Владимир Шапко У подножия необъятного мира Хроника деревенского городка
Часть первая
После сорока в сны его часто проступает один и тот же незнакомый, но постепенно узнаваемый городок.
Чёрно-красное быстрое стекло реки теснит городок к тяжёлой гряде гор, и тот по-стариковски хохлится множеством крыш под вызревающим солнцем; по улочкам стекают серые туманы, ворочаются на берегу, река подрезает их и уносит.
Он бежит к городку, ударяется в реку, мечется по гольцу, долго ищет переправу: мост ли, паром, лодку какую – и ничего не находит.
Как-то перебирается на противоположный берег, идёт окраинной улицей. Ни единого человека, ни собаки, ни курицы. Он проходит дом – в спину начинают скрипеть ворота и ставни. Он резко оборачивается – всё обрывается на полуслове, не дышит. Странно, куда все подевались? Он переводит дух.
Потом стоит возле громадного собора. Где был красивый этот собор? Почему он не увидел его, когда бежал к городку?
Золото куполов, сине мерцающие кресты, сумасшедшие колокола на колокольне – всё плывёт в праздничном, звонном небе. Но вокруг тоже ни души. Странно, ведь праздник же…
Он крестится, хотя знает, что не умеет креститься. Никогда не пробовал. Заходит в собор. Ощущает босыми ногами прохладную каменную вековую тишину и покой. С вышины, из склонённых святыми апостолами окон, всё выкрещено длинными лучами солнца.
Неподалёку стоят невысокие коробчатые столы на гнутых ножках. Он подходит и наклоняется над стеклом. Раскрытая старинная книга. Пожелтевшие страницы. Арабская вязь – как завещание, как отпечаток на века ладони Аллаха, мудрой и противоречивой…
Ага! Так этот городок в Средней Азии! – радуется он своему открытию. Но тут же рядом под стеклом видит усохшую кольчугу, шлем и меч. А дальше совсем непонятное. Сплетённое из соломы. Лапти – не лапти. Что-то вроде шлакоблоков на ноги. И надпись: «И в такой вот “обуви” фашисты хотели покорить нас!»
Не успев удивиться, вдруг видит заспиртованного телёнка. Целиком! В большом квадратном аквариуме! Две головы, четыре молящих, задыхающихся в спирту, глаза…
Он в ужасе карабкается по винтовой лестнице. Вверх за убегающим светом. Свет становится всё уже. Воздуха нет. Он задыхается. Кулаком выбивает, как линзу, крохотное оконце. Вся в крови рука снаружи. Хватает воздух, будто вату, хочет поднести ко рту, чтобы вдохнуть, но камень смыкается. Он кричит. Вырывает руку. Потом долго сдирает с лица липкую резиновую темень… и скорее уходит от городка обрывистым берегом реки, жадно хватает воздух, подгребая его руками, приходя в себя.
У противоположного берега, в прохладном зеркале реки отдыхают зелёные облака тополей; их осторожно лижет пересохший знойный голец.
В ногах поёт высокая немятая трава. Густые кроны деревьев распятнали и удерживают на траве, по кустам ежевичника, предполуденное солнце. Серо-красно вспархивает меж деревьев дятел. Прилипнув к дереву, звонко стукает по нему несколько раз и слушает… Нет, не то! Перелетает к другому дереву. Опять стучит… Нет! Летит дальше.
Тоже заветное ищет, радостно догадывается он и улыбается во сне: ему хорошо, грудь дышит легко, свободно.
Река сплывает, и ниже пойманно блёсткает в перекате. И за пыльным шумом переката он опять видит их.
Они стоят на приподнятом берегу, на поляне, в тени раскидистого тополя. Высокая старуха в чёрном и горбатенький мальчик, маленький, как паучок. На мальчике голубенькая косоворотка, подпоясанная жёлтым плетёным пояском с кисточками на боку.
Старуха и мальчик держатся за руки и улыбаются ему; большие глаза мальчика – словно чистые прохладные родники…
Он бежит к этим глазам, врывается в перекат, ухает по горло в яму. Река бьёт в рот, в уши, в глаза. Он силится увидеть, разглядеть старуху и мальчика, но те, как на стекле, начинают размываться, таять. Он тянет к ним руку, задыхаясь, кричит. Резко просыпается…
Глава первая
1
Женщина рожала в поезде. Запрокидываясь на нижней полке, вскрикивая, словно отползала она от зеркала, которое уставилось на неё с двери тесного купе проводницы; тут же, с испуганными тенями придорожных кустов, проносящихся за окном, металась сама проводница.
В дверь, в зеркало, точно яростно стыдя его, непрерывно стучали. Проводница выпахнула в проход вагона крики роженицы, зеркало на двери, своё раскосмаченное лицо, заголёнными руками выхватила из трёх женщин одну, пожилую, и втащила в купе, захлопнув дверь.
Новорождённый был красен, наморщен, как старик, и, явно не приемля мир этот, чувствуя себя жестоко обманутым, так же зло и жестоко кричал, высоко поднятый руками проводницы. Снизу, отпуская влажную красную боль, стремились к нему глаза матери.
Через сутки, на небольшой станции, вдоль вагонов метался невысокий подвижный мужчина в кирзовых сапогах. На голенастых высоких вагонах, медленно проплывающих мимо перрона, открывались окна, и люди, смеясь, кричали ему, показывали, куда он должен бежать, к какому вагону.
Мужчина поймал чемодан, потом охнувшую женщину с новорождённым, завёрнутым в шерстяную кофту. «Я говорил! Я говорил!» – восклицал он. Хотел поцеловать жену, но не решился. Что-то напутственное кричала проводница, люди из окон тоже кричали весёлое, махали руками. Женщина стеснительно и благодарно кивала им вслед. Подавая шерстяной свёрток мужу, устало сказала: «У тебя, Коля, сын…» Пошла к небольшому коричневому вокзальчику, высунувшемуся к солнцу из утреннего влажного палисадника. И хотя шла она медленно, мужчина как-то суетливо торопился за ней, точно искал, куда положить свёрток и чемодан, и уж со свободными руками оправдаться, наконец, объяснить…
Они болтались, тряслись на телеге по улице довоенного провинциального городка. Улица была настолько неровна, колдобиста, так часто проваливалась и взмывала вверх, столь много провисала лужами и вылезала осклизлыми буграми, что ощущалась не с ног, как все нормальные улицы, а с живота. То есть человек стоял в ней точно по пояс. А перед ним она – улица, с разваливающимися на стороны домами и палисадниками.
– Ну и жена у тебя, Николай Иванович! – восхищённо выпыхивал с дымом самокрутки пожилой возчик. – Ить надо! В поезде!.. Героиня, как есть героиня!
Женщина смущённо улыбалась. Попросила только ехать потише. А мужчина смотрел-смотрел на свёрток у себя на руках, думал-думал и вдруг захохотал. Очень округло. Словно из бильярдной выпал. Где ему хорошо набили шаров. «Хо! Хо! Хо! Вот так сыно-ок! ок! ок!» Безбоязненно обнял жену, крепко поцеловал.
У ворот одноэтажного под железной крышей дома их встречал испуганно вытаращенный хозяин. Мужчина деловито начал перекидывать с руки на руку сразу заоравший свёрток.
На осторожное приветствие женщины хозяин удушливо взял себя за горло и, мотая бородой, молчком увалился в калитку.
Через год они съезжали с этой квартиры. Мужчина ушёл за подводой, женщина куда-то вышла. Весь нехитрый скарб: разобранная железная кровать, перехлёстнутый верёвкой красно-полосатый матрас, зимняя одежда, угласто набитый валенками мешок, две разъехавшиеся стопки книг – всё было сгромождено на середине маленькой комнатёнки.
Малыш недавно проснулся. Он дёргает себя в кроватке, как в деревянной клетке; он в розовых ползунках, меж ног болтается подозрительно влажный мешочек. В низкое раскрытое окно к малышу просится с солнцем беспокойный куст сирени.
Скрипит дверь, и в образовавшуюся щель ушлым конопатым глобусом просовывается голова. Голова внука хозяина. Лет восьми. Малыш радостно гукает навстречу, дует гирлянды пузырей, ещё пуще дёргает себя.
Воровато оглянувшись в коридор, мальчишка заходит в комнату и плотно прикрывает за собой дверь. Из юбок-трусов вытягивает длинную кисточку.
С удивлённым любопытством малыш смотрит на оттянутую резинку своих ползунков и медленно погружающуюся туда, в ползунки, кисточку, которая, кажется, даже дыхание своё остановила. Резинка щёлкает, и он ощущает у себя под носом вонючие мазки кисточки. Снова оттягивается резинка, снова внутрь крадётся кисточка… Малыш молчит. Разрисованный, он походит на печального клоуна. Художник морщится, нос отводит: однако и палитра у тебя, братец! – но работу продол жает.
Малыш дёрнул себя и, внезапно, впервые, открывая себя, своё я, суть свою, радостно, удивлённо сказал:
– Ви-тя…
Маленький негодник отпрянул. Придвинул бурый в цыпках кулак к лицу ребёнка, выдохнул:
– Во, видел?…
Малыш, остановив глаза на кулаке, грустно молчал. Мальчишка перевёл дух, оттянул резинку…
– Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя! – Неугомонно – как птички…
Мальчишка в панике заметался – разваливал вещи, падал, кисточку ронял, подхватывал – и высигнул в куст сирени.
Потом по лицу вернувшейся матери текли слёзы, а малыш, разрисованный, радостно чирикал ей:
– Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя!..
И дёргал, дёргал клетку…
2
Оттого ли, что Витька Ильин родился в поезде, что уже само по себе являлось перстом судьбы, то ли потому, что Витькин отец работал собкором газеты областного масштаба и семья часто переезжала с места на место, или просто где-нибудь в родне цыган переночевал – неизвестно, только мальчишка, казалось, едва научившись ходить, сразу начал путешествовать. Шататься, если попросту.
Где? А где угодно – мир велик и интересен.
То в крепости его найдут. За городом. Прямо у кованых ворот тюрьмы. Стихотворение декламирует часовому. То с Отрываловки дядя Ваня Соседский за руку приведёт. Или вдруг приезжает на полуторке. Аж с самой Облакетки. Пятнадцать километров от города. Прыгает в кабине рядом с шофёром. Важный, в торчащей поплавком кепке. Указывает, куда подъезжать. К какому дому… Словом, годам к пяти Витька перепахал городок вдоль и поперёк. Везде побывал. Во всех уголках его. И дальних, и ближних. И получил от всех единодушное, твёрдое прозвище: Шаток.
«Витька, это ты куда, на ночь-то глядя?» – с улыбкой спросит его дядя Ваня Соседский. «Прогуляться надо перед сном, дядя Ваня. Заодно и за мамой в библиотеку зайду. Опасно одной-то об эту пору ходить. Сами знаете», – по-взрослому солидно объясняет свои намеренья пятилетний мальчишка. Одет он в колокольный тулупчик, под самое горло подпоясан кушаком, на ногах – толсто подшитые катанки, руки в мохнашки вдеты, на голове – заячий треух – шагай хоть до Северного полюса, никакой мороз не страшен.
И Витька шагает. Шагает из улицы в улицу, уже второй иль третий час – времени он не замечал. Он давно заблудился, но, как истинный путешественник, не унывает. Главное – движение. Движение вперёд. Плывут, покачиваются согбенные в своём тепле, спящие дома. Ни огонька, ни души вокруг. Собаки только взлаивают сонно из глухих дворов, эстафетой передавая друг дружке неутомимого путешественника.
И вдруг за очередным углом (которым уж по счёту?) вспыхивает всеми окнами здание типографии. Торопливо шагает из тьмы, а затем уж и бежит навстречу Витьке.
«Ну вот, всегда же так! – празднично улыбается Витька, стоя напротив здания. – Идёшь, идёшь… и придёшь!»
Из мглы бесконечными сонными гирляндами вытягивается снег, а мальчишка стоит на скрипучем ящике у освещённого окна и неотрывно смотрит внутрь работающей типографии. Всё забыл он. Давно уже под носом пробила колеи солёная юшка, напоминает: домой пора, в тепло! – но не чувствует мальчишка ни мороза, ни времени.
Кто-то сзади берёт его за шиворот и как кутёнка поднимает над ящиком. «Ну, ты, кержак! Отпусти! – сипит Витька. Обещает: – В морду дам!» «Будешь бродяжить, будешь?» – встряхивают его. «А-а! дядя Ваня Соседский! – радостно хрипит Витька. – Это я, я, Витька! Опускай меня скорей на ящик! Вместе, вместе будем глядеть!..»
Летом во второй раз родители попытались засунуть его в детский сад – какой там! – в первый же день увёл за собой полгруппы малышей. На остров. К тальникам. Рыбалочка там больно хороша.
«Анфимьевна, глянь: идёт…» – кивал жене старик Подопригоров на бодро проходящего мимо его двора Витьку. Витька в тюбетейке, в трубастых трусах, запылённый, за спиной у самой земли болтается пустой отцовский рюкзак; глаза мальчишки, обрамлённые неостывающими знойными конопушками, полны невыплеснутой радости познания целого большого дня, которую он и несёт скорей матери с отцом… Анфимьевна жалостливо качала вслед головой, как безвозвратно пропащему человеку: «Такой малой и уже чистый геолух (геолог, видимо)…»
Дома Витька понуро стоит у порога, рюкзак тоскливой килой сверзил к полу, в другой руке – опавший букетик полевых цветов. Напротив с беспомощным ремнём в руках сидит отец на табуретке…
А зимой?… Витька разве будет кататься, как все ребятишки, по накатанной к озеру пологой дороге? Витька помчится на санках вбок и ринется с крутого бугра прямо к проруби. Узкой и длинной, где поят лошадей. Прорубь резко взбрыкнёт, и Витька вылетит в воду. Санки помчатся по льду дальше, а Витька будет удивлённо смотреть им вслед, торча из проруби…
«Тётя Надя! Тётя Надя! Ваш Шаток в Поганку провалился!» И в следующий миг вся ватага ребятишек катится назад, к озеру, а за ней, как за рассыпающейся жуткой вестью, тянет руки, летит по дороге женщина. Раздетая, простоволосая, в одном валенке и одной татарской галоше.
Выдернутый из проруби водовозом Медыниным, Витька истекает на лёд смущением. Он глубоко сожалеет. Не рассчитал. Самую малость. Но в следующий раз!..
В каждый свой очередной наезд в городок на год-два и до вселения в так называемые «дома печати» Ильины почти всегда останавливались у дяди Вани Соседского.
Словно и не дома вовсе, а сторожа с берданами сидели в садах-огородах на этой окраинной улице. Взбрёхивали, урчали глухими дворами. Отгороженные, неприступные. И только домик дяди Вани Соседского – лёгкий, открытый, весь на виду. Вместо колодистого заплота – голенький легкомысленный штакетничек. Не немтырями тебе угрюмыми ворота, а разговорчивые – резные, в красивых поковках – калитка и воротца; всегда распахнутые весёленькие ставенки.
Сбоку домика, а с улицы казалось, что прямо из крыши, высоко и раскидисто взметнулся в небо громадный тополь. «Сковырнуть бы его вместе с Соседским к чёртовой матери!» – сумрачно катал желваки под сивой бородой старик Подопригоров. А тут ещё сам дядя Ваня с Витькой из сеней выкатнутся. И смеются, и на тополь друг другу показывают, и объясняют чего-то, и головы задрали – смотрят, щурятся. А зелёный великан – как на заказ – давай в небе озоровать, солнце ловит, проходу ему не даёт… Подопригоров захлопывал рот, сдёргивал с бороды паутинную слюну. «Я б вам показал, “как по голубому саду мимо белых яблонь!..”» Эти Витькины слова, ставшие известными в улице, почему-то больше всего его душили.
Когда правдами и неправдами Шатка удавалось заякорить во дворе, мальчонка, задрав вверх голову и прищуривая глазок, часами заворожённо смотрел на вершину тополя. Бойкий полуденный ветерок щекотал смешливые листочки, солнышко прыскало смехом, и глубоким садом проплывало небо… У Витьки немела спина, затекала шея, он покачивался, но, блаженно улыбаясь, шептал: «Как по голубому саду… мимо белых яблонь… я и тополь… гуляем…» Потом быстро приседал на корточки, тряс стриженой головой. Двор раскачивался, летали белые мухи. У Витьки открывалась из носу кровь. Выбегала на крыльцо тётя Катя, дяди Вани Соседского жена, всплёскивала руками, вела Витьку в дом.
«Анфимьевна, слышь, похож, нагулялся геолух-те… Пора обедать, чай…» Подопригоров покидал наблюдательный пункт. Как человек, честно и добросовестно исполнивший часть нелёгкой работы, шёл в дом обедать. После обеда-то, поближе к вечеру, снова заступать…
Тем же летом занёс Витька как-то во двор подкинутого под калитку белого котёнка. Обвиснув в руках пыхтящего мальчишки, котёнок молчал, но как только был поставлен на крыльцо – заорал. И орал дальше, не переставая. Устало как-то. По-стариковски…
За своими воротами – снохачом, подглядывающим в оконце баньки за моющейся молодой снохой – затаился Подопригоров; через дорогу и штакетничек Соседских ему хорошо видно, и мальчишку, и котёнка.
Ткнутый мордочкой в блюдце с молоком, котёнок чихнул и заорал ещё пуще. Мордочка, усишки – точно в морозе. Неожиданно задок его повело в сторону. Вывернуто котёнок упал. Зацарапался передними лапками, пополз, пытаясь встать, но задние, как парализованные, волоклись боком. Котёнок закричал. С хрипом. Словно выворачиваясь.
Витька кинул руки, подхватил. На лапы ставит, но котёнок падает и, точно выкручиваемый, кричит.
Вдруг мальчишка испуганно отскочил от крыльца. Придвинулся снова, боязливо отогнул у котёнка переднюю лапу… Вся острая грудь, шея, в паху, по бокам – везде! – всё усеяно малюсенькими красно-бурыми гадами… Они бегают, кишат – подшёрсток шевелится, как трава от ветра! Они заживо сжирают котёнка!.. Витька отпрянул. Постоял. Нырнул в сени и тут же выскочил обратно с большой алюминиевой кружкой в руках, полной керосина.
Облитый керосином, котёнок как в ледяную воду упал – задохнулся на миг и страшно закричал. Извиваться, отпрыгивать начал от крыльца, веером брызгая керосином в мальчишку, хвостом стегал по крыльцу и кричал, кричал, выдираясь наружу из этой иглами бьющей жути и боли.
И как кулачищами сунули в него с двух сторон. Выдернули всё, что внутри, и, сильно растянув в длину, бросили на крыльцо содранной, слипшейся шкуркой. Тут же в глаза его побежало небо, стекленея в них; зубы вылезли из пастки, а со всех сторон его, одновременно, пошли схлынывать гады… Точно бурая петля ожила – и расхлёстывалась…
Витька остолбенел. Что он наделал! Выпущенная кружка звякнула. Глаза налились слезами, закапали на крыльцо. «Умер…» Подвывая, мальчишка кинулся через двор, за сарай, забежал в огород. «Тётя Катя! Тётя Катя!..» В огороде – никого. Только зелень испуганно встала и окружила мальчишку, да у дальнего забора старый, ко всему равнодушный колодезный журавель покачивал, грел свой длинный зябкий нос в солнечном ветерке…
Потом у торцовой стены сарая пожилая женщина напряжённо и зачем-то много выворачивала тучной земли, иссекая её лопатой, поглядывая на мальчишку и вздыхая.
Витька стоял, будто поникший чёрный стебелёк. У ног его, завёрнутый в газетку, лежал котёнок. Свёрточек просто – и всё.
«Анфимьевна, слышь, чай, обедать пора…»
Через полгода, уже зимой, впервые в своей жизни, Витька был приглашён на день рождения. Он пришёл на целый час раньше назначенного времени и стеснительно вытаскивался из тулупчика в тесной прихожей именинницы. Сама именинница, девочка лет пяти, и её мать стояли тут же, и глаза их были – словно весёлые голубые колокольчики под восторженными дугами: так рады были они первому гостю. Гость, набычась, сунул имениннице складную картонную книжку. Подарок.
Свет абажура в большой комнате, до поры затаив в себе смех и веселье, тепло и доброжелательность, ожидающе замер над круглым столом в длинной махровой скатерти; вокруг хлопотали мать и бабушка именинницы, без конца поправляя всё это радостное ожидание. Украшая его.
Дети сидели рядышком на диване и разглядывали картонные картинки, по порядку разваливая их на коленях. И шерстяные мягкие носки на скосолапленных их ножках пошевеливались тихими зайчатами. Серыми и белыми. Девочка стала водить по буквам пальцем и говорить складно. Как бы читать вслух. О чём внизу картинок написано. Витька не умел ещё так читать, внимательно слушал.
Начали прибывать ещё гости. Тётенька в очках, вертлявая и рыжая, как белка; с нею – насупленный мальчишка, который сразу сел на стул и начал отворачивать у девочкиной куклы ногу. «Ма-а-а…» – умирающе просипела кукла. Мальчишка испуганно отбросил её и больше никуда не глядел. Забежал в комнату усатый дяденька. Быстро сунул подарок имениннице и так же быстро слинял в затенённый угол. Покашливал оттуда вежливо, тихонько побалтывал сапогом.
Потом играла музыка из патефона, и девочка-именинница пела и танцевала под неё. Очень красивая она была, эта девочка. В синем платьице – упругая, как стрекоза, и такой же упругий бант украшал смеющуюся весёлую головку. Витька, уперев руки в бока, неуклюже топтался рядом, вокруг, иногда как-то неуверенно – не в такт – приседал. Как бы вприсядку шёл.
Выталкивали к ним и насупленного мальчишку, но не вытолкнули: мальчишка проявлял большую силу, вцепившись в округлый валик дивана.
Когда сели за стол, полный всяких пирогов и печений, Витька решил окончательно: на дни рожденья он будет ходить всю жизнь! Это так же интересно и полезно, как гулять. Но во время чая, когда все оживлённо разговаривали и смеялись, и больше всех тётенька-белка, близоруко трогая лапками пирожок, когда даже надутый её мальчишка не казался таким уж надутым и всем было весело и хорошо… Витька вдруг горько заплакал. Ему наливали чай из пузатого самовара, тонкий стакан лопнул, снизу хлынуло и расползлось по подносу коричневое маслянистое пятно. Витька зажмурился. Быстро пригнул голову. Закрыл лицо ладошками.
– Котёнок! Котёночек!
За столом всё испуганно перемешалось. Где котёнок? Какой котёнок? Здесь нет никакого котёнка! Витенька!
– Беленький! Котёнок! – горько плакал мальчишка.
Странный, очень странный мальчик! Тонко выщипанные брови девочкиной матери пошевеливались, вздрагивали испуганными недоумевающими дугами.
3
В тот день, когда Ильины были согнаны Подопригоровым с квартиры, когда оказались они с годовалым Витькой натурально на улице, возчик, старик Медынин, посоветовал стукнуться к Зинке Грызулиной. Николай Иванович стоял, слушал вполуха Медынина и всё озирался по скользким окнам домов. Крикнуть словно хотел им, застенать, взвыть: эх, вы-ы-ы… Потом, согласившись, кивнул. Медынин направил лошадь с телегой через дорогу наискосок, к слепнущему в закатном солнце мешковатому дому с придавленно-выпученным полуподвалом.
Зинка отказала Ильиным сразу наотрез. Хотя и пустовала у неё одна комната, но нет – и всё!
– Да дура ты безмозгла! – горячился Медынин. – Ить люди! Люди! А не актёришки твои пусты! Ить платить будут в аккура-те!.. А? Зин? У тебя вон ребёночек тоже… Как же ты так?…
Нахмуренная, злая, Зинка толкла на руках годовалого Герку, будущего Витькиного друга-товарища. Нервно поглядывала через дорогу, где притулившийся к воротам сумрак баламутила борода Подопригорова («Зинка, смотри!..»). Где на заборе висел, рожи кроил ушлый конопатый глобус – маленький негодник-внук большого деда-негодяя.
Медынин оглянулся – борода застыла безразличием, глобус исчез.
– Так, понятно… Солидарность… Кулачьё чёртово! Давай, Николай Иванович, ко мне пока. Переночуем как-нибудь, а завтра видно будет… – Медынин зачмокал на лошадь.
Но на полдороге повстречался дядя Ваня Соседский. Выслушал Медынина. Знакомясь, энергично тряхнул вялую руку Николая Ивановича, без разговоров завернул лошадь и повёл назад. К себе. К своему домику под тополем…
«Анфимьевна, глянь, никак обратно идут… цыгане-те… Эй, Зинка, – смотри-и!..» – «Да не боись, Подопригор, это Ваня-дурачок к себе ведёт – разуй глаза-то!» Зинка шла во двор, домой, на ходу поддавая проснувшемуся Герке. И тот, зажмуриваясь, как-то обеззвученно, проникновенно принимался орать, удерживая соску в кулаке, как большую сигару.
Одно время, ещё до войны, Зинка работала уборщицей в местном драмтеатре, и с той поры на квартиру к ней могли становиться только актёры.
И хотя двое из них, правда, в разное время, но одинаково поспешно бежав, оставили лишь свои поэтические имена – Рудольф и Герман – каждое из которых, соответственно через девять месяцев, переходило сперва к Рудошке, а затем к Герке, а точнее – Рудошке Брылястому и Герке Точному Дыне (это – по прозвищам), да и работала Зинка потом уже прачкой в крепости – то ли в самой тюрьме, то ли в воинской части, расположенной рядом, во всяком случае, ночевали у неё как пожилые замухрышки-надзиратели, так и хищные, как коршуны, солдаты-кавказцы, и квартиранты подвала всегда распознавали их по скрипу Зинкиной кровати: то лихорадненькому, поминутно прерывающемуся, то необузданному, напорному («Я – вольнонаёмная!» – подвыпив, с удалью говорила теперь про себя Зинка), – актёрам она, однако, не изменяла.
За квартиру актёры, как правило, не платили. Почему-то попадались Зинке всё больше спившиеся, или изгоняемые с работы – вот-вот, на волоске, или откровенно уже выгнанные. Без кормовых, без постойных. Они каждое утро уходили на репетицию. В пивную. Вечером туда же – на спектакль. Бессовестно обманывали Зинку. Уверяли в полнейшей своей дееспособности. Обворовывали. Тащили из дому что ни попадя. Один умудрился вынести и пропить целую железную кровать. Некоторые из них появлялись в Зинкином доме только затем, чтобы вскоре навсегда исчезнуть, другие пропахали глубокие борозды в памяти улицы.
И только когда поселись Градов с Аграфеной – наверху, и Миша с Яшей – в подвале, Зинка перевела дух. Более или менее.
Обмазанный глиной Зинкин дом напоминал мешок дряблой картошки, вдруг поставленный на попа. На какую сторону повалится он – сказать трудно. На «втором» этаже, в одной из двух квартир, жила сама Зинка со старухой-матерью и двумя детьми. Крыльцо к сеням – наваленная к стене груда грязных, иззубренных топорами балок (на них способно дрова рубить). И когда Шаток и сам хозяин, Точный Дыня, взбегали по ним наверх или скатывались вниз, балки бултыхались, громыхали волнами. К другой стороне дома, к грустной запьяневшей стене его, прислонилось, тоже не сильно трезвое, ещё одно крыльцо. Высокое и голое, как лобное место. С крутыми сквозящими ступенями, с растрёпанным бурьяном внизу. Это восходящий путь в квартиру вторую. И, наконец, пьяно оступалась у крыльца, проваливалась, скатывалась вниз под дом – словно чтобы упасть там и сразу захрапеть, – третья квартира. Как и во второй, в ней квартиранты.
Градов, пожилой, затухающий актёр, поселился у Зинки ещё во время войны, году в 42-м, 43-м. Единственным актёрским достоянием, капиталом, так сказать, Градова был невероятной глубины и дикости бас. В «Хижине дяди Тома», к примеру, он, играя кровожадного плантатора, так дубасил кулаками небо, так стрелял молниями из глаз, так дико, страшно кричал «держи негра», что все ребятишки, как мальчики, так и девочки, прятались под кресла и, не сговариваясь, дружно прудились там. (Герка Дыня и Витька Шаток, проходившие в театр всегда по личным контрамаркам, не могли себе этого позволить, не могли подводить дядю Градова и потому обдувались прямо на местах, руками вцепившись в подлокотники кресел.) Невероятного потрясения талант!
Собратья-актёры специально подводили к нему не очень храброго человека знакомиться. Градов кроил зверскую рожу, роготал булыжниками: «Леонар-рд Гр-ра-адов-в!» И, видя полную ошарашенность и испуг, вообще открывал дорогу камнепаду: «Ха-ха-хах-хах-хар-хыр-крах-ках-гыр-хыр-гм-хым-тьфу!» Не сильно храбрый быстро отходил, отирая пот. Однако!
Поселившись у Зинки, Градов сразу заполнил собой всю улицу. На самом, можно сказать, дне бутылок перезнакомился с мужичками – откровенными белобилетниками и просто непонятно-скромными. «Очыровал» всех баб, пуская им завлекательнейшие намёки. Надёргал денег с овечек. До завтра. И успокоился в своих скромных апартаментах, устроив там нечто вроде моряцкого клуба. Клуба Настоящего Мужчины. С водкой, с картами, с табачным дымом. Каждый вечер местные сыромятовые флибустьеры распускали там паруса. Однако бдительные жёны быстро раскусили «этого проходимца Ленарку» – безжалостно выковыривали законных из клуба, гнали домой.
В парусиновом костюме, огромный, мятый, Градов проходил по улице неизменно в клубках яростно брёхающих собак, сатанинский хохот его сметал всех воробьёв с заборов, на крыши загонял котов, электрически тряс в окне не успевшего закрыться Подопригорова. А когда разморённый зноем и водкой Градов раскинуто спал на высоченном своём крыльце, весь в мухах, в росном поту, когда казалось, что даже дом шелестит от жуткого его храпа, – Шаток и Дыня осторожно поднимались по ступенькам и, тая страх в груди, подолгу рассматривали дикое лицо актёра. Лицо серое, сильно побитое оспой – напоминало карту лунной поверхности, что ребята видели у Миши и Яши, подвальных квартирантов. Те же кратеры, вулканы, впадины. Каналы, реки, ручейки. И главный красно-сизый вулканище с двумя вывернутыми кратерами опаляюще водкой дышит… Шаток любознательно запускал в кратер прутик. Градов вздрагивал, выплёвывая мух, приподнимал дикую голову. Ребятишки скатывались вниз.
Но по утрам, когда он выходил на крыльцо в сиреневых кальсонах в обтяжку, то уже не казался ребятишкам таким огромным и страшным. Похмельный, всклоченный, зевая и шкрябаясь пятернёй, он смотрел в небо, определял, что ему от него сегодня ждать. И было видно, что ноги Градова не соответствуют могучему тулову. Что коротки они, недоразвиты, кривоваты. Однако днём, в своих парусинах, он вновь становился как мятое облако – громадным и страшным.
С полгода жил он один, потом появилась в апартаментах девица. Лет двадцати, такая же огромная, но тихая. Сперва думали – дочь. Нет, вроде не дочь. Кто ж тогда? Откуда? Бабы улицы в кровь измозолили языки, а толком ничего не могли узнать. Сама девица, опуская глаза, говорила: «Мы из Сибири». И всё. Вот так ответ! А мы-то откудова, не из Сибири, что ли? Алтай – не Сибирь тебе? Девица называла какую-то деревню, поясняя, что это «в дальней Сибири, а не здесь – в ближней». Да чёрт с ней – дальней, ближней! Ленаркете, Ленарке кем ты доводишься? Девица густо краснела, долго маялась, наконец говорила неуверенно: «Сродственница…» На крыльцо, в любимых сиреневых, выходил Леонард. Трубил сверху более определённо: «Да племянница она мне! Двоюродная… Воспитанница теперь. Учить буду. Искусству. Артисткой станет. А теперь кыш, сороки! Летите! Звоните!» И обрушивал сверху камнепад: «Ха-ха-хах-хах-хар-хыр-крах-ках-ках-хыр-гыр-гм-хым-тьфу!» Бабы пятились от крыльца, но успевали монашенками поджать губы: ага, племянница, троюродная, воспитанница, понятно…
Помглавреж Теодор Водолеев, поговорив в своём кабинете с будущей артисткой две только минуты, молча воззрился на Градова: Лёня, кого ты привёл? Градов сразу полез за платком, с полными слёз глазами поддержал внутренний их диалог: надо, Толя, надо. Для меня. Сделай. Друг! Сколько мы с тобой по долам и весям… Сколько пудов… этой… водки вместе. Эх! Прости слёзы! Лучше не вспоминать!
Водолеев похлопал Градова по колену: полно, Лёня, полно. Лучше не вспоминать. Друг! И глубоко задумался, морзянькая пальцами по столу. Куда ж её? Этакую слониху? На «кушать подано»? Так и там не потянет. Уж больно пужлива. Забеспокоится такая на сцене – декорации падать начнут. Да, задачка. И где ты её откопал, Лёня? На какой пасеке-заимке? Вот она. Сидит… Как большой графин водки. И имя – Аграфена. Надо же… Раньше-то тебя, Лёня, на Земфир потягивало. На этаких Мадер. На дуновения, на миражи. А эта… Стареем, Лёня, стареем. Водолеев вздыхал, карябал лысину мизинцем. Градов густо сморкался в платок: стареем, Толя, стареем… Но – надо, Тол я, надо!..
С грехом пополам затиснули «артистку» в тесную, как ящик, комнатёнку. В кассу. Билеты продавать. Но, посидев там два только дня – без воздуха, без окон, прямо в лоб бодаемая трёх-сотсвечовой лампой, – Аграфена стала обнаруживать странное, непонятное беспокойство. А на третий день вообще сидела как подпёртая под дых чем-то острым, и руки постронне суетились на столе. Какая тут продажа билетов? «Ленар Кар-пыч, миленький, хорошенький, заберите меня оттэда-а-а, бо-ю-ю-юсь!» – плакала она дома вечерами. «Чего? Дура?!» – роготал Леонард.
И пришлось-таки ему поставить и распить с Водолеевым ещё литр водки. Водолеев пристроил артистку к старичку-гримёру.
В белом халате, гордая, Аграфена теперь стояла позади этого старичка с приготовленными, надетыми на её мощные кулаки театральными лысинами и париками. Новую работу она полюбила.
Некрасиво было лицо Аграфены. Неправильное, плоское. Как первый блин на сковородке. Но имело тот молочно-розовый цвет, который бывает только у по-коровьи покойных, с хорошим пищеварением девиц. Нередко после обеда, когда разудалый Зинкин дом подставлял солнцу правый бок, она выходила на крыльцо. Неуклюже садилась, поправляла платье. Наконец, глубоко вдохнув, словно воздуху набрав на весь оставшийся день, застывала. Она могла сидеть час, два. Три. Не шелохнувшись, с остановленными, куда-то к затылку повёрнутыми глазами. О чём думала она? И думала ли вообще?… Она растворялась в окружающем полностью. Здоровой своей кровью, казалось, впитывала и послеполуденный ласковый зной, и запахи всех трав и растений вдоль забора: полыни, лопухов, крапивы, паслёна; вот этот куст бузины, пошевеливающий красными гроздями… Сам солнечный свет, объединивший всё это чудо вокруг, казалось, свободно входит в неё, растворяется в каждой её клеточке… Это было полнейшее, растительное какое-то единение с окружающим.
Садился на крыльцо воробей. Спружинивая лапками-веточками, обпрыгивал Аграфену. Клювом вбивал несколько гвоздочков в голое крыльцо. Просто так. Для порядку. И косил хитрющим глазком. Мол, как? Что скажешь на это? Аграфена не видит воробья. Разочарованный воробей оставлял на память Аграфене… и, ныряя, летел в соседний двор.
А если Витька с Геркой?… Первое время, бывало, пробегут мимо крыльца и выкинут какое-нибудь весёленькое коленце – и ждут. Что Аграфена-то скажет. Или хотя бы бровью удивлённо поведёт. Напрасно. Она их не видит. Тоже потом стали не замечать её. Дошло до того, что во время игры, беготни вдруг вспомнят. Недолго думая, подбегут прямо к крыльцу с Аграфеной – и воткнут два жёлтых прутика под крыльцо, в бурьян… Потом поддёрнут дудкастые трусы и дальше несутся.
Аграфена – как вот этот куст бузины у забора: есть он, растёт – не видишь. Сруби – сразу заметишь. И Аграфена – сидит: ребята бегают, прутики втыкают, уйдёт в дом – ага, уже упёрла, пора тоже домой, а то ругать будут.
На крыльцо выходил сиреневый Леонард. Кричал Витьке и Герке что-нибудь весёлое, удалое. А те, подкидываемые его хохотом, ну скакать на палках-коняшках, ну сабельками-прутиками махать! На них обратил внимание сам дядя Градов! Ур-ря-я-я! Р-руби-и! Но Градов, человек общительный, шумный, подсев к Аграфене, сразу как-то скисал. А минут пять спустя вообще приваливался к тёплому плечу Аграфены, как к маме, и, по-мальчишечьи поймав руками меж колен, откровенно храпел красно-сизым своим вулканом… Эх, дядя Градов, дядя Градов, разве ж можно вам с ней рядом садиться? Окаменеете же… С сожалением ребятишки смотрели на застывшую, какую-то сталагмитовую пару на крыльце… Шаток первым гикал и скакал на улицу, на волю, на простор! Точный Дыня, опомнившись, за ним!
4
Тем же летом, что и Градов, у Зинки поселились в подвале Миша и Яша. Отец и сын. Музыканты из театра.
Проклиная очередного смывшегося и, как всегда, прихватившего что-нибудь из инвентаря актёра, Зинка зарекалась, что уж больше – ни в жизнь! Через неделю отходила. Бормоча что-то, прикидывая, с утра торопилась в театр. К Водолееву. Смущённо покашливая, доставала из-под кофты четушку. Ставила на стол. Водолеев уводил четушку, вставал и уходил. Возвращался с молодым, сияющим и наглым, как новый пятак, кандидатом в квартиранты.
Только взглянув на кандидата, Зинка сразу определяла, какой это будет квартирант… но, сама не зная – для чего? зачем? – начинала сердито, как-то упрямо говорить о цене, и чтоб уж по чести и по совести, и с инвентарём чтоб, и вообще… А то – некоторые!.. Кандидат смеялся, похлопывал её по плечу, соглашался на все условия…
А вот с Мишей и Яшей по-другому получилось. Нет, Водолеев четушку увёл, но, как вспоминала Зинка, ей почему-то самой пришлось разыскивать Мишу. Долго торкалась она по тесным пыльным закулисным коридорчикам, спотыкаясь в сумраке, тихо поминая маму. Наконец указали ей на него, на Мишу. Не дослушав даже про инвентарь, Миша сунул задаток – и исчез. Так что в темноте-то Зинка и не разглядела его толком. И дальше, уже поздним вечером, под сильным дождём, новые квартиранты бегом стаскали вещи в подвал, расплатились с возчиком – и как провалились.
И какова была картина на другое утро – умытое, свежее, солнечное, – когда в Зинкином бестолковом дворе вдруг появились два совершенно… нездешних человека. Оба в одинаковых, тщательно отутюженных костюмах в полоску, в белоснежных сорочках – что тебе с благоухающими оранжереями на груди, в крапчатых галстуках-бабочках. А на ногах и вовсе – лакированные штиблеты! Оба гладко выбриты, вымыты, причёсаны, а старший вдобавок – в шляпе! Он держит под мышкой скрипичный футляр – как своего детства гробик, у младшего за спиной аккордеон в волнообразном футляре. Да-а!
Все Грызулины – Зинка, старуха мать её, Рудошка и Герка – вытолкнулись на крыльцо и уставились на невероятных этих людей.
Старший со скрипкой приподнял в приветствии шляпу и вежливо прыгнул через лужу у онемевшего крыльца. Младший с аккордеоном – за ним. Оба вышли за ворота. Вот это квартиранты! Как с ними обращаться-то? А? Зинка с испугом повернулась к своим, как бы спрашивая: соответствуют ли они? Квартирантам-то этим? Выдюжат ли? Рудошка брылю распустил – он не знает. Нервично хихикнул Точный Дыня – тут же с облегчением получил затрещину. «Ничо, ничо, Зинк! – успокоила Зинку мать. – Ничо. Бог даст, наладится. Ничо-о…»
По мере того, как необычные люди эти продвигались по улице, аккуратно обходя коровьи лепёхи и шустро прыгая через лужи, в воротах возникал и стар и млад. Скрипач улыбался, приподнимал шляпу. Какой там! Женщины сразу начинали безразлично крутить головами. Белобилетники, крякнув, опускали глаза, лезли за спасительными кисетами. И, продырявленные изумлением, стояли ребятишки; и вожжи зелёные распущены были по ним.
Не успели музыканты свернуть за угол, а на грызулинский двор со всей улицы уже мчались женщины. Лихорадочные, красные, нетерпеливые. Но что им могла сказать Зинка? Одно только, что отца зовут Мишей, а сына Яшей. Всё, бабоньки!
Забесновались женщины. А мать-то, мать где?!
Зинка опять руками развела. Чем ввела женщин в ещё большее волнение.
– Так жанатый он иль нежанатый?!
Зинка изогнула бровь волной:
– Кто? Старшой или меньшой?…
– Да старшой, старшой! В шляпе! Куды меньшому-то ещё? – (Ну, всё надо вдалбливать этой бестолковой Зинке!) – Ну, чего молчишь? Зинк?… Да будешь ты говорить, чёртова баба! – Напряжение достигло той черты, за которой женщины уже ни за что отвечать не могут.
– Так кто его знает? – Зинка смотрела в небо. – Может, жанатый, а может… и нежанатый!
Тьфу! Чёртова баба! Вот задачку задала!
Ворча, с досадой растекались женщины с грызулинского двора. Всех их раздирало самое жгучее женское противоречие: женатый или неженатый? Если женатый, значит, принадлежит другой. Сопернице. Считай, отрезанный ломоть. Это плохо. Но с другой стороны – если неженатый… А почему? А почему до сих пор не при деле? А почему отлынивает от прямых своих обязанностей? Уклоняется почему? А?!.. Это ещё хуже.
Да-а, было отчего заболеть голове!
Однако, как сказал Зинке сам Миша, на одной улице двух секретов не бывает. Оказалось, что он не женатый, а скорее – разведённый, и у Яши есть мать, но живёт в другом городе… Ага! Значит, фактическа! – тут же заключили бабы. Мише раз-ведёна, а Яше – фактическа. Всё встало на места. Но, обратно – кто кого бросил: Миша фактическу или та его? Жить-то стала она в другом городе? Когда Яше и года не было? Вот вопрос вопросов! И Зинка чёртова узнать до конца не может! Ну как тут быть? Что думать?
И тут фантазия неостывающих женских голов поскакала в двух противоположных направлениях. Клоповна, здоровенная бабища под пятьдесят, смертным боем лупцующая своего замухрышку-мужа, вещала: «И не говорите, бабоньки! И слушать не буду! Тут всё в ней – в фактической. Видать, такая змеюща подколодная была, что взял Миша своего Яшу, заплакал, бедный, и пошёл куда глаза глядят. Так и было». И подводила черту: «Оне, бабы-те, чё хошь с мужиком сделать могут. Хошь со света сжить, а то и того хуже – при живой жене пенсинером сделать… Всё могут, подлые! У-у, стервы!» Пудовым кулаком Клоповна грозила куда-то в сторону озера Поганки, забывая как-то при этом, что и сама, в некотором роде, относится к лучшей половине человечества, и проклятья её «подлым», выходило, и к ней относятся самой. А если вспомнить, с какими фонарями Клоп разгуливает, её законный, то не без основания…
«Ой, не могу! Ой, держите меня! – с фальшивой натугой смеялась Лаврушкина Пашка. – Да разве мужик с грудным дитём уйдёт от живой матери? Вы чё, бабы, сдурели? Куда он с ним пойдёт? В какой город?… Не-ет, бабоньки, – Пашка мечтательно заводила глаза в небо, – тут наверняка завлекатель. Он и есть!.. Завлекатель – как всегда? Завлекает, завлекает, а закроет баба глаза, снова откроет… и в другом городе уже!» Пашка испуганно вытаращивала глазёнки на подруг, явно намекая на свой опыт. Когда её Лаврушка валялся в болотах Финляндии в обнимку с начавшимся туберкулёзом, был у Пашки завлекатель. Был! Чему живое подтверждение – трёхлетний Валерка. Вот он – судорожно ковыряет в носу, с испугом дёргает мать за руку. А вот насчёт другого города, тут ты, баба, врё-ёшь. Не было другого города. Не было! Завлекатель был! А города не было!.. Вся конница поскакала совсем по другой дороге.
Как бы то ни было, жгучий вопрос был притушен, поостыл. В улице перестали пугаться чистеньких музыкантов, привыкли к ним, и на вежливо приподнимаемую Мишину шляпу дружно и торопливо кивали в ответ. Звать их стали уважительно и просто: Миша и Яша. И каждый вечер видя, как серьёзные, сосредоточенные музыканты с футлярами прыгают через лужи к театру, женщины невольно сравнивали с ними своих законных и завлекателей, и сравнение это было явно не в пользу ни первых, ни вторых.
Клоповна толкала локтем «свово», вялым кулём приваленного к облезлой стенке избы. «Смотри, Миша и Яша на работу пошли. Чистенькие да наглаженные, да как стёклышки тверёзые. Эх, и привалит какой-то бабе счастье. Как на картинке идут… А ты? Нальёт шары, да ещё “законно гуляю, законно гуляю!” У-у, ирод!» Клоповна по привычке чуть было не шарахала по пьяной, соблазнительно опущенной лысине, но поравнявшийся Миша, как всегда, вежливо приподнимал шляпу, и Клоповна, забыв про ирода, быстро кивала в ответ.
Клоп вскидывал осоловевшую башку, сипел знойной сипатой: «Где? Кто?» Как баран, бессмысленно водил свинцовыми глазами. Сфокусировать пытался. Удаляющиеся, значит, фигурки музыкантов. Четыре почему-то. Двух Миш и двух Яш. Встряхивал головой. Недовольно встряхивал. Наконец зажмуривал один глаз. Левый. С удовлетворением отмечал, что второй Миша объединился с третьим Яшей, а первый Яша – с четвёртым Мишей. Вот, теперь путём. Как положено. Теперь – законно г-ляю! Клоп хлюпал забытой цигаркой, сипел вяло: «Так им чё – клоуны-транбанисты. Попиликали на своих транбонах – и шабаш, деньги на бочку! Попиликали – и гроши!.. Попробовали б как я! (Клоп возил простую почту на станцию к поездам и обратно, но гордо именовал себя «инкосятерем». Выклянчил у кого-то из фронтовиков пустую кобуру, набивал её тряпками и навешивал на бок. Чем приводил Клоповну в нахмуренное, недоумевающее беспокойство: да её ли это мужик? Ишь, сопля соплей, но кабур!.. Зря-то кабур не дадут.
И Клоповна, поглядывая на мужа, когда тот поправлял на телеге мешки с почтой, будто вынужденная согласиться с кем-то, уступить, говорила, хмурясь: «Ты там, в дороге-те, смотри, поглядывай…» Однако Клоп чуял минутную власть – не удостаивал благоверную даже взглядом.) «У, дармоеды-транбанисты!» Как жидким кистенём, Клоп мотал кулаком музыкантам вслед. Резко Клоповна хлопала его по лысине. Исследовательно заглядывала к поникшей башке – но порядок: сопит, живой. Пудовые руки складывала на пудовой груди. Однако Клоп снова вскидывался. Лицо выражает крайнюю степень умственного напряжения. Сказать что-то хочет человек. Самое важное. Заветное. Клоповна ждала. Клоп хитро подымал прокуренный указательный палец: «И сделал дело, – и как всесокрушающе вырыгивал: – Законно г-ляю!» Тут же, отправленный супругой, лещом летел в канаву.
Сын мало походил на отца. И внешностью, и характером. Если Михаил Моисеевич со своей мощной лысиной в рыжем кучерявом окладе, с гордым профилем своим, не лишён был некоторой красоты и даже изящества, и по характеру его было видно, что человек этот с большим чувством собственного достоинства – внутреннего достоинства, то шестнадцатилетний Яша откровенно был безобразен. Вывернутые губы негра, такие же вывернутые чувственные ноздри. Глаза только красивы. Бархатистые, печальные. И ещё волнистые тёмные волосы. Которые он расчёсывал зачем-то на прямой пробор. И от этого смахивал на дореволюционного приказчика или полового. Притом полового с характером робким, нерешительным. И крепок на вид половой, по-мужски крепок, щёки сизые – ежедневно бреется, а вот поди допусти такого к делу – в трубу вылетишь!..
После очередной оплошности Яши, после глупости какой-нибудь, Миша яростно ругал его. И сидели уже потом за примирительным чаем, а отец всё в тоске смотрел на сына: почему ты такой, Яша? Ведь дурачком в наше время быть – это такая роскошь… Почему ты дурачок, Яша?… Яша стягивал с блюдца морковный чай: они с папой уже помирились, они с папой уже вместе пьют чай. Хорошо уже им с папой…
На аккордеоне играл Яша очень необычно. Странно. Точно кинули человеку мешок картошки: держи, Яша! Яша подхватил, а мешок вдруг с натугой заиграл. А Яша, такой же натужный, красный, не знает, что с ним делать, куда его несть. «Чьто он играет?! Чьто он играет?! – словно схватившись за голову, неслись слова из подвала, и следом выныривал наружу Миша – об одной подтяжке, об одной намыленной щеке, в руке змеёй шипящей – опаснейшая бритва. – Чьто ты играешь?! Чьто, я тебя спрашиваю?! Чьто у тебя в правой руке?… Мажор. Так. А в левой?… Какой мажор, какой мажор?! Гос-по-ди! Это реквием, похоронный марш у тебя, а не мажор, чёрт задери тебя совсем! Чьто в ключе? Фа-дубль-диез-бемоль-бекар, дубина! Понял?…»
Яша смущённо выглядывал из-за аккордеона. Махнув рукой, Миша проваливался в подвал.
Всем, чем мог, помогал Яша своей игре: он притопывал ногами, выгибался назад, выпячивая аккордеон, словно хотел с ним оторваться и лететь; то, наоборот, будто в зверском кашле заходился, и Шатку хотелось постукать его по спине; по лбу Яши друг за дружкой гонялись морщины, обильно орошаемые потом; отделяя одну фразу от другой, из ноздрей, как из ниппелей водолаза, стравливался воздух; глаза яростно гонялись за точками, палочками, крючками на нотной бумаге, и Витьке казалось, что точки-палочки эти чертенятами прыгают с листа куда-то Яше за левое ухо, потому что Яша тянется туда губами и пытается чертенят там поймать и съесть… Однако нелёгкое это дело – играть на аккордеоне, думалось Витьке.
По утрам в хорошую погоду Яша всегда играл во дворе. Начинал занятия с гамм. Гаммы – это фундамент здания музыки, сказал папа. Яша мажором пускал правую руку по клавишам. Получалось – словно по весёлым морозистым пчёлам. Так, хорошо. Теперь левую по кнопкам. Вышло – как по дымным грустящим шмелям… Но тоже неплохо. Теперь вместе, правую и левую…
– О, Божже! – стонало из подвала.
Яша тут же поправлялся: шмели и пчелы пели в дружном, весёлом улье. Отлично! Яша кричал:
– Витька! Герка! Кто ноты держать?…
Витька первым подбегал. У себя на груди расправлял нотные большие листы. Точно бело-полосатую рубаху на базаре. Нетерпеливым покупателем Яша тут же впивался в неё глазами. Чтоб скорей обнаружить скрытый, хитрый изъян. И тогда торжествующе закричать: а-а, издъян!.. Потом начинал топать ногой и стравливать ноздрями воздух.
На высокое своё крыльцо медленно выплывала Аграфена. Усаживалась. Мечтательно смотрела на Яшу. Слушала.
Мгновенным рыбацким задёвом левый Яшин глаз засекался в трикотаже Аграфены. Правый же – в полной растерянности. Мечется по линейкам. Ноты-черти врассыпную! И Яша нёс такую музыку, так беспощадно давил всех пчёл и шмелей, что на поверхность выныривал мгновенный, разгневанный Миша… Так – понятно.
– Яша, домой!
Яша делал мехом «хры» и упадал вниз, в подвал.
Как лезвие ножа, упирал взгляд в трикотаж Аграфены Миша… Ну, чьто, мадам, какие ещё свои штуки нам покажете? Валяйте, жду!..
Обиженно Аграфена возводила глаза небу, сама медленно возводилась за ними, с намереньем уйти в дом… и янычаром выскакивал из квартиры Леонард: «Ыа-а! Попались!» И хохотал, потрясываясь всеми жилками и прожилками на лице, мешками и мешочками.
– Что, Миша, соблазняет твоего Яшку Грушка-стерва? – И смачно хлопал по самой главной округлости Аграфены. Аграфена обиженно передёргивалась:
– Вечно вы, Ленар Карпыч, шуткуете, вечно пужаете!
– Ха-ха-хах-хах-хар-хыр-крах-ках-ках-гыр-хыр-гм-хым-тьфу!
Когда Шаток возвращался домой из очередного путешествия – с неизменным отцовским рюкзаком, с полевыми цветами, с горбылястым удилищем – Миша обязательно подзывал его и расспрашивал, где тот побывал и что увидел интересного. А однажды тихо сказал странное: «Какой ты счастливый, Витя. Ты умеешь ходить и смотреть. И видеть. А он… – Миша грустно посмотрел на Яшу, – …он не умеет ни ходить, ни видеть… и не слышать… Ему нужно много работать. Очень много работать…» Погладив Витьку, Миша вставал со скамейки и уходил во двор, а Витька с испуганной жалостью смотрел на поникшего Яшу: бедный Яша, ему нужно много работать…
Летними затухающими вечерами Яша играл во дворе с Витькой и Геркой тряпичным убитым мячом. С засученными, как у рыболова, штанинами, раскрасневшийся, повизгивая девчонкой, он бестолково поддевал мяч носком ботинка, излишне, как-то растаращенно суетился, подскакивал, хлопал себя по ляжкам, но под хладнокровным мотористым напором Витьки и Герки, привязанных к нему, как на верёвках, откатывался назад. Загонялся с мячом в свои ворота.
В дыре подвала – странно, точно боясь пролить слёзы – застывал Миша. Он видел бездарность сына во всём, и ему было больно.
5
Через дорогу от Зинки, в каком-то заветренном, будто в лишаях и цыпках, доме, возле которого кряхтела одна, чудом уцелевшая воротина, жили Ивановы. Что они Ивановы – в улице давно забыли. Говорили: «Вот идёт вся Лаврушкина семья». Или: «Вот идут матросы». А когда растягивалось и не влезало ни в какие ворота: «Ну-у, это уже Лаврушкина семья получается», или: «Это уже Лаврушки», – то само собой подразумевалось, что бестолковее, шумливее, безалаберней ничего на свете быть не может.
Детей было четверо. Старший, Толька, или Толяпа, лет десяти, уже курящий мальчишка, с хлещущей по земле правой, «толяпистой» ногой. За ним – Надюшка, или Надёшка, первоклассница, отличница. Дальше Санька – Санька Текаку – до побеления, до выпученности глаз пугающийся жуткого своего вранья. (К слову: любой слушатель для Саньки был как ежедневный утренний белый лист бумаги для хорошего писателя: он сразу, легко, свободно начинал врать на него.) И, наконец, Валерка Муха – синюшный, тощенький, лет трёх-четырёх, с живыми радостными глазками.
Когда, вбитый в шляпу, в развевающемся «кабардине» (габардиновом пальто), на улицу выбегал Лаврушка с громадным, как товарный вагон, чемоданом… когда скрежетал Лаврушка зубами, выкрикивая: «Погодь, стерва, погодь», – а из окон летело Пашкино: «Дёргай по холодку, стрыкулист», – в улице говорили: «Лаврушка плюнул – и ушёл».
Недели через две, когда со стороны Поганки шли-припрыгивали Лаврушата в матросских костюмчиках, перемазанные школадом, когда чуть позади них Лаврушка нежно вёл под ручку Пашку, а сбоку предупредительно плыл чемодан-вагон – говорили: «Лаврушка пришёл. Матросы привели».
Наступало перемирие. Медовый месяц. Блаженство. Рай. Лаврушка – как сыр в масле. До обеда нежится в постели. На базар – в свою хибаристую мастерскую – не спешит. Лучший кусок – ему. Его холят, лелеют, берегут. И жена, и дети. Он выходит на крыльцо и блаженным котом потягивается к солнцу. Тут же ребятишки его чирикают по двору. В доме чистота, порядок, покой.
Но проходила неделя, другая – и Лаврушка опять выбегал на улицу с чемоданом, скрежетал зубами: «Погодь, стерва!»
Скандалы, драки следовали с дьявольской непредсказуемостью погоды: вот сегодня с утра – солнце, простор, синева, а к обеду небо уже сжимается, злобу копит – и дождь, и буря, и град по башке!
И вот на улицу понуро выходили матросы. С патефоном они, с пластинками – будто с поникшими чёрными крыльями. Устанавливали патефон перед домом на табуретку.
Эх ты, ласточка-кассатка сизокры-лай-я! Эх-ты, сторонушка-сторонка майя ми-лай-я!..А из раскрытых настежь окон, вместе с матом, с посудой, уже вылетала в улицу другая, старая как мир, песня:
– …Когда за ум возьмёшься! Когда лавочку свою прикроешь! Когда голодать перестанем! Я тебя спрашиваю! – воплями наотмашь била Пашка. – Вон Генка-милиционер! Выгнали из милиции! В крепость пошёл! В шарашку! Слесарит! По тысяче выколачивает! Клавку видела! Сказала!.. Когда за ум возьмёшься!..
– Хххы-ы! Генка-милиционер! – слышалось оппозиционное. – Пускай там в шарашке бывшие мильтоны и слесарят. А я мастир. Мастир! Поняла? Самостоятельный! Патент имею!
– Ха! Ха! Ха! Смотрите, люди добрые – мастир! То-то твою хибарку за километр обегают. Мастир! Как свинья в этих… в апельсинах…
– Чё? Чё ты сказала? – Лаврушка аж подавился: в тылу измена! – Ну-ка, повтори!
– Как свинья в апельсинах! – бесстрашно повторяла Пашка. – Мастир… говённый…
В следующий миг супруг заваливал супружницу «фруктами»:
– На! На! На апельсин! На мандарин! На!
Ворочаясь на полу, натужно поднимаясь на ноги, Пашка удивлённо эмансипирует:
– Да как ты посмел… как ты… глист ползучий… меня, совецкую женщину, пальцем тронуть? Меня – сове-ецкую?… Да я те!.. В кровь! В кровь! Всю мусатку! Вот! Вот! Вот!..
Точно тысяча веток самого что ни на есть колючего кустарника ожили и зацарапали Лаврушку.
– Ах, ты, стерва! Ах, ты,…! Портить мастира! Портрет? Н-на-а! – Лаврушка кулаком отшибает Пашку назад. На пол. Словно бы в дореволюцию.
Из своего двора жадно улавливала вопли Клоповна. Завидовала: ишь, полосуются… Смотрела на «свово». Долго, свинцово. Но тот, как назло, сегодня трезвенький, обстоятельный, деловой. Чего-то там передвигает по двору, перекатывает, мельтешится… Удушливо ища выхода, Клоповна шарила взглядом по земле, хватала в руку дубину… и лупила развешенное стёганое одеяло. Клоп, обливаясь похмельным потом, испуганно-деловито вздрагивал.
Тем временем Надюшка в который раз уж подкручивала патефонную пружину ручкой:
Эх ты, ласточка-кассатка сизокры-лай-я! Эх-ты, сторонушка-сторонка майя ми-лай-я!..Скандалисты в доме тупо вслушивались какое-то время – и разом перекидывали свою пластинку:
– …Ты куда Клоповне руку пущал? А? Думал, под столом – так не увижу? Куда пущал?… У-у, кобелишша!
«Кобелишша» – на стуле. Он переводит дух. Он раздрызган, как луковица, но хрипит:
– А чё?… Она ничё ещё… Справная баба… Не то, что ты… Шалава кривоногая…
– Кто-о? Я кривоногая? Я?! Она – нет, а я – кривоногая?! Ах, ты, глист! Вот тебе! Вот! Вот! Всю мусатку в кровь! В кровь!
Качаясь, Лаврушка вываливается на крыльцо. Он страшен. Белая рубаха развалена до пупа. Весь перепахан кровавыми полосами. Правый рукав надорван у плеча, вывернулся с руки спущенной кожей. И без того узко поставленные глаза Лаврушки врезались в переносицу, сумеречно стали. Волосы на голове – дыбом. Внезапно «вспомнив», он уваливается обратно. Снова гвалт, крики, драка.
Матросы тихо сидели на завалинке. Патефон играл. А из раскрытых окон вылетали горшки с цветами. Хвостатыми бомбами. Любящая порядок Надюшка подбирала горшки, раздавала братьям. Так и сидели они – рядком, рядом с играющим патефоном, с цветами в руках и на коленях – успокоенно-напряжённые, как на фотографии.
По дороге мимо плескался с водовозкой старик Медынин. Останавливался. Слушал. То ли патефон, то ли вопли из окон…
– Облить бы ключевой мерзавцев!
Спрашивал у Надюшки:
– Давно полосуются?
– Давно, дедушка Медынин, – старушкой вздыхала та.
Медынин ещё слушал. Смотрел на плавающий клюв патефона…
– Правильно, что хреновину-то эту вынесли… Всё меньше слыхать мерзавцев…
Как глухонькая, Надюшка поспешно соглашалась:
– Да, дедушка Медынин, дорогая вещь, дорогая…
Медынин шмякал вожжей по мерину, будто по бочке, – и две дутые влажные бочки бултыхались дальше. А из окна вылетало, наконец, визгливое, Лаврушкино:
– Где пор-плер? – («Пор-плер»– это, по-видимому, портплед. Это тот самый громадный чемодан-вагон, когда-то отданный в починку Лаврушке одним из Зинкиных квартирантов-артистов да так и брошенный при бегстве с квартиры.) – Где пор-плер? Отвечай! – Лаврушка прекрасно знает, где его любимый «пор-плер», но топается, орёт как резаный: – Пор-пле-е-е-ер! Твою мать!!
«Пор-плер» вылетал в окно, сметал патефон с табуретки. На улицу выбегал Лаврушка. Вбитый в шляпу уже, в развевающемся «кабардине». Улепётывал в сторону Заульгинки. К матери своей. Захлопывал на ходу расшибшийся, будто разевающий рот от боли «пор-плер». Сам выкрикивал угрозы. Вздёргивал острым кулачком.
Скорбно шли матросы с патефоном домой. Словно с убитым гусем. Шли на свои новые испытания. Шли узнавать, почём фунт лиха.
Два дня Пашка бывала неестественно оживлена и подвижна. Без умолку болтала, смеялась. Пела. Схватится за какое-нибудь дело – бросит. И поёт опять, и смеётся. Девочка прямо. Пташка, выпущенная на волю. Однако матросы знали, что в любую минуту можно словить оплеуху, были настороже.
На задах Лаврушкиного огорода была вырыта яма. Под уборную. Вырыта два года назад. Самим Лаврушкой. Какой-то накатившей, бурной, но короткой вспышкой хозяйственности. Во всяком случае, чтобы перетащить на эту яму уборную, что неподалёку выпучивалась из нечистот, – на это вспышки не хватило.
Нередко, шаря по давно выпластанному огороду, низовой ветерок слизывал с ямы подозрительный дым. То курили, блаженствовали Толяпа и Рудошка Брылястый. Предвестником беды, всегда неожиданно, на краю ямы появлялся Валерка Муха.
– А-а, куре-ельщики! А-а, спрятались!
«Курельщики» вздрагивали, испуганно вытаращивались снизу на Валерку. А тот в Надюшкиных трусах с резинками по коленкам – точно розово поддутый – сучит чёрненькими ручками-палочками. Ну натуральная муха-ехидина! Ещё б на передние ножки ему встать – и задними начать сучить… И-иди отсюда, гад!
– А, скажу! Курельщики!
Курильщикам бы притушить бычки да и убраться куда подальше. В более безопасное место. Так нет! Давай матюкать Муху, отгонять от ямы. Комьями земли давай кидаться.
Муха никогда и не побежит ябедничать матери – смысла в том нет: Пашке плевать, курит Толька или нет – и Муха будет отскакивать, уворачиваться от вылетающих комьев и грозиться, хохотать, просто пугать будет курцов, но не ведать и не замечать, что за ним – весёленьким, заливающимся смехом – со двора уже наблюдает мать, и что он и есть тот детонатор, та искра, от которой и взорвётся вся её копимая два дня истерия.
Подлетев к яме, Пашка сметала Валерку курильщикам на головы, падала на край – и палкой дубасила по сразу взревевшим головам и спинам. Молча, с какой-то дикой, звериной сосредоточенностью.
Со двора на помощь братьям бежала восьмилетняя Надюшка.
– Не смей бить нас! – сжав кулачки и дрожа, кричал ребёнок. – Не смей бить нас!
И точно не девчушка малая бесстрашно трепетала перед озверевшей бабёнкой… а маленькая женщина. Мать. Мать своих будущих детей…
– Не сме-е-ей!..
– У-у-у! – Пашка пятернёй отшвыривала непереносимо обнажённое детское лицо. Шла, раскачиваясь, ко двору и дико, безобразно материлась.
Слёзы выстреливали из Надюшкиных глаз. Она зло хлопала ладошками по глазам, не хотела видеть, слышать мать. И только раскачивалась на коленях…
А Пашка, разом отринув и детей, и дом, уже радостно торопилась через дорогу. Торопилась к подруженьке своей, к Зинке Грызулиной…
…Д я опушшусь на дыно-о марысыкой-я, Д я поднимусь за а-а-абылыка-а-а, Табе отдам я всё-ё-ё-ё земыной-я, Лишь тольки ты-ы люби-и миня-а-а-а… —суток двое пьяно рыдало из Зинкиных окон. Вокруг дома гуще кружили солдаты-кавказцы. Приостанавливаясь на крыльце, лихо строили на голове пилотки. Гимнастёрки – резко давали назад. Залетали… Потом загул выметал Пашку на улицу, гнал в Отрываловку, где мокла она ещё несколько дней, где по ночам чуть мерцали, сторожким жабьём выхлюпывали из черноты припрятавшиеся притончики.
Дети оставались одни. Без денег. Без карточек. Без крошки хлеба. Война, рабочий люд голодал, а запойная бабёнка просто пропивала карточки. Детям потом врала, что у неё их украли. Прихватывала и вещи. Больше, правда, Лаврушкино. Пиджак шевиотовый. Брючата. Каракулевую шапку. Как-то – разом все ремни и подтяжки: побегай теперь, Лавруша! Ну а детям, понятно: «Не видели его, что ли? Полдома утащил зараз, паразит, в пор-плере!»
Возчик потребсоюза, старик Кагарманов, когда проезжал теперь мимо Лаврушкиного дома и видел, как матросы пластают какую-то зелень вдоль забора, испуганно, удивлённо восклицал: «Холодный! Голодный! Прямо смех глядеть!» Как-то, едучи с овощной базы, воровато огляделся и сыпанул полмешка свёклы радостно запрыгавшим матросам. Надюшка денно и нощно варила, парила эту свёклу, и матросы с неделю разгуливали с мордашками, разукрашенными свекольным соком.
То видели их теперь у Миши с Яшей в подвале за столом – чуть не на лету заглатывали, обжигались картофельными оладьями. А Миша и Яша, оба в фартуках, бегали от чадящей керосинки, метали на стол эти оладьи. То дядя Ваня Соседский, идя утром на работу в гараж, котелок постных щей им занесёт. Медынин ли с пластом макухи зайдёт, узнает, что и как. Или с вечерними сумерками Шаток втаскивается в улицу. Несёт Надюшке полный куканище пескариков. Чтоб срочно варила уху. (Пескариков этих Шаток умудрялся ловить на абсолютно голый крючок за островом, в воронках, полных прозрачно-дрожащего солнца и блёстких рыбок.) А иногда просто уводил с собой за Иртыш Саньку и Валерку, и Надюшка знала, что днём братья от пуза напорются ягод, а вечером будут накормлены тётей Надей, матерью Шатка, и переночуют у них же – сытые и умиротворённые.
Но каждый день к дяде Мише и Яше не пойдёшь, да и шатковскими мальками и ягодками сыт не будешь, и матросы попросту голодали. Поворовывали кур, шарились в соседских стайках. У Клопов, у Генки-милиционера. Лазили по огородам. Однажды в голодном помрачении пытались перетащить в свой огород пчелиный улей от Подопригорова. Подхватили уж было и понесли, но, жестоко избиваемые пчёлами, бросили и бежали, крича и отмахиваясь. Подопригоров метался по двору, отталкивал, пинал жену и, лихорадочно перезаряжая ружьё, стегал по убегающим ребятишкам выстрелами.
Две дробинки задели-таки Саньку Текаку. Он маялся с ними остаток дня, но духарился, смеялся, чувствовал себя героем. Позволял обследовать братьям и Шатку распухшую, красную заднюшку. Говорил, что ни капельки не больно. Ерунда! Но в ночь метался на грязной постели, красный, в росном поту и вроде как не в себе. От него не отходила Надюшка. Ранним утром по её приказу братья вывели Саньку на сырое крыльцо, поставили раком к сонному солнцу, вцепились с боков в ноги Саньки, стали держать. Надюшка, кровеня сапожную иглу, не обращая внимания на Санькины вопли, решительно выковыряла дробинки.
Санька ожил. Потом долго хранил эти дробинки. Показывал всем. Хвастался, что был ими раненый.
Мартовской ободранной кошкой возвращалась мамаша. И вела себя так, будто на минуту просто выходила. К соседям. Но дети, немного стесняясь её, радовались, не помнили зла. И почти сразу начинались у них торопливые сборы.
Надюшка мечется, из комода выдёргивает матросские костюмчики. Гладит утюгом. Под умывальником матросы промывают светлые пятна на носу и щеках. (Задача матросов – как следует задеть Лаврушкины отцовские струны.) По самой Пашке уже бежит чудом не пропитое крепдешиновое платье. Грязные ноги в драных белых носочках вбивает она в драные туфли на высоком каблуке. Хватает здоровенную расчёску, копнит башку. С затылка, с затылка. Яростно. Так, порядок. Засовывается в зеркало на комоде, чтобы нарисовать наиглавнейший символ свой – кровавое сердечко. Чтобы вдарить им по главной Лаврушкиной струне. Так сказать, по басовой. Такова её задача. Она отстраняется от зеркала, оценивающе вертится. Полный порядок – она готова к употреблению. Хватает в каждую руку по паре матросов, и на полусогнутых – этакой обвиняющей козой – поспешно копытит в Заульгинку: хватит, Лавруша, погулял от жены, пора и про деточек родных вспомнить!
И вот уже к вечеру со стороны Поганки сначала появляются матросы, перемазанные шоколадом, а за ними выплывает чемодан-вагон с воркующими Пашей и Лаврушей – и: «Лаврушка идёт. Матросы ведут».
Лаврушка осунулся, похудел. Узко поставленные глаза его ожидающе, пугливо бегают по встречным. И ждут, и в то же время умоляют: не надо! Молчите!.. Он знает, на что идёт, но… идёт. Матросы ведут. И улица видела, что нелегко жилось ему, бедолаге, эти две-три недели. Даже на сытых хлебах у мамаши. (Мать Лаврушки, с большой волосатой бородавкой на носу, по прозвищу Бабариха, крупно спекулировала на базаре. От неё и шли в дом Лаврушки продукты: американская тушёнка, голландский палочный сыр, яичный порошок, шоколад. Но, понятно, когда случалось, что «Лаврушка плюнул и ушёл» – всё разом обрывалось. Почему и «глист ползучий» превращался иногда в «любимого и дорогого Лаврушу». («Мой милёнок-Лавренёк, ты не бегай наутёк – я тебя не цапну, а дуби-иной хряпну!» – частушкала грязными пятками по полу Пашка, пока сам Лавренёк сладостно мурчал, нежась в дообеденной постели, а матросы, хохоча и балуясь, мазались шоколадом.)
А через неделю: «Ты куда лапу Клоповне пущал? А?!»
И:
Эх ты, ласточка-кассатка сизокры-лай-я! Эх-ты, сторонушка-сторонка майя ми-лай-я!..6
Летними росными утрами, когда из запрокинувшихся гор выдавливалось малиновое солнце, вповалку спящие домишки городка будто вздрагивали и начинали поспешно приподыматься с земли. Будто не дошли они вчера, вповал легли. Стыдливо подбирали с улиц лохмотья туманов, не поднимали глаз на солнце.
Одиночно, но дерзко горланили проспавшие петухи, слышались людские голоса, позвяк вёдер, сырые скрипы колодцев. В мутных щелях ставен иногда пробурчит полуторка. Мычат, идут по сизо-влажным проулкам к окраине коровы. Долго – круговертью в вызревающем солнце – гоношатся на поле в стадо. По осохшей протоке колышутся к острову, по пути тычась в галечник за прячущимися струйками воды, обалдело орут.
Повыше, на острове, сочная зелень кустов и тополей уже в полном зелёном разгаре. Поют птицы: пи-и-у-у, пить давай! Пи-и-у-у-у, пить давай! Пи-и-и-у-у-у…
А понизу всю эту утреннюю красоту, всю эту радость природы длинным матерным бичом стегает пастух. Ревут, трещат кустами коровы, выталкиваются на голец речки Ульги. Бродом гребут быструю воду к противоположному голому берегу, к поскотине.
На середине речки останавливались. Поворачивая головы назад, в тоске смотрели на зелёный остров… Не выдерживали, брели к нему, с мычанием бежали к его сочным кустам… Нарывались на бичи, с рёвом, дыбами перекидывались обратно к речке, снова обречённо гребли воду…
С полуденным зноем всё стадо сваливалось с поскотины в речку, надолго застывало по брюхо в воде. Этакая безмолвная коричневая лень поверх живой, искристой Ульги… Вывернутой корягой на обломанном берегу деревенел пастух. С комля тлел. Кучерявился дымок.
Жиденько дрожала в мареве обок с поскотиной слободка Заульгинка. Поближе взглянуть – дома на голом поле напоминали разбросанную, но тесную своей замкнутостью и единством намерений временную базарную толпу: та же скученная отчуждённость, недоверие, подозрительность: как бы не объегорили, как бы не прогадать. Ни деревца не посажено, ни кусточка. Некогда. Только дома. И как в карманы запрятанные – денежные огороды. Всё в них. Это дело. Прибыльное дело. Вся зелень и овощи в городок на базар – отсюда, из Заульгинки. Как утро – так чешут заульгинские по деревянному мосту китайцами, спружинивая зелёными тучными корзинами на коромыслах…
По весне, когда буйная Ульга разом вспарывала лёд, Шаток вечерами торчал на дамбе. Деревянный мост рассыпало и уносило, как спичечный, а закруживающий в ледовом крошеве разлив, казалось, оттеснял Заульгинку от городка, отталкивал, и чёрненькие домишки её немо кричали из промокшего чернеющего вечера… Вдали зяб у заката голодный тополь. Затухающим красным ветерком било на нём реденькие кудряшки грачей…
Как только Ульга опадала, стыдливо пряталась в растерзанные берега, как только мужички рубили новый мост и налаживалось сообщение, Шаток отправлялся на железнодорожную станцию. Всю зиму не был там. Соскучился. Всё приводило его в восторг на станции: трельные, требовательные свистки сцепщиков вагонов, бодренькие гудочки маневрушки, без конца торкающиеся с места на место товарные вагоны. Да что там! Сам запах станции – угольно-пыльный-мазутовый – казался ему чудесным.
Словно сумасшедшие, с засученными руками слесаря накручивали колёса паровозам – когда с рёвом проносились через станцию литерные, наглухо запакованные поезда. Почему-то всегда уже в сумереках вползали усталые пассажирские. Долго промазывались в свете станционных фонарей, скрипуче устанавливались. Отрешённые, безучастные, пережидали временное людское безумие, сонно вздрагивая тамбурами от лезущих, неуёмных, буйных. По перрону, из конца в конец поезда, разом разучившись и читать, и считать, бегали деревенские с мешками и баулами. Выпученные, в панике, в потной надсаде. Лбами сшибанутся двое каких: «Кольша, ты?!» – «И я, мать-и-и!» – «И где шышнадцатый?! – «Вона, мать-и-о-о!» И от «шышнадцатого» в другой конец понеслись. Тут же городские пассажиры с чемоданами проходили. Не торопящиеся. Важные. Полные городского своего превосходства.
А вот и чудо для здешних мест: в деловом, размашистом ситце цыганок – два усато-жирных цыгана. Провезлись мимо Витьки – будто вконец объевшиеся, забалованные бурдюки. И Витька точно земляков в дальней сторонке встретил – радостно обомлел. Потом улыбался, махал напутственно. Но когда весь табор полез в вагон, его вдруг завистливейшей стрелой пронзило: «Да ведь даже цыгане побросали свои шатры и телеги! Ведь путешествуют теперь только на поезде!.. А я… Эх-х…» Конечно, его крепко потягивало сесть вот так же в вагон и укатить. Далеко-далеко. Но, чувствуя хорошо, понимая круг свой, очерченный им самим вокруг городка, с негласного, вынужденного согласия родителей, давил он в себе это желание. Вот уж когда он вырастет как следует, тогда уж… А пока по-доброму завидовать только, любоваться, мечтать…
Иногда брал с собой на станцию Саньку Текаку и Точного Дыню. На обратном пути заходили к Санькиной бабке – Бабарихе.
Бабариха кормила Саньку щами с убоиной, и Санька, пригнувшись к тарелке с дымящимся сытным духом, торопливо хлебал деревянной ложкой. Загребал ею. Как черпаком. Виновато поглядывал на друзей. А те – понурые – стояли у порога, не знали, куда смотреть.
Санькина ложка иногда начинала притормаживать в тарелке, но Бабариха ласково понукала внука, и тот, будто с головой накрывшись щами этими, хлебал.
С полными ртами слюней стыд тихо выдавливал Шатка и Дыню в сени. «Чего упёрли-то? Чай, не съедят вас тута?» – «Ниче-о, тётенька Кузьминишна, мы в сенях обождём…»
Дом Бабарихи был новый, рубленный на высокий фундамент перед самой войной. Напоминал врытый в землю корабль. Верхнюю его часть. С палубными надстройками, с крутыми лестницами. Казалось, основная жизнь команды провалена ниже, под дом. Впрочем, так оно и было: под домом и находились все заначки и склады Бабарихи.
Зимними вечерами играли в подкидного дурачка. Сама Бабариха, её дочь Тамара, ленивая и капризная, как вон на стене гитара семиструнная, и жених Тамары – Константин, или Кинстяньтин, как «прочуйственно» доносила имя его до всех Бабариха, – писарь военкомата, сидящий с картами за столом почему-то всегда в полушубке. В армейском. В свежем, белом, поодеколоненном по норме. Словно человеку пора догонять своих, свой полк, а он вот не в силах оторваться от карт, прискокнул к столу обратно. На минутку…
Он медленно вытягивал из левой руки лохматую карту. Прежде чем ударить ею, долго, угрожающе водил мизинцем с массивно отрощенным ногтем. Будто рак клешнёй… Вдарял наконец: «А вот так не желаете?» – «А на! Шесть на шесть!» – лупила в ответ Бабариха. «А вот так?! Вот так?!» – «А на! Се-мёрька!» Тут же с двух сторон летели голодные «семёрьки», и Бабариха обалдело разглядывала их: откуда столько-то? Начинала сгребать всё в кучу. «А-а! Мам-маша!» – торжествующе кричал Кинстяньтин. Поспешно слизывал несколько карт с колоды.
Тамара вздыхала над своими картами: сейчас её очередь, Кинстяньтин пощады не знает.
Хлясть! Об стол карта!
– Чё скажете, Тамара Петровна? Ндравится?
Тамара закатывала голубые глаза к потолку. Думала. Вздохнув, томно опускала ручку с картой на, казалось, раскалённейшую карту Кинстяньтина. И пальчиком нежно прищёлкивала: вот так!
– А вот так! А вот так! – тут же две жесточайшие каверзищи Кинстяньтина. Об стол. И мизинец – острейшая клешня – подрагивает от напряжения…
Тамара снова возводила глаза… и карты вспархивали со стола. В добавление к остальным… картам-дуракам Тамары.
Кинстяньтин отирал быстрый пот, лихорадочно слизкивал несколько карт.
Иногда заглядывали в оклеенную газетами комнатёнку с мерцающе-голой лампочкой под потолком, приглашали за карты Шишокина – пожилого молчаливого квартиранта. Тот, оторвавшись от книги и глядя на без церемоний весёлые лица в двери, долго не мог понять, чего от него хотят, а поняв, наконец, торопливо отказывался. Потом вставал, надевал пальто, шапку и уходил на улицу. Глубоко вдохнув чёрно-звёздной морозной ночи, прогуливался вдоль посапывающих дымком домов с засыпающе взбрёхивающими дворами.
Жил он, впрочем, у Бабарихи недолго – месяц или два. Однако когда приходил вечером с работы домой, Кинстяньтин отчаянно вскакивал, но с достоинством здоровался:
– Здравия желаю, Алексей Иванович.
Шишокин был всего лишь инструктором горисполкома, но Кинстяньтин вот этим своим подчёркнутым приветствием ещё раз как бы напоминал разинувшей рот Бабарихе и её дочери, кто он, Кинстяньтин, такой. О своей исключительности напоминал. О принадлежности. Он тоже в рядах. Тоже решает, можно сказать… И мать и дочь, точно только что познакомившись с ним, краснели и покрывались почтительным потом.
Шишокин говорил всем «добрый вечер». Пряча улыбку, проходил в свою комнатёнку. А Кинстяньтин ещё долго государственно хмурился. Отходил постепенно.
Кроме Лаврушки, старшего, у Бабарихи был и младший сын – Анатолий.
Ещё недавно, перед самой войной, стоял он в киоске на базаре в окружении бочек с прокисшими огурцами и капустой. Был он в умеренно чистом халате, при галстуке, с карандашом за ухом. Словом, это был человек. Но пришла лихая година, и разом перевернула жизнь Анатолия. Прямо из киоска очутился он на железной дороге. В кочегарах. После халата, галстука – грязь, холод, поездки. Было отчего заболеть душе Анатолия.
Где, когда, на каких дорожках снюхались Кинстяньтин с Бабарихой (задолго ещё до жениховства, гораздо) – только это он, Кинстяньтин, писарь военкомата, и сумел воткнуть Анатолия на железную дорогу. В первые же месяцы войны. Спас. От мобилизации спас. От фронта… Бабариха хорошо помнила это, а вот сам Анатолий…
Когда возвращался он теперь после поездок домой – в мазуте, запорошённый угольной пылью, с замятыми от шапки пластами волос, когда молчком вытаскивался у порога из спецовки и валенок – картёжникам за столом становилось не по себе.
Просветлив под умывальником лицо, садился Анатолий к столу и, ни на кого не глядя, мрачно хлебал щи. В карты он не играл. Лицо его выражало постоянную злобу и обиду. Отхлебав, уваливался на топчан тут же в комнате. Отворачивался к стене. И спина его горько говорила всем за столом: эх, вы-ы! в карты играете, смеётесь, а человек пропадает. И у вас на глазах. Ы-ыхх!
Жалостливо Бабариха подсаживалась к сыну. И всегда одинаково говорила:
– Анатолий, запишись в партию, а? Сразу в должнесть взойдёшь… А? Запишись…
Лицо Анатолия корчилось, как от зубной боли. Он приподнимался на локоть и, повернув голову, неверяще смотрел на мать: она ли это говорит?
– Скажешь ты, мать, как в лужу…! – сипел, наконец, голос из давно простуженной души. Анатолий кидал замурзанную свою голову на подушку. На подушку в засаленных цветочках.
– А чё, а чё, Анатолий! Слышь-ка, чё скажу! – тормошила его Бабариха. – Вона, Шишокин жил… Это ж надо – какие деньги платил! Мене! За квартеру! А? – Глаза Бабарихи белели и как наизнанку выворачивались. Испуганным удивлением. Точь-в-точь как у Саньки Текаку. Внука её. Когда тот беспощадно врёт и сам пугается своего вранья… Но приходила в себя, резюмировала: – А пошто всё? А партейный!.. Или Кинстяньтина нашего возьми… – Кинстяньтин выгибал грудь колесом. – … Тоже при должнести человек!.. Запишись в партию, а?…
– У-у-у… – стонал в стену Анатолий с полными слёз глазами.
После ужина и чаю Кинстяньтин снимал со стены гитару – и долго ею овладевал. Гитара капризничала. Поверх гитары Кинстяньтин давал блеющий минор:
Ах, как ловко онна притворялася-а, Д’не любила мене никогда-а-а, А теперь прибежала, примчалася-а: «Э надувай, капитан, паруса-а-а!..»Разомлевшие от романса молодые уходили в комнату Тамары. Долго сопели там в темноте. Вздыхали. Возле полуоткрытой тёмной двери робко постукивала – тарелка в тарелку – Бабариха. Как сторож ночью в колотушку. Кхекала предупреждающе. Дескать, ты, Кинстяньтин, это… того… смотри там… не очень… да…
Кинстяньтин уходил, оставлял невесту с изжёванными, ещё более капризными губами.
– Ну как? Как? Чё он сёдни? Чё сказал? Чё делал? – сразу приставала к дочери мать.
Тамара выворачивала губы валторной:
– Ах, мамаша, вы ничё не понимаете!
И как-то не замечала, что называет мать «мамашей» и на «вы». Манерой самого Кинстяньтина. Как сама она – Кинстяньтин.
От официальности такой у Бабарихи аж платок сам собой назад сползал. Как шрам, выказав пробор в сивых волосках. От бровастенького лобика натянутых… Да чё ж это такое? Неужто она, Бабариха, дура такая стала, что и не поймёт ничего уж? Как-никак, троих мужиков сгноила… А, доченька?…
– Ах, оставьти, мама!
По утрам, в каком-то вислом заголяющемся халате, в бумажных белых папильотках – бесцельно передвигалась по дому Тамара. Жевала конфету. Потом садилась к окну. На подоконник ставила зеркало. Схлёбывая обильную слюну, мордочку кособеня – начинала давить на ней. «Бабушка говорит – у неё кровь дурная!» – вытаращив глаза, говорил Шатку Санька. «Ну, чё уставились?!» – орала невеста Кинстяньтина. Ребятишки бесшумно – деликатными цаплями – утыкивались в сени.
Тем временем сама Бабариха скромненько стояла на базаре. С зеленью какой-нибудь, с овощами. Это летом. Зимой – репчатый лук, калёные семечки. Стаканчиками. Однако масло в дом наползало не от этого.
В осеннем слякотном базаре, раскиданные в несколько мест, точек, так сказать, орали меднолицые тётки. Кто с мукой, кто со шматами сала, кто с мешками картошки. Это были люди Бабарихи. Заульгинские бабы. Рядившиеся под колхозниц. Изредка, для порядка, милиция выдёргивала какую-нибудь из рядов. Но всё оканчивалось конфискацией продукта и внушением. Руководимые Бабарихой «колхозницы» тут же меняли дислокацию, продукт, и орали ещё пуще. Бабариха платила щедро. Были у неё люди и на барахолке. И всеми надо руководить, всюду поспевать. Большого ума Бабариха. Государственного. Не меньшего, чем у самого Кинстяньтина. Нет, не меньшего!
Ночами ко двору её осторожными тенями скользили завхозишки, экспедиторишки разные. Завсклад посапывал солидно. А то и сам завмаг. Всякий народ шёл к Бабарихе. Заключались сделки. Пились магарычи. Что-то привозится, что-то увозится. Всё через Бабариху. Вся торговая нечисть городка в войну перебывала здесь.
Сегодня видят Бабариху в горпите – жмёт… на лапу самому товарищу Щербатому. Завтра уже от товарищ Кувшинкиной из ОРСа речного пароходства средь бела дня вывозит телегу картошки, для формальности чуть брезентом её прикрыв. Или она к товарищу Саакову приехала. В ресторан «Весёлый Иртыш». В задний тесный дворик. Где неуследимо, блохами, перескакивают экспедиторы, и уловить какого – только если кинуться, прихлопнуть накладную… где со взведёнными кадыками колготят алкоголики-грузчики… где с упакованными уже свёртками, как с призами и подарками, чередой идут к весам очень вежливые люди: уступают друг другу дорогу, пропускают вперёд, ущербляя себя до размеров тенёчков – полуденных, минимальных («Прошу вас!» – «Что вы! Никогда! Только после вас!»)… где угрюмой большой толстой гирей стоит кладовщица – всё несомое, взвешиваемое, всё уносимое берёт на всё помнящий, в круговую поруку описывающий карандаш… где кажется, что даже грязная пустая тара громоздится до неба запутанными махинациями… и где сам товарищ Сааков приказывает коротко: «Бабарих – немэдленно! По сэбстоимаст!..»
Когда судили Бабариху в 52-м году, рядом с ней сидело двадцать шесть человек. Да по чёртовой-то дюжине о каждую её руку. Прижимались к ней, как к мамке. И товарищ Сааков, и товарищ Кувшинкина. И даже сам товарищ Щербатый! Ой, мамоньки-и! Ить утопят!..
Выездной был суд. Проходил в горсаду. И такой вежливый рядок на одной скамеечке получился. Прямо напротив раковины сидел он. А в самой раковине – суд. А людям всё казалось, что на скамеечке-то этой длинной много ещё места свободного осталось. Ох, много!..
Да когда это всё ещё будет! А пока… Уже в первую военную зиму, в бесконечно голодные вечера, соседка Бабарихи, старушка Авериха, принималась собирать на мороз шестилетнюю внучку Любку. За столом замирали в свете трёхлинейной лампы ещё двое её внучат. Как ещё две лампы с большими глазами голода. А за ними, на кровати у стены, металась, бредила больная сноха Стеша.
Авериха накидывала кожушок, крестилась в угол, брала внучку за руку, и они шли к двери.
…У Бабарихи возле порога старушка Авериха стояла как нищенка. Плоскими заскорузлыми пальчиками перебирала пустую наволочку из-под муки. Кланялась, не переставая, картёжникам за столом.
Стол отпаривал самоваром, сытостью.
– Ну, чего тебе?… – недовольно полуоборачивалась Бабариха. И хмурилась государственно. Почище Кинстяньтина.
Старушка Авериха что-то шептала внучке. Выталкивала её чуть вперёд. За столом с улыбчивым интересом ждали.
– Тётенька Бабариха, благодетельница вы наша… – робко, но заученно начинала девчушка. Авериха бледнела. Тут же обрывала внучку. Громким шёпотом талдычила ей, встряхивая:
– Я тя как учила? как?… «Не тётенька Бабариха, а тётенька Кузьминишна!» Поняла? – И опять выталкивала чуть вперёд.
За столом смеялись. А ребёнок, не в силах отвести взгляд от угольных глаз Бабарихи, уже лепетал:
– Не тётенька Бабариха. А тётенька… Кузьминишна… благодетельница вы… вы… наша…
И кидалась внучка к бабушкиному подолу, пряча в нём слёзы и крик.
Кинстяньтин ржал – что жеребец. Что-то вроде улыбки разочарованно выжёвывала Тамара. А старушка Авериха руками только разводила: мол, дитё, извините, дитё неразумное. И неуверенной рукой над головой внучки кружила, то ли тычка хотела дать, то ли погладить… Вдруг беззвучно, горько заплакала. Приобняв внучку, раскачивалась:
– Ить дети мал мала… Исть хотят… Пашенька мой… сынок… смертью храбрых… написано было…
Кинстяньтин хмурился. Со смертельной скукой жевала свою конфету Тамара. Бабариха зло сгребала карты.
Потом в сенях, в кромешной тьме, как ножом полоснул приказ:
– Стойти здеся!
– Стоим, стоим, благодетельница!
Шарился в замке ключ, гремела железная опояска с двери, скрипели ступени куда-то вниз. На секунду оттуда, снизу, высунулся кусок света. Но тут же был вдёрнут назад, исчез. В темноте губы старушки Аверихи шептали что-то, как сами по себе. Она чутко вслушивалась. Рядом, обмирая ручонкой в её руке, стояла внучка.
Снова скрипели ступени. Теперь наверх.
– На держи… С этим пять кило… Помни!
– Помним, помним, благодетельница! Дай тебе Бог! Дай тебе Бог! Стеша скоро уж на работу, доктор сказал, сразу рассчитаемся. Дай тебе Бог! Кланяйся, Любка, кланяйся!
Неинтересно Бабарихе такое почитание: темнота, да и зрителей нет. Она ворчала для порядка, отпускала просительниц.
И глазом не успевала моргнуть, как те уже летели ночным белёсым двором. К воротам, на улицу.
– Смотри, Авериха! У мене всё-о записано! – пускала вдогонку. И в голосе её слышалась гундливая досада, неудовлетворённость. Всё-таки хотелось, наверное, ей, чтобы облагодетельствованные кланялись и кланялись, пятясь до самых ворот.
Бабариха была полуграмотна. Еле подпись-то накорёживала, «записанным» у неё ничего не могло быть. А держала она всё – в цепком умишке своём. Но случалось, что и она давала промашку.
Как-то летом двое деревенских привезли Бабарихе железную бочку. Въехали во двор, так сказать, под покровом ночи. Один мужик какую-то фамилию парольно назвал. Бабариха пожевала лобиком. Нет, не вспомнила. А, да ладно, раз приехали, знают. Понюхала бочку. Возле туго завёрнутой пробки – лизнула. Вроде масло. Подсолнечное? «С гарантией! Сто процент!» – заверили мужики. Сделка состоялась. Мужики по слегам скатили бочку в сарай. Завернули, поехали. «С гарантией! Сто процент!» – точно еле удерживая смех, растворилось в темноте. Бабариха постояла. Раздумчиво головой покрутила. Потом закрыла ворота.
Полночи ворочалась в постели. Из головы не шла фамилия, названная мужиками. На одного проходимца примеряла её, на другого. На третьего. Припоминала каждого, взвешивала. Нет, не подходит! Уж больно фамилия важная – Бажанов. Из городских, что ли, кто? Так знает всех как облупленных. Кто ж ты такой есть, Бажанов? (Бажанов был начальником милиции соседнего района.) Так и не вспомнила. Уснула.
Наутро Анатолий выкатил бочку во двор, на солнце. С трудом вывернул пробку…
– У-убили! За-арезали! Мили-иция! – бегала, орала на всю округу Бабариха.
Словно прорвав наконец всю болезнь свою горла и души, Анатолий дико, со слезой, хохотал в небо.
С фырканьем из бочки рвалось наружу что-то жёлтое, пенное. Стоял резкий, злой запах мочи.
Глава вторая
1
С насыпного вала крепости Шаток первым увидел их. Телеги с людьми, подпрыгивая, скатывались с парома на берег, копились обозом на озяблом осеннем гольце. Густой липкий снег ветер гнал над вжавшимся в берега Иртышом. Трепал хвосты приседающих лошадей, крылато накруживая, шарил под понтонами боязливую воду. Паром быстро отвалил и сразу пропал в снегу. Вязко заскрежетала, заклацала галька, телеги закряхтели, обоз двинулся к городку.
Вдоль вала навстречу снегу раскрылённо проскакал странно маленький военный на странно большой лошади. Шинель была подоткнута, как у бабы подол, из-под задних копыт лошади сыто летела грязь. Витька кинулся с вала, побежал вслед.
Военный подлел к обозу, вздыбил лошадь и, ярясь на месте, визгливо закричал:
– Кто разрешил в город?! Н-назад! Мать-перемать! В объезд! – И снег сдёрнул со вскинутой руки красный хлопок выстрела. Ещё один. Ещё.
Не добежав до обоза, Витька упал, пополз вбок, к валу, юркнул в ложбинку. Осторожно выглянул.
С телег сыпались залепленные снегом люди – женщины, дети, старики. Порывы ветра толкали их к крутящемуся с лошадью маленькому военному, но они, оставаясь на местах, точно пятились от него, уходили назад в белую снежную занавесь. А военненький всё ярился, хлопал выстрелами.
– Конво-ой! Мать-перемать! Перестреляю всех!
Пожилой дядька в серой шинели что-то тащил, дёргал из-под мешков первой телеги. Высвободил, наконец, винтовку. Испуганно вздёрнулся перед военненьким, приставил приклад к ноге. Обмотка на ноге предательски раскрутнулась.
– Как стоишь! Фамилия! Где остальные? – визжал военненький. – Па-ачему гонишь через город?!
Торопливо конвойный начал что-то объяснять. На Иртыш показывал, в стены снега, на телеги, на людей…
– Я тебе покажу «писледню пэрэправу»! Я тебе покажу «голодны людыны»! В трибунал, мурло хохлацкое, захотел?! – взвизгивали злобные словёнки. – Где сопроводиловка?!
Конвойный начал рвать крючки шинели, выдернул пакет. Протянул. Тут же отскочил назад, опять приставив приклад к ноге.
Курьеришка сразу как-то успокоился, засунул пакет под шинель, взвизгнул: «Ждать здесь!», развернул лошадь и полетел со снегом к городку.
Со всего обоза люди сразу сбежались к конвойному, окружили его.
Когда обоз поравнялся с насыпным валом, на бугорке возник радостный белый Шаток. К нему, как к равному, подошли конвойный и старик чеченец в башлыке. Пожилой конвойный наклонился к Витьке и усатым голосом сапожника Нечипоренки с Отрываловки ласково спросил:
– Сынку, далече будэ до Бабкиной мельници чи ни?
И уже в следующую минуту шёл впереди обоза, ведомый за руку Витькой.
К Бабкиной мельнице можно было проехать мимо городка вдоль Ульги, напрямую, но Шатку как не пройти с такой компанией мимо своего дома – и, обогнув крепость, обоз стал прижиматься к городку, потом точно свернул в Витькину улицу.
– Анфимьевна, глянь… геолух-те кого привёл… – только и смог пролепетать Подопригоров, и ветер гудел в его беззубом рту, как в дырявом улье.
За городом, когда обоз оврагом лез за сопку, где и пряталась Бабкина мельница, в спину ему вдруг встало слепое вечернее солнце – и, будто башлык старика-чеченца, весь овраг запылал огненным, жёлтым. И снег, словно пепел, метался, места себе не находил. Так же внезапно солнце пропало – и под ногами опять зачернело, зачавкало…
Часа через два, с градусником уложенный в постель, Витька уверял мать, что ни капельки не заболел. Подумаешь, ноги промочил. Подумаешь, лицо горит. Первый раз, что ли? Время-то какое на улице. Не то осень ещё, не то уже зима. Самое смутное и непонятное время, если разобраться. И теперь, когда идёшь…
– Помолчи! – оборвала его мать и приказала: – Лежи!.. Десять минут!
Лежать… Десять минут… Попробовала б сама – узнала б тогда.
За столом, высветленным светом абажура, словно за ровным и ладным полем раздумий, сидел друг Витькиного отца Шишокин. Сам отец, приобняв больную руку, взад и вперёд ходил по комнате.
– Коля, сядь! – приказала мать и ему, но он, приостановившись, посмотрел на неё поверх очков и ничего не понял. Продолжил ходьбу. Вдруг как-то издалека начал тихо и удивлённо закипать:
– Нет, это ж надо придумать! «Предатели»… Целый народ – и предатели. А, Лёша? Кучка негодяев дарит коня на золотых подковах другому… всемирнейшему негодяю… и за это целый народ рассеивают в морозы Казахстана и Сибири! А?…
– Не то ещё будет, Коля, – спокойным голосом отвечал Шишокин. – Наш любитель медового табаку не то ещё надымит трубкою своей. Дай срок.
Николай Иванович нахмурился. Но не кинулся, как обычно в спор, промолчал. Опять ходил, обнимал руку, ёжился от боли.
2
Первый раз Николая Ивановича Ильина ранило в Подмосковье. Рота бежала, вязла в снегу, люди оступались, падали в засыпанные снегом воронки, но неумолимо, яростно тащили поле вперёд, навстречу развороченной, дымящейся окраине городка, которая электрически оскаливалась пулемётами.
Пуля ударила под правую ключицу. Николай Иванович захлебнулся, стал загребать валенками снег. Рядом бежал Бирюков, земляк с Алтая. «Николай!» Кашляя кровью, Николай Иванович пригибался к земле и мотал ему пистолетом, мол, вперёд! Потом ткнулся в снег, точно в окровавленный лебяжий пух…
Жесточайшую контузию получил он в Сталинграде. Осенью. Взрыв полутонной авиационной бомбы поднял его с земли и швырнул в каменную стену дома. Он лежал распятым немым криком, шнурок крови бился из левого уха, и неуклюжее тяжёлое небо рывками падало, стремилось словно на колени, потом, как оступившись, обрушилось и поглотило…
И в третий раз уже на Курской…
Неподалёку от болтливой речушки, прямо на траве расселись две горбатые палатки с большими красными крестами. Дрожал в полуденном зное противоположный берег. Уходящие плавные зелёные волны его пытались лизнуть раздутое облако у близкого горизонта. Где-то там, за этим облаком, погромыхивало, вздрагивало, и не верилось, что там идёт бой.
Николай Иванович сидел на траве возле палатки, где работал хирург, и баюкал раненую руку на широкой перевязи. Как будто ребёнка, обмочившегося в красной зыбке. Осколок снаряда прошил руку пониже локтя, насквозь, разворотив её, порвав часть сухожилий и нервов. Видимо, была задета и кость.
В зудение кузнечиков из знойной травы, в тихое ворчание речки, в толкотню и всхрапы лошадей возле двух пароконных повозок с хлябкими брезентовыми верхами и красными крестами на них, в потрескивание бесцветных костров, где кипятилась вода и в автоклавах стерилизовались хирургические инструменты, – во всё это буднично уже, привычно вплетались тихие стоны раненых этого небольшого, недавно развёрнутого госпиталя.
Раненые раскидались повсюду. Пыльные, грязные, в выбеленных солью гимнастёрках, в промокших, зачернело-красных бинтах, с белёсыми от боли глазами, терпеливо ждали они каждый своей очереди. Кто сам подходил к хирургической палатке, кого вели, а кого и несли. Из палатки санитарки выносили уже прооперированных – некоторых без сознания, других в сознании, но одинаково мертвенно-бледных. Покачивали их на носилках к другой палатке, рядом, где и укладывали. Палатка эта со сквозящим солнцем накалённо дрожала болью, страданием.
Из хирургической палатки, точно сдаваясь в плен, с поднятыми руками вышел высокий пожилой хирург. Резиновые перчатки рыже засалены, весь халат от груди до пят забрызган кровью. Медсестра неумело, не тем концом, сунула ему в рот папиросу. Хирург пригнулся к сестре, замычал, замотал головой. Уцепил, наконец, губами как надо, погнал папиросу в угол рта. Поднесённое пламя спички разом втянул. Аппетитно запухал дымом вверх, раскуривая. Но споткнулся глазами о голодный взгляд Николая Ивановича. Нахмурился, будто пойманный на нехорошем. Немного погодя, так же с поднятыми руками, зашёл в палатку. Выглянул обратно, что-то тихо сказал сестре. Та подошла к Николаю Ивановичу, протянула пачку. Торопливо, деликатно Николай Иванович вытащил одну папиросу. Ждал, пока сестра неумело чиркала спичку, потом прикуривал и, так же выпуская дым, как хирург, кивал головой, благодарил. Сразу жадно придвинулся сосед, молодой парень с перебинтованной головой. Николай Иванович затянулся несколько раз, протянул ему. Ласково смотрел, как парень, затягиваясь, словно глазами окунается в треклятое зелье. Возле парня лежал автомат, через плечо на ремне – тяжёлая гранатная сумка. «Запасливый». Николай Иванович хотел сказать ему, что сумку можно бы и снять. Теперь-то можно. Но боль снова затукала, он подхватил руку, опять покачивал. Смотрел на взблёскивающую речку, на зелёно журчащий куст на берегу, на копающегося у этого куста пожилого санитара.
Санитар закапывал мёртвое, отнятое хирургом. Одна нога была присогнута в коленном суставе, от этого напоминала женскую. Санитар совал её, заталкивал в узкую, неглубокую щель, вырытую им. Нога не вмещалась, белела поверх щели. Санитар встал с колен. Постоял. Надавить на неё, как-то распрямить не решался. Вздохнув, снова взялся за лопату.
Внезапно Николай Иванович увидел танк. На противоположной стороне, у приподнятого, близкого горизонта. Как раз под надутым облаком. Похолодел. «Немец!» Танк пошевеливал, водил длинным блямбистым дулом пушки. Точно принюхивался. И вдруг красно харкнул. Снаряд взметнул у речки куст с санитаром. А танк, заныривая в ложбины и выбегая наверх, уже гнал напрямую, к речке, к палаткам необузданную, дикую панику.
Раненые ползали, метались, кричали. Человек десять, словно разбинтовываясь, разваливаясь на ходу, бежали, падали, хромали к кустам, к перелеску слева. Угором убегали две санитарки. Одна, взвизгивая, на бегу зачем-то сдёргивала с себя халат. Словно ужас свой белый. А ужас никак не отцеплялся от неё, полоскался следом, непереносимо большой, заметный… Немец на ходу харкнул – раз! другой! Один снаряд разметал санитарок, второй – прошил понизу кустарник и рванул в самой гуще убегающих раненых.
– Сумку! Сумку! – Николай Иванович здоровой рукой рвал гранатную сумку у парня с перебинтованной головой. Парень был захлёстнут ремнём сумки, в ужасе пятился от Николая Ивановича, дёргал сумку к себе.
– С-сумку! Сволочь!! – пнул его Николай Иванович.
Как падая в пропасть, парень заорал и, пятясь, повалился, увлекая за собой Николая Ивановича. Падая, Николай Иванович изловчился, загрёб сумку, рванул. Парень, освобождённый, на карачках задёргался к кустарнику. Оглядывался, скулил.
С автоматом выбежал из палатки хирург, но, увидев танк, который неподвижно, со злорадством смотрел на него метров с тридцати – мокрый, только что высочивший из речки, – хирург бросил автомат. К крайней палатке пятился, к раненым. Растопыривал руки, закрывал палатку – вскрикивающую, беспомощную, слепую. Предупреждающе мотал головой: не смей, не смей, н-не смей!..
А впереди него, перед самым танком, на коленях, в упор взятый на прицел пушкой, лихорадочно рвал зубами узенький застежной ремешок на гранатной сумке Николай Иванович.
Немец улыбчиво ждал. Николай Иванович выдернул гранату… и рывком кинул себя вправо, к повозкам, к лошадям, и дальше. Это и спасло его. Пушка испуганно вздрогнула, метнулась за ним, ударила. Мимо! Танк вертанулся, покрался вдоль берега, разворачивая башню, пытаясь высмотреть Николая Ивановича, но за перевёрнутыми, размётанными повозками, за лошадьми, дико бьющимися в них, за пылью, чадом, не видел его. Ринуться на всё это – переутюжить, перемолоть – он трусовато оттягивал: граната где-то там…
Николай Иванович полз на боку, вынося руку с гранатой и подтягивая себя за ней. Он слышал, чувствовал танк, танк его – нет. В ложбинке привстал на колени. Выглянул. Башня плыла, дрожала на малых оборотах в мареве горячего воздуха и отработанного бензина. Чёрная, изломанно камуфлированная жёлтым, была она словно потный, липкий, грязный мозг, задыхающийся в страхе. «А-а, гадина-а!» Кроша зуб, Николай Иванович выдернул чеку… Бросил. И упал, зажмурившись, на землю. Граната неуклюже ударилась о башню, скакнула в хвост танка, красно плеснула там взрывом. Танк зачадил, загорелся. Всё больше и больше охватывался пламенем. Точно разваливался. Как пылающий стог сена.
Дико плясал с автоматом, строчил по танку хирург. Николай Иванович раскачивался на коленях, плакал, кому-то грозил кулаком…
Перестарался ли с рукой Николая Ивановича этот пожилой хирург, в полевых ли условиях лучше сделать было нельзя – только после госпиталя в Горьком, очутившись вместе с Николаем Ивановичем в госпитале Новосибирска, рука имела вид клешни. Худой, скрюченной, синюшной и холодной. Старичок профессор, похожий на розовый флакончик с белым колпачком, долго щупал, мял, разгибал руку. Сгибал, выворачивал. Потом думал, взяв в щепоть красные губки. «Апегация!» – решительно прокартавил почтительной белой толпе врачей. Руку снова распахали, что-то ушили, подрезали, удалили. Снова зашили. Рука стала короче, клешнястей, но наладилось кровообращение, исчезла синюшность. «Счастливой мигной жизни, гегой!» – похлопал Николая Ивановича профессор-флакончик…
Тяжело заснеженный тополь дяди Вани Соседского серебрился в распростёртом свете январской полной луны. У задутого вьюгами штакетника, чередуясь сизыми провалами, глазурно блестели сугробы.
У Николая Ивановича перехватило дыхание. Он стоял на углу, за полквартала от домика, потирал грудь, не в силах сделать дальше ни шага.
Из калитки в лунный свет выпали двое: высокий мужчина в коротком сжатоплечем полушубке и мальчишка лет пяти – наоборот, в длинном, до пят, тулупчике. Мальчонка, путаясь в полах тулупчика, направился к дороге, тяпкая здоровенными взблёскивающими снегурками. Скатился на дорогу и необычайно шустро задвигал коньками. Точно всю жизнь этого момента ждал. Туда-сюда, туда-сюда. Упал, взмахнув руками. Тут же вскочил, пуще задвигал. Он не давал себе опомниться – падал, вскакивал, снова шустрил. Казалось, он никогда теперь не остановится.
– Стой, Витька! Остановись, чертёнок! – хохотал мужчина. Поймал кой-как мальчишку, подхватил за ворот, почти подвешенного понёс по дороге. Мальчишка коньками дал такую радостную очередь, что мужчина бросил его, переломился в хохоте, пошёл к обочине. А мальчишка вокруг него! И около! И вжик, вжик коньками! И упал! И вскочил! И снова стреканул!
В растопыренном грязном полушубке, как измученный больной пёс высматривал сына своего Николай Иванович. Коротко смеялся. Точно взлаивал. А мальчишка как натолкнулся издали на него – разом стал. Чуть назад отступил. Будто спрятался, ужался. Кусочком лунного света. Словно выглядывал из сизой тени его…
Как слепой, вытягивая руку, Николай Иванович уже шёл к этому живому кусочку луны на дороге, бессвязно что-то бормоча, всхлипывая.
На пути возник дядя Ваня Соседский.
– Господи, Николай!
Мужчины обнялись – как ударились. Высвобождая руку из тощего вещмешка, поспешно оставляя его дяде Ване, точно часть себя, Николай Иванович как во сне продвигался дальше.
– Сынок, это я, я… – робко показывал на себя. Присел к сыну, подхватил на здоровую руку – лёгкого, беззащитного. Из прохладной тени, как продолжение лунного света, блестели радостные детские глаза. Медленно, осторожно коснулась ушанки Николая Ивановича маленькая рука.
– Ты чего, сынок?…
– Звёздочка… – прошептал Витька.
Глубокой ночью, в постели, проверяюще пожимал в кулаке звёздочку Витька. Кружились райскими птицами, садились в дрёму, засыпали тихие мамины слова…
– …Да разве он возьмёт, Коля? Как ты ушёл, так с июля 41-го и не заплатили ни копейки. Один раз взял – я настояла – так через день подкинул деньги эти. Как мальчишка. Смех. И к Витьке сильно привязался за эти годы. Когда дома – только с ним. Да я писала тебе. Как уходить будем – не знаю…
3
Встречая на улице дядю Ваню Соседского, Лаврушка всегда пытался завести профессиональный, постороннему уху не совсем понятный разговор. Начинал разговор хмурясь, с озабоченной солидностью:
– Вчерась баромер взял у Шишокина. Пришлось дать ремонт. Двадцат процент.
– Кому? – прятал смех в глазах дядя Ваня Соседский.
– Кому, кому!.. – на бестолковость такую ещё пуще хмурил брови Лаврушка. – Баромеру!.. Дал ремонт. Двадцать процент.
Дядя Ваня не выдерживал, хохотал откровенно.
Как человек, не знающий ещё, что он услышит о себе, какую ещё неприятность, гадость, Лаврушка холодел с напряжёнными глазами.
– Эх ты, голова еловая! – отирал слёзы дядя Ваня. – «Баромер»… Двадцать процент… У меня твой барометр. Вчера и принёс Шишокин. После тебя, мастера. «Двадцать процент!» Ха-ха-ха! Ну, еловая голова! – Дядя Ваня опять принимался хохотать. Похлопывал ошарашенного Лаврушку по плечу, как бы договаривая: уж если Бог не дал, то чего уж…
Словно в необозримое будущее, в необозримое далеко, уходили с вывески Лаврушкиной хибарки на базаре пять разудалых пьяных букв – Р Е М О Н, шестую букву, «Т» (друга Толика, так сказать), утеряв где-то в пути. Словно шагали они пятёркой неразлучных корешей, орали в небо песню, а сбоку привязанно болтался мятый, плачущий очень больными слезами чайник. И как-то явно подстрекательски, снизу, всё время выглядывал и исчезал Лаврушка-мастер. Как из окопа. Выглянет и исчезнет. Вот опять. Словно сам нарывался. Словно пули искал. Камня. Или, на худой конец, помидора гнилого. Как бомбардир, дикой, в копоти, в саже.
С самоуверенностью невежды хватался он чинить любую вещь. И всё не так, всё не туда, всё испортит, всё искалечит. Велосипеды от него всегда выезжали облегчёнными, помолодевшими, сбросив с себя пяток-другой «лишних» деталей. (И, странное дело, ехали даже поначалу. Но за воротами базара падали, как не рассчитавшие сил физкультурники.) Электроплитки после Лаврушки кусались пуще собак, никого не признавали. Примус если – то пошумит сперва, бдительность хозяйки усыпит, а уж потом, с полной кастрюлей щей, и рванёт по стенам капустой. С зажигалкой зашёл чалдон. После починки, собираясь прикурить, колёсико доверчиво крутанул – пламя так в бороду пыхнуло, что пришлось закидывать чалдона телогрейками, спасать… А уж гармонь принесут (а Лаврушка и за гармони хватался, хотя со слухом у него, прямо надо сказать, туговато было), то так настроит, на такой выведет лад, что выйдет та из мастерской, развернётся во всю ширь базарную – и такая повалится из неё китайская гамма, что хозяин-гармонист изогнёт бровь, а все китайцы сразу побросают свои лотки с петушками, сбегутся послушать.
И всегда так: схватит вещь, обломает об неё рога, угробит навечно – и давай скорей придавать ей хоть какой-то божеский вид. И «хоронит» неутешному хозяину. Да ещё три рубли на помин содрать пытается. В базар выскочит, толпу вокруг себя соберёт, в свидетели призывает. Клиент, бедный, не рад уж, что связался – деньги суёт, вещь хватает да бежать. Только б от позора, от стыда. А Лаврушка ещё вслед победно грозит: «Не спорь с мастиром! У мастира – ндрав!»
И как небо против земли – мастер дядя Ваня Соседский. Работал он в гараже. Слесарем. Копался в маслянистых, вывороченных внутренностях легковушек и грузовиков, в порядок их приводил. Но всё, что сделано было из металла и требовало починки, он мог наладить, мог починить. Паял тазы, чайники, вёдра. Чинил примусы, керогазы, керосинки. Делал целиком электроплитки. Вил спирали. Охотникам катал дробь. Ребятишкам-рыбакам ковал крючки. Им же выправлял велосипедные восьмёрки. Что из резины – сапоги, галоши – заклеивал. Сам кроил и вулканизировал чуни. Да чего только не делал и не чинил дядя Ваня Соседский!.. Сработал разом несколько печек-буржуек. В бараки на Бабкину мельницу. Чеченцам. Им же к печкам – многометровые, шагающие углами вытяжные трубы. От денег отказался. Тогда весь вечер сидел с невысыхающей пиалой чачи. Слушал зудливые песни-пляски чеченцев. В подарок получил кинжал в красивейших ножнах… (Дяди Ванин квартирант, Витька Шаток, отправился было на другой же день в поход с этим кинжалом, навесив его на себя как саблю, но был задержан. Генкой-милиционером. Возле ульгинского уже моста. После выяснения – быстро препровождён к дядя Ване. Прямо в гараж. Четушку Генка выглохтал стоя, в одну запрокидку. И – будто большую усатую духовую трубу продувал. Выпятив губы, с любовью осваивал дых злющей водки. Протянутую луковицу – отстранил. Потом хмуро думал. Кинжал всё же вернул. Домой кинжал понёс Витька бережно, никому уже не показывая. Завёрнутым наглухо в маслянистую тряпку.)
Словом, дядя Ваня Соседский мог починить всё. Однако все эти починки не считал серьёзным для себя делом. Так, забава. От нечего делать в свободное, как говорится, время. Да и людям приятно помочь. Денег почти никогда не брал. Брать стал за чуни. И то – года с 42-го, когда голод стал поджимать. Но тоже – придёт зимним вечером кто-нибудь из соседей… да тот же Генка-милиционер. Ну, как заведено? О погоде сначала, о здоровье. Насчёт чунь – этак, вскользь. Совсем безразлично: мол, есть, что ли? Дядя Ваня вынесет чуни. Не чуни – одно загляденье: красной резины, швов почти не видать, как литые, выше щиколоток будут – весной никакая грязь не страшна. Генка начнёт мять, растягивать чуни. Нюхает зачем-то, чиркает ногтем. Наконец на валенки напяливает. Находит, что вроде б впору. А? В самый раз и есть, дядя Ваня подтверждает. Генка, оглядывая чуни, вслух начинает прикидывать: сколько за них на базаре можно отдать: двести? Или сто пятьдесят? (Стоили на базаре чуни шестьсот рублей; хлеба буханка – двести.) Дядя Ваня с испугом смотрел на чуни. Как на чужие чуни. Лоб покрывался потом. Может – сотню? А, дядь Вань? На сотню потянут? Дядя Ваня тут же соглашался на сотню. Словно мешок тяжёлый с души скидывал. Дышать уже как-то мог, пот отереть. Ну, а Генка-милиционер, «расплатившись», прямо в новых чунях двигал домой.
С негнущимися простынями, будто с охапкой мёрзлого белого пуха, в дом входила тётя Катя, дяди Вани Соседского жена. Сваливала всё на кровать и тут же видела, как муж поспешно сует сотню в ящик стола. Сразу всё понимала. С досадливой жалостью смотрела. А дядя Ваня уже роется в ящике, ищет чего-то там. Углублённый, озабоченный.
– Опять задарма отдал, – утверждающе говорила тётя Катя кому-то постороннему. Устало опускалась на стул, расправляла тёплый платок. – Сколько ты с ними просидел, а? Сколько вечеров? И опять подарил! Ведь говорю: давай сама буду продавать!..
– Тебе только дай волю, тебя только подпусти, – начинал ожесточённей швырять всё в столе дядя Ваня Соседский, – живо магазин откроешь… Семь шкур с людей драть будешь…
– Ой, магазин! Ой, семь шкур!.. Молчал бы уж… Правильно братья-то твои…
– Замолчи! – сразу бухал по столу кулаком дядя Ваня Соседский. Аж подкидывал на нём всё! Ехиднейший такой намёк! Выскакивал раздетый в сени, во двор. Маленько остудить буйную головушку.
…Чем ближе подходил дядя Ваня к старости своей и дальше отстранялся в память, тем больше и больше удивлялся он одному обстоятельству, периоду, сказать так, своей жизни.
В центре городка, с угла улицы впаянный в невысокий, но тяжёлый ряд домов каменных, до сих пор стоял один двухэтажный дом. С виду обычный, как все. А ведь когда-то был подпоясан он солидной вывеской: «Ксенофонт Соседский и сыновья. Отечественный и колониальный товар». И дядя Ваня, проходя теперь изредка мимо, удивлённо всегда улыбался, покручивал головой: и надо же! Чего только жизнь не придумает порой…
…Ксенофонт Соседский – лысый властный старик в тенётах истончившейся бороды – семью держал в ежовых рукавицах. К началу 900-х годов два старших сына его, кроме дяди Вани – младшего, – были уже женаты, имели большие семьи, однако величали папашу на «вы» и по утрам неизменно целовали руку. Жили все скопом, на втором этаже. За стол – скопом, в церковь – скопом, по субботам в баню – скопом: Ксенофонт Соседский жил, строго блюдя заветы деда и отца, покоящихся в земле Тульской, где когда-то и сам он извозом сколотил деньгу, выкупился у помещика, семью выкупил и откуда ушёл в Сибирь, на Алтай.
Первый этаж был точно замурован никогда не открывающимися железными ставнями. Лишь свет, остро лезущий с боковой улицы в зарешёченное окно, пытался просквозить низкое и длинное помещение магазина. Не уставляясь в подвалы, вдоль стен, вдоль простенков и слепо сочащихся окон – нераспакованный, сгромождённый товар: ящики, лари, бочки, прикрытые мешковиной; напротив, у глухой стены, – прилавок, длинный, при оживлении: там покупатели, там торговля.
Сам Ксенофонт Ильич в последние годы свои отошёл как бы в тень от торговли. Больше беседовал в углу магазина с каким-нибудь своим братом-купцом. О жизни беседовал, о вере, о Боге. Чаи гонял. Или стоял за конторкой, наладив жиденькие очки. Кидая костяшки счёт, заглядывал в амбарную книгу, срезая с неё цифры длинным крючкастым пальцем.
С покупателями занимались старшие два сына. Вдоль прилавка скользили. Вежливые, вкрадчивые. Как два чёрных лиса. Чего изволите-с? Сей момент! Пожалуйте-с. Завернуть-с? Премного благодарны-с. Заходите…
Ну а дядя Ваня? Дядя Ваня тут – как пришей кобыле хвост. Приказчик – не приказчик. Всё больше по части разгрузить, погрузить, поднести чего. Мешок там с мукой, сельдевую бочку вскрыть. «Иван, не видишь?… Смети с головы (сахарной)!» Дядя Ваня мух сметает. Бегает за ними, хлопает. Метлой во дворе метёт. На улице махает. Зимой снег гребёт, дрова колет. За водой на водовозке ездит. Сломаются весы – Ваня починит. Замок – пожалуйста. Ключи к замкам – ничего нет проще для Вани. Работник. Бесплатный. Ест только что много… «Папаша, вы б отпустили меня куда. На завод бы. К металлу чтоб. Чего я тут? Мух с головы сметать?» – «Ещё чего надумал!.. Ты купец! Наследник мой! Работай, Ваня, работай! На себя трудись!»
Грянула первая мировая. Ксенофонт пошёл взятки направо-налево совать – старшие двое сыновей в чахоточников разом счастливо обернулись. Ну, а дядя Ваня? Куда его?… А, чёрт с ним! Всё равно ни хрена из него не вышло! И потопал дядя Ваня на войну. Воюет. В атаки бегает. В окопах сидит. Вшей кормит. Ранило тяжело. После госпиталя снова засунули на передовую. Пока в госпитале лежал, путаница какая-то произошла, и домой прислали бумажку, что такой-то, такого-то года рождения, волости, уезда – без вести пропал. Ну пропал – и пропал: невелика потеря.
Сам Ксенофонт Ильич к этому времени прошёл уже жизненную свою дорогу. Вознёсся на небеса – там открыл торговлю. Любезные братцы глотки давай друг другу рвать – делиться. Ваню в расчёт не берут. А он – вот он! Как с неба свалился! Грязный, заросший, шинелишка подозрительно топорщится – как сама себя прикрывает. Ну, уж это просто ни к чему-с! Вы, разлюбезный братец, без вести пропавши. Убитые-с, можно сказать. А вы – вот они-с. Заявились. Как ясное, можно сказать, солнышко-с…
И загрустили братцы оба как-то. Неделю живёт Ваня, другую – к делу не подпускают, игнорируют-с. Мать, та только и рада сыну. Потом вообще стали намекать: дескать, вы, разлюбезный братец, покинули поле боя в самый, можно сказать, ответственный момент и, в некотором роде, дезертир-с! Так что наше вам почтенье-с. А то… а то полицию позовём!
Но дядю Ваню на пушку не возьмёшь. Не тот теперь уже дядя Ваня. Дезертир? Подумаешь, напугали. Весь фронт по домам бежит. И – бух! кулаком по столу: раздел! Завещание знаю! Свидетели есть! – И на мать кивает… Ну что тут поделаешь с этим Ваней! Как был лапоть, так им и остался. Вы ведь не коммерсант, Иван Ксенофонтович, вы ведь больше слесарь-с, извините за выражение… Но дядя Ваня на своём: раздел! – не то по судам затаскаю!
Пораскинули любезные братцы умами – порешили: чёрт с ним! Сунем его в деревню. В филиалишко. Пусть… торгует. К одному уж – приказчик там заворовался. Да и мать с собой заберёт, тоже путаться под ногами не будет.
И вот дядя Ваня хозяин, вот он купец! Пошил сапоги бутылками, цепь золочёную через пузо пустил – всё как положено. У счастливого самовара чай с мамашей гоняет. Блаженствует. Сахар свой – вприкуску. О женитьбе с этаким приятным туманцем во взоре подумывать стал. Не жизнь наступила – рай! Торговля? А что торговля? Торговля блаженству не помеха. Муки тебе надо? Вона, отсыпь-ка сам из того мешка. Селёдки? Штуками бери. Чего её вешать? Десять штук, говоришь, взял? Ладно – деньги не забудь занесть.
Месяца через два сели как-то утром чай пить – сахару нет. Всё обшарил – нету! Ни внакладку, ни вприкуску!.. Раздал, оказывается, филиалишко селянам. Как – и не заметил. Куда теперь? Обратно к братцам? Так там уже наслышаны об успехах господина коммерсанта. Ладно хоть мать назад берут. А уж самому – наше вам нижайшее-с!
Сунулся дядя Ваня на железную дорогу, в депо. Чтоб к металлу, значит. На слесаря. Не взяли: своих за ворота пачками выкидывали: кризис подступил, безработица. На кроватный завод, в шарашку – то же самое. Стал пилить дрова. На пристани ждал баржи – сшибал короткие артельные шабашки. Болтался на базаре. Жил чёрт-те где. На Отрываловке, в Бабкиной мельнице. Попивать начал. Пару раз побил окна разлюбезным братцам – молодцы-городовые отдубасили так, что пропала охота буянить. Эх, куда податься? А тут Февральская – Слабода! Октябрьская – Вся Власть Советам!
Покурил дядя Ваня на одном митинге, семечки полузгал на другом, на третьем – и прямиком к большевикам. В Красную Армию вступил. И закрутило дядю Ваню, завертело. Куда только ни кидала, ни швыряла его гражданская! По всей Транссибирской с боями проехал он на Дальний Восток, в Приморье. Обратно – уже когда армия завязала в бунтах и восстаниях, кроваво проступавших то справа, то слева железной дороги. В Туркестан попал. За басмачами гонялся. Опять ранен был. Замерзал в степи. Болел тифом. В Туркестане же, неделю блуждая по раскалённо-ледяной пустыне, один, чудом уцелевший из всего отряда, ночью вырезанного басмачами, без пищи, без воды, пытался пить собственную мочу…
Словом хлебнул всего под завязку. Но воевал честно. Подтверждением тому – часы-луковица от командарма и орден Красного Знамени чуть позже. Вот тебе и дядя Ваня Соседский! Вот тебе и забулдыга-грузчик с Отрываловки! Герой! Да и начальство приглядывается отечески строго к герою. Но… нет, не тянет – и фигурой не вышел, и железа в голосе нет. Да и вообще – ни то ни сё. А дядя Ваня и сам как-то стеснительно переминается: дескать, куда ему людьми руководить, ему б к металлу куда, куда попроще… Другой бы сразу схватился купоны стричь, выступать, вещать (а сколько паразитов припиявится к Великой Идее, сколько проходимцев будут разрабатывать её, как жилу золотоносную, всю свою жизнь, сколько липовых ветеранов, обвесившись бляшками мопров и осоавиахимов, лупить будут себя в грудь на каждом жизненном перекрёстке: отдай! положено! Моё!..) – но только не дядя Ваня.
Как покончили с басмачами, демобилизованный вчистую, вольный, приехал дядя Ваня Соседский в Ташкент. Идёт по улице – скатка наискось, сидоришко за плечом, на ногах обмотки. Но что за хреновина! Толстоспинные лихачи на вожжах рысистых мимо проносятся. В колясках у них буржуи какие-то недорезанные. С сигарами. С жёнами, как с перинами расфуфыренными. Открытоверхие автомобили жабами квакают. Там – те же рожи. Повсюду вывески старорежимные. Совсем, оказывается, отстал от жизни-то, покуда в песках Туркестана ползал. Хоть орден снимай да наново в приказчики нанимайся…
Ну, ему товарищи объяснили: нэп, текущего момента необходимость. Директором бани поставили. Боевого красноармейца – и в баню. Срам! Но – дисциплина. Тоже приглядывались к герою. А у дяди Вани от тюбетеек в глазах рябит. Все эти тазы. Мочалки, шайки. План прохода с обмывом. Ему б к металлу куда!..
Тут узнал, что открыли школу на шофёров. Побросал товарищей с их баней – сразу туда. А дяде Ване уже к сорока подступало – и закочевряжились в школе: не-не-не! Иди ты, папаша, в баню! Руководи. Дядя Ваня пошёл. Вернулся. Ударил кулаком по столу, графин подкинул. Взяли. Через полгода окончил школу на «отлично». Стал ездить. Хлопок возил. Зерно. Повстречался с тётей Катей, пребывающей в то время в качестве соломенной вдовы. Ну, как бывает… В кино сводил. Раз, другой. Мороженое купил. Женился. У жены домик. Сад. Красота. Но встретил как-то земляка, поговорил – и потянуло на родину – сил нет. Уламывал, уламывал жену – уговорил. Где-то в году 35-м поехал. Сперва один. Приехал, огляделся. Работу нашёл. Написал жене, дескать, жду, скучаю, приезжай. Та быстренько продала всё, приехала. Недорого купили домик с тополем. Стали жить.
Работал сначала дядя Ваня в горпите. Продукты развозил. Бочки с пивом, водку. Но надоело в жулье мараться – ушёл. Устроился в облисполком. Сперва, куда ни шло, возил по районам колхозникам разных погонял: уполномоченных, инструкторов, ревизоров. Потом удостоился чести – Самого начал возить.
На шофёра выучиться можно – это все знают. Холуём – надо родиться. В обкоме и облисполкоме был общий гараж, и шофёров с десяток. И были это разные люди. И по характеру, и возрасту. Но объединяло их всех одно: каждый имел Хозяина. Человек, не тянущий на хозяина, для них не существовал. Наука холуйская – наука сложная, тонкая, деликатная. В глуби её сокрыта такая прорва нюансов, такие тонкие оттенки, что простым смертным и не дано уразуметь их… Тут надо, опередив хозяина, заржать его так называемой шутке. Вовремя заткнуться. Но вовремя – ввернуть словцо. Изобразить восторг. Или наоборот – печаль глубокую. Ругнуть даже суметь. Таким, к примеру, манером (где-нибудь по дороге домой, в машине, с глазу на глаз): «Будь я вашим отцом, Викула Иванович, я б вас высек! Ей-богу б, высек!» Викула брови начнёт мохнатить, в грозный лес превращать. А ты – ему: «Вы же гробите себя! На работе! Викула Иванович!.. Ей-богу б, высек!» Это уже Викуле – бальзам на душу… С охотничьей собакой хозяина – одно обращение, с детьми его – другое. А уж с женой!..
Известно всем: жены начальства понимают в шофёрах куда больше самого начальства. И с этим не поспоришь, тут надо потрафлять. Тут, как говорится, всё надо суметь прочесть в глазах этой дамочки. Все её желания. Во всём объёме. И по возможности квалифицированно их удовлетворить. И в то же время – ты крутишь баранку, стараешься не вилять, работаешь педалями, хочешь уследить за дорогой, за пешеходами, опять же – милиционер на каждом углу. Цирк! Эквилибристика! Но – надо.
Ну, а дядя Ваня Соседский?… В первый день работы видели его с дамочкой на базаре. В овощных рядах. Еле поспевал за ней, капризничающей зонтиком. Весь увешанный сетками, сумками, рюкзаками. Будто провинностями всеми своими жизненными! Пот смахнуть с лица не мог! Руки заняты!.. На другой день вдруг из комиссионки вывалился – ковёр бухарский через плечо, под мышками здоровенные белые Аполлон и Венера, в зубах – нож слоновой кости. Абрек после набега, и только! И – к машине. Тётя Катя с базара шла, увидела своего Ваню – так на лавочку и села. А тот – как срам свой – способит, пихает голую Венеру в «эмку». А Венера, зараза, не лезет! А дамочка рядом капризничает, командует. Срамотища-то, мамоньки-и!..
В кабинет Самого дядя Ваня ввалился, как лось, истерзанный беспощадным июльским гнусом: «Или в гараж, или – расчёт! Во!» Рукой чиркнул по горлу. Начальство нахмурилось сначала, однако прониклось к шофёру некоторым даже сочувствием. «Надо же, как уездила беднягу. И за два только дня. А на мне десять лет верхом – и живой. Да-а…» И дядя Ваня впоследствии даже жалеть таких начальников стал. По большей части все они, когда в креслах-то не сидели, безобидными были. Даже как застенчивыми в жизни такой. Бывало, придут в гараж – и стоят связкой выдутых шаров. Который побольше шар, который поменьше. Который повыше, который пониже. И смотрят, как дядя Ваня работает. А он и отпихнёт которого в сторонку. Или снова подпихнёт, в кучу сдвинет. Ничего – терпят: вежливые, предупредительные. Вообще-то жить с ними можно. Но вот жёны их!.. Тут, брат, бери голову под мышку – и беги!
В 37-м дядю Ваню Соседского взяли. Но ничего придумать на него не смогли. Отпустили: живи покуда, Ваня…
«Он и припирает меня, значит, к стенке, – рассказывал дядя Ваня Ильину и Шишокину, – этта па-ачему у тебя, простого слесаря, – и ружьё “Зауер” три кольца?! У самого Викулы Ивановича – и то лишь “Зауер” одно кольцо. Одно! А?! Молчишь? То-то!.. Перепугался я сначала, давай втолковывать ему, как путному, дескать, в Ташкенте купил. На базаре. По дешёвке. Какое ж в этом преступленье? А он одно: па-ачему?! Ну что тут скажешь? После, уже на прощанье, и говорит: вот ты, мол, Иван Ксенофонтович, всю гражданскую прошёл, герой, можно сказать, это мы ценим и уважаем в тебе, и опять как обухом по голове: а па-ачему перед народом не выступаешь, па-ачему игнорируешь народ?! А?!.. А я язык проглотил, что сказать этому дураку – не знаю, пот только отираю, сижу. А он и сжалился надо мной, по плечу похлопал: надо, говорит, выступать. Надо. А то народ не поймёт… Не понял я, возьми сдуру и спроси: чего, мол, не поймёт? Народ-то? Он и смотрит на меня как на олуха последнего. И говорит так с тоской: держали мы тебя целых два месяца, сколько я бумаги на тебя извёл (на стол кивает, где бумаги-то эти, изведённые на меня, лежат), а ты… И уже просто стонет: линии, линии нашей не поймёт! Разъяснять надо. Вдалбливать! Понял?! И бумаги-то будто голубей со стола сгребает – и несёт их к шкафу. Да сильно так обиженно. И давай пихать туда, будто в голубятню, – и смех и грех! Сильно обиделся на меня товарищ-то этот, сильно. Прямо и уходить от него, такого обиженного, неудобно было, хе-хе… А ружьё так и не вернул. “Вещдока”, говорит, понимать должен! И палец так строго поставил. Ну что ж, вещ дока, так вещ дока, это мы понимаем. Пришлось “тулочку” купить. Да оно и спокойней!.. А через год, на осеннюю охоту, на пароме его и встречаю. Отвернулся гад, не узнаёт – и “вещдока” моя на плече висит. Целёхонькая! Вот так!..»
4
«Я вот всё думаю, Лёша, как эти люди приходят к власти? – Николай Иванович Ильин на привычном подхвате носил по комнате ноющую раненую руку, носил, как нескончаемо больной свой вопрос. – Где, как они вызревают? Об уме не будем говорить – ни один из них, я подчёркиваю, ни один двух слов без бумажки связать не может. Случая не помню, чтобы кто-нибудь из них написал, сам написал статью в газету. Какой там написал! Тезисы! Тезисы хоть какие-нибудь наговорил газетчику! И – на конях. Как, какими путями? Знаю, скажешь: подхалимничаньем, лестью, угодничеством – верно, но мало этого, уж слишком примитивно было бы. Ещё что-то нужно, ещё какие-то качества. Чутье какое-то. Звериное чутье. На ситуацию. На струю, вот так скажем. Ведь одинаковы, как бараны, а глядишь, вот этот выскочил. Почему? Почему не тот? Не этот?»
В спокойном свете абажура сидел за столом Алексей Иванович Шишокин. Он неторопливо помешивал ложечкой чай и объяснял – «почему». И хотя сидели философы, в общем-то, у одного костра, который разводил обычно Алексей Иванович, подкладывая в него спокойные, проверенные «поленья», однако Николай Иванович частенько заваливал костёр тяжёлой, сырой, вопросительной рогатиной. Точно выискивал её, наконец, в сумраке комнаты. Да ещё кучами пустых листьев сверху закидывал:
– Да какое право они имеют руководить? Какое? Моральное право? Бездари! Неучи! Ни один Ленина, Сталина не читал! «Капитал» для них – лес дремучий! Какое право? Ответь!
Шишокин морщился. Как бы всю порушенность костра принимался разгребать. В свою очередь спрашивал: а зачем этим людям «Капитал»? И на жесточайше недоумевающее «как?!» – подкидывал очередное спокойное своё поленце:
– Им не нужны никакие теории, Коля. Голову-то забивать. Да и не осилят они их. Они руководят просто. По-житейски. Сообразно сути своей. Как чутьё подсказывает, ум. Даже не ум – ума у них нет – а вот та хитрость, изворотливость. Чутье струи, о которой ты говорил. Просто вот этот хитрее вон того – и всё. При чём тут марксистско-ленинская теория? Когда надо, его обрядят, как попугая, в перья. Вот такие, как мы с тобой, и обрядят. Доклад напишут, статью в газету. А сойдёт с трибуны – и попросту, по-житейски, – так-то оно верней. У кого-то встречал я такую мысль, что если б у руля стояли философы, учёные, поэты, писатели – словом, ум и совесть нации, – они попросту развалили бы всё. Всё дело. У Горького ещё проще: дурак, разглядывая бутылку, будет ломать голову, из чего она сделана, эта бутылка, а умный – пойдёт и продаст её. Потому у рулей и стоят купцы, а не философы. Вот тебе и вся философия.
– Да ерунда! Ересь! Чушь! Шишокинщина!..
Крепкая дружба двух этих людей шла ещё со времён, как казалось им теперь, далёкого, запавшего в глуби Алтая городка, где Алексей Иванович вплоть до 37-го года был директором средней школы, а Николай Иванович работал в местной газете; из этого же городка была родом и Надя, жена Николая Ивановича.
Когда у Шишокина на фронте погиб единственный сын… когда за сыном тихо ушла жена… когда понял Алексей Иванович, что не может больше жить в осиротевшем доме, не в силах больше проходить мимо школы, где работал когда-то сам, куда до последних дней своих ходила его жена, где совсем недавно учился их сын… раздумий, куда уехать, у Алексея Ивановича не было. Уволившись из редакции газеты, где ему к тому времени позволено было работать корректором, уже через неделю сидел он в домике дядя Вани Соседского и глухо рассказывал о гибели сына, о последних днях жены.
Надя не видела Алексея Ивановича с осени 37-го, когда его арестовали, и толкнула в грудь перемена в нём. Надя знала год его рождения, ему сейчас… 56 лет… но перед ней сидел старик. С седой, совсем белой головой. Какой-то раскиданный, смятый. Как всеми забытая, брошенная стариковская постель. И Алексей Иванович, натыкаясь на её испуганные глаза, сам как бы видел теперешнего себя этими её участливыми глазами. Сам видел и удивлялся, он ли это перед ней сидит и его ли так измочалила жизнь за какие-то пять-шесть лет. И где-то сбоку его зрения, где смутно угадывалась жена Ивана Ксенофонтовича Катя, которая откровенно жалостливо покачивалась, подпёршись рукой, там, сбоку, постоянно и больно ныло: а не поздно ли всё? Оправится ли он вообще?…
Прослушав только часть печальной истории, Иван Ксенофонтович решительно заявил, что жить Алексей Иванович будет у них, и… никаких гвоздей! Поместимся – не баре. Алексей Иванович поблагодарил, но начал отказываться. Вот если денька на два-три, пока он… Да о чём он говорит! – завозмущались все. Да в приклеток его! Без разговоров! И Алексей Иванович со смехом был препровождён в «приклеток» – низко огороженное в кухне пространство, нечто вроде открытого ящика, сделанного для телёнка, куда Катя и дядя Ваня уже способили железную кровать. Вот, в самый раз и поместилась! Здесь вот заход прорежем, занавески навесим – и порядок: чём не приклеток?
Алексей Иванович смеялся вместе со всеми, шутил, но про себя решил твёрдо, что ни за что не сядет этим отзывчивым людям на шею, что при первой же возможности съедет на другую квартиру.
В тот первый день Алексей Иванович сразу пошёл искать работу. По городу вёл его, конечно, Витька Шаток. Вместе зашли в редакцию газеты – место корректора было занято. Дальше в горсовет, в собес – безрезультатно. Вспомнив совет дяди Ваня Соседского – а чем чёрт не шутит! – ткнулись в горисполком. Полувоенный мужчина на втором этаже долго вертел в руках документы Алексея Ивановича. И попросил оставить их. До завтра. И Витьке подмигнул. Тем самым вселив в посетителей большую надежду. И не обманул ожиданий: на другой день из этой же приёмной, этим же полувоенным мужчиной Шишокин был уведён за пузырястую дверь с медной табличкой. Витька ждал, стеснительно уминая катанки под стул. От полувоенного получил большой жжёный сухарь. Через полчаса Алексей Иванович вынес на заявлении, как на простынке, работу.
Когда шли домой, в центре же остановились у приземистого здания, со слезящимися, стянутыми решётками окнами. «Военкомат!» – представил здание Витька. В следующую минуту обстукивали валенки на крыльце.
В широкой, точно расплющенной комнате – три зарешёченных оконца. Как сквозь трахому какую-то, засасывали они мутный беловатый свет из высоких сугробов двора. В самой комнате, среди пустых канцелярских столов, отгороженных длинным барьером, сидел один лишь человек. И сидел он… какой-то сильно отдалённый. Как водоплавающий он. Как утка. Ему привычно там вдали и даже надоело… а ты не знаешь: то ли лодку тебе искать, то ли хоть бревно… В помещении теплынь, две голландки из углов жаром пышут – а он в нагольном полушубке. В свеже белом. И в шапке. Пот отирает.
Алексей Иванович, кашлянув, поздоровался. Витька тоже – никакого даже движения со стороны странного человека. Сидит – будто с оскоминой в мозгу. Тогда, чтобы как-то докричаться, чтоб поближе, Алексей Иванович хотел зайти за барьер. «Куда?!» Писарь сам заворочался, пробрался к барьеру, выхватил документы.
Толокся у стола. На документы смотрел – как на опостылевшие ежедневные раскиданные вещи жены. Сел. Злым пером начал переписывать всё в толстую книгу. Глаз не поднимал, угрюмо выкрикивал вопросы.
В последние годы предостаточно повидал Алексей Иванович этой канцелярской перхоти. Во всяких учреждениях. Военных и полувоенных. Открытых и закрытых. И потому не очень-то и удивился этому злостному поэту пера и чернил – отвечал на грубые выкрики привычно и равнодушно. И тем сильнее удивило его, когда вдруг догнал их уже на улице этот писаришка – наоборот, без полушубка почему-то, раздетый – и, точно только вот открыв, какой замечательнейший человек Алексей Иванович, рубя фразы, сглатывая их, начал предлагать ему… жильё. Комнату. У тёщи. Вернее, не тёщи, а так ещё. В общем, невесты. Её матери. В Заульгинке. Проверенные люди. Точно! Не пожалеете, Алексей Иванович! И вытягивается как пред генералом. И морозцем задавленно курится. Будто даже дыханием не смеет обеспокоить Алексея Ивановича. Чудеса!
Это был Кинстяньтин. Так нежданно-негаданно Шишокин к Бабарихе на квартиру попал.
По утрам, идя из Заульгинки в город на работу, Алексей Иванович каждый раз себе говорил, что сегодня не надо бы ходить в гостеприимный домик под тополем. Перерыв бы надо сделать. Надоел уже, наверное, хуже горькой редьки. Но наступал вечер, и Алексей Иванович опять сидел в домике этом за столом, в освещённой тёплой беседе. Но больше всего смущало его, мучило, что он ел там. Ел невесть какую, но даже и без него голодную пищу. И отказываться было бесполезно. Ему рта просто не давали раскрыть. Усаживали – и ешь. И никаких гвоздей! Тогда он стал приносить с собой. Из своих «запасов». Картошки ли там, крупы мешочек, и всегда – хлеб. Он топтался в кухне позади Кати, стеснительно кхекал. Потом подавал ей эти кульки и мешочки, и уж только тогда, точно за вход заплатив, шагал в шторы, в комнату, где из-за стола навстречу уже улыбался Иван Ксенофонтович и, как овеществлённое продолжение улыбки его, радостно кидался Витька.
Через полчаса-час кухню глухо ударяла утеплённая входная дверь – из своей библиотеки приходила Надя. Слышался свежий с морозца голос. Потом голос понижался, что-то тихо спрашивал у тёти Кати. Мужчины в комнате торопливо прикладывали пальцы к губам: мужики, молчок! И застывали. Посторонние этой комнате, нездешние.
Надя входила. Здоровалась. Снимая кофту, видела, как Витька медленно начинал сползать со стула, обеими руками пряча за спиной что-то – и сердце опускалось. Выскакивало обратно, радостно трепетало. Но, не подавая виду, отворачиваясь от заговорщиков, улыбку пряча, Надя как бы тоже вступала в их игру: она ничего ещё не знает. Не подозревает даже.
– А кому-то, верно, и сплясать сегодня придётся, – говорил дядя Ваня пустому тёмному окну, озабоченно разглядывая его.
Какое-то время Витька ещё тянул – изо всех сил, готов был лопнуть от тайны, – и бросался:
– Мама, письмо! Вот! – И смеялся вместе с вбежавшей тётей Катей и всеми.
Задрожавшими руками Надя разворачивала на столе бумажный, весь в штемпелях треугольничек, торопливо вчитывалась в родной, такой быстрый и такой медленный почерк. Кроме Витьки, все деликатно отводили глаза, напряжённо ждали.
Короткие всегда были письма. Необщительные какие-то, неразговорчивые. Словно безнадёжно застенчивые, тоскливые… Здравствуйте… как живёте?… как Витька?… ты как?… у меня всё нормально… как у вас?… получили ли моё письмо?… Было видно, что писание этих писем – автору всегда мука. Что десяток заштампованных этих слов вымучивал он целый час. И так оно и было: не умел писать писем Николай Иванович. Курит, голову ломает. Что писать? О чём? Махнёт рукой – с облегчением строчит приветы: заключительное, простое. «И это работник газеты! – прочитав всем, говорила Надя. – Корреспондент!» Мужчины смеялись. Однако были удовлетворены: друг жив-здоров, успешно воюет. Их не забыл, приветы передаёт, и каждому поимённо… Смотрели, как взволнованная, неостывающая Надя сворачивает на столе, гладит дорогой треугольничек… Да пусть хоть строчка в нём. Хоть полстрочки! Только б приходил он всегда…
После ужина Надя склонялась к шитью; равномерно-монотонно, как вдохи и выдохи, выходила и уходила иголка с ниткой. Тётя Катя же, подпёршись горстью, с наивным, доверчивым интересом человека, впервые попавшего в цирк, не слушала даже, а как-то осязаемо внимала, как два мужика, будто факиры какие, непринуждённо, легко, по очереди взнимались и кучерявились беседой. Как так же по очереди – гасли.
Торчал любознательной стриженой головой тут же и Витька. Иногда стягивал с блюдца чай. В разговоры взрослых не лез. Почти не лез. Так только – изредка. Замечаньице там какое-нибудь. Вопросик. «А где это озеро находится!» И чуть погодя: «Да разве может в таком озере и рыба быть!» И всё. Нет его. В чай ушёл. Как в тень. А беседа сама уже пластает в нужном ему направлении.
Поздно вечером, всегда внезапно, в сознание Алексея Ивановича проступал маятник ходиков, что затаённо, мягко покачивался из теремка, разрисованного цветочками. Господи, да сколько ж там? Пол-одиннадцатого или уже одиннадцать?… Двена-адцать?! И это в комнату не вмещающееся, стыдное «двенадцать» начинало молча и судорожно выдавливать Алексея Ивановича из-за стола. Надя сворачивала шитьё, тоже поднималась с явным намереньем идти провожать. И тут всегда следовали короткие перекидки словами: идти провожать – ни в коем случае! Идти – нет! Да – нет!.. Но всеми забытый Шаток вовремя бил от порога главным, беспроигрышным козырем: «А прогуляться перед сном – как: надо или нет?» Все оборачивались. Вот тебе раз! Он, оказывается, уже одет, обут, полностью к походу готов! И глазки ушло щелит из-под треуха: а, дядь Лёш?…
Все хохотали, и Витька словно на этом хохоте выкатывался в сени, во двор, и дальше на улку – в предфевральскую высокую лунную ночь. Очерчивал на дороге несколько мотористых кружочков, брал дядю Лёшу за руку, вёл его и мать не на дальний заульгинский мост, а своей – Маленькой Дорогой. Дорога эта маленькая Витькина, спускаясь в тёмную запалость Поганки, всё время словно бы смеялась, хохотала, парко выпыхивала мороз, руками дяди Лёши подхлопывала Витьку, подгоняла. Но когда выходила на другой берег и глубилась в залуненную рощу тополей – как-то сама собой притихала, шла словно в серебристом трепетном сне, боясь расплеснуть из души хорошее, светлое. И только улыбалась. Затаённо, радостно.
За рощей поворачивали вправо и выкарабкивались на дамбу. На её обдутый ковыль. Ну вот – вышли куда надо. Алексей Иванович прощался, и по набитой тропке шёл через Ульгу, по-зимнему исхудалую, безмолвную, бело запавшую между чёрными берегами.
До самой луны вытявкивались взлаи заульгинских собачонок, бойко забеливались в лунный свет дымки из печных труб. За ними, вдали, обширной ленивой тенью наползала на пологий угор железнодорожная станция; пошевеливалась, выдыхала сонными гудками. И казалось, что залитая луной фигурка Алексея Ивановича, оступаясь с горбатой дорожки в снег, давно и упорно тащит огрызливый мороз к этой глубокой луне, к тявкающим печным дымкам, к далёкому пошевеливанию и мычанию станции… И Надя и Витька, уже промёрзнув, почему-то не уходили с дамбы, стояли до тех пор, пока Алексей Иванович не вытаскивал, наконец, злой этот мороз на крутой берег и не растворялся с ним в чёрной улочке. Ну вот – дошёл. Теперь домой. Да бегом! С криками, смехом! Вперегонки!..
Днями Алексей Иванович заходил к Наде в библиотеку. Надя запускала его в тесноту стеллажей, и, пока была занята с читателями, вежливо толпящимися у загородки, он задумчиво сидел на низенькой табуреточке с забытой раскрытой книгой в руках. среди множества книг, спрессованного глупостью и мудростью людской, захороненного в стеллажи. Посидев так с полчаса, прощался и уходил. И Надя всегда просила подождать ещё. Ещё чуток. Сейчас освободится она. Алексей Иванович! Но Алексей Иванович, взглянув на вежливых читателей – взрослых и детей, которые густо, с разных уровней, но одинаково неодобрительно смотрели на него как на постороннего, мешающего – улыбался и шёл к двери. Да ему и этого посещения хватало. Навестил Надю – и ладно. А поговорить? Так вечером и поговорят. А Надя с замиранием почему-то ждала, когда с улицы в тающем льду окон прожурчит тень Алексея Ивановича. Словно навсегда уходящее дыхание его. Вот в одном окне, вот в другом. И всё – иссякнет оно, пропадёт… Глаза Нади заполнялись слезами. В каком-то злобном отчая нии она смотрела на мокрые подоконники, на стеклянные банки, подвешенные под них, куда по разбухшим шнурам стекала, капала вода… «Если этот чёртов Кокорев не начнёт завтра же делать вторые рамы, то… то не знаю, что с ним сделаю!» Забывшись, Надя стукала злым кулачком по стопке книг, вводя читателей в ещё большее недоумение и испуг.
Но «чёртов Кокорев» не начинал делать рамы ни завтра, ни послезавтра, и одинарные окна библиотеки так и проплакали тихо всю зиму и весну словно о стаивающей жизни Алексея Ивановича.
5
Предупреждающе помигав, обрубала суточную свою норму электростанция, и из замятого тепла постели Витька уговаривающе причёсывал сонными ресницами растрёпанное пламя в пузатой лампе на столе. Надя подсаживалась к свету, раскрывала книгу. И казалось Витьке, что лампа и волнистые страницы книги растворили в сумраке комнаты большой, единый ком света, и ком этот всё время меняется: он то добрый, то злой, то грустный, то смешливый… Вот сумрачный он, нехороший – и мамино лицо напрягается, хмурится. Хочет она увернуться, не видеть, не слышать этот злой свет, но глаза, точно крепкими нитками, притягиваются обратно, и мама только пошевеливает, моляще уводит голову в сторону… Но вот со страниц побежало радостное. Оно смеётся, приплясывает на губах мамы, на щеках, просвечивается, блёсткает в слезинках на краях глаз – и белый выпуклый мамин лоб, обрамлённый пушистым волосами, освобождено расправляется… Витька засыпал.
Днём в библиотеке Наде было не до чтения. Всё время какими-то приливами накатывали читатели. Чуть отхлынут – Надя принималась дописывать, добивать в ящички каталог, проклиная этого чёртова Кокорева, который – до сих пор! – не начал делать два дополнительных ящичка. Вместе с разгильдяем Кокоревым сразу вспоминались разгильдяи-читатели, просрочившие взятые книги. Надя выбегала на улицу, на мороз, раздетая – зло толкала в почтовый ящик, как в их единую синюю башку, грозные предупреждающие письма. Если в библиотеку доверчиво вкатывался Шаток – тут же заставляла его подклеивать истрёпанные книги.
Сняв треух и тулупчик, Витька недовольно сопел над стопкой растерзанных книг, клеем, бумагой и ножницами. Однако больные страницы переворачивал осторожно, и обложку подклеивал довольно ловко. Впрочем, помощь его длилась недолго: стоило нахлынуть опять читателям – под шумок выкатывался из библиотеки и дальше катил. Уже своей, «маленькой или не больно маленькой» дорогой. Не забыв, правда, сложить книги, заткнуть бутылку с клеем пробкой, сгрести в аккуратную кучку обрезки бумаги. Сложить ножницы… Надя растерянно разглядывала всю эту покинутую аккуратность. Недоумевала: когда, как исчез помощничек? Ну – вечером поговорим!
Иногда, наскоро попив в начале обеда чаю с хлебом, Надя отправлялась по адресам злостных «просрочников», систематически не сдающих вовремя книги. По улице шла в приталенном потёртом пальто, воротник которого на шее и груди напоминал облезлого старого пса, от мороза зарывшегося в клубок своей шерсти.
Она решительно вносила разгневанные глаза свои в распаренную кухню какой-нибудь коммуналки или барака… но видела провинившуюся читательницу – мечущуюся в чаду пригоревшей картошки, в душном пару от корыта, в ребятишках мал мала, которые при виде незнакомой тётки с жутким воротником разом хватались за материн подол… видела, как испуганная, жизнью замурзанная женщина суетливо вытирает тряпкой табуретку и не знает, куда гостью посадить… видела всё это – и гневный запал разом улетучивался: оглушённо падала на подставленную табуретку… Придя в себя, решительно скидывала пальто, засучивала рукава и, не обращая внимания на возгласы хозяйки, на маету её рук, принималась за работу. Накинув хозяйкин фартук, ширкала бельё в корыте. Отжимала. Тащила помои на двор. Снова наливала воды. Подтирала пол. Потом удовлетворённо пила чай за столом со всем семейством. Спокойно разговаривала. Уходя, забирала с собой просроченные книги, чтобы на другой день занести новые.
Миша и Яша тоже записались в Надину библиотеку. Когда они впервые пришли сдавать прочитанные книги, разворачивая их из аккуратных глазет, когда Надя услышала, как Миша восторгается книгами, увидела, как трепетно переворачивает страницы, не муслякая пальцев и не хлыстая по листам – сердце Нади радостно забилось: вот это читатели!
В библиотеке вдоль окон стояли два стола. Это место считалось читальным залом. Миша и Яша, ожидая очереди, всегда просматривали там свежие газеты и журналы.
Остальные читатели – у загородки. Где книги, где Надя. К столам – ни один. Ни на шаг. Ведь там свободно всё. Журналы-то эти, газеты… Не-ет, от греха-а. Надёжней у загородки. Без дураков. За книги расписался, в руки – и пошёл!
А Миша и Яша – как на киноэкране. Как два беспечных добродушных героя. Не подозревают даже, какая сзади опасность подкрадывается. С дубиной взведённой, с ножом, с пистолетом! Все зрители видят, хотят закричать им: опасность! – а те всё читают себе. Ничего не чувствуют!..
Миша из-за газеты натыкался взглядом на разинувшихся зрителей. Сразу улыбался им вежливо. Тихо, по слогам, гун-дел сквозь улыбку склонённому над журналом Яше: «Не-шмы-гай! Где-у-те-бя-пла-ток?» Отрешённо, не прерывая чтения, Яша доставал платок. С треском сморкался. Все в очереди вздрагивали: отчаянный этот Яша!
Когда никого не было у загородки, Миша гордым петухом вышагивал вдоль неё. Очерчивал перед Надей образы Рощина и Телегина, Пастухова или Цветухина. Полностью, что называется, расфуфыривал цветастые перья красноречия. Но однажды, как из воздуха, вытаял перед ним Шаток – и глазки не по-детски ушло прищурил. Проверяюще. С большой подозрительностью… Как пойманный врасплох, Миша смутился, глаза его закосили зайцами. Надя рассмеялась, представила сына. Пятилетний Шаток надулся, но руку на знакомство подал. (Вот тогда – ещё до Зинкиного подвала – и познакомились они.) Конечно, Миша и потом обсуждал с Надей прочитанные книги, однако как только узнал, что она замужем и муж её воюет – петушистость исчезла в нём. Разом. Будто её и не было.
Нередко Миша приносил контрамарки. На премьеры или просто на нравящиеся Наде спектакли.
Небольшой был местный драмтеатр, но внутри уютный. Охватывало подковой зрительный зал приземистое фойе. Вдоль стен, точно в маленьких аукционах, стыдливо зябли обнажённые Венеры и воображали развязные кучерявые Аполлоны. Кто с фиговым листочком, кто – просто так…
«И это – искусство, а? – словно больной, тоскливо спрашивал у фотографа Меньшова спутник его – Колотузов Пётр, местный живописец с базара. – Тьфу!» И «тьфу» это было каким-то неуверенным, вопросительным. Просящим будто даже.
Меньшов с ужасом топил лысенькую головёнку в свои тощие плечи подростка. С поспешным ужасом. Руки широко разводил: «Петя, какой разговор? – ни в какие ворота!» Вёл друга и собутыльника от расстройства к настоящему искусству. В боковой коридор. Где на стене, на фотографиях, был как бы распят весь коллектив актёров и актрис театра. Работал всех их он, Меньшов – коренной житель Отрываловки, главный фотограф базара! Все головы барашковые актрис в портреты он втиснул наискось. Почти поперёк. И заставил загадочно и обещающе улыбаться… Актёры же все – будто задавили дыхание. Как мужественные кирпичи. Будто в милиции они. На опознании… Друзья подходили к ещё одной стене. К передовикам. Тоже сработанным Меньшовым. Сбил он их в какие-то очень выстраданные групповщины: нелегко вам воздалось, товарищи, нелегко. Знаю – и уважаю…
А у вешалок, напротив, уже теснились, вылезали из шапок девственные лысины мужчин, из шалей-паутинок выходили на волю осторожные, напряжённые причёски женщин. И по всему фойе перекатывалось радостное оживление наконец-то скучившихся людей.
В самом зале, в обособленной, взвешенной над зрителями ложе суетится главреж. Всем обликом похож он на длинного и тощего Дон Кихота. Но Дон Кихота омоложённого, что ли. Как бы излечившегося. Всемирно скорбящая складка на переносице преобразовалась у него в озабоченную, деловую. Он гнётся, ломается, усаживает на бархатное кресло плотного мужчину во френче цвета стали, с бритой, точно из толстой резины, головой. Супруга бритоголового, заталкиваясь в номерное кресло рядом, положила программку на грудь свою, как на журнальный столик. И на фоне двух больших этих возящихся тел сама ложа выглядела зыбко, ненадёжно. Как-то качельно. Казалось, висит она на одних только бархатных портьерах, и толкни её из коридора ногой – зараскачивается над залом обмирающе, опасно, как в цирке.
В театре сегодня праздник – премьера. Давалась пьеса из времён гражданской войны. Ложа смотрела, смотрела на эту пьесу «из времён гражданской войны», долго крепилась. Не выдержала. Велела призвать этого чёртова режиссёра, понимаешь! Призвали. «Ты чо народу кажешь?» (В это время на сцене разворачивался пьяный русский загул. Под наяривающую плясовую Мишиных музыкантов, истерично вскрикивая, плясали какие-то полуодетые особы. В расстёгнутых кителях – всклоченные, дикие – орали песню пьяные белогвардейские офицеры; бесшабашно размахивали бутафорскими бутылками.) Главреж смутился. Он облысел даже под Станиславского, однако имел свой метод. Приклонившись к разгневанному уху, стал трепетно орать: «Это дикая оргия-пляска в стане врага, Викула Иванович. В белогвардейском, так сказать, стане. Последние судороги умирающего класса. И мы со всей желчью, со всем сарказмом обличаем… Мой творческий метод…» – «Да где метод? Где обличаем? В зал вон посмотри!..» А народ с упоением притопывал, прихлопывал в такт Мишиной разудало несущейся музыке. На сцене одичавшим медведем разгуливал Градов. Сунул в рот бутылку, как соску. На стул пал – и вдруг кинул себе на колени визжащую бабёнку. Бутылку выплюнул и, высвобождая девку из одежд, начал глодать плечо её, будто жёлтый батон; при этом рычал на весь театр, глуша музыку. Сама девка задрыгала ногами – и с ловкостью циркачки выкинула в воздух лифчик. Как карточку визитную. За лифчиком – другие интимнейшие штуки полетели. Из оркестровой – Миша – жару наддал. Что началось!
Внезапно погас свет.
– Этто ещё что такое?!
Ага! Проняло! Главреж возбуждённо заширкал ладошками. Начал успокаивать большого начальника, объяснять, что так прочитан этот пласт пьесы. Не волнуйтесь, Викула Иванович. Это наша скромная находка. Зритель должен домыслить, так сказать. В своём воображении. Сейчас…
А со сцены, из темноты, доносились какие-то животные стоны и вскрики. Не переставая рычал Градов. Должно быть, наступили самые что ни на есть последние судороги гибнущих белогвардейцев и их подруг. Вздрюченный народ заорал, ногами затопал, засвистел: «Свет! Сапожники! Све-е-е-е-е-т!»
«Ну что за зритель у нас! Ну не хочет наедине с собой посидеть! Подумать! Домыслить! Темноты, видите ли, боится. Свет ему подавай. А при чём – “сапожники”? При чём?!» – на фоне беснующейся темноты проносилось у главрежа. Не выдержал, закричал:
– Товарищи! Товарищи! Не кричите! Так положено! Так задумано! По ходу действия пьесы! Вы домыслить должны! Домы-ыслить!
Народ мгновенно умолк, домысливая. И слушал, что на сцене происходит. Сцена подозрительно молчала. Вспыхнул свет. Кроме занавеса – ничего. Все вертанулись к ложе. За разъяснением. Но тут Миша грянул «дикую оргию-пляску», и народ с облегчением захлопал в такт: тут всё понятно! Тут – без дураков!
Резиновоголовый начал молча вылезать из кресла. На выход. Злой волной колыхнулась за ним его половина, отбросив главрежа в сторону.
В отчаянии, извиваясь как глист, главреж умолял и умолял их остаться:
– Куда же вы! Половины пьесы не прошло! Дальше много нового! Интересного! Много творческих находок! Это же обида! Для всего творческого коллектива! Викула Иванович! Останьтесь!
– Ну уж нет, уважаемый! Бла-го-да-рю! – принимая от гардеробщика почтительное пальто, кипел Викула Иванович. – Не ожида-ал. Вот это пьеса о гражданской войне! А музыка? Кто сочинитель?
Мишина музыка – это зубная боль главрежа. Постоянная зубная боль. И хотя на репетициях всё всегда было оговорено и Миша неукоснительно выдерживал паузы, вступал вовремя, в нужных местах, для главрежа однако это всегда было почему-то пугающе, неожиданно. Она, дьявольская музыка эта, выскочив из оркестровой ямы, всегда встряхивала осоловевший зал. Бурно скакала. Удалая, напористая, залихватская. И внезапно проваливалась. Как и не было её. Чем вводила публику в короткий, но бурный восторг и аплодисменты. Главреж отирал пот с лысины, унимал сердце, а актёры, сосредоточенно разгуливающие по сцене, как бы как раз и ища в это время тот самый метод главрежа, который чёрт его знает в каком углу тут затерялся!.. – актёры останавливались и вытаращивались друг на друга: вот уж воистину публика – дура: где надо – ни одного хлопка не дождёшься, а где – ну никак – и пожалуйста! «Вы забиваете актёров, чёрт вас дери!» – орал на репетициях главреж. Миша тут же всплывал из ямы: «Играть надо на сцене. Играть! А не разгуливать!» С достоинством уныривал обратно. «Ха! Ха! Ха!! Играть!» – бессильные, тоще вытянутые, как смерти, взмётывались вверх по занавесу тени от сжатых кулаков главрежа. Словно бы страждуще вопрошали: как? Как объяснить этому профану мой метод? Боги! Как?! Однако сейчас, при разгневанном начальнике, главреж не раздумывая, кинулся на защиту Миши. На все лады восторгался его музыкой. Талант! Самородок! Гордость театра! Сегодня заказ – через неделю музыка! К любому спектаклю! Без него театр – как без рук! Какая музыка! Вот и сегодня: дикая оргия-пляска так зажгла весь зал, что все в едином порыве!..
– Во-во, «в едином порыве»… А куда? В белогвардейский стан?… Я сам чуть было не выпрыгнул на сцену… и не задал гопака, понимаешь… Что ты народу кажешь? К чему ведёшь?… Там вон, вначале ещё… когда наши наступают… красноармейцы… там ещё можно эту пляску, понимаешь… И то – переделать её! Так и скажи своему одесситу! Развели тут, понимаешь, бардак, Одессу-маму! «Творческий ме-етод… облича-аем»… Гляди у меня. Не посмотрю – что из Ленинграда… Там вон чего сейчас… А ты – тут – окопался?… И-ишь ты-ы!.. – Большой начальник зло наматывал на кабанью шею кашне. Будто уже давил им беднягу Мишу. – Смотри, сам приду – проверю!
Подобно старинному зеркалу на коротких гнутых ножках, супружница начальника повторяла все негодующие мужнины движения и жесты. В точности. Правда, как и зеркало – немо, словно задыхаясь. И когда дальше шла она за мужем на выход к машине, необъятная, в коричневом каракуле, как в тяжёлых червях, – товарищ Сааков, директор ресторана «Весёлый Иртыш», предварительно выбежав в вестибюль, выкатил на неё томные глаза невыхолощенного барана. Даже смело закрутнул ус. Левый. Под орлиным носом джигита. Закрутнуть, однако, изловчился так, что ни на вот столечко не обеспокоил госвзор Викулы Ивановича.
А главреж, как оглушённый, как навеки сломавшийся попугай, повторял и повторял вслед механически: «…он не одессит, он из Харькова… он не одессит, он из Харькова…»
На другой день – бурное собрание всей труппы. Расположились прямо на сцене. Тут же, путаясь в кулисах, носили пьяный пожарный рукав два пожарника – дядя Миша и дядя Гриша. Им дружно закричали, заотмахивали. Ворча, рукав с брезентовыми дядями зашёл в тень. Как бы отступил. До поры.
Сначала говорила хозяйка всей культуры области Алевтина Никаноровна Суковаткина – женщина без тела и возраста, с лицом глубинной плоской камбалы: «…при наличии вышеуказанной ситуации нельзя не указать…» Протокольный голос её точно пролезал между двух, плотно трущихся друг о дружку, сплюснутых консервных банок: «…мы не пойдём по линии отсутствия идей нашей родной партии!.. товарищ Сталин указал нам… в кратчайший срок необходимо ликвидировать отставание на фронте недопонимания некоторыми товарищами нашей линии, товарищи!..»
По окончании выступления товарищ Суковаткиной наступила небольшая, переваривающая пауза… И – всё смешалось. Кричали все. Разом. И главреж, и завлитчастью, и композитор, и помглавреж Водолеев. Вскочили, кулаками заразмахивали друг на дружку актёры. Полетели как отдельные словесные бомбочки: «Ретроград!», «Сам недоучка!», «Композитор липовый!», «А вы сапожник!» – так и мощные залпы фугасов: «Нас не оторвать от жизни!», «Не позволим!», «Животворная критика общественности!», «Чувствовать биение пульса жизни!», «Зритель не дорос!», «Благодарный зритель!», «Некоторые недоучившиеся демагоги и так называемые н-новаторы!», «Гниль буржуазного разложения!», «Не потерпим в наших рядах!», «Общественность призывает!», «Не допустим!», «В ногу со временем!», «Не позволим!», «Пульс!», «Бардак!», «Композитор липовый!», «Н-новатор-сапожник…», «Алевтина Никаноровна, а чего он обзывается?…»
Вдруг из-за кулисы вытолкнулся брезентовый дядя Миша. Угрожающе поплескал брандспойтом и так же плескуче, мокро закричал:
– Алы-ка-го-о-олики! Ма-алчать! Разметаю усех!
Но угрозу исполнить не смог: закашлялся и был удёрнут назад. Дядей Гришей. Пожарником всегда более трезвым и стеснительным.
На сцене нервно рассмеялись.
И закипела работа. Пьесу быстренько распотрошили, перекроили, урезали. Снова сшили. Подкромсали. Акценты сдвинули. И – через неделю премьера. Вторая как бы.
«Оргию-пляску» отдали красноармейцам-кавалеристам. В первом акте они яростно плясали под неё у походного ночного костра. Там же – боролись и озоровали, как Буслаевы Васьки. Во втором акте – в нетерпении стегали бичами (кони ржали за сценой) и плотоядными играли саблями. В третьем – как вихри налетали, рубили, кололи, стреляли: белогвардейцы падали, электрически дёргались, навсегда затихали.
В сцене «последних судорог» полностью вырубить свет главреж не решился – осветитель лишь погрузил сцену в пепельную мглу. Белогвардейцы с подругами колыхались по сцене, как утопленники среди водорослей, – сизо, бессмысленно. Методом главрежа. Из одного конца сцены в другой. Удушливо открывали рты. Стеклянными глазами таращились в пространство. Бесшабашные кителя и хохочущие панталоны в воздух уже не летели – не до того: белогвардейцы натурально агонизировали.
Под мышкой таскал Градов женский голый манекен. Дико разглядывал его. Принимался неутешно обструивать слезами. На манер клоуна. Из-за ушей по незаметным трубкам. И слёзы его были фиолетовыми. («Манекен и слёзы – символ умирающей старой России!» – радостно шепнул в резиновое ухо главреж.)
Из оркестровой ямы всплыла голова Миши со скрипкой под подбородком. Поплавочно покачалась и начала тянуть такую страшную, такую замогильную ноту, что у зрителей мороз побежал по спинам.
В нечеловеческом напряжении удерживал и удерживал жуткую эту ноту на грифе скрипки Мишин левый глаз. В то время как глаз правый – прожигающим фонариком впился в ложу, прямо в большого начальника: чьто, уважаемый, съел меня с маслом?!.. А когда неотвратимейшей судьбой начал сбегаться занавес – Мишина голова, оборвав ноту, пала вниз. Как последний, скорбный бильярдный шар. В лузу. Партия кончена.
Аплодисменты разорвали зал. Все вскочили с мест. У женщин на глазах – слёзы. Женщины трепещут ручками, тянутся, готовые какими-то вопиющими, мучительными стрелами выстрельнуться и лететь на сцену.
Мужчины в ладони дубасили. Судорожно стискивали зубы, поводя накалёнными глазами.
Вспыхнул в зале свет, занавес радостно разбежался, и актёры – и красноармейцы, и белогвардейцы – сразу стали ходить широкой связкой к рампе. В едином глубоком поклоне застывали, так же, связкой, отступали назад. Снова братаново шли на зал…
Главреж стоял у самой рампы. По лицу его струились слёзы. Он ломко кланялся. Прижимал руку к сердцу. Про актёров тоже не забывал: распахивал на них рукой. А когда вынырнула Мишина улыбающаяся голова, народ обрушил на неё такой дождь, такой обвальный ливень аплодисментов, что от него одно спасенье Мише, только одно – музыка. Дирижируя смычком, Миша маршеобразно заударял зал «оргией-пляской».
Сотрясая ложу, бил по бархатному краю кулаком в такт Викула Иванович. На головы зрителей сыпалась извёстка. И у главрежа, хлопающего со всеми, возникали серьёзные опасения: как бы ложа вместе с уважаемым Викулой Ивановичем и его уважаемой супружницей не обрушилась на головы уважаемой общественности. К счастью, всё обошлось.
Глава третья
1
Густо засыпан был этот городок в юго-западную оконечность Алтая. Две реки, большая и малая, охватом теснили его, удерживали у гор. За малой рекой, как выпрыгнув туда в спасительную степь, ещё сгоношилось богато домиков. Вечерами, по замлевающей на воде дорожке солнца, простукивались оттуда бойкие топорики плотников. И поглядеть – наутро ещё один сруб присоседился к домам вдоль реки. Новорождённый, мохнатый, с торопливыми, неровными пропилами двери и окон. А к обеду и тощая хребтовина стропил в небо сквозит, и песельные гвозди плотников опевают её со всех сторон, нашивая деревянное мясо.
Так в тридцатых годах срубилась-сколотилась слободка Заульгинка. Были у неё в городке ещё две старшие сестры – Отрываловка и Бабкина мельница. Первая – от густого синего воздуха котловины заползала на угор; вторая – Бабкина мельница – прокралась по берегу Ульги на север, с облегчением спряталась там за сопку.
Главная улица городка – улица имени Диктатуры пролетариата. Просунулась она через городок с востока на запад. Посмотреть на восток – глаз нырнёт с обрыва к кромке Иртыша у другого берега. Где уже вовсю смеётся-купается утреннее солнце. На запад – освещённая будто совсем другим солнцем: зелёным, по-утреннему стойким – замерла тополиная роща; у ног её стоят чернила Поганки.
В центральной части Диктатуры, в пересечении её с Коммунистической, как-то… странно расположились учреждения и организации… Горсовет – напротив керосиновой лавки… Керосиновая лавка – напротив женской школы имени Кирова… Женская школа имени Кирова – напротив аптеки… аптека – напротив пивзавода… И дальше тоже странно: драматический театр – рядом с больницей… больница – рядом с краеведческим музеем… краеведческий музей – рядом с рестораном «Весёлый Иртыш»… И всё это пытался как-то объединить, примирить, что ли, – парк, заваленный акациями и североамериканскими клёнами. Как и школа, он имени Кирова.
Будто старые цыганки в усохшем золоте монист, стояли по осеням клёновые деревья парка. Подует ветерок – и крутится золото на землю густо. А по кустарнику вдоль железной ограды, как по желтеюще-бордовой осени, уже вызрели и золотятся мордашки крыловцев – учащихся мужской семилетки имени Крылова. Хихикая, ладошками ширкая, смотрят они через дорогу, как в оштакеченном дворе кировской школы по большой перемене бегают кировки. Захлёбываются голоса в густом сентябрьском воздухе, свободой летают доверчивые, ещё не знающие ничьей подлости косы…
Из белого домика аптеки, с грустной улыбкой наблюдает за детьми Исай Моисеевич Гольдин. Провизор. Как и вся аптека, он белый, похожий на старого сутулого попугая. Вздохнув, отходит от окна, садится на место, за стеллажом с тремя большими бутылями, заполненными тремя прозрачными жидкостями. На одной бутыли нарисован череп с костями и написано: «ЯД!»
Дремлющая голова Исая Моисеевича начинает мотаться, будто плавать по этим бутылям. Кидается из одной в другую. Сопящий нос то приближается к бутыли, красно заполняет её собою, то вздрогнет и отшатнётся – зелёной щукой вытянется. В раскрытые окна завивается полуденный ветерок, перебирает несколько волосков на голой голове Исая Моисеевича… Голова вдруг бычьи тычет в стекло, но руки сами обнимают бутыль, не дают упасть. Исай Моисеевич встаёт, вытягивает руки по швам и, как военную молитву, поёт в высокий угол аптеки: «Где же ви тепэр друзя-однополча-ане, бо-е-вы-е спутники мои…»
Согнав сон, снова подходит к окну. Смотрит через дорогу. Теперь на пивзавод. На какое-то вертикально расставленное запустение. Что-то вроде заброшенного элеватора. А ведь недавно, перед самой войной, вовсю клубилась здесь настоянная на ячменном духе ядрёная коричневая пивная жизнь. Во всегда распахнутый двор торопились пустые похмельные бочки на телегах; обратно на Диктатуру лошади еле вытягивали их – вместе с возчиками: такими же напоёнными, под самую завязку, пухающими дымом самокруток, пену с усов утирающими.
Осторожно понукая лошадь, коновозчик Кагарманов выводил на шоссейку телегу, уставленную ящиками с хлябкими бутылками. Ящики – до неба. Вёл всё это колготящееся нагромождение – как куст с осенними истошными воробьями. Улететь на юг грозятся. А лёту-то – вон, за парк, в ресторан «Весёлый Иртыш», к товарищу Саакову…
Летом во дворе каждое утро – толпа широкозадых беспокойных заульгинских тёток. С пустыми вёдрами на коромыслах кажутся они ещё шире, ещё беспокойней. И, как сынки возле мамок, тут же и мужья их замурзанные. Ваньки. С тоскливо-бодренькими глазками алкоголиков. Тоже с вёдрами. Тоже духарятся, за мамками лезут. К главной «вертикали». Там – гвалт, базар. Там барду дают. Жижеобразную массу не очень приятного цвета и запаха. Которую и растаскивают потом бегом по городку ваньки и мамки.
Морщился брезгливо со второго этажа горсовета чей-нибудь очкастый, делопроизводительский нос. Захлопывался поспешно, судорожно нашаривая шпингалеты. А мамки и ваньки – все с вёдрами, да с полненькими жёлтенького, да как с китайскими огородами – проносились! «Очкастый, не задохнись! Знай заседай себе! В графины звянькай! А мы уж по старинке – со свинками, с мяском!»
У глухого забора, подбегая к железным воротам с напухшими красными звёздами, ход, однако, сбавляли. Тут не побежишь больно-то: будка вон, милиционер в ней, охрана. По слухам, тут большое начальство обитает. Единолично. Высокое – с земли не видать. Подпрыгивать надо. Вон перебежать на ту сторону – и подпрыгивать. И то – железную крышу только увидишь да, как чуб настырный, тополя верхушку. А живёт ли Само Оно там, спит ли когда, кушает ли, ещё ли чего совершает – разве дознаешься?
Вываливался из сторожевой будки вконец заленившийся милиционер. «Гирю» поочерёдными руками жал. Сперва правой, потом – левой. В зарешёченном окне керосиновой лавки через дорогу сразу возникал грузин Реваз. Однорукий, разгневанный: пачему ты, мерзавец, не на фронте? Па-аче-му?! Как за решётку эту попал Реваз – тоже никто не знал. Говорили только: «Сегодня Реваз опять Зелёную красит». И всем было понятно, что в лавке керосина опять нет…
Перед войной ещё, до грузина Реваза, в лавку завезли две машины краски. Зелёной. В мятых жестяных банках. В лавке теперь керосина почти не бывало, краску эту зелёную никто не брал, и однорукий Реваз в отчаянии красил и красил ею всё вокруг… Стены и окна хибарки. Внутри и снаружи. Дверь и крыльцо. Крышу. Уборную на пустыре… Всё у себя переобернул в зелёный цвет грузин Реваз. На соседские заборы в конце концов вышел!..
Рядом, в распахнутом грязном дворе столовой, уже на баке для пищевых отходов тоже навешено было зелёным: «СМОРИ! ТОЛКО КОСТ!..» «Да этак он весь городок перекрасит к чёртовой бабушке!» – покачивал удивлённо головой проходящий мимо «белобилетник». Реваз тут же восставал за решёткой: пачему ты, мерзавец, не на фронте? Па-ачему?! Хватал кисть, лез на крышу, в ожесточении красил и красил.
Иногда, точно заблудившись, в Зелёную (так и была прозвана лавка) недоумённо впадал с сидором чалдон. Реваз Шатку яростно подмигивал. Витька взлетал по лесенке чуть не под потолок, свежие снимал банки. Реваз торопливо метал на прилавок – одну, другую, третью: смотри, дорогой, какой краска! Зелёный! Ловил по-собачьи глаза покупателя. Чалдон в нерешительности брал банку. Нюхал зачем-то, колупал ногтем. Не глядя на Реваза, вздыхая, выходил из лавки, как из покойницкой… «Это разве город, Витя, а? – стонал с банкой в руке, как с мукой неуёмной, Реваз. – Разве это люди, а?»
Он хватал трёхметровую малярную кисть, Витька ведёрко с краской. Выбегали и быстро лезли на крышу. «О проклятый город! О сонный муха!»
Задышливым шёпотком Санька Текаку поведал друзьям, что грузин Реваз – резидент, а Зелёная… а Зелёная – явка!.. И коротко стриженный волос Саньки встал и словно загудел. Как под током.
С ужасом уставились ребятишки на дядю Реваза. А дядя Реваз им улыбнулся и подмигнул. Из-за решётки. Тогда перевели дух: да-а, такое придумать про дядю Реваза! Пару лещей тут же баламуту Саньке отвесили. С облегчением запылили дальше. По Диктатуре. К Поганке. Купаться.
Однажды, придя в лавку к дяде Ревазу, Шаток увидел на столе странную, непонятную штуковину…
– Тромбон, – глядя на штуковину, как на гибрид костыля с граммофоном, счастливо сказал дядя Реваз. И пояснил: – Купил на барахолка.
«Зачем?!» – хотелось крикнуть Шатку, но, как мужчина, сдержался.
Через неделю в лавке он увидел, как на смущающегося дядю Реваза дядя Ваня Соседский надевал… грудную клетку… из железа… сделанную… Шаток покрылся потом, а мужчины уже способили к этой клетке тромбон, на штырь, к лицу дяди Реваза. Дядя Реваз одноруко, но длинно раздвинулся… и дал звук. Витька отпрянул к порогу, а дядя Ваня захохотал.
День дядя Реваз думал, чем отблагодарить дядю Ваню Соседского. Потом размышляюще спросил у Витьки: что лучше – «самый большой бутылка водки… или… или забор покрасить? В зелёный краска? А?»
Все знали, что дядя Реваз не пил не только водки, но и вина. И пива. И вообще ничего не пил… наверно… Поэтому Шаток сразу сказал: красить. В зелёную. Красивше.
И на другой день с утра они красили.
– Да что ж это он делает-то? – сплёскивалась со ступенек крыльца, торопилась к штакетнику тётя Катя. – Что ж ты делаешь-то, а? Чёрт ты кавказский!
– Соседский велел, – коротко сказал Реваз, продолжая любовно водить плавной сочной кистью. Тётя Катя повернулась к Шатк у.
– Точно – велел, – не моргнув, слукавил тот. И шлёпающе замахал кисточкой: снизу-вниз, снизу-вниз.
Так они и выкрасили всё. И штакетник, и воротца, и калитку. И к ставням было подошли… Тётя Катя раскинула руки:
– Не дам!..
– Ладно, – сказал Реваз. – Завтра придём.
Явились они с кистями и на другой день, но… пришлось уйти.
– Ладно, – опять сказал Реваз, издали оглядывая работу и не обращая внимания на крики тёти Кати из-за штакетника. – Зато – зелёный… Верно?
– Точно, – подтвердил Шаток. – Красиво…
Хорошо играл на тромбоне дядя Реваз. С душой. Правда, только своё – грузинское. Торжественные и величавые, как горы, напевы. Очень ловко кидая кулисой – зажигательные барабанные пляски. Но чаще – один и тот же зурновый, стонущий мотив. Играл он его каждый вечер при свете лампы, закрыв глаза, раскачиваясь на табуретке, вытягивая дрожащую кулису до самого порога… Кинуться Витьке хотелось, остановить плавающую кулису, но он не смел. Реваз сам обрывал мотив, торопливо высвобождался из каркаса, уходил в закуток. Сморкался там в темноте, вздыхал.
Потом они пили чай. Дядя Реваз невидяще смотрел на красный язычок в керосиновой лампе.
Шаток рассказал о Ревазе Мише-музыканту.
Они пришли к Ревазу поздно вечером. Тот как раз чистил возле лампы свой тромбон. Тряпочкой с мелом. Сразу вскочил, тёмно загородил собой всё на столе. Как преступление своё.
Миша улыбнулся, сбежал с высокого порога всё понимающим врачом. Снимая пыльник, попросил Витьку выйти. На время. Шаток обиженно посопел, но вышел. Наблюдал в окно, как мужчины за столом о чём-то говорили. Вернее, говорил один дядя Миша. А дядя Реваз сидел напряжённо, испуганно. Весь – словно просвеченный лампой. Потом встал и отвернулся. Долго налаживал на себя приспособление-каркас. Закрепил тромбон. Без одной руки, с торчащим тромбоном, с зашитым рукавом гимнастёрки – стоял он словно без одежды, голый… Повернулся было, чтобы играть, тут же снова отвернулся. Сипло прокашлялся, подёргал кулису. Наконец заиграл. Заиграл свой тоскующий, плачущий мотив…
В полной темноте шли обратно по домом. Дядя Миша молчал. Но как только увидел под фонарём поджидающего Яшу, ещё издали начал кричать ему: «Он самоучка! Понимаешь! Самоучка! Он нот не знает! Он играл по духанам, по свадьбам! Немец оторвал ему руку! Он не может вернуться домой! Он глубоко несчастлив!.. Но как он играет! Как он играет! Я плакал, плакал, слушая его! Какой у него звук! Какой это талант! А ты?… Тебе немец не оторвал руку. Ты счастлив. Ты ноты знаешь. Ты сын музыканта… И чьто? Чьто, я тебя спрашиваю?…»
Шаток взял их за руки и, словно ослепших журавлей, повёл от фонаря в темноту. Одна рука была горячая, вздрагивающая, другая – обмершая в потной тоске.
2
Квартала за полтора от Зелёной, торцом к Диктатуре, стоял бревенчатый одноэтажный дом. Над одним из двух крылец, выходящих на обширный пустой двор, чубато свисал флажок, а на вывеске, глубокомысленно склонившейся, было начертано:
ДОРРЕМСТРОЙ. ВОСТОЧНОЕ КОЛЬЦО.
ПРОРАБСКИЙ УЧАСТОК № 4
Каждое утро, привычно ткнув мордой в штакетниковые ворота, следом за их приветствующим скрипом шла во двор лошадь с телегой. Останавливалась неподалёку от крыльца. С телеги вялыми кулями, поставленными на попа, сползали пять-шесть мужиков. Потягиваясь, зверски потрескивая костьми, волоклись они к крыльцу. Валились на крутые ступени и, не теряя ни минуты, закуривали. Курили молча, сосредоточенно – как тяжёлую работу ломили. Все одинаковые, как братья: в пыльных кирзачах, в сутулых, мышиного цвета, пиджаках; блинами на носы – кепки.
А вокруг лошади Шаток уже закручивал вроде бы совсем безразличные круги. Лошадь стояла, печально голову свесив. Мужики – никакого внимания ни на лошадь, ни на Шатка: оне курят. Шаток гладил бобриковый тёплый бок лошади. Лошадь косила глазом на «конюха», но стояла спокойно. Витька бежал к забору, дёргал травы. Протягивал пучок. Лошадь наклоняла голову, тепло дуя в Витькины руки, осторожно начинала выстригать из них траву. Головой поматывала: спасибо, Шаток!
– Ишь… кормит… – с улыбкой смотрел один из мужиков. Табак интересом дымился в скольцованных пальцах. – Удила-те вынять надо… Слышь, Шаток!..
Одной рукой Витька брал под уздцы, другой – тянулся и расстёгивал ремённую застёжку у колечка. Лошадь сама выплёвывала удила.
– Вот ить! Шаток!.. Он завсегда-а! Ух, ушлый! – Дым клубился восторгом, блины посмеивались у самых сапог. Курцы дружно заплёвывали бычки, снова лезли за кисетами. Один, мотнув головой на сени, напоминал:
– Капустов, ты б зашёл… Может, выпишет…
Капустов, вертя блином туда-сюда, разглядывал свои сапоги. Думал как бы: почистить их или не стоит пока? Пускал на них густую струю дыма, откидывался и сбоку смотрел – сапоги вообще исчезали в дыму. Как бы без ног Капустов получался…
– Слышь, Капустов?!
Капустов вставал и уваливался в контору. Немного погодя вываливался обратно.
– Ну… Капустов?…
– А! – махал рукой Капустов, падал на крыльцо, тащил из кармана кисет.
А солнце уж к обеду выворачивает, жарит вовсю мужиков, лица из-под блинов оплавились, но оне курят. Шаток и лошадь мимо крыльца без счёта проходили, траву всю повыкосили по двору… но оне пазят.
На крыльце появлялся Бадайкин. Прораб. Пожилой, в галифишках, в ответственного тону гимнастёрке, перетянутой ремешком у самого паха – походил он на выдутый резиновый шарик, из тех, что получаются у ребятишек в результате хорошего заглота резины в себя, тщательной закрутки и которые очень способно потом давить, щёлкать друг у дружки на стриженых калганах.
– Вы ещё здеся-а? – «оченно» удивлялся он, глядя на мужиков. – Ну, мужики, этто уже ни в каки ворота-а! – Широко разводил руки.
Мужики ещё пуще окутывались дымом. Капустов подступался:
– Слышь, Бадайкин… ты бы это… выписал бы, а?… Шкалёв вон сбегал бы? А, Бадайкин?
– Не-не-не-не-не! И не думайте, мужики-и, не гадайте-е! Сёдни ни в какую! Хошь режьте, хошь ешьте! Сам болею, но не могу. Бамбасов каждую минуту звянькает – вы что!.. Давайте, давайте, мужички, подымайтися-а и отправляйтися-а! Гравель должны вот-вот подвезть. Давайте! Давайте! – И Бадайкин кое-как выталкивал мужиков с лошадью и телегой со двора.
Иногда, вместе со всеми окутываясь на крыльце дымом, Бадайкин проводил работу с кадрами:
– Шкалёв, ты чё ж эта? Опеть?…
– А чё? – пугался Шкалёв.
– Как чё?!. Жана… вчерась… а?
– А-а… Бывает…
– Смотри, Шкалёв!
– Дык завсегда, – успокаивал начальника Шкалёв и делал смачную затяжку.
Бадайкин поворачивался к Капустову.
– Ну, а ты, Капустов?… А ещё блигадир…
– Ну, блигадир, и чё? – удивлялся Капустов.
– Да как чё?!. Где лежал-то вчерась?… Ведь люди!..
– А-а… Дык аванец… Куды ж?…
– Ой, смотри, Капустов, ой, смотри! Блигадир-то, блигадир… Ой, смотри!
– Дык аванец, завсегда… Опять же когда рашшот… – виновато чесал затылок Капустов, но спохватывался: – Ты бы это… Бадайкин… к примеру… выписал бы, а? Шкалёв бы сбега л? А?…
Бадайкин сразу забывал про работу с кадрами:
– А почему посторонние во дворе? Почему с лошадью разгуливают? Да ещё с казённой? Куды сморите-то?!..
Шаток и лошадь подходили к крыльцу и стояли – будто держась за руки, опустив головы.
Бадайкин начинал заговаривать мужикам зубы:
– Ай-ай, малой! Ты чё ж эта, казённую – и водишь за собой, как подругу каку, а? Малой?… Хе-хе… Мужики – как подругу! А?… Хе-хе…
Мужики смеялись, матеркаясь, валились на телегу и ехали со двора: опять этот Бадайкин вывернулся, бей его в шары!
Во второй половине дома жили эвакуированные с Украины: две сестры-еврейки и пожилая одинокая украинка, Галина Опанасовна, учительница – рыхлая, с больными, отекающими ногами. Сёстры после личной трагедии на Украине (говорили люди, что у обеих, в один день, под бомбёжкой погибли малолетние дети… Девочка и два мальчика…) – сёстры были теперь как чёрненькие две тени в полдень. Пугливы так же, исчезающи… Но Галину Опанасовну с её полнотой, с её походкой старой измученной утицы, не запомнить было просто нельзя. Однако Бадайкин как ни увидит её – будто наткнётся, как в первый раз узрит на дворе. Подбежит даже возмущённо: «Гражданочка, гражданочка! Вы кто така?» Учительница объяснит. «Всё равно, всё равно! Не вешайте, не вешайте тута своё бельё! Тута вам не парк культуры и отдыха! Не вешайте!» Больная учительница ковыляет с бельём к своему крыльцу: при чём здесь парк культуры и отдыха?
А сколько можно не запоминать Витькиного прозвища? Упорно не запоминать? Ведь просто – Шаток и всё. Дурак запомнит. А этот всё: «Малой, малой…»
– Малой, малой! Ну-ка, иди сюды!
Шаток и лошадь подойдут к крыльцу и опять стоят, словно за руки держатся, головы понуро свесив.
– Ты эта откель флаг спёр? А?! С казённой разгуливает да ещё с флагом!
Набычившись, Шаток протягивал выцветший флажок на палке. Бадайкин выхватывал флажок, начинал подпрыгивать на крыльце – втыкать флажок на место. Рядом с вывеской конторы.
– Молодец, Шаток! – орал Капустов. – Отобрал переходяшше красно знамя у Бадайкина, бей его в шары!
Мужики роготали, валились и выезжали на Диктатуру.
Пробалтываясь мимо Зелёной, первое время всё потешались… над будто сотней гневных кулаков из-за тенёт решётки. («Па-ачему вы, мерзавцы, не на фронте? Па-ачему?!») Потом стали хмуро отворачиваться. Потом старались объехать проулком… Так ведь однорукий чёрт всё одно узрит. С крыши, дьявол, высмотрит! Успеет-таки погрозить малярной дурой своей вдогонку!..
3
Когда Шаток опаздывал и лошади во дворе уже не было, он всё равно приваливался к завалинке конторы – ждал. Может, ещё придёт она, Милка. Поглядывал из тени в жару Диктатуры. Налево, направо. Прикидывал, с какой стороны она, Милка, может появиться. «Альлёуу! Альлёуу!» – стартёр-кал Бадайкин в телефон, как на пуп себе давил. «Альлёуу, девшка, девшка! Это девшка? Так. Мне третий… Альлёуу… Капустов? Здорово, Капустов! Бадайкин… Ну, здоровкались сёдни – и чё?… Ладно, слушай: гравель получил?… Не-ет?! Да ты что, мать-перемать! Пошто не поехал? Да я тя!..» – И дальше шёл отборный мат. Шаток внимательно слушал. Отсекая матерки, пытался определить: придёт ещё сегодня Милка или нет?
Дядя Ваня Соседский пристыдил как-то Бадайкина: в конторе сидишь! Начальник! Дети кругом!.. Бадайкин, на удивление, смутился, руку извинительно приложил к груди: учтём замечаньице! И… закрыл окно. На другой день раскрыл. «Аль-лёуу! Капустов, ты? Получил? Не-ет?! Так получай!» – И опять летел отборный «гравель» для Капустова. А Шаток всё определял по нему: увидит он сегодня Милку или нет?
Каждый день звонил какой-то Бамбасов – и тогда голос Бадайкина менялся до неузнаваемости. Он, голос, ворковал, выстеливался, ползал: «Ну, что вы, товарищ Бамбасов! Да как вы могли так о нас подумать! Мы, труженики обороннову тылу, да мы завсегда! Не извольте беспокоиться! Выполним и рапортуим! Звеняйте и досвиданьица, дорогой товарищ Бамбасов!» Удаляясь от телефона, Бадайкин дребезжаще запевал: «Ды перьвава забы-ыла, ды вторёва погуби-ила, ды третьева сварганила в пирог!»
Таинственного Бамбасова в первый раз Витька увидел во сне. Бамбасов оказался здоровенным дядькой. Квадратным, как Мойдодыр. Он шёл в Витькином сне по улице Красноармейской. Мохнатобровый, строгий. И главное, мимо проходит, не узнаёт!.. Шаток и Милка сразу заторопились за ним. И чуть не бегут, а спина всё удаляется. «Бамбаасов!» Догнали, запыхавшись. «В чём дело?» – «Вы – товарищ Бамбасов?» – «Я – Бамбасов!» – Бамбасов стукнул себя в живот, как в колокол. «Чего ж убегать-то тогда… раз Бамбасов. Я вот – Шаток, а это – Милка». Милка кивнула Бамбасову. Но тот вдруг сдвинул брови: «А где Бадайкин?» – «Будто не знаете… В конторе он. Капустову звянькает. За гравелем чтоб тот поехал… Все знают…» Бамбасов постоял, мстительно прищурился: «В конторе, значит… А ну, пошли!» И двинул маршем к конторе. Вдруг раздул живот свой барабаном и давай бить в него невесть откуда взявшейся колотушкой: ия бамбасов! ия бамбасов! где бадайкин? ия бамбасов!.. Да с каждым ударом громче, громче: ия бамбасов! где бадайкин? ИЯ БАМБАСОВ! ГДЕ БАДАЙКИН?!.. Витька не выдержал, закрыл уши руками, побежал. Мотая вожжами, за Витькой кинулась Милка с телегой. А Бамбасов за ними – и ударил на бегу дробью: я бамба-а-а-а-асов! Ия бамба-а-а-а-асов!
Витька заколотился вместе с дробью, вскочил на постели. Долго мотался, испуганно таращась в темноте. Слушал шуршащий за окном дождь и материно посапывание у стены… Как подкошенный, падал в сон…
– Ия Бамба-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-сов!!!
– Мама! Ма-ама!
– А! Как? Где? Что тебе?
– Бамбасов…
– Где? Какой Бамбасов?…
– Бамбасов…
В конторе вместе с Бадайкиным сидела ещё и какая-то девица. Без имени и почти без голоса. Иногда щёлкнет несколько раз на печатной машинке – и как умрёт до конца рабочего дня.
Её часто можно было видеть в раскрытом окне – что тебе забалованная сытая кошка лапой, умывалась лицом в маленьком складном зеркальце. Со вздохом его закрывала, подпиралась кулаком и уносилась мечтой по Диктатуре вдаль. Куда-то в район горсовета. «Прынца ждёт!» – не забывал отметить Герка Дыня, когда с Шатком пробегал мимо.
После обеда девица шла в туалет на огороде. Минут через тридцать возвращалась. «Мамзеля, у вас чё, понос?» – очень культурно интересовался Бадайкин. «Уйду я от тебя, Бадайкин!» – будто мужу, говорила девица. «А скатертью дороженька! – будто жене, предлагал Бадайкин. – И не заплачем, и не зарыдаем! Много вас найдётся на такой-то паёчек, много, хе-хе». И, костяшкая на счётах, Бадайкин дребезжал свою любимую: «Ды перьвава забы-ыла, ды вторёва погуби-ила, ды третьева сварганила в пирог!» (Бадайкин всегда запевал только один этот куплет, и что это за пирог такой и как в него можно «сварганить» целого живого человека – оставалось загадкой.) Девица взвешивала в уме паёк и оставалась.
Как-то старая учительница и чёрненькие сёстры вместе у себя обедали. Вдруг за тонкой стенкой в дверь конторы застучали так, что дом задрожал. «Открывай, мать-перемать! Кончать щас тебя буди-им!» Чёрненькие взметнулись из-за стола, как летучие мыши – обеззвученно и жутко. Опрокинув табуретку, всколыхнулась Галина Опанасовна. В стенку тут же застучал Бадайкин, вереща, стал умолять «гражданочку» звонить в милицию. Скорей! Гражданочка! В милицию-у!
– Так у вас – телефон! – удивилась Галина Опанасовна.
– Оборва-али-и-и… – заплакал за стеной Бадайкин. – И решёточки поставил, слышите, решёточки, только позавчерась!.. Не выпрыгнуть теперя-а-а… – (Два дня назад по приказу самого Бадайкина три окна конторы были забраны решётками. От возможного ограбления.)
В дверь с новой силой забухали. «Выходи, Бадайкин! Кончать тебя буди-им!»
– Слышите, слышите? – оживился Бадайкин. Но тут же сник, опять заплакал: – Убьют Бадайкина-а, гражданочкя-я-я…
– Господи, что делать! – Учительница подвигла было себя к двери, на помощь, но чёрненькие так закричали побелевшими глазами, так заметались их ручки по её груди – останавливали, умоляли, – что старая больная женщина прижала к себе усохшие головки и только гладила, как два зажмурившихся чёрных мячика. И только полнилась сама слезами…
Вся бригада между тем уже ползала по двору на карачках. Некоторые пытались, правда, влезть на крыльцо, но и то не для зла какого, а просто чтобы завернуть, наконец, свою добрую, горлодральную. Но их раскидывало от крыльца, разматывало. Лишь один Капустов медведем возился в сенях, рвал дверь. И то: потрясёт дом – и задумается, потрясёт – и опять задумался.
На середине двора, не зная куда двинуть, качался Шкалёв. Ревел, как бык. На какой-то миг узрел в болтающейся уборной на огороде разинутое лицо балованной девицы. В червонном сердечке. Над дверью.
– Ага! Вона ты игде сыпыряталася, сытерыва! – проникновенно сказал Шкалёв. Зверски перекосился и пошагал, как по штормовой палубе – закрыливая руками и ногами. Одноглазый. Как Нельсон.
По огороду шёл, гребя сапогами помидорные палки, путаясь в верёвках. Но не дошёл – пал в трёх шагах от уборной. Уборная – ни гугу.
Ещё издали Шаток почуял неладное. От конторы, словно горько плача, уходила с телегой Милка: измученно кланялась голова, дёргались, везлись по земле беспризорные вожжи… Витька побежал навстречу, завернул лошадь, успокаивая, повёл назад.
– Шато-о-ок! – будто из-за края земли послышалось тонущее…
В окне на решётке, весь в слезах, висел Бадайкин – рукой тянулся… В точности как на марке МОПРа! Моля о солидарности!..
– Шаточе-е-ек! Мили-ицию! Убива-а-ают!
Морозом Шатка обдало. Он кинулся, заглянул с краю дома во двор… На втором словно дыхании бригада с бревном ходила. Примеривая его для тарана… Витька отпрянул, не слыша захлёбывающихся причитаний Бадайкина, потащил было Милку от конторы, опомнился, захлестнул вожжи на столбик и рванул во весь дух к Генке-милиционеру.
Перед угрюмым замчиной на двери в растерянности замер. Замчина вдруг заколотился со щеколдой – в щель снизу пошёл рваться, выбрёхивать здоровенный пёс. Шатка мгновенно вымело на улицу. Как заведённый бормоча «вот тебе и храбрый милиционер, вот тебе и храбрый…», к конторе проталкивался какими-то неуверенными, боязливыми рывками: пройдёт и остановится, пробежит – и снова стал… В сознание вдруг проступили тупые упорные удары. С рёвом разбегаю щиеся и ахающие в стену дома… «Уже бьют…» Витька похолодел. Вообще покрался другой стороной улицы. Как посторонний конторе, знать её не знающий. Зажмуривался, не смотрел, не слушал…
– Шато-че-ек!
Шаток вздрогнул. И не столько от мольбы бадайкинской, последней, сколько от тени своей на заборе. Тень в зное дрожала, с трусовато взведённой ногой. Готовая кинуться, беззвучно кричать, исчезнуть в городке, раствориться… Шаток аж вспотел от стыда. Опустил, утвердил ногу, недовольно посопел. («Шато-ок, скоре-ей!») Отвернулся от тени, как решительно отмежевался. («Шато-че-ек!») Вдохнул глубоко, выдохнул… и во второй раз ударил за помощью Бадайкину. К горсовету теперь уже.
В Зелёную ворвался, задыхаясь:
– Дядя Реваз!.. Бадайкина… Бадайкина убивают!.. Бригада!.. Пьяные!.. Скорей!..
Реваз прыгнул в угол, выхватил зачем-то тромбон, цапнул приспособление-каркас, выскочил на улицу.
Во двор конторы ворвался, как сам сатана, с торчащей из башки длинной железякой. Метнулся к разинувшемуся крыльцу, ударил из тромбона коротко, резко: «Пау!!» Бригада попадала с крыльца. Реваз – на крыльцо. Глиссандирующе, со страшным выносом кулисы резанул в сени: «Па-а-а-а-а-а!!» Прямо в ухо Капустову. Капустов наружу повалился, по ступеням, вознеся руки небу. К огороду улетал, как воздетый ветер, в ужасе оборачивался, и расстелило его на ботву и палки помидор. А по двору тромбон носился стадом лошадей совершенно диких: «И-иго-го-го-о-о-о-о-о!» – ржали жуткие трели. «И-иго-го-го-го-о-о-о-о-о-о!!» Молчком бригада расползалась. На карачках, на карачках. К забору стремилась, совала головы в лопухи, в репейник. А табуны всё проносились, а табуны всё ржали: «И-иго-го-го-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!!»
Когда Реваз покинул оконтуженный двор, когда к Ревазу присоединился Шаток (мы с дядей Ревазом пахали!) – из-за решётки трепетненько потянулся рукой Бадайкин: «Реваз… миленький… век не забуду… Рева-азик…» Реваз тут же развернул тромбон: «Па-а-а-а!!» – Бадайкин улетел в темноту конторы.
Широко шагая, дядя Реваз клокотал: «Я вам покажу, тыловой крыса! Я вам покажу броню! Я вам дам броню!» Позволил, наконец, отстегнуть приспособление. Дальше шёл, грозил кулаком, возмущался. Витька гордым оруженосцем нёс за дядей Ревазом и приспособление, и боевой, сверкающий победой тромбон. И только изредка оборачивался к Милке у конторы, как бы успокаивал: подожди, Милка, провожу дядю Реваза, тогда погуляем…
4
А за Ульгой вдали томливо пошевеливалась, изнемогала полуденная степь. Горячие выдохи бегали по Поганке, морщиня её, поднимали пыль на пологой знойной улочке, сновали между жаркими домами, в повялых огородах и, закруживаясь вверх, мучительно погибали в листьях тополя дядя Вани Соседского… Вот поверху задышало. Долго, душно, непереносимо. Тополя на острове стадно зашумели, заметались. А выше – солнце в знойных лохмотьях нищенкой плачет. А степь всё толкает и толкает зной понизу – как одеяло безумное на городок с себя спихивает… Вдруг остановилось всё: и выдохи степи, и тополя, и рябь с Поганки исчезла… Прислушивается словно всё, испуганно ждёт… Группка босоногих ребятишек (Шаток уже среди них) оборвала трусцу к Поганке, недоумённо стала, головами крутит, разгадку такому явлению природы ищет… Ух ты-ы! На востоке-то, над горами-то, туч-то – черным-черно! Будто весь Алтай с места сдёрнули. Подняли словно – и молнии ну стегать его со всех сторон, ну гнать на городок! Алтай клубится, огрызается, дёргается, а сам уже и не удержал по-стариковски, как штанины развесил за собой дожди, тащит к городку, просушивает. Ну, будет сейчас делов!
Ребятишки побежали навстречу тучам и стали стартово на углу – ливень поджидать. Как свистка. Чтоб рвануть. По Диктатуре. В сторону Поганки. А по той же Диктатуре, поперёд туч, каким-то жутковатым невесомым перекати-полем мело-кидало лошадь с телегой, и сверху, на вожжи взятый, взлетал пружинной раскорячкой Клоп. Осыпаясь матерками, расшугнул ребятишек. И дальше подлетал на телеге. Лёгкий будто. Как гнилушка. Ребятишки снова сбежались в стойку – они не боятся. Им – хоть бы что! Вот то-то потеха будет сейчас!
На крыльцо дома напротив вышла полная тётка. Глянула в небо – и двором к белью побежала. Испуганно сдёргивала и била себе на живот простыни, наволочки. А тучевый Алтай вдруг разом придвинулся, ледовым погребом выдохнул. Диктатура побежала, пыльно потащилась. У тётки сарафан – на спину: снег на животе, снег сзади! Тётка ойкнула, к крыльцу как на парашюте полетела. А тут ещё молния бичом! «Ой, матушки! Ой, святы! Ой, убьёт!» Ребятишки покатываются: вот шкодина! Вот потеха! Прям сил нет! Ну никаких! И разом оборвали смех – опять в пригнувшейся стойке напряглись.
Перестал вышагивать по двору, остановился петух. Взбалтывая гребнем, хитро смотрит в небо. То правым глазом, то левым. Спохватился, тревожно закокотал, впереди подруг помчался под навес.
Злющую прокатнул по проволоке цепь дворовый пёс. Способил её в будке, урчал, клубком сворачивался.
Западали голуби в спасительное тепло под крышу. Всё пряталось, притихало, ждало.
Одни ребятишки на Диктатуре. Они по-прежнему в стойке. Сейчас стартанут. Вот-вот. Одному каплей по стриженой голове ударило. Другому. Радость! Восторг! Лишь Рудошке Брылястому никак не вдарит. С завистью поглядывает на соседей Рудошка. Ждёт от неба. Вдруг орёт вызревшим басом: «Жамкнуло! Жамкнуло! Мне тоже жамкнуло!» Дикий восторг! Прыжки!
Тр-р-ра-а-а-х-х! – раскололось над ребятишками.
– Ой, Саня, бою-юсь! – затеребил брата за руку Валерка Муха, дрожа ножками в синеньких, поддутых, Надюшкиных.
– Ну иди! Иди! – как припадочный, завыдёргивал голову в сторону дома с поваленной воротиной его брат, Санька Текаку. – Иди к мамоньке под юбку! Иди!
Всем – потеха. Посмотрел Валерка на поваленную воротину, вздохнул и остался. Куда ж тут? Побеги попробуй – засмеют потом.
Как из лейки сверху сыпануло. «Рано, рано ещё!» – зауверяли друг дружку стартующие. Один Валерка не выдержал – с отчаяньем отчаянного трусишки стартанул. Прутиком-сабелькой замахал. «Будёновцы, за мно-ой! Уль-ля-я-я!» Тут же был настигнут братом Санькой, вбит в ряд, на место, и пару взвешенных шалыбанов получил: не лезь! Не л-лезь поперёд батьки в пекло!
Снова сверху прошлось. Туда, сюда. На дороге пыль вспороло.
И – обрушило. Косо. Обвалом.
– У-урь-ря-я-я! – понеслись ребятишки. Потянулись за криком, зарвались с тощих шеек головёнки Дыни, Саньки и Шатка.
– У-ур-ра-а-а-а! – бежал, утробно орал Брылястый Рудошка.
И последним катился, подпрыгивал, сабелькой рубил Валерка Муха:
– Уль-ля-я-я! Будёновцы! За мно-о-о-ой!..
Вдруг, как вспомнив, приостановились, и хором:
Дождик, дождик, пу-у-уще! Дам тебе я гу-у-ущи!Небо дало такой «гущи», что Валерка, захлёбываясь, осторожненько предупредил:
Дождик, дождик, перестань, А то поедешь в Арестань…К дьяволу Арестань! Словно бегущая сковородка ударила косо под ребятишек! И подхватила, и понесла шкварками брызгучими дальше, только вопящие головёнки кипят, взблёскивают в дождевом серебре. А по канавам вслед пожарными рукавами раскатывались грязные ручьи, и на них выщёлкивались, неслись, хохотали, лопались пузыри.
Холодной, чёрной минутой прополоскало весь городок – и вот уже новый хор ребятишек:
Со-олнышко, со-олнышко! Выгляни в око-о-ошко, Дам тебе горо-о-ошка!Выскакнуло послушно солнце из охвостьев туч – ясное, смывшее с лица липкий зной – и зелёно зажгло тополь дяди Вани Соседского. Стоит тополь, промок насквозь и как беспомощные руки развесил: ну и банька была-а!
На кисельковый двор из-под навеса выступил петух. Лапы задирает. Брезгливо. Как – в засученных штанинах интеллигент. Но увидел выползка – сразу скинул форс. Побежал, ударил и, будто рюмку красного вина, вдёрнул. И закокотал призывно. И подруги его забегали, пошли рюмки сшибать по всему двору: то-то гуляночка началась!
Пса из будки словно вытолкнули. Цепь провисла как спросонья. За будку зашёл, на сырую затяжелевшую траву уставился. И уши – то правое, то левое – вопросами ломаются: что за трава такая? Откуда?
А из-под стрехи на крышу разноцветно вылетали голуби. Один сразу яростную мельницу завёл, вокруг голубки заклубился. Голубка послушно присела. Голубь вспрыгнул, присоседился, затрепетал крылышками. Соскочил, прошёлся, как пружину в себе отпуская, и удовлетворённо сорвался навстречу солнцу, пахая крыльями будто ружейными выстрелами.
И тётка снова вышла на крыльцо. С бельём опять пошла. Белоного, не торопясь обходила лужи; распущенная успокоенная коса ласкала спину. Цепляя прищепки, с улыбкой смотрела на ребятишек. А те уже под солнцем цаплями втыкают ноги в большую, чернильно вспыхивающую лужу. Они теперь – капитаны. И кораблики их тут же плавают. Которые – с бумажными парусами, а которые – пока без. Вот только холодновато что-то стало. Под дождиком теплее вроде было. Секут явного дубаря капитаны. Длиннющие трусы их давно затяжелели маслянистым чёрным холодом.
А тучевый Алтай?
В-вон он! За Заульгинкой уже. Еле видать. Плоский стал. Как пёс, вконец исхудалый. Бунчит, толкается, бедняга, дальше. Штаны всё стариковские свои развешивает. А куда денешься? Снохи-молнии в полон взяли когда? Когда в своём же доме – и со свету старика сживают?… И воткнул вот в землю радугу, воткнул болью, обидой своей многоцветной, воткнул – и как пашет-тащится. Так и будет везтись дальше, так и будет бунчать, покуда не изведут всего на землю стервы-молнии. Откуда поднялся, туда и уйдёт.
5
Иное дело – дожди в тайге, в горах. Там они нередко моросящие, долгие, обложные. Ни ветра, ни молний, ни туч. Всё небо – сплошное, заболевшее тело. И морось из него – спасительная испарина. День сочит, ночь… Но Шатку и такое в удовольствие. Идёт. По таёжной дороге идёт. Елозит на осклиз лых буграх, пружинит в мягком хлюпающем лапнике, накиданном во впадины дороги. Идёт к деду Кондрату. На пасеку. Полдня уже идёт. Это самая «не больно маленькая» Витькина дорога. А значит, самая приятная. Радостная. На Витьке телогрейка, поверх до земли – отцовский брезентовый плащ с капюшоном, неизменный рюкзак чуть не по пяткам колотится (в рюкзаке полбуханки хлеба и гостинец деду Кондрату – полтора кило ржавой селёдки), на ногах материны резиновые сапожки. Ступни Витьке приятно теплят шерстяные сухие носки, дождь шуршит, словно засыпает в капюшоне, Витька вдыхает паркую морось, и всё тело его, каждая кровеносная жилка, сосудик, раскрытое сознание его – налиты и тукают живительной горячей прохладой.
Дорога с Шатком, вихляясь, западая в лес, выползала на косой угор – и сразу пятился и падал по лесистым взгорам тяжёлый пепельный окоём. Ближе глазу, левее, в просторной лысой впадине поила лохматенькую деревеньку Ульга. Там же у деревни, на бугре, скорбила рощица с погостком. А с правого крыла впадины, от придавленной ненастьем мутной кромки леса, к погосту, к деревеньке, спустилось обширное ржаное поле с вывороченной дорогой и усталым дубом возле неё.
Старый дуб спал в монотонном шелесте дождя. Витька отломил хлеба, пожевал. Он всегда делал тут остановку. Подолгу разглядывал дуб, почему-то осторожными кругами обходя его. А в хорошую погоду, по-обезьяньи цепко переставляясь по наклонённому шершавому стволу, лез наверх. Ложился на самую верхнюю ветку. И казалось тогда ему, что он птица и парит над взятой в солнце долиной, раскидисто трепеща зелёными крылами…
Было Витьке года три, когда в первый раз Надя повезла его к деду Кондрату. В ту пору волок ещё Кондрат Ерофеевич на своём горбу громадный яблоневый сад совхоза «Смычка». Расселся тот сад на угорье, открытый солнцу, по-матерински ухоженный, в двадцати километрах от городка. И горожане знали его преотлично: лет пятнадцать кряду, по осеням, Кондрат засыпал городок дешёвыми яблоками. И как про своё – надёжное, деревенское, необманливое – чалдонистые горожане, блаженно мягчая, говорили: «Кондратовский налив. С кондратовского саду. Подоспе-ел». И разрывали зубами литое, трескучее яблочко, смачно хрумкая. В свою очередь, у себя в саду Кондрат Ерофеевич с такой же блаженностью во взоре и голосе возвещал соратникам своим – нескольким пожилым бабам да коновозчику Шальнову: «Весь город кушают наши яблоки, товаришшы. Мы городу, стало быть, самые что ни на есть необходимые люди. Смычка города и деревни, товаришшы…» А когда раз в месяц спускался в совхоз получить зарплату и в пустом длинном сарае распивал четушку с другом своим Елизаром Лубенниковым, то, опять мягчая, говорил: «Я, Елизарий, весь город яблоками кормлю…» И тут же строго спрашивал: «А ты? Кого кормишь? Ответь!»
Осоловелый от стопки и полуденного зноя Елизар переживательно изгибал бровь дугой, поворачивал единственный глаз (одноглазый был) и смотрел в длинную тёмную пустоту сарая, при которой состоял в должности кладовщика. Долго, напряжённо просматривал её. Как бы разглядеть пытался попрятавшихся где-то в ней едоков. Кондрат присоединялся к нему, в свою очередь старался проследить, куда друг смотрит. Далёкий сумрак сарая недовольно ворочался, выдыхал к старикам, покачивал их на табуретках. «Слышишь!» – настораживал указательный палец Елизар. Понизу шебаршась, попискивали мыши. «Слышу». – «Во! Энто и есть мои едоки!» И без всякого перехода ударял:
Да вы чи-истом по-о-оли-и, Ды ва лужо-о-о-очики-и-и…На дряблой шее Елизара взмётывалась кверху «главная жизненная жила», тужилась, словно тянулась к чему-то и, так и не достигнув, обречённо опадала.
Как человек с небольно шибким ухом, Кондрат осторожно вторил…
В тот первый раз Надю и Витьку к Кондрату вёз коновозчик Шальнов. Потихоньку взбадриваясь матючками, поддавал и поддавал он бедной лошадёнке, и жёсткая шоссейка оттрясывала Надю с Витькой от городка дальше и дальше. Мимо, встречь и в обгон, проносились грузовики, густо обдавая ездоков пылью. Надя без конца отряхивалась, Витьку отряхивала – рубашонку его белую, штанишки – но где тут спасёшься от пылищи такой! – и, не выдержав, попросила Шальнова свернуть на просёлок: вот же он, под носом. Чего душу-то трясти да пылищу глотать!..
Маскируясь шоссейкой, Шальнов с новой силой матерками зазуделся. Однако задёргал лошадёнку вправо. Они ухнули с высокой дороги на просёлок – и сразу как в тихую и спокойную протоку вплыли. Лошадь, почуяв своё, родное, перешла на шаг, да и Шальнов её не понукал – тоже словно разом сбросил с себя всё это городское, тряское, надоевшее – расплавил взгляд вдаль.
Мимо двигались столбы с повялыми проводами, ползла знойная предгорная степь. Вдали под ковыльные выгоревшие одеяла попрятались невысокие горы с высунувшимися каменистыми ликами, морщинистыми и недовольными, как у стариков…
«Ну-ка, где он тута?» – Кондрат взметнул Витьку с полу, легонько потряс под потолком. «Ай прадеда свово не признаешь?» Как тоскливый кутёнок, взятый за шкирку, Витька висел. Молчал. Глаза уводил. Разочарованно опущенный на пол, кинулся к матери, за подол схватился. Набычился. Был дёрнут Надей: «Бука!» Все засмеялись. Однако уже через полчаса он по-хозяйски сидел на колене у деда. Малину уплетал. С тарелки. Обеими руками. Как рот замазывал – замазать не мог раскалёнными ягодами. Витьку до умопомрачения заинтересовал дедов нос. Мясистый, сизо-красно-спелый. Витька выгнет большой палец рожком и надавит губчатую сизость – та белой становится. Отпустит – тут же снова сизиной нальётся. «Странно. Очень странно!» Дальше ест. А дед посмотрит сбоку – и ну хохотать, глаза в потолок жмурить. Оборвёт смех и поверх слёз снова смотрит, с улыбкой ждёт. Правнук тут же поворачивается, с силой «бибикает» – дед аж морщится, трясёт головой. Хохоту – в избе тесно! «Вот тебе и бука-а! Хо-хо-хо!»
На пасеку в горы забрался Витька вместе с сумерками.
В последние два года отошёл Кондрат Ерофеевич от большого дела, перебрался на совхозную пасеку. В тайгу, под небеса. «Поближе к Богу», как грустно шутил он. И пока радостный Трезорка прыгал Витьке прямо в колпак плаща, подпирал Кондрат у съехавшей набок избёнки весь высокий колодец заката. И огромный, в корёжливых волосах, был как тот усталый, одинокий дуб во ржи у дороги. Пошумливала когда-то вокруг него небольшая рощица: братьями, сёстрами, женой, детьми. Но время, неотвратимое, безжалостное, повымело всех по одному на эту вот, настоянную пылью дорогу во ржи и укатило по ней за тянучий дальний взгор к скученному небу, подтолкнуло там легонько… и улетели они, растаяли в небе, навсегда сгинули. И только за рыжим тем полем, у сине загустевающей кромки леса, тоже во ржи, зацепились обсевками, совсем зелёненькие ещё, два дубка. Единственная внучка его и правнучек. И то – вона они где… Дотянись, докличься попробуй. Только что посмотришь когда издали – и то глаза слезой полнит. Эх, жизня, расшиби её совсем!..
Когда к окнам библиотеки сворачивала телега, полная пустой громыхающей тары – будто наглядными пустыми Надиными обещаниями, – а поверху их укором взбалтывался коновозчик Шальнов, – стыд и вина сжимали Надю, выталкивали на крыльцо.
– Ну, сёдни-то смогёшь?… Ждать иль нет?…
И видя, как Надя мнёт у груди кулачки, Шальнов, не давая рта раскрыть ей, подводил хмурую черту:
– Понятно…
Надя ему – сегодня никак! Каталог! Книги должны вот-вот привезти! А уж в следующий раз обязательно!.. Да, чуть не забыла! Селёдки! Селёдки! Сейчас сбегаю! Подождите! Дядя Шальнов!..
Рукой махал дядя Шальнов, спотыкающейся обидой шёл к телеге.
– Где нам старика навестить! Некогда! Мы городски таки – нам некогда! Селёдками откупаемся! – Уже взяв в руки вожжи, поворачивался в полунадежде: – Витька-то хоть где?…
Шаток тут же вырастал как из-под земли. И уже в следующий момент подпрыгивал на телеге рядом с коновозчиком Шальновым. И слабые материны протесты не слушал и не оборачивался. А Шальном подключался с матюками к городской колдобистой мостовой: мать её так-так! Распере-так! Расшиби так! Вместе с внучками городскими – так!..
Пока Витька снимал всё с себя у порога, Кондрат, закрывая собой свет коптилки, собирал вечерять.
После картошки с селёдками пили чай. Долго. До пота. С мёдом, с обстоятельным, мужским разговором. Поддевая ложкой с тарелки бегучий янтарный мёд, развешивая его на свету, любуясь им, говорил больше Витька. Про маленькие и не больно маленькие дороги свои. Про мать. Про письма отца. Не забывал упомянуть дядю Ваню Соседского – очень уважаемого дедушкой, поклон от него передать. На короткие дедушкины вопросы отвечал обстоятельно. В первую очередь, рассказал про начальную школу имени Сакко и Ванцетти («Это революционеры, дедушка. Погибли за светлое будущее. В Америке. На электрическом стуле. Прямо живьём!» – «Ишь чё удумали, имперьялизмы проклятые!»), куда он пойдёт записываться в первый класс. Вот после пасеки и пойдёт. И рассказать про войну не забыл: «Наши-то, – слыхал, дедушка, – опять Гитлеру по сопатке дали. Под Курском. Сопли теперь подбирает со всех фронтов да пятится, юшкой умываясь. А там, глядишь, американцы в ж… дадут» – размеренно, явно словами Шишокина, заключил он краткий обзор, стянул с блюдца и – одно к одному – перешёл к последним новым орденам и медалям, учреждённым правительством.
По этой части был Шаток большим докой. Откуда мог только вырезал контурно эти медали и ордена. Из старых книг, из журналов в библиотеке у матери. Газетами не брезговал. Регулярно, втихаря от дяди Вани Соседского, потрошил его настенный отрывной календарь. Заодно с орденами выдирал всех маршалов и генералов, резонно полагая, что если есть ордена, необходимы и должны быть к ним генералы. Но – странное дело! – вырезанные и оконтуренные, генералы будто разом лишались всех своих привилегий и почтительного окружения. Сразу становились плоскими, легковесными какими-то, пустыми. И Шаток напрасно подкачивал себя восхищением: то, что хотел он увидеть в них, он – в таких вот – не видел. Даже пальмовые веточки, чеканково пущенные по стоячим воротничкам генералов, не радовали его, как обычно радовали. «У-у! Не вырезаешь – нормальные, вырежешь – бестолковые…» Скосив лицо, у себя на пузе Шаток задумчиво разглядывал густо навешанных генералов… «Не вырезать если… так ведь на грудь тогда не повесишь… А так – к чему они?»
Дошёл, наконец, умом, что надо бы большую тетрадь соорудить. Из старых газет хотя бы, что ли…
Соорудил. Нечто вроде альбома. Солидно сидел теперь с ним у матери в «Читальном зале». Под почтительное сопение зрителей – и детей, и взрослых, окруживших стол – неторопливо снимал с живота своего генералов и наклеивал их с орденами в этот альбом. По одному, по очереди. Генералов страшно корёжило, желтило клеем, но зато тяжёлая, кованая причиндальность и значительность возвращались к ним полностью.
Шишокин увидел Витьку, снимающего с пуза этих генералов, увидел – и челюсть отвалил… «Вот это чинодрал растёт! Ну и маленький чинодральчик!» – И захохотал в потолок библиотеки, пугая читателей.
Долго под хохот глядел Шаток в альбом на главного генерала, как икона украшенного им, Витькой, всеми мыслимыми орденами и медалями… Вдруг смело влепил ему щелбан. Прямо в лоб. И, видя, как переломился от смеха и пошагал от стола дядя Лёша, тоже смеялся. Серьёзно, толчками: гы!.. гы!.. гы!.. Больше генералов на пузо не вешал, но в альбом вклеивать – продолжал.
Покончив с наградами и генералами, внутренне подобравшись, Витька подвернул наконец к тому, ради чего, собственно, и заявился на пасеку – к охоте. К завтрашней охоте. На рябчиков ведь пойдут. С пищаком. Не как-нибудь. Как дедушка думает, развиднеется к утру или нет? И вообще, каковы его виды на завтрашнюю охоту?
Услыхав о завтрашней охоте – на рябчиков, с пищаком, Кондрат Ерофеевич отставил блюдце и сильно удивился: когда это он говорил об охоте, о завтрашней, на рябчиков, с пищаком? Но Витька тут же ехидненько напомнил: а в Емельяново?…
Кондрат Ерофеевич испуганно раскинул склероз, глазами заморгал…
– …По дороге. Месяц назад. Когда мёд везли в Емельяново. Кто говорил – с пищаком?… А-а, то-то!
Вот чертёнок, упомнил! Верно, говорил, так ить…
– Нет уж, дедушка, уговор дороже денег! – Витька перевернул стакан и причокнул им блюдце – как точку безоговорочную поставил: вопрос решённый, ещё месяц назад, чего уж теперь… Завтра. С пищаком… И с обвисшими штанинами, взятыми снизу в шерстяные носки, маленький, сытый – и едой, и разговором, и долгим уставшим днём, который красно гудел сейчас во всём его теле, Витька под уважительным взором Кондрата Ерофеевича солидно переваливался к широченному топчану, к одежде, накиданной там. У стенки, заныкивая в черноту меж брёвен тени, долго ползал на карачках, постель готовил. И себе, и дедушке. Рухнул, наконец. Дед набросил на него кожушок, с боков подоткнул, по заднюхе хлопнул: спи, бродяга!
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на
Комментарии к книге «У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка», Владимир Макарович Шапко
Всего 0 комментариев