«Затмить Земфиру»

Затмить Земфиру (fb2) - Затмить Земфиру 323K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Гаврилович Малюгин

Александр МАЛЮГИН ЗАТМИТЬ ЗЕМФИРУ

Попытка героини романа, юной и никому не известной певицы, «затмить Земфиру» похвальна, но, на мой взгляд, второй Земфиры быть не может по определению. Однако в книге очень точно показано, как творчество культовой девушки из Уфы снесло крышу целому поколению. Роман читается на одном дыхании.

Леонид Бурлаков, первый продюсер Земфиры

Современные 20-летние девушки, шоу-бизнес, пиар, бисексуалы – все для меня объекты экзотические, можно сказать, чуждые. Прочтя текст Александра Малюгина, почувствовал облегчение от того, что живу в параллельной всему этому вселенной. Да и про Земфиру давно забыл.

 Артемий Троицкий

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мы сидим с Маней в ленкомовском «Траме» и занимаемся черт-те чем: она с пытливостью юнната смотрит по видику «Операцию „Ы“, мне изрядно надоевшую, я же кадрю официантку Катю – девушку с обгрызенными ногтями. (Мне кажется, Катя шизофреничка. Я встречал нескольких особей женского пола с такими ногтями, и все они оказывались шизофреничками.) Официантка в легком шоке от моих цепляний и, видимо, принимает нас за извращенцев. „Симпатичная пара ищет красотку без комплексов“ и т. п. Что касается Мани, то она, возможно, была бы и не против. Она у нас „би“.

Но сейчас ей не до моих козлиных игрищ. Вся растворилась в «Наваждении» – второй новелле «Операции», про студентов. Есть чем поживиться: Шурик, невольно выдающий себя за однокурсницу Лиды, ее деловое «расстегни», редкая для того времени обнаженка, совместное возлежание на диване.

– Жаль, что убрали подружку, – говорит Маня то, что от нее и следует ожидать. – Сейчас бы фильм смотрелся гораздо концептуальнее.

Когда зашуганная Катя приносит сырокопченую оленину в клюквенном соусе, мне так и хочется крикнуть на весь ресторан: «Да, Маня, против природы не попрешь! Твоя драгоценная Настя – тот самый персонаж, который тебе необходимо воспевать!» (Маня у нас собирается стать звездой, так сказать, «затмить Земфиру».) Но мне жаль неустойчивую психику Кати, да и скандал в публичном месте – моветон. К черту. К тому же сводить все наши проблемы к одной бисексуальности – неглубокая мысль.

...А ведь поначалу я ухлестывал за Маниной двоюродной сестрой Ксюхой, Маню я тогда не знал. До родов Ксюха была прелестна. Вылитая «Обнаженная Маха» [1] . Округлые формы, порнографический взгляд, но и утонченность и образованность герцогини Альба [2] . Такой девушкой можно было гордиться, и мне действительно завидовали друзья. Кто знал, что у Ксюхи есть тайный порок.

Однажды после спектакля в Театре Ермоловой мы основательно надрались в мексиканском ресторанчике (Ксюха учила меня пить текилу, и я слизывал соль с ее запястий, шейки, верхней губы), сели в такси, но напротив своего дома «Маха» вдруг заартачилась: мол, хочу сегодня спать одна. Впервые видел ее в таком неадекватном состоянии. «Мой долг довести тебя до двери», – твердо сказал я. Ксюха фыркнула, выскочила из машины. Я с полминуты подождал, затем вышел за ней, но валил густой, как сметана, снег, и я потерял девушку в метели. Домофон не отвечал. Пришлось ретироваться. В течение нескольких дней я то и дело набирал Ксюхин номер. В трубке рыдал, завывал, что-то пьяно шептал ее аварийный голос. Я тогда не злоупотреблял, поэтому «Маха» показалась мне просто чудовищем.

Года два мы не виделись. Потом Ксюха объявилась. Она уже поскучала в замужестве, родила Сонечку, развелась. «Быстро», – пробормотал я. Не пила. Это она как-то особенно, интонацией, подчеркнула, будто все два года между нами не прекращалась некая невидимая связь и я без устали думал и беспокоился о ней, скрывшейся в текиловой метели. Но, как часто бывает в жизни, в момент воскрешения Ксюхи я действительно закисал в одиночестве. Сердце мое (и все остальное) жаждало любви. Как говорил Папанов, было «достаточно одной таблэтки...»

Мы договорились встретиться и посетили чайную церемонию в «Китайском летчике». Размеренный безалкогольный обряд символизировал наше обоюдное покаяние и очищение. Обновленные, пропотевшие, мы поехали домой к Ксюхе. Там я впервые и встретил Маню, нянчившуюся с Сонечкой.

...Я на минуту обрываю воспоминания. Показывают клевый эпизод из «Операции „Ы“, где дурачится с распухшим тестом и Шуриком девчушка из колыбели. Помнится, я даже втюрился в нее в детсадовском возрасте.

– О, моя первая любовь! – ору я на весь «Трам», и Катя, пробегающая мимо, еле удерживает на весу поднос с шампанским.

– Да ты извращенец, – улыбается Маня.

– «Меня царицей соблазняли! Но не поддался я, клянусь!» – отшучиваюсь я очередной цитатой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Интересно, что с самого начала весь наш с Маней роман (или «небесная история», как я иногда говорю) сопровождался цитатами из Гайдая. Я был на них с детства помешан, а на заре «истории» как раз взялся за статью о второстепенных персонажах некоторых гайдаевских комедий. Но меня интересовали не просто эпизодические проходимцы, а люди с культовыми цитатами. (Таковых было немного, тем более ориентировался я на актеров малоизвестных.)

Первым делом я позвонил Нине Павловне Гребешковой, вдове Гайдая. Сформулировал идею. Пауза была красноречивой, и мне пришлось убеждать Нину Павловну, что я вовсе не сумасшедший, хотя понимаю, конечно, сколько шизиков беспокоит ее, и в особенности сейчас, ранней весной, в период обострений.

– Прекрасно, прекрасно, – вымолвила наконец Гребешкова. – И о каких фильмах идет речь?

Я перечислил: «Операция „Ы“, „Кавказская пленница“, „Бриллиантовая рука“, „Иван Васильевич меняет профессию“.

– А не хотите еще взять «Не может быть!»? – неожиданно предложила вдова Гайдая, будто спелую грушу на базаре. – По рассказам Зощенко. Мне этот фильм очень нравится.

Я замялся:

– Понимаете, Нина Павловна, картины тоже должны быть культовыми, знаковыми. Раздерганными на цитаты.

– Ну вот, пожалуйста, чем не цитата? «Грубый век. Грубые нравы. Романтизьму нету».

– А это откуда? А, ну да. «Не может быть!». Но ее же, кажется, Вицин произносит? Какой же он второстепенный персонаж?

– А какие цитаты вы имеете в виду?

Первое, что мне пришло в голову:

– «Где этот чертов инвалид?» Помните? Когда Вицин, Никулин и Моргунов загородили своей таратайкой...

– Помню, конечно. Это, по-моему, администратор на картине, Комаровский. Кажется, он еще жив. Но как его найти, не знаю. Я хорошо помню другого водителя грузовика, с холодильной установкой, откуда еще Никулин барашка пытался утащить. Из «Кавказской пленницы».

– Ага.

– Его зовут Коля Гаро, он тоже, кажется, числился администратором. В принципе я подумала, что координаты и Комаровского, и Гаро, и всех остальных нужно искать на «Мосфильме».

– Вот за этот совет спасибо!

– Не за что.

Потом мы еще вспомнили директора базы из третьей части «Операции „Ы“ („И вот учтите, что за это мелкое хулиганство я плачу крупные деньги“ – не самая, конечно, культовая цитата), старушку божий одуванчик („А еще ведь, как на грех, тесто я поставила“ – тоже цитаточка не фонтан), бдительного профессора по кличке Лопух („Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем“).

– Все они уже умерли, – вздохнула Нина Павловна. – Не представляю, с кем вы будете разговаривать, о чем писать?

– С родственниками, друзьями. Потом, не все же умерли. Вот помните, из «Ивана Васильевича» царица? «Марфа Васильевна я», помните?

– А, это Ниночка Маслова, – несколько оживилась Гребешкова. – Она долгое время работала в Театре киноактера.

– Вот. Или «Кикимора»: «Якин бросил свою кикимору...» Наверняка жива. Наберем персонажей!

Напоследок Нина Павловна рассказала, как Никулин однажды пошутил на встрече со зрителями: мол, Гайдай за каждый удачно придуманный гэг награждал актеров бутылкой шампанского. Гребешкова сидела с мужем в первом ряду и возмущенно толкала его в бок: «Леня, что же ты молчишь? Встань, скажи, что это неправда!» «Да ну, – отмахивался Гайдай. – Все уже обрастает легендами».

– Я к чему это говорю, – пояснила Нина Павловна. – Не получится ваше исследование собранием баек, слухов и легенд?

Я клятвенно заверил вдову Гайдая, что работаю только с фактами.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда после чайной церемонии мы приехали с Ксюхой домой, Маня спала на полу, на водяном матрасе, рядом с кроваткой Сонечки. «Не виноватая я, он сам пришел!» – стал оправдывать я сестру перед той, что лежала, словно распятая на кресте. Но только зря разбудил (впрочем, почему зря?). Заспанная Маня не произвела на меня особого впечатления, к тому же она вышла в каких-то широких рэпирских штанах, в которых можно было спрятать автомат Калашникова или, что еще хуже, море разливанное целлюлита... В общем, если бы не живой Манин интерес к творчеству Земфиры Рамазановой (мы тихонько включили кассету на кухне), нашей небесной истории могло и не быть.

Битый час за чашкой чая мы перемывали «Снег» и «Рассветы», «СПИД» и «Хочешь», «Искала» и «Ариведерчи» [3] . Под конец я высказался в том смысле, что уфимского надрыва певице хватит еще максимум на два альбома. Здесь, в Москве, Земфира уже налопалась шоколада или, простите за каламбур, зефира и, конечно, не перестанет писать красивые качественные (профессионализм не пропьешь!) песни, но над ними вряд ли будут рыдать суицидного вида девочки, царапая ногтями флору обоев [4] . Самоуверенность просто распирала меня, и я был готов к любому агрессивному наезду, поскольку до этого вкушал фанатичную речь Ксюхиной сестры. Но тут впервые столкнулся с Маниной непредсказуемостью.

– Ты чего, чувак? Ты за базар отвечаешь?

Радость ее была неподдельной. Так, наверное, радуются прыгуньи в воду, когда их конкурентка плюхается мимо заданного квадрата бассейна. Или стрелки, когда соперник вместо попадания в «десяточку» метко срубает зеваку с дерева. Но Маня чего так светится?

Все прояснилось через минуту.

– Девушка собирается стать звездой, – усмехнулась Ксюха. – Затмить Земфиру.

– Ага, – с детской непосредственностью кивнула Маня. – Я ее сделаю.

С трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Собственно, говорить далее было не о чем. Вскоре певунья ушла – она жила в доме напротив. Мы с Ксюхой вяло побарахтались на все том же водяном матрасе (боялись разбудить Сонечку). Светало, когда я вызвал такси.

Я ни разу не вспомнил о Мане, но как-то Ксюха притащила ее с собой на наше очередное рандеву. Случайно – с утра они вместе шныряли по магазинам. Певунья красовалась в обтягивающих бледно-голубых джинсах. Если говорить откровенно, это в итоге и решило дело: у будущей звезды не было даже намека на целлюлит. В некотором смысле Маня была совершенна, как паркер, уложенный в мягкий бархатный футляр. Узкое ее запястье украшала выпуклая косточка, что придавало облику девушки трогательную беззащитность, столь милую сердцу каждого настоящего мужчины. Кстати, длинная челка, скрывающая глаза, и утиный носик живо напомнили о Земфире, но и только – за ужином в «Пикассо» мы ни разу не коснулись имени уфимской певуньи, будто для нас обоих она уже умерла. А о мертвых, как известно, или хорошо, или ничего.

Я на днях вернулся из Туниса с конкурса красоты «Жемчужная корона» (стало вдруг модным оценивать достоинства русских красавиц на фоне пальм и верблюдов). О зимнем Средиземноморье рассказывать было нечего: засушенные черные скорпионы в каждой лавке – главный сувенир страны, наподобие папируса в Египте, холодное море, в которое можно зайти только после бутылки виски... Но я прихватил с собой рекламный проспект конкурса с фотографиями всех участниц, и мы с Маней стали со смехом рассматривать долговязые фигуры моделей и давать им всевозможные прозвища (Ксюха, почуяв неладное, самоустранилась и незаметно заказала грамм триста водки). Так, победительнице, оказавшейся, кстати говоря, землячкой Мани («Мы сами не местные, мы из Бугульмы»), досталась кличка Капитан женской баскетбольной команды Освенцима. Другую мы прозвали Заноза. К третьей пришпилили забавное погоняло Стоп-кран. Мы опомнились только тогда, когда рядом раздался унылый Ксюхин басок (подвыпив, девушка любила затянуть что-нибудь народное, я еще по старым временам помнил):

– «Ой, едет тут собака крымский хан, крымский хан...»

На весь кабак. Графинчик стоял пустой, неприкаянный.

– Ксюха, ты чего? – толкнула ее в бок Маня. – С ума сошла? Ты ж не дома!

Вытерев рукавом рот, сестра интеллигентно ответила:

– Ты, бля! Ты вообще молчи... У тебя жених в Казани. Ты на чьи деньги здесь живешь? Я все Димке расскажу, невеста хренова!

Эта кличка, Невеста, показалась мне намного обиднее тех, что мы придумали с Маней за вечер.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

По совету вдовы Гайдая я позвонил на «Мосфильм» и был отправлен к Тамаре Ивановне Ханютиной, заведующей кадрами.

Просьбу о помощи Ханютина выслушала с недоумением (видимо, тоже подумала о весеннем шизообострении), но магическая фраза «мне о вас говорила Нина Павловна Гребешкова» смягчила ее сердце. Правда, тут же выяснилось, что Тамара Ивановна заведует не актерскими, а административными кадрами. Ну, тоже неплохо. «Чертова инвалида», к примеру, она вспомнила сразу.

– Комаровский? Он уже умер.

Я на всякий случай уточнил:

– Тот самый Комаровский, который был администратором на картине «Операция „Ы“?

– Ну да.

– А вы не можете дать координаты его родственников? Жены, детей.

– Без их согласия нет. Не думаю, что им это будет приятно.

– Почему? Я хочу написать о близком им человеке. Только хорошее. Как Филатов делал в программе «Чтобы помнили».

Но Тамара Ивановна была непреклонна. Впрочем, немного подумав, предложила:

– Вы подготовьте список. Составьте бумагу, кто вас интересует. И не только по моей линии. Всех. А мы рассмотрим.

– Это ради бога. Правда, большинства фамилий второстепенных персонажей я не знаю. Кто в титрах, кто на экране... Трудно соотнести.

– Я понимаю, о чем вы говорите. К тому же в старых фильмах титров вообще мало давали. Это сейчас даже водителей указывают. А Нина Павловна? Что она? Вам надо еще раз с Гребешковой поговорить. Может, она кого-то вспомнит.

— А Гаро? Вы помните Колю Гаро?

Но Тамара Ивановна уже повесила трубку. «Надо действительно набросать некий приблизительный список», – подумал я и решил пересмотреть гайдаевские шедевры. Начал с «Операции „Ы“.

Фильм, как известно, состоит из трех новелл. В первой, «Напарнике», второстепенных героев предостаточно: одна шеренга «алкоголиков, хулиганов, тунеядцев», вышедших на разнарядку, насчитывает более 20 человек. Но для моего исследования годился только старик-алкаш с крылатой фразой «Огласите весь список, пожалуйста!» Остальные словно воды в рот набрали. А, к примеру, Владимир Басов, сыгравший строгого милиционера, или Михаил Пуговкин в роли прораба хоть и соответствовали критериям «второстепенность» и «цитатность» («Ну, граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы. Кто хочет сегодня поработать?» и «В то время, как наши космические корабли бороздят просторы Вселенной») – актеры не малоизвестные, а популярные. Поэтому в список не попадают.

В общем, новеллу «Напарник» закрыли с единственным кандидатом. На эту роль, старика-алкаша, в скупых титрах «претендовали» три фамилии: Э. Геллер, В. Уральский, Г. Ахундов. Было «трудно соотнести», как сказал я Тамаре Ивановне Ханютиной. Без помощи Гребешковой или кого-либо еще точно не обойтись.

Со второй новеллой, «Наваждение», я разобрался быстрее. В список вошел только профессор («Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем»). Во время нашего разговора вдова Гайдая, кстати, упоминала об этом актере, В. Раутбарте: мол, давно умер... Прелестная, конечно, крылатая фраза принадлежит студенту по кличке Дуб: «Экзамен для меня всегда праздник, профессор!» Но актер Виктор Павлов знаменит. Хороши в «Наваждении» и Валерий Носик, пытавшийся обыграть Лопуха в «очко», и Зоя Федорова, «хранительница ключей» Лиды. Однако Носик, кроме того что достаточно известен, не имеет культовой цитаты (всего лишь словечко «перебор»). А Федорова, хоть и подзабыта современным зрителем, глаголет серый, ничем не примечательный текст.

...Сидеть с карандашом, просматривая любимый фильм, оказалось делом утомительным. Третью новеллу я решил отложить на потом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Не могу сказать, что новость о казанском женихе Мани меня сильно смутила. Как говорил Папанов в «Бриллиантовой руке»: «Клиент, проходя мимо пихты, попадает в мои руки». Без вариантов. Во-первых, тут же выяснилось, что Димка тащит певунью в Казань (их семья держала там несколько ресторанов, и товарищ не мог оставить бизнес). Но как же тогда маниакальное желание «затмить Земфиру»? Во-вторых, не было между ними особой любви. В «Пикассо» девушка не отдергивала руку, когда я случайно, но нежно касался ее выпуклой косточки на запястье, чиркнула на салфетке, несмотря на присутствие Ксюхи, домашний телефон. Наконец, поцеловала в губы на прощание. Согласитесь, детали весьма существенные, знаковые.

Поэтому через несколько дней я Мане позвонил. Внаглую, рискуя окончательно потерять Ксюху. Ведь не исключено, что певунья и в мыслях не держала оставить своего казанского ресторатора. А то, что мне привиделось в «Пикассо» (выражаясь метафорически, мы просто спели с Маней дуэтом, и удачно), могло быть в буквальном смысле последним холостым выстрелом девушки перед грядущим замужеством.

Тем не менее я набрал ее номер. Вечером в «Метелице» намечалась презентация очередного сборника поп-требухи. Ожидались звезды и богатый фуршет.

– Тебе наверняка будет интересно вживую увидеть некоторых своих конкуренток, – не без иронии заметил я.

– А что, явится Земфира? – усмехнулась Маня.

– Нет, Земфиры не будет.

– Ну и слава богу! Идем.

Если в «Пикассо» фигурой умолчания у нас была уфимская певунья, то в «Метелице» – сестра Ксюха. Мы обходили опасные темы, словно коровьи лепешки на тропе. Меня это, признаться, совершенно по-скотски радовало: выходит, мы уже оба перешагнули через «Маху».

У барной стойки я заметил Кира Викулкина – известного столичного халявщика, моего старого приятеля и должника. Несколько лет назад на фестивале «Славянский базар» в Витебске он занял у меня триста долларов: какие-то мошенники обещали ему продать по дешевке картину Шагала из местного музея (хотел, чудак, и тут на халяву денег срубить!). Приехав в Москву со свернутым в трубочку полотном, Кирюша обратился к экспертам – картина, конечно, оказалась копией, причем паршивой. Я терпеливо ждал и все последующее время приветствовал Викулкина одним словом: «Триста!» Кир молча и виновато склонял голову, затем энергично встряхивал ею, как Миронов в «Бриллиантовой руке», и через секунду вываливал на меня кучу фальшивых, но приятных комплиментов.

Я часто использовал его в этом смысле, когда мне нужно было ошеломить спутницу. О себе ведь неловко рассказывать в превосходной степени. И вот, увидев за барной стойкой приятеля—должника, я уверенно потащил туда Маню. После традиционных приветствий Кирюша затянул свою сахарную песенку о моей ключевой роли в музыкальной журналистике страны. Певунья выслушала его спич с вежливой улыбкой, затем повернулась ко мне:

– Так и быть. Возьму тебя в свои пресс-секретари.

– Когда? – вырвалось у меня с неким игриво-сексуальным оттенком. («Да хоть сегодня ночью!» – так и слышалось мне в ответ.)

Но Маня отчеканила сухо и серьезно:

– Скоро. Я собираюсь выстрелить в этом году.

– Вы что, тоже певица? – спросил участливо Кир.

– Почему «тоже»?

– Ну, тут полно... – он сделал круговое движение рукой.

– Я никого не вижу, – усмехнулась Маня. – И вообще запомните, как вас... Кирилл. Есть только я и Земфира.

Мне ничего не оставалось, как разрядить обстановочку цитатой из «Ивана Васильевича»:

– «А что вы так на меня смотрите, отец родной? На мне узоров нету и цветы не растут».

Впрочем, Викулкин по роду своей деятельности был человеком гибким (настолько гибким, что, не имея никакой редакционной ксивы, проскальзывал на любые самые закрытые вечеринки), поэтому он быстро перевел разговор на другую тему.

– Зря вы вчера не появились в «Рэдиссон».

– А что было в «Рэдиссон»? – Я проявил нечеловеческое любопытство.

– Куча красивых телок, наливали «Хеннесси».

– «Хеннесси» спонсировал?

– Ну да. Еще девки «Баллантайнс» разносили, но мало.

– Да, «Баллантайнс» я люблю.

– Я тоже. Хотя тут недавно «Джеймсон» пробовал – класс!

– А, пил, пил. Супер! Мягкий нежный вкус.

Наш содержательный светский треп продолжался минут десять. Заметив, что Маня откровенно зевает, я попрощался с Киром. Штопором мы ввинтились в тусовочную пробку.

Конкретная мысль занимала меня: неужели эта самоуверенная девочка и впрямь мечтает «затмить Земфиру»? Ведь одно дело лепить об этом в компании сестры и малознакомого молодого человека, а другое – заявлять во всеуслышание в какой-никакой, но все же профессиональной среде.

Может, она просто дура набитая? Я посмотрел на Манину челку, утиный носик, выпуклую косточку на запястье. «И вы знаете, я не удивлюсь, если завтра выяснится, что ваш муж тайно посещает любовницу», – цитата не к месту – первый признак того, что пора выпить.

– А не выпить ли нам?

– У меня и так голова трещит. Шумно.

– Выпей виски – полегчает.

– Нет, ты знаешь, я, наверное, пойду. – Маня действительно выглядела помято. – А ты оставайся, оставайся.

– Ну ты даешь.

– Правда – голова.

– Я провожу.

– Да не надо.

Хоть бы в щечку поцеловала. Стрельнула глазенками по сторонам. И просочилась сквозь охрану.

– Ариведерчи! – с беззлобной иронией бросил я вслед.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мне не требовалось утешений, но я все же выцедил из толпы Викулкина и с досадой поведал ему о Манином бегстве. Кир стал громко и протяжно материться.

– Может, я что-то не то ей сказал? Не так? – меня «терзали смутные сомненья», как управдома Буншу из гайдаевского шедевра.

Кир продолжал выть. Я жахнул его по плечу и попросил сгонять за виски.

– Ты «Завтрак у Тиффани» читал? Трумена Капоте, – неожиданно спросил он.

– Читал. Сходи, а?

– Когда-то мне нравились девушки типа мисс Голайтли, – Викулкин по-мироновски тряхнул головой и вместо виски выдал мне некий концептуальный спич.

Итак, когда-то ему нравились девушки типа героини «Завтрака у Тиффани» (я, между прочим, обожаю актрису Одри Хепберн в этой роли из одноименного фильма). Внешняя их красота, по словам Кира, спорный предмет даже для безумно в них влюбленных. В том смысле, что вечером все эти девицы очаровашки, а утром им лучше по стеночке – и в ванную, прихорашиваться.

Любят красть по мелочи в универсамах. На ваши суровые замечания о неотвратимости наказания хихикают в ответ, причем с таким уверенным видом, будто их воровство – оплаченная самим же магазином рекламная акция.

Еще они готовы, к примеру, сбросив туфельки, бежать босиком по только что уложенному дымящемуся асфальту...

Этого не было ни в книге, ни в фильме, и метафору я не догнал:

– Они у тебя что, йогой все занимались?

Викулкин усмехнулся:

– Художественное преувеличение. Они обожают, когда адреналин в кровь.

– Сочинитель ты наш. Маркес.

Кир продолжил, не заметив моей иронии:

– На тусовках эти девицы наравне с мужиками пьют неразбавленный бурбон. В отличие от нашего брата длительное время не пьянеют, не говорят глупостей и не сквернословят. Вырубаются внезапно, но трогательно.

Утром у них жутко болит голова, они перерывают весь дом в поисках потерянной вчера косметички, считая эту пропажу началом конца света.

– Обычный похмельный синдром, – сочувственно заметил я.

– Да, но раздается телефонный звонок с очередным предложением потусоваться – и наш ангел опять на ногах.

– Не пойму, Кир, к чему ты клонишь? Если хочешь запараллелить с моей Маней – не про нее басня. Она тусоваться не любит. И виски не пьет, как ты заметил. Кстати, кто пойдет за...

Викулкин привычно тряхнул головой, побежал к бару и через три минуты вернулся с полными стаканами.

– Нажремся как свиньи.

– Ага, – согласился я. – Только все-таки к чему здесь мисс Голайтли?

– Суть в том, – Кир отхлебнул вискарь, – что я любил подобных этой мисс-кисе, пока одна такая егоза меня не бросила.

– Это кто? Я ее знаю?

– Вряд ли. Так вот, меня умиляли все ее выходки. Однажды, блин, она помочилась у Мавзолея...

– «Аполитично рассуждаешь, аполитично рассуждаешь, клянусь, честное слово!» – процитировал я со смехом.

– Ну, это ладно, дело прошлое. Суть такова: меня растрогала даже ее последняя выходка с этим нашим гребаным расставанием. «Клянусь, честное слово!» Более того, я почувствовал свою вину за происшедшее. Впрочем, в то время я после любой ссоры с женщиной чувствовал свою вину, даже если и прав был сто раз.

– Что ж ты у нас такой виноватый, братишка!

– Такова воспитательная сила романов типа «Завтрака у Тиффани», – если я обычно косел медленно, то Киру было достаточно одного глотка, – и всей, всей литературы! Писаки, борзописцы... Вот и у этого Капоте какова авторская позиция?

– Какова?

– Бросила пацана эта вертихвостка мисс Голайтли – и типа поделом ему!

– Да ну?

– Роман перечитай.

– Триста долларов, – хохотнул я с ненавязчивым намеком.

– Отдам. Но я еще не закончил. Запомни: твоей вины перед этой... Маней нет никакой. Я потом узнал, я у той моей сучки тридцатым был в списке! Прикинь? И она просто не имела больше времени со мной встречаться. Неделя ведь не резиновая. Супер, да?

– Супер. И что?

– А то, что, как только я об этом узнал, от ее подруги, – тут же мой комплекс хронической неправоты перед женщиной приказал долго жить. Тут же! И теперь я плевал на них с высокой колокольни, плевал!..

Напившись с Викулкиным в «Метелице», я решил больше не звонить Мане. И не потому, что меня сильно вдохновил спич Кира. У меня, как сейчас говорят, была своя мотивация (правда, не менее замороченная).

Где-то за месяц до нежданного воскрешения Ксюхи я еле избавился от милицейской вдовы. Впрочем, избавился не то слово – перегрыз зубами наручники. В миру ее звали Светик, и она действительно служила в милиции (насчет вдовы – это я придумал, просто от нее один за другим сбежали оба мужа-участковых). У нас было много общего в постели, но абсолютный диссонанс в духовном общении. Ну, скажем, как у следователя с подозреваемым, ушедшим в полную несознанку.

Так вот, Маню со Светкой, конечно, не сравнить, но, когда я в «Метелице» подумал о перспективах нашего романа, вдруг засеребрился перед глазами образ наручников. Если бы у меня имелся собственный психоаналитик, он бы, наверное, так это истолковал: «Типичная реакция матерого холостяка. Боязнь проблемных отношений».

Я же сформулировал для себя еще проще: кадрить «звезданутую» девушку – то же самое, что расследовать глухой висяк.

Однако на следующий день Маня позвонила сама. Шмыгая простуженно носом, сообщила, что ночью ее чуть не изнасиловал маньяк. «Чуть-чуть не считается», – подумал я, все еще досадуя на певунью за недавнее бегство. Но вслух, конечно, выразил живое участие:

– Как? Где это случилось?

Возле «Метелицы» Маня поймала машину. Ее повезли домой каким-то извилистым путем, незнакомым, несколько раз заруливали в тупик. Все это настораживало, но мало ли в Москве водил, страдающих топографическим кретинизмом.

Когда заехали на темную безмолвную стройку, уже было поздно как-то реагировать. «Вот что, – сказал шофер, осанистый крепыш с руками, изуродованными артритом, – сейчас я тебя изнасилую, а потом закопаю живьем в котловане. Идет?»

Обычно в подобных случаях говорят: «Немой ужас сковал ее члены». Но это не про Маню. Маня неожиданно запела. Во весь голос, будто стояла на сцене в лучах софитов, а внизу конвульсировала безликая толпа. (Я все более проникался сочувствием к певунье, но не преминул с ухмылкой отметить про себя: «Наверное, все люди для нее „безликая толпа“, а я просто случайно вырвавшийся из партера, которому повезло быть рядом со „звездой“.)

Маньяк от такого кульбита жертвы оторопел.

– А что ты пела? – уточнил я.

– «У тебя СПИД».

– Актуально.

– Я только потом это поняла.

– Что, кстати, было потом?

На счастье Мани, мимо стройки проезжала патрульная машина. Услышав звонкоголосое пение, остановилась. Далее события развивались довольно странно. Маньяк, припугнув девушку, вышел навстречу ментам. Добродушно улыбаясь, протянул документы. Служивые поинтересовались, кто там выводит рулады в кабине. Маню освободили, она все честно рассказала, но шоферюгу почему-то задерживать не стали, хотя в багажнике ко всему прочему были обнаружены веревки, кривой кинжал с обоюдоострым лезвием, большой целлофановый мешок с дырками, тряпки с подозрительными пятнами, пахнущие полынью.

Водилу отвели к котловану, молча и жестоко избили. И отпустили на все четыре стороны.

– Это беспредел! – возмутился я. – Он же другую изнасилует.

Самое интересное, что затем была проведена воспитательная работа и с Маней. Мол, не стоит садиться в незнакомые машины и вообще так поздно возвращаться домой. Не стоит носить обтягивающие брюки. Красить губы фиолетовой помадой. Поминутно улыбаться. У певуньи отсутствовала регистрация в паспорте, так ее чуть саму не потащили в отделение. Пришлось отстегнуть ментам полтинник на пузырь.

– Нет, это беспредел! – не на шутку завелся я. – Я сейчас подниму все свои связи, у меня в газете «Петровка, 38» чувак знакомый работает!

Но Маня и тут повела себя непредсказуемо, истолковала ситуацию, как мой воображаемый психоаналитик, на свой лад:

– Если мыслить концептуально, хорошо, что это случилось.

– В каком смысле? Почему хорошо?

– Потому что меня всю трясет, я так хочу скорее стать звездой!

«Мы вас вылечим. Алкоголики – это наш профиль», – мелькнуло из «Кавказской пленницы». Я метался от злости к сочувствию, но вслух только бессильно проурчал:

– Уууирр...

– Скорее стать звездой, – продолжала Маня, – чтобы никакое говно не могло и близко ко мне подойти, пальцем дотронуться! Чтобы эти менты поганые за сто метров передо мной фуражки потные снимали! О, как я хочу стать звездой!

На мое кошачье урчание певунья ответила рыком львицы, главы прайда, помечающей свою законную территорию. Но тут я не удержался от скептической реплики:

– Когда ты станешь звездой, Маня, не знаю, как менты, но маньяки будут кружить возле тебя стаями.

– Тридцать человек охраны, – без тени иронии отчеканила певунья. – Бронированный джип. Я буду жить за городом, в строго охраняемом особняке. Везде камеры, колючка под током. Во дворце бульдоги, питбули... Я вообще всегда мечтала спрятаться от людей. С детства! Если хочешь знать, это одна из причин, почему я хочу стать звездой!

Впервые у меня не нашлось в загашнике ни одной подходящей цитаты из Гайдая. В некотором смысле Манин страстный выкрик меня ошарашил. А тут еще она коварно спросила, как спрашивают в американских боевиках:

– Ты же в моей команде? В моей?

Что тут ответишь? Я словно чудо-таблетку проглотил, враз изменившую сознание. «Пусть, пусть я в ее команде, – подумалось со сладостной обреченностью. – Со всеми ее бредовыми мечтами и детскими сказками. Пусть».

Сегодня, к примеру, мы играли против маньяка.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Последняя, самая длинная новелла – о том, что «все уже украдено до нас», доставила мне меньше всего хлопот. Список без каких-либо внутренних сомнений пополнили три человека. Тот самый В. Комаровский – «чертов инвалид» – и два персонажа, о которых мы также вспоминали с Ниной Павловной Гребешковой: сторожиха – бабушка божий одуванчик (здесь с титрами путаницы не было – некая М. Кравчуновская) и директор базы (В. Владиславский).

Решив пока остановиться на фильме «Операция „Ы“ (как говорил товарищ Саахов Б. Г., „торопиться не надо, торопиться не надо“), я снова позвонил вдове Гайдая. Рассказал ей о разговоре с Ханютиной, о смерти Комаровского, составленном списке и трудностях с идентификацией старика-алкаша из новеллы „Напарник“. Вероятно, после первого звонка Нина Павловна еще сомневалась в моей адекватности, но сейчас, кажется, прониклась к расследованию симпатией. По крайней мере, сказала решительно:

– Читайте, кто там у вас.

Я прочел, и уже над самым первым персонажем с фразой «Огласите весь список, пожалуйста!» вдова Гайдая задумалась на несколько минут.

– Фамилию я не помню, – наконец вымолвила она. – Просто искали такие алкогольные типажи.

– Реальных алкоголиков? – пошутил я.

– Нет-нет, – рассмеялась Гребешкова. – Этот – актер. И алкоголиком не был.

– А где искали?

– Наверняка в картотеке «Мосфильма». Но ее, возможно, уничтожили во время развала студии. Ведь все рушилось – Союз кинематографистов, страна. На мосфильмовской базе возникали разные студии и объединения. Все архивы могли исчезнуть, сгинуть.

Нина Павловна вдруг отвлеклась и вспомнила, как уговаривала мужа создать свое творческое объединение, набрать людей, снимать комедии. Но Леонид Иович неизменно отвечал: «Это не мое. Ты думаешь, мне скоро негде будет работать?»

– Неужели там словно Мамай прошел в то время? – перебил я Гребешкову.

– Чего гадать? Позвоните на «Мосфильм».

После старика-алкаша вторым в списке значился В. Раутбарт – профессор по кличке Лопух. Я уже знал от вдовы Гайдая, что этот актер давно умер, и только одну деталь она еще вспомнила: Раутбарт, кажется, играл в Театре Вахтангова.

Несколько дольше мы поговорили о Комаровском. Но не о том несчастном «чертовом инвалиде», а о его однофамильце, режиссере Глебе Комаровском, которого Нина Павловна знала лично и даже снималась у него в короткометражке под названием «Чужой бумажник». Глеб учился у Сергея Герасимова. О существовании В. Комаровского он, верно, и слыхом не слыхивал.

М. Кравчуновская, бабушка божий одуванчик, по словам вдовы Гайдая, довольно много играла в кино, но где – уже не вспомнить. И В. Владиславский часто снимался.

– Со своей нерусской внешностью все больше иностранцев, немцев и шпионов играл, – с проникающей мне в ухо усталостью заметила Нина Павловна. – Такой вот у него был типаж.

Напоследок она неожиданно предложила:

– А не хотите поговорить с Танечкой Градовой?

– А кто это?

– Танечка играла ту девочку в третьей части «Операции „Ы“, непоседу, из-за которой Шурик сторожиху подменил. Помните?

Я, конечно, помнил. Моя первая любовь в детсадовском возрасте. Но ведь она не то что культовой фразы – словечка не проронила. «Не, не пойдет. Я на русалках больше заработаю», – вспомнился мне Вицин из той же новеллы.

– Она же там молчит всю дорогу.

– Да, вы правы, – согласилась Гребешкова.

– Тогда до свидания. Ищите картотеку. Успехов вам.

– Подождите-подождите, – заторопился я. – Вы на всякий случай дайте ее телефон. Авось пригодится.

– Я знаю только номер ее отца, Петра Михайловича Градова. Он поэт, живет рядом со мной.

– Давайте отца. Он же подскажет, как Таню найти?

– Разумеется.

Я записал телефон и попрощался.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Смешно, но как только я зачислил себя в несуществующую команду Мани, будущая звезда оказалась в моей постели.

Впрочем, поначалу я предложил ей «доиграть» с маньяком. Через того самого знакомого из газеты «Петровка, 38».

– Что значит «доиграть»? – Певунья спросила это, давясь судаком в нашем излюбленном «Траме» (она всегда ела быстро, как солдатик в самоволке).

– Найти тех ментов. Они видели документы маньяка. Потом поискать водилу с артритом. Кстати, выдающаяся примета. Это тебе не шрам на животе, далеко не спрячешь.

– Да ну на фиг! – Маня на секунду задумалась. – Когда я стану звездой, какой-нибудь журналюга раскопает историю и напишет, что меня изнасиловали. А ведь не изнасиловали! Но поди докажи и отмойся. Хотя страшно. Меня до сих пор трясет и мурашки по коже. Вот, попробуй.

И она протянула мне запястье с выпуклой косточкой. Я со скрытой усмешкой потрогал звездную ручку. Потом запил остатки своей иронии розовым чилийским вином и смело пригласил Маню в гости:

– Отдохнешь, успокоишься. Я буду тебя охранять.

– Хитер бобер. – Певунья шмыгнула утиным носиком. – А у меня сопли.

– Ничего, сварим картошку в мундире, подышишь на ночь.

– На ночь?

– Ну... да.

Маня вздохнула:

– Налей, пожалуйста, вина.

Я налил.

Она полоскала нёбо минуты три.

– А не рано мы хороним Ксюху?

Я как-то глупо рассмеялся:

– Ты извини за откровенность, но у меня с ней никогда не было серьезных отношений.

– Гады вы, мужики! Ох, гады! Ладно, потом разберемся. Мне действительно страшно дома одной. Вдруг этот маньяк меня вычислит и начнет преследовать?

– Вполне возможно, – сказал я с ложной тревогой в голосе, а затем деловито уточнил: – Вино здесь будем брать или по дороге?

– Да не будем мы ничего брать. Ты где, кстати, живешь?

Я жил в Чертаново. Мы поймали тачку, и Маня еле уговорила шофера врубить кассету с Земфирой: мужик ненавидел уфимскую певунью (этот его зубной скрежет девушка встретила одобрительным смешком). Тем не менее все полчаса дороги мы молча, раз в сотый, слушали «Ромашки», «Маечки», «СПИД», «Ариведерчи». Я мысленно предположил, что с помощью Земфиры моя певунья, видимо, хочет заглушить предпостельное волнение, как глушат его в подобных случаях вискарем, джином или, скажем, токайским белым другие особы (Маня в отличие от своей сестры, похоже, не злоупотребляла). А что еще можно было предположить: время слепого фанатизма, насколько я понял, прошло. Но девушка и тут меня удивила, опередив на пару ходов.

Я стал настаивать, чтобы мы все-таки купили бутылку красного вина. Маня вяло возражала:

– Смотри, как хочешь. Меня и так тошнит.

– От чего?

– От Рамазановой.

Я фыркнул:

– Так что ж мы слушаем ее всю дорогу!

– Это у меня упражнение такое. На выработку стойкого отвращения.

«Что, вас уже выпустили из сумасшедшего дома?» – хотел я процитировать Шурика, но вовремя спохватился: теперь я в ее команде, а она еще не в моей постели.

– Поясните свою мысль, сударыня.

– А чего тут пояснять? Не могу до конца избавиться от влияния. То строчка похожа, то мелодическая линия. Мне нужно наслушаться Земфиры до рвотного рефлекса. Тогда я ее сделаю.

– Машину не загадьте! – гаркнул шофер, останавливая по моей просьбе у ларька.

Сюрпризы на этом не закончились. Уже не помню в деталях, как красное вино вывело нас на розовую тему. Сидели на кухне до трех ночи. Кажется, я наехал на девочек из «Тату». И тут Маня брякнула:

– А что, твое отношение ко мне как-то изменится, если я скажу, что я «би»?

Я нервно качнулся на стуле. Довольно крутой вираж в нашей только наметившейся небесной истории. Мне было бы наплевать на розовую окраску Мани еще несколько месяцев назад, когда я считал бисексуальность девушек некой забавой, невинным развлечением...

– Да нет. Мне все равно, – слукавил я, однако пауза была слишком значительной, и певунья задумалась. «Ну и переваривай пока, – мелькнуло у меня. – Я что, должен визжать от восторга по поводу всех твоих закидонов?»

...Так вот, несколько месяцев назад мне было бы действительно наплевать, что моя девушка одной ногой в «теме». Но на излете наших отношений с милицейской вдовой у меня случилась попойка со старой подружкой Лерочкой.

Лера была «би». В раннеперестроечные времена она дала мне весьма откровенное интервью о своих лесбийских похождениях. Не побоялась даже сфотографироваться. А утром после публикации проснулась звездой местного значения. Чуть позже ее даже избрали в какое-то Бюро по защите прав геев и лесбиянок. При этом она скрыла, что якшается и с мужчинами. Периодически, где-то раз в квартал, Лера спала и со мной.

В тот раз мы пили у меня в Чертаново, а рядом, на Каховке, жила ее последняя пассия. Дойдя до кондиции, мы вызвонили Ирку. Она приехала мгновенно, вся в родинках и веснушках. Ее тело было похоже на булочку с изюмом – мы не стали медлить и тут же легли в постель.

Я рассчитывал на изысканную «любовь втроем», но тут случился некий кирдык – другого слова не подберу. Лера стала мять и тискать «булочку» с такой страстью, что через мгновение я осознал свою полную ненужность в игре. Она шла по каким-то чужим правилам, мне недоступным.

Впрочем, можно обойтись и без красивых метафор. Этим двум сорвавшимся с цепи сучкам сейчас и на фиг не нужен был мужчина. Меня не воспринимали как объект страсти, как сексуального партнера. Лежит себе рядом плюшевый медведь...

Я еле сдержался, чтобы не растерзать в ярости дикие табуны Иркиных родинок. Выбежал из комнаты, хлопнув дверью. И что вы думаете? Лерка с подругой даже ухом не повели.

Конечно, мое отношение к «невинным забавам и развлечениям» девушек тут же изменилось. И теперь нетрудно представить, с какой опаской, даже в отсутствие третьего, я ложился в постель с бисексуальной Маней.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Однако вместо секса мы начали говорить о шоу-бизнесе. Точнее, о том, как будет раскручиваться певунья.

Итак, она собиралась выстрелить в этом году (наша небесная история разворачивалась в марте, в пору оттепелей и внезапных оглушительных заморозков).

– Первым делом надо купить компьютер, – проговорила Маня мечтательно. – Чтобы самой делать аранжировки.

– Аранжировки чего? – Во мне снова проклюнулась ирония. – Может, первым делом нужно написать песни?

– Умник. Песни пишутся. И как раз сейчас нужен компьютер. И деньги.

Тут я не выдержал и расхохотался.

– Чего ты смеешься?

– Ну хрен с ними, с песнями, сейчас всякое говно поют...

– Але, гараж! Я попрошу. Я стартану, если только сама буду уверена, что мои песни гениальны.

– Ха-ха. Но ты понимаешь – деньги нужны прежде всего. Или у нас на горизонте маячит спонсор?

Спонсора не было. Зря она бросила своего ресторатора из Казани. Сдуру я ей напомнил о Димке.

– А кто сказал, что я его бросила? – съязвила Маня. – Шучу. Димка вообще-то жадный. Чтоб ты знал, у него сена зимой не выпросишь...

– Снега, – поправил я.

– И снега тоже.

– Но ты ведь на его деньги в Москве живешь? За квартиру он платит, за колледж твой джазовый.

Моя ирония из дурашливого щенка вдруг превратилась в пса сторожевого. Я ожидал какой-нибудь одергивающей команды типа «Фу!» или «Нельзя!», но Маня и тут меня обскакала.

– Миленький ты мой, – как можно ласковее проговорила она, – ты пьяной Ксюхе поверил? Пьяной Ксюхе верить нельзя. Ну высылает он мне по сто долларов в месяц. И что? Ну хочет человек считать себя моим женихом. Пусть считает. А я с ним мысленно рассталась еще год назад, как только из Казани свалила.

– Так на чьи же деньги ты живешь?

– Мамка помогает. Из Бугульмы переводы шлет.

– Не понимаю, зачем обнадеживать человека? Почему ты с ним вообще все отношения не разорвешь? – вступился я, кажется, за всю мужскую братию.

– А почему ты с Ксюхой встречался без любви? – поддела меня певунья.

– Там другое дело. Там был голый секс. К обоюдному удовольствию.

– А тут – дымовая завеса.

— Что-что?

– Чтобы мужики не приставали. Дымовая завеса. Всегда можно сказать: у меня жених в Казани. Понимаешь, я вообще должна быть одна. Так лучше для творчества. Ничего не отвлекает.

– А зачем тогда мы с тобой это... – я не мог выцепить из своры слов ключевое, – ну... лежим в постели? Встречаемся.

Маня нырнула под одеяло, как поплавок.

– С тобой сама не знаю, как получилось. – Голос ее звучал глухо, словно из-под толщи воды. – Ты меня вдохновил, что ли.

– Чем? Когда?

– Ну тогда, у Ксюхи. Когда облажал Земфиру.

Я расхохотался, в некотором смысле польщенный.

– Ты меня укрепил. В этой... в вере в собственные силы. Мне показалось, ты мне сможешь чем-то помочь. А?

– Ну, наверное.

– Конечно, и как мужчина ты мне тоже понравился, – добавила Маня торопливо и вынырнула на поверхность.

В тот момент я не имел времени проанализировать ситуацию, но стоит ли вообще что-либо анализировать в делах любовных? Искать корысть в словах Мани? «Ты мне сможешь чем-то помочь». В каком смысле она это сказала? Помочь связями? А может, поддержать морально, стать надежной опорой, крепким тылом, источником (ха-ха!) вдохновения?

Если честно, после всех этих Маниных слов я даже почувствовал некоторую гордость за себя. «Укрепил в вере» – не каждому такое скажут. Снова возникли мысли о единой команде, что я кому-то нужен и т. д. и т. п.

– «В общем, так, – стал я с серьезной миной цитировать товарища Саахова. – Мне теперь из этого дома есть только два пути. Или я ее веду в загс, либо она меня ведет к прокурору»...

Маня минуты две извивалась от смеха, будто щучка, снятая с крючка. Она уже знала о моем увлечении гайдаевскими цитатами.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Успокоившись, мы продолжили трудный разговор о шоу-бизнесе. Тут я уже всю инициативу взял на себя. У меня просили помощи – я не мог отказать «прекрасной женщине, девушке, которая олисестворяет собой новую судьбу женщины гор, понимаете». (Кстати, о Маниной бисексуальности было забыто напрочь, я решил, что это сказано так, ради модной фишки.)

– Какой тебе нужен компьютер?

– Любой. Главное, с хорошим процессором.

– А сколько такой стоит?

– Да ты пока не парься насчет компьютера, мне одна девочка из колледжа свой обещала. Может, отдаст, подождем.

– Ладно, подождем. Что у нас вторым в списке?

Тут Маня дотронулась выпуклой косточкой до моего плеча:

– Задерни шторы. Светает.

В ее голосе было столько эротизма – мой деловой настрой выветрился в секунду. «Налетай, торопись, покупай живопись!» – засмеялся я и метнулся, как «дух», к окну.

Но мне уже пора было привыкнуть к Маниной непредсказуемости. Когда я ликвидировал рассвет, певунья продолжила:

– Так вот, нужны прежде всего деньги на студию.

– Ага, – сглотнул я с тихой досадой.

– У меня есть свои музыканты в Уфе, им платить не надо. Это уже экономия.

– В Уфе?

– Ну, я одно время там тусовалась. Часто. Познакомились.

– Понятно, родина кумира [5] .

– Хорош подкалывать!

– Пардон.

– Так вот, чтобы записать песен пять, мне нужна тысяча баксов. Примерно. На аренду студии.

– Почему всего пять песен?

– А сколько?

– К примеру, в первом альбоме Земфиры – четырнадцать.

– А кто говорит об альбоме? – Маня, кажется, начала злиться, я сбавил обороты.

– Хорошо, не нервничай. Пять так пять. На какой студии ты хочешь записываться?

– В Уфе.

– Опять в Уфе... Ладно. Ну, положим, штуку найти можно. Что ты с этой записью будешь делать дальше?

Маня перевернулась на бочок, татуированным скорпионом на лопатке ко мне, высморкалась в салфетку.

– Извини. Я так примерно представляю, что дальше. Но хотела с тобой посоветоваться. Ты ж у нас это... акула шоу-бизнеса.

– Ага. Барракуда.

Тем не менее в несколько фельетонном стиле я стал читать певунье лекцию о типичных способах раскрутки в отечественном шоу-бизнесе.

Итак, в первом случае очень богатый муж, любовник или заботливый отец (состояние, безусловно, превышает один миллион долларов) вливает в свою пассию, скажем, 500 тысяч долларов. Не ожидая особой отдачи. Так – чем бы ни тешилась, лишь бы не плакала.

Если рядом оказывается грамотный продюсер, за бешеные деньги покупаются суперхиты, снимаются дорогущие клипы у самых топовых режиссеров, на полгода вперед проплачиваются эфиры на всех мало-мальски значимых телеканалах. Новомодная певица появляется на обложках глянцевых журналов и ведущих бульварных изданий, в рейтинговых передачах она «свежая голова», член уважаемого жюри, почетный гость и, наконец, ведущая популярного ток-шоу.

Тем временем выходит долгожданный дебютный альбом, и начинается новая чехарда в прессе и по ящику.

В двух случаях из десяти проект, как говорят, «всасывается», и барышня становится реальной звездой.

Способ номер два. Скажем, стриптизерше из клуба «Распутин» взбрело в голову стать новой Машей Распутиной (пять лет в заведении и только сейчас обратила внимание на совпадение названия с фамилией популярной певицы). А почему бы и нет?

После очередного шоу, ужиная с «папиком», владельцем двух продуктовых магазинов и автозаправки в Марьино, девица вдруг фирменно надувает губки и начинает кукситься. «В чем дело, дорогая? – недоуменно спрашивает ухажер в летах. – Плохое вино? Невкусный шашлык-машлык?» Тут она ему, всхлипывая, рассказывает о своей детской мечте. Мамой клянется, что вложения отобьются с лихвой.

«Папик» производит в уме калькуляцию и обещает выделить подружке тысяч 50 баксов. Неопытную певицу сводят с вороватым продюсером (имя им легион), и начинается резвое освоение бюджета.

У коробейников-композиторов, у которых полно лежалого товара на любой вкус, покупается пара-тройка зажигательных песен, отдаленно напоминающих тот или иной хит. За десять косарей режиссером – из тех, кто ничем не брезгует и на руку нечист, – снимается халтурный клип. Еще десятка гринов уходит на то, чтобы пропихнуть видеоляп на несколько второстепенных телеканалов. В проплаченных газетных статьях бывшая стриптизерша врет, не краснея, о том, как пионеркой пела в церковном хоре, что больше всего любит лингвини с пармезаном под итальянское белое Pinot Grigio и что дома в джакузи у нее плавает ручной крокодил (все эти фишки сочиняет пресс-секретарь на приличном окладе).

На первый, как правило, безгонорарный концерт в дорогом центровом клубе «папик» приезжает с многочисленными друзьями – владельцами магазинов и автозаправок в Перово, Бирюлево и Капотне. Шумный успех подопечной среди пьяной публики, которой за полночь все равно под что танцевать, а также лобызания друзей, оценивших гибкость и фактурность тела бывшей стриптизерши, укрепляют «папика» в мысли, что он не зря отложил покупку нового «мерса».

Однако деньги заканчиваются. Концертов нет. Продюсер разводит руками: успех – штука непрогнозируемая, никто гарантий не давал. «Папик» нервничает, впервые не понимая, на кого наезжать и кому забивать стрелку. Неделя метаний, шахидских выкриков, винных паров, телефонных угроз. Наконец всех собак вешают на несчастную стриптизершу. Она возвращается к шесту, как на галеры, – отрабатывать кредит. Весьма разочарованная в жизни.

...Когда я закончил, Маня уже просматривала цветные сны (натурально – они у нее всегда в цвете). И чего я тут распинался не в тему? Аполлоний Молон, учитель Цицерона, блин! Видимо, в собственное красноречие я сублимировал неудовлетворенную сексуальную страсть.

Что делать с будущей записью певуньи, я примерно знал. Да надо было просто рассказать ей историю с «Би-2», все сразу бы стало ясно.

Правда, этот способ раскрутки мог сработать только в том случае, если рядом со мной действительно ворочался гений.

Ну или что-то вроде.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Мы открыли глаза в полдень. Конечно, невыспавшиеся. Я впервые видел Маню спросонья, и пейзаж тоски не навевал (это для меня очень важно, утренний женский вид). Вполне родная мордашка.

Попытался пристать, но певунья ловко, как все та же щучка, выскользнула и со словами «Опаздываю в колледж!» нырнула в ванную.

Когда она вышла – красная, будто только что от костра, я все еще лежал в кровати, надеясь на снисхождение.

– Эй, барракуда! – крикнула Маня. – Пора гонять мелких рыбешек! Ты вообще когда-нибудь ходишь на работу? У вас там в газете распорядок есть? Трудовая дисциплина?

– Есть. Вольный.

– Везет.

– Слушай, давай сегодня вечером это... встретимся. Продолжим, так сказать.

– Что продолжим? – Певунья с ухмылочкой вставляла в волосы бесчисленные заколки, одну за другой.

– Я ж вчера тебе возможный вариант раскрутки так и не рассказал.

– Да, ты краснобайствовал по полной! Я даже заснула. Но все равно было интересно, спасибо.

И Маня сделала перед зеркалом шутливый книксен.

– Не, ну правда, – заканючил я. – У тебя какие планы на вечер?

– Грандиозные. Сегодня точно не получится. Сегодня концерт в колледже, старшие курсы. Созвонимся. Все, я побежала, закрой дверь.

Она поцеловала меня в щеку, махнула вязаной перчаткой на прощание.

Я вернулся в постель и попытался уснуть. Ведь ничего страшного не произошло. Успеется. Концентрация событий для одного дня и так запредельная, прямо как у Джойса в «Улиссе» [6] (ха-ха).

Сон, впрочем, гулял где-то на стороне, и от нечего делать я позвонил на «Мосфильм» Ханютиной. Доложил, что список составлен, Гребешковой позвонил, и та посоветовала найти мосфильмовскую картотеку.

– Сохранилась картотека, Тамара Ивановна?

– Сохранилась, конечно. Но вам надо в архив, в картотеке только современные актеры.

– Вот как. А что нужно, чтобы попасть в архив?

Мне объяснили. Колесо покатилось.

Секретарь гендиректора «Мосфильма» отправила меня к первому заму, тот потребовал письмо от редакции (я всем говорил, что пишу о второстепенных персонажах статью в газету). Потом была еще парочка ответлиц. Конечным пунктом стал некий информационный центр и таинственная Гаянэ, у которой я должен был узнать, как действовать дальше.

Гаянэ, выслушав меня, почему-то первым делом двинула свою версию по поводу старика-алкаша с фразой «Огласите весь список, пожалуйста!».

– Этот дедулька и в других фильмах Гайдая снимался. И все в той же роли — пьянчужки.

– Не может быть!

– Вот, между прочим, и в «Не может быть!», – невольно скаламбурила Гаянэ.

– А где там? – «Внеконкурсная» картина, но все равно интересно.

– А вот, когда Вячеслав Невинный распевает знаменитую песню «Губит людей не пиво, губит людей вода», он подходит к прилавку с пустой кружкой. Припоминаете?

– Смутно.

– В «Бриллиантовой руке» этот дедок, вечно пьяный, сопровождает Нонну Мордюкову.

– А! Вспомнил. «А если не будут брать, отключим газ». Чтобы он лотерейные билеты распространил среди жильцов.

– Точно!

– Но это не тот. Нет. «Огласите весь список»? Нет, вы ошибаетесь. Тот, о котором вы говорите, еще в «Кавказской пленнице» играл, я помню. Когда Моргунов, Никулин и Вицин стоят в очереди за пивом, и Вицин по инерции передает кружку назад. А там дедулька щупленький: было пиво – и нет, в небо улетело. Вы ошибаетесь. «Огласите весь список» – худощавый и, главное, высокий, и лицо у него... интеллигентнее, что ли.

Гаянэ на минуту затихла.

– Алло, Гаянэ!

– Да-да. Просто думаю, а не сам ли Гайдай снимался в этой роли?

Я рассмеялся.

– Я спрашивал Нину Павловну Гребешкову, кто этот дед. Она не вспомнила. Неужели вы думаете, что если бы ее муж...

– О, молодой человек! Столько времени прошло. Тут порой собственное имя-отчество забываешь. Но я уточню. Вы вообще позвоните через недельку, я вам все скажу: куда, чего и когда. Да, но письмо из редакции и список нужных вам артистов сейчас факсаните.

– Факсану, – заверил я Гаянэ. – Всенепременно.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В тот день я так певунье и не дозвонился. И не рассказал, увы, о возможном способе раскрутки, об этой полусказочной истории с «Би-2»...

Однажды Вася Шугалей, когда-то занимавшийся делами «Ляписа—Трубецкого» и «Запрещенных барабанщиков», пригласил меня в квартирку в районе Ленинского проспекта. Расставшись, он что-то отсуживал у «барабанщиков», дал мне по этому поводу скандальное интервью, и надо было его заверить.

Не успел я стряхнуть снег с ботинок, в квартирку ввалилась отмороженная компания. Гремя бутылками, они внесли меня прямиком на кухню, где было настежь открыто окно и температура ничем не отличалась от уличной.

Это были Лева и Шура Би-2 и кто-то еще, уже не помню. Пока Шугалей, слюнявя уголки, вдумчиво читал свое интервью, ребята хлопотали по хозяйству. Лева строгал сыр и колбасу, Шура концом вилки откупоривал чешское пиво.

В ходе совместного распития выяснилось, что ребята недавно приехали из Австралии, где долгое время жили и записали альбом, а сейчас хотят его выгодно продать, да и вообще раскрутиться в России.

Мы послушали пару песен. «Полковника» и «Сердце», кажется. Мне категорически вставило. Я даже как-то глупо спросил: «Это вы?!» Небритые физии, у Левы на голове лохмы, как папаха абрека. Настолько качественный материал, а тут два похмельных субъекта дуют одну за другой «Старопрамен». Подозрительно. Я даже подумал, честно говоря, что Лева и Шура где-то все это сперли или это вообще не их песни, в смысле не они поют. Тут еще Вася загундосил, что у ребят заканчиваются российские визы, какие-то проблемы с гражданством, надо за этими визами ехать обратно в Австралию, а денег нет.

Я в то время не злоупотреблял, пиво ударило мне в голову, и «Остапа понесло». Причем в чрезвычайно странной логической последовательности. Мол, почему у таких талантливых пацанов проблемы с визами? Что они вообще делали в Австралии? Видели они там, в зарослях скрэба, сумчатого медоеда? Это правда, что возле Сиднея есть Голубые горы, и почему они так называются?..

В общем, с непривычки я напился и пообещал инвестировать средства в «Би-2». А утром (в таком состоянии меня никуда не отпустили) уже трудно было отвертеться.

Позже я стал придумывать всяческие уловки, чтобы соскочить. Как-то привез к «Би-2» двух жуликоватых продюсеров, Серегу и Димона (имя им легион, я уже говорил). Дескать, это мои компаньоны, прежде чем вложить деньги, хотят послушать материал.

Компаньонами они, конечно, не были, но собаку съели на том, что можно купить-продать в шоу-бизнесе. Отличались всеядностью, брались за любые самые убитые проекты. Помню одну языкастую особу, любовницу директора ликероводочного завода. Кажется, она работала дегустатором на этом ЛВЗ: припухлые хомячковые щечки, простудные глаза, голос, как из жбана. Внезапно стала мечтать о звездной карьере.

Ради бога! Серега и Димон купили для девицы дюжину кабацких шлягеров, провели мощную пиар-кампанию под лозунгом «Пять лет в плену у гонконгских пиратов» (господи, чего она только не лепила про свои «муки и страдания в плену» в одной популярной передаче!). За 50 тысяч баксов сняли уродский клип на песню «А я гудела в портовом ресторане», еще штук 15 понадобилось, чтобы продавить халтуру на 2-3 более-менее приличных телеканала.

Бедный директор ЛВЗ не успевал оплачивать счета, заводик бухтел на грани разорения, но песни Руси (так трогательно, по-бунински, звали дегустаторшу) сваливались со всех ступенек хит-парадов, как замерзшие алкаши с лавочек.

По странному стечению обстоятельств директора вскоре убили. Руся слиняла к родителям в Курган. А Серега и Димон купили на двоих квартиру в центре Москвы.

...Все это они с хохотом рассказывали Леве и Шуре и краем уха слушали песни «Би-2». Затем отвели меня в темный коридор посовещаться. Приговор вынесли суровый: гитарная музыка сейчас на фиг никому не нужна, нынче хорошо идет попса (ну и действительно в некотором смысле это еще было время Королевой и Тани Булановой).

– Что, думаете, совсем не пойдет? – спросил я так, на всякий случай.

– Потеряешь бабки, дурило! Не влезай.

– «Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники», – подытожил я конструктивный разговор цитатой из Гайдая. – Ну что ж. Фиг им.

Не сказав ни бе ни ме, мы распрощались с «Би-2».

Через пару дней я ехал к Васе Шугалею с решительным отказом. Уже вальсируя по ледовому покрытию Ленинского, развернул случайно купленный «Московский комсомолец» и на последней странице обнаружил полосный материал Капы Деловой о группе «Би-2». У меня глаза на лоб полезли. Если это и было простое совпадение, то приготовил блюдо, несомненно, сам шеф-повар небесного ресторанчика. Я прекрасно помнил, как сразу после статьи Капы пушечно выстрелила Земфира.

Простите за легкий каламбур, но статья Деловой в корне меняла дело. Я тормознул у «Дома виски» и купил бутылку «Ред лейбл»: надо было отметить наше с «Би-2» чудесное воссоединение...

Мы подписали трехстраничный договор. Я вкладывал 7 тысяч долларов, мне в течение года обещали отстегивать 5 процентов от всех концертов «Би-2» и 20 процентов от привлеченных мною же спонсорских средств. Ровно через 12 месяцев деньги возвращались в полном объеме.

Паспортно-визовые проблемы Левы и Шуры вскоре разрешились, напротив квартирки Шугалея ребята сняли отдельное жилье (а то жили калганом – ни песню написать, ни девушку привести).

Ко всему прочему я получил в свои руки вожжи пиар-директора и тут же приступил к работе. После одного из первых выступлений «Би-2», в клубе Дома композиторов, мы с Левой за стойкой бара придумали мексиканскую историю о девушке Варваре из одноименной песни. Неверная Варвара якобы бросила Леву на стадии жениховства и сбежала с богатым еврейским ювелиром в Израиль. Парень с потерей не смирился, купил поддельную метрику о рождении, где было записано, что он еврей, и рванул за изменщицей на Землю обетованную.

Но ювелир надежно спрятал Варвару в своей золотой клетке (г. Тель-Авив, ул. ха-Ахим ми-Славита, 5). Полный кирдык. Для Левы настало время тоски и печали. И вот, значит, родилась песня.

Помню, я так расчувствовался от выдуманного и выпитого, что на весь респектабельный клуб гневно завопил: «Проклятый! Расхититель социалистической собственности! У, мерзавец!» Цитатой из Гайдая я клеймил израильского толстосума, укравшего у Левы невесту, но рядом, в сигарной комнате, дымили толстосумы отечественные, и мои революционные тезисы им жутко не понравились. Охрана попыталась нас вывести, мы оказали сопротивление. И это была моя первая пиар-акция с «Би-2», попавшая на газетные полосы.

Первая и последняя. Потому что на следующий день позвонил Шугалей и попросил срочно приехать. Ничего толком не объяснив. То ли свадьба у него, то ли похороны.

Оказалось, и то и другое. Новость меня ошарашила: Вася с потрохами продал «Би-2» некоему Александру Пономареву, продюсеру группы «Сплин» (позже выяснилось, что Шугалей затребовал в виде отступных 5 тысяч баксов). Лева и Шура сидели в сторонке, отстраненно молчали. Я подумал, что происходит банальное кидалово, хотелось проломить лысый череп Васи темной деревянной маской аборигена, висевшей на стене рядом с распятием. Еле сдержавшись, процедил:

– А как же мои семь штук?

– Наш договор остается в силе, – стал успокаивать меня Шугалей. – Все обязательства Пономарев берет на себя.

– Посмотрим-посмотрим, – пробормотал я сквозь зубы.

Но, к удивлению, продюсер «Сплина» и вправду сполна ответил по чужим долгам. И как здорово раскрутил группу! Одно попадание Левы и Шуры в культовый фильм «Брат-2» чего стоит (в порядке самокритики – мы бы с Шугалеем вряд ли продвинули «Би-2» дальше клубных концертов). Сказочное попадание, фантастическое превращение. Будто в «Иван Васильевич меняет профессию»: прошли сквозь стену панельного дома и оказались в царских палатах – Иоанн Грозный и князь Милославский!

А были кто? Ну кем они были? Квартирный вор и управдом-подкаблучник.

...Я подумал, что неплохо бы заранее рассказать Пономареву о новой девочке, которая хочет «затмить Земфиру», может, забить стрелку, познакомить. Но, зная плотный график продюсера, я примерно представлял, что он ответит: «Пусть запишет хотя бы пару песен. Тогда и встретимся».

Ну да, правильно. Тем более, что Маня исчезла, второй день не выходила на связь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Она стояла возле входа в редакцию с букетом подснежников. Черный свитер и юбка, белые колготки. Первоклашка, сама невинность.

– Привет, – беглые глазенки за длинной челкой. – Это тебе.

И протянула мне букет.

– Как трогательно. Куда ты пропала?

– Пойдем где-нибудь кофе попьем. Расскажу.

Я повел ее в редакционный буфет.

После концерта старшекурсников она с подругами зависла в «Китайском летчике». Чайная церемония плавно перетекла в совместное рубилово с музыкантами, в тот вечер выступавшими на сцене.

– Вы что, подрались с ними?

– Да нет, – певунья усмехнулась. – Просто поиграли. Джем-сейшн устроили. Я чуть своих уфимцев не предала.

– В каком смысле?

– Подумала, а не взять ли к себе эту группу.

– А что за группа?

– Думаешь, я помню? Вовремя порвала струну на гитаре. Пресекла измену.

– Значит, Маня у нас способна на измену?

– Ой, способна, ой, способна!

Я рассмеялся, но, если честно, от неопределенности в наших отношениях меня буквально тошнило. Тут бы спасла рюмка водки либо цитата из Гайдая.

– «Шеф дает нам возможность реабилитироваться», – выбрал я последнее.

– О чем ты?

– Нам нужно сделать то, что мы не успели сделать. Поехали ко мне, а?

Согласен, все это было сказано слишком в лоб и звучало пошловато, но Маня поморщилась так, словно я предложил ей спеть песню из репертуара Лены Белоусовой.

– Сейчас не до секса.

Я еле сдержался, чтобы не брякнуть очередную пошлость: «Что, объелась за два дня?» Впрочем, ее ответ был очевиден: «Я же тебе говорила – мне никто не нужен. И сплю я только в обнимку с гитарой». Это у Мани фишка такая – она на ночь кладет к себе в постель гитару, «инструмент – это живая плоть» (цитата не из Гайдая).

Чтобы сгладить неловкость, пробубнил:

– Слушай, я весь испереживался за эти дни. Думал, тебя тот маньяк выследил. В натуре.

– А маньяк и выследил. – Певунья смотрела на меня серьезно, левый глаз ее подергивался. – Да-да, ко мне приперся маньяк.

– Что?!

— Маньяк, но другой. Чистый зверь. – И после драматической паузы: – Димка из Казани приехал.

Оказывается, Ксюха в припадке ревности настучала о нашей небесной истории ресторатору. Сегодня Димка явился. С утреца, да не один – с двумя братками.

Ввалился в квартиру и приступил к допросу в стиле папаши Мюллера – жестко, с веселенькой агрессивностью. Маня так и просидела в кровати в разобранном виде до самого полудня. Сначала выкручивалась, как Штирлиц, затем раскололась.

– А что ты ему сказала?

– Все.

– Понятно. И что было дальше?

А дальше Димка схватил Манину гитару, эту «живую плоть», и шарахнул ею по стене. Как образно выразилась певунья, «кровь брызнула из сердцевины корпуса прямо на лицо Зверя». Затем ресторатор вцепился зубами в гриф гитары, стал яростно грызть колки и в бешенстве рвать струны...

– Вот урод! – возмутился я на весь буфет.

Наша эмоциональная беседа стала привлекать внимание, и я предложил Мане прогуляться. Мы вышли на Большую Ордынку. Весна буянила вовсю, капель стучала в асфальтовые плошки, возле израильского посольства орали на идиш вороны. Я вслух строил планы по молниеносному захвату казанского отморозка. Жаль, мобильник моего друга из «Петровки, 38» был заблокирован.

– Я тебе еще не все сказала, – перебила меня певунья. – У тебя в подъезде может быть засада.

– Какая засада?

– Он узнал от Ксюхи твой адрес. Грозился порезать на куски.

По словам Мани, Зверь никогда просто так языком не трепал (она теперь Димку иначе как «Зверь» не называла). И был способен на самые крайние, самые жестокие действия. Когда певунья жила с ним в Казани, он чего только не вытворял. Однажды, приревновав к уличному гитаристу, которому Маня кинула десятку в шляпу, Зверь выбросил девушку из окна третьего этажа. Внизу, на старом матрасе, ночевала свора собак. Это певунью и спасло: она упала прямо на их блошиные спины. С переломанными хребтами шавки сдохли мгновенно. Все, достал! Маня сбежала в Москву. Только через месяц Димка ее как-то вызвонил через Ксюху...

Теперь мне в общем стало понятно навязчивое стремление певуньи «спрятаться от людей», отгородиться от толпы. А если и ее детские игры были наполнены такими, как Зверь, придурками и даунами, отрывающими головы у кукол и слоников... Впрочем, лезть в столь отдаленное Манино прошлое не было времени – мы наконец подъехали к редакции «Петровки, 38». Слава богу, Женька оказался на месте.

– Ты чего трубку не берешь? – набросился я на него.

– Да денег на счете нет. А что случилось?

Я ему коротко рассказал. Дальше события развивались стремительно. Женька куда-то позвонил, мы вылетели – на крыльях мщения. Возле метро «Чертановская» подсели в фургончик с четырьмя быкастыми омоновцами. Остановились недалеко от моего дома. Я вышел – это была такая «ловля на живца». И действительно, возле подъезда меня окликнули...

Омоновцы били ресторатора с дружками страшно, но умело. Когда те поднялись, их штормило, как после канистры спирта. Однако на лице ни ссадины, ни капельки крови. Мастера, блин! Потом у казанских переписали паспортные данные и предупредили: «Еще раз здесь появитесь – замочим на хрен!» Димка-Зверь кивнул, с какой-то заклеточной тоской посмотрел на Маню, сел в машину и отчалил.

Пришлось, естественно, проставиться. Пили у меня, спасенного. Где-то на пятой бутылке омоновский старшой-бугай с родимым пятном, похожим на фингал, до того молчавший, вдруг пробасил:

– Схорониться вам надо. На пару недель. Я их предупредил, но кто знает.

Мы с Маней благодарно покивали. И, оставшись наедине, обсудили проблемку. Певунье, конечно, не с руки было покидать Москву – колледж, потом подружка вроде отдает свой компьютер, надо освоить одну из музыкальных программ. Уфа на носу, в конце концов. Но кто лучше Мани знал повадки Зверя: его коварство, подозрительность, жестокость, неистребимое желание вендетты.

— Едем-едем. Но куда?

– Египет, Красное море, там сейчас тепло. – Я уже определился с маршрутом.

Легли взбудораженные, закрывшись на все засовы. От секса, способного расслабить и успокоить, Маня и в этот раз отказалась наотрез.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мы начали пить, едва переступили теоретическую госграницу в Шереметьево. На время поездки певунья отменила свой сухой закон. Это было ее первое заморское путешествие (она столь радостно улыбнулась прапорщице на контроле, словно рыжая деваха вместе с паспортом вручила ей статуэтку «Грэмми»), поэтому дебютный тост звучал так: «За бегство из нашего бардака!» Но прежде мы немного поспорили в «Дьюти фри». Маня скулила о своей любви к ликеру «Бейлис», я настаивал на виски «Джеймсон». Легкая перепалка, однако здесь (это выяснилось очень быстро), здесь командовал я.

В самолет мы загрузились уже изрядно навеселе. Певунья села к окошку и уставилась на крыло.

– Смотри, какая клевая концертная площадка, – улыбнулась она. – Такое широкое!

Когда лайнер взмыл, мы вместе с ним преодолели, кажется, не только земное притяжение, но и страх, и тревогу, накопившуюся в нас за те несколько суток, пока в Москве орудовал Зверь, Прихлебывая из бутылки, я стал развлекать Маню рассказом о японской фишке Александра Буйнова, у которого около года проработал пресс-атташе. Ведь в скором времени ей также предстояло напяливать на лицо чужие маски.

Фишка с Японией родилась в одном из суши-баров на Тверской, куда я зашел поужинать. Хлебал суп мисо и вдруг подумал: «А ведь это сейчас модно! Не сделать ли нам из Буйнова самурая?» У меня была книжка Юдзана Дайдодзи «Будосёсинсю», и я выписал из нее ключевую цитату нашей с Александром будущей пиар-кампании: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги, – что он должен умереть. Вот его главное дело». В команде Буйнова большинство вопросов решала его жена Алена – она ход моих мыслей одобрила.

Правда, в это же время Саша зачем-то перекрасился в блондина, разрез глаз у него тоже, конечно, не соответствовал. Но суть была не во внешних, а во внутренних изменениях.

Первой в прессе прошла информация о том, что Буйнов якобы посадил во дворе своего дома сакуру – японскую вишню. Но вишню мы вскоре отменили, кто-то из Алениных друзей заметил, что это теплолюбивое деревце фиг приживется на подмосковной земле. Потом, фотографы-папарацци стали слишком активно рваться на буйновскую фазенду, дабы запечатлеть «мичуринское чудо». В общем, вырубили мы вишневый сад.

Сниматься с самурайским мечом певец не захотел, то да се – и акценты в пиар-кампании быстро сместились с самурайской темы на просто японскую. Буйнов в многочисленных интервью стал рассказывать, как любит часами наблюдать за броуновским движением муравьев, сидя возле их величественной кучи, похожей на Фудзияму или храм Тодайдзи, построенный в эпоху императора Сёму. Затем мы пустили слушок, что в записи одной из новых песен Саша, возможно, использует бамбуковую флейту сякухати (жаль, дело было уже после триумфального хита «Я московский пустой бамбук»!). И наконец суперновость: Буйнов начал писать хокку.

Типа он давно любил эти емкие и образные японские трехстишия. Знал классическое наследие. К примеру, во время бурного романа с Аленой (по нашей версии) передавал ей записочки сдержанно-эротического содержания: «Ты не думай с презреньем: „Какие мелкие семена!“ Это ведь красный перец» [7] . Знал, любил, цитировал. А с некоторых пор и сам принялся сочинять.

Редакторы изданий, где я намеревался разместить фишку про хокку, просили предоставить им «образцы творчества». Я набрался наглости и попытался что-то написать под Басё. Например, есть у него трехстишие: «Желтый лист плывет. У какого берега, цикада, вдруг проснешься ты?» Я придумал: «Чей-то пес бежит. У какой завалинки, собака, вдруг залаешь ты?» Или у Басе: «Топ-топ – лошадка моя. Вижу себя на картине – в просторе летних лугов». У меня: «Гей-гей – женушка моя. Вижу тебя, как во сне, – ты в красном сарафане, одна». У Басё: «Луна или утренний снег... Любуясь прекрасным, я жил как хотел. Вот так и кончаю год». У меня: «Амур или Днепр... Сплавляясь по рекам, я плыл как умел. А скоро умру».

Последнее трехстишие, впрочем, вызвало решительный протест четы Буйновых. «Что значит „А скоро умру“? – недоумевала Алена. – Это как у актеров считается плохой приметой лежать на сцене в гробу. Накаркаешь!» Да и про собаку у завалинки ей не очень понравилось. Решили всем редакторам отказать: мол, к печати готовится книга Сашиных хокку и по условиям контракта их по отдельности печатать нельзя.

А в скором времени японская тема стала и вовсе усыхать, уменьшаться в размерах – как и моя зарплата.

В мае я мирно расстался с семьей Буйновых.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В Хургаду мы прилетели вечером. Издевательства местной таможни не произвели на нас должного впечатления – мы были слишком пьяны. Однако по дороге в отель (казалось, наш автобус, словно нож, рассекает темно-розовый, закатного цвета бисквитный торт со свечками-звездами наверху) я слегка протрезвел, что позволило нам кое-как разместиться в гостиничном номере. Поутру, впрочем, обнаружилось, что Маня всю ночь проспала на полу, а я проснулся без трусов и почему-то с раскрытым зонтиком в руках.

Дальше вообще произошло нечто из ряда вон выходящее. Похмелившись (я только от этого обалдел!), Маня вдруг разрыдалась. Да что разрыдалась! Это были мусульманские погребальные стенания. Выброс шаманских эмоций. Фудзияма, заголосившая после трех веков немоты [8] .

Короче, устроила певунья на отдыхе целый концерт под названием «Плач по Земфире».

– Мы жили втроем: я, Зверь и Земфира, – билась в истерике Маня. – Зверь дико ревновал меня к ней. Дико! Я никогда ей не старалась специально подражать – ни в прическе, ни в одежде, но он всегда орал: «Ты во всем подражаешь этой курносой! Как ты похожа на Земфиру!» Я мыла посуду, пылесосила, а он мне: «Ты все делаешь, как она, все!» Будто он видел, идиот, как Зема пылесосит...

Маня вновь зарыдала. Я налил ей пять капель, так до конца и не врубившись, в каком смысле они «жили втроем». (Потом дошло – поэтическая метафора.) Певунья вырвала бутылку, хлебнула из горла. Поразительно, как быстро она опьянела и понеслась под откос. «Я требую продолжения банкета!» – кричала Маня, пытаясь возобновить свой художественный свист про Земфиру. Но получалось уже не то: бессвязный хаотический лепет. Единственный внятный кусок, который мне удалось разобрать, был похож на хокку Басё в моем, пардон, переводе: «Слушая песни Земы, я как бы и не песни слушала. Как бы базарила с человеком, который понимает. „Да-да, – соглашалась я с ней. – Именно так и было, именно. Об этом и речь“.

Минут через десять, когда бутылка опустела (каюсь, моя вина, недоглядел!), «плач» певуньи вылился в один несносный придурковатый вой. Я боялся, что сейчас сбежится вся администрация отеля, и ринулся на борьбу с Маниной одержимостью – сила, физическая, была на моей стороне. Певунья в ответ материлась, царапалась, укусила меня за локоть и все это время, будто заколдованная, злобно орала: «Как же я ее ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!»

Тут объяснений не требовалось – Земфира, от любви до ненависти один шаг. Бушующий на моих глазах пьяный шабаш вдруг напомнил некий мистический ритуал. Да-да! Ритуал изгнания дьявола, так живо описанный в книге Уильяма Блэтти [9] . Удивительно, но лицо Мани в тот момент стало безумно смахивать на Земфирино. То есть она и раньше была похожа на уфимскую певунью, но только сейчас я понял, что мешало полному сходству: другой овал лица. Бес, вселившийся в Маню, оказался талантливым скульптором – быстро отсек все лишнее.

Когда вопли моей Реганы [10] стали рвать барабанные перепонки, я надавал девушке пяток тяжеленных пощечин. Я все-таки не отец Каррас и не знаю в точности «Ритуал» [11] . Затихла. Мгновенно заснула. Однако через полчаса уползла в ванную, где громко, со стонами и проклятиями, блевала.

Ни к обеду, ни к ужину не вышла.

...Утром я смотался на море. Вернулся – Маня уже открыла глазенки. В руке на весу я держал раковину с кроваво-красной сердцевиной, подарок двух любителей рассветного дайвинга. Спросонья ее можно было принять за орудие убийства – только что совершенного или будущего. В свете последних событий я подсознательно хотел произвести именно такой эффект.

– О, какая большая устрица! – как ни в чем не бывало воскликнула певунья. – Мы ей будем завтракать?

– Ей-ей, – я присел на кровать, любуясь этим образцом детской непосредственности. – Ты помнишь, что случилось вчера?

– А что случилось? – Маня сморщила утиный носик, почесала скорпиона на лопатке. – Я отрубилась. Кажется.

– А до этого?

– До этого? Из меня что-то... Я что-то несла, что-то извергала про Земфиру. Ужасное, да?

– Это было похоже на ритуал изгнания дьявола.

– Дьявола? – певунья хихикнула, поправила челку. – Ну да, я давно подозревала, что в Земфире есть дьявольское семя. Простой человек не может писать такие песни.

Впрочем, она не стала развивать щекотливую тему, поднесла раковину к уху, принялась насвистывать какую-то мелодию – будто вторила радиоприемнику.

Затем, странное дело, вдруг прильнула к моим губам, и мы запутались в одеялах и простынях...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

За обедом не удержался и в шутку спросил Маню, чем вызваны столь разительные перемены в интимной сфере (ну и действительно это было, знаете, как пересесть из «Оки» в «мерседес»). Поглощая скорострельно тигровые креветки, девушка выдала нечто метафорическое:

– Понимаешь, в Москве я воспринимала секс как вторжение на мою территорию. В мое тело, а значит – в душу, мысли, чувства. А у меня на них авторские права. Врубаешься? Андэстенд?

– А что же здесь, в Египте? – полюбопытствовал я.

– Фиг его знает. Здесь все-таки чужая территория.

– Каламбурим?

– Ага.

Мы съездили в Луксор, затем в Каир, где удрали с официального маршрута в лабиринты восточного базара, и были поражены там не садами цветастых ковров и пирамидами папирусов, а количеством слепых детей. Я что-то слышал о трахоме, приводящей к слепоте и называющейся еще «египетским конъюнктивитом», но Маня ничего об этой болезни не знала. Она не знала, что трахоматозный вирус достаточно легко передается при контакте с больным, и, внезапно прослезившись (о, эта Манина непредсказуемость!), стала совать несчастным ребятишкам баксы и чуть ли не целоваться полезла... Еле ее оттащил.

После случая в Каире я запретил ей даже думать об экскурсиях. Слишком опасно! Мы стали осваивать пески и волны Красного моря. За пару дней ладная фигурка моей певуньи покрылась темным бархатистым налетом – не знаю, как Земфиру, но собственное тело ей удалось «затмить» довольно резво. И вечерами мы нашли себе занятие – мистер М.

Мистер М. (так его здесь все называли) занимал высокий пост в полиции города Хургады. Познакомились мы весьма своеобразно. Вышли из текстильного магазинчика, где Маня перемерила штук двадцать маек, но так ничего и не выбрала (она оказалась жуткой привередой в одежде), и решили выкурить кальян. Кальянная, где мы столовались прежде, сгорела. Певунья не придумала ничего лучше, как обратиться за советом к трем полицейским, хохотавшим у лотка с красным чаем каркаде.

Она, естественно, не знала арабского, да и толком английского, поэтому слова заменила жестами. Процесс курения кальяна изобразила очень эротично: засунула два пальца в рот, глубоко вдохнула, прикрыла глазки...

Всем известно, что мусульманские товарищи с ума сходят от белых женщин. Своих же строят, как новобранцев. В музее имени Пушкина в Москве я видел туалетную ложечку XV века до нашей эры, из Египта, в форме распластанной нагой купальщицы, очаровательной, которая держит в руках нечто вроде тазика. Я не знаю, для чего нужна была эта ложечка, для каких целей, но как представлю, что бедную девушку каждый раз брали за нежные икры и подвешивали вниз головой... А вот от белых барышень, повторяю, арабские мужики млеют. И когда Маня засунула два пальца в рот, полицейские, конечно, не о кальяне подумали. Особенно возбудился брюхастый и самый голосистый коп – нетрудно было опознать в нем начальника. Даже не взглянув на меня, служивый опустил левую граблю на плечико певуньи и притянул ее к себе, словно ягненка, обреченного на заклание. Маня взвизгнула и укусила полицейского за большой палец. Через секунду мы все уже плясали некий воинственный танец на рассыпавшемся по асфальту каркаде...

Когда пляски закончились и ситуация прояснилась, мистер М. (так он, обливаясь потом, представился) долго извинялся. Первым делом снял с укушенной руки золотые часы (впоследствии выяснилось, что позолоченные, но это к слову) и попытался нацепить их на выпуклую косточку Мани. Но певунья не носила золота, и кварцевые «Orient» очутились на моем правом запястье. Еще нам определили в компенсацию столик в модном ресторанчике «Red sea»: ежедневная вечерняя бронь и двадцатипроцентная скидка на все блюда (там шеф-поваром работал племянник мистера М., готовили великолепное ассорти из морепродуктов, и всегда было битком народу). В наше распоряжение ко всему прочему поступило маршрутное такси, принадлежащее дядюшке сановного копа.

Все это не могло не обрадовать. Путевки, купленные впопыхах, включали лишь скудный завтрак, и дешевый ужин (я взял с собой последние 200 долларов) был как нельзя кстати.

Вечером того же дня, ровно в семь, халявная маршрутка подвезла нас к «Red sea». Только мы уселись под аквариумом с нильским крокодилом (страхуясь от клиентов-олухов, ему замотали пасть скотчем), раздался вой полицейских сирен. Из объеденного ржавчиной джипа вылез мистер М. Через секунду он ворвался в ресторанчик, как хамсин [12] , – в безупречном белом костюме и с букетом желтых, в капельках воды, роз.

И далее все повторялось из вечера в вечер: хамсин, белый костюм, желтые намокшие розы. Меня певунья представила горячо обожаемым двоюродным братом (еще там, у лотка с каркаде), и поэтому мы могли на равных наслаждаться щедростью копа. Я не то чтобы ревновал к Мавру (так я, кстати, расшифровал это загадочное «мистер М.») – опасался, что у Мани от этих знойных ухаживаний поедет крыша и она начнет корчить из себя звезду. Но ничего подобного не случилось. Более того, певунья демонстративно повиновалась мне, своему «старшему брату», – будто с ходу приняла строгие восточные правила игры между мужчиной и женщиной.

Между прочим, я оказался и самым благодарным слушателем. Мистер М. любил поболтать, показать свою эрудицию, образованность. За чашечкой турецкого кофе он читал нам краткие лекции из египетской истории – я переводил «сестренке» с английского. Когда от смешения имен Аменемхет, Яхмос, Тутмос [13] и т. п. у меня начинал заплетаться язык, Мавр дул в полицейский свисток, к порогу подкатывал ржавый джип, и мы торжественно, под вой сирен, отплывали в кальянную, или в диско-клуб, или слушать водяной орган гидравлос, изобретенный в Александрии во II веке до нашей эры.

Однажды назойливый коп выдернул нас из постели ранним утром. Мы как раз собирались заняться любовью, но, по правде говоря, его звонок меня не огорчил: рутинный ежедневный секс достал, Маня словно мстила кому-то за «бесцельно прожитые годы».

Звали на коралловые рифы. Мы скоренько собрались. Яхта отчалила около девяти. Кроме нас и полицейского, на палубе сшивались два матроса, один из которых оказался поваром, причем классным – Маня схрумкала его сладкий пирог с дыней в секунду, хотя раньше от всего сахарного шарахалась (вообще с певуньей в Египте произошли разительные перемены – она, к примеру, совсем перестала материться).

После завтрака пошли выбирать маски и ласты. Мавр набивался в проводники, обещая показать все сокровища подводного мира: мол, в детстве перепахал эти пастбища вдоль и поперек.

– Гуд-гуд, – благосклонно покивал я.

Нырнули часов в одиннадцать. Двигались гуськом или, если угодно, мальком: коп, затем певунья и я, замыкающий. Цвета и формы поражали, словно картины буйнопомешанных. В голубовато-зеленой воде рыбы и кораллы устроили настоящий бал-маскарад: пурпурные, бурые, светло-бирюзовые, золотистые, оливковые, малахитовые, розовые наряды. Если б не трубка, рот бы раскрыл от удивления. Мавр сделал свое дело (знал, если выражаться точнее). Но очень спешил – ему, видимо, с детства все это обрыдло. Уплыл далеко, а мы с Маней вальсировали со всякими муренами, медленно и обстоятельно, боясь наступить ненароком на чье-то эксклюзивное, в чешуйчатых блестках, платье.

Чтобы совсем уж не отстать от копа, я махнул певунье рукой – двигай, дескать! И мы вильнули в сторону от коралловой гряды, огибая ее справа и пытаясь по чистой прозрачной воде догнать проводника. Но впереди неожиданно замаячил другой риф, вода приобрела молочный оттенок – вероятно, из-за большого количества взвешенных частиц кораллового песка. Видимость резко ухудшилась. Маня, с трудом освоившая ныряльную грамоту (литра два хлебнула, прежде чем разобралась с трубкой), вдруг запаниковала и протаранила головой колонию corallium rubrum [14] . Потеряла сознание, и ее отшвырнуло куда-то – в бездну, в непроницаемое Зазеркалье. Когда я спохватился, певунья уже находилась «вне зоны действия сети».

Я выдернул себя на поверхность и заорал. А потом впал в глубочайший ступор, который накрывает меня всякий раз в минуты безнадеги, как смертника перед расстрелом. Мысленно я уже прощался с моей девочкой, моей певуньей. Почему-то не к месту вспомнил ее «мамку» (так Маня по-купечески называла свою маму). Та тиранила дочку лет до шестнадцати. Типичный психоз взбалмошной наседки: чтобы птенец как можно позже вылетел из родительского гнезда (хотя в природе все, конечно, иначе), мамка до самого выпускного напяливала на чадо детские застиранные платьица, фанфаронистые банты-хризантемы. И в таком прикиде обожала выволакивать ее к гостям. А когда те хором кричали: «Ой, какая красавица!» – с ухмылочкой обламывала Маню: «А теперь иди в свою комнату, лопата сутулая!» Интересная деталь: сутулиться певунья начала, чтобы мамка, не дай бог, не заметила ее едва наметившуюся грудь...

И вот, значит, в полуобморочном состоянии анализируя Манино детство (вместо того чтобы броситься спасать мою девочку, мою певунью), я и не заметил, как рядом вовсю развернулся восточный базар. Грузный коп всплыл, держа голову певуньи под мышкой – так, словно она сопротивлялась при «задержании». Заверещал полицейской сиреной. Тут же с яхты подоспели матросы (повар даже не успел снять белоснежный фартук). Вопили они еще громче, как торговцы скоропортящимися фруктами. Плюнув на субординацию, стали хватать начальника за руки, намереваясь вырвать из железного обруча голову Мани. Со стороны это выглядело, будто торгаши поймали воришку и пытаются отобрать у него пузан-арбуз или сочащуюся спелую дыню. Хотя на ароматную дыню в тот момент, простите за цинизм, моя певунья была похожа меньше всего...

Я наконец очнулся, в два счета догреб до стихийного базара. Не помню в точности, какими идиомами (кажется, «хорош бить баклуши, козлы!») усмирил толпу, чего там наплел, но через минуту бездыханная Маня уже лежала на палубе яхты, и по всем правилам, как тренировали на уроках гражданской обороны, я сделал ей искусственное дыхание – рот в рот. К моему удивлению, первым словом, которое она произнесла, открыв глаза, было: «Мамка...»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Отныне и почти до самого отъезда она твердила и твердила о ней. Раньше я не замечал у певуньи особой веры в знаки, предвестия, приметы – разве что ботинки жмут к дождю. Но вот свое счастливое неутопление она вдруг расценила как предупреждающий сигнал свыше: осади, мол. С утра до вечера теперь Маня рассказывала, как хорошо было с мамкой на семейной фазенде квасить стыренную на колхозных полях капусту, гнать самогон из чуть подгнивших яблок, солить пушечные ядра-огурцы. Оказывается, лет с четырех певунью всерьез учили готовить. Рецептуру блюд она зубрила, словно стихи в детсадике. Лежа под обкоцанной пальмой, Маня нараспев читала мне оду украинскому борщу, поэму о говяжьем соте с баклажанами, хокку о персиковом компоте. Черт побери, я и представить не мог, что она такая хозяйственная. О, эти египетские метаморфозы!

Еще одна излюбленная тема Мани после «кораблекрушения» – о пользе ремня (в ее случае – скакалки) в священном деле воспитания малолеток. «Чем жестче наказание в детстве, тем звонче голос в юности!» – убежденно вещала певунья.

Дня три я слушал эту ахинею без возражений: думал, сказываются последствия удара о рифы (если честно, в это время меня то и дело посещали крамольные мысли, какая же Маня скучная и банальная без своей «звездности»!). А на день четвертый грянул гром. Певунья заявила, что долго размышляла и наконец решила вернуться домой.

– Ну вот завтра утром и летим.

– Ты не понял. Я хочу вернуться в Бугульму.

– В смысле?

– В Бугульму. К мамке. Насовсем.

– У тебя что, крыша поехала? – не сдержавшись, крикнул я.

– Наверное.

Попыталась объясниться. Дескать, соскучилась по теплоте и уюту, надоело скитаться по съемным квартирам, где воняет нежитью, мертвечиной, старым тряпьем, дустом, промозглыми трубами, апельсиновой коркой в шкафу. Мол, Москва так и кишит маньяками («А Казань с Бугульмой не кишит? А Димка?» – возразил я, но – мимо). И, возможно, у нее действительно поехала крыша – с этой идиотской целью «затмить Земфиру».

Однако – о счастье нежданное! – удар о кораллы пришпилил мозги на место.

– Класс. Приплыли, – пробормотал я и далее выдал нечто глубокомысленное: – Знаешь, лучше уж ставить перед собой хоть какие-нибудь, пусть даже заведомо невыполнимые, цели, чем не ставить вообще, блин, никаких!

В глазах певуньи чиркнул самолюбивый злобный огонек, но тут же погас. Хамсин, видимо, задул. И значит, кукуя над морской гладью, я не зря прощался с моей девочкой, моей певуньей – не с телесным, так с духовным ее обликом...

Этим же вечером хозяйственная Маня решила дать прощальный ужин в честь своего спасителя мистера М. – матросы и ваш покорный слуга оказались как-то не в счет. Впрочем, я пребывал в глубоком ступоре и мне все было по барабану (еще пару раз заводил с девушкой разговор о карьере – молча вскидывает руки, как плакальщики с мемфисского рельефа [15] ).

Пошлявшись в одиночестве по соседним пляжам, обиженный на весь мир и чуть поддатый, я явился в «Red sea». Мавр и пять офицеров в парадных мундирах уже сидели во главе стола. В пластмассовом ведерке позади Мани бултыхалось штук двадцать желтых роз (желтый цвет – к разлуке, между прочим).

– Ну где ты ходишь? – воскликнула спасенная. – Мы ж даже еще ничего не кушали. Тебя ждем. Вот садись, что ты будешь? Вот меню. Возьми салатик себе.

В голосе бывшей певуньи вовсю трезвонили местечковые нотки. Если б не привык к ее изменчивости, заржал, как стадо диких африканских ослов. А так только передразнил:

– Та шо ты хвылюешься! Йишь та йишь соби, як мий дид казав.

Не догнала. Улыбнулась – рот до ушей. Хуторянка, селяночка моя.

Надо заметить, ели служивые с исключительным энтузиазмом: кальмары, креветки, лангусты, мидии. Я с ужасом мял в кармане бумажник – на сто последних долларов особенно не разгуляешься. Слава богу, пить им по шариату нельзя – хлестали холодный каркаде. Мы же с певуньей налегали на остатки дьютифришного виски. Маня, кстати, оказалась отличным тамадой (вероятно, тоже мамкина выучка). Разливалась, мармеладная, тостами, как дойная корова-рекордсменка. Я худо-бедно переводил. «Спаситель», в чью честь выпивали, после каждой здравицы хохотал и утирал слезы. Офицерье же дружно вставало: троекратное «ура» – и чашка ледяного чая в глотку.

Ужин длился долго, около четырех часов. Я с горя наклюкался и стал терзать Мавра провокационными вопросами из египетской истории. Типа кем все-таки была Хатшепсут [16] – мужчиной или женщиной? Коп не расслышал, а то бы, местный Геродот, закатал в кандалы.

Наконец решили проветриться. Окруженная офицерами, под ручку с Мавром, Маня выкатилась из ресторана. И тут произошло нечто. Над пальмами проносилась стая неведомых мне птиц. Словно вражеские бомбардировщики, они накрыли темным облаком всю нашу компанию. Через секунду Маня взвизгнула: «Ой, блин!» Повозюкала рукой по голове. Куча птичьего дерьма. Не знаю, где хургадские копы набрались этих красивых жестов, но вдруг без всякой команды они рухнули на колени и схватились граблями за подол Маниной юбки. Что за оперетка такая?

Мавр тут же, торжественно улыбаясь, объяснил. Дескать, примета, знак, по египетским верованиям: если на тебя какает птица, значит, ты – избранная, ты царица Хатшепсут (про фараоншу это я уже от себя Мане перевел). Ты избранная и приносишь удачу другим, если до тебя дотронуться. Потому офицеры и преклонили колени. «И так будут стоять хоть до рассвета, если ты прикажешь, о великая и лучезарная Хатшепсут!» – провозгласил я с пафосом, ибо вся эта срань господня мне была очень даже по душе. Я надеялся, что, вывалянная в Шоколаде, непредсказуемая певунья одумается и плюнет на свою Бугульму. И самое интересное – повелась, повелась на эту туфту, звездулька моя! А вы бы не повелись? Из восьми голов птица выбрала именно Манину. Да еще попала точнехонько на заклеенную пластырем коралловую рану! Девушка действительно стала безумно верить во всякие приметы и знаки. «Я остаюсь! – завопила она. – Я остаюсь!»

Офицеры взволновались: что приказывает, что желает избранная? Я перевел: хочу стать звездой и стану.

Затем быстро стер с Маниной головы птичье дерьмо собственным носовым платком.

Однако чудеса продолжались, уже в гостинице. После того как мы вдрызг разодрали мокрые казенные простыни (Маня была в таком ударе, что у меня мелькнуло, а не является ли птичье дерьмо неким афродизиаком?), я предложил певунье выйти за меня замуж. Несмотря на обволакивающий хмель, сердце мое колотилось в тот момент, как шизофреник в период обострения.

Неожиданно Маня согласилась.

Утром в самолете певунья была настроена крайне решительно. Я же страдал от похмелья и отступал по всем фронтам.

– Хватит расслабляться, – втолковывала мне Маня. – С отдыхом покончено. С нытьем покончено, ожиданием неизвестно чего, промедлением и ничегонеделанием.

– Тебя похмелье не мучит? Может, пивка?

– И с пьянством тоже покончено! Меня, кстати, на рассвете так колбасило – две песни сочинила. И, прикинь, никакой Земфиры! Даже не пахло. Так перло, так перло! Я должна выстрелить осенью, все. Хватит, блин, расслабляться. Чуть в Бугульму не уехала, прикинь?

– Между прочим, из-за этого я так вчера и нажрался, – заметил я со вздохом.

– Да ладно, алкаш! Ты вот что, десять минут тебе. Ты мой пресс-атташе или кто? Десять минут – и две свежие идеи по поводу моей раскрутки.

– Ты сначала песни запиши.

– Неважно! Будем раскручивать заранее, без песен пока.

– Заранее? Тогда мне пива. Два.

– Бери, алкаш, – уступила Маня.

Я купил у стюардессы пару банок «Баварии». В минуту осушил.

– Сейчас и у меня попрет, – прикрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин. – О! Пошло. Понимаешь, женушка...

– Не называй меня, блин, женушкой!

– Хорошо. Понимаешь, Маня, если б ты уже была звездой, можно было прогнать фишку с птичьим дерьмом. «Избранная! Все офицеры Хургады стояли перед ней на коленях!..»

– Не надо с дерьмом. Прилипнет на всю жизнь.

– Согласен. Поэтому предлагаю роман с реальной звездой.

– Как это?

– Выдуманный любовный роман.

– С кем конкретно?

– Конкретно пока не знаю. Но сейчас расскажу тебе, как прокрутил эту фишку с группой «Лицей». Я там подрабатывал одно время пресс-секретарем.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Трио «Лицей» тогда пребывало в глубоком ауте. После стопроцентного хита «Осень», за который группа даже получила какую-то премию от самой Аллы Пугачевой, ничего равноценного спето не было. Пресс-атташе они сроду не держали, и я очень удивился, когда продюсер и композитор «Лицея» Алексей Макаревич предложил мне эту работу. Причина выяснилась быстро: на носу десятилетие группы и выпуск нового альбома.

На перекладных я добрался до Сетуни – сиротского района Москвы, где в низкорослом казарменного вида здании ютилась репетиционная база «Лицея». Поскольку предварительный сговор состоялся, я приехал с готовой идеей. Настя Макаревич, Аня Плетнева и Изольда Ишханишвили, запахнувшись в живописные шубы, уже ожидали меня на диванчике.

– Надо закрутить любовный роман продюсера с кем-нибудь из вас, – сказал я решительно. – Настя, как дочь, отпадает. Остается Аня или Изольда.

– Меня мой молодой человек просто убьет! – тут же воспротивилась Изольда. – Пусть Плетнева крутит романы.

Не успела Аня и рта раскрыть, заговорил Макаревич:

– Я против. У меня жена, дети. Репутация какая-никакая.

– Не, я готова принести себя в жертву, – неожиданно вставила Аня. – Но только не с Лешей, а с мегазвездой.

– Правильно, – рассмеялась Настя. – Если спать, то с королевой, воровать, так миллион.

– Можно и с королевой, – кивнул я. – Это сейчас модная фишка.

– Ага! – хихикнула Аня. – Роман с Пугачевой. Вот будет круто!

– Ну ладно, хватит, – посуровел Макаревич. – В принципе идея про роман продуктивная. Какую ты, Ань, мегазвезду реально хочешь?

– Киркорова!

– Не трогай, ради бога, семью.

Несколько минут мы напряженно думали, глядя на снежную сечу за окном. Наконец Плетнева вспомнила, что на ее первом выступлении в составе группы (она заменила скандальную Лену Перову) в клубе «Мираж» присутствовал сам Дэвид Копперфильд, гастролировавший тогда в Москве. То есть он не специально пришел на «Лицей», а после своего представления просто ужинал с какой-то минутной свитой, мимолетной, разодетой, как клоуны в шапито.

Идея поначалу показалась фантастической – свести Аню с Дэвидом. С таким же успехом можно было устроить Плетневу на стажировку в Белый дом, вашингтонский. Чтобы она ежедневно мозолила глаза Клинтону вместо оскандалившейся Моники Левински. Мы посмеялись, я заварил себе три пакетика чая, почти чифирь – чтобы прояснить мозги. Помогло. Смелая картина развернулась в моем воображении. Через минуту я ее озвучил.

Итак, подавившись оливковой косточкой, Копперфильд спешно направился в туалетную комнату. Дамская была рядом. Нос к носу они столкнулись – Анечка и Дэвид. «Вы хорошо пели», – промямлил, отхаркиваясь, маг. Плетнева присела в книксене.

– Куда присела? – не расслышала Аня.

Я показал, что такое книксен, – неуклюже, как трехлетняя ясельная балерина.

Вечер в «Мираже» продолжался. «Лицеистки» отмечали дебют Плетневой. И только Аня подумала, хорошо бы шампанского, – бух перед ней серебряное ведерко. Правда, пустое. Что за шуточки? Девчонки шеи свернули от любопытства. Дэвид, конечно. Его проделки. Ну. Точно. Копперфильд улыбнулся, не вставая, сделал круговые пассы руками, словно плыл в неоновом свете брассом. Бух – и в ведерке появилось шампанское. Само по себе открылось. Затем к Ане подкатил кто-то из цирковых и сказал, что Копперфильд просто голову потерял и очень хочет пригласить русскую певицу в Лос-Анджелес, в гости.

– Слишком быстро все слепилось, – засомневался Макаревич. – С чего он голову потерял?

– А что, я уродка какая-нибудь? – хихикнула Плетнева.

– Нормально, – подала голос Изольда. – Кто он, в сущности, такой? Фокусник Петрушка.

– Не забывайте, что он обручен с Клавкой Шиффер, – строго заметила Настя. (Тогда Копперфильд еще действительно появлялся с белокурой немкой, но роман их был на излете.)

– Да, могут возникнуть юридические проблемы. – Макаревич стал набирать номер по сотовому. – Сейчас с адвокатом проконсультируюсь.

– Не, все классно, – сказала Аня, – но романтики нужно побольше подпустить. Романтики не хватает. После «Миража» мы могли бы погулять с Дэвидом по Арбату или я бы, к примеру, показала ему церковь в Хамовниках.

– Или Белорусский вокзал! – усмехнулась Изольда.

– Почему Белорусский? – спросил я.

– Потому что Плетнева там рядом живет, – ледяным тоном ответила Ишханишвили (у нее, кстати, и прозвище в тусовке было – Изо Льда).

– Вокзал отменяется, как и Арбат. – Мне эта идея не понравилась. – Дэвида всегда преследуют папарацци. Куда он – туда они. За вами бы, естественно, увязались. А фотки где? Где первые полосы газет: «Копперфильд бросил Шиффер ради русской певицы»?

Наконец Макаревич переговорил с юристом и оторвался от трубки. Приговор был окончательный и обжалованию, как говорится, не подлежал. Роман крутить можно, но минимум телодвижений в России. Все действо переносим в солнечную Калифорнию. Отечественные папарацци, может, до конца и не поверят, но и не проверят – не лететь же в Лос-Анджелес. А западные журналисты на возню в наших газетах внимания не обратят (как выяснилось позже, Алексей со своим юристом здесь очень даже ошибались).

Так и решили. Сразу после Нового года, то есть месяца полтора назад, «уехала» Аня Плетнева в Штаты. Жила у друзей, остановиться на вилле у Дэвида, по понятным причинам, не могла – вдруг Клавка Шиффер заявится. Встречались, соблюдая конспирацию, то у бензоколонки, то у кассы кинотеатра, то в дешевой привокзальной забегаловке, маскируясь под калифорнийских бомжей. Снимали номера в придорожных мотелях – приютах скоротечной любви...

Тут Макаревич мой спич прервал.

– С сексом надо поосторожнее, – проговорил, зорко взглянув на Плетневу. – Как ты, Ань, считаешь?

– Ну да, лучше не акцентировать на этом внимание. Пусть будут какие-нибудь романтические прогулки в зарослях кактусов, драка с неграми, к примеру. А что?

– С какими неграми? – рассмеялась Настя.

– Ну, мы ночью с Копперфильдом могли забраться в черный район, в Гарлем...

– Гарлем в Нью-Йорке, – сухо заметила Изольда.

– В местный Гарлем... Зашли в бар, там к нам негры привязались.

– И Копперфильд превратил их в кроликов, – заключил я. – Ха-ха! Нет, не пойдет. Не пойдет Копперфильд в черный район.

– Да, неправдоподобно звучит, – согласился Макаревич. – Но тут другая проблемка. Как мы в отсутствие Ани дописали новый альбом? Долго она тусовалась в Америке?

– А чего ей долго тусоваться? – проворковала Настя. – На пару недель смоталась – и обратно.

– Тогда нормально, – кивнул Макаревич. – Типа как раз на январские каникулы. И тут для правдоподобия вот что можно ввернуть. Мол, Плетнева редко выходила на связь. Голову потеряла из-за своей любви. Чуть ли не остаться в Америке собралась. Поэтому мы спонтанно решили переоформиться в дуэт. Помните, у нас была такая идея, когда Перова ушла? «Серебряная и Золотая» еще хотели назвать.

– Да, где-то эти две гитары до сих пор стоят – серебряная и золотая, – ввернула Изольда.

– А в чем фишка? – не догнал я. – В смысле зачем нам эта история?

– Для правдоподобия, я же говорю. Плетнева, узнав о дуэте, опомнилась, вернулась срочно в Россию, и мы дописали альбом, – пояснил Макаревич.

– Гениально! – захлопала в ладоши Настя.

– Главное, что гитары эти можно показать. Хоть какие-то вещдоки.

– А что с любовью? – спросила Плетнева. – Роман-то с Дэвидом у нас продолжается?

– Он звонит тебе каждую неделю, зовет замуж, – усмехнулся я.

– Э-э-э, поаккуратней с этим, – нахмурился продюсер. – Будем развивать историю в зависимости от реакции другой стороны. Так посоветовал юрист!

На том и остановились. И стали шлифовать всяческие детали. Я провел некое блиц-интервью от имени самых настырных журналюг.

– Почему вы до сих пор скрывали свой роман с Копперфильдом?

– Я ведь не так давно вернулась из Штатов, – быстро нашлась Плетнева.

– Кто оплачивал вашу поездку в Калифорнию? Макаревич? Дэвид?

После секундной паузы:

– Я не самая бедная девушка в России!

– Правильно, – кивнул Макаревич. – Копперфильда в денежные дела лучше не ввязывать. А меня... А я тут вообще при чем?

– По какому адресу жили в Лос-Анджелесе?

– Это вряд ли спросят, – заметил продюсер. – Кто из наших журналистов хорошо знает Лос-Анджелес?

– Ну да, согласен. Как вы проводили время? Появлялись вместе в общественных местах?

– Конечно нет. Он же официально обручен с Шиффер. Встречались тайком, у касс кинотеатров, у бензоколонок.. Ну и так далее, по плану.

– Совместные фото можете показать?

Тут Плетнева замялась.

– А что сказать про фото?

Выручил Макаревич:

– Есть такая правильная фраза – всему свое время. Все, пресс-конференция окончена!

– Сейчас, Леша, еще один вопрос. А какие-то дорогие подарки он делал, Ань?

– Всему свое время.

– Нет, по второму разу это не канает. Мы же можем какой-нибудь подарок придумать?

– Кольцо. Кольцо с камушком, – сказала Изольда.

И прочитала нам краткую лекцию о разделении камней на классы по Ферсману [17] . Мол, алмазы, сапфиры, рубины, изумруды относятся к первому классу. Но тут очень важно, чтобы камень был чистым и прозрачным, ровного густого тона.

– А почему важно? – задал я дилетантский вопрос.

– Мутный, с какими-нибудь трещинами и пятнами, скажем, сапфир – он даже ниже ценится, чем чистейший топаз или аметист. Камни формально из второго класса, но по стоимости порой не уступающие первому.

– Уйдешь со сцены – прямиком в ювелирный, оценщицей.

– Спасибо за совет, — скромно поблагодарила Изольда. – У Ани есть кольцо с рубином. Его и можно предъявить как подарок Копперфильда.

...Не помню, кому первому мы рассказали о «романе» Анны и Дэвида. Кажется, «Комсомольской правде». Нет, даже не о романе, о помолвке – кольцо с рубином было тому доказательством. Возник дикий ажиотаж Средний пальчик Ани, опоясанный рубиновым колечком, отпечатался на страницах многих газет. Плетневой оборвали телефон на «Белорусской», бабки во дворе не давали проходу: когда свадьба-то, рыженькая?

Но это были цветочки. Нежданно-негаданно проснулись иностранные корреспонденты, чего ни я, ни «лицеистки», ни в особенности Макаревич со своим юристом не ожидали. С одной стороны, это являлось подтверждением, как грамотно и крепко выстроена пиар-кампания, с другой – засмолило международным скандалом. Ух, как засмолило! Пару-тройку раз поговорив по телефону с западенцами, Леша перевел все стрелки на меня:

– Ты затеял, ты и разгребай.

Нет, я был не против, и некоторое время моя фантазия била через край. Если выражаться метафорически, я вещал то от имени папы Бенедикта IX, открывшего в 1033 году в Риме публичные дома, то (каюсь, намного реже) от лица Савонаролы, итальянского проповедника, пять веков спустя призывавшего к самобичеванию и отказу от удовольствий. В общем-то буйствовал я похлеще Боккаччо [18] . И если бы среди иностранных журналюг нашелся новый Джироламо Савонарола, он бы наверняка публично сжег диктофонные записи с моими новеллами, как в свое время сжигали «Декамерон» [19] .

Опухнув от собственного пафоса, я как-то отчитался о «проделанной работе» Макаревичу. Леша застонал в трубку и выразился в том смысле, что завтра его закатают в эти газетные статьи, как Федю из «Операции „Ы“ в рулон обоев, и высекут на глазах мировой общественности связкой гитарных струн.

Я пробормотал в ответ: «Это же не наш метод!» И, по строгому указанию продюсера «Лицея», скрылся на даче у друга, в Салтыковке.

Постепенно, недельки через три, страсти улеглись.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Мой рассказ, несмотря на печальный финал, произвел на Маню благоприятное впечатление.

– Концептуально мыслишь. Валяй, ищи мне пару, – улыбнулась она. – Пару для пиару... В конце концов, Земфира же согласилась на шутовской роман с Петкуном [20] . Чем я хуже?

Тут мы дружно, правда, по разным поводам, рассмеялись. И на высоте 10 тысяч метров стали выбирать кандидатуру для Мани.

Вероятнее всего было договориться с «Би-2». Лева или Шура. Продюсер Саша Пономарев, конечно бы, поломался, как Никулин в ресторане «Ивушка»: мол, уважаю, но больше пить не буду. «А под дичь будешь?» – спросил бы я. «Под дичь буду», – возможно, ответил бы Пономарев.

– Самый лучший вариант – Лева или Шура из «Би-2».

– «Би-2»?

– Кстати, тогда, в спешке, я так и не дошел до способа раскрутки, который для тебя приемлем. Это когда ты уже песни какие-нибудь запишешь.

– Ну-ну, – оживилась и без того гиперактивная певунья.

– Идеальный для тебя вариант – вариант «Би-2». Всю историю долго сливать. В общем, их мастер-диск попал к Пономареву, продюсеру «Сплина».

– Случайно попал?

– Нет, не случайно, передали. Альбом ему понравился – и все закрутилось.

– То есть нужно просто отдать мою кассету Пономареву?

– Ну да, я его хорошо знаю.

– Откуда?

Пришлось все-таки вкратце рассказать историю «Би-2». Маня, царапая татуированного скорпиона (на прощание нас покусали неопознанные египетские насекомые), молча выслушала. Я ожидал если не оваций, то по крайней мере такого же благосклонного приема, как после баек о Копперфильде и Плетневой. Не тут-то было. Непредсказуемая Маня фыркнула на весь салон:

– Подумаешь, «Би-2»! Гении в белых тапочках! Не буду я крутить роман ни с Левой, ни с Шурой.

– Ты тише, тише...

– Они мне, если честно, вообще не в кайф. А что касается продюсера Пономарева, – певунья наконец понизила голос, – не отдам я ему свою кассету. Не люблю ни «Сплин», ни «Би-2». Не нравится он мне как продюсер, врубаешься?

– Ну да, – еле сдерживаясь, сердито пробормотал я. – «Наши люди в булочную на такси не ездят».

– Это ты к чему?

– Ни к чему. Выпить мне надо.

– Выпей, что ж. Давно ты, кстати, не цитировал из Гайдая.

– Родиной запахло.

– Ты не дуйся. У меня идея появилась. Во-первых, не забывай, с Пономаревым пришлось бы делиться. И сильно делиться.

– Ох, Маня, Маня! Со всеми придется делиться.

– С тобой нет.

– В каком смысле?

– Я тут подумала, мыслишь ты концептуально. Почему бы тебе не совместить обязанности пресс-атташе и моего продюсера? Ну хотя бы временно.

– Ты серьезно?

– Абсолютно.

– Я, честно говоря, плохо в этом соображаю.

– Ничего, подучишься.

– А почему со мной не надо делиться? Я у тебя и так бесплатно пресс-секретарем работаю.

– Потому что все в семью, дурачок, все в семью!..

Самолет начал снижение. Мы не стали дальше выдумывать героев-любовников для нашего пиар-романа, но вдруг вспомнили о реальном «герое», о настоящем. О Димке-Звере.

– Как ты думаешь, Мань, он еще в Москве?

– Боишься?

– За тебя.

– Думаю, уехал. Кто там без него баранов будет резать?

– Каких баранов?

– Это его основная обязанность в семейном бизнесе – поставка баранов и их ликвидация.

— Что, прямо сам и режет?

– Ему это в кайф.

Я представил веселенькую картинку, если бы не ОМОН: лежу на полу кухни, связанный по рукам и ногам скотчем, ресторатор с оккультным лицом точит свой маньячный бебут [21] народным способом – о бутылку...

– Я думаю, Мань, тебе прямо сегодня нужно переезжать ко мне.

Певунья нервно поскребла скорпиона на лопатке.

– Не, пока не буду. Все-таки есть опасность, что Зверь тебя до сих пор пасет. Он коварный тип, мстительный.

– А тебя он не пасет? Может, у твоего подъезда околачивается!

– А я и к себе не собираюсь. У подружки поживу.

– У какой подружки?

– У той, которая компьютер мне обещала, из колледжа. Как раз и аранжировками наконец займусь.

Я пожал плечами. Я был совершенно спокоен после ее слов «...все в семью, дурачок!» И расстались мы легко – церемонным поцелуем в губы. Ну как нормальные супруги, не бравирующие на людях своей близостью.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Я проснулся, по египетской привычке, рано. Золотистый подарок Мавра показывал восемь часов каирского времени. Сдуру набрал мобильный Мани. Шуршание-шипение на том конце:

– Я сс-плю-уу...

– Ну спи, невеста.

Вечером, в аэропорту, я все-таки подстраховался – попросил Женьку из «Петровки, 38» осмотреть двор, подъезд, прилегающие окрестности. Следов Зверя не было. Поутру еще раз высунулся в окно с отцовским биноклем.

– «Ох, красота-то какая! Лепота!» – процитировал я и тут же вспомнил о своем заброшенном исследовании.

Перед отъездом в Египет я успел отправить на «Мосфильм» список актеров и письмо с просьбой разрешить покопаться в архиве. Гаянэ, с которой мы тогда разговаривали, оказалась на месте. Связь была великолепной – я слышал, как соскребают последний снег с крыши над ее головой.

– Все подписали, но услуги у нас платные, – сказала Гаянэ. – Отбор личных дел, подготовка справок. И так далее.

– Господи, зачем это? Мне просто не хочется народ беспокоить. Давайте я сам приеду и все найду.

– Сами вы ничего не найдете. Мы тут искали девушку, актрису, по одному фильму, а нашли в другом.

– Как так?

– Она поменяла фамилию, когда вышла замуж.

– Понятно. Но вы знаете, мне личные дела, вся эта бюрократическая муть, извините, не очень нужна.

– А что вам нужно?

– Какие-нибудь воспоминания, случаи на съемках «Операции „Ы“.

– Ну вы даете! Вы когда-нибудь нанимались на работу? Какие в личных делах воспоминания?

– А что, в архиве только личные дела и есть?

– Ну нет. Биографические справки, творческие карточки. Альбомы фотопроб, сценарии.

– Вот это уже горячее!

– Мы вам все покажем, документы подготовят к завтрашнему дню. Но вы платить-то будете?

– Буду, буду я платить.

– Очень хорошо, – проговорила Гаянэ. – Да, и вы знаете, я еще раз уточнила: старика-алкаша с фразой «Огласите весь список, пожалуйста!» действительно играл сам Леонид Гайдай.

– И слава богу! Расходов меньше. Одни расходы, господи!

Положив трубку, я, честно говоря, выматерился. Не плюнуть ли вообще на этих гайдаевских персонажей? Второстепенные, а стоят, наверное, немалых денег! «Видали, как покойники стреляют?» – как правильно заметил Куравлев-Милославский в «Иване Васильевиче». Я начинал это исследование, чтобы не чувствовать себя простым газетным червем. Но сейчас есть Маня. И самовыражаться я могу аж в трех главных ролях: продюсера, пресс-атташе, мужа, наконец.

Я посмотрел на свое щетинистое отражение в трюмо. Продюсер! Где деньги, продюсер? Где взять хотя бы штуку баксов на ее первые пять песен?

Странное дело, от вчерашнего спокойствия не осталось и следа. Но тут позвонила Маня:

– Прошвырнемся по магазинам?

– Типа ищем свадебный наряд?

Певунья только хихикнула в ответ.

В «Бенетоне» купили нечто восточное – никак не могли слезть с египетской темы. Нет, ей шло: полупрозрачный бирюзовый балахон и свободные брюки-шаровары.

– И паранджу бы еще вместо фаты.

– Фаты не будет! – отрезала певунья.

– «Свадьбы не будет! Я ее украл, я ее и верну!» – процитировал с нервной усмешкой.

– Вернешь, куда ты денешься, – сказала Маня, но так, что я с этой ее фразой словно сосульку здоровенную проглотил. (Господи, что это меня так колбасит?)

– В каком-нибудь клипе балахон использую, – добавила, улыбаясь прямо-таки садистски.

– Ну-ну.

Спустились в торговые ряды под Манежной. Певунья искала подходящую маечку – в Хургаде не могла выбрать, ей-богу. Видя мое недовольство, посмурнела:

– Если нет денег, так и скажи.

Проницательная ты моя Хатшепсут! Все недовольство у нас, мужчин, только из-за денег.

Впрочем, я и сам не мог в точности сформулировать причину нахлынувшей хандры. (Версия «похмелье» напрашивается, но как-то уж слишком проста.) Да, неприятно: ночевала у таинственной подруги, нежданные расходы по Гайдаю, какой из меня, к черту, продюсер, категорично высказалась по поводу фаты, загадочная реакция на смешную, в сущности, цитату про свадьбу. Неприятно, но все это следствия. Конечно, вряд ли стоит анализировать что-либо в делах любовных, но сейчас я, словно Шурик, во второй раз попавший в квартиру Лиды, силился понять причину своего внутреннего беспокойства.

Ну да, конечно! Я вспомнил, как ранним египетским утром, поглощая тигровые креветки, певунья выдала мне нечто метафорическое об авторских правах на собственную душу, мысли, чувства. Скаламбурила еще в том смысле, что на чужой территории допуск ко всему этому не воспрещен (изначально, впрочем, речь шла о теле, о сексе, но не суть важно). Так вот чего я боюсь! Что все наши прежние договоренности здесь, на «своей», по определению Мани, территории, будут признаны недействительными. Ведь на драгоценные душу, мысли, чувства (и на тело?) наложено теперь табу – ее «авторские права».

Почему нет? Она ведь у нас такая непредсказуемая!

– Да нет, Маня, деньги есть, – пробормотал я, и она, конечно, даже краем не уловила горячее дыхание хамсина (проще говоря, того, что творилось у меня в душе). – Просто не люблю ходить по магазинам.

– Так, может, уйдем?

– Нет-нет. Извини, я в норме.

– Смотри.

В каком-то голландском шопе мы зависли на целых полчаса. И только на двенадцатой маечке (от нечего делать считал) певунья остановилась. Ничего особенного: идеально-белая, с треугольным вырезом.

– Что же ты так долго выбирала?

Молча поцеловала в губы. Ну надо же! Непривычные нежности на «своей»-то территории.

– Вот ты сейчас как продюсер должен принять ответственное решение, – певунья сморщила утиный носик.

– А что? Хорошая майка, бери.

— Нет, мы должны купить сто таких маек.

– Сейчас?!

– Испугался? Потом, после. Для моего первого выступления в клубе.

– Зачем столько-то? И для кого?

– Мы наляпаем на груди трафарет – мой портрет с надписью: «Вы знаете эту девочку!»

– И что?

– И бесплатно раздадим майки в клубе после выступления.

– Бесплатно? Ты на цену этой маечки посмотри.

– Ой, не мелочись, продюсер! Зато прикинь, сколько народу будет рассекать по Москве с моим фейсом. Бесплатный пиар, между прочим. За тебя работу делаю, пресс-секретарь! Ну что, берем?

– Тут бы на запись твоих песен денег наскрести, – вырвалось у меня.

И весьма кстати вырвалось. Маня сообщила, что через неделю, а может, и раньше она едет в Уфу записываться.

– Мань, нет у меня сейчас штуки баксов.

– Я нашла.

— Что? Где?

– Настя дает.

– Какая Настя?

– Подружка, у которой я сегодня ночевала.

– Под проценты, что ли?

– Да нет, просто так. Ты не переживай, продюсер, за пару концертов отобьем. Твоя задача как раз будет – сделать эти концерты.

Ну загрузила! Я только и смог с улыбочкой брякнуть:

– «А компот?»

– В смысле?

– А свадьба когда, если ты через неделю уезжаешь?

Маня расхохоталась, и пойми тут – над цитатой или надо мной.

– Заявление до отъезда подадим, – вымолвила наконец. – А там все равно три месяца ждать. Так ведь?

– Так.

– Свадьба... Ты что, думаешь, у нас будет свадьба с фатой и дурой-куклой на «Волге»? Не... Это не из моей оперы.

– При чем здесь куклы! – возмутился я, но мне заметно, заметно полегчало.

Образно говоря, египетская слепота снова накрыла меня, как тех детей на каирском базаре.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

После шопинга Маня решила ехать к Насте. Я не возражал. Во-первых, девушку еще преследовал запах Зверя. Во-вторых, до Уфы нужно было закончить с аранжировками. А в-третьих (певунья сказала это с хитрющей улыбочкой), хоть она и против фаты и рюшек, с молоком мамки впитала: до свадьбы с женихом ни-ни. Вот тут мы вместе от души посмеялись.

– Езжайте с богом! – напутствовал я церемонно, с тем же поцелуем в губы, с каким мы расстались в аэропорту.

Мне и самому следовало заняться делом. Кандидатуру героя-любовника без Мани, пожалуй, не придумать, зато можно наладить связи с клубами: певунья говорила о двух-трех концертах после Уфы.

Я сразу вспомнил о Кире Викулкине – в Москве не было мало-мальски известного заведения, где бы не выпивал мой должник. Позвонил. Сонным голосом Кирюша забил мне стрелку в казино на Новом Арбате – вечером там намечалась очередная попсовая толкотня.

В девять я надел модные тигровые брюки, красную рубашку и вызвал такси. Я был в легком подпитии, когда сунулся в раздвижные объятия казино, и охрана минут десять прикидывала, пускать ли меня внутрь. Но тут появился Викулкин и, божась, поручился за меня.

– Триста! – отплатил я ему традиционным приветствием.

Помня о долге, Кир виновато склонил голову, затем по-мироновски энергично тряхнул ею и рассыпался в комплиментах:

– Великолепные брюки! От Версаче? Дольче и Габбана?

– Фамилию не помню, но товарищ получил некую «поощрительную премию на межобластном форуме современной одежды в Житомире».

Кир не догнал, даже не улыбнулся, он вообще был словно бутылка шампанского, взбаламученная и готовая вот-вот выстрелить в потолок.

– Цитата из «Бриллиантовой руки», – пояснил я. – Тебя чего так колбасит? С бодуна?

– С бодуна.

Вскоре мы уже сидели в баре напротив трех рулеточных столов. Я объяснил, что мне нужно, и даже пообещал скостить половину долга за оказанную услугу.

– А кому ты хочешь делать концерты? – осведомился, царапая бокал, Кир.

– Мане, Мане. Помнишь: «Есть только я и Земфира»?

– Этой долбанутой? Вы же разругались тогда.

– Почему долбанутой? – Я хотел сказать Викулкину, что певунья без пяти минут моя жена, но по каким-то необъяснимым причинам промолчал. – Почему долбанутой? Нормальная девчонка. Я у нее продюсером подвизался, временно. Я, между прочим, не исключаю, что она скоро затмит Земфиру.

– Ой-ой-ой! Идешь на поводу у этих баб. Ну ладно, если половину долга прощаешь... Считай, что несколько центровых клубов у тебя в кармане. Я почти всех артдиректоров знаю.

– Железно?

– Железно. Кстати, слышал последнюю сплетню о Земфире?

– Не-а.

Быстренько Кир пересказал мне нечто несусветное. Мол, год назад Зема на спор слузгала целый пакет кленовых семечек. Месяца через два у нее стал дико болеть живот. Со временем боль нарастала. Друзья заподозрили рак, настаивали на посещении онколога, но певица упиралась руками и ногами – она вообще никого не слушает и совершенно непредсказуема.

– Как Маня просто, – пробормотал я.

Кир пропустил это замечание мимо ушей.

– Итак, заподозрили рак, но Земфира уперлась. И вот как-то стояла она со своим бывшим продюсером Настей Калманович, курила, и вдруг изо рта у нее полезла ветка...

– Что-что?!

– Доктора, проведя обследование, обнаружили, что внутри Земфиры выросло настоящее дерево. Маленький клен. Кленик такой.

Я расхохотался. Неприлично громко. Успокоившись, серьезно заметил:

– Классный пиар-ход. Цепляет мгновенно. Не в курсе, кто у нее все эти фишки придумывает?

– Черт его знает. Я в какой-то газете прочитал. Может, кто-то из свиты придумывает. Или Бурлаков [22] по старой памяти. Кстати, не очень-то и удачная фишка. Вокалисты вообще семечки не грызут – засоряет связки. А также не жрут попкорн, шоколад и не пьют газировку.

– Но ты же сам сказал – Земфира непредсказуема.

– Ну да, ну да. Слушай, так что у тебя с этой Маней? Роман? Мне тут тоже одна бывшая егоза звонила. Та, помнишь, которая мочилась у Мавзолея?

– Помню-помню. «Мисс Голайтли». После разрыва с ней у тебя исчез комплекс хронической неправоты перед женщиной.

– Она. Сучка!

– Зачем звонила?

– Постарела, сука. Мужики все сбежали. Хотела, наверное, меня вернуть.

– А ты что?

– Послал ее к чертовой матери!

– Суров. Слушай, есть у тебя телефон Лени Бурлакова?

– А зачем тебе?

– Маня же хочет «затмить Земфиру». Я, как продюсер, должен знать, как уфимская певунья поднялась, через что прошла. Сама она не расскажет, может, Бурлаков расколется.

– Нет, что у тебя с этой Маней все-таки, а? Телефон я, конечно, достану, но, насколько знаю, в истории Земфиры ничего особенного нет.

– Откуда ты знаешь? В той же газете, где про клен в животе, прочитал?

– Нет, я с одним мальчиком из ее свиты это... Дружил, короче. Сейчас все расскажу. Но сначала давай выпьем. Твоя очередь идти за виски.

Я обернулся и впервые визуально проштудировал зал. Мне сразу вспомнились коралловые рифы, подводный мир Красного моря: пурпурные, розовые, светло-бирюзовые, золотистые наряды. Главное, не стукнуться обо что-нибудь башкой, как Маня.

По версии Кира, на последних курсах музыкального училища Земфира со своим приятелем Владом Колчиным стала играть в разных уфимских ресторанах: в «Лабиринте», в каком-то злачном заведении при Доме культуры «Нефтяник». Колчин на саксофоне, она на клавишах. Пела иностранщину: Элтона Джона, «Guns’n Roses». Еще подрабатывала на местном отделении радиостанции «Европа плюс» – озвучивала рекламные ролики...

– «Колготки „Golden lady“ – уверенность в победе!»

– Может, и колготки. Так вот. Появились деньги, на той же студии «Европы» Земфира записала четыре или пять песен. С этой демо-кассетой приехала в Москву. Здесь жила у какой-то приятельницы. На пороге ее квартиры, между прочим, с ходу заявила: я звезда, прошу любить и жаловать.

– Маня тоже так.

– Что «тоже»? – сбился с темы Викулкин.

– Ну помнишь: «Я звезда, я звезда»...

– Господи, ужо мне эта Маня! – Кир не мог скрыть своего раздражения. – Давай дерябнем, а?

Выпили, я промокнул губы пресс-релизом мероприятия.

– Что было дальше?

– Хм. У той приятельницы гостевала подруга из Питера. Как услышала «я звезда», Земе и говорит: ты, типа, спой, изобрази что-нибудь на гитаре. Та изобразила. Те офигели...

Кир начал заметно косеть. Язык у него заплетался, словно девичья коса. Глотнув вискаря, он с трудом продолжил:

– Короче, у питерской были завязки в шоу-бизнесе, она взяла кассету Земфиры и, кажется, на вручении какой-то премии, отдала материал Лене Бурлакову. Тот тогда «Мумий Тролль» продюсировал. Лене понравилось, он позвонил в Уфу, Земе. Дальше ничего не знаю. Дальше надо у Бурлакова спрашивать.

– Ты, кстати, не забудь его телефон найти! А я тебе еще полтинник спишу. Идет?

– Полтинник? Договорились.

– Железно?

– Железно.

Концовку вечера помню смутно. Помню, впаривал Викулкину и трем девчонкам из балета, что весь этот чертов шоу-бизнес скоро накроется медным тазом. Да и не только шоу-бизнес.

– Через шесть лет Солнце лопнет! Вы думаете, отчего сейчас такие теплые зимы? Да на Солнце нынче сорок девять миллионов градусов по Фаренгейту против прежних двадцати семи!

В третьем часу ночи нас с Киром со скандалом вышвырнули из казино.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

«А по протоколу за одно зеркальное разбитое стекло ваш муж заплатил 97 рублей 18 копеек. Откуда у него такие деньги?» – с этой цитатой я наконец разлепил глаза.

Меня охватила жажда реабилитации – я мало что помнил, но помнил, что сильно накуролесил.

Выпил литр минералки, пакет кефира, здоровую кружку аргентинского мате. Мгла слегка расступилась.

Теперь хотелось реабилитации моральной. Раньше я «послевчерашнего» принимался стирать вещи, в которых колобродил. Был у меня такой шизофренический заскок. Высунув язык, я тер намыленной щеткой джинсы, терзал воротничок и манжеты рубашки, драил ботинки. А несколько раз в порыве самобичевания просто сплавлял «пьяные» шмотки в мусорную кишку на лестнице. Так, однажды я лишил себя шикарной двусторонней черно-желтой куртки на синтепоне – похмельным утром обнаружилось бурое пятно на спине неизвестного происхождения (несмывающееся, между прочим). По весне сдуру выбросил любимый рюкзак цвета хаки, залитый то ли бензином, то ли керосином.

Где-то прочитал, что таким образом – «большой стиркой» и т. д. – человек пытается смыть свою внутреннюю грязь. Толковая мысль. Мое неустанное лжеочищение продолжалось до тех пор, пока знакомый врач-гомеопат не прописал месячный курс – капли и уколы. Помогло, но частично.

Теперь вместо мыла я брал в руки «Пословицы русского народа» Владимира Даля и читал вслух те мудрые мысли, где говорилось о пьянстве и гульбе.

Вот и в это утро, заварив еще крепчайшего мате, я начал с какой-то мазохистской интонацией в голосе:

– «За вино бьют, а на землю не льют. Пей, да ума не пропей!»

«Напьемся – подеремся, проспимся – помиримся!»

«Пей досуха, чтоб не болело брюхо!»

«Сегодня пьян – не велик изъян. Не буян, так не пьян».

«Вино веселит, да от вина же и голова болит».

«Выпьем по полной, век наш недолгой».

«Такую горечь – горьким и запить».

«Степашка, есть ли другая баклажка?»

На последнем изречении я сломался. Хохотал долго, с минуту. И чуток отпустило. Да и собираться уже было пора: в полдень мы ланчевали с Маней в японском ресторане.

Певунья явилась тихая и задумчивая. Что случилось? Молчание. Может, интенсивный творческий процесс? Это как стоять у конвейера – ни на секунду не отвлечешься.

У конвейера мы, впрочем, и находились, в «Рисе и рыбе», заведеньице над кинотеатром «Ударник». Революционная система обжираловки: за 20 долларов можешь сметать все, что движется по кругу мимо твоего носа. Суси из макрели и угря, японская лапша удон, лосось под соусом тэрияки, пельмени из курицы – сюмай на пару. Певунья ничего не пропускала, ела, как всегда, жадно и быстро.

От саке, красного вина или домашнего пива категорически отказалась. Ну да, на «своей» территории Маня практически не пьет. И это хорошо, это правильно. Это просто прекрасно!

Когда она давилась маринованным дайконом, я все-таки прервал молчание:

– Слушай, может, нам плюнуть на любовный роман и разыграть японскую фишку, как у Буйнова?

– Почему?

– Во-первых, у нас свадьба на носу – только историю раскрутим, а тут сами... Во-вторых, пока ты не стала звездой, ты не представляешь, как трудно найти для тебя подходящую кандидатуру. Ну, известного человека, кто бы согласился.

– Плохой ты пресс-атташе.

– Да ладно, я серьезно! А с Японией, знаешь, как можно клево разыграть.

– Как?

Цепляя надушенный лепесток имбиря, я процитировал:

– «Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки...»

Маня перебила:

– Какой из девушки, блин, самурай?

– Да нет, – мял я пальцами зеленый шарик васаби – то ли горчицы, то ли хрена. – Можно задвинуть телегу, что ты родилась в Японии, в семье потомственного самурая. Отец хотел мальчика и потому воспитывал тебя с юных лет по этому... по «Бусидо». Своду правил, по которому должен жить настоящий самурай.

– Оригинально. – Видно было, что певунья объелась: в таких случаях она надувала щеки и выпячивала губы, словно дула в саксофон. – Оригинальная мысль. Вообще-то мамка говорила, что у нас в роду есть башкирская кровь. Но я же не узкоглазая? Где ты видишь характерные для жителей Страны восходящего солнца раскосые глаза?

– Фигня. Можно придумать, что у тебя была русская мать.

– Ну да. А отец на самом деле никакой не самурай, а резидент КГБ в Токио. Оригинально!

– Нет, ты сегодня точно не в духе. Выкладывай, что случилось?

Я слегка разнервничался и с досады надкусил шарик васаби. Тут же с проклятиями выплюнул. Во рту горело, и Маня заботливо влила в мою глотку апельсиновый фреш. Когда я пришел в себя, певунья улыбнулась:

– Нет, это хорошо, что ты начинаешь мыслить концептуально. Но дело даже не в том, что твою Японию заездил Буйнов...

– Вы в разных отсеках подлодки, – пробурчал я, дыша прерывисто, словно плыл с трубкой и маской к коралловым островам. – И потом, я же рассказывал, мы тогда с Буйновым соскочили с темы самураев на просто японскую.

– Не суть. Просто я, извини, не люблю узкоглазых. И как я буду играть эту роль?

Пальчиками, очень театрально, она растянула свои лопочущие глазенки и показала желтый от имбиря язык.

– Так ты расистка? О, это тоже очень хороший фишняк! «Начинаем действовать без шуму и пыли по вновь утвержденному плану»!

Цитата из Гайдая примирила нас. Я отказался от имбирной Японии, Маня передушила всех потенциальных героев-любовников. Тех, о ком, как говорится, грезила в ночи: Олега Ивановича Янковского, хоккеиста Павла Буре, а также (это было сказано с возмутительной «нетрадиционной» интонацией) грудастую и круглолицую Анну Курникову.

Лесбийский выпад я не мог не парировать, но сделал это крайне неуклюже:

– Ага, тогда уж лучше было Зверя пригласить!

Лицо Мани словно вывернули наизнанку – темная маска аборигена, копия той, что висела в квартире «Би-2». Но уже через секунду – ошеломляющий рассвет.

– Димку взорвали вместе с рестораном. Я вчера звонила в Казань, подруге. Хана Зверю.

О покойниках, конечно, или хорошо, или ничего, но тут и я не сдержал улыбки:

– Вот почему ты такая. Гамма чувств. Я понимаю. Не знаешь, печалиться ли, радоваться...

– Да что печалиться. Где-то жалко по-человечески. Но ведь редкая сволочь была! Одну гитару разорванную никогда ему не прощу.

– И когда это случилось?

– Как только мы уехали в Египет.

– Божья кара ему.

– Наверное. Так со мной нельзя. Сейчас вспоминаю – словно ужастик всю жизнь смотрела. И вот этот ужастик с его смертью кончился. Врубаешься? Я ведь его жутко боялась. Жутко. И даже когда в Москве жила, казалось, он всегда рядом. Незримо. Бестелесно, так сказать. Я словно в клетке, а он рядом, укротитель, дрессировщик хренов!

– Стало быть, сейчас птичка выпорхнула из клетки.

– Выпорхнула. Это такое суперское чувство – избавление от личной несвободы! Вот когда Земфира из меня вышла – это было избавление от творческой несвободы. А Зверь умер... Свобода, полная свобода!

Мое сентиментальное сердце дрогнуло, и я несколько раз старомодно поцеловал Маню в ладонь.

– Что с тобой? – хихикнула она.

– «Птичку жалко».

...Я, как всегда, отделался очередной цитатой. Мне и в голову не пришло осмыслить ситуацию, всерьез задуматься над фразами, имевшими затем поворотные последствия. Драматическая в сущности сцена моими стараниями превратилась в комический гэг.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

—«В небе такая луна, Словно дерево спилено под корень: Белеет свежий срез».

— Опять хокку? – Певунья доедала, морщась, имбирь.

Я показал на окно. Японская тема еще действительно не изжила себя – луна раскачивалась в раме, как колокол, а это небесное светило – один из главных образов Басё. Тут же по ассоциации пришла в голову свежая пиар-мысль.

– Черт с ними, с хокку. Есть идея. Хочешь купить участок на Луне?

Маня улыбнулась:

– Почем нынче шесть соток?

– Валерий Меладзе застолбил бесплатно.

И я рассказал певунье, как было дело.

Я только приступил у него к обязанностям пресс-атташе. Требовались неожиданные фишки. На глаза попалась информация о некоем «Лунном посольстве». Ребята продавали участки на братце-месяце. Контактный телефон, адрес в Интернете. «Во аферисты!» – усмехнулся я, но тем не менее набрал номер.

Мне прочитали короткую пятиминутную лекцию, из которой следовало, что в 1983 году калифорниец Деннис Хоуп приватизировал Луну, Марс, Венеру, Юпитер и другие планеты Солнечной системы. «Все законно, через ООН», – заверили меня.

Первой г-н Хоуп стал распродавать Луну. В скором времени собственность на ней купили более 800 000 землян, среди них немало знаменитостей: Мик Джаггер, Джон Траволта, Рональд Рейган, Том Круз и даже наш Илья Лагутенко. Я наконец въехал в суть и предложил «посольским»: они бесплатно выделяют Меладзе участок, а Валера рассказывает о своем экзотическом приобретении во всех интервью.

Через пару дней ко мне приехал желтоватый, как сушеный кальмар, паренек, от которого за версту несло перегаром. Охая, занес в прихожую какую-то картину. Тут же выяснилось, что это не картина, а сертификат на право владения лунным участком.

– Место хорошее, – прогундосил, дыша в сторону, товарищ, – видимая сторона, в районе Залива Зноя. Престижное местечко, как у нас Жуковка или Барвиха. семьдесят два гектарчика – маленько меньше квадратного километра. Завтра лунный паспорт подвезем.

– Паспорт?

– Ну, типа будет господин Меладзе полноправным гражданином Луны. Юридический документ! Все как в банке, хозяин. – И тут «кальмар» неаппетитно скрючился. – О боже, как же мне хреново!

– С бодуна?

– С бодуна. Вчера с одним олигархом участочек обмывали. Кстати, там же прикупил, в Заливе Зноя. Так что соседями будете.

Я сжалился:

– Пивка?

– С превеликим удовольствием.

В застольной беседе выяснилось, каким образом г-н Хоуп отхватил такой фантастический в прямом смысле слова шмат недвижимости. Дельце провернул, надо сказать, очень грамотно. В 1980 году он направил в ООН заявку на владение небесной собственностью, обосновав свои притязания на планеты тем, что Договор об использовании космического пространства 1967 года запрещает государствам претендовать на космические объекты, но ничего не говорит о физических лицах.

– Погоди-погоди, – во все неземное я всегда въезжал с трудом. – «Будьте добры, помедленнее. Я записую».

– Ну вот ты, к примеру, мог претендовать на Марс или Юпитер. А Бразилия или Япония – нет. Понял?

– Ага. И что же, Хоупу вдруг ни с того ни с сего разрешили? Он что, один такой умный оказался?

– Он додумался до этого раньше всех. – «Кальмар», кажется, очухался и стал полупрозрачным, как натуральный глубоководный моллюск. – Из ООН ему, правда, так никто и не ответил.

– Вот те раз! А что же вы по телефону: «Все законно, через ООН»?

– Так никакого ответа вообще не прислали: ни да ни нет. Хоуп три года подождал, как положено...

– Где положено? Кем? Что?

– Ну, есть у них в Калифорнии какие-то юридические дырки-заковырки. – «Кальмар» нервно вильнул торпедообразным телом. – Если три года официальный орган не отвечает на заявку, можно объявлять себя хозяином собственности. Что-то в этом роде. Слушай, зачем тебе эта казуистика? Рональд Рейган, по-твоему, дурак? Или Том Круз? Это ж не прикол – они реально говорят: есть у нас собственность на Луне. Они ж в законах разбираются, наверное, не хуже тебя!

– Убедил. – Я долил парню пивка. – И что Хоуп?

– Что Хоуп?

– Ну, подождал три года, и дальше?

– Объявил себя официальным владельцем всех планет Солнечной системы, кроме, разумеется, Земли и Солнца.

– С Землей понятно, но почему Солнце нельзя?

– Неперспективная планеточка.

– В каком смысле? Очень жарко? – «Кальмар» расхохотался и стал пунцовым.

– Не то слово. Жарко. Это в Африке жарко. Неперспективная в том смысле, что лет через шесть лопнет к чертовой матери!

– Иди ты!

– Ты думаешь, отчего сейчас такие теплые зимы? Раньше на Солнце было градусов двадцать семь – двадцать восемь по Фаренгейту...

– Как двадцать семь – двадцать восемь? Чего двадцать семь – двадцать восемь?

– Ну ты, командир, даешь. Миллионов градусов, естественно. Так вот, раньше двадцать семь – двадцать восемь, а сейчас, по мнению некоторых астрофизиков, аж сорок девять. Представляешь, как за один десяток лет нагрелось: с двадцати семи до сорока девяти!

– Все, значит? Всем кирдык?

– Ученые допускают такую возможность.

– Так на хрена тогда эти участки на Луне покупать? Тогда же всем кирдык – и Земле, и Луне.

– Это да, это да. Но ты погоди паниковать, не торопись. Может, что-то там наверху перемкнет, и Солнце остынет. Или ученые опять же... Что-то у тебя, командир, пиво теплое. Нет в холодильнике?

В глубокой задумчивости я достал холодное чешское.

– И вот, значит, братишка, – продолжил «кальмар», по-хозяйски вскрывая обе банки, – когда я об этом узнал, о Солнце, я понял: надо пить и гулять. А на остальное начхать!

– Здоровая мысль.

– Вот только денег катастрофически не хватает. – Товарищ пузырил пену на губах и вдруг заорал: – А Хоуп, сука, делиться не хочет! Гад, скотина!

– Ты чего? – Вопль «лунатика» выдернул меня из ступора.

– Знаешь, во сколько его хозяйство оценивается?

– Во сколько?

– По самым скромным подсчетам, в семьсот шестьдесят три триллиона долларов.

– Ни фига себе. Нереальная какая-то цифра.

– А нам головной американский офис всего десять процентов с каждого клиента дает.

– В смысле?

– Ну что ж ты такой, командир, непонятливый. Если б твой Меладзе заплатил нам, скажем, сто баксов, мы бы свои десять получили. Дошло наконец? Это разве деньги?

– «Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!»

«Кальмар» юмор оценил и, весь красно-коричневый, долго хохотал. Потом, помню, мне взбрело в голову почитать вслух Басё. У него, как я уже говорил, много хокку про луну. Это было актуально, в тему. «Кальмар» слушал задумчиво, изредка шевеля ручонками-плавниками.

– «Как быстро летит луна! На неподвижных ветках Повисли капли дождя». «Бросил на миг Обмолачивать рис крестьянин, Глядит на луну». «Где ты, луна, теперь? Как затонувший колокол, Скрылась на дне морском».

Мы молча дерябнули, и я вдохновенно продолжил:

– «Так легко-легко Выплыла – и в облаке Задумалась луна». «Погостила и ушла Светлая луна... Остался Стол о четырех углах».

Тут мой благодарный слушатель качнулся на стуле и, взмахнув плавниками, рухнул на пол. Самое интересное – даже не пытался подняться. Унылый храп вознесся над прибрежными водами Японского моря. Я медлить не стал – еще начнет, как всякий добропорядочный моллюск, откладывать яйца на плавающие предметы. Растолкал, вытащил на улицу и посадил в такси.

– Куда? – недовольно принюхиваясь, спросил водила.

– В «лунное посольство», – пошутил я. – Вот вам деньги. В общем, товарищ объяснит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Маня из японского ресторана сразу двинула на Горбушку за струнами. Одобрив все мои начинания: покупку участка на Луне, контакты с Киром по клубам, встречу с Леней Бурлаковым. Я же, окрыленный, помчался на «Мосфильм».

В третьем часу уже стоял возле студийной кассы. К моему удивлению и стыду (хотел ведь трусливо соскочить, жадюга, скупердяй!), второстепенные персонажи «Операции „Ы“ обошлись мне всего в 1720 руб. 85 коп. Я вчетверо сложил разлапистую справку-счет и аккуратно втиснул в бумажник, подаренный Ксюхой во времена текиловой метели.

Выпендрился еще перед кассиршей:

– Какие копейки! Господи, сколько же мы сами будем стоить после смерти?

– Кому копейки, а кому гроб с музыкой, – мрачно отчеканили из окошка.

Архив был похож на гимнастический зал. От пола до потолка – турники с картонными коробками, забитые бахромчатой бумагой. Собачий холод, хотя на дворе середина весны. Моя проводница Елена расчистила единственный стол, сдвинув чьи-то папки на край, протерла тряпкой свободный пятачок:

– До вас здесь рылись в «Берегись автомобиля». Разлили моторное масло, – пошутила она с очаровательной улыбкой.

Я не удержался, открыл фотоальбом проб рязановского шедевра. На первой странице лучезарное лицо Леонида Куравлева. Оказывается, претендовал на роль Деточкина. На второй – великий Смоктуновский, чьи-то каракули в верхнем углу: «Утвержден». На следующей – сосредоточенное, как на паспорт, и в этом смысле неожиданное лицо Никулина. Тоже мечтал о роли благородного угонщика.

Заурчал, будто мартовский кот, голубь за окном, послышались чьи-то шаги. Словно со шпаргалками попался – быстро закрыл Рязанова, пододвинул груду Гайдая.

– Чайку не хотите?

– Большое спасибо. Жутко холодно.

– Обычная история. Отопление отключили, а весна забуксовала.

– Забуксовала, – согласился я. – Забуксовала, очень хорошее слово. Вы всех моих-то нашли?

– Кажется, всех. С вашим Уральским, правда, долго провозилась.

– Уральский, Уральский... «Подозревался» на роль старика-алкаша. А что с ним?

– Однофамилец обнаружился. Тоже В. Уральский. То ли Владимир, то ли Василий, я уже не помню. Перелопатила полархива, но вашего все же нашла. Вся в пыли, как в снегу.

Я не сказал Елене, что «Огласите весь список, пожалуйста!» уже идентифицирован – сам Гайдай играл. Молча поцеловал ей руку. Даже не смутилась – это у них, у интеллигентов, в порядке вещей. (Ха-ха.) Чай мне принесла мгновенно.

– Не буду вам мешать.

– «С обедом не опаздывайте», – процитировал я Верзилу-Смирнова, но так, себе под нос.

– Что вы сказали? – в недоумении обернулась Елена.

Вечное пребывание в тишине обостряет слух, я забыл.

– Шутка. «Бамбарбия. Киргуду».

– А-а-а. Если что, я в соседней комнате.

Я открыл верхнюю папку. Это были варианты сценария. Полистал. Елена минуту назад обмолвилась, что фильм сначала назывался «Смешные истории». Оказывается, более раннее название – «Несерьезные истории». А Шурика в сценарии, кстати, звали не Шурик, а Владик Арьков. Но это так, к слову.

Завальсировал мобильник (у меня Штраус в программе). Кир Викулкин.

– Тебе есть куда перезвонить?

– Я в ирландском пабе дую пиво.

– Какой там номер?

– Блин, что это у вас у всех сегодня с юмором?

– У кого это у вас?

– Ну, Маня с утра, Елена тут в архиве.

– В каком архиве? Ты что, к Мане вчера из казино укатил?

– К ней, – зачем-то соврал я. – А ты ревнуешь?

Внезапно связь прервалась. Я набрал мобильник Викулкина. «Абонент не отвечает или временно недоступен».

– Не понял юмора...

Я встал, прошелся вдоль архивных завалов. Казалось, документы шевелятся в коробках, как змеи в траве.

– Странный этот Кирилл!

Вернулся на рабочее место, подвинул к себе фотоальбом с пробами к «Операции „Ы“. Отчего-то помечен грифом „Хранить постоянно“. На „Берегись автомобиля“ такой гриф отсутствовал. Полистал альбом. Самое интересное – фото Демьяненко на роль Шурика не обнаружено. Зато полно других претендентов, и все неизвестные: некий Абдулов (но не знаменитый Александр Гаврилович, конечно), Эпштейн, Леньков... Ни лица, ни фамилии ни о чем не говорят. Да, впрочем, это и не мои герои! Поискал своих второстепенных – о, все тот же В. Уральский. Запылившаяся находка прекрасной Елены. Пробовался на роль повара. И взяли. Тот, кому Верзила-Смирнов говорит: „А компот?“ Но, увы, для моего исследования Виктор Васильевич не существует. Хотя его повар тоже как бы второстепенный персонаж – отсутствует крылатая фраза. Он вообще и рта за все время не раскрыл.

Немой. Не мой.

На этой шутливой ноте я открыл следующую папку. Там покоились различные постановления: сценарно-редакционной коллегии, мосфильмовского худсовета и т. д. Естественно, по фильму «Операция „Ы“. Взглянул на бойкого голубка за окном. Он все так же урчал и выстукивал коготками по подоконнику морзянку. Свободный человек! Господи, какая же скука смертная – сидеть в архиве и разбирать хреновый почерк секретарши редакционной коллегии!

Впрочем, местами было забавно:

«...Хотелось бы обратить внимание авторов на эпизод превращения Верзилы в негра. Этот трюк, в котором обыгрывается густо положенный черный грим и ожерелье из изоляторов, кажется нарочитым и необязательным».

«...В 3-й новелле – отвратительная мышь. План с мышью надо срезать».

«...Я считаю, что надо кончать снимать Моргунова и Пуговкина. Они неинтересны и надоели. Демьяненко не хватает крупного плана, за очками глаз не видно».

Больше ни черта не разобрал. Надо же, солидная организация, орденоносная. Могли бы и на машинке протоколы печатать.

Тут тихо, как хлороформная мышка, вкатилась Елена.

– Мы, к сожалению, закрываемся. Удалось что-нибудь интересное найти?

– Да как сказать... Так, поверхностно ознакомился. По моим второстепенным персонажам пока вообще ничего. Приду завтра, часов в двенадцать.

– Тогда всего хорошего. – И она протянула мне сухую, как документ, руку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Горбоносый бомбардировщик с «магендавидом» на борту метал дерьмо в районе Северного Чертаново. Будто слон в цирке, напуганный трещоткой какого-нибудь сорванца из первого ряда. Те, кого, как Маню в Египте, отметила «рука Божья» (упало, короче, на голову), водили хоровод возле станции метро. Я же лежал в сугробе, придавленный кокосовой пальмой. Бомбардировщик пикировал прямо на меня. Дерьмо валило из его открытого люка огнедышащей лавой. Я жуткий копрофоб, и когда увесистый шмат, словно удар боксера, накрыл меня... Короче, весь в поту я проснулся и с минуту брезгливо рассматривал руки, подушку, одеяло перед собой. Утеревшись майкой, взглянул на клепсидру [23] , купленную на восточном базаре в Каире, там, где певунья обнимала слепых заразных детей. Часы показывали одиннадцать. Опаздываю. Я ведь сказал архивистке, что буду к двенадцати. У них же там один стол и очередь.

Пока стоял под душем, вспоминал, к чему снится дерьмо. Вот некоторые говорят – к деньгам, к славе. Фигня все это. Жизнь вскоре показала, что дерьмо снится к дерьму. Не успел я включить фен, звонок. Маня на проводе. Привет, хэлло, как дела, нормально.

– Я через час улетаю в Уфу.

– Ничего себе. Ты шутишь?

– Не шучу. Слышишь гул двигателей?

В трубке и вправду гудело. Самолеты, блин, с дерьмом. Вещие сны.

– Мне трудно понять. Что-то случилось?

– Я вчера вечером позвонила в Уфу, на студию. Мне сказали, есть «окно». Музыканты мои тоже свободны. Надо было принимать срочное решение. И Настя деньги достала. Настя, кстати, со мной летит.

– С тобой? – Полузабытое чувство ревности кольнуло меня в солнечное сплетение. – А продюсера с собой ты не могла взять? Я ведь все-таки твой продюсер.

– Настя дала деньги, это ее право. – Было явственно слышно, как Маня недовольно скрежетнула зубами.

– Понятно. То есть ничего не понятно. А как же наша свадьба? Точнее, мы же заявление в загс не подали.

– О господи! Ты слышал, что я сказала? Студия свободна, музыканты. Меня все ждут. Что важнее в конце концов?

– Ну да, ну да. Все прежние договоренности недействительны. В силу все-таки вступили «авторские права».

– Какие авторские права?

– На душу, мысли, чувства. Тебя же и цитирую. К тому же убиты два «Зэ». Свобода, полная свобода!

– Ты что, бредишь? Какие «двазэ» убиты?

– Зверь и Земфира. Земфира – метафорически.

– Не истери, чувак! Что ты все время паришься на пустом месте?

– Нет, ну а кто клятвенно обещал, что мы подадим заявление до твоего отъезда в Уфу?

– Послушай, не дави. Когда на меня давят, я все наоборот делаю. Я начинаю вспоминать, что вообще должна быть одна.

– Да-да. «Так лучше для творчества».

– Да, так лучше для творчества. Ничего не отвлекает. Гений, в высоком, ницшеанском смысле, всегда один. Ход истории, как говорил профессор, зависит от воли одиночек.

– Какой, к черту, профессор?

– Профессор филологии Базельского университета Фридрих Ницше.

– Ты что, подсела на Ницше? Ты всерьез считаешь себя гением? Но реальные гении не кричат на каждом углу о своей гениальности!

– Фигня. Земфира, когда еще в училище была, в Уфе, плевала на всех и уже тогда считала себя гением.

Вот такая у нас певунья. И никаких гвоздей.

Меня стало медленно сносить в привычный ступор, словно температурящего в сон. Уфа, Земфира, Ницше, Настя. Силы на исходе. Я устал бороться. Маня непредсказуема – повторять это каждый день, как номер собственной «visa».

– Ладно. Спорить с тобой бесполезно.

– Это точно.

– Сказала бы хоть – проводил.

– Настины друзья проводили, все в порядке. Ладно, не обижайся. Бегу на посадку. Ищи клубы и Бурлакова!

Буду звонить, звони чаще, пока, удачи, целую.

Я повесил трубку. Смешно, но на секунду я вдруг почувствовал себя В. Уральским или, что еще потешнее, М. Кравчуновской. Второстепенным персонажем во всей этой нашей с Маней небесной истории.

Нужно было срочно выпить, чтобы каким-то образом выдернуть себя на поверхность.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

На «Мосфильм» я, конечно, не поехал. Какие тут второстепенные персонажи! Откупорил бутылку «Мартеля» и подумал о кобре, которая, говорят, плюет ядом точнехонько в глаза противнику.

Что я знал об этой Насте? Внезапно, виртуальная, она обрела плоть, обтянутую сверкающей змеиной кожей (навязчивый образ, хрен знает чем навеянный). Однокурсница, обещавшая Мане компьютер. И все.

Теперь они вместе летят в Уфу, словно сорванные ураганом. Я же сижу, утирая змеиные плевки, пью «Мартель» из розовой пиалы. Не экзотики ради – все коньячные рюмки разбиты, впрочем, как и водочные, и емкости для шнапса, граппы, текилы, виски. И пиала в какой-то миг чуть не полетела в портрет Одри Хепберн, висевший на стене.

Бедная Одри! Обожаемая, она-то в чем виновата? Я раз двадцать смотрел «Завтрак у Тиффани» с ее участием, «Мою прекрасную леди», «Сабрину», «Детский час»...

В последнем фильме, 1962 года, вместе с Одри играла Ширли Маклейн. Двух продвинутых учительниц, Кэрин и Марту, держащих частный колледж в маленьком американском городке, ложно обвиняют в лесбийской связи. Между ними действительно ничего нет, но несчастные попадают в глухую обывательскую осаду – родители забирают детей из школы, все жители говорят девушкам коллективное «фи». Однако истина в итоге торжествует. После всех страданий, оправданные, они обсуждают свою будущую жизнь, и тут Марта-Маклейн признается Кэрин, что и в самом деле испытывает к ней нечто большее, чем просто дружеские чувства...

Я дерябнул коньяку. Конечно, учитывая Манин анамнез [24] , можно все предположить. Впрочем, кого зовут Мартой, а кого Кэрин – еще нужно разобраться. Блин, и пиала, как специально, розовая! Я закрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин – тех, египетских, или этих, уфимских. Но «Мартель» не вставил, а, напротив, прояснил мозги. Так бывает, когда доползешь граммов до двухсот.

С чего я взял? Я как та злобная девочка в «Детском часе», которая из мести нашептала своей бабушке: училки, мол, целовались, обнимались и говорили друг другу нежные слова. Почему не допустить, что они просто подруги? Какие у меня основания подозревать? Разве Маня сказала, что «свадьбы не будет»? Чего я парюсь на пустом месте? Или мечтаю о клетке для певуньи, о той, где держал ее покойный Зверь?

Встряхнувшись, я набрал номер Кира. Неизменно сонный голос.

– А? Але?

– Баклан, ты чего тогда трубку бросил?

– А? Что?

– Дрыхнешь все. Как там с моими просьбами?

– «Я в ирландском пабе дую пиво...»

– Обиделся все-таки. А на что, интересно?

– С той егозой пью, которая мочилась у Мавзолея. Не ревнуешь?

– Ну пей, пей. Что с клубами и Бурлаковым?

– А как у нас сегодня с юмором? У нас с егозой в порядке с утра. А у вас с Маней? Как, кстати, Маня с утра? Смотреть можно?

– Чего-то я не пойму тебя, Кир. Чего ты несешь, чего завелся?

Молчание, обидчивое сопение. Ну словно ребенок! Я уже было хотел, попрощавшись, отключиться (мало ли что человеку приснилось – может, бомбардировщики с дерьмом), но тут Викулкин очнулся:

– Проси прощения, негодный!

Я рассмеялся:

– Ты разговариваешь просто как.. Ладно, извини, хотя не знаю за что. «Негодный»... Ха-ха.

– То-то же. Я все достал, все телефоны.

– Я записываю.

– Скажу при встрече. Мы сегодня идем с тобой на мероприятие.

– Куда это?

– Семинар молодых продюсеров. В одном модненьком клубе. Я тебя проведу. Очень полезная тусовка, начинающий ты наш. Можешь свою Маню захватить.

– А ее нет в Москве. Она в Уфу улетела.

– Правда? Какое счастье... В смысле ничего страшного. Ты же молодой продюсер, а не она.

– А там наливают? А то я с утра уже напровожался.

– Ну как же без этого, дорогой!

В клубе, где мы встретились с Киром, было много зеркал. Стены, пол, потолок – сплошь зеркала. Я видел себя со всех сторон и не узнавал – со спины не узнавал, с левого бока, с правого, снизу, сверху. Обман зрения, комната смеха. Я сделал умное лицо на потолке и ринулся в зал, где галдели семинаристы.

Викулкин уже раздобыл коньяк – нюхом профессионального халявщика. Держа два стакана, он ждал меня в уголке с таким торжественным видом, будто собирался выпить на брудершафт.

– Что тут происходит? – Я с любопытством разглядывал незнакомый народ. – Со всех краев и областей необъятной Родины слетелись в Москву передовики...

Не успел закончить фразу – на сцену выкатилась большегрузная особа в белом балахоне и с дымящейся трубкой во рту. С трубкой она смотрелась примерно так же, как Никулин в «Бриллиантовой руке» с пистолетом в авоське. Курнув, словно дунув в свисток, барышня заговорила:

– Мы дадим вам те тайные, эксклюзивные знания, которые помогут по всем позициям реального шоу-бизнеса и продюсирования. Они помогут вам избежать распространенных ошибок, потери денег и времени. Помогут найти нужных людей и научиться многим секретам, которые бережно охраняются московским шоу-бизнесом...

Я осмотрелся – люди рядом старательно конспектировали. Зеркала вокруг создавали иллюзию, что по-студенчески строчат все. Кроме нас с Киром, разумеется. (А потом, как Шурик в новелле «Наваждение», будем метаться в поисках лекций!) Мы пили дрянной молдавский коньяк, и я уже переступил двухсотграммовую черту.

А барышня в белом балахоне продолжала витийствовать:

– Все талантливые люди, как правило, незащищенные особи со сдвинутой психикой. Они устроены по-другому, и поэтому рядом с ними должны быть помощники, то есть продюсеры. Но звание продюсера – это очень гордое звание. Сначала испытательный срок, а потом медаль за заслуги. А что мы видим повсеместно? Молодые люди, выдающие себя за продюсеров, хорошо одетые, симпатичные, не знают основ продюсирования, не могут шагу самостоятельно ступить. А ведь кто—то ему, поганцу, отдался, отдал то есть свое время и свой талант. И этим обрек себя на гибель!

– Правильно! – крикнул я с галерки. – Так им, самоделкам и самопалкам!

Однако какая адресная критика. Не в бровь, а в глаз. Я даже заподозрил на секунду, что Викулкин просто-напросто подговорил этот «грузовик с дымком» наехать на меня. Чисто конкретно. Чуть не плеснул коньяк ему в морду. Повезло Киру – отошел за очередной порцией.

Впрочем, я быстро остыл. Прихлебывая коньяк, стал читать программку семинара, которая в отличие от обтекаемых, как венецианская гондола, речей «белокурой бестии» показалась мне весьма толковой. Темы, самые интересные, звучали так:

«С чего начинается продюсирование нового проекта и основы продюсирования. Составление бизнес-плана. Создание команды. Роль каждого участника в создании проекта».

«Роль ТВ, прессы и радио в шоу-бизнесе. Как выбрать песню для клипа, для радио. Роль мониторинга в поисках хита».

«Как создается клип: сценарий, формат, бюджет».

«Рекорд-компании и взаимоотношения с ними».

«Концертная деятельность. Все о московских клубах. Роль концертного директора».

«Работа со спонсорами. Бартерные отношения. Разработка спонсорских условий. Информационные спонсоры»...

– Возьмите ваш стакан, сэр.

– Арина Родионовна моя!

Нет, коньяк все-таки опасный напиток. Вылезешь за двести граммов, как в борьбе сумо за черту круга, – и пиши пропало...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Зима, сухой, как вареная пшенка, снег. В детстве я жил в Хабаровске, и зимние забавы – единственное, что внятно, телесно помню. Телесно потому, что до сих пор при минусовой температуре (или мне с перепою мерещится?) покалывают отмороженные мочки ушей и кончики пальцев.

Всю зиму я ходил обмотанный по самые глаза очень теплой оренбургской паутинкой [25] , руки в толстенных варежках, а на ногах – купленные у соседа-лилипута Паши Цушкевича унты из камуса [26] . Но я круто обморозился на катке возле дома, гоняя, весь распахнутый, крючковатой клюшкой плетеный темно-красный мяч (хоккей с мячом – спорт number one в Хабаровске). Так раздухарился, что и не заметил поначалу. Пришел домой с лицом в белых пятнах, с бесчувственными пальцами. Мать заверещала и сунула мои руки-ноги в тазик с холодной водой. Будто кипятком ошпарили! Я зарыдал. Перестал выть только тогда, когда к нам заглянул Цушкевич. По-соседски утешил: мол, только что видел, как «скорая» забрала одного пьянчужку – вот у него обморожение так обморожение! Я поднял заплаканные глаза.

– Руки будто надутые резиновые перчатки. Кожа отделилась от мяса! – Цушкевич красочно изобразил это, сморщив детскую рожицу.

– Чего вы врете?

– Чтоб я сдох! «Береги руку, Сеня. Береги».

– Какой я вам Сеня?

Лилипут помялся, ничего не стал объяснять, подмигнул мне и ушел. Но я уже не хныкал.

Вообще Паша Цушкевич был у нас районной знаменитостью. Во-первых, во времена горбачевского «сухого закона» он обучил народ из средства для протирки стекол «Секунда» выпаривать алкогольную жидкость. По такой схеме: на 30-градусный мороз выставлялся стальной уголок, через пару минут на него выливали «Секунду». Все примеси тут же липли к ледяному железу, а незамерзающий технический спирт – основа «Секунды» – аккуратненько стекал по желобку в тару. Не каждый организм выдерживал этот адский напиток, но люди все равно были благодарны Цушкевичу.

Во-вторых, мало того что Паша был лилипутом – в молодости он работал в лилипутском цирке и вспоминал об этом периоде своей жизни чрезвычайно увлекательно. Ну словно Ираклий Андроников [27] по телику! Коронным номером Цушкевича была романтическая история о любви к Милене.

Однажды в цирке появилась Милена. Паша влюбился в нее сразу – красавица, длинноногая (по лилипутским, разумеется, меркам), веселого нрава. Интересно, что и остальные артисты встретили новенькую фокусницу тепло и сердечно, хотя, как в любом творческом коллективе, в их труппе процветали зависть, ревность, борьба за первенство. Но уж слишком неоспоримо было верховенство Милены в росте и внешности. Поэтому у Паши тут же появились соперники.

Пылкие, безоглядные, они посвящали фокуснице свои алгебраические сальто-мортале, с ее именем на устах залезали в пасть ко льву (одни детские ботиночки торчали), а дрессировщик Жора стал называть Миленой всех своих шестерых макак, и по вечерам те, обиженные, плакались в холку Ксиве – лошади, на спине которой вот уже много лет отрабатывали цирковые номера.

Но предпочтение новенькая отдала все же клоуну Цушкевичу. Понятно почему – он смешил ее ежеминутно. Их стали считать женихом и невестой. Казалось, это и есть настоящая любовь. (Почему никто не написал что-то вроде «Ромео и Джульетты» про лилипутов?) Любовь людей, в чем-то обделенных, чего-то лишенных, но обделенных и лишенных одинаково, в равной мере. Гуляя по ветхозаветному парку имени Клары Цеткин, они с упоением рисовали свое будущее – в розовых, малиновых, ярко-голубых тонах.

И вдруг разом все рухнуло.

Леонид Трухановский был директором и худруком их лилипутской труппы. Огромный, бородатый, неумеренно пьющий мужчина. «Нормальный», не лилипут, естественно. Был женат, и его жена, Елена Андреевна, работала в том же цирке бухгалтером.

Трухановский умел находить со своими подопечными общий язык. Не то что Карабас-Барабас. Он любил их (Елена Андреевна считала – баловал), сам придумывал большинство номеров, писал клоунские репризы (хотя Паша, с трудом разбирая иероглифы шефа, всегда мрачно бурчал под нос: «Ну да, ну да. Все мы гении, все умеем». «У нас управдом – друг человека»), рисовал эскизы костюмов. Его дом, к недовольству жены, был круглосуточно открыт для шебутной лилипутской компании. В отдельной комнате даже стояла трехъярусная кроватка для маленьких гостей, на тот случай, если кто-то заиграется и побоится возвращаться за полночь в общежитие цирка.

Так однажды у Трухановского осталась ночевать Милена с подругой. И тут наш добрый Карабас-Барабас ее по-своему разглядел. Влюбился, и она в него спустя некоторое время без памяти влюбилась. Порыву директора Паша мог найти объяснение – на экзотику старого бабника потянуло. Но она-то? С ней, с Миленой, что произошло? Ведь еще вчера рисовали общее будущее розовыми, малиновыми, ярко-голубыми красками!

Поначалу Цушкевич думал о самоубийстве. Даже размышлял над способами ухода: петля, прыжок из окна своей комнаты на втором этаже. Но потом решил, что все это будет только на руку и на смех «большим». Нет, он станет действовать по-другому. Он станет мстить – жестоко, коварно, страшно. И от его мести содрогнутся большие города и эти большие люди в больших домах.

Вскоре всей труппе предстояло отправиться на гастроли в Италию. Перед самым отъездом Трухановский развелся с женой и переехал со своей маленькой возлюбленной в арендованную квартиру. Елену Андреевну из цирка уволили – к всеобщей радости лилипутов.

В Риме бушевала весна. Пинии. Кактусы. Неописуемая светоносная красота. («Ох, красота-то какая! Лепота!» – паясничал Цушкевич.) И от нее у многих лилипутов просто голова закружилась. Поэтому в город выходили всей труппой, чуть ли не за ручку держась. А Рим был коварен, непредсказуем, переменчив. Как женщина. Только стояла парализующая жара, свистнул в ухо ветерок – и хлынул дождь. И как потускнели краски во время ливня! Серые, черные, ржавые тона. Спасаясь в ближайшей траттории, лилипуты попивали граппу, а Трухановский, обнимая Милену, шумно декламировал из Светония [28] :

— «Среди его любовниц были и царицы – например, мавританка Эвноя, жена Богуда: и ему и ей, по словам Назона, он делал многочисленные и богатые подарки. Но больше всех он любил Клеопатру...» – Тут Карабас-Барабас прервался и, не стесняясь лилипутов, впрочем уже и без того доведенных граппой до бесчувствия, взасос поцеловал Милену и продолжил: – «Больше всех он любил Клеопатру: с нею он и пировал не раз до рассвета, на ее корабле с богатыми покоями он готов был проплыть через весь Египет до самой Эфиопии, если бы войско не отказалось за ним следовать; наконец, он пригласил ее в Рим и отпустил с великими почестями и богатыми дарами, позволив ей даже назвать новорожденного сына его именем...»

Это было эффектно: дождевой карнавал за окнами траттории, еще не размытая в памяти светоносная красота Рима, наконец, Светоний. Милена трогательно смахнула слезу, и даже тупой вопрос дрессировщика Жоры не снизил эмоционального накала сцены. Повелитель макак спросил:

– Где это вы, Леонид Борисович, зазубрили? В школе, перед экзаменом?

Трухановский улыбнулся:

– Я раньше в драмтеатре служил. Мы ставили отрывки из «Жизни двенадцати цезарей». Я играл Гая Юлия.

Директор мельком взглянул на Цушкевича и тут же отвел глаза. Паша ослеплял ненавистью. Естественно, отрывок из Светония был выбран не случайно. Надгробная плита на его клоунскую башку. Богатые подарки, пиры до рассвета, поцелуи взасос, «...наконец, он пригласил ее в Рим». Но особенно возмутила Пашу фраза о том, что он (Цезарь типа) позволил «...назвать новорожденного сына его именем». Бестактный, бесчувственный чурбан! Ведь знает, гад, что дети для них, маленьких, – большая проблема.

Ненависть переполняла сердце Цушкевича, ему хотелось выдернуть короткий меч из рук чучела легионера, стоявшего в углу траттории, и пронзить им горло худрука. Но слишком много глаз вокруг, да и меч тяжеленный, не поднять. «Послушай, у вас несчастные случаи на стройке были? Будут», – только и пробормотал себе под нос.

И вскоре клоуну представилась возможность отомстить обидчику.

В Палермо, после завершения программы, к Леониду Борисовичу подошел солидный, до цвета маслин загорелый господин и вежливо предложил: «Хотите прилично заработать?» «Кто же не хочет?» – живо откликнулся директор. Труппу лилипутов за двойную цену приглашали выступить на тихом семейном вечере.

Утром их подвезли к старинному особняку. Швейцар в форменной тужурке с мандариновыми пуговицами провел циркачей во внутренний каменный дворик, где их уже с нетерпением ожидали: тюленьего вида дама с усиками, двое опрятных мальчиков лет 8 – 9, тот самый солидный загорелый господин в расстегнутой ярко-красной рубашке и с золотым амулетом на шее. Чуть поодаль, в беседке, размещались несколько крепких парней в безупречных черных костюмах.

Деньги Трухановскому выдали сразу – целый чемодан итальянских лир. И лилипуты отыграли представление на одном дыхании. А когда, отужинав, они засобирались в отель, гостеприимный хозяин вдруг заявил, что очень хотел, чтобы вся труппа некоторое время пожила в его особняке. Гориллы в безупречных костюмах дружелюбно потрепали Трухановского по плечу. Отказаться было невозможно.

Так циркачи попали в плен к одному из «крестных отцов» сицилийской мафии. Из высоких ворот резиденции в тот день выпустили на свободу только одного лилипута. Клоуна Пашу Цушкевича.

...Обычно в этом месте слушатели издавали удивленный вопль: «Почему?!» Паша, лукаво улыбаясь, поначалу отделывался цитатами: «Тот, кто нам мешает, тот нам поможет» и «Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!» Затем он и вправду выпивал. И наконец раскалывался по полной:

– Ведь это ж я коллег мафии сдал. Нашел их пахана, сделал такое ценное предложение. Абсолютно бескорыстно, между прочим. Если не считать, что меня взамен выпустили. У ихнего пахана слово железное!

Как развивались события дальше, как мафия использовала таланты и способности цирковых лилипутов, Цушкевич мог только предполагать. Возможно, с их помощью перевозили наркотики – маленьких артистов, жалеючи, не так тщательно обыскивали на таможне. Возможно, они вели слежку за какими-нибудь конкурентами, неугодными гангстерам политическими деятелями или слишком любознательными журналистами. Не исключено, что кого-то из лилипутов даже использовали для организации убийств или терактов – «маленькому» легче скрыться, замести следы, ввести полицию в заблуждение.

Из советских газет вернувшемуся на Родину Паше было достоверно известно одно. Бывший гражданин СССР, «добровольно» оставшийся за рубежом, Леонид Трухановский задолжал сицилийским мафиози огромные деньги. Несколько месяцев он скрывался от бандитов по всей Италии вместе со своей любовницей Миленой К. В Неаполе, в квартире на Виа Соляриа, их холодные трупы обнаружил сосед, привлеченный неприятным запахом, исходившим из жилища странной парочки. Были муниципальные похороны. О судьбе других лилипутов ничего неизвестно.

...Паша Цушкевич, конечно, круто заливал и нещадно приплетал для интриги и красного словца, но я до сих пор вспоминаю бывшего клоуна с благодарностью. Ведь именно он привил мне любовь к гайдаевским цитатам, да и вообще к комедиям Леонида Иовича.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

«Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники» – с этой цитатой я наконец разлепил глаза. Цушкевич, выскочив из сна, сидел на люстре и чесал пятку непропорционально длинной рукой, как Никулин в «Кавказской пленнице». Я пару раз моргнул – клоун исчез.

Пищевод, желудок, почки, мочевой пузырь были насквозь пропитаны молдавским коньяком. Меня штормило, но хуже всего, я мало что помнил: клубное Зазеркалье, безумная речь «грузовика с дымком», сальные шуточки Кира. А больше ни черта – полная амнезия.

Выпил по привычке литр минералки, пакет кефира, здоровенную кружку аргентинского мате. Взял в руки фолиант Даля, откашлялся.

– «Не пить, так на свете не жить».

«Пей не робей. Вино пей, жену бей, ничего не бойся!»

«Водка вину тетка. Рот дерет, а хмель не берет».

«На пьяного поклеп, а трезвый украл».

«Пьет, как люди, а за что бог не милует, не знает».

Я усмехнулся:

– Истинная правда, боже всемилостивый!

Вдруг вспомнил, что Маня по прилете так и не позвонила. Безобразие. Хотя, может, и звонила – разве тут упомнишь.

С некоторой досадой продолжил:

– «Людей повидать, в кабаках побывать». «На радости выпить, а горе запить».

«Пьяный проспится, а дурак никогда».

Последняя пословица развеселила. Долго хохотал, с минуту. Фрагментарно возвращалась память. К примеру, я вспомнил, что Кир обещал дать на семинаре телефоны нескольких арт-директоров и Лени Бурлакова. Куда же я их подевал? Скрупулезно, неверными руками, прощупал карманы брюк, джинсовой куртки, рубашки. Ни черта. Вышел в коридор, к трюмо, куда обычно кладу на автопилоте ключи. Визитка – зеленым по красному: «Кирилл Викулкин. Профессиональный тусовщик». Я снова расхохотался:

– Написал бы уж: «Профессиональный халявщик»!

Но на обратной стороне все нужные телефоны. Очень обязательный человек. Очень. Просто сицилийский пахан, выпустивший на свободу Пашу Цушкевича. Чтобы окончательно взбодриться, я что есть силы проорал:

– «Пей за столом, не пей за столбом»! «Где запивать, тут и ночевать»! «Пьяный да умный — человек думный»! «Спасибо кувшину, что размыкал кручину»!

Фф-фууу... Кажется, отпустило. Набрал первый номер.

– Алло, можно арт-директора?

– Представьтесь, пожалуйста.

На секунду задумался. Как представиться? Не «Маня» же группа называется. Суета-маета, господи. О, «Маета»!

– Это продюсер группы «Маета».

– Соединяю.

В паузе прослушал что-то из Моцарта.

– Добрый день.

– Для кого добрый, а для кого... Что вы хотели?

– Я продюсер группы «Маета».

– Не слышал о такой.

– Скоро услышите. Вообще-то я журналист, работал пресс-секретарем у Буйнова, Меладзе, группы «Лицей».

– Рад за вас. И что?

– Вот. А сейчас занимаюсь «Маетой».

– Суета-маета, о господи...

– Вот-вот, я об этом же подумал перед тем, как вам звонить.

– Так зачем позвонили?

– Вы философ... Собственно, «Маета» – это одна девочка. Очень талантливая. Земфира там и рядом не стояла. Вообще она на фиг затмит Земфиру, как только появится.

– Что вы говорите?

– Когда услышите – ахнете! Девочка суперсексуальная, от нее энергия так и прет!

Я развопился, как проголодавшийся грудничок.

– Тащите материал.

– Что?

– Диск, говорю, приносите. Речь же о концерте, так? Послушаем и решим.

– Материала пока нет.

– Ну, хоть пара песен есть?

– Девочка сейчас как раз пишется в Уфе.

– Чудненько. Вот когда запишется, тогда и звоните.

– Понимаете, я хочу заранее забить пару концертов. Она через неделю приедет – и ей надо сразу «выстрелить».

– Пальбы мне только не хватало.

– Да вы поймите, я вам шанс уникальный даю. Потом «Маета» будет стоить намного дороже. Вы первый, андэстенд? Потом она по клубам уже не будет выступать.

– Ага, только стадионы. Многажды об этом слышал. Все, привет.

В таком же ритме со мной поговорили еще двое арт-директоров. В общем, в правоте им не откажешь: я бы тоже не взял на работу «гениального» журналиста, если бы он не представил в доказательство парочку шустрых статей.

Звонок в дверь. Блин, опять эта липецкая картошка!

Открыл, не поглядев в глазок. Зеленая страшная собачья маска – такую и на Хэллоуин не наденешь.

– Привет, зятек!

Маску сняли. На круглом обветренном лице особенно выделялся нос. Как у старика с картины Гирландайо [29] : увесистый грецкий орех, очищенный от скорлупы.

– Что это за дурацкие шутки? Вы кто?

Маленькая женщина, грудь и зад, будто два экскаваторных ковша. С обидой покачала головой:

– Мало что не встретил, еще и хамит.

– Да кто вы, ей-богу? Я Деда Мороза не вызывал!

– Я мама Маринки. Вам что, Маринка не звонила? Я из Бугульмы. Ну, лопата сутулая, это в ее духе. Ну я ей покажу!

– Так вы мамка? В смысле Манина мама? – Я слегка растерялся. – Нет, Маня не звонила. Вообще. Она вчера утром улетела в Уфу.

– В Уфу? Зачем ей в Уфу? Вот сволота казанская. Я же ее предупреждала. У меня же консультация в клинике. Ничего эту лопату сутулую не интересует. Эгоистка проклятая! Дала этот адрес.

Я наконец улыбнулся:

– Вы не нервничайте. Вам остановиться негде? Проходите, ничего. Поживете у меня. А то, что Маня забыла позвонить, это действительно в ее духе. Я уже почти привык.

Мамка зашла в прихожую, ловко сняла пальто, по крою больше похожее на офицерскую шинель.

– Мне всегда кажется, что она это нарочно, назло мне делает.

– Да нет, не назло. У нее, конечно, много недостатков, но она не мелочная. Мыслит всегда концептуально. И не мстительная.

– Надежда Борисовна меня зовут. – Мамка подхватила свою челночную, в крупную клетку, сумку. – Ну, зятек, куда селиться?

Выбор был невелик. Мой кабинет и гостиная, с широким французским диваном и допотопным шкафом, живущим инфернальной жизнью: поскрипывающим по ночам, дверцу открывающим по собственному усмотрению. Но мамка, видимо, ничего не боится – сама любит пугать, судя по зловещей псиной маске.

– А что это за морда у вас, ну, собачья? Сувенир из Бугульмы? Очень страшная!

Надежда Борисовна щупала пупырчатые обои, терла ступней ковролин, внимательно разглядывала потолок и люстру. Музейный нос ее (подобный можно увидеть в Лувре [30] ) оценивающе морщился.

– Давно ремонт делал, зятек?

– Не помню. Лет восемь назад. Так что за маска? Из магазина ужасов?

Мамка усмехнулась:

– Угадал. Я в Бугульме магазин держу. Хозяйничаю помаленьку. Жить-то надо. Детям помогать. «Страшилка» называется. Магазин ужасных вещей. Из Турции таскаю. Сама, ага... Восемь лет, говоришь? Оно и видно, оно и видно. Халупа, а не квартира.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

С целлофановым пакетом Надежда Борисовна двинулась на кухню. К нечищеной плите, к раковине, забитой посудой. Бесцеремонно распахнула холодильник – в нормальных семьях это градусник, который определяет «погоду в доме». Смачно выругалась, кажется, по-татарски. Я сострил:

– Сижу на диете.

– Ага. – Мамка посмотрела на меня с подозрением, как управдом Бунша на вора Милославского.

Я ответил цитатой:

– «Вот вы говорите – царь, царь. А вы думаете, Марфа Васильевна, нам, царям, легко?»

– Пропил, зятек, память, что ли? Меня Надеждой Борисовной зовут.

– Шутка. Цитата из Гайдая.

– Цитата... Мышь вон у тебя в холодильнике сдохла. «Царь...» Что же ты Маринку в черном теле держишь? Она и так худющая!

– Маринка ест о-го-го. У нее аппетит отменный. Это я на диете сижу, я.

– На диете... Все диеты придумали американцы.

– Ну да – Поль Брэгг, Роберт Аткинс [31] , — заметил я с умным видом.

– Знаешь, зачем? Скоро людей на планете будет столько, что всем продуктов не хватит. Подыхать будем с голоду. Вот американцы и придумали диеты, чтоб им больше досталось.

– Оригинальная идея.

– Ты посмотри, какие они сами жирные! Задницы у школьниц-соплюшек – у меня меньше!

Расхохоталась, ее музейный нос покатился по лицу, будто яблочко по блюдечку. Затихнув, нырнула чуть ли не с головой в свой пакет. Вытаскивала содержимое медленно, с шутками-прибаутками. Это были (по крайней мере на первый взгляд) шедевры кулинарии. Я тут же вспомнил оду украинскому борщу, поэму о говяжьем соте – все то, что нараспев читала мне Маня в благословенную египетскую пору.

– Борщец-то Маринка варит тебе?

– Конечно, – соврал я.

– Борщец она великолепный делает. Великолепный, почти как у меня. Сейчас попробуешь.

Последней Надежда Борисовна выставила на стол поллитровую бутылку с мутной жижей.

– Яблочная бражка, – с гордостью сообщила. – Яблок в прошлом году было – завались. Из-за жары, наверное. Понюхай, как пахнет.

Она открутила пробку, нахально сунула мне под нос.

– Приятный запах.

– Давай по маленькой за приезд.

– Не-не-не, – меня чуть не стошнило. – На работу скоро. У нас там строго.

– Полдень уже. Что это за работа такая? В ночную?

– Я в газете тружусь. У нас вольный график.

– Везет. Повезло тебе, зятек. Ну, присядь хотя бы ненадолго, я чуточку выпью, перекушу. – И с этими словами она вдруг протянула мне небольшую подушечку, бордовую, с какими-то восточными узорами. – На вот, подложи под попку.

Недолго думая подложил. Подушка издала протяжный неприличный стон.

– Подушечка-пердушечка! – захохотала мамка, крутя носом. – Подушечка-пердушечка! Презент из Бугульмы!

Я промолчал, кисло улыбнувшись. Но на разогретый борщ смотрел уже с некоторой опаской, елозя ложкой между бугристой свеклой и волокнистой капустой.

Надежда Борисовна, выпив бражки, мою осторожность заметила.

– Ты ешь, не бойся. Я же ем, я с едой никогда не шучу, запомни. Котлеты сейчас разогрею.

Она хлебала свой борщ с жадностью осужденного на 15 суток Верзилы, и я опять не сдержался, пошутил:

– «А компот?»

Банку выставили на стол. Знаменитое хокку о персиковом компоте. Помню, помню египетскую Маню.

– Я думаю, Маринка сегодня должна позвонить.

– А чего ты сам не позвонишь? – Мамка цедила в розовую пиалу бугульминский кальвадос [32] . — Чудно из пиалы бражку пить. У тебя что, рюмок нет?

– Разбил.

– Босяк.

Я пропустил ее колкость мимо ушей.

– Я бы уже давно сам позвонил. Но она роуминг на мобилке не сделала. А уфимских телефонов у меня нет.

– Вот бестолочь! Вот лопата сутулая!

Мамка вальсом, твистом и вприсядку упорно летела к заветным 200 граммам. В принципе это мой шлагбаум, за которым начинается мятежный спуск. Возможно, Надежда Борисовна крепче стоит на лыжах. Но некоторые признаки бесконтрольного скольжения были все же налицо.

– Где у тебя, зятек, сортир? – вдруг весело закричала она. – У тебя сортир чистый? Я люблю чистый. Я никогда не сяду на грязный унитаз. Где он? Проводи, зятек!

И только мамка закрылась в санузле – телефонный звонок. Маня, пропащая душа. Привет, как дела, хорошо, как у тебя.

– Мамка моя приехала?

– Ну да. Ты чего ж не предупредила – я бы встретил.

– Да, представляешь, вылетело из башки перед отъездом. Напрочь. А потом пока доехали, пока разместились, до утра репетировали. Тут, в боксерском зале.

– В каком зале?

– В боксерском. Замоталась совсем. Вот только проснулись. Ты дай мне мамку, я с ней поговорю. Слушай, ничего, если она пару дней у тебя поживет? У нее консультация – и сразу домой. Ну, или ее в клинику положат.

– Даже так? Все так серьезно? А что с ней?

– Потом. Я с чужого мобильника. Дай мамку!

– Она в туалете. Если подождешь...

– Да ладно, ладно. Она там как себя ведет?

– В смысле?

– Ну, она у меня шумная, буйная даже.

– Буйная? Да нет, так, веселимся.

– Слушай, это... Ты выпить ей не предлагай, хорошо?

– Я? Да я-то что. Она сама, правда. Бражку привезла. Выпила.

– Сколько?

– Грамм двести. Слушай, как там у тебя вообще? Прет? Когда запись?

– Прет, прет. Ты это, – голос Мани потускнел, – не давай ей больше пить. Спрячь куда-нибудь бутылку.

– А что такое? У нее проблемы с алкоголем?

– Ну да. В общем, она... в наркологическую клинику приехала. Черт, надо было тебя раньше предупредить! Ты спрячь пока бутылку, а я сейчас Ксюхе позвоню. Она приедет, поможет тебе.

– Да зачем Ксюха? Сам справлюсь. Тут я с Бурлаковым...

– Да подожди ты! Мамка тебе всякие страшилки еще не рассказывала?

– Я бы сказал – показывала.

– Будет рассказывать, не пугайся. Главное, не ори, тихо соглашайся со всем. А я сейчас тебе Ксюху подгоню.

– Да мне вообще-то на работу скоро.

– Дождись Ксюху. Мамку одну не оставляй, понял?

– Понял-понял.

Пока, буду звонить, звони чаще.

Шумный слив воды в унитазе и заполошный крик. Господи, неужели началось? Я быстро сунул бражку в жерло стиральной машины, заткнул простыней, кухонным полотенцем, трусами. Мамка наконец вышла.

– Что случилось, Надежда Борисовна?

Со слезами, музейный нос словно облили кислотой, тянет ко мне указательный палец. Рваная рана, до невероятно белой кости.

– Боль-но. Боль-но, – лепечет, с ужасом глядя мимо меня.

– Как вы умудрились? Обо что? – Я в панике лезу в аптечку, хватаю йод, бинт, все, что попадется. Бросаюсь к ней, ускользающей в затененный уголок.. Ржет! Заливистый издевательский смех. С теми же слезами, с ходуном ходящим, будто избушка на курьих ножках, носом... «Рана» снята с пальца и демонстрируется мне, как дождевой червяк. Господи, на какую туфту я купился!

Слов нет, одни ругательства, но певунья просила не орать на больного. Вымученно улыбаюсь:

– Вы не хотите поспать? Вы же с поезда, устали. А мне на работу. Кстати, Маня только что звонила.

– Звонила, лопата сутулая? Чего хотела? Извинялась?

– Вам большой привет. Извинялась, конечно. Замоталась с этим отъездом. Но сейчас у нее все хорошо.

– Да мне плевать. Давай выпьем по чуть-чуть.

– Нет-нет, я же сказал.

– Как хочешь. Где бутылка?

– Марина просила...

– Да плевать я на нее хотела!

Повертела своим носом-локатором и буквально через минуту обнаружила «объект». Трусы с простынями отлетели к холодильнику. Пиала тут же наполнилась до краев. Такой затяжной одиночный глоток я наблюдал только у Паши Цушкевича, лилипута. Общий вес выпитого уже зашкаливал за отметку «300». Шлагбаум был поднят.

– Иди посмотри, там у тебя кран в ванной сильно течет. Может, это я перекрутила.

Я пошел – я очень щепетилен в подобных вещах. Включил свет и густо выматерился. Зацепленная крюком за вентиляционную решетку, перед моей физией качалась черноватая, отрезанная по локоть человеческая рука. Кровяные пятна вместо ногтей. Муляж, но как искусно сделан!

– Что случилось, зятек? – похоже передразнивая меня, прокричала из кухни мамка.

И вдруг я услышал сдавленные рыдания, а через секунду – вой подстреленной волчицы.

Кажется, спуск начался.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Впрочем, поначалу она говорила достаточно внятно. Мол, о «мертвой руке» ее сын Антон (я и не знал, что у Мани есть брат!) впервые услышал от своей соседки Ангелины Такташовой.

– О какой «мертвой руке»? – спросил я как можно ласковее. – О той, что над ванной болтается?

– То муляж, – высокомерно ответила мамка. – И не перебивай меня.

– «Они совершенно не говорят по-русски Но все понимают». – В последующие полчаса я не проронил ни слова.

Ангелине было за сорок, такая баба-кастрюлька, все в ней клокотало, бурлило, она непрерывно икала, шмыгала носом и похрюкивала. Любила выпить, но не в одиночестве, а с Антоном и с Ленкой, за которой сын ухаживал. Вечерами троица частенько засиживалась на кухне, Антон балдел от рассказов Ангелины о ее лихой колдовской молодости.

– Заслуженная, бля, черная колдунья Липецкой губернии! – хохотнула мамка, опрокидывая в рот очередную пиалу бражки.

Так вот, однажды соседка рассказала о «мертвой руке» – первейшем средстве из обширного колдовского арсенала.

Чтобы заиметь у себя «мертвую руку», нужно было, во-первых, найти труп повесившегося (или повешенного – это не важно) и тайно отрезать у него правую кисть. Во-вторых, эту кисть нужно было правильно обработать. Ее заворачивали в саван и отжимали из нее кровь на манер того, как отжимают белье. После руку погружали в смесь из мелко истолченных мух, тараканов, поваренной соли и перца и оставляли там на две недели. Затем кисть вывешивали на солнцепеке, а зимой ее можно было сушить и на печи, однако печь в таком случае топили исключительно папоротником.

«Мертвую руку» использовали как своеобразную магическую свечу. Куда бы ни вошел с ней, зажженной, черный колдун или любой другой человек, все окружающие падали замертво. А незажженная «свеча», если сжать ее в кулаке, вызывала у человека приступ беспричинного гнева и ненависти... Антон спросил икающую и похрюкивающую Ангелину со сдержанным смешком: мол, все ли конечности годятся для таких «свеч»? Намекая, обнаглев по пьяни, на ее собственную правую кисть, на которой отсутствовал мизинец. Громко хрюкнув, экс-колдунья ответила:

– Пальцем больше, пальцем меньше – один хрен.

Через пару недель Ангелину Такташову нашли повесившейся в своей квартире. У покойной была отрублена правая кисть.

...Мамка почесала куском хлеба свой музейный нос – сильно, будто пемзой огрубевшую пятку. Мутный взгляд, мутный, как яблочная бражка, которую она сейчас с трудом выцеживала из бутылки в розовую пиалу.

– Догадался, кто руку паршивке отрезал? А для чего? Правильно, Антошка.

Хлебнув, мамка вдруг переменилась в лице и заговорила искаженным до неузнаваемости голосом. Словно несчастная Регана, в которую вселился дьявол. Минуту спустя я понял, кого она имитировала: сына Антона. Сцена допроса, Дубль первый...

– «...Ужасно об этом вспоминать, но просто я и для себя хочу еще раз понять. Получается, что, когда я касался этой „мертвой руки“, я превращался в какого-то маньяка, в Чикатило...

Мы с Леной познакомились на мосту, мост возле ДК. Стали встречаться, часто. Были в парке, в кино, на танцы ходили. Но больше сидели дома у Ангелины, слушали ее рассказы о колдовстве, всякие амулетные формулы – «абракадабра», «абрахас» я заучивал. Потом вот Ангелина повесилась. Я случайно зашел, дверь была открыта. Смотрю – висит. И я руку ей, значит, отрезал. Правую, без мизинца. Она нам недавно как раз о «мертвой руке» рассказывала. Очень интересно...

Ну, в общем, ничего у нас с Ленкой не было, о жизни говорили, у нее собака недавно умерла – о собаках. Болтали, но ничем я ее удивить не мог, и так вроде роман не вязался, а мне было жалко. Поэтому я, наверное, эту «мертвую руку» однажды и взял, она в гости пригласила как раз. Я подумал, будет скучно, она увидит руку – и в шок.

Взял ее, короче, из коробки, положил в карман. Только, представляете, вышел из квартиры – чувствую, вдруг просто какая-то физическая злоба... ну вот у горла прямо. И причем четко на Ленку. Без причины, совершенно. В голове стучит: сейчас зайду, бля, и с порога просто в рыло со всей силы. Иду, сжимаю машинально «мертвую руку», как мячик, – и вдруг как вспышка передо мной, ничего не пойму: вижу ее лицо, Ленкино, крупно так лицо... Все изодрано, клочья кожи свисают прямо на шею, как лохмотья, и.. представляете, язык натянут, как тетива, и прибит к гортани таким огромным, с огромной шляпкой, золотым гвоздем. А на шляпке самой... я чуть не заорал... такие крупно слова проступают: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». Куда она зашла, что такое? Но тут все раз – и исчезло!

Перед дверью ее стою и жму эту, как мячик, «мертвую руку», как допинг. Ленка открывает. В халатике таком, знаете, легком, босиком – ну типа я вся готова, я горю, я твоя... Ну, мне бы радоваться, да? А я с разворота так, не глядя —ка-ак врежу!.. Она аж в кухню отлетела. Чуть башкой стекло не высадила. Я подхожу и смотрю – кусочек сахара она выронила, лежит на голой ляжке. Думаю, через секунду не уберет сахар с ляжки, дам ботинком в подбородок А Ленка смотрит на меня, выпучив глаза, – вообще ничего не понимает. И я «руку» так в кармане все сжимаю нервно. И вдруг чувствую, у меня уже желание не просто дать ей ботинком... вижу, нож на столе лежит и прямо на меня смотрит. Но, слава богу, у меня такой финт – вместо ножа хватаю табуретку и сзади Ленке по голове... хрясь, хрясь!.. У нее кровь, и вдруг опять у меня что-то в глазах, и я вижу: на голове у Ленки возникает огромный нарыв, и на этом нарыве, представляете, проступают те же слова: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». И вдруг эти слова исчезают, и из этого нарыва лезет моя «мертвая рука». Я хвать за карман... Бля, руки нет! Кричу: «Сволочь, отдай руку! Отдай руку!» Ленка, конечно, ничего не говорит, я уже думал – труп... Моя «мертвая рука» у нее, как корона, на голове торчит. Я дерг, дерг – застыла, как бетон! У меня опять такая злобища на Ленку! Беру ее за волосы – и в стекло с размаха... хрясь, хрясь! Нос у нее так – хык, ноздри вразлет, обрезалась вся... кровища фонтаном... Смотрю, рожа – точно как в том видении: в лохмотьях, только язык осталось прибить... А Ленка дышит еще. Ну, думаю, падла живучая, – мочить надо, мочить! Хватаюсь за «мертвую руку», зажигалку подношу к ней, думаю, подожгу к чертовой матери – и пусть сдохнет. Чирк, чирк – зажигалка гаснет. Я к плите за спичками. Искал, искал, нашел. Возвращаюсь – Ленки нет. Смотрю, кровь к балкону тянется. Подбегаю – нету. Смотрю вниз: Ленка лежит на асфальте, девятый этаж, вдребезги. Я машинально свою руку в карман – бац, «мертвая рука» моя там лежит, на месте, в кармане у меня...»

Внезапно мамка затихла. Ритуал изгнания дьявола, похоже, свершился. Я был ошеломлен до такой степени, что ни с того ни с сего начал цитировать Шекспира:

– «Не знаю я, как шествуют богини. Но милая ступает по земле» [33] .

Ленку-покойницу я, что ли, имел в виду? Боже, да мамка не просто алкоголичка, она сумасшедшая! Тут же по-другому высветилось Манино детство: растянутое на шестнадцать лет распятие, стук молотка, стальные гвозди медленно входят в тело, влажная губка, изредка смачивающая пересохшие губы... И почему Маня никогда не говорила о своем брате? Стеснялась? Позор семьи? Интересно, его посадили? И на сколько?

Мои мысли прервала песня. Пела мамка. И как – чистое меццо-сопрано! [34]

– Ой да не вечер, да не вечер. Мне малым-мало спалось. Мне малым-мало спалось, Ой да во сне привиделось. Мне во сне привиделось — Будто конь мой вороной Разыгрался, расплясался, Разрезвился подо мной...

Песня прервалась. Мамка заснула на тарелке свиного холодца.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В глубоком ступоре я жевал персики из бугульминского компота. Мне нужно было отвезти статью в редакцию – интервью с одним модным дизайнером, шьющим костюмы из парашютов. Но сил не было никаких: мамка выпила из меня всю энергию, словно яблочную бражку. Пустой бутылкой из-под кальвадоса я сидел в кресле и тупо пялился на факс. «Надо дождаться Ксюху, – бормотал я про себя. – Нужно отправить факсом статью». Агрегат под моим назойливым взглядом внезапно ожил. Поползли листочки. Что за хренотень? Я взял первый, стал читать:

«Высылаю, как и договаривались, фишки для твоей ненаглядной Мани. Помни, что за это ты прощаешь мне остаток долга! Кирилл».

Когда мы договаривались? Какие фишки? Я ничего не помнил. Наверное, дело было на семинаре молодых продюсеров.

Стал читать второй лист:

«Новая коллекция блюд

(Дегустационный ужин):

– Тысячелистник из крабов и авокадо (Costes style).

– Зеленая тонкая фасоль (Costes style).

– Говядина «плачущий тигр» (Costes style).

– Суп щавелевый.

– Суфле из дичи».

А это что за хренотень? Может, он еще счет пришлет, придурок? И что значит «Costes style»? Халявщик чертов!

Тут полез третий листок.

«Извини, дружище, я перепутал странички».

– Халявщик!

Далее шел следующий текст:

«1. Маня хочет призвать к порядку каннибалов.

Молодая, но стремительно набирающая популярность певица Маня выступила с призывом направить ограниченный воинский контингент под эгидой ООН в Африку, чтобы усмирить племя людоедов, сожравших более ста человек.

В одном 143 городов государства Конго целую неделю длились ритуальные убийства и поедание людей. Обезумевшие члены племени ленду устроили резню на улицах, вырывая из груди своих жертв сердце, легкие, печень и почки. Очевидцы рассказывают, что людоеды питались еще теплой человечиной. Наблюдается массовое бегство населения из этого района.

Пока мировое сообщество раздумывает, певица Маня решила дать благотворительный концерт в одном из московских ночных клубов, все средства от которого пойдут в фонд помощи жертвам африканского каннибализма.

2.Из-за Мани пустили кровь милиционеру.

Кровопролитием закончился досмотр личного автомобиля Мани сотрудниками ГИБДД. Остановив машину певицы, гаишники попросили ее показать документы и начали осматривать вещи. Их внимание привлекла пачка цветных календарей, на которых была запечатлена Маня, одетая в звериные шкуры. Один из ментов выдвинул версию, что это реклама мехов, которые распространяются контрабандным путем. Мол, есть тут над чем поработать отделу по экономическим преступлениям. Однако его напарник заметил, что на календарях изображена уже достаточно популярная певица и она не станет ни при каких обстоятельствах нарушать закон. Милиционеры заспорили, и один из них, крикнув: «Не мешай!» – резко оттолкнул коллегу. Постовой упал на асфальт, больно ударившись затылком.

Маня, вытащив из багажника аптечку, быстро оказала служивому первую медицинскую помощь. А два автографа, поставленных ею на злополучных календарях, быстро примирили рассорившихся милиционеров.

3. Звезда надела лифчик из салата.

Популярная певица Маня снялась в серии агитационных роликов зеленой организации «Пета». Теперь телезрители многих стран будут довольно часто видеть суперсексуальную Маню, призывающую к вегетарианству в лифчике, сделанном из листьев салата.

Представители «Петы» полагают, что, посмотрев на красавицу певицу, пропагандирующую здоровый образ жизни, даже самые рьяные любители мяса и рыбы перейдут на овощи и фрукты.

4. Маня наехала на импрессионистов.

На открытии выставки знаменитых художников-импрессионистов эпатажная певица Маня заявила журналистам, что Клод Моне, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, Поль Сезанн и Камиль Писсарро страдали миопией, то есть близорукостью. Именно близорукость «виновна» в мягкости линий, отсутствии деталей и дрожащих цветовых оттенках на картинах этих художников.

«Близорукие люди, – добавила в заключение Маня, – видят то, что близко, например, холст, но более отдаленные объекты представляются им расплывчатыми. Другое следствие миопии – более ясное видение красного участка спектра, чем голубого».

По данным певицы, ко всему прочему Сезанн и Ренуар категорически отказывались носить очки.

5. Медаль за спасение кошки.

Певица Маня играла со своей кошкой Марли во дворе дома, как вдруг на киску набросился проголодавшийся питон. Змея стала заглатывать Марли прямо на глазах у звезды, но девушка не растерялась, бросилась на огромного питона, что было сил зажала ему глотку и держала до тех пор, пока злодей не выплюнул еле дышащую Марли.

Однако, потеряв добычу, голодная змея направила весь свой гнев на Маню. Та закричала от страха, но схватила бейсбольную биту и стала колотить питона по башке, пока тот не издох.

За мужество, проявленное при спасении кошки, певица Маня была награждена серебряной медалью Московского городского общества защиты животных».

...Если бы Надежда Борисовна не выпила из меня все соки, я бы, наверное, полчаса ржал над поделками Кира. Ну халявщик, ну ремесленник! Ну откуда в Москве питоны? Про каннибалов еще ладно, даже где-то смешно, про упавшего милиционера и даже про лифчик из салата – все ничего. Но вот если, к примеру, запустить фишку про импрессионистов, а потом Маню на пресс-конференции спросят... Боюсь, она и слово это – «импрессионизм» – правильно не выговорит. Помню, как-то пытался затащить ее в Третьяковку, но она категорически отказалась: мол, внешние факторы, то бишь красоты архитектуры, природы, живопись и даже кино с театром – никак не влияют на ее внутренний мир, творческое начало, на развитие ее таланта, наконец. Только музыка и книги. Я попытался оспорить тезис, но певунья снова довольно резко оборвала меня: «Ты научись сначала мыслить концептуально!» Я пробормотал: «Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем». Ну и на этом мы тему закрыли.

Вот ее сестренка Ксюха неплохо разбирается в живописи. Где она, кстати? Неужто из-за старых обид на меня откажется посидеть с больной теткой? Я протянул руку к телефону, чтобы набрать то ли ее номер, то ли номер Кирилла (высмеять пиар-потуги чудилы), но вдруг какие-то черные квадраты закружились перед глазами, зеленая страшная собачья маска, отрезанная по локоть рука. Будто мамка траванула меня – своим сумасбродным рассказом, борщом, персиковым компотом, а может, это просто похмельные судороги. Тут еще озноб накатил, как поливальная машина. Надо залезть под пуховое одеяло. Накрывшись с головой, я мгновенно уснул. Мне приснился боксерский зал, репетиция Мани. Вот она настраивает гитару, просит кого-то: «Дай мне ноту ми». Подкручивает колки. Потом облокачивается спиной на колонку, перебирает струны, вслушиваясь, как звучит инструмент. Рядом разминает руки барабанщик, вращая палочками, как ниндзя нунчаками. А сзади него колошматит по боксерской груше мальчик лет десяти. В зеленой страшной собачьей маске, которую и на Хэллоуин не наденешь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ксюха явилась часов в восемь. Белая, как Снегурочка: белый костюм, туфли, сумка через плечо. Похудевшая и похорошевшая. Я снова вспомнил о герцогине Альба, позировавшей для «Обнаженной Махи».

– Медсестру вызывали?

Ах, вот оно что! Ее перевоплощение, впрочем, было уместно: в отличие от Мани Ксюха любила театр, и мы часто ходили с ней на модные спектакли. Да и расстались в первый раз, как я уже говорил, после экспериментального «Гамлета» в Театре Ермоловой. Это была пьеса скандального Владимира Сорокина, и там Офелия все время с удивлением вопрошала: «Это я-то – честная?!» Потом был мексиканский ресторанчик, я слизывал соль с Ксюхиных запястий, шейки, верхней губы. Затем она ушла в текиловую метель...

– Вы меня узнали, сударь?

Еще не проснувшись окончательно, я вяло пошутил:

– «Человек, человек! Официант, почки один раз царице!»

– Ну, слава богу. А то я думала, вы вместе с Надеждой Борисовной наклюкались.

Она зашла, и тут – странное совпадение! – полыхнула и погасла лампочка в коридоре. Я резко обернулся: неужели второй дубль мамкиных страшилок? Нет, все так же спит на столе (правда, вместо холодца я ей подушечку-пердушечку под голову подложил).

– Как она? – спросила Ксюха. – Не очень буянила?

Я рассказал и про подушечку, и про кровавый палец, и про отрезанную руку в ванной.

– Слушай, а где сейчас Антон? Сидит?

– Какой Антон? – Ксюха вынула из сумочки белую пачку «Vogue».

– Брат родной Мани. Ну ты знаешь эту историю о «мертвой руке»? Об убийстве Лены. Или самоубийстве.

– Бред какой-то. Какой Лены? Вы ничего не путаете? У Мани никогда не было брата.

– Здрасьте-пожалуйста! Мне Надежда Борисовна тут целую телегу о нем прогнала. Мол, руку отрезал у повесившейся колдуньи, потом злоба какая-то, хрясь, хрясь... Смотрит – Ленка уже внизу лежит, в луже крови.

– И вы поверили?

Я потрогал небритую правую щеку – она горела.

– Честно говоря, нет. Не до конца. Но я не думал, что все это – полный бред. Правда, бред? И что, действительно нет никакого брата?

– Надежда Борисовна просто всегда сына хотела. Вот и выдумывает истории.

– Но ты понимаешь, что она... слегка не в себе?

– Это мягко сказано. Но ничего, завтра поедем в клинику. Там какой-то знаменитый доктор. Лечит по методу «двадцать пятого кадра». Дома она уже и кодировалась, и зашивалась, и гипноз – ничего не помогает... Вы извините, что сеструха так ее на вас скинула. Как снег на голову.

Ксюха закурила.

– Я чего-то не понял. Мы на «вы» с тобой?

– А почему мы должны быть на «ты»?

Я усмехнулся.

– Старые обиды? Понимаю. Я на тебя, между прочим, тоже сильно обижен. Не знаю, как Маня тебя простила, но я...

– Это на что же ты обижен? – Ксюха приподняла пустую бутылку из-под бражки, двумя пальчиками, будто грязный носовой платок. – Она одну выпила? Две?

– Две. Это ведь ты Димке про нас настучала? Он приехал, и знаешь, что тут устроил?

– Знаю. Маня рассказывала. Разбил гитару, тебя хотел на куски порезать. Но что говорить? О покойнике либо хорошо, либо ничего.

– Так ты в курсе?

– Да, Маня говорила. И мне его ни чуточки не жаль. Порядочное дерьмо был. А заложила я вас в порыве, так сказать, ревности. Ревность, мой друг, женская ревность. Ты же меня бросил, как Герасим Муму. А почему, простите, что в рифму? Чем я хуже Мани? Ну чем? Вот, посмотри.

И Ксюха, привстав, очень эротично огладила свою плодоносную грудь, талию, бедра. Как Светличная в знаменитой сцене с Никулиным в отеле «Атлантик». Стала с усмешкой расстегивать кофточку.

– Ты переигрываешь, – остановил я ее. Не зная, что сказать, спросил: – Как твоя Светочка? Ты ее с кем сейчас оставила?

– Сонечка, – поправила Ксюха. – У соседки сидит. А что? Хочешь удочерить?

– Не смешно.

– Не смешно. Так ты не увиливай от вопроса. Чем я хуже Мани? Или, скажем так, чем она лучше?

– Не знаю.

– А ты порассуждай. Она, вероятно, заботливее, внимательнее, добрее. Более предсказуема, чем я. И в постели с ней, вероятно, намного лучше!

– Это уж нет, – вырвалось у меня опрометчиво. – В постели с ней... сложно.

– Да, Маня вообще будто яблочная бражка: простой с виду напиток, но сложная рецептура, – философски заметила «Маха».

– Что же в ней сложного?

– В Мане или в рецептуре?

– В рецептуре. – Я с неохотой включился в игру.

Ксюха с серьезным видом стала рассказывать:

– Берем килограмм сахара и один пакетик сухих дрожжей на три литра воды, Крупно нарезанные яблоки добавляем по вкусу. Весь этот компот надо настаивать под плотной, но понемногу пропускающей воздух крышкой около трех недель. Можно вместо крышки использовать резиновую перчатку с дырочками.

– Или презерватив, – вставил я.

– Можно и презерватив. Самое важное – это соблюсти пропорции. Потому что, если будет слишком много воды и недостаток дрожжей и сахара, получится ядреный яблочный уксус. Далее наступает время перегонки...

– Не надо про перегонку, – оборвал я Ксюху. – Я знаю: две кастрюли, влажное полотенце, этот... тазик. Сам когда-то гнал бражку из рябины, когда жил в общаге.

– Ты жил в общаге?

– Когда учился в Литинституте.

– Интересно... И все-таки, чем тебя зацепила Маня?

И действительно – чем?

Я сделал вид, что задумался. Хотя ответ был очевиден: меня «зацепило» маниакальное желание певуньи стать звездой, «затмить Земфиру». (Потом уже – совершенное тело, похожее на паркер, узкое запястье с выпуклой косточкой, утиный носик). Ради этой высокой цели девушка спрятала в некий потаенный сундучок целый ворох жизненных удовольствий. Чтобы через энное количество лет открыть его и уже в том, другом, звездном мире зажигать по полной. (Так в Древнем Египте клали в могилу знатного вельможи фигурки слуг и рабов, которые «оживали» на том свете вместе с господином и служили ему.) В тот же сундучок была заперта и любовь – Маня не любила меня, я не тешил себя иллюзиями. Но ведь и мое чувство к ней (что греха таить) зависело от соблюдения, так сказать, пропорций. Как при изготовлении бражки. Слишком много «воды» и недостаток звездности – получайте уксус вместо любви. Эту кислятину я уже ощутил на губах в том же Египте, когда певунья, ударившись головой о рифы, решила вернуться в Бугульму.

Но как-то глупо говорить Ксюхе: Маня-де зацепила меня тем, что хочет «затмить Земфиру». Ксюхе будет обидно. Да и я буду выглядеть наивным доверчивым простачком.

– Чем зацепила? «Чей туфля? Моё. Спасибо». – Цитата не к месту – самое время выпить. – Там осталось немного бражки. Выпьем?

Ксюха покраснела. Кажется, рассердилась.

– Ну, не хочешь, не говори. А как ты, кстати, относишься к Маниной бисексуальности? Терпимо? Может, ты тоже «двустволка»?

– Ай-ай-ай, Ксения. Обидеть ребенка может каждый.

– Нет, правда. Она же перетрахала всех моих подруг. Рассказать пикантные подробности?

Теперь уже покраснел я.

– Где же ваша образованность и утонченность, герцогиня?

– Нет, рассказать?

– Ничего не хочу об этом слышать.

– Ясно. Ну и закрывай глазки. Удлиняй шею.

– Чего?

– Ты как Энгр [35] . – Ксюха наконец блеснула эрудицией. – Чтобы создать некий идеальный образ, берешь и удлиняешь девушке шею.

– Не умничай. Вообще ум женщины, чтоб ты знала, проявляется во взгляде, в коротких фразах, а не в глубокомысленных изречениях и бессмысленных улыбках.

– Это кто умничает-то? И потом, я вовсе не улыбаюсь.

– И шею удлинял Модильяни [36] , по-моему. А не Энгр.

– И Модильяни тоже, – кивнула «Маха». – Сильное чувство изменяет пропорции.

– Да какое сильное чувство! – снова опрометчиво вырвалось у меня.

– Даже так? Хочешь, я расскажу тебе одну историю? Нет-нет, это не про лесбийские дела... Про смерть одного Маниного друга.

– Про Димку, что ли?

– Про другого. До Димки.

– Боже, залежи трупов вокруг девушки.

– Вот я об этом же. Только сначала давай действительно выпьем. И, кстати, может, Надежду Борисовну куда-то переложить?

– Вспомнила! Мы ее не поднимем.

– Верно.

Дерябнули, и Ксюха начала свою печальную повесть.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Оказывается, Марину, Маню, из Бугульмы, из этой глухомани (Маню из глухомани – хорошая рифма), вытащил на свет божий, в Казань, некий Сергей Сноровский. В Бугульме проходил конкурс молодых исполнителей, и Сергей прибыл в райцентр вместе с отцом, известным республиканским композитором, автором патетических кантат и двух комических оперетт. Отец сидел в жюри, а сын болтался за кулисами Дома культуры, высматривал участниц посимпатичней.

Маня тогда была такая же светленькая, с челочкой, но с выбритым наполовину затылком – ноу-хау мамки, наказание за позднее возвращение домой под Рождество. На конкурсе она пела народный хит «Ой, едет тут собака крымский хан, крымский хан...» Но не песней, а своим экзотическим затылком срубила девушка мажора из Казани.

После конкурса он пригласил ее в кафе. В тот же вечер, в гостиничном номере, певунья ему отдалась...

– Да ладно! – перебил я Ксюху. – Маня в первый же вечер отдалась? Туфта это!

– Не просто отдалась. Лишилась невинности. Она уже окончила школу, но под бдительным оком Надежды Борисовны до сих пор ходила в девственницах.

– Тихий ужас!

– За бритый затылок, я подозреваю, она таким образом мамке и «отомстила». Утром нашла Сноровского-старшего и все ему рассказала. Тот предложил первое место на конкурсе, деньги какие-то. Но Маня очень хотела смотаться из Бугульмы, сбежать из-под мамкиной опеки. Мол, ничего мне не надо, я люблю вашего сына и хочу только одного: выйти за него замуж и родить ребеночка.

– Ты не привираешь, Ксюх? Неужели Маня на такое способна?

– Ох, Модильяни ты наш! Способна, способна. Деньги же она у Димки брала, хотя уже тусовалась в Москве и в Казань обратно не собиралась.

– Ну, не знаю. Вообще-то я думал: «Русо туристо, облико морале, ферштейн?»

– Ферштейн, ферштейн. Но на самом деле я в том случае за сестренку – ты не представляешь, какая тоска в Бугульме и как над ней мамка там издевалась.

– Да представляю, она рассказывала. А теперь, после личного знакомства с Надеждой Борисовной...

Ксюха проявила инициативу – разлила в две розовые пиалы по капле бражки. Мы чокнулись.

– За что пьем?

– За что? За Москву! – «Маха» утерлась белым платочком и продолжила: – И вот, значит, переехала Маня в Казань. Стали они жить втроем. Мать Сереги давно умерла, когда он еще пацаненком бегал. Была я в их квартире казанской. С размахом хоромы, целый народный хор, простите за каламбур, можно поселить. Отец через полгода умер. Скоропостижно. В наследство Сереге отошла квартира и шкаф неозвученных партитур. Денег же товарищ композитор молодым ни копейки не оставил.

– Так они официально расписались?

– Нет. Гражданский брак. Суть в том, что Серега всю жизнь бездельничал, денег зарабатывать не умел. Маня-то хоть тексты одно время пристроилась сочинять...

– Какие тексты?

– Ну, композитор еще песенки писал, для всяких местных исполнителей. Давал Мане кассету с наигранными на фоно мелодиями. А она стишки стряпала типа: «Мне уже двадцать пять, а любимого заиньки нету...»

– Фу, какой пассаж!

– Долларов по сто Сноровский-старший ей платил. На эти бабки они с Сергеем и жили, сестренка еще умудрялась уроки игры на гитаре брать. Но вот классик скончался, все деньги проели...

– А мамка им совсем не помогала?

– Бегство Мани ее просто взбесило. Потом, правда, она успокоилась, думала, дело к свадьбе идет. Звонила Сереге и намекала: мол, засылайте сватов. Давайте сделаем все по-людски. Но они все чего-то тянули. Потом отец умер, не до свадьбы было. В общем, мамка плюнула на дочь, прокляла, можно сказать. И только когда уже Димка появился, она Маню простила.

– Прямо мексиканский сериал, – я снова потянулся к бутылке. – Дай передохнуть.

Мы дерябнули бражки, и я стал в сотый раз рассматривать портрет Одри Хепберн, висевший над головой Ксюхи. Какая четкость линий, ювелирный носик, глаза-махаоны, ясная цветовая гамма – черное, белое. Никакого импрессионизма. («Никакого модернизьма, никакого абстракционизьма!» – как орал Вицин, продавая коврики с русалками.) Отсутствие размытости, расплывчатости, дрожащих красноватых оттенков. И главное в божественной Одри – чистый незамутненный взгляд. Ну, бог с ними, с Моне и Ренуаром, но ведь Маню я действительно иногда рисую в своем воображении («Маха» права) – изменяя пропорции. Модильяни хренов. Хотя шея у певуньи и так, по жизни, длинная.

Ксюха, кажется, прочувствовала мои внутренние терзания и даже посветлела личиком. С вдохновением начала рассказывать, в какую аферу вляпалась ее сестренка вместе со своим гражданским мужем.

Проели последние деньги, и Маня стала уговаривать Сергея обменять квартиру. Четырехкомнатную на двухкомнатную. А на разницу жить, пока она не устроится петь в какой-нибудь клуб или кабак («Прямо с малолетства по стопам Земфиры», – подумал я с иронией.)

Сергей согласился – в общем, это был разумный ход. Зачем им на двоих такие хоромы? Но время было скользкое, время отморозков и беспредельщиков. Маня нашла какого-то «черного» маклера. «Двушку» им предоставили – и растворились с доплатой без следа.

– А что за маклер был? – спросил я. – «Ловят?! Как поймают, Якина на кол посадить! Это первое дело!»

– Очень смешно. Будешь слушать дальше?

– Конечно. Но скажи, зачем ты мне все это рассказываешь? Да еще с таким воодушевлением.

Ксюха усмехнулась, красные пятна пошли по мучной шее.

– Ревность, мой друг, обычная женская ревность. И потом, я, может, не хочу, чтоб ты стал третьей жертвой.

– А я хочу. «Может, меня даже наградят. Посмертно», – отшутился я очередной цитатой. – Ну ладно, что было дальше?

– Какая-то мутная ситуация. Маня от Сереги ушла – свинство с ее стороны, конечно. Но и он хорош – мало того что на шее сидел, стал пить. Мебель, картины, сервизы – все пропил. Она и ушла. Потом дело дошло до партитур отца. Сергей хотел загнать их какому-нибудь коллекционеру. Понес к эксперту из местного отделения Союза композиторов, для оценки. Тот посмотрел, послюнявил страницы и сказал без обиняков, что все симфонические потуги папаши – дерьмо на дирижерской палочке. Так в лоб и бабахнул. В общем, никакой ценности эти бумаги не представляли.

Серега тем же вечером по обыкновению напился. Вусмерть. Что было дальше, можно только предполагать. Видимо, он решил сжечь рукописи отца в огромной кастрюле для хаша. Запылало жарко, огонь перебросился на пластиковые жалюзи, пошел едкий дым, затем вспыхнула мебель... В общем, когда потушили, нашли труп. Совершенно обугленный. Словно мумия тысячелетняя...

«Словно мумия», – повторил я про себя и вспомнил Египет. После утомительной экскурсии в Луксор мы как-то поспорили с Маней о том, почему в гробницах местной знати рядом с саркофагом стоит каменная статуя покойного. Гид говорил, что, по верованиям древних египтян, душа человека может существовать и после смерти – при условии нормального сохранения тела.

– Возможно, статуя, – сидя под пальмой, начал рассуждать я, – отражая лучшие черты и качества покойного, каким-то магическим образом замедляла тление. Гид рассказывал, помнишь, что ранние способы бальзамирования были все же несовершенны. Душа мумии, если так можно выразиться, держала равнение на статую.

– Не совсем поняла, – пробормотала певунья.

– Ну вот говорят: стареющая женщина, глядя в зеркало, должна видеть себя молодой и красивой, как прежде. И тогда стареть она будет медленнее.

– Интересная мысль. Но мне кажется, статуя – это просто замена тела в случае его неизбежной порчи. Новое прибежище души!

Оба наши предположения были фантастичны, «за гранью», но в то время я охотно «изменял пропорции», и Манина версия показалась мне более концептуальной...

– И куда же перелетела душа певуньи после гибели Сергея? – спросил я Ксюху. – Э-э-э, я хотел сказать, что с Маней было дальше? Она встретила Димку, еще кого-то?

– А, да, встретила Димку. И хорошо, что встретила. После таких потрясений у нее слегка поехала крыша. А Димка прочно стоял на земле и держал ее крепко, чтоб далеко не улетела. Как раз тогда, после смерти Сергея, и замаячил на горизонте этот лозунг – «затмить Земфиру». Впрочем, поначалу Маня организовала в Казани один из первых ее фан-клубов, стала во всем подражать Земе – прическа, одежда, очечки затемненные. Где-то с полгода откликалась только на имя Земфира.

– Что, она совсем там с ума сошла?

– Я и говорю, сошла бы совсем, если б не Димка. Он ее фанатизма не понимал, даже поколачивал порой за это. Он, повторяю, порядочное дерьмо. Но тогда, в то время, если б не он, искать нам Маринку по психушкам.

– Концовку я знаю. Димка сбросил Маню с третьего этажа. Приблудным шавкам сломали хребты. И девушка дернула в Москву.

Бражка кончилась, проникала полночь, да тут еще Надежда Борисовна зашевелилась. Мы с Ксюхой, напрягшись, оттащили мамку на французский диван. Не раздеваясь, она рухнула. Ситуация была щекотливой – «Маха» с утра намеревалась отвезти тетку в больницу. Я предложил остаться. В кисельном свете луны мы осторожно посмотрели в глаза друг другу.

О сексе не могло быть и речи.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я проснулся с удивительным душевным равновесием. Вот что значит не выйти за пределы 200 грамм. Не стал прикасаться к Далю, выпил только кружку аргентинского мате. Ксюха с мамкой уехали в самую рань. Даже записки не оставили – свалили по-английски. Тут зазвонил телефон, и я подумал – они. Но это был Кир. В охотку я начал отчитывать его за бред про питонов, за близорукость импрессионистов, но быстро сменил гнев на милость. Душевное равновесие вновь поглотило меня, как тот питон кошку Марли.

Конечно, дело было не только во вчерашних малых дозах. Просто в кисельном свете луны я твердо решил про себя: будут песни, буду заниматься Маниной карьерой. Ведь пока я ни одного ее хита так и не слышал. Может, по девушке действительно плачет психушка? А что? Откликалась с полгода только на имя Земфира, этот маниакальный лозунг «затмить», ритуал изгнания дьявола в Египте, да и наследственность дурная – мамка.

Я слишком погрузился в нашу «небесную историю». Забросил, по сути, все свои дела. «Этот, как его... волюнтаризм!» – золотые слова Никулина-Балбеса.

Выпив еще кружку мате, я рванул на «Мосфильм». Таксист-тараторка рассказывал по дороге, какое это увлекательное дело – декоративное птицеводство, которым он на старости лет занялся:

– Всего есть в природе, например, двести пород кур. По теории Дарвина, все они произошли от одной дикой банкивской курицы. Возможно, спорить здесь не буду. Каждая порода обычно названа, откуда есть родом сама птица. Скажем, минорка – с острова Минорка, кохинхин – курица из Китая, малайская из Малайзии.

– А что значит «кохинхин» по-китайски? – Просветительская речь водилы убаюкивала, клонила в сладостный сон.

– Не знаю, вот этого не знаю... Слушай дальше. У каждой породы, скажем, свой стандарт по экстерьеру и цвету. Есть курицы махонькие, кругленькие, как шарики, к земле прижатые. А есть, наоборот, длинноногие, вытянутые, словно жирафы...

Тут раздался фальшивый визг тормозов, и шофер заорал что есть мочи:

– Ты куда же, сука, прешь?

Предсмертный всхлип тела под колесами. Белое лицо тараторки – белее белых леггорнов [37] , о которых он сам с минуту назад и рассказывал. Малобюджетный ужастик в трех шагах от «Мосфильма». Оставляя кровавый след за кормой, мы свернули направо, к шлагбауму перед студией. Тараторка безостановочно матерился. Перестал только тогда, когда я сунул ему 100 рублей.

– Жалко котяру, – выдохнул он, рассеянно промокая лоб купюрой. – Хотя это опять же как посмотреть: вон у меня вчера соседский кошак, Барсик, двух фаверолей [38] в клочья разодрал. А тут еще под колеса лезут... Ненавижу котов!

Я усмехнулся и двинул в отдел пропусков «Мосфильма». Проскочил через охрану, вот и архив. Не был здесь всего пару дней, а кажется, месяц пролетел. Если вспомнить старую метафору: концентрация событий в эти дни была просто запредельной, как у Джойса в «Улиссе».

Архивистка Елена пила свой неизменный чай с сухариками. По установившейся традиции я поцеловал ей ручку. Извинился, что не пришел тогда, когда Маня огорошила своим отъездом в Уфу (ну, Елене, конечно, сказал другое – завис у зубного). Документы «Операции „Ы“ уже ожидали меня на столе в „гимнастическом зале“. В картонных коробках бумаги шуршали все так же – словно змеи. Все было по-прежнему, чинно и спокойно, как в колумбарии.

Поначалу я уткнулся в бухгалтерские счета. Всегда интересно узнать, кто сколько деньжат отхватил за свою работу. Гонорары были просто «голливудские»! Владимир Басов, к примеру, за роль «сурового милиционера» получил 263 рубля. Юрий Никулин за Балбеса – 371 р. 55 к., Вицин за Труса – 327 р. 99 к., Виктор Павлов за роль Дуба («Экзамен для меня всегда праздник, профессор!») и Михаил Пуговкин (Прораб) – 55 р. 50 к. и 44 р. 53 к. соответственно. А вот и мои второстепенные персонажи. Владимир Владиславский (Завскладом) обогатился на 130 р. 48 к. Для эпизодической роли, впрочем, недурно. Переплюнул в этом смысле и Пуговкина, и Павлова. Мария Кравчуновская заработала за Бабулю 67 р. 37 к. Других своих подопечных я в бухгалтерских бумажках не обнаружил.

Под руку попалась творческая карточка Марии Александровны Кравчуновской: темно-коричневая картонка, напоминающая разделочную доску. Разделывали, начиная от корней. Родилась в 1898 году. В двусмысленной графе «фигура» – полная, «цвет волос, глаз» – седая, серые. Карточка, похоже, заполнялась на излете карьеры Марии Александровны. Заслуженная артистка РСФСР, в театре с 1923 года, в кино – с 1938-го. Ставка за съемочный день (я только не понял – на протяжении всей жизни или тогда, на «излете»?) – 16 р. 50 к.

В театре, во 2-м МХАТе, Кравчуновская играла бабку в «Овраге», мальчишку в «Бабьих сплетнях». В Театре Станиславского – некую Мотю в «Машеньке». В кино, кроме фильмов Гайдая, роли в картинах «1919», «Ленин в 1918 году», «Карнавальная ночь» и др.

«А где бабуля?» – как вопрошал у Шурика Трус. Информации было негусто.

Та же история с Владимиром Александровичем Владиславским. В творческой карточке скудные сведения. Родился в Киеве в 1891 году. Русский, рост средний, цвет волос седой, глаза – серые (все как у бабули божий одуванчик). Дополнительная информация: имеет низкий баритон. Народный артист РСФСР. Работал в Малом театре, играл Юсова в «Доходном месте», Мамаева – «На всякого мудреца довольно простоты», Землянику в «Ревизоре». В кино – роль некоего Лаврова в «Адмирале Нахимове», сыщика в «Якове Свердлове», Либермана в популярной картине «Далеко от Москвы». Нина Павловна Гребешкова, помнится, говорила, что Владиславский «...все больше иностранцев, немцев и шпионов играл. Такой вот у него был типаж». Интересно, Либерман – это немец или шпион?

Умер В. А. Владиславский в 1970 году.

Только я заглянул в карточку Владимира Иосифовича Раутбарта (Профессор), Маня позвонила на мобильник.

– Привет. Звоню тебе, звоню.

– Неужели?

– Что неужели?

– Я мобильник не выключал.

– Ну не знаю. Обрыв на линии. Как там мамка?

– Уехали с Ксюхой в больницу. С утра. – Я разговаривал подчеркнуто холодно.

– Она не слишком себя это... буйно вела?

Я покорябал ногтем творческую карточку Профессора. Хмыкнул.

– У меня денег на мобильнике не хватит, если начну рассказывать. Тут такое было – про «мертвую руку», про брата Антона...

– Ну да, известная страшилка. Сильно испугался?

– Прямо в штаны наложил.

– Поэтому такой важный и суровый?

– Не только. Ксюха кое-что про тебя рассказала. Интересное, очень.

Маня вздохнула, но как-то с хохотком.

– И ты пьяной Ксюхе поверил?

– Да не была она особо пьяной. В том-то и дело.

– Ох эта сестренка. Ревнивица моя. «Ядро ревности – отсутствие любви», как сказал один концептуальный философ. Ладно, приеду, все тебе объясню.

– А когда ты приедешь?

– Скоро. Послезавтра.

Я почувствовал, что лед, скопившийся у меня под языком, медленно, но верно тает.

– Послезавтра? А как же запись?

– Запись была вчера, ну и сегодня еще. Что тут долго мучиться. Да я уже большую часть записала. Четыре песни.

– Ты давай, давай. Потому что я по клубам звонил – там без материала и разговаривать не хотят. Клевый материал-то?

– Убойный.

– «Я бросаю мужа, этого святого человека со всеми удобствами!» – глупо хихикнул я, пакуя свое раскаяние в очередную гайдаевскую цитату.

– Не поняла? Тебя плохо слышно.

– Говорю, уже и фишки про тебя придумал. Про питона. Про близорукого Сезанна. Суперфишки!

– Ну хорошо, хорошо. Приеду – расскажешь.

– А вечером иду к Бурлакову, – определился я напоследок. – Отслеживать путь Земфиры.

Целую, пока, скоро приеду, приезжай скорей.

С небывалым подъемом я читал затем творческую характеристику В. И. Раутбарта. Будто пословицы Даля с похмелья (впрочем, про себя, про себя). Ставка за съемочный день достигала у актера 20 рубликов (заслуженный артист РСФСР, как он относился к дискриминации по половому признаку – скажем, с тем же званием М. Кравчуновская – Бабуля получала за съемочный день всего 16 р. 50 к.?). Родился Владимир Иосифович в 1929 году в Николаеве, рост 183 см , вес – 80 кг . Цвет волос – шатен, глаза серые. «Профессор» – а образование 10 классов, в графе «специальность» странная формулировка: «актер по опыту работы». Зато умеет танцевать. В Театре Пушкина играл председателя колхоза в пьесе с названием – обхохочешься – «Свиные хвостики»... Тут я действительно громко расхохотался. Даже Елена Прекрасная встрепенулась и прибежала. Взгляд настороженный. Я чуть не приобнял ее на радостях. Чудом сдержался, галантно поцеловал ручку.

– Извините за смех. Все нормально. Огромное вам спасибо за все. Наверное, эти документы мне больше не понадобятся.

– Значит, закончили работу? – вежливо улыбнувшись, спросила архивистка.

Я хотел сказать что-то пафосное, как в фильмах про комсомол или забайкальскую стройку: мол, да нет же, реальная работа только начинается! Но отделался по привычке цитатой из Гайдая:

– «Начинаем действовать без шуму и пыли по вновь утвержденному плану».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

С мобильника я позвонил бывшему продюсеру Земфиры. Бурлаков жил неподалеку от «Мосфильма», легко согласился на разговор, и через полчаса я был в районе набережной Шевченко, рядом с его домом.

Мой деловой настрой несколько контрастировал с Лениным домашним прикидом: спортивные треники, шлепанцы, майка с экзотической надписью «Я видел НЛО в Розуэлле» [39] . Но не в смокинге же принимать гостей в собственной квартире? Из дальней комнаты звучала фонограмма какой-то детской песенки и собачий лай – в подпев. Через секунду в коридор вылетел коричневый боксер и, обслюнявив мне ботинки, вернулся к музицированию. Вскоре мы сидели с Бурлаковым на кухне-каморке и пили бергамотовый чай, неподдельно душистый.

– Прямо из Лондона, – заметил Леня.

– Вы?

– Чай.

Помнится, Кир Викулкин в своем кратком спиче о восхождении Земфиры запнулся на какой-то питерской девчонке, передавшей Бурлакову кассету уфимской певуньи. Не врал, халявщик! Леня с этого места и начал:

– В девяносто восьмом году на фестивале «Максидром» две девчонки из Питера, Ира и Юля, передали мне кассету, на которой было написано «Земфира». Тогда я каждый день разный материал получал. Положил ее в карман – и забыл. А через неделю, в Балашихе, я там жил одно время, решил прокрутить.

Первой песней шла «Минус 140», затем «Снег», третьей «Скандал». Я стал слушать «140» и сразу подумал: что за Лайма Вайкуле такая? Но тут слова: «Странно, трамваи не ходят кругами. А только от края до края». Я вспомнил Владивосток, я сам из Владика, представил, как ездил с одного конца города на другой. Нашу трамвайную остановку вспомнил. Короче, слова про трамваи меня очень задели. Я понял, что Земфира живет в каком-то провинциальном городе, где жизнь ограничена. От края города трамваи ходят – и до другого края... Стал слушать «Снег» – «Чистая Пугачева!» Особенно когда Земфира кричит – это потрясающе, голимая Алла! И тут подумал: какая клевая ситуация – одновременно и Вайкуле, и Пугачева. Одновременно и романтика, и витиеватость в подаче. Следующая песня «Скандал» – это же Агузарова!

– А чего, пардон, клевого в эклектике? – замысловато вырулил я.

Бурлаков подул на чай:

– А я вообще считаю: если артист напоминает сразу десять—пятнадцать проектов – это хороший артист, правильный, ни на что не похожий.

– Парадоксальная мысль.

– Мысль верная.

Леня достал из холодильника минералку без газов, долил в дымящуюся чашку.

– Ну вот, – продолжил, смакуя чай, как саке. – Я понял, что Земфира представляет собой по крайней мере трех певиц сразу, и я был уверен, что этой женщине, Земфире, года сорок два.

– А Ира и Юля ничего про нее не рассказывали?

– Ничего. Когда они мне кассету передавали, как раз выступал «Мумий Тролль», все волновались, было не до них. А на кассете ничего не было написано – просто «Земфира». Ни города, ни телефона, ни даже названия песен. Где-то через месяц я этим материалом реально заболел. Поставил как-то Илье Лагутенко, он тогда ко всему прочему являлся моим партнером по «Утекай звукозапись». Илья послушал и сказал, как и я вначале: «Лайма Вайкуле какая-то». И забыл. Но я решил Земфиру найти. Через тех девчонок, Иру и Юлю, раздобыл телефон. В августе девяносто восьмого, как сейчас помню, позвонил в Уфу. Говорю: «Мне бы Земфиру». «Это я», – отвечают. «Мне понравился ваш материал. Хотелось бы встретиться». Двадцать шестого августа Земфира должна была быть в Москве – ее какое-то радио пригласило записать пару песен. Договорились, что, как приедет, встречаемся у памятника Пушкину.

Она приехала и сразу позвонила. Я набрал для нее кучу наших пластинок, мы раскручивали тогда «DeadyuieK», «Туманный стон». Загрузил все это в свою новенькую «тойоту». Помню, припарковался у радио «Максимум» и, весь такой из себя пафосный – «Мумий Тролль» тогда был в зените славы, мы как раз готовили альбом «Шамора», – и вот, значит, весь в пафосе, иду к памятнику.

По телефону мы решили, что как-нибудь друг друга узнаем. Я высматривал в толпе ту самую, сорокалетнюю...

Тут я рассмеялся, представив Земфиру бальзаковского возраста: толстые ноги в капроновых носках, синяя растянутая кофта – рукава закатаны по локоть, клетчатая сумка челночницы, из которой иранским кальяном торчит гитара... Нарисовал картинку Лене, он тоже улыбнулся.

– Ну, немножко по-другому я ее представлял... Короче, чисто интуитивно выхватил ее из толпы: стоит такая, очень просто одетая, в кепке, джинсах. Как подросток. Сорвиголова, реально. Я офигел, когда это действительно оказалась она. На твоих глазах человек молодеет лет на двадцать...

Помню, где-то сели, и я начал хвастаться напропалую: мы то сделали, сё. А потом я задал Земфире вопрос, который всем артистам при первом знакомстве задаю: «Зачем тебе все это надо, чего ты хочешь?»

– «Сеня, а ты Софи Лорен видел? А кока-колу пил?» – Эта не очень популярная гайдаевская цитата застала Бурлакова врасплох.

Он в недоумении посмотрел на меня. Я торопливо ПОЯСНИЛ:

– Слава, деньги, фанаты.

Леня отхлебнул бергамота. Потыкав зубочисткой крошки на столе, продолжил, как бы пропустив все мои фразы мимо ушей:

– ...И если артист отвечает – мол, хочу петь, всю жизнь мечтал о сцене, я ему: а ты подумай сначала, вон у того человека, который идет по улице, у него есть желание тебя слушать?

– Грубо, но зримо.

– Я тоже так считаю. И вот, значит, спросил Земфиру, и она так жестко мне ответила: «Какое твое дело? Мне бог дал, я и пишу...» Другой бы обиделся, а я еще раз подумал: «Вот это ответ – это что-то невероятное!»

Леня подошел к газовой плите и зажег все четыре конфорки. Действительно похолодало – из освобожденных по весне оконных щелей тянул сквознячок.

– Что было дальше? – Я подумал о мамином вязаном свитере, с рукавами, как у Пьеро.

– Сейчас расскажу. Но я тут вспомнил еще прикол: Земфиру до меня слушали на «Фили-рекордз». И уже много позже мне тамошний директор с досадой говорил: «Блин, ну как же так, она же ко мне первому пришла! Как я ее упустил!» Короче, локти кусал. Тогда, когда она пришла, он просто не мог перебороть себя, не мог перетерпеть эту «наглую девчонку», как он выразился.

– А Земфира – наглая? – спросил я, почему-то вспоминая Маню.

– Да нет, она не наглая, она естественная. И мне, помнится, когда я только приехал в Москву, в девяносто пятом, и разговаривал с людьми, мне говорили: «Леня, ты что, бандит? Ты чего так разговариваешь?» А у нас во Владике такой говор просто – все равно как, скажем, в Самаре окают. Мы так привыкли говорить, и Земфира так привыкла. Нет, она не наглая...

В общем, у Земфиры сорвалась эта запись на радио, она уезжала в Уфу. Я попросил ее выслать еще материал. Кстати, поинтересовался, какую она сама музыку любит. «Massive attack», «Portishead» – она ответила. Меня это вполне устроило. Значит, у нее будет стильная, ни на что не похожая музыка. Что-то новое для отечественной ситуации.

Из Уфы Земфира стала отправлять кассеты поездом, самолетом, почтой. На каждой было песен по 5 – 6. И все мне нравились. Меня это совершенно выбило из колеи.

– Почему?

– Я так для себя определяю: если зацепила хотя бы одна песня из десяти, я уже готов этим заниматься. А у Земфиры мне из десяти нравились все десять. Это меня настолько шокировало – месяца два-три я не соображал, что делать. В общей сложности набралось порядка тридцати песен. Кстати, я потом просто запарился с их отбором для первого альбома.

– Мне бы ваши заботы! – вздохнул я, думая о Маниных уфимских «крохах».

Бурлаков снова с недоумением посмотрел на меня. Кажется, иногда его «терзали смутные сомненья». Действительно ли я журналист, напросившийся на интервью? Может, криминальный наводчик? Собачник, мечтающий украсть элитного боксера? Бывший любовник жены? (Ха-ха.) На самом деле документы Леня у меня не спрашивал. Я вообще удивляюсь беспечности звезд, популярных людей. Сколько ни брал в своей жизни интервью у знаменитостей, ни один не просил показать редакционное удостоверение. Я звонил им домой, на мобильный, представлялся – и мне назначали встречу в кафе, а еще чаще – в квартире или на даче. Ну ладно звезды – небожители, дети солнечного затмения! Ни один из их приближенных (жена, любовница, телохранитель, директор, администратор, менеджер, пресс-атташе, наконец) не спросил у меня ксиву...

Леня через минуту продолжил:

– Значит, с отбором были проблемы, я запарился просто. Например, в первый альбом так и не вошла моя любимая песня «Петарды». Там ощущения девочки, курсирующей между Уфой и Москвой, постоянно получающей отказы, но круто заряженной на достижение цели. Очень клевая песня, однако пришлось заменить ее на «Ариведерчи».

Я рассмеялся, с каким-то детским восторгом: так радуются, когда на день рождения дарят игрушки, одна другой лучше.

– «Ариведерчи» – это же хит. Представляю, что такое «Петарды». Почему же нельзя было заменить их на...

– Земфира просто боялась делать «Петарды», – перебил меня Бурлаков, – у нее что-то не клеилось с аранжировками... И еще один стопроцентный хит был – «Имя мне суицид». Настолько сильная песня, что я просто побоялся ее брать. Я нутром чуял: если она появится, мы получим десятки смертей, точно. Воздействие будет настолько сумасшедшим, что человек может выйти на крышу шестнадцатиэтажного дома и прыгнуть вниз. Еще чаю?

– Мне бы дурман-травы, – сострил я. – Вызывает ощущение легкой эйфории.

– Лучше жасминовый чай, – серьезно заметил Бурлаков.

– Почему?

– В больших количествах он, говорят, даже галлюцинации вызывает. Я где-то читал.

– Галлюцинаций не надо, нет. Налейте, пожалуйста, с бергамотом.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Леня заваривал чай, а я вдруг вспомнил о шрамике на правом запястье Мани. «Имя мне суицид», точно. Поскольку наша небесная история начиналась в холодный период и певунья свои любимые маечки не носила, шрамик я заметил только в Египте. Когда мы, после ритуала изгнания дьявола, запутались в одеялах и простынях...

– Что это? Неужели плоды несчастной любви? – Я не хотел иронизировать, но после бурного секса меня несло.

Маня, хихикнув и надкусив апельсиновую дольку, начала лепить сказочку о том, как в классе девятом к ней, только что крутнувшей на катке двойной аксель («Боже, – перебил я певунью, – ты еще и фигурным катанием занималась?»), подвалили двое парней. «Пять баллов! – закричали они. – Пять баллов!» «Почему пять?» – обиделась Маня. «Ах да, шесть, шесть!»

Она стала дружить сразу с двумя. Не могла понять, в кого больше влюблена. Антон звал ее на вернисаж, Павел на дискотеку. Одному она назначала на семь вечера, другому на девять. Девушка разрывалась, а парни были великие спорщики. На спор они бились между собой с самого первого класса. Кто достанет со дна двухметровой ямы, залитой мазутной водой, мелкую монетку? Кто сумеет перебежать на красный свет центральную улицу? Сорвет парик с головы математички? Наконец, они поспорили на Маню.

В два часа ночи на двух мопедах, ревя, как голодные младенцы, они двинулись навстречу друг другу с противоположных концов улицы. От страшного грохота зажглись окна близлежащих домов. Ни Антон, ни Павел – никто не свернул. Два разбитых всмятку трупа – таков итог трагического пари. Узнав об этом, Маня и пыталась покончить с собой...

Вздернутый утиный носик и закушенные губки, зашитые, заклеенные скотчем, чтоб не расхохотаться... Блин, а я уже почти поверил! Великий мистификатор Маня! Мимо нашего балкона (мы все еще лежали в постели) пролетел дельтаплан, едва не задев спутниковую антенну на крыше отеля. Это было последней каплей – мы завизжали от смеха...

Когда успокоились, певунья призналась: лопнул бокал в руке, осколком порезало. Обычная бытовая история. Зашивали. Заживало. Великий мистификатор Маня. Пока Бурлаков разливал чай по чашкам, у меня вдруг мелькнуло: а не мистификация ли вся эта история с гибелью Сергея, сына композитора Сноровского? И даже – пулей просвистело в голове – со смертью Димки-Зверя? Но обдумать всерьез я это не успел. Леня, добавив по обыкновению ледяную минералку в бергамот, продолжил историю восхождения Земфиры:

– Из-за Земфиры у меня произошел первый разлад с Ильей Лагутенко.

– Почему?

– Он был против всех этих заморочек.

– Это для меня новость.

– Так получилось, что я уже начал записывать альбом и только потом позвонил Илье и сказал об этом. Он ответил: «Ну, записывай, что теперь делать». Он считал, что нужно группу «Мумий Тролль» развивать, а не вкладывать деньги в певиц из Уфы. Тем более, мы влетели тогда с «Deadушками» и «Туманным стоном». Попали под каток кризиса девяносто восьмого. Все, что «Мумий Тролль» заработал, мы потеряли на этих группах.

Запись Земфиры на мосфильмовской «Тон-студии» обошлась в восемь тысяч долларов. Приходилось урезать зарплаты всему коллективу «Мумиков», включая меня и Лагутенко. Но мы тогда активно гастролировали, и деньги находились. За запись первой Земфировской пластинки платили частями – по пятьсот, тысяче баксов.

– Илья, наверное, рвал и метал?

– Нет, вы не совсем правильно меня поняли. Лагутенко для Земфиры сделал очень много. Он, как бы это сказать... смягчил ее джазовые интонации, ресторанные. Она ведь одно время пела в кабаке.

– Я знаю, в «Лабиринте».

– Возможно. Илья положил ее музыку в форму рокопопса, софт-рока. Например, аранжировка песни «Анечка», я считаю, на шестьдесят процентов работа Лагутенко.

– Кстати, а вы какой-нибудь контракт с девушкой подписывали? – спросил я, в очередной раз думая о наших взаимоотношениях с Маней.

– Нет. Это был один из моих PR-ходов: я боялся, что Земфиру у меня заберут...

– Кто заберет?

– Охотников было много. Но забрать могли, только расторгнув мой контракт с ней и подписав свой. Поэтому я придумал сказку, что не подписывал с Земфирой никаких договоров.

– Ничего не понимаю.

– А нужно понять?

– Нужно, нужно. У меня одна девочка есть, очень талантливая. Потом расскажу.

– Ну хорошо. В ситуации якобы отсутствия контракта люди, которые потенциально хотели бы забрать Земфиру, они... не понимали, как это можно сделать. Такой вот у нас шоу-бизнес. Жизнь такая. Ведь контракт можно любой расторгнуть в России, вы ведь понимаете. За мной не было ни бандитов, ни банков. А как расторгнуть отсутствующий контракт?..

– Хитро придумано.

– Мое ноу-хау.

Меня все больше интересовал вопрос денег, финансовых вложений в проект «Земфира». Леня уже сказал, во сколько обошлась запись на мосфильмовской «Тон-студии». В восемь тысяч долларов. При слове «Мосфильм» я вдруг вспомнил о гонорарах актеров, игравших в «Операции „Ы“. Никулин за Балбеса – 371 р. 55 к., Вицин за Труса – 327 р. 99 к., Владиславский за Завсклада – 130 р. 48 к... Причудливое пересечение двух совершенно разных историй.

Впрочем, лирику в сторону. Я спросил Бурлакова, может ли он рассказать о дальнейших затратах – мол, опять же мне это нужно для раскрутки моей девочки. На предельную откровенность я не рассчитывал, но Леня вдруг ушел в соседнюю комнату и вернулся с толстенной тетрадкой. Это был бухгалтерский талмуд. Он открыл его с торжественным видом, словно собирался что-то декламировать оттуда вслух. С разрешения Лени я аккуратно выписал в свой блокнотик некоторые расходы по первому этапу проекта «Земфира». Вот этот список:

«Общая сумма затрат – около 130 тысяч долларов.

Из них:

– авиабилет Земфиры Уфа – Москва – Уфа– $118.

– проживание в квартире в Новопеределкино (3. + музыканты) – $100.

– трансфер – $34,5.

– питание с 18.10.98 г. по 25.10.98 г. – $235. С 26.10 по 27.10 – $41.

– струны, палочки и т. д. для работы в студии – $82.

– репетиционный зал, снятый у группы «Браво», – $50».

С записанным на «Мосфильме» материалом Бурлаков и Земфира летят в Лондон, к знаменитому Крису Бэнди [40] , для дальнейшей работы над альбомом. Некоторые расходы на поездку:

«– виза для Земфиры – $60.

– питание в Лондоне – $241.

– транспорт – $121.

– жилье – $286».

Тут Бурлаков, рассмеявшись, поведал одну забавную историю. Они с Земфирой жили у пакистанцев, которые сдают очень дешевые маленькие квартирки. Там только кровати – больше мебели никакой. И как-то Земфира открывала авторучку и чернилами запачкала ковер и стены – ручка будто «взорвалась». Мылом они целый день оттирали и замазывали эти пятна. Ни черта не получалось. Леня боялся, что хозяйка оштрафует их фунтов на пятьдесят, а в кармане перед отъездом оставалось всего двадцать. Хозяйка пришла и действительно жутко ругалась, но, слава богу, претензий не предъявила и не выгнала на дождливую лондонскую улицу...

«– мастеринг – $1280.

– аванс Земфире на шопинг в Лондоне – $830».

Когда все свели и отмастерили на студии, оказалось, нечем платить. Бурлаков ждал денег из Владивостока, но там (дело было в январе), образно выражаясь, замерзли почта, телеграф и телефон. Леня обратился к Лагутенко, тот как раз находился в Лондоне. На счету у него, по достоверным сведениям Бурлакова, лежало около 13 тысяч. Но лидер «Мумиков» ответил, что отдал деньги маме...

Леня вздохнул, захлопнул талмуд.

– В общем, я остался в Лондоне без копейки. В России кризис. Нам материал не отдают. Земфира на меня тогда сильно обиделась. «Что за фигня? – кричала она. – Что за безответственность?» Я собирал по крупицам необходимую сумму. Через «Western Union» мне высылали друзья по пятьсот, двести долларов. Мне в то время многие помогли.

– Но только не Илья...

– Ну, он помог в записи альбома, а потом, видимо, подумал, что у меня сносит крышу, что я решил все деньги угробить на Земфиру. А мы ведь наступивший девяносто девятый год объявили годом без концертов «Мумий Тролля», жили за счет того, что собрали раньше. Илья хотел подстраховаться – ведь, если бы Земфира провалилась, плакали эти тринадцать тысяч. Я бы, конечно, отдал, но когда...

У нас затем был очень напряженный период в отношениях. Он продолжался до тех пор, пока Земфира не стала популярной и не вернула все вложенные в нее деньги, пока мы на ней не заработали. До этого момента мне постоянно звонила мама Ильи с упреками: «Что ты делаешь? Мой Ильюша, ты его совсем забросил...»

В дальней комнате завыл боксер. Несколько раз ему меняли пластинку, а тут забыли. Бурлаков вспомнил, что и не выгуливал коричневого Карузо. Я кивнул с улыбкой: ничего-ничего, посижу в одиночестве, порефлексирую.

Мне ведь только дай порефлексировать. Или помечтать. Я подумал, как только боксер рявкнул «ариведерчи» и какашкой выкатился в дождь, вот если у нас с Маней все сложится благополучно, купим домик в Хорватии (я там был несколько лет назад), где-нибудь в районе Млини [41] . С красной черепичной крышей и окнами на Адриатическое море, где вода такая чистая и прозрачная, словно ее неделю гоняли через угольные фильтры. Три сакуры посадим во дворе. И все, и розы. Хотя, черт его знает, приживется ли в морском климате японская вишня?

Я был в Дубровнике в конце сентября. Кукольный город с мостовой, похожей на длинный лакированный ноготь. Все скользят. Многие падают, как собаки на льду. От центральной улицы город подымается вверх – уровень за уровнем, будто трибуна стадиона. На первом или втором ряду, в сувенирной лавке, среди патриотического хорватского фольклора, я увидел пластинку Земфиры, только что вышедшую в Москве. Фасад идентичный – цветочно-розовые обои. Зато внутри полный кавардак: «Снег» вместо второго места на пятом, там, где должны быть «Маечки». Десятая «Припевочка» вместо «СПИДа» на шестом. Ну и т. д. Пираты посетили сей бренный уголок Адриатики! Корсары! Одноногий Сильвер!..

Тут Ксюха позвонила на мобильник. Мамку положили в клинику, все в порядке.

– Маня с утра прорезалась, – сказал я.

– Ну и?

– Завтра-послезавтра приедет.

– Понятно.

Радости в ее голосе я не услышал.

Вернулся Бурлаков. Боксер убежал в свой певческий класс. Я спросил Леню, раз уж вспоминал только что о пиратах в Хорватии: мол, нагрелись, наверное, наши корсары на первом диске Земфиры? Леня с усмешкой ответил:

– Я как-то с одним региональным пиратом познакомился, так он мне прямо в глаза сказал: «Ты знаешь, сколько я твоей Земфиры продал? Пять миллионов экземпляров!» Понимаете, это один пират в одном регионе! А мы на тот момент легально всего тысяч шестьсот продали...

– На чем мы остановились? – Я посмотрел на Бурлакова, нахально раскрыл талмуд. – Так: «Двадцать пятого ноль третьего девяносто девятого года – лечение ушей Земфиры – двадцать шесть долларов».

– Нет, мы говорили не об этом, – уверенно возразил Леня.

– Ну да. Вы с Лагутенко ссорились, пока Земфира не вернула все деньги... Кстати, а какие у вас с Земфирой были финансовые отношения, механизм возврата бабок и т. д. и т. п.?

– Все очень просто. До момента погашения долга мы получали восемьдесят процентов, а Земфира двадцать – от прибыли. После погашения наоборот: двадцать на восемьдесят.

– Долг – это вложенные в Земфиру средства?

– Совершенно верно. И договор мы подписали на три года. Может, хватит о деньгах, а?

– Секунду. Еще один вопрос. Сколько стоил первый клип? Ну, «Ариведерчи»?

– Там у меня в тетрадке записано – двенадцать тысяч шестьсот долларов. Но до «Ариведерчи» был «СПИД», вы в курсе?

– Да? Я этот клип не видел.

– А вы и не могли видеть – его забраковали. Мы его решили в Праге снимать, на студии детских сказок. С Земфирой должен был лететь Лагутенко. Как ни странно, в качестве стилиста. Он хотел ей помочь с выбором одежды, с макияжем и т. д. Но девушка настаивала, чтобы летел ее друг Аркадий [42] .

— Зачем?

– Не знаю. Она же непредсказуемая.

– Во-во, – поддакнул я, в который раз думая о Мане.

– Я Земфире говорю: у меня есть деньги на один билет – либо Илья, либо Аркадий. Мол, если полетит Аркаша, сама будешь себя одевать. «Угу», – ответила она.

Ну, они в Праге и оторвались по полной программе. Клип на самом деле получился неплохой, но как она там накрашена и одета, господи!..

– Как?

– Чистый Мэрилин Мэнсон. В принципе, это было круто. Но на ОРТ не прокатило. «СПИД» мы, кстати, снимали на свои деньги, тысяч пятнадцать вбухали.

– А что важнее на первом этапе – клипы на телевидении или ротация песен на радио? – спросил я, жуя сухарики из вазы.

– Наверное, радио, – ответил Бурлаков, поглаживая нервно хлюпающего боксера. – Но у меня с радийщиками всегда были фиговые отношения. Я за свою жизнь не устроил ни одной песни ни на одну станцию.

– Как так? А «Мумий Тролль»?

– И «Мумий Тролль» поначалу отказывались. Я уж не говорю о «Туманном стоне» или «Deadушках». И с Земфирой было то же самое, Только Миша Козырев поддержал, с «Нашего радио». С февраля девяносто девятого года он запустил в ротацию «СПИД». Песня зацепила, и пошла волна. «У тебя СПИД, и значит, мы умрем!» – пропел Бурлаков тихо.

Ему в унисон жутко завыл боксер.

– Умная собака, – заметил я. – Все понимает про СПИД.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

У нас дома жила умная кошка Сильва. И доберманша Магда. Когда Магда жрала из своей тюремной миски, к ней лучше не подходи. А Сильве захотелось поиграть. И нарвалась. Псина цапнула ее за морду и вывихнула кошечке челюсть. Кости у Сильвы куриные. Перышки просто. Она не мяукала от боли – ругалась благим матом, не замолкая ни на секунду. Челюсть набок, язык наружу. Я стал звонить ветеринару. Магда чувствовала свою вину, скулила и терлась носом о мои колени. Айболит сказал, что у юных кошечек (а Сильва была еще нецелованной девочкой) кости действительно такие хрупкие, что вправить их нет никакой возможности. Приводите, мол, на усыпляющий укол. Как только он произнес эти слова, матерящаяся Сильва вдруг поднялась на задние лапы и одним движением левой вправила себе челюсть...

– ...Потом появился «Реал рекордз», – несмотря на мою полудрему, продолжал свой рассказ Бурлаков. – С двадцать седьмого апреля начал эфириться по телику клип «Ариведерчи». Восьмого мая состоялась презентация альбома, десятого пластинка ушла в продажу.

– А первый концерт когда был?

– Платный?

– Да любой. Нужно до выхода альбома устраивать концерты, или лучше – после?

– Это в разных случаях по-разному. У меня практика такая. Вот, скажем, первый диск «Мумий Тролля» «Морская» вышел двадцать четвертого апреля девяносто седьмого года. Но мне еще в марте клуб «Парижская жизнь» предлагал пятьсот баксов за концерт. За месяц до релиза пластинки. Я отказался. Мы договорились не выступать, не пускать группу в тур, пока она не будет стоить две тысячи долларов.

– Ага, – я пометил в блокноте, – очень ценная информация. Клевый ход.

– С Земфирой – та же схема. Первый концерт у нее вообще был бесплатный. Как сейчас помню, первое сентября девяносто девятого года. Мы играли на Манежной площади, на празднике журнала «Yes». Я с «Yes» договорился таким образом, что Земфира для них отработает, а журнал информационно поддержит ближайшее выступление «Мумий Тролля». Такой вот кульбит.

Еще в марте – апреле я убедил людей на местах, что Земфира – это суперпроект, и они мне в какой-то момент стали заносить деньги за будущие концерты. Тур начался с Риги, потом была Украина, ну и так далее. Организаторы первых концертов сняли просто бешеные бабки. Ведь поначалу Земфира стоила всего две штуки. Но потом мы каждый месяц поднимали цену на тысячу.

– А сколько в месяц было концертов?

– Я вот, кстати, Земфиру перед туром спросил: сколько осилишь? Она: «двадцать без вопросов». В сентябре прошло девятнадцать. И в сентябре она первый раз сорвалась. Не выдержала напряжения. Позвонила из Краснодара и сказала, что у нее проблемы с ухом, что она не может выступать. Я попадал тысяч на двенадцать минимум. И мы ее, конечно, уговорили. И она пела с больным ухом, а боль была такая...

– Не щадили вы девушку, Леонид!

– Понимаете, я ее гнал, чтобы скорее отдать долги, но если б Земфира тогда, вначале, сказала – только пятнадцать концертов, я бы делал пятнадцать. Десять так десять. Но она и сама хотела побыстрее рассчитаться. И таким образом десятого октября девяносто девятого года весь долг был закрыт.

– То есть вы за полтора месяца отбили с концертов сто тридцать штук?

– Пятьдесят процентов долга закрыли с продажи компактов и кассет. – Бурлаков заглянул в свой талмуд. – Вот, смотрите, второго октября мы оставались должны всего десять долларов. И потом пошел плюс. А где-то с десятого октября я уже потерял контроль над ситуацией.

– В каком смысле? – спросил я, представляя Маню в образе антилопы из мультфильма, из-под копыт которой хлещут золотые монеты.

Бурлаков меня слегка остудил:

– Пришла Земфира с братом, и они сказали: мы не хотим с тобой больше делать концерты. Мол, плохая организация, здесь фигово накормили, там дали раздолбанный автобус и гостиницу с тараканами. В принципе, я не продюсер...

«Блин, если ты не продюсер, то кто же тогда я?» – мелькнуло у меня.

– ...И не финансовый гений. Я помогаю артисту взлететь, а потом, конечно, хочу получать свои деньги с процесса. При этом я беру обычные агентские шесть процентов. Мой заработок за всю историю с Земфирой составил всего тридцать четыре тысячи.

В общем, они сказали: мы хотим сами делать концерты. Ну, хотите, делайте, ответил я. Потом появилась Настя Калманович.

– Когда? – Я подумал о той, Маниной Насте, обтянутой сверкающей змеиной кожей. Брякнул бессознательно: – Кобра.

– Что? – переспросил Бурлаков.

– «Шутник. Будешь жарить шашлык из этого невеста, не забудь пригласить», – отбоярился я очередной цитатой.

Хмыкнув, Леня продолжил:

– Двенадцатого сентября был концерт в Риге, там они и познакомились. Стали общаться. А потом мне сказали, что теперь Настя будет организовывать концерты. У нее в Риге свое агентство. От ее имени позвонили какие-то люди. Мол, волноваться не надо, все долги вернут.

– В общем, вы расстались с Земфирой без обид?

– Обид нет, кроме одной, – вздохнул Бурлаков. – Это как к своему ребенку обида. Который от тебя вдруг отвернулся и ушел... Мы потом, когда альбом «Земфира» допечатывали, в оформлении дорисовали стул.

– Стул? Зачем стул?

– Ну, намек такой. Мол, пошли дела у Земфиры – вот уже первую мебель купила...

Напоследок я рассказал Бурлакову о Мане. Вложив в повествование всю свою страсть, фантазию, образное мышление, Леня согласился послушать ее уфимский материал. И даже пообещал (к моему тайному восторгу – ведь какой из меня, право, продюсер!), если понравится, заняться нашими делами.

Это было бы символично, очень символично. Концептуально, как любила выражаться Маня: затмить Земфиру нам бы помог тот, кто ее, собственно, и открыл.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Вышел от Бурлакова окрыленный. Песочил дождь. Я подставил под редкие струи красные от бергамота щеки. Было далеко за полночь, метро не работает, в кармане пятьдесят рублей – никто до Чертанова за эти деньги не повезет. Придется ночевать на Киевском вокзале, благо тут недалеко.

В зале ожидания уселся на желтый стульчик и стал рассматривать мозаику на потолке. Я несколько близорук, как Сезанн (ха-ха!), и хохляцкие гульбища быстро перенеслись в моем воображении на остров любви Киферу – заповедный остров, я знаю каждый его клочок. Золотистый свет, легкая дымка, три парочки на переднем плане картины в самом начале эротической игры... [43]

– Шо, тут занято, чи шо? – Передо мной стоял детина в горнолыжных зеленых штанах. В руке бутылка пива, и я невольно обратил внимание на его ногти: сплошной черный квадрат Малевича.

– Садитесь, «художник галантных празднеств» [44] .

– Шо-шо?

– Свободно. – Я убрал рюкзак.

Ненадолго заснул. В эти рваные 15 – 20 минут мне, охваченному приступом снобизма (ведь только что я летал в небесных пустотах рядом с Земфирой!), снилась помолвка Кристины Орбакайте и Руслана Байсарова, состоявшаяся когда-то в клубе «Инфант»...

Я там действительно присутствовал, в числе немногих: ближайшие родственники и друзья, узкий круг журналистов, куда я каким-то макаром влез. Подвыпив, гости устроили хоровод вокруг обрученных. Меня схватила за руку сама Алла Борисовна, и несколько минут, совершенно обалдевший, я скакал галопом, бедро к бедру, с Примадонной. После вечеринки, спустившись в метро, я расталкивал людей с таким видом, будто Пугачева в данный момент сидела у меня на закорках...

– Слухай, алё, чи ты спишь? – Беспокойный сосед выдернул меня из золотистого света Ватто.

– В чем дело, товарищ?

– Не можу мовчати, колы выпью.

Я настороженно поглядел на его клешню с черными ногтями – ледоруб, которым убили Троцкого. Надо помягче с этим хохлом, поспокойнее.

– «Береги руку, Сеня. Береги».

– Шо?

– О чем будем балакать, товарищ?

Малевич, глотнув из бутылки, стал рассказывать мне историю, вполне уместную для «часа быка» [45] , в котором мы сейчас пребывали.

Хохол жил тем, что давал деньги под проценты. Неплохо жил. Неприятности начались с той поры, когда он отказал одному художнику, пришедшему по чьей-то надежной рекомендации.

Художник что-то мямлил про свою недавно сгоревшую мастерскую. Сгорело все, удалось спасти только последнюю работу (тут я по ассоциации вспомнил о пожаре в квартире композитора Сноровского. Или не было никакого пожара? Или не было никакого Сноровского?). И вот, значит, молодое дарование просило под залог этой картины небольшую сумму. Малевич сказал: показывай свою мазню. Художник снял тряпку с картины. На ней, в неестественно изломанной позе, парящим в воздухе, был изображен Люцифер, он же Вельзевул, он же Сатана.

...Малевич шумно перекрестился, глядя в потолок, на мозаику Ватто.

– Аж зараз жуть бере!

У Сатаны было обгорелое безобразное лицо с крючковатым носом и острыми кривыми ушами, опущенными вниз, будто сломанными (горе-ростовщик очень колоритно изобразил это на своих лопухах). Его сухое и волосатое тело с культуристскими руками, одной козлиной ногой, а другой – человеческой, так зримо выпирало из картины, словно Сатана хотел вот-вот выйти из нее в какое-то другое пространство. Между ног у него болтался громадных размеров член, а на коленях, груди и брюхе разевали пасти некие страшные полулюди-полузвери... Малевич художнику отказал, просто выгнал его вон...

– И вин мене сглазив, цей Люцифер, – мрачно проговорил мой собеседник. – Сглазив цей пачкун!

По соседству с ростовщиком жил эфиоп Демис – негр высоченного роста. Одно время он учился в университете. Закончив учебу, на родину не вернулся. Его отец работал в аппарате бывшего эфиопского правителя Менгисту Хайле Мариама, и после свержения диктатора въезд Демису в Эфиопию был, мягко говоря, не рекомендован. Здесь, в России, он, по скудным сведениям, доходящим до Малевича, занимался транспортировкой наркотиков и, возможно, отмывал папины грязные денежки.

Как-то Демис зашел к соседу и предложил под небольшой процент огромную сумму денег. Пятьдесят тысяч долларов. Всего под один процент. «А ты сможешь давать эти деньги другим под три или четыре процента, – сказал эфиоп. – Ну что, возьмешь?»

Жадность фраера сгубила. Ему бы подумать – а в чем выгода чернокожего дьявола? Не подумал и вскоре уже вез дипломат, набитый «зелеными», на съемную квартиру, где хранил все сбережения. Опять же, из-за скупости своей, не взял такси, а поехал на трамвае. Через несколько остановок в салон протиснулась очень хорошенькая девушка с грудным ребенком на руках. Место ей никто не уступил. «Пробейте, пожалуйста, талончик», – попросила она. Малевич протянул руку, но тут вагон тряхнуло, девушка, чуть не выронив ребенка, навалилась на ростовщика, а тот, в свою очередь, зажав дипломат между ног, попытался молодую мамашу удержать... Короче, когда трамвай остановился, Малевич не обнаружил ни дипломата, ни девушки. И вынужден был удариться в бега. И вот он здесь, на Киевском вокзале, и просит слезно о помощи...

Я зевнул. Вот в чем дело. Как же долго ты заливал.

– Сколько?

– Баксов пятьдесят. – Теперь «хохол» говорил на чистом русском. – Обязательно верну, могу расписку написать.

Я с трудом удержался, чтоб не расхохотаться.

– Фантазия у тебя бурная. Ты, часом, не писатель? Не Жорж Сименон?

– Не верите?

– Верю, но у меня только пятьдесят рублей.

– Давай хоть рублей, – быстро сказал Малевич и почесал своими черными квадратами шею.

– Нет, брат, фиг тебе. А пойдем-ка лучше выпьем. Все равно уже не заснуть.

Великий придумщик не заставил себя долго уговаривать. В привокзальном буфете мы дерябнули по сто грамм, закусили рискованными беляшами.

– А ты сам-то чем занимаешься? – спросил фантазер.

– Я? Да так, второстепенными персонажами.

Малевич призадумался.

– Чемоданы, что ли... тово?

– Какие чемоданы? А, да нет, – я усмехнулся. – Я здесь так, случайно. Перекантоваться до открытия метро. Я научный работник. Пишу диссертацию по кино.

С удовольствием рассказал Малевичу о Кравчуновской, Раутбарте, Владиславском. Этих персонажей мой визави помнил прекрасно. «Операцию „Ы“ вообще знал почти наизусть. Особенно тащился от эпизодов, связанных с алкогольной тематикой: как пил из соломинки чудо-коктейль хулиган Верзила, как Никулин-Балбес был готов убить за бутылку водки Завскладом (Малевич весьма похоже это изобразил, и было видно, что сцена не единожды обкатана на дружках-пропойцах). Вспомнил мой собутыльник и гостиничные тосты портье в исполнении Михаила Глузского – из „Кавказской пленницы“. Под один из них – „Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!“ – мы дерябнули еще по сто пятьдесят. Я преодолел барьер „200“, и цитаты посыпались из меня одна за другой:

– «Отдай рог, отдай рог, я тебе говорю!»

«Затем на развалинах часовни...» «Простите, часовню тоже я развалил?»

«Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники».

«Я требую продолжения банкета!»

«Идите, идите. Мы вас вылечим. Алкоголики – это наш профиль».

«Шампанское по утрам пьют или аристократы, или дегенераты».

Мы хохотали так громко, что разбудили всех пассажиров. Всех ожидающих и опоздавших, встречающих и просто, как я, решивших здесь перекантоваться. Пришлось забрать бутылку и выйти на привокзальную площадь. Как почка на дереве, набухал рассвет. Мы пристроились на бордюре, и я зачем-то начал рассказывать Малевичу творческую биографию Марии Александровны Кравчуновской – бабушки божий одуванчик. Мол, мы ж ничего о ней не знаем. Помним только по одной роли в «Операции „Ы“. А ведь Кравчуновская – заслуженная артистка РСФСР, играла во МХАТе мальчишку в „Бабьих сплетнях“, снималась в фильмах „Ленин в 1918 году“, „Карнавальная ночь“ и др. Возможно, была выдающейся актрисой, а умерла – и полное забвение.

– И шо? – Этот, с черными квадратными ногтями, стал снова изображать из себя хохла. – На кой ляд мени ция бабуся? Померла так померла. Уси там будем.

Философ драный! Меня это просто взбесило. Все будем – да, святая правда. Но ведь не видит, придурок, никакой разницы. Между собой, к примеру, и Марией Александровной. После двухсот граммов меня очень легко завести.

– Идиот! – заорал я. – Она-то в кино играла второстепенных персонажей, а ты по жизни – второстепенный персонаж! Ты мусор с помойки, грязь подзаборная! Почувствовал разницу, придурок?!

Мы дрались недолго, но жестоко. Когда нас забирал милицейский патруль, у меня была рассечена верхняя губа, у Малевича кровоточил нос. Он осыпал мою голову проклятиями, кричал, что у него дурной глаз и мне все это аукнется и откликнется. Я в ответ негромко напевал из «Бриллиантовой руки»: «А нам все равно». Допрашивал меня майор, похожий на бегемота. Его мундир от каждой брошенной им же фразы трещал, словно радиоприемник, настроенный на вражескую волну.

– Что вы пили? – полюбопытствовал он.

– Бергамот, – невнятно, из-за рассеченной губы, пробурчал я.

– Что?! – Реакция служивого показалась мне совершенно неадекватной.

– Бергамот!

Майор вскочил – с катастрофическим треском.

– Ты кого бегемотом назвал, падла?! – И его кулак—горшок немилосердно опустился на мою голову...

Вскоре я был отпущен – спасла журналистская ксива. От столь мощного удара по башке я совершенно протрезвел. Но, как говорят в старинных романах, дома меня ждал еще один удар, посерьезнее.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Он действительно меня сглазил, этот Малевич. Трепач, Вельзевул. Где-то в полдень позвонила Маня и сказала: я решила с тобой расстаться. Я ответил, что мне сейчас не до шуток – и так всю ночь лупили по голове.

– Это не шутка. – Голос был ледяной, температура минусовая. – Я вдруг поняла – мы слишком разные люди.

– Ты где? – зачем-то спросил я.

– В Москве. А что?

– Уже в Москве?

– Уже. – Певунья недовольно скрежетнула зубами.

– Почему расстаться? Зачем?

Несколько взвинченным тоном Маня произнесла короткую обвинительную речь. Фактов ни на грош. Доказательств никаких. Голос все тот же – минус десять, не меньше. В какое-то мгновение показалось, что на том конце провода не певунья, а старуха с косой. Ну или ладно – Снежная королева. А я, стало быть, Кай, раненный осколком в голову...

На каждое ее обвинение я мог ответить. Но обвинения были пустыми и ложными, и, судя по Маниной истерике, она сама это прекрасно понимала. Нет, здесь что-то другое. Я ответил красноречивым молчанием – тут бы самый упертый лгун смутился, не то что моя певунья.

– Ладно, извини, – проговорила она. – Не люблю врать.

– Что с тобой приключилось в этой чертовой Уфе?

– Да нет, ничего. Я просто теперь с Настей.

– Ну, это понятно, я знаю. Но, кстати, разговаривал намедни с Бурлаковым...

– С каким Бурлаковым? Ах да...

– Он готов послушать твой материал. Если понравится, возможно, будет тобой заниматься, представляешь?!

Дуло у нее, что ли, из окна, из всех щелей и трещин? Голос опять ледяной.

– Зачем Бурлаков, если есть Настя? И вообще ты не понял. Я с Настей теперь. Я – с Настей.

Наконец до меня дошло. Попавший в глаз осколок, как в сказке Андерсена, быстро преобразил мир вокруг. Будничным голосом певунья (так соседи по коммуналке просят друг друга не забывать выключать свет, газ, воду в ванной) сказала, что как-нибудь ей надо забрать у меня вещи: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон (я ей в шутку подарил), диски Земфиры.

– Когда угодно. В любое время, – отчеканил я.

Попрощавшись, Маня положила трубку. Я кашлянул в кулачок Ну-ну. Ну-ну. Розовая пиала, последняя пивная емкость, полетела в портрет божественной Одри Хепберн...

Потом я кинул под язык восемь шариков страмониума – той самой дурман-травы, о которой говорил Бурлакову. Мне это гомеопатическое средство уже давно прописал знакомый врач из Израиля. Вызывает ощущение легкой эйфории, в целом нормализует деятельность нервной системы. Сейчас как раз кстати. А потом, что еще более важно, при лечении гомеопатией нельзя употреблять алкоголь. Потому что начни я употреблять – ох, каких бы делов понаделал!

Я смел веником в совок розовые осколки. Какой-нибудь неуравновешенный Кир на моем месте, желая эту саднящую, адскую, непереносимую душевную боль перевести в физическую, махнул бы осколком по венам... Ни фига. Я буду держаться. Я буду мыслить концептуально, как говорила Ма...

С полчаса смотрел в окно: чье-то сорвавшееся с веревки бельишко – носки, майки, трусы – болталось на полуголых ветвях. Интересно, чье? Интересно-интересно. Ну не нужно тебе, уроду, свое белье – так ты выкинь его в мусорку! Чего ты экологию засоряешь? Чего портишь общий вид? Или ты, придурок, снимаешь здесь квартиру? Что, приезжий? Хачик какой-нибудь? Не любишь, урод, нашу столицу, нашу Москву?!

Подышав глубоко носом, как йог, я позвонил Киру. Мне требовался взгляд женоненавистника. Скоренько обрисовал ситуацию. Викулкин, не скрывая радости по поводу нашего с Маней разрыва (разрыва ли?!), с тягучим сладострастием вылил на меня ведро женских нечистот. Глупость, стервозность, предательство, корысть, эгоцентризм, вселенское нытье, истеричность, постоянные упреки, комплексы насчет своей внешности, болтливость, сварливость, сексуальный шантаж, топографический кретинизм, всегда нечего надеть, вечные опоздания. Месячные, наконец!.. Я почувствовал похмельную тошноту – внутри меня будто выдували и выдували мыльные пузыри. Чертова привокзальная горилка.

– Да ты же пидор, Викулкин! – заорал я. – Ты же чистый пидор конкретно!

Обиделся. Бросил трубку. Я бы на его месте тоже бросил. Вообще обычно я такой бандитский жаргон не употребляю, но тут... Мне просто надо отвлечься. Подумать о чем-то другом. Поставить статуэтку Мани на самую дальнюю полку, запереть в коньячный шкафчик, спрятать на перегруженных антресолях.

Взял старый журнал, столетней давности, истрепанный, как пиджак бомжа, стал разгадывать кроссворд. И вот не верь после этого во всякую чертовщину. Вторым вопросом по горизонтали значился: «Чьи войска занесли в Европу „египетский конъюнктивит“?» Я вспомнил, как Маня обнимала слепых заразных детей на восточном базаре в Каире, и неожиданно разрыдался... Вскоре, конечно, взял себя в руки, тиснул в клеточки: «Наполеон»...

Душевную боль могла ослабить сексуальная разрядка. У меня была девочка, готовая примчаться по первому зову, где бы ни находилась. Я называл ее «моя скорая помощь». Но телефон Лизоньки был заблокирован – невероятный случай, раньше он работал круглосуточно. Возможно, девушка в эти минуты оказывала первую медицинскую кому-то другому (удивительно, но я еще сохранял способность шутить!). Ни «милицейской вдове», ни героине моего интервью бисексуалке Лере, ни Ксюхе звонить по «этому» поводу не хотелось. Да и пустые все это иллюзии. Секс без любви словно контрастный душ: сколько ни обливайся, температура тела все равно останется 36,6.

«Не беспокойся. В морге тебя переоденут», – эта гайдаевская цитата, которую я трижды продекламировал вслух, казалось, подводила итог всем моим полуденным самоистязаниям... Ни фига. Я вдруг вспомнил о своей «первой любви», соплюшке из колыбели, которая баловалась с распухшим тестом и нервировала Шурика. О девочке из третьей части «Операции „Ы“.

Таня Градова, ее телефон, точнее, телефон ее отца, Петра Михайловича Градова, мне дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Вернуться к своей первой любви – это же символично, очень символично. Концептуально, как говорила... Тьфу ты, черт!

Я набрал номер Градова. Ответил женский голос. Петр Михайлович тяжело болен.

– А что вы хотели?

Я объяснил. Мне дали номер Татьяны, судя по цифрам, она жила где-то рядом с отцом. Я названивал ей до самого вечера, а потом, после короткого ознобного сна, с вечера до полуночи. Перестал, резонно заметив про себя, что у Тани могут быть маленькие дети.

С утра все повторилось. Я звонил ей каждые десять минут. Безрезультатно. Поздно вечером, часов в одиннадцать, я положил под язык последнюю дозу страмониума (рекомендуемая схема приема: утро – вечер – утро). После 12 звонить прекратил. Вскоре почувствовал – боль утихает. Меня странным образом успокоило это молчание Тани Градовой, моей «первой любви». Бессловесная в фильме, она и в жизни для меня осталась бессловесной. Кошкой проскочила концептуальная мысль: через какое-то время и Маня станет просто художественным образом, персонажем давней картины. «От супа отказалась (суп харчо). Дальше. Три порции шашлыка. Выбросила в пропасть», – под эту цитату я засыпал, медленно, но верно.

Я не знаю, кроме страмониума, лучшего средства от несчастной любви.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

...И вот мы сидим с Маней в ленкомовском «Траме» и занимаемся черт-те чем: она досматривает «Операцию „Ы“, я, словно ветеран наполеоновских войн, предаюсь воспоминаниям.

Певунья позвонила через месяц после нашего разрыва. Весь этот срок я героически боролся с желанием набрать ее номер. Кроме страмониума, помогала рецептура яблочной бражки: больше воды, меньше дрожжей и сахара. В итоге ядреный яблочный уксус вместо вина. То бишь я убеждал себя, что из Мани так ничего и не вышло. А без ее звездности наша небесная история, наша любовь, увы, – с кислятиной на губах. И спасибо тогда Господу Богу. Или Вельзевулу. Без разницы.

Перед грядущей встречей (а то, что она будет, я не сомневался) я пытался сформулировать на бумаге ответную обвинительную речь, но выходил какой-то бред горячечный. Я рвал листы, черкал, переписывал, снова разрывал. Аккурат к Маниному звонку пришел к некоему душевному равновесию. Решил при встрече ошарашить певунью чем-то из Басе и первым (непременно первым!) предложить остаться друзьями. Полистал японского классика, кое-что вытащил на свет:

«Ворон-скиталец, взгляни!

Где гнездо твое старое?

Всюду сливы в цвету».

Годится. Или вот:

«О, не думай, что ты из тех.

Кто следа не оставил в мире!

Поминовения день!»

Нет, это, пожалуй, на похоронах читать. А вот в самую точку:

«О, сколько их на полях!

Но каждый цветет по-своему —

В этом высший подвиг цветка!»

Здесь, как и всегда в хокку, множество смыслов, но я имел в виду: ты для меня, конечно, не второстепенный персонаж, но вон сколько цветков «на полях»...

Итак, достигнув определенного душевного равновесия, с улыбкой блаженного я зашел в ресторан «Трам». Маня уже сидела за столиком перед экраном. Крутили «Операцию „Ы“, новеллу „Напарник“. У меня сразу мелькнуло, что певунья и тут решила „мыслить концептуально“: пригласила именно в „Трам“, откуда мы впервые поехали ко мне, помня о гайдаевском исследовании, вероятно, попросила официанта поставить „Операцию „Ы“. Как-то нелепо было декламировать хокку Басё, когда Верзила, весь черный, в ожерелье из изоляторов, гоняется за Шуриком по стройке. «Хотелось бы обратить внимание авторов на эпизод превращения Верзилы в негра“, – вспомнилась мне критическая фраза из протокола заседания мосфильмовского худсовета.

Я опустился на стул, подвинул к певунье баул с вещами: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон, диски Земфиры. Она отмахнулась – потом, потом. И снова уставилась в экран, будто лет десять не видела эту комедию Гайдая. Я же стал кадрить официантку Катю. У нее были обгрызенные ногти – явный признак шизофрении. Тем слаще игра. ...

Фильм наконец закончился.

– Ну что? Как жизнь молодая? – Маня смотрит на меня с улыбкой, на лице ни облачка, утиный носик подрагивает, словно поплавок.

Что она еще задумала, непредсказуемая наша?

– Живу.

– Как твои изыскания по Гайдаю?

– Прекрасно. Все второстепенные персонажи выстроены в ряд. Спасибо, что интересуешься моими делами.

– Как личная жизнь?

Я рассмеялся.

– Влюбился. По уши.

– В кого это?

– Ты ее только что видела.

Маня стрельнула глазенками по сторонам:

– Официантка? Эта, с обгрызенными ногтями?

– Нет-нет. Соплюшка из колыбели. Из «Операции „Ы“.

– Как это?

– Она ведь тоже второстепенный персонаж. Я писал исследование, позвонил ей. Мне ее телефон дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Но теперь Татьяна Градова, сама понимаешь, красивая взрослая женщина. Познакомились, встретились. То, что мне надо.

– Ты же врешь? Ну врешь же? Какая Татьяна Градова?

– Вру. Скажи, Мань, что у тебя на уме? Ты ведь чего-то от меня хочешь? Может, выпьем для начала?

– Очень хочу. В смысле выпить. Но пока нельзя. Потом.

– Когда потом? Кстати, а почему ты без Насти? – Я подначил невольно, по инерции, и, смутившись, подозвал официантку.

– У Насти переговоры, очень важные. Как раз жду звонка от нее. Он и для тебя важен.

– Для меня?

– Вы будете заказывать? – Катя некультурно грызет ногти, переминается с ноги на ногу.

– Виски с кусочком льда, – говорит Маня, видя, что от меня сейчас толку мало. – А, впрочем, и мне давайте. То же самое. Виски.

– Что за встреча? – Я уже взял себя в руки и даже услышал: механическое пианино в углу играет попурри из вальсов Штрауса.

Маня хотела ответить, но тут ей позвонили на мобильник. Похоже, это кобра. В смысле Настя. Утиный носик певуньи, барометр ее настроения, радостно вздернулся – будто клюнула крупная рыба. Улыбка озарила лицо. Я замер в ожидании. Царица Хатшепсут, готовая миловать или казнить.

– Можешь меня поздравить.

– С чем?

– Я подписываю контракт, очень серьезный. С одной звукозаписывающей компанией.

– «Юниверсал»? «Сони мьюзик»?

– Не скажу, чтоб не... тьфу-тьфу-тьфу. Потом. Но выпить за это уже можно.

Мы дерябнули. Я посмотрел Мане в глаза. Все-таки получилась яблочная бражка. И что же дальше, непредсказуемая наша?

– Я, собственно, хотела тебе предложить, – хруст льда на зубах. – Продюсером у нас Настя, так уж вышло, извини. Но, помнишь, я тебе обещала место пресс-атташе?

– Как же, как же.

– Ну, пойдешь?

– Я дорого стою.

– Сколько?

– Деловая хватка, – я потрогал правую щеку – она горела от волнения, словно невеста перед алтарем. – Вот подпишешь контракт, тогда и поговорим. Но, если честно, я не знаю, как мы будем с тобой работать.

– В смысле?

– В смысле после всех личных отношений. Мы же с тобой собирались пожениться, помнишь?

– Помню, – отвечает певунья и одним глотком, по-ковбойски, допивает вискарь. – Помню и должна тебе кое-что сказать. У нас сейчас с Настей сугубо деловые отношения. Другие как-то не сложились. Так что все еще можно... вернуть.

Утиный носик подрагивает, будто поплавок. Если бы она умела плакать, по-женски, по-бабьи, она бы заплакала. Но только блестки в глазах, влажные, разноцветные. «Господи, – мелькает у меня, – спасибо, что ты даешь возможность прощать и возвращать. Прощать и, главное, возвращать. Спасибо тебе. Спасибо».

...Как называлась эта болезнь? Трахома, «египетский конъюнктивит». Слепота, полная, беспросветная. Словно это я, а не певунья обнимал тех заразных детей на восточном базаре в Каире.

Москва – Хургада – Иерусалим – Анталья – Дубровник – Москва

Примечания

1

Знаменитая картина Франсиско Гойи.

(обратно)

2

Самая богатая женщина Испании времен короля Карлоса IV, по слухам позировавшая Гойе для этой картины.

(обратно)

3

Песни с первого («Земфира», 1999 г .) и второго («Прости меня, моя любовь», 2000 г .) альбомов 3. Рамазановой.

(обратно)

4

Оформление первого альбома Земфиры – обои в цветочек.

(обратно)

5

Земфира родом из Уфы.

(обратно)

6

В многостраничном романе Джеймса Джойса «Улисс» описывается один день из жизни мистера Блума.

(обратно)

7

Хокку классика японской поэзии XVII века Басё.

(обратно)

8

Последнее извержение Фудзи случилось в 1707 – 1708 гг.

(обратно)

9

Знаменитая книга У. П. Блэтти «Изгоняющий дьявола», по которой был поставлен не менее знаменитый одноименный фильм.

(обратно)

10

Одержимая героиня романа У. П. Блэтти.

(обратно)

11

Священник, отец Каррас, изгонял из Реганы дьявола при помощи некой инструкции – «Ритуала».

(обратно)

12

Сильный и жаркий ветер, дующий из Сахары в марте – мае в течение примерно 50 дней.

(обратно)

13

В разные годы цари Египта.

(обратно)

14

Латинское название красного коралла.

(обратно)

15

«Плакальщики» – рельеф Мемфисской школы XIV в. до н. э., хранящийся в музее им. А. С. Пушкина.

(обратно)

16

Единственная женщина-фараон Египта.

(обратно)

17

А. Е. Ферсман (1883 – 1945 гг.) – выдающийся советский минералог.

(обратно)

18

Джованни Боккаччо (1313 – 1375 гг.) – итальянский писатель, автор знаменитого «Декамерона», объединившего сто новелл фривольного содержания.

(обратно)

19

Савонарола, получив бесконтрольную власть во Флоренции, приказал сжечь предметы «суетного» искусства, в том числе книги Дж. Боккаччо.

(обратно)

20

Речь идет о неудачной пиар-кампании, когда Земфиру Рамазанову «обручили» с лидером «Танцев минус» Вячеславом Петкуном.

(обратно)

21

Кривой кинжал с обоюдоострым лезвием.

(обратно)

22

Леонид Бурлаков – первый продюсер Земфиры.

(обратно)

23

Водяные часы.

(обратно)

24

То, что записано врачом со слов больного.

(обратно)

25

Тонкий шерстяной платок, проходящий через обручальное кольцо.

(обратно)

26

Мех олененка до первой линьки.

(обратно)

27

Знаменитый советский лермонтовед и рассказчик.

(обратно)

28

Гай Светоний Транквилл – римский историк, автор знаменитой книги «Жизнь двенадцати цезарей».

(обратно)

29

Доменико Гирландайо (1449 – 1494 гг.) – флорентий–ский художник. Речь идет о его знаменитой картине «Дедушка и внук».

(обратно)

30

Картина Гирландайо находится в Лувре.

(обратно)

31

Известные американские диетологи.

(обратно)

32

Французское яблочное бренди.

(обратно)

33

Строка из знаменитого сонета В. Шекспира «Ее глаза на звезды не похожи » (перевод С. Я. Маршака)

(обратно)

34

Низкий женский голос.

(обратно)

35

Жан Огюст Доминик Энгр (1780 – 1867 гг.) – знаменитый французский художник. Речь идет о его картине «Портрет мадемуазель Ривьер».

(обратно)

36

Амедео Модильяни (1884 – 1920 гг.) – знаменитый художник-постимпрессионист.

(обратно)

37

Этой породой кур были заполнены все советские птицефабрики, по причине их чрезвычайной яйценоскости.

(обратно)

38

Курица из элитной породы лохмоногих.

(обратно)

39

Город в США, где, по слухам, 8 июля 1947 года потерпел крушение инопланетный корабль.

(обратно)

40

Английский звукорежиссер.

(обратно)

41

Рыбацкий поселок недалеко от Дубровника.

(обратно)

42

Аркадий Мухтаров – старый друг Земфиры Рамазановой.

(обратно)

43

Речь идет о картине Антуана Ватто «Паломничество на остров Киферу».

(обратно)

44

Этот титул и звание академика А. Ватто получил за картину «Паломничество на остров Киферу».

(обратно)

45

Время с 2 до 3 часов ночи, когда активизируется всякая чертовщина.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА СОРОКОВАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg