не выйдет, Анатолий Калинникович. Она просто заболела после первой операции. Собирается бросать.

— Жалко, обязательно поговорю с ней. Очень, очень надеюсь на вас, Людмила. Постарайтесь без драматизмов.

Двинулся дальше, она рядом. Усмехнулась, приоткрыла крупные, как у породистой лошади, белые зубы. Хороший человек — Людмила. На ходу проверила волосы на затылке.

— А Черткова выздоравливает. Какие глаза у нее — синие-пресиние. Зрение улучшается, и скоро она совсем забудет о нас.

Косырев повернул за угол.

— Анатолий Калинникович...

На этот раз подстерег — и место выбрал безлюдное — Прозоров, писатель, выздоравливающий после операции. Что он там написал, Косыреву не попадалось: много их нынче, писателей. Однако глаза его — то присосками, то буравчиками — были весьма проницательные. Смуглое, длинное, некрасивое лицо; мослатые руки туго запахивали длинный халат вокруг худощавого тела. Весь готовый уловить малейшее движение, любую интонацию. Опытный взгляд Косырева заметил испарину на лбу: нетрудно догадаться, что скажет.

— Ну, — подбодрил Косырев. — Все в порядке, не так ли?

— Анатолий Калинникович... Я хочу правды.

— Какой правды, Орест Михайлович? Практически здоровы, вот правда.

— Не обманывайте, — Прозоров замялся, сдерживаясь. И вдруг взорвался: — Зачем меня держат здесь? Почему сестры, врачи отводят глаза? Да и жена завербована тоже. Я все знаю. Эти лекарства, препараты... Эти процедуры...

Впечатлителен, замучал, видно, всех. Косырев терпеливо слушал.

— Рак ведь, Анатолий Калинникович, — стараясь твердо, закончил Прозоров. — Рачок-с.

А сам надеется. Косырев усмехнулся.

— Ну, хорошо. Если скажу, что люди вашего склада, люди эмоциональные, редко подвержены раку — не убедит?

Прозоров весь подался вперед, следя.

— Что при вашей нетерпеливости, вашей постоянной борьбе со временем опасен не рак, а инфаркт, инсульт, диабет наконец — не убедит? Нет, конечно. Что делать? Может, показать анализы?

Прозоров, будто что-то пожевывая, опустил глаза. Имел право не верить. Бывало — показывали больным фальшивые анализы.

— Что посоветуете? Найдите же сами способ убедиться в обратном.

Прозоров оглянулся. Еще туже обняв себя руками, сказал полушепотом:

— Я знаю, нельзя, но поверьте. Ни-икому. Хочу сам взглянуть в историю болезни. Только взглянуть. И сейчас же, немедленно.

Да, нельзя — начнут требовать и другие. Но Косырев не колебался ни мгновенья.

— Хорошо, — сказал он, — я вам верю. Пойдемте.

И двинулся было по коридору. С просветленным лицом Прозоров задержал его.

— Я тоже вам верю. Простите, Анатолий Калинникович.

Ну и ну, Косырев опешил.

— Знаете, — сказал он, — а ведь левое-то полушарие у вас не в полном порядке. Отсюда и подозрительность, канцеромания. Советую подзаняться математикой.

Писатель открыл рот. Без обиды и заинтересовавшись спросил:

— Почему?

— Так уж. Серьезно советую. Для тренировки.

Ну писатель, ну инженер человеческих душ. Мастер. Точно провел сцену. «Рачок-с». Всем говорить правду? Нельзя, для многих тяжелый удар. Не говорить никому? Тоже неверно, иным важно знать отведенное время. Моральная проблема.

В кабинете он сел за свой стол и закрыл глаза. Гулкая бесконечность сознания. Он не обдумывал, теперь он почувствовал все, от первого до последнего слова.

И вдруг рука наткнулась на какой-то предмет — магнитофонная бобинка. Под ней записка Алины: «Принесла Мария-Луиза, просила немедленно запустить». Косырев сразу все понял. Помедлив, вставил ее в гнездо и услышал голос Нетупского, и как он разминается в кресле, откашливается, медленно диктует тот самый текст... Брезгливо выключил. Конец всяким сомнениям, — Евстигнеев был прав с самого начала. Два Нетупских, официальный и теневой, слились в стереоскопическом виде. Этому все позволено. По способностям? Вопреки им. По труду? По извращенным потребностям.

Что делать? Как просто, казалось бы, с помощью этой бобинки уничтожить морально. Но идея была бы запачкана: победить надо делами, а не компрометацией противника. В этих средствах Косырев навсегда останется жалким профаном, не в этом его сила... Сунул бобинку в карман. Встал, открыл дверь.

Воздушный коридор был пуст по всей пятнадцатиметровой длине. И в клинике больных не видно, час процедур. Остановился у телевизора, серьезные личики поющих детей сжали сердце.

Дверь зала заседаний, которая вела на сцену, была приоткрыта, и там уже прохаживался кое-кто. Всегда найдется, о чем поточить лясы, увидеть, кого надо.

Косырев заглянул в дверь пустой лаборатории. Под автоклавом горел газ. Сжечь эту мерзость, мысли будет на трибуне пачкать. Он вытянул коричневую ленточку и с наслаждением сунул в пламя. Затанцевала огненная змейка — быстрей, быстрей. Последний раз вспыхнула у пальцев, прижгла...

— Анатолий Калинникович, что это вы делали?

Он быстро оглянулся. В углу, сложив руки на халате, сидела незамеченная Колосова. Белые ресницы ее помаргивали.

— Это заклинание. Люблю огонь.

— Мерами загорающийся и мерами потухающий?

— Точно по Гераклиту. Но есть люди, которые боятся огня...

Колосова поднялась и прошла мимо, как зачарованная, но и с какой-то опаской, даже со страхом. Фигура ее была мальчишеской — широкие плечи, очень тонкая талия, перехваченная пояском халата, узкие бедра. Горский мальчик. Только голые, с прошлогодним сходящим загаром ноги бутылочками были девичьими.

— Не забудьте в конференц-зал, — сказал Косырев, — пригодится, что услышите. А потом, Колосова, будет невероятно серьезный разговор.

Мелко заморгав ресничками, она согласно кивнула.

Над крышами соседних зданий, над кранами стройки широкими полосами вовсю светило солнце, поднимался парок... Задумался.

Когда-нибудь, когда чистая энергия водородного синтеза, которая бурлит в невидимых сосудах, в сжатии магнитных полей, выплеснется наружу, когда земные океаны дадут топливо на сотни миллионов лет, и Солнце зажжется на Земле, когда чистые реки потекут в чистейшие моря под обеспыленным, насыщенным кислородом воздухом, и наступит эпоха генерального освобождения от всего перегара, ото всех накопленных ядов, когда люди будут жить до исчерпания, сколько захотят, — от него, от Косырева, останется живая частица. Лишь бы сейчас сказать правду, защитить истину и — что́ бы ни случилось, победа или временное поражение — этого не перечеркнешь, не отменишь.

Из глубины памяти старичок-латинист поднял длинный лимонный палец. Dixi et salvavi animam meam. Сказал и спас свою душу.

До начала — взгляд на часы — пятнадцать минут. Он посмотрел сквозь щель, народу собралось уже много, хватит ли мест. Меньше, чем у Арутюнова, но все-таки сотня почти кандидатов и докторов наук, около двух сотен молодых сотрудников. Приглашенные. Разные люди, разные характеры. Большинство в белых халатах, в шапочках, толпятся, разговаривают. Скольких же ему удастся сегодня склонить, скольких? Как жаль и зря, что Лёна не увидит, не услышит. За столом, спиной к Косыреву, восседал Нетупский. Что-то спокойно, неторопливо писал, уши его розово просвечивались рампой. Сановито прошел, здороваясь, Евгений Порфирьевич, поднялся в президиум, лестница скрипнула. Нетупский пружинисто встал, пожал руку и сразу зашептал что-то. Ничего не подозревает о моральной оголенности, и хорошо. Значит, именно Евгений Порфирьевич пришел смотреть, кто перетянет, кто победит. Нетупский очень уж лип, Евгений Порфирьевич отстранялся, отодвигался, и вдруг по досадному и надменному его взгляду Косырев понял: раздражен. Нетупский тоже, видимо, понял, отодвинулся и сказал что-то такое и краткое, что на массивном лице Евгения Порфирьевича немедленно отпечатался интерес. Так-так. Еще раз взгляд обежал присутствующих. Шмелев, в белейшей рубашке, в широком галстуке, оглядывается войдя и кивает знакомым. Наш дорогой кибернетик Саранцев сверхмудро поднял голову к люстре. Юрий Павлович? Вот и Юрий Павлович, закрывая собой собеседницу, слушает склонясь, а с ней все здороваются, и он отступил, пропуская входивших. Бог мой, Лёна! Лёна, невозмутимая, сдержанная, будто и не отсутствовала ни дня. Пришла, молодец, пришла. Могло ли быть иначе? Озирается, поправила волосы, красавица, родная, бросила взгляд через сцену. Косырев отступил в тень. Сунула руки в карманчики халата, прошла вперед, на ходу обдав Нетупского, а заодно и Евгения Порфирьевича, ледяным взглядом; Шмелев взмахнул руками, вскочил ей навстречу. Нет, не ее, спящую, поцеловал Косырев сегодня утром. Всегда, каждодневно другая. Всегда загадка.

Подавляя дрожь ответственности, он тоже сунул руки в карманы халата. Дело лука — смерть, но имя его — жизнь. Крупным шагом пошел вдоль коридора.

«Велеозимь, — шептал он самозабвенно, — велеозимь». Быстро пройдя анфиладу верхнего коридора, вошел в контрастную темноту отсека боксов. Но в глубине, навстречу его шагам, открылась дверь, хлынул свет и вспыхнули человеческие глаза. Радость, страх предстоящего, доверие. В боковом солнечном свете глаза морской воды, — прозрачной, зеленоватой, прохладной, — глаза вмиг все понявшей Ольги Сергеевны.

— Видела сегодня приказ, — сказала она просто. — Ваша командировка окончилась.

Оглавление

Глава первая Медное небо

Глава вторая Начало

Глава третья Реквием

Глава четвертая Воробьевы горы

Глава пятая Свет прошлого

Глава шестая Сорокадесятники

Глава седьмая Двойка архиерейских

Глава восьмая Поезд в будущее

Глава девятая Пойми это письмо

Глава десятая Стычка

Глава одиннадцатая Операция

Глава двенадцатая Жизнь снова

Глава тринадцатая Велеозимь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg