«Жизнь с нуля»

Жизнь с нуля (fb2) - Жизнь с нуля [litres] (пер. Нина Федоровна Кулиш) 1740K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мари-Сабин Роже

Мари-Сабин Роже Жизнь с нуля

Marie-Sabine Roger

TRENTE-SIX CHANDELLES’

© Editions du Rouergue, 2014

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2019.

Смерть Морти

Сколько ни пытайся предвидеть непредвиденное, сложности возникают в самый неподходящий момент: я собирался умереть.

Умирание – одна из тех деликатных ситуаций, когда нежелательные свидетели могут очень помешать.

К последним минутам я подготовился заблаговременно. Расторг арендный договор на квартиру начиная со следующего месяца. Навел порядок, вынес мусор, освободил холодильник и кухонные шкафы, вымыл окна и полы до почти безупречной чистоты. А несколько минут назад, сварив себе утренний кофе, отключил электричество и газ.

Документы у меня были в полном порядке. Я мог спокойно уйти из жизни.

Чтобы отметить это событие, я даже приобрел траурный костюм, а также соответствующие рубашку и туфли. В одежде, решил я, должны преобладать темные тона и черный цвет. А вот выбрать носки оказалось труднее. Какие они должны быть? С узором, в тоненькую полоску? Наконец я остановился на носках с оригинальным рисунком: красные и желтые медвежата, стилизованные в духе Энди Уорхола, на фоне вечных снегов.

Да, я умру, но умру тщательно одетым.

Я был в восторге от этих носков.

* * *

Сегодня я встал раньше обычного. В шесть утра. Это был важный день, и я знал, что не проживу его до конца.

Сходил в булочную за круассанами, приготовил себе кофе. Просмотрел альбомы с фотографиями. Зачем-то еще раз протер тряпочкой абсолютно чистую плиту, попытался посмотреть фильм, почитать книжку – не получилось. Сто раз косился на часы. Удивительная штука: когда ждешь свидания, время словно замедляется. Часы становятся вязкими, распадаются на минуты, тягучие и липкие, словно нить слюны, свисающая из собачьей пасти. А я так долго ждал своего последнего мгновения. Не скажу: «ждал, как праздника», но все же мне не терпелось узнать, что произойдет. Только одно меня раздражало: это должно было произойти здесь. За последние годы у меня возникали разные причудливые, порой грандиозные планы: проститься с жизнью где-нибудь в китайской глуши, в опиумной курильне; среди австралийских аборигенов, под заунывную мелодию местной дудки. На склонах вулкана. В объятиях Жасмин, в самом сердце Манхэттена. Разумеется, ни один из этих планов не осуществился. Я все не мог выбрать, в какой обстановке будет предпочтительнее отправиться на тот свет, и по неискоренимой привычке откладывал решение на завтра. В итоге время было упущено. И теперь мне предстояло умереть у себя дома, то есть самым банальным образом. Это последнее утро стало для меня горьким разочарованием, и к тому же тянулось оно невыносимо медленно.

За пятьдесят минут до назначенного часа я, не зная, чем себя занять, и уже слегка озверев от скуки, улегся на диван-кровать, чтобы чуточку расслабиться в так называемой «позе трупа», хорошо известной покойникам, а также тем, кто занимается йогой, как, например, я в последние три недели. Руки вытянуты ладонями кверху, ноги слегка раздвинуты, ступни повернуты носками наружу, диафрагма не напряжена, дыхание медленное, спокойное, а глаза неотрывно смотрят на проклятые часы, которые висят на вытяжном шкафу, прямо напротив дивана, и пережевывают мои последние мгновения бесконечно долго, с осторожностью старой дамы, чья вставная челюсть не справляется с хлебной коркой.

Было уже 10:12.

В 10:13 раздался настойчивый стук в дверь. От стука она открылась, затем сразу же захлопнулась. Ага, значит, не зря у меня было ощущение, что я о чем-то забыл: входная дверь осталась незапертой.

– Ты еще в постели, толстый лентяй? – обронила Пакита, быстрой походкой пересекая мою однокомнатную квартирку: ни дать ни взять крутобокая антилопа, скачущая к водопою на двенадцатисантиметровых каблуках.

Не сбавляя шага, она кинула шубку из искусственного меха на край дивана, затем зашла за стойку, которая отделяет условную кухню от условного кабинета-гостиной. Пакита всюду чувствует себя как дома, в особенности у меня. Она из тех людей с изменяемой геометрией, которые заполняют любое, даже самое просторное помещение, стоит им туда войти.

– Ты знаешь, что у тебя звонок не работает?

Ясное дело: я же отключил электричество.

Она машинально взглянула на меня – и задала вопрос, в котором слышалось легкое удивление:

– Ты спишь в костюме?

И добавила:

– Где ты откопал такие носки? На благотворительной распродаже?

И сама рассмеялась своей шутке. По части юмора она не слишком требовательна.

Взяв себе в верхнем шкафчике чашку, она сказала:

– Надеюсь, у тебя осталось немного кофе? Осталось! Вот счастье-то!

А затем:

– Надо же, какой тут сегодня порядок! Наверно, пригласил знакомую отпраздновать День святого Валентина, а, шалунишка?

Нет.

И еще:

– Слушай, у тебя и плита не работает! Ты, случайно, не выпал из реальности?

Думаю, да. Более того: я уверен, что это произошло уже давно.

И еще:

– Ну ничего, он не успел остыть.

И через секунду:

– Ну и ну! Зайчик мой, у тебя не холодильник, а пустыня в штате Колорадо! Если поднимется ветер, тут будут кататься травяные шары, как в кино про Дикий Запад!

Это маловероятно, ибо вышеупомянутые «травяные шары», то есть перекати-поле, а по-научному Salsola tragus, встречаются преимущественно в пустынных районах на севере Соединенных Штатов, но не в Колорадо.

К тому же в холодильнике никогда не бывает ветра. Что за нелепая идея.

Но возражать Паките, приводить разнообразные аргументы – пустое дело: она редко слушает, что ей говорят. Поэтому я не стал поправлять ее, когда она завела речь о растениях, и промолчал, когда она раскритиковала мой стиль в одежде.

Я в восторге от этих носков. И точка.

И вообще: не Паките указывать мне, как я должен одеваться. Сама одета как шлюха. Говоря это, я вовсе не желаю ее принизить: таково было ее изначальное призвание, а я всегда уважал людей, которые знают, чем им заняться в жизни. Правда, не всем нашим планам суждено сбыться. Насардин забрал ее с панели еще до того, как она успела на нее попасть. Впрочем, это уже другая история.

Будь у меня время, я рассказал бы вам ее.

Хотя ладно, расскажу

Я знаю Пакиту и Насардина больше двадцати лет. Пакита, наверно, раз сто описывала мне их первую встречу, а растроганный Насардин молча кивал, подтверждая, что все так и было, и глаза у него наполнялись слезами, как у старого бладхаунда; в самых волнующих местах рассказа он похлопывал ее по руке.

Они встретились ранней весной, на ярмарке.

Паките было семнадцать лет, она работала официанткой (пока без дополнительных услуг, но до этого оставалось недолго) в баре, где принимали ставки на лошадей, а заодно предлагали развлечься. Хозяин твердо решил разбогатеть, его жена и дочери уже обслуживали клиентов днем и ночью, и он мечтал увеличить штат своего небольшого предприятия. У Пакиты были прекрасные данные. Прилежная, веселая, работящая, с роскошной задницей и сногсшибательным бюстом. Вдобавок ее нельзя было назвать недотрогой, и в августе она должна была достичь совершеннолетия. Все эти достоинства были весьма существенными, более того: необходимыми для девушки, желающей сделать карьеру в данной отрасли.

Перед ней открывались блестящие перспективы: так утверждал хозяин, который называл ее «цыпочкой» и трогал за ягодицы – чтобы удостовериться в высоком качестве товара.

Девятнадцатилетний Насардин работал на соседней стройке. Полгода назад он прибыл из Алжира на пароходе (десять раз на дню ему грозили, что отправят обратно вплавь) и поселился в ночлежке среди безработных эмигрантов, которые прожили там пятнадцать лет, ни разу не повидавшись с родными; они грустили, играли в шахматы и курили кальян.

В свободное от сна и работы время Насардин бродил по городу. Шагал вразвалку, засунув руки в карманы, с робким и в то же время самоуверенным видом, и глазел по сторонам.

Когда в тот вечер он забрел на ярмарку, где пахло горячими пончиками, кружились карусели и гремела музыка, то заметил только ее – Пакиту. Ее белокурую, как у Мэрилин, шевелюру, ее убийственные сиськи, ее высокие, точно ходули, каблуки и слегка вихляющую походку, от которой колыхался в воздухе ее круп породистой кобылы. Она шла себе, нежно покачивая попкой, и не обращала ни малейшего внимания на возбужденных самцов в военной форме, тащившихся за ней следом.

Потрясенный Насардин стоял как вкопанный и смотрел на Пакиту, которая шла ему навстречу, облизывая яблоко в карамельной глазури. Когда она оказалась совсем близко, почти рядом, то подняла на него свои прекрасные близорукие глаза.

Насардин, не смея произнести ни слова, восторженно созерцал это чудо на шпильках. Вид у него был слегка придурковатый: такими на картинах изображают пастухов, узревших на повороте дороги Деву Марию.

На Насардина снизошла благодать. Его взору предстало не только великолепное тело, которое могло бы красоваться на развороте мужского журнала, но еще и большие зеленые глаза, сияющие и доверчивые. Ласковые глаза матери – или маленькой девочки.

А Пакита, со своей стороны, увидела в нем не нищего эмигранта, который бродит по городу в тщетной надежде найти себе девушку, а гордого и отважного воина пустыни, с глазами обжигающими, как горячий шоколад.

Когда Пакита в рассказе доходит до этого места, голос у нее становится хрипловатым, а Насардин начинает сморкаться. Увы, они уже не помнят, какие слова сказали друг другу в тот вечер. Знают только, что пошли вдвоем на американские горки, а потом два сеанса подряд катались на автородео, не сводя друг с друга глаз. Он выиграл для нее в тире большую плюшевую собаку. Он потратил все деньги, какие у него были, и отдал ей свое сердце – все без остатка. А она полюбила его – и вознеслась на седьмое небо. И до сих пор витает в облаках, уцепившись за его руку.

Сейчас Паките пятьдесят семь, и она по-прежнему одевается, как уличная девка – исключительно по давней привычке и соответственно своему вкусу. Ходить в прикиде шлюхи еще не значит быть шлюхой. Нет на свете более верной и любящей подруги, чем она.

Но также и более ревнивой.

Если не считать того, что у них с Насардином нет детей – это единственное, что омрачает ее жизнь, – она абсолютно счастливая женщина. А он, с его физиономией старого араба из продуктовой лавчонки на углу, в брюках с вытянутыми коленками, в пиджаке с квадратными плечами и слишком длинными рукавами, небритый со вчерашнего дня, – самый счастливый и довольный из мужчин. Каждого встречного и поперечного Насардин предупреждает: меня надо опасаться, я террорист.

– Правда? – спрашивают его, а он с озорным блеском в глазах отвечает:

– Ну да! Ведь я – хвала Всевышнему! – каждую ночь ложусь в постель с бомбой!

И хотя с годами «бомба» превратилась в толстую кошелку в коротенькой юбочке, Насардин по-прежнему видит Пакиту такой, какой она была в семнадцать лет. Для него она была и остается чудом, божеством, а остальное не имеет значения.

А Пакита, глядя на своего спутника жизни, не замечает ни седых волосков у него в бороде, ни глубоких морщин, ни начинающейся лысины. Она все еще видит того красавца-алжирца со сверкающими, как угли, черными глазами, который пленил ее с первого взгляда, появившись перед киоском с пончиками.

Они так и крутятся на карусели, эти влюбленные с ярмарки. Они – везунчики. Время проходит, а для них по-прежнему с утра до вечера играет музыка.

* * *

В данный момент Пакита сидит на высоком табурете перед стойкой у меня на кухне, свесив одну ногу и поджав под себя другую – ее можно было бы принять за большого розового фламинго, если бы эти птицы носили стринги (деталь, которую я подметил без труда).

Пакита – воплощение невозможного во всех возможных аспектах. Я уже привык к этому, и, появись она в юбке до колен и блузке, целомудренно застегнутой доверху, был бы более шокирован, чем если бы увидел ее в профессиональной экипировке самой развратной из жриц любви. Было бы неправильным сказать, что Пакита вульгарна, это означало бы перенести ее в другое измерение. Никто, кроме нее, не решился бы в этом возрасте так одеваться (не считая некоторых состоятельных дам и шлюх на пенсии).

Как описать Пакиту? Пожалуй, в этой особе с ее лишними килограммами и морщинами, с густо накрашенными ресницами, короткими юбочками и декольте, которое становится все глубже (видимо, пытаясь догнать груди, убегающие все дальше), есть нечто трогательное. Увидев ее, сразу понимаешь: она простодушна и жизнелюбива. И чувствуешь: она не раздумывая пожертвует всем, чтобы помочь попавшему в беду человеку – если только (хотя это еще вопрос!) речь не идет о какой-нибудь бесстыжей девчонке, которая строит глазки ее обожаемому Насару.

Бывают на свете такие люди. В них нет ничего дурного или посредственного, только недостатки, присущие детям: бестолковость, невнимательность, легковерие, склонность к иллюзиям, деспотичность и капризы. А еще – неуместная искренность.

Когда я уйду, мне будет не хватать ее, моей толстенькой Пакиты.

А в данный момент она пила полуостывший кофе, жмурясь и постанывая от удовольствия.

– Мм-м! Что и говорить, кофе у тебя отличный! Не то что у Насара!

Думаю, здесь придется сделать небольшое отступление.

Небольшое отступление

Когда Насардин познакомился с Пакитой, у нее было два таланта: она замечательно умела заниматься любовью и замечательно готовила бретонские блинчики. А поскольку исключительное право на первый из этих талантов отныне принадлежало ее спутнику жизни, для коммерческой эксплуатации оставался второй.

Понимая, что ждет Пакиту, если она останется официанткой, Насардин уговорил ее уйти из бара. И она покинула свой пост, к большому неудовольствию хозяина, месье Жанно: он долго ругался, даже вышел за ней на улицу, обзывая неблагодарной дрянью, которая не оценила предоставленный ей шанс, лентяйке, которая не желала заниматься клиентами, бросила его, бросила бар – и все это ради какого-то чернозадого!

Пакита была кроткой, приветливой и не боялась работы. Она быстро нашла себе место поварихи в кафе, где выпекали блинчики. Кафе находилось на другом конце города, каждое утро она ездила туда на автобусе, а поздно вечером возвращалась к своему Насару, который тоже вкалывал на стройке, не жалея сил. Дело в том, что у них был план. Замечательный план: купить блинную на колесах и торговать блинчиками, разъезжая по всей Франции и даже за ее пределами.

Но блинная на колесах – дорогое удовольствие.

При их заработках им пришлось бы копить на такую покупку двадцать лет. А когда вам от роду двадцать, такой срок кажется вечностью. И Пакита решила попросить денег у родителей, которые никогда особо о ней не заботились. Однажды воскресным утром Насар чисто выбрился, укротил свои курчавые волосы с помощью кондиционера и надел свой лучший (вообще-то единственный) костюм. Пакита навела красоту и стала так хороша, что могла бы вызвать в городе беспорядки. И вот, взявшись за руки, они отправились к ее родителям.

Когда они пришли, мать Пакиты развешивала белье в саду, а отец возился с мотором машины. Насардину было велено оставаться снаружи у калитки и ждать, когда Пакита его позовет. Он прислонился к стене рядом с почтовым ящиком. Свернул сигарету: руки у него слегка дрожали, сердце билось чуть чаще обычного, и он напряженно прислушивался.

Он должен был появиться по сигналу Пакиты. Это был бы сюрприз.

Пакита, радостная и взволнованная, объявила родителям, что нашла себе парня. Настоящего. Нет, речь идет не о Джонни, не о Жюжю, не о Пауло и не еще одном типе, которого они не знают. Но она всей душой надеется, что они полюбят его так же, как любит она.

Отец, не высовывая головы из-под капота, проворчал:

– Да ладно, к другим привыкли, так почему бы к этому не привыкнуть? Если только не приведешь нам араба…

– Ну, ты скажешь!.. – засмеялась мать, которую не было видно за развешанным бельем. – «Араба»! Дурак ты, ей-богу, дурак!..

Насардин, насвистывая, с равнодушным видом отправился восвояси. Он решил подождать подругу на автобусной остановке, в двухстах метрах от калитки. Она пришла в слезах. Насардин стал утешать ее: ничего, они сами справятся. В глубине души он был готов к такому приему, ведь и его родители не слишком обрадовались бы, узнав, что он крутит любовь с христианкой.

Такова жизнь.

Они стали работать еще больше, гораздо больше, чем раньше, и в итоге все-таки купили фургон. Сами, без чьей-либо поддержки, как взрослые. Старый, проржавевший «Пежо-17», который Насардин, трудясь по выходным и по праздникам, отремонтировал и превратил в блинную на колесах. Фургончик был раскрашен в яркие цвета и получил название «У Пампусика» – такое ласковое прозвище Насардин в свое время придумал для Пакиты. Поскольку бензин стоит дорого, а фургончик поглощал его, как теленок-сосунок поглощает молоко, то было решено не ездить на нем слишком далеко. Не дальше той широкой улицы, где находится лицей имени Мистраля. Там, напротив лицея, они и обосновались, и скоро уже тридцать лет, как трудятся каждый день. Блинчики у них, бесспорно, самые вкусные в городе, а вот кофе такой, что хуже не найдешь.

Ах да, кофе. Вот мы и добрались до него.

* * *

С тех пор как я знаю Насардина, он регулярно, с завидным упорством пытается приготовить хороший кофе – и каждый раз терпит неудачу. Но он верит, что однажды его мечта сбудется: он воссоздаст неповторимый вкус волшебного напитка, который готовил его дед. Или, по крайней мере, снова ощутит этот вкус в своих воспоминаниях.

Он перепробовал все варианты, от жидкого светло-коричневого пойла до вязкой темно-бурой каши. Пакита уже смирилась. Она покупает себе растворимый кофе и заваривает его в собственной кружке в виде ярко-розовой свинки, которую держит за хвостик, изящно оттопырив мизинец: настоящая принцесса. Или же – она старается делать это как можно чаще – приходит пить кофе ко мне.

Только клиенты отваживаются принимать участие в экспериментах Насардина. Либо это новички, которые поступают так по незнанию (и платят за это), либо постоянные посетители, которые сознательно приносят себя в жертву: ведь Насардин такой милый, когда предлагает им кофе, и глаза его горят надеждой…

– Сварить вам кофе по-восточному, пока печется ваш блинчик? Нет, что вы, это доставит мне удовольствие! Вот увидите, на этот раз, хвала Всевышнему, я сделаю его как надо!

Но никогда – никогда! – у него не получается как надо.

Бывает, что в награду за смелость Насардин гадает клиентам на кофейной гуще. Садится на подножку фургона и резким движением опрокидывает чашку на блюдце. А поскольку он всегда кладет в турку очень много кофе, ему всегда есть о чем рассказать. Сидя напротив и незаметно выплевывая похрустывающие на зубах обломки кофейных зерен, клиенты смотрят на блюдце, слушают Насардина, который опытным глазом вглядывается в потеки гущи, и делают вид, что верят ему. Он говорит им о путешествиях, расставаниях и новых встречах, а Пакита тем временем печет блинчики. Он придумывает им чудесное будущее, и в его словах столько искренности и столько поэзии, что каждый гадкий утенок видит себя лебедем. Это будущее, написанное на блюдце из огнеупорного стекла, – дешевка, подделка, обман, скажете вы? Может, и так. Но люди, слушая Насардина, невольно поддаются его чарам – и в них снова оживает надежда. И ничего, что блинчик успел остыть: уходя, они чувствуют, что на сердце стало чуть-чуть теплее.

Пакита смотрит им вслед и просветленно улыбается, если это мужчины, либо раздраженно пожимает плечами, если это женщины, в особенности женщины моложе ее – то есть все чаще и чаще. Она слишком любит своего красавчика и не верит, что можно устоять перед его чарами, когда он бархатными карими глазами смотрит на тебя и горячими руками нежно берет у тебя чашку. Ей кажется, что она видит, как вздрагивают ресницы, блестят глаза, краснеют нарумяненные щеки. И она бросает на возлюбленного уничтожающие взгляды, призывает на головы бесстыдниц все мыслимые несчастья, злобно взбивает венчиком тесто и ворчит почти в полный голос.

– Да навали им хоть ведро этой гущи! Что там можно увидеть, кроме черной бурды?

Пакита боится потерять своего Насара.

Сорок лет она изводит его, устраивает сцены, впивается в него хищным взглядом, едва он поворачивается к ней спиной, опутывает его, словно цепкий плющ, и корчит презрительно-равнодушную гримасу, когда он говорит, что любит ее. А он, старый хитрец, терпит ее капризы, успокаивает, называя глупышкой, прощает ей причуды и странности и с каждым днем обожает все сильнее.

Если бы она могла, то убивала бы всех женщин от пятнадцати до шестидесяти лет, которые подходят к нему на близкое расстояние. Но это зверство было бы совершенно бессмысленным.

Насардин никогда не изменит Паките, ведь он без ума от нее.

* * *

Я все еще лежал на диван-кровати, боясь, что если встану, то могу умереть в каком-нибудь совершенно неподходящем месте моей квартиры. Пакита, красовавшаяся на табурете, точно большой кактус на подставке, не спеша допивала кофе и рассказывала мне последние мировые новости, какими они виделись ей из-за прилавка ее фургончика.

Она любит обсуждать события в мире. Причем определяет их важность по собственным критериям: сплетни, услышанные в парикмахерской, для нее важнее политических потрясений.

Она думает, что «арабская весна» – это туристический сезон, вроде «бабьего лета». Размышляя, куда бы им с Насардином поехать, когда они отойдут от дел (то есть станут совсем бедными и не смогут позволить себе полноценный отпуск), она иногда говорит: «Я бы с удовольствием прокатилась в Европу». И я всерьез подозреваю, что Европа, по ее мнению, – это такая страна. Но заведите с ней разговор о знаменитостях, спросите, кто на ком женился, кто и почему развелся, кто и что себе подтянул и какой хирург провел эту операцию, сколько килограммов пришлось потерять такой-то актрисе, – и она обнаружит глубочайшие познания.

Когда я уйду в лучший мир, мне будет не хватать этих бесед – если допустить, что, при невозможности взять с собой что-то посущественнее, там мы хотя бы сохраняем способность испытывать сожаления.

Кстати об уходе: меня все больше угнетала мысль, что через полчаса Пакита будет присутствовать при моей кончине. Если честно, я предпочел бы умереть в более спокойной обстановке.

Время шло, часы показывали 10:32, а Пакита все сидела и болтала. И вдруг она спросила:

– Знаешь, какой сегодня день?

Я мог бы ответить: «Конечно, знаю: сегодня мой день рождения», потому что на календаре, увы, было 15 февраля. Но я никогда никому не говорил, в какой день родился, чтобы мне не напоминали об этом. И я ответил вопросом на вопрос:

– День рождения Галилея?

– А кто это? Рок-певец?

Я решил не объяснять, кто такой Галилей, поскольку времени на лекции по математике, физике и астрономии уже не оставалось.

И предложил другие варианты:

– День коронации Людвига Третьего Баварского? День поражения Мохаммеда Али в поединке с Леоном Спинксом? Годовщина смерти Нэта Кинга Коула?

– Да нет же, что ты за глупости несешь? Тут дело серьезное!

– День похорон Георга Шестого?

– Да ну тебя!

– Больше ничего в голову не приходит.

– Сегодня день рождения Марисы Беренсон!

– Она не отмечает свой день рождения, я тебе уже говорил об этом.

– Верно, – вздохнула Пакита. Она способна восхищаться другой женщиной, только если эта женщина значительно старше ее либо живет на другом конце света.

Она слезла с табурета, чтобы поставить на стол пустую чашку, и продолжила свою болтовню обо всем и ни о чем (главным образом ни о чем). А я не решался прервать этот поток слов. Я знал: перебьешь Пакиту один раз – считай, целый день пропал. Когда ее перебивают, она теряет нить, а когда теряет нить, то начинает все сначала. Но у меня уже не было в запасе целого дня.

Зная Пакиту, я понимал, что было бы совершенно бесполезно говорить ей:

– Извини, мне надо умереть в одиннадцать ноль-ноль, ты не могла бы оставить меня одного?

В худшем случае она сказала бы:

– О’кей, не вопрос, зайду попозже. Во сколько тебе удобно?

А в лучшем:

– Что ты несешь?

Как объяснить ей, что сегодня утром, разлегшись на кровати в новеньком темном костюме, я готовился умереть, потому что на календаре пятнадцатое февраля, на часах уже почти одиннадцать, а пятнадцатое февраля, одиннадцать ноль-ноль – это день и час моего рождения?

И не просто день рождения, а роковая дата.

– Да? А я и не знала! С днем рождения, зайчик!

Спасибо.

– Давай отпразднуем это вместе с Насаром.

Это было бы затруднительно, поскольку минут через двадцать мне умирать. Извини.

– Так значит, ты в воскресенье не придешь к нам есть блинчики?

Нет, конечно.

– Надо же, какая хрень.

Да, конечно.

Что поделаешь, я не чувствовал себя в силах начать подобный разговор.

Не думайте, будто печальные факты прошлого стали для меня открытием, от которого я впал в депрессию. Напротив, у меня была уйма времени, чтобы осознать и переварить их. Эту семейную сагу мне рассказывали с раннего детства и достаточно часто. Более того: я начал усваивать ее еще в материнском чреве, затем мне добавляли ее по капле в содержимое соски, а позже подмешивали в мясное пюре из баночки; и наконец, я регулярно, почти до двенадцатилетнего возраста, слышал ее от отца, который повторял свой рассказ кстати и некстати.

Да, это так: все мужчины в моей семье (с отцовской стороны, разумеется) родились в 11:00 утра (правда, отец родился в 11:06, но в семье подозревали, что тут какая-то ошибка. Возможно, часы спешили на шесть минут. А может быть, мой дед, надеясь обмануть судьбу, неверно указал в метрике время рождения сына. Надо сказать, что дедушка в день рождения папы был мертвецки пьян, как, впрочем, и накануне, и за два дня до того, и во все предыдущие дни. А также во всю свою последующую, слишком короткую жизнь. Вот почему он не сразу сообразил, что время рождения ребенка надо записать, хотя по логике вещей он должен был об этом догадываться… Но это всего лишь гипотеза, я ничего не могу сказать наверняка).

Мужчины в моей семье рождались в разные дни, но всегда в одно и то же время – 11:00 утра. И, что забавно, все без исключения умерли опять-таки в одиннадцать утра, в день своего тридцатишестилетия, не успев задуть свечки и попробовать торт: одиннадцать утра – неудачное время. Во всяком случае, для десерта.

И в довершение несчастья все они умерли глупейшим образом.

Мой прапрадед, Морван, утонул в собственном биде.

Моего прадеда, Морена, разорвало на мелкие кусочки.

Моего деда, Мориса, лягнул осел. (Я его как сейчас вижу. Не деда – мне не довелось с ним познакомиться, – а осла. Здоровенного мохнатого осла пуатевинской породы, у которого член при эрекции становился размером с небольшой обелиск и который пережил деда на двадцать лет. Нельзя позволять десятилетним мальчикам смотреть на эрекцию у осла. Узнав, что на свете существует нечто подобное, рискуешь на всю жизнь лишиться самоуважения.)

Мой отец, Мори, был убит воздушным шариком, лопнувшим у него в руках.

А сейчас я, последний в роду, дожидаюсь 11 часов утра сегодняшнего дня – момента, когда, согласно семейной традиции, настанет моя очередь отойти в мир иной.

* * *

Когда умер мой отец, мне только что исполнилось двенадцать лет. И я остался совсем один. Мать сбежала давно, вскоре после моего рождения – наверно, ее пугала перспектива тридцать шесть лет смотреть, как подрастает ее обреченный сын, а всю оставшуюся жизнь оплакивать его – будучи вдобавок еще и вдовой. По большому счету я не вправе был обижаться на нее за это.

Надо сказать, мои родители жили не как голубки в гнездышке, а скорее как пауки в банке. По крайней мере, мне так кажется, ибо, сколько я себя помню, отец называл мать не иначе, как «эта», или же (в дополнение к разнообразным характеристикам) «… поганая», всякий раз, когда заговаривал о ней, а это случалось нечасто, главным образом после обеда или ужина, за которым было выпито много вина.

Вообще лексикон у моего отца был богатый и выразительный, и в любых обстоятельствах у него находилось для человека доброе слово. Меня он обычно называл «чертов обалдуй», или «чертов тупица», или «балбес», а себя – «придурок» и «кретин несчастный». По детской наивности я думал, что это общепринятая фигура речи, пока однажды сам не назвал его «придурком» и, без промедления ощутив последствия, не усвоил, что, легко и вдохновенно глумясь над собой, глумление других он пресекал мгновенно.

С годами я понял, что мой отец был подвержен депрессии и жил с мыслью о предстоящей безвременной кончине. В общем, смерть отравила ему жизнь.

* * *

Можно сказать с уверенностью, что в жизни моего отца не было дня, когда бы он не считал, сколько ему осталось, словно приговоренный к смерти в тюремной камере.

Каждый вечер он зачеркивал красным сегодняшнее число на дешевом календаре, который висел у нас на внутренней стороне кухонного шкафа. Это был такой ритуал. Он не пропускал ни одного дня, что бы ни происходило вокруг.

Он не расставался с календарем даже летом, когда мы уезжали на каникулы: наклеивал его на дверцу багажника, чтобы иметь возможность зачеркивать числа стоя. Как подобает мужчине.

И каждый раз, когда мы открывали багажник, Время, не склонное прерывать свой бег, обретало для нас зримый облик, изящно дополненный горным пейзажем или котятами в корзинке.

Отец зачеркивал очередное число без комментариев, молча, сжав губы, глядя в пространство, но словно бы с настороженностью, которая год от года становилась все более явственной.

Накануне своего тридцатишестилетия – я прекрасно это помню – отец, постукивая кончиком ручки по завтрашнему числу, аккуратно обведенному черным, сказал мне:

– Знаешь, Морти, завтрашний день не обещает мне ничего хорошего…

– Почему? – спросил я и, с целью затемнить тот факт, что следующий день, 25 мая, почти наверняка станет для моего отца последним, высказал нелепое предположение: – Ты не любишь свой день рождения?

– М-ммм…

– А я свой обожаю! Я всегда получаю в подарок чего-то неожиданного.

– Не «чего-то неожиданного», а «что-то неожиданное». Черт возьми, Морти, тебе не кажется, что к двенадцати годам ты уже мог бы научиться говорить правильно?

– Вот и у тебя завтра будет какой-нибудь сюрприз! – быстро сказал я, чтобы сменить тему.

Говоря это, я имел в виду портсигар, который смастерил для него своими руками из старой коробки из-под заплаток для велосипедных шин фирмы VELOX – я нашел ее в чулане, перекрасил в кроваво-красный цвет и вывел золотой краской его инициалы: М.Н. То есть Мори Негруполис (мы всегда произносили «Негруполис» вместо «Некрополис». И не следует осуждать нас за это, хотя, как я выяснил впоследствии, одно время фамилия моих предков звучала именно так: «Некрополис». Согласитесь, у семьи, в которой все представители мужского пола отбрасывали коньки на середине дистанции, фамилия Некрополис выглядела бы назойливой тавтологией).

Я повторил наигранно веселым тоном:

– И еще какой замечательный сюрприз! Вот увидишь!

– Этого я и боюсь, – вздохнул отец.

В дальнейшем он смог констатировать, что был совершенно прав.

Я, впрочем, тоже смог в этом убедиться, ибо в 11:01 следующего дня мой покойный родитель уже утратил возможность порадоваться тому, что интуиция не подвела его. Он едва успел полюбоваться чудесным красным портсигаром – и тут же рухнул во весь рост на кафельный пол кухни.

Когда доктору вдвоем с соседом после долгих усилий наконец удалось перевернуть его лицом вверх (а весил он немало), оказалось, портсигар так сильно вдавился ему в лоб, что среди чешуек не успевшей просохнуть кроваво-красной краски можно было четко различить две последние буквы слова VELOX в зеркальном отражении – XO. И вид этих букв, отпечатавшихся на отцовском лбу как на бутылке коньяка шестилетней выдержки, ужаснул меня больше, чем все остальное.

И теперь коробки с заплатками для велосипедных шин и бутылки с выдержанными винами внушают мне панический страх – к счастью, подобные фобии не так осложняют жизнь, как страх, вызываемый голубями или любителями бегать трусцой.

* * *

Итак, мой отец Мори, сын Мориса, внук Морена и правнук Морвана, покинул этот мир… В их роду все мальчики (по одному в каждом поколении) не только обречены на раннюю смерть, словно зараженные чумой крестьяне в Средние века, но еще и получают имена, начинающиеся на «Мор», в то время как имена их сестер (если таковые появляются на свет) всегда начинаются на «Жи».

Когда-то давно, в незапамятные времена, один из моих предков, по-видимому большой остряк, придумал забаву: подбирать своим детям имена по определенному принципу.

Мор, Жи… Мор. Жизнь. Ха-ха-ха!

Ну очень смешно. Обхохочешься.

Возможно, своей шуткой он, сам того не желая, предопределил нашу судьбу: какой-то злой дух услышал его и решил уменьшить продолжительность жизни у всех мужчин нашего рода, одновременно увеличив ее у женщин: все наши родственницы доживают минимум до девяноста восьми лет. А Жизель, сестра моей прабабушки, скончалась в сто четыре.

Так или иначе, но с тех пор это стало у нас семейной традицией. А семейные традиции, сколь бы они ни были удручающими, надлежит блюсти. Поэтому у меня в роду были Жизели и Жиллианы, одна Жислена, одна Жискарда, целый букет Жинетт и две или три Жильберты, а с другой стороны – Мордриерны, Морисы, Морганы, Морваны, Мори и один-единственный Мортимер, он же Морти, иначе говоря, я сам.

Мне кажется, что имя Мортимер звучит властно и четко, как приказ.

Ну давай же, Морти, умирай!

Еще немного – и приказ будет выполнен.

О бессоннице у шиншилл и о последствиях, какие, к несчастью, она иногда вызывает

В день смерти отца его старшая сестра, тетя Жизель, к полудню явилась за мной – ее даже не пришлось вызывать. Я ждал ее в передней, чинно сидя на чемодане, который отец заботливо уложил для меня накануне. Тетушка утерла набежавшую слезу, крепко сжала меня в объятиях, и мы ближайшим поездом поехали к ней. В предвидении рокового события она заблаговременно приготовила для меня комнату. Мы не присутствовали на похоронах – тетя считала, что я еще не дорос до таких развлечений, а она, со своей стороны, повидала их больше чем достаточно.

Тетя была женщина грустная, хоть и упитанная, что опровергало все известные стереотипы о цветущих, вечно жизнерадостных толстяках. Она одевалась в бежевое, выглядела старше своих лет, ела очень немного и часто вздыхала.

Воспитательницей она была разумной и уравновешенной, если не считать кое-каких устойчивых фобий и суеверий.

Я не мог одеваться в красное – чтобы не пораниться, в черное – чтобы не пришлось носить траур, в зеленое – чтобы случайно не съесть отраву, в коричневое – чтобы не провалиться под землю, в синее – чтобы не утонуть, в белое – чтобы не попасть под лавину, не мог носить галстук – чтобы не умереть на виселице (впрочем, этот запрет я соблюдал с большей готовностью, чем остальные), а также одежду в продольную (смерть за решеткой) и поперечную (гибель в зыбучих песках) полоску, с застежкой-молнией (смерть от удара током), с высоким вязаным воротником (удушение) и отложным воротничком (смерть на гильотине).

Шерстяные свитера я тоже не мог носить – у тети на них была аллергия.

А в остальном я имел право одеваться, как хочу, то есть в нелепые лавсановые брюки (о джинсах нельзя было и заикнуться – они ведь синие), синтетические джемпера с V-образным вырезом и пиджаки на пуговицах: все в серо-бежевых тонах.

Кроме того, мне было категорически запрещено произносить слово «февраль», ибо на этот роковой месяц приходился день моего рождения, а также все остальные слова, начинающиеся на «фев». Правда, поскольку я не знал (и до сих пор не знаю) ни одного слова на «фев», запрета я ни разу не нарушил. После января на нашем календаре наступал безымянный месяц, который мы обозначали так называемыми «воздушными кавычками», а за ним наступал «ну наконец-то март!», ибо в устах тетушки слову «март» всегда предшествовало восклицание «ну наконец-то!», произносимое с безмерным облегчением; при этом она выразительно глядела на меня, а я каждый раз задумывался о своей роковой участи, хотя мы оба знали, что в ближайшие два десятка лет мне ничто не угрожает.

После того как дед, отец и брат тети Жисмонды до срока покинули сей бренный мир, она решила: на мужчин полагаться нельзя. И сколько ни объясняли ей, что большинство мужчин – за пределами нашей семьи – не умирают в день рождения вообще и в тридцать шестой день рождения в частности, она оставалась при своем мнении. Тетя избегала мужского общества как только могла, и в результате единственной привязанностью ее жизни был Бальтазар, ожиревший и агрессивный самец шиншиллы, который днем спал, а ночью буйствовал, и вдобавок при малейшей возможности пытался нас укусить.

Просто удивительно, какие непристойные шутки выкидывает жизнь: Бальтазару, подобно всем самцам в нашей семье, суждено было умереть внезапно и нелепо. Он завел привычку ночью разгуливать по кухне и, не зная, куда деваться от скуки, обгрызать ножки стульев. Обычно он при первых проблесках зари возвращался к себе и укладывался спать в свое гнездо – небольшую птичью клетку, набитую рваными газетами и распространявшую едкий запах нашатырного спирта. Но иногда он весь день глаз не мог сомкнуть, или, иначе говоря, мучился бессонницей. Случалось, во время ужина мы вдруг замечали его под буфетом или за дверью: притаился в засаде, шерсть дыбом, глаза ввалились. Поняв, что его обнаружили, он тут же несся со всех четырех ног в свою громадную клетку.

Однажды вечером тетя Жисмонда пошла после работы в магазин и вернулась с большим запасом продуктов. Толкнула входную дверь и, войдя в прихожую, не поставила, а скорее уронила тяжелую сумку на пол. Стук, с которым сумка коснулась пола, показался ей каким-то приглушенным.

Мы уложили расплющенного бездыханного Бальтазара в его провонявшее мочой гнездо и выкинули в мусорный бак, ибо тетя Жисмонда жила в пятиэтажном доме, и у нее не было ни сада, ни огорода.

Тетя горько оплакивала Бальтазара, хотя он никогда не выказывал к ней особой нежности. Но когда долго живешь в пустыне, готов полюбить первый выросший на песке кактус.

Последний из могикан (лирическое отступление)

После смерти отца я продолжил его дело, как другие продолжают семейную коммерцию: хочешь или нет, но это твоя судьба, и тут ничего не поделаешь. Я был следующим по списку, знал день и час, когда меня вызовут. Никаких неожиданностей не будет: я, как последний дурак, уйду из жизни ровно в тридцать шесть лет (минус пара-тройка мгновений), так и не успев отведать именинного торта (кому взбредет в голову есть торт в 11 утра?) и даже задуть на нем свечки.

В общем, мои перспективы выглядели не слишком обещающе. И все же, как ни странно, было время, когда я видел в своем положении некоторые преимущества. Звучит глупо, но тем не менее: если точно знаешь, что умрешь в тридцать шесть лет, то в более раннем возрасте можно пойти на любой, даже самый отчаянный риск – ведь выживание гарантировано. Разве это не удача?

Поскольку смерть неминуемо постигнет меня в тридцать шесть лет, значит, до тридцати шести я бессмертен.

Я часто искушал дьявола, чтобы проверить правильность своей теории. Карабкался по скалам, взяв бельевую веревку или широкую резинку вместо страховочного троса, прыгал с балкона квартиры одного из моих тогдашних приятелей с большим зонтом от солнца вместо парашюта, укладывался на дно городского бассейна и задерживал дыхание. (Нет ничего проще: вы теряете сознание, штатный спасатель бассейна бросается в воду, вытаскивает вас и швыряет на пол, как большую губку, сначала с размаху хлопает по щекам, чтобы привести в чувство, потом делает искусственное дыхание, изо всех сил нажимая на грудь; потом рот в рот, и в итоге, когда вы приходите в себя, щеки у вас горят, грудь – один сплошной синяк, и вы ясно осознаете, что с этого дня, едва взглянув на пухлые, сочные губы и тюленьи усы спасателя, всякий раз будете краснеть до корней волос.)

Пролетели беззаботные годы, годы заслуженных наказаний и бесчисленных швов, которые мне накладывали специалисты в различных службах экстренной помощи: я созрел. Именно это происходит с людьми и плодами, находящимися в процессе старения.

Я выбросил из головы всякую чушь и начал размышлять по-взрослому.

И попытался расшифровать зловещий знак, которым пометила меня судьба. Так сказать, рассмотрел его под лупой. Нет, это не проклятие: я слишком рационально устроен, чтобы верить в подобные вещи. Разговоры о карме, гороскопах, сглазе вызывают у меня смех, как вообще любые теории, отдающие мистикой. У этих внезапных смертей, говорил я себе, наверняка есть логическое объяснение, надо только вникнуть глубже. Проанализировать факты, выстроить их в должном порядке – и тогда все явится в истинном свете, станет ясным и понятным.

Итак, первое: ранняя смерть в нашей семье постигала только мужчин. А все мужчины нашей семьи кроме моего отца и меня, не выделяющихся ничем особенным, – отличались ярко выраженной склонностью к выпивке. Это значительно увеличивало вероятность несчастного случая и безвременной кончины.

Но сколько бы я ни убеждал себя, что злой рок существует только в сказках, факт оставался фактом: мой отец, не прикасавшийся к спиртному, умер так же, как остальные, – нелепой смертью и точно в предсказанное время.

Хоть я и не большой любитель психологии, но однажды все же рискнул залезть в дебри психогенеалогии – эта наука тогда только появилась, однако перед ней уже открывались радужные перспективы, как перед всеми, кто берется отвечать на вопросы, не имеющие ответов.

Могло ли случиться так, что смерть одного-единственного из моих предков повлияла на судьбу мужского потомства во всех последующих поколениях? Допустим, механизм этого воздействия оставался неясным, но сила его была такова, что в день Д, в час Ч, в минуту М, с точностью до секунды все мои предки по мужской линии нелепейшим образом и с полной безропотностью расставались с жизнью. Неужели злополучие – наследственная черта, как, например, лопоухость? Значит, существует особый ген неудачи? Летальная аллель невезенья? Хромосома непрухи?

Я был твердо убежден в обратном, но от этой убежденности мне становилось грустно и одиноко, ведь поклонников мистики и всевозможных суеверий вокруг нас – как грязи, и зараза от них распространяется со скоростью, какой позавидовал бы любой вирус. Стоило одному из гостей в конце ужина заговорить таинственным голосом о фамильных привидениях и необъяснимых совпадениях, как сосед по столу тут же начинал тебе жаловаться на свой электробытовой полтергейст. Каково мне было выслушивать эти байки, твердо зная, что моя собственная история наверняка способна затмить их все? Но я не мог ее озвучить меня приняли бы за психа. Бывают признания, после которых люди мгновенно – быстрее, чем успевают произнести слово «кретин», – теряют к вам доверие.

Попробуйте-ка намекнуть знакомым, что вы беседуете с комнатными растениями, и они зацветают, что во сне вам является бабушка и предупреждает о грозящих неприятностях, что вы с точностью до грамма знаете свой вес до того, как встанете на весы, или похвалиться другими неординарными способностями – и вас сразу наградят ярлыком «чокнутый», наряду с поклонниками столоверчения или адептами секты Летающего макаронного монстра.

Но факты – вещь упрямая. Сохранились документы – свидетельства о рождении и смерти, в которых зафиксированы точные даты. Плюс старые фотоальбомы с портретами еще нестарых мужчин с черной ленточкой в правом нижнем углу. Но на мне эта печальная сага должна наконец оборваться. Я единственный ныне живущий отпрыск нашего злополучного рода, и у меня нет сына. Я последний из могикан. The last one. И это мой сознательный выбор.

В день восемнадцатилетия, то есть ровно на середине жизни, я решил: детей у меня не будет. Никогда. Как бы ни сложились обстоятельства, я ни за что не женюсь и не заведу любовницу, которая могла бы от меня родить. Зачем? Чтобы она овдовела, а ребенок рос сиротой? Нет уж, хватит! К черту злой рок! Долой невезенье! На помойку, в утиль!

Никто не получит от меня в наследство родовое проклятие.

С моей стороны это было благородно и великодушно. Я растрогался, на глазах от жалости к себе (я знал, что унесу тайну с собой в могилу) выступили слезы. Гости, подняв бокалы, кричали мне: «Речь! Скажи речь!» Я влез на стол и потребовал тишины. Заявление, которое я собирался сделать, требовало серьезности и спокойной сосредоточенности. Перед лицом друзей я принял торжественный обет: навсегда остаться холостяком. Буду жить один, поклялся я. И под громкое «Ура!» добавил упавшим голосом: «Один как собака».

После чего разрыдался в объятиях своей тогдашней подружки, которая повела меня в дальнюю комнату утешаться.

* * *

– Ты меня слушаешь? От неожиданности я вздрогнул. Оказывается, я успел задремать. Пакита вздохнула:

– Нет, ты меня не слушал.

И продолжала:

– Я тебя спрашивала, что это за конверт на столе. Ты теперь нам письма пишешь? Открыть можно? – Потом откроешь, – пробурчал я. – Который час?

– Ну, где-то около одиннадцати…

Пакита заслоняла от меня часы. Я знаком велел ей сделать шаг в сторону. Но она не шелохнулась, и тогда я заорал:

– УЙДИ ОТТУДА! БЫСТРО!

Она испуганно отскочила назад:

– Что такое? Что там? Паук? Он на меня прыгнул?

И принялась хлопать себя по макушке и по затылку, приплясывая на месте и взвизгивая от ужаса. Я взглянул на циферблат: 10 часов 58 минут. Я проспал последние минуты своей жизни – а чего еще ждать от такого идиота?

– Где паук? ГДЕ ПАУК?

Пакита все орала. Стрелка часов передвинулась и теперь показывала 10 часов 59 минут. Итак, все кончено. Я хотел было встать и крепко обнять Пакиту, заранее прося прощения за хлопоты, которые не замедлят воспоследовать, но внезапно мой взор заволокло сверкающей белой пеленой; в голове еще успела промелькнуть быстрая, как молния, но куда менее отчетливая мысль: «Вон оно значит как!» и «Вот зараза…».

* * *

Смерть – совсем не такая, как мы думаем. Она даже не вызывает неприятных ощущений. Кроме, пожалуй, легкого разочарования. Что-то вроде: «И это все?» Тебе не жарко, не холодно – ты вообще ничего не чувствуешь.

Ни боли, ни мучений – просто колышешься в пространстве.

А я-то готовился, волновался. Получается, совершенно зря. Если честно, я ожидал большего. Жаль, что не смогу поделиться впечатлениями с живыми. Глупо всю жизнь беспокоиться из-за такого пустяка. Ведь это простая формальность, как проход через таможенный контроль до принятия чрезвычайных мер по борьбе с терроризмом. Подошел к посадочному терминалу – и готово дело. Никто тебя не обыскивает, не задает каверзных вопросов. Багаж тебе без надобности. Заходи такой, как есть. Верно сказал Шекспир: «Всечасно в смертной муке умирать внезапной смерти мы предпочитаем»[1]. И такое приходится наблюдать сплошь и рядом. К сожалению.

Не могу в точности описать, как я это себе представлял, но я не возражал бы, если бы все оказалось чуточку эффектнее. Ангелы, трубящие в трубы? Покойные родственники, собравшиеся в полном составе поздравить меня с днем рождения?

Или даже сам Господь Бог, why not?

Но нет. Ничего, никого. Я будто запеленут в плотный кокон из ваты. Впрочем, есть одно немного странное ощущение. До меня словно бы доносится женский голос – далекий, слабый, невнятный.

Голос приближается, звучит все громче и явственней.

Теперь этот голос орет мне прямо в ухо:

– ДУРАК! ТЫ МЕНЯ НАПУГАЛ!!!

От смерти никакого толку

– Дурак, ты меня напугал! Пакита с упреком смотрит на меня. Я хочу успокоить ее, уже открываю рот, чтобы произнести бесцветным голосом: «Не волнуйся, со мной все в порядке», но тут она сердито выдыхает: «Ффу-у!» – и говорит:

– Я подумала, на мне паук сидит! С перепугу заорала как резаная! А все из-за тебя!

Затем продолжает:

– Ладно, пойду я. А тебе пора вставать, ты так не думаешь?

И наконец, не подозревая, какой мрачной иронией пронизаны ее слова, восклицает:

– Давай-давай! Нечего валяться трупом!

Она все еще стоит передо мной и застит горизонт. Мне смутно вспоминается: надо кое-что проверить, но что именно?.. Вылетело из памяти. А ведь я это помнил, еще какое-то время назад… Время…

ВРЕМЯ!!!

Пакита делает шаг в сторону, и я вижу циферблат часов на стене кухни.

11 часов 04 минуты.

Не может быть.

Эти часы идут безупречно, как куранты на башне, не спешат и не опаздывают, они показывают время с абсолютной точностью, секунда в секунду.

Я боюсь пошевелиться. Если я шевельнусь, наверняка произойдет что-то ужасное. Я застрял в трещине во времени, и смерть дала сбой, но в ближайшие секунды неисправность будет устранена, движение восстановлено. И я замираю, задерживаю дыхание. Дышать? А зачем?

Минутная стрелка сдвинулась еще на деление. На часах 11 часов 05 минут.

– Ну, с нервами у тебя сегодня полный порядок! – хихикнув, замечает Пакита.

А затем:

– Я пошла. Насар будет волноваться, и мне еще тесто надо поставить.

Затем:

– Зайдешь сегодня? Насар сердится, говорит, он тебя две недели не видел, а то и больше.

И наконец:

– Ну, зайчик, давай чмокнемся на прощанье.

Пакита наклоняется, чтобы запечатлеть на моей щеке материнский поцелуй, на часах 11 часов 06 минут, и я делаю нечто непривычное для себя: сажусь, обхватываю Пакиту за талию, изо всех сил прижимаюсь к ней, зарываюсь носом в ложбинку между ее грудями и реву белугой.

* * *

– Ну-ну, зайчик, что у тебя стряслось? Любовная драма?

Пакита не пытается извлечь мой нос из ложбинки между своими грудями. Она поняла: происходит что-то очень серьезное, я потерял голову, не знаю, как жить дальше, и нуждаюсь в ласке и утешении. В ее представлении девчонки с окраины это может означать только одно: любовную драму. Что еще заставило бы Пакиту так горько плакать?

Я отрицательно качаю головой, насколько это позволяет ограниченное пространство, которым я располагаю.

Встревоженная чуть сильнее, она решается затронуть более неприятную тему:

– Проблемы со здоровьем?

Таких проблем у меня точно нет! Напротив, я полон жизни. Я опять качаю головой и пользуюсь этим, чтобы вобрать чуточку воздуха левой ноздрей. Глупо было бы сейчас умереть от удушья.

– Кто-то из близких заболел?

Опять мимо.

Вдох правой ноздрей.

Поразмыслив, Пакита пробует зайти с другой стороны.

– У тебя неприятности? Если да, так и скажи!

Я не отвечаю. Ее голос звучит более настойчиво и более тревожно:

– Ты не наделал глупостей, по крайней мере?

В семье, из которой происходит Пакита, мужчины не плачут, кроме разве что особых случаев, а именно (в убывающем порядке): смерть матери, отца, сына, смерть одного из приятелей, смерть жены или дочери, осуждение на двадцать пять лет тюрьмы без права досрочного освобождения.

Пакита не унимается:

– Ты чего-то натворил? Боже мой, я так и знала!

Я даю понять, что нет, высвобождаю нос из тугого корсажа Пакиты, делаю глубокий вдох и на выдохе произношу:

– Нет. Но я все еще здесь.

Пакита поправляет бюстгальтер и аккуратно укладывает груди, выравнивая линию сосков.

И с печалью добавляет:

– Ну так и я тоже здесь. Я даже здесь родилась, представь себе! Что поделаешь, бывает и хуже.

– Нет, я здесь… Здесь!

Вдруг на меня нападает нервный смех, похожий на истерику.

– Я живой, понимаешь?! – восклицаю я. ЖИВОЙ!

Я пытаюсь совладать с собой, но у меня ничего не получается. Я издаю какое-то судорожное кудахтанье, смеюсь и плачу одновременно, из носа у меня текут сопли, мне плохо, я икаю, всхлипываю и весь дрожу. Пакита минуту-две смотрит на меня с легким беспокойством, а затем, покачав головой, произносит:

– Если сам не знаешь, что с тобой, пошли к нам. Расскажешь все Насару.

Она похлопывает меня по плечу, ласково ерошит волосы, окидывает взглядом мой парадный костюм и добавляет:

– Можешь идти как есть, это не имеет значения.

Затем, порывшись в платяном шкафу:

– На улице холодно! Пожалуй, лучше надеть куртку.

Она одевает меня, как малого ребенка, обертывает шею шарфом, завязывает его тугим узлом. Накидывает свою шубку из пантеры цвета морской волны, берет сумочку и выходит.

Я покорно тащусь за ней, не в состоянии самостоятельно думать или действовать, трясясь от хохота, в ярко-зеленой зимней куртке, обмотанный толстым шарфом, в кедах и воскресном костюме, в веселеньких носочках с медвежатами и с глазами полными слез.

* * *

Пахнет блинчиками.

Пакита хлопочет у плиты. Выливает тесто на сковороду, красивым круговым движением разглаживает его лопаточкой, дает поджариться с обеих сторон, посыпает сахаром и дробленым грецким орехом.

– Вот, прошу! Удачного вам дня!

Протягивая сдачу, она улыбается. Затем готовит еще один блинчик, не жалея сливочного масла, сахара и взбитых сливок, складывает вчетверо и подносит мне на белой бумажной салфетке: от блинчика пышет жаром.

– Осторожно, зайчик! Он горячий!

Все еще обалдевший, я сажусь возле грузовичка, припаркованного под облетевшими платанами напротив лицея имени Мистраля, на один из двух стульев для клиентов и принимаюсь откусывать от блинчика маленькие, обжигающие язык кусочки.

На меня то и дело накатывают приступы неудержимого смеха.

Когда мы пришли, Пакита со всей тактичностью, на какую способна, завела с Насардином секретный разговор. По ее жестам я понял, что речь идет обо мне и моем поведении, которое вызывает у нее беспокойство. Очевидно, она ждет, что он вмешается и поможет, ведь он мужчина – иначе говоря, Бог, – и знает, что делать. Но Насардин, в совершенстве овладевший искусством пассивного сопротивления, делает только то и тогда, что и когда ему хочется. В данный момент он сидит на водительском месте и читает газету. Пакита шумно вздыхает, прочищает горло и изображает целую пантомиму, пытаясь привлечь его внимание. Пристальный взгляд гипнотизера («Ты поговоришь с ним или нет?»), поднятые брови («Ну, и чего ты ждешь?»), недовольная гримаса, возмущенное покачивание головой («Уф! Ну честное слово! Честное слово!»).

Насардина это не волнует. Его вообще никогда и ничто не волнует. Время от времени он бросает на меня быстрый взгляд поверх газеты. И похоже, то, что он видит, не вызывает у него большого беспокойства.

У Пакиты лопается терпение, и она принимается ругать мужа. Раз он не хочет со мной поговорить, пусть сделает хоть что-нибудь полезное.

– Ты сходишь наконец за яйцами? Уже без четверти, скоро в лицее закончатся уроки.

Насардин кивает в знак согласия, но продолжает чтение.

Пакита, заняв свое место за прилавком, пыхтит от негодования.

– Предупреждаю, я останусь без теста.

Это серьезное предупреждение.

Он откладывает газету, неторопливо встает, берет сумку, вылезает из фургона и мимоходом бросает мне:

– Вернусь – сварю тебе кофейку! Я вроде должен с тобой поговорить, типа ты не в порядке.

И, подмигнув, добавляет:

– Надо идти, не то влетит от хозяйки.

Насардин направляется за провизией в мини-маркет, это недалеко, на бульваре.

Пакита кричит ему вслед:

– Только бери крупные, слышишь, а не такие, как в прошлый раз! И заодно масла еще возьми! И не пропадай надолго, сделай милость!

Насардин, не оборачиваясь, поднимает руку, что означает: он понял. Затем удаляется своим размеренным шагом, с сумкой через плечо, засунув руки в карманы.

Одна из преподавательниц лицея, пожелавшая перекусить перед началом своего урока, заказала себе блинчик с сахаром и ест его, стоя перед фургоном. Я ее знаю в лицо. Время от времени она поглядывает на меня, но тактично, без назойливости.

Я с улыбкой говорю ей:

– Я жив!

В ответ она робко кивает, улыбаясь мне милой, но несколько принужденной улыбкой.

Соседний стул свободен, я хлопаю ладонью по сиденью, приглашая ее сесть. Она полушепотом произносит: «Нет, спасибо, мне и так удобно» – и сопровождает свой отказ легким, испуганным движением руки.

Я не настаиваю, я ее понимаю. Я сейчас тоже не сел бы рядом со мной. Наверно, у меня вид полного психа, когда я сижу вот так и смеюсь себе под нос, упакованный в старую зимнюю куртку, в носках с мишками и в строгом костюме новобрачного.

Я представил себе это зрелище и от смеха поперхнулся куском блинчика.

* * *

Насардин возвращается через пять минут.

– Не очень-то ты торопился, – холодно замечает Пакита, по мнению которой кассирша мини-маркета более привлекательна, чем это допустимо.

Насардин отвечает благодушной улыбкой. Проходя сзади, он прижимается к Паките и щупает ее за выпуклое бедро. Для виду она протестует:

– Ну вот еще! Нашел время!

Но чувствуется, что она довольна.

Поставив коробки с яйцами на нижние полки шкафа, Насардин радостно потирает руки. Наконец-то можно будет приступить к важному делу! Он достает алюминиевую кастрюльку, всю во вмятинах, как походная фляжка скаута, наполняет ее водой, кое-как пристраивает на конфорку газовой плиты и весело произносит:

– Сказано – сделано!

Через пять секунд у нас начинает щипать в носу от запаха горелого кофе. Насардин достает три чашки и выходит с кастрюлькой из фургона: он не любит обслуживать клиентов, глядя на них сверху вниз.

Первую чашку он подает даме из лицея, которая его об этом не просила:

– Вот, мадам Морель! Попробуйте и оцените!

– Ну еще бы… – насмешливо цедит сквозь зубы Пакита.

Насардин притворяется, что не слышит. Он подходит ко мне с чашкой в одной руке и кастрюлькой в другой. Смотрит на даму из лицея, которая снова и снова дует на темную, вязкую, точно грязь, жидкость у себя в чашке. С лучезарной улыбкой он повторяет:

– Попробуйте и оцените!

Мадам Морель попробовала.

Мадам Морель оценила.

Пакита заранее трясется от смеха.

– Ну как? – спрашивает Насардин. Наливая кофе, он не сводит глаз с клиентки, поэтому есть большая вероятность, что обжигающая жидкость вместо чашки попадет мне на колени. – Что, обманул я вас?

– Хммм… – с полным ртом бурчит бедная женщина.

Пакита заговорщически подмигивает ей, а та изо всех сил пытается сдержать смех. Но безуспешно. Мадам Морель разражается диким хохотом, разбрызгивая кофе во все стороны. Пакита в восторге.

Пока на меня никто не смотрит, я быстро выливаю кофе под стоящий сзади платан.

У Насардина вытягивается лицо, и, скрестив на груди руки, он произносит:

– Ничего вы не понимаете!

Потом оборачивается ко мне, призывая меня в свидетели:

– Прав я или нет? Они ведь ничего не понимают, верно?

Вместо ответа я с чарующе невинной улыбкой показываю ему пустую чашку. Насардин смотрит на чашку, затем устремляет на меня полный благодарности взгляд, а я чувствую себя подлейшим из предателей.

Указав движением подбородка на девчонок, Насардин назло им отхлебывает кофе – и проглатывает с видимым усилием. Этим он только обостряет ситуацию. Пакита уже не сдерживается, она визжит от хохота и стискивает колени: «Ой, я сейчас описаюсь!» Мадам Морель держится за бока и стонет: «Перестаньте! Перестаньте!»

Насардин хмурится, качает головой, а затем решительно кивает в знак одобрения того, что он собирается сказать:

– Видишь ли, настоящий кофе – это напиток не для баб.

Тра-ля-ля

– Зайчик, мы и так видим, что ты живой, не надо больше это повторять, ладно?!

Два школьника, ожидающие заказанных блинчиков, украдкой поглядывают на меня, толкают друг друга плечом и перешептываются. Пакита подмигивает им, давая понять: не пугайтесь, все в порядке. Они забирают свои блинчики и уходят с глумливым хохотом. А мне плевать.

Мне плевать – мне плевать – мне плевать мне плевать.

Сейчас без десяти три, вот уже несколько минут я смеюсь себе под нос и не могу остановиться. И повторяю с разными интонациями, что я живой. Я готов распевать на самые разные мотивы: «Тра-ля-ля, а я живой!» Я мог бы даже издать при этом ликующий звериный рев, если бы не был так хорошо воспитан.

Хотя при чем тут воспитание? И я реву:

– Я ЖИВО-О-ОЙ!

Напротив, у ограды лицея, раздается взрыв хохота. Там собралась орава подростков, которые потешаются над моей счастливой физиономией, над тем, как я разговариваю сам с собой, над моей старой зимней курткой в стиле кинокомедии «Загорелые на лыжах».

Пакита откашливается. И беспомощно смотрит на Насардина. Не знаю, чего она от него ждет, да он, похоже, и сам не знает, поскольку в данный момент всецело поглощен чтением путеводителя по Лиссабону, и вернуть его назад не представляется возможным. Пакита меняет тактику.

– А хочешь, я тебе сделаю еще один блинчик?

Я отрицательно качаю головой. Пакита закармливает меня, чтобы успокоить: наверно, рассчитывает, что балласт вернет мне остойчивость. Я уже доедаю третий блинчик, если так будет продолжаться, меня стошнит.

– Правда не хочешь? Может, с сыровяленой ветчиной и сыром, для разнообразия?

– Ты что, убить меня хочешь?

Зря я это сказал. На меня снова нападает смех.

– Все, с меня хватит, – говорит Пакита.

* * *

18 часов 05 минут.

Неудержимый смех у меня прекратился где-то полчаса назад, но короткие приступы еще случаются.

Пакита и Насардин, не вполне уверенные, что со мной уже все в порядке, пригласили меня на ужин (это очень кстати, ведь в моем холодильнике пустыня, даже «травяные шары» не катаются – при одном воспоминании о них у меня начинается очередной приступ…).

Поднялся ветер, и стало очень холодно. После того как лицей покинут припозднившиеся ученики и преподаватели, не найдется ни одного сумасшедшего, который в морозный февральский вечер рискнет показаться на улице только ради того, чтобы полакомиться блинчиком, даже знаменитым фирменным изделием Пакиты под названием «Любимчик» (с медом, грецкими орехами, козьим сыром, итальянской ветчиной, инжировым вареньем и изюмом, вымоченным в роме).

В 18 часов 15 минут Пакита выключила плиту и убрала меню, которое Насардин написал восточной вязью на большом листе фанеры. Потом опустила решетку и, хлопнув в ладоши, произнесла с плохо скрываемой гордостью:

– А теперь пошли к нам!

Ибо вот уже три недели, как у Насара и Пакиты наконец-то появился свой дом, в двадцати километрах отсюда. Маленький домик, на который они копили всю жизнь, трудясь как муравьи и сберегая каждый грош.

Домик обошелся недорого, прежний хозяин оказался сговорчивым. Возможно, потому, что при разливе реки местность регулярно затапливает. Но когда я сказал об этом Насардину, он философски заметил:

– Сын мой, в этой жизни приходится делать выбор. Либо ты остаешься в городской квартире, смотришь на бетонные стены и слушаешь грохот машин на перекрестке, либо уезжаешь за город: там у тебя четыре комнаты, свой садик и вид на реку. Может, случится наводнение, а может, и нет, посмотрим. Что предначертано, то и будет. Мактуб!

– Да, но если наводнение случится?

– Там вода доходит только до этих пор, – сказал он, показывая на свое колено.

– Да, но если вдруг она поднимется выше, Насар?

– Ничего страшного, сынок. Мы водонепроницаемые.

Негроппо, Негруполис, Некрополис

18 часов 45 минут. На улице давно стемнело. В феврале дни короткие. Я не жалуюсь, просто рассчитывал, что сегодняшний день будет еще короче.

Пакита сидит справа, Насардин за рулем, а я на среднем сиденье, словно младенец Христос между волом и ослом.

Мы уже недалеко от их нового жилья.

– Этого только не хватало!..

Насардин качает головой, не отрывая взгляд от дороги. Пакита ошарашена.

Я только что в общих чертах поведал им историю своей семьи.

– Почему ты нам раньше не рассказывал? спрашивает Пакита.

Чувствуется, что она немного обижена.

– А ты бы мне поверила, если бы я рассказал?

– Конечно нет, ведь это уму непостижимо!

– А сейчас веришь?

– Конечно не…

– …Ты наш друг, – перебивает ее Насардин.

В переводе с насардинского это означает: «Друг не может лгать своим друзьям. Раз ты так говоришь, стало быть, так оно и есть».

– Тогда почему ты не умер? – спрашивает Пакита.

Но тут же спохватывается:

– Мы так рады за тебя!

И снова:

– А все-таки, почему ты не умер?

Понятия не имею.

Пакита пытается меня утешить:

– Может, еще умрешь? Может, просто задержка произошла?

Словно речь идет о поезде, который я встречаю и который опаздывает.

Она не унимается:

– Так у тебя нет никаких предположений насчет того, почему ты не умер?

Нет. Никаких.

Сколько раз я задавал себе этот вопрос в перерывах между двумя приступами неудержимого смеха, но так и не нашел ответа. Сегодня в 11 часов утра я должен был умереть, однако я все еще жив – и больше мне сказать нечего.

Насардин, прищелкнув языком, произносит:

– Ты ведь знаешь, Морти, я не сомневаюсь в твоих словах, ты это знаешь, да? Но… ты уверен? Все мужчины в вашей семье, все до единого?..

– …Да, все. И так было с самого начала нашей семейной истории. Я достаточно покопался в этом, ты уж поверь. Знаю своих далеких предков лучше, чем собственный номер телефона.

Это чистая правда. Если живешь под дамокловым мечом, рано или поздно обязательно спросишь себя: что за кретин выковал этот меч? Несколько лет назад я предпринял серьезное расследование. Изучил различные сайты по генеалогии, сопоставил данные и в итоге нашел самое раннее упоминание о нашей семье, датированное 1623 годом. Результат делал мне честь – впрочем, я занимался этим в рабочее время, что было не совсем честно. Как мне удалось установить, в те далекие времена в Анжу жил некий Мордиерн-Анри-Деодат Некрополис, супруг Жанны-Огюстины Драпье, которая родила ему сына по имени Мордерик-Анри-Этьен и дочь по имени Жильберта-Мари-Роза. Заметьте, наша фамилия писалась именно так: Некрополис, и это, скорее всего, доказывает, что Судьба уже тогда начала с нами свою игру.

Поскольку Насардин и Пакита не вполне поняли, при чем тут написание фамилии, пришлось прочесть им небольшую лекцию.

– Вообще-то фамилии редко остаются неизменными в течение столетий. Кого-то всегда окликают только по имени, и оно в итоге превращается в фамилию, у другого новая фамилия образуется от названия его родной деревни, или от названия его ремесла, или от прозвища, данного за физический изъян или моральное уродство.

– Ну надо же! Как много ты знаешь! – восхищается Пакита.

Действительно, в данной области мне удалось приобрести кое-какие познания. Но у меня был мощный стимул, и это все объясняет.

– Возможно, моего прародителя изначально звали Негруполис, но потом, всего за несколько десятилетий, звучание его фамилии изменилось. Не исключено, что причиной стала глупая шутка какого-нибудь местного острослова: «Подумать только, все эти Негруполисы и до сорока не доживают, мрут как мухи! Не семья, а один сплошной некрополь! Хи-хи-хи!»

В этой жизни нам слишком часто приходится зависеть от дураков.

Как бы то ни было, я могу точно сказать: мой далекий предок Мордиерн и его дети носили фамилию Некрополис. Однако во время революции звучание и написание нашей фамилии изменились. Почему? Очевидно, немалую роль в этом сыграли хаос и неразбериха, царившие тогда в стране. В документах зафиксировано появление на свет близнецов, Морвана-Плювиоза Негруполиса и его сестры Жизель-Санкюлотины, и проставлены имена их родителей, гражданина Морлуи-Марата Негруполиса и гражданки Прериаль-Эглантины, урожденной Буше.

Наверно, Морлуи и Прериаль достаточно натерпелись от шутников и острословов из-за своих нелепых имен, и выслушивать насмешки еще и над фамилией было выше их сил. Вот они и решили одним махом покончить с этим безобразием.

Такое радикальное решение – одним махом покончить с кем-то или с чем-то – в те годы было весьма популярно.

– Слушай-ка… – не унимается Насардин. Я тебе, конечно, верю. Клянусь, что верю. Но… но все-таки!

Я его понимаю. Но он не прав. Я могу документально подтвердить все, что говорю, показать письма, назвать имена и даты, уточнить обстоятельства.

Морван утонул в биде. Морен был разорван на мелкие кусочки. Морис погиб из-за упрямого осла. Моего отца убило лопнувшим воздушным шариком. Насардин с недоверчивым видом потирает усы.

Пакита покашливает.

– Хм… когда ты говоришь «биде», ты имеешь в виду… биде? На которое садятся, чтобы…

Поскольку у меня оказалось больше времени, чем было предусмотрено, то я, идя навстречу невысказанным пожеланиям слушателей…

Идя навстречу пожеланиям…

В этой главе изумленный читатель узнает, как обыкновенное биде может стать орудием Судьбы

Мой прапрадед Морван Негруполис женился вторым браком на восхитительной брюнетке по имени Леонтина. Соседи уверяли, будто красавица была слаба на передок – видимо, стеснялись прямо назвать ее шлюхой. Но я бы не обиделся, тем более что Леонтина не была матерью моего прадедушки. Этот последний, носивший имя Морен, лишился матери, когда ему был всего год. Мать (ее звали Антония) скончалась от чахотки, самой модной в те времена болезни.

Морван был красавец-мужчина, хоть и потерял ногу на войне с Пруссией. Накануне своего тридцатидвухлетия, зная, что ему осталось всего четыре года, он решил прожить их на всю катушку. Вскоре после смерти Антонии этот инвалид, наделенный могучим темпераментом, почувствовал, что ему нужна подруга. Он увлекся Леонтиной, которая была на тринадцать лет моложе его и в десять раз темпераментнее. Как только Морван уходил на табачную фабрику, его прелестная жена, совершенно не заботившаяся о бедном сиротке, тут же убегала в поля, якобы для того, чтобы пасти коз, а в действительности на свидание с одним из своих многочисленных козликов.

Придя с работы, Морван часто заставал малютку-сына в полном одиночестве, в мокрых пеленках, а потом видел, как его жена возвращается поздно вечером, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, с сеном в волосах. Наконец он потерял терпение. С ним случился ужасающий приступ хандры, и он решил, что блудливую женушку надо запереть. Врезал в двери и окна замки и стал носить на поясе связку здоровенных ключей, которые брякали и звякали при каждом шаге, словно аккомпанируя стуку его деревянной ноги. Звяк-звяк, тук-тук.

За этим последовали четыре года относительного счастья. Леонтина жила затворницей и выходила из дома только под руку с Морваном, по воскресеньям в церковь, по пятницам на рынок. Решение мужа она восприняла спокойно и, по-видимому, смирилась со своим положением. Это была сама приветливость, сама нежность, сама забота. Юный Морен рос на удивление тихим, даже несколько вялым ребенком. В общем, все шло как нельзя лучше. Морван благословлял тот день, когда его осенила столь замечательная идея. Правда, порой ему казалось, что соседи хихикают у него за спиной. Но ведь люди всегда завидуют чужому счастью.

Однажды весенним утром на фабрике вспыхнул пожар, и она превратилась в огромное облако табачного дыма. У наблюдавших за этим рабочих в какой-то момент возникло желание поскорее вернуться от очага возгорания к родному очагу.

Придя домой незадолго до одиннадцати, Морван обнаружил сына на кухне: мальчик спал глубоким сном, уткнувшись лицом в тарелку и распространяя вокруг сильнейший запах лауданума. Со второго этажа доносились глухие стоны. Все было ясно: какой-то бандит сперва накачал наркотиками его сына, а теперь насиловал его жену. Морван хотел поспешить на помощь несчастной, но вдруг вперемежку со стонами послышались иные звуки: «О-о, да!.. О-о, да!..» – не оставлявшие сомнения в сути происходящего. Мой прапрадед взобрался на второй этаж так скоро, как только мог, – звяк-звяк, тук-тук – и вихрем ворвался в супружескую спальню, где Леонтину ублажал тот самый слесарь, который некогда вставлял замки, охранявшие ее целомудрие.

Разъяренный Морван бросился к постели, чтобы расправиться с прелюбодеями. Увы, в этот момент деревяшка попала в щель в полу и застряла там намертво, а потерявший равновесие инвалид с размаху треснулся лбом о стену. Затем, оглушенный, как боксер от сокрушительного удара противника, он упал лицом вниз прямо в биде, которое предусмотрительная Леонтина заранее наполнила теплой водой, чтобы омыть свой тайный садик после любовных игр.

Леонтина и ее слесарь выскочили из спальни, вопя от ужаса. Слесарь тут же удрал, в чем был, то есть практически нагишом, на вопли сбежались соседи и принялись утешать бедняжку Леонтину, которая подвернула ногу. В конце концов она успокоилась, сварила кофе и угостила мужчин рюмочкой крепкого, а дам – ореховым ликером. Собравшиеся поболтали о том о сем, полакомились печеньем. Затем одного из мальчишек послали за доктором. Доктор приехал очень нескоро: он принимал тяжелые роды с наложением щипцов. Поэтому ему оставалось лишь констатировать смерть и выразить свое глубокое удивление – не тем несомненным фактом, что Морван умер, а тем, что он утонул. В самом деле, когда Морван упал лицом вниз в биде, он был только оглушен, но все еще жив.

Доктор подписал свидетельство о смерти, и соседи разошлись. Один из них унес в объятиях все еще прихрамывавшую Леонтину, чтобы подлечить ее у себя дома, вдали от нескромных глаз; моему одурманенному прадеду дали выспаться на кухне, а затем увезли к тете Жильберте.

Это произошло 18 марта, в день, когда Морвану исполнилось тридцать шесть лет.

* * *

– Смотри, у меня от этой истории мурашки по всему телу! – восклицает Пакита, показывая на свои выпирающие под кофточкой с блестками соски.

Я ее понимаю. Я сам обожаю эту историю. Отец рассказывал ее так вдохновенно, таким звенящим от напряжения голосом, что казалось, ужасный Морван сейчас вырастет у него за спиной. Я словно слышал бряканье ключей у пояса, стук деревяшки на лестнице. Но когда Морван распахивал дверь спальни, я не мог представить себе, что он за ней увидел: в этом месте рассказ отца становился каким-то скомканным и невнятным.

Однажды, не в силах сдержать любопытство, я прервал отца на полуслове и спросил:

– А что он делал, этот слесарь?

Отец так и замер с раскрытым ртом.

Наконец у него вырвалось:

– Гадости делал! – И по его тону было ясно, что больше вопросов задавать не надо.

И хотя несколько лет спустя я сам догадался, о чем шла речь, с тех пор испытываю инстинктивное и необъяснимое отвращение ко всему, что связано со слесарным делом.

Я никогда не закрываю двери.

И не могу заставить себя повернуть ключ в замке.

В этой главе читатель лишний раз убедится: лучшее средство, чтобы оказаться на седьмом небе, – это граната

Поскольку Леонтине не хотелось, чтобы в приемные дни ее отвлекали, она стала регулярно добавлять в кружку с молоком для малыша Морена лауданум. В результате у ребенка развилась пагубная наркотическая зависимость. В семье рассказывали, что еще в юном возрасте, когда его что-то огорчало или беспокоило, он не мог обойтись без дурманящего зелья. Но лауданум не отпускали без рецепта, поэтому мальчик перешел на алкоголь: ведь спиртное, к счастью, было в свободной продаже.

Он уже успел прослыть пьяницей, когда на ежегодном балу пожарных познакомился с Анемоной. Анемона, которой предстояло стать моей прабабушкой, при своем нежном цветочном имени отличалась могучим сложением и суровым нравом. Морен был человек состоятельный, вел себя смирно, даже когда напивался, и к тому же все в округе знали: мужчины в его семье уходят из жизни в приемлемом возрасте. Анемона прикинула, что, выйдя за Морена, сможет очень скоро стать богатой вдовой, и решила не упускать своего счастья. Она быстро окрутила моего прадеда и без передышки родила ему четверых детей: моих внучатых тетушек Жизель, Жильберту и Жинетту, а также моего деда Мориса. А затем, получив все, что ей было нужно, устроила моему прадеду домашний ад и завела привычку колошматить его без всякой жалости.

К счастью, как раз в это время началась война.

Морена мобилизовали: ему тогда было почти тридцать три. Он отправился на фронт с улыбкой на устах и вернулся через одиннадцать месяцев. Противник обстрелял из тяжелых орудий траншею, в которой, пытаясь выжить, прятался солдатик Морен; при разрыве снаряда выбило одну крепежную балку, она взлетела вверх и угодила бедняге прямо в физиономию. Ему наложили двенадцать швов между бровями, и вдобавок у него появились небольшие проблемы с памятью. Он был признан непригодным для истребления бошей, а значит, бесполезным, и санитарный обоз доставил его домой. Город пышно отпраздновал его возвращение. Его встречали как героя, он стал местной знаменитостью, поскольку пострадал на войне (причем, заметим, пострадал не только физически, но и умственно). Как прежде, он регулярно напивался, проявляя похвальную верность давней привычке, однако стал обращаться к жене на «вы», и делал так до конца жизни. Жена била его смертным боем, надеясь вернуть ему память, но все было напрасно: он не узнавал ее и переносил истязания с покорным и безразличным видом. В конце концов ей это наскучило, и она переключилась на сына, то есть на моего деда Мориса. Как только мальчик видел, что мать приближается к нему, он начинал вопить от ужаса. Это был единственный момент, когда в глазах его отца вспыхивала слабая искра сознания: а вообще Морен зимой и летом сидел у огня и дремал либо безмятежно курил трубку. Так проходила его жизнь.

Как большинство тогдашних ветеранов, Морен привез с фронта скромные сувениры: немецкую каску, две мины и охапку гранат (в том числе знаменитую лимонку), которые очень эффектно смотрелись на каминной полке.

Однажды, когда Анемона, пышущая силой и здоровьем, в очередной раз принялась избивать сына (ему тогда еще не исполнилось и четырех лет), Морен вдруг встал, молча схватил малыша и выбросил его из окна гостиной на огородные грядки, а затем подошел к жене и обнял ее. Поскольку она не ожидала этого, то не стала сопротивляться. Тесно прижавшись к ней, он увлек ее к камину. Взял с каминной полки лимонку, зажег от трубки фитиль, и не успела Анемона осознать происходящее, как вместе с мужем испарилась в пламени взрыва.

Когда прибыли пожарные, все вокруг было усеяно останками Морена и Анемоны в виде мельчайших фрагментов. Тем временем мой дедушка Морис, сидя на грядке среди кочаников салата, играл ботинком 43-го размера, и никто не мог отнять у него этот ботинок, пока его сестры не вернулись из школы.

От дома остался только камин, на полке которого все еще красовались чудом уцелевшие мины, гранаты и шипастая немецкая каска.

В тот прекрасный весенний день, 1 мая, Морену захотелось немного развеяться.

* * *

Насардин выключает мотор, и Пакита вылезает из кабины.

– Бедный малыш, – говорит она, – совсем один, на грядке, среди кустов салата… Ужасная история!

– Но абсолютно подлинная и правдивая. Дед сохранил этот ботинок на память… Не знаю, куда он потом девался.

Я вылезаю из фургона, оглядываюсь вокруг и говорю:

– Какой у вас милый садик.

– Ах да, ты ведь еще не знаешь! – говорит Насардин, захлопывая дверцы фургона. – Я тут строю гараж, часть земли уйдет под него. Работы еще много, но дело движется…

– Бедный малыш! – ни к кому не обращаясь, повторяет Пакита, ища в сумочке ключи.

Вот она открывает дверь, и я вхожу следом за ней.

Она вешает на крючок свою шубку, снимает лодочки, надевает шлепанцы на каблуках, украшенные розовыми перьями, оборачивается ко мне и с беспокойством спрашивает:

– А что с ним было потом, с этим несчастным мальчуганом?

– Его отдали в сиротский приют вместе с сестрами Жизель, Жильбертой и Жинеттой.

– Хвала Всевышнему! – вздыхает Насардин.

– А сам он от чего умер? – интересуется Пакита: эта история успела заинтриговать ее.

– В него попала молния. Из-за осла.

– Попала молния…из-за осла?.. – недоверчиво спрашивает Насардин.

Да, именно так.

Из этой главы читатель узнает, какая страшная трагедия может произойти с человеком, если его длинноухий помощник отличается поистине ослиным упрямством

Выйдя из приюта, Морис и его сестры унаследовали родительское имущество в равных долях, то есть каждому достались жалкие крохи.

Морис не любил работать, в особенности работать руками, поэтому он решил посвятить себя науке. На свою часть наследства он приобрел тележку и осла, чтобы разъезжать по дорогам и изредка перевозить товары, но при непременном условии, что погрузкой и разгрузкой будет заниматься не он, а кто-нибудь другой.

Наряду с трагической судьбой, хрупкой конституцией, ленью и более чем скромной суммой денег мой дед Морис унаследовал от отца некоторую склонность к выпивке. И поскольку он чаще бывал пьян, чем трезв, ответственную роль навигатора в их совместных путешествиях приходилось выполнять ослу Бимбиму. Перед тем как напиться, дед отдавал команду:

– Бимбим, в кузницу!

Или:

– Бимбим, к Моро!

И Бимбим послушно отправлялся в путь, звучно постукивая копытами. Это было флегматичное существо с кротким взглядом отвергнутого ухажера. Он сворачивал, куда ему хотелось, игнорируя кратчайшую дорогу, поэтому доставка обычно выполнялась с большим опозданием. В то время перевозки давно уже осуществлялись на больших и маленьких грузовых автомобилях, но Морису так и не удалось получить права: этому воспрепятствовало местное управление здравоохранения. Чтобы у него был хоть какой-то заработок, ему поручали доставку малоценных товаров, не требовавшую срочности. Люди видели, как мимо проезжает тележка, в которой лежит спящий Морис, и голова у него мотается из стороны в сторону, когда колесо наезжает на камень или проваливается в рытвину. Бывало, и нередко, что тележка стояла на краю обрыва, мой дед дремал, а Бимбим с меланхоличным видом поедал чертополох.

Морис не просыхал с утра до вечера. Когда он не спал, то становился словоохотливым. И за стойкой кафе «Игра в шары» произносил длинные речи, полные глубоких философских истин, а потом, вернувшись домой, заводил беседу со своим стаканом, стулом, дверцами шкафов и углами, о которые то и дело разбивал себе голову (синяки не в счет: они у него появлялись ежедневно). Он давал своим собеседникам ласковые прозвища – Поганый шкаф, Вонючая дверца и тому подобное. Но все это произносилось дружелюбным тоном, в котором слышалась покорность судьбе: «Поганый шкаф, ты что, убить меня вздумал?» Стукнувшись о край стола или споткнувшись на ковре, он по-детски жалобно просил: «Не надо, больно же!»

Иногда он просиживал до утра на кухне, проверяя на собственном опыте правдивость поговорок типа: «После красного белое пьют только смелые, после белого красное – дело опасное». И в результате сам сочинил несколько новых поговорок. Например: «Красное после пива – как прыжок в крапиву», «Пиво после белого принять – нутро промывать».

Но сколько бы он ни пил, это не помогало ему забыть о семейном проклятии, о том, что должно случиться в день его тридцатишестилетия.

В канун роковой даты он заявил Марте, моей бабушке:

– Ямм… ного… ддуммал!

Он произнес это жестким, непререкаемым тоном, хотя язык у него слегка заплетался.

– Ямм… много ддуммал! – повторил он, держась за притолоку, чтобы сохранить равновесие. Они все умерли… в доме! А янне… не такой дурак!

– Что ты сказал, котик? Садись за стол, я тебе супчику налила.

– Ясс… сказал, – продолжал он, нетвердой походкой пробираясь к столу, – ясс… СКАЗАЛ, что все мужчины у нас… они ВСЕ умерли… В ДОМЕ!

Последние слова он произнес с нажимом, как будто придавал им особую важность.

Мой отец, которому тогда было десять лет, ел суп и одновременно читал очередной выпуск детской энциклопедии «Весь мир». Его старшая сестра Жизель, двадцатидвухлетняя девушка, работала в городе секретаршей.

Морен плюхнулся на стул.

– Нно я… яхх… хитрее их… Тты сслышшь, Мори? Хватит… читать… А то глаза… лопнут…

Решив, что отец, как всегда, хватил через край,

Мори не принял всерьез это предупреждение и продолжал читать.

Но Морен уже не обращал внимания на мальчика: ему надо было довести свою важную мысль до логического завершения.

– Нно я… яхх… хитрее их, и я… я… В ДОМ НЕ

ЗАЙДУ!

На этом он закончил свою путаную речь и хлопнул ладонью по краю тарелки, отчего суп выплеснулся на стол и на пол. Добродушная Марта все вытерла.

Сказано – сделано: назавтра, в десять утра, Морис уехал вместе с Бимбимом. Жена провожала его в слезах: она была уверена, что никогда больше не увидит его живым.

– Ты в меня… не веришь? Скажи, кто… самый хххитрый?..

– Конечно, ты, котик, – прерывающимся от рыданий голосом ответила бабушка, утирая глаза краешком фартука.

– Тысс… сама сказала…

И Морис покинул свой дом, чтобы бросить вызов смерти. На прощание он крепко обнял сына и сказал ему:

– Я самый хитрый, я! Запомни это… на всю жизнь!

* * *

Морис разработал хитроумный, как представлялось его затуманенному мозгу, план: надо выбраться куда-нибудь подальше от дома, оказаться в безлюдной местности, под открытым небом, и тогда с ним ничего не случится. Ведь там не будет ни коварного биде, ни гранаты на каминной полке, там ему не грозят несчастья, которые погубили его предков (шарф, непроизвольно затянувшийся на шее, кол, нечаянно вонзившийся между ягодиц, падение с высоты, обвалы, лавины…).

Веря в успех своего замысла, Морис пригнал Бимбима – на сей раз осел и хозяин поменялись ролями – на обширное незасеянное поле недалеко от деревни.

Там они и останутся, его тележка, его осел и он сам, пока не минует роковой час: после этого ему будет нечего бояться и он сможет достойно отпраздновать свое спасение в деревенском бистро.

Дело было в июле, стояла душная, давящая жара, тяжелые темные тучи сбивались на небе в одно враждебное стадо. В 10 часов 30 минут упали первые капли дождя. Откуда-то донеслись глухие раскаты грома, в небе вспыхнули далекие зарницы. Приближалась гроза.

В 10 часов 35 минут налетел сильный порывистый ветер, едва не сломавший тележку. Бимбим насторожил уши.

В 10 часов 42 минуты небо разрезал гигантский огненный зигзаг, потом еще один. Затем начался ливень. Бимбим бросал беспокойные взгляды из-под слишком длинной челки и втягивал ноздрями влажный воздух. Наконец, решив, что в такую погоду ослам лучше находиться под крышей, он сделал три шага вперед.

– Эй, Бимбим! Куда собрался? – закричал Морис. – Стой!

Но серый и ухом не повел. Он невозмутимо шел дальше, направляясь к дороге, и тащил за собой тележку. Тогда Морис вытянул его по бокам длинным кожаным хлыстом, которым прежде никогда не пользовался. От обиды Бимбим перешел на рысь.

– Стой, проклятая скотина! Стой, тебе говорят! Будешь слушаться или нет, черт тебя подери?! – заорал мой дед, окончательно выйдя из себя.

Он решил выскочить из тележки, но сделал неловкое движение и свалился в лужу. Бимбим, в сущности, был добродушный ослик: вместо того чтобы бросить хозяина, который огрел его хлыстом, он остановился в нескольких метрах от Мориса. Мой дед ползал на четвереньках в грязи, пытаясь найти упавшие очки. Ветер между тем превращался в ураган, а дождь – в потоп.

– БИМБИМ, К НОГЕ! – в бешенстве завопил мой дед.

Бимбим нехотя повернул назад. К несчастью, одно из колес тележки наехало на ногу Мориса. Нога не особенно пострадала, поскольку тележка была пустая, а земля рыхлая. Но дед, как всегда в стельку пьяный, не мог выбраться из-под тележки и застрял намертво. Как раз в этот момент небо словно раскололось пополам от нескольких ослепительно-ярких вспышек. Молния попала в дуб, стоявший у обочины дороги. Напрасно Морис кричал Бимбиму, чтобы тот двинулся с места, хоть вперед, хоть назад, хоть вправо, хоть влево, хоть ко всем чертям. Бимбим был осел, поэтому он даже не шелохнулся. Молния вспыхнула в последний раз и угодила прямо в моего деда.

Оглушительный раскат грома был слышен даже в деревне. Часы показывали 11 часов утра.

Бимбим вернулся один, челка у него обвисла, шерсть на спине обгорела. Люди отправились на поиски. Наконец на незасеянном поле обнаружили дымящуюся тележку, а под ней – моего деда Мориса, поджаренного, как барашек на вертеле.

* * *

Сидя рядышком на диване, с застывшим взглядом, машинально поедая чипсы из стоящей на столике салатницы, Пакита и Насардин выслушали мой рассказ.

Пакита время от времени вздыхала или покусывала ноготь большого пальца. Насардин покачивал головой: он часто так делал, чтобы выразить интерес, изумление или неодобрение.

Сейчас они смотрят на меня с тревогой. А я не понимаю почему.

В детстве я постоянно слышал все эти байки, и сравнительно недавние, и совсем старые, в которых за долгие годы появились всевозможные цветистые подробности, неточности и неясности. До смерти моего отца – и даже, должен признаться, какое-то время после – я чувствовал, что мне досталась особая, необыкновенная судьба. Я шел по жизни, высоко подняв голову, твердым шагом. Только потом, достаточно поздно, до меня дошло, что недалек тот день, когда героем очередной серии семейной эпопеи стану я сам. И мне стало уже не до смеха. Но в двенадцать лет я был страшно горд, что принадлежу к роду Негруполисов. Мне очень нравилась эта фамилия, я считал, что наши предки когда-то были горцами.

Отец смотрел на это иначе. Потому что смотрел с более близкого расстояния. Этот молчаливый, меланхоличный человек работал кассиром в продуктовом магазинчике, который принадлежал не ему. Он был лишен честолюбия, как и другие мужчины в нашем роду: все они довольствовались скромным, незаметным существованием, не мечтая о большем, не желая перемен. Словно ожидание безвременной смерти подрезало им крылья. Мне это казалось идиотизмом: как можно отравлять себе жизнь только потому, что когда-нибудь она кончится? Все равно что отказаться есть мороженое под тем предлогом, что оно скоро растает, или не плавать в бассейне, потому что через полгода наступит зима. Я придерживался принципа «здесь и сейчас», но в этом не было моей заслуги, ведь в детстве все живут одним днем. Сложности возникают позже.

Впрочем, мне уже в раннем возрасте довелось столкнуться со смертью – из-за золотой рыбки по имени Бюбюль. Мне не исполнилось и пяти лет, когда однажды утром я подошел к аквариуму и увидел, что Бюбюль плавает кверху брюхом. Я стал делать ей искусственное дыхание через соломинку, но это не помогло.

Бюбюль сломалась.

Я отнес рыбку папе, уверенный, что папа сможет ее починить, ведь у него золотые руки. Папа мрачно взглянул на Бюбюль и произнес:

– Умерла твоя рыбка.

Тогда я спросил:

– А это надолго?

И папа ответил:

– Это навсегда.

Потом он спустил рыбку в унитаз: можно сказать, она вернулась в родную стихию.

Я смотрел, как Бюбюль вертится в крошечном водовороте и исчезает в глубине унитаза.

Так вот что значит умереть: это довольно-таки мерзкая штука, и если она случается, то раз и навсегда.

Гвоздь программы

Примерно то же я почувствовал в день, когда умер мой отец. Какая жестокость: поставлена завершающая точка, и теперь ничего не исправишь. Но к этому примешивалось еще смутное чувство вины, казалось, я в ответе за то, что случилось, хотя обведенная черным дата на календаре должна была напомнить мне о неотвратимом приговоре Судьбы.

Впрочем, день начался хорошо: мне удалось самостоятельно упаковать подарок отцу в подарочную бумагу, оставшуюся с прошлого Рождества. Я потратил на это час времени и полкатушки клейкой ленты.

Отец как будто был в хорошем настроении. Сейчас, годы спустя, я склонен думать, что его веселость была наигранной и что я должен был догадаться об этом, поскольку он два-три раза рассмеялся, чего не делал никогда.

В 10 часов 30 минут отец пошел в кондитерскую за тортом, который заказал на свой день рождения. Тортом, который ему так и не довелось попробовать: впрочем, на тот момент мы были уверены в обратном. По крайней мере, я был уверен.

Он вернулся в 10 часов 45 минут, с великолепным шоколадным тортом и горсткой воздушных шариков, которые ему подарил кондитер со словами: «Они украсят ваш маленький праздник». Праздник и правда был маленький – всего-то на двоих.

Когда я осознал это, мне стало грустно. И, чтобы немного взбодриться, предложил папе устроить соревнование: мы поделим шарики пополам, и кто быстрее надует свои, тот получит приз. Какой именно, я не уточнил.

Папа согласился: он был уверен в победе. Когда его лицо уже скрылось за последним надутым шариком, я – шутки ради – взял гвоздь и ткнул в шарик. Он лопнул с оглушительным треском. Отец удивленно посмотрел на меня, поднес руку к груди и рухнул на пол, задев и уронив шоколадный торт и мой подарок, который он перед этим только что распаковал.

Помню, я несколько минут просидел, не зная, что делать, и без всякого удовольствия поедая то, что осталось от торта. Так я по-своему воздавал последние почести усопшему родителю, который был в шоколаде, когда внезапно покинул этот мир.

* * *

Развалившись в кресле, я весело посвистываю, глядя на свои носки с медвежатами.

Обожаю эти носки.

Насардин жарит на ужин глазунью и разогревает овощные консервы, а Пакита накрывает на стол. Я чувствую, как они переглядываются поверх моей головы.

– Готово! – объявляет Насардин.

Он жестом приглашает меня за стол и ставит передо мной тарелку с парой передержанных яиц и овощным рагу. Затем они с Пакитой садятся, и наступает долгое молчание.

Наконец я говорю:

– Со мной все нормально, не волнуйтесь.

Пакита энергично кивает и с какой-то преувеличенной готовностью соглашается:

– Ну конечно, зайчик! Конечно, с тобой все нормально! Правда ведь, Насар?

Насардин устремляет взгляд своих темных глаз в мои глаза.

Не знаю, что он там увидел, но в конце концов он говорит:

– Ну и что теперь? Что ты собираешься делать дальше?

Я улыбаюсь, пожимаю плечами, собираюсь отмахнуться от этого вопроса легким, машинальным движением руки, как смахивают крошку, приставшую к отвороту пиджака, – и вдруг до меня доходит, что я не знаю, не имею ни малейшего представления, что мне делать дальше.

– Ты не думал об этом? – тихо спрашивает Насардин.

Напротив, я только об этом и думал с тех пор, как вообще научился думать. Но мне не приходило в голову, что все может обернуться так, как обернулось.

Сейчас 19:58, и я уже почти девять часов должен быть мертв. А значит, мне не пришлось бы думать ни где жить (агентство недвижимости уже сдало мою квартиру другому человеку), ни на что жить (я уволился с работы), ни на чем ездить (я продал машину, причем по дешевке, меня надули).

Я чувствую себя как спортсмен, который осуществил мечту всей жизни, но не спланировал, чем займется потом. Впереди у меня – громадная, бескрайняя пустота.

Пакита похлопывает меня по спине:

– Ладно тебе, все не так уж плохо, а? Ты ведь доволен, разве нет?

Я непонимающе смотрю на нее.

– Что?

– Ты ведь доволен, что остался жив?

Я хотел было сказать «да», но тут меня опять прихватило: сижу и плачу, слезы текут сами собой не переставая.

– Сварить тебе кофе? – предлагает Насардин.

– Он и так много пережил сегодня, ты не находишь? – вмешивается Пакита.

И на меня нападает буйный, неудержимый хохот.

* * *

Насардин сдерживает зевоту. Пакита легла спать. Она встает с петухами, а ложится с курами – сразу после заката.

Я оттягиваю момент, когда надо будет вернуться домой. Мысль о том, что мне придется ночевать в своей постели, постели мертвеца, приводит меня в ужас.

Словно прочитав мои мысли, Насардин говорит:

– Можешь сегодня переночевать у нас, если хочешь.

– Спасибо, но я не хотел бы вас стеснять…

– Ты же знаешь, что ты нас не стеснишь. Кроме того, завтра воскресенье, мы встанем позже. Можешь лечь на диване. А если тебе тут неудобно, я схожу за раскладушкой.

Я жестом останавливаю его. Диван достаточно удобный, и я испытываю огромное облегчение оттого, что мне разрешили остаться. Знаю, это звучит нелепо, но для меня такая возможность – как отсрочка приговора. Ведь сколько я ни пытаюсь, все равно не могу представить себе, что произойдет завтра. И в последующие дни тоже. Моя голова словно кувшин с густой, тягучей жидкостью, на дне которого вяло колышутся мысли.

Усевшись по-турецки на пуфик, Насардин посасывает мундштук кальяна, и вода в трубке издает мелодичное бульканье. Сейчас он похож на джинна из восточной сказки.

И кажется, что он выполнит три моих желания.

Он показывает мне на мундштук:

– Ты уверен, сын мой? Ты правда не хочешь?

Я качаю головой. Я не курю, хоть мне и нравится запах табака.

Насардин делает затяжку, медленно выпускает дым, потом спрашивает:

– Сколько лет мы с тобой знакомы? Восемнадцать?

– Почти двадцать.

Он снова затягивается, на секунду задерживает дым, прикрывает глаза. И повторяет:

– Двадцать лет!..

Он качает головой.

– Мы знакомы двадцать лет, а мы совсем тебя не знали.

Это не упрек, это констатация.

– Я не мог вам об этом рассказать, Насардин.

– Знаю, сын мой, знаю.

– Я никому об этом не рассказывал. Никогда.

Насардин закладывает в чашку кальяна новую порцию табака и говорит:

– Тебе, наверно, было одиноко.

Как всегда, он прав.

Передо мной на блюде лежит хворост с апельсиновой цедрой, который Пакита принесла нам перед тем, как идти спать. За хворост я готов убить. Беру одну штуку и грызу ее с наслаждением, не спеша. Насардин терпеливо ждет, когда я доем. Он знает: настал час откровенных признаний.

Для храбрости я беру еще штуку хвороста, отпиваю глоток чаю – от кофе удалось отвертеться – и сбивчиво рассказываю Насардину обо всех глупостях, которые подростком творил, желая бросить вызов Судьбе. (Обо всех, кроме случая в бассейне, когда спасатель делал мне искусственное дыхание рот в рот. У меня все же есть гордость.)

– Друзья считали меня храбрецом… Но ведь я мог рисковать жизнью хоть десять раз в день – и все равно не умер бы. Теперь ты знаешь почему.

– Ты не мог умереть до срока.

– Всему свое время, как говорится…

Насардин улыбается:

– Неужели ты вытворял такое?..

– Ты даже не представляешь!..

Да, я был полным идиотом. Одним из тех отчаянных, безбашенных сорванцов, которые считают делом чести показать, что им «не слабо», пока их родители сходят с ума от беспокойства и теряют последнее здоровье. Мне такие не по душе, я не понимаю, чем тут восхищаться. Сейчас, когда моя жизнь подошла к концу – похоже, впрочем, что нет, но подождем радоваться, – я смотрю на эти вещи по-другому. Настоящий подвиг – это такой поступок, который приносит пользу людям. Я отдал бы сотню придурков-экстремалов за одного доктора Этьена[2]. Кто бессмысленно и бесцельно рискует жизнью, серьезно нарушает мировую гармонию. Жизнь слишком ценный дар, вот как я теперь считаю. В школьные годы я мог не бояться, что доведу маму до слез – ведь она ушла от нас, когда я был двухлетним карапузом. Отца уже не было на свете, а тетушка, как я ни старался ее полюбить, вызывала у меня только злость. Она взяла меня к себе из чувства долга, никто ее не заставлял, ну и пусть теперь получает по полной программе, так ей и надо, думал я в своем детском эгоизме. Меня считали крутым парнем, но это была неправда. Просто я производил много шума, как гулкая пустая бочка, как шар в боулинге, который катится по дорожке, грохоча на весь зал.

– Если бы я все это знал раньше, тебе бы не поздоровилось! Ты уж поверь! – сердито говорит Насардин.

Я смеюсь:

– Да ладно! Срок давности уже прошел!

Напряжение спадает, Насардин смеется и подмигивает мне:

– Понятное дело, тебе нравилось изображать из себя героя…

Нет, я даже не получал от этого удовольствия. Это все равно что с блеском сдать экзамен, воспользовавшись шпаргалкой: незаслуженная слава не приносит радости.

Можно обмануть весь мир, но себя самого не обманешь.

Пакита и Крепыш

Я познакомился с Насардином и Пакитой, когда поступил в лицей имени Мистраля. Я перешел туда из другой школы, где были рады от меня избавиться.

Мне было уже семнадцать, и я остался в предпоследнем классе на второй год, но это обстоятельство не побуждало меня удвоить усилия. Я выглядел бунтарем, хотя у меня не было бунтарских взглядов: я выбрал этот стиль, чтобы позлить панков и готов, которые кучковались в коридорах лицея плотно, словно прыщи на физиономии подростка. Я закручивал себе такие тугие дреды, что голова становилась похожей на метлу. Обжирался гамбургерами и блинчиками, не боясь лишних калорий и холестерина: на черта мне здоровое питание, если я из надежных источников знаю, что не дотяну до атеросклероза?

Мы с тетей Жизель жили вдвоем на улице Ронсара, и наша квартира была уютной и веселой, как комиссариат полиции в три часа утра. Я слушал Queen, Майкла Джексона, Блэр и Брюса Спрингстина. В кино смотрел все без разбора: «Обычных подозреваемых», «Храброе сердце», «Франкенштейна», «Неглубокую могилу», «Бэтмен навсегда», «Звездные врата». Читал «Властелина колец», комиксы про Торгала и путеводители, которые брал у Насардина. А как только тетушка, приняв таблетку, засыпала крепким сном в дальней комнате, я убегал.

Моим спутником и верным товарищем в ночных прогулках был старенький сине-белый мопед «чаппи». Я присвоил нам кодовые имена: Чапа и Крепыш. Мы носились по узким улочкам квартала, не обращая внимания на знак «одностороннее движение» (разумеется, выключив фары), и Крепыш, то есть я, воображал себя отважным воином.

Тогда Пакита была еще сногсшибательной красоткой, с которой Насардин познакомился на ярмарке. Ей исполнилось тридцать семь, и от нее глаз было не отвести.

Как и другие мальчишки из лицея, я впервые заказал у нее блинчик только для того, чтобы увидеть ее грудь с близкого расстояния.

Не знаю, догадывался ли Насардин об истинной причине своего коммерческого успеха. Думаю, он понимал, что его жена притягивала нас, как магнит притягивает железные опилки. Но любоваться цветком и сорвать цветок – это разные вещи.

И потом, клиент – всегда клиент.

Мои приятели пытались изображать из себя мачо. Говоря о Паките, они называли ее «телкой» или «дешевкой», но большинству из них она снилась по ночам. А я считал, что она в тысячу раз сексуальнее, чем девчонки моего возраста, эти маленькие шлюшки, которые сначала разглядывали меня на уровне ширинки, и только потом смотрели в лицо. Пакита была моей Брижит Бардо, моей Бо Дерек, моей Эммой Фрост, я был в нее безумно влюблен. Но эта любовь оставалась платонической – на мое счастье, как я полагал. И хоть я давно уже смотрю на Пакиту другими глазами, приятно вспоминать, как она грезилась мне по ночам.

Она никогда не узнает (разве я посмел бы ей такое сказать?), что для меня она вроде бывшей пассии, которую я прежде страстно любил, а теперь храню об этом чудесные воспоминания, не омраченные ни давними обидами, ни угрызениями совести.

* * *

Раз-другой я завернул после уроков к фургону с блинчиками, просто чтобы поздороваться с Насардином и Пакитой. Вскоре это превратилось у меня в привычку. Я легко перешел с обоими на «ты». Это казалось естественным, само собой разумеющимся. Они были чем-то вроде приемной семья, нанятой на полдня. Единственные взрослые, которых я знал, помимо тетушки и преподавателей лицея. Я смотрел на них и думал: надо же, оказывается, бывают и доброжелательные взрослые, всегда в хорошем настроении. Раньше мне такие не встречались.

Я не любил, когда за мной увязывались одноклассники, толпились у прилавка и захватывали стулья, поставленные для клиентов. Если это случалось, я почти сразу же уходил. Делить с кем-то Насардина и Пакиту дольше пяти минут казалось мне невыносимым. Я воспринимал это как нарушение своих привилегий, и страдал от ревности, хоть и не подавал виду.

И еще я не любил, когда придурки из моего класса пялились на Пакиту, толкая друг друга локтями и похотливо хихикая. Но я не мог помешать им смотреть на нее, как бы я ни страдал от этого. У меня хватало смелости, чтобы безрассудно рисковать жизнью, но драться я не умел. Я злился на Насардина: почему он не поставит их на место? Злился на Пакиту: почему она не пошлет их подальше? По моему мнению, он был слишком спокоен, а она слишком приветлива. Казалось, они ничего не слышат, ничего не понимают. Позже я понял, что Насардин и Пакита не были ни глухими, ни тупицами. Просто они были философами. Когда-то давно, еще до женитьбы, они столкнулись с ограниченностью и глупостью собственных родителей, и с тех пор хорошо представляли себе, насколько разнообразны могут быть проявления этих человеческих свойств.

Как-то раз три пошляка с куцыми мозгами пришли съесть по блинчику, а заодно поиздеваться над поварихой. Один из них зашел слишком далеко. Забыв, что Насардин здесь, сидит в кабине и читает, он на потеху дружкам отпустил сальную шуточку про декольте Пакиты, которая в тот момент готовила блинчики для всей компании. Она сделала вид, будто ничего не слышит, но я понял, что она оскорблена. Насардин взглянул на парня через окно. Затем неторопливо сложил газету. Вылез из машины, подошел к шутнику, который был выше его на целую голову. И сказал миролюбивым, почти любезным тоном:

– Ты не мог бы повторить то, что сейчас сказал про мою жену?

Слова «про мою жену» он произнес с нажимом, едва заметным, но не предвещавшим ничего хорошего. Парень захотел показать, какой он крутой, и повторил. Лучше бы он этого не делал. Насардин закатил ему увесистую пощечину, с идеальной точностью и по всем правилам искусства, с размаху, полностью раскрытой ладонью. Парень отлетел к дверце фургона и сполз на асфальт. Он так и сидел, красный как рак, держась за щеку. Дружки решили заступиться за него. А Насардин спокойно стоял и смотрел, как они подходят. Их было двое, а он один, но чувствовалось, что он ничего не боится и у него в запасе еще уйма пощечин. Минуту все трое стояли молча. Потом один из парней пробурчал:

– Плевать на него, он псих!

Шутник, все еще зажатый между фургоном и Насардином – который, похоже, не собирался его отпускать, – пропищал жалким голосом:

– Я папе скажу!

– Что ты ему скажешь? Что ты оскорбляешь мою жену или что ты – никчемный трус? – ровным голосом произнес Насардин.

И так же невозмутимо добавил:

– Пока не извинишься, не уйдешь. И не волнуйся, я никуда не спешу.

А затем Насардин заставил парня дважды извиниться, причем громко и внятно. Когда трое приятелей убрались восвояси, он, провожая их взглядом, сказал мне:

– Знаешь, сын мой, в наши дни медицина одерживает победу за победой, но средство от глупости пока еще не найдено. Хотя масштабы бедствия таковы, что на борьбу с ним следовало бы выделить многомиллионные ассигнования.

* * *

В семнадцать лет любому, пусть и несерьезному человеку нужны планы на будущее, а у меня их не было. Я просто кружил на месте, как незабвенная Бюбюль в своем аквариуме. Мне порядком надоело рисковать жизнью и воображать себя каскадером из кино, я уже не получал от этого ничего, кроме синяков и шишек, и даже уважение, каким я пользовался у кое-кого из одноклассников, стало казаться неискренним. Дело в том, что все свои жалкие подвиги я совершал с единственной целью – произвести впечатление на девчонок. Но хоть я регулярно впечатывался то в стену, то в асфальт, то еще во что-нибудь, это не приближало меня к желаемому результату.

Что обо мне можно было сказать? Судьба, как у героя дешевого романа в жанре фэнтези; фигура, напоминающая толстого младенца; едва пробивающиеся усики, никаких моральных устоев, никаких жизненных ориентиров, а главное – напор агрессивных гормонов, с которым я не мог справиться. Очевидно, Пакита поняла, что со мной не все в порядке. И взяла меня под крыло, или, точнее будет сказать, под мышку: у нее была привычка крепко прижимать меня к себе – «иди сюда, зайчик!» – и осыпать поцелуями. Она делала это без всякой задней мысли, но меня эти ласки очень смущали, хоть и доставляли огромное удовольствие.

В итоге я стал приходить к ее фургону каждый день.

С утра до вечера она исполняла под радио зажигательные хореографические импровизации, что-то среднее между танцами одалисок и ритуальными плясками народов Полинезии. А я смотрел, как она крутит задом, и кусал щеки, чтобы сохранить выдержку, – ибо, в отличие от нее, уже не был абсолютно невинным созданием.

В то время Насар трудился не покладая рук. Он вставал на рассвете, так что его рабочий день заканчивался достаточно рано. Затем он переодевался, убирал комбинезон в ящик внутри фургона и, повесив на руку корзину, шел за покупками. После этого он обычно усаживался на табурет, рядышком с Пакитой, и занимался бухгалтерией, записывая цифры в школьную тетрадку. Или, устроившись в кабине, читал и слушал песню Слимана Азема «Алжир, родина моя». Он понимал в этой песне каждое слово, так как свободно говорил по-кабильски.

Снится мне деревня родная, Снятся лица старых друзей… Где бы ни был я, точно знаю: На Земле нет места милей.

Время от времени Насардин вставал, чтобы обнять любимую, или она наклонялась к нему, чтобы нежно поцеловать, оставив у него на лице ярко-красный след от губной помады. Ни разу за двадцать лет я не видел, чтобы они ссорились.

Выйдя из лицея после уроков, я сразу закидывал рюкзак в багажник своего верного «чаппи», который всегда ставил рядом с фургоном. Затем облокачивался на прилавок и замирал в этой позе на час или больше, глядя в никуда, блаженно улыбаясь, одурев от запаха разогретого масла и горячего шоколада. Во мне было не больше энергии, чем в удаве, который переваривает добычу.

Пакита донимала меня вопросами, проникнутыми материнской заботой. «Как прошел день? Тебя сегодня спрашивали? Какие отметки получил? Сколько задали на дом?» Я врал, что меня спрашивали несколько раз и за все ответы я получил либо «хорошо», либо «отлично», что учителя мной не нахвалятся, и так далее, и тому подобное. И Пакита успокаивалась. Она рассказывала мне свою жизнь, то и дело заливаясь смехом – как это было не похоже на мою тетку, которая либо без конца ныла и охала, либо замыкалась в угрюмом молчании. Не припомню, чтобы хоть когда-нибудь видел эту женщину довольной или счастливой.

Если я заказывал один блинчик с нутеллой и взбитыми сливками, Пакита делала мне два. Ее не тревожило, что у меня уже образовались складки вокруг талии. А когда я вяло пытался протестовать, она непререкаемым тоном заявляла: «В твои годы надо есть досыта!»

С Насардином у меня не бывало долгих бесед, но я привязался к нему: даже отец за те двенадцать лет, что мы прожили вместе, не смог стать мне ближе и родней.

Он научил меня считать по-арабски – вахед, а тнейне, тлета, а рабха… – и давал мне читать путеводители из своей коллекции.

– Понимаешь, ваш фургон был единственным местом на земле, где со мной ничего не могло случиться, где я забывал про обратный отсчет времени.

Насардин высморкался и утер слезу.

Он говорит:

– Это из-за нового табака… Не знаю, что они туда кладут, но у меня от него аллергия.

* * *

Насардин редко рассказывал о себе. И не потому, что был скрытен или застенчив: просто он не представлял, что его персона может кого-то интересовать.

А я находил его потрясающе интересным. Это был первый иностранец, с которым я познакомился, и единственный, с кем я мог поговорить. Мне было семнадцать лет, и я еще ни разу не покидал Францию, более того: никогда не выезжал из региона и департамента, где родился. Я хотел знать о Насардине все, потому что он прибыл из другого мира, совершенно не похожего на мой. Я изводил его бесконечными расспросами, а он терпеливо отвечал.

Он уехал из Алжира, когда ему не исполнилось и девятнадцати, оставив там родителей, четверых младших братьев и сестер, а еще кузину Далилу, предназначенную ему в жены. Оставил деревню в глуши, глинобитные домики и стада коз. Слушая его, я словно видел перед собой раскаленную от зноя пустыню и необъятный простор, кожей чувствовал нестерпимо горячий воздух и обжигающий вихрь песчаной бури. Он рассказывал о проливных дождях, которые наполняют русла пересохших рек и смывают дома и мне чудилось, что это меня подхватили и уносят грязевые потоки. Насардин завораживал меня. Все, что я узнавал о его детстве, было необыкновенным, ярким, впечатляющим, таким непохожим на мои собственные детские воспоминания. Как мне хотелось, чтобы у меня были такие же черные глаза, смуглая кожа, чтобы я свободно говорил на языке, слова которого произношу с таким трудом.

Насардин приехал во Францию в поисках работы. После приезда распаковал свой старый чемодан – и с тех пор больше к нему не прикасался. Но в душе он был странником.

У настоящих путешественников тяга к странствиям не исчезает в течение всей жизни. Даже если они давно остепенились и сидят на месте, для них всегда открыт выход на посадку в самолет или распахнута дверь вагона – пусть только в воображении. Все их имущество умещается в двух дорожных сумках. У Насардина практически ничего нет, если не считать коллекции путеводителей, которую он постепенно пополняет свежими изданиями, не избавляясь от устаревших.

* * *

Когда мне было двадцать три или двадцать четыре года, одна девица, принявшая меня за поэта – очевидно, ее ввели в заблуждение очки, которые я носил по близорукости, и мои неряшливые дреды, – дала мне почитать повесть Алессандро Барикко «1900-й».

Давно забыл, как выглядела девица и как ее звали. Я даже не сумел воспользоваться ее ошибкой, чтобы попытаться ее соблазнить.

Но я был в восторге от этой книги, от истории о пианисте, который ни разу не сошел на берег с парохода, где родился, и тем не менее знал о мире все просто потому, что умел «читать людей» и «понимать все те знаки, которые они несут на себе и которые рассказывают о местах, о звуках, о запахах, об их родине, о всей их жизни…».

Помню, читая эту повесть, я подумал о Насардине. В моем представлении у пианиста были такие же курчавые волосы, такая же физиономия старого араба с щетиной на подбородке. Его руки на клавиатуре были похожи на руки каменщика, а рядом на рояле всегда стояла чашечка крепкого кофе.

И я вспомнил тот день, когда Насардин впервые заговорил со мной о путешествиях, – зимний день, такой же холодный, как сегодняшний. Я был в джинсовой куртке, слишком узкой в талии (как и вся моя одежда), и трясся от холода. Пальцы так закоченели, что я с трудом вытащил из кармана мелочь, чтобы заплатить за блинчик с шоколадом.

Насардин поманил меня к себе. Я смотрел на него непонимающим взглядом.

Он открыл заднюю дверцу фургона и сказал:

– Залезай!

Уже несколько месяцев я каждый или почти каждый день подходил к фургону и заказывал блинчики, но он еще ни разу не приглашал меня внутрь. Я залез – и мне стало жарко: помимо раскаленных сковородок, в фургоне был включен маленький обогреватель.

Никогда не забуду эту минуту. Внутри фургон казался гораздо больше, чем снаружи. Я смог увидеть вблизи то, что раньше видел только на расстоянии: шкафы, холодильник, всякую кухонную утварь. А еще много такого, что снаружи увидеть нельзя. Под прилавком с внутренней стороны были полки, стоял мешок с чистыми тряпками, располагалась небольшая мойка и ящик-касса и лежали пачки бумажных салфеток. Над прилавком тоже было несколько полочек, пригнанных по размеру, на которых громоздились штук тридцать путеводителей. К дверцам были прикноплены старые, порядком пожелтевшие черно-белые фотографии. Мужчина в бурнусе, держащий в поводу осла, пожилая женщина в вышитом платке с суровым, мрачным взглядом. Юная девушка с черными глазами. Семья на фоне глинобитного домика: все вытянулись как по стойке «смирно». Карта Алжира. Кальян с подставкой, подтянутый к крюку над дверным косяком. Трехногий деревянный табурет, задвинутый под прилавок. Другой табурет, из огнеупорного пластика, с розовой подушкой в сердечках.

И повсюду развешаны мягкие игрушки ярких цветов, уродливые и трогательные.

Пакита мыла посуду, во всю глотку распевая вместе с Патрисией Каас:

Он сказал, что я прекрасна, Что всю жизнь меня он жда-а-ал, Он сказал, что не напрасно Он обнять меня мечта-а-ал…

Я чувствовал убойный аромат ее духов. Придя на работу, она, как обычно, сняла ярко-красные лодочки в белую крапинку и надела толстые шерстяные носки, совершенно не подходившие к леопардовым колготкам и черной кожаной мини-юбке.

Насардин сел на деревянный табурет. Движением подбородка указал мне на второй, пластиковый, потом на Пакиту, которая в тот момент вытирала салатницу:

– Можешь взять табурет. Все равно она никогда не присаживается. Не может остановиться даже на минуту.

Убаюканный и разморенный жарой, я не стал спорить и послушно сел.

Впервые я очутился совсем рядом с Насардином и Пакитой. От этого они показались мне какими-то другими, новыми, и в то же время – гораздо более близкими, чем раньше, я не знал, как мне с ними держаться. И сидел, неестественно выпрямив спину, не решаясь есть в их присутствии, не решаясь произнести хоть слово.

– Ты что, зайчик, язык проглотил? – спросила наконец Пакита.

Я стал откашливаться, мучительно думая, что бы такое сказать, и в итоге задал идиотский вопрос:

– Давно у вас эта пиццерия на колесах?

– Скоро будет двадцать лет. И это не пиццерия на колесах, а блинная, – ответил Насардин и, подмигнув, указал подбородком на капли шоколадного соуса, медленно вытекавшие из блинчика и падавшие на мое колено.

Я промямлил:

– А-а, ну да, конечно, я так и хотел сказать… Ладно, понял… Но по сути это ведь одно и то же, верно?..

Пакита расхохоталась:

– Хочешь сказать, что ты печешь блинчики в духовке? Только не вздумай пригласить меня в гости!

Я покраснел от пальцев на ногах до кончиков волос.

Насардин решил сменить тему:

– Ты слышал про Сьерра-Леоне?

После некоторых раздумий я сказал:

– Это новая модель «форда»?

Насардин сокрушенно покачал головой. Затем, показав на ограду лицея, произнес:

– И чему вас только учат?

Чему там научились другие, я не знаю. Про себя могу сказать, что приобретенный мной багаж знаний был невелик.

С начала учебного года я каждый день приносил в лицей черную ручку и вырванный из тетради в клетку листок. На этом листке должны были уместиться все записи, сделанные на занятиях, поэтому полученная информация представала в максимально сжатом виде: это развивало у меня способности к обобщению. После уроков я комкал листок и выбрасывал в первую попавшуюся урну. Как-то раз преподаватель поймал меня за этим, когда я выходил из класса. «Негруполис, будь любезен, дай мне эту бумажку!» Он взял листок, разгладил его, прочел, что там было написано, и произнес напыщенным тоном, который, по мнению учителей, должен вызывать трепет, а на самом деле вызывает неудержимый смех всего класса, когда кто-то из учеников его передразнивает:

– Скажи, ты вообще думаешь о своем будущем?

Я невольно улыбнулся.

– Тебе кажется, что ты очень хитрый, Негруполис. Но чем ты будешь заниматься в сорок лет?

– Буду лежать в могиле, – ответил я без малейшей иронии.

В следующую среду меня на четыре часа оставили после уроков, и я сделал из этого происшествия важный вывод: кто говорит правду, того ждет наказание.

– Сьерра-Леоне – это государство в Западной Африке, – со вздохом произнес Насардин. – Находится между Гвинеей и Либерией.

Я кивнул с умным видом, но, похоже, это не рассеяло сомнения Насардина. Он достал карту Африки и указательным пальцем начертил круг на западной, выступающей оконечности материка. В нижней части круг омывали волны Атлантики.

– Понятно, – сказал я.

Палец Насардина переместился в правую верхнюю часть круга, затем несколько раз постучал по одной и той же точке.

– А вот это – гора Бинтумани. Высочайшая вершина Западной Африки.

– Очень высокая?

– Тысяча девятьсот сорок пять метров.

Я презрительно выпятил губы.

– Тоже мне вершина! Вроде нашей горы Ванту!

Я знал эту гору, потому что однажды побывал там на летних каникулах.

Насардин усмехнулся.

– А ты бывал на этой Бинтумани? – спросил я.

– Нет.

– Значит, собираешься?

– Нет.

– Тогда зачем о ней говорить?

Насардин поднял взгляд к небу и произнес:

– Если мы с тобой будем говорить только о том, что видели своими глазами, темы для разговора быстро иссякнут. Тебе так не кажется?

Я посмотрел на свои кеды. Он продолжал:

– Нет, я не был на Бинтумани и, скорее всего, уже не побываю – ни там, ни где-либо еще. Но это не важно.

И, указав на свои путеводители, добавил:

– Я знаю: все, о чем написано в этих книгах, существует на самом деле. И этого достаточно, чтобы мечтать. И потом, что мне помешало бы побывать там, если бы я действительно этого хотел? У меня вся жизнь впереди.

– А у меня где жизнь? Позади? – спросила Пакита, выкладывая на тарелку блинчик. – Не думай, что сможешь уехать без меня!.. Вам со взбитыми сливками, месье Барнье?.. Тогда еще пять франков пятьдесят сантимов, итого десять.

Я подумал, что ведь и у меня тоже вся жизнь впереди. Правда, ненадолго, но от этой мысли только сильнее захотелось жить, жить на всю катушку.

В тот вечер я вернулся домой с тремя путеводителями под мышкой.

– А ведь верно! – Насардин был растроган. И что я дал тебе тогда?

– Бразилию, Грецию и Индию.

– Надо же! Прошло уже почти двадцать лет, а ты не забыл! Ну и память у тебя, сын мой!

Да, память у меня безотказная, но тут нечем гордиться.

Просто я не обременял ее воспоминаниями.

Филеас Фогг отдыхает…

Учился я посредственно, достигнув в этой области неоспоримых высот. Иначе говоря, я был выдающейся посредственностью. Однако моя тетя, жившая в полном отрыве от действительности, упорно настаивала на том, чтобы я продолжил образование. А я, зная, какой недолгий срок мне отпущен и какие скудные у меня способности, вовсе не стремился стать самым ученым обитателем кладбища. Но тетя Жизель была упряма, как бульдог, вцепившийся в ногу почтальона. Она не сдавалась:

– И все-таки ты должен попытаться продолжить образование. Это в любом случае пригодится. Кто знает, что нас ждет, мой бедный мальчик…

Несомненно, тетя Жизель была провидицей.

* * *

Она страдала комплексом, который обычно возникает у людей без диплома – каким бы ни был их реальный уровень компетентности, они всегда чувствуют себя самозванцами и боятся, что их вот-вот разоблачат. Она много читала и вообще была высококультурным человеком, но почти тридцать лет просидела в министерстве жалоб и рекламаций на маленькой, незаметной должности. Ее обязанности заключались в том, чтобы обходить кабинеты и класть сегодняшнюю почту в самый низ огромной стопки писем, накопившихся за предыдущие дни. Эта работа требовала известного физического напряжения и была сопряжена с некоторой опасностью, поскольку стопки могли развалиться, и тогда вся груда писем свалилась бы ей на голову.

А у меня, с тех пор как я стал зачитываться путеводителями Насардина, наконец-то появилась цель в жизни: я хотел совершить кругосветное путешествие.

Я уже представлял себе, как это будет. Я поеду с запада на восток, подобно Филеасу Фоггу, чтобы терять час при пересечении каждого часового пояса и в итоге опоздать ко дню своей смерти. Я погружался в долгие раздумья, строил самые фантастические гипотезы: а если я продолжу эксперимент, продолжу движение навстречу солнцу, сумею ли я с помощью этого трюка продлить себе жизнь, добавив к роковой дате еще несколько дней? И более того: если я буду непрерывно перемещаться против часовой стрелки в режиме реального времени, постоянно скользить по волнам, не касаясь земли, как серфингист, смогу ли я превратить свою жизнь в один бесконечный день, день без грядущего завтра?

Нет, ничего не выйдет. Я двигался к неизбежному концу в неумолимой, вековечной последовательности недель и месяцев со скоростью вращения Земли вокруг собственной оси, 1600 километров в час, к которой следует прибавить скорость вращения Земли вокруг Солнца, то есть тридцать метров в секунду. Пришлось смириться с тем, что время нельзя остановить. И я должен буду жить, как песчинка, чувствующая, что она соскальзывает в воронку песочных часов.

Итак, я решился умереть. Я утешал себя тем, что, во-первых, это случится еще нескоро, а во-вторых, случится не только со мной, ведь пункт назначения у всех у нас один; разве что в смысле выбора маршрута наблюдается прискорбное неравенство.

Но я так невнимательно слушал учителей на уроках, что в итоге стал путать понятия длительности и отдаленности. Поскольку событие, до которого еще далеко (по времени), всегда кажется не таким страшным, я решил, что место моей смерти должно находиться где-нибудь подальше (от моего дома). При этом я упустил из виду тот факт, что, какое бы расстояние ни преодолевал человек в течение своей жизни, он всегда берет в дорогу самого себя.

И поэтому в нужный момент, то есть в момент смерти, я неизбежно окажусь в нужном месте.

* * *

Но есть одна проблема: чтобы путешествовать, нужны деньги.

А потому, едва получив аттестат о среднем образовании, я по протекции тетушки Жизель поступил на службу в министерство жалоб и рекламаций на низшую из должностей тарифной сетки – младшего помощника референта.

Моя профессиональная карьера началась через несколько месяцев после того, как мне исполнилось восемнадцать лет, в отделе профилактики непредвиденных ситуаций, который мы между собой называли «Профнепред».

Меня назначили в архив, хранителем материалов под общим названием «Списанное», очевидно посчитав не слишком эффективным работником. По правде говоря, я никогда не понимал, в чем заключался смысл моей работы. Боюсь, такое же непонимание испытывают и другие служащие, особенно сотрудники министерств. Вначале я пытался выяснить, каким образом можно заниматься профилактикой ситуаций, если они непредвиденные, то есть о них по определению нельзя знать заранее. Однако уклончивые ответы и недовольные взгляды коллег заставили меня отказаться от дальнейших расспросов.

Долгие месяцы я соблюдал общепринятое расписание: приход на работу в 9 часов 30 минут, кофе до 10 часов, работа (?), перерыв на обед с 12 часов 30 минут до 13 часов 30 минут, работа (?), перерыв на кофе с 16 часов до 16 часов 25 минут. Дни текли, как вода, без цвета, без запаха и решительно без всякого вкуса. У меня начинался медленный распад личности, характерный для всех офисных работников, и, подобно им всем, я уже смотрел на окружающий мир потухшим взглядом рыбы, которую выловили три дня назад.

В 16 часов 45 минут, убрав в ящик сборники судоку, закрыв почту и все вкладки в интернете, я выключал телефон, чтобы меня не побеспокоили (явно лишняя предосторожность – мне никто никогда не звонил). В 17 часов 10 минут я выходил из комнаты, чтобы спуститься вниз, попрощаться с коллегами и быть у вахты ровно в 17 часов 30 минут – к окончанию рабочего дня.

Подразделение, в котором я занимался своей бесполезной деятельностью, находилось на верхнем этаже здания, что было совершенно нетипично для архива. По какой-то странной, одному начальству известной причине остальные подразделения располагались на четвертом этаже: только я добрался до самого верха.

На девятом этаже лифт со вздохом открывался, выпуская пассажира в длинный пустынный коридор, освещенный болезненно яркими лампами дневного света. По обеим сторонам коридора тянулись никем не занятые кабинеты, а в самом конце, слева, была моя комната. Я приходил туда без всякого воодушевления. От моих шагов пробуждалось эхо, гулкое, как в церкви. Иногда мне казалось, что за мной кто-то идет, и я оглядывался.

Зимой на этаже было холодно, летом жарко: отсутствие отопления и кондиционера позволяло мне жить в гармонии с природой, в полной мере ощущая смену времен года.

На двери комнаты, как положено, висела напечатанная на принтере бумажка с моей фамилией, а пониже – табличка с надписью крупными буквами: СПИСАННОЕ. Три последние буквы отвалились, правда, их следы еще можно было разглядеть на запыленном, потемневшем слое засохшего клея. В целом получилось:

НЕГРУПОЛИС

СПИСАН

Зловещий смысл этой короткой фразы был понятен только мне.

Мой кабинет представлял собой большую светлую комнату с широким окном, откуда открывался великолепный вид на городские крыши.

В моем распоряжении были письменный стол из металла с двумя ящиками (ключа от них мне не дали), телефон, набор протекающих шариковых ручек, коробочка со скрепками и ластиками, логарифмическая линейка, которой я не умел пользоваться, кресло на колесиках, большой настенный календарь за прошлый год, два стула для посетителей, длинный многофункциональный стол – на нем стояли неработающая кофеварка и комнатное растение из пластика в очень плохом состоянии. На собственные деньги я купил чайник и в неимоверных количествах поглощал растворимый кофе, надеясь забыться.

Туалет находился на другом конце коридора, и дверь там не закрывалась.

Кто-то – вероятно, один из моих предшественников – вывел на стене туалета несмываемой краской: «Нас…ать на начальство».

Трудно найти более подходящее место для подобного заявления.

В моем кабинете из архивных материалов были всего-навсего три большие серые папки из стали с проржавевшими углами. Одна называлась «Спорные случаи», вторая – «Текущие дела», третья – «Закрытые дела».

Две первые папки были пусты.

Третья уже не имела ко мне отношения.

Туризм для желторотых

Несколько недель спустя я начал удирать из офиса среди дня, как школьник с уроков. Когда мне становилось невмоготу, то есть меньше чем через час после начала рабочего дня, я брал под мышку стопку бумаг, спускался на лифте на первый этаж и быстрой деловой походкой выходил из министерства, озабоченно поглядывая на часы. Снаружи перед дверьми всегда стояла группа коллег, регулярно травивших себя никотином. Я приветствовал их взмахом руки, не сбавляя шага, пыхтя и встряхивая головой, как человек, изнемогающий от непосильного труда.

Ни разу меня не спросили, куда я иду. Это не имело никакого значения. Я мог уходить, возвращаться, мог вообще не являться на работу, поскольку уже превратился в одно целое с должностью. Или, вернее, должность поглотила, переварила меня. Высосала изнутри.

Я стал прозрачным.

Когда я впервые самовольно покинул рабочее место (всего на десять минут), то каждую секунду смотрел на часы и вернулся бегом, смущенный и пристыженный, готовый поклясться, что больше такое не повторится. Но постепенно, раз за разом, мои отлучки становились все длиннее. И в итоге я стал появляться на работе только в начале и в конце рабочего дня. Причем, как подобает образцовому служащему, никогда не опаздывал и никогда не уходил раньше времени. В хорошую погоду (если лил дождь, я читал путеводители, взятые у Насардина, либо зависал в интернете) я уходил уже через четверть часа после прихода на службу и бродил по улицам. Я не боялся случайной встречи с кем-то из коллег, поскольку был уверен – на все сто! – что никто из них не узнает меня в лицо.

Иногда я заворачивал к знакомому фургону, чтобы съесть блинчик. В этих случаях приходилось врать, что у меня деловая встреча в городе или что в министерстве забастовка. Ведь Пакита и Насардин не знали, что такое отпуск или отгул, а слова «удрал с работы» показались бы им абракадаброй.

Для некоторых работа – это святое. Что ж, у каждого своя вера. Я – за веротерпимость.

А еще я ходил в кино, посещал книжные магазины, осматривал музеи, выставки и дорогие бутики. И тем не менее я изнывал от безделья, словно пес, у которого вывели всех блох. Ничто не могло заинтересовать меня по-настоящему. Хоть у меня и не было календаря, я, помимо собственной воли, мысленно зачеркивал каждый прожитый день. В глубине души я был смертником, неспособным думать ни о чем, кроме даты исполнения приговора.

Казалось бы, во мне должно было пробудиться желание действовать, сняться с места, наслаждаться каждым днем жизни, как бесценным сокровищем, но нет, я делал то, что делают все, – попусту терял время, расстраиваясь, что оно бежит слишком быстро.

Я жил словно в запертом зале ожидания, захваченный одной мыслью – мыслью о дне, когда мне исполнится тридцать шесть лет.

Я начал путешествовать – не удовольствия ради, а чтобы попытаться осуществить свой давний план: ездить по всему миру, не имея с собой ничего, кроме паспорта и зубной щетки.

Я садился в самолет, умирая от страха, с целой кучей всевозможных страховок, с полным чемоданом лекарств и очередным разговорником, в котором заранее успел найти и выучить наизусть самые важные фразы: «У меня болит – голова – живот – здесь выше – ниже – левее – правее! Мне нужен врач! Где здесь полицейский участок – ближайшая больница? У меня украли чемодан – документы – деньги! Выпустите меня! Мне нужен адвокат».

А ведь, по идее, я должен был отправляться в дорогу, не делая никаких прививок, засунув руки в карманы и беззаботно посвистывая: ведь я точно знал, что не умру до тридцати шести лет.

Вернувшись из очередного путешествия, я рассказывал коллегам, как это было прекрасно, как захватывающе. Я всячески давал им понять, что ездить по миру – главная радость моей жизни. Некоторые даже считали меня искателем приключений, органически неспособным сидеть на одном месте. И никто не подозревал, что расстаться с привычной обстановкой мне было так же трудно, как желторотому птенцу оторваться от родного гнезда. И чего ради? Чтобы создать иллюзию, будто я живу полной жизнью? Если такова была моя цель, я ее не достиг. Ибо сколько бы я ни заставлял себя мотаться по свету, в каждом путешествии самым ярким и волнующим был момент, когда моя нога касалась посадочной полосы аэропорта на родной французской земле.

Но одного человека я не смог ввести в заблуждение – Насардина. Он умел читать правду в моих глазах, видеть в них еще свежие следы от панического страха перед неизведанным, который долгое одиночество лишь усугубило.

Я ничего не приукрашивал, когда рассказывал ему о своих поездках. В этом не было нужды. Он открывал свой атлас и спрашивал:

– А через какие города ты проехал?

Я скрупулезно описывал маршруты – и его взгляд вдруг загорался. Он задавал несколько конкретных, точно нацеленных вопросов и радовался, как ребенок. Я будто заново переживал недавнее путешествие, но на этот раз, озаренное энтузиазмом Насардина, оно становилось прекрасным. И мне хотелось вернуться туда. Но, отправляясь в следующий тур, я чувствовал себя таким же одиноким, потерянным и жалким, как всегда.

«У меня болит вот здесь – выше – ниже! Где здесь полицейский участок – ближайшая больница? У меня украли чемодан – документы…»

И наконец – позднее, чем надо бы, – до меня дошло, что я просто не создан для одинокой жизни.

А вскоре я познакомился с Жасмин.

– Ах, Жасмин!.. – вздыхает Насардин, целуя кончики сложенных вместе пальцев.

Тут необходимо лирическое отступление.

Ах, Жасмин! (Лирическое отступление)

Это случилось 8 июля.

Бывают такие дни, которые превращают все предыдущие в один сплошной день до… а все, что наступят потом, – в дни после.

Эти дни – как вехи, как бакены, как маяки.

Я был холостяком. Или, точнее, меня недавно в очередной раз бросили (по моей собственной инициативе). После того как в восемнадцать лет я дал себе торжественное обещание никогда не жениться и не заводить постоянной подружки, мне стали попадаться сплошь сентиментальные особы. Казалось, моя осторожность, нежелание связывать себя обязательствами делали меня в их глазах необычайно привлекательным. Месяц-другой они старались не проводить под моей крышей больше одной ночи подряд и не оставлять в ванной своей зубной щетки. А потом неизбежно наступал момент, когда они решали, что должны кардинально изменить мою жизнь – для моего же блага. Ибо все они были уверены: мне необходимо спокойное, размеренное существование, скрашиваемое – почему бы и нет? – парой-тройкой детишек. Я боялся этого момента: за ним в скором времени следовал разрыв. А что я мог сделать? Рассказать, какая трагическая судьба уготована всем мужчинам в нашей семье? Это прозвучало бы странно и неправдоподобно. Можно было бы придумать какой-нибудь предлог, чтобы расстаться, но я предпочитал просто хранить молчание. А девушка, сообразно характеру, плакала, злилась или осыпала меня оскорблениями, либо поэтапно, либо вперемежку. Затем уходила, и я снова оказывался в одиночестве.

Я переносил каждую разлуку, как регбист переносит травмы и ушибы: сперва очень больно, потом рана заживает, и следов практически не остается.

Ведь я ни разу не влюблялся по-настоящему.

К тому моменту мне исполнилось тридцать два года, и я набрал лишних пять кило. Я наконец отказался от прически, придававшей мне сходство с венгерской овчаркой пули, единственной в мире собакой, которая считает себя Бобом Марли. Теперь я ходил чисто выбритый, с короткой стрижкой, покупал мебель в интернет-магазине Camif и ездил на работу на электровелосипеде.

Я готовился к преждевременному уходу на покой.

Я стал со дня на день откладывать запланированные путешествия: нет денег, нет времени, нет сил, говорил я себе. На самом деле уже не было желания. Я отказался от грандиозных планов и покорно прозябал в министерстве. Я, мечтавший о жизни гиганта, чья голова касается неба, а ноги попирают царство мертвых, превратился в карликовое деревце в горшке.

Каждое утро, встав перед зеркалом, – вероятно, в порыве самоуничижения, ибо я ненавидел себя за безволие, – я вслух называл количество километров, которые еще оставались у меня на счетчике. Так, 8 июля, в 8 часов 15 минут 33 секунды, перед бритьем, мне еще оставалось целых (или всего-навсего – как посмотреть):

3 года, 7 месяцев, 2 часа, 44 минуты и 37 секунд

Иначе говоря:

1318 дней

Или 32 944 часа

Или 1 976 640 минут

Или 118 598 400 секунд

Но эти цифры непрерывно менялись. И быстрее всего сокращалось количество секунд.

* * *

В тот день, несмотря на скверную погоду, я вышел из офиса, чтобы посидеть в кафе «Встреча»: я очень любил это маленькое кафе в пяти минутах ходьбы от министерства. Устроился за столиком у окна, по которому хлестал дождь, собиравшийся еще с утра. Мне нужно было дописать фальшивое письмо в отдел петиций и ходатайств. В этом отделе у меня появилось несколько друзей-сослуживцев. Друзья-сослуживцы по сравнению с просто друзьями – все равно что гамбургер по сравнению с натуральным бифштексом: вкуса никакого, в желудке тяжесть, но о голоде забываешь.

Привычка заходить в кафе появилась у меня недавно. Надо же как-то развлекаться. Впрочем, от этой моей привычки была еще и польза. Если я по собственной инициативе проводил все рабочее время вне стен министерства, то мои коллеги из отдела петиций и ходатайств, по-видимому, боялись отлучиться даже ненадолго и целый день сидели как пришитые. И я подумал: надо их хоть чем-нибудь занять. Я стал составлять для них фальшивые петиции с копиями несуществующих документов, изо всех сил стараясь придать тем и другим максимальное правдоподобие. А еще отправлял на имя каждого из моих приятелей злобные письма от вымышленных жалобщиков.

Месье Даниэлю Шодронне (или Грегуару Блондену, или Батисту Ланглуа) лично.

Уважаемый месье Шодронне!

Я крайне удивлен и возмущен тем, что ваш отдел до сих пор не отреагировал на мою жалобу от (число, месяц, год), принятую Вами и зарегистрированную под номером (номер). Хотя, казалось бы, обращение по такому важному и срочному делу должно быть рассмотрено незамедлительно: Вы и сами пришли бы к тому же выводу, если бы заглянули в досье, которое в данный момент находится у Вас (расписка в получении №…) и которое было своевременно передано Вам моим юристом, мэтром Проспером Лашезом, членом Меменонской коллегии адвокатов.

Несмотря на то что мое ходатайство о возмещении ущерба было подкреплено достаточно вескими доводами, ваше ведомство до сих пор не приняло никаких мер по данному делу. Настоящим уведомляю… обычным порядком… обратиться в суд… препятствование законной деятельности… с глубоким уважением.

Я писал это и тихо посмеивался над собственной глупостью, когда мимо прошел официант и сказал хозяину, показав большим пальцем на нечто у себя за спиной:

– Надо ей сказать, чтоб перестала сырость разводить! И так дождь льет!

Хозяин за стойкой расхохотался.

Я посмотрел в окно. Сначала я ничего не понял. Только увидел на террасе девушку, одиноко сидящую под проливным дождем, за столиком, над которым не было навеса.

И тут я почему-то – до сих пор не знаю почему – убрал черновики писем в карман, взял свой кофе и вышел к ней на улицу.

Девушка, которая плакала под дождем на террасе кафе

В жизни не видел такой мокрой девушки. На голове у нее была узкая облегающая шапочка, из-под которой свисали пряди волос средней длины, прилипшие к лицу и похожие на крысиные хвосты. Она плакала. Только заметив это, я наконец понял шутку официанта.

Девушка плакала широко раскрыв глаза, из носу текло, но она его не вытирала, намокшая блузка прилипла к телу, и под ней угадывались очертания бюстгальтера, надетого в основном для красоты, юбка точно приклеилась к тощим ляжкам, и на щиколотки сбегали потоки воды.

Прямо катастрофа.

– У вас что-то случилось? – спросил я.

Не глядя на меня, она ответила:

– Нет.

– Я в этом не уверен. Вы заметили, что дождь идет?

Она кивнула.

Я продолжал:

– Вы не хотите под крышу?

Вместо ответа она взглянула на меня глазами полными слез и слабо покачала головой. И тогда я остался там, допивая кофе, разбавленный дождем, и медленно превращаясь в половую тряпку.

Я слышал, как в зале кафе официант и бармен хихикают, глядя на нас. Видел, как пробегающие мимо прохожие с зонтами бросают на нас изумленные взгляды. И почувствовал, что я смешон. В какой-то момент я сказал ей:

– Вы точно не хотите зайти внутрь? Если мы останемся здесь, то промокнем насквозь.

Она не ответила. Слезы непрерывно катились у нее по щекам до подбородка, а оттуда капали на юбку.

Казалось, это вода вытекает из треснувшей вазы.

Еще одна с мозгами набекрень, подумал я. И почему меня всегда привлекают именно такие? Эта была совсем чокнутая, я ничем не смог бы ей помочь. Дело как будто ясное. Но я по природе любопытен, а в тот момент более интересного занятия у меня не было. И я решил: останусь с ней, там видно будет. Чем я рискую? Письмо может подождать. Сейчас июль, на улице не холодно, смерть от воспаления легких мне не грозит. А если и грозит, то только через 3 года, 7 месяцев, 7 дней, 2 часа и т. д.

И вдруг девушка произнесла беззаботным тоном:

– Хорошо у меня получилось?

– Что?

– Слезы. У меня хорошо получилось?

Сейчас она больше не плакала. Ее плач был притворством. Я обиделся. Вспомнил официанта, бармена, посетителей кафе, прохожих, всех тех, кто наверняка потешался надо мной, когда я торчал на улице под проливным дождем, как полный идиот, в запотевших очках, пропитавшись водой, словно расстроенный футбольный фанат пивом.

Я спросил:

– По-вашему, это смешно – издеваться над людьми?

Она удивленно взглянула на меня:

– Я не издеваюсь, я тренируюсь. Надо, чтобы люди мне верили.

Последнюю фразу она произнесла с глубокой убежденностью, как если бы говорила: «Я должна спасти мир» или «Быстрее погасим огонь, не то здание взлетит на воздух».

Мой ответ прозвучал обыденно и прозаично:

– А я вот ни на секунду вам не поверил!

Она изучающе взглянула на меня исподлобья, затем вдруг сказала:

– Неправда, вы поверили, точно поверили! Иначе не остались бы здесь со мной.

Я хотел объяснить, что она ошибается, и тут она впервые мне улыбнулась.

– Ну хорошо, – сдался я. – Ну хорошо, я действительно вам поверил.

Она еще не прикоснулась к заказанным напиткам – швепсу и миндальному сиропу. Если я вправе высказать свое мнение, это два самых омерзительных пойла, какие только есть на свете. Она смешала их и отпила глоток-другой. Я посмотрел на ее губы и подумал, что, если сейчас ее поцеловать, во рту останется привкус горького миндаля, и это будет очень противно.

И тут же возникла другая мысль: а зачем мне ее целовать? Мне ничего в ней не нравится, абсолютно ничего.

Разве что губы.

Она вытерла глаза, но толку от этого не было никакого, поскольку с неба низвергались мощные потоки воды. У нее все еще текло из носа. А у меня в карманах не оказалось ни платков, ни салфеток.

– Никуда не уходите, я сейчас! – сказал я.

Я зашел в кафе и попросил у хозяина салфетки. Он дал их мне, скорчив при этом такую рожу, словно его заставляли продать заведение за бесценок. Я всегда терпеть не мог скупердяев.

Он кивком указал на девушку за окном и ухмыльнулся:

– Она что, свихнулась?

– У нее вся семья только что погибла в авиакатастрофе, – ответил я.

– Ах ты, черт!..

– А ей самой крупно не повезло: подцепила в Индии проказу.

Хозяин взглянул на бармена, и тот сразу побежал мыть руки.

– Кажется, это не очень заразно, – заметил я.

– Да, но все-таки… – озабоченно произнес хозяин. – Дани, выбрось ее чашку в помойное ведро. Не хочу рисковать здоровьем клиентов.

– Вас можно понять, – сказал я. – Именно в кафе я когда-то подцепил герпес и до сих пор не могу от него избавиться.

Хозяин нервно сглотнул слюну, а я улыбнулся ему лучезарной улыбкой.

* * *

Когда я вышел на улицу, девушки там уже не было. Я стал озираться и увидел ее на другом конце улицы. Побежал за ней под дождем и нагнал только через двести метров. Она шла быстрым, размашистым шагом. Запыхавшись, я протянул ей стопку салфеток, которая уже успела превратиться в губку. Девушка машинально взяла их и сунула в карман.

– У меня мало времени, – сказала она. – Мне пора идти. Если хочешь, можешь пойти со мной.

– Хочу, – сказал я, отметив, что она обратилась ко мне на «ты», а затем спросил, как ее зовут.

– Жасмин. А тебя?

– Мортимер.

Она спросила, не англичанин ли я, а я ответил, что нет, и решил рассказать ей о нашей давней семейной традиции – давать мальчикам имена, начинающиеся на «Мор». Какая мрачная традиция, заметила она. А я, собственно, этого и не отрицал. Только добавил, что меня все называют Морти. Она не стала это комментировать, но, похоже, гнетущее впечатление, произведенное на нее моим рассказом, только усилилось.

Чтобы сменить тему, я спросил:

– Сколько тебе лет?

– Двадцать пять. А тебе?

– Тридцать два.

Я с трудом поспевал за ней, приходилось почти бежать.

– Ты актриса? Ты репетировала какую-то сцену?

– Нет. Хотя вроде того. Но на самом деле нет… Я это делаю, чтобы помочь людям.

– Помочь людям? Но каким образом? Рыдая на террасах кафе?

– Да. То есть нет.

Она шмыгнула носом, достала из кармана намокшие салфетки, высморкалась в них, рискуя ухудшить свое состояние, и сказала:

– Вообще-то я работаю в собачьей парикмахерской. На полставки. А ты чем занимаешься?

– Да так, ничего интересного…

Она отреагировала одобрительным кивком, словно считала это похвальным – не заниматься ничем интересным.

Я спросил, зачем она плачет под дождем на террасах кафе.

Она ответила, что это так сразу не объяснишь, но если мне интересно, я могу сопровождать ее и дальше, «в качестве наблюдателя». А еще добавила, что плачет не только под дождем, но и в хорошую погоду. В этот момент тротуар залило ярким светом: сквозь облака пробился одинокий солнечный луч, вероятно решивший сотворить чудо.

Какое-то время мы неслись по улице чуть ли не бегом, затем Жасмин замедлила шаг. Она то и дело останавливалась, топталась на месте, шла дальше, возвращалась назад, сворачивала на другие улицы. Создавалось впечатление, что она заблудилась. Вдруг она остановилась как вкопанная, и взгляд у нее стал как у охотничьей собаки, почуявшей дичь. Я проследил за ее взглядом – он был устремлен на противоположную сторону улицы. Дома, магазины, прохожие, машины. Ничего особенного. Она сказала:

– Никуда не уходи, ладно?

Потом сделала глубокий вдох и перешла улицу по диагонали. Оказавшись на той стороне, повернула налево, к туристическому агентству, перед которым стояла женщина лет сорока. Женщина нервно курила, прислонясь к стене, и даже на таком расстоянии чувствовалось, что она расстроена. Жасмин прошла мимо, не поднимая глаз, медленно, с растерянным видом. Женщина машинально взглянула на нее. Через несколько шагов Жасмин рухнула на скамейку, закрыла лицо руками и горько заплакала. Женщина озадаченно посмотрела на нее раз-другой, очевидно не зная, как поступить. Наконец она бросила сигарету, выпрямилась и направилась к Жасмин. Подойдя к девушке, она задала ей какой-то вопрос. Жасмин подняла голову и что-то коротко ответила. Я наблюдал эту сцену без звука; когда по улице проносился поток машин, пропадало и изображение. Женщина села на скамейку рядом с Жасмин и завела с ней разговор, явно пытаясь ее утешить. Жасмин слушала и кивала, как будто решила последовать советам незнакомки. Наконец обе встали, незнакомка обняла Жасмин за плечи и крепко прижала к себе, и Жасмин пошла дальше: теперь ее походка казалась более уверенной. Незнакомка посмотрела ей вслед, и я заметил на ее лице улыбку. Женщина решительно толкнула дверь турагентства и вошла, бросив последний взгляд на Жасмин.

Я пошел за Жасмин, держась на некотором расстоянии. Завернув за угол, она сразу перешла на свой обычный быстрый шаг, и я остался далеко позади. Наконец, когда я подумал, что не стоит больше идти за ней – я совсем запыхался, да и времени прошло уже много (моя надежда потратить его хоть с каким-то смыслом не оправдалась), – она вдруг зашла в «Старбакс». Я нырнул за ней.

Жасмин заказывала чизкейк. Увидев меня, она улыбнулась.

– Ты видел?

– Видел что? – сердито спросил я. – Что это была за комедия?

Жасмин подняла бровь:

– Почему комедия? Никакая это не комедия. Когда людям плохо, я это чувствую и оказываю помощь вызываю у них желание что-то сделать для меня.

Она взяла поднос с чизкейком и села за столик в дальнем конце зала. Я последовал за ней, растерянно повторяя ее слова:

– Оказываешь помощь, вызывая у них желание что-то сделать для тебя?!

– Да, именно так. После этого им становится легче.

Она отломила ложкой кусочек пирожного, тщательно прожевала и проглотила, блаженно прикрыв глаза, став похожей на мурлыкающую кошку.

А потом сказала:

– Когда ты остался со мной, там, под дождем, разве ты не почувствовал себя добрым и хорошим?

Мне не хотелось доставлять ей удовольствие, отвечая «да», однако она была недалека от истины.

Я почувствовал себя человеком, готовым помочь другому – в отличие от таких черствых типов, как хозяин кафе и официант. Несомненно, я был добрее и лучше их.

– Ты состоишь в какой-то секте или вроде того? – с подозрением спросил я.

Она расхохоталась.

* * *

Жасмин в двух словах рассказала мне, как у нее появилось это хобби – помогать людям без их ведома. Однажды утром, когда она была еще подростком, у парня, сидевшего рядом с ней на автобусной остановке, случился эпилептический припадок. В то время дела у нее шли неважно. Она упомянула об этом вскользь, беззаботным тоном.

Двумя днями раньше она видела по телевизору передачу о том, как оказывать первую помощь. Спокойно, без паники, она уложила мальчишку на бок, свернув в несколько раз его куртку и подсунув ему под голову вместо подушки. И оставалась с ним до приезда врачей.

– В общем-то это был пустяк, но я потом весь день чувствовала себя прекрасно.

Неужели для того, чтобы поднять себе настроение, достаточно просто проявить заботу о других? Гипотеза выглядела заманчиво, но нуждалась в дальнейшей проверке. Жасмин задумалась. Несколько дней спустя она села на скамейку и заплакала. Просто так. Чтобы посмотреть, что будет.

– И?..

– И сразу сработало!

– Что? Что «сработало»?

– Подошел какой-то парень и спросил, в чем дело.

Для нее это стало сюрпризом, поскольку тогда она была уверена: каждый человек живет в своем коконе и ему наплевать, что происходит с другими.

– На самом деле это неправда. Люди не настолько равнодушны. По крайней мере, не все. Когда я сажусь и начинаю плакать, кто-нибудь обязательно замечает и подходит.

И опять мне вспомнилась книга Барикко «1900-й». Там есть эпизод, где рассказчик говорит о собравшейся на палубе толпе эмигрантов и о том, кто первым видит Америку. «В какой-то момент это обязательно случалось: один из них поднимал голову… и видел ее. Это трудно объяснить. Понимаете… На пароходе нас было много, больше тысячи, и богачи, путешествующие ради удовольствия, и эмигранты, и всякая странная публика, и мы… И каждый раз был один, один из всех, кто видел ее первым. Может, он обедал, или просто гулял по палубе, или надевал брюки… и вдруг поднимал голову, бросал взгляд на океан… и видел ее. Тогда он застывал на месте, сердце у него билось так, что чуть не выскакивало из груди, и каждый раз, клянусь, каждый раз он оборачивался к нам, к пароходу, ко всем остальным, и кричал (adagio e lentissimo): Америка! И так и стоял, не шелохнувшись, словно позировал фотографу, словно он смастерил ее собственными руками, Америку».

Я представил себе: вот Жасмин сидит на скамейке, посреди улицы, вся в слезах, приблизительно такая, какой полчаса явилась мне впервые.

Мысленным взором я видел, как плотная толпа раздвигается перед ней и тут же сдвигается, точно поток, посреди которого возвышается скала. Она была маленькой девочкой в красном из «Списка Шиндлера», единственным цветовым пятном в огромной черно-белой эпопее. И каждый раз кто-то видел ее. Да, так и было, я мог бы это подтвердить. Официант ее видел. Я тоже ее видел. Я вышел к ней, под дождь, не зная, что ей сказать, и так и остался сидеть неподвижно, а физиономия у меня, наверно, была как у того эмигранта.

Потому что Жасмин была именно такой девушкой, которая может с успехом выдавать себя за Америку – пока в мире еще остаются люди вроде меня.

* * *

История, которую рассказала Жасмин, была очень трогательной. Однако подобное чудо могла совершить только она. Если, предположим, рыдать посреди улицы начну я, неужели кто-нибудь остановится? Нет, конечно. Долгие месяцы я ежедневно, на глазах у всех, уходил из офиса, и хоть бы раз меня спросили, куда и зачем я иду. Всем было наплевать.

Правда, я тоже мог усесться на скамейку и всплакнуть. Но запас слез, отпущенный мне на жизнь, успел бы иссякнуть, прежде чем кто-то из прохожих обратил бы на меня внимание. Я бы весь высох и сморщился от обезвоживания. Нет, этот трюк удавался только девушкам вроде нее, девушкам, возможно, и некрасивым – однозначно некрасивым, – но очень обаятельным: с розовыми губками, ясными глазами и ямочками на щеках. А у тридцатидвухлетних крепышей в очках не могло быть никаких шансов.

Жасмин готова была поверить во что угодно, если ей хотелось в это верить. Она тешила себя радужными иллюзиями о человечности окружающих, об их способности к состраданию и альтруизме.

Нельзя вывести общую закономерность из единичного случая. Очень жаль, но это так.

Теперь мне следовало встать, выйти из кафе и вернуться к своей привычной жизни. Но прежде я должен был разузнать, как действует придуманный девушкой механизм. Она вывела меня из равновесия, и мне хотелось прояснить все до конца, а потом со спокойной душой уйти, сказав себе: на самом деле она дура, и я зря потерял время.

– Что ты им рассказываешь, когда они подходят к тебе?

– Каждый раз другое, я не готовлюсь заранее.

– Значит, у тебя богатое воображение…

– Нет, это совсем не трудно, даже не приходится ничего выдумывать: они сами дают мне понять, что им хотелось бы услышать. Просто надо взглянуть на них. Я только плачу. А они делают все остальное.

Она говорила, как мошенник, мошенник со взглядом десятилетней девочки.

– И сколько ты с этого имеешь? – спросил я.

– Нисколько. Когда мне хотят что-то дать, я обычно отказываюсь, а соглашаюсь, только если чувствую: человеку это абсолютно необходимо, без этого он не сможет почувствовать себя лучше.

Жасмин показала мне маленький синий медальон с изображением Девы Марии, который носила на шее. – Мне его подарила в январе одна старушка. Сказала, что получила этот медальон от дочери и что он принесет мне счастье. Я чувствовала: эта вещь ей очень дорога. Но одновременно понимала: я должна взять медальон, для нее это было важно. И я согласилась. На мой взгляд, он жутко уродливый, но все же я его ношу.

И она рассмеялась:

– Правда же, он уродливый?

Она распахнула ворот блузки, чтобы вернуть медальон на место. Я увидел впадины под ключицами, едва намеченную грудь, рыжеватую родинку. В ее движениях не было точного, до сантиметра выверенного расчета, который обычно бывает в движениях соблазнительниц. Я уже по опыту знал, что означает такая естественность в поведении: я ей не нравился. Не знаю почему, но меня это страшно разозлило. Это, и все остальное тоже: ее тихое сумасшествие, ее невыносимая наивность, нелепая шапочка и сопливый нос, который она время от времени вытирала промокшими салфетками.

Эта девушка была словно кусочек фольги, застрявший между зубами, или порез на указательном пальце от листа бумаги, или трещинка на губе, которая лопается всякий раз, когда человек смеется. Вроде бы мелочь, а достает неимоверно.

Мне хотелось задать ей трепку, измочалить ее, исполосовать.

И я сказал:

– Ты вводишь людей в заблуждение. Внушаешь им, будто они выручили тебя из беды, но это же вранье, на самом деле у тебя все в порядке. Ты просто издеваешься над ними.

– Неправда!

– Правда. Ты притворщица, манипулируешь людьми, играешь их чувствами. По-моему, ты ведешь себя возмутительно.

И это еще слабо сказано. Бедная девушка! Какая же пустая должна быть у нее жизнь, если она так бездарно тратит время.

На лице Жасмин отразилось разочарование.

– Нет, ты ничего не понял! Есть масса людей, с которыми вообще никто никогда не разговаривает, которым кажется, что они никому не нужны. Я просто помогаю им снова полюбить самих себя, хотя бы немножко.

– А-а, понятно… Значит, на самом деле ты спасаешь мир, да? По-твоему, если людям захочется тебя утешить, их моральный дух взлетит до небес?

– Да, – с улыбкой ответила Жасмин.

– Ну конечно! – злорадно хихикнул я.

– Но это срабатывает! Я точно знаю, срабатывает! Я проверила это на себе, когда у мальчишки на остановке был припадок. До того как я им занялась, мне было очень плохо, а потом целый день было легко и приятно. Хотя это приятное состояние длится недолго. Но, знаешь, я говорю себе: если человек улыбается – это всегда победа.

– Победа над чем?

– Не знаю… Может быть, над днями, когда он ни разу не улыбнулся?

Смех, да и только.

Я сказал ей, что счастье нельзя собирать по крохам, как собирают монетки в копилку, что его нельзя откладывать на черный день. И я не убежден, что добрые дела врачуют душу. В принципе это интересная гипотеза, только я не верю в чудеса.

И снова задал тот самый вопрос: зачем это нужно лично ей – часами сидеть на улице и плакать в надежде разжалобить прохожих?

– Я так и не понял твоих мотивов. Но они у тебя, конечно, есть?

– Я люблю смотреть на довольных людей.

Я расхохотался до слез. А она снова улыбнулась мне этой своей улыбкой, встала и сказала:

– Ладно, пойду причесывать собачек, у меня перерыв в четыре кончается. Всего хорошего.

Она поцеловала меня в щеку, вышла из кафе и, не обернувшись, зашагала прочь, а я осознал две вещи: во-первых, я не знаю, как ее фамилия, а во-вторых, хотя мы только что расстались, мне ее уже не хватает.

* * *

Шестьдесят семь салонов красоты для собак.

Просто поразительно, сколько непричесанных собак бродят по Парижу. И не менее поразительно, сколько часов надо шагать по улице или тащиться в транспорте, чтобы побывать во всех собачьих парикмахерских и найти Жасмин. Вдобавок я не знал, как поведет себя каждый из нас, если мы вдруг столкнемся нос к носу.

Я даже не был уверен, что хочу ее видеть. Что я так сильно хочу ее видеть.

Нет, сначала надо было навести справки по телефону, попытаться выяснить, по каким дням и в какое время она купает и вычесывает своих четвероногих клиентов. И только потом я встречусь с ней – совершенно случайно, как бывает в плохих фильмах. Возможно, увидев ее снова, я не почувствую ничего, кроме раздражения, и, на мое счастье, чары развеются без следа.

Я использовал свободное время в министерстве, чтобы обзвонить все эти заведения с ужасающе пошлыми названиями. «Пес в сапогах», «Как кошка с собакой», «Друзья человека»… Прямо сборник собачьей поэзии.

И каждый раз я просил позвать к телефону Жасмин.

Меня спрашивали: «Кого?» – и я вешал трубку, разочарованный и в то же время немного успокоенный.

У меня не было ни малейшего желания влюбляться. Последняя влюбленность приключилась со мной, когда мне было пятнадцать лет, и я не видел причины, по которой должен был снова впасть в это состояние. Мне оставалось жить четыре года, то есть всего ничего, и строить планы было поздно. И, что еще хуже, если бы я, на мое несчастье, полюбил ее, у меня бы появился на этом свете кто-то, с кем было бы жаль расставаться, и я стал бы цепляться за жизнь, не захотел бы в роковой момент покориться своей участи, и от этого все только осложнилось бы.

Нет уж, спасибо.

Впрочем, ничто не позволяло предполагать, что я понравился этой девушке, которая явно была неадекватна и к тому же слишком молода для меня. Да еще и некрасива. Эти разговоры старого шамана, этот нестерпимый энтузиазм, этот смех, прячущийся в глубине глаз, выражение полного счастья на лице – все это было не в моем вкусе.

Я окостенел и стал циником, мне понадобилось тридцать два года, чтобы прийти к этому блестящему результату, и теперь уже нет никакой возможности что-либо изменить.

* * *

Шестьдесят семь салонов, шестьдесят семь неудач. Жасмин на горизонте не просматривалась.

Наверно, она меня дурачила, сказал я себе. Нигде она не работает, только постоянно предается своей навязчивой идее. Сейчас, должно быть, сидит с красным носом и полными слез глазами на скамейке где-нибудь в городе или за городом.

За городом! Меня осенило. Надо искать ее в окрестностях Парижа. Но его окрестности так обширны. Жасмин затерялась на желтых страницах телефонного справочника, словно сосновая иголка в лесистых Ландах. Надо было проявить терпение.

Поиски заняли всего три дня.

Салон назывался «Стильный Бобик» и находился в получасе езды на автобусе от моего дома.

Нежный женский голос ответил мне, что сегодня с утра Жасмин не работает, а работает она:

– …понедельник, вторник, четверг с десяти тридцати до девятнадцати, пятница с шестнадцати, спасибо за звонок, до свидааааанья!

Это было в среду.

Никогда еще я так не подгонял время.

Кощунство и чихуахуа

«Стильный Бобик» (владелец Фернандо Баутиста) официально именовался «салоном эстетического ухода за собаками», а его интерьер был выдержан в лилово-розовых тонах.

Нежный женский голос принадлежал самому Фернандо, маленькому брюнету, волосатому, как медведь ангорской породы. Он восседал за стойкой, заполненной собачьими игрушками, кремами и шампунями, а также противоблошиными ошейниками всех цветов с блестками и стразами, и записывал клиентов на прием в большой лиловый блокнот с меховой отделкой. Когда я спросил, здесь ли Жасмин, он ответил нараспев, не глядя на меня:

– Да-да-даааа! Вы записаны? А что у вас – вычесывание, узоры на шерсти, стрижка?

И, не дожидаясь ответа, бросил через плечо:

– Жасмин, к тебе пришлииии!

Затем, все еще не глядя на меня, показал на комнату ожидания и добавил:

– Она скоро освободится. Устраивайтесь там, сейчас она придет за вами!

Я сел в неудобное кресло, обитое розовой искусственной кожей. Рядом сидела увешанная драгоценностями дама, которая что-то шептала на ухо своему чихуахуа с выпученными, как у лемура, глазами.

Дама посмотрела на меня с большой симпатией. Заметив, что я без собаки, она спросила:

– Вы пришли за своим питомцем? Моим всегда занимается Фату. Он больше никому не позволяет к себе прикасаться, особенно когда надо подстричь ушки. Ведь он у меня, знаете ли, с характером! Правда, ты у меня с характером, моя радость?!

В подтверждение ее слов эта мелкая гадость издала противное визгливое тявканье. Я понимающе улыбнулся даме, взял журнал и стал читать увлекательную статью о том, как можно освежить экстерьер пожилых собак. При этом я насвистывал озорную песенку Ришара Готенэ «Мой Юки».

Когда до меня дошло, что текст этой песенки в данных обстоятельствах звучит кощунственно, я тут же замолк и автоматически произнес про себя последние слова:

… Чьи это лапки, чей это хвостик? Ах, это Юки, мой чудненький песик!

В этот момент дверь салона открылась, впустив пожилого господина, которому давно пора было освежить экстерьер.

– Ах, вы как раз вовремя! – прощебетал Фернандо. – Мы уже заканчиваем, я собирался вам звонить. Фату, месье Беланже пришел за Фламенко!

Он стал рыться в картотеке, грызя ноготь большого пальца.

– Так, что у нас было сегодня?… Фламенко… Фламенко… А, вот: Фла-мен-ко! Предварительная стрижка шерсти, чистка ушей, чистка зубов, купание, сушка и модельная стрижка. Мы еще поработали ножницами перед укладкой. Могу вас заверить, это было совершенно необходимо! А вот подстригать коготки мы сегодня не стали, они с прошлого раза еще не отросли…

Он обернулся к кабинкам:

– Фату! Ну где ты, Фату?! Месье Беланже ждет Фламенко!

Вошла рослая апатичная девица с белым пуделем, который рвался с поводка и от которого несло ананасом и кокосом. Ему выстригли штанишки, помпон на кончике хвоста и львиную гриву. Пудель понимал, что он смешон, – это читалось в его обиженном взгляде.

– А вот и оооон! – ликующе пропел Ангорский Медведь. – Ну разве не красавец?

– Просто чудо! – ответил клиент. – Только у вас за ним так тщательно ухаживают!

Кто тут у нас самый сладенький пусик? Иди ко мне, детка, заждался мамусик…

Фернандо просиял от гордости, протянул ему бумажный пакет с логотипом магазина – мозговая косточка на красном фоне – и тихо, словно по секрету, сказал:

– Мы приобрели новую линию средств по уходу, с ароматом экзотических фруктов, я надушил Фламенко и даю вам с собой несколько образцов. Нет, нет, никаких возражений, мне самому приятно. Скажете, если вам понравится! За все вместе с вас сорок пять евро.

И клиент удалился с завитым, как маркиза, пуделем, который от огорчения написал на витрину.

Дама, сидевшая рядом со мной, передала своего Юки в опытные руки Фату, и в этот момент из соседней кабинки наконец вышла Жасмин. Она даже не особенно удивилась, увидев меня, только спросила:

– У тебя есть собака?

– Нет.

Дама осуждающе взглянула на меня. Я взмахнул рукой в знак извинения.

– О’кей, – сказала Жасмин. – Я заканчиваю работу в семь часов. Зайдешь за мной?

Я задался вопросом: неужели все и всегда представляется ей таким ясным и не вызывающим сомнений?

И ответил «да».

* * *

После третьего свидания я уже лежал с ней в постели. Хотя обычно я не бываю таким доступным.

Я оскандалился. Она не приставала ко мне с дурацкими утешениями типа «ну, бывает» или «ничего страшного». Только поцеловала в щеку и сказала:

– Если ты не против, я бы поспала. Завтра мне рано вставать.

Я всю ночь глаз не сомкнул, лежа на краю узкой кровати и боясь пошевелиться, а Жасмин, уткнувшись носом в мои грудные мышцы, мягкие и податливые, как пуховые подушки, тихо и уютно похрапывала, словно жаркое в сотейнике, томящееся на медленном огне.

Жасмин жила в старой, плохо отапливаемой квартире, на седьмом этаже без лифта; из окон был виден двор с помойными баками; лестничную клетку наполняли запахи из соседнего «Макдональдса»: все это, согласитесь, представляло собой серьезный повод для разрыва. И однако уже на следующий вечер я вернулся.

Жасмин как будто не удивилась.

Помнится, прошла неделя, прежде чем я смог заняться с ней любовью, да и то не лучшим образом; напористо, неуклюже и с неуместной быстротой. Но Жасмин, похоже, не придала этому значения.

Я решил, что она фригидна. Так всегда думает мужчина, если он оказался несостоятельным с женщиной.

На самом деле Жасмин не торопилась жить и не торопила других. В конце концов я снова обрел все свои способности и открыл для себя возможности Жасмин, которые были безграничны, потому что эта девушка была воплощением ласки и нежности.

Я не знал, была ли она влюблена в меня. Сегодня я понимаю, что так и не захотел прояснить для себя этот вопрос. Или прямо спросить у нее. Она бы мне не ответила, а я бы и не настаивал. Жасмин была не похожа на девушек, которых я знал раньше. Она не спрашивала при каждом расставании: «Когда мы увидимся в следующий раз?» Если я заходил за ней на работу, она казалась довольной. Если не заходил, она не спрашивала почему. Еще ни разу я не встречал человека, которому удавалось бы быть самим собой с таким постоянством и такой раскованностью. Ее обезоруживающая прямота вызывала у меня ужас и одновременно восторг.

Она была не из тех девушек, которым задаешь вопросы, рассчитанные на дипломатичные ответы. Если бы я спросил: «Как ты меня находишь?» – она ответила бы: «Ты толстый».

Она сказала бы так не для того, чтобы меня обидеть, а потому, что это была правда, и еще потому, что не придавала этому большого значения.

Насардин встает, чтобы сварить себе кофе. И с умилением повторяет:

– Ах, Жасмин!.. Она была шалая, словно дикая козочка! Но такая прелесть!

Прелесть.

Вот слово, как нарочно придуманное для Жасмин. Есть и другие старинные слова, которые сейчас вышли из обихода, но отлично подошли бы к ней: затейница, шалунья, выдумщица, озорница.

Не красотка, не милашка, но гораздо лучше и того и другого.

* * *

Думаю, окончательно и бесповоротно я влюбился в нее в тот день, когда представил ее Паките и Насардину. Им она понравилась сразу, и это меня убедило. Наверно, я из тех неуверенных в себе людей, которым, чтобы решиться последовать зову сердца, необходима поддержка окружения.

Они заметили ее еще издали, в шапочке с помпонами и пестрых бесформенных брюках непомерной ширины напоминавшую фею Динь-Динь.

Она заявила им, что обожает блинчики, и доказала это делом. Сначала она съела один за другим два «Титаника» (жареная картошка – лук – бекон – сыр плюс сосиска). А Пакита отпускает «Титаники» отнюдь не детскими порциями. Потом она задумалась, не зная, что выбрать: «Погибель» (банан – горячий шоколад – шарик ванильного мороженого – рассыпчатое печенье) или «Упоение» (карамель – соленое масло – яблочный пирог – крошки миндального пирожного). И тут изумленная Пакита, глядя на ее талию подросткового 34-го размера, спросила:

– И куда у тебя все это девается?

А затем добавила:

– Надеюсь, ты не больна?

И еще:

– Может, возьмешь напоследок что-нибудь полегче, блинчик с сахаром, например?

– Тогда с двойной порцией взбитых сливок, ответила Жасмин. – И хорошо бы кофе, если у вас есть.

Я вздрогнул: черт, совсем забыл ее предупредить!

Увы, было уже поздно: сияющий Насардин бросился за кастрюлькой, чтобы сварить свое ужасное пойло. Жасмин выпила чашку не поморщившись.

Насар и Пакита молча переглянулись. И я прочел в их глазах, что эта девушка предназначена мне судьбой.

* * *

До встречи с Жасмин я твердо решил соблюдать уговор, который заключил с самим собой (а такие обязательства соблюдать не очень-то легко): у меня никогда не будет ни жены, ни постоянной подружки.

Во всяком случае, я не буду жить с ней под одной крышей.

И вдруг оказалось, что я могу проявлять чудеса гибкости и пластичности, словно кусок масла, который заранее вынули из холодильника. Если бы Жасмин непременно захотела переехать ко мне (или потребовала, чтобы я переехал к ней, что одно и то же), я бы подумал: что ж, придется ломать себя через колено, ничего не поделаешь, только дураки никогда не меняют убеждений. Однако Жасмин ни на чем таком не настаивала.

Она принимала каждый день жизни таким, каким он был, не задаваясь бесполезными вопросами. Словно мысль о будущем никогда не закрадывалась ей в душу.

Она по-прежнему отправлялась в город, чтобы плакать на улицах, следуя какому-то своему распорядку, а я этому не препятствовал. Она пыталась убедить меня, что забота о других людях поднимает моральный дух. Я делал вид, что верю, говорил: да, конечно, как-нибудь, при случае, надо попробовать, кто знает, а вдруг…

Но я лукавил. На самом деле я считал ее хобби полной ерундой. Если даже, как твердо верила Жасмин, счастье – это своего рода излучение, пронизывающее пространство, я не был убежден в том, что оно обладает силой воздействия в мировом масштабе.

Однако со стороны Жасмин тут не было никакого расчета, она делала все это совершенно бескорыстно. И никому не рассказывала о своих мимолетных встречах с незнакомыми людьми. Никому, кроме меня, но я сам был участником одной из них. Она была не из тех, кто выставляет свои добрые дела напоказ и как бы невзначай сообщает вам, когда, сколько и на что пожертвовал.

Жасмин любила людей. Просто так.

Она не только плакала на скамейке и стригла несчастных пуделей, у нее было много других занятий. В субботу вечером она работала официанткой в «Эльзасской пивной» и надевала исторический костюм – белую блузку, ярко-красную юбку, черный фартук и головной убор в виде громадного черного банта, свисавшего по бокам, словно уши Микки-Мауса, в котором умудрялась не выглядеть смешной. По средам подменяла продавщицу в бутике винтажной одежды, где продавали немыслимые, совершенно не пригодные для ношения тряпки – ей такие нравились. Раз или два в неделю, в зависимости от репертуарной сетки, была билетершей в одном авангардистском театре. В эти вечера она надевала маленькое и узкое черное платье, в котором была похожа на стручок ванили: при одном взгляде на это платье у меня пробуждался аппетит. А она говорила:

– Ты видел, я одеваюсь под Эдит Пиаф!

И смеялась, и пела «Зачем нужна любовь?». Пела она ужасно, но я чувствовал, что по уши влюблен в этого воробышка в девичьем облике, который верил в доброту, ел проросшие зерна пшеницы, чизкейки, орехи в пакетиках и соевые бифштексы, а одевался, как гном, только что прилетевший с Луны.

Все остальное время Жасмин тратила либо на меня, либо на изготовление шляп.

Она начала делать их собственноручно, поняв, что нигде не найдет нужные ей модели в готовом виде. В самом деле, тот, кто видел ее продукцию, вряд ли предположил бы, что такое можно купить в магазине. Шляпы Жасмин были украшены перьями, бисером, осколками зеркал, пружинами, гайками, ключами, веревочными узлами, игрушечными машинками, кружевом, металлическими лентами, которые были аккуратно вырезаны из консервных банок, сложены гармошкой, закручены спиралью и приклеены. Это рукоделие стало ее страстью. Она любила создавать тематические циклы и присваивать шляпам имена. Так, у нее был цикл «Волшебник из страны Оз»: шляпа «Трусливый Лев» с гривой и когтями, соломенная шляпа «Страшила» со множеством птиц, шляпы «Железный Дровосек», «Западная колдунья», «Дороти» и так далее. А еще цикл, посвященный Питеру Пэну, где были представлены в виде шляп и сам Питер, и фея Динь-Динь, и Венди, и остров Нетландия, и Тикающий Крокодил (с огромными карманными часами в зубах); а на шкафу красовалась причудливая, изысканная Мэри Шляппинс, переделанная из маленького зонтика.

Обычно Жасмин рассматривала эти странные головные уборы лишь как этапы творческого поиска. К моему большому облегчению, она не носила их, и они кучами лежали на диване, креслах и стеллажах.

Здесь она жила в своем мирке, среди всевозможного старья, которое добывала на помойках и блошиных рынках, – шляпок с вуалетками, капоров, беретов, колпаков, кепок, фуражек, истертых ковров и обрезков ткани, шнурков, пуговиц, лент. Все это, рассортированное по какому-то особому, ей одной понятному принципу, хранилось в коробках из-под обуви всех марок и размеров, подобранных неизвестно где. Порой она отправлялась на охоту за сокровищами в 6 утра, перед приездом мусоровозов, и возвращалась с полными карманами чудес – разбитых колье, сломанных игрушек или искусственных цветов. Она могла часами обдумывать форму шляпы или подбирать сочетание материалов для отделки. А я наблюдал за ней, восхищаясь и завидуя.

* * *

Однажды Жасмин подарила Паките шляпу, которую сделала специально для нее и назвала «Насарпаки». Это было что-то вроде пуфика из набивной ткани с леопардовым рисунком и розово-синих кружев, увенчанное маленьким кальяном из пластика, лаковыми лодочками Барби и крошечными картонными верблюдами, вырезанными из рекламы сигарет «Кэмел». Пакета порозовела от радости, получив подарок, и побледнела от мысли, что придется его надеть. Боязливо, с невероятными предосторожностями она водрузила это сооружение себе на голову. Как ни странно, выглядела она в нем неплохо.

– Ты прекрасна, как английская королева, – сказал я.

– Шляпы всегда были мне к лицу.

Ей с трудом удалось поймать собственное отражение в маленьком зеркальце, висевшем в фургоне, и она замерла, любуясь собой.

– И правда, она мне очень идет.

Затем она добавила:

– Здесь слишком тесно, надо бы отступить на шаг-другой, но и так видно.

И повернулась к Жасмин:

– У тебя талант, ты хоть знаешь? Почему ты не делаешь шляпы на продажу?

– Пакита права, ты можешь творить чудеса, подхватил Насардин.

Помню, Жасмин пожала плечами и скромно ответила:

– Да какой там… Просто иногда кое-что в голову приходит, вот и все.

* * *

Мы с Жасмин были так же безнадежно далеки друг от друга, как двенадцать и шесть на циферблате часов. Она никогда не рассказывала о себе, о детстве, о семье, словно каждое утро ее жизнь начиналась заново. Прошлое не имело для нее никакого значения. Она не была скрытной или застенчивой, просто жила мгновением. Или, как максимум, ближайшим будущим. Тем самым ближайшим будущим, при мысли о котором у меня внутри все холодело от ужаса.

Я ничего не понимал в ее образе мыслей, она не расспрашивала меня о моем. Чувства переполняли ее, она всегда радовалась, я же бесцельно тратил время на ожидание, поэтому мне всегда было грустно. Она строила фантастические планы, я рассчитывал каждый шаг. Она была стрекозой, расточительной и беззаботной, я был муравьем, скупым на слова и на эмоции. У меня была уверенность, у нее – вера.

Мне предстояло умереть. А она непрерывно жила.

Возможно, именно это мне нравилось в ней больше всего. Жизнь, бьющая через край, озарявшая ее аурой желаний и аппетитов. Когда я был с ней, то жил ярче и насыщеннее. Она заражала меня своей энергией. После встречи с ней мое унылое существование превратилось в полет кометы.

Ежедневное наблюдение за тем, как живет Жасмин, было равносильно электрошоку. Она разгуливала по городу в немыслимых шляпках собственного изготовления и широких, как у эльфа, плащах. Встречая ее на пути, безликие и сумрачные прохожие вновь обретали веселость и уважение к себе. А я… Почему она оставалась со мной? Я не любил ее, я вообще никого никогда не любил, я уже почти что превратился в призрак, в серую, расплывающуюся тень. Я создал для себя жизнь, похожую на тесную клетку, где едва можно было дышать. Мне нужны были воздух, простор, вдохновение. Я глупейшим образом терял время, а ведь у меня его оставалось не так уж много.

* * *

Чтобы слегка подпортить ей радость жизни – ведь ничто так не раздражает нас, как счастливые люди, – я вначале попытался было вернуть ее с небес на землю. Будучи добропорядочным пессимистом, я решил разрушить ее иллюзии с помощью неопровержимых логических доводов, но все было напрасно: она твердо верила во всякие несерьезные вещи типа благородства, взаимопомощи и любви. Неизменная бодрость духа защищала ее, словно тефлоновое покрытие, по которому мои подлые аргументы и ядовитые софизмы скатывались, не оставляя следа. И я оставался наедине со своим пораженчеством, уставший от самого себя и от собственной неврастении. Ибо я стал замечать – по контрасту с моей солнечной подругой, – что с возрастом становлюсь таким же мрачным и ехидным, каким был мой отец.

А она не понимала, в чем дело.

– Если тебе скучно в министерстве, почему бы не поискать другую работу? К чему тебя тянет? Чего тебе хочется?

Чего мне хотелось? Прожить до ста лет или больше, а не загнуться через пару-тройку лет в день рождения. Вот чего мне хотелось. Именно этого, и ничего больше.

И хотелось исключительно по ее вине.

Именно из-за нее я ощутил любовь к жизни, которая все росла и росла, и это была катастрофа, потому что мысль о смерти стала для меня невыносимой. Но к чему предаваться несбыточным мечтам? Как объяснить ей, что я живу в постоянном страхе, что на меня давит наследственность, тяжелая, как наковальня или рояль? Хотя единственным человеком на свете, который мог бы поверить в мою историю, была как раз Жасмин. Она была достаточно ненормальной для этого.

Надо было с ней поговорить. И я попытался.

Однажды, в субботу вечером, «Эльзасская пивная» была закрыта на ремонт, и я решил: вот оно, стартовое окно, как говорят астронавты. Момент, когда удивительным образом совпали все условия, благоприятные для запуска, то есть в моем случае для исповеди. Я был в ударе и в то же время – в мире с самим собой, мы провели приятный вечер (кино-ресторан-постель), кругом царила гармония: сейчас или никогда, подумал я.

Я в общих чертах изложил ей свою историю всю нашу семейную мифологию с упоминанием супружеских измен, биде, гранат, насилия, строптивого осла и мужчин – утонувших, взорвавшихся, погибших от удара молнии или скончавшихся от инфаркта.

Я описывал события четко и сдержанно, и мой рассказ, вероятно, больше походил на нотариально заверенный документ, чем на захватывающую одиссею.

Жасмин слушала меня затаив дыхание. Когда я умолк, она накрыла ладонью мою руку. А затем сказала с улыбкой (она вообще часто улыбалась):

– Ну понятно!..

Я жадно смотрел на нее блестящими от сдерживаемого волнения глазами, ожидая ее реакции, ибо я наконец поделился своей тайной, сбросил бремя, тяготившее меня с детства. И услышал ее восторженный голос:

– Оказывается, ты пишешь роман! Почему ты мне раньше не сказал? Не знаю, чем там все кончится, но пока это потрясающе!

Что я должен был сделать в этот конкретный момент?

Сходить домой за фотоальбомами и вывалить их перед ней, вместе с двумя свидетельствами о рождении, своим и отцовским? Заставить прочесть документы, найденные мной в интернете, распечатанные и аккуратно собранные в папку? Притащить ее к тетке, к которой в последнее время наведывался только раз в год, на День матери – на большее я был не способен, – и прокричать «ФЕВРАЛЬ!», чтобы старушка подпрыгнула до потолка и принялась рвать на себе волосы?

А какой смысл? И я сделал что мог: улыбнулся дурацкой улыбкой, устремил мечтательный взгляд в никуда и признался, что писательство – вся моя жизнь, и я намерен посвятить этому будущее.

Назавтра я купил пачку писчей бумаги, несколько ручек и принтер. Если бы ко мне заглянула Жасмин, она бы увидела, что у меня есть все необходимое для писательского труда. А если бы она попросила дать ей несколько страниц почитать, я бы сказал, что об этом не может быть и речи, поскольку текст нуждается в доработке. В случае повторной попытки я разыграл бы глубокий творческий кризис и признался: все рукописи выброшены на помойку, поскольку я убедился, что абсолютно бездарен.

Пусть мне дадут умереть спокойно.

Но Жасмин так и не попросила дать ей почитать то, что я пишу. И я продал принтер.

Больше я никогда не заводил с ней разговор на эту тему.

* * *

Семейные тайны – это черные пауки, которые ткут вокруг нас липкую паутину. С течением времени она все плотнее обволакивает нас, стягивает нам руки и ноги, забивается в рот. Мы оказываемся словно в непроницаемом коконе, не можем ни двигаться, ни говорить.

Ни жить.

Долгие годы я просыпался как Негруполис, дышал, ходил, ел и пил как Негруполис. И засыпал как Негруполис. А потом обречен был умереть как Негруполис, от какого-нибудь идиотского несчастного случая.

И надежды на спасение не было.

Но сейчас я впервые счел свою судьбу несправедливой и возмутительной.

Негруполисы? Да пропади они пропадом.

Куда во всей этой истории подевался Мортимер?

* * *

– Почему ты не удержал эту девушку? – удивляется Насардин, и в его голосе слышится нотка упрека. – Нам с Пакитой она нравилась.

«Удержать»? Пусть бы мне объяснили, как это делается.

Можно подумать, кто-то в состоянии закрепить за собой права на другого человека, предъявить сертификат на вечное владение его любовью, телом, сердцем, всей его жизнью.

Люди поступают, как им вздумается, остаются с вами или оставляют вас.

Никто никому не принадлежит. Никогда.

Насардин не вполне понимает, что я пытаюсь ему сказать. Я вижу это по его бровям, которые живут самостоятельной жизнью и выражают свое мнение, даже когда он молчит. Знаю, я говорю на непонятном ему языке. Ведь его первая настоящая любовь, несравненная Пакита, стала для него единственной и последней любовью.

Думаю, в такой жизни, как у Насара и Пакиты, все кажется простым.

А в такой жизни, как у Мортимера, ничто не дается легко, особенно счастье.

* * *

Однажды утром, когда мы проснулись – к этому времени мы провели вместе 11 месяцев, 5 дней, 1 час и 5 минут, – Жасмин спросила:

– Как насчет того, чтобы поехать со мной?

Я собирался спросить, в какое кафе, в какой кинотеатр или куда еще, когда она добавила:

– Я уезжаю в Нью-Йорк.

– Что?!

– Мои друзья открыли французский ресторан в Верхнем Вест-Сайде… Говорят, там здорово. Они предложили мне работу.

И чего они лезут, куда их не просят, эти друзья? Я уже ненавидел их. Наверняка они из тех молодых людей, которые действуют мне на нервы, которым все удается. У них масса планов, они полны энтузиазма и веры в жизнь. В одно прекрасное утро, намазывая масло на хлеб, эти ребята вдруг решают перебраться на Манхэттен, и – опля! – осуществляют свою мечту, не откладывая на потом, не мучаясь сомнениями. Сразу, как только в голову пришло: «А давайте откроем ресторанчик на Манхэттене? – Ух, клаааассно!»

Я бы на их месте купил десяток-другой путеводителей, прикинул бы, что выгоднее – взять у кого-то денег в долг или оформить банковский кредит, сопоставил бы различные экспертные оценки, тщательно изучил бы статистические данные. Скрупулезно подсчитал бы, во что мне обойдется переезд, аренда помещения, оформление страховки. Я бы выбился из сил, задавая себе бесконечные вопросы. И, разумеется, отказался бы от своего замысла.

Я – но не эти мерзкие сопляки.

Жасмин пыталась подробно рассказать мне о своих планах, но я не был уверен, что мне хочется в них вникать. Она будет работать официанткой, а в зале ресторана будут выставлены ее шляпы. Если они понравятся посетителям, возможно, она откроет маленький магазин. Ее друзья сняли целый этаж в Гарлеме, на Сто десятой улице. «Хочешь посмотреть фотографии?» Уже одно только название улицы завораживало ее, потому что переносило в атмосферу старого фильма «По ту сторону 110-й улицы» с Энтони Куинном и песней Бобби Уомака…

– Ты не можешь не помнить! «Across the 110th Street! Oh look around you, look around you, look around you…»

Жасмин улыбалась, будущее сияло у нее перед глазами. Она уже видела себя там. Она пойдет гулять в Центральный парк, будет слушать музыкальные группы, исполняющие спиричуэлс или джаз, и смотреть на белок. Будет питаться кексами, чизкейками и пастрами.

Центральный парк!.. Она погрузилась в мечты. Наверно, представила себе, как много там скамеек, на которых она сможет сидеть и плакать по-английски.

А я лежал на ковре, оглушенный, с вывихнутой челюстью, в ушах звенело, и рефери считал:

– …Три… Четыре… Пять…

Откуда-то издалека донесся мой собственный голос:

– Когда ты уезжаешь?

– Шесть… Семь… Восемь…

– Через три недели.

– Девять…

АУТ!

* * *

Я мог бы вспылить, наброситься на нее с упреками, но какой смысл? Жасмин вся светилась от счастья, и она была не из тех девушек, которым устраивают сцены. Для этого она была слишком нежной и слишком трогательной. Я даже поймал себя на том, что радуюсь за нее.

Но тем не менее попытался во всем разобраться.

– Тебе что, плохо здесь?..

Подразумевается: со мной.

– Вовсе нет!

– Тогда почему ты уезжаешь?

Она рассмеялась:

– Потому что не собираюсь сидеть тут всю жизнь! Мне уже двадцать шесть, ты представляешь?!

Еще бы, ведь мне уже тридцать два.

– Мне хочется увидеть новые места, новых людей. Кто знает, вдруг я завтра умру? Не улыбайся, никто из нас не знает, сколько времени у него осталось.

«Протестую, ваша честь!»

Хоть и с трудом, но я удержался и не задал главного, смешного вопроса («У тебя есть другой, в этом все дело, да?»), который мгновенно превращает вас из жертвы в обыкновенного зануду. Не стоило впадать в паранойю, я был уверен, что Жасмин никого не любит, или любит весь мир – на мой взгляд, это было одно и то же. Очевидно, я для нее кое-что значил, раз она предложила поехать с ней в Нью-Йорк, но если я, найдя малоубедительные оправдания, так и не решился последовать за ней, это нисколько не помешало ей уехать.

Так уж она была устроена, Жасмин.

Она могла сочувствовать горю совершенно незнакомых людей, рыдать над мертвой птичкой, спать, уютно прижавшись ко мне, а потом со спокойной душой бросить меня. Не потому, что была равнодушна ко мне, а потому, что хотела счастья, и я не мог сердиться на нее за это.

Она была таким человеком, каким хотел бы быть я, и жила жизнью, какой мне жить не доведется.

* * *

Когда ждешь, время тянется медленно.

У меня было не так.

Три последние недели с Жасмин пролетели необычайно быстро, дни сменяли один другой в бешеном темпе, часы утекали у меня между пальцев, и я не мог остановить это движение.

Дни словно скатывались с крутого склона.

Не успею я договорить слова прощания, как ее уже здесь не будет.

Накануне отъезда Жасмин заботливо завернула свои самые ценные шляпы в шелковую бумагу, а потом как попало затолкала в чемодан.

Остальные раздала друзьям: так, например, розовая пушистая шапка, подстриженная под королевского пуделя, с украшенным стразами ошейником и таким же поводком, досталась ее бывшему боссу, Фернандо Баутисте, а еще одна, совершенно чумовая, – консьержке мадам Вигариньо, любезной и всегда готовой прийти на помощь.

Это была большая белая панама, украшенная миниатюрными лестницами, связками ключей, цветами в горшках, птичьими клетками и почтовыми ящиками.

Мадам Вигариньо чуть не задушила Жасмин в объятиях, восклицая:

– Oh, minha queridinha! Multo obrigada[3], как это мило с твоей стороны!

– Я вам пришлю открытку из Нью-Йорка, обещаю!

– Счастливого пути, дорогая! И главное, береги себя! Cuida-te!

Наконец, в последний вечер, в чисто убранной квартире с пустыми стеллажами, Жасмин, балансируя на стуле, достала с платяного шкафа последний пакет. – Держи, это тебе. Откроешь только после моего отъезда, хорошо?

Это оказалось нечто среднее между цилиндром и котелком (или, возможно, дамской шляпкой с узкими полями – не знаю, я не специалист) из мягкого серо-коричневого фетра, завернутое в прозрачную пленку и аккуратно обмотанное скотчем. Без отделки, без украшений.

Я сказал «спасибо», ощущая комок в горле – от слова «отъезд» и от ужасного разочарования. Разумеется, я не собирался носить эту шляпу – во-первых, я не люблю головные уборы, а во-вторых, не люблю чувствовать себя смешным, – но все же полагал, что для меня она могла бы придумать нечто особенное.

С другой стороны, я не удивился: этот унылый колпак явно символизировал ее чувства ко мне, без страсти, без блесток, без фантазии. Мысль обо мне была не способна пробудить ее вдохновение.

Между нами океан, только и всего

Последний вечер, который мы провели вместе, показался нам очень долгим. Жасмин уже была вся там, в своей мечте, хотя по некоторым признакам я догадывался, что она испытывает чувство вины – по тому, как она меня целовала, как начинала едва ли не каждую фразу словами: «Когда ты приедешь ко мне в Нью-Йорк…» – и неуклюже старалась сделать вид, что ничего особенного не происходит. Она не бросала меня, просто теперь между нами будет океан, только и всего. Она не понимала, в чем проблема. Я же могу к ней приехать. Почему нет?

Почему? Я представил себе, как через несколько недель приезжаю в Нью-Йорк и через несколько месяцев там умираю. Как говорю ей, что не хочу сына, который останется сиротой, что скоро я сам брошу ее, и брошу навсегда.

Конечно, смерть найдет меня и в Париже. Где бы я ни находился, жестокий рок Негруполисов настигнет меня в 11:00 утра, когда на календаре будет 15 февраля, и день этот уже недалек. После знакомства с Жасмин я почти забыл о нем.

Но шок, вызванный ее отъездом, вернул меня с небес на землю. Мне оставалось два с половиной года – для жизни с Жасмин явно недостаточно.

Но я не мог поведать ей свою историю: однажды я попытался, и она не поверила, а сейчас у меня в запасе не осталось ни капли мужества. Единственное, чего бы мне хотелось, – это сказать ей, как я ее люблю, как мне будет ее не хватать, как я уже начал по ней тосковать, потому что она – я видел это по ее глазам перенеслась через океан, хоть и была еще здесь. Но я не люблю мелодраму, это не в моем духе. Поэтому я решил играть роль стоика, который философски воспринимает то, что его бросили, и намерен поддерживать с бывшей возлюбленной дружеские отношения – не ссориться же, в самом деле, из-за такого пустяка, – хотя на самом деле мне хотелось завыть по-волчьи и связать ее простынями, чтобы помешать ей вылезти из моей постели.

* * *

Мы с Жасмин занимались любовью в последний раз. На мой взгляд, это было слишком коротко и не сказать чтобы незабываемо.

Удивительное дело: песня может вдруг утратить смысл, утратить душу, если инструменты, на которых ее исполняют, настроены по-разному.

Жасмин нужны были ласки.

Мне нужна была вечность.

* * *

Я проводил Жасмин в аэропорт, вероятно желая испить до дна горькую чашу поражения, или, может, посмеяться над собой. Она вся светилась от радостного возбуждения, от мысли о предстоящем путешествии. Но когда мы прощались, вдруг прижалась ко мне всем телом. А я стоял, беспомощно опустив руки, и не мог даже сжать ее в объятиях – боялся, что сдавлю слишком сильно.

Она еще раз повторила:

– Адрес я тебе дала, смотри не потеряй. Ты ведь приедешь ко мне, правда?

– А что мне там делать?

Я сгорал от желания услышать в ответ: «Жить со мной, спать в моей постели, заниматься со мной любовью, никогда со мной не расставаться» или какую-нибудь другую ерунду в этом роде.

Она сказала:

– Ну, не знаю… Дописывать роман?

Слишком поздно было признаваться в том, что я ввел ее в заблуждение: так пусть хотя бы запомнит меня как начинающего писателя.

И я ответил:

– Почему бы и нет?

Она направилась на паспортный контроль, а я смотрел ей вслед, пока она не исчезла из виду. Я простоял на этом месте еще несколько минут, опустошенный, как черная дыра, потом пошел на станцию метро, стараясь шагать помедленнее на случай, если она, охваченная раскаянием, вдруг вернется, чтобы броситься в мои объятия, как обычно бывает в романтических комедиях. Этого не случилось. А если бы случилось, я бы очень удивился.

Ну что же, мне оставалось жить меньше тридцати месяцев, и я знал, что проживу их в одиночестве, как носок без пары в огромном ящике, битком набитом парными носками.

Я стоял в толпе на платформе и ждал поезда, чувствуя колючий комок в горле и кинжал в сердце.

Когда подошел поезд и двери открылись, я рухнул на откидное сиденье и, прикрыв лицо сжатыми кулаками, не смог сдержать слез – при полном безразличии окружающих. Ведь это был я, а не Жасмин. Пролей я хоть море слез, никто бы этого не заметил, всем было плевать.

Вдруг мне на плечо легла чья-то тяжелая рука. Я поднял голову. Рядом со мной сидел и озабоченно смотрел на меня краснолицый мужчина лет пятидесяти. Похоже, почувствовал ко мне сострадание.

Тихим, грустным голосом, в котором уже заранее звучала нотка благодарности, я пробормотал:

– Да? Что?

Он молча указал на пол вагона. Вид у него при этом был строгий, как будто он хотел сказать: «Держись, мой мальчик, нельзя так раскисать, что бы ни произошло, жизнь продолжается».

Я молча смотрел на него, и тогда он произнес какие-то слова. Я их не расслышал, потому что поезд въезжал под своды Северного вокзала.

И повторил:

– Да? Что?

Он сказал то же самое, но громче:

– Вы не могли бы убрать ногу с моего пальто?

«Непруха» – «Счастье»: 1:0.

* * *

Последнюю ночь перед отъездом Жасмин провела у меня. Когда я вернулся, в спальне, кухне и ванной еще витал запах ее духов.

Следовало бы запретить духи. Или запретить людям бросать друг друга. Либо одно, либо другое.

Вчера я привез домой ее подарок, мерзкую коричневую шляпу в прозрачной упаковке. Подарок смотрел на меня с дивана и ухмылялся. У меня не хватило духу ни содрать пленку, ни тем более выбросить шляпу. И я засунул ее на дно коробки, в которой у меня хранились старые игровые приставки и диски с играми.

Я сказал себе, что в любом событии надо находить не только плохое, но и хорошее и что мне повезло: наконец-то я испытал настоящие муки любви.

Я посмотрел в окно.

Поскольку я жил на втором этаже, вид из окна открывался не слишком обширный.

Сердечное горе и халва с фисташками

После отъезда Жасмин я прошел все стадии, обычные для состояния покинутого любовника. Как известно каждому, стадии эти следующие:

– Неприятие. (Этого не может быть, она уехала не насовсем, она меня не бросила, она скоро вернется, она не могла так поступить, мое , мое , моя .)

– Гнев. (Этого не может быть, она уехала не насовсем, она меня не бросила, лучше бы ей вернуться, она не могла так поступить со МНОЙ! Подлая тварь, дрянь, мразь…)

– Сомнение и раскаяние. (Если бы я сказал это, если бы я сделал то, если бы я усаживался на скамейку и плакал вместе с ней, если бы носил ее шляпы хотя нет, ни за что, – если бы я стал сценаристом, если бы я был на высоте, если бы я сбросил пять кило, если бы я был высокий блондин, если бы я был энергичным, если бы я учил английский, если бы я был не я…) – Депрессия. (Все нормально, так и должно было случиться, это чудо, что она вообще была в моей жизни, я не мог ее удержать, какая девушка – даже если у нее мозги набекрень – способна влюбиться в жалкого типа вроде меня, неудачника, лузера, ничтожество…)

Приятие. (Ну да, так уж вышло, она меня бросила, вот и все, можно считать, я примирился с этим, теперь я одинок, как смотритель на маяке, и буду одиноким до последнего дня своей жизни, осталось уже недолго, надо просто потерпеть.)

У меня пропало желание целыми днями гулять по городу: отовсюду на меня смотрела Жасмин, она поселилась во всех моих воспоминаниях. Работы в министерстве (то есть заточки карандашей, изготовления ожерелий из скрепок, бросания ластика об стену, питья кофе, смотрения на часы) было недостаточно, чтобы занять мой ум. А если честно, мне и не хотелось на что-то отвлекаться и искать утешения. Я свил гнездо внутри своего горя и большую часть времени проводил в этом гнезде, свернувшись в калачик и, по сути, убивая себя ничегонеделанием.

Я стал один за другим зачеркивать дни в календаре, как делал мой отец. Но не для того, чтобы вычесть их из общего количества.

Наоборот, я их складывал: с отъезда Жасмин прошла неделя, месяц, сорок восемь дней, шестьдесят три дня, два и три четверти квартала, пятнадцать с половиной месяцев.

В первое время я бродил вокруг «Эльзасской пивной» и бутика старой одежды, где она раньше подрабатывала, вокруг театра, где она иногда изображала костюмированную билетершу. Несколько раз приезжал на автобусе к собачьему салону красоты «Стильный Бобик» (владелец Фернандо Баутиста). Я совершал своего рода паломничество, но надежда на чудо здесь была еще слабее, чем в Лурде. Поэтому настроение у меня не улучшалось. Каждый раз, когда открывалась дверь, автомат вызванивал старую песенку «Собачка в витрине». А я стоял на противоположной стороне улицы, слушал эту умиротворяющую мелодию и разглядывал фасад дома, пока дождь, сгустившиеся сумерки или подозрительные взгляды прохожих не прогоняли меня прочь.

Тогда я возвращался домой, мрачный, как безлунная ночь, но не забывал заглянуть в магазинчик месье Оздемира, расположенный в первом этаже моего дома и работающий без выходных, с 6 утра до полуночи, и купить себе халвы с фисташками.

Жасмин на экране

У нас с Жасмин был уговор (правда, односторонний) – не звонить друг другу. Если бы я услышал, как она что-то говорит мне на ухо, и не смог бы сразу ее обнять, я бы этого не вынес.

Почти каждый день мне на электронную почту приходили милые, поэтичные послания с фотографиями. Она подробно рассказывала о своей повседневной жизни, о ресторане, о своем квартале, о Манхэттене и обо всем остальном. Я часами просматривал фотографии, особенно долго разглядывая ее глаза, ее губы. Жасмин на экране, такая близкая и такая далекая. От раза к разу она становилась все менее реальной, словно героиня сказки или серии детских книжек с глупыми названиями вроде «Жасмин на Манхэттене», «Жасмин в Центральном парке», «Жасмин и ее друзья».

И моя жизнь без Жасмин.

Ночью я засыпал, и мне снилась наша встреча.

Жасмин ждала бы меня на скамейке, в самом сердце Центрального парка, я пришел бы к ней по главной аллее (а есть там главная аллея?), ранним вечером, в тот особенный час, когда, как показывают в фильмах, солнце медленно исчезает за небоскребами, окрашивая горизонт в темно-розовый и синий цвета.

Увидев меня, Жасмин улыбнулась бы, и краткость моей жизни потеряла бы значение, потому что она стала бы прекрасной.

Вскоре я переехал, чтобы больше не видеть двухкомнатную квартиру, где в течение 11 месяцев, 14 дней и еще пары-тройки часов мы с Жасмин… при одной мысли об этом у меня перехватывало дыхание. Я удалил свой аккаунт в Facebook, завел новый почтовый ящик и не известил почтовое отделение о смене адреса. Это называется «сжигать мосты». У меня было ощущение, что я перерезал себе вены. После отъезда Жасмин я со страхом думал: в какой-то момент она перестанет мне писать, и я этого не вынесу. Вот и решил замолчать первым. Лучше уехать самому, чем ждать, когда тебя бросят.

Впрочем, меня уже бросили.

Я приготовился к мысли о том, что всему неизбежно наступает конец, – начать хотя бы с меня.

В итоге я подыскал себе однокомнатную квартиру – ту самую, в которой в 11 часов утра, в день рождения, ждал смерти – в районе, находившемся очень далеко от моих привычных маршрутов. Жизнь продолжалась, я перевернул страницу.

Но перевернуть страницу – это мало что дает, если вам хотелось бы сменить книгу.

От 33 с половиной до 36 лет: пустота

…Или, во всяком случае, ничего стоящего.

Ладно, согласен: я жил. У меня были кое-какие занятия. Я пересек границы нескольких государств, где не бывал раньше, успел сунуть нос в пять или шесть далеких стран в летний сезон, тайком и в одиночестве, пять дней здесь, месяц там.

Я отправлялся туда без удовольствия, возвращался без энтузиазма. В этих дешевых турах рядом со мной не было никого, с кем можно было бы потом наслаждаться воспоминаниями, так зачем их копить?

Жасмин открыла мне мою истинную сущность. Я понял, что я – стадное животное, способное согреться лишь чьим-то теплом. Ее теплом.

Насардин кладет в стакан охапку листьев мяты и еще три столовые ложки сахару, потому что так надо. Затем наливает чай, держа чайник очень высоко, чтобы вода насытилась кислородом, протягивает мне стакан и говорит:

– Почему ты сам не уехал в Нью-Йорк, когда Жасмин уехала?! Она же просила тебя об этом.

– Хватит с меня твоих «почему»! Она просила только так, для очистки совести. Если бы я действительно был ей нужен, она осталась бы.

– Ты говоришь глупости, сын мой. Я обожал свою семью. И все-таки покинул ее.

– Ладно, предположим, я поехал бы, и что? Ты можешь мне сказать, что бы я стал делать в Нью-Йорке? Без работы, без жилья? Зная по-английски только несколько слов?

Насардин жестом показывает, что ему на все это плевать. Все это мелочи. И, что еще хуже, я использую их как предлог. Но я не даю ему раскрыть рот:

– Знаю, что ты скажешь!

– Что?

– Ты скажешь: когда человек хочет, то он может. Но когда Жасмин меня бросила, я еще верил в эту чушь с семейным проклятием. Как ты заметил, я верил в нее до сегодняшнего утра! А это, уж поверь мне, заставляет смотреть на вещи совсем по-другому. Я поехал бы за Жасмин, и что дальше? Она родила бы от меня ребенка, а потом бы я умер. Я не мог допустить такой возможности. Я не мог так поступить с ней.

Насардин молчит. Я знаю, если бы он захотел, то мог бы в два счета доказать, что я не прав, но он не станет, потому что не хочет причинять мне боль.

Надо что-то сказать в свое оправдание, и я говорю:

– У тебя никогда не возникало впечатления, что ты взял себе не ту жизнь?

Насардин поднимает глаза к небу.

– Что это значит – «взять себе не ту жизнь»? Ты думаешь, у каждого из нас есть какая-то особая жизнь? Жизнь, специально предназначенная для него? Думаешь, при рождении нам выдают персональный номер, дорожную флягу и маршрут? А если на перекрестке свернешь не туда, тебя дисквалифицируют?

Наверно, нет. И однако в тот год, когда я встретил Жасмин, я ощутил настоятельную потребность поменять жизнь, как меняют футболку после долгой ходьбы. Моя жизнь провоняла потом и прилипла к телу.

Но Жасмин уехала, а я остался. И, честное слово, я очень сержусь на себя за это. Особенно с сегодняшнего утра. Потому что я не умер, как следовало ожидать.

– Вот ты все время говоришь: мактуб! По-арабски «мактуб» значит «судьба», да? Значит, если мы с Жасмин расстались, это мактуб, и тут ничего не поделаешь.

Насардин берет с блюда хворост, прикрывает глаза, вздыхает:

– Если я говорю о судьбе, это еще не значит, что я в нее верю. По-твоему, каждый, кто говорит «ей-богу», – глубоко верующий человек. Мактуб – это я не всерьез. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что наша жизнь может нравиться нам или не нравиться, но…

Я злорадно хихикаю:

– Ты говоришь прямо как Жасмин.

– Учитывая мой возраст и жизненный опыт, следовало бы сказать наоборот: Жасмин говорит, как я. И это лишний раз доказывает, что ты был дураком, когда отпустил эту девчонку.

Я сижу сердитый. А он продолжает:

– Если наша жизнь нам не нравится, надо сделать все, чтобы она изменилась. Ведь до тех пор, пока не будет доказано обратное, считается, что жизнь у нас одна. И она не бесконечна.

– Вот спасибо, а то я не знал!

Он пожимает плечами. Я не сдаюсь:

– Значит, рая не существует? Можно не надеяться, да?

Насардин показывает на кальян и на блюдо с хворостом:

– Рай здесь!

Он выводит меня из терпения.

– Для тебя все так легко и просто. Видно, тебе незнакомы сомнения!

– Шшш… Покажи мне человека, который никогда не сомневается, и я увижу дурака… Что ты себе вообразил? Я не знал, куда деваться от сомнений! Я уехал из Алжира в девятнадцать лет, оставил все семью, культуру, родной язык. Уехал потому, что там меня не ждало ничего, кроме бедности, а я, как любой парень в девятнадцать лет, мечтал о хороших часах, хорошей обуви, хорошей квартире, хорошей машине… Мне нужно было все на свете, и даже больше. А здесь пришлось сорок восемь часов в неделю вкалывать на стройке, где меня обзывали арабским дерьмом – не очень-то приятно слушать такое изо дня в день. Вечерами, когда я сидел один в общежитии, меня одолевали мысли. И часто я спрашивал себя: стоило ли бежать от бедности, чтобы оказаться в нищете? Потому что истинная нищета – это жизнь в одиночестве.

– Тогда почему ты остался здесь?

Насардин движением подбородка указывает на дверь в коридор, ведущий в спальню:

– Ради нее, конечно. Это женщина моей жизни. Немногим мужчинам удается встретить такую, поверь мне.

Я верю. Впрочем, встретить еще не значит сберечь.

По опыту знаю.

– Женщины делают нас лучше, сын мой. Возможно, сейчас ты еще этого не знаешь, но со временем поймешь. Как говорил мой отец: «Мужчина приносит камни, а женщина строит дом…» Они не только рожают нас, но еще и учат нас жить. Или, во всяком случае, пытаются научить. Только благодаря Паките я научился любить этот город, завел в нем друзей. И встретил тебя. Как считаешь, стоило здесь оставаться ради всего этого?

Я поднимаю стакан с чаем. Насардин тоже.

– За рай, – говорю я.

– И за тех, кто живет!

Завтра – другой день (по-видимому)

23 часа 50 минут. Отбой.

Насардин лег спать.

А я раскинул лагерь и приготовился провести свою первую «ночь + 1».

У меня в голове теснятся бесчисленные образы, воспоминания. А временами опять начинаются приступы неконтролируемого смеха, правда, уже не такие долгие, и я, пока раздеваюсь, всеми силами стараюсь их сдержать.

Насардин дал мне вместо пижамы майку строителя, очень красивого ярко-оранжевого цвета. Я складываю на стул свои похоронные одежды. Мне становится смешно, и я думаю, что выбирать костюм, в котором тебя предадут земле, – это старческая блажь. Более того, носки с медвежатами начинают мне казаться несколько безвкусными.

Я укладываюсь на диван, у меня слипаются глаза, пора спать. Остальное досмотрим завтра, ибо, в конце концов, завтра – другой день, как было сказано в одном старом фильме.

Завтра – другой день…?

Ай-ай! Мне уже не хочется спать. Я сажусь, затем встаю. Ну хорошо, я не умер, но по какой причине? Я задумываюсь, напрягаюсь, нервничаю, бегаю из угла в угол по чертогу своих мыслей, выбрасываю все из ящиков, как человек, который опаздывает и лихорадочно ищет ключи от машины.

Мне необходимо найти какое-то объяснение, причем правдоподобное, даже если в такой ситуации ничто не может быть правдоподобным, – иначе я сойду с ума.

Как насчет даты? Что, если это просто ошибка в дате?

Я представляю, как мой отец, охваченный радостью отцовства (хоть и слегка омраченной невеселыми перспективами), сообщая в мэрии о моем рождении, указывает не то число. Я чувствую, что бледнею. Я таю и рассыпаюсь, как кусочек сахара в теплой воде. Возможно ли, что произошла путаница? Что я родился не пятнадцатого, а шестнадцатого числа? Если так, то… Я смотрю на часы. Если так, то мне осталось жить 11 часов, 15 минут и 8 (… 7-6-5-4-3…) секунд. Сегодня с 11 часов утра я только и делаю, что хохочу как идиот, а между тем, если эта гипотеза верна, я понапрасну измял похоронный костюм и явлюсь на свидание со Смертью в совершенно неподобающем виде.

Я пытаюсь взять себя в руки, рассуждать спокойно. Нет, мой отец не мог так ошибиться. Это исключено. Человек, который ежедневно зачеркивает очередное число на календаре, не может перепутать дату.

При моем появлении на свет присутствовала тетя Жизель. Отец был на работе, и именно ей довелось оказать поддержку матери в этот ответственный момент. Она рассказывала мне об этом раз триста. Так вот, из глупого суеверия она никогда не отмечала мой день рождения в тот самый день, когда я родился. Она готовила праздничный пирог только на следующий день. Большой шоколадный пирог, посыпанный разноцветным сахарным драже. Правда, тетушка не использовала красные шарики (рана), зеленые (отрава), коричневые (погребение) и синие (утопление). Оставались только желтые, которые, по ее мнению, плохо действовали на печень, но это было не так страшно, как все остальное. На следующий день, то есть 16 февраля. Значит, я родился 15-го, ошибки быть не может.

Я погружаюсь в сложные расчеты с поправками на летнее время и зимнее время, но это мне ничего не дает: все мужчины в моей семье умерли в день своего рождения, на какое бы число он ни приходился.

Но если верить моим часам, последнему достижению современных технологий, сейчас 0 часов, 2 минуты, 8 секунд (9, 10, 11, 12…), а значит, наступило 16 февраля, и я преодолел рубеж тридцатишестилетия.

То есть, если все правильно, на мне прекратилось действие проклятия, убивавшего всех мужчин моей семьи в 36-й день рождения. Но я все еще не знаю почему.

Итак, 16 февраля (против всяких ожиданий)

В итоге я отлично выспался. И, против всяких ожиданий, я все еще жив.

Пакита встала на заре. Она старалась не шуметь, но как не задеть щеткой о плинтус в углу, если подметаешь пол, танцуя мамбо, в огромных наушниках, похожих на уложенные колечками косы принцессы Леи?

Пакита помешана на чистоте и порядке, она из тех, кто гладит шнурки для ботинок и протирает заднюю сторону платяного шкафа. Утро у нее всегда начинается с уборки.

Два или три раза она отставляла щетку, чтобы посмотреть, как я сплю, наклонялась и внимательно меня разглядывала. Я чувствовал ее дыхание и запах зубной пасты (Пакита чистила зубы до завтрака, а не после, как все. Она говорила: когда тебе за сорок, ты каждое утро просыпаешься с вонючим хорьком во рту, и выгнать его можно только ментолом).

Насардин проснулся примерно часом позже.

Я слышал негромкий разговор. Пакита и Насардин старались меня не разбудить, но они не умели говорить совсем тихо, как все, у кого никогда не было необходимости шептаться.

А сейчас я очень убедительно разыграл пробуждение: раз-другой вздохнул, шевельнулся, кашлянул и, моргая, открыл глаза.

– А, вот и он! – сказала Пакита, словно я вернулся из путешествия.

И добавила:

– Как ты спал, зайчик?

И еще:

– По крайней мере, Насар тебя не разбудил?

Я промычал что-то невнятное.

– Вот видишь! – строго сказала Пакита, обернувшись к Насардину. – Говорила я тебе, не надо было так шуметь!

Насардин предложил сварить мне кофе, а я, не краснея, заявил, что утром пью только чай. Это была наглая ложь, но человеческий организм нельзя без конца испытывать на прочность, всему есть предел.

Мне заварили чай в пакетике, который я выпил, с трудом удержавшись от гримасы: напиток, похоже, был настоян на сене. Но уж лучше такой чай, чем кофе Насардина.

Пакита была в старом халате, накинутом поверх пижамы в оранжево-черную тигриную полоску. Она держала в руках кружку с горячим шоколадом и время от времени тихонько дула на него, чтобы скорее остыл. Вид у нее был озабоченный.

– Я долго думала… – начала она.

Этот факт был достаточно необычным, чтобы привлечь мое внимание.

Она взглянула на меня, и я понял: она хочет что-то сказать, но не решается.

– Не хотелось бы ляпнуть глупость…

Затем:

– Вчера вечером мне пришло в голову…

И еще:

– Но все же… Это не такая вещь, чтобы ее можно было просто сболтнуть, понимаешь?

Она поджала губы, покачала головой. Потом посмотрела на Насардина, и я подумал, что они как две рации, настроенные на одну волну. Она произнесла вполголоса:

– Скажи ему ты.

Насардин сел за стол, налил себе остаток густой темной жижи из кофеварки, откашлялся, потом долго тер свой плохо выбритый подбородок.

Некоторое время я смотрел на него, затем спросил:

– Ну, что?

– Ну, Пакита тут подумала… В общем, она говорит, что… Эта версия не хуже любой другой… Так что тебе не стоит…

– Ты скажешь, в чем дело, или нет?

Насардин покачал головой, поджал губы, разгладил усы, набрал воздуха в грудь и…

– Твой отец на самом деле не твой отец! – выпалила Пакита.

Немая сцена.

– Что? – спросил я наконец.

Она смущенно взглянула на меня, словно заранее извиняясь.

– Слушай, я сказала просто так, я ведь ничего не знаю…

Затем:

– Потому что насчет матери всегда можно сказать точно, а вот насчет отца…

И еще:

– Но это, конечно, полная чушь. Не стоило мне…

И еще:

– С тобой все в порядке, зайчик?

– С тобой все в порядке? – словно эхо, повторил Насардин.

Я был оглушен, парализован, нем, сидел раскрыв рот и смотрел в пространство остановившимся взглядом. Все признаки классического состояния шока. Не хватало только тоненькой струйки слюны, вытекающей изо рта, но вскоре она должна была появиться. Звуки доносились до меня, точно сквозь метровую толщу воды. Я услышал, как Пакита жалобно простонала:

– О-ля-ля, не надо было ничего ему говорить!

Затем:

– Ты должен был мне сказать, чтобы я ему не говорила!

И еще:

– О-ля-ля, ну что я за бестолочь!

– Все будет хорошо, – сказал Насардин.

– Да нет же, посмотри, он не шевелится!

Я действительно перестал шевелиться, но продолжал размышлять.

Я услышал голос отца, доносящийся из глубин прошлого, и ласковые прозвища, которыми он меня награждал: «сукин сын», «ублюдок»… Ну конечно! Он не считал меня своим. Я был сыном кого-то другого. Этим же объяснялась и его манера высказываться о моей матери – «эта чертова…», и уничижительные отзывы о самом себе – «кретин несчастный», «придурок»…

Пакита сделала правильный вывод: я не умер потому, что не был сыном своего отца. Я родился от неизвестного человека, и во мне не было ни капли крови тех, кого ошибочно считали моими предками, а значит, я не мог унаследовать их злую судьбу. Все просто.

Я встал, хотя ноги у меня слегка подкашивались.

Пакита посмотрела на меня, вид у нее был подавленный. Я обнял ее, прошептал ей на ухо: «Спасибо» – и налил себе чашку кофе, сваренного Насардином; в такой ситуации мне требовалось принять внутрь высокотоксичный препарат.

Памятка

– Считать неопровержимым фактом, что я не сын своего отца, и не делать из этого драму, поскольку не я один такой, и это еще мягко сказано.

– Признать, что я, ошибочно считая себя его сыном, всю жизнь имел глупость верить, будто умру в тридцать шесть лет.

– Из сказанного выше следует, что:

а) Я никогда ничего не планировал на долгий срок (перестать терзать себя мыслями о Жасмин).

б) Я не хотел иметь сына, чтобы не обрекать его на такую же горькую судьбу, как моя, и на раннее сиротство. Последний пункт применим и к дочери, а это значит, что я не хотел детей вообще.

в) В общем и целом я профукал свою жизнь.

– Перестать ужасаться при мысли о том, сколько раз в юные годы я был на краю гибели, когда безрассудно рисковал жизнью, думая, что не рискую ничем, а на самом деле…

– Принять к сведению, что вся моя жизнь была основана на чудовищной лжи:

а) Я не был сыном своего отца, который это знал.

б) Однако, не желая говорить мне об этом, заставил долгие годы, вплоть до вчерашнего дня, нести тяжкое бремя родового проклятия, которое не имело ко мне никакого отношения.

– Найти работу, чтобы было чем платить за жилье (и за все остальное).

– Найти жилье.

– Быстро решить, с которым из этих двух дел надо управиться раньше, учитывая, что срок аренды квартиры заканчивается 28-го числа, а переезжать мне некуда.

– Убрать эту бутылку до того, как она опустеет.

– Выйти погулять и выбросить эту памятку в первую попавшуюся урну.

Счастливый смертный

27 февраля, время местное

За последние десять дней я задал себе уйму вопросов, которые в итоге сводились к одному: что я буду делать со своей жизнью теперь, когда выяснилось, что она у меня есть?

Я остался жив, однако не могу сказать, что безумно этому рад. Хотя, наверно, должен бы радоваться. Но я не в состоянии отделаться от мерзкого ощущения, что стал жертвой грандиозного мошенничества, невообразимого блефа, который начался в день моего рождения и закончился в 11 утра 15 февраля текущего года.

Да, я жив, НО впервые в жизни не знаю, сколько мне еще отпущено времени. От этого у меня опускаются руки.

Я только что присоединился к клану счастливых смертных, то есть ко всему остальному миру (за исключением нескольких тысяч узников, обреченных на смерть в демократических государствах, томящихся в мрачных застенках различных диктатур или доживающих последние дни в ватной тишине хосписов. Правда, и у них есть надежда на пересмотр приговора, даже если разница составит всего несколько минут или даже секунд).

Всю предшествующую жизнь я испытывал чувство мрачной, но умиротворяющей уверенности: я знал. Если не считать других мужчин в моей семье, еще две недели назад я был единственным жителем Земли, который всегда знал – это «всегда» началось для меня в самом нежном возрасте, в день, когда я увидел, как моя рыбка Бюбюль, изящно покружившись в водовороте, исчезла в глубине унитаза.

Мне казалось, что я – правда, сам того не желая – осуществил извечную человеческую мечту: знать день и час своего ухода. Но я ошибался. Увы, я ошибался. Выяснилось, что я такой же, как все, что меня ввели в заблуждение, а на самом деле я ничего не знаю.

У меня вдруг страшно закружилась голова, почва ушла из-под ног, словно я приблизился к краю экзистенциальной пропасти. Умереть неизвестно когда, уйти в мир иной по нелепой случайности или из-за собственного безрассудства, загнуться от болезни, видеть, как уходят другие, а потом в один далеко не прекрасный день уйти самому, шагать по жизни, втянув голову в плечи, в постоянном ожидании рокового удара, – к моему возрасту люди успевают как-то свыкнуться с подобными вещами, хотя для этого и целой жизни мало. Но я-то новичок, я как с луны свалился, я только сейчас открыл для себя чувство неуверенности в будущем и не имею понятия, как с ним жить.

Меня мучают и другие вопросы. Если я незаконнорожденный, почему мать оставила меня с человеком, который не был моим отцом? Почему этот человек решил воспитать меня как сына и вдобавок внушил мне веру в семейное предание, не имевшее ко мне никакого отношения? Куда, с кем и почему уехала моя мать?

Бессонными ночами (это у меня новое, раньше я спал как сурок, без всяких снотворных), чтобы скоротать время, я занимаюсь невротическим самокопанием и прихожу к выводу, что стал для себя чужим, поскольку совершенно себя не понимаю.

С детства мне внушали, что моя смерть запрограммирована, и я более или менее смирился с этим, – а как еще отнестись к данности, против которой мы бессильны? Я приготовился к неизбежному, навел прицел на последний рубеж своей жизни, за которым, как сказал бы Ромен Гари, любой билет недействителен. И вот марафон близится к концу, мне осталось пробежать всего двести метров, но тут кто-то срывает финишную ленточку и меняет правила, теперь надо пробежать не сорок два километра сто девяносто пять метров, а пятьдесят километров, или шестьдесят, или восемьдесят, или еще больше.

У меня впереди вся жизнь. А я не подготовлен.

Транзитная зона

28 февраля, сегодня истекает срок аренды

Сегодня в 11:30 зайдет парень из агентства, чтобы проверить состояние квартиры.

Я упаковал вещи в коробки, и коробок оказалось многовато. Не думал, что в студии площадью двадцать восемь метров у меня накопится столько ненужного барахла. Впрочем, некоторые коробки остались не распакованными с предыдущего переезда, то есть в них были вещи из старой квартиры. Я тогда запихал их на шкаф, и сейчас уже не помню, чем они набиты. Наверно, я все их выкину. Если эти вещи не понадобились мне в последние два с половиной года, скорее всего, не понадобятся вообще…

Насардин и Пакита пришли помочь мне с переездом. И сказали, что я могу жить у них столько времени, сколько понадобится. У них есть гостевая комната, где пока еще нет мебели, и она сейчас никому не нужна, потому что все их друзья живут в двух шагах. Надо только поставить там мою кровать, и все будет отлично.

Я принял приглашение, но сказал, что поживу у них только несколько дней.

Их домик далеко за чертой города, оттуда сложно выбираться, ведь машину я продал, а главное, в моем возрасте уже не живут у папы с мамой. Нет, все в порядке, я их обожаю. Но после того как Пакита поделилась со мной своей догадкой, она все время глядит на меня с глубокой печалью, а Насардин, боясь вызвать поток слез (ее или моих), обращается со мной очень осторожно, словно у меня ожог третьей степени.

Если коротко, мое несчастье можно описать в двух словах: я жив.

Насколько я знаю, это не смертельно.

* * *

Кое-что из мебели я успел продать до своей предполагаемой кончины. Остальное имущество отдал Паките и Насару, как было предусмотрено в моем завещании. Это были диван-кровать в идеальном состоянии и небольшой квадратный столик со стульями из шведского магазина, а также компьютер, книги и все мои DVD.

Узнав, что стулья причитаются ей по наследству, Пакита утирает слезу. И вздыхает:

– Как подумаю, сколько раз я на них сидела!..

Затем, словно делясь воспоминаниями детства, добавляет:

– Я заходила к тебе выпить кофе, помнишь?..

– Смутно. Кажется, в последний раз это было… десять дней назад?

Пакита удрученно качает головой:

– А мне и в голову не приходило, что на днях ты должен умереть!

– Перестань, Пакита! – говорит Насардин, борясь с охватившим его волнением.

Пакита издает тихий стон, затем разражается рыданиями.

Я обнимаю ее, целую в щеку и говорю:

– Ну-ну, я ведь жив, сама видишь…

– Знаю, знаю, это глупо, но мне так странно, что ты уезжаешь из своей квартиры… И потом, твои рассказы про дни рождения… От всего этого я совсем потеряла голову…

Пакита делает глубокий вдох, хватает столик, отрывает его от пола движением бедер, как тяжелоатлет штангу, и выносит из комнаты со словами:

– Ладно, должен же кто-то это сделать.

И еще:

– Пойду отнесу в машину.

Затем на ходу бросает Насару:

– А ты бы пока заклеил скотчем оставшиеся коробки, вместо того чтобы торчать тут столбом!

Я выхожу вслед за ней, неся два ящика с книгами. Мы укладываем все в багажник «тальбо», я поднимаюсь в квартиру, а Пакита по собственной технологии расставляет коробки так, чтобы занимали меньше места.

Насардин по-прежнему стоит, прислонясь спиной к буфету и скрестив на груди руки, и задумчиво разглядывает кипу коробок, которые еще высятся на середине комнаты.

Когда я вхожу, он смотрит на меня и спрашивает:

– А куда ты от нас собираешься ехать?

– Если я отвечу «никуда», ты ведь не поверишь, правда?

Он мне подмигивает.

Насардин слишком хорошо меня знает. Я не могу ломать перед ним комедию, это бесполезно. Я знаю, что он думает в данный момент, потому что сам думаю то же самое. По натуре я не герой, у меня нет работы, нет жилья, нет семьи, нет планов на будущее, вся моя жизнь сейчас умещается в тридцати двух коробках разной величины, которые мне совершенно некуда девать, кроме как в гостевую комнату Насара и Пакиты. Но мое положение не кажется ему таким уж безнадежным. Оказаться в полном одиночестве, без гроша в кармане и без крыши над головой – он сам прошел через это. Я вполне здоров, у меня есть подкожные жировые запасы – это отчасти поможет пережить голод, – и я могу прийти к ним с Пакитой, когда захочу. Мне не угрожает депортация в страну, где бушует война. У меня есть приличный костюм для погребения и четыре тысячи евро, сэкономленные за три года и оставленные на имя Пакиты и Насара, в конверте с завещанием, на видном месте, чтобы они могли оплатить кремацию. Плюс возвращенный залог за квартиру, которым я теперь смогу воспользоваться, а ведь я на это не рассчитывал.

– Ты хоть понимаешь, что эти деньги мог стащить кто угодно? – задним числом возмущается Насардин.

Возвращается Пакита. Не заметив ее, Насардин продолжает:

– А ты подумал о том, что Пакита могла прийти и обнаружить твое тело? И может быть, даже не в тот самый день, а позже?

Пакита вскрикивает от ужаса и прикрывает рукой рот.

Должен признаться, такой вероятности я не предусмотрел.

– У меня просто опыта не было, – ответил я. В следующий раз не допущу такой ошибки.

Искусство допрашивать пожилых дам

Первое, что сейчас надо сделать, – это навестить тетушку. Ей семьдесят два года, она по-прежнему полна сил и уныния и готова вместе со своей хронической депрессией дожить минимум до ста лет – она всегда отличалась упорством.

Чем больше я об этом размышляю, тем больше убеждаюсь: тете Жизель с самого начала было известно, что моя мать изменяла мужу и что я, отмечая тридцать шестой день рождения, не подвергался никакой опасности (во всяком случае, не большей, чем все остальные люди). Вспомнить хотя бы, с какой подозрительной настойчивостью она заставляла меня продолжать учебу: «Кто знает, что нас ждет, мой бедный мальчик…»

«Кто знает»! Уж она-то знала!

Я согласен умереть стариком, но умирать идиотом – нет уж, извините.

Я намерен получить ответы на свои вопросы. Буду допрашивать ее с пристрастием, без церемоний. Я никогда не испытывал особой нежности к тете Жизель. Конечно, она меня воспитала, и я ей благодарен, но не более того. Между нами нет духовной близости. Знаю, она меня вскормила, но это еще не все. Если бы сердечные узы брали начало в желудке, мы бы звали мамой каждую раздатчицу в столовой.

Я звоню в дверь.

Увидев меня на пороге, тетя воскликнула «Слава богу!» с таким изумленным видом, что моя твердая уверенность несколько поколебалась.

– Надо поговорить, – сказал я.

– Входи, входи. Ах, мой мальчик!

Она оставляет меня в передней и семенит на кухню ставить чайник. Этот рефлекс у нее всегда срабатывает первым. Я иду за ней, сажусь за стол, смотрю, как она возится с чашками, заваркой, коробкой печенья. При этом она украдкой поглядывает на меня, и я не могу не заметить, что вид у нее виноватый.

– Ты знала, да? – спрашиваю я.

– Что-о-о? – спрашивает она слабеющим голосом, похожим на овечье блеяние.

– Ты знала, что я не сын папы?

Я пока не знаю, как мне еще называть этого человека.

Лицо у тети нервно дергается, она хмурит брови:

– Как это «не сын папы»? Где ты наслушался таких глупостей?

Я тяжело вздыхаю: она начинает меня раздражать. – Ну ладно, тетя Жизель, сегодня 28 февраля. Понимаешь? Двад-цать вось-мое. Я уже давно должен был лежать в земле, ты помнишь об этом?

Она опускает голову.

Я жду. Сверлю ее взглядом и молчу. Она обмакивает печенье в чай, но так волнуется, что забывает вовремя его вынуть, и ей приходится вылавливать размокшие крошки.

Наконец она произносит:

– На самом деле…

* * *

На самом деле я все-таки сын своего папы.

Тетя это подтверждает, и в ее голосе слышится такая пронзительная искренность, что я не могу ей не поверить. Впрочем, пораскинь я умом, сходства с отцом было бы достаточно, чтобы развеять любые сомнения. То же привлекательное лицо, та же уютная упитанность, та же непокорная шевелюра, та же симпатичная пингвинья фигура. Да, я действительно его сын, о’кей.

Но…

Я не первый его сын.

Тетя смотрит на меня со свойственным ей видом побитой собаки, который я терпеть не могу, и молчит, давая мне время переварить горькую пилюлю. Это непросто. Я не внебрачный сын, ну и чудесно, но – у меня есть брат, и никто до сих пор не озаботился сказать мне об этом. В нашей семье такого еще не бывало. В каждом поколении у Негруполисов рождался только один сын. Я с удовольствием приобщаюсь к маленьким семейным тайнам: надо же, мы случайно узнаём, что нас с первых дней жизни держат за идиотов.

– Значит, у меня есть брат?

– Нет.

– Как это?

– В смысле, был. Он умер от кори, когда ему только-только исполнилось полгодика.

– Почему мне никогда об этом не рассказывали?

– Это такая ужасная история… Все мы были глубоко потрясены. Особенно твоя бедная мать.

Тетя Жизель идет за альбомом с фотографиями, который я знаю наизусть, потому что много раз перелистывал его длинными тоскливыми днями. Она показывает мне фотографию толстого улыбающегося младенца на руках у моей матери. Я всегда думал, что этот младенец – я.

– Насколько я младше его?

Тетя вздыхает и шевелит губами – я понимаю, что она считает в уме.

– Ты родился примерно через год и три месяца.

Она выдает информацию дозированно, как капельница лекарство.

Моего старшего брата звали Морбер – такое имя у кого угодно отобьет охоту жить долго. Он был очень похож на меня.

«Только, пожалуй, красивее», – делится своим мнением тетя Жизель.

Как я выяснил, мать узнала, что беременна мной, сразу после смерти моего старшего брата.

– Это было еще одно тяжкое испытание, – едва слышно, замогильным голосом произносит тетя Жизель.

И оно оказалось не последним. В детстве у меня не было такого железного здоровья, как сейчас: когда мне было два года, я подхватил тяжелый грипп. Мать охватила паника, она представила себе, что может потерять и второго сына, нервы у нее не выдержали, и она нас бросила. Испугалась и убежала. Да, вот так вот глупо.

Не перестаю удивляться странностям человеческой природы.

Итак, подытожим: я действительно сын своего отца – мать бросила меня потому, что боялась потерять, – отец всю жизнь не мог ей этого простить и возлагал на меня ответственность за ее уход, хотя, прошу прощения, никакой моей вины тут не было.

Я вслух выражаю свое возмущение по этому поводу.

– Ну, знаешь ли, твой отец никогда не блистал умом… – говорит тетя Жизель.

И, забыв, что обращается ко мне, добавляет:

– Что ты хочешь от мужика…

* * *

В сущности, я должен сердиться только на себя: если бы я питал хоть малейшее уважение к семейной традиции (одно поколение – один сын), то ни за что не появился бы на свет, раз у моих родителей уже был сын, этот старший брат, которого тетушка за вечерним чаем вдруг преподносит мне, извлекает из небытия, как фокусник достает кролика из цилиндра, и о существовании которого, впрочем весьма кратком, меня никто не поставил в известность.

А кстати…

– …Если я правильно понял, то 15-го числа я остался жив потому, что Судьба уже распорядилась участью Морбера?

Тетя в ответ бессильно разводит руками: она явно ничего об этом не знает, более того: никогда над этим не задумывалась. А я продолжаю, обращаясь к самому себе:

– Но в таком случае как могло произойти, что он умер в полгода? Ведь, если мои рассуждения верны, ему, старшему сыну, следовало умереть в тридцать шесть лет?

– Твой отец в то время тоже находил это любопытным, – соглашается тетушка.

Любопытным?

Думаю, я на его месте выбрал бы другое, более жесткое слово. Какое? Ну, не знаю, может, трагическим? Сногсшибательным? Ошеломляющим?

Но у нас в семье всё ошеломляющее. Так что при выборе определений приходится соблюдать градации.

Тетушка снова и снова обмакивает печенье в чай, а потом забывает вынуть. Теперь чашка на треть наполнена разбухшими хлопьями. Вдруг я щелкаю пальцами:

– Понял! Это он был незаконнорожденным!

Но, выпалив это, тут же мрачнею:

– Нет, не выходит. В этом случае я унаследовал бы родовое проклятие и умер бы 15-го числа, как и предполагалось.

У тетушки лицо растерянное и озабоченное.

– Ну да… Вообще-то… Понимаешь, наследственность – это так сложно…

Я перебиваю ее и произношу звенящим голосом:

– Только не надо морочить мне голову, я исследовал биографии как минимум четырех поколений своих предков и знаю точно: все мужчины в нашей семье умерли в день своего рождения, это подтверждают свидетельства о смерти. Так что объясни, почему Морбер, если он был сыном моего отца, не умер в тридцать шесть лет, согласно семейной традиции? А если я законный сын, почему у отца, в отличие от всех его предков, был не один сын, а два?

Я чувствую, что тетя Жизель хочет открыть мне какую-то тайну, но никак не решится.

Я накрываю ладонью ее руку и говорю бесстыдно-вкрадчивым тоном:

– Тетя, ты же знаешь, мне ты можешь рассказать все.

Она смотрит на меня своими печальными, влажными от слез глазами:

– Понимаешь, мой мальчик…

* * *

Фразы, которые начинаются словами «Понимаешь, мой мальчик…» или как-то похоже, в принципе не предвещают ничего хорошего. Я приготовился услышать нечто, леденящее душу.

И не ошибся.

– Понимаешь, мой мальчик, у твоего отца было двое сыновей, потому что он не был сыном своего отца.

Вот это да. У меня просто нет слов.

– Морван был моим братом по матери. Он не принадлежал к роду Негруполисов. Но он так и не узнал об этом.

Не сказав больше ни слова, она протягивает мне альбом, открытый на странице, где на фотографии изображен мой отец в десятилетнем возрасте, с моими дедушкой и бабушкой. Между ними нет никакого сходства, это сразу бросается в глаза. Но почему я не замечал этого раньше? Почему он этого не замечал?

На фотографии мой дед Морис, долговязый, худой как щепка (у алкоголиков часто бывает такая ненормальная худоба), лопоухий, с длинным и толстым, как у оленя, носом и небесно-голубыми глазами, которые он унаследовал от отца, держит за плечи мою бабушку Марту, блондинку с отвислой грудью и длинными, гладко зачесанными, плоскими, как Пикардия, волосами. А между ними стоит мой отец, коротконогий, пухленький, рыжеволосый, темноглазый, курчавый, как савойская капуста, маленькие уши так плотно прилегают к голове, словно вросли в нее.

Я так ошарашен, что не могу произнести ни слова, и тетушка, ободренная моим молчанием, продолжает:

– Мой бедный отец много пил. Он весь день, с утра до вечера, просиживал в кафе. Дома он почти не бывал, а если приходил, то в стельку пьяный. Он почти не обращал внимания на мою мать. И случилось то, что должно было случиться.

Она вздыхает и подводит итог:

– Такова жизнь, мой мальчик. Хочешь еще чаю?

И, не дождавшись ответа, наполняет мою чашку.

O Danny Boy, the pipes, the pipes are calling[4]

Но мне этого мало. Я не отстану от нее, пока не узнаю, чьим сыном был мой отец.

– О, я бы в жизни не посмела задать маме такой вопрос! Как ты себе это представляешь?.. – ужасается тетя Жизель. – Могу сказать тебе только одно: за несколько месяцев до рождения брата у нас появился новый сосед, ирландец… Банни Кэллаган… Или Кэллахан… Точно не помню. Так или иначе, это был очень приятный господин. Он приходил к нам, когда папа был в кафе.

Значит, часто…

– У него в Ирландии была фабрика акриловой пряжи… Он говорил, что за акрилом будущее: на изделиях из такого трикотажа не образуются катышки, они не садятся при стирке, для них не надо выращивать овец… Во всех отношениях лучше шерсти. Он приехал во Францию, чтобы продвигать свой товар.

Она замолкает, задумывается, роется в памяти.

– Кэллахан, да, Кэллахан!..

Но она не уверена.

– А может, Кэллаган? Ах, я не знаю! Я стала все забывать, прямо ужас какой-то… Но так или иначе, его имя точно было Банни, как в ирландской песне, ну, ты ее знаешь: «O Bunny boy…»

– Дэнни.

– Что?

– Песня называется «O Danny Boy». Банни – это кролик.

– Ну, Банни, Дэнни, какая разница…

Мне хочется утопить тетушку в ее чашке с чаем, но я беру себя в руки и спокойно говорю:

– Почему бабушка так и не призналась папе, что дедушка не был его отцом?

– Ну что ты, тогда было другое время… Тогда семейные секреты держали под замком.

– А ты? Ты не могла ему сказать?

– Интересно ты рассуждаешь! По-твоему, это я должна была сказать младшему брату, что он незаконнорожденный? Притом что…

Тетя заливается краской и замолкает на полуслове. А я вдруг осознаю, что и она не очень-то похожа на своего отца. Ну и шалунья ты была, бабушка Марта.

Тетя видит по моим глазам, что я все понял, и отводит свои.

Но не будем отвлекаться.

Я не выдерживаю:

– А я? Я! Я?!

Признаю, я несколько злоупотребляю личными местоимениями, но я уязвлен.

– Мне-то ты могла сказать! Каждый мой день рождения ты ломала передо мной комедию!

Тетя кивает своей большой головой, толстые щеки подрагивают.

– Знаю, это было нехорошо с моей стороны. Но что ты хочешь, я так долго притворялась с тех пор, как ты родился, что у меня это вошло в привычку… А потом, когда умер твой отец, я засомневалась, я подумала: а вдруг он…

Я побледнел:

– Но… Подожди-ка… Так и есть!.. Почему мой папа умер в тридцать шесть лет? Чем это объяснить, если он не был из рода Негруполисов?

Тетушка вздыхает. Утирает слезу, похлопывает меня по руке. И мне становится почти стыдно, что я так мало люблю ее. Может, попытаться?..

Хотя нет, ничего не выйдет.

– Бедный Мори… Несколько месяцев только и говорил, что о своем будущем дне рождения как о великом событии!

И, пожав плечами, она добавляет кислым голосом:

– Твой отец всегда раздувал из мухи слона.

Ну да: подумаешь, большое дело – умереть в тридцать шесть лет. Действительно, у моего отца было непомерное самомнение.

Тетушка продолжает:

– Может, у него было больное сердце? Он мог унаследовать это от своего отца, Банни, который умер от инфаркта в неполных пятьдесят лет, показывая каталог с образцами в торговом доме «Бержер де Франс». Как знать, что стало причиной смерти Мори… Страх? Сильное волнение?..

Я вспоминаю надутый шарик, за которым скрылось побагровевшее от натуги лицо папы.

И роковой гвоздь, который я вонзил в этот шарик.

И то, как папа поднес руку к сердцу, вздохнул и рухнул на пол, а его взгляд при этом выражал покорность судьбе, уныние и одновременно глубокое удовлетворение: «Видишь? Я тебе говорил!»

Я пытаюсь взять себя в руки.

– А моя мать? Ты хорошо ее знала?

В ответ тетушка стонет:

– Знала ли я ее? Бедная Катрин! Она мне была как младшая сестренка. Когда она уехала, твой отец запретил говорить о ней. Я не имела права даже произносить ее имя. Но мы с ней долго переписывались. Два или три раза в год я посылала ей открытку или твою фотографию, чтобы она знала, как у тебя дела.

У меня такое ощущение, словно я – затупившийся гвоздь, который вгоняют в стену мощными ударами молотка. Я стискиваю зубы, встаю и спрашиваю:

– Может, ты случайно знаешь, где она сейчас?

Тетя Жизель качает головой:

– Ну, по последним данным, она сидела в тюрьме Ренна. С тех пор прошло почти тридцать лет… Думаю, она до сих пор там…

Я падаю на стул.

– Ну и лицо у тебя сделалось, Морти! Что-то не так?

– Да что ты, – говорю я, – все в полном порядке.

Я – внук ирландца с больным сердцем, у которого имя как у кролика из мультфильма, я сам наверняка тоже умру от инфаркта, моя мать в тюрьме, и я убил своего отца.

Все в полнейшем порядке.

* * *

Какое чудовищное преступление могла совершить моя мать, чтобы на тридцать лет угодить за решетку? У меня не хватило духу спросить об этом тетю Жизель.

Я вскочил с места и удрал, даже не попрощавшись.

Она выбежала на лестничную площадку и завопила изо всех сил: «Вернись! Вернись!» – но я стремительно скатился вниз по лестнице, щеки у меня горели, сердце стучало со скоростью сто сорок ударов в минуту, а потом час или два я бродил по улицам и в итоге пришел к Насардину и Паките и выложил им все как есть. Судя по лицу Пакиты, она не слишком удивилась.

Впрочем, в разговорах, которые велись у нее в семье, названия тюрем – Санте, Френ, Ренн, Флери-Мерожи – звучали чаще, чем названия музеев Франции.

* * *

Насар помогает мне сложить вещи в углу гостевой комнаты. Его движения спокойны и неторопливы, а Пакита суетится, как наскипидаренная, раскладывает диван-кровать, приходит в ужас, увидев, что белье с прошлого раза осталось внутри – «Ох, ну надо же, теперь оно все мятое!», – бежит за свежевыглаженным бельем, благоухающим лавандой, возвращается, разворачивает простыню, как знамя, опускает на кровать, выравнивает края, подтыкает их под матрас.

– Тебе одну подушку или две? Если хочешь две, говори сразу, не стесняйся. Может, снизу валик подложить?

Потом:

– Что ты любишь на завтрак? Поджаренный хлеб, яйца всмятку, сухарики, варенье?

И вдруг:

– А как твоя мать оказалась в каталажке?

Насардин вздрагивает.

– Пакита!

– Лично я уверена: это было преступление на почве страсти! – весело продолжает Пакита. – У нее был дружок, он ей изменял, и она его укокошила!

Слушаешь ее, и кажется, что речь идет о мелкой шалости или о романтической причуде.

Паките пришли на память, что называется, прототипы, то есть похожие случаи из семейной хроники. Говорят, ее кузина Синди с помощью ножниц укоротила на полсантиметра некий жизненно важный орган своего мужа, когда этот неисправимый бабник однажды задремал после обеда. Если ты женат на портнихе, не зарывайся. Или не заводи привычку дрыхнуть среди дня.

– Может, он ее поколачивал? Если бы какой-нибудь мужчина поднял на меня руку, он быстро бы об этом пожалел! – добавляет Пакита, ритмичными ударами кулака взбивая мои подушки.

Паките и в голову не приходит, что моя мать, расставшись с папой, могла жить в одиночестве. Или что она могла попасть в тюрьму за вооруженное нападение. Для Пакиты очевидно: моя мать – добрая и хорошая. Тут не может быть никаких сомнений.

Сейчас она занята тем, что придумывает моей матери биографию – помесь слащавого дамского романа с фильмом ужасов, – которая объяснила бы тридцатилетнее пребывание за решеткой. Чтобы простить такое, нужно найти оправдание: это может быть только любовь. Любовь и связанная с ней драма.

Она смотрит на результат проделанной работы, дергает за край одеяла, чтобы расправить его, ладонью разглаживает складку, потом удовлетворенно улыбается, поворачивается ко мне и произносит:

– Я уверена, она очень славная, твоя мама.

Это заявление приводит меня в ярость.

– Моя мама удрала от нас, когда мне только-только исполнилось два года, потому что боялась увидеть, как я умру, – уже одно это очень мило с ее стороны, – и так и не вернулась, хотя знала, что я жив. Поэтому «славная», на мой взгляд, не то определение, которое…

Пакита упрямо мотает головой:

– Может, так оно и есть, но, что бы ты ни говорил, я уверена: все-таки она славная.

А через секунду:

– Иначе ее сын не был бы таким славным парнем.

И наконец, в качестве решающего аргумента:

– Вот так-то!

Она меня обезоруживает.

Я не желаю спорить с ней, объяснять, что характер далеко не всегда переходит по наследству от отца или матери, что зачастую он выковывается в житейских невзгодах, формируется под влиянием других людей, что власть генов не безгранична – на наше счастье. Я знаю Пакиту, знаю ее волшебный мир. Она выросла среди глупцов и безнадежных эгоистов, в атмосфере вроде той, что описана в романах Золя, однако в приторной, яркой, как леденец, вселенной, которую создала ее фантазия, даже отъявленные негодяи заслуживают снисхождения. Сейчас она задумчиво произносит:

– Говорят, Ренн – симпатичный городок.

Насар вздыхает, смотрит на меня со смущенной улыбкой и, взяв Пакиту за плечи, тихонько подталкивает ее к двери:

– Пойдем-ка, не будем мешать ему распаковывать вещи.

Я слышу, как в коридоре Пакита спрашивает громким шепотом:

– А в чем дело? Что я такого сказала?

* * *

Пакита расстроена. У нее нет детей, и это ужасная несправедливость, потому что сердце у нее поистине материнское. Вот почему сейчас, несмотря ни на что, она ставит себя на место моей матери и приписывает ей свои собственные чувства. Она выбивается из сил, стараясь убедить меня в своей правоте, пускает в ход все слова, какие только знает:

– Ты должен поговорить с матерью. У людей не может быть нормальных отношений, если они друг с другом не разговаривают. Ты ничего не знаешь о ее жизни. А раз не знаешь, не имеешь права ее осуждать.

Еще чуть-чуть – и Паките удастся заронить в меня сомнения.

Может, я и правда должен попытаться встретиться с матерью? Но если мы увидимся, что я ей скажу?

Мы абсолютно чужие друг другу люди, причем я знаю ее еще меньше, чем она меня, поскольку тетя Жизель вроде бы что-то рассказывала ей обо мне.

Моя мать – это ничто, зияние, пустота.

Я не узнал бы ее, даже если бы мы встретились на улице – что уж говорить о свидании в тюрьме? Я видел ее только на фотографиях, где ей нет еще и двадцати трех лет. Отец успел основательно почистить все альбомы. Сейчас ей за шестьдесят, наверняка она разжиревшая, вся в морщинах, под глазами мешки, волосы вылезли, здоровье подорвано алкоголем, наркотиками и проституцией, тело покрыто уродливыми, выцветшими татуировками.

Я посмотрел в интернете, за какие преступления дают тридцатилетний тюремный срок. И пришел в ужас. Убийство, отравление, акты варварства, вооруженное ограбление, вымогательство, похищение или незаконное лишение свободы, и это еще не самое худшее. По статистике, в общем числе преступников, отбывающих заключение, доля женщин составляет менее четырех процентов, а это значит, что моя мать, скорее всего, душевнобольная. Опаснейшая психопатка. Я должен радоваться, что она меня бросила.

Одно несчастье спасло меня от другого.

– Да, но все-таки… – не сдается Пакита.

Она смотрит на меня взглядом наказанного ребенка. И мне начинает казаться, что я – последний мерзавец.

Я перевожу взгляд на Насара. Он качает головой, словно хочет сказать: «Вообще-то она не так уж и не права»…

Боюсь, придется их огорчить: я не меняю своих решений. Сказал, что не поеду в Ренн, – значит, не поеду.

* * *

Охранник тюрьмы любезен, как цепной пес.

Я назвал ему свою фамилию, адрес, цель посещения, даже предъявил удостоверение личности, но он все еще сверлит меня подозрительным взглядом. И отводит глаза только затем, чтобы опасливо взглянуть на фургон, припаркованный прямо перед его будкой.

За рулем сидит Насардин, он на предельной громкости слушает песню Шерифа Хеддама и неотрывно смотрит вдаль, у него трехдневная щетина и вызывающе арабская физиономия.

Охранник рассматривает его с профессиональным недоверием ровно столько времени, сколько нужно, чтобы мысленно составить фоторобот, потом снова переключается на меня.

В нем чувствуется настороженность.

Я повторяю:

– Мне сказали, что здесь находится моя мать.

Он опять таращится на меня, и от его взгляда во мне вспыхивает чувство вины. Не могу сказать, чем именно я провинился, но, по-видимому, чем-то серьезным.

– «Сказали»? Кто вам сказал?

– Моя тетя.

– Ваша тетя?

Интересно, долго он будет повторять за мной? Но я не сдаюсь:

– Да, моя тетя.

Он ждет продолжения.

Я излагаю приемлемую версию своей биографии: с детства жил за границей, все связи с семьей оборваны, вернулся во Францию только три дня назад, не знал, что мама здесь, а тетя мне…

– …Да, понятно. В каком отделении находится ваша мать?

– Что?..

– В следственном изоляторе или в пенитенциарном центре?

– Э… Хм… Не знаю.

Я уже жалею, что поддался на уговоры Пакиты, растаял от ее проникновенного голоса: «Подумай, зайчик, она же все-таки твоя мама!.. И ведь Ренн это не так уж и далеко, давай съездим, проветримся». – Как ее зовут? – Охранник явно раздражен.

– Катрин Негруполис.

– Диктуйте по буквам. Н… Е… Г… Подождите, не так быстро… Р… У… Скажите, эта дама с вами?

Я оборачиваюсь. Напротив будки стоит Пакита – в мини-юбке, шубке из искусственного меха под леопарда и ботфортах. Она размахивает руками в знак приветствия и зазывно улыбается.

– Да, мы с ней друзья.

– Она не может заниматься этим здесь. Скажите ей, или я сейчас же вызову полицию.

Вздохнув, он цедит сквозь зубы:

– Ловить клиентов перед воротами тюрьмы черт возьми, в каком мире мы живем!

Затем добавляет погромче:

– И скажите этому месье, чтобы он убрал свой фургон, перед проходной парковаться запрещено. Тут вам не каток и не боулинг.

Я делаю знак Насардину, чтобы мигом отогнал машину подальше, и иду объяснять Паките, что строить глазки тюремным охранникам категорически запрещается.

Пакита удивлена:

– Я не строила глазки! Я приглашала его подойти за блинчиком. Спроси, какие он больше любит. Я принесу прямо в будку, если ему нельзя оттуда вылезать.

Я отвечаю, что это не очень удачная идея, поскольку тюремным охранникам нельзя не только вылезать из будки, но также и лакомиться блинчиками, и что, если она не оставит его в покое, он может разозлиться.

– Может, тогда лепешку из гречневой муки? Если он сладкое не любит?

– Нет, и лепешку не надо.

Пакита разочарована.

– Я думала, если их угостить, они лучше к тебе отнесутся…

Я целую ее в щеку, говорю, что на улице холодно, и пусть она подождет меня в тепле, рядом с Насардином, или еще лучше: пусть прокатятся по городу, а я им позвоню позже. Затем я возвращаюсь к будке охранника.

Н… Е … Г… Р… У… П… О… Л… И… С.

Катрин Негруполис.

Охранник просматривает списки, качает головой:

– Здесь такая не значится.

Вот так сюрприз. Я уже собрался развернуться и уйти, как вдруг меня осенило.

– Может, она у вас под девичьей фамилией?

– Почему? Она развелась?

Мне хочется ему сказать, что я об этом понятия не имею и что он меня уже здорово достал, но, поскольку я трус и мне неизвестна широта его полномочий, я сдерживаюсь, чтобы не сорвать свою миссию и не угодить на ночь в камеру.

– Да, – отвечаю я с глупым видом.

– У вас, наверно, уйма времени, вам его совсем не жалко. Так какая у нее девичья фамилия?

– Буко, как название города. Катрин Буко.

– Буко как?..

– Просто Буко. По названию города.

Охранник выразительно смотрит на меня, словно желая спросить: ты что, издеваешься?

В других обстоятельствах я бы так и сделал, но сейчас внутренний голос подсказывает: не надо, момент неподходящий. И я бесстрастно диктую ему фамилию по буквам.

Он снова просматривает списки.

– Нет, и Катрин Буко у нас не значится. Вы уверены, что она здесь?

– Так говорит моя тетя. Она здесь уже почти тридцать лет.

– Ну, если тридцать лет, значит, она в пенитенциарном центре… Только вот в списках я ее не нахожу. Может, перевели куда-нибудь? Надо спросить у коллеги.

Охранник, не оборачиваясь, зовет коллегу. Это словно его двойник, только постарше. Молодой объясняет пожилому, в чем дело.

Пожилой слушает, время от времени кивает с понимающим видом, негромко спрашивает: «Как фамилия?» – делает строгое лицо, поворачивается ко мне и говорит:

– В каком отделении находится ваша мать?

Затем:

– Вы уверены, что она здесь?

Мне кажется, однажды я уже прожил это мгновение, причем совсем недавно.

Не дождавшись ответа, он обреченно произносит:

– Сегодня вы в любом случае с ней не увидитесь, по четвергам и пятницам у нас нет свиданий. Изучите расписание, оно висит там, на доске.

Я решаю не говорить ему, до какой степени мне плевать на их расписание, киваю на прощание и ухожу, но вдруг пожилой охранник окликает меня:

– Эй, месье! Эй!

Я оборачиваюсь. Похоже, у этого человека возникла какая-то мысль.

– Вы сказали, Катрин Буко?

– Да, – бормочу я.

Он снова спрашивает:

– То есть Кэти Буко?

– Да, – повторяю я, не вполне поняв смысл вопроса, и на всякий случай делаю шаг назад. Если речь идет об особо опасной преступнице, бежавшей из тюрьмы, я не хочу, чтобы в меня всадили пулю.

Но охранник, наоборот, расцветает от радости:

– Почему вы сразу не сказали?

Затем:

– А я не знал, что у нее есть сын!

Думаю, она и сама уже этого не знает.

Пожилой хлопает молодого по плечу:

– Он имел в виду Кэти! Кэти Буко! Да нет же, ты ее знаешь, это Мама-Мишка!

Нахмуренное лицо молодого охранника моментально разглаживается, и он восклицает:

– Почему вы раньше не сказали?

В ответ я улыбаюсь дурацкой улыбкой.

А что еще мне оставалось?

* * *

Катрин Негруполис, урожденная Буко, она же Кэти, она же Мама-Мишка, не сидит в тюрьме города Ренн: она там работает.

Если бы я дослушал рассказ тети Жизель до конца, вместо того чтобы удирать от нее, как полный кретин, я бы знал это. Моя мать работает воспитательницей в детском саду при тюрьме, и ее прозвали Мама-Мишка, потому что в свободное время она занимается сбором мягких игрушек для своих подопечных. Эти малыши живут там постоянно, объясняет мне охранник, ведь женщинам, которые рожают в тюрьме, разрешается держать ребенка при себе только до полутора лет.

Говорят, мамочки обожают ее, а она обожает малышей.

«Но вам не повезло, сегодня у нее выходной», извиняющимся тоном сказал охранник. Я не решился признаться, что, напротив, очень этому рад, поскольку единственная цель моего приезда – доставить удовольствие двум ненормальным, которые притащили меня сюда. Я притворился, будто очень расстроен. Сказал охраннику, что приду в другой раз. И взял с него слово, что он сохранит мой сегодняшний визит в глубокой тайне: я хочу сделать маме сюрприз. В ответ он заговорщически подмигнул мне. Все в порядке. Мы с ним друзья.

Моя мать обожает малышей и посвятила заботам о них больше тридцати лет своей жизни. Тут есть над чем задуматься. А вдруг все эти годы она заботилась о чужих младенцах, чтобы заглушить укоры совести, заслужить прощение у некоей высшей силы за то, что бросила меня? Или она стремилась найти утешение после того, как потеряла старшего сына? С другой стороны, что, если мои психологические изыскания – полная чушь и не имеют ничего общего с действительностью?

Насардин пьет пиво и не отвечает. Он понимает, что я должен выговориться, описать ситуацию, как я ее вижу, а поделиться своим мнением он еще успеет. Пакита не так терпелива, она покашливает, ерзает на диванчике, я чувствую, что она умирает от желания высказаться. Я вопросительно поднимаю брови.

Сияя, она выпаливает:

– Я же тебе говорила!

А затем:

– Я была уверена, что твоя мама очень славная! И теперь ты сам видишь: она не сделала ничего плохого!

И еще:

– Ты должен быть доволен, ведь после стольких лет разлуки вы с ней наконец увидитесь.

– Нет.

Пакита застывает с раскрытым ртом. Затем нервным движением одергивает футболку, которая задралась на животе. В результате ее груди чуть не вываливаются из декольте, и это не ускользает от внимания бармена. Насардин устремляет на него ледяной и неподвижный, как у эскимосской лайки, взгляд. Бармен отворачивается и возвращается к своим делам, посасывая порез на указательном пальце: он так возбудился от увиденного, что разбил бокал.

Насар смотрит ему вслед, затем легким движением поднимает повыше вырез на футболке Пакиты. Сама Пакита ничего не заметила.

– Как это «нет»? – спрашивает она.

* * *

Труднее всего было объяснить Паките, что я и не собирался «говорить» с матерью. Единственное, чего я хотел, – узнать, где она. Понимаю, это было глупо. Нет, я не спросил ее адрес.

Нет, я не был уверен, что в один прекрасный день навещу ее.

– Я не утверждаю, что этого вообще не будет, но на данный момент ничего определенного сказать не могу и не желаю задаваться этим вопросом.

Почему? Да как вам сказать… Всего несколько дней назад я был обречен умереть, так и не увидевшись с ней, – стоит ли менять ход истории?

– Я прожил жизнь без нее, собирался умереть без нее. Мы с ней чужие. Нет, я не чувствую к ней ненависти. Все гораздо хуже: мне на нее плевать.

Насардин слушал и молчал. Думаю, он пытался меня понять – хоть это и было ему очень трудно, – пытался исключительно из любви ко мне. Сам он эмигрировал почти сорок лет назад, и за все это время виделся со своими родителями только дважды. Потом они умерли, там, в Алжире. Не увидеться с матерью, пока это еще возможно, – такое у Насардина в голове не укладывается. Но он знает, как я жил раньше и что пережил совсем недавно. Знает, что несколько дней подряд я переходил от озарений к открытиям, от ошибок к заблуждениям, сталкивался с ложью и обманом. Все, что я считал реальностью, оказалось иллюзией. Дамоклов меч, висевший у меня над головой, был сделан из папье-маше; впрочем, с меня, пожалуй, было довольно и этого, ведь в итоге мне пришлось сражаться всего лишь с ветряными мельницами, а для победы над ними много смелости не требуется.

А сейчас Насардин и Пакита – единственные, на кого я могу опереться, последний островок, где почва под ногами остается твердой и незыблемой, когда кругом все рушится.

– Ну, так что мы теперь будем делать? – кислым голосом спрашивает Пакита.

Я разбил ее мечты.

Она уже представляла себе, что мы с матерью помирились и на всю жизнь стали близкими людьми. Она переносилась в недалекое будущее и видела, как сидит у себя в садике с моей матерью и рассказывает ей, каким я был в семнадцать лет, а тем временем мы с Насардином заканчиваем строить гараж. Они с моей матерью стали бы подругами. Пили бы вдвоем растворимый кофе. Она купила бы подруге такую же кружку в виде ярко-розовой свинки, и каждая держала бы свою за хвостик, изящно оттопырив мизинец: прямо настоящие принцессы.

– Что мы будем делать? – повторяет Пакита.

Она говорит «мы», поскольку принимает близко к сердцу все, что меня касается.

Сейчас на нее жалко смотреть.

– Ты, наверно, хочешь домой? – тихо спрашивает она.

Я обнимаю ее, и две секунды мы с ней кружимся в вальсе.

– А что, если поехать к морю? Вы не против?

Слезы Пакиты мгновенно высыхают, а Насардин мне улыбается.

Как же я люблю эту парочку.

* * *

Когда я говорю, куда мне хочется съездить, Пакита не верит своим ушам:

– Мыс Раз? А сколько до него ехать?

Затем:

– Три часа?! Нет, это слишком далеко! Ты с ума сошел!

И еще:

– Насар, объясни ему, что это слишком далеко!

Но Насар ничего не стал объяснять. Только дал ключи от машины и сказал:

– Садись за руль, сын мой. В мои годы уже не ездят на такие расстояния. Это было бы неосмотрительно с моей стороны.

Я улыбнулся. Единственное большое расстояние, которое довелось преодолеть Насардину, – это путь из Алжира во Францию. И не он тогда вел корабль.

Я включил зажигание, отрегулировал зеркала заднего вида, пристегнулся, и вдруг мне пришло в голову: а ведь сейчас сбудется моя заветная мечта – я поведу фургон Насара и Пакиты. Это оказалось еще прекраснее, чем я думал: я видел дорогу с высоты, слышал, как грохочут сковороды, кастрюли и банки в шкафах, и мне казалось, что я отправился в отпуск, не покидая кухни.

Все время, пока мы ехали, Пакита держала руку мужа в своей, и оба не проронили ни слова.

А сейчас они замерли, прижавшись друг к другу, под неистовыми порывами ветра. Пакита никогда не видела океан и никогда не испытывала такого волнения. Неподвижная, словно статуя на носу корабля, стоит она на краю гранитного утеса, отважно выдерживающего натиск бурь. Рядом с ней мужчина, который обхватил ее за плечи своей сильной рукой. Насардин чуть заметно улыбается, а глаза у него красные от слез. «Это ветер, сын мой, от него глаза слезятся».

Водная стихия, расстилающаяся перед ним, напоминает ему о другом море, отделившем его от родины. И обо всех прочих морях, об океанах, которые он никогда не пересекал, разве что во сне, а ведь он хотел бы прожить миллиард жизней, в душе он странник, авантюрист, корсар.

Я сфотографировал их во всех ракурсах, их самих, море, скалы и огромных белых птиц, камнем падающих в бездну.

А потом сел и взглянул на горизонт, прямо и чуть-чуть влево.

Если сильно прищуриться, то, может быть, я увижу Нью-Йорк и устье Гудзона, ведь отсюда до них всего каких-то пять тысяч шестьсот километров.

А если напрячься, можно увидеть Бруклин, подняться вверх по Гудзону, пройти между Либерти-Айлендом и Эллис-Айлендом, повернуть направо к Баттери-Парку и высадиться на Манхэттене.

Достаточно было вообразить себе все это.

Пакита подошла и села рядом со мной, плечом к плечу, как мать рядом с сыном. Она сказала:

– На что ты смотришь?

Я ответил:

– На море.

Но это была неправда.

Я смотрел на Америку.

* * *

Я без толку слоняюсь по гостевой комнате, мне тесно здесь, среди подушечек, вышитых Пакитой, в компании слишком назойливых обоев: «Поглядите на наших птичек, на наши полосочки, на наши цветочки!»

Я хочу разобрать коробки с вещами, чтобы чем-то занять себя и освободить место. Незачем захламлять дом Насара и Пакиты своими рисунками, выполненными в приготовительном классе начальной школы, и личными дневниками (в общей сложности три страницы, исписанные от руки).

Мне бы следовало сделать это раньше, перед смертью, а я проявил досадную небрежность. Ну и пускай: выбросить ненужную вещь никогда не поздно. Прежде чем начать новую жизнь, я хочу освободиться от балласта. В одной из коробок обнаруживаются игрушки, фокусы, карнавальные маски – подарки от журнала комиксов «Пиф-гаджет» – и солнечные очки (а, так вот где они были!). Открываю следующую – сверху лежат допотопные картриджи с приставочными играми: «Донки Конг», «Супер Марио», «Зельда», «Соник» – в них вся моя жизнь, во всяком случае, изрядный ее кусок.

А под картриджами – шляпа, подарок Жасмин.

Я не открывал пакет с тех пор, как она уехала. Боялся, что, если открою, оттуда повеет ее запахом или там вдруг окажется ее волосок? Боялся дотронуться до вещи, которую она держала в руках? Когда в день ее отъезда я вернулся домой, то чуть не отнес эту штуковину на помойку. Но что-то мне помешало не могу сказать, что именно.

Я смотрю на шляпу, плотно закутанную в пленку, обмотанную двойным слоем скотча. Она похожа на куколку насекомого в прозрачном коконе. Я сам не свой от волнения: открывать или нет?

Просто удивительно, до чего липкий этот старый скотч.

* * *

Я и забыл, какая она тяжелая, эта шляпа.

И очень твердая на ощупь, как будто внутри что-то вложено.

Я перевернул ее, чтобы посмотреть, что у нее в брюхе. Оно было набито доверху, как носок, в который кладут подарки на Рождество.

Я встряхнул шляпу, думая, что ее содержимое рассыплется по кровати, но ни один предмет не отвалился. Шляпа была устроена, как книжка-раскладушка для малышей: разложишь такую – и перед тобой развернется целая вселенная, вырезанная из картона.

Я перевернул шляпу и осторожно надавил на донышко. Она раскрылась и… Опа!

Я как стоял, так и сел.

* * *

Эта шляпа была самая удивительная из всех, какие сотворила Жасмин. Она рассказывала о нас двоих, о двух наших мирах. Это была она, это был я. Это была наша с ней история.

На одной стороне – мансардное окно ее квартирки и парижские крыши, чашка кофе, билеты в кино, кровать со смятыми простынями, маленькая Эйфелева башня, набережные Сены и речные трамвайчики. На другой стороне – Манхэттен, небоскребы, желто-зеленая мозаика Катидрал-паркуэй, станции метро на Сто десятой Западной улице. Одну сторону украшали гирлянды круассанов, другую – гроздья чизкейков. А над всем этим, как скульптура-мобиль, кружился прикрепленный на леске миниатюрный самолетик, без устали выполнявший рейс Париж—Нью-Йорк.

Я выдвигал ящички, распахивал окна, заглядывал в сундуки, глаза у меня блестели все ярче, а сердце сжималось все больнее. С каждой секундой мне открывалось что-то новое. Здесь белый платочек для Жасмин, чтобы утирать глаза. Там пишущая машинка для меня и моего предполагаемого романа. И всюду, всюду крохотные сердечки, из бумаги, из ткани, всевозможных цветов. Жасмин подумала обо всем: к полям шляпы была подвешена лупа, чтобы можно было рассмотреть мельчайшие детали.

Вот на фасаде дома – вход в ресторан, над ним вывеска: «Французики». Вот очаровательный магазинчик, наполненный экстравагантными шляпами. А на самой верхушке – Центральный парк. Жасмин изобразила одну из его частей, Грейт-хилл. На холме была лужайка с ослепительно-зеленой травой, окруженная исполинскими вязами, листья которых были сделаны из шелковой бумаги.

Перед лужайкой стояли три скамейки с памятными табличками (в Центральном парке каждый желающий может взять шефство над скамейкой).

Вглядевшись, я заметил, что табличка на одной из скамеек не похожа на остальные. Она была в форме сердца. Мне не нужна была лупа, чтобы прочесть надпись на ней: «Jasmine and Mortimer forever».

* * *

Интернет дает вам неоценимую возможность – разгуливать по всем городам мира, не выходя из дому. Вы можете отправиться куда угодно, когда угодно, пойти направо или налево по любой авеню, прыгая по карте, как блоха, в несколько «кликов» обойти весь город, осмотреть исторические памятники, парки. И рестораны.

Если у вас есть хотя бы приблизительный адрес, скажем Манхэттен, Сто десятая улица, и название ресторана, предположим «Французики», этого вполне достаточно. А ведь это даже меньше, чем нужно мечтателю, чтобы он смог увидеть свою мечту.

* * *

Я взял с собой только маленький чемодан, а шляпу Жасмин уложил в рюкзак. Я больше не спрашиваю себя, страшно ли мне отправляться в путь, поскольку ответ известен заранее.

Я умираю от страха, это совершенно очевидно.

На деньги, отложенные на похороны, я купил себе место на чартерном рейсе Париж—Нью-Йорк—Париж. Почему я запасся обратным билетом? Потому что не решился взять билет в один конец, и уже ругаю себя за трусость.

На оставшиеся деньги можно будет прожить всего несколько дней, но я что-нибудь придумаю. Раз моя жизнь вдруг стала мне интересна, я готов согласиться на любую работу.

По мере того как приближается время посадки, Пакита все больше нервничает. Она испускает глубокие вздохи, от которых ее тесный корсаж едва не лопается. И повторяет минимум в третий раз:

– Я тебе приготовила блинчики с ветчиной и сыром. А на десерт – с шоколадом, как ты любишь.

Затем:

– Ты скажешь в самолете, чтобы тебе их разогрели к двенадцати часам, ладно? Холодные не такие вкусные.

И еще:

– Я налила тебе во фляжку сидр.

Я не решаюсь сказать Паките, что еду и напитки не пропустят на борт и что ее чудесные блинчики будут выброшены на помойку в таможенной зоне. В качестве компенсации я смогу приобрести сэндвич: он совершенно несъедобный, зато не находится под запретом. Я благодарю ее, сжимаю в объятиях. Она старается сдержать слезы. Насардин покусывает усы. Они настояли на том, чтобы отвезти меня в аэропорт, к самому терминалу. Думаю, если бы им разрешили, они бы еще и провели меня в самолет и нашли мое место, желая убедиться, что я удобно сижу, что я застегнул ремень, и проделали бы все, не скрывая смертельного беспокойства, словно я отправлялся в бессрочную ссылку в глубины космоса.

Насардин надел костюм, в котором был в день свадьбы, расчесал волосы на прямой пробор и подстриг усы, придав им форму квадрата. Пакита сегодня выглядит бесподобно, на ней все кожаное и кружевное. Она в новых туфлях, из розовой кожи в белый горошек, и вышагивает на высоченных каблуках, рискуя вывернуть щиколотки. С косметикой вышло не очень удачно: тушь на веках размазалась, контур губ обведен нечетко – это все от волнения.

Я становлюсь между ними и гордо беру их под руки. Наверняка я сейчас выгляжу, как сын Граучо Маркса и стриптизерши, но мне плевать с высокого дерева на тех, кто потешается над этим зрелищем.

– Ты не будешь сердиться, если я позвоню твоей маме? – спрашивает Пакита.

Затем:

– Понимаешь, я вот что подумала: если я первая с ней увижусь, я потом смогу сказать тебе, славная она или нет.

И еще:

– Кто знает, вдруг она объяснит мне, почему так вышло, почему она не вернулась. Две женщины всегда поймут друг друга.

Она чуть не сказала: «две матери».

– Ну, если хочешь… – говорю я.

Сегодня я готов радовать всех людей на свете.

Пакита крепко сжимает мне плечо: она довольна. Мир Пакиты не может существовать без любви и гармонии.

– Сколько времени ты не виделся с Жасмин? спрашивает вдруг Насардин, чтобы сменить тему.

– Два года, восемь месяцев и два дня. Приблизительно.

Пакита встревожилась.

– А знаешь, она могла и не дождаться тебя… замечает она.

Но тут же спохватывается:

– Это я просто так сказала, я уверена, ты ее найдешь, свою Жасмин, не волнуйся.

Она ищет поддержки у Насардина:

– Скажи, Насар? Правда ведь? Два года и восемь месяцев – это долго?

Она повторяет:

– Долго это или нет? А? Как ты думаешь?

– Пустяк, – строгим тоном произносит Насар.

И смотрит на меня. Я читаю у него в глазах беспокойство: что, если я не найду Жасмин? Что, если она меня разлюбила? Что, если я теперь люблю ее не так сильно, как раньше? Что, если у нее там есть ребенок, муж? Что, если есть еще какие-нибудь «если»?

Он спрашивает:

– Сколько ей сейчас, твоей Жасмин?

– Двадцать девять.

(Исполнится через месяц).

Пакита приходит в восторг:

– Двадцать девять лет! Да ведь она еще девчонка! У вас с ней вся жизнь впереди!

И замечает тоном знатока:

– Не такой уж он большой, этот Нью-Йорк.

Пропилог (Разновидность эпилога в форме пролога и наоборот)

Пакита не права: Нью-Йорк – большой город.

Мне сдали комнату в хостеле для молодежи: при моем возрасте это свидетельствует о том, что американцы не слишком въедливы и придирчивы.

Я взял с собой один-единственный путеводитель, самый маленький, какой мне удалось найти. Путеводитель, который рассказывает только о Манхэттене.

Когда я вышел из метро Катидрал-паркуэй, у меня возникло удивительное чувство, что здесь я дома. Два часа я бродил по улицам, как будто мне нужно было убить время, остававшееся до назначенного свидания. Только вот никто не назначал мне свидания, а если и назначал, то я опоздал на это свидание на два года и восемь месяцев. На улице было холодно, но не слишком. Как в ясный мартовский день в Париже.

Я получил три коротких сообщения от Пакиты.

Первое: «Как ты там, зайчик?»

Второе: «Я позвонила твоей маме».

И третье: «Я была права, она очень славная!»

И еще одно сообщение – от Насара.

«Держу пари, они там даже кофе варить не умеют».

* * *

Подходя к ресторану «Французики», я вспомнил, как в первый раз открыл дверь «Стильного Бобика», где надеялся найти Жасмин.

Сердце у меня немного щемило, когда я вошел и направился к стойке. Парня, который ответил на мои вопросы, зовут Ромен, это написано у него на бейджике. Мне он показался очень славным. Когда я сказал, что ищу Жасмин, он посмотрел на меня как-то странно. Потом с полуулыбкой, в которой чувствовалась необъяснимая робость, спросил:

– Так это ты писатель?

Было непонятно, радует его это обстоятельство или огорчает. Я не стал вникать. Я также не стал спрашивать, замужем ли Жасмин, есть ли у нее дети и насчет разных других «если».

Я просто спросил, могу ли я видеть Жасмин.

– Она уже полгода здесь не работает.

Я думал, что подготовлен к такому повороту событий, но я ошибался. Нельзя подготовиться к непоправимому. Ты репетировал эту сцену сотни раз, но когда надо ее сыграть, вдруг забываешь текст. Я онемел.

– Она открыла собственный магазин. Живет в квартире над магазином, в которой компания художников устроила мастерскую, – продолжал Ромен.

Мне показалось, что я впервые в жизни вдыхаю кислород. И я понял, почему кричат новорожденные: дыхание причиняет боль. Но эта боль необходима.

Ромен что-то нацарапал на желтом листочке:

– Вот адрес, это в двух кварталах отсюда, в ту сторону.

Потом взглянул на экран своего телефона и сказал:

– Но в это время ее там точно нет. В хорошую погоду она обедает в Центральном парке.

Я кивнул. Мы пожали друг другу руки.

Он повторил, как будто хотел в этом удостовериться:

– Так значит, это ты писатель.

Чтобы доставить ему удовольствие, я сказал «да».

Дорогу на Грейт-хилл я знал наизусть.

Как знал и то, где буду ждать Жасмин: на средней скамейке, под столетними вязами, перед ослепительно-зеленым газоном.

Примечания

1

Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

2

Жан-Луи Этьен – французский врач, совершивший исследовательский полет на воздушном шаре к Северному полюсу.

(обратно)

3

О, моя дорогая! Большое спасибо (порт.).

(обратно)

4

О Дэнни, волынки, волынки зовут (англ.).

(обратно)

Оглавление

Смерть Морти

  * * *

  Хотя ладно, расскажу

  * * *

  Небольшое отступление

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  О бессоннице у шиншилл и о последствиях, какие, к несчастью, она иногда вызывает

  Последний из могикан (лирическое отступление)

  * * *

  * * *

  От смерти никакого толку

  * * *

  * * *

  * * *

  Тра-ля-ля

  * * *

  Негроппо, Негруполис, Некрополис

Идя навстречу пожеланиям…

  В этой главе изумленный читатель узнает, как обыкновенное биде может стать орудием Судьбы

  * * *

  В этой главе читатель лишний раз убедится: лучшее средство, чтобы оказаться на седьмом небе, – это граната

  * * *

  Из этой главы читатель узнает, какая страшная трагедия может произойти с человеком, если его длинноухий помощник отличается поистине ослиным упрямством

  * * *

  * * *

  Гвоздь программы

  * * *

  * * *

  Пакита и Крепыш

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Филеас Фогг отдыхает…

  * * *

  * * *

  Туризм для желторотых

  Ах, Жасмин! (Лирическое отступление)

  * * *

  Девушка, которая плакала под дождем на террасе кафе

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Кощунство и чихуахуа

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Между нами океан, только и всего

  * * *

  * * *

  * * *

  Сердечное горе и халва с фисташками

  Жасмин на экране

  От 33 с половиной до 36 лет: пустота

Завтра – другой день (по-видимому)

  Итак, 16 февраля (против всяких ожиданий)

  Памятка

  Счастливый смертный

  Транзитная зона

  * * *

  Искусство допрашивать пожилых дам

  * * *

  * * *

  * * *

  O Danny Boy, the pipes, the pipes are calling[4]

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

Пропилог (Разновидность эпилога в форме пролога и наоборот)

  * * * Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg