«Давай надеяться на лучшее»

Давай надеяться на лучшее (fb2) - Давай надеяться на лучшее (пер. Юлия Валерьевна Колесова) 2409K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Каролина Сеттерваль

Каролина Сеттерваль Давай надеяться на лучшее

© Юлия Колесова, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Май 2014

Когда приходит сообщение по электронной почте, я сижу на диване и кормлю грудью. Пожалуй, сейчас это мое единственное занятие. Кормлю, сижу со спящим ребенком на руках, стараясь не шевелиться, до смерти боясь, что он проснется и снова начнет кричать. Снова кормлю, сижу неподвижно, пытаюсь отложить спящего младенца, чтобы принять душ или поесть – мне это не удается, я возвращаюсь на диван, кормлю. И так день за днем. Ивану еще нет трех месяцев, когда приходит это сообщение. Ты вернулся на одну из своих работ – не знаю, на какую именно, потому что ты мало о них рассказываешь. Продюсерские компании по производству рекламных роликов или режиссеры-фрилансеры в той же отрасли привлекают тебя как эксперта в области IT. Когда я спрашиваю, как ты провел день, ты отвечаешь, что все это так скучно и что у меня наверняка не хватило бы сил слушать. Раньше я настаивала, но сейчас нет. Это твое право решать, хочешь ты говорить о работе или нет.

Сама я только кормлю. По пути домой ты посылаешь мне эсэмэску с вопросом, что купить – почти все домашние дела теперь на тебе. Ты работаешь, ходишь в магазин, готовишь еду, убираешься, играешь с кошкой, которая совсем забыта с тех пор, как появился Иван. Тренировки тебе пока пришлось отложить. А я все кормлю и кормлю. И вот однажды в четверг, в начале мая, около часу дня, от тебя приходит сообщение по электронной почте.

От: Акселя

Кому: Каролине

8 мая 2014 13:05

Тема: Если я умру

Хорошо знать, если я вдруг отдам концы.

Пароль к моему компьютеру: ivan2014

Подробный список находится в папке Документы/Если я умру. rtf

Давай надеяться на лучшее!

/Аксель

Я перечитываю сообщение три раза подряд. Сначала я не понимаю. Потом читаю еще раз и начинаю волноваться. После третьего прочтения подступает раздражение. В этом весь ты. Не знаю никого другого столь приземленного и несентиментального, почти болезненно реалистичного, как ты. Ты всегда предельно лаконичен в своих письмах и эсэмэсках. У тебя всегда сделан бэк-ап на компьютере и в телефоне. Ты регулярно меняешь свои пароли, и они всегда содержат прописные и строчные буквы, цифры и специальные значки. Ты сообщил мне, что не хочешь, чтобы тебя хоронили после смерти – пусть лучше развеют по ветру в каком-нибудь месте, куда никто не будет чувствовать себя обязанным приходить с цветами и свечками. Никто другой не послал бы такое в разгар дня с работы своей девушке, кормящей грудью. А ты послал.

Я не отвечаю. Вечером за ужином я спрашиваю тебя, к чему это, – и ты, как я и ожидала, отвечаешь, что у тебя вдруг возникла идея, просто на всякий случай. Что мне полезно будет это знать, если что-нибудь вдруг случится. И больше мы ни словом не упоминаем об этом письме.

2009–2014

Октябрь 2014

Воскресенье, октябрь. Мы уставшие и не особенно нежны друг с другом. Мне очень мало удалось поспать, поскольку Иван опять всю ночь просыпался и требовал грудь. Пока что я не научилась засыпать в кратких перерывах между бесконечными кормлениями, и, учитывая, что Ивану скоро восемь месяцев, это начинает сказываться. Я совершенно измотана. Сегодня я раздражена, мне жалко себя. Ты в стрессе, стараешься все успеть. Ты не рассказал своим работодателям, что уже через неделю возьмешь отпуск по уходу за ребенком и будешь работать на полставки. По этому поводу мы часто ссоримся. Я хочу, чтобы ты уменьшил свою нагрузку, чтобы у тебя оставалось время – и силы – на нас, нашего ребенка, наш мирок. Ты этого не хочешь. Вернее, ты говоришь, что хочешь, но это невозможно. Объясняешь, что у фрилансеров жизнь не такая. Многие годы ты нарабатывал клиентскую базу, и, если теперь ты на полгода исчезнешь с горизонта, тебя тут же забудут. Заменят другим. Ты тоже устал. Вид у тебя расстроенный, когда ты позволяешь себе расслабиться. Ты даже не в состоянии думать о том времени, которое уже не за горами – когда ты будешь половину дня проводить дома с Иваном, а оставшееся время суток работать. Я тоже в стрессе. Обижена. Встревожена. Совсем не так я себе представляла нашу семью. Ты говоришь, что я знала, на что шла, когда заводила от тебя ребенка. Я отвечаю – я надеялась, что все будет по-другому. Никто из нас не хочет огорчать другого. В последнее время это становится все более невыполнимой задачей. Однако мы не сдаемся.

Три недели назад мы переехали – на самом деле у нас не было времени на переезд, но мы его все же осуществили. Упаковывались по ночам в те краткие промежутки, когда Иван спал один. В полном молчании, не имея тем для разговора, где дело не закончилось бы обидами или ссорой, мы укладывали вещи. Так же и переезжали. Теперь мы уже почти все распаковали, а сегодня вынуждены сделать перерыв, потому что машина забарахлила. Придется поехать к твоим родителям, чтобы папа взглянул на нее. Мы сажаем Ивана в детское креслице на заднем сиденье, ты сидишь рядом, а я за рулем. Не могу удержаться, чтобы в тысячу первый раз не сказать веселым голосом, который никого не может обмануть, что было бы неплохо, если бы у нас обоих имелись права. Стиснув зубы, ты отвечаешь, что скоро займешься этим вопросом. Я не спрашиваю, когда – у меня нет сил опять ругаться по этому поводу. Меня уже мучает совесть из-за моего комментария. В машине становится тихо. Иван в хорошем настроении, и, чтобы оно не испортилось, ты развлекаешь его всякими звуками и игрушками. Я становлюсь плохим водителем, когда Иван плачет, а никто не может развеселить его так, как ты. Когда я слышу, как вы играете на заднем сиденье, а Нюнэсвеген переходит в Тюресёвеген, которая приведет нас в Вендельсё, и дом твоих родителей уже близко, я думаю, что все равно очень люблю вас. Просто у нас сейчас немного трудный период.

Ты помогаешь отцу чинить машину. Я пью чай с твоей мамой. Она расспрашивает меня, деликатно и уважительно, как у нас дела. Я отвечаю – менее деликатно, но все же уважительно, что сейчас на нас свалилось так много всего. Мы недосыпаем, и ты в стрессе. Переезд дался нам тяжело, Ивана мучают кошмарные сны, он просит грудь по ночам. Мы даже не успеваем ничего чувствовать, говорю я, – но это ложь.

К дому подъезжает твой брат. Он не предупреждал, что приедет, и я вижу через окно кухни, как вы оба обрадованы внезапной встречей. Вы смеетесь и обнимаетесь. Он хлопает тебя по спине – ты буквально исчезаешь в его объятиях. Брат всегда был гораздо больше тебя. Ниже ростом, но шире и сильнее. Я вижу, как лицо твое сияет, когда по пути к дому он рассказывает тебе что-то смешное. Твои быстрые шаги по лестнице – ты торопишься в кухню, желая показать Ивана. Твой старший брат видел его всего один раз. Встретиться как-то не получалось – в последнее время все были слишком заняты. Он разговаривает с ними, говорит, что Иван очень вырос и так похож на тебя. Он называет тебя братишкой. Пьет кофе большими глотками. А ты выпиваешь стакан колы. Потом вы возвращаетесь к машине. Я выхожу с вами во двор. Иван сидит в слинге у меня на животе. Достав из кармана телефон, я фотографирую вас, стоящих у нашей машины. Оказывается, какая-то проблема с дворниками. Вам не удается ничего починить. На фотографии вы стоите спиной к камере, один из вас чешет в затылке. Два брата и отец, которые видятся в последний раз в жизни, не подозревая об этом.

Апрель 2009

В канун Вальборга[1] 2009 года я собираюсь на вечеринку в старинное школьное здание в Адельсё, которое мои друзья сняли и оборудовали по своему вкусу. Вечеринки у них всегда потрясающие. Они приглашают по нескольку сотен человек, и те, что успевают ухватить билеты, пока они не раскуплены, получают билет на автобус в подарок. В актовом зале школы, пахнущем старым деревом, с высоким потолком и скрипучим полом, продают пиво и вино по закупочной цене. Поскольку сами хозяева – музыканты и деятели культуры, на их вечеринках обычно играет живая музыка и выступают группы, которые я люблю. На такую вечеринку я отправляюсь в четвертый или пятый раз. Настроение у меня приподнятое.

Мне тридцать, но в моей личной жизни пока царит полный беспорядок. Несколько дней назад я дала от ворот поворот парню из Норрланда[2], который поначалу показался мне мужчиной моей мечты – но я слишком быстро поняла, что это совсем не так. Тут я осталась верна себе. Выкрутилась из ситуации при помощи текста – послала ему сообщение по электронной почте о том, что никакой его вины тут нет, просто я сейчас не на том жизненном этапе. Не понимаю, почему мне всегда так сложно говорить людям «нет». Мне страшно кого-то ранить, мне чудится, что я порчу им не только дни и недели, но и отнимаю у них веру в себя и радость жизни. Такое чувство вины наваливается на меня в тот момент, когда я прерываю нагоняющие тоску отношения, что я уж не раз и не два откладывала этот момент дольше, чем мне бы того хотелось. Пообещав самой себе и своему психотерапевту покончить с этим, я порываю все быстрее и раньше. Но, как всегда, меня мучает совесть. Сколько себя помню – всегда я была такой. И тут все то же самое.

Впрочем, на этот раз все прошло не так уж плохо. Возможно, дело в том, что мы встречались всего несколько недель – или в том, что он тоже не особо был в меня влюблен. На самом деле, все прошло настолько легко, что он решил сохранить свой билет на вечеринку – купленный по моему настоянию – и в любом случае поехать туда. С другом. Как друг.

Увидев его в автобусе, я испытываю неприятное чувство, но приветствую его, обнимаю и делаю вид, что все прекрасно. Словно я не испытываю никакой вины. Свободная женщина, знающая, чего она хочет. Правда же заключается в том, что я понятия не имею, чего хочу. И давно уже пребываю в этом состоянии. Смутного желания перестать встречаться с кем попало и найти того, кто окажется единственным, на практике оказалось недостаточно, чтобы все это претворить в жизнь. Уже несколько лет все идет через пень-колоду. Но парню из Норрланда не обязательно это знать. Все равно нам вместе не жить. В автобусе я начинаю пить вино, и по мере того, как пустеет бокал и удаляется Стокгольм, на душе становится легче. Все – по крайней мере в общих чертах – так, как надо.

Я танцую до упаду – ноги сами несутся в пляс. А губы сами отхлебывают вино. Забравшись в глубокую оконную нишу в актовом зале старой школы, я танцую там одна, наслаждаясь своей недоступностью, хотя многие следят за мной. Этим я прославилась в кругу друзей – всегда залезаю на мебель, барные стойки, стулья, колонки, сцены или подоконники и танцую. Обычно одна. Это уже стало темой. Так же и в этот вечер. То я на танцполе, то на подоконнике высокого окна, то забегаю в будочку диджея, где сидят хозяева вечера, проигрывая диски. Иногда отбегаю пописать в лесок, если очередь у туалета слишком длинная. Время от времени я замечаю среди людского моря отвергнутого бойфренда, и каждый раз он смотрит прямо на меня. Он кивает мне, но взгляд у него печальный. Мои друзья начинают называть его «Грустные собачьи глаза». Я смеюсь. Мы жестоки к нему, но меня это не волнует. Я танцую, я уже напилась, и все именно так, как надо.

А потом передо мной внезапно появляешься ты. Тебя я не замечала раньше – ты не мог приехать на том же автобусе, что и я. Твой друг, который знаком со мной, говорит, что представит меня человеку, который «любит меня». И вот ты стоишь передо мной. И ухмыляешься. Ты высокий и нескладный, с улыбкой, напоминающей лежачий треугольник. Улыбаешься, как ковбой из старого фильма. Улыбка кривоватая, но широкая и искренняя, она разливается по всему твоему лицу. Я успеваю подумать, что из тебя получилась бы отличная карикатура, при виде которой невольно радуешься. На тебе шапка. Мне приходится запрокинуть голову назад, чтобы на тебя взглянуть. Ты не слышал, какими словами наш общий друг представил тебя мне, но это не имеет значения. Похоже, тебя это нисколько не смутило бы.

У меня есть дурная привычка – я начинаю командовать, когда напьюсь. Словно желая обезопасить себя от ситуации, когда мне предпочтут кого-то другого, я хватаюсь за любую возможность, едва она представляется, и сегодня эта возможность – ты. Я уже решила – ты кажешься мне привлекательным. Высокий, сутулый, да еще и с такой улыбкой. Глаза у тебя огромные. Вот бы их нарисовать! Я беру тебя за руку – ты не протестуешь – и веду тебя во двор. Снаружи по-прежнему светло, на часах, наверное, часов девять, но кого волнуют такие житейские мелочи? Уж точно не меня и не тебя. На свету я вижу, что глаза у тебя невероятно голубые. Надо будет спросить у тебя, не носишь ли ты линзы. Но не сейчас.

Во дворе продают хот-доги – в маленьком домике, где когда-то был свинарник. Мы становимся в очередь, и ты крепко держишь меня за руку. Кажется, только и ждешь сигнала, чтобы поцеловать меня. Я сдерживаюсь. Спрашиваю, сколько тебе лет, и ты отвечаешь, что тебе двадцать восемь. Я испытываю большое облегчение – мне показалось, что ты моложе. Я спрашиваю, чем ты занимаешься, и ты отвечаешь: «ай ти». Я готовлюсь проанализировать твою реакцию, когда я скажу, что работаю в сфере музыки – организую большие музыкальные шоу, – но ты вообще не спрашиваешь о работе. Похоже, тебя не интересуют ни мой возраст, ни моя профессия. Похоже, тебе хочется со мной целоваться, и у тебя такая заразительная улыбка – я решаю, что этого вполне достаточно. Получив всю необходимую информацию, я увожу тебя из очереди – мы заворачиваем за здание школы и подходим к березе, растущей на небольшом лугу. Пару часов назад я ходила сюда писать. В здании позади нас грохочут басы. Я целую тебя. Или это ты целуешь меня.

Я целую тебя, ты целуешь меня, держа мое лицо в своих ладонях, и мне это дико нравится. Мне нравится, как ты меня целуешь, мне нравятся твои руки, мне нравится, что ты такой длинный, а больше всего мне нравятся твои асимметричные губы, которые продолжают ухмыляться, даже когда ты целуешься. Мы обнимаемся и целуемся, прижавшись к березе, как подростки, и когда ты прижимаешь меня к ней, на моем джемпере остаются кусочки березовой коры. Будь я более грациозна, я бы повисла на тебе и оседлала тебя стоя, но так не выйдет. Вместо этого мы стоим, прижавшись к березе и друг к другу, как два перевозбудившихся семиклассника.

Я предлагаю продолжить – но не здесь, среди всех этих людей. Поясняю, что там есть человек, которому грустно, – не знаю, зачем я это говорю, то ли из желания похвастаться, то ли потому, что я такая заботливая, то ли желаю выглядеть заботливой в твоих глазах. Все как в тумане, мною руководят случайные импульсы. Весь вечер мы то танцуем с нашими друзьями, то выбегаем наружу, встречаемся у березы и продолжаем целоваться. Чем дальше, тем интенсивнее. В какой-то раз мы обмениваемся телефонами. Это сильно упрощает поиск подходящего момента для новой встречи у березы.

В час ночи вечеринка заканчивается, и два автобуса должны доставить участников обратно в Стокгольм. Мы сидим в одном из них на переднем сиденье – убедившись, что «Печальные собачьи глаза» сидят в другом, я могу без стеснения целовать тебя в темноте. Позади шумят и поют другие. Между поцелуями ты заставляешь меня слушать AC/DC в одном из твоих наушников. Я отвечаю, что мне они не особо нравятся, и упоминаю – как можно более небрежным тоном, – что пару раз работала с ними. Эти сведения не производят на тебя никакого впечатления, ты говоришь: «ага, послушай-ка, послушай вот эту», а потом опять целуешь меня. Поднимаешь меня и сажаешь верхом себе на колени. Мне нравится, когда ты поднимаешь меня, и нравится сидеть у тебя на коленях. Наконец-то я верхом на тебе.

Час спустя, когда автобус прибывает на площадь Медборгарплатсен, у меня по всему подбородку и щекам красные пятна от твоей щетины. Давненько я так не целовалась. Мы вылезаем из автобуса, и ты хочешь пойти ко мне. Я не разрешаю. Ты снова спрашиваешь и снова получаешь отказ. Тогда ты предлагаешь пойти к тебе. «Послушай, – говоришь ты, – я хочу спать с тобой». – «Нет, – отвечаю я. – Я намереваюсь спать одна». Вероятно, мне хочется казаться девушкой, которая не готова переспать с парнем в первый же вечер. Если бы мы пошли домой вместе, это бы точно произошло. Я не хочу, чтобы это происходило. Я хочу, чтобы это произошло. Хочу, чтобы было продолжение. Мы расстаемся. Я вижу, как твоя голова покачивается в такт музыке, когда ты удаляешься по улице Фолькунгагатан. Прежде, чем заснуть, я получаю от тебя эсэмэску. Ты пишешь, что я очень красивая и что ты хочешь снова меня увидеть.

Октябрь 2014

В половине седьмого я просыпаюсь рядом с Иваном. Отмечаю, что мы неплохо поспали. Вернее, все относительно, но для нас это довольно неплохо. Ивана, которому скоро девять месяцев и у которого появилась отдельная комната в новой квартире, куда мы переехали три недели назад, по ночам мучают кошмары. И он требует грудь от трех до шести раз за ночь. Поэтому по большей части я сплю рядом с ним, на матрасе на полу, хотя задумка была, что здесь мы снова будем по ночам одни – только ты и я. Вчера, после бесплодных попыток укачать его с десяти до одиннадцати, я приложила его к груди, от которой он уже не пожелал оторваться, и послала тебе эсэмэску – ты сидел и работал в кухне. Я написала, что сегодня мне опять придется ночевать у Ивана, а ты ответил: «о’кей» и «спокойной ночи». Вскоре я услышала твои шаги в коридоре. Погасив все лампы в гостиной, ты почистил зубы в ванной и собрался идти ложиться.

Заснула я не сразу. Вместо этого я стала искать информацию в интернете, забив в поисковик «ночные кошмары у маленьких детей», и прочла пару медицинских сайтов, несколько статей в газетах и ссылки на сайте «Семейная жизнь». Перелопатив несколько источников и глубоко поразмыслив над тем, могут ли Ивана мучить ночные страхи, – похоже, это обычно бывает с детками постарше, – я пришла к убеждению, что Ивана действительно мучают кошмары, именно поэтому он так безутешен по ночам. Почти всегда это начинается примерно через час после того, как он заснул. Все совпадает с теми описаниями, которые я нашла в интернете. Я сделала скриншот одного из них и снова послала тебе эсэмэску. «Мне кажется, у Ивана ночные кошмары, взгляни», – написала я и приложила описание. Ты не ответил. В твоей спальне было тихо. Я подумала, что ты спишь. Или лежишь читаешь, и тебе лень отвечать. Вскоре после этого я заснула.

Когда мы просыпаемся, я чувствую, что почти выспалась. Кошка не выла под дверью комнаты Ивана, как она иногда делает, а Иван прикладывался к груди всего два раза – после того приступа страха около полуночи. Он в отличном настроении и готов выбраться из нашей временной постели на полу, чтобы отправиться по квартире навстречу приключениям. Я беру его на руки и говорю, что сейчас мы пойдем разбудим папу. Когда мы открываем дверь, нас уже поджидает недавно проснувшаяся кошка, которая позволяет себя погладить – и мы идем дальше в спальню, где лежишь ты.

Я сажаю Ивана на постель, чтобы он мог подползти к тебе – пусть это будет первое, что ты увидишь, когда откроешь глаза. Произношу: «Доброе утро, папочка!» – тем тоном, которым я говорю, когда на самом деле обращаюсь к Ивану, хотя и разговариваю с кем-то другим. Обычно с тобой. Иван берет курс на изголовье кровати, но едва он начинает ползти, как я замечаю: что-то не так. Ты лежишь в такой позе, в какой никогда обычно не спишь. Согнувшись, на боку, подавшись вперед, уткнувшись лицом в подушку. И цвет кожи у тебя какой-то не такой. Он светлее, чем обычно. И какой-то безжизненный.

Я боюсь прикоснуться к твоей лодыжке, торчащей из-под одеяла в ногах кровати, где я стою. И все же заставляю себя это сделать. Она холодная. Светлая. Не отзывается на прикосновение моих пальцев. В ней не пульсирует кровь. Тебя уже нет. Ты мертв.

Теперь все происходит на рефлекторном уровне. Подхватив Ивана, я держу его одной рукой, пока мой мозг, отключив все чувства, велит мне действовать рационально – рационально, как никогда ранее. Я звоню в «Скорую» и, когда мне отвечает диспетчер, на одном дыхании сообщаю, что произошло, как зовут тебя, как зовут меня, где мы живем и какой код на двери парадной. «Вы должны приехать поскорее, прямо сейчас, я не могу оставаться здесь одна», – заканчиваю я. Иван тянется к кровати, и я крепко прижимаю его к бедру – возможно, слишком крепко.

Женщина в трубке просит меня говорить помедленнее и пощупать пульс у тебя на шее – я возражаю, что в этом нет смысла, но все же делаю, как она говорит. С Иваном на бедре, зажав телефон между плечом и ухом, я ищу свободной рукой пульс у тебя на шее. Шея холодная. Ты не жив. Я снова говорю женщине в трубке, что это невозможно, пульса нет, он не дышит.

Не знаю, зачем я это делаю, но я беру тебя за плечо. Поворачиваю твое тело, хотя знаю, что ты мертв. Ты тяжелый – я почти теряю равновесие и чуть не падаю на тебя, пытаясь повернуть тебя лицом вверх. Твоя левая щека отрывается от подушки – кожа у тебя желтая и сморщенная от ткани, на которой ты лежал. Один твой глаз – тот, что лежал на подушке, – приоткрыт. Твой синий глаз совсем не такой синий, как обычно. Он посерел и никогда уже не посмотрит на меня или нашего сына. Увидев этот глаз, я выпускаю твое плечо. Твое тело падает обратно в то положение, из которого я его потревожила. Ты мертв, в этом не может быть сомнений – и я не могу оставаться в комнате ни минуты.

Об этом я сообщаю женщине-диспетчеру и кладу трубку. Накрываю Ивана одеялом, надеваю слинг и сажаю в него сына, накидываю на плечи кофту. Кошку я запираю в ванной, поставив ей туда еду и воду. Следующий человек, который войдет в квартиру, будет уже кто-то другой, не я – важно, чтобы она не сбежала.

Я выхожу на лестницу. Спускаюсь на лифте на первый этаж, выхожу во двор, сажусь на скамейку. Жду приезда «Скорой». На улице постепенно светает.

Проходит не меньше получаса, прежде чем приезжает «Скорая». Нет, вру. Проходит несколько минут, но мне кажется, что прошло полчаса. Пока мы сидим во дворе, я в пижаме и кофте, Иван в одеяле в слинге, соседи смотрят на нас, проходя мимо, отправляясь на работу или в садик со своими детьми. Никто не произносит ни слова. Кто-то сразу отводит взгляд, кто-то сперва кивает в знак приветствия. Я тоже киваю. Начинаю понимать, что надо кому-нибудь позвонить. Не знаю, кому. Звоню твоему старшему брату. И тут приезжает «Скорая».

Май 2009

– Я никогда не изменю, – говоришь ты и смотришь на меня, приподнявшись на локте. Твое лицо всего в нескольких сантиметрах от моего, и я ломаю голову, имел ли ты в виду конкретно меня или просто поделился морально-этическими установками. Это неочевидно. С тобой часто выходит именно так. Ты что-то говоришь – без всякого пафоса, просто констатируешь факт, и это звучит так просто, но вызывает у меня множество вопросов, которых я пока не решаюсь задать. Мне все это кажется увлекательным. Ты такой странный, и ты мне нравишься. Очень нравишься.

Мы лежим в постели в твоей безликой, почти пустой квартире на Лонгхольмсгатан возле заставы Хурнштуль. Здесь очень жарко, все окна на одну сторону, и невозможно устроить сквозняк. На окнах нет занавесок, солнце весь день бьет в окно. Но мы у тебя, потому что здесь тебе более комфортно. А я не мелочусь. Мы часто проводим здесь время. В твоей квартире, в твоей постели, без одежды.

На следующий день после нашего знакомства мы оказались здесь после очередной вечеринки, на которой опять просидели, обнявшись – на этот раз под пледом, на диванчике на открытой веранде. Откладывать дальше было невозможно – мне вполне хватило суток, чтобы доказать то, что я там хотела доказать, и тебе тоже их вполне хватило. И вот мы лежим здесь, и ты говоришь, что никогда не изменишь. Пробормотав: «Да? Ну вот и отлично», я думаю обо всех тех случаях, когда сама изменяла. Мне кажется, трудно давать такие обещания, но твой подход мне нравится. Это многое говорит о тебе. Мы знакомы две недели. Меня мучает любопытство – очень хочется узнать о тебе побольше, но я сдерживаюсь. Стараюсь задавать не больше вопросов, чем ты задаешь обо мне. А ты мало о чем спрашиваешь. Так что и я не пристаю с расспросами.

Впервые попав к тебе домой, я спросила, давно ли ты переехал. В квартире было так мало мебели. Пустая прихожая, в гостиной только диван, телевизор и маленький письменный стол в углу. На столе – твой компьютер, с которого ты работаешь, и множество клейких листочков со всякими заметками. У тебя красивый почерк, буковки мелкие – даже большие буквы кажутся маленькими. Тогда я этого еще не понимала, но на бумажках – названия продюсерских компаний, которые являются твоими клиентами. На одной могло быть написано «BackupCallboy», на другой – «Починить почтовый ящик Аннели». А на третьей – «Сервер CampDavid». На одной бумажке просто было написано большими буквами «НИКОГДА». Когда я спросила, что это означает, ты ответил, что это напоминание самому себе больше не брать так много работы, как в прошлом году. Ты рассказываешь, что чуть не помер. Работал круглосуточно, исхудал, как скелет. Такого ты решил никогда больше не повторять. В ответ я сказала, что не понаслышке знаю, что такое много работать, и добавила, что моя работа часто предполагает занятость вечерами и ночами. На что ты ответил: «Так брось ее», словно это так просто. Словно моя работа не произвела на тебя никакого впечатления. Кажется, в тот момент я влюбилась в тебя еще больше.

В спальне – кровать и скамья со штангой. Все. Никаких ковров на полу, никаких занавесок на окнах, на стенах – лишь единственная фотография небоскреба с одиноким облаком в воздухе.

Когда я спросила, давно ли ты сюда въехал, ты даже не понял, почему я спрашиваю. Ответил, что живешь здесь уже восемь лет. На твой вкус, у тебя как раз столько вещей, сколько нужно. Ты намекнул, что вырос в доме, где было слишком много барахла, и в своей квартире такого устраивать не захотел. Обилие вещей и пыли вызывает у тебя чувство паники. Я подумала, что ты все доводишь до абсурда – и неужели ты регулярно тягаешь штангу на этой скамейке? Я сочла, что ты странный тип, специально интересничаешь.

Но сейчас вполне достаточно того, что у тебя есть кровать. Там мы проводим вечера и ночи, несколько часов утром и много часов в выходные. Когда пора перекусить, мы идем в кафе и совершаем долгие прогулки. В такие минуты ты обнимаешь меня одной рукой, и мне так нравится, что ты такой высокий. Меня так радует твоя рука на моей талии, и я втайне надеюсь встретить кого-нибудь из своих знакомых, пока мы бредем вдоль залива от заставы Сканстуль, где живу я, до заставы Хурнштуль, где живешь ты. Я хочу, чтобы меня увидели в твоей компании, чтобы мои друзья и знакомые случайно натолкнулись на нас. «Ой, а с кем это она?» Я хочу, чтобы именно так они шептались у нас за спиной. И, конечно же, мне хочется, чтобы они добавили: «Ах, какая красивая пара!» Я горжусь тем, что принадлежу тебе – хотя мы это пока не обсуждали, именно это со мной произошло. Я принадлежу тебе.

Со дня нашей первой встречи мы встречались примерно через день, а когда не виделись, продолжали тесно общаться в чате и эсэмэсками. Я уже узнала о тебе много нового. Ты не любишь разговаривать по телефону. В жизни и в тексте ты словно два разных человека. Когда ты пишешь, ты кажешься суровым, стремишься скорее изложить суть дела и попрощаться. Когда мы встречаемся, ты такой теплый, заботливый, веселый, ласковый и готов вот-вот рассмеяться. Ты любишь целовать меня в щеку и держать меня за руку, даже когда мы не в постели. И – да, ты носишь линзы. Они увеличивают твои синие глаза, потому что линзы довольно толстые. Без них ты очень плохо видишь. По вечерам, оставшись один, ты снимаешь линзы и надеваешь очки, которые терпеть не можешь, а я их обожаю. У них скошенная оправа, и они прекрасно дополняют твою улыбку. Все в тебе немного перекошенное. Все в тебе такое красивое.

Когда по утрам мы расстаемся, ты обычно не строишь планов по поводу новой встречи. «Созвонимся», – говоришь ты, а я не решаюсь спросить, когда. Меня ты никогда не расспрашиваешь о моих планах, и мне кажется, что я навязываюсь, когда делюсь ими с тобой. Я очарована твоей двойственностью. Ты такой загадочный и парадоксальный. Вроде бы рядом и в то же время отсутствуешь. То совсем близко, то недосягаемо далеко. Когда ты не со мной, я беспрерывно думаю о тебе. Жду, когда ты объявишься – и часы ожидания почти невыносимы.

Но ты объявляешься. Ты всегда звонишь. Нужно лишь подождать несколько часов – и ты вернешься. Я начинаю привыкать к твоему ритму. Привыкаю жить в твоем мире. Я безумно влюблена в тебя. Влюбилась через две недели или через два дня – это уже трудно сказать.

Октябрь 2014

Приехала «Скорая», и добродушный мужчина, вылезший из нее, пробыл в нашей квартире всего несколько минут. Он возвращается ко мне и Ивану – мы ждем его, по-прежнему сидя на скамейке у двери подъезда, – и говорит, что я была права, мой муж действительно мертв. Добавляет, что если это как-то может утешить, то, похоже, он умер без мучений – тихо и мирно, во сне. Меня это ничуть не утешает.

Мужчина из «Скорой» просит меня подняться с ним в квартиру. Я понимаю, что должна это сделать – мне нужно, по крайней мере, поменять подгузник Ивану, но я не могу сдвинуться с места. Я больше не хочу переступать порога этой квартиры.

Я позвонила твоему брату, а твой брат позвонил родителям. Еще я позвонила своей мачехе, и все уже едут, несутся из разных мест, где только что начали самое обычное утро понедельника. Я говорю мужчине из «Скорой», что останусь сидеть здесь и подожду, пока приедет кто-нибудь из родственников. Он говорит «конечно». Сообщает, что полиция уже едет, и подчеркивает, что это стандартная процедура, когда молодой человек так неожиданно умирает. Мне не следует думать, что меня в чем-то подозревают или что совершено преступление – просто они должны сделать все по правилам. Он говорит что-то еще, но мой мозг отказывается регистрировать его слова, потому что в этот момент по лестнице спускается соседка. Она ведет своего ребенка, и он с изумлением смотрит на нас, сидящих на скамейке возле почтовых ящиков. Я в пижаме, Иван в слинге, мужчина из «Скорой» в неоново-желтом жилете, надетом поверх защитного цвета комбинезона. Ребенок с любопытством разглядывает нас и спрашивает маму, кто мы такие, как нас зовут и что случилось. Я не отвечаю. И мама ребенка тоже. Мужчина из «Скорой» тоже молчит. Соседка поспешно поднимает ребенка на руки, прерывает его вопросы и выходит на улицу. Я сижу, уставившись в бетонный пол подъезда. Кажется, у меня больше нет дома.

Полиция приезжает одновременно с твоим братом. Не знаю, как у него хватает сил, но каким-то образом он берет командование на себя. Обняв меня за плечи, он ведет меня наверх, в квартиру. Я говорю, что никогда больше не смогу зайти в спальню. Он отвечает, что это и не нужно, я буду в кухне. Полицейские только зададут мне несколько вопросов.

В кухне две женщины-полицейские начали обследовать нашу аптечку. Я слышу, как одна говорит другой, что здесь всего так много – просто не знаешь, с чего начать. Оглядев упаковки купленного без рецепта американского снотворного, она спрашивает, чье это. Я отвечаю, что мое, и мне становится жутко стыдно, что за все эти годы у меня набралось так много упаковок и баночек. Что я коллекционирую именно баночки с лекарствами из США. Что я практически никогда этих таблеток не принимала, однако всякий раз, оказавшись в Нью-Йорке, покупала очередную баночку. Это звучит совершенно абсурдно, когда я пытаюсь объяснить это полицейским. Так может вести себя только сумасшедший. Женщина-полицейский кивает и продолжает поиски. Смотрит на твои лекарства и спрашивает, не заметила ли я в тебе в последнее время чего-либо необычного. Я отвечаю отрицательно. Она спрашивает, почему у нас дома хранится снотворное, которое отпускается по рецепту. Я объясняю, что их мне выписали, чтобы я могла поспать, после того как я несколько ночей подряд бодрствовала рядом с Иваном. Рассказываю, сколько раз за ночь он просит грудь, о его ночных кошмарах и о том, что мне трудно заснуть в перерывах между его пробуждениями. Я прошу ее вскрыть упаковку, чтобы она увидела, что я ничего не принимала, что все таблетки на месте. Для меня важно, чтобы она это увидела – что я не приняла ни одной. Когда она начинает открывать упаковку, мне вдруг становится страшно. А что, если там пусто? Что, если ты покончил с собой? Впервые эта мысль появляется у меня в мозгу. Пальцы женщины-полицейского движутся как в замедленной съемке, когда она вскрывает маленькую коробочку с красным предупреждающим треугольником на одной стороне и вынимает блистер. Все таблетки на месте.

Женщина-полицейский что-то записывает в блокнот и одну за другой открывает на стол баночки с лекарствами. Я спрашиваю, скоро ли они закончат, и она, смягчившись, отвечает, что скоро – просто им надо закончить. Это стандартная процедура.

И тут в кухню входит моя мачеха. Час назад, получив телефонный звонок, она села в машину и понеслась сюда из Упсалы. Сколько я ее знаю, она всегда была человеком действия – а знаю я ее уже почти тридцать лет. Когда она обнимает меня, сидящую за кухонным столом рядом с полицейскими, я впервые за это утро заливаюсь слезами. Она тоже плачет. Высвободившись из ее крепких объятий, я говорю, что она должна взять Ивана – его надо покормить и поменять подгузник, а я сейчас не в состоянии этого выполнить. Она понимает и делает то, что в эту секунду помогает мне более всего. Когда она берет у меня из рук Ивана, я понимаю, что прижимала его к себе почти судорожной хваткой. Руки не знают, чем заняться, когда его нет в моих объятиях. Мне плохо. Мачеха укачивает Ивана и напевает ему, когда он плачет, надевает на него сухой подгузник, играет с ним, найдя уголок кухонного стола, не оккупированный полицейскими и баночками с лекарствами, и сообщает мне, что моя мама в пути. Усевшись на диван в гостиной, я краем глаза наблюдаю, как моя мачеха протискивается мимо полицейских, чтобы добраться до баночки с детским питанием в холодильнике. Теперь, когда Иван в надежных руках, я пытаюсь расслабиться и привести мысли в порядок. Это не получается. «Никогда в жизни не войду в эту спальню, – думаю я. – Никогда, никогда». В остальном же в голове нет ни одной мысли.

Май 2009

Завтра у тебя день рождения, но ты не желаешь даже говорить об этом. Утверждаешь, что для тебя дни рождения не важны и что мне абсолютно не следует покупать подарок. Рассказываешь, что дни рождений вызывают у тебя лишь тоску – как напоминание, что время идет, а тебе за последние годы не удалось сделать ничего выдающегося. Ты считаешь, что дни рождений, как маркеры времени, лишь напоминают тебе о твоих человеческих недостатках. Я спрашиваю, какие недостатки ты имеешь в виду, но тебе эта тема неприятна, и ты стремишься закончить разговор. Отвечаешь, что ты слишком долго занимался одним и тем же делом, жил в одном и том же месте, делал примерно одно и то же много лет подряд. Я думаю, хотя и не произношу этого вслух, что ты странный. Большинство моих знакомых живут так, как ты. Тем не менее они празднуют дни рождений. К тому же теперь у тебя есть я. Ведь мы почти что вместе, разве нет? Это ли не новое, важное событие в жизни? Почему же ты сейчас об этом не упоминаешь?

Мы встречаемся уже четыре недели, и я расстроена тем, что не знаю, что тебе подарить. Странно было бы в самом начале отношений не дарить друг другу подарков на дни рождения. Про себя я решаю, что обязательно должна тебе что-нибудь подарить, но не могу определить, каким должен быть подарок для человека, который, с одной стороны, утверждает, что не хочет поздравлений, с другой – представляет собой самое лучшее, что произошло в моей жизни за последние десять лет. Найти золотую середину непросто, и я ищу намеки на то, что могло бы тебя порадовать, чего тебе не хватает, что тебе нужно. Что-нибудь такое – в меру.

Твоя квартира ничего не говорит о том, чего тебе не хватает или хотелось бы иметь. Похоже, тебя вполне устраивает минимализм во всем. Дарить тебе произведение искусства я не решаюсь. Мебель тоже не подходит – слишком большой размах после нескольких недель знакомства. Может быть, какую-нибудь кухонную утварь? Боже, какая тоска! Привет, вот я, вся моя любовь и… чугунная сковорода. Кошмар. Я взвешиваю вариант с одеждой, однако подозреваю, что ты разборчив и, скорее всего, вернешь мне подарок, если я ошибусь в выборе, – я же восприму это как личное оскорбление. В шкафу у тебя почти так же пусто, как и в квартире – за время нашего знакомства я наблюдала, как ты носишь три клетчатые рубашки, пару белых футболок, темно-синюю толстовку с капюшоном и пару-тройку джинсов. Как часто я думаю о том, что у тебя в джинсах потрясающе красивые ноги. Пожалуй, самые красивые ноги, какие я когда-либо видела. Просто не понимаю, почему ты с такими ногами не стал фотомоделью, рекламирующей джинсы. Я теряюсь в догадках. Решаю подождать с одеждой, пока не узнаю тебя поближе.

Я тайком заглядываю в шкафчик у тебя в ванной и без всякого удивления обнаруживаю, что он почти пуст. Зато бутылочка одеколона почти полная. Мыло и шампунь у тебя ничего не говорящие. Я задерживаюсь у тебя в ванной. Здесь ты проводишь немало времени.

Ты обожаешь принимать душ – залезаешь под него несколько раз в день. Говоришь, что под душем тебе лучше думается. Там ты находишь решение проблем, связанных с работой, и других, более экзистенциальных. Ты можешь вдруг заявить, что пора принять душ, и оставить меня, когда я лежу или сижу, в кровати или на диване, и мое тело все еще повторяет форму твоего. Ты никогда не предлагал мне залезть под душ вместе, а я не хотела навязываться. Однажды я приоткрыла дверь ванной и увидела, как ты стоишь, отвернувшись, совершенно голый, так что мне прекрасно видны твои идеальной формы ноги и ягодицы, направив струи воды себе в грудь, устремив взгляд на белую кафельную стену. Ты не заметил меня, и я бесшумно удалилась, вернувшись на свое место на диване, где страстно ожидала тебя. Рассеянно листала книгу или копалась в мобильном телефоне, чтобы не показывать, как я изнываю в ожидании твоего возвращения. Теперь мне приходит в голову, что тебе хотелось бы иметь занавеску для душа. Или роскошное дорогое мыло. Я тут же отбрасываю эти идеи, сочтя их нелепыми.

Когда наступает твой день рождения, на дворе четверг, впереди долгие выходные, когда отмечается Вознесение Иисуса. Мы просыпаемся после бурной попойки, как обычно, в объятиях друг друга, а вчерашняя одежда валяется горой у ног кровати. Вчера мы впервые показались вместе на людях, и, проснувшись, я пересчитываю в уме имена тех, кто видел нас с тобой вдвоем. Я горжусь тем, что принадлежу тебе, – мне нравится быть той женщиной, которую ты, отшельник, если верить твоим собственным словам, обнимаешь за талию в общественных местах. Той, которую ты целуешь, вместе с которой смеешься. Думаю, мы отлично смотримся вместе. Мы оба высокие и стройные, отличаемся скорее оригинальной внешностью, нежели классической красотой. Мне кажется, мы выделяемся из толпы – от этой мысли по всему телу пробегает приятная дрожь.

Ты все еще спишь, когда я тихонько выскальзываю в кухню, намазываю несколько бутербродов и наливаю стакан сока. Подноса я не нахожу, соображаю, что это мог бы быть хороший подарок. Но вместо этого я купила форму для пирога. Однажды ты сказал, что готовишь потрясающий яблочный пирог и что я точно буду в полном восторге, когда ты испечешь его для меня. В конце концов я так и не придумала ничего лучше. Купила книгу в мягкой обложке – веселую историю о том, что мы проходили в старших классах, но, по всей видимости, успели позабыть, и форму для пирога. Я стыжусь своих подарков, однако теперь они стоят на столе рядом со стаканом апельсинового сока и двумя бутербродами. Изо всех сил пытаясь игнорировать чувство смущения, я делаю глубокий вдох, направляюсь в спальню и начинаю петь.

Октябрь 2014

Полицейские уехали, а мужчина из «Скорой» передал нас как эстафетную палочку судмедэксперту, который должен подтвердить причину смерти. По крайней мере, я полагаю, что в этом состоят его обязанности. Лишь обрывки того, что мне говорят, достигают сознания: слова проплывают у меня над головой, и как бы я ни старалась слушать и понимать, мне это не удается. Однако врач приехал, зашел в твою комнату, чтобы осмотреть твое тело и определить, когда ты умер. Почему ты умер.

Твоя мать, отец, старший брат и племянник сейчас с нами. Моя мачеха с Иваном тоже рядом, в любую минуту готовая прийти на помощь, если она мне понадобится. Время от времени она плачет – она потеряла моего отца, когда моей младшей сестре было столько же, сколько сейчас Ивану, и она прекрасно помнит, что это такое. Несмотря на это, – или, возможно, именно поэтому, – она ведет себя оперативно и практично. Делает то, что более всего нужно. Она полностью сосредоточена на Иване. Развлекает его, следит за тем, чтобы он был сытый и сухой. Отдает его мне, когда он просит грудь. Забирает его у меня и продолжает свою тихую работу.

Твой папа то и дело срывается на вой – какой-то первобытный вопль отчаяния. В остальное время он непрерывно говорит, повторяя одно и то же, его голос заполняет все пространство, он ходит кругами по комнате, садится, снова встает, снова бродит, пытаясь понять. Мне хочется выключить его и его голос. «Невозможно поверить, – раз за разом повторяет он. – Совершенно невозможно поверить». Я хочу тишины. Твоя мать сидит молча. Ее глаза смотрят куда-то вдаль. Мои тоже. Мой взгляд останавливается в разных точках комнаты, но ни одна из них ничего для меня не значит. Мои чувства почти ничего не регистрируют. Твой брат взял на себя роль руководителя проекта, моего защитника. Он обнимает меня за плечи, говорит со мной шепотом, от которого не режет в ушах, поит меня водой. Но вот из твоей спальни – из нашей спальни! – выходит врач. Меня тошнит, я совершенно не хочу слушать того, что он собирается сказать. Свистящим шепотом я заявляю твоему брату, что не намерена заходить в спальню. Знаю, врач будет на этом настаивать.

Врач начинает разговор именно об этом. Он садится рядом со мной, говорит медленно и отчетливо. Вид у него такой, словно он разговаривает с ребенком, или с глухим, или с тем, кто его не понимает, – он преувеличенно четко артикулирует слова, и я понимаю, что он пытается проникнуть в те двери, которые я захлопнула. И ему уже не раз приходилось делать это раньше.

– Каролина, послушай меня, и я расскажу тебе то, что пока известно по поводу того, что произошло. Ты слышишь меня? Ты можешь задать мне любые вопросы, и я постараюсь ответить, чтобы тебе все стало ясно. Аксель умер сегодня ночью во сне – вероятно, за несколько часов до того, как ты вошла в комнату. На сегодняшний день я не могу точно сказать, почему он умер. Его тело ничего об этом не рассказывает. Предположительно, его сердце перестало биться. Нам нужно провести дополнительные исследования, чтобы установить причину смерти. Но, Каролина, послушай внимательно, он умер без мучений, ему не было больно, когда он умер. Это произошло во сне – он заснул как обычно, как спал каждую ночь. Важно, чтобы ты сейчас меня послушала – потом, когда все немного уляжется, обычно бывает легче от того, что это знаешь. Он умер без мучений и, вероятно, даже не просыпаясь. И я хочу, чтобы ты поняла это, Каролина, – ничего бы не изменилось, если бы ты находилась рядом, когда это произошло. Ты все равно не смогла бы его спасти. Когда сердце внезапно останавливается, как это случилось с Акселем, мы обычно ничего не можем сделать, даже если пациент уже находится в больнице – нет никаких гарантий, что мы можем спасти его при такой остановке сердца. Не могу сегодня сказать, почему его сердце остановилось, но такое иногда случается. Это называется внезапная остановка сердца. По нему не заметно, чтобы он страдал. И ты ничего не могла бы сделать, чтобы изменить ситуацию – даже если бы лежала рядом и вызвала бы «Скорую» раньше. Скоро придет машина, которая отвезет тело Акселя в Центр судмедэкспертизы, – тебе лучше этого не видеть. Думаю, вам лучше всего поскорее уехать отсюда. В Центре судмедэкспертизы врачи проведут вскрытие и установят точную причину смерти. Тебе назначат контактное лицо в полиции, которому ты сможешь позвонить и задать все возможные вопросы. Но прежде чем мы заберем тело Акселя, я хочу, чтобы ты вошла в спальню и попрощалась с Акселем, это обычно дает чувство…

Нет.

Нет.

Нет.

Нет.

Этого я не вынесу.

Меня словно пробуждают из состояния пассивной полудремы, в которой я из последних сил старалась слушать врача и понимать, что он говорит. И вот он дошел до того момента, которого я больше всего боялась. Я не хочу туда идти.

Я говорю, что мне это не нужно, что я этого не вынесу. Я попрощалась с папой, когда он умер, и с бабушкой, когда она умерла, но сейчас я не могу. Это просто невозможно.

У меня начинается истерика. Меня трясет, я рыдаю навзрыд, сопли и слюни льются на рубашку твоего брата, когда он крепко обнимает меня – я исчезаю в его объятиях и не желаю их покидать. «Ты сможешь», – шепчет он мне в ухо, куда тоже, вероятно, затекли мои сопли, но он продолжает шептать, крепко обнимая меня. «Мы пойдем вместе, – говорит он. – Надо это сделать. Это важно».

Не знаю, как долго мы стоим так. Но каким-то образом твои родители, моя мачеха и Иван уже побывали у тебя в комнате. Они окружают нас, стоящих посреди комнаты, оплетают неуклюжими объятиями, которые почти душат меня – мне не хватает воздуха, их руки давят на меня со всех сторон, я не могу дышать. Они говорят, что там внутри так хорошо, что у тебя такое спокойное лицо и что мне полезно будет зайти туда.

Я сдаюсь. Я должна вырваться из этих объятий, снова вдохнуть собственного воздуха, а мне никак не освободиться, если я не соглашусь в последний раз зайти к тебе. Твой брат крепко обнимает меня, и мы вместе заходим в комнату, чтобы попрощаться. Когда мы переступаем порог, я крепко зажмуриваюсь.

Май 2009

Весь день мы гуляли по городу, и вскоре после обеда ты заявил мне, что это лучший день рождения в твоей жизни. В парке Тантулунден мы устроили пикник, и ты все время держал меня за руку. Там ты впервые обратил внимание, что я кусаю ногти. Ты посмотрел на них – на ту часть моего тела, которой я более всего стыжусь, которая выдает всю мою нервозность и отсутствие самоконтроля, но у тебя это, похоже, не вызвало отвращения. Ты гладил, целовал, проводил кончиками пальцев по неровным краям моих коротких ногтей и через некоторое время произнес, словно констатируя факт, а не осуждая, что у меня пальцы как у гитаристки.

Сердце у меня стучало от стыда, и я почувствовала, что краснею. Ненавижу, когда кто-то изучает мои пальцы вблизи, но на этот раз это делал ты, и это было необходимо. В мои намерения входит довольно часто фигурировать в твоей жизни с этими своими пальцами. Собственно говоря, мне хотелось бы, чтобы с нынешнего момента мои пальцы постоянно контактировали с твоим телом.

Во второй половине дня настроение у тебя резко меняется. Я не понимаю, что происходит. Ты больше не смеешься моим шуткам, а твой взгляд все чаще зависает в облаках. В разговоре ты участвуешь все меньше. Похоже, ты о чем-то размышляешь. Ты перестал обнимать меня на ходу. Я же изо всех сил пытаюсь казаться веселой, говорю больше, чем раньше, смеюсь больше, чем раньше, но ты уже не со мной. В попытке спасти ситуацию я предлагаю поужинать и выпить вина на веранде ресторана, который относится к любимому нами обоими ночному клубу. Там сегодня играет группа, солиста которой я знаю – и надеюсь, что он тебе понравится. Я начинаю рассказывать о его потрясающем голосе, упоминаю Нила Янга, рассказываю парочку историй из личной жизни певца. Внезапно включившись, ты смотришь на меня и прерываешь мой словесный поток.

– Если ты не возражаешь, я хотел бы пойти домой и побыть сегодня вечером один, – говоришь ты.

– Конечно, само собой, я не возражаю, – отвечаю я с преувеличенным энтузиазмом. На душе у меня совсем другое.

Потом все происходит быстро – окончание вечера уже определено, мы решили, что расстанемся, так почему бы не сделать это немедленно. Похоже, именно так ты рассуждаешь. Кажется, ты испытываешь облегчение. В том месте, где улица идет вверх, на возвышении, ты наскоро целуешь меня в щеку – и вот я вижу, как твои идеальные ноги быстро уходят от меня в сторону твоего дома. Я вижу, как ты вставляешь в уши наушники и на ходу натягиваешь на голову капюшон. Мне даже чудится, что твои шаги стали легче, твоя спина кажется почти счастливой. Я стою неподвижно и смотрю тебе вслед, готовая помахать, если ты вдруг обернешься. Ты не оборачиваешься. Твой силуэт удаляется прочь по Хуншгатан, и когда ты становишься таким маленьким, что тебя заслоняют от меня другие пешеходы, спешащие по тротуару, я поворачиваюсь и иду прочь. Я понятия не имею, что именно только что произошло, и ломаю голову, когда ты мне снова позвонишь.

Итак, я иду в ресторан и праздную твой день рождения без тебя. На открытой веранде я встречаю друзей, но весь вечер и всю ночь не могу думать ни о чем другом. Мое отличное настроение улетучилось. Когда тебя нет рядом, мне уже невесело. А ты сидишь дома. Во всяком случае, я так думаю. Казалось, ты рад пойти домой, рад уйти от меня. В душу закрадывается подозрение, что ты позвонишь самое раннее завтра. От этой мысли мне больно.

Октябрь 2014

Я подхожу к кровати и глажу тебя по щеке. Такое ощущение, что это не ты. Там лежит тело, твое тело, – а тебя уже нет. Наверное, врач выровнял тебе лицо – на щеках у тебя как будто бы слой пудры. Глаза у тебя теперь закрыты, и все тело лежит под одеялом. Нога уже не торчит у изножья кровати. Ты лежишь в постели, ты мертв, и я понимаю – все это задумано для того, чтобы мое последнее воспоминание о тебе осталось красивым. Но я знаю, что этого не будет. Теперь от тебя осталось только тело. Тело, которое врач приукрасил, чтобы подарить нам возможность попрощаться.

Ты не похож сам на себя. Ты похож на всех остальных, кого я видела мертвыми. Ты выглядишь так, как выглядели папа и бабушка, когда умерли. Ты лежишь в постели, плоский и неподвижный. Приведенный в порядок, холодный, бледный… но тебя там нет. Я знала об этом еще тогда, когда открыла глаза, когда твой брат подвел меня к кровати – что ты будешь выглядеть именно так. И я знаю, что не таким буду тебя вспоминать. Я уже видела тебя мертвым. И тогда нас было только трое – ты, я и Иван.

Мне не хватает тебя такого, каким ты был ранним утром. Мне не хватает твоей помятой щеки, полуоткрытого глаза и твоей странной позы, когда ты лежал, уткнувшись в подушку. Мне не хватает тебя такого, каким ты был только что. Мне не хватает того последнего момента интимности, когда мы еще были только втроем.

Я глажу тебя по щеке и шепчу свое «прощай». Вижу себя со стороны, стыжусь того, что плачу недостаточно. Твой брат плачет – впервые с тех пор, как он вошел в квартиру, слезы ручьями текут по его щекам. Он глотает их, обращаясь к тебе, но голос все равно звучит неестественно. Он наклоняется к тебе. «Прощай, братец», – произносит он. Целует тебя в лоб. «Братик мой», – шепчет он и осторожно обнимает тебя, не приподнимая одеяла и не двигая твои руки. Его лицо утыкается в подушку рядом с твоим. «Дорогой мой братик», – доносится до меня из подушки.

Я отвожу взгляд, чувствую себя лишней, словно человек, невольно ставший свидетелем интимной сцены. Мне хочется поскорее уйти. Я знала, что так и буду себя чувствовать. Все это я сделала из чувства долга. Теперь все кончено. Твой брат в последний раз гладит тебя по щеке. Мы выходим из комнаты – это был последний раз, когда я видела тебя.

Июнь 2009

Мы пересекаем луг и проходим мимо лошадиного пастбища. Кажется, мы в деревне, однако мы всего лишь проехали восемнадцать минут на автобусе от метро «Гульмарсплан». Ты намереваешься показать мне дом, где ты вырос, и с энтузиазмом рассказываешь о каждой кочке, канаве или холмике, мимо которых мы проходим. «Вон там жил странноватый старичок, когда мы были маленькими», – рассказываешь ты, указывая на развалюху на горе. «А вот здесь я однажды прилег и заснул, возвращаясь с вечеринки», – говоришь ты, указывая на обочину у глубокой канавы. По другую сторону канавы расположено лошадиное пастбище. Я останавливаюсь, перепрыгиваю через канаву, встаю у электрической изгороди и подзываю одну из лошадей, которая пасется чуть в стороне. Она не идет к нам. Начало июня, трава на пастбище нежно-зеленая. Ни одна лошадь не видит никаких причин приближаться к электрической изгороди, где я стою и подзываю их. Я разочарована. Как приятно было бы погладить лошадиную морду – к тому же я хочу собраться с силами и растянуть последние минуты, пока мы одни. Вскоре мне предстоит знакомство с твоими родителями. Я немного нервничаю.

Меня удивило, когда ты спросил, не хочу ли я поехать с тобой к ним. Мы не так давно встречаемся. Насколько мне известно, ты пока не называешь себя моим бойфрендом. И меня не считаешь своей девушкой. Я – человек, с которым ты «тусуешься». Я тебе «нравлюсь». Однако ты высказываешь желание взять меня с собой к своим родителям, представить меня им. Такое поведение сбивает меня с толку. Мне трудно вычислить размеры инвестиций с твоей стороны. На эпитеты ты скуп, а с родителями уже готов познакомить. Расчеты не сходятся, я не могу понять, что у тебя на уме. Подозреваю, что от этого я влюбляюсь еще больше.

Кстати, ты мало что рассказываешь о своих родителях. Уже на раннем этапе нашего знакомства ты заявил, что у тебя нет травматических переживаний детства – о нем тебе вообще нечего особо рассказывать. Я автоматически подумала, что те, кто так говорит, обычно имеют самые серьезные душевные травмы. У меня самой их воз и маленькая тележка. Мои родители развелись, когда мне было восемь лет, и я была совершенно убита, когда мама переехала из нашего дома в близлежащую квартиру. Когда мне было девять, папа влюбился в маму моей подружки по переписке – по этому поводу я тоже была совершенно убита. В новом составе семьи мы покинули Стокгольм и поселились на хуторе в Вестманланде, когда мне было двенадцать. В подростковые годы я все больше отдалялась от мамы. Когда мне было семнадцать, папа заболел раком – он умер, когда мне было восемнадцать. Не без кокетства я представляла полный набор своих травматических переживаний детства, если кто-нибудь спрашивал. Я ношу их как маленькие украшения и недоумеваю, почему ты не делаешь так же. Разве возможно, чтобы ты не перенес никаких душевных травм?

С тех пор я пыталась хоть что-нибудь выяснить. Откуда ты родом? Кто твои родители? Неужели они и вправду прожили вместе столько лет, поженившись еще в подростковые годы и родив четверых детей с разницей в двадцать четыре года между старшим и младшим? Как выглядел твой протест в подростковые годы? Или у тебя его не было? Чем ты занимался в свободное время? Каким ты был в средней школе, в старших классах, в гимназии[3]? Кого больше всех любил среди братьев-сестер и почему? Кто впервые разбил твое сердце? Кто тебя воспитывал, как ты сформировался, о чем вы говорили за семейным ужином? Как ты стал таким, каким стал?

Все чаще находясь рядом с тобой, я в последние недели сделала вывод, что тебе ближе всех мама. Вы часто разговариваете по телефону – почти каждый день. Когда вы разговариваете, ты обычно отвечаешь односложно, ведешь себя непочтительно. Говоришь ей, чтобы она перестала курить в трубку, просишь ее перейти к делу и заявляешь, что ты заранее знаешь, что она собирается рассказать. Иногда создается впечатление, что она помешала тебе своим звонком, хотя ты сам ей позвонил. Случалось, ты сам ей звонишь – и уже через минуту начинаешь на нее шипеть. Однако ты заканчиваешь все разговоры словом «целую», а иногда добавляешь «люблю тебя», прежде чем закончить разговор. Иногда ты перезваниваешь, едва положив трубку, и просишь прощения за то, что разговаривал с ней таким тоном. От всего этого я совершенно сбита с толку. Мне очень любопытно познакомиться с твоими родителями. Скоро я все узнаю – но вдруг у меня возникает желание оттянуть момент встречи.

После недолгой пешей прогулки мы на месте. Сворачиваем с узкой лесной тропинки, и перед нами возникает небольшой четырехугольный коричневый дом, утопающий в огромном саду. Дом обветшал, на фасаде пятна, черепица крыши поросла мхом. К дому ведет посыпанная гравием дорожка, окруженная с обеих сторон газонами. По одну сторону растут яблони, по другую – малинник, да такой огромный, что я подобного и в жизни не видела. Я насчитала пять рядов, в каждом не меньше десяти метров, а кусты выше твоего роста, тянутся вверх метра на два от земли. Выпустив мою руку, ты заходишь в малинник, чтобы оглядеть кусты вблизи. Я стою рядом, восклицая «ой» и «вау». Внезапно откуда-то появляется твой отец.

С буйной шевелюрой, крючковатым носом и криво сидящими очками, в перепачканной рабочей одежде и с грязью под ногтями, с сочным басом, который так не похож на твой высокий и мягкий голос, он более всего смахивает на учителя – он и есть учитель. Учитель ремесленного мастерства. Его голубые глаза устремлены прямо на меня, он не отводит взгляда – с выражением любопытства на лице он протягивает мне руку. Рукопожатие у него крепкое – моя рука кажется в его руке совсем детской. Мне немного больно, когда он сжимает мою руку и долго держит ее в своей. Я пытаюсь тоже пожать, но это не получается. Моя рука совершенно потерялась в его большой ладони.

Поприветствовав меня и сказав: «Добро пожаловать!», он подходит к тебе, стоящему в малиннике и изучающему кусты. Далее следует длинная лекция о предполагаемом урожае. «Наш малинник видно на Google Earth», – с гордостью заявляет твой папа. И продолжает рассказывать о малине. О том, как зимняя и весенняя погода влияет на урожай. Как он удобряет кусты. О том, что в плохой год малины хватает только на зиму – и тут я узнаю, что вы едите на завтрак блинчики с малиновым вареньем семь дней в неделю. Твой папа спрашивает, рассказал ли ты мне, что все детство каждый день ел на завтрак малину. «Рассказал», – подтверждаю я, с готовностью поддерживая твоего папу в его гордости за малину и гигантские кусты. Твой папа с довольным видом подсмеивается, продолжает говорить без остановки. «Нам пришлось купить в мастерскую еще один морозильник исключительно для малины», – рассказывает он. «Малины лучшей нашей не сыскать, – хвастается он. И обещает: – Скоро сама попробуешь».

Мы долго стоим среди кустов. Энтузиазм и словесный поток твоего отца придают мне уверенности. Ему нравится рассказывать, мне – слушать. Впитывать. Расстановка сил подходит мне как нельзя лучше. У твоего папы открытый и искренний взгляд, почти как у ребенка. Когда ты подтруниваешь над ним, он смеется над собой. Я думаю: «Здесь проблем не будет». И еще я думаю о том, что теперь понимаю, откуда в тебе эта естественная способность никогда не смягчать, всегда говорить правду в глаза, даже если она неприятная.

Экскурсия среди кустов малины заканчивается, когда ты прерываешь рассказ отца и заявляешь, что пора идти в дом. Твой папа спрашивает меня, пью ли я кофе, и что-то в его взгляде говорит мне, что этот вопрос для него важен. Когда я отвечаю «разумеется», он, засияв, словно солнышко, со словами «наконец-то кто-то в этом доме готов выпить со мной кофе», берет меня под руку, и мы все вместе направляемся в сторону дома.

Октябрь 2014

Все еще утро, но мне кажется, что я не спала всю жизнь. На часах четверть двенадцатого, и врач только что посоветовал нам покинуть квартиру, чтобы не видеть, как катафалк заберет твое тело, чтобы увезти его в Центр судмедэкспертизы. Скоро над тобой произведут вскрытие. Они хотят установить причину смерти. Исключить, что ты умер иначе, нежели естественной смертью. Что в такой ситуации считать естественной смертью… Точно не знаю. Однако понимаю, что ты теперь – часть полицейского расследования, что так всегда бывает, когда молодой человек внезапно и необъяснимо умирает, что полицейское расследование является стандартным алгоритмом и направлено на защиту умершего и его близких. Нужно установить все точно. Это может занять до нескольких месяцев. Возможно, я теперь тоже под следствием? Может быть, я главная подозреваемая в преступлении в связи с твоей смертью? Не знаю. Не понимаю. У меня нет сил об этом думать.

Медленно и неуклюже мы бродим по квартире – твои мама и папа, твой старший брат и я. Пытаемся понять, куда нам деваться. Не в силах думать о будущем более чем на несколько часов вперед, мы решаем собраться на вилле у твоего брата, до которой всего пятнадцать минут езды. Осталось только понять, как нам туда добраться. Могут ли твой брат и отец сейчас вести машину? Решусь ли я ехать с кем-нибудь из них вместе с Иваном? Какие у меня варианты? Мысль о том, чтобы сесть в метро или на автобус, кажется невыносимой. Я начинаю собирать вещи.

Подгузники Ивана. Несколько баночек детского питания. Запасную одежду мне и Ивану. Я понятия не имею, где буду ночевать сегодня ночью. Мысли движутся невероятно медленно, то и дело я зависаю, глядя в одну точку, в комнатах, по которым брожу. В спальню я избегаю заходить. Иван по-прежнему гулит на руках у моей мачехи, которая делает один звонок за другим, чтобы добыть детское кресло для своей машины, поскольку понимает, что с сегодняшнего дня оно ей понадобится – а она не из тех, кто долго раздумывает, прежде чем что-либо предпринять. Двое моих друзей уже едут на заправку, чтобы купить для нее автокресло. До меня доносятся отрывки телефонных разговоров и фраз, обращенных ко мне, но я не могу собрать все это в единое целое. Я в стрессе от того, что санитары вот-вот могут войти в нашу прихожую. Не хочу их видеть, не хочу видеть машину, пытаюсь поторопиться.

Июнь 2009

Мама у тебя очень красивая. На фоне твоего эксцентричного отца она кажется сдержанной. У нее ясные голубые глаза – как и у него, и у тебя. Я невольно задумываюсь – не глаза ли они первым делом заметили друг в друге, когда встретились еще подростками. Две пары голубых глаз, встретившиеся где-то в начале шестидесятых. Как красиво, если подумать!

У твоей мамы высокие скулы, красные губы, черные волосы, уложенные в высокую прическу, и длинные темно-красные ногти. Фигура у нее стройная, и я успеваю подумать, что такое тело могло бы принадлежать женщине моего возраста, а не почти пенсионерке, родившей четверых детей. На ней черное платье и длинная темно-серая кофта до щиколоток. Выглядит она по-настоящему элегантно. На ее фоне я смотрюсь как студентка в походе. По сравнению с твоим папой она кажется степенной, респектабельной, загадочной. Она тоже разглядывает меня, но куда более деликатно, чем твой отец, и я вынуждена выйти из роли пассивного наблюдателя. При встрече с твоей мамой я хочу показать себя. Доказать, что я могу. Хотя – что я там могу? Быть достойной ее сына, например.

Атмосфера в кухне, когда твой папа возится с кофе, твоя мама ведет вежливую беседу, а ты сам беспокойно бродишь туда-сюда между столом и холодильником, наводит меня на мысль, что ты впервые привез сюда свою девушку. Или «ту, с которой ты тусуешься», говоря твоим языком. Все ходят друг вокруг друга на цыпочках – и более всего вокруг меня. Иногда повисает пауза, и когда кто-то начинает говорить – чаще всего твой папа – он прерывает кого-то другого – обычно твою маму, которая только что набрала воздуху в легкие, чтобы прервать молчание и что-то сказать. «Скажи ты». – «Нет, сначала ты». – «Нет, ты скажи, мое было не так важно». Смех.

Мы покидаем кухню, чтобы осмотреть дом, и мне рассказывают всю историю о том, как семья переехала сюда, когда тебе было шесть или семь лет. До того вы жили в потрясающем доме – в большой коммуне возле озера. Но в восьмидесятые муниципалитет потребовал здание и землю обратно, и вы нашли вот это. Тоже сгодится. Твой папа подчеркивает, что это ничто в сравнении с той коммуной, ерунда рядом с тем огромным домом у озера, но вы так и остались здесь. И вам тут жилось очень неплохо.

Сотни растений заслоняют свет из окон, а по стенам и вовсе будто настоящие джунгли. Полки так забиты книгами, словно стены в гостиной состоят из одних книг и ничего более. Шесть кошек небрежно бродят по комнатам, запрыгивают на мебель и снова спрыгивают на пол, лежат на диване и используют окно на кухне как выход на балкон, а затем в сад. Твои родители рассказывают, как их зовут и какие у них характерные особенности, и, хотя это безнадежный проект – у меня ужасно плохая память на имена, – я все же пытаюсь запомнить. Твои родители обожают своих кошек, это очевидно. Описывают их характеры, словно речь идет об их собственных детях.

И еще они обожают литературу – судя по стенам. Скосив глаза на полки, я нахожу там впечатляющее собрание из тысяч томов. Там теснятся романы, детективы, исторические мемуары, политические книги, биографии и книги моей любимой тематики – психология. Там очень много книг по психологии. Вероятно, это связано с тем, что твоя мама работает психотерапевтом. Я начинаю листать одну из них, и твой папа исчезает в кухне, чтобы продолжить варить кофе. Ты уходишь вслед за ним. Я слышу, что вы заговорили о политике. Что-то о Пере Альбине Ханссоне и «Доме для народа». «Volkgemeinschaft»[4], – произносит твой папа, перекрикивая кофеварку в кухне, и дальше я урывками слышу, как вы доходите до национал-социалистической рабочей партии Германии. Я уже отметила твой интерес к политике и истории, всегда заставляющей меня чувствовать себя необразованной и тупой, так что я старалась поскорее сменить тему, когда мы были вдвоем. Сейчас вы с папой что-то обсуждаете на кухне. Я еще некоторое время провожу у полки с книгами по психологии.

Твоя мама остается со мной. Мы заводим разговор о книге, которую я держу в руке. Она спрашивает, интересна ли мне эта тема, и я отвечаю, что да. Признаюсь, что мечтаю когда-нибудь в будущем выучиться на психолога. Она кивает, с искренним интересом расспрашивая меня о том, чем я занимаюсь сегодня. Я даю ей краткое резюме своего профессионального пути: рассказываю о годах работы в книжном магазине и кратких гастролях в киноиндустрии, о газетах, для которых я писала, и о том, как я сейчас занимаюсь организацией концертов. Много работы, приходится задерживаться допоздна. «Не смогу остаться в этой отрасли до пенсии», – произношу я и понимаю, что так оно и есть. У нас уже установились доверительные отношения. Вернувшись к началу разговора, я спрашиваю, чем она занимается в области психиатрии. Она рассказывает. Когда мы с ней вдвоем, разговор течет легко, и, выходя из комнаты, мы уже прониклись симпатией друг к другу. Она хорошая слушательница и рассказчица, и вскоре она осторожно выспрашивает меня, как мы с тобой познакомились. У меня возникает ощущение, что ей все уже известно, однако я отвечаю на ее вопросы. Рассказываю о вечеринке, о наших общих друзьях, о том, как давно мы встречаемся. Твоя мама слушает, кивает. Интересно, утвердит ли она мою кандидатуру? Похоже, что да.

За ужином твой папа делает то, что еще не раз будет повторять в последующие годы. Выпаливает вопрос, над которым думает, но который еще сам для себя не обдумал и не сформулировал. Кажется, этот вопрос слетает с его губ в ту же секунду, когда родится в голове. Наполовину вопрос, наполовину – ненамеренное оскорбление.

– Послушай, Карро – кстати, можно, мы тоже будем называть тебя Карро? Что ты нашла в нашем… странном сыне? Он такой одинокий волк по жизни – с ним, должно быть, непросто ужиться? Я хотел сказать – что-то такое ты в нем все же увидела.

За столом воцаряется внезапная тишина. Твоя мама смеется, чтобы сгладить этот слишком прямой вопрос. Она косится на тебя, я тоже – но тебе, похоже, этот вопрос вовсе не кажется странным. Ты продолжаешь есть, не отрывая глаз от тарелки – от салата, картошки фри и антрекота, который твой папа пожарил на гриле на балконе несколько минут назад. Внезапно до меня доходит, что все ждут от меня ответа, и я решаю ответить на его вопрос так же искренне, как он его задал. Так проще всего. Я поднимаю глаза на твоего отца.

– Он самый прекрасный человек, которого я когда-либо встречала.

Снова наступает тишина. Она длится секунду-другую. Я успеваю смутиться по поводу своих слов. Так откровенно я еще не говорила тебе, мы не признавались друг другу в нежных чувствах, и вдруг я это сделала в присутствии твоих родителей. Я чувствую, что краснею. Не решаясь взглянуть в твою сторону, я продолжаю смотреть на твоего отца – тот кивает и, похоже, вполне доволен моим ответом. Ты не поднимаешь глаз, но я вижу, как ты улыбаешься в тарелку. Похоже, мои слова тебя порадовали.

Мы продолжаем есть, разговор касается шестидесятых-семидесятых, и я в первый (но далеко не в последний) раз слышу историю о том, как познакомились твои родители, о духе эпохи, об их собственных родителях, о демонстрациях, о вязах в Кунгстрэдгорден[5] и невероятные рассказы о первых годах в коммуне. Все это звучит весело и забавно. Похоже, они прожили долгую и насыщенную событиями жизнь. Твой отец солирует, а мама лишь иногда добавляет и уточняет. Я слушаю, меня увлекает их рассказ. Расслабляюсь, когда перестаю быть в центре внимания. Дальнейшие расспросы и выяснение моих намерений в отношении тебя вроде бы не входят в программу вечера. Как и углубленное изучения вопроса о том, кто я, и моей истории. Скоро мы поблагодарим за приятный вечер и сядем на автобус, идущий обратно в город.

Когда некоторое время спустя мы пускаемся в обратный путь, я вполне уверена, что мне удалось завоевать расположение твоих родителей. Я ощутила это, когда они обнимали нас на прощание в прихожей и приглашали поскорее снова приезжать. Я прочла это в глазах твоей мамы, когда чуть ранее объясняла, что я в тебе нашла, почувствовала, когда твой папа стал планировать совместный летний пикник через несколько недель. Я почти что убеждена, что твои родители теперь на моей стороне, в команде под названием «я и ты», и мне это безумно приятно. Нас все больше. Скоро мы превратимся в небольшую армию. А в рядах сомневающихся останешься только ты. Но, думаю, мне удастся тебя уговорить.

Октябрь 2014

В доме твоего брата мы начинаем срываться, по очереди разражаясь рыданиями. Начинаю я, сидя за кухонным столом. Не могу сдержаться, чтобы не зарыдать в голос, как маленький ребенок, и объясняю собравшимся – твой младший брат тоже присоединился к нам, как и моя мама, а также две мои ближайшие подруги, – какой ужасной спутницей жизни я была в последнее время. Я убеждена, что именно я тебя убила. Именно я виновата в твоей смерти – если не прямо, то косвенно. Твое сердце не вынесло такого напряжения, как жизнь со мной. Я все время подгоняла тебя, навязывая тебе темп, в котором тебе было некомфортно. Ты не раз давал понять, что совершенно измотан. А я продолжала торопить тебя. Твое сердце разбилось, потому что я заставила его разбиться. В буквальном смысле слова. Во всем виновата я. Никогда себе этого не прощу. Я убила человека. Убила отца Ивана. Ивану уже не дано вырасти с обоими родителями. И во всем этом моя вина.

Твой папа прерывает меня, перекрикивает меня и говорит: «Перестань, Карро, не смей так думать». Он говорит, что я – самое лучшее, что у тебя было в жизни, что самой мне сложно сейчас это понять, но они-то знали своего сына тридцать четыре года, так что мне придется их извинить, но они знают, о чем говорят. «Мы видели, как он ожил благодаря тебе, – произносит твой папа. – С тобой он был счастлив. Просто все так и есть, что тут спорить. Ты пробудила в Акселе жизнь, вы с Иваном наполнили ее смыслом». «Перестань обвинять себя», – снова говорит твой папа, но тут его голос прерывается, наступает его черед принять эстафету плача. Я умолкаю. Внезапно у меня начинает болеть голова. Волосы у меня сальные, на лице слой жира и слез. Я говорю, что мне надо принять душ, однако выясняется, что запасную одежду для себя я все же забыла. Жена твоего брата, которая до сегодняшнего дня была моей невесткой, но теперь я даже не знаю, как ее назвать, помогает мне подняться на второй этаж, выкладывает пару чистых носков и дает мне полотенце. Предлагает мне лечь в их постель и немного отдохнуть, когда я помоюсь. Они позаботятся об Иване. Она заверяет меня, что Ивану хорошо. Тут я осознаю, что давно о нем не вспоминала. Где он? Как себя чувствует? Где моя мачеха?

Их я нахожу в гостиной. Иван ползает по полу, она сидит рядом. Я спрашиваю, когда он ел – совершенно не помню подробностей этого дня. Она напоминает мне, что я покормила его грудью как раз перед тем, как мы покинули нашу квартиру и отправились сюда. Мы высчитываем, что с тех пор прошло не меньше двух часов. Я беру Ивана на руки и кормлю его. Он жадно сосет. Я разглядываю его крошечные щечки, когда он глотает мое молоко, которое еще не пропало, но скорее всего вот-вот иссякнет. Знаю, что это типичная реакция на шок и травматические события. У моей мачехи молоко пропало в тот же день, когда умер мой папа. Смотреть на Ивана становится невыносимо. Его невинное личико, его уши – точная копия твоих. Он лежит у меня на руках, не подозревая о том, что произошло и как это навсегда изменит его жизнь. Он еще не знает, что ему предстоит расти без отца и что вероятно – более чем вероятно, – в смерти его папы виновата его мама. Он ест, причмокивая, сжимая одной ручкой мой свитер, который сбился в подмышке, поскольку я задрала его, чтобы покормить. Я ощущаю, что от меня пахнет по́том.

Я должна уйти. Резко прервав кормление, я выхожу из комнаты, снова в слезах. Моя мачеха принимает у меня Ивана, продолжает свое дело, защищая его от всех невзгод. Я поднимаюсь по лестнице в доме твоего брата. По стенам развешаны портреты членов семьи. На одном из них ты. Тебе лет семь-восемь. Фотография черно-белая. Ты улыбаешься прямо в камеру. Я отворачиваюсь, силы на нуле. Надо поспать.

Июнь 2009

Меня раздражает то, что ты все время держишься на расстоянии. Мы встречаемся уже два месяца, а ты пока не строишь никаких планов на будущее. Ты бдительно охраняешь свое личное время, говоря, что оно тебе необходимо. По поводу праздника середины лета ты высказался туманно, сказав, что мы, возможно, что-нибудь придумаем. Наверное. Я не строю никаких планов на праздник середины лета. Я хочу быть с тобой. Но сегодня ты передумал, на улице идет дождь, и ты говоришь, что вообще ничего не хочешь делать, что у тебя есть срочная работа, которую надо закончить, и более всего тебе хочется побыть дома в одиночестве.

Сегодня я очень зла на тебя. Мне просто необходимо выплеснуть свой гнев, и я прошу разрешения зай-ти к тебе в середине дня. Ты все равно дома. У меня все равно нет никаких планов. «Нам нужно поговорить», – заявляю я. Ты отвечаешь: «Конечно. Приходи», и уже сидя в автобусе по пути от меня к тебе, я размышляю, что же хочу сказать. Ведь ты ничего плохого не сделал. Может быть, мой гнев – всего лишь выдумка моего мозга, чтобы найти повод прийти к тебе, вторгнуться в твою сферу? Может быть, то, что я называю яростью, на самом деле нечто совсем другое? Не знаю, а автобус уже подъехал к твоей остановке. Мне все больше становится не по себе.

Когда я звоню в твою дверь, злость уже улетучилась, и мне приходится сдержаться, чтобы не начать ворковать, как голубка, когда ты обнимаешь меня, проводишь в гостиную и держишь мою руку в своей. Ты спрашиваешь, о чем я хотела поговорить, и пульс у меня мгновенно учащается. Все это очень странно. Сделав глубокий вдох, я пытаюсь собраться с мужеством. Пытаюсь объяснить тебе, что мне хотелось бы встречаться чаще, чем сейчас, что мне трудно справляться с твоим желанием держать дистанцию и временами совсем закрываться от меня. Ты слушаешь и киваешь и говоришь, что понимаешь, о чем я, но что ты – это ты. Ты всегда был таким. Говоришь, что я тебе очень нравлюсь, и тут мое раздражение пробуждается с новой силой. «Ты имеешь в виду, что я тебе просто нравлюсь?» – думаю я, не решаясь, однако, спросить напрямую. Кто говорит о другом взрослом человеке «она мне нравится»? Почему я тебе только нравлюсь? Почему ты не влюблен в меня по уши, как я в тебя?

Не решаясь критиковать слова, которые ты употребляешь, я сижу молча. Изображаю понимание, киваю в ответ на твои слова, поскольку у меня вдруг возникает чувство, что многое поставлено на карту. Разговор получается коротким и натянутым, и когда я ухожу от тебя на вечеринку в нескольких кварталах от тебя, то пытаюсь убедить себя, что наш первый серьезный разговор прошел хорошо. С некоторой натяжкой это даже можно назвать нашей первой ссорой. Хотя никто не ссорился. Хотя я даже не сердилась. «Но ведь это хорошо, – думаю я. – Я показала, что чувствую и кто я есть, а ты… вовремя остановил меня».

Ночью ты присылаешь мне эсэмэску, что я могу приехать и переночевать у тебя, и хотя я хочу казаться гордой и ответить «спасибо, конечно, но нет», у меня это не выходит. Каждый раз, когда ты меня зовешь, я с радостью прибегаю, а ты зовешь меня слишком редко.

Октябрь 2014

В конце дня я оказалась в доме своей мачехи в Упсале. Здесь я и нахожусь сейчас. Снова вместе с Иваном, лежа в темноте на чужой двуспальной кровати, не в силах заснуть. Может быть, сейчас восемь или полночь – я понятия не имею.

Мне стало известно, что мои друзья и мой брат находятся сейчас в нашей квартире. Совместными усилиями они делают то, что считают нужным, и заодно присматривают за нашей очень общительной кошкой. Кошка – еще одна проблема, о которой у меня нет сил думать, однако она всплывает в моем мозгу в темноте. Как я смогу после всего этого заботиться об Иване и кошке? Откуда мне взять силы? Как мне о себе-то самой позаботиться?

В нашей квартире в Эншеде идет перестановка, и по моей просьбе они уже вынесли твою кровать в помещение для сбора крупного мусора во дворе дома. У меня язык не повернулся спросить, остались ли на ней пятна после твоей смерти – пятна мочи и испражнений, но я где-то читала, что в момент смерти человек обычно выпускает мочу, и решила не рисковать. Попросила их выбросить кровать и все, что там лежало, когда ты умер – матрас, одеяла и подушки. Я не хочу, чтобы мне пришлось все это снова видеть. Мои друзья съездили в мебельный магазин и купили все новое. Из эсэмэски я узнала, что они убираются и создают уют, чтобы мне легче было вернуться домой. Хотя не совсем понятно, когда это произойдет. Не знаю, когда я снова вернусь домой. Даже не знаю толком, где мой дом.

Лежа в темноте рядом с Иваном, я впервые за несколько часов беру в руки телефон. Там сотни эсэмэсок, которые у меня нет сил даже открыть, не то чтобы отвечать на них, но я вижу по первым строчкам, что почти все они сформулированы примерно одинаково. В них полно сердечек и разбитых сердец. В начале дня я сама разослала несколько эсэмэсок, на которые последовала разная реакция. Некоторые друзья – вероятно, сами в состоянии шока – ответили: «Ты шутишь?», на что я поначалу даже отвечала: «Нет». Другие в своих ответах заполнили весь экран словами, подтверждающими их любовь ко мне, и заверениями, что они всегда готовы протянуть руку помощи мне и Ивану. В некоторых сообщениях предпринимались попытки меня утешить, выражая убежденность, что я справлюсь, что у меня для этого есть все необходимое и что я не останусь одна, если только захочу. В середине дня я перестала читать. Новость распространилась стремительно, и, судя по количеству непрочитанных сообщений, уже не осталось никого, кто был бы не в курсе. Одноклассники по начальной школе, дальние знакомые – все написали мне. Твои коллеги, мои коллеги, приятели, с которыми я веселилась в другой жизни. В списке отправителей мелькают также имена тех, с кем я спала в годы до того, как повстречала тебя. Плохие новости распространяются с завидной быстротой.

Закрыв сообщения, я еще некоторое время смотрю на дисплей телефона, который светится в темноте голубым светом, грозя разбудить Ивана, спящего рядом со мной. Я не знаю, что мне делать. Меня тошнит. В горле все сжалось, сердце отчаянно стучит. Иконки на дисплее телефона кажутся угрожающими – за ними таится огромная волна реакций других людей, с которой я не в состоянии встретиться лицом к лицу. Разговаривать я ни с кем не хочу. Жалею, что с самого начала рассказала о случившемся.

Ноябрь 2009

Однажды летом ты послал мне эсэсмэску с вопросом, не хочу ли я поехать с тобой в Исландию в ноябре. Написал, что в Рейкьявике проходит музыкальный фестиваль, там будет выступать твой друг, может получиться неплохо. Прочтя эсэмэску в первый раз, я быстренько подсчитала в уме – до поездки четыре месяца – это явно показывает, что ты намерен встречаться со мной по крайней мере до того времени. Я так обрадовалась, что начала прыгать на месте. Позвонила тебе и сказала – да, ясное дело, я хочу поехать, как здорово! Ты тоже был полон энтузиазма. Сказал, что возьмешь на себя бронирование билетов и отеля.

Положив трубку, я не смогла сдержаться, чтобы тут же не посмотреть авиабилеты и не найти отличный отель в центре Рейкьявика. Хотя я находилась в командировке в Гётеборге и по сути дела должна была работать, и хотя ты предложил позаботиться о бронировании и, возможно, сделал бы это с удовольствием. В приливе энтузиазма я просто не могла сдержаться.

Как оригинально, думала я, что в первый совместный отпуск мы отправимся именно в Исландию. Так круто. Никаких скучных поездок на курорты. Мы рванем в Исландию, пойдем на музыкальный фестиваль, может быть, арендуем машину, залезем на гору, искупаемся в горячем источнике, увидим водопад, покатаемся на исландских лошадках. Нам это подходит как нельзя лучше, это про нас.

Я послала тебе ссылки на самые лучшие рейсы, – сравнив цены и время вылета разных авиакомпаний, – и на тот идеальный отель, – обсудив это в чате с подругой, которая родом из Исландии, – менее чем через полчаса после того, как мы закончили разговор. И написала, дескать, вот – вот все, что тебе нужно, тебе даже не надо ничего самому сравнивать, я уже все два раза перепроверила. Забронируй, если хочешь. Я сейчас переведу тебе деньги. Ты ответил: «ой, ок», и я решила интерпретировать твой ответ как «ой, как я благодарен и приятно удивлен, что ты взяла на себя бронирование», а не как «ой, я вообще-то думал, что любопытно было бы покопаться во всем этом самому, но ок, ты уже все сделала за меня, пусть так и будет».

И вот мы сидим в «Арланде», и твои друзья, которые будут выступать на фестивале, тоже здесь. Они взяли билеты на тот же рейс, что и мы. Сегодня утром, когда мы выезжали из Стокгольма, я была в прекрасном настроении, но сейчас мое настроение начало портиться. Я чувствую себя лишней. Вы знакомы двадцать лет, у вас сотни приятных совместных воспоминаний, которые вы сейчас перебираете. Никто не смотрит на меня, ни о чем меня не спрашивает, ты забываешь включить меня в разговор и не описываешь мне все обстоятельства, проясняющие суть этих ваших шуточек, понятных только вам. Я отмалчиваюсь. Вы пьете пиво.

Я смотрю на свой стакан с апельсиновым соком за сорок пять крон. До посадки еще полчаса. На часах десять утра. Вы болтаете и смеетесь. Тебе весело, ты выглядишь счастливым. С друзьями ты почти всегда сияешь, шутишь с ними, а им, похоже, это нравится. Ты общаешься свободно, что редко бывает в разговоре с моими друзьями. Меня это огорчает, но я еще пока не сформулировала для самой себя, почему.

Вместо этого я не свожу глаз с твоего пива. Оно меня тоже очень огорчает. В твоем бокале уже осталось гораздо меньше, чем у твоих друзей, – у тебя пиво уже почти кончилось, хотя ты его только что заказал. Похоже, глотки́ у тебя раза в два больше, чем у твоих друзей. Они смеются над шуткой, которую ты только что произнес, вспоминая сцену из прошлого, к которому я не имею отношения, и потому мне трудно понять, что здесь такого смешного. Когда я пытаюсь смеяться вместе с вами, мой смех кажется деланым и теряется на фоне искреннего смеха твоих друзей. Ты подносишь бокал ко рту, и тут пиво заканчивается. Мне неуютно. Я еще не рассказала тебе о том, что у меня возникают проблемы, когда те, кого я люблю, употребляют алкоголь. Ты еще не подозреваешь, что за внешним фасадом бурной ночной жизни скрывается подозрительный тип, считающий бокалы и глотки, нервничающий, стремящийся поскорее уйти, когда партнер теряет контроль над ситуацией или напивается. Эта моя черта так плохо согласуется со всем остальным, что я решила пока держать ее при себе.

До посадки двадцать пять минут. Мой мозг быстро обдумывает вопрос об алкоголе – так было всегда, сколько я себя помню. Я делаю предварительные расчеты: закажешь ли ты себе еще один бокал пива в самолете? Закажешь ли еще один прямо сейчас, до того, как мы пойдем к выходу на посадку? Заметно ли по тебе, что ты выпил пива? Заплетается ли у тебя язык? Успеешь ли ты напиться до того, как мы приземлимся в Исландии? В животе у меня все сжимается. Я пытаюсь убедить себя, что не надо сразу же все портить. Не надо быть такой занудой. Зачеркни прошлое и отрывайся сейчас. Я решаю, что нападение – лучший способ защиты. Спрашиваю, не хочешь ли ты еще пива, прежде чем объявят посадку, говорю, что собиралась выпить бокал вина. Твои друзья смотрят на меня с уважением. Смотрят на часы, напоминают, что посадка начнется через двадцать минут. «Успеем, – говорю я и улыбаюсь, пытаясь казаться непринужденной. – Кто хочет еще по одной? Я угощаю».

Когда полчаса спустя мы садимся в самолет, я успела влить в себя бокал кислятины стоимостью более ста крон, и у меня слегка шумит в ушах. Я убеждаю себя, что нас ждет замечательный отпуск и что мне пора перестать быть унылой моралисткой. Самолет взмывает в воздух, и когда бортпроводницы выкатывают свою тележку, мы заказываем себе и вина, и пива, и виски. Ведь мы в отпуске!

Октябрь 2014

Я сижу в машине по пути из Упсалы обратно домой. Иван заснул на переднем сиденье рядом с моей мачехой в повернутом задом наперед детском кресле, и я безгранично благодарна ему за это. В данный момент я не очень понимаю, как быть мамой. Не в состоянии подключиться, когда он плачет, не в состоянии развлекать и утешать – единственное, что мне до сих пор удается, это кормить грудью. А потом снова отдать его мачехе.

В последние сутки Иван плакал необычно мало. Я ломаю голову, почему. В свои восемь месяцев он вряд ли в состоянии понять масштаб катастрофы. Или он все же ощущает утрату? Или ему так спокойно рядом с бабушкой, что он не видит оснований плакать? С ней ему всегда было хорошо. Она всегда давала ему чувство защищенности. С того самого дня, когда она ворвалась в палату в роддоме, запрыгнула на мою койку и приняла его в свои объятия, залившись бурными слезами, она его просто обожала. Она называет его «мой маленький принц». Мне не нравится это название, но я не спорю. Ее любовь к Ивану важна для него. И для меня. И сейчас она важнее, чем когда бы то ни было.

А сейчас мне менее всего хочется дойти до того момента, когда она отправится домой, чтобы вернуться к своей собственной жизни. Мне хотелось бы, чтобы мы жили вместе, чтобы она могла позаботиться об Иване в течение дня. Во всяком случае, пока я не пойму, как это – вставать по утрам, включать голову и тело, начинать что-то делать. Пока во мне словно все отключено. Мысли текут вяло, не приходя ни к какому выводу.

В машине тихо, я смотрю на пейзаж за окном. Стараюсь ни о чем не думать. Мобильник продолжает вибрировать в кармане. Мне приходит по нескольку эсэмэсок в минуту. Большинство я проглядываю, но отвечать нет сил. Я уже решила, что надо написать автоответ – типа, спасибо за твою заботу, созвонимся попозже и сердечко в конце. Надо будет попросить кого-нибудь отправить это всем адресатам. Попозже вечером.

В нашей квартире в Эншеде меня ждут мой брат и невестка. Вместе с моими лучшими друзьями они убрали и сменили обстановку. Сняли твои куртки с вешалки в прихожей, спрятали твою обувь, убрали книгу, лежавшую на ночном столике, и застелили постель новыми простынями. По ошибке они купили в точности такое же постельное белье, какое у нас было раньше, – как то, на котором ты умер всего сутки назад. Я случайно услышала, как мой брат обсуждал это по телефону с моей мачехой, и передала через нее, что все в порядке. Пусть будет такое же постельное белье. Без разницы.

Зато твои вещи я хотела бы убрать прямо сегодня. Сложить их в мешки для мусора или картонные коробки и снести на чердак. Я не вынесу, если мне придется ходить среди них по дому. В пространстве, где каждый миллиметр вопиет о твоем отсутствии, мне не нужны внешние предметы, делающие то же самое. Мне достаточно того, что у меня внутри. Того, что есть в квартире как таковой. Стены тоже были твои. Диван – твой и мой. Ножи в кухне купил и наточил ты. Двери были наши. Держатель для душа мы вместе покупали на прошлой неделе. Шкаф с одеждой тоже был наш общий. Мои вещи висели справа, твои слева. Теперь их надо сложить. Не знаю, хватит ли у меня сил сделать это самой, но я позабочусь о том, чтобы это было сделано. Внешние приметы должны быть убраны, и без промедления.

Когда мы въезжаем на парковку и я вижу наш большой безобразный дом, возвышающийся над нами, мне вспоминаются соседи, проходившие мимо нас сегодня утром, когда мы сидели во дворе в ожидании «Скорой». Думаю, кто из них уже успел дождаться. Может быть, кто-нибудь из тех, кто нас видел, наблюдал во второй половине дня, как приехал катафалк забирать твое тело. Возможно, кто-то – по случайному совпадению – поднимался в лифте вместе с мужчинами – мне кажется, это были мужчины, – которые выносили твое тело. Я думаю о том, на чем оно лежало, как они его упаковали. Перед глазами рисуются черные мешки для мусора. Там, где кончается черный пластик, из мешка торчат босые ноги. Меня начинает тошнить. Я думаю о твоем росте – поместишься ли ты в лифт в горизонтальном положении. События вчерашнего дня снова прокручиваются в голове, достраиваются, разыгрываются, приправленные моим воображением, как ужасающее театральное действо. Меня трясет от отвращения, однако я сижу неподвижно, не меняя выражения лица. Машина останавливается, моя мачеха начинает отстегивать ремень безопасности Ивана. Разговаривает с ним, пока он просыпается. Он улыбается ей – как всегда, благодушный в ее присутствии.

Я выхожу из машины, и мы все вместе идем к двери подъезда. Мимо скамейки, на которой мы сидели сегодня утром. Мимо почтовых ящиков возле лифта. Я думаю только об одном – только бы мне не встретить никого из соседей, не хочу ничьих взглядов. Пожалуйста, хоть бы нам подняться в квартиру без случайных встреч. Если мы справимся с этим, то справимся и со всем остальным.

Декабрь 2009

Прошло почти полгода с того дня, как я заявила тебе – дескать, ау, к твоему сведению, мы с тобой вместе, ты и я. Я твоя девушка. Ты мой парень. Все об этом знают, пора и тебе понять, как обстоит дело.

Я сказала это полушутя, полусерьезно. Мы находились на лужайке за сценой на фестивале в Даларне. Было так поздно, что вокруг уже опустилась тьма. Часов одиннадцать-двенадцать. Мы были не совсем трезвые. Сидели на траве вместе с друзьями, пили дорогое пиво из пластиковых бутылок, и вдруг ты поднялся, попросил внимания и заявил, что хочешь кое-что сообщить. «Мы вместе, я и Карро», – с важным видом провозгласил ты. Наши друзья вопросительно посмотрели сперва на тебя, потом на меня, потом снова на тебя. Кто-то засмеялся. Кто-то сказал «да» – со знаком вопроса в конце. Да? Расскажи нам то, чего мы не знаем. Ты произнес это снова, словно пробуя слова на вкус – казалось, тебе понравилось их произносить. Ты снова уселся. Поцеловал меня. Назвал своей девушкой. Помолчал, словно что-то обдумывая. И добавил: «Но я всегда буду праздновать Рождество у своих родителей. Просто чтобы ты знала. Чтобы не делать из этого проблему. Я никогда больше не захочу нигде находиться на Рождество. Вот и все».

И вот настал сочельник, и вчера ты, веселый и довольный, уехал к своим родителям. Я расспросила тебя о том, как у вас принято праздновать, – похоже, ваши традиции мало отличаются от того, что принято в других семьях. Разве что за исключением подарков – вы отказались от них с тех пор, как ты, твои братья и сестра выросли. В остальном же все узнаваемо. Вечером накануне сочельника ты печешь шафрановые булочки. Твоя мама наряжает елку, которую твой отец украл, или получил в подарок, или купил – не уверена по поводу деталей – в лесах вокруг вашего дома. Вы запекаете ветчину и поздно вечером пробуете эту ветчину, копченую баранину и пьете рождественское пиво. Ты ложишься спать на диване в гостиной, скорее всего, в окружении кошек. Твой папа засыпает первым. Твоя мама ложится последней – как всегда, она бодрствует часов до трех ночи. Утром сочельника вы едите блины с размороженной малиной нового урожая. В первой половине дня к вам присоединяется твой младший брат. Потом я точно не знаю, что именно происходит – вероятно, вы готовите еду и снова едите. Долго не ложитесь, разговариваете и играете в настольные игры. Потом наступает первый день Рождества. Все то же самое, но приезжает твой старший брат с семьей, друзья твоих родителей и твоя тетушка. На второй день Рождества ты возвращаешься домой. Примерно так, насколько я поняла, все это происходит. И еще я поняла, что Рождество, при всей его банальности, для тебя очень важный праздник.

Сама я уже давно разлюбила Рождество. С тех пор, как мои родители развелись – еще в восьмидесятые годы – и мой папа умер от рака – еще в девяностые, – меня не покидает ощущение, что осталось множество каких-то половинчатых семей, и мне за несколько дней предстоит пройти бесконечную игру по станциям. Один день с мамой и младшим братом. Один день с мамиными родственниками. Еще день с мачехой, младшей сестрой, сводной сестрой и всеми ее детьми. Еще день с папиной родней. И теперь, начиная с этого года, еще один день с твоей семьей. Отдохнуть не удается. Но я не хочу казаться неблагодарной, поэтому изо всех сил пытаюсь демонстрировать радость и энтузиазм. Твой отец встречает меня у автобуса, когда я еду к вам в первый день Рождества. Он в отличном настроении – и в его случае я склонна думать, что радость искренняя.

Вечером мы играем в «Монополию», и ты выигрываешь; уничтожаешь меня медленно и с таким огромным наслаждением, что в какой-то момент я начинаю шипеть: «Да заткнись ты уже» – и твоя мама это слышит. Я уже знаю, что ты ужасен, когда выигрываешь – не можешь удержаться, чтобы не воткнуть нож в бок противнику и не повернуть на несколько оборотов. Сама я ненавижу проигрывать и к тому же ненавижу «Монополию» – проигрывать в нее особенно унизительно. Проходит несколько часов, прежде чем ты проиграешь. Когда я прошу тебя заткнуться, так что твоя мама слышит, ты начинаешь хохотать и берешь мою руку через стол, за которым мы сидим. Я так зла, что отталкиваю твою руку, но потом, устыдившись твоей мамы, снова хватаю твою ладонь и выжимаю из себя смешок, который должен был получиться милым, но на деле более всего напоминает ведьмины хрипы.

Когда мы ложимся спать, я уже отошла от своего поражения, а ты перестал поворачивать нож в ране. Шепотом я спрашиваю тебя, не обиделась ли твоя мама, что я так резко зашипела на тебя. Ты отвечаешь, что мне не стоит забивать себе этим голову. По-твоему, ей скорее всего показалось, что это было забавно. И что так тебе и надо. Я решаю больше об этом не думать, в темноте мы говорим друг другу спокойной ночи, я целую тебя в щечку, поцелуй в щечку переходит в поцелуй в губы, а после мы занимаемся сексом, потом засыпаем, а когда просыпаемся, уже настал второй день Рождества, и скоро долгие праздники закончатся. Наконец-то.

Октябрь 2014

В прихожей стоит запах кофе, и мой брат, мой любимый брат и лучший друг, раскрывает мне свои объятия. На некоторое время я исчезаю в его объятиях, закрываю глаза, плачу, хриплю, заливаюсь соплями, не хочу вылезать. Все же заставляю себя выбраться, и там, позади него, стоит его девушка. А за ней – одна из моих лучших подруг. Все они обнимают меня, разговаривают со мной мягко и негромко, пытаясь не раздражать, желая облегчить ситуацию, но не знают, как это сделать. Мне плохо. Кажется, меня вот-вот вырвет. Брат дает мне в руки чашку кофе. Указывает в сторону кухни, где на столе стоят хлеб, сыр, сладости и булочки. В животе у меня все переворачивается. Я отвожу глаза. Я оглядываю наш дом – с этого момента принадлежащий только нам с Иваном.

В квартире и вправду сделана генеральная уборка. Полы сияют. Все мелочи убраны, в прихожей никаких следов твоего пребывания – твои куртки, шапки и ботинки убраны подальше небольшой бригадой, работавшей в квартире со вчерашнего дня. Мне говорят, что вещи сложили в коробки, но пока оставили их в кладовке в ожидании моего решения, что я хочу с ними сделать. Я не знаю, чего я хочу. Не могу принять никакого решения по поводу вещей – помимо того, что их необходимо убрать из поля моего зрения. Начинаю формулировать предложение, но не могу его закончить. Типа – я хочу, чтобы они исчезли, но на время. Брат кивает и начинает выносить коробки на чердак еще до того, как я успеваю заглянуть в кладовку.

Я же хочу заглянуть в спальню, где ты умер.

Я движусь в том направлении. Дверь приоткрыта, и из комнаты в прихожую льется свет – солнце сияет прямо над балконом. Мне хочется зайти в комнату, но я не решаюсь. Я хочу не бояться там находиться, думаю о том, что должна вернуть ее себе. Образ твоего тела в постели, твоей лодыжки, торчащей из-под одеяла, настойчиво стучится в сетчатку. Мое сердце стучит в такт. Я захожу внутрь. Сутки назад ты все еще лежал здесь. Сейчас здесь без тебя невыносимо пусто.

Комната совершенно преобразилась. Вся обстановка изменилась. Половина от двуспальной кровати стоит теперь у другой стены, а там, где она стояла раньше, теперь красуется кресло с торшером. Возле стула лежит новый ковер, а с подлокотника свисает новый плед. На окнах новые шторы. Комната та же, что и вчера, – и уже совсем другая. Я тронута до глубины души при мысли, как самоотверженно они потрудились, как они любят меня и не знают, что еще придумать, чтобы сделать мою жизнь хоть мало-мальски выносимой. Я плачу, потому что я так благодарна им. И потому, что ты только что умер в этой самой комнате.

Я думаю, что должна спать здесь – прямо сегодня ночью. С сегодняшнего дня в этой комнате живем мы с Иваном, и это надо как-то осуществить. Должно получиться.

Июль 2010

Мы встречаемся уже больше года. Я успела сменить работу, оставила музыкальный бизнес и перешла в издательство. Теперь мне редко приходится работать по вечерам и в выходные. Мы с тобой общаемся почти каждый день. Как я и хочу. И, как я надеюсь, ты тоже хочешь.

После трех месяцев ты согласился называть себя моим парнем и меня своей девушкой. Хотя ты произносишь это не так уж часто. Терпеть не можешь ярлыки. И упорно по-прежнему говоришь, что я тебе нравлюсь, когда хочешь выразить свою нежность, но к этому я уже привыкла. Я решила, что это значит то самое, что мне хочется услышать. Просто у тебя более суровый язык, чем у большинства людей.

Во всяком случае, я теперь твоя девушка, а ты мой парень. Мы часто куда-нибудь ходим вместе – в бары и рестораны, в клубы и на концерты. Я выучила, что ты заказываешь в ресторанах – кусок мяса с жареной картошкой или фрикадельки с картофельным пюре и брусничным вареньем, – и знаю, какую музыку ты включаешь дома, когда хочешь поднять самому себе настроение. Знаю, что тебя мучают кошмары, если ты спишь под слишком теплым одеялом, и выучила номера автобусов, которые идут к дому твоих родителей. Знаю, как тебя рассмешить, выучила, какие фильмы ты любишь, чем предпочитаешь заниматься в выходные и какие комиксы нам обоим нравятся. Я знаю, что мы редко можем прийти к согласию, был ли фильм, который мы смотрели в кино, хорошим или плохим, и знаю, что когда ты говоришь, что не возражаешь, если я иду куда-то сама или с подругами, то и вправду не обижаешься. Я знаю, чем ты пахнешь, когда ты только что проснулся, а ты научился держаться в стороне, когда у меня ПМС. Теперь мы почти все делаем сообща, и наша жизнь течет спокойно и просто. Меня поражает, как легко может быть с другим человеком, и рада, что пробилась сквозь твои барьеры, когда ты сомневался вначале. Похоже, ты тоже этому рад, но ты не говоришь об этом вслух. Кое о чем мне приходится догадываться самой, но в этом я преуспела. Не все надо произносить вслух.

Когда наступает лето, мы ездим с одного музыкального фестиваля на другой. Это наше второе совместное лето. Мы часто видимся с друзьями. Чаще с моими, чем с твоими. У меня их больше, и мы общаемся чаще, чем ты с твоими. И ты не дуешься. Тебе почти все нравится. Ты не против потусоваться. Когда мы куда-нибудь идем, нам весело. Мы смеемся над одними и теми же шутками. И еще лучше: ты смеешься над моими. Когда я шучу, ты можешь расхохотаться, щедро и непринужденно, и я обожаю тебя за это. Тебя не смущает, когда я много говорю. Ты никогда не проявляешь ревности или собственничества. Мои бывшие тебя не смущают. Ты любишь смотреть на меня, когда я танцую – сам ты никогда не танцуешь, но тебе нравится быть рядом со мной, и ты всегда кладешь руку мне на бедро, когда мы идем или стоим рядом. Я по уши влюблена в тебя. Обожаю каждый миллиметр твоего почти двухметрового долговязого тела. Для меня ты прекрасен в любом ракурсе, в любое время суток.

Несколько раз мы ссорились, потому что мне казалось, что ты быстро напиваешься, когда пьешь. По иронии судьбы, это обычно происходит, когда я сама выпила, что несколько снижает авторитетность моих высказываний. Похоже, по мере того, как я опорожняю бокал за бокалом, меня тянет все строже следить за тобой. Я ревную и нервничаю. Мне кажется, что ты слишком задушевно беседуешь с другими женщинами. Отмечаю, что у тебя начинает заплетаться язык, все более явно намекаю, что тебе пора отдохнуть и сделать перерыв. Ты со своей стороны считаешь, что я занудствую, слишком тебя контролирую и не умею расслабляться по-настоящему. Говоришь, что тебе не нравится, какими глазами я на тебя смотрю, когда ты заказываешь себе пиво в баре. Или выпиваешь его слишком быстро. Я пытаюсь сдержаться, но это трудно. Слишком рано я научилась считать, сколько пьет другой – все происходит само собой. Поначалу я считаю, потом бросаю многозначительные взгляды, потом начинаю попрекать. В конце концов мы ссоримся. Не раз и не два за это лето мы уходили с вечеринки, поскольку назревала ссора. Большой проблемы в этом нет, но намечается некий стереотип. Я хорошо его знаю по своим предыдущим отношениям и отлично отдаю себе отчет в том, что главные проблемы у меня самой, но это почему-то не помогает. Не могу заставить себя перестать все время быть начеку, если уж я начала. А я, увы, начала.

Протрезвев, мы стараемся разрешить конфликт. Я пытаюсь разъяснить, что это – наследие из моего детства, что мне трудно выключить счетчик и не комментировать. Трудно выносить то, как ты к концу вечера меняешься до неузнаваемости. Ты отвечаешь, что все прекрасно понимаешь, что тебе тоже не нравится напиваться, все нормально, но осторожно добавляешь, что все, у кого в крови играет алкоголь, становятся неузнаваемы. В том числе и я. Оно, конечно, так, но все же – говорю я. Я все понимаю – отвечаешь ты. И после этого у нас снова мир. Нет желания копаться в деталях – в воскресенье мы заказываем себе пиццу. Неделя проходит в полной гармонии. А потом вновь наступает выходной, мы снова куда-то идем, ты снова напиваешься, я снова слежу за тобой, снова бросаю многозначительные взгляды, и тебе все меньше удовольствия от того, что я рядом. Все по новой.

Сегодня мы были на концерте на Стокгольмском стадионе. Мы танцевали в толпе зрителей, шумели и горлопанили и в конце концов оказались на веранде ресторана, где встретили друзей. Тост следует за тостом. Тут ты поворачиваешься ко мне и говоришь почти с торжественностью в голосе: «Знаешь, я влюблен в тебя». Эти слова ты произносишь с радостью. С гордостью. Словно даришь мне подарок.

От твоих слов я совершенно теряюсь и не знаю, что ответить. В глубине души надеюсь, что друзья не слышали, что ты только что сказал. Ибо совершенно очевидно, что ты сказал мне это впервые. Не могу подобрать нужных слов. «Как мило, спасибо», – произношу я наконец. Быстро целую тебя в губы и снова произношу: «Как мило, очень мило». Не могу сказать, что мои слова искренни, но не хочу портить тебе этот момент, поэтому изображаю восторг и благодарность за твой вербальный подарок. Мы встречаемся уже пятнадцать месяцев. Почти каждый день. Столько же времени я влюблена в тебя. Безоглядно влюблена, открыто влюблена, официально влюблена. Между тем ты влюбился в меня сегодня вечером. Мне хотелось бы не воспринимать это как насмешку, но именно так я это и воспринимаю. Насмешка или доказательство моей несостоятельности – уж не знаю, что именно.

«Что-то не так, у нас слишком разный темп», – думаю я, когда мы сидим в такси по дороге к тебе домой. Ты только что впервые сказал, что влюблен в меня, и у меня впервые возникла эта мысль о темпе. Когда мы приезжаем домой, ты хочешь заняться со мной сексом, но я говорю, что слишком устала, поворачиваюсь к тебе спиной и делаю вид, что сплю. Ты обнимаешь меня, твое тело идеально прилегает к моему в позе ложки, и вскоре твое дыхание становится ровным.

Октябрь 2014

Заснуть я не могу. Мое тело не понимает, как расслабиться. После вечера, который вопреки всему получился довольно уютным – относительно небольшой компанией друзей и родственников мы вместе готовили, накрывали на стол и убирали после ужина – я в конце концов осталась одна, и теперь меня трясет, как от холода, хотя на мне два одеяла. В комнате темно. Иван очень чувствителен к свету и звукам, и я стараюсь лежать неподвижно, чтобы не разбудить его. Порой хватает шороха одеяла, чтобы разбудить его. Он только что заснул снова – на этот раз после длительного бодрствования с кормлением и сменой подгузника. Стихло в соседней комнате, где спят моя мачеха и младшая сестра. Мой брат с невесткой уехали домой около десяти вечера. Обещали приехать завтра сразу после завтрака. Завтра вечером мачеху сменит моя мама. О дальнейших планах мне неизвестно.

Уже повалили цветы. Сегодня прислали штук десять букетов. Я не считала, но они стоят по всей квартире. У меня для них не хватает ваз, я использую графины, а скоро придется достать и ведро. Твои коллеги прислали цветы. Твои друзья прислали цветы. Мои друзья прислали цветы. Коллеги, бывшие коллеги, близкие друзья и дальние знакомые. Когда на телефоне высвечивается незнакомый номер, я уже знаю, что это посыльный с цветами, пытающийся проникнуть в подъезд, потому что домофон иногда зависает. Я не в состоянии отвечать, это делает кто-то другой, и через несколько минут появляется очередной букет. Многие из них приносят из цветочного магазинчика, расположенного всего в нескольких сотнях метров от нас, но некоторые присланы из других сетевых магазинов в пригородах и в центре. Ко всем букетам приложены карточки с нежными приветами различной длины. Мой брат запихивает их в папку. Моя подруга составляет схему дежурств, когда родные и друзья будут со мной в ближайшие недели. Пару часов назад я чувствовала себя растроганной и спокойной, исполненной почти что оптимизма. «Мне не придется проходить через все это одной», – думала я. Я не одна. Чтобы вырастить ребенка, нужна целая деревня родственников – и у нас она есть. Если нас в этой деревне так много, то мы как-нибудь выберемся.

Но потом наступила ночь. Стало тихо. И вот я лежу в постели, и от оптимизма не осталось и следа. Меня трясет, Иван спит, и я не знаю, что мне делать с самой собой. Не понимаю, что во мне происходит. Не знаю, как дождаться утра. Разбудить кого-нибудь? Выплакаться в чьих-то объятиях? Не знаю. Я не хочу рыдать в чьих-то объятиях, я хочу спать. Я хочу, чтобы Иван поспал. Не знаю, что я скажу, если пойду кого-нибудь будить. Я лежу неподвижно. Чувствую, как сдавливает грудь, как трясутся руки, как трепещет сердце, и думаю: вот так, вот так и ощущается тоска. Теперь я знаю, каково это.

Октябрь 2010

В один прекрасный день мне надоело жить на два адреса, я позвонила маклеру, и после этого события начали разворачиваться стремительно. Примерно месяц спустя моя квартира продана, бумаги подписаны, и однажды вечером небольшой грузовичок доставляет к тебе домой мои вещи. Собиралась я в соответствии с тем несентиментальным отношением к вещам, которое выработала в себе за последние годы. Перетрясла. Отрезала. За исключением нескольких дневников и фотоальбомов, я выбросила, сдала в переработку и передала в Красный Крест почти все. Ты освободил мне место в шкафу в твоей по-прежнему пустой квартире у заставы Хунштуль. Переезд к тебе кажется на редкость обыденным, как практическое решение, промежуточная посадка перед настоящим переездом, который мы позднее осуществим вместе. Скоро. Когда ты будешь готов. В последние месяцы тебе приходилось много работать. У тебя нет сил думать о будущем. Пока мы поступаем вот так.

Сегодня вечером, когда мы ляжем спать, нам не надо будет думать, где мы оставили еду, закупленную во время последнего визита в супермаркет, или где находится твоя жидкость для линз. Нам больше не надо спорить, у кого из нас мы будем ночевать, больше нет нужды использовать цифры и статистику в качестве оснований для аргументации, кто из нас в большей степени заслужил право ночевать у себя дома. С сегодняшнего дня мы будем проживать по одному адресу. Мы сказали, что вскоре, хотя и не прямо сейчас, мы найдем нечто, объединяющее нас. До тех пор я буду жить у тебя. Так проще всего. На детали я внимания не обращаю.

Сегодня ты плох. Я тоже с похмелья. Вчера мы отмечали тридцатилетие одного друга, и празднование продолжалось почти до утра. Смутные воспоминания свидетельствуют о том, что по дороге домой мы поссорились, стояли и ругались возле магазинчика «Севен Элевен» на углу моей улицы, но когда проснулись сегодня утром, то уже не могли вспомнить, что не поделили, и решили оставить эту тему. Мы пытаемся сосредоточиться на переезде, но дела идут вяло. Мы ослабели. Нам нужно поесть, прежде чем носить коробки. Мы идем в кафе и заказываем себе бранч. Разговор идет туго, мысль о переезде никого не вдохновляет.

Во время еды мы обсуждаем вчерашний юбилей, перемывая кости нашим общим друзьям. Кто напился больше всех, кто целовался в углу, кто вообще не пришел, кто только что расстался со своей половинкой и бросал кое на кого жадные взгляды. Тебя раздражает, что у моих друзей те же политические убеждения и что они реагируют агрессивно, когда им возражают, не умеют поддержать уважительной дискуссии. Ты считаешь, что в моем кругу царит консенсус, и говоришь, что консенсус опасен. У меня нет сил в очередной раз это обсуждать. Стараюсь сменить тему – настолько плавно, насколько это возможно в моем похмельном состоянии. Ты помогаешь мне в этом. Смеешься, когда я передаю диалог со вчерашнего праздника. Терпеливо и внешне заинтересованно ты слушаешь, как я долго обсасываю сцену, которая на самом деле не стоит и выеденного яйца. Я преувеличиваю и заостряю, чтобы тебя позабавить. Ты смеешься и не ставишь под сомнение степень правдивости моей истории. Ты добр ко мне, и я люблю тебя за это. Сегодня вечером мы начнем совместную жизнь – не по-настоящему, но и не понарошку. Нам это отлично подходит. Во всяком случае, я убеждаю себя в этом.

Октябрь 2014

Мои предчувствия меня не обманули: шествие посыльных с букетами только началось. Часов в десять утра снова начались звонки. Сломанный домофон вызвал бесконечное количество пробежек вниз с шестого этажа, чтобы впустить посыльных. И вновь на меня посыпались цветы и открытки. Вчера мне так и не удалось заснуть, и я встречаю новый день в ужасающем состоянии.

Всю ночь я посвятила тому, что обдумывала момент твоей смерти. Рассматривала со всех сторон, как это могло произойти, как все это выглядело, как получилось, что я не проснулась, что кошка не отреагировала и не разбудила нас, спящих в соседней комнате. «Должно быть, все произошло очень тихо», – подумала я. Но ты лежал в такой странной позе. Словно скрючившись, подавшись вперед, уткнувшись лицом в подушку. Почему ты так сделал? Ты ощущал спазмы? Тебе было больно?

Мне очень хочется прийти к выводу, что все произошло быстро, очень тихо, что не было того момента, когда ты осознал – все, я умираю. Мысль о том, что ты умер в одиночестве, так невыносима, что я убеждаю себя – ты спал, когда это произошло, все это прошло мимо твоего сознания. Мне так хотелось бы, чтобы я была рядом, чтобы ты мог держать меня за руку. Желаю, чтобы я была рядом. С другой стороны: меня пугает мысль о том, что я могла лежать рядом, когда все это произошло. Как бы я отреагировала, будь я там? Попыталась бы я спасти тебя – и у меня бы это не получилось? Смогла бы я делать тебе искусственное дыхание, пока Иван плакал бы рядом? Выдержала бы я? А что, если бы не выдержала? Как бы я смогла потом жить дальше после такого?

В долгие часы второй ночи для меня было важно, что ты так и не узнал, что умираешь. Мне хотелось бы, чтобы можно было что-то сделать, заплатить кому-нибудь, чтобы он заверил меня в этом. Мне казалось – убедись я, что ты так ни о чем и не узнал, и все это станет менее невыносимым. Тогда, может быть, я смогу все это пережить. Тогда тебе не пришлось лежать и умирать в одиночестве. Я ломала голову, покажет ли это вскрытие. Ломала голову, получим ли мы заключение вскрытия. Кажется, врач сказал, что на это могут уйти месяцы. Как это – месяцы?

Вторая ночь медленно продвигалась вперед. Часы проходили, мысли вертелись в голове, потом подступил рассвет, и тоска немного отступила. Скоро новый день, новый свет, новые люди рядом, мне помогут с Иваном, помогут держаться в вертикальном положении. Просто день. Надо жить сегодняшним днем. Плюс все остальное, что говорят в таких случаях.

Июль 2011

Мы живем вместе уже полгода, по-прежнему обитая в твоей квартире со скудной меблировкой и крошечной кухонькой, и временами мне кажется, что я умру от жары. Превращусь в лужу пота и утеку. На Стокгольм обрушилась жара. Яркое солнце и удушающий зной днем, душные ночи и липкие тела. Анонсы вечерних газет только и делают, что возвещают – кричат огромными буквами – о шокирующей жаре и температурных рекордах. В социальных сетях – сплошные фотографии из отпуска. Люди купаются, читают книги, дети плещутся на мелководье – оранжевые надувные рукава на пухленьких ручках, взрослые ноги торчат из шезлонгов и гамаков. Все хвалятся, какие книги читают, а бокалы с вином запотевают от контраста между жарой и прохладой. Такое выпало лето. Ничего особенного. Помимо того, что мне все это уже поперек горла.

Этим летом мы никуда не уехали. Наши расплывчатые отпускные планы ушли в песок, и вот мы сидим и потеем среди рекордной жары. Я ненавижу все это, мне бы хоть тучку, немного тени, хоть небольшой фронт холодного воздуха, но его все нет и нет. Дни по-прежнему жаркие. Ночи тоже. Не имея власти над погодой, я сливаю всю свою фрустрацию и раздражение на тебя и твою квартиру.

«Как квартира может быть такой душной, это же просто невозможно!» – жалуюсь я по вечерам. Ты вздыхаешь, встаешь из-за своего письменного стола, где сидел за компьютером, пытаясь работать. Ты стараешься помочь мне спастись от жары – в первую очередь потому, что у тебя нет сил снова выслушивать очередной куплет моей жалобной песни. Она звучит, не переставая, уже несколько недель. Ты открываешь нараспашку все окна, и тут же в комнату врывается шум с улицы. Такое ощущение, что мы сидим посреди оживленного перекрестка. Я морщусь, но не решаюсь больше жаловаться. Ты подкладываешь под дверь толстую книгу, выходишь, я слышу, как ты открываешь балкон на лестнице, пытаясь устроить сквозняк. Снова заходишь в квартиру, видишь мои нахмуренные брови и ту жалость к себе, о которой они свидетельствуют. Смотришь на меня, словно хочешь сказать: что я еще должен сделать? Больше я ничего не могу. Возьми себя в руки, хватит уже.

Я замолчала, но в душе не перестала ныть. Прохладнее не стало. Эта квартира нам не подходит. И она такая безобразная. Такие безобразные обои. И кухня такая маленькая, что в ней невозможно готовить. В приступе жалости к себе я упускаю из виду тот факт, что никогда не готовлю – ни в какой кухне, какого бы она ни была размера, но эта кухня все равно плохая. Нам надо как можно скорее перебираться отсюда. В другое место, где можно дышать по ночам. В квартиру, которая будет твоя и моя. А не твоя, куда я въехала. Ведь так мы решили с самого начала, почему же этого не происходит, почему мы все еще живем здесь?

Ответ на этот вопрос я знаю – и ты тоже знаешь. Нам обоим известно, что моя злость по поводу твоей квартиры на самом деле объясняется совсем другим. У нас нет сил обсуждать это каждый день. Иногда проще справиться с ситуацией, пытаясь устроить сквозняк.

Я жалуюсь потому, что не нахожу себе места, потому что хочу куда-то двигаться – чтобы мы куда-то двигались, переехали, сделали что-нибудь новое, затеяли проект, работали в команде. Ты вздыхаешь потому, что ты не хочешь – ты предпочел бы остаться здесь, где мы сейчас, во всяком случае, еще чуть-чуть, а может, и не чуть-чуть.

Опять наш темп не совпадает.

Когда мы время от времени все же поднимаем эту тему, ты начинаешь ерзать на стуле, глаза у тебя бегают, ты стремишься поскорее закончить разговор. Говоришь умоляющим тоном: обязательно, скоро, но не сейчас, сейчас никак. У меня сейчас так много работы. Я не в состоянии думать о переезде. Нам ведь и так хорошо. Я отвечаю: нет, нам не хорошо. Эта квартира нам не принадлежит. И она плоха еще по тысяче причин. Здесь слишком жарко. От этой кровати у меня прострел в спине. На улице за окном дикое движение. Соседи сверху сумасшедшие. Сосед снизу тоже. В кухне невозможно готовить.

Ты уже знаешь, что я думаю о твоей квартире. Слышал это слишком много раз. Внезапно вспомнив об этом, я прерываюсь на полуслове. Меня мучает совесть. Я стыжусь того, что сказала по поводу места, которое ты десять лет называл своим домом, – места, которое тебе не пришло бы в голову ненавидеть и называть худшей квартирой в городе. Я стыжусь своего бурного темперамента, своей несговорчивости, упорства и эгоизма. Я думаю: так нельзя. Такой я быть не хочу. Ты такого не заслужил. Я должна взять себя в руки. Прямо сейчас. Должна стать милой и доброй. Перестать пилить. Набраться терпения.

И мы перестаем говорить о квартире, миримся, решаем уже в следующие выходные купить новую кровать, и если не считать того, что меня мучает совесть, несколько дней все идет прекрасно – но потом я больше не могу сдерживаться, и все начинается сначала.

Октябрь 2014

На третий день я встаю с постели, опять проведя бессонную ночь, и спрашиваю себя, как долго человек может обходиться без сна, чтобы это не стало угрозой здоровью. Вспоминаю, как после родов я пролежала без сна четыре ночи напролет, глядя на Ивана, – преисполненная адреналина и паники. Может быть, сейчас со мной то же самое? Только другой адреналин. И другая разновидность паники.

На рассвете я приняла решение избавиться от кошки. После очередной ночи, когда она бродила по квартире и мяукала в тишине, зовя тебя, мне стало ясно, что дальше так продолжаться не может. У меня не хватит сил думать о ней, об Иване и самой себе. В этом списке кто-то лишний. И это кошка. Твоя кошка.

Все начинается с мысли, – следом возникает решение, которое ведет к эсэмэске знакомой, что, в свою очередь, приводит к положительному ответу. Знакомая готова взять на себя заботы о кошке. По крайней мере, сейчас, когда мне особенно тяжело. А может быть, и потом. Она может приехать и забрать кошку прямо сегодня вечером.

Визиты моих друзей не кончаются. Друзья приходят группками по четыре человека, в соответствии со строгим расписанием, составленным подругой, чьи организаторские способности пришлись как нельзя кстати, и проводят у меня не более сорока пяти минут зараз. Между этими визитами у меня, тоже в соответствии с расписанием, запланированы перерывы, чтобы отдохнуть. Но отдыхать мне не удается. Я могу в любой момент подать сигнал, что надо сделать перерыв в визитах, что у меня нет сил. Тогда подруга отменит следующий визит, они объясняют мне, что в этом нет ничего странного, но пока я решила всех пускать. Группка за группкой, по четыре человека.

В каком-то смысле этот неиссякаемый поток друзей дает мне облегчение. Мы обнимаемся, плачем, разговариваем, и скоро я уже почти со всеми встречусь в первый раз. Первая встреча – самая трудная. Я пытаюсь визуализировать будущее, в котором я уже не жертва, о которой всем приходится особо заботиться, но не вижу такого в обозримом будущем, так что прерываю мыслительный эксперимент и возвращаюсь к встречам с друзьями.

Между тем встречи с друзьями, наши разговоры, слова, которые я произношу, и реакция на мои слова выполняют еще и другую важную функцию. Сами того не осознавая, они останавливают меня всякий раз, когда я касаюсь размышлений, которыми не решаюсь поделиться, – что я виновата в твоей смерти. Каждый раз, когда я намекаю, что мы точно не знаем, от чего ты умер – возможно, от разрыва сердца; что невозможно сказать, как долго ты был болен, они прерывают меня. Когда я подхожу к выводу, что я слишком давила на тебя, всегда подгоняла и потому, возможно, стала одной из причин того, что ты умер, они заставляют меня подумать о другом. По крайней мере, на мгновение. «Ты же не могла знать», – говорят они, обнимая меня. «С живыми и обращаются как с живыми», – произносит другой, и эти слова запечатлеваются у меня в мозгу. Я должна их запомнить. Я обращалась с тобой, как с живым, спрашивала, как с живого. Могу ли я тем не менее считать себя виновной в том, что все закончилось именно так? Являюсь ли я, по крайней мере частично, причиной тому, что Иван остался без отца? Не знаю. Но мои друзья даже не желают об этом слышать, и в этот день час протекает за часом.

Когда наступает вечер, я столько раз пересказывала историю о том, как обнаружила тебя мертвым в нашей с тобой спальне, что начала повторять формулировки. С каждым разом, когда я рассказываю об этом моменте, он кажется все более отдаленным. Словно это выдуманная история, а не точно воспроизведенное воспоминание. Не знаю, вызвано ли это изнеможением или это слова оказывают такой эффект, но под конец мне кажется, что я не воспроизвожу воспоминание, а цитирую рассказ. Передаю слова врача, словно они мои собственные.

Последние посетители уходят перед ужином, остается только маленькая тесная группа. Скоро мы отправим в архив еще один день. Я надеюсь, что сегодня мне удастся заснуть.

Март 2012

По выходным мы с тобой ничего особенного не делаем. У нас редко что-то запланировано, и чаще всего мы проводим время неподалеку от того места, где живем, – а живем мы по-прежнему в твоей квартире. Иногда мы отправляемся в дальние прогулки. Иногда мы отправляемся на бранч с друзьями. Иногда выпиваем с друзьями пива или вина. Бывает, друзья приглашают нас к себе. Мы же редко кого-то к себе приглашаем. Тут все дело в кухне. И в квартире. Все это как-то не располагает к званым ужинам.

По воскресеньям я хожу в школу верховой езды в Эншеде, и случается, что ты сопровождаешь меня в конюшню. Не потому, что тебе это интересно, а потому, что я пристаю к тебе до тех пор, пока ты не согласишься. Ты мерзнешь, сидя на трибуне, пока я катаюсь, и когда я, сидя на лошадиной спине, поднимаю глаза в надежде встретиться с тобой взглядами, ты обычно сидишь, уткнувшись в светящийся дисплей телефона. У тебя горячая пора, ты много работаешь, нередко по вечерам и в выходные. Сама же я провожу вечера за просмотром глупых сериалов по телевидению или болтаю в чате с подругами.

Ночью на Стокгольм обрушилась метель, и, когда мы просыпаемся, на улице мороз. Я уговорила тебя и подругу поехать со мной в конюшню, чтобы после – просто для развлечения – сходить на показ квартиры в Старом Эншеде и потом перекусить там же в кондитерской. В доме, на который я часто поглядываю, продается квартира, и цена за небольшую трехкомнатную примерно такая же, за которую я продала год назад свою однушку в районе Сёдер. Строго говоря, я не собираюсь покидать Сёдермальм и переезжать в пригород, даже в Старый Эншеде, однако любопытство влечет меня именно к этому дому. Мне хочется посмотреть квартиру, почувствовать, каково это – входить в нее, поразмышлять над тем, почему квартира такого же размера в черте города стоит почти в два раза больше, и увидеть, что скрывается за апельсиново-желтым фасадом. Этот дом с двускатной крышей расположен на оживленной улице Нюнэсвеген и является как бы форпостом коттеджного поселка Старый Эншеде, который начинается прямо за ним. Там между деревянными домами, непохожими один на другой, извиваются кривые улочки, а крошечные тропинки ведут в густые зеленые сады, где сплошные фруктовые деревья, гамаки и деревянные веранды. Возле Парка Маргареты тянутся английские таунхаусы, где я столько раз прогуливалась по воскресеньям после занятий верховой ездой – и удивлялась. Подумать только, что такой район вообще существует! Интересно, каково это – вырасти в таком месте? Похоже, все тут живут в полной гармонии. Несчастья не посещают эти места. Так я думала, не заботясь о том, что это большая наивность. Здесь все соседи дружат друг с другом, приветствуют друг друга через живую изгородь, одалживают друг другу сахар и молоко и выставляют на тротуары картонные коробки, полные яблок, с записочкой: «Пожалуйста, угощайтесь!»

Едва переступив порог квартиры, я понимаю, что поступила опрометчиво, придя на показ. В ней скрипучие деревянные полы и необычные углы. Длинные коридоры, глубокие оконные ниши и две узенькие двери в туалет и ванную. Только что отремонтированная кухня с проходом в гостиную. Когда я иду по коридору, соединяющему гостиную со спальней, которая расположена отдельно и развернута к маленькому лугу и деревянным домам Старого Эншеде, я чувствую, что должна поселиться здесь. Без вариантов. Я должна спать в этой спальне. Этот вид из окна должен стать моим, сопровождать меня, когда я говорю «спокойной ночи» и когда встаю по утрам. Этот маленький луг должен стать моим. Эта квартира должна стать моей. Она должна стать нашей. Здесь мы начнем все с чистого листа – ты и я.

Я выхожу в гостиную и застаю тебя и свою подругу у оконной ниши – вы беседуете с маклером по поводу уровня шума с Нюнэсвеген. Моя подруга ставит под сомнение компетентность маклера в том, что касается децибел и допустимого уровня шума, – сама она занимается организацией концертов и мгновенно развенчивает все его аргументы по поводу того, какой уровень шума считается тихим и когда он становится раздражающим. Маклер запинается и обещает ответить на все ее вопросы на следующий день – она протягивает ему свою визитную карточку. Сама же я не свожу глаз с тебя, силясь понять, возникло ли у тебя, как у меня, желание поселиться в этой квартире. Выражение твоего лица ни о чем не говорит. Я решаю не торопиться в данном проекте, не сразу вываливать тебе, к чему я пришла, находясь в спальне. Мне кажется, нам обоим пойдет на пользу, если я буду приближаться к будущему – нашему будущему в этой квартире – осторожными темпами, дам тебе распробовать конфетку, прежде чем перейти в наступление. Одновременно я понимаю, что надо торопиться. Торги скорее всего начнутся прямо завтра.

Зайдя в старую кондитерскую, расположенную по соседству с апельсиново-желтым домом, который я уже мысленно называю «нашим домом», мы рассматриваем рекламные проспекты, которые нам дал с собой маклер, и веселимся по поводу его явной некомпетентности. Совершенно очевидно, что он лгал, когда утверждал, что есть некий «директор с женой из Гётеборга», готовый купить квартиру «прямо завтра». Его ответы на вопросы моей подруги по поводу шума и децибел оказались откровенно неуклюжими. Похоже, он так хочет поскорее продать квартиру, что вовсе не трудно будет сторговаться и уговорить его сбросить пару сотен тысяч с изначально заявленной суммы.

Наконец я спрашиваю тебя – самым небрежным тоном, на какой я только способна, – что ты думаешь о квартире. Ты говоришь, что «ну да, она ничего». Я спрашиваю, можешь ли ты представить себе, что живешь там, и ты отвечаешь – «ну да, вроде она неплохая». Я выжидаю, сколько могу, прежде чем раскрыть свои чувства по поводу этой квартиры, но когда я все это говорю, ты замолкаешь. Я говорю, что могу полностью купить ее за свои деньги, что я хочу эту квартиру, что она, по моему мнению, идеально для нас подходит, и если у тебя нет каких-либо особо веских аргументов против того, чтобы ее покупать, то я попробую купить ее прямо завтра.

Ты сидишь, уставившись в чашку. Я почти уверена, что ты не в восторге от развития событий. Однако я на сто процентов уверена, что эта квартира принесет в нашу жизнь столько позитивных изменений, что игра стоит свеч – всего того, что ты сейчас воспринимаешь как негатив и дополнительный стресс. Я буквально вижу, как мы гуляем по вечерам по извилистым улочкам среди деревянных домов. Вижу, как мы покупаем маленькую машину и ездим в выходные в небольшие путешествия. Вижу, как мы вместе готовим еду в этой открытой, большой кухне и приглашаем друзей, угощая их супом и свежеиспеченным хлебом. Вижу, как ты оборудуешь себе кабинет в третьей комнате, где сможешь спокойно работать. Я вижу, как наше будущее из тесного, потного и лососево-розового превращается в красивую, почти волшебную сказку. И все это произойдет в Старом Эншеде. Просто ты еще пока этого не понял.

На следующий день я звоню в свой банк, потом недотепе-маклеру; говорю, что могу предложить ему на двести тысяч меньше стартовой цены, если он подпишет со мной контракт прямо сегодня вечером. Он отвечает, что должен переговорить с продавцом, перезванивает пять минут спустя с позитивным ответом, и я еду на встречу сразу после работы. Подписываю бумаги, еще раз обхожу квартиру, констатирую, что на душе хорошо, – и дело сделано. Теперь я стала владелицей квартиры нашей мечты, и мы можем переехать в любой момент, ибо она уже была отремонтирована и пуста, когда мы ее покупали. Вернее, когда я ее покупала, если уж быть совсем точным.

Но я думаю, что вскоре ты захочешь поучаствовать, предложишь вложить половину суммы, чтобы мы владели ею вместе. Думаю, что это вопрос времени – скоро ты почувствуешь то же самое, что и я. Все устроится. А сейчас есть более важные дела. Начать собираться, взять в аренду прицеп, одолжить машину. Спросить друзей, могут ли они помочь. Заключить договор на электричество и подключить интернет. Посмотреть на сайте подержанные машины. Если заглянуть глубоко внутрь себя, то меня грызет неприятное чувство, что я прыгнула через пропасть, не подождав тебя, однако сейчас у меня нет на это времени. Нас ждет переезд, который нужно осуществить, новая жизнь, которую надо прожить.

Октябрь 2014

Снова ночь. Я по-прежнему считаю минуты и часы с того момента, как ты умер. Врач сказал «на рассвете», и я решила для себя, что это примерно в пять утра. Через три часа будет трое суток. Через три часа и четверо суток можно будет сказать, что прошла неделя. Я хочу, чтобы прошла неделя. Хочу, чтобы прошло полгода. Хочу, чтобы прошел год. Отчаянно тоскую по тому состоянию, когда в один прекрасный день все это будет казаться не таким ярким и свежим. Когда я додумаюсь, каким образом двигаться вперед, где найти силы заниматься Иваном, когда у меня возникнет ощущение нормальной жизни, а не ужасно дурацкой и печальной шутки.

С тех пор, как ты умер, я не спала ни часа. Иван, которого не обошли хаотичные события последних дней, спит только в присутствии наличия моего тела рядом с собой. Возможно, таким образом он пытается компенсировать внезапное отсутствие меня и тебя рядом с собой днем. Я где-то рядом, неподалеку от него, но на самом деле далеко. Моя мачеха кормит его и меняет подгузники. Я держу его на руках, кормлю грудью, пытаюсь играть с ним, а когда выхожу с подругами сделать круг по кварталу, беру его с собой в слинге. Я запахиваю пальто, укрывая нас обоих. Он гулит и смеется. Но мне приходится часто делать перерывы. Тут снова подключается моя мачеха. А ночью мы с ним остаемся вдвоем. И он практически все время висит на моей груди. Если я пытаюсь незаметно улизнуть, он просыпается и плачет. Снова засыпает лишь тогда, когда мой сосок снова оказывается между его губ. Сама я не сплю совсем. Уже настала среда – или четверг, смотря как считать.

Как вчера ночью, как и позавчера, мысли без конца вертятся в голове. В отличие от первой ночи я захожу в своих рассуждениях гораздо дальше. Я не так часто пробуксовываю, не леденею, как в первую ночь. Но мне так и не удается додумать до логического конца. Мысли бегут параллельно и одновременно, перескакивая друг через друга, бессистемно и хаотично. Многие – с восклицательным знаком. Ты умер! Ты умер! Не могу поверить, что ты умер! Просто так взял и умер! Внезапно оказалось, что ты мертв! Мертв!

Подозреваю, что в крови гуляет адреналин. Частое сердцебиение сменяется дурнотой и ноющей болью в верхней части груди. Тяжело глубоко вздохнуть. Тело, которое, похоже, дает мне команду бежать, раз за разом сталкивается с мозгом, который не знает, куда податься. Я не знаю, куда бежать. Не могу до конца осознать ситуацию. Так что остаюсь еще на некоторое время в темноте рядом с Иваном. Переполненная восклицательными знаками.

На третью ночь подступают мысли об Иване. О его будущем. О моем будущем. О нашем будущем. Где мы будем жить? Как я смогу выйти на полную ставку, будучи одна с маленьким ребенком? Могу ли я позволить себе работать на неполную ставку? Может быть, переехать в квартиру поменьше? Может быть, завести няню? Может быть, денег на это хватит, если отказаться от всего остального, на что я тратила деньги раньше? Может быть, мне стоит переехать в Упсалу, поближе к мачехе и маме? Что тогда – ездить каждый день на работу в Стокгольм или уволиться? Смогу ли я завести себе новых друзей, если перееду туда? Или лучше остаться поближе к друзьям, но подальше от тех немногих родных, которые у меня есть? Какое детство ждет Ивана? Как сделать его счастливым со столь убогими предпосылками? Как мне поскорее восстановиться, чтобы все его детство не было окрашено гореванием и непереработанными травматическими переживаниями? Я мысленно представляю себе возможные сценарии, пытаюсь в них сориентироваться.

И еще я составляю списки. Списки того, когда мы что-то говорили или делали в последний раз. Вспоминаю нашу последнюю ссору. Последний отпуск. Последнюю поездку на машине. Наш последний ужин. Думаю о наших последних эсэмэсках и почему ты так и не ответил мне. От того, что я осталась последней в нашей переписке, мне почему-то больно, хотя я и не могу объяснить себе, почему. Я еще не удалила нашу переписку, но скоро это сделаю. Уже чувствую, что так надо. Но пока она хранится в телефоне, и в конце я остаюсь одна – ты не отвечаешь.

Я думаю о наших последних словах в тот вечер, когда ты умер. Не помню, чтобы мы поцеловались, желая друг другу спокойной ночи. Это преследует меня. Когда мы целовались в последний раз? Почему я не помню? Почему воспринимала это как данность? Я пытаюсь понять, о чем были твои последние мысли, прежде чем ты заснул, и чувствовал ли ты себя несчастным. И снова я задаюсь вопросом, проснулся ли ты, прежде чем умереть. Было ли тебе больно.

В темноте мой взгляд все время обращается туда, где раньше стояли кровати. Где торчала твоя лодыжка. Где твое лицо уткнулось в подушку. К твоему полуоткрытому глазу. Я начинаю сомневаться, что это хорошая затея – лежать здесь, в этой самой спальне, когда у нас есть еще одна. У нас же есть комната Ивана. Я могла бы перебраться туда. Но это ощущается как поражение. Дать себя сломить. Словно не взять назад комнату, и тем самым жизнь. Я решаю, что приму решение завтра. Еще одну ночь без сна я точно переживу – когда родился Иван, я не спала пятеро суток. Стрелки приближаются к пяти. Скоро будет ровно трое суток. Скоро рассвет.

Еще одна мысль постоянно напоминает о себе. Презрение к самой себе начинает нашептывать что-то внутри меня. Строгий голос говорит, что я сама во всем виновата. Ты все для этого сделала – и вот лежи теперь со своими страданиями в этой комнате, где все пронизано смертью и чувством вины. Так мне и надо. Я сама во всем виновата. Возможно, мне придется положить остаток жизни на то, чтобы искупить свои грехи. У Ивана никогда больше не будет отца. Раз за разом я переступала через него, и в конце концов он не выдержал. Я довела его. Теперь я останусь со всем этим. У меня нет выбора – только жить дальше со всем этим.

Апрель 2012

Сегодня вторник, и у тебя очень болит живот. У тебя спазмы, еда не задерживается в желудке. Идти работать ты не можешь, лежишь пластом на диване, никакого аппетита. Без конца бегаешь в туалет. Щеки у тебя побледнели. Уже неделю мы живем в нашей новой квартире, и с тех пор ты плохо себя чувствуешь. Я волнуюсь за твое здоровье. Прошу тебя сходить к врачу и выяснить, что с тобой. Через несколько дней нам предстоит лететь в Токио. А что, если тебе не станет легче? А если это что-нибудь опасное? Поначалу ты хотел подождать, пока зараза выйдет сама, но теперь соглашаешься пойти к врачу. Я выясняю, где наша новая поликлиника и в какое время можно прийти без записи. Посылаю тебя туда сразу после завтрака, который в тебе тоже не задержался. Брожу по квартире, не находя себе места, пока тебя нет.

Тревога по поводу твоего желудка и состояния твоего здоровья легла пеленой на всю атмосферу дома, я не испытала ни минуты счастья по поводу того, что переезд остался позади. В основном стресс. Выяснилось, что метро до города ходит совсем не так часто, как я думала. Мне пришлось стоять на перроне в пригороде, который я еще не сделала своим, мерзнуть и задаваться вопросом, что я здесь делаю. А тут еще твой желудок. Во время переезда ты, стиснув зубы, таскал на четвертый этаж коробку за коробкой, работая остервенело, молча и эффективно. Когда я купила пиццу и пиво друзьям, которые помогали с переездом, ты не мог ни есть, ни пить. Пошел в спальню и лег. В тот вечер ты больше не выходил к нам – только совершал краткие вылазки в туалет. Мне стало не по себе, я отправила гостей домой. Бесцельно бродила среди коробок, начала распаковывать их одна. С тех пор прошло пять дней.

Проходит несколько часов, прежде чем от тебя приходит СМС. Поликлиника направила тебя в Южную больницу. Там у тебя взяли анализы и попросили дожидаться результатов в отдельной комнате. В ней ты заснул на кушетке и снова проснулся. Когда пришли результаты анализов, тебе сообщили, что никаких болезнетворных бактерий у тебя не обнаружено. Врач высказал предположение, что у тебя катар желудка, связанный со стрессом. Его предписания: отдых, покой, есть осторожно, беречь желудок, купить лекарства от расстройства, которые продаются без рецепта, и прийти снова, если в течение двух недель ситуация не улучшится.

Я посылаю тебе эсэмэску с вопросом, в состоянии ли ты ехать в Токио с таким желудком. Ты отвечаешь мгновенно – да, конечно, мы едем, авось до того времени все пройдет. Ты пишешь, что мечтаешь сменить обстановку, в последнее время было много забот, что так здорово будет запрыгнуть вместе со мной в самолет, летящий на другой конец света. Шутишь, что Япония особенно подходит – там же во всех туалетах бидэ. Заканчиваешь сообщение поцелуйчиком и так редко используемыми у нас словами «люблю тебя». Такого ты почти никогда не делаешь.

Увидев твое сообщение, я чувствую, что у меня словно гора с плеч упала. Я тоже мечтаю поехать с тобой далеко-далеко. Мы едем в Японию! Наше с тобой будущее только что началось! Мы самая красивая пара в мире. Я так тебя люблю. Нет никого прекраснее тебя.

«Возвращайся домой, я позабочусь о тебе!» – пишу я, достаю большой чемодан и начинаю собираться.

Октябрь 2014

«Осторожно, двери закрываются». Я слышу, как они закрываются, но мой взгляд прикован к серому полу вагона метро. Затылок Ивана, находящийся в центре моего поля зрения, – поскольку сын сидит в слинге у меня на животе, – все время в движении, малыш с любопытством поворачивает голову на звук. Сама же я смотрю в пол. И на своего ребенка. Мои ладони обхватывают его крошечные ножки в шерстяных носочках, связанных моей мамой. Его ножки дают мне определенный покой, дают занятие моим рукам, активно дрыгаясь и покачиваясь вместе с ним в слинге.

Я покинула свой квартал впервые с того момента, как вернулась домой после твоей смерти. Моя мама и мой брат едут со мной в метро, направляясь в торговый центр «Фашта Сентрум». Мне кажется, что в полупустом вагоне все смотрят на меня. Скоро мы приедем. Осталось совсем немного. Только проехать Талькруген, Губбэнген и Хёкарэнген. Пол серый. Иван радостно смеется, когда мой брат играет с ним в прятки. Минуты медленно текут вперед. Поезд метро движется как в замедленной съемке.

Сегодня у меня встреча с психологом, которая помогла мне в первое время с Иваном, когда он кричал (видимо, от колик) каждый вечер в течение шести недель, а я оказалась куда более невротичной мамашей, чем полагала. Психолог – женщина моего возраста, и, на мой взгляд, она замечательная. Она уже так помогла мне. Как я рассчитываю, поможет мне и теперь.

Одна из моих подруг – та самая, что создала расписание для посетителей у меня на дому, позвонила ей в тот же день, когда ты умер. Посоветовалась с ней, знающей меня и Ивана, и к тому же специалистом по привязанности между маленькими детьми и их родителями, что теперь делать. Они обсудили, какого рода кризисная помощь мне необходима, и пришли к выводу, что проще всего было бы вернуться к ней, хотя мы только что закончили курс психотерапевтических встреч. Она пересмотрела свое расписание, чтобы принять меня сегодня. Моей подруге она объяснила, что важно встретиться как можно быстрее. Сказала, что готова продолжать встречаться со мной, если я этого захочу – начиная с сегодняшнего дня и так долго, как мне это понадобится.

Моя психолог нравится мне больше всех психологов, с которыми мне довелось иметь дело. Она разговаривает больше, чем остальные. Возражает, когда не согласна со мной, и смеется, когда я шучу. Она помогла мне пережить первое трудное полугодие после рождения Ивана, с моими переживаниями по поводу его плача, невозможности утешить, с моими порывами передать ответственность кому-то другому, кому-то взрослому, кто справится с задачей лучше, чем я. Она показала мне, какой уникальный малыш у меня родился, какая я прекрасная мать или могу ею стать, если только попытаюсь. Я добилась немалых успехов с тех пор, как познакомилась с ней, и полностью полагаюсь на нее. Думаю, если кто-то и может помочь мне разобраться в моих мыслях, то это она.

Наконец мы добрались до места. У дверей террасы Фашта я передаю коляску с ребенком, который тем временем заснул, своей маме и брату. Они обнимают меня и говорят, что скоро мы снова увидимся, желают мне удачи. Я бормочу нечто нечленораздельное, что задумано как благодарность. Осторожно глажу Ивана по щечке. Его нос покраснел на холоде.

В последние сутки все чувства у меня были отключены. Лишь в краткие моменты я могла позволить себе поплакать, всегда заранее убедившись, что Иван спит и ничего не увидит и не услышит. На второй день я плакала, когда принимала душ. Пыталась шептать твое имя и говорить «прости». Поначалу это было трудно. Я видела себя со стороны, и то, что я видела, смущало меня и наполняло презрением к себе. Истощенное тело, серое квадратное лицо с огромными кругами под глазами – обнаженная женщина под душем, шепчущая имя человека, которого там нет. Голос надломился, хотя его и так было едва слышно, и казалось, что твое имя эхом отдается в ванной. Это звучало глупо, а не красиво, и я надеялась, что никто из моих дежурных помощников не проходил в тот момент мимо двери.

Прости, Аксель. Прости, что все так получилось. Прости за то, какой я была в конце нашей истории. Прости, что мы потеряли друг друга. Прости, что потеряла тебя. Прости, что не смогла сделать тебя счастливым. Прости, что ты чувствовал себя недооцененным. Прости, если я заставляла тебя почувствовать себя неполноценным. Прости, что вгоняла тебя в стресс. Прости, что пыталась все всегда решать. Прости, что я капала тебе на мозги. Прости, что ты умер. Прости прости прости прости прости прости прости прости прости прости.

Минут пятнадцать я стояла под душем, прося у тебя прощения. Хотя это было бессмысленно – я все равно не получу его и не узнаю, насколько оно мне нужно, – слова имели эффект триггера, и я разрыдалась. Шепот сменился настоящими всхлипываниями, которые произвели на свет настоящие слезы и привели к настоящим рыданиям, впервые с того дня, как ты исчез. Задним числом я не почувствовала ни облегчения, ни очищения, но я подумала, что мне было хорошо выплакаться. Как раз пока у Ивана был тихий час.

Психолог встречает меня в холле, и мы заходим в ее кабинет. Остановившись напротив меня, она говорит, что не знает, сможет ли пережить наш разговор и не заплакать, и заранее просит у меня за это прощения. Она подходит ко мне, кладет руки мне на плечи, и я чувствую, как ее духи окружают меня, когда она обнимает меня. Успеваю подумать, что она ниже меня ростом, задаться вопросом, может ли психолог в особых случаях обнимать своих пациентов. Еще я успеваю подумать, что догадываюсь, каким шампунем она пользуется, прежде чем, совсем перестав думать, безудержно рыдаю у нее на плече.

«Это абсурд, просто полный абсурд, что мне делать, как теперь быть, это какой-то абсурд», – всхлипываю я. Психолог тоже плачет и говорит, что да, это абсурд. Так жестоко, и несправедливо, и невероятно.

Строго говоря, в моем распоряжении всего сорок пять минут, но мы задерживаемся еще на пятнадцать. Я говорю такое, о чем до этого момента даже не подозревала, и она слушает, протягивая мне платок за платком. Как и друзья, она отказывается признавать мою версию, что дело во мне, что я сама, хотя и частично, стала причиной того, что ты умер. «Ты не могла этого знать», – говорит она. «Это все равно бы произошло», – говорит она. Я не отвечаю, но думаю, что и она не может знать. Ей известно не больше моего – так почему же она так уверена, что ответственность за случившееся лежит не на мне? Почему все так в этом уверены? Это не логично. Мы должны, по крайней мере, рассматривать такую возможность, что я убила тебя, что я подгоняла и торопила тебя, пока не настал момент, когда ты больше не мог этого выносить. Психолог на это не соглашается.

Вместо этого она говорит, что я могу рассчитывать на нее. Я смогу встречаться с ней так часто, как захочу, и она даст мне свой личный номер телефона, куда я смогу позвонить и наговорить на автоответчик сообщение – она перезвонит мне, как только сможет. Она пишет свой номер на визитной карточке, я понимаю, что это необычно: иметь прямой доступ к своему психологу в обход регистратуры. Кроме того, она говорит, что поначалу мы можем встречаться без Ивана, если я того хочу. Это тоже не стандартная ситуация. Как-никак, она детский психолог, специализирующийся на самых маленьких. «Я буду рядом, сколько потребуется», – говорит она, и это заставляет меня снова расплакаться, на этот раз от облегчения. Я понимаю, что нуждаюсь в ней, и ненавижу себя за то, что это так. Мне хотелось бы не нуждаться в посторонних людях. Я должна справляться сама. Я должна научиться жить сама. В конечном итоге я должна научиться быть одна.

В конце нашей встречи на меня вдруг накатывает желание взять реванш. Я решаю стать самым героическим человеком, когда-либо пережившим потерю. Я по-настоящему блесну. Переверну в себе все до последнего камня, чтобы убедиться, что там ничего не скрывается, выберусь из своего горя быстро и эффективно, вернусь к нормальной жизни. Я должна это сделать. Мне придется это сделать. Не ради себя – ради Ивана. Это последнее, что я могу подарить тебе, когда все потеряно, когда я почти все погубила. Во мне пробуждается соревновательный дух, и я не в состоянии думать, почему это происходит. Внезапно я ощущаю огромную усталость. Наверное, от того, что я поплакала. Или потому, что я не спала четверо суток. Час прошел, и психолог вынуждена попросить меня уйти. Она записывает меня на новую встречу через неделю. На прощание мы не обнимаемся.

Увидев свою маму, брата и Ивана у тех же дверей, где мы расстались час назад, я не могу не думать о том, что психолог несколько раз в течение нашей встречи повторяла, что я все еще нахожусь в состоянии шока. Задним числом я оскорблена ее словами, чувствую себя неудачницей, тупой и медлительной, которая не работает над своим горем так быстро, как я собиралась. Я не хочу находиться в шоке, я хочу перейти на новую стадию. Как бы она там ни называлась.

Я решаю прочесть о стадиях горевания и при следующей встрече уже находиться на следующей. Или на третьей. Осталось только выяснить, какие они.

По дороге домой я заявляю маме и брату, что завтра мы снова совершим небольшую поездку. Съездим в торговый центр Сикла, чтобы сходить в библиотеку. Я возьму все книги о переживании горя, которые только есть. Я прочту их, научусь всему, чему можно научиться, и выберусь из этого кризиса. По-другому нельзя. А с чувством вины я разберусь потом.

Я замечаю, как моя мама и брат переглядываются, когда им кажется, что я не вижу. Брат кивает маме, и они, похоже, решают ничего не говорить. И тем самым решение принято – завтра мы снова едем. Во второй раз с тех пор, как ты умер.

Июль 2012

Это наше первое лето в Эншеде, и по сравнению с прошлым оно чудесное. В этом году наша жизнь окрашена тихим умиротворением. Мы редко ссоримся. Часто смеемся. Снова регулярно занимаемся сексом. Реагируем на нашу непохожесть желанием находить компромиссы, а не обидой, плохо скрываемой злостью и взаимными упреками. Мне трудно сказать точно, что именно изменилось, однако подозреваю, что наш совместный переезд сыграл определенную роль. Как с практической стороны, так и с эмоциональной.

В этом году мы живем в квартире, где можно устроить сквозняк, где в спальне прохладно даже в тропическую жару. В этом году у нас есть свое парковочное место позади дома и маленькая машина, на которой мы совершаем одну вылазку за другой. В этом году у нас нашлись силы строить планы на лето, так что в результате мы покатались на яхте, навестили друзей на их дачах и посетили несколько пляжей на окраинах Стокгольма, куда можно добраться, не растеряв по дороге хорошее настроение, только на машине. У тебя весна прошла хорошо, ты заработал много денег. У меня есть отпускные. Мы можем не экономить. Позволяем себе ужинать в ресторанах, ночевать в гостиницах в соседних городах, время от времени оказываемся дома, смотрим кино, читаем книги, переводим дух. Ты начал бегать по вечерам. Уходишь на пробежку вокруг Лесного кладбища, возвращаешься потный и румяный, показываешь в приложении на телефоне, какой маршрут пробежал сегодня. Ты гордишься собой за то, что бегаешь. Я горжусь тобой за то, что ты бегаешь. Сама я на пробежки не хожу. Но тоже вполне довольна жизнью. Именно так мне хочется проводить лето. Вот именно так.

Наше существование настолько гармонично, что я в последнее время все чаще начала фантазировать по поводу того, что в нем есть место еще для одного индивида. Мне очень хочется завести вместе с тобой питомца. Лучше всего – собаку, но о коте я тоже готова подумать. Если кот будет похож на собаку как личность. Для тебя же собака исключается, ты не любишь собак и давно уже дал мне понять, что заботиться о собаке не намерен. Если я заведу собаку, она будет только моей. От этой мысли я отказалась, во всяком случае пока, зато время от времени завожу разговор о кошке. Ты отвечаешь, что ничего не имеешь против кошки. В принципе. Когда-нибудь в будущем. Я же думаю, что это будущее могло бы наступить очень скоро. Может быть, даже этой осенью.

По вечерам мы иногда развлекаемся, беседуя о том, какой могла бы стать наша жизнь, будь у нас кошка. Мы уже пришли к согласию, где поставим лоток для кошки, и тебя, кажется, не смущает мысль о том, чтобы держать кошку на коленях, когда ты работаешь дома. Я начала разыскивать в интернете описания разных пород и нашла одну, которая, как мне кажется, нам подходит. Я показываю тебе картинки, и хотя твоя первая реакция – что они некрасивые, у них слишком мало шерсти и слишком большие глаза, тебя, похоже, забавляет и даже привлекает мысль добавить к нашей ныне вполне гармоничной жизни в Эншеде питомца.

Так что я решаюсь связаться с несколькими заводчиками. Пока ты бегаешь по вечерам, я рассылаю сообщения по электронной почте. Расспрашиваю о темпераменте этой породы. Могут ли они жить в качестве единственной кошки или им нужно иметь товарища поблизости. Раз уж зашла речь, я спрашиваю заводчиков, нет ли у них на подходе котят. Я просто не могу сдержаться, мы ведь все равно переписываемся. Некоторые отвечают отрицательно – в ближайшие месяцы у них не ожидается котят или же они ожидаются, но все котята уже забронированы, и даже есть очередь.

Но тут я случайно натыкаюсь на заводчицу в Норрланде, в маленьком местечке Мало, в ста тридцати километрах от Шелефтео, которая дает другой ответ. У нее только что родились котята, и есть один свободный котенок. Кошечка, белого окраса, готова к переезду через двенадцать недель. Заводчица посылает мне две фотографии кошечки и фото ее мамы. В животе у меня щекочет от волнения, когда я просматриваю фотографии. В этот момент открывается входная дверь, и ты возвращаешься после пробежки. Переведя компьютер в спящий режим, я иду встречать тебя в прихожей. Смотрю в твой телефон, хвалю тебя за то, что ты бегаешь все быстрее. Ты идешь принимать душ. А я возвращаюсь в спальню к своему компьютеру.

Еще несколько раз перечитав сообщение и посмотрев на фотографии, я зову тебя: «Аксель, иди сюда! Взгляни!» Ты заходишь ко мне, все еще с мокрыми волосами после душа, видишь, как я лежу на кровати, раскрыв компьютер на животе. «Посмотри на эту кошечку», – говорю я. Показываю тебе фотографию. «Симпатичная, а что такое?» – спрашиваешь ты. Я рассказываю, что кошечка свободна, что мы можем ее забронировать, что она стоит всего лишь семь тысяч крон – это на целую тысячу дешевле, чем у других заводчиков, разводящих эту породу.

Изо всех сил стараясь действовать осторожно, я спрашиваю тебя, не воспользоваться ли этим шансом, – кошечка готова к встрече с новыми хозяевами через двенадцать недель, я просто слетаю в Норрланд и заберу ее, никаких проблем. Обещаю. Ты смотришь на меня, потом на фото у меня на экране, снова переводишь взгляд на меня. Похоже, тебя все это застало врасплох, ты и не представлял себе, что наши мечты стать владельцами кошки реализуются так быстро. Ты по-прежнему румяный после пробежки. На груди у тебя полосы. Я вытираю ладонью капли воды у тебя на плече. Ты снова смотришь на экран. Я готова услышать твое «нет» – что мы должны подождать, сперва хорошенько все обдумать. Инстинктивно я уже готовлю аргументы, почему это отличная идея. Готовлюсь сказать, что двенадцать недель – долгий срок. Хочу заверить тебя, что все будет отлично. Ты снова смотришь на экран, снова на меня. Пристальным взглядом. Похоже, ты размышляешь, серьезно ли я все это говорю. И тут что-то происходит в уголке твоего глаза, я не могу понять, что именно. Ты собираешься вздохнуть? Рассердиться на меня? Сказать, что я всегда недовольна тем, что есть – даже когда все хорошо?

Но тут ты улыбаешься. Сперва одними глазами, потом губами, потом всем лицом. «Конечно, – говоришь ты. – Давай так и сделаем. Забронируем эту кошечку, я согласен. Но я не полечу в Норрланд ее забирать, это придется сделать тебе. По рукам?»

Еще бы не по рукам! Это такая удачная сделка, что я и не припомню в своей жизни более удачной сделки. Я прыгаю на кровати, ору, как подросток у ограждения на концерте, кидаюсь на тебя и целую все твое румяное лицо. Это лето войдет в книгу рекордов как самое идеальное лето столетия.

Ноябрь 2014

Я не могла решить, пойти мне сегодня в конюшню на занятия или нет, так что не отказалась от своего места в группе, с которой уже несколько лет хожу по воскресеньям на занятия по верховой езде. Я только вернулась к занятиям после родов, когда ты умер. Наслаждалась тем, что снова могу сесть на лошадь. Получала удовольствие даже от мышечной боли после тренировки.

Более всего мне нравилось входить в то особое состояние, в которое меня приводит верховая езда – то, которого другие, похоже, достигают, рисуя, медитируя, занимаясь сексом или йогой. На спине у лошади я прихожу в такое состояние, когда настроение как бы нейтрализуется, для меня существует только то, что здесь и сейчас, и все мысли о проблемах, будущем и окружающем мире… исчезают. Какой бы рассерженной, расстроенной или взволнованной я ни была по пути в конюшню, я всегда возвращаюсь назад с более спокойным пульсом и смотрю на то, что отягощало меня, как бы издалека. Такое со мной происходит от верховой езды – сколько я себя помню. Поэтому после некоторых размышлений я решаю пойти туда и сегодня. Хотя прошло всего шесть дней с тех пор, как ты умер, и я даже не уверена, что дойду. Я надеваю свои брюки для верховой езды, отмечаю, что они сидят куда свободнее, сапоги тоже не облегают ляжки, как обычно. И все же надо попробовать. Я иду. И будь что будет.

В конюшне никто не знает, что случилось со мной и моей семьей. По крайней мере, я так думаю. Девушки из группы приветствуют меня, как обычно, спрашивают, как дела. Я не поднимаю глаз, делаю вид, что я очень занята лошадью, которую готовлю к занятиям. В ответ на прямые вопросы я бормочу, что все в порядке, но не задаю встречных вопросов, продолжаю расчесывать лошадь, которую мне выделили на сегодня. Я чешу, оседлываю, взнуздываю и чищу копыта. Ощущаю, что это тоже меня успокаивает. Когда часы показывают без трех минут одиннадцать, я выхожу с лошадью на манеж, где наша тренер как раз закончила занятие с предыдущей группой. Завидев меня, она весело меня приветствует, и тут от ее веселых слов я как по команде изменяю взятый было курс на середину манежа, сворачиваю и подхожу к ней, стоящей в углу большой арены. Лошади приходится идти со мной. Я спрашиваю: «Можно вас на пару слов?» Она отвечает: «Конечно», вопросительно глядя на меня. Я чувствую, как голос изменяет мне уже на первом слоге, но все же продолжаю:

«В общем, дело такое, мой муж, это самое, Аксель, он несколько раз приходил со мной сюда, это самое… он умер шесть дней назад, во сне, просто взял и умер, и мы не знаем, что произошло, и я не знаю. Правильно ли я сделала, что пришла сюда сегодня, но я подумала, что мне полезно будет покататься верхом. Но, может быть, я не смогу. Возможно, у меня и не получится. Я просто хотела попробовать. Надеюсь, вы не возражаете».

Я умолкаю, с облегчением от того, что мне удалось выжать из себя все эти слова в более-менее понятной последовательности. Тренер выслушала меня, нахмурив брови. «Боже мой, Каролина, что ты такое говоришь, что ты такое говоришь», – произносит она. Но потом она умолкает, как и я. Она протягивает руки и крепко обнимает меня, и у меня кончились все слова, так что я плачу, уткнувшись в ее грязную кожаную куртку, потому что это представляется самым нейтральным действием. Черт! Я не собиралась рыдать в школе верховой езды. Не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Не планировала устраивать сцену. Предпочитала оставить себе место, где я могла бы продолжать притворяться прежней Каролиной. Все пошло не так. Теперь мы стоим в углу и плачем, привлекая внимание всей группы. Девушки из моей группы косятся на нас, не спрашивая, что случилось. Может быть, они уже слышали, может быть, слухи долетели и до них, или же они только в этот момент поняли, что что-то не так. Некоторое время я плачу, уткнувшись в ее куртку, шепчу, что все это так ужасно. Тренер говорит мне, что я могу ездить ровно столько, сколько хочу, и прерваться в любой момент, если понадобится. Когда она отпускает меня, я вижу, что тушь размазалась у нее по щекам. Я размышляю, должна ли я сказать ей об этом, но не решаюсь и предпочитаю промолчать. Вместо этого иду со своей лошадью на середину манежа, сажусь в седло и начинаю движение, ни с кем не встречаясь глазами.

Во время урока тренер не дает мне никаких указаний. Не кричит, как обычно, что я криво сижу в седле, не указывает, как обычно, чтобы я повернула руки. Вместо этого она время от времени спрашивает меня, все ли в порядке, все ли хорошо, – я киваю в ответ. Борюсь с лошадью, которая мне досталась на сегодняшнее занятие, изо всех сил стараюсь сосредоточиться на выполнении задания, потея от усилий. Тело устало, я ослабела, но сидеть верхом так приятно. Когда занятие подходит к концу, я ощущаю странное спокойствие. На некоторое время мне удалось полностью выключить реальность. Я сосредоточилась на том, что происходит здесь и сейчас. Верховая езда в очередной раз помогла мне, как помогает всегда.

Когда мы расседлываем лошадей и я вешаю на место уздечку и седло в теплом и влажном амуничнике, ко мне приближаются мои одногруппницы. Я смотрю на их строй – они идут неестественно тесно друг к другу, движутся нервозно, сразу ясно, что им уже известно о случившемся, и теперь они хотят подойти ко мне. Добравшись до своей конечной цели – то есть до меня, одна из них нарушает молчание, спросив, можно ли меня обнять. Говорит, что она слышала, что произошло. Я отвечаю «да», разрешая себя обнять, но мне бы хотелось найти в себе силы и сказать «нет». Плакать я сегодня больше не хочу. Не хочу рыдать в объятиях людей, которых знаю только по имени. Не хочу стоять, зажатая в групповых объятиях, в пыльном амуничнике, где подростки, болтающиеся на конюшне, постоянно открывают и закрывают дверь, и рыдать на руках у других взрослых женщин. Но я иду на это. Во второй раз за эти сутки я выбираю то, что кажется мне наиболее утешающим. Обращаю внимание, как по-разному разные люди обнимаются – одни крепко, почти удушающе, другие мягко и ласково. Слез у меня больше нет.

Сейчас я уже мечтаю пойти домой. Я соскучилась по Ивану. Меня интересует, как он уже почти два часа обходится без меня. Я проголодалась. Вернувшись домой, я впервые полноценно поем с тех пор, как ты умер. Наши групповые объятия размыкаются, и мы возвращаемся к лошадям – готовим их к обеду и времени, которое они проведут в загоне. Потом я отправляюсь домой. Думаю, что это была хорошая мысль – пойти в конюшню, несмотря на объятия и слезы. В следующий раз надо опять пойти. От верховой езды мне становится лучше.

Декабрь 2012

Она прибыла как раз к твоему дню рождения – белая кошечка из Норрланда породы Девон Рекс, за которой в доме скоро закрепилось ласкательное прозвище Бусинка. С тех пор прошло уже два месяца, но я по-прежнему вздрагиваю при воспоминании о перелете, когда она так истерично вопила в переноске у моих ног, что я не раз и не два опасалась, как бы она не умерла со страху. Она не умерла. Прекратив выть в ту секунду, когда ее выпустили в нашей квартире, она забилась под нашу кровать, просидела там двое суток, а на третьи выглянула оттуда и начала с любопытством изучать окружающий мир.

С этого момента она стала полноправным членом семьи, и я очень ее люблю, хотя она часто и отчетливо показывает, кто ее любимый хозяин: ты. Теперь у нас вошло в привычку обсуждать, кто будет «ублажать кошку» в течение получаса перед тем, как лечь спать. Если мы это сделаем, может статься, что наградой нам станет полноценный сон. Если мы поленимся, то можем быть уверены – нас разбудят засветло. Кошечка нам попалась бессовестная и громкоголосая. Внезапно нас в нашей маленькой семье стало трое. И мне кажется, на нас это влияет благотворно. Кошка добавляет в наши будни новую тему для разговоров – а эту тему мы оба, похоже, готовы обсуждать вечно. Твою любовь к кошке невозможно не заметить. Она легко может тебя рассмешить, ты готов играть с ней часами, пока проходят недели и осень сменяется зимой. Несколько раз за день ты посылаешь мне отчеты в виде фотографий и крошечных видеоклипов. Все они очень украшают мои дни в офисе. Когда часы показывают пять, я спешу домой, чтобы воссоединиться с вами обоими.

Всего через несколько недель мы отправимся на Занзибар, и помимо кошки это стало еще одной любимой темой наших вечерних разговоров. Мы читаем об этом острове и его истории. Размышляем, какие книги и комиксы возьмем с собой, чтобы скрасить долгий перелет. Читаем блоги путешественников, записываем советы по поводу пляжей и ресторанов, которые обязательно надо посетить. Обсуждаем, хотим ли мы тратить время и деньги, чтобы на пару суток съездить на материк и поучаствовать в сафари. Ты склоняешься к тому, чтобы съездить. Я склоняюсь к тому, чтобы оставаться на острове в течение всего отпуска. Мы едем вместе с шестью друзьями. Первые пять суток мы будем жить в разных отелях в столице, а вторую половину отпуска – все вместе в одном большом доме на побережье. По мере того как приближается день отъезда, мы все больше впадаем в экзальтацию. Так далеко мы еще не забирались. Мы так гордимся собой – мы такие бесстрашные и опытные путешественники, отважившиеся на такую поездку. На второй день Рождества мы стартуем. Но до того нам предстоит опять отпраздновать Рождество врозь – в четвертый раз с тех пор, как мы познакомились. Ты как обычно будешь у своих родителей, а я – и это нововведение в нашей жизни – останусь дома, поскольку не с кем оставить кошку. Моя мама, брат и невестка приедут и поживут у нас. Впервые за многие годы я с нетерпением жду Рождества. У меня возникло ощущение, что у меня теперь есть маленькая семья. Ты, я и кошка – отличная команда.

Ноябрь 2014

Утро понедельника. Сегодня прошла неделя. Мой организм отметил этот рубеж, наконец-то отключившись сегодня ночью. Проснувшись, я ничего не помнила о последних часах. Не помнила ночного кормления, пробуждения и плача Ивана, никаких мыслей или снов. Должно быть, это хороший признак. Когда я проснулась, было пять утра, и я сразу же поняла, что теперь – вот теперь прошла неделя. Ровно неделя. Возможно, с точностью до минут. Теперь я буду считать не дни, а недели. Началась вторая. Недели будут складываться в месяцы, а месяцы в годы. И где-то на этом пути жизнь снова начнет казаться мне нормальной. Когда-нибудь я перестану ощущать, что каждый вздох дается с болью, требует усилий, на которые я не вполне способна. До этого мы еще не дошли. Мы пережили всего неделю. Это немного, но и не то чтобы совсем ничего.

В комнате рядом с той, где спим мы с Иваном, на смену моей маме, ночевавшей там все выходные, пришли мачеха и младшая сестра. Мои друзья и близкие тихо и сосредоточенно взяли на себя все, от чего могли меня освободить. Совместными усилиями, без особых разговоров они стали для меня искусственными легкими, сердцем, ногами и руками. Они занимаются бумагами и календарем, почтой и встречами, мебелью, закупкой продуктов и приготовлением пищи. Я и не вспомню, когда в последний раз убирала за собой тарелку. Или вынимала посуду из посудомоечной машины. Развешивала белье. Готовила еду. Варила кофе. Все происходит как бы само собой.

Единственное, что мне остается, – это дышать, вставать по утрам и пытаться прожить очередной день. Всегда быть рядом с Иваном. Я знаю, что мне ужасно повезло. Даже не представляю себе, что б я делала, будь я совсем одна. Похоже, моих запасов энергии хватает ровно на то, чтобы вести себя более-менее как обычно с Иваном, а когда он спит, воспользоваться моментом, чтобы поплакать, или поговорить, или посидеть в тишине, предаваясь размышлениям. И благодаря всему этому искусственному дыханию, которое мне обеспечивают мои близкие, дни каким-то непостижимым образом проходят. Вероятно, потому, что меня ни на минуту не оставляют одну. Вероятно, потому, что я всегда могу сделать паузу, передать Ивана бабушке и посидеть в одиночестве за кухонным столом, уставившись в одну точку. Вероятно, потому, что жизнь с почти девятимесячным ребенком оставляет мало вариантов для выбора.

Не подозревая о трагических событиях, только что предопределивших его жизнь, он пачкает один подгузник за другим. Ползает и спотыкается. Плачет и снова успокаивается. Смеется и играет, плещется в ванной и пробует новые звуки. Учится вставать, держась за край дивана, падает и сердится, стучит своим маленьким кулачком по столу и пробует снова. Его жизнь идет своим чередом, а моя вертится вокруг него. Он заставляет меня следовать его распорядку дня. Иногда он даже может меня рассмешить, и это не кажется дикостью.

Постепенно подкрадывается смутное ощущение непоправимости того, что произошло. В книгах, взятых в библиотеке, о травматических переживаниях и выходе из кризиса, я читаю о четырех стадиях горевания. По-прежнему решительно настроенная побыстрее прокрутить стадии шока, я отметила и подчеркнула, что после стадии шока наступает стадия реагирования. Затем наступает переработка. И, наконец, новая ориентация. О более поздних стадиях я читала как бы авансом. Когда читаешь о том, что будет позже, это очень вдохновляет. Туда я и хочу прийти – и как можно скорее. Четвертую стадию я воспринимаю как цель. К сожалению, книги не оставляют особой надежды пройти стадии быстрее, как я надеялась. Похоже, пройдет не меньше года, прежде чем я доберусь до четвертой. А то и больше. С тревогой я отметила, что в книгах иногда отмечается – горе может быть отодвинуто, поскольку жизнь не дает возможности прожить его сразу. Я надеюсь, что ко мне это не относится. Стараюсь прочувствовать все, что успеваю – авось это со временем принесет мне пользу.

Одновременно я все больше ощущаю предвестники чувства, которое, похоже, постепенно берет верх. Во мне все отчетливее звучит голос. Жалобный, недовольный, скрипучий голос, который, несмотря на всех ангелов вокруг меня, несмотря на всю помощь и любовь, которой меня окружают, говорит: «Спасибо, но тут какая-то ошибка, я хочу делать все это с тобой, все остальные могут идти по домам. Спасибо, что вы все пришли, это очень мило, но в этом нет необходимости. Я просто хочу, чтобы ты вернулся домой. Я не хочу учиться жить без тебя. Я отказываюсь. Если только ты вернешься, если все это окажется диким и нелепым сном, то я все исправлю. Вот увидишь. Я больше не буду подгонять тебя, буду давать тебе больше отдыхать, никогда больше не стану жаловаться на твой темп – дам тебе возможность быть таким, какой ты есть и каким должен быть. Дай мне вернуться назад, и я все сделаю по-другому. Я знаю, что смогу. Я знаю – у меня получится».

А вместо этого я уже через несколько часов должна явиться в похоронное бюро поблизости, чтобы вместе с твоими родителями обсуждать похороны. Эту встречу забронировала для меня подруга. Пока я буду там, мой брат будет гулять с Иваном. Та же подруга, которая забронировала встречу, пойдет со мной, чтобы поддержать меня. Все четко запланировано и продумано.

Сама я не понимаю, как они себе это представляют – как я успею принять душ и надеть верхнюю одежду к тому моменту, как пора будет идти. Еще меньше я представляю себе, как выйду из дверей и дойду до похоронного бюро, расположенного в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Задача кажется мне непосильной. Ведь я даже не знаю, как накрыть на стол к завтраку. Единственное, что я в состоянии делать, – это сидеть неподвижно, смотреть на Ивана, играть с ним и кормить его. Все остальное мне хотелось бы поставить на паузу – сказать, что это подождет, пока я не соберусь с силами, но именно сегодня, боюсь, так не выйдет. Встреча начинается через два часа.

Март 2013

Как бы я ни пыталась сдержаться, это ничего не дает. В конечном итоге все равно побеждает моя непоседливость, моя навязчивая потребность к изменениям и развитию – вопреки всем доводам разума о том, что надо отдохнуть, подождать, жить сегодняшним днем и не торопиться. После временного затишья я просто не могу справиться с импульсивным желанием все порушить, взорвать, сорваться с места, встряхнуть нас до самого основания, так, что мы стукнемся лбами, упадем, приземлимся – и посмотреть, что из всего этого выйдет. Я сама этого не понимаю. Мне самой это не нравится. Однако именно это я делаю раз за разом.

Порой создается впечатление, что мы единодушны только в те минуты, когда находимся в поездке – что, возможно, и объясняет, почему мы так много путешествовали вместе. После той первой поездки в Исландию мы посетили США, Японию, европейские курорты, провели уикенды в столицах, летние месяцы на Эстерлене, западном побережье и в Норрботтене. Отвлекаясь от каждодневных распрей, мы расслабляемся и позволяем себе пожить как бы в виде исключения. Читаем по вечерам книги, пьем за ужином вино и пиво, не экономим деньги, с готовностью ищем компромисс между тем, чтобы посетить какие-то интересные места – на чем настаиваю я, – или спокойно посидеть на одном месте – за что ратуешь ты. В обозримом будущем у нас почти всегда запланирована очередная поездка. Мы радуемся им, вместе с нетерпением ждем их, вместе строим планы, а когда возвращаемся домой, кажется, что наши отношения на какое-то время окрепли. Естественно, вскоре мы спешим забронировать новую поездку.

Но сейчас на дворе 2013 год, и мы только что вернулись домой, проведя две недели на Занзибаре. Мы загоревшие, вспотевшие, измочаленные джетлагом, и я вдруг понимаю, что мне надоело – я насытилась и больше не хочу путешествовать. Не может быть, чтобы поездки были единственным источником радости в жизни. Должно существовать что-то еще. Мы должны найти его. Я ощущаю это каждой клеточкой тела. Предчувствие, что вот опять начинается, что сейчас я опять все испорчу, стучит в мозгу с такой силой, что не успела я и глазом моргнуть, как все уже случилось. Вопрос, который я откладывала весь последний год, уже просто невозможно дальше игнорировать. Предстоит серьезный разговор.

Мы уже затрагивали эту тему, но так и не довели разговор до конца и ни до чего не договорились. Время шло. Месяцы складывались в годы. Я высказывалась недостаточно четко, тебе вообще не хотелось об этом говорить, и было слишком больно пройти весь этот разговор от начала до конца. Немного напоминает сватовство – что делать, если любимый откажется вступать в союз? Раньше я была не готова заплатить эту цену. Но теперь откладывать уже некуда.

В этом году мне исполняется тридцать пять, и я хочу ребенка. Я это точно знаю. Долгое время я утверждала, что не хочу, несколько лет назад я говорила, что не знаю, потом я делала вид, что никакой спешки нет, но теперь так больше продолжаться не может. Я хочу ребенка, и если ты не хочешь завести со мной ребенка – по крайней мере, предпринять такие попытки, – то мне придется с тобой расстаться. Мы должны поговорить об этом. Слишком давно я ношу в себе этот вопрос, и как бы мне ни хотелось освободить тебя от нагрузки, ты необходим в этом уравнении – пора искать решение.

По правде сказать, я уже продумала четыре варианта возможных решений. И только один из них предполагает, что мы с тобой расстаемся. В трех остальных я завожу ребенка, но только в одном из них ты его биологический отец. Я чувствую себя невероятно умной и предусмотрительной.

Варианты следующие:

1. Мы с тобой вместе, пытаемся завести ребенка.

2. Мы с тобой вместе, я завожу ребенка вместе с друзьями-геями, изъявившими желание родить ребенка с кем-то из близких друзей, имеющих матку. Ты не являешься биологическим отцом ребенка, и таким образом на тебя не ложится пожизненная ответственность, но ты остаешься со мной, сколько хочешь (и я надеюсь, что надолго).

3. Мы с тобой вместе, я еду в Данию на искусственное оплодотворение в клинике, которая делает его одиноким женщинам (в отличие от Швеции, где в 2013 году такое по-прежнему невозможно). Ты не становишься биологическим отцом. См. выше по поводу пожизненной ответственности.

4. Мы с тобой расстаемся, ты не хочешь иметь ребенка ни со мной, ни вообще в своей жизни. Ты предпочитаешь расставание попытке завести со мной ребенка.

Мне кажется, я проявила ответственность и рассудительность, я открыта для такого количества вариантов, что мы наверняка найдем хоть один, устраивающий нас обоих. И в начале января, когда этот разговор происходит, я продвинулась в планировании куда дальше тебя. Я записала все мои предложения по решению проблемы на лист бумаги, который и выкладываю на стол во время нашего первого серьезного разговора по этому вопросу.

Без всяких обиняков – поскольку я уже знаю, что тебе проще всего общаться именно так – я излагаю тебе все четыре варианта решения проблемы, а именно – что я хочу ребенка, а ты не знаешь, хочешь ли ты, в особенности хочешь ли ты прямо сейчас. Представив свои варианты, я спрашиваю тебя, желаешь ли ты что-нибудь добавить. Ты смущенно рассматриваешь пункты на моем листе. По твоему лицу я вижу, что до тебя еще не дошло, насколько щедро я предлагаю альтернативные решения. Привыкшая к прямой коммуникации, принятой в наших отношениях, я ничего не приукрашиваю, не начинаю разговора со слов о том, как я тебя люблю и каким потрясающим отцом, я уверена, ты мог бы стать. Я просто кладу на стол бумажку и указываю на возможные варианты. Разбираю их максимально доходчиво. Молча жду, пока ты с нахмуренными бровями и несчастным видом разглядываешь мою бумажку.

Ты что-то не в восторге. Напротив – похоже, ты в полном смятении. Все варианты вызывают у тебя тоску, а то, что ты сам хочешь добавить – продолжать жить вместе, но отложить вопрос о ребенке на несколько лет, – для меня вообще не актуально. Даже добавлять это на бумагу я отказываюсь. Я больше не доверяю тебе, когда ты говоришь «может быть, попозже». Все твои «может быть, попозже» всегда кончались тем, что мне приходилось через твою голову принимать решение и тем самым заставлять тебя тоже принимать решение. На этот раз вообще не факт, что у меня есть время ждать, даже если бы я этого хотела. Не знаю, как долго мой организм сохранит детородную функцию. Даже не знаю, работает ли она сейчас. Оральных контрацептивов я за четыре года нашей совместной жизни не принимала, при этом особой осторожности мы не проявляли. Ждать я больше не могу. Это просто невозможно. Ситуация безвыходная.

Наш первый разговор заканчивается слезами. Я плачу, потому что сержусь на тебя, и ты плачешь по той же причине. Никто из нас не желает идти на компромисс, и мы решаем отложить вопрос, чтобы вскоре снова вернуться к нему. Я разочарована, но не намерена сдаваться. Мы определяем время для следующего разговора через неделю. Делаем перерыв в переговорах. Возвращаемся к привычным делам – там мы знаем, как поступить, все не так фатально, как разговор, только что состоявшийся между нами.

Весна исполнена трудных разговоров. Настолько трудных, что у нас нет сил возвращаться к ним слишком часто. Примерно раз в неделю мы находим время и силы, чтобы сесть за стол и снова вызвать друг у друга злость, грусть и разочарование. Я разочарована в тебе из-за того, что ты не веришь в нас. Сержусь сама на себя из-за того, что так много времени потеряно, и из-за того, что у нас все как всегда. Я устала от того, что каждый раз приходится с великим трудом продавливать изменения, что всякое мало-мальски непредсказуемое дело дается тебе с таким внутренним сопротивлением. Ты же расстроен тем, что я всегда давлю на тебя, никогда не даю тебе перевести дух, всегда недовольна, не могу оставить все как есть. Ты говоришь, что я всегда добиваюсь, чтобы все было по-моему. Что ты в стрессе, потому что не готов стать отцом, что ты еще не решил, какой хочешь видеть свою собственную жизнь. Как в такой ситуации можно стать чьим-то родителем? Ты говоришь, что опасаешься – у тебя не хватит сил. Говоришь, что дело вовсе не в твоей любви ко мне, но мне трудно тебе поверить. Что-то подсказывает мне, что если бы ты любил меня чуть больше, ты бы решился. Я говорю, что тебе иногда полезно не иметь выбора. Тебя не очень-то прельщает такая перспектива. И так далее и тому подобное.

Наши переговоры нельзя назвать красивыми. Они не романтичны, не прерываются пылкими объятиями и нежными поглаживаниями в успокоение, когда кто-то из нас расстраивается и плачет. Никто из нас не встает из-за кухонного стола – стола переговоров – в хорошем настроении.

Я вижу, что наношу вред тебе и нашим взаимоотношениям, не желая закрывать этот вопрос. Мне больно, что я так поступаю с тобой, с нами, но я больше не могу заставить себя идти на компромисс. Речь идет о моем будущем. Тебе больно, что ты меня огорчаешь, ты не хочешь, чтобы я думала, что все дело во мне. Я отвечаю, что все равно все дело во мне – хочешь ты, чтобы я так думала, или не хочешь. Когда ты совсем впадаешь в отчаяние, то говоришь, что я заслуживаю право быть с человеком, который знает, что хочет иметь со мной детей, и готов вложиться в совместную жизнь со мной. Ты плачешь, говоря, что, как ни горько, этот человек – не ты. Ты просишь простить тебя за то, что ты такой, какой ты есть, извиняешься за свою личность, свои страхи, свой характер в целом. Мне ужасно видеть, что ты так близок к тому, чтобы совсем все бросить. Я не хочу все бросать – и мне вовсе не нужны твои извинения. Мне нужна твоя вера в наше совместное будущее и желание строить семью. Почему это так сложно? Не раз и не два разговор завершается на том, что у нас просто нет больше сил все это обсуждать.

Через два месяца после нашего первого разговора мы наконец приходим к единодушию. Вернее сказать, ты просто сдаешься. Нехотя признаешь, что наименее затратная альтернатива – оставаться вместе и попытаться завести ребенка. Ты по-прежнему утверждаешь, что не готов. Я же по-прежнему утверждаю, что ты будешь готов, когда придет время. Я испытываю облегчение, что мы наконец договорились, но мне грустно, потому что мне хотелось прийти к этой договоренности другим путем. Мне грустно, потому что я знаю – именно я причина того, что ты сейчас чувствуешь себя прижатым в угол, но еще я в бешенстве, что мне пришлось вести переговоры об этом, угрожая разрывом отношений. Я говорю: я считаю, что заслуживаю, чтобы меня любил человек, который хотел бы разделить со мной всю жизнь и иметь со мной ребенка, и ты говоришь, что согласен со мной. Тогда я еще больше расстраиваюсь, теперь – потому что ты соглашаешься и потому, что я люблю тебя, и ты больше и сильнее, но достучаться друг до друга у нас уже не получается.

Ситуацию, в которой будет принято решение завести ребенка, я представляла себе немного иначе, однако я уговариваю себя отбросить сантименты. Мы с тобой оба не сентиментальны, это не про нас. Мне стыдно, когда я в последний раз заглядываю в свою бумажку с вариантами. Рядом с каждым решением записаны плюсы и минусы. У варианта «остаться вместе – завести ребенка» больше всего плюсов и меньше всего минусов. Возле одного из минусов написано: «Возможно, у меня не хватит сил». Эти слова написал ты. Твой изящный почерк создает такой контраст с моими неуклюжими каракулями. Твои слова малы, но их значение велико. Они рвут мне душу, но я убеждаю себя, что сил у тебя точно хватит и что это озарит нашу совместную жизнь новым смыслом. Наша любовь станет проще, когда возможностей ставить все под сомнение будет меньше. Это самое последнее большое изменение, на которое я вынуждаю тебя. Я торжественно обещаю самой себе, что это в последний раз. После этого складываю бумажку в папку и вместе со старыми декларациями прячу в ящик.

Ноябрь 2014

Я стала клиентом похоронного бюро, и в бумагах, которые мне дали с собой после встречи, я читаю, что теперь называюсь «заказчиком». Заказчиком похорон являюсь я. Также я отдаю себе отчет в том, сколько стоит церемония погребения с последующими поминками, – эта сумма будет высчитана из наследства.

Небо было темным, по дороге в похоронное бюро на меня обрушился дождь. Едва мы пришли – на четверть часа раньше условленного времени, – я увидела машину твоих родителей на парковке. Твою маму с сигаретой в руке, опущенными плечами, плотно запахнувшуюся в пальто. Фигура ее была напряжена – казалось, она мерзнет. Твоего папу, нетерпеливо вышагивающего от машины до указателя на углу парковки и обратно к машине, а потом к дверям похоронного бюро.

В последние дни я мало общалась с твоими родителями. Нам почему-то не удалось объединиться в наших переживаниях горя. Они часто звонят мне, и в каждом разговоре твой папа повторяет, что он любит меня и Ивана, что они всегда будут рядом и что мы навсегда часть их семьи. Я говорю, что хочу того же самого, потому что это так и есть, но конкретно сейчас я не знаю, как это будет. В данный момент я вообще не понимаю, как могу быть частью какой бы то ни было семьи – даже своей собственной. Твои родители, кажется, хотели бы встречаться чаще, чем я – не знаю, объясняется ли это заботой обо мне или их тревогой по поводу того, что их вытеснят из жизни твоего сына. Вероятно, они думают, что я в них нуждаюсь. Проблема лишь в том, что у меня нет сил. Я безумно устаю от взаимодействия с другими людьми, в особенности с теми, кто тоже оплакивает тебя. Я не в состоянии слушать, мозг выключается – я не знаю, как утешать, не в силах даже закончить начатое предложение. Мне хочется запереться и побыть одной, когда кто-то еще в комнате начинает плакать. Трудно понять, что мне делать с этим импульсом, поэтому я отключаюсь от окружающего мира, насколько это возможно. Иногда, когда звонят твои родители, я прошу подругу ответить им, что я занята с Иваном или сплю. После этого меня мучает совесть. Когда мы видимся, встречи получаются краткими, а когда я вижу их спины в дверях, когда они снова уходят, мне опять стыдно. Но факт остается фактом. Мы не можем утешить друг друга. Никто из нас не может понять того, что произошло, и мы бродим кругами, борясь каждый со своими демонами. Я думаю, что они, по крайней мере, есть друг у друга. И когда я не в состоянии общаться с ними, они могут находить утешение в объятиях друг друга, в словах, в своей долгой совместной истории. Но сегодня мы встретились, чтобы поговорить о твоих похоронах. И этой встречи никто из нас не ждал.

Войдя в похоронное бюро, мы знакомимся с нашим агентом. Я узнаю, что это называется «советник». Это невысокая женщина, имя которой я забываю, едва она его произносит. Меня раздражает то, как она смотрит на меня, кладет руку мне на рукав и выражает соболезнования. Все это кажется наигранным и неискренним. Слишком много раз она так говорила и делала – за этим не стоит никакого чувства: такие, как мы, стали частью ее повседневной жизни. Она думает о чем-то своем. О том, что она сегодня приготовит на ужин, или о тех местах, где она сейчас предпочла бы находиться. Я презираю ее и ее вежливые слова. Решаю провести встречу как можно быстрее и потом уйти отсюда, чтобы, если это возможно, никогда больше не возвращаться.

Советник проводит нас в помещение. Нас просят сесть за круглый стол, потом она извиняется и снова исчезает. Говорит, что только захватит еще одну бумагу. Твои родители и я садимся напротив друг друга, и меня охватывает ощущение нелепости ситуации. Столько раз я проходила мимо этого похоронного бюро во время вечерних прогулок с тобой и Иваном. Никогда не решалась заглянуть в окно, когда внутри сидели люди. Их спины, которые я различала сквозь стекло, портили мне настроение, и мне казалось неуважением таращиться на тех, кто сидел внутри. Их ссутуленные спины заставляли меня поскорее отводить взгляд. Сегодня я не могу этого сделать. Сегодня моя ссутуленная спина заставит прохожих отвести взгляд.

Дверь открывается, к нам присоединяется моя подруга, прибежавшая прямо с работы в темном платье и на высоких каблуках. Она запыхалась, я понимаю, что она бежала от парковки до дверей похоронного бюро. Возможно, в эту минуту она пропускает важное совещание у себя на работе. Меня мучает совесть, когда я думаю, что она отпросилась с работы ради всего этого – ради нас, ради меня и Ивана в нашей беспросветной ситуации. Когда я одними губами произношу: «Спасибо», она шипит на меня: «Хватит, перестань». Обожаю свою подругу и ее грубоватые манеры. Кратко похлопав меня по спине, она садится на стул рядом со мной. Встреча может начаться. Теперь не хватает только исполнителя. Я смотрю в одну точку, стараясь ни с кем не встречаться глазами. Сегодня я точно не намереваюсь рыдать.

На круглом столе стоит упаковка бумажных платков рядом со стопкой бумаги формата А4. На верхнем листе написано твое имя. Совершенно незапланированно и неожиданно что-то во мне надламывается, когда я его вижу. Без всякого предупреждения твое присутствие и одновременно отсутствие в комнате становится невыносимым. Все происходит так внезапно – я и сама удивлена, но не могу сдержать слезы. Твои мама и папа смотрят на меня, твой папа плачет вместе со мной, раз за разом произнося мое имя. Никто не встает, чтобы обнять меня, и я благодарна за это. Моя подруга гладит меня по спине и кивает агенту, которая с извинениями снова появляется в дверях. Я пытаюсь глубоко дышать, чтобы успокоиться и начать встречу. Нужно поскорее покончить с этим делом.

Однако же успокоиться мне не удается – во всяком случае, в первые пятнадцать минут. Каждое слово, произнесенное агентом, вызывает новые потоки слез. «Стало быть, тебя зовут Каролина», – произносит она, а я так рыдаю, что могу лишь кивнуть в ответ. «И вы с Акселем проживали вместе», – продолжает она, а я киваю и плачу, и нет конца моим слезам. «У вас есть маленький сын… Иван», – говорит она, заглядывая в бумажку, чтобы подсмотреть его имя, и тут я просто превращаюсь в огромную лужу и растекаюсь по всему круглому столу. Как раз к тому моменту, как закончены формальности и я подтвердила адрес проживания, слезы внезапно кончаются.

Мы переходим к практическим вопросам по поводу церемонии, и как-то сразу становится легче. Список вопросов, которые нам предстоит обсудить, напоминает мне, что у этой встречи будет конец. Мои опасения, что твои родители и я будем иметь разные представления о твоих похоронах, оказались необоснованными. Судя по всему, ты известил и их, что не хочешь быть похороненным в могиле, если умрешь. Тебе хотелось бы, чтобы твой пепел развеяли по ветру, но мы единодушны, что Роща памяти на Лесном кладбище – разумный компромисс. Само собой разумеется, что панихида будет гражданская, а не церковная – ты не принадлежал к Шведской церкви и никогда не согласился бы на похороны в ней. По поводу объявления в газете мы также единодушны – ты бы такого не пожелал, лучше мы сами разошлем приглашения. Мы представляем себе скромные похороны узким кругом, но, когда начинаем составлять список коллег, друзей и родственников, которых следует пригласить, вдруг осознаем, что соберется не менее сотни человек. Возможно, еще больше. Мы решаем, что панихида пройдет в часовне Святого креста на Лесном кладбище. Она вмещает до двухсот человек. Церемониймейстера, который будет вести церемонию, мы выбираем по рекомендации женщины из похоронного бюро. Не успела я опомниться, а мы уже добрались до последнего пункта. Мы как раз собираемся подняться со стульев, когда звонит мой телефон. Неизвестный номер.

Моя подруга отвечает, даже не спрашивая моего согласия. Она прекрасно считывает мое настроение – знает, что меня охватывает тоска, едва окружающий мир хоть как-то напоминает о себе. Посыльные с цветами все еще не угомонились, каждый день мне приносят по нескольку букетов. Все они вынуждены звонить, чтобы их впустили в подъезд. Я ненавижу их. У меня не хватает ваз, чтобы поставить все цветы. Не выношу запаха, когда вода застоится. Подруга извиняется, встает и выходит из помещения, где мы как раз завершаем сегодняшнюю встречу. Я слышу, как она обсуждает какую-то доставку и называет адрес, где мы находимся сейчас. Я мысленно ругаюсь, думаю: «Опять эти гребаные цветы», но тут же раскаиваюсь. Какое я имею право сердиться на цветы? Они присланы с заботой – потому что тебя любили, а не для того, чтобы отравить мне жизнь. Я должна об этом помнить. Нужно взять себя в руки.

Пока мы прощаемся в холле похоронного бюро, на парковку въезжает грузовик. Подруга бросает на меня вопросительный взгляд, я киваю, и она убегает на парковку, чтобы переговорить с водителем. Я успеваю подумать, что это какая-то слишком большая машина для доставки цветов, – и тут подруга возвращается с огромной коробкой в руках. Коробка чуть ли не больше ее. Покачиваясь на каблуках, она боком протискивается в двери похоронного бюро. С удивлением она, так же как и я, начинает осознавать, что прибыли не цветы. Это десять килограммов кошачьего корма – для кошки, которая больше у нас не живет, поскольку ей пришлось переехать в семью друзей через день после того, как ты умер. Судя по всему, я заказала кошачий корм в интернете за несколько дней до того. И совершенно забыла. И вот теперь мы стоим тут. Моя подруга на высоких каблуках с десятью килограммами сухого корма в руках. Я с Иваном в слинге на животе и твои родители, совершенно не понимающие, что им делать в этой ситуации. У моей подруги начинает дергаться уголок рта, когда она смотрит на меня поверх коробки. Я вижу, что она сейчас рассмеется и вовсю пытается побороть смех. Я отвожу глаза, устремляю взгляд на Ивана – думаю, что совершенно неуместно будет, если мы рассмеемся. Снова кидаю взгляд на нее. Ее и впрямь не видно из-за коробки. Внезапно я не могу больше сдерживаться. Мы разражаемся громовым смехом, который все не кончается, из глаз у меня катятся слезы, я не могу объяснить, что тут такого невероятно смешного, однако я смеюсь – впервые более чем за неделю. Под конец мне уже не смешно, но я продолжаю смеяться – мне кажется, что я больше никогда в жизни не засмеюсь, так надо воспользоваться случаем. Я смеюсь, когда прощаюсь с похоронным агентом, и едва сдерживаю смех, когда обнимаю твоих родителей и машу им рукой, пока они выезжают с парковки.

Июнь 2013

Месячные задерживаются на пять дней, но рассказать тебе об этом я не решаюсь. Меня по-прежнему гложет совесть, что я вынудила тебя к этому решению. Подчеркивала – вероятно, слишком много раз, – что наверняка пройдет немало времени, прежде чем мы забеременеем. Если у нас это вообще получится. Многим парам нашего возраста требуется год или, как я читала, даже больше. Я говорю так, чтобы утешить тебя, поскольку ты, похоже, недоволен тем, что мы делаем, – тем решением, которое мы приняли «вместе». Нашу интимную жизнь в последние месяцы никак нельзя назвать радостной. Когда тест на овуляцию показывал, что я фертильна, ты занимался со мной сексом – из чувства долга, нередко глядя в сторону. После этого я подавляла в себе желание поблагодарить тебя. Вместо этого я повторяла, что наверняка понадобится время. А ты ворчал в ответ, что наверняка все произойдет мгновенно. Каждый месяц после овуляции меня охватывало радостное головокружение. Может быть, все уже произошло? И теперь получится малыш? Прошло три месяца с тех пор, как мы начали прилагать усилия, и я не решаюсь рассказать тебе о задержке. Не говорю и о том, что собираюсь сделать тест на беременность. Думаю, что не решусь рассказать тебе, если тест даст положительный результат, – но тут же понимаю абсурдность этой мысли.

Все это происходит в понедельник утром, и мы вскоре должны отправляться каждый на свою работу. Ты сидишь на диване с компьютером на коленях, а я прокрадываюсь в туалет, насвистывая по дороге, чтобы показать, что в этом моем посещении туалета нет абсолютно ничего необычного. Рука моя дрожит, когда я пытаюсь держать тест-полоску так, чтобы струйка попала в нужное место и никуда более. Я очень нервничаю по поводу результата, каким бы он ни оказался. «Только бы оказалось, что я не была беременна», – думаю я. «Только бы оказалось, что я беременна», – думаю я в следующую секунду. И снова то так, то сяк. В сложившейся ситуации никакой поворот событий нельзя назвать удачным.

Точно следуя инструкции, я кладу тестовую полоску на край раковины. Сижу, уставившись на ту область, которая вот-вот покажет либо одну красную полосу – в этом случае я не беременна, либо две красных полосы – тогда я беременна. Секунды ползут как улитки. Я встаю, чтобы помыть руки. Случайно капаю мылом на полоску. Движения у меня нервозные.

Вот проступает первая полоска. Четко и без сомнений. Затаив дыхание, я смотрю туда, где должна появиться вторая. Черт, ее нет. Почему она не появляется? Может быть, со мной что-то не так? А что, если я совсем не смогу забеременеть? Но – подождите-ка. Там что-то проявляется? Или мне кажется? Похоже, это еще одна полоса. Светлая, розовая? Но все же – еще одна полоска!

Да. Вторая полоска. Я беру в руки тест и некоторое время разглядываю вблизи. Вторая полоска становится все отчетливее. На тесте две полоски. Стало быть, я беременна. Помогите, я беременна! Как я смогу рассказать тебе об этом? Я стою одна в туалете в квартире, купленной мной менее года назад, ты сидишь на диване в гостиной и работаешь. Кошка лежит рядом с тобой и дремлет, а я… я беременна. В моем животе кто-то живет! Крошечная частичка тебя и меня! Это просто невероятно.

Сердце у меня стучит так, словно хочет выпрыгнуть из груди. Я должна тебе обо всем рассказать, немедленно, это должно произойти сейчас же. Но я боюсь. Чувствую себя предательницей, которая взяла и забеременела. Непослушными пальцами я поворачиваю замок на двери туалета, беру с собой положительный тест на беременность, выхожу и сажусь рядом с тобой на диван.

Ты не поднимаешь на меня глаз, когда я сажусь рядом. Я оказываюсь в странном положении – слишком близко, чтобы не прикоснуться к тебе. Растерянно похлопываю тебя по плечу, и тут ты поднимаешь глаза, вопросительно смотришь на меня, спрашиваешь, чего я хочу. «Нам надо поговорить», – говорю я. «О чем?» – спрашиваешь ты. Вопросительно смотришь мне в глаза, не видя теста у меня в руке. Я поднимаю его, машу им в воздухе, делаю глубокий вдох и выпаливаю суть всего того, что хочу тебе сказать. «Я беременна», – говорю я. В конце фразы голос превращается в карканье, воздух закончился где-то на полпути. На этом этапе сердце у меня стучит так, что слышно на всю комнату. Я чувствую, как сонная артерия выгибается от сдерживаемого напряжения. Не могу сдержать улыбку. Не знаю, почему я улыбаюсь – потому что я нервничаю или потому что рада. Ты не улыбаешься в ответ. Ты молчишь. Твои пальцы неподвижно лежат на клавиатуре компьютера, который ты держишь на коленях, – ты весь замираешь. Что-то отражается в твоем взгляде, но я не могу до конца понять, что именно. Ты сидишь молча, словно окаменев, твой взгляд ускользает от меня, бродит по комнате. Улыбка застыла у меня на лице, кажется, мне нужно скорчить гримасу, чтобы вернуть лицо в нейтральное положение. Проходит почти вечность. Я не знаю, что я могу добавить к сказанному.

Мне хочется, чтобы ты отреагировал. Показал, что ты чувствуешь. Твое молчание меня пугает, я боюсь того, что произойдет, когда оно будет нарушено. У меня вдруг возникает желание сказать «прости», но я сдерживаюсь. Сейчас ты должен что-то сказать. Наконец ты начинаешь говорить.

«Ты уверена?» – спрашиваешь ты тихо, почти шепотом. «Думаю, да», – отвечаю я, снова глядя на тест. Теперь на нем отчетливо видны две полоски. «Ты сказала, что это будет не скоро», – шепчешь ты. «Я сказала, что это может быть не скоро», – отвечаю я. Ты продолжаешь молчать. Мы сидим рядом на диване, но я не решаюсь прикоснуться к тебе. Не знаю, что в тебе происходит – ты сердит, расстроен, шокирован или все же немного рад в глубине души. Сама я ощущаю вину. Вину, смешанную с удивлением и тихой решимостью. Все должно быть хорошо. И будет хорошо. Я сделаю все, чтобы так и получилось.

Ты снова открываешь рот. Говоришь, что тебе надо это переварить, поднимаешься и начинаешь складывать сумку. Надеваешь куртку в прихожей, останавливаешься в дверях, словно собираясь еще что-то сказать. Я вышла вслед за тобой, стою напротив тебя, пытаясь встретиться с тобой глазами. Ты говоришь, что пошел на работу, что мы созвонимся позже. Я делаю шаг к тебе – теперь я так близко, что, если ты протянешь руки, мы сможем обняться. Но мы не обнимаемся. Ты не протягиваешь руки, и я тоже. Вместо этого я прошу меня поцеловать. Но поцелуя мне не достается. Ты смотришь на меня – впервые с того момента, как узнал, что мы ждем ребенка. «Я должен это переварить, – снова произносишь ты. – Прости». И ты уходишь. Я стою, уставившись в закрытую дверь. Твои шаги быстро спускаются по лестнице. Я слышу, как дверь подъезда захлопывается за тобой. Скоро ты будешь сидеть в метро, по пути на одну из своих работ. Меня волнует, что ты чувствуешь, о чем думаешь, почему не хочешь поделиться этим со мной. Думаю, я не заслужила того, чтобы со мной делиться.

Я возвращаюсь в гостиную, где кошка уже покинула свое место на диване. Я слышу, как она мяукает возле входной двери. Ее тоже потряс твой неожиданный уход. На диване – в том месте, где ты только что сидел и работал, – еще виднеется мягкое углубление. На журнальном столике рядом с твоими наушниками лежит тест на беременность. Не помню, чтобы я его туда клала. Пытаясь привести в порядок мысли, я делаю глубокий вдох. Не расстраиваться. Подождать. Вести себя по-взрослому. Ты должен это переварить. С этого момента я буду для тебя идеальной партнершей. Я буду такой безупречной, что у тебя не возникнет никакой возможности почувствовать негатив по поводу этой новости. Ведь мы ждем ребенка. У нас будет семья. Нас станет трое. Это же правда хорошая новость. Даже для тебя.

Ноябрь 2014

Апатия сменилась другим чувством – теперь я не нахожу себе места. Мне нужно что-то делать, мысленно ставить галочки, но я не справляюсь даже с самыми простыми задачами, потому они совершенно меня изматывают и отбрасывают обратно, в полную апатию и горизонтальное положение на диване. Это проблема. Сегодня я вышла на прогулку с Иваном. У меня есть дело в библиотеке, и еще надо купить марки. Такая программа должна быть мне по силам.

В одной из книг о горевании – которую я скоро верну в библиотеку – я прочла, что скорбящие часто так поступают. Воплощают свои иррациональные поиски того, кого он потеряли, придумывают себе одно дело за другим. Подсознание пытается найти смысл, вернуться в исходное положение, а сознание отправляется по делам, придумывает себе занятия.

Другая проблема, в которой, судя по книгам, я тоже не одинока, – теперь я вижу тебя везде. На дорожке между продуктовым магазином «Ика» и нашим домом нам навстречу идет долговязая фигура в толстовке с капюшоном. Солнце слепит глаза, я вижу только силуэт. Все тело реагирует инстинктивно: это же ты. Это ты идешь мне навстречу, чтобы помочь донести тяжелый пакет из магазина, как ты делал много раз до этого.

Или нет.

Ах да, конечно.

Это не ты.

Это никогда уже не будешь ты.

Теперь я буду таскать свои пакеты сама. От этого осознания мне так больно, что на какое-то время все тело немеет. Я механически двигаюсь вперед. Пакет висит на запястье, лежащем на ручке коляски, от тяжести на руке потом останется след, но я ничего не замечаю. Сейчас я не чувствую ничего. Мозг собирается с силами, снова настраивается на практическую сторону жизни. Что мне нужно сделать? Куда пойти? Чем я только что занималась?

Потом проходит несколько часов или минут. Я забываю, что мне нужно напоминать себе не искать тебя. И тут я вижу тебя снова, и все повторяется. Вот же ты! Нет. Это не ты. Это кто-то другой, кто по-прежнему жив.

Внезапно все оказываются такого же роста, что и ты. Все по метр девяносто ростом, носят синие толстовки с капюшоном и идут мне навстречу точно так же, как это делал ты.

Вот снова ты. И вот. И вот. Нет. И это тоже не ты.

Август 2013

Снова настало лето, и я снова потею. Возможно, все дело во мне – но разве лето не становится с каждым годом все жарче? Не помню, чтобы в детстве мне приходилось так потеть летом. Может быть, у меня что-то не в порядке со щитовидкой? Или я просто беременна.

На Стокгольм опять навалилась тропическая жара, и именно в этот день пот льет с меня ручьями, когда мы едем в машине. Пока мы пробираемся мимо Турильдсплан, потом Кристинеберг, Альвика и Стора Моссен, я проклинаю себя за то, что не сообразила добавить еще пару-тройку тысяч и купить машину с кондиционером. В апреле, когда мы покупали наш подержанный «Фольксваген Поло» двухтысячного года выпуска, казалось разумным сэкономить и купить машину старой модели. В ней было вполне прохладно в апреле и в мае. Мы ведь собирались ездить разве что в магазин, да еще я в конюшню. Простенькая машина, которую, по словам твоего папы, проще будет починить, если что. Но потом настало лето, а с ним – обязательная жара, и в нашей машине невозможно передвигаться иначе как рано утром и после заката солнца. Тем не менее сейчас, в середине дня, мы едем – машина забита так, что я ничего не вижу в зеркало заднего вида со стороны пассажирского сиденья – на дачу, которую мы сняли на две недели, начиная с сегодняшнего дня.

Вчера я вступила в двенадцатую неделю. Пока беременность протекала почти незаметно. Пару раз я ощущала легкую тошноту, в остальном же все как обычно. Живот пока не виден, и пока никто, кроме ближайших подруг и семьи, не знает о моем положении. Думаю, ты не рассказал никому, кроме своих родителей, братьев и лучшего друга. Ты говоришь, что хочешь подождать. К тому же сейчас время отпусков, почти все наши знакомые разъехались, и сами мы едем на дачу, которую сняли на Фэрингсё. За рулем, как обычно, я – поскольку у тебя нет прав, а ты сидишь на переднем сиденье с кошачьей переноской и воющей кошкой на коленях. Я еду так осторожно, как только могу. Меня раздражает обилие красных светофоров на участке между Фридхемсплан и Броммаплан, где нам предстоит свернуть в сторону Экерё. Как светофоры могут всегда быть красными? Как их может быть так много? Как кому-то вообще удается куда-то доехать по этой дороге? В машине не меньше тридцати градусов. Меня раздражает все: жара, машина, кошка, недовольно пищащая в переноске, – я хочу поскорее добраться до места.

После странного начала беременности в июне, когда ты замкнулся в себе и попросил тайм-аут, чтобы самостоятельно переработать свои чувства – как я понимаю, страхи, а я последовала твоему примеру и замкнулась в себе, чтобы переработать собственные чувства гнева и одиночества, наша жизнь постепенно вошла в обычную колею. Я продолжала заниматься своими делами – ходить на занятия по верховой езде, иногда встречаться с подругами и работать на полную ставку. Ты продолжил заниматься своей работой, и мы редко говорили о моей беременности. Когда это все же случалось, возникало чувство неловкости, так что мы вскоре перестали. Я обнаружила, что получаю больше удовольствия от беременности, не делясь ею с тобой. Уговорила себя, что на начальной стадии так даже лучше, что тебе, естественно, трудно испытывать какие-либо чувства по поводу того, что происходит в моем теле, пока оно не стало заметно и очевидно. Тогда уж лучше я позабочусь о себе сама.

Я загрузила на телефон приложения, которые рассказывали мне, как развивается плод и что происходит в моем организме. Обсуждала свои мысли с теми лучшими подругами, которые сами прошли через беременность. С членами семьи я разговаривала по телефону, пока ехала в метро на работу и с работы, чтобы избавить тебя от этих разговоров и напоминаний. Каждую неделю я просила коллег по работе фотографировать мой животик в профиль. Сохраняла фотографии в собственном альбоме в телефоне, не делясь с тобой. Избегала совать тебе под нос свою беременность, отягощенная чувством вины за то, что все получилось именно так – да к тому же еще и так быстро. Надеялась, что потом станет легче. Когда будет виден живот. Когда родится ребеночек. Когда ребеночек появится, все точно изменится.

Июнь сменился июлем, а теперь уже наступил август. И вот наша голубая машина проезжает мимо замка Дроттнигхольм, и мы приближаемся к Фэрингсё. Когда мы доберемся до дачи, то распакуем вещи, я застелю постель нашим свежевыстиранным бельем, приму душ, включу радио в кухне, а вечером мы будем жарить мясо на углях. Вероятно, мы дойдем до купальных мостков – может быть, ты даже захочешь окунуться. Завтра нас навестит одна из моих лучших подруг – она приедет после работы, а еще через пару дней приедут мой брат и невестка. После этого – твой хороший друг. Позднее на неделе – твои родители и моя мама. Я с нетерпением жду этих двух недель. Предвкушаю, какие книги успею прочесть – и как буду с тобой круглые сутки. Впервые мы снимаем домик в Швеции, но если это будет хоть немножко напоминать то состояние, в котором мы находимся, когда путешествуем и живем в мире исключений в другом месте, то этот отдых пойдет нам очень на пользу – как раз то, что нам сейчас нужно. Нам надо немного развеяться. Взять паузу. Побыть друг с другом.

Когда машина сворачивает на дорожку, ведущую к нашему съемному домику, кошка у тебя на коленях давно смолкла, мы уже почти полчаса легко и свободно разговариваем, и один раз ты даже спонтанно положил левую руку мне на бедро. Тепло распространилось через тонкую ткань моих брюк. Твое прикосновение тронуло меня почти до слез. Давно ты так не прикасался ко мне. Я вдруг понимаю, что мне этого очень не хватало. Понимаю, как мне не хватало тебя. Этот отпуск как нельзя кстати.

Ноябрь 2014

На девятый день Иван просыпается поздно, и мы валяемся в постели до девяти часов. Эта возможность поспать приходит так неожиданно, что на мгновение я испытываю муки совести перед братом, который, вероятно, уже несколько часов ждет, пока мы встанем. Мы нередко поднимаемся еще до шести. Всегда в сопровождении того, кто в эту ночь спал в соседней комнате. Похоже, нас стараются не оставлять одних – кроме того времени, когда мы спим.

За окнами нашей спальни давно взошло солнце, мы встаем и выходим из комнаты, обнаруживаем моего брата в гостиной, где он пьет кофе перед телевизором с утренней программой новостей. Это уже стало привычным зрелищем, он словно бы поселился у нас. В каком-то смысле поднял эстафетную палочку, которую ты уронил. Он сидит на твоем месте на диване, откинувшись, как ты, раскрыв на коленях ноутбук. Как и ты, он может при необходимости работать дома – как переводчик на вольных хлебах, он не привязан к конкретному месту работы, и в точности как у тебя загруженность у него разная – то никакой работы, то наступают периоды, когда ему приходится работать днем и ночью, чтобы успеть к сроку. Мне спокойно, когда он со мной. Мы можем часами находиться в одной комнате, не разговаривая друг с другом. Он считывает мое настроение лучше, чем кто-либо другой, – во многом мы понимаем друг друга без слов. Я очень ценю его присутствие, как и его умение не говорить все время обо всем на свете. Он не спрашивает по сто раз, как я себя чувствую, не лучше ли мне, не хочу ли я поесть, не нужно ли мне чего-нибудь. Он верит, что я сама скажу, если он мне понадобится – так я и делаю. Я говорю ему, когда мне нужно принять душ или уединиться. Прошу его посидеть с Иваном, если мне нужен перерыв. Но в целом мне просто нравится, что он рядом, даже когда он ничего не говорит. Он не спрашивает, чего бы мне хотелось на ужин, – но покупает, готовит и ставит на стол. Рядом с ним я расслабляюсь и временами чувствую себя почти комфортно.

Я говорю ему «доброе утро», констатирую, что мне удалось выспаться, и спрашиваю, как давно он не спит. Он говорит, что встал пару часов назад, что работает над договором, который надо перевести с английского на шведский – я прохожу мимо него и иду в ванную. «Там кофе еще не остыл», – слышу я его голос, закрывая дверь туалета за собой и Иваном. Когда я снимаю с Ивана ночной подгузник, меня вдруг осеняет мысль, что я не купала сына с тех пор, как ты умер девять дней назад. Эта вечерняя традиция как-то затерялась, и я даже не задумывалась над тем, чтобы возобновить ее. Сегодня впервые задумалась. И я решаю немедленно изменить ситуацию. Снимая с сына пижамку, я нюхаю его, целую его в мягкий животик, так что он начинает хохотать, и с удивлением обнаруживаю, что он так вкусно пахнет – несмотря на девять дней без купания. Как это возможно – чтобы от ребенка так чудесно пахло.

Закончив купание, я выхожу из ванной и вижу, что на коврике у двери лежит письмо. Это безликий официальный конверт с логотипом налогового управления в верхнем углу. Я на ходу поднимаю его, захожу в гостиную, чтобы посадить Ивана на колени своему брату, наливаю себе кофе и, сидя за кухонным столом, открываю письмо.

В письме один лист. Заголовок гласит: выписка из реестра, свидетельство о смерти и наличие родственников. Отправитель – отдел учета населения. Затем: данные об умершем. И там все написано. Твое имя, твое длинное красивое имя, твой личный номер, начинающийся на восьмерку, и слово «умерший» рядом. Следующий раздел называется: «дети умершего», и там я нахожу имя Ивана и его личный номер. Все.

Долгое время я молча разглядываю бумагу. Раз за разом перечитываю ее. Мой взгляд мечется между словами «умерший» и «дети умершего». Смотрю на все твои имена. Затем на имена Ивана. В животе все сжимается. Я не знаю, что мне делать с этой бумагой. Она не сообщает мне ничего нового, однако держать ее в руках почему-то больно. Мне хочется выбросить письмо в мусорное ведро, затянуть пакет для мусора, выйти на помойку во дворе и закинуть туда мешок, закрыть за собой дверь и сделать вид, что этого письма не существовало. Письмо ранит меня, потому что я не знаю, чего ему от меня нужно, о чем оно хочет рассказать, для чего оно мне.

В последний раз посмотрев на имя Ивана, я складываю письмо. Что-то в нем царапает меня. Там чего-то не хватает – как раз между его именем и фамилией. Там есть просвет – место еще для одного имени. И тут до меня доходит, и сразу становится легко на душе – именно так все и должно быть, яснее ясного. Подумать только, что я не сообразила раньше! Это единственный логичный поступок. Теперь, когда в реестре налогового управления ты из живого превратился в умершего, когда они упорно суют этот факт нам под нос этим своим письмом, Иван получит по наследству твое имя. Твое имя станет дополнительным именем Ивана. Твое имя будет принадлежать не только умершему. Они не смогут отнять тебя у меня.

Я решительно открываю компьютер и нахожу ту страницу на сайте налоговой, где можно скачать заявление, чтобы добавить Ивану имя. Испытываю мгновение триумфа, обнаружив, что процедура простая, а услуга бесплатная: мне достаточно заполнить заявление, добавить выписку из реестра, которую мне только что прислали и которая подтверждает, что ты умер и что я единственный юридический представитель Ивана, положить заявление в конверт и отправить. Я окликаю брата, сидящего в гостиной, посвящая его в свои планы. И он отвечает так, как я и предполагала. Никаких излишеств, никаких эмоций, никаких вопросов, просто: «Конечно, сделай так, отличная идея».

Сентябрь 2013

Сегодня ты пошел со мной в женскую консультацию. Ты здесь впервые – первые визиты я осуществила без тебя. Тебе нужно было работать, и вид у тебя был угрюмый, когда я спрашивала, не хочешь ли ты пойти со мной. Я перестала спрашивать, не хотела насильно вести тебя к своей акушерке. Возможно, мне просто было стыдно. Скорее всего, из всех, кто к ней ходит, мы единственная пара, о которой нельзя сказать, что оба будущих родителя воспринимают беременность радостно и полны ожиданий. Я думаю, что пока эта информация сохраняется внутри семьи, мне легче все это переносить. Окружающим необязательно об этом знать. В том числе и моей акушерке. Лучше уж пусть ты будешь работать, переваривать свои мысли в своем темпе, я буду пока ходить в консультацию одна – а там посмотрим.

Но сегодня особый, почти торжественный день – сегодня мне будут делать УЗИ. Сегодня мы узнаем, жив ли наш малыш, хорошо ли он себя чувствует, по пять ли у него пальчиков на ногах и руках, растет ли он, как ему положено. Кроме того, мы узнаем пол ребенка. Сегодняшнего визита в консультацию я жду с особым нетерпением. Отчасти потому, что надеюсь – хотя и не признаюсь тебе в этом, – что в тебе что-то произойдет, когда ты увидишь на мониторе малыша, растущего у меня в животике. Я так хочу, чтобы это вызвало у тебя чувство радости. Надежду на будущее. Этот маленький зародыш завоюет твое сердце, заставит твой страх смениться радостным ожиданием, верой в будущее. Я понимаю, что ожидаю слишком многого, но не могу не надеяться.

В холле столпилось множество беременных пар. Некоторые женщины такие огромные, что им, кажется, тяжело даже дышать, тем более вставать со стула или садиться. У других нет никаких признаков живота – возможно, они пришли вставать на учет. У кого-то с собой ребенок – будущий старший брат. Некоторые пары держатся за руки, другие сидят молча, листая каждый свой журнал. Некоторые – и я мысленно фыркаю от презрения – держат все свои четыре руки на беременном животике, словно его любой ценой нужно от чего-то защищать.

Внезапно я ловлю себя на том, что остро завидую парам, болтающим друг с другом, – тем, чья беседа течет свободно и без остановки, хотя они сидят в переполненном холле и понимают, что их слышат другие. Одна из таких пар разговаривает – они прерывают друг друга, досказывают друг за друга фразы, начинают смеяться в унисон, когда беседа приобретает юмористический характер. Я хочу, чтобы мы были такой парой. Мне так хочется, чтобы мы сидели в ожидании в холле, разговаривая друг с другом, смеясь вместе, держась за руки. Но это не про нас. Мы – та пара, которая не держится за руки. Мы – та пара, где будущий отец сидит и листает журнал, а будущая мама сидит и завидует любовной динамике других пар. Интересно, заметно ли это со стороны. Может быть, кто-нибудь сидит и разглядывает нас – так же, как я разглядываю других. И этот кто-то думает: «Бедняги, им не о чем разговаривать друг с другом. Что у них, собственно говоря, за отношения? Так ли уж правильно они сделали, что завели ребенка?» Я мысленно двигаюсь к запретным мыслям, которые не приносят никакой пользы и которые я уже давно сама себе запретила. Не завидовать другим парам. Не сравнивать себя. Никто не может сказать, что делается у других, только взглянув на внешние признаки. Это всего лишь проекции и мелкая зависть. Я должна немедленно прекратить.

Ситуация разрешается сама собой. В дверях появляется моя акушерка и на весь холл выкрикивает мое имя, прерывая тем самым мои проекции и мою мелочную зависть. Я тут же вскакиваю с места. Пока мы идем через холл, я беру тебя за руку. Держу ее демонстративно и как можно более нежно, пока мы приближаемся к паре, которая все время болтает и смеется. Скосив на них глаза, я жду от них подтверждения, хочу, чтобы они увидели нас, но они не поднимают глаза, увлеченные своим разговором. Мы для них не существуем. Я не могу смириться с тем, что мы для них не существуем. Совершенно импульсивно, не успев даже проанализировать, зачем я это делаю, я задеваю ногой женщину, проходя мимо. Она поднимает глаза, еще сияющие от смеха, смотрит на меня любезно и говорит: «Ой, извините». Я улыбаюсь ей и говорю, что это я должна извиниться. На мгновение я существую, мы существуем – две беременные женщины, мы улыбаемся друг другу в тайном взаимопонимании, потому что нас ждет светлое будущее. В следующую секунду это чувство исчезает. Мы проходим мимо них, направляясь в кабинет акушерки, они возвращаются к своему разговору и скорее всего больше не уделят нам ни единой мысли. Твоя ладонь холодная и вспотевшая. Или это моя такая.

Мы заходим в кабинет УЗИ, и я выпускаю твою руку. Ты не делаешь ни малейшей попытки снова взять меня за руку. Я отключаю все лишнее, хочу, чтобы все поскорее закончилось, ложусь на кушетку, задираю джемпер, ощущаю, как по моему животу размазывается ледяное желе – и процедура начинается.

Ноябрь 2014

Я сижу в холле в поликлинике в моем квартале. Ивана я оставила дома с подругой, которая сейчас дежурит у меня. Я настояла на том, чтобы пойти к врачу одна. Сказала, что хорошо бы подышать воздухом и немного отдохнуть от Ивана. Дежурная подруга согласилась, но с подозрением посмотрела на меня в прихожей, где я надевала верхнюю одежду. Стоит ли мне идти одной? Хватит ли у меня сил? Я успокоила ее, как могла. Сказала, что все в порядке. Ведь я вернусь через полчаса. Бросив взгляд в зеркало в прихожей, я поняла, что мне не в чем упрекнуть подругу, которая волнуется за меня. Мое тело, как и моя душа, переживают не лучшие времена.

С тех пор, как я принимала душ, прошло уже несколько дней. Волосы у меня ужасно жирные. Под глазами у меня выросли мешки, из-за которых я выгляжу лет на десять старше. Мне наплевать. Я хочу лишь одного – чтобы визит к врачу остался позади. Поцеловав Ивана в щечку, я выхожу за дверь, закрываю ее за собой. Прислушиваюсь, стоя на лестнице. Не плачет ли он? Все ли в порядке? В квартире тишина. Я спускаюсь вниз по лестнице.

С тех пор, как ты умер, я перестала пользоваться лифтом. От одного взгляда на него меня охватывает клаустрофобия, и, поскольку Иван предпочитает сидеть в слинге, мы редко пользуемся коляской и прекрасно обходимся без лифта. Сегодня, без Ивана на животе, я почти бегом спускаюсь по лестнице. На полпути ощущаю, как закружилась голова, заставляю себя замедлить темп. До приема у врача осталось пятнадцать минут. У меня еще масса времени.

От подруги я получила указания пойти к врачу и рассказать, что произошло, с целью получить больничный. Я не до конца поняла, зачем мне, сидящей в отпуске по уходу за ребенком, нужен больничный, но я не спрашиваю, просто делаю, как она сказала. Это как-то связано с тем, чтобы сэкономить дни родительского отпуска в страховой кассе. С тем, что я нахожусь в состоянии острого кризиса. С тем, что я сейчас неработоспособна, и поэтому должна находиться на больничном, даже если я в отпуске по уходу. Я полагаюсь на свою подругу. Она говорит, что по телефону врач показался ей любезным – я надеюсь, что она права.

В холле я сажусь рядом с аквариумом. В нем плавают золотые рыбки. Из небольшого насоса в углу аквариума к поверхности поднимаются маленькие пузырьки. Мне нравится звук этих пузырьков. Я сижу и смотрю на золотых рыбок. Не могу оторвать от них глаз. В холле пусто, полутемно и абсолютно тихо. Создается впечатление, что я пришла вечером, когда все уже закрылось, однако женщина за стойкой регистратуры записала мою фамилию и сказала, что врач скоро меня примет. Я жду. Смотрю на золотых рыбок. Слушаю звуки маленьких пузырьков. Внезапно я слышу, как где-то открывается дверь, и шаркающие шаги приближаются ко мне по коридору откуда-то слева. Должно быть, это мой врач. Внезапно я начинаю нервничать. Вот надо мной появляется его силуэт, и я поднимаюсь, готовясь поздороваться, принять его соболезнования. Никаких соболезнований не следует.

Увидев меня в холле, врач разворачивается, вздыхает: «Пожалуйста, пройдите со мной» – и бредет по тому коридору, из которого только что вышел. В полной растерянности я следую за ним. Разве он не должен был назвать мою фамилию? Откуда он знает, что это я? В коридоре тихо. Я смотрю ему в спину, пока он медленно идет впереди меня по коридору. Он слегка хромает. Шагает тяжело. Кажется, не в силах оторвать ноги от пола между шагами. В конце коридора расположен его кабинет. Он открывает дверь, заходит впереди меня, оставив дверь открытой, и, кажется, ожидает от меня, что я последую за ним. Я следую за ним. Но меня охватывают неприятные предчувствия.

Зайдя в кабинет, врач садится за письменный стол, смотрит на экран и начинает стучать по клавишам клавиатуры. Мой врач по-прежнему ни разу не взглянул мне в глаза, не назвал моего имени и сейчас по-прежнему не поднимает на меня глаз. Одной рукой он указывает на стул, где предполагается, что я буду сидеть. Я молча повинуюсь, ожидая, пока он найдет то, что ищет у себя в компьютере. Думаю, что, вероятно, это моя карточка. Заметки, сделанные во время разговора с моей подругой, записавшей меня на прием неделю назад. Он откашливается. По-прежнему не смотрит на меня. Наконец раздается бормотание.

– Ну так чем я могу помочь?

Я не знаю, что ответить. Сижу молча. Смотрю неподвижным взглядом на его лицо, в твердой решимости дождаться, пока он оторвет глаза от экрана и посмотрит на меня. Проходит какое-то время. Он чешет у себя в голове и продолжает смотреть на экран. Похоже, там что-то не так. И вот наконец врач отрывает взгляд от экрана – впервые за все это время он смотрит прямо на меня. Поднимает брови и задает свой вопрос снова – более звучным голосом, так, что можно услышать почти всю фразу.

– Я спросил – чем я могу помочь?

Прежде, чем я успеваю понять, что произошло, меня охватывает ярость. Слепая ярость. Я так зла, что хочу ударить его, придушить его. Я делаю глубокий вдох, сердце отчаянно колотится в груди, горло у меня сдавливает так, что я понимаю – голос сломается, когда я заговорю, в нем не будет всей той твердости, которая мне сейчас так необходима. Но с этим ничего нельзя сделать.

– Вы хотите сказать, что не знаете, почему я пришла?

Молчание. Врач снова отворачивается к экрану. Рассеянно нажимает на клавиши. Компьютер, похоже, не в состоянии ничего ему подсказать. Он снова переводит взгляд на меня.

– Хм…У меня плохая память.

Плохая память. Мне хочется его убить. Задушить голыми руками за то, что он не помнит, почему я пришла, заставляет меня начать сначала, еще раз пересказывая историю, с которой я не в состоянии жить, тем более пересказывать ее еще раз. Но я начинаю говорить. Я должна ответить.

Хорошо. Я здесь потому, что мой муж умер во сне неделю назад, и потому, что у меня остался восьмимесячный младенец, о котором я должна заботиться, и потому, что я понятия не имею, как мне это сейчас осуществить. Вы совсем не помните, что кто-то звонил и рассказывал вам об этом, что кто-то записывал меня на прием, чтобы вы встретились со мной и попытались помочь мне? Разве вы не должны отмечать у себя, по какому вопросу к вам записываются пациенты? Разве такое вообще возможно?

Врач смотрит на меня. Его взгляд не выражает никаких чувств. Он выглядит таким же мертвым, как ты в понедельник утром. Строго говоря, еще более мертвым. К тому же он некрасивый и глупый, и глаза у него совершенно мертвые, хотя он явно жив, потому что он снова говорит, его отвратительный голос снова выдает слова.

– Ну так и чего вы хотите от меня?

Тут я начинаю смеяться. Я больше не могу. Это просто абсурд какой-то. Я отвечаю, что мне нужен больничный, и врач спрашивает, на какой срок. Я отвечаю, что он профессионал в этом деле, я же и понятия не имею, как это происходит и что у меня – выгорание, травма или шок и как долго я буду находиться в этом состоянии. Он спрашивает, зачем мне больничный, если я в отпуске по уходу за ребенком, и, хотя я сама этого до конца не понимаю, я отвечаю с важным видом, пытаясь показать, что хорошо изучила этот вопрос. Я говорю, что не в состоянии осуществлять свои родительские функции – тем более заботиться о ком-то еще. По сути дела, я сейчас овощ, которому нужна помощь даже для того, чтобы одеваться по утрам. Он снова сидит, уставившись на экран. Похоже, размышляет.

– Но горе – это не болезнь. Это называется острая реакция на кризис. Могу выписать вам две недели.

Я сижу, уставившись на него. Сдаюсь. Вся моя злость улетучилась, осталась только безграничная усталость. Меня не интересуют его слова. Мне плевать, на больничном я или нет. Я не воспринимаю, что он говорит. Он долго что-то набирает на клавиатуре своими толстыми пальцами, заполняет недостающие поля, чтобы дать мне больничный на две недели. Спрашивает мой личный номер. Я даю ему номер. Спрашивает мой адрес. Я даю ему адрес. Спрашивает дату смерти мужа. Я сообщаю, хотя убеждена, что он должен ее знать. Он спрашивает, с чем, по моему ощущению, я не справляюсь в повседневной жизни. Я отвечаю – со всем, то есть ни с чем. Он спрашивает, касается ли это уборки и стирки. Я подтверждаю. Он спрашивает, касается ли это покупки продуктов и выноса мусора. Я снова подтверждаю. Он медленно заносит данные – вероятно, для страховой кассы. Бормочет себе под нос, пока это делает, – я думаю, что у него, наверное, дислексия, и ему нужно произносить слова вслух, чтобы написать их правильно. Смотреть на него я давно перестала. Я смотрю прямо перед собой, зафиксировав взгляд в одной точке над его головой. Я решила никогда больше не смотреть в глаза своему врачу. У него начинает звонить мобильный телефон. Он достает его из нагрудного кармана своего халата. Отвечает. Начинает обсуждать, где будет обедать и с кем. Говорит, что вынужден заканчивать – у него пациент. Я не верю своим ушам. Разочаровываюсь во всем человечестве. Встаю, спрашиваю, нужно ли что-нибудь еще, он говорит: «Ну тогда удачи. – И добавляет: – Звоните, если еще что-нибудь возникнет».

Я мысленно подвожу итоги. Каковы результаты данной встречи? Горе не болезнь, это называется острая реакция на кризис, и у меня осталось шесть дней больничного. Не знаю, что мне делать с этой информацией. По пути домой я звоню подруге, которая записала меня на прием к врачу, и рассказываю, что произошло. Она сердится, так громко выкрикивает ругательства, что мне приходится держать трубку на расстоянии от уха. Она говорит, что немедленно позвонит и устроит разнос, доберется до его начальника, подаст на него жалобу в Комиссию по охране прав пациентов, найдет мне нового врача – не такого идиота, а прежде чем положить трубку, просит прощения, говорит, что ей очень жаль, что она втянула меня в такую историю. Обещает все исправить. Я отвечаю, что все в порядке. Мне плевать. Я хочу домой к Ивану, хочу лечь на диван и, может быть, немного поспать. Мне плевать, на больничном я или в отпуске по уходу за ребенком, лишь бы мне не пришлось снова туда идти.

Декабрь 2013

Послеобеденное время, я только что проснулась, лежа на диване с кошкой, накрывшись пледом. Очертания моего тела напоминают горную цепь с вершинами и долинами. Сначала грудь, потом долина. Затем огромный живот, за ним еще одна долина. В конце – кошка, которая спит, свернувшись у меня на ногах, и после нее – последняя долина, после которой мои стопы замыкают ряд возвышенностей и низменностей под пледом. Там начинается твое тело. Ты полулежишь у меня в ногах с компьютером на животе и наушниками в ушах. Они пропускают звук – я могу услышать, что именно ты слушаешь, а твои движения говорят: ты не подозреваешь, что я уже проснулась и рассматриваю тебя. Твоя голова движется вверх-вниз в такт музыке, ноги постукивают в такт музыке, ты расслаблен, в отличном настроении и исполняешь своеобразный танец, полулежа на своем конце дивана. Я тоже рада.

Воскресенье, я только что проснулась после часа сна, и сейчас мне кажется, что я готова ходить беременная до конца жизни. Это чудесное время. После того, как лето сменилось осенью и УЗИ показало, что во мне растет здоровенький маленький мальчик; после того, как с деревьев за окнами нашей спальни в Эншеде облетели листья и вечера стали такими длинными, что, казалось, они начинаются сразу после обеда, в нашей жизни воцарился покой. Беременность развивается, как ей положено, и по мере того, как проходят месяц за месяцем, я все более прихожу к душевному состоянию и темпу, напоминающему твой. Впервые я не ощущаю навязчивой потребности что-то запланировать на каждый свободный день. Впервые в жизни я могу заснуть в середине дня и не переживать по этому поводу. Впервые мне кажется, что пролежать целые выходные на диване, лучше всего за просмотром сериалов и фильмов вместе с тобой, с небольшими перерывами на еду и поход в близлежащий универсам, – лучший способ провести время.

Кажется, и тебе нравится наш жизненный ритм. О том, что нас ждет, мы по-прежнему почти не разговариваем. Лишь изредка прошу тебя послушать информацию, которую сама жадно глотаю – по поводу того, что происходит с малышом у меня в животике. Когда он толкается так, что это заметно, случается, что я поднимаю джемпер, показываю, прошу тебя посмотреть. Иногда ты похлопываешь меня, но отдергиваешь руку, когда он толкается, – говоришь, что это выглядит жутковато. Спрашиваешь меня, не больно ли мне от этих толчков. Я говорю, что чуть-чуть, но это не страшно. Ты отводишь взгляд. Я достаю фотоаппарат, снимаю животик, который движется и выпячивается. Думаю, что эти клипы так приятно будет посмотреть потом. Может быть, со временем наш ребеночек тоже их посмотрит. Смотри, сыночек, вот здесь ты шевелишься у мамы в животике. Я наслаждаюсь, представляя себе эти моменты.

На двери холодильника я повесила список дел, которые, если верить журналу для родителей, должны быть выполнены до того, как начнутся роды. Я методично помечаю галочкой пункт за пунктом. Я купила детские вещички размера 50 и 56, поскольку неизвестно, какого размера будет малыш, когда родится. Купила пеленальник, подстилку на него и влажные салфетки. Упаковала сумку, чтобы взять с собой в роддом. Написала письмо для акушерки со своими пожеланиями. Закупила кроватку, гнездышко-кокон и автомобильное кресло для малыша. Изучила информацию о колясках, провела тест-драйв и наконец купила коляску. Бо́льшая часть уже выполнена – список на холодильнике почти весь украшен галочками.

То ли я уже привыкла к тому, что занимаюсь всем связанным с беременностью и появлением младенца одна, то ли мне просто нравится полностью контролировать ситуацию. Меня все устраивает. Мы движемся в одной фазе – пока я не требую от тебя слишком активного участия, все хорошо. По ночам ты снова обнимаешь меня. Засыпая, я держу тебя за руку и думаю, как мне повезло с тобой.

Потянувшись на диване, я беру свой компьютер, лежащий на столике. Смотрю, какие фильмы на этой неделе в кино, и размышляю, какие мне посмотреть. Надо пользоваться, пока малыш не родился, – это я поняла из статей в журнале для родителей. Через месяц я перестану работать, а через шесть недель предполагается, что он уже прибудет – наш новый член семьи. От этой мысли по всему телу пробегают мурашки. Я спрашиваю, не мог бы ты сделать мне бутерброд – поначалу ты вздрагиваешь, удивляясь тому, что я уже проснулась, но потом отвечаешь: «Конечно». Уходишь в кухню и возвращаешься с двумя большими бутербродами, которые мы поедаем, уткнувшись каждый в свой компьютер, но в приятном контакте моих ног с твоим бедром.

Ноябрь 2014

Я сижу за кухонным столом и смотрю на белую бумажную папку, в которую мои подруги в течение всех этих дней складывали открытки, приложенные к цветам. Вид у нее такой, словно она вот-вот лопнет – еще одно письмо или открытка могут стать последней каплей. Большинство букетов давно завяло и отправилось в помойку, но гора писем и открыток, пришедших по почте, не уменьшилась. Хотя я еще ни разу не открывала папку, она раздражает меня одним своим видом – пухлая, требующая моего внимания. «Открой меня, прочти меня», – словно бы говорит она мне. Я решаю взять быка за рога – прочесть все открытки единым махом и больше к ним не возвращаться.

На меня обрушивается море рукописных слов. Они рассказывают о мыслях – все думают обо мне, и еще они говорят о любви. Все любили тебя, по-прежнему любят меня и всегда готовы помочь, если понадобится. Один коллега положил в конверт конфеты. Подруга детства пишет, что понимает – все вокруг сейчас кажется беспробудным мраком. Подруга по конюшне пишет о том, как я сейчас прокладываю себе путь по «бурному морю». Мама приятельницы связала парочку голубых носочков для Ивана, которые приложены к открытке. Перебрав десяток сообщений, я прерываю чтение. Это бесполезно.

Слова не приносят утешения, открытки не воздействуют так, как задумано – или это во мне что-то не срабатывает так, как задумано? Когда я читаю открытки, ничего не происходит. Я не плачу. Не скорблю. Не испытываю тепла и благодарности. Это всего лишь кусочки бумаги с написанными на них словами. Они ничего не меняют.

Похоже, все считают, что это так несправедливо – то, что случилось со мной. Кажется, это слово – в каждом разговоре, каждой встрече с друзьями, в каждой эсэмэске. «Как несправедливо!» – говорят они. Я не знаю, что отвечать, когда они так говорят. Раздражаюсь, но пытаюсь это скрыть. Думаю, что жизнь вообще никогда не отличалась справедливостью. Ведь никто всерьез не верит, что существует справедливое распределение добра и зла, горя и радости в жизни каждого человека. Кто в это верит? Вы что, верите? Мир устроен не так. И жизнь тоже. Внезапно мне вспоминается, как мой папа умер от рака, – мне было восемнадцать, и у всех моих подруг родители были живы-здоровы. И тогда все крутили ту же пластинку. Как все несправедливо. Ты этого не заслужила. Так они говорили из самых благих побуждений. Тогда, как и сейчас, я понятия не имела, как реагировать на их участие. Я молчу вместо того, чтобы сказать, что я думаю. Это звучит зло и грубо даже в мыслях.

«Да уж, – думаю я. – Это несправедливо – то, что случилось со мной, но знаете, что еще несправедливо? То, что случилось с тобой. Ты не заслужил того, чтобы умереть. Из нас двоих ты был лучше. Ты должен был остаться жить, а я – лучше бы я умерла. Так я это ощущаю. Если уж говорить о справедливости. Что, по сути, бесполезно. Там, где я нахожусь теперь, меня совершенно не интересует справедливость. Мне кажется оскорблением по отношению к тебе говорить, что со мной поступили несправедливо. Я существую. Со мной Иван, я жива. Я выиграла, ты проиграл – меня незачем жалеть. Никакой несправедливости по отношению ко мне. Они все неправильно поняли. Это несправедливо по отношению к тебе. И больше ни к кому».

Другой комментарий, который часто слышу, – что людей «потрясла» моя судьба. Она их потрясла, напомнив им о хрупкости бытия. Некоторые говорят, дескать, сегодня вечером обниму мужа и детей особенно крепко. Не понимаю, зачем они сообщают об этом мне. Не понимаю, что мне делать с этой информацией – она лишь напоминает мне, что я не смогу этого сделать. Я не смогу обнять тебя особенно крепко сегодня вечером, я не обняла тебя особенно крепко в последний вечер две недели назад, и готова побиться об заклад, что все те, кто сейчас пойдет домой и обнимет своих близких особенно крепко, встретят с ними еще один восход. Потому что жизнь несправедлива.

Кажется, во мне говорит горечь. Я становлюсь озлобленной. И мне плевать.

Февраль 2014

Уже неделю я сижу дома, а младенец все еще не родился. Мне ужасно скучно. Вчера я обошла пешком вокруг залива Оштавикен – около четырех километров по пересеченной местности по снегу и слякоти, в обуви на слишком тонкой подошве. Проходя мимо Южной больницы, я прибавила шагу, словно надеясь за счет физического напряжения запустить роды, но ничего не произошло. Организм, похоже, привык быть на сносях, а ребеночку внутри комфортно. Слишком комфортно.

Я продолжала идти, в конце концов добралась до дома, еще раз прислушалась к своим ощущениям: началось? Есть хоть какие-нибудь предвестники? Все произойдет сегодня ночью? В одиннадцать я пошла и легла с легкой болью в паху и такими регулярными спазмами, что у меня возникла надежда – может быть, все произойдет уже сегодня ночью? Затем я заснула и проспала долго-долго. И проснулась на рассвете – по-прежнему беременная и совсем не роженица. От спазмов остались одни воспоминания. Зато разочарование стало еще более очевидным. Казалось, никогда ничего не сдвинется с мертвой точки. Мне надоело ждать ребенка. Приятно было этим заниматься восемь с половиной месяцев, но теперь я устала. Хочу перейти на следующий уровень. Хочу ребенка – хочу держать его на ручках, хочу разделить эти ощущения с тобой, это наш с тобой ребенок, которого мы будем любить до конца наших дней. Пусть уже вылезает.

Ты работаешь, как обычно. Куда ты отправляешься по утрам, я точно не знаю, однако мы договорились, что с нынешнего момента телефон у тебя всегда будет включен и ты всегда, без исключений, отвечаешь, даже если я звоню в разгар важного совещания. Сейчас это может произойти в любой момент. Мы и так на шесть дней переходили расчетную дату родов. Сумка для роддома, которая превратилась в две, пока я ее упаковывала, стоит наготове в прихожей, а холодильник забит орешками, сластями, напитками, фруктами и смузи, у которых скоро выйдет срок годности. Возможно, я слегка перестаралась, когда закупала перед родами сласти и продукты, богатые энергией. Может быть, мне и не понадобятся целых два пакета с едой. А что, если понадобятся? Лучше пусть будет, думала я, стоя в продуктовом магазине, и закупалась так, словно это был последний шанс.

Помимо ребенка, во мне растет нетерпение. Я посмотрела все фильмы, которые хотела посмотреть, попила кофе со всеми подругами, с которыми хотела попить кофе, наговорилась о том, каково это – ходить беременной, и даже побывала на трехчасовом театральном представлении без антракта. По ночам мне все труднее заснуть. Ребенок не соглашается ни на какую позу, кроме одной – когда я сплю на правом боку. Стоит мне попытаться принять какую-либо другую, он тут же устраивает мне сладкую жизнь. В тазу болит, стоит мне пошевелиться, завязывание шнурков дается мне с великим трудом, а кислая отрыжка образуется во рту при малейшем физическом напряжении, включая посещение туалета и плавные прогулки из гостиной в кухню. Пора уже со всем этим заканчивать.

Сегодня, на седьмой день после расчетной даты родов, я собираюсь поехать на метро от Сандборга до Шлюза, чтобы выпить кофе со своей кузиной, а затем купить кое-какие книги. Я воображаю себе, что у меня появится масса времени для чтения, едва появится ребенок. Представляю себе спокойные часы на диване с малышом, спящим на груди или в люльке рядом. Купила себе новую вазу для фруктов, которую хочу всегда видеть наполненной – на расстоянии вытянутой руки от дивана, на котором я без конца лежу, читаю и кормлю грудью.

Сегодня я накрасилась, надела леггинсы и короткое черное трикотажное платье. Разглядывая себя в зеркало в прихожей, я думаю, что выгляжу потрясающе. Никогда у меня не было такого прекрасного цвета лица и такой нежной кожи, как во время беременности. Мне кажется, мне очень к лицу мой животик и моя новая грудь. Думаю, мне будет их не хватать, когда все останется позади. Неспешно выхожу из дома и сажусь на метро, расписание которого к этому моменту знаю назубок, чтобы ехать в сторону Сёдермальма. Через пятнадцать минут я встречаюсь с кузиной.

Когда я обнимаю ее у входа в кафе, где мы договорились встретиться, кажется, что-то происходит у меня в трусиках. Я что, немного упустила? Или вышла та знаменитая пробка слизи? Или отошли воды? Я ничего не говорю кузине, прислушиваюсь к себе, хочу подождать и понять, что это такое. Больше ничего не происходит. Наверное, мне померещилось. Я сажусь за столик, мы болтаем, смеемся, обедаем. Я забываю о странном ощущении в трусиках. Час спустя мы прощаемся – кузине надо возвращаться обратно на работу. Оплатив счет, мы как раз собираемся обняться на прощание, когда я поднимаюсь – и тут что-то происходит снова. Из меня что-то вытекает. Немного, но вытекает. Я по-прежнему ничего не говорю. Обнимаю кузину, а затем иду в туалет. Рассматриваю свои трусики, внимательнейшим образом изучаю их и прихожу к выводу, что это не воды – там слишком мало. Я решаю выждать, неторопливо иду к книжному магазину на той же улице, не нахожу книг, которые мне захотелось бы почитать, снова направляюсь домой. Когда я выхожу из метро, уже начало смеркаться – скоро пора ужинать.

Когда мы сидим за ужином, странное ощущение в трусиках повторяется уже так много раз, что я звоню в родильное отделение Южной больницы, чтобы уточнить, в чем может быть дело. Вежливая женщина, отвечающая на телефон, говорит, что, скорее всего, ничего страшного, но лучше будет, если я приеду, чтобы они меня осмотрели. Все-таки я переходила уже шесть дней. Однако спешки нет, подчеркивает она, я могу спокойно закончить ужин. Так что я ужинаю с тобой. Поедая котлеты, мы решаем, что я, пожалуй, поеду одна – похоже, ничего серьезного, да и зачем тащить с собой все сумки, чтобы спустя полчаса вернуться домой. Мы решаем, что ты будешь ждать дома с кошкой, готовый приехать, если это потребуется.

В восемь вечера я переступаю порог родильного отделения Южной больницы. Акушерке требуется три минуты, чтобы констатировать – из меня льются околоплодные воды, и еще минута, чтобы объяснить мне, что воды окрашены меконием, что в переводе на понятный язык означает: ребеночек покакал в воде. Это также означает, как я вскоре понимаю, что домой меня уже не отпустят – роды начнутся сегодня ночью, хочет того мой организм или нет. Видимо, ребенок в стрессе, ему нужно поскорее выходить наружу. От всей этой информации у меня сладко замирает сердце. Началось. Наконец-то я буду рожать.

Быстрое и совершенно безболезненное обследование показывает, что раскрытие три сантиметра, у меня начались схватки и мне следует немедленно позвонить мужу. Так я и поступаю. Я звоню тебе, а ты, в свою очередь, звонишь моему брату, который уже в течение нескольких недель готов по сигналу переехать в нашу квартиру, чтобы присматривать за кошкой, пока нас нет.

Я уже успела освоиться в своей палате в родильном отделении, когда ты входишь в двери. Щеки у тебя разрумянились от усилий – тебе пришлось тащить по длинному коридору две сумки, два пакета с провизией, собственную сумку и детское автокресло. Увидев тебя, я начинаю хохотать – создается впечатление, что мы переезжаем сюда насовсем, а не на пару ночей. Акушерка, которая проводила тебя в палату и теперь стоит у монитора, регистрирующего сердцебиение нашего сыночка, тоже отпускает комментарий по поводу нашей поклажи, однако без смеха. Я вижу, что путь сюда дался тебе нелегко – волосы у тебя мокрые от пота под черной шапкой. К тому же я вижу облегчение в твоих глазах, когда ты видишь меня смеющейся. Ты не в восторге от больниц, и ты вовсе не стремился попасть сюда.

Сама я в приподнятом настроении, полная решимости сделать этот день незабываемым – сегодня все в нашей с тобой жизни изменится. Кроме того, я счастлива оттого, что все наконец начинает происходить, что роды чисто технически начались, что я по-прежнему хорошо себя чувствую, что мне почти не больно. Ты подходишь к кровати, на которой я полулежу, ставишь на пол сумки и пакеты, целуешь меня в щечку и спрашиваешь, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что да, со мной все хорошо. С виноватым видом – словно я его туда поставила – указываю на стул, который станет твоим пристанищем на ближайшие часы. Он не очень-то удобный. Заснуть тебе на нем не удастся. Я говорю, что ты сможешь прилечь рядом со мной на узкой кровати, если это потребуется. Но ты качаешь головой, внимательно смотришь на меня, словно силясь понять, не шучу ли я, – говоришь, что ты сюда не спать приехал, что стул отлично подойдет.

Ты садишься на него, достаешь свой телефон, начинаешь что-то набирать. Поясняешь, что должен послать сообщения своим работодателям – сообщить, что в течение нескольких дней ты будешь недоступен. Я прошу тебя сфотографировать меня на память – запечатлеть меня напоследок с животиком в том состоянии, когда у меня еще относительно свежий вид. «Подожди, сейчас», – отвечаешь ты, продолжая набирать на телефоне. Я жду. В приподнятом настроении. Почти не ощущаю болей – они примерно как те ложные схватки, с которыми я живу в последние месяцы, но акушерка говорит, что это первые схватки, и я безумно горда тем фактом, что не страдаю.

Когда я говорю акушерке, выходящей из нашей палаты, что почти не чувствую схваток и что я думала – рожать куда больнее, она усмехается и отвечает: «Все еще впереди». До того она советует мне расслабляться, лежать, отдыхать. Советует мне представлять себе схватки в виде волн – думать о том, что каждая волна/схватка приближает нас к конечной цели. Я киваю, делая вид, что не знакома с этим советом давным-давно – это написано в каждом рассказе о родах, который я читала в интернете, и акушерка покидает нас, призвав нас в случае надобности нажать на красную кнопку у кровати. Мы остаемся одни. Ты закончил отсылать сообщения, но забыл, что надо меня сфотографировать. Твой телефон снова лежит в кармане куртки. А куртку ты повесил на спинку стула. Теперь мне кажется глупо напоминать тебе меня сфотографировать, так что я этого и не делаю. Снимаю сама себя в зеркале над крошечной раковиной в углу палаты, возвращаюсь в кровать. Мы включаем у тебя в компьютере сериал.

Несколько часов спустя все приходит. В тройном размере. Около одиннадцати вечера я отбрасываю все мысли о волнах и правильном дыхании, выскакиваю в полутемный больничный коридор и кричу: «Эпидуралку!» – так, что мой голос отдается эхом. Появляется моя акушерка, она обнимает меня, ведет обратно в комнату и говорит, что мне повезло – тот врач, который ставит анестезию в родильном отделении, как раз поднимается к нам из приемного покоя. Менее чем через час мне в спину засаживают укол, мне больно, и я крепко сжимаю твои руки, когда меня колют, но испытываю почти мгновенное обезболивание и пребываю в хорошем настроении еще примерно час. Не раз я повторяю тебе – или же самой себе, – что теперь самое неприятное позади, что теперь, когда мне сделали укольчик, мне уже не будет больно. Понятия не имею, откуда я это взяла, но я свято в это верю.

До того момента, как я понимаю – ничего подобного. Внезапно я осознаю, что мои исследования вопроса родовой деятельности были слишком поверхностными – я невнимательно прочла про разницу между схватками и потугами. Около часу ночи я слабым голосом сообщаю акушерке, которая уже не отходит от нас, что мне нужно в туалет и что ребенок, кажется, выходит не тем путем. С этого момента все начинает происходить очень быстро. Схватки переходят в потуги, внезапно рядом со мной оказываются уже две акушерки, то и дело заглядывает врач, они роются во мне и смотрят на монитор, то повышая, то понижая дозу средства, стимулирующего родовую деятельность, и эпидуральной анестезии, так что я уже и не знаю, что в меня вводят. Я все больше погружаюсь в себя и в то, что происходит в моем теле. Они дают мне инструкции не тужиться – ребеночек еще не до конца повернулся внутри меня, я должна подождать, но я не могу сдержаться; мое тело тужится само, не заботясь о том, можно ему это делать или нельзя, и тогда они говорят мне кричать вместо того, чтобы тужиться, – так я и делаю. Я кричу и не узнаю собственного голоса – с каждой потугой я словно перестаю дышать на все больший интервал времени, и вскоре из меня слышится только затяжное мычание, стон подстреленного животного. Закрыв глаза, я пытаюсь сменить позу – то стою, то встаю на четвереньки, то лежу на спине; делаю то, что говорят акушерки, но не смотрю на них, не могу открыть глаза, мне слишком больно, я кричу и фыркаю, и мне кажется, что меня сейчас разорвет на части.

Я понятия не имею, где ты находишься и что делаешь. Возможно, это ты подносишь мне воду и вставляешь мне в рот трубочку между схватками, а может быть, так и сидишь на стуле, на почтительном расстоянии от того воющего животного, которое еще недавно было твоей беременной девушкой. Меня это не волнует. Я все равно не могу смотреть. Не могу думать. Не могу слушаться указаний. Могу только мычать. «Сейчас меня разорвет, сейчас я умру», – думаю я, и в ту секунду, когда я пытаюсь собраться настолько, чтобы выговорить слова – сказать им, что мы должны прерваться, что так не получится, что придется делать кесарево, – в ту же секунду я понимаю, что все уже близко. Об этом я уже где-то читала. Я прочла достаточно много рассказов о родах, чтобы знать – в тот момент, когда кажется, что дальше просто невозможно, все уже почти закончилось. Всего одна схватка.

Без четверти пять он выливается из меня, и болевые ощущения бледнеют, я умолкаю и снова могу дышать. Боль прекращается, и в течение нескольких секунд я слышу собственное дыхание, прежде чем комнату снова заполняет крик – на этот раз младенческий. Я открываю глаза, услышав эти крики, – они кажутся такими жалкими в сравнении с моими собственными, от которых до сих пор трясутся стены родильного зала. Свет в помещении ослепляет меня, я мигаю, проходит какое-то время, прежде чем мне удается сфокусировать взгляд, но когда мне это удается, я вижу тебя – ты стоишь рядом, прямо возле изголовья кровати. Должно быть, это ты подносил мне воду между схватками. Ты – первое, что я вижу, и ты шепчешь мне, что я такая умница, что все прошло отлично, «сыночек здоровенький и симпатичный», говоришь ты и похлопываешь меня по щеке – а я чувствую, что ты весь в поту. Крики, звучащие где-то у меня между ног, становятся громче, акушерки смеются и говорят – «надо же, какой сердитый», проходит еще несколько секунд, и вдруг он оказывается у меня на груди. Сердитый малыш с обиженной складочкой между бровей и в красной шапочке вертит головой возле моей груди. Я пытаюсь прижать его к себе, но понимаю, что я понятия не имею, как держать мокрого липкого младенца. Само это не приходит. Он скользкий, а личико у него самое сердитое, какое я когда-либо видела. Я пытаюсь помочь ему найти мой сосок, пока ты при помощи акушерки перерезаешь пуповину, а он все кричит и кричит. Я смотрю на него, но ничего не испытываю, кроме облегчения, что схватки прекратились, и огромной усталости.

Акушерка говорит мне потужиться еще раз – всего один разочек, чтобы вышла плацента, я повинуюсь, и это почти не больно. Она спрашивает, хочу ли я взглянуть на плаценту, и я отвечаю «спасибо, нет», она продолжает говорить, что я большая молодец и что теперь будет слегка покалывать, потому что она будет зашивать меня. Мне плевать, что она мне там будет зашивать, если только мне не придется рожать еще одного ребенка, и тут ты меня фотографируешь – наконец-то ты вспомнил об этом. Я думаю о том, что ты улыбаешься, когда это делаешь, и что я почти никогда не замечала, чтобы ты улыбался, фотографируя меня. Потом я думаю о том, что сейчас я некрасивая. Наш сын продолжает кричать, кидаясь на мою грудь, и я думаю, что более сердитого младенца в жизни не видела, но вдруг он замолкает, находит сосок, присасывается, и складочка между его бровей слегка разглаживается. Это странное ощущение, когда он сосет – больно и щекотно одновременно, я смотрю на тебя, ты встречаешься со мной взглядом и шепчешь, что я молодчина, мы улыбаемся друг другу впервые за очень долгое время, и вдруг становится ясно, что нас уже не двое, а трое. Вот мы здесь, втроем, мы теперь семья.

Ноябрь 2014

Сегодня утром я приняла душ. В последнее время я делаю это далеко не каждый день, я уже привыкла ходить с сальными волосами, привыкла к запаху пота из подмышек. Но сегодня у меня важный визит – ко мне едет церемониймейстер. Она уже написала мне и предупредила, что немного задерживается. Пояснила, что несколько дней назад порвала сухожилие, гуляя с собакой. Извинилась и сообщила, что движется в мою сторону так быстро, как только может. Я ответила, что ради меня ей вовсе не обязательно спешить, даже предложила встретиться в другой день. На эту удочку она не клюнула. «Увидимся через двадцать минут», – написала она мне, и я почувствовала, как дверь запасного выхода захлопывается у меня за спиной.

«Ну и ладно», – думаю я. Встречи с ней я жду, однако хочу закончить беседу как можно быстрее. Общаться с незнакомыми людьми мне тяжело, ситуация лишь усугубилась после неудачного визита к врачу несколько дней назад. Каждая встреча высасывает из меня все соки, оставляет меня измочаленной, нуждающейся в отдыхе. Советник из похоронного бюро имела в виду, что этот церемониймейстер подходит тебе и мне как личность. Интересно, откуда она взяла информацию о нас и о том, с какими людьми мы лучше взаимодействуем. Она описала ее как простую, практичную, добрую, культурную женщину, прекрасного оратора, а также упомянула, что именно она когда-то давно обучала ее саму. Тогда я еще понятия не имела, кто такой церемониймейстер, но исходила из того, что это нечто вроде пастора для неверующих. Быстрый поиск в сети показал, что так оно и есть.

В кухне уже давно готов кофе. В гостиной сидит мой брат, готовый принять на себя Ивана, когда раздастся звонок в дверь и мне надо будет побеседовать с церемониймейстером. Я пока не очень себе представляю, о чем пойдет речь, но догадываюсь, что это связано с похоронами – как все это будет, что именно будет происходить. Интересно, я сама должна это знать? Мне следует иметь заранее заготовленный план? Сколько у нас времени? Никто другой не может взять это на себя?

До той даты, которую нам назвало похоронное бюро, осталось еще немало времени – между твоей смертью и похоронами успеет пройти целых шесть недель. Это связано с тем, что в часовне, где мы будем находиться, все расписано. Многие хотят проводить там свои церемонии. Когда мы поняли, что помещения на сто человек нам недостаточно, оставалась только большая часовня. А чтобы получить ее, придется подождать. Когда мы бронировали дату, казалось, что до нее целая вечность. Сейчас время внезапно понеслось вскачь. Скоро твои похороны. Скоро я буду сидеть на стуле и смотреть на урну с твоей фотографией. В компании еще ста человек. Голова идет кругом, у меня сосет под ложечкой, стоит мне подумать об этом. Мои мысли прерывает звонок в дверь.

Час спустя, когда мы сидим за кухонным столом, мне становится ясно, что цель первого визита церемониймейстера – составить себе представление обо мне и о тебе, о нашей совместной истории, описанной моими словами. Все это время она слушала и кивала. Записывала и задавала вопросы. Ее не смущали мои слезы, даже тогда, когда мне пришлось прервать разговор, чтобы пойти в туалет и умыться ледяной водой. Излишнего сострадания она тоже не выказывает. Не похоже, чтобы моя история казалась ей самой ужасной и трагической из всего, что ей доводилось слышать. Мне это очень нравится.

После двухчасовой беседы она, хромая, в гипсе и пластиковой сандалии, покидает квартиру, оставив мне домашнее задание. Я должна продумать несколько музыкальных произведений, которые будут исполняться на твоих похоронах, и попытаться написать тебе письмо, фрагменты из которого она, с моего согласия, зачитает на похоронах. Кроме того, я собираюсь – и эта идея принадлежит мне – попросить нескольких твоих друзей и коллег написать мне, описывая тебе своими словами. Как они тебя воспринимали. Каким они тебя запомнят. Сама же она пошлет мне несколько стихотворений, которые я прочту и что-нибудь выберу для церемонии.

Внезапно до меня доходит, что у нас с ней прошла первая встреча по подготовке мероприятия. А как организовывать мероприятия, я знаю. В роли организатора я чувствую себя уверенно. Теперь, получив задание на ближайшие недели и договорившись о следующей встрече, на этот раз совместно с твоими родителями, через девять дней, я ощущаю себя практически гармонично. Наконец-то мы занялись делом.

Единственное, что меня огорчает, – я знаю, что ты ненавидел оказываться в центре событий так, как это будет на этот раз. Ты никогда не согласился бы на церемонию с несколькими сотнями гостей. Ты чувствовал бы себя неуютно в роли хозяина мероприятия, целиком посвященного тебе. Даже свой день рождения ты не хотел отмечать с друзьями. Такое ты никогда бы не одобрил. Мне это известно, но я не понимаю, как можно это обойти. Все любили тебя. Все хотят попрощаться с тобой. И мне кажется, что будет лучше, если не только я и твои родители выступят на церемонии. Прости меня, что я все это устраиваю. Альтернативы я не вижу. Вечером я пищу по электронной почте двум твоим лучшим друзьям и двум коллегам по работе. Спрашиваю, готовы ли они написать несколько предложений по поводу тебя и вашей дружбы. Все отвечают мне в течение пятнадцати минут. Все отвечают, что с удовольствием это сделают. Это минимум того, что они готовы сделать.

Март 2014

Ивану несколько недель, и каждый вечер он кричит в течение нескольких часов. Обычно это начинается в половине восьмого, а продолжается, по ощущению, до бесконечности, но в реальности он отрубается в полном изнеможении часов в десять-одиннадцать. К этому моменту я тоже совершенно измотана. Не раз рыдала от бессилия и отчаяния. Иногда я почти в панике, так что тебе приходится встать, одеть и уложить нашего ребенка в коляску, выкатить его на улицу – под его душераздирающие вопли – на позднюю прогулку, несмотря на снег и слякоть. Для того чтобы я могла успокоиться. Потому что я не справляюсь с теми чувствами, которые пробуждают во мне его многочасовые крики. Не так мне представлялось первое время дома с ребенком. Вовсе не такие картины рисовались мне в моем воображении. Совсем не такие.

Выяснилось, что мои резервы на случай непредвиденных событий куда меньше, чем мне думалось, что у меня нет той выдержки и уверенности в себе, которые, как я думала, будут присущи мне как молодой матери. Я думала, что быстро освоюсь с новой ролью. Что родительская ответственность покажется мне такой естественной. Что как только ребеночек родится – здоровый и нормально функционирующий, то все остальное приложится. У меня всегда все отлично получалось. Я всегда была непревзойденным руководителем проектов. У меня был высокий порог стрессоустойчивости. Я бесконечно разочарована в себе. А той всепоглощающей любви, которая, как я рассчитывала, станет моим топливом и путеводной звездой во всех тревожных ситуациях, я пока не испытываю.

Испытываю я в основном стресс и тяжесть ответственности, которая оказалась мне не по плечу. Стресс – от того, что я не в состоянии утешить нашего сына, когда он начинает кричать. Сколько бы я ни напевала, ни качала, нашептывала, кормила, меняла подгузник, качала снова – ничто не помогает. Все безрезультатно. Он извивается у меня на руках, словно от спазмов, и с каждым разом я все больше теряю уверенность в себе – чувствую себя бестолковой, бездарной матерью, не справляющейся со своими обязанностями. Я хочу лишь одного – чтобы кто-то спас меня из этой ситуации. Когда прошла неделя и никакого просветления нет и в помине, я выпаливаю: «С ним что-то не так, ведь у него что-то болит, у него что-то нехорошее, давай позвоним доктору!»

Ты отвечаешь, что мы ведь уже звонили сегодня в детскую консультацию. Повторяешь их слова, что приступы вечернего плача у младенцев – это совершенно нормально. Может быть, это колики или слишком чувствительный кишечник или что-то другое – но это не опасно. Во всяком случае, пока он ест, спит и в целом чувствует себя хорошо. Однако все же это опасно – для меня самой. В этой ситуации я теряю самообладание и веру в себя. Консультант в детской консультации напоминает мне, что для ребенка выход в большой мир после девяти месяцев в животе – большое изменение, потрясение. Она говорит, что надо дать ему время и что все образуется. «Вы все делаете правильно», – повторяет она, но ее утешений хватает ненадолго. На следующий вечер снова наступает приступ плача, и я опять на грани срыва. Испытываю ранее незнакомое мне желание сбежать куда глаза глядят. Тебя, похоже, не выбивает из колеи плач нашего сына, ты пытаешься успокоить меня, одновременно укачивая его и разговаривая с ним. «Помнишь, что сказала тетенька из консультации? Мы все делаем правильно», – повторяешь ты по вечерам, когда я снова рвусь кому-нибудь позвонить, поехать с ним куда-нибудь – возможно, в больницу, передать ответственность кому-то другому, тому, кто знает, что делать. Когда сын безутешно плачет, у меня по всему телу бегают мурашки. Они начинают бегать еще до того, как он заплачет. В моей душе поселился страх – с каждым днем он только нарастает. Все начинается после обеда, по мере того, как стрелки часов приближаются к половине восьмого. Все совершенно ужасно, но я не знаю, как с этим справиться – не знаю, на что я согласилась, как мне теперь из этого выкрутиться. Я стыжусь своих мыслей, своей несостоятельности.

Прошло около двух недель после выписки из роддома, и тебе пока удавалось справляться с работой из дома. Иногда ты ненадолго уходил, чтобы купить еды. Тогда я сильно нервничала. Смогу ли я справиться с нашим ребенком одна? А вдруг он опять начнет кричать без остановки? Лучше ты поработаешь дома еще один день, а потом еще один. Я говорю, что скоро буду готова оставаться дома одна, но пока еще не совсем. Ты остаешься дома еще на один день. Потом еще на один.

Но когда подходит к концу третья неделя, ты говоришь, что скоро тебе придется снова начать ездить к своим заказчикам. Ведь не все можно делать удаленно. Ты говоришь, что пока речь идет о небольших отрезках времени – всего несколько часов! Я в ужасе: несколько часов – это же так много! Ты отвечаешь, что все будет хорошо, а если что-нибудь случится, ты немедленно приедешь домой. Ты спрашиваешь, какой вариант для меня лучше. Я предпочитаю, чтобы ты уехал утром или после обеда? Может быть, я хочу заранее договориться с подругой или поехать в Упсалу погостить у мачехи? Ты настроен на решение, спокоен и сосредоточен, сама же я неуверенна, напугана, зациклена, на грани паники. Мы поменялись ролями, и мне это совсем не нравится. Нехотя я отвечаю, что лучше ты уедешь в первой половине дня. В это время Иван поспокойнее. Заставляю тебя еще раз пообещать приехать домой, если он будет безутешно плакать. Если он будет орать часами, ты приедешь домой? «Да, – отвечаешь ты. – Приеду. Обещаю тебе».

Итак, мы решаем, что с понедельника ты начинаешь работать, а я остаюсь в отпуске по уходу за ребенком одна. Ивану уже почти месяц. Тебе я в этом не признаюсь, поскольку стесняюсь этого чувства, однако втайне я мечтаю о том дне, когда Ивану исполнится девять месяцев и я смогу снова вернуться на работу – туда, где я все знаю и чувствую себя уверенно, к задачам, с которыми я справляюсь, к делам, которые умею делать хорошо. Я завидую тебе, потому что в понедельник ты пойдешь на работу.

По ночам, когда ты спишь, а меня разбудил Иван, который обмочился или требует грудь, я обычно не могу снова заснуть. Вместо этого я гуглю «послеродовую депрессию», ломая голову, не она ли со мной случилась. Как-то странно я мыслю. Как-то непривычно ослабела. Может быть, у меня депрессия? Это было бы сейчас очень некстати. А ведь я обещала, что в первое время возьму на себя бо́льшую часть забот о ребенке. Обещала, что я все вынесу, что я все сделаю, что от тебя требуется только согласие – а остальное я беру на себя. Взваливать на тебя свои чувства я не могу. Так что я продолжаю гуглить по ночам. Ставлю галочки в анкетах, размышляю – все же у меня, похоже, послеродовая депрессия. В таком случае мне придется держать ее при себе. И справляться с ней в одиночку.

Я решаю переговорить с нашей медсестрой в детской консультации, когда мы пойдем туда на следующей неделе для осмотра. Мы знакомы всего несколько недель, но я звонила ей уже много раз – практически каждый день, – чтобы спросить по поводу плача Ивана или красных точек у него на животике. Я решаю на следующей встрече рассказать ей, как я себя чувствую, – пусть она решит, действительно ли у меня депрессия, или же я очень, очень чувствительная новоиспеченная мамочка. Что бы это ни было, я должна решить проблему. Срок исполнения – вчера.

Ноябрь 2014

Моя новая докторша очень любезна. У нее не вызывает сомнений, зачем мне нужен больничный, она не рассказывает мне, что горе – не болезнь, не говорит, что это называется «острая кризисная реакция». Она не спрашивает, с чем в повседневной жизни я не справляюсь, – понимает, что для меня сейчас не существует повседневной жизни. Вместо этого она спрашивает меня, как я себя чувствую. Слушает, записывает, задает вопросы, обсуждает со мной мое настоящее и будущее. Моя новая докторша работает на другом конце города. Добираться мне до нее час в один конец, но это не имеет значения. Все равно мне никуда не надо спешить.

Сегодня моя новая докторша взяла у меня анализы крови. Она хочет убедиться, что мое резкое похудание в последние недели не связано с чем-то другим, помимо горя, и хочет проверить, все ли в порядке со щитовидкой. Она доходчиво объясняет, что со щитовидкой по причине беременности и родов могут произойти изменения. Она выяснила, какие автоиммунные заболевания имеются среди моих ближайших родственников, спросила, как я сплю по ночам, – и я ответила ей, что не сплю вообще. Мы приходим к тому, что, поскольку я сейчас одна с Иваном, которого я к тому же кормлю грудью, то мне не стоит принимать снотворное. Во всяком случае, в нынешней ситуации. Однако мне следует подумать, как организовать себе сон. Она считает, что сон играет куда более важную роль в моем восстановлении, чем я думаю. Сегодня она выписала мне лекарство – своего рода антигистаминный препарат, который снимает страх и мягко успокаивает, но не вызывает зависимости и не повлияет на Ивана через грудное молоко. Я по-прежнему смогу просыпаться и вставать к Ивану, если это потребуется, но, возможно, буду быстрее засыпать снова.

По пути домой я захожу в аптеку и забираю свои новые таблетки. Фармацевт спрашивает меня, знаю ли я, как они действуют, и я отвечаю, что нет. Она рассказывает мне, что от них я могу стать вялой и сонливой. Я отвечаю – спасибо, в том и фишка, плачу немыслимо малую сумму за сто таблеток и иду дальше в сторону дома. После визита к врачу я чувствую себя в приподнятом настроении. Словно я движусь куда-то – в другое место, туда, где мне лучше.

Апрель 2014

Понятия не имею, как она это делает, но я твердо решила стать такой, как она. После очередного звонка в детскую консультацию, получив тот же ответ, что и во все прочие разы, когда я звонила – что все нормально, что младенцы кричат иногда по вечерам, что это просто надо принять, – я окончательно срываюсь и звоню своей мачехе. Она умеет обращаться с младенцами. Я наблюдала, как она одна воспитывала мою сестру, которая на восемнадцать лет моложе меня, и видела, как она легко и естественно окружает себя детьми – своими и чужими. Когда речь идет о ней и младенцах, никаких проблем не существует. Сейчас мы призываем ее помочь нам справиться с нашим собственным ребенком. В пятницу вечером – это пятая пятница в жизни Ивана, потому что ему уже пять недель – она появляется у нас в прихожей с полными пакетами продуктов и румянцем на щеках. Она взяла отгул на работе, чтобы провести два дня с нами. За это я ей безгранично благодарна. Похоже, тебя тоже не очень напрягает ее присутствие. Напротив, ты словно вздохнул с облегчением, когда она переступила порог. Подозреваю, что твое облегчение скорее связано с моим состоянием, чем с самочувствием Ивана, но это не имеет значения. Главное – она здесь.

Не обняв ни тебя, ни меня, она проходит прямо в гостиную, где я укачиваю Ивана, с ужасом ожидая ежевечернего приступа плача, и осторожно берет его у меня из рук. «Ну вот, – говорит она ему, – сейчас мы с тобой немного пообщаемся. Это будет очень весело». Она спрашивает, не хочу ли я заняться приготовлением ужина, и я ощущаю, как спокойствие разливается по всему телу, которое было зажато в течение нескольких недель. Иван ворчит, но не плачет, так что я ухожу на кухню. Распаковываю пакеты с едой и, разглядев содержимое, делаю вывод, что на ужин предполагаются лепешки такос с начинкой. Ты присоединяешься ко мне – спрашиваешь, не надо ли мне помочь. Я отвечаю: «Нет, я хочу сама приготовить ужин, я правда этого хочу». Порезать огурец, помыть зеленый салат, пожарить фарш – в жизни не встречала более успокоительного и гармоничного занятия. Ты быстро похлопываешь меня по спине, чмокаешь в щечку и уходишь из кухни – возвращаешься на диван, где ты сидел после обеда за работой со своим компьютером. Я слышу, как ты разговариваешь с моей мачехой. Слышу, как ты рассказываешь – не без гордости в голосе, – как Иван пописал на тебя, когда ты сегодня утром менял ему подгузник. Голос у тебя спокойный и довольный. Она смеется твоим словам. Я слышу, как она рассказывает, что купила несколько пустышек для грудничков. С сегодняшнего дня Иван полюбит пустышку – в этом она твердо убеждена. Я окликаю их из кухни – спрашиваю, не рановато ли для соски, я слышала истории о детях, которые путали соску с грудью, если знакомство с соской происходило слишком рано. «Ерунда, – кричит она в ответ. – Иван прекрасно знает, как сосать грудь. А с соской во рту он будет меньше на вас кричать». Я решаю довериться ей. Наконец-то в нашем доме появился профессионал.

Когда мы поужинали, моя мачеха учит нас носить Ивана по-новому – положив на плечо. Она поясняет, что деткам обычно нравится это положение. Там он сможет лежать, смотреть вокруг и философствовать. Она показывает, как это делается. И мы тренируемся под ее чутким руководством, слушая возгласы поощрения. Поначалу мне кажется, что все это как-то неустойчиво. Я никогда не носила ребенка на плече. А вдруг он дернется и упадет?

Но вот она снимает Ивана с моего плеча. Продолжает шествие в сторону детского развивающего коврика. «Он не любит там лежать, это бессмысленно», – поясняю я ей. «Сейчас посмотрим», – отвечает она и ложится на пол. Она укладывается рядом с Иваном, который теперь лежит на спине, разглядывая мягкие игрушки, подвешенные на дугах у него над головой, – никогда ранее они его не интересовали. Я растеряна, потрясена и одновременно слегка уязвлена. Почему он вдруг взял и решил там полежать? Сейчас он кажется вполне довольным младенцем без намека на спазмы или несчастья. Мне уже просто неудобно, что моя мачеха взяла отгул, чтобы помочь нам в беде. В данный момент кажется, что у Ивана все прекрасно. В ее глазах я, наверное, выгляжу ужасно невротичной и беспомощной. Иван продолжает изучать подвешенные игрушки, размахивая своими маленькими ручками. Ухватить игрушки он не может, но иногда задевает. Соску он выплевывает раз в две минуты. Мачеха тут же поднимает ее и засовывает ему обратно. Когда он начинает хныкать, она смеется и разговаривает с ним, на удивление спокойно. До плача дело так и не доходит.

Когда время приближается к десяти, я понимаю, что прошел первый вечер за последние четыре недели, когда Иван не кричал несколько часов подряд. Я кормлю его грудью в кровати, и он засыпает. На самом деле мне хотелось бы попросить мачеху лечь с нами и показать, как мне поступать, когда Иван просыпается ночью, но я понимаю, что это уже перебор. Да и не думаю, чтобы ты обрадовался перспективе разделить кровать со своей тещей. Так что я ничего не говорю. Около одиннадцати мы желаем друг другу доброй ночи, и ночь действительно проходит тихо и мирно. Когда наступает утро субботы, я просыпаюсь в отличном настроении и ощущаю себя вполне способной мамочкой. При поддержке своей компетентной мачехи я, возможно, и справлюсь с родительской ролью. Когда я вспоминаю, что уже завтра утром она уедет к себе домой, в животе начинает тревожно покалывать. Однако у нас есть еще целые сутки, чтобы поучиться у нее, перенять ее маленькие хитрости.

Ноябрь 2014

Сегодня утром я перерыла твои вещи, чтобы выбрать, какие из них последуют с тобой на кремацию, чтобы потом оказаться в урне вместе с твоим прахом. Мне трудно представить себе, что станет с одеждой. Эта мысль вызывает у меня отвращение, я гнала ее от себя, сколько было возможно. Когда она все же пробивалась в сознание, я видела перед собой, как кучку одежды бросают прямо в горящую печь. Ведь не могут же они надеть целый комплект одежды на тело, которое пролежало несколько недель и подверглось вскрытию?

Я не нашла в себе сил задавать вопросы, когда мне давали указания доставить в похоронное бюро целый комплект одежды. Вернувшись с той встречи, я никак не могла вспомнить, надо ли мне укладывать носки, трусы и майку – или только наружную одежду. Решив не рисковать, я думаю, что лучше ты заберешь с собой слишком много, чем слишком мало. Сегодня был последний день доставки мешка с одеждой в похоронное бюро. Мне разрешили просто оставить его на стойке администратора. Никаких встреч, никаких сочувственных взглядов, рукопожатий, просто войти и выйти.

Я все откладывала момент, когда надо будет перебрать все твои вещи, которые по-прежнему лежат, аккуратно свернутые, в коробках на чердаке и в нашем платяном шкафу. Но сегодня дело уже не может ждать. Сегодня похоронное бюро требует пакет, и это заставляет меня думать, что тебя скоро кремируют. Хотя они и не хотели сообщать, когда именно это произойдет. Хотя они и утверждали, что это, к сожалению, точно неизвестно, просто приходит сообщение, когда это произошло, и все. Процедуры. Процессы. Алгоритмы, о которых я не знаю, которых не понимаю, в которые не посвящена и не хочу быть посвящена. Так что я не задаю вопросов. Открываю твои ящики, послушно собираю и сдаю вещи, не зная, для чего, кому и зачем.

Когда я открываю верхнюю коробку, в нос мне ударяет твой запах – от неожиданности я на краткое мгновение теряю рассудок. В этих коробках еще жив твой запах. Он не растаял. Ты не исчез. Твои рубашки пахнут, как ты, хранят запах твоего одеколона и твоего тела. Меня вдруг потрясает, как приятно от тебя всегда пахло. Потрясает, что я никогда не говорила тебе, как от тебя приятно пахнет. Это было так привычно. Теперь твой запах живет в коробках, и вскоре он улетучится. Это я хорошо знаю, потому что пыталась сохранить запах папы. Спала на его подушке, в первое время после его смерти носила его свитер в надежде, что от свитера всегда будет пахнуть папой. В его запахе таилось спокойствие и что-то еще, чего не выразить словами. Вероятно, чувство того, что я его дочь. Но сохранить его таким образом не удалось. С каждым днем запах ослабевал, и через несколько недель от свитера, который я так бережно хранила, уже не пахло ничем, все выветрилось, никакого запаха папы, и как бы я ни старалась почувствовать хотя бы намек на тот запах, от него не осталось и следа. Но эта коробка по-прежнему пахнет, как ты. Запах пока не улетучился.

Я беру верхнюю рубашку – фланелевую, клетчатую, сине-черную, и прикладываю к лицу. Закрываю глаза. Снова открываю. Прикладываю нос к воротнику рубашки. Снова закрываю глаза. Делаю глубокий вдох. Кажется, ты здесь. Такое ощущение, словно я обнимаю тебя, словно ты обнимаешь меня, словно ты рядом. Долгое время я сижу, уткнувшись носом в твою рубашку, но голос Ивана, который начинает хныкать в гостиной, где его развлекает моя подруга, резко возвращает меня к реальности. Я должна сделать дело. Закончить с этим.

Я выбираю рубашку, которая была на тебе в день нашего знакомства. Выбираю потертые джинсы, в которых ты ходил, сколько я тебя знала, где на обоих коленках дырки, а задний карман прохудился от твоего бумажника. Выбираю пару нейтральных трусов, белую майку и черные носки. И твою шапку. Твою черную трикотажную шапку, которую ты отказывался называть хипстерской и за которую я так много раз поддразнивала тебя. Ты ведь не хипстер. И не рекламщик. Тебе просто нравятся вязаные шапки до ушей. К тому же они тебе идут. И в этом я с тобой согласна. Ты очень хорош в этой шапке. Ты самый красивый человек в вязаной шапке, которого я встречала. Однако я не сдавалась. Такие шапки нынче в моде, в них ходят хипстеры и рекламщики по всему городу, почему ты не можешь просто это признать? Мне хотелось, чтобы ты это признал. Что тебе нравится нечто модное. Но ты отказывался это признать. Ты ведь всегда любил именно такие шапки. Твои ботинки и шерстяные носки с заправленными в них джинсами – тоже случайность. Ты обижался, когда я дразнила тебя этим. А я не могла удержаться, чтобы тебя не поддразнить. Эта дискуссия могла продолжаться месяцами. Однажды ты послал мне сообщение по электронной почте, в котором собрал ссылки и картинки, объясняющие, кто такой хипстер. В письме ты подчеркивал, как мало тех критериев, которым ты соответствуешь. Вот так мы развлекались. Мелкий вопрос – даже и не вопрос, строго говоря, в котором ни один из нас не желал уступать. Полушутя, полусерьезно. И вот я сижу с твоей вязаной шапкой в руках и понимаю, что мы так и не пришли к единому мнению – хипстерская она или нет. А теперь это уже не имеет значения. Теперь твою черную шапку сожгут вместе с твоим телом. Все остальное было бы нелогично.

Я складываю твою одежду в пакет, вытираю слезы одной из твоих рубашек, нюхаю ее в последний раз, потом снова закрываю коробку и возвращаюсь к реальности, к Ивану и одиночеству и предстоящей прогулке до похоронного бюро с пакетом твоих вещей в руке.

Май 2014

Прошло уже три месяца с тех пор, как я стала мамой, и сегодня вечером я отлучусь от Ивана – впервые за его жизнь. Я полна ожиданий. Встревожена. Возбуждена. Полна противоречивых чувств. Я хочу этого, но не хочу этого. Как бы там ни было – в половине седьмого это произойдет. Цель – побыть вне дома три-четыре часа. Выпить шампанского с подругами на девичнике. Отвлечься ненадолго он бессонных ночей, беспокойных вечеров, чувства вины и изоляции.

У одной из моих лучших подруг девичник. День мы провели катаясь на пони, я – с Иваном в слинге на животе, вспотевшая и все время немного отстающая. Когда подруги состязались на ипподроме, я сидела в сторонке и кормила грудью. Радостно махала в камеру, пытаясь скрыть тоску и желание снова принадлежать к компании взрослых. Я тоже хотела выпить алкоголя из пластмассовых стаканчиков. Я тоже хотела сидеть в кабриолете. Но не могла. Я кормлю грудью. Я за рулем. Я ответственно отношусь к своей родительской роли. Я делала вид, что меня это не огорчает. Но на самом деле дико завидовала тем, кто участвовал в состязаниях без младенца на животе. От зависти мурашки бегали по телу.

В последнее время я все чаще испытывала почти навязчивое желание отдалиться от Ивана – если не разорвать, то хотя бы растянуть связывающие нас узы. Всего лишь ненадолго. Всего лишь чуть-чуть. Всего лишь очень даже прилично. Естественно, я ни с кем об этом не говорю, даже с тобой. Но меня это волнует. Меня огорчает, что я не стану естественным образом той теплой любящей мамой, какой я себя представляла. Меня тревожит, что я, возможно, вообще не пригодна, чтобы быть чьей-либо мамой. Боюсь, что во мне это не заложено, я не справлюсь. Я переживаю по поводу того, что все то, из-за чего ты переживал до того, как мы забеременели, на самом деле касается не тебя, а меня.

Я испытываю панику от того, что я – единственная, кто может его утешить, когда он плачет, меня душит мысль о том, что с нынешнего момента и навсегда он будет привязан ко мне. Я жаловалась и выражала свое недовольство, четко выражая свое желание уйти и встряхнуться, и ты пытался мне помочь. Подбивал меня куда-нибудь пойти, попить кофе с подругой, прогуляться или съездить в конюшню. Я говорила, что обязательно, скоро я этим займусь. Но почему-то из этого ничего не выходило. Всегда находилась причина отложить. У Ивана был насморк. Или он осваивал новый навык. Или у него болел животик. Или его ничто не могло утешить, кроме моего соска во рту. Казалось, я не справляюсь ни с тем, ни с другим отношением к нему. Я мечтаю побыть отдельно от него, но не могу быть отдельно от него. Я чувствую себя, как в плену, но начинаю нервничать, стоит ему отдалиться от меня всего на несколько метров. У меня гнетущее предчувствие, что так теперь и будет. Я никогда не смогу быть спокойной без него, никогда не смогу расслабиться рядом с ним.

С равноправием между родителями дело до сих пор обстояло неважно. Я стыжусь этого, чувствую себя феминисткой-неудачницей. До рождения Ивана я была совершенно уверена: мой ребенок уж точно будет чувствовать себя одинаково защищенно с обоими родителями. Он будет питаться и молоком, и смесью из бутылочки, а его папа и мама смогут ощущать спокойствие и свободу и вместе с ним, и отлучаясь от него. Ночные дежурства мы справедливо поделим между собой, каждому выпадет возможность сладко поспать в убеждении, что второй в этот момент держит ситуацию под контролем. Каждый будет отдыхать не реже, чем через день. Потом он появился, и все смешалось. Полный облом – вот что это такое.

Иван не пьет молоко из бутылочки, он плюется и шипит, а плач усиливается по мере того, как усиливается голод. А я не выдерживаю, когда он плачет – что у меня на руках, что у тебя. Стремительно, как ветер, я подскакиваю, беру его у тебя и засовываю ему в ротик сосок. Когда ты спокойно указываешь мне на то, что ситуация не улучшится, если я не дам тебе возможность хотя бы попробовать справиться самостоятельно, все во мне разрывается на части. Я знаю, что ты прав, но я не могу. Это просто не получается. В те редкие моменты, когда я уходила из дома, я посылала тебе эсэмэски каждые десять минут. И когда ты честно сообщал мне, что он плачет, я тут же со всех ног кидалась домой. С отчетливым чувством провала и обещанием самой себе никому об этом не рассказывать. Все было задумано не так. Я вижу, как мои подруги с детьми того же возраста спокойно передвигаются за пределами дома, встречаются с друзьями, приходят на совещания на работе, а некоторые даже решаются выпить вина. Сама же я без конца кормлю грудью и борюсь с дополнительным стрессом, который охватывает меня даже при попытке прогуляться до мусорного контейнера во дворе. Все это совершенно постыдно. Все вышло совсем не так, как я планировала.

Впрочем, тебе, похоже, тоже не по себе, когда он плачет. Ты не сердишься, когда я беру его у тебя из рук, – обычно я уже с расстегнутым лифчиком и закинутым на плечо сорванным в спешке джемпером, готовая к кормлению. Кажется, кормление грудью – единственное, по поводу чего мы точно знаем, как это делается. Остальное взаимодействие невозможно предсказать заранее, так что я в основном нахожусь дома. А ты все больше берешь на себя все практические заботы. Ты ходишь в магазин и готовишь еду, моешь пол и прибираешься, меняешь песок в кошачьем лотке, играешь с позабытой всеми кошкой, меняешь Ивану подгузники и носишь его на руках, когда он в благодушном настроении. И еще ты работаешь. Ты снова начал работать в полную силу. Сама же я еще не отлучалась из дому более чем на полчаса.

Но сегодня я буду отсутствовать долго. И теперь, когда пора собираться, я кормлю и кормлю, пока Иван не показывает, что больше не хочет. Например, отрыгнув мне на плечо. На платье, которое я собиралась надеть на эту вечеринку, теперь красуется липкое белое пятно младенческой отрыжки. Я отмываю его влажной тряпкой в надежде, что следов не останется. Убеждаю себя, что у младенческой отрыжки нет особого запаха. Как бы там ни было, сегодня я буду красоваться именно в этом платье. Переодеться я все равно не успею, к тому же у меня и нет другой подходящей одежды.

Я сцедила молоко и поставила в холодильник четыре маленьких бутылочки с грудным молоком, стерилизованные и прокипяченные несколько раз. Несколько недель мы учили Ивана сосать из бутылочки, готовясь к этому вечеру. Это проходило с переменным успехом. На все, кроме груди, он плевался и шипел. Лишь несколько раз открывал рот и проглатывал содержимое бутылочки. Перспективы не особо радужные, но поскольку надежда оставляет человека последней, а этот человек очень хочет пойти на вечеринку без сына, то я все же хочу попытаться. Только один-единственный вечер. Всего лишь несколько часов.

На лестнице я справляюсь с желанием тут же послать тебе встревоженную эсэмэску. Напоминаю себе, что мы не раз и не два обговорили все детали. Ты знаешь, где хранится молоко. Знаешь, до какой температуры его следует погреть. Знаешь, как засунуть соску в ротик Ивану. Знаешь, как поменять подгузник. Нет ничего нового, что я могла бы рассказать тебе сейчас, между тем от волнения по всему телу бегают мурашки, когда я запрыгиваю в такси, ожидающее меня у подъезда. По пути до города я нервно верчу в руках телефон. Наконец сдаюсь и посылаю тебе эсэмэску, спрашиваю, все ли в порядке. Подчеркиваю, в сто первый раз за последний час, что ты совершенно точно можешь позвонить мне и вернуть меня домой с вечеринки. Прошу тебя пообещать, что при малейшей проблеме ты позвонишь мне. Ты отвечаешь, что все будет хорошо, чтобы я веселилась, что с вами все прекрасно. Я убираю телефон в карман. Решаю, что должна хорошо повеселиться. Размышляю над тем, помню ли я, что значит веселиться. Кажется, это было давным-давно, в другой жизни.

Добравшись до места, я бегом поднимаюсь по лестнице и вбегаю в зал. Задыхаясь, обнимаю гостей, которые начали праздновать еще с обеда. Как ни странно, вид у них отдохнувший. Они сияют и смеются – в своих блестящих платьях, мерцающими тенями на веках. У меня же блевотина на плече и темные круги под глазами. Думаю, что и взгляд у меня загнанный, но такое трудно оценить самому. Возможно, мне так просто кажется.

В баре я беру себе бокал шампанского. Продолжаю обходить всех, обниматься и обмениваться приветствиями. Мой бывший начальник спрашивает, как у меня дела. Я отвечаю, что хорошо. «Сколько малышу? Полгода?» Я отвечаю, что три месяца. Он громко смеется. «Ой-ой, три месяца. У тебя много еще впереди. Этот младенческий период – просто ужас. Поспать почти не удается». Я киваю, смеюсь, стараюсь показать, что тоже воспринимаю свою ситуацию со стороны. Отхлебываю слишком большие глотки шампанского. Оно уже кончилось. Покосившись в сторону бара, я раздумываю, не взять ли мне еще бокал. Если я сделаю это ненавязчиво, никто и не заметит. Не так часто я выхожу в свет. Проскользнув к бару, я беру еще один.

Музыка в помещении звучит так громко, что мне трудно расслышать, что мне говорят друзья. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь убавил громкость. Разве не предполагается, что люди будут разговаривать друг с другом? Я изворачиваюсь изо всех сил, подыгрываю и на ходу импровизирую в процессе разговора. По большей части разговоры касаются Ивана и моего нового положения в родительской роли. Все в один голос утверждают, что Иван такой хорошенький на тех фотографиях, которые они видели. Похоже, он такой веселый и милый. Я подтверждаю, не углубляясь в тему. Не хочу сейчас думать об Иване. Напротив, я делаю все возможное, чтобы не думать о нем. Расспрашиваю остальных гостей, что они делали после забега на пони. Как прошла школа по приготовлению напитков? Какие процедуры они выбрали в СПА? Когда тема исчерпана, я движусь дальше, твердо решив переговорить с максимальным количеством людей, пока не настала пора ехать домой. Я слишком быстро перехожу от одного к другому, не нахожу сил задерживаться на каком-то разговоре. Даже не помню точно, как это – болтать с друзьями, да и о чем мы вообще говорили. Все мои мысли дома, с тобой и Иваном. Фоновая музыка грохочет слишком громко. Моя улыбка не искренняя.

Внезапно рядом со мной возникает моя подруга. Я сама ощущаю, как я, просияв, расслабляюсь. Моя лучшая подруга, моя тихая гавань, в которой я хотела бы отдохнуть. Я обнимаю ее и говорю, что я так скучала по ней. Она тоже обнимает меня и говорит, что должна показать мне эсэмэску, она от тебя и пришла только что.

«Привет! Если ты поблизости от Каролины, попроси ее позвонить мне. Ничего страшного, просто тут кое-что с Иваном. Обнимаю. Аксель».

Я возвращаю подруге телефон. Понимаю, что мой собственный лежит в кармане куртки, которую я повесила у входа. Как я могла быть такой дурой? Как давно я здесь нахожусь – вне доступа для тебя? Что там могло произойти у вас дома, если ты, не дозвонившись до меня, посылаешь эсэмэску моей подруге? Я идиотка. Не говоря ни слова, я разворачиваюсь, хватаю куртку и выбегаю из помещения, сбегаю по лестнице, вверх по которой вбежала сорок пять минут назад. Звоню тебе по дороге, ты не отвечаешь, я впадаю в панику. Мне нужно домой. Я не могу остаться на вечеринке, все испорчено, мне все равно не было весело. Ошибкой было вообще прийти сюда. Я ужасная мать, что вообще попробовала отправиться на вечеринку. Мне так стыдно, что слезы текут у меня из глаз, когда я, остановившись перед домом, машу рукой, подзывая такси. Выпалив свой адрес, я прошу водителя ехать как можно быстрее. Поясняю, что ситуация критическая.

Когда мы переезжаем мост Сканстульсбрун по пути в сторону Эншеде, домой к тебе и Ивану, я посылаю тебе эсэсмэску, что будут дома через пять минут. Прошу прощения за то, что уехала. Когда мы въезжаем на нашу улицу, я получаю ответ от тебя.

«Черт, прости, он заснул. Тут был небольшой кризис, когда он отказался сосать из бутылочки, но все утряслось. Все спокойно. Может быть, вернешься? Прости, что потревожил тебя!»

Расплатившись с таксистом, я вхожу в свой подъезд. Ни единая клеточка меня не желает вернуться на вечеринку. Я сожалею, что пошла туда. Более того: мне стыдно, что я пошла туда. Стыдно, что оставила тебя дома с Иваном, который явно не был к этому готов. Стыдно перед друзьями, что я появилась в таком нервическом состоянии, провела на празднике сорок пять минут и уехала, что я теперь стала той сумасшедшей мамочкой, которая не в состоянии оторваться от своего ребенка. Мне становится еще более стыдно, когда я понимаю, что даже не успела поздороваться с главным действующим лицом вечеринки – подругой, которая собирается замуж и которую я прежде всего должна была найти в толпе. Со стыдом в груди и парадоксальной легкостью во всем теле, я открываю входную дверь и на цыпочках проскальзываю в квартиру, домой. Решаю отныне избегать подобных ситуаций. Все равно ничего хорошего не получается. Ни для тебя, ни для Ивана, ни для меня. С таким же успехом можно сразу капитулировать и остаться дома.

Прокравшись в гостиную, я нахожу тебя полулежащим на диване. На коленях у тебя компьютер, на подлокотнике дивана рядом с тобой – стакан колы. В коконе-гнездышке рядом с тобой спит наш сын. Он спит совершенно тихо, лежа на спине, подняв вверх подбородок, – кажется, даже улыбается во сне. Когда я приближаюсь, бесшумно ступая босиком на цыпочках по полу гостиной, ты поднимаешь глаза. По твоему взгляду я вижу, что ты пытаешься как можно скорее понять, в каком я настроении – сержусь ли, огорчена ли, выяснить, будет ли сегодня очередная ссора. Но я не сержусь и не огорчена. Я мечтаю лишь сесть к тебе на колени, уткнуться лицом тебе в шею, вдохнуть твой запах, смотреть на нашего спящего ребенка и никогда больше не покидать вас. Так я и поступаю. Ты раскрываешь мне объятия и принимаешь меня в лоно семьи.

Ноябрь 2014

Не могу точно сказать, когда это случилось, но в последнюю неделю мне удавалось многое делать самостоятельно. Я выносила мусор, открывала почту, заполняла и разбирала посудомойку. Ходила в магазин и готовила еду Ивану. Под «приготовлением еды» я имею в виду, что я разогревала баночки со спагетти и мясным фаршем для малышей – единственной едой, которую он признает, помимо грудного молока – однако это не так уж и мало. Уже что-то. Уже шаг вперед. Подруги больше не находятся рядом со мной круглосуточно, обычно я одна утром и во второй половине дня, но около четырех-пяти появляется очередной дежурный – брат, мама или подруга. Самостоятельно приготовить ужин или пережить целый вечер в одиночестве – на такое я пока даже не покушалась и не жду, когда этот день настанет. Лучше бы все так и продолжалось всегда.

Машину нам придется продавать. Только через некоторое время после того, как я додумала эту мысль до конца, приняла решение продать машину, до меня дошло, что я до сих пор использую формулировки со словом «мы» – наш, нас. Это наша машина, и мы будем ее продавать. Мы пришли к этому совместно, когда я, при физическом отсутствии тебя, обсуждала этот вопрос с тобой в своей голове. Мы пришли к тому, что немыслимо, чтобы я платила за нее те суммы, которые уходят на платную парковку, налоги, въезд в центр города[6], бензин и еще бог знает что, когда все эти расходы я должна нести одна. Кто знает, смогу ли я работать на полную ставку, когда вернусь на работу? Кто знает, когда это вообще произойдет? Кто знает, какие у меня будут доходы? Кто знает, во что это обойдется – в одиночку воспитывать ребенка и оплачивать все хозяйственные расходы из одной зарплаты? Не знаю. И не хочу знать. Кроме того, отныне я буду редко пользоваться машиной. Все равно я не решусь ехать с плачущим Иваном на заднем сиденье, когда ты не сидишь рядом и не утешаешь его. С Иваном в коляске я не поеду одна на машине в торговый центр, чтобы отовариться на всю неделю. Машина станет головной болью, дополнительной статьей расхода, а не вспомогательным средством.

Вот так мы с тобой обсуждали этот вопрос сегодня ночью у меня в голове и довольно быстро пришли к единому мнению, что единственно правильное решение – продать машину. Теперь ты не возражаешь мне, как это бывало при жизни. Ты часто соглашаешься со мной, считая, что я придумываю оптимальные решения. Осталось только сообразить, как написать объявление. И как описать нашу машину. Сколько за нее спросить, когда ее сфотографировать и как у меня хватит сил принимать звонки и визитеров, которые захотят прийти, чтобы на нее посмотреть.

Я понимаю, что мне нужна помощь. Пишу сообщение другу – одному из тех, кто написал мне и буквально просил придумать что-нибудь, в чем он мог бы мне помочь. Что-нибудь конкретное. Все, что угодно. Я пишу ему и спрашиваю, не может ли он помочь мне продать машину. Уточняю – я имею в виду: сфотографировать ее, узнать про нее всю фактическую информацию, выложить объявление в интернете, принимать звонки от людей, которые захотят на нее взглянуть, показывать ее, все это я и имею в виду. Может ли он взяться за это, мой друг? Я стыжусь, когда задаю этот вопрос. Ощущаю себя обузой. Сижу, уставившись на дисплей телефона, ибо вижу, что он уже пишет ответ на сообщение, которое я только что отослала. Вскоре в мобильнике звякает.

«Ясное дело, я возьмусь. Мы решим это, Карро. Начну прямо сегодня вечером. Больше не думай об этом. Обнимаю».

Июнь 2014

Психотерапевт сказала мне, что я должна научиться справляться с собой, когда Иван кричит. Она называет это контейнированием: я должна научиться контейнировать и свои чувства, и чувства Ивана, когда он плачет. Когда это происходит, я должна сделать глубокий вдох и напомнить себе, что это не опасно. Я должна думать о том, что для грудного ребенка крик – это способ коммуникации, и то, что я делаю, утешая его – это все, что может сделать мама или папа. Не моя вина, что он кричит. С ним все хорошо. Проблема не в Иване, проблема во мне, но путем тренировок я буду справляться с ней все лучше и лучше. Мы поговорили о моих ожиданиях и о моем собственном детстве. О моих собственных родителях и о том, что мне довелось пережить. Какой мамой я хочу быть и чего не желаю повторять. Мы поговорили о реальности и моих мечтах. Более всего – о моем чувстве собственной ничтожности и моей тревоге. Главное – с этой женщиной я разговариваю более открыто, чем с другими психотерапевтами, с которыми мне доводилось встречаться. Может быть, это потому, что я чувствую себя сейчас такой уязвимой. Как бы там ни было, мне хорошо и легко от того, что я могу поговорить с человеком, который не является моим другом, – и, главное, это не ты.

Я безгранично благодарна нашему психологу, которого я посещаю раз в неделю с тех пор, как сходила в детскую консультацию и наконец призналась, как мне плохо. Раз в неделю я получаю подтверждение, что все делаю правильно. Раз в неделю мы обсуждаем, что я чувствую, когда Иван начинает орать и его невозможно утешить. Раз в неделю я решаюсь рассказать о своем желании бежать, переложить ответственность на кого-то другого, кого-то взрослого, который знает, что делать. Раз в неделю я плачу, потому что мне грустно от того, до чего дошли наши отношения. Как ей это удается, понятия не имею, но каждую неделю я покидаю ее кабинет более легкой походкой, чувствуя себя радостнее, сильнее. С конкретными заданиями, что мне тренировать, и верой в свои способности. «В тебе это есть», – утверждает она. «У тебя получится», – заверяет она. И я верю ей, я стараюсь верить ей.

Но сейчас – перерыв на лето. Последнее указание, которое я получила, – ни в коем случае не реализовывать мои планы посадить тебя и Ивана на поезд на два часа, чтобы добраться до дачи, которую мы сняли в этом году. Я совершенно не должна поддаваться страху, что Иван разрыдается в машине на скоростной трассе, и строить планы по поводу других транспортировочных решений. Вместо этого мне следует сесть в машину, усадив семью на заднее сиденье, и ехать на снятую дачу. Всем вместе. Я должна думать о том, что Ивану хорошо на заднем сиденье, что у него есть двое родителей, что он сидит с одним из них и что я не одна. Вот так я буду думать, и так я буду делать. Всего-навсего.

Поэтому сейчас мы все трое, плюс кошка у тебя на коленях, сидим в машине, собираясь ехать на дачу. В этом году нас больше, чем обычно, машина кажется еще более тесной, чем в прошлые годы. Время отъезда мы спланировали тщательно: Иван обычно засыпает около десяти утра, в этот момент мы и тронемся в путь. Я помолилась богам погоды, попросив переменную облачность, и, поскольку мы в Швеции в середине июня, они меня услышали – небо серое, и температура в машине терпимая. Все необходимое мы загрузили еще с вечера. Все тщательнейшим образом подготовлено.

Еще до того, как мы покидаем коттеджный поселок Эншеде с его маленькими улочками, у Ивана начинают слипаться глаза. Со своей позиции на заднем сиденье ты регулярно докладываешь обстановку. В зеркало заднего вида я могу встретиться с тобой взглядом, когда ты, с полузакрытыми глазами и указательным пальцем у губ, показываешь, что мы должны сидеть тихо, что скоро наш сын уснет на заднем сиденье. Когда мы выезжаем на скоростную трассу, в машине стоит гробовая тишина. Иван спит, кошка молчит, твоя голова склонилась над дисплеем телефона, а я, не отрывая глаз от дороги и рук от руля, успешно маневрирую, везя всю нашу маленькую семью в наше шестое совместное лето, первое с Иваном. Я уже думаю о том, как будет гордиться мной моя психолог, когда мы снова увидимся через месяц и она услышит о моем подвиге. Я с нетерпением жду, когда же наконец смогу рассказать ей об этом.

Ноябрь 2014

Теперь и твои родители повстречались с нашим церемониймейстером. Встреча произошла у нас дома, теперь мы встречаемся здесь, поскольку я не могу заставить себя куда-либо пойти. Церемониймейстер тоже живет поблизости. Поэтому показалось логичным провести встречу у нас.

Пока они беседовали с ней, я находилась в соседней комнате, но слышала каждое слово. Я ползала по полу вместе с Иваном, и его путь то и дело пролегал на кухню, где они сидели. Я слышала, как церемониймейстер попросила их рассказать о тебе, каким ты был в детстве, каким они помнят тебя. Я слышала, как твоей маме тяжело было ответить на этот вопрос, как она долго молчала, как голос ее звучал почти с возмущением, когда она снова заговорила, спрашивая церемониймейстера, что та имеет в виду. Зачем ей нужна подобная информация? Церемониймейстер терпеливо ответила, что она хочет получить как можно более полную картину, чтобы наилучшим образом почтить твою память во время церемонии. Снова воцарилась тишина. Потом заговорил твой отец.

Из жизненных историй, которых я никогда раньше не слыхала, я узнала, что ты был осторожным ребенком, куда более замкнутым, чем твой экстравертный старший брат. Я слушала, когда твой папа рассказывал, как он не мог заинтересовать тебя теми же делами и занятиями, которые так нравились твоему брату. Он рассказал, как ты плакал, когда он вез тебя с горки на багажнике своего велосипеда, как ты хотел слезть и вернуться домой к маме. Я слышала, как твой папа рассказывает о симбиозе между тобой и мамой. «Он был маминым сыном, у вас всегда были особые отношения», – сказал твой отец, вероятно, обернувшись к твоей маме за кухонным столом. Я узнала, что ты сидел с ней дома до пяти лет. Твоя маленькая кроватка стояла у них в спальне, в ногах их кровати. Ты и твоя мама обычно пекли вместе печенье, читали сказки Туве Янссон о Мумми-троллях, проводили больше времени дома, чем на улице. Я узнала, что ты порой начинал плакать, когда тебя в раннем детстве сажали на газон возле дома. Я услышала, как ты временами боялся отца, его буйного темперамента и громкого голоса – ты никоим образом не походил на своего старшего брата. Ты был самым тихим из детей, мыслителем, много о чем-то размышлял и всегда прекрасно играл один. Ты был умным – «он был умнее нас всех», – сказал твой папа, и я слышала, как он то и дело прерывался, чтобы поплакать, и потом громко сморкался в бумажные полотенца, стоящие на столе.

Твоя мама просидела молча большую часть разговора. Сейчас она стала молчаливее, чем раньше. Ее горе не переливается через край, как у твоего отца, но меня не покидает чувство, что оно разъедает ее изнутри. Вид у нее измученный, и с каждой нашей встречей она становится все тоньше. Раз за разом, извиняясь, выходит на балкон покурить. Стоит там в темноте и думает о чем-то. Я сочувствую ей, мне хотелось бы найти способ если не утешить, то хотя бы поддержать ее, но я не знаю, как. Дать утешения я не могу, самой завести разговор мне трудно. С твоим папой проще. Он говорит почти беспрерывно. Плачет и говорит, иногда смеется, снова плачет. Жесты его по-прежнему размашисты. Из всех нас он более всего похож на самого себя даже в горе. В кухне, сидя с церемониймейстером, которая слушала и записывала, он, кажется, на мгновение ожил, рассказывая о тебе и твоем детстве.

В нарисованной ими картине я так отчетливо увидела тебя перед собой. Тоненького мальчика в очках с мышино-серыми волосами, по-простому подстриженными дома, и большими синими глазами. Задумчивый и любопытный малыш, который не желал ложиться по вечерам, хотел сидеть рядом со взрослыми, когда у них был праздник, который много читал и много размышлял. Обо многом тревожился. И более всего хотел тишины и покоя.

Так странно, что мы с тобой совсем не говорили о твоем детстве иначе как фрагментарно. Слушая слова твоего отца, я недоумевала, как это могло пройти мимо меня за годы нашей совместной жизни. Меня потрясла мысль, что я, возможно, никогда не спрашивала тебя о твоем прошлом. Или просто ты не хотел об этом говорить?

Вспоминаю первую неделю нашего знакомства, которую мы по большей части провели в постели в твоей по-спартански обставленной квартире возле заставы Хунштуль. Вспоминаю, как ты однажды ни с того ни с сего стал утверждать, что у тебя нет травмирующих переживаний из прошлого, – я еще тогда подумала, что ты, вероятно, живешь в отрицании. Помню, ты рассказывал об очках, которые ненавидел – и как ты был счастлив, когда в шестом классе смог носить линзы. Помню, ты упоминал мимоходом, как в старших классах продавал друзьям самогонку, которую прятал в своей комнате, помню твои слова о пьянках и о той канаве, в которую ты упал по дороге домой, о драке, которую тебе удалось предотвратить. Больше я ничего не помню. Мы просто не разговаривали об этом, или все дело во мне? Что тебе было известно о моем детстве? О разводе и переезде, о скандалах, болезни и смерти? Я не могу вспомнить ни единого разговора о моем детстве. Потому ли, что я считаю – оно не повлияло на мою взрослую жизнь? Сегодня я чувствую себя из-за этого полной идиоткой. Что все это говорит о нас – о тебе и обо мне, – что мы просто опустили эту часть нашей истории, когда познакомились. Возможно, это говорит о том, что мы больше жили настоящим, чем прошлым и будущим. Может быть, это говорит о том, что никого из нас не радовала эта тема для разговора? Или это вообще мало о чем говорит.

Теперь мне хотелось бы, чтобы мы больше успели общаться об этом. Чтобы не провели эти последние годы в таком молчании. Когда я слышу рассказ твоих родителей о тебе, ты так отчетливо рисуешься перед моим внутренним взором. Кажется, я внезапно вижу тебя – всего тебя, каким ты был, каким ты стал. Все кажется куда более логичным сейчас, когда уже поздно. Как бы мне хотелось обрести новый шанс любить тебя. Всего тебя. Мне хотелось бы переделать всю нашу историю, быть с тобой другим человеком. Той, которая бы больше спрашивала, больше слушала, больше понимала, имела бы больше терпения. Но это невозможно. Вместо этого я слушаю фрагменты твоей жизни, которые упустила.

Когда разговор закончен и церемониймейстер откланялась, твои родители остаются еще на некоторое время. Возятся с Иваном, не скрывая облегчения по поводу того, что разговор остался позади. «Ах ты черт», – повторяет твой папа раз за разом. «Ах ты черт», – отвечаю я, не находя лучших слов. Они спрашивают, как я себя чувствую, хватает ли у меня сил, могут ли они чем-то помочь мне. Я отвечаю, что ничего не могу придумать – как-то справляюсь. Затем они в последний раз гладят Ивана по головке. Надевают верхнюю одежду и уезжают. Я смотрю на них из окна спальни, когда они пересекают наш задний двор, направляясь к парковке. Твой папа обнимает маму одной рукой, жестикулируя другой. Я вижу, как она кивает ему. Думаю – как хорошо твоим родителям, что они есть друг у друга. Я пытаюсь не думать, как я завидую им, но у меня не получается. Кажется, все, кто меня окружают, всего лишь гости в моем мире. Кажется, теперь у меня никого не осталось. Никого, кроме Ивана. Кажется, я сама виновата в том, что так получилось.

Август 2014

Сегодня моя лучшая подруга выходит замуж. Я называю ее Малышкой, потому что она моложе меня, и, когда мы познакомились, она была практиканткой на моей бывшей работе, но в речи, подготовленной для торжественного ужина, я намерена расстаться с этим прозвищем и признать ее взрослой. Еще не подозревая об этом, она сидит спиной ко мне, пока приглашенный парикмахер укладывает ей волосы. В прическу будут добавлены цветы и веточки. Я вижу ее лицо в зеркале и понимаю, что она счастлива, потому что знаю, как она выглядит, когда несчастлива, а сегодня она лучится. Она лучится, сияет, смеется и поднимает свой бокал, чтобы чокнуться с нами – подругами, которые находятся с ней весь день, пока не настанет время венчания и банкета. Сама же я сижу в мягких домашних штанах на двуспальной кровати в номере-люкс, который она сняла по случаю сегодняшнего события, и рассматриваю ее. В руке у меня бокал шампанского, передо мной на кровати лежат два платья, между которыми мне предстоит сделать выбор, а горло у меня сдавило спазмом от слез, которые я пытаюсь скрыть, поскольку не уверена, что они от счастья. Я улыбаюсь, когда фотограф, документирующий этот день, без конца щелкает затвором камеры, однако не уверена, что улыбка выглядит натурально. Слишком быстро допив свой бокал, я поднимаюсь и иду в туалет. Смотрю на свое отражение в зеркале, вижу мешки под глазами, приказываю себе немедленно взять себя в руки. Так нельзя.

Неужели человек, смотрящий на меня из зеркала, полон зависти? Неужели я испытываю зависть – самое отвратительное из всех чувств? Неужели я такая эгоистка, не способная радоваться чужому счастью? На фоне счастья Малышки моя собственная жизнь кажется убогой, пустой и даже горестной. С тех пор, как она познакомилась со своим будущим мужем, мы с ней не успевали общаться так часто, как мне бы того хотелось. Не знаю, удалось ли мне быть рядом, как это ожидается от лучшей подруги. Не знаю, удалось ли это ей. По мере того, как мы с тобой все больше удалялись от города и дружеских вечеринок, переехав в пригород и обзаведясь ребенком – которому сейчас полгода и который остался с тобой дома в Эншеде, – я все больше следила за ее жизнью на расстоянии. Благодаря эсэмэскам и соцсетям я наблюдала, как она путешествует по всему миру со своим избранником и будущим мужем. Она продолжала заниматься организацией концертов и ходить на вечеринки – теперь вместе с ним. Когда они поднимали бокалы со своими друзьями по случаю помолвки, я поучаствовала, выложив сердечко под фото в Инстаграме, беременная, сидящая, как на привязи, на диване с телефоном в руках. Я поняла, что она встретила свою большую любовь. Раньше мы с ней путешествовали вместе. Раньше мы с ней всегда брали друг друга с собой на все мероприятия. Раньше мы говорили обо всем на свете. Сейчас уже начинает казаться, что это было давно.

Давно это было, когда она валялась на моем диване в воскресенье вечером, поедая еду из коробочки, поскольку нам обеим было лень готовить ужин. Давно это было, когда мы с ней каждое утро по заведенному ритуалу встречались на углу наших улиц – мы жили каждая в своей маленькой однушке на расстоянии одного квартала друг от друга – в половине восьмого, чтобы вместе целый час идти пешком до самой работы. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как мы ездили в командировки и жили в одном номере, рассказывая друг другу ночи напролет о своих любовных неудачах и предметах воздыханий, – которые редко вели себя, как нам бы того хотелось, так что все обычно кончалось разочарованием и поеданием очередной порции готовой еды на диване воскресным вечером. Если кто-то обращался с одной из нас плохо, то наживал себе сразу двух заклятых врагов. Когда я оказалась в больнице, сломав ногу, она примчалась ко мне и катала меня на каталке по бесконечным коридорам между рентгеном и отделением травматологии. Когда она переезжала с одной съемной квартиры на другую, я помогала ей таскать коробки. С тех пор минуло уже десять лет. Сегодня она выходит замуж, и мне хотелось бы, чтобы мы были ближе друг к другу, как в те годы, которые уже остались позади. Найти способ продолжать присутствовать в жизни друг друга. Я понимаю, что мое горестное чувство – вариант ощущения потери. Это, пожалуй, лучше, чем зависть, так что я разрешаю себе немного всплакнуть. Но только чуть-чуть. Я не имею права испортить ей день своей сентиментальной ностальгией. Она встретила свою большую любовь, а я – свою, у меня есть Иван и ты, и все как положено. Вот так бывает, когда человек взрослеет. Пора взять себя в руки.

Я умываюсь ледяной водой и посылаю тебе эсэмэску, спрашиваю, как у тебя дела. Иван по-прежнему отказывается пить молоко из бутылочки, и меня это тревожит. Нам так и не удалось его к этому приучить, и сейчас мы практически отчаялись. Я кормлю грудью целыми днями и ночами. На сегодня у нас составлен целый план, по которому ты через час прибудешь в отель – и я накормлю Ивана обедом. Потом приедет моя мачеха и посидит с ним, когда начнется церемония. Прогуляется с ним по близлежащему кварталу, чтобы снова повстречаться со мной, когда гости будут переправляться с одного места на другое. Тут мне придется кормить грудью на скамейке в парке. Плевать, что мою грудь увидят прохожие, – я давно уже привыкла к этому чувству. Когда Иван насытится, они отправятся домой. Там мы сделали запас всех видов баночной еды, которую Иван хоть однажды изволил попробовать. Бутылочки с грудным молоком и овсяной смесью стоят наготове в холодильнике. Моя мачеха совершенно уверена в своих способностях няни, она отказывается слушать про мои тревоги и планы на случай катастрофы. Однако я их, тем не менее, составила – в виде рукописных листов с большими буквами, прикрепленных на дверь холодильника. Я убедилась также, что она готова при необходимости прыгнуть в такси и приехать в банкетный зал – в самом худшем случае мне придется покормить грудью еще раз в разгар праздничного ужина. Все спланировано до мельчайших деталей, мы дважды и трижды перестраховались перед первым вечером, когда мы намерены отлучиться от Ивана – и все наверняка пройдет прекрасно. Тем не менее на душе у меня неспокойно. Почему никто не предупредил меня, что быть мамой – это вот так? Смогу ли я когда-нибудь снова почувствовать себя свободной?

Когда я возвращаюсь обратно в номер, моя подруга уже встала во весь рост, и все остальные восхищаются ее прической. Ее старшая сестра смахивает слезы, пытаясь спасти макияж, только что наложенный профессиональным визажистом. Мне же подлили шампанского в бокал. Моя подруга по-прежнему лучится – словно сказочное создание с цветами и веточками в волосах. Я думаю, что фотографии этого дня она будет хранить всю свою жизнь. Внезапно мне становится ясно, что я – единственная в комнате, кто по-прежнему в майке и домашних штанах. Все остальные уже одеты и накрашены. Как долго я простояла в туалете, умываясь холодной водой? Бросив взгляд на два платья, лежащие на кровати, я размышляю, какое из них выбрать. Прихожу к выводу, что в одном из них удобнее кормить грудью, потому что у него тоненькие лямочки, которые будет легко снять с плеча. Его я и выбираю. Еще раз поднимаю свой бокал, чокаюсь с друзьями и начинаю переодеваться. Приближается обеденное время у Ивана, мне пора подготовиться, чтобы встретить вас в фойе отеля.

Выходя за дверь, я кричу в комнату, что сейчас только пойду покормлю малыша. «Скоро вернусь!» – кричу я громко, но никто меня не слышит. Они продолжают чокаться, обниматься и восхищаться невестой. Я покидаю номер с ощущением своего оставшегося без ответа крика, который эхом отзывается у меня в душе. Чувствую себя глупо – я пыталась их прервать, привлечь к себе внимание ради ерунды, информировать о том, о чем никто меня не спрашивал. Мои планы по поводу кормления грудью интересуют собравшихся менее всего. Еще раз меня ранит мысль, насколько разошлись наши пути. И вновь мои глаза заполняются слезами. Глупые слезы. Сегодня у меня нет времени плакать. Я должна накраситься, улыбаться на камеру, беседовать с соседями по столу, держать речь, веселиться. Вот чем я должна заниматься. А не плакать.

Ноябрь 2014

В момент пробуждения в то утро, когда прошел ровно месяц, моя мачеха все еще спит в соседней комнате. Не глядя на часы, я знаю, что еще рано – в семь она обычно всегда бесшумно встает и выходит гулять с собаками. Прислушавшись, я слышу, как они поскуливают за стенкой. Скоро их скулеж начнет нарастать, и моя мачеха, поспешно одеваясь, зашипит на них, чтобы они замолчали. Собаки находятся в доме, когда моя мачеха здесь. Я ничего не имею против их присутствия. Иван, похоже, тоже, хотя это два бордер-колли с характерными для этой породы резкими движениями и внезапными приступами лая.

Прежде, чем улечься вчера вечером, мы с моей мачехой поговорили о наших судьбах. Впервые за этот месяц мы решились затронуть эту тему. Мы обсудили, какое это ужасное совпадение – что она потеряла моего отца, когда моя младшая сестра была младенцем, и как теперь я, два десятилетия спустя, оказалась в такой же ситуации. У моей мачехи слезы выступили на глаза, когда она рассказала мне, что словно перенеслась на двадцать лет назад, когда я позвонила ей утром после того, как нашла тебя мертвым. В машине она так рыдала, что моя сестра, которой сейчас двадцать лет, стала кричать на нее и заставила остановиться на обочине. «Не хочу еще и тебя потерять», – сказала она. Вчера вечером я спросила свою мачеху, как она вынесла все, что ей пришлось пережить в связи со смертью папы, с грудным ребенком на руках, и она ответила немногословно: «Как-то выдерживаешь – ради ребенка». Вслух я об этом не сказала, но мне подумалось, что ее сила и мудрость – не про меня. Мачеха всегда казалась мне человеком, который вынесет все. Я не такая.

Сегодня наконец-то прошел месяц. Я ждала этого дня. Месяц – это уже рубеж. Я пока еще не поняла, что именно произошло, и еще меньше я понимаю, как быть дальше. Я осознаю, что это не является разумной стратегией – просто считать дни и месяцы, что скоро мне понадобится заполнить время чем-то осмысленным, например, попытаться построить жизнь из того, что мне осталось. Но до этого еще далеко. Ивану скоро десять месяцев, а я на больничном, хотя и в отпуске по уходу за ребенком.

Расписание дежурств моих близких и подруг осталось прежним и работает практически идеально. Каждый вечер кто-то проводит со мной, но большую часть дня я теперь справляюсь сама. Чаще всех ко мне приезжает мой брат, а также остальные члены семьи: мачеха, младшая сестра и мама. И несколько подруг. Расписание, в котором указано, кто приедет в какой день, лежит на видном месте в кухне, расчерченное на утренние смены, дежурства во второй половине дня и вечерние смены, но я в него даже не заглядываю. Мне все равно, кто придет, лишь бы кто-нибудь пришел. Семья и подруги работают тихо, в полной решимости поддерживать меня на плаву. Они убираются и вытирают пыль, покупают продукты и готовят еду, проверяют содержимое моих шкафов и пополняют их, не спрашивая меня, чего я хочу. Они знают, что я понятия не имею, чего я хочу, – во всяком случае, из того, что предлагается. То, чего я хочу, я никогда не получу назад, и об этом мы стараемся говорить как можно меньше.

Они кормят меня, убирают, сидят со мной на диване, когда я сижу по вечерам, уставившись в одну точку, ночуют в соседней комнате рядом со мной и Иваном, встают, когда мы просыпаемся, ставят на стол завтрак. Варят кофе. Играют с Иваном, следят за тем, чтобы я приняла душ. Оставляют нас в первой половине дня, и начинается еще один день, когда я придумываю себе дела, брожу с Иваном в коляске, стараясь дожить до вечера без особых событий. Жизнь начинает входить в колею, однако я знаю, что это не навсегда и что я должна скорее двигаться вперед.

Никакого желания взять реванш я пока не ощущаю. Все, что хотя бы отдаленно напоминает амбиции и планы, связано с Иваном. Я хочу обеспечить Ивану хорошее детство. Я должна обеспечить Ивану хорошее детство. Ему нужны счастливые воспоминания, и я должна переработать свое горе, чтобы его детство не было грустным и унылым. Я знаю, чего я хочу добиться, но понятия не имею, как это сделать.

Иван спит в коляске во время прогулки, когда я пишу с мобильника сообщение по электронной почте в консультацию, которая занимается переживанием горя после потерь близких. Описывая то, что со мной произошло, я сама поражаюсь тому, как по-деловому мои слова выглядят в письменном виде. Я пишу, что понимаю – у них большая нагрузка, но прошу принять во внимание, что у меня сын, которому скоро год и в жизни которого мне хотелось бы участвовать, в том числе и эмоционально. Отослав сообщение, я испытываю гордость, что наконец-то взялась за дело. Затем я иду домой, и вскоре появится кто-нибудь из подруг или родственников, чтобы помочь мне пережить еще один вечер.

Сентябрь 2014

В последнее время, когда Иван спит, мы с тобой все чаще оказываемся на диване за обсуждением нашего ближайшего будущего. Эти минуты никак нельзя назвать приятными. Никому из нас эти разговоры не доставляют удовольствия, однако от них никуда не денешься: в нашей жизни грядут изменения, и мне кажется, что ты не понимаешь до конца их масштабности. Скоро тебе предстоит выйти на полдня в отпуск по уходу за ребенком, а ты еще не рассказал об этом своим работодателям. Похоже, ты воображаешь, что сможешь работать на полную ставку и к тому же полдня проводить с Иваном. Ты формулируешь это так: это должно получиться, и у тебя должно хватить сил. Меня все это тревожит.

«Я буду возвращаться домой к ужину, мы немного пообщаемся, а потом я буду продолжать работать ночью», – говоришь ты. Я спрашиваю: как ты считаешь, это реалистично? «Я вынужден так сделать, – отвечаешь ты. – У меня нет постоянного места работы, с которого я мог бы уйти в отпуск по уходу. Если я исчезну на полгода, мои работодатели заменят меня, найдут кого-то другого. Я нарабатывал эту клиентскую базу всю свою взрослую жизнь», – поясняешь ты и ожидаешь моего понимания того, что ты теперь будешь постоянно работать и никогда не отдыхать. Я спрашиваю, собираешься ли ты брать с собой Ивана на работу, оставлять его на диване в холле, попросив администратора за ним присмотреть. Ты вполне оправданно сердишься на меня за то, что я задаю этот вопрос. Спрашиваешь, неужели я о тебе такого мнения. Я не отвечаю. Вместо этого я спрашиваю: неужели ты сам не понимаешь, какое это безумие – работать на полную ставку и одновременно присматривать за ребенком. «Прости, но я не верю в успешность такого расклада, – говорю я. – Раньше мы не об этом договаривались». Ты что-то бормочешь себе под нос. Я переспрашиваю, что ты говоришь. Ты отвечаешь, что мы и раньше не могли договориться о раскладе, но я тогда тебя не послушала. Я замолкаю.

Ты вздыхаешь и сидишь, уставившись в одну точку где-то перед собой. У тебя нет никаких аргументов, чтобы возразить мне, ибо ты сам слышишь, что это звучит абсурдно, однако ты полон решимости работать дальше. Ты не собираешься отказываться от своих работодателей – они слишком большие и важные, чтобы поставить их на паузу. Ты не намерен идти на компромисс. Все будет происходить в ущерб твоим силам, в ущерб твоему отдыху. Ты так решил.

В очередной раз я ложусь спать с тревожным ощущением в животе. Какой-то голос внутри меня кричит, что все должно было быть вовсе не так, и я спрашиваю себя, во что я ввязалась, во что втянула нас обоих. Я взвешиваю, не лучше ли будет, если я пока не выйду на работу? Ивану как-никак всего семь месяцев. Может быть, я могу просидеть дома всю осень? Не могу ли я отложить выход на работу до нового года? Но я так хочу работать! Как я тосковала по возможности вернуться в ту жизнь, где я, по крайней мере, на четыре часа в день, смогу побыть взрослой, компетентной – человеком, который смеется и идет на обед с коллегами. От этого я не желаю отказываться! И еще я хочу, чтобы вы с Иваном проводили побольше времени, общаясь друг с другом без меня. Я хочу увидеть, как ты врастаешь в родительскую роль, и я уверена, что это произойдет, если ты будешь проводить с ним по нескольку часов в день самостоятельно. Когда тебе удастся утешить его, разрешить его проблемы, ты будешь расти в собственных глазах. По мере этого облегчится мой собственный груз ответственности, и чувство, что я вот-вот сломаюсь от бесконечной тревоги, смягчится. Я очень хочу, чтобы это случилось. Кроме того, мой работодатель ожидает моего возвращения через две недели. Менять курс уже поздновато.

И в эту ночь мне не удается заснуть между теми моментами, когда Иван просыпается, требуя грудь. Часами я лежу без сна, думаю, извожусь. Тем временем ты, похоже, сладко спишь – по крайней мере, крепко, но сейчас ты редко просыпаешься отдохнувшим. Я постоянно укоряю тебя твоей рабочей нагрузкой, указываю на то, что она избыточна, что ситуация неустойчива. Ты все больше замолкаешь. Уходишь в себя. Говоришь, что только немного поработаешь, когда я иду ложиться спать. Затем час проходит за часом. Я слышу, как ты стучишь по клавиатуре в кухне, за дверями нашей спальни. Когда ты наконец заходишь в комнату и ложишься, уже давно за полночь. Я притворяюсь, что сплю. Иван ворочается во сне и хнычет, когда ты шуршишь одеялом, ложась рядом со мной. Во сне мы не обнимаем друг друга. Давно перестали это делать.

Кроме того, мы дали согласие на квартиру в нескольких кварталах от того места, где мы живем. На самом деле не предполагалось, что так получится, но вдруг возникла такая возможность, и мы просто не смогли сказать «нет» – и теперь остался ровно месяц до переезда, когда мы покинем нашу любимую квартиру ради новой, не такой красивой, но куда более практичной и удобной. После тринадцати лет бесплодных ожиданий в стокгольмской очереди на жилье[7] вдруг появилось предложение – большая трешка неподалеку от того места, где мы живем, и в одном из наших разговоров о будущем я привела тебе массу аргументов, почему мы должны согласиться. Потому что она удобнее. Потому что она больше. Потому что там есть лифт. Потому что там большой балкон. Потому что там мы лучше устроимся. Потому что это контракт аренды, а такие варианты в Стокгольме с неба не падают. Потому что это наиболее разумно. Сейчас кажется, что слишком многое надо сделать, но со временем станет лучше. С большим лифтом мы сможем закатывать коляску прямо в квартиру, когда Иван заснул на прогулке. Мы сможем обустроить Ивану отдельную комнату. У нас будет гигантский балкон с вечерним солнцем, где мы сможем ужинать в теплое время года. У тебя будет свое место для работы.

Я изложила все аргументы, и через некоторое время ты согласился. Нам следует ухватиться за такой шанс, раз он возник – даже если это немного не вовремя. Мы можем нанять фирму по организации переездов, которая поможет нам все вынести и перевезти. Единственное, что нам нужно сделать в ближайшие недели, – это продать нашу нынешнюю квартиру, упаковать всю нашу жизнь в коробки и потом распаковать их на новом месте. Разве мы не справимся? Мы пришли к выводу, что справимся. Должны справиться. Как и со всем остальным. «Кто знает, – сказала я, – через несколько лет мы, возможно, будем сидеть в нашей большой квартире и со смехом вспоминать тот напряженный период, который у нас сейчас». «Может быть», – проговорил ты, но голос у тебя звучал уныло. Казалось, ты сомневаешься. Да и я тоже. Я тоже сомневаюсь. Пора бежать упаковывать вещи.

Ноябрь 2014

Послезавтра твои похороны. Мы ждали больше месяца. Все чаще я не находила себе места, ощущала нетерпение – ну когда же наконец похороны, чтобы мы могли перейти на новую стадию? Я вступила в несколько групп в соцсетях, где молодые люди, переживающие горе, общаются, делясь мыслями и опытом. Сама я не написала ни одного поста, однако внимательно прочитывала то, что пишут другие. Часто повторяющаяся тема – как друзья и окружение исчезают после похорон, возвращаются к своим делам, и в жизни воцаряются пустота и одиночество совершенно иного типа. Другая тема – что похороны это рубеж, настоящее прощание, а до того все как бы не по-настоящему. Все это в сочетании с моим желанием быстро промотать первый год и сразу перейти на четвертую стадию горевания приводит к тому, что я с нетерпением жду похорон. Я жду – и боюсь.

Я уяснила себе, что мы – самые близкие родственники – будем сидеть в большом зале впереди, возле самой урны. Взгляды всех гостей будут направлены на нас. Судя по принятым заявкам, я насчитала, что придет человек сто пятьдесят. Я нервничаю, когда думаю обо всех этих людях. С тех пор, как ты умер, я общалась с людьми лишь в небольших группках. Мне нехорошо от одной мысли, что придется сидеть на первом ряду. Держать Ивана, пытаться дышать. При мысли о том, что наша судьба будет выставлена на всеобщее обозрение, у меня начинают трястись руки. Во всем теле начинается зуд, стоит мне подумать, как они все будут жалеть меня, как я буду сидеть там, воплощая собой все их самые кошмарные сны. Как они будут крепко сжимать друг другу руки, сидя на скамьях, думать о том, как они благодарны, что моя участь не постигла их. Я отбрасываю мысли о том, чтобы отменить церемонию, и пытаюсь думать о более насущных проблемах. Думаю о том, во что одеть Ивана. Кто будет сидеть рядом со мной и возьмет на себя Ивана, если он раскричится или я потеряю над собой контроль. Как мы доберемся до часовни. Как мы доедем обратно. Что мы будем есть на ужин в тот день. Кто останется ночевать.

Все чаще я нахожу покой в обдумывании практической стороны дела. Оказалось, это помогает мне развеяться. Занимаясь этим, я меньше чувствую горе. Дела, которые раньше сводились к покупке продуктов или сдаче книг в библиотеку, сейчас все больше сводятся к планированию нашего будущего. Нашему с Иваном. Я думаю о нашей квартире и о том, что хочу уехать отсюда. По вечерам, лежа в постели, я ищу подходящие объекты на рынке обмена. Отвечаю на чужие объявления. Оттачиваю собственное. Думаю о том, насколько маленькая квартирка нужна нам с Иваном – однако чтобы там хватило места, когда он подрастет, когда начнет ходить, когда у него станет больше игрушек и книжек. Сможем ли мы жить в двухкомнатной? А в однушке?

Кроме того, в последнее время я все чаще находила утешение в том, чтобы прагматично рассматривать наши с тобой отношения. В каком-то смысле мне становится легче, когда я думаю, что они были обречены – еще до того, как ты умер. Я думаю, что мы, возможно, расстались бы, если бы продолжали жить вместе. Рано или поздно я все равно осталась бы одна с ребенком. Я думаю о том, что у нас плохо получалось делать друг друга счастливыми, что я плохо умела делать тебя счастливым, что я надоела бы тебе, и ты рано или поздно положил бы конец отношениям. Возможно, ты был бы счастливее с кем-нибудь другим. Я утешаю себя, говоря себе, что давно уже была одна – даже тогда, когда ты был жив, даже тогда, когда мы еще были вместе. На недолгий момент эта мысль дает мне утешение. И тут же ее сменяют другие, в которых нет ни капли утешения, сколько я ни ищу.

В такие минуты я думаю о тебе – о том, какой ты уникальный человек. Тогда я признаюсь сама себе, как плохо я умела это видеть в тебе, как даже пыталась задавить в тебе то, что делало тебя таким особенным. В такие минуты я думаю, что больше никогда не встречу такого человека, как ты, никто никогда не будет ко мне так добр. Никто не будет так безоговорочно любить меня. Никто никогда не даст мне такого чувства покоя. Никто и никогда не заменит мне тебя.

Я думаю о том, как влюбилась в тебя, но вскоре после этого начала жаловаться именно на те качества, за которые тебя полюбила. Думаю о том, как я постоянно пыталась изменить тебя. И что же я за личность, если меня привлекает человек с определенным набором качеств, с которыми я тут же начинаю бороться. Думаю обо всех тех случаях, когда я давила на газ, хотя ты хотел притормозить. Я не заслуживаю быть тем из нас, кто остался жить.

Я написала тебе письмо. Оно началось как набросок для церемонии, но когда я начала писать, то уже не могла остановиться. Я и не подозревала, что мне так много хочется тебе сказать, слова буквально полились на бумагу, и, пока я писала, в комнате почти физически ощущалось твое присутствие. Письмо получилось на четырех листах. Я пыталась описать тебя – каким ты был, когда мы повстречались в первый раз, пыталась осветить те твои черты, которые делали тебя таким удивительным и уникальным. Твою бескомпромиссность, твою прямоту, твое неумение смягчать и приукрашивать – то, что ты никогда не лгал. Твою преданность. Твою доброту. Твое спокойствие. Твое доверие.

Письмо получилось хвалебное, его невозможно было сделать по-другому – каждое твое качество, о котором я говорила, отбрасывало темную тень на меня, мою личность. Все твои прекрасные качества, которыми я не обладала, лишь подчеркивали мою неспособность дать тебе жить в гармонии. Я отредактировала, приглушила тон, прочла еще раз. Отложила в сторону, снова взяла в руки. Процесс написания письма растянулся на два дня. А потом я вдруг почувствовала, что оно окончено. Послала его мачехе и двоим нашим общим друзьям. Все трое позвонили мне в слезах, говоря, что я так прекрасно описала тебя. Под конец третьего дня я отослала письмо церемониймейстеру. Написала, что она может поступать с ним по своему усмотрению, но его необходимо дополнить словами твоих друзей и коллег.

Теперь все отослано, и церемониймейстер написала окончательный сценарий. Мне показали, и я одобрила отрывки из своего письма и писем твоих друзей, которые будут прочитаны. Наш общий друг разработал дизайн программок. Их я тоже одобрила. Мелодии отобраны, список отослан в часовню. Твой младший брат написал речь, которую намеревается произнести во время церемонии. Как у него на это хватит сил – понятия не имею. Церемониймейстер готова принять у него эстафету, если это потребуется. Она успокаивает мою тревогу, говорит, что все будет хорошо и красиво, что теперь осталось лишь отдыхать и ждать. Пусть пустота будет пустотою, а грусть грустью. Так звучит строка в одном из стихотворений, с которых начнется церемония, и они преследуют меня в течение двух последних дней, оставшихся до того момента, как мы похороним твой прах в самой большой часовне Лесного кладбища декабрьским утром 2014 года. Пусть пустота будет пустотой. И грусть, тоска. В ожидании света.

Октябрь 2014

Я стою на нашем новом балконе, разглядывая задний двор во всех его разнообразных оттенках серого, и размышляю, понравится ли Ивану эта крошечная площадка с двумя качелями и песочницей, когда мы познакомим его с ней. Возможно, это произойдет уже сегодня во второй половине дня. Здесь будет расти наш Иван, этот двор станет двором его детства. Как он будет вспоминать его, став постарше, – как несоразмерно большой? Будет ли он лазить по небольшой лесенке, качаться на качелях, играть в песочнице? Будет ли учиться ходить, играть в прятки, смотреть на поезда, пролетающие позади двора, научится ли игнорировать, насколько часто они там проходят и сколько шума создают? Найдет ли здесь себе друзей, станет ли подростком, стоящим вместе с приятелями, курящим тайком в одном из соседних дворов? Здесь ли состоится его первый поцелуй – или дальше от этого места, в центре города? От мыслей об Иване, который старше своих восьми месяцев, голова идет кругом. Это кажется отдаленным будущим, такое трудно себе представить, но я все же пытаюсь. Не могу придумать ничего лучше. Здесь мы будем жить. Здесь у нас жилая площадь больше, чем нам нужно, у нас на руках выгодный контракт и собственное парковочное место прямо под балконом.

Сегодня в квартире звенящая тишина, в ней не пахнет домом. На потолке пока нет люстры, а в ванной капает из крана. Вид из окон с одной стороны – на оживленную улицу, где то и дело проходят красные автобусы. По другую сторону – задний двор, в основном состоящий из бетона. Если стоять на балконе, то можно увидеть поезда метро, проезжающие каждые пять или десять минут – смотря в какое время ты там стоишь. Сейчас на часах два часа дня. Иван сидит в слинге, повернутый лицом вперед, – он не спит и постоянно в движении. Сама же я брожу из комнаты в комнату, покачиваясь тем характерным способом, который рано или поздно перенимают родители, носящие ребенка в слинге. Каждый шаг сопровождается несколькими легкими приседаниями, так как это успокаивает ребенка. Покачиваясь, я захожу в гостиную, останавливаюсь посреди комнаты, продолжая покачиваться на одном месте. Прислушиваюсь к звукам в квартире, констатирую, что звукоизоляция на окнах хорошая – с оживленной улицы за окнами почти ничего не слышно. Захожу в комнату, которая скоро станет комнатой Ивана, оглядываюсь по сторонам. Когда мы смотрели на нее в наш последний визит, она не казалась такой маленькой. Тогда тут стояла мебель. Сейчас пусто. Стоит мне кашлянуть, и от стен отскакивает эхо.

Менее чем через час прибудут наши вещи, которые вы с моим братом сейчас загружаете в грузовик по нашему прежнему адресу. Когда вы приедете, я буду стоять наготове, с Иваном на животе, подняв в воздух указательные пальцы. Дирижировать грузчиками, следить за тем, чтобы каждая из шестидесяти коробок попала в нужную точку квартиры. В первой половине дня, пока вы готовились к этому дню и предстоящим физическим усилиям, я покинула вас, чтобы зайти в офис владельца дома и получить наши новые ключи. Затем пришла сюда.

Отчет о том, как у вас дела, я получаю в эсэмэсках. Брат рассказывает мне, что ты спрятался в подвале – видимо, важный звонок с работы, сам он помогает грузчикам с диваном. Он посылает мне фотографии грузовика – такой большой! И почти полностью забит. Когда мы с тобой успели накопить столько вещей? Как они помещались на наших прежних шестидесяти квадратных метрах? Положив телефон обратно в карман, я выхожу в кухню. Отбрасываю мысль о том, что квартира довольно уродливая и совершенно неуютная. Пытаюсь подбодрить себя тем, что она, по крайней мере, практичная. Убеждаю себя, что вместе мы придадим ей уникальность. Здесь нам всем хватит места – тебе и мне, Ивану и кошке. Мы будем подниматься в просторном лифте на шестой этаж. Мы живем всего лишь в ста метрах от ближайшей станции метро, а на метро можно всего за восемь минут доехать до Сёдермальма. Где мы жили когда-то. Куда мне хотелось бы однажды вернуться.

На новом месте у нас собственное парковочное место, и мы можем ходить за покупками в гигантский торговый центр, расположенный всего в нескольких минутах от нас. Нам недалеко до парков и зеленой зоны, природный заказник с освещенными дорожками для бега находится менее чем в получасе ходьбы. В тихом микрорайоне в нескольких минутах от нашего подъезда есть бассейн, который летом работает бесплатно, – там есть киоск с мороженым и лягушатник. Если пройти чуть подальше, можно добраться до озера с небольшим пляжем. «На новом месте Иван научится спать по ночам», – убеждаю я себя, исполненная надежд. У него будет собственная комната, и тогда, вероятно, мы снова найдем путь друг к другу. Пройдет каких-нибудь полгода, закончится родительский отпуск, мы оба выйдем на работу – и арендная плата уже не будет казаться такой высокой, как сейчас, когда наши доходы снизились, пока я сижу с ребенком. Пусть она неуютная, эта квартира, – здесь мы построим наше будущее. Старая продана. Деньги внесены нам на счет. У нас есть запас, если вдруг станет туго. Мы сможем позволить себе поехать в отпуск. Нас все же ждет светлое будущее.

В кармане у меня начинает вибрировать, и я знаю, еще до того, как вынимаю телефон, что это вы сообщаете о своем приезде. И опять не ты, а мой брат посылает мне эсэмэски. «Подопри дверь подъезда, – пишет он. – Мы едем». В качестве иллюстрации он прилагает фото, снятое с переднего сиденья машины – вы как раз выезжаете с нашей старой улицы. Что-то сжимается у меня внутри. Вот вы в последний раз закрыли за собой дверь квартиры. Теперь едете сюда. Сейчас все произойдет по-настоящему. Я спускаюсь на лифте на первый этаж и делаю, как он сказал. Смотрю вдаль по улице, ожидая увидеть очертания грузовика на развязке в нескольких сотнях метров от себя. Иван начинает вертеться в слинге. Он только что научился ползать и теперь ни секунды не сидит спокойно. Изучает каждый квадратный метр пола, каждый предмет мебели, каждую брючину и порог. Гоняет кошку. Грызет ножки стульев. Он и так слишком долго просидел в слинге. Скоро мне придется выпустить его на пол. Но не сейчас. Потому что на развязке появляется силуэт огромного грузовика.

Грузовик останавливается, и вы один за другим выпрыгиваете из кабины. Сперва мой брат, потом грузчик, последним – ты. На тебе твоя черная шапка, лицо у тебя бледное. Я успеваю подумать, что у тебя усталый вид, когда ты подходишь ко мне. Я обнимаю брата, потом тебя, целую тебя в щеку. Спрашиваю, все ли хорошо, вы отвечаете, что да, ты спешишь дальше, к задней дверце грузовика. Целеустремленный. Бледный. Один из грузчиков здоровается со мной, пожимает руку Ивану, спрашивает, как его зовут. Когда я отвечаю на его вопрос, он смеется, машет кулаками в воздухе и выкрикивает: «Иван Драго». Это имя ничего мне не говорит, я встречаюсь глазами с братом, и он шепчет: «Рокки. Я тебе потом объясню». Я улыбаюсь грузчику, неуклюже делаю боксерский жест в воздухе и отхожу, чтобы не стоять на дороге.

Декабрь 2014

Часовня до краев заполнена народом. Не осталось ни одного свободного места. Очередь к твоей урне тянулась бесконечно, задерживая начало церемонии. Далеко не всех пришедших я знала в лицо. Но сейчас эта часть мероприятия позади. Колени у меня дрожат, когда я встаю. Из динамиков звучит одна из твоих самых любимых песен, но из-за нее я уже выплакала все глаза еще до начала, когда до прибытия гостей проверяли звук. Проплакав два часа без остановки, я уже больше не в силах плакать. Единственное, на чем сейчас сосредоточены все мои усилия, – держаться прямо, пока не нужно будет уйти отсюда. Поскольку колени у меня дрожат, задача не из легких.

Мне хотелось бы перемотать вперед эти последние минуты и сделать так, чтобы гости уже ушли – чтобы мне не пришлось пожимать им руки, смотреть им в глаза и принимать их соболезнования. Но я должна, так что я стою на месте. Моя мачеха ушла вместе с Иваном, они обследуют помещение рядом с часовней. В течение почти всей церемонии Иван пребывал в хорошем настроении, но когда часовню заполнили звуки последней мелодии, так что эхо отдавалось из каждого угла, и все гости одновременно встали, он испугался и заплакал. Похоже, он не разделяет твоих музыкальных вкусов – во всяком случае, пока.

Сама же я стою и принимаю объятия. Сотни рук тянутся ко мне, меня обнимают, плачут, благодарят, говорят, что было так красиво. Просят звонить, если они что-то могут сделать для меня. Я говорю «спасибо», «спасибо, что пришли», «спасибо за ваши слова», «спасибо за вашу заботу». Кажется, этот поток людей – друзей и знакомых, родственников и коллег – никогда не иссякнет. И вдруг все заканчивается. Ближайшие члены семьи стоят одни в часовне, и теперь остается лишь попрощаться друг с другом. И с тобой – в последний раз, если мы этого хотим.

В течение всей церемонии я не решалась взглянуть на твоих близких. Косилась иногда на твоего брата, когда он встал и прочел свою речь. Он единственный из родственников выступил сам, и я слышала, как гости в часовне начали всхлипывать, пока он говорил. Он рассказал о том, каким ты был старшим братом и каким он тебя запомнит. Рассказал, как ты учил его бросать летающую тарелку, когда он был маленьким, подбадривал его, призывая перестать ныть и попробовать еще раз, если не получается. Сказал, что хочет стать для Ивана примером для подражания – каким ты всегда был для него. Судя по реакции собравшихся, это звучало очень красиво. Мне кажется, твоему брату стоило немалых сил встать и произнести эту речь. Голос у него дрожал, но не изменил ему, и пространство заполнилось звуками сдерживаемых рыданий. Я мигала, чтобы смахнуть слезы, они катились по щекам и падали Ивану на затылок. Я думала о том, что через несколько дней ему исполнится десять месяцев. Надеялась, что он, как и пообещал его дядя в своей речи, будет окружен в своем детстве любящими людьми – теперь, когда тебя нет рядом.

Теперь твои близкие стоят потерянные, как и я. Никто не знает, как закончить такой день. Нас заранее предупредили, что мы останемся в часовне, когда все гости уйдут. Но что теперь? Музыка смолкла. Наши шаги по каменному полу отдаются эхом. В полной растерянности мы обнимаем друг друга. Твой брат становится возле урны, кладет руку на твой портрет, который прислонен к ней. Судя по его вздрагивающим плечам, он плачет, но это трудно знать наверняка. Может быть, он что-то шепчет тебе. Как бы то ни было, я не собираюсь туда подходить. Это все равно что пересечь невидимую границу. Без Ивана на руках я чувствую себя беззащитной. Он стал для меня защитой от реальности, щитом между мной и другими. Его присутствие заставляет людей быть осторожными в словах и жестах в моем направлении. Без него я стою как голая. Люди могут сказать все, что думают. Вывалить на меня все как есть. Мне это не нравится.

Столик, на котором стоит урна, усыпан сотнями роз, еще там есть белые лилии и другие цветы, названий которых я не знаю. Много открыток. Несколько венков. Ко мне подходит церемониймейстер, и я судорожно ищу иную тему для разговора, чем ту, что лежит на поверхности. Успеваю упредить ее вопросом, должна ли я запомнить тех, кто купил венки для похорон. «Наверное, их надо особо поблагодарить», – говорю я. И перевел ли кто-то деньги в научный фонд, данные которого были указаны в приглашении? Это мне тоже нужно отслеживать?

Церемониймейстер говорит мне, чтобы я не думала об этом сегодня. Заверяет меня, что сейчас мне ничего не надо запоминать и отслеживать. Она не понимает. И никогда не понимала. Ей невдомек, что мне это нужно, мне нужно за чем-то следить, нужна поставленная задача. Я говорю ей об этом. Она отвечает, что понимает, но не дает мне никаких заданий. Вместо этого она сообщает, что вся информация будет прислана мне на дом по почте. Потом она кладет руку мне на плечо и говорит то, чего я не хочу слышать.

«Получилась такая красивая церемония, – говорит она и смотрит в мои глаза, в которых на сегодня уже не осталось слез. – Ты все сделала хорошо». Я киваю, лицо мое искажается гримасой, которая должна изображать смирение и благодарность. Я благодарю ее. Не знаю, что она имеет в виду, что именно я сделала хорошо, но на разговоры у меня больше нет сил.

В комнатке позади часовни я нахожу Ивана, ползающего по полу. Просияв при виде меня, он ползет ко мне, и я беру его на руки. Моя мачеха тоже обнимает меня. Она тоже говорит мне, что я молодец. Мне так хочется раствориться в ее объятиях, но я все же высвобождаюсь из них. Нам надо как-то выбираться отсюда. Она спрашивает, как я планирую ехать домой. Идти пешком минут пятнадцать, но мы можем вызвать такси. Я отвечаю, что хочу прогуляться, может быть, купить по дороге чего-нибудь из еды. Моя мама тоже пойдет с нами. И мой брат. И моя младшая сестра. За ужином нас сегодня будет много, и у меня вдруг возникает желание отметить. Выпить вина. Поднять бокалы за то, что этот день прошел. Что дело сделано. Еще одна веха, еще один день, отделяющий меня от того события. Все вместе мы выходим из часовни. Прощаемся с твоей семьей, обнимаемся в последний раз за сегодняшний день, говорим, что скоро созвонимся. Затем выходим в декабрьские сумерки. Я иду, не оборачиваясь, не глядя на часовню с огромным крестом на фасаде. Устремляю взгляд вперед, вниз, на дорожку, которая ведет сначала через кладбище, потом к моей площади и моему продуктовому магазину. Начинаю думать о том, чего бы мне хотелось на ужин. Вспоминаю, есть ли у меня в холодильнике бутылка вина.

В продуктовом магазине какой-то мужчина предлагает всем попробовать сырный пирог. На нем передник, на голове забавная шляпа, и он кричит проходящим покупателям, что они просто должны продегустировать сырный пирог с новыми приправами. Я отвожу глаза и качаю головой в ответ на его предложение. Сегодня мне не хочется сырного пирога. Пройдя несколько метров, я слышу голос мужчины, он обращается к моей спине, теперь другим тоном: «Ты могла бы хоть немного улыбнуться! Всегда приятно, когда люди улыбаются друг другу». Затем наступает тишина. Становится так тихо, что у меня звенит в ушах. Голос мужчины, его пожелание мне почаще улыбаться звучит в этой тишине одиноким эхом.

Я мотаю головой и чувствую, как слезы снова текут из глаз. Вскоре они начинают капать на шапочку Ивана. Мне нужно наружу. Я целенаправленно устремляюсь к выходу, мимо полок с развесными конфетами и очередей у касс. Проходя автоматические двери, чтобы выйти на площадь, я слышу, как моя мачеха отчитывает мужичка с сырным пирогом. «Она сегодня похоронила мужа, надо думать, что говоришь, чертов идиот…» – это последнее, что я слышу, прежде чем двери затворяются у меня за спиной, и я стою одна с Иваном в слинге на площади в Сандборге. Начался дождь. Я накрываю Ивана полой своей куртки, держу руки над его головой, защищая его от снега и слез. Праздновать мне больше не хочется. Я просто хочу домой.

Октябрь 2014

Переезд дался тебе тяжело. Ты устал. Почти все время хочешь спать. У тебя ни на что нет сил. Играя с Иваном, ты часто делаешь это лежа на полу. Когда он уползает, ты не всегда следуешь за ним. Тогда Иван поворачивается, ползет обратно к тебе – никто кроме тебя не может заставить нашего сына так сиять. Даже когда ты устал. Несколько раз я находила тебя на полу на его одеяле, когда Иван уползал куда-то по квартире навстречу собственным открытиям. Когда ты поднимаешь его, кажется, тебе приходится прилагать все силы, словно он вдруг стал тяжелым. Я волнуюсь за тебя и ломаю голову – ты заразился каким-то вирусом или это психологическая реакция на переезд? В прошлый раз, когда мы переезжали, ты тоже заболел. Может быть, тебе тяжело снова вырывать все с корнем, покидать еще одно место, которое ты считал своим домом, и сейчас ощущаются последствия? Или у тебя выгорание? В последнее время ты очень много работал. Осталось всего пять дней – и начнется твой отпуск по уходу за ребенком на полдня.

Чтобы как-то компенсировать и облегчить твою нагрузку, а также заняться делом и развеять неприятные мысли, я сама распаковала почти все коробки. Когда Иван засыпал по вечерам в своей новой собственной комнате, я вкалывала как ненормальная. Одежду в шкаф, книги на полку. Кухонную утварь на кухню, а вещи россыпью – в одну из многочисленных кладовок, которых в нашей новой квартире полно. Здесь много места для хранения.

Вечерами, когда я распаковывала вещи, а ты сидел в кухне за работой, между нами установилась новая тишина. В ответ на мои слова ты только произносил «ага» и «угу» и что-то бормотал себе под нос. Между бровями у тебя пролегла морщинка. Однажды, зайдя на кухню, я увидела, что ты лежишь, уронив голову на руки, сложив компьютер, словно спишь. Я осторожно положила руку тебе на плечо. Спросила, все ли с тобой в порядке. Ты вздрогнул, сел прямо, сказал, что просто решил немного отдохнуть. С тобой ничего страшного. Дальше я расспрашивать не стала. Отогнала мучительную тревогу, продолжала распаковываться, наводить порядок, использовать свои запасы энергии на то, чтобы создать для нас дом.

В понедельник я возвращаюсь на работу. С половины девятого до часу я буду в офисе, а ты останешься дома с Иваном. Когда я вернусь домой, ты уедешь на одну из своих работ. Вернешься к ужину, мы поужинаем вместе. Как семья. Уложим Ивана. Потом ты будешь работать дальше. Так решено. По ночам Иваном, как и прежде, буду заниматься я. В своей новой комнате он пока ни разу не спал один. Примерно через час после засыпания он снова зовет меня. Сосет грудь, пока не заснет. Потом спит беспокойно, пытаясь засунуть ноги мне под живот или под ляжки. До сих пор мне ни секунды не удалось поспать в нашей спальне, но я убеждаю себя, что это время настанет. Мы живем здесь всего несколько недель. Все опытные родители рассказывали мне, что в один прекрасный день я буду тосковать по тому времени, когда мой ребенок хотел спать со мной.

По нашему плану, ночи на мне, но ты возьмешь его на себя утром. Когда Иван просыпается, я приношу его к тебе. А сама иду и ложусь, отдыхаю еще часик, если слишком рано. В половине восьмого мне нужно вставать, чтобы успеть на работу к половине девятого. А вы останетесь вдвоем, ты и Иван. Я нарисовала для тебя карту, где отметила те открытые детские сады[8], которые мы обычно посещаем. Обвела адреса, написала часы работы, отметила, где Ивану больше всего нравится. Ты еще не успел посмотреть на карту. Говоришь, что займешься этим, когда придет время. А это будет менее чем через неделю. Сейчас ты просто отстаешь по работе, надо догонять. Сейчас ты просто устал после переезда. Сейчас ты не в состоянии строить планы на будущее. Но ты обещаешь мне – раз за разом ты обещаешь мне, что все будет хорошо. Я заставляю себя поверить тебе – в основном по причине отсутствия других вариантов.

Декабрь 2014

Скоро будет восемь недель с тех пор, как ты умер. Мы приближаемся к последнему дню второго месяца. У Ивана теперь в два раза больше зубов, чем было, когда ты исчез из нашей жизни. С каждым новым достижением Ивана – в последнюю неделю, например, он начал самостоятельно вставать – у меня возникает острое желание сообщить тебе. Послать эсэмэску или позвонить, сообщить о новых успехах в развитии нашего сына. Не раз я брала в руки телефон и сидела, уставившись на дисплей. С кем я могу этим поделиться? Кому это интересно? Кто, если не ты, должен первым узнавать новости развития нашего маленького сына?

Обычно я выбираю твоих родителей, мою мачеху или мою маму. Иногда рассылаю общее сообщение всем, иногда – личное каждому. Они всегда отвечают очень быстро. Они интересуются Иваном, гордятся его успехами, выкладывают его фотографии на собственных страницах. Они испытывают к нему сильные чувства – куда более сильные, чем к другим своим внукам. Они участвуют, как могут. На самом деле они все делают так, как надо, однако я раздражаюсь на них. Они раздражают меня уже одним тем, что они – не ты. Они прекрасные родственники, помощь и поддержка, но не могут заменить папу. Не могут заменить мне спутника жизни. При полном отсутствии партнера и папы для Ивана, я все же продолжаю сообщать им о его развитии. Лучше это делать, чем не делать. На этой неделе они аплодировали его новым зубам и смотрели клипы, где он сам встает, держась за мебель.

В душе я продолжаю разговаривать с тобой. Делюсь с тобой успехами в развитии сына, ругаю тебя за то, что ты не со мной, и прошу прощения за наши последние месяцы вместе. Раз за разом я прошу у тебя прощения за то, как у нас все было под конец – за то, что я не только допустила такое, но и способствовала нашему молчаливому и безрадостному сосуществованию. Ты заслуживал чего-то другого. Не умея оценить того, что у меня было, я допустила, чтобы это утекло у меня между пальцами. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь простить себя за это.

В пустоте, оставшейся после твоего ухода, я думаю о твоих звуках. Мне не хватает твоих звуков. Приглушенных звуков падающей воды, когда ты часами принимаешь душ в ванной. Звуков, когда ты умываешься, чистишь зубы и потом полощешь рот. Твоих чихов и зевков. Музыки, просачивавшейся из твоих наушников, когда ты работал. Голоса, которым ты разговаривал с Иваном. Мне не хватает даже твоих сдавленных вздохов, когда я пыталась разговаривать с тобой о будущем и логистике. Твоего голоса, когда ты только что проснулся. Твоего голоса в телефоне во второй половине дня. Клацанья твоих пальцев по клавиатуре по вечерам. Твоего храпа за стенкой, когда я лежу по ночам рядом с Иваном. Твоих шагов в коридоре, соединяющем прихожую с кухней и гостиной, когда ты встаешь на рассвете, чтобы сходить в туалет. Мне так не хватает всех твоих звуков.

В нашем доме теперь стало тише, поскольку семья и друзья все больше возвращаются к своим делам. Все произошло именно так, как я читала, – после похорон все меняется. Примерно в это же время мои подруги перестали охранять меня днем и ночью. Круглосуточное расписание дежурств сменилось более редкими визитами и повторяющимися эсэмэсками, напоминающими мне, что я всегда могу позвонить и зайти, и призывающими меня сказать, если мне что-нибудь нужно, что угодно и когда угодно. Те, кто раньше взял отпуск, чтобы быть рядом с нами, вернулись на работу. Теперь заполнять мой ежедневник – снова моя обязанность. Я по-прежнему провожу дни в ожидании того, что они пройдут. Почти каждый вечер к нам по-прежнему кто-то приходит, но я все больше ощущаю себя обузой.

По утрам наваливается пустота. Проснуться вместе с ребенком, не имея ни одной записи в календаре или времени, к которому нужно что-то успеть, – это совершенно новый для меня тип стресса. Все чаще я брожу из угла в угол, не находя себе места. Начинаю придумывать себе дела. Составлять списки покупок, которые вынуждают меня отправиться в торговый центр поблизости. Разве Ивану не нужна новая шапка? Сейчас, когда похолодало, разве не нужно купить ему шерстяные рейтузики? И подарки на Рождество, о них тоже нужно позаботиться. Кофе заканчивается. Стирать у меня сегодня нет сил, лучше прикупить новых носков. Круг за кругом я брожу по нашему торговому центру. Так и не найдя того, что ищу, я возвращаюсь домой. Чтобы тут же придумать себе новые дела и начать все сначала.

Вчера, когда я выходила через вращающиеся двери торгового центра после очередного похода – как обычно, без покупок, – снаружи стояла «Скорая» с открытыми дверями. Двое сотрудников стояли, наклонившись, у задней дверцы, словно собирались вынимать носилки. «Наверное, с кем-то что-то случилось в торговом центре», – подумала я и даже собиралась вернуться туда. Легкое щекотание в животе и утешительная мысль: сейчас изменится чья-то чужая жизнь, не моя. Такие вещи происходят не только со мной.

Когда сотрудники «Скорой» выпрямились, я обнаружила, что один из них – тот самый, кто первым приехал к нам в квартиру в то утро почти два месяца назад. Невысокая фигура, взлохмаченные волосы, добрый взгляд. Он был первым, после меня и Ивана, кто увидел тебя мертвым. Это он пытался достучаться до меня тогда, осторожно проникнуть за мое состояние прострации, пытался утешить меня, говоря, что ты, похоже, мирно умер во сне. Это он объяснял мне, что присутствие полицейских в нашей квартире – стандартная процедура, что меня не подозревают ни в каком преступлении, и именно он положил руку мне на плечи, выводя меня через дверь, в которую я обещала себе никогда больше не входить. Это он крепко держал меня за запястье, когда под конец объяснял, что должен уехать, когда полицейские стали делать свое дело.

Я попыталась встретиться с ним взглядом, когда он подходил к дверям торгового центр «Глубен». Меня вдруг охватило желание остановить его, обнять его, сказать спасибо и спросить, может ли он поговорить со мной несколько минут. Но он не встретился со мной глазами. Он прошел мимо меня, на расстоянии сантиметра, его взгляд был устремлен на дверь, через которую ему предстояло пройти, – казалось, он прикидывает на глаз, пройдут ли носилки во вращающуюся дверь. Он делал свою работу. Сегодня он будет помогать кому-то другому. Кому-то, кто по-прежнему жив, кто просто сломал ногу и ударился головой. Ему предстояло делать свое дело, а мне – продолжать свое: быть мамой Ивана, идти домой, кормить его обедом, пока не настало время тихого часа. Затем я снова потащусь в торговый центр. Мне ведь что-то надо было купить, разве нет?

Октябрь 2014

Солнечный субботний вечер, и мы едем на метро в сторону Сёдермальма, чтобы пообедать с нашим другом из Гётеборга, приехавшим в Стокгольм на выходные. Изначально это был мой друг, но очень вскоре он стал и твоим, вы сразу понравились друг другу – с первой встречи пять лет назад. Он простой, добросердечный, веселый и начисто лишен снобизма. Тебе это нравится. За последние годы мы вместе побывали на многих попойках, продолжавшихся до утра, на концертах и фестивалях, в барах и ресторанах, не упуская случая встретиться, когда у нас случались дела в городах друг у друга. Несколько лет назад мы прожили целую неделю на даче у его родителей в Чёрне, и те непонятные постороннему шутки, которые зародились поздними ночами в гостевом домике, по-прежнему живы и являются обязательным ностальгическим моментом при каждой нашей встрече. Однако встречаемся мы все реже. С тех пор, как появился Иван, мы нечасто проводим вечера вне дома. Собственно говоря, сегодня мы встретимся с нашим другом впервые за целый год, поэтому мы оба в приподнятом настроении, пока поезд метро несет нас от Сандборга до станции «Медборгарплатсен».

На тебе сегодня твоя черная шапка. У Ивана почти такая же. Рубашка у тебя в черно-синюю клетку, и джемпер у Ивана в такой же цветовой гамме. Он сияет, когда ты несешь его в слинге. Похоже, ему очень нравится обозревать мир с такой высоты. Пораженная вашим сходством, я фотографирую вас на перроне метро. На фотографии Иван смеется, и у него на левой щеке ямочка. Ты улыбаешься, и ямочка у тебя такая же. Мне кажется, что вы такие симпатичные, и я не без гордости шагаю рядом с вами, когда мы выходим из метро на «Медборгарплатсен» и пересекаем маленький парк, идя на встречу с нашим другом. Я спрашиваю, надо ли тебе спешить домой, чтобы работать, и ты отвечаешь, что нет. В работе возник неожиданный перерыв, и ты хочешь немного расслабиться. Меня это очень радует. Я жду возможности расслабиться вместе с тобой. Мы обсуждаем, не посмотреть ли сегодня вечером сериал, когда Иван заснет. Размышляем, стоит ли досмотреть старый, который мы поставили на паузу несколько месяцев назад, или же начать новый. Договариваемся, что начнем новый. Решаем купить на обратном пути говяжье филе на ужин. Продолжаем строить планы на завтра, когда поедем к твоим родителям, чтобы починить сломавшийся дворник. Меня вдруг настигает мысль, как давно мы ничего не делали вместе и как мне этого не хватает. Когда мы проходим мимо «Мельницы», я беру тебя за руку. Она прохладная. Иван гулит в слинге у тебя на животе. Когда наш друг встречается с нами, я думаю – заметно ли по нашим лицам, как мы счастливы в эту минуту?

Декабрь 2014

Настало первое Рождество. Мои обе мамы, сестра, брат, невестка и пара близких друзей собрались у меня в Эншеде. Такого сборища на Рождество я никогда раньше не наблюдала – сколько себя помню, Рождество состояло из бесконечных разъездов на поезде и продвинутой логистики, чтобы втиснуть в расписание как можно больше визитов к членам семьи. Но в этом году все собираются у нас дома, мы стали центром Рождества, и вся наша разномастная компания едет к нам. Я почти в приподнятом настроении. На кухне моя мама готовит еду, делает горчичную корочку на ветчине и печет пирог с цветной капустой. В гостиной моя мачеха играет с Иваном, который только что научился ходить, держась за мебель. Из динамиков звучит подборка классических американских рождественских мелодий, сделанная моим братом. Сама же я сижу на диване, потягивая глинтвейн в таком темпе, что это вряд ли можно назвать потягиванием. Квартира украшена от пола до потолка, в углу гостиной даже красуется елка. Под ней целая гора подарков. Скоро мы пообедаем все вместе, потом посмотрим Дональда Дака[9], а затем будем открывать подарки. Вечером к нам присоединится мой двоюродный брат с сыном.

Праздники – самый тяжелый момент, так говорят все, потерявшие близких. Об этом говорили еще тогда, когда умер мой папа, а я, новоиспеченная студентка, оглядывала свою семью, лишившуюся смыслового центра и объединяющего начала. Праздники надо просто пережить, так говорят. Во время них всегда как-то по-особенному трудно, но со временем они переносятся легче. Один раз, другой, третий – потом полегчает.

Умудренная опытом своей первой потери, я знаю, что так и есть. На праздники отсутствие тех, кого нет, особенно заметно. Но именно канун Рождества – праздник, который мы никогда не отмечали вместе, не отзывается пустотой и тоской по тебе больше, чем остальные дни. Даже в каком-то смысле меньше. Наши традиции празднования Рождества предполагали, что мы расстаемся накануне Сочельника и встречаемся только на второй день Рождества. В это время ты обычно находишься у своих родителей, а я сижу здесь, и мало что отличает это Рождество от предыдущих. Кроме того, что все мои близкие собрались здесь и мне не надо ехать к ним. Кроме того, что на этот раз у меня есть ребенок. Кроме того, что ты не у своих родителей. Кроме того, что ты не вернешься на второй день Рождества, мы не возвратимся к повседневной жизни, не начнем планировать, как будем праздновать Новый год. Кроме того, что в этом году ты умер. Помимо этого, все почти как обычно.

Я пытаюсь не думать о том, каково сейчас твоим родителям. Я послала им эсэмэску, и они мне ответили. Мы пожелали друг другу хорошего Рождества – насколько это возможно «при данных обстоятельствах», а потом отложили телефоны. Я вижу перед глазами, как сейчас выглядит их дом. Вероятно, там довольно темно. Твои родители, похоже, не любят слишком яркого освещения, в комнате и на кухне у них почти всегда полумрак. На Рождество они зажигают свечи на люстре, висящей над обеденным столом. Твой младший брат сейчас, наверное, там – они празднуют тихо, как обычно. Или – в каком смысле празднуют? Думаю, сегодня они ничего не празднуют. Тоска по тебе, отсутствие тебя должно быть невыносимо для них в тот день года, когда ты принадлежал им, а не мне. Я думаю о том, что сегодня, должно быть, один из самых тяжелых дней в их жизни с тех пор, как ты умер. Сама же я с бешеной скоростью поглощаю глинтвейн и стараюсь все время быть занятой. Иван активно помогает мне в этом.

После обеда по телу начинают бегать мурашки. За окном падает снег, подкрались ранние сумерки. Друзья уехали дальше еще к кому-то в гости, мама достала свое вязание – теперь она сидит на диване с бокалом красного вина перед собой, в ее руках ритмично постукивают друг о друга спицы. Мой брат прибирается в кухне. Вероятно, скоро он наварит еще один кофейник кофе. Он всегда варит кофе. Иван хнычет все громче. Ему скучно, он устал. Сама же я не нахожу себе места. Думаю, как мне убить остаток дня – внезапно кажется, что до ночи еще так невероятно много долгих часов.

У меня возникает идея. Начавшись с «а что, если…», она скоро превращается в «почему бы и нет», а затем в «само собой». Не пойти ли мне на кладбище и не зажечь ли тебе свечу? Разве не прекрасное переживание – мы с Иваном под снегопадом, наше первое Рождество без тебя? Почти без грусти, просто красиво и с чувством. Если я надену черную шапку, снегопад окрасит ее в белый цвет. Под ногами у меня будет поскрипывать снег. Иван сладко заснет на свежем воздухе. Я говорю семье, что ненадолго выйду на прогулку, чтобы Иван заснул в коляске, потом молча одеваюсь и одеваю его, выкрикиваю радостное «пока!» и успеваю выйти из квартиры, прежде чем кто-либо что-либо заподозрил и стал настаивать на том, чтобы пойти с нами.

Наш продуктовый магазин по-прежнему открыт, и я констатирую на ходу, что после Рождества им придется устроить распродажу своей рождественской ветчины. Пройдя мимо прилавка с заморозкой, я ищу ту полку, где стоят погребальные свечи. На кассе меня приветствует улыбающаяся девочка-подросток в шапочке Деда Мороза. Когда я расплачиваюсь, она желает мне счастливого Рождества, я отвечаю «спасибо, и вам того же», выхожу на опустевшую площадь и движусь дальше к своей цели.

Чтобы дойти до Лесного кладбища, мы должны пройти мимо другого, поменьше. Там прогуливаются несколько семей. Они прогуливаются в обнимку, стоят, наклонившись к свечам, мерцающим рядом с памятниками, – наверное, пришли, по традиции, навестить могилку бабушки или дедушки. Я отмечаю, что все, мимо кого я прохожу, перемещаются группами по три-четыре человека. Многие разговаривают, некоторые смеются. Женщина среднего возраста в мохнатой шубе поддерживает под руку пожилого мужчину, чтобы он не упал, – они медленно движутся вперед в снегу. Внезапно я чувствую себя странноватой, что иду вот так одна, без сопровождения, и прибавляю шагу, стремясь обогнать даму в шубе с пожилым мужчиной на дорожке. Передние колеса коляски проскальзывают в снегу, маневрировать ею сложнее, чем обычно. Я бормочу «извините», когда мой локоть касается шубы женщины, но она улыбается мне и желает счастливого Рождества. Сегодня, похоже, все настроены благодушно.

В коляске стало тихо. Иван заснул. Возможно, это все же была не самая лучшая идея. Все совсем не так красиво, как я себе представляла до того, как вышла из дома. Снег не легкий и пушистый, а мокрый и тяжелый. Дороги развезло, под ногами серая каша, у меня озябли пальцы на ногах. Здесь ходят целыми семьями, зажигают свечи на могилах тех, кто успел прожить целую жизнь, прежде чем умереть. И тут я – иду одна к роще памяти, где несколько недель назад развеяли прах, оставшийся от тридцатичетырехлетнего тела. Мне холодно. Под ногами у меня не скрипит. Шапка у меня промокла, а не побелела от снега. Я раздумываю над тем, не повернуть ли домой, но понимаю, что прошла больше половины пути. Ладно, дойду.

Лесное кладбище все сияет зажженными фонариками. Я не единственная, кому пришло в голову зажечь сегодня свечу в Роще памяти, но вдруг выясняется, что я единственная, кто все еще здесь. Куда делись все остальные? Я смотрю на часы – три минуты четвертого, по телевизору только что начались мультики про Дональда Дака.

Фонарики мерцают вдоль дороги к небольшому возвышению, где находится Роща памяти Лесного кладбища. Они обрамляют дорожку, их мигающие огоньки в глухой зимней темноте придают всему торжественное, почти сакральное настроение, и трудно сказать, от чего – то ли от низкой температуры, то ли от всей этой атмосферы – по спине у меня пробегает холодок. Я останавливаюсь на дорожке и озираюсь, внезапно утратив ориентиры. Нужно ли подниматься на холм или я могу остановиться здесь? Где кончается дорога и начинается сама Роща памяти? Где мне поставить свечи? Где найдется место для моих фонариков?

В магазине свечи продавались по две в упаковке, и я подумала, что могу зажечь их обе – одну за тебя и одну за папу, но сейчас я не знаю, куда их поставить. Вокруг так много других свечей. Везде все заполнено. Кажется, для моих свечей просто нет места. Присев на корточки у коляски и бросив быстрый взгляд на Ивана, который по-прежнему спит, я достаю свои фонарики. Зажигаю свечи, ставлю их прямо в снег, бок о бок, некоторое время сижу перед ними. Убедившись, что они разгорелись и продолжают гореть во влажном воздухе, я поднимаюсь. Поворачиваю коляску и иду быстрым шагом, стараясь не бежать вниз с холма. Окруженная мерцающими свечами на внезапно опустевшем кладбище, я вдруг думаю, что никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой. Слезы жгут глаза, и, поскольку у меня нет причин их сдерживать, я даю им волю.

Мой плач, поначалу тихий, стремительно набирает силу и сопровождается всхлипываниями, которые я прячу в шарфе, чтобы не разбудить Ивана. Какая идиотская идея! Я не хочу брести одна по кладбищу в Сочельник со спящим ребенком в коляске. Я прибавляю шагу, почти бегу, дышу быстрее, и плач отступает. Коляска постоянно зарывается колесами в слякоть, мне приходится полностью сосредоточиться на дороге, чтобы не разбудить Ивана.

Добравшись до другого кладбища, я слышу, как кто-то впереди на дорожке выкрикивает мое имя. «Это же Каролина!» – восклицает женский голос, который кажется мне знакомым, но я не сразу его узнаю. Я раздумываю над тем, не продолжить ли мне свой путь, сделав вид, что я не расслышала, пройти мимо нее, глядя себе под ноги, но понимаю, что это не выйдет. Мы просто столкнемся друг с другом, если я не буду смотреть вперед. Я нехотя поднимаю глаза. Оказывается, голос принадлежит моей приятельнице из прошлого, бывшей девушке одного моего друга. Мы не встречались несколько лет. Мне пришлось бы объяснять тебе, кто она такая, если бы мы с тобой шли сейчас вместе. Она – из моей жизни до тебя. Сегодня она идет по кладбищу с мамой и пожилой дамой, которая, как я думаю, ее бабушка, и снова окликает меня, прежде чем наши глаза встречаются и она видит, что я плачу. Я пытаюсь улыбнуться, но мои приветствия звучат скомканно, голос не повинуется мне.

Проходит несколько секунд, потом она шагает ко мне, обнимает меня и крепко сжимает. «Я слышала, что произошло, так тебе сочувствую», – шепчет она. «Прости», – шепчу я. Мы стоим молча. Через ее плечо я вижу, как ее мама и бабушка, потоптавшись на месте, идут дальше, не желая нам мешать. Я всхлипываю, уткнувшись в ее куртку, а она продолжает меня обнимать. Она говорит, что так сочувствует мне. Что жизнь – чертово дерьмо. Я продолжаю плакать, не могу разобраться в своих мыслях, тем более сформулировать их в словах.

Через некоторое время мы расстаемся. Желаем друг другу счастливого Рождества и говорим, что созвонимся. Я прошу прощения за свой вид, а она отвечает, что я не должна извиняться. Тем не менее щеки у меня горят от стыда, когда я продолжаю свой путь. Я думаю о том, что утратила контроль над собой в ситуациях общения с другими людьми. Интересно, пошлет ли она эсэмэску своему бывшему, сообщая, что встретила меня плачущей на кладбище в Сочельник. Интересно, ответит ли он: «Ах, черт, как тяжело!» Это было бы так похоже на него. Наверное, это было самое печальное и нелепое зрелище, какое они только могут себе представить. Я стала той, кого другие жалеют. Той, которая идет одна, захлебываясь слезами, по кладбищу в канун Рождества. Это просто шаблон и клише. В последний раз проклиная свою дурацкую затею пойти сюда, я даю себе слово никогда больше не реализовывать подобных мыслей и иду домой. «Рождество Дональда Дака» по телевизору почти закончилось. Мое тоже. Скоро можно будут сказать, что первое Рождество я пережила.

Октябрь 2014

В последний день твоей жизни мы возвращаемся на машине в Эншеде от твоих родителей в полном молчании. Ты подавляешь вздох, когда я нервничаю по поводу пробок на Нюнэсвеген. Я вижу в зеркало заднего вида, как ты подавляешь вздох. Иван все громче хнычет на заднем сиденье рядом с тобой. Я прошу тебя придумать что-нибудь, чтобы занять его, подчеркиваю, хотя это совершенно лишнее, что я ничего не могу поделать с пробками, из-за которых мы стоим. Ты отвечаешь, что все в порядке. Подавляешь вздох. Просишь меня сосредоточиться на дороге, а не на том, что происходит на заднем сиденье.

В последний день твоей жизни мы паркуем машину у дома и вместе заходим в продуктовый магазин в нашем квартале, прежде чем пойти домой. У прилавка с заморозкой я спрашиваю, устроит ли тебя сегодня на ужин пудинг с кровью и брусничное варенье. Ты говоришь «конечно», у тебя нет других предложений. Положив пудинг в корзину, я иду к кассам, героически минуя полку с чипсами. Не оборачиваясь, я знаю, что ты останавливаешься у полки с развесными конфетами, на ходу бросая четыре Фокс-колы и столько же Тути-Фрутти в пакет, который слишком велик для этой цели. Когда я выкладываю на ленту пудинг и молоко, пакет со сластями чинно стоит рядом. Я расплачиваюсь, ты несешь Ивана в слинге на животе, и мы молча идем домой.

В последний день твоей жизни мы едим на ужин пудинг с кровью и брусничное варенье. Когда часы показывают семь, я начинаю укладывать Ивана. Пока я кормлю его грудью на диване, ты включаешь в кухне свой компьютер. Я слышу, как ты шуршишь упаковками от колы. Свои сласти ты съедаешь прямо за компьютером. Спина у тебя сгорбленная. Я кричу тебе, что хорошо бы ты немного поиграл с кошкой, пока я укладываю Ивана. Ты отвечаешь, что уже думал об этом, что ты собираешься это сделать перед тем, как лечь спать.

В последний вечер я говорю тебе «спокойной ночи» от имени Ивана в восемь вечера. Ты отрываешь взгляд от компьютера, раскрытого на кухонном столе, и целуешь его в головку, прежде чем я уношу его в его спальню. Я кормлю его грудью, пока он не засыпает, и еще долго лежу в темноте. Думаю, что мне надо бы принять душ, но сил у меня на это нет. Вместо этого я лежу, прислушиваясь к тишине. Ты все еще сидишь в кухне. Навострив уши, я даже могу разобрать, как клацают клавиши под твоими пальцами. Меня раздражает, что ты не поиграл с кошкой, хотя обещал – меня мучает совесть за то, что у нее сегодня выдался такой скучный день. Весь день она просидела одна в квартире, пока мы ездили к твоим родителям. Осторожно поднявшись, я выскальзываю из комнаты, захожу к тебе.

В последний раз, когда я вижу тебя, я стою возле холодильника в нашей новой кухне. Я спрашиваю, долго ли ты еще собираешься работать, и ты отвечаешь: «Еще немножко, совсем немножко». Тебе что-то там надо закончить. Ты не смотришь на меня, когда я разговариваю с тобой. Ты полностью поглощен своей работой, да и я была не очень-то любезна с тобой сегодня. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я беру нашу кошку, которая пришла к нам в кухню и трется об мои ноги, и сажаю ее в слинг Ивана. Ей там нравится, она не возражает, когда я ее качаю, упирается лапками в верхний край слинга и парирует головой мои движения. Зрелище забавное. Я привлекаю твое внимание, говорю: «Смотри!» Ты поднимаешь глаза, смотришь на нас, на секунду все это тебя забавляет, но потом твой взгляд ускользает и снова устремляется на экран компьютера. Я прошу тебя нас сфотографировать, и ты достаешь свой телефон. Щелкаешь раз, еще раз. Потом снова кладешь телефон на стол. Твой взгляд снова прикован к дисплею. Ты хочешь вернуться к своему прежнему занятию. Доделать то, что нужно доделать, прежде чем ты ляжешь спать.

Когда я в последний раз говорю тебе «спокойной ночи», я еще не подозреваю, что делаю это в последний раз. Знай я об этом, я вложила бы в прощание куда больше сил. Поцеловала бы тебя, сказала бы, как я люблю тебя, как мне жаль, что я так вела себя с тобой в последние месяцы. Вместо этого я осторожно достаю кошку из слинга и опускаю ее на пол. Говорю, что я пойду лягу с Иваном. Мне не нужно объяснять, почему – мы оба прекрасно знаем, что он скоро проснется и потребует меня, молока из моей груди. Ты не протестуешь. Не отрывая глаз от экрана компьютера, ты даешь мне уйти, и я ухожу, в самый последний раз ухожу от тебя. Я думаю, что мы увидимся утром. Но мы не увидимся. Мы никогда больше не увидимся.

Когда я в последний раз посылаю тебе эсэмэску, речь в ней идет об Иване. Я пишу, что у него, наверное, ночные страхи – ты на нее не отвечаешь. Я думаю, что мы обсудим это завтра.

В последнюю ночь я засыпаю в соседней комнате, веря, что впереди у нас еще тысячи дней. На самом деле их у нас нет. Это наша последняя ночь. Мы проводим ее не вместе.

2015–2016

Январь 2015

На восьмой день нового года по почте приходит письмо. В нем сообщается, что твой прах развеян в Роще памяти Лесного кладбища. Я читаю письмо, развернув его на кухонном столе. Оно краткое, содержит лишь одно предложение, не похоже на официальное письмо – словно бы написано пенсионером, который решил поэкспериментировать шрифтами и размерами. Никакого адреса отправителя, личного обращения или подписи внизу. Я читаю письмо еще раз, потом еще раз, сидя за кухонным столом. Пытаюсь понять, что я чувствую, читая его. Пытаюсь понять, что мне делать с этой информацией. Я откладываю письмо. Делаю круг по кухне. Ставлю в посудомойку грязный стакан. Включаю кофейник. Провожу тряпкой по столешнице у мойки. Ищу в себе чувство окончания, точки, облегчения или хотя бы особо острого ощущения горя. Ничего не нахожу. Думаю о твоих словах – что ты вообще не хочешь, чтобы тебя хоронили. Ты хотел, чтобы твой прах развеяли в лесу или у воды. Чтобы не было места, куда другие будут чувствовать себя обязанными поехать, навестить. Не надо всей этой ерунды. Так ты сказал. В результате ты покоишься на Лесном кладбище в Эншеде. Меня не покидает чувство предательства.

Я сижу в холле, листая журналы по психологии. Скоро мне предстоит встреча с психотерапевтом, к которому меня записали, когда я позвонила сюда – в психологическую консультацию, которая специализируется на переживании горя и предлагает бесплатную терапию тем, кто скорбит. Молодые с маленькими детьми, потерявшие близких, имеют преимущество в очереди – поэтому меня приняли относительно быстро. Мне пришлось ждать всего месяц. За это я бесконечно благодарна. Я не могу ждать до бесконечности. У меня маленький ребенок, которого надо воспитывать. Мне нужна помощь, чтобы двигаться дальше, – и как можно скорее. В отсутствие собственных идей, как этого можно добиться, я обращаюсь за помощью к профессионалам.

Холл в консультации выглядит так же, как и большинство холлов у психологов, которых я посещала. За долгие годы мне их доводилось посещать немало. Десять лет назад я позвонила своему первому психотерапевту, которая должна была помочь мне разобраться, почему я не умею быть одна. Не могу сказать, что она мне очень нравилась, однако я проходила к ней два с половиной года. По окончании терапии я научилась осознавать, что во мне происходит, когда я остаюсь одна, и почему я раньше убегала от этого. Я до хрипоты рассказывала ей о своих отношениях с умершим отцом, о своих подростковых годах, окрашенных ссорами с мачехой и немногословными отношениями с биологической мамой. Я вывернула наизнанку свои первые любовные отношения и научилась понимать разницу между себялюбием и самооценкой. Я устала от разговоров о себе, устала от расходов и от своего психотерапевта. Я почувствовала, что готова закончить терапию задолго до того, как мой психотерапевт согласилась со мной в этом. Когда мы наконец договорились, я уходила с последней сессии в убеждении, что все, что надо было выяснить, выяснено, и теперь я чиста, мудра и сознательная – готова встретить будущее. Мне было двадцать шесть.

Затем последовал двухлетний перерыв. Я крутилась между работой и поездками, танцами и пьянками, переезжала с места на место, окунаясь в любовные отношения, которые почему-то не хотели складываться. Собственно, единственное, что не складывалось, – это любовь. Тем, кто меня привлекал, не нравилась я. Тех, кто хотел меня, я не желала видеть рядом. Зудящая тревога по поводу того, что со мной что-то не так – несмотря на всю ту работу, которую я проделала в кресле психотерапевта, все чаще напоминала о себе, Я заглушала ее теми же способами, что и раньше: развлечения, работа и бегство от реальности.

Затем я повстречала тебя, и мы стали встречаться. Я была так влюблена в тебя и настолько сбита с толку, что в панике связалась с новым психотерапевтом. На этот раз я взяла цель повыше. Не очень надеясь на успех, я написала психологу, чьи книги читала и вдохновлялась. Я спросила, найдется ли у него время поработать со мной – и оно у него нашлось. В процессе так называемой краткосрочной терапии мы с ним углубились в мои страхи потерять близких. Я уяснила для себя, что я, в результате тех потерь, которые мне довелось пережить в юности, выработала в себе парадоксальную потребность в контроле в близких отношениях, одновременно боясь сближения, и потому, вероятно, находила твою манеру держаться на расстоянии хорошо знакомой и привычной. Мой новый психотерапевт разъяснял мне такие термины, как навязчивое повторение и проецирование, имея в виду, что именно этим я занималась в своих неуклюжих любовных отношениях в последние десять лет. Мне нравилось ходить к этому психотерапевту, нравились его консультации, запах в холле, нравилось говорить с ним и слушать его. Его я посещала три месяца. Прочтя пару лет спустя в газете, что он умер, я очень расстроилась.

Потом родился Иван, и я попала к психологу, который по-прежнему помогает мне разобраться в своей родительской роли. Она поддерживает меня, когда я чувствую, что сделана не из того теста, чтобы воспитывать ребенка, успокаивает меня, когда мне кажется, что я не справлюсь, утешает, когда я плачу. Раз за разом она напоминает мне, что у Ивана все хорошо, что он прекрасно себя чувствует, что у него прекрасная мама, которая все делает правильно.

Когда мой новый психолог открывает дверь в свой кабинет, приглашает меня войти и указывает на стул, на котором, как предполагается, я буду сидеть, меня немного забавляет эта ситуация. Разглядывая ее, я думаю, что она выглядит как типичный психолог. Четко произносит и «п», и «с» в названии своей профессии, общается в основном с другими психологами – может быть, даже замужем за психологом. Ее прическа с редкой оранжевой челочкой заставляет меня улыбнуться. Невольно думаю о том, почему многие психологи, с которыми мне довелось встречаться, рыжеволосые, с прической под пажа и челочкой. Люди становятся психологами, потому что они рыжие, или начинают краситься в рыжий цвет, когда становятся психологами? Она прерывает мои размышления, начав говорить. Ее голос тоже звучит точно так, как я и ожидала. Мелодично, но ненавязчиво, глубоко, но не авторитарно, негромко, но в то же время четко. Кратко представившись, она просит меня рассказать, почему я пришла к ней. Теперь моя очередь. Я готовлюсь начать говорить. Это я уже делала столько раз. У меня все отработано.

Но тут я почему-то сбиваюсь, еще не начав, потому что мне вдруг становится неясно, с чего начать свой рассказ. Все уже не кажется мне забавным. Теперь речь идет обо мне, а не о ней.

Откашлявшись, я начинаю говорить – поначалу связно, но, поскольку она не задает наводящих вопросов, я теряюсь, не знаю, в каком порядке рассказывать. Я перепрыгиваю в хронологии, прерываю сама себя, голос не слушается. Пытаюсь глубоко дышать, но это не получается, меня заносит, и, сама не поняв, как это произошло, я совершенно бессвязно выпаливаю, что я – злой и слабый человек, по сути дела являющийся причиной смерти отца моего сына, и теперь стою перед невыполнимой задачей воспитывать сына одна, понятия не имея, как это осуществить. Потом я рыдаю еще пятьдесят минут, и, покидая ее кабинет через час после того, как я туда вошла, я уже не могу вспомнить, что мне поначалу казалось таким забавным.

Февраль 2015

Днем я почти полностью справляюсь сама, а вот ночи по-прежнему ненавижу. Когда становится тихо и я уложила Ивана, я знаю, что в моем распоряжении ровно сорок пять минут, прежде чем последует первый приступ. С тех пор как я перестала кормить его грудью, он с небывалым аппетитом глотает смесь из бутылочки, а в перерывах я докармливаю его детским питанием из баночек. Ни разу мне не пришлось среди ночи подогревать бутылочку, и все по сути складывается так, как я и надеялась. Кроме этих его ночных страхов. В последние месяцы дело ухудшилось, и по мере развития его моторики я все больше испытываю фрустрацию, поскольку не в состоянии утешить по ночам истерично орущего ребенка.

Днем мы как любая другая семья. Ходим в открытые детские сады, встречаемся с друзьями. Ходим в кафе. Общаемся. Много двигаемся. Иван стремительно развивается, начал ходить, говорить и наслаждается жизнью, как все другие годовалые малыши, с которыми мы встречаемся. Мы часто смеемся вместе. В общении с ним я нахожу радость и стараюсь держаться как можно дальше от мыслей о том, насколько его травмировало то, что произошло. Но вот наступает вторая половина дня, приходит вечер, и с приходом сумерек нарастает страх. Мой мозг начинает искать пути бегства. Могу ли я поехать ночевать к подруге? Может ли кто-нибудь переночевать у нас? Не сможем ли мы как можно скорее переехать отсюда?

Мечта выбраться из квартиры, в которой ты умер, жила во мне с тех пор, как тебя не стало. Каждый день я думаю об этом. Каждый вечер эта мысль крутится у меня в голове. Я не хочу здесь оставаться. Я хочу переехать, начать сначала где-то в другом месте. Здесь атмосфера, в которой я не могу находиться. Я по-прежнему избегаю заходить в нашу бывшую спальню. Ненавижу поездки на метро от друзей обратно в Эншеде. Ненавижу пахнущий мочой лифт, на котором мы спускаемся с перрона на нашей станции. Ненавижу улицу под нашими окнами и вечно опаздывающие автобусы, которые по ней ездят. Ненавижу наш задний двор и все его оттенки серого. Когда вечер сменяется ночью, я думаю о том, что надо скорее переезжать. Мне здесь никогда не нравилось. Когда мы въезжали сюда, уже было трудно, но тогда предполагалось, что мы все преодолеем вместе. Мы собирались вместе строить дом. Без тебя у меня нет сил. Я должна вырваться отсюда.

На пятой сессии у психотерапевта я получаю пинка под зад. «Возможно, ты еще не готова этим заниматься», – говорит она мне, и я сижу, уставившись на нее. Что она хочет сказать? Меня возмущает это ее утверждение. Ведь она существует для того, чтобы помочь мне переработать мое горе, на какой бы стадии я ни находилась, ведь в этом же вся суть наших разговоров? Именно поэтому я каждый раз выворачиваюсь наизнанку, чтобы найти того, кто посидит в няньках, и еду долгим неудобным путем от Эншеде до заставы Норртуль каждый вторник к трем часам. Как у нее хватает наглости говорить, что я не готова?

Психотерапевт не замечает моего возмущения. Или же никак этого не показывает. Она отвечает, что иногда в жизни просто нет места для того, чтобы работать над своим горем, по-настоящему взяться за это. Иногда нужно просто пережить один день за другим в течение какого-то периода, прежде чем начать по-настоящему оплакивать ушедшего. Она говорит, что у всех это происходит по-разному, однако ей кажется, что я еще не на том этапе. Добавляет, что выбор, конечно же, за мной и что я могу продолжать встречаться с ней каждую неделю, если хочу, но ей кажется, что я пришла к ней слишком рано.

«Наверное, это потому, что я недостаточно много плакала» – думаю я, сердито глядя на нее, пока ее слова висят в воздухе. Потому что после первой сессии, когда я рыдала так, что лицо распухло, рассказывая, что я фактически убила своего мужа, мне больше не хотелось так разговаривать. Потому что я разгадывала ее маневр каждый раз, когда она пыталась перевести разговор на мое чувство вины. Это потому, что я раздражалась из-за того, что она не понимает, что у меня нет времени рефленировать над чувством вины в моей повседневной крутежке с Иваном. Наши последние беседы в основном вертелись вокруг практических дел. Как я засыпаю и просыпаюсь, проживаю дни и ночи с постоянной задачей – быть мамой. Когда она хотела поговорить о чувстве вины, я переводила разговор на практическую сторону дела. Нет у меня сил обсуждать чувство вины. Вместо этого я начинала говорить о том, как я устала, как мне тяжело теперь, когда семья и подруги все больше возвращаются к своей жизни, как часто я ощущаю, что никто меня не понимает, и как мне жаль саму себя. Я жаловалась ей на то, что Иван постоянно просыпается по ночам и что мне совсем не удается поспать. Когда она попыталась нащупать другие подходы и предложила практические решения, я фыркнула, показав ей, что она тоже ничего не понимает. Ей и не представить себе, что такое ухаживать за годовалым ребенком совершенно одной. Ей легко говорить о моем чувстве вины, когда у нее нет маленького ребенка, ради которого нужно всегда быть в тонусе. Она не понимает условий моей жизни. Жизнь без отдыха. Жизнь, в которой нет перерывов, чтобы сидеть и размышлять по поводу вины и скорби.

Когда теперь она утверждает, что я не готова работать над своим горем, я выхожу из себя. Какое она имеет право выгонять меня! Ее задача – помочь мне, а у нее хватает наглости снять с себя эту ответственность. Какой непрофессионализм! Какой ужасный психотерапевт! Я решаю перестать общаться с ней прямо сейчас. Нет никакого смысла продолжать, когда она явно дала мне понять, что недооценивает мои усилия. Я говорю, что согласна с ней, что мы никуда не продвигаемся в нашей работе, как можно более сухо благодарю ее за потраченное время и ухожу.

По дороге домой я останавливаюсь у магазина одежды и покупаю пару узких джинсов такого размера, в какой никогда раньше не влезала, за такую сумму, какую никогда раньше не выкладывала за пару брюк, и иду прямиком в магазин косметики. Там я закупаю карандаш, тушь и ночной крем, который, как обещает мне женщина за кассой, способен творить чудеса с усталой и чувствительной кожей, – что я интерпретирую куда шире, чем только касательно кожи. Потом я еду домой к Ивану, который уже больше трех часов развлекается с бабушкой и дедушкой, и когда они спрашивают меня, как дела, я отвечаю, что мы с психотерапевтом закончили, но не уточняю, почему.

Март 2015

Нас регулярно навещают твои мама и папа. Иван радуется их приходу. В последнее время мы встречаемся один-два раза в неделю, чаще у нас, но иногда мы с Иваном садимся на автобус и едем к ним. В первый раз я попросила подругу о моральной поддержке, поскольку сама мысль о том, чтобы находиться у твоих родителей без тебя, естественного связующего звена между мной и ими, была почти невыносима. Та же подруга, которая помогла мне на похоронах, подвезла нас туда на своей машине, извинившись перед твоими родителями за то, что она – и, стало быть, мы тоже – может остаться только на час. Об этом мы договорились заранее. Я не могла ранить их, сказав им, как есть: что из всех мест на земле в их доме острее всего ощущается пустота после твоего ухода. В точности так все и получилось.

Едва переступив порог кухни твоих родителей, я расплакалась. Первый момент пребывания у твоих родителей всегда казался мне торжественным при всей своей простоте. Он всегда выглядел одинаково, за исключением небольших технических вариаций – каждый раз, когда мы приезжали к ним. Словно существовал некий первичный конфликт, с которым вы должны были разобраться, прежде чем все расслабятся и мы сможем пообщаться. В тот момент, когда ты должен был бы подойти к холодильнику и с нахмуренными бровями налить себе стакан кока-колы, чтобы в следующую секунду раздраженно прокомментировать то, что тебя бесит в их кухне – пепельницу под вытяжкой, кошачью еду, лежащую за пределами кошачьей миски, или непорядок в мойке – а я, в свою очередь, должна была бы тихонько подойти к тебе, когда я думала, что они не видят, положить руку тебе на плечо и попросить тебя успокоиться и вести себя прилично: в этот момент я не выдержала. Без тебя наши разговоры казались такими убогими. Такими вежливыми. Такими неуверенными и совершенно бессмысленными. Сидя за желтым столом в кухне твоих родителей, я плакала навзрыд, одновременно извиняясь перед всеми собравшимися. Через некоторое время я взяла себя в руки, и вскоре первый визит остался позади. Только когда мы уже сидели в машине по пути назад, я поняла, что о тебе мы не говорили вообще. Я утешала себя тем, что все оказалось, по крайней мере, не страшнее, чем я себе представляла. В какой мере это касалось того, насколько я навострилась представлять себе самое ужасное, я решила пока не анализировать. Как бы там ни было, второй визит пройдет легче. А в следующий раз еще легче. И в конце концов мы с Иваном сможем ездить в гости к бабушке с дедушкой так, чтобы у меня не разрывалось сердце, – такова моя цель. Это нужно твоим родителям. Это нужно Ивану. По поводу себя я сейчас вообще ни в чем не уверена – но я думаю, что и мне тоже.

Апрель 2015

Я в очередной раз пакую вещи, когда приходит сообщение из Судебно-медицинского управления. После интенсивных переговоров с банками и беготни по показам мы наконец нашли квартиру, которая скоро станет нашей. Переезд через несколько недель, и теперь я работаю с новой энергией, чтобы приблизиться к цели: нашему новому адресу, месту, где мы начнем все с начала. Дни кажутся теперь почти что осмысленными – у меня есть четкие задачи и еще более четкая цель. В свете надвигающегося переезда будущее видится почти увлекательным. По пути из гостиной, где Иван спит после обеда на диване, в ванную, где я сортирую и упаковываю гигиенические принадлежности, в глаза мне бросается письмо, лежащее на коврике у двери.

Почти ровно через полгода после того, как ты умер, приходит это письмо. Меня предупреждали, что это может занять время, до полугода, и я недоумевала, как это возможно. Как может потребоваться полгода, чтобы прислать сообщение о причине твоей смерти, когда твое тело было сожжено и развеяно по ветру в Роще памяти на Лесном кладбище через несколько недель после твоей смерти? «Не может быть, почему так долго! – стонала я. – Нам так важно узнать! Здесь замешан маленький ребенок. Мы должны узнать, чтобы идти дальше». Полицейский, отвечавший за твое дело, оказался очень добрым – прекрасный полицейский, который понимал, насколько болезненно не знать, что же случилось. Он любезно объяснил мне, что не знает подробностей, однако делаются генетические пробы и результаты изучаются в микроскоп. Возможно, пробы отправляют в другие страны, в различные генетические лаборатории. Он заверил меня – долго получается не потому, что они ленятся.

Со временем меня все меньше волновала медицинская причина твоей смерти. Поначалу это было очень важно, я размышляла ночами напролет, что именно в твоем организме вызвало смерть. Постепенно эти мысли затухали. Сейчас я думаю почти исключительно об Иване. Мне уже плевать, от одной болезни ты умер или от другой. Это ничего не меняет. Так или иначе, ты мертв, по какой бы причине это ни случилось. Но если у тебя была болезнь и если эта болезнь окажется генетической, тогда я буду жить до конца своих дней в страхе, что Иван однажды тоже умрет во сне. Такой жизни я не вынесу.

Я стою, склонившись над ковриком, и смотрю на конверт, не решаясь взять его в руки. За секунды все тело заполнилось адреналином, и я замечаю, что у меня дрожат руки, когда я поднимаю письмо и начинаю вскрывать конверт. У меня мелькает мысль, что я, наверное, не должна читать его в одиночестве, однако мои пальцы продолжают свое дело. Ждать я не могу. Ответ на мои вопросы в этом письме, и я должна их получить. Позвонить кому-нибудь я смогу и потом.

Письмо начинается с краткой вступительной информации. Я быстро прочитываю ее, поскольку она мне хорошо известна. Там сказано, что ты был обнаружен мертвым своей сожительницей 27 октября и что внешние повреждения на теле отсутствовали. Второй раздел называется: «обнаруженные болезненные отклонения». Там по пунктам указано, что сердце у тебя было расширено, легкий склероз в коронарных артериях, задняя стенка одной из камер имела неоднородную окраску. Эта информация не говорит мне ровным счетом ничего. Я еще раз прочитываю пункт за пунктом. Осознаю, что понятия не имею, как выглядит сердечная камера и что такое легкий склероз. Последний пункт в списке мне знаком. Там написано: «Подозрения на кардиомиопатию». Я еще раз прочитываю это слово. Кар-ди-о-ми-о-па-ти-я. Я знаю, что кардиомиопатия – болезнь сердечной мышцы, потому что это я нагуглила, пытаясь найти возможные причины внезапной остановки сердца у молодых людей. Я читаю дальше. Под рубрикой «судебно-химические исследования» указано, что в крови не обнаружено лекарств или наркотических средств и что количество глюкозы в водянистой влаге глаза соответствует норме. Хотя я давно отбросила мысль о том, что ты покончил с собой, эту информацию я воспринимаю с облегчением. Теперь все записано черным по белому. Ты не хотел умирать. Твои показатели крови были нормальными. Ты умер от чего-то другого.

Следующий раздел и содержащееся в нем предложение я прочитываю несколько раз. Сперва – медленно, не регистрируя смысла слов, потом снова, с вопросительным знаком, который сама мысленно добавляю после последнего слова. Неужели это правда? В третий раз я прочитываю предложение.

Генетические исследования:

Результаты генетического анализа при внезапной сердечной смерти: генетических отклонений не выявлено.

Генетических отклонений не выявлено. Четыре самых прекрасных слова, которые мне доводилось читать в жизни, – если они означают то, что я хочу, чтобы они означали. Не решаюсь надеяться. Означает ли это, что Иван будет жить? Означает ли «генетических отклонений не выявлено», что Иван в безопасности? Могу ли я надеяться на это? Письмо заканчивается выводом, что точная причина смерти не установлена, но результаты исследования говорят в пользу того, что смерть была вызвана болезнью – «вероятными осложнениями сердечной болезни пациента».

Долго-долго сижу я за кухонным столом, снова и снова перечитывая письмо. Генетических отклонений не выявлено. Генетических отклонений не выявлено. Генетических отклонений не выявлено. Я фотографирую этот абзац телефоном и посылаю подруге с просьбой проконсультироваться у знакомого врача-специалиста, действительно ли это означает то, на что мы надеемся. Затем посылаю тот же снимок другой подруге, которая сама работает врачом общей практики. Прошу ее интерпретировать информацию и перезвонить мне как можно скорее. Жду у телефона, не сводя глаз с письма.

Через несколько минут раздается звонок. Моя подруга поговорила со своим другом-врачом, который сообщил, что «генетических отклонений не выявлено» означает именно то, на что мы так надеемся. Ничто не указывает на то, что болезнь, от которой ты умер, имеет наследственный характер, ничто не указывает на то, что твоя болезнь передается по наследству, никаких генетических отклонений просто не нашли. Я рыдаю в телефонную трубку, а подруга пытается меня успокоить. Я не поддаюсь, раз за разом задаю один и тот же вопрос. Точно ли это означает, что твоя болезнь не наследственная? Она говорит, что у нее сложилось именно такое впечатление. Но что мы на всякий случай позвоним в кардиологическую консультацию и запишем Ивана на обследование. «Тебе не придется делать это одной, – говорит моя подруга в телефон. – Успокойся. Иван будет жить. Этот отчет дал нам очень хороший ответ. Самый лучший, какой только может быть. Ты понимаешь? Поверь, это так».

Я не знаю, могу ли я в это поверить. Хочу услышать это еще от одного врача, а потом еще от одного. Хочу, чтобы целый консилиум гарантировал мне, что Иван не рискует умереть от той же болезни. Мне важно услышать это еще много раз. Но слова подруги – хорошее начало. В течение дня информация постепенно доходит до меня. Сообщение, пришедшее сегодня по почте, – самое лучшее, какое мы только могли получить. Я должна разрешить себе испытать облегчение. Я должна верить и надеяться.

Май 2015

Скоро три часа утра. В нашей новой спальне полумрак. Жалюзи пропускают свет от фонарей из аллеи под окнами.

В комнате тишина, лишь тихо шелестит в трубе отопления. Здесь ощущается легкий запах дерева от нового шкафа, который двое моих друзей собрали несколько часов назад. Теперь он прочно стоит у стены. Я принюхиваюсь, прислушиваюсь, вглядываюсь в комнату. Так странно лежать тут одной.

Это первая ночь в нашей новой квартире. В последние недели я – с помощью друзей, твоих родителей, твоих братьев и моего брата – работала не покладая рук, чтобы подготовить ее к нашему переезду. Твой старший брат и младший брат покрасили стены во всех комнатах, уложили ковровое покрытие на полу в спальне, пробили дыру в стене в ту комнату, которая изначально была задумана как гардеробная, но теперь станет комнатой Ивана. В отверстие они вставили дверь со стеклом, которая пропускает свет из моей спальни в его. Мои подруги наклеили обои в спальне и помогли мне упаковываться. Многие из них пришли к нам, несмотря на болезнь Ивана, заворачивали в газеты посуду, сортировали вещи на чердаке. Помогали мне принять решение, что из твоих вещей стоит выбросить, а что сохранить. Гуляли с Иваном в парке, когда я заразилась от него ротавирусом и должна была полежать. Некоторые из них сами заразились и заболели. И для меня, и для моих близких это были очень напряженные недели. Но мы все делали сообща. Вкалывали днем и ночью. И сегодня переезд состоялся. Точно в намеченные сроки. У нас получилось.

Когда грузовик с нашими вещами в последний раз выехал из Эншеде – я почему-то заказала слишком маленький, и ему пришлось делать несколько заходов, – в животе у меня защекотало от возбуждения и эйфории. Прощай, проклятое Эншеде! Прощай, проклятая квартира, в тебя я больше не вернусь! Если бы дело происходило в кино, я до половины высунулась бы из машины и стала бы кричать с развевающимися на ветру волосами. В реальности же я тихо сидела на своем сиденье, законопослушно пристегнувшись ремнем безопасности, и мысленно ругалась. Я не обернулась, когда мы отъезжали, не стала смотреть в зеркало заднего вида, с радостью встречая каждый метр, приближающий нас к нашему новому дому. Когда грузовик в последний раз преодолел мост, соединяющий южные окраины Стокгольма с Сёдермальмом, я позволила себе издать тихий радостный писк.

Потом мы снова вкалывали весь день. Собирали новую мебель, распаковывали коробки, вешали на стены картины – я к тому же еще и подавала пиццу и подливала вина своим напряженно работающим друзьям. Почти не думала об Иване. Знала, что он прекрасно проводит время у своей бабушки в Упсале. Предвкушала завтрашний день, когда он вернется домой – ко мне, в свой новый дом. Визуализировала картину, как он впервые переступит порог и увидит квартиру, где все вещи стоят по местам и где у него будет собственная комната. С новым приливом энергии я продолжала работать, пока день не сменился вечером, а потом ночью.

Было уже за полночь, когда последние помощники покинули квартиру. Даже интернет нам удалось подключить. Мы действительно поработали на славу. Осталось распаковать лишь несколько коробок – этим я займусь завтра, когда проснусь. Если мне вообще удастся заснуть сегодня ночью.

Я подавляю в себе желание послать эсэмэску своей мачехе и спросить, спит ли Иван, поскольку рискую разбудить их обоих этим сообщением. Вместо этого я выскальзываю из постели и еще раз прохожусь по квартире. Поскольку штор нет, фонари за окном заливают комнаты оранжевым светом, подчеркивающим силуэты предметов. Глаза быстро привыкают к полумраку. По пути в кухню, где мусорные мешки с газетами и картоном ожидают моего завтрашнего похода на помойку, я прихватываю из гостиной несколько пластиковых стаканчиков с остатками вина. Я выхожу на балкон, куда мы сегодня вечером выставили пластиковые стулья и где мои курящие друзья заполнили окурками целую банку из-под колы. Я поеживаюсь от холода. Ночи все еще холодные, хотя на смену весне уже вот-вот придет лето. Встав у перил балкона, я смотрю вниз на аллею, которая с сегодняшнего дня будет видна изо всех окон нашей квартиры. Огромная площадка с лесенкой, горками, качелями и круглым футбольным полем утопает в холодном свете прожекторов. В это время суток никто не играет в парке. Аллея тиха и пустынна. Я ломаю голову, будет ли Ивану не хватать возможности смотреть из окна на машины и автобусы. Понравится ли ему играть на этой площадке? Попытается ли он залезть на перила балкона и перебраться через них? Решаю для себя, что он никогда не будет находиться на балконе один. В последние месяцы Иван стал лазить совершенно виртуозно. Из своей кроватки он вылезает с легкостью, в результате чего мы вообще перестали ею пользоваться. Теперь он снова спит в моей постели, бессмысленно раз за разом запихивать его в кровать, в которой он не желает спать. Какой смысл, если у меня такая большая кровать? Какой смысл, если я скучаю без него, когда он отдаляется от меня больше, чем на метр.

Подруги помогли мне вставить в рамки твои фотографии, которые теперь украшают свежевыкрашенные стены в его комнате. Черно-белая, на которой ты улыбаешься, которая была на похоронах, и большая фотография тебя в детстве, которую мне дала твоя мама. И еще много маленьких – целый коллаж фотографий вас с Иваном вместе. На одной из них вы с Иваном лежите на нашем диване. Ты слегка надавливаешь пальцем на его щеку, и я точно знаю, какой звук ты издаешь в тот момент, когда делается снимок. Иван хохочет, и во рту у него видны лишь два зубика из тех, которые есть у него сейчас. На второй фотографии вы сидите на мостках. Этот снимок сделан со скалы чуть позади, было лето, и я помню, что я подумала, не надежнее ли было бы надеть на Ивана спасательный жилет. Самая прекрасная фотография в коллаже представляет одного Ивана. И твои руки. Ты поднимаешь его к небу, оно ясное и голубое, видны твои руки, когда ты несешь его высоко-высоко в воздухе, повернув к себе лицом. Иван смеется. Изо рта у него льется слюна – прозрачная струйка прямо в камеру. Разителен контраст между небом и Иваном, на лицо которому падает тень от белой панамки. Фотография выглядит как монтаж. Я надеюсь, что когда-нибудь Иван оценит этот коллаж. Папина картина – вот как мы ее будем называть, это я уже решила.

В комнате Ивана стоит деревянный сундук, который сколотил твой папа. Он вложил в него всю душу – работа заняла у него почти месяц. Он сказал, что очень остро ощущал твое присутствие, когда возился в мастерской. Словно вы стояли бок о бок. Твой голос все время звучал у него в голове во время работы. Во время ваших разговоров ты четко объяснил своему папе, чего ты от него хочешь. «Возьми себя в руки, – сказал ты ему. – Не вздумай ложиться и впадать в депрессию. Не дай себя сломить. У тебя впереди еще целая жизнь. У тебя есть люди, которым ты нужен. Позаботься о маме. Помоги Каролине воспитывать Ивана. Будь рядом с ними». Вот что ты говорил своему отцу во время разговоров, которые вы вели за верстаком с молотком, наждачкой и саморезами, перед сундуком, который поспел точно к переезду и теперь стоит в комнате Ивана.

Когда твой папа рассказывает о разговорах с тобой, я узнаю себя. Я веду себя так же, но в других ситуациях. Каждый раз обсуждаю с тобой, прежде чем принять решение. Спрашиваю тебя, как ты считаешь – хорошо ли это для меня и Ивана. Иногда мне приходится уговаривать тебя, тратить силы на то, чтобы рассуждать и приводить аргументы, как я делала, пока ты был жив. Привычка осталась. У меня в голове ты высказывал сомнения по поводу переезда. В моей голове ты счел, что ипотека, которую я намерена взять, будучи одна с ребенком, слишком велика и предполагает экономическую нестабильность. «А что, если ты лишишься работы?» – спросил ты. «Не лишусь, – ответила я. – А если это случится, тут же найду себе новую». «Мы не можем оставаться здесь, это просто невозможно», – продолжала я. Переезд мы обсуждали всю ночь. Мы взвешивали плюсы – быть ближе к моим друзьям и знакомым и отделаться от квартиры, которая навевала на меня тоску и страх – и минусы в виде большого займа и меньшей площади. На рассвете мы договорились, что я все же могу переехать. И потом я переехала. И вот я стою здесь, на балконе, который завтра представлю Ивану вместе с остальными комнатами, игрушками, мебелью и фотографиями на стенах. Мне не хватает Ивана. Мне хотелось бы, чтобы он разделил со мной и эту первую ночь.

Июнь 2015

Первое лето без тебя идет под девизом «по пути наименьшего сопротивления». Осуждение родителей, которые позволяют своим детям слишком много пялиться в экран, не прошло мимо меня, однако для меня экран часто является единственным спасением. Не в последнюю очередь при кормлении Ивана. В последние месяцы Иван открыл для себя «Телепузиков» и теперь принимает пищу, не отрывая глаз от Тинки-Винки, Дипси, Ляли и По. Он следит за ними, запихивает в рот кусок еды, смеется, съедает еще кусок, тычет пальчиком в своих разноцветных друзей, повторяет звуки, которые они издают, съедает еще. Процесс приема пищи проходит как по маслу, когда он увлеченно смотрит на экран компьютера, и я уже давно капитулировала перед невыполнимой миссией удерживать его за кухонным столом при помощи уговоров, посулов или на одной силе воли.

Сама я стою, склонившись к полу рядом с его стульчиком, и вытираю пятно кетчупа, возникшее в результате падения куска сосиски, выскользнувшей пару минут назад из его ручки. Я не могла себе этого представить, когда въезжала сюда, но пол в кухне – серый с разводами линолеум конца восьмидесятых – оказался в списке тех вещей, которые я более всего ценю в своей новой квартире. Планы по его замене давно вычеркнуты из списка. Бесконечное количество пятен от кусочков мясного фарша, каши, кетчупа и варенья, падающее на пол под стулом Ивана, легко убрать одним движением. И в этом аспекте нашей жизни функциональности отдается предпочтение перед формой.

Комната Ивана полна емкостей, ящиков и баночек, что делает ежевечернюю уборку минутным делом. На большом пространстве пола в гостиной достаточно места для поезда и рельсов, книг и пазлов. Вечером, когда Иван засыпает, мне требуется пятнадцать минут, чтобы прибраться. Светлое ковровое покрытие в спальне пока остается незапятнанным. Здесь легко поддерживать чистоту. Кроме того, я позволила себе нанять уборщицу, которая приходит раз в две недели. Стиральная машина в ванной постоянно крутится, а возвращение домой после долгого дня в парке и на площадках – если не наслаждение, то, по крайней мере, приятное и уже хорошо знакомое мне ощущение. Деревья на аллее за нашими окнами уже давно зазеленели, огромная площадка не раз спасала нас от скуки и уныния, и мы выяснили, что детский сад, расположенный в нашем внутреннем дворе, чаще всего оставляет трехколесные велосипеды на улице, чтобы соседские дети могли кататься по вечерам. Вся моя жизнь по-прежнему вертится вокруг Ивана, мне трудно найти время для себя, но это не имеет особого значения – все равно я не знаю, чего хочу и какова цель моего существования. Помимо забот о нем.

Погода, по крайней мере, замечательная. Наконец-то наступило лето, наше последнее свободное лето, прежде чем Иван начнет ходить в садик, а я вернусь на работу после полуторагодовалого перерыва. Недели по-прежнему кажутся длинными, многие дни не содержат никаких планов и встреч, однако мы уже вошли в некий ритм, и наша жизнь куда более упорядоченная, чем в Эншеде. Там каждая улица, каждый магазин, каждая площадь, библиотека и площадка напоминали о тебе. Там каждый квадратный метр квартиры указывал на твое отсутствие. Там ночи казались длиннее, и между стен проносилось в темноте грозное эхо. Там будущее и все предстоящее детство Ивана казались невыполнимой задачей. Здесь у нас появились повседневные дела и заботы, мы постепенно привыкаем к ним – вероятно, мне еще предстоит научиться лучше с ними справляться, но, по крайней мере, они не пугают меня до смерти каждую секунду. Переехать – это был гениальный поступок.

С тех пор, как мы переехали, ночные страхи Ивана заметно уменьшились. Он по-прежнему просыпается по нескольку раз за ночь, но приступы страха продолжаются не более пятнадцати минут. Ни разу с тех пор, как мы переехали на новую квартиру, он не застревал в том состоянии, когда он не узнает меня и кричит еще более дико и испуганно, когда я пытаюсь его утешить. Здесь меня не мучает страх, когда вечером пора идти ложиться спать. Я пока не решаюсь надеяться, что произошел перелом, но втайне все же надеюсь. Моя точнейшая статистика, занесенная в телефон, – сколько у Ивана приступов, как долго они продолжаются и как часто случаются, – показывает, что отметки попадаются все реже. Может быть, это связано с тем, что уменьшились мои собственные страхи – возможно, все началось с меня и лишь потом передалось Ивану? А может быть, все очень просто – переезд сделал свое дело? Как бы там ни было, Ивану, похоже, больше нравится жизнь в новой квартире, и мне тоже.

Днем мы ходим в открытые детские сады и на площадки. Мы уже выучили, какие площадки лучше подходят для младших и для старших детей, где есть краны с водой для пополнения бутылочек и где нет деревьев, дающих тень, когда становится слишком жарко и одежда прилипает к телу. Мы знаем, в каких парках есть пруды для детей, и я привыкла брать с собой запасную одежду, когда мы идем туда. Иногда мы ходим на залив Оштавикен кормить уточек, Иван радостно пищит, когда они принимают брошенные им крошки, и я, наученная горьким опытом, всегда беру с собой побольше свежего хлеба, поскольку иногда большая часть его оказывается у него в животе. По привычке я всегда укладываю в корзину коляски лопатки и ведерко, знаю наизусть, какие песочницы Иван предпочитает и на какой скамейке лучше остановиться для обеда или перекуса. Я выучила наизусть коды от домофонов проживающих в округе подруг, которые регулярно открывают нам свои двери и приглашают нас на чашечку кофе во время передвижения по нашему маршруту.

У моих работающих подруг приближается время отпусков, и я слушаю с плохо скрываемой завистью, когда они рассказывают о своих планах. Они поедут на дачу, отправятся навестить родственников на другом конце страны, будут наслаждаться пляжами Готланда, Эланда и западного побережья. Многие из них говорят, что мы можем к ним присоединиться, что мы точно должны приехать их навестить, но поскольку я по-прежнему избегаю длительных поездок в самолете или поезде с Иваном в одиночку, то благодарю и отвечаю уклончиво, думая, что это придется оставить на следующий год. Вместо этого я запоминаю, в какие дни подруги планируют находиться в Стокгольме между своими поездками.

Сама я ничего особенного не планирую, но мы во всяком случае поедем на неделю на Готланд и еще на неделю на Эланд. В первую поездку – вместе с подругой, которая пригласила меня на дачу своих родителей. На Эланд мы едем вместе с бабушкой и тетей Ивана по материнской линии. Поездка на машине займет часов семь, и я уже сейчас думаю о ней с ужасом. В перерыве между этими поездками мы будем заниматься тем же, чем сейчас: переходить от одной площадки к другой, перекусывать, сидя на скамейке, навещать тех, кто готов нас принять, как-то убивать время. Желательно – с наименьшим количеством истерик, болезней и пауз, заставляющих задуматься и предаться переживаниям.

При желании можно сказать, что у нас выработался определенный еженедельный распорядок. Раз в неделю мы навещаем твоих родителей, которые сейчас проходят под названием «деда и баба». Еще один день в неделю ужинаем с моим братом и невесткой. Третий день проводим вечер у друзей, живущих поблизости, у которых дети в возрасте Ивана. В остальное время общаемся с другими детьми и их родителями где-нибудь в парке. До того момента, как Иван пойдет в садик, остались уже не месяцы – недели. Мне кажется невероятным, что всего лишь через пару месяцев он будет проводить свои дни в садике, а я – на работе. С нетерпением жду и боюсь этого изменения в нашей жизни.

Меня тревожит, что у меня не хватит сил ходить на работу, что мне там будет неинтересно, что я не узнаю своих коллег после всего, что произошло за последний год. Что без Ивана у меня душа все время будет не на месте и я не смогу хорошо работать, потому что беспрерывная тревога и тоска будут мешать мне что-то делать, когда его нет рядом. Еще больше я волнуюсь за Ивана. Боюсь, что ему не понравится в садике, что они не знают всех хитрых приемов, чтобы заставить его есть и спать. Абсурдно отдавать годовалого малыша в садик с указанием, что он ест только под «Телепузиков», а также пояснять, что он спит, только когда его катают в коляске, однако очень важно, чтобы он каждый день спал не меньше часа. Я не хочу привыкать к ощущению, когда я вынуждена отдавать плачущего ребенка – моего плачущего ребенка! – в руки другого взрослого. Меня тревожат все болезни, цветущие буйным цветом в обстановке садика, и я переживаю, что стану мамочкой, постоянно сидящей на больничном по ребенку. Более же всего я переживаю, что Иван не сможет привязаться к воспитательницам.

Однако я знаю: настала пора что-то менять. Такое существование доведет меня до ручки, если будет продолжаться дальше. От фрустрации и скуки я перестану быть любящей мамой. Скоро я уже буду не в состоянии придумывать бесконечные развлечения, пытаясь заполнить содержанием каждый час, когда сын не спит. Пока это работает только потому, что конец близок. Мне нужна передышка, нужен доступ к своему собственному миру, чтобы иметь возможность что-то отдавать в наших взаимоотношениях. Мне пора научиться находиться отдельно от Ивана, а ему пора узнать, что мир не рухнет, если я отлучусь.

Июль 2015

Я засыпаю и просыпаюсь под звуки лошадей, которые пасутся, фыркают, скачут рысью и галопом, ржут и бьют хвостами мух. Все это – под аккомпанемент нудного жужжания мух. Сотни мух, эландских мух, за нашим окном и около моих ушей в спальне. Лето идет к концу. Мы находимся в домике на восточном берегу Эланда, который сняли вместе с мачехой и сестрой, и я с утра до вечера занята тем, что раздражаюсь на них. Я стыжусь того, что раздражаюсь, и дни тянутся в смутной смеси разных чувств, где я то огрызаюсь, то ухожу, то начинаю любезничать, чтобы загладить свои приступы плохого настроения.

Четвертый день отпуска, последний выезд этого года, первое лето без тебя, и сегодня мы собираемся на пляж. Я сижу с Иваном на заднем сиденье машины и одновременно подаю ему игрушки, которые он тут же швыряет, и обмениваюсь эсэмэсками с подругой. В разговоре, идущем в машине, я не участвую, когда ко мне обращаются, я отвечаю односложно, и все попытки моей мачехи поддерживать отпускное настроение на высоком уровне раз за разом проваливаются. В эсэмэсках я пытаюсь объяснить подруге, что именно меня так раздражает, но вижу еще до того, как отправить сообщение, что я несправедлива. Во мне говорит упрямый подросток, когда я описываю, как моя мачеха с какой-то навязчивостью ставит под сомнение все, что б я ни говорила. Не говоря уже о том, какой избалованной я выгляжу, когда жалуюсь, что они совсем не помогают мне с Иваном. Несмотря ни на что, они помогают. Несколько раз за день меня освобождают, чтобы я могла принять душ или полежать на диване с книгой. Пару раз мне даже удалось избежать все более затягивающейся процедуры укладывания сына. Тем не менее я раздражена. Меня бесят взаимоотношения между моей младшей сестрой и мачехой. Еще больше меня бесит то, что я все время занята, когда у них, похоже, настоящий отпуск. Мне кажется, что это так несправедливо. Они играют в карты и загорают, едят сладости и шутят, не имея никакого распорядка дня, который надо соблюдать. На этом фоне контраст особенно разителен. В отличие от них я постоянно стою, ползу, бегу, продолжая свою круглосуточную вахту рядом с Иваном.

Рядом с их отпуском моя жизнь кажется мне еще более унылой, чем обычно. Каждое утро, когда Иван будит меня в шесть утра и я пытаюсь занять его тихими играми, чтобы не разбудить остальных, подкатывает раздражение. Каждый раз, когда они смеются, это напоминает мне, как редко смеюсь я сама. Пока они загорают и решают кроссворды, я ползаю с Иваном в тени и даже в доме. Кидаю в их сторону злые взгляды, отвечаю «ничего», когда они спрашивают, что со мной. Когда я готовлю Ивану обед, они только заканчивают завтрак. Когда мне выпадает пятнадцать минут передышки, я бегу в дом, чтобы принять душ. Когда они готовы отправиться на прогулку, у Ивана тихий час в тени и он абсолютно не в состоянии никуда ехать в нагретой солнцем машине. Когда они напоминают мне, чтобы я не забыла панамку Ивана, когда нам предстоит дойти от машины до магазина, я могу лишь прошипеть в ответ, что знаю. Наши жизни идут в противофазе, и все, что для них само собой разумеется, – всего этого я лишена, и это меня бесит. Рядом с ними я превращаюсь в настоящую мученицу.

Я понимаю, что срываюсь. Нельзя сердиться на тех, кто помогает тебе, кто берет тебя с собой в отпуск, кто хочет поддержать. Недопустимо дуться и хотеть большего от людей, которые помогают, поддерживают, пытаются что-то для тебя сделать. Между тем именно этим я и занимаюсь. Я дико сержусь на родных, на подруг, на всех вокруг, – я ненавижу их за то, что у них есть то, чего я лишилась. Я в ярости на весь мир и на ту судьбу, которая мне выпала. Смириться с ситуацией я не в состоянии, и где-то в глубине души я ненавижу и саму себя, потому что я стала такой, какой обещала себе никогда не становиться.

Когда мы приходим на пляж, я обнаруживаю, что время обеда Ивана уже прошло, – вероятно, именно этим объясняется тот факт, что ему все сейчас не в радость. Он хнычет, сидя на песке, не хочет есть банан, которым я пытаюсь его отвлечь, не интересуется игрушками. Он вопит и протестует, срывает с себя панамку и не хочет оставаться в тени. В полной фрустрации я покидаю остальных в поисках кафе, где подают нечто такое, что Иван может съесть. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не завопить в голос, когда колеса коляски застревают в засыпанной песком колее, пока я пробираюсь вперед по тропинке между пляжем и кафе, которые мы миновали всего четверть часа назад по дороге сюда. Тихо ругаясь, я поворачиваю коляску, тащу ее за собой к нашей цели задом наперед. Задумываюсь над тем, не этим ли я занимаюсь всю жизнь – иду вперед задом наперед. По крайней мере, сейчас у меня именно такое чувство.

После трети хот-дога и двух-трех палочек жареной картошки Иван становится вялым, ему пора спать. Часы показывают двенадцать. Солнце сегодня светит ярко, пробирается через тент коляски, как я ни пытаюсь развернуть ее. Мне нужно срочно найти прогулочную дорожку в тени и с плоским покрытием. Я посылаю эсэмэску родственникам, которые все еще сидят на пляже, что пойду прогуляюсь с Иваном. Пишу, чтобы они обедали без меня, если проголодаются – я дам знать, когда он заснет. Сама я ничего не ела с семи часов утра, но это вопрос второстепенный. Я привыкла ставить потребности Ивана в еде и сне выше собственных, и организм научился работать на резервных запасах. В течение прошедшего года я сильно похудела, и отчасти это утешает меня, когда я вижу в зеркале свое иссохшее тело. Оно выглядит ужасно. Так, как я себя и чувствую. Однако это тело продолжает идти вперед, в зной и непогоду, не зная усталости. И сегодняшний день – не исключение.

Крошечная тропинка, которую я обнаружила, все больше сужается, все больше корней змеится по земле. Коляска подпрыгивает на неровностях, колеса все чаще застревают на корнях. Я пытаюсь оценить состояние дороги впереди – разве там, после спуска, она не становится ровнее? Я иду вперед. Огибаю корни, пытаюсь найти ритм, который позволил бы Ивану заснуть. Коляска подпрыгивает все резче, дорога все больше приобретает характер полузаросшей тропинки. Во второй раз за сегодняшний день я мысленно произношу проклятья. Почему все это было неочевидно из надписи на табличке у начала дороги? Почему не заткнутся эти проклятые птицы? Какого дьявола!

Я решаю повернуть назад. Пообедать придется в другой раз, сейчас надо выбраться обратно на дорогу. Если Иван сейчас не поспит, поездка в машине от пляжа до дома превратится в кошмарный сон. У меня не хватит сил справляться с последствиями.

Собрав последние силы, я все же нахожу лесную дорогу, где лишь изредка проезжают машины. Сжав челюсти, я напеваю колыбельную, которую обычно пою, когда Иван засыпает по вечерам. Прежде чем он закрывает глаза и засыпает, проходит больше часа с тех пор, как мы ушли на прогулку. Я подсчитываю, что осталось девятнадцать дней и восемнадцать ночей до того момента, когда он пойдет в садик – до того, как наша жизнь войдет в новую фазу. Я думаю, что хуже, чем сейчас, уже быть не может. Вскоре мои восемнадцать месяцев отпуска по уходу за ребенком истекут. Скоро наступит нечто новое. Хорошо бы мне стало легче. Хорошо бы я стала лучше как человек, как мама, как подруга и как дочь.

Август 2015

Я сижу в метро, направляясь в центр, чтобы встретиться с невесткой после работы. Настроение у меня необычно приподнятое. Сегодня среда, и сегодня мой брат и невестка приедут к нам ужинать – это означает, что сегодня лучший вечер недели. Наше общение стало традиционным. В нем мало неожиданного, однако оно приятно, спасает меня от одиночества и следует выверенному алгоритму. Мы с братом обмениваемся эсэмэсками, решая, что приготовить на ужин. Иногда покупаем бутылку вина, иногда пьем воду. Обычно мы встречаемся около пяти, и Иван сияет при виде дяди. Пешком мы добираемся до нашей квартиры, где мой брат играет с Иваном, а потом перемещается в кухню. Пока он готовит ужин, я разговариваю с ним, играю с Иваном, накрываю на стол, разливаю вино, убираю со столешницы лишние предметы. Ужинаем мы рано, и Иван по большей части пребывает в отличном настроении. После ужина брат варит целый кофейник кофе, спрашивает меня, буду ли я, я отвечаю, что буду, хотя на самом деле не хочу. Мы переходим в гостиную, и он постоянно отхлебывает из своей чашки. Сама же я из своей чашки не пью, но то и дело подношу ее ко рту. Кофепитие является последним совместным действием, потом наступает момент, когда мне пора укладывать Ивана, а брату с невесткой – отправляться домой. Наши совместные вечера заканчиваются рано, в половине восьмого. В целом мы проводим вместе менее трех часов. Но эти встречи регулярны. Они привносят в нашу жизнь устойчивую традицию, на которой сейчас держится все мое существование.

Сегодня погода солнечная, и мы с невесткой решили прогуляться пешком через Старый город до Сёдермальма, купить продукты и вино по дороге и дожидаться моего брата, едущего с работы, у меня дома. В последние годы невестка стала полноправным членом семьи. В первое время после твоей смерти она находилась рядом с братом, а тем самым рядом со мной и Иваном, почти круглосуточно. Но и до того, как ты нас покинул, мы провели вместе немало вечеров и ночей. Общаться с ними легко. Мы редко беседуем о серьезных вещах. Сегодня, когда мы идем, толкая впереди коляску с Иваном, я спрашиваю ее, как прошел день на работе. Она рассказывает о клиентах, с которыми общалась, и о новой продукции, которую я обязательно должна попробовать. Она работает в области косметологии. Эта тема мало меня интересует, однако я жадно ловлю каждое слово. В моей жизни не часто имеют место беседы со взрослыми людьми.

Когда мы идем по мосту, соединяющему Старый Город со Шлюзом, разговор заходит о будущем. Я спрашиваю, откладывают ли они деньги на поездку. Они делают это почти всегда. Как и мы с тобой, они любят уезжать вместе далеко-далеко. Обычно где-то в календаре у них отмечена дата очередной поездки. Я спрашиваю, куда они планируют поехать на этот раз, но моя невестка не отвечает на вопрос. Глаза ее начинают бегать, она вздыхает и останавливается посреди моста. Тут я тоже останавливаюсь – так мы и стоим на пешеходной дорожке, откуда открывается вид на залив Риддарфъярден и поезда метро, проезжающие рядом с нами. Она кладет руку мне на плечо, и я смотрю ей в глаза. Взгляд у нее озабоченный, или расстроенный, или виноватый – не могу точно понять, какой именно. Ее рука кажется прохладной на моем плече, липком от пота после прогулки с коляской по жаркому августовскому солнцу. Я смотрю на нее и ломаю голову, что же она намеревается мне рассказать. Посмотрев мне в глаза, она вздыхает, словно собираясь выговорить что-то, не зная, как это лучше сказать. Потом все же говорит.

«Мы переезжаем в Умео, – говорит она. – Через три месяца перевозим вещи. Нам предложили квартиру – большую квартиру, выгодный контракт, и мы приняли совместное решение согласиться. Я давно мечтала вернуться домой, а твой брат хочет поехать со мной. Мы знаем об этом уже несколько месяцев. Ему очень тяжело при мысли, что он оставляет тебя и Ивана в Стокгольме, поэтому мы не хотели тебе рассказывать, пока ты не встанешь на ноги. Понимаю, что для тебя все это тяжело. Вы ведь так привязаны друг к другу. И тебе через многое пришлось пройти. Мне очень жаль».

Слезы у меня потекли ручьем еще в самом начале ее речи. Они стекают по губам и подбородку, капают на майку. Я стою, положив руки на ручку коляски – словно застыв в той позе, в которой остановилась минуту назад, до того, как все это было сказано. От этой новости я лишилась дара речи. Кажется, мне удается время от времени кивать. Слушая ее слова, я слышу, что все звучит логично. Я должна их понять. Сказать, что все в порядке, я понимаю, ясное дело, что вам надо перебираться в Норрланд, как это здорово для вас. Мне следовало бы это сказать, но я не могу. Мои губы не могут вымолвить эти слова. И в мыслях, которые складываются в мозгу, нет согласия. Единственная моя мысль сводится к слову «нет». Невозможно, чтобы вы переехали так далеко. Вам нельзя переезжать. Вы не можете этого сделать. Пусть все исчезнет, пусть все сгинут, но только не мой брат. Только не он. Теперь у меня никого не осталось. Теперь я совсем одна.

Невестка обнимает меня. Мы стоим, застыв посреди пешеходного моста, и людям приходится обходить нас, чтобы пройти. Она держит меня в своих объятиях, говорит, что понимает, как мне тяжело, пытается утешить меня обещаниями, что они будут часто приезжать в гости, ведь это всего лишь час на самолете, что мы можем навещать их, когда захотим. Она уверяет, что все будет хорошо. Разница будет почти незаметна. Я по-прежнему не отвечаю. Не произношу вслух того, о чем думаю, поскольку мои мысли мрачны и не вписываются в реальность, какой она теперь будет.

Я думаю о том, что мой брат не будет присутствовать в повседневной жизни Ивана. Мой брат не будет регулярно встречаться с Иваном, пока тот будет расти. Никогда не сможет забирать его из садика, а наши еженедельные совместные ужины прекратятся. Мы будем обещать друг другу видеться часто, но так не получится. Жизнь встанет между нами. Другие планы, расходы, расстояния. В очередной раз я сочла за данность то, что у меня неожиданно отнимают. Какая же я дура, что считала это данностью. Я должна была соображать. Я полная идиотка. Идиотка, заслонившая собой проход по пешеходному мосту между Старым Городом и Шлюзом.

«Пока почти никто не знает, – говорит невестка. – Твой брат хотел, чтобы ты узнала первая. Он очень волнуется за тебя, ему важно было увидеть, что ты начала восстанавливаться. К тому моменту, когда мы переедем, пройдет уже год со дня смерти Акселя. Ты вернешься на работу, Иван пойдет в садик, и все будет гораздо лучше, чем сейчас. До нашего переезда еще далеко. Три месяца – большой срок. Все будет хорошо», – снова обещает она.

Ее обещания повисают в воздухе между нами, когда мы наконец движемся дальше. Я заставляю себя кивать, но смотреть на нее я не могу. Иду, уставившись на коляску и на затылок Ивана. Проклинаю своего брата, его трусость и предательство, проклинаю свою невестку, проклинаю Умео, проклинаю весь мир и всех людей на Земле. Проклинаю себя и свою одинокую нелепую жизнь. Иду все быстрее и быстрее. Невестке приходится почти бежать, чтобы поспевать за мной.

Мы как-то переживаем этот вечер, и я несколько раз принимаюсь плакать, но не слишком часто и недолго. Атмосфера напряженная, разговор не клеится. То, о чем я думаю, я не высказываю вслух. То, о чем мы говорим, я вообще не слушаю. Меня кидает то в злость, то в горе, то в отчаяние, то в тщетные попытки вспомнить о своей гордости. Злость по поводу того, что они предают меня, чтобы посвятить себя своей жизни и своим планам на будущее. Горе по поводу того, что я снова останусь одна. Отчаяние – потому что мне, похоже, пора запомнить раз и навсегда: те, кого я люблю, не остаются со мной. Желание вернуть себе гордость связано с тем, что мне надоело быть жертвой. Человеком, которому другие должны помогать. Благотворительным проектом.

Когда мой брат и его девушка уходят, я снова заливаюсь слезами. Звоню подруге, живущей неподалеку, в чьей гостевой комнате я не раз ночевала в последний год, и с рыданиями сообщаю ей, что произошло. «Теперь у меня никого не осталось, никого!» – произношу я между всхлипами, не задумываясь о том, что тем самым, возможно, обижаю ее. Уж она-то как никто всегда была рядом. Если она и обиделась, то никак этого не показывает. Вместо этого она предлагает мне, как уже не раз прежде в прошедший год, прийти вместе с Иваном и переночевать в их гостевой комнате. Я немедленно соглашаюсь – сегодня вечером я не в состоянии быть одна. Хватаю запасные вещи для Ивана, немного смеси, несколько подгузников. Кидаю все это в корзину коляски, и через несколько минут мы уже звоним в дверь моей подруги.

* * *

В детском садике нет стульев, рассчитанных на взрослых, так что я сижу, согнувшись, на детском стульчике из плетеного материала. Стульчик такой низенький, что мне приходится сложиться вдвое, колени упираются в стол, где моя чашка с кофе втиснулась среди разбросанных мелков и альбомов, оставшихся после утренних занятий. Я пью кофе вместе с чьим-то папой. Это третий – и последний – день адаптации, и сегодня произошло то, что я считала невозможным: Иван заснул во время тихого часа. В тесной комнатке с матрасами на полу и подушками вдоль стен, вместе с двенадцатью другими годовалыми детьми и таким же количеством родителей. Я так возбуждена, что говорю, не переставая – мне без разницы, кто сидит напротив. Даже не знаю, с папой кого из детей я сейчас откровенничаю, но это вещь второстепенная. Самое главное – Иван заснул во время тихого часа. Мой ребенок, никогда ранее не засыпавший иначе как в темной комнате и абсолютной тишине или в коляске на ходу среди монотонных звуков, заснул в комнате, полной детей и взрослых. Это невероятно, непостижимо, волшебно! Свои чувства я могу излить на всякого. Я уже послала эсэмэски бабушке и дедушке Ивана с отцовской стороны, бабушке и тете по материнской и еще нескольким подругам, чтобы сообщить величайшую новость.

Человек, составивший мне компанию, – чей-то папа моего возраста. Не знаю, видела ли я его раньше, – возможно, в первые два дня приходила мама. Во время встречи в первый день и презентации по кругу я поняла, что я в группе единственный родитель-одиночка. Возможно, мне показалось, что повисла напряженная пауза, когда я представилась как мама Ивана и поспешно закончила фразу, сказав, что папы у него нет. Может быть, мне просто почудилось, что воспитательница несколько поспешила передать слово другому родителю. Возможно, лишь в моей голове несколько родителей, склонив голову набок, начали понимающе кивать, словно желая показать, что им вовсе не кажется странным, что мы живем одни. Я нервничала, поэтому точно сказать не могу.

Папа, сидящий напротив меня, кажется добряком, он медленно пьет свой кофе и терпеливо выслушивает, когда я раз за разом повторяю, что такого просто не могла себе представить. Подумать только – наши дети уже такие большие, что идут в садик! Подумать только – они могут спать все вместе. Подумать только – они подружатся, у них будет свой мир, где нас не будет рядом. У меня на глаза наворачиваются слезы, стоит мне об этом подумать. Папа кивает, соглашаясь со мной. Время прошло так быстро с того момента, как они родились. Они такие маленькие, с ними все время так много всего происходит! У меня возникает желание поделиться нашей историей, и, не успев взвесить, стоит ли портить настроение в час триумфа, я уже все рассказала. «Папа Ивана умер год назад, – произносят мои губы. – С тех пор мы живем одни». «Собственно говоря, я впервые оставляю его так надолго», – говорю я. «Мы с ним так привязаны друг к другу», – поясняю я, по-прежнему пребывая в хорошем настроении.

Добряк-папаша не знает, как ему воспринять мою информацию. Он произносит «ой» и выражает мне соболезнования, говорит, что это очень грустно слышать. Не задает вопросов, как и почему, за что я ему благодарна всей душой. Мне вовсе не хочется вдаваться в подробности, просто я хотела об этом сказать. Я снимаю возникшее напряжение, отвечая на вопрос, которого он не задает. Говорю, что у нас с Иваном все хорошо, просто в последнее время было очень много всего. Садик привнесет долгожданное разнообразие, к тому же важно, чтобы Иван познакомился с новыми людьми, которым сможет доверять и у которых сможет искать утешения. Папаша говорит, что понимает. На всякий случай я подчеркиваю, что с оптимизмом смотрю в будущее. Указываю на плюсы ситуации. «Потрясающе, что есть такой садик, – говорю я. – Они знают свое дело». В этом папаша со мной соглашается. Похоже, садик и вправду отличный. Разговор снова возвращается на твердую почву.

На четвертый день адаптации в садике подготовили для детей ящички для одежды в холле и повесили на стену заламинированные фотографии детей – снятые в первый день – прямо над ящичком каждого ребенка. Над фотографией написано имя ребенка, а под ним – имена родителей. Слово «родители» присутствует на всех табличках, в том числе и у Ивана. Во множественном числе. Когда я вижу фотографию Ивана со слезами на глазах и разнесчастным видом и текстом: «Родители: Каролина» под фотографией, все во мне останавливается. Я рефлекторно прекращаю движение в сторону группы, куда Иван впервые пойдет один, без меня, и поднимаюсь по лестнице в кабинет заведующей. Стучу, спрашиваю, не помешаю ли я, – меня любезно приглашают войти и заверяют, что я не помешаю. В мои намерения входит в извиняющейся и смягченной форме попросить заменить табличку с именем Ивана, чтобы слово «родители» по крайней мере не стояло бы во множественном числе, но все получается не совсем так.

Вместо этого я плачу и рассказываю о всех мелочах, которые за эту неделю отзывались во мне болью. Я рассказываю о табличке и о том, какой у Ивана несчастный вид на фотографии, о том, как одиноко мое имя смотрится после слова «родители» и что у всех детей в группе Ивана по двое родителей, и только у Ивана я одна. Я рассказываю, как каждый день после пребывания в садике у меня руки чесались позвонить кому-нибудь, чтобы рассказать, как прошел день, и как я каждый раз замирала с телефоном в руке, ибо единственный, кому мне хотелось бы позвонить, – это отец Ивана, тот, которого больше нет. Рассказываю, как я слышала разговоры других родителей в конце дня, когда они обсуждали, стоит ли ребенку пойти домой или лучше отправиться погулять в парк. Затем я рассказываю, что мне не с кем такое обсудить, и поясняю, что все это в сочетании с табличкой, которая кричит на весь садиковский холл о моем одиночестве, – просто перебор. Затем я извиняюсь за то, что плачу. Подчеркиваю, что садик потрясающий, говорю, что я благодарна, что нам досталось место именно здесь. Заведующая садиком – очень симпатичная женщина. Она обещает заменить табличку Ивана прямо сегодня. Извиняется, что так получилось – говорит, что это их недочет и что я в любой момент могу позвонить или записаться на встречу с ней, если у меня возникнут какие-либо мысли и пожелания. Она даже благодарит меня за то, что я к ней пришла.

На следующий день, когда я прихожу в садик, на месте старой таблички новая, где под фотографией Ивана написано: «Мама» и мое имя. Фотография тоже новая, на которой куда более радостный Иван, без слез на щеках, смотрит прямо в камеру. Я пытаюсь прочувствовать, стало ли мне веселее, но ничего не нахожу. Разве что стыд по поводу вчерашней сцены, которую я устроила в кабинете заведующей.

Сентябрь 2015

Адаптация окончена. Инцидент с табличкой давно забыт, по крайней мере, я делаю вид, что это так, когда привожу и забираю Ивана, преувеличенно благодаря воспитателей за их потрясающий вклад в воспитание. Сама же я скоро вернусь на работу. Запланированные мною две недели восстановления между отпуском по уходу и работой истекают через пару суток. Между тем я вовсе не ощущаю, что восстановилась. Долгожданное чувство свободы так и не наступило. Вместо этого меня снедает тоска из-за того, что я весь день в разлуке с Иваном. Когда он плачет по утрам в садике и воспитательница обнимает его, пытаясь утешить, а я ухожу, хотя все во мне кричит, что это неправильно, никакого чувства свободы я не испытываю. Случается даже, что я останавливаюсь в одном квартале от садика и тоже плачу. В такие минуты мне так хочется позвонить тебе. Мне так не хватает того второго родителя, которым ты наверняка стал бы, если бы все было по-другому.

Ты должен был бы быть здесь. Ты убедил бы меня взять себя в руки, когда я размышляю о том, чтобы никогда не ходить на работу, когда мне кажется, что я самая ужасная мама на свете, которая оставляет своего плачущего ребенка в руках чужого человека. Когда мои нервы не выдерживают, ты взял бы все на себя. Ты сам отводил бы его в садик по утрам, и когда бы я начинала названивать тебе через секунду после того, как ты вышел оттуда, ты слегка приврал бы, чтобы мне стало легче. «Все прошло хорошо», – сказал бы ты, даже если бы не все прошло хорошо. Я разгадала бы твою ложь, и ты признался бы, что он и сегодня плакал, но сразу после этого ты подчеркнул бы, что с нашим сыном все в порядке. В стотысячный раз подряд ты убедил бы меня, что для него не вредно иногда расстраиваться. Что он привыкнет к своему новому садику. Что это стадия, которую надо пройти. Я не поверила бы тебе на все сто процентов, но твои слова облегчили бы мои страдания.

Но теперь мне некому позвонить. Поэтому я плачу, стоя в квартале от садика, а потом бреду домой. Достаю телефон, чтобы позвонить и узнать, все ли в порядке с Иваном, но сдерживаюсь. Я не должна постоянно звонить. Я не должна быть нервной мамашей. У них есть более важные дела, чем успокаивать тревожных родителей. Я должна полагаться на них – они знают свое дело. У них есть опыт общения с разными детьми и родителями. Мы не первые, кто тяжело отрывается друг от друга по утрам. Я должна терпеть в неизвестности. Возможно, у меня это проходит тяжелее, чем у него. Я утешаю себя словами, которые слышала от других, более опытных родителей, что адаптация к детскому саду и взрослым может даваться нелегко. Что родителям так же непросто привыкнуть находиться отдельно от своего ребенка, как и для ребенка – находиться отдельно от родителей. Я думаю, что мои чувства вполне естественны. В отличие от других родителей, у меня совсем нет опыта – я практически никогда не отлучалась от ребенка.

Октябрь 2015

Годовщина твоей смерти выпадает на вторник – самый обычный вторник, когда я отвожу Ивана в садик и сажусь в метро, чтобы ехать на работу. Я решила сделать вид, что в этом дне нет ничего необычного. Не хочу, чтобы меня обнимали, выражали сочувствие, и абсолютно не хочу снова плакать. Я хочу работать, зарывшись в дела, высидеть необходимые часы и сделать вид, что все как обычно. Хотя это совсем не так. Когда я открываю дверь в здание и бегу по лестнице в свой офис – как всегда, опаздывая после долгого и слезливого прощания в садике, – мне хочется надеяться, что никто из сотрудников не отметил эту дату в своем календаре. Все идет прахом еще до того, как я подхожу к своему компьютеру.

На моем рабочем месте стоит блюдце, на котором красуется булочка с корицей и написанная от руки карточка. Булочка восхитительная, огромная и роскошная, наверняка испеченная со щедрой порцией масла и закупленная в кондитерской, а не в обыкновенном продуктовом магазине. Прежде чем взять в руки карточку, я оглядываюсь по сторонам в открытом офисном пространстве, но никто не поднимает глаз. Я беру открытку и сажусь за компьютер, спрятавшись за монитором. На открытке написано красивыми буквами:

«Дорогая Каролина! Тебе не нужно ни о чем говорить, я просто посылаю тебе булочку и обнимаю в этот день. К.»

Послание от коллеги, которую я не очень хорошо знаю, но она, видимо, внимательный и заботливый человек и каким-то образом запомнила день твоей смерти. Ее жест тронул меня до слез, однако я изо всех сил стараюсь сдержать их. Только не плакать на работе. Не устраивать сцену, не создавать неловкость, не пробуждать сочувствие. Только не сегодня. Мои внутренние призывы, кажется, срабатывают, потому что слезы не вытекают из уголков глаз – вместо этого я сосредотачиваюсь на том, чтобы открыть в компьютере почтовую программу. Я пишу сообщение по электронной почте коллеге, которая сидит в соседней комнате, и формулирую горячую благодарность крупными буквами с множеством восклицательных знаков. Она сразу же отвечает словом «обнимаю». Больше мы ничего друг другу не пишем. Никто другой не заводит разговор об этом, даже моя соседка не спрашивает, от кого булочка, что наводит меня на мысль: все знают, но молчат.

Когда наступает время обеда, другой коллега приглашает меня на обед. Нейтральным тоном он сообщает, что ему пора меня пригласить. Поскольку я хорошо к нему отношусь, а других планов у меня нет, я соглашаюсь.

Когда мы сидим, каждый над своей пиццей, он затрагивает тему, сказав, что нам необязательно об этом говорить, но что он всегда рядом, если мне что-нибудь понадобится. Он рассказывает, что у него умер один из близких родственников, когда он был еще подростком, – говорит, что знает, что такое горе в семье. Он подчеркивает, что нет правильных и неправильных способов переживать горе, что каждый делает это по-своему. Не знаю, как ему это удается, но в его присутствии я чувствую себя спокойно. Нет необходимости об этом говорить. Тем не менее мы немного говорим об этом. Затем мы доедаем пиццу, разговаривая о других вещах. Несколько раз я смеюсь.

Даже с твоими родителями я не разговариваю в этот день, хотя мы с ними часто созваниваемся. Раз в неделю они помогают мне, забирая Ивана из садика и отводя его к нам домой, так что я могу поработать подольше. В эти дни я покупаю по дороге домой готовую еду, и мы вместе ужинаем, прежде чем они отправляются домой, а я начинаю укладывать Ивана. Мы уже выработали некую систему, которая всех устраивает. Они регулярно общаются с Иваном, а у меня есть возможность поработать и потом по-простому встретиться с ними за легким ужином. На неделе мы звоним друг другу и обмениваемся эсэмэсками. Бабушка и дедушка Ивана со стороны папы стали теми взрослыми, с которыми Иван общается чаще всех, помимо меня и воспитателей в садике. Я воспринимаю их как часть нашей семьи. Но в годовщину мы не разговариваем. В этот день мы посылаем друг другу эсэмэски, что думаем друг о друге, и этим ограничиваемся. Похоже, даже в нашем горе мы нашли режим, который позволяет нам действовать на одной волне. В наиболее болезненные минуты мы оставляем друг друга в покое – как бы придя к молчаливому уговору, что так будет лучше для всех.

Вечером к нам приходят двое друзей, и мы вместе готовим фрикадельки и картофельное пюре. По поводу этого блюда мы часто подшучивали над тобой, пока ты был жив. Раз за разом ты выбирал себе в ресторане эту еду. Ты не любил рыбу, креветок и раков и предпочитал беспроигрышный вариант. Случалось, что мы подтрунивали над тобой. Спрашивали, не посмотреть ли тебе сразу детское меню, но ты никогда не обижался. Принципиально заказывал свои фрикадельки с картофельным пюре и брусничным вареньем. Выпивал легкое пиво, если мы были дома, и крепкое, если мы были в ресторане. В отсутствие тебя мы завели себе традицию готовить это блюдо каждый раз, когда мы вспоминаем тебя. В твой день рождения и в годовщину смерти. Ивану эта традиция очень нравится.

Вечер получился приятный и вовсе не грустный. Даже когда мы выпиваем за тебя, а Иван измазывает физиономию картофельным пюре, приятная атмосфера сохраняется. Мы смеемся, когда Иван тоже чокается с нами, держа в руке свой стаканчик с двумя ручками. Друзья занимаются и приготовлением ужина, и мытьем посуды. Мне ничего не надо делать. Когда друзья уходят домой, я вздыхаю с облегчением и думаю, что вынесла этот день образцово. Первый позади. Впереди еще много таких дат. С каждым годом будет все легче.

Только когда Иван засыпает, я немного плачу. Рассматриваю твои фотографии у себя в компьютере и пытаюсь восстановить в памяти образ тебя как своего партнера, как близкого человека, с которым у нас все было общее. Пытаюсь представить тебя в роли отца Ивана – размышляю над тем, как выглядели бы наши будни, будь нас по-прежнему двое. Потом я думаю о том, как прошел этот год. Просматриваю сотни фотографий тебя, которые храню в своем компьютере, но редко открываю. Увеличиваю твое лицо и думаю о том, каким красивым человеком ты был. И как редко я тебе об этом говорила. Некоторое время я плачу, но вскоре меня заполняет презрение к самой себе, поскольку мне пришлось напрячься, чтобы заплакать. К тому же мне стыдно, что мои слезы больше вызваны жалостью к себе, чем искренней тоской. Через некоторое время я решаю покончить с этим занятием и выключаю компьютер. И тут же перестаю плакать. Пора прибраться в кухне, провести вечерние процедуры, отправиться в спальню и закончить этот день. Я хочу поскорее заснуть, чтобы завтра проснуться навстречу следующему дню. Новому дню.

Декабрь 2015

Сгибаясь от ветра и метели, я иду через поле в местах твоего детства – мне надо торопиться, чтобы успеть на автобус, который отвезет меня обратно в город. Я только что передала спящего ребенка твоему папе, который констатировал, что сегодня в первый раз будет гулять с Иваном в коляске один – без меня и без твоей мамы. Вид у него был гордый, когда он говорил об этом. Он как-то даже приосанился. Он весело помахал мне рукой, когда мы прощались, в очередной раз повторив, чтобы я не волновалась, пожелал мне расслабиться и хорошо повеселиться на корпоративе. «Справимся, не забудь – мы сами четверых детей вырастили. Это нам по плечу».

Оглянувшись и глядя им вслед, я искренне надеюсь, что он прав. Ощущаю укол совести. Можно ли мне отправиться на корпоратив, если Ивана не далее как вчера утром вырвало на пол в ванной и весь день в подгузнике образовывалось нечто ужасное? После угрызений совести накатывает тревога: а что, если твои родители не проверят перед сном подгузник? А что, если он не сможет заснуть, когда рядом нет меня? Уместно ли впервые отправлять ребенка на ночевку к бабушке с дедушкой, когда он только что маялся животом? Как бы то ни было, сейчас уже поздно передумывать. Через несколько минут автобус увезет меня в город на работу, где меня ждут коллеги, чтобы отправиться на ежегодный рождественский корпоратив.

Когда я уже сижу в автобусе, меня охватывает пьянящее чувство свободы. Чувство, что мне удалось сбежать. Чувство, что мне теперь плевать, что там произойдет в деревне у твоих родителей, – все равно меня там нет, и я не могу менять ему подгузники и подтирать его рвоту. Мне нужна передышка.

По дороге на работу я успеваю заскочить в магазин одежды и купить себе переливающийся свитер. Тема праздника – «блестки и гламур», а я никогда еще не была менее гламурной, чем сейчас. У меня и нет одежды с блестками. До нынешней минуты я намеревалась наплевать на все и прийти, как я есть, но тут я увидела свое отражение в витрине, и оно мне не понравилось. Усталое лицо, бледные щеки и невероятного размера мешки под глазами, шапка с катышками и куртка не по размеру – если быть более точным, то твоя. В магазине я хватаю первый попавшийся свитер с блестками, расплачиваюсь и бегу дальше. Каждая минута на счету. В любой момент меня могут сдернуть звонком.

На празднике роскошное угощение. За столом со мной оказались мои самые любимые коллеги, из которых одному так же хочется выпить, как и мне. Мы без конца чокаемся белым вином, выпиваем целую бутылку на двоих. Уровень шума в зале неуклонно повышается. Я смеюсь, пользуюсь случаем оторваться. Скоро пора садиться на автобус и ехать домой. Твоим родителям я пообещала вернуться до одиннадцати.

В половине десятого я получаю эсэмэску от твоей мамы. Она сообщает, что Иван спокойно спит и что с животом у него получше. Я праздную эту новость, откупорив еще одну бутылку вина и поднимая тост с коллегой. Теперь настало время музыкального квеста. Вопросы не сложные, и годы работы в музыкальной индустрии очень кстати. Моя команда выигрывает бутылку шампанского. Ее мы тоже тут же откупориваем, снова чокаемся. Время приближается к половине одиннадцатого, и я знаю, что мне скоро пора уходить. Но праздник только начался. И мне так весело. Домой мне не хочется. Я оттягиваю уход. Вступаю в разговор с коллегой, с которой редко общаюсь. Спрашиваю ее, в чем секрет – как ей удается быть замужем за одним и тем же мужчиной двадцать лет? Разговор переходит на семейную психотерапию, и мы приходим к выводу, что любовные отношения временами превращаются в тяжкий труд. Кажется, она понимает меня лучше, чем кто-либо другой. Я думаю, что хотела бы с ней подружиться. К нам присоединяются еще несколько человек. Одна из них сообщает, что у нас забронирован зал караоке в баре поблизости. В одиннадцать уже надо быть там, пора идти. Я мыслю вслух: «Я точно не смогу пойти». Коллеги пытаются уговорить меня. Часом раньше, часом позже – какая разница? Ясное дело, я должна пойти. Я этого заслуживаю. Я обсуждаю сама с собой. Может быть, лишний час дела не испортит? Если я возьму такси до дома твоих родителей, то могу попасть туда около полуночи. Мой начальник говорит, что я должна пойти и что фирма оплатит такси. Я посылаю эсэмэску твоей маме и спрашиваю, можно ли мне остаться. Она отвечает сразу: «Оставайся, Иван крепко спит». Я иду со всеми в бар-караоке.

На часах уже третий час, когда такси подъезжает к дому твоих родителей. Я напелась до хрипоты, и, подозреваю, от меня на метр разит алкоголем. Все остальное было бы странно. Тихонько проскользнув в гостиную, где твоя мама лежит и читает рядом со спящим на надувной двуспальной кровати Иваном, я стараюсь говорить четко и держаться собранно. Если она и замечает, что язык у меня заплетается, то она этого никак не показывает. Хорошо, что я повеселилась, считает она, желает мне спокойной ночи и удаляется вниз по лестнице в спальню, где спит твой папа. Наплевав на чистку зубов и смывание макияжа, я сбрасываю блестящие вещи и заползаю в кровать рядом с Иваном. Я все еще в радостном возбуждении. Лежа в темноте, я улыбаюсь, вспоминая эпизоды этого вечера. Констатирую, что во мне это по-прежнему живо. Я все еще могу повеселиться с друзьями. Могу танцевать, стоя на стуле, и рассказывать анекдоты, от которых люди смеются. Могу провести с друзьями целую ночь, ни разу не вспомнив о том, что мне довелось пережить, не копаться в прошлом, не быть жертвой, к которой надо обращаться мягко и с сочувствием. После всего, что случилось, я по-прежнему личность.

В тот момент, когда я уже засыпаю, Иван начинает вертеться. Он всхлипывает, стонет не то во сне, не то спросонок. «Зивотик боит, зивотик боит». От его слов по телу проносится волна адреналина, опьянение как ветром сдуло, включается автопилот. Сердце у меня отчаянно бьется, пока я наблюдаю за ним в темноте. Неужели его снова вырвет сейчас, в доме твоих родителей? Куда мне нести его, если это случится? Ванная этажом ниже, далеко от того места, где мы находимся. Какую поверхность легче всего оттереть и где твои родители хранят ведра и тряпки? Эту мысль я не успеваю додумать до конца, потому что слышу звуки, глубокие и характерные, которые означают, что в моем распоряжении примерно три секунды, чтобы схватить его на руки и кинуться в такое место, где его вырвет с минимальным материальным ущербом. Все происходит на полу в гостиной. Я держу его в темноте – приступы рвоты перемежаются рыданиями. Опорожнив желудок, он снова жалобно стонет: «Зивотик боит». «Ну-ну, мой дорогой, – шепчу я ему. – Теперь тебе уже лучше».

Убедившись, что в желудке у него ничего не осталось, что в подгузнике сухо и мой сын крепко спит, я тихонько обхожу лужи на полу и спускаюсь по лестнице. Осторожно стучу в дверь спальни твоих родителей. Твой папа просыпается первым. «Что случилось?» – спрашивает он сонным голосом, уже выбегая из комнаты. Скоро твои папа с мамой у нас в гостиной. Твоя мама садится на край постели рядом со мной и Иваном. Я рыдаю. Ведь все уже должно было остаться позади!

А потом со мной случается первая в жизни паническая атака. Я понимаю, что происходит, но ничего не могу поделать. Меня трясет, я слишком часто дышу, стучу зубами и произношу со слезами в голосе, что больше не могу. Твоя мама кладет руку мне на спину и говорит, что я должна дышать. «Тебе надо поспать», – говорит она и отправляет меня на гостевую кровать под лестницей, которая в последние годы в основном служила лежанкой для кошек. Я не хочу там спать, и уж тем более не хочу оставлять Ивана в больном состоянии, но ничего не могу возразить. Тело отказывается повиноваться мне. Я удаляюсь, оставив твою маму на диване, где я обнаружила ее меньше часу назад. Остаток ночи твоя мама бодрствует рядом с Иваном, который сладко спит до утра. Сама же я сплю урывками, а когда просыпаюсь, мне ужасно стыдно, и я начинаю плакать с того места, где закончила несколько часов назад. В отсутствие других идей твой папа сажает нас после завтрака в машину и везет к врачу, к которому можно попасть без предварительной записи. Врач осматривает Ивана и говорит, что иногда желудочные расстройства у детей могут затягиваться. Ничего нельзя поделать, только ждать. Ничего опасного. Это просто расстройство. Всё пройдет. Так все говорят, и мне не остается ничего другого, кроме как попытаться поверить им. И ждать.

Январь 2016

Случается, что я просыпаюсь по утрам раньше Ивана. Это случается куда чаще, чем нужно, учитывая, насколько плохо он – а с ним и я – по-прежнему спит по ночам. Мне следовало бы воспользоваться случаем и поспать, пока есть такая возможность, – тем не менее почти каждое утро я просыпаюсь очень рано. И бывает, что я не делаю того, что должна была бы сделать. Я не встаю и не иду в душ, чтобы привести себя в порядок перед началом нового дня, – вместо этого я лежу и смотрю на сына. У него очень красивые черты лица, когда он спит, вид у него спокойный, что с ним редко бывает в состоянии бодрствования. На подбородке у него маленькая ямочка, которая не видна, когда он бодрствует. Он так похож на тебя, когда спит. На его губах играет улыбка. Выглядит он довольным, точно знает что-то, о чем мне неизвестно. Он лежит на спине, забросив руки за голову. Ночные кошмары остались позади, под утро он не плачет во сне. Я смотрю на него во все глаза – порой мне бывает даже странно, что он не просыпается от моего пристального взгляда. Глядя на него, я думаю о том, каким же он станет. Когда я смотрю на него, внутри отзывается болью любовь, которая далеко не всегда прекрасна, – в ней все тревоги мира и бессилие, которые с самого начала не дают мне спокойно спать. Глядя на него, я так хочу, чтобы он поскорее проснулся. Скоро ему исполнится два года.

В словаре Ивана ты понятие, а не воспоминание. Для Ивана ты папа Аксель, который умер. Иван смотрит на твои фотографии, которые висят на холодильнике и на стене в его комнате, но не понимает, кто ты. Иногда он спрашивает: «Это дядя?», особенно когда мы рассматриваем те фотографии, где ты моложе и с длинными волосами. Иван знает, что его папа умер, но больше ничего. Во всяком случае, пока. Он замечает, что его приятелей по садику приводят и забирают и мамы, и папы, но пока он еще не спрашивал, почему у него по-другому. Когда Иван говорит, что его папа умер, в его голосе нет ни горя, ни осознания потери – он просто констатирует факт. Подает это как нечто свершившееся, а мы, взрослые, реагируем, зная смысл этих слов. В мире Ивана у некоторых детей есть мама и папа, у других – две мамы или два папы, а у него только мама. И это я. Мама Каролина приводит и забирает из садика. Мама Каролина сидит с Иваном, когда он простужен или когда у него болят уши и надо идти к врачу. Мама Каролина сидит у его постели по ночам, когда он часами кашляет. Мама Каролина подтирает блевотину и меняет подгузник за подгузником. Мама Каролина катит коляску в парк. Мама Каролина везет его на поезде в гости к бабушке и тете в Упсалу и на самолете к дяде в Умео. Мама Каролина лежит без сна ранним утром, глядя на Ивана, – практически семь дней в неделю. Мама Каролина нервничает и напряженно старается найти решение, как сделать ближайший час, день или неделю максимально безболезненными и максимально радостными. Об этом он еще не подозревает. То, что ему известно, он считает само собой разумеющимся. Я думаю, что в этом ему повезло. Пусть он как можно дольше остается ребенком.

Когда Иван не спит, он часто беспокоится. Он еще не научился фильтровать звуки и остро реагирует на пролетающий самолет и на дрель соседа за стеной. По-прежнему плачет каждое утро, когда мы расстаемся в садике, и почти каждую ночь его мучают кошмары. Я вкалываю по полной программе, помимо основной работы на полную ставку, пытаясь создать для него четкие рамки и стабильные алгоритмы. В этом стремлении я стала той мамой, которой обещала себе не становиться: той, которая всегда сбегает с шумных праздников, уходит с затянувшихся ужинов, потому что пора укладывать ребенка, и еще я до последнего стараюсь избегать оставлять его с няней, поскольку он переживает, разлучаясь со мной.

В результате нам редко удается в чем-то поучаствовать, и большинство вечеров мы проводим в компании друг друга. Меня огорчает такое развитие событий, но я не знаю, на кого возложить вину. Мой двухлетний сын вряд ли в чем-то виноват. Поэтому я втайне направляю все более суровое осуждение на наше окружение: мою семью, моих друзей, всех своих знакомых – за то, что они довели меня до такой жизни. Я в ярости от того, что они по собственному почину не делают шагов навстречу. Если бы они только понимали! Тогда они могла бы почаще приходить к нам в гости. Тогда они не говорили бы, что ребенка можно просто взять с собой, а остальное как-нибудь уладится. Тогда они не говорили бы мимоходом, что мы можем присоединиться и поучаствовать – они бы поняли, что мы не можем поучаствовать! Если бы они понимали, их ужины начинались бы в четыре и заканчивались в семь. Они чаще приходили бы к нам домой составить мне компанию, хотя и скучно ждать в гостиной, пока я укладываю Ивана – порой часами. Они не брали бы работу, связанную с разъездами, не переезжали бы в другие города, приспосабливались бы к нашим особенностям и не ограничивались бы пустыми приглашениями и призывами сообщить им, если мы хотим поучаствовать. Если бы они понимали, мы не были бы так одиноки, как сейчас.

В запретных мыслях никому нет пощады, и они строго ограничены ночными часами. Мне стыдно и поразительно, как с наступлением ночи я теряю всю свою благодарность и смирение и превращаюсь в обозленного и разобиженного человека, завистливого и надутого, с которым ни одна живая душа не захотела бы иметь дела, если бы узнала. Своими мыслями я не делюсь ни с кем, даже на форумах для родителей, потерявших партнера. Когда другие высказывают ту же горечь, я не комментирую. Никоим образом не хочу, чтобы меня ассоциировали с жалостью к себе. Она живет в уголке моей души, куда никому нет доступа. Там она будет пребывать, пока я усилием воли не прибью ее, заменив другими мыслями, другими чувствами. Я по-прежнему надеюсь, что это вопрос времени, что время должно пройти, сделать свое дело, что со временем я вырасту из своих запретных мыслей и стану нормальным человеком. Легким и благодарным. Большие надежды я возлагаю на то, что время пройдет. И я как-то переживу еще один день, и еще один день. Дождусь самой себя.

Февраль 2016

Разноцветные шарики украшают стены и потолок в нашей квартире. Булочки, пирожные, кофе и торт теснятся на столе. Твоя сестра, твои братья, родители, кузены, невестки, племянники и племянница заполонили нашу квартиру. Где-то на полу находится Иван, по случаю праздника одетый в клетчатую фланелевую рубашку и совершенно новые брючки, занятый сбором игрушечной железной дороги вместе с твоим папой. Подарки, последовавшие за железной дорогой, так и остались лежать в стороне неоткрытыми. Уровень звука в квартире высокий, шумно, много разговоров ведутся одновременно, и большинство из них – в кухне. Сама же я пытаюсь убедить гостей взять себе угощение, расставленное на столе, и распределиться по квартире, ища, куда бы пристроиться.

Сегодня праздник по случаю двухлетия Ивана, и в этом году мы празднуем у нас, на наших шестидесяти квадратных метрах, только с ближайшими родственниками. Ближайших родственников оказалось, при более точных подсчетах, более двадцати взрослых, сгрудившихся на довольно малой площади. Моя собственная родня отсутствует: брат в Умео, сестры заняты своими делами, а у мачехи теперь работа связана с постоянными разъездами, и к величайшему разочарованию для меня и Ивана, она редко бывает поблизости от нас. Моя мама придет поздравить Ивана на неделе, когда будет потише. На самом деле это удачно – никак нельзя сказать, что на празднике мало народу. Люди стоят в очередь, чтобы поиграть с Иваном, вручить ему подарки или сфотографировать его своими фотоаппаратами. Большая часть разговоров вертится вокруг него – его красоты и ума, и многие отмечают, как он похож на тебя. Так трогательно видеть такое внимание. «Вот это и есть настоящая популярность», – думаю я, бегая между кофеваркой и термосом на столе. Как много людей, которые любят его, хотят отметить его праздник! В отсутствие тебя он получил двадцать штук твоих родственников в качестве компенсации. Это что-нибудь да значит.

Хотя к этому моменту мы хорошо знаем друг друга, я все же не привыкла видеть их всех в одно время в одном месте. Так много людей, много звуков, много практических задач. Моя способность делать несколько дел одновременно проходит суровую проверку, и, хотя я и понимаю, что несправедлива, ситуация меня немного раздражает. Шумовая завеса мешает мне прислушиваться к Ивану, следить, чтобы с ним все было в порядке, хотя он и не все время находится в поле моего зрения, и это вызывает у меня стресс. С меня градом течет пот, я постоянно перевожу взгляд с пола гостиной на тех, кто обращается ко мне в кухне. Постоянно контролировать состояние Ивана и все, что с этим связано – менять подгузники, поднимать настроение, организовывать прием пищи, оттирать грязные ручки, поднимать его с пола, когда он споткнется, отделять полезные стимулы от избыточных, – обычно это моя постоянная работа, на полную ставку, занимающая все мое свободное время. Сегодня я к тому же еще и хозяйка дома. Когда мне кажется, что меня никто не видит, я бросаю взгляд на часы, чтобы выяснить, сколько времени осталось до конца двухчасового празднования. Полтора часа.

Но вот твой брат задает тон в гостиной – пора спеть «с днем рождения» для Ивана, который растерянно смотрит вокруг, ища меня среди сборища хорошо знакомых лиц, окружающих его. Когда его глаза встречаются с моими, все происходит без слов – в три прыжка он оказывается возле меня, раскидывает ручки, и я поднимаю его, так что его лицо оказывается на уровне лиц родственников, которые уже поют во все горло. С музыкальностью у них так себе – попадать в ноты ни у тебя, ни у твоих близких никогда особо не получалось, однако они поют от всей души. Я держу Ивана на руках, повернув его к ним, смотрю на твоих поющих родственников, переводя взгляд с одного на другого.

Вот стоит твоя сестра, с которой мы регулярно обмениваемся эсэмэсками и которая всегда выкладывает сердечки под моими бесконечными фотографиями Ивана в соцсетях. В глазах ее за стеклами очков блестят слезы, когда она поет. Она не отрывает глаз от Ивана – знаю, она думает о том, как Иван похож на тебя в детстве. Вот стоит твой старший брат – тот, кому я первому позвонила, когда нашла тебя в постели мертвым, тот, кто держал меня, когда мы входили в спальню, чтобы в последний раз попрощаться с тобой. Тот, который шептал тебе «прощай, братик». Тот, кто не говорит, что ему грустно, а делает дела – тот, кто взял отпуск на работе и отремонтировал всю нашу новую квартиру, прежде чем мы в нее въехали. Вот стоит твой младший брат, для которого ты всегда был образцом для подражания, который единственный из всех встал на похоронах и произнес речь. Это он почти всегда отзывается, когда мне нужно, чтобы кто-то посидел с Иваном, это он тоскует по тебе так, что в некоторые дни почти не может пойти на работу. А вот стоит твой отец – он поет громче всех и ни одну ноту не выводит правильно. Твой папа, который постоянно говорит мне, что он любит меня и Ивана, что мы одним своим существованием наполняем его жизнь смыслом. Это он берет Ивана с собой в мастерскую, рассказывая ему о моторах, пилах и дрелях. Это он часами ползает с Иваном по полу, делает с ним фигурки из глины и раскрашивает их, это он мысленно разговаривает с тобой, ведя внутренний диалог, в точности как я. Он никогда не скрывает ни горе, ни радость. Вот стоит твоя мама – твоя по-прежнему красивая мама, которая никогда не сможет пережить того, что она потеряла тебя. Твоя мама, которая всегда готова быть рядом с Иваном, которая спит у нас на диване, когда у него болит животик и мне до ужаса страшно, которая катает Ивана в коляске, чтобы он заснул, хотя у нее болит все тело, – вот она стоит и поет. А вот стоят твои невестки, твои племянники и племянницы – вот они все. Они стоят плотным кругом, окружая Ивана, окружая меня, и поют так, что стены дрожат, перекрикивая тишину и тоску, делая то, что могут или не могут: они поют. И они рядом, они есть у меня и Ивана.

Я смотрю на них, и Иван смотрит на них. Когда отзвучала последняя нота, он начинает аплодировать кричать «еще!». Все смеются. Мы кричим «ура!» четыре раза подряд. При каждом «ура» я делаю вид, что подбрасываю Ивана в воздух. Как всегда, я использую Ивана как щит, отгораживающий меня от остального мира. Он – мой повод не плакать. Он – смысл всей моей жизни. Мой спаситель, мой лучик света, наш общий знаменатель, наша красная нить – тот, кто держит нас вместе, заставляет продолжать бороться, кого мы продолжаем любить, когда у нас не осталось тебя.

Март 2016

Зима еще не закончилась, но дни стали длиннее. Теперь, когда я забираю Ивана из садика, на улице светло. Иногда даже светит солнце, когда мы катимся по аллее в сторону дома, чтобы готовить ужин – примерно пятисотый по счету с тех пор, как ты умер, который будет съеден перед телевизором с Детским каналом, где зеленый дракончик выполняет роль сигнала в опытах Павлова – увидев его, Иван засовывает в рот очередную ложку.

Возможно, это все от света – или всему виной долгая зима, но я опять не нахожу себе места. В первую очередь, я устала быть одна. Все чаще мои мысли, в том числе запретные, горькие и проникнутые жалостью к себе, приходят к тому, что новые отношения могли бы стать решением всех проблем. Моего одиночества. Нашей изоляции. Неуверенности Ивана. Моего беспокойства. Все чаще я ловлю себя на мысли, что я, пожалуй, готова с кем-нибудь познакомиться. Я отмечаю, как горе все больше переходит в фрустрацию, а в ней скрывается неуемная энергия. Если бы только я нашла себе нового спутника жизни, все мои проблемы разрешились бы. Улетучилось бы ощущение бессмысленности. Одиночества. Как и чувство изоляции и отчуждения от подруг и родственников. Все бы исправилось, а у Ивана появилась бы новая фигура отца – еще до того, как он осознает, что потерял.

К сожалению, я понятия не имею, как знакомятся. Не знаю, как люди встречаются, когда они взрослые и не бегают по выходным на концерты и в ночные клубы. Мне неизвестно, как флиртуют, к тому же я сильно подозреваю, что моя ценность на брачном рынке сильно упала с тех пор, как я стала одинокой мамой на полную ставку. К тому же мне кажется, что я подурнела от горя. Или все дело в желчности. Или в недосыпе. Или просто возраст. Кроме того, логистика против меня. Я практически никогда не приглашаю никого посидеть с Иваном – за исключением тех случаев, когда мне надо поработать подольше, и я по-прежнему ставлю стабильность в жизни Ивана выше возможности провести вечер на свободе. Помимо этого, потенциальный партнер должен быть готов к тому, чтобы разделить жизнь не только со мной, но и с моим двухлетним сыном. Мне очень трудно представить себе, что это мог бы быть за человек. Меня грызут сомнения – похоже, удача не на моей стороне.

Однако мои подруги не желают выслушивать мои опасения. Они излучают энтузиазм, стоит мне затронуть эту тему, и заверяют меня, что люди знакомятся все время, каждый день, разными способами. Ясное дело, у меня тоже получится. Хорошее начало – тем или иным способом заявить о себе на рынке. Во время краткого похода в кафе после работы одна из моих подруг берет дело в свои руки. Она загружает на мой телефон приложение и доходчиво, со знанием дела, объясняет мне, как им пользоваться. В приложении – куча мужских лиц, по словам моей подруги, там их тысячи на выбор. Я чувствую себя как технически отсталая пенсионерка, когда сижу рядом с ней и смотрю, как она тычет пальчиком в экран моего телефона.

Когда я познакомилась с тобой, мы не использовали для знакомства программы – во всяком случае, ни я, ни мои друзья этого не делали. В те времена мы встречались на праздниках в клубах, на концертах и вечеринках, часто через общих друзей. Если кто-то понравился, случалось, что мы посылали запрос на добавление в друзья на Фейсбуке. И все. В большинстве случаев процедура происходила одинаково – во всяком случае, у меня. Я выпивала чуть побольше бокалов вина, выбирала в общей массе объект, который находила привлекательным, пристально смотрела на него – а дальше все обычно происходило само собой. Помнится, когда-то у меня это отлично получалось. При отсутствии классической красоты и выдающихся женских атрибутов, я применяла своего рода артистическую уверенность в себе и своеобразную харизму, которые привлекали и выполняли свою функцию. Однако это было давно. Прошло почти десять лет. Ты стал последним, на ком я опробовала свои навыки, а затем в игру вступили жизнь и смерть. Мы зацепились друг за друга, остались друг с другом, прошло время. Иван родился. Ты умер. Ситуация изменилась. От моей прежней уверенности в себе осталось лишь воспоминание, которое я только с усилием могу воскресить в памяти. К тому же у меня большие сомнения по поводу того, что фотография на дисплее телефона может стать разумным основанием для построения того рода отношений, которых я ищу. Но моя подруга настаивает. Это место не хуже других подходит для того, чтобы начать. Может быть, даже лучше других. Сейчас все так делают. Мне пора перестраиваться.

Так что я пытаюсь перестроиться. В приложении я могу пролистывать сотни мужских лиц. Подруга объясняет мне, как это работает: если я провожу пальцем по экрану справа налево, лицо немедленно исчезает, это означает «спасибо, нет», если же я проведу пальцем слева направо, это означает приглашение продолжить общение. Тогда у нас возникает возможность общаться друг с другом, но только в том случае, если данный мужчина тоже провел пальцем по моему изображению вправо, а не влево. Поначалу все это кажется сложным, но я скоро осваиваюсь. Быстро проглядываю одну за другой фотографии мужчин, которые ездят на лыжах, карабкаются в гору и жарят гигантские куски мяса. Я в ужасе от того, что вижу. Один за другим они уезжают влево, прямой дорогой в никуда, а на экране тут же возникает фотография нового мужчины. Приложение похоже на бесконечную игру, и меня впечатляет, какое количество одиноких мужчин, оказывается, бродит по улицам.

Сама же я с особой тщательностью отобрала четыре фотографии, которые, как мне кажется, хорошо иллюстрируют мою жизнь, не раскрывая слишком много: одна изображает меня на вечеринке, где я выгляжу вполне жизнерадостно, одна – где я сижу за компьютером на работе, вся такая высокопрофессиональная, однако раскрепощенная, третья – где я пью смузи, на которой я, по моему мнению, выгляжу очень мило, и, наконец, четвертая – с Иваном на руках, где он отвернулся от камеры, однако отчетливо присутствует на фото. По поводу этой последней фотографии я долго сомневалась. Не хотела, чтобы тот факт, что у меня на руках ребенок, отпугнул потенциальных мужчин, которые могли бы заинтересоваться мной, вернее, моими фотографиями. Размышляла, о чем это говорит постороннему, не знающему нашей ситуации человеку, – что я мама маленького ребенка, которому на снимке не больше года. Пришла к тому, что это может восприниматься, кому как угодно – ребенок есть и является важной, неотъемлемой частью меня.

В начале весны я некоторое время забавляюсь с приложением. Оно помогает мне развеяться в недолгие часы между отходом ко сну Ивана и моим собственным. Оно прогоняет горечь и запретные мысли, и я изо всех сил стараюсь относиться к этому позитивно и с надеждой. Может быть, за этой фотографией меня ждет более удачная. Фотография того, с кем я со временем готова буду встречаться. Я упрямо пролистываю дальше. Палец начинает болеть от бесконечных движений по экрану влево. Я говорю «спасибо, нет» мужчинам с рыбами, мужчинам, которые лезут в гору, мужчинам, которые катаются на лыжах, мужчинам в слишком дорогих рубашках и со слишком нелепыми прическами. Я говорю «спасибо, нет» мужчинам, которые, похоже, любят выпить, мужчинам, которые слишком много ходят в зал, слишком молодым и слишком старым. Говорю «спасибо, нет» мужчинам в некрасивых очках, мужчинам с длинными бородами и мужчинам, которые пишут дурацкие описания самих себя. Отправляю прочь тех, кто пишет с ошибками, и тех, кто кажется мне слишком бодреньким. Отбрасываю тех, кто ищет приключений. И тех, у кого слишком много собственных детей. Я методично отсеиваю предлагаемых мужчин. И, наконец, не остается ни одного.

За какие-нибудь две недели я истощила запасы одиноких мужчин в радиусе ста километров и не смогла сказать «да» продолжению общения ни с одним из них. Пораженная, я сообщаю об этом эсэмэской подруге, которая не верит мне. Она просит послать ей скрин-шот, и я тут же выполняю ее желание. Приложение показывает пустую карту и просит меня подождать несколько дней. «Это же просто невозможно», – отвечает она, сопровождая свои слова целым рядом восклицательных знаков. «Кто-то ведь тебе приглянулся или, по крайней мере, заинтересовал?» Я пристыженно отвечаю, что нет. Она критикует меня, вполне обоснованно называя меня мелочной и слишком разборчивой. Строго призывает меня сказать «да» новой жизни и мужчинам в приложении, чтобы что-то начало происходить. Если я отказываю всем, то никто не может выбрать меня. Она подчеркивает: если я провожу пальцем по фотографии мужчины вправо, это еще не означает, что я дала обещание прожить с ним до конца своих дней. Я понимаю, что она права. Однако думаю, что материала все же недостаточно, трудно построить совместное будущее с мужчиной на основании фото профиля в телефоне. Возможно, не через такое приложение я найду спутника жизни и родственную душу. Возможно, это должно произойти как-то иначе. Надо только сообразить, как именно. В тот же вечер я удаляю это приложение со своего телефона и решаю пока отложить проект в долгий ящик.

Апрель 2016

С тех пор как Иван начал ходить в садик, а я вернулась на работу, я никогда не расстаюсь с телефоном. Даже на минуту. В обеденный перерыв он лежит на столе, рядом с тарелкой. Он со мной и во время перерывов на кофе, и когда я иду в туалет. Если я в какой-то момент забываю телефон на рабочем столе, меня охватывает паника. Если телефон звонит во время совещания, я извиняюсь и говорю, что должна посмотреть, кто это меня ищет. Случается, я лгу, говоря, что жду звонка от врача. На самом же деле я панически боюсь пропустить звонок из садика. Если с Иваном что-то случится в тот момент, когда он не со мной, я хочу примчаться к нему как можно скорее. Одна мысль о том, что он может удариться или заболеть, а садик не дозвонится до меня, вызывает у меня сердцебиение. В тех случаях, когда на дисплее высвечивался номер садика, я прерывала любое совещание и отвечала, запыхавшись, после первого же звонка.

И сегодня, когда звонит телефон, я как раз собираюсь пойти с коллегой на обед. Мы только что закончили обсуждать, куда пойдем, когда в кармане у меня начинает вибрировать телефон. На дисплее возникает неопознанный номер, и, хотя это против логики, я думаю, что звонят из садика. Хотя номер садика занесен у меня в контакты, я предполагаю, что кто-то из воспитателей звонит со своего личного телефона. А что, если с Иваном что-то случилось? А что, если я должна срочно лететь к нему? Те времена, когда я не отвечала на звонки с неизвестных номеров, закончились два года назад. И на этот раз я взволнованно отвечаю.

Звонят не из садика. И не по работе. Вместо этого в трубке раздается голос мужчины, который представляется, произнося название фирмы, совершенно мне незнакомое. Говорит он быстро, и прежде чем я успеваю его остановить, он говорит, что сожалеет по поводу того, что произошло с тобой. В полном недоумении я благодарю его, и он продолжает. Он говорит, что ему нужен номер моего счета – его фирма хочет внести деньги мне и моему сыну. Теперь я совсем ничего не понимаю. Внести деньги? От кого? За что?

Разум возвращается ко мне, я останавливаю мужчину в трубке, прошу его повторить свое имя и название фирмы, из которой он звонит. Он тут же прерывает поток слов и извиняется. Откашлявшись, он начинает сначала, говоря на этот раз куда медленнее. Объясняет, что является владельцем фирмы, которая занимается тем же, чем когда-то занимался ты, и когда ты умер, они взяли на себя большинство твоих крупных клиентов. В течение первого года они откладывали часть своих доходов, и теперь ему нужен мой номер счета, чтобы перевести деньги мне и Ивану. Как жест, как обещание – они приняли это решение в конце того года, когда ты умер. Он спрашивает, на этот раз осторожнее, известно ли мне, о чем он говорит. Утверждает, что сообщил об этом моей подруге, которая взяла на себя заботу обо всех бумагах и телефонных разговорах после того, как ты умер.

Теперь все встает на место. Я вспоминаю разговор, состоявшийся в тот день, когда мы хоронили тебя. Перед тем, как в часовне начали собираться гости, меня вдруг посетила мысль – вероятно, потому, что многие из них были связаны с тобой по работе, – что я понятия не имею, как они будут справляться без тебя. Кто будет обслуживать их почтовые серверы, обновлять их программные продукты, оплачивать их лицензии, контролировать домены – делать все то, что делал ты и в чем я ничего не понимаю? Неужели мне придется вникать в твою работу, сортировать твои файлы, разбираться в информации на всех твоих жестких дисках? Может быть, это надо сделать срочно? Я обсудила свою внезапную тревогу с подругой, которая тут же успокоила меня и заверила, что об этом мне даже думать не стоит. Все уже устроено. Затем она рассказала мне, что нашла фирму, которая смогла быстро взять на себя всех твоих крупных клиентов. Владелец этой фирмы, как она рассказала мне в часовне, очень милый человек, которого тронула наша судьба, и он захотел нам помочь. Он пообещал ей в течение первого года откладывать небольшую часть полученного за каждый час работы вознаграждения в качестве подарка мне и Ивану, а моя подруга, в свою очередь, пообещала ему сообщить мне об этом. Я восприняла информацию, была тронута его инициативой, а потом забыла и больше не вспоминала об этом. Все это было ровно год и четыре месяца назад.

И вот сейчас он здесь, у меня в телефоне, и хочет номер моего счета. Не успеваю обдумать и потому не знаю, что отвечать. Этого человека я не знаю, я не заслужила денег его фирмы. Он не должен ничего вносить на мой счет. Он мне ничего не должен. В растерянности я благодарю его за его заботу, но заверяю, что в этом нет необходимости. Однако он настаивает. Какое-то время я отговариваюсь, но он продолжает настаивать. В конце концов я даю ему номер своего счета. Извиняющимся тоном я сообщаю ему номер и говорю, что не знаю, как его благодарить. Он отвечает, что благодарить его не нужно. Нам обоим этот разговор дается непросто. Когда я сообщила ему номер счета, никому из нас не приходит в голову, что еще сказать. Я говорю «спасибо» еще несколько раз. Он говорит «не стоит» еще несколько раз. Затем мы прощаемся, я так и остаюсь стоять посреди комнаты – в том положении, в котором находилась, когда раздался звонок.

Только теперь я осознаю, что коллеги с любопытством смотрят на меня. «Что это было?» – осторожно спрашивает один из них. Я объясняю. Описываю, хотя вроде бы никто не заставляет, как глупо я себя чувствую, приняв деньги от человека, которого даже не знаю. Коллега спрашивает, о какой сумме идет речь. Я отвечаю, что понятия не имею. Надеюсь, что не очень много. Пара-тройка тысяч, не более. Коллега призывает меня проверить счет – может быть, деньги уже поступили? Я слушаюсь его совета. Захожу в мобильный банк и вижу, что никакого поступления там нет. Возможно, на перевод средств уйдет несколько дней. Мы надеваем куртки и идем на обед.

Несколько дней спустя деньги поступают на счет. Почти тридцать тысяч. Внезапно на моей зарплатной карте больше средств, чем когда бы то ни было. Мне странно держать там деньги. Я не знаю, что с ними делать. Они не имеют ко мне никакого отношения, это ведь твои деньги. Но тебя нет. А я получила их в качестве благородного жеста от доброго человека. Я пытаюсь, но не могу отогнать чувство, что я их не заслужила. Я не заслуживаю вознаграждения за то, что прошла через все то, через что мне пришлось пройти, и даже за то, что я мама Ивана. Иван унаследовал все, что ты оставил после себя, немалая сумма денег лежит на его счету в ожидании того дня, когда ему исполнится восемнадцать.

Через интернет-банк я делаю то единственное, что мне приходит в голову, – несколькими кликами перевожу деньги на накопительный счет. Решаю, что приму решение позже. Однако есть одно дело, которое не терпит отлагательств – нужно поблагодарить того доброго человека. Я понятия не имею, как благодарят за такие подарки, но для начала покупаю в супермаркете открытку. Внутри я пишу, стараясь выводить буквы как можно красивее, чернильной ручкой, которую мне одолжила кассирша. Мне кажется, неплохо было бы объяснить, куда пойдут деньги, но я этого не делаю, поскольку сама толком не знаю. Надпись получается короткая, почерк у меня такой же по-детски неуклюжий, как и всегда. Как бы я ни старалась, у меня не выходит писать красиво. Моя открытка с благодарностью выглядит как издевательство – и по форме, и по отношению к сумме.

В конце я пишу свое имя и имя Ивана. Рисую сердечко. Тут же раскаиваюсь. Открытка выглядит так, словно ее написал десятилетний ребенок. Мне стыдно, когда я кладу ее в конверт, пишу адрес фирмы того доброго человека, наклеиваю почтовую марку и кладу конверт в почтовый ящик на выходе из супермаркета. Только пройдя полпути до дома, я вдруг понимаю, что самое лучшее, что я могу сделать, – это передать деньги в Сердечно-легочный фонд. Таким образом они пойдут не на меня, а на что-то другое. Таким образом они будут способствовать научным исследованиям, чтобы меньше людей постигла та же судьба, которая постигла тебя. Почему я сразу об этом не подумала? Почему не написала об этом в своей благодарственной открытке?

* * *

Подруги говорят, что я должна позволить себе жить в свое удовольствие, и я знаю: они имеют в виду, что я должна больше времени проводить без Ивана. Мне следовало бы чаще приглашать няню, чаще куда-нибудь выходить, чаще участвовать во всяких вечерних мероприятиях, чаще делать что-либо без Ивана. «Ты становишься лучше в своей родительской роли, когда делаешь что-то для себя», – говорят они, используя яркие образы, чтобы это проиллюстрировать. Самая распространенная метафора – кислородная маска в самолете. Взрослый должен сначала позаботиться о себе, чтобы потом спасти своего ребенка. Видимо, с родительской ролью то же самое. Когда ты в хорошем настроении, ты лучше как мама или папа. Делая что-то для себя, я автоматически делаю это для Ивана. Я знаю, что подруги хотят мне добра. Твои родители и мой психотерапевт говорят то же самое. Я должна чаще бывать вне дома. Я знаю, что должна, однако меня не покидает чувство, что это странно. Они правы по сути, но неправы в том, что касается моего ребенка. Они не знают его так, как я. Они думают о нас, как о любой другой обычной семье.

Каждый раз, получая приглашение на мероприятие, куда нельзя пойти с ребенком, я начинаю мысленно формулировать извинение. Иван немного приболел. К сожалению, именно на эти выходные мы уезжаем. Как раз в этот день к нам приезжает в гости моя мама. Я постараюсь прийти, но сейчас у меня проблемы, не с кем оставить ребенка. Посмотрим, удастся ли это организовать. Я сообщу, когда выясню, но в любом случае спасибо за приглашение.

Последнее вовсе не является ложью. С бабушкой, которая только что перенесла операцию на обоих бедрах и передвигается при помощи костылей, я не могу оставить маленького ребенка, которого нужно постоянно поднимать. Со второй бабушкой, которая перешла на новую работу и проводит большую часть года в командировках, все стало куда сложнее, чем раньше. А бабушку и дедушку со стороны папы, которые всегда с готовностью приходят на помощь, но уже и так сидят с Иваном один вечер в неделю, чтобы дать мне возможность поработать подольше, я не хочу нагружать дополнительными просьбами посидеть с ним. Однако главная причина в том, о чем я редко говорю со своими друзьями. Эта причина – сам Иван.

Иван более чувствителен к разлукам со мной, чем когда бы то ни было. Наши прощания в детском саду спустя девять месяцев с тех пор, как он туда пошел, по-прежнему остаются самыми душераздирающими моментами в нашей жизни. Те дни, когда он оставался там без отчаянного плача, не цеплялся бы судорожно за мои ноги, пока кто-нибудь из воспитателей не заберет его у меня, я могу сосчитать по пальцам одной руки. Каждое утро я иду на работу с чувством, что я предаю его, и каждый вечер стараюсь компенсировать свое предательство, будучи особенно внимательной, особенно ласковой, давая ему все то, что ему, как мне кажется, нужно. В этом уравнении у меня просто не поднимется рука отдать приоритет себе и собственному времени. У меня не получается объяснить свое чувство так, чтобы это не выглядело как моя проблема, моя слабость, мой заскок. Я заметила, какими глазами на меня смотрят, когда я пытаюсь это объяснить. Могу представить себе, что говорят мои подруги у меня за спиной. «Если бы она могла немножко расслабиться!» – так, мне думается, они говорят. Со временем мне стало проще использовать ложь и отговорки.

Но сегодня у одной из моих ближайших подруг сорокалетие. Мы знакомы с четырнадцати лет, и о своем юбилее она предупреждала за несколько месяцев. Сегодня вечером тетя Ивана переночует у нас, а я на всякий случай договорилась с подругой, что переночую у нее в гостевой комнате. Всю неделю я страдала и мучилась, то и дело собираясь все отменить. Я сомневалась, склоняясь то к одному, то к другому, но так и не приняла решения. И когда сегодня утром Иван удивил меня, с улыбкой помахав мне ручкой во дворе садика, и когда вскоре после этого моя сестра послала мне эсэмэску, что она с нетерпением ждет возможности пообщаться с Иваном, я восприняла это как добрый знак. Мне и вправду следует пойти на этот юбилей. Нанося макияж в туалете перед выходом из дома, я пью вино из бокала и слушаю музыку в телефоне. Из гостиной доносится смех Ивана, который играет с моей сестрой. Всю дорогу до дома моей подруги я почти бегу – и надеюсь в душе, что не окажусь первой.

Нет, я не первая. Квартира подруги переполнена народом, а новые гости все приходят и приходят. Я не успела увидеть всех, но те, кого я вижу, выглядят невероятно отдохнувшими. Полные радости жизни, свежие, не измотанные. Ни у кого нет мешков под глазами, куда ни глянь. В кухне стоят курильщики и общаются с курильщиками. По коридору то и дело пробегают хозяин с хозяйкой – к входной двери, чтобы впустить новых гостей. В гостиной танцуют под музыку, которую я не знаю, но предполагаю, что это самые свежие хиты последних лет. Я полностью сосредоточена на том, чтобы найти себе место, где присесть. Чувствую себя не настолько свободно, чтобы танцевать, а в толпу курильщиков на кухне вписаться не решаюсь.

Я отправляюсь в детскую комнату – крошечный уголок между прихожей и спальней хозяев, который по случаю праздника оснащен диско-шаром и временно поставленными туда стульями и креслами. Там есть свободный стул, и я сажусь рядом с небольшой группой людей. По крайней мере одного из них я знаю, и он скоро втягивает меня в разговор. Мы говорим об интровертах и экстравертах. Все участники группы утверждают, что они интроверты. Я им не верю, мне кажется, что они кокетничают, однако я не спорю. Себя я тоже отношу к интровертам. Мы приходим к выводу: тот факт, что мы собрались в самой уединенной комнате квартиры, говорит сам за себя. Характер разговора мне знаком, я участвовала в сотне подобных разговоров, однако это было очень давно. Внезапно все это кажется бессмысленным. У меня возникает ощущение, что все лишь притворяются, стараясь показаться умными друг перед другом, все только соглашаются, и никто не спорит. Никто не затрагивает по-настоящему важные темы. Раз за разом мои мысли переходят на другое, и я ловлю себя на том, что мне уже хочется домой. Ночевать в гостевой комнате у подруги мне не хочется. Я хочу спать рядом с Иваном. Но надо воспользоваться случаем. Идти домой еще рано. На часах еще нет одиннадцати. Одна из моих подруг заглядывает в комнату и спрашивает, налить ли мне еще. На самом деле я этого не хочу, но соглашаюсь. Вскоре она возвращается с целой бутылкой и говорит, что бутылка прекрасно может остаться и здесь. Ведь нам, похоже, так уютно здесь, в детской.

Я остаюсь на всю ночь. Так и сижу все на том же стуле все в том же углу, без конца беседую со случайными собеседниками о родительской роли и взаимоотношениях, о рецептах коктейлей и музыкальных клипах, о психологии и соцсетях, о «кошатниках» и «собачниках». Мои собеседники постоянно сменяются, приходят посидеть максимум на полчасика. Я же так и не встаю со стула. Уголок стал моей надежной позицией. Бутылка вина, стоящая рядом, давно уже выпита. Похоже, большую часть ее содержимого выпила я. Интересно, сильно ли меня будет качать, если я встану? Взглянув на часы и отметив, что уже третий час ночи, я решаю попробовать. Поднимаюсь, думаю, что надо быть хоть немного потанцевать в гостиной, прежде чем отправляться домой. Зайдя туда, обнаруживаю, что праздник уже сходит на нет – в гостиной никого не осталось. Музыка по-прежнему грохочет, но никто не танцует. На диване спит какой-то незнакомый мне мужчина. В кресле какая-то женщина сидит верхом на мужчине, которого я знаю, но вряд ли бы мы стали здороваться, столкнувшись где-нибудь в центре. В полном разочаровании я бреду дальше, ищу подругу, у которой собиралась ночевать. У меня начинается мигрень. Дым на кухне еще усугубляет ситуацию. Вся столешница уставлена пустыми бутылками и банками. В раковине плавают мокрые окурки. Четыре человека сидят вокруг стола и курят, одна из них громко и неестественно смеется, ее голос режет мне слух. Выбравшись из кухни, я иду дальше. В супружеской спальне отрубился еще один мужчина – теперь он спит, растянувшись на большой кровати. Внезапно я понимаю, что подруга, скорее всего, давно ушла, и размышляю, стоит ли мне обидеться на то, что она не взяла меня с собой, когда пошла домой, но обижаться сил нет. Мне вдруг становится некогда. Мне срочно нужно выспаться, чтобы утром проснуться и пойти домой к Ивану.

* * *

Несмотря на то, что приложения для знакомств принесли лишь разочарование, а мое собственное поведение на последнем праздничном мероприятии оказалось сродни небольшой социальной катастрофе, меня все же не покидает все более навязчивое чувство, что мне в моей семье чего-то не хватает. Чего-то или, если быть совсем точной, кого-то. Сколько бы я ни повторяла себе, что семьи бывают разные, моя по-прежнему кажется мне половинчатой. Подстреленной и хромоногой. Словно в ней заложен некий глубинный дефект. Не может быть, чтобы всю жизнь так и пришлось прожить одной. Проблема лишь в том, что я не знаю, что с этим поделать. В ожидании идей, как это можно изменить, я начала переписываться с одним мужчиной.

Он вдовец и один воспитывает ребенка. У нас есть общие знакомые, поэтому его имя в последние годы то и дело всплывало в разговорах с друзьями, которые из лучших побуждений намекали, что нам с ним, возможно, стоило бы встретиться – поскольку мы оказались в похожей ситуации. Когда люди из моего окружения предлагали мне связаться с ним или с другими их знакомыми, потерявшими спутника жизни, я чувствовала себя отвергнутой. Когда они говорили, что мне полезно было бы иметь друга, который понимает, что мне пришлось пережить, я думала, что это всего лишь деликатный способ намекнуть мне, что у них больше нет сил со мной общаться. Что я стала слишком желчной, исполненной жалости к себе и впавшей в депрессию, чтобы находиться рядом со мной. В глубине души я клялась себе никогда больше им ни на что не жаловаться. Благодарила их за заботу, а втайне думала, что лучше проживу остаток жизни одна, чем буду заводить друзей только потому, что им, как и мне, знакомо то чувство, когда самое ужасное, что может случиться, действительно случается. Это означало бы отказ от новой жизни, застревание в прошлом. Так я думала и продолжала так думать, пока в один прекрасный день не перестала так думать и не написала электронное письмо мужчине, потерявшему жену.

Однажды, когда Иван заснул, а я, как обычно, не знала, куда себя деть, я открыла его профиль в Фейсбуке. Информации там было немного. Ничто не указывало на то, что он вдовец, фотографий его ребенка тоже не было. Список общих друзей невелик, а его фотографии дают маловато материала для стороннего шпиона, у которого избыток свободного времени. Мне остается делать лишь то, что я обычно делаю в подобных ситуациях: анализировать то, что я вижу, и додумывать остальное.

На основании постов, которыми он делится с друзьями, я могу сделать вывод, что он хорошо владеет грамотой и письменной речью. Кроме того, похоже, он в последние годы много путешествовал. Несколько любимых мелодий он тоже предлагает, и после быстрого прослушивания одной из них я прихожу к выводу, что его вкусы в музыке я охарактеризовала бы как старомодные. Судя по фотографиям из Лондона и Парижа, я отметила, что его пристрастия в отношении еды и вин относятся к верхней ценовой категории. Вероятно, он сноб. Судя по количеству комментариев и лайков под его фотографиями и статусами, он либо очень популярен, либо окружен льстецами. Не похоже, чтобы у него было мало друзей. Никаких указаний на то, что он несколько лет назад потерял жену и остался один с новорожденной дочерью, я не обнаружила.

Все это вместе привело к тому, что его профиль – по причинам, в которых я сама не отдавала себе отчет, – пробудил во мне любопытство, смешанное с протестом. Как ему удается сохранять столь обширные социальные связи, будучи одиноким отцом? Кто сидит с его ребенком, когда он уезжает в Лондон и Париж? Когда он успевает пить дорогие вина и смаковать изысканные блюда? Почему он не сидит дома, предаваясь своему горю? И где его дочь – та самая дочь, о которой он практически в одиночку заботится с самого рождения? Все это почти что возмутительно. Надо во всем этом разобраться.

В перерыве между двумя ночными побудками Ивана я написала незнакомцу. Сообщение получилось чуть длиннее, чем я планировала; потребовалось два абзаца, только чтобы представить меня и пояснить мои отношения с нашей общей знакомой, чтобы он не принял меня за сумасшедшую. Затем было бы странно не разъяснить мою ситуацию и причину, по которой я пишу ему и которая была не совсем ясна мне самой, так что и этот абзац получился довольно обширным. Для того чтобы письмо не получилось слишком депрессивным, мне пришлось добавить немного юмора. И затем пара фраз в завершение письма. В конце концов письмо получилось таким длинным, что мне стало неудобно, но, не понимая с ходу, что именно надо сократить, и попав в цейтнот, поскольку Иван начал вертеться в кровати и плакать во сне, я отправила его как есть. Задним числом я уговаривала себя, что ничего не потеряю, если он не ответит, и, скорее всего, ничего не выиграю от его ответа, так что все это все равно дает плюс-минус ноль.

Он ответил на следующее же утро. Кратко поблагодарил за мое письмо и деликатно осведомился, зачем я его написала. Вопрос был разумный, поскольку из моих слов это было совершенно неочевидно – особенно когда я прочла их на следующий день при свете дня. Пытаясь быть более конкретной, я ответила на его письмо, сидя в метро по пути в садик. Ответила, как есть: что я сама точно не знаю, зачем написала. Вероятно, потому, что так посоветовала мне наша общая подруга. Примерно тогда и завязалась наша переписка, которая теперь продолжается практически ежедневно.

Странного друга по переписке я себе завела. Мы делимся историями из своей повседневной жизни с детьми, делая их чуть более забавными, чем они есть на самом деле. По крайней мере, я поступаю именно так. Мы затронули наши потери, не вдаваясь в подробности. Никто из нас не рассказывает подробно о своей личной жизни – ни о том, какова она сегодня, ни о том, какой она была ранее. Но мы поддерживаем контакт. Желаем друг другу приятных выходных, когда наступает пятница, а иногда предлагаем друг другу послушать ту или иную мелодию. Порой проходит три-четыре дня без единого слова, а в другие дни мы без конца отстукиваем коротенькие сообщения. Никто из нас пока не предлагал встретиться лично, у меня сложилось впечатление, что он с кем-то живет, но я не решаюсь спросить напрямую. Об этом человеке он не обмолвился ни словом, но по частоте его сообщений я вижу, что он занят по вечерам и в выходные. Разумеется, это его право. Однако меня все более разбирает любопытство. Я размышляю, не пригласить ли мне его пообедать вместе через несколько дней – только чтобы увидеть, какой он в реальности, но не решаюсь. Может быть, позже. Может быть, и вовсе не стоит.

Июнь 2016

Я сижу на скамейке в парке, глядя на залив Оштавикен. Передо мной стоит коляска, в которой спит Иван. Я понимаю, что сегодня вечером у меня возникнут проблемы с укладыванием, сейчас он редко спит днем, но у меня не было сил его развлекать, не давая ему заснуть. Мне дико скучно. Сегодня мы посетили уже три площадки, а на часах еще нет и часу. Я постаралась связаться с кем-нибудь из подруг – в первую очередь, с теми, у кого есть дети, чтобы договориться о встрече и убить пару часиков этой субботы – поболтать с другим взрослым, пока дети играют. Ничего не вышло. Мои друзья заняты своими делами. У некоторых дачи, куда они выезжают на выходные. У некоторых другие планы. Кто-то приглашен на праздник, кто-то идет в музей, про нескольких я не знаю, чем они заняты, – они даже не ответили на мои эсэмэски. Типичные выходные в нашей с Иваном жизни – выходные без всяких планов, когда я мучительно пытаюсь убить время, заполнив его тем, что интересно Ивану. Сама я скоро сдохну от скуки.

На самом деле мне давно уже пора привыкнуть. Но я все еще не свыклась с чувством, что я отличаюсь от других, что я за бортом, что я одна. Это особенно остро ощущается перед праздниками и долгими выходными, но и обычные выходные проходят тяжело. Когда в пятницу во второй половине дня коллеги заканчивают рабочую неделю и переводят дух, я словно заступаю на новую вахту. Впереди двое суток с Иваном, которому уже исполнилось два года и который остался таким же неугомонным, каким был с самого рождения, однако стал куда подвижнее и научился четче формулировать свои желания. Если я тщательнейшим образом не спланировала, чем мы заполним эти часы, то они окажутся долгими, тягучими и мучительно одинокими. Мне не нравится чувствовать себя одинокой, тем более говорить об этом.

Когда я связываюсь с друзьями и спрашиваю, какие у них планы на выходные, то стараюсь делать это радостным тоном. Словно меня ничто не беспокоит. Спрашиваю, что у них намечается, и надеюсь получить в ответ приглашение. Когда же начинают поступать ответы и они рассказывают, на какие вечеринки собираются, или что они поедут с семьей на дачу, или что они приглашены на день рождения, я отвечаю как можно веселее. Здорово! Созвонимся позже! Подайте сигнал, если захотите пересечься! Я не хочу быть обузой для своих подруг, человеком, которого приглашают из жалости, – и в то же время мне хотелось бы, чтобы они приглашали меня почаще. Если бы я не чувствовала себя такой одинокой! Трудная комбинация желаний, в которой сложно разобраться. Я решаю проблему, продолжая в том же духе, – рассылаю радостные эсэмэски, продолжаю проводить дни так, как того хочет Иван. Соглашаюсь на любые предложения пообщаться, пробиваюсь через выходные час за часом, пока они не закончатся и пора будет снова бежать по заведенному маршруту. С буднями у меня полегче.

На данный момент мы посетили все музеи в городе. Провели не одно и не два воскресенья у бабушки и дедушки Ивана. Все парки в нашем районе мы выучили назубок. Поскольку одинокие вечера тянутся долго, я стараюсь держаться на улице и двигаться, насколько позволяет погода. Мы обедаем на скамейках в парке и в летних кафе. Я меняю Ивану подгузники под деревьями и на тротуарах. Мы кружим по городу, пытаясь найти цель – хотя бы одно дело в день. Но сегодня я устала от всего этого. Сегодня мне не удается прогнать чувство, что я – изгой. На сегодня у нас нет никаких планов, и ни одна моя эсэмэска не дала результата.

Сидя на скамейке в парке Тантулунден, глядя на отблески солнца в воде и электрички, катящиеся по мостам, я позволяю себе помечтать об иной жизни. Я представляю себе, что ты жив, что мы вдвоем проводим выходные с Иваном. Я мечтаю о том, как планирую ужин вместе с другим человеком. Готовлю его вместе с другим взрослым, мы вместе ужинаем и вместе убираем со стола. Возможно, выпиваем по бокалу вина. Может быть, смотрим вместе сериал. По очереди моем посуду и укладываем малыша. Я мечтаю сидеть на диване в гостиной и слышать, как Иван лопочет в спальне с кем-то другим. Я мечтаю о том, чтобы иногда принять приглашение на ужин или вечеринку, заканчивающуюся, когда Иван обычно уже спит. Мечтаю о том, чтобы субботы и воскресенья не тянулись так долго. Я мечтаю о такой жизни, когда мысль о пяти неделях отпуска подряд вызывает у меня чувство радости, а не паники. Заметив, что от таких мечтаний на глаза навернулись слезы, я рефлекторно натягиваю низко на лоб кепку. Решаю перестать мечтать, ибо от этого я только расстраиваюсь. Кажется, мои мечты такие простые – и в то же время недосягаемые.

Достав телефон, я смотрю на часы. Иван спит не более получаса. Скоро я должна буду его разбудить. Куда мы тогда отправимся? Вернемся в один из парков или пойдем домой? Что мы будем делать дома?

Я открываю Instagram и прокручиваю фото в ленте. Вижу семьи на своих дачах, несколько друзей на демонстрации на площади Сергеля, еще несколько человек мерзнут, сидят на открытой веранде ресторана с пивом в руках. Внезапно мне попадается фотография подруги, которая перекусывает в кафе у мостков, всего в нескольких сотнях метров от меня. Фото выложено полчаса назад. Внутри у меня кольнуло – разве она не одна из тех, кому я рассылала утром эсэмэски, спрашивая, не хотят ли они встретиться? Что, она вообще не ответила или ответила, что не может? Я проглядываю свои эсэмэски, чтобы понять, как было дело. Утром я стольким написала, что сейчас ответы уже путаются в голове. Они сливаются в один хор, говорящий «нет, не сейчас, может быть, позже, сегодня нам не подходит, но можем связаться завтра». Наконец я нахожу ее имя. Перечитываю нашу переписку сегодня утром. Она пишет, что они еще не решили, что будут делать, но мы будем на связи. Я решаю для себя, что это фактически равно приглашению. Хотя это и не совсем так сформулировано, это ведь должно означать, что они будут рады видеть меня в кафе на мостках, где сидят сейчас всего в нескольких сотнях метров от меня? Это ведь нельзя назвать внезапным вторжением?

Мне уже не до гордости, да и сил нет. Мне так безумно скучно. Решительными шагами я качу коляску со спящим ребенком в сторону кафе, где пьет кофе моя подруга. По пути я размышляю – может быть, притвориться, что я не видела ее фото в Instagram и просто войти, сделав вид, что я тоже зашла туда выпить кофе? Потом все же решаю сначала связаться с ней. Преувеличенно бодрым тоном я сообщаю, что видела ее фотографии и что я как раз прохожу мимо и сейчас загляну к ним. Теперь я иду так быстро, как могу. Ответ приходит, когда я на полпути. Она пишет, что они как раз собирались уходить, ребенку надо спать, а он лучше засыпает дома. «Приходи, встретимся на выходе», – пишет она. Я уже у дверей, когда приходит это сообщение. Остановив коляску, я стою и жду. Может быть, я немного провожу ее в сторону дома. И в этот день мне удастся хоть несколько минут поговорить с другим взрослым. Все же лучше, чем ничего. Я все жду и жду. Навязчивое чувство, что моя жизнь превратилась в жалкий фарс, стучится в дверь, но я ему не открываю. Затем приходит чувство стыда за то, что я липну и навязываюсь. На него у меня тоже нет сил. Все равно никакой альтернативы нет. И, так или иначе, я уже здесь. Я вижу, как подруга выходит из дверей, и улыбаюсь такой широкой улыбкой, какую только могу изобразить, машу ей рукой, когда она выходит наружу. Наверное, никогда мой голос не звучал так фальшиво. Похоже, вид у нее становится немного нервозный, когда она видит меня. А может быть, мне все это кажется. Неважно. Все равно лучше, чем совсем ничего.

* * *

Вечером этого дня, который никак не хотел заканчиваться, но потом все же каким-то образом закончился, я пишу ему, своему другу по переписке и теперь – по моей версии – потенциальному сердечному дружку, и предлагаю пообедать вместе. В преувеличенно юмористическом ключе я описываю, как заскучала, проведя выходные в парках и на площадках, и говорю, что мечтаю побеседовать со взрослым человеком, который к тому же понимает, каково быть таким родителем. Предлагаю дату через две недели, чтобы не казаться истеричкой. Говорю, что мы можем перекусить в ресторане возле его дома, если ему так будет легче – на этот момент мне уже известно, что он работает из дома, пока его дочь в садике. Охваченная отчаянным желанием чего-нибудь нового – чего угодно, я уже не забочусь о том, не сочтет ли он меня слишком напористой. Я хочу перемен. Обед с незнакомцем не хуже и не лучше, чем что-либо другое.

Он отвечает быстро. «Отличная идея, – пишет он, – дай мне время, чтобы уладить вопрос с няней – может быть, мы встретимся поближе к вечеру. Поужинаем. Выпьем вина».

Прочитав его ответ, я ощущаю, как у меня засосало под ложечкой. Что это было? Так намечается свидание? Что означает ужин с няней? Надо ли мне тоже договориться с няней? Зачем мы запасаемся нянями? Он считает, что наша встреча может привести к чему-то большему? Хочу ли я, чтобы это привело к чему-то большему? А что, если в реальности он ужасен? Если у него некрасивые зубы и мерзкий голос? Если он будет без конца говорить о себе? А что, если он ожидает, что мы поцелуемся на прощание? Или еще того хуже: а что, если я им заинтересуюсь, а он мной – нет? Стараясь казаться раскрепощенной – от чего мой тон более всего напоминает подростка, пытающегося выглядеть крутым, – я отвечаю на его вопрос согласием, и мы решаем определиться с датой позднее, когда решим вопрос с нянями. После этого я перерываю весь интернет в поисках его фотографий и видеоклипов и впервые за последние семь лет пытаюсь представить себе, с каким чувством буду целовать кого-то, кто не ты. Ничего не могу с собой поделать. Все происходит помимо моей воли.

* * *

У Ивана настал период увлечения папой. Он часто расспрашивает о тебе, хочет смотреть на твои фотографии, копается в «папином» ящике и выкрикивает «папино!», вытаскивая карточки из твоего бумажника и находя фотографию в твоем старом паспорте. Раз за разом он констатирует, что ты умер – без всяких эмоций, ограничиваясь самим фактом, но через минуту спрашивает, когда папа перестанет умирать. Он спрашивает и про дедушку – моего папу. Тот тоже умер. Кажется, он пытается сложить одно с другим. Его папа умер, и дедушка тоже, а мама – нет, и мамина мама тоже нет. И вторая мамина мама тоже.

Я вижу, как он изо всех сил пытается найти во всем этом логику, но у него пока не получается. Он слишком маленький. Смерть слишком абстрактна. А его мышление по-прежнему очень конкретно. Ситуация ничуть не улучшилась от того, что поначалу я не останавливала его, когда он говорил о небе. Я подумала, что в этой мысли он найдет утешение, но вскоре поняла, что на все возникающие в связи с этим вопросы просто невозможно ответить. Когда он указывает на облака и спрашивает, сидишь ли ты на них, я не знаю, что отвечать. Отвечаю, что точно это неизвестно. Что все люди думают по-разному, но никто точно не знает. Когда он говорит, что хочет залезть на небо, а я отвечаю, что это не получится, он просит меня принести лестницу. Когда он спрашивает, сидишь ли ты на Луне, и разочарованно восклицает: «Но я ничего там не вижу!», я понимаю, что взяла на себя непосильную задачу. Фокус с небом не пройдет. Как можно осторожнее я стараюсь взять назад эту историю с небом. «Так просто говорят, – пытаюсь я вывернуться. – Одни верят в то, что те, кто умер, живут на небесах, а другие не верят. Точно нельзя сказать, что происходит, когда человек умирает. Я сама не знаю. Разве не странно?»

Иван смотрит на меня с недоверием. Он ожидает продолжения, а я умолкаю, ищу выражения, доступные его пониманию. Не найдя их, я сдаюсь и пытаюсь перевести разговор на тех, кто по-прежнему жив. Говорю про одну мамину маму и другую мамину маму, его тетю и дядю, папину маму и папиного папу. О них говорить легко. По большей части мои попытки перевести разговор срабатывают. Но вопросы о тебе сыплются все чаще. Скоро мне придется вплотную заняться этой темой. Стать более последовательной в своих ответах на вопросы, где ты и что означает «умер». Подготовиться, почитать книги, как говорить с детьми о смерти. Время пришло.

В один из дней, когда я пришла забирать Ивана из садика, произошло нечто неожиданное, едва он завидел меня в дверях. Мой сын, который всегда радуется при виде меня и бежит мне навстречу с радостными возгласами, встретил меня взглядом, полным разочарования. А потом выпалил: «Не ты, мама! Я хотел, чтобы меня сегодня забрал папа!» Потом он остановился посреди комнаты и разрыдался. Одна из воспитательниц склонила голову набок именно так, как я специально просила их не делать, когда Иван говорит о смерти. В глазах воспитательницы читалось чувство, от которого мне хотелось бы оградить Ивана, однако я уже поняла, что мне это не удастся. Чувство, что его особенно жалко. Что он особенный и не такой, как все. Что семья у него половинчатая, и живет он печальной жизнью – бедный мальчик, глядя на которого все только качают головой. Я уставилась на воспитательницу, пытаясь без слов заставить ее взять себя в руки.

Похоже, это сработало. Воспитательница быстро сообразила, исправила выражение лица и выпрямила шею. Приблизилась к моему плачущему ребенку, в то время как один из ровесников Ивана встал рядом с ним и протянул ручонку, чтобы погладить его, как их научили утешать расстроенного товарища. Сама же я ответила, не задумываясь. Не входя в комнату и не меняя тона, я ответила так спокойно, как только могла:

«Я понимаю: ты хотел, чтобы папа пришел и забрал тебя, мой дорогой. Я тоже скучаю по папе. Очень грустно, что папа умер. Очень-очень-очень грустно. Но знаешь что? У тебя есть я, и я люблю тебя больше всего на свете. Мы с тобой семья, ты и я, и еще у нас есть масса людей, которые тоже тебя любят. Папина мама тебя любит, и папин папа, и мамина мама, и тетя, и дядя, и все твои друзья».

Где-то посреди моего монолога с перечислением всех, кто его любит, помимо меня, Иван вырвался из рук воспитательницы и кинулся ко мне в объятия. Он плюхнулся верхом на мое колено, я потеряла равновесие и из положения на корточках оказалась полулежащей на полу в холле садика. Я продолжала говорить, гладя его по волосам и называя все пришедшие мне на ум имена тех, кто его любит. Несколько ребят из группы обступили нас, внимательно слушая имена, которые я перечисляла, и я почувствовала, как Иван сперва расслабился, а потом начал оглядываться на других детей, окруживших нас. Как раз к тому моменту, когда имена у меня стали кончаться, Ивану надоел мой поток слов, и он сообщил мне, что цветы тоже могут умереть. Правда. Один из друзей Ивана дополнил. Он знает собаку, которая умерла. К группе присоединилась воспитательница, и мы еще некоторое время обсуждали, кто может умереть. Мухи, и бабушки, и деревья, а еще маленькая сестренка, которая умерла у мамы в животике.

Получился чудесный разговор. Меня тронули рассказы других детей о смерти. Потрясающе, что в группе двух- и трехлеток так много серьезных мыслей. С логикой не всегда все было в порядке, но мысли уже присутствовали. Как и желание понять, разграничить категории «живые» и «мертвые». Внезапно у нас вышла беседа не о твоей смерти, а о смерти вообще. Иван задался вопросом, может ли умереть велосипед или трактор. Когда мы пришли к общему мнению, что велосипеды могут ломаться, но не умирать, потому что они не живые, Иван снова пришел в отличное настроение. Он был готов съесть традиционный банан, надеть верхнюю одежду и отправиться домой вместе со мной – своей мамой, которая любит его больше всего на свете, в компании с целым рядом других живых людей. По пути домой я размышляла, правильно ли я поступила, переведя разговор с тебя на тех, кто жив. Может быть, я сделала как раз то, чего не следовало делать. Может быть, надо было больше поговорить о тебе.

Прошло несколько дней после инцидента в садике. За это время я успела сходить в библиотеку и взять пару книг о том, как говорить с маленькими детьми о смерти. Взяла также детскую книгу о морской свинке, которая была очень старая и должна была скоро умереть. Послушала радиопрограмму на эту тему, сидя в метро по дороге на работу и с работы. Поговорила и с воспитателями в садике Ивана и договорилась о встрече на тему о том, как мы будем говорить о смерти. Больше я пока ничего не могу сделать. Думаю, буду решать проблемы по мере их поступления.

Интересно, помнит ли он тебя вообще. Интересно, о чем он думает, когда смотрит на твои фотографии. Его интерес к тебе, похоже, происходит от нового для него типа сравнения: у большинства детей, с которыми он общается, есть папа, а у него нет. Только сейчас он осознал, что лишен чего-то, что его ровесники в садике имеют и считают само собой разумеющимся. Чем больше я размышляю об этом, тем больше прихожу к выводу: его слезы были вызваны не тем, что он помнит тебя и тоскует по тебе, а тем, что он не хочет отличаться от других. Я огорчаюсь, когда думаю об этом. От этого чувства – что он не такой, как все, – я не в силах его защитить. Я не смогу помочь ему самостоятельно помнить о тебе. Большинство книг, которые я читала, утверждают, что первые воспоминания возникают примерно в том возрасте, в котором он сейчас. А он живет без тебя уже полтора года. Когда ты умер, он еще был младенцем, питающимся грудным молоком.

Как бы мне хотелось, чтобы ему выпало узнать тебя. Чтобы он мог вырасти с настоящими воспоминаниями о тебе – о тебе настоящем, помнить твой смех и твой запах. Мне хотелось бы, чтобы у него сложились собственные отношения с тобой, продолжавшиеся дольше, чем восемь месяцев. Мне хотелось бы, чтобы ему не пришлось задавать все те вопросы, которые он сейчас начал задавать и на которые мы, его окружение, будем отвечать по-своему и, вероятно, по-разному. Но все сложилось именно так, а не иначе. Все так, как есть, все вышло как вышло, и единственное, что я могу сделать, – это подготовиться как можно лучше, почитать литературу, хранить воспоминания о тебе и всегда, когда твой сын будет о тебе спрашивать, отвечать ему так честно и детально, как только смогу.

* * *

Мои подруги с сомнением относятся к развитию событий с моим новым другом по переписке, поскольку наш с ним обед постепенно превратился в ужин – сперва в ужин в ресторане, а потом в вечер с вином и сыром у него дома. Им кажется, что я сразу берусь за десерт. «Разве не разумнее сперва встретиться в публичном месте? Во всяком случае, в первый раз?» – спрашивают они, желая предупредить меня. Напоминают – существует доля риска, что он сумасшедший, и повторяют, что для начала всегда лучше ненадолго встретиться на нейтральной территории. Лично мне плевать на их заботы с высокой горы. Уже несколько лет я не делала ничего такого, что можно было бы назвать увлекательным. Да и что они понимают? Ведь они не читали нашу переписку в последние недели. Им даже не представить себе того понимания, которое существует между нами уже сейчас. Если он предпочитает встретиться у себя дома, то зачем же усложнять? Мы просто поедим сыра и выпьем вина. Поговорим. Возможно, у меня появится друг, который меня понимает. И я не собираюсь упускать такой шанс, настаивая на том, чтобы встретиться на нейтральной территории на определенное время. Я наняла няню с гибким временем ухода домой, а его дочь будет находиться у его мамы в тот вечер, когда мы встретимся. Перед нашей встречей я чувствую себя в приподнятом настроении.

Покупая одежду за несколько дней до назначенного дня, я уговариваю себя, что делаю это потому, что старая потерлась и обветшала, а не ради того, чтобы надеть это на встречу с ним. Когда я без конца примеряю и комбинирую перед зеркалом в прихожей после того, как Иван заснул, это не имеет никакого отношения к нашей встрече – просто приятно примерить обновки. Когда я впервые за два года брею ноги, то это потому, что скоро лето. Лучше уж сделать это сейчас, чем через несколько недель. Ничего такого. Абсолютно ничего особенного.

* * *

Утро субботы, и Иван хочет пойти гулять, он хочет в парк, встретиться с друзьями. О каких друзьях он говорит, мне до конца не ясно: если уж быть до конца честными, у него их не так много. Он из тех детей, которые предпочитают общение со взрослыми играм со сверстниками. Но он непоседа. И в нашей квартире на Сёдермальме он находиться не хочет. Он хочет на улицу. Стоя у двери, он повторяет одну и ту же фразу с впечатляющей креативностью и разнообразием: «Мама, идем! Пошли уже! Ну давай скорей! Давай уже пойдем! Мама, мы выходим!» Он надевает свои розовые кроссовки. Дергает ручку двери. Говорит бесперебойно.

Сама же я застряла на диване со вчерашним макияжем под глазами, грязными волосами, по-прежнему в футболке, в которой спала. Подбородок у меня красный и припухший, и, когда я тру глаза, на пальцах у меня остаются черные крошки туши. Мне надо по крайней мере накраситься, прежде чем мы куда-то пойдем. Обязательно почистить зубы. Я пытаюсь договориться с Иваном, объясняю, что мне надо выпить кофе, обещаю пойти в его любимые места, если он даст мне спокойно собраться. Это помогает, но не сильно. Уходить из прихожей он отказывается. Я медленно передвигаюсь по квартире, пытаясь спланировать наш день и одновременно рассылая эсэмэски друзьям. Самая обычная суббота июня, ничего особенного, но во мне все бурлит так, как давно уже не бурлило. Голова раскалывается от выпитого вчера вина. Телефон постоянно вибрирует. В кои веки я оказалась в центре событий. Сарафанное радио заработало вовсю, и, в отличие от предыдущих случаев, когда речь шла обо мне, сегодня я предложила вниманию своих подруг хорошую новость. Они в экзальтации, лопаются от любопытства, хотят узнать побольше, используют восклицательные знаки и эмоджи с шариками и серпантином. Ответить я не успею – Ивану удалось открыть наружную дверь, он уже почти на лестнице. С усилием я выхожу из положения полулежа, бегу за ним, вношу обратно в квартиру.

Эта новость – такая огромная, что подруги пишут мне эсэмэски большими буквами – на самом деле предельно банальна. Не будь всей моей истории. Не будь того факта, что я в последние годы не могла похвастаться никакими событиями на этом фронте. Но теперь это произошло. Я переспала с мужчиной. Впервые с тех пор, как ты умер, и, если уж быть до конца честными, впервые с тех пор, как родился Иван. Хотя – кажется, и до того все было не слишком интенсивно. То есть, похоже, прошло уже года три. Я не считала. Мое тело не жаловалось по поводу этой передышки.

Не знаю, так ли уж это странно, что я не тосковала об этом с тех пор, как ты исчез. От одной мысли о сексе и отношениях я ощущала усталость, никакого желания и в помине не было. Я даже не могла вспомнить, чего мне может не хватать. Само собой, мне иногда хотелось общества другого взрослого человека. Мне не хватало кого-то, с кем можно было бы поделиться мыслями по поводу Ивана. Человека, с которым можно поговорить вечером, когда Иван заснул. Человека, который мог бы помочь мне в том, что у меня плохо получается. Но секса? Совсем нет. Для этого просто не оставалось места. Возможно, Иван частично покрывал мои потребности в близости. Или я давила в зародыше все желания, считая их бесплодными. Или все это вместе.

Однако я задавалась вопросом, что почувствую в тот день, когда это снова произойдет. Если это вообще когда-нибудь произойдет. Лица, которые я сбрасывала на сайтах знакомств, вызывали у меня отвращение. В своем окружении я отметила, что все уже заняты. Предложения не было, а спрос с моей стороны был слабым, чтобы не сказать – отсутствовал вообще. Казалось, встретить кого-то – это очень отдаленная перспектива. Или с кем-то переспать. Будет ли такое?

Но все получилось именно так, как все и предсказывали. Когда у меня не было ни малейшей мысли, он вдруг появился в моей жизни. Часы показывали половину четвертого, и уже светало на нашей аллее, когда я вылезла из такси. Пьяная, потрясенная, с потертостями от мужской щетины на подбородке, я взбежала на свой шестой этаж, отправила домой няню, шепотом извинившись за свое позднее возвращение, целеустремленно отправилась в ванную, выпила обязательный стакан воды и почистила зубы. Тихонько зашла к Ивану, который тихо спал в моей кровати, некоторое время прислушивалась к его дыханию, снова выскользнула из комнаты. Вышла на балкон, стояла, глядя на аллею.

Давненько не случалось, чтобы я бодрствовала на рассвете по такому поводу. Мир за пределами моего дома внезапно показался таким ярким. Таким живым. На некоторое время я стала сама собой. Не мамой Ивана, не скорбящей вдовой, не травмированным человеком, пережившим тяжелую потерю, а самой обычной, слегка пьяной женщиной среднего возраста, которая весьма спонтанно с кем-то переспала. В памяти всплыли воспоминания о тех временах, когда я частенько возвращалась вот так домой на такси под утро с адреналином и алкоголем в крови. Часы показывали почти четыре, и в другом конце аллеи начало светить солнце.

Вернувшись в спальню, я улеглась рядом с Иваном, надеясь, что мои движения его не разбудят. Или запах у меня изо рта. Мы выпили на двоих две бутылки вина. Или даже больше, я не считала. Впрочем, Иван, в блаженном неведении по поводу моих прегрешений, повертелся чуть-чуть во сне и засунул ножки мне под ляжку. Накрыв нас обоих одеялом, я закрыла глаза, но не заснула. Мне хотелось еще раз восстановить в памяти прошедший вечер. И еще раз. А потом еще раз.

Его губы, когда он улыбался. Его чуть скошенные передние зубы. Его внезапный смех, льющийся без всякого предупреждения. Тот взгляд, которым он смотрел на меня, когда я говорила. Как я вытянулась на его диване, отдыхая под этим взглядом. Его рассуждения о том, что он не верит в природные таланты, что все достигается упражнениями. Как он неожиданно воскликнул, что я такая красивая – еще задолго до того, как поцеловал меня в первый раз, когда нас еще разделяло несколько метров пространства. Как он гладил мой шрам на лодыжке, говоря, что это самый крутой шрам, какой он когда-либо видел. Как я решилась шутить с ним, сперва осторожно, потом все более откровенно. Как он мгновенно отвечал на мои шутки, обращая их против меня. Как мы начали спорить. Как он быстро переключался с шутливого тона на серьезный. Как ни с того ни с сего вдруг переставал шутить и задавал вопросы, на которые трудно было ответить. Как он не отводил взгляда, пока я подбирала слова. Как он между первым и вторым поцелуем велел мне отправить эсэмэску няне, сообщая, что я вернусь поздно. Его щетина, колющая мне подбородок и щеки. Его запах. Его парфюм, который показался мне знакомым, однако я не смогла вспомнить, откуда он мне знаком, пока не обнаружила, тайно заглянув в шкафчик в ванной, что у меня такой же. У него этот запах казался лучше. Вкуснее. Его эсэмэска, которую я получила в такси по дороге домой. «Обязательно повторим», – писал он. Мой ответ на его эсэмэску. «С удовольствием», – написала я.

Раз за разом я восстанавливала перед внутренним взором события вчерашнего дня, словно стараясь заучить урок перед экзаменом. Кто знает, что я смогу вспомнить завтра. Или что забудется в ночной тиши, если я не повторю еще раз. Где-то на третьем повторении я отключилась.

Только сегодня, вернувшись к обычной жизни, когда Иван рвется на улицу, я подумала о тебе и ощутила укол совести. Подсчитывая годы и месяц с тех пор, как тебя не стало, я прихожу к тому, что уже почти два года. Если округлять. На самом деле меньше, на самом деле всего год и восемь месяцев, но я решаю, что почти два. Два года лучше, чем полтора. Через два года – не такое большое предательство, как через год.

Пока я качу Ивана в коляске по аллее этим солнечным июньским днем, который я всего несколько часов назад встречала на балконе, мне приходит в голову мысль – что бы ты подумал, если бы где-то был и видел меня сейчас. Я вызываю твой образ и все тебе рассказываю, хочу обсудить с тобой и получить твое подтверждение. Сразу перехожу к делу – в таких диалогах нет никакого смысла начинать с долгого вступления. «Вчера ночью я переспала с мужчиной, – говорю я. – Ты сердишься на меня? Имела я право так поступить? Ужасно, что мне это понравилось?» В моей голове ты отвечаешь очень быстро. Удивительно быстро ты даешь мне подтверждение, что заставляет меня подумать, что я утратила чувство реальности – ты теперь не такой, какой ты был, а такой, каким мне хотелось бы тебя видеть. Ты ободряешь мои действия. Говоришь: «Все о’кей, мне без разницы. Не забывай заботиться об Иване, а в остальном поступай, как тебе хочется».

В своих фантазиях я благодарю тебя за подтверждение и решаю пока перестать мысленно с тобой разговаривать. Каждый раз, когда я этим занимаюсь, я чувствую себя немного спятившей. Кроме того, это была всего лишь одна ночь. Вряд ли такое повторится. Все это не имеет значения. Я мысленно благодарю тебя за то, что ты такой понимающий, направляю свое внимание вовне, вперед, на Ивана, на мир, на небо и солнце, на город, который вдруг кажется таким приветливым, – город, к которому я принадлежу, а не стою на обочине.

Затем я вынимаю из кармана мобильный телефон и, не успев даже глазом моргнуть, уже строчу ему сообщение. Теперь у меня есть его номер телефона. И код от подъезда. Вероятно также, и следы некоторых его физиологических жидкостей. Я думаю о том, что он говорил мне, делал со мной менее суток назад. Когда я сворачиваю к площадке и Иван начинает дрыгать ногами от нетерпения, все происходит само собой. «Спасибо за чудесный вечер», – пишут пальцы. «С удовольствием встречусь снова, когда будет удобно», – пишут они. А затем нажимают на «отправить». Сообщение улетает. В животе щекочет от волнения. Я не могу сдержаться, чтобы не улыбнуться, с губ почти слетает смех, и я поспешно подправляю выражение лица, чтобы не выглядеть ненормальной, смеющейся просто так, пока толкаю коляску вперед, к качелям на площадке.

Телефон я кладу обратно в карман, сердце по-прежнему колотится в груди. Я бегу за Иваном. Он уже подбежал к качелям, и я хватаю его на руки, пою его любимую песенку, заглушая пением все мысли – Иван пищит от восторга, когда я раскачиваю его высоко-высоко, до самого неба, я смеюсь, когда он смеется, и очередной день на площадках в парке берет свое начало. Такой же день, как и все остальные, – и все же не совсем. Поскольку я переспала с мужчиной. И задним числом спросила у тебя разрешения. И получила твое согласие. И послала ему сообщение, спрашивая, хочет ли он встретиться со мной снова. А в остальном все абсолютно как обычно.

Прошло сорок два часа с тех пор, как мы с ним последний раз выходили на связь, и я думаю о нем беспрестанно. Праздник середины лета наступил и прошел, а он так и не ответил на мою эсэмэску. Я чувствую себя полной идиоткой. Я увлеклась как дура, позабыв, что у него уже, скорее всего, есть девушка. Как дура без малейших сомнений дала себя поцеловать и соблазнить, отнести на кровать с мятыми простынями – которые, возможно, смяла совсем другая женщина. Ругаю себя за то, что была такой наивной, и пытаюсь в мыслях сгладить то, что произошло, преуменьшить свои ощущения. Все это не имеет особого значения. Не важно, что продолжения не будет – все было очень мило. Это первый шаг, чтобы начать двигаться дальше, к светлому будущему, хотя и не вместе с ним. Ничего страшного, что он не отвечает. Получили удовольствие – и разошлись.

Мои мысли плохо справляются со своей задачей. Они кажутся словами, которые мудрая, но не слишком убедительная подруга могла бы сказать мне, а я покивала бы, но не смогла бы до конца их принять. Мне не удаются мои попытки победить и сгладить тоску по нему – именно по нему, которая возникла во мне после нашей первой встречи, и от неудовлетворенности по всему телу бегают мурашки, когда он не отвечает на мою эсэмэску.

Я изо всех сил пыталась находить себе занятия. Например, перерыла весь интернет в поисках малейшего кусочка информации о нем. Все его фотографии, которые нашла, сохранила в компьютере и в мобильном. Код от подъезда и номер телефона я выучила наизусть, хотя была у него только один раз, а наше общение по телефону пока состояло из двух эсэмэсок по пьяной лавочке и одного не отвеченного сообщения от меня на следующий день. Я изучала его адрес в GoogleMaps, даже заходила в просмотр улиц, чтобы виртуально прогуляться по его улице, как я делала перед нашей первой и пока что единственной встречей. Сидя на работе, я примерно раз в час захожу в его профиль на Фейсбуке. Подумывала о том, чтобы добавить его в друзья, но потом не стала. Сидела и смотрела остановившимся взглядом на его аватарку, пытаясь понять, почему же он не отвечает на мою эсэмэску. Сколько энергии уходит на то, чтобы исследовать список друзей в попытке понять, кто из женщин, щедро ставящих лайки под его постами, его нынешняя девушка, бывшие девушки или просто друзья. Сколько времени требуется на то, чтобы придумать способ как можно более естественно соскользнуть на темы, позволяющие упомянуть его в разговоре с нашими общими знакомыми. Я рвала на себе волосы и думала, что если в течение суток он не ответит, то я сойду с ума. И даже написала о нем стихотворение. Никто не может обвинить меня в том, что я ничего не предпринимала.

Через два дня он наконец отвечает. Благодарит за тот вечер и говорит, что мы, ясное дело, еще увидимся. Говорит, что сейчас «в запарке», но что надо постараться встретиться через пару недель. И заканчивает словом «обнимаю».

Сообщение короткое. Я запоминаю его с первого прочтения, но на всякий случай прочитываю еще раз десять. Посылаю в ответ эмоджи в виде поднятого вверх большого пальца – не более, не менее. Мне кажется, это была вполне адекватная реакция – мне не хочется отпугивать его, демонстрируя излишний пыл. Только отослав свой ответ, я понимаю, что отреагировала менее чем через минуту на его сообщение, которое он рожал почти трое суток. Я расстраиваюсь по этому поводу. Меня пугает риск того, что после моего исполненного нетерпения ответа он станет менее заинтересован в том, чтобы снова встретиться со мной. В эмоциональном плане я деградировала и теперь нахожусь на уровне развития тринадцатилетнего подростка.

На самом деле я соображаю, что проецирую – что сейчас он, сам того не зная, отражает в себе нечто большее, чем просто он сам. Он символизирует нечто, о чем я тайно мечтала, не сформулировав это в словах даже для самой себя. Нечто, о чем я тосковала, не называя это тоской. Все это я осознаю, но это ничего не меняет. Я тоскую по нему каждую минуту и не могу сосредоточиться ни на каком другом занятии. Несмотря на свой почти тридцативосьмилетний жизненный опыт, я не в состоянии взять себя в руки и постараться заняться более важными делами. Как, например, работа. Или мои друзья. Или мой сын двух с половиной лет от роду. Если он снова не напишет мне, я точно сойду с ума.

В первую неделю было в каком-то смысле проще. Тогда я была один на один со своей влюбленностью и наивной зацикленностью на мужчине, которого толком не знала. Тогда он существовал только в моей фантазии, и чувство стыда меня не мучило. Но потом он снова проявился, предложил встретиться в тот же вечер, и после этого возврата назад уже не было. Фантазии сменились поступками, а с поступками возник конфликт. На поступки я не могу закрыть глаза: их совершаю я, и я за них отвечаю. Это я шлю ему эсэмэски, стоит ему только написать мне. Это я приглашаю няню, делая вид, что работаю допоздна, когда он хочет со мной встретиться. Это я разговариваю с ним по ночам по телефону, когда Иван заснул. Все это делаю я, и меня жжет подозрение, что я поступаю неправильно. Однако я все это делаю. Снова и снова.

Я так влюблена – просто не знаю, что мне делать с самой собой, однако поделиться чувствами мне не с кем. Мои мысли невыносимы для меня самой. Три недели я молчу о том, что происходит, три недели постоянно переживаю и фантазирую в душе. Три недели мой мозг напряженно работает, пытаясь срежиссировать этот роман, – поскольку мне кажется, что это именно роман, – делая его удобоваримым для стороннего наблюдателя.

Не прошло еще двух лет с тех пор, как ты умер. Прошло всего год и восемь месяцев, и я не понимаю, как я могла бы дальше сдерживаться. Совсем недавно этот вопрос не стоял вообще – но вот за одну ночь он превратился в главную дилемму моей жизни. Можно ли мне идти дальше? Смогу ли я идти дальше? Означает ли все это, что я хладнокровная и отвратительная, раз я влюбилась – да, влюбилась – так скоро после того, как потеряла тебя?

На фоне моих внутренних мучений внешний процесс, похоже, идет своим чередом. Кажется, я совсем утратила контроль над своими действиями. Например, я не могу сдержаться и не ответить тут же, стоит ему написать мне. А он пишет мне часто. По нескольку раз в день. Порой создается впечатление, что наш диалог не прерывается, а лишь ставится на паузу, когда мы должны заняться работой или детьми. Затем мы снова возвращаемся к той же теме. Мы делимся друг с другом внешне бессмысленными, но на самом деле тщательно отобранными селфи в повседневных ситуациях: в лифте, на улице, в метро, на работе, фотографиями еды, которую мы едим, и посуды, которую моем, и своих лиц с разинутыми пенными ртами, когда чистим зубы. Меня по-прежнему волнует, как я выгляжу на фотографиях, порой я редактирую их, прежде чем отправить. Перечитываю наши прежние эсэмэски, пытаясь взглянуть на них его глазами, понять, какой я ему кажусь. Не хочу, чтобы он считал меня хвастливой. Или неумной. Или слишком невротичной. И уже тем более приставучей. Я хочу, чтобы он считал меня красивой, крутой и веселой. Потому что мне кажется, что он именно такой. Мужественный, зрелый, умный и красивый. Все это есть в нем, и мне хочется, чтобы обо мне он думал то же самое.

Я нетерпеливо жду его ответа с той самой секунды, когда отсылаю свое сообщение, и до той секунды, когда приходит его ответ. Если проходит хотя бы несколько минут, меня охватывает паника. Минуты медленно ползут вперед, кажутся бессмысленными, пока ответ не заставит мой телефон вибрировать, и я снова начинаю существовать, пульсировать. Затем все повторяется сначала. Дни ползут – и одновременно несутся вскачь. Одно за другим я совершаю действия, приводящие меня все ближе к нему, уводящие все дальше от тебя, и не могу сдержаться. Раньше я и не подозревала, что настолько не умею себя контролировать. К тому же я не подозревала, что у меня так много свободного времени. И столько энергии.

Внезапно целый день может пройти без единой мысли о тебе. Внезапно вечера с Иваном после садика уже не кажутся такими тяжелыми. Когда мы играем на площадке, а потом катим домой с заходом в магазин, чтобы начать ежевечерний ритуал с детской передачей, сказками и фрикадельками, я уже не чувствую себя той унылой фигурой, какой была раньше. Скорее наоборот. Я интересный человек, ведущий тайную жизнь наряду со своей родительской ролью. У меня есть мужчина, который скучает по мне, который ждет сигнала, чтобы позвонить мне, едва Иван заснет, который считает меня привлекательной женщиной и интересной собеседницей. Внезапно я уже не только мама и скорбящая вдова. Внезапно я что-то значу еще для кого-то, кроме Ивана.

По вечерам, когда Иван заснул, мы звоним друг другу. Наши разговоры по телефону продолжаются чуть не всю ночь. Его голос и успокаивает, и возбуждает меня, мы можем говорить обо всем на свете, хотя знакомы всего несколько недель. Заканчивая разговор, каждый просит другого положить трубку первым. Ждем в тишине – и никто не кладет. Мы начинаем смеяться и пробуем еще раз. В конце концов заставляем себя попрощаться и потом успеваем обменяться еще кучей эсэмэсок, прежде чем замолчать, чтобы поспать хоть пару часов.

Я не решаюсь рассказать подругам, как много мы общаемся. Всего три недели назад мы не знали друг друга, и для моего окружения прошли три самых обычных недели. Для меня же все мое существование поставлено с ног на голову, вывернуто наизнанку. Внезапно моя основная функция, мой смысл жизни не только в том, чтобы быть мамой Ивана. Я бережно храню это чувство, берегу его для самой себя, не хочу выставлять его всем на обозрение – по крайней мере, пока. Кроме того, я чувствую себя наивным подростком, когда в трезвом состоянии пытаюсь что-то сформулировать по поводу нашего интенсивного общения. Я чувствую, что покраснею до ушей, едва начав говорить о нем. Сразу будет заметно, что я влюблена, а в этом я никому не хочу признаваться, потому что мне это кажется неуместным.

Когда подруги спрашивают меня, поддерживаю ли я контакт с тем мужчиной, я отвечаю уклончиво – дескать, да, мы поддерживаем контакт. Как много мы на самом деле общаемся – это я держу при себе. Когда самые внимательные спрашивают, что происходит, какие у меня ощущения и в какую сторону все развивается, я отвечаю, что мы посмотрим, что из всего этого получится. Что вдруг из ниоткуда появился человек, который меня понимает. Человек, тоже переживший потерю и горе, который мыслит точно так же, как и я. Человек, с которым мне не так одиноко, который умеет меня рассмешить. Я говорю, что он, возможно, мой астральный двойник, и, может быть, мы станем хорошими друзьями, и даже друзьями на всю жизнь. Потом я стараюсь перевести разговор на другое, потому что у меня пока не хватает сил признать, насколько все это поглотило меня.

Твои родители ни о чем не подозревают. Я не решаюсь рассказать им, что встретила другого. Человека, который не только не ты, но и не похож на тебя по всем параметрам. Решительный человек, давящий на газ, с телефоном у уха, человек, который все хочет попробовать, обо всем поговорить и который, похоже, ничего не боится. Человек, который осыпает меня словами, которых я никогда ранее не слышала в свой адрес. Человек, который, как и я, прекрасно понимает, что жизнь может измениться за одну ночь, и не считает нужным ждать и откладывать, когда все сошлось. Я не решаюсь рассказать, что все сошлось. Какие надежды все это во мне пробуждает. Не могу рассказать об этом твоим родителям – особенно им. Не без тоски я вспоминаю, как всего лишь несколько месяцев назад я говорила им, что, похоже, никогда не полюблю другого и уже свыклась с этой мыслью. Сейчас эти слова кажутся мне обещанием, которое я нарушила, и мое предательство удваивается. Я обманула не только тебя, но и твоих родителей.

То, что я влюбилась в человека, который совсем не ты и не имеет с тобой ни малейшего сходства, воспринимается окончательным доказательством моей неспособности любить тебя таким, какой ты есть. Я размышляю, удастся ли мне навсегда сохранить эту историю в тайне. Как бы там ни было, этим вопросом я займусь позже. Пока что это наша тайна. Что я делаю по вечерам, когда Иван засыпает, – мое личное дело. В глубине души я немного надеюсь, что все это скоро закончится, окажется краткой влюбленностью, которая лопнет еще до того, как нам придется заявить о ней миру. В каком-то смысле так было бы проще всего. С другой стороны, это самое трудное, что я могу себе представить. Я совершенно запуталась. Я по уши влюблена.

Июль 2016

Он мой ровесник, но куда опытнее, чем я. Он дольше, чем я, прожил один. Его ребенок старше моего. У него были более долгосрочные отношения, чем у меня. Он говорит обо всем прямо, не подбирая нужные слова. Не боится использовать размашистые жесты, эмоциональные выражения, когда речь заходит о любви, и горе, и мечтах о совместном будущем. Когда он начинает говорить, то говорит быстро – словно выплевывая слова и мысли в бешеном темпе. Когда он пишет, язык у него поэтический и преисполненный выражений, от которых он кажется старше, чем на самом деле. Он пишет «этакий», когда хочет сказать «такой», и «завершая», когда хочет показать, что пора закрыть тему и идти дальше. К самому себе он относится серьезно и считает, что мне тоже надо это делать почаще. Он считает, что я прячусь за иронией и сарказмом. Называет меня «женщиной-кошкой», и я всегда смеюсь, когда он так говорит. За всю жизнь меня никто не называл женщиной-кошкой. Он считает, что я самое сексапильное существо, которое он встречал, и не стесняется сказать мне об этом. От его слов я смущаюсь, пытаюсь отшутиться, но он не отвечает на иронию. Смотрит на меня, пока я не перестаю шутить, и говорит, что он серьезно. Темперамент у него более горячий, чем у меня. Куда более горячий. И сам он куда более горячий, чем я. Временами его охватывает бездонное отчаяние. Порой он сердится. Раздражается на людей и явления вокруг, впадает в ярость по поводу идиотизма, шипит и плюется. Говорит, что ненавидит всю рекламу и индустрию развлечений. Если он сердится, то на полную катушку. Я очарована его гневом и втайне вдохновляюсь его темпераментом. Мне кажется, полезно иногда вот так разозлиться. Хотя по большей части он пребывает в радостном настроении. Но сам он не говорит «я радуюсь», он говорит: «я счастлив». Судя по всему, он из тех, кому либо все, либо ничего, и я подозреваю – нет, надеюсь, – что я как раз и становлюсь для него всем. Он говорит: он счастлив от того, что встретил меня. Он давно меня искал, ждал встречи с такой, как я, во мне есть все, что он мечтал обрести в женщине. И в этом он сильно отличается от тебя. Он называет меня женщиной, а не девушкой. Говорит, что любит меня, а не что я ему нравлюсь. Я впитываю его слова как губка. Кажется, я всю жизнь ждала, чтобы меня полюбили именно так – словно я всегда ждала именно его. Все мои стихи в последних классах школы были о таком, как он. С таким человеком, как он, я совместима лучше всего. Буйным, не боящимся трудностей, который хочет жить здесь и сейчас, а не ждать другого случая. Человеком, живущим в таком же темпе, как и я. Подумать только, я наконец нашла такого!

Если в повседневной жизни для нас с Иваном мало что изменилось, то внутри произошли большие изменения. Мысленно я создаю образы нашего с ним совместного будущего. В этом будущем он занимает стул за нашим обеденным столом, со всей мощью своего жизненного опыта становится новой отцовской фигурой для Ивана – живой фигурой. В этих фантазиях он заполняет пустоту, оставшуюся после тебя, являя собой ответ на вопросы, которые я не смогла ни задать, ни осмыслить с тех пор, как ты исчез. Он – ответ на то, как мне жить дальше, в чем смысл жизни, какое детство и какое будущее будет у Ивана, какова моя сфера и моя арена. Он спаситель и спасатель в одном лице, он заполняет мои вечера смыслом, теплом, мыслями и разговорами, которым, кажется, нет конца. В моих фантазиях он исправляет все, что пошло не так, создает осмысленность всего, что случилось, – там строится красивая сказка о том, как жизнь повернулась ко мне лицом, и все закончилось хорошо. В своих фантазиях я не знаю никакого удержу и понимаю это, но не мешаю сама себе, поскольку подозреваю, что мои фантазии рассказывают о стремлениях, которым я давно не позволяла существовать. Мне кажется, мне будет полезно познакомиться с этими моими стремлениями, раз уж они стали такими ощутимыми.

Похоже, ему живется гораздо легче. Он уверен в себе, в своей родительской роли, в профессиональной роли и в роли человека вообще. Я тоже хочу стать такой. Хочу научиться у него, я хочу прислониться к нему и прожить с ним весь остаток дней, если это получится. Вчера, когда мы говорили по телефону, он впервые сказал, что любит меня. Просто взял и сказал, словно в этом нет ничего интимного и сокровенного, словно этого не надо стыдиться или отшучиваться. Скорее просто констатация факта, чем робкое признание. На меня его слова произвели сильное впечатление. И еще я смутилась. У меня возникло желание прикрыть трубку рукой и убедиться, что никто не слышал. Но я была одна в комнате – как и во все прочие вечера, я сидела одна на диване. Иван спал в нашей спальне, а в гостиной лежала на диване я, его мама и твоя вдова, прижав трубку к уху, с бьющимся сердцем, потому что человек, с которым я нафантазировала совместное будущее, только что сказал, что любит меня. Сказать что-либо в ответ я не решилась, но я улыбнулась и продолжала улыбаться всю оставшуюся ночь.

* * *

Иван ест мороженое, сидя в коляске. Он в прекрасном настроении. Желает выпрыгнуть у каждого клочка травы, поиграть на каждой площадке, мимо которой мы проезжаем. Я иду ему навстречу. Растягиваю прогулку, которая, как я теперь знаю, занимает восемнадцать минут, если идти быстрым шагом, и двадцать две, если идти медленно. Я нервничаю и переживаю из-за пятен пота на рубашке – от июльской жары они проступают на спине и в подмышках. Ужасно жарко, и я ужасно нервничаю – эти два фактора мешают мне выглядеть свежо, как я планировала. Я забираюсь в тень, останавливаю коляску, к восторгу Ивана, сажусь на траву, пока Иван изучает найденную под деревом палочку. В его руках она превращается в электропилу. Он гудит, размахивает ею в сторону куста. Я же жду, пока высохнут пятна пота. Сейчас мы всего в нескольких сотнях метров от его дома. Нам нет необходимости торопиться. Но от этого я нервничаю не меньше.

Мы идем к нему домой. Мы будем ужинать все вчетвером, дети впервые встретятся, и если все пойдет хорошо, мы останемся ночевать. Он купил надувную кровать для Ивана, которую поставил рядом со своей двуспальной кроватью. В морозилке ждет мороженое, а на плите готовится детский вариант бефстроганов с колбасой. На полу в спальне стоит кукольный домик, готовый к исследованию любопытными пальчиками Ивана. В сообщениях я получаю фотографии всех приготовлений и заверения, что все будет хорошо.

Прошло пять недель с тех пор, как мы познакомились. За это время мы провели огромное количество часов в ночных телефонных разговорах, поделились друг с другом тайнами, о которых никогда никому раньше не рассказывали, брали долгий обеденный перерыв на работе, чтобы повстречаться в середине дня, и использовали всех нянь, каких смогли привлечь, чтобы иметь возможность заснуть в объятиях друг друга. Мы стали зависимы друг от друга физически и психически и убеждены, что встретили свою большую любовь. Слова, которые поначалу непривычно было слышать и странно произносить, теперь текут потоком каждый день. Мы говорим друг другу, что любим друг друга – об этом никто, кроме нас, не знает. Никто не подозревает, что мы строим планы по поводу семьи, которую скоро создадим, о будущих совместных детях и о той квартире, которую купим, когда съедемся. Его имя у меня в контактах сопровождается словом «любимый», а у него на дисплее появляется фото моих губ, сложенных поцелуем, каждый раз, когда я звоню. Звоним мы друг другу часто. Час без общения – и я уже не нахожу себе места, не могу сосредоточиться, верчу в руках телефон и начинаю оттачивать формулировки. Где он? А что, если он исчезнет? Однако он никогда не исчезает. Он присутствует постоянно. Похоже, потребность во сне у нас обоих исчезла начисто.

Но тут начинается вся эта логистика в нашей жизни родителей-одиночек. Необходимость подогнать графики нянь привела к тому, что мы не могли встречаться так часто, как хотели бы. Одного или двух дней в неделю со временем стало маловато. Четыре-пять дней врозь тянутся слишком долго. Мы привязались друг к другу и все время хотим еще, нас не удовлетворяют те жалкие крохи, которые нам перепадают. Мы удалились от реальности, так что это стало превращаться в проблему. Я скрываю наши отношения от своего окружения, словно в них есть нечто неприличное, с твоими родителями я не встречалась целый месяц. Бесконечные ночные разговоры по телефону привели к недосыпу, в общении с близкими и на работе мы рассеянны и как бы отсутствуем.

Не говоря уже о тоске по детям, когда мы оставляли их с нянями, чтобы иметь возможность встретиться. О чувстве вины, которое каждый раз неизбежно возникает, когда мне удается урвать несколько часов, чтобы побыть рядом с ним. Побывав у него, я очень скучаю по Ивану и стыжусь того, что отказалась от сына ради удовлетворения своих потребностей. Я стала чувствовать себя плохой матерью. Не хочу быть в разлуке с сыном. А он говорит, что готов познакомить детей, говорит, что уверен – все будет хорошо. Всю нашу предыдущую совместную ночь мы взвешивали плюсы и минусы. Пришли к единой убежденности, что мы достаточно уверены в своих чувствах друг к другу, чтобы начать общаться вместе с детьми. И вот этот день настал. И вот я сижу под деревом, обливаясь по́том.

Я нервничаю – сегодня мне предстоит знакомство с его дочерью вместе с Иваном. Боюсь, что я ей не понравлюсь – но более всего, что ей не понравится Иван. Или что она не понравится ему. Что он захочет домой и сделает все, что может сделать ребенок двух с половиной лет, чтобы обозначить свое неудовольствие. Волнуюсь, что обстановка будет натянутой и что это, в свою очередь, послужит сигналом: я слишком тороплюсь и в пылу своей влюбленности совсем витаю в облаках. Переживаю, что ставлю на первое место не Ивана, а себя. Сколько бы я ни убеждала себя, что это всего лишь ужин, всего лишь ночевка в гостях, ничего особенного, я прекрасно понимаю, что ситуация совершенно особенная. Это веха. Я знакомлю Ивана со своей новой любовью – Ивана, который жил вдвоем со мной с восьмимесячного возраста. Я, жившая с пустым стулом за обеденным столом с того дня, когда ты исчез. Сегодня я делаю шаг, чтобы изменить эту картинку. Я не знаю, как все это скажется на Иване – хорошо или травматично. Это не мелочь.

Однако сейчас это все же произойдет. Мои пятна пота не желают высыхать, а Иван устал от своей не то палочки, не то электропилы – не совсем понятно, что она представляет в данный момент. Он клянчит мороженое. «Ты уже съел сегодня мороженое, сейчас мы идем в гости», – говорю я. Чуть-чуть резко, чуть-чуть нервно. Я поднимаю его и сажаю в коляску. Иду вперед, поднимаясь по последнему склону, ведущему к его дому. Солнце светит. Иван ноет. Возврата нет. Мы должны это сделать.

Август 2016

И вдруг – словно у меня снова целая семья, с двумя родителями и двумя детьми. Мне должно быть странно, а мне ни капельки не странно. Дни слагаются в своеобразный медовый месяц, где все, что мы делаем – все наши вылазки, ужины, ночи на балконе, проходят как по маслу. На этот раз ребенок у меня побольше: в отличие от того момента, когда ты умер, Иван теперь человечек с речью и выраженной собственной волей. Человечек, который умеет спеть любую мелодию, которую услышит, и с невероятной точностью находит на своем айпаде приложения и игры. Человечек, с которым случаются припадки ярости, если все выходит не по его желанию, и который категорически не желает раздеваться – даже чтобы купаться. Человечек, который терпеть не может ложиться спать по вечерам и предпочитает сидеть со взрослыми, пока не отключится на диване. Человечек, который говорит о тебе как о своем папе на небе и моей новой любви как о своем папе на земле. Я думала, что все будет сложно – по крайней мере, местами, но все вышло так просто. Невероятно просто.

Моя тревога по поводу того, что дети друг другу не понравятся, оказалась совершенно необоснованной. И мне выпало пережить это чувство – увидеть, как Иван впервые в жизни влюбляется в другого ребенка. В старшую девочку, которая показывает, как строить конструкции из «Лего», и которая берет его за руку на переходе через улицу. Девочку, которая вдохновляет его пробовать больше, смеяться больше, хотеть большего. Иногда они ссорятся, но уже через минуту снова мирно играют. Просыпаясь поутру, Иван теперь первым делом лезет не ко мне в постель. Впервые в жизни я начинаю понимать, что имели в виду другие родители, заявляя, что братья и сестры – лучшая в мире штука. «Они заботятся друг о друге», – говорили они. Теперь я вижу, что они имели в виду. Невозможно не заметить, сколько радости и стимулов Иван получает от своей новой круглосуточной подружки по играм. Моя изначальная тревога – что я, отдавшись своим эгоистическим мечтам о любви и общении с другими взрослыми, подвергаю сына травматическим переживаниям – улеглась в течение того летнего месяца, который мы провели вместе.

Это лето мне не пришлось проводить наедине с сыном. Этим летом мы все время были вчетвером. Мы ездили купаться на пляжи и совершали вылазки в мебельные магазины, чтобы купить детские кроватки – теперь у каждого из нас в квартире их по две. Мы жили в отелях, похожих на дворцы, и общались с родителями друг друга. Мы осыпали детей друг друга подарками, стремясь завоевать их расположение, и нам это удалось. Мы играли на площадках в бесчисленном количестве парков. Мы обсуждали совместную заграничную поездку, до которой пока не дошли руки. Внезапно мы находимся прямо посреди той утопии, которую издалека наблюдали в других семьях, где родителей с самого начала было двое и где все это считали само собой разумеющимся. Мы обожаем это почти так же упоенно, как любим друг друга. Он говорит, что хочет иметь со мной детей, и я смеюсь в ответ. Он повторяет это снова, и я снова смеюсь. Тогда он говорит, что он серьезно, и я отвечаю, что мы, само собой, заведем совместных детей. Через некоторое время. Когда привыкнем к тем детям, которые у нас уже есть и из которых мы сейчас пытаемся создать семью. Он довольствуется таким ответом, но назавтра снова спрашивает. Мне дико нравится жить с человеком, который хочет строить со мной будущее – и настаивает на этом.

Пьянящее ощущение счастья от того, что нас стало вдвое больше, вызывается такими простыми ситуациями, что человек, не побывавший в нашей шкуре, никогда этого не поймет. Вспомнить, что забыл что-то купить в магазине, – и сбегать в него еще раз, не беря с собой упрямых деток. Разделить на двоих приготовление еды, стирку и мытье посуды. Давать друг другу возможность отоспаться. Прервать процедуру укладывания, когда силы исчерпаны, и передать дело другому. Закрыть дверь в ванную, чтобы побыть в уединении в туалете или в душе. Две пары рук, которые поднимают и носят, утешают и играют, обнимают и щекочут. Две пары ног, которые ходят и ползают, бегают и догоняют. Вот так все и было задумано. Вот так все и должно было быть.

Когда под вечер дети засыпают, мы продолжаем разговаривать, пить вино, заниматься любовью и снова разговаривать. И лишь когда часы показывают три, мы констатируем, что пора спать. Скоро дети проснутся. Мы должны поспать хотя бы несколько часов. И мы ложимся, измочаленные, но переполненные эндорфинами, еще какое-то время переговариваемся шепотом в темноте. Наконец мы все же замолкаем. Он засыпает первым, лежа на спине, и его губы издают звук «пфф» на границе между сном и реальностью. Я прислушиваюсь к ним. Думаю о том, что это самые прекрасные звуки «пфф», которые я когда-либо слышала. Моя рука лежит между его ладоней, посреди башни из ладоней на его обнаженной груди. Взглянув на него в последний раз, я закрываю глаза. Скоро настанет новый день в семье, которой мы стали, хотя и не верили, что это когда-либо с нами случится.

* * *

Отпуск подходит к концу. Стокгольм снова заполняется людьми. Вагоны в метро уже не такие пустые, как раньше, на парковочных местах на моей улице полно машин, а на площадках в парках снова стали играть дети, живущие в нашем квартале. В моем телефоне все чаще звякают сообщения от друзей, возвращающихся из отпуска. Они предлагают встретиться, но я избегаю называть конкретные даты. Осталась неделя до того, как откроются садики и я вернусь к своей работе. Эту неделю я хочу провести с семьей, не строя никаких планов. Мне хочется, чтобы в календаре было пусто, – только те дела, которые мы придумаем себе все вместе.

Подруги убеждены, что я вступила в секту. Во всяком случае, одна из них употребила это слово, когда я вскользь упомянула, что мы собираемся обручиться и съехаться. В последний месяц я не успевала встречаться с ними так часто, как раньше, лишь докладывала о своей жизни эсэмэсками. Извинялась, ссылаясь на то, что сейчас очень много всего, недели проносятся мимо, но обещала, что мы скоро увидимся. Они говорят, что рады за меня, но все чаще подчеркивают: странно, что они до сих пор не познакомились с ним, с моим новым избранником. Говорят, что это удивительно. Что им хотелось бы познакомиться. Указывают – слишком часто, чтобы я могла это просто игнорировать, – что перемены в моей жизни произошли невероятно быстро. Когда они пишут мне об этом, со мной что-то происходит – это подозрительно напоминает чувство стыда, и я поскорее выключаю дисплей телефона, где их сообщения висят в самом низу беседы, оставшись без ответа. Я думаю, что скоро возьмусь за это дело.

Твои родители тоже говорят, что все произошло слишком быстро. Говорят, что они не успевают за развитием событий, и в разговоре за ужином, после нескольких часов со мной и Иваном, они просят меня рассказать все начистоту. Чуть раньше Иван заявил, что у него теперь есть новая сестричка. Гнетущую тишину, воцарившуюся после этого сообщения, трудно было не заметить. Я, намекавшая, что мы иногда встречаемся и не планируем создавать семью, почувствовала себя пойманной с поличным. Неуклюжий смешок, которым я пыталась разрядить обстановку, прозвучал в комнате очень одиноко. За ужином на меня сыплются вопросы. «Кто этот человек?» – спрашивают они. «Вы с ним вместе, это всерьез?» – интересуются они. «Похоже, все завертелось слишком быстро», – комментируют они. «Нам просто важно понять – где во всем этом Аксель?» – выпаливают они наконец. Затем повисает неловкая пауза. Твой папа откашливается. «Мы, конечно же, желаем тебе добра, – подчеркивает он. – Ничего другого. Просто пойми, что это для нас очень трудно. Становится так ощутимо, что его… нет». На слове «нет» голос изменяет ему, последние звуки он произносит шепотом. Снимает очки, мокрые от слез. Больше ничего не говорит. Твоя мама тоже молчит. Мне кажется, настал мой черед что-то сказать, но я понятия не имею, что говорить.

С пылающими щеками я проклинаю себя за то, что настолько не готова к этому разговору. Секунда утекает за секундой. Не решаясь поднять глаза на твоих родителей, я сижу, уставившись в тарелку с остатками ужина: вилка и нож, комки риса и надкушенный кусочек огурца тоже не дают никакого ответа. Я думаю, что от моего молчания становится только хуже, но никак не могу подобрать слов, судорожно ищу нужную формулировку. Твой папа вздыхает и громко сморкается. Иван играет в соседней комнате, но скоро ему надоест, и он придет к нам. Их вопрос задел меня за живое, затронул нечто, что я пока не смогла выразить словами даже для самой себя, уж тем более обсуждать с другими, отвечая на прямые вопросы.

Потому что – где среди всего этого ты? Ты – на фотографиях на нашем холодильнике. В понятийном мире Ивана ты – его папа, который умер. В комнате Ивана висят портреты в рамочках – ты в детстве и ты во взрослом возрасте. Иногда мы смотрим тебя на видео в компьютере. Говорим о том, что у вас с ним похожие уши, руки и ноги. Говорим о небе и о том, что ты любил его. О том, как ты присутствовал при его рождении и как тебе удавалось заставить его смеяться каждый раз, когда ты шутил и играл с ним, когда он был младенцем. Но тебя здесь нет. Нет тебя здесь.

Ты не присутствуешь рядом со мной в моей повседневной жизни – только когда я говорю о тебе или вызываю в памяти воспоминания. Тебя нет рядом, чтобы поговорить со мной по вечерам. Тебя нет со мной, чтобы вместе растить Ивана. Тебя нет, когда надо принимать решения по поводу Ивана и нашего будущего. Тебя нет, когда надо утешать меня. Ты в этом не виноват, но тебя нет. Ты умер, и я осталась одна. Ты умер, а я влюбилась в другого. Ты умер, а я хочу получить шанс на новую жизнь. Не знаю, заслуживаю ли я это, но мне хотелось бы иметь в запасе еще одну попытку. Ты умер, и я не знаю, заметаю ли я твои следы, встречаясь с другим мужчиной. Не знаю, нормально ли то, что я делаю, или это снижает ценность моей любви к тебе. Возможно, это так. Возможно, твои родители смотрят на это именно так. Но факт остается фактом. Ты по-прежнему мертв. А я не решаюсь напомнить об этом твоим родителям. Кажется, я сделаю им больно, сформулировав то, что им уже известно, – то горе, с которым они живут каждый день с тех пор, как ты исчез.

В конце концов я все же начинаю говорить. Робко и неуверенно я пытаюсь ответить на жгучий вопрос, так, чтобы не слишком подчеркивать твое отсутствие. Говорю, что понимаю: все это для них неожиданность – все эти изменения в нашей жизни в последнее время. Подтверждаю, что и для нас самих это неожиданность. Подчеркиваю, что ты по-прежнему здесь – точно так же, как и раньше. Что ты всегда останешься папой Ивана и что они всегда останутся его дедушкой и бабушкой. Говорю, что никто не может у них это отнять. Твой папа кивает и говорит, что он просто удивлен. Просто я не далее как весной говорила, что вряд ли с кем-то еще познакомлюсь. Мне становится ясно, что твои родители каким-то образом находили в этом утешение, и когда твой папа теперь напоминает об этом, я снова ощущаю то, чего не хочу ощущать, о чем стараюсь не думать. Я предала их. Я предала тебя. Я нарушила свое обещание.

Через некоторое время разговор затихает. У меня кончаются слова, а Иван входит в кухню и прерывает напряженное молчание. Он требует, чтобы бабушка почитала ему сказку, и она встает, уходит от стола, следует за ним в гостиную. Я встаю, чтобы начать убирать со стола. Спрашиваю твоего папу, не хочет ли он кофе. Он отвечает, что для кофе уже поздновато и что они скоро поедут домой. Мы осторожно возвращаемся к привычным разговорам, к общению по накатанной колее, но прощание у нас в прихожей выглядит натянуто и неестественно.

– Мы желаем тебе и Ивану только добра, пойми это, – снова повторяет твой папа.

– Я знаю, – снова отвечаю я.

Мы улыбаемся, когда машем друг другу рукой на лестнице. Говорим, что скоро увидимся, что созвонимся по поводу новой даты, как только заглянем в ежедневники. Но когда в подъезде воцаряется тишина, что-то висит в воздухе в прихожей. Я пытаюсь стряхнуть с себя это ощущение, поиграв с Иваном, но оно не проходит. Тревога твоих родителей затрагивает нечто, за что я пока не хочу браться сама. Тот же эффект имеют эсэмэски подруг. Они напоминают мне о чувстве вины, говорят мне, что я хладнокровна и наивна, когда считаю, что все может быть так просто. И в первую очередь их тревога угрожает моему проложенному вперед пути. Она возвращает меня с небес на землю, освещая вопросы, на которые мне пока не удалось найти ответы перед самой собой, и припирает меня к стенке, где возможностей для выбора мало и ни одно решение не приносит желанного удовлетворения.

Как я могу сохранить тебя, когда у меня тебя больше нет? Как я могу сохранить тебя и одновременно пойти дальше, оставив прошлое позади? Как могу пойти дальше, если не получаю одобрения со стороны тех людей в нашей жизни, которые для меня наиболее значимы? Уравнение не сходится. Единственной альтернативой остается держать свои отношения вдали от окружения и окружение вдали от отношений.

Август 2016

Не то чтобы я сознательно решила продолжать в том же духе, но стратегия держать мое окружение и мои отношения как можно дальше друг от друга кажется в сложившейся ситуации наиболее нейтральной. «Еще немного, – убеждаю я себя. – Только пока я разберусь в себе и пойму, что и почему свербит. Только пока мое окружение, мои родственники и друзья привыкнут к тому, что происходит. Потом я открыто поговорю с ними. Скажу, что им не о чем волноваться. Докажу им, что хотя все и произошло быстро, все было к лучшему: это было самое прекрасное будущее, какое только могло представиться мне и Ивану, и я решила не лишать нас такой возможности. Они все поймут, им просто надо немного времени. Мне тоже нужно время. Потом я вернусь к жизни, в которой есть место и твоей семье, и моим подругам, и моим родственникам, и моей новой семье».

В предпоследний день отпуска мы пьем вино и едим омаров в кухне, пока дети смотрят в соседней комнате мультик. Мы поднимаем тост за прошедшее лето и хвалим самих себя за то, что сделали наш совместный отпуск таким потрясающим. Когда я встаю, чтобы начать убирать со стола, он спрашивает меня, не хочу ли я с ним обручиться. Сначала я смеюсь, потому что думаю, что он шутит. Когда он обижается и говорит, что он серьезно, я перестаю смеяться. «Ты с ума сошел», – выпаливаю я, а потом добавляю, что, конечно, хочу с ним обручиться. По мере того, как нарастает контраст между той жизнью, которая была у меня раньше, и той, которой мы живем сейчас, я не представляю себе никакой более разумной альтернативы, чем жить с ним до гробовой доски. С ним два плюс два стало четыре, а я хочу, чтобы нас было именно четверо. Почему бы не обручиться, если мы нашли друг друга? Почему бы не сделать что-нибудь спонтанно – для разнообразия?

Взбудораженные нашим неожиданным решением, мы рассматриваем кольца в интернете, закусывая чипсами на диване. Никто из нас не был ранее помолвлен. До того, как я познакомилась с тобой, об этом вообще речи не было, в каком-то смысле мне удалось почти до тридцати лет вести подростковый образ жизни, а с тобой об этом даже думать было странно. Мне пришлось побороться уже за то, чтобы ты согласился быть со мной. Не говоря уже о том, чтобы съехаться со мной и завести совместного ребенка. Разговоры о браке наверняка показались бы тебе очень преждевременными. А для меня это было не особенно важно. Я никогда не мечтала выйти замуж, как многие мои подруги. Но я допускаю такую мысль. А когда тебя любит человек, который желает прожить с тобой всю жизнь, это очень льстит. Для нас обоих это будет уникальным переживанием, когда мы впервые в жизни обручимся. Помолвка станет тем новым, чего никто из нас не имел в прежней жизни.

Я говорю, что хочу простое колечко. Думаю, хотя и не произношу вслух: я не хочу, чтобы мои подруги и твои родители поняли, что мы обручились. Пока еще рано. Думаю также, что со стороны может показаться нелепым обручиться так сразу. Помолвка после двух месяцев знакомства – это для подростков. Взрослые люди, особенно имеющие детей, очень осторожно относятся к новым отношениям. Они выжидают, стремятся прочувствовать, мягко продвигаясь вперед. Он, похоже, смотрит на это совсем не так. Он радуется нашему решению. Говорит, что я могу решить, какие кольца мы выберем. Я предлагаю обменяться кольцами через пару недель – когда исполнится два месяца со дня нашего знакомства. Если округлить. Если считать, что наши отношения начались в первый день нашей встречи. Два месяца – это все же лучше, чем месяц и три недели, где мы находимся сейчас. Он считает, что я смешная, когда так рассуждаю, но не возражает. Через пару недель так через пару недель.

На следующий день мы встречаемся в ювелирном магазине в торговом центре рядом со мной. Меня очень тревожит мысль, что кто-нибудь из знакомых, проходя мимо, может увидеть нас через стеклянную дверь. Очевидно, чем мы занимаемся. Я пытаюсь отогнать эти мысли, но они все равно приходят – я думаю о словах подруг, которые говорили, что я словно вступила в секту. Думаю, что этот поступок утвердит их в этих представлениях обо мне. Думаю о разговоре с твоими родителями, которые подчеркивали, что у нас все происходит слишком быстро. Я думаю – знали бы они! Я пытаюсь ускорить процесс в магазине, но продавцы никуда не торопятся. Перелистывают рекламные проспекты, проверяют, правильно ли записали наши имена, примеряют нам на пальцы разные размеры, приносят другие модели. Наконец мы сошлись на самой простой модели из белого золота, нашли подходящие размеры, вписали в бланк заказа наши имена и дату предстоящей помолвки. Когда настает момент расплачиваться, мы просим разделить сумму покупки на двоих. Я первой вставляю в терминал свою карточку. Он достает телефон и снимает меня, когда я это делаю. Просит меня посмотреть в камеру, говорит, что должен увековечить этот момент. Широко улыбается из-за телефона. Я следую его примеру. Улыбаюсь камере и мужчине позади нее. Между щелчками я бросаю тревожный взгляд наружу, на людей за его спиной, проходящих мимо по торговому центру.

* * *

В последний день отпуска происходит наша первая настоящая ссора. Спор касается Ивана. Или меня как мамы. Или воспитания вообще. Точно не могу сказать. Все начинается с того, что он указывает – я слишком балую Ивана вниманием. Он считает, что я по-прежнему обращаюсь с Иваном как с младенцем, из-за чего время делится между детьми несправедливо. Он утверждает, что Иван постоянно в центре. Указывает, что Ивану разрешается спать в моей кровати, когда он того захочет, что он по-прежнему сосет смесь из бутылочки и утром, и вечером, хотя он уже большой, и все еще ходит в подгузнике. Давно настало время отучить его от этого, говорит он и продолжает: Иван ввел в систему закатывать истерики и плакать, как младенец, едва что-то не по нему, и его мгновенно утешают и отвлекают, когда он испытывает стресс, устал от впечатлений или, наоборот, заскучал. Днем и ночью я готова сорваться по первому зову, чтобы утешать его и носить на руках, тут же бросив то, чем до того занималась, и редко ставлю ему четкие границы. Он отмечает, что я даже не могу принять душ, когда хочу, из-за того, что Иван так чувствителен к звукам. Говорит, что я не могу везде подстелить соломки, что в конечном итоге я оказываю ему медвежью услугу. Я объясняю, что пытаюсь сделать нашу повседневную жизнь проще. Когда ребенок рад, и родители довольны. Однако мой аргумент не имеет желаемого действия. Он имеет в виду, что все как раз наоборот – Ивану было бы лучше, если бы я ставила ему четкие границы и не баловала бы его до такой степени. Он говорит, что поднимает этот вопрос ради Ивана – и ради меня. Говорит, что видит, насколько я устала.

Его заботы выводят меня из себя, а его анализ ситуации оскорбляет до глубины души. Его поучающие комментарии, все чаще звучащие в последние недели в нашей повседневной жизни, заставляют меня чувствовать себя некомпетентной матерью. В дискуссии, где один из участников уже прошел с ребенком возраст Ивана, другой стороне трудно выразить свою точку зрения без угрозы для авторитета. Я остаюсь и навсегда останусь менее опытной из нас двоих, сколько бы я ни утверждала, что все дети разные и что я воспитываю Ивана таким образом, который, как мне кажется, пойдет ему на пользу в будущем. Как-никак у нас разные дети. У них разный темперамент, они не отлиты по одному шаблону. Мне кажется несправедливым использовать его дочь в качестве доказательства его правоты.

Дискуссия переходит в ссору, когда я, шипя от злости, прошу его не вмешиваться. Я указываю на то, что он знает меня и Ивана чуть больше месяца, а он сердится на меня за то, что я не способна понять – он руководствуется благими намерениями. Он повышает голос, и я прошу его говорить тише, чтобы не тревожить детей, однако он продолжает на том же уровне. Говорит, что я не умею правильно воспринимать критику и что у него есть опыт воспитания детей. Добивает меня тем, что он любит Ивана и что я должна прекратить жить с ним в состоянии симбиоза, исключая вторую половину семьи так, как я это делаю сейчас. Суть его речи в том, что, если я хочу сохранить семью, мне следует перестать отгораживаться вместе с Иваном и впустить в свою жизнь остальных. То, что он говорит, и то, как он это говорит, приводит к тому, что я замолкаю и замыкаюсь, с трудом сдерживая гнев. Не хочу ссориться при детях, однако считаю, что он ведет себя не гибко и не справедливо.

Я пытаюсь закончить дискуссию, прошипев в ответ, дабы не раздразнить его еще больше, что я подумаю о его словах. Непривычная к ссорам, к тому, чтобы в моем родительском поведении сомневались и указывали мне, как воспитывать ребенка, я не нахожу ничего лучше, чем сказать, что он прав, что Ивану нужны более четкие границы и что я постараюсь. Я изо всех сил пытаюсь показать, что готова идти навстречу, однако опасаюсь, что мой гнев все же просвечивает. Параллельно во мне пульсирует стыд. Я чувствую себя застигнутой на месте преступления.

Ибо все так и есть. Для меня Иван пока во многих отношениях младенец. Младенец, который, сам о том не подозревая, прошел через потерю, которую я всячески стараюсь ему компенсировать. Мой ребенок не сам выбрал в возрасте восьми месяцев потерять одного из родителей, и черт подери того, кто скажет мне, что я должна перестать ему это восполнять, давая ощущение защищенности и поддерживая его в хорошем настроении. Своими потребностями я займусь позже, с этим я уже смирилась. И не надо требовать от меня, чтобы я изменилась еще больше, чем я изменилась уже. То, что я вообще общаюсь с мужчиной на этом этапе моей жизни, – уже огромный революционный шаг. А он имеет наглость давать мне советы, как мне воспитывать своего сына, утверждает, что есть лучшие способы, чем мой. Если я только начну ставить границы. Стану с Иваном построже. Научусь терпеть, когда он протестует и плачет. Дам ему научиться играть самостоятельно. Не всегда стоять по струнке, доступная и готовая отвлечь, утешить, обнять, развлечь. Если я научу его спать по ночам в собственной кровати. Перестану кидаться на каждый писк. Перестану баловать и сюсюкать, утешать, раскрывать ему свои объятия в любое время суток. К черту того, кто будет в это вмешиваться. К черту того, кто не хочет оставить все, как есть, когда все так хорошо. К черту того, что заставляет меня просить прощения за то, чем я больше всего горжусь в жизни.

Когда ссора затихает и мы приходим к компромиссу – я обещаю подумать о том, что он сказал, а он обещает дать задний ход и приберечь свои рекомендации до того момента, когда я обращусь к нему за советом, – он сажает меня к себе на колени. Целует меня в щеки, в лоб и в нос, кладет руку мне на грудь, где мое сердце по-прежнему стучит быстро и гулко. «Я так люблю тебя, – шепчет он. – Вы моя семья. Я хочу жить с тобой до конца своих дней. Ты это понимаешь?» Я даю ему меня целовать, испытывая облегчение от того, что ссора осталась позади. Надеюсь, что следующая будет не скоро.

* * *

Я лежу в темноте, пытаясь убедить Ивана перестать петь. Время уже позднее, мы пробыли в спальне уже больше часа, и он давно должен был бы устать. Скоро пора укладывать следующего ребенка, и я в стрессе. Я пытаюсь утихомирить Ивана и прошу его лежать тихонько, когда он в третий раз начинает петь свою песню. Тогда я начинаю грозить ему, что если он сейчас не попытается заснуть, то я вообще уйду из комнаты. Иван огорчается и начинает плакать. Говорит, что я на него кричу, и называет меня «злая мама». Я шепотом прошу у него прощения. «Прости, что я так сердито с тобой разговаривала, и прости, что я тебе пригрозила. Я не уйду от тебя. Я бы так никогда не сделала». Я глажу его по волосам и шепчу, что мы должны спать. Уже поздно. Завтра нам рано вставать и идти в садик. Упоминание о садике ничуть не успокаивает Ивана, который плачет все громче и заявляет, что не хочет в садик. Только не завтра, совсем не хочет, никогда больше в садик не пойдет. Сдавшись, я меняю тактику. Тихонько начинаю рассказывать сказку, продолжая гладить его по волосам, и это срабатывает: он затихает и слушает. В кармане вибрирует мой телефон, и мне не нужно даже доставать его, чтобы понять, что там. Он посылает мне эсэмэски и спрашивает, как дела. Он слышит через дверь, как у нас дела, но начинает терять терпение. Скоро ему пора укладывать свою дочь. Теперь уже и для нее время позднее. Ей тоже завтра рано вставать, чтобы идти в садик. Завтра рабочий день, а мы еще не до конца отработали алгоритм вечернего укладывания. Уложить обоих одновременно оказалось невыполнимой задачей. У нее потребность в сне меньше, но он более тревожный. Укладывать их по очереди – лучший способ сделать так, чтобы они вообще заснули. С ранними пробуждениями, общей спальней и двумя детьми, которые предпочитают бодрствовать допоздна, вечерний ритуал затягивается до невозможности. Я жду. Глажу по головке. И чувствую, как в кармане у меня вибрирует от эсэмэсок из соседней комнаты.

Когда дыхание Ивана становится спокойным и ритмичным, я перестаю нашептывать свою сказку. Еще некоторое время глажу его по волосам, чтобы удостовериться, что он заснул. Затем как можно быстрее выскальзываю из комнаты и нахожу их за кухонным столом. Она доедает вечерний бутерброд и рисует, вид у нее довольный. Она гордо показывает мне свой рисунок – это семья. Все фигуры нарисованы отдельными штрихами с огромными головами и изображают ее, и меня, и его, и Ивана. Все разной величины, с волосами и глазами разного цвета. Все держатся за руки. Мой человечек украшен длинными ресницами, а у Ивана рот сложен буквой «о». Я хвалю ее, говорю, что получился прекрасный рисунок, и тут же раскаиваюсь в своих словах. Не надо хвалить детей за достижения. Надо спросить, что они сотворили, и обсудить содержание. Избегать таких слов, как «умница», «здорово», «красиво». Все это я знаю, однако раз за разом забываю.

Он стоит у мойки и грызет морковку. Вид у него раздраженный, когда он спрашивает, получила ли я его эсэмэску – поскольку я не ответила. Я отвечаю, что получила, но в тот момент никак не могла достать телефон. Я тоже раздражена из-за того, что он подгоняет меня во время укладывания, – словно я могу заставить двухлетнего ребенка заснуть по расписанию, словно это зависит от меня. Стиснув зубы, я шиплю в ответ, что у меня нет другого выхода, кроме как продолжать – быстрее все равно не получится. Он указывает мне на то, что теперь никогда не получается быстро. Называет Ивана невероятно боязливым, но я игнорирую его комментарий и бросаю взгляд на часы. Почти половина десятого. Я с трудом сдерживаю зевок. Он замечает это и говорит ей, что пора чистить зубы и ложиться. Некоторое время она протестует, но вскоре сдается. Они уходят в спальню, а я падаю на диван. Посуду из посудомойки я достану завтра. Сейчас я слишком устала.

Трудно с точностью сказать, почему так происходит, но я почти все время нахожусь в стрессе. Возможно, сказывается возврат к повседневной жизни после отпуска. Возможно, дело в том, что Иван по-прежнему не любит садик, и меня мучает совесть каждый раз, когда я вынуждена оставлять его там. Возможно, мне непросто дается перестройка к новой жизни, где нас в семье четверо, а не двое, да к тому же еще и в повседневной крутежке. Режим, который надо соблюдать, сон, который надо поймать, еда, которую надо готовить, и дети, которых надо отводить и забирать, замечать и хвалить, распределять внимание максимально справедливо и одновременно сделать так, чтобы сил хватало на обоих. Возможно, у меня вызывает стресс то, что сейчас количество детей удвоилось по сравнению с тем, к чему я привыкла. Возможно, мне просто кажется, что часов в сутках стало меньше, чем было летом. Возможно, все дело в несоответствии между тем, что происходит в моих взаимоотношениях, и тем, что я рассказываю о них окружающим. Но что-то постоянно свербит.

Зачастую я ощущаю себя загнанной лошадью еще до начала рабочего дня. Врываюсь в офис и кидаюсь к компьютеру, не тратя времени на болтовню с коллегами, чтобы как можно эффективнее выжать все по максимуму из рабочих часов. Обед я все чаще поедаю прямо за компьютером или за разговорами с ним, планируя вечер. Кто купит продукты, что мы будем есть, где мы сегодня будем ночевать, у него или у меня. Выйдя с работы и направляясь в сторону садика, я почти бегу, задыхаясь. Когда я прихожу в садик, Иван, уставший и капризный, обвиняет меня в том, что я пришла слишком поздно, и говорит, что хочет домой. Я тревожусь, когда Иван расстроен. Мой мозг тут же начинает отчаянно искать решения и прочесывает день, ища причину недовольства. Не обсуждая это дома, поскольку подозреваю, что по этому вопросу мы придерживаемся разных мнений, я пытаюсь предлагать Ивану побыть со мной наедине первый час после прихода из садика и последний час перед укладыванием. Это сложно осуществить в той жизни, которую мы пытаемся построить вместе. Особенно в свете нашей последней ссоры, когда я в принципе пообещала перестать сюсюкать с Иваном. С тех пор мы больше не возвращались к этой теме, однако я чувствую, что его это раздражает. Он по-прежнему считает, что я слишком много вожусь с Иваном, позволяя ему занимать слишком много места в нашем совместном времяпрепровождении. Он считает, что я несправедливо распределяю внимание между детьми и что я бесхребетно готовлю простую еду типа сосисок и фрикаделек вместо того, чтобы готовить полноценную еду и приучать детей есть то, что дают. Чувство того, что мне не удается удовлетворить потребности всех одновременно, все чаще дает о себе знать, – а с ним приходит и чувство вины.

Список тех, перед кем я чувствую вину, теперь уже очень длинен. Меня мучает чувство вины перед твоими родителями за то, что я не встречаюсь с ними так часто, как раньше, и не делюсь с ними тем, что происходит в моей жизни, хотя и знаю, что они недоумевают. Я чувствую себя виноватой, что не участвую во всяких мероприятиях с друзьями, не отвечаю на их приглашения и не появляюсь. Я ощущаю вину, что никогда не обедаю с коллегами и ухожу с работы раньше, чем они, чтобы успеть вовремя забрать Ивана. Дома я испытываю чувство вины за то, что его дочь оказывается обделенной, когда я пытаюсь удовлетворить потребности Ивана, и что Иван оказывается обделенным, когда я стараюсь посвятить себя только ей. Все время меня преследует чувство вины, потому что всегда, кажется, есть кто-то, кто ожидает от меня большего, чем я успеваю или физически в состоянии дать. О чем бы я ни подумала, мне тут же вспоминается что-то или кто-то, кто вызывает у меня чувство вины. Частенько я использую Ивана в качестве повода уйти в спальню и закрыться там, создавая искусственную паузу. Тогда я чувствую себя виноватой, что укладывание растягивается так надолго.

Со своего места на диване в гостиной я слышу, как он в соседней комнате шепчет своей дочери, что любит ее. Он говорит, что она – самое прекрасное, что у него есть, и рассказывает ей, почему он каждый день гордится ею. Я слышу, как она хихикает, когда он шутит с ней, а потом просит почесать ей спинку. Затем наступает тишина. Не прошло и десяти минут, как они ушли в спальню. Их ежевечерний ритуал куда короче, чем у нас с Иваном, и вне всяких сомнений, куда гармоничнее. Он гладит ее по спине и смотрит при этом сериал в телефоне. Сама я только скриплю зубами после часового укладывания Ивана, и мне не хочется делать ровным счетом ничего.

Сентябрь 2016

Сентябрьским днем мы встречаемся в ресторане в Старом городе и обмениваемся кольцами. Он выкладывает в Инстаграм снимок наших сплетенных рук, и поздравления от его друзей и знакомых льются потоком. Боясь, что меня опередят, я тоже отсылаю подругам эсэмэски и сообщаю им новость. Теперь я помолвлена. Некоторые подруги отвечают мгновенно, другие упорно молчат. Я делаю вид, что меня это не задевает, но на самом деле задевает. Я отгоняю неприятное чувство и чокаюсь со своим избранником, смотрю, как официанты снова наполняют наши бокалы, тоже поздравляя нас с помолвкой и открывая в нашу честь бутылку шампанского. Перегнувшись через стол, я целую будущего мужа. Раз за разом мы рассматриваем наши кольца. Я выражаю свою любовь к нему в письме, которое написала на работе перед нашей встречей. В письме описывается наше первое свидание – как код от его домофона врезался мне в память с первой нашей встречи и как он помог мне снова увидеть жизнь в красках. Все, что я пишу – правда. Он читает мое письмо и плачет. Говорит, что впервые за долгие годы он счастлив.

Потом мы пьем еще вина и ужинаем. Я захмелела еще до того, как подали горячее, и в половине девятого мы берем такси и уезжаем домой, потому что у меня кружится голова. Мне дико стыдно. Обычно я так не напиваюсь. Меня тошнит, когда я скидываю туфли у него в прихожей. К шампанскому, стоящему рядом с огромным букетом, который он приготовил для меня в гостиной, мы так и не притрагиваемся. Еще до половины десятого я отключаюсь, лежа в его постели, и просыпаюсь на следующий день в чудовищном похмелье.

Первый день после помолвки проходит как в тумане – на работе я вынуждена полулежать на диване и уйти домой раньше, а забрав Ивана из садика, я падаю на диван, едва мы переступаем порог. Сегодня меня опять тошнит. Наверное, я съела что-то не то.

* * *

Суббота, у меня ужасно болит голова. Мы опять поругались. Если лето мы провели без намека на различия во взглядах, то теперь натыкаемся на них постоянно. Меня раздражает его интенсивность, постоянная потребность получать подтверждение – то, как часто он названивает мне и шлет сообщения, когда я работаю или общаюсь с подругами. Я раздражаюсь из-за его манеры занимать собой все пространство и его эксцентричных перепадов настроения. Он же, со своей стороны, возмущен моими перепадами настроения и моим неумением относиться к нему с любовью, когда ему плохо, тем, что я замыкаюсь в себе при малейшей размолвке, холодно держу дистанцию при конфликте. Он говорит, что я все время дуюсь и замыкаюсь, как в раковине, стоит меня хоть чуть-чуть покритиковать. Он говорит, что мое душевное отсутствие становится очевидно даже детям и что я должна научиться говорить о своих чувствах. Он поясняет мне, что я обидчива и страдаю почти болезненной потребностью в контроле. Я шепотом отвечаю, если дети не спят, что и его темперамент – не подарок в праздничной упаковке. Сравниваю его перепады настроения с хождением по минному полю. Жалуюсь, что он занимает собой все пространство, мусорит, оставляя за собой по вечерам грязные тарелки и бокалы по всей квартире. Говорю, что у меня такое ощущение, словно я ухаживаю за тремя детьми вместо двух. Я закатываю глаза, когда ему срочно нужно залечь в ванную, чтобы взять паузу, и выдавливаю из себя через стиснутые зубы, что мне тоже хочется иногда побыть одной. На что он отвечает, что ответственность за это лежит на мне и что он готовит почти всю еду и чаще меня покупает продукты. Потом мы до бесконечности ругаемся по поводу того, кто обиделся больше, кто обиделся первым, у кого адекватные, а у кого неадекватные реакции. Мы цитируем друг друга, обвиняем друг друга и в конце концов не можем вспомнить, из-за чего началась ссора. Тогда мы на некоторое время зарываем топор войны. Возвращаемся к повседневной жизни, детям и непростой логистике. Однако разговоры за ужином с каждым днем текут все более вяло. Я запираюсь в ванной чаще, чем мне нужно, и принимаю душ дольше, чем когда бы то ни было. Стою, направив струю душа себе на грудь, уставившись в кафель прямо перед собой. Вздрагиваю и кричу: «Сейчас, сейчас!», если кто-то стучится – мысленно чертыхаясь. Все чаще я ловлю себя на мысли, что хорошо бы он уже немного успокоился, и не могу не грустить, когда думаю, что именно так ты, должно быть, воспринимал когда-то меня. Ты и твои вечные уходы под душ. Теперь уже поздно, и никому не принесет пользы, что я внезапно так хорошо тебя понимаю. Наши дискуссии все чаще проходят по вечерам, когда дети заснули, – похоже, у нас всегда есть повод выяснить отношения. В последнюю неделю я чувствовала себя все хуже, и теперь у меня задержка. Мне очевидно, что надо сделать тест на беременность, но я оттягиваю. Думаю, что я не должна была забеременеть – мы были так осторожны. Но дни проходят один за другим, месячных нет, я продолжаю дуться и в конце концов покупаю тест.

Он остается ждать меня снаружи, когда я захожу в туалет. Желает мне удачи, и я обещаю (хотя это очевидно), что сразу же выйду к нему. Я так нервничаю, что моя рука, держащая тест-полоску, трясется. Последний раз я проделывала это три года назад. В тот раз я ждала Ивана. Тогда мы еще жили в Эншеде, и тот туалет был почти такой же тесный, как этот. В тот момент ты сидел на диване и работал, ни о чем не подозревая; я же насвистывала по пути в туалет, чтобы не вызывать у тебя подозрений, и надеялась, что ответ будет положительный, но боялась рассказать тебе об этом, когда так и оказалось. На этот раз я не насвистываю. На этот раз я обещаю выйти, как только закончу, и делаю то, что положено, – мочусь на бумажку и, затаив дыхание, считаю до десяти, до тридцати, до пятидесяти. Тест показывает одну полосу, не две. Я еще раз считаю до десяти. Так медленно, как только могу. Вторая полоса не появляется. Я не беременна. На одном дыхании я издаю долгое «йееееес», встаю, медленно мою все еще трясущиеся руки, пока адреналин гуляет в крови. Физически ощущаю, как отступает дурнота, с которой я боролась последнюю неделю, и легче становится дышать. Сделав несколько вдохов у двери, я разглаживаю лицо и выхожу. Он ждет меня в гостиной. Брови приподняты. Вопросительно смотрит на меня – ну?

Я не могу сдержать улыбку. Она буквально разливается по лицу, когда я смотрю на него. Я испытываю такое облегчение. Его брови все еще приподняты, но он отвечает на мою улыбку, вид у него радостный – возможно, потому, что я так рада. В полном взаимопонимании мы успеваем обменяться нежными улыбками, и я сообщаю ему результат. Указываю на стрип-тест, по-прежнему показывающий только одну полосу. Он смотрит на тест, потом на меня, потом снова на тест. Где-то по пути его улыбка гаснет. Он отрывает взгляд от тест-полоски и теперь смотрит куда-то в пол у наших ног. Повисает тишина. Я спрашиваю, что с ним. Разве не здорово, что я не беременна? Не отвечая, он встает и проходит мимо меня, выходит на балкон, где садится на стул, глядя прямо перед собой. Я в растерянности следую за ним. Останавливаюсь в дверях. Он по-прежнему не смотрит на меня. Я жду. Он ничего не говорит. Я предпринимаю новую попытку. Спрашиваю, что с ним. Он отвечает, что не готов сейчас разговаривать, хочет побыть один и все это переварить. Только теперь до меня доходит: он подумал, что моя улыбка означает – мы ждем ребенка. Он обрадовался, потому что подумал, что мы с ним вместе заведем ребенка, он и я, создадим семью, как он ее понимает. Теперь он расстроен, или разозлен, или разочарован, и не хочет говорить со мной об этом. Я стою в дверях балкона, ожидая, что он заговорит со мной, но он продолжает молчать. Меня охватывает острое ощущение дежавю, и перед глазами снова прокручивается сцена в прихожей в Эншеде. В тот раз я оказалась беременна, и ты не хотел со мной разговаривать. Ты не посмотрел мне в глаза, когда я сообщила тебе эту новость – ты замолчал и ушел. Три года спустя я снова в той же ситуации. В зеркальном отражении, в ином контексте. И опять я опозорилась.

Я пытаюсь спасти ситуацию. Говорю: «Прости, я не то имела в виду, я просто подумала – хорошо, что мы не ждем ребенка прямо сейчас». Я подчеркиваю слова «прямо сейчас», чтобы он понял. Мы ведь только что познакомились. Мы уже строим семью. Мы только что обручились, у нас уже есть дети, двое детей – разве этого мало? Я словно двигаюсь на ощупь, ища его прощения, не понимая при этом до конца, за что мне извиняться. За то, что я не беременна, или за то, что я улыбалась, когда ему об этом сообщала? Что я испытываю облегчение, а не расстроена таким результатом? Я пытаюсь снова. Послушай. Дорогой. Мы ведь пытаемся создать семью из нас – тех, кто уже есть. Ведь именно это сейчас происходит, хоть я и не беременна в настоящий момент?

Он по-прежнему не смотрит на меня. По-прежнему не отвечает на мои вопросы. Продолжает говорить, что хочет побыть один. Это молчание так на него не похоже – он пугает меня. Я изо всех сил пытаюсь найти слова, чтобы компенсировать свою улыбку – ту глупую, жестокую, бесчувственную, предательскую улыбку, – но, похоже, уже поздно. Моя улыбка, мое облегчение по поводу того, что я не беременна, глубоко ранили его, и что бы я теперь ни говорила, взять ее назад уже невозможно. Опустив плечи, с нарастающей тревогой в груди я возвращаюсь обратно в квартиру. Нахожу детей, играющих в детской, – они гордо сообщают мне, что укладывают рюкзаки, собираясь на пикник. Я пытаюсь поучаствовать в их игре, но не могу сосредоточиться. И почему только я не смогла сдержать эту улыбку!

Вечер проходит в молчании. Я не знаю, что сказать, чтобы его утешить, но это и не имеет значения, потому что он все равно не желает со мной разговаривать. Но когда дети заснули, разговор все же состоялся. Мы разговариваем – поначалу шепотом, но вскоре разговор переходит в спор, и вот мы уже снова поссорились. Он говорит: моя улыбка наглядно показала, что я не готова к тем серьезным отношениям, которые он ищет. Говорит, что у нас, похоже, разные мечты, разные представления о будущем, и ставит под сомнение мою любовь. Говорит, что еще с первой встречи подчеркивал, как для него важно иметь много детей, и что от него не ускользнуло мое облегчение по поводу того, что я не беременна. Говорит, что чувствует себя обманутым. Обвиняет меня в том, что я не хочу от него детей и что я тем самым лгала на протяжении всех наших отношений. После такого ему трудно будет мне доверять.

Я пытаюсь убедить его, что тоже хочу еще детей – в самом деле, он должен мне поверить. Но только не прямо сейчас, когда мы только что познакомились, еще учимся быть родителями детям друг друга, когда все еще в новинку. Я отвечаю, что испытываю не такое облегчение, как ему кажется, и, будь я беременна, конечно же, оставила бы ребенка. Изо всех сил я пытаюсь убедить его, однако мне это не удается. Через некоторое время я оставляю бессмысленные попытки. Он все равно не верит моим словам. Я не уверена, что сама им верю, но мне бы так хотелось, чтобы он мне поверил. Не хочу, чтобы он сердился на меня. Не хочу, чтобы он бросил меня. Ни за что не хочу, чтобы он бросил меня из-за того, что сегодня вечером я оказалась небеременной.

Последнее, что он говорит, когда мы засыпаем, повернувшись спиной друг к другу, – что он не знает, какие чувства сейчас испытывает по поводу нас с ним. Потом наступает тишина. Положить руку между его ладоней у него на груди я не решаюсь, так что поворачиваюсь спиной. Жду, когда его дыхание станет глубоким и ритмичным, думаю, что если мы оба заснем, то за эти часы что-то произойдет, и мы вновь проснемся с теплым чувством. Разве не так обычно бывает? Проблема в том, что этого не происходит – я не слышу, чтобы он заснул. Слышится лишь глубокое дыхание детей. В спальне тише, чем когда бы то ни было. В остаток ночи мне так и не удается заснуть.

Сентябрь 2016

Месячные по-прежнему не пришли. И меня по-прежнему тошнит. Я все еще потрясена тем, что произошло в субботу. Я не хочу снова остаться одна. Не желаю возвращаться к прежней жизни, в которой есть только я и Иван. Я хочу иметь семью, хочу сохранить его любовь. Не хочу разрыва отношений через неделю после помолвки. Хочу, чтобы он снова верил мне – верил в нас, и я твердо решила сделать все от меня зависящее, чтобы так и вышло. Сейчас я снова сижу в туалете, пытаясь попасть струйкой на стрип-тест, – на этот раз мы у него дома, и дети играют в лего под дверью ванной. На этот раз я купила дорогой стрип-тест, с цифровым дисплеем. Во второй раз за эту неделю я кладу тест на край раковины. Поднимаюсь, мою руки, жду. Дисплей сейчас покажет, «беременна» или «не беременна». Пока на крошечном экранчике мигают песочные часы. Потом они гаснут. Экран черный – проходит две, три, четыре, пять секунд. Я перестала дышать.

Наутро после негативного ответа мы снова помирились. Я засунула тест-полоску на дно мусорного ведра в ванной, и больше мы к этой теме не возвращались. Однако настроение все же подавленное, и мы уже несколько дней не смеялись вместе. Он все чаще уходит в какие-то свои мысли. Не разговаривает со мной так, как раньше. Говорит, что устал, и ложится спать вскоре после того, как заснули дети. Сама же я разрываюсь между страхом остаться одной и обидой за несправедливый бойкот. Я начинаю сомневаться, действительно ли я неправильно поступила по отношению к нему. Должна ли я еще раз извиняться. Плюс ко всему этому меня снова тошнит, а месячные не приходят. Более ужасной недели у меня давно не было.

Затаив дыхание, я смотрю на мигающий экран. Песочные часы перестали мигать. Какое-то время дисплей черный. Потом на нем появляется надпись. «Беременность 1–2 недели». Я стою, уставившись на экран. Дышать по-прежнему не могу. Беру тест в руки – они снова дрожат. Разглядываю экран вблизи. Тщетно ищу в уголке экрана хоть что-нибудь, что сделало бы результат двойственным, допускающим разное толкование, но ничего не обнаруживаю. Осознаю, что я все еще задерживаю дыхание, заставляю себя дышать. Не хочу пока выходить из туалета, нужно выждать, я открываю кран. Вижу свои глаза в зеркале. Мое лицо лишено выражения, никак не выдает то, что происходит сейчас внутри меня. Я беременна. Стало быть, я беременна. Во мне уже кто-то живет. Даже если я выброшу тест в помойку и никогда не покажу ему, я все равно беременна. Мы знакомы два месяца, и вот я забеременела. Уставившись в зеркало, я пытаюсь улыбнуться. Мускулы вокруг рта поднимают губы вверх, но глаза не зажигаются. Они по-прежнему безжизненны. Я на мгновение закрываю их и продолжаю улыбаться зеркалу. Это больше смахивает на гримасу. Стало быть, вот какая мне уготована судьба. Только не сейчас. Не прямо сейчас. Все это кажется нереальным. Тут какая-то ошибка. Между тем дело обстоит именно так. Я беременна.

Проходит некоторое время. Я не могу собраться с силами, чтобы выйти. Понимаю, что с той секунды, когда я выйду и сообщу ему о результатах, моя жизнь уже никогда не будет прежней. А здесь внутри все еще как обычно. Здесь еще пока не началось. Здесь я могу делать вид, что ничего не случилось. Еще немного. Но тут в дверь стучат. Стучит он очень осторожно. Мягким голосом спрашивает, все ли со мной в порядке, как у меня дела. Я снова сижу на крышке унитаза. Тест у меня в руке взмок от пота. Я не встаю, чтобы открыть дверь. Вместо этого я пытаюсь сказать, что я беременна – но у меня выходит только негромкое шипение. Он не слышит меня. Тогда я пытаюсь шипеть громче. На секунду воцаряется молчание. Он открывает дверь.

И вот он стоит, смотрит на меня, во второй раз за эту неделю пытаясь истолковать мое выражение лица. «Я знала, – говорю я. – Так я и знала, черт подери». Глядя на него, я вижу, что лицо у него удивленное, но потом оно меняется. На этот раз улыбается он. Не может сдержать улыбку. Он улыбается – так мне и надо.

Но вот он обнимает меня. Крепко-крепко. Он стоит надо мной, и мой подбородок оказывается у него в подмышке. Подмышка слегка пахнет по́том – его по́том, запахом его тела, который ни разу с момента нашей первой встречи не казался мне неприятным. Даже у его пота домашний запах. Почему же я не могу сейчас почувствовать себя дома? Сделав вдох, я поднимаю голову, вытягиваюсь вверх, чтобы вписаться в его объятия. Кладу свободную руку – ту, которая не сжимает тест, – ему на спину. От этой запрокинутой позы у меня затекает шея. Он шепчет мне на ухо, перемежая слова поцелуями: «Милая Каролина! Все будет хорошо!» Я прячусь в его объятиях, в его руках и его запахе, пытаюсь привыкнуть к мысли. Киваю, уткнувшись в его плечо, но не могу выдавить из себя ни слова. Я не могу ответить, не могу подняться – могу только сидеть вот так до бесконечности, чтобы он обнимал и целовал меня на крышке унитаза.

Прибегают дети. Они сразу почувствовали, что в ванной происходит нечто необычное. Они тоже хотят поучаствовать. Протискиваются в тесное пространство, где он обнимает меня, все еще сидящую на крышке унитаза, согнутую в странной позе, растворившуюся в его объятиях. Его дочь лезет, желая тоже оказаться внутри наших объятий, – пробирается между наших ног и залезает ко мне на колени. Мурлычет у меня на руках, изображая кошечку. Меня вдруг охватывает внезапное желание защитить живот от ее острых коленок. Иван нервничает, недовольно перетаптываясь позади нее, не находит свободного местечка, чтобы тоже забраться ко мне на колени, и все громче хнычет у моих ног. От такого количества тел в ванной становится тесно. Я рефлекторно откладываю тест – он падает в раковину – и свободной рукой втаскиваю Ивана к себе на колени. Пот льет с меня ручьями. Слишком тесно. Мы все не помещаемся. Нас только четверо, а мы уже не помещаемся. От этой мысли у меня кружится голова.

«Послушайте, дорогие мои, здесь слишком тесно. Может быть, пойдем сядем на диван?» – спрашиваю я. Включился автопилот, я снова стала мамой, следящей за тем, чтобы всем хватило места, никто не переживал, не расстраивался. Особенно чтобы никто на меня не рассердился и не бросил меня.

* * *

«Мы должны это обсудить!» – шиплю я мимоходом какое-то время спустя по пути в спальню, чтобы начать укладывать Ивана. «Ясное дело!» – отвечает он с дивана таким тоном, который явно должен придать мне уверенности, но который, однако, бесит меня настолько, что мне приходится укусить себя за щеку, чтобы не закричать в голос. «Времени у нас предостаточно, – многозначительно продолжает он. – Девять месяцев – почти вечность. Все будет хорошо», – снова обещает он.

Я заставляю себя кивнуть. Очень хочу, чтобы он оказался прав. Хочу положиться на его слова, но не чувствую убежденности. Я ухожу с Иваном в спальню, мы ложимся на кровать, прижавшись друг к другу, и – наверное, в тысячный раз в нашей совместной истории – начинается процедура укладывания.

Только когда Иван заснул, приходят слезы. Все начинается с боли в солнечном сплетении, когда я смотрю на его лицо при свете ночника – он лежит и спокойно дышит, и до очередного приступа ночных кошмаров еще несколько часов. Боль поднимается выше, сдавливает легкие, когда я смотрю на его спокойные черты и вижу пятно у него на щеке. Сегодня я забыла помыть его перед сном. В горле у меня все сжимается, когда я вижу, как его маленькие ручки обнимают любимую игрушку – серую обезьянку, к которой он привязался с первого дня в садике и которая скоро стала нашей, поскольку он не мог с ней расстаться. Слезы льются из глаз, когда я глажу его по спине, нащупываю край подгузника – и осознаю, что мне надо срочно отучать его от подгузников, потому что скоро он перестанет быть самым младшим в семье. Я стараюсь дышать ртом, чтобы не начать всхлипывать и не разбудить его, и думаю – что я с тобой делаю, мой дружочек? Как я смогу любить кого-то другого так же, как люблю тебя? Как ты найдешь свое место среди всего этого?

Я пытаюсь унять слезы, дышать как можно тише. Только не разбудить Ивана. И еще я не могу выйти с красным заплаканным лицом к мужчине, который меня любит, который ждет меня в соседней комнате, который в данную минуту счастлив. Я не должна помешать Ивану в его сне и этому мужчине в его радости. Поэтому я еще долго лежу в спальне. Пытаюсь собраться, чтобы продолжить наш вечер по тому алгоритму, который мы только что выработали. Сначала засыпает Иван. Потом мы некоторое время играем с ней. Затем она тоже засыпает. Тогда у нас, взрослых, возникает немного времени, чтобы поговорить. Сегодня нам это тоже предстоит.

Но, в отличие от других дней, я не предвкушаю этот разговор. Не готова назвать словами то, что во мне происходит. Я не знаю, почему внутри так больно. Я не хочу обидеть или разозлить его, сказав, что мне больно, пока я сама не выяснила, почему. Я хочу закрыться в спальне рядом с Иваном и спрятаться от всего остального мира навсегда. Но это невозможно. Так я думаю, пытаясь собраться. У нас все хорошо. Мне довелось снова испытать любовь, мне выпал второй шанс. Наверняка я просто боюсь. Да нет, я просто в шоке. Я не должна позволить своему страху или чувству вины поставить палки в колеса тому прекрасному, что мы сейчас строим. Я должна свыкнуться с мыслью, что все сложилось именно так. Что не всегда все идет по плану. Жизнь не так устроена – в этом я имела возможность убедиться на собственном печальном опыте. Весь свой жизненный опыт я должна применить теперь, проявив мужество и гибкость. Лежать и плакать бессмысленно. Я осторожно встаю с кровати. Переношу Ивана в его кроватку. Смотрю на него в последний раз, желая убедиться, что он продолжает спать. Потом я выхожу. Последний глубокий вздох, прежде чем выйти из спальни и встретиться со второй половинкой моей новой семьи. Нас четверо, но скоро станет пятеро.

Сентябрь 2016

Час пик, в метро полным-полно народу. Я стою в толпе, стараясь не задевать никого из пассажиров. Запахи других людей вызывают у меня отвращение, и мне очень хотелось бы дойти пешком от работы до садика, где меня ждет Иван. Но я не успеваю. Я не могу отработать свои часы и еще позволить себе прогулку между тем районом, где я живу, и тем, где я работаю. Вместо этого я стою сейчас в поезде метро и мысленно проклинаю все на свете. Проклинаю город, в котором живу, и людей, в нем живущих. Их запахи, их дыхание, весь общественный транспорт. Я думаю, что надо издать закон, запрещающий есть чеснок за обедом, обязать всех чистить зубы, навсегда запретить такой материал, как полиэстер – и что все до единого диалекты отвратительны. На меня накатывает знакомое чувство дурноты, и я считаю станции. Продержусь ли я до той, где мне выходить? Или придется выскочить, чтобы подышать? Не вырвет ли меня в метро? Я решаю рискнуть. Еще одну станцию я выдержу. Если я буду дышать осторожно и отвернусь от мужика, дышащего чесноком, с уродливым бейджем на груди.

Собственно, никакой дискуссии не было, но мы договорились оставить ребенка. В начале нашего разговора я выразила свои сомнения и опасения – как можно аккуратнее, перемежая слова проявлениями нежности. Осторожно затронула свое чувство неготовности и вины перед Иваном. Возможно, я высказывалась слишком осторожно. Возможно, я ничего толком не объяснила. Как бы то ни было, каждый разговор заканчивался одним и тем же выводом. Мы любим друг друга и хотим жить вместе. Да, момент не самый удачный, но жизнь проходит не по расписанию. Неизвестно, появится ли позже второй такой шанс. Я старая – во всяком случае, с точки зрения фертильности, и нелепо было бы предполагать, что у нас вагон времени в запасе. Для него важно иметь много детей – настолько важно, что он не знает, захочет ли жить со мной, если я прерву беременность, и я думаю – нет, я надеюсь, что смогу прийти к тому, чтобы увидеть: это… хорошо. Все должно получиться хорошо. Новый ребенок уникальным образом свяжет нашу семью. У детей появится общий братик или сестричка. Это сблизит их больше, чем что-либо другое. А у меня в запасе еще семь месяцев, чтобы привыкнуть к этой мысли. Надеюсь, что это произойдет скорее. Может быть, как только меня перестанет тошнить.

На данный момент я уже несколько недель чувствую себя отвратительно. Взрослую еду я вообще не переношу. Мой рацион состоит из бутербродов, сосисок, макарон и сухариков. В те дни, когда за столом подается рыбный суп или мясо в горшочке, я просто ухожу. Дожидаюсь, пока Иван заснет, и съедаю несколько бутербродов перед телевизором. Смотрю бессмысленные программы на коммерческих каналах и рано ложусь спать. У меня редко бывает хорошее настроение, я все время уставшая, на уборку меня не хватает, а поход в магазин за едой кажется проектом, перед которым я несколько часов должна собираться с силами. Помимо этого, мы ссоримся почти каждый день. Похоже, жить со мной не особенно весело.

Еще одна часть моей жизни, которая хромает, – это отношения с Иваном. Чувство вины не отступает. Стоит мне взглянуть на него, как слезы катятся из глаз. Я не в состоянии играть с ним так, как он привык. Быстрее теряю терпение, когда он капризничает или упрямится. Я сержусь и рычу на него, когда процесс укладывания затягивается, а через секунду после того, как он заснул, мне хочется разбудить его и попросить прощения. Когда он спит, я смотрю на него в темноте и беззвучно шепчу «прости». На следующее утро все начинается сначала.

Я стараюсь думать о том, что в жизни Ивана сейчас происходит нечто потрясающее. У него будет такая большая семья. У него станет больше людей, которых он любит и которые будут любить его. Ему от всего этого будет хорошо. Если бы только я могла принять ситуацию и перестать чувствовать себя в ловушке. Если бы только я могла запрыгнуть в поезд, который уже тронулся, а не стоять упрямо одной ногой на перроне. Если бы только я могла встряхнуться, выйти из того состояния апатии и оцепенения, которое так нежданно накатило на меня. Тогда все будет хорошо. Все зависит от меня, я и буду виновата, если все это не получится.

Рассказывать детям еще пока рано. Но с друзьями и родственниками я на прошлой неделе поделилась новостью. Они получили эсэмэску – тон ее был решительный, однако в ней таилась просьба об одобрении. Реакция была разная, по всему спектру от полного отсутствия реакции, встревоженных и скептических ответов до восторженных поздравлений. Некоторые из моих подруг ответили напрямую, что мы, по их мнению, приняли слишком поспешное решение. Указывали на то, что мы знакомы всего лишь несколько месяцев, и заверяли, что впереди предостаточно времени для создания семьи. Кое-кто даже спросил: «К чему такая спешка?» Я не стала в своих ответах повторять то, что уже было сказано: это вышло незапланированно, и теперь все так, как оно есть; порой жизнь идет не по плану, и теперь мы стараемся использовать ситуацию наилучшим образом. Вместо этого я не ответила вообще. Отдалилась от друзей, которые открыто высказывали свои сомнения. Мне трудно вынести их тревогу, которая слишком напоминает мою собственную, и, при полном отсутствии идей, как сформулировать уважительный ответ, я просто ускользнула в надежде исчезнуть с их радаров. Тех, кто не отреагировал вообще, я тоже оставила в покое. Их молчание – само по себе ответ. С ними я не в состоянии общаться. С теми же, кто поспешил поздравить и заверить, что они поддержат меня, какое бы решение я ни приняла, я общаюсь тем больше. По телефону и эсэмэсками, поскольку времени для встреч особо нет. Да и давно уже нет. Жизнь с двумя неугомонными детьми и не менее неугомонным мужчиной; с двумя квартирами, работой на полную ставку, постоянной тошнотой и хронической усталостью, из-за которой я редко выбираюсь из полулежачего положения на диване, оставляет не так много возможностей для встреч в реальной жизни. В этом мои понимающие друзья также проявляют понимание.

* * *

Я еду в командировку в Лондон. Две ночи и три дня меня нет дома. И столько же времени меня мучает острый страх. Мы бегаем с одного предприятия на другое, теснимся на душных эскалаторах общественного транспорта и участвуем в творческих мастерских в тускло освещенных фойе отеля. С меня пот катит ручьями, еду в тарелке я могу лишь поковырять, и каждый раз, где бы я ни находилась, ищу табличку «аварийный выход». С подозрением смотрю на людей, с которыми мы встречаемся, думая только о пожарах, террористических акциях и крушениях самолетов. Круглосуточно я думаю об Иване и без конца шлю эсэмэски твоим родителям, которые сидят с ним, пока я в отъезде. Вечерами мы пьем коктейли в промышленных помещениях, превращенных в бары, и я тайком отодвигаю от себя все, что содержит алкоголь. Ближайшим коллегам я доверила свою тайну, и они сидят рядом со мной, выпивают мои напитки, когда никто не видит, покупают мне в баре легкое пиво и всячески помогают мне скрыть свое положение. Затем я первой извиняюсь и, ссылаясь на головную боль, говорю, что должна пойти в отель спать. Спешу по влажным улицам Шордитча, стараюсь сосредоточиться на переходах, чтобы не забыть о левостороннем движении, бегу на красный, чтобы успеть в отель до того, как Иван заснет дома в Стокгольме. Примчавшись в номер, я звоню ему по видеосвязи. От разговора со мной Иван расстраивается, просит меня немедленно вернуться домой, я стараюсь держаться, но рыдаю, едва положив трубку. Часы в Лондоне ползут, как улитки, и когда наступает, наконец, день отъезда, я выезжаю в аэропорт за четыре часа до вылета. Купив в магазине TaxFree сласти и подарки, я нетерпеливо перетаптываюсь с ноги на ногу у выхода на посадку. Когда по громкоговорителю передают, что вылет задерживается на пятнадцать минут, я запираюсь в туалете и рыдаю.

* * *

Нелегкая задача – готовиться к совместному будущему со мной, но никто не может обвинить его, что он ничего не пытается сделать. Он покупает продукты и готовит еду. Приносит мне таблетки витаминов и читает про разные стадии беременности. Покупает безалкогольное вино и уводит детей поиграть в парк, чтобы дать мне спокойно поваляться на диване. Берет напрокат фильмы для вечернего просмотра и с пониманием относится к тому, что я под них засыпаю. Он все делает правильно, и тем не менее я в бешенстве. Или именно поэтому. Втайне я обвиняю его в том, что он поставил меня в такое ужасное положение. Не будь он так настойчив, мы договорились бы, что не стоит торопиться. Не будь он так зациклен на своем желании иметь много детей, он бы понял меня. Будь он чуть больше склонен послушать меня – то, что я пытаюсь высказать намеками, но не решаюсь высказать вслух, – я не чувствовала бы себя сейчас такой одинокой. Но он не склонен. И слышать ничего не хочет. Несется вперед, как паровоз: покупает продукты и готовит еду, ставит и опорожняет посудомоечную машину, покупает витамины и играет с детьми, посылает мне ободряющие эсэмэски и с нетерпением ожидает прибавления в семье. У меня нет права голоса. Что решено, то решено, и теперь все так, как оно есть. Осталось только покориться судьбе.

Проблема лишь в том, что я не могу покориться. Я то боюсь, то сержусь, то тревожусь, то впадаю в отчаяние. И мне некуда слить свои эмоции. Так что я молчу. Спасаюсь бегством. Прячусь внутри себя, все больше отдаляясь. Ситуация напоминает ту, в которой я уже побывала раньше. Если говорить более точно – ровно три года назад. Только теперь все наоборот. Против своей воли и впервые в жизни я оказалась в роли тормозной колодки, того, кто портит всем настроение, того, кто боится и не знает, хочет ли он продолжать. Когда я не жалею себя или его, я думаю о тебе – о том, каково тебе было в последние месяцы нашей совместной жизни. И тогда я начинаю жалеть тебя.

Хотя я постоянно жалуюсь на усталость, по ночам я сплю плохо. Когда он спрашивает, связано ли это с тошнотой, я отвечаю «да». На самом же деле я лежу и думаю об Иване. Когда ему снятся кошмары и он плачет во сне, меня охватывает чувство вины, и мне более всего на свете хочется взять его к нам в кровать, но я не решаюсь. Ему надо привыкать спать в собственной кровати. Скоро родится малыш. Вместо того чтобы перенести его к себе, я ложусь на полу у его кроватки. Беру с собой свое одеяло и подушку, стелю себе рядом с ним и, лежа на боку, протягиваю руку через бортик кроватки. Так я глажу его по спине, нашептываю ему слова утешения, когда он плачет, терпеливо жду, пока он успокоится и снова заснет. Прислушиваюсь к его дыханию, пытаясь понять, снятся ли ему сны или же он спокойно спит. Сейчас у него часто случаются ночные кошмары. И в этом я тоже виню себя. Запоминаю все ошибки, совершенные мною за день, подсчитываю все ситуации, где могла бы поступить более продуманно. Не надо было мне так спешить с созданием новой семьи. Надо было набраться терпения. Надо было притормозить, пока еще можно было притормозить. Я должна была предохраняться. Я должна была дать Ивану больше времени, чтобы привыкнуть ко всем изменениям. Я должна была сделать для него больше. И в особенности – делать для него больше сейчас.

Как только отпустит тошнота, я снова стану хорошей мамой. И хорошей партнершей. Если только мне удастся съедать за ужином хоть немного еды, у меня появятся силы переживать вечер в вертикальном положении. Через несколько недель все улучшится. В этом я убеждаю себя и его – того, кто готовит всю еду и покупает все необходимое, сам работает на полную ставку и иногда отводит Ивана в садик и забирает, чтобы разгрузить меня. Скорей бы все это кончилось! Скорей бы я снова обрела себя, и мы стали бы прежними – такими, какими были раньше. Ведь у нас есть план. Мы же договорились.

Октябрь 2016

Однажды утром, когда мы проснулись, оказалось, что лето кончилось и осень вступила в свои права. В другое утро мы сказали друг другу, что, может быть, нам самим и детям будет полезно иногда ночевать врозь. Иван так беспокойно спит, он будит своими ночными кошмарами всю семью. У нас обоих так много дел на работе. Наверное, детям пойдет на пользу немного побыть врозь. Успеть соскучиться друг без друга. Избавиться от ревности и конкуренции за наше время и внимание. Мы говорим о детях, но имеем в виду самих себя. Много есть такого, о чем мы теперь не говорим друг с другом вслух.

На этой неделе мы спим врозь почти каждую ночь. Ему много надо сделать по работе, приходится сидеть допоздна, нагоняя упущенное. Сама же я падаю в постель, едва Иван заснет, так что я не веселая компания. Мы говорим, что будет проще пожить каждому у себя теперь, когда я такая уставшая.

Я не признаюсь в этом, но мне кажется, что это чудесно. Когда мы с Иваном одни, у меня чуть больше сил и ко мне хотя бы временно возвращается контроль над моей жизнью. Мы спокойно едим за ужином сосиски, и никто не указывает на низкое содержание в них питательных веществ. Затем мы играем. Я могу посвятить себя Ивану, играть и смеяться вместе с ним. Укладывание происходит спокойнее, когда под дверью спальни не собирается очередь. Когда Иван ложится, ему разрешается выбрать, где он хочет спать. И чаще всего он засыпает рядом со мной в моей кровати. А это обычно заканчивается тем, что я уже больше не встаю. При свете дисплея моего телефона я лежу в спальне. Шлю эсэмэску ему – мужчине, который скоро станет отцом моего второго ребенка, – сообщая, что уже засыпаю и что мы поговорим завтра, а он шлет мне в ответ краткое пожелание спокойной ночи. Я подозреваю, что он обижен – что я не предлагаю созвониться, чтобы пожелать друг другу спокойной ночи, что я не пишу, как скучаю без него, что мы не разговариваем друг с другом, как прежде, что я ушла в себя – но я ни о чем его не спрашиваю. Меня просто не хватает на очередной долгий ночной разговор. Вместо этого я лежу в кровати и глажу Ивана по спине, пока это не начинает мешать его сну – и тогда он откатывается подальше от меня, забивается в угол кровати, громко вздыхает и спит дальше. И так проходит еще один день.

Вчера мы ходили в женскую консультацию. Мы попросили сделать УЗИ раньше срока, потому что на этот раз я очень плохо себя чувствую – и в физическом, и в психическом плане. Нам сообщили, что все в порядке – УЗИ показывает, что зародыш жив и чувствует себя хорошо. Анализы у меня хорошие. Тошнота уже почти прошла. Скоро я почувствую себя бодрее. Всего через несколько дней, самое большее через пару недель, парализующая усталость отступит. Все идет по плану, не о чем волноваться. Так пообещала наша акушерка, я кивнула и улыбнулась, сжимая его руку, изо всех сил пытаясь изображать облегчение и благодарность.

Держась за руки, мы дошли пешком от кафе, где обедали, до станции метро, где нам предстояло расстаться, чтобы забрать своих детей из садиков в разных концах района. Констатировали так бодро, как могли, что все идет, как надо – ни облачка на нашем небосклоне.

Помимо того, что я по-прежнему не рада. И что меня по-прежнему изматывают наше совместное пребывание, сознание своей неполноценности, интенсивность жизни и отношения с ним, которые все более характеризуются отдалением и постоянными недоразумениями. Помимо того, что меня по-прежнему заедает чувство вины перед Иваном, пока пребывающим в блаженном неведении о том, что его положение младшего ребенка в семье скоро будет у него отнято. Помимо того, что я еще не вжилась в роль мачехи. Помимо того, что весь наш проект по созданию семьи все чаще кажется мне невыполнимым. Помимо того, что меня мучает совесть перед твоими родителями, своими родителями, моим работодателем и моими друзьями, и что наша новая повседневная жизнь превратилась в бесконечную череду ссор и споров о большом и малом. Помимо этого на нашем небосводе не видно ни облачка. Грех жаловаться.

Впрочем, жалуюсь я все равно, и в этом я теперь не одинока. Он считает, что больше работает по дому, чем я, и это его изматывает. Говорит, что мне невозможно угодить, что я никогда не демонстрирую ни капли благодарности или любви. Он считает, что я в депрессии, и я думаю, что он прав. Но более всего я устала – как и он. Наша жизнь проходит круглосуточно и не предполагает никаких перерывов, чтобы перевести дух. Меня никогда не оставляют в покое. Всегда кто-то от меня чего-то хочет. Мысль о том, что растет у меня в животе, вызывает у меня не радость, а парализующий страх. А его ранит, что я по-прежнему так к этому отношусь. Меня ранит, что он не понимает. Меня разрывает между злостью и чувством вины – злостью от того, что я чувствую себя загнанной в угол, и чувством вины, поскольку я сама на это согласилась, а теперь не в состоянии принять ситуацию. Я презираю его и одновременно жалею. Себя я тоже презираю и одновременно жалею. Мое презрение к себе растет вместе с животом и теперь охватывает уже несколько эпох моей жизни. Я презираю себя за то, какой я была с тобой. Я презираю себя за то, какая я сейчас с ним. Мне жаль тебя за то, что ты переживал тогда, и жаль себя за то, что я испытываю сейчас.

Для того чтобы как-то это компенсировать и порадовать его, создавая тем самым передышку между выяснениями отношений, я составляю список имен. Прикрепляю к дверце холодильника, прошу его посмотреть и добавить свои предложения. Похоже, это срабатывает. Он радуется, когда читает мой список. Ему нравятся мои предложения, он обнимает меня и поизносит имена вслух вместе с именами наших детей. Тот факт, что в списке только девчачьи имена, объясняется тем, что я уверена – на этот раз у меня в животе девочка. Так плохо мне никогда не было, пока я ждала Ивана. Никогда я не чувствовала себя такой уставшей. Никогда не чувствовала себя такой подавленной. Должно быть, на этот раз девочка. Я продолжаю пополнять список имен. Мы обсуждаем такие имена, как Эли, Алиса и Лу.

* * *

Неделя проходит за неделей, и я все чаще думаю, что не выдержу. Это стало навязчивой идеей, которая возникает в голове сама собой. Появляется в разгар совещания на работе: я должна сделать аборт. Когда я отказываюсь выпить с коллегами бокал вина после работы: я должна сделать аборт. Когда я заглядываю в календарь более чем на полгода вперед: я должна сделать аборт. Когда я сержусь на Ивана за то, что он бьет меня и называет злой: я должна сделать аборт. Когда разговариваю по телефону с мамой, которая уже начала вязать свитерок новому внучку: я должна сделать аборт. Когда я посылаю эсэмэски твоим родителям, извиняясь за то, что мы никак не можем приехать к ним в гости: я должна сделать аборт. Когда я укладываю Ивана, а он плачет и упрямится: я должна сделать аборт. Перед тем, как я засыпаю и едва я просыпаюсь, снова появляется эта мысль. «У меня не хватит сил на наш семейный проект», – думаю я. «Это идиотская затея», – думаю я. Я должна сделать аборт. Я правда должна сделать аборт, думаю я. Единственная проблема – этих моих мыслей никто не разделяет. А сама я не решаюсь никому рассказать.

Даже своему психотерапевту я лгу. Никто не знает, что каждый раз, когда мы с ним ссоримся, меня охватывает паника – настоящая паника, от которой в груди отчаянно стучит и тяжело дышать. От этой паники я по ночам втайне гуглю слово «аборт». Никто не знает, что я сохранила у себя в телефоне номер Стокгольмской консультации по абортам. Мысль запретна, и мне нельзя, мне просто нельзя это осуществить. Сделав это, я потеряла бы все, что мы построили в последние месяцы. Об этом не сказано вслух, но в глубине души я знаю, что потеряю их, если отклонюсь от нашего плана – того самого, который мы вместе утвердили, на выполнение которого я согласилась. Он никогда не простит меня, если я сделаю аборт. Он бросит меня. Прервав беременность, я разорву нашу семью на части и тем самым отниму у Ивана его новую сестру и возможность расти в семье, состоящей не только из меня. Отниму у его дочери свое присутствие в ее жизни. Она потеряет еще одну маму, а Иван потеряет еще одного папу. Сделать аборт просто немыслимо. Это даже не обсуждается. Однако я никак не могу отделаться от этой мысли.

Каждый раз, когда мы застреваем в очередном споре, когда у нас очередной серьезный разговор и мы пытаемся выяснить, что у нас сегодня пошло наперекосяк, я думаю об аборте. Каждый раз, когда он вскипает, сердится или расстраивается по поводу того, что я сделала или сказала – или не сделала или не сказала. Когда он говорит мне, что я депрессивная, негативная, что со мной невозможно жить, что я всем всегда недовольна, я думаю об аборте. Во всем виновата я сама. Назвался груздем – полезай в кузов, все это знают, и я назвалась, но лезть в кузов не хочу. Возможность передумать, прокрутить время вспять, в те недели, когда я еще не была беременна, уже упущена. Теперь уже все знают. Все, кроме наших детей. Скоро и они узнают, и я содрогаюсь при мысли об этом дне. Все откладываю и откладываю его, аргументируя тем, что еще очень рано, что пока велик риск выкидыша.

Рано или не рано – брюки на мне уже не застегиваются, и я это ненавижу. Грудь у меня болит, и я берегу ее. Похоже, мое тело адаптировалось к беременности быстрее, чем в прошлый раз. Я толстею, все у меня болит. Ко мне лучше не прикасаться. Я предпочитаю быть одна. Я раздражаюсь по поводу неубранных тарелок и разбросанных игрушек. Мой страх то и дело прорывается наружу. Иван нервничает, его дочь нервничает, я пытаюсь компенсировать, предлагаю им залезть ко мне на диван, несколько минут щекочу их, и они смеются, ползая по мне. Я закрываю живот, выкрикиваю «ай!», когда они задевают мою грудь, рычу и вздыхаю, а потом опять пытаюсь компенсировать и баловать их. Назвать меня гармоничной мамой никак нельзя. Когда прорвет плотину – вопрос времени.

* * *

И вот однажды плотину прорывают. Но не с моей, а с его стороны. Однажды он звонит мне на работу – после того, как мы поссорились утром и расстались в напряженном молчании – он звонит мне и плачет в трубку. Говорит, что ему ясно: я не хочу от него ребенка, я его не люблю, я не готова к той жизни, которую мы пытаемся вместе построить. Он плачет и кричит в трубку, что ему уже все равно, что я могу сделать аборт. В течение всего разговора я молчу. Не нахожу слов, чтобы успокоить его, и не могу заставить себя возразить. Не могу позволить себе совершить эту ошибку еще раз.

Во время нашего разговора я хожу кругами вокруг квартала, где я работаю. Идет дождь, я защищаю телефон капюшоном. В полной тишине я иду круг за кругом. Я слушаю, как он плачет, и молчу, когда он замолкает. Пропускаю совещание на работе. Потом пропускаю еще одно. Я выслушиваю его словесный поток, которому нет конца. Он так расстроен. Так разочарован. Мне становится ясно, что я не могу больше отдавать. Я не могу его порадовать – и одновременно выжить сама. Больше я не могу его мучить.

Наконец я прерываю его. Мне приходится повысить голос, чтобы докричаться. Я начинаю с того, что он абсолютно прав и что мы слишком поторопились. Говорю: мне очень жаль, что он больше не верит в наше совместное будущее и что я стала для него таким большим разочарованием от начала до конца. Прошу прощения за то, что не смогла стать той женщиной, с которой ему хотелось бы быть – это уже не имеет значения, но я и вправду пыталась. Он говорит, что не надо изображать из себя мученицу. Я прошу прощения и за это тоже. Затем говорю, что сегодня же обзвоню клиники и постараюсь записаться на консультацию прямо на этой неделе. Говорю, что нам необязательно принимать решение прямо сейчас. Но что нам стоит еще раз обсудить все варианты.

Он замолкает. Я слышу, как он шмыгает носом. Говорит, что не хочет такого конца. «Милая, скажи, что ты любишь меня», – шепчет он. Я молчу. Молчу слишком долго. Потом я говорю ему это. Впервые за несколько месяцев я говорю ему все честно. Я люблю тебя. Я люблю тебя так, что все во мне разрывается, но я не могу. Прости. Но это невозможно. Просто невыполнимо.

Во второй половине дня я впервые звоню в одну из консультаций по абортам, телефон которой вот уже несколько недель сохранен у меня в контактах. Начинаю плакать еще до того, как произношу свое имя, и мне предлагают прийти на прием на следующей неделе. Женщина на другом конце провода не осуждает меня за мое амбивалентное отношение, и впервые более чем за месяц я открыто говорю о своих чувствах. Когда я кладу трубку, лицо у меня опухшее от слез, а ноги стали словно ватные. Мне хочется еще поговорить с женщиной в телефонной трубке – она единственная во всем мире, с кем я готова говорить об этом, но тут мне приходит в голову, что я даже не знаю ее имени.

* * *

Во вторник утром мы расстаемся, чтобы больше не увидеться. Я не знаю, произойдет ли все именно в этот день, но уверена, что момент настал. Все выходные разговоры шли в этом направлении. Когда я произнесла те слова во время нашего телефонного разговора в пятницу, то вдруг осознала, что так и есть и я никогда не смогу взять их обратно. Невзирая на риск, невзирая на то, как дорого мне это обойдется, я точно знала одно. Я не готова. Не могу подготовиться. Это невыполнимо.

Мы проговорили все выходные, делая лишь небольшие перерывы, чтобы пообщаться с детьми, приготовить еду и поспать. В какие-то мгновения казалось, что мы снова помирились, но ссора тут же разгоралась с новой силой. Он то рвет и мечет, то словно отсутствует, с печальным видом погрузившись в свои мысли. То говорит, что останется рядом, если я решу прервать беременность, то намекает, что бросит меня, если я сделаю аборт. «Если ты не хочешь строить со мной семью, иметь со мной детей, то у нас разные планы на будущее», – говорит он, и очень трудно ему возразить, когда он представляет дело таким образом.

Вчера вечером он совсем перестал разговаривать со мной. Уселся на диван с наушниками в ушах и бокалом вина в руке, то глядя прямо перед собой, то уткнувшись в свой телефон, не провожал меня глазами, когда я перемещалась по квартире. Его телефон звякал от беспрерывных эсэмэсок. Я не спрашивала, от кого они. Вместо этого постаралась как-то себя занять. Прибралась на кухне. Повесила белье в сушильный шкаф. Собрала с пола игрушки. Рассортировала мусор в разных пакетах под раковиной. В десять дела у меня закончились, однако я не решилась сесть на диван рядом с ним. Пошла и легла, но заснуть не смогла. Лежала и думала, когда же он придет. Захочет ли говорить со мной, когда придет. Слышала его движения в гостиной. Слышала, как он наливает себе еще один бокал. Слышала, как его телефон то и дело позвякивает. Наконец услышала, как он чистит зубы. Но в спальню он так и не пришел. Было уже за полночь – должно быть, я заснула, потому что вдруг проснулась и рефлекторно протянула руку к нему. Его не было в постели. Я тихонько поднялась. Обнаружила его на диване. Он спал в странной позе, все еще в наушниках. На столике стоял пустой бокал, ноги были прикрыты скомканным пледом. Он так и заснул одетый.

В тот момент, когда я села в ногах дивана, он проснулся. Несколько мгновений взгляд его метался, потом он обнаружил себя, а затем и меня. В полном молчании он долго смотрел на меня. А я смотрела на него. Долгое время мы сидели так, глядя друг на друга, не произнося ни слова. Наконец он заговорил. «Мне очень жаль, но я так больше не могу». Я кивнула.

Я смотрела на него, и слезы застилали мне глаза. Несколько секунд я боролась с желанием кинуться ему на шею, утешить его, сказать «прости» и попросить зачеркнуть все, что я устроила в последние дни. Но сделать так уже было нельзя. Вместо этого я сидела, как истукан, и смотрела на него – на мужчину, которого я люблю, но которому не могу родить ребенка и которого поэтому теряю в это самое мгновение. Глядя на него, я поняла, что мы дошли до конца пути. Это конец. Я первой отвела глаза. Поднялась с дивана и ушла в спальню. Осторожно открыла дверь, так же осторожно закрыла ее за собой. Как можно тише прокралась в кровать, чтобы не разбудить Ивана, положила голову на подушку и закрыла глаза.

Когда настало утро и сперва один, а потом и второй ребенок проснулись и пожелали завтракать, мы вели себя, как обычно. Как по молчаливому уговору мы делали все, как делали всегда. Мы готовили завтрак и чистили зубы, надевали верхнюю одежду и искали потерявшиеся перчатки. Когда мы прощались у подъезда, он не сделал никаких попыток меня поцеловать. Наклонился к Ивану, потрепал его по щеке, сказал: «Ну пока, хорошего тебя дня в садике, увидимся». Иван улыбнулся ему, и он улыбнулся в ответ. Я последовала его примеру и проделала то же самое с его дочерью. Она отвернулась, когда я хотела потрепать ее по щеке. Моя рука нелепо повисла в воздухе, потом я изменила позу и стала махать. Выпрямившись, я в последний раз посмотрела на него, но он отвел глаза. Мы сказали друг другу «пока, созвонимся» и разошлись в разные стороны. Я видела, как его спина исчезает за воротами, и подождала еще несколько секунд, прежде чем двинуться туда же. Со стороны могло показаться, что утро прошло как любое другое. Однако это было наше последнее утро.

* * *

Во время обеда он звонит мне и говорит то, чего я ждала от него весь день. Он подтверждает мои предположения, что он не захочет остаться со мной, если я сделаю аборт. Говорит, что готов пойти со мной на саму процедуру, но жить со мной после этого не сможет. Говорит, что любит меня по-прежнему, как в день нашей первой встречи – возможно, даже еще больше, но больше не верит в наше совместное будущее. В последний раз спрашивает меня, действительно ли я хочу этого. Я отвечаю «нет». Я не хочу этого, но я вынуждена это сделать. Я не готова снова стать матерью. Не могу. Это невозможно. Слишком быстро. Я не вынесу так много изменений за такой короткий срок. Говорю, что я просто умру, если моя беременность продолжится. И тогда он повторяет это еще раз. Тогда у нас нет общего будущего. Потом он говорит, что должен вернуться к работе, а я, хотя мы уже попрощались, все не могу заставить себя положить трубку. Я слышу, как в трубке щелкает, потом начинаются гудки – и его нет, он исчез, но все равно прижимаю трубку к уху, делая вид, что он все еще слышит меня. Так я сижу долго-долго. Наконец смолкает и монотонное гудение, и дисплей телефона гаснет. Разговор окончен. Наши отношения тоже.

* * *

Сперва я горевала. Потом разозлилась. Потом на меня накатила пустота. Потом я снова огорчилась. В данную минуту я в ярости, однако ожидаю, что скоро все опять изменится. Так продолжается весь день.

За те четыре часа, что прошли от нашего разговора до того момента, когда я забрала Ивана из садика, я прошла в своих эмоциях целый круг. Сначала: дикое чувство нереальности происходящего. Неужели это и вправду произошло? Неужели я снова одна? Я послала эсэмэски тем подругам, которые первыми пришли мне на ум, кратко изложив, что случилось. Реакции не заставили себя ждать. Некоторое время меня согревало то, как возмутились мои подруги. Они ругались, писали крупными буквами. Некоторые из них тут же начали звонить мне, некоторым я ответила. Это была моя ошибка, потому что чем больше я говорила обо всем этом, тем больше чувство нереальности происходящего сменялось осознанием, что это не семейная драма о ком-то другом. Охваченная внезапным желанием оправдать его, я вдруг начала все сглаживать, описывать, как я вела себя в последнее время. Пояснила, что я более или менее обманула его, делая вид, что я хочу и готова родить его ребенка. Я с трудом подбирала слова. Меня перебивали, я терялась и пыталась снова. Подруги настаивали на том, что все это возмутительно. Нельзя бросать женщину из-за того, что она хочет сделать аборт после четырех месяцев знакомства. Так просто не поступают. Отбросив свои попытки его защищать, я разрешила себе стать жертвой – хотя бы ненадолго.

Потом навалилось чувство горя. Словно удар в живот, оно внезапно отдалось во всем теле, и вот я уже снова сидела и плакала. Вытирала телефонную трубку рукавом джемпера, слизывала сопли с губ, пыталась, всхлипывая, найти слова, чтобы описать, как у нас все складывалось в последнее время, что привело меня к такому решению, что он сказал, что я сказала, как он отреагировал на мои слова, как я сама отреагировала на его слова. Неожиданно до меня дошел трагизм ситуации.

Внезапно я почувствовала огромную усталость. Сказала подруге в трубке, что не в силах больше говорить. Она позволила мне положить трубку, взяв с меня обещание, что я тут же перезвоню ей снова. Когда разговоры закончились, слезы перестали течь. Открыв нашу с ним переписку в телефоне, я прокрутила ее вверх. Читала сообщение за сообщением, которые мы посылали друг другу в последние недели, пытаясь воспринимать их отвлеченно, не осуждая ни себя, ни его. Из этой затеи ничего не вышло. Читая, я ощутила сначала раздражение, потом злость, а потом снова пришла в ярость. Как он смеет бросать меня, которую, как он утверждает, он любит больше, чем когда-либо кого-либо любил? Мы знакомы четыре месяца. Треть года. Кто он такой, чтобы ставить мне ультиматумы и давить эмоциональным шантажом? А как насчет того, что я для него – все? Что я та, о встрече с которой он мечтал, которая снова сделала его счастливым – куда все это делось?

Внезапно накативший гнев тут же снова улетучился. Вместо него меня стала душить паника, а с ней пришло и навязчивое желание все исправить. Могу ли я позвонить ему сейчас, сказать, что я передумала, что мы продолжим, поверит ли он мне тогда, если я соглашусь следовать его плану?

Потом – презрение к себе. Кто я такая, если собираюсь выдавать «на-гора» по плану в любовных отношениях? Кто я такая, если собираюсь просить прощения у мужчины, который бросил меня, поставив мне ультиматум? Кто я такая, если однажды выставила тебе похожий ультиматум? Что со мной не так?

Два часа спустя я сижу на полу в комнате Ивана и загружаю эвакуатор маленькими машинками. Внутри меня свирепствует хаос, но в последние годы путем бесконечных повторений я выработала в себе способность сдерживать самые бурные эмоциональные штормы, пока Иван рядом. У меня само собой получается отложить все переживания до того момента, как он заснет. Вот и сегодня тоже. Так что я не плачу. Даже не вздыхаю. Мы делаем то, что делаем обычно. Я слежу за тем, чтобы не отвлекаться – смеюсь, когда он шутит со мной, смотрю ему в глаза, когда он что-то мне рассказывает, и готовлю на ужин его любимое блюдо. На десерт у нас мороженое. Мы съедаем его, сидя на полу, и продолжаем играть с машинками. Только один раз голос изменяет мне – когда Иван спрашивает, почему остальные члены семьи сегодня не здесь. «Они у себя дома, мы увидимся в другой день», – отвечаю я как можно спокойнее, но на последнем слоге голос срывается, и я убегаю в ванную, говоря, что мне срочно нужно пописать. В ванной я всхлипываю как можно тише. Строго смотрю на свое отражение в зеркале и считаю до десяти. Снова выхожу. Мы продолжаем. Как мы делали раньше, как мы делаем всегда. Мы не бросаем дело на полпути. У нас это не принято.

Через неделю мне нужно явиться в Каролинскую больницу для хирургического аборта. Сама операция займет двадцать минут, но я еще не решила, хочу ли я, чтобы он пошел со мной туда. Думаю, что в ближайшие дни это станет ясно. Какая-то часть меня не желает больше его видеть. Другая часть меня хочет ощущать его присутствие рядом, получить от него утешение и всю его любовь. Эту часть себя я заставляю замолчать, насколько это возможно. Эта часть все равно ничего не выиграет, тоскуя по человеку, который не собирается оставаться со мной. Я убеждаю себя, что он точно не любит меня, раз бросает из-за этого. Мне просто нужно как-то это пережить. Со мной ведь случались потери и похуже, разве нет? Ведь я знаю, как продолжать жить, несмотря ни на что? Взглянув на часы, я вижу, что Ивану пора ложиться.

Совместными усилиями мы убираем машинки с пола и начинаем вечерние процедуры. Я надеваю на Ивана пижаму, мы вместе отмеряем овсяную смесь, подогреваем воду в микроволновке, вместе считаем до тридцати, по очереди трясем бутылочку, плюхаемся на диван. Иван высасывает свою овсяную смесь, мы перемещаемся в ванную, я чищу ему зубы зеленой щеткой, стараясь не смотреть на желтую, которая стоит, сухая, рядом со щеткой Ивана. Я продолжаю рассказывать Ивану о зубных троллях и зубном враче, пока чищу ему зубы. Он очень боится зубных троллей. Я поясняю, что зубные тролли – не настоящие тролли, однако обожают грызть чужие зубки. Все как обычно. Мы идем в спальню, опускаем рулонную штору и ложимся вместе на мою кровать. Все как всегда.

В другом конце комнаты стоит вторая незастеленная кроватка. В тусклом свете ночника она кажется такой пустой – словно зовет кого-то. Я не хочу смотреть туда, но кроватка так и притягивает мой взгляд. В беспорядке между подушками и смятым одеялом я вижу силуэты двух мягких зверюшек – овечки и коровки. Они прожили у нас два месяца. Каждый вечер она обнимала их, засыпая, – с самого первого дня, когда ночевала у нас. Сегодня они грустят в одиночестве. Просыпаясь сегодня утром, она думала, что ляжет вечером спать в эту кроватку. И Иван тоже так думал. Словно прочитав мои мысли, он нарушает тишину вопросом – где она? Может быть, он проследил за моим взглядом в полутемной спальне. Может быть, он только сейчас заметил, что этим вечером что-то не так, как обычно. Я отвечаю, что сегодня она будет спать у себя дома. «Но почему?» – спрашивает он. Я отвечаю, что мы увидимся в другой день. «Скоро, – обещаю я. – Спи». Я целую его в лобик. Он отворачивается. Я глажу его по волосам. Он велит мне перестать. Я молча лежу в темноте рядом с ним и смотрю в потолок. Как она заснет сегодня без своих зверюшек? Что он ответит ей, когда она спросит о нас? Что я скажу Ивану, когда мы не встретимся с ними ни завтра, ни потом? Что мы наделали? Что я натворила? Как мы можем так поступать с детьми?

* * *

Проходит день. За ним еще один. Вот уже и три дня прошло. Мне удается находить Ивану занятие и более-менее развлекать его все это время. Жизнь снова вошла в привычную колею – и в этом есть свои приятные стороны. Наступило временное затишье. Я больше ни за кого не отвечаю, кроме Ивана. Ни к кому не должна приспосабливаться, кроме Ивана. Никто не указывает мне на мои недостатки в качестве мачехи или спутницы жизни. Никто не говорит мне, что со мной невозможно ужиться, и не дает понять, что я не соответствую. После той жизни, где количество ролей, которые надо было выполнять, превосходило мои возможности, у меня теперь только одна роль. Мне она хорошо знакома. Я мама Ивана – не более и не менее. Просто нужно пережить еще один день. Сделать его таким радостным для сына, насколько это только возможно. Нужно просто не думать о том, что не сложилось и уже не получится. Просто проживать минуту за минутой, час за часом. Дать времени пройти, делая каждый миг легче.

Мое окружение, похоже, твердо решило помочь мне пережить и этот кризис. Внезапно все снова рядом. В телефоне и у нас в квартире. Те, кто говорил вслух, что мы слишком торопимся, облегченно вздыхают. Те, кто раньше держал свои сомнения при себе, уже не сдерживаются. И даже те, кто всего три дня назад поддерживали меня в моем поспешном изменении жизни, признаются теперь, что они тоже за меня тревожились. Общее мнение таково – наконец-то я прислушалась к голосу разума и принимаю единственно верное решение в этой непростой ситуации. В разговорах я немного разбавляю эту картину. Но в моменты сомнений звоню той из подруг, которая доступна, – а иногда и нескольким подряд – и прошу их повторить мне это. Опираясь на них, я повторяю, словно мантру: я сделала правильный выбор. Ничего хорошего бы не вышло – только не в этот раз, это не для меня. Все не сложилось с самого начала. Все шло слишком быстро, я не успела сесть в поезд. У меня не хватило бы сил. Я была не готова. Никто не виноват, что все вышло как вышло. Сейчас он злится на меня, но однажды он меня простит. Я тоже злюсь на него, но однажды я его прощу. В конце концов все образуется. Просто надо пережить все это.

Через четыре дня я переступлю порог Каролинской университетской больницы, чтобы сделать аборт, с ним или без него. После операции одна-две недели уйдут на восстановление. Через месяц будет казаться, что всего этого никогда не было. Через четыре месяца пройдет столько же времени, сколько прошло от первой нашей встречи до расставания. В конечном итоге все это будет хорошо для Ивана. У него снова буду я – полноценная мама. У него не будет младшего братика или сестрички – и старшей сестрички тоже не будет, зато у него будет мама, которая не сломается под непосильной тяжестью. Я уговариваю себя, что это самое главное. У Ивана останусь я, а у меня останется Иван. На дальнюю перспективу лишь это и имеет значение. Это те обязательства, которые я не могу сбросить с себя или выполнить плохо. Мы должны быть вместе. Я должна позаботиться об этом. Это моя обязанность. Всегда было моей обязанностью.

* * *

В первые дни вопросы Ивана сыпались градом: «Где они сегодня?» «Почему они не у нас?» «Мы не можем пойти к ним прямо сейчас?» «А завтра?» «Почему нет?» «Когда мы снова увидим их?» Затем интервалы стали длиннее. Сегодня – первый день, когда о них вообще не упоминалось. Вероятно, Иван считывает меня гораздо лучше, чем я могу предполагать. Может быть, он чувствует, что мне трудно говорить с ним об этом. Замечает, как я напрягаюсь, чтобы ответить без напряжения. Или он особо обо всем этом не думает. Как бы там ни было, его, похоже, вполне устраивает прежний, хотя и на время забытый, поток посетителей и развлечений, которыми мы раньше заполняли свои дни и недели. В один из дней приезжает моя мама и остается ночевать. Вместе они читают сказки, сидя на диване, строят игрушечную железную дорогу поперек гостиной, и Иван помогает печь «шахматное» печенье. О шахматах он никогда в своей жизни не слышал, но он отважно борется с произношением этого слова и катает колбаски из коричневого и белого теста. В другой день твои родители забирают его из садика и увозят к себе в деревню. Там ему дают поиграть в мастерской в подвале – под бдительным надзором дедушки. Вернувшись домой, Иван возбужденно рассказывает об инструментах у дедушки в мастерской, пока не засыпает. На третий вечер приезжает твой младший брат. Мы ужинаем вместе, твой младший брат в шутку борется с Иваном на кровати, играет с ним в самолет и носит его по комнатам высоко на поднятых вверх руках – под восторженные вопли Ивана.

Так и течет наша жизнь. Каждый раз я стараюсь сосредоточиться на дне сегодняшнем. Делать свои дела так, как научилась их делать: помыть посуду, постирать и убраться – это просто. Заботиться об Иване тоже просто. Как и делать свою работу. Особенно сейчас, когда мне не приходится постоянно ускользать на улицу, чтобы часами вести по телефону личные разговоры. Я многое успеваю, сохраняю контроль за ситуацией, а для Ивана все проходит примерно так же, как в первый год его жизни. Дни текут вперед. Я нахожу, чем нас занять. Стараюсь убить время. Жду, когда закончится «сейчас» и настанет «потом».

Когда Иван засыпает, я еще несколько часов неприкаянно брожу по квартире. Тишина давит, прорывается тоска. Вечерами – но только после того, как Иван заснул – я позволяю себе немного погоревать. По вечерам мне не хватает его присутствия, разговоров с ним, его близости. Мне не хватает ощущения, что я любима им. Не хватает его физического присутствия в комнатах – его запаха, его смеха, его улыбки. Мне не хватает его дочери и того беспорядка, который она оставляла после себя на полу у меня в гостиной. Я тоскую по тому времени, когда мы были так влюблены – до того, как вопрос о новом ребенке отбросил тень на все наше времяпрепровождение. Мне не хватает наших телефонных разговоров и бесконечных эсэмэсок.

Вечерами случается, что я пишу ему. Часами. Начинаю сотни эсэмэсок, но ни одну из них не отправляю. В своих сообщениях я спрашиваю, как он себя чувствует, о чем думает, действительно ли теперь между нами все будет вот так. В других я ругаю его, обвиняю его в том, что он так хладнокровно бросил меня из-за того, что я не в состоянии продолжать беременность. В некоторых я виню его в том, что он бросил не только меня, но и Ивана – и так внезапно. А в некоторых я хочу уничтожить его, высмеять, ранить, называя его бесчувственным манипулятором, помешанным на идее собственного размножения. Затем я пишу сообщения иного рода. В них я прошу его вернуться ко мне, к нам; взываю к его любви и прошу простить меня за то, что так глубоко его ранила. Тон и объем моих сообщений меняются в зависимости от моего настроения. Однако у всех них есть нечто общее: все они остаются у меня в телефоне. Ни одно из них я не отправляю. Что-то мешает мне. Может быть, то, что я по-прежнему беременна и не решаюсь поговорить с ним напрямую, пока это состояние не закончится. Или я просто не готова к очередному разговору, в котором он скажет, как он сердит на меня и разочарован во мне. Или я просто не хочу, чтобы меня бросили еще раз. Или же мне мешает мое чувство вины. Или я просто не знаю, чем все может закончиться, если мы снова начнем общаться. Мои сообщения остаются неотправленными, складываются в единый файл в телефоне, так и не достигая своего получателя. С каждым днем этот файл становится все длиннее и длиннее.

В одиннадцать вечера я позволяю себе пойти и лечь спать рядом с Иваном. Хвалю себя за то, что мне удалось оставить позади еще один день без особых травм и потерь. Пытаюсь убедить себя, что я сильный человек, хорошая мама, которая поступает единственно правильным образом. Говорю сама себе таким рассудительным тоном, какой только могу изобразить: вот так все и должно быть. Хотя и больно.

* * *

Однажды утром я просыпаюсь и обнаруживаю, что прошло два года с тех пор, как ты умер. Среди самых обычных будней на стыке того, что было раньше, и того, что будет потом, внезапно наступает этот день. Мой телефон напоминает мне о юбилее еще до того, как я успеваю встать с постели. Утром, когда я просыпаюсь, в телефоне меня ждет несколько сообщений от людей, которые хотят сказать, что думают обо мне в этот день. Они посылают мне сердечки и заверяют, что они всегда рядом, если я в них нуждаюсь. Твоя мама пишет, чтобы я сказала ей, если она может что-то для нас сделать. Если я хочу, чтобы она приехала и переночевала у нас с Иваном – сегодня или после операции через несколько дней, то чтобы я не сомневалась и сообщила ей об этом. Подруга спрашивает, не хочу ли я встретиться после садика и вместе поехать на Лесное кладбище, чтобы вместе зажечь свечи. Она предлагает время и место встречи – говорит, что от меня требуется лишь приехать туда, остальное мы проделаем вместе.

Мое первое побуждение – оставить ее вопрос висеть в воздухе, чтобы во второй половине дня поблагодарить ее за заботу, когда предложенное время встречи пройдет. Мысль о том, чтобы ехать вместе на кладбище, вызывает у меня внутреннее сопротивление. Погода плохая, я уставшая. Целыми днями бьюсь, чтобы дни Ивана проходили комфортно, и подозреваю, что поездка на кладбище выбьет его из того каждодневного ритма, который я с таким трудом пытаюсь наладить. Не говоря уже о неподходящем времени между садиком и ужином. С большой вероятностью у Ивана будет наблюдаться понижение уровня сахара в крови – он начнет хныкать и капризничать. Кроме того, мне кажется совершенно неуместным ехать на кладбище, когда я все еще ношу под сердцем ребенка от другого мужчины. Я – сплошная катастрофа, как скорбящая и как вдова. Похоже, самое приличное, что я могу сделать, – это не осквернять день твоей памяти своим присутствием.

Но когда я, отведя Ивана в садик, прихожу на работу, мысль продолжает точить меня изнутри. Как-никак годовщина. Мне следовало бы сделать что-то особенное. Может быть, все же неплохо было бы поехать на кладбище с подругой и Иваном и зажечь свечу – несмотря ни на что? Ты ведь не будешь меня осуждать. Промучившись в сомнениях около часа, я отправляю ей ответ – пишу, что с удовольствием поеду туда вместе с ней. Одновременно благодарю ее за то, что она всегда готова прийти на помощь, понимает меня, как только она умеет. Она отвечает простым «да ладно тебе» и повторяет время и место встречи.

Мы встречаемся на станции метро неподалеку от садика Ивана. Твой младший брат едет с нами. Мы встречаемся у входа в разгар часа пик, и Иван, который поначалу скептически отнесся к нашим планам, сияет как солнце при виде своего дяди. Вместе мы садимся в метро и едем в сторону кладбища. Подруга объясняет Ивану, что мы будем зажигать свечи в память о тебе, говорит о небе, и я вижу, что Иван несколько сбит с толку – дома мы уже несколько месяцев не говорили о небе. Слова подруги вызывают у меня стресс, и я думаю, что мне следовало бы договориться с моими друзьями, как именно я хочу, чтобы они говорили с Иваном о смерти. Осознаю, что мне надо было бы давно заняться этим вопросом. Проблема в том, что я сама до конца не знаю, чего хочу. И что я давно не общалась с подругами. Я даже не знаю, как я хочу, чтобы Иван думал о своем папе сегодня. Боюсь, в его сознании слово «папа» будет ассоциироваться с человеком, который исчезает.

Я мечтаю, чтобы разговор о небе как можно скорее закончился – и так и происходит, причем по инициативе Ивана. Устав слушать, он сам переводит разговор на то, что ему более понятно. Он спрашивает, что делает поезд в метро, где сидит «метроводитель», передразнивает голос из громкоговорителя, предупреждающий о том, что двери закрываются. Поворачивается к дяде, ища у него подтверждения, и вскоре они увлечены игрой в прятки. Моя подруга продолжает говорить о том о сем. За окнами вагона метро проплывает наша прежняя станция, и я отвожу взгляд, чтобы не видеть дома, в котором мы жили в этот день два года назад. Переехав оттуда в прошлом году, я дала себе слова никогда больше туда не ездить и пока его держу.

* * *

Когда мы добираемся до места, в воздухе повисла морось и небо посерело. Впервые более чем за год я снова на кладбище, где мы с тобой в течение нескольких лет гуляли по вечерам; сперва без Ивана, потом с Иваном в животике, позднее – неся его в слинге на животе. Сегодня он идет сам, важно выступая между мною и твоим младшим братом. Держа за руку меня и дядю, он время от времени командует нам приподнять его над землей, чтобы он сделал шаг высоко в воздухе. Это место не имеет для Ивана особого значения. Он не помнит церемонии в большой часовне слева от входа, когда сто пятьдесят человек пришли с тобой проститься. Не помнит дорожек, по которым я тащила коляску между лужами, пока оставшаяся часть Швеции смотрела мультик про Дональда Дака в первый канун Рождества без тебя. Сейчас осень, и пройдет еще пара месяцев, прежде чем выпадет снег. Меня охватывает жутковатое чувство, что это кладбище преследовало нас, с тех пор как мы стали говорить о себе «мы» – оно звало нас к себе с самого начала, и вот все мы здесь. Разными путями, в разных ипостасях, однако здесь.

Подступают сумерки, мы одни в роще памяти. Мы достаем свечи, и Иван помогает моей подруге поставить их в траву. Там, где расположена роща памяти – на одиноком холме, торчащем среди колыхающихся равнин, дует сильный ветер. Он пробирает до костей, и некуда спрятаться. Мой шарф полощется на ветру, волосы лезут в глаза. К нашим свечам тоже подбирается ветер. Одна из них раз за разом гаснет, но моя подруга терпеливо поворачивает ее, зажигает снова. И в третий раз. Разговаривает то со свечами, то с Иваном, то с тобой. Мы с твоим братом молча стоим позади нее. Я плотнее запахиваюсь в пальто, прячу подбородок в шарф, так что там становится тепло и влажно от моего дыхания. Твой брат стоит рядом со мной, отогревая руки в карманах джинсов, одет он не по погоде. Он в курсе моих домашних дел, однако эсэмэсками мы заранее договорились не обсуждать это при Иване. Иван, со своей стороны, уже устал от свечей, и его взгляд скользит по газону под холмом. Ему хочется сбежать с крутого склона, вместо того, чтобы стоять и глазеть на свечу, которая не желает гореть. Он подходит к нам, берет твоего брата за руку, нетерпеливо тянет, говорит: «Давай! Пошли!»

Твой брат, кажется, с облегчением воспринимает повод подвигаться и избежать той напряженной тишины, которая возникла в нашей небольшой группе. Подруга хочет остаться еще немного. Я, вконец озябшая, стою у нее за спиной, а она сидит на корточках, глядя на зыбкое пламя. Теперь, когда ей не мешает постоянная болтовня Ивана, она обращается прямо к тебе. «Привет, дорогой Аксель, – говорит она. – Мы любим тебя и тоскуем по тебе. Думаем о тебе каждый день, так и знай. Иван такой чудесный мальчуган. Надеюсь, ты видишь его оттуда, где ты сейчас». Для моей подруги, похоже, естественно обращаться к тебе посредством зажженной свечи в Роще памяти. Полагаю, именно для этого и устраиваются Рощи памяти. Сама же я не могу выдавить из себя ни звука. Мне с трудом удается вызвать в сознании твой образ, вместо этого я пытаюсь сосредоточиться на себе. Что мне следует сказать сейчас? Что сделать? Не странно ли, что я молча стою позади, а моя подруга сидит впереди рядом со свечой? Разве все должно быть не наоборот? Может, мне следует сделать шаг вперед? Что я должна сказать? Долго ли мы тут еще пробудем? Куда девались Иван и твой брат?

Мой взгляд скользит прочь от свечей, по лугу между Рощей памяти и часовней. И вижу Ивана и твоего брата, бегущих вниз, прочь от нас, – они направляются к часовне и большому кресту перед ней. Их силуэты уменьшаются по мере того, как они удаляются от нас. Твой брат держит Ивана за руку, и я вижу, что он специально бежит медленно, как в замедленной съемке, чтобы Иван мог поспевать за ним. Их фигурки кажутся маленькими-маленькими среди бескрайнего ландшафта. Звуки тоже удаляются. Низкое небо и большой крест перед капеллой смыкаются у вершины креста. Красиво. Символичная и грустная картина. Я вижу, как твой брат щекочет Ивана, и тот кидается на траву. Твой брат поднимает его высоко в воздух, тянет к небу, сажает себе на плечи. Иван дрыгает ногами, его вязаная шапочка сваливается с головы и падает в траву, издалека я слышу его радостные крики. Тут я немного расслабляюсь. Ивану хорошо.

Подруга замолкла. Она по-прежнему сидит на корточках, не сводя глаз со свечи. Проводит рукой по траве вокруг нее, похлопывает на прощание и чуть пыхтит, поднимаясь. Упирается руками в колени. Оборачивается. Она подходит ко мне, обнимает меня, стоит так некоторое время. Я глажу ее по спине и думаю – кто из нас кого утешает? Вероятно, мы обе утешаем друг друга. Выждав некоторое время, я осторожно высвобождаюсь из ее объятий и спрашиваю, не пора ли нам тоже двигаться. Подруга похлопывает меня по щеке – ей одной позволено похлопывать меня вот так, по-бабушкински – и отвечает: «Да, пошли».

Взявшись под руки, мы покидаем Рощу памяти и поставленные нами две свечи, которые теперь слабо мерцают на ветру в своих прозрачных колпаках. Мы осторожно движемся вниз по тропинке, спускаясь с крутого склона. Под ногами у нас глина и мелкие камни. Трава мокрая и скользкая. Подруга крепко поддерживает меня под руку. Порой она теряет равновесие и опирается об меня. Иногда я делаю то же самое. Медленно-медленно мы движемся вперед и вниз. По мере того, как мы приближаемся к Ивану и твоему брату, их силуэты становятся больше, а контрастные тени на их лицах отчетливее. Я вижу, как Иван хохочет. Его синяя шапочка так и валяется на траве рядом с ними. Я думаю о том, что надо купить ему новые варежки. И непромокаемые штаны. И вообще теплые вещи. В последнее время он так подрос. Почти все вещи стали коротки. Надо вырваться в магазин прямо завтра в обед. Лучше сделать это до операции, чем после – вдруг мне будет так плохо, что я не смогу ходить по магазинам? Я решаю взяться за дело прямо завтра. Нет причин откладывать.

Подруга нарушает молчание и возвращает меня в тот момент, в котором мы находимся. «Ты как, ничего?» – спрашивает она и слегка проводит рукой по моей руке. Я молчу, потому что не знаю, что ответить. Мы идем дальше в полной тишине, ее рука по-прежнему просунута мне под локоть, я по-прежнему не свожу взгляда с Ивана и твоего брата. Моя подруга, кажется, не переживает, не получив ответа на свой вопрос, так что я позволяю себе не спеша его обдумать.

Понятия не имею, как я – «ничего» или нет. То есть: я полагаю, что я «ничего», в зависимости от того, какой смысл вкладывать в это слово. Я дышу и живу, здоровье в норме, и сил по-прежнему хватает на то, чтобы преодолевать день за днем, делая их если не приятными, то, по крайней мере, переносимыми. У меня есть друзья и близкие, которые переживают за меня и желают мне добра. У меня есть работа на полную ставку и зарплата, так что мне не приходится экономить. У меня по-прежнему все сложно в личной жизни, и, вероятно, я еще какое-то время буду оплакивать потерянную любовь. Но ведь это пройдет? Ведь должно пройти?

Я смотрю на Ивана, который смеется, играя с дядей, не подозревая о том, что он сейчас понарошку борется в нескольких метрах от часовни, где менее чем два года назад проходили похороны его папы. Мой Иван, который по-прежнему каждый день смеется и вокруг которого целый арсенал взрослых, делающих все, чтобы он продолжал смеяться. Некоторое время он тоже будет грустить по второй половине семьи, которая больше не с нами. Но и у него это пройдет. И я помогу ему в этом. Пока я жива, я буду наполнять его жизнь смыслом и давать чувство защищенности. Возможно, я была для тебя не лучшей партнершей. Возможно, я не лучшая подруга для моих подруг. Меня нельзя назвать потрясающей сестрой, дочерью или невесткой. В своих последних отношениях я точно не была женщиной мечты. Но рядом с Иваном у меня есть смысл жизни, есть задача. И за эту работу мне не стыдно. Все остальное как-нибудь утрясется с годами. А если не утрясется, придется жить так. Подводя итоги, можно сказать, что я ничего – не более, не менее. «Ничего» – пожалуй, это слово мне больше всего подходит.

Откашлявшись, я отвечаю подруге – слишком поздно, чтобы это соответствовало ее заданному ранее вопросу – что я, да, ничего. Она отвечает простым словом «хорошо», и мы с ней останавливаемся. Я по-прежнему не свожу глаз с Ивана, мы всего в метре от него, но он нас пока не заметил. Он целиком поглощен игрой со своим дядей. Я думаю, что жизнь – странная штука. Через несколько лет и этот день будет казаться чем-то давним, но я навсегда сохраню в памяти эту картину – Иван с твоим братом возле креста. Возможно, мысль о том, как я почти – но только почти – стала мамой другому ребенку, с каждым днем будет казаться все более странной. Может быть, все выйдет по-другому. Не знаю. Я могу лишь надеяться на лучшее.

Но вот Иван заметил меня. Он кидается ко мне по траве и кричит: «Мама, смотри!» Он нашел листик, похожий на привидение. Он тычет в него пальчиком, показывая мне, где у привидения глазки и ротик. Потом прерывает сам себя и спрашивает, что теперь. Выпустив руку подруги, я сажусь перед ним на корточки. Колени у меня намокают от мокрой травы, глаза оказываются на уровне глаз Ивана. Щечки у него розовые, в волосах торчит хвоя и сухая трава. Похлопав его по голове, я говорю, что мы поедем домой и будем ужинать. Он спрашивает, что мы будем есть и поедет ли дядя с нами. Я говорю, что, конечно же, поедет, а что мы будем есть на ужин, он может выбрать сам. Иван говорит: «какашку из попы» и радостно смеется, оборачивается, ища подтверждения у дяди. Он его получает. И я тоже смеюсь. А потом он выбирает фрикадельки с макаронами. Я отвечаю, что мы это организуем. Фрикадельки сегодня очень к месту. Потом я поднимаю с земли его шапочку, надеваю ему на голову и встаю. Протягиваю руку, Иван берет ее, и мы пускаемся в путь.

Примечания

1

Вальборг – праздник, широко отмечающийся в Швеции, Финляндии, странах Балтии, Германии, Чехии и ряде других стран. В этот день повсюду жгут костры, празднуя приход весны. Христианская и языческая основа праздника уже почти забыта.

(обратно)

2

Исторический регион в северной Швеции. Состоит из девяти провинций.

(обратно)

3

Гимназия в Швеции – трехлетнее профильное учебное заведение после окончания 9-летней образовательной школы.

(обратно)

4

Народное единство (нем.).

(обратно)

5

Битва за вязы – многодневная демонстрация в мае 1971 года, когда общественность помешала администрации города спилить 100-летние вязы в парке Кунгстрэдгорден ради строительства выхода метро.

(обратно)

6

В Стокгольме въезд на машине в центр города платный.

(обратно)

7

Среднее время ожидания квартиры для арендаторов в шведской столице – 13–20 лет, причем это касается не только частного, но и государственного жилья.

(обратно)

8

Открытые детские сады – развивающие центры для самых маленьких, которые дети посещают вместе с родителями.

(обратно)

9

Диснеевский мультфильм о Дональде Даке вот уже много десятилетий показывают в Швеции в канун Рождества в 15 ч.

(обратно)

Оглавление

Май 2014

2009–2014

  Октябрь 2014

  Апрель 2009

  Октябрь 2014

  Май 2009

  Октябрь 2014

  Май 2009

  Октябрь 2014

  Май 2009

  Октябрь 2014

  Июнь 2009

  Октябрь 2014

  Июнь 2009

  Октябрь 2014

  Июнь 2009

  Октябрь 2014

  Ноябрь 2009

  Октябрь 2014

  Декабрь 2009

  Октябрь 2014

  Июль 2010

  Октябрь 2014

  Октябрь 2010

  Октябрь 2014

  Июль 2011

  Октябрь 2014

  Март 2012

  Октябрь 2014

  Апрель 2012

  Октябрь 2014

  Июль 2012

  Ноябрь 2014

  Декабрь 2012

  Ноябрь 2014

  Март 2013

  Ноябрь 2014

  Июнь 2013

  Ноябрь 2014

  Август 2013

  Ноябрь 2014

  Сентябрь 2013

  Ноябрь 2014

  Декабрь 2013

  Ноябрь 2014

  Февраль 2014

  Ноябрь 2014

  Март 2014

  Ноябрь 2014

  Апрель 2014

  Ноябрь 2014

  Май 2014

  Ноябрь 2014

  Июнь 2014

  Ноябрь 2014

  Август 2014

  Ноябрь 2014

  Сентябрь 2014

  Ноябрь 2014

  Октябрь 2014

  Декабрь 2014

  Октябрь 2014

  Декабрь 2014

  Октябрь 2014

  Декабрь 2014

  Октябрь 2014

2015–2016

  Январь 2015

  Февраль 2015

  Март 2015

  Апрель 2015

  Май 2015

  Июнь 2015

  Июль 2015

  Август 2015

  Сентябрь 2015

  Октябрь 2015

  Декабрь 2015

  Январь 2016

  Февраль 2016

  Март 2016

  Апрель 2016

  Июнь 2016

  Июль 2016

  Август 2016

  Август 2016

  Сентябрь 2016

  Сентябрь 2016

  Сентябрь 2016

  Октябрь 2016 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg