«Держаться за землю»

Держаться за землю (fb2) - Держаться за землю 2406K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Анатольевич Самсонов

Сергей Самсонов Держаться за землю

Часть первая Каменноугольный период

1

Каждый раз обрывается сердце. Вроде и привыкаешь с годами. Счет теряешь своим одинаковым спускам в глубь обжитой земли. Так стоишь тык-впритык с мужиками, словно здесь, в этой клети, и вырос — навроде как подсолнечное семечко рядом с точно такими же. Но только клеть снимают с кулаков, Петро Шалимов снова обмирает от возбуждения и страха. Как в детском сне, когда летишь на землю с высоты и просыпаешься, разбившись.

Шестернями огромных часов, отмеряющих свыше подземное время, завращались шкивы. Оборот их — и клеть замерла, в самом устье зависла. Только головы в касках торчат над землей. И как будто уж вечность висишь в пустоте, изнывая от нудного гуда струны, что натянута, как на колках, от затылка до копчика; хуже нет, чем вот так, между небом и полом, застыть — и, не вытерпев, крикнул Валек:

— Эй ты там, пидормот! Бей сигнал! Мудачье стволовое, под хер, что ли, руки заточены?!

И вся партия грохнула:

— Опускай, распротак твою мать!

Костерят почем зря, но уж так повелось — вроде как заклинание. Сразу весело им, бандерлогам, от этого. Обзовешь стволового — настоящим хозяином шахты почуешь себя. Ты-то гроз, ты добытчик, а он… И как будто и вправду пошустрее задвигались там, наверху, и одно твое слово послало в падение клеть.

Настоящий, земной, солнца свет напоследок мигнул и погас — полетели в своих направляющих брусьях, в зыбкой пригоршне голубоватого света, исчезающе слабого, как улыбка стареющей матери вслед возмужалому сыну.

Днище то отрывалось от ног, улетало, облегчая Шалимова до перехвата дыхания, то опять прилипало к стопам, и привычное тело спружинивало. Стоящие на первом этаже двенадцать человек глядели на серую смазь глухих ствольных стен, перебирали взглядом полудужья мощных тюбингов, распирающих землю по всей глубине человеческого аппетита. Но вот уже в такую темень рухнули, что даже братова лица в упор не увидать. Коногонки на касках включили — так вот глянуть откуда-то со стороны или сверху: созвездие. И томительно долго еще опускались, растворялись в прихлынувшей тьме, ставшей будто бы даже плотнее, чем мясо и кости. Но вот уже клеть предельно замедлилась, поползла с равномерным упорством, как будто отмеряя глубину и время, и в конце концов села на дно. Прозвенел стоп-сигнал, загремели, залязгали клетьевые замки, распахнулись железные створки, и Петро словно только сейчас и проснулся вполне. Каждый раз ясно чувствовал, что над ним и вокруг непомерная толща породы и что это не мертвое шахтное тело, не изрезанный штреками каменный труп, а живая, испокон и насквозь равнодушная к людям давильная сила, и она подымается опускается, как живот при дыхании.

Тот Петро, что за девками бегал, водку пил вот с такими же, как он сам, бандерлогами на бутыльке, на детей любовался своих или, скажем, гроши до получки считал, бастовал с коллективом на рельсах и на Киев ходил выколачивать из мостовой свои кровные — чисто как обезьяна, которая силится высечь из камня первобытный огонь, или как несмышленый ребенок, который лупцует кулачонками пол, мстя за то, что на нем поскользнулся, — этот вот человек оставался вверху, на земле, а на шахтном дворе появлялся другой… Ощущающий всю малость, и хрупкость, и ничтожество всех человеческих сталебетонных подпорок, что расколются спичками, если это слепое, равнодушное к людям живое вздохнет чуть поглубже. Это был человек, понимавший, что он есть ничто, но при этом имеющий волю спускаться сюда и вгрызаться рабочими органами в глянцевитое твердое тело огромного спящего зверя, человек, чьей рукой движет только инстинкт и отточенный опыт. В существе его, странно единые, уживались два чувства — бесконечной своей беззащитности и почти полной власти надо всею вот этой породой. Словно здесь-то, теперь-то он и стал настоящим собой — только здесь вот и может предрешить свою участь, стать хозяином собственной жизни и окрестной земли.

В шахте он становился самому себе слышен, доступен и как будто и вовсе не хотел возвращаться к тому человеку, что остался стоять на-горах, хотя вроде — и думать смешно — ничего не могло быть естественней, чем желание выбраться на поверхность земли, и притом чем скорее — тем лучше.

На околоствольном дворе еще высоко и светло, но вот уже двинулись к лаве, друг за дружкой садятся на Бабу-ягу, по канатной дороге скользят, и Валек на лету запевает:

— Горняцкие лампы не гаснут, мы путь свой находим во мгле. Шахтеры живут под землею, чтоб было светло на земле…

Ну такой он, Валек. Как юродивый. На «Марии-Глубокой» знаменитейший, первый слухач. Неразменное и неотъемное достояние пятой бригады. Самый верный барометр и сейсмический датчик. Потому-то ему дозволяется все, и сейчас он с изгальным напором, с нарастающим ожесточеньем поет:

— И уголь течет из забоя тяжелою черной рекой — шахтерское сердце такое, шахтерский характер такой!..

Такой у Шалимова младший брательник. Оба, оба Шалимовы тут, все их знают. Если Петька всего-то отчетливо чувствовал, что вокруг него дышит живое, даже как бы поет на своем языке, то Валек понимал смысл этого пения, не предназначенного ни для чьих ушей — по крайней мере, человеческих уж точно. Оно понятно: каждый ползунок научается слышать породу не ухом, а всей своей кожей. Но Валек чуял глубже — не какой-то там общедоступный кливаж и отжим, понятный каждому четвероногому на ощупь, как выпуклая азбука слепому. Ему была слышна какая-то глубинная пульсация породы, разделенной несметными паутинными трещинами на огромные блоки, пластины, шипы, ему были внятны все жалобы трущихся глыб, сдвигавшихся на волосок по отношению друг к другу, и когда вот такая ползущая из неслышимой каменной выси протяжная трещина доходила до самой их лавы, из дыры его рта сам собой вырывался крик: «Бойся!» За минуту, за миг до того, как недвижная кровля окончательно затяжелеет и не сможет «терпеть».

Никто, кроме него, не слышал этого — как назревающего грома в июньской духоте при ясном небе. Понятно, собирается, но вот когда ударит, где пробьет — через час ли еще, через миг ли, вдалеке или прямо над самой твоей головой… Никто не мог понять, откуда «это» у Валька. Говорили, сам Шубин дышит прямо в затылок ему.

Петька даже представить не мог те доступные брату отдаленные шорохи, цоканья, скрежет, тонкий жалобный скрип и потрескивания в неподъемной ни слухом, ни духом плите, под который они, бандерлоги, копошились, как блохи в собачьем подбрюшье. Как ему поселиться в мозг брата со своим разуменьем и опытом? Как, когда и Валек был не в силах объяснить свой непрошеный дар?

«Глубина в меня входит, Петро. Жутко это, братуха. А то весело, наоборот, до угля вон на брюхе ползем, а мне все один хрен. Видишь сам: петь охота, как пьяному. Был бы хвост у меня, как у Шарика, я бы им завилял от восторга. А другой раз опять — как начнется! И скулит в голове, и скулит — как бы просит. Вот так. — Брат по-детски вытягивал губы и с утробным усилием пел, щелкал, как соловей: — Вппррру-вуух, вппрру-вуух, тиу-тиу, уууаа-аа… Цок-цуок, цок-цуок, уууууу…» Становился похожим на глухонемого, как о помощи взглядом просил, руки дергались сами собой, помогая Вальку в бессловесной его нищете, и не веселый птичий щебет, а нарастающий волчиный вой тек из его ощеренного рта…

Долго едут они, выплывая из белых полянок фонарного света в антрацитово-черную мглу. В самом деле такая же точно посадка у них, как у Бабы-яги в старых сказочных фильмах. Наконец впереди прорезается свет. Друг за дружкой ссыпаются с подвесных своих стульчиков и по штреку идут. По-над кровлей круглятся раздутые серые коконы — в них растут и питаются пылью зародыши грозов. Как слоны в перевернутых куполах парашютов. Для спасения всех от внезапного пламени взрыва, буревого разлета взбесившейся пыли вдоль по штреку развешаны эти мешки с тертым сланцем и новейшие клетчатые водяные подушки при ножах-рассекателях. Тотчас лопнуть должны, опрокинуться — погасить распыленной водой слитный натиск огня, повязать и прибить пылью пыль, только проку от этих заслонов, конечно, ровно ссать против ветра.

Мишка Лытиков шел, матерясь сквозь сведенные зубы.

— Ты чего? — обернулся Петро.

— Сапоги, сука, тесные, что!

— Что, копыта за время пути подросли?

— Копыта те же, да обувка с карлика. Чужие я, чужие в грязной взял. Прихожу — нет сапог. Я уж и так и эдак их ховал, как младенца в пеленки, закутывал, и все равно распеленали, гады. Ну и чего, махнул не глядя. Прикинул — размер вроде мой…

В «грязной» так: зенки поднял — нет родимых сапог, увели. Матюгнешься и снимешь чужие с крюка. Круговорот сапог в природе. Заскорузлые черные робы рядами висят, как диковинный шахтный грибок, — никому их не надо. Смысл кожу на кожу менять и говно на говно? А резиновые сапоги, если новые, это сокровище: выдают их не чаще зарплаты, а худятся за милую душу: о краюху порежешь, и все, ходишь с мокрыми, мачмалы сразу полон сапог…

Со штрека в лаву заползали по-собачьи — до того вход породой зажат. Валек, на четвереньках стоя, подурачился: сдвинул брови в мучительном напряжении слуха, поднял руки, как лапы: служу, мол, — и заливисто гавкнул.

— Вот придурок, — цыкнул глыбоподобный Никифорыч. — Ну вот чё мне с ним делать? Есть же в нем, идиоте, полезное чувство, но и придури, вишь, через край. Как же это в одном человеке? Загадка природы. Лопнет, Валька, терпенье мое — прямо тут и останешься. Слышишь что, говори. Сядет кровля?

— Сядет, но не сейчас, — отозвался Валек, не спуская с Чугайнова издевательски преданных, обожающих глаз, и опять звонко тявкнул. — Служу!

— Закострим, может, а? Видишь, как опустилась она? Давит, как депутатская задница на шахтерский хребет. Ей и помощь уже не нужна, — осветил тот лучом коногонки черноту отработанной лавы, где шершавая кровля налегала на старую крепь и, сложив гидростойки, как подзорные трубы, провисала брюшиной едва не до самого пола.

— Да ну брось, Бать, зачем? — подал голос Хомуха. — Ну начнет она, стерва, шуршать — руки в ноги и ходу. В первый раз, что ли, так? Нам на костры наряда не давали. А вот по товару наряд не закроем — тогда… своим гробовые получим тогда.

Петька тоже прислушался к давящему молчанию породы: ничего не трещало, не щелкало и тем более уж не дождило, не капала мелочь. А ребята вокруг, стоя на роговых, как копыта, коленях или сидя на длинных лесинах, уже раздевались, кое-кто вообще до трусов. Это было, конечно, строго воспрещено, но когда опускаешься в студень перегретого воздуха и по взмокшему тел катит топочный жар, то инструкция — это последнее, что вспоминаешь.

Раздевались и сразу доставали свои тормозки — не хотели делиться с вездесущими шахтными крысами, да и кто его знает: будет время потом закусить? Иной раз за всю смену на отдых ни минуты не выкроишь. Вспомнив о пасюках, повертел головой: может, тут уже наглые твари? Прямо в морду большому самцу луч его коногонки ударил — вмуровал в ослепительный свет изумленные капли раскосых антрацитовых глазок, и нелепый оскал парных бивней, и антенны белесых усов. Крыса рыжей пружиной стреканула во тьму, и Шалимов обрадовался: если крысы пока еще здесь, значит, место не гиблое. Пасюки уходили из лавы за сутки, считай, до обвала.

Поработав в молчании жвалами, отерев от вареных картошин и сала заскорузлые пальцы, разлеглись в низкой лаве ребята, пьют медовую сладость безделья, об одном лишь мечтая — лентожопые чтоб не включали конвейер хотя бы полчасика.

— А скажи мне, Пичуга, подруга-то есть у тебя? — Молодого Пичугина Мишка пытает. — А хоть было с кем, а?.. Ну так ты расскажи нам. Как хоть звали ее? Это как «не хочу»? А кому как не нам? Мы ж семья твоя новая, ежик! Расскажи, как присунул. Не хочешь? Потому что не пробовал, целка! Нет, скажи мне: ты цел-ка? Да признайся, чего тут такого? Тихо, сам с собою, левою рукою… Это как это нет?..

У «отцов» в это время другой разговор.

— А чего он нам дал, Янукович? Нам, шахтерам, конкретно? Народу вообще? — Пузырек кипятится. — Да, я голосовал! Вроде наш он, енакиевский, тоже с самых рабочих низов начинал, газовщик, горный техникум кончил — значит, должен понятие иметь, чем живет трудовой человек. Он чего говорил: ух, я, блядь, за шахтеров горой, вы, Донбасс, мол, основа, на шахтерских горбах Украина стоит. Дайте мне только ко власти прийти — разверну все на пользу рабочему классу. Шахты больше не дам закрывать, социалку повышу, то-се… А чего на поверку? Богатые стали еще богаче, а бедные — еще беднее. Тех, кто с Ющенкой был, от кормушки отжали — сами в эту кормушку с головою ушли, за ушами трещит, и не видят уже никого. А теперь, как под ним зашаталось, так сразу: да за мною шахтеры, Донбасс! Много ты нас, хорек, вспоминал, пока задницу не припекло. Сразу, блин, к нашей силе прислонился опять: «Не будите шахтера!» А я вот назло просыпаться не буду. А как ты хотел? Ты же сам нас, родимый, довел до того, что подняться не можем. На-гора еле-еле выползаем на брюхе. Солидарность у нас с тобой будет теперь как на кладбище… А вот то и хочу я сказать: если завтра спихнут его эти, так туда и дорога.

Как будто бы один и тот же разговор тянулся каждый день, и для Шалимова в нем было меньше смысла, чем в неумолчном темном пении породы, чем в дробном шелесте и цокоте срывающейся мелочи, чем в давящем резиновом разбухании кровли. Все эти звуки прямо говорили о возможности жизни и смерти, а то, что делалось вверху и тем более в Киеве, нет. Плюнул Петька на этот шумок и пополз на карачках к своей балалайке. Вот он, Гоша-кормилец, комбайн очистной. Голливуд отдыхает. Поглядеть свежим взглядом на гребенчатый шнек — так как будто «Трансформеров» ихних с «Чужими» скрестили. И любовно огладил литые зубки́ мастодонта, перебрал их железными черными пальцами, выбрал ключ накидной и подтягивал стопорный болт за болтом, наливаясь бесплатной заботливой нежностью к великанской машине и как будто чуя отцовскую руку на своей возмужалой и той, тонкой, детской руке. Да, глазами отца на работу смотрел: ни один из зубков уж теперь не сорвет, прямо так и сотрутся до самого корня.

А за спиной тянулись разговоры все о том же, о неправильной власти, о народных волнениях… пока вдруг недорезанным боровом не завизжал недвижимый порожний конвейер: «Работать!» Поползли по стальным рештакам тяжеленные цепи-скребки. Звуки злые, каленые, словно сахаром мозг натирают.

— Вот козлы лентожопые! — взвился Валек. — Включай, Петька, ну! Затыкай ему пасть!

Петро толкнулся на колени и привычно-бездумным движением пробежался по кнопкам на пульте, насыщая моторы электрическим током, а гидравлику — масляной жидкостью, ощущая сквозь манипулятор, как по телу кормильца пробежала живая дрожь силы. Невидимые вихри электронов пронеслись по обмоткам моторов, раскручивая роторы внутри, и комбайн тяжело, неуклонно поехал вперед. Шалимов придержал его, как рванувшего через дорогу ребенка, и, улыбаясь своей власти над машиной, пустил огромного стального карапуза по направляющим бортам, параллельно нашарив и крутнув маховик орошения. Гипнотически льющийся по своей бесконечной спирали гребенчатый шнек вгрызся в пласт с мерным свистом и глухим перемолочным грохотом и впритирку пошел, непрерывно снимая с груди монолита сыпучую стружку, сам же тотчас и хапая, уминая хрустящее крошево. Из-под конических зубков вращавшейся улитки с паровозным шипением били струи воды, беспрестанно охлестывая, вороша, подмывая куски антрацита, превращаясь в крутящуюся по винту неуемную пыль. Было в этой привычной картине что-то от удовольствия детской забавы, ну когда направляешь струи на свои же песочные куличи и окопы, горделиво губя их разрушистую красоту, ощущая себя великаном, властелином подножного мира.

Продвигавшийся в глубь галереи комбайн жрал и жрал сокрушенную массу угля, оставаясь при этом голодным: пропускал сквозь свою громовую утробу и уголь, и цепь, сам себя и тянул по конвейеру, чьи скребки выгребали у него из-под брюха добычу. Подгрызаемый пласт разрушался причудливо, по таинственной логике собственных внутренних связей: от изломистой черной груди отпадали пластины, кирпичики, даже как бы обрубки квадратных колонн, даже как бы отломки костей допотопных животных, даже словно бы углистые наконечники стрел и ершистых острог, колуны и зубила первобытных охотников и собирателей. Непрерывно ломясь в рештаки, утекала из лавы в невидимый штрек смоляная, стеклянная, отливавшая синью горючая речка, порою так сверкавшая при свете безопасных ламп и коногонок, словно это и вправду не уголь, а шумящая на перекатах слоистая, граненая вода.

Мерный рокот комбайна, грохот угольной массы задавили противный конвейерный скрежет, а теперь уж и сами приглохли. Всем этим звукам было некуда лететь — до того туго сдавлено было пространство забоя, до того оно было мало, до того сам Шалимов с комбайном ничтожны перед неизмеримой громадностью шахтного тела и вообще всем земли. Вот в такой тишине гроз и вправду начинал слышать землю уже не ушами, а кожей. Да и видеть уже не глазами, а проросшими в манипулятор оголенными нервами. Висячая пыль затуманила перспективу — на расстоянии протянутой руки не видно ни шута. Не придержишь комбайн, и шестнадцать тонн стали и слепой поступательной силы уползут далеко за пределы железной времянки. И Шалимов не просто крушил мягкий пласт в ощущении собственной силы и власти, в раскаляющем радостном чувстве простоты бытия, обретаемой им только здесь, под землей, — ощущал плавный ход балалайки, и всегда точно маленький колокол ударял в середине груди в ту секунду, когда нужно было давать останов или, наоборот, оттормаживать… И, услышав знакомый сигнал, железяку свою заглушил и, вглядевшись сквозь угольный полог, различил, что комбайн только на сантиметр не дополз до последней клинстойки. «То-то вот, отойди кто не рубит», — усмехнулся Шалимов, любуясь собой.

Он ощупал лучом коногонки всю стойку: квадратная стальная набалдашина едва не насквозь продавила деревянный верхняк, влепившись в него, как печатка в расплавленный воск. Прижатая к кровле лесина разбухла, извилась под нажимом, как червь в бесконечном ползучем усилии, не ломалась в своем серединном прогибе, а рвалась, размочаливалась, как веревка, распуская сырые волокнистые лохмы. Шалимов ужом отполз от комбайна, нашарил в потемках кувалдочку и, на коленях возвратившись к стойке, постучал по запорному клину бойком. Ну как этот… короче, как врач по коленке больного своим молоточком. Звук такой, словно не по железу потюкал, а по мерзлой земле: так давила порода, что стойка утратила звонкость.

— Эй, Валек! — хрипнул он, сдернув пыльный намордник. — Сюда!

— Ставь ее на колени, Петро, — полоумно-азартно блеснул на него голубыми белками Валек — как будто два вкрутую сваренных яйца облупились на черном лице. — Только чур с одного! — Как ребенок, ей-богу.

Петро помялся на коленях, приноравливаясь, и, занеся кувалду сбоку, молотнул по клину. Выдвижная кость стойки с хлестким звоном упала в квадратную полость. Кровля тут же раскатисто крякнула, и обоих Шалимовых окатило сорвавшейся рассыпухой породы. Петька даже чуток пожалел, что забыл про намордник, и, закрыв нос ладонью и жмурясь, дожидался, когда опадет и развеется пыль.

— Ух ты ё! Чисто как по инструкции! — восхитился Валек.

Отшуршала короткая осыпь, но в глубине набухшей кровли продолжалась кипучая трескотня разрушений, словно масло шипело и лопалось на сковородке. Разрасталось, ветвилось, ползло паутинное дерево трещин — расколовшая камень корявая черная молния, чья незримая вспышка длится многие сутки подряд. По-борцовски облапив граненую стойку, Петька волоком потарабанил ее в глубину черной лавы.

— Шевелись! — рявкнул он, и Валек снова начал подводить выдвижную железную кость под конец верхняка. Та засела в своем основании, и пришлось бить кувалдой по ее набалдашнику. Уперли, заклинили, покачали с нажимом: стоит?

— Донбасс придавит, — сверкнул Валек оскалом.

Молод был он, Валек, у стариков-то, полных кавалеров ордена Сутулова, зубы точно мазутом замазаны, да уже и не зубы — гнилые пеньки.

— Носом, носом дыши, — посоветовал брату Петро. — Три дня жить собрался?

— Ну а ты почему без намордника?

А чего тот намордник? Он сопит минут сорок, а потом забивается. Остальные свои пять часов дышишь так, непосредственно. Было время, стояли на том, чтоб на смену выдавали хотя бы по два-три намордника. Так на это теперь у хозяев один был ответ: лезьте в копанки, там здоровье поправите. Был ответ в виде этих… штрейкбрехеров. Валом, валом валили с Волыни и Львовщины битюги-гастарбайтеры, готовые руками уголь отколупывать, по горло в мачмале барахтаться, как выдры, потому как у них там, на западе, жить было нечем, разве что огородом-картошкой, и причина того, что не выдавили коренных бандерлогов из шахты, заключалась лишь в их недоразвитости. Комбайнеры они, трактористы — ну какое еще «простирание», когда всю жизнь, как лошади в сохе, не поднимали глаз от борозды?

Засморкался Петро, и не слизь из ноздрей его порскнула, а кудрявенькие облачка, как у сказочного Сивки-Бурки на детских картинках. К балалайке обратно пополз, запустил ее снова, и опять винтовой гребень шнека крушил мягкий уголь, и опять он, Шалимов, тормозил свой комбайн, брал кувалду и полз выбивать замертвелые клинья из временных стоек, и опять запускал железяку, сострадая замученной частыми пусками древней машине. Пережечь можно было пусковые обмотки, и от этого жгуче свербило под ребрами, словно прямо в груди у Петра и раскручивались тяжеленные роторы.

Всякий раз исторгали моторы тягучий стон-жалобу, и немедленно следом за горячим приливом досады и жалости он ловил себя на понимании, что болеет нутром за машину, как болел бы отец, что вообще в нем, Петре, с каждым годом все сильней проступает их с Валькою батя, хоть казалось, нигде и ни в ком ничего от отца не осталось. Да, отцовскую кровь гонит сердце по шалимовским жилам, но сначала казалось, что кровь ничего не несет, кроме жизни самой, а вот суть человека, душа пропадают и ни в ком уже не повторяются.

Пристывая к домашнему зеркалу взглядом, он порой поражался, как сильно похож на отца, даже страшно чуток становилось: как по слепку отцова лица были вылиты шишковатый надбровными дугами лоб, горбатый вислый нос и твердо загнутая челюсть, так же точно раскрылились брови, так же косо прорезаны были угрюмые, с антрацитовым блеском, глаза… Даже руки во всех козонках и ладонных буграх повторяли, казалось, отцовы. Но вот то, что и злиться он будет от того же и так же, так же мыслить себя и свой труд под землей, что отцовы повадки, характер прорастут в нем на тех же правах, что и кости лица, изумляло Петра. Это значило что? Что отец и не умер, то есть умер не весь, не умрет целиком, пока жив его сын…

Десять раз останавливал и запускал он комбайн, десять раз выбивал из-под кровли и утаскивал в глубь сжатой лавы тяжелые стойки. Сердце больно гоняло по жилам горячую кровь, и казалось, что каждая новая стойка налита неуступчивой тяжестью всех предыдущих, и даже его нечувствительные, как копыта, ладони, нахватавшись колючего от заусенцев железа, начинали гореть как ошпаренные. Приставшей пылью запечатало все поры кожи, и казалось, не воздух тянул ты в себя, а крутой кипяток. Троекратно и взмок и просох от макушки до пяток, и уже не признательным, сладостным звоном наполнились все его мышцы, а тугой, садной болью, тянувшей к земле.

«Чисто в каменном веке работаем. На горбу крепь таскаем, а машина стоит, — думал он, упирая клинстойку набалдашиной в кровлю. — И хребет сейчас треснет, и товар на-гора не течет. Механизировались, блядь. Донецкая, блин, трудовая колония. Где все деньги-то, а? Направляли которые?..» И поникал, придавленный тоской, и не боль трудовая ломала его, не усталость сама по себе, а обида и стыд, налегающее на хребет понимание, что вот так они с Валькой и будут ползать на четвереньках, махать балдой, бурить шпуры под анкерную крепь, обниматься с рудстойками, таскать на горбу рештаки и скребковые цепи, чуя, как с каждым вздохом спекаются легкие, а потом харкать кровью на серой от угольной пыли постели, словно не человек умирает на ней, а уже отгоревшее в головешку бревно.

Он, положим, согласен убивать свою силу, хоть кайлом по старинке породу ломить, ворочать лес, тягать железо и выгребать из лавы уголь хоть лопатой, но сколько тонн уже нахрястал — и кому? Себе? Украине? Народу? Что за страна такая — Украина? Ведь до сих пор еще никто не объяснил… Здесь, под землей, ворочал глыбами, был силой, а на-горах не мог подвинуть ничего. Никак не отражались на поверхности усилия — ни на личном его… этом самом, ни на городе малоэтажной застройки и хрущевских домов. Ровно так же, как не отражались они на Луне.

Раньше пели и верили, видели, что и вправду становится на земле и тепло, и светло от того, что шахтеры живут под землей. Раньше деды их думали как? Проживем на карачках свое, зато дети пойдут в школу в белых рубашках. И Петро с Вальком в школу в этих белых рубашках пошли, вознеслись надо всею землей на огромном колесе обозрения, надо всей белой кипенью и зеленым пожаром садов, над Кавказским хребтом терриконов, по сравнению с которыми все египетские пирамиды — куличи из песка. Эти древние серые и новейшие черные горы были явственно связаны с новизной белых школ, и со взмывом ракетоносителей «СССР» над планетой Земля, и с каждой сковородкой макарон по-флотски, которую мать утверждала на самодельной сетчатой подставке. И половина пацанов в их классе хотели стать шахтерами, а остальные — космонавтами. И никто не взмыл к звездам — все спустились под землю. И ведь тек на-гора из забоя товар, исчезая из виду, превращаясь в багровый передельный чугун, в громовые удары прокатанной стали, в миллионы нулей, а потом — как-то весь! — в золотые «феррари» малолетних столичных ублюдков, в череду недоступных богатых витрин где-то там и в зияющую перспективу разложения здесь, в бесконечный хрип-стон большинства: «Выживаем». Все ежедневные усилия давали непрерывный ток угля и в то же время не могли пробиться сквозь километровую базальтово-песчаниково-сланцевую толщу, дать хоть какие-то живые всходы в собственном шалимовском хозяйстве, ни в гараже, ни даже в холодильнике, и оттого Шалимов ощущал себя в забое похороненным…

— Бойся! — крикнул Валек, когтями вцепившись в него.

Над головами зашуршало, засопело, загуркотало будто бы в испорченном движке, страшно хрястнули внутренним сломом сразу несколько стоек, и, по-собачьи, как один, перебирая всеми четырьмя, братья вымелись из галереи, переполненной ласковым шорохом и курлыканьем, как голубятня. С крокодильим проворством отползли метров на семь и вслушались. И тут кэ-э-эк обломилось — даже сердце упасть не успело! Наковальней обрушился глянцевый корж на комбайн, на куски раскололся. Ну кормильцу-то что — он железный. Для него корж породы весом в триста кило ровно как комариный укус для слона.

Как бы перетекая в трещащую кровлю своим существом, сторожили они каждый звук. Там еще досыпалась шуршащая мелочь и как будто стреляли поленья в печи, но спустя полминуты все стихло, только где-то в далекой глуби-высоте все ворочался и умирал смутный гром.

Петька тут же подался к кормильцу и, включив его, дал задний ход. Мастодонт заурчал и попятился под невредимую крепь. Петька дал останов и обшарил глазами ребристую внутренность купола: в нем, отслаиваясь от массива, выпирал и держался на хиленьких связях еще один коржик.

— Не боись, брат, не сядет, — прерываясь на сиплые вздохи, заверил Валек.

— Да уж лучше бы села. Насовсем придавило, — рванулось из Петьки.

— Ну для этого, братка, особо стараться не надо. — Валек как будто бы ничуть не удивился.

А чего поражаться — слышишь это на каждом шагу. То один, то другой шахтный взмолится: «Пришиби меня, ну! Не могу больше так. Все, устал от труда».

— Хочу, не хочу — порода, она этого не слышит, — продолжал, улыбаясь, Валек. — Ты жизнь свою любишь, а она тебя всмятку. Ты — «жить не хочу», а она тебя милует. Вот говорят, что Шубин трусов метит, раздолбаев и тех, кто отчаялся, кто житуху свою проклинает и землю-кормилицу. Мол, не жить таким в шахте… А вот ни хрена.

— А чему ты так радуешься? Все время радуешься, придур! — С необъяснимой злобой зыркнул на Валька, лучом коногонки ударив в дегтярно-коричневое, как будто обмазанное глиною лицо с ослепительно-яркими голубыми белками улыбавшихся глаз. — Тебя и в хвост и в гриву, а ты рад! Хозяева кровушку нашу сосут — да берите, не жалко! Ведро пота выльешь за смену и ведро воды выпьешь — вот нам и весь обмен веществ. Денег только на водку хватает, да и то потому что не водка — отрава паленая. Восемь шахт, восемь было в районе, а остались «Глубокая» да «Первомайская». Половину народа из шахты метлой — и попробуй кто пикни. Народ вон сам остаться хочет тут, похоронить себя к хренам, чтоб ихним семьям дали пенсию, — а как им еще детей прокормить? А ты на бабе Лене с песнями катаешься. Вот смотрю на тебя — правда, думаю, дуракам жить легко.

— А чего же ты хочешь? — Валек смотрел так, словно понял о жизни что-то самое важное, что Петру еще только предстояло понять, и подумалось Петьке, что с такою же точно безболезненной жалостью и забывчивой лаской на него смотрел тот толстобрюхий улыбчивый попик, которого недавно привозили на открытие шахтной часовни. Вся и разницы, что попик был отрешенно-смиренный и вялый, а в Вальке сила жизни прямо так и стреляла.

— Жить хочу по-людски, — засмеялся наивности запоздалого требования, но продолжал с растущей злобой в голосе Петро. — Я тут хочу себе свободу добывать. Хочу вот тут на четырех костях стоять, чтоб на-горах всю жизнь поставить раком.

— Тут, значит, раб, а на-горах — хозяин жизни? А я вот думаю, что все наоборот. Свобода тут, а там… Там самое рабство и есть. И не поймешь ты этого, пока не спустишься сюда. Нельзя свободным быть частями. Гора, забой, дворец, хибара — человек либо всюду свободен, либо, значит, нигде. Тут с человека шелуха слетает вся. Как бы это тебе… — Валек примолк, соскребывая с плеч присохший штыб и угольную пыль, похожие на бородавчатую кожу какой-нибудь древней рептилии. — На Западном бремсберге, помнишь, рвануло? Меня тогда ванной накрыло, как наш «москвичонок» ракушкой. А ты ее вагою поднял, бугай. Она бы чуть-чуть по-другому упала — и все, нулевой я, кишки через жопу бы вылезли. А так — вот он я, как из мамки. С тех пор и начал шахту слышать, но это так, не главное совсем. А главное вот что: глаза на-горах открываю, а небо синее-пресинее, трава зеленая-зеленая, все то же самое как будто бы вокруг, но нет, не то же самое. Вся степь цветет, и ветер горький от полыни. Ромашки белые, у маков Первомай, а я как будто бы их раньше и не видел. Вот тут-то, брат, меня и прорубило: так я вот куда, оказывается, полз, так вот что я тут себе добываю, и ничего мне, кроме этого, по сути, и не надо. Гляди на небо, солнцу радуйся, баб красивых люби… А если б пришибло меня или, что еще хуже, хребет перебило, вот тогда бы я точно завыл, вот тогда я бы жизнь эту проклял. А разве понял бы я это, если бы тут не побывал? Мы всё думаем: рай где-то там. А красота, она одна, как и земля на всех одна. Мы думаем, рай — это что? Цветущий сад, бананы всюду, девки голые… все доступно, короче, и работать не надо. А рай это, может, и есть такое место на земле, куда по доброй воле никто и не полезет.

— А мы вот полезли, выходит. — И понимал Шалимов брата, и не понимал. — Как-то все у тебя больно уж по-божественному. Ну, в общем, будь доволен тем, что дали. Кому меньше всех надо, тот больше всех и счастлив. Я это от матери каждый день слышу — промыли ей в церкви мозги. Тухлятина это. Для нищих утешение. Ты с голым задом — ну и что, зато в природе, посмотри, какая красота. Вот и радуйся солнышку, как воробей хлебным крошкам. Ты по жизни никто — так и надо, пускай и дальше белые рубахи об тебя окурки вытирают. И вообще скажи спасибо, что живой.

— Ну а чего ж тебе такого не дали? — засмеялся Валек.

— Да все мне дали, все! Руки дали рабочие, силу в руках. Но мне это дали, чтоб я жизнь свою строил! В природе можно ничего не строить, там все построено и строится само, а жизнь человека, она не природа — самим надо строить. Я что, не работаю? Я что, не умею? Я не пьянь, не сачок, не дебил… Но ни хрена ж не строится, Валек! Что тут, под землею, свобода, я с этим, допустим, согласен. Тут я своей жизни хозяин, всей шахте хозяин. Но на-горах едва подымешься — глаза бы не смотрели.

2

В ресторан он приехал последним: Семерак, Полторацкий и Гольцман уже вылезли из пиджаков и брезгливо читали меню.

— …дал понять: вы теперь даже не за процент. Вы теперь за зарплату… — На мгновение вскинув на Вадима проворные рысьи глаза, даже не поздоровался с ним Полторацкий, продолжая нести, ретранслировать, чревовещать, переваривать и очищать перетруженной печенью страшную весть из морозной заоблачной выси, с этажа министерства энергетики и углепрома, где решаются участи всех четверых.

Про него, Мизгирева, показалось, уже всё решили: не жилец, можно в мусор… Полторацкий вещал так усильно, Гольцман и Семерак с такой жадностью слушали, что Вадим ощутимое время простоял перед ними в сомнении, не приняла ли эта троица его за официанта.

— Он прямо сказал, — продолжал Полторацкий, — все, что вы соберете по шахтам, все — мне. А я все это — выше. А там уже решат — и по вам, и по мне. Вам надо сейчас закрыть этот квартал, и не так, как вы с Шевченко договаривались, а как я вам скажу. И сказал. С меня, прикинь, два с половиной. С тебя миллион, с него то же самое… — «Контрольные цифры» Антон сообщал откуда-то из живота, давил из себя с желудочным соком и кровью. — Да это не он такой — жизнь, блин, такая. От человека не зависит. Шевченко, Жмаков… Продан-куплен — это теперь уже без разницы, кто будет. Шевченко бы остался — было б то же самое. Какой человек, что он любит — чтоб ты ему с проглотом или на пол-шишечки, — это теперь уже без разницы. Нет смысла отношения выстраивать — ни с кем! Раньше люди менялись, а система-то — нет. Было ясно, что Хромченко от Байбака, а Байбак вообще от Донбацки — фигура несменяемая. Всегда было можно зайти через голову. Договориться с кем-то выше напрямую. Уверенность была. Даже если тебя и снимали, ты все равно в системе оставался. В коробку вещи сложишь и переезжаешь — из левого крыла, блин, в правое крыло. Даже вниз можно было пойти, но, блин, не до земли же. А сейчас всей системе конец. Сейчас они тупо нажраться торопятся, чтоб детям-внукам был запас, чтоб в Украину вообще не возвращаться. Как медведь копит жир, но только не на зиму, а на вечную спячку… Ты чё, слепой, ты чё, не видишь? Что так можно хапать только перед концом? На всю оставшуюся жизнь.

— Народ на площади? Импичмент? — как что-то вонючее выплюнул полулежавший на подушках Семерак, не отрывая глаз от главного — меню, в которое вчитывался с еле-еле смиряемым бешенством: не то меню казалось оскорбительно убогим, не то Полторацкий отбил аппетит.

— А ты догадлив, — похвалил Полторацкий. — Не может пар все время выходить в свисток, когда-нибудь сорвет и крышку. История, блин, движется по кругу… Ну, мировая, может, блядь, и по спирали, а наша — по кругу. Зима-весна-лето-стабильность-майдан… За что я уважаю Путина, так это за то, что он по жизни четко разделяет, кому сколько нефти налить. За то, что он своим сказал: вот это вам, а это государству, вот это вам, а это на больницы, на школы там, на бабок, на бюджетников, чтобы жрать не просили, чтоб рейтинг был стабильно не менее семидесяти процентов. Ты строишь школу, космодром, трамплины эти в Сочи, ну укради ты тридцать, сорок, пятьдесят процентов, но на оставшиеся, будь любезен, эту самую школу построй. А наш Донбацка — всё в семью. И Юля была — всё в семью. Вот никакого, блин, инстинкта самосохранения. И у них там стабильность, а мы пожинаем снова тот же майдан. И ведь сам виноват, презик наш одноразовый. Нельзя быть таким хитровыдуманным. Шакал Табаки, блин, а мы пойдем в Европу… стоп, хлопцы, нет, в Таможенный союз. И все это на фоне… — кивнул сквозь стекло на понурых людей, как будто бы забыл, как называется вот эта форма жизни: «много маленьких». — Через месяц-другой государь наш слетит, и тогда будет новый раздел — между теми, кто выведет быдло на площадь, и теми, кто деньги на митинг давал. И это будет новая система, и чтобы нам с тобою встроиться в нее — не знаю, как придется постараться. Ведь непонятно совершенно, с кем контачить… Да оторви ты свою морду от кормушки на минуту, — обозлился он на Семерака. — Понять же надо, что нам делать стратегически. Кому бабульки заносить, пока не поздно. А то и самим на Майдан выходить и выражать свою гражданскую позицию.

— Я за мир во всем мире, — сказал Семерак, не отрывая глаз от карты острова сокровищ: где же крестиком тут обозначено?..

Вадим вдруг подумал, что как будто и вправду не видел Семе-рака не занятым планированием собственного рациона. Боясь зажиреть и отрекшись от мяса, тот все время читал, изучал описания блюд, фотографии девок в мобильнике, каталоги «VIP-отдых с детьми» и «Квартиры в Хорватии» — прямо на министерских коллегиях и совещаниях комиссий в шахтоуправлениях!

— А ты чего такой, Вадюш? Все о народе думаешь? — озаботился Гольцман и покровительственно хлопнул Мизгирева по плечу. — Пойдешь на Майдан незалежности? Есть у тебя гражданская позиция? Хотя зачем тебе она? Ты как женился, так и переженишься. Завидую. Мы чего-то цепляемся, крутимся, а ты хером проложишь дорогу себе.

Мизгирев не почуял желания ударить — привык, что о нем говорят только так. За глаза и в глаза: «Содержанка».

— Про меня что-нибудь говорилось? — спросил Полторацкого.

— Ну чтобы прямо про тебя, так нет. Но в сущности речь шла про всех. Не будет же он с каждым отдельно говорить. Несите всё, а не процент — такой нам всем сигнал. Что тут непонятного? Им теперь, перед самым концом, нужно только одно. Как можно больше. Ну вот и соответствуй. Тебе хорошо — у тебя край богатый. С одной только «Марии-Глубокой» можно квартал закрыть. Сегодня туда выезжаешь?.. Ну вот…

Вообще-то «туда» можно было бы и полететь. Вообще-то «туда» в этот раз можно было и вовсе не ехать. Но Мизгирев предпочитал разъезды в одиночестве. Чтоб никто не мешал. Вырывался из Киева и оказывался на свободе, а вернее, нигде, в межеумочном, голом пространстве, где его каждый раз настигало подозрение ли, понимание ли, что живет не свою, а чужую — пусть, конечно, богатую и, наверное, даже счастливую — жизнь.

Он служил в Управлении охраны труда и промышленной безопасности. Состояние шахт по метану и токсическим примесям в воздухе, аварийность и взрывоопасность, износ подъемно-спускового и электрооборудования, трудовые конфликты и пенсии по утрате здоровья и потере кормильца — короче, «простая и жирная тема», как сказал бы Остап Семерак. Акционеры украинского Донбасса нипочем не хотели останавливать шахты по причине повышенного содержания метана и моральной усталости всех обеспечивающих жизнь и здоровье систем, равно как и затрачиваться на улучшение условий и на выплаты пенсий своим крепостным инвалидам и вдовам — нормальные такие мажоритарные акционеры, вряд ли в мире найдутся и когда-либо в будущем народятся другие. И поэтому шахтовладельцы платили Кабмину и Раде за признание собственных предприятий убыточными, получали дотации, цифры которых волокли за собой и по шесть, и по восемь нулей, но платить за техническую безопасность и охрану труда все равно не хотели. Они стремились к сокращению издержек, но, разумеется, никто не понимал под этими издержками строительство огромных стадионов с подогревом газона словацким гликолем, контрактами бразильских шимпанзе в оранжево-черных футболках «Шахтера» и скульптурными группами от английских дизайнеров, особняки на Бишоп-авеню и виноградники в Провансе, необитаемые острова в Индийском океане и поместья на озере Гарда.

Ничего небывалого, так и уголь советских бассейнов превращался в негаснущий электрический свет, полированный мрамор и яшму во дворцах императора Сталина. Тех рабов вообще убивали, и у них были только лопаты и кайла, только жильная тяга и животный инстинкт выживания. Кто придумал? Природа, наверное. Тут кому чего дали. Мизгирев не хотел, чтоб на нем кто-то ездил. Мизгирев хотел сам… ну не то чтобы ездить на ком-то, но уж если иначе нельзя, то тогда…

Тоскливо-бесприютная под блеклым небом осени холмистая земля с безмолвным бешенством неслась в забрызганном стекле, по самой кромке плыли терриконы — куличи, пирамиды, караваны огромных верблюдов. Озелененные акацией и голые. Давно уж прогоревшие, с оранжевыми осыпями, заросшие чертополохом и бурьяном — их насы́пали деды и прадеды, чьи кривые от пахоты кости истлевали в земле. Похожие на глазурованные шоколадом торты-муравейники, расчесанные бороздами островерхие «молодые» отвалы отцов даже осенью продолжали куриться купоросно-зеленым хтоническим дымом. И совсем еще новые, серые, с застывшими на склонах насекомыми — скипами, эти тоже горели вовсю, и Мизгирев уже не понимал, в какой геологической эпохе очутился: в мезозое, в девоне, в юре? Долина донбасских рабов и царей. Курящиеся жертвенники, кладбище богов. Спрессованные в антрацитовую твердь миллионы гигантских хвощей. Древовидные папоротники. Циклопические сигиллярии. Уголь, уголь и уголь, куда ни ступи. Каменел, неприступно молчал по падению и простиранию. Сколько хищнозазубренных шнеков и шишкастых булав было сточено, сколько сбито по самую трубку стахановских кайл, сколько стерто лопат, спин, коленей об эту угленосную толщу.

Мизгирев переваливался по колдобинам, хромылял вдоль седых покосившихся и щелястых заборов, сухостойным бурьяном заросших дворов, мимо серых от угольной пыли беленых домишек с голубыми наличниками и безликих коробчатых многоквартирных домов, летних кухонь, сараев, древних мазанок, слепленных из соломы и коровяка и похожих на ветхие глинобитные клумбы с дикорастущими букетами из увядшей полыни, репьев и крапивы. Разматывал кишки безрадостных поселков и знал, что в каждом третьем дворе и огороде есть своя беззаконная копанка. Тех, кого сократили, уволили с шахт, роют «дырки» в полях, в буераках, за своими капустными грядками и при свете стоваттовых лампочек ломят уголь отбойными молотками и кайлами. Другой работы нет. Когда под ногами спрессованный пепел миллионов гигантских хвощей, каламитов и лепидодендронов, крайне трудно найти или даже помыслить другую работу.

Учившиеся в школе домоводству девочки могли стать поварихами, портнихами, медсестрами, подавальщицами в заводских и шахтерских столовых, все красивые и молодые — отправиться на распродажу с модельного подиума или прямо с обочины; для мужчин же другого ремесла-назначения-места не существовало. На поверхности этой земли было нечем прожить. Одно слово — порода. То есть еще и наследственность. Три четверти века назад абсолютная сила — Коммунистическая партия Советского Союза — ледником притащила сотни тысяч крестьян и рабочих на освоение одного из величайших в мире угольных бассейнов. Колонии закоренелых уголовников переселялись на Донбасс, чтоб от жаркой работы растаял их лагерный срок. Истощенные вечной колхозной страдой, не желавшие жить травоядными, русские перебирались в здешний край не семьями — деревнями и даже районами. Здесь им были обещаны сытный паек и… бессмертие. Бессмертие — это не только искусственный спутник Земли. Бессмертие — это когда твои дети не знают, что такое голод. С горбатых, безлико-скуластых шахтеров отливали могучих, исполинского роста красавцев с отбойным молотком на бронзовом плече. Никита Изотов. Стаханов. Молодые всесильные боги. Трудовой, честный рай, где шахтеров кормили, одевали, снабжали по первому классу, где для них возводили зеленые микрорайоны, стадионы, дворцы, города, где рождались, росли, ковырялись в песочницах сытые и здоровые Маугли, с каждым днем все сильней походившие на усталых, сутулых отцов какой-то симпатической угрюмостью, тупым, не рассуждающим упорством в овладении началами проходческих работ, какой-то изначальной стиснутостью каменистых головенок, какою-то тяжелой цельностью сырого существа. Как будто из самой утробы выбирались, как из тесной, садящейся лавы.

Сыздетства всосанное, втравленное в мозг подземное добытчицкое «все» (и даже свой особенный язык, никому на поверхности, кроме них, не понятный) превращалось в пожизненную неспособность представить перемену участи на любую другую. Акционеры украинского Донбасса получили не только богатейшие недра, но еще и своих крепостных. Неограниченным ресурсом стали люди, особый вид, семейство, класс четвероногих, их исполинская выносливость и беспредельная покладистость. Их можно было месяцами держать на хлебе и воде, вернее, водке. Их можно было штрафовать и увольнять за инстинктивные позывы к забастовкам, когда их рвало обещаниями, которые ты им скормил. Их можно было штрафовать за голый торс в подземном пекле и не-ношение сменных респираторов, которых у них просто не было. Их можно было увольнять за нарушение невыполнимых правил безопасности, чтоб не платить пожизненные пенсии по состоянию здоровья и за выслугу лет. Их можно было обвинять в самосожжениях, чтоб не платить копеечные компенсации их вдовам. Их можно было росчерком «монблана» переселять на городские кладбища, в то время как их жилистые черные тела продолжали корячиться и колотиться в подземных щелях (нехитрый технический трюк, обратный описанному в «Мертвых душах»). Их можно было даже прямо захоранивать в забое.

Вот этим Мизгирев и занимался. Присутствовал при возбуждении уголовных дел по факту гибели шахтеров, по факту размозженных тазовых костей, перебитых хребтов и ожогов поверхности тела. Получать специальные и, по сути, ничтожные выплаты за свой многолетний ползучий надсад, за отдавленные вагонетками и коржами породы молодые, здоровые руки и ноги, за убитые легкие, за мучительное умирание — это было нормальным их правом, но Мизгирев давно уже был выдавлен из прописной, начально-школьной, книжной справедливости и вспоминал о ней так редко и так вяло, как и любой тридцатилетний человек — о восторге, который распирал первоклашку на первом уроке. До четвертого класса, до первого курса говорили, как надо, как должна быть устроена жизнь, как вести себя правильно, чтобы Ленин тебе улыбался, чтобы Бог воскресил, а потом показали, как будет, как придется, как есть, как вести себя правильно, чтоб тебя не согнули и не раздавили. И Вадим подъезжал пообедать, принимал у себя в кабинете представителей шахтовладельцев, молча обозначал, рисовал карандашиком на листочке для записей «цену вопроса», делал скидки, накручивал, согласовывал цифру со старшими, иногда самовольно поправлял эту цифру на бо́льшую («32», а не «30», плюс два себе на новую машину), тем и жил.

Мелькнула синяя табличка «КУМАЧОВ»; на обратном пути Мизгирев ее перечеркнет. На этой незримой черте, при узнавании вон той раскидистой ветлы, одиноко торчащей на взгорке, в нем, Мизгиреве, всякий раз запускался мотор ощущений, столь привычных и молниеносных, что как будто и не было их. Он давно не спускался в эти летние кухни с гирляндами из чесночных головок, серокирпичные хибары и хрущевки с фотообоями «Березовая роща», подсобные хозяйства, очереди в кассах, автобусы, перевозящие стоячих бандерлогов до шахты и обратно. Знал, что он никогда не вернется сюда, в некрасивые, черные люди, но понимал, что родом он отсюда. Это была смесь отчужденья, изумленья и стыда. Изумленья, что сам он — из них и что смог оторваться от этой земли, а верней, даже выбраться из-под нее, из-под гнета положенной, неумолимой судьбы. (А вернее, поток восходящего воздуха утянул его ввысь, повезло оказаться вот в этом потоке.) А за что же был стыд и к кому отчуждение? И как будто еще и вина — перед кем и за что? За то, что попал в этот лифт и старается в нем удержаться? Но цена-то одна — чья-то жизнь. И не надо «ля-ля». Да начиная с вузовского конкурса на место. Где те пять человек, которые не поступили, а он, Мизгирев, поступил? А маленькие лебеди с цыплячьими коленками? А вундеркинды-скрипачи на конкурсе «Щелкунчик»?..

На въезде приспичило. Повертев головой, подрулил к придорожной распивочной — беленому кирпичному строению с неоновой трубчатой вывеской «Кафе „Незабудка“». Сидевший на бордюре молодой абориген приподнял чугунную голову: на пухлой бескровной губе повисла тягучая нитка блевотины, в наставленных на гостя светлых выпуклых глазах — глухая животная мука и будто бы ненависть. Сверкающий хромом и лаком «лендкрузер», рубашка, хронометр, туфли — порой Мизгирев изумлялся: почему здесь никто не ударит его?

Он вонзился под вывеску — забежать и немедленно выскочить. И, не зыркая по сторонам, прямиком к малахитовой стойке из пластика, к пожилой пергидролевой девушке в бело-синем оборчатом фартуке и домашнем мохеровом свитере с горлом:

— Добрый день. Туалет у вас есть?

— Туалет только для посетителей.

Ох уж эти голодные, жадные, тоскливые глаза обваренной собаки — продавщицы сельпо, оскорбленной появленьем столичного гостя.

— Я хочу посетить туалет. Ладно, кофе мне дайте, пожалуйста. — Сунул руку в карман и с привычностью выщипнул денежный корм для таких приблудившихся.

— У меня сдачи нет.

— И не надо.

— И мне не надо, — постальневшим, наточенным голосом — в мясо, отрезая себя от того, что в ней видит Вадим.

Докаленный позывом, он ударился в пляс перед ней:

— Очень. Хочется. Писать.

— Да пусти ты его! — гавкнул кто-то у него спиной. — Ссыт-то он, блин, как все, сверху вниз.

Значит, все-таки подняли люди глаза на него… Втолкнулся в каморку и выпустил резучую от передержки долгую струю… А теперь сразу выскочить, сгинуть…

— Кофе ваше, мужчина, — окликнула девушка.

И он почему-то пошел, забрал раскаленный стаканчик с бурдой неизвестного, среднего рода и, приткнувшись в углу, поневоле посматривал на бандерлогов, как будто напарываясь чем-то хлипким, пожизненно слабым своим на их неподвижные взгляды, беззлобные, как арматурные прутья. Унес бы с собою — и в урну, но жгло, боялся уронить и расплескать… Никто на нем как будто и не останавливал упорного, буравящего взгляда. Но надо же было на что-то смотреть. Не только в тарелку и в стену.

Растресканные, заусенчатые руки, похожие на исполнительные органы грузоподъемных агрегатов. Пацанские жидкие челки и чубчики на коротко остриженных и бритых каменистых головах, бугры кадыков и надбровий, коржи челюстей, плиты скул и словно черной тушью подведенные глаза. Из всех известных Мизгиреву трудовых племен одни лишь шахтеры имели такой макияж. Всесильная шахтная пыль въедается в лица, кроет их черным лоском, как негра в материнском утробе, и увлажненные участки тонкой, мягкой кожи не отмываются у старожилов никогда. Казалось, все шахтеры смотрят так, словно хотят его употребить. Не то, наоборот, с зазывной бабской лаской и стыдом, как будто неведомо чем и зачем от него, Мизгирева, оторваны и томимы таинственным, необъяснимым притяжением к нему.

Через миг показалось: на него и не смотрит никто — смотрят как на картинку в подвесном телевизоре: потусторонние дома, интерьеры, машины богатых — недосягаемых и потому бесплотных, нереальных. Размеренно гудели и молчали о своем. Мизгирев слышал их разговоры:

— Жору Шлыкова знаешь? С нами раньше работал… Уволили.

— Как?

— А вот так. Пострадал от своей хитрожопости. Он на штреке кемарил — слышит: кто-то идет. Видит: белые каски. И решил он, не будь дураком, перед ними прогнуться. Рядом ножка лежала, он ее на плечо и начальству навстречу: вот он, мол, я какой, жопу рву. Ну а там и Пасюк, и Клименко, и главный. Стой, ему говорят, назови номер табельный. И вот, главное, все вроде как улыбаются. Ну и тот уже весь в предвкушении: есть! Поощренье уже пропивает. Вот он, мол, как удачно под них подстелился. Ну и выпалил как на духу, кто он есть. А на-гора вылазит: «Ты уволен». Он — за что?! А вот нехера было ту ножку на горб поднимать. Ты тем самым нарушил приказ. А такой вот приказ мы спустили, что нельзя вам теперь подымать грузы более двадцати килограмм… Нет, ты понял?! Назови-ка мне в нашем хозяйстве хоть что-то, чтоб оно было меньше, чем тридцать кило. Обушок, понедельник — и все? Всю другую… мы руками теперь подымать не должны, мы должны поднимать ее средствами малой механизации! А у меня из этих средств все те же руки! Ну в штанах есть еще агрегат, я на нем, блядь, ведро подымаю. Это ж, блядь, я не знаю, кем вообще надо быть… А вот и я тебе про то! Кто-то умный у них там, на самом верху, посчитал: хватит нам во всех шахтах регрессы платить — за артрит, за суставы, за вот это вот все. Ты живот надорвал — ты же и виноват. И насрать, что иначе никак. Не бывает таких легких стоек в природе. И куда ему, Жорке, теперь? Дырку только теперь в огороде копать. Да и разве один он такой? Это ж скольких еще вот под этот закон об охране здоровья спихнули. У кого уже выслуга лет подходила. Убивают двух зайцев! Вот это защита труда, понимаю!

Говорили о нем, Мизгиреве. Нет, лицо у него не горело, и потребности сделаться меньше и выскочить вон, как насильник, столкнувшийся с жертвой, он не чуял совсем. Но в ту же самую минуту ощущал какую-то необъяснимую и унизительную разрежённость всего своего существа. Он стоил в триста раз дороже всех, вместе взятых, в этой забегаловке — и ничего не весил рядом с ними.

В кармане спасительно ожил мобильник; ответил и ринулся прочь большой, занятой человек: «Да-да, сейчас буду»… забрался в машину, закрылся, погнал… Казалось, привык: все должны перед ним расступаться и земля ощутимо подрагивать у него под ногами, когда он идет; не почувствовать силу его невозможно, и машина, одежда, квартира — это третьестепенное, место сразу угадывается по тому, как идет и как смотрит в глаза человек. И это ему не казалось, а было, действительно он излучал: все женские красивые тела натягивались стрункой, как только он взглядывал на ту, и на ту, и на эту, — у женщин собачье чутье на успех, на взлет, на победу, особенно у женщин, особенно у конкурирующих мужчин: мужчины линяли, прозрачнели, когда Мизгирев за чем-то протягивал руку… Но стоило приблизиться к шахтерам — все менялось.

Когда он был обыкновенным горным инженером с новеньким дипломом и спускался под землю в угон за своим обрывавшимся сердцем, то смотрел на шахтеров со смешанным чувством превосходства и зависти. Или, может, взаимной ущербности. Полузвери, кроты. Хоть лбом об уголь бей — никогда ничего не поймут про подземную архитектуру. Но эта ножка крепи. В ней девяносто килограммов. Мизгирев весил семьдесят пять. И любой из проходчиков — приблизительно столько же. Обычные руки, обычные плечи — не колоссы родосские. И вот эти обычные люди без видимых усилий подымали изогнутые ножки на плечо и несли их, как бабы несут коромысло с налитыми ведрами. Не меняясь в лице и как будто бы даже улыбаясь чему-то отрадному. Мизгирев сам однажды попробовал. Не один, а на пару с бригадиром проходчиков: что ж, он самоубийца — один? У него напрягалась и лопалась каждая связка и жилка, даже кожа на лбу. Сердце так гнало кровь, что она закипала в напруженных мышцах.

Бандерлоги с охотой тягали железную крепь. Это было предметом их нищенской гордости. Утешением и оправданием. Если что-то еще, кроме необходимости, и тянуло под землю их всех, то только чувство своего подземного всесилия — глухого довольства работой, которую, кроме тебя, никто больше делать не может. Это была почти никак не выражавшаяся внешне, не рельефная, а нутряная, неотрывная от самого выживания сила — результат не пустой атлетической каторги, а многолетней эволюции, отбора, превращения из человека в подземного жителя, когда перерождаются не только мышечные ткани, но и кости, даже сердце и легкие. Об эти тела можно было гнуть гвозди.

У него, Мизгирева, было только абстрактное, мозговое, бескровно добытое знание, где и как вскрывать шахтное поле, где и как пробивать в неуступчивой толще песчаников, аргиллитовых сланцев, нуммулитовых известняков магистральные штреки и бремсберги. Он мог разработать систему, придумать машину, но не мог ни построить ее, ни тем более раскочегарить. А они сами были силовыми узлами и рабочими органами этой шахтной машины. Все держалось на них. Под полуторакилометровой плитой Мизгирев костным мозгом догадывался: оборвись корж породы — и его, Мизгирева, не станет, как жука под сминающим сапожным каблуком, а вот эти еще поелозят, потопорщатся в черных давильных мешках, как живучие черви…

А вот и башни-близнецы «Марии» — исполинские сооружения для ежедневного спуска людей в ненасытное чрево земли. А внизу этажерки допотопных железноскелетных подъемников со своими застывшими мельничными, пароходными двухъободными колесами и железными струнами тросов. Завиднелись наклонные галереи подачи, серокирпичные коробки гидравлических и механических цехов, а вот покрашенного розоватой краской трехэтажного советского дворца — так называемого административно-бытового комбината — за высоким бетонным забором пока еще не было видно.

Здесь жили поверхностные — презираемые ненастоящие, только бледные тени ежедневно спускавшихся в лаву подземных. «Выводить на поверхность» — это значит выталкивать из-под земли ослабевших, изношенных, отработанных, в общем, людей. Здесь все было навыворот. Человек — ну, мужчина — устремлен в высоту, ставит целью «подняться». Чем выше поднимаешься, тем шире становится поле охвата, влияния, господства твоего, тем большему числу задравших головы людей становится видно тебя, тем больше влюбляющихся, обожающих глаз на тебя устремляется. Всех копошащихся внизу — не то что под землей — ты можешь с полным правом презирать. Или, если угодно, жалеть. Или просто не видеть. По крайней мере, понимать, что сила — ты, а не они, что все, чего хочет мужчина (ну тупо не нуждаться, не зависеть, не терпеть), сбылось у тебя — не у них. Но здесь, в пределах этой, донбасской, аномалии, презрение было взаимным. Ну, оторвался от земли. А ты попробуй-ка спуститься под нее. Из объятий ее тесных вырваться. На поверхность подняться опять. Нельзя было взвесить, сравнить. Как плесневый хлеб для голодного и плесневый сыр для закормленного.

Вадим не вглядывался в очертания родного города — он видел его взглядом памяти. Похожее на увеличенный до циклопических размеров шахтный шкив и на круглый прозрачный витраж колесо обозрения над ужиным извивом Рябинки, над тополиным парком летчика-героя Талалихина; было время, когда этот парк, заповедник представлялся ему беспредельной лесною страной, и, ведомый родителями по центральной аллее к тележкам с мороженым, семеня между ними и прыгая по зыбким пятнам солнечного золота, он попадал в такую летнюю метель — из несметного множества неуемно роящихся тополиных пушинок, невесомо несущих семена новой жизни.

Мизгирев взглядом памяти видел бетонный приземистый куб Дома книги — в каждом городе СССР был такой, а потом его отдали под барахолку; похожие на многопалубные лайнеры рафинадные и голубые дома-корабли на центральном проспекте — конечно же Ленина; облицованный желто-коричневой плиткой двухэтажный роддом, а за ним трехэтажный приют престарелых и раненных в шахте — туда уползали от смерти подземные люди, несущие смерть в своих легких, оттуда отца отпустили домой умирать.

Мизгирев видел площадь 50-летия Октября с двенадцатиметровым Лениным, простершим руку на восход, и гранитным шахтером пониже, челюстатым, чубатым, с валунами и плитами мускулов, так смотревшим на Ленина, что понятно: во имя того перетерпит огонь; полыхавший стеклянным фасадом на солнце розоватый кубический Дом культуры «Горняк»: в колоссальном фойе проводились шумливые новогодние елки и вручались подарки — голубые кубышки-будильники, набитые «рот-фронтовскими» вафлями и шоколадными конфетами из Киева, всем поровну.

Панельные высотки улицы Стаханова с напоминавшими стеклянные аккумуляторы «торговым рядами»: «Салоном новобрачных», «Домом мебели», «Малышом», «Детским миром», «Уютом», универсальным магазином «Юбилейный» и одёжным «Руслан и Людмила».

Вереницы приземистых голубых, розоватых, охряных двухэтажных домов на Литейной — эти были построены пленными немцами после войны, от дождей и снегов полиняли до каких-то неопределенных цветов — цвета голого зада в общественной бане, цвета мертвого тела в синевато подсвеченном морге. А окна первых этажей так низко от земли, что можно заглянуть во внутреннюю жизнь, в облезлые кухни с кишками перестиранных детских колготок и набрякшими флагами бабских сорочек на провисших веревках; окна в спальнях задернуты наглухо, а подоконники уставлены цветочными горшками, зубчатыми алоэ, фикусами, кактусами, фарфоровыми статуэтками гуцулов и пастушек, светильниками в ярких абажурах, словно хозяева нарочно выставили все это «богатство» напоказ, превратив свои окна в витрины и скрывая за этим барахлом свою подлинную безотрадно-унылую, скудную жизнь.

Кирпичные и блочные пятиэтажки хрущевских несносимых серий, настроенные по линейке, натыканные под углом друг к другу, вразнобой, утопавшие летом в ликующей зелени престарелых дубов, тополей, осокорей, плодоносных, роняющих паданцы яблонь, отрешенно-печальных берез и высоких каштанов с их ребристыми лопастями и махристыми пирамидальными башенками снежно-белых соцветий, — на Ватутина, на Первомайской, на Доватора, на Ковпака. Если чем-то и разнились эти хрущевки, то лишь формою крыш — плоских битумных или двускатных, крытых шифером или железом, — да самим цветом стен — кирпичей, из которых они были сложены. Из них и был составлен город, равно как спальные районы многих сотен оставшихся по облику советскими больших и малых городов, так что, переезжая из Кишинева во Владивосток, упираешься взглядом в такую же точно буханку из бетонных панелей или выцветшего кирпича, с выносными балконными плитами и разноцветными балконными коробками, с бахромою бугристых сосулек зимой и классическими угловыми водосточными трубами, по которым весною скрежещут ледовые слитки и низвергается освобожденная веселая вода.

А еще частный сектор — свои одноэтажные кирпичные и деревянные домишки с подсобными садами, огородиками, палисадниками, индюшачьими фермами, с глухими дощатыми или штакетными заборами, с табличками «Злая собака» и почтовыми ящиками на калитках. Деревянные были нарядно покрашены или уже приобрели тот неопределимый цвет, какой бывает только у поживших, простоявших три четверти века деревенских домов и старинных церквей: серебристо-седой, отливающий сталью, но при этом таинственно-теплый полуцвет-полусвет оголенных досок, с которых сошли, сшелушились слои всех давнишних покрасок, и на растрескавшемся лике проступила простая и честная смерть.

Мизгирев, разумеется, знал о строительных кранах и растущих под ними высотках на крутом берегу тихоходной Рябинки, о мигании сварки в железных костях этажей, возводимых для «местной элиты»; знал, что улицы города понизу заиграли цветными рекламами, закаленным стеклом панорамных витрин, светоносными вывесками «АТБ», «Новой линии» и каких-то еще супермаркетов, кислотно-неоновой зеленью банка «Приват», насадившего всюду свои банкоматы и живых дрессированных девушек в отутюженных блузках, но по общему облику, духу Кумачов оставался таким же, как в детстве Вадима, и, казалось, уже измениться не мог.

Мизгирев осознал, что давно уж стоит перед огромными железными воротами и не режет охрану гудком «Отворяй!». А куда и зачем ему было спешить? Он давно уже мог не спускаться под землю, он давно уже только «решал». Техобслуга его, мизгиревской, комиссии, вероятно, уже пробежалась по главному штреку, осмотрела подвешенные много ниже, чем должно, сверхчувствительные «писюны», почему-то молчащие, в то время как ручные измерители неистовствуют, словно мартовские кошки, и Вадиму осталось только все подписать.

Листовая заслонка рывками отъехала в сторону, и Мизгирев заполз на шахту, где горбатились дед и отец. Пролетел по прямой до опрятного, подновленного дома-дворца АБК. Небо трупно темнело, проложенное угольно-синюшными пластами облаков, и казалось не небом, а набрякшей и давящей кровлей забоя, разве что только воздух был чист и студен. Из-за угла приветливого АБК нескончаемым полураздавленным гадом выползали подземные — отпахавшая первая смена — из бани. Лица их были серы и казались литыми стальными деталями, не до конца отскобленными от машинного нагара.

Вадим уже было вонзился под советски-античный фронтон с алебастровой пятиконечной звездой в обрамлении пшеничных колосьев, как вдруг…

— Мизгирь! Стоять-бояться! — ударил окрик в спину, а верней, еле-еле добил, показалось, насилу прорвавшись, потому что окликнувший до последнего сдерживал возглас, сомневаясь: а вдруг перепутал — стоит ли вообще окликать, даже если и не обознался? Так окликают лишь из детства — в самом деле как будто бы из-под земли. — Гражданин, это самое… стойте! Минутку!.. Ну Мизгирь ты, Мизгирь! А я Валька Шалимов! Третья школа на Блюхера! Вы же в мебельном жили! Ты на Блюхера, я на Изотова! Дипломат у тебя открывался пинком! Ягайлову помнишь? Ягу?

Подведенные черным отрешенно-мечтательные голубые глаза узнающе впились в Мизгирева, вымогая признание, что он — это он; в них, как будто слегка запыленных, разгорался безумный ловецкий азарт, даже будто и радость воскресения того Мизгирева из мертвых, и все, что было нужно от Вадима, — закивать, рванувшись навстречу единственной девочке, Вике Ягайловой, предчувствию неотвратимого счастья в пьянящих терпких запахах оттаявшей земли и мокрых тополиных почек на улице Изотова, и тогда он и вправду оживет в этом городе, потеряет прозрачность свою, невесомость…

Но кому это нужно? Ему, Мизгиреву? Или этому Вальке Шалимову? Да, Валек, он, Шалимов, приносил из слесарки железные стружки, подсыпал их на стулья девчонкам, натирал эбонитовый стержень, зажимая его между ног, как только физичка от него отворачивалась… у него еще брат был, бугай, на того и залипла Яга, а они для нее были мальчики… И Вадим лишь сочувственно поводил головой, виновато отнекиваясь.

— С тобой сидел пять лет за первой партой! У Тамары Петровны на физике, ну! — Вот тут, представлялось Вальку, в мозгу Мизгирева должна была вспыхнуть какая-то лампочка: ну этого-то не забыл — любимчиком был у нее, ковал золотую медаль. — На террикон с тобою лазали, ты чуть не утонул, увяз в этой мульке по пояс! И думал, что мы тебя бросили! А мы не бросили — шахтеров привели. А на выпускном ты бутылку шампанского спер, в туалете ее в одно рыло, а потом с унитазом сидел обнимался, Ихтиандра все звал. — Шалимов уже не настаивал, а лишь изумлялся по-детски: как так? твоя же, твоя была жизнь. И вдруг поменялся в лице, посмурнел, как будто почуяв плиту, которая их разделяет: — Ну да, ну да, поднялся ты сильно. У тебя, видишь, руки, а у нас от мозолей копыта.

— Шалимов ты, Шалимов, — поспешил Мизгирев. — Так мы с тобой друзьями вроде не были, Валек.

— Да я к тебе в друзья вообще-то и не лезу. Вот просто смотрю: ты — не ты? Глазам не поверил… Понять хочу просто, что с человеком происходит… ну вот когда он сильно подымается. То, что друзей с этапа на этап перетянуть почти что нереально, — это да. А тем более так — снизу вверх. Дружками мы не были, верно. У тебя и тогда уже были какие-то свои заскоки хитрые.

— Да и у тебя вроде тоже заскоки — художник, — припомнил Вадим.

— Нет, все, не художник — шахтер. Затянула меня мать-земля. А ты, видишь, какой… Ничего, что я к вам, господин Мизгирев, все на «ты» да на «ты»?.. Да погодь! — вырвал руку из чьих-то клещей, не давая себя уволочь, оторвать от столичного гостя, как большого ребенка от клетки с невиданным зверем. — Западло тебе с нами, допустим, общаться, да и времени нет — ты же уголь гоняешь составами. Только вот что никак не пойму. Наверное, можно сказать про людей: отребье, дерьмо. Про город: помойка, дыра. А про мать свою можно — свинья? Если та опустилась, допустим? Водку пьет лучше лошади по каким-то причинам, потому что мужик ее в лаве, предположим, сгорел? Или там подаяние просит у церкви? В общем, это… ну, пала. Про отца сказать можно: козел? Или быдло? Ну, наверное, можно. Если речь про чужого отца. А если это твой отец? Если это твоя мать? Родила тебя, с кровью давила, от себя отрывала кусок, чтоб тебя накормить и одеть, в институт тебя, в люди… И состарилась раньше, чем следует, красоту всю растратила, на уход за собой наплевала, потому что был ты. А ты этого помнить не хочешь, будто в этом вот джипе своем и родился.

— Ты о чем, я не понял. При чем тут отец? — скомкал Мизгирев непослушно-тугое лицо в недоуменную гримасу и даже дрогнул напоказ, как будто бы отпрянув от бредовости такого обвинения. — Да, это мой город, родной. Как бы не отрицаю. Ты меня не узнал: я — не я. Вот и я тебя тоже… не сразу узнал.

— А чё приехал? По работе?

— Ну да, по службе, скажем так.

— Это кем же ты служишь? Ну если не секрет.

— Ну в министерстве. Энергетики. По охране труда, безопасности, — выжимал из себя.

— Так ты нас охраняешь? — засмеялся глазами Валек и смотрел в него так, словно все понимал, словно видел Вадима даже и не насквозь, а внутри того целого, во что Мизгирев заключен, не в одном только этом пространстве, а еще и во времени: как он рос, что за сила подхватила его, Мизгирева, вознесла, закрутила и тащит, не давая ему соскочить.

— Нет, Валек, я приехал сюда, чтобы вас затопить.

Откуда он взялся такой, сосед по школьной парте, начисто забытый? Что-то от раздражающей бесстыдной прямоты юродивого было в этих прозрачных глазах.

— Ну вы уж обратите внимание на нашу безопасность, — поглядел на Вадима с робковатой надеждой Валек, и глаза его вновь засмеялись. — Только ведь безопасность с того начинается, зачем ты вообще под землю лезешь. Если только затем, чтобы брюхо набить, тогда зачем тебе любая безопасность, тогда зачем тебе вообще такая жизнь? Тогда уж делай все не хорошо, а абы как — Донбасс придавит… Ну ладно, пойду я, счастливо тебе. — И, напоследок глянув на Вадима уже с классической угрюмостью, пошагал по пустому асфальтовому пятачку, нагоняя своих, не желавших сказать Мизгиреву ни слова.

Вадим отвернулся от него с облегчением. По ступенькам центрального входа уже семенил инженерный начальник «Глубокой» Пасюк; как собака, к хозяину выскочил, пожилой, сановитый, дородный, отрастивший брюшко на сидячей работе, с выражением властной победительной силы на тяжелом мясистом лице, и бежал к Мизгиреву, словно на полыхнувший откуда-то свыше ослепительный свет. Неужели и сам он, Вадим, точно так же безотчетно и неосязаемо преображается перед каждым, кто выше него на ступеньку, этаж? Со счастливым, растроганным, мироточивым лицом, улыбаясь, кивает, соглашается с каждым господски-начальственным словом, неотрывно впиваясь и впитывая, проводя по цепи чью-то волю и не вдумываясь в ее смысл, потому что едва лишь задумаешься — из системы тебя тотчас выкинут, словно давший осечку патрон. Колебания, правда, неправда, справедливость какая-то, тавтология «бедный народ», твой отец, горный мастер, и ты сам со своей… как сказать?.. в общем, совестью или, если угодно, душой… твоя жизнь, дети, будущее только там могут быть, только в этой системе, внутри.

О чем он думает вообще, когда такое собирается в верхах, назревает и копится в низовом сероштанном озлобленном стаде, когда целые области, весь некормленый Запад и Киев молитвенно тянутся к спасательному кругу из звезд Евросоюза, когда злобы и бешенства столько в народе, что уже не выходят в свисток, а вот-вот сорвутся крышку, и тогда слетят все: президент со своей ненаедной семьей, и Байбак, и Бугримов, и Хромченко, и, конечно, он сам, Мизгирев, продвигаемый тестем на должность начальника отдела охорони и безпеки?.. «А они ведь свободнее нас, — вдруг подумал Вадим про Валька и про всех здешних грозов. — Человек — раб, когда у него отнимают не всё, а лишь то, без чего он считает невозможным прожить. А у них только то и осталось, без чего в самом деле прожить невозможно, что и не отберешь никогда, разве что вместе с жизнью самой». И опять он подумал, что живет не свою, а чужую — пусть, возможно, счастливую — жизнь, что когда-то он сам побоялся прожить ту, другую, свою, потому что «своя», несомненно, была бы скудна, если не голодна, и давяще трудна, если прямо не самоубийственна. Но вот та его бедная, крепостная, подземная жизнь и была б настоящей.

Родился здесь, где Мизгиревых знала улица, весь город: дед вырубал по семь уступов в смену, прославлялся в газетах и даже позировал скульпторам. В 43-м году элегантные, страшные немцы покарали «Марию-Глубокую» за диверсии и саботаж. В шахту сбросили баб и детей, и тринадцатилетний Василек Мизгирев полетел за матерью и сестренкой в жерло, ухватился за воздух, за обрывок витого железного троса, и висел над бездонным, подыхающим стоном соседей, пока трос все сильнее врезался в ладони, а ноги искали опору и скребли неприступные голые стены ствола. Зацепился за тюбинг и втолкнулся в гнездо отходящего штрека, а поутру пришедшие работать люди вытащили, спрятали — подхватила безличная сила, словно там в ту минуту соблюдался природный закон: кто-то должен остаться расти, как на выжженном поле остается одна молодая травинка — чей-то род продолжается.

Отец пахал проходчиком и горным мастером участка ВТБ: замерял содержание взрывчатых и токсических примесей в воздухе, вился над склеротичными, лживыми датчиками, как пчела над цветками в весеннем раю, лез и лез в раскаленные, сдавленные родовые пути преисподней, как первобытный Шубин с масляной коптилкой в газовый карман: были, были такие вот шубины в незапамятные времена, добровольные самоубийцы, обряжались в защитные полушубки-тулупы, тяжелые от впитанной воды, выжигали в забое метан, но и сами немедленно вспыхивали, как сухое смолье. Снаряжал своих грозов для спуска в забой, как мать одевает ребенка перед зимней прогулкой: проверял их светильники, самоспасатели, выворачивая требуху из раскупоренных «термосо́в», отбирал сигареты, точно завуч у школьников. При любом подозрении останавливал ленты конвейеров, высекавшие синие искры, выгонял из забоя людей, крича в осклизлую от пота трубку на поверхность: «Погорим!» Служил своей смене сверхчуткими щупальцами, непогрешимым носом, первым улавливающим запах смерти, клыками, разгрызающими все хозяйские «Вперед! Не останавливать!».

Все так его и звали — Вентилятором. И смотрели с брезгливым почтением и жалостливой благодарностью, потому что никто уже не понимал: для чего же так ветер гонять? Почему и чему он так служит, если дрогнул ледник СССР, а вера в человеческое братство и в отказ от личной правды были выпарены из мозгов еще раньше?..

Вадиму всегда говорили — главным образом бабы, соседки, дожидавшиеся сыновей и мужей из забоя: «Вот каким должен быть человек. Будь таким, как отец». Он смотрел на отца, приходившего в грязном домой, похудевшего, взмыленного, почерневшего от вездесущей несмываемой угольной пыли и как будто бы даже обугленного, и его почему-то страшила вот эта лежавшая на отцовских руках, на лице, даже веках ненасытная, едкая пыль — по сути, та же вечная настырная, прожорливая черная земля, которая и здесь, под солнцем, наверху, каждодневно ложилась на кожу неприятным налетом. Что уж тут говорить о большой глубине, где атаки земли были уж не щекоткой, а натиском, где она лезла в ноздри, в глаза, забивала все поры и легкие, словно ей не терпелось завладеть человеком до срока, да и сам человек ей себя, получается, скармливал, с каждым днем приближаясь к своей окончательной метаморфозе.

Вадик так не хотел. Он, может быть, и согласился бы погибнуть в шахте героически, но умирать ползучей смертью, ощущая сам процесс… Если так, то тогда человек должен вознаграждаться — сообразно тяжелому натиску!.. Но земля и влекла Мизгирева. Нет, пожалуй, не так, как тянула шахтерских сыновей-внуков-правнуков центростремительная сила их происхождения, невозможность иного труда в том краю, где мужчины не могут не касаться угля точно так же, как какие-нибудь эскимосы — полярного льда или снега. Земля магнитила его воображение. Терриконы «Марии-Глубокой» — пирамиды, верблюды, слоны, апельсиново-рыжие, черные, серые рукотворные горы. Волнообразные гряды добытого угля на железнодорожных платформах. Кромешная сияющая чернота лежащей на ладони каменной равнины — расколотые чьим-то отбойным молотком занозистые раковины раннего карбона, вмурованные в хрупкую, горючую геологическую вечность. Блеск то горячий смоляной, то безучастный стеклянистый, то теплый шелковый, присущий женской коже. Луганский краеведческий музей. Образцы минералов в витринах. Коренастые, складчатые морионы, точно рубленные из застывшей древесной смолы. Слюдянистые гнейсы, заметенные окаменевшей волнистой поземкой. Диковинные «волосатики», похожие на сточенные льдистые карандаши, хранящие внутри своих прозрачных граней как будто бы пучки кошачьей шерсти, хаотичную россыпь тончайших железных иголок. Бледно-серые плиты еврейского камня, испещренные словно бы клинописью какого-то исчезнувшего древнего народа, название которого уже не будет произнесено, а письмена на этих плитах расшифрованы. Свинцово-голубые, сизые, лиловые, розоватые сланцы — направление слоистости, совпадающее с направлением давления. Зеркальные, шлифованные, рубчатые, шероховатые, зернистые, туманные поверхности с протертыми в них областями абсолютной прозрачности. Агаты, гетиты, периты… Их совершенное безмолвие и неприступная, непроницаемая цельность завораживали. Вадиму казалось, что в строгом устройстве кристаллов куда как больше правды, смысла, красоты, чем во всей колотьбе человека за горсточку благ.

Может быть, ему стоило стать или, если угодно, остаться созерцателем этой немой красоты, поступить в обучение к какому-нибудь камнерезу, огранщику, пожилому еврею из фильмов про гоньбу за брильянтами. Но единственный способ непосредственно соприкоснуться с магнетической силой самородного камня определялся для него словами «горный инженер». Он с четвертого класса помышлял о таинственном поиске, вскрытии, до́быче глубоко залегающих минералов и руд, об убожестве всех современных и местных человеческих связей с глубинными недрами, об извлечении из каменной породы доброго тепла, добыть которое казалось невозможным.

Овладение этой тектонической мощью, построение и обустройство «орбитальных космических шахт» казались Мизгиреву единственной приемлемой работой. Он хотел стать подземным архитектором будущего и после школы замахнулся на Донецкий горный институт. Дети знатных фамилий перенацелились на «менеджмент» и «государственное управление»; дети акционеров Донбасса обучались хорошим манерам в закрытых английских питомниках, их готовили даже не «править», а просто «иметь», так что конкурс на место глубоко под землей оказался диковинно честным, и все мечты, дозволенные мальчику из шахтерской глубинки, сбылись.

Жег свечу с трех концов: ненасытная жажда познания, сладкий ужас падения клети на шахтное дно, радость первых проектных набросков, много водки, портвейна, «Перемен, перемен!» под гитару… и девочки, девочки, девочки… С факультета экономики и менеджмента. Второй и третий этажи восьмого общежития. Дрожащие руки, едва ли не рвущие кнопки на кофточках, и прорыв в заповедную мягкую скважину между стиснутых до барабанной упругости ляжек… Свету он встретил там же: своенравно-капризные и волнующе пухлые губы как будто только что прорезанного маленького рта, откровенно голодный, прямой, дерзкий взгляд удивительно ярких ореховых глаз, гордо вздернутый носик, косички гёрлскаута и какая-то детская свежесть лица — он тогда и не понял, что — юность, взращенная в неге и холе. Никакого пробоя под сердцем и безжалостно точного предощущения счастья Вадим не почувствовал и поднялся на третий этаж вовсе не за судьбой, а за радостью жизни.

Заливалась безудержным смехом над его, мизгиревскими, шутками, умоляя его: «Прекрати», — и кидалась подушками. Мизгиреву казалось: свободен, может быть, кроме Светы, еще и вон с той, и вот с этой, параллельно и вместо нее, как захочет. Так и жил в ощущении, что все девки — его, что хоть это ему от рождения дано: подзывать к себе баб, как собак. Порой ему даже казалось, что секс — это главное и едва не единственное утешение нищих, что вот эту едва ли не общедоступную радость специально показывают по телевизору бедным, заведя карнавал мускулистых задов и приподнятых кружевом сисек, говоря: вот свобода, вот где ваше спасение от пожизненной серости, вот что можно вам всем и всегда, пока молоды.

Постоянно хотелось новых лиц, новых тел, и от Светы осталась одна лишь здоровая, сильная молодость: если брать, то сейчас, когда тело еще будоражаще крепко и как будто звенит от макушки до пяток, а не лезет из джинсов и лифчика, как подопрелое тесто. Это-то у нее он и взял, не нуждаясь ни в чем, кроме тела, и не зная, что взять, кроме криков любви и короткой, помрачающей судороги… Был уже пятый курс и получено распределение на шахту «Алмазная», и вот тут она вдруг как вклещилась в него: я с тобой! Ну а лучше забей ты на эту «Алмазную», оставайся в Донецке, отец все устроит.

Мизгирев уже знал, что в общаге она — только гостья, что живет на Артема в двухкомнатной съемной и отец у нее «не простой». Ну и что из того? Он хотел в настоящее дело, под землю, — проектировать горизонтальные и наклонные выработки, подпирать и удерживать колоссальную массу породы стальными хребтами и ребрами, кольцевой, эллиптической, полигональной, напрягаемой арочной крепью, помыкать целой армией исполинских проходческих монстров и оранжевых касок… Нет, блаженным он не был — там, в Шахтерске, ему обещали перспективу квартиры и роста, надо только себя показать, и, конечно, себя он покажет, у него ведь талант, он особенный, стенобитная гиря, двухтонная авиабомба, пробивающая этажи снизу вверх.

Он уехал в Шахтерск, увернувшись от брошенной пепельницы и поморщившись на «Ненавижу тебя, сука, бабник, блядун!», и полгода дивился тому, кому проходчики взваливают на плечо тяжеленные ножки и минуют его с прибауткой: «Если сильные руки и могучая грудь, то не будь инженером — проходчиком будь». А потом в общежитскую комнату с рыком вломился крупнотелый усатый мужик с докрасна раскаленным бульдожьим лицом и готовыми лопнуть глазами. И орал, разрывая Вадима ненавидящим взглядом: «Ты, сопляк, я тебя разотру! Уголь жопить на печке пойдешь! Я тебе обещаю: ты работу найдешь себе только с лопатой! Я тебя посажу, я тебя затолкаю в такую дыру… Чё ты вякнул?! Я — кто?! А ты не понимаешь, ты не помнишь?! Свету, Свету Омельченко помнишь?! Обрюхатил девчонку — и в сторону?! Испохабил всю жизнь — и под землю?! Ну уж нет, напаскудил — умей отвечать!» И, усевшись напротив, долбил, выжигал раскаленным паяльником по деревянному мозгу: женись, это кровь твоя, сын, сыну нужен отец, мое слово такое, и не думала чтоб избавляться, да и поздно уже это делать — потом не родит, да еще и сама, чего доброго, жизни лишится. Что сейчас с ней, сейчас происходит, ты знаешь? Люблю не могу, говорит. Не будет он со мною жить — сама не буду! О ней ты не думаешь, ладно, но ты о ребенке подумай, на твоей это совести будет, если он захлебнется по дороге сюда, но только я об этом и думать не хочу. Мне внук нужен, внук, а внуку — отец, семья чтобы как у людей! Женись, я прошу тебя, парень, ну не уходи ты от этой ответственности. А со Светкою стерпится. Люблю, не люблю — херня это все, люби, кого хочешь, ну, на стороне, в семью возвращайся лишь, главное. Ты думаешь, я тебя не понимаю? Да я сам по залету женился, да я был похлеще тебя еще членом суда, пока торчал на три пятнадцать у меня, но от Томки, от Светкиной матери, не уходил и детей своих не предавал. Я дочерям своим дал все, они теперь по жизни могут не работать, и внуку я тоже все дам… тебе, тебе, паскуднику, все дам: машину, квартиру, дом в два этажа… себе, что ли, строил?.. все вам! Ты понял, босяк? Реально по горной карьере продвину, лишь бы Светка всю дурь позабыла, лишь бы жили вы с ней по-людски.

В мозгу Мизгирева засело одно: теперь он пожизненно должен. По полной. А как? Платить алименты? Раз в месяц с плюшевым слоном? Ждать во дворе, разглядывать чужих счастливых карапузов, орудующих лопатками в песочнице, и выходить навстречу своему с насильственной улыбкой Чикатило на резиновом лице, чуя, как и тебя, и его корежит от взаимного обмена подаяниями? Таким его увидит сын — с протянутой рукой? Да уж лучше пускай никаким не увидит…

«Дом в два этажа» оказался немаленьким, а будущий тесть — начальником отдела сбыта в могучем «Донбассантраците». Да, Света и вправду могла не работать, а перед Вадимом открылись незримые двери не в общую шахтную клеть, а наверх — в стремительную лифтовую кабину с пылающими кнопками «ведущий специалист» и «главный инженер», — и на мгновение взбрыкнуло самолюбие: берут его в семью позорным приживальщиком, вот даже не из милости, а как быка-производителя. В кабалу от всесильного тестя, от Светы, от ее нестерпимого крика «Ко мне!», «Не забыл, где тебя подобрали?!». За спиной говорить будут все, сам он… сам про себя понимать: проститутка. А может, и не самолюбие взыграло, а с оленьей сторожкостью он шарахнулся из-под венца, а верней, от манящего лифта наверх, от раскрытых ворот и шоссейной дороги в погибель, что-то в нем трепыхнулось, что-то тронуло стужей затылок: не ходи — потеряешь себя.

Но была, никуда не могла никуда уже деться придавленная животом жадноглазая Света, было чувство какого-то странного, человечески необъяснимого безразличия к ней и к ее животу, чуял даже не стыд, не вину за такое бесчувствие, а скорей туповатое недоумение перед собой, наблюдаемым будто бы со стороны: как он может совсем ничего не испытывать? Что вообще происходит? Неужели и вправду у него будет сын? Все другое — богатство и сила Омельченко, ощущение жизни на привязи, собственной жалкости — было будто бы меньше вот этого недоумения.

«Ну не хочешь ты брать у меня ничего — не бери, — успокаивал тесть. — Сам достигни всего, сам себе докажи, что не одним лишь членом можешь проживаться». И Вадим стал доказывать. А еще убеждать себя в том, что родившийся Славик — его, от него, что вот эта чужая, располневшая женщина не могла обмануть его, что его, Мизгирева, не взяли в семью лишь затем, чтоб покрыть по старинке позор, предъявить его миру как отца непонятно чьего пацана. Впрочем, только он принял от старой акушерки конверт, несомненную тяжесть, смугло-розового червяка с носом-пуговкой и головой, поросшей, как кокосовый орех, первый раз заглянул в удивительно синюю глубину его глаз, сразу понял, почуял, чью кровь гонит сердце по едва голубеющей сетке паутинчатых жилок. Задохнулся таинственной родностью этого тельца и уже никогда не выискивал в сморщенном личике собственные родовые черты, догадавшись: проступят с годами; догадавшись, что радость всей будущей жизни со Светой для него только в том, верно, и заключится, что увидит, как сын с каждым годом все больше становится на него, Мизгирева, похож.

Окольцованный золотом, пялился в тещины огневые борщи со сметаной и продолжал работать на «Алмазной». Каждодневные спуски на дно. Основание и выбор параметров морально устаревших проходческих машин. Наращивание воздухопроводов. Смещение контура крепи. Ответственность за сроки и за срывы. Все, что жадно любил, все, чего так хотел. Круговые обходы подземных кишок колоссального шахтного нищего. И медлительный натиск земли, несмываемым черным налетом ложащейся на вот эти угрюмые, терпеливые лица — на его, Мизгирева, лицо. Да, он в белой рубашке, но от этого только паскуднее. Тесть, конечно, купил им со Светой квартиру. Лучше б не покупал. Лучше бы перевез дочь и внука в Донецк. Жена каждый день начинала с того, что бралась за паяльник: «Ты не развиваешься», «Здесь некуда пойти», «Я не хочу жить в этом городе, ты что, не понимаешь, это дно?»… — и тут же доставала припасенное, резцовую коронку, булаву — рентгеновские снимки маленького Славика: «Здесь воздух отравлен, деревья все черные. Невозможно дышать. Я окна открывать боюсь. Врачи сказали, раз в полгода минимум — на море. Ты что, хочешь, чтобы твой сын задохнулся?» Да еще и ужалит, тварь, в спину: «Ну, Славик, что нам папа сегодня принесет?»

Подло, но справедливо, понимал Мизгирев. Что приносит он сыну? Что такое он есть вообще, если сам приползает из шахты домой на готовое? Это только сейчас его сыну не нужно от Вадима ничего, кроме пары больших сильных рук, подбрасывающих к потолку и немедля ловящих, спасающих, берегущих, щекочущих до захлебного хохота. Потом любовь для сына начнет измеряться подарками, частотой их, количеством, разнообразием, недоступностью ни для кого, кроме любящего и любимого. Отец должен быть для сына всесильным, иначе он станет постыдным. Дело, собственно, и не в подарках, а в том, что тебя неумолимо начинают сравнивать с другими.

На мизгиревскую зарплату инженера вполне можно было прожить — жили же как-то люди вокруг, многодетными семьями, да еще и с больными, тяжело умирающими стариками. Поразительно даже: как же им-то хватает на «все»?.. Но Вадиму уже показали совершенно иной горизонт: другие машины, квартиры, дома, другие куски кашемира, металла, стекла; да и всем показали по ящику жизнь настоящих: вот каким должен быть человек.

Это все-таки сделалось с ним: Мизгирев ощутил себя угольной пылью, ничем. Он каждый день смотрел на кристаллически сверкающую антрацитовую реку и понимал, что кормятся с нее, превращают ее в массу денег другие, хотя этой вот речки и не было бы без него, Мизгирева, без ползучих усилий горбатых, которые пробивают дорогу к пласту. Шахты — это моторы вроде тех допотопных моделей, в которых электрический ток вырабатывался непрерывно бегущими в колесе грызунами, и не надо знать действие тектонических сил и многофакторные формулы расчета горного давления, достаточно — лишь схемы электрических цепей, а вернее, места́ размещения свободных розеток, в которые можно воткнуть свою вилку, чтоб выходного напряжения хватило на подъем, а потом и на жизнь высоко от земли.

Он не только в одних кливажах понимал. Схема «уголь — кокс — сталь». На шахты идут миллиарды бюджетных дотаций, и доставка угля от забоя до коксовых фабрик обходится хозяевам Донбасса в ноль копеек. Девять черных потов сходят с грозов, и, политый горячим рассолом их пота и крови, уголек превращается в сверхдешевую сталь, утекающую за бугор безо всяких налогов на экспорт. Нужно только замкнуть на себе, на надежном офшорном хранилище весь производственный цикл — от рабов под землей до решений в Кабмине и Раде. После этого шахты опять признаются, и рабы вновь выходят на митинги с транспарантами «Жрать за апрель!», и долги по зарплате возвращаются им из того же бюджета, и оставшийся без государственного вспоможения Запад все злобнее глядит на лоснящийся угольным жиром Восток.

Он считал себя, в общем, не глупее всех этих Ахметовых, Януковичей, Прутников, по крайней мере, не глупее собственного тестя, но при этом отчетливо чуял, что сила всех этих людей вовсе не в математике, не в финансовом гении. Главных акционеров украинской земли вознесла и тянула все выше способность выстраивать доверительные отношения друг с другом, образовывать прочные связи, срастаться в многоклеточные организмы, а еще их роднила даже не беспощадность к своим крепостным, а такое же к ним отношение, как у палочек Коха к оккупированным человеческим легким.

А он все воевал с дирекцией «Алмазной» за этих вот шахтеров-крепостных — точно так же, как грызся за технику их безопасности мизгиревский отец: ну нельзя продвигаться на север сплошными забоями с обнажением породы на больших площадях, — и не то чтобы в этом упорстве было что-то от «совести», «долга», несгибаемых принципов книжных героев, закосневших в пожизненном скучном добре, а просто вся структура их «Алмазной» велела продвигаться забоями уступными, с улиточной скоростью, с раздельной выдачей угля и всей пустой породы на поверхность. Сделать как-то иначе для Мизгирева было просто некрасиво. Он знал, что порода не стерпит такого обращения с собой, и если ему и было перед кем-то стыдно, то именно перед породой, а потом уже перед людьми, понимавшими эту породу, как он. Он отчетливо видел и слышал медлительный рост паутинного дерева трещин в чудовищных кровельных плитах и скрежещущие повороты скользящих и трущихся каменных блоков, и этот мерзкий скрежет неуправляемых громад пока еще резал по мозгу, как алмаз по стеклу.

Нюхастый его тесть, природный краснобай, умевший разговаривать с шахтерами на их подземном языке, решил баллотироваться в Раду — под жовто-блакитными прапорами «Регионов», конечно; ругал «оранжевую» власть, приводил караваны телевизионщиков на шахтерские митинги, витийствовал в опрятно-бедной домашней обстановке, за накрытым столом, на который выставлялись зефир в шоколаде и румяный домашний пирог, в окружении сидевшей как с вырезанными языками родни… только Славик тянулся ручонками к матери и умильно гугнивил — для того-то его и сажали за стол, чтобы все, умилившись, прониклись простой человечностью кандидата во власть: вот, смотрите, мой внук, наше будущее, только ради него я, старик, и иду в эту Раду, посмотрел на него и задумался: а в какой же стране ему жить?.. А вон зять подошел… Что ты мнешься в дверях, как чужой? Покажись, рожу, что ли, не умыл после шахты? Ничё, я свою до сих пор не отмыл… Да, на шахте простым инженером, он же Горный закончил с отличием, а вы думали, он у нас кто? Владелец заводов, газет, пароходов? Что ж, если тесть — большой начальник, то и зятя подтянет наверх за собой? Не, у нас с этим строго. Да мы все из шахтерских династий. «Там, на шахте угольной…», песню такую знаете? Вся страна ее пела. Про нас…

И Вадиму потом: а не хочешь ли, братец, со мной? В Раду, в Раду — «куда»! Но решать это надо сейчас, пока есть место в списке. Я ведь ради чего это все: нет уже никакого «Донбассантрацита» — поглотил нас УТЭК. Это значит, что ты по карьере уже не продвинешься. Абсолютно чужие нам люди заходят, и у всех них свои сыновья, братья-сестры-зятья. Ну и с чем ты останешься? Где? А ведь ты голова, до руды дело знаешь, на большое хозяйство по праву бы встал. Ты пойми, такой шанс выпадает раз в жизни. Рада — это возможности ограниченные, но пожизненные.

И Вадим согласился с неожиданной, странной, безболезненной легкостью. В нем давно назревало и брызнуло, как из лопнувшего гнойника: уходи, уползай из-под этой плиты, пока она тебя не раздавила… Он подержал в руках макет предвыборной листовки: «Родился в шахтерской семье… с отличием окончил… внедрил передовые методы… женат, воспитывает сына», но в партийные списки втащили чьего-то племянника. Но и Виктор Петрович Омельченко вырос до целого зампредседателя Комитета по топливу и энергетике, и Вадим угодил в восходящий поток, полетел в разгоняющем радостном чувстве: он — сила, и его сын не будет стыдиться его, никогда не проткнет самым страшным вопросом: «Почему ты не можешь? А почему другие помогут, а ты — нет?»

Высота его взлета, высота обитания как бы хлороформировала мизгиревские чувства, погасила подземные хрипы надрывающихся горняков, как трехслойные стеклопакеты заглушают сирены машин «скорой помощи» и призывы к свержению существующей власти. И не мог вколотить себя в точку во времени, в ту развилку, где он перестал ощущать, что шахтеры — живые. Да выходит, и не перестал: если бы перестал — навсегда, целиком, — то, наверное, был бы спокоен, может быть, даже счастлив. Ну а так — жил, боясь, словно смерти, потери покупательной мощи: вездеходных «лендкрузеров», стометровых квартир в клубном доме на Ивана Франко и в зеркально-стальном неприступном «Скайлайне» на Щорса, пиджаков из монгольского кашемира и шелка, полированной шерсти и английского твида… ничего не забыл? И уже невозможно жить как-то иначе: или ты идешь дальше, или — если хотя бы на минуту задумаешься, где там что на кого под тобой обвалилось, — никакого тебя больше нет.

Он как будто бы даже замирился с собой, зажил в цельной, глухой убежденности: все равно кто-то должен быть сверху, выходить к чернолицему стаду старателей и говорить, как им жить, и уж если вот это разделение неодолимо, то пускай тогда сверху будет он, Мизгирев. Но, гоня по пустынной донбасской степи «луноход» или просто вставая от кроватки заснувшего сына, обнаруживал вдруг, что поет, как когда-то ему самому пел отец: ««И уголь течет из забоя тяжелою, черной рекой — шахтерское сердце такое, шахтерский характер такой». И в омерзении и ужасе смолкал.

3

Крик брата раздался, казалось, в самой голове, потому что Валек дал ему, Петьке, спину, и были в этот миг подобны сиамским близнецам, скипевшимся еще в утробе матери. Лилась, лилась бурильная спираль, и Петро без усилия, будто играючи, усмирял двухпудовую «пчелку», загоняя спираль в монолит, недвижимо в упоре стоял, привалившись спиной к голой братской спине. И вот тут-то брат крикнул. Опахнуло воздушной волной, и немедленно следом полоснул по спине чей-то новый, не узнанный крик:

— Фитилька завали-ило-о!

В пылевой непрогляди, взвихренной обвалом, одиноко метался мерклый луч коногонки — там работали в связке Рыбак и Санек Фитилек, вот совсем молодой еще ежик. С обваренным сердцем рванулся туда, нырнув под переломанные доски-верхняки, и, почти не почуяв обдирающей боли в спине, зацепился за острый отщеп, пропоровший дубленую шкуру, и выскочил под зияющий купол огромного вывала.

— Рыба-а-ак!

— Тут он, тут! — Рыбак стоял на четвереньках и по-собачьи скребся в груде колотой породы.

Фитилек потерялся в завале. Шалимов упал на колени, вкогтился в породу и греб наугад, стирая пальцы в кровь о каменное крошево, пробиваясь в такую же дробную мертвую глубь, пока вдруг не царапнул когтями резину и мясо.

— Есть, Рыбак! У меня! Руки, руки давай!

Но Рыбак уже пятился на четвереньках от кучи, вонзив в Петра отталкивающий, словно ненавидящий и налитый одним смертным ужасом взгляд, и Шалимов мгновенно постиг смысл этого взгляда, и, конечно, был неосудим человек в этом кровном порыве из лавы в укрепленный бетонными арками штрек, как в кишку заработавшего во всю мощь пылесоса, в беспредельное «жить самому!», и тем более неосудим, когда его нахлестывает криком сам Валек, самый точный барометр лавы на «Марии-Глубокой».

— Уходи! Уходи! Сядет на… сейчас!.. Братуха, ты что?! — воткнулся Петру каской в зад. — Опять жить не хочешь?! Вперед!

— Какое «вперед»?! Фитилек! Нога его тут — отрывай! — Пополз в направлении штрека, оставив Вальку на раскопку нащупанный мертвый сапог.

«А вдруг нулевой он уже? — полыхнула тревожная мысль. — Бревном ведь лежит, не орет! Ему уж не надо, а мы… не бросим — и сами останемся тут». На миг в него плеснулся тошный страх, толкающий дальше, из лавы, но руки его сами продолжали делать начатое — вцеплялись, отгребали как будто бы толченое стекло от чугунно черневшей головы Фитилька: лежал тот ничком и без каски.

— Фитилек, сука! Голос! Голос дай, в рот тебя! Ну! Живой?!

И ни стона, ни писка в ответ! «Ти-ти-ти-ти…» — застрочил мелкий дождик из купола, охлестнул, настегал их, Шалимовых: живо! Сдирая кожу на мослах, прорылся Петька в голые подмышки Фитилька:

— Бери его! Ну!

Валек — тут же за ноги ниже колен, рванули на взъём его оба, но левую руку держало как будто намотанным тросом.

— Рука… Рука… — вдруг проныл Фитилек неестественно будничным голосом.

И тут же — быстрее, чем Петька вгляделся в его детски маленькое, белевшее даже сквозь уголь лицо, — закапала мелочь из купола, прощелкала по каскам, по телам, казалось бы, безвредными щекотными клевками, но для них, забуревших в забое Шалимовых, это был сигнал смерти.

В груди как будто бы вспорхнула стайка воробьев, но Петька весь ушел в живую, ревущую кучу породы, вцепился, как в падлу кобель, когтил ее, рылся до левой руки Фитилька и сам не поверил, что пальцы скребнули по почве, по бритвенно острому краю коржа, которым прижало набрякшую кровью, безжизненно квелую руку — отрезать должно было бритвой по локоть, но вот ведь не вырвать культи!

— Кирдык нам, братуха! — как будто обливаясь предвкушением чего-то небывалого, ликующе крикнул Валек.

— Вагу! — взревел он в ответ, насилу разжимая судорогу, стиснувшую горло.

Подвели под раскос заостренную жердь, налегли, выворачивая захрустевшие кости из плеч, да уж где муравьям сдвинуть бочку с водой?..

И опять прострочила по спинам колючая осыпь, и как будто голыми нервами Петька почуял капель, словно уж и не камушки сыпались, а расплавленный воск капал с кровли.

— Все, пошел! Убирайся, проваливай! — оттолкнул Валька взглядом.

— А вот хрен тебе, понял?! Близнецы мы сиамские!

— Ах ты, потрох! Балду! Там, под крепью, она!

Ухватив обушок, он с оттяжкой осаживал край монолита, ударяя по глыбе с проскользом и чуть не плача от бессилия. Слышал только пузырчатый треск набухающей кровли да звяк обушка, глухоту неприступного цельного камня, что никак не порадует внутренним сломом, и не сразу услышал, как взрывами закричал Фитилек, словно руку ему отгрызали кусками:

— Тут я, тут братка, тут!..

Давно понимали друг друга почти бессловесно, и кувалда как выросла у Петра в приготовленной для удара руке. Валек вклещился в обушок, не давая вильнуть, соскользнуть, упирая зубком в неглубокую оспинку, и Петро молотнул по квадратному обуху на одном только мускульном чувстве. С опалившей его хищной радостью ощутил, что проклятая глыба наконец-то расклинилась, и с утроенной силой попал как магнитом в магнит. Глыба хрястнула, как промороженный ломкий чугун. Отбросив кувалду и вскинув лицо как в молитве, Петро как бы весь перетек в наполненный медленным скрежетом куполом: середка набухла и зыбилась, словно медуза, огромное сердце забоя, могущее только расти, толкаться, ломиться из каменной этой неволи… вокруг пузырилась порода, и лопались, лопались те пузырьки, срываясь на братьев колючим дождем, как будто гоня их: жить хочешь — беги!

— …! — просверлил братов крик закипающую трескотню разрушения, но уже через миг был обрезан придавленным повизгом заелозившего Фитилька:

— Мужики-и-и-и! Не бросайте! Прошу!

Гребя по завалу живой-невредимой рукой, толкаясь по-лягушечьи ногами, выкручивался, рвался из завала, вылезал из одежды, из кожи и скулил, как собака, перееханная колесом. Все лицо его было сплошной разрывающий крик.

Шалимов рванул его вверх, а дальше он выгребся, вывился сам, как будто родился из кучи еще раз, гудроново-черный и мокрый от пота, как будто бы в мамкиной смазке. Набрякло-веская, с тряпичными обрывками культя топорщилась и шевелилась, как ласта у пингвина… «Хрррр-храп!» — разбежался от купола хруст затирающих дружка дружку коржей.

— Уходи, потрох, ну! Сам, один! Не пройдем мы в упряжке! Пошел! — наподдал кулаком по затылку Вальку — как собака за брошенной палкой, сорвался Валек.

А он — Фитилька за обрубыш, навьючил, пополз на коленях, таща перемятую тушу к дрожащему в недостижимой дали белесому пятнышку штрека.

— Петя, быстрее! Петя, быстрее! — торил ему криком дорожку Валек с тоскливым щенячьим подвывом и вот уж со света того — со штрека взмолился: — Давай!..

А кровля садилась по всей ширине и длине, и каждый рывок, каждый шаг на коленях был словно на рычаг, осаживающий кровлю еще на сантиметр. Десяток шагов оставалось… струя раскаленного воздуха вспять повернула, слепое лицо опахнув, — гудящая лава насосом втянула со штреков весь воздух. Всем телом толкнулся упругому току навстречу, и воздух в груди его остановился, буранным порывом ударило сзади, обломная сила прибила к земле, свалив его с ношей ничком, сдавила крепь ребер, расплющила легкие, спалила нутро чувством: вот она, из всех вероятных страшнейшая смерть. Доходить под давлением даже и не часами, а сутками, зная, что не достанут, что прорыть к тебе ход невозможно. Издыхать, ощущая, как камень миллиметрами входит в живое, горячее тело, все равно что печатка в еще не остывший сургуч… и, разинув на полную рот, он проснулся.

— Что, Петечка, что?! — Танюха с прерывистым дыхом нависла над ним, лицо ее было как губка. — Опять завалило?.. Ой, больно, Петечка, пусти!

Тут только он и понял, что сжимает не обрубыш, а живую, горячую руку жены. Вчера так вклещился в культю Фитилька, что кровь из нее не текла. Хотел отпустить и не мог, и пальцы ему разжимали, как будто бы отламывали, по-одному.

— Приснилось, ага. — Мазнул по лицу — весь в поту. — Кричал, что ль? Детей разбудил?

— Да нет, что ты, Петя? А то бы Полиночка уже позвала.

А он за часами уже потянулся.

— Ты что на часы? Собрался куда?

— Так утро уже вроде, нет? — соврал он, прищурившись на циферблат: вот, мол, как в забое его перемяло.

— Да что ты?! В окно посмотри. Вот только, считай, и легли.

— Это как только что? Это ты оскорбленье ему. Ну, ему, автомату в штанах.

— Ой, Петька, ты все про одно, — засмеялась Танюха придушенно. — Только-только из шахты приполз — и опять. Можешь ты про другое? С мужиками о чем? Тоже все о своем автомате? Тут такое в стране, а тебе хоть бы хны.

— А чего же такое в стране?

— Ну чего придуряешься? Телевизор как будто не смотришь.

— А у нас, знаешь, свой телевизор на шахте. Окошечко в кассе. Ни хрена не показывает. Что при этом царе, что при том… Короткие очень программы, да и те, если только кулаком по нему постучать.

— Смотришь, Петечка, узко. Это ж такое может быть, чего не надо никому! Такая силища, и всех… как я не знаю… опоили. На милицию лезут уже, с бутылками этими, с палками. Ну а если те выстрелят… власть? Только раз вот, нечаянно — всё! Это бойня уже…

— Ну и пусть, значит, бойня. — Голос в злобе окреп. — Говоришь, опоили? А как же! Но это не водка, не яд, это хуже: от труда устает человек. Когда семью свою не может прокормить, когда семь уступов за смену — и хер тебе в чавку, тогда вот так-то люди и пьянеют. Всё, без разницы, кто там: милиция, танки… Да хоть бетонная стена, все равно бей в нее — котелок сам себе расколи. Человек любит труд, а все логика жизни такая, что он устает от труда. Очень, очень старались правители — довели до того, что народ вон булыжники выковыривать стал. Странно только одно — что не мы там, шахтеры, а эти… Это мы, по идее, должны их за одну ногу да за другую…

— Да ты, часом, не сам ли собрался туда? — засмеялась Таню-ха, и натянутым вышел смешок, дребезжащим в тревоге: знает Петьку она — уж ходил воевать за гроши, чуть не сел — кулачищем мента приголубил.

— Ну уж нет, дураков без меня там хватает. В том и штука, Та-нюха, тут кого ни поставь, все одно он своим нам не будет. Прав Валек: это как старом мультике том про дракона — там никто победить его, помнишь, не мог. Так-то, тьфу, зарубил эту тварь, раздавил червяка, но как только его золотишко увидел, сам в лице почернел, сразу когти полезли, клыки: не-ет, мое, не отдам. Вот он, новый дракон. Так что, в общем, Танюха, плевать, что они там устроят и кого приведут. Нам-то что — глубже в землю уже не загонят, мы и так по всей жизни подземные. Что ж вы с матерью всё: ужас, ужас? Да давно уж привыкнуть пора — круговорот говна во власти. Да флажки им всем в руки — пасть до хруста разинули: будет жизнь, как в Европе. Сразу можно теперь посчитать, сколько в нашем народе дебилов. Все на площадь и вышли. Оранжевыми флагами махали, голубыми…

— Так ведь черные, черные флаги! Даже прямо фашистские — страшно. Если будет политика против русских людей…

— Если будет такая политика, мы им сами язык нахрен вырвем и еще кой-чего, что пониже пупка. Спи, политик, давай, — испугался Шалимов, что теперь до утра она глаз не сомкнет. — Фашисты, Танюха, не там. Хозяева родные — вот кто фашисты настоящие. Какие только опыты не ставили над нами! Вон видишь, снятся до сих пор. — И замолк: хватит, мол, и без этих пустых разговоров забыться не может, а вставать, как всегда, в шесть утра.

Поудобней умялся и ждал, как Танюха сомлеет, а она не спала, не спала, безотрывно прислушиваясь к его жизни под ребрами, различая в ударах его беспокойного сердца явно что-то не то — то, как рвется оно непонятно куда из своей клетки ребер, из дома, из-под жадно прислушливой тяжести покорно привалившегося жениного тела. И даже когда без обмана обмякла, оглохла всей кожей, все так же отчетливо чуял: едва только он шевельнется, как тут же на грудь его ляжет ее накаленная, как будто клеймящая «мой!» тревожная, упрямая ладонь, придавит, смирит, не давая его сердцу выскочить и ему самому убежать от нее, сорвавшись в угон за своим покатившимся как будто бы под гору сердцем.

Грабительски бесшумно шевельнулся, прислушиваясь к ровному дыханию жены; протерся ближе к краю, соскользнул с предательски скирлыкнувшей кровати, нашарил свои тряпки по дороге, прокрался мимо спящей детской комнаты… и вот уже бежал от собственного дома как будто по огромному каменноугольному штреку, отбрасывая за спину фонарные столбы в одуванчиковых ореолах холодного белого света, рывками пересчитывал такие же, как собственный, одноэтажные беленые домишки. Бежал, как собака по верному следу, как конь, что знает дорогу в хозяйское стойло, и вот уж льдисто захрустела под ногами заиндевелая пожухлая трава; прыгнул через забор и пошел огородом, подобрался к окну и в стекло застучал, сперва — хитро, условным стуком, а потом — не владея собой, кулаком, сотрясая щелястую ветхую раму с дребезжащими стеклами и ярясь от того, что ни звука в ответ.

Открыли ему наконец. Толкнулся, рванул остекленную дверь, поволок сквозь кисельную тьму грохот сшибленных и покатившихся ведер, словно кошка консервные банки на драном хвосте, по пятам за едва различимой тонкой белой фигурой, ну, конечно, за женщиной, уходившей от стужи, которую он напустил… И тащила, тащила Петра в глубину черных комнат, как в лаву, набиравшую воздух из штреков, перед тем как единым хлопком потушить для Шалимова свет.

Обернулась она уже в комнате, босоногая, простоволосая, в белой сорочке, и посмотрела на него, как на ворвавшуюся в дом приблудную собаку, слегка раскосыми, миндалевидными глазами, блестящими и черными, как два осколка антрацита, добытого с километровой глубины, где горное давление сгущается в почти что невозможность и даже нежелание вернуться на-гора.

— Прибежал-таки, заяц, — ошпарила презирающим шепотом, и чудные ее тонковатые, строгие, но и жадные губы остались разомкнутыми, позволяя увидеть кромку белых зубов, и бесстыдно-зазывно дышали, даже будто бы и против воли хозяйки говоря совершенно не то, что хотела сказать.

Задыхаясь, шагнул, вскинул на руки легкую тяжесть, ощущая цыплячьи пупырышки на ознобленной, обжигающей коже, будоражащий внутренний жар безответного тела, словно с пальцев его состругали заскорузлый покров, и не кожей, а голыми нервами он коснулся ее.

У окошка белела постель, но туда не донес — наскочил по дороге на стол, и вся комната вздрогнула, полетела куда-то, как шахтная клеть, ни на чем не держась и со скоростью страшной… подсадил, придавил, въелся в эти изгальные губы и тотчас отдернулся, угодив не в послушную мякоть, а в зубастый мышиный капкан — прикусила и билась, извивалась в руках сильной рыбиной, воротя от него искаженное злобой лицо.

— Ты чего?! — хрипнул он. — Приходил я! Приходил тогда вечером — нет тебя! Где?! Где была?!

— У жены будешь спрашивать «где», — прошипела она с незнакомым принужденным смешком.

— Это да, но вот где, почему? Что, в больничке?

— Ну и к чему тогда вопрос? — С неожиданной силой уперлась Шалимову в грудь, глядя прямо в глаза, но как будто бы сквозь или в стену.

— Нет, чего ты в больничке, чего там? — Он уже к ней не лез, ощутив, что колотится сердцем в небывалую прежде преграду.

— А Фитилек твой однорукий — мало?

— Утешала его, медсестричка в халатике?

— Да. Ведь теленок совсем, сосунок. А ты на три жизни нажрался — жена в каждом доме отсюда до шахты.

— Что мелешь? Ты, ты у меня!

— Что ж вы его в забое так подставили? — Как будто Петра и не слышала. — Ведь видели, знали, что ежик совсем.

— А то нас самих там как будто бы не было. Да он сейчас стонет лежит только лишь потому, что был я! За ручку его надо было, как в детском саду? Несешь… это самое… как будто вчера родилась. При чем тут вообще Фитилек? Сказать же могла: на работе, и все. Чего я средь ночи как заяц действительно? Чего ты играешь со мной?

— Солидный мужик, — с издевкой она подхватила, — сам-то бегать вот так не устал?

— Ну а как? Все, дорожка одна. Не хочу, а иду — видишь, нет?! — Притянул ее вновь, зная, что пресечет все издевки, обиды, оборвет их с дыханием вместе, стоит только с привычностью стиснуть ее.

— Не смей, скот, пусти!.. — И вдруг, обезволев, обмякла, и лучше бы рвалась, выкручивалась, билась; это он проходил: сделать больно хотела за то, что с Танюхою делит его, что из шахты он к той, в дом, в семью, а она на собачьих правах — ждет, когда же ей Петька, как кость, себя бросит… Но такое безволие, безразличие в ней, как сейчас, напугали его, и налитые чувством воровского бесправия руки разжались. — Никак, понимаешь? Уж лучше никак, чем вот так без конца.

— Так чего же открыла сейчас?

— Открыла… с тобой попрощаться.

— Так ведь не получится, Ларка, уже, — осклабился он, смотря ей в глаза блудливым пронимчивым взглядом, и ей, и себе говоря: вот стисну — и вмиг поплывешь, другое, другое совсем будешь петь… Но сейчас — будто и не в глаза ей смотрел, а по-прежнему в окна стучался, и в ответ только рама тряслась да стекло дребезжало — пустота нежилая внутри.

— Как спутались, так и распутаемся. Тоже мне царь зверей. Ты-то, может, и царь, только я вот не львица, чтобы потом всю жизнь одной за мясом бегать для детеныша.

— Не то ты говоришь, не то. — А что «то» — сам не знает.

Она как услышала:

— А что «то», Шалимов, что «то»?! Скажи мне! Любовь? — И тут же засмеялась — так делано, так зло, что обрекающее карканье вороны послышалось в этом смешке. — Так все, были жаркие ночи. Дальше что-то еще появиться должно. Постоянное. Как в сказке, как мама рассказывала: муж, дом, семья, дети — все как у людей. А мне будет полный комплект? Есть еще у тебя? Может, кто-нибудь сделает из одного Петьки двух? Или, может, уйдешь от нее? Или ты как стахановец-многостаночник мне тоже ребеночка? Ну а что, ты у нас царь зверей! Будем как в Эмиратах или вон на Кавказе: Танька ужин тебе, я — обед. Только на это, Шалимов, зарплаты не хватит тебе. Или ты мне из жалости сделаешь, а? Бабы есть и такие, которые просят, и плевать, что без мужа. Ну а как, если сроки уже поджимают? Только я ведь, Шалимов, не старая, а совсем даже наоборот. Кому жена нужна, подходят, обращаются. А я, дрянь такая, с тобой колочусь, все лучшее время свое прожигаю.

— А сделаю, сделаю — попросить не успеешь! — совсем уж безумное выдохнул он.

— А если уже сделал, скот?! Не думал?! Не страшно?! Я ж дура, возьму всем сделаю хуже. Мне плохо — и ты разрывайся. Там двое и здесь… боюсь даже вот: а вдруг ты все время дуплетом стреляешь?.. Ах, гад! Вот ты, значит, как! Вот это и можешь одно — не надейся!..

Опять ее на руки поднял, понес — и вправду одно только это и мог: влепиться в нее до упора, заполнить до самого сердца, как прежде. Упал на постель вместе с ней, резинка в трусах ее лопнула, и выбросил этот комок, как лоскут ее кожи… Не билась уже, не металась, отчаявшись вырваться из-под него, но так помертвела под ним, что он вдруг почуял: бессилен, нет в нем распирающей крови, куда-то вся разом ушла, отхлынув от такой мертвецкой безответности.

Наконец-то добил в глубь чугунно гудящей башки смысл Ларкиных слов: ведь и вправду замучил ее всеми этими жалкими радостями, что мигнут, словно спичка на сильном ветру, и опять пустота, ведь и вправду ее уже выпотрошил. И загнанно упал лицом в ее плечо, чуть не в голос завыв от своей виноватости — перед ней, перед Танькой, перед собственной матерью, тоже все понимающей: ну а как, если сыном смеются в глаза?

— Татьяна твоя — человек поразительный просто, — придав-ленно заговорила под ним. — Сон крепкий, младенческий прямо. Мужика рядом нет, а она и не чувствует. Есть у науки объяснение такой вот слепоты? У меня есть, Шалимов. Это не слепота, а терпение. Все она понимает, все видит, только что что же ей делать? Детишек в охапку и к матери? Сил же нет никаких каждый день смотреть тебе, гаду, в глаза. Но терпит всё, терпит… И это, мне кажется, не потому, что ты не уходишь, а большего ей и не надо. Ты ей нужен весь, целиком. Она каждый день убеждает себя, что сегодня ты точно насовсем к ней вернулся — побегал, побегал, и вдруг прорубило тебя: да вот же оно, твое счастье, зачем же ты бегал, к кому? Эх, приполз бы к ты ней из забоя не весь, а как Фитилек, без руки, тогда бы ты понял: кому ты действительно нужен, так матери… Сколько ж ты из нее крови вытянул. Вот и жалко ее мне, и такая вдруг ненависть: вот сама бы пришла к ней и все рассказала, как мы тут кувыркались с тобой. Прямо так бы и била, и била, пока в ней не сломается что-то… Будто это она виновата во всем, а не я перед ней. Вольно ж ей было первой тебе встретиться. Вот бы наоборот. Ты тогда от меня бы к ней бегал, ты тогда бы меня растоптал, да, Шалимов?

— Любишь, значит, еще — зло-то это в тебе на нее, — с дебильным удовлетворением выдохнул, но сам уж толкнулся и сел на кровати, руками башку обхватил.

Паскудное чувство нелепо сложившейся жизни, бессмысленно-смешного кругового воровства давило его: ворует себя у Танюхи, ворует у Ларки, сам у себя крадет то счастье, которое у них с Танюхой быть могло, а вот то, что могло бы быть с Ларкой, хочет взять и не может, как цепная собака — погнаться за кошкой. Разве только у Толика с Полечкой ничего не крадет… ну, конечно, ага, только мамку их мучает-старит, а так ничего.

— Нет, Шалимов, клин клином, — наконец-то дошло до него, как с горы.

— Это что же за клинышек, кто?

— А Валек твой, Валек, — даже не засмеялась она, и заныло в нутре: что ж, теперь и у брата будет он Ларку красть, на себя ее рвать, словно Тузик?

— Зря ты это. Его будешь мучить, себя…

— Почему это мучить? — сказала, и вот как ни въедался в непроглядную чернь ее глаз — так и не разгадал: изгаляется или и вправду клин клином — наконец-то сгодился Валек со своими бычиным упорством и собачьей привязчивостью? Вот ведь дурик: как будто не знает, что давно уже с Петькой она, поздно, поздно позарился, лишний тут, как репей. По рукам, что ли, дать — не тяни руки к братову!

— Прикрываешься им от меня.

— Да зачем прикрываться? Будем жить. Жить, как люди живут, — отвечала она, даже как бы истомно потягиваясь в предвкушении новой, свободной, безбоязненной жизни и белея в потемках ногами, даже будто еще разводя их под взбитой, не одернутой книзу рубашкой, раскрываясь в межножье, как эдакий жадный цветок, распускаясь, впуская, принимая в себя эту новую жизнь…

И движение это, вид березово-белых, оголенных по самое некуда и бесстыже раскинутых ног разъярили его.

— Это как?! — крикнул он, унимая потребность ударить непонятно кого: брата, Ларку, себя? — Это ты его чё… типа, любишь? А вот здесь, на кровати вот этой, со мной было что? Тоже, значит, любовь? Это как ты тогда называешься?

— Ну а ты как? — эхом отозвалась. — У тебя, значит, сердце большое, а я… У меня, значит, бешенство матки, шлагбаум заклинило — заезжай, кто желает. Нет, Шалимов, давай уж по-честному. Я вот тоже хочу с вашим братом, как вы с нашей сестрой. Во мне любви столько, что тебе одному слишком много. У тебя еще Танькина есть, а Валька твоего, может, и не полюбит никто.

4

Завертелись шкивы — шестеренки огромных часов, отмеряющих шахтное время. Обрывается клеть и летит как в свободном падении, замедляется, плавно идет, равномерно минуя этажи бурых глин, рыжеватых и сизых, песчаников, голубых кристаллических сланцев, ноздреватого известняка… Дышат братья друг другу в лицо — в тесноте ни отпятиться, ни отвернуться не могут. Всю дорогу от дома до клети не сказали ни слова. Понял все уж Валек. Что же тут непонятного? Боксеры на контрольном взвешивании, блин, — игра «кто кого пересмотрит».

Валек взгляда не отводил, и сердце сжималось в тоскливом предчувствии неминуемого разговора о Ларе. Молчание было еще тяжелей каких бы то ни слов, как резиновое набухание кровли и томительно долгий угрожающий скрежет ее тормозов много хуже обвала. Валек вроде знал, чем в ответ засадить: ну лезу! к Танюхе твоей, что ли, лезу? — но тотчас себя обрывал от стыда: вроде как раскаленным прутом тыкал в братову рану, принижал, возвышался над ним — ты-то, мол, уж куда как подлее меня. Как будто от того, что Петька Танюху предает, у него, Валька, руки развязаны, можно братово брать, все права ему сразу на Ларку даны.

Клеть села на грунт, прозвенел сигнал «стоп», и она теперь, Лара, застит братьям рассеянный электрический свет бесконечного штрека, и как будто глазами Петра видит Лару Валек, и как будто глазами Валька брат впивается в то же лицо — неприступное, резкое, грубое даже, словно рубленное из куска самородного камня или резанное из моржового бивня, как у идолов древних охотников и собирателей. Высекал, высекал тот неведомый резчик налитые округлые груди-зады и беременные животы, чтоб покрытые потом и кровью челюстатые древние воины вдохновлялись на новую драку за самку, за жизнь, за потомство, — вот не женщин еще вырезал, а животных с широкими бедрами и пустыми шарами голов или вовсе же без головы, а потом вдруг увидел лицо: так вот, оказывается, что такое женщина! Эта, эта одна.

Вот и Валек увидел. Он же вроде как тоже художник, ага. Мед-сестричкой работала в отделении травматологии, куда Валек попал после того метанового взрыва, когда его ванной чугунной накрыло, а Петро раскопал его, вытащил. Это было и страшно, и завораживающе красиво, как и рассказывал отец, не типовой продукт воспламенения, а казалось, и не предназначенный ни для чьих глаз в природе и берущий исток в тьме над бездной, когда земля была безвидна и пуста, неукротимый и неистовый припадок вещества. Голубые и сахарно-белые вспышки слились в одну и просветили недра от докембрийского фундамента до нулевого горизонта. Как будто плазма солнечного ветра прокатилась по штреку, изжигая весь воздух, сознание, тело. Это был всего миг, но для Валька неизмеримо длинный промежуток времени, когда он еще мог что-то видеть, понимать, осязать, но, казалось, уже не дышал.

Вспышка этого света впечатала в мозг ножки арочной крепи, шелковистые рельсы, литые колеса и обугленно-черные лица собратьев с ощеренными плитами зубов и вылезающими из орбит безумно-удивленными, счастливыми глазами… а потом гуттаперчево плотной подушкой придавила его тишина. В непродышной утробе он куда-то поплыл, упираясь руками и силясь отжать от себя наседающую отовсюду каменистую землю. А потом вдруг увидел высокое ясное небо, и невиданно чистую зелень кипящей тополиной листвы за окном, и рыжеватую щетину кактуса на подоконнике — словно того же удивительного кактуса, который поливал из чайника в далеком раннем детстве; все увидел так остро и больно, словно кто-то промыл каждый листик и облако до изначальной чистоты и ранящей, немилосердной яркости естественных цветов, словно кто-то его самого, человека со стертыми и побитыми угольной пылью глазами, промыл. И со всем этим вместе увидел и Лару — в чистом белом халатике, тонкую, гибкую, словно ивовая хворостинка: как ни гни, ни крути, все равно, распрямившись, хлестнет… обернулась и глянула, стриганула нерусскими, древними огневыми глазами. Что-то было в лице от зверька, показавшего частые белые зубы, захотелось разжать их своим языком, а глаза — закрыть ртом, чтобы каждый день видеть один сон на двоих.

А вокруг гомозились молодые шахтеры, избежавшие смерти или, хуже того, инвалидности, суть те же первобытные охотники и обладатели задастых палеолитических Венер; поедали глазами и липли, намекая на орган, который она по преступной халатности до сих пор не обследовала у скакавшего на костылях на поправку страдальца. Но она без улыбки шла мимо, насквозь, не то чтобы считая себя выше, назначив себе цену, а просто не видя в настырном своем пациенте мужчины — не потому, что перед ней чумазый гроз, не потому, что нужен ей какой-нибудь нездешний, а потому что потому. Потому что вот Петьку, выходит, ждала — тоже гроза чумазого, а не хозяина жизни.

Петька был тут как тут — очень сильно, видать, волновался за брата контуженного, распознав в Ларе скрытого кандидата наук: ну не в толстые линзы же главной врачихи заглядывать по такому вопросу. Врет народ, говоря про Петра «кобелюга». Кобели, те за сучкой бегут, распаленные следом пахучим, а дальше все согласно пословице: дожидаются знаков внимания с ее стороны. А Петька был кот: загонял жертву в угол и уже не давал ей опомниться… Если так рассудить, кобелем был Валек — разлученным с возможной подругой и кусающим землю, где недавно лежала она, безутешно скулящим и плачущим.

Когда увидел их в больничном парке — большую железную руку Петра, владетельно лежащую на тонком Ларином плече, — то как будто бы с лету влепился в бетонную стену. Загребущая Петькина лапа как будто бы стиснула сердце Валька и единым движением выжала из него то певучее предвкушение счастья, что несло его к Ларе, как одну из пушинок тополиной метели. Сунул руку в больничный бачок с кипятком — так пустота на месте Лары выворачивала душу — и только с этой острой болью почуял бешеную злобу на Петра: обокрал его брат, растоптал его счастье. И ведь главное, походя, гад, обокрал, словно зверь в брачный гон, да и хуже: зверь-то честен в могучем инстинкте продолжения рода, а этот лишь бы только нажраться, воткнуть, надкусить, просто хочется ту, и вон ту, и вон ту, а Валек с нею жизнь хотел выстроить, жизнь!..

А потом в нем затлела надежда, что у них это все ненадолго, прогорит, как бенгальский огонь, и порвет с нею Петька неизбежно и скоро — знал ведь брата Валек, знал, что брат оттого и блудит как подорванный, что пуста его жизнь, а верней, не пуста, а бесследна, бесплодна. Шарит, чем бы забыться, народ: водку жрут, ясно дело, кто-то всякую дрянь вон по венам гоняет, в землю сильно торопится, ну а Петька, тот бабами хочет пустоту заслонить. А любит Танюху, к ней всегда возвращается. И от Лары вернется. А что Лара с Петром… ну, была, и пускай, все мы с кем-нибудь были — как бы не восьмиклассники. Вещи разные — девственность и чистота. Что же, женщина, ставшая матерью, не чиста, не свята — а с кого же от века ваяли богинь плодородия, а с кого же писали лучащих трепетной теплотою Мадонн? Не от духа святого младенцы у них на руках. Или, скажем, не только от духа. Или что же, младенец так нежен, так чист, что и взглядом боишься коснуться, а зачатие, близость, из которой его чистота выплавляется, грязь?

Правда в Ларе, казалась, та самая теплота и не брезжила. Плотоядный, зубастый, зевлоротый цветок — ну как в фильме «Пинк Флойд. Стена». С лепестками — срамными губами, с лепестками, раскрытыми, словно женские ноги. И вот он раскрывается, чтоб тотчас же заполниться другим, мужским цветком, и мигом проявляет свою губительную сущность — затянуть в себя жертву, удавить, поглотить. Вот Петька и сгинул. Так и бегал ночами к сестре милосердия. А Валек на пути ее молча вставал, ездил с ней каждый день на одном шахтном ПАЗике — и в больничку, и в шахту дорога одна — и смотрел ей в глаза с вызывающей прямотой и настойчивостью. А чего не смотреть? Не растает. Разве только сама ему выжжет глаза, говорящие прямо всю правду — что он про нее и брата все знает, что он не боится Петра и что от нее не отступится, что ему, может, большего-то и не надо, чем просто смотреть на нее. Что он не ждет, как пес у запертой калитки, когда же Петька с ней натешиться или сама она поймет, что с Петькой счастья ей не будет: «не бывает добра от чужого двора»; что не ждет дозволения, а уже ее любит, и не с голодной тоской обойденного и обделенного, а с признательной радостью, разгоняющей жадную и веселую кровь, и никто этой радости у него никогда не отнимет, если Лару, конечно, кирпичом не убьет.

Он как будто и вправду носил ее, Лару, в себе, как живешь с солнцем в теле весной в предвкушении дембеля, хоть умом понимаешь, что никто, кроме матери, на гражданке тебя уж не ждет. Тоска его по Ларе стала частью того небывалого чувства чудесности жизни, что открылось ему после взрыва на Западном бремсберге. Счастлив был он, Валек, даром, что ли, придурком считали его?

Вот и в лаве они, молчаливые братья Шалимовы. Дурака не валяет сегодня Валек — розыскную собаку не изображает, настораживая слух к «разговору» незыблемой кровли. Разлеглись мужики и опять занудили о народном восстании в Киеве, о варящемся там, на Майдане, густом, прямо огненном супе. Под землей — о политике либо о бабах, на святом бутыльке — о работе: под задвижку народ зачищает, вырубает уступы и двигает крепь, либо службу армейскую все вспоминают — кнопки пуска ракет, башню танка, прыжки с парашютом, салабонство свое, добрых дедушек… Но теперь уж везде — и вверху, и внизу — о майданном разгуле.

— А вот шут его знает, что будет. Напряжение стало такое, того и гляди, максималку в электрике выбьет, и тогда темнота, — говорил грузнотелый медведеподобный Никифорыч, у которого больше прогулов, чем у братьев Шалимовых стажа. И без того угрюмо-каменное, непроницаемое по всегдашней неподвижности лицо с черной щеткой усов над подковой твердо сжатого рта наливалось чугунной тоской и как будто заведомо обреченной потугой постичь сложность будущей жизни. — «Беркут» вон уже жарят в бензине. Спихнут Яныка. Погоди ты — «туда и дорога». А упрется он если? А не он, так его окружение, все, кто с ним до последнего времени обогащался, короли наши угольные, губернаторы-мэры. Им весь этот Майдан нож по сердцу. Весь народ обозленный до крайности, дурь фашистская эта в башках. Стоит чуть керосинчику впрыснуть — и пойдет, как в стране дикарей, как вон в Сирии или в Египте.

— Власть должна быть народная, а любая другая так и будет из нас кровь сосать, — словно вовсе не слыша Никифорыча, говорил его сверстник и дружок Пузырек, коренастый, пузатый мужик с лысеющей лобастой головой, тоскливо загнутыми книзу светлыми глазами и собачьими сумками щек. — Жили мы и при Чучме, и при Юле с косой, и при этих вот новых, кто будет, как-нибудь проживем. Свинья народ. Дурень. Кровью весь изойдет — и тогда не поймет, что беда его в ка-пи-та-лиз-ме, что менять надо не персонально кого-то, а общественный строй…

— Ну опять затянул: в коммунизм самый полный назад, — прогудел раздраженно Никифорыч. — Я тебе, Пузырек, счас скажу — ты только не лопни, смотри, с перегрева. Мне без разницы, что они какают в золотой унитаз. Мне главное, чтобы, пока они какают, мне тоже было чем покакать. Семье моей, шахте. Или что, всем Донбассом на Киев пойдем — революцию делать, мировой, блин, пожар раздувать? Там только красных флагов одних и не хватает, а так уже всё есть — и звезды, и свастика.

— Так, может, и пошли бы, а, Никифорыч? — с неожиданным злобно-веселым напором подал голос Хомуха, щеря желтые от насыбая клыкастые зубы. — Они ж нам на головы срут. — Пристывшие белесые глаза под навесом соломенно-светлых бровей налились тем подслепым пьяным ожесточением, когда все равно кого бить, лишь бы выплеснуть, как из брандспойта, всю злобу на свою нищету и приниженность. — Ведь за что народ вышел. Чтоб убрать этих всех… олигархов, короче. Всех этих пидорасов хитро-выдуманных, которые наш уголек прокручивают как-то наверху, а нам ни говна, блядь, ни ложки. Так что наш, получается, этот Майдан. Странно даже, смешно, что без нас. Да мы первые, первые там должны были быть. Уж мы бы их там растрясли…

— Да уж ты бы растряс, — гневно-уничижительно зыркнул Никифорыч. — У тебя чего есть? Твоя жизнь — это водка, блядина, гармонь, ты живешь одним туловищем, и никто от тебя не зависит: хочешь — в шахту спускайся, хочешь — в Киев иди. А мне вот двоих спиногрызов надо хочешь не хочешь кормить. И внуков, двоих червяков, потому отец их — такой же герой, как и ты, воевать очень рвался за правду. Саботаж прямо в лаве устроил — за зарплату полез бастовать, а потом в сраной копанке сгинул. Ты, что ли, охламон, моих прокормишь, когда вот эта шахта остановится? Ты понимаешь, что такое шахту бросить? Ведь это жизнь остановить.

— А она так и так остановится, может, — брякнул вдруг Сенька Лихо, цыгановатый горбоносый смуглый Лихачев, Вальков одноклассник. Тогда его Пушкиным звали за ягнячью папаху смолянистых волос и за то, что однажды на уроке сказал, что не стоило Пушкину из-за жены на дуэли стреляться, раз она оказалась такою шаболдой. — Вот ты скажи, Никифорыч, а если эти нацики нам станут диктовать, как жить? На каком языке говорить. Сколько времени нам под землей проводить. Ну а как? Если есть первый сорт человека, должен быть и второй, то есть мы. На русских тянут — это как?! А Бандера у них за икону? А у меня так, между прочим, оба деда воевали. Один за Днепром на плацдарме пропал, а другой, тракторист, самоходкой рулил… Да чего я вам тут? Сами знаете. Жив еще до сих пор, у него на Девятое мая глаза загораются. Все уже сединой заросли, как бурьяном, ни хрена не видать — где ты там, дед, ау? А Девятое мая — так он весь выпрямляется, бьет копытом, как конь. Ощущение: в космос выходит. «Дед, ты где?» А он там, в сорок пятом. А вот я подыхать буду, думаю, что я буду тогда вспоминать? Холодильник купил, телевизор? А вот дед — человек… Так я это к чему: что ж, ему, значит, шага в медалях своих не пройти, погань он, закопать, а эсэсовцы были герои? Ни хрена, первоклашкам про это рассказывайте — нас теперь уже не переучишь. Наш герой — пионер Валя Котик… Как-то все это путано слишком. Ну вот вышел народ, и одни кричат: «Хватит, достало», и я с ними, допустим, согласен, но другие-то тыщи такое кричат, что едрить-колотить… ну откуда вот в людях такое говно? Так и взял бы чего-нибудь потяжелее. И чего же, Хомуха, вместе с ними пойдем выступать? Да они за людей нас с тобой не считают, хотя ты и хохол. Ты ж хохол? Вот, я даже не думаю, кто ты. Да хоть негр вообще. Мы с тобою тут, в лаве, молочные братья, ты мне спину даешь. Вот возьмут они власть — и чего? И так уже кричат: все зло от русских.

— Вот то-то и оно, — размеренно заговорил Никифорыч. — Все теперь виноватого ищут. А эти, с трезубцем, давно уж нашли. На Волыни, на Львовщине кто? Да такие же точно работяги, как мы, точно так же горбатятся, точно так же со смертью соседствуют. Ну а кто? Там шахтеры живут — ты не знал? Ну, селяне, конечно, еще. Так им еще хуже, чем нам. Молодежь без работы сидит, последний хрен без соли доедает. А кровя-то играют, организм молодой. Каждый хочет поставить себя. Ну а где он себя утвердит и на чем? На зарплате копеечной? В Польше, что ли, на заработках — официантом его там возьмут, «кушать подано»? А ведь он тоже пашет по-честному… Там у злобы на русских, конечно, глубокие корни. Но была бы работа, награда за труд — это все бы забылось давно, как они от Москвы пострадали когда-то. Потому что броженье, оно начинает в брюхе и вот только потом в головах. Перспектива должна быть улучшения жизни, и тогда это все — кто кому там в истории зло причинил — не имеет значения. Я вот в прежнее время считал, сколько мне еще спусков до машины осталось. У меня этот день, как машины на шахту придут, красным крестиком в календаре был отмечен, я к нему, своему «москвичу», приближался с каждым новым уступом, знал, когда я пять тысяч скоплю, а про хлеб-колбасу и не думал. Жена тебе варенку в тормозок положит — ты чего, охренела, овца? Я кто тебе — собака или человек? Ты клади мне копченую, сало клади. А теперь как оно — что у нас, что них? Справедливости ради, мы неплохо еще по сравнению с ними живем. Тяжело, блядь, но гордо — мостовые в Европе не лижем. А они на любую работу готовы. Вот и вертит башкой человек в злобном недоумении: значит, кто-то специально так устроил всю жизнь, чтобы ты от работы своей уставал и просвета не видел, — кто же это устроил, где же все эти гады? А ему и подбрасывают: москали. Да и зачем подбрасывать особо? Человеку всей логикой жизни вдолбили: один ты — ничто, а потом говорят: а вот есть еще меньше тебя человек, ниже, хуже, слабее, подлее, чем ты, — в общем, даже и не человек, а москаль. И ты его можешь согнуть. Один ты — ничто, а вместе вы — сила. Вместе вы — украинский народ. А молодняк, он падок на такое. Это ж какое возбуждение, когда толпой кого-то топчешь или стенка на стенку идешь. Кого бить, за что — это, в общем, уже не вопрос. Народ-то вышел против олигархов, за то, чтобы работала система наказания, а ему там на нас показали, на восток, на Россию. Что они там, на Львовщине, травоядными стали, это мы виноваты, шахтеры. Нас Донбацка дотирует, все у них отбирает и нам отдает. А что в ихнем Ивано-Франковске тепло только в силу того, что есть мы, это им не приходит в башку.

— Да дерьмо они все! — словно только проснувшись, с рассекающим сабельным свистом, с беспредельным презрением выдал Рыбак. — Вот только и могут скакать, как козлы, а я всю Украину кормлю.

— Ну Рыбак, раньше только всю шахту кормил, а теперь уже всю Украину! Гигант!

Да, Рыбак в этом смысле был истинный шахтный фашист. Для него человечество разделялось на две категории: на людей, то есть грозов, и на всех остальных. Хоть и крепкий, двужильный, но маленький, совершенно забитый женой Алевтиной, на бутыльке Рыбак преображался — с каждым новым глотком наливался сознанием своего трудового величия и, дойдя до кондиции, вырастая, прямясь, колотил себя в грудь кулаком: «Я в забое любого за пояс заткну! Ты-и-и кто такой есть?! Шнырь ты горный! …та ты поверхностная! А я гроз, я всю шахту кормлю!» Глаза его как будто бы сковыривали с лица земли ничтожного «поверхностного», а то и своего собрата-гроза, подвернувшегося под стихийный разгул его нищенской гордости. Он, бывало, уже на ногах не стоял, но и лежа разил собутыльников хриплым тягучим мычанием: «Да я-я!..»

Угрюмо-густобровое, губастое лицо наливалось такой окончательной, прямо даже покойницкой важностью, что без смеха смотреть на него уже не было сил. Наутро каждый спрашивал у каждого: «Ну что, вчера опять Рыбак всю шахту за пояс затыкал?»; и если «затыкал», то это означало, что бутылек прошел по высшему разряду.

Вот и в эту минуту все хором заржали, и уже заревел недорезанным хряком конвейер, объявляя конец разговорам. Поползли по прямому, неизменному руслу, и не только пятьсот километров, отмеренных по поверхности угольной и черноземной земли, но и тысяча метров земной глубины отделила бригаду от далекого Киева, где решалось сейчас украинское «все», но еще не вопрос о шахтерской их жизни и смерти.

И уже не давило молчание Петьку с Вальком, помышляющих в эти минуты совсем не о будущем, а о Ларке, которую пополам не разделишь. Вязкий скрежет конвейера и размеренный шорох угля жерновами сминали тоскливое чувство отчуждения и разделенности. Но когда-то все эти рабочие звуки должны были смолкнуть…

Вот уже и у клети они, снова сжатые давкой отработавших звеньев-бригад. Чернокожие все, глазурованы потом и пылью.

— Запускай, шефчик, время! — стволовому кричат. — Подымай, Сурок, слышишь?! Прохлаждаешься, падла?! Кто у нас тепло обут и немного …?!

Стволовой же Сурков никуда не спешит. Идет от клетьевых решеток к сигнальному щиту, как по красной дорожке за президентским перначом. В перегретом забое взмокли словно под ливнем, а здесь, у ствола, ледяной ветерок. Зернистая испарина на теле застывает серебряными блестками — чисто как на мороженых тушах в холодильнике-рефрижераторе. Злой народ, истомился без курева, поскорее глотнуть настоящего воздуха хочется всем, вот и лезут к раскрывшимся створкам, оттирают друг друга плечами, втекая в проход, — то ли вязкий крикливый поток черных тел на конвейере, то ли уж непролазная чаща стоячих утопленников в закопченных оранжевых касках. Ослепительно-белые зайчики хаотически мечутся по бетонным опорам и сводам.

— Стой, олени! Куда?! Перегруз! — вякнул было Сурок, но его голосишко потонул в слитном матерном гомоне грозов.

Набиваются, трутся, прессуются, на мгновение только взвивается надо всей этой кашей-халвой чей-то возглас:

— Куда, бля, куда?!.

— Бей сигнал, падла, ну! — стволовому кричат…

Наконец в горной выси неслышимо завращались шкивы, и казавшаяся неподъемно придавленной всем живым своим грузом, всей шахтерской усталостью клеть оглушительно оневесомела и пошла в высоту, как ракетоноситель «Союз», баллистическая «Сатана» по секретному шахтному руслу, словно и не машина ее потянула наверх, а разжавшаяся огневая пружина толкнула. Вот оно, вознесение в небо из-под черной земли, вот оно, реактивное воскрешенье из мертвых.

На четыре сигнала поднимали живых-невредимых шахтеров. Покалеченных, раненых подымали на восемь — на пуховой перине, на облаке. Лишь у самого устья стало видно шершаво мелькающий монолит ствольных стен, змеистые извилины и раковины, проточенные в них стекающей водой. Лишь у самого устья стало слышно, как мелко дрожит переполненная человечиной клеть, как будто не стальной канат удерживал ее, а перетруженная, ослабевшая рука живого великана.

Вот уже и в приствольной коробке они. На поверхность ступили, но темно еще тут. Переходную эту галерею глухую для того и построили, чтоб не портить глаза резкой сменою света на солнечный. В лампову́ю текут вереницей, чернокожая белая раса, термоса ламповщицам сдают, а оттуда уж в баню. В «грязной» топчутся-трутся средь похожих на средневековые приспособления для пыток решетчатых ржавых контейнеров, донага раздеваются, сапоги драгоценные прячут. Заскорузлая роба отстает от запревшего тела, как кожа. Лишь зады и белеют на глиняно-темных телах, как приживленные куски чужой отмытой плоти, как детали для сборки разбитых и заново склеенных грозов. Как будто взятая с великой глубины тяжелая земля пошла на создание этих вот тел, и не добрые, мягкие руки лепили, окропляя водичкой, а мучительным горным давлением сформированы были и выжаты на поверхность земли.

— Ну и вонючий ты, козлина, — кто-то говорит. — Как жена тебя только принимает такого?

С потолка, как в заброшенном магазине одежды, вереницами робы свисают. На кафельной стене — исполненная черным маркером картина: шахтерская троица на бутыльке. Что шахтеры — понятно по каскам и тому выражению тоскливой покорности, что бывает у мучимых умных животных. Один, с прижатой к боку пластиковой титькой, занюхивает водку рукавом; другой, ощерив зубы, кусает папироску; третий же, молодой, отрешенно-задумчивый, механически держит газетку с нарезанным салом и луковицей. Сверху надпись печатными буквами: «Слесарь Витя бросил пить — стоял бычок покусывал, а Михалыч из проходки пил и не закусывал».

На первый взгляд карикатура, но разве есть в карикатуре то, что называется «душой»? Валек нарисовал. Была бы его воля — расписал бы все постройки шахты. Огромную столовую. Приствольную коробку. Исполненные в старой советской манере плакаты на тему безопасности шахтерского труда («Помни: тебя ждут дома») давно уже не били по глазам, а скорей еще больше притупляли все пять человеческих чувств. Человеку же здешней породы, что без света живет под землей, нужно помнить о том, что его кто-то ждет, что кому-то он нужен, как матери. Трудно верить и трудно не верить, что никто матерински, отцовски за тобой не следит, что никто ни минуты не видит тебя сквозь кромешную темень, глухоту, немоту равнодушного камня, как живые идут по земле и не видят обыкновенных мертвецов, закопанных на двухметровой глубине. Это-то и казалось Вальку… ну, короче, задачей художника. Сказать про самого себя «художник» без чувства фальши и стыда он, разумеется, не мог. Но уж если рисуешь, то, наверно, затем, чтобы кто-то ощутил на себе понимающий взгляд.

Раньше в церковь ходили и верили, что Господь приглядит. Ощутить за спиной дуновение силы, берегущее веянье ангельских крыл. А сейчас только старые матери верят и суют своим детям-шахтерам списки древних молитв. Если люди не чуют крыла, той спасительной хлипкости, что удержит великую тяжесть породы над самым хребтом, то им нужен хотя бы понимающий взгляд или так: просто свет — как весной в первый солнечный мартовский день, когда неотразимо вдруг запахнет живительным духом оттаявшей черной земли, ослепительной синью проя́сняет небо и почуешь мгновенный укол счастья в сердце.

Он стоял под горячими струйками вялого потолочного дождика, сшелушивал с тела присохший, как будто толченым стеклом, стальным опилками впившийся штыб, скреб медленно светлеющую кожу лыковой мочалкой и думал о том, зачем он рисует. Вернее, и не думал, а сразу удивлялся простоте готового ответа: никто никогда не напишет вот этих людей. Вопрос, почему он рисует, представлялся таким же простым, как и вопрос, зачем он сам спускается под землю, зачем все эти люди спускаются туда, где никогда не видно света дня, где возможная смерть — это либо когда ты сгораешь в метановом всполохе заживо, либо когда твою живую, дышащую хрупкость медлительно раздавливает рухнувшая кровля. Почему они все жили тут и не чувствовали или не признавали себя обделенными, почему здесь им было не страшно, а верней, не сходили с ума через день или год, а, напротив, свыкались с обыденным, неизбывным давлением породы. Кем вообще был тот первый человек на земле, что полез за углем в отдаленные недра? Что загнало под землю того неизвестного первопроходца — лютый холод и голод, нужда, злая воля правителей или, может быть, личная добрая воля или даже мечта обогреть, осветить воздух будущего? Ведь была ж у людей вековая мечта о полете. Почему бы и в чрево земли не полезть: там не вольно, там давяще тесно, но там — вековечный источник тепла, жизни первоисток, как считает наука.

Может, это Создатель всей жизни над людьми пошутил: сотворил под землей ад кромешный и выдавил на поверхность осколки застывшего черного солнца, — и, польстившись на жирное чудо, на явление движущей силы тепла (в паровозные топки ее, в паровые турбины!), вгрызлись в землю людишки, устремились в ее сокровенную глубь, пробиваясь к горючим пластам.

А быть может, то был страшный грешник, душегуб, тать, разбойник, всеми проклятый и отовсюду гонимый, столько крови проливший, что не мог уже жить средь людей и под гнетом всего натворенного сам под землю ушел, чтоб держать свое тело и душу в аду, чтобы быть не распятым, а раздавленным каменной тяжестью, чтобы там, в беспроглядной, немигающей тьме, для него, людоеда, сверкнула милосердная искорка божьего пламени. А быть может, так тошно тому человеку было жить средь подобных себе, что вот и захотелось под землю провалиться, только там, в черных недрах, найдя и покой, и свободу. Под землей же все просто — тяжело, душно, страшно, но зато все понятно. Под землей ничего невозможно украсть, просто так тебе эта порода ничего не отдаст, не подарит, тут берешь все трудом, вот саму свою жизнь и берешь, каждый день сам себя выдираешь из тяжелых медлительных челюстей лавы. Накось выкуси, пасть! Уголь мой! Скрежещи возмущенно — раздави, если сможешь. Запечатай по-черному выход на свет. Только я уж тебя ждать не буду.

Шахта — в общем-то самое справедливое место, где только может очутиться человек. А на-горах — счета за свет, тепло и воду, какие-то ценники, бирки на всем, проценты по вкладам, инфляция, слияния, перепродажи, мировая резня и свободные рынки. Угнетаемая черт-те кем Украина. Порода безжалостна, но не подла — сильнее, чем намертво, человека не стиснет. А вот человек человека распинает по-всякому.

Облицовочный кафель после шахты казался ослепительно-белым. Отработавшие свою смену шахтеры проходили чистилищные помещения в обратном порядке: ламповая — подвально чумазая грязная — и сияюще белая чистая. В банно-прачечной мгле душевой безмолвно возились суглинисто-бурые грозы, скребли негритянские спины и плечи разлохмаченным лыком и каменной пемзой, как скоблят абразивами и шлифуют наждачкой рабочие органы и моторы машин. Отмякали под льющей с потолка благодатной водой, и как будто не черная грязь, а сама заскорузлая, толстая, отболевшая кожа сходила с их тел, только тут, под водой, словно и обнажавшихся, обелявшихся и просветлявшихся вплоть до самых костей.

Валек смотрел на их светлеющую плоть: железно твердые кря-жи́ заматерелых мужиков, здоровые, но будто бы еще не пропеченные тела вчерашних ежиков, жировые наплывы и вислые животы пожилых, проступавшие сквозь известковую кожу ключицы и ребра горбатых от работы «стариков». Он смотрел на их лица: молодые и старые, дурковатые и несуразные, скучно-невыразительные и чеканно-красивые, непохожие и одинаковые, как горбы терриконов и ладони рабочих людей, с натертыми железом неповторимыми буграми и протравленными чернотою ветвистыми трещинами.

Лицо — это как бы ландшафт человеческой участи. Как нагорная талая снеговая вода, проливные дожди и ветра протачивают в неподатливом лице земли овражные западины, заостряют скалистые горы, по песчинке смывают и стирают холмы, как подвижки глубинных пластов собирают лицо это в складки, покрывают его паутинистой сеткой разломов, так и все пережитое, гримасы трудового напряжения, отчаяния, злобы, возбуждения, радости, страха да и просто всесильное время изменяют лицо человека, загибают углы его рта, по-иному сдвигают поседевшие брови, углубляют бороздки раздумья, терпеливой покорности или неизбывной обиды на мир.

Вот такими их и надо рисовать… За приверженность к жизненной правде Валек первый раз пострадал еще в детском саду: красивая девочка Оля Шевченко донесла воспитательнице, что Шалимов рисует советские танки подбитыми. С клубами дыма из пробитых башен и продырявленных хвостов рисовать можно было лишь немецкие танки и «мессеры»: карандашные кольца возмездия служили оправданием того, что рисуешь фашистскую свастику, — и Валька, разумеется, тут же поставили в угол, а потом, в тихий час, прикрепили к позорной алюминиевой раскладушке, установленной прямо у стола воспитательницы. Наверное, единственный доступный людям несмертельный и бескровный способ наказания — это именно перемещение человека в пространстве, только детей наказывают символически, как бы больше клеймом ненормальности или чувством отверженности, не сильно удаляя от источников тепла, а вот взрослых ссылают подальше или, скажем, опять же под землю.

Сколько помнит себя, он, Валек, рисовал. Простым карандашом, фломастерами, мелом на асфальте, гуашью, акварелью, шариковой ручкой, кусками антрацита, перочиным ножом, острием козьей ножки… В тонких прописях, в общих тетрадях, на деревьях, на партах, на стенах, на любой подходящей и как будто особенно сиротливой поверхности, бесконечно унылой и мертвенно голой, наводившей тоску и внушавшей желание сделать так, чтоб она задышала, задвигалась. Учителя их третьей школы посоветовали матери отвести одержимого тихим рисовальным безумием сына в изостудию «Радуга» при «Горняке». Валек посмотрел на то, как рисуют здоровые лбы, и назвал про себя их работы одним выразительным матерным словом: он в первом классе лучше рисовал, чем они в выпускном. Ни о каком таком «художественном творчестве» как о способе жизни и заработка он, Валек, ни минуты не думал, никакого порыва в заповедную жизнь «настоящих» — с их испачканными голубиным пометом мансардами и кошачьей любовью бескорыстных красавиц, с персональными выставками и прижизненной или посмертной оглушительной славой — за собою не помнил.

При самом слове «творчество» или, скажем, «художник» он испытывал ту же брезгливую жалость, с какой смотрел на знаменитого у них в районе Клепу-дурачка, двадцати-с-чем-то-летнего почтальона-велосипедиста, помогавшего матери разносить по Изотовке письма, когда тот говорил «стану летчиком» или «женюсь» с убежденностью в том, что действительно женится и «займется с ней сексом», с глубокими белесыми заедами в углах пузырящегося пухлогубого рта, с неуловимым взглядом серых выпученных глаз, отражавших лишь внутреннюю чистоту и как будто бы ужас догадки, что без матери он пропадет, никому в целом мире не нужный. А они, пацаны, потешались над ним. Это все вызывало в Вальке и гадливость, и какой-то беспомощный стыд. Быть может, он подспудно ощущал свое далекое родство с несчастным Клепой и боялся сближения, а верней, провалиться в себя самого.

Если он и хотел кем-то стать, то шахтером. Жизнь всегда была больше, чем загадка его самоосуществления, жизнь была горячей и сильней, чем любое понятие о себе и своем назначении, и Валек жил за жизнью, а не за понятием. Поступил в Кумачовское горное профтехучилище. Осознание своей исключительности настигло его в восемнадцать, в учебке воздушно-десантного артиллерийского полка: в то время как все салабоны стирали дедушкам портянки и носки, Валек занимался художественным оформлением дембельских альбомов и рисованием плакатов на военно-патриотические темы по приказу отцов-командиров. Особым спросом пользовались клыкастые профили тигров под куполами парашютов и знаменитая картина «Девушка на солнце», она же «Картина для дембеля», желтоволосая нагая кровно-розовая «кроха» с большущими, как у коровы, ласковыми, томными глазами, как будто говорящими: «Когда же ты вернешься?» Богиня весны, плодородия, с налитой грудью-выменем и сияющей яблочной плотностью голого зада, она возлежала на снежном барашковом облаке и как будто сама была солнце, разящее лучами истомившуюся дембельскую плоть.

Там-то, в армии, у Валька и сложилась своя артистическая философия: привносимые в жизнь рукотворные образы — будь то выжженное или вырезанное перочинным ножом на скамейке влюбленное сердце, жестяная звезда на солдатском надгробии или даже церковная фреска — если где-то когда-то и нужны человеку, то нужны прямо здесь и сейчас, в том месте, которое он не забудет и куда всегда можно прийти. Рисовать же, лепить или строить конструкции для специальных художественных галерей было так же нелепо, как просить подаяние сытому. В галереи приходят от нечего делать или уж из-под палки учителя — это, в общем, насилие, самомучительство, неотличимое от самолюбования.

Говорят, для того чтобы научиться не только смотреть, но и видеть Мадонн или, скажем, «Контрастные звуки» Кандинского, нужно много свободного времени, обеспеченность, даже богатство, что сперва вообще надо долго, в четырех поколениях, сносно питаться, отмываться и гладко расчесываться, а потом уж начнешь понимать. Это, может, и верно, но только… как бы это сказать… для изящных искусств. Ну а главную песню народа, такую, как «Вставай, страна огромная», надо ли вообще понимать? Она была нужна, необходима, и прямая нужда в ней и была пониманием, как и нужда в задастых каменных и костяных богинях плодородия, в заповедных наскальных рисунках охотников и собирателей, а потом в золотом тихом свете церквей. Вот он, Валек, и рисовал: во-первых, потому что это из него росло, а во-вторых, на случай, если это кому-нибудь действительно потребуется, пригодится, как локоть для сцепки и спина для упора…

Как будто спал с открытыми глазами и очнулся посреди обезлюдевшей «чистой». Брат-то где?.. Только тут он и вспомнил о Петьке, не сказавшем за смену ни единого слова, о единственной девушке, которую напополам не разорвешь и сам не разорвешься. Ему бы и обрадоваться, что Петька убежал, но все равно ж когда-нибудь придется высказать друг другу все. Или что, так и будут молчать? Каждый день жопой к жопе? Неудобно же, блин. По бригадам, что ль, разным теперь разойтись? Да только мало по бригадам — тут надо уж по разным городам. Дорожка-то с шахты одна…

И хочет не хочет Валек в поток первой смены вливается. Еще один штурм Зимнего в семнадцатом — на этот раз автобусы штурмуют. Под небом открытым густится народ. Подходит раздолбанный древний ЛиАЗ — рванулись, поперли, слепились… затиснуты ребра, расплющены губы, и главное, весело всем…

Второй, третий, пятый «рештак». Валек на китайский автобус нацелился — лощеный, сверкающе чистый еще, — попер, заработал локтями, в запале о брате забыв. Втолкнулся, а там уже крики: «Куда лезешь?! Занято!»; кто первым ворвался, прошли по проходу, разбрасывая по сиденьям барахлишко: пакеты, зажигалки, сигареты; расселись, широко раскинув ляжки, и с упоеньем оккупантов взгаркивают: «Занято!», дружков подзывают своих по звену… И вдруг услышал он: «Валек! Сюда, сюда давай, Валек!», головой покрутил — Сеньку Лихо увидел, державшего место, и на том же сиденье Петра со спины.

Делать нечего — сел носом к носу. И смотрел то в окно на пустые поля, то на свои бессмысленные руки на коленях, изучая короткие ногти с полосками грязи, долго не подымая приземленного взгляда на Петьку. Заставлял себя думать о разном, чтоб не чувствовать братова взгляда. Ну вот руки — а чьи они? Гроза? Художницкие руки вообще-то не так уж далеки от лап мастерового. В таких же мозолях. От бучарды ли скульптора, от шахтерского ли обушка. Но все-таки сколько прослужат ему верой-правдой? У Ренуара вон под старость отказали, хоть тот ни разу в шахту не спускался. А у грозов тем более — ранний артрит. Что же он, Валек, тоже будет к пальцам привязывать карандаш или кисточку? Вот уж будет морока, как мучения глухонемого.

Заставлял себя думать об этом далеком, а Петро вдруг поднялся и на выход попер, хоть до дома еще целых две остановки. Что ли, так неприятна ему стала близость Валька? Или, может быть, к Ларке подорвался, не вытерпев, чтобы уж наяву в нее взглядом вцепиться: «Говори, стерва, с кем?!.» И Валек — вслед за ним, толком не понимая зачем. Протолкнулся к дверям и бежал вдоль дороги, как приблудный щенок за возможным хозяином.

В чуть разжиженной светом антрацитовой темени, мимо желтых окошек Изотовки, шли, поравнялись уже, а Петро все как будто не видел его, прямо перед собою смотрел, словно голову взяли в тиски.

— Петя, хватит… ну сколько мы так?! — прямо даже взмолился Валек. — Хватит, хватит в молчанку! — И уже взбеленился, закричал, задыхаясь от детской обиды на брата, от того, что Петро все не видит в нем взрослого, равного, даже вот и ударить не хочет: — Ты молчишь — это что?! Я же и виноват?! Это в чем же?! Ну! В чем?! Что я к ней?.. И тебя не спросил? На твое покусился, на братово?! Так ты вроде все видел, все знал. Ты же видел, что я… как смотрел на нее. Как-то это тебя не ломало! А теперь что, с чего вдруг такое? А с того, я считаю, что сказала тебе: хватит, всё, не могу! Ну! Сказала?! То-то ты и окрысился. На меня ноль внимания. Я виноват! Ну так ты воспитай меня! Ну стыкнемся давай! Лучше бей меня, что ли, чем молчанку вот эту тянуть!..

Брат встал так резко, что дыхание в Вальке оборвалось. Желваки прокатились по скулам Петра, и лицо его сделалось страшным.

— Ага, прямо так и сказала, под диктовку твою, — с равнодушным презрением вытянул он из себя, но Валек по лицу, по глазам его понял, что — да, прямо так и сказала. — Ну а ты тут как тут, глупый козлик. Что она меня с дуру, допустим, послала — это, значит, тебя позвала? Ну так что ж ты, беги. Дом ведь знаешь. А я посмотрю.

— Ну и все! — Голос вдруг против воли сорвался на мальчишеский писк. — Что ты мне тогда тут?! Прямо нож тебе в спину, не брат тебе больше. А нам жить! В шахте этой — куда из нее? Спину кто тебе будет давать? Мы ж с тобой по всей жизни рядком! Мы Шалимовы! И пойду к ней, пойду! Как сама решит, нет?! Вот решит — будем жить! Кто не даст? Ты не дашь? У тебя разрешение спрашивать? А ты кто?! Ей ты кто?!. — напирал, словно уж торжествуя, а внутри смех плескался — сам не верил себе: кто он есть-то для Ларки, влюбленный дурак?

— Чего ты с ней будешь? — как будто недослышав, переспросил брат с тем же жалостным презрением, опять остановился и посмотрел ему в глаза, как будто бы усиливаясь что-то хлипкое внутри Валька не разорвать. — Это ты меня, что ли, подвинешь, сопля? Придурок подземный. Юродивый. Да ты с ней будешь жить не раньше Клепы-дурачка. Да ты жив, под землей не остался, потому что был я! Я твой папа по жизни, я тебя из угля воскресил. Испугался теперь: как без брата? Да за бабу свою надо рвать хоть кого, если чуешь: моя. Никого не жалеть, а ты следом бежишь, вот захнычь мне еще: Петя, Петя… Так что ты и не суйся сюда. Песни пой, жизни радуйся. Шмакодявкам картинки показывай, а со мною не мерься, у кого из нас длиньше.

— Да уж где мне?! — озлился Валек. — Только в жизни не только морковка имеет значение. Странно, Петя, что мне объяснять тебе это приходится. Мне, как ты говоришь, дурачку. Ты ж ей жизни не дашь никакой! Вот ни ей, ни себе! Что, не так?! Не хотел я про это… ну, про Таньку твою… — начал и задохнулся, земля из-под ног, словно пол оборвавшейся клети, ушла.

Брат склещил на его ребрах руки и держал на весу, глядя в душу налитыми бешенством и страданьем глазами… на висках проступили корягами вены. Надорвавшись не в мышцах, а где-то в нутре, приземлил невесомо-пустого Валька и проныл сквозь сведенные зубы:

— Живи. — Через десять шагов обернулся: — Только жизни меня не учи. Как надо правильно, я знаю без тебя. Как надо правильно, все знают: не убий, не кради и так далее… да только не может никто. Ты думаешь, мне это нравится? Гарем свой, навроде того? Ну был я раньше бык-производитель, крыл и целку, и блядь, и чужую жену, лишь бы красивая была. Батя наш, знаешь, тоже до матери… не только в шахте был стахановец, а то в кого бы я такой! Но вот Танюху встретил — все, я даже в этом не поклялся, а просто все, ну как отрезало. Ее ж, Танюху, хочется не только… но и беречь еще всю жизнь… короче, понимаешь. Да и поздняк уже метаться было — двойня. Это кровь моя, род продолжается. Она, Та-нюха, подарила. Потому-то и совестью мучаюсь. Я Танюху предать не могу. Ну, уйти насовсем. Я ведь убью ее тогда, все в ней убью. Не будет тогда у нее прилежания к детям. Но и так, как сейчас, не могу.

Такого Петьку он как будто и не видел: голос ноющий, жалобный, лицо надломлено, из глаз как будто что-то вырвано.

— Ну и как же ты будешь? — спросил, заглядывая в братовы глаза уже со страхом.

— А шут его знает! — Петро царапнул пятерней по черепу, как будто надеясь нашарить какие-то кнопки-флажки, перевести в их положенье «ВКЛ», но рука ослабела и рухнула, словно делала это уже много раз и теперь не хватило завода. — А ты прибей меня, Валек. Как Каин Авеля, хотя какой я Авель? Ну ты мне это… позавидуй, что ли. На Ларку позарился — так иди до конца. Как сделать, знаешь? Ты ведь слухач: как кровля зашуршит, ты отползи молчком под крепь, и вся работа. А то и сзади обушком по котелку. — И не шутил как будто, а просил. — А сам иди к ней. Ведь Ларка и вправду меня прогнала. Это она, меня жалея. Выход мне показала. Да только не хочу я, брат, такого выхода. Может, в Киев мне тоже, а, Валька? На Майдан, за свободу от себя самого? Или тут чтоб война началась.

Часть вторая Кумачовский разлом

1

Мизгирев заболел. Его как будто вечность продержали в ледяном пару, заморозили и сохранили для будущего под договору оказания услуг, где в особых условиях сказано: «За все произошедшие в стране и мире перемены исполнить ответственности не несет». И вот, откопанный из колотого льда, он медленно оттаивал, с каждым часом все явственнее ощущая живую податливость тела, в то время как мозг был по-прежнему тверд и покрыт белой изморозью.

Все видел, все слышал и ничего уже не понимал. Не мог осознать, что и на плазменной панели, и под окнами его, мизгиревского, дома стозевно ревет и пылает неразделимое одно. Такое могло быть, но где-то в соседних заплеванных комнатах мировой коммуналки, где-то в Сирии, где-то в Египте, в фанатичной Ливийской пустыне, на изморозно-белых, дымящихся известняковой пылью площадях, под безжалостным солнцем, которое превращает мозги бородатых в чугунный расплав, но не на киевской брусчатке под ледяным и хмарно-сизым зимним небом. Как будто вправду что-то сделалось с пространством и перепутались народы и климатические пояса.

На улице Грушевского качалось человеческое море: шахтерские, армейские, велосипедные, строительные каски, беспалые перчатки, камуфляж. Лиц не было видно — замотанных шарфами по глаза, прикрытых козырьками, затененных капюшонами, в насунутых жовто-блакитных респираторах, вообще в противогазах ликвидаторов чернобыльской аварии. Ничьего самостийного «я» в этой давке, несмети, халве быть уже не могло, и безлицые люди казались бы нежитью, призраками, когда бы не их несомненная, ощутимая даже сквозь «плазму» телесность, когда бы не чувство живого упора сплотившихся мускулов и костяков, когда бы не плотность их крика, дыхания, когда б не ледоходный треск и грохот, с которым эта масса вколачивалась в стену похожих на корыта цинковых щитов, молотя арматурными прутьями, битами, палками по сверкающим гоночным шлемам тяжелого «Беркута». И щиты, грохоча, проседали, западали, как клавиши, в глубь броненосного строя — милицейский заплот прогибался и пятился с омерзительным воплем сминаемого алюминия. Но за спинами смятых омоновцев тотчас срабатывали портативные туманометы — десятки распускавших дымовые шлейфы головней по дуге улетали в ревущее стадо, что уже через миг исчезало в бурлящем дыму, изрыгая проклятья, хрипя и перхая. А еще через миг на людей обрушивалась толстая кипящая струя, выгибаясь дугой, раздуваясь, как кобра, раздавая удары, тяжелые, как шлепки исполинской милицейской дубинки, отшибала назад, молотила, валила и катала людей по брусчатке. Омоновские водометные машины подметали Грушевского длинными залпами, заваливая мусорные баки и раскидывая реечные ящики, сбивая и смывая хлипкие зачатки баррикад вместе их с превращенными в тряпки строителями.

По ящику показывали бойцов народной самообороны: по оловянно-серым лицам работяг, по гладким и чистым, как будто не тронутым бритвою лицам студентов ручьилась пылающе яркая кровь, которые, конечно, громче всяких титров кричала о растоптанной свободе и палачах народной воли — яныковских «беркутах», бездушных в своей спецзащите, как некий марсианский десант.

Бунтари подожгли пирамиды покрышек, в боевые порядки и своры омоновцев полетели бутылки с зажигательной смесью, и те превратились в мятущиеся, голосящие факелы. Было что-то хтоническое, первобытно-стихийное в этом пожаре — сотрясение, гуд и подвижки тектонических плит. Как будто тяжесть всей народной злобы привела к появлению трещин коры, и из них вырывалось подземное пламя. Откормленное на резине, бензине и машинном масле, оно вываливалось в антрацитовое небо, как сметана, жирующе густыми шлепками и клубами. Рукастые оранжевые великаны толкались в вышину и вырастали выше крыш, на улицах было светло, как в сталеплавильном цеху. Что-то не умещавшееся в слова «коррупция», «очистить власть» и «слава Украине», что-то более близкое к человеческой сути вступило в управление толпой.

А потом кто-то начал стрелять. С господствующих высот и в обе стороны. Из невидимых окон, с божественного расстояния, словно с самых небес, раздраженно подхлестывая, выбивая опоры и уровни страха перед смертоубийством как обыденным делом: ну давайте, бараны, перебейте друг друга скорей. Бегущие люди спотыкались на ровном или резко вставали, словно сослепу-спьяну-спросонья налетев на незримый косяк, как-то разом, всем телом, потеряв что-то самое сильное, падали; иногда в тот же миг оживали и укатывались по асфальту куда-то, как пожухлый листок, подгоняемый ветром, отползали, как членистоногие от источники пламени. Что-то мерзко-нелепое, идиотски-смешное было в их неуклюжих и судорожно-суетливых движениях — не то большие дети со щитами и дубинками, не то могучие спецназовцы, разбитые дрожательным параличом, с быстротою своих перебежек старевшие до Паркинсона и как будто стекавшие в позу просителя: тело помнило навыки кувырков-перекатов, но, схватившее пулю, почти уж не слушалось. Кто приказал стрелять, Вадим боялся догадаться. Стреляли в действующую власть, а убитые были поленьями.

Он не чувствовал смертного страха, и отсутствие всякого страха пугало его. Страх — главный признак, двигатель живого; человек, что почувствовал страх, выпадает из спячки, начинает вертеть головой, сторожить каждый высверк и шорох, с него как будто стесывают старую, до деревянности бесчувственную кожу. А Вадим все как будто бы спал, видел сон наяву. Пугало еще то, что, видимо, никто не чует страха, разве только подстреленные и опаленные, разве только стоящие непосредственно «там» подневольные «беркуты», те, которых пригнали усмирить этот бунт, приказав им стоять и гореть. Остальные же, наоборот, ликовали, как безопытно-глупые дети или, скажем, безбедные экстремалы-подростки не боятся огня, скоростей, напряжений, смертоносных воздушных течений в железных костях, по которым карабкаются, забираясь все выше, и как будто бы не сомневаясь, что воздух удержит, если прыгнуть в него.

Какая-то болезненная, пьяная восторженность, экзальтация освобождения ощущалась во всем: в стоянии людей плечом к плечу и локоть к локтю, в увечных сшибках с наступавшим «Беркутом», в размазывании новой крови по лицу и даже в траурном молчании над погибшими, в приношении свежих цветов к их большим фотографиям. Приезжающие на Майдан целиком выпадали из прежней — и, должно быть, безрадостной — жизни, откреплялись, отвязывались от своей неизбывной нужды и нуды, от семей, от работы, подступающей зрелости, неминуемой старости, от своих огородов, заводов, долгов, ежедневных заутренних мыслей об ужине.

В них распускалась огненная сила, небывалое чувство господства над жизнью, реальностью; им казалось: земля задрожала у них под ногами, дождь полил в ту минуту, как из глаз у них выжались слезы; им казалось: они своей поступью, маршем накренили саму ось вращенья Земли.

И не то чтобы новая жизнь непременно устроится на столпах справедливости после их несомненной победы, а само настоящее их — в резиновом чаду, в простуженных палатках, — без сомнения было прекрасно, давало им такое ощущение своей значительности, силы, что никто из них и не хотел, чтобы «это» закончилось, не хотел возвращения в прежнюю жизнь, вообще в жизнь, любую, где имеют значение цены на хлеб и энергоресурсы.

* * *

Костер из покрышек согревал много лучше, чем батареи водяного отопления, как будто бы был равен чуду первобытного костра, у которого те волосатые люди держали круговую оборону ото всей подступающей тьмы. Поделенный на всех черствый хлеб, колбаса или банка сгущенки были много сытнее и слаще самой вкусной стряпни и обильной еды; заступать в караул и стеречь сон собратьев было много важней, чем поправить плетень на своем огороде.

Мизгирев допускал, что иные из этих людей сознают, что потом их обманут, но хотят быть обманутыми. Мизгирев даже думал, что весь этот бунт — это просто уродливый, но как будто и вправду единственный способ проломиться к соседу по лестничной клетке и спастись от кромешного одиночества в слитном, раскаляющем реве и марше. Выплеск сдавленного в человеке табунного, первобытно-общинного чувства. На рынке товаров оно не могло проявиться, а в «священном бою» — еще как. Над опущенными головами забитых и замотанных единоличников прокричали простое и ясное «Бей!» и «Долой!», и они ощутили себя стенобитной, господствующей общностью — может быть, даже вправду народом.

А нацистские флаги — это было понятно «технически», только это давало искомую скорость и мощность «всенародного гнева». Мизгирев никогда не работал в штабах «революций достоинства», но технологию изготовления изделия представлял себе, в общем, неплохо. Нацистская идея на Майдане казалась Мизгиреву лишь ингредиентом сложного коктейля: хорошо прилипает к мозгам и немедленно вспыхивает. Идея эта представлялась только формой одноразового единения, как есть разноцветные презервативы с различными запахами. Да, эти бритолобые, фанаты, гопота были очень ему неприятны, но Вадиму казалось: во власть на их шеях заезжают «серьезные», вложившиеся в революцию ресурсом, и всех этих диких, безумных заткнут, едва только Донбацка подпишет отречение. Ну дадут им какой-нибудь прапор с трезубцем, и пускай маршируют на манер пионеров, салютуя Бандере и прочим.

Вадим ловил себя на том, что смотрит на творящееся свысока, как холодный зоолог на свару взбесившихся крыс, словно даже из тех самых окон, из которых стреляли в толпу. Будто лично его не коснется, будто сам он не сделан из мяса… А что, если Донбацка прикажет стрелять?.. А если нет, тогда во власть заходят новые, и реалисты ли, маньяки ли — не имеет значения. Так и так будут чистки на всех этажах и во всех министерствах. По принадлежности к низверженному клану, а может быть, и впрямь по языку, по окончанию в фамилии, по «крови». А Мизгирев вдобавок ко всему еще и русский. Упадет до земли и уже не подымется.

Заглядывал в неотвратимое «потом», а по соседним улицам шныряли, табунами катили бойцы революции, распаленные властью ударить, убить, нагибая всех встречных, крутя их жгутом, выжимая: «Кто?! С кем?! За кого?!», раскачивая многорукими волнами машины представительского класса, ревя свое многоголосое литое «ненавижу!». Вот вытащат Вадима из «ауди А8» и влепят по затылку бейсбольной битой так, что свет погаснет навсегда. Вот что он им ответит на «Ты кто?»? «Чиновник»? «Человек»? «Отец пацана восьми лет»? «Сын старой матери»? «Мужик»? Ну а если вправду теперь всего этого мало для признания права на жизнь?

До здания Министерства энергетики и угольной промышленности на Крещатике было уж не проехать, да и если бы было возможно, Мизгирев все равно не отважился бы. Никаких министерств уже, в сущности, не было, шахты действовали автономно, как подводные лодки, соседи Мизгирева по этажам и кабинетам судорожно нашаривали кнопки: как работает там, в европейских налоговых схронах, куда откладывали деньги на черный день и безболезненную старость? — и паковали чемоданы.

«Улететь из страны! Вчера! Иначе будет поздно!» Света как начала, так и не замолкала, богомольно шептала и взглядывала на Вадима глазами столбовой дворянки в окружении распоясавшейся матросни. Невозможность жить прежней, «человеческой» жизнью, без массажных кушеток, чашки кофе в примерочную, поставок свежей рыбы в итальянский ресторан, для нее означала не-жизнь вообще. Впрочем, может, защитный инстинкт у богатых просыпается не одновременно с голодом и ударами в дверь, а как только становится недоступным привычное — витрину с пучеглазыми дорадо расколотят митингующие.

Но Мизгирева будто в самом деле выкопали изо льда, и замороженный его рассудок оттаивал на сутки медленнее, чем за окнами дома разгоралось подземное пламя. Как только запылало, он и сам, без Светиных выдавливающих стонов, вперился в тустороннее незыблемое «там», в «переждать где-нибудь на Сардинии». Собрали Славика и ринулись в аэропорт, да где там: еще на Шевченко увязли в ликующей давке безлицых, намордников, касок; с такой силой влепили булыжником по лобовому, что, готовый переть напролом, он ослеп; перед глазами вспухло вдавленное трещиноватое бельмо — сын так закричал, что казалось, в родной головенке, в ребристой его тощей грудке сейчас что-то лопнет. Мизгирев так орал в десять лет, провалившись в зыбун на большом терриконе и решив: пацаны его бросили… Как тут ехать? Куда?..

Он звонил всем знакомым ментам, чтоб прислали таранное, броненосное сопровождение — ничего не могли, растворились в литом перекатистом реве «Геть! Геть!».

Как всегда — в сотый раз и впервые в вопросе их «жизни и смерти», — Мизгиревых спас тесть: прислал сотрудников державной спецохраны. Ему как депутату полагалось. Их вывели из дома ранним утром, когда Майдан спал, пробуждался, зализывал раны… Вели проходными дворами, зигзагами, петлями квадратные амбалы, скорохваты в дешевой гражданской одежде, столь осязаемо тяжелые и плотные, что Вадим в самом деле поверил в свою защищенность. Из уха одного из великанов спускалась под ворот куртешки витая радийная проволока, и Славик уже ликовал: кино, как в кино, Джейсон Борн! Посадили в глухой мини-вэн и вывезли в Пущу-Водицу, на заповедный остров знати, отсеченный от города неприступным забором. Оттуда хотели в Борисполь, но опять опоздали: оказалось, что аэропорт обложили неведомо кто — с автоматами, с битами, в масках. Мизгиревы увязли в потоке бегущих, и ненужно уже удивляли вопросы: почему лишь сейчас побежали? раньше не понимал, чем все может закончиться? «Раньше» были «проблемы», «вопросы», большой аукцион на средства индзащиты для шахтеров, какие-то дырявые самоспасатели в заклинивающих «термосах»; все чиновные души, почуяв последние дни, со стахановским остервенением пилили последние средства целевого бюджетного фонда, выбирали до крошки, словно крысы в горящем амбаре… На счетах министерства зависли неосвоенные миллионы, про которые было понятно, что никто их не хватится и не потребует предъявить то вещественное, что на них было куплено. Вот и он, Мизгирев, подгребал, сколько мог: обеспечивал будущее.

А еще была мать — мать держала. Ее надо было устраивать на операцию — удаление камня, спасение почки, ничего страшно трудного, но врачи всё пеняли на слабое сердце и странно смотрели Мизгиреву в глаза. Поначалу он думал: хотят еще денег. Но потом догадался: врач-хирург в самом деле боится, не ручается, предупреждает. На всякий случай подготавливает — тошно.

Мизгирев ездил к матери, вырастая в себе от сознания, что способен купить все, что можно купить: палату люкс, уход, личный пост медицинской сестры… Мать гладила Вадима по руке и бесслезно, спокойно прощалась, говорила: земля уже близко, ты, сыночек, встал на ноги, внука увидела — что же мне еще надо?.. И Вадим чуял только обязанность досидеть «до упора» и какую-то стыдную легкость: если мать за себя не боится, то и он за нее вправе — тоже. Отчего-то ему было жалко себя — ну, того, кто захлебывался криком-смехом на маминых молодых и всесильных руках, ну, того, кого мама усаживала на кровати над укутанной в вафельное полотенце и фланелевое одеяло кастрюлей с крутым кипятком и целебной картошкой в мундире, ну того, кто сидел между маминых крепких коленей под большим шерстяным одеялом, как в чуме (это так у них с матерью и называлось: «делать чум» и сидеть в нем, выкуривая злого духа болезни из легких), и дышал обжигающим паром вот этого спящего гейзера. Жалко было своих фотографий на школьном дворе и своего незнания о смерти или просто о боли, при которой шаманские практики не помогают.

Так его подготовили мать и врачи, что Вадим как-то тупо изумился тому, что операция прошла как надо и что он может прямо сейчас посмотреть в глаза матери, узнавая и не узнавая ее, поразившись и не поразившись тому, что она-то узнала его много раньше, чем он ее, что она на него сморит так, словно это ему, а не ей удалили тот камень из почки. Он неверяще тронул ее совершенно бессильную руку: в ней была страшноватая успокоенность и без-отзывчивость, но такое же точно, как и сутками раньше, живое тепло, и от этого он ощутил никакую не радость, а почти безотчетную благодарность за освобождение — от того, что могло бы случиться, от того, что ему, Мизгиреву, тогда бы пришлось испытать, от того, как бы было ему. А потом уж приметил, что от жажды у матери лопаются и как будто бы мелом напачканы губы, что в углах ее рта чем-то белым протравлены белые заеди, да еще этот плоский прозрачный мешок с дренажной трубкой, вставленной под кожу; от вида его стало дурно и больно. Без осложнений все равно не обошлось. Без посторонней помощи она пока не подымалась.

Мизгирев понимал, что все, что возможно, им сделано, восстановительный период и уход он оплатил, можно и улетать, а не то будет поздно, но кто-то находящийся вне Мизгирева и пристально смотревший на него хотел, чтобы он оставался при матери, чтобы именно он помогал ей подыматься с кровати, да и просто был рядом, рассказывая матери о ценах на продукты, о Славике, закончившем вторую четверть на «четыре» и «пять», о том, как добирается в больницу и насколько теперь это трудно, о том, что делается на Майдане и что сказал толпе боксер Кличко («Неужели умней никого не нашлось? Ему же там, на боксе, всю голову отбили, да и было бы что отбивать») и, главное, о том, чем все это закончится.

Это кончилось тем, что милиция и спецвойска были выведены из горящего Киева, парламентское большинство размыто страхом смерти и побоев, Янукович бежал в охраняемый русскими ракетоносцами Крым, а улетающие рейсом «Киев — Барселона» Мизгиревы на полсуток застряли в автомобильной очереди не то в аэропорт, не то бойню. Говорили, что «те», в черных масках и с битами, выпускают богатых за деньги, и Мизгирев уже прикидывал: за сколько?

Славик требовал пить, в туалет, Света быстро устала проклинать мизгиревскую глупость, легковерие, рыхлость, беспомощность (а ведь я говорила, заклинала, молила), к терминалу они подползли уже затемно. Сотрудники державной спецохраны сопровождать их отказались: ну не штурмом же их, Мизгиревых, протащить к самолету, прикрывая телами, эдак даже в кино не бывает. В поляне электрического света, у шлагбаума, Вадиму приказали выйти из машины. Их было трое, в камуфляже, с какими-то охотничьими карабинами. Обыкновенные такие кочегары, мясники. Дератизаторы, уставшие сражаться с крысами.

— Пропуск, документи.

В животе его захолодело, сердца будто бы не было вовсе, но зато что-то бешено затрепыхалось паху. Дрожь была такой силы, что казалось, вот эти тяжелые трое не могли не почуять ее, что они с самой первой секунды, как вышел, видят в нем лишь овцу, даже не презирая его.

— Пропуск? Нет. А какой нужен пропуск? Я думал, так…

— Просто так сподiвався з Украiнi звалити? — хохотнул тот, который светил ему прямо в лицо, хотя света и так вроде было достаточно. — Миз-ги-рев. Це хто ж ти будеш? Руський? А куди ми летимо? В Росiю? — Интонации были укоризненно-жалостные — так, должно быть, ласкают скотину, перед тем как забить.

— Да в какую Россию?! За кордон мы, в Испанию! Сына, сына с женой отправляю… — Голос вздрагивал и то и дело срывался в мольбу «отпустите!».

— Так ти багатенький, — протянул проверяльщик растроганно. — Ну а хто ти, багатенький, хто, де нажився? Бизнес-шмизнес? Да ни. Ти бiльше схожий на керiвника, чинушу. Я зразу бачу сову по полету, а тебе по шмарклям. А може, ти мент? Ну, скiльки зiрок ти мав на погонах?

— Ну служащий, да. Инженер. Сына я, пацана, на лечение! — почему-то уже зашептал Мизгирев, как будто рядом кто-то спал и он боялся разбудить; сразу вынул то жалкое, чем всегда пробивала дорогу к прилавкам, в кабинеты врачей, к подаянию мать: «Мы больные, убогие, сирые». Крепко, видно, вросло в него это материнское нищенское, научила его прибедняться… И только потом: — Ну давайте мы как-то решим! — И не мог бросить «сколько?» из страха: вдруг они тут стоят за «идею»? И поэтому выжал расплывчатое: — Вы скажите мне: как?!

— Как, как… сядь та покак. Жiнку нам покажи. Обшук хочем зробити. Що, не хочеш дiлитися? А нам, бачиш, нудно без баб. Ти знаэш, скiльки ми живем тут сухостоем? За твою батькiвщину воюем. Чи, може, вона не твоя?

У Вадима внутри все дрожало — и как будто уже не от страха, а от сильнейшего желания ударить, — но живот, поясница и задница были словно из мерзлого камня. Это было смешно: сейчас его, возможно, будут убивать, а спина его закаменела всего лишь как перед обычной юной дракой. Как будто чувство страха не может быть больше, чем способен вместить человек…

Хлопцы только шутили. Их поставили тут собирать с улетающих дань.

— С тебя штука баксов, — перешел проверяющий на понятный язык. — Такие, як ти, проходять у нас за подвiйним тарифом.

У стеклянных дверей в терминал их задержал еще один майданный пост и потребовал дань за проход. Через сотню-другую шагов их окрикнул еще один чернолицый патруль, как будто бы никак не связанный со всеми остальными патрулями и постами. Мизгирев ощутил срубленным деревом, угодившим прямехонько на лесопильный конвейер, на котором его постепенно ошкуривали до нагой сердцевины, и вместе с тем гонимой, мучимой лисой, шныряющей по желобам и клеткам огромной притравочной станции, по всем кругам обыкновенного, терпимого военизированно-бюрократического ада. Бегать, бегать до пота и мыла, злясь на всех промежуточных кровососущих инспекторов, секретарш и нотариусов…

А уже в самом зале отлета неожиданно ожил мобильник:

— Вадим Вячеславович… Минэнерго, Оксана Костенко, я референт начальника вiддiлу… Запросимо вас на коллегию. Александр Максимович дуже хоче вас бачити. Александр Максимович Сыч… Ни, ви не зрозумiли: ви чинний спiвробiтник мiнiстерства… Александр Максимович рассчитывает на вас как на сотрудника и впредь, — выговаривала по складам, как дебилу: мы берем тебя в будущее, возвращаем в систему, от тебя надо встроиться, стать нашими руками, носом, щупом в неизвестном нам деле, в угле, и опять будешь жить высоко вот от этого быдла с дрекольем.

Мизгирев не поверил. Но чему было верить? Что думать? Для чего его остановили? Принародно повесить? Смешно. Он — никто, no name, сошка с мелким ротком. Значит, он в самом деле им нужен. А посадку все не объявляли, словно впрямь предлагая Вадиму подумать: куда?.. Позвонил многомудрому тестю: что делать? — а тот: это шанс твой, Вадюха, цепляйся как угодно, когтями, зубами, взасос… ну кому ты там нужен, в Европе, все запасы свои проживешь, а потом что? Придется работать? Возвращаться? А кем? Бизнес, что ли, откроешь на курях и сметане? И платить будешь всем: прокурорам, пожарным, СЭС-мэс… А так ты во власти. Пока ты во власти, все платят тебе. Это я, старый дурень, уже не могу перекраситься в самостийники, блин, в патриоты, ну а ты незапятнанный, спец, кочегар… И вообще: если сами позвали, значит, нужен ты им. Этот Сыч и все новые, кто сейчас на хозяйство зашел, сами тыркаться будут, как слепые кутята, где тут что, как включается: ясно дело, специфики нашей не знают. Значит, что? Значит, срочно нужны исполнители, чтобы лазали в шахты, — ты, ты! А москаль, не москаль — это все для народа-свиньи, чтоб на бунт их поднять, чтоб от гордости пухли быстрей, чем от голода, с голым задом, зато незалежные.

Мизгирев понимал, соглашался: все так… И хотя что-то стужей опахнуло затылок: не ходи, улетай, ты же видел подземное пламя, растущие трещины, ты же знаешь, что здесь живут внуки и правнуки убивавших друг друга людей, ты же видел глаза, обнаженное зверье нутро всех вот этих борцов за народное счастье ломать и давить, Мизгирев перед самой переходной трубой в самолет обернулся к жене и сказал:

— Света, я остаюсь.

2

В февральской стыни коченеет заснеженная степь. Терриконы вытаивают из прозрачного неба ледяными горбами и гранями, словно огромные пирамидальные трещиноватые кристаллы здешних недр, лиловеют, синеют, голубеют, как горы Кавказских хребтов. Из жалкой тучки разверзается буран, и великое снежное море сливается с белым же небом, и весь мир исчезает, ничего нигде нет да и будто бы не было: ни Москвы, ни горящего Киева, ни надсадного рева его площадей, ни даже самого степного Кумачова с его подземными кормильцами и жителями. А наутро над снежной пустыней, над огромным сияющим первосозданным миром полыхает холодное солнце. Покрытый дымчатым морозным флером город не то еще не заселен, не то уже выстужен солнцем до смертельного окоченения. Свинцово-сизые бугристые дымы фабричных труб недвижны в стылом воздухе и кажутся причудливо растянутыми облаками, окаменевшими деревьями, горами — явлением скорей геологическим, чем атмосферным, а не то что продуктом реакции с выделением тепла.

Через день, через месяц — тот же вечный нетронутый снег и как будто бы то же холодное, безучастное солнце. Земля прошита ледяными связями, и сверху кажется, что даже угольные лавы давно уже белее снега. Но под этим нетронутым, кристаллически блещущим снежным покровом невидимо творится вековечная ползучая работа — идет освобождение земли. Греет солнце лучами голубеющий снег, и вот уж он зернист и ноздреват, налитый талой сыростью с исподу. Всего одна теплая ночь — и подточенный влагою наст проседает и крошится. Голубовато-млечным куревом дымятся терриконы и курганы, и вот уже голо чернеют их острые пирамидальные макушки и горбы, рыжеют водосточные морщины, одуряюще-сладостно пахнет пресным запахом талого снега, обнажившейся мокрой землей, подсыхающей выпревшей прошлогодней травой. И как подтаявшая снежная громада, незыблемо висевшая над берегом до срока, оползает под собственной тяжестью в яр ил реку, сминая пустотелый бурьянный сухостой, так и вести из Киева обвалились на всех кумачовских шахтеров.

Словно раньше и не доходили — в полуяви дремотного оцепенения, — выстывали, глушились, обессмысливались в тех морозных пространствах, которые им надо было одолеть, перед тем как политься из хриплых динамиков, замерцать в телевизорах, у которых туземные жители собирались, казалось, затем, чтоб погреться, точно у первобытного пламени, а не затем, чтобы понять, какою будет жизнь. Словно раньше, всю зиму, еще с ноября, под землей, на-горах, в придорожных генделиках, в рештаках-скотовозах по дороге на шахту и с шахты, в толчее, и один на один не гадали и не спорили до хрипоты о сужденном.

Беспрерывно галдели — и жили: ничто не прерывало хода безотказного скребкового конвейера, волокущего в шахту проходимцев и грозов, слесарей, стволовых и маркшейдеров. С равномерным червячьим упорством приползали зарплаты, ровно в срок приходили инвалидские и стариковские пенсии, разве только инфляцию обогнать не могли; ровным жаром дышали батареи центрального отопления школ и больниц — отчего же не жить? Отчего же, даже если там, в Киеве, маршируют колонны с трезубцами — ходят так, словно впрямь собрались жечь и резать кого-то. Кого? На какой земле, чьей, на своей?

Будто кто-то у них отбирает ее или даже уже отобрал, будто кто-то согнал их отсюда, с Донетчины, заселил эту землю чужими, погаными, русскими. Будто все бы у них прямо так и цвело от Карпат до Луганщины, когда б не тень большой России, от которой веет холодом, когда б не все иноязычные, непробиваемо тупые, жадные и подлые, с этой подлостью в порченой, разве только не черной крови, странно, что не в шерсти́, не с клыками, не с рептильной чешуйчатой кожей и раздвоенными языками. Ну а как еще это понять? Флаги эти, портреты убийц, несомые людской рекой, ревущей: «Слава Украине!»

«Их бы в шахту на месяц-другой. Под землей бы поползали — ко всему бы охоту утратили, кроме жизни самой», — говорили вокруг мужики, и Валек думал так же — не со злобой и спесью учителя жизни: мол, уж он-то на собственной шкуре прочувствовал, что почем на земле (ну вот как старики говорят о своих временах-трудоднях: «Уж мы-то на машинах, как вы, не отдыхали — с ума сходить некогда было»), а скорее с тоской разделенности, отчужденья от тех марширующих в Киеве простолицых ребят, столь похожих на здешних, на него самого. Их бы в шахту действительно — быстро общий язык бы нашли. Ведь они, кумачовцы, и впрямь каждый день погружались во время пещер и, подобно приматам, добывали себе пропитание, на четырех костях боролись за огонь, всем телом чувствуя, с каким ничтожно маленьким запасом удерживают над собою медленную смерть. Ну какие еще огненосные шествия? Ну какая-такая еще «смерть ворогам»? Тут твой враг — это камень, порода, и она на тебя давит так, что давить дружка дружку уже невозможно, нет на это ни сил, ни желания. Ни своих, ни чужих больше нет. Для чего же ломать, подчинять, убивать, если все мы со смертью соседи, если только в соседе — возможность спасения: только он тебя вытолкнет из-под коржа, только он тебя вытащит из беспросветья.

В шахте все они это хорошо понимали. Потому, может быть, до сих пор и не верили, что возможно другое отношение к людям. Морду бить — да пожалуйста. Спьяну там, из-за бабы или, может, со злобы на неладно сложившуюся, беспросветно пустую житуху и вообще для всемирной гармонии. Кровь играет в двоих — почему ж не пустить? Сапоги у соседа из «грязной» украсть тоже можно. Можно даже ограбить, убить, но ведь это не на постоянной основе. Вот они и не верили… Но когда на Майдане захлопали выстрелы и с тупым изумлением начали спотыкаться на ровном и мешками валиться под каштанами люди то с одной, то с другой стороны и когда «беркутята» полыхнули смольем, тут они, кумачовцы, увидели: да, там уже убивают и хотят убивать всех, кого посчитают чужими.

А когда загремели по жести водосточных раструбов ледовые слитки, нестерпимо уже засиял стеклянистый, крошащийся снег, зашумела вода в буераках и запарила жирная, бархатистая зябь, воздух весь напитался живительной влагой, вот тогда накатило, прихлынуло, затопило проснувшийся город небывалое чувство того, что как прежде жить уже невозможно. Ну как если бы каждый заснул на земле, а проснулся на льдине, и куда эту льдину несет — не понять.

Волна глухого неприятия, плеснувшаяся в тысячах людей, как в одном человеке, родилась не в рассудке, а глубже, там, где, видимо, в каждом хранится свое, неотъемное: невытравимая из человека родовая память, колыбельные песни и дедовский страх. Возникшая из огненной пурги Майдана новая, неведомая власть запретила им русский язык. Это кажется только, что язык — это тьфу, поважнее есть вещи… Потому-то и кажется, что язык — этот тоже часть тела и, по сути, его только вырезать можно. Про него и не думаешь как про свое достояние, достижение или достоинство, как про руки и ноги не думаешь, как собака пускает слюну на горяче-пахучую кость. А представь теперь вот, что тебя, мужика, скажем, писать заставили сидя, да и вообще размовлять на чужом языке — это чисто как сопли ковырять через задницу. Получалось, что новая раса украинских господ объявила с балкона: никогда мы не будем равны, ваше место — внизу, под землей, там мычите по-своему, мы решаем теперь, где, когда и как громко можно вам говорить на своем языке, а потом скажем, где и кому поклоняться, чьи могилы беречь и кого почитать, где и с кем образовывать семьи, и когда размножаться, и скольких рожать…

Это было воспринято так, не иначе, потому что за новой, неведомой властью стояли те самые, с черно-красными флагами, в камуфляжных бушлатах ребята, безо всякого страха открывшие лица, потому что не палки у них, не бутылки одни, а уже боевое оружие. Только чуть где качнется народ, загудит взбаламученно Харьков, Одесса, Донецк: как нам, мол, это все понимать? что же это за жизнь начинается? — тут же вал «правосеков» на митинг накатывает, с дубиналом молодчики, вырывают Знамена Победы из рук, валят, месят, пинают армейскими берцами самых крикливых: что, язык вам паскуды? свой голос? Получите и то и другое и радуйтесь, что живыми домой уползаете.

Быстро все перепуталось в голове у Валька: что сначала случилось, что следом, было ль то вообще или слухи. Все каналы российские уж давно отключили, но зато Интернет тихоходный, Ютьюб: раньше больше порнуху смотрели да всякие хохмы, на мобильник заснятые, а теперь уж свою настоящую жизнь. С опозданием до Кумачова докатывались — да еще, словно слабый радийный сигнал, по пути искажались — диковато-пугающие и полярно противоположные новости. По родным-то каналам как скребковым конвейером гнали сообщения о провокациях, об агентах влияния Кремля и сторонниках прежней, всенародно низверженной власти, о почуявших близкий конец губернаторах-мэрах прежней администрации — вот, мол, кто баламутит народ и в Крыму, и в Одессе, и в Харькове, и на всем загудевшем Донбассе.

Городской голова Виктор Тестов — молодой зажиревший мужик с голубым кротким взором и таким пухлым, гладким и младенчески чистым лицом, что хотелось, как в школе, ухватить его за щеку с приговоркой «Почем пластилинчик?», — к людям не выходил и молчал: сохраняйте спокойствие. Родные же белые каски, директор «Марии-Глубокой» Кудимов, представители главной, управляющей жизнями ста тысяч душ Донбасской топливно-энергетической компании, из недели в неделю проигрывали несменяемую грампластинку: наше дело — работа, все свои обязательства перед шахтерами головная компания «выполняет и выполнит», мы как были основой экономики области и вообще всей страны, так и будем, а начнет кипятиться народ, шахты встанут — ничего уж не будет тогда. «Здесь наш фронт, под землей», — брякнул главный Кудимов. Валек, услышав это, сочинил стихотворение: «Внутри меня идет война — смертельно тихая она». И пошел писать холст: под землей — серолицые грозы с обращенными внутрь пристывшими взглядами и как будто зашитыми, а вернее, заросшими ртами, со своими комбайнами и зубастыми шнеками, а на-горах — воинствующие бритолобые с квадратными дырами ртов, факелами и палками. И как будто бы не проломить разделяющей толщи породы, но понятно, что главный, всеобъемлющий взрыв если где-то и грянет, то вот именно здесь, под донбасской землей…

И вот тут как рвануло — не успел он закончить картину — далеко от «Марии-Глубокой», но как будто над самыми их головами. Словно села по-черному лава, с перекатистом стоном хрястнул лед на великой реке, и огромные глыбы, торосы доползли до шахтерского края и накрыли картину — далеко от «Марии-Глубокой», но как будто над самыми их головами. Словно села по-черному лава, с перекатистом стоном хрястнул лед на великой реке, и огромные глыбы, торосы доползли до шахтерского края и накрыли его сокрушительным гулом и скрежетом, поражая людей тем, чего быть не может, — ледоходом от моря к истоку. Это Крым откололся от материка и поплыл в направлении к России. Это было нельзя объяснить и уже не нужно объяснять. Голоса всех украинских телеканалов слились в боевую тревогу: сегодня в четыре утра Россия напала на нас! Заревели сирены пограничных застав, подымая волну сапогового грохота и железного лязга, — вероломно, негаданно захватила, отгрызла, давит танками вольную, беззащитную землю, всем подняться и остановить, грудью встать и отбросить!.. Завывали, стенали, но уже не могли заглушить одного, охватившего и пронизавшего всех: дальше можно — с Россией! Не идти вместе с нею куда-то, не союзничать и торговать, а вот прямо срастись по живому. Если сильно не хочешь, чтобы кто-то тебе диктовал, на каком языке говорить, если смертно устал от такого труда под землей, если просто боишься разделения мира на гетто и народа на расы, непорядка, разора и распада всего, от чего незаметно зависишь, как от водоканала или хлебозавода, то тогда, значит, можно — с Россией! Или даже одним и самим.

Что такое вообще Украина, до сих пор мало кто понимал. Понимал с каждым годом все меньше, хотя, по идее, должно было происходить наоборот. Где они все живут? Ну как будто в стране. Не какая-нибудь Гватемала, а большая страна с плодовитым пластом чернозема, с самым жирным в природе углем, с криворожской железной рудой, с городами заводов, без которых в России ни один самолет не взлетит. Со своим президентом, парламентом, исполнительной властью, милицией, армией, министерством охраны труда… А вот не было чувства незыблемой крепи, и все тут. Было чувство пожизненной прикрепленности к шахте, из которой хозяева выгребают твоими руками весь уголь, погоняя тебя словно в близости Судного дня, а потом их сменяют другие, а тех — вообще черт-те кто. И не то было страшно, что прихлопнет тебя в этой шахте, а вся жизнь на поверхности — как плавучая хата над старым квершлагом: пустота под ногами.

А Россия была государством. Нет, не раем земным — рая, видно, не будет нигде никогда, и не нужно нам солнечных апельсиновых рощ и безделья под пальмами: там от скуки изноешь и обратно на шахту попросишься. И людей в братских шахтах Воркуты и Кузбасса точно так же, как здесь, погребало завалами. Там авария, сям наводнение, где-то дом престарелых сгорел, где-то баржа с детьми утонула. Тоже, видно, уродов во власти хватало, да и Путин какой-то расплывчатый. Только вот все равно с Украины в Россию утекали на заработки вереницы рукастых парней — класть дорожную плитку, тротуары, асфальт, штукатурить дома и квартиры богатых, стоять, как привезенные из Африки рабы, на невольничьих рынках Москвы и больших городов, дожидаясь, когда кто-то выберет их и навьючит мешками со строительной смесью. Да и девки красивые — торговать красотой… Это как с перелетными птицами — их не обманешь. Повседневного страха за жизнь — вот чего там, в России, не знали, в то время как здесь, в Кумачове, этот страх прибывал, словно в паводок.

— Слушай, слушай, народ! — Коля-Коля Деркач, секретарь профсоюза, преградил первой смене дорогу. — Эй вы там, проходимцы! Вакуленко ребята! Чтобы завтра в одинцать ноль-ноль — повторяю, одинцать ноль-ноль! — всем явиться на площадь! У «Горняка» в одиннадцать как штык! Объявляется общее городское собрание трудовых коллективов! Повестка дня простая — положение дел в Украине! Признавать ли нам всем эту власть!

— А чего ж не сегодня? Выходной, профсоюз, отбираете! Всё начальства боитесь?.. Мне сегодня под землю не хочется!

— Я с утра не могу! Я с утра завтра буду совсем невменько!

— Как узнают там, в Киеве, что «Глубокая» против, сразу все от портфелей откажутся!.. Постановление, короче, бля, у нас такое: Яйценюку сосать у Турки, а потом наоборот! Обоим по трезубцу в сраку! Можно той стороною, где вилы! И поглубже, поглубже… Вот тебе, Коля-Коля, шахтерская воля — озвучиваем!

— Ну?! Поржали, бараны?! — прогремел Коля-Коля, под гнетом важности момента позабыв, что бараны вообще-то не ржут. — Ты, Шалимов, как был безразличный дурак, так ты им и помрешь, вероятно, — убивающе зыркнул на Петьку, который зубоскалил громче всех. — Ты поржи, ты поржи. Мы никто, город маленький — муравей, он горы не подвинет, только ржать остается! Народ по языку, по регионам поделили — завтра будут отдельные школы, больницы для нашего брата. Да загон один скотский на всех! Потому что зачем тебе школы, если ты сам себя понимаешь, как скот? Если скот, вот тебе, значит, стойло! Таких же, как ты, работяг дубинками чешут вовсю — за то, что они пикнуть посмели против них! А тебе один хрен, ты спокоен, как покойник на кладбище. Ты поржи — и дождешься, пока всех придут раком поставят. И придут, и поставят, потому что сидели-молчали, жили тут под землей, как кроты! Выходного вам жалко…

— О! О! О! Вскипятился! Ты чего, Коля-Коля?! Покусаешь сейчас — сами станем как бешеные. Ты не бойся, придем как-нибудь. Куда мы денемся с подводной лодки?! — шутники Деркача заверяют.

Да и что заверять — взбудоражен народ, каждый шарит глазами вокруг, чисто как подзаборная рвань, у кого попросить а бутылку. Это в лаве, под горным давлением, было ясно, куда выбираться, тело знало само, где заветный куток, и готово в него было вжаться, словно в собственный оттиск. Ну а тут, на-горах, прямо чувство сиротства: кто же им всем расскажет, как жить и на что опереться? Крым-то вон откололся — под защитой теперь, да еще под какою защитой! Черноморского флота России! Тут хоть всей требухой извернись в хриплом лае: «Отдай! Не замай!», ядовитой слюной изойди на нее, на Россию, все равно Крым назад не возьмешь.

— А чего же? Подвалит народ, раз такое!..

— Ну а кто говорить будет? Тесто?! Сю-сю-сю, соблюдаем порядок, ждем, когда нас за жопу возьмут?! Соберемся, допустим, а смысл?! Коля-Коля! Говорить будет кто?!

— А все, кого знаете! Расковалов! Горыня! Гурфинкель! Рябо-вол, главный мент! Человек из Луганска приедет! Толковый!.. — окреп в напоре голос Деркача, как нарастает рык берущего крутую гору вездехода.

— Это что же там за человек?! От кого приезжает? Кого представляет?

— А кого тебе надо?! — отвечал Коля-Коля. — Губернатора? Мэра? Или, может, Донбасскую трудовую колонию? Эти к нам не приедут — другие заботы у них… Представляет таких же, как мы! Или ты полагаешь, Семак, мы одни за права свои выйдем и заставим услышать себя — без больших городов? Никакой нам поддержки не надо?!.

В переполненной клети — молчание, а ступили на грунт, расползлись по забоям, по штрекам — опять разговоры: Крым, Россия, а мы посередке, Крым, Россия, а мы — как то самое в проруби. Словно кто, как алмазным резцом по стеклу, прочертил в мозгу каждого направление мысли — к России. Было в этом порыве что-то от неосознанно-темного чувства сиротства или, может, надежды на старшего брата: прислониться к огромности, силе России, как будто этой силой и огромностью затмевается и заменяется все остальное, вся неладность устройства внутри. Так фантомной, наверное, болью тоскуешь по отнятой у тебя части тела, с той только разницей, что этою оторванной рукой или ногой была Донетчина, а не Россия, и руке было все равно, что у тела, с которым ее разлучили, много собственных внутренних хворей. Зародившийся в Киеве морок разбудил, возродил, обострил эту боль. В истории болезни того единого народа было всякое: революция, войны, продразверстка, коллективизация, голод, от которых страдали равно украинцы и русские… было даже как будто и общее выздоровление, ну победа над немцами точно была… А потом показалось, что поврозь будет лучше и тем и другим. Но не вышло разрезать этот самый единый народ, как медузу ножом: самостийный и цельный живой организм из куска «Украина» не вырос. Может быть, просто резали не по тем областям и не тех отхватили и не к тем и не так по живому пришили?

Зря мы тихо сидели так долго, рассуждал Сенька Лихо. Эти в Киеве свой Майдан сделали — вот и нам надо было сразу свой подымать. А мы — прав Коля-Коля — под землей все сидели, как слепые кроты. Как бы только не вышло чего — без зарплат не остаться. Так сейчас надо встать и сказать: мы вам зла не хотим, никогда не желали, жили ж мы как-то с вами в стране двадцать лет. Но уж если вы нас за людей не считаете, то и мы вас не будем. Вы с этой своей правдой живите у себя, там у вас свои шахты, посевная, уборочная, а сюда к нам не суйтесь. Ну а если полезете к нам на Донетчину — мол, она тоже ваша, а мы так, сорняки, — то тогда уже, хлопчики, не обижайтесь: окончательно с вами порвем, да еще и здоровье вам всем поломаем.

И казалось Вальку: все вокруг солидарны в готовности «рвать», что от дерзостных мыслей о неподчинении у людей леденеют виски, нагоняющим время курьерским грохочет весомое сердце и тугие горячие волны ликующей крови гуляют по телу. Правда, был еще каменно-смурый Никифорыч, безулыбчивый мудрый старик: тот давно все сказал и молчал, даже не шевелился, словно голову взяли в тиски, а на плечи, хребет налегла гробовая плита, и по складкам, буграм сосредоточенно-бесплодного раздумья на его лице он, Валек, как по азбучным буквам, читал его мысли: эх, легко тебе, малый, сказать: «Будем рвать». Словно рвать по Днепру или как-то еще — это не по живому, не больно, не порвутся все жилы, по которым гнала Украина единую кровь, словно и не по людям пройдет тот разрыв, не по их городам и делянкам. Жрать-то что будешь — уголь?

3

В последних числах марта Мизгирев почувствовал, что Свету с сыном можно возвращать домой. Прогорклая вонь чадящей резины, вулканически неудержимый разгул площадного погромного пламени, табунный топот тысяч ног — это все отодвинулось, покатило на юго-восток. Словно в небе над Киевом наконец заработала великанская вытяжка.

По центральным бульварам проползла вереница поливальных машин, смывая с асфальта уже не людей, а оставленный теми объедочный мусор; рабы в оранжевых жилетах растащили мешки и покрышки навальных баррикад, сгребли и смели с мостовых наносы стеклянного крошева — новой власти был нужен беспреградный проезд в Мариинский дворец, по Грушевского, в Раду… Ручейки и потоки восставших растворились в пустом сером воздухе, на город опустилась тишина и проросли живительные запахи весны, по правилам дорожного движения поехали автомобильные лавины, настырно-повелительно заквакали сирены вороных, осененных мигалками министерских кортежей, и Вадим ощутил подзабытую легкость свободного вздоха.

На Майдан уж никто не смотрел, как не смотрят на дом престарелых и подыхающие шевеления в индейских резервациях; там остались жить те, кому страшно выйти в новую жизнь, а верней, возвратиться в неизменную, прежнюю, беспощадную, неотстранимую явь, где ты снова становишься тем же, кем был: огородником, нищим, шахтером, рабом — и никем другим больше.

Мизгирев снова зажил на летающем острове знати, зацепившись за власть, удержавшись в системе. Оказалось, что новые люди говорят на понятном ему языке, что слова «занести», «откатить», «порешать» имеют у них тот же смысл и точно так же, как и прежде, обозначаются графически и выражаются посредством лицевой мускулатуры. Да, до радости полного освобождения и господства над жизнью ему было еще далеко, эти новые прямо сказали ему: ты пока под вопросом — биография в пятнах, мало родом с Донетчины, так еще, блин, и зять депутата из правящей партии — в общем, сам понимаешь, из милиции-прокуратуры ты бы вылетел сразу.

Указали Вадиму дорожку: я-то сам за тебя, но один ничего не решаю, вот Терещенко — да, крепко сел и надолго, посоответствуешь ему в размере — рисовалась цифра на бумажке, — дочке там или зятю квартирку подкинешь — и считай, твой вопрос рассосался. А вообще тебе надо найти выход на СБУ. Чем могу, помогу. Но чем выше, тем лучше. На первого зама. И они будут всем говорить: это наш. Ты не бойся в деньгах потерять, для тебя сейчас главное — усидеть в своем кресле, ты сейчас по деньгам упадешь, но потом подыматься начнешь.

К середине апреля раскачался Донбасс. В Краматорске, Славянске, Донецке, Мариуполе, Горловке поднялись и зареяли небывалые флаги — российские, только с угольной черной полосой вместо белой, словно вылежались под землей, — и запахло уже не коктейлями Молотова, не чадящей резиной, а чем-то всесильным — тем, чему Мизгирев ни подобия, ни названья не знал, с чьими запахами никогда не встречался и столкнуться, казалось, не мог, точно так же, как житель фуд-кортов с охотой и забоем свиней. И не то чтобы сердце свело холодовым предчувствием неотвратимой беды и не то чтоб сдавил его страх… За кого? За себя? За «страну»? У него на Донбассе никого не осталось. Разве только могила отца. Мать была рядом с ним, Света с сыном — в Испании, сам он — здесь, на своем этаже министерства, защищенный удостоверением и пропуском.

Но паскудное чувство непрочности своего положения многократно усилилось: хорошим они станут министерством угольной промышленности в обезугленной стране, где шахтеры восстали и хотят отколоться. Порой ему казалось, что здание министерства повисло прямо в воздухе, что под фундаментом его зияющая пустота какой-то фантастической квершлы, дотянутой отсюда от самого Донецка. Ему вдруг отчего-то становилось стыдно — не страшно, не больно, а именно стыдно. Вадим не верил, что до «этого» дойдет, ему казалось, что до «этого» доходит только в диких племенах, промеж каких-нибудь шиитов и суннитов, в управляемых американцами странах, где за спорами о толковании Корана сразу следует очередь из автомата, где нельзя не убить за единственный пробуренный в пустыне колодец воды. Как бы это сказать… Вот живет человек, строит дом, как в Европе, — ездил, видывал, знает, как надо, заказал индпроект из стекла и природного камня; рядом строятся точно такие же — клубный поселок, «Княжье озеро», «Чистый ручей», тишина, заповедные пущи, подъездные дороги, развязки, — и кажется, что уже вся страна вот такая — подметаемая, подстригаемая, как английский газон. Небоскребные башни, стадионы к последнему чемпионату Европы, краснокирпичные английские коттеджи, словно перенесенные на зеленых коврах-самолетах из Суссекса. Но всего пять километров на восток, или юг, или запад — и прорехи промзон, задичалых шахтерских поселков и убогих подсобных хозяйств разрастаются в мертвую землю, в Чернобыль; понимаешь, что дом твой стоит посреди зараженной земли, — понимаешь в тот миг, когда в окнах твоих отражается и пускается в рост ослепительный ядерный гриб. Да, тебя не задело за дальностью, но на помойке нельзя быть богатым. Утвердился на куче объедков, подгреб, а разит от тебя точно так же. И ненужно уже удивляет вопрос: как же это случилось? Подломилось и рухнуло именно то, что построили. Как построили, так и держалось, столько и простояло.

В уходивших под землю шахтерских домишках, в первобытных, кайлом и лопатой разработанных копанках, в затравевших дворах и панельных хрущевках родного его Кумачова никакого уродства как будто и не было. Уродство возникало на контрасте — на охраняемых границах таунхаусов и заросших бурьяном черноземных полей, покривившихся хат, неподвижных шкивов. Уродством было строить для себя одно, а для народонаселения — другое, «ничего», что-нибудь из остатков, из мусора своего новостроя.

Мизгирев понимал, что ударился в пошлый марксизм, но теперь уж во что ни ударься — все едино придется расхлебывать и барахтаться в «этом», с каждым громким хлопком крупно вздрагивать и рывком поворачивать голову на восставший Восток. Дело было уже не марксизме, а в том, что нормальной, человеческой жизни не будет. Без Донбасса — натруженной правой руки, сердца, печени, костного мозга — никакого бюджета уже не скроить.

Чем они только думали, эти и. о., когда проехались по перемятому подземной каторгой народу своим великоукраинским колесом: «Никому не смять вякать по-русски!», «Молчать!»? Нахрена корчевать из земли всех гранитных солдат и чугунные звезды? Человек может жить подголадывая, но нельзя говорить ему, что его мать — свинья, а язык — главный признак потомственных недолюдей, чей удел — ползать на четвереньках и вылизывать миски хозяев. Сами подняли этот покладистый молчаливый народ на угрюмые русские марши. Сами им показали блевотную свастику, полоумные остекленелые зенки киношных фашистов, поджигавших амбары с детьми. Сами заворотили им головы в сторону великанской России, матерински дохнувшей навстречу: «Сынки! Кто напал, кто обидел? Мои вы! Я от вас никогда не отказывалась! Попроситесь ко мне! Охраню!» Сами выдавили из земли тридцать тысяч горбатых на дебильный мятеж, а теперь захрипели: «Измена! Разрывают страну! Подавить!»

Мудаки? Идиоты? Маньяки? Бесчувственные реалисты, зажатые в тисках необходимости? Им теперь в самом деле, пожалуй, невозможно быть добрыми. Взлетели в верховную власть на бешеной горелке чистого нацизма, а теперь объявить: «Все мы — братья»? Нет, на эту вот псарню придется все время подбрасывать мясо, попытаешься притормозить — загрызут. Страна начала расползаться — словами уже не срастить. Придется сшивать на живую, гвоздить. Иначе никого под землю не загонишь. Власть — это невозможность никого жалеть. Или все эти новые люди устроены, как газонокосилки, очистные комбайны, скребковый конвейер: наконец дорвались и гребут, погрызают бесхозные угленосные торты, отжимают имущество прежней президентской «семьи», а потом хоть трава не расти? Вообще выполняют сторонний заказ, нанялись за распил европейских кредитов — американцы посмотрели: так, ага, нищета в регионах, коррупция, кучка богатых, полтора миллиона националистов — отсюда подожжем Россию?..

Двадцатого апреля Мизгирева вызвал Сыч. Внеурочно и экстренно, не пойми для чего. Мизгирев передернулся, допустив на секунду: подслушали! — словно можно подслушать не только разговоры и хохот за стенкой, но еще и крамольные мысли, текущие в черепе. Может, чуют: чужой? Никогда он не станет для этих арийцев своим, ведь и вправду о них «плохо думает», да и если б не думал никак, запретил сам себе, разучился бы думать, притворился бы проводом, поломоечной тряпкой, прокладкой, все равно бы никто не забыл, что он родом «оттуда», из русских.

— Ты, Вадим, ведь с Донбасса? — без приглашения садиться и не вскинув натруженных глаз от бумаг, начал Сыч, и у замершего Мизгирева готовно и как будто бы даже обрадованно дрогнуло сердце: вот и кончилось всё, лучше так, чем все время томиться и вздрагивать от внезапных звонков.

— Ну как бы да. Мы с вами с этого и начинали. — Не стал пищать: «Но я же вроде все решил, дал наверх сколько надо. Если надо еще, вы скажите, я дам».

— И лопатой работал на шахте? — с непонятной улыбкой спросил его Сыч. — Ты садись.

— Было дело. Пришлось.

Даже кости на миг заломило, как вспомнил: пятый курс, месяц практики низовым ГРП. Упрешься в вагонетку с кем-нибудь на пару, ощущая, как рвется что-то в самом низу живота, кожа лопается на лице и над сердцем, и покатишь ее под загрузку. А наутро с кровати не встать — как камнями избит, но по опыту знаешь, что это продлится лишь до первых отмашек лопатой, а от новых рывков вся свинцовая боль в твоем теле расплавится, понемногу стечет…

— Ну вот, — одобрил Сыч. — Выйдешь к людям и скажешь: я работал лопатой. В общем, мы одной крови.

— К каким еще людям? — и понял и не понял Вадим.

— Ну к каким, блин. К шахтерам. Поселок Полысаев знаешь? — Ну еще бы не знал Мизгирев. — Взрыв метана, двенадцать погибших. Не слышал еще? Надо, чтобы к ним выехал кто-то из Киева. Сказать слова поддержки, все такое… Ты же это умеешь, наблатыкался вроде. Боль и горечь утраты, то-сё. Скажешь им: будут выплаты — от компании, от государства. Матерям-вдовам пенсии. Извинишься за то, что так мало. В общем, месседж такой: победим ихний сепаратизм — все тогда пересмотрим и проиндексируем. Пострадавшим оплатим лечение. Памятник. Общий памятник всем, кто погиб в Кумачовском районе. Короче, все по высшему разряду. Нам сейчас эту публику надо облизывать. В общем, сам понимаешь, это жест политический. Показать: мы единый народ. Вместе трудимся, вместе скорбим. Бандиты отдельно, шахтеры отдельно. Теми, значит, займутся спецслужбы, а от мирных шахтеров никто не отказывается. Надо дать им понять: будет уголь от них — будет жизнь, будут им и зарплаты, и пенсии. Продукты в магазинах, хлеб вообще. А поддержат весь этот бардак — либо действием, либо своим молчаливым согласием, — значит, хаос и голод вообще. Не хотите жить в каменном веке, не хотите без света и горячей воды, даже без валидола в аптеках — не надо выходить на площадь с вашим флагом и сниматься толпой для российских каналов… Пожалуйста, не надо перекрывать спецслужбам въезды в города, не надо выставлять пикеты и баб своих кидать под бэтээры! — взмолился страдальческим голосом Сыч, с нутряной темной кровью выдавливая предпоследние увещевания. — Или это закончится страшно. Мы пока предлагаем мятежникам сдаться, предлагаем вам всем мирный труд и покой, и не надо смотреть на Россию, как пес на кусок колбасы, — говорил от лица высшей силы; немного лошадиное, носатое, упрямо-энергичное лицо внезапно обесцветилось и стерлось, словно кто-то прошелся по грифельным линиям ластиком.

В пустом овале возникали накладывались друг на друга лицевые бугры и глазничные рытвины лысолобого мальчика Яценюка и неприязненно-брюзгливого Турчинова, всех знакомых Вадиму людей новой власти, говоривших одно и давно уж решенное. А за правой рукою Сыча — там, где фото детей, жен, собак, — Мизгирев вдруг заметил одинокое фото Бандеры с твердо сжатыми спелыми губками. Раньше не замечал или не было? Что ж, он, Сыч, вправду верует или так, поспешил подлизаться?

Мизгирев все отчетливо видел и слышал. Черно-белое фото Бандеры в серебряной рамке, лакированный краснодеревный лоток с золочеными ручками, все предметы вокруг были режуще, нашатырно реальны, словно целую ночь перед этим не спал. И совсем его не удивляло, что всего через сутки он действительно выйдет к полысаевским грозам и вдовам, на немых, обездвиженных лицах которых уже проступило травяное смиренье с судьбой, и действительно будет говорить им о пенсиях, банкоматах, продуктах, проводя по цепи волю этой межеумочной власти, видя, как лубяные глаза прошлогодних и будущих вдов оживают, раньше глаз мужиков начиная жадно впитывать каждое слово.

— Твоя поездка согласована со всеми службами и органами, — ввинтил в него Сыч. — Подгоним все телеканалы, это главное. Охрану обеспечат на уровне министра, не волнуйся.

А, ну да, там же Дикий Восток, кордоны, патрули, пикеты, блокпосты, бетонные плиты на въездах и выездах, тяжелые туши в рептильных узорах и с воронеными стволами автоматов… Там и вправду стреляют, вдруг понял Вадим, откуда-то сверху смотря на себя самого. Быть может, и вовсе в тех самых дворах, где он, Мизгирев, с пацанами когда-то в войнушку играл, метал комья глины, щебенку, ранетки в катящиеся по шоссе грузовики…

— Ты выбран неслучайно, разумеется. Что ты их земляк, это да, это будет подчеркнуто, но, по сути, нужны твои старые связи с кумачовским хозяйством. Из Полысаева поедешь в Кумачов. С самой компанией мы, разумеется, на связи, им-то что: они нам уголь — мы башляем, все остальное побоку, чего там быдло хочет и с какими флажками на площадь выходит. Им точно так же, как и нам, нужна единая страна, чтобы уголь свободно гонять. Но они на местах ничего не решают уже. И тебе надо будет говорить с профсоюзом. С мужиками, с народом. Возможно, и с военными их лидерами, скажем так. Вдолбить им в голову, что в их же интересах обеспечить нормальное движение товара. Будет уголь идти — обеспечим проплату. Да хоть на бартер перейдем: они нам уголь — мы им хлеб. Даже если у них там начнется… пальба, — поискал он нестрашное слово, — это их не касается. То есть угля не касается. Вот такая конструкция сложная. Говорить надо долго и вежливо. Там же как бы не все еще сбились с нарезки и взялись за оружие, там две трети нормальных, тех, которые кушать хотят. Нахрена им республика? Сами ведь понимают: остановится шахта — остановится жизнь. Вот и надо, Вадим, на желудок давить — это у человека, как правило, самое уязвимое место. Разговаривать надо предметно: семьи их, дети малые — что они будут есть? Будут в школу ходить? Язык их, свобода, фашизм, не фашизм, борьба там какая-то, Русь — херня это все. Это все нереально потрогать, а желудок, кормушка — это, блин, основное. Человек — это то, без чего нереально прожить, без чего он подохнет как миленький…

Что-то шизофренически остроумное было в предстоящей Вадиму политической миссии: вылетал на агонию, трупы, на минуту молчания, полысаевский траурный митинг, чтобы там же на месте застращать онемевших туземцев неминуемым голодом, вылетал потушить полыхнувшее море блинами. «Мы, наверное, все-таки будем стрелять в ваших сепаратистов и по вам попадать заодно, но уж будьте любезны нарубить и подать нам угля». Возвращался на родину, в город, где его узнавал каждый дом, многолетнее дерево, и не верил, что там его могут убить. Кинет навзничь железным ударом, как тех, под каштанами. Просто щелкнет в мозгу выключатель, и схлопнется свет, как в оранжевой комнате и цветном телевизоре с «Приключениями неуловимых», и не взмолишься уж, как тогда: «Дайте мне электричество! Поскорей! Я хочу досмотреть!»

Вероятность была полпроцента, даже, может, 0,000001 — смехотворные сутки на том пограничье под охраной бойцов физзащиты, в окружении ста телекамер и бронежилетов с табличками «ПРЕССА», — но ничем не оправданный страх можно было раскормить и на этом ничтожном проценте. Это было похоже на детское предощущение смерти, на ночной пожирающий ужас в ледяную секунду догадки, что — да, все умирают и умрут, даже папа и мама и, главное, ты.

Мог ли он отказаться? Ну, конечно же мог — точно так же, как бывшие «беркуты», скорохваты, спецназовцы, что грузились в уемистые, тяжеленные транспортники по соседству с Вадимом. Рюкзаки, автоматы, разгрузки. Неподвижные, стертые лица, одинаковые, как обломки брусчатки на киевских улицах. За февральский расстрел митингующих на Институтской против них возбудили дела, и теперь они глухонемой вереницей втекали в нутро завывающего самолета: или на усмирение Донбасса, или уж за колючку, в тюрьму… Чем он думал тогда, в феврале? Почему не сбежал? Так велик для него, что ли, был магнетизм красных корочек, повелительных злобных сирен и мигалок на черных машинах, прямо жизненно необходима принадлежность к любой высшей власти, к малочисленной расе государевых ясновельможных, и едва только свистнули, перед самым отлетом окликнули: «Стой, дурачок! Ты нам нужен еще, послужи, всё тебе прощено», как, захлебываясь ликованием, кинулся на густой, опьяняющий запах куска колбасы. Ну а что? Он же не генерал, не вожак группы «Альфа» — воевать, если что, не пошлют.

Воевать не послали. Даже как бы напротив — мирить… Боевая машина десанта льет ручьи своих траков по стальной аппарели, заползая в протяжное чрево «Антея» и выбрасывая из кормы сизоватые дуги вонючего выхлопа, и механик размеренно пятится вверх, заманивая бронированного зверя в глубину синевато подсвеченного фюзеляжа. Неужели все это железное нужно им для скорейшего заключения мира? Напугать, задавить, замирить вот одним только видом и массой? Для парада победы на улицах Полысаева и Кумачова?..

Мизгиреву на миг захотелось смеяться, идиотски хихикать, как в школе в свободный от занятий, радостный и какой-то сновидческий день допотопных советских учений на случай войны с США — надевания противогазов на скорость организованной эвакуации учеников при ядерном ударе. «Команда „Газы!“. Пацаны! Кто пернул?!», «Пацаны, а вот нет Кумачова, прикиньте! И нас больше нет». Но никто из снующих вокруг запаленных, механически точных вчерашних детей не смеялся, почему-то не мог, не хотел разорвать своим смехом это сизое небо, как купол исполинского цирка, запустить вот сюда настоящие воздух и свет, и Вадиму от этого сделалось страшно. Это был как бы даже не страх, а скорее тоскливое беспокойство животного, наделенного нюхом, вибриссами, миллионом приемных антенн и догадливой кровью. Хорошо было крысам, собакам, волкам, трясогузкам — всею мускульной силой сорваться с зачумленного места. А они, бескогтистые и бесшерстые твари, со своим грецким мозгом, изрытым извилистыми бороздами, со своими хронометрами и спидометрами, в своих кевларовых бронежилетах и тактических перчатках, в специальной защитной одежде с рептильным узором — единственным, что позаимствовали у премудрой природы, чтобы слиться с травой и укрыться от подобных себе, — со своими космической связью и спутниками, хороводящимися вокруг шарика, целенаправленно грузились в самолеты и летели туда, где восстали такие же люди, которым было некуда бежать.

4

Греет солнце сырую, бархатистую землю, горячит ее вязкую черную кровь, будит к жизни опиленные тополя и нагие березы кумачовских дворов, напоенных хмельным терпким запахом вызревших почек, из которых уже выжимаются первые бледно-зеленые, ослепительно-чистые листики — язычки благодарно затепленных свечек, и единых, и жалко разрозненных в богомольном своем устремлении к свету, в безрассудной растительной тяге к неоскудному, щедрому небу. Да, поврозь занимаются на бугорчатых черных ветвях, но и глазом моргнуть не успеешь, как срастутся сперва в детский лепет, в шелестящее легкое пламя, а потом и в бушующий на степном суховее зеленый пожар, что сильней разгорается под грозовыми июньскими ливнями и уже не уймется до осени, до багряной своей красноты, до прозрачного неба в просветах дочерна обгоревших ветвей.

Так и люди шахтерского города в свой выходной выползали из многоквартирных и частных домов — вразнобой, но с единственным смыслом. Выходили на улицу в одиночку и семьями, трудовыми династиями и подземными звеньями, собирались в извилистые ручейки и стекались на площадь 50-летия, чтобы слиться у Дома культуры «Горняк» в басовито гудящую лаву. Прост и ясен был путь нарожденных листочков, травинок, пробивавшихся сквозь прошлогоднюю ржавчину, одинаково жадно тянувшихся к солнцу, а куда вот тянулись кумачовские жители и в какое единство должно были сплавиться, для чего, для какого огня — это было еще непонятно. Или, может быть, слишком понятно, и от этого только тревожней.

Из обвитого буйно разросшимся многолетним плющом двухэтажного желтокирпичного частного дома, притворив за собою калитку с табличкой «Внимание! Злая собака!», грузно выперся лысый черноусый Чугайнов, как состав вагонеток, волоча все пятнадцать лет стажа на «Марии-Глубокой», овдовевшую старшую дочь, нагрузившую внуком и внучкой, да двоих сыновей-лоботрясов. Старший Витька, поперший в отцову породу и к десятому классу почти уж догнавший батяню и в росте, и в размахе плеча, густобровый, чернявый, красивый, хоть пока и с прыщами, набыченно тащился за Никифорычем, сунув руки в карманы остромодных штанов, так отвисших на заднице, словно в них навалили. На фиолетовой бейсболке — надпись «файт фо фьюче». И бейсболка вот эта, и штаны, и кроссовки — сапоги-скороходы в Америку — раздражали Никифорыча, в свое время носившего клёши и патлы до плеч, как артисты ВИА «Песняры».

В калитку типового, на две семьи построенного дома вышел сверстник Никифорыча, ветеран Пузырек; кличкой было все сказано: пузо, а вообще-то по паспорту — Охрименко Андрей Николаевич, коммунист до могилы, страстный спорщик за мир, перестроенный на началах всеобщего равенства, хотя лично Петро полагал, что при Брежневе у того просто лучше морковка торчала.

Вышел Ленька Гамула по прозвищу Свитер, он же Ленька Ковер, знаменитый густой своей шерстью здоровенный носатый верблюд; как-то раз шел со свитою главный по штреку и, напав на дремавших проходчиков, начал их распекать за безбожное нарушение правил ТБ: хули вы тут разделись до трусов, как на пляже? Вон, берите пример с человека: работает в свитере — и на Леньку кивает, такого же голого, как и все остальные, на дремучий подшерсток его, почерневший от пыли и штыба. С той поры и пошло: «Эй, Гамула! Свитер дай поносить! Эх, не всем такой свитер мама с папой связали, чтобы в шахте не мерз!»

Вышли братья Тимонины, Игорь и Сашка, их иначе, чем Двое из ларца, и не звали: оба кряжистые, низкорослые, с золотыми чубами, похожими на виноградные грозди, с детски чистыми лицами в снегирином румянце — вот и шахтная пыль и удушливый воздух забоя не могли сразу вытравить краску здоровья и морозную свежесть с лица, зачернить их каленые зубы, обесцветить глаза. Вместе с ними пошла на центральную площадь и мать — знаменитая в шахте Зубастая Роза, которую Пузырек и Никифорыч помнили молодой и ядреной. Даже сквозь мешковатую шахтную робу дразняще отчетливо рисовались торчащие груди, а когда нагибалась, выставляя обтянутый грязным брезентом окатистый зад, силы не было уж удержаться от того, чтобы не ущипнуть, не вклещиться и не навалиться с предложением «жениться разок». Тут-то Роза и цапала загребущие руки зубами, когда те подбирались к ее жарко дышавшему рту, но Зубастой она стала позже, при обстоятельствах ужасных и смехотворных одновременно. Служила она газомерщицей. Спускалась однажды по бремсбергу, и не как все нормальные люди по трапу, а как русские люди по выработке, всеми чувствами перетекая в доверенный ей газомер, глядя перед собой, а не под ноги. Тут-то и завращались шкивы, потянув на-гора вагонетки с товаром, невидимый трос натянулся и врезался Розе… ну, в общем, туда прям и врезался. Поранило малость ее. А дальше и смех вот и грех. Наутро совещание у главного, разбор ЧП, ну, в общем, как обычно: тогдашний директор, Ярыгин, придавленный Госпланом СССР, доклады подчиненных слушает вполуха, разобрал только: «Женщина… губы… повреждения тканей… надо нам это дело за счет предприятия» — и, как будто проснувшись, бормочет: «Да, да, губы-зубы, все оплатим, конечно, не за свой же счет женщина будет вставлять». — «Что вставлять?» — «Ну, чего? Зубы, зубы… Зубы там у нее — не указано — целы?» Тут и грохнул от смеха народ, выползал с совещания раком. Долго мучили Розу, до старости. Извини, мол, не знали, дураки были — лезли к тебе. Мы теперь уж не будем: за морковку волнуемся — вдруг отгрызешь?

Петька шел по Изотовке с неприступным лицом, не выражавшим ни веселья, ни тревоги, не возбуждения, ни тяжкого раздумья. Ему в самом деле пока еще было ни жарко ни холодно. Для него только то было явью, что он мог потрогать, ощутить под ногами, испытать на разрыв.

Он понимал, что все, что говорят о киевском Майдане и о Крыме, это явь, но в то же время все не мог отделаться от чувства, что смотрит передачу о пришельцах с каких-то далеких планет. Он понимал, что на Майдане в самом деле ухлопали достаточно народу — и «беркутят», и полоумных с красно-черными флагами, — что, должно быть, и в Харькове, и в других городах тоже насмерть забили кого-то, кто возвысил свой голос в защиту своего неотрывного русского, что вот эти молодчики с факелами и палками завтра могут приехать сюда, в Кумачов, и начать наводить здесь порядок, как в Киеве, но при этом не верил, что возможна большая резня, что вот эти хрен знает откуда прилетевшие к ним гуманоиды, Яйценюк и Турчинов, не дрогнут при виде полновесной шахтерской толпы. Если те, «Правый Сектор», раскачали весь Киев и сбросили прежнюю власть, то и здесь, на Донбассе, у народа такое же право восстать и сказать свое слово на ихнее «Геть!», упереться и не разойтись, даже если дубинкой перед носом помашут: «Пшли в стойло!» — и опять же никто не отважится по народу стрелять. Крым-то вон потеряли — что ж, теперь и Донбасс уплывет на волне всенародного омерзения к вам?

Тут Шалимову, впрочем, хватало ума догадаться, что возможна обратная логика — что как раз вот из страха, что и целый Донбасс оторвется от них, эта новая власть и вгрызется в Донетчину всеми зубами. Всех заткнуть, всех уткнуть рылом в землю, чтоб и пасть-то не смели открыть, а не то что тянуться к России. Чувства радостного возбуждения и как будто сиротской надежды, охватившего многих, он поэтому не разделял: только вякни чего-нибудь про единство с Россией — тут-то все и начнется, а вернее, продолжится так, как не надо уже никому. Но при это отчетливо чуял, что никто уже не остановится. Два равно сильных чувства уживались в нем: нежеланье идти на шахтерский майдан и какая-то необсуждаемая, подавляюще-властная необходимость идти, потому что сидеть под землей и молчать, дожидаясь, пока тебе скажут, как жить, тоже было не дело. Так магнит собирает стальные опилки, ощетиниваясь ими, как еж, и, не собственной волей потащившись на площадь, он, Шалимов, надеялся только на то, что народу не хватит запала, детонирующего вещества, что и в нациках нету такого запаса глухой убежденности в собственной правде, что вот эта взрывчатка отсыреет во влажном человечьем нутре и не вспыхнет, размоченная неуемным желанием возвратиться к обыденной жизни или просто животным, глубоко хоронящимся страхом за жизнь.

Вдруг со смехом подумал, что мать и жена испугались за будущее много раньше, чем он; что едва на Майдане запылали покрышки, как все жены и матери зашептались о страшном, зачечекали, запричитали, обгоняя своих мужиков. Верно, стоит лишь бабе услышать хоровое мужицкое «Бей!» и «Долой!», стоит только увидеть воздетый кулак, арматурину, палку, огонь, как она очень живо себе представляет последствия, до которых мужик не додумается, пока в лоб железякой ему не вобьют. Ничего еще будто бы и не случилось, а под ней, глупой бабой, уже задрожала земля, под ее хлипким домом, под супружеской койкой, под кроватками малых детей. И пускай лучше уж непутевый мужик страшно пьет, бьет ее до железной синевы под глазами, даже ходит налево, лишь бы только не шел выступать за какую-то высшую правду, справедливость для всех — и тогда, может, все и уляжется.

Усмехнулся Шалимов и тут же, как от боли под сердцем, оскалился: выходящую из дому Ларку увидел, в облегающей юбке, в сапожках модельных, с неприступным лицом, ни стыда, ни тоски в нем, ни жалости, ни невольного вздрога — одна красота. Может, то и тянуло к ней Петьку, что не было в ней ничего от обычной одомашненной бабы, пустомясой квашни, суетливой гусыни, да и хоть огневой и по-прежнему жадной до мужниной ласки. Каждой бабой, казалось Шалимову, двигал страх что-нибудь потерять: мужика, уважение соседей (не смогла мужика удержать), возмужалых своих или малых детей… А когда была в девках, пустоцветом боялась остаться, а потом уж всего, что приснится, втемяшится: неминучих аварий на шахте, нищеты, увольнений, болезней… В общем, всю свою жизнь — одиночества и пустоты. И вот этот их страх уживался с покорностью перед всем неизбежным, и поэтому было их Петьке главным образом жалко. И Танюху-то встретил — забежал в парикмахерскую, чтоб обриться под ноль, — сразу жалость его и пронзила, ну не та прямо кислая, бесполезная жалость, которую вызывает приблудный щенок или, скажем, трехногая кошка, и не та, что иной раз почуешь к некрасивой, безлюбой девахе, с какой никто по доброй воле, разве спьяну. Но вот столько надежды было в Танькиных серо-зеленых глазах, что Шалимов почуял зовущую нутряную ее пустоту и мужицкую гордость от того, что затронул, разбудил ее именно он, но при этом и важность, прямо даже обязанность взять за себя эту девушку, потрудиться и не обмануть, словно если не он, то и вовсе никто не полюбит ее.

А Ларка не боялась ничего. Ни нужды, ни безмужья, ни женского рака, что, по бабским поверьям, поражает всех тех, кто блядует с женатыми. Потерять никого не боялась. А чего ей бояться, если тянет к себе все мужское магнитом, и не просто желание чуешь, а как будто тоску по чему-то несбыточному и щемящую сладкую боль, и не потому, что не будет твоей никогда, а потому, что в ней — та красота и та свобода, какой у человека вовсе нет. Живет, как растет, как эта вот красная верба-невеста в своем первоснежном цвету. Закон ей как будто и вовсе не писан: земля еще скована стужей, другие деревья нагими стоят, а в остреньких почках ее уже пробуждается жизнь, хоть вроде и неоткуда набраться живительных соков, как будто своя есть в ней кровь, и раньше всех прочих деревьев свободно, бесстрашно она зацветает, влечет к себе бабочек, пчел и шмелей, явившись им спасением в апрельскую нектарную бескормицу, равнодушно дает богомольцам обломать свои гибкие опушенные ветки на Вербное, а потом, кинув по ветру семя — от мужских, то есть белых, цветов до зеленых сережек соседней красавицы, — безучастно, безжалобно, непреклонно мертвеет, все такая же стройная, устремленная ввысь, налитая рубиновой кровью в каждой тоненькой веточке.

Вот и с Ларкою так, хотя и прямо она говорила Петру о своих немудреных желаниях: мол, не надо ей большего, чем любой другой бабе, — мужа только, ребенка, семью, «как у всех». Все равно понимал: ей иное, чем всем, от рожденья дано и позволено. Уводить мужиков из семьи, как уводит их шахта, вообще вся природа: захочет — выплюнет, захочет — прожует… и когда он был с Ларой, то в природе и был, под таким же давлением, на такой же свободе. И уже не могла позабыться эта дикая сила ее, хоть Петро с декабря не стучался к ней в окна. Он, можно сказать, вернулся в семью… Ну тогда хоть исчезла бы, гадина, провалилась сквозь землю, уехала, не хлестала его каждый день по глазам, и тогда, может быть, не смотрела бы неотступным презрительным взглядом со дна каждой рюмки, так ведь нет, никуда не девалась и вилась перед ним тонким телом в упружистой лошадиной походке, высоко несла гордую голову, тоже, ишь, собралась на народный протест.

Выходили с мужьями и бабы. Безнадзорные стайки гомонящих шкетов утекали туда же, на площадь. Кумачовский народ вообще был привычен к собраниям: повседневная близость беды приучила держаться единой семьей, муравейником, роем. Каждый новый метановый взрыв и обвал, хоронивший в забое чьих-нибудь сыновей и мужей, подымал на прощанье с ними весь город. Что-то от первобытного огненного погребения, от покорности древних людей перед силами неумолимой природы было в окаменении всех остающихся жить, в неподвижном молчании над холмами цветов и гробами сгоревших.

Еще в перестройку познали шахтеры пьянящую силу единодушного подъема против власти, увидели, что могут останавливать жизнь целых городов, и с тех пор, как совсем становилось безденежно, выступали походом на Киев, одним только молчанием и мерным, остервенелым стуком касок по брусчатке вымучивая у властей задержанные кровные. И народные праздники отмечали совместно — День шахтера и все, что поменьше. Составляли столы во дворах, выставляли огромные бутыльки с самогоном и тазы с терриконами вечной, как уголь, картошки, соленых помидоров, квашеной капусты, жареной курятины, с большими сахаристыми ломтями как будто бы раскрывшихся от спелости, налитых алым соком кавунов.

Петька шел по Изотовке и как будто уж не понимал, что же это такое и куда все идут. Восходящее солнце било в лица, в глаза, и идущие к площади щурились, собирая морщины у глаз, и казалось, что все они благодарно, мечтательно улыбаются ясному дню и такой же безоблачной перспективе всей будущей жизни и что им не хватает только гроздьев воздушных шаров, кумачовых полотнищ труда, что Шалимов вернулся прямиком в Первомай своего улетевшего детства и сейчас в его горле воскреснет немящая сладость ледяного пломбира, молоком протекающего сквозь размокшие вафли.

Природа звала город к радости. Над нагими ветвями занимавшихся лиственным пламенем тополей и берез, надо всем пыльным скопищем крыш наразрыв натянулось и вздыбилось ослепительно-синее чрево воздушного шара, прихотливо заплатанного облаками, и как будто бы мог этот купол утянуть в высоту крепостных, неразлучных с горючими недрами, не могущих отмыться от угольной пыли людей, вырвать их вот из этой Украины с корнями, унести их со всеми пластами земли в заповедную чистую, вольную даль, где все честно и просто, где голодная, ясная сила звенит во всем теле, где все жители знают друг друга и никто никого не считает ни лучше, ни хуже себя, где все тот же ползучий черный труд под землей, запах шпал, солидола, мазута, терриконов, повитых таинственным малахитовым куревом, а потом — День шахтера, когда все гаражи и подъезды открывают чумазые двери для нестройно горланящих что-то под гармошку гостей, горький ветер уносит настойчивый запах полыни в горячую, мертвую степь и уставшая реять по улицам жаркая пыль серым шелком ложится на землю, а в прохладном, синеющем воздухе вечера с сумасшедшим ликующим писком неуемные носятся ласточки.

Шалимов вздохнул полной грудью, невольно взглянул в спину Ларке, и небывалая, неизъяснимая тоска кольнула его шилом в сердце — тоска не по Ларке, которая больше не с ним, а вообще… и по ней, и по Таньке, и по матери, и по отцу, что давно уже умер, по придурку Вальку, по «Марии-Глубокой», по всему кумачовскому миру, по застывшему летнему времени, где каждый день — День шахтера. Он, оказывается, знал, где находится рай. Искать его было не нужно. Надо было в нем жить, а теперь надо было его уберечь. И никто в целом свете не знал уж, ни как это сделать, ни возможно ли это вообще.

А народу на улицах все прибывало. Из углового дома-общежития на Сцепщиков — многопалубного корабля с парусами пеленок едва не на каждом балконе — вереницей текли молодые проходимцы и грозы, гомоня, погогатывая, окликая идущих с Изотова и Высотной дружков, перебрасываясь с ними дебильными, детскими шутками: «Так, не понял, а чё без оружия?» — «А мы думали, там выдают». — «Значит, так, мужики, берем почту, телефон, телеграф, но сперва винно-водочный!»… А средь них и Валек — тоже тут проживает, в общежитии комната, а в подвальной каморке обустроил себе мастерскую. Жил-был художник один… Повертел головой — сразу Ларку увидел, а еще через миг и на Петьку глазами наткнулся.

Тихий он был сегодня, Валек, как бы чем-то придавленный. Из-за Ларки, наверное, из-за Петьки поблизости — в общем, из-за создавшегося треугольника. Так привык уже Петька относиться к брательнику как к полудурку: из всего шапито может сделать, разве только на Ларку глазами побитой собаки глядит, — что и в голову не приходило, что Валек может крепко задуматься о народном волнении, о возможной большой, небывалой беде, что Валька придавило ровно то же предчувствие, что минуту назад просверлило его самого.

Петька сам не сказать чтобы думал об исходе всего, о пропорциях дурости, злобы, табунного чувства, осторожности, страха, терпения, здравого смысла в обеих выступающих за собственную правду действующих силах, и о том, чего хочет и что может Россия, и о том, чего жаждут гуманоиды в Киеве, — это было намного сложнее, чем формула расчета горного давления для головы простого пэтэушника. А ведь никто уже не понимает, трепыхнулась опять та же мысль, и он почуял вялое бесстрашие приговоренного, как и чем это остановить. А когда слишком сложно, то решается просто — битьем до кровянки. Там народ уж свихнулся на своей украинской идее, и мы поднялись: эй вы там! не пойдет — нам язык вырывать и вторым сортом делать. Пробу сняли уже: допустили тех нациков в Харьков — отрыгнулось нам красненьким. Что ж, теперь и сюда допускать? Как тут задний врубить? Крым опять же уплыл — значит, нас надо так придавить, чтобы уж никуда уползти не могли, вообще нам хребет перебить — вот такой они в Киеве руководствуются логикой.

А народу на улицах все прибывало. Вышел тощий, но жилистый Сева Рыбак, остролицый, с глазами навыкате, и, конечно, ему закричали: «Эй, Рыбак, на трибуну-то выйдешь?! Скажешь, кто у нас тут Украину всю кормит?.. А жена его с этой трибуны за шиворот!» Вышел старый Илья Исаакыч Гурфинкель, легендарный Герой соцтруда и строитель «Марии-Глубокой», многолетний бессменный ее инженер, почитаемый в местном народе, как жрец преисподнего солнца, с костылем, а вернее, с аристократической тростью, в допотопной своей черной тройке и белой рубашке, обожженно-худой и прямой, словно сзади за шиворот вставили палку, с седым каракулевым облаком на горбоносой коршунячьей голове. Вощеная коричневая кожа остро обтянула кости черепа, собравшись горестными складками у глаз, — старик был готов к отправке на родину, в космос, в свою каменноугольную вечность, но заросшие сивым бурьяном глаза все горели огнем молодого упорства и проснувшейся ненависти. Говорили, в войну он был сыном полка и воевал в артиллерийской батарее, а мать его и двух сестер под Белой Церковью убили немцы, и уже было ясно, что он скажет с трибуны: что вот здесь, под ногами у них, кости наших солдат, кости сброшенных в старые шахты детей и что растущие на их мемориале маки неприкосновенны даже для нарколыг на ломах.

Выходили, здоровались, ручкались и уже полноводным ручьем текли по улице горбатые и гоблины, приводники, гидравлики, подъемщики, лентожопые и водяные, лесогоны, маркшейдеры, бумеристы, свистки, рельсобляды, вентиляторы, смертники, демиурги совковых лопат и контактных дрезин, струговых установок и врубовых монстров. Коля-Коля, Иван Бакалым, Витька Флеров, Кирюха Застегнутый, Жека Птухин, Олежа Войтюк, Сенька Лихо с Андрюхой Хомухой, о которых Петро уже шкуру в забое счесал, так они долго терлись, горбатые, в сцепке одной… Витя Глымов, Валерка Рональдо с невыполотой челкой на бритой голове и выпирающими, как у кролика, передним зубами, Вован Сусаренко, Артемка Шамрыло, Андрюха Негода, Виталя Хмельницкий — бугай «больше тонны не класть», Серега Бажанов по прозвищу «Сдохну, но украду», моторист Ленька Анабиоз, под землей пребывающий только в состоянии «ВЫКЛ»: вешал банку над течкой и спал, как сурок.

Раз Валек проходил мимо спящего Ленчика: снял штаны, принагнулся у того над лицом, аккуратно приладив выше задницы каску, и глазами Петру показал, чтобы тот хорошенько ударил скребком по трубе. Ленчик вздрогнул, вскочил, и глаза у него чуть не лопнули: жопа в каске нависла над ним, придавила обвалом бесовского хохота.

Вышли пенсионеры по старости и состоянию здоровья — с перебитыми грабками и с костылями, с силикозными легкими и больными коленями; даже Сашку Новицкого выкатил батя в инвалидной коляске. Вышли банщицы и ламповщицы, поварихи, медсестры, врачихи, рукоятчица Зойка Изжога — знаменитая церберша на «Марии-Глубокой», и обличьем, и норовом, и заливистым голосом напоминавшая привязчивую собачонку. Уж при ней раньше времени на-гора выбираться не смей — всех учтет и запишет, кто на солнышко рвется до срока. Видно, крепко на весь мужской род обозлилась несчастная баба, и здоровые дядьки от нее — врассыпную: «Изжога!», чтоб за термос она никого не схватила, потому что иначе их как различить: номер табельный-то ни на лбу, ни на робе не выбит, а на рожу они при подъеме одинаково грязные, вот она на спасателе номер и смотрит.

Вышли братья Колесники — взрывники, бедокуры и клоуны, много раз за свои шутки битые до кровавых соплей. Старший Славка и младший Степан, что однажды вломился к бурильщикам с криком «А … оно все!» и с зажженным патроном ВВ — словно этот, блин, Данко с зажатым в руке осветительным сердцем. А до этого, главное, жаловался на свою проклятущую жизнь, на блядищу-жену и повисший на шее, как камень, кредит за машину (подмахнул, мол, не глядя, а там мелким шрифтом до хрена годовых). Шнур бикфордов сгорает со скоростью сантиметр в секунду — отразился в глазах десяти человек неправдиво всамделишный желтый огонь и пошел в зачаровывающий бешеный жор. Самым взрывом как будто и вымело из каморки людей, разорвав перепонки и обуглив ресницы, — ломанулись все за угол, вжались в породу и никак не поймут: где они?! Что, на том уже свете или все же на этом пока? И вот тут к ним дымящийся «боевик» залетает, а живой-невредимый Степаша виновато-опасливо так говорит: «Мужики, это самое… я передумал». Он, паскуда, патрон предварительно выпотрошил и закладочной массы в обертку насыпал, а потом обвязал эту «куклу» нарезанным на полоски гон-доном, так что от настоящего не отличишь, да еще перед этим их всех обработал психически. И страдал-то, блин, как — никакой Станиславский такого кисляка не состроит: «Ты чего, Степ, прибитый такой?» — «Да ничё…» Не пожалели молодых Степашиных зубов, долго били, раздумчиво, проникновенно, долго младший Колесник весь синий ходил, походя на опухшего от пчелиных укусов китайца, словно дурью башку прямо в улей и сунул. У Алешки Козлова, бурильщика, после этого начал подергиваться левый глаз — хорошо, не все время, а в минуты большого волнения.

Тяжек — ладно, не мальчики-цветики, но и тягостно однообразен был земной и подземный их быт, да и смерть была рядом, считай, каждый день, нависая над ними, как кровля, оттого и шутили такие вот шутки. Оттого мы, шахтеры, веселый народ, вдруг подумал Петро, что если бы все делали всерьез, с одним тупым упорством, как машины, или, скажем, с вопросами, в чем смысл жизни, то давно бы уже под землей все остались, позабившись в кутки, как в могилы. «Вот и так есть ребята, которых завалит, а они не хотят, чтобы их находили». И лишь после того, как мелькнула у него эта мысль, догадался, что и нынешние дурковатые шуточки — про захват телеграфа, пивных, про раздачу оружия по дороге на площадь — вырываются у мужиков не по детскому их легкомыслию, а от растерянности. Или, может быть, от безотчетного радостного возбуждения, которое испытывает всякий долго ползавший на четвереньках человек, когда в нем наконец выпрямляется гордость, но вместе с тем и от гнетущего предчувствия чего-то страшного, уже необратимого, от приближения к такой черте, за которой останется вся их прежняя жизнь.

Словно шли по поверхности набиваться в какую-то исполинскую клеть, не могли не идти, хоть и знали, что, втиснувшись, перегрузят ее и она, грохоча, полетит на далекое дно. А еще через миг начинало казаться, что пьянящая сила совместного непослушания, подогретая давней шахтерской привычкой к коллективным протестам, перевесила, вымыла из большинства все сомненья и страхи, и вот в этом своем долгожданном слиянии, в будоражащем воздухе, под сияющим солнцем поверили: все едино продавят свое, встанут тут, и по-бычьи упертая власть отрезвеет и первой попятится. Ну не сделать же ведь ничего с такой массой, если встал весь народ, как один человек. Или что же, выпалывать как сорняки? Да еще и большая Россия ощутимо дохнула в донбасскую сторону и упрочила землю у них под ногами — может, если бы было иначе, если б не было крымской свободы, то и тут бы народ не поднялся?

Шли и шли по Стаханова, пополняясь ручьями стекавшихся с прилегающих улиц, разливаясь, выплескиваясь на проезжую часть. Вдруг настырный сигнал за спиной — по дороге, тесня к тротуарам людей, продвигались два ПАЗика. Бело-синие эти скотовозы со шторками хорошо знал весь город — в них катался на митинги-празднества кумачовский ОМОН, местный «Беркут». Шторки были раздвинуты, стекла опущены; плечистые бойцы в зебрастом черно-сером камуфляже держали свои гоночные шлемы на коленях и подставляли лица свежему живительному ветерку. Смотрели из окон на школьных друзей, дворовых корешков, соседей, кровных братьев, знакомых с первой выкуренной сигареты, с пеленок, с поганых горшков… Бывало, приходилось им охаживать дружков дубинками, выдергивать из митингующей толпы и волочить за шкирку самых буйных, часто слыша в свой адрес хохочущее: «Глаза разуйте! Месите кого?! Друзья, блин, школьные, росли в одном дворе! Придет твоя Светка к моей Алевтинке за солью!.. Валерка, брат, ты чё?! Где голос крови?!. На кого?! На отца?! Мало я тебя в детстве, сучонок, ремнем! Нет, скажите, бывает такое, чтоб сын отца брал и в кутузку? Бьет и плачет, сучонок, вот плачет и бьет! Ты глаза-то не прячь! Я тебя и сквозь маску узнаю, а то кто тебя сделал!..»

— Жека, слышь? — постучал Сенька Лихо в бочину проползавшего мимо автобуса. — Ты чего ноль внимания? Вы на площадь зачем, мужики? Может, нас разгонять? Хозяин: «фас!» — и вы на нас?

— За хозяина, Пушкин, можно и схлопотать. Наш хозяин — народ, мы ему присягали.

— Нет, серьезно, зачем? Поделились бы вводной, чтобы мы понимали. Прямо, блин, отвечайте: была команда на разгон? Очень хочется знать, как к нам власть отнеслась.

— Ты чего, Лихо, даун? Ну какой, блин, разгон — сколько вас, посмотри!.. С вами мы, Лихо, с вами! Чисто хвост за собакой. Рябовол будет наш выступать — ты что, вчера компотом уши мыл? Мы, короче, пока чисто зрители… Охраняем мы вас.

Хороши были зрители — мало в полном своем снаряжении, но еще и запитанные соответствующим напряжением: деревянно дружкам улыбались, с надломом, а в глазах — неослабная настороженность и как будто уже и тоска затаившегося и гонимого зверя. Сами, сами уже мало что понимали, как цепная собака, которая потеряла хозяина и не знает уже, на кого ей кидаться.

«Эти» были свои, коренные, до прожилок знакомые, верить им можно было, как себе самому. «Эти были свои», но в последнее время появились еще и чужие. Неизвестно откуда — то ли с запада, то ли с востока. Нешумные, неброские, спокойные. В гражданской и полувоенной одежде, с баулами. Проезжих сезонных рабочих хватало всегда — с Ивано-Франковска, со Львовщины, — а нынче поперли и беженцы. Не сразу, но вникли, увидели: проезжих и приезжих роднили склад фигуры, уменье оставаться незаметными, отчетливый запах бездомья и бегства (не то спешных сборов по первому зову). Привычные армейские ухватки и ножевые взблески взгляда исподлобья. Поселились кто где, да у тех же вот самых бойцов Рябовола, а иные как будто и не поселились — скрылись в брошенных шахтах и копанках или, может быть, прямо в туннелях городской теплотрассы; исчезали куда-то и опять появлялись, выходя на поверхность за хлебом.

Говорили, что все это бывшие «беркуты», защищавшие прежнюю власть на Майдане, и вообще разной масти менты: их теперь убирают в тюрьму и грозятся — под землю. Кое-кто из них сам не скрывал, что бежал от затеявших чистку властей и нацистских молодчиков, но другие не то что молчали, но и жили как призраки: и откуда приехали, и для чего — это было неведомо. Или слишком понятно — вот и впрямь, кроме шуток, брать «почту». В обеих шахтерских столицах народ раскачался с неделю назад, а они, кумачовцы, еще только катили на площадь, словно вал застоявшейся грязи, толкаемый бульдозерным щитом, словно ударная волна перед снарядом, что давно уж покинул свой ствол и летит в направлении Киева, подымая с колен и диванов всех-всех.

Петро ощутил буревое давление воздуха, и эта сила вынесла его на площадь Октября. И сам он, и Ларка, и брат, и Зойка Изжога, и Лихо с Хомухой влились и вкипели в гудящую прорву народа, не видя уже ничего, кроме ближних голов и притершихся плеч.

Между бронзовым Лениным и гранитным Шахтером почти остановившееся море, та податливо-слабая масса живого, что в плотной сбитости становится стеной, уже не гомон птичьего базара, а как будто подземный гул крови, отчетливо слышный в напряженном молчании всех.

Электрический ток шел по людям, и тугой, уплотнившийся воздух звенел, трепетал и трескуче морозил затылок, как под самыми мачтами ЛЭП. Над грядами обритых каменистых голов, черных кепок и бабьих платков полыхали знамена Победы, полоскались российские флаги и длинные полосатые ленточки Славы.

Протолкнувшись немного вперед и вытягивая шею, Петро увидел на фасаде «Горняка» повешенное, как ковер, огромное трехцветное полотнище с российским двуглавым орлом, вот только верхняя полоска голубела, как будто бы покрасившись при стирке от соседней, но почему тогда не вылинял орел? На длинной лестнице из плит томились плотные, тяжелые ребята в спецназовских разгрузках и разномастном камуфляже, кто-то — в касках и масках, кто-то — с хмурыми лицами. И бойцы Рябовола, и эти, приезжие.

Разлилась, загремела бесконечно знакомая музыка — «День Победы», конечно, другой не искали, — и под эту заезженную от Карпат до Камчатки, но все одно неубиваемую песню на балконе ДК появились ораторы: узнаваемый издалека по плечистой фигуре и светлому чубу Горыня, он же Славка Горяйнов, предводитель сметанников, то есть начальник отделения горно-спасательных частей, почитаемый всеми шахтерскими матерями и женами как полномочный представитель Бога под землей, косолапый и грузный Дубенко, председатель профкома «Марии-Глубокой», машинист горных выемок и ударник труда, давно уж выведенный на поверхность из-за тяжелой формы диабета, а за ним коренастый, чугунной отливки, даже больше обычного хмурый Егор Рябовол с притороченной к бронику рацией, в которую он то и дело что-то говорил, продолжая при этом зыркать по сторонам, по шахтерскому морю, по ближайшим домам.

«В самом деле как будто нападения ждут», — проскочила в мозгу Петьки мысль, почему-то его не встревожившая. Оружия было почти что не видно, но бойцы на балконе так встали, поворачивались и сдвигались, словно впрямь норовили ораторов грудью закрыть. Появились и трое приезжих: пожилой в депутатском костюме и два «рыбака» в камуфляжном брезенте.

Обогнавшая в этом году День Победы диковато-уместная музыка оборвалась, и один из приезжих, «рыбак» с простоватым шахтерским лицом, принужденно, как лошадь в упряжке, подался к народу и начал говорить в мегафон:

— Товарищи! Шахтеры! Донбассцы! Земляки! — В каждом слове звенела и отчетливо слышалась каждая буква. — Я Игорь Завадько, сам родом из Ровенек, работал электромехаником в шахте. От имени народного совета луганчан я прибыл заявить вам: в связи с откровенной фашистской политикой киевской власти мы не признаем эту власть! Поскольку Киев нас не слышит, Луганский областной совет и губернатор нас не слышат, мы были вынуждены оказать на них давление, мы были вынуждены захватить в Луганске здание областной администрации, а также Службы безопасности и областного МВД! Нас поддержали воинские части и многие сотрудники милиции! Суть наших требований — срочно провести референдум среди населения области, чтоб каждый из вас изъявил свою волю, в каком государстве нам жить — в такой Украине или тут у нас будет своя власть, народная, своя Луганская Народная Республика! — Слова прибивали, как глыбы, и все равно не добивали до рассудка. — И дальше вопрос: мы за или против того, чтобы наша республика вошла в состав Российской Федерации, чтобы Россия, значит, рассмотрела наш вопрос аналогично ситуации в Крыму. Без решения вопроса о нашем самоопределении мы этих зданий не покинем и взятого нами оружия не отдадим! Мы отдадим его лишь в руки той законной власти, которую вы изберете сами! Не мы первые начали действия вопреки конституции! Не мы выбирали вот эту Верховную раду, на что как граждане страны имеем право!.. — Оратор давился казенными, штампованно-бессочными словами, все больше наливаясь багровой краснотой, похоже, и сам с отвращением чуя ничтожество собственных фраз, взрывавшихся мыльными пузырями у рта. И вот уж не вытерпел и покатил грохочущие глыбы настоящих, лежавших на сердце, оттуда и взятых: — Да … в рот, мужики! Вам тут по всем каналам мо́зги засирают, что мы бандиты, террористы и вообще наемники Кремля! Что Украину разорвать хотим и Донбасс подложить под Россию! Что под стволы людей подставили, что депутатов и чиновников в заложники берем, вот вас всех в заложники взяли — не вы сюда сами пришли! Что мы уже и грабим, и насилуем, и убиваем вообще! Упыри, людоеды, нечисть из преисподней! Чужие! А кто мы есть, взялись откуда?! Да из тех же ворот, все из мамкиной норки! Такие же кроты-шахтеры, как и вы! Литейщики, механики, сварные, токаря! Жопа в мыле и руки в мозолях! В том-то вся и задача, чтобы тут, на Донбассе, наконец-то такого работягу-шахтера продвинуть во власть! Достать его из-под земли, какой он есть, и поставить его у руля! Он в плане экономики как пробка, в политике неуч, дуб дубом, зато точно знает, что нужно народу! Он знает, что если олигарх строит яхту, а у него, шахтера, крыша протекает, в больнице крыша протекает, то это ни … не правильно и так быть не должно! И он с олигархов начнет деньги брать и отправлять их в Пенсионный фонд и детский дом. Его вот только окружить нормальными экономистами. Может, так выйдет толк, потому что иначе никак. А нас эта власть не считает людьми! По-русски нигде не смей говорить — только дома с женой под кроватью! И вечный огонь на могиле солдата предписано тушить по-пионерски! Это как?! Проглотим мы это?! Что мы сорняки, дармоеды для них? Это мы-то? Мы гоним уголь, гоним сталь… да без нас никакой Украины бы не было! А теперь эта вот Украина, ну, Киев, говорит «вы не люди» и молится: «Слава богу, что я не москаль!» С нами что, как с людьми?! Мы вышли на площадь в Луганске, в Донецке, в Одессе вон, в Харькове, спокойно, мирно вышли, вот просто попросили минуточку внимания: панове дорогие, господа, вы что же нас так принижаете? Мы под трезубцем, предположим, жить согласны, а под свастикой — нет! С нами что, кто-то стал разговаривать?! С нами как со свиньей! Свинье не объявляют официально, что и когда с ней будут делать, ее забивают на мясо! Свинья, и та визжит и дергается вся — не от великого веселья или, допустим, вредного характера, а потому что хочет жить! А человек, он хочет жить по-человечески! Вот мы и подняли свой голос, а нас в тот же день разогнали нацгвардией! А кому вообще котелок раскололи! Дали ясный сигнал: если ты в нашей новой Украине как скот жить не хочешь, то тогда ты умрешь как свинья! И вот тогда-то мы не стали дожидаться, когда они нас всех приучат к палке и загону. Мы решили, что если до них невозможно достучаться словами, то придется ломами! Лишь тогда мы взялись за оружие! Нас, конечно, пока еще мало, и они нас сейчас могут запросто раком поставить. И поэтому я сейчас здесь и прошу вас: помогите нам как земляки, как шахтеры, как братья, ведь одну землю роем, уходить нам отсюда неохота и некуда! Тут наши дома, наш уголь, наш хлеб, тут все построено руками наших дедов, нашими руками! Я вам прямо скажу: мы республикой-то назвались, но какая мы на хрен республика?! Нас и было сначала, дай бог, тыщи три человек на всю область. Действительно шут знает что. Не бандитская шайка, так точно уж психи. Но за нами немедленно потянулся народ, да и вас сюда тоже не силой согнали! Но нам нужна, конечно, еще более широкая поддержка и, главное, реальная — напором, массой, делом! Если разом вся область подымется, то тогда это будет в самом деле республика, а не хрен поросячий! Перекроем дороги, заблокируем аэродромы…

— Ты на что нас толкаешь, республика?! — крикнул кто-то из массы.

— Ни на что я вас тут не толкаю! — всем телом подавшись на крик, нажал «рыбак» глазами на кого-то. — Своя голова на плечах! Мы встали и будем идти, как Конец Проходки Донбасса, пока всю залупу не сточим! А вас попросили о помощи! Отсюда, от вас, на Луганск прямая дорога, на дизельном тракторе час, и нам крайне важно тут встать, поставить свой первый, передний блокпост.

— И нас, стало быть, под каток! — опять крикнул кто-то.

— А вы решайте сами за себя! — возвысил отточенный голос Завадько. — Хотите как мелкая сявка: пнут раз сапогом — и заткнулась, — пожалуйста! Хотите под землю забиться — валяйте, неволить не будем!

— Спасибо и на том! — с издевкою выкрикнул кто-то. — Да только ты сам сказал, брат: куда нам отсюда деваться? Домов мы своих не подвинем.

«Детишек, как щенков, за шкирку в зубы не возьмем», — в уме поддержал голос Петька. Но сбить «рыбака» с панталыку теперь было трудно — почувствовал силу свою, способность сбивать и сминать готовыми глыбами слов ростки возражений, колючих вопросов… Народ не взревел, не заныл неумолчное, единодушное, глухое «Уходи!!!», не покрыл одинокий ораторский голос тягучим ненавидящим свистом, и «рыбак», вероятно, почуял пьянящую власть над толпой, нарастающее возбуждение и как будто уже торжество: раз молчит, значит, слушает, значит, даже чего-то такого от него и ждала.

До предела подался вперед, как собака, которая лает с балкона, и, никем из бойцов не прикрытый, залязгал:

— Да, так! Город с трассы никак не подвинуть! Есть страх! Есть великий соблазн под землей отсидеться — может, все это как-то само и уляжется! Дураки ничего не боятся! У меня тоже дом, тоже двое детей! Мне звонили, пугали: подумай о них, хорошенько подумай, чтоб потом, блин, не вешаться! Что ж вы думаете: я не боюсь?! Целиком из железа и кровь у меня не течет?! Но ведь вы же пришли, сами вышли на площадь, никто вас силком не тянул! И не из-за зарплаты, не потому, что вашу шахту закрывают! Значит, что-то болит вас, шевелиться заставило и сюда привело, значит, тоже вам душно и тошно. Вот казалось бы: что тут такого? Ну, язык запретили, ну, проходят они где-то в Киеве маршем со свастикой… Так ведь это все там, а не здесь, не на кухнях, не в лаве! Можно и потерпеть, а кто вылез, тот сам виноват! А моя хата с краю!.. Так чего же вы вышли?! Значит, жизни такой не хотите — корежит! Значит, гордость во всех начала выпрямляться, как пружина, которую сжали сверх меры! Ну а в ком-то не гордость, а страх! Да! Вот именно страх! Потому что как только народ начинают по крови делить, по фамилиям, по языку, то мы знаем из курса истории, чем такое кончается! Это делают, чтобы одним дать права, а других… просто вывести их за пределы представления о человеке! Если не человек, то и права на жизнь у тебя уже нет! И вы все это чувствуете — что сегодня у нас отбирают свободу говорить, что мы думаем и чего мы хотим, а еще через год отберут остальное! Это не основание?! А мы телимся тут, сомневаемся, провокаций каких-то боимся со своей стороны допустить. А там уже вовсю идут приготовления! Телевизор не смотрите?! Их же вот телевизор! Сами нам и показывают, как нацгвардия их марширует, батальоны нацистские — звездный десант! Универсальные солдаты с лазером в глазу! С кем они воевать собрались, от кого защищаться?! А от нас — больше не от кого! Так, может, и нам будет лучше держать себя тут в боевом состоянии? На разрыв с Украиной мы пока не идем, но вы дайте нам местную власть, дайте право самим принимать все законы на нашей земле и милицию дайте свою, чтобы мы ощущали себя защищенными!.. — Тут он махнул рукой на Рябовола, словно тот уже был этой самой милицией. — Ну а как? Это будет гарантией! Что не будет другого оружия! Что не будет тут ваших опричников! Короче, я все сказал. Кто хочет, помогите нам. А скажете нам: «Уходите» — уйдем! Теперь пусть товарищи скажут — те, кому доверяете.

Отступил, и на место его тотчас встал Рябовол, морщась точно от рези в глазах и не в силах поднять головы, но уж тут делать нечего, надо, и, подняв терпеливо-страдальческий взгляд на людей, начал жать из себя в мегафон:

— Вот я мент, офицер МВД. Я давал Украине присягу. Беспрекословно выполнять приказы высшей власти. Подавлять беспорядки. Пресекать все призывы к разделу страны. И сейчас я вообще-то должен хлопнуть вот этих ребят, раз они завели разговор про республику. Но еще я поклялся защищать свой народ. В этом городе. Вас! И как мне быть, когда одно вообще исключает другое? Я живу тут двенадцатый год, а родился в Ростове. И что там, что вот здесь — половина фамилий на «о». А я сам Рябовол — чья фамилия? Так что я понимаю одно — что какая-то блядь всех нас стравливает, что зачем-то ей надо, чтобы мы тут сцепились и грызлись, как псы, Ивановы с Иванченками и Петровы с Петренками. У нас тут ничего еще не началось, а у меня уже башка отвертывается: кто кого начал первым месить и кого мне прикажете мордой в землю валить? Значит, надо и нам — ну ментам и вообще всем воякам по области — принимать чью-то сторону. А будем шататься, головами, как флюгер, крутить — и разнять никого не разнимем, и сами под замес попадем. Будет с нами, как с киевским «Беркутом»: ни туда ни сюда. Так что выбор такой: или я новой власти как собака служу, или я уже против нее. Ну и что эта власть говорит нам, дончанам? Ваше дело — работать, а наше — решать, как вам жить? Что идет от нее? «Москали недорезанные»? «Завтра с русскими будет война»? Мы войны не хотим — ни внутри, ни снаружи… В общем, так, — продолжал, словно камень из почки давил, — тут мой дом, огород и семья. Ну и вы тоже тут, всех вас знаю в лицо. И хорош бы я был, если б я допустил в Кумачов… ну, военных оттуда. И что бы это были за военные? Может, наши ребята, «Беркут» там или «Альфа», а быть может, и эти, правосеки, майдановцы, дикие. И чего бы они тут устроили? И поэтому я заявляю: если вы, Кумачов, за республику, то и мы, милицейский спецназ, за республику.

Каменевший в молчании люд загудел, покатил к остекленным берегам «Горняка» нарастающий вал одобрения, но все те, кто стоял рядом с Петькой, молчали — и Чугайнов со сверстником и дружком Пузырьком, и Негода, и Птуха, и братья Колесники, и стоявший за Ларкой Валек: ишь ты, как подгадал подкатить — как штамповочным прессом притиснуло, и не деться уже никуда друг от дружки. Зажатая мужицкой давкой Ларка застыла со знакомым брезгливым состраданием в лице — с тем выражением, с которым давно уже смотрела на Петра, а теперь и на всех мужиков, и немых, и ревущих в восторге бунтовского угара.

Половина народа молчала, не желая ни лезть на рожон, ни кричать о покорности как о спасении, но казалось: все тысячи извергают густой, слитный рев окончательной, бесповоротной решимости.

— …Да еще только месяц назад никто ни о какой республике не думал! — надсаживался Рябовол, теперь уже как будто бы стараясь погасить всеобщий накат возбуждения. — Молчали и ждали, пока эта мутная пена нацистская схлынет. И мы пока от Украины, повторяю, не отказываемся! Но только вот кажется мне, что они изначально этот суп и задумывали, который мы с вами хлебать не хотим. А если так, то надо проводить границу. Вы там пока побудьте со своим уставом, а мы здесь. Мы вам не доверяем и допускать на нашу землю не настроены.

За ним говорили другие: Горыня, Гурфинкель… но Петька, по сути, уже их не слушал: ему стало ясно, что город стал частью республики и что половина народа пойдет отсюда прямиком к бетонному аккумулятору администрации, чтобы вынести рыхлого Тестова из кабинета и поднять над своим Белым домом голубой флаг России. «Чудна наша жизнь, — думал он с каким-то полудетским изумлением и странной безучастностью, как будто смотрел на себя самого откуда-то сверху. — Вот мы никого еще с той стороны в глаза не видали, а знаем уже, что они людоеды. Ждем, как рыжих собак в сказке „Маугли“. А они нас — видали? Мы их еще не укусили, а они уже бешеные. Тоже первыми рвать нас готовы. Словно в каменном веке живем — верим, что, кроме нас, и людей больше нет на земле. Все, кто там, за рекой, уж не люди, а нечисть с клыками… Нет уж, в каменном веке мы пока бы в упор не сошлись, так и жили бы в полном неведении, что за люди живут вдалеке. Телевизор решает. Раньше вон у костра собирались и сказки друг другу про чудовищ рассказывали, а теперь в этот ящик все пялимся, и оттуда нам сказки — про нас же… Ну а какие мы в том телевизоре для них? Как только нас не называли: и жуки-колорады, и гумус, и вообще протоплазма. В керосин нас, в огонь, прополоть… Так, выходит, не только мы сами, но еще и они нас толкнули этот флаг на Донбассе поднять. И выходит, не сам человек и вообще весь народ свою жизнь как-то мыслит, а из этого ящика всем нам полощут мозги…»

А народ уж делился: одни кисельными ручьями растекались по домам; другие оставались ждать на площади, подтягиваясь к остекленному фасаду «Горняка» и густясь у него, словно пчелы у огромного улья, — записывались в кумачовскую дружину самообороны. Сенька Лихо с Андрюхой Хомухой полезли туда, в толкотню метляков у невидимой лампы, светившей среди белого дня, Пузырек и Никифорыч повернули домой, а вот Ларку с брательником он, Петро, потерял.

Постоял на растущем бетонном островке пустоты и пошел восвояси. Если что, записаться в дружину он успеет всегда, если что, то вот этого счастья, как говна, на всех хватит. А вот если вся шахта пойдет воевать, кто же в шахте останется? Вот об этом никто ничего не сказал — ни с балкона, ни снизу: жить-то как теперь будем, на что? Город, значит, признал власть народной республики, а над шахтой чья власть? Кто хозяин? Олигарх Заблудовский, ни разу не виданный, под таким же далеким олигархом Ахметовым? Те и раньше, по слухам, из Лондона не вылезали, а теперь уж и трубку, поди, не снимают, когда им звонят: что с шахтерами делать? Кто теперь будет людям платить, кто шалимовской материи — пенсию? Из чего эти деньги возьмутся? Уголька нарубить можно много, до неба, а вот кто обналичит его? Или что, все заводы — рабочим, все шахты — горбатым?

Петька вспомнил слова «рыбака» о шахтере, которого не худо бы поставить во главе их народной республики. «А вот если и вправду никого на Донбасс не пускать и свою сделать власть? Мы, шахтеры, и так, по укладу всей жизни, все равно что отдельный народ, мы свою землю вглубь, а не вширь только знаем и меряем, мы самой этой нашей землей ото всех и отрезаны, до покойника легче дорыться с поверхности, чем до нас, до живых. Ну и кто лучше нас знает цену такому труду? А то что же мы уголь грызем а другие решают, сколько нам получать за работу? В коммунизм я не верю; у меня самый высший в сетке грозов разряд, бандерлог я матерый и поэтому должен получать втрое больше человека с лопатой, не хватало еще нас, кормильцев, с недоразвитыми поравнять, но с сыночком какого-нибудь белокасочника поравнять не мешало бы: пусть он тоже лопатой помашет сперва. С уголька жить хотите — лезьте с нами под землю на семьсот метров вглубь или вон, как Гурфинкель, корпите над белым листом, на «Марии-Глубокой» женитесь и трахайтесь с ней. А выходит, под землю лезть никто не желает, а командовать нами на нашей земле — это запросто».

Так он думал, шагая в мелевшем, возбужденно гудевшем шахтерском потоке и на каждом шагу сам себя обрывая: шутка ли, на себя все взвалить, научиться самим торговать угольком, все давнишние связи порвать и по-новому их протянуть; это, милый, тебе не конвейер зачищать по задвижку, это, милый, не мальчиков в раму расстреливать, это долго придется без зарплат и пособий пожить, может быть, вообще на подножном корму, в коммунизме военном, как деды, и еще неизвестно, сможем мы вот такую республику выстроить или, как негритятам, Красный Крест с вертолетов будет нам подаяние сбрасывать. Так что, может быть, лучше ничего и не трогать, не ломать свою жизнь об колено?

Он почуял себя в самом деле каким-то кротом, принужденным теперь оставаться на-горах постоянно, продвигаться ощупкой непонятно куда и понапрасну напрягающим подслепые, пораженные солнечным светом глаза. Отчего-то он вспомнил картину Валька, которая «Белее снега» называлась: там усталые грозы в шахтерках и оранжевых касках отрешенно застыли на фоне шершавой снежно-белой стены, то есть понятно, что в шахте, но пролился на них неизвестно откуда мерцающий трепетный свет, забелил, даже как бы отмыл их чумазые лица с подведенными угольной пылью глазами. Вышел как бы такой негатив, где вечные потемки земляной утробы стали светом, а черные пласты белы, как снег, и скуластые лица шахтеров выражают всю ту же усталость и как будто бы даже тупую покорность, но глаза смотрят с тихой, отрешенной задумчивостью, словно в ясное небо. И как будто уже и не надо им, грозам, никуда не уходить — тут все их существо высветляется, тут живут они, словно трава, к своему прикрепленная корню… И опять он почуял укол неуемной тоски по своей прежней жизни, столь простой и незавидной, что казалось, никто не отнимет ее у него, не позарится.

А Валек в это время тащился за Ларой, ощущая тугую пружину под сердцем, то и дело проваливаясь в неглубокие ямки или, наоборот, налетая на кочки, подымая на Лару глаза, как на солнце, — так мучительны были ему колыханье, недоступность, свобода всего ее тонкого, звонкого тела, так ему омерзительно было ощущение собственной слабости и как будто прозрачности, вообще бестелесности. Страшно сохло во рту, и как будто уж не было голоса, чтобы окликнуть, даже если бы он и отважился, и казалось, что если настигнет и тронет ее, то рука его даже не рухнет в безволии, а стечет у нее по плечу, как вода.

Она не пошла по Стаханова, а, как водится, срезала угол, так же как и десятки площадного народа, и Валек тоже двинул дворами. Он не знал, что он сделает через мгновение, восстановит ли голос, дыхание, речь или сдуется, как заблудившийся проткнутый шарик, налетевший на острую ветку, ничего ей не скажет, а верней, не возьмет ее за руку, потому что она все и так понимает давно. И, идя вслед за ней, спотыкаясь на ровном, он то чуял накат безоглядной решимости, невозможность смолчать, сникнуть, сдуться и летел, как груженая вагонетка под горку, то с такою же силой ощущал всю мужскую свою нищету, и сжимавшаяся в его сердце пружина уже много раз, представлялось, должна была выскочить вон.

Народ с пчелиным гулом растекался по подъездам, кое-кто направлялся к открытым дверям гаражей, и вот уже меж Ларой и Вальком осталась лишь мучительная пустота — метров десять — пятнадцать дороги, изгибавшейся между рыжеватых полян, между детских футбольно-хоккейных площадок, обнесенных дощатыми бортиками и заржавленной рабицей, между детских садов с их верандами и гнилыми избушками, с железными скелетными ракетами и сказочными петушками, раскрашенными в яркие цвета, между старых сараев и пыльных трансформаторных будок с предупреждавшими Валька табличками: «Стой! Опасно для жизни».

Презирая себя, он замедлил дрожливый, спотыкавшийся шаг и пошел с чугуном на ногах, будто уж отпуская, отдавая ее непонятно кому и чувствуя от этого ублюдочное облегчение: вроде как самого его вдруг отпустили; не полез — и казнить, значит, не за что… Из арки женской консультации возникли двое тощих обсосов в спортивных штанах… и, быстрей, чем он дернулся, — вот как надо, Валек! — налетели на Ларку! Сумку с ходу рванули! И крик — разве даст она вырвать?.. вцепилась! лягнула!.. и один — по лицу ее, в голову! Подломилась, упала на своих каблуках, и Валек ощутил нестерпимый капустный хруст тела, словно били его самого… рвали сумку, как псы, и пинали, словно под ноги им захлестал кипяток…

Валек напрыгнул, молотнул, разбивая сведенные козанки о затылок, опустил одного на колени, прыгнул через козла на второго… Тот и мать бы родную уже не признал — взгляд стеклянный, беспамятный… и Валек изловчился попасть ему в зубы. Ремень сумки лопнул, и бритый упал, запнувшись о чугунную оградку. Подошвы кроссовок увидел Валек, и тут же как током его жигануло — пробойный удар в низ спины заставил согнуться от боли…

— Вы чё там, шпана?! Э! Хорэ! Стоять, падло, фу! Фу, сказал!.. — Идущие следом шахтеры пугнули козлов, вмели их назад в подворотню как веником. Валька подцепили: — Вы чё тут?!. Ты, что ли, Валек?.. Ау, парень, как ты? Куда тебя, чем?.. Полет нормальный? Ну и хорошо!.. За сумочку, что ли?.. Совсем уже страх потеряли, обдолбыши! Как город встал на уши, они и шустрят под шумок. Что в сумке-то, милая?

— А вся моя жизнь, — откликнулась Лара привычно насмешливым голосом, и жаркая радость плеснулась в Валька: цела! ничего не отбили!..

— Водички возьми вот — умойся! Дойдете одни, бедолаги? А то доведем до Изотовки. В больничку не надо?.. Как знаете…

Валька отпустили, и он обвалился на лавочку к Ларе. Она вытирала лицо намоченным, красным от крови платком, колени в сошкуренных светлых чулках черно кровенели, руки все еще вздрагивали от воинственного возбуждения или, может, от боли, и Валек вдруг огладил ее распатлаченную, сотрясенную голову и немедленно дрогнул от взгляда в упор. Оглядела, как освежевала, и с гадливым испугом схватила его за запястье:

— Это что?! — И Валек увидал свои косточки, сбитые в кровь. — Ты куда бил их? В зубы?! Вот дурак! Думал чем?! — С материнским змеиным шипением, как ругают за драные брюки и сбитые локти-коленки. — Их нельзя бить в лицо! Это ж нарики! Ты разбил, у него кровь пошла — это все!

— Да ладно, — вякнул он, не вырывая руку из ее вцепившихся когтей.

— Что ладно?! Прохладно! Иди теперь кровь сдавай на анализы! — Дурнотно-бледное лицо как будто бы не выражало ничего, кроме боли и злости на эту вот боль, тем более паскудную, что проходила по разряду кумачовской обыденности, и была бы умней — ничего не случилось бы: ни порванных чулок, ни ссаженных коленей, ни придурка Валька, наконец.

— На тебе тоже кровь… чья, еще неизвестно, — хрипнул, чувствуя, как деревянные губы, надтреснув, расползаются в жалкой нахальной улыбке. И смотрел неотрывно, и как будто должны были эти диковинные, только ей одной, Ларе, присущие зерна-глаза дать ростки хоть какого-то чувства к нему.

— На мне кровь — моя. А у тебя СПИД, и, значит, ты умрешь. — В глазах ее столько всего засветилось: насмешка, брезгливость, бесстыдный зазыв, от которого тотчас в животе все скрутило, а сквозь этот сучий зазыв — такая понимающая нежность и жалеющая грусть, словно жила она на свете много дольше всех шахтерских матерей. — У вас, что ли, все такие дебилы в роду, а, Шалимовы? — Петром его ткнула: вот, мол, на кого с таким же бесстыдством смотрела, кого обвила и впустила в себя глубже некуда. — Все у вас не ко времени. Что ты шел-то за мной, как шпион? Шел бы рядом, влюбленный, — мне чуть всю требуху не отбили. Возили вон, как Тузик грелку, — что, не стыдно? Шел за мной — должен был защитить. А, теленок задумчивый?

— Разрешаешь? — осклабился он и со стиснутым сердцем про-ныл: — Лара, надо решать…

— За Украину или за республику? — засмеялась она.

— Да при чем тут?.. Понимаешь же ведь!

— Это будет теперь очень даже при чем, — без улыбки сказала она, на мгновение будто бы провалившись в себя.

— Так решили уже, — уронил он пустое. — От нас не зависит.

— В том и дело, Валек, что решили. Что же ты воевать не пошел? Горсовет штурмовать?

— И без меня желающих достаточно. Уж возьмут как-нибудь.

— Ну а ты, значит, умный?

— Ну а я за тобою пошел. Пошла бы к Горсовету — и я бы туда за тобой.

— Ё-мое! Да! — вглядевшись в Валька, убедилась она.

— Что «да»-то? А ты?

— А я из судьбы своей выбежать никак не могу. Бежала, бежала… сюда, в Кумачов, прибежала. Ну, думала, все: тут точно не будет никто воевать — ну разве что с шахтой, она иногда убивает. Зато в эту шахту никто и не лезет… ну, кроме вас, которые здесь родились. А я из Луганска. У нас в девяностых да и в нулевых такое там было — война. Был друг у меня. Серьезный такой. Машины менял чаще, чем вы тут рубашки. Убили его. Казалось, война уже кончилась, поделили уже все, что можно, а его — раз! и хлопнули. Тут-то я и решила: все, хватит, никаких бизнесменов — только шахтеры. Здоровье есть, ума не надо. Голова, она только мешает. А вы чисто живете. Снаружи грязные, как черти в преисподней, а внутри… Как будто бы чем дольше человек о землю трется, тем больше отмывается. Внутри. Баба чище становится только после того, как родит, от себя свой кусок оторвет, самый новый и чистый, а так по рукам только ходит, пока вся не смылится. Нет, конечно, скоты вы, козлы похотливые, это в шахте не лечится, но ведь зверь все без умысла делает, он иначе не может… — говорила, как будто уже и без связи, а Валек даже не удивлялся, не шарахался уж от таких откровений: это сколько же лет было ей, когда тот сильный друг у нее появился?.. — Ты-то кто? — продолжала она, с каким-то жалостно-брезгливым изумлением и даже некоторым страхом вглядываясь в него. — Ты же ведь не шахтер, ты картины малюешь. Жил-был художник один, краски имел и холсты… Дурачок? Городской сумасшедший? Но ведь тебя по телевизору показывали — видела. Запретили в Донецке картины твои. — Как будто сам факт попадания Валька в телевизор переводил его из дурачков в разряд серьезных. — А может быть, твои картины после смерти будут стоить миллионы. Да только после смерти ничего не надо никому.

— Картины мои — пока подвал в общаге не затопит. Ну, соответствующей субстанцией. Гроз я, гроз. Мужик обыкновенный. Квартиры только нет. — И чуть не добавил: «Зато у тебя вот полдома».

— Так ведь и не будет, Валек. — И начала его не то всерьез, не то с упрятанной издевкой поучать: — Талант есть — надо двигаться, цепляться, пробиваться. Тебя запретили, а ты заяви, что тебя зажимают. Как этих… Пусси Райот. Такое говно на поверхность всплывает, а ты свой талант в буквальном смысле в землю зарываешь.

— Кто под землей, тот ближе к Богу… А ты к чему весь этот разговор? Волнуешься как будто за меня?

— Как же не волноваться, Валек? Ты же вроде как сватаешься. Ты, может, будущий… ну, этот… Ты там уже, на всех гвоздях в музеях, всюду. А я и не знаю! И особняк с бассейном, слуги. Лежишь там в шезлонге с какой-нибудь. А я тебя пну вот сейчас — пробросаюсь, потом буду локти кусать. Ведь там у бассейна могла быть и я… За что хоть тебя запретили? Как ты вообще на эту выставку попал?

— Ну как, по разнарядке. Экзотика, чукча, босяк. Министерство культуры, наверное, миллионы осваивало. Я собрался, рубашку погладил, штаны, к новой жизни уже приготовился, можно сказать, и тут звонят мне: извините. Чинуша какой-то пришел: чего, говорит, у него все шахтеры только курят и пьют? Таких шахтеров не бывает…

— Давай помоги мне, — как будто уже и не слушала, — а то я одна теперь к вечеру доковыляю…

Обыденным движением схватилась за него, оперлась, потянулась, со старческим усилием и стоном выпрямляясь, а Валька жигануло крапивой. Приоткрытые, давленой вишней распухшие губы вмиг оказались возле самого его лица, и, уже не владея собой, сам не понял, как схватил ее на руки.

Она утробно охнула от боли, зашипела:

— Да пусти же! Ну больно!.. Ух, Шалимовы — мышцы! И у этого мышцы! Лосяра! — Вот опять его Петькой шпыняла, задыхаясь от смеха, как на прочность испытывала: все равно не отпустишь? все равно не отступишься?.. И замолкла, обмякла, с изумлением вслушиваясь в непонятную жизнь под соседними ребрами. Замерла, догадавшись: не выпустит, — и опять у Валька сокрушительно-радостно дрогнуло сердце. — Отпусти, слышишь, ну! Неприлично, Валек! По Изотовке бабу мужик на руках! Это ж смех!

— Ну конечно, ага. Если б за волосы… Это если жена с бутыль-ка своего благоверного волоком тащит, то картина приличная! Баба тащит, мужик в виде тушки — нормально!..

Больно было смеяться, но давились колючим электрическим смехом, ничего уж не слыша вокруг и не чувствуя, кроме собственной сцепки и соленого вкуса своей общей крови, кроме жадного, щедрого солнца, пьяных запахов клейких листочков, распустившихся почек, весенней земли, оголтелого гомона птичек в высоких березовых космах и голодной, разнузданной силы во всем сладко ноющем теле.

Запруженный полуденным солнцем, занимавшийся лиственным пламенем город гудел и кишел взбудораженными вседонбасским протестом людьми; на площади 50-летия Октября и дальше по проспекту Ленина неугомонно всплескивался рев — как будто огромное морское животное подыхающе билось и хлопало ластами. А они удалялись от источника этого рева, и вот уже только незримые птицы разрывали воздушную сдобу над их головами.

Вышли к самой общаге с парусами пеленок на каждом балконе, и Валек с осторожностью и сожалением приземлил ее на ноги. Проходившие мимо знакомые большей частью и вовсе их не замечали, поглощенные собственным непрерывным пчелиным гудением. Кое-кто бросал взгляд на избитую, хромоногую парочку и ехидно ощеривался, даже как бы похабно подмигивал, намекая на Ларку, как на переходящее знамя. Но Валек чуял только репейную Ларкину цепкость, что она от него не отлипнет и протащит до самого дома, ну а там он притиснет ее к своему зарешеченному беспокойному сердцу.

5

Ковальчук этот сразу Ганже не понравился. Вроде и ничего в нем такого: обшмонал — отвернулся — забыл. Уроженец Сумской, проживает в Донецкой. Пятилетний захлюстанный «дастер» мышиного цвета. Подбородок овальный, плечи горизонтальные. Коренастый крепыш, каких тысячи. Из тех, что возят гроши в поясной нейлоновой сумчонке, ближе к телу: так просто не сорвешь, но дернешь посильнее — отдадут.

Вылезал из машины неспешно, шел грузно. Ну, служил, ну, сверхсрочник, десантник, мог когда-то и череп пробить, но сейчас все одно куль с дерьмом: пельмешки сказались. Все движения точные и незаметные, не слишком быстрые, но и не заторможенные, подчиненные, но не угодливые. «Откройте багажник» — открыл; «поднимете сиденье» — пожалуйста. Видно было, что сжился с машиной и со всеми своими вещичками, как ленивая жопа с трусами: замарает — тогда простирнет, а сотрутся до дыр — вот и выбросит. Лицо неподвижное, но не сказать чтоб напряженное. И еще как-то боком к тебе постоянно встает: и лица не рассмотришь, и по почкам не съездишь. Все слова — как забитые гвозди, но как будто бы и не слова, а обертки от слов: «Фуру гнал», «Бабу драл», «Подвернулась мне соска в Ростове». Ни за что не зацепишь, ни на чем не поймаешь. Весь такой без заноз. Разве только глаза.

Широкие в поставе, выпуклые, серо-голубые, они смотрели прямо, лишь когда ты задавал существенный вопрос и понуждал его взглянуть тебе в глаза, а по возможности смотрели в никуда, не избегая твоего выпытчивого взгляда (слишком были они тяжелы для того, чтобы бегать), а как будто и вовсе не чувствуя твоего ковыряния, натиска, не заботясь о том, как ты смотришь и кого ты в нем видишь.

Это были глаза огородника в рейсовом транспорте, в них не было ни вызова, ни бычьего упорства, ни тем более настороженности, страха… вообще ничего, просто жизнь. Но всего на мгновение чудилось, что не он, Ганжа, этого Ковальчука задержал, а совсем даже наоборот, что этот мужик даже не презирает его. Вот какой-то неломкий, насталённый был взгляд.

Ганжа стер глаза о людишек на этом посту и давно уже знал. Этот неломкий, насталённый взгляд. Он, Ганжа, стер глаза о людишек на этом пограничном посту и давно уже знал, как глядят пресмыкающиеся на любого всесильного представителя власти и как те, люди власти, нажимают глазами на низших. Казалось, что этот приезжий был власть. Не то чтобы прямо гэбист или мент, причем неизвестно, какой из держав, а как бы сказать… Ничем не объяснимое, то есть внешне ничем не подкрепленное ощущение давящей силы растекалось от этого сумрачного крепыша.

Взгляд Ганжи упирался в лицо человека, как наточенный заступ в плиту, и соскальзывал. На мгновение все исчезало: разделительная полоса и шлагбаумы, досмотровые зеркальца на изогнутых телескопических палках, полномочия, форма, оружие, — и они оставались один на один как бы в голой степи, как бы в дикой природе. Ковальчук поднимал на него свои выпуклые, ломающие встречный взгляд глаза, и внутри Ганжи что-то с омерзительным треском рвалось, как молоденькие корешки, перерубленные штыковой лопатой.

Нет, такого нельзя пропускать просто так. От СБУ прошел сигнал усилить бдительность — выявлять и задерживать всех подозрительных лиц. Провокаторов и террористов. На шпионов Ганже было, в сущности, класть с колокольни, но щемящее чувство своей уязвимости, непонятной ущербности перед этим проезжим раздражало его.

— Так всю жизнь и гоняешь шоколадные фуры?

— Жизнь длинная.

— Что же, в органах раньше служил? — спросил уже прямо Ганжа.

— А что, так заметно? Был опером в Сумах.

— Да ну?! В каком отделе? — напоказ оживился Ганжа.

— В Залинейном.

— Это с Осип Остапычем? — просиял, как прозревший, Ганжа, ожидая реакции: дрогни!

— Подковырка дешевая, гражданин пограничник, — улыбнулся глазами проезжий. — Спроси, где я жил, — отвечу: на улице Ленина. Я-то в Сумах, допустим, никогда не бывал, но и ты не был точно.

— Почему ж это точно?

— Так ведь и Залинейного отдела в Сумах нет. Ты же местный, довжанский. Цвет лица у тебя — рядом с шахтами жил. Ну что, станем дальше в Шерлока Холмса играть?

Вот и все. За что ни потянешь — обрыв. Ну опер он, опер, а может, не опер, и что? По факту пустой, с машиной просвечен насквозь. Фактура обложки, чернила, печать, бумага, водяные знаки соответствуют. Дата выдачи, серия, номер, механические повреждения — ажур. А взгляд — это взгляд, и не более. Мозоль от курка? Да не видно особо. Скажет: в тире стреляет, с мужиками по банкам в лесу.

— Господин пограничник, вы мне прямо скажите, — дружелюбно-сочувственно попросил Ковальчук. — Понимаю: у вас свои палки, с вас требуют. Паспорта наши можно на любом из госзнаков слепить — лучше, чем настоящие. Тут уж я ничего вам доказать не могу. У меня, правда, вон свежий Каско, можно в офис «АХА» позвонить и пробить по их базе, но по сути имеете полное право задержать меня до выяснения. Но и мне как-то не улыбается лишние сутки провести тут в гостях. Да еще неизвестно, чем кончится. Пакет для запекания на голову наденут и бутылкой с водою по почкам — признаешься и в том, что мать родную съел. Знаю — сам был таким. Так что, может, решим?.. — И привычно-накачивающе посмотрел ему прямо в глаза, и внутри у Ганжи потеплело: человек стал понятен ему.

— Ну тогда, значит, так. — И не из жадности, а для проверки приложил он два пальца к запястью.

— Сотка, друг, — укорил Ковальчук. — Или хочешь, чтоб я в портмоне залезал тут под камерами?

— Проезжайте, — протянул ему паспорт Ганжа.

Когда Ковальчук сел в машину и быстро подготовился к прощанию, Ганжа заглянул к нему внутрь салона, мазнул рукой по откидному противосолнечному козырьку и зажал в кулаке сотку баксов. Рефлекторным движением. Родину продал. Человек заплатил за комфорт.

Распрямившись, взглянул уползавшему «дастеру» в хвост. Голова была смутная, ватная, как будто отходил наркоз. Вызвал в памяти это лицо — и такое вдруг глянуло на него из-под куцых бровей — как бы целая жизнь, прожитая в необходимости кого-то убивать, — что Ганжа передернулся. Да кого же он все-таки только что выпустил?

Серый «дастер» уполз за шлагбаум, мигом сделался частью потока на запад и пошел в глубь Донетчины. Человек, что сидел за рулем, не сказал при досмотре, по сути, ни единого слова неправды: он давно уж усвоил, что самая действенная и надежная ложь — это чистая правда в гомеопатических дозах. Не надо быть разным, не надо перед каждым становиться не собой, изображая слабость, дрожь, угодливость, сердечность, — обязательно вылезет что-то твое настоящее: не проколешься ты — так клиент об тебя непременно уколется. Большинство почему-то рассчитывает над людскую доверчивость (воровки на актерском обаянии, ублюдки с пластмассовыми утюгами на улицах: «Мы открываем новый магазин — вам приз!», охотники за орденами, квартирами, деньгами стариков) или на достоверность придуманного, в то время как порой удобнее использовать как раз чужую недоверчивость и свою неохотную искренность. Этим ты как бы льстишь проницательности проверяющего, его опыту жизни и умению жить, становясь до известных пределов прозрачным и понятным ему, дав нащупать в тебе точно те же пружины, что приводят в движение его самого. Он тогда возвышается в собственном мнении и уже не боится тебя, но и не презирает. Не быкуй, но и не пресмыкайся, не заглядывай снизу по-собачьи в глаза.

На переезде он не дрогнул ни единым живчиком, но уже не командовал кровью: чувство было такое, как будто вылез из машины голым на мороз. Он привык двигать взглядом предметы, людей лучше, чем Кашпировский. Он привык к ощущению пистолета под мышкой и погон на плечах, к усилению каждого жеста и слова нутром красных корочек, а теперь его словно бы разобрали и снова собрали — безо всех этих съемных деталей, исполнительных органов пробивного устройства таранного типа. Он и вправду был мент, бывший опер. Заместитель начальника Кировского ОВД в своем родном Ростове-на-Дону. И звали его Виктор Лютов.

Всю дорогу до самого КПП «Новошахтинск — Должанский», неприязненно морщась, он слушал по радио новости: снова митинг протеста и захват двадцать пятого здания администрации — буревая волна детонации, поднимая российские флаги, прокатилась от Крыма до Харькова, и следом за бетонными горкомами должны были дрогнуть и полностью все города. Узлы сообщения, связи и, главное, аэропорты. Тревожили восставшие ребята в камуфляже, с дубинками, с «сайгами», с расхватанными в милицейских оружейках автоматами. Есть в каждом народе такие бойцы за справедливость с мышцами бизона и мозгами ребенка. Энергия в них прямо так и стреляет, и потому они острее чуют унижение. Они — пластилин, из которого можно вылепить все. А вернее, пластид. Что-то вроде запала в гранате. Куда вы полезли, бараны? Два дня не могли потерпеть? Шары запустили трехцветные — «Свобода! Фашизм не пройдет!». А с подконтрольных территорий, поди, уж кунги с местной «Альфой» подползают, а то и танки-бэтээры. Быстрей, быстрей, быстрей… вот погранец догадливый попался.

Мысли эти текли в его черепе, но как будто бы только в одной половине башки, а другая была занята неподвижным — тем, что и выдавило Лютова на Украину из России. Он не спал двое суток. Повернув в направлении Луганска и пройдя что-то около двадцати километров, ощутил, что почти обессилел и должен поспать хоть пятнадцать минут. Съехал с трассы под горку, заглушился и вырубился. И вот опять услышал тот же крик. Не унять, не заткнуть, разве только убить. «А-ы-ы-ы-а-а!..» — так кричала, что каждый почуял, как из скрюченных пальцев ее лезут когти. Он не знал, как вообще она выскреблась из железной коробки… ломанулась к нему и, влепившись в живую плотину, колотилась, рычала в схвативших руках: «Он в машине закрыл меня, гад! Стоял… смотрел, как мой ребенок умирает!» — и крик ее резал по мозгу, как гвоздь по дюралю, в асфальтово-бетонной, ледяной, заснеженной пустыне — пускай проснутся там, в невидимом, глухом, отсутствующем небе, и увидят!..

И Лютов снова видел: свой черный «инфинити» в снежном кювете, постовых Тарапуньку и Штепселя, опера Смагу, их туповато-изумленные резиновые лица, непроницаемо-остекленелые и вместе с тем неуловимые глаза — не то как у новеньких шлюшек в борделе, не то как у людей, которым придется убить человека. И маленький труп на дороге, обметанный грязью и снегом. Несомненную легкую тяжесть не страшнее задавленной кошки, просто слишком большой, почему-то вот слишком большой… Миг назад Лютов тупо смотрел на мальчонку в упор, подорвавшись к нему и вцепившись в цыплячье плечо, все поняв на огромное время-мгновение раньше, чем тронул за шею, пораженный упругостью, нежностью, гладкостью, снеговой чистотой этой кожи… Блядь! Совсем еще новый!.. В плаксиво оскаленном маленьком рту застыл отголосок последнего вскрика; прижмуренный карий глазок, тускнея, смотрел в никуда, но словно бы с направленной на Лютова запоминающей обидою и ненавистью. Как тот чечененок в Бамуте…

Он летел по шоссе из поселка в роддом — позвонили: ваш парень пошел. Вику как-то пугающе рано отправили на сохранение, много слов неприятных им с Викою наговорили: «предлежание», «узость», «обвитие»… Накануне он пил со своими архаровцами, ну нормально так пил, а на въезде в Ростов позвонили еще раз: «Поздравляем, папаша! есть! здесь!» — и на радости освобождения Лютов втопил, даже будто бы оттяготел от земли, потерял ощущение материальности внешнего мира, все ему подчинялось, раскрывалось навстречу само… и вот тут-то они, мать с ребенком, и выросли на середине. Он конечно же выкрутил руль, но пацан, отцепившись от матери, сам рванул под удар…

А она все кричала — ну, мать, — но теперь уже так, словно боялась замолчать и обезуметь. Замолкала на миг, вспоминала, что надо кричать, и опять начинала, как будто в ней еще не кончился завод, как будто заплатили и надо отработать до конца, с певучим подвывом затасканной плакальщицы.

— Он сына моего убил, — с каким-то неживым, несобственным упорством сказала вдруг про Лютова, заглядывая Смаге в неуловимые глаза как в последний источник справедливости тут, на земле. Собакой поскреблась и, все поняв, сломалась в грязных джинсовых коленях. Обвисла на руках зовущих ее «дэпсов»:

— Гражданка! Женщина! Вы слышите?!.

И Лютов ясно видел, что это он ее сломал, что если б не летел в роддом за сыном, то увидел бы их на огромное время-мгновение раньше, в аккурат на длину тормозного пути по ледянке… но какой-то отдельной трезвой частью рассудка сканировал сумку, маникюр, сапоги на овчине: такие угги долларов за триста — и пуховик с узором «Боско Спорт» не из вьетнамских грязных рук: хреново. Направо от трассы — седой частный сектор в пушистом снегу, курятники и огороды обычных, зато налево — красные коттеджи, «английский стиль», кирпич, три этажа. Похоже, они жили там, по левую строну трассы… А разница есть — куда они шли и откуда? Переехал их — ты! Но кто-то живущий внутри чугунно-хрупкого, простуженного Лютова хотел, чтобы он продолжал делать начатое: проходческим комбайном пошел к машине Смаги, достал из бардачка флакон «Московского», вернулся к патрульному «форду», в который втолкнули обмяклую бабу, и влепил пузырек прямо в грудь Тарапуньки.

Тот без слов понял все и полез к пациентке на заднее, чтобы там: «Вот, пожалуйста, выпейте, вам сейчас это надо», — силком разжав сцепившиеся зубы и не давая коньяку идти обратно, как изо рта откачанной утопленницы.

— Гайцам позвонил? — спросил Лютов Смагу, кивая на столб со всевидящим глазом. — Пусть запись почикают.

Смага лишь утвердительно зыркнул, но с угрюмой тоской, говоря взглядом то, чем он, Лютов, и так был налит до краев, — что поживших не жалко, но пацан был совсем еще новый, лет шесть ему было…

Беззвучно, как во сне, откуда-то возникла машина «Скорой помощи»; по обочинам сусликами жадно замерли первые зрители — в дешевой рыночной одежде и с пластмассовыми ведрами: вот куда они с ведрами шли? за водой? А из «скорой» уже подавали раскладную каталку и черный мешок…

— Ну все, давай теперь записывай, как было, — включилась в Лютове машинка, диктуя шариковой ручке, с какою скоростью он гнал по трассе, где и когда увидел женщину с ребенком, и где начал сбрасывать скорость, и где дал пьяной женщине предупредительный сигнал…

— Вить, извини, — тронул Лютова за руку принесенный воздушный течением Штепсель. — Тут, в общем, такое… Фамилия их Замостьяновы. Кем работает муж? А она — где-то в прокуратуре. Если этот самый, тогда…

— …! — хрипнул Смага. — Это ж зять Чернышова, а это… это внук его, может. Витя, как теперь? Делаем?

Чернышев был хозяином областного суда, и Лютов, по сути, уж не был никаким подполковником, представленным к наградам за проявленное мужество при проведении специальных операций, другом и собутыльником половины ростовских замначей ГУВД, СКП и так далее, он был теперь просто зафлаженным зверем, боящимся за собственную самку и потомство. Его просто порвут: прокуратурой, УСБ, налоговой, руками… Вот такие же точно Тарапунька и Штепсель остановят на трассе и в ходе осмотра обнаружат в салоне сверток из мешковины с автоматом АК и двумя магазинами. И это в лучшем случае, а то ведь подождут, пока его Вика с коляской приблизится к «зебре»… А ты думал, как?! Ты — внука моего, а я с тебя погоны? Шерсти клок? Вот и думай теперь: есть во мне человеческое или нет? Думай, как я решу уничтожить тебя, и оглядывайся.

И этот-то страх пополам с омерзением к своей назревающей немощи и снял его, Лютова, с места — бежать, взять в зубы своего новорожденного щенка и убежать, пока не обложили. Он видел свой грех и не ведал сомнения. Сел за руль с бодуна — виноват. Не увидел их вовремя — значит, убил. Оправдания не было. Он вообще никогда никому не искал оправдания. Не говорил себе, что «не хотел» и что таких убийц в России тридцать тысяч ежегодно, что такое могло с кем угодно случиться, что за эту вот жизнь, за невыросшего человека должен только два года свободы, что в российском УК — это верхний предел. Ведь если бы такое сделали его с ребенком, сам бы Лютов водителя на кардан намотал, и поэтому глупо ждать спроса по другому пределу, чем спросил бы с кого-то он сам. Он знал, что есть только прощение и непрощение. Очень многие люди «прощают» врагов не из нравственной силы, а просто потому, что бессильны наказать, то есть рабски встают на колени, называя свою травоядную слабость прощением, милосердием, Богом, любовью. Так им легче жить дальше. Если каждый такой безответный баран ближе к Богу, то зачем такой Бог? И почему такому Господу без разницы, что его овец режут?

Этот грех будет в нем, как зараза в крови, и Лютов за него вполне готов ответить, но ответить как волк, а не как повалившийся на бок баран. У него самого теперь сын — быть бараном он права уже не имеет, совсем.

Когда Смага повез его на своей старой «хонде» в роддом, поползли от мигалок, он увидел, как мать прорвалась к медицинской каталке и набросилась на запакованный маленький взгорок с рычащим «отдайте!» — и повалилась наземь так, что показалось: не шевельнется больше никогда.

А потом он увидел бескровную Вику с уже разгладившимся от надрывного, безобразного крика лицом и отрешенно-безмятежными глазами. В лежащих вдоль тела руках, в лице, во всем теле ее была успокоенность освобождения, счастливого опустошения, как будто обратная той, что была в тех двоих, и от этого Лютову сделалось выворачивающе тошно. Это был и не страх, а скорее давящее чувство отравления пущенным газом, угаром, и не только он сам был отравлен, но и Вика с детенышем. А потом медсестра провела его к боксу, и он увидел двух младенцев в каких-то прозрачных корытах. Одинаково сизые, даже как бы чугунные от прилива всей крови, цвета только что вынутого из огня, остывающего после горна железа. С бранчливо сморщенными личиками и мокрыми сосульками волос на головах, с заклеенными пластырем пупками и согнутыми ручками и ножками, напоминающими лапки саламандр. Ну и который же из них — его, в котором из двух его кровь? Лютов вглядывался сквозь стекло и не сразу приметил, что пипка только у одного. А, ну да, у него же пацан. Вот — его!

Странно это, но Лютов испытал неприязнь. Отчуждение. Он был так слаб и жалок, что эта-то малость и жалкость и давала немедленное понимание, насколько ты нужен ему; давала понимание: ты должен, отдельно тебя уже нет, с этой самой минуты для себя самого ты не главный. Лютов сделался слаб, у него появилось уязвимое место — совершенно отдельная, незащищенная часть его существа, — и теперь каждый шаг его будет с оглядкой на этот кусок, червяка, воробья: как бы с ним что не сделалось, как бы он без тебя не остался.

Сам Лютов вырос без отца, хотя в память его, как алмазом в стекло, были врезаны беспощадно-пустые голубые глаза и каленый оскал того яростного, распертого здоровьем и силой мужика, и отец научил его многому. Или, может быть, главному. Куда надо бить, чтобы сразу человека сломать. «Запомни, пацан, делай так страшно, чтобы все сразу видели, кто ты. Задний врубишь — все сразу поймут, что душою ты тварь и тебя можно раком нагнуть».

Отец был героем-разведчиком и получил секретное задание отправиться в далекую гористую страну. В той стране все мешало возвращению отца к Витьке с матерью: добела раскаленное солнце, перевалы, песчаные бури, снега, скорпионы, тарантулы, змеи, кишлаки, люди, духи… Витька верил в легенду так истово, что она оказалась почти сущей правдой: Валерка Рябовол был призван в армию и угодил в Афганистан. Отказываться было как-то западло, тем более ему, Валерке Рябоволу. Мать слала телеграммы и письма в далекий Ташкент: я теперь не одна, у тебя теперь вот кто. «Иди на … на котором сидела до меня и после меня!» — проорал Рябовол в тугоухую трубку из ташкентского аэропорта перед вылетом в будничную преисподнюю. Мать сама виновата, говорил он потом. Рядом с ней появился грузин с белой «волгой», самодержец подпольных теплиц и цветочных киосков центрального рынка, и не стоило матери говорить Рябоволу, пэтэушнику, сварщику: «Ты есть никто».

Витьке в общем-то было без разницы, кто виноват. Это было, когда его не было, а теперь, когда он появился, значение имело только то, что отца рядом нет. Но однажды отец появился, ну то есть еще не отец, а какой-то мужик, вернее, «серьезный», «крутой»: только так можно было назвать человека, отлитого по мерке бронзовых героев видеопроката, — с развалистой, тяжелой и вместе с тем упружистой походкой, с валунами и плитами мускулов, образующих как бы броню на широком, большом костяке, с обесцвеченной челкой и в дымчатых, отражающих небо очках, с наколотой летучей мышью и буквами «ДРА» на плече, в красной майке-борцовке, пестрых джинсах-варенках и белых кроссовках. От него несло острым, ядовито-настойчивым духом загульного пьянства, коньяка, сигарет, поездных туалетов, бензина, неизвестных далеких путей и еще чем-то резким, будоражащим и притягательным — заразительным духом матерого, вольного зверя, ни к чему не привязанного и уже ничего не боящегося.

Какое-то время отец, должно быть, наблюдал за ним издалека, скрываясь под низкими ветками яблонь и ревниво отыскивая в его лице свои черты. И, только убедившись, что пацан «не машет на грузина», подозвал. Но с матерью он так и не сошелся: у него уже были другие жена и ребенок, да и физически был создан племенным жеребцом. Приезжал раз в три месяца с тяжеленным баулом игрушек и импортных шмоток, ночевал на балконе, один, оставлял в коридоре под зеркалом деньги и опять пропадал, иногда на полгода. Витька ждал его с жадностью и встречал с хищной радостью причащения к взрослой победительной жизни, к отцовским машинам, к оружию, к голым рукам. Отец наставлял и показывал, хватая Витьку то за верхнюю губу, то за кадык, от чего ноги тотчас подкашивались, в голове как бы прямо предсмертно темнело или боль вытесняла все прочие чувства. Он смотрел на отца, и в его голове уживались два чувства — что он, даже сам не желая того, со временем станет таким же и что не должен становиться таким, как отец. Не должен иметь много женщин и черт знает сколько детей, да и не в обиде на отца было дело — еще не умом, а смышленым нутром Витек догадался, что тот обречен.

Отец вернулся из Афгана в ощущении: ему все должны. Не за седину в двадцать лет и искалеченную душу, о которых запели с эстрады и по электричкам ветераны в тельняшках. Искалеченным он себя не сознавал — так, наверное, заматерелое, по породе живучее, сильное дерево не ведает, что выросло меж двух заборных прутьев и что возможно было вырасти иначе, безо преград, без надсады, не криво. Там, в Панджшерском ущелье, он воевал с горами, мертвым зноем и людьми, для которых убийство — простейшее телодвижение, с людьми, что утром улыбаются в лицо, а по ночам стреляют в спину, и вся здешняя, мирная жизнь — с ее расписанием троллейбусов, обилечиванием пассажиров и зарплатой за август — для него была скучной, совершенно лишенною вкуса игрой и пространством для сбора полагавшейся дани. Того, чем обычные, мирные люди оплачивали жизненные блага, просто не существовало в его, Рябовола, шкале, и поэтому он их даже не презирал. Все коммерсы должны были платить, все соски — давать, все быки — расступаться. Он брал свое голой, бесхитростной силой и той бестормозной, не рассуждающей жестокостью, что и внушает дикий страх так называемым нормальным людям. Им управлял разнузданный инстинкт: «Я выжил там — и значит, мне все можно».

Могучий его организм, натруженный и закаленный суровой борьбою за жизнь, растлился, загнил в мелких терках с «какою-то шушерой». Валерка Рябовол умел командовать «пехотой», работать по «вспышкам», по «туловищам», а «строить отношения» и договариваться — нет. Его убили где-то в Дагомысе, куда он поехал вымучивать дань с каких-то серьезных. Две пули в живот. Должно быть, он успел почуять только изумление, оттого что вот этот горячий железный удар мог разорвать ему живот и превратить все тело в воду только «там», где всесильное лютое солнце, бородатые духи и горы, а не здесь, где прохладный и гладкий, как шелк, ветерок, дискотечная музыка на «поплавке» и баюкающий монотонный плеск моря. А Лютов отучился девять классов и дождался своей неминучей войны…

В башке его словно сработал будильник. Всхрапнув, он стряхнул с себя тяжкий, прилипчивый сон, оплеснулся водой из бутылки, сунул в рот сигарету, опять включил радио и вырулил на трассу, ведущую в Луганск. На киевских частотах уже не было «протестующих» и «активистов» — они стали «зрадниками» и «загрозою цилисности батькивщины». Ну, значит, уже началось. Спецтехника, кунги, «уралы»… Есть в каждом народе такие — селитра, гранатный запал, голодный безработный молодняк с горячей кровью в жилах, распертые избытком силы пацаны, очумевшие от нищеты и от чувства бесплодно утекающей жизни. Молодых по всей жизни ведет безотчетная тяга к присвоению и обладанию, то есть прямо к войне. Это самое сильное чувство — отобрать у другого и присвоить себе. Сохранить для себя утоление жажды, вкус хлеба… Есть десяток-другой отвлекателей или, скажем, подобий войны: «зарабатывать больше других», у кого глаже баба и круче машина… Только в том-то и дело, что все дырки забиты, все делянки расхватаны. Все машины и бабы — у семнадцатилетних ублюдков «Газпрома» или здешней укра́инской «Нафты», а остальным — Валеркам Рябоволам — ни говна, ни ложки. Обязательно кто-то пошепчет над сдвинутыми головами: «Аллах любит воинов, нет большего праведника, чем убийца неверных», «Не может Украина стоять перед Россией на коленях» — и тихо так, внятно, на ушко: «Аллах дал нам денег: за офицера — двести баксов, за солдата — сто», «Возьми автомат и сам бери все, что захочешь». И в голове у хлопца ли, джигита ли все сразу по местам становится: так вот по какой единственной правде томилась душа, так вот что когтилось внутри и просилось на волю. И если такие ребята хоть раз испытали пьянящее чувство своей слитной силы и власти над чьими-то жизнями, то их уже не разделить и не рассорить, не удержать ни уговорами, ни страхом. Какие уж тут разговоры и страх, когда человек ощутил, что он как от Бога поставлен — решать, кому жить, кому нет?

Лютов думал об этом отвлеченно и холодно, почти как пассажир международного экспресса, с забывчивой брезгливой жалостью глядящий сквозь стекло на серую смазь бесприютных степей и кизячных домишек — «Как они тут живут?», — с тревогой и опаской перегонщика, все же выбравшего на свой страх «нехорошую» трассу, где уже пропадали машины с водителями. Но что-то мешало ему отстраниться вполне. Вокруг была та же Россия. То же сизое, сирое небо, та же точно мазутно-тягучая черная зябь с увязнувшими в ней доисторическими остовами ржавых тракторов. Как будто ничего и не пересекал. Ему было нужно всего двое суток свободы, то есть мира на этой земле… Зачем вообще рванул в Украину? Так вышло, иначе уж было нельзя. Наутро после смерти пацана столкнулся в дежурке с высоким, тяжелым белобрысым мужиком: то ли пьян, то ли вывалился из чего-то горящего, контуженный взрывом и полуослепший. На лице жили только глаза. Лютов понял, отец пацана. Замостьянов. Их взгляды встретились, и Лютов сразу понял: Замостьянову нужен он сам — его, Лютова, жизнь. Не мольба о прощении или даже пощаде. Не нужны даже его смертный страх и долгие мучения. Зачем? Человек просто хочет и может убить. Или нет. И тогда просто молча обходит виновного и начинает жить дальше.

Замостьянов вкогтился ему прямо в горло — не с клокочущим рыком и хрипом, а как направленная кем-то, заведенная машина. Подскочившие «пэпсы», дежурные растащили их и усмирили… Через сутки в заразного, прокаженного Лютова вцепились все, кто только мог: УСБ, прокурорские, ФНС, журналисты, активисты ростовского отделения «СтопХам», комитет матерей пострадавших от бездушия и произвола милиции, развернувший плакаты «Убийцу к суду!», депутаты ростовской гордумы и даже врачи, акушерки, медсестры в роддоме — денег больше не брали и смотрели на Виктора так, словно им удалили желудок или, скажем, надели невидимый электронный ошейник: у этого не брать — иначе разорвет.

Изнуренная родами Вика казнила Лютова чужими, злобными глазами и едва не рычала — шипела, скулила, не могла говорить распухающим горлом, как бы внутренне окостенела в своем справедливом и необсуждаемом: никуда не поедем, ни сейчас, ни в три месяца; в самолет — ни за что, да у нас все прививки расписаны по месяцам на три года вперед, понимаешь ты это?.. ну в какую другую страну?.. Им бы кончить все споры на выборе имени, отметя всех блевотных Елисеев и Робертов; ей бы, Вике, всю жизнь свою вбить в их Артемчика: по часам и минутам кормить молоком, сердцем, солнцем, высвобождая из ночной рубашки налитые желто-белые груди с нагрубшими трещиноватыми сосками, пусть Артемчик один бы высасывал из ее тела соки и румянец с лица, но она бы, естественно, и расцветала, лучась таинственным, неведомым науке трепетным теплом. А Лютов заталкивал их в самолет, выпихивал из дома, из страны. Под окном, за забором, у них поселились тяжелые туши в грязно-белом «лацетти», ночевали, дремали, не гасили внимательных фар, через сутки сменялись другими в замызганном «форде», постоянно вели его, Лютова, по заснеженным улицам, и страх глодал его помимо разумения — не стынущая тяжесть в животе и не предчувствие тяжелого удара по затылку, а невозможность допустить, чтоб и Вику с Артемчиком ненароком задело.

Его вызывали, допрашивали; с механическим остервенением пловчих-синхронисток начала всплывать древняя падаль; косяки его дойных коров потянулись в ростовскую прокуратуру с заявками: «оскорблял», «угрожал», «вымогал». Вика плакала в ванной, где железо и кафель усиливают нестерпимые звуки, со злобным наслаждением и тихо, «про себя»; он подсаживался на кровать и не мог объяснить ей, за что им такое, кто может сделать плохо им, а не ему, как будто если бы его убили или посадили, то и для Вики бы на этом все мучения закончились и началась нормальная, счастливая, полнокровная жизнь.

Он боялся за Вику и сына, а совесть… врут, когда говорят, что она — когтистый зверь, скребущий сердце. Совесть — это сто-жильная вьючная тварь: может вынести многое, все. Тяжело — это да, не заспишь, не замоешь, всё придется таскать до конца, но и с этою тяжестью можно ходить по земле. А если б тот пацан на трассе оказался детенышем простых, а не сыном и внуком всесильных, то тогда бы уж Лютову было полегче — ох уж как ему было бы, признавался себе он, легко! Он тогда бы и вовсе не понял, не узнал, как впивается правда «убил», неожиданно не устаревшая, для тебя лично не отмененная первобытная правда: отдавай своего за того — раз убил моего, то и сам со своим по-людски жить не будешь.

И вдруг среди ночи ему позвонили: «Ты, Лютов? Спит пацан твой в кроватке? Спокоен будь, сволочь, ничего с твоим сыном и бабой не будет. Ответишь один только ты. Я не Бог. И не тварь». И Лютов поверил. Он почуял себя на свободе, эти когти на сердце разжались: не порвут его род, не затронут отчаянно беззащитную малость двух единственных, главных людей, ток его новой крови по маленьким жилам. А как насчет того, что самого его у сына отберут, надолго оторвут его от Вики, дав ей право искать для Артемчика нового папу, а как насчет того, что Лютов не увидит, как растет его сын? И разве это-то, последнее, не будет единственно существенным, реальным наказанием: не прожить свою жизнь, как загадывал, выстроил, получить срок лишения свободы, равный сроку лишения любви?

Лютов так не хотел. Даже так — не хотел. Не желал отдавать свою жизнь: радость прикосновения к пухлым ручонкам с поджатыми пальчиками, несказанное счастье их общего с Темою роста, неделимого, непобедимого, даже если он сам, Лютов, будет стареть и все больше и больше пригибаться к земле. Тут-то он и задумался об Украине как о способе бегства и о месте для жизни. Два часа на машине с Артемчиком в материнских руках. Денег хватит на все, на нормальный такой новый дом — даром, что ли, он, Лютов, «угрожал», «вымогал» и «вымучивал»?

Он начал готовить маршрут. Купил постановление об отмене меры пресечения в виде подписки о невыезде, вышел из ресторана и упал на колени, едва успев закрыться от удара телескопической дубинкой по башке. Цапанул пистолет за ремнем и, уже валясь набок, дважды выстрелил в близкое средоточие силы… по свободе от новых ударов осознал, что попал, и, задрав ствол повыше, с разрывающей болью в башке, расстрелял пол-обоймы в свинцовое небо: просыпайтесь дома, этажи… В завывании сигнализаций поднялся, тяжело припустил в темноту Юбилейной, сразу за АСЗ вскинул руку, показал скомок денег водиле и зашхерился в съемной однушке на Шолохова.

В башке пузырились догадки и надежды: куда попал и, главное, в кого? Кого зарядил Замостьянов? Живой или кровью истек по дороге? Подранка те двое утянули с собой. На записях видеокамер, считай, ничего, смешное дерганье двуногих насекомых, ни четких лиц, ни номера машины… К утру надежду выбили, как виселичную табуретку из-под ног: «Ну я узнал. Там всё серьезно. Сотрудники ЧОП „Каракурт“. Сам знаешь, под кем они ходят. Которого кончили — Семин, племянник Лобанова… Да точно тебе говорю: кони двинул. В упор пролечили, в живот, не в курсах? И розыск им не нужен никакой — они-то сами знают, по кому работали. Береты краповые, мать их, теоретики! Кого хотели голыми руками взять?! Так что ты потеряйся пока. Езжай туда, сам знаешь куда. А за твоими мы присмотрим — будь спокоен».

И Лютов потерялся. Почти два месяца гасился в поселке Дальний у Михальчика, смотрел на застывшие волны забороненной с осени земли, где под снегом томились, зябко жались к глубинно живому чернозему озимые, с тоскою втягивал ноздрями запах талой сырости и парного навоза в коровнике, раз в неделю справлялся о Вике с Артемчиком, не давая им в трубку свой голос, и уже не дивился тому, как паскудно-нелепо и быстро сломалась его такая прочная, накатанная жизнь, что два раза подряд сбил-убил непростых, за которых в ответ убивают. Что же в том удивительного? Если ехать, как он, напролом и считать это правильным, а вернее, положенным, как дозволено сильному зверю резать жирных овец и своих же клыкастых сородичей, то однажды наскочишь на такого же сильного или сильнейшего. В произошедшем он не видел ни наказания, ни Промысла. По-другому нельзя было. Его сильное тело не хотело стоять на коленях у болотной воды или вырытой ямы, не хотело упасть в пустоту с пулей в черепе.

С мерным остервенением летели оттаявшие и пригретые солнцем черноземные пашни — шерстяные полотнища, нити неустанных прядильных машин, рыже-бурыми волнами бесконечно текла бесприютная степь, проплывали верблюжьи горбы терриконов, рафинадные крошки поселков, потравленных угольной пылью, небоскребные краснокирпичные башни и ажурные мачты подъемников с их шкивами, похожими на колеса древнейших оросительных сооружений или неких загадочных перевернутых мельниц. Подновленные и новодельные церкви со звездно-лазоревыми и зелеными каплями маковок по сравнению с копрами казались совсем невеликими, даже как бы придавленно низкими. Так большие деревья заслоняют все солнце подросту, хотя этот подрост и древнее железных, бетонированных великанов.

Навстречу с перерывами летели вереницы разномастных, набитых людьми и груженых машин: легковушки с прицепами, грузовые «газели», автобусы — на восток, на восток, на восток… Да, бежали уже…

Ревущим нагоном ударила в спину, прошла, рокоча, на Луганск колонна тентованных грузовиков, КамАЗов защитного цвета — брезентовые крылья туго хлопали и не взлетали, людей в кузовах вовсе не было видно.

Проезжал города, ПГТ одинаковых многоэтажек, плоских битумных крыш, гаражей, голых скверов и плюгавеньких Лениных на пьедесталах, миновал и Луганск: монолитные башни начала двадцать первого века, парадные дома геройских пятилеток, вздымающие к небу каменные звезды, пшеничные венки и вскинутые руки с факелами, пустые цветочные клумбы, витрины под вывесками всемирно знаменитых фирм и местных «Элегантов», районы, кварталы, жилые массивы… Невредимый, наполненный жизнью Чернобыль накануне неистовства мирного атома. Да и не накануне, а уже зараженный. Вот они — ликвидаторы. Занозистым, хищно-наметанным взглядом сковыривал, цапал фигуры в защитных бушлатах и «горках», в закатанных зеленых шапках-балаклавах, с автоматами; застывшие на перекрестках вездеходные «уралы», болотного окраса бэтээры, мешки с песком, витки спирали Бруно поперек проезжей части, составленные из бетонных блоков баррикады с пулеметными гнездами и российскими флагами, как будто прополосканными в синьке.

Он мог и не рыскать глазами — все, начавшееся не сегодня, было ясно ему по какой-то отчаянной чуткости и животной покорности воздуха. Весь живой, плотный воздух упирался, напруживался, как баран под коленом, когда ему заламываешь голову, натягивая горло, чтоб резать, не мигал, не дрожал, оставаясь бессмысленным, как бараньи глаза, до последнего мига смотрящие пусто и ровно, но еще один миг — и его затрясет от пореза, дрожь отдастся в колено и заполнит тебя целиком.

Лютов чувствовал запах — тот который впервые услышал в Шатое в прошлом тысячелетии. Отвратительный тенькающий и скрежещущий звук пронизал его тело и врезал в память Виктора все: удивленно расширенные голубые глаза Батрака, вид сползающего по броне обезволенно-рыхлого тела и горячую твердость брони, на которую разом попадали все и к которой прижался он сам, заикающийся поездной перестук, пробивную отдачу приклада, ощущенье змеино извитой на сжиме пружины, мерно-бешеный ход рукоятки затвора, дуговую струю кувыркавшихся стреляных гильз и ударивший в мозг раскаленный кислый запах сгоревшего пороха.

Стрелять разом начали — наугад, во все стороны, заполошно, с одной только мыслью: заглушить, задавить вездесущих, невидимых этих, отпугнуть их своим слитным криком и грохотом, как лесное зверье от ночного костра. Осыпали друг друга горячими кислыми гильзами, опаляли огнем бесприцельных, разве что только сердце согревающих очередей.

Он сработал по вспышке и долбил по высокой булыжной ограде, подымая над нею мучнистую пыль, — первый в роте стрелок, у которого автомат при работе навскидку не дергался, а как будто вкипал в прирожденную ямку под правой ключицей. Потом побежали к ограде. Попадали, медленно встали, занося над шершавой стеной автоматы. Чечен лежал навзничь, откинутый пулей, худой и как будто состарившийся. На груди остывал слиток крови, которая липко текла из продырявленного жилистого горла. Оловянно серевшее костяное лицо казалось детски маленьким и жалким, несмотря на густую щетину и по-волчьи оскаленный рот. Под грязной ладонью затих автомат, заслуженный, битый, обтерханный до голого белого блеска. Тут-то он и почуял этот новый, ни с чем не сравнимый, единственный запах, различимый сквозь пыль, ощутил испарения теплого, остывавшего тела, на которое пялился с чувством звериного любопытства и страха. Тело словно бы сделалось легче и суше. Душа, не душа — из убитого им человека выпаривалась влага жизни, и в таком же невидимом, но осязаемом облаке умирал на руках у Михальчика Леха Батрак.

А потом этот чистый, свежий запах убоины задавили другие, вездесуще-всесильные, будничные: нестерпимая садная гарь дизелей, сладковатая вонь синеватых бензиновых выхлопов, затхлый, вяжущий запах висячей, никогда не садящейся пыли, хрустящей на зубах, взбиваемой ногами, снарядными разрывами, буравчиками пуль, кирпичной, земляной, бетонной, известковой, проникающей всюду и даже под крышку твоего котелка. Под резинку трусов. Вонь горящей резины, железа и пластика, полыхнувшего от перегрева цевья автомата. Ядовито-удушливый запах всего, что горит, а гореть, как известно, способно практически все. Наждаком обдирающий горло металлический запах сгоревшей взрывчатки. А еще кисло-уксусная, неотрывная, неистребимая вонь многократно промокшего и недосушенного на печурке белья, заскорузлой от грязи и машинного масла одежды, едкий дым отсырелого дерева, не желающего загораться, рвотный запах заношенных, сбитых ботинок. Тошный привкус «пушсала» — жирно-масляной банки тушенки, которую никак не оттереть от слоя солидола. Горячий запах разопревшей сладкой пшенки и разбухшей безвкусной перловки над курящейся кухней, алюминиевый привкус и ветошный запах желтоватой воды, называемой чаем. Медный вкус и смолистая горечь сигарет типа «Прима», продымленных ногтистых черных пальцев у рта. Горячий рассол свежей крови, отвратительный острый, кисло-гнилостный запах сгустелой, как бы слившийся с запахом твоего многодневно немытого, самому себе мерзкого тела. Постоянный, обыденный смрад. Костяных на морозе, завонявших в тепле или брошенных на солнцепеке и обсаженных мухами трупов. А сильней всего пахло дерьмом. Одинаково стойко, всегда. Отовсюду: из нужников, окропленных лизолом и посыпанных хлоркой, из холодных окопов, отрытых в железной, леденистой земле, от проточной воды, от столетних камней, в пустоглазых кирпичных руинах и в мобильных брезентовых госпиталях, из нечищеных ртов и от взмыленных тел, ото всех и с особенной силой от снайперов или разведчиков, возвратившихся с долгой засидки, то есть опять от тебя самого. Навалившего прямо в штаны не от страха, а от безысходности: по-то людски уже невозможно — и негде, и некогда.

И сейчас Лютов гнал, вырываясь из этого сложного, неделимого запаха, который в его памяти, под кожей был нетленен. Норовил обогнать трупный яд, но тяжелая вонь не слабела, а как будто бы только сгущалась с каждым километровым столбом, так что уж начинало казаться, что ее средоточие — там, в Кумачове.

В Луганске его дважды останавливали — не прятавшие лиц ребята в камуфляже, бойцы «народной армии», основа, поджигатели с глянцевито сияющими автоматами, только-только отертыми от пахучего масла. От лютовской машины пахло дальними дорогами, нажженным бензином, моторным нагаром, но в контрразведку никто не играл. «Куда?» — «В Кумачов». — «Проезжай». Заглядывали под сиденья, в багажник, царапали взглядом его украинский, добытый Володькой Аркудиным паспорт. Лютов понял, что если бы шел не пустой, с ухищренно сокрытым стволом, снаряженьем, припасами, все бы были ему только рады. Даже «чье?» и «кому?» не спросили бы — все понятно и так, если он в Кумачов.

«Зачем туда, друг?» — спросил на втором блокпосту рыжий парень с глубокими кривыми бороздами сосредоточенно-бесплодного раздумья на лице — следами не то прежнего житья, не то ожидания самого худшего. «Родня», — ответил Лютов односложно. — «Ну смотри, — упредил его рыжий. — К той родне еще, может, доедешь, а назад, если что, не получится. Отрезают от нас Кумачов и по трассе постреливают». — «А у вас?» — спросил Лютов. — «А у вас?» — тотчас передразнил безулыбчивый рыжий и вот тут-то взглянул на него с подозрением: ты откуда такой вообще?

Он знал, что первым делом надо опасаться возбужденных и ощутимо опьяневших от чувства власти и оружия, но ни спиртом, ни пьяной восторженностью на постах и не пахло, как будто упоение свободой первых дней уже успело превратиться в напряжение, в ожидание нового «огневого контакта» и возможных смертей. Это и успокоило, и напугало его. Угрюмая покорность в лицах проверяющих сказала ему много больше, чем все их слова. Всё они понимают. И, видно, с самого начала понимали. Какой же долг они обязаны исполнить, перед кем, какая боль, обида их ведет, если не удержало их ясное, безотчетно-животное знание, что с ними будет, если выйдут на площадь и возьмут в руки власть и оружие, — ладно с ними самими, но еще и со всеми, кто рядом, ведь задетых всегда много больше, чем тех, кто воюет?

Может, просто почуяли: так и так воевать? Что бы думал ты сам, если б в ста километрах от дома люди, взявшие власть, заявили, что они будут строить страну как враги всего русского? И не важно, что русского, а не чеченского или, блин, эскимосского, важно, что твоего, что таков, каков есть, ты мешаешь им жить. Душа народа откликается на старое заученным, наследственным движением, и когда говорят: «Вы не люди — вы русские», откликается, как в сорок первом. И поди объясни ей, что имелось в виду. То-то вот и имелось.

Снова голая степь, терриконы, копры — по свободной дороге летя, различил бесконечно знакомый разрывистый грохот и свист. В километре левее от трассы звено вертолетов протащило на юго-восток перемалывающий стрекот и хлопанье, пронесло над холмистой землей лопоухих телят-второгодков или, может, спесивый спецназ, РПГ, автоматы, бинокли, а быть может, уже и ракеты в подбрюшье, чтобы выплюнуть их черт-те знает куда…

Новый грохот возник впереди и, приблизясь, накрыл, проникая в консервную жесть и во все его мышцы и кости, придавил, разорвал, размолол и унесся на бреющем за спину. Лютов, ясное дело, не видел прошедшей «вертушки», и от этого только острее ощутил себя жалким жуком. На мгновенье его затопило паскудное чувство перевернутости всех привычных вещей. Сколько раз он оказывался под воздушной плитой, сколько раз припускал вертолетному ветру навстречу, к опускавшейся брюхом на землю пятнистой рептилии, появлявшейся в небе затем, чтобы вызволить, а не убить.

Наплывающий грохот и треск «крокодилов» успокаивал, а не давил, означая защиту, покров; просверкнувшие под плавниками ракеты с раскаленным шипеньем впивались в неприступные сизо-стальные предгорья и глубины засыпанных снегом ущелий, в непроглядные дебри «зеленки» и богатые красные села с острым веретеном минарета — намагниченно, неотвратимо и как будто бы даже космически справедливо туда, где гнездятся и прячутся бородатые чехи. Там, вдали, над холмами, подымая в нутре звероватое чувство господства, густо-густо вспухали, вырастали и лопались буревые грибы; череда накрывавших друг дружку огневых куполов возносила в прозрачное небо белесые и коричневые облака перемолотых в пудру домов и камней, и никто уже не шевелился меж зияющих лунных воронок, окаймленных отвалами рыхлой курчавой земли. Уж чего-чего, а вертолетов у хоттабычей не было. Случалось, что «вертушки» лупили по своим, но сейчас Лютов вдруг ощутил себя даже не чехом, а закинутой в кузов, стреноженной равнодушно-покорной овцой.

По встречной проскочило штук десять легковых да пара «газелей» под тентами, по правую руку поплыл безлюдный кирпичный поселок с коленчатой кишкой газопровода, с тремя соломенноголовыми мальцами, ведущими велосипеды за рога, — что же мамки-то их не загнали домой? Может, тоже минуту назад наблюдали невиданный вертолетный пролет, запрокинув шерстистые головенки на стрекот и бесстрашно, гадающе поедая глазами череду остромордых амфибий: боевые? Куда?..

Оставив за спиной поселок и пройдя еще с два километра, он увидел на встречке застывший серебристый автобус, новороченный, междугородний, фантастический, как НЛО, в своей мертвой сияющей новизне и покинутости. Лобовое, ослепнув, провалилось в салон, устояла изломистая заинелая кромка, на асфальте — стеклянное крошево. Рефлекторным движением выжал за сотку, опасаясь возможной стрельбы по себе вперерез или наискось.

Мелькнула над багряным красноталом бело-синяя табличка «КУМАЧОВ», и, поднявшись на изволок, Лютов увидел окруженный седыми и черными терриконами город. Люди, жившие в нем, изменили окрестный ландшафт. Муравьи по щепотке насыпали горную цепь. Великаны настроили куличей из породы, словно дети в игре. Что-то нерукотворное было в этом могучем хребте. Столько даже не вложено — вбито было труда в эту землю, что уже и не верилось, что вот тут в самом деле возможна война. Как-то это… особенно глупо. Человеку всегда жалко вложенных в землю трудов, своего, по кирпичику возведенного дома, насажденного сада, а когда дом построен за счет извлечения породы с такой глубины, то, наверное, жалко особенно. Люди здесь, представлялось, настолько утомились в работе, что никаких сил на войну у них остаться не могло.

Отвлеченно-незваные мысли проскочили в мозгу в ту минуту, когда Лютов, съезжая под горку, хищным глазоохватом вобрал обстановку на трассе, рябь окрестных полей, земляные мешки блокпоста, древний, как динозавр, БТР с «кэпэвэшкой» на башенке… Люди не подымались, смотря на него из укрытия. Сбросил газ и пополз. Остановился у ершеной изгороди-«егозы». Двое встали и двинулись к тачке с автоматами наизготовку.

— Откуда, земляк?

— Из тех же ворот.

— Ишь ты, скрытный какой. Документы.

— Не хочу — надоело, — вздохнул он, убедившись, что воины — местные, настолько явственной и несомненной была их притертость вот к этой земле.

— Ну выдь хоть тогда — пообщаемся. Проездом ты к нам или как?

— Проездом с заездом.

— Дошутишься, дядя, допросим с пристрастием…

— Витя… — услышал голос за спиной, неверящий и тотчас уже окрепший в убеждении: ну да, только так и должно быть.

Обернулся — Кирьян, и как будто и не было всех последних двенадцати лет и на самом нем, Лютове, уже такой же камуфляж, как на Кирьяне.

— Стопэ, салабон! Это ж Лютый! Егора брат кровный!

— Да ну! — просиял вмиг боец, не сводя с него жадных, прямо-таки влюбляющихся глаз.

— Ну правильно, Вить. А я даже не сомневался! — кивал узнающе Кирьян.

— А я удивлен, — бросил Лютов. — Ты чё тут… оказался?

— Ну чудак-человек! Тут русских мочат — где мне быть еще?

— Что, прямо так уже и мочат?

— Ну будут мочить… Так, я не понял: а ты-то тогда тут зачем? Ты ж воевать приехал или как? Лю-ты-ый! — схватил его за плечи и затряс. — Нам же только тебя не хватало! Да мы все уже тут: Марчелло, Шульман, Нос… все летучие мыши слетелись, кто еще не в могиле. Или кто, блядь, жены не боится. Шульман, блядь, подкаблучник, приехал!.. Саид приехал, знаешь? В прицел на нас с тобой смотрел — и вот теперь мы с ним в одном окопе!..

— И не жалко, Кирьян?

— Чего не жалко-то, чего? Ты, блин, спроси еще: не страшно?

— Спрашиваю.

— Да жизнь моя, Витя… Как мы на Кавказе закончили, так и не было жизни, считай. Спроси меня, как я все это время жил, не знаю даже, что ответить, сам не помню. Машина в кредит, холодильник в кредит… Все как-то мелькает, стирается… Витя, я войну помню, каждую минуту!

— А дети? Тоже стерлись?

— А что дети-то, Вить? Ты думаешь, тем, у кого детей нет, умирать как-то легче, не страшно? Да наоборот тяжелей. Я-то сделал, успел, я могу теперь жить ради высшего, а ему каково, ну бездетному? Понимать то, что род его не продолжается?.. Витя-а-а! Я ж тут уже всем рассказал, какой ты был там, Хоттабы за твою башку полста штук зелени давали…

— Едрить твою мать! — стравил под давлением Лютов, поняв, что Кирьян уже расписал его подвиги с безудержной пацаничьей хвастливостью: «Приедет — покажет! Вы знаете, где он служил?» — и сделал это в убежденности, что Лютов едет именно сюда и никуда отсюда не уедет.

6

Казалось, что он был всегда. Не мог ни понять, ни почувствовать, что когда-то его вовсе не было — не то что нигде на земле, но и в материном животе, из которого семь лет назад его освободили, да еще вместе с Полькой, — в это тоже не верилось: как они там могли помещаться вдвоем? Беспросветная та пустота находилась далеко за пределом его разумения, и потому ее быть не могло — не могло быть отсутствия в собственном теле.

Он ложился в постель в совершенной уверенности, что наутро проснется и, проснувшись, немедленно вспомнит все, что было вчера, и неделю назад, и вообще во все дни. Нахожденье нигде и нечувствование ничего не могли наступить навсегда — чернота, глухота, пустота были как бы всеобщей еженощной повинностью: ляг и замри, — да и той пустоты, промежуточной, словно и не было, потому что во сне он летал.

Не нуждавшаяся в понимании и объяснении ледяная подъемная сила вырывала его из горячей ночной слепоты, возносила над крышами города, надо всею землей, терриконами, вышками и швыряла в какую-то заполярную высшую пропасть, изнутри разрывая клетку ребер восторгом и ужасом. На мгновенье он зависал в беспредельном пространстве, ночном, но и светлом о звезд, а потом выпадал из потока резучего, ливкого воздуха и с обрывом дыхания рушился на далекую землю, видя, как ее залитая серебристым сиянием плоскость рассыпается на терриконы, деревья, травинки, видя, как в непрерывном падении нарастают железные крыши в щетине приемных антенн, и еще через миг разбивался всем телом о землю, потухал, пропадал, как бы выбитый из себя самого, но все та же подъемная сила отрывала его от земли, вновь бросая в спасительную высоту.

Порой он как бы просыпался в момент соударения с землей и понимал, что если и ударился о что-то, то о свою же соразмерную кровать, угодив прямиком на матрац: пощадили, поймали пружины… А потом засыпал и опять видел сны, то снова возносясь в немыслимую вышину, то убегая от погони, людоедов, пока не просыпался уже по-настоящему, растормошенный матерью и разлепивший склеенные веки. Первый утренний вздох, сладость первого прикосновения к золотому сиянию нового дня или к янтарной желтизне в дверном проеме посреди чуть разжиженной электричеством темени, стук фарфоровых чашек и тарелок на кухне, скрип матрацных пружин на соседней кровати, где уже заворочалась Полечка, казались ему чем-то обыденно-естественным, но вместе с тем переполняли беспричинным, необъяснимым ликованием. Говорили, что если летаешь во сне, то растешь. Но чувство собственного роста возникало как раз в минуты пробуждения: его, Толика, было так мало, а всего, что есть в мире, так много, что он как-то разом вытягивался, как будто расправляя каждый сантиметр своего невеликого тела в безотчетной потребности сделаться больше, чем есть. Голодная, жадная сила, живущая в нем, как будто бы выталкивалась в мир, хотела быть всюду, хотела стать всем — потоком золотого солнечного света, голубой синью неба в распахнутой форточке и пахучей росистой травой, по которой ложится твой дымчатый след.

Зимою вставать не хотелось, и, даже поднявшись с постели, он все еще будто бы спал и, как лунатик, шевелил немыми ватными руками и ногами, вдевая их в подставленные матерью фланелевые трубы и искрящиеся напряжением шерстяные кишки, осовело, тряпично-безвольно мотаясь в материнских руках и скорей позволяя обрядить себя в эти рейтузы и свитеры, чем повинуясь материнским приказаниям, которые слышал словно из-под воды.

Но потом, после с чая с размоченным каменным пряником или бабиным курником с тво́рогом или смородиной, после выхода на обжигающий воздух и холодный, таинственный свет, существующий будто бы сам для себя, а не ради человеческих глаз, соки жизни, свернувшиеся в его теле на зимнюю спячку, понемногу оттаивали, и не летний восторг распирал, а какое-то тихое, невыразимое словами изумление переполняло его душу.

Неподвижный, немой, весь как будто спеченный из крохотных снежных кристаллов, равнодушно сияющий мир открывался ему. Прошитые суровыми серебряными нитками деревья принадлежали царству минералов — не деревья, а густо опушенные снегом гигантские ветвистые кораллы, возникшие на вечность раньше, чем он сам. Светло было от снега, и даже если бы все фонари погасли, то темнота бы все равно не затопила город, оставшись в иссиня-чернильной высоте. Снег сахарно похрупывал под их размеренно ступавшими ногами, нетронутый чистый, пушистый, сверкающий под электрическими небесами, курился серебряной пылью, которую им с Полькой так нравилось взбивать, нарочно задевая сугробы на обочинах.

Горели бессонные окна котельной — от них на снег ложились перерезанные синими крестами переплетов голубоватые бесплотные полотнища: казалось, призрачные окна-двойники, удлиненные против котельной в два раза, немигающе светятся на пушистом покрове. За приземистой одноэтажной Изотовкой перепончатыми поясами, столбами, ступеньками, разнобойно мерцали несметные окна высотных домов. На улице Литейной, с двухэтажными домами, построенными пленными фашистами на бабиных глазах, располагался их с Полинкой детский сад — со своими корявыми яблонями, с заброшенным бассейном для водных процедур на свежем воздухе, с огородными грядками для обучения общественно полезному труду, с вылезающими из курчавой земли смугло-розовыми дождевыми червями, похожими на отсыревшие обувные шнурки, с коричневым настенным ростомером и железными напольными весами в медицинском кабинете, с бельевой кладовою и актовым залом для лунатических народных хороводов в разных национальных костюмах, с расписными фанерными шкафчиками для хранения верхней одежды и запираемыми пыточными комнатами для дневного сна.

Но теперь детский сад представлялся учреждением для лилипутов. Вот уже восемь месяцев они с Полькой ходили в огромную трехэтажную школу. Еще за полгода до первого Первого сентября в своей жизни Толик твердо решил умереть и родиться еще раз — совершенно другим человеком. Учащимся 1 — го класса Шалимовым… слова эти были расставлены как будто по степени важности: сперва ученик, потом фамилия отца, которую прославит или опозорит, и лишь потом он сам, да и не сам, а некий посторонний, достигший призывного возраста учебы Анатолий. Раньше он отвечал за себя только перед родителями: возвращаться домой без единой царапины, в непромокших ботинках и нерваных штанах — вот и вся его, в общем, ответственность. Да и если в репьях, в синяках и грязи — все равно же из дома не выгонят. Отцу и матери он нужен такой, какой есть, и каким бы ни стал, и даже если ноги отрежет тепловозом, мать с отцом все равно от него не откажутся. А вот школьные учителя — это дело другое: они казались Толику какою-то не доброй и не злой, похожей на машину властной силой, имевшей право спрашивать за понимание урока и решать, глуп ли ты или наоборот. Задумавшись о неминуемом начале новой жизни, он начал бояться того, что уже в первый год его признают слабоумным и отправят в школу для дураков. Не то чтобы он плохо понимал стихи и буквы, таблицу умножения и действия с поделочными материалами — дело было в другом: слишком часто он, Толик, находился не там, где от него были нужны усилия ума и прилежание, а в одной из своих многочисленных воображаемых жизней. Он представлял себя то горняком, которого замуровало обвалом, то Человеком-Пауком, то украинским футболистом «Барселоны», то спартанским царем Леонидом, убивающим полчища зверолицых циклопов, то забывшим свое настоящее имя шпионом в неизвестной стране — кем угодно, но только не учащимся 1 — го класса.

В общем, Толик решил приучить себя к школе. Вырабатывать волю, характер. Подыматься с постели по первому материнскому слову, как солдат по команде дневального, одеваться мгновенно, а одежду укладывать с вечера, самому чистить брюки, ботинки, даже мыть за собою посуду. Он смотрел на Полинку и всегда удивлялся тому, что сестра ни к чему себя не приучает. Казалось, все ее приготовления к школе происходили перед зеркалом: прически, заколки, колготки, оборки — какая-то клумба, а не человек. Ее бы из лейки полить, чтобы банты быстрей распускались. Рюкзак еще дебильный — ярко-розовый, с какой-то ушастой эльфийской принцессой на жильчатых крылышках. Все платья вместе с матерью по магазинам перемерили — и это ей не не нравится, и то как у лохушки. Ишь ты, какая королева! Козюли-то давно из носа выковыривала? И вся искрутится, извертится, как собачонка, которая не может укусить себя за хвост. Как будто для того, чтобы тебя признали в школе, достаточно лишь нарядиться. Голова-то зачем? Чтобы ею орехи, как Щелкунчик, колоть? Дернешь кверху за бант — рот на всю ширину и откроется. И кому она хочет понравиться? Пацанам, что ль, из класса? Ну-ну.

«Ну чего ты там возишься? Блох, что ль, вычесываешь? Одевайся быстрей! Из-за тебя опаздывать не собираюсь!» — прикрикивал он по утрам на сестру, утверждая свое превосходство над ней и вообще надо всеми девчонками как над какой-то низшей формой жизни и в то же время ощущая превосходство надо всеми пацанами, не знакомыми с бабской природой так близко, как он.

Пацаны драли девок за крепкие, как веревки, косички и кидались в них мокрыми тряпками, оставляющими на одежде меловые отметины, называли их дурами, козами, овцами, потому что не знали, каким еще образом выразить потаенную, смутную тягу к другому, совершенно иначе, чем сами, устроенному человеку. Так, наверное, и обезьяны теребили и дергали за волосы угодившего к ним в джунгли Маугли — не из злобы, а из любопытства. Что-то необъяснимо постыдное и томительно сладкое было в подневольном сцеплении с липкой, как будто леденцом испачканной ладошкой Надьки Савченко, Алинки Дериглазой, Оксанки Становой… разве только вот с Юлькой Капустиной, толстой коровой, соприкасаться было неприятно и даже как-то унизительно. А Полинка была в представлении Толика очень даже красива и похожа на мать, верней, на маленькую маму с такими же банта́ми и косичками, смотревшую на Толика со старых фотографий, и ему просто нравилось доводить эту цацу и ломаку до бешенства и до драки подушками и рюкзаками, причем рюкзаком он Полинку не бил никогда — из братской жалости и рыцарского чувства, хотя и говорил, что только потому, что в голове ее и так мозгов немного, а то вот как бы засадил.

В обращении с женским народом он вообще старался подражать отцу, переняв у того представление о бабах как о докучной, жадной до внимания, вечно всем недовольной, изнеженной, вздорной, определенно низшей, но необходимой части человечества и подхватывая грубоватую снисходительность батиных шуток, а порою и смутно волнующую, до конца непонятную их прямоту. «Знаешь, Толик, почему женщин в армию не призывают? Потому что неправильно выполняют команду „ложись!“», — говорил отец, зыркая на него заговорщицки и сверкая оскалом зубов, ослепительно-белых на смуглом, закопченном лице. «Ах ты, бесстыдник! — замахивалась бабушка на батю полотенцем. — Он и так уже с улицы тащит, чего ему совсем не надо знать». — «А это я ему на вырост», — отвечал отец, сузив от смеха глаза, и Толик понимал, что бабы — додумайся и вправду кто-нибудь призвать их в пехотинцы — не станут припадать к земле ничком, а просто лягут на спину и что такая бестолковость никого из мужиков не разозлит, а, наоборот, очень даже обрадует. Чем именно обрадует, он до конца не представлял, но все равно с готовностью смеялся в тон отцу, ощущая свою приобщенность к мужскому веселью, ощущая родство и как будто все большее сходство с этим вот настоящим, железным Шалимовым, от которого веяло силой и счастьем родиться мужчиной.

Отец, настоящий Шалимов, был грозом, то есть горнорабочим очистного забоя. От дома до школы идти пять минут. Один километр — это тысяча метров. Один километр — это тьфу, если меряешь землю, как простой пешеход, по поверхности. Но один километр — это пропасть, бездонье, если мерить дистанцию в глубь неприступной земли, от поверхности. Отец каждый день спускался под землю на тысячу метров. А потом проезжал в вагонетке еще пять или шесть километров и работал в забое, управляя огромными очистными комбайнами, похожими на роботов-десептиконов.

Однажды спросил у отца: на что похож забой? «А ты вон залезь под диван и поймешь», — ответил отец, и что-то незнакомое, пугающее злобной отчужденностью возникло на его лице. В такой уже улыбке оголял молодые клыки под черными атласными губами чугайновский цепной кобель Орех, душивший себя своим же бешеным порывом на свободу, в удлиненных и суженных напряжением глазах было столько тоски и обиды, что Толик поневоле отводил от них взгляд.

Он, конечно, и так уж сто раз забирался под отцовский диван — по потертой ковровой дорожке, под стригущим огнем пулеметов, погружая ладони в седую пушистую пыль, — но в тот раз специально заполз под него. На затылок, на череп, на все кости его небольшого скелета вдруг налег не фанерный, с деревянными балками короб, наполненный отцовым и дедовым столярным инструментом, а великая, тысячу раз неподъемная толща земли.

На мгновение Толик оглох, ощутив, что отсюда туда, равно как и сюда оттуда, не доходит уже ни один, даже самый пронзительный звук, будь то грохот железной машины или крик человека о помощи. А потом он вдруг сделался оглушительно слышен себе самому, почувствовал себя огромным, как если б его тело было домом, по которому сам он и ходит, и в то же время бесконечно маленьким и одиноким. Он подумал, что в лаве, настоящей, отцовской, твердокаменной лаве, не может быть настолько низких потолков, таких, чтоб человек не мог подняться даже на колени. А потом вдруг представил, как этот потолок опускается под ожившей над ним, налегающей, уже ничем не измеримой и потому неумолимой тяжестью. Толик вдруг осознал, что в забое человека и вправду возможно убить, раздавить, задушить, и ему стало страшно за отца и себя самого.

Под диваном щекотно, настойчиво пахло слежавшейся пылью и тяжелой, сырой, леденистой подвальной землей — чем-то властным, всесильным, подавляющим волю. Сообщившийся телу от пола медлительный холод оковал тело Толика странным, как будто и приятным безразличием — ко всему, что осталось вверху, за пределами кровли, дивана, ко всему осязаемому, из чего создан мир. И, простуженный этим тупым, рассудительным звоном своего одиночества, он как будто уже не хотел выбираться на свет, соглашался остаться, превратившись в такую же точно вишневую косточку, что впивалась в коленку, и в такую же точно засохшую веточку древнего веника, понимая про жизнь и себя самого ровно то же и столько же, что и пожухлая осенняя трава. Но спустя то ли вечность, то ли пару минут он как будто весь вспыхивал, изнутри озаренный спохваткой и сильнейшей потребностью двигаться, что-то чувствовать, видеть, кроме этой слепой пустоты, и тогда по-собачьи, на пузе устремлялся на брезжущий выход и обрадованно выползал на дневной ослепительный свет.

Хотя и просыпались рано утром, отца они с Полинкой почти что никогда не заставали: тот уходил на шахту еще раньше, чем мать произносила над ухом заклинание: «Толя, Толя! Вставай пришел. Опоздаете в школу». Возвращался отец поздно вечером, часто — после того, как они засыпали, то есть шут его знает когда. Временами казалось, что отца вообще не бывает по нескольку суток, и где он пропадает, неизвестно, и тогда они с Полькой жалели тосковавшую мать, как один человек. За нее становилось обидно и как будто бы стыдно, хотя и неведомо, перед кем и за что. Мать не плакала, нет, не бросала работу по дому, даже и не менялась в лице, ходила на работу в парикмахерскую, готовила с бабанькой ужин, завтрак и обед, кормила вместе с Толиком худых пятнистых поросят, которые сперва были похожи на каких-то водоплавающих животных с раскосыми иссиня-черными глазками и складчатыми пятачками, а потом уже стали настоящими свиньями, с сопением и визгом оттиравшими друг дружку от корыта, стирала отцовы рубашки с неотмываемыми черными полосками на замахрившихся воротниках, что означало, что отец, конечно, никуда не денется — для чего же тогда она жамкает эти черные воротники? Но все-таки они с Полинкой замечали, что глаза ее делались будто бы пьяными от усталости ждать.

На Изотовке многие мужики пили водку, уходили из дома к друзьям, становились пропавшими без вести, запирались в своих гаражах, укрывались в беседках и пьянствовали, позабыв про работу и семьи, и называлось это «уходить в запой». Толик тысячу раз видел пьяных — шатких, словно будылья подсолнухов на осеннем ветру, доводящих себя до какой-то уже деревянной бесчувственности, до неспособности узнать родную мать, что выходит на улицу и какой-нибудь палкой загоняет их в дом, как скотину, доходящих до взрыва клокочущей злобы или, наоборот, до припадка безудержного дружелюбия ко всякому живому существу, будь то взрослый, ребенок или даже собака. Неприятен был едкий, настойчивый дух перегара, неприятны и даже страшны разжиженные водкой, как будто бы незрячие глаза. И отец тоже пил, но не «в дым» и не так чтобы часто, да и с шахты его до сих пор не уволили — значит, дело не в пьянстве, а в чем-то другом.

Как-то вечером, в синих потемках, когда мать их уже уложила и закрыла в их комнату дверь, Полька, крадучись, перебралась на постель к полусонному Толику, запустила под байковое одеяло настоявшийся комнатный холод и, уже вся продрогнув, в гусиных пупырышках, прижимаясь к нему и захлебываясь через каждое слово, горячо зашептала, что отец может вправду уйти насовсем, так как маму он больше не любит и нашел себе новую… с той хочет жить. Со змеиным шипением Толик обозвал ее дурой, овцой, отбрыкнулся от Полечки, как от заразной, но с таким же успехом он мог отбрыкнуться от себя самого. Он, конечно, не слышал того, что подслушала Полька, но они с ней и так слишком многое видели и понимали, как один человек.

Он, само собой, знал, что родители некоторых пацанов развелись, что в Изотовке много безотцовных детей и что на одиноких матерей все смотрят с жалостью, а кое-кто и с чувством превосходства. Хвастать друг перед другом было в сущности нечем: ни какой-то особой одежды, ни красивых машин, ни огромных домов из кино про богатую жизнь, — и поэтому детям и женщинам оставалось гордиться своей неделимой, устоявшей, счастливой семьей. Может быть, оттого-то им с Полькой и делалось стыдно за мать, что они уже чувствовали на себе жалеюще-презрительные взгляды чужих матерей и старух.

Прижимаясь к Полинке под жарким, глухим одеялом, Толик все же не мог от нее отогреться и ее отогреть, все равно чуял льющийся, прибывающий холод, подбиравшийся к сердцу сквозь тонкие ребра. Пока отец с ними, они укрыты за его спиной от этого прожорливого холода, от фашистов-бандеровцев, от возможности смерти. Есть, конечно, и мать, и бабаня, только этого мало, как у дома не может быть трех прочных стен, а должна быть четвертая, и тогда это крепость. Мать и так уж сама не своя, ей самой без отца станет холодно, в одиночку их с Полькой потянет — так про всех матерей-одиночек говорили болтливые бабы: что безмужние матери тянут своих становящихся все тяжелее детей, — и ему представлялась усталая женщина в сером платке, сквозь метель волокущая санки с ребенком или, может, с двумя или даже тремя — это уж как кому повезло. Мать, конечно, не бросить кормить их, одевать и обстирывать, но зато ей самой будет не отогреться, потому что вот это тепло может дать лишь отец. Когда отец орудовал закаточным ключом, накинутым на банку с огурцами, еще травянисто-зелеными, пупырчатыми и колючими, зали́тыми горячим дымящимся рассолом вместе с зубчиками чеснока и укропными зонтиками, казалось, что он заводит их жизнь, как часы.

Толик твердо решил, что при первой возможности спросит отца: «Это правда, что ты от нас скоро уйдешь?» — и вопьется в него снизу вверх посуровевшими, готовыми наполниться презрением и непрощением глазами, неотступно, по-взрослому требуя правды и не умея выразить дрожащей где-то в животе надежды, которая таится за его словами: «Ты дурак?»

Но всего через несколько дней облегченно, бесстрашно спросил о другом… И с тех пор каждый день взбудораженно спрашивал: «А теперь тебя в армию призовут или нет? Ты пойдешь на войну?» Если жаркий, прерывистый шепот Полинки о какой-то колдунье, опоившей отца черным зельем, поразил его так, что аж сердце замерзло в груди, то слухи о возможном нападении фашистов опалили его жадной радостью и успокоили: уж теперь-то отцу будет некогда жить по-дурацки, уж теперь-то ему не до той подколодной змеи.

Сам-то Толик уже ни о чем не мог думать, кроме как о возможной войне. Грохочущие факельные шествия, фашисты-«правосеки», безлицые в своих жовто-блакитных респираторах, в спецназовских масках с прорезанными, как будто прожженными бешеным взглядом глазницами, косматое многоголовое чудовище, ревущее «Смерть ворогам!» и поджигающее здания, людей своим раскаленным дыханием, — вся эта огненно клокочущая жуть еще оставалась запаянной в плоскую телевизионную колбу, а они, пацаны, уже спорили, у кого больше танков — у наших или у Украины.

А потом на Изотовке появились солдаты. Ополченцы республики. Наши. В спецназовских комбинезонах, в высоких ботинках, в брезентовых тактических жилетах и, главное, с блестящим вороненым, знакомым и невиданным оружием — большими и складными автоматами Калашникова с изогнутыми, как слоновьи бивни, магазинами, короткими и длинными винтовками с привинченным оптическим прицелом и даже тяжеленными ручными пулеметами с дырявыми для облегчения прикладами, складными сошками и подвесными патронными коробками.

Они, пацаны, и раньше видели живых, настоящих военных — по Блюхера солдат гоняли в баню, — со смуглыми брусками хозяйственного мыла, со свежими рубахами, портянками, кальсонами, напиханными в штемпелеванные наволочки, и никакого трепета и даже особого почтения те мирные солдаты не внушали, обритые под ноль, ушастые, нескладные, с ребяческими щипанными челками и пухлыми губами.

К таким солдатам можно было подступиться, и они, пацаны, каждый раз семенили за их безоружной колонной и, заглядывая снизу вверх в невеселые лица бойцов, заклинали, вымогали, выклянчивали: «Эй, солдат! Дай патрон! Ну, солдат! Дай патрон! Ну чего тебе стоит?!» И один из солдат вдруг засовывал руку в карман и опускал, ссыпал, как семечки, в твою подставленную горсть с полдюжины черных, как будто игрушечных пулек — давно уж никого не восхищавших обыденных строительных патронов с защипнутыми, словно тесто над начинкой, железными верхушками, покрашенными в желтый или красный цвет. Но однажды в единственный, небывало счастливый для кого-то из них, пацанов, банно-прачечный день — золотым самородком, намытым в солдатском ручье, — в чью-то руку ложился всамделишный автоматный патрон! Обжигавший ладонь, золотой, медно-красный или желто-зеленый, с острой пулей, как будто бы маленькой смертоносной ракетой, мертво втиснутой в дивно красивую бутыльча-тую гильзу, клейменную по ободку загадочными цифрами, с острой пулей, которая вылетать должна из настоящего, дымящегося синими пороховым угаром «калаша»!

Но теперь это были совершенно другие солдаты. Во-первых, с оружием. Во-вторых, половина — со знакомыми лицами чьих-то отцов, старших братьев, соседей, много раз уже виданных, еще вчера одетых в затрапезную гражданскую одежду мужиков. И знакомые лица были мягко-разглаженными, обыденно-спокойными, скучающими даже, почти как у солдат, идущих в баню, но связанность с оружием и невозможность выпустить его из рук уже наложили на них отпечаток особой значительности и сделали их неприступными. Приставать к ним с таким пустяком, как патрон, было просто немыслимо. Смотрели на тебя почти в упор, но казалось, откуда-то издалека. И то, что среди этих меченных какой-то тайной хмуростью бойцов попадались знакомые лица, обыкновенные проходчики и грозы, которые еще вчера работали с отцом: огромный Шамрыло, цыганистый Лихо, веселые братья Колесники, — не делало их ближе и понятнее. И поэтому только лупились на них — об учебе и думать забыли, хотя в школу рвались, как еще никогда, потому что как раз по дороге туда и обратно можно было столкнуться с боевым патрулем или даже увидеть вереницу солдат, выдвигающихся на окраину города.

Не прошло и недели, как в небе застрекотали боевые вертолеты, рано утром пришли и кружили в далекой голубой вышине, как будто бы закручивая надо всем оцепеневшим городом огромную тугую, неподатливую крышку, как будто перемалывая острыми винтами массив голубого прозрачного камня. Застывший на школьном дворе, Толик видел, как в небе проклюнулось продолговатое зернышко, росло, превратилось сперва в стрекозу, потом — в длиннохвостую серую рыбу с мерцающим крестом огромных лопастей, потом — в разрывающий грохот, буравящий вой, в трепещущую темноту, в которой одно только сердце и живо… А потом, когда ожило все остальное и вернулся дар речи, пацаны стали спорить, чужой или наш это был вертолет, нес ли он подвесные ракеты или просто разведывал обстановку на местности, словно нюхая воздух своим опустившимся носом. Что у нашего войска тоже есть вертолеты, никто из них не сомневался, и Толик, и большая часть пацанов посчитали, что эти — чужие: слишком нагло, с какой-то хамской бесцеремонностью несли они на землю сокрушительный, придавливающий грохот.

Засаженные в школу, как в тюрьму, пацаны изнывали от голода новых живых впечатлений. Распирала потребность присутствия и как будто бы даже участия в небывалых военных событиях, отчаянно хотелось что-то предпринять, убежать к терриконам в степи, затаиться в кустах у дороги, чтобы первым увидеть приближение бронеколонны чужих, сосчитать в ней машины, солдат в кузовах и рвануть с донесением в штаб. Было ясно, что это пустые мечтания, что никто никуда их не пустит и с собой не возьмет, что они еще слишком малы и заблудятся в собственном городе, но все равно хотелось предпринять хоть что-нибудь. И народ в ихнем классе как-то вмиг поделился на своих и чужих, а верней, на своих и чужого.

Заднепрянского Сашу стали звать правосеком, укропом и фашистским шпионом. Тот пришел к ним в конце первой четверти, потому что семья его лишь полгода назад приехала в город из какой-то неведомой Винницы — из бандеровских мест, как сказал Мишка Жилин. «Заднеприводный, э! Чё там делаешь?! Зырь за ним, пацаны, чтобы яду нам в компот не подсыпал!» Это было похоже на игру «Воздух общий», когда все начинают обвинять одного, что он пернул и испортил всем воздух, поводить перед носом руками, словно впрямь отгоняя настырную вонь, окружать свою жертву назойливым, укоряющим, жалящим роем, доводя ее до красноты, задыхания, бешенства, судорог…

Толик тоже участвовал в этой многодневной потехе над Сашей, наслаждаясь своей принадлежностью к подавляющему большинству, но откуда-то со стороны удивлялся тому, что поддался табунному чувству и действительно чувствует радость и как будто бы даже больную потребность травить Заднепро, хотя тот ни ему, ни другим пацанам ничего ровным счетом не сделал. Сначала Сашу затолкали в женский туалет, где он поскользнулся и шмякнулся над подмоченный кафель, а потом взяли Сашин пиджак, аккуратно повешенный в классе на стул, и большим куском мела нарисовали на спине огромную, с паучиными ножками свастику. Тут-то с Сашей и сделался приступ: чернявое лицо с затравленно-тоскливыми ягнячьими глазами налилось кровяной краснотой, рот открылся с такой жадной силой, словно общего воздуха Саше уже не хватало, всем хватало, а Саше было нечем дышать, и не мог закричать человеческим голосом, только выл и мычал, то сжимая руками закипевшую голову, то с разинутым ртом подаваясь вперед, словно силился что-то срыгнуть или выблевать…

А потом Алевтина Сергеевна объявила, что больше не хочет быть их первой учительницей, потому что они поступили с товарищем именно так, как немецкие дети, превращенные Гитлером в злобных волчат, обходились с любым своим сверстником, про которого им говорили, что тот не такой, как они. И не важно, что вы — наши дети, сказала Алевтина Сергеевна, потому что фашисты — это те, кто всем скопом набрасывается на того, кто хоть чем-то от них отличается. Например, на того, кто, как Саша, приехал в наш город откуда-то издалека. Он один, а вас много, и вы посчитали, что его можно бить, унижать и оплевывать, что вы лучше, сильнее его. Вот это и есть настоящая фашистская логика. Вы даже испачкали Сашину куртку — поставили на ней постыдное клеймо, точно так же и немцы при Гитлере приказали евреям нашить на одежду позорные желтые звезды. Вам всем теперь должно быть очень стыдно…

Толик вдруг поразился тому, что ему стало стыдно не в эту минуту, не тогда, когда строгая Алевтина Сергеевна рассудила, кто прав, а еще в те часы, когда он вместе с классом издевался над Сашей. Значит, для понимания собственной неправоты совсем не обязательно заглядывать в глаза кому-то взрослому, в нем самом было что-то такое, что в обход его воли говорило о некрасоте его слов и поступков. Он как будто бы и не задумывался, хорошо или плохо поступает он в ту или эту минуту, просто вдруг горячо становилось в груди, и напуганный Толик ощущал себя как бы поставленным в угол, но только не учителем, не взрослыми, а некой большей силой, присутствие которой ясно чувствовал. Казалось, весь мир отворачивается от него, отделяет его от своих облаков, птиц, деревьев, от высокого синего неба и чистого снега, который пахнет, как разрезанный арбуз. Откуда же в нем взялось это точное чувство стыда, да и не только в нем одном, как будто он особенный, а еще и в Полинке, тоже глупой и маленькой? Ведь когда Заднепро затолкали в девчоночий тубзик и нажали плечами на дверь, чтоб не дать ему вырваться, то Полинка немедленно всех распихала, заявив, что ей надо туда, ворвалась в туалет и как будто бы в приступе возмущения вытолкала краснолицего Сашу наружу.

В тот день они, конечно, извинились перед Сашей и даже поклялись вчерашнему фашисту в вечной дружбе, разжевав вместе с клятвой по комочку рассыпчатой горьковатой земли, которую наковыряли под яблоней за школой. Алевтина Сергеевна конечно же не отказалась от их класса, но сказала, что все они сами осудят себя, когда вырастут, и запомнят историю с Сашей на всю свою жизнь. Но и Сашин отчаянный крик, и позорная свастика на его пиджаке, и невидящий взгляд Алевтины Сергеевны, как будто придающий всему классу прозрачность пустоты, — все это, бывшее, казалось, лишь вчера, не то чтоб улетучилось из памяти, а как-то мигом выцвело, уменьшилось, ослабло. Да и что там история с Сашей, когда вся их обычная жизнь разом оборвалась…

За окном была ночь цвета черной смородины, оставалось слупить по куску пирога, запить молоком и отправиться спать. И тут весь невидимый мир, весь воздух над крышами вздрогнул — как будто бы от выстрела огромного пастушьего кнута — и вздрагивал еще от новых перестуков, как если бы прямо сквозь город проносились взбесившиеся поезда. За незримым ремонтным депо, за железной дорогой полыхал, разрастался, перекатывался по горбам терриконов, рвался к дому Шалимовых бешеный треск, словно жареное оглушительно лопалось на огромной плите. Отлетал, убавлялся, словно плюющуюся жиром сковородку переставляли на другую, дальнюю конфорку, и опять нарастал, заставляя гудеть и звенеть все железные крыши и оконные стекла Изотовки. А потом весь доступный их слуху простор закипел, переполненный грохотом, клекотом, металлическим гавканьем, и тут уж показалось, что стреляют отовсюду — и по каждому дому, и из каждого дома.

Мать, как обваренная, кинулась к Полинке, схватила ее за руку когтями, рванула из-за кухонного белого стола — подальше от окна, в котором отражались они все… Полинка поперхнулась пирогом, закашлялась, выплевывая крошки, а мать уже вклещилась в руку Толика — до боли, — затащила их в залу, к отцу, на диван, в самый угол, и спросила отца ненавидящим, стонущим голосом, который начинался где-то в самом низу живота:

— Петя! В подпол?!

— Не надо, сиди! — огрызнулся отец.

Сидел он, подавшись вперед, сцепив меж коленями руки, как будто напрягая каждый сантиметр своего большего тела в усилии остановить очередной накат припадочного грохота, открытый черным небом по Изотовке огонь, готовый хлынуть дальше, ворваться прямо в дом… Мысль о том, что Полинке и Толику, может быть, в самом деле придется спуститься под землю, была ему, казалось, особенно мучительна, а железный, с отчетливым лающим призвуком грохот все равно набегал, накрывая их дом, проходя сквозь отца и не чувствуя струнной натуги всего его тела, и какая-то жалкая и пугающая обезволенность была во всей его фигуре и мертво сцепленных руках, вообще-то могущих гнуть гвозди.

А затем обнимающий грохот внезапно ослаб, откатился, распался на отдельные приступы, стало слышно трепещущую тишину, которая все реже разрывалась короткими пролетами товарных поездов. Бабаня, шепча «свят, свят, свят», задергивала шторы, как делала всегда, когда в окно палила молния, бросала фотовспышечные отсветы в глубь комнаты, драла на лоскутья тяжелое темное небо, делила его на изломистые остроугольные куски, как будто проводя границы стран по карте мира, просверкивала в сизой хмари мертвым голым деревом, пускала в нее разветвленные корни с похожими на щупальца корявыми отростками. А ему, Тольке, страшно хотелось посмотреть на грозу, по пояс высунувшись из окна в клокочущую мглу, живительный воздух и грохочущий проливень. И то мать, то бабаня оттаскивали: «Уйди, Толя, уйди! Это ж молния!», а теперь-то, конечно, их с Полинкой не выпустят из дому; если грохот не кончится, каждочасно начнет повторяться, то не будет ни школы, ни улицы, может, даже и вправду теперь будут в подполе жить, словно крысы.

— Ну что же ты как первобытная?! — прикрикнул отец на баба-ню. — От окна отойди наоборот! Если что, шторкой, блин, не закроешься. На окраине это стреляют, сто домов между нами, кирпич.

— А дальше-то, Петя, а дальше? — простонала бабаня. — Завтра где будут бить? Через дом? Ох, люди, ох, люди, и ведь есть у вас разум…

— Ты не шторы задергивай, — приказал ей отец, — за детьми вон следи, чтоб они при тебе как пришитые.

— А из дома куда нам деваться, если рядом начнет шандарахать?

— Ну тогда уже в подпол спускайтесь, — покривился отец.

— А ты сам, Петя, как?! — спросила мать срывающимся голосом.

— А я уж и так всю жизнь под землей.

— А в школу нам, в школу?! — напористо выкрикнул Толька. Вообще-то с одной стороны ему даже нравилось то, что им, вероятно, придется спуститься в подполье: это был уже как бы настоящий блиндаж, катакомбы, испытание воли настоящими взрослыми трудностями — теснотой, темнотой, может, даже и голодом…

— А может, и в школу пойдете, — огорошил отец. — Тут ведь, Танька, теперь уже не угадаешь, — продолжал он, с усилием двигая челюстью в речи и не глядя на мать, — откуда прилетит и где их лучше спрятать.

— Это что, чужим людям отдать?! — насыпалась бабаня на него.

— А одних своих мало уже. Тут все должны друг другу стать своими, а будем делиться, кто свой, кто чужой, тогда пропадем. А если к нам гости зайдут? Сюда, вот на этот диван? А в школе бойцы теперь будут дежурить, училки опять же, родители… Подвалы поглубже и плиты потолще. Короче, посмотрим, как оно повернется. Может, наши бойцы вообще теперь из города уйдут, чтоб по нам не стреляли. Хотя шут его знает. Их теперь уже, может, ничем вот отсюда не выдернешь, все упертые стали, как сваи в мороженом грунте, и еще неизвестно, что хуже. Страшно, если останутся, и уйдут — тоже страшно.

Это как же уйдут? Ведь фашисты напали, бандеровцы. И солдаты, которых они, пацаны, поедали глазами, испугаются и побегут? Это как «неизвестно, что хуже»? Ясно ведь, что позорнее трусости ничего быть не может. Покорность отца возмутила и даже прямо оскорбила Толика — так рассуждали только нелюдимые, опасливые старосты в захваченных фашистами киношных деревнях, прогоняя просивших приюта партизан и бойцов Красной армии. Он привык, что отец ничего не боится, а тот произнес слово «страшно» больше раз, чем за всю предыдущую жизнь.

7

С той стороны защитного стекла — вереницы стоячих утопленников в мутно-серой воде. Проходчики, грозы, спасатели, бабы, старухи смотрели в затонированный салон: глаза остались, но из них как будто что-то выклевали. Мизгирев видел всех, а они его — нет. Во рту — тошный запах и привкус, вроде того, что чувствуется иногда на железной дороге, смесь кислого металла и протухших вареных яиц. Сейчас он, Мизгирев, заговорит, и эта вонь ударит людям в ноздри.

Он много раз уже работал в так называемом оперативном штабе по ликвидации последствий… и видел дегтярные трупы сгоревших шахтеров — как будто в натеках застывшей смолы, как будто в нашлепках вкипевшего горячего асфальта или битума, не очень-то и страшные, если особо не приглядываться (а Мизгирев особо не приглядывался), какие-то не живописные, что ли, в отличие от черно-красных, чешуйчатых, реалистически ужаренных киношных муляжей. Они ведь и так были страшно — пожизненно, наследственно — черны, с каждым днем забираясь в подземное пекло все глубже, загорая все гуще, иссыхая все больше, и вот уже лежали в покое и безмолвии своей окончательной метаморфозы, как если б жизнь всего лишь бешено ускорилась. Страшнее были обожженные живые, чьи лица как бы продолжали пузыриться, и вот с этого общего их смоляного, земляного лица смотрели одичавшие от боли, могущие, казалось, только выкипеть и лопнуть, какие-то потусторонне светлые глаза.

— Вадим Вячеславович, можем работать.

Дверь тяжелого джипа распахнулась на полную, и Мизгирев, преображаясь, натягивая на лицо резиновую маску скорби, неотличимой, вероятно, от брезгливости, проворно выбрался наружу, огляделся и спросил сам себя: где же виселица?

Черно-серую массу онемевших людей оцепили спецназовцы — много чаще, чем необходимо на траурном митинге, и казалось: туземцев на площадь согнали и он, Мизгирев, вышел к ним, как лощеный, отутюженный гауптштурмфюрер, разве что без собачки под мышкой, разве что не в фуражке с эсэсовским черепом: я скажу, как вы будете жить и за что вам положена смерть.

Прилетевшие вместе с Вадимом телевизионщики суетились поблизости, воздевали свои микрофонные палки, наводили пустые раструбы на немой покоренный народ. Идея была такова: Мизгирев подступает упор и говорит с шахтерами «на равных», стоя «на земле». Прокашлялся, пробуя голос, и неожиданно легко заговорил, словно кто-то вещал по нему, как по проводу:

— Товарищи, нет таких слов, чтоб выразить горечь и боль, — включился метроном в пустыне Вечного огня, — я сам ведь отсюда, сын горного мастера, внук… я знаю, что это такое: был рядом с тобой человек, смеялся, шутил, помогал… И вот его нет, и ты как будто тоже не можешь дальше жить. Вся жизнь остановилась. И поэтому я скажу так… от имени правительства, от собственного имени… Простите нас. Простите, если можете. Простите нас за то, что в шахтах Украины гибнут люди… — Голос должен был дрогнуть — и дрогнул, оборвался, пропал. — Простите за то, что в ваш дом постучалась беда. Мы сделаем все для того, чтобы… не хочу говорить «компенсировать»… компенсировать это нельзя. Нельзя возместить эту боль. Мы просто постараемся помочь всем тем, кто потерял своих родных. Помочь материально. Да, материально! Это важно! Тем более теперь. Времена наступили тяжелые. Самозваные лидеры сепаратистов толкают донбасский народ к силовому конфликту с правительством. — Ни одного живого слова. — Рядовой человек на Донбассе не знает, что будет завтра с его домом. С его родной шахтой. С зарплатами, с пенсиями. С продуктами в ближайшем магазине. С его семьей, с его детьми. Я уверен, что все вы хотите просто мирно трудиться и жить. Вы, мирные граждане нашей страны, оказались в заложниках у террористов. Да, именно так! По сути они террористы! Они взяли в руки оружие, захватили военные склады, энергостанции, железные дороги, все шахтоуправления по области — и все! ничего здесь нормально работать не может! Больницы, школы, шахты, заводы, магазины — ничего! Вот вам реальные плоды того, к чему они сегодня призывают. Вот что такое эта их народная республика! Это в доме нет света, в магазине нет хлеба, потому что на хлебозаводе тоже нет электричества, нет муки, нет машины, которая развозит хлеб по магазинам, нет бензина для этой машины!.. — Вадим заговорил с напором, не сразу заметив, что рубит рукой пустоту, совсем как записной трибунный краснобай; слова пузырями вспухали и лопались у рыбьего рта. — Это озлобленные, малограмотные и безответственные люди, которые поверили российской пропаганде. Они не понимают, что разрушить — это очень просто, а выстроить заново — это потребует огромных усилий и средств… Но наше правительство от вас не отказывается. Во всех городах и поселках, освобожденных от влияния сепаратистов, мы будем выполнять все наши обязательства, наш долг! По социальным выплатам, по безопасности труда, по сохранению памяти о всех погибших горняках. Но и вы помогите нам! Не дайте развалить все то, что было выстроено вашими руками, руками ваших дедов и отцов! Не дайте уголовникам, бандитам лишить вас спокойствия, мира и будущего!..

Не глядя в глаза никому, уставившись в беременный живот стоявшей напротив него, подумал вдруг, что эта женщина пришла на площадь не из долга перед мертвыми, а из страха за собственный плод — прислонилась к толпе и к нему, Мизгиреву, человеку из Киева, власти, не могла оставаться одна в ненадежном своем, хлипком доме, в поселке, по которому ходят чужие с оружием, выбивают калитки, пинают собак… Тяжелый, наполненный жизнью живот бесцеремонно, безысходно выпирал в реальность, «и он ведь никуда уже не денется», подумал Мизгирев, как будто сделал для себя великое открытие, и отвернулся от беременной, отмучившись, и побежал, пошел к машине, больше всего боясь услышать окрик женщины и как будто уж слыша вослед: «Ну и куда мне с ним теперь?» Да никуда — зачем? Теперь тут все уже спокойно будет, это там, в Кумачове… и вздрогнул: еще не все, он должен ехать в Кумачов.

— Отлично, Вадим! — поощрил бегущий следом телережиссер с похожею на черный одуванчик африканской шевелюрой и блестящими хищным азартом, еще не стершимися о людей глазами. — Простыми словами, доходчиво, живенько так. И главное, та баба беременная в кадре — то, что надо!

Мизгирев мыкнул что-то неопределенное, забрался в джип, и покатили, ныряя в ямы и подпрыгивая на горбах, обгоняя привычных уже автоматчиков с жовто-блакитными нашивками на рукавах, в беспалых перчатках, в увесистых бронежилетах… Минута — и встали у одноэтажного беленого здания школы. У въезда на двор стоял… БМП? БТР? Короче, гусеничный броненосец с остро скошенным рылом, похожим на лезвие топора-колуна, томились солдаты в зеленых и черных комбезах, входили, выбегали, прыгали в замызганные уазики и «натовские» вездеходы.

Бойцы спецохраны, одетые, как для сафари, втащили Мизгирева за ограду, на двор с покрашенным бордовой краской монументом, напоминающим обломок крепостной стены и вместе с тем окаменевшее волнистое Знамя Победы со столбиками выдавленных в камне украинских и русских фамилий: «…чук», «…енко», «…ов», «…ый», «Многогрешный».

С бетонного навеса над крыльцом свисали, как собачьи языки, безжизненные флаги — украинский и черный с трезубцем и каким-то девизом. Вонзились под флаги, свернули налево, вошли в полурасчищенный от парт ближайший кабинет. Гудение, гвалт, перескрип…

— Вы мне дайте сперва обстановку! Укажите опорные пункты! А без этого в город соваться — как ежа на залупу сажать! — кричал в трубку кто-то из высших офицеров.

Вадима провели к дивану у окна, туда, где за учительским столом сидели двое старших — чем крупней и грузней человек в камуфляже, тем, как правило, ближе к генеральскому небу, — а еще один, рослый и плотный, с бритым черепом, плитами скул и крутым подбородком, возвышался над всеми со спутниковым телефоном у уха и внимал нестерпимому голосу свыше.

— Вы присаживайтесь, — шепотком указал Мизгиреву начальник его спецохраны.

— А я вам говорю, товарищ генерал, что «Альфа» выполнять приказ отказывается, — заговорил бритоголовый в трубку, как будто клеймя каждой буквой какую-то донельзя толстокожую скотину. — Работать по мирному населению отказывается… Да невозможно отделить! Окрошка это, винегрет! Стоит блокпост — к нему подходят люди, обычные, мирные бабы и просят нас оттуда уходить. Да! Они прикрываются ими! Они прикрываются ими, а я подставляю людей! Своих людей под пули! И люди мои не идут!.. Могу, товарищ генерал! Поставить раком их могу, разоружить. А дальше что? С войны уволить? Так они мне за это только «спасибо»!.. Под суд отдать, в тюрьму? Они согласны на тюрьму. Они свои лбы подставлять не согласны. Здоровье у них есть, а жизнь одна… Товарищ генерал, вы лучше меня знаете, что такое классический бой в условиях города. Они не обосрутся, товарищ генерал! Прямая кишка у них крепкая вдруг оказалась. Условного противника при виде нашей техники изображать не пожелали… Нет, я не буду посылать туда людей. Сплошными колоннами в Кумачов заходить я не буду. Я не начальник похоронной команды. У меня другая профессия. Мне нужен четкий письменный приказ, товарищ генерал. На применение всего… Да, это Берлин, Сталинград, как хотите. Не по масштабу, но по сути. Тут либо я работаю бригадной артиллерией, либо мы будем тыкаться в город, как слепой с белой палкой. И отправлять отсюда цинковые бандерольки, трезубцы героев на них рисовать. По-другому города не берутся. Чтоб в них зайти, их надо перемалывать. Я понимаю, что́ я говорю, товарищ генерал! Пусть там подумают: готовы мы на это? Тут либо война, либо переговоры — середки быть не может, середка слишком дорого нам обойдется… Еще раз повторяю: пусть там подумают и скажут — мы будем стрелять в свой народ?.. Да! Мне нужен четкий приказ! За подписью! Бумажка!

Мизгирев как-то остро почувствовал материальность всего окружающего, но вместе с тем все показалось совершенно нереальным. Его самого тут будто бы не было — его присутствие в гудящем штабе-кабинете ничего не меняло. Он понимал, что этот человек с пятнистой брезентовой кожей и глазами, похожими на исполнительные органы проходческих машин, говорит о его, мизгиревском, родном Кумачове. Об улице Изотова с чугунной водяной колонкой на пригорке. И вообще о городе, населенном живыми людьми. И рычаг заскрипел, и струя зашипела, ударив из железного носика, и в груди заломило от студеной воды, но все равно не мог впустить в себя происходящее. Так порожняя кружка не сразу погружается в тугую, неподатливую воду, оставаясь пустой и сухой, пока не пересилишь, не продавишь и, уже переполненную, не потянет на дно.

— Гондон старый штопаный! Мудак стоеросовый! Пень! — Бритоголовый вмазал по столешнице бетонным кулаком, который показался Мизгиреву грязным, как шахтерская лапа.

Гладко выбритый, свежий, давно уже живущий высоко от грязи офицер все равно, представлялось, был покрыт неким темным налетом. Что-то неистребимое въелось во все поры кожи, которую, единственную, он не мог сменить, да если бы мог, как змея, ее сбросить, то это все равно осталось бы — внутри! Он как будто не только одному Мизгиреву казался нечистым, но еще и себе самому, и если бы он сам не чуял этой своей нечистоты, то тогда, может быть, и Вадим ничего не заметил. Это была не то чтоб грязь, а обожженность, что ли, ну вот как дерево томят или морят, от чего то темнеет и становится тверже железа. Нельзя было дать ему ни сорока, ни пятидесяти, ни тридцати. Ну да, такие тренированные, как будто даже бронированные собственными мускулами мужики обыкновенно выглядят моложе зажирелых или просто потрепанных сверстников, но этот молодой старик казался и старше своих, какие бы ни были, паспортных лет. Он как будто не только сбривал седину с головы, но и сами глаза у него были пеплом подернуты.

— А я знаю, полковник, чому ти так бычишь, — сказал один из двух сидевших за столом, тоже с бритой бугристой синеватой башкой и намечавшейся нестроевой бородкой и усами, с широкими покатыми плечами и руками, казавшимися толще, чем Вадимовы ноги. — Ти хочеш, щоб тебе з бригады зняли. Тодi ти рук своiх не заплямуеш.

— Со мной, без меня — один хрен, — опустился полковник на стул, глядя сквозь Мизгирева тяжелыми выпуклыми голубыми глазами. — Як ви на Майданi загавкали, народ зробився гiрше скажених собак.

— А ти, полковник, випадком на нас там не в прицiл дивився? — прохрустел бородатый какими-то рычагами внутри. — Ти, може, тодi чекав вiд хазяiв наказ вiдкрити вогонь на ураження.

— Мене там не було.

— А якщо б був? — ковырнул бородатый.

— Шкода, що не було, — признался полковник, вперив немигающий взгляд в бородатого и говоря тому всю правду еще и глазами.

Вадим видел этого бородатого в профиль — высокий лоб, упрятанный в щетину подбородок, какой-то мертвенно упрямый тонкий рот, расщепы морщин у прищуренного холодного, смеющегося глаза — и не поймал и тени внутреннего слома, хотя поставил в поединке взглядов на полковника.

— А що ти тодi тут робиш, Криницкий? Бригаду на Донбас привiв — навiщо? — спросил бородатый издевательски жалостливо. — Тодi ти, выходить, не воiн, а як цепна собака — хто на ланцюг тобi посадить, той тобi й хазяiн. Не збагну я тобi, полковник. То ти як укопаний зi всiею бригадой стоiш, поки це твоi альфiвцi у повiтря стрiляють, то ти раптом наказ на вогневий удар у Киева вимагаеш. То тобi тих москалiв шкода, то ти iх з землею готовий змiшати.

— Ти що вiд мене хочеш? — нажал на него глазами полковник.

— А дай менi пiдтримку бетеерами. На броню посади моiх хлопцiв.

— Хочешь в город — иди. Бэтээров не дам, — сказал полковник, как клеймо поставил. — I пацанiв своiх жовторотих туди не пущу.

— Хвилинку, пани офiцери, — наконец-таки вклинился начальник мизгиревской спецохраны, похожий на тренера самбо в спортшколе. — Делегацiя з Киева. Представник мiнiстерства… — И показал полковнику глазами на Вадима.

Мизгирев — нога на ногу — коротко, как бы сверху кивнул. Он спустился с державного неба: всё должно открываться навстречу, все должны замолкать, выражая готовность приступить к исполнению… и не мог убедить в этом даже себя самого, ощутить свою силу под сковыривающим взглядом полковника: «Ты-то тут на хера?»

— Простите, полковник, — влил, сколько мог, металла в голос. — Вот это все, что вы сейчас… вы это серьезно? — И почуял, что голос против воли срывается на мальчишеский писк.

— А ты чего, решать приехал? — повернулся к нему бородатый, заговорив на человеческом наречии… или это в мозгу Мизгирева включился переводчик на русский язык? — А ты хто? Яценюк? Що-то, бля, не похож.

— Но так нельзя… — прибито пискнул Мизгирев, сам обжигаясь несуразностью своего детски-книжного несогласия с тем, что уже началась.

— Кому нельзя? — спросил Криницкий глухо, как из бочки, изнутри своего прокаленного тела со шрамами, похожими на сварочные швы, из своей мускулистой тюрьмы, и точность этого вопроса проломила Мизгирева: не «почему нельзя?», не «что?», а именно «кому?»

— Никому! Нам нельзя! — повелительно крикнул Вадим, слыша в голосе тот же щенячий подвизг. — Вы что, не понимаете? Вы бьете по городу — значит, бьете по шахте! Кумачов — это шахта, крупнейшая в области! Проходка, добыча! Обогатительная фабрика! Имущество на миллионы! Долларов! Вы себе представляете, что будет с шахтой?! Стоит только один раз попасть по копру! Ствол завалит к хренам! Мы потерпим убытки! В масштабах страны! — Он как будто спешил оправдаться в своем человеческом, детском страхе за город, повзрослеть, стать серьезным для этих двоих, вколотить в их железные лбы: вы чего, не втыкаете, что здесь папины деньги, и Арсений Петрович с Арсеном Борисовичем за это по головке не погладят. — Этот ваш генерал — как фамилия?!.

— Вы в Кумачове были? — спросил его Криницкий.

— Неоднократно. Ну?!

— Тогда, видимо, знаете, что жилые массивы расположены так, — припечатал столешницу крупной и тяжелой, как слиток, ладонью, — а «Мария-Глубокая» и промзона — вот так. — И рубанул пустоту под углом к приварившейся лапе. — Мы по шахте работать не будем.

— Ми по плiсенi будемо, а по державному майну — ни-ни, — одобрительно крякнул обмякший, успокоившийся бородатый, наконец-то ужившись, совпав по настрою с полковником, и они, только что протиравшие взглядами дыры друг в друге, слились для Мизгирева в одного чумазого, замасленного машиниста: «Не лез бы ты, малый, сюда».

— А люди?! — крикнул Мизгирев. — Электросеть, железка, станция, дороги?!. Просто люди?! Что я вообще тогда тут делаю?! Я на хрена тут езжу распинаюсь, что мы несем порядок, мир, стабильность?! Что Киев их не бросит, защитит?! Я на хрена им говорю: идите к вашим ополченцам и говорите им: сдавайтесь, — сдадут оружие, и Украина их помилует? Я для чего им это говорю? Вот этим всем людям, которые ни за кого, ни за вас, ни за них, за свою только хату, которая с краю? За свою только жизнь! Селянам, шахтерам тупым — всю жизнь ковырялись в земле и дальше в ней готовы ковыряться! Им ничего сейчас не надо, ни ваших танков, ни республики, только чтобы дома были целы, и они будут дальше пахать, про Россию и думать забудут! А таких большинство! А вы по ним огонь?! Они для вас плесень, бациллы, жуки-колорады — вы это им хотите показать?! Вы так хотите все решить? Да большинство из них виновно только в том, что на этой земле родились! Они что, все с оружием там по домам, по квартирам засели? Там засела лишь горстка — вот вы и тех давайте… блокируйте, обносите флажками, как диких волков, из домов выковыривайте. Остальных вы вообще-то должны защищать. Полосатые ленточки — знаете? Поперек полосатые! Наискось, блин! Какими во всем мире место преступления огораживают. А вы вот, бабушка с ребенком, пожалуйста, отсюда отойдите. Ну а как? Вы спецы или кто?!

— Вы, кажется, слышали: они не выковыриваются, — отчеканил Криницкий.

— Но это же бред, бред! — вцепился уже будто для порядка Мизгирев. — Я, представитель украинского правительства, сегодня гарантии буду давать, что их никто не тронет, а завтра вы начнете — это как?! Да мы их всех тогда озлобим… как против немцев в сорок первом вообще!.. Нет, стойте, подождите: а кто приказал? Ведь это вы! — клюнул пальцем полковника. — Это вы генерала просили! Вы, вы ему сказали, что иначе не решить! Вы чё делаете, а?! Вы кем тут себя возомнили?!

— Ну вот и успокойтесь. Не будет приказа — ничего и не будет. Вы на хрена сюда приехали вообще?

— Договариваться! — заорал Мизгирев. — Людей успокоить! С шахтерами договориться. Ну и с этими… сепаратистами. С их полевыми командирами. Что по шахте ни мы, ни они не стреляем. И что лучше вообще не стрелять.

— Гнилое время для торговли, — отрезал Криницкий. — Я бы вам не советовал.

— Мне вообще-то сказали: с той стороной уже обговорили. Они готовы нас принять.

— Со стаей бешеных собак обговорили, которая из них быстрее вас укусит.

— Но у меня распоряжение министра. — Мизгирев упирался, а сам уж надеялся, что в Кумачов его и вправду не отпустят. — Я, знаете ли, тоже подприказный человек.

— Да зроби ти йому супроводження, — бросил вдруг бородатый. — Ось з ним яких хлопцiв зарядили сюди. Спецмашина-то е? Ну i все. Була ж домовленiсть, що приймуть його як Кофи Аннана. Треба з шахтою що-небудь вирiшити. Это тема такая — так и так с колорадами треба стрелу забивать. В чем он прав, это — бабки. Шесть нуликов. Тут такие, блин, шайбы за эту железку цепляются, щоб вугiлля ганяти. Так що нехай вiн побазарит.

На каком языке они говорят? Какой еще уголь, если будут обстрелы и сплошные колонны? И какие обстрелы, если должен быть уголь?.. Мизгирев ощутил перемалывающий скрежет и лязг заведенной машины: все пойдет, как и шло, все сцепились в один механизм, разгоняют и тащат, никого по отдельности нет, и его, Мизгирева, тем более. Он не чувствовал страха. Он видел, слышал, осязал, но сам отсутствовал. И не собственной волей поднялся, словно кто-то шепнул ему в ухо «пора», и пошел за полковником, пробежал коридором и настиг во дворе, опознав со спины средь похожих фигур по какой-то особенной тяжести, ощущению внутренней ноши.

— Полковник! Минуту! Как вас зовут, простите.

— Криницкий Максим Леонидович, — обратил тот к Мизгиреву лицо — этот маленький частный участок изобилующей валунами земли, магнитной аномалии, которая толкает человеческое множество туда, куда бы по отдельности никто не побежал.

— Я все-таки не понимаю. Зачем вы это… сами? Лично вы?

— А ты думал — как? Москва мою родину раком нагнула, Крым схавала и не подавилась, пускай и Донбасс отгрызает теперь? — ударил Криницкий Вадима стандартной болванкой, литой правдой долга, присяги, униженности: да, я такой, обычный кочегар, и ничего во мне другого не ищи.

— Но это не ответ. От вас — не ответ. Ну ведь ломает вас, я вижу…

— А ты чего здесь делаешь? За уголь трясешься, который твой хозяин уже кому-то продал и уехал жить в Лондон? За шахту, за железку, по которой составы должны, как и раньше, ходить? Не бойся — мне тоже давно уже сверху насыпали, чтоб я эту шахту с железкой не трогал. У меня это место на карте отмечено крестиком, я и город теперь не могу окружить по-людски.

— Я не про уголь — про людей.

— А, ну да, ты уж у нас гуманист. Ты сюда прилетел самолетом чисто как на другую планету и думаешь, ты — человек, а мы — вот такие, в броне, с клыками, с шипами, с когтями, мутанты, короче. Людей не щадим. Ну так давай борись, ходи тут с белой тряпкой, проповедуй. Про левую щеку, про правую. Останавливай нас, заклинай, исцеляй наши души наложением рук. И если ты такой святой, тогда не жалуйся, когда тебе в правую щеку из «калашника» влепят и левой стороной уже не повернешься. Ты как, не передумал еще ехать в Кумачов? С людьми говорить? Ведь глупо же, бред. А не бред: прилетит за тобой вертолет и вернешься на родную планету, где рубашечки чистые, «мерседесы» с мигалками и нормальные люди.

— Не я командую войсками.

— Ну конечно не ты. Когда не ты, легко быть чистеньким. Ты хоть в Раде тогда покричи или где там: господа, люди братья, что ж мы делаем, а? Я приехал с Донбасса и могу подтвердить: там такие же люди — две руки, две ноги, двадцать пальцев и тридцать два зуба. У кого-то поменьше по старости, у кого-то молочные режутся. Они, в общем, как мы. Дремучие, конечно, но, может, с ними все-таки поговорить, а не рвать у них русский язык изо рта? Сесть в бронированную тачку и приехать сюда, в Кумачов. Ведь никто же из нас не поехал. Скажи! Но ты ведь даже этого не сделаешь. Потому что ты знаешь: только гавкни чего-нибудь — сразу же прибегут санитары. И будешь ты ночью жену обнимать и шептать ей на ушко, какие мы звери, возвышаться в своем представлении, душу умасливать: я-то, мол, человек, да кругом одни твари — что я могу один?

— Хорошо, я такой! Ну а ты-то, а ты?! — зашипел Мизгирев, признавая, что все так и будет и что где-то в дрожащей, кровяной сердцевине своего существа хочет лишь одного — поскорее убраться отсюда, убежать с зачумленного места.

— Ну а мне вот сюда, — постукал двумя пальцами Криницкий по своему пятнистому плечу, — должна большая звездочка упасть. Раздавлю Кумачов за неделю — и я генерал. Обещали мне, понял? Я, знаешь ли, тоже хочу в стольный Киев, подальше от всей этой грязи, вонючих нужников, поганых гарнизонов… — бил его, Мизгирева, с болезненной сладостью, бил, пока чувствовал в Вадиме что-то упиравшееся, отдельное, иное, чем в себе. — А знаешь, почему я до сих пор не генерал? И даже не полковник был при Яныке? Потому что хохол. Мы тогда жили в общей стране, я служил ей, нормально служил… в общем, легче сказать, где я не был. В Германии не был, в Москве, в Ленинграде. На Северном полюсе, правда, вот тоже — меня как-то больше на юг. И все мне говорили: Криницкий, ты хороший офицер, но есть одна проблемка… Ты нас подмажь немного, и мы напишем, что ты русский. Но я упрямый, гордый был… и с маленькой зарплатой. И послали меня не в Москву в академию, а в Карабах. И когда развалился Союз, каждый родину стал выбирать, я сказал себе: все, возвращаюсь домой и служу Украине. Тут мне будут присваивать звания и жена от меня не уйдет — из-за того, что не могу купить ей даже сапоги.

— Значит, русские были во всем виноваты?! — закричал Вадим шепотом. — Какие русские?! Вот эти?! В Кумачове?! С молочными зубами которые сейчас? Или вообще все русские — повсюду и во всем? Всех их надо под корень? Слушай, хватит, полковник! Я же вижу, что ты человек.

— Предположим. Что дальше? Предлагаешь в отставку подать?

— Ты же сам говоришь: твоя «Альфа» решила, что лучше — тюрьма.

— Они за себя отвечают, а за мною — табун сосунков. Я уйду — кто тогда на бригаду встанет вместо меня? А если мудак стоеросовый, который всю жизнь только вохрой командовал: езжайте туда не знаю куда?.. А может, мне бригаду на Киев повернуть?

— А вот и повернул бы! — хрипнул Мизгирев. — Один повернет, другой повернет… Да и не надо разворачивать! Остановиться просто, встать как вкопанные. Ни туда ни сюда, «мы не будем», и все! — сипел, и голос таял от стыда — так ясно ощущал оранжерейную, ублюдочную хлипкость этих слов, наивных, как древняя пионерская клятва.

— Ну да, ну да, — кивнул Криницкий. — Если б добрые люди объединились так же плотно, как и злые… Лев Николаевич Толстой, десятый класс. Только знаешь: у всех этих добрых свои обстоятельства. Семьи, матери, дети… У тебя, у меня, у комбатов, у каждого ротного. Кому-то звездочки нужны, местечко потеплее, а кто-то и верит всерьез, что он тут за великую и незалежную. Ну а как? Мне вот тоже обидно, что двадцать лет я прожил в Украине, а оказалось: нет такой страны. Под такую обиду и крови не жалко — ни своей, ни чужой уж тем более… Так что все мы в колючем ошейнике, друг. И на «Альфу» нажмут посильней — и пойдут, будут делать, что скажут. А насчет применения… вообще всех калибров, ты пойми, что приказ все равно будет дан. Не сегодня, так завтра. Или будет у нас, как у русских в Чечне, когда бригаду в Грозном расстреляли. Я не хочу, чтобы мою бригаду расстреляли, потому что какой-то мудак кричал из Киева «быстрей-быстрей». Я не хочу, чтобы ее загнали в город, который надо перед этим перемалывать.

Мизгирев даже не помертвел, а промерз до стеклянного звона, и казалось: ткни пальцем — рассыплется, и уже начинают отваливаться от него ледяные куски: бесконечно далекое, как удельное княжество, ухо, занемевшие пальцы, рука, половина хрустального черепа… и не сказать, что это зрячее окоченение было ему мучительно и страшно — наоборот, освобождало: кто ничего не может сделать, кто распался, тот ничего уже не должен никому.

— А чё ты так вцепился в этот Кумачов? — Криницкий заглянул ему в нутро и потянул из Мизгирева личное, еще живое, влажное, горячее. — Или ты… вообще? Ну, за мир во всем мире?

— А я из него, Кумачова, — сказал Мизгирев, скалясь так, словно выдавил самое стыдное, что делает его непоправимо жалким и виновным перед всеми: и перед Криницким с его механизированной бригадой прикованных к броне и ничего еще не понимающих ушастых салабонов, и перед кумачовским племенем горбатых, которые черно пятнали наслюнявленными спичками те же самые школьные потолки, что и он.

— Да ну? И кто там у тебя?

— Да как бы уже никого. Могила отца. Одноклассники в шахте, наверно, горбатятся.

— Ну так езжай к ним и скажи, что будет. Пусть уходят из города все… все, кто держит оружие, детей и баб своих не подставляют. Это единственное, что ты можешь сделать. Рассказать обо всем, что здесь видел.

— А чего же такого я видел?

— Поедешь — увидишь. Игрушки, калибры мои. Ну так чего, готов? Поедешь на такую свою родину? Имей в виду, что за тебя никто не отвечает.

Вадим кивнул, и голова не отвалилась. Криницкий покрутил над головой воздетым указательным, как будто бы закручивая в воздухе воронку, и дальше все поехало само: сорвались с мест бойцы, захрустели железные механизмы подачи, заревели движки, заглушая визгливые жалобы траков, омывавших по кругу катки.

— Вадим Вячеславович, время.

Начальник охраны зацепил Мизгирева за локоть и протащил до бронированного вездехода. Уже не окна — смотровые щели, и стекла толщиной с надгробную плиту. Засадили на заднее под защиту наваренных, распиравших машину железных костей. Рядом втиснулся тренер по самбо, и тронулись. Остро пахло бензином, железом, и нельзя было полностью выпрямить ноги.

Одноэтажные беленые дома, нагие палисадники, сады с венозными сплетениями яблоневых веток, цветущие вербы в пушистых сережках. Все такое уже кумачовское, только вот отсеченное наглухо и как будто ушедшее в воду. Патрули, боевые машины пехоты и брустверы из песочных мешков.

Немая череда домов оборвалась, но уже через миг он увидел другой ПГТ — неприступный, железный, зеленый, со своими проспектами и переулками, с казанами радаров, с перекрестьями, мачтами, прутьями и решетчатыми пузырями антенн, с сизоватым дымком над походными кухнями, с украинскими флагами над холеной броней. Рядом тянулись приземистые, широкие, остойчивые танки с протяжными суставчатыми пушками, похожими на хоботки гигантских гусеничных комаров, с полусферическими черепами-куполами, в кирпичиках и плитах динамической защиты, напоминающей не то готическую кладку, не то доисторическую чешую. Чудовища с рептильным мозгом, которых недостаток пищи выдавил на сушу. Следом шли боевые машины пехоты с воздетыми к небу полозьями пусковых установок, угловатые, с острыми гранями топоров-колунов бэтээры с броневыми заслонками смотровых амбразур, со стальными подножками и скобами для хвата и прыжка на броню. За стеной броненосцев теснились грузовые «Уралы» с тентованными кузовами и колесные домики-кунги, тягачи, наливные машины, автокраны, бульдозеры, кухни, цистерны питьевой воды, передвижные генераторы…

Это было единое тело бригады, огромного железного многосуставчатого зверя, залегшего в голой желто-бурой степи. Громада была неподвижна и казалась почти бездыханной в своем сытом покое, дремала, источая в воздух синеватое курево жизни, но в каждую мгновение могла утробно зарычать, зарокотать, залязгать, заворочаться, выбрасывая в воздух копотные струи своих раскаленных солярочных выхлопов, потянуться, хрустя в сочленениях, сжаться, толкнуться, вгрызться в землю несметными зубьями гусениц, наполняя всю степь стоголосым моторным над-садом, и сняться с мазутно-сырой, вонькой лежки, оставляя за дымным хвостом отпечаток многотонного брюха, исполинский лоскут перепаханной траками пустоши.

Да ведь все уж давно решено, словно только сейчас и дошло до Вадима, как в глубину целинно-залежной земли. Решено раздавить Кумачов всем вот этим железом, а иначе зачем оно здесь? Чтобы встретить ползущую на Украину исполинскую черную тень, окончательную черноту, изжигающую все живое, — самолеты и танки обезумевших русских? Для того, чтоб наглядно показать конгрессменам, которые смотрят за миром: вот на что мы идем ради света свободы — причастите нас тайн и даров демократии, дайте денег на нашу святую борьбу? Для того, чтобы кто-то отъелся и ушел в стратосферу на поставках бензина, солярки, запчастей, снаряжения, сухпайков для воюющей армии? И чем больше вот этих железок захрипит и издохнет, тем больше жира нарастет на Голомянском, Яценюке, Турчинове и прочих… Ты чё, еще не понял, чьи здесь деньги?..

У него не осталось вопросов. Никаких «что вы делаете?», «почему не можете остановиться?». Удивляло другое: вот его засадили в стального жука, запаяли и тащат на родину, в город, из которого вырвался, вырос, а он как будто верит, что может что-то изменить, как белка в колесе воображает, что она что-то делает и для себя. А там, между прочим, стреляют. Почему он не может не ехать туда? Ради собственного, что ли, будущего: все, что было поручено, выполнить, отслужить и остаться в системе? То есть просто из рабской безысходности взрослого: «Ну чего ты как маленький? Ты думаешь, мы хотим ехать туда? Но есть такое словно „надо“, „потерпи“»?.. Или, может, он все-таки чувствует: должен — Кумачову, горбатым, породе, из которой он вышел и к которой его с такой силой тянуло… пока не привык жить на острове, высоко вот от этой земли, на которой уж если живешь, то и в ней, то и под, то и для нее? Должен он что-то им? Если едет, выходит, действительно должен?

Только что было ясно, решил: должен, да, должен деду, отцу, должен старым березам и облезлым перилам в подъезде, которые старше его и которые помнят его «вот таким», должен нынешним детям, которые ходят в его, мизгиревскую, школу, должен месту, стране своего заповедного детства. Только что было ясно, решил, а теперь, обезволенный, спрашивал: что он должен, кому? Что он может один? Сообщить кумачовским о страшном сужденном? Штирлиц, блин, Рихард Зорге, перебежчик в немецком мундире. А то сами не знают, не чуют уже… Постоять среди пыточного обреченно-глухого молчания всех? Разделить с ними что? Три минуты их жизни под небом, что готово обрушиться, словно кровля забоя? Получается, это не долг, а какой-то паскудный услаждающий корм для души: постоял на родной своей улице средь домов, обреченных на смерть, поклонился могилам и — капсула, орбитальная станция «Мир» и Земля?.. Это если придет вертолет и не влепят свинца по дороге.

Машина уперлась в незримый шлагбаум, и Мизгирев увидел, как из строя броненосцев разновеликими рывками выползает бээмпэ, с металлическим визгом и скрежетом обращается к их лобовому кормой и, выплевывая из кормы синеватые шерстяные клубы, проходческим комбайном устремляется вперед, тягачом тащит джип за собой. За хвостом загудела еще одна бронемашина, выползая на трассу, замыкая процессию, и колонна их вытянулась на степное приволье.

Вадим почувствовал себя не защищенным, а придавленным, еще сильнее стиснутым всей этой охранительной броней, не человеком, даже не бараном, а багажом, прихваченным ремнями безопасности к сиденью. За стеклянной плитой потекла бесприютная степь, с нагими перелесками, с кровавыми кустами краснотала, с синеватыми руслами балок, с неясными за дымкой женственными очертаниями обточенных ветром пологих холмов, сторожевых курганов, древних терриконов. Проплывали распаренные бархатистые пашни, кое-где уже сбрызнутые бледной зеленью всходов, и, закупоренный в бронекапсуле, он, конечно, не чуял живительных запахов мокрой, отогретой земли, распустившихся почек, перепрелой травы.

Он и видел немного из-под низкой плиты, просто помнил дорогу и как будто уже различал свой-чужой заповедный, затерянный город, неизменный и преображавшийся только вместе с природой. Терриконы «Марии-Глубокой», по рыжим осыпям которых бегал с пацанами и однажды едва не утоп в зыбуне, прямоугольные глухие башни-близнецы и стальные скелеты подъемников со своими застывшими мельничными, пароходными двухъободными колесами, поставленные на попа бетонные коробки улицы Высотной, продувное ажурное колесо обозрения над парком летчика-героя Талалихина…

Неожиданно остро и больно он почуял дыхание кумачовской земли — аргиллитовых сланцев, песчаников, нуммулитовых известняков, перегноя и пепла гигантских хвощей, каламитов и лепидодендронов, превращенных в крошащийся каменный уголь. Земля, изрытая наклонными и вертикальными стволами, магистральными штреками, воздуховодами, земля, впустившая людей на небывалую, немыслимую глубину и берегущая немые отголоски их безудержного хохота над анекдотами и шутками друг друга, — земля эта сейчас настороженно прислушивалась к ходу чужаков, оценивала тяжесть их машин, как будто бы принюхивалась к запахам нагретого железа и бензина, пытаясь угадать, откуда появились эти люди и чего от них ждать… и казалось, уже их отталкивала, а его, Мизгирева, магнитила, угадав своего уроженца по собственным крохам под ногтями того голоногого мальчика, что когда-то мечтал изучить ее недра. И Вадим вдруг почувствовал, что она не отпустит его.

Захотелось рвануться наружу и не то чтоб бежать от дохнувшей в лицо ему смерти, а пойти бездорожно, оторваться от всех, опуститься на землю и коснуться ладонью шершавой поверхности, поднести почерневшую руку к лицу и вдохнуть пресный запах оттаявшего чернозема, сладковато-прогорклую прель прошлогодней травы, а потом снова тронуть бархатистую землю, ощутить еле слышные восходящие токи и гладить ее, как живое, восприимчивое существо, уговаривая пощадить, не губить, отпустить. А быть может, он хочет остаться? А быть может, не надо вставать на колени и касаться ее? А не то ведь признает Вадима своим и тогда-то вот и не отпустит. Если свой, значит, должен разделить участь всех…

— Не волнуйтесь, Вадим Вячеславович, — словно что-то почуяв, повернулся к нему начохраны, не расстающийся с тяжелой телефонной трубкой. — Вся трасса надежно прикрыта. Через каждые два километра — блокпост ВСУ.

— Что, до самого города?

— Ну есть там на въезде такая… ну, скажем так, слепая зона небольшая. Но это вы не думайте — маршрут с той стороной обговорен. Они понимают, кто едет. — И замолк оттого, что идущая впереди бээмпэ передернулась и замерла… — Ну, понятно. Прими тоже вправо немного, — попросил он водителя будничным голосом.

Все и вправду смотрелось как обычная «пробка» с участием диковинной машины на гусеничной тяге: бээмпэ с мерзким визгом утюжила трассу, рывками огибая какое-то препятствие, и это тянулось, тянулось… Закипев в духоте, Мизгирев дважды выпустил «мать твою за ногу!» и вдруг увидел белый ЛАЗовский автобус, беззвучно проплывающий по встречке. Обыденно-усталые, тоскливые, угрюмо-недоверчивые лица пассажирок, неотступно-пытливые, ненасытные взгляды детей, смотревших на Вадима как будто бы с бесстрашной прямотою отвращения. Спокойствие взрослых изумило его. Тревога — да, но вопрос в глазах был «сколько можно?», а «не что с нами будет?», показалось ему. Словно самого страшного быть не могло, и дети их просили пить и писать, получая в ответ: «Потерпи», «Не вертись», «Ты можешь посидеть спокойно, я сказала!»

— Это что? — спросил он у начальника охраны.

— Автобус рейсовый, межгород. К родне бегут на запад, пока можно. Такая вот АТО. Стрельба пока еще по расписанию.

Колонна со скрежетом двинулась дальше. Неужели никто не боится? Да, похоже, и вправду страх смерти не может быть больше, чем сам человек. Всё говорят «адреналин, адреналин», а тут, наоборот, какой-то хлороформ. Это у стоматолога можно приготовиться к боли, а здесь… Какое-то спасительное отупение… Еще один блокпост — наверное, последний. Мешки с песком, солдаты в касках. Боевая машина поперла наверх. Сейчас они поднимутся на холм, и Мизгирев увидит башни-близнецы. Поднялись, и, не видя вокруг ничего, кроме серой земли, он услышал короткий отвратительный звук — как бы жалобный вопль железа. Бээмпэ впереди содрогнулась всем своим неожиданно легким приземистым телом и с каким-то несобственным, бычьим страдальческим ревом и густым, тяжким звоном, не выстояв, лопнула — то ли в низком невидимом брюхе, то ли где-то еще. Вадим видел вспышку со сварочной вьюгой, оторвавшиеся от брони и раскрывшиеся лепестки; они так быстро изменяли форму и размеры, что это вырвало из Мизгирева всякий страх и даже чувство связи с окружающим.

— Вниз, вниз, вниз!.. — заревел начохраны, в припадке пьяного радушия затиснув Мизгирева, и корма бээмпэ резко дернулась, отнеслась за пределы лобового стекла, и земля под колесами выгнулась, вздыбилась, заиграла, как мышцы реки, и Вадим вдруг увидел рыжеватую плоскость откоса, а потом — полыхнувшее белое небо и новый коричневый пласт, снова небо и снова невиданно близкую, штормовую, прибойную землю.

От жестоких хрустящих ударов он слеп, почти терял сознание и снова приходил в себя от боли, и это продолжалось, продолжалось, молотило его отовсюду, все никак не вколачивая до конца в черноту и как будто ошкуривая до нагой сердцевины, не убило и остановилось, и, лишившийся кожи, сквозь боль он почуял придавленность и тесноту… но откуда тогда столько света и воздуха?

Впереди, за стальной арматурой, за спинками кресел, что-то мощно толкалось наружу, продавилось и вырвалось вон, дав дорогу слепящему белому свету и трескучему грохоту, открыв недосягаемый для Мизгирева лаз на воздух, на свободу… В тот же миг он почувствовал под собой чье-то тело, шевельнулся на этом сугробе мясном, и начальник охраны под ним замычал. Этот стиснутый рев и словно бы заразное безволие придавленного тела переполнили кровью и потребностью выскрестись из железного гроба. Пересилив ломоту во всем своем теле, он толкнулся наверх, двинул локтем стальную плиту и, обваренный стужей, почуял: заклинило! Повалился назад, на взревевшую тушу, заскребся и, нашарив какой-то железный рычаг, до надрыва внизу живота потянул, дернул раз-другой-третий и поднялся опять, напирая всем телом на дверцу, и, почувствовав верность свободы, извивался, толкался, сокращался, как червь… Перемог, отвалил, перевесился через стальное ребро, заскользил в пустоту и уперся ладонями в землю. Распластался ничком, обессилев.

В вышине над машиной колотилась гремучая дробь, что-то лопалось, ухало, тенькало, что-то с визгом секло, разрывало, трясло весь доступный его слуху воздух… Этот грохот и свист понемногу продрал до костей, и, не в силах подняться, Мизгирев по-собачьи пополз от машины, словно и впрямь по-детски веря: чего не вижу, то меня и не коснется… И тут кто-то пнул его в бок — споткнулся о Вадима и упал. Мизгирев на мгновение сжался в ожидании новых ударов и, не видя вокруг ничего, кроме бурой земли и дрожащего белого неба, бросил тело вперед, выкарабкиваясь из-под ног повалившегося, словно из-под огромной бодливой коряги…

Страх поднял его на ноги, хоть казалось, что в теле не осталось пружин, страх наделил его каким-то панорамным зрением, и Вадим вмиг увидел и протяжный увал, на котором дымилась броневая машина конвоя, и свой собственный джип, что лежал на боку, кувыркнувшись сюда, под откос, и залезшего в джип, как собака в накренившийся мусорный бак, человека, и катившихся вниз по откосу солдат с автоматами, и пустынное поле с темной выпушкой лесопосадки и туманными башнями кумачовской окраины.

В тот же миг наверху что-то грохнуло — над холмом взвился огненный мусор, словно вырос колючий букет из железных, докрасна раскаленных цветов. Этот взрыв хлестанул его, как пастушеский кнут. Та же сила, которая корчевала его из машины, понесла Мизгирева прямо к лесопосадке, стиснув голову обручем, не давая ему обернуться… Все пространство, все сущее в мире сократилось до больно пульсирующей кровяной, жаркой точки, до него самого, до огромного сердца. В спину бил безумолчный зазубренный грохот, словно свора унюхавших Мизгирева собак, задыхаясь, рвалась с поводков, раздирала клыками парной, плотный воздух, даже будто бы цапала пустоту возле пяток, погрызала прибитую землю, следы…

Спотыкался о комья, о кочки, обдирал грудь и горло песочным дыханием и не мог ни нагнать свое сердце, ни выбежать из железного этого лая… и почувствовал вдруг, что за ним кто-то ломит. Обернулся: солдаты — один, два, четыре… Кто такие? Убить его? Его-то, который единственный не должен и не может умереть вот тут? Занять его место под теми вон елками? Чтоб стреляли по елкам, по нему, Мизгиреву?.. И бежал, как бежал, и не сразу увидел и понял, что бежит уже не к перелеску, а к бетонным коробкам Высотной, словно это земля повернулась, как круг гончара, и его развернула лицом к Кумачову.

Всей оставшейся силой вложился в понятное, изначально-родное, свое — в те дворы, где расчерчивал землю перочинным ножом на куски, в те подвалы, в которых скрывался от взрослых, учась курить, в очертания улиц, по которым не раз уходил от погони, в череду указательных стрелок, нацарапанных древними казаками-разбойниками на бетонных фундаментах. Он бежал в никуда не девавшийся город своего заповедного детства, потому что когда-то там не было смерти. И бетонные башни Высотной росли с каждым шагом, словно он выколачивал их из земли… Стало видно белье на балконах, перекрестья домовых антенн, тополя и березы, каких всюду тьмы и каких больше нет ни в одном другом месте на свете. Полетел как с горы, узнавая все-все, и вонзился в просвет меж домами, словно пленку какую прорвал и попал в очистительный воздух, подхвативший, понесший его, даже будто во время другое, где всего, что могло уничтожить его и владело им только что, нет.

Покрутил головой — никого, только тысячи окон, продувной двор-гектар с допотопной футбольной коробкой — и, захлебываясь ликованием, припустил между детских заржавленных горок, обмелевших песочниц, ракет, турников, перекладин для летнего выбивания ковров… да, для летнего, потому что зимой их раскатывали на снегу. Все его узнавало, все кричало ему: «Эй, сюда! На меня! Через нас! Тут мы, тут, где и были! Продирайся под нами! Прижимайся ко мне! Мы тебе пригодимся, послужим, прикроем! Мы тебя не забыли — ты наш!»

Кумачов мизгиревского года рождения окружал и цеплял его гибкими ветками, вывешивал над головой березовые космы, встречал резиново-упругими, бодливыми кустами, ловил его живыми когтистыми капканами, подворачивался под разбитые ноги камнями и бетонными блоками, преграждавшими мирным машинам проезд, но не выталкивал обратно в голое степное бесприютье, где железно стучат автоматы и рыщут случайные пули, а нахлестывал, как обозленная, измученная ожиданием и тревогой мать настегивает загулявшегося и наконец-то объявившегося сына полотенцем, не гоня его прочь — загоняя домой, как скотину в привычное стойло: а кому ты еще, неслух, нужен? где еще тебя ждет всепрощение? И как будто прояснело небо и растроганно дрогнул весь воздух, и Вадим, весь избитый, запаленный до мыла и хрипа, перестал чуять боль и сухую цементную тяжесть в груди, полегчал, словно впрямь превратившись в того голоногого, чистого мальчика…

— Стой! Стоять! Стоять, сказал! Стоять! — окрик в спину прибил к настоящему времени — встал, завертел головой, озираясь.

Двое в хаки, с оружием наизготовку, молодые рабочие лица с беззлобным любопытством в глазах.

— Куда так бежим? Откуда такой? — Лупились уже с двух шагов, обшарив глазами его дорогое, изгвазданное в глине черное пальто, блестящие туфли, рубашку, кровавые ссадины на козонках.

— Я это… свой! — рванулось откуда-то из живота, нашлось, пригодилось, воскресло, единственное из возможных ответов на «кто ты?», должно его было сейчас оберечь, бесстыдное, честное, подлое. — Я свой, кумачовский, на Блюхера я!..

— Пошли-пошли-пошли! — зачастил коренастый, подстриженный бобриком, плутоглазый боец, ухватив Мизгирева под локоть и таща, как большого ребенка, с перекрестка во двор.

Оживала, хрипела портативная рация, пробивались сквозь бешеный шорох слова: «По Высотной, Высотной… на съезде… расстреляли их, двинутые!..» Провели Мизгирева дворами и вышли в пустынный частный сектор Изотовки. Вниз по Ватутина до проходных автоколонны, где работал отец Витьки Галкина. У ворот — «егоза» серебристыми хищными кольцами, за бетонными блоками и мешками с песком — пять бойцов с автоматами, пулемет-птеродактиль на станковой треноге. И кормящая пегая сука с отвисшими сосцами — такие часто обитают на заводских и шахтных проходных. Втащили Мизгирева в облицованную желтой плиткой коробчатую двухэтажку АБК. Пустой коридор, поворот и маленький актовый зал с рядами секционных кресел, обтянутых советским дерматином. С полдюжины бойцов томились в креслах как будто в ожидании инструктажа, планерки, совещания, разбора — водители, шахтеры, слесаря с тяжелыми рабочими руками и ничего не выражающими лицами. И это-то тупое, спокойное терпение, подобное тому, с каким смотрели женщины из встречного автобуса, и было удивительным и страшным. Люди были готовы жить дальше. Словно это у них «обушки», «малыши», «медвежата», а не автоматы, ничего не случилось, никого не убьют, а убьют — так и шахта тоже ведь не метро, перегон «Театральная» — «Золотые ворота».

— На рукавах должны быть белые повязки! На обоих! — кричал в мобильник черный, сухощавый, похожий на кавказца молодой мужик с круто выгнутым носом и широко поставленными выпуклыми карими глазами.

— Присаживайся, — подпихнули Вадима к носатому, и он обвалился на стул, оглядывая лица ополченцев в надежде отыскать средь них знакомое, наткнуться на чей-то угадывающий, вспоминающий взгляд — кого-то из тех, с кем лазал в котельную по гаражам, кто помнит отца его… ну же! Наткнулся же он в тот приезд на Шалимова…

— Кто это? — кивнул на Вадима носатый.

— А хрен его знает. Спроси. От крайних домов на Высотной бежал.

— Да с трассы он, с трассы, откуда еще? — сказал коренастый, подстриженный бобриком. — Как там началось, так он и рванул, машину свою, видно, бросил. А сам говорит: я свой, кумачовский. Какой кумачовский? Ботинки одни, посмотри, дороже, чем все мы одеты.

— Ну точно тогда шпион-диверсант, — сказал без улыбки носатый. — Агент СБУ ноль-ноль-семь. Им Наливайченко такие лично выдает, чтоб нашу грязь месить было удобней. Кто будешь, откуда? — посмотрел на Вадима с бычьим недоумением. — Правда, что ли, ты местный?

— Был местный! — хрипнул Мизгирев, щеря зубы в какой-то ублюдочной свойской улыбке, чуя, как на лице проступает что-то от выражения жалкой приблудной собаки, когда та, вся продрогнув от зимнего холода, порывается вслед за людьми в приоткрытую дверь. — Родился тут, вырос. На Блюхера! В третью школу ходил! Мизгиревы — не слышали? Ну знаменитая была династия, ударники!

— Это ты, что ли, Славки Вентилятора сын? — подал голос из зала пожилой седоватый шахтер, вскинув на Мизгирева бесцветные, ослабленные вечными подземными потемками глаза; что-то в них проблеснуло — уважение к мертвому, соединенное с тоской по лучшим, молодым годам, задышали забитые угольной пылью стариковские поры, обнажились железные ребра проходок и важнейших поверхностных приобретений: холодильник, румынская стенка, цветной телевизор… как поехало их поколение из бараков в квартиры…

— Ну а кто же?! Я, я! — закивал Мизгирев, просияв и потея от хлынувшего на него узнавания и признания: наш! — В Донецк я уехал… А мать сейчас в Киеве…

— Ну, ясно. А сам-то ты кто? — оборвал его «нос». — Сейчас, сейчас откуда взялся?

— Так к нам пробивался — Кумачов защищать, — хмыкнул огненно-рыжий конопатый боец. — Все бросил — родина в опасности.

Носатый смотрел на Вадима все с тем же неуживчивым недоумением.

— Из Киева я прилетел… — Внутри Вадима что-то дрогнуло, и, чувствуя, как лопается кожа на лице, вылезают ужасные жвала, клыки, роговые наросты чужого, признался: — Чиновник министерства углепрома…

— Так это ты!.. Ты должен был на шахту! — Носатый посмотрел на Мизгирева с расстояния «Земля — Марс». — Твою охрану там, на въезде, расстреляли?! Да как же ты так? Прямо дух! По воздуху к нам перенесся! Они что, тебя бросили? Ну, охрана твоя?

— Скорее я их… бросил. Трах-бах, водила с трассы, и сразу под откос… — Вадима почему-то затрясло; наверное, руки дрожали и раньше, и он просто этого не замечал — бежал и был сплошное собственное сердце, которое толкалось на свободу с частотой и силой взбесившегося дизельного молота. А сейчас вдруг такой колотун, что казалось, раскрошатся или выскочат зубы. Тело жило отдельно, само, тело стало скорей механизмом, чем-то вроде стиральной машины, прохваченной дрожью. — Ну вылез я как-то — куда мне?.. Мы вообще-то вроде с вами договаривались. Стрелять не будете… что, нет? — как будто бы пожаловался он.

— Так вы же сами стали первыми… На шахту полезли, не так? Между собой договорились бы сначала. — Носатый смотрел на него не со злобой, а как бы с неспособностью признать Вадима человеком. Не то чтоб Мизгирев в глазах его был зверем, но сидели они, разделенные холодовой плитой отчуждения, тяжелеющей с каждой минутой.

— Не знаю, не видел.

— А что ты видел? Зачем ты ехал-то сюда?

— Да вот чтобы вы расстреляли, наверное! Послали — поехал. За мир агитировать!

— Это чтобы мы, значит, сдались? — спросил «нос» не с ненавистью, а скорее с тоской невозможности сдаться.

— А с городом что будет, с городом?! — как будто безо всякого живого чувства вспомнил Мизгирев, переполненный диким ликованием спасшегося, слишком остро и больно ощущавший свое надсадившееся, налитое машинной дрожью тело, чтоб бояться еще за кого-то, за «всех». — Они вас обстреливать будут.

— А сейчас вы нас что? Не обстреливаете? Вообще-то вторую неделю уже.

— А это из пушек, из танков! Войска в Полысаеве, танки — не знаете?.. — толкнул из себя Мизгирев и застонал от боли, переполнившей и закружившей ему голову. — Чё-то мне поплохело совсем, мужики… Можно я тут у вас полежу?..

И, уже обезволев, кренясь, оплывая, выставляя ладони вперед, погружая их в пол, словно в воду, умостился на твердом, но начавшем вертеться полу и как будто бы вкручивался, увязал в понимании: здесь он, здесь, в Кумачове, по которому будут стрелять уже завтра. В голове его, странно единые, погасали два чувства: наконец-то он дома, живой, город принял его, приютил — и куда ему деться из города? Как?..

8

Криницкого давно уж было не поразить ни видом мертвых тел, ни их количеством. Но увидел вот этих двоих у крыльца — разъярился. Палисадник, штакетник, калитка, серокирпичный частный домик с голубыми ставнями, каких три сотни в Полысаеве. Муж и жена лежали у терраски, обвитой многолетним разросшимся плющом. А может быть, отец и дочь, таким измученным и старым казалось серое небритое лицо босого мужика в спортивных штанах и задравшейся майке. Березово-белые, крепкие ноги смотрящей в небо молодой красивой бабы бесстыдно и жутко-невинно раздвинуты. На снеговом лице чернеют брови и потускневшие полузакрытые глаза. В оскале лакомого рта мерцают стиснутые зубы.

Криницкий отвернулся. Тяготило не то, что «тайфуновцы» завалили двух мирных при нем, а вернее, под ним, да еще и в поселке, где только вчера схоронили погибших в забое шахтеров, а то, что это лишь начало и если это не пресечь, то все и дальше так пойдет. Дорожка из трупов потянется. Из поселка в поселок. За ним. За его мехбригадой железной. На него эти трупы запишут. Сам он, сам — на себя.

— Кто? — повел он глазами по ублюдочно вольной гурьбе добровольцев.

Молчат. Ухмыляются нагло. Как лисица в курятнике, скалятся. Будто, блядь, так и надо, затем и пришли. Блатата, шваль, отребье. Кар-ратели. Раз отведают кровушки — всё, не оттащишь, пирожное. Половина — блатных, половина — вон, бледных, растерянных.

— Языки проглотили? Зубов лишних много?

И Богун прихватил его тотчас за локоть:

— Не надо, полковник. Я сам розберуся. — И в глаза смотрит — давит, а главное, у самого в глазах вот это — опьянение силой и властью. Хочет сам этот кайф получать — осязать, что в любое мгновение можешь забрать чью-то жизнь. Царь зверей, мать его…

— Давай разбирайся, — нажал на комбата глазами в ответную. — А я посмотрю.

Вообще-то он твердый, Богун, мог бы сам дисциплину поставить. Но в том и дело, что не хочет. По части крови и насилия — не хочет. Для него все туземцы — пожива. Их ему дали как крепостных — нагибать. И улыбается глазами — знает, что ответить:

— А що ти хочеш, щоб я з ними сделал?

— Руки зламай.

— А що не зразу розстрiляти? — улыбается. — Так знаеш, з ким останусь? Ти пiдожди — тут треба розiбратися.

— Я сказав тобi — мирних не смiйте чiпати. Не зупиниш своiх — роздавлю.

Смеется глазами, волчина, знает, что у Криницкого полбригады с «Тайфуном» на общей волне, тоже к местным настроены, как караульные псы к чужакам. Каждый третий — отличник по злобе, воспитал телевизор щенков, да еще упоение властью, оружием, не одобрят Криницкого, если тот на «Тайфун» их натравит. Скажет «фас!» — неизвестно еще, на кого они кинутся. Да на месте замрут — помешался комбриг. Половина призыва ведь с Запада, вышиванка на коже наколота, и как хочешь, так им и вколачивай, что у всякого кровь в жилах красная.

— Знову ти починаеш, полковник? — превратил глаза в сверла Богун. — Це мои, то твои. Не одно дело делаем, нет? Тут «твоих-моих» быть не должно.

— Я тебе все сказал, — давил Криницкий одними голыми словами и ощущал себя не связанным — безруким. — Комвзвода сними, стрелка накажи. Или… на … со своим батальоном отсюда. Иди в Кумачов, в чисто поле. Воюй один и о поддержке не проси.

— Да погоди ты, не пыли! Сказав же: зараз розберемося. — Похоже, заднюю врубает, хоть страха в глазах нет ни капли. — Иди сюда! — кричит Богун кому-то из своих. Ну все понятно: судью из себя станет корчить, силу власти показывать — вот, мол, что можешь ты, а что я.

Подозванный развязно, вразвалочку подходит — чечен с бородой, молодой. Джохар его вроде… Коммандоса всё строит из себя. «Калаш» обвешанный, на поясе тесак — в лесу, блин, выживет без спичек и еды. Насмотрелся кино.

— Що було? Говори, — угрожающей силой Богун напоказ наливается.

— Що було, — передразнивает, только на Богуна одного и глядит, а Криницкого будто и вовсе тут нет. — Балабан к ним зашел, Шило и с Громом на улице. Да просто воды попросить. А мужик с топором на него. Ну и что ему было? Ждать, когда ему бошку пробьют? — И ничего в глазах — склероз какой-то с кайфом, холодное и сытое спокойствие волчонка, переярка.

— А баба? Тоже кинулась? — не выдержал Криницкий.

— Муж и жена — одна свинья, — царапнул Криницкого взглядом: это чей голос там, из пустого? — Ну тронул ее Балабан, помацать хотел, то, сё, все движения. А курица эта возникать начала. Откуда он знал, что ее мужик бешеный? Куда тот полез? Его место в стойле, а он за топор. Ну вот так и вышло, со страху, никто их мочить не хотел. Никто же по людям еще не стрелял. — Крещение принял, звереныш?! — Он под ноги целил — отдачей подбросило… А! Что говорить? К чему вообще разбор, комбат? Пусть видят все, кто тут хозяин. Мы и пришли загнать их в хлев. А кто не хочет — значит, в землю. Или чего нам — за патроны отчитаться?

Криницкий ударил его в правый бок, согнул, обвалил на колени. Джохар заревел, но вскинуться сразу не мог, зашарил, вцепился в свой бластер, толкнулся с бешеным от ярости и боли взглядом — Криницкий добавил ему по хребту, опять обломил на карачки. Никто не рыпнулся, застыли, как сурки. Сгреб за ухо рычащего абрека, держал на коленях у всех на глазах:

— Слышь, ты, пастух! Ариец черножопый! Еще один труп, еще одна такая юбочка помятая — вот этим автоматом тебя уестествлю. Власть свою будешь ставить, когда я разрешу. Все это слышат?! Не вижу понимания в глазах! Сегодня топор мертвецу подложили, а завтра местные и вправду на вас с колунами полезут? Хотите пулю получать из каждого двора?..

— Богун! — рычит Джохар, вращая выпученным глазом. — Нас раком ставят! Как?! Проглотишь?!

Богун — по глазам видно, что разрывается: авторитет боится уронить. И прогибаться под Криницкого не хочет, и в бычку лезть пока что не готов.

— Кончай, полковник, — говорит. — Нажать нажал — смотри не пережми. А то мои хлопьята как пружина. Спусковая. — Вот угрожает вроде, а в глазах печаль, как у кастрированного хряка. — Они тебя услышали. Расход?.. А ты… — На Джохара.: — Со старшими как говоришь? Мозги бараньи, а туда же — царь зверей. Ты що, не розумiеш, тут политика?! Важняк аж з Киева приiхав — людям мир и покой обещал. А на камеру хто-небудь знiме це тру-пи? Сами, бля, на свои смартафоны, дебилы! Це що — мир и покой? Що, в гарячi новини, москалякам на Перший канал?

Серединку, консенсус нашел. «Знайте время и место», — по сути, сказал. Мол, за дурость тебя наказали сейчас — не за кровь. Не за эту вот бабу и детей ее всех неродившихся. Ну, Богун — молодец.

— Расход. — Криницкий пошел со двора к своему бэтээру и не чувствовал «сделано», «обломал», «прекратил», с каждым шагом все больше сгибаясь от тяжести, легшей на плечи.

Мало бил. Таких надо воспитывать ломами. Ничего, кроме силы, они не поймут. В глаза им посмотреть — и сразу ясно: дорвались до «мне все можно», и вся прежняя жизнь их была только приготовлением к этой. По жизни каждому вдолбили: ты — ничто. А потом показали: вот, есть еще меньше, слабее тебя жуки-колорады, дави их. А чуть больше сила — обратно ты ничто, опять не человек. Да только вот нет у него, Криницкого, силы. Начнет их всерьез, до треска, ломать — получит по шее из Киева, снимут с бригады. И кто тогда придет? Еще один Богун?.. Но ничего не делать тоже невозможно. Как остановить? Да бросить их в дело как можно скорей. Вместо «альфовцев». Пускай на свою кровь посмотрят — быть может, и чужой тогда не захотят. Богун вон давно уже рвется — пускай… И тут как граната в башке взорвалась. Да он, Криницкий, сам на Кумачов бригаду завтра двинет. Получит приказ на работу по городу всеми калибрами, и тогда вот такие, голоногие, белые, в каждом пятом дворе. Его работа будет — не Джохара.

Покачиваясь на спине бэтээра, он вдруг с такой нещадной резкостью увидел этот город, что какое-то время не мог продохнуть. Прикрыл глаза и видел карту с квадратными сотами кумачовских кварталов, с крестами проспектов и пазлами «мертвых» промзон, с реснитчатыми дужками, квадратиками, скобками повстанческих позиций на окраинах — и соответствующий карте полномерный, запаянный в прозрачный воздух Кумачов. Нестерпимо похожий на множество невеликих советских городов без корней, на его, перекатную голь, незабвенный родной Вольногорск — неизменный, смирившийся со своей неизменностью город закопченных панельных и кирпичных буханок кособоких сараев, гаражей, голубятен, бесконечных бетонных заборов, конических труб, которые поддерживают небо вместо шпилей и луковичных маковок церквей. С автобусами, подбирающими женщин и старух на остановках. С детским визгом на школьных дворах и футбольных площадках. С брюхатыми собаками на солнечном припеке.

И вот уже видел нездешнюю желтую степь, все небо на которой было солнцем, отвесно давящим на темя и створаживающим кровь, седые кишки виноградной лозы, которые наматывались на высокие рифленые катки и волочились за кормою бэтээра, как будто не пуская прилетевших для насаждения социализма чужаков в глубь своей каменистой, неизменной веками земли. Видел камни и глину, из которых построено все, миллионы седых, неприступно молчащих камней, громоздящихся выше и выше вплоть до самых сияющих на горизонте ледовых вершин Гиндукуша. Видел изжелта-белую слепоту бесконечных дувалов и белесых от пыли и черных от пота солдат, разводящих станины расчехленных орудий и вбивающих в землю металлические сошники. Видел стадо приземистых танков, которое всползало на пологие холмы и наставляло свои длинные, раздутые эжекторами пушки на далекий струистый мираж глинобитной деревни с веретенообразной иглой минарета.

Проталкивая раскаленный воздух сквозь жерло, железный мастодонт выплевал огонь. По цепочке подхватывая металлический взрык своего вожака, танки бегло хлестали по древнему, словно вымершему кишлаку. Сотрясались, подпрыгивали длинноствольные гаубицы, пригвожденные острыми сошниками к земле. Одевались на миг плоским облаком пыли. Вздрог земли, полыханье, с неистовой скоростью затихающий свист. Едва уловимые глазом летучие метки уносились в кишлак — и дома глинобитного мира, где воду измеряют глотками, а время — длиной бороды, распухали, вздувались перезрелыми дождевиками, вперебой и наперегонки вызревавшими на гудящей земле. Выворачиваясь наизнанку, превращаясь в клубящийся мелкий помол и ощепье, престарелые башни, дувалы, деревья отрывались от почвы, корней, возносились коричневым прахом, осыпались кусками и крошевом — и туда, к этим кучкам перемолотой глины, как в пещеру из бурого праха, должен был повести разведроту Криницкий.

Кумачов и окрестности были многажды сфотографированы с беспилотников и вертолетов, и Криницкий, склоняясь над картой или горбясь над свежими снимками, как будто бы вставал на место Бога, могущего смешать с землей весь город, но не войти в него, не развалив ни одного жилого дома и не убив в жилых массивах никого. Да, видно, встав на это место, всякий человек с неумолимостью становится ущербным: «бог» из него выходит с тем изъяном, что как людоеду ему можно многое, а как человеку нельзя ничего. Если в чем-то и можем мы стать беспредельно свободными, то только в масштабе и градусе зверства. Зверям и человеку от природы разное дано и тем более разное можно, и когда это разное вдруг перепутывается, то теряешь в себе человека. И ведь многие лезут туда, норовят на верховное место. И Криницкий был сызмальства заворожен красотою оружия, великолепием и мощью мчащихся по полигону, изрыгающих дым и огонь броневых мастодонтов из отцовского танкового батальона, парадами на Красной площади по телевизору, серебристо-стальными лимузинами маршалов, плывущих над чеканными рядами вооруженных сил СССР. «Книга будущих командиров». Александр Македонский, слоны Ганнибала, красно-синие схемы великих сражений, кирасиры, гетайры, гоплиты, гренадеры, Суворов, Брусилов, циклопический Жуков, сокрушенные «тигры» фашистов под Прохоровкой, реактивное пламя «катюш», всесметающее огневое воздаянье Берлину. Немыслимое совершенство современных танков, самолетов, как будто бы предельно приближенных к тем формам, которые были даны рептилиям, рыбам и птицам уже в изначале. Управлять, помыкать этой умной, безжалостной мощью, самовластно водить, подымать, выжимать из окопов солдат и толкать их на самое страшное, заставляя забыть о великом значении собственной жизни, — вот что казалось юному Криницкому единственным достойным ремеслом и единственным стоящим смыслом мужчины.

И вот он сидел на броне, как раджа на слоне, и нутро его переполняла давящая, смрадная мерзость, распухавшая с каждым оборотом колес бэтээра.

Часть третья Уйти нельзя остаться

1

Стиснув грани налитого водкой стакана, Лютов молча смотрел в лицо брата, до прожилок знакомое и вместе с тем неуловимо, странно измененное — не то всем временем, прошедшим с той поры, как Го́ра перебрался из России на Донбасс, не то скорей тяжелым, как выворачивание прикипевшего болта, сосредоточенным раздумьем или просто угрюмым ожиданием бойни.

А ведь ты, Гора, ехал сюда за покоем. Чтоб не ползать в грязи да крови. Чтобы дети твои чисто жили. Надо было тебе на Камчатку, к ненцам-оленеводам. Покой… где людей не осталось почти. Где до ближнего и не доплюнешь, потому что слюна на лету замерзает. А где нас много, там найдем, из-за чего друг дружку грызть.

Егор был чисто вылит в отцовскую породу, и, глядя на него, всегда дивился Лютов, сколь много иным сыновьям передается от отцов: тот же выпуклый лоб, те же скулы, тот же крупный разляпистый нос, тот же победоносный оскал рафинадных зубов, те же наглые, шалые голубые глаза, доводящие баб до горячего зуда в нутре (а у Виктора буркалы непонятны в кого, словно кто отвинтил от кровати пару никелированных шариков да и вставил в орбиты: на, пользуйся). Как будто отец и не умер. Верно, это и любят в детях — оставляешь себя, умираешь не весь.

Сын же Лютова, крошечный, пока еще ни на кого и даже в общем-то на человека не похожий, был сейчас в сопредельной России, отделенный от Виктора не большим расстоянием, а особенной плотностью воздуха.

Испытующе глядя друг другу в глаза, братья чокнулись — не стаканами с водкой, а костяшками пальцев, — и получилось: не за встречу, но и не за мертвых, а, скажем так, за обреченных воевать. Оставаться на этой земле.

— Ты смотри, еще свежий. — Лютов медленно выпил стакан и потянул ноздрями аромат бородинского хлеба. — Сегодняшний?

— У нас и автобусы ходят, — усмехнулся Егор, смотря на Лютова с давно уже понятным оттенком собачьей надежды. — Рестораны работают. Извини, пригласить не могу.

— Странно как-то воюете. Кисляки намандячили — чисто родина-мать призвала, а автобусы ходят, люди вон, как я понял, уезжают из города. Городок в три-четыре часа обложить при желании можно — было б только народу у этих в достатке. И я бы сейчас тут с тобой не сидел. Значит, не обложили еще. Это что за «Зарница» такая с малахольным условным противником?

— Сориентировался, прямо как Жуков, — одобрил Егор. — Ты ешь, ешь, — кивнул на шматки снежно-белого сала, ошкуренные луковицы по соседству с черным хлебом и вскрытой банкой магазинных огурцов. — Извини, что не дома… там Натаха тебя по-людски накормила бы. Да уж где нам теперь дома быть?.. Они сперва решили, что нас одним спецназом можно уработать. Прислали сюда тот же «Беркут», ну вроде как штрафбатовцев, чтоб кровью искупили, и нашей, и своей. А мы же все друг друга знаем, «беркутята». И они нам звонят: давайте мы, ребята, в воздух постреляем, а вы нас как будто отгоните. Ну их генералы, конечно, быстро это дело просекли — им же ведь результат подавай, флаг на здании администрации. Прислали как будто каких-то других, но те, знаешь, тоже особо в герои не рвутся. С понятием хлопцы, не твари. Они понимают: тут люди. Они понимают, что в город влезать для них это самоубийство. Мы же как бы не мальчики-зайчики. У нас везде покрышки в несколько рядов. Цистерны с соляркой на въездах. Пока они всю эту горящую резину распихают, мы их три раза в щепки раздолбаем. Короче, встретили мы их… И снова между нами что-то вроде договоренности негласной. Они от Полысаева подъедут, залягут, постреляют в нас немного, и мы в них в том же темпе с блокпостов. На звук все больше бьем да вон по трассерам. Обед по расписанию. Такая вот сидячая война.

— А дальше? — бросил Лютов. — Когда их генералам надоест «туда-сюда-обратно»? Перемалывать станут городишко, как Грозный? Дом за домом срывать, чтоб на главную площадь пройти как по чистому полю. Это вы допускаете?

— Люди тут, — уронил Го́ра, пряча глаза, хорошо понимая и сам, что это никого еще не останавливало.

— Ну а если тут люди, — сказал со старательной отчужденностью Лютов, — так бери белый флаг и маши тем укропам, пока они по городу тяжелым не ударили.

— Если б они хотели с нами разговаривать, давно б уже заговорили, — проныл Егор сквозь зубы. — Они полагают, мы хрюкаем.

— Да вы меж собой сперва поговорили. С народом своим. С шахтерами, с бабами, с женами. Нужна им эта независимость? Хотят они под «грады» за нее?

— А мы поговорили, Вить, поговорили! Народ нас поддержал. Да что там поддержал? Народ все и решил. Ты думаешь, горстка могла бы Донбасс раскачать? Всю жизнь повернуть? Нет, Вить это было в едином порыве. Да если б вышла горстка, ее бы смели в тот же день. В психушку бы забрали вместе с нашими флажками. В палате номер шесть республику бы нашу учредили.

— А так весь Донбасс — та палата.

— Нет, Вить, вся Украина! Киев! Главврач у нас безумный с санитарами. А народ…

— Да баран твой народ. На Крым посмотрел — и ничего перед глазами больше не осталось. Поди уж губу раскатали, что Путин пенсии повысит, всем по стакану нефти поднесет. Ну и конечно, на хер Украину. Они же не видели. А ты, Го́ра, видел. Ты знаешь: косит тех, кто падать не умеет. Кто голову на свист подымет и стоит, пока ему ворона в рот не залетит. Чего ж ты никому про это не сказал?

— А поздно, Вить, поздно. Никто же об этом не думал, когда начиналось. Народ ведь как решил: Майдан не расстреляли — и нас не расстреляют. Страх был, но этот страх, он, в общем, и привел к решению отделиться. Если вы к нам с такой философией, то мы тогда с Россией или сами по себе. А народ не баран — это ты нас обидел сейчас. Вот хочешь знать, за что я… ну, в общем, оружие взял? Помимо того, что я здесь живу, что здесь, в Кумачове, мой дом и девчонки и деваться нам в общем-то некуда?.. Ты говоришь вот: путинские пенсии, кормушка. Но мы и так неплохо жили. Нет, ну не как канадские шахтеры, которые на пенсии в Париже отдыхают, но, в общем, и не хуже, чем в любом регионе России. Мы и при этой власти жили бы не хуже — в материальном отношении. По крайней мере, хлеб бы из магазинов не исчез. А к остальным лишениям народ у нас привычный — в общем, как и в России опять же. Они же не хлеб у нас отняли. Но народ почему-то поднялся. Потому что не все, Витя, меряется в этой жизни на бабки. Не все умещается в брюхо. Да нет, мы не святые, тут не рай. Хлебнул тут народ с девяностых того же дерьма и до сих пор еще хлебает. Как шахты по убыточности стали закрыть — куда идти народу? Кто почестней, полезли в дырки, то бишь в копанки. А половина лбов здоровых взяли биты. У нас свои тут бандюки — еще похлеще, чем ростовские. И мы, менты… Я из России уезжал специально в город маленький — думал, чисто буду пьянчуг подбирать… Да уж видно, на Северный полюс надо было податься, не ближе. Убьешь дракона — сам драконом станешь, видел мультик. Бандосов немного зачистили — сами сели на этих площадках. Олигархи с огромных госшахт… вон с «Марии-Глубокой» всё тянут, ну а мы — с каждой копанки. Я-то ладно, колун, не следак, не убэповец, но и мне чем-то надо девчонок кормить… В общем, что я тебе-то рассказываю? Тут одно только слово — «система». Доили-доили, сосали-сосали — молоко уже кончилось, кровь потекла… Ты думаешь, вот эти добровольцы, небесная сотня, «Торнадо», «Тайфун», они за идею? За единство страны? Ну комбаты, хозяева их, тот, кто вооружал? Да за копанки те же, за уголь, за бабки. Или сланцевый газ, говорят, тут у нас, и давно уже продали америкосам, и шахтеры уже не нужны… Да я в прицел вчера увидел ту же рожу. Смотрю — ба! Богун! Авторитет наш бывший кумачовский. Я сам его дважды в СИЗО упаковывал — жалко, что на запчасти не догадался разобрать. А теперь он борец за свободу, нацгвардия, власть! В общем, что я сказать-то хотел… По-другому все стало сейчас. Говорю же: поднялся народ. Не за копанки, Вить, не за жрачку, а за то, чтобы жить по-людски. Это нам всем вдолбили, что бабло — это всё, что на всем ценник есть, на любом человеке, что все наши понятия, достоинство, уважение к себе, дети, будущее, воспитание, здоровье, мозоли, даже девственность, блин, — все за бабки, за корм. Только в рамках вот этой системы: в карман, в карман, в карман… В тележку, в тележку, в себя, в унитаз. Круговорот бабла в природе. Сколько ты загребаешь, столько, значит, и можешь к себе уважения требовать. А ничего не загребаешь, кроме горстки угля или вон милицейской зарплаты, так и нет тебя вовсе, плевок ты, окурок. Хочешь жрать — всё отдашь и продашь. Какой уж там русский язык? Ну и что, что в Европе мы будем на правах холуев, зато у них официанты больше получают, чем у нас токаря и шахтеры. Ну и что, что они ссут на Вечный огонь, лишь бы палкой не били по черепу, лишь бы хлеб в магазинах остался. Вот так они про нас там, в Киеве, и думали: что народ на Донбассе — свинья, ничего, кроме палки и кормушки, не видит. Да мы и сами в это верили — чего греха таить? Если так посмотреть на историю, то веками, веками этот страх ослушания в русских копился — не просве́рлишь его ни хрена. А тут в народе гордость выпрямилась, Витя. Ее сильно сжали — она и стрельнула. Мы вдруг не захотели жить для брюха. Ты понимаешь, что это такое? Впервые за всю нашу жизнь. Ты думаешь, мы бы на кухнях по-русски не могли говорить? Или вон под землей проверяли бы всех, на каком языке они там? Да на том же — сплошным русским матом. Залезайте — проверьте, если жить неохота. Но просто должно быть у каждого человека хоть что-то, что на корм не меняется, что отдать невозможно, разве что вместе с жизнью самой. Вот скажи мне: должно или нет?

Виктор видел, что брат хочет вскрыть его, просверлить до чего-то, способного тупо заныть, но внутри был бетон, монолит, пустота.

— Потому они сразу и сработали на подавление, — продолжал, распалившись, Егор. — Потому-то и злоба в них эта, что не ждали такого от нас, привыкли в нас видеть скотов бессловесных, а мы оказались людьми. У них, можно сказать, все представления о мире рушатся — ну как такое можно допустить? За это нас надо мочить.

— Что с выездом из города? — оборвал брата Лютов, сразу вбил ему в мозг: не старайся — я на твоей земле транзитный пассажир.

— Затруднительно с выездом. — Го́ра как-то весь смеркся и посмотрел на Лютова с тоскливым осуждением отогнанной собаки. — Особенно для тебя, — произнес, показалось, со злорадным удовлетворением: мол, хочешь не хочешь — все равно тут останешься. — Вдоль дороги на запад — войска. Блокпосты, КПП. В общем, мышь не проскочит.

— А народ как же едет — кто к родне в Украину бежит? Или нет больше рейсов?

— То народ, а тебя они выстегнут.

— Это как, почему? На мове, что ль, не размовляю?

— Ну это еще полбеды. Они и сами половина украинского не знают. Повадки у тебя другие. Клеймо на лбу: действующий. Не понимаю, как тебя через границу пропустили.

— А так же, как эти пропустят. Или чего они тут, кушать не хотят?

— Ну попробуй купи, — с притворной покладистостью согласился Егор. — Это если они прямо завтра на штурм не пойдут. Я тебе гарантировать, сам понимаешь, ничего не могу. Слишком быстро меняется все. За бабки, конечно, все можно — до Киева проезд с мигалками организуют, еще и анекдоты будут всю дорогу травить. Но могут прицепиться. Захотят тебя раком поставить… Они ж до власти только дорвались. Такой человек с автоматом, сам знаешь… В общем, Витя, попал ты.

— Попал я, когда того пацаненка… — впилось то, чего не замоешь, и Лютов увидел плаксиво оскаленный маленький рот, в котором застыл отголосок последнего вскрика детеныша, и прижмуренный мертвый глазок, полный слез, посмотрел на него с неподвижной обидой и ненавистью.

— Вот именно, Вить. Когда пацана… — посмотрел в него Го́ра суровым, взыскующим взглядом, такими вот морозными, безжалостно казнящими глазами смотрел на маленького Лютова белобородый Николай Угодник с бабкиной иконы, и было невозможно его переглядеть, и будто бы не только потому, что «он», этот Бог, деревянный, картина… — Может, жизнь неслучайно тебя к нам сюда привела. Ты ведь ехал — уже понимал, куда ты приедешь, а, Вить?

— Чего? Это, что ли, чтоб я искупил? — сцедил с равнодушным презрением Лютов. — Ты чё, тут в Бога начал верить? Так Бог учил щеки по очереди подставлять обидчикам нашим, не так? А ты хочешь что — чтоб я мокрое с тобой разводил?

— Ты понял, о чем я. — Егор смотрел так, словно силился вытащить Лютова из него самого, добраться до Виктора прежнего, того, кого знал, в кого верил. — Ты убил пацана. Не по названию убил — по сути. И чё, Вить, не жмет тебе это? Не должен ничего за это никому? Не знаю уж, Богу, не Богу… Сколько лет ему было? Первый раз в первый класс? И того не успел? Столько было всего у него впереди — это ж космос. Гагарин, прикинь, должен был полететь и не полетел, в семь лет для него все закончилось. Ты! Ты лишил его этого, ты… Меня тут Светланка на днях огорошила: а из чего, говорит, делают курицу? В тарелке ковыряется. Ну, это, говорю, из курицы. Курица — птица. Берешь ее ловишь, на плаху кладешь… Глаза распахнула, не верит. Такое с ней было… Теперь она курицу больше не ест. Вот ждем от нее про сосиски вопрос… Короче, ты понял. Тут дети. Они как инопланетяне. Совсем еще на нашей Земле не обжились. Иной раз мне кажется, что их сюда к нам присылают. Судить нас, понимаешь? Когда на них смотришь, то вдруг понимаешь: надо что-то менять.

— Вот вы и поменяли, — врезал Лютов. — Фугасом по ихней песочнице завтра — нормально?

— А ты, зная это, уедешь отсюда — нормально? — стравил сквозь зубы Го́ра, просверливая Лютова глазами. — Ты, Витя, здесь. И ты поедешь дальше? Зачем ты живешь вообще? Вот был бы тот мальчонка не прокурорский внук, а так, не важней драной кошки на трассе, ты тогда бы и дальше по встречке гонял с под-полковничьей ксивой в кармане?

— Чего сейчас об этом говорить?

— Вот именно, Витя, вот именно. Сейчас ты опять в машине на трассе, а перед тобой такой же пацан: стоит разинув рот — ворона залетит. Ты можешь дать по тормозам, а можешь не заметить. Сейчас ты на линии фронта. Тут мы, бабы, дети, а оттуда фашистские танки идут. Я не преувеличиваю. И как так получилось, с чего у нас заводка началась, уже не имеет значения. Просто ты сейчас здесь.

— Ты паспорт мне сделал?

— Ну да. Вот только вроде бы уже и не тебе. Какому-то Изотченко Олегу Александровичу. — Егора не ожгло, не оттолкнуло — смотрел на Виктора, того не узнавая, и Лютов вдруг увидел в этих светлых, ни о чем не просящих и ни в чем не винящих глазах одинокую братову душу, которая теряла что-то сильное свое, которая прощалась с ним как с мертвым. — Поехали, что ли, Изотченко? Тебе ведь каждая минута дорога.

И Лютов поднялся, надеясь почувствовать освобождение, и не мог себя вытащить из ощущения неправды. И даже тот пацан был ни при чем — другое останавливало: получалось, Егор и не брат ему вовсе. У Егора тут дом, здесь растит он своих двух девчонок, как яблоньки, здесь держит фронт… А Лютов — «где паспорт?» Оставляет его одного воевать… И Кирьяна с Марчелло, и Саида, и всех…

Пошли коридором. Лютов слышал живое тепло и дыхание спящих бойцов — на казенных диванах, на раскатанных тощих матрацах; чуял запах прокисшей одежды и густого, смолистого пота, стойкий дух оружейного масла и застойную горечь табачного дыма — незабвенный, нетленный для них с Го́рой запах солдатчины.

На проходной автобусного парка светло от одинокого прожектора на вышке. Мешки с песком. Два ручных пулемета с латунными лентами. Постовые бойцы. У двоих автоматы со сдвоенными изолентой рожками — типа, жизнь научила, бывалые. Насмотрелись кино… Лютов мигом вобрал все двускатные крыши поселка с чердачными оконцами и без, и корявый орнамент садовых деревьев, и пустую дорогу в глубь частного сектора, и почти что сливавшиеся с черным небом очертания многоэтажек вдали — и рассек все вот это пространство световыми пунктирами очередей, раскроил на раскрывшиеся веерами сектора своего и чужого обстрела, на свои и чужие подвижные мертвые зоны. Пронесся сквозь поселок чистым духом, вылизывая землю и дома летящим светом фар, оглаживая белыми лучами потолки над обрешеченными детскими кроватками и допотопными настенными коврами. Очертил хищным глазом объемы разрывов. Ощутил зачесавшимся лбом и затылком сосредоточенно-живую теплоту полузаложенных мешками, кирпичами темных окон. Прихотливую россыпь возможных пулеметных и снайперских гнезд.

Против лютовской воли в нем ожил нюхастый, дальнозоркий, расчетливый зверь, могущий видеть сквозь кусты и даже стены, по единственной вспышке, по звуку, по едва уловимому голосу пули — тотчас выстегнуть снайпера из темноты. На миг, всего на миг зудяще захотелось расспросить Егора об опорных пунктах, о мощности связи разбросанных групп, о численности, выучке, замесе, вооружении восставшего народа, хотя по подготовке и так все было ясно: позавчерашние мотострелки, десантники, ракетчики, танкисты, наводчики орудий и связисты с рудиментарной памятью на рычаги и спусковые механизмы, с нормальными такими притупленными начатками уменья убивать. Обыкновенный становой хребет мужского населения промышленного города, где в армию не попадают только те, кто напоролся на срока по малолетству. А вот что у них есть из железа, что смогли наскрести по сусекам ближайших в/ч… и тотчас оборвал себя от смеха: а зачем ему, Лютову, знать, если сам все равно не останется?

— Давай на твоей, — кивнул Егор на «дастер». — Бойцов только захватим. Флакон! Садись! Поехали!

На заднее сиденье втолкнулись двое молодых. Лютов вырулил, следом потащился пикапчик неопознанной местной породы — само собой, с тремя бойцами-автоматчиками под голыми ребрами тента. Егор молчал, указывал дорогу, а бойцы продолжали прервавшийся у камелька разговор.

— Тут слышим — движок и типа как гвозди в жестянке гремят. Ну, бээмпэ на скорости, понятно. Выглядываем аккуратно: они на пригорке, бойцы на броне, а следом еще два пикапа, и все такие навороченные, чисто звездный десант, прицелы на касках у них, визиры все эти… Вот странно, биотуалет еще прицепом не тащили. И главное, встали — мишень идеальная. Гореть бы им тут же бенгальским огнем…

«Ты смотри, типа, опытный», — усмехнулся рассказу арбузно-румяного хлопчика Лютов. Если Виктор и чуял в ком-либо какую-то родность, то в таких вот зеленых пацанчиках с металлической пудрой и гарью на еще розовеющих, детски пухлых щеках. Он и сам был таким, он и сам… Если где-то в нем и шевелилось инстинктивное чувство сообщества, братства, то «там». Посреди выкипавшего жидким гудроном ледяного, скелетного Грозного. На площади Минутка. В Аргунском ущелье. В Шатое. В кисельной грязи, которой покрываешься, как ржавчиной. На жирной пластилиновой земле, исполосованной ребристыми следами гусеничных траков. В пескоструйной метели, в наждачной пыли, хрустящей на зубах и режущей глаза. Как будто на ночной поверхности Луны, рябой от воронок, колючей от скальных массивов, обглоданных вселенскими ветрами. В багрово подсвеченной, дышащей, как роженица на сносях, ночи, когда над руинами многоквартирных домов взлетала вдруг с беззвучным трепетом ракета, одевалась лучистым золотым ореолом, повисала над улицей желтым дрожливым светильником, и становилось видно каждый камушек на перепаханной разрывами земле и любую ничтожную оспинку на издырявленном, изгрызенном фасаде.

Там это было. Лютов чуял частицу своей живой силы в каждом из пацанов — когда за шиворот отдергивал кого-то от оконного проема, когда ловил кого-то за ногу, осаживал, валил, отпихивал всем телом от пролома, когда вдавливал чью-то ушастую голову в землю, когда бежал на пару с кем-то змейкой — от фонтана к столбу и от дерева к дереву, — уклоняясь от цвиканья пуль. И когда бил по вспышкам из окон, щелей и проломов, прикрывая сорвавшихся в перебежку своих, и когда бежал сам, прикрываемый сзади своими и ощущая за спиною распустившуюся огненную силу, не дающую чехам подняться и высунуть ствол в амбразуру. И когда ничком падал на снег, понимая, что должен выжать голову из-за бетонного блока, потому что иначе останется совершенно один и никто его не сбережет, не прикроет, отжимался и всаживал очередь в исковырянный оспой фасад.

Там это было. Особенно когда садились кружком у камелька, забившись в глубь седого, продувного, выжженного дома, подальше от проломов внешних стен и зияющих окон, подбрасывали в пляшущий огонь щепастые обломки чьей-то мебели, протягивали к пламени задрогшие ногтистые черные руки, стирали рукавами солидоловую смазку с желтых банок тушенки, просушивали мокрую одежду, прихлебывая возрождавший к жизни кипяток и заговаривая о своих родных местах, матерях и невестах, собаках и кошках, лошадях и коровах, дожидавшихся дома. Было в этом костре что-то от первобытного чуда огня, было в каждом подобном сидении что-то от круговой обороны, которую держали от всего вековечного холода мира, от лесного зверья, от чеченских волков, от пронизанной красными трассами тьмы.

Там это было. Особенно когда один из пацанов вдруг спотыкался на бегу и падал… стоял с тобой рядом, смеялся, нудил и вдруг начинал оседать, хватался за тебя с такою судорожной цепкостью, словно ты еще мог удержать, не отпустить его туда, куда он погружался, жадно глядя в тебя удивленно расширенными, уже почти потусторонними глазами, не умея сказать того огромного по силе «не хочу!», что выражается мычанием и хрипом, кровавым пузырем, растущим изо рта. Особенно когда он, Лютов, невредимый, всей силой стискивал вот это судорожно бьющееся тело, усмиряя его буйный трепет и видя, как нога в разбитом берце скребет каблуком неприступный бетон, выбивает канавку в настуженной мертвой земле, когда придерживал свинцово тяжелеющую голову и гладил Хмыза по лицу своими черными закровенелыми ладонями, не понимая сам, чего он хочет: не то утереть обильные слезы, текущие из широко открытых глаз того, не то, наоборот, стереть глаза с лица, чтоб они на него не смотрели.

Там каждый был нужен тебе так же сильно, как ты ему. Там почти уже не было чувства отдельности одного от другого, неприступной стены между каждым и каждым. И ничего такого… ну, возвышенного, что ли: Россия, служение, долг — как будто и не было в этом единстве, и само слово «брат» звучало так же просто и обыденно, как и в тихих зеленых дворах с грязно-белыми залежами тополиного пуха, как и на лавочке с наплеванной подсолнечной лузгою под ногами. Всех пацанов сродняла кровная потребность уцелеть, и сделать это в одиночку было невозможно. Они делали все, как один человек. Как рука прикрывает драгоценную голову, а поджатые ноги — уязвимый живот…

— У столба тормозни, — велел ему Егор и, выбравшись из «да-стера», шагнул к решетчатой калитке палисадника: это был его дом, основательный, желтый кирпич…

— У меня пацану эсэмэска пришла, — бубнил за лютовской спиной ополченец постарше. — Вы знаходитесь в зоне АТО, и все ваше майно належить державе. Курки-яйки давай! Нет у нас с тобой больше, Санек, ничего…

Егор вернулся быстро. Втолкнулся в машину и бросил синий паспорт на приборную панель. Блеснул украинский трезубец на корочке.

— Ну что надумал, брат? Сейчас поедешь или утром? У них ведь сейчас что-то вроде комендантского часа.

— Темнота — друг молодежи, — хмыкнул Лютов.

— Ну давай тогда прямо.

Ощущая всей кожей молчание брата, Лютов как заведенный дал газу, говоря себе: должен вернуться в Россию, он теперь не один и не волен решать, что ему делать с собственной жизнью, навсегда придан Вике с Артемчиком и не может их бросить, предать, не вернуться. Надо строить жизнь заново прямо сейчас, а потом будем поздно — уже не срастись… И, запаянный наглухо, наконец-то поверил, почуял: да, он едет домой, за своими, все другое ничтожно в сравнении с родностью этих двоих. Как могут чужие, и даже Кирьян с Бородой и Марчелло, и даже Егор направлять его жизнь, презирать его, требовать, чтоб о Вике и сыне забыл, чтобы впрягся за их непонятную общую правду? Нет и не было в мире такой высшей правды, которая грела бы всех, никого бы не гнула к земле, никого б не могла обнесчастить. Воевать надо с теми, кто хочет твою жизнь отнять. И чувство братства может быть лишь там, откуда уйти невозможно — тебе! Никому невозможно…

— Ну все, брат, приехали. Выходим, ребята…

Остались с Егором одни. На дороге мешки — ярко-белые, будто бы с сахаром. Сделал дырку и кружку подставил… Зябко горбились туши бойцов, загорались и гасли оранжевые огоньки сигарет, освещая ладони, в которые были упрятаны. Длинноствольный тяжелый «Утес» на четырех своих суставчатых ногах был похож на огромного, присевшего у амбразуры комара, не то на железного пса, готового с лязгом в шарнирах сорваться на подошедших к блокпосту чужих.

— Единственный выезд, — кивнул Егор на белый плат асфальта, выкроенный фарами из непроглядной черноты. — Пятнадцать кэмэ по прямой, и доедешь до Рая. Ну поселок такой у нас — Рай называется. Оттуда повернешь налево — и на Киев. За пять километров отсюда их первый блокпост. Дорога простреливается вдоль и наискось. Могут быть и разъезды, так что ты не гони и прислушивайся. Местность больше все голая. Справа — балки довольно глубокие, схорониться в них можно, если успеешь добежать. К Кумачову вернуться, как по руслу реки… Ну давай, что ли, брат? Не будем расчесывать слезные железы.

Хотел сказать что-то еще, но забулькала рация, и сквозь бешеный треск, мягкий грохот солдатских копыт и падений на брюхо прорвался надсаженный голос:

— Го́ра, Го́ра, я Плаха! На съезде коробочки! Три коробочки с карандашами! Перебежки по Крайней!.. — зашуршало, забухало, задавило грохочущей осыпью голос.

— Ну все, пошел! — Го́ра выметнулся из машины и докончил уже в низком старте: — Я тебе пожелаю!.. И спокоен будь, брат, если сможешь!..

На свободе, отвязанный, Лютов слышал грызню пулеметов на западной окраине поселка, суматошный долбеж автоматов, приглушаемый буханьем мин, неизвестно откуда летящих и неведомо кем посылаемых… а потом потянули за хвост кошаков: «Ммау! Ммау!» — это, верно, Егоровы воины разогрели свои самовары… и все эти знакомые, незабвенные звуки выворачивали из него что-то важное, еще способное заныть и даже будто бы его остановить, но себя пересилил, втопил, со старательной жадностью поедая глазами немногое, что выхватывал фарами из темноты… Поскорей, поскорей вырвать провод.

Оторвался от города, но настойчивый стонущий вой никуда не девался, продолжался под кожей, в крови. Звуки близкого боя расчесали нутро и связали с бегущим, кричащим или даже стреляющим братом, и живая, дрожащая связь не рвалась, как бы он ни придавливал «дастер». Лютов был виноват в сокрушительной, неподсудной своей правоте, даже в честно-зверином порыве к покинутой Вике с Артемчиком. Через миг ему стало и вовсе смешно: может быть, так и так тут останется, не доедет до Рая или в этом Раю и получит свое за косой, показавшийся слишком упорным, ненавидящим взгляд. Или ради забавы положат, от горячего зуда — поскорее вот это крещенье принять, человеческой крови попробовать. Или просто нечаянно хлопнут — с перепуга, на шорох, на тень, на ударившей в рыло свет фар… пропадет, как последняя драная кошка.

Синевато-молочные конусы света с равномерным упорством прорезали чернильную темень и скользили по серой кочковатой земле — Лютов знал, что и с чувством вины можно жить: если тело заплывчиво, то душа и подавно.

Сбросил газ, опасаясь наскочить на патруль. Обострившимся слухом сторожил на ходу каждый внешний, не собственный звук… Значит, пять километров — пора. Он включил ближний свет и пригнулся к рулю в инстинктивной потребности сделать ниже и меньше, ощущая свое напряженное тело огромным, растущим, невыносимо притягательным для жаркого свинцового клевка. Подобрался, готовый толкнуться наружу по первому выстрелу, по короткому воплю металла, пробитого пулей. Так ведь это когда он был колобок будь здоров, из машин на ходу кувыркался, а сейчас — куль с дерьмом. Как начнет мокроносый чижонок по фарам долбить, успокаивая сам себя плотным грохотом, пришибет его к этому креслу… Впереди вроде свет промерцал — неподвижный, прожекторный. Ну значит, все, готовься улыбаться им приниженно. И вдруг далекий низкий рокот впереди — и что-то тронуло по-зимнему затылок: стой! не лезь! Там такое задвигалось, что увидишь — раздавят, приберут, чтоб не пикнул… Задергал головой, ища, куда нырнуть, и с холодным неистовством выкрутил руль в разворот, продолжая обшаривать взглядом забеленные светом кусты. Притопил, уходя от знакомого страшного звука… Куда?!. Как ударят сейчас в спину дальним, чесанут вдоль дороги пунктиром… И пошел вперевалку, провалившись колесами в неглубокий кювет и молясь, чтобы старенький «дастер», переваливая, не засел… Вгрызся в землю колесами, загоняя машину в единственный светлый прогал в непроезжем еловом подросте. Заглушив, с торжеством мелкой твари погрузился в утробную тьму. Распахнул дверь на полную, выдрался, ломанулся в кусты резко наискось и залег за стволом, пальцы в землю, как корни, пустил. Ждал удара слепящего белого света, что затопит посадку, пронижет подрост, но вязкий рокот наползал, сквозь него доносилось уже и повизгиванье — то зубчатые траки переваливались через катки, — а слепящего света-рентгена все не было, не было… и теперь уже быть не могло.

Колонна шла, не зажигая фар и уж тем более прожекторов «Луна». Подслепо прощупывая полотно, истекая бензиновой вонью и дизельной гарью. Визг гусениц резал по мозгу, как алмаз по стеклу, и Лютов на слух распознавал породы ползущих к Кумачову машин. И едва лишь приглохло, нашарил мобильник и набил эсэмэску Егору, прикрывая ладонью экранчик, как горящую спичку от ветра: «ИЗ РАЯ!!! В 5 КМ СЛОНЫ БЭХИ ТРУБОЧКИ ЖДИТЕ!» Отправил и ждал — теперь только ждать светлоты. А там выбираться на трассу. Земля уже подсохла — не увязнет…

Телефон зазудел: «сбой отправки» — вот тварь!.. Надавил, посылая Егору повторный сигнал сквозь помехи… Чудаки — вэсэушники: фар не включают, а глушилки на местную связь не поставили — эсэмэски вон сами рассылают народу: «было ваше добро — стало наше майно», да еще и проценты за связь с населенья стригут на священные нужды АТО. Сколько местных сейчас окликают друг друга сквозь мрак: «Витя! Мама! Сынок! Где ты, где?! Ты живой?!»

Эсэмэска, похоже, прошла. Тот мобильник был жив, Горин, Горин мобильник… Не дождавшись ответа «спасибо», поднялся и немедленно пальцем большим раздавил, разобрал, раскидал, в землю вбил каблуком свою «нокию».

2

С бригады его все же сняли. Формально — из-за этого пришельца, чиновника особых поручений Мизгирева: не обеспечил должную защиту, не сберег. По факту — за непослушание. Он сам сделал все: хамил генералу Хроленко, оспаривал дебильные приказы и прямо называл все вещи своими именами. Он был не из тех, для кого движение вниз означает едва ли не физическую смерть. Упоительная сила власти над десятками жизней померкла и ссохлась для него еще в молодости, в Кандагаре, в Ургунском ущелье, когда он, чистый, свеженький, как весенний листок, лейтенантик получил под начало такой же зелененький взвод, а потом — разведроту.

Криницкий не мог не признаться себе: что-то подло кокетливое было в этом его аккуратном, настойчивом бунте, в потаенном желании скатиться с командных высот до земли, сократиться, упасть до «простого солдата». Как будто если он всего лишь приводной ремень, то и кровь не прилипнет к рукам, как будто не вести людей «туда» означало сберечь их, избавить от необходимости убивать и самим быть убитыми.

Пониженный до командира тактической группы, он остался приваренным к плоской спине бэтээра, неуклонно ползущего на Кумачов. Скрежещущий, рычащий и сопящий, делившийся на части, как медуза, единый организм его бригады почти что вслепую ворочался в затопленной мраком степи, скреб землю многорядными железными когтями, хрустел позвонками, напруживал мышцы, и каждая машина, каждый человек неумолимо двигались по сочиненной им, Криницким, партитуре утреннего штурма — по красным стрелочкам, которые он прочертил по карте, напоминающей огромный отпечаток человеческого пальца с раздавленным хитиновым покровом насекомого по центру. Осталась крестная ответственность за тысячу людей и перезревшее в нем омерзение к тому, что предстояло. И живущий не собственной волей, но властный над этой тысячей людей, Криницкий стискивал тангету и насталенным, ровным голосом задавал направления и скорости командирам мехбатов и танковых рот, дирижировал стадом броневых черепах, собирал их в колонну, выгонял на едва различимое в жидком ближнем свете шоссе.

Советские Т-72 и выведенные в аккурат ко Дню независимости Украины «Булаты» со своими отлизанными полусферическими башнями и лепестками динамической защиты, БМП, БТРы, «Гвоздики» шли по степи с погашенными фарами, чтобы возможные ночные соглядатаи не могли ни увидеть их, ни тем более уж сосчитать, но надсадного рокота сотни моторов, наводнившего темень на два километра окрест, было не заглушить, не убавить. Окажись на маршруте кто-то равный Максиму по опыту, распознал бы породы «коробочек» только на слух. Впрочем, это, наверное, мало что изменило бы. Казалось, двинутой на Кумачов железной массы, поражающей силы всех этих машин многократно хватило бы, чтобы за полчаса расшвырять до фундаментов Крайнюю и Высотную улицу. Казалось, что и штурма после перекрестного огневого удара уже не потребуется, что две тысячи сепаров с их стрелковым дрекольем — ничто по сравнению с бетонобойной и проходческой мощью бригады.

Но Криницкий, толкая эту массу железа вперед, осязал всю ее нутряную, до поры утаенную хлипкость — знал, что есть еще сила, которая не измеряется тоннами стали, которую вообще ничем нельзя измерить, положить ей предел, объяснить. Того, кто на своей земле стоит, так просто не выкорчевать. Афганских моджахедов с допотопными винтовками «Ли-Энфилд». Чеченов с их волчиной лютостью и хваткой. Да всех, кто дерется за право на жизнь, за собственный дом, за любовь, за потомство.

Ведомое Криницким стадо должно было стать в виду города и, заняв огневые позиции в голой степи, задолбить по обширным складским площадям и цехам комбината железобетонных изделий, где за стопкам плит угнездился отряд ополченцев с тремя бэтээрами. Рядом были дома Крайней улицы — населенные женским и детским народом панельные пятиэтажки с парусами белья на балконах и кошками на подоконниках.

Тактическая группа «Запад» под началом нового комбрига, угрюмого, медвежковатого полковника Лихно обрушит огонь «Ураганов» и САУ на линию окопов, отрытых сепарами в полукилометре от Изотовки, на бетонированный блокпост, в виду которого вчера расстреляли кортеж Мизгирева, на автобусный парк в глубине многодомного частного сектора, где, по данным разведки, ополченцы устроили штаб. В глубине, сука, частного сектора.

Криницкий знал, что с первым же его ударом по промзоне ополченцы оставят завод ЖБИ и отступят в глубь города, и придется гвоздить, расковыривать, скалывать, как огромным зубилом, жилые дома, потому что инстинкт сохранения собственных хлопцев не позволит ему загонять всю колонну в невредимые улицы, отдавать свои танки на расклев ополченцам, засевшим в невредимых домах. В голове его вязко скрипел, буксовал, перемалывал камушки предосторожностей механизм совершенно другого, таранного, на эффекте внезапности, штурма: сработать одной только «Альфой», пустить во весь опор одну лишь «кавалерию», подлететь к утонувшей во мраке промзоне, стряхнуть десант с брони, включить прожектора и лупить изо всех своих пушек над крышами, разбудив, оглушив, ослепив ополченцев, прижимая их к залитой светом земле. Если «спят», все получится. Если ждут, то тогда…

Криницкий взглянул на часы и решился.

— «Каштан», «Каштан»! Колонна, стоп!.. «Ракита», «Ракита», слушай меня. Идем на завод ЖБИ. Да упора. Стряхнешь там десант и давай кругалями ходить. Работай из пушек по крышам, стегай по ушам. Попробуем с шумом зайти, на «ура»… Ты понял меня?.. Молчать! Не рассуждать! — прикрикнул скорей на себя самого. — Юркнут в город, как крысы, — никакого комплекта не хватит долбать, из домов этих крыс выковыривать. Мордой в пол положить их попробуем. Мясорубку успеем включить. Если встретят огнем, то тогда под увал, влево с трассы, в низинку… Как только дам свет — полный ход. По команде снимаемся, медленно, плавно… Пошли!

«Бээмпэшки», взревев и залязгав, поперли вперед. На «коробочках» были все те же обстрелянные, наломавшие руку хотя бы на своих регулярных учениях «альфовцы» и только на задних жестянках — зеленые мотострелки.

Криницкий не видел, но чуял томительно-тягуче сокращавшееся расстояние до города — до большого квадрата промзоны, запитанного концентрированной электрической силой. Через пару минут неуклонного хода в пологий подъем завиднелись, прожглись в смоляной черноте, замерцали разрозненно-редкие, как последние уголья в печке, огни, обозначив уступчатую, но и плоскую, как камбала́, тушу города. Криницкий вклещился глазами в замазанную дегтем пограничную черту, как будто притягивая всеми чувствами дышавшие угрозой корпуса…

— Свет! — рыкнул он, до боли сжимая скобу бэтээра, чтоб не сдернуло наземь при первом рывке.

Раскаленный прожекторный луч взрезал темень, затопил белизною шоссе, ослепительно высветил насыпные холмы и заборы промзоны, и десяток приземистых, плоских «коробочек» сорвались в свой гремучий намет.

Подавшись вперед, Криницкий с пронзительной четкостью, как будто биноклем притянутые, увидел стальные ворота, с десяток пробитых в заборе бойниц и в тот же миг почуял там, в бойницах, изнывшую от ожидания, внимательную пустоту — с тоскливым омерзением к себе и страхом понял, что сейчас их будут убивать.

— «Ракита», налево, вниз, вниз! — заорал. — Налево, налево, под горку!

Но головная БМП, осатанев, ударила рылом в ворота, исчезла в пробитой дыре и загавкала… идущие следом за ней три машины уже проскочили низинку, и тут-то все пространство вдоль забора взорвалось клокочущим огнем, наполнилось трепетом вспышек и лаем, как если б «Ракита» вломился в огромный собачий питомник. С крыши правого крайнего цеха, из окон длинной трехэтаж-ки чуть левее от дороги вперекрест захлестали резучие красные трассы, полосуя ожженное белым прожекторным светом шоссе, омерзительно лязгая, тенькая по броне расползавшихся, ослеплявших друг друга своими огнями жуков.

— Огонь на два часа!.. Два пальца вправо от ворот!.. Все с брони, все с брони! Всем «коробочкам» влево и полный вперед! Прижаться к забору! К забору, к забору! — взревел Криницкий, загоняя в уши всех по сапожному шилу, как единственный зрячий пастух, направляя все стадо в ближайшую мертвую зону.

Пропала коробочка, все — пригнувшись к спине бэтээра, он как будто бы видел побег реактивной гранаты, с хищным трепетом пущенный прямо под днище «Ракиты», чуял, как насталенные гвозди «Утеса» прожигают броню одинокой, ошалело вертящейся, колесящей по кругу машины, добивают до мяса укрытых под бронею людей… Наконец соскочил со своей сковородки, привалился к бетонной стене, глянул в круглый, курящийся пылью пролом и, просунув в дыру автомат, задолбил по неистово частым зазубренным вспышкам в щелях штабелей, переступая по дуге и поворачиваясь корпусом, как маятник, каждый миг, каждый выстрел готовый откачнуться всем телом к стене, чтоб укрыть беззащитную голову. И отчетливо слышал, как пули наклевывают, ковыряют бетон то правую, то по левую руку, подбираясь к его амбразуре.

Отлипнув от забора и выглянув опять, увидел двух перебегающих меж штабелями несвоих и, забрав упреждение, ударил по ним длинной очередью, не давая обоим припасть на колено и выплюнуть остроносую брюкву из трубочки… прочертил по бетонному штабелю дымную борозду, видя, как один кошкою юркнул за плиты, а другой повалился со своею трубой, словно пьяный, утонул в закипевших клубах белой пыли… В тот же миг кто-то третий — или тот же второй — вдруг метнулся за штабелем вправо, присел, и Криницкий уже не успел обогнать хлесткий выхлест гранаты. Отшатнулся к стене, бережась от искавших его ознобленную голову пуль.

Все вокруг грохотало и лопалось: звонко били из задранных башенных пушек «бээмпэшки» и «бэтры», сквозь проломы в заборе, подобно Криницкому, заведенно долбили бойцы, похожие на горняков, вгрызавшихся в породу ручными пневматическими молотками, — и ни звонкого лая, ни визга, ни моторного рева одинокой машины, к которой они пробивались, в этом грохоте не было слышно.

— Резвый, Резвый! — крикнул он в гарнитуру. — Крыша правого цеха! «Дэшка», «дэшка-а-а»! Затыкай ее, блядь, не зайдем! Дай огня под нее!

Метрах в ста от него, далеко за забором, рассадисто грохнуло, сквозь кирпичные стены полыхнуло слепящее розоватое пламя, словно вырос и лопнул в закрытом объеме раскаленный чугунный пузырь, расколол взрывом стены, перекрытия, крышу — это Резвый, услышав Криницкого, саданул сквозь пролом из «Шмеля». Высоко над забором вскипело розоватое облако пыли и раскрошенного кирпича. Перепадом давления размозжило, расплющило хоронящихся там, за стенами, людей… Пересыпистый стрекот чужих за забором притих, и Криницкий, надсаживаясь, заорал:

— Пять человек за мной к воротам! Остальные — прикрыть!.. Дистанция — три метра! Пошли! Пошли! Пошли!..

Припустил вдоль забора, упал у ворот, слыша близкое, с сапом, дыхание подбегавших своих и всем телом, как губкой, вбирая обнимающий грохот: кто палит и откуда…

Перекатом рванулся в проем, хапнул глазоохватом грохочущее и колюче искрящее всё, повелительно крикнул:

— Заходим!

Подобравшись, вскочил, пробежал до столба метров пять и присел, поводя автоматным стволом, подметая, крестя им штабеля серых плит и далекие окна трехэтажного дома, в которых плясало, распускалось и гасло автоматное пламя. Прикрывал выгорающую «бээмпэшку» с распущенной гусеницей.

— А-а-а-а!.. — Трое «альфовцев» с «бэхи», беспорядочно сея последние пули, надрываясь и падая навзничь, тащили к воротам двоих своих раненых.

Криницкий рванулся на рев, вклещился в комбез одного, поволок, прикрываемый плотным автоматным огнем сквозь забор. «Шшиу! Тттиу! Вьють-вьють!» — ополченские очереди колупали щебенку, подбирались к ногам отползающих. Кто-то из прикрывавших бойцов за спиной вскрикнул заячьим голосом. Подхватили, тащили уже и его. «Ттиу! Ттиу! Вьють-вьють!» Пуля клюнула мертвый бетон в полуметре от окованной стужей башки, обсыпала Криницкого наждачной крошкой, заставила рвануться что есть силы, приставными шажками, семенящей пробежкой уволакивая за забор нескончаемо длинное, нестерпимо тяжелое тело… и, почуяв чудовищное облегчение, повалился на землю за бетонной плитой.

В проем шагнул боец с гранатометом — послал вовнутрь заряд, отпрянул, укрываясь за забором, — но Криницкий не слышал ни выстрела, ни разрыва вдали и как-то отстраненно удивлялся пугливому проворству собственных бойцов, все делавших как подожженные, в то время как он сам не мог пошевелить и пальцем.

— А! А!.. А-ы-ы-и-и-и!

Лицо бойца было один сплошной крик — Криницкий знал всех «альфовцев» в лицо, но не узнавал того, кого вытащил.

В него опять плеснулись стыд и омерзение к себе: загубил, четверых человек дал изжарить, да еще сколько раненых, не посчитал — кинул их, как баранов, на эти ворота… Где Численко-«Ракита»? Убит?.. Всех хотел положить мордой в пол, как в притоне, на маневрах с условным противником… Положил?! Вон кого положил, посмотри!.. Знал же ведь: невозможно жалеть сразу всех — и своих, и чужих… Он почуял себя окруженным, засосанным плотоядной трясиной, чем-то липким, как мебельный лак или жидкий гудрон… А какая бы мерзость его затопила, если б он сделал все по науке и смотрел бы сейчас не на этих больших, а на маленьких, страшных в навсегдашней своей неподвижности, в неестественно ранней своей успокоенности — и еще ведь посмотрит: куда ему деться?.. И облился густой, жгучей жалостью, что вот та, у забора, последняя пуля котелок ему не расколола, сразу вырвав сознание, чувства, опростав от способности видеть и все понимать, от удушливой необходимости подымать и вести за собою людей, посылать их туда за забор, убивать и сами быть убитыми… Пускай вон другие, Хроленко, Лихно, доживут свои сроки в почете, на заслуженных пенсиях, дачах, не принюхиваясь к перемазанным огородной землицей ладоням, а он так не может.

Но Криницкий был жив, и его невредимое сильное тело и вполне устоявший рассудок неутомимо продолжали делать безотложное: отводить от промзоны «коробочки» с ранеными, выдвигать на их место другие, как живые щиты, запрашивать «Каштана» и «Березу», дирижировать танками и самоходками и привязывать их к новым точкам, вызывать санитаров и буксир для второй БМП, остановленной метрах в семидесяти от позорных ворот.

Остро пахло сгоревшей росой огнемета, сладкой гарью форсированных дизелей, дерущей горло и глаза бетонной пылью, а сквозь всю эту сложную, ядовито-настырную вонь — бесконечно знакомым Криницкому смоляным потом страха, молодого мужицкого тела, которое не хочет умереть.

Ополченцы уже не стреляли: куда? — над промзоной висело багрово подсвеченное непроглядное облако пыли, да и пламя большого огнеметного взрыва сожгло им глаза: тоже ведь потеряли своих. У Криницкого — трое убитых и девять трехсотых, половину которых товарищи судорожно, с возрастающей будто бы злобой и обидой на их безответность выкликали оттуда, куда те погружались, — может быть, из беспамятства только, а может…

А за длинной извилистой линией плоских холмов тяжело, с низким рокотом и железным журчанием траков, ворочались танки, словно стадо огромных зверей уминало целинную землю под лежку.

— Товарищ полковник! «Гора» вызывает! — Белобрысый Костенко, моргая белесыми, словно заиндевелыми на морозе ресницами, протянул ему ларингофон.

— Ты що, «Дуб», совсем с дуба рухнул?! — всверлился Криницкому в череп дорвавшийся голос Лихно. — Ты що творишь, коммандос?! Що, в Рэмбо на старости лет поиграть потянуло?! Или ты смерти ищешь?! — пронзила догадка Лихно, и голос его раскалился в презрении. — Так ти давай кулю тодi собi в голову, чого ти людей на забiй потягнув?! Давай вже один помирай! Ты будешь приказ выполнять?! Або пiд трибунал зразу пiдеш?! Не чую вiдповiдi, «Дуб»!

— Оперативные решения я оставляю за собой, — безнадежно всадил он в ответную.

— Вогню давай, вогню! Не буде вогню через десять хвилин — нарiкай на себе! Доиграешься, «Дуб»! Ще пошкодуеш, що живий!..

Криницкий бросил гарнитуру на броню. Все двигалось само, без его на то воли. «Булаты» с тонким подвизгом всползали на холмы, представившись Криницкому отсвечивающими мертвой синевой железными соборами, в которых служат смерти. «Гвоздики» задирали тяжелые стволы с резными набалдашниками дульных тормозов; наводчики были готовы приникнуть к резиновым оглазьям панорам и увидеть сквозь линзы, дальномерные шкалы и прицельные стрелки зеленый, все равно что подводный, словно снящийся город… Вот он, взгляд с точки зрения Бога, естествоиспытателя, смотрящего на жизнь бактерий в микроскоп, с отчуждающего расстояния и как будто бы свыше. Невозможно поверить, почувствовать, что за теми вон плитами и кирпичными кладками — жизнь, усаженные в ряд на полке плюшевые звери послушно дожидаются своих утащенных родителями в подполы хозяев. Невозможно представить — и стало быть, панораму встряхнет, беловатая метка вонзится в квадратно глазеющий короб, и у многоквартирного дома тотчас вырастет дымное ухо, великана, слона, расплывется, распустит ленивые грязные космы.

Криницкий поднялся на холм. Если б у сепаров имелось достаточно тяжелого и дальнобойного оружия, то они бы и сами могли укрепиться на этих холмах, отрыть тут окопы, ходы сообщений и постараться уберечь свой город от огня. На восточной окраине неба занимался белесой полоскою день… Небо вздрогнуло как от пореза. Там, откуда рычал и катил на Криницкого бочку Лихно, заревело, заныло, загукало. Нарастающий стонущий вой и буравящий свист придавил, пронизал Кумачов и сомкнулся с кипящей частухой разрывов на западе города, где лепились друг к другу кирпичные домики частного сектора, окружая автобусный парк, он же штаб террористов, и примыкая к средней школе № 3.

Криницкий не видел протянувшихся по небу наискось вверх «ураганных» дорог, шаровых по ним молнийных просверков, но не мог не увидеть густого розоватого зарева, восходящего там, на закате, быстрее, чем солнце взойдет на востоке. Криницкий онемел, окостенел и вдруг где-то в самой сердечной глуби передернулся. То вечная частица смерти прошла сквозь него — в тот миг, как в городе убило первого не желающего воевать человека.

3

Как будто в штреке закемарил на лесах — и разбудил обвальный грохот, вскинул, поднял. Так нет, на поверхности он! И свет обычный уличный в окно, рассеянный, белесый, добрый свет… И тут как садануло на Изотовке, а то и под окнами прямо! Все вещественное, что вокруг, пронизал этот звук и как будто бы даже прогнул и спружинить заставил. И вот тут уже стужей всего опахнуло: Ларка там! Ларка, Ларка! Говорил же, ушатывал перебраться к нему, на подстилке бы спал, как собака, а она — на кровати, божился не лезть. Джинсы сцапал, запрыгал… И еще раз, еще и еще — беспрестанно рвалось и катилось, нажимая на стекла волнами. Да по ним уж, по ним, по общаге, по всему Кумачову долбят! От Изотовки что там… осталось?!

В коридор его вымело. А там и Маринка, и Светка уже, дети их в одеялах наброшенных, чтобы стеклами не посекло, все — по лестницам вниз и в подвал. Что ж, Вальку их топтать? Подхватил у Маринки трехлетнего Костика на руки. Снова бешеный шелест, словно кто целлофан над землей теребит, упаковку цветочную, а потом нарастающий, тошный, все нутро вынимающий свист — и удар! Стены будто резиновые — прогибаются и выпрямляются, мелко пружинят. Наверху и внизу в окнах — хохот: стекла лопаются, не сдержав, осыпаются с острым переливчатым звоном. И незримое небо набухает над домом, как кровля забоя, оседает, пульсирует, и сама их общага уже как рудстойка — расколоться, сложиться готова, обвалиться до самой земли.

— Маринка, Костика возьми! — оторвал от себя обхватившие шею ручонки — и на выход, на выход… в пустой вестибюль.

— Ти що, Валек?! Куди?! — Андрюха Шумейко схватил за плечо. — Прибьет же — дивись, я вiн крие!

— А ты куда?! — крикнул, не слыша себя.

— Туди ж, куди i ти! Батьки де моi, не забув?! Маринка моя на околицi! Ох, що ж вони роблять, падлюки! Кого бьют, кого?!.

И снова Валек рухнул сердцем: а мать, а Петро со своими? Все там!.. Пристыл к стене у двери, притиснутый Андрюхой, а сердце толкалось наружу, бежать порывалось к своим, но, только рванувшись на волю, от этой страшной воли и отпрядывало, вколачивало в стенку, не пускало больше всего желающее жить — само, без никого. С Изотовки взрывами дул горячий сквозняк, вметал обратно в дом, опрастывал от всякого живого чувства, кроме страха. Излетный вой невидимых снарядов вытягивал из тела жилы, и даже близкий гром разрыва звучал для Валька облегчающе. И смирившийся, и не смирившийся, он был ничто перед разгулом этой силы. Все уже решено, все убиты, в кого угодило, а в кого не попало, те живы, и одно лишь незнанье, что с кем, отделяет его и от Ларки, и от матери с Петькой — эта страшная мысль почему-то дала облегчение.

Разрывы загремели дальше, глуше — рванулся из Андрюхиных объятий, толкнул наружу скособоченную дверь, и на него дыхнуло жаром, как из лавы. Изотовка раскалывалась, лопалась, трепетала зарницами под багрово подсвеченным антрацитовым небом.

— Сусiди ми з тобою там, сусiди… — затвердил, как молитву, Андрюха, побежав вслед за ним.

Прижавшись с двух сторон к опоре длинного, выдающегося в пустоту козырька, они уже не вслушивались, не гадали, куда попадают сверлящие воздух снаряды. Тонкий жалобный вопль и упругое хлопанье — где-то рядом, на крышах Литейной, оглушительно лопалось листовое железо. Воздух не заживал. Между Вальком и внешним миром как будто не осталось никакой преграды: и он сам, и Андрейка, и земля под ногами, и бетон козырька — все было сплавлено и сбито воедино и дрожало, как студень. Валек, прижимаясь щекою к колонне, поглаживал плиты ракушечника, нащупывал ногтями кромки замурованных скорлупок, словно желая убедиться, что в мире осталось хоть что-то незыблемое.

Он не сразу поняли, что давящего свиста больше нет, равно как и многих, частящих разрывов вблизи, — упаковочный шелест и стонущий вой напитали все тело, осели в кишках, бесконечно тянулись, не заглохнув внутри, в то время как в мире их давно уже не было. Так после поезда еще с полсуток слышишь дробный перестук колес и кровать под тобою покачивает. Тишина наполняла Валька, как вода порожнюю бутылку на поверхности. Неужели все кончилось?..

Вдалеке, на окраине, за ползучими изжелта-красными рукавами пожаров, в глубине чуть дрожащего зарева продолжали побухивать слабые, плоские взрывы.

— Побiгли, Валек! Убьют, а треба знати!.. — закричал одолевая захлестнувший горло спазм, Андрейка.

Стреканули из-под козырька, побежали — без дороги, единственной, школьной дорогой, по которой впервые мать с отцом провели. Впереди из земли било красное и голубое свистящее пламя, трепетало, рвалось, восполнялось, словно бешеный Вечный огонь в рост невидимой Родины-Матери… да труба тут, труба, газопро́вод… Вездесущий, сводящий нутро, обессиливающий запах беды — с каждым шагом вбиваемый в легкие запах горящей помойки, кирпичной, земляной, бетонной пыли, висящей в воздухе, как угольная в лаве. Сердце било в глаза, застя черными вспышками копотно-мутное розоватое зарево, — только два этих цвета, угля и пожара, и остались в стране его детства и будущей жизни. В глаза бросались пестрые стволы берез, заборные доски, штакетины, и все эти куски незыблемого мира, подсвеченные отблесками пламени, поражали своей невредимостью, неизменным, обыденным обликом. Куда ж тогда попало, где горит?..

И вдруг тонкий вскрик впереди, затем еще один, глухой, как по покойнику, и вот уж неумолчный гул придавленно стенавших голосов потек им с Андрейкой навстречу, как будто бы прорвав незримую плотину, а потом перерос в детский рев, в суматошное хриплое гавканье — по улице враздробь бежали люди, чумазые, как грозы после смены, с колтунами и космами добела поседевших волос… такие глаза у собаки, когда она не понимает, где и что болит, или просто не может дотянуться до раны зубами. Окликали друг друга, выкликали своих — кровяные слова непонятного, словно прямо сейчас и рождавшегося языка вырывались уже не из горла, а откуда-то из живота.

Бежал, сшибался с кем-то, проталкивался в глубь раздерганного стада и никого в упор не узнавал. А люди не кончались, не кончались — бегущие, бредущие, кричащие, несущие детишек на руках. Босоногие, простоволосые бабы, мужики, старики, ополченцы в побелевших от пыли бушлатах, с автоматами, тоже с детьми, словно воины-освободители, сбежавшие с гранитных пьедесталов. Снова бабы кто в чем — в накинутых пальто, в пуховиках, в намотанных, как у индусок, скатертях и одеялах, в одних только разорванных ночнушках, висящих лоскутами, с узлами, с чемоданами, с набитыми каким-то скарбом занавесками, со ссаженными в кровь локтями и коленями, с беременными животами, не дающими бежать и подневольно выпирающими в мир… И хватает Валек в этом скопище каждую третью: вдруг Ларка? Нет, нет… И ни матери тут, ни Петра со своими. И Андрейка один — никого из своих не нашел… обезлюдела улица, всё.

Опустела, и вмиг посветлело — с чего? А от неба, от неба уже посеревшего — день! И вот тут уж увидели — дыры! Проломы, упавшие стены, курящиеся пылью груды кирпичей. Та крыша провалилась, ту сорвало, остался обгрызенный поверху, зияющий квадратными проемами колодец. А та вон косо оползла на землю, и дом под ней как будто бы сложился. Рулоны свернувшейся кровельной жести. Листовое железо раскрылось уродливыми лепестками. Размочаленные, косо срезанные, колунами расколотые от верхушки до комля деревья. Раскиданный до самого фундамента домишко — как сточенный до корня гнилой дупластый зуб. Еще один такой же, еще один, еще… и не мог Валек вспомнить, чьи же это дома.

На дворе Лихачевых — Луна, черный кратер, окученный рыхлой курчавой землей, стекла с рамами вышибло, стены все исковыряны. На дворе Пипилюси… да нету двора! Все воронка всосала! Изрыгнула ощепьем, мослами, обглодками: и смородину вместе с забором, и крыжовник, и яблони штрифель и белый налив, астры там, ноготки, георгины — корешки вон на улицу выдуло с черной земляной рассыпухой.

Бежал Валек, и каждая воронка, каждый черный глазничный провал оставляли в нем точно такую же по размеру дыру. От него уж, казалось, ничего не осталось: столько дыр было в мире, а он такой маленький — ни одну из пробоин собой не закроет. Напрокол жгло предчувствие главной, непомерной дыры — на месте их, шалимовского, дома, который выстроил отец, в котором мать ждала их с Петькою из шахты. Шаг еще — и дыра разрасталась так страшно, что ничем уже не зарастить, но еще через миг подымало Валька столь же вещее чувство невозможности опустошить его жизнь, отобрать у него сразу всех. Ларку, Ларку нельзя! Но и Петьку нельзя! Но и мать! И у Петьки нельзя отобрать никого, у Танюхи, у всех! Никого, никого, никого!.. И об Ларкин домишко ударился сердцем — устоявший один на Луне средь воронок и бесформенных куч кирпича. И откуда из-под земли просверлился придавленный воющий крик: «А-и-ы-ы-ы!..» И туда он, Валек, — налетел на ближайшую кучу, упал, заревел с той же силою сам, и как будто бы только от этого общего крика шевельнулся, взбугрился завал перед ним: проскреблись по-собачьи, протиснулись забеленные пылью столетий костлявые руки, проросла, продавилась наружу седая распатлаченная голова. И, вскочив, подбегая, увидел: трупно черную щель стариковски беззубого рта, ведьмовские, налитые кровью глаза, что, казалось, могли только вывалиться из орбит или лопнуть, и скребущие битый кирпич роговые рабочие органы землеройной машины бесковшовного типа.

— Люди-и! Люди-и-и! Ребята-а!.. — Позвоночный комбайн, передавленный где-то в середине хребта, различил и позвал их с поразившей Валька неестественно будничной ноткой, с какой старухи жалобят лениво-равнодушных молодых. — А-ы-ы-ы! — Закинула голову так, что затылок едва не коснулся сведенных лопаток, и казалось, одной верхней частью, половинкой, обрубком, но вырвется, вывьется, как червяк земляной или ящерка…

— Стой, стой, теть Зин! Сейчас мы! Живая, все! Живая! А Витька твой в ночную! В ночную Витька, да?! — Упал рядом с ней на колени, пустил в кирпичный мусор пальцы, словно корни, рванул, отвалил, поразгреб, добрался до шерсти старухиной кофты. — Под мышки бери давай, ну! — Вклещились с Андрейкой в ее руки-ветки. — От ёшкин кот! Да где ж ты там, теть Зин?!

И кто-то третий рядом с ними — прибежал, как собака на запах в помойке, кирпичи отгребает-ворочает. Тоже ведьма седая, но Валек ее сердцем увидел: Ларки, Ларки глаза! И такая огромная, лютая радость плеснулась в него, что была бы плита — и плиту бы сейчас отвалил бы. Помогла кошка Жучке, потянули и вытащили перемятую словно валками стиральной машины старуху, и уже ее Ларка ощупывает, кости, ребра теть-Зинины мнет, а Валек — уж саму ее, Ларку, захватил поседевшую голову, как теленок, к ней тянется.

— Да пусти ты! — Головой, словно лошадь, мотнула. — Все! Живая — поверил? И все, руки фу!

Отпустил, жрет глазами — она это, Ларка! И как будто уже не она. И старуха и девочка, что со всею серьезностью с теткой в «больницу» играет. И безумна, как все, и единственная, кто с ума не сошел. Чемоданчик при ней, «красный крест» — шприцы-ампулы. Костюмчик флисовый спортивный, уже не розовый, а тоже — как тетя Зина под завалом побывала. Звероватый оскал ее вечный чудной — глаз нельзя от такого бобра оторвать, а глаза ошалели, да такие же точно, как у всех погорельцев, глаза.

— Помогай, что сидим?! — на Валька. — Теть Зин! Надо встать! В город надо, в больницу.

— Не могу, дочка, все…

— Ну тогда оставайся, теть Зин, жди фашистов. Снова будут стрелять! Что ж ты лезла, теть Зин?! Так бы там и осталась — под землей-то спокойней.

Подхватили ее. А Андрейку уж сдуло — к своим побежал. Повернули назад, в город тянут старуху.

— Дома был, Валек?!

— Нет! — Железные пальцы склещились на сердце.

— Так беги… мы уж сами…

— Нет, нет…

Топот вдруг за спиной — ополченцы опять, бабы, дети.

— Стойте, воины! — Ларка им. — Старикам помогите, защитники!

Помогли, подхватили, поперли…

— Валек! — Сенька Лихо в пиратской косынке, в камуфляже своем, с автоматом. — Видишь, как они нас? Я-то думал, в прицел их увижу! А они к нам прицел не хотят! Они нас сразу «Ураганами»! Под корень!.. Ух, стыдно, Валек, ух, обидно! Как в тараканов тапком кинули!.. Хватит бегать, Валек! Автомат бери вот, от Гоша-ни остался… Резать их будем, резать… только так!.. Сам видишь, что нас уже из людей исключили! Или мы, или нас как жуков! Не с тебя начнут — с них! — показал на старуху и Ларку кивком. — Приходи, Валек, слышишь?! Под землей уже не отсидишься! Как по дому, Валек, твоему лупанут — сразу выбросит к нам, сразу когти полезут, Валек, озверишься!

Еще хотел что-то сказать, но уже потянуло его за своими… Только тут и пробило Валька, что Семен мимо ихнего дома бежал, видел, что там осталось от дома. Крикнуть было хотел: «Где мои-то?! Не видел?!», но Ларка как сбыла теть Зину, так и поплыла, привалилась к забору, шатнувшись.

— Чего, Ларка?! Плохо?! — прихватил ее тотчас за плечи, снизу вверх по-собачьи заглядывая в потусторонние, ослепшие глаза.

— А то хорошо! — прошипела. — Тошнит Валек, тошнит… и не могу.

— Это что, Ларка, кровь?! Поранило?! Куда?! — Щеки липкие, волосы склеились… задрожавшими пальцами начал ощупывать всю ее голову, обмирая от целости и невредимости.

— Не кровь, Валек, рассол! — ожила, слава богу, зафыркала. — Рассол, варенье — ты попробуй!.. Я же в подпол, там банки, заготовки теть-Тонины! Там схватилась за что-то, не вижу же, и по башке мне, по башке! Умерла, Валек, — бомба!

— Руки, руки порезала… — Крался пальцами, трогая шишки и впадины под запекшимися волосами, обводил так и эдак, словно заново Ларку лепил… мазал грязными лапами, словно впрямь норовил сохранить дорогое лицо под наносами собственной грязи и сала.

— Собачьи болячки, не бойся, иди.

— А ты куда, ты?!

— Чемодан мой, манатки забыла. Там, там, рядом с домом.

— А дальше куда?!

— А к тебе, Валек, все, больше некуда. Упросил наконец-то, дождался! Вот обстрелом меня к твоей койке прибило! Как общага-то ваша, цела?

Поднялись кое-как и, сцепившись, пошли как сиамские.

— Чемодан собрала?

— Ну а как же, Валек? Мы давно ведь готовы с вещами на выход. По идее, вообще надо было, как крысам, бежать в первый день, но куда? Наш русский авось-то откуда, с чего? А от безысходности. К тем-то взрывам привыкли, которые раньше. Не стрельба уже — музыка. До последнего верили, что обойдется. И вот — обошлось! Хорошо, погреба у всех, норки — как начнет грохотать, так ребенка за шкирку и в подпол, а не то бы, Валек, мало кто бы остался живым.

Говорила, как магнитофон, то хихикала, как полоумная, то внезапно смолкала — мутило ее, и без продыха, без облегчения, так сильно отравилась пылью этой, дымом, всем-всем самым вредным, не предназначенным ни для чьего дыхания и крови, а главное, страхом, который рождался внутри. И все это теперь рвалось наружу — со смехом, со словами, со слезами… И молола без умолку лишь для того, чтобы чувствовать, что и вправду жива.

— Беги, Валек, все. А я тут… Да беги!

Побежал. Дорожкой, которой Петро к Ларке бегал. Завалы, воронки, прорехи, разметанный мусор, тряпье, щепа оконных рам, штакетников, калиток, еще один газовый факел-платок — полощется, бьется на желтой трубе… и люди навстречу опять. Огромная рука поймала его сердце и разом выжала всю кровь. Валек понял все, кроме главного: кто на руках у Петьки из детей — и живой или мертвый? И где остальные Шалимовы, где?..

Такая неестественная успокоенность была в безжизненно свисающих, как будто потрошеных маленьких ногах, такое исступленное упорство в надломленном лице бегущего Петра, что ничего перед глазами больше не осталось. И продохнуть не мог, не то что закричать. Мелькнули подмокшие красные тряпки, распяленным криком ли, вздохом ли рот — как будто раззявленный клювик птенца, прижмуренный Петькин, отцовский глазок на иссиня-белом лице пацана… Петро так бежал, как с мертвым не бегают! Не бегают в город, в больничку, к последним, единственным верным рукам, которые могут спасти.

Валек понял все, кроме главного: где мать, где Танюха, где Полечка? Танюха почему за Петькой, как собака, не бежит?.. И в разные стороны с Петькой, домой — он, Валек… Их дом устоял, и крыша как будто цела, но словно бы вырвано что-то из дома, нутро. Народ на дворе: Королята, Чугайнов с женой, Пузырек… и как над могилою рты зажимают, над ямой помойной — носы. И крик — тепловозы вот так голосят, упреждая живое и мертвое о своем приближении.

Мать, по-детски раскинув отечные, полные ноги в гамашах в резинку, одиноко сидела на голой земле и, пустив к поседелым вискам лучевые расщепы морщин, завывала:

— О-и-и-и-Полюшка, зернышко наше, цветочек, кровиночка-а-а! За что, гос-споди-и-и! Вот же я, старая! Бей меня! Мне конец уже виден! Ой-и-и-и!..

Королята — Егор и Наталья — не то жгутом крутили, усмиряя, не то поддерживали оседающую наземь женщину с нечеловечески спокойным, выпитым лицом, и Валек догадался, что это Танюха. Посмотреть ей в глаза силы не было, точно так же, как силы кричать в ней самой. А отвел от Танюхи трусливый свой взгляд, поискал то пустое, куда мог бы без страха смотреть, и уперся глазами в накрытый шерстяным одеялом продолговатый, вытянутый взгорок — неподвижность, которой не должно было быть, потому что ребенку неподвижность дается труднее всего, разве только во сне, разве только во сне.

Он вспомнил, как любил накрыться с головой таким вот одеялом в детсаду — в ежедневный пустой «мертвый час», только час, и не больше: полуденное солнце, жаркий свет, пропитанные алым заревом просторы, в изломах и складках которых мерещатся недосягаемые горные хребты, силуэты неведомых допотопных зверей. И все это — раз!.. и не стало всего. Так нельзя. Надо брать автомат. От Гошани остался. Под землей теперь не отсидишься.

Он шатнулся к надорванно воющей матери, опустился на землю и обнял ее, привалился к большому, разбитому телу и приник головой к голове — не затем, чтоб унять, утишить нутряной ее крик, не затем даже, чтобы привалившимся телом сказать ей, что вот он-то, Валек, еще жив, а из детского чувства беспомощного одиночества, из бесстыдного страха покинутости. Как убогий, как маленький. Словно верил, хотел, чтобы мать и сейчас заслонила его животом от всего.

4

Сын теперь был последним, что пока еще связывало его с миром. Сын был рядом, живой. Его цыплячье тельце, на котором можно было пересчитать все выпирающие ребрышки, разрезали ножами, теребили крючками, зажимали пинцетами, ковыряли большими мясистыми пальцами, выворачивая из сочащейся мякоти ершистые железные осколки и безупречно одинаковые, ровные обрезки металлического стержня. Сколько их вошло в тело и как глубоко, Шалимов не знал и гадать не пытался, но кровь шла отовсюду, от колен до лопаток, такая липкая, что ею, казалось, можно склеивать расколотые чашки и развалившуюся мебель.

Сын был рядом, вот тут, за беленой стеной, и налитые немощью, холощеные руки Петра остро помнили жар, леденистую мокрядь и почти невесомость его безответного тела, становившегося с каждым шагом все легче. Шалимов как будто еще никому не доверил его, не донес, все бежал, все тащил и все так же отчетливо слышал его прерывистый и булькающий хрип, видел полураскрытый синеющий рот, исчезавшие, смытые бледностью такие ж, как у Полечки, гречишные веснушки, ловил его текучий, ускользающий, одичалый от боли и тоскливого ужаса взгляд, уходящий вовнутрь себя, безнадежно, казалось, тускнеющий.

Он видел сына невредимым, то нынешним, то маленьким, спеленатым и голеньким, учащимся ходить и падающим на пол с таким огромным изумлением на личике, с таким безутешным отчаянием, что без смеха смотреть невозможно, раскрывающим рот на мгновение, как будто бы изготовляясь оскорбленно зареветь, но никогда не плачущим, с какой бы силой ни ударился. Шалимов снова поражался невосприимчивости боли, столь удивительной для мягкого, прямо до обмирания хрупкого тельца, и тому, что земля, половицы, асфальт совершенно по-разному обходятся со взрослыми и малыми людьми, не жалеют изношенных, старых на одышливых их переходах «холодильник — кровать» и щадят народившихся, новых в неустанных их странствиях и гоньбе за домашними кошками и голубями, со всею их пингвиньей неуклюжестью и неуемной тягою за край, как будто бы в природе есть установление не ранить и не ломать непоправимо самых маленьких. Надо было еще постараться убиться — и Толик старался: с разбегу врезался в закрытые двери, залезал на столы, подоконники, лавки, забирался на верхнюю книжную полку, и она вместе с ним обрывалась, и немедленно он разражался поспешным, заботливым хохотом, чтобы всем сообщить, что целехонек, чтоб у всех отпустило сведенное сердце. С упорством партизана удерживал ладошку на плите, раскаленной кастрюле, натопленной печке, состязаясь с Полинкой, кто дольше. Опускал головенку в садовую бочку с водой, перед этим подставив себе чурбачок, погружался лицом и терпел до упора, набирая воды через нос, а потом, умудрившись не расстаться с сознанием, подавался назад — сам он, что ли, Петро, в свое время к морскому царю не стучался?

Шалимов видел сына с подвязанным слюнявчиком и перемазанным молочной кашкой подбородком, собственноручно подносящим большую алюминиевую ложку к маленькому рту и едящим с лопатки садовый песок, с ночным горшком на голове и свято убежденного, что, накрывшись вот этим горшком, стал невидимым. Не видел Полинку, хотя, видя Толика, нельзя было не видеть их обоих, носящихся по кругу, мутузящих друг друга на диване с захлебным хохотом и криком: «А мне не больно — курица довольна!» Подбегавших к нему и взбиравшихся с двух сторон на колени, тянувшихся к нему слюнявыми губами, кормивших его с рук нажеванной черникой и смородиной, что росла вдоль забора, над которым всплеснулся тот изжелта-красный огромный разрыв.

Он видел их обоих лишь мгновение, единую их душу, общее лицо — в нем плескалась такая живая, нетерпеливая готовность к новому, еще неведомому счастью, что мгновенный наплыв даже как бы спасительной боли ничего не давал разглядеть: если б мог видеть долго, всю душу бы вытянуло, как гнилой, разболевшийся зуб из гнезда.

Накалившееся беспокойство собаки у запертой двери заставило его пошевелиться — вдруг подумал, что все про него позабыли и что там, может быть, все давно уже сделано. Загнали под лестницу, чтоб не мешался. Наверху, в коридоре, беспрерывно кричали друг на друга медсестры, родные, врачи, стукотали каталки под частые взрывы табунного топота; как в огромной шахтерской столовой, гремели и лязгали медицинские «ложки» и «вилки» — вся больница кипела, сквозила, глотала, проталкивала по своим беленым коридорам стенящую, кровящую, израненную жизнь. Порой невыносимый детский рев просверливал взрослое многоголосье, полосовал шалимовское сердце.

Поднявшись, он толкнулся в коридор и отпрянул в дверях, пропуская санитаров с каталкой. Худой мужик с дрожащим животом, облепленным кровавыми тампонами. Иголка в вене, трубка, санитар, бегущий на привязи капельницы. Шалимов понял, что лицо знакомое, но мужика перед глазами не узнал. Не Валек — он сейчас разве только Валька и узнал бы… Коридор сжался вдвое — заставили койками. Но Петр все равно пошел меж раненых: все были в какой-то кровавой парше — как дети, пораженные повальной эпидемией ветрянки, — в клочках присохшей ваты, в зеленочных клевках. Плаксиво раскрытые рты. Поганочно-бледные лица, подернутые несмываемой землей, словно всех только что откопали, достали не из лавы, не со штреков, а из самой обычной могильной земли. В глазах у всех тоскливая, смирившаяся боль. Так смотрит умирающее умное животное.

Шалимов был привычен к виду ран и обуглившихся, как картошка в золе, «нулевых», но на породу невозможно было озвериться, как невозможно обозлиться на естественную смерть. Туда, на горизонты минус сто и минус тысяча, никто и не думал спускать чьих-то жен и детей — шахтерские матери, жены и дети дожидались своих мужиков на-горах, в невредимом, незыблемом «дома», это было написано в шахте на каждой стене, это было единственной правдой в их жизни. Обрезки металлического стержня, цилиндрики как бы кабаньей картечи, которыми был начинен реактивный снаряд, убивший Полинку и ранивший Толика, смели эту правду, как веником, впились в сочащуюся, алую плоть детства, и прощения этому быть не могло.

— Не ходи здесь, не ходи! — зацепила его за рукав медсестра. — На улицу иди вон лучше помогай! Видишь, рук не хватает?

Шалимов даже вздрогнул, спохватившись: а ведь да, тут же больно кому-то еще, больно так же — и увидел не свалку уже, а как будто единое тело народа, пораженное общей кровавой паршой, исковырянное, размозженное, изодранное крупными и мелкими железными когтями, побывавшее под жерновами, под землей, под завалами собственных развороченных, севших домов, но еще не убитое. Он почуял себя частью этого тела, терпевшего боль и хотевшего жить, и напоролся на сидящего под лестницей врача — своего, сразу узнанного, ну того, кому Толика отдал. Врач так развалился, обмяк, как будто все кончено, посильное сделал и больше ничем вложиться не может. Не сразу глаза на Петра поднял даже.

— Чего вам? — дурным, измученным голосом.

— Сына, сына тебе…

— Идет операция, тянем-потянем…

— Кто тянет?! А ты!.. Ты, ты тут чего?!.

— Сломался, «чего». Вон видишь, что с руками? — И показал ему нервическую руку, трясущуюся, словно на невидимом вибростоле. — Сменяемся мы, понимаешь? Ты сколько вот в своем забое простоишь?.. Вот и я ровно столько же, все! Операция сложная, длинная. Осколок в стенке бронха, ребра сломаны… Но ты не бойся, слышишь?! Это все тяжело, но не край! Повезло ему, радуйся, позвоночник зато не задет — это счастье! Счастье, слышишь, мужик?! Чуть левей бы осколок — я бы вместе с тобой тут завыл. Четыре осколка, цилиндрика этих, — и все там, где надо, считай. Но это на много часов операция. А после еще надо будет, еще операцию. Терпи, блин, что еще сказать? Нормально все должно быть. Мы же тоже никого отдавать не хотим… Сдавай вон кровь иди, ничем не болеешь — делись. Твоему пацану еще хватит, а следующим — сколько их еще будет теперь? Так что нужен запас. Кровь у нас теперь общая… по идее, должна быть. Во дворе красный домик направо, иди.

Шалимов выскочил во двор. Рук вообще-то как будто хватало. Одинаково грязные, земляные бойцы ополчения и знакомые лица в гражданском семенили к центральному входу с носилками, с провисшими под тяжестью брезентами, спускали старух и женщин с машин, помогали идти, ковылять, подпирая и взбагривая, повторяя: «Дорогу! Дорогу! Дорогу!», раздвигая руками упорные заросли родичей, потерявших, искавших, выкликавших своих.

Их самих, Петьку с Толиком, подобрала грузовая машина на Сцепщиков: ополченцы везли своих раненых. Счастье, что подвернулась машина. Счастье, что позвонки его сына не задеты цилиндриками. Четыре осколка, и все там, где надо. Где надо, где надо, чтоб жил… Кровенели повязки, тампоны, бинты, прижимаемые к головам тряпки фартуков, занавесок, рубашек, исподнего. Те же воины с жалкими «калашами» на спинах и пока еще мирные грозы с пустыми руками, построив оцепление, теснили от дороги кисельно колыхавшуюся, стонущую массу, пустомясую, женскую, сильную в безраздумном порыве к носилкам и грузовикам. Уговаривали не давить, не мешать, обращенные к ней неживым от стыда, похоронно трусливым, виноватым лицом.

Петру показалось, что там кричат мать и Танюха. Он не хотел, не мог их видеть — вернее, показаться им на разоренные, неумолимые, казнящие глаза — и в то же время понимал, что Толик и Танюху привязывает к жизни и что, если она в самом деле прибежала сюда, срочно нужно сказать ей, что Толик по-прежнему есть и по-прежнему будет. А если ни Таньки, ни матери здесь еще нет, то он должен искать их, на Изотовке им оставаться нельзя. Там уже никому оставаться нельзя, ведь еще раз ударят, будут бить по домам без конца или сразу на танках войдут… и прожег, оживил его страх: потерял же их без вести! А они даже не шевельнутся теперь, Танька с матерью, если снова над ними загремит и завоет. Обезножели же, онемели, оглохли, все нутро у обеих отбитое!

Он почувствовал ненависть — как направляющую силу, как потребность ломать и давить всех и каждого пришлого. Продолжат же ведь убивать их, Шалимовых, всех: мать, упавшую так, словно уж никогда не подымется, потрошенную Таньку, Валька и едва уцелевшего Толика средь других недоклеванных, не допичканных этой кабаньей картечью щенков. Только начали твари, не оттащишь теперь. Безнаказанно будут отыскивать их, потерявших друг друга, осколками. Выковыривать их из домов и подвалов снарядами. По куску отгрызать от шалимовской жизни, уж и так искалеченной.

Он протиснулся сквозь оцепление в бабью толпу, озирался, искал средь знакомых и неузнаваемых лиц единственное материно, женино — вдруг они все же здесь? вдруг и вправду услышал их голос?.. И его теребили в ответную, вопрошали о сыне, о муже, о брате — тут у каждой в глазах было жадное беспокойство собаки, у которой забрали щенков и несут утопить их в корыте.

Отбивался от встречных репейных цепляний и вдруг не глазами, а сердцем увидел Танюху. Привалилась, держалась за дерево, чтоб не упасть, и Валек рядом с ней, невредимый. Тоже весь как обугленный, но почуял, увидел Петра, вздрогнул как от удара, сразу ожили на неподвижном лице материнские голубые глаза, а Танюха… Танюха не видела. Валек — ему навстречу, вцепился и глазами вытягивал всю правду из Петра, говорить не мог долго, а потом закричал хриплым шепотом:

— Петька, брат! У меня вся душа как отбитая! Толик что?! Толик что?!

— Будет Толик. Обещали как будто бы: будет… Танька! Слышишь?! — Тяжелея от боли и давящей сердце вины, он качнулся к жене, захватил за одеревеневшие плечи и, не в силах притиснуть к себе, потому что всем телом ощущал ее опустошенность и подкошенную травянистую легкость, закричал, зашептал над ее головой: — Будет Толик! Будет, будет живой, это точно! И никто у тебя его не заберет, слышишь, Танька?!

Сам себя убеждал: будет Толик, ну, нельзя отобрать у Танюхи еще и его — и почуял, как Танька наполняется сыном, а вместе с Толиком как будто бы и Полечкой, ведь обоих носила заодно в животе, ведь они у нее и под сердцем неразлучными были. Это тоже впивалось: Толик как без Полинки теперь? Как ему объяснить, что с ней сделали, почему ее нет навсегда? Это ж как ампутация. Не рука, не нога — половина души. Это тело заплывчиво, а вот как им с Танюхою выходить сынову душу? Да и кто им выхаживать даст, где, когда? Продолжают же их убивать. Сегодня по домам, а завтра по больнице этой — «ураганами». По Толику, по Толику опять!

И опять та же ненависть переполнила грудь, как скипевшийся, тлеющий шлак, не давала дышать, распирала, копилась, становилась пронзительно зрячей: не бросаться вслепую на их пережевывающий скрежет, а ждать, ждать с холодным терпением зверобоя в засаде, а потом уже бить, подпустив на дистанцию выстрела, запаха, рвать у них из-под ног свою землю гранатами, а потом хоть зубами, сделать им так же больно и страшно, как они — его детям, никого не жалеть, никого не прощать, до кого дотянуться сумеет, пока бьет молот крови в голове и в руках…

— Мать где, мать? — посмотрел на Валька.

— В первой школе — туда всю Изотовку. С ней там Зойка Изжога, теть Таня Чугайнова. Я сказал, чтоб ее никуда не пускали. Да она и не может сейчас никуда. Там народ, Петь, присмотрят. Я к себе не забрал ее — тоже лупят по нам, по общаге. У наших в «Космосе» теперь… ну, это… новый штаб. Командный пункт, не знаю… в общем, оборона. Нельзя там прятаться, зачем… Танюху бы тоже в больницу, а, Петь?

— Пойдем, Таня, ляжешь, — позвал жену Шалимов жалким голосом. — Тут с Толиком будешь. Проснется он, спросит, где мамка… Валек! Вон врачиха, спроси. Скажи, пострадавшая, ну!

Валек побежал.

— Болеют они у нас вместе всегда, — сказала вдруг Танюха ровным, ясным голосом, напугавшим Петра своей будничной бодростью и как будто уже невозможной живой теплотой. — У Толика гланды и у Полечки гланды. С первых дней вот: у Полечки газики и у Толика газики. А как на дом врача вызываем, так Елена Борисовна сразу: а второй где больной? А Толик ей: а я не заболел. Хорохорится: я не девчонка. А под вечер смотрю — у него уже лобик горячий. Ты, Петя, ему шоколадку… сколько раз говорила: нельзя. Толик съест — и у Полечки тоже диатез ни с того ни с сего. Я смотрю — ну, понятно, снова Толику папа шоколадку купил. Толик рад, а Полиночка чешется. Безответственные вы, мужчины. Воспользовались там моей доверчивостью. Ты смотри мне: еще только раз ему купишь батончик — все, пеняй на себя. Покупай уж тогда и Полиночке. А то что он один…

«Обезумела», — дрогнул он сердцем. И уже не Танюху, а его самого потянуло к земле.

— Ты чего, Тань?! Ведь можно. Можно сладкое им. Раньше было такое, а потом посмотрели — нормально. День рождения был — никаких диатезов, забыла? — Сам уже вольтанулся, опустившись с Танюхой на черную землю с ядовито-зелеными фитильками пробившейся молоди в перепутанных космах отжившей прошлогодней травы.

У облицованного желтой плиткой здания больницы перекипала в криках и стенаниях полураздетая, простоволосая толпа. Деревья больничного парка уже затеплили на ветках свои первые бледно-зеленые свечные огоньки. Неприступно-высокое небо сияло незыблемой синью, и, утверждая в мире человеческую волю к разрушению, на окраинах городах лопались новые взрывы и настойчиво, неугомонно стучали пулеметы своих и чужих.

5

Ждал, пока развиднеется. В темноте у бойцов страха больше. Даже собственной тени боятся, а не то что разящего высверка фар. Машину оглядел — хреново: чумазая, захлюстанная вся, в бороздках протекторов — глина, иголки. По каким-таким дебрям-полям колесил? От кого хоронился? Когда? Да делать нечего — ну не пешком же, руки вверх, к посту идти. Говори людям правду — и они к тебе по-человечески. Так и так, мол, со страху в перелесок забился. Как услышал моторы, испугался, раздавят, вот и с трассы сошел.

Лютов взял сигарету, послушал мотор и включил задний ход. Выбирался на трассу с опаскою, долго и нудно, то и дело высовываясь и заглядывая под колеса. Вдалеке разбухал гул разрывов — согнавшая его с дороги украинская колонна убивала Кумачов. Так что врать, что из города выскользнул утром, не стоит. Вообще хватит врать — сразу надо показывать деньги. Все устроены как банкоматы… Наконец развернулся и выполз. Сердце сразу же затяжелело: где-то метров пятьсот — и блокпост. И даже подобраться не успел — увидел те ворота. «Бээмпэшку» с повисшим желто-синим плевком на пруте. Сбросил скорость, пополз, под уклон увлекаемый сердцем. Там оно уже билось, колотилось в бетонные блоки, на колючках стальной «егозы» трепыхалось, как рыба.

Из-за бруствера встал воин в бронике, тяжело, разморенно пошел на проезжую, вскинул руку в беспалой перчатке. Следом грузно поднялся второй… Лютов затормозил, жадно вглядываясь в выражение молодых, пухлощеких их лиц, и дождался знакомого властного жеста: вылазь. Толкнулся из машины резво.

— Хто такой? Как проехал сюда? — бросил ближний, лобастый, по-русски.

— Документы достать разрешите. — Он показал осторожно на грудь.

— Руки, бля! Руки мне показал! — с наслаждением лязгнул затвором и голосом «лоб». — Мордой, сука, в капот! — Тотчас впился когтями в плечо, развернул, припечатал и пинками раздвинул ноги Виктора в полушпагат. Сноровисто прохлопал карманы, подмышки, бока, выдирая из куртки и выбрасывая на капот портмоне, заграничный новехонький паспорт, запасной, ясно, чистый мобильник, сигаретную пачку, ключи. — Расстегнул ее быстро! Со штанами снимай! — Рвал продетый в проушины джинсов ремень поясной его сумки. — Стой, как стоишь! Возьми его, Мочило!

На плечо раскоряченно каменевшего Лютова тяжко шмякнулась лапа второго.

— Это що? Где нормальный твой паспорт?

— Дома, дома забыл! — отозвался придавленный Лютов, ощущая стоящего сзади как несколько мест для удара локтем и копытом. — В Киев еду, ребята! На … на … отсюда, пока не прибили!

— Фамилия! — крикнул лобастый, глядя в лютовский паспорт.

— Изотченко Олег Александрович! — подчиненно откликнулся Лютов. — Год рождения тысяча…

— Пащу, гнида, закрий, не воняй! Чую, мову не знаеш. Закордонний вiдкiль?! Хто тобi його видав i де? Що мовчиш? Офiцер?! — И костяшками пальцев по лютовским сжатым губам — словно для поцелуя, обидно. — Бачу, що офiцер!

— Был офицером. Украинской армии, — не шевелясь, угрюмо бросил Лютов, как будто сдерживая бешенство обиды. — В Киев еду, ребята. У меня там родня и квартира. Удираю с Донбасса! С концами!.. Ну давайте решим, мужики! Понимаю, порядок, серьезно у вас тут…

И железный тычок в поясницу.

— Заткнися!

— Глянь, Мочило, да вiн багатéнький, — распотрошил и вывалил из сумки ворох долларов лобастый. — Это що, от постов откупаешься?

— А как же ты думал?! — проныл Лютов тут же, вложив сколько мог страдания в голос. — С Луганска же еду! И нашим, и вашим даю!

— Во-во! И нашим, и вашим! Даешь и берешь! — хохотнул теребивший купюры лобастый. — А хто тебе наши, хотiлося б знати! Сам проговорився. Що, думаешь, можешь купить нас? — А сам уже отстегивал от вороха хрусты. — А мы сами возьмем. Все куплю, сказало злато, все возьму, сказал булат. Как проехал сюда? — повторяю вопрос. Как ты ехал, когда? С Кумачова?

— Ночью ехал, «когда»!

— Это как это ночью?! А где же ты был?!

— А ти на машину його подивися! — пихнул в затылок Лютова второй. — Де ти був всю цю нiч?! Машина заглухла — штовхав?! В моторi колупався? А?!

— В кустах лежал с биноклем! — готовно огрызнулся Лютов с ломотным предвкушением удара по затылку. — Да видел я вашу колонну! То есть слышал, вернее! Услышал — и с трассы. В посадку забился со страху. Раздавите ведь — не заметите! Всю ночь сидел боялся. Ну а как?! А дальше ехать надо?! Вот, приехал! Ну не назад же в этот Кумачов!

— Так, ясно все. Давай саджай його в машину. Так i так всiм дорога одна. Один-то довезеш?

— Не довезу — так вже не упущу, — откликнулся лобастый. — Давай сiдай. Ключ у зажигання.

«Не убили — уже хорошо», — хмыкнул Лютов внутри. И немедленно повиновался, непрерывно ловя и вбирая движения, выражения лиц, настроение, запах обоих. От бойцов несло свежей, только что распустившейся радостью собственной силы. Всласть им было держать в руках жизнь человека, питаясь его трепетом, приниженной улыбкой и собачьей мольбою в глазах. Какой-то своей частью они были не здесь, а там, в захваченном Раю, рвались туда с незримых поводков, как будто компенсируя лишение свободы обычным караульным издевательством над Лютовым: обмен неравноценный, но хоть что-то…

Лобастый уселся за ним и упер ему в бритый затылок автоматное дуло, просверлил деревянную в напряжении голову ледяным холодком:

— Но, пошел!

Лютов тронулся, разогнался немного и выдохнул:

— Опасный из меня таксист, дружище. Ты бы ствол-то убрал. А то ведь пальнешь не дай бог — и влепимся на хрен куда-нибудь, а то и под откос, костей не соберем.

— Веди себе правильно.

Навстречу им тянулась бронетехника, проносились гражданские и защитного цвета армейские джипы, непонятной породы пикапы с бойцами, вальяжно развалившимися в кузовах, в свободной руке у лобастого то и дело похрипывала, шелестела и булькала рация — тот уже сообщил, что поехал на задержанном Лютове в Рай.

— Чё будет-то, друг? Ну, со мной? — Лютов знал, что молчанием раздражит конвоира не меньше, чем чрезмерной болтливостью, что уже задевает его своей прочностью и отсутствием дрожи, и старался, чтоб голос звучал подчиненно-просительно.

— Зараз побачим, якого в тобi цвiту лiвер.

— Так чего же я вам расскажу, если нечего? Как бежал? Сколько денег оставил на каждом посту? Родился, женился, работаю?

— Та ти вже все нам видав — як тiльки рот поганий свiй вiдкрив. Говориш без акценту, як чистий москаль.

— Так тут сотни тысяч таких, — возразил с осторожностью Лютов, стараясь удержать насмешку, чтоб не дай бог парнягу не взбесить, но получилось, только впрыснул керосина.

— Ну так i не гавкайте, пiдстилки росiйськi! Нормальну людську мову розумiйте! А не хочете — в стiйло! Якщо ти думаеш, що руський чобiт буде топтати Украiну, то я кажу: нi, вiн не буде, я тут господар! Я лично поламаю ногу кожного! Дивись сюди, читай! — И дюжую ручищу к Виктору в отсек, заставляя скосить взгляд на круглый шеврон с какой-то распростершей крылья хищной птицей и надписью: «Рабiв до раю не пускають».

«Совсем плохой, — подумал Лютов, увидев, что хлопчика тянет по-пьяному доказывать себя, что тот сильно пьян не от водки, а как будто от собственных внутренних соков, от причастности к силе, которая нагибает здесь всех. — Эх, не кусала тебя пулька, малый, а то бы кричал уже: „Мамочка!“ Кому ты еще, на хрен, нужен? Живым, а не бройлерной тушкой? Забыл бы навсегда, какой ты расы, а то ведь и высшая, малый, родную матусю зовет».

С каждым метром все шире и шире обнажалась степная земля, клочковатая вата тумана сползала в овраги, все ясней прорисовывались одинокие ветлы и купы сосновых посадок, и, взлетев на увал, он увидел большое село с самоварно блестящей пластинчатой маковкой церкви.

— Пригальмуй и вилазь, — приказал ему «лоб» в виду очередного блокпоста на въезде. — Згрiб манатки свои. Ключи вiд маши-ни можеш оставити.

Лютов повиновался, пошел от блокпоста по поселковой улице, подчеркнуто угнувшись как будто в непрерывном ожидании удара по затылку и прижимая к животу сумчонку и мобильник: руки заняты, лох, можно запросто пнуть и смотреть, как он ползает, собирая свой мусор. Поводил головой напоказ отзываясь на громкие, резкие звуки, озирался и рыскал глазами, примечая движения плотных, тяжелых фигур и машин. Размягченные чувством господства молодые здоровые туловища в новомодных обвесках. И гранату сорвать можно с каждого, как сережки с девчонки в ночной подворотне.

Пахло гарью пожарища. Дворы со сбитыми калитками дышали духом разрушения, под окнами толченой яичной скорлупой белели чешуйки отбитой известки, и окна щерились клыками высаженных окон. Вдоль дороги валялись штакетины, осколки трехлитровых банок с раздавленными огурцами и оранжево-красной блевотиной всяких домашних закруток, пустые бутылки, цветное тряпье, объедки, оглодки, обломки всего, что вихрем мародерства выметает из домов. Убитая собака у калитки — матерый кобель с изорванным боком в присохшей крови. Пулевые отметины то хороводились вкруг битых окон, то темнели вразброс, хаотически, кляксами, безо всякого смысла. А еще через дом он увидел старательно, с прилежанием школьника выбитый пулями украинский трезубец на беленой стене. Стреляли, утверждая право силы, метя каждый захваченный дом, как собаки метят собственную территорию, подымая мохнатую заднюю ногу. Стреляли, чтобы каждый дом запомнил хозяев в лицо.

Впереди и правей, метрах в ста, одиноко забил автомат, через миг его лай подхватили другие, заходясь в ликовании, как кавказская свадьба. Тишину пронизал женский вскрик.

— Направо, — приказал лобастый. — Швидше, швидше.

Все та же молодая баба начала кричать взрывами, задыхаясь так резко, как будто ее убирали под воду, а потом отпускали, давая вздохнуть. Крик ее нарастал, разрывая живые преграды в груди, раскаленным паяльником прижигая мозг Лютову, что наслушался криков по службе и по всей своей жизни и, не дергаясь, шел куда велено, разглядывая запыленные носки своих ботинок, но конечно же голову поднял, когда крик захлестнулся на нем. Бритолобый бугай-доброволец волочил голоногую девку, обкрутив ее шею разодранным длинным подолом. Деваха, волочась, выкручивалась, как белье; истерханные в земляной пыли, пятнистые, как у коровы, полноватые голые ноги безжизненно терлись о землю, начинали елозить и взбрыкивать в безнадежных попытках подняться и опять обмякали, распластываясь по земле. Руки с птичьими косточками разрывали на горле удавку, продолжая бороться за жизнь, когда все остальное уже не боролось.

На скуластом лице бугая червяком извивалась улыбка блаженства — Лютов был у него на пути и, сумев не ударить, обезволеть, сломаться внутри, глухо стукнулся мертвой спиной о дощатый забор, отпихнутый насильником с дороги.

— Пусти — задуши́ш! — негаданно крикнул лобастый, вкогтившись бритолобому в плечо. — Стiй, баран, почекай! — бросил Лютову, и Виктор увидел, что он глядит на поживу собрата, как на рожающую в лопухах собаку.

Похожи они были как близнецы — два вот этих бойца: оба кровь с молоком, «больше тонны не класть», оба светлые, голубоглазые. Насильник ощупкой слепца оторвал от себя зацепившую братскую руку и попер, как бурлак, как бульдозер, надо думать, на двор, из которого вымелась голоногая девка.

— Стiй, Мельник! Стiй! — Конвоир с хрустом вскинул «калаш». — З одного тебе двох зроблю! Стiй! Не чiпай!

Близнец посмотрел на него безумными глазами бугая, которого оттаскивают от коровы, а потом с тем же бычьим упорством рванул, поволок на удавке деваху.

— Стiй, Мельник! Замочу!

— Не можеш, сучонок!

Конвойный заныл, как движок на подъеме, для ободрения себя и, опустив ствол книзу, задолбил, зачертил вдоль дороги кипящую борозду… Бугай вмиг пригнулся всем телом, обернулся рывком, бросив тушу, запятился с раздавленной улыбкой на лице, рванул с плеча «калаш», надсаживаясь в крике:

— Ти, падла! Я тобi пострiляю! Я тобi зараз так пострiляю!

Лютов весь напружинился, чтобы рухнуть на брюхо, пропуская резучую очередь поверху, но близнецы, похоже, изготовились бить под ноги, выгрызая делянку земли и девчонку на ней друг у друга. А ведь молча прошли бы — ничего бы и не было, шевельнулась смешная колючая мысль. Все бы целы остались, кроме разве девчонки самой…

— Стоять! Стволы на землю! Або зараз обох покладу! Руки, руки менi показали обидва! Ви що тут, пiвнi, збожеволiли?! Негода! Другий хто, не бачу! Ти, Мельник?! Давайте! Обидва! Помалу! Ось так! Молодцi!.. — По улице засеменили трое с автоматами. — Ви що, орангутанги?! — вонзился промеж близнецов коренастый старшой — и раз одному по соплям! раз хуком второму под дых! — Зовсiм з глузду зъихали?! Так я вас обох пролiкую! — Стоял, по-птичьи дергая плешивой головой и разя убивающим взглядом то того, то другого. — Здати зброю обом! За що ти мочить хотiв його, двинутый?!

— Бабу вiн згвалтувати хотiв, подивися… — хрипнул грузно обмякший Негода, привалившись к забору и радуясь освобождению ото всего, что могло с ним случиться.

— Та ну i хрiн би з нею — мясо з дiркою! Пiдмиэться i далi пiде. З-за такого шмалял?.. Ти що тут робиш взагалi, Негода?! Це хто такий? — царапнул взглядом Лютова старшой.

— Затриманий. В штаб його вiв.

— Ну от i пiшли… А з тобою, Мельник, я окремо розберуся. Задрав ти мене! Я тебе, кобеля, каструю…

Девчонка шевельнулась, растягивая жгут на шее, и зашлась в выворачивающем кашле, раскрывая на полную рот и не в силах всосать в себя воздух. Встала на четвереньки и драла наждаком себе горло, клекотала, хрипела, перхала, похожая на кошку, которая пытается срыгнуть селедочную голову. Упертые в землю дрожащие руки подламывались, и казалось, что вся она изойдет этим кашлем, что какие-то необходимые человеку для жизни преграды разрываются в ней…

«Збожеволили» — всплыло в сознании только что прозвучавшее слово. Лютов многое видел и многое делал. Выезжал на зачистку молчаливых аулов, закатывал гранаты в дышавшие угрозою подвалы и прыгал в запыленную, обеззараженную взрывом темноту, как в какой-то подземный роддом, инкубатор, крольчатник, переполненный заячьим криком детей и густым, хриплым стоном рожениц. Цветастые юбки, чувяки, шерстяные носки. Большие упругие женские ноги — как подыхающие рыбины на суше. Прибирал и пристреливал пленных, окаменело глядя в детски жалобные и презирающе-бесстрашные глаза, не впуская в себя их щенячью мольбу и волчиную ненависть, как зачерствевшая земля не впитывает воду. Делал все, чтоб остаться живым, чтобы вытравить, выжечь из древней каменистой земли ту смуглолицую, коварно-ядовитую, непроницаемо-угрюмую, бесстрашную породу, живучую, как куст чертополоха.

Там все: каждый дом, каждый куст, каждый камень, каждый ветхий старик и ребенок с неуживчивым взглядом больших черных глаз — хотело его, Витьки Лютова, смерти, хотело его сжечь и разорвать, отбить от табуна своих и затащить в подземную нору, отрезать уши, яйца, нос, испоганить его молодое, здоровое, сильное тело, струнило под ногами минные растяжки, несметными глазами буравило его, вбирало запах его пота, несло по воздуху шифрованный сигнал, чужеречную весть о его приближении, посылало немые проклятия вслед, стоит лишь отвернуться. Он считал себя вправе — гранату в подвал, а потом разговор. Освободился вечный, изначальный, пионерскими клятвами связанный, материнскими песнями убаюканный зверь, и не сказать, чтоб эта дикая, последняя свобода была ему, Лютову, не по нутру. Тянуло рушить долговечное, добротное, испражняться в чужом крепком доме, навалить не в одном углу, а везде, где возможно, сколько хватит дерьма в требухе, положить свой вонючий человеческий след — может, просто в отместку за то, что тебя самого оторвали от дома.

Но здесь, на Донбассе, в Раю, этот зверский порок был в начале. Вот эти кровно-розовые, свежие, распертые соками жизни ребята еще не были обожжены, затравлены, затерзаны, измаяны противной стороной, а уже поступали с туземцами так, словно те им должны за убитых собратьев, за паленую шкуру и рваное мясо. Как будто бы только за этим сюда и пришли… Хотя вон Негода оказался другим…

Асфальтовая площадь, бэтээр, машины туземцев, два джипа. Нагие корявые яблони, за ними беленая одноэтажка — похожа на школу. Кирпичные коробки магазинов. У бэтээра гоготали трое добровольцев. Из дверей магазина враскорячку от тяжести выперлись двое с картонными коробками в руках. Дед Мороз и Снегурочка, блин. На одном был сиреневый чародейский колпак и подвесная борода из ваты, на другом — ожерелье из розовых глянцевитых сосисок. Из коробок валились консервные банки, упаковки печенья и чипсов.

Конвойный Негода провалился в себя и тащился прицепом за ста́ршим, как будто бы прислушиваясь к своему разбереженному нутру, покачивая вбитые опоры новехонькой воинствующей веры, — любимец девчонок, звезда дискотек, не понимающий, зачем душить за горло, если можно по согласию.

Плешивый старшой на Лютова будто бы и не смотрел, все время занятый проверкою постов и перекличками по рации.

Налево, на двор. «Паджерик» защитного цвета. Боец на крыльце. Движение входящих, выходящих — три-четыре бойца в поле зрения. Сквозь извилистый черный орнамент безлистого школьного сада проглядывал коричневый бурьянный сухостой — вряд ли там были чьи-то дома. Наверное, голая степь. Двое хлопчиков в черном полувели-полутащили перемятого, утратившего внутреннюю жесткость мужика с мешком на голове и связанными проволокой лапами. Руки перед собою и вывернуты чумазыми ладонями наружу — как будто переносит ковшиком невидимую воду.

На поляне в саду — вереница безногих обрубков: четыре человека на коленях, со связанными за спиною или впереди руками. Стол и лавки на чурках. Боец с фотокамерой — для какого канала снимает? За столом сидел плотный, плечистый, где-то лютовских лет. Борода, бритый череп, отверделая властная сила в совокупности черт. Взгляд хмельной, равнодушный, замасленный, но широко посаженные серые глаза могли и прояснеть — просветить его, Лютова, до понятного, близкого донышка.

Лютов было уже приковался глазами вот к этому старшему — тот царил надо всем райским садом и решал, кому жить. Но еще на ходу взгляд его примагнитило что-то знакомое, обыденное, как разделка туши у костра: на нижней ветке яблони висел расквашенно-обмяклый человек — ясно дело, подвешенный ласточкой и одетый едва ли не так же, как Виктор. Лютов как бы себя самого на суку и увидел — с безглазым, заплавленным кровью лицом и перетянутыми тросом, до костей заломленными за спину руками.

Он дошел до стола, посмотрел на «хозяина» и теперь уже ясно увидел, что этот бородатый хочет — и думает, что может, — внушать неподавимый страх любому человеку одним своим взглядом и жестом. Хреново было то, что Лютов не умел изображать такой вот страх и что бородатый не мог не увидеть в нем этого.

— Давай все його барахло. Доповiдай, Негода.

Негода, очнувшись, доложил про машину, маршрут, деньги Лютова, и в прояснившихся глазах царя зверей замигал и расцвел огонек вожделения — не к разложенным банковским карточкам, а к самому покорно-исполнительному Лютову, пытавшемуся выдавить подобострастную улыбку.

Негода отчитался и ушел. Остались царь зверей, плешивый и четверо бойцов, один из них — тот, с фотокамерой, теперь уже направленной на Виктора.

— Из Кумачова ехал? — спросил по-русски царь зверей.

— Так точно, через Кумачов, — откликнулся Лютов, с первых слов выдавая то, что скрыть все равно невозможно, — свой армейский замес.

— Ночью было не страшно по трассе идти?

— Страх меня и погнал. Не поехал бы ночью — никуда бы уже не уехал.

— А что до нас сумел добраться — как, не удивляет?

— А я всю дорогу Богу молюсь, — не вытерпел Лютов.

— Ну-ну, то-то и видно, Господь тебя по воздуху сюда к нам перенес. Что на трассе-то было?

— Ну то и было. Танки ваши. Колонной шли, без фар.

— Танки-то сосчитал?

— Сосчитал, сколько раз обосрался, пока они шли.

— А дерьмом от тебя что-то вот не воняет, — сказал царь зверей, в то время как глаза его сказали, что не чувствует запаха страха от Лютова, вернее, что лютовский страх отчетливо пахнет иначе, чем страх всех этих четверых, стоящих на коленях, и что в этом все дело. — Я смотрю, ты вообще мужик с юмором.

— Да вот вас веселю… так сказать, для сближения, — усилился кривой, измученной улыбкой показать, как трудно и больно даются ему эти шутки.

— Ну мы юмор любим. Но сейчас, извини, не до шуток уже. Сигнал ночью с трассы ушел в Кумачов. По мобильнику, грамотный очень сигнал. Сразу видно, от знающего человека. Про слонов, про коробочки… — Ждал невольного вздрога, надлома в лице, но Лютов сам умел колоть дрова — не дрогнул.

— Ну так это не я, — улыбнулся дебильно.

— Странно, друг, — протянул царь зверей укоризненно. — Он вот тоже божится: не он, — показал на подвешенного человека, — и не он, и не он… и не ты. Ну а кто же тогда? Нам ведь надо знать, кто.

— Мужики! — простонал Лютов так, словно жгло всю дорогу и сейчас допекло до кишок, так что уж и не знает, смеяться ему или плакать. — Я уехать отсюда хочу! В Киев! В Ки-ев! В Европу! Вот загран у меня и Шенген. Мне все это ваше — вот где! Мне что вы тут, что сепары… Не хочу жить на бойне, ждать, пока пришибут! Ну давайте меня расстреляйте — бросить нэньку хочу, пока вы за нее свою кровь проливаете! Ну а есть у вас разум — так давайте мы как-то решим… — И взглянул на «царя» с угасающей и готовой воскреснуть надеждой и перевел отчаянно-усильный взгляд глухонемого на столешницу, где веером легли его цветные и позолоченные банковские карточки.

— Ну да, жизнь бесценна, для всего остального есть «Мастер-Кард», — повертел тот зеленую карту «Привата». — За это не волнуйся — пин-коды ты нам тоже прочирикаешь. Что же мы дураки, от гро́шей отказываться, когда они сами нам в руки идут? Но у нас ведь и воинский долг. Отпущу я тебя — и чего? Опять от тебя эсэмэсочки: «Ждите, встречайте»?

— Откуда? Из Киева? Ты сам-то в это веришь? — отважился Лютов на нотку презрительного сострадания.

— Да в общем не особо. Но знаешь, есть такое слово — профилактика. Я верю: если человек в земле, то тогда-то он точно никому не нагадит. А чё ты мне тычешь, Олежа? Ты называй меня «хозяин». Твое чувство юмора я оценил — почтения, страха не вижу. Силу воли не терпится, что ль, испытать? Не знаешь такую пословицу, что только столб прямым бывает, да и то лишь пока на него не наедут?

Лютов молча прикидывал каждого из четверых, не считая бойца с фотокамерой. Это только в кино одного бьешь по яйцам, другого по горлу… а эти четверо стояли и сидели так, что ничего из голливудского репертуара не покажешь.

— Короче, так, Олежа. Сейчас на эту камеру ты исповедоваться будешь. Пересек незаконно границу в целях координации действий и тэ дэ и тэ пэ. В общем, правду и скажешь — ведь правду же?

— А дальше будет что?

— В отстойник СБУ отправим, на фильтрацию. А там уж договаривайся с ними: как тебя отфильтруют — до красной мочи ли выскочишь зайчиком.

Лютов не дрогнул. По повешенному на суку было видно, что отправка в отстойник — не то, чего хочет «хозяин». Тот явно видел себя Богом и рассасывал это сладчайшее чувство, когда держишь в своих руках жизнь человека, который при ином раскладе давно бы об тебя окурки вытирал.

— Есть еще вариант. — Царь зверей, глядя Лютову прямо глаза, вынул из кобуры и придвинул к нему по столешнице черный «макаров». — Завали его. Ну? И свободен.

Лютов вмиг ощутил подмывающее, нестерпимо родное, любимое жжение в правой руке, но оскалился:

— Нет.

— Ну а чё так? По глазам вижу, знаешь, как пользоваться.

— Я падаль не жру. Тем более ни за кем не подъедаю.

— Ну тогда становись на колени. — Царь зверей посмотрел на него долгим взглядом и впервые озлобился оттого, что не смог встречный взгляд приземлить. — Или думаешь, что не поставлю? Ты у меня не только на колени встанешь — ты сношать его будешь сейчас, если я захочу.

— А чего, возбуждает? Самого, что ли, драли по молодости? Старшим вафелем в роте служил? Полотенцем обдроченным получал по …? Ну тогда становись давай раком, — посмотрел в него Лютов смеющимся взглядом, становясь человеком без кожи, осязая медвежью перевалку бойца за спиной, чуя, как чугунеет спина и знакомая издавна кровяная волна возбуждения разливается от поясницы по телу, лижет сердце, струнит, наполняет упружистой силой.

Он успел повернуться к подходящему сзади бойцу соблазнительным для удара лицом — и получил прикладом не по кумполу, а по волчиному оскалу, по зубам… старательно, по-бабьи вскрикнул и складно повалился на бок, давая мальчонке почувствовать силу и залюбоваться собой. Сложился в калачик, прижав локти к ребрам и подтянув колени к животу, и если б умел, то взмолился бы, чтоб ни один удар копытом по башке не вырвал из него сознание. В башке ослепительно вспыхнула и тотчас же лопнула лампочка, еще одна, еще… словно тот, с фотокамерой, подбежал и снимал его с белыми вспышками…

Лютов слеп, голова была как бы отдельно, но его безголовое тело все видело, продолжая свободно, безнаказанно делать задуманное, закрываясь руками и корчась от боли. Распаленный боец заводил, до предела сжимал в нем пружину, и Лютов вдруг вслепую лягнул его обеими ногами под колени, обломил, подкосил на себя, перекатом подмял, вколотил острый локоть в живот и рванул с задохнувшейся туши яйцо-«эргээнку».

— Рыпнись, падлы! Взорву! Все на землю! На землю! Под стол! — И, увидев, как все, кроме главного, повалились ничком где стояли-сидели, заревел от заполнившей голову боли, ощущая, как близок к потере сознания. — Все лежать! Все лежать! Молодцы! — И уже никуда не спешил, зажимая родник этой боли над ухом и до хруста в костяшках сжимая рычаг. — Ты — под стол!

— Брось, солдат! Не дури! — Оползая под стол, хрипнул «царь».

— Я те брошу сейчас! На тебя точно хватит!.. Зря вы били меня — вишь, как руки трясутся… Так что лучше лежите, матерьми заклинаю!.. А теперь аккуратно… дайте дедушке встать… О-хо-хо-хо-хо-хо!.. — Он сделал пару нетвердых шагов и стянул автомат со стола.

— Кольцо! Кольцо! — каким-то навсегда простуженным, блудливым голоском сипел из-под стола «хозяин».

А Лютов почуял такую огромную радость, такую простоту всего дальнейшего, что из груди его рванулся торжествующий, повизгивающий хрип. С великим сожалением швырнул гранату в заросли бурьяна, щадя всех мирных-пытанных, которые, конечно, тоже залегли. И немедля плеснул под столешницу очередь, шевеля замертвевшую в ожидании падаль, передвигая уже мертвого по задымившейся земле. Припустил к белой школе… Навстречу — кругляши совиных глаз, снегириный румянец, Негода.

— Падай — ты убит! — гаркнул Лютов, идя на него и уже одним взглядом продавливая душу в пятки… Молотнул его в ухо прикладом, удерживая нежную, наметанную руку.

Семенящей пробежкой запятился вдоль торцевой. Звериным слухом различал тяжелый топот и запышку выбегающих из-за угла — вжался в стену за деревом, не давая увидеть себя. Двое вымелись прямо под ствол — секанул по ногам, видя, как, налетев на невидимый штырь, оступился, сломался один и споткнулся, угнулся, клюнул землю второй, пробежав еще пару шагов, как ослепший, безголовый петух.

Отступая, стегнул по кирпичной стене, выбивая белесую пыль над упавшими, и рванул, пригибаясь, в глубь сада, полетел вагонеткой с горы, пробивая собачий шиповник, раздирая одежду и шкуру о колючий валежник, с наслаждением вламываясь, с головой исчезая в сухой непролази, на отшибленных пятках сбегая на овражное дно. Заведенно ломил по овражному руслу, непрерывно распихивая автоматом кусты, словно греб по реке, уносящей его к Кумачову, а куда же еще?..

Наверху, за спиною рассыпалась первая очередь: задолбили по следу, наугад рассылая соловьисто защелкавшие, засвиставшие пули… Овраг был извилистый, узкий и длинный, уводил из поселка в бесприютную степь…

Пробежав с километр, он встал, привалился к овражному склону. Автоматные очереди еще стригли бурьян за спиной, прогрызали дорожки на густо заросшее дно, но он был надежно прикрыт изломистыми склонами оврага. Но могли и сорваться на поиски, побежать или даже поехать над оврагом по ровному — и толкнулся, пошел, словно лошадь в телеге, спотыкаясь о кочки, виляя, припуская трусцой там, где можно. В голове то и дело мутилось, твердый воздух драчевым напильником обдирал пересохшее горло: да, не мальчик уже — резвый козлик, отрастил на сидячей работе мамон и не думал уже, что придется вот так пробежаться от смерти… А овраг постепенно терял глубину и тянулся сужавшейся плоскодонной канавкой…

Лютов живо взбежал на поверхность, упал, полежал, поводя головой. Никого. И долбящей частухи стрельбы уже не было слышно. К югу ровно стелилась сизо-бурая степь. Приподнялся и сразу увидел русла новых оврагов, темневшие спасительной, зазывной глубиной. Надо было подальше забрать от шоссе. Бегом покрыл две сотни метров до ближайшей овражной отножины и опять ссеменил в буерак. Прошел еще примерно пару километров и, обессилев, повалился в глиняную ямину, промытую талой водой и дождями в обрывистой рыхлой стене. Отложил автомат. Прохлопал себя по карманам. Все, теперь не Изотченко — бомж. Был человек — стал буерачный волк. Паспорт свой утерял, заграничный, последний. Двадцать пять тысяч баксов оставил на нужды АТО. Сигареты Негода забрал. А если бы этот Негода на месте кого-то из тех очутился? Кто выскочил из-за угла.

Лютов вспомнил, как тот, безымянный боец налетел на ударивший в ляжку костыль, и представил возможное: кровь дегтярной струей из артерии, промокшую словно под ливнем штанину, смазливое лицо Негоды, синеющее и белеющее с каждым вздохом… Куда ты полез, салабон, любимец девчонок, звезда дискотек? А если б по яйцам тебя полоснул, всю силу мужскую твою оторвал, нерожденных детей, катался бы как холощеный кобель и визжал: закончилась жизнь в двадцать лет. Куда ты полез? Почуял теперь, каково? Пустили до рая тебя, господарь? А ведь ты человек, есть в тебе что-то от человека — девку не дал распялить, задолбить ее до смерти… Да живой ты, живой, заживет как на кошке — я тебя ведь слегка приласкал. Будешь знать и беречься теперь, думать будешь: что же это за счастье такое — отдать свою жизнь за великую и незалежную, что же это за раса украинских героев, нужно быть тебе в ней или выскочить из железного марша, чтобы вместе со всеми на фарш не пустили? Это я вас ломал за себя, за свою жизнь одну, а Егоровы парни как будут ломать — за детей своих, баб, матерей, за делянку земли, за порушенный дом… Раздолбаете их города — как вас будет простить и на чем примириться?

6

Очнулся от жестокого рывка и как-то сразу догадался, что второго приглашения не будет.

— Встать! Встать, мужик! Уходим!..

И грохот повсюду, копыта, и вдруг такой силы удар, что лопнула преграда между ним и всем материальным внешним миром, все оказалось одинаково податливым, нестойким, проводимым и даже как бы одинаково живым: и кирпичная кладка, и бетон под его животом, и все органы в нем, мясо-кости.

Не помня, ни где он, ни даже как будто бы кто он, сорвался за топотом множества, увидел в мерклом свете коридора затылки, спины, плечи, армейские ботинки выбегающих… и в тот же миг ударило еще раз, и все вещественное, из чего был спаян мир, вобрало в себя этот звук и, пропустив его до самых мускулов, костей, необъяснимо, неправдиво устояло… Вслед за всеми — наружу, на раздавшийся розово-желтый трепещущий свет, — не чуя ног, не чуя даже страха, одно только протяжное удушье, потребность вырваться на волю, убежать из-под этой огромной шелестящей, скрежещущей кровли, что рывок за рывком опускалась по всей ширине и длине, чтоб, разбухнув от тяжести, хлопнуть, как мухобойка.

Лава-улица словно всосала Вадима и пятнистых людишек в себя, воздух хлынул навстречу и застрял в самом горле, груди… впереди что-то вспыхнуло, сзади ударило, и, почуяв чудовищное облегчение, он упал на лицо. Но в тот же миг сама земля пружинисто подбросила его, слишком тряская, слишком живая, чтобы к ней прирасти. Вколотив в себя воздух, рванул, различая сквозь облако пыли людей — продолжавших бежать и встававших, подпиравших, тянувших друг друга, скакавших на одной ноге, как кенгуру… И тут запалило с такой частотой, что свет не успевал померкнуть в его продолжающих видеть глазах.

Изотовка раскалывалась, трескалась, дрожала, порастала косматыми угольно-красными взрывами, вихревыми деревьями, ртутными всплесками. Бежал, бежал, бежал, не успевая с каждым взрывом поражаться, что живой. Рвалось по обе стороны дороги, и ударные волны выметывали на асфальт горячие осколки кирпичей и штукатурки, клочья кровельной жести, щепу, косо срезанные ветки яблонь и кипящую черную землю с корешками цветов и травы, стегали твердым крошевом по шее, по лицу…

Невидимый снаряд с сопением и шелестом просверливал пространство и с хрустом разламывался как будто в самом Мизгиреве. Нарастающий шелест, разрыв и удар. Нарастающий шелест и удар мягкой тяжестью сзади — кто-то сильный свалил его с ног и, отбив требуху, придавил, и вот в это мгновение сшибки с асфальтом лопнул как бы огромный, накрывший их колокол, до предела раздутый чугунный пузырь… словно бешеным проливнем охлестнуло обоих, а верней, придавившего Мизгирева бойца, и не успела в нем, придавленном, плеснуться благодарность, как лежащий на нем человек ворохнулся, вскочил, рванул его за ворот, вонзая в уши лающий, срывающийся крик, нечеловеческий и ясный, как первобытный зов сородича: «Бежим!»

Побежал мимо целых домов, обвалившихся стен, рваных дыр, по затопленной розовым заревом улице, слыша тот же противный упаковочный шелест снарядов и сверлящий излетный их свист, видя новые вспышки вдали — впереди!.. видя тысячи тлеющих фитильков на земле, лоскуты, берестовые свитки листового железа на крышах. Страх был уже не чувством — веществом, единственной субстанцией, средой, равно как и сам он, бегущий, — уже не человеком, а животным, боящимся даже не гибели, а отбиться от стада, оказавшись слабей, чем другие.

Страх перед тем, что всех убьют, а он останется, был как будто не меньше, чем страх за себя самого. То, что было бегущим, живым Мизгиревым, больше всего хотело близости с другими — слышать топот их ног, запаленное, срывистое, загустевшее в легких дыхание, даже будто бы бой их сердец наравне со своим, падать вместе со всеми и вставать, как один человек… Больше всего хотелось близости со всеми, словно сам никогда, а табун может вынести, затащить под какой-то незыблемый, вечный покров, за бетонные плиты, подпершие небо, за кирпичную кладку, которую не возьмет никакое железо, только так, только в этом бегущем народе и возможно забиться в нору, в земляную утробу и уж там насовсем прилепиться друг к другу, исходя общей дрожью и дыша одним ртом.

Рывками нарастали кирпичные хрущевки, этажи — туда, туда, туда, на улицу Ватутина, — и как будто уже ничего не рвалось, не давило скрежещущим воем и свистом, и вдруг… Впереди, чуть правей, в жалком домике, во дворе, где антоновка — белый налив, вспухло облако пыли, белоклыкой щепы, в сердцевине разрыва полыхнула зубчатая красная молния, и Вадима всего опахнуло горячей наждачной волной… Человек в камуфляже, что бежал ближе к этому дому, упал, и не то кто-то сзади, не то кто-то в самом Мизгиреве повелительно крикнул: «Бери его!»

Подбежав, он вцепился в упавшего — в один миг с повернувшим назад ополченцем, — тотчас врылся в подмышку, рванул и ужасно ослаб, даже будто бы и обескровел, и желание бросить неподъемную тяжесть просверлило его. Но себя перемог, хоть в глазах ополченца тоже вроде бы не было ничего, кроме муки и тоскливого ужаса. Вместе взбагрили тело, и занес потрошеную руку подранка себе на плечо, потому что не впрячься и значило отколоться от стада, потеряться, пропасть одному. Может, если б никто не метнулся к упавшему, то и он, Мизгирев, не вцепился бы, бросил…

Бегом, бегом, бегом… Чуя, как что-то рвется внизу живота — от натуги, а может быть, от страха надорваться, обвалиться на землю и уже не подняться… чуя, как тяжелеет сырой этот куль, видя, как с обессиливающей быстротой удаляются спины бегущих без груза, исчезая в проеме меж кирпичных коробок, Мизгирев вдруг проникся к подранку такою бесстыдной, не прощающей ненавистью, что едва не ударил его локтем в бок: сдохни, сволочь! что ж ты дал себя ранить, когда должен быть цел или сразу убит?!

Потерявшее прочность, провисшее тело набрякало, как тряпка, вбиравшая воду. Ощущение крови, захлюпавшей между ним, Мизгиревым, и раненым, вызывало прилив тошноты и желания бросить, спихнуть на соседа ненавистную эту… мясную… колоду. Но уже с человеком, быть может и мертвым, скипелись — кирпичная стена в пять этажей совсем уже близко была, со всеми своими балконами, окнами, и ничего уже перед глазами не осталось, кроме этого дома и провала в зовущую, немигающую темноту…

Ширк-ширк-ширк — затащили! За спиной громыхнуло и треснуло, не добило до мяса, костей, в первый раз из Вадима не вышибло душу, и такая горячая радость плеснулась внутри, что как будто и раненый на плече полегчал.

Он узнал, не забыл этот двор — первый раз в первый класс! снова в школу! Крики-головы-рты-руки-плечи прихлынули, подхватили, подперли, вцепились, на себя взяли ношу, самого Мизгирева подхватили как раненого, понесли, потащили под землю… утянули в траншею, окоп, переполненный матерным криком и бряцаньем железа. Это был бесконечный приямок, где когда-то играл с пацанами в войнушку… может, с кем-то из этих, упирающих сошки ручных пулеметов в ограду, заигравшихся до задыхания, до тягучего рева и треска раздираемых курток, штанов, до багровых тампонов и тряпок на запавшем под ребра дрожащем, перепачканном кровью и землей животе.

Те же руки стащили по ступенькам в подвал — в «овощной», в тесноту, не-обиду, детский плач, причитания, гомон. В полутьме, в зыбких просеках и полянках фонарного света, у больших зарешеченных окон, в простенках, в углах зябко жались друг к другу, по-крысиному кучились жители разбомблённой Изотовки. Все побитые пылью, кто в исподнем, кто в зимнем, на разостланных тряпках, на матрацах, на голом полу, со звериной сторожкостью, с богомольным каким-то восторгом вбирая каждый звук и тяжкий вздрог земли. Здесь же были и раненые, ополченцы и мирные; санитары в спецназовских горках кололи им: «Антишок! Анти-шок! Антишок!»

Весь пронизанный дрожью, Мизгирев привалился к стене, изработанно, опустошенно стек на пол. На него наступали, об него спотыкались, упирались слепыми руками в плечо или в темя, и Вадим благодарно принимал все тычки и пинки пробиравшихся в глубь «овощного» людей. Кто-то в изнеможении, стукнув об пол железом, опустился с ним рядом, и Вадим с обволокшей его изнутри теплотой ощутил эту плотную безымянно-безликую тяжесть, слыша, как подымается и опадает живот ополченца, все никак не могущего отдышаться от бега. И с другой стороны кто-то сел, обдавая Вадима острым запахом пыли, сернистого дыма и обильного кислого пота. Так и замерли трое… Никогда он не чуял такой радости неодиночества и такой благодарности людям, разве только в тот день своего кумачовского детства, когда вдруг провалился в зыбун на большом терриконе, погрузился по пояс, ощущая, как крепок засос плотоядной трясины, и железные пальцы двоих приведенных Вальком на подмогу поверхностных потянули его из земли. Но сейчас то же чувство было много острее — Мизгирев заработал его, сам тащил на себе человека вот к этой норе… да, с проклятиями и сильнейшим желанием бросить, но тащил же, тащил, не бросал, как не бросили и тащили его самого.

— Вот так вот, ребята, — сказал сквозь одышку один. — Мы думали, сможем в прицел их увидеть, а они нас как веником вымели. По народу они, по народу — по́верх наших голов! Эр-эс-зэ-о! Кассетными снарядами! Я служил на такой! Это, сука, «катюша» двадцать первого века! Они же ложатся, как уголь в рештак! Дождь, град, ураган… Витя, слышишь? Я ж мимо собственного дома пробегал — нет больше дома! Мои на Октябре, у «Юбиля» дом-башня, но так они и по Октябрьскому бьют!

— Господи Боже, сделай так, чтобы они пошли на нас ногами! — отозвался с несдержанным всхлипом второй, задрожав от бессильного бешенства. — Дай нам, Боже, до них дотянуться.

— А зачем им пешком, если можно катками? Дальше будут месить.

— Ну и что ж нам по норкам, как крысы, сидеть?! Пока весь Кумачов не сползет до земли? Надо же что-то делать, воевать надо, Коль!

— Это как ты себе представляешь? Вперед за Родину, за Сталина?

— Если б знал, так уже бы зубами их грыз! Выходить надо как-то из города! Прорывать их дугу! Ночью, днем, через шахту, через промку Октябрьскую, как угодно, хоть тушкой, хоть чучелом, червяками, кротами прорыться, но не дать им, паскудам, продолжать в том же духе! Рябовол, он там как, что-то думает?

— Когда ему думать — собрать бы нас всех. Завод ЖБИ раздолбали — ночная попытка прорыва. Вот там они сунулись, хотели нас теплыми взять… Спецназ, наверно, «альфовцы», у тех хоть понимание — по детям не работать. Какая-то есть еще… совесть, не совесть…

— Да все они фашики! Не вышло взять нахрапом — так тоже, видишь, начали долбать. Ну ничего, мы им еще дадим себя почувствовать.

Мизгирев ощутил исходящую от человека волну накаленной, глухой, цельной ненависти, и она отделила его от обоих бойцов, ото всех, кто гремел здесь оружием или просто дрожал от разрывов вверху, шевельнула его, вымывая из кучи людей, с которыми был срощен, казалось, как утробный. Они будут здесь воевать, продолжат, как Донбасс продолжит опускаться, по миллиметру сокращая высоту своих и так уже полутораметровых лав, и табунное это родство или просто невольное с ними соседство означают протяжный удушливый ужас и смерть.

Он почуял себя зараженным, как если б родной Кумачов был Чернобылем, где вместо радиации вот этот нескончаемый, вытягивающий жилы тошный свист. Ему стало тесно и тяжко, как если бы все эти люди были обвалившейся и зажавшей его, Мизгирева, породой, но вместе с тем как будто и смешно: чудовищных размеров колесо с налипшим на обод, как сор, Мизгиревым наконец-таки сделало полный свой оборот и вдавило его в ту же точку — в кумачовскую землю, в родовую его колею. Сначала хотел оторваться от этой породы, а потом изнывал от тоски разделенности: все казалось не он, а они настоящие тут. И вот на тебе, дали, вернули: хочешь жить вместе с ними — умирай как они.

— Слышь, друг, а ты кто? Чё-то я тебя не узнаю́, — как будто почуяв его, Мизгирева, отдельность, нажал плечом сидевший справа. — Это я с тобой, я Жлобу пер! Чуть не сдох, все кишки, думал, вылезут на хрен — это ж надо так раскабанеть! Досталось нам с тобою счастье, да? Вот и бросить нельзя, и тащить невозможно. Центнер, центнер, я тебе отвечаю! Раньше был вот такой, а жена раскормила… ты уж будь так любезен, не давай себя ранить или сразу тогда помирай.

— Жив? — спросил Мизгирев.

— Вроде этого. Дальше надо тащить, до больнички, а как? Шпарят вон без обеда и сна… Ну так кто ты, не понял, откуда? — шевельнул Мизгирева опять. — Одет не на войну, а чисто как на собственные похороны.

— А сам не знаю кто. Пленный с той стороны.

— Вот так да! Это где ж мы тебя захватили?

Ни один, ни другой не отпрянул от сознавшегося Мизгирева.

— Да вот сам к вам сюда прибежал. Ехал как представитель правительства. А на въезде — стрельба… Я вообще-то земляк ваш. Даже можно сказать, под-земляк, — объявил Мизгирев без особой надежды и даже желания навязаться в свои. Для чего теперь пыжиться? Так и так уж соседи.

— Ехал, ехал зачем?

— Спроси чего полегче, ладно? Послали договариваться с вами — снаряды обгонять.

— И ты обогнал! Сам первый вот в этот подвал залетел.

— Смешно вам? А мне чего делать? Куда мне теперь?! — бесстыдно взмолился Вадим, как из того засасывающего зыбуна на терриконе, давясь подступающим страхом и невыносимым сиротством, как будто бы и вправду почувствовав себя тем маленьким, ни в чем ни виноватым пацаном, как будто и впрямь ожидая и требуя спасительной хватки шахтерских ручищ, способных вытащить из земляной прорехи на поверхность, доставить до дома, под крышу, в постельку, в никуда не девавшийся детский мир справедливости.

— А что же — живи теперь с нами. Домой вернулся — родина твоя. Ты думал, родина какая? А она вот такая и есть. Хочешь — живи, не хочешь — помирай. В опасности родина. На смертный бой сынов своих зовет. — Как будто бы все знали про него, заглянули в нутро его, душу и глумились над ним. — Не хочешь, друг, а родина заставит… Нет, правда, Вить, а чё вот делать с ним? Может, в штаб его, а? Не пустое же место, а чиновник какой-никакой. Обменяем его… ну на то, чтоб они не стреляли по нам. Хоть на что-нибудь, да обменяем. А какой с него прок-то еще? Воевать вместе с нами тут будет?

— Да кому я там нужен?! — закричал Мизгирев детски жалобным голосом. — Меня, может, сюда и послали, чтоб потом раструбить, что убит террористами! Может, похоронили уже! Мертвый, мертвый им нужен!

— Слушай, друг, мы б тебя пожалели, да только тут и без тебя полно, кого жалеть. Баб вот наших, детей. Им-то как, им куда? Их-то кто посчитал? За людей посчитал?! Ты себя потерял, но и мы себя тут, под обстрелом, нащупать не можем. Развопился: я, я, как же я… А как нам, а как им, посмотри. По городу родному вместе с нами пробежался… что с домами, ты видел? Ты понял, кого вы убили? Те, кто тебя сюда прислал? Ты видишь, для них мы не люди? За самое больное место они нас укусили, и это значит, всё, мы бешеными стали, война пошла священная — никто не попадайся! Не до тебя уже теперь, совсем не до тебя…

И голос свыше загремел:

— Бойцы! Разобраться по раненым! Выносим — и ходу на Сцепу! В машины! В больничку!.. Стоять! Стоять, прошу, товарищи! Стоять, не напирайте! Сначала раненых, сказал! Сначала раненых!

Соседи Вадима толкнулись и встали, все подвальное скопище зашевелилось, загомонило, застонало, выдавливая из себя носильщиков с брезентами и одеялами. Мизгирев подобрался, пропуская ползучее выходящее шествие. Поразился и не поразился размерам неожиданно маленькой ноши в шерстяном одеяле — вот кто вправе кричать, резать всех своей жалобой: «Бо-о-льно-о!»

Стенали копошащиеся бабы, но тоже ничего не требовали будто, а только убивались над собой — как будто не сильней, чем надо всей своей тяжелой обыденной жизнью, над лучшими годами и жизненными силами, растраченными в колотьбе за пропитание, над родными кормильцами, погибавшими в шахте, и своим одиночеством, ранним вдовством. С давнишней, смирившейся болью и даже будто мазохистской радостью от того, что никто не поможет. «Ничего же с собою не взяли, ребятишек за шкирку, и все», «А за хлебом-то выйти придется… да и где он теперь, этот хлеб?», «Крыму-то помогли, вот и нам помогайте, защищайте нас тоже», «Это нас еще миловал Бог, а изотовских… страх-то какой! Домики — во! Стеночки — во! Жив там кто вообще?», «В чем же мы виноваты? В том, что сами не вымерли сразу?», «Вот они, все мои террористы, Маринка да Пашка…» — различал Мизгирев.

Никто из гражданских, у кого никого из родных не поранило, не порывался на поверхность в эти первые минуты тишины, разве только устраивался поудобнее, успокаивал загомонивших, запищавших детей.

Утянулся наверх шорох ног по советскому магазинному кафелю, посветлело в подвале, просторнее стало. Сквозь зарешеченные окна уже просачивался утренний серовато-белесый, немигающий свет, пригашенный, верно, дымами и поднятой пылью. Вадим не шевелился. Мешок картошки в погребе — либо вынесут и закопают, либо тут и сгниет. И мысли как белесые побеги проросшего в подземной сырости картофельного клубня — обреченные, жалкие, хилые. Все вокруг, ополченцы и мирные, были, может, и обречены, но держались за землю, как деревья корнями, переплетенные и вросшие друг в друга, породненные участью, лавой, всем своим предыдущим бытьем. Они были воспитаны близостью смерти — обыденной шахтерской смерти, налегавшей на темя, затылок, хребтину. Они могли бороться как единый организм. А Мизгирев собою слишком дорожил и не мог природниться к их общности. Разучился жить так, как они. Для того чтоб ему научиться, надо было остаться жить здесь. А теперь было поздно: убить могло раньше, чем чему-то научишься.

В нем не то чтобы вспыхнула злоба на этих людей, заразивших свой город, «самих виноватых во всем», но заскреблась-таки утробная, неубиваемая жалость к самому себе, к своей живой неповторимости: «Я! Я!!! Все сдохли и сдохнут когда-нибудь, но почему же должен — я?!»

Эта детская жалость к себе зазвенела внутри, как будильник, вырастая в крови в неумолчный чугунный набат, превращаясь в потребность подняться и решимость уйти одному. Он как будто бы снова испытал то бесстыдное, властное, даже будто всесильное чувство отвращения к раненому у себя на плечах и на этот раз «бросил», чтоб еще через шаг не сломаться, не упасть под чужой, опрометчиво принятой тяжестью.

Шевельнулся, напружился, проверяя отерплые руки и ноги: оковало ломотой все тело, словно целую смену лопатой махал, как тогда, на студенческой практике, низовым ГРП, обезьяной на течке. Саднило сбитые запястья и колени. Но подняться он мог. Он вообще теперь, видимо, многое мог, чего не нужно было делать раньше, чего давно — да никогда еще — не требовал от собственного тела. Усталость загустела в мышцах, как свинец, цементной пылью отвердела в легких, но, похоже, мгновенно уйдет, будет вытянута из него новым свистом и шелестом реактивных снарядов — побежит, еще как побежит… С головою вот только беда: никаких почему-то великих открытий, не варит, хоть вы три автомата приставьте к виску.

Он ощупал карманы, вынул мертвый айфон, кошелек с позолоченным банковским пластиком, сигареты, ключи, министерские корочки, пропуск… Что же это выходит: у него ничего не изъяли вчера?.. А зачем? Снова стало смешно: не работает здесь все вот это — позвонить кому надо, сторговаться, купить… Все детали для сборки неприкосновенности, жизни там, высоко от земли, а не здесь, под землей, лежали на его коленях мертвые, обесточенные, отключенные. Может быть, во всем городе не осталось розеток, приемных щелей, куда можно воткнуть, чтобы в трубку полились узнаваемые голоса, чтобы деньги, прихлынув, раскачали и сняли Вадима со страшного места… Но ведь везде торгуют пленными, меняют на пленных, оружие, деньги, солярку. Но он, Мизгирев, и не пленный — его просто нет. Иди куда хочешь, спасайся как можешь… А куда ему надо спешить и зачем? Может, высунет голову к вечеру, а там уж неизвестно чьи солдаты… Как они вообще отличают друг дружку, понимают, кого убивать? Камуфляж цвета той же травы и земли. Это раньше все было понятно: мы больше зеленые, а фашисты — мышиного цвета, все другое у них, «хьюго босс». А сейчас-то кто «наши», где «мы»? Кто ему теперь свой, кто чужой, кто его не убьет, кто подольше помедлит, потрудившись вглядеться в него? Весь обтерханный, пылью побитый, в гражданском — значит, мусор, москаль, террорист. Тех своих, значит, надо бояться, а не этих… своих. Эти вон приютили, спасли. А может, тут и просидеть до самого… Чего? Пока этот дом на него не обрушится и все отдушины пылищей не забьет?

Выбираться. Сейчас. Он же помнит свой город. В потемках, в тумане, в кромешной пыли он, как собака, пробежит его насквозь, по стрелкам древних «казаков-разбойников», по дорогам на первые новогодние елки и школьные олимпиады, в поликлинику на-прогревание-и-массаж-рельсы-шпалы-уколы-мазок-яйца-глист, по давнишним согбенным материнским маршрутам за хлебом, в магазин «Сапожок», по отцовскому страшному — на рентген смерти в легких в городскую больницу. Этот город его не предаст — одно только своей неизменностью, строем, генпланом, проходными дворами, пожарными лестницами, цветом каждого дома и ветками каждого дерева, много дольше, чем он, тут прожившей березы.

Но куда — по родному — бежать? Через промку «Марии-Глубокой» — за железку и в степь? По Октябрьской промке, сказали, стреляют — значит, только на юг. К терриконам, засаженным белой акацией, а оттуда на трассу и ходу навстречу подползающим танкам, руки вверх и кричать: «Хлопцi, хлопцi, я свiй!» Документы при нем… А туда ведь, пожалуй, и народ побежит, в Залинейный, кто боится обстрелов сильнее, чем украинских войск. Кому некуда, не к кому было бежать, но теперь уж неважно куда, лишь бы только из этого ужаса, как лесное зверье с загоревшейся под ногами земли… Ну так что же, на юг? С перемятой, чумазой, седой детски-женской толпой, воздевающей над головами кричащие белые тряпки: «Пощадите! Здесь дети!» — в телевизоре так. Затеряться в бессильной, богомольной толпе, заслониться их старческой дряхлостью, материнской мольбой, чистотой…

Ничего он не высидит тут. Надо высунуть голову и принюхаться к воздуху, к городу. Все придется решать на бегу, обмирая от стужи и вздрагивая, спотыкаться, метаться, петлять, благодарно кидаться навстречу и со сжавшимся сердцем шарахаться от… двоедушничать, двое… разрываться, короче.

У него будто впрямь заострились все чувства и особенно слух. Наверху, в отдалении, за автобусным парком и дальше на западе, что-то плоско, негромко, беспорядочно хлопало, и неумолчный, скучно-деловитый перекатывался по горизонту швейный перестук, словно кто-то не рушил уже, а, напротив, сострачивал разорвавшийся мир. В приямке сидели бойцы — с такими же точно обыденно-скучными, неприступно-угрюмыми лицами, с какими стояли впритык в опускаемой клети, — сидели и лежали под землей на рештаках и кучах штыба, ползли к своим уступам, балалайкам, прислушиваясь к «разговору» кровли в лаве.

— Эй, друг, куда?! Заначку, что ль, дома забыл? Не ходи на Изотовку — поздно! — окликнули его. — Не ходи, если там никого не оставил. Не надо.

«А они ведь и вправду ничего не боятся, — подумал Мизгирев, кивая ближнему бойцу. — Привыкли, что сегодня ты живой, а завтра нулевой, и смерть для них не больше, не страшнее… ну, чем топор для дерева, чем осень для травы. За себя им не страшно, разве что за своих». На миг он почуял глупейшую зависть — сродни своей давнишней темной зависти к их силе, к способности тягать чудовищно тяжелые железные ножки разобранной арочной крепи — и выскочил на перекресток, щемяще чувствуя огромность и ничтожность собственного тела, невозможность убавиться в росте, ужаться, не в силах задавить ломотное предощущение удара, вырывающего душу.

В тот же миг он увидел людей, побеленных, седых, перепачканных кровью, как слесаря машинным маслом и нагаром. Мужиков, старичье, детвору, матерей с одеяльным свертками, в многослойной одежде, в гамашах под юбками, словно ждали обстрела не первые сутки и спали, а вернее, сидели в подвалах одетыми. Все бежали на Сцепщиков, то есть кто-то бежал, кто-то брел, как слепой или пьяный. Мизгирев повернул вслед за ними. Вновь табунное чувство — сразу стало полегче в толпе. Теперь могло попасть уже не в него одного — другой мог закрыть, уберечь, сам того не желая. Простая близость к человеческому множеству давала чувство защищенности. Как ночью на улице, когда увидишь — сразу ясно — группку работяг, а не юное быдло в спортивках.

Дома на перекрестке устояли, но из них словно вырвало что-то, как из глаз этих вот поседевших погорельцев приюта для душевнобольных. Чего не хватало, так сразу и не скажешь. Не хватало чего-то, к чему не приглядываешься, привыкнув считать неотрывным, незыблемым, вмурованным в ровную серость бетона и обветренную красноту кирпичей. Вертел головою и вздрогнул, как если б столкнулся в дверях с человеком без носа или с тем стариком-почтальоном, у которого вместо обычных кистей две сарделькообразных клешни.

Проваливался взглядом в черноту разбитых окон, похожих на подвальные отдушины пробоин, в которые ввалилась выбитая и раскрошенная кладка, как будто бы засосанная внутрь. Натыкался на голые ребра и торчащие плиты балконов, с которых сорвало весь шифер и все остекление, на свисающие, как культи, обрывки водосточных труб, на загнувшиеся лепестки развороченной кровельной жести, на белевшие свежим нутром переломы, обрубки, расщепы искалеченных, павших деревьев, на воронки, в которых можно похоронить то собаку, то целую лошадь.

Кирпичные стены, двускатные крыши, бетонные плиты, деревья, асфальт стояли, держали, росли… и вдруг обрывались, проваливались в пустоту, как будто натянулась, истончилась, надорвалась и лопнула ткань мира, из экрана трехмерной реальности выпали и продолжат вываливаться с каждым новым разрывом кирпичики, разноцветные пиксели, воксели и кристаллики полигоналей.

У башни общежития и «Космоса» густилась запыленная, чумазая толпа, тормозила, вязала, облепляла истошно гудящие ЛАЗики и армейские грузовики, цеплялась за борта и приоткрывшиеся дверцы, с умоляющей силой скреблась и стучалась в ослепшие стекла, с плачем-воем протягивала пассажирам своих растопыривших ручки и ножки детенышей, расступалась, откатывалась под ревущим напором машины… Ополченцы-погонщики заве-денно махали руками, расшивая живую гомонящую пробку, направляя мычащий, контуженный, оскотиневший в страхе народ в неизвестные бомбоубежища… ну, конечно, в больницу и первую школу — подойдя, различил Мизгирев.

О возможности бегства из города он ничего не услышал. Погорельцев Изотовки принимали «Горняк», монолитное здание администрации на незыблемой площади Ленина и накрытый гудроновым куполом рынок, главный храм кумачовской торговли съестным, где всегда стоял сложный привлекательный дух маринованного чеснока, пряной бочковой сельди, копченого сала, свежей крови, убоины и конечно же сказочно-недосягаемой Азии, рассыпавшей по ящикам свои сушенные на солнце, казавшиеся древними, как камни, сладкие сокровища — от блестящего иссиня-черного до янтарного и золотого.

Эти запахи детского счастья и райского мира — мандариновых шкурок, смолистого ельника, пресного снега, горячего рассола и ошпаренных смородиновых листьев на родительской кухне — неуместно, непрошено и диковинно-остро воскресли в его голове, и Вадим задохнулся от бешеной жалости к городу, как бывало, не мог продохнуть лишь при мысли о смертности матери или отца… Нет, не к городу — только к себе, человеку, который был вечным — понял он через миг, — шел по этому городу, как по огромному, для него одного возведенному и насаженному букварю. Город — это платформа, ступень, колыбель, скорлупа, а все то: колесо обозрения, запахи, огуречные банки в руках молодого отца — только в нем может быть, в Мизгиреве, и умрет вместе с ним, просто выплеснется, как вода из разбитой бутылки. Только он, Мизгирев, настоящий, лишь его единичная жизнь. Кто он тут? Для чего? Что он должен, кого — даже если б хотел и умел — защищать? Стены дома, где, может быть, живы три-четыре старухи, которые помнят его «вот таким»? Или, может, своих одноклассников, чернолицых шахтеров, чьей судьбы так боялся? Или, может, могилу отца, память деда, которого немцы чуть не сбросили в шахту?

Все вот это: порода, голос крови, далекое детство, — может быть, и позвало б его, даже властно бы остановило, если б в жизни его ничего больше не было, если б вся его жизнь была здесь. Но здесь были только могилы и память, а там, в тустороннем испанском, приморском и солнечном «там», его сын. Единственный, Славик, семья, крепость дома, магнитная сила всей будущей жизни. А в Киеве — старая мать. Вот Славику, матери, Светке… не должен? Вернуться к ним должен. Живым нужен им!

Вадим не искал оправданий — искали их разве все те, кто уехал отсюда, бежал в Украину, в Россию, — а просто прислушивался к дрожаниям внутренней компасной стрелки: куда повернется? И стрелку тянуло на юг, а дальше она заворачивала Вадима на Киевскую, показывая на восток. Туда же — к мечетному куполу рынка, к «Салону новобрачных» в доме-башне, к магазину «Меха», где отцовские и его, мизгиревские, чернокроличьи шапки-ушанки, — кисельными ручьями тек народ: цветастые халаты, рыночные куртки, спортивные штаны, застиранные треники, ночные рубашки, платки, одеяла, надетые, как бурки горных пастухов… Мизгирев был прикрыт, защищен этим однонаправленным множеством, пока еще спасался вместе с ним, прислушиваясь к гомону, призывам, бурлящим представлениям других, куда бежать по захламленному отбитым кирпичом и гипсовой лепниной тротуару…

— Запасы делали, готовились — всё бросили! Тушенку, сахар, гречку — всё в землю закопали! Никому не достанется, мышкам!

— Живые, спасибо скажи!

— Живые, а можно так жить?! — не то смеялись, не то плакали в толпе, но сильней всего радость, казалось, была, что глотают взахлеб этот воздух, продохнули, воскресли, хоть на час, хоть на миг, но избавились от протяжного этого ужаса, шороха, свиста, от которого бы даже смерть избавлением стала, наверное.

— Цоколь — желтый кирпич! На все окна — немецкие стеклопакеты! «Опелек» на ходу, «опель-астра», «Иж-Планета» с коляской, гараж! Штрифель, белый налив, золотой, вишни две… Смородины восемь кустов! Банька-сруб! Хрячонок Фома — зимой брали в дом, чтоб не дай бог в сарае не простыл, хотя он и там проживал у меня чисто как в поросячьем раю!.. — с каким-то душевнобольным умилением перечислял свое погибшее добро коренастый, дородный мужик в черной кожаной куртке. — Все мамкиной норкой накрылось! Скелет я, скелет!.. — И благодарно пялился сквозь опрозрачневшего Мизгирева на железобетонный костяк обвалившейся жизни, обгорелые ребра покупок и кирпичное месиво прожитых лет.

— Что жалеешь?! Кирпич свой жалеешь?! Люди жизни лишили-и-ись! — зарезанно заголосила пожилая баба с испитым остроносым лицом. — У Космыниной Светки ребятенка у-уби-ило! Ты в подвал свой залез, а она не успе-е-ела! Это видел своими глазами?! Это ты понимаешь?!. — Захлебнулась, как будто убрали под воду, и опять закричала: — А ты кирпич жалеешь свой накраденный, проглот!

Навстречу тек удушливый, сернистый запах гари. Из сквера, где водонапорная башня, похожая на исполинскую кирпичную толкушку, которую воткнули ручкой в землю, росло, выбухало огромное облако пыли, и Мизгирев подумал: это башня-то — сооружение, таинственней которого не видел в детстве ничего, и завалилась там, в белесой непрогляди, оплыла, словно мигом сгоревшая свечка, погрузилась своим цилиндрическим баком в растущие пылевые клубы. Безобразно распухший пылевой призрак башни, показалось ему, и висел над померкшей, затуманенной улицей, превращенной густым серым прахом в бесконечный тупик.

Поравнявшись со сквером, он увидел, что башня цела, но из желтого пятиэтажного дома с лепниной, где была в свое время молочная кухня, взрывом будто бы выгрызло серединный кусок. Обнажились квадратные соты квартир, вертикальные ребра с провалившимися до земли перекрытиями, потолками, полами, паркетными досками. Ничего там внутри уже не было — ну всего, из чего по рублю, по тахте, холодильнику выстроен человеческий быт.

За проходными «Кумачовбурмаша» надо было решать, разрываться: куда? Может, все-таки вместе со всеми: прикрепиться, прижаться к народу, помогать, что-то делать для них — ну, таскать в мешках землю, бурлачить, на колонку с порожними ведрами, — и тогда этот город укроет его, сбережет под плитой, как жука? Может, все это кончится через неделю, вообще в трое суток: ну не хватит у сепаров ни людей, ни оружия… Осознанием кончится, что они при своих бабах-детях как магнит для осколков и из города надо уйти, и уйдут или даже сдадутся, невзирая на все свое голое, бескогтистое остервенение, и по этим вот улицам поползут украинские танки, зашуршат по кирпичному крошеву сапоги славных воинов-освободителей: «Эй вы там! Выходите! Вилазьте назовнi!»

Со Стройиндустриальной, с Вали Котика на скорости выскакивали легковушки: чумазые «славуты», подержанные «логаны», «кашкаи», набитые неразличимыми людьми; сворачивали с Киевской на промку, показывая Мизгиреву: мы бежим! и ты давай за нами! Вот, вот она, твоя дорога жизни!.. И, не почуяв ничего, словно и не металась, как заяц, душа, словно и не тащил на себе того раненого, отвязанным воздушным шариком поплыл через дорогу и, ни на что не напоровшись, повернул вслед за машинами налево. Полетел вдоль забора из советских бетонных, с шестигранными дырками, плит, обгоняемый «опелем», «таврией», «нивой»… А пешком-то не хочет никто? Или, может, другие дорожки проложены, «коридоры» какие-то для людей предусмотрены?

Припустил по вилявшему мертво-голому руслу, удивляясь, что все вокруг цело: и асфальт, и забор, и цеха с армированными в клеточку зелеными бутылочными стеклами. Вообще не идет тут война? Ну а как? Он и ехал затем, чтобы все это перешло в руки новых хозяев нетронутым. Железные ноги и спины гигантских гимнастических коней, ажурные мачты и стрелы незыблемых башенных кранов. Далекой стрельбы уже почти не было слышно.

За изгибом дороги увидел раздерганную вереницу людей: снова бабы с детьми на руках и прицепе, мужики кумачовских пород — пассажиры бесплатных автобусов. Лица их выражали только необходимость идти, лишь тупое упорство — без смысла, без цели.

Впереди просиял, голубея, простор, перечеркнутый черными проводами железки, и Вадим, рухнув сердцем, увидел неведомо чей укрепленный блокпост. Пулеметы повернуты в степь — чей, дебил?! И безумное знамя шахтерской республики. Вдруг — «стоять!», «ходу нет!», «там стреляют»! Заспешил и воткнулся в гудение роя:

— И как нам?! Куда?!

— Стреляют, подтверждаем! Это ты в десяти только метрах гражданский, а подальше: кричи — не кричи!..

— Да какие у нас разговоры теперь могут быть?! Яйца всем вам отрежем, москали, обезьяны подземные! Прикурить вам дадим из «шмеля», даунбассы! Вот и всё, что они говорят! Девок ваших придем… будем это… ну поняли что… Вот и думайте! Что вам лучше — назад или к ним! — отводили глаза ополченцы, не могли на своих посмотреть без стыда. Не могли объявить: не бегите, потерпите, все скоро закончится, будет хлеб, тишина, будет жизнь, — сами, сами смотрели в бесконечный тупик независимости, в невозможность представить хоть какое-то будущее.

— Защитили! Спасибо! Почему не на шахте?!

— А еще мы не где?! Где должны быть?! Под Киевом?! Мы вас здесь… тут стоим… — подавился своим «защищаем» и всхлипнул от смеха горбоносый, чернявый боец, вчера еще, наверное, счастливый своей силой.

— Дайте нам ваши рации — мы их попросим! — простенала с утробным подвывом старуха в длинном стеганом пуховике цвета хаки. — Мы им скажем, что мы ни за русских, ни за них не болеем. Ничего не хотим, только чтобы по нам не стреляли! Ну какая мы сила? Что мы можем? Кричать?! В штаны дети писают — вот и все наше сопротивление! Они кричат от страха — это что? Это они в Россию, значит, просятся?! — Напирала на глухонемых ополченцев, приземляя их скользкие, виновато-трусливые взгляды, говорила как будто уже и не им, а в ту самую рацию, трубку, в лицо потусторонним укра́инским солдатам, в лицо президенту и его генералам, словно из-под завала, сквозь землю — в пустоту, в настоящее небо, где превыше всего, негасимая, брезжит и должна просиять справедливость для убогих и сирых. — Пусть будет Донбасс с Украиной! Вот мы тут, украинские граждане, так пускай Украина нас примет! Мы трудились всю жизнь, мы по двадцать лет жизни Украине той отдали! Мы ничего у них не просим даже! Будем жить где угодно, в палатках, как из Сирии беженцы вон! Вообще в чистом поле, как цыгане во все времена. Только дайте нам выйти в это чистое поле! Дайте нам ваши рации!

— Мы не знаем, мать! Ждите! Мы им передали, что из города люди пойдут!

— А они что в ответ? Понимают еще, что мы люди?!

— Не знаем, мать, не знаем! Там же ведь не солдаты на шахте — добровольцы, идейные! Телячьих нежностей от них не ждите точно.

— Но огонь не ведется?!.

— А зачем им по промке долбить-то, отец? Тут цеха, оборудование… ждут хозяев из Киева! Их хозяева с нашими как были вась-вась, так и есть! Побыстрей сговорились об имуществе-то, чем о нас.

— Что ж вы шахту им отдали? Подпустили их к городу?!

— Потому-то и отдали, батя, что на вас обменяли! Чтобы вам коридор! Но мы договаривались с ВСУ, а не с этими! Кто же знал, что на шахту добровольцы зайдут? То есть какое у них подчинение, мы без понятия! По всему видно, дикие, сами с усами.

— Эх, пугать хорошо вы умеете!

— Ну не можем пойти мы туда вместе с вами! Доведем вас до шахты, а дальше? До Киева?!

— Ну и что же нам делать прикажешь?! Или назад иди под бомбы, или вперед иди и тоже помирай?!.

— Да смертники мы все! — крикнул рядом мужик с каким-то даже злобным упоением. — Заразились от вас, ополченцы! В блудняк народ втравили и защитить не можете теперь! На площадь вышли за Россию, а нам теперь кровью отрыгивается!..

— А ты?!. — оборвал его, как паровозным свистком, пожилой ополченец с остроскулым лицом. — Ты!.. Ты!.. — ободрав криком горло, не мог ни реветь, ни шипеть и только разрывал нестарого, большого мужика побелевшим от бешенства взглядом. — А ты что же, как крыса, бежишь? Ты что же, убогий, больной, инвалид?! Ручищи с кардан вон камазовский, беженка! Защищать тебя, да?! — У него задрожала шерстистая нижняя челюсть. — Ну а сам-то ты, сам?! Вот детей своих, дом — не желаешь?! Город свой? Землю, родину, жизнь? Это мы должны, да?! С автоматами, с палками против танков стоим! С одним охотничьим ружьем, бывает, на двоих! Сердце кровью кипит — ребятишек в больницу несем! Хорошо хоть в больницу, а то и… А ты раком готов к ним ползти, сапоги целовать! За оружие взялся бы — нет?! Если ты человек! Не стрелял ты по ним — ждешь теперь, что помилуют? Жди!

— Да! Готов! — крикнул тот с запоздалым дрожливым напором, сам пугаясь не то своей смелости, не то необратимой бесстыдной глухоты ко всем, за кого не хотел умирать. — Я за вашу республику руку вверх не тянул! Понимал, что безумие! Если все как бараны с горы, то и я, значит, должен за всеми?!

— Так и я не тянул в свое время! Но теперь они всех нас долбают — и того, кто был «за», и кто «против»!..

Тут все уже залаяли взахлеб и вперебой, бессмысленно, безумно загавкивая главное: куда идти, когда и можно ли уйти из города вообще. Один Мизгирев и молчал, ощущая себя разбухающей поломоечной тряпкой в крутом кипятке, но вдруг в этом сером пожаре наметилось какое-то отдельное высвобождающее жжение, наросло, очертило, вернуло ему чувство собственной ледяной головы. И, толкнувшись назад, из толпы, по дуге подобрался к тому горбоносому статному воину, показавшемуся ему старшим, и, хмелея от собственной силы и какой-то мальчишеской дерзости, потянул за рукав:

— Слышишь, ты?!

— Чё тебе? — мазнул по Вадиму тоскующим взглядом.

— Связь у вас с ними есть? С добровольцами этими есть?

— А ты кто? Тоже, что ли, желаешь по радио выступить — «братья и сестры»?

— Слушай, что говорю! — вырастая, прочнея, зачастил Мизгирев. — Надо с ними связаться, передать, что с людьми тут чиновник правительства! И тогда они точно не будут стрелять и не сделают им ничего! Я, я, я! Я — чиновник! Заложник ваш, пленный! Вы меня отпускаете вместе с людьми! Передайте: Вадим Мизгирев! Сам могу им сказать, кто я, что я…

— Да как ты здесь-то оказался? — налился вниманием парень, свежуя Мизгирева проясневшими голодными глазами и мешая во взгляде брезгливое недоумение и любопытство.

— Ненужные уже вопросы, друг! Они там знают, кто я и откуда. Людям надо уйти. Я гарант! Ну могу стать гарантом, надеюсь!

— А ты, видно, к своим очень рвешься, — отчужденно, гадливо проскрипел ополченец.

— Ну рвусь! И они тоже рвутся! Не видишь?!

— А мы, может, с тебя не спросили еще…

— Что вы, что не спросили?! Диверсант я, шпион?! Так ты спрашивай — время-то терпит!.. Да угольный я, угольный чиновник! Приезжал попросить, чтобы шахту не гробили, все! Ну так и обменяйте меня хоть на что-нибудь! На вот этих людей, чтоб не трогали их! Или буду болтаться тут у вас, как говно! И кому это надо? Да, бегу я, бегу! Жить хочу! Что, нельзя?..

— Ну, ладно, жди, — позыркал коротко боец по сторонам, словно стрелка весов поискала черту равновесия на незримой шкале. — Доложу о тебе, потрещим… Все равно никуда ведь отсюда не денешься.

Мизгирев опустился на вросшую в землю плиту, за которой в зеленой водичке росли камыши — или этот, рогоз, — и почувствовал жажду. Удивился, что только сейчас. Язык как сухая мочалка, горло будто наждачкой ошкурено, каждый вздох пескоструем обдирает нутро. Помнил все, но когда он последний раз пил… это ж не вспоминают: вода есть всегда. Бутилированная. Ледяная. Кипяток. Из-под крана. У верблюда в горбу. То есть жир в этих вот шерстяных бурдюках превращается в воду, объяснял это Славику, ненаедным, пытливым глазам, то бесконечно доверяющим, то требующим правды, презирающим жалкость штампованных взрослых ответов. Книжку вместе читали «100 000 почему»… У кого-то должна быть вода. В прихваченных из дому пластиковых бутылках из-под пива, молока, полуторапроцентного кефира стариков, какой ему, Вадиму, заказывала мать. «София Киевская», «Оболонская», «Лужанская». Противно степлевшая, затхлая, но сейчас и такая утолила бы, как ледяная из чугунной колонки. Можно ведь попросить. Да ничего естественнее не было сейчас. Сколько раз в Кумачове за истекшие сутки молили, молча руки тянули за возникшей бутылкой и вытягивали из себя, выдыхали: «дай водички глотнуть», «есть попить, мужики?», «ну-ка дай», «мама, мамочка, братцы…» — с шерстяных одеял и матрацев, раскатанных на подвальном полу, с курящихся пылью бесформенных куч кирпича, с плывущих над землей носилок и брезентов, с материнских, отцовских и бабкиных рук, к этим самым всесильным, берегущим рукам и взывая… В общем, именно здесь и сейчас ничего не могло быть естественней, чем попросить у соседа воды, но Вадим почему-то не мог.

Неужели и вправду отсохнет язык? Почему? Потому что бежит, кинул этих людей? Выпал из кумачовского братства? Но они ведь и сами бегут. С той же необсуждаемой силой не хотят погибать заодно, умирать за кого-то… чужого. Тогда почему? Потому что он выпал из этого братства давно? Потому что всегда хотел вырваться из него на поверхность, наверх и цеплялся, карабкался, наступал на согбенные спины, потому что всегда презирал этих низших, их железные черные руки, мозоли, телевизор, гармонь, День шахтера?..

Через миг он нашел объяснение как бы попроще: а когда он вообще у кого-нибудь что-то просил? Не воды с самолетной тележки «Что будете пить?» у холуйски проворных, механических рук, не поддержки в обмен на услугу и личную преданность, не земельный участок в заповедном бору, не того, без чего, представлялось, прожить невозможно, а того, без чего в самом деле подохнешь? Может, он просто-напросто разучился просить? Может, он никогда не умел или стал неспособен к обмену… ну не то чтобы прямо оторванным неделимым последним, а посильным трудом соучастия, помощи. Но ведь там, в «овощном», после стадного бегства, после раненого на плечах, мог свободно, бездумно, даже и не заметив того, попросить; может, и попросил в благодарном беспамятстве, и ему так же просто, естественно дали. По кругу. Кумачов становился тем местом, где уже невозможно не передавать хлеб и воду по кругу. Сохранившийся в шахтной утробе первобытно-общинный инстинкт выходил на поверхность земли. Для любого из этих людей, для Витюхи ли, Кольки ли, это было нормально — тащить на себе человека, не очень-то, в общем, того и любя… Только тут, в Кумачове, и, наверное, только сейчас Мизгирев еще мог научиться просить и делиться — и отсюда бежал, потому что за эту науку надо было платить справедливую цену.

— …Подымайся, заложник! — запыхавшейся глыбой навис над Вадимом горбоносый чернявый боец. — Порешали насчет тебя — радуйся. Есть такой Мизгирев.

— Водички… попить… не найдется? — снизу вверх посмотрел на бойца с беззащитной, просящей улыбкой.

— На, попей, — протянул тот Вадиму ниоткуда возникшую голубую бутыль.

Мизгирев торопливо, словно вправду боясь, что боец по бутылке ударит, отвинтил грязноватую крышку, присосался и сглатывал, лил в себя тепловатую воду… захлебнулся, закашлялся и взглянул на чернявого сквозь проступившие слезы.

— Ты русский? — спросил вдруг боец.

— А ты? — улыбнулся Вадим. — Носы-то такие вот где раздают?

— Это да. Человек или не человек — вот вопрос… Ну, ладно, все, народ пошел, давай и ты не отбивайся.

Мизгирев так измаялся, что его запаленное сердце не взбрыкивало ни от прежнего страха, ни от близости освобождения. Народ ползучим шаркающим гадом тянулся через переезд, словно между невидимых проволок под напряжением, продолжая просить пить и писать голосами детей и уже не гадая куда: то ли в новое стойло, то ли сразу на бойню.

Вадим замешался в кисельный поток и с какой-то тупой успокоенностью зашагал наравне с тем нестарым, большелобым, широким в кости мужиком, что недавно бесстыдно кричал о своем подавляющем все остальное желании жить и тем самым как будто оправдывал, укреплял Мизгирева в сознании собственной неосудимости.

Слева шла молодая располневшая баба со взятой на руки кудрявой девочкой лет четырех. Припухшие веки ребенка слипались, но усталая мать то и дело подкидывала, перехватывала поудобней родную, неизбывную тяжесть, и девчонка опять открывала глаза, устремляя сперва недовольный, подслепый и уже через миг изумленный, неотвязно-выпытчивый взгляд на Вадима.

Дети, видимо, чувствуют силу своего любопытного взгляда, ясно видя, что всякому взрослому неприятна такая упорная вызывающая прямота, и как будто догадываясь о той необъяснимой реакции стыда, которую в тебе невольно вызывают. Ты всегда перед ними нечист. Даже будто виновен, хотя не понимаешь в чем. Может быть, уже в том, что ты знаешь о собственной смертности, о том, что и они когда-нибудь умрут? Может быть, уже в том, что ты знаешь, какая жизнь им уготована? Как вот этим глазам объяснить, почему жизнь такая и к чему приготовиться? Как сейчас объяснить, почему мать схватила ее среди ночи и куда они все нескончаемо долго идут?

Мизгирев не выдерживал и глаза отводил. У него это вроде получалось естественно — поворачивать голову к мужику-бегунку. Мужик был понятен — как то, что внутри самого Мизгирева. Даже как отражение в зеркале. Но детский взгляд магнитил, и Вадим косился влево. В глазах у девочки зажглась счастливая бесинка. От испытующей угрюмости, переходящей даже как бы в отвращение, ничего не осталось. Теперь она прижмуривалась и только притворялась спящей на руках, а затем, с каждой новой поджидаемой встряской, разлепляла глаза и метала проказливый взгляд, проверяющий, смотрит Вадим на нее или нет. Эта обыкновенная увлеченность игрой, эта незараженность всеобщим взрослым страхом и усталостью, это не затухание, а усиление радости от повторения изумляли его.

Дождавшись нового шкодливого, ликующего выблеска черносмородиновых глаз, он шутовски насупил брови и пугающе клацнул зубами. Девчонка на миг растерялась и тотчас же прыснула.

— Чё ребенка пугаешь? — Измученная мать заметила Вадимову гримасу и посмотрела на него с каким-то вялым состраданием.

— Да разве боится она?

— Чего ей боятся — теперь не стреляют. А как под утро шпарить начали — руками уши затыкала, вся скукожилась… Уж так кричала, так кричала: «Мама, хватит, уйдем»… а куда? Взрывы были такие — земля вся тряслась, небо падало. А теперь-то, конечно, играет вон с дядей. Пряник дали и люди вокруг — хорошо. Куда идем, где будем спать — это пусть мамка думает.

— Вы откуда? — зачем-то спросил Мизгирев.

— Так с Киевской мы, с Киевской. Дом у башни-то рухнул, не видел? Это третий подъезд — газ там, что ли, взорвался, снарядом попало, а мы в первом живем, где молочная кухня была… ну и как говорится, почувствуйте разницу!

— Мы все живые трупы! — безулыбчиво, гордо, с напором отчеканила девочка, повторяя подхваченные у кого-то слова и как будто бы даже интонацию взрослого сладострастного ожесточения.

«Как она понимает вот эти слова? Для детей смерти нет. Сколько ни говори, ни показывай даже, все равно не поверят, что любимые люди и в особенности они сами однажды могут умереть. Вдруг обманем ее?» — без сердечного взбрыка, без страха подумал Вадим.

Стоголовое стадо повернуло налево, и с каждым шагом по бетонке Вадим все ясней ощущал тоскливое гуденье и дрожанье натянутой в ближнем струны, поневоле запитываясь электричеством общего ожидания участи, заражаясь и сам заражая соседей безотчетным, всесильным, как озноб на морозе, бессознательным страхом и желанием скорого освобождения. Ощущал свою слитность с толпой и вместе свою ублюдочную, сладкую отдельность от нее: что будет со всеми и с каждым, еще неизвестно, а с ним, Мизгиревым, все ясно. Он в капсуле, в броне, пульсирует в нем маячок, идет сигнал в космос: я здесь, я особенный. Сейчас набегут камуфляжные туши — и все, откроется портал в былое измерение, в нормальную, обыденную жизнь.

В трех шагах от себя краем глаза он видел того горбоносого, чернявого красавца ополченца: бойцы с блокпоста пошли вместе с ними, как несколько погонщиков при стаде, — вероятно, затем, чтобы вовремя крикнуть «ложись!» и метнуться укладываться наземь обмороженных, остолбеневших людей… Шли и шли, не бросали колонну: неужели так и доведут беззащитное стадо до самого соударения с чужими, до расстояния чужого запаха, дыхания, до возможности прямо взглянуть человеку «оттуда» в глаза? Вдруг не вытерпит кто-то неуемного жжения спускового крючка, вдруг захочет ответить на встречное беспробудно-глухое, зеркальное непризнанье его человеком?..

По правую руку — заборы, цеха, чумазые краснокирпичные стены со все теми же клетчатыми купоросными бельмами окон, в километре левей — пограничные, заслонившие степь терриконы, то поросшие белой акацией, кое-где уже сбрызнутой ядовито-зелеными каплями молоди, то безжизненно-голые, тлеющие, чуть подернутые неземным малахитовым куревом. И вот самый новый, последний, с застывшей на склоне букашкой пятидесятитонного скипа…

Чернявый исчез. Бойцы ополчения остановились. Мизгирев сразу сделался оглушительно слышен себе: сердце, легкие, кровь, каждый живчик под кожей, одежда, шуршание которой превратилось в шорох ветра, срывающего листья и ломающего ветки, гуттаперчевой плеткой подхлестнувшего всех. Ветрогон, пескоструй, нечто в мире, никому не дающее остановиться, не дающее этому ветряному нахлесту ослабнуть, присмиреть, умягчиться, опасть. Все вокруг задышали так часто, так жадно, словно следующий шаг — с головою под воду, словно надо спешить, непременно поспеть на погрузку, мест на всех может и не хватить.

Мизгирева несло, волочило к копрам-близнецам. Поверх качавшихся голов, воздетых рук и белых тряпок стало видно железно-скелетные пагоды и огромные двухободные колеса подъемников, корпуса, галереи, бездымные трубы мизгиревской прародины, и весь этот родной, беспощадно знакомый пейзаж производства живого тепла, вот и раньше-то каждой деталью и черточкой утверждавший свою абсолютную власть над людьми, показался Вадиму тем местом, где приносятся жертвы. Он почуял не собственный, ничем не объяснимый и не оправдываемый страх. Тут уже убивали — не порода, а люди людей. В 43-м году вот сюда, на «Глубокую», немцы пригнали свыше ста человек стариков, баб, детей, и тринадцатилетний Василек Мизгирев полетел вслед за матерью и сестрой в пропасть шахты, и Вадим различил этот дедовский крик, растворенный в крови.

Неумолимое желание бежать, метнуться с дороги налево, назад, по-зверьи вскарабкаться на террикон и покатиться вниз по склону в тустороннюю свободу, пускай и растеряв все кости по дороге, едва не выдрало Вадима из толпы, убивая все точное знание, что ничего такого быть не может — по крайней мере, с ним самим, единственным, меченым, избранным, в которого сейчас никто и не стреляет… Эта память о собственной значимости и дала пересилить наследственный страх перед братской могилой. А сразу следом за воскресшим убеждением в своей абсолютной неприкосновенности мелькнула возвышающая, облагораживающая мысль: он — защита для всех, он придумал, как вывести беженцев за черту Кумачова, он за них попросил и бережет их своим именем, присутствием.

Идя в хвосте колонны, Вадим почти не видел, что творится впереди, — только простоволосые головы, кепки, платки да воздетые белые тряпки в несгибаемых, как престарелые ветки, руках, ожесточенных в требовании жизни. У ворот, за бетонным забором, в железных костях никого еще не было видно. По черепу прокатывались волны стужи, но теперь эти волны ощущались как анестезия, словно уж побежала навстречу выездная бригада врачей. Прямо что-то от веры ребенка в естественную доброту всего мира зажурчало под ребрами, как вода в начинающей греть батарее.

Колонна уперлась в ворота, передние встали, прессуясь в халву, как стадо бандерлогов перед клетью на подъем, и гулко заухало, заскрежетало поехавшее листовое железо. Бессмысленный гомон толпы прорезали властные крики: «Пошли-пошли-пошли!» — и люди повалили в раскрытые ворота, ледником потащив Мизгирева и женщину с дочкой. Впереди развернулся неоглядно обширный загон, но народ все давился и не растекался, сохраняя порядок колонны, всей своей общей кожей ощущая незримый предел, обозначенный криками страшных чужих, и Вадима притиснуло к женщине с девочкой, как к непрошеной новой семье, то ли временной, то ли последней. Какая-то дурная бесконечность. Как в Славкиных видеоиграх с переходом на следующий уровень: всюду те же руины Чернобыля, притаенные монстры, враги, — и нельзя это выключить…

На кучах шлака и угля стояли люди с автоматами, как будто те же ополченцы в своем рыбацком камуфляжном барахле. И даже позы вроде были схожи: оружие, как видно, всех преображает одинаково — появляется что-то картинно господское, прямо даже киношно карательское.

Колонна сбивчиво, нестройно потянулась в глубину — вдоль железнодорожных путей, по направлению к нацеленной в зенит великанской конической пушке-трубе, окольцованной ржавым железом. В овчарочий лай сливались командные крики солдат. В табунном потоке пищали лишь дети. Весь народ утекал под наклонную галерею подачи, застревал и по каплям продавливался меж ее разноростных железных опор — на досмотр, сортировку, дробилку… Потрусил вместе с новой семьей и Вадим, словно в температурном бреду, разлученный с чужим-своим телом. И увидел солдат, добровольцев, в упор; те цепочкой стояли по ходу колонны, осязаемо гордые своим новеньким всем — амуницией, силой, оружием, несомненной весомостью, — и не злоба от них растекалась, не спешка, не бешенство, а вот именно что ощущение власти решать, кому жить. Что-то было у всех них в глазах — не сводимое к холоду предубеждения против другого, не способного думать по-твоему, не хотящего слушать и слышать твое.

По глазам можно много напридумывать всякого, но гвардейцы не только шмонали, но и прямо ломали людей, пропускали сквозь строй, обмолачивали — змеиным выбросом руки, тычком приклада, пинком высокого армейского ботинка. И все это без криков о пощаде. Человек только охал, сгибался, делал «крышу» из рук над башкой, словно изображая оленя в шаманском обряде… кое-кто спотыкался и падал, но немедля вставал и бежал вслед за согнутым, получившим свое предыдущим, издавая лишь сдавленный стон, обращая вскрик боли как бы внутрь себя, потому что отчетливо чуял, что солдаты способны на большее и что надо спасибо сказать за такой вот нестрашный тычок и пинок…

Мизгирев, как отпущенный шарик, приближался к раскосым «воротам», не разбирая смысла в лязгающих голосах, пока вдруг чей-то крик не кольнул шилом в сердце:

— Мизгирев! Мизгирев! Хто тут есть Мизгирев?!.

Пропорол, выпуская все страшное, что сводило кишки, и Вадим, обмирая от счастья, подорвался на зов как собака. С избавительной бесповоротностью: все! различён, отделён, поднят в небо!

Вскинул, как школьный отличник, голосующий «за», за себя самого, утопающий, всплывший из вокзальной толпы, подскочил, как прибило волной, к офицеру и, едва донеся распиравшее, выплеснул:

— Я! Я, я, я Мизгирев!

— Ё-мое! Да! — признал бородатый, вглядевшись в него, и он, Мизгирев, узнал Богуна, комбата «Тайфуна», который лишь сутки назад сидел в полысаевской школе с Криницким. — А ми тебе похоронили, миротворец! Бувае таке! Ти як, вуглепром?! Нормально, живий? Давай проходи! Що встали там?! Зарадьте чоловiку! Не бачите, вiн на ногах не cтоiть? Води йому дайте, водяры!

Вцепились, поддержали, повели — совсем как те, в приямке «овощного», ополченцы, — усадили его на плиту, и опять захлебнулся водой из бутылки, и животные слезы покатились из глаз, ничего уж не видящих, кроме внимательных лиц и угодливых рук. Одеяло на плечи, обжигающий чай — оживал, расправлялся, оттаивал от тепла человечьих сердец, словно снятый со льдины полярник. Но почему его оставили вот тут, для чего усадили смотреть на дальнейшее?

Мужики, бабы, дети текли меж железных опор, застревали под скосом галереи подачи, бросали наземь раскрывающие пасти чемоданы, спортивные сумки, баулы, узлы, подымали дрожливые руки, давая прохлопать себя от подмышек до щиколоток, промять животы, спины, ляжки, бока, затем кричащими глазами озирались, ища детей, забыв про барахло… Ревущих детей солдаты хватали под мышки и бешено передавали друг другу, как с берега на берег над невидимым ручьем, работая спасателями, грузчиками… на каждом написано: «Не кантовать!», «Внимание: хрупкое!», но так и жжет сгрести за шкирку и… заткнуть, размозжить этот визг…

С десяток мужиков поставили лицом к стене, отобрав по каким-то неведомым признакам: ноги на ширине и ладонями в кладку. Остальные, промятые, семенили сквозь строй, как будто бы обратно по дороге эволюции, с каждым шагом, ударом, тычком сокращаясь, сгибаясь, выставляя ладони вперед и валясь на колени, словно на четвереньках сподобнее. Добровольцы как будто вколачивали безъязыкий народ в это дочеловеческое состояние, не давали поднять головы, прибивали к земле, и казалось, что это и есть смысл всего. На лицах солдат не то чтобы качалось пьяное блаженство или злобная радость вымещения собственной долгой приниженности, довоенной своей нищеты и обид, но они как бы впрямь вырастали за счет пригибаемых, падавших и не сразу вставших людей. Неужели вправду пошли на войну лишь затем, чтоб не видеть в другом — все равно в ком другом — человека? Чтобы встать на ступень, на которой «все можно»? Не обязательно давить, уродовать, калечить, бить железом по черепу, сапогами в живот, выпуская на волю больное желание мучить, но само бесподобное чувство автомата в руках или пальца на кнопке — все другое слабей, мельче, ниже, стоит только однажды ощутить себя вольным в чьей-то жизни и смерти…

Мизгирев поспешил отбрыкнуться, сморгнуть, навести окуляры на резкость: никого ж не ударили так, что не встать, и никто не ударил ни ребенка, ни женщину… женщин только пихают вдоль строя, может быть, всего-навсего торопясь побыстрее закончить, отбежать под защиту бетонной плиты да и беженцев всех поскорее туда же загнать. И на лицах у них никакая не радость господства, а всего-то отчаяние, злоба от невозможности сладить с этим вот детским садом на выезде… В них же тоже стреляют из города сепары — вот они и шалеют, звереют от страха.

Но как будто саму эту землю у Вадима не вышло сейчас обмануть: она помнила всех, кто сюда приходил, чтобы взять ее силу, тепло, прокормиться ее щавелем и березовым лубом, пробуриться в ее угленосное чрево. Она помнила все человечьи намерения и, казалось, могла различать, кто пришел и зачем — чтобы сделать ее неприветливо-щедрой кормилицей или могилой для ее же детей?

Ручеек не кончался, детский визг нарастал, мужики бесполезно прикрывали разбитые головы земляными руками; на головах и лицах вспыхивала и вопила о собственной убыли яркая кровь, какая-то невиданно живая, свежая и чистая, как кипящая силой древесная влага из порезов берез…

Да когда ж они кончатся все? Вадим уже не спрашивал, что с ними будет, вот куда их всех денут за пределами видимости, он хотел одного — чтобы все это кончилось… Но еще небывалый — гуще детского — крик разорвал залепившую уши и стянувшую мозг эластичным бинтом тишину. Внутри Мизгирева сработал неведомый предохранитель: не смотри — не смотри, или сам тут останешься… Но Вадим посмотрел. Невысокий, мосластый, худой, даже как бы тщедушный боец волочил за волосья какую-то бабу, не давая взбрыкнуть, упереться, забиться, зацепиться в толпе за кого-то… Та, казалось, сейчас изовьется жгутом, лишь бы выскользнуть змейкой из кожи, семенила, тянулась за своей выдираемой гривой, как будто помогая отжимать ее обеими руками, запрокинув ослепшее к небу лицо, то рожающе скалясь и жмурясь, то начиная дергать ртом, как рыба… Семенила, споткнулась, упала… да, девушка, не квашня, а похожа на девушку… закричала так остро, что кричать разом начали все… и Вадим уже не успевал за рывками, ударами, махами, автоматами многих людей.

К тщедушному курицей, овчаркой метнулась какая-то тетка, вцепилась в идиотский казачий оселедец на бритой голове. Налившийся силой мужик рванулся туда же — ударить! отбить!.. склещился с тяжелым и плотным солдатом, а дальше Мизгирев увидел автомат, попавший мужику стволом в подмышку, и вдруг это черное рыльце неуловимо выцыкнуло огненное жало… Только раз и мелькнуло, казалось, но в мире пробили дыру — там, где тоньше всего, — и туда, в эту дырку размером с копейку, затянуло все крики, все чувства, весь воздух…

Там, на мертвой земле, с непомерной себе подыхающей силой колотилось и всплескивалось что-то страшно живое, не могущее быть человеком и не бывшее им по размерам. Вадим смотрел на бьющуюся маленькую ногу в оранжево-синей кроссовке «Спортмастера» — ребенок, казалось, хотел не то вытолкнуться из незримой утробы, сопротивляясь всем попыткам задушить его в первооснове, не то, наоборот, зарыться в землю, как будто не желая оставаться наравне, в едином пространстве со всеми, не в силах уместить обиду на весь мир… Ну вот как дети иногда с остервенением лягают мать в живот и отбивают усмиряющие руки: «Ах, ты так? Получай!», доходя до бесовской уже одержимости в этом «назло», так что кажется: судороги — и сдохнут от разрыва мозга!

Спортивный костюмчик из желтого флиса, цыплячий пушок, и Мизгирев не видел, мальчик или девочка… А может, попросту боялся угадать — может, это та девочка, что играла с ним только что в «кто кого пересмотрит»? Может, это ее мать, обезножев, взревела тепловозным гудком… люди так не кричат, звери так не рычат… голос был больше шахты, всей утробы «Марии-Глубокой», больше города с мертвым колесом обозрения. Он останавливал не то что всех людей, но и ползучие глубинные пласты, их никому не видную подземную войну. Он пронизывал толщу карбона, триаса, юры, и на нем все должно было кончиться, в этом крике свариться, свернуться, остановиться вместе с маленькой ногой…

Но в том-то и дело, что каждый был должен за это ответить, нельзя было просто исчезнуть, сравняться с этим тельцем в неподвижности. Насколько окончательно оно было опростано, обделено свободой будущего роста, настолько же несправедливо полны были жизни все прочие, и самое страшное — он, Мизгирев. И все оставшиеся взрослые немедленно начали делать последнее, единственное, что могли, — давить друг друга голыми руками и стрелять, только в этом одном видя освобождение, раз нельзя возвратиться в «полминуты назад». Никто не мог жить прежним, и надо было либо озвериться, либо не жить уже никак. Если кто-то убит, то немедленно надо ударить кого-то еще, положить рядом многих, и тогда самый первый убитый забудется, словно первый пенек, затерявшийся среди сотен таких же.

Пустомясые бабы руками, узелками, платками сбивали незримое пламя с солдат, а те закрывались могучими лапами, как могли отбивались от пламени же, месили всех подряд железными прикладами, ломали, как пожарные крушат горящие балки и стойки. Какой-то молодой боец с плаксиво перекошенным лицом, держа автомат, как рогатину, начал стрелять в рванувшегося на него человека, долбил безостановочно, как в камень, заставляя того передергиваться и приплясывать, как циркового медведя, не давая упасть и подсаживая на свою непрерывную очередь, как большую копну на дрожащие вилы, словно лишь непрерывной отбойной долбежкой и мог удержать эту страшную тяжесть, чтоб она его не раздавила.

Вой и крик в тот же миг потонули во всеобщем припадке стрельбы — все, кто не был повязан народом по рукам и ногам, разом начали бить во все стороны… Нет! Автоматы их, дергаясь в бешеных выхлопах, посылали свинец в пустоту, в неразрывное небо… С беззвучно кричащими дырами ртов бойцы прибивали, тушили большое табунное пламя, хлестали толпу не свинцом, а длинными плетками звуков, и люди оседали невредимыми, валились на колени и ничком, сбивались в отары, слеплялись друг с другом, зажимали визжащих детей, силясь глубже вдавить их в себя, даже как бы в себе растворить, целиком обнести их стеной материнского тела, зажимали им уши, накрывая ладошки своими большими ладонями, словно лишь под такою, двухслойной, защитой можно было сберечь перепонки и мозг…

Через огромное мгновение все кончилось… С полтора-два десятка остались лежать: кто — едва шевелясь, поджимая колени к груди, сокращаясь, ворочаясь, щупая головы; кто — не двигаясь вовсе, обмякло, расквашенно…

А Вадим? Про него все забыли. Просто зрячая, слышащая, проводящая крик пустота. Он видел самую несправедливую беду, какая только может быть по человеческой вине, он видел источник, причину: вот этих людей с автоматами, — и он укрывался за их широкими, прочными спинами.

Они по-прежнему могли забрать его отсюда, подогнать броневик, вертолет и отправить Вадима под душ, на летающий остров, на чистые простыни, под июньские ливни и незыблемо-прочное небо, возвратить его к Славику, к Светке, навсегда возвратить ему прежнюю жизнь. И вопрос был: возьмет он у них? Понимая, что больше никто, что если не сейчас, то больше никогда никто его не вытащит отсюда?

И сильней, горячее, острее неуемного бабьего рева и детского визга тотчас кто-то ему зашептал: да! да! да! Разве ты виноват? В том, что люди такие всегда? Разве ты вместе с ними? За них? Разделяешь их тягу, их веру, их смысл? Ты такой же, как каждый из бегущих отсюда, ты спасал сам себя, помогал им спасаться, чтоб спастись самому, и никто тут не сделает больше, чем ты. Дальше — только домой или снова под тот всепронизывающий шорох и свист, дальше ты так не сможешь. Ты обычный, дрожащее парнокопытное, нет в тебе этой силы — силы даже не духа, а жильной, — нет в тебе кумачовской привычки к обыденной близости смерти, надо было заранее вырастать вот таким, прирастать этим жестким, не жующимся мясом, надо было пожить под родной нелюдимой землей, чтобы шахта стирала об тебя свои зубы, чтобы стать нечувствительным к автоматному грохоту, чтобы крепкие, толстые жилы застопорили винтовые резцы, чтобы эта огромная мясорубка с тобою помучилась — и в конце выплюнула непрожеванным.

Это был и не шепот, не голос, а застыл на плите, сам собою придавленный, всей своей надорвавшейся слабостью, и нестрашная сила проклятья — чьего? Кумачова? земли, где он вырос? — не могла его сдвинуть, поднять.

Добровольцы прижали забитое стадо к стене, обступив обмороженных беженцев полукольцом, с автоматами наизготовку, а его, Мизгирева, никто, как и прежде, не видел, точно так же как и неподвижно распластанные на дороге тела, как и ту ни живую, ни мертвую мать, что смогла дотянуться, доскрестись до убитого тельца в желтоватом цыплячьем пуху и тогда уже только потеряла сознание, криком вырвав его из себя. Они лежали так свободно, как будто их сморило в поле жарким полднем. Мать — раскинувшись, навзничь, разметав по земле жидковатые темно-русые волосы, обнимая ребенка одною рукой и уже его не прижимая к себе. Казалось, их убило вместе, разом. Их чумазые, сине-белесые лица были странно спокойны, даже будто разглажены, даже будто теплы. На лице у лежащего на боку пятилетнего мальчика то выражение угрюмой, неуживчивой тоски и вместе с тем освобождения, какое свойственно намаявшимся детям, заснувшим на руках у матери в сидячем зале ожидания. Мизгиреву казалось, он дышит.

Через миг взгляд Вадима перепрыгнул на кряжистого Богу-на — человека, который его так приветил, обогрел под крылом, отпоил. Тот бежал мимо матери с мальчиком и запнулся о чье-то большое, одиноко лежащее тело, корягу, мешок, только тут и заметил преграду и с какой-то футбольной, борцовской наработанной легкостью удержал равновесие, даже как бы уйдя от подката, подсечки, и вот это движение, ловкость инстинкта и ничтожность усилия, необходимого, чтобы перешагнуть, в тот же миг и решили для Вадима дальнейшее все. Из Мизгирева словно вышибли последнюю опору, запорный клин, сидящий в нем и не дающий шевельнуться.

Его по-прежнему никто не видел. Сквозь него проходили все взгляды. Он поднялся с плиты и пошел от котельной, подобравшись и двигаясь так, словно боялся разбудить кого-то… а уже через сотню шагов совершенно свободно, то есть на всех правах призрака, на правах целиком не подвластного им человека.

Он не видел дороги и не чувствовал собственной хлипкости, вернее, чувствовал с такой же остротой, как раньше, но это уже ничего не меняло и не могло его остановить. Он понимал, что вся его единственная жизнь: растущий сын с вопросами о шахте, происхождении угля и голубого цвета неба, одинокая мать, дом, жена, засыпать не от смертной усталости, просыпаться не с первым разрывом, а от первых лучей, от того, что жена шевельнулась под боком, — вот сейчас, с каждым шагом, становится недосягаемой и почти что, наверное, невозвратимой. Понимал: пропадает для Светки и Славика без вести. Понимал, что не поздно вернуться. Но этого не простит никогда. Инстинктивная легкость и естественность телодвижений людей, перешагивающих трупы, разъярила его. Он не был готов воевать и в особенности умереть. Но и уйти отсюда точно уж не мог.

Часть четвертая Подземный батальон

1

От центральной аллеи кумачовского кладбища, где по обе руки лишь гранитная знать, монументы прославленных директоров, главврачей, инженеров, бандитов, героев труда, где ни дикой травы, ни изменчивой голой земли, то засохшей до каменной твердости, до раскисшей от ливней, то бархатной, от центральной аллеи налево ручейком потянулся мертволицый народ, как бывало, когда хоронили раскопанных, извлеченных из шахты сгоревших, перемятых породой своих «нулевых».

Люди будто бы заново обучались ходить. Мужики помогали идти матерям, женам, сестрам, которые выревелись до сухой пустоты, так уже надсадились, что кричать больше нечем. Несли красно-черные, с рюшами, обитые материей дешевые гробы — нормальных размеров и маленькие.

Железных оград и крестов по правую руку почти уже не было видно: там начиналась сызмальства знакомая Вальку, нисколько его в детстве не страшившая лесная заповедная страна, там умершие жители города возвращались в природу — становились корнями возрождавшихся трав, тихим лепетом новых листочков, разопрелой, прожорливой, побеждавшей гранитную память землей.

Насаженные липы, клены и березы широко разрослись, загустели, роняли на надгробия отжившую листву, отсохшие ветки, сережки, пушинки, несущие семя. Кресты и надгробия были недвижны, но только казались незыблемыми навсегда — деревья матерели, ширились в обхвате, отяжеленно, давяще клонились, вырывались, выламывались из железного плена, все глубже впуская в кору и нутро чугунные прутья и копья оград, враставшие в луб, точно в мясо, и, истекая светлой кровью, медленно, неумолимо побеждали. Стократно перерытая земля волновалась, проваливалась в пустому, подымалась, как тесто, подмывала кресты, накреняла надгробия, выворачивала плиты, поглощала цветочницы, выдавливала на поверхность узловатые, железно упертые корни. И конечно, природа была никому не подвластна и неосудима в этом вечном движении мертвых и живительных соков, в этом вечном усилии роста, в этом вечном своем плотоядном нечувствии к прочности человеческой памяти и покою зарытых шахтеров, которые будто и сами не желали покоя, не забыв, что их ждут на поверхности, дома, вот и здесь и теперь продолжая ручную проходку разрушистых штреков, пробиваясь друг к другу, вызволяя собратьев из истлевших гробов, и казалось, однажды могли проскрестись, продавиться на солнечный свет — эка невидаль: сколько раз хоронили себя под породою заживо, сколько раз возвращались чернее, чем уголь, домой.

Даже жертвенные приношения мертвым: бордовые пасхальные яички, покрашенные луковою шелухой, конфетные горстки, пшено на расклев — напоминали обязательные тормозки, необходимые потусторонним грозам так же, как живым. Пшено исчезало, унесенное птицами в клювах, растресканные деревянные кресты с дощечками своей двускатной кровли, подточенные сыростью и гнилью, заваливались первыми, сквозь дорожную плитку упрямая перла трава, заглушая оставшиеся без присмотра могилы, — и все это безудержно-прожорливое буйство не вызывало ни протеста, ни обиды: торжествовало то, что все умершие больше всего любили на земле.

Но сейчас никакого смирения быть не могло: хоронили убитых повальным обстрелом, хоронили детей. Вдоль ведущего к дедовой и отцовой могиле тупикового съезда с дороги оставалась полоска нетронутой, отведенной для будущих мертвых земли, и вот эта разровненная рыжеватая пустошь, что должна была медленно зарастать кружевными крестами, уставляться гранитными плитами с далеко, по соседним векам разнесенными датами, в одночасье уменьшилась чуть ли не вдвое. В двое суток покрылась могильными холмиками и отвалами свежей курчавой земли; смугло-желтые, новые, в непросохшей морилке, над могилами встали кресты, их единообразие, одинаковые новизна, дешевизна и временность были как-то особенно страшны.

А самым диким было то, что люди и здесь суетились, спешили — нет, не все, как один, всю дорогу, но как будто спохватываясь, то один, то другой вспоминая о живых своих детях, матерях, сестрах, женах, мужьях, сыновьях, что вот в эту минуту пластались на койках в больнице, хоронились в подвалах и подполах, растирали предательски непослушные ноги, грели на керогазах еду, добывали на улицах воду и хлеб или многие сутки подряд воевали.

На окраинах дятлами перестукивались пулеметы: «Ах ты так! Ах ты так! А я так, а я так, так-так-так тебе, так!», часто бухали низкие, приглушенные дальностью взрывы, и казалось, людей, сноровисто травивших веревки, опускавших в глубокие щели гробы, тоже может в любую секунду накрыть народившимся в солнечной голубизне отвратительным шорохом, свистом. Этот будто бы и не смолкавший обдирочный шорох принижал, опускал на колени, подстегивал, наполняя бесстыдной потребностью бросить даже родные гробы и бежать.

Только матери были бесстрашны в своей глухой опустошенности и уже никуда бы не кинулись от нормальных могил и могилок, разве только упали бы грудью на гроб или холмик еще не просохшей земли, прикрывая убитого, ровно живого. Они волочись за гробом в упорном репейном неверии, что дети их бездвижны навсегда, шли как будто не собственной волей, в неестественно сильном наклоне вперед, принуждая ведущих их под руки быть готовыми к новому неживому обвалу всем телом, понуждая и всех остальных оставаться несуетно-строгими.

В беленой кирпичной коробке у главного входа, то есть в так называемом зале прощания, приглашенный священник кадил и тянул отпевание на каком-то неведомом всем языке, а потом по цепочке подползали ко гробу, походившему на колыбель, на обитую шелком и бархатом лодку. Ничем не объяснимая неправда привитого, навязанного прилежания. Полинку и вправду, казалось, заставили, и она лишь старательно притворялась умершей, изо всех сил стараясь не двинуться и даже будто стискивая рот, чтобы не улыбнуться вполне. И вот их, Шалимовых, старая мать подалась к этой явной неправде, обвалилась опять на колени и с какой-то уже принужденностью заголосила:

— Полюшка, доченька, зернышко наше, и кто же тебя так порезал?.. За что-о?!. Ручки твои такие холодные! Бабаньку свою не обнимешь!

А Татьяна… та всю себя выпростала, и уж лучше б кричала, звала неотступно, чем так. Уж давно бы, наверное, замертво рядом легла, но у них с Петькой был еще Толик, для него жила Танька, в нем топила себя.

Валек с Петькой подняли мать, и Валек задохнулся от бешеной жалости к ней, вдруг поняв и не веря, что когда-то весь вышел из этого полного, рыхлого тела, вот из этих до старости крепких, хоть и тронутых рябью увядания рук с ороговевшими в труде трещиноватыми ладонями, мог всегда, днем и ночью, позвать, подбежать и уткнуться головенкой в живот, а теперь в своей силе не может ее защитить.

Умерший от рака отец отпустил мать из ада пожить, и она, отогретая близостью внуков, поверила: дальше — не страшно; не дающие ни на минуту заснуть капризные призывы, всхлипы, стоны, потусторонние от боли и никого не узнающие глаза отца, кричащего, что он придавлен шахтной крепью, и принимающего белый потолок за оседающую кровлю: «Вагу! Вагу, вагу сюда! Выручай!» — вот это-то и было самым страшным отпущенным на душу испытанием от Бога; теперь она застанет только собственную, положенную каждому, как труд, освобождающую смерть, а сама уже ни по кому не заплачет.

Внуки стали для матери маленькими озорными лошадками, потянувшими в жизнь, где по-прежнему неотразимы цветение яблонь и чивиканье птиц, и вообще, вся она не умрет, сила общей шалимовской крови торжествует во внуках. Сыновья возмужали, даже будто и остепенились, старший Петька построил семью, и она, мать, нужна этой новой семье: постирать, приготовить, помолиться об их, сыновей, возвращении из шахты домой; вся ее с отцом жизнь не бесследна, все труды не напрасны, дух счастливого детства, что витал над семейным бараком, стал вещественной явью, воплотился в Полиночке, в Толике, что живут в своем собственном доме и пошли в школу в белых рубашках. Рая, видно, не будет на земле никогда, но и страшной беды и тяжелой нужды эти внуки уже не узнают. Так ей, матери, в это поверилось… а народ ни с того ни с сего озверел и пошел брат на брата, и кровиночку Полюшку с плотницкой ловкостью заколачивают в гроб.

Валек смотрел в узкую щель, в которую взрослому будто бы и не протиснуться, смотрел на прямую, как срез, слоеную стенку могилы, суглинисто-ржавую, бурую, синюю, в белесых прожилках корней, на то, как штыки двух лопат врезаются в свежую, рыхлую землю и мечут ее в беспроглядную, прожорливую пустоту… смотрел и подымал глаза на брата. Петро чугунно почернел, потяжелел, и по лицу его, по заостренным плитам скул, по отверделому, в подкову выгнутому рту, как по азбучным буквам, читалось его предрешенное будущее. Набрякший единственной мыслью, как будто растущий под внутренним натиском лоб, казалось, вот-вот разлетится на части.

Валек со страхом чуял холод отчуждения, который отделял его от брата, быть может, не меньший, чем тот, что отделил Петра от дочери. И даже не то было страшно, что Петька в кровавом наплыве пойдет под стволы и будет обязательно убит, а то, что не видно предела вот этому ожесточению в нем, конца тем поминкам по Полечке, которые он собирается справить на передовой.

Насыпали холмик земли, установили в головах такой же, как соседние, протравленный морилкой деревянный желтый крест, и, поторопленные, потянулись к пазику. Поехали в больницу, где женщины Шалимовых нашли себе приют средь прочих баб, укрывшихся в подвале, уложенных на койки в предынфарктном состоянии, пришедших мыть полы и перестирывать белье, готовить на кухне, кормить, обихаживать своих и чужих ранбольных, пополнивших число сестер-хозяек, санитарок, чтоб непрерывно находиться рядом со своими, следя за тем, как соки жизни возвращаются в их похудевшие и выцветшие лица.

Ушедшую вместе с соседями из Изотовки Ларку он, Валек, нашел там же, в больнице, то есть увидел на выгрузке раненых, уже в медицинском костюме и шапочке, стремительно-точную, резкую, злую, словно и не бывала под обломками собственной крыши, словно и не смотрела на него с продиравшимся сквозь звериную тупость пониманием, кто он и даже кто она сама.

Разве только глаза на ее построжавшем, безулыбчиво-твердом лице — так смотрела теперь, словно знала не только, что болит у тебя, но и, главное, как. И Валек поразился мгновенной ее перемене, осознал, что вот только теперь и увидел в ней эту открытость для боли, раньше же видел лишь плотоядный, зубастый цветок. Ну как в фильме «Пинк Флойд. Стена». С лепестками — срамными губами, с лепестками, раскрытыми, словно женские ноги… Впрочем, разве одна она, Лара, такая? В каждом женском лице, не ослепшем от страха, проступало вот это понимание боли чужой, словно это такая зараза, эпидемия, что ли. Все они, кумачовцы, смотрели теперь друг на друга, как бы перетекая глазами в глаза, как бы глубже и глубже погружаясь в свою же тоску или страх, в то же чувство кромешной потерянности и безропотное ожидание новых, неминуемых бед, но как будто бы и согреваясь тем же чувством в соседе по участи.

А Ларка жива была, главное. К Вальку не пошла — а зачем? Общага теперь под обстрелом — считай, на переднем краю. В больнице вцепилась в привычное, все силы вбивала в больных, то есть раненых: уколы, перевязка, обработка — так много всего, что уже и не страшно. По крайней мере, за себя. На людей-то смотреть тяжело. Таких ран и раненых она ведь еще не видала. Бывало, что и с арматурным прутом в голове привозили: в глазницу вошел, из затылка торчит, а человек еще и видит, и моргает. Но то был единичный уродливый эксцесс — ну вроде двухголового младенца, заспиртованного в банке, — а теперь озверевшая жизнь поставила боль на поток, уже не разбирая, кто и можно ли такое делать с человеком.

«Рана взрослая, ты понимаешь? И мужику здоровому не вытерпеть без крика, а когда это в маленьком теле? Вот такой вот осколок, элемент поражающий, как железного стержня кусок. Но как будто бы и привыкаешь немного. Ну а что, вот такая у нас теперь жизнь. А потом вдруг от этого только страшнее становится… ну когда понимаешь: привыкли. Как же к этому можно привыкнуть? Кожа белая-белая, чистая-чистая, полотенцем хлестнуть — вот и то… А тут осколок, стержень, железяка. Вообще не для этого тела… А мы привыкаем. Вот за сутки всего-то привыкли. У него… ну ребенка… еще ведь не мясо… наше, жесткое мясо — это что-то другое… У него все живое должно быть. Там не может быть мертвого вещества даже столечко. Перевязку приходишь — так ты этот бинт от себя, от себя отдираешь. И это он еще чужой, я его из себя не давила. Что же с вами-то было?.. Что Петька? Я ж смотреть на него не могу… так-то издали видела — подойти не могу». — «Воевать собирается, что». — «Ну а ты?» — «Ну и я вроде тоже». — «Это что значит „вроде“? Не вижу решимости». — «Так и нет ее, Ларка». — «А что есть? Как ты думаешь жить? Все, Валек, началось и не кончится. Ты давай тогда к нам санитаром, утки хоть выносить. Есть решимость?» — «Ну, выходит, пойду». — «К нам, на утки?» — спросила она, но глаза ее не засмеялись. «С братом, с братом пойду…» — вроде бы и решенное выдохнул, чуя, что зацепила его и волочит необсуждаемая сила долга, да и даже не долга, а физической необходимости… но вот ехал сейчас рядом с братом и не знал, признавался себе, что не знает, как он будет стрелять, воевать.

Неизъяснимо лживое в своей прилежной неподвижности лицо положенной в гроб Полечки стояло у него перед глазами и должно было в нем вызывать ту же ненависть, что и в Петре, не по силе, так хоть по ее несомненности, да и было в нем это… ну, ожесточение. Так бы встретил кого-нибудь с той стороны — не застыл бы на месте, ударил бы, бил… Вот и правда была бы за ним — за своих бы, за Петьку, за Полечку бил, но вот чтоб до конца?.. Тут ведь надо уже до конца… Травоядный он, что ли, Валек? Не дано ему это, и все тут? Но Валек ясно чуял: дано, доведется столкнуться — так уже не подумает в помрачающем диком запале, куда и как сильно, за себя будет биться, за жизнь, не поймает секунды, когда в человеке что-то жизненно важное лопнет… А тем более на расстоянии. Двадцать первый же век. Расстояние все и меняет. Ничего не дает разглядеть, а не то что почувствовать. Ну упал человек. Рухнул дом. Разве те украинские командиры-наводчики видели, что наделали тут?.. Да и если в упор. Нет, не то выхолаживало, что Валек бы не смог — как-нибудь бы да смог, хоть нечаянно и даже именно нечаянно, — но что случится с ним самим и кем он станет после того, как это сможет?

Что-то с неумолимостью делается и с самим убивающим, тоже что-то ломается в нем. Или освобождается. Зверь?.. Одного раза мало — домой не отпустят. И тогда уже это, наверное, входит в привычку, и чем дальше, тем все механичнее: винтовые резцы мясорубки разрывают животные жилы. И, воюя за правду, за своих, за потомство, за мать, за само свое право на жизнь, все равно обращаешь оружие против этого права в другом, против чьей-то любви, чьей-то матери, сам с собою воюешь, и живая душа, как и всякая ткань — хоть в надрезах коры, хоть в осколочных ранах, о которых поведала Ларка, — замещается мертвым веществом бывшей боли, бывшей жалости, бывшей любви, выпадает из круговорота тепла на земле.

Бесповоротная готовность к этой перемене и пугала Валька в черном Петьке. И в ополчение он шел как будто не только по долгу, но еще и из страха за брата. Надо было быть рядом и поймать ту минуту, когда Петька вплотную подступит к такому, что и сам, если сделает, не узнает себя. В чем он, непоправимый, перевалочный грех на войне, где и так каждый шаг для убийства? Что такое война вообще, не руины домов, не гробы, а война как работа, Валек пока что даже приблизительно представить не мог.

Вдруг как будто на самой его головой что-то хлопнуло, словно двигатель выстрелил в прогоревший глушитель, и, пружиной качнувшись, он увидел, как плоский металлический зад удлиненной «Газели» наплывает на их лобовое стекло. На стеклянном лбу «ПАЗика» вздулась ветвистая белая вена, и вскочивший Сашок с дурковатой улыбкой передернул плечами:

— Извините, мы дальше не едем. Выходим! — И с проворством подводника вымелся из кабины на воздух.

Все полезли за ним. Вдалеке, на Октябрьской промке, по четвертому микрорайону, приглушенные, лопались взрывы, за квадратными плитами невредимых панельных домов рассыпалась железная дробь пулеметной стрельбы. Петька Таньку придерживал, а Валек — ни живую ни мертвую мать. Люди жались к домам, полусогнуто перебегали от дерева к дереву, не бросая пакетов и хозяйственных сумок. Водитель «Газели» был ранен, но, похоже, нестрашно, раз стоял без поддержки и, виновато разводя руками, рассуждал о тормозах; лицо заливала отчаянно яркая кровь. «Да какая ж их мать родила?!. Сделай, господи, этому Потрошенке, как он сделал нам…» — доносилось откуда-то. Кровь пятнала одежду и лица людей, как машинное масло заскорузлые руки и робы слесарей и механиков, но пока еще била в глаза аварийной густой краснотой, все ручьи ее, кляксы, потеки оставались сигналами бедствия, заставляя на миг, но застыть, а потом и рвануться на этот немой крик о помощи.

До больницы осталось всего ничего: надо было свернуть на проспект и прямком до ворот — лишь одну остановку. Двести метров до главного корпуса. Но это тогда, в прежней жизни. А теперь двести метров пути по поверхности были как километр под землей — с ясным чувством, что эту, небесную, кровлю над тобою ничто не удерживает.

Так они и бежали, ковыляли, попарно сцепившись: Петька — с Танькой, Валек — с перемаянной матерью, слепо ставящей перед собою неверные ноги. Так они и тащились — с ясным чувством, что мать и жену невозможно закрыть своим телом, с непрерывным дрожанием троса, струны вдоль хребта, по земле, как по полу опускаемой клети, что готов оторваться от ног.

«Ну что молчишь? Давай спроси меня, как это так — мои дети лежат, вон из Толика эту картечь, как из булки изюм, выковыривают, ну а мне хоть бы хны, ни царапинки. Почему не прикрыл? Мяса мне своего было жалко? — промороженным голосом вдруг сказал ему Петька двое суток назад, начал словно о ком-то чужом, передернулся и заскулил, весь трясясь, как зубило пневматического молотка. — Да сказал бы мне кто, Бог, не Бог, что надо отдать, какой свой кусок… откуда? отсюда?.. да на! Любую часть тела — скажи мне сейчас! Где прилавок?! Сошлись, сторговались бы, ну! Но они, Валек, не захотели со мной торговаться. Сами выбрали, сами, что отгрызть у меня. Ну значит, и я теперь с ними базарить не буду».

Добежали до главного входа, воткнулись под бетонный козырек, в столпотворение людей под лампами дневного света, которые мерцали вполнакала на низких потолочных плитах-«козинаках». Город жил на резервных подстанциях, на портативных дизель-генераторах, на канистрах солярки, мазута… Вальку наплывами казалось, что он спит, трое суток назад не поднялся из шахты и перетягивает почву там, на глубине, в то время как город над ним давно уже занят чужими, а то и вовсе разметен до основанья «Ураганами». Ну не мог Кумачов устоять под обвальным огнем, не могли ополченцы удержать украинские танки, как горстка шахтных крыс не может удержать исполинский проходческий щит, загребающий лапами и грызущий породу гребенчатым шнеком, словно вывернутая наизнанку фантастическая мясорубка.

— Ну все, пошли мы. Будь с Толиком, Танька! Не подведи его, и мы, даст бог, не подведем. — Петро отчужденно, как будто бы даже брезгливо потискал жену, смотря куда-то в пустоту неуловимым пьяным взглядом.

Развернулся на выход, и Валек вслед за ним побежал, потому что стоять перед матерью и смотреть ей в глаза сверху вниз, чуя жалкую хватку не пускающих рук, силы не было.

— Ничё, что за тебя решаю? — осклабился Петька на улице. — Ты-то, может, нацелен на альтернативную службу… — И тотчас крикнул вслед фырчащему «зилку»: — Стой! Стой, мужики! Подожди! Вы в «Юность»?! Мы с вами!

— Давай, Шалимовы, запрыгивай! — крикнул им Сенька Лихо из кузова, протягивая Петьке руку.

Затянутый в кузов, Валек разглядывал недавнего соседа по забою, человека, с которым отползал столько смен под землей и который пошел воевать прямо с митинга, его побитый пылью камуфляж, брезентовый «лифчик», шахтерские руки, натертые мирным трудом и вот уже сжимающие длинный вороненый, обтерханным местами до голого железа автомат. И было уже непонятно, к чему они больше привычны — к тяжелому «Максимке», к обушку или к этому вот автомату, что, казалось, давно уже сделался частью лихачевского тела.

Шальные Сенькины глаза были странно светлы и восторженны, разве только белки кровенели от вечного напряженного вглядыванья да такого же долгого недосыпа на стульях или голой земле. Лицо посвежело, румянилось и, даже перехваченными скобками сочувствия к Петру, все равно безотчетно дышало какой-то особой, невозможной доселе свободой.

Сенькин дом был разбит, мать с сестрою — под куполом Рынка, только что он сгружал вот из этого кузова раненых, но и с Сеньки, и с прочих бойцов словно сняли побитую угольной пылью заскорузлую кожу, соскоблили наросшую в шахте коросту тоскливой покорности, застарелой привычки к ползучей, бессолнечной жизни, к одинаковым дням, обесцвеченным вечными земляными потемками.

Это необъяснимое бессознательное возбуждение, даже будто и жадная тяга туда, где стреляют, изумили Валька. Словно вместе с естественным неприятием смерти, принесенной сюда чужаками, на свободу рвалась и безумная, дикая сила, прежде наглухо запертая в молодых мужиках, терпеливо тянувших подземную лямку. Радость чисто животного самоосуществления, что сшибает друг с другом племенных жеребцов, с остервенением грызущих и лягающих друг друга, защищая свои косяки, отбивая чужих кобылиц, утверждая свое право первенства, без которого жизнь уж не жизнь.

Во всех ухватках Сеньки сквозило безотчетное воинственное щегольство: он как будто и сам понимал, как хорош в своем камуфляже, доспехах, в своем пренебрежении к разрывам и перекатистому стуку пулеметов, в свободе скупых и точных движений, в расслабленности сильного, упружистого тела, во всем великолепии обстрелянного, уже заматерелого бойца.

У ребристой бетонной коробки спорткомплекса «Юность» — самопальные броневики ополченцев, «уралы», на дворе за оградой толпа мужиков.

— Ну давайте, Шалимовы. Первый пошел.

Грузовик тормознул у открытых ворот, и Валек вслед за Петькой соскочил на асфальт.

— Быстрей, быстрей проходим внутрь, не толпимся! — командовал с крыльца омоновец Кривченя. — Давай-давай, не День шахтера!

В раскрытые двери, как в клеть на подъем, потоком ломился горбатый народ. На многих были собственные армейские бушлаты, спецовки цвета хаки, камуфляжные штаны — удобная, немаркая одежда огородников, домашних слесарей и столяров. Текли, текли в спортзал с недосягаемо высоким потолком и баскетбольными щитами на кронштейнах, на выборах здесь устанавливали засургученные урны и кабинки для всеобщего тайного голосования.

Валек, не озираясь, натыкался на знакомых: Вован Сусаренко, Артемка Шамрыло, Степан Громозека, Виталя Хмельницкий, Валерка Рональдо, Серега Бажанов, Темурчик Рамзанов, Володька Минёр… Ленька Анабиоз наконец-то проснулся. Ванюха вон Пичугин, бритый ежик: сбежал от матери и губкой впитывает все. Никифорыч даже! Вот уж кто не хотел воевать ни в какую! В обшитую железом крышу его дома угодил реактивный снаряд и, уйдя под фундамент, остался сидеть, не взорвавшись; упрятанных в подвале внуков и детей не ранило, но внучонок Олежка с той ночи вообще перестал разговаривать, лишь мычал, словно с вырезанным языком, лез на стенку, под койку, за тумбочку, отбиваясь от добрых смирительных рук, как только слышал громкие, пугающие звуки, и как это все выправлять, где, когда, неизвестно.

Вадюха Чуркин, Славка Говорков… все были здесь. А братья Тимонины, Игорь и Сашка, Иван Бакалым, двужильный Рыбак, знаменитый первейший на шахте бахвал, Кирюха Застегнутый, Птуха, Хомуха, Олежка Войтюк, Леха Флеров и братья Колесники, клоуны, прославленные взрывники-бедокуры, те в ополчение прямо с митинга ушли. Илюху Численко, Слона, двое суток назад пронесли на брезенте прямо перед глазами Валька, и Валек опознал его не по лицу — по знакомому складу фигуры, по плечистому торсу, похожему на неподъемный ледниковый валун, по синеве колючей проволоки, выколотой на запястье, да по самим безвольно свешенным рукам: слишком долго курили на общем балконе в трусах, слишком часто поддавший Слоняра подносил к его носу кулак размером с ядреную тыкву-горлянку, чтоб Валек обознался в тот миг. А лицо было неузнаваемым, его, можно сказать, вовсе не было: половину стесало осколком, обнажив нечто красное и безобразное.

— Стройсь! — поставленным голосом крикнул вбежавший Кривченя.

Построились не быстро, спотыкаясь, пихаясь, налетая друг на друга, но в то же время и заученными, запомненными с армии движениями, повинуясь знакомой команде, по которой слетали с двухъярусных коек в единых и мирных украинских казармах.

— Все, кто левей центральной линии, внимание! Поступаете в распоряжение товарища Лютова! Это ваш командир.

Валек посмотрел на стоящего рядом с Кривченей невысокого, коротко стриженного крепыша — никогда его раньше не видел.

— Готовить вас некогда, видите сами. Но все, что возможно, покажет, расскажет. Так что прямо сейчас приступаем. На-пра-во!

По ступенькам — в подвал, где недавно азартная юная поросль методично дубасила подвесные мешки, где борцы и самбисты бросали друг друга на маты, докрасна натирая загривки и уши.

— Что за Лютов такой, не слыхали?

— Да как не слыхать? Лютов, Лютов… Вообще-то он вроде разведкой у нас тут командовал…

— Диверсант из России! Специнструктор секретный, коммандос! Путин лично прислал!

Лютов шел впереди, коренастый, тяжелый, вроде даже немного обрюзглый, как тюфяк-военком, отрастивший брюшко на сидячей работе, но когда, резко встав, обернулся, как-то так посмотрел на тянувшийся следом табун, что полсотни горбатых сами начали строиться. Было в этом вот Лютове что-то такое, что заставляло каждого мгновенно, даже будто и с радостью подчиняться ему. А быть может, уже и не в нем было дело, а в них: пошутить пошутили — где они обходились без этого? — но у каждого перед глазами стояли кирпичные груды обвалившихся, севших домов, обезображенные криком лица баб и утвержденные на табуретках детские гробы. Люди были угрюмо серьезны и с такой же готовностью подчинились бы всякому.

— Короче, так. Зовут меня Витя. На так называемую подготовку у нас с вами будет три дня, — с какой-то гадливостью начал выплевать Лютов. — Один хрен на собственной шкуре придется. И на опыте мертвых. Там жизнь не видео — назад не отмотаешь.

Ничего в нем особого вроде бы не было: ну крепыш, ну ручищи, что кардан у КамАЗа, — среди них, что ли, мало таких? Разве только глаза, светло-серые, выпуклые, даже и не глаза, а исполнительные органы проходческой машины, ломающие всякий встречный взгляд, как неуступчивую или рыхлую породу.

Страшен был не нажим — мало буркал на свете? — а привычка давить и признание необходимости делать больно и страшно. Не везде, не всегда, но в любое мгновение крайней нужды безраздумно, бестрепетно делать.

— Большинство из вас, как мне сказали, служили. Кто генералу дачу строил, кто за пультом ракеты штаны протирал, кипятильником кнопку прожег.

— А сам-то ты, Вить? — оборвал его наглый Дудоня. — Берет, что ли, краповый? Котик морской?

— А сам я сейчас покажу, чем богат. Давай выходи кто из вас самый ловкий боец. — «Витя» сделал короткий приглашающий жест, глядя сразу на всех и в отдельности ни на кого, но Вальку показалось, что Лютов смотрит только в него, и такое вдруг хлынуло в душу из этих немигающих глаз, что спина прямо каменной понизу сделалась.

Из колыхнувшегося строя новобранцев вразвалку выперся квадратный Бекбулатка — проходимец не то чтобы прямо огромный, но как будто и впрямь изготовленный на особом литейном заводе, не типовой продукт супружеской любви, а диковинный выродок домны, страшноватый эксцесс мироздания.

Бекбулатка был первый на «Марии-Глубокой» боец: как хозяйка бельишко над тазиком, отжимал выставляемых против него бугаев и с «Самсоновской-Западной», и с «Капитальной», и с Алмазнинского комбината, и с родного Бурмаша. Потому и смотрел на вот этого Витю с улыбкой благодушно настроенного людоеда.

— Ну давай бей меня как-нибудь, — попросил его Лютов, стоя руки по швам и оценивающе, признающе сложив свои тонкие губы в колечко: «Ух, мамочки родные! Зря ведь, зря попросил».

— Это можно, — сказал Бекбулатка почти сострадательно и с медвежьим проворством хватанул пустоту вместо Лютова, и никто и не понял, как он обломился всем телом на маты, ни один не увидел, куда его Лютов ударил, как его подрубил, обезножил, выбил дух из груди. Все случилось так быстро и просто, как матерые грозы кувалдочкой вышибают клинстойку в забое.

— Подымайся, — сказал ровным голосом Лютов. — Еще раз.

Бекбулатка отжался, поднялся, раскосые глаза его как будто бы и вправду округлились от непонимания.

— Чё встал, чурка? Бей меня!

Бекбулатка качнул ему маятник, как Мохаммед Али в паркинсоне, сделал ложное и мазанул двухпудовым крюком, в этот раз Лютов больно заплел ему руку и, ломая в предплечье, опустил бугая на колено, стоя так, что свободной рукой Бекбулатке его не достать.

— В драке сразу бей в голову. В темя, в висок.

В кулаке вырос нож, деревяшка, муляж, и Валек, не владея собой, передернулся от омерзения, словно не Бекбулатке деревяшка уперлась в шерстистое темя, а ему самому прямо в мозг засадили железную молнию, разом вырвали все, что хранит этот студень, прикрытый костяными пластинами.

Показанный удар был страшен в обе стороны — и для черепа, и для того, кто должен этот череп проломить. Валек не мог представить силу помрачения, что могла бы заставить человека ударить вот так, не мог представить степень машинного бесчувствия, при которой бы бьющий не сломался, не дрогнул внутри, и в то же время видел, что для Лютова это дело проходит по разряду привычного телодвижения.

— Рукоятку ножа обмотай бечевой, изолентой, чтоб была поухватистей, а иначе рука напотеет и может с нее соскользнуть… — Лютов бил, свежевал, выворачивал, гнул, так и эдак кромсал бесконечно податливого, словно даже загипнотизированного Бекбулатку; тот тянулся за ним, как ревущий медведь за своим вдетым в ноздри железным кольцом, как голодный теленок за маткой, колесил вокруг Лютова на полусогнутых, выгибался дугою и скрючивался, как старик от прострела в спине. — Хват ножа не меняй — потеряешь. Это только в кино все красиво, а в реале все надо делать просто и грубо. Не достал его сразу — бей в руку, лучше даже не бей, а подкалывай: руки сами от боли опустятся. Но в ладонь не коли — в ней завязнешь…

Это был уже курс молодого забойщика, мясника, живодера: то подчеркнуто медленными, то едва уловимыми, с настоящей, живой быстротою, тычками Лютов обозначал уязвимые, болевые, слепые места, словно тушу говяжью разделывал, перед схемой с указкой стоял.

Что-то дикое и завораживающее, первобытно-шаманское засквозило в уродливом, пыточном танце двоих. Бекбулатку корежило, скручивало, молотило, мотало, душило, распирало, лущило из него самого, словно Лютов и вправду его опоил, намагнитил, обезволил своим цепенящим, высасывающим взглядом, как Чумак, Кашпировский, проходимцы далекого смутного времени, у которых народ, обезножев, валился снопами.

Лютов словно и вправду ломал Бекбулатку даже не наложением а мановением рук, даже и не ломал, а вытягивал жилы, и теперь уже даже слова пояснений казались заклятьями, но, конечно, не в них было дело, а в боли… Лютов был ее полным хозяином. Лютов знал, где нажать, где склещить свои пальцы на руках человека, который, казалось, был намного сильнее его. Только боль понимал Бекбулатка, все уродливее и бесстыднее открываясь для этой учебной, показательной смерти и как будто уже и желая ее, хоть бы и настоящей, как единственного избавления.

— Там вон тир, — показал Лютов за спину деревянным ножом, не отпуская перекрученную руку Бекбулатки. — Вспомним навыки. Двинули…

Потянулись за ним. На столах, на полу были тесно составлены вскрытые деревянные ящики. Источая густой, вязкий запах ружейного масла, отливая стальной синевою и масляной пленкой, в них рядами лежали автоматы Калашникова, как солдаты в строю, как младенцы в роддоме, как железные зерна в стручках. Рядом были разложены старые, потертые до голого железа разносортные стволы: укороченные, полномерные, со складными прикладами, с деревяшками, с пластиком, под различный калибр автоматы, винтовки, межеумочные карабины типа «Вепрь» и «Сайга»…

— Наши только шесть ящиков, и все, что россыпью, берите. В данном случае вас не касается, но вообще по возможности подбираем такой же калибр, как и у большинства, чтоб товарищи с вами могли поделиться патронами.

Повалили, залязгали, захрустели железом. Петро чуть не первым вклещился в цевье, взбросил вылущенный из гнезда автомат, и на обугленном его лице качнулось что-то хищное. Как живою водою отлили — наконец получил то единственное, чего ему недоставало. Подожженные руки с воскресшей умелостью отирали, цепляли, взводили, сочленяли детали для сборки его новой жизни. А Вальку автомат в руки лег нежеланной и, должно быть, поэтому неподатливой тяжестью. С этим скользким, холодным железным предметом он никак не был связан, а если и был, то какой-то отсроченной, затаенной работой души, вхолостую раскрученным ротором, что никак не придаст телу зрячую, приводящую в действие ненависть.

— Чего-то потерял, родной? Глянь там рядом, в соседнем отсеке. В первый раз увидали, служаки? Чё, как в том анекдоте: нос мне в жопу засунул и кричит: «Помоги, мать-природа»? — подначивал Лютов. — Хренею с вас — конструктор «Юный техник»! Давайте-давайте — спереди мушка, сзади коричневое. На марше ствол на руки, руки крестом. Ремень всегда на шее, как в детстве варежки носили на резинке. Следим, чтоб ничего не лязгало и не гремело. Антабки обматываем изолентой, бинтом или пластырем… Оружие к осмотру! Затворы на уровне глаз! Отнять магазины!.. Нормально: рефлексы работают. Прицел, переводчик, прикладка — это помним, надеюсь?.. Чего тебе напомнить? Как лысого гонять? У предохранителя три положения. Все сделано в расчете на предка человека — обезьяну. Если в панике снял, резко дернул, по-любому опустишь его до упора — магазин за секунду уже не просадишь. Значит, первое: при сигнале опасности передвигаемся, а тем более перебегаем с упором приклада в плечо, при этом ствол стараемся держать немножечко опущенным. Боец, покажи, — кивнул он Петру, и тот с закаменевшим от напряжения лицом изобразил.

«Смотри, Петь, не пёрни», — сказал бы Валек при других обстоятельствах, а сейчас ничего не сказал.

— От живота стреляют только немцы в кино про войну. Ну или такие, как я. В магазин через каждые девять патронов забиваем по трассеру. По светлячкам отслеживаем расход. Увидел два трассера — меняешь рожок. Потом дозарядишь, а так меняй его сразу на полный. Патрон оставляешь в стволе, подстегнул магазин — считай, две-три секунды сэкономил. Сменить не успел, бегут на тебя — кидай в них пустой под видом гранаты, крича «сука-падла» и прочие нежности. Рефлекс их положит хотя бы на десять секунд, а ты хочешь новый рожок подстегни, хочешь сдергивай на хрен оттуда… Для народных умельцев есть такой вариант… — Лютов выбросил руку к автомату Петра и метнул оборвавшийся в лапу рожок в щитовую мишень.

В квадратной городошной «голове» осталась рваная дыра, забелела фанерным нутром, давшим трещину под зеленой бумагой. Валек поймал взгляд возбужденного Вани Пичугина, не сводящего с Лютова преданных, обожающих глаз. Ваня будто бы ждал, что рожок бумерангом вернется в хозяйскую руку.

— Видел я тут любителей спаривать магазины обвязкой. Это как бы удобно в теории, но по жизни чревато. Перекосит патрон — сразу оба придется откинуть. Лег на землю, уперся рожками — запасным можешь грязь зачерпнуть: подаватель забьется, и все, автомат не патроны, а землю жует. У кого есть подствольник, при стрельбе из него упираем в плечо не приклад, а уже рукоятку… Упирайся прикладом. Дотянулся до спуска? То-то вот и оно… А теперь о здоровье. Что делать, если ранят. Санитар — птица редкая, и руки у него всего две, так что либо, дружок, помоги себе сам, либо мы над тобою поплачем. Это ваш первый друг. — Коротким движением выпростал откуда-то из под одежды ременчатый розовый жгут. — Заденет артерию — у тебя десять — двадцать секунд. Брызнет как из кита. Поэтому жгут накладываем прямо на фонтан и крутим, пока хватит силы. У каждого должно быть два таких: один для соседа, другой для себя. Они всегда должны быть под рукой. Наматываем на приклад или носим в разгрузке под сердцем. Если дырка в груди, тоже надо спешить: воздух внутрь поступит — совсем мертвый будешь. Индпакеты у нас децифит. Получите их через одного. Дырку в принципе можно заткнуть чем угодно…

— А бронежилеты дадут? — крикнул кто-то.

— Броник — не панацея. Пуля, может, его не пробьет, но ребра тебе сломает почти гарантированно. Отобьет селезенку, печень, почки, то-сё или легкие все размозжит, так что дырка иной раз предпочтительней будет. То же самое каска: башку не пробьет, а вот шею сломает. Но вообще, конечно, вещь полезная. Новый броник, который кевларовый, легкий и сидит как влитой, только где ж его взять? Разве только с убитых укропов. А у нас в тут в наличии сбруя для рыцарской лошади. Тяжелые, блин, как костюм водолаза: три раза упадешь — в четвертый не подымешься. Но вы это… особо не ссыте. Статистика гласит, что на убийство каждого вояки по десять тонн металла надо израсходовать. Какой-нибудь один осколок — твой, а остальные — сотни тысяч мимо. А иначе война и недели бы не протянулась. Всех бы выкосило идиотов, только бабы одни и остались бы. Рожки на груди и на брюхе — тоже бонус к защите. Для кружка «Очумелые ручки» — собираем железную мелочь, какая потолще, и садимся портняжить. Обживаем обычную куртку, жилетку. Или кожанку взять поплотней. Или, скажем, фольгу алюминиевую, ну, которая на утеплитель идет. Короче, мать-природа вам подскажет, чего и как себе прикрыть… А теперь все наверх — будем падать учиться.

— Так опасно там вроде…

— Ну вот и упадете как получится — кто по собственной инициативе, а кто по чужой, — бросил Лютов, и не понял Валек, шутит тот или нет. — В раздевалке получите кому надо одежду, маскхалаты там, горки, разгрузки. Медицинские все принадлежности…

Потянулись назад, на поверхность, бряцая автоматами, чужими, как протезы или костыли. Теснились в раздевалке, разбирая пятнистые брезентовые робы, разгрузки с карманами для автоматных рожков, тяжелые гроздья высоких ботинок, попарно связанных шнурками. Валек с бесконечно-тупым изумлением — как будто доселе ни разу не видел, два года подряд не носил — оглядывал, щупал одежду солдата, внезапно поняв ее суть: не только единообразие, необходимое для безраздумной полноты повиновения, но и предельную приближенность к природе — уже не к первобытным, а к животным и даже прямо пресмыкающимся нуждам. Раньше шли друг на друга рядами, не кланяясь, в блеске рыцарских лат, с петушиными перьями на головах, с христианским крестом, с божьим ликом на стягах, устрашая врага красотой. В этом было свое видовое безумие — как озлобленный трудный подросток в природе вел себя человек, а потом «поумнел», позаимствовал у хладнокровных рептилий накожные защитные узоры. Думал, думал, искал и пошил себе новый военный костюм цветы жухлой травы и осенней земли, а еще для зимы, для пустыни, для джунглей. Раствориться в лесу, слиться с мертвой землей, притвориться корягой, бугром, валуном, подманить на длину языка и разжаться пружиной, с разрывающим грохотом выметнуть автоматное жало.

Облачились и выперлись под открытое небо, неправдиво бездрожное, чистое, светлое, но от этого лишь еще более грозное, как будто растворившее в себе давяще-неизбывную угрозу до какого-то неведомого срока. Табуном — на футбольное поле, кочковатый пустырь в клочьях сизой прошлогодней травы.

— Ну, в общем, так. Увидели кого-то, а тот вас еще нет — не надо прыгать в сторону, не надо мельтешить. Любое резкое движение человек сечет автоматически. Плавно, медленно сели — типа, вы укротители змей. Звук стрельбы по тебе, шорох, топот — вот тогда уже падай. Обмочись, обмарайся, сердце в горле почувствуй, но сперва упади. Остался стоять — значит, ты уже не человек и тем более уж не животное, дерево ты. Почему ваших баб и детей задевает? Потому что на небо смотрят завороженно — падать их не учили. Трах-бабах, та-та-та — у тебя паралич, все внутри за-мертвело, как на сильном морозе. Руки-ноги уже не твои, голова не твоя. Тук-тук-тук, есть кто дома? А когда ты упал, то от боли в тебе сразу адреналин бьет копытом, кровь идет во все мышцы — живой! Над своим телом властен. Это аз-буки-веди, «Отче наш», позвоночный рефлекс. К земле успел прижаться — считай, как под воду ушел, пусть всего на секунду-другую, но зато с гарантийным талоном, со штампом «оплачено». — Лютов встал против них и вколачивал каждому в череп застревавшие, точно ершеные гвозди, слова. — Но падаем не просто, а сразу с перекатом. Перед тем как залечь, обязательно перекатись раза три. Помни: там, где упал, под тобой сковородка — изжаришься. Быстро перекатился и лупи в направлении грохота. Увидел гранату — кричи «граната справа» или «слева», можешь сразу упасть, но хотя бы с земли обязательно крикни для всех. Свой ливер, конечно, дороже, но один среди мертвых ты и сам уж мертвец. Если рядом упала граната, падай к ней головой, закрывай кочерыжку руками крест-накрест, не боись: это мертвая зона, все осколки пройдут над тобой, только рот постарайся, как рыба, открыть, а иначе оглохнешь. Граната — это не снаряд: на куски никого не порвет. Бывает, в подвале взорвется, а внутри у людей лишь контузии. Поэтому, когда ты чистишь дом, одной лимонки мало — закатывать надо по три, по четыре одну за другой. И именно что закатывать по полу, а не кидать. Увидел растяжку — не трогай, не режь, просто мимо пройди. С любой закрытой дверью то же самое — не трогай… Ну вроде все. Теперь показываю. Кто заржет, улыбатор сломаю… — И, пробежав вдоль строя с автоматом, рухнул в перекат, настолько мгновенно расставшись со всей своей грузностью, что никому не сделалось смешно, совсем наоборот.

У него вмиг не стало коленей, локтей, живота, живущих на-особь, отдельных членов тела. Это было как в «Мире животных»: Лютов стал прорезиненным цельным куском и матерым медведем, добывающим рыбу в проточной воде. Автомат не мешал — помогал ему как балансир, становившийся противовесом, что тянул за собой в кувырок. Лютов вскакивал, словно подброшенный кочковатой землей, падал вновь со всего роста на бок и навзничь, перекатывался через голову и немедля вставал, словно врытый, с автоматом, упертым в плечо. В этом не было акробатической, цирковой красоты, зато какая-то единственная верность каждого движения, которая все туже сжимала в наблюдающих пружину понимания, что одним только преданным подражанием этому зверю и возможно спастись или хоть на немного продлить свою жизнь.

И уже было глупо, смешно и ненужно гадать, откуда появился в Кумачове этот человек — приехали ли он со специальным заданием Путина или по собственному произволу, — потому что возник в ту минуту, когда стал им нужен, как вожак табуну, как единственно верный образец для отливки, потому что не мог не явиться сейчас в этом месте земли, где плотность воздуха сравнялась с плотностью свинца, где человек уже наполовину выдавлен из своих прежних навыков, из своей старой шкуры, а новые еще не приобрел и не знает, откуда их взять.

Он как будто и не приехал, а соткался, склубился из гудящего воздуха и тревожного, горького духа пожарищ, вырос из-под земли, появился, как стаи одичавших собак и кричащие ржавыми голосами вороны, — дух войны и ее порождение, столь же старый и юный, как искусство убить человека.

— Как-то так, — хрипнул Лютов, поднявшись и совсем не стыдясь отдуваться. На лбу его мелко бисерилась испарина, все ж таки выдающая в нем человека из мяса. — А теперь уже вы себе требуху отбивайте. По десять человек. От ворот до ворот. На живот с перекатом — по звуку стрельбы. Приготовились… — И пошел с автоматом к противным воротам, у центрального круга приостановился и махнул им рукою: пошли!

Валек не понял про стрельбу, но пружина, которую Лютов завел в нем, по сигналу разжалась и толкнула его вслед за Петькой. Пробежал метров сорок, и тут долбанул автомат, по спине продирая морозом, — и Валек, выпуская цевье, рухнул так, что, казалось, повсюду полопалась кожа. От удара и вправду почуял себя несказанно живым, но желание было одно — не вставать. Пообещанный адреналин приварил его к месту, придавил обжигающе-вещим предчувствием, как войдет прямо в голову пуля, и Валек в первый раз за всю жизнь захотел вкорениться в утоптанную, неприступную землю, чтоб его не содрали, не срыли с нее, а потом уж услышал ненужную, лживую, поднимающую тишину.

Чугунную голову поднял: бегут… Рванул вслед за братом — и новая очередь вмиг тишину грызанула… упал, отбивая нутро, и словно бы вагу под ребра втолкнули, нажали, толкая Валька в перекат, как бревно. Опять тишина — и вскочил. Его захватило табунное чувство — бежать вслед за всеми, вбивать в себя воздух, как Петька. Он вроде бы и понимал на бегу, что все это — игры, «Зарница», но сердце его понимало другое: в меня стреляют и хотят убить.

Кидался на землю уже и со злобой на это слепое, пугливое мясо — казнить руки-ноги за подлое непослушание… И вдруг, в миг удара о землю, во всем его теле как будто бы вспыхнула яркая лампа, ну вроде как в футболе, когда точно знаешь, что забьешь. Явилась не только способность угадывать силу каждого звука и его близость к сердцу, но и даже способность предвидения.

Заикающийся перестук автомата стал уже без обмана пустым, холостым, не страшнее кнута, надо было ему подчиняться, и все, чтоб потом с той же ловкостью и простотой подчиняться уже настоящему, нераздельному с цвиканьем пуль. Валек не представлял, как это будет, как будет вести себя тело, когда пули станут клевать рядом с ним такую же голую, ровную землю, но он и жизни под землей не мог представить в свое время, а та оказалась возможна…

Вскочил, добежал. Петро, Бекбулатка, Степан Громозека стояли уже у ворот и отдыхивались, учащенно нося животами.

— Убит… убит… убит… — без наслаждения бросал всем Лютов по цепочке, словно ставил на каждом клеймо. — Коленки жалеем, животики. Как моржи перед прорубью мнемся. Вы б крестились еще каждый раз перед тем, как на брюхо.

— А вы холостыми стреляли? — спросил срывающимся голосом Ванюша.

— А ты перед тем, как упасть, специально пониже присаживался? Кого разбудить-то боялся? Больно будет, боялся? Больно будет — сюда. — Ткнул его пальцем в лоб, и Ванюша в испуге прижмурился…

Привыкшие ползать на всех четырех, наломавшие руку на Машке да на обушке молодые, матерые, пожилые шахтеры кабанами бежали по футбольному полю, валились, перекатывались, вскакивали, бряцая железом и путаясь в автоматных ремнях, сворачивались калачами, кувыркались, отбивали бока, требуху… Разбитые на тройки, учились прикрывать перебегающих воображаемым огнем. Несуразные, жалкие, даже прямо страдающие, точно крупные дикие звери, которых взяли в цирк и погоняют длинными хлыстами, заставляя вертеться юлой, танцевать, люди делали все на угрюмом серьезе, выколачивали из себя свои прежние навыки, сущность, разбивали о землю свою мускульную глухоту, выворачивались, вылезали из хрустящего панциря опыта, даже прямо ломали себя, как невольно меняют направление роста молодые и даже матерые, неохватные в комле деревья, не могущие остановиться, не расти сквозь заборные прутья.

И, в несчитаный раз устремляясь вперед и бросаясь на ту же убитую землю, он, Валек, ясно чуял, как во внутренней тьме его тела прорываются новые русла и из этих разрывов брызжет пенистый сок и уже никуда не уходит — питает, наполняет кипящей живительной силой и дает ему новую меру упругости, резкости, быстроты безотчетного отклика. И это продолжалось, продолжалось — Лютов как бы месил и лепил их для ближайшего будущего, — и вдруг Валек услышал приближавшее свыше «клы-клы-клы», как будто бы вообще еще не звук, а всего лишь пульсацию, дрожь, словно воздух над ним был живым существом, что отчаянно вдруг напряглось в ожидании боли, пореза… Этот жертвенный трепет передался Вальку, чтобы тот, словно в лаве, не владея собой, закричал:

— Бойся! Бойся-а-а! С поля все! …! …! Уходи!

Все застыли, приваренные этим диким клокочущим криком к земле, — кто стоймя, кто лежмя, кто упав на колено, повернув изумленно-гадливые лица к нему, а в безумно-спокойных глазах неподвижного Лютова вздрогнула и пошла в догоняющий рост вера на слово, на его, Валька, крик. Напиталась растущим скрежещущим воем и вырвалась из раскрытого рта:

— Все направо! За корпус! Бегом!

И едва все рванули, как нарос до предельного напряжения свист, за бетонным забором по правую руку от них закипевшим фонтаном всплеснулась земля, лопнул звонкий разрыв, все подпрыгнуло, и бегущие ноги Валька провалились куда-то. Он споткнулся и падал, но чья-то рука на бегу зацепила его, и вместо земли вновь увидел пятнистые спины и гряду побеленных тополей впереди. Не успел сникнуть ветер, горячей волной опахнувший все тело, не успел звук разрыва растаять в ушах, как по правую руку рвануло еще раз, и ушибленно ахнула под ногами земля, вспухла бешеным облаком серая пыль, словно с крыши коробчатой городской АТС разом сбросили груду железного лома… и немедленно следом рвануло уже за спиной, словно эхо ударило в спину, и Валька замело за деревья настигшей волной гуттаперче-во плотного воздуха.

— Все ложись! — крикнул Лютов, рванув его книзу за шиворот, и Валек полетел на отвал комковатой земли, не увидев, попадали ли остальные. — За отвал! За отвал!..

Этот крик обрубило разрывом, все земля затряслась под Вальком, словно студень, и ему показалось, что он провалился в нее. Его то стискивало бешеными схватками, то выкидывало на-гора, как глушеную рыбу на поверхность воды. Он ослеп, голова распухала толчками, уж казалось, готовая лопнуть от тугой, садкой боли в ушах, но Валек продолжал слышать пятками, сердцем, всей кожей перемешанный с визгом нарастающий шорох снарядов, острый жалобный вопль разрываемой кровельной жести, грохот падающих до земли перекрытий и удары, удары, удары взбесившихся молотов, сотрясавших футбольное поле, где они, новобранцы, кувыркались всего полминуты назад.

Все тонуло в кипении черных разрывов, но сюда, прямо к ним, за отвал, за деревья, ничего еще страшного не прилетало. По спине, по рукам, прикрывавшим затылок, часто сыпало каменным крошевом, и Валек, не владея собой, передергивался с каждым новым разрывом и охлестом, а потом перестал, как будто перешел предел, до которого может бояться и трястись человек, и все его отбитое, расквашенное тело опрессовала туго-звонкая, как выстрел сваебойки, тишина.

Потом он почуял себя на коленях, возился на отвале по-собачьи, выкашливая ядовитый запах горелого чеснока и железа, новорожденно, недоумочно, подслеповато озирался, как будто бы силясь припомнить, зачем и кого тут должен искать. На бурых отвалах суглинка по обе стороны траншеи теплотрассы ворочались, вставали на колени, контуженно трясли чумазыми башками, ловили уплывающие головы ладонями живые-невредимые ребята: Степан Громозека, Негода, Володька Минёр… А Петька где, Петька?!

А слух возвращался рывками, как будто кто-то дергал у Валька в ушах испорченную молнию, пока наконец в них не впился надломленно-тонкий, с прерывистым подвизгом крик:

— А-и-и-и! А-и-и-и!..

Валек завертел головой как ошпаренный: кто так? Чугунного литья, квадратный Бекбулатка с открытым в крике ртом ощупывал себя, с гадливым изумлением смотрел на собственные черно-красные ладони — с лица его стесало дубленую коричневую кожу, шматок ее болтался под окровавленной скулой, — и Валек на секунду поверил, что из нутра такого сильного, большого человека мог тянуться такой детски жалобный, тоненький, прямо кроличий крик.

Кто-то сцапал Валька за плечо — Петька с дикими, как в садящейся лаве, глазами, прежний Петька, родной, сразу узнанный, за Валька испугавшийся: цел?! А вот если б сейчас и Валька… ну того… что бы было с Петром?

— А-и-и-и! А-а-а!.. — Кто же это кричит?

Поднявшаяся всюду земляная пыль и настырно текущая с поля чесночная гарь не давали вздохнуть, драли горло, разрезали глаза…

— Встать! Бегом! Через улицу! — взвился над копошением лютовский голос. — Борода! Борода! Уводи всех из «Юности»! Кончилась «Юность»! Мы — по Дарвина, вы — по Цветочной! Сборный пункт — угловая высотка! Как понял?!. Все пошли, вашу мать! На проезжую не выходить! Прижимайтесь к домам, тем, что справа!..

Поднявшись, Валек успел оглянуться на поле — другую планету. Негатив кумачовской земли, где вместо терриконов — курящиеся кратеры. От ворот до ворот ненасытно зияли бороздчатые, словно траурным крепом обитые, удивительно правильной формы воронки с радиально разбрызганным крошевом, и Валек, как дурак, вдруг подумал: красиво, страх один, а вот все же красиво, кто-то будет лежать вот в такой же воронке, а откуда-то сверху можно будет и полюбоваться красотой разверстой и распаханной взрывом земли.

В коробке трехэтажной АТС дымилась великанская дыра, в нее как будто бы всосало провалившиеся перекрытия, допотопные мощности связи с их латунными жилами… «Пустыню у земли отвоевали, — проскочила в мозгу Валька дикая мысль. — Так и будем, как крысы, кидаться с разоренного места на место, пока всю землю под ногами не изроет и на одной ноге уже не устоишь».

— Ай-и-и-и! Ах-ха-а-а!.. — кричал не Бекбулатка, а подхваченный под руки Ваня Пичугин, чертивший носками ботинок асфальт. Жестокие судороги корежили его подземно посеревшее лицо, выдавливали из орбит ослепшие, огромные от слез и ужаса глаза… побелевшие губы тянулись вперед, как за мамкиной титькой, ей-богу.

— Да все, все, живой! — кричали ему на бегу. — Не скули! Зеленкой помажем, и все! У собачки заболи, у Ванюши заживи!.. А как ты хотел, воин, а?! На спинку подуть, на коленочку?..

— Щас бросим, Пичуга, останешься тут!.. А ты не кричи!

Ванюша примолк и поскуливал, как будто заговаривая впившуюся боль. Лицо вот этого подраненного «воина», зовущего заячьим голосом мамку, представилось Вальку лицом всего их стада, бегущего по Дарвина назад в свои неандертальские пещеры. До передовой не успели дойти, а небо уже обломилось на них, чуть всю требуху наружу не вытрясло. Стало весело, стыдно и радостно, и радость от того, что убежали с футбольного поля живыми, была всего сильней… С тяжким сапом хватали трепещущий воздух, выбивали копытами по асфальту ликующее: «Не в меня, не в меня, не по нам, не по нам».

Вломились, набились в колодезный двор и, сгрудившись в углу высотки — буквы «Г», уже переговаривались срывистыми, возбужденно-смеющимися голосами:

— Да херня, мужики! Чуть припудрило только! В лаве нас и не так присыпало! А тут не убило — вставай и беги. Хули нам по поверхности?!

— Это смерть не шахтерская, точно! Нормальная, быстрая!

— Глубже, чем на два метра, не вгонит! А мы на тысяче лежали, тысяче — почувствуйте разницу!

— А ногу по ботинок оторвет?

— Это да. Или руку.

— Главное, чтобы не обе руки! А то ведь ни поссать, ни подрочить!..

Молодая мужицкая плоть, избежавшая боли, увечья, не желающая умирать, быть втолченной в глухую, равнодушную землю, ликовала, вопила о своей невредимости, не умея иначе ликование выразить, кроме как в непотребных потешках. Так брызнувший из-под зубов кипящий от избытка силы кислый сок налитого, ядреного яблока обжигает язык, оставляет оскомину, и Валек принимал эти грубые шутки, имевшие смысл торжества и словно заклинания на будущее, и невольно ощеривал зубы, чуя, как в нем самом закипает желание жить.

Но еще через миг он толкнулся туда, где ребята ничком уложили Ванюшу. На том задрали куртку, разрезали тельняшку и, словно собираясь выпороть за что-то, спустили до колен армейские штаны с напачканными кровью светлыми трусами. На подрагивающих половинках и мальчишески гладкой спине кровенели порезы, похожие на отпечатки лаврового листа, — казалось, что в теле от боли раскрылись такие багрово-мясные глаза и тело с ужасом и омерзеньем пялится в свою же обнажившуюся глубину. А трусы были с россыпью детских якорей и штурвалов — «матросские». «Вот так и Толика с Полинкой», — полыхнула тревожная мысль, и Валек огляделся поспешно, чуя страх и желание не пустить сюда Петьку, чтобы эта вот заячья дрожь, голый зад и «глаза» лишний раз не напомнили брату о детях…

— Не плачь, Пичуга! Повезло тебе, слышишь? Всё в мягкое место! Мошонка, главное, цела! Член твой длинный! Девушек сможешь! Маманьке еще внуков настругаешь, ну! Пичуга!..

Тяжелая рука упала на плечо и развернула.

— Кто кричал? Ты? — Запаренный Лютов смотрел на Валька с каким-то суеверным отвращением.

— Где? Когда? — не понял Валек.

— Там, на поляне. Что лупанут сейчас по «Юности»?

— Ну я…

— Слухачок, радарчик ты мой портативный, — пропел Лютов с нежностью, вытягивая губы в неправдивой, пока еще не объясненной ласке. — «Гвоздику» унюхал за десять кэмэ. А чё ты услышал? Ну! Как?

— Ну как бы такое… Ну… будет сейчас.

— Слухач, слухачок, ошибка природы, — ласкал его Лютов глазами растроганно, найдя в нем, Вальке, то насущное сильное, чего недоставало самому.

— Так Валек он, Валек! — загомонили мужики. — Барометр был наш на шахте! Валек он такой — как собака!

— Что дальше, Витя, как мы? — Приведший табун по Цветочной Кривченя пробился к Лютову и вглядывался подчиненно.

— Состав рассредоточить по домам. Подвалы, цоколи… ну, понял. Стемнеет — отходи на стадион. А я счас схожу посмотрю, что за сука наводит, — повел глазами Лютов на серую плиту восьмиэтажки, за которой незыблемо высился башенный кран Машчермета и вроде бы держались на южном въезде в город ополченцы.

— Что, думаешь, корректировщик?

— Нет, блин, со спутника сигнал.

— Да как же он туда-то?

— А я как пришел? Слушай, можете сделать по шоссе перебежку?

— До карандашной фабрики?

— Ну да. Изобразить там накопление. С десяток человек, не надо больше. Пускай он там на жердочке поерзает. Мужчины! Мне нужен один человек.

И тотчас же Петька толкнулся к нему.

— Ну я, — вперился в Лютова.

— Я с вами, — рванулось из Валька.

— А ты куда, зачем? — оттолкнул его Лютов глазами. — Тебя, слухач, надо беречь.

— Так с братом я, с братом! — кивнул Валек на Петьку.

— Ну, значит, пусть брат тебя бережет, — сказал Лютов, зыркая на них попеременно и как бы замеряя силу кровной связи. — Пошли уж, чего!

2

Нельзя, нельзя дать слабину. Нельзя дать повториться тому стыду и унижению. Животному страху и чувству никчемности. Надо быть начеку каждый миг. Надо двигаться. Все время встряхивать себя. Мотать головой, точно лошадь, когда ей в глаза лезут жирные кровососущие слепни. Тереть ладонями бесчувственные уши. Щипать себя за верхнюю губу. Мять затекшую шею. Разгонять в жилах вязкую, загустелую кровь. Иначе голова отяжелеет, окованная убаюкивающим звоном, и все тело нальется истомой, само найдет себе надежную опору, руки сами сползут на колени, отпустив автомат…

Трое суток назад, в Полысаеве, он заснул в боевом охранении, словно и впрямь обволоченный материнским утробным теплом, и проснулся от боли и ужаса непонимания, где он и что с ним, от того, что за горло схватил, в руки-ноги вкогтился и куда-то его поволок многолапый невидимый зверь. И не мог ни задергаться, ни закричать, ощущая еще больший страх от того, что не видит в упор ничего… Через миг отпустили, сорвали мешок с головы, и, тараща глаза и хватая ртом воздух, он увидел Джохара, презирающий взгляд его дико блестящих антрацитовых глаз.

— Испугался, Немец?! Сон страшный приснился? — с изгальной лаской в голосе расспрашивал Джохар, успокоительно поглаживая его по бритой голове, как забойщики гладят барана перед тем, как зарезать. — А это не сон, Артемчик! Это страшный, последний твой сон! Это ты свою сраную жизнь только что прокемарил! Это вот так к тебя подходит, берут за твою гнилую башку…

Перед вылезшими из орбит глазами Артема блеснул его страшный зазубренный нож, огромный отточенный бивень, изогнутый мачете из кино, с которым никогда не расставался.

Острие ткнулось в землю, прочертило до уха корявую борозду, проскребя задубелое сердце Артема до самой сокровенной глубины, и в шею врезалась волна тончайшей стали, словно уже пересекая в нем дыхание, погружаясь в хрящи и протискиваясь к позвонкам. Он как будто и вправду услышал капустный хруст в шее, и из глаз его брызнули слезы — те, которыми плачут животные, когда им режут горло.

— Не надо! — крикнул он каким-то совершенно птичьим голосом.

— Не надо?! — передразнивающе простонал Джохар. — А спать на посту — это надо?! Когда у тебя за спиной рота братьев?! Не надо?! Ты это колорадам скажешь, когда они тебя отсюда выдернут за шкирку, как щенка? «Не надо» им скажешь?.. — И отшвырнул притянутого за ухо Артема, словно падаль.

Потом его били, пинали, и он опять сжимался в ком, прикрывая ногами живот, а руками — набрякшую кровью огромную голову, слеп от бешено частых фотовспышек и плакал — не от боли, а от унижения, от стыда за свой страх в ту секунду, когда его взяли, как цыпленка в курятнике, от того, что пинали его справедливо — за его, Порывая, гнилую и скотскую сущность, за телесную слабость, с которой не мог совладать.

Лишь потом, оклемавшись, он понял, что все произошедшее в ту ночь разительно похоже на что-то им когда-то уже виданное, да в кино же, «Девятая рота», точно так же учили салабона деды, разве только ножом не водили по горлу.

Джохар кроил свою над ними власть по киношным лекалам, вообще был до крайности падок на эффектные позы. Этот страшный его нож-тесак для шаманских обрядов и рубки валежника. Ни на чей в батальоне, даже сам на себя не похожий АК с заказанным по каталогу футуристическим обвесом: с холеным дырчатым цевьем и щелевым пламегасителем, с рифленой планкой Пикаттини для крепления оптических прицелов и даже с градусником-счетчиком патронов на рожке. Короткая окладистая борода, гладко выбритый череп, «туннели» в ушах, литые выпуклые плиты и валуны накачанного торса, покрытого чернильной чешуей татуировок — несмываемой сыпью беспорядочных, как половые контакты, идейных исканий, где арабская вязь поглощала скандинавские руны, полумесяцы истинной веры проступали сквозь кожу над паучьими солнцами свастик, подпирая готическое начертание: «Моя честь называется верность».

Но животная сила и власть, растекавшиеся от Джохара, все равно подавляли Артема и других пацанов. От чешуйчатой татуировки шел темный гипнотический свет, как от кожи змеи, туго свившейся перед броском. От зрелища ленивой, по-звериному упружистой походки, от немигающего взгляда черных глаз, как будто лишенных зрачков, нельзя было так просто оторваться. С ним хотелось встать рядом. К нему хотелось прикоснуться. Как в детстве к холодной сияющей, неощутимо раскаленной изнутри подошве утюга.

Артем признавал его право учить и наказывать. Дело было не в бицепсах, не в искусстве владения страшным ножом, не в умении срезать молодую березку в полуметре от корня, хоть и это притягивало, возбуждая желание подражать, уподобиться, как в малолетстве подражаешь старшим пацанам, влюбляешься в пришедшего из армии соседа по двору, в хозяина района, «пахана», который неизвестно почему проявляет к тебе благосклонность, вообще замечает, подзывает к себе, заговаривает, показывая краешек недостижимой жизни настоящих и давая надежду, что когда-то возьмет тебя в эту жестокую и опасную жизнь.

Тугие мускулы Джохара, сквозящее во всех его движениях демонстративное властительное равнодушие были неотделимы от чего-то внутри, что заставляло с радостной готовностью ему повиноваться. И конечно, Джохар с пацанами были необсуждаемо правы, а Артем виноват, как и всякая слабая особь, тяготящая стаю, как и всякий родившийся хилым мальчишка в воинственной Спарте. Но еще оставалась надежда, накалялась решимость проявить свою истинную, просто как бы пока еще спящую сущность — «сердце льва», «душу воина», как Джохар говорил. Не словами, а делом, напряжением воли, жестокостью к другим и беспощадностью к себе доказать, что достоин считаться реальным бойцом, что не зря был отобран в «Торнадо».

Доказал же он всем в «Металлисте», что достоин считаться «основой». Хорошо поработал в фестлайне. Ходил на «колорадов» и на «беркутов», на упорно ползущую кашу с трехцветными российскими и алыми коммунистическими флагами, на гремящую стену прозрачных щитов, над которой взлетали кудели ядовитого газа. Переставал бояться всякой боли, ощущая подпершие плечи собратьев, ощущая свою неразрывную спаянность с ними в таранное целое, в кровяную, чугунную лаву, катящуюся по проспекту на площадь: все прожжет и продавит у себя на пути! Чуял, что подхватила его и несет абсолютная сила. Переполненный сердцем, врубался в живую плотину чернолицего «Беркута», молотил по щитам и забралам алюминиевой битой, выпуская на волю свою вскипяченную кровь.

Теперь предстояло иное — не вспышечное чувство единения и радость исступленного бесстрашия, когда никакого тебя отдельно от лавины уже не существует, а солдатская лямка, мучительно-обыденное напряжение всех сил. Бесприютная степь с терриконами на горизонте, убогие шахтерские поселки, где враждебен каждый дом, сон на голой земле под брезентовым пологом, холодные окопы, ячейки, караулы, которые все время требуют звериной остроты всех чувств и звериной же неприхотливости, припахивающая кислым алюминием и ветошью перловка из походного котла, дорожная пыль и земля — в носу, на зубах, под ногтями… В пределе же — то неизвестное, сто тысяч раз воображенное и все-таки непредставимое, ради чего он, Порывай, два месяца тренировался на базе под Киевом, ради чего весь молодняк их батальона учился кувыркаться, бегать, падать, прижиматься к земле и ползти по футбольному полю от ворот до ворот, сигать через заборы и запрыгивать в оконные проемы, стрелять по ростовым мишеням стоя, лежа, на бегу…

Прошло три дня, и здесь, на шахте, и днем-то походящей на огромное промышленное капище, где не каменный уголь подается наружу, а людей опускают в утробу земли, в виду сооружений, так похожих на пыточные дыбы великанов, в непосредственной близости к сепарам, в неминуемости огневого соприкосновения с ними, он уже и не мог ослабеть и забыться, как в спокойном тылу.

На слух, всего-то в паре километров к северо-востоку, словно дятлы в лесу, перестукивались пулеметы, замолкали, опять разгонялись до бешенства швейных машинок, как будто бы сострачивая рваные края разделенной донбасской земли. Потом вдруг начинали сыпаться тугие, гулкие разрывы, в такт которым немедля начинало вспухать его сердце, — где уж было сомлеть при таком-то набате внутри? Страшен был долгий ноющий звук пролетающих над головою снарядов, словно прямо на шахту снопами валились нескончаемо длинные, как шесты прыгунов в высоту, металлические тростники, подсеченные где-то в глубоком тылу батальона, где работали наши стада «ураганов», насыщая ночную небесную пустошь суматошным миганием солнечной плазмы.

Тишина приливала к ушам прорвой разных подозрительных звуков: нарастающим шурканьем, цоканьем, верховым гулом ветра в железных скелетах подъемников, неожиданным тонким поскрипываньем, словно трогался с места состав вагонеток, — истомившись, потягивалось и тоскливо поскуливало какое-то огромное суставчатое существо, грузовая химера внутришахтных путей сообщения. В напряжении слуха Артем перепутывал шорох собственной сбруи, одежды, подошв с шевеленьем кого-то чужого шагах в тридцати, и рука его тотчас тянулась к рычажку автоматного предохранителя, указательный палец норовил соскользнуть на курок, чтоб ударить огнем в непроглядную темень за насыпью, успокоить прерывистым грохотом всполошенное сердце. Все казалось, что кто-то ползет и крадется к нему, чтобы прыгнуть на плечи, повалить, придушить, поволочь, как ребята с Джохаром тогда.

Спасением были ракеты, и он с какой-то детской жадностью ждал новой, и вот она взвивалась, подвешивая мертвенное зарево над шахтой, повисала трепещущей желтой звездой в рассочившейся темени неба и, пока трепетала, горела холодным, как будто бы предсмертно судорожным светом, на земле было видно каждый камушек, кочку и трещинку, все железные кости подъемников и стальные бока вагонеток, а потом, через десять секунд, рассыпалась на искры, и шахту снова накрывала чернота.

Двадцать шагов. Поворот. Двадцать шагов. Поворот… В эту ночь его выгнали не на бетонку, а прямо на станцию, и прохаживался вдоль состава с углем, уже почти готового к отправке на запад Украины. Над головой просвистывали реактивные снаряды, в тылу рокотало, гудело, стонало — ярились стада пусковых установок, и где-то в городе упругими валами перекатывался гром. За ближней промзоной, что начиналась по ту сторону железки, лениво разрастались вкривь и вширь, причудливо-бугристо каменели огромные дымные всходы снарядных разрывов, подсвеченные снизу розоватым заревом пожаров. На северо-востоке, в частном секторе, солдаты ВСУ и ополченцы с таким остервенением грызли воздух автоматными очередями, что в груди становилось и жарко и холодно от возбуждения и страха.

В общем, всюду творилась война, а на шахту еще не упал ни единый снаряд — ни когда здесь стояли кумачовские боевики, ни когда ее занял «Тайфун». Казалось, между сторонами существовал ненарушимый уговор — не калечить, не рушить механизмы подачи и железнодорожную ветку, не тревожить тяжелыми огневыми ударами рукотворное чрево земли, вызывая глубинные трещины, сотрясения, сдвиги и оползни угленосных пластов, не ломать всю вот эту систему глубинных ходов сообщения и добычи живого тепла. Не прошло и трех суток, недорезанными кабанами взревели, заскрипели, залязгали на земле транспортеры, потекли к вагонеткам стеклянно сверкающие, маслянисто блестящие черные речки; накопившийся прямо под небом горючий товар загремел, захрустел в желобах и посыпался в прямоугольные недра бесконечных железнодорожных составов.

На погрузке работали местные, вдоль железки для них был открыт «коридор», для всех, кто не хотел трястись и дожидаться смерти под обстрелами, кто бросал в Кумачове дома, брал в охапку детей и надеялся на приют в Украине. Вот комбат и придумал припрягать их к погрузке: пусть себе заработают право на жизнь, по ведру пота с каждого — и валите в наш тыл, в эсбэушный отстойник. И никто не противился, а за благо считал расплатиться за жизнь тремя сутками самой обыкновенной работы. Они и так всю жизнь работали вот тут — земляными червями, слесарями, обходчиками, машинистами. Ни в чем не виноватые, убогие. Не они взбунтовали Донбасс, не они тут взялись за оружие. Им пришлось заплатить за чужое безумие…

Артем уже и сетовал на то, что им, «Тайфуну», досталась роль… ну, в общем, вертухаев… А этим утром все сломалось. Их не бросили в бой — и, наверное, лучше бы бросили. Он стоял на посту у ворот, когда по бетонке из города потянулось то стадо гражданских с молитвенно воздетыми над головами грязно-белыми тряпками.

Артем стоял, расставив ноги циркулем, и по-пастушьи подгонял всех этих баб, старух и мужиков, обвешанных поклажей и детьми: «Живей, живей, пошли, пошли!» — сам удивляясь звуку собственного голоса, ниоткуда возникшему в нем приказному металлу, чуя, как вырастает, прочнеет, весомеет, чуя, что сквозь него, Прорывая, проходит какая-то главная ось, не земная, конечно, но именно вокруг него вращаются все жизни всех этих убежавших из города людей, и участок земли, на котором недвижно стоит, все пространство, которое видит, в самом деле как будто бы сделалось вогнутым, и народ, устремляясь к нему, словно впрямь семенит под уклон, подгоняемый страхом ослушаться.

Он не чувствовал злобы ко всем этим людям: они не были сепаратистами, злонамеренными идиотами, не они раздирали на части страну… Он не испытывал желания ударить, вколотить в эти головы то, что казалось ему несомненной и необсуждаемой правдой, но при этом не мог не признать: да, он выше вот этих людей, вправе, должен и хочет быть выше. Он хотел так стоять на своей, недосягаемой для них, обыкновенных смертных, высоте, примечая их дикие, обожающе-преданные и бесстыдно-трусливые взгляды, униженно-просящие, покорно-виноватые, бессмысленно-непроизвольные, дебильные улыбки, их инстинктивное старание ужаться, стать меньше ростом, незаметно проскользнуть, придать себе в его, Артемовых, глазах значение ничтожества. Он хотел так стоять, понимая все-все их наивные хитрости и смешные потуги вызвать в нем снисхождение, жалость: вон старуха одна и «сынком» назвала — тоже, мол, у него, Порывая, есть мать…

Подгонял, жег глазами, слышал их затаенное, срывистое, словно у запаленной собаки, дыхание, ощущал исходящий от них ни на что не похожий горячечный запах — сочащийся из каждой поры тела, невытравимый в человеке запах страха, он-то и вызывал в Порывае подъемное, опьяняюще-сладкое чувство господства, беспредельности собственной силы, вольной в жизни и смерти всех этих людей.

Возбуждение это возникало как будто бы в той же сокровенной глуби, что и страх безоружного перед направленным на него автоматом. Он, Артем, и любой из туземцев были сообщены этой древней и, наверное, вечной электрической связью, и то, что эти связанные чувства мгновенно поменялись бы местами — телами, сердцами, носителями, — окажись автомат в руках не у Артема, а у любого из туземцев, лишь еще выше подымало Порывая над толпой, лишь сильней возбуждало его.

Стоящие с Артемом на воротах Гром и Шило, распаленные запахом, видом, осязаемой дрожью толпы и, должно быть, желая острей ощутить свою силу, принялись подгонять это стадо еще и тычками, а потом и ударами. Дети тотчас же заверещали, заревели на полную, разевая молочно-щербатые рты. Артем смотрел на искаженные, обезображенные криком лица вот этих будто бы и вправду задыхавшихся в ядовитом дыму старичков — и чуял, как в нем закипает какой-то особенный смех. В детях много потешного: уж таким беспримерным отчаянием, уж такой нестерпимой обидой искажается пухлое личико поскользнувшегося и упавшего, колотящего скользкий паркет карапуза, что без смеха, невольной улыбки смотреть невозможно: у-тю-тю, ах ты, рева-корова… Но уж тут-то ревели от боли, от мучительного неудобства, от страха, от того, что никто их не слышит, не кидается к ним выручать, утирать, утешать… и как будто от этого и плеснулся в нем смех, подымая, казалось, желание наподдать уж не взрослым, а детям самим, чтобы громче и тоньше взревели, чтобы пухлые, гладкие личики еще больше приблизились к этой уродливой, неестественной старости, к безобразию гиблого, безответного крика о помощи, к задыханью, хрипенью, мертвенью, к заспиртовке в кунсткамерных банках.

Неужели и вправду хотел, неужели и вправду плеснулось в нем это? И как будто бы — да, нутряной ответ: да, не хлестать по щекам и не бить их ногами, но отчетливо чуять, как легко раздавить эту хлипкую, беззащитную слабость, быть причиною этого рева и визга, дозволять им еще поорать, подышать… И откуда в нем это взялось?..

И сейчас, среди ночи, в карауле, он вспомнил. Два года назад под Изюмом, на игре-реконструкции третьей битвы за Харьков, они, гренадеры полка СС «Дойчланд», вошли в небольшое село, как будто застывшее во времени «до той войны», — с колодезными журавлями, с саманными хатами ветхих старух на околице, с цепными кобелями и хрипатыми рыжеглазыми пивнями. Их увидели бабы у чугунной колонки, пацанята на велосипедах и конечно же гревшие кости на призьбах старухи, которые не то чтоб сами видели тех немцев, но все-таки впитали неостывший ужас своих отцов и матерей.

Артем с пацанами давно обжились в своих собственноручно скроенных мышиных кителях и брюках, в снежно-белых и пестрых, с оскольчатым и лиственным рисунком, анораках, в кургузых сапогах с квадратными гвоздями, в начищенных до блеска касках-штальхельмах с руническим «волчьим крюком» на декальном щитке — настолько обжились, что люди обмерли, ошарашенно и зачарованно глядя на живых, настоящих фашистов, так смотря, словно шаг сапоговой вминающей силы — и услышат чужую, металлически-хлесткую речь, словно «эти», весною 2012-го, тоже могут убить.

Артем ощутил их отчаянную беззащитность, а себя — воплощением их родового, неумирающего страха. Вот именно так, как он с пацанами, и выглядела для славян абсолютная смерть. Чужая по всему, от языка до запаха немецких сигарет, чужая насквозь, в каждой черточке облика — от квадратных гвоздей на подошвах до рожек на касках. Чужая, а значит, глухая, никого не могущая на подмятой земле пощадить.

Артем вдруг посмотрел на все происходящее из немца — на весь этот обмерший мир, на тягучую, вязкую бездорожную грязь, на убожество белых домишек, на замшелых старух и прожорливо округливших глаза пацанят, пригнувшихся к никелированным рогам своих велосипедов, на ничтожную жалкость и хлипкость всего перед собственной давящей сталью, красотою оружия, марша, мундира — и с небывалой остротой почуял беспредельную, нечеловечески-потусторонную свободу, которую дает ему вот этот способ зрения. Если все в нем для этих вот баб и мальчишек чужое, если он для них нелюдь, то и они не люди для него. Все их жизненно важное, дорогое, святое, их дома, их язык, их родные могилы, их Бог, огородные грядки, скотина для него как для немца чужое и должно вызывать никакую не ненависть даже, а просто темное, брезгливое недоумение. Не различаться вообще — как муравьиные колонии и земляные черви под ногами.

Поравнявшись со стайкой щеглов, он едва удержался от того, чтобы пнуть одного, как то полагалось уже не по роли в игре, а по собственной сущности, перемене нутра под немецким мундиром. Он, конечно, немедленно вспомнил, что сам родом с Харьковщины, что идет по своей, украинской земле, что одной крови с этими деревенскими бабами и хлопченятами, но само чувство полной, уже не звериной, а будто именно сверхчеловеческой свободы восхитило его, забурлило в нем так же, как само молодое желание жить.

Его и в батальоне звали Немцем. Артем с ранних лет увлекся историей. Не «социальным положением крестьянства», разумеется, а историей войн. Гетайры Александра Македонского, слоны Ганнибала в альпийских снегах, крылатые гусары Речи Посполитой, неукротимая казачья вольница, летящая наметом по степи: «За Сiч! За Сiч! За Сiч!», ощущенье себя одного с нею сильного, жадного корня… Кивера и султаны изящнейших наполеоновских войн, когда боевые порядки пехоты напоминали марширующие насаждения дворцово-парковых ансамблей, столь ровно подстриженные, что прямо жалко прорежать картечью и разламывать ядрами. Махновские тачанки, конница Буденного и, наконец, большая, главная война. Победили советские, «наши» — это вроде бы не обсуждалось; с самых первых шагов, с заповедного детского сада было ясно Артему и всем, что советские — наши, но вдруг: первый раз в первый класс — и другое… Нет, не то чтобы, наоборот, немцы стали хорошими, но советские — тоже чужими. Оказалось, что большевики точно так же корежили украинскую землю. Даже будто бы больше и злее, чем немцы. А Артем словно знал… нет, не чтобы сразу поверил всему, что ему говорили по телеканалам и в школе, просто слишком уж многое значили для него те цветные объемные призраки, что оживали на страницах иллюстрированных энциклопедий, слишком многое значили километры, часы кинохроники, никуда не девавшиеся, сохраненные в сотнях музеев предметы различных военных культур.

Знаменитый Кювье по единственной косточке восстанавливал облик ископаемых тварей, позвоночных животных, рыбоящеров, птиц, археологи и антропологи — лики царей по откопанным ржавым останкам, а Артем восстанавливал сущность по образу и судил о явлении по его оболочке. Обноски, обмотки, портянки, прожженные грязные ватники, белесые от пота и солнца гимнастерки советских солдат-победителей не шли ни в какое сравнение со строгой, элегантной униформой униженных, раздавленных фашистов, с безукоризненным иерархическим порядком их петлиц, нагрудных знаков, рыцарских крестов.

Их горделивые фуражки с серебряными черепами на околышах, их стилизованные древнеримские орлы на высоких тульях и штандартах, их подкованные сапоги, их чеканная поступь, их похожие на беспощадных железных рептилий неуклонно и неотвратимо ползущие «тигры», «элефанты», «артштурмы», «ягдпанцеры», да одни лишь слова «мессершмитт», «штурмбаннфюрер» — все это было так красиво, что представлялось правым, справедливым уже только в силу своего совершенства. Никогда еще право на убийство чужих не подкреплялось столь убийственной, непогрешимой красотой. Вершинная цивилизация, единственный смысл которой — война и господство над миром. Ее очарование настолько глубоко зацепило Артема, что одних реконструкций и раскопок уже не хватало — хотелось стать носителем, источником, хозяином вот этой безжалостной мощи. Но для того, чтоб оживить ее, нужны были чужие — те, кто заслуживают быть раздавленными вот этой силой красоты и красотою силы. Враги Украины. А кто они, где?.. И тотчас отовсюду давался, вылезал, топорщился единственный ответ: Москва, Россия, русские, надевшие на вольных казаков свое ярмо, вколотившие страх ослушания в их непокорные головы, насадившие здесь свой язык, крепостничество, самодержавие, а потом большевистское равенство в нищете и мучениях.

Артем поступил на истфак и быстро осознал, что историческая правда — серая, что она никого никогда не устраивает, что она — пластилин, из которого можно вылепить все, а что́ получится, зависит от того, в чьи руки попадет. Единственная правда золотого века, украинского «Древнего Рима», которую он мог он нащупать в глубине веков, была как будто неразрывна с изначальным миром русским: один благодатный, спасительный свет просиял тем славянам, пришел из православной Византии, и потянулись к небу церкви, заострились и ликами стали бородатые лица… Короче, Киевская Русь. Единое в немеркнущем сиянии пространство, голубым своим куполом достающее Бога. Как же это делить? Объявить этот мир, этот свет лишь своим, украинским? Но ведь русские церкви такие же. Отделенные от изначальной Софии веками, километрами пустошей, реками крови, но по облику, духу такие же. Отстранить от себя, отбрыкнуться — «не наше»? Ну а что тогда «наше»?.. Либо общее, либо ничье, никакое, ничтожное. Можно было, конечно, назвать себя хоть киммерийцами, да только толку с тех раскопанных железных стрел и черепков?..

Но Артем понимал и другое: изначальный крещеный, подкупольный мир развалился, едва дотянувшись до неба, — Ярославичи начали рвать на себя, раздирать на куски ту единую землю. Потом еще несметные удельные князья, целованье крестов и удары в уснувшую спину — на кровных братьев, ослабевших в бесконечных распрях, навалились монголы, литовцы, Гедиминовичи, Ягеллоны… и вся дальнейшая история его народа превратилась в историю рабства и кроваво-мучительных поисков собственной ускользающей сущности. Правды.

Богом благословенная плодоносная матерь-земля — всем соседям на зависть: ух какая же в ней бесконечно родящая сила, ух какая в ней сытная черная кровь. Хоть на сажень вглубь режь — до мертвой глины все равно не доберешься. Единственные в мире черноземные пласты. Как грачиные перья, чернотою лоснятся, синевой отливают. Не земля, а намажь, как икру или масло, на хлеб да и ешь. Ткни в нее утром палку — через день даст побеги, через два зацветет. Греет щедрое солнце лучами маслянистую, жирную землю — без конца и без края волнится пшеница, до громадных размеров наливаются соками дыни, кавуны, виноград, абрикосы, в первоснежном цвету неоглядных садов города и станицы, а поглубже, на сотню, на тысячу метров, копни, там, под тучным пластом чернозема, столь же жирный, лоснящийся угольный пласт, и опять сколько в глубь его ни забирай — не кончается и не кончается. И народ-то земле вроде тоже под стать — жадный, сильный, упорный, широкий, веселый, работящий, как щедрое украинское солнце, в свою землю, в хозяйство вгрызается, как кобель в чужака, только мертвым отпустит… И такой-то народ в вечном рабстве — то у польских панов, то у русских бояр. То беспечен и весел, то беспомощен, словно ребенок, — сам себя потерял и никак не найдет. «Кто мы, кто?» И вопрос этот, «кто мы?», почему-то веками был равен гаданию «с кем мы?». Как та собачонка — то Каштанка, то Тетка кричат ей, — на обе клички откликались, порывались то к Западу, к культурной прочности и красоте цивилизации, то обратно к России. Да и разве возможно сравнить с собачонкой народ? Все сложнее намного, неразрывно переплетено: православная вера, латинская, украинцы, русины, поляки, евреи, потомки запорожских казаков, переселенных Екатериной на Кубань… Неимоверная живучесть, беспредельное терпение, переходящее в животную покорность, и животная же, безрассудная тяга к разбойной свободе, к невозможной, невиданной воле (Запорожская Сечь, а потом и Махновщина), недоверие к пришлым, чужим, иноверцам: все хотят нашу землю зацапать, — и вот это позорное, детское чувство сиротства: неужели одни? неужели никто не придет? Как будто сами по себе они и вовсе не могли существовать. И вот наконец захрипела и сдохла История ВКП(б), и над пустыми головами жителей УССР кто-то внятно сказал: настало время вернуть эту землю себе и построить на ней то, что вы захотите, и оставить от прошлого только то, что вам нравится. И опять то же самое: «Тетка!», «Каштанка!» Артем читал, вникал, искал и окончательно вдруг понял: необходима высшая, единая идея, на которой возможно построить свое государство, империю, и лишь готовность жертвовать, никого не жалеть, ни себя, ни других, и может сделать всякую идею истинной и высшей. И христианство, и ислам, и Великая хартия вольностей были страшно политы, промочены кровью, а иначе бы не дали всходов. Иначе народ изнурится тупой борьбой за выживание поврозь, погрязнет в воровстве, размякнет и раскиснет в эгоистических желаниях удобств… Он не то чтобы принял идею Россию как главного, векового врага Украины, но поверил в нее не умом, а нутром, всей своей неизбывной тоской по великому общему делу. Исповедники новых религий и основоположники будущих грандиозных империй всегда от чего-то отталкивались, отрицали господствующий миропорядок, идеалы своих сильных, алчных соседей, и лишь существование огромного и близкого врага могло вызвать к жизни ту самую немецкую воинственную красоту. Зажечь таких, как он, томящихся по большему, чем ипотечная квартира, кредитный «кашкай» и новейший айфон, построить их в ряды печатающей шаг железной, завораживающей силы…

Взлетает с мокрым чмоком и шелестом ракета, повисает над миром ярко-белой звездой, озаряя ночное пространство железки трепещущим мертвенным светом. Двадцать шагов. Поворот. Бронежилет налит свинцом, как фартук ликвидатора чернобыльской аварии. Голова тяжелеет с каждым шагом, минутой, а тело — отдаленная огромная держава, где растет недовольство угнетенным своим положением и бурление перерастает в призывы к свержению диктатуры рассудка: пальцы на автомате разжать, а колени согнуть, дать покой истомленному телу, не держать, не струнить его больше. Что за дело ему, истомившемуся, до далеких разрывов на севере, до неясных, уже не пугающих шорохов за железной дорогой, до гудения ветра в скелетах подъемников, а тем более до тяжело шевелящихся мыслей, что, как черви, склубились в его голове, ищут выхода и не находят.

Артем подергал смутной головой, огладил ствольную коробку, нащупал плоский бивень магазина. Рожок набит весомыми остроконечными патронами, как будто маленькими медно-красными ракетами в зеленых бутыльчатых гильзах. Достаточно лишь потянуть на себя и аккуратно отпустить скобу затвора — и одна из них тотчас всплывет к устью гладкой стальной круглой шахты. Движение пальца на спуске — и маленький взрыв: перекаленная ракета вспарывает воздух, и ей все равно, куда попадать, в чем застревать и обо что расплющиваться, что разворачивать, раскалывать, просверливать: березовый луб, силикатный кирпич или лобную кость человека. Грудную клетку мужика, живот ребенка… До нынешнего дня он думал о врагах только теоретически. За одиннадцать суток движения по донбасской земле их батальон еще ни разу не увидел настоящего врага — перебегающих, стреляющих и падающих сепаров, даже смутных, далеких, как будто в перевернутый бинокль видимых фигур, даже огненных вспышек в бойницах, даже маленьких гаревых выхлопов на далеких безлесых холмах. Лишь однажды на марше сюда залегли, словно вмиг повалился извилистый ряд доминошных костей, — подкосила команда Джохара, нарастающий ноющий свист сразу нескольких мин, что незвучно рванули по левую руку, далеко в стороне. Никто из них, в общем, в бою еще не был, а убитые люди на счету уже были. Шило вон говорил, что еще в Полысаеве завалили у дома двоих, но Артем сам не видел… Вот такими же острыми медно-красными пулями в это утро на шахте убили людей. Это точно.

Все случилось внезапно, мгновенно и как-то… удивительно буднично, что ли. Порывай, Гром и Шило пропустили то стадо в глубь шахты. Подгоняли, пихали их, били, и покорные беженцы припускали резвей, все прошли сквозь ворота и исчезли из виду. И вот там-то в глуби, у высокой кирпичной трубы, и рвануло — автоматы зашлись в перекатистом лае, словно псы наконец дорвались до поживы, и долбили, хлестали поливальными очередями, прибивая, гася остро взвившийся визг, словно уж замывая в горячечной спешке какую-то… грязь.

Они втроем, конечно, не оставили поста, а когда наконец-то сменились и пошли поглядеть, что случилось, вот тогда-то Артем и увидел у кучи угля то, чему не нашел ни названия, ни подобия, ни объяснения. Сперва он подумал: просто груда тряпья — но это было не тряпье. Что-то прежде не виданное, но при этом предельно понятное. То знакомое, что можно запросто перепутать со столь же знакомым. Так принимаешь одинокий столбик за сидящую собаку, а собаку — за столбик. Артема будто окунули в нашатырные пары. Никогда еще он не осязал материальность мира с такой остротой и никогда еще не верил в происходящее так мало. Трупы двух мужиков и ребенка. По ним, показалось, проехались чем-то — не то чтобы вдавили и расплющили катком, но тела потеряли все уровни жесткости, все живые тяжи, все опоры внутри. Запыленные лица отсвечивали синевато-белесым и матовым, на них, как вдавленное прессом, застыло выражение предсмертного усилия — не то выползти из-под плиты, не то вынырнуть из-подо льда. В оскаленных ртах — как будто по прозрачному загубнику дыхательного шланга.

К хлопченку Артем не приглядывался, безотчетно обрадовавшись, что увидел все издали и не должен туда подходить и стоять рядом с трупами, как Остап и Шамрыло, следившие за тем, как трое беженцев роют общую яму для своих земляков. Он, конечно, не понял, за что или из-за чего застрелили вот этих троих, хотя опаленный морозом рассудок немедленно начал давать объяснения: сами начали, первыми бросились, неизвестно еще что при шмоне у них обнаружили… Кто они?.. А пацан этот кто? Тоже, что ль, диверсант-террорист… шести лет? Ну случайно попал под замес в общей куче — ну несчастье случилось, несчастье!.. На стволы эти лезли, скаженные, — что, подумали о пацане?.. Тут Артем мигом вспомнил, что сам смотрел на плачущих детей с необъяснимым возбуждением и удовольствием — на их стремительно стареющие в крике обезображенно-зареванные лица и на свою способность сделать с ними все: ударить, отобрать у матерей, чтобы те потянулись за ними, захлебываясь ужасом и воем: «Отдай! Опусти! Ну будь человеком!» А я не человек, я бог твой, держу в руках всю твою жизнь…

Он притащился к бытовому комбинату, служившему и штабом, и казармой, и пересылочной тюрьмой для беженцев, ввалился в свой отсек, упал на койку и никого не стал расспрашивать что как. Ждал, когда пацаны сами вывалят все. Входившие, бряцая автоматами, все казались ему опьяненными произошедшим — в их стекленеющих глазах, на их самовластно живущих, пристывших, резиновых лицах с похожими на извивающихся земляных червей бессмысленно-блудливыми улыбками было новое, странно чужое, невыразимое словами выражение, должно быть, свойственное людям, убивающим и убившим подобных себе.

Они смотрели на Артема откуда-то издалека, с недосягаемой вершины, глубины, как будто изнутри того, в чем побывали, сквозь то, что в них творилось, продолжалось, им самим не понятное: как с этим жить. Это было похожи на признаки отравления чем-то — невеликая доза, но рубит мгновенно. Это было похоже на отсроченное торжество пацана после первого раза с девчонкой. Случившиеся распирало и должно было хлынуть признаниями и безудержными похвальбами, как было; впитавшийся яд — начать выворачивать… такого никто не удержит в себе, даже если не скажет ни слова, все равно жить, как прежде, не сможет и покажет тебе свою новую сущность.

И Артем не ошибся — прорвалось, потекло:

— Ну вальнули, а ты думал, как? Он мочить тебя кинулся, двинутый! Всё! Я лично вверх шмалял, поверх голов, я тебе отвечаю! Вольно ж тем бабам было виснуть у меня на руках! Сами, блядь, как Матросовы на амбразуру! Автомат у меня вырывать! Ну я и дал уже куда придется. Не надо было?! А переть на меня надо было?!

— Вiн сам на мене налетiв! Довбешкою буцнув мене, як козел!

— Та хто на тебе налетiв? Пацан той?!

— Так краще б мужик! А цей мене в живiт — я його i не бачив, сопляка пiд ногами! Ну я i похитнувся, а палець на курку! У кого там попав, не попав… Може, я того хлопчика, а?..

— Мож, и ты. Сперва на мать его стоял облизывался, а потом пацана ее хлопнул, чтобы вам не мешал.

— Та йди ти!

— Що «йди»?! З-за тебе-то все i почалося! Навiщо почав ту дiвку трiпати — у батька на очах? Через це вони всi збунтувалися!

— Да ладно, нормально! Видали, как я того длинного? Вот думал, вообще его располовиню! С одного него двух на хер сделаю! — возбужденно-напористо, с тягловитым собачьим дыханием зачастил Балабан, сноровисто вскрывая отертую банку тушенки. — Станцевал мне, паскуда, брэйк-данс!

— Так ти що, прям в нього так i метил?

— А ты думал, как? Я сразу заметил его. И он меня сразу. Идет, сука, бычит. Ты чё, блин, бессмертный, не понял — на меня так смотреть? Я, сука, бог твой, поделю сейчас на ноль! Я скажу тебе, сука, пляши — и запляшешь. На колени, ботинки лижи мне — и отлижешь, паскуда, как самая лучшая блядь, и дерьмо свое будешь — скажу тебе — жрать и добавки просить. Или на … на месте тебя положу, чисто как автогеном разрежу — размножайся делением на… тогда! Нет, блядь, смотрит! Глазами меня, сука, давит! Не по-онял. Ну так я ему и объяснил… — Блестя веселыми, бесстрашными глазами, Балабан выворачивал из жестянки пласты студенистого белого жира с лохмотьями красного мяса, ловко схватывал с лезвия эти куски, с наслаждением сглатывал, продолжал говорить с переполненным ртом. — И он у меня таки поплясал. Исполнил цыганочку с выходом. Ай-да-ну-да-ну-данай-ай-да-ну-данай!.. Сразу поняли все, кто тут бог, кто тут, сука, решает, кому из них жить. В кучу сбились, как стадо. По-другому смотреть стали сразу — когда я разрешу!..

И многие другие от него не отставали — вскрыли банки с тушенкой и хватали зубами шматки снежно-белого жира и красного мяса, словно боялись не нажраться, словно дают в последний раз, торопились зажрать только что ими сделанное или, может, увериться, что они, как и прежде, могут брать это мясо зубами — и обратно из них не полезет. Может быть, таким образом отделяли себя от убитых, бессознательно сцапав и пихая в утробу то первое, главное, что потребно живым, — так поминки в глазах Порывая были праздником освобождения остающихся жить: лица были насильственно или подлинно скорбными, а в желудке уже все бурлило, выделяло кипящий, ликующий сок, и еда поступала в утробу, как в топку, чтобы раскочегарить, стронуть с мертвого места, разогнать человека, как энергия пламени и котла — паровоз.

— А я не хотiв, а вбив, — сказал вдруг Охрим ровным голосом, бугай с полнокровным арбузным румянцем на круглом курносом лице, которое как будто и не сильно изменилось со времен фотографий на детсадовских утренниках, все такое же чистое, светлое, пухлое, с такими же прозрачными и круглыми глазами, похожими на плошки филинёнка. — Нащо я стрiляв — сам не знаю. Iнакше не можна було? Як пес шалений на мене — и шо? Чого, я не мiг його так поламати? Дав би в бубон прикладом а то й кулаком — враз би угомонив. — Румянец на лице остался, не могущий сойти с него, как со спелого яблока, но само детски чистое, крепкое, со следами веснушек лицо выражало тупое отчаяние, набрякало усилием мысли, а верней, как бы силой слепого нутряного брожения. Совиные глаза огромного доверчивого первоклашки затравленно пристыли к натворенному. — Я нiби злякався, не знаю. Як-то це всi само… Якщо б вiн на мене хоч з ножем, з якоюсь залiзякою… А так — навiщо чоловiка завалив?

— А чтобы все стадо за ним на тебя не полезло, — всадил ему в голову сверху Джохар, беззвучно вошедший в казарму. Все такой же свободный и как будто бы даже ленивый в своей хищной стати. Красивое курносое лицо с непроницаемыми твердыми глазами не выражало, как и прежде, ничего, кроме самоуверенной, подавляющей силы. — Ты где сейчас, боец? Ты чё, сейчас на Украине, где можно с каждым разговаривать, чё как? Ты форму эту видишь на себе? На них на всех, на мне? Вот кто в этой форме, те люди, те братья. Ты наши спины должен прикрывать, а мы — твою. От них. Он руку из кармана вынул резко — что у него в руке, ты будешь спрашивать? Ты будешь просить: «Покажи»? А если там граната у него? И всё, вы все лежите, кишки свои руками собираете. Ты — солдат, твое дело — мочить. Пришел оттуда — значит, враг в потенциале. Убить врага — святое дело. У нас Аллах за каждого убитого неверного вознаграждает нас на небесах. Ты для чего вообще сюда пришел? Ты пришел сюда, чтобы поставить животных в их стойла.

— А хлопчик цей хто? — спросил Охриме́нко, подняв на Джохара выпытывающий взгляд.

— Бедняга — кто! Которого родители-бараны на бойню привели. А другие бараны уперлись, когда им сказали, что мы придем сюда всех русских выреза́ть. Мне тоже тошно, знаешь, что так все получилось. Я что, мочить его хотел? Конкретно его, пацана? Никто не хотел. Он чистый — пускай бы шел с матерью дальше. Но я солдат — и если резкое движение, я должен работать на опережение. Иначе они бы нас смяли, и еще больше бы легло — и с нашей стороны! Да, изначально наш косяк. Лося косяк. Мой. Не уследил за ним, козлом. Зачем ту бабу дернул? У всех на глазах. Они же смирно шли, а тут когда такое, то и в баране волк проснется, когти вылезут.

— Так що ж ми з ними з самого початку як з тваринами?

— А як треба було? Хлебом-солью встречать? Как в кино: Красный Крест, вертолеты, каталки? Я бы встретил их так, только где это все? Где врачи без границ? Я тут должен работать врачом или ты? Я приехал сюда воевать, на зачистку. Нельзя один палец на спуске держать, а другою рукой по головке их гладить. Это плохо кончается. Надо что-то одно. Откуда я знаю, кто это такие? Идут к нам сюда под прикрытием баб и детей. По-всякому бывало, не рассказывали? Обычная остановка. Такие же вот бабы ждут маршрутку. Подъезжает машина, из нее — два шакала в гражданском. И стреляют по нам из-за спин этих баб и детей. А эти бараны стоят. И наши стоят как бараны. Хуяк по нашим из подствольника. Рожки отстреляли, другие пристегивают, а наши все стоят, не отвечают, потому что — а как отвечать? Люди же, дети же. Ни снайпер, ни стрелок прицелиться не могут. Хочешь быть гуманистом — значит, стой, умирай… Еще раз повторяю: конкретно в этой ситуации — да, был наш косяк. Из-за одного пидармота! И все почему?.. Почему вот он, Лось, на ту девку? Да потому, что тут нас маринуют, цепными собаками сделали. Пускают в дело тех, кто по призыву, а они воевать не хотят, домой хотят, к мамкам. А над ними воры́ в генеральских погонах: гоняют танки с бэтээрами туда-сюда и обратно — тем больше бензина сожгут, тем еще больше украдут и спишут на военные расходы. А мы тут звереем без дела, вот и кидаемся на баб, как псы на кость. А были бы там — уже бы ни о чем таком не думали, у всех бы сразу стало полшестого. На передовую нам надо. Реальных сепаров увидеть. Все на место бы стало — кто свой, кто чужой, — если б дело имели с мужчинами… Я не оправдываюсь — жалко пацана. Я не затем сюда пришел, чтобы таких душить. Но вообще с чего все началось? Ну вообще вот это все? Вот нахрена Россия влезла? Ну да, был Майдан, переворот, как хочешь назови. Но это ваши, украинские дела. Внутринациональные. А Путин влез… кто, блядь, его просил? А я тебе скажу, зачем он влез, если ты сам не понял до сих пор. Он же хитрый, он очень продуманный, он же, сука, разведчик. Народ тут вышел за свободу, а он под это дело начал капать, что все, кто вышел, вышли против русских. Что вы все — бандеровцы. Что будет резня. Что языки всем русским будем вырезать, чтобы никто не говорил по-русски. И всех развел. Сначала Крым, потом вот этих, даунбассов. «Готовьтесь, блядь, бандеровцы поехали». А мы никуда еще не поехали и вообще не собирались. Если бы русские не встряли, тогда бы всё там, на Майдане, и закончились. И никто ни в кого не стрелял бы. И этот пацан был б жив — никто из его дома вытаскивать не стал бы, с насиженного места бы вот так не побежал… А он посеял в людях в страх, и все зачем? Да чтобы Крым у вас забрать под это дело, под шумок. Конечно, его поддержали. Бараны же. Пусть будет плохо, как всегда, зато стабильность. Вот она, психология. У всех же русских психология рабов. Им без кнута и без оглобли сразу страшно. И Путин это понимает хорошо. И говорит своим в России: вот, Крым наш — значит, снова мы, русские, сила, значит, снова империя. Севастополь, морфлот, все дела… И новый срок, считай, в кармане. Он же ради вот этого нового срока на что хочешь пойдет и никого не пожалеет. Ни своих, ни тем более вас, Украину. А русские ему лишь аплодируют: да, да, мы великая нация, Россия поднимается с колен и хохлам-салоедам покажет, как жить, Крым у них забрала и Донбасс заберет. Они ж только это и могут. Только хапать и грабить все другие народы, на соседние земли свою пасть разевать — на Урал, на Сибирь, на Кавказ… Работать не могут, торговать не умеют. Ничего своего у них нет: ни искусства, ни веры, ни великих царей — все у других народов брали. Татаро-монголы пришли из степей со своими стадами овец, и русские у них всему и научились. Идет такое стадо по чужой земле и все по пути выедает: была трава — осталась мертвая пустыня. Вот так и они. Народ-паразит. Их двуглавый орел — это знак беклербека Ногая, Золотая Орда на монетах чеканила. Идут, идут — грызут, грызут. И главное, всех учат, как им жить, свою, блядь, культурную матрицу навязывают всем. Посмотри на их жизнь — с самых древних времен жрут друг друга… и рабы сверху донизу все. При добром царе отвыкают бояться и тогда свои храмы сразу жечь начинают, превращают в хлева для скота, своих святых людей, священников, поэтов убивают. Каждый сам про себя понимает, что раб, и про другого так же думает — что все вокруг него такие же, как он, рабы и воры. И хотят, чтобы мы, чтобы все жили так. Подмяли татар, калмыков, бурят, на западе — Польшу, Финляндию. Одна только Чечня не покорилась — так они ее всю кровью залили. И твой народ нагнули, в упряжку запрягли и ездили на нем, заставляли пахать и весь хлеб у него отбирали. А едва вы себя как отдельный народ осознали, снова к вам со своею свинячьей моралью полезли, потащили заразу из поганого хлева. Не смейте быть с Европой, живите, как мы разрешим. А лучшие земли у вас заберем — Донбасс со всем углем и Крым с его природой. Ты этого хочешь? Чтобы они твоей землей распоряжались, как хотят? Чтоб опять принесли на свободную землю законы рабов?.. И те, кто в Кумачове этом, такие же зомби, скоты. Их не переделать уже. Им главное, что Россия большая и Путин им нефти немного нальет, прибавку к их пенсиям сделает, а что как люди жить не будут, до этого им, как свиньям до неба. Давай пожалей их. Тогда не только Крым отдашь, но и всю Украину. Свободу свою… Сейчас не задавим их тут — так еще больше крови будет. Они же ведь не остановятся — они сейчас уже кричат, что на Киев пойдут. Тогда чьи дети будут плакать?.. Короче, я все сказал… А чё сидим? На массу притопить решили? Или у вас тут, типа, секта анонимных алкоголиков: «Я Охрим, я убил…»? Ну так давайте все ему похлопайте. На войне убивают — не в курсе? И невинных детей в том числе. И бывает, по глупости, вот как сейчас. Мало, значит, учил вас. Значит, жестче с такими, как Лось, надо было… Встали! Пошли!

— Это куда? Зачем? Чего? — загомонили, подымаясь.

— А остальных пойдем положим, чтоб моему лежать было не скучно! — как будто неумело Джохару подражая, сказал с гогот-ком Балабан.

— Да вышло тут такое, чего нам не надо вообще, — отозвался Джохар. — Важняк пропал.

— Кто?

— Важняк, важняк из Киева, чиновник. Из города шел вместе с этими, помните? На плитах сидел в одеяле. Приехал на переговоры, дебил, — опоздал на два месяца. Короче, опять пропал. Сквозь землю провалился. Контузило его там, что ли, при обстреле — по ходу, диким стал, как Маугли, людей уже боится. Ходи ищи его теперь…

Важняка, Мизгирева, искали до ночной темноты. Выкликали его, так и эдак прочесывая территорию, блуждая меж железных решетчатых подъемников, наклонных галерей подачи, вентиляторных машин, заглядывая в бункеры, под днища вагонеток… и так и не нашли, и это почему-то напугало Порывая: словно вправду по-детски поверил, что каждый здесь может провалиться сквозь землю. Вот на этой угрюмо молчащей, неприступно таинственной шахте, что и так-то похожа на огромное капище древних подземных богов, осязаемо требующих человечины в жертву, а они, добровольцы, тут убили людей — и как будто не тех, не тогда и не так. Эта шахта питалась живыми, их силой, а мертвые и тем более дети были ей не нужны — и голодные недра, казалось, могли возмутиться.

Артем был сам не свой. Он не думал о том, что Лося, Балабана да и всех, кто имел дело с беженцами, необходимо наказать и что их теперь ждет наказание, разбирательство, суд, какие-то срока́ лишения свободы… Он понимал, что этого не будет и что ответ — «война все спишет», что эта затрепанная прибаутка — действительность, истина, не то ко многому обязывающая, не то, наоборот, ото всего освобождающая; что они, добровольцы Тайфуна, вступили в ту зону, где можно делать все, что сам себе позволишь, и это «все» почти наверняка останется неведомым всему «цивилизованному» миру с его законами, судами и прописными нравственными нормами; что только он сам, Порывай, будет знать обо всем, что он сделал и чему стал свидетелем, и только сам — судить себя за это.

Он только что увидел как будто бы два полюса опьянения произошедшим, и эти два разноименных полюса — Охрим и Балабан — соединились в нем самом в один магнит, и не чувствовал силы оттолкнуть от себя ни одно, ни другое — ни упоенность Балабана, ни пьяную растерянность Охрима. Балабан как бы сразу нашел себя после случившегося, наконец познакомился, повстречался с собою еще в ту секунду, когда навел на беженца свой девственный, стрелявший лишь в мишени автомат: да! я такой! затем-то сюда и пришел, того-то я здесь и искал! наконец-то свобода!.. А Охрим пораженно лупился в себя и не мог понять, кто он теперь. Артем же очутился между ними — два магнита растаскивали, разрывали его, ни один им не мог завладеть, целиком, навсегда оторвав от другого. Да и не Балабан — трусоватый, обиженный псих, — а Джохар неослабно магнитил его. Артем был готов подписаться под каждым Джохаровым словом. Хорошо, не под каждым, но смысл… Безнаказанно-властная сила Москвы, броненосца, громады, машины, в одночасье зацапавшей Крым и теперь отгрызавшей Донбасс, оскорбляла его. Мы вам скажем, что ваше, что наше, как вам жить и чему поклоняться, все едино проедем вперед, не заметим, раздавим — это была не та Россия Пушкина, Толстого, великих храмов и созданий мировой культуры, которую он, предположим, признавал и даже любил. А Джохар — в нем самом было что-то такое, что магнетически воздействовало на Артема. Его потребность воевать со всеми русскими — в Дагестане, в Чечне, в Украине, вообще на Луне, — казалось, была не из этого, «нашего», времени, была такой древней, что не обсуждалась, уже и не ненависть, а с материнским молоком, со всею кровью предков передавшееся глухое, инстинктивное желание истреблять этих русских собак точно так же, как ядовитых пауков или рептилий, как грызунов, пробравшихся в амбар, или волков, подкравшихся к отаре. Эта темная, не рассуждающая беспощадность к извечным врагам как будто б сама себя объясняла. Жесткое мужское, звериное начало, которого Артем не чувствовал в себе, не чувствовал с такой же остротой и силой, как в Джохаре, то самое начало, что виделось ему и в страшных, победительных фашистах. В Джохаре оно было корнем, клокочущим визгом и хрипом летящего диким карьером джигита, а в немцах — окультуренной вершиной, безжалостной крупповской сталью, перчатками, стеком, мундиром, «Полетом валькирий» в дыхании тысяч машин.

Но эта-то необсуждаемая тяга к свободному убийству уже переходила в омерзение к сегодняшним первым убитым, уже перетекала в отвращение к себе, оказавшемуся вот на этой свободе. Тут ведь главное — дети, почему-то на каждой войне убивают детей. Ладно бомбами, ладно осколками, то есть как бы не зная, не видя, в кого попадаешь, не имея возможности отделить мелюзгу от больших, непрерывно стреляющих, непрерывно желающих твоей смерти людей, а вот так убивают, словно в этом и смысл. Словно это отдельная сладость: чем слабее, чем меньше, чем новей человек, тем острей чувство власти над жизнью его.

Артем почему-то вдруг вспомнил еду: ну вот что любят люди, чем они себя радуют-балуют, что берут в магазинах на праздники? Много жирного. Мясо. Зажаренное. Мы же все, типа, хищники. А еще почему-то икру. Лососевую. Красную. Было трудно достать. А теперь дорогая. Если есть на столе, значит, жизнь удалась. Богатство, престиж, состоятельность… Но вот сами икринки — зерна будущей жизни, беззащитные, клейкие, нежные, как и все, что пока пребывает в начале своем. Если дать им набухнуть, созреть, в каждой капле появится темная точка, из которой и должен возникнуть новый рыбий малек. И Артем вдруг увидел, как крепкие белые или желтые от табака, просверленные, с пломбами, зубы давят эти упругие и готовые лопнуть икринки, брызжет и растекается по языку клейкий, вяжущий сок с солоноватым привкусом прохладной рыбьей крови. Или, скажем, куриные яйца, удовольствие пить их сырыми. Если мясо, то нежное мясо цыпленка, барашка. Наученные жизнью взрослые не просто рвали мясо крепкими зубами, а как звери, которые чувствуют время нереста или вылупления птенцов, инстинктивно тянулись к исключительной лакомости созревающего существа, еще предельно близкого к своей первооснове, к извечной тайне сотворения, зачатия, рождения. Вот так и на войне, наверное, сильна вот эта нутряная, не разъяснимая умом ублюдочная тяга, подхватывает многих, и они поедают зародыши человеческих жизней и судеб — поддевают орущих младенцев штыками и кидают в огонь.

Значит, смысл немецкой боевой красоты только в этом? Да и нет никакой красоты, а одни лишь могильные ямы, и трупы, и вот эта вот пьяная похоть или пьяное недоуменье на лицах людей, что и сами уже не свои… И тотчас говорил себе, что он просто боится настоящей войны, лишь самый краешек которой и увидел, и вот уже потаял и потек, отпрянув от долга, от данной присяги, от необходимости быть беспощадным, от настоящего мужского предназначения и службы, ощущая свою бесхребетность, неспособность убить человека или хоть бы без дрожи смотреть на то, как это делаю другие.

Все эти вопросы чугунными мухами бились в башке, пока он искал, выкликал неведомого Мизгирева, роились и жалили мозг и теперь, когда прохаживался вдоль состава вагонеток и тревожно вслушивался в ночь… Но усталость давила сильней и сильней, навьюченный бронежилет все тяжелел, ноги сами сгибались в коленях, и Артем с каждым шагом тупел, наливаясь покорным согласием с происходящим и по сути желая уже одного: чтоб скорей пришел Шило и сменил его здесь — притащиться в казарму и упасть на расстеленный спальник, провалиться в тягучую сладкую одурь и какое-то время не быть.

Он как будто бы понял: от любого ответа на эти вопросы ничего не изменится. И с его, Порывая, согласием, и с несогласием все пойдет, как и шло, и Артема потащит туда же, куда и тащило: он уже не хозяин себе. Ощущал себя слизистой плотью, червем, комом глины, что налип на рифленый протектор или гусеницу БМП, — зацепило зубцами и тащит, с каждым новым стальным оборотом выдавливая из него все сомнения и вообще личность как таковую.

Слишком дороги стали Артему жратва и тепло, чересчур велико, неотступно желание сна и покоя, одуряюще пахнущей пшенки в котле, кипятка, калорифера, курева, слишком сильно его давил страх в осязаемой близости передовой — страх остаться совсем одному, оторваться, отстать от своих или даже быть брошенным ими, оказавшись паршивой овцой, слишком сильно, чтобы думать о чем-то еще, кроме собственной участи и надежды вернуться домой. Так, завися от каждого рядом, от всего батальона, от Джохара и от Богуна, от подвозки солярки и сухого пайка, вообще от командных высот, на которых, быть может, о тебе еще помнят, поневоле пойдешь, куда скажут, и сделаешь все, что велят.

От внезапного шороха вздрагивал, настораживал слух, и казалось уже, что не просто крадутся к нему, прижимаясь к земле, а сама растревоженная чужаками земля, получившая в жертву не живых, а убитых, не мозоли и пот, а ненужную кровь, недовольно ворчит и шевелится, дышит, подымаясь на вдохе, опускаясь на выдохе — слишком медленно и глубоко, чтобы люди на ней сразу поняли, что они ей чужие, что она к ним враждебна и что надо бежать, уходить, пока живы. Пустоту под ногами — вот что он ощутил. Слишком много породы, угля из земли этой вынули местные, чтоб она оставалась незыблемой. А они, добровольцы, всех местных отсюда прогнали, да еще и убили троих, а одни только местные и могли удержать эту землю в живом равновесии, подпирая ее изнутри деревянными стойками и своими хребтами, чтоб она не разверзлась под теми, кто стоит на поверхности.

Через миг начинало мерещиться невозможное и несусветное: что далекие, смутные шорохи приближаются не по поверхности — что шахтеры-кроты возвращаются не по земле, а под нею, лабиринтом глубинных ходов, отделенных от пяток Артема неприступной и непроницаемой толщей. Казалось, где-то там, в утробе шахты, зашевелились мертвецы, все великое множество погребенных завалами в лавах людей заскреблось в своих каменных склепах и полезло наверх прямиком к Порываю.

Это было безумие, но Артем так отчетливо представлял, как сквозь землю прорывается цепкая человеческая пятерня, чтобы тотчас схватить его за ногу, потащить в глубину, тесноту, черноту, что дыхание в нем пресекалось.

3

Идут под окнами незрячих, опустошенных первых этажей. Остановились, дернули, перебежали. Крадутся вдоль бетонного забора Машчермета. Все движения Лютова повторяют, как тени, и голодную, ясную силу во всем теле чует Петр на этом маршруте. Не раздирающую грызлом зубы направляющую злобу, не когти, полезшие из-под ногтей с полосками свежей могильной земли, раздавленный комок которой кинул в яму, на крышку гроба с заколоченной в нем дочерью, а облегчающую простоту существования. Хоть и вяжут по городу заячьи петли, хоронясь от враждебного глаза, дальнейший путь простым и ясным кажется, как высветленный сильным электричеством обетонированный магистральный штрек.

Он с трезвой жадностью тянулся к этому невесть откуда взявшемуся Лютову, ничуть не чувствуя ущербности перед его матерым совершенством, властной силой. Это как обработка металлов давлением — кого как прессуют, тот так и формуется, под такой пресс и школит все мышцы. Лютов был обработан, заточен для убийства подобных себе, а спусти его в шахту — посмотрел бы тогда на него Петька в лаве: скоро там бы нащупал себя. Он, Шалимов, хотел перенять хоть толику отточенных лютовских навыков: озираться в пространстве, в тот же миг понимая, откуда в тебя могут выстрелить или бросить гранату и куда повернуть, где укрыться, ровно как провалившись сквозь землю для ищущих и выцеливающих глаз, привлекая в союзники каждое дерево, каждый столб, каждый выступ и нишу; сливаться с бетоном, с листвой, валиться в перекат и кувыркаться с пружинным взлетом на ноги и автоматом, изготовленным к стрельбе, срубать человека едва уловимым тычком…

Стемнело незаметно, как-то разом, потемки затопили Машчермет, размыли очертания цехов с высокими армированными окнами, и ажурные мачты полудюжины кранов-жирафов уж едва рисовались в сгустившихся сумерках, да и что башни-стрелы, когда и в тридцати шагах не видно ни шута. Фонарей тут, на промке, давно уже не зажигали, да и весь Кумачов с наступлением сумерек освещался одними пожарами на востоке и севере.

Глаза их, Шалимовых, были привычны к подземным потемкам, но тревога лизала нутро ледяным язычком, заставляя усиленно вглядываться в немигающую пустоту меж колючими грудами металлолома и ногами огромных «козлов», по-звериному жадно и чутко сторожить каждый звук.

Долго крались впритирку к бесконечной кирпичной стене, различая туманно серевшую пустошь прямо перед собой — безнадежно открытое место, по которому будто скользил чей-то взгляд, даже, чудилось, и не скользил, а охватывал, накрывал, словно купол, колпак. Вероятно, паскудное чувство чужого всеохватного взгляда прилепилось к Петру под обстрелами, когда из пустоты прозрачного, незыблемого неба обвально нарождался новый свист, прививая к дрожащим поджилкам дичок недоумочной, скотской покорности и бессилия перед судьбой. Снаряды всегда и повсюду находили людей, далеко не всегда убивали и ранили, но всегда находили, доставали тебя не самими осколками, не горячей воздушной волной, но своим омерзительным визгом и звуком разрыва, как будто вырывавшим из тебя что-то самое сильное, еще одну частичку твоей воли и слепого желания жить, заставляя мечтать об одном — о покое, пусть даже и смертном. А тот, кто стрелял, оставался невидим и недосягаем — огромный, верховный, всевидящий враг, даже как бы и бог.

Лютов вдруг поднял руку и знаком приказал им присесть, замереть, сам тотчас приседая за кабельной катушкой. Петька вслушался в тишь, в пустоту впереди, и ему показалось, что там шуркнул гравий. Кто-то шел прямо к ним, словно и не таясь, и, вглядевшись, Петро различил зачерневшую на туманной площадке фигуру. Рука его беззвучно, как по маслу, оттянула рычаг — почти что инстинктивным, запомненным по армии движением, — но Лютов тотчас ухватил его за дуло, зыркнул бешеным взглядом. Застыли и ждали… К ним, к ним человек! В пальто! Без оружия! Бредет, как слепой. Выкидывает ноги, точно пьяный. Так с Изотовки многие шли, покидая руины домов…

Поравнялся с катушками, опаляя Петра своей близостью, и пружиной разжавшийся Лютов втащил в его нишу, ухватив за пищак, чтоб не пикнул. Человек не сипел и не дергался, повалился к ним в руки, как тряпичнонабитый, и как будто бы не потому, что схватили за горло железные пальцы, а ослаб много раньше, вот и шел-то сюда лишь затем, чтоб его наконец разлучили с сознанием. Тряханули его — засипел, руки-ноги пошли мелкой дрожью — не от страха, а как у намерзшегося человека. Он как будто бы даже немедля прижался к Петру, словно мигом поверив, что его не придушат сейчас — отогреют, ну а если придавят-таки, то опять же избавят от холода.

Петька с непонимающей жадностью всматривался в полуразмытое потемками лицо: чудной их пленный улыбался, вонзив косой, неуловимый взгляд куда-то в землю.

— Кто ты, кто?! — тряханули еще раз.

Человек, как собака на зов, благодарно скосил на Петра взгляд влюбляющихся, безбоязненных глаз и придушенно, в тон их допросному шепоту, хрипнул:

— А не знаю, не знаю! Сколько раз вам еще повторять?! Конь в пальто! — И до десен ощерился в какой-то идиотски-проказливой улыбке. В его горле забулькал безудержный смех.

— Вот же выловил, а? Ну и куда его теперь? — стравил сквозь зубы Лютов.

— Вы что?! Вы что-о-о?! — вцепился пленный хваткой утопающего в Петьку, оборвав свой клокочущий смех и зашныряв просящими глазами по их лицам. — Я один не могу! Не могу уже больше, не могу без людей! Я же имя забуду свое, я же сдохну тогда вообще! Возьмите с собой меня, а?! Я свой! Ну! Не видите?! Свой! Вы люди и я человек!.. Я к вам шел, сюда! Я свой, кумачовский, я с Блюхера! Шахтер я, сын шахтера, внук! Не верите?! А песню хотите спою? Когда мы идем после смены, степною дорогой дымя, дороже еще и милее… — запел он шепотом, но с возрастающим напором, с мольбою и надеждой природниться и продолжал уже с ожесточением: — Мы били врагов ненавистных, к прикладу припавши щекой…

— Не ори ты, шахтер! Придушу! — взмолился Петро, зажимая оскаленный рот идиота, из которого рвался уже не знакомый напев, а тягучий, корежащий вой. — Замолчи, я прошу тебя, падла! Как звать тебя? Откуда ты пришел?

— С «Марии-Глубокой». Там эти… Людей там убили, ребенка.

— Чего?! — дрогнул Петька нутром. — Какого ребенка? Откуда?

— Ну хватит! — обрезал их Лютов. — Валек, останься с этим. Сидите тут тихо. — И в проволочку микрофона: — Борода, Борода, мы на десять часов под тобой. Пригляди — мы выходим… Пошли!

И к цеху они от катушек бросок, крадутся опять вдоль стены, укрытые тенью глубокой. По правую руку — площадка. И башенный кран впереди — желтеют железные кости на фоне чернильного неба. И вот уж под краном они, с полсотни шагов остается. И знак опять Петьке: стоять! Присели, прижавшись к стене. Вдали все ворочался гром — за Изотовкой. А здесь тишина, как в морозном лесу… Затенькало вдруг в вышине — показалось? Нет, нет, давно ничего не мерещилось Лютову — чуял! Пошли по железным костям колебания. Гудели растревоженные частыми хапками перекладины. Аж сердце свело от охотничьего холодка. А вот и она, обезьяна, — на землю с незримых небес. Шуршанье шагов оглушительное. Фигура коренастая в штормовке. Вот это уж он, без обмана! Враг первый живой! На Лютова — Петька: ломаем?!. Трусцой наблюдатель — сам в руки идет!.. И тут вдруг такое, чего быть не может… везде может быть, но здесь. По-бабьи боец вдруг присел, и зад его круглый в потемках белеет.

— Приспичило, милая? — нашел-таки Лютов слова, и оба задохнулись с Петькой, как один: цепным кобелем вгрызся в горло, трепал их, валил навзничь смех, такой это был несусветный обман ожидания — ломать его, гнуть, ссыкуна, напружились оба уже…

И вскрик бабский: «Ой!» — овчаркой сорвался особый боец, да где там, на месте и рухнул, своими штанами стреноженный.

— Берем, берем, берем!

Рванули, загибаясь, не в силах продохнуть, а дальше совсем уж смешное: белеет огузком под ними, а в правой руке — пистолет! Попадают оба от смеха!..

Лютов руку — коленом, забрал пистолет, как из пальцев ребенка игрушку:

— Лежать, лежать — в штаны не захотела! Все!

И что бы вы думали: все? Забилась, как рыба, как лошадь, кричит, зовет кого-то, как в шахте под завалом, лягается, рвется, кусается — стихия, а не человек! Едва не пропустили тот момент, когда и с пустомясой, квелой бабой уже надо драться всерьез. Но Лютов обвальщик бывалый — заплел ей свободную руку, вдавил мордой в землю, — и тут не смешно уже стало, такой густой, тягучий вой рванулся у нее откуда-то из самого нутра, вмещающий и дикую, не рассуждающую ненависть, и глухую тоску соструненного зверя, и теперь уж бессмысленный гнев на себя. Вот не смешно — тишина раскололась над ними, грызанули ее автоматные очереди, протянулись к ним, легшим на бабу, визгучие щупальца, по железным костям великана заискрили, затенькали. И повсюду, повсюду уже, показалось Петру, застучало, залопалось — и вдруг кэ-эк саданет сквозь всю мелкую автоматную дробь, словно где в вышине сваебойка хлестнула, звон повесила свой над землей, и вот как-то все выдохлось разом, поредела, притухла стрельба, словно кто на огонь из ушата плеснул…

— Пошли, пошли, пошли! — подхватились, рванули обмякшую, голозадую эту… бойца и по стеночке волоком, за угол…

А по промке все дробь рассыпается — взрывами: то припадок, то пауза, то припадок, то пауза… и уже за углом они, трое, и не тянутся щупальца к ним, нет ни визга, ни теньканья, каждый новый припадок слабее и глуше… Повалились, припали к стене — и совсем тишина… И опять ему, Петьке, смешно: бабу сцапал и мацает. И возбуждение почувствовал, и жалость к ней, и стыд, какой испытываешь перед всякой унизительной, позорной немощью другого человека.

— Штаны ей, штаны, — приказал ему Лютов, рывком подымая безвольную бабу-бойца. — Стыдно, блин, неудобно.

Петро откликнулся заученным движением и немедля обжегся своей никуда не пропавшей сноровкой, задохнулся от боли в груди — точно так же возился с Полинкой и Толиком, когда совсем еще мальками были: спускал штанишки, юбочку поддергивал, на весу держал дочку в кустах — «пис-пис-пис»… ударяла журчащая струйка, и куриным бульончиком пахло, чистым, маленьким детским нутром… И едва не ударил бессильную, квелую бабу — в оголенный живот, в душу, в матку!

Подтянул кое-как, завязал. Потянули опять ее под руки. Ожила, ворохнулась, рванулась — повели, завернув кверху руки и заставив ее семенить в полуприседе… Вот уже и катушки — Валек с тем пришельцем.

— Наш он, наш! — выдыхает Валек. — Мизгирев! Мизгирев… Петя, слышишь?! Мизгире-о-ок! — придавил к себе голову улыбавшегося идиота. — Мы ж за партой одной с ним сидели! Ну Славки Вентилятора с теть Машей сын, не помнишь? Уехал, взлетел высоко — и вот опять на нас свалился, сам не верит! Опять кумачовские песни поет — другие уже не спасают…

Вот этот контуженный, что ли? Но тот уже не сильно Петьку занимал — нагнутая баба магнитила. Ведь вот же он, враг. То есть она. Петька будто бы вдруг осознал, что его потащила сюда не одна только ненависть, не потребность добраться, дотянуться руками до них, взять за горло, давить, размозжить, но еще и наивно-ребяческое любопытство к чужим, к добровольным убийцам, к украинским солдатам, половина которых говорила на русском. Огромное по силе, ненасытное желание понять, посмотреть им в глаза и спросить: «Вы зачем это всё? Вы зачем нас пришли убивать?» Но он ждал встречи с мужиком, таким, как Лютов, например, или Валек. А тут вдруг рычащая баба. Ослепила его голым задом.

Лица ее не было видно, а вглядываться недосуг. Лютов вел их с опаской, заставлял жаться к стенам, перебегать открытые участки. Да и что ее было разглядывать так-то? Обычная баба-мужик — типаж на «Марии-Глубокой» известный. Рукоятчица с табельным номером. Короткая стрижка, конечно. Натруженное жилистое мясо. И грудь — не ухватишься. Кормить не собирается — как выжгла. Военный человек. Сама полезла в пекло. Туда, где не то что по-женски — по-человечески нужду не справишь. Он слышал про снайперш в Чечне, но что там выдумка, что правда… Другое в сознании всплыло, с уроков, что ли, мужества, с советских, что ли, фильмов вкорененное: уж если женщина так рвется на войну, то, значит, все, война — священная. Зоя Космодемьянская, Зина Портнова. За Советскую Родину. За сожженные села. А эту что толкнуло? Какая-такая идея? Потребность в каком-таком заработке? Ведь знала, на что она шла. Откуда вдруг такое жертвенное мужество? И главное, вот этот ее крик, вмещающий такое омерзение, как будто они, ополченцы, ее опоганили, одним прикосновеньем замарали и уже никогда не отмоется. Откуда же такая сила ненависти? Или, может, то был всего-навсего крик безотчетного страха перед тем, что они, как ей думалось, сделают с нею, да еще и стыда за свой голый, обмоченный зад и за то, что так глупо попалась?.. Но еще и своих ведь окликала по рации — вызывала огонь на себя!..

Вот уже городская черта, вереница ослепших домов… окрик вдруг впереди: кто идет?! Кумачовские — кто! Каждый камень ощупкой найдем, хоть глаза нам, Шалимовым, выколи. Вот и штаб — дом-столовая напротив проходной Жиркомбината. Маргарина запас стратегический — за неделю, наверное, город сожрет. Мешки с песком, ребята с автоматами. Любопытство в опухших, красных от недосыпа глазах. По ступенькам под землю. Мерклый свет электрический — генератор дает. Кафель желтый. Лепные балясины. Пироги здесь когда-то продавались с повидлом, ром-бабы, эклеры — позабытый вкус детства… На полу, на матрацах, на матах — бойцы. Автоматы под боком — словно дети с игрушками спят. Острый запах смолистого пота, несвежей одежды, набившейся бетонной пыли, горелого железа и земли — ядовито пахучий, нашатырно сгустившийся дух человека, что почти уже сделался зверем в насущных потребностях, не имея возможности мыться и чиститься.

Гуськом они втолкнулись в отдельную коробку — со штабными столами, диванами, креслами. Здесь были Рябовол и трое командиров, один из них чубатый и усатый, с мерлушковой кубанкой на коленях — наверное, казак из Антрацита.

— Ух ё-о-о! — только и выдохнул поднявший глаза Рябовол. — Вот это ты сходил, брат!.. А это кто?

— Приблудный.

Лютов обвалил безгласную наводчицу на стул и рылся в ее навороченной сложной разгрузке, выкладывая на стол бинокль из «Звездных войн», оптический прицел, аккумуляторы, пистолет, запасные обоймы к нему, гарнитуру…

А Петька в это время пялился на бабу. Короткие потные полосы неопределенного цвета, перепачканное черной пылью лицо с мужским крупным носом, крутым подбородком и тонко прорезанным ртом — не то чтобы с такой никто по доброй воле, но видно: несчастная баба, не выдалась в ту статную, точеную породу, что нашего брата влечет. Как будто одним топором и стамеской сработали, от бати больше взяли, чем от матери, голодное бабье нутро едва не в мужицкое тело вложили. Вот, видно, и озлилась на природу — и в форму себя, под присягу, под команду «ложись!» и ползи по-пластунски, уж если на спину не валят мужики. Стереть себя решила — о землю, о железо, — убить до конца все то женское внешнее, с чем природа ее подвела, обманула, а заодно все женское внутри. Хотя шут его знает. Тут, наверно, ни в ком уже красоты не отыщешь — вот под этой одеждой камуфляжной болотной, слоем грязи, земли, под гримасами страха или смертной усталости. Грудь-то вроде на месте. Не за то они с Лютовым просто хватались.

Не отрывая глаз от пленной, Петька сел. Казавшееся пропитым обветренное, серое лицо извивалось в бессмысленной пьяной ухмылке. Так улыбаются своей загубленной житухе давно обесстыдевшие запойные бабы над рюмкой. Плывущий взгляд осоловелых светлых глаз ничего не искал, ни на что не надеялся и придавал им всем прозрачность пустоты.

— Ну что, познакомимся, дамочка? — спросил Рябовол. — Фамилия, звание, должность? Общаться настроена?

Та посмотрела с пробивавшимся сквозь хмель усилием понять, что происходит и где она вообще, сощурилась, словно вдевала непослушную нитку в ушко — текучий взгляд вдруг заострился, постальнел, — и расплылась в улыбке преданной, приниженной готовности заговорить. Аж вся обмаслилась, аж прямо потекла… и вдруг, не ломая улыбки, запела:

— Горiла сосна, палала, пiд ней дiвчина стояла, русяву косу чесала… — изгально душевным, старательным голосом, дебильно кособоча стриженую голову и лаская их всех полоумно-счастливыми, как будто завлекавшими в свое безумие глазами. — Ой, коси, коси, ви моi, довго служили ви менi. Бiльше служить не будете, пiд бiлий вiнок пiдете… — И вот уже опять не песня, а нарастающий, как визг осколка в воздухе, бесовский вой сверлился изо рта: — Горiла шина та бензин, горiла шина та бензин, стрiляв здалека сучий сын…

Перебор был сегодня с концертами явно.

— Нда, давно тебя, видно, не драли, старуха, — протянул понимающе Лютов, когда в ней кончился самозавод и она так-таки замолчала. — Ты пой, пой — мы тут скучно живем, а ты вон как нас всех развлекаешь. Хочешь пой, хочешь вой — нам и так уж понятно: твое место в зверинце. Будешь в клетке сидеть под табличкой «через решетку не кормить». Нам от тебя, по сути, ничего другого и не надо. Разве что обменять на кого-нибудь из нормальных людей. Не выйдет обменять — в зверинце и состаришься и выйдешь на волю беззубой развалиной, с отвисшей грудью и отсохшими яичниками.

— Это что ж, пусть молчит? — надломившись в лице, шевельнулся чубатый казак с мерлушковой кубанкой на колене.

— А чего с нею делать прикажешь? Я лично баб не бью, — ответил Лютов с некоторым даже сожалением.

— А она наводить, значит, может?! На дома, на автобусы, на людей, на детей? — Дрогнул в ярости голос чубатого. — Да судить ее, суку, по законам военного времени! За одну ногу взять, за другую и порвать, как лягушку. Да людям отдать ее, людям! И пускай она им попоет!

— Слушай, друг, не спеши, — сказал ему Лютов с тоской. — Мы это много раз еще успеем — и уши, и носы отрезать друг у друга, и все остальное, чего люди обычно не режут… А ты, убогая, не скалься. Была бы ты мужик не только с виду — давно бы мне пела про свой добробат.

— Ой, страшно, — с презрением сцедила та сквозь зубы. — Ти катуй, рiж мене як завгодно — вiдпрацьовуй зарплату, служи своему богу Путiну. А то вiн тебе, пса, зворотно в Росiю не пустить, тут оставит здихати. З Росii ж приiхав, чоловiчок зелений, по говору чую. Ну?! З Росii?! Скажи! Скiльки вам таким платять? — Задымится, казалось, сейчас с перегреву — в непрерывном усилии приземлить немигающий лютовский взгляд.

— Ну а ты, стало быть, за идею? — Лютов не улыбался уже, а смотрел на нее с безнадежным гадливым сочувствием, как на трехногую собаку, перебегающую рельсы перед поездом. — За Украину-понадусю? Жанна д́ Арк ты у нас? Зоя Космодемьянская? Или кто тут у вас принял крестные муки за родину? Была ли такая вообще в вашей славной истории? Или, наоборот, только вы распинали и вешали?

— Чого тобi треба на нашiй землi? — прошипела она, словно Лютова вовсе не слышала.

— А наша земля везде, где лежат кости наших солдат, — сказал Лютов с тою усмешкою в голосе, какая одна могла погасить напыщенность вот этих митинговых слов. — Мой дед до Берлина по этой земле на брюхе дополз.

— I мои дiди теж. А кiстки моеi бабки лежать на Колимi! У вiчну мерзлоту вмурованi! — Побелели глаза доброволицы.

— Да нет, убогая, не в бабке твоей дело, — начал Лютов размеренно и как будто уже сам с собой. — Уж если смотреть на историю, то тут у каждого спина еще не зажила. Долго всех нас пороли — долго можно расчесывать. Всех своих заморенных и высланных родичей из земли выковыривать. Чеченам, русским, вам — долго бочку еще друг на друга катить. Я, знаешь ли, тоже бы мог и деда и бабку припомнить, вот только не знаю кому… Да и что вспоминать? Я ж не поэтому сюда пришел, а потому что потому. Просто нравится мне воевать. Я в мирной жизни плохо себя чувствую, то есть вообще как будто и не чувствую. И тебе просто нравится это. Людей убивать. Смешно смотреть сверху, как они под тобой копошатся и мечутся. А ты над ними сила, бог. Пока пописать не захочется, конечно, и до земли спускаться не придется. Жизнь тебя обделила — не русские, не шахтеры вот эти, кроты, и не с Марса пришельцы, а жизнь. Голодная ты, а от голода с человеком припадки случаются. Кто пипиську прохожим показывает, а кто и соседа топором по башке. Ну как этот… Раскольников. Нельзя оставлять таких без присмотра, а вас тут оставили. Ты и форму вот эту надела только лишь потому, что по форме тебе можно все: мочить кого хочешь, казнить… Держать в руках любую жизнь. Но признать, что ты просто больная, — это как бы тебя принижает, с этой мыслью тебе не прожить. Вот ты и начинаешь придумывать: это я не себе — это я за страну, за свою Украину, за людей против нелюдей и за мир во всем мире.

— А ви за що?

— А мы за огонь. Как в каменном веке. За женщин своих, за дома, за потомство. Я — да, из России пришел, а они? На землю эту с Марса прилетели? Живут тут, родились, отцы их деды, бабки… их земля. И хрен ты их спихнешь отсюда — никакого железа не хватит. Чем тяжелее больше бить, тем больнее в ответ прилетит. Не думала об этом на досуге?

— Я солдат, я присягу давала, — неотрывно давя на замолкшего Лютова бешеным, презирающим взглядом, отчеканила баба, что есть мочи стараясь сделать каждое слово железным, и смешная, и страшная в любовании собственной несгибаемой силой. — Вам сказали, що буде амнiстiя всiм, хто складе оружжя? Ви сказали: вiйна — значить, ось вам вiйна. I якщо це вже вiйна, то я — так, наводила. Казала: лiвiше, правiше.

— Хреново наводила. Лiвiше, правiше — самой не смешно? И это не твоя вина, а армия ваша — говно. Ну а как, если вы не по точкам работаете, а херачите по площадям? Если вместо наводки со спутника посылают таких вот — «левее, правее»? Ты по нам скорректировала, по футбольному полю, а мы вот все живые. По соседним домам все гостинцы легли. И по детскому саду — хорошо, тех детей всех давно увели. Вот мы тут и гадаем: то ли вы идиоты, то ли вы людоеды? Неизвестно, что хуже. Дебилы злонамеренные, блядь. Горда собой, за родину воюешь, так хоть бы постыдилась за то, ка́к вы воюете.

— А за дiтьми ховатися — як вам, не соромно? Ну ось i я воюю як можу. Я все робила, щоб нашi солдати зоставалися живi, а ви тут вмирали. Свое життя вiддати готова за це. Берiть його хоч зараз — на шматки мене рiжте, ось я! А дiти вашi, баби — ховатися за ними — як, не соромно? Перед собою iх не треба виставляти, ховатися за ними, як за живим щитом. Що ж ранiше не думали — про свои дитсадки? Росiя вам дорожче — получайте! Може, в розум увiйдете — надивитесь на мертвих.

Железной скобой сщемило Шалимову сердце, раскаляющим зудом в руке он почуял потребность ударить, засадить со всей мочи по этой изгально извивавшейся морде, по глазам, что смотрели на них с вызывающим, упоенным бесстрашием ненависти, с непризнанием всех их и детей их людьми. Словно вправду того добивалась, чтобы кто-то из них молотнул ее, как мужика, как последнюю тварь, тоже нечеловека, словно вправду хотела быть пытанной, замордованной в кровь и ошметки… и казалось, уже любовалась собой — на костре, на кресте, возносящейся в небо, в благодарную память народную… Ну как этот, которого бросили в паровозную топку, — превратиться в огонь, в котловую энергию, в тягу… Чью тягу? Вот кому и чему себя в жертву, скажи…

И одна лишь растерянность удержала Петра от того, чтобы вырвать ей хрип, только непонимание обессилило руку: вот за что она их ненавидит? Разве есть ей за что? Это он, Петька, мог — за Полинку, за Толика, — а кого у нее отобрали? Что они-то ей сделали, а?

Он же и ощерился, в побелевшие зенки ей впился, чтоб об этом спросить, но забулькала вдруг на столе портативная рация — черный ветер грохочущих кумачовских окраин ворвался в подвал, донеся сквозь пространство обрывки «фиалок», «самоваров», «коробочек», опалил, нахлестал, поднял с мест командиров, и они, позабыв про наводчицу, ломанулись наружу…

— Що, комашки, притиснули вас? — со злорадным удовлетворением процедила безумная. — Немае вам життя на «Октябре»? Скоро, скоро пiд землю полiзете.

— Ага, быстрее, чем ты думаешь, — ответил Лютов непонятно. — Слышь, дружище, дай, что ль, тряпку какую, чтоб накрыть ее, как попугая.

— Встала, пошла, — дернул бабу за ворот Хлопуша, молодой деревянный с «Марии-Глубокой», и Петро только тут и заметил кровавую ссадину у нее на затылке.

— Что же, так ничего и не скажет? — хрипнул он, провожая глазами Хлопушу с наводчицей, сам не зная еще или не признаваясь себе, что́ он хочет с ней сделать.

— О, еще один… На! — протянул ему Лютов пакет супермаркета «Браво». — Чё смотришь, как баран на новые ворота? На голову надень ей и держи. Любую военную тайну расскажет.

— Ну а ты, значит, брезгуешь? — спросил Шалимов с непонятной злобой, с незнакомым ему чувством неподчинения не кому-то другому, а себе самому. Что-то новое, темное, самовластно-звериное пробудилось в нем, Петьке, порываясь наружу.

— Да не, не особо. Только чё она может такого сказать? Фамилию-отчество-звание? Так это она и без пыток тебе сообщит — телекамеру только поставь перед ней, журналистов с центральных каналов. Видел я уж таких. По жизни никто, а мечтала о подвиге. И вот, пожалуйста, теперь она тут героиня. За свою украинскую веру ужасные муки принимает от нас. Это хочешь узнать? Так сказала уже… Их примерную численность мы и так представляем. А откуда их гаубицы нас сегодня накрыли, так это я и сам тебе скажу. С Горбатой Могилы, с Лягушки по-вашему. Им оттуда весь город без бинокля видать. А больше она ничего и не знает… Так что лучше его вон спроси, кто такой и откуда, — кивнул на забытого всеми лунатика, пришельца с далекой планеты.

Тот — словно боялся, отнимут, — жрал кашу из сунутого ему котелка, не выпускал из рук большой кусок черняшки. И вправду, похоже, не емши три дня: давился, проглот, не жуя, так, что из глаз катились слезы. Но и другой, другой какой-то голод утолял, словно плавясь и тая от живого тепла, которое дали ему вместе с кашей. Ненаедно впивался и впитывал и смотрел на них, как на последних людей на земле, и невольные слезы от того, что не может ни выкашлять, ни проглотить слишком крупный кусок, показались Петру — да и были — подкатившей водой благодарности.

Мизгирев, Мизгирев — как же, помним, известная династия была, отец покойный ставил Вентилятора в пример: вот каким должен быть человек под землей… А этот, выходит, дядь-Славин сынок, с Вальком учился, да, а мы на Блюхера в подвале тусовались в ихнем доме, с Алехиной Катькой, с Оксанкой Тремасовой… Был-то наш, кумачовский, — сейчас кто? Руки-то не шахтерские. Пальто, остроносые туфли, из мира другого достатка всё вещи, захлюстанные грязью, обтертые о землю, о бетон, — не то что весь этот богатый покров с него сшелушился, но даже и старую кожу как будто бы сняли, и обнажились не прикрашенная холой, жирующим господским лоском сердцевина, и лицо, беззащитное, не привычное к воздуху родины, улыбалось то жалко-просительно, то признательно, то виновато.

— Ну, расскажешь нам что-нибудь? — осведомился Лютов.

И Валек попросил:

— Расскажи, Мизгирек.

Тот отставил свой выскобленный котелок и теперь уже радостно поспешил исповедаться:

— Я чиновник правительства… был. Жил, как все, воровал, вот у вас воровал. На каждом вашем лепестке, на каждом термосе. На пособиях, выплатах… И вот приехал к вам сюда переговорщиком. Ну чтобы шахту сохранить. По кварталам бить можно, а по шахте нельзя… — Поперхнулся, затрясся от смеха. — Ведь снаряд в шахтный ствол попадет — мы понесем убытки, миллионные убытки!.. — И снова засмеялся, дергая щеками, как контуженный. — По дороге сюда угодил под обстрел. Оказался у вас. Я же тут каждый дом — здравствуй, родина!.. Но я не захотел тут с вами оставаться, извините. Не захотел встать грудью на защиту. Я ж даже горным инженером быть не захотел! Не захотел не то что ползать вместе с вами — корпеть над схемами проходки в нижний ад! А теперь это место рождения и по поверхности стало небезопасным для жизни. Как же тут оставаться? У меня тоже баба и сын. Не здесь, понимаете?.. Там! Ну вот я пошел с колонной беженцев на шахту. ВСУ коридор предоставили. Мне, мне, мне предоставили — я же важная птица, меня надо беречь. Мне совсем оставалось немного — броневик, вертолет и свобода. Я дошел. Мне бы сразу сознание там потерять… от счастливого изнеможения. Чтоб ничего уже не видеть и не слышать. И тогда бы я был уже там, в прежней жизни! На своей, блин, планете!.. В общем, встретил нас этот «Тайфун». И меня сразу в рай, а других… наладились, короче, своей властью над ними.

— Это как? — хрипнул Петр.

— Ну как, обыкновенно. Ударить можно — сильно, слабо… избить, убить… можно и пощадить. Тут ведь главное — это не что и не как, а само ощущение: можно. Можно все, что захочешь. Девок стали они из колонны выдергивать. Ну одну там всего, но с таким уже криком… А я сижу, смотрю на это все… они же меня ото всех отделили, накормили, как вы вот сейчас, напоили, даже можно сказать, облизали всего, одеяльцем накрыли — как мне их не любить?.. А та девка визжит — по земле ее за волосы. Ну народ и не вытерпел, кинулся. Ну они, добровольцы, и начали из автоматов. В воздух стали стрелять — пугануть! — но там куча такая уже, что попали в ребенка. Мать прям так и легла рядом с ним.

— Дальше, дальше… — Душу Петьки клещами потянуло наружу.

— А чего дальше? Всё. Кого-то из взрослых еще застрелили — двоих, одного, я точно не видел. Остальных положили лицом, на колени поставили, в кучу… Усмирили, короче. Я не видел — ушел.

— То есть как это?

— Встал и пошел. Так такой был бардак, хаос, визг — про меня и забыли.

— И на промку пришел, как Христов по воде?

— Мне очень хотелось остаться, — проныл с запоздалой, напрасной тоской Мизгирев. — Ну с ними, с «Тайфуном». Чтоб этот «Тайфун» взял меня и унес. Я же не виноват, — всхлипнул он и забегал по их онемело внимающим лицам захохотавшими блудливыми глазами. — Я-то сам не убийца. Я честно ужаснулся! Но мое тело очень хотело домой. Я бы там интервью дал большое, статью написал. Рассказал бы про весь этот ужас. И призвал бы к ответу, к суду, к человечности всех бы призвал. Но только там — не здесь! — погрозил он проказливо пальцем кому-то, поводил перед чьим-то невидимым носом. — Не знаю, короче, как я умудрился оттуда уйти. Как бы кто-то повел меня, что ли, вселился в меня. Вентилятор там старый — залез в него, прямо между лопаток. И главное, я слышал, как они меня искали. Звали, звали меня! Ощущения, как у собаки, которую в дом зазывают. Шарик, Шарик, ко мне! Конура ждет, подстилка, кормушка… Понимаете? Вся моя жизнь! Вентилятор как будто включился — исходящей струей меня к ним! Подмывает! Корчи предродовые! Сам себя и рожаю вот в этой трубе… Как я там удержался, опять же не знаю. И вот главное, холодно — ночь же холодная. Думал, насмерть продрогну. Ночью вылезти думал — уже и не важно, к кому и куда, лишь бы только в тепло… Но тут вдруг такая стрельба началась. За железкой разрывы. И так прямо близко, как будто по мне. Я обратно, как крыса в нору. Ну а дальше… вот, встретились…

— Ну, про численность, вооружение можно не спрашивать?

— Да, наверное, лучше не спрашивай, — оскалился пришелец на лютовский вопрос. — Ну такие они — упакованные. И вообще у них сила. Одних только танков… Я же к вам сюда из Полысаева ехал. Ну так там целый город железа — чего только нет! Впрочем, вы это сами давно уже чувствуете. Командиров их видел. Комбат «Тайфуна» этого, Богун, через трупы легко перешагивает. А комбриг вэсэушный, Криницкий, тот похож еще на человека — корежит его…

— Корежит, а лупит по нам, — рванулось из Петьки. — Долбит и плачет, плачет и долбит.

— Солдат он жалеет своих. Либо их всех убьют, либо он вас.

— Сколько лет ему? Звание? — Лютов спросил.

— Ну в районе полтинника вроде, а звание — полковник. Мы там с ним перекинулись: у него за спиною Афган, Карабах… Понимает, что с городом делает.

— Понимает, как нас раздавить, — хмыкнул Лютов, улыбаясь глазами матерого зверя, который почувствовал близкий запах другого, столь же сильного, сколь и он сам. — То-то я и смотрю: кто-то грамотный нас в клещи взял. Не какой-то дундук-генштабист, а поползал на брюхе.

— Ну и как же ты будешь теперь, Мизгирек? — спросил Валек, взглянув на одноклассника, как бездомный кобель на такую же точно бездомную псину, но еще не обтершуюся на помойке, еще не пахнущую кровью живой добычи, лесом и землей, не облезлую, не отощавшую, а пока с налитыми боками, с лоснящейся шерстью, с бесполезно бренчащим ошейником — отвратительным напоминаньем о прежнем беззаботном житье. Спросил с наивным жалостливым страхом, но уже и с какой-то нутряной глухотой, из-под гнета привычки: никому в Кумачове теперь уже было не выбежать из военной судьбы.

Но этот Мизгирев, конечно, был особенно, нелепо одинок — ни свой, ни чужой в родном городе, ни с кем не связанный ни кровной, ни подземной связью, никому тут не нужный, как сыну, отцу, брату, матери, счастливый, что его семья не здесь, и несчастливый тем, что к ней уже не вырваться.

Мизгирев с полминуты не мог говорить: кто он, что он теперь… а потом шевельнулся взглянул на Валька с дурковатой, неловкой улыбкой, словно должен сказать что-то жалкое или постыдное:

— Да вот с вами останусь, наверное. Как, не прогоните?

— С нами — с кем? С ополчением? Так мы это… воюем. — У Валька самого шевельнулась улыбка неверия. — Что же ты, воевать с нами будешь?

— А я помню, Шалимов, как в зыбун провалился и подумал, что вы меня бросили, — улыбнулся чему-то своему Мизгирев, словно бредя. — Всю жизнь боялся, что земля меня сожрет… ну вот эта земля, уголь, шахта, порода… не хотел, чтоб Донбасс меня медленно начал раздавливать, и цеплялся, карабкался, полз… Я же даже женился только ради того, чтобы жить высоко от земли… А вы шахтеров привели, поверхностных, и они меня вытащили из того зыбуна. И я понял, Шалимов, вот сейчас только понял, что там, наверху… ну куда я забрался… там никто мне на помощь поверхностных не приведет, если я упаду, если буду тонуть. Там все от тебя разбегаются, чтоб ты их за собой не потянул. Там люди с тобой, пока ты идешь вверх. Там люди составлены в пищевую цепочку, а здесь… Здесь нельзя жрать друг друга. Не какой-то моральный на это запрет, а физически просто нельзя, как есть звери, которые никогда не охотятся на подобных себе. Под землей слишком многое надо делать совместно, а иначе раздавит вас всех. И теперь, на войне, то же самое…

— Жрать, конечно, не жрем, — почему-то не вытерпел Петька, — а вот сапоги друг у друга воруем.

Его вдруг несказанно удивило, что кому-то их жизнь представляется правильной, подлинной жизнью, даже как бы очищенной ото всех проявлений врожденного человеку паскудства. Как будто они, бандерлоги, нашли под землей что-то прямо такое, с чем на небо пускают, лишь мазнув по чумазому рылу архангельским взглядом: «Шахтер? Проходи».

— Воевать — это выше моего понимания, — продолжал Мизгирев. — Ну не выше, а где-то… В общем, слабый я, тряпка. Могу копать, могу не копать. Грузить, подавать, подносить… Вам что-нибудь надо копать?

— Вопрос интересный, — ответил вдруг Лютов. — Так ты по специальности, говоришь, инженер? Ну это вот все — проходка туннелей, переход в центре зала?

— Ну да, был когда-то. А что? — спросил Мизгирев без надежды.

— А это я на будущее. Быть может, сделаем тебя министром угольной промышленности. А я министром обороны стану. Военным диктатором. Всегда хотел побыть Наполеоном.

4

Птица не превращается в рыбу. Недостаток питания вытолкнул расплодившихся древних рептилий на сушу, но ведь это столетия были нужны для того, чтоб они приспособились, переродились.

Мизгирев ни о чем не жалел. Он, может быть, впервые в жизни ощутил себя свободным. Сделал все не по совести, а по нутру. Выбрал стороны правды. А верней, выбрал между двумя одинаково сильными правдами. Одна правда теплая, другая холодная. Одна — это твоя единственная жизнь, многолетнее «выполз, прорвался, добился», все твое завоеванное, нажитое, положенное в банки под процент, это сень мандариновых рощиц на просолнеченном побережье, это высокогорной чистоты полотенца под босыми ногами на кафеле в ванной и запах жареных каштанов на осенних улицах Парижа, неприступная крепость кирпичного дома и тепло очага, камелька — единственной привычной и желаемой среды, которую ты создал и продолжаешь создавать вокруг себя, чтоб навсегда забыть о холоде. И дети. У него, Мизгирева, ведь сын. Ни с чем не сравнимое счастье подбросить его к потолку и поймать…

Другая же правда лишает тебя всего этого. Ты должен сам ей все отдать. Спуститься под землю и ползать в метровых щелях, «чтоб было светло на земле». Не жить в своем доме, умереть для семьи. Не видеть, как растет твой сын. В пределе — вообще сжечь себя. Как мученик огненной топки Лазо, как залитый водою на морозе Карбышев. А все отбежавшие от этого жара и холода, родившие новых детей живые поборники собственной тепленькой правды поставят мертвым мученикам памятники и будут возлагать к подножию цветы, показывая детям: вот как надо жить. Вот как, оказывается, надо было жить. За родину, за будущих детей, за то, чтобы не было войн на земле.

Легко выбрать эту холодную правду, когда уже не надо замерзать и гибнуть за нее. А нужен тебе такой памятник? Посмертно ничего не нужно никому. И никто не столпится послушать, как ты прокричишь из петли: «Смерть фашистским захватчикам!», а просто хлопнет за спиной граната или мина, не поменяв ни света дня, ни цвета неба, и не успеешь ничего постичь, кроме остро-мгновенной разрывающей боли в голове или в сердце, и вся твоя разорванная жизнь не пронесется у тебе перед глазами — от смеха защекоченного сына до собственного первого икающего смеха на руках молодого, живого отца, на руках молодой, вечной мамы. Разве только уронишь одно-единственное матерное слово, в котором будет лишь не выразимое никак иначе изумление — не отчаяние, не мольба о пощаде, не страх, а одно удивление от внезапности произошедшего, как ни жданного, а все равно неожиданного, да еще, может, злоба, досада, как если бы споткнулся обо что-то и упал. «Бля!..!» — и тебя больше нет, и вместе с тобой — никого, ничего.

Вот она, эта холодная правда: подвал, подвал, подвал… густой сладкий запах солярки от работающего генератора и ненавистный тебе сызмальства настойчивый и вездесущий запах тлена, подвальной сырости, настуженной земли, ее бездонной глухоты и равнодушия. Земля в каждой поре одежды и кожи. Приставленные к стенке автоматы. Трепещущее пламя в ржавой бочке — и туда, к этим огненным недрам, протянутые заскорузлые черные руки. Озаренные красными отсветами первобытно-пещерные лица. Бородатые, грязно-щетинистые. Работяги, вчерашние грозы, только в них для тебя остается возможность спасения. Лица их неулыбчивы, сдавлены напряжением мысли или просто пусты, как все лица после трудной работы. Но на них нет отчаяния. Терпким запахом силы, здоровья веет от ополченцев. Так, наверное, пахнет зафлаженный, но еще не смирившийся с собственной гибелью, много раз уходивший от охотников зверь. Иногда они даже смеются, вспоминая какие-то минометные плиты, как недавно со смехом вспоминали внезапный нарастающий скрежет породы, отдающийся в сердце сухой, звонкий выстрел надломившихся стоек в забое. Анекдоты вон, слышишь:

— …Рассказал бы мне хоть про работу свою. Ладно, муж говорит ей, залезай под кровать. Это лава. Ведро воды туда плеснул ей: это мокрая лава. Вскочил на кровать и давай на ней прыгать, а это, говорит, комбайн по лаве едет. Спинку выдернул на хрен — кровать на жену: берегись, это лава садится! Жена орет, вылазит вся избитая: все, хватит! А он ей юбку задирает и начинает в зад ее пердолить. Она: «За что?!» А это, блядь, тебе за ранний выезд!

— А-га-га-га!.. — раньше этот безудержный гогот расцвечивал их подземную жизнь, а теперь выражал безотчетную радость, что живы, ликование плоти, уцелевшей, живой и отчаянно-жадно желающей быть.

Эти люди уже принимали творящееся в Кумачове как должное, а верней, жили этой войной как обыденностью. Были челюсти лавы, земляная утроба — давильня, а теперь вот война. Вся и разница, что потерявшие солнце, схоронившиеся по подвалам и подполам семьи ждали их под землей, а не дома (нерушимого дома больше не было ни у кого) и могли быть и сами убиты, покалечены или придавлены рухнувшей кладкой.

Если б сам Мизгирев был ребенком, стариком или бабой, то тогда ощущение силы и живучести этих людей непременно его успокоило бы, наделило бы чувством, что за этими спинами можно укрыться от смерти. Но он был здоровый, не увечный мужик и должен был сам что-то делать. Можно было, конечно, забиться в глубокую щель, прилепиться к отаре убогих и рассчитывать на вспоможение, притвориться безумным, контуженным. Можно было пойти в санитары, водители, грузчики, вообще никуда не идти: оставались же тут не желающие воевать мужики, и никто их за это нежелание к стенке не ставил, даже не презирал, не судил и не совестил. Но Вадима грыз новый, неуживчивый, злобный, как цепная собака, и, казалось, ничем уже не подавляемый стыд.

И стыдно было сразу по нескольким причинам: за то, что умирать ему как будто бы страшнее, чем другим, за то, что чувство злой решимости и как бы собственной неуязвимости, которое вело его сюда, мигнуло, как сырая спичка на ветру, за то, что не умеет воевать, и за то, что вбивать в него это умение — все равно что дар речи прививать обезьяне. А под этим любовным, искусным, удобным стыдом шевелился другой, настоящий, самый что ни на есть волкодав, — стыд за то, что он врет сам себе, за то, что извиняет своей, быть может, мнимой бесполезностью свой страх и конечно же втайне надеется, что ополченцы, видя эту его бесполезность, не возьмут его в то, настоящее, страшное дело — пожалеют, побрезгуют, посчитают обузой, даже если он сам и попросится. Так маленький ребенок притворяется измученным, чтобы мать поскорее взяла его на руки, хотя если бы матери не было рядом, он и сам бы прошел весь остаток пути — на одном чувстве страха и голода…

Кто-то тронул его за плечо — обернулся и вздрогнул: над ним стоял Лютов.

— Пойдем-ка пошепчемся кое о чем.

Лютов был осязаемо, несомненно другой, прилетевший, не местный, не из пыльного кокона явно; под землею такие не ползают, не живут, не родятся — не вылазят с таким насталенным, понуждающим к повиновению взглядом. Лютов был и понятен, и близок шахтерам, как и всякий родившийся невысоко от земли и воспитанный улицей, армией, разве что не заводом и шахтой мужик, говорил с бандерлогами на одном языке, шершавом, как наждачная бумага, и доходчивом, как гвозди, но Вадим сразу ясно почуял неприступную стену, отделявшую Лютова ото всех ополченцев-шахтеров. Необходимость убивать и посылать других на смерть — вот что было его становым, окончательным опытом.

Во всех его ухватках, в движениях плотного тела, мгновенно расстающегося со всей обманной грузностью, в манере озираться, как будто бы сковыривая взглядом все предметы, был ясно виден боевик-профессионал — живое доказательство правдивости державной пропаганды, российский диверсант, инструктор, командир. Может быть, без таких — без мотора, без «мозга», без царя в голове — Кумачов и недели бы не продержался. Ведь народ в своей массе не желает, боится войны. Пожалел бы свой город, задрожал бы за малых детей, сразу поднял бы белую тряпку вместо дико трехцветного флага на площади… Нет. Раньше — может быть, да, а теперь уже — нет. Посмотри на Шалимова этого, старшего: у него слишком многое отняли, чтоб с кровящим оставшимся можно было прожить, а вернее, простить и забыть, примириться, ужиться с пришельцами. В Кумачове теперь десять тысяч таких вот Шалимовых.

Так что Лютов был с боку припека. Офицер ГРУ ли, русский ли доброволец, он казался Вадиму машинистом вот этой войны, дирижером подслепых, плохо вооруженных, необученных сил ополчения, как вот есть приглашенные дирижеры оркестров и футбольные тренеры. Кумачов для него был еще одним городом, где Изотова, Блюхера и Машчерметовская — рубежи обороны и сплошного огня, а жилые дома — капитальные доты и надолбы. Наверное, он мог без жалости смотреть на то, как эти голубые, грязно-белые, бледно-зеленые панельные пятиэтажки одеваются тяжкими пылевыми клубами, вырастающими на фасадах и крышах, как перезрелые грибы-дождевики, становятся похожими на закопченные бутылочные ящики, где каждая ячейка — чья-то кухня или спальня, больничная палата, школьный класс… Пускай их сгрызут до фундамента, пускай их сотрут до земли: для Лютова их назначение — обламывать зубы штурмующим, единственный смысл — сковать, изнурить стальную бригаду Криницкого, перемолоть как можно больше танков и солдат в оборонительных и уличных боях и, исполнив свой долг или, может, закрыв свой контракт, бросить город измученным украинским войскам, словно горстку горячих костей запаленным собакам, увести уцелевших бойцов и спастись самому.

Кто он, кто, этот Лютов? Что его притащило сюда? Может быть, не одно телефонное «Вас срочно вызывают в управление Генштаба», может быть, что-то дрогнуло в самом нутре, не железное, личное, заскреблись материнские песни, зазвучал в голове крови, говоря: «На Донбассе убивают всех русских», «Убивают детей» и «Нельзя, чтобы их убивали». Есть же ведь и такие, у которых над сердцем набито «кто, если не мы?», и летят на Балканы воевать за своих сербских братьев, голубые береты до самой могилы. Человечески это — ну то есть мизгиревски — объяснить невозможно. Может быть, и у этого православие мозга? Но ведь есть и такие, для кого война — просто работа. Может быть, этот Лютов устроен, как любой автомат: включается только тогда, когда в прорезь засовывают деньги? Зачем он привел Мизгирева вот в эту каморку?

Вадим огляделся: почетные вымпелы, кубки, медали победителей соревнований… взглянул на присевшего Лютова и изловчился не почуять подлую надежду — на то, что ему будет предложен коридор в недосягаемую мирную Россию или даже в Киев. За его, мизгиревские, деньги. Освобождение от страха быть убитым.

Надежда эта в нем не трепыхнулась еще и потому, что Лютов оставался непрозрачным: по взгляду его немигающих выпуклых глаз понять что-либо было невозможно.

— Семья твоя, значит, в Испании? — усадил его Лютов глазами за стол, так спросил, показалось Вадиму, словно следом вопрос: «Хочешь к ним?»

— Да. А что?

— Да так, ничего. «С любимыми не расставайтесь» знаешь? Смешное стихотворение… Инженер, значит, горный.

— Таксидермист, — сказал Вадим. — Палеонтолог. Балетмейстер.

— Попытка юмора, ну-ну. Есть у меня одна мыслишка… ну такая, дикая. Стесняюсь озвучивать даже. Смотри сюда… — И развернул большую карту города, похожую на треснувшее и раскрошенное блюдце, раздавленное сапогом на складчатой зеленоватой скатерти ландшафта. — Вот это южная промзона, Машчермет. Это наши позиции. Вот тут, у переезда, наш блокпост. Это шахта, откуда ты к нам прибежал. А это вот Горбатая Могила, — проскользил палец к западу, — здесь артиллерия тяжелая у них, от которой у нас вся разруха. Обстреливает город, простреливают к югу на тридцать километров все шоссе, так что ни к нам никто не подойдет, ни нам уйти отсюда. А вот здесь, на холмах, — повернул палец к северу, — самоходки и танки. Задача такая — каким-то неведомым образом обойти вашу шахту, где стоит твой знакомый «Тайфун», и выйти на Горбатую Могилу. Завладеть высотой и ударить их танкам во фланг. Каким-то неведомым образом. Без боя, без шума вообще. Ну так я и подумал… — И взглянул на Вадима такими глазами, словно намеревался выдать что-то постыдное. — Уж если тут народ шахтерский, то, может, как-то… под землей? Ну, туннелями этими вашими… Чё молчишь-то? Посмейся хотя бы.

— Да не понял пока. Может, и не смешно. Вообще вся земля вокруг города в дырках. И не хочешь — под землю провалишься. — Мизгирев ощутил свою силу, Мизгирев ничего не забыл и сейчас неправдиво, негаданно сделался нужен своему окруженному городу. Небывалая хищная радость шевельнулась внутри.

— Значит, можно? Хотя бы подумать? — Лютов не загорелся, все так же тяжело, выпытывающе глядя на Вадима, как будто бы внедряясь, протискиваясь в мозг, как если б мизгиревские извилины и были подземными ходами на свободу.

— Это надо смотреть. Дренажные туннели, коллекторы, канализацию. Как это все соединяется и куда может вывести. Но на сквозной проход на шахту — это да, рассчитывать смешно. Это как… ну метро уже есть, но одного-двух перегонов не хватает.

— Это, что ли, год-два — сроки сдачи? Значит, все же смешно?

— Ну вообще спасатели проходку меряют на сутки. Но эта спасатели, они прямо к шахте подходят и в шахту спускаются. Да нет, смешно, смешно. Смешно, потому что война. Не спят же они, ВСУ. Какие уж тут… год? Я как бы стойкости не отрицаю, но неделя-то есть у тебя? Ну месяц есть? Уверены? Строительство с войной, конечно, можно совмещать, но чтобы на одном квадратном километре. Когда ты не уверен, где ты завтра будешь… А на штурм если завтра пойдут? Ну «Тайфун» на Бурмаш? От памятника Ленина проходку поведем? Да как сыпанут изо всех своих «градов» — головы не подымешь… какая проходка?

— За это не волнуйся, — усмехнулся Лютов. — Снаряды сюда не ложатся. Им железка и шахта нужны для другого. Пока их пехота воюет, генералы углем приторговывают. И шахту, наверное, давно на торги уже выставили… Короче, так, жить будешь здесь. Все планы, карты-схемы, какие есть в наличии, достану тебе. Надо будет — совет соберем: посмеемся все вместе. Стаханов-то чего-то не смеялся. Настало время новых героических свершений… Карту эту тебе оставляю — вникай! Видишь эту вот балочку? Выйти надо в нее. Понимаешь? Не в чистое поле. Нам там на ровном делать нечего — только землю собой удобрять. Мы должны в эту складку, как блохи, нырнуть. Чтобы шахта нас прямо под горой родила. Думай, думай давай, с головой в эту шахту уйди, помогай, сынок, родине. Не все еще мозги прогадил на откатах, я надеюсь…

Мизгирев тоже очень на это надеялся… Он помнил подземную архитектуру «Марии», и едва Лютов вышел, в Мизгиреве включился заброшенный, много лет не работавший двигатель. Позабытый озноб тронул кожу, и как будто крещенская стужа обожгла его череп — побежал с легким звоном кристальный часовой механизм, вызвав к жизни трехмерный оптический призрак, световую модель, карту-схему многослойного шахтного тела. Главный ствол, горизонты, пласты… Значит, так: по квершле старой северной лавы к полевому уклону, ходком до транспортного штрека и по рельсам на запад, к горе — снова в лаву. И отсюда вот и проточить на-гора восстающую… Смех! Восстающую! Ведь ни разу не видел, не мыслил такой. Не кроты всё же люди, не черви, чтоб вот так прорываться из недр на солнечный свет… Стандарт — сто двадцать метров в месяц! Ну сколько, сколько… двести — по верхнему пределу напряжения всех сил? Это буровзрывным! С поэтапной отбойкой породы шпуровыми зарядами! Это с крепью венцовой сплошной! Или баровую самоходку… Только где ж ее взять? Как подгонишь? Или что, по-стахановски? Подвигом? Не безлюдной, а, наоборот, человеческой, жильной проходкой?

Он увидел висящего в самоходном полке человека — полусогнутого бандерлога в ржавой пыточной клети, что ползет подвесной черепахой по кровельному монорельсу, постепенно его и наращивая. Почему-то обоих Шалимовых ясно увидел, камнеломную силу сорняковой травы в их напруженных мусулах, как они там корячатся в зарешеченной предродовой тесноте, в угловатом железном жуке, который тащит их по потолку к зияющему устью, как они в этом устье становятся на ноги, вылезают сквозь люк на площадку и бурят в твердокаменных стенках шпуры, от макушек до пят покрываясь гранитной мукой, превращаясь в свои же посмертные, непрерывной отдачей сотрясаемые изваяния.

Нереально. Смешно. Куда вылезать подышать? По главному стволу к «Тайфуну» в гости: «Ребята, это самое… мы тут у вас немного отдохнем»? Как, в клети подыматься? Ведь больше суток под землей не проведешь. Нереально наладить движение смен по канатным дорогам и рельсам. Хотя… Нет, смешно. Нереально всю шахту завести, как часы. Не под носом вот даже — под ногами врага… По поверхности гулко прокатывались огневые валы, с неба сыпались стрелы «Ураганов» и «Градов», в полукруглые устья казенников задвигались снаряды, наводчики, приникнув к оглазьям панорам, неистово вращали свои маховики, и, пригвожденные к земле стальными костылями, гаубицы тяжело сотрясались, подпрыгивали, одеваясь кипящими пылевыми клубами. Неустанно ходили отполированные трением сияющие поршни, скрежетали зубчатые траки, шестерни, рычаги, передачи огромного проходческого комплекса, который перемалывал в муку многоквартирные дома. И вот этот проходческий комплекс, в мановение ока способный изменить весь ландшафт от Изотовки до Талалихина, кумачовские грозы должны обогнать под землей?..

Смеялся над собой, а в каком-то соседнем отделе рассудка, за свинцовой плитой, продолжалась работа, маниакальная скачка идей: как пробиться в утробу родовой своей шахты с Бурмаша?

Нет, в одном котелке эту кашу не сваришь. Надо звать проходимцев — тех, кто выстроил шахту не в уме, а руками, кто исползал ее по падению и простиранию, помнит мышечной памятью, кожей каждый метр ее шевелящихся, беспокойных кишок, подпирал их кострами и расстреливал мальчиками, хоронился в кутках от обломного срыва коржей, волочил на монголке рудничные стойки, как поставленный на четвереньки бурлак. Они ведь даже спали под землей — безмятежно, как дети, и чутко, как крысы, растянувшись на досках затяжки, как рядом с обмятой женой. И тогда сразу станет все ясно. Грохнет смех и раздавит мизгиревскую шизофрению.

5

Безумия в происходящем было через край. Сформированный в спешном порядке, ни разу не бывавший в боестолкновении шахтерский батальон держал оборону на южной окраине города, заняв краснокирпичные цеха завода буровых машин и обустраивая огневые точки вдоль массивного бетонного забора. На суконном языке военной науки позиция их называлась «слабо прикрытым участком с малой концентрацией огневых средств».

День и ночь они рыли колодцы стрелковых ячеек, пробивали ломами бойницы в заборе, безотрывно следили за участком ведущего в город шоссе и железной дорогой, сторожа все движения там, где незыблемо высились над равниной копры-близнецы и чернели два новых террикона «Марии-Глубокой». Подбирались при каждом тяжелом разрыве, хоть ложились те страшные громовые гостинцы далеко в стороне, по Изотовке, продолжая клевать, разносить, перемалывать одноэтажные домики, выворачивая наизнанку нутро их хозяев, хоронящихся здесь, на Бурмаше. И конечно, скрипели зубами от крутившего душу жгутом инвалидского чувства бессилия и, уже повреждаясь в уме, рассуждали и спорили о проходке в родную же шахту, а оттуда к подножью Лягушки. Два холма на покатой вершине Горбатой Могилы и вправду здорово напоминали выпирающие лягушачьи глаза.

Потребность действия была так велика, что, собственно, о невозможности подобного прорыва никто как будто и не думал. Когда Лютов выпустил из-за зубов само это слово, «подкоп», созвав на совет самых знатных, матерых горбатых, то в головах у всех одновреме́нно вспыхнули две мысли: «Свихнулся ветеран» и «Да, наше это, родное». Захватил их азарт небывалого вызова, что ли. Ну и давай перемывать своей «Марии» косточки, покачивать с нажимом расслоившуюся кровлю, обсасывать ребра постоянной и временной крепи, зачищать под задвижку, врубаться, пробрасывать кабели, нашаривать в потемках трансформаторы, бурить шпуры ручными электрическими сверлами — «баранами»… ну, полезли, короче, на штурм.

Склонились над планами шахты и промки, переводя расчерченные клеточки «миллиметровки» в километры и метры по падению и простиранию, мыслительным усилием протачивая самую короткую дорожку к родовому пути на свободу — ударить, наконец дотянуться руками до своих недоступных врагов, ощутить их телесность, услышать их запах и увидеть их кровь, убедиться, что та у них тоже течет, что и им можно сделать очень страшно и больно. Теснились над картой, как оголодавшие собаки над миской, бодали друг друга бугристыми лбами, наперебой пытаясь ухватить горячие, дымящиеся кости, хватали их и тут же выпускали, обжигаясь, не в силах ни разгрызть, ни удержать.

Обжигала не трудность работы. Душил не страх остаться в обесточенной, все равно что заброшенной шахте, задохнуться, свариться в ее кипятке. Скольких уже прожевала, раздавила и перекалечила ненасытная эта давильня, мать-и-мачеха всех кумачовских горбатых. К этой жизни привыкли, этой смерти уже не боялись. Душила недостача времени. Украинские танки и бэтры выбивали бойцов ополчения и с Изотовки, и с Октября, корчевали, выдавливали, как ершеные гвозди из толстых досок, и как раз обогнать украинских вояк, наступающих на Кумачов по поверхности, представлялось немыслимым делом.

«Месяц, месяц! — приколачивал каждого к месту Никифорыч всем своим опытом. — Это в самом стахановском темпе! Монорельс восстающий наращивать — это вам не хухры. А спускаться как будем? Откуда? Километр до шахтного поля — глазами не съешь».

Мизгирев, полоумок приблудный, тыкал пальцем в двухкилометровый дренажный туннель, выводящий с Бурмаша в Поганый овраг. Туннель проходил под железной дорогой в направлении на юго-запад: из него можно было прорубиться в откаточный штрек 1-й северной лавы. На неведомого инженера поначалу смотрели с презрительной жалостью, как и на всякую поверхностную вошь, да еще неизвестно откуда явившуюся: ишь ты, умный какой, на одном только пальце мозоль, от рейсфедера, да и той не видать, сам-то с нами туда не полезешь, — но, прислушавшись, поняли: дело, надо слазить пощупать, что там сделала за человека вода, напитав, разрыхлив и подмыв известковую толщу.

Сей же час и полезли, отыскали коллектор, отвалили чугунную крышку, погрузились в бетонный колодец, хватаясь за ржавые поручни, и услышали воду. Клокотала, ломилась на волю свинцовым накатом и едва не сбивала их с ног. Всепроникающий противный запах тлена, торжествующей сырости, льдистой земли обнадеживал и возбуждал, обещая податливость известковой преграды. По колено в бурлящем потоке побрели под высокими сводами, вылизывая судорожным светом фонарей отсырелые стены, прихотливо покрытые снежными хлопьями плесени. Ступали враскорячку — под уклон, напруживая мышцы, чтобы не упасть. Прошли километр по течению и радостно ощерились, увидев расколотый и выпяченный тюбинг — прямо там, куда ткнулся на карте карандаш Мизгирева.

Валек сунул руку в расщелину, приложился ладонью к сырой и холодной плите, словно врач стетоскопом к груди пациента, и почуял глубинную слабость этой каменной губки: большой кусок породы едва удерживался в связи с остальным разрыхленным массивом. Порода просила об освобождении — дать ей вывалиться в пустоту.

— А, один хрен долбиться до второго пришествия, — только плюнул Никифорыч. — Ну экономим метров двести пятьдесят. Зато с крепью намучаемся: шаг вперед — два назад. О двух концах палка: чем больше вынимаешь, тем больше на́ душу ложится, на хребет. Холодный душ, а не проходка будет — мачмалой захлебнемся. Нам же ведь, если чё, по падению двигаться. Зальет нас, как соседей снизу, — и кирдык.

— Так нет же лучше ничего! — сказал Петро почти просительно.

— А ты на ярмарке невест вот так порассуждай, — огрызнулся Чугайнов. — Ну а чего, бери какая есть, крой хромую, кривую — надо ж ведь это самое…

С таким приговором поперлись назад, безрадостно на солнце выперлись из круглого колодца, нахватавшись занозистых поручней ржавых, ощущая себя земляными червями в жестянке: не выбраться, будут крепкие пальцы выбирать их из баночки по одному и насаживаться слизистой плотью на острый крючок.

Глядят, а навстречу бежит Мизгирев, как собака к хозяину, двинутый, и с таким лицом, главное, словно воду в пустыне нашел. И вот же миг Валек почуял приближающийся шелест в вышине, уже давно, до тошноты знакомый, трижды крикнуть успел: «Все ложись! Вспышка справа!» — и ушибленно ахнула под распластанным телом земля. Не успел он нащупать себя, ничего, никого уж не видя, как достигший предельного напряжения шелест сомкнулся с еще одним близким разрывом, вытрясающим мозг из коробки и сердце из ребер, выбивающим кровь через все поры кожи, словно пыль из ковра. Всю текучую пыльную мглу раскололо скачками огня, всю доступную слуху, осязанию землю затрясло как в ознобе и взбивало уже как перину, вместе с которой он все больше распухал и в которой и сам был ничего уж не весящим перышком.

Каждый новый удар вырывал из него разумение, воздух, все чувства, но уже через миг всё опять возвращалось к нему, и Валек ясно слышал, как в толщу чугунного звона тонко-тонко врастают мучительный свист и фырчанье все новых осколков, и уж лучше б не слышал — стал таким же бесчувственным, как комок этой ржавой земли или выдранное из нее корневище перегнившей травы.

На пространстве длиной в километр вымахивали земляные деревья, скороросты на огненном корне, рассыпались хлобыщущим ливнем, оставляя в утоптанном грунте воронки едва ли не метровой глубины. Из окон цехов вырывало как будто бы изжеванные кем-то толстенные армированные стекла, в пустых глазницах полыхали розовые молнии, и кирпичная кладка вздувалась кипящими бурыми грушами, и уже ничего в том неистовом вареве было не разглядеть — это были уже не цеха, не кирпичные стены, а взбесившееся вещество…

Валька поднял на ноги Петька. В голове гудел колокол, гул его, истончаясь, превращался в едва выносимую резь, и Валек слепо трогал бесформенный череп, словно силясь нащупать под кожей какую-то кнопку, чтобы весь этот звон отключить. Пыль резала глаза. Кое-как он протер их земляными ладонями, размазывая по лицу животные, обильно выжимавшиеся слезы, повертел головой и увидел: половина ближайшего цеха разрушена, над уродливым бурым курганом курится розоватая пыль. Шагах в тридцати лежал Мизгирев, присыпанный комьями свежей земли. Подхватились к нему и, упав на колени, развернули его лицом к небу — тот смотрел на них пьяно-счастливыми голубыми глазами и улыбался, как боксер, не могущий подняться после встречного в голову. На нем была кровь, но Валек, как ни шарил, не мог понять, куда он ранен и насколько серьезно… ниоткуда не било, не лилось, как из лопнувшего маслошланга, — значит, жгут был не нужен, но Мизгирев куда-то уплывал, и Валек в страхе начал трясти его, звать, не слыша собственного голоса и все больше пугаясь улыбчивой, просветленной его безответности.

Наконец Мизгирев разглядел его и усилился что-то сказать — рот его шевелился беззвучно, а потом звуки хлынули в череп Валька, как вода; голова переполнилась криками чьих-то команд и животными ревами боли, словно из-под завала и в последнюю силу гортани. Никифорыч и Шкура подымали безвольного, ослепшего Лобана — с чугунно черного лица того свисал треугольный кровавый лоскут. Из-под кирпичного завала цеховой стены, как тетка Зина на Изотовке тогда, выползал, выдирался бугай Бекбулатка — кирпичи шевелились у него на спине, осыпались, проваливались, раскосые глаза казались трещинами, которыми лицо пошло от напряжения, рот оскален в ползучем усилии, сквозь клыкастые зубы рвался стиснутый кроличий крик, что, казалось, не мог исходить из такого большего, могучего тела. Но ведь даже металл, если рвут или плющат его, издает нестерпимый страдальческий вопль.

Бекбулатка кричал уже взрывами — с каждым новым рывком, словно там, под завалом, поперек его тела сцепились железные челюсти, отгрызают его по куску… Петро подорвался к нему — отгребать, и вот наконец-то, бугря кирпичи, катая под ними валы своих мускулов, цепляясь за Петьку, тот выбрался весь… нет, не весь, чего-то ему уже недоставало — Валек никак не мог понять, чего же именно…

— На позиции все, на позиции! — проорал, пробегая вдоль цеха, Кривченя. — Всех раненых вниз, в третий цех! В третий цех!

Валек потащил Мизгирева; тот сперва лишь царапал мысками бетон, но вдруг что есть силы вцепился:

— Нашел я, нашел!

— Чего, Мизгирек?!

— Дырку, дырку нашел! Не надо в туннель! Дальше надо — в овраг!..

— Ах, бабушку твою мотать! Живой!.. Поздняк, Мизгирек, не сейчас! Война на-горах!

— В окопы все, к забору! — Вцепился в Валька, пробегая, Кривченя. — Что, ранен?!. Чего?! Бросай его — сам доползет!..

— Давай, Мизгирек! Береги свою голову! — Валек усадил одноклассника наземь и кинулся вслед за Кривченей…

Забор был разбит, отдельные секции-плиты повалены, проломлены, размозжены, обломки бетона висели на гнутых прутах арматуры, в стрелковых ячейках, в окопах неистово-судорожно гомозились бойцы, упирали в курчавую землю пулеметные сошки, подносили коробки с золотыми патронными лентами, беспрерывно хрустели и лязгали всем своим вороненым железом, с которым еще не сжились, потому что ни разу не стреляли в людей, и сейчас вот, быть может, придется.

Валек рванул из-за спины висящий дулом книзу автомат и немедленно прыгнул в свое земляное гнездо. Навалился всем телом на переднюю стенку, повертел головой: Петьки нет, а налево — пустой, сильный взгляд невредимого Лютова.

— Инженер где?! Живой?!

— Нашел он, нашел! Дырку в шахту нашел!

— Большую дырку-то? А то, может, залезем в нее от греха, переждем? — засмеялся глазами комбат, отвернулся, к биноклю приник.

Бетонная плита на их участке, расколотая, большей частью обвалилась, впереди, где-то метрах в пяти, черным зевом зияла воронка с радиально разбрызганной комковатой землей. Валек, напрягая глаза, вгляделся в равнину за насыпью, повел глазам вправо, на башни-близнецы, на серые и рыжие громады терриконов, похожие на торты «Муравейник», изрезанные бороздами от вершины до земли, и ничего там не увидел — никакого движения.

Он не чувствовал страха, даже вроде спокойно ему стало теперь — может быть, оттого, что под ним не дрожала земля, ни кипели встающие и опадающие земляные фонтаны, и не бегали, и не лежали, и не ползали между воронок ребята, одинаковые, как в забое, потому что все были с квадратными дырами ртов и бескровными пыльными лицами.

— Огонь по команде! Только по команде! — услышал крик Лютова. — Отсекаем их от шоссе! Не даем закрепиться на насыпи! Минёру от Вити! Ориентир второй! Вправо два пальца! Видишь их?!. Балда! Прямо столб, вправо десять, ближе сто, у кустарника — видишь?! Сей по фронту, Балда, засевай в глубину!

Валек всмотрелся в тот кустарник и наконец увидел их — уменьшенные расстоянием до крохотности серые фигуры, которые почти сливались с серой же землей. Они возникали и вновь пропадали за насыпью, перебегая небольшими группками к шоссе, пропадали в зеленых кустах, в ниспадающих гривах раскидистых ветел, припадали к земле и опять подымались в коротенькую перебежку… и вот уже растягивались в цепь, начинали расти, удлиняться, походить на людей, и сердце Валька росло вместе с ними, тяжелея от крови, которой, казалось, уже не осталось ни в руках, ни в ногах.

Команды «Огонь!» не услышал — наверное, от слишком долгого, всем телом, ожидания… ворвался в уши грохот, и увидел, как Лютов задолбил из своего ручного пулемета, распустив вокруг дула клокочущий, незатухающий звездообразный ореол, запалив, нахлестав по цепи всех вчерашних шахтеров: в вышине позади, слева, справа залаяли, зарычали, забили «утесы» и «дэшки», раздувая всеобщий автоматный пожар, рассевая вдоль насыпи утекающий визг и летучие метки трассирующих.

Вальку показалось, что серые сгустки пришельцев смело, распылило, смешало с поднявшейся пылью несметно-частных попаданий в гребень насыпи, — и видел уже не больше, чем в лаве, когда перспектива задернута угольной взвесью. Все звуки при этом он слышал раздельно, с какой-то нереальной, мучительной отчетливостью. Звон лютовской ленты и стреляных гильз как будто бы просеивался сквозь стахановски-горячечный, монотонный, как ливень, всеобъемлющий грохот стрельбы и неистово сыпался в череп, как железная мелочь в лоток. И даже когда Валек сам начал бить короткими очередями, ориентируясь по меткам лютовского пулемета, эти острые, садкие звуки не слились для него в неподъемное целое.

Сквозь тяжелую, не опадающую пылевую завесу, сквозь шахтерский огонь, прижимающий все живое к земле, пробивался ответный зазубренный грохот, прогрызался к забору, к Вальку… далеко впереди, в тучах серого праха, начинали мигать звезды сварки, распускаться — зубчатые огневые цветки… Надо всей затуманенной полосой отчуждения расходились, сшибались, перекрещивались вереницы трассирующих, и Вальку показалось, что никто ни в окопах, ни в поле не видит, куда попадает, и что все, как слепые, шарят в воздухе очередями — не затем, чтоб друг друга убить, а затем, чтоб, напротив, услышать человеческий голос: «Я здесь!», облегчающий вопль о пощаде и помощи, чтобы с тем же бесстыдством и детской надеждой закричать самому, чтоб спастись от кромешного непонимания, что и зачем они делают.

Лютов им говорил, что настильный огонь для сидящих в окопах не очень и страшен, но вселенски весомая сила чужой автоматной стрельбы придавила Валька к неподвижной, надежной земле, и едва удержался от того, чтобы стечь на колени и сжаться в комок, замереть в земляном своем гнездышке, точно в утробе. Все оставить вверху. «Цьююуу-ють! Цьюуу-ють! — перестать слышать этот сверлящий насквозь низовой высвист пуль, «…ють!.. ють!..ють!» — обрывающих свист, вылетая из слуха, «тиньк-тиньк-тиньк-вьють-вьють-вьють!» — клюющих рядом с ним бетонную плиту, вгрызающихся в землю, подбираясь к его такой единственной, великого значенья голове… И в лицо уже брызнуло крошевом — от макушки до пят сократился, присел и утек бы на дно, опьяневший от страха, но в этот самый миг его бесстыдной слабости кто-то яростно плюхнулся рядом, правей от ячейки, и Валек все же выдавил из окопчика голову и увидел Петра.

Бесконечно родной и чужой, тот стоял на колене и, щерясь, колотил сквозь бойницу в заборе, поводя автоматным стволом и как будто рассверливая, расширяя пролом, словно отбойным молотком выкалывая в каменной породе маленькую нишу, в которую вгонял свою возвратно-поступательную ненависть, огнем выбивая оттуда другие, враждебные жизни… «Тьють-тьють-тють!» — автоматная очередь с той стороны прочертила кипящую борозду по бетонной плите — прямо перед Петром и вокруг него заклубилась белесая пыль, а Петро все стрелял и не падал, словно в своих глазах был обречен и на вечную жизнь, и на вечную ненависть… и Валек, не владея собой, по-собачьи рванулся к нему из ячейки. Сила крови толкнула — с крокодильим проворством пополз, слыша колко-гремучие мелкие взрывы и стригущее цвиканье пуль по-над самой землей, и, поднявшись, влепился всем телом, вколотился зашедшимся сердцем в Петра, повалил его на бок, обмирая от радости, что невредимы.

— Ложись, дурак! Убьют! — прокричал сиплым, срывистым голосом и увидел в упор цепенящий, горячечный взгляд никого уже не узнающего брата…

— Ниже, ниже прицел! — услышал он лютовский крик. — Прямо, прямо ветла, влево пять, ближе сто!

Близкий, садкий хлопок оборвал этот крик, но уже через Лютов вновь заорал, как обваренный:

— Ко мне! Вале-ок! Ко мне!..

Валек пополз на крик и, съехав на брюхе в окоп, увидел то, чего не смог постичь: Лютов всей своей силой притискивал Гопника к стенке и сжимал его руку в запястье, не давая тому, извивавшемуся, колотить этой самой рукой по земле. А в распяленной и окровавленной Гопиной кисти, пробив ее насквозь, сидел какой-то черный цилиндрический предмет.

— Вот только рыпнись, блядь, по локоть оторвет! — орал Лютов Гопе в лицо. — Прошу тебя, не надо! Ну, больно, больно, да! А хочешь — оторвет?!. Ты! Держи его за руку! — скосил на Валька дикий глаз. — Крепко, крепко держи!

Плотность жизни достигла предела, но там, где встыла в воздух Гопина рука с засевшим в ней цилиндром ВОГа и где на ней склещились лютовские пальцы, эта плотность еще и еще возрастала — со скоростью движения Валька, со скоростью движения в нем крови, — и вот уж совсем ничего не осталось вокруг, когда Валек вцепился в толстое предплечье, только крепкое мясо окровавленной Гопиной лапы и как будто бы вросшая в это мясо граната. Похожая на капсулу с посланием потомкам, которую строители вмуровывают в фундамент будущего дома.

Валек видел белый, обточенный, равнодушно сияющий сталью набалдашник взрывателя и то, как этот набалдашник начинает поворачиваться, словно ручка настройки приемника, как лютовские пальцы выкручивают ВОГ из окровавленной ладони, вытягивая набалдашник на себя. Каменел и опять принимался дрожать от чудовищного напряжения, ощущая вот эту живую, пригвожденную к воздуху Гопину руку как скользкую рыбину, которую не должен выпустить из рук, иначе прочитают послание все трое: зажатая вот в этой капсуле спираль неуловимо разожмется и… И каждую секунду ему казалось: все! не удержал!.. В наструненных руках его лопались жилы, пружина разжималась в нем самом, но уже через миг снова видел плотно сжатые Гопины зубы, сквозь которые, вязкий и тягучий, как деготь, нескончаемо тек рев насилия над собою самим, над слепым своим телом, над болью… И вдруг Лютов дернул гранату, и взрывом подбросило, выгнуло Гопу — сведенные зубы разжались, дав волю такому ишачьему крику, что взрыва кинутой в воронку маленькой гранаты было и не слышно.

Потом Валек увидел Петьку, рванувшего за Лютовым налево по окопу, увидел Жигуля вцепившегося в руку наживую, без заморозки обезвреженного Гопника, и побежал за Петькиной спиной.

— Ты за мной, ты за мной! — подымал по цепочке бойцов убегающий Лютов. — Я упал — вы упали! Пошли!

Вскочили по цепочке в перебежку. Все та же подавляющая сила чужого автоматного огня прибивала Валька к затравевшей земле, что шершаво мелькала под его ослабевшими в дрожи ногами. «Ють-ють-ють!.. Ють-ють-ють!» — стегали резучие высвисты пуль, и сразу следом изнутри охлестывала радость: «Меня не убило! Меня не убьет!» Сильней всего хотелось видеть Лютова и Петьку, как будто близость к ним была порукой в том, что уцелеешь.

Лютов грузно прижался к заборной плите и, мотнув головою: «За мной!», устремился в широкий пролом. И цепочкой — за ним, под уклон, побежали к железной дороге овражком, пробивая крапивные заросли и трескучий бурьян, и Валек догадался: обходят атакующих с фланга. Наверху перекатывалась, нарастала, кипела стрельба, с каждым шагом все более близкая, страшная, но табунное чувство тащило Валька за Петром, за побитыми пылью пятнистыми спинами, касками, головами, плечами своих…

— Ложись! — крикнул Лютов и упал со всего роста навзничь, словно землю рванули у него из-под ног, как ковер, задолбил снизу вверх, рассевая свинец по овражному руслу.

Впереди заорали в последнюю силу нутра, и в поднявшемся облаке пыли Валек увидал две фигуры чужих — обе уж оседали, в то время как невидимая свинцовая струя, казалось, не могла пробить их пьяной тяжести, как следует встряхнуть их, оживить… Лютов дернул рукой, и Валька остегнуло тугим и рассыпчато-колким разрывом «лимонки» — все овражное русло затопила чесночно вонючая, горькая пыль, и орать разом начали все: и свои, и чужие, и ничем не задетые — чтоб почуять, что целы, — и незримые раненые за изгибом оврага… и Валек заорал как обваренный этим ревом всеобщего ужаса и слепоты: крик служил ему в едкой пылюке единственным щупом.

Два человеческих вооруженных ручейка пересеклись в овраге метра три-четыре шириной и полегли, присели, повалились всего-то, казалось, в десятке шагов друг от друга, разделенные только овражным изгибом, мыском и, конечно, не видя, в кого им стрелять…

— Бей их, бей! — прорезал выкрик Лютова сумятицу ревущих голосов, и никто не стрелял — сорвались, побежали… и вот уж в тучах пыли впереди колотилось, хрустело и хрястало, надсадно кхыкало, ревело и визжало склубившееся скопище людей, в одинаковой серо-зеленой одежде неотличимых друг от друга, от подобных себе.

Теперь уже не прятаться — деваться друг от друга было некуда, и каждую секунду над оврагом взвивался чей-то вскрик, тут уже и передавленный вместе с последним дыханием, перерезанный вместе с последними жильными тягами, размозженный и выбитый из головы… Валек пошел туда, вклещившись в автомат утопленницкой хваткой, видя, как привалившийся к стенке сидячий чужой человек зажимает руками живот, улыбаясь ему синим ртом на тугом, непослушном лице и смотря сквозь него удивленными, неотмирно пустыми глазами. И Валек пошел дальше, прижимаясь к противному склону оврага, отстраняясь всем телом от раненого, словно шел мимо спящего и боялся его разбудить… А дальше овражное русло разинулось, распахнулось, казалось, во всю ширь земли, и он увидел, как взлетают и сшибаются приклады, просверкивают и с капустным хрустом входят в чье-то тело боевые ножи, как они полосуют воздетые руки и чумазо-бескровные лица с раскрытыми ртами, как на серые головы падают дуговые удары саперных лопаток и наточенный штык по тулейку въедается в кость, как летят кровяные ошметки отрубленной кожи, как свои и чужие, потеряв ли, забыв ли про любое оружие, обходятся лишь тем, чем наделила их природа: гвоздят, молотят, месят друг друга кулаками, вклещаются в уши, в кадык, переплетаются руками и ногами, давят, душат, ломают, лущат чьи-то кости из кожи, раздирают железными пальцами рты… и как кто-то, присев, поднырнув под кого-то, перекидывает через себя грузно-плотное тело, словно бык на рогах, а потом, обернувшись, дает опознать в себе Лютова, бьет упавшего в голову ближней ногой, и Валек по короткому хрусту догадывается, что копытным ударом ломается шея.

Вокруг него с хрястом сшибаются, бьются, катаются в пыли, скрутившись, как белье, и никто почему-то на Валька не бросается, словно цель его здесь — это только идти и смотреть… Петька где, Петька, Петька?!

Петька сшибся с каким-то тяжелым, крепко сбитым чужим, ткнул его автоматным стволом прямо в пах, по-боксерски угнувшись, и дуга ножевого удара прошла над его головой, оскоблив черношерстое темя, и ударил осевшего в голову вороненым затыльником так, что мотнулась башка у того, лопнул на подбородке ремень и свалилась пятнистая каска… И упавшего бил, щерясь так же, как там, у забора, вырубая в немой, равнодушной породе куток, загоняя в него свою зрячую ненависть, вышибая из лунки чужое сознание, жизнь… Заведенно долбил деревянным, окованным сталью прикладом, и Валек понял все, кроме главного: почему голова, кровенея и хрястая, все никак не расколется?

Холодея, он кинулся к брату — удержать его, выскрести из него самого… но уже в миг рывка что-то страшно живое ударилось в бок, пробивая до самой души, обрывая дыхание, и Валек, повернувшись, увидел кричащие, полубеневшие от ужаса глаза — вот себя самого и увидел, как, бывает, столкнешься нос к носу со своими отражением в магазине одежды, где везде зеркала. Соударились и разлетелись на метр или два, и Валек, не признав в нападающем ни своего, ни чужого, в тот же миг заорал, и услышал свой выстрел в ногах, и почуял горячий, тяжелый, отрывающий ногу удар, изумляясь и веря, что попал сам в себя… Но свалился спиною к откосу почему-то не он, а вот этот, молодой, белобрысый, курносый, бросил свой автомат и облапил колено, а Валек, как поймавший дробину кабан, ломанул на него… Замахнулся на воющий крик, и кровавые руки солдата взлетели к лицу.

— А! Не бий, брат! Прошу! — Голова запрокинулась в исступленном заклятье, чумазое лицо сводили судороги, выдавливая из орбит молящие глаза, и Валек натолкнулся на что-то в себе, как на штырь, и готовые бить, словно уж не его, а какие-то Петькины, руки обмякли.

Подскочивший к ним Лютов пнул солдатика в бок и пинком отшвырнул от того автомат:

— Кулема, ко мне! Командуешь тут! Ты, ты и ты! Остались с ранеными!

— А с этими что?!

— Вяжите, чего! Руки, руки смотрите у них!.. И назад! Сан-взвод вызывай, Жигуля́! Остальные за мной!

Валек, обессилев, сломался в коленях и плюхнулся наземь. Горячая, садкая боль, тошнотное чувство захлюпавшей крови в штанине и блаженное чувство полнейшего освобождения повалили его. Он попытался отыскать глазами Петьку, но того уже не было — надо думать, рванул вслед за Лютовым вниз по оврагу.

— Валек, чего?! Куда тебя, Валек?! — Подбежавший Рыбак обвалился рядом с ним на колени.

— Да вот… — хрипнул он, кивая на ляжку. — Петька где, Петька?!

— Пошел! — кивнул Рыбак на степь. — Заделали мы их, Валек! Как не… блядь, делать на дрова покололи! Спецназ укропский, бля! Нацгвардию, элиту! Вообще рукопашной не могут! Котелок одному развалил! На две половинки! За вторым побежал, а он так и стек, обмарался! Как твой вон — а! мама! не бей!.. — говорил он веселым, подрагивающим от возбуждения голосом, распарывая хлюпкую от крови Валькову штанину. Какая-то безумная восторженность горячими волнами растекалась от него.

— Ухо, ухо, Рыбак! Посмотри! — Только тут и заметил Валек, что еще в нем не так.

— Чё? Ухо?.. Херня! Есть поважнее органы, Валек! — Тот даже не тронул надрубленную, кровавым лоскутом свисающую раковину. Что-то было звериное в этом ранении, от собачьей грызни… Ну а что тут вокруг не звериное? — Сейчас, Валек, сейчас! Не вышла пуля — плохо. Как она так попала в тебя — не пойму. Он же вниз пальнул вроде. Рикошетом, наверное, как-то… С трех шагов этот потрох в тебя! Везучий, Валек!

Валек лежал, как тряпка, полная воды, не в силах шевельнуть не то что раненой ногой, но и руками. В голове все сильнее мутилось. По оврагу висел нередеющий мутно-коричневый прах. Пахло горькой землей, чесноком, едким потом. Наверху и вдали грохотало, непрерывными очередями грызли воздух свои и чужие, и где-то в этом злобном хоре должен быть стучать и Петькин автомат, но Валек слышал грохот словно из-под земли и мог устремиться за братом лишь мыслью, душой.

6

— Валек где, Валек?! С тобой был — куда подевали?

— Подранили, Петь. В больничку его… Да там не опасно, Петь, в мякоть! В сознании был…

Шалимов притащился на Бурмаш и обвалился на бетонную плиту. Оскобленное ножевым ударом темя налилось свинцом. Мимо резво, почти на рысях проносили безгласных и стонущих раненых, а вокруг топотали, густились и горячечно-весело переговаривались упоенные духом своей несомненной победы бойцы, но для Петра их голоса сливались в один пустой пчелиный гуд. Перед глазами его хрястало, ломалось, растолочивалось, превращалась в кроваво-бесформенный студень ощеренное молодое лицо, а выпученный мертвый глаз выдавливался из орбиты с каждым новым ударом приклада, пока не лопнул наконец, не перестал лупиться на него.

Это было не страшно, не страшнее других, раньше виданных и пережитых смертей, тошно было то давящее, что скопилось внутри, что он сам в себя вбил, выпуская на волю свою… даже слова такого, наверное, не было. Шалимов не мог продохнуть — казавшийся себе не грязным от земли, не мокро-вонючим от честного пота, а как-то еще — потаенно — уже неотмываемо нечистым, словно вместе с удушливой гарью во все поры его мокрой кожи, прямо в легкие въелись кровяные частицы разбитой им плоти.

Хотелось блевануть, но чуял: не получится, даже если он весь извернется со слезами и слизью наружу, затолкает три пальца в гортань. Почему с ним такое? Разве он тех двоих — ни за что? Разве не за детей? Разве можно там было иначе? Разве он не хотел и не хочет, не обязан и дальше их бить? Рвать у них из-под ног свою землю? Не ходите сюда, не влезайте — убьет. Сами первые начали, сами первые не посчитали кумачовских народ за людей. А теперь сразу «мамочка!», «дядя, не бей»? Ну а что же ты делал, когда наши дети кричали, даже пискнуть, глаза округлить не успели — и нет их, гроб стоял на одной табуретке, не падал? Вот что страшно-то было, а ломать тебе череп после этого — нет, совершенно не страшно, даже, наоборот, сердце радостью от того закипает… Тогда откуда в нем, Петре, вот эта гнусь и темное недоумение, как будто лишь теперь с собой и познакомился?

Повел очугуневшей головой, словно надеялся найти ответ поблизости, и, увидев движение новых фигур у четвертого цеха, взбудораженно, словно собака на запах, поднялся и пошел пьяно-путаным шагом туда. К кирпичной стене волочили, толкали чумазых, изгвазданных пленных, месили их попутно, прикладами валя на четвереньки, крича: «На колени, паскуда! Лежать!», плевали в разбитые, надутые гноем, опухшие лица, в то время как те прикрывали руками обритые, жалкие головы, по-детски жмурясь и сжимаясь, когда перед глазами сине взблескивали железные ребра прикладов.

Избиение вдруг прекратилось, и к стене прислонили троих, крича уже: «Встать, суки, встать! В глаза мне, паскуда, смотри!» Стояли они, как утопленники, с чугуном на ногах. Синевато-землистые головы кровенели порезами, шишками, а в лицах было столько глухой животной муки и усталости, что места для смертного страха как будто бы уже не оставалось. Бронежилеты и разгрузки с них содрали, и добровольцы показались Петьке хлипкими и маленькими, как иные солдатики-духи, не понюхавшие и портянок, а не то что дымящихся стреляных гильз, хотя там, в травянистом овраге, все казались огромными, глыбами.

Шахтеры охватили пленных полукругом, расклевывая, разрывая, буравя их глазами, разглядывая с острым, сладостно-глумливым и вместе с тем ребячески-наивным любопытством: неужель вправду люди? ты смотри, всё у них, как у нас!

Петро всей кожей ощутил растекавшуюся от собратьев здоровую ненависть и вместе с тем какую-то ублюдочную похоть, торжество бывшей жертвы над своими мучителями, опьяняющее чувство власти над этими жизнями.

У одного, совсем еще зеленого, отупело смотревшего внутрь себя добровольца передернулось и задрожало лицо: почуяв на себе сверлящий Петькин взгляд, он поднял на него налитые глухой тоской глаза и немедленно их опустил под ломающей тяжестью взгляда, как-то весь подобрался и сгорбился, приподняв свои острые плечи, выражая одну лишь потребность — провалиться сквозь землю, исчезнуть, возвратиться в то время, когда… И Шалимов почуял, как дрожит в ожидании выстрела или удара молодая горячая кровь — отголосок, зачаток тех судорог, что корежили тело того размозженного им бугая.

Зато стоявший рядом, покрепче и постарше, бросавшийся в глаза размахом плеч, с широким скуластым лицом, с увесистым квадратным подбородком, упорно, немигающе глядел перед собой угрюмыми, тоскливыми глазами, так же жадно, похоже, сторожа каждый жест ополченцев. В его позе не было вызова, показного презрения и равнодушия, но чувствовалось в нем глухая убежденность, укорененность в украинском добровольческом своем — какая-то опора, пока еще не сломанная смертным страхом.

— Ну ты, рабовласник! — позвал его Хром. — Сюда смотри, в глаза! Ты чё сюда пришел? За что? За что вы нас так? Ответь. По чесноку, — заговорил уже не лязгающим, а неестественно спокойным, ровным голосом, как будто силясь выдавить из пленного что-то самое главное: наконец появилась возможность, хотя бы надежда доскрестись вот до этой души.

Упертый молчал, глядя внутрь себя; на лице затвердела гримаса униженности и стыда: как мог он попасться в шахтерские руки? — но вместе с тем и выражение тупой, бессмысленной покорности. В неподвижности всех троих пленных было много от вида нашкодивших и теперь распекаемых школьников: отвечай, кем ты вырастешь, как ты дальше-то думаешь жить, когда уже сейчас себе такое позволяешь? Упертый был внутренне глух: сманили кореша в преступную романтику, да и сам уже закоренел в воровстве, поднатырился, — а двое остальных подобострастно прислушивались к Хрому, обрадованно-обнадеженные тем, что с ними разговаривают так — еще считая их людьми, еще пытаясь их понять. Ну чумазых их лицах проступило доверчиво-благоговейное и стыдливо-задумчивое выражение, с каким богомольные бабы внимают священнику в церкви.

— Ну что ты молчишь-то? Ответь, — надавливал Хром. — Ты думаешь, я кто? Я русский диверсант? Я тут родился, тут мой дом. Хочешь, пойдем покажу? Вернее, то, что от него осталось? Ребенка своего в больнице показать? Я за него вас буду рвать. Будете приходить — буду рвать… — говорил то же самое, что сказал бы и Петька, даже как бы давно и пустое, настолько ясное, что и не надо говорить ни слова.

— Да валить их прям здесь! — процедил с наслаждением Ленька Анабиоз. — Пусть их матери тоже сыновей по частям получают. На колени, козлы! Молитесь своему Бандере, суки! Не хотите?!

— Вы чё, я не понял? Опухли, герои? — раздался за спиной усталый голос, и, обернувшись, все увидели комбата, черного от пыли. — Чё, весь фашизм на Украине победили — устроили Гаагский трибунал? — Раздвигая толпу ледоколом, Лютов двинулся к пленным, подрубил одного на колени и коротким движением как бы вырастил лезвие у себя в кулаке. — На, вали, — протянул финку Хрому. — Только быстро давай, не… тут рассусоливать. Или, может, распнем, четвертуем? Ну, какие еще есть фантазии? Много, что ли, свободного времени? Небо мирное стало? Херово воюете! Три «дэшки», три «утеса» — лесоповал в тайге устроить можно, пошли на вас дебилы в полный рост… А вы куда садили? В облака? Вот о чем надо думать… Петро, Анабиоз, отправляйте их с ранеными.

— За что такие почести? — вякнул Анабиоз.

— А за то, что сегодня мы их вот, а завтра они кого-то из наших возьмут. Можно будет тогда поменяться. Или будем отрезанными головами через железку перекидываться? У «Тайфуна» на шахте гражданские — детвора, старики, бабы наши. Может, их и угнали оттуда, а может, и нет. Хочешь, чтобы их всех перерезали вот за этих троих?.. Разошлись по позициям! Пока всех одной миной к хренам не накрыло.

Мигом брызнули в стороны.

— Встали! Пошли! — гаркнул Ленька на пленных. — Давай, «тайфуны», шевели копытами.

Погнали троицу понурых к Машчерметовской.

— Чего он вдвоем нас послал-то? — буркнул Анабиоз. — И один под стволом бы довел. Куда они денутся? А, свидомиты? Попытку к бегству не хотите предпринять? До того вон забора? А ты, борзый, наверное, ими командовал? Кто по званию-то? Рядовой? Подхорунжий? Унтерштурмвротенфюрер?

«Да вот, наверное, чтоб ты не завалил их по дороге, потому и вдвоем», — подумал Шалимов. Ничего не сказал. Было будто бы все равно. Он был еще в овраге, под впечатлением всего произошедшего и сделанного только что… с чугунной башкой присел на плиту, достал сигареты… Пришедшая из города «Газель» уже успела разгрузиться, передав батальону патронные цинки и коробки с лекарствами, приняла в кузов раненых и уже разворачивались. Сенька Лихо с Хомухой пошли от пикапчика к пленным. Петро смотрел на них вполглаза. Дальнейшее случилось с почти неуловимой быстротой. Всё надо было делать быстро: разгружаться, грузить, дергать пленных, — и движение Сеньки, передернувшего автоматный затвор, не коснувшись рукой рычага и тряхнув «калашом», словно градусником, показалось Шалимову самым естественным делом. «Ты смотри, поднатырился, — только это одно и подумал. — Вчера еще клинстойки в забое выбивал, а сегодня уже автоматом жонглирует».

Пленных подняли на ноги и поставили к стенке — только тут и дошло до Петра…

— Стой! — рванулся он к ним и успел поймать взгляд того щуплого, в ком затлела надежда на жизнь, но — не вцепиться в Сеньку сзади, не толкнуть его под руку.

Пацан, нелепо приседая, поднял руки, по-детски отстраняя то неумолимое, что уже с ним случилось, и, почти не качнувшись, не откинутый пулей, как-то разом обмяк и осел… Петро обхватил стрельнувшего Сеньку, повис на плечах, свалил и давил, не давая рвануться, крича в его пустые, полубеневшие глаза:

— Ты-и-и што?! Не дам! Не да-а-ам!

— Пусти, Шалим!.. Всех!.. — придушенно хрипел, толкался Лихо, выпучивая черные цыганские глаза. — Всех на…! Нет пленных!..

Обоим им как будто привилось взаимное непонимание и бешенство, и если б их не растащили, то, может, кто-то бы другого придавил.

— Не дам! — ревел Петро. — Ты им не суд!.. Зачем?! Их, их зачем?! Подранков?!. Зачем сопляка положил?! Подранки, падаль, блядь, а ты над ними сила?! Попробовал крови — понравилось?!. Нет, ты скажи мне: нравится тебе?! Ты хто после этого?! Хто?! Не знаю тебя после этого! Хто?!. Спину мне давал — ты?! Разве ты?!. Отдай! Или с грабками вырву!.. Зачем мочил — они не могут отвечать?!. Мы их мочили там! Тебя там не было! Вот и сейчас уйди, каратель!

— А ты кто?! Ты?! Ты?! — давил глазами Сенька, задыхаясь. — Кого тебе жалко?! Тебе-то?! А детей твоих кто?! Не они?! Не такие, как эти?! И чего, «извините — мы больше не будем»?! Поверил?!. А людей из земли кто достанет?! Слышь ты, сука, достанешь?! Вот ему дочь достанешь?! Чтоб была, чтоб жила?! Или друг твой — достанет?!. А на… мне, блядь, тогда твое раскаяние?!. Слышишь, Петя?! Молчит! Прощения просит!.. У кого ты прощения просишь?! А давай я тебя положу, а потом, блядь, прощения у тебя попрошу!.. Посмотри, что у них на руках! Посмотри, Петь, не видишь? Добровольцы… их! Сами, сами пришли! Вот за этим! За всей твоей жизнью! Для них мы не люди!.. Простил?!.

Так и выкипели, словно чайники на соседних конфорках…

— А с этими что нам теперь? — спросил Анабиоз, покачиваясь пьяно. — Покажут же на нас. Куда их товарища дели?

— Ну покажут — и что? — отозвался Хомуха. — Кто нас будет судить? Мы сами над собой теперь и власть, и высший суд. А за каждого укра судить — воевать кто останется? Да и вообще, не ссы, Анабиоз. Молчать будут как рыбки, чтоб самим точно так же не лечь… Берите давайте его. Вон туда — под плиту.

Суждение это показалось Шалимову страшным в своей окончательной правде, но уже навалилась на него и покорность — не то чтобы согласие со всем происходящим, но невозможность в одиночку пересилить вот эту логику обстрелов и расстрелов. Ведь совсем уже некогда спорить о прощении и непрощении — каждый сам для себя все решает, внутри, и даже сам с собой не может замириться.

Обратно шел, как водолаз по илистому дну… Дотащился до Лютова.

— Ты чё такой поникший?

— Хлопнули пленного. Сказать — кто?

— А я думал, ты — всех троих по дороге, — сказал Лютов ровно, и было непонятно, смеется или нет.

— То есть я должен был? И нормально?! Ты же только что сам… не дал их… Это как?!

— Я порядок поставил. Был рядом — вот и не дал. А всем я не пастух. Разорваться, растрои́ться не могу.

— Спихнули пацана с дороги как собаку — и пускай?

— Это будет, Шалимов. Озверился народ. И еще больше озверится. Везде и каждого не остановишь. Попробуй для начала себя остановить. Видел я, как ты укра того навернул. Там, в овраге. Долго по черепушке стучал.

— Там нельзя было иначе! Там они отвечать нам могли! Дал ему — так он целил в меня, вот еще только чуть — и окрошку бы сделал. А потом уж в ножи мы, когти в ход все пустили. Да и то вот — зачем я его? Ну вот так-то — зачем? От башки ничего не оставил — зачем? Как человечины наелся — хочу сблевать и не могу, — уже как будто и пожаловался Петр, почуяв, как по-детски вздрагивает голос. — А пленного зачем? Совсем зеленый был пацан, башку вот просто задурили, а мы его и пролечили тут на месте, теперь лежит, уже не встанет. Тошно.

— Так это бесы из тебя выходят, — сказал Лютов вроде всерьез. — Человек в тебе давит, а они выходить не хотят. Человека убить — это ведь удовольствие.

— И тебе — удовольствие?

— Ну а то. Есть в нас это, заложено. А иначе бы каждый вот так проблевался — и война бы закончилась. А она, видишь вон, начинается только. Да отвала нажремся — лишь тогда и начнет полоскать.

— Ну и что, так и жить?

— А можно по-другому? Нутро свое слушай — чего тут еще скажешь? Нельзя по-другому — так делай, не думай что и как. А бывает, и можно — или так, или сяк. Вот как с этими пленными. Бараны заблудившиеся — резать? Тут ведь какая мысль приходит иногда: он же, в общем, как ты. Ну враг твой, укроп. Ты сам не свой — так и в нем человек, значит, кровью захлебывается. И у него, наверное, болит.

— А если не болит? Не спросишь же.

— А ты не у него — ты у себя спроси. Секунда на раздумье если будет. Подольше проживи сперва вот тут, и если проживешь, тогда поймешь: бывает и такое, что не только человека в нем увидишь, а вот как будто твоя собственная мать посмотрит на тебя через него. Посмотрит и скажет: «Не надо, сынок, не губи».

— А если они мать?.. Ребенка твоего? — Петро задохнулся и какое-то время не мог говорить. — Вот что, вот между нами стоит!

— Вопросы без ответов, друг. Ты думаешь, враг там? — кивнул на «Марию-Глубокую». — Тут каждый сам с собой внутри воюет. У меня есть жена… или, может, была. Ну там, в России. Библиотекой заведует, книжки читала мне. Ну там стихи такие замудреные… известного какого-то, забыл. Ни слова в простоте. Но я одну строчку запомнил: «Душа как зверь пошла добру помочь». То есть можно как зверь, понимаешь? Когда нельзя быть лучше зверя. Когда за своих… Но это скользкая такая штука. Душа сама стать зверем может. Уже не за добро, не за своих, а вот за удовольствие быть зверем… Инженер где, не видел?

— Так вроде там, — кивнул на устоявший цех Шалимов.

— Ну вот и пойдем. Придумал что-то инженер, Валек твой сказал.

Поднялись, и Петро вдруг подумал, что не будет удачи с «подкопом», что и за ними, ополченцами, нет правды, что и они заслуживают жизни не больше и не меньше, чем укропы. Убитый только что пацан опять возник перед глазами — не труп его, лежащий в покое и безмолвии уже произошедшего необратимого, к виду мертвых Шалимов привык, а живое лицо. До подростковой хлипкости, казалось, отощавший доброволец, избавленный от брони-ка и сбруи, всё так же неотступно и неотстранимо смотрел на него переполненными детским ужасом и требованием справедливости глазами, и светлые эти глаза опять и опять расширялись, как будто бы готовясь увидеть что-то ослепительное, огромное и сильное, как солнце, на которое прямо, безотрывно смотреть невозможно, но уже и зажмуриться, отвернуться нельзя, потому что оно накатило в упор, изжигая сознание, воздух, все тело. Ударило, как свет локомотива из туннеля. Из черного ствола. Из гладкой круглой шахты. И вот они, те же глаза, но застывшие, смотрящие, казалось, сразу все стороны, в пустое снаружи, в пустое внутри, но в то же время будто бы и на него, Шалимова, с недоуменной укоризной, с оставшимся навечно без ответа вопрошанием, похожим на то, что застыло в глазах его собственной дочери…

Воткнулись под кровлю огромного цеха, пошли между новых бурильных громад, шишкастых булав, нагребающих лап, присыпанных серой бетонной мукой. Нашли Мизгирева в кутке. Тут же был и Никифорыч, стариковски обмякший всем своим грузным телом. Пришел маркшейдер Шкура — тяжелый, казалось, от крови всех раненых, которых на себе перетаскал, с трудом переставлял негнущиеся ноги, смотрел на всех чужими, задичавшими глазами. У него на руках умер Темка Васильчиков, молодой проходимец, красивый мужик со смазливым и женственно чистым лицом, с бесстыдными улыбчивыми светлыми глазами и золотой курчавой головой, заместивший Петра на позиции первого кобеля на районе: Ларки не появилось еще у него… и Танюхи. Долго бился, хрипел, выгибался дугой, скреб ногами бетонку — не желающее коченеть молодое и сильное тело… Никого не оставил. Разве только по пьяни заделал кому перед самой войной. Мать теперь будет биться, кричать, как чайник на плите хозяина зовет, пока не выкипит до донышка. Будет падать обугленно-черным лицом на могильную глину. Бекбулатка теперь одноногий — рукопашному бою учил его Лютов, а накрыло снарядным разрывом, обвалившейся стенкой, как в шахте…

— Чего они вдруг? — подошел Предыбайло. — Не лезли, не лезли, а тут…

— Ну так это они по наивности, — ответил ему Лютов, закуривая сигарету. — Молодые, кровя в них играют. Измучились на шахте от безделья.

— Обстрелы — вот главное, — повел приварившейся головою Никифорыч. — Против этого мы уже как тараканы. Сбить они нас с позиции, предположим, еще не собьют, а продолжат вот так вот долбать, всех когда-нибудь в землю втолкут. Что думаешь, комбат?

— Это в смысле что делать? — осклабился Лютов. — Был царский генерал один, и он ответил так: «Стоять и умирать». И вроде следующий вопрос: ну не мудак ли? Но там нельзя было иначе, как и здесь. С Бурмаша уйдем — откроем им дорогу в город. Изотовским тогда во фланг ударят — и кирдык… Ну чего, инженер? — взглянул на Мизгирева без надежды. — У тебя, говорят, третий глаз под обстрелом открылся.

Глаза Мизгирева сочились недоуменным отвращением и ужасом: у него на глазах разметало, как тряпичнонабитых, людей, изорвав, обкорнав, искалечив, и он уже не понимал, зачем тут нужен. О том, чтоб лезть под землю, теперь, казалось, не могло идти и речи, но лютовский вопрос задел в нем сокровенную струну, и в голодных, тоскливых глазах просверкнула все та же беспокойная мысль.

— Поганый овраг почему так назвали? — спросил, извиваясь лицом в какой-то полоумно-проказливой улыбке. — Надо вниз до упора, в овраг, а там уже старые копанки. С девяностых еще. Я же сам их был должен закрыть, — захихикал блудливо. — Но мне занесли, и я их не закрыл.

— Копать мой лысый череп! — потрясенно ругнулся Никифорыч. — Рукавицы искал, а вот они обе, за поясом. Мы ж когда в южной лаве корячились, так с тем отребьем через стенку перестукивались! С ума сходили, блин… Уж и на Шубина грешили — кто там, кто? А это они, проходимцы помоечные! Да там прослойка по падению метров шестьдесят! И привет, вот он, наш горизонт. А ты хорош, — взглянул на жалко улыбнувшегося Мизгирева с какой-то любовной, ласкающей ненавистью. — Чем только думал — дырки эти крышевал? Ведь нарушение всего что только можно… тебя в рот, защитник труда! Это ж такая там могла быть встреча союзников на Эльбе, что вообще бы не просох от крови никогда.

— Зато теперь, теперь вот пригодились! — давился смехом Мизгирев.

— Вот и да, — согласился Никифорыч. — Там, конечно, все держится на соплях и молитве, но нам не привыкать, во-первых, а во-вторых, другого хода нет. Если лезем, то значит, туда.

— Если только укропы овраг лепестками уже не засеяли, — бросил Лютов безрадостно.

— Это что ль, догадались, что мы к дыркам полезем? — спросил с усмешкой Предыбайло.

— По технике безопасности положено. Минировать русла оврагов. Или, наоборот, коридор для прорыва откроют, как на севере вон, вдоль Рябинки: заходите, мол, рвитесь на волю, а сами… будут ждать наверху с пулеметами. В общем, вся и надежда на то, что ихней кодлой командует дебил. А судя по сегодняшней атаке, такая вероятность не исключена. Пошлю я, короче, Кирьяна в туннель — пускай тот овражек пощупает. Зеленый свет даст — тогда уж и вы давайте стахановский подвиг.

— Ну подвиг-то ладно. Нам, допустим, оно будет даже приятнее, чем живых человеков рубить, — ответил Никифорыч. — Только что же выходит: кто в дырку полезет, тому там и жить? Ну в Поганом овраге? Получается как бы… ну смертники. Вас отсюда собьют, а мы там… Отсекут нас тогда, замуруют.

— Уж очень я хочу в историю войти. Как первый полководец, который провел подземный десант, — осклабился Лютов, глазами говоря Никифорычу правду, которую тот знал и так. — Рано, рано загадывать. На мины наткнемся, чужое присутствие будет — про дырки и думать забудем.

Но Петру почему-то показалось, что все решено — что ль, таким заразительным был безумный азарт Мизгирева, что Шалимов уже ощутил себя в дырке. Будто уж наяву различил запруженную мраком нору, обрамленную куцей бревенчатой клетью-«подъездом», и пополз меж коротких неошкуренных стоек, похожих на стволы доисторического мачтового леса, который уходит корнями и кронами в толщу столетий. Словно уж опустился с привычностью на все свои четыре кости, даже с радостью и благодарностью приняв то положение, в котором человек уже не может убивать, потому что воюет за жизнь лишь с породой, а не с подобными себе. Ощутил, как порода налегла на хребет, и почуял, что тянет в себя застоявшийся воздух, словно с чайного блюдца крутой кипяток, так что кожа на морде того и гляди вся порепается, как на ошпаренном хозяйкой помидоре.

Полезших в дырку презирали и боялись, как чумных, потому что отчетливо чувствовали, что и самим не миновать пещерной мышеловки, если в рамках какой-нибудь новой истребительной модернизации вот такой Мизгирев вдруг решит запечатать «Марию-Глубокую» наглухо — со всей ее продуманной архитектурой и железобетонными сводами, надежными, как купол церкви, сберегающий для человека хоть какие-то воздух и свет.

Дырка — край, стометровка на карачках в могилу, но всё лучше — эх, прав же Никифорыч, — чем «живых человеков рубить». Чем паскудное чувство беспомощности на-горах под обстрелом, когда хочется именно что червяком забуриться под землю. В дырке можно ворочаться, самому вырубая в породе куток для укрытия, самому подпирая рудстойками близкую, как крышка гроба, на соплях и молитве висящую кровлю, самому — до известных пределов — внедряясь в собственное будущее зубилом пневмомолотка или рогом убогой первобытной каелки — много медленнее и бескровнее, чем вторгался в него автоматным огнем и железным прикладом.

Рассадистый грохот разрыва как будто бы вышиб его из земли, вернул на поверхность, в действительность. Сразу следом за первым ударом потянулся привычный упаковочный шелест и свист, и покрытая оспой воронок промзона опять задрожала под железными молотами. Эхо хлестких разрывов заметалось по цеху, многократно усиленное высотой и простором. Буревые ударные волны прокатывались по земле, по кишкам теплотрасс и дренажных туннелей, пробирали кирпичные стены и толстые купоросные стекла, а потом наконец, переспев до чугунного звона, отшибали ему перепонки, доставали до самой души, требухи, проникали во все его мышцы и кости.

Все тело его резонировало, тряслось не от страха, который запаздывал, обогнанный новым фугасом, а просто под действием внешней приложенной силы — тряслось точно так же, как стены цехов, как земля под ногами, как кусок антрацита на вибрирующем решете. Он не чуял в себе никакой, даже самой ничтожной преграды для этого всепроникающего звука, что, сгустившись в пробойную силу, прошил кровлю цеха, как болванка, уроненная с крановщицких небес. Словно чья-то рука сорвала в ребрах Петьки стоп-кран, и, увидев вошедшую наискось в землю железку, он в уме, безголосо назвал всё одним русским матерным словом, выражавшим не страх, а одну неизбежность сужденного.

«Неужто смерть?» — подумал он с покорным изумлением, ненасытно, завистливо глядя на черный снаряд, на покрашенную в красный цвет булаву, на бетонную пыль и на солнечный свет, проникающий в цех отовсюду. «Я не хочу», — успел подумать с тем же изумлением, поскольку взрыва не было, все не было… и вот уж не было так долго, что в нем воскресло детское неверие в возможность умереть, с каким, как он знал, умерла его дочка и был ранен сын… и тут-то как раз наконец и ударило — по глазам, по башке, по всему костяку, размозжило в нем легкие, сердце, вколотило в звенящую, беспросветную темь, но при этом оставило Петьке прерывистую, паутинно-ничтожную связь с его телом.

Он не двигался, но еще чувствовал, не понимая, умирает ли или, наоборот, начинает дышать.

7

Увидел Ларку — вот Вальково счастье. И будто стоило того, чтоб пуля в ногу кусанула, осталась жечь, впиваться глубже с каждым новым движением. Над ним — ее горькое, злое лицо, как свет, как источник сознания. Оскал ее вечный чудной, полоска зубов между дышащих губ. Глаз нельзя от такого зверька оторвать. Прямо хочется, чтоб укусила. Глядит на него с таким омерзеньем и ненавистью, что уже никакого укола не надо — не умрешь, пока смотрит она на тебя.

Как на каталку перекинули, так овчаркой за ним и бежит, тоже катит его с вагонеточным грохотом по больничному белому штреку. И понятно, что долг, все такое, точно так же бежала бы и за любым, но все равно как будто за единственным, необходимым, жалким, как никто.

— Ну что ты лыбишься? — шипит, ответа как будто не знает.

— Так все, воскрес я, Ларка! Летаю! В раю!

— Сейчас спущу тебя — глаза в затылок влипнут… Взяли!

И точно, боль такая, словно винт какой до самой кости провернули. Еле-еле сдержался, чтобы не заорать.

— Идет тебе, Ларка… врачебная строгость.

— Да помолчи ты, ради бога! — И кольнула его шприцем в ляжку.

Тотчас следом за этим уколом вломились, затащили каталочный грохот в покой санитары, и операционная мигом превратилась в собачий питомник, не то прямо уже в живодерню — так пронзительно-звонко, с подвывом закричал новый раненый, с осторожностью поднятый и уложенный рядом с Вальком.

Валек повернул вправо голову, и немедленно вздрогнул, увидев желто-синий шеврон на соседской руке, и уже не со смутной тревогой за кого-то из раненных на Бурмаше своих, а со звериным любопытством перевел глаза повыше. И как будто бы снова занес автоматный приклад вот над этим кричащим бескровным лицом, над готовыми лопнуть в мольбе голубыми глазами. Это был тот боец… Их, ранивших друг друга, как будто бы нарочно уложили рядом, чтоб продолжить их мучить на глазах друг у друга, чтобы выковырять из обоих те кусочки металла, которыми они вслепую обменялись.

Уже нельзя было понять, красив или невзрачен, силен или хлипок молодой этот парень. Дожившие до операционного стола бойцы обеих армий становились одинаковыми, их обескровевшие лица — маленькими, детскими, как будто бы потаявшими до мольбы к единственной на свете, кто утешит, кто исцелит прикосновением всесильно-любящей руки, кто одним своим словом убьет твою смерть.

— Шелюгина, справитесь? — бросил Ларке один из вбежавших.

— Да, да!.. — огрызнулась та через плечо.

Доброволец смотрел на Валька неотрывным вымогающим взглядом: такая боль, такая мука ожидания стояла по края в его глазах, что собственная боль представилась Вальку совсем уж невеликой. Взгляд этот вытягивал душу. И когда что-то острое вошло его в промытую, обколотую рану, то показалось: Ларка режет по чему-то деревянному, чему-то наделенному растительными ощущениями, куда как более далекому и чуждому ему, чем вот эта поганочно бледная, толстая, в светлой шерсти нога по соседству, беспрерывно дрожащая перед глазами, как на пущенном грохоте. Другую ногу, неподвижную, с расколотым под кожей, как стакан под скатертью, коленом, вовсю уже промакивали и мазали тампонами в клювастых изогнутых ножницах, аварийно о чем-то меж собой переругиваясь, и слов Валек уже не разбирал.

— Не рiжте!.. А!.. Не рiжте! — вспорол доброволец его глухоту заливисто-звенящим детским криком, в котором, сливаясь с протестом и ужасом, звучало уже и смирение.

Вальку показалось, что длинный металлический стол, как конвейер, потянул безответно кричащего человека в дробилку — ногами вперед.

— Да держите его! — крикнул кто-то из салатовых комбинезонов. — Начинайте наркоз!

Из глаз Валька, безудержные, покатились слезы. Он заплакал от все объясняющей и невместимой в душу жалости — от жалости к этому безымянному парню, которого он не убил и который его не убил, которому сейчас, быть может вправду, отпилят по бедро раздробленную ногу; от жалости к себе, боящемуся убивать и быть убитым, обезображенным, прибитым заживо к постели, лишиться глаз, допустим, или рук, держащих карандаш и обушок; от жалости к Ларке, которая принуждена ковыряться в их мясе и впитывать всю их мужицкую боль; от жалости к Петьке, который гвоздил человека прикладом без жалости; от жалости к их матери и к Петькиной Танюхе, от жалости ко всем, и мертвым, и живым, и любящим, и ненавидящим его…

Он проснулся средь белого дня — и опять от сотрясшего стены и воздух удара, — увидел белый потолок с ребристой лампою дневного света, и через миг еще один удар, пришедший глубоко из-под земли, колыхнул, будто сдвинул пространство… дохнуло штукатурной пылью, и ребристая лампа, загремев, сорвалась с потолка и повисла на двух электрических жилах. Едва ворохнулся на койке, как в палату вломились медбратья. Положили кого-то рядом с ним на носилки… двое раненых вскинулись сами, похватали свои костыли, и Валек, сев рывком на кровати, как-то мигом нашарил глазами в своем изголовье еще одну пару алюминиевых костылей, взял один и, толкнувшись встать на ноги, не упал только лишь потому, что его подхватил хромоногий сосед.

Никакой такой боли как будто и не было, просто ноги не слушались, словно отбитые. Но зато у него в тот же миг появилась еще пара рук и еще две опоры вдобавок к здоровой ноге и его костылю, и вот так вот, сцепившись, на здоровых ногах, как сиамские, они выскакали в коридор, а уж там подхватили, подперли, потащили их к лестнице руки… спины, плечи, бока, костыли многоногого, многоголового гада…

Валек и сам не понял, как оказался на застеленном матрацами полу, в полутемном подвале. Вокруг него лежали, сидели, гомозились мужики — в больничных пижамах, в спортивных костюмах, в одних трусах, в казенных одеялах, с ногами и руками в гипсе и лубках, с железными кольцами внешних скелетов, прикрученных сквозь мясо к раздробленным костям, в снежно-чистых повязках на любой части тела, включая глаза, в какой-то засохшей кровавой парше, в детсадовских зеленочных клевках, в оранжевых и желтых пятнах йода, порой таких больших, что люди казались желтой расой, а верней, загоревшими под излучением неизвестной природы.

Снарядных разрывов вверху больше не было, и подвальный покой затопило густым, как кисель, стоголосым, осадистым стоном. И как будто бы только от этого стона у Валька разболелась нога. Казалось, в ней-то и рождается вот это раскаленное, тягучее нытье, в его, Валька, ране, в красномясом шурфе, просверленном вчерашней (?) добровольческой пулей. Валек стал частицей, еще одним мясным ингредиентом общей боли, что текла сквозь него и будила в нем собственную невеликую боль, обостряла ее, раскаляла, но вместе с тем уничтожала правомочность всякой жалобы на то, как ему самому тяжело.

Остро пахло сгоревшей соляркой, больничной дезинфекцией, сырым гниющим мясом, прокисшей, свернувшейся кровью, мочой, вездесущим дерьмом, смрадной близостью к смерти, терпким уксусным запахом давно немытого мужского тела. Валек покосился на близкий источник вот этого запаха и увидел три пары босых грязных ног. Вид этих ступней удивил, но он никак не мог понять чем именно. Одна-то пара ног была как из бани, с чистейшими, розоватыми, как недоспелый арбуз, казавшимися чуть ли не младенческими пятками, то время как две остальные подернуты черной землей, с полосками мазутной грязи под нестрижеными желтыми ногтями. Не успели помыть — вон их сколько тут, раненых! На свои бы сперва посмотрел… Но ступни одного показались затянутыми в пылевые носки, как у день-деньской бегающих по степи пацанят: отчетливо видна была граница между грязной лодыжкой и чисто белеющей голенью с безукоризненной, невыцветшей повязкой.

Валек поленился гадать, повел головой и увидел свою, ничейную, общую Лару, и сердце его, как тогда на Изотовке, поймала и склещила огромная рука, сорвала, точно яблоко с ветки. Он как будто бы не допускал до ума, забывал, что ее тоже могут убить, и когда видел вновь, в тот же миг вспоминал: могут, да — и не мог продохнуть от настигшего страха и прибойной волны благодарности.

Она никуда не рвалась с обычным для нее теперь медсестринским спокойным бешенством, пробиралась меж раненых, как-то пьяно ища себе место, и Валек, ухватив ее за руку, только тут и увидел, как опало лицо у нее и какими огромными стали глаза, прямо как у архангелов на старинных иконах.

— Ты, Валек? — обвалилась без сил. — Разбудили тебя, не поспал. Ну? Болит? — И опять так взглянула, словно знал не только, где болит, но и как.

— Ноет, Ларка. Как зуб, — с готовностью пожаловался он. — Ты смотрю уже это… оперировать стала сама. Так врачом скоро станешь, карьеру вот сделаешь.

— Короткую только карьеру.

— Нет, Ларка, нет… не говори.

— Ну а как? Победите? Скоро тут вас, бойцов, будет больше, чем там. Где русские танки, где Путин?

— Мы сами их, сами… Атаку отбили вчера. С Бурмаша погнали и дальше погоним.

— Отбили, погнали — и вот он ты, тут. А Петька твой как?

— Не твой уже — мой? Ну нормально…

— Вокруг посмотри! Мы руки, мы ноги тут режем, а Петьке не руку, не ногу отрезали, а сам знаешь что… Мой, мой, не чужой! Что Толика надо в больницу везти, в другую, специальную, знаешь? Да всех, всех отсюда, пока не накрыло.

— Совсем, что ли, плохо? Ну с Толиком?

— Ну, плохо, трудно, да. Здесь, здесь у нас трудно! Врачи хорошие, но ничего же нет, Валек. Света нет! И главное, не видно его в конце туннеля. Покажи, Валек, а! Как собака за тобой побегу.

Он вспомнил про безумную идею, с которой Мизгирев и Лютов носились даже под обстрелами, и потребность сорваться к своим на Бурмаш распустилась в нем огненной силой.

— Слушай, Ларка, а сколько мне тут? Ну с ногой моей, а?

— Дурак, Валек? Всё! Считай, отвоевался. Сказала бы: радуйся… Ну, в общем, ты понял.

— Да что я безногий?! — вскипел он. — Сюда прискакал на своих, как кузнечик! Ну помогли ребята, да!.. Туда мне надо, Лар-ка. Там Петька звереет, совсем уже страх потерял. Там дело такое, что если не мы, то и не будет света никакого. Вот туннеля не будет со светом в конце… Ну, так сколько мне тут?

— А сейчас вот подую, как мамка: у собачки боли — и пройдет, Валек, встанешь.

— Ну понятно, не прямо сейчас. Сколько, спрашиваю? Ну неделя там? Сколько?

— Говорят тебе: всё! — жиганула глазами. — Сейчас тебе никто не скажет сколько… Ишь ты, воин какой! Это ты на лекарствах сейчас — прешься, как наркоман.

— Нет уж, Ларка, я как только смогу на нее наступить…

— Да иди, — отозвалась она уже с каким-то остервенелым равнодушием. — Вот тогда уже точно без ног приползешь… Господи! Да что же я такое говорю? — И глазами впилась с такой силой, что уже торжествующе дрогнуло сердце, вот опять на мгновенье поверил: дрожит за него, и, значит, все невероятное, что варят там, под крышкой люка, на Бурмаше, может сбыться: проползут под землей, чтобы стало светло на земле. — Ну нельзя, Валек, лишнее, глупо! Никому не поможешь — обуза! Ходить тут с палочкой — одно, а воевать — совсем другое… — И замолчала, выкипела вся.

— Слушай, Ларка, а чё это? — шепнул, кивнув на пятки раненых. — Ну ноги грязные у мужиков — устали, не справляетесь?

— Очень даже справляемся. — И, увидев в его глазах непонимание, рассмеялась недобрым смешком: — Этот — наш, Игорек, а эти с ним рядом — укропы. На Октябре свои их бросили, а наши подобрали. Как ботинки с них срезали, так и лежат. Все наши девочки им отказались ноги мыть. Медицинскую помощь — пожалуйста, а ноги мыть — нет. Вообще-то положено: гигиена, уход… Уж так на нас Викыч орал: «Немедленно обмыть! Развели грязь в больнице», — а мы ни в какую. Вот «нет» ему, и все. Они нашу землю топтали, дома, а мы им что, за это ноги будем мыть? Мы от них как от раненых не отказываемся — мы ведь люди, но мы не святые. Не знаю, нормально ли это, Валек. У нас один и умер с грязными ногами. Но вот зачем они нас так? По больницы, по детям — зачем? Мы их тут лечим, а они по нам стреляют. Вот сейчас только что. Что, не знают, что это больница? Прицельно же бьют — даже мы понимаем. Это как? Смысл, цель? Истребить население? Как немцы хотели? Пустыню из Донбасса сделать, чтобы сланцевый газ добывать?

— Комбат наш, Лютов, говорит: хотят, чтоб мы быстрее город сдали. Ну вот вас пожалели, детей. Уйдем, мол, и обстрелы прекратятся.

— А мы им, значит, будем ноги мыть? — поперхнулась она. — Как это самое… своим освободителям?.. Ну а вы что? Уйдете?

— Военная тайна. Причем такая тайна, что и сами пока что не знаем, уйдем или нет. Слушай, Ларка, а тот доброволец со мной на соседнем столе — что он, как?

— А тоже с грязными ногами, — засмеялась она.

— С обеими ногами-то? — спросил он, весь закаменев, как будто бы впуская в свое мясо режущую сталь, услышав сперва капустный хруст тела, в которое входит наточенный нож, и немедленно следом равномерное хриплое шурканье вгрызающейся в кость ручной пилы.

— Час назад был с обеими вроде. А ты думал что? Собрали колено ему. Бегать не сможет, а ходить — может быть. У нас, Валек, и так бывает: у своих отрезаем, у чужих бережем. А что он тебе?

— Так это я его в колено-то! А он меня в упор и тоже не убил… Ларка! Я ж простил его! Там, на столе! Вот если бы всем людям стало больно, как ему, но только чтоб в одну секунду, одновременно… если б всех положили вот так на столы, то мы все бы друг друга простили. Тогда бы не было вот этого всего. Вся война бы закончилась разом.

— Ой, не знаю, Валек. Вот и так уже вроде особо не хочет никто — нахлебались, умылись, всё на собственной шкуре почувствовали. Каждый вроде бы думает: «Да зачем же я их убиваю, зачем умирать?», каждый хочет все бросить, упасть и не двигаться, а какая-то внешняя сила все равно всех толкает.

8

Никаких «лепестков» в Поганом овраге посеяно не было. Вернувшиеся по дренажному туннелю разведчики Кирьяна доложили, что пройти можно как по проспекту. Побитые кирпичной пылью «члены штаба» придавленно, глухо и немо сидели у длинного огрызка размолоченной стены.

Взорвавшимся внутри фугасом убило Виталю Хмелевского, косо срезав полчерепа, вырвав мозг, как бороздчатый чайный гриб из расколотой банки, и скатав обожженную кожу на лбу, словно стесанную бересту на березе. Размозжило упавшей стрелой ногу Славке Самылину и ранило еще троих шахтеров. А то, что огромным бревном обвалилось на Петьку, оказалось всего лишь давлением воздуха.

— Ну чего, сёдня в ночь? — шевельнул Лютов челюстью в речи. — Решили, чья первая смена?

За текущие сутки он потерял двоих убитыми и одиннадцать тяжелоранеными. Что у другого бы двухсотых и трехсотых было больше — может, вдвое, а может, и втрое — и что на протяжении двух километров насыпи легло не меньше двух десятков добровольцев, не означало ровным счетом ничего. Его и раньше не пьянила власть над десятками жизней, а теперь, после боя и трех дальнобойных обстрелов, застарело-знакомое знание о своей неспособности уберечь еще многих, тяжесть личной ответственности за людей, навалившись, раздавливали.

— Мы первая смена и есть, — ответил Никифорыч.

Воздух больше не вздрагивал ни вблизи, ни вдали, ни на севере, ни на закате, где многоярусно теснились, затирали друг друга, как плавучие глыбы в ледоход на заторе, подсвеченные понизу багровым лиловые и дымчатые облака. Струившийся в промоины причудливых громад закатный свет давно уж притух, разжидился и таял в сгущавшемся сумраке. Тишина утвердилась такая, что сделалось слышно не только щелчки наломанных реек в костре, но и слитный напор насекомой несмети, металлический звон свиристящих кузнечиков, даже будто бы шепот ракитной листвы в совершенном безветрии. От такой тишины уж отвыкли давно, шевельнуться боялись, вспугнуть, да еще измучились так, что и слово сказать тяжело. И, невидимые в непроглядной дали, вэсэушники, артиллерийские расчеты их, наводчики тоже, верно, вконец утомились посылать друг за другом и пачку и за пачкой снаряды в искалеченный город, перекатистым грохотом и скрежещущим воем утверждая в природе свое право на власть и убийство подобных себе.

— Спят усталые игрушки, пушки спят, «ураганы» и «гвоздики» ждут ребят, — затянул на известный мотив Предыбайло. — Нет, ребят, как хотите, не могу я понять их. Ведь одни колыбельные слушали…

— Зато потом им двадцать лет другие пели, — проскрипел Никифорыч. — Что от русских всё зло.

— Вить, а Вить, — позвал молчаливого Лютова Хром. — Давно хотел спросить, да все как-то стеснялся. А ты за что воюешь здесь?

— А то непонятно! — шикнул Никифорыч.

— А вот непонятно, — настаивал Хром. — Мы за дом, за детей. Мы тут родились. А ты, Вить, приехал. Из России приехал — зачем, почему? Значит, было движение сердца, души…

— Издалека подкатываешь, Хром, — засмеялся Шкурович. — Это он хочет знать, когда будут русские танки. Или хоть бы спецназ ГРУ. А то по всем укра́инским каналам обещают, говорят, что давно уже здесь, и вот где они?

— Извини, друг, прямая связь с Путиным у меня прервалась, — ответил ему Лютов, не отрывая глаз от скачущего пламени.

— Значит, все-таки сам по себе? — как будто до сих пор не веря в это и изгаляясь над своим неверием, кольнул его Шкура смеющимся взглядом. — А мы всё хотели спросить у тебя, заберет нас Россия к себе или нет.

— Могла бы — давно бы уже забрала.

— А я мыслю, с нами Россия, — сказал Хром с глухой убежденностью. — Не как государство, допустим, как люди. Вот же, видишь, приехали, не смогли усидеть по домам. Значит, братское чувство осталось…

— По моим наблюдениям, русские — такие же братья друг другу, как поросята у кормушки, — перебил его Лютов, скривившись. — Мать одна, но подвинься-ка, братец, я сейчас от корыта тебя отожму.

— Вот так номер! — прямо даже обиделся Хром. — Так чего же мы встали, как один человек? Вот сразу, как только их власть на наши основы наезд начала — на веру, на память, на русский язык?

— На дом твой она наезд начала, — ответил Лютов, глядя пристывшими глазами на огонь. — Чувство братство тогда просыпается, когда чужие нас приходят убивать. Вам тогда мы друг дружкой немного дорожить начинаем, да и то каждый третий в сторонку отойти норовит.

— Так за что ж ты воюешь тут с нами? — не вытерпел Хром.

— За Луганскую народную республику.

— Нет, а серьезно?!

— Да куда уж серьезнее. Утвердится республика — паспорт мне выдаст новый. Я же никто, и звать меня никак — паспорт свой у укропов оставил нечаянно. Мимо, мимо я ехал. Из России бежал, от суда. Человека заделал. Я был мент, ну обычный такой, разных коммерсов местных прессовал и кошмарил, спиртовые заводики опекал у себя на районе, разве до наркоты только не опускался. И считал себя вправе так жить: я волк, а вы овцы — законы природы. Уж какое тут братство? Скорее милицейски-прокурорский симбиоз.

— А чего же свои не отмазали? — спросил маркшейдер Шкура.

— Так своего и сбил. Пацаненка на трассе, а он — прокурорский сынок. Ну чего ты так смотришь? — надавил Лютов взглядом на Хрома. — Не того ожидал? Я, знаешь ли, тоже не того ожидал от себя. Думал, как нехер делать мимо вас промахну, ваш Донецкий бассейн трехлитровый, ничего по пути не почувствую. А приехал сюда — точно к двум бэтээрам привязали за разные ноги: один в Европу тащит, а другой — обратно в Кумачов. Брат мой тут, вроде как голос крови. И детей ваших, вижу, убивать собрались. И еще кое-что… Я сразу этого не понял и Егору не поверил, когда он объяснял. Но сейчас понемногу доходит. Вы, шахтерский народ, ежедневно под землю спускаетесь, а там уже не скажешь: «Умри ты сегодня, а я завтра».

— Значит, братство и есть! — восхитился такому повороту комбатовской речи угнетенно примолкший, поугрюмевший Хром.

— Ну вроде того. Все понятно, все просто, как на первой стоянке людей на земле. Власти нет никакой, кроме разве военной. Люди как автоматы уже не работают: Вставьте купюру. Ни хозяев опять же уже, ни рабов. Воровать уже нечего или незачем просто, потому что со льдины с украденным не убежишь. Люди вот и войну начинают, может быть, только ради того, чтобы рухнула сложность их жизни. Устает человек жить один. А насилие вроде как способ до других докричаться. Ведь каждый один, а против него государство, дракон стоголовый, и каждая из этих голов хочет жрать, отгрызть от тебя свой кусок… минюсты все эти, минздравы, убопы, убэпы, хозяева на шахтах, на заводах, в банках, в офисах… Вот и мечется каждый, как лиса на притравочной станции. Когтями в закрытые двери скребется: люди-братья, откройте. У него ко всей этой системе один лишь вопрос: почему я несчастлив? Почему я чем больше горбачусь, тем больше худею? Почему меня все нагибают? Мне где-нибудь когда-нибудь откроют? А ему отвечают: с точки зрения стагнации мировой волатильности в рамках инфляции… ни единого, в общем, нормального слова. Вот он и думает: а может, на хрен этих марсиан? Мне бы как-то попроще. Не ото всех быть равноудаленным, а как-то вот определиться, кто со мной, а кто против меня. Своим помогать, чужих не пускать. Ну вот и выходит: в таких местах, как Кумачов, последняя надежда человечества.

— С лица земли стирают ту надежду, — проскрипел Никифорыч. — Да и что за надежда такая? Весь мир до основанья мы разрушим, а затем… Попроще — это ведь еще и без больниц. Без газа, без света, без чистой воды. Что жрать-то будем — уголь?

— Слышь, Вить, а мы это… ну, выстоим тут? — спросил Хром комбата и обвел всех глазами, покачивая каждого выпытывающим взглядом, как клиновую стойку трения, распертую в забое. — Ну вообще, по итогу?

— А это ты не сомневайся, — ответил ему Лютов безо всякого напора и желания кого-то воодушевить. — Тут, в общем, все просто. Кто на своей земле стоит, того и верх. Не такой у нас с ними огромный разрыв в плане техники, какой у индейцев с ковбойцами был. Под землю они, например, не полезут — они и по поверхности передвигаются с трудом. Переживем их, как деревья и лишайники людей переживают. Вот только кровушку придется долго лить и вообще доходить до последних степеней озверения.

И никто ничего не добавил и не возразил — может быть, и хотел, но на западе, в непроглядной чернильной дали, по всему горизонту заныло, заревело и зарокотало, словно кто-то открыл исполинскую вьюшку в печи, и послышался рев вылетающего в дымоход ненасытного пламени. Запали неистово частые молнии, их едва уловимые вспышки слились в конвульсивно дрожащее зарево — не яростную огненную красноту, как обычно рисуется ад в кинофильмах, а судорожно-дерганый, как будто и холодный, бесконечно чужой человеку и вообще всякой дышащей твари равнодушно-безжизненный свет.

Что-то от сокращений умершего сердца или дохлой лягушки под током было в этом припадочном зареве, от попыток бригад «скорой помощи» оживить там, в степи, великана, но неистовство этого мертвенного тустороннего света, мощь его громыхающих и ревущих источников были страшны. И вот уже над головами батальона, высоко в черной пустоши над цехами Бурмаша, протянулся паскудно знакомый, нескончаемо ноющий звук, вмиг напомнивший Петьке об отнятии дочери и ранении сына… и в невидимый город упали снаряды, без конца и без продыха начало проседать и вибрировать все: на Литейной, на Ленина, у забитой народом больницы…

У каждого там, в городе, в больнице, в первой школе, в «Горняке», в подвалах на Литейной, кто-то был. Каждый новый удар возвращал Петьке чувство своей правоты — правоты своего, ополченского, зверства.

Уже научившись по звуку угадывать и траектории, и типы, и калибры, и место попадания снаряда, они не снялись, не забегали, отчетливо слыша, что бьют не по ним, что все незримые в полете украинские гостинцы проходят мимо них или над ними, ложатся вдоль Изотовки и глубже, но легче от этого не становилось, а наоборот.

Крылатые снаряды просаживали крыши, этажи, пробивались своими заостренными рылами в черноту чердаков и подвалов, застревали в бетонных фундаментах, и дома сотрясались, раскалывались, оседали, проваливались по кускам, и корежила всех невозможность рвануться туда, где в дальномеры вбиты цели «Предыбайло», «Чугайновы», «Шалимовы», «Шкуровичи», и своими руками заткнуть неуемный повальный огонь.

Потому и полезли под землю немедля — кротами, червяками догнать и обогнать вот эту тысячу обстрелов, руки вырвать наводчикам тем, за горой. Вот они уж в цеху — двадцать пять человек посвященных. Да десяток разведчиков с ними, скорохватов прикрытия. Выбирают ручные лебедки, стальные тросы́, проверяют редукторы, рамы; установку компрессорную разбирают — что-то среднее между огромным пылесосом «Ракета» и советской же бочкой квасной на колесах — по частям ее в шахту спустить. И «максимки» отбойные тут же, обушки, понедельники, пики — на Бурмаше такого добра завались… рассовали их по рюкзакам, и теперь не понять уже, кто они: то ли воины, то ли старатели. Автоматы с проходческим мирным железом соседствуют, камуфляж запыленный — с респираторами-«лепестками» и шахтерскими касками.

Лютов не принимал в этих сборах никакого участия — устранился как лишний. Спросил, сколько времени нужно на сборы, и пошел на периметр. Обходил огневые позиции, пулеметные точки, посты. Сноровистые приготовления грозов, разговоры их, шутки, издевки над своей черепашьей моторностью были Лютову тошны, даже прямо мучительны. Он посылал вот этих грозов даже не на смерть, а на бессмысленную каторгу. То есть в любую минуту могущую оказаться бессмысленной. И чем дольше в том лазе будет теплиться свет, чем сильней измочалят себя в бесконечной кишке, тем обиднее будет облом.

Он знал, что на войне не видишь ничего, кроме того, что у тебя под самым носом происходит, прямо в эту минуту творится. Было гладко на бумаге, на салатовых картах, испещренных цветными гребенками, полукружьями, стрелками, ромбиками. Без твоего приказа делается то, чего ты хочешь, и невзирая на все крики «Стой! Назад!» непоправимо делается противоположное задуманному, а зачастую даже то, чего вообще не может быть. Никогда ничего невозможно предвидеть, сосчитать до конца, отделить от негаданных примесей, от коварства несметных случайностей. Прозрачный механизм идеи, бегущий в голове, становится на выходе железным и, само собой, ржавым, изношенным, ломким в самых важных своих сочленениях, обрастает живой, слабой плотью различных людей, неумелых, безопытных, глупых, нетвердых, полных страха и ярости, на ползучем ходу наворачивает на колеса непролазно-тягучую глину, подлетает на взгорках и ныряет в глубокие рытвины, зачерпывает дулами предательскую грязь и незаметно надрывает масляные шланги. Стихия магматическая, своевольная, война не подчиняется изгибам проложенного и промеренного русла, протачивает новые ходы, вилюжины, протоки, которых нет и не было на карте, и это на поверхности, а что же под землей?

Оттого-то вот и обращаются взгляды всех десяти или ста человек на единственного — своего командира, словно знает тот некую, рядовым недоступную тайну, наделен даром нюха, Провидения. Вот кто выведет, вот кто спасет. Столько в них доверяющей жадности, в этих глазах — как у маленького пацана, что глядит снизу вверх на отца, лишь в сыновних глазах и всесильного. И вся твоя тайна лишь в том, что ты знаешь об этой их вере в тебя и понимаешь, что наверняка обманешь каждого десятого, а то и каждого второго, но все равно обязан посылать их на это страшное разуверение и смерть.

Оттого и возносится к небу столько истовых и затаенных солдатских прошений, оттого-то и ищется там, в вышней пустоши, кто-то, состоящий из звезд, облаков и сияющей голубизны, оттого и сжимаются в кулаках амулеты: и нательные крестики, и пришитые к сальным шнуркам материнские списки молитв, и просверленные патроны, и расплющенные пули, прошедшие на палец левее головы и выше сердца, и волшебные камушки, и кабаньи клыки, и едва не мешочки с щепотью родимой земли и толчеными лапками жаб и летучих мышей. Но смерть на его длинной памяти всегда равномерно махала косой, срезая и тех, кто молился, и тех, кто не верил; безупречно налаженные, с ароматной приманкой капканы то и дело хватали зубами хохочущую пустоту и матерые звери подрывались на минах, тосковавших по крови с позапрошлой войны.

Вот и было заведомо жалко своих небывалых подземных бойцов, их зубовного скрежета, пота, многодневных ползучих усилий, жалко так же, как тех легендарных надрессированных-подрывников с их будто бы всепонимающими умными глазами.

Лютов встал у бойницы в заборе, закурил, по привычке упрятал огонек в кулаке, смотрел в зияющую темнотою степь, над которой взлетали ракеты, и с усмешкою думал, как выглядит кумачовское «все» с точки зрения Бога. Сорок пять тысяч жизней в отпечатке огромной рифленой подошвы — или сколько осталось людей после долгой утечки всех, кто мог и хотел убежать? До войны пересыпанный лягушачьей икрой фонарей, хорошо различимых в ночи с самолетных небес, отпечаток теперь был затоплен густой чернотой, которая казалась бы и вовсе нежилой, когда бы не рдевшие угли пожаров. И если б можно было сверху навести на Кумачов сверхчуткий тепловизор, то стало бы видно остывшие, трупно синеющие городские окраины с огневыми вкраплениями ополченских позиций, а по центру, в надежной, не разбитой еще сердцевине, окольцованный и пожираемый трупным наплывом неподатливый желто-оранжевый сгусток тепла с истонченными щупальцами и размытыми протуберанцами жара, бледноватый, сомнительный, потому что великое множество жителей схоронились в подвалах и дрожат под землей.

День приходил, и солнце обнажало курящиеся пылью, замутненные дымами жилые массивы с крестами проспектов и ветками улиц, обглоданные взрывами панельные коробки, гряды устоявших, вереницы нетронутых, скрывающих свои ячеистые внутренности за бетонными и силикатными плитами, пробеленными или промазанными допотопным гудроном на стыках.

На севере от города — палаточное стойбище чужих, двух тысяч солдат ВСУ; в изрезанном вилюжинами балок, уже зазеленевшем ковыльном беспределье рокочут и ворочают их железные стада, с пережевывающим хрустом и скрежетом подбираются к городу, то и дело выплевывая огневые шары из коленчатых пушек, огневыми зубилами скалывая, пробивая бетонные плиты опорных домов, прорубая широкую просеку к центру. Там ребятам Егора приходится тяжко, и оттуда струится в больницу самый крупный и быстрый кровяной ручеек.

Извилистое русло рассекшей город с севера на юг крутобережной тихой речки магнитит своей глубиной и зовет на прорыв: невидимо сосредоточиться в сосновом непроглядье талалихинского парка, пошуметь на Изотовке, отвлекая укропов от своих главных сил, и утечь вереницей в ночи вдоль вот этой Рябинки на север, тем же ходом, которым он, Лютов, приполз в Кумачов. Но тот, кто дирижировал укропами на севере, туда их и затягивал, дальновидный, опасливый, бережливый вожак, того от них и ждал, любезно предложив им этот природный коридор на стыке своих батальонов.

Егор, как кобель в пахучую промежность течной суки, уперся носом в эту речку: «Нам сюда!» — и Лютов его едва оттащил. Он помнил, как выдавливали в Сунжу зафлаженного в Грозном Шамиля, щекотали волчиные ноздри будоражащим запахом верной свободы, и в конце концов тот побежал, чтоб оставить на девственно-чистом снегу стежку трупов и свою со слезами и рыком отгрызенную ногу в капкане.

Шоссе на восток простреливается наискось «гвоздиками» и «градами», и город уже второй месяц закупорен для подвоза оружия и продовольствия. Нет новых ПТУРСов, самоваров и гранат — ополченцы молчат, отвечают на пулеметного выстрела, трескотней автоматов и огнем РПГ. Выручают «утесы» и «дэшки» — разрывают бегущие украинские цепи, прожигают броню «бээмпэшек», подымая резучую бурю осколков внутри.

Единственный хлебозавод работает только в десятую долю своих мощностей; запасы муки, макаронных изделий и круп, доисторической тушенки, заготовленной еще на случай ядерной войны, стремительно, невосполнимо тают, распределяемые по протянутым рукам голодных стариков и матерей, по детсадовским кухням и котлам ополчения.

Одуряющий запах поджаренной на подсолнечном масле муки, только что испеченного хлеба, хруст и шорох сгружаемых крафт-мешков и пакетиков с гречкой, макаронами, сахаром возбуждали гражданских сильнее всего, оживляли их так же, как свист и раскатистый грохот обстрелов. В запыленных, как будто подернутых пеплом глазах загоралось какое-то дикое благоговение — так подходят к причастию фанатичные бабы, так собаки, застыв, ждут секунды, когда человек удосужиться бросить всей своре горячую кость… и, глядя в эти обожающие, преданные, уже какие-то потусторонние глаза, Лютов, как и любой ополченец, испытывал стыд и тоску, к которым добавлялось острое желание как следует отъесться самому. Он чувствовал возможность внутреннего бунта, народного восстания за еду: уходите, сдавайтесь — зачем нам такая республика? Лекарств, разумеется, тоже катастрофически недоставало: ни промедола для бойцов, ни стариковского валокордина даже. Это был еще не Ленинград, но блокаду необходимо было взламывать «вчера».

На западе от города — в холмистой и тоже рассеченной балками степи — еще одна масса машин и людей. Наверное, оттуда, с вышины, она представлялась единым многосуставчатым железным организмом, на пластинчатом панцире и в утробе которого паразитируют почти невидимые люди-муравьи, заставляя стальное чудовище ядовито фырчать и ворочаться, в остервенении скрести степную землю лапами, сокращаться, свиваться, прямиться, перетягивать длинное тело по грядинам пологих холмов, оставляя везде, где оно проползет, воняющий бензином и соляркой многоколейный гусеничный след.

Там палаточный город — с дымами, с решетчатыми блюдами параболических антенн, со своими стадами штабных, санитарных, банно-прачечных кунгов, с курящимися полевыми кухнями и водогрейными котлами, окруженный окопами, брустверами, капонирами, танками. А к юго-западу от этого палаточного города — батареи играющих нудную музыку «ураганов» и «градов»; только взглядом в бинокль и можно коснуться тех далеких пологих холмов, из которых ночью косо вверх протягиваются огневые дороги — вереницы свистящих и ноющих игловидных ракет с выкипающими ореолами розоватого пламени.

На холмах прямо против Изотовки — танки, тяжелые, спесивые «булаты» с отлизанными купольными башнями. Из-за этих холмов выползали приземистые «бээмпэшки», «бэтэры» с мятущимися желто-синими флагами, безустанно взлетали на взгорки, ныряли в промоины, разудало неся на своих плоских спинах колючие гроздья бойцов, словно свадебный поезд с женихами на выбор. Разворачивались в штурмовую лавину, брали полную скорость, загремев, как консервные банки, набитые гайками или гвоздями, тормозили, ссыпали десант, начинали лаять, долбить из своих тонких пушек. Приближались, росли в бесноватых клубах и густеющем мареве пыли, прикрывая броней и огнем семенящую следом пехоту.

А с высоты хлестали танки, забивая снаряды в руины Изотовки, в панельные пятиэтажки Сцепщиков, Ватутина, кипящими столбами взворачивая землю вдоль изорванных и перепаханных линий ополченских окопов. Порой и они, мастодонты, сползали с господствующей высоты и, влившись в штурмовое стадо, вели его на город, забирая предельную скорость и качая тяжелыми длинными пушками, выстраиваясь зигзагами, огромным треугольником, с жарким рыком и звоном выплевывая из своих долговязых стволов выкипающие огневые шары, разрывая тяжелую пылевую завесу желто-красными вспышками выстрелов, и казалось, никак и ничем уже не остановишь этих древних стремительных, беспощадных рептилий, словно даже ленивых в своей пробивающей мощи, подавляющей тяжести и быстроте.

Укропы раз восемь пытались вломиться в Изотовку таким бронетанковым клином и пройти погорелый поселок насквозь, до упора в кирпичную башню на Сцепщиков, и когда бы не два километра ровной, словно доска, голой степи, их слоны и пехота давно бы стояли на первой линии бесклыкой ополченской обороны, если не на второй. Оснащенные лазерными дальномерами чудища становились едва не слепыми на дистанции собственных дизельных выхлопов, в упор не видели снующих по окопах и улочкам Изотовки двуногих муравьев, не могли обогнать скоростные дымовые кудели «вампиров» и «мух» ни маневром, ни визгливым тугим разворотом своих круглых башен.

Это напоминало охоту первобытных на мамонта, разве что вместо каменных топоров и острог у бойцов ополчения были гранатометы. Ужаленный под башню прянувшим шмелем «Булат», словно и ничего не почуяв, не вздрогнув, вдруг окутывался ослепительным сварочным облаком. Удалось раскурочить два танка, достав до фугасов в укладке, и еще три подбить, после чего укропы начали работать по западным позициям издалека, не атакуя и не втягиваясь в улицы. Штурмовали Изотовку лишь своей живой силой под прикрытием неутомимо долбящих машин.

Штурмы чередовались с огневыми ударами гаубиц, чьи расчеты смотрели на город с неприступной Горбатой Могилы; на нее и пускал слюни Лютов. Одноэтажная Изотовка походила на индонезийскую или японскую рыбацкую деревню, по которой пронесся тайфун и прошелся ледник. Крыш почти не осталось, половина домов превратилась в навалы наподобие миниатюрных терриконов шахтерского края, где кирпич перемешан с отстрелявшимся колотым шифером, расщепленными брусьями, досками, железными каркасами перекалеченных кроватей, горелыми матрацами и прочим покойницким и беженским тряпьем. Окопы первой линии осыпались, оплыли, так что не разобрать, где вчерашний окоп, где воронка. Вся земля и асфальт были вспаханы, взвернуты вместе с домами, гаражами, сараями, огородными грядками, липами, яблонями, как будто исцарапаны когтями огромного неведомого зверя, исступленного сдиравшего с угольных и гранитных пластов черноземную шкуру, засеяны десятками неразорвавшихся разнокалиберных снарядов, неприметно торчащих над поверхностью острым своим оперением, как диковинные корнеплоды с железной ботвой. Через месяц, а может, всего две недели украинские танки пройдут вот по этому месиву, как по ровной степи.

Обойдя весь периметр, Лютов двинулся к цеху, где шахтеры готовились к спуску в туннель, но смотрел будто за спину — на незримый во мраке, коричневый днем неприступный двугорбый курган, хорошо различимый при ясной погоде за двумя грязно-белыми башнями шахтных копров.

Там, на шахте, и делалось самое странное и в то же время хорошо ему знакомое: среди повального огня образовался остров производства, «мирной жизни», куда не ложились снаряды и мины обеих сторон, куда не лезли ополченцы и откуда не выдвигались к Кумачову добровольцы… ну до сегодняшнего дня… зато ползли конвейеры подачи и составы с накопленным на «Марии-Глубокой» углем уползали на запад — по той самой железке, вдоль которой остались лежать два десятка укропов. А дальше этот уголь мог оказаться где угодно: в Запорожье, в Ивано-Франковске, на Новолипецком меткомбинате в русских домнах — в зависимости от того, кто сколько даст, порешав все вопросы с сидящими на сортировочных генералами и атаманами.

На эту-то извечную военную торговлю у него и была вся надежда. Он был почти уверен, что вчерашняя атака добробата на Бурмаш не была частью общего, генеральского плана удушения города уже в силу того, что полезть на Бурмаш добровольцы могли много раньше. Но почему тогда дебильной лобовой атаке предшествовал такой тяжелый артналет? — тотчас перебивал он себя. Почему продолжают долбить? Не похоже на единоличную блажь Богуна. Значит, ВСЕ поменялось в верхах, на салатовых картах штабных — понадавали телефонной трубкой по башке, наорали на здешних вэсэушных комбатов из Киева, и немедленно вызрел в башках, сам собою сложился маневр обхода: выйти через Бурмаш в тыл и фланг ополченских позиций на Сцепе, раздавить наконец-то Изотовку в этих клещах.

И вот уже что-то по-зимнему трогало лютовский череп: атаки валами пойдут — не беда, полбеды, и даже обстрелы с кургана — не самое страшное, а если полезут ублюдки в обход, по складкам местности попробуют к Бурмашу подобраться, то тогда-то дренажный туннель и нащупают — вот смеху будет. Что мешало «тайфуновцам» точно так же спуститься в Поганый овраг со своей стороны и, крадясь с автоматами наизготовку, наскочить на бригаду полоумных проходчиков с их лебедками, кайлами и коногонками на оранжевых касках? Все закончится и не начавшись: отсекут от Бурмаша, замуруют в норе обреченный шахтерский отряд, закидают крутой правый берег и русло оврага тошнотворно вопящими минами, — и подрубленный взрывами серый пластинчатый яр оползет и раздавит в своей каменистой утробе людей, даже пикнуть никто не успеет.

Он вошел в освещенный кострами, оглашаемый гомоном цех и смотрел на людей, как на тех легендарных противотанковых собак, приученных бросаться на запомнившийся запах мяса, которым их подманивали через нижний люк машины. Бетонно угрюмый Никифорыч. Коренастый бугай Предыбайло с клеймом «Больше тонны не класть», как будто и не сильно изменившийся в лице со времен фотографий на школьном дворе. Худощавый и жилистый Хромченко с изогнутым подковой, твердо сжатым ртом. Молчаливый, посмеркшийся старший Шалимов; больше всех в рукопашной старался, а потом испугался себя самого — так и пялится внутрь: неужели вон тот, кто вчера над укропом, как собака над костью, урчал, я и есть настоящий?

— Слышь, комбат, а чё наш батальон никак не называется? — спросил маркшейдер Шкура, берясь за носилки с лебедкой. — Они там «тайфуны», «торнадо», а мы? — Как будто это было главным, что ему непременно хотелось решить перед спуском.

— Ну нехай будет «Космос», — ответил Лютов первое, что в голову пришло.

— Ну а что? Ничего. Только мы же не в «Космосе» — в «Юности» вроде… ну, крещение приняли.

— Потому что под землю вас, как Гагарина в космос, сейчас отправляю. А вернее, как Белку со Стрелкой.

Посмеялись глазами и двинулись. И Мизгирев, приблудный инженер, пошел со всеми вместе к отысканному им же, Мизгиревым, люку — провожал, помогал дотащить инструмент или тоже хотел в путешествие к сердцу кумачовской земли? Никто его не спрашивал, не гнал…

Метрах где-та в двухстах от невидимой дырки, на открытом участке пути, погасили фонарики и покрались почти что на ощупь. Лютов первым спустил ноги в шахту и нащупал подошвой скобу. Под ногами бурлила, гуркотала вода. Нахватавшись заржавленных поручней, погрузился в нее по лодыжку, поневоле вобрал запах сырости, тлена, могильного камня и пошел месить воду, обшаривая светом фонарика бесконечные плиты туннеля… Ничего любопытного тут для него, разумеется, не было. Полдюжины с разведчиков с Кирьяном во главе остались дожидаться их в овраге, и столкновения с подземными чертями можно было не бояться. Похожие на льдистую испарину зависшие на своде капли сырости бисерились и вспыхивали в суетливом луче, отчего на мгновенье казалось, что вверху не бетон, а пестрящее звездами небо.

В перемолотом Грозном он изрядно полазал по таким вот туннелям, бесконечно ветвистым подземным ходам, становясь оглушительно слышным себе самому, беспрерывно вбирая все мокрые чмоки и ловя далеко загулявшее эхо своих же шагов, наступая на гроздья, шевелящиеся под ногами ковры отвратительно мокрых, взъерошенных крыс, заполошно швыряя на шорох и топот обрезиненные фонари, начиная навскидку долбить по засвеченным черным фигурам, по клокочущим вспышкам чужих автоматов, по сварочным снопам своих же рикошетов от далеких и близких бетонных колец, от патронных коробок и прижатых к чеченской груди автоматных рожков, начиная орать, чтоб поверить, что он еще жив, и не слыша себя, потому что немедленно глох от огромного эха, вездесущего грохота, уханья, звона, продолжая всей кожей вбирать обжигающе близкое теньканье пуль и каким-то наитием, на одной лишь пружине инстинкта кидаясь к стене, словно впрямь выбивая в ней телом соразмерную нишу.

Чечены сновали по этой системе туннелей, как крысы, забираясь в подвалы давно уж захваченных русскими зданий и стреляя из гранатометов в корму русских танков. Егор же воспринял идею подземного штурма со смехом: «Опоздали мы, Вить. Чем только думали, когда им шахту отдавали ни за грош? Был б она наша сейчас — могли бы по штрекам к ним в гости сходить, как вон моджахеды в Афгане по этим кяризам своим. А лезть вот так, проходку затевать — нет, Вить, это похороны, причем очень долгие и мучительные для покойника».

Но вот уже уклон бетонного туннеля толкал его к Поганому оврагу, и вот уже он сделал шаг в пустоту, проехался по склону на далекое невидимое дно. В овражном заглушье стояли чернильная темень и та тишина, какая бывает лишь там, где природа давно уже отвыкла от присутствия копошащегося человека или вовсе не знает того со всем его проходческим железом, с неугомонным пулеметным боем и раздирающими криками непонимания, куда и зачем он бежит. «Какая ж тогда тишина под землей?» — передернулся Лютов.

Канонада пульсировала еле слышно, отголоски снарядных разрывов, сотрясавших Октябрь, где держался Егор, словно и не докатывались до оврага — исполинская толща глухой, равнодушной земли принимала удары, как пробка. В овраге не пахло ни приторно-сладкой взрывчаткой, ни вяжущей слюну бетонной пылью, ни сложной гарью городских пожаров, ни вездесущим и невесть откуда взявшимся, как будто изо всех щелей повыпершим дерьмом — вот ничем для дыхания вредным. Лишь одною ночной пресной сыростью, лишь одним пряным духом цветения, лишь одной молодой, беспредельно живучей, пробивавшейся даже сквозь камни травой.

После долгой отвычки эти запахи так поразили его, что поверил: все он делает правильно, приведя людей в эту потаенную, чистую складку земли, да, вот именно что в их родную природу, к родовому пути в сокровенную женскую тьму. И она не предаст, не сожрет, не раздавит, земля, что вскормила, различит их ползучую жильную тягу, матерински всех примет и выдавит, как не раз уж бывало, на свет.

9

В дырке он никогда еще не был. Не полз на четвереньках под уклон по нескончаемой слепой кишке, всем телом ощущая близость кровли, похожей на обглоданную мышами изнутри заплесневело-каменную корку сыра, промеж осклизлых сучковатых чурбаков рудничных стоек, под чередой удавленно распухших верхняков, размочаленных и разрываемых, словно веревки, уродливо извившихся, как розово-коричневые черви, что пытаются выбраться из-под страшного гнета.

Никогда — даже там, наверху, под обстрелами, — он не чуял такой непрерывности ожидания страшного и вместе с тем полнейшего, почти уже растительного безразличия к тому непоправимому, что может с ним произойти. Вот сейчас сорок метров породы шевельнутся над ним и продавят отсыревший сосновый верхняк питекантропской крепи, как набрякшая глина — гробовую доску, сыпанутся, обломятся, рухнут, как опрокинутое из другого измерения весов и скоростей ведро садового песка на муравья, уничтожая всякую возможность выскрестись отсюда, налегая на череп и ребра пневматическим прессом, выжимая сознание, чувства, дыхание, как тягучее масло из подсолнечной мятки.

В нем даже теплилось прошение о быстрой смерти — ну, пожалуйста, сразу, без оттенков огромной сминающей боли, — но в то же время все, что чувствовал и делал Мизгирев, казалось, чувствовал и делал уже и не он, а кто-то другой, давно потерявший наземную меру вещей и почти уже не понимавший ни единственной ценности собственной жизни, ни ужасности смерти.

Тишина и дыхание недр вмуровывали Мизгирева в собственное время, исчисляемое миллионами лет, превращали Вадима в свой внутренний смысл — наравне с перегноем гигантских хвощей и перламутровыми рострами окаменевших белемнитов. Обжатый неприступным молчанием породы, он становился мыслью этих недр, кровяным жарким сгустком неясной их воли — то ли все-таки выпустить проходимцев на свет, то ли, наоборот, раздавить? Он бы даже испытывал что-то вроде смиренного благоговения, когда б не приходилось кланяться вот этому давящему величию и ползти по теснейшему лазу как к престолу ордынского хана, когда бы не сырая банно-прачечная духота и непрерывное самомучительство движения.

Нескончаемый лаз кое-где был настолько зажат, что протиснуться дальше можно только на брюхе, это было отдельным мучением, ощущением каменных челюстей, что готовы сомкнуться поперек твоей спичечно тонкой хребтины… А потом ничего не осталось, кроме жильной натуги, когда он на коленях или вовсе уже полулежа начинал отгребать и наваливать в санки нарубленный уголь, увязая совком в неподъемных, нарастающих и нарастающих кучах. Ничего не осталось, кроме боли в надорванных мышцах, когда он, обнимаясь с рудстойкой, как пьяный, волочил ее в глубь первобытной проходки. Ничего, кроме боли да смешной юной зависти, воскресавшей в Вадиме, когда смотрел на глазурованные потом негритянские спины Шалимова и Предыбайло, озверело балдевших в забое, то есть крошивших кувалдами пласт, — это были не люди уже, а машины, сплошь покрытые масляной смазкой и гонявшие мускулы, как чугунные поршни.

Продвигались они по полезному, до которого вечность назад добрались неизвестные самоубийцы-копальщики, и разрушистый уголь крошился легко. Пока одна бригада монтировала наверху лебедку и компрессор, протягивала кабели и тросы вниз по ко-панке, другая, спустившись в забой, колупала массив, отгребала товар и тягала под новую кровлю рудничные стойки, загоняла распорки в углублявшийся зев.

Намахавшись кувалдой, устав на лопате, человек отползал от забоя, какое-то время отдыхивался, привалившись к стене и лупясь в пустоту уже какими-то потусторонне-просветленными глазами, ослепительно яркими на чумазом лице. А потом на карачках впрягался в салазки. Становился в позицию бегуна в низком старте и медленно начинал подаваться вперед, как впряженный в свой новый рекорд исполин книги Гиннесса. Скреб носками ботинок породу, рвался с троса, как пес с поводка, ни на пядь не сдвигая прикипевшие к почве салазки, — и рогатые жилы вздувались на лбу и висках, и казалось, сейчас что-то лопнет: или трос за прогнувшейся в напряжении голой спиной, или кожа на лбу и руках, все телесные нити, наструненные жилы тягальщика… Но еще один миг — и салазки с товаром человечески необъяснимо сдвигались, начинали рывками ползти за висящим на тросе и казавшимся легким, как тряпичная кукла, старателем.

Скрежет ржавых полозьев выворачивал душу. От одной только мысли о том, чтобы сделаться саночником, внутри Вадима что-то надрывалось. Это был уже не человек, а ожившее дерево, в самом деле как будто скрипящее в непрерывном усилии роста.

Если б не наколенники из кусков старых автопокрышек, все давно б уж стерли колени до мяса. Мизгиреву достались такие же. Никто его сюда не звал, но и не гнал, не останавливал ни взглядом, ни снисходительно-презрительной ухмылкой. Ну а что, две руки, две ноги — все, что нужно, чтоб грести мелкий уголь лопатой. Его держали тут за инженера и вместе с тем за «специально необученного человека», которого можно в любую минуту заменить на такого же или более крепкого. Мизгирев задыхался — что тянул в себя воздух, что нет, в глотку тек кипяток и как будто выпаривался по дороге в пересохшие легкие: вентиляции в копанке предусмотрено не было.

Чувство времени он потерял почти сразу же, а теперь уже и о глотке настоящего, вольного воздуха, о возвращении на свет не помышлял. Эти воздух и свет были так далеко, и разлечься вот здесь, обволочься пуховой землей, как утробой, представлялось единственным способом освобождения.

Меж тем его надсаженное тело почему-то продолжало делать начатое: подтаскивать к лунке тяжелую стойку, подымать, упирать и удерживать, наливаясь тугой, оглушительной кровью, ощущая, как пальцы текут сквозь шершавое дерево или дерево, наоборот, утекает сквозь пальцы, дожидаться, пока подползет Предыбайло и один раз ударит кувалдою так, что обрубыш врастет между полом и кровлей.

Спустя то ли пару часов, то ли вечность вторая бригада смонтировала компрессор, лебедку и привод, ползком обследовала старую узкоколейку, подтягивая вкрученные в прошлом веке глухари, протянула вниз кабели, тросы и шланги, и в дырке наступил двадцатый век — эпоха электричества, машин, отменивших ручную «балдежку» и тягу. Накрошенный товар поехал вверх по рельсам усилием моторизованного барабана, в руках Шалимова и Предыбайло забились пневматические молотки, и равномерное остервенелое их звяканье поработило мизгиревский слух.

Приползшая на четвереньках смена окончательно освободила его от труда. Продираясь на выход, отираясь о спины и плечи полуголых соседей, он подумал, что если б не льющий с них пот, то они бы и не протолкнулись в такой тесноте, ну а так — как детали одного механизма, скользящие в смазке. А еще что вот этим-то людям в «мышеловке» как раз и не страшно. Тут привычный их фронт, отведенное место для жизни. Тут не надо метаться, как заяц, пытаясь спастись. Тут достаточно вовремя втиснуть распорку в голодную пасть. Воевать они не научились еще, не привыкли, а ползти по падению — это, видимо, уж до могилы. Неприступная толща породы отсекла от них грохот и стонущий визг украинских обстрелов, раздавила тошнотное чувство ожидания новых ударов, приглушила их боль и сосущий нутро страх за тех, кого могут убить в «мирном» городе.

Хотя, может быть, им уже вовсе без разницы?.. И долбящим огнем автоматов, и долотами мирных «максимок» близоруко врубались в монолитное тело своего исполинского, равнодушно давившего город врага, пробивали в сплошном этом теле дорожку на волю, создавая пространство для жизни, для будущего. Но, врубаясь все глубже, загоняя в дыру лишь свою накаленную ненависть, боль, упоение собственной силой и первобытной простотой существования или просто желание выжить и жить, они и убивали собственное будущее, не умея создать его чистым, сохранить для себя и детей, — не поливальная машина шла вперед и не проходческий комбайн, а вот именно что мясорубка.

Мизгирев полз на воздух, на свет и не знал, чем закончится эта проходка и эта война, услышат ли они когда-нибудь установившую навсегда, до самой стариковской смерти тишину, нарушаемую только ласточками и детьми, только шепотом всех уцелевших, возрождающихся тополей на родной своей улице.

Он, конечно, уже и себя мало чувствовал, полз как будто бы между валками стиральной машины, пил, тянул в себя жаркий, застоявшийся воздух, не приносящий никакого облегчения. Мысль его шевелилась, как вдавленный в землю червяк. В темноте. От кого ждать спасения? Ну признания их независимости и простого их права на жизнь? Ведь никто не признал — ни Россия, ни мир, в чьих глазах там, в России, живут людоеды. Где славянское братство? Где права человека?.. Лютов вон говорит, что воюет за свой новый паспорт — размечтался, ага: побежал его мальчик навстречу, перепрыгивая все границы и танки, как бордюрчики и куличи, чтоб с разбегу влепиться своей мягкой тяжестью прямо в отцовское сердце. Ну какая тут может быть, в пересохшем бассейне, республика? Подземных жителей, пока их не склевала бешеная курица? Нет, вечный чрезвычайный укрепленный военный район. Великаны захвачены перетягиванием газопровода, протирают живую подстилку — Украину до мяса, втыкают в карту мира трехцветные и звездно-полосатые флажки, им оттуда, из космоса, Мизгирева не видно. Ни Шалимова, ни Предыбайло.

Дальше он уж не думал, только полз на саднящих, неуемно дрожащих своих четырех, удивляясь и не удивляясь, что еще не упал, и вдруг почувствовал почти бессильное воздушное течение навстречу и увидел раздавшийся, вспыхнувший свет. Через миг Мизгирева как будто бы вынесло в беспредельный простор и безжалостную, словно уж наступила зима, светлоту. Острый, как пескоструй, чистый воздух хлынул в рот, в ноздри, в легкие, в уши, в глаза, словно наново их прорезая, раскрывая, просверливая, не обжег его — освежевал. Омертвевшая старая кожа, показалось, сползла с него, как со змеи: там оставил ее, под землей.

Мизгирев был размят, измочален, но и уже и дышал каждой порой; перемятое тело, ничего уж не веся, наливалось неслыханным сладостным звоном. Чьи-то цепкие руки помогли ему сесть, привалиться к овражному склону, дали полную фляжку, и он долго не мог попасть горлышком в рот — ничего вкусней этой противно степлевшей воды, показалось, не пил никогда.

Вокруг него сияла снеговая белизна. Он вспомнил картину Валька, которая упала ему под ноги в подвале общежития на Сцепе, откуда они перетаскивали последние запасы продовольствия. Чумазые шахтеры под землей — в своих серых робах, в оранжевых касках с копейками подслепых коногонок, с отрешенно пристывшими лицами, на которых животная кроткая тупость слилась с каким-то высшим, освобождающим приятием той жизни, что дана. А все вокруг них, что должно быть черным, бело́, как нутро снежной крепости в детстве: с обеих сторон неприступные стены пушатся и мерцают, словно снег, озаренные слабым, но не гаснущим светом, не то льющимся свыше, не то собственным внутренним.

Вокруг него было лишь солнце. И вдруг почуял чистый, горький запах чего-то знакомого с детства и сказал себе: «Это полынь». Потом увидел яростную, почти что ослепительную от избытка цвета зелень и сказал себе: «Это трава». Потом оглох от непрерывного рокочущего звука и долго не мог понять, что это. Источник звука был статичен и поэтому нестрашен. Впрочем, даже знакомый омерзительный нижущий свист не сорвал бы сейчас его с места. Вадим был жив, как эта жадная, неистребимая овражная трава, недавно примятая чьей-то ногой и сейчас распрямлявшаяся, молодая, наивная, терпко-пахучая от избытка живительных соков черноземной земли.

Наконец догадался, что рядом рокочет компрессор, нагнетая в забой сжатый воздух, и немедленно вспомнил, как спорили: могут их вот по этому звуку засечь или нет? Перестал быть травой, но тревожно и страшно не стало. Как-то вот до сих пор не услышали, не пришли, не нашли, не убили. Сил бояться уже не осталось — исчерненные, сбитые руки подрагивали от надсады и пока не могли задрожать от чего-то другого.

Впрочем, кажется, там, на Горбатой Могиле, снова били тяжелые гаубицы, а навстречу их залпам набегала упругая громовая волна разрушений по городу. Тугие удары, трепещущий гул подавляли все прочие звуки, так что рокот компрессора посреди всего этого гула был не больше трескучего звона кузнечиков, угнетенно держался в границах оврага, не пробиваясь на поверхность сквозь свинцовую звуковую плиту.

Это не отменяло почти обреченности, смехотворности их первобытной проходки: породная толща — не снег, сама не растает. Вооруженные, как деды, они не могут двигаться быстрей, чем десять метров в сутки. Но тут уже, видимо, так: можно было не верить в успех, но бросать молотки и каелки — нельзя. Заведомое чувство опоздания вытапливалось там, в забое, вместе с потом. Пульсировала ниточка, связующая их, кротов-штурмовиков, со всеми ополченцами Изотовки, Бурмаша, Октября, пока те стояли, дрались, подземная работа тут имела смысл. Так и живут ползучие растения, пускают в завоеванную почву все новые придаточные корни: не выкорчуют там — не засохнешь и здесь.

Под дощатым навесом заныла лебедка, потянула наверх вагонетку с товаром. Повел головой и увидел Шалимова, Предыбайло, Чугайнова, Хрома, сидевших и куривших с лицами, как у трех отрешенных проходчиков на картине Валька. Крутой овражный склон шершаво утекал к высокому синему небу с громадами причудливых многоэтажных облаков, и вид вот этого невозмутимо ясного и неизмеримо высокого неба, его абсолютной незыблемости, неприступности, как если бы воздух был камнем, неприкосновенным в своей естественной недосягаемости массивом голубой сияющей породы, вступал в разлад с упругим громыханьем канонады, с утробным гулом растревоженной земли. Казался призраком другого мира — не то обещанием освобождения, не то насмешкой над стрелявшими и убивавшими друг друга людьми, которым во всем этом мире доступен лишь ничтожно тонкий слой реальности, как лист картофельной ботвы — личинке колорадского жука.

Но взгляд Вадима тек не вверх, а вдоль оврага — по склону, делавшему плавный поворот, поросшему коричневым бурьяном, молодой низкорослой полынью, остролистой крапивой, с волчиными и лисьими хвостами песчаных и глиняных осыпей, с могучими пластинчатыми выходами сланцев, похожими на стопки спрессованной макулатуры… Увидеть их дырку с обрыва, с крутого северного берега и вправду было невозможно.

— Упремся в породу — завязнем, — услышал он голос Шалимова.

— Ну ты чудак! — сказал с презрением Никифорыч. — Столько лет под землей, а понятия — как воло́с на яйце. — Это наш пласт идет. Через эту вот дырку они его и подгрызали. Направо товар шел в казну, а налево — в генеральский карман. Ты же был в этой лаве, Шалимов. И близко пласт не кончился, а нас с него сняли тогда — угнали, как коров с зеленого лужка. Написали, что он истощен, а сами под себя его забрали, старателей вот этих подрядили за гроши. По нему-то, родному, мы сейчас и ползем. И уже так и будем идти, пока в лаву свою не провалимся. Подтверди, инженер, — повернул закопченную морду к Вадиму, и тот с усердием глухонемого закивал, почувствовав, как спекшиеся губы раздвигаются в угодливо-признательной улыбке. — Молодец человек, — приговорил его Никифорыч, и в Мизгирева тотчас же плеснулась, прямо сердце лизнула благодарная радость: вот и он стал своим, вот и он настоящий подземный. — У нас-то ум короток и память, выходит, не длиннее собачьей: как начали бить по башке, уже и не помним, где ползали. Вот так бы и мыкались в этих потемках, если б он нас на собственный след не навел… Валька жалко с нами тут нет, слышь, Петро? Уж он бы тебе рассказал, по чему мы пойдем и куда доберемся. И вообще, заговоренный он, Валек. Я, знаете ли, в мистику не верю, я лично в шахте видел только крыс, какая из них по фамилии Шубин, не знаю… но Валька шахта любит. Раза два так уж точно пожалела, как мать. Ну и нас заодно, кто был рядом.

— Мог бы он силой мысли породу бурить — вообще бы цены ему не было, — отозвался Шалимов, глядя перед собой. — Как Кашпировский, бля. Мы с ним в детстве, когда вся вот эта … началась, тоже ложки лепили на лоб. И знаешь, держались, если сильно башкой не трясти. Мать к телевизору с рассветом — банки заряжать… этот в ящике пыжится, как водогрейный котел, а Валек нам: «Смотрите, сейчас обосрется. Пернет, бля, от натуги». Ну и ржем, и отец вместе с нами. Никифорыч, ты воду заряжал?

— Ну жена заряжала. Как все.

— Ну а ты сам чего? Верил, нет? — сверкнул на него белками Шалимов.

— А я циркониевый браслет носил, — сознался Никифорыч.

— Ну и как, помогло? — Шалимов смотрел на него уже маслеными от смеха глазами.

— Колени еще больше заболели, — сощурился Никифорыч, как будто силясь не захныкать. — И в туалет вот что-то начал по ночам… Не на той части тела, вероятно, носил… — И не выдержал, фыркнул, оскалив на полную рот, подновленный стальными фиксами, и немедленно прыснули все, заходясь в неуемном, выворачивающем кашле и отчаянно ёкая всем своим темным, не доеденным угольной пылью нутром.

И Мизгирев со всеми трясся и перхал, и уже никаких других взрывов для них, умирающих со смеху, не было. Это смех, вероятно, в них давно вызревал, чтоб вскипеть по любому ничтожному поводу, а иначе гнет страха и сила невысказанной, бессознательной смертной тоски разорвали бы душу. Вадима затопило счастье единения. Он смотрел на ощеренные рафинадные зубы Шалимова, в его сверкающие на коричневом лице глаза, кипящие и брызжущие смехом, и не верил уже, что у этого вот человека убили ребенка, младший брат ранен в ногу, а семья обитает в подвале больницы.

Мать Мизгирева тоже заряжала воду в трехлитровых банках от телевизора с магнетизирующим паству Чумаком, и Вадим вот уже больше месяца не давал ей какой-либо весточки. Где и как мать сейчас? Разрывается между японским тонометром и зовущим к себе телефоном: вдруг сын?! в этот раз точно он или что-то о нем! Так и не приучилась к мобильнику, несет у проводного аппарата всенощное дежурство, проваливаясь на минуту в спасительное забытье, сидит в окаменелом ожидании у телевизора, где одни бесконечные танки и лживые сводки потерь, изгрызенные взрывами дома родного Кумачова и лица, лица… лица живых и чужих сыновей. Сидит ли, как овчарка на цепи, в пропитавшейся запахом корвалола квартире, всё боясь пропустить тот единственный, страшный звонок, выбирается ли в магазин низких цен, чтоб за выбором свежего молока и кефира забыться?..

И такое отчаянное одинокое чувство к больной, старой матери захлестнуло его, что со смеха на вой перешел. И чем яростней скреб он овражную землю, словно силясь дорыться до какого-то вечного телефонного кабеля, по которому мог бы объявиться живым, тем страшнее и неутолимее становилось его одиночество.

— Инженер, ты чего? — схватили железные черные пальцы.

— Мать… моя… тоже… банки… — отвечал с перехваченным горлом, как будто уходя под воду и выныривая вновь.

Мать, жена, Славик, прыгающий у него на спине, как седок на своем боевом скакуне, — все они были в нем, но не здесь. Никого сейчас не было рядом, кроме этих вот вылезших из мышеловки четверых мужиков, но если б не было и их, то тогда бы уж точно околел от тоски.

10

Грохот вырвал его из покойного, плотного, словно мамин конвертик, тепла, и, немедля налившись пружинистой силой, вскочил, ломанулся на выход, безошибочной ощупью цапнув автомат в изголовье. Что такое?! Откуда?! Неужели свои с высоты, мать их в щепки растак?!. Растолкал, раскидал по дороге вскочивших, ошалело орущих хлопьят и, едва не упав, лосем выскочил на прожекторный свет и под черное небо… Омерзительный ноющий звук сразу нескольких мин пал на площадь и сомкнулся с рассыпчато-колким разрывом.

Мины лопнули пачкой, почти как одна, и осколки томительно долго фырчали вверху, словно впрямь выбирая, куда бы упасть, и ища лишь твою помертвевшую голову. Прижавшись к земле, Богун ощутил свое тело огромным и нестерпимо притягательным для этих раскаленных, медлительно разборчивых осколков.

— Все до насипу! Жваво! За мною! — крикнул он, подымая бойцов, и сила собственного голоса мгновенно успокоила его.

По гнетущему вою первых мин на излете он уже догадался, что работают из-за железки, с полосы отчуждения между Бурмашем и шахтой, и едва лишь сорвался, череда новых взрывов на станции подтвердила догадку.

— Стiй, барани! Куди?! Праворуч! Праворуч! Тримайтеся стiн! — крикнул он на бегу, схватив за шиворот ближайшего бойца.

Тошнотный трепещущий вой нарос до предела, накрыл, придавил, и снова рвануло вблизи — тугие и колкие взрывы хлестнули, казалось, по самому телу, и тотчас нутро опалила кипящая радость, что цел. «Не в меня! Не в меня!» — чуял он, как ликует и молится каждый боец, и это несказанно роднило его с ними.

— Стоять! — крикнул он перед чистым — ста метрами голой, открытой земли, — прижался к стене, сцапал рацию: — Рубин! Рубин! Я Батько! Що бачиш?! Засек?!. Та чую, що с Бурмаша, — не глухий! Ты мне орiентири дай, орiентири!.. А за яким ти там сидиш?!.

Снова тот же буравящий высвист и давящий вой — мины пали на чистое, там, куда он бойцов не пустил, и рванули скачками желто-красного пламени. Ты смотри, падлы, кучно кладут!..

— Все вперед! — крикнул он, подрываясь на чистое.

Ломанулись, оглохнув от собственной крови, — как по склону горы, докатились до угольных куч и порожних вагонов. Два батальонных пулемета хрипло лаяли, наугад рассылая по насыпи розоватые трассы, и захлебывались, точно псы на цепи, когда над шахтою взвивался новый свист.

Люди брызнули в стороны — потекли по местам ручейками и каплями, а Богун, привалившись к заборной плите, сцапал руку Джохара:

— Ну?! Бачиш их?! Де?

— …проссышь. С промки вышли, по ходу, — повернул бородатую морду Джохар.

— А точней, блядь?! Нащо тобi це все?! — закипая, кивнул на джохаровский «бластер» с навороченной оптикой.

А сам все не верил как будто, что эти жуки полосатые вылезли с промки и шпарят по его позициям как черти.

— А сам их попробуй найди! — блеснул Джохар бесстрашными глазами. — Пусти меня со взводом пробежаться!

— Ти вже раз пробiгся! — зашипел, словно прут раскаленный к животу приложили. — Ледве ноги унiс! Всiх зачистив! — И, тотчас спохватившись, дернул рацию: — Седой! Седой!.. Що у вас?! Есть движение?!. Дбайливо, дбайливо наглядай там за степом, як маму прошу!

Обмяк освобожденно, услышав, что на юге — пустая чернота, ни единого признака обходных перебежек, никаких смутно-зыбких зеленых теней в окулярах бинокля. И немедля угнулся и вжался в бетонную стену, различив нарастающий нижущий свист новой мины, не умом, а внизу живота, чем-то самым своим сокровенным взмолившись: «Не в меня! Не в меня!»

Перед самым забором рвануло, и опять затянули свою нестерпимо протяжную песню осколки, и по правую руку кто-то тонко, по-заячьи вскрикнул, повалился, забился, корябая землю ногами, а еще через миг заорал, показалось, уже и ликующе, как Олежка, когда он, Богун, защекочивал сына до чистого поросячьего визга, до внезапного страха: вдруг родное сердчишко от восторга сейчас разорвется?.. Так и этот кричал — словно лишь для того, чтоб уверить себя самого, что живой; крик служил ему щупом: есть рука! есть нога! ничего не оторвано! И уже ликовал в колотьбе, слыша, что он сильней, больше боли…

Богун матюгнулся и кинулся к угольной куче, взбежал по покатому склону, с усилием вонзая носки ботинок в штыб, и, мгновенно упав на живот, приложился к ночному биноклю. В правом верхнем углу побежали зеленые цифры, и в подводной ночной не-прогляди, словно из батискафа, скафандра, увидел шевелящиеся, точно водоросли, зеленоватые туманные фигурки — сгусткообразных человечков, перебегающих по насыпи и пропадающих за ней.

Мертвея от стужи, ждал нового воя и визга, но будто и впрямь погрузился под воду — «самовары» замолкли так наглухо, словно у ополченцев закончились мины… Включил передачу, чтоб криком прорезать своим остолопам глаза, поставить им руку, прицел — взорваться ответным настильным огнем, но тут непроглядная темень ка-ак лопнула, вскипела, запузырилась десятками огней, продернулась изжелта-красными трассами, секущими землю, бетонный забор… «Вьить-вьить! Цьють-ють-ють!» — певучая очередь вгрызлась в защелкавший уголь под ним — рванул свое грузное тело в слепой перекат, свалился до земли, вскочил, заорал в микрофон:

— Огонь! Огонь! Работаем по вспышкам!

Но его запоздавшая на секунду команда никому уж была не нужна — все взорвалось и вспыхнуло само… для ободрения себя хлопьята заорали, упоенно хлеща в темноту изо всех своих гнезд и бойниц и находя спасение от страха во всеобщем грохоте и оре, забивая своими стрельбою и криком чужую пальбу, отгоняя огнем этот лай, этот бешеный хохот чужих, как первобытные охотники невидимых во мраке, обложивших ночную стоянку зверей.

Богун подбежал к свободной бойнице и, вскинув невесомый, как пушинка, автомат, заработал короткими очередями по скачущим огненным жалам. Тьма кишела визгучими розоватыми метками, трассы скрещивались, расходились, сшибались, разлетались колючими брызгами, исчезали во тьме, словно слишком глубокой и плотной, чтоб ее пропороть, погасали, прижавшись к земле… чертили по бетонным плитам борозды, непрерывно нашаривая в монолитном заборе заветные лунки и щелки, чтобы, с визгом ворвавшись вовнутрь, кусануть, разорвать, прострочить. Сотни пуль рикошетили, тюкали, порскали, прошивали пространство шириной метров в сто. Там, вот в этих ста метрах, клокотали, роились ореолы чужих автоматов, огневые еловые лапы врастопыр хороводились вкруг пулеметных стволов, и Богун еле-еле успевал их выцеливать, прибивать, затыкать… кучно били, жуки полосатые, метко, заставляя его то и дело отпрядывать от своей амбразуры, прижиматься к бетонной плите.

Кто-то дал три ракеты, и полоску земли, отчуждения наконец-таки залил ослепительный мертвенный свет: каждый камушек, каждую былку стало видно на белой земле, — и Богун заорал:

— Жека! Жека! Прямо стовп, злiва група! Безперервним! Коси iх! Не давай iм пiдняти голiв!.. Мирный! Мирный! Вправо пять — чагарник! Пулемет!

Мигавшие, как сварка, висячие лампады рассыпались на искры и погасли — остались только бешено сверкающие жала вдоль по насыпи, но Богун все орал, словно мог и во тьме видеть больше, чем все остальные, и могучий его бычий рев и горячая близость его коренастого, сильного тела успокаивали Порывая, подымая в нем радостную благодарность комбату и надежду на то, что Богун никуда не сорвется, не покинет его.

Вернулся страх, испытанный им накануне, когда они сами бежали вдоль насыпи к городу, слыша лающий хохот ополченческих «утесов», и он видел, как пули размером с человеческий палец выбивают парней рядом с ним, выдирая из рук или ног кровяные шматки, со змеиным шипеньем вонзаясь в щебенку и глину чуть левей, чуть правей от него, норовя размозжить, оторвать ему ноги, сковырнуть его, срезать, смести с этой страшно-чужой, бесприютной земли, если он не желает уйти с нее сам, подобру-поздорову… видел, как пацанов, вероятней всего уже мертвых, очередями разрывных толкает, ворошит, передвигает, чуть ли не перекатывает по земле, словно струи какой-то неистовой поливальной машины убирают весь мусор с дороги, размывают завал…

Пережитый им страх заставлял его жаться к комбату, обращаться к тому осязанием, мыслями, слухом, даже скашивать взгляд от прицела, проверяя, а здесь ли Богун… Сначала он тоже орал во всю силу, а теперь, подсогревшись общим криком и грохотом, чувством слитности с каждым своим, вырастая, прочнея, оттого что поблизости никого не убило, молча бил по клокочущим вспышкам, по теням и фигурам в трепещущем свете ракет, по указкам комбата, которых он ждал, как хлопка по плечу: «Я с тобой!»

— Няма, Немец, ко мне! — услышал он крик Богуна. — С пулеметом на крышу! Один прикрывае, другий за пулемет! Давайте, синки!

Сорвался за Нямой. Ближайший к ним светильник, на будке, был разбит, и сквозь сердце Артема разрядом, как из цоколя лампочки в пальцы, проскочила догадка, что по свету работают все. «Вот сейчас меня и…» — трепыхнулась ужасная, но как будто и вяло-привычная мысль. И Няма вдруг как-то не так побежал, замедлился, отяжелел — хотел, чтоб Артем обогнал его, что ли, и первым полез… то ли просто тяжел пулемет… присел под лестницей пожарной, почуял себя в островке безопасности, невидимым ни для кого, вцепился в железные поручни, полез с обезьяньим проворством…

— Давай! — крикнул сверху истошно.

Артем, надрываясь, толкнул пулемет, подвесил сошками за перекладину, полез, еще раз толкнул дулом кверху, почти дотянувшись до Няминых рук… и тут как затенькало, как сыпануло по крыше, и Няма, протянувший руки, с молитвенным лицом сорвался на него, загремел, провалился в решетчатый этот стакан, и Артем, потеряв все опоры, все поручни, ощутил потрясающий, садкий удар от падения наземь. Мозг задернулся черным туманом, и, не чуя уже ничего, кроме боли и страха перебитых костей, он заполошно задергался, заелозил ногами, по-червячьи вытягиваясь из-под необычайно тяжелого тела, не могущий столкнуть его, отвалить от себя. Еле-еле он выдрался весь, задышал во все легкие, набираясь впрок воздуха, словно Няма опять мог его придавить, и огромное время лежал на слепящем свету рядом с ним, понимая, что должен рвануться к нему, затрясти, борясь с непосильным омерзением к мертвому, как-то разом, уже без обмана догадавшись, что Няма убит.

Наконец он толкнулся и, сев на земле, склонился над оскаленным лицом. Няма весь уже закостенел, оставшись лежать примерно в той позе, в какой артист Ярмольник показывал цыпленка табака: руки согнуто вскинуты вверх, пальцы скрючены, одна нога подогнута под ляжку. В плаксиво приоткрытом рту виднелись передние зубы, за которые, кроличьи, Нямой его и прозвали. Один глаз почти что закрылся, другой без посторонней помощи закрыться уж не мог, остекленелый и смотревший как бы сразу во все стороны с какой-то смиренной тоской, но в то же время и с упорным вопрошанием, с какой-то величайшей, неизживаемой обидой и неверием, словно Няме еще предстояло понять что-то главное, словно только теперь он и начал допытываться: есть там, в смерти, хоть что-нибудь, — и, судя по обиде, ничего не находил.

Артем не передернулся — застыл, ничего не могущий ответить на Нямин последний вопрос и как будто бы сам захотев докопаться до вечной, неразгаданной тайны, глядя в этот оскаленный рот, где таился немой отголосок последнего вскрика и как будто бы даже готовность сообщить Порываю разгадку…

Он шевельнулся лишь тогда, когда в плечо вцепились чьи-то пальцы. Повел головой: вокруг него и Нямы стояли пацаны, разглядывая мертвого с огромным, животно-безотчетным любопытством и не пускающим поближе страхом заразиться. В первый миг он не понял, почему сразу столько ребят прибежало, почему так спокойно стоят, а потом с вязким скрипом дошло, что все кончено, что никто ни в кого ниоткуда уже не стреляет. И ему показалось, что все это: вылазка сепаров, минометный обстрел, беспокоящий плотный огонь из-за насыпи, перебежки на полную выкладку — было затеяно только ради единственной Няминой смерти, и теперь, когда Няма был сбит ополченческой пулей с площадки, принесен, что ли, в жертву, тут же все и закончилось.

— Що встали? Несiть його до АБК! По мiсцях всi пiшли, по мiсцях! — сказал над ними севшим голосом Богун, и Артему почудились нотки вины за то, что он, комбат, еще раз оказался не всесильным для своих бойцов, и для Нямы особенно.

Богуна не корежило то, что послал Порывая и Няму на почти неизбежную, оказавшуюся неминуемой смерть: надо было кого-то послать к пулемету, а иначе б сюда полетели ручные гранаты. Да и что теперь было крутить душу в жгут? Не один, так другой, не сегодня, так завтра. Власть над сотнями разных, особенных, единичных людей на войне — это уж невозможность жалеть никого и себя самого в том числе, а иначе какая ты сила?

Нет, он не был свободен от чувства вины, от щемящего, чуть не отцовского чувства неспособности быть всем защитой, но сейчас навалилось и давило другое. Нет, не то что он сам разбудил это лихо, поведя батальон в лобовую атаку на промку, хотя мог бы и дальше тихо-мирно держать эту шахту, отправляя вагоны с углем на заводы хозяина. Все равно через день ли, неделю ли генералы б забыли про бизнес, и решение лезть на Бурмаш все равно было б принято, и его, Богуна, батальон точно так же бы стал наконечником. Его хлопцы и сами рвались на Бурмаш: «Да мы только так их нагнем и отпялим, кротов тех слепых, шахтарiв», — и он их повел на промзону, отчасти и сам зараженный всеобщим возбуждением «мы сила!», которое кипело в них с Майдана, отчасти боясь заслужить их презрение, утратить свою абсолютную власть, если вдруг попытается их удержать. Пускай уже примут крещение, все равно ведь придется когда-нибудь, и уж пусть лучше здесь, с возможностью отхода на укрепленные позиции, чем в городских руинах, где стреляет каждый дом и где они начнут метаться, как бараны.

Богуна придавило и душило другое: он не чувствовал силы своего батальона. Не умения перебегать под огнем, залегать, перекатываться, кувыркаться, прикрывать дружка дружку и прицельно стрелять, не всего того жизненно важного, чему он худо-бедно успел их научить, а той силы, которая… в общем, духом зовется. Та голодная, ясная ненависть к русским, которую впрыснули в их молодую горячую кровь, то опьяняющее чувство своего железного могущества, которое возникло на Майдане, с волшебной быстротою были смыты огнем ополченских «утесов» и «дэшек».

Тем же вечером, после атаки, он сам пошел с хлопьятами за телами убитых и ползком волочил те кули, укрываясь за ними от снайперских пуль, — не затем, чтобы заколотить эти трупы в гробы и отправить домой матерям (хотя, само собою, и за этим), а затем, чтоб внушить всем живым еще большую ненависть к сепарам и спаять батальон клятвой мести. Он думал: настоящей ненависти без боли не бывает. Но, построив живых над лежащими в ряд мертвецами, задохнулся от злобы на себя самого.

Окостеневшие в последнем ужасе глаза, приоткрытые будто бы в жалобе, нiби матiнку кликали, рты, запавшие под ребра иссиня-белесые, запачканные кровью и землею животы — все это, зримое в упор, не вызывало ничего, кроме явного страха и скрытого отвращения к мертвым, кроме мысли о том, что ты сам мог бы так же пластаться на глазах у живых. Ну а завтра что, завтра? Точно так же подавишься криком и поедешь до дому в посылочном ящике — это если вообще не останешься в лопухах, как собака, так как вытащить труп из оврага пока что нельзя, а потом все и вовсе забудут, что ты там лежишь.

Хотелось только одного: побыстрее закончить тут с ними, отбежать, отвернуться и немедля начать что-то делать, ибо даже короткое уподобление мертвым в недвижности было мучительно. Хотелось громко говорить, слышать собственный голос, ощущать колебания связок и понимать, что ты еще живой. Привить чувство мести бойцам вдруг почему-то оказалось невозможным: оно само должно было расти из сердца, как потребность ребенка встать на ноги, — и Богун вдруг почуял, что эта естественная, нутряная, здоровая ненависть-сила с каждым часом растет там, в Кумачове, в тех жуках полосатых и червях земляных, потому что у них, вероятно, отобрали так много, что с оставшимися и умирать не обидно.

В бойцах же Богуна проклюнулось одно только глухое отчуждение к тому, что так магнитило и возбуждало накануне, одно только отчаянное детское недоумение: почему они так нас погнали? неужели меня тоже можно убить — и так просто, так быстро и так насовсем?.. Богун конечно, поспешил списать все на растерянность несмышленого молодняка, что пока и ботинки зашнуровывать не научился, чтоб нога не стиралась до крови, лишь на временную потрясенность необстрелянного батальона — с девкой вон после первого раза и то ходишь день как контуженный: неужели и вправду присунул и как теперь жить? Ничего, переварят, приладятся, пооботрутся — прополощет единожды страх до сухих потрохов, зато шеи не будут тянуть, выжимая свои забубенные головы из-за укрытия, пока не щелкнет по лбу прилетевшая ополченская пуля, застывать, точно суслики возле собственных норок, на пути у бегущего прямо на них человека с автоматом-дубиной в руках. Это вам не ребячья забава, это вам не по мирным баранам стрелять с упоением собственной властью…

Так себе говорил, но не мог не признать, что столкнулись с противником, воевавшим не лучше, не ловчей, не искуснее их, а вот именно злей, — и растерянность их перед силой вот этого остервенения не было чем-то местным и временным…

— Батько! Батько!.. — услышал заполошный вздрагивающий голос: сидевший над рацией Грачик с глазами по полтиннику протягивал ему наушники и микрофон.

— Що?! Хто?! — рявкнул он, не понимая ошарашенности Грачика, и схватил гарнитуру, ожидая услышать крик и мат вэсэушного керiвника.

— Витя Лютый! — в какой-то суеверной оторопи пискнул Грачик.

А сквозь бешеный шорох просверлился неслыханный, потусторонний, обжигающий голос, беззаботно-веселый и даже игривый:

— Это ты, Богун?! Спишь?! Жив-здоров там, волнуюсь! Как ты, бляди кусок? Украина с колен поднялась? Раком встала? В гости завтра придешь? Баранов пригонишь своих на убой? А то видишь, нам скучно — сами в гости пришли. Давай пригоняй — всех до раю пропустим.

Богун молчал и со звериным любопытством вслушивался в голос пресловутого врага, чьи позывной и имя означали смерть для всех, кто нес волчий крюк или жовто-блакитный флажок на своем рукаве, в глумливый голос человека, которого табунное сознание воюющих сторон уже наделило чертами всесильного героя и людоеда соответственно.

А этот Лютов — или кто там был — не унимался:

— Слышь, Богун, ты вообще ребятишек считаешь — или так, тушки бройлеров, мясо на вес? Тут у нас ваших четверо — что с ними делать? Чё сначала отрезать у них и домой вашим девкам отправить?..

— Я приду, слышишь, потрох! Приду! — Богуна затопило бессильное, неутолимое желание убить, задохнулся от хлынувшего унижения, как представил своих пацанов на коленях — оглушенных, раздавленных тумаками и криками. — Жди меня завтра в гости! И в землю вже тепер закопуватися починай! Не дай бог що назовнi останеться стирчати — як поганки з землi сколупнем!

— Чё-чё ты там гавкаешь? — немедля отозвался голос. — По-русски говори! Ты чё сюда приперся со своей собачьей мовой? Ты чё тут забыл? Ты слышишь, тут тебя никто не понимает?

— Это ты що забыл на моей земле, сука?! — зарычал Богун, чуя, что уже не владеет трясущейся челюстью. — Хто тебя сюда, сука, прислал?! Це ти всiх мiсцевих в заручники взяв, i кров iх на тобi! Захлипнешься, паскуда!

— Сказал слепой: «побачим», — ответил тут же голос. — Ладно, некогда тут мне с тобой. Пора уже и вправду под землю зарываться. Сейчас ведь изо всех калибров долбать по нам начнете. Береги своих хлопцев, комбат. Сам останься живым. Я тебе прямо даже пожелаю того. Чтоб домой ты вернулся. Чтоб в глаза матерям посмотрел — всех, кого ты привел к нам сюда на убой. Будь здоров, дорогой…

— Дай Сапфир! — крикнул Грачику, закипая как раз оттого, что немедленно кинулся делать ровно то, что предрек голос в рации, даже будто бы и приказал сделать это, попросил у него огонька, и Богун в своей силе, отовсюду подпертый батареями гаубиц, «градов», подчинился ему, как собака. — Сапфир! Сапфир! Я Тайфун! Дай салют на Бурмаш, я прошу! Изо всех своих трубочек!

И ведь вправду не мог продохнуть от потребности вызвать огонь вот на этих упорных червей и пронырливых крыс, затрясти у них прямо под брюхом податливо-чуткую землю, втолочь их по кускам на пару метров вглубь, на уровень их шахты, из которой смели выползти. Вколотить в их нутро смертный страх… Так уже третий месяц вколачиваем, шевельнулась колючая мысль, а они всё никак не проникнутся.

А на западе уж заревели машины, пропороли своим воем-свистом беспроглядную черную высь вереницы пернатых снарядов, понеслись косяки бело-розовых светочей, как будто электрички по небу зачастили. На Бурмаше все лопалось, трескалось, выворачивалось на испод, словно лед на реке, все тонуло в кипении огненно-черных разрывов, похожих на кудрявые вилки цветной капусты.

Вой и грохот обстрела протрезвили хмельного от злобы, наоравшегося Богуна. Догадался, что там, в ополченских окопах, в цехах, никого уже нет — все заранее знал этот Лютов, шахтеры же, блин. Вся земля, верно, в норках и крысиных ходах… С чего вдруг подтянули минометы? С чего целый Лютов вообще объявился вот здесь?

Об этом страшном командире сепаров в войсках говорили все время и с первобытным суеверным ужасом, не меньше. Позывной его слышали то на Изотовке, перетертой в труху, то на севере, на Октябре, где тяжелые танки Криницкого методично крошили бетонные плиты промзоны, прорубая широкую просеку в город. Ни там, ни там, казалось, не осталось ни единого живого кустика травы, все было выкушено вместе с корешками, и чумазые сепары перебегали не от дерева к дереву, а от пернатого снаряда «града» до такого же снаряда, похожего на трубчатую сваю, вколоченную в грунт. Но те же ополченцы как будто и вправду воскресали под этот вот хвастливый позывной, и под башню «Булата», в беззащитные траки-катки просверкнувшим шмелем, дымным клином вонзалась реактивная граната, и содрогнувшийся от боли мастодонт распускал зазвеневшие гусеницы, становился похож на плавильную печь с оторванными люками-заслонками или выбитой танковой башней — переполненным гиблым металлическим ревом котел, из которого бил факел сварки.

Говорили о странных командах в эфире, повинуясь которым накрывали своих, о бесследном и неуловимом исчезновении дозорных и разведчиков, корректировщиков и снайперов, о неизвестном офицере, подошедшем к блокпосту непонятно откуда, и о том, что потом не могли толком вспомнить ни лица его, ни разговора, лишь один цепенящий, понуждающий к повиновению взгляд, под которым становишься просто Марьей-утопленницей, а очнешься — и сам уж не знаешь, было это с тобой или только привиделось.

Говорили, что Лютый — офицер ГРУ, прибывший в Кумачов с отрядом русского спецназа, мастеров становиться невидимыми и ступать по земле как по воздуху. Говорили о том, что случается на войне сплошь и рядом, и вольно ж было дурням зацикливать всё на одном человеке. Мизгирев, целый, блин, замминистра, пропал, провалился сквозь землю на шахте — и что? Лютый, что ли, схватил его за ногу и под землю с собой утащил?

Богун не верил в духов-призраков. Он знал, что сердце в каждом человеке мягкое, как студень: чуть тряхни под ним землю — и оно задрожит. Никогда не стыдился признаться себе в смертном страхе, знал, что страх наперед всего прочего движет бойцом и что страх — это стадное чувство, заразное, а еще есть усталость, порожденная долгим напряженьем всех чувств, недостачей покоя и сытной еды, недоступностью теплой постели и почти невозможностью сна, что такая вот долгая боевая аскеза и приводит к тому, что измученному человеку начинает мерещиться всякое, как монаху-отшельнику — тени и свет. Так оно испокон: инстинктивно потребно придумать героя-вождя, запитаться своею же верой в него — или, наоборот, объяснить себе собственный страх проявлением вражеской сверхъестественной силы.

Богун вообще бы решил, что Лютый — пустышка, но и сам за минувшие сутки ощутил на себе всю искусную хватку матерого зверя и даже будто бы непокрываемую пропасть боевого опыта меж собою и ним… Да и кто бы там ни был, а сна Богуну не сегодня, не дальше не будет. Он понял, что стоит на вероятном направлении сепаратистского удара или даже прорыва. Незыблемая под ногами земля, которую хозяйски попирал, ощутилась плавучей, бесконечно неверной — под поверхностным слоем, под упругой дерниной задышала прожорливая пустота.

Низовой льдистый холод проник ему в пятки и потек по хребту, подымая шерсть дыбом и сгущаясь в башке пониманием, что и вылазка эта с минометным обстрелом, и «ночной звонок» Лютого с приглашением в гости — это только детали ухищренного приготовления к какой-то неизвестной, всеми силами и решающей всё операции.

Он понимал, что рано или поздно ополченцы пойдут на прорыв, не довольствуясь участью крыс в раскалившейся бочке и пытаясь ее раскачать, опрокинуть, чтобы вырваться стадом на волю, и теперь надо было понять, что такое в их плане «Мария-Глубокая» и его, Богуна, батальон. Расстояние между Бурмашем и шахтой настолько мало, что реши ополченцы навалиться на шахту всем скопом — ни о каком огне в поддержку он, Богун, даже и заикнуться не сможет, разве что прямо вызовет реактивный огонь на себя. Хорошо бы усилить позицию танками и бэтэрами, попросить хоть десяток коробочек у армейских полковников… Но куда могут сепары через шахту уйти? Ну выбьют они, Богуна, вот отсюда, закрепятся на шахте, а дальше куда? На юг по шоссе? Во фланг бронетанковой группе? Да их с того шоссе в минуту «ураганами» сметут. Ударит батарея гаубиц с кургана — в землю этих осметков втолчет и с землею схарчит. А танки раздавят. А может быть, с юга идет группа сепаров — уже не босяки, а танки с артиллерией — деблокировать город внезапным ударом, а этот Лютый ждет сигнала на прорыв? А что? С такой разведкой, как у нас, всё может быть, включая вообще научную фантастику.

Богун расстелил на капоте «лендкрузера» карту и перепахивал в полянке электрического света, скользил цепким взглядом по складкам ландшафта, втирался в доверие к этой чужой, немой и недоброй земле. Ему начинало казаться, что главное скрыто от взгляда в ее недосягаемой утробной глубине, под складками этой бугорчатой шкуры, изрытвленной кожи. А что, если цель — обогнуть шахту с юга и скрытно, по-гадючьи, выползти под самую Горбатую Могилу. Заткнуть батарею, взять пушки? По-тихому всех перерезать? Пройти в ночи по длинному Поганому оврагу, оставаясь невидимыми для его батальона?

Догадка прожгла — на миг показалось: проник прямо в мозг подавшего голос врага. Если так, то тогда все в порядке. Хана им тогда. Богун не разведчик спецназа, не гений маневра, но и не дебил. Да он в первый день, как зашли на «Марию», поставил у вершины этого оврага пару пулеметов: давай выползай, просим в гости. И ни на миг о том не забывал, вот только что запрашивал Седого: «Как вы там?» И если поплывут в ночном бинокле похожие на водоросли зеленоватые фигуры — порежут их длинными метками трассеров, загонят обратно в овраг, а там уж и минами всех закидают, поглу́шат, как рыбу в реке.

Но если на Бурмаш пришел матерый зверь, то он ведь понимает, что и Богун не пальцем делан. Значит, ждать из оврага гостей — все равно что дерьмо из утробы давить, не пожравши. Значит, смысл — не штурм высоты у него за спиной, значит, что-то еще… Ну а что еще, что? Ну, верно, просто отвлекающий удар, и неизвестна только сила этого удара, в то время как прорыв готовится на севере, в лесопарковой зоне, вдоль по руслу реки. Где угодно, но только не здесь.

Можно было бы и успокоиться и готовить своих пацанов к хорошо представимому, не такому и страшному, потому что понятное переставало быть страшным, но Богун почему-то не мог продохнуть. Все казалось ему, что чего-то не видит и не может почуять как пришлый, так и не вкоренившийся в эту землю чужак, что истина буквально зарыта под землей и ему до нее не добраться… Да под какой-такой землей? — обрывал он со смехом себя. На глубине в полкилометра? В шахте? Остался там, что ли, какой-то подземный отряд? Чем только дышат третий месяц, неизвестно… Вот она, шахта, у него, Богуна, под ногами, все копры, все подъемники, вплоть до каждой отдушины, блин. Метро из Кумачова до «Марии» пока не прорыли. О чем он думает вообще, когда должен думать о том, что внутри, в сердцах, в головах пацанов? Удар по его батальону такой будет силы, чтоб все ощутили, что это прорыв, что сепары сюда стянулись всею массой, без обмана.

Растревоженный, двинулся по периметру шахты, проверяя посты, пулеметные гнезда… шел по этой меже вдоль забора, отделяя свое от чужого, метил следом свою территорию, как любой дикий зверь, убеждаясь, что в каждой угрожаемой точке все обустроено, как надо, что бессонные хлопцы сторожат каждый звук, безотрывно внимают ночной пустоте, где уже ничего не гремит и не рвется. Проверял их оружие, оптику, боекомплект, подтягивал ремни бронежилетов, обихаживал каждого, как большого ребенка перед зимней прогулкой, а главное, заглядывал в глаза, как будто бы покачивал с нажимом. И вот уже казалось, что в каждой паре глаз проблескивает что-то жалкое и зверино-тоскливое: вот и страх, и покорная боль, и как будто обида на него, Богуна, и какая-то жалоба, непонятно к кому обращенная, — точно не к Богуну, потому что, казалось, было и понимание, что комбат им ничем не поможет: вон уж скольких своих притащили с железки, побросали в овраге или тут закопали.

По глазам можно много, конечно, напридумывать лишнего. А чего ж было ждать? Собачьего восторга? Прогорели дровишки в майданных кострах, дали пылу и жару, отщелкали. Ликовать больше не с чего. Пердаки колорадам поджарят — вот тогда загогочут. Даже и хорошо, что угрюмые. Значит, будет поменьше отчаянной дурости. Страх, он лишь поначалу стреноживает, а потом уж ведет, подгоняет, подсказывает.

Ядро батальона составляли отборные, крепкие хлопцы, прошедшие и армию, и тренировочные лагеря под знаменами «Правого Сектора». Половина — ну очень такие… простые. Может, и не селяне, но, в сущности, никакой другой участи, кроме как стать такими же, что и здесь, на Донбассе, шахтерами, слесарями, монтерами да охранниками в супермаркетах, для них предусмотрено не было, и не взбунтовались против этой предопределенности, не желая служить на парковке чужих «мерседесов» с холеными девками, не желая горбатиться до перелома хребта за гроши. Возможность взять оружие и самим отжать то, что горбом никогда не нацедишь, открылась им как самая желанная и никогда не чаянная перспектива, перевернула их целинные мозги. Им сказали: нужна ваша сила, и больше ничего уметь не надо, надо только сплотиться, и получите все, что хотите.

Все сошлось: и вот эта голодная, по-бычиному темная сила, безнадежно искавшая выхода и применения, и по молодости обостренная тяга поставить себя «по-людски», заработать, отбить подходящее место для жизни, и почти что ребяческая, не рассуждающая страсть к оружию, к горделивым нашивкам, значкам, и сильнейший гипноз единения, стадного чувства, и возможность почуять себя господином, вольным в жизни и смерти других, и уже невозможность помышлять ни о чем, кроме собственного выживания здесь.

Были у Богуна и восторженные дурачки вроде Немца, и земные ребята, хорошо понимавшие, что дает им подобная служба, в том числе с уголовным хвостом, наломавшие руку на мясницкой работе. Он и сам был, по сути, таким же, просто старше и опытней всех, потому и вожак, что его дольше били и испытывали на живучесть. Верил он в Украину, которую шел защищать, ну, великую и незалежную? Он верил в то, что все решается насилием, что и люди как особи, и различные общества, будь то хоть первобытное племя, хоть нация, постоянно боролись и борются за делянку земли, за железную жилу, за угольный пласт, за свое навсегдашнее право на лучший кусок (ну кто профессор или умный до…, как Голомянский, тот в башке своей масло гоняет, как бы пару заводов отжать и таких, как Богун, заманить в свою частную армию или там теорему Фермы́ доказать, за которую тоже лям баксов дают), и так будет, пока светит солнце, пока жив хоть один человек на земле, то есть двое. Просто если уж ты украинец, то и бейся за это совместно с людьми одной крови.

Кумачов для него чужим не был. Можно даже сказать, он тут вырос. Если брать до корней, до икринки, то родился Володя Богун вообще в ГДР, в гарнизоне Марвинкель, который все «местные» называли Малиновкой. Отец, капитан бронетанковых войск, нес службу по охране мира на западной окраине влияния СССР, и маленький Богун во все глаза лупился на ползучие железные громадины, что своей боевой мощью сдерживали воинственные устремления американских империалистов. Всеподавляющая мощь советских танков — это первое, что он увидел, едва поднявшись с четверенек и покинув манеж. Гарнизон был отдельной, чисто выметенной и едва не стерильной, без единой соринки, страной, по которой печатали шаг удивительные, стройные, прямо как на кремлевском параде, шеренги и гуляли мамаши с колясками, где царила культурная прочность налаженной жизни и где сами собой разумелись горячая вода, накрахмаленные скатерти в столовой, чудесные игрушки и вообще добротнейшие вещи, на каждой из которых поставлен немецкий знак качества.

Вот так и сложилось в сознании: военная сила — порядок — достаток… и вдруг все это начало скрипеть и буксовать, захрипело, закашлялось, заворочалось, словно недужный старик на постели, по неясной причине снялось с отведенных, завоеванных мест и потекло стальными эшелонами назад в СССР.

Началась совершенно другая гарнизонная жизнь: подслепо освещенные, обшарпанные общежития с ненадежными стенками, сквозь которые слышно поганую ругань соседей и визг их детей, с висящими на бельевых веревках в общих кухнях простынями и пеленками; отовсюду воняет мочой и прокисшей капустой.

Офицерские жены встали в длинные очереди вот за этой капустой, картошкой, молоком, макаронами, сахаром — по неясным причинам всего этого недоставало, не говоря уже о колбасе и прочих гастрономических излишествах, да и сами продукты были только названиями, оболочками, что ли, себя же самих: чай — не «Twinings», а просто труха для подкраски горячей воды, не дающая вкуса и запаха.

От стояния в очередях офицерские жены как-то сразу сгибались, линяли с лица и заметно теряли в своей молодой красоте; что-то нищенское, суетливо-приниженное появлялось в повадках и женщин, и самих офицеров. И вот чем дальше на восток перебирались Богуны, тем все беднее и позорнее становилась их жизнь, тем все громче и злее ругал коммунистов и русских отец: по его словам, русские и коммунисты зажимали его — только лишь потому, что отец украинец, — не присваивали новых званий и не двигали вверх, в академию, наоборот, законопачивали в самые глухие и оскуделые углы. Володька отцу верил больше, чем кому бы то ни было, и понемногу наполнялся убеждением, что русские и вправду обособленный, чужой и недобрый народ.

В пятый класс он пошел в Кумачове, куда получил назначение отец. Отца сократили, и тот пошел на бульдозер и запил, нашел чем забыться в своем унижении, и вот, Володька — в школу, а отец — собакой у решетки винно-водочного, охваченный голодным беспокойством: ну! когда же?! Был сильный, красивый мужик — и выгнил изнутри с волшебной быстротой: лицо как потемневший, сопрелый поролон из старого дивана, уже вот и стыдно к нему подойти — отсюда глумливые потешки: «Иди поздоровайся с батей». Учителки смеялись над его, богунским, «гэканьем». «Ты русский язык понимаешь?» А он, ему казалось, особо и «не гэкал», а просто говорил на смеси русского и украинского, усвоенного сызмальства от бабки: какое слово с верха памяти бралось, то и спархивало с языка. Легко ему было, свободно. А оказалось, нет, косноязычное мурло.

Дошло до того, что Богун вообще онемел. Боялся хоть слово сказать у доски, какой он и кем хочет стать, когда вырастет. «Как батя! Алкашом! Домой приползать на карачках! Пип-пип, я Луноход- 1!» Молчал, стиснув зубы, и думал: «Заткнуть вам всем пасти, забить в глотку зубы, чтоб кровью давились своей, что больше ни слова с набитыми ртами не вякнули, так делать всем, чтоб сердцем падали, пiд лавку, як щури, кидалися, как только увидят меня, — вот каким должен быть человек, вот о чем я мечтаю и кем для вас стану».

Травить его начали, да. Глумились: «хохол», «салоед»… рождаются, что ли, все люди вот с этим обостренным стадным чувством своей принадлежности к норме, к единообразному, словно в солдатском строю, большинству, несут уже в своей первооснове вот эту безотчетную потребность преследовать любого, кто хоть чем-то на них не похож — обличьем, повадками, голосом, цветом волос… Ну дрался, конечно. Щенячья возня поначалу. Человечьи детеныши слабы: колотят вон в песочнице друг друга железными машинками по головам — никто никому черепушку еще не пробил. Но чем старше, тем злее: однажды сыпанули на темечко сухую марганцовку, специально с собой в пузырьке принесли. Не облысел тогда, и ладно…

Может, он сейчас смотрит в прицел на кого-то из тех своих стародавних мучителей, на детей тех училок и детей тех детей? Так что же — мстит за детские обиды? Да как сказать… и да, и нет. Время было такое тогда, словно кто-то сказал надо всеми пацанскими, коротко стриженными для тюрьмы и войны головами: нужны ваши мышцы, животная сила, время делать так страшно, чтобы все понимали, на что ты способен ради собственной правды и жизни; кто умеет ломать, навсегда пойдет вверх, остальные, кто гнется и ломается, — вниз.

Культ могучего тела утвердился повсюду: «Рембо. Первая кровь», терминатор Арнольд, у которого под человеческим мясом гидравлический привод и железные кости. Словно из-под земли появились «серьезные» — небывалый наплод крупных парнокопытных. С такими шеями, плечами, словно они с детсада начали готовиться к эпохе перемен. Их огромные джипы с затемненными стеклами и таранными трубчатыми кенгурятниками, их мобильные трубки, а главное, как идет человек, как он смотрит в глаза — вот что стало для Вовы образцом настоящей и единственно стоящей жизни. Должен был их нагнать, лез из кожи за самим собой будущим, надрывался в подвальной качалке, обмерял сантиметром зачаточные, понемногу растущие бицепсы, с презрением смотрел на согнутых шахтеров и вообще работяг — понурых, забитых терпил, потомственных рабов, живущих на карачках, живущих, как белка бежит в колесе, воображая, что она что-то делает и для себя.

Терся рядом со «старшими», по-собачьи заглядывая в их пустые глаза и надеясь быть принятым на побегушки… и, не вытерпев, кинулся на ближайший ларек, как собака на кость. Ну такой первобытный, обшитый железом сарай с обрешеченной, как в зоопарке, витриной. Ну, типа, наехал с двумя пацанами на сидящую там, за решеткой, деваху, неумело и жалко подражая крутым: «Ты чё, овца, не поняла?» Ничего, кроме смеха, не вышло: та деваха сама на них кинулась («Чего-чего ты там такое бурбулишь?»), в морду брызнула перечным газом… Стремно как-то вот бабу месить — он, Вован, ей за это только глаз и подбил. Ну нечаянно вышло, от ногтей ее крашеных отбивался, крутой… А брательник у девки ментом оказался. В общем, ползала мать у того лейтенанта в ногах, и участок семь соток пришлось продавать и гараж с престарелой отцовской оранжевой «нивой», чтоб сынка-рэкетира от тюрьмы откупить. Да и как откупили: не хочешь на срок — значит, в армию.

И пошел, чтоб не сесть, безо всякого страха и с радостью даже: помнил детство свое гарнизонное, никуда не девалась та жадная тяга к оружию, к технике, — и пришел на двухлетнее «Рота, подъем!», отбой, подъем, упасть, отжаться, получить в душу дедовским кулаком-кирпичом, «Вон носки: постираешь — отдашь в роте чистыми», построение, равнение, оправиться, к приему пищи приступить, ничего так не хочется, как поспать и пожрать, кроссы в противогазах, уборка территории метлой, разборка бесконечного коровника вручную («Блядь, кому было сказано: кирпичи не кидать?! Человеку на дачу везете!»), отбой, подъем, подшиться, побриться, проследовать в баню, «Салабон, сигарету!.. мне по… — роди!», строевая, физо, «Пострелять-то дадут?», два наряда вне очереди, терриконы картошки с глазка́ми: выковыривать, выковыривать, черпаком скоро стану, и тогда будут бить и воспитывать только деды, а потом стану дедушкой — мой черед будет дрючить черпаков и салаг…

Пострелять ему дали. Даже можно сказать, подготовили. Взял билет до Луганска и начал стрелять. По гостиничным окнам, по машинам с безликими пузанами на задних сиденьях. Исполнители, в общем, народ одноразовый: нажал на курок — считай, уже себя на фарш пустил, — но Богуна ценили за изобретательность, осторожность и нюх на измену. Стрелял сквозь дверь, сквозь спинку кресла… За два года в бригаде неплохо поднялся, «начальником разведки» даже стал. Следил за своими, карал провинившихся, принюхивался к обойденным, затаившим обиду и страх, секатором и пассажами вымучивал признательные стоны из подвешенных, как будто бы без сладострастия и даже брезгуя такой работой, передоверяя ее тем уродам, в ком есть эта тяга к палачеству, отчетливо чуя потребность не мучить, а именно давить, наводить на своих и чужих смертный страх, еще за школьной партой осознав, что только так и может подчинять себе других.

Служил Бялыку и ждал, когда страх перед ним, Богуном, станет больше всеобщего страха перед зажравшимся и одряхлевшим Сашей Трактористом. И вот Бялык утоп в десятилетних коньяках и домашних бассейнах с визжащими девками, зателепался под нажимом Богуна и всплыл кверху брюхом, как глушеная рыбина. Богун забрал бригаду под себя и начал подгребать по области площадки с нелегальным угольком. Подъезжал к местной мелочи, убеждал, растолковывал (кому словами, а кому ломами, в тех же копанках и хороня), размахался в серьезного рабовладельца, и примерно к 2008-му почуялось: всё! Заработал, отползал свое в бесконечной грязи и крови, дети чисто жить будут. Но оказалось, показалось. Во всех учебниках истории написано про укрупнение хозяйств. Всегда появляется кто-то сильнейший и начинает нагибать всех, кто поменьше.

Прошла смена власти, воцарился Донбацька, на прокурорские и милицейские места уселись новые голодные ублюдки, и после быстрого обмена мнениями, «что здесь чье», на Богуна спустили «Беркут». Проснулся в коттедже от грохота — внутрь хлынули черные маски, автоматы, кувалды и нашли в гараже свертки из мешковины с двумя АКМ и запасными магазинами. В СИЗО Богуну обозначили: хочешь жить — открывай закрома. Богун же будто бы не знал или забыл, что чем сильнее человек физически, тем только дольше будет мучиться под пытками, мечтая о спасительном беспамятстве и все не теряя сознание связи со своим крепким телом. Ему казалось, он скала, и через пару суток пожалел, что не ошибся, что не слизняк и что не двинул кони сразу.

На голову ему умело надевали целлофановый пакет — и глаза начинали выдавливаться из орбит, голова распухала, набрякшая кровью, а легкие, казалось, сворачивались в трубочку; целлофан парусил, опадая до раскрытого рта и вздуваясь на выдохе, — он, Богун, все пытался пакет засосать и, втянув, прокусить, изо всех сил стараясь не выдохнуть и хватая зубами горячую парниковую пленку. Его подвешивали к потолку на завернутых за спину и окольцованных браслетами руках. Прикручивали к пальцам на ногах электрические провода и тыкали в пятки еще одним, зачищенным от изоляции жалом — до павлиньих разводов в глазах. Его били палками по рукам и ногам, толстенным Уголовным кодексом по темени. Богун уже и сам не понимал, почему не ломается и зачем это терпит. Ну не из жадности же к кровно заработанному? Из полоумного упорства, дикой спеси, необъяснимой и сильнейшей в нем потребности доказать, что его не согнуть? Из страха быть убитым, как только все отдаст и станет им ненужен и опасен — сам и свидетель, и живое доказательство практикуемых следствием пыток?

Он бы, верно, и дрогнул, потек, но менты поспешили затолкать ему в задний проход стандартную бутылку из-под пива — впилось и застряло в нутре унижение, сильнейшее, чем боль. Сломаться после этого означало признать себя слизью, опущенным, самому в том признаться себе, и молчание, видимо, стало для него тем последним несгибаемым стержнем, на котором он мог нарастить мясо будущего человека — возродить себя прежнего.

Помогли сбереженные деньги — рота нанятых им адвокатов, журналистов и правозащитников. С ментами заключили мировую: бизнес он все равно потерял — кумачовские копанки «опечатали» под телекамерами, — но возбу́жденное уголовное дело развалили за жирный кусок. Виновных в милицейском произволе как бы наказали. Два месяца он гадил кровью под себя, залечивал обугленные пятки; тело, как говорится, заплывчиво, но само унижение, дырка в нутре не могли затянуться. Каждый сильный, с прямым, твердым взглядом мужик становился живым оскорбительным напоминанием, даже собственный сын, несмышленыш, тоже будто бы все понимал. Начинало казаться, что встречные смотрят особо, словно знают о том, что Богун не вполне уж мужчина, и потребность давить и внушать смертный страх ожила, превратилась в голодную, неутолимую, на дрожжах унижения разбухавшую ненависть — к тупорылому «Беркуту», к тем следакам, к существующей власти, к системе, а поскольку Богун — украинец, а система за русских, с Россией, то и к русским, к России… Он, казалось, и русский язык позабыл — как язык, на котором решали, сколько он проживет, где и кем, на котором ему говорили, что он есть ничто, что никто не найдет его в яме, с бычками в глазницах и бутылкою в заднем проходе.

Едва оклемавшись, отправился в Киев — на запах похожих, единых по злобе, пришел в «Правый Сектор», спаялся, вложился, готовил бойцов, не думая о том, откуда гро́ши и кто верховодит вот этою факельной свастикой, вращающейся все быстрее. Одно только видел — смести, провернуть в стокопытной живой мясорубке ту власть и снова стать силой, решающей, кто должен жить.

11

Даже если б ушел, все равно никуда не дошел бы. До своих на Бурмаше. Делал несколько путаных колченогих шагов, налегая всем телом на свои ненавистные, как будто уже вросшие в подмышки костыли, прыгал, как воробей с отмороженной лапкой, и притаившаяся где-то глубоко под кожей боль вступала даже не в бедро, а во все его тело. А если боли не было, немного притуплялась, то все равно мутилось в голове, и едва пересиливался, чтобы не погрузиться в горячий туман, не упасть как подрубленный.

Дотащившись назад, до кровати, и упав на матрац, ждал, пока отольет, схлынет эта свинцовая муть, подавившая всю его волю. А когда в голове прояснялось, снова думал о том, что Петро с мужиками уже заглубились в ту овражную дырку, точат по сантиметру породу, словно мыши краюху зачерствевшего хлеба, и что он, Валек, тоже обязан быть там. Нужен им со своим обостренным, непрошеным слухом на дыхание недр, нужен даже и как амулет, что не даст им пропасть… И опять распускалась в нем сила, уж такая, казалось, что ничто не удержит его на кровати, и опять повторялось все то же: подъем, три десятка шагов, торжество «я иду»… и свинцовый туман в голове.

Валек изумлялся, по-детски не верил: да что ж это такое, блин-оладьи?! Голова-то при чем? Почему голова? Ладно ноги — удельные княжества, взбунтовалась от боли одна, отложилась от тела, не желает держать его больше, но башка — царь всего: что ж она так подвержена слабости, в поводу вот идет у телесного низа? Неужели так тесно в человеке все связано, что одна только маленькая, не зажившая ранка — и уже ни рукой, ни ногой шевельнуть невозможно, все выходит из повиновения и даже мозговая работа прекращается?

Перевязка, капельница, «обе-ед», перевязка, капельница, «обе-ед»… спустя восемь дней боль приглохла, и он уже мог выбираться во внутренний дворик больницы, куда все ходячие, как и в мирные дни, выползали курить или просто дышать вольным воздухом. Осиливал лестницу вверх и обратно, наливаясь то радостным чувством телесной свободы, то предательской слабостью.

Задерганный, бессонный персонал ругался: «Ну куда ты, блин, выперся?! Что, не видишь, пройти невозможно? Ну-ка быстро назад! Полегчало — обратно на стол захотели? Вот еще железяку хотите словить?»

Больница, как корабль, как ковчег, принимала все новых недужных и немощных — не только огнестрельные ранения, но всякие там довоенные аритмии и тахикардии, предынфарктные и предынсультные состояния жизни, — и меж коек, носилок, матрацев было не протолкнуться. Каждый день с передка привозили бойцов ополчения — хромыляющих и на носилках. Вид оловянно-серых лиц, задичавших от боли, воспаленных, ввалившихся глаз, непрестанно дрожащих в ознобе конечностей, заржавевших повязок на всех частях тела был давно уж привычен Вальку, не пугал, но теперь бередил в нем тревогу и гнев на себя. Ощущал себя пленным — засаженным в свое же тело, как в живую тюрьму.

Это не было… ну… прямо муками совести: мол, пока они там вылезают из кожи, задыхаются угольной пылью в утробе, он, Валек, тут вторую неделю уже припухает. Это было какое-то дикое, не выразимое словами беспокойство — подраненного жеребца, отбившегося от своих и все еще не потерявшего табун из виду.

Только Лара одна и была… ну смешно сказать, радостью, утешеньем, лекарством. Ее голос, шаги, шорох свежего комбинезона, ее миндалевидные глаза, как будто бы лишенные зрачков, то с мягким матовым, то с яростным алмазным блеском антрацита, добытого с километровой глубины, ее приоткрытые губы, дыхание, запах, едва уловимый сквозь едкий, тяжелый дух камфоры, спирта, лекарств… С нею рядом Валек был бессмертен.

Ее не хватало на всех, несправедливо было требовать ее отрыва от других: от одноногого теперь уж Бекбулатки, знаменитого, первого на «Марии-Глубокой» бойца, от Славки Лобана с раздробленной в локте рукой, которую хирурги вправили, собрали и скрепили железными кольцами-спицами, от привезенных накануне Олега Войтюка, Армена Самогонщика и младшего Колесника, Степана.

У Армена, бутившего спирт и за то проклинаемого всеми женами и матерями Изотовки, продырявлено легкое — никому, гад, в кредит не отпустит, даже если брательник родной к нему взмолится: «Брат, похмели!», за копейку прибытка кого хочешь отравит, но когда и его дом-ларек за железным забором раздолбали пернатыми «градами», тоже вот в ополченье пошел, вслед за теми, кого ацетоновой водкой травил.

А у Степана толсто забинтована пробитая осколком голова, из-под бинта высовывался только кончик носа, а что с глазами, было неизвестно… И опять Валек думал, что если б каждый человек мог хотя бы на миг оказаться внутри покалеченного, посеченного тела и воспринять его, чужое, как свое, то никто бы не смог отстраненно смотреть на врага сквозь прицел — и война и недели бы не протянулась. Но у тела отсутствует воображение: невозможно представить ни голод, ни жажду, ни близость с женщиной, ни тяжесть своего новорожденного ребенка на руках, ни то, как бьет по мясу и костям стальной сердечник пули.

Спустя восемь дней, когда уже мог ковылять и в голове мутилось чуть поменьше и пореже, нашел тут, в больнице, и Петькину Таньку, и мать… Мать сидела в углу на снесенном в подвал кожимитовом пухлом диване и, казалось, кого-то внимательно слушала, как бы перетекая в мобильник всем своим существом, как если б ей звонили из собеса и мучительно-нудно перечисляли документы, необходимые для получения пособия в связи с утратой дома. Подняла на Валька посветлевшие с возрастом, как будто бы разжиженные временем зеленые глаза и благодарно просияла: дозвонилась!

Набирала вот их, сыновей, бесконечно прослушивая металлические переливы, хамский голос безличной электрической силы, запирающей в черепе кровь, — нет надежды, своих сыновей ты можешь коснуться лишь взглядом, руками, одним только сердцем, вещующим: «Живы», одною только памятью утробы. «Абонент недоступен» давно уже звучало по-другому, царапало по сердцу, как наждак, если бог-оператор вообще удосуживался отвечать человеческим голосом. Мобильная связь то глушилась, то нет, то можно было дозвониться до Ростова, Киева, Москвы, а до соседнего подвала — невозможно.

Татьяна, в том же черном, с похорон, платке (теперь это была почти такая же, как камуфляж, все более и более распространявшаяся униформа), пугающе иссохла, потемнела; все лицо было как перерытая дождевыми ручьями и опять затвердевшая на солнцепеке земля. Но уже что-то новое, несгибаемо сильное в ней появилось или, может быть, просто осталось, не изгнанное вот из этих бесслезных, все равно по-собачьи голодных, тоскующих глаз. «Толик есть, Толик будет» — и глаза, подведенные черной землей, жили как бы отдельно от ее неподвижного в горе лица, светясь той несказанной трепетной и боязливой теплотой, какой они, наверное, лучились после родов.

Она почти не разговаривала, помогала всем сестрам-хозяйкам с уборкой, передвигалась так, словно боялась что-нибудь задеть и опрокинуть, нарушить тишину и равновесие вот в этом подвальном больничном мирке, в переведенном так неглубоко под землю детском отделении. Неуверенной, как у слепца, и такою же чуткой рукой ощупывала по дороге все предметы, подлокотники кресел и спинки кроватей, как будто раз за разом убеждаясь, что все остается на прежних местах, словно пытаясь убедить себя, что все это не снится, что их с Петькой Толик и вправду живой, что поднять его на ноги в самом деле возможно.

Ларку он видел мало, и если б ей по сестринскому долгу не приходилось каждый день менять ему повязку, обрабатывать рану и ставить уколы, то и вовсе не видел бы. Присаживалась рядом, и по лицу ее, сосредоточенному, злому, ничего нельзя было понять, по неотрывному вбирающему взгляду, как бы тоже внедрявшемуся в глубину раневого канала. И каждая такая процедура начиналась у них с одного и того же вопроса: «Ну чего, Ларка, скоро? На поправку иду?» — «До свадьбы заживет». — «Так уже я опаздываю. Заждалась там невеста, сбежит. Нет, серьезно, Лар, сколько еще?» — «Столько же, да еще полстолько, да еще четвертьстолько. Не ускоришь, Валек, сколько раз повторять?» — «Ну а это… вообще направленье процесса? Динамика-то положительная?» — «А какая ж еще?» — отвечала со вздохом, и опять непонятно, то ли рада тому, то ли наоборот, то ли ей вообще все равно.

Спустя еще четыре дня с Бурмаша привезли Дудоню и Севку Рыбака. Валек, как воробей на корку хлеба, скорей запрыгал к ним: что, что там у вас?!

— Да так вот и живы, Валек, еле-еле. Долбают с Лягушки по нам. Но мы как те вши, мы живучие. — Рыбак, как всегда, начал с жалобы и сразу же к бахвальству перешел, хотя был сер, как та земля, с которой его притащили, рука на перевязи шейной, как у красного комдива. — Мы и мертвые их будем грызть. Короче, дисклокация такая: мы их каждый день тревожим теперь и ночью им спать не даем. У нас теперь четыре миномета! И мы за насыпью, за насыпью, где ползком, где бегом… самовары поставим — и давай, насыпаем им в кратер. Да только и нам те пробежки недешево, видишь, обходятся. Плиту вот эту минометную на горб себе положишь… так-то что она? тьфу по сравнению с ножкой, но бежать-то уже враскорячку не очень. Но вот эта пригрузка меня и спасла. Хочешь верь, хочешь нет — я тебе говорю! Я и не слышал вроде ничего, а просто вдруг в спину пихнуло. Упал я, лежу чисто, как черепаха под собственным панцирем тут-то и сыпануло по мне. Дзень-дзень-дзень — по плите. Град по крыше!

— С куриное яйцо, — осклабился Дудоня.

— Да иди ты! — озлился Рыбак, дернув левой висячей рукой с такой силой, что едва не порвал свою перевязь. — Тебя там не было! Сыпануло по мне, говорю! Дали мне угля мелкого, но зато, сука, много. А хребтина цела, потому что плита!

— А в овраге, в овраге чего? — заговорщицким шепотом перебил их Валек.

— Ну трудится народ, чего. Ты про это, Валек, никому не сболтнул тут в горячке? Для того-то мы к шахте и ходим в две смены, самовары таскаем, чтобы наши там в дырке тихо-мирно трудились. Отвлекаем козлов на себя… Туда, Валек, тоже в две смены. А бригадиром угадай кто… Правильно, Никифорыч опять. Вот и сами не верим: тут война, там проходка — такое делаем, чего не можем быть.

— Ну и где они там?

— А тебя ждут, Валек. Без тебя не пробьются никак.

— А идите вы оба!

— Да пришли уж, чего… Худо дело вообще-то, если шире взглянуть. Мы-то ладно, мы крепко на Бурмаше торчим, а Изотовка? А Октябрь не удержим? Значит, зря тогда все — вот обидно…

И вот тут уж Валек не стерпел. Может, вправду клещившая душу тревога разбудила в его организме какую-то скрытную силу и волшебно ускорила заживление раны, недоступную слуху и глазу нутряную работу, вроде той, что что творится под корою опиленных тополей по весне, в жадных, цепких корнях многолетней травы, лишь до срока вмороженной в почву и придавленной снегом; дайте ей молодое, весеннее солнце — и встанет она, пробивая подтаявший наст, распрямится и зазеленеет.

Прошла еще неделя, и он вполне мог наступать на раненую ногу, боль уже не впивалась, не жгла, и в башке не мутилось совсем. С опаской отложил один костыль, дошел до внутреннего дворика, походил с переносом всей тяжести тела на правую ногу и, почуяв, что в ней повинуется каждая связка, отшвырнул и второй ненавистный костыль — с такой силой, что все обернулись на стук.

Пошел к хирургу Синякову и говорил, просился на свободу, пока не увидел, что тот уже спит за столом, клюет носом воздух и вздрагивает. Встряхнулся, взглянул на Валька осовело и поставил диагноз:

— Проваливай.

Направился к Ларке, в каморку медсестринскую постучал. Толкнул дверь — а Ларка ее на себя, — ввалился и обмер от взгляда в упор.

— Ты что тут? — как будто уж все поняла.

— Все, Ларка, свободен.

— Ну так иди, — сказала с жестяным смешком. — От меня чего хочешь? «Валек, не ходи»?

— Ларка, я… — И задохнулся, словно кипятка глотнул: ну не скажешь же, блин, в самом деле: «Не могу без тебя». Не можешь — сходи в туалет… На всем вокруг написано: «Не время», без руки, без ноги могут люди, как-то вот приучаются жить, и никто друг без друга не может во всем Кумачове — воду вон по глоткам уже делят, кровь сдают на соседних диванах: сегодня ты мне, завтра я тебе. Все, считай, уже кровными братьями, сестрами стали, а ему чего — свадьбу собачью? Или что, клятву верности? Заклинание «только живи»?

— Что, не знаешь, увидимся ли? — засмеялась глазами и тотчас укусила себя за руку, рот зажала себе прямо с ненавистью, чтоб не выпустить страшное, чтоб не сбылось. — Пожалеть тебя, да? Напоследок? Не хочешь голодным туда уходить?

— Ларка, нет! Я не то… Ты зачем так?

— То, то, Валек, то! Не стесняйся! Уж какой теперь стыд? — И посмотрела на него своим черным, цепенящим, вбирающим взглядом, то ли жалостным, то ли бездонно гадливым, выражавшим одно лишь сомненье: сожрать или выплюнуть? — Пойдем, Валек.

— Куда?

— Пойдем, пойдем. Неудобное место для свидания выбрал, а я другое знаю. У тебя из имущества что?

— Что на мне…

Потащился за нею прицепом, огибая натыканные по всему коридору больничные койки, бормотания, хрипы, тягучие стоны и живое присутствие спящих, в полумраке безликих людей.

И вдруг медсестра им навстречу, Верок, молодая:

— Так я не поняла, подруга, ты куда это?

— Туда, туда… — ей Ларка непонятно.

— Нет, стоп! Тебе же в ночь.

— Ну вот и выхожу я в ночь, не видишь? Ну что «как так»? Что сменами махнулись, не забыла?.. А вот сейчас прям… извини… — И тащит, тащит за собой Валька локомотивом, никаких нареканий не слыша уже.

Наверх по ступенькам и замерли под черным незыблемым небом. На севере, на Октябре, погромыхивало, ослепший всеми окнами и фонарями город был освещен пожарами и сполохами взрывов, как фантастическое каменное становище десятками огромных кочевничьих костров. Где горит, было и не понять — то ли рядом, за домом ближайшим, то ли где-то вдали.

Рассеянный безмолвный, судорожный свет казался разлитым повсюду, как будто впитавшийся в стены домов, в асфальт под ногами, во все и вместе с тем пульсирующий в ритме сердца, которое реанимируют разрядами. Воздух нес бесконечно привычную гарь — чадящей резины, пластмассы, гудрона, перекаленного железа, дерева, травы, всего, что горит, а горит, как известно, практически все, включая и землю саму.

— За мной, Валек, быстро! — схватила его за рукав. — Провозились! Давай!

Больничным парком побежали, где белели расколотые тополя, зияли воронки черней, чем земля вокруг них; как в сказочном мертвом лесу, торчали вывернутые из земли могучие волосатые корни.

Тащила овчаркой по следу, с такой привычностью, что ясно: дорожкой этой — много раз… куда? зачем? к кому?.. и бежал, заражаясь ее застарелым, всекумачовским страхом грохота, удара и ее вещим знанием, где они могут спастись. Бежал, как стригунок за маткой-кобылицей, как зверь в непролазную глушь, где за ними никто не пройдет… И вот уже подъезд краснокирпичного, почтовый ящик «Для бухгалтера» на распахнутой двери в подвал. Пахнуло кошачьим дерьмом и мочой, подвальной сыростью и тленом, а Ларка уже вгрызалась ключом в обитую советским дерматином дверь на первом этаже.

— Да посвети ты, господи! — Она дала ему фонарик, и вот уже втолкнулись в темную прихожую, в квартиру неизвестно чью, пропахшую лежалой пылью, как заброшенная.

Луч фонаря, мечась, выхватывал из темени обшарпанные половицы, подлокотники кресел, настенный ковер, какие в прошлом веке выбивали на снегу, — восточное орнаментальное болото с лотосом по центру, — пушистые от пыли полированные плоскости шкафов, резные хрустальные внутренности потусторонне-перспективного зеркального серванта, коленкоровые корешки собраний сочинений Пушкина, Дюма, кружевные салфетки с фарфоровыми пастушка́ми-гуцулами и желтым мраморным слоном, тащившим в хоботе бревно, — все такое знакомое, близкое, родом из детства, что Валек в тот же миг ощутил себя дома, но не радость, а жалость ко всем этим брошенным, беспризорным вещам и тоска сожаления о потерянном мире колыхнулась внутри.

Вещи как бы уже и не звали, не просили: «Останьтесь, поживите средь нас, мы еще пригодимся, послужим» — понимали, что жить тут уже невозможно, что хозяева их, испугавшись, исчезли надолго, может быть, вообще навсегда.

— Ларка, чье это? Как ты сюда?

— А мое, Валек, чье же? — Ларка чиркнула спичкой — и тут же затеплилась, опушилась оранжевым ореолом свеча, а за нею еще одна, и еще, и еще… Одна, коричневая, тоненькая, богомольная, в литровой банке на столе, а другие — хозяйственные, стеариновые, заточенные, как карандаши с торчащими из них потрескивающими фитильками. — Самовольно вселилась, не видишь? Моего дома нет. И у тебя твоей общаги вроде тоже. Ну так как, соглашаешься на заселение? Проверить чувства, все такое… Голосуем?

Затепленные свечи все меняют — превращают любое помещение в дом, в заповедный приют человека, в святилище. С огня все началось, добытого трением, чирканьем, направленным дыханием-дутьем во всю силу легких, молитвы, надежды, — с великой изначальной потребности согреться. С огня все началось, упрямо защищаемого от ветров дрожливыми ладонями, сплотившимися спинами, прижатыми плечами, камнями очага, соломенными крышами.

В миндалевидных Лариных глазах отразились текучие трепетные огоньки, словно там, в глубине немигающих, пристальных, и зажглись, разгорелись, словно Лара сама и творила вокруг себя это золотое свечение. Что-то ведьминское полыхнуло в глазах, озарило лицо, засквозило в движениях тонкого, звонкого тела. Застоявшийся дух запустения начался рассачиваться, разжижаться, слабеть, уступая напору свечного тепла и телесного жара, отползая в углы, утекая куда-то, хотя все окна были заперты и тяжелые шторы из плюша задернуты.

— Садись, Валек, не стой, — хозяйски бросила ему через плечо, доставая из шкафа бутылку, тарелки, стаканы. — Воды у нас нет, только водка. И вишневый компот.

— А в больничке чего же, уже не нужна? — спросил он, сев к столу и чувствуя себя и Лару заключенными в этот лучащийся свет, как в охранительную капсулу, как в одуванчиковый шар, как в тот бесплотный ореол, в котором воскресший Христос возносится к престолу своего Небесного Отца на старинных иконах. В невесомое семечко, что летит над землей, окруженное солнечным пухом, чтобы пасть где-то там, в неоглядной степи, прорасти, дать побег.

— А ты разве не слышал — с Верком говорили? Отдыхаю, Валек. Тоже право имею. В больничке-то не отдохнешь. Всегда кому-то что-то надо. Ну вот мы и ходим сюда, как в гостиницу, чтобы тебя уже не дернули аврально. Расписание составили, график. В любую квартиру входи не хочу. Ключи дядь Слава, техник, подобрал. Да и чего их подбирать особенно — не сейфы же… — За дверцей шкафа скрылась платяного — и как змейка из кожи, из своей спецодежды стерильной.

— Идти мне надо, Ларка, — как будто бы оправдываться начал. — К мужикам нашим, к Петьке. Пока я тут валялся, они там… У нас там решается все. — Сердце стало в его теле всем, даже в комнате всем, билось в каждом углу, там, за дверцей, стучало, где она вылезала из кожи. Он как будто и видел ее — выдавал, не владея собою, военную тайну: — На прорыв пойдем, Ларка. Под землей в тыл к укропам. В шахту, в шахту проходку ведем, как кроты…

— Болтун, Валек, находка для шпиона.

Ларка вышла из своего закутка, и таким страшно близким и безжалостно солнечным телом ударило прямо в глаза и во все в нем живое под ребрами, словно открытого огня глотнул в забое и легкие свернулись в трубочку, спеклись… Приблизилась в упор, белея долгими ногами, истоком грудей в разрезе халата… Все, все сгорело в нем, ничего не осталось снаружи: ни пустынного черного города, где вся жизнь перебежками или ниже отметки земли, ни Бурмаша, ни Петьки, ни дыры-мышеловки в утробу «Марии-Глубокой»… Так огромно, так остро почуял, как убить свою смерть, что его, как осенний листок, подняло, вагонеткой притиснуло к Ларке… и вдыхал ее, пил, тянулся за ее губами, прикипев, как к лыжной палке на морозе, продолжая начавшееся не сейчас, даже и не свое, а словно первого мужчины на земле, неумолимое, извечное движение от стужи, от земли, от пожирающего ужаса перед своим исчезновением, от враждебных людей, от могучих зверей, от всего исполинского холода мира в такое маленькое, тесное, но и всесильное тепло, готовое принять твое слепое семя, могущее продлить твое коротенькое бытие за пределы всех сроков, до первого крика, до первых шагов зачатого совместно человека.

От волос ее пахло полынью, губы были полны пьяных соков цветущей черноземной земли. Она становилась то маленькой, до обмирания тщедушной в его небывало огромных руках, то наоборот — много больше его, ничтожного, как семя жизни в нем самом. И это продолжалось, продолжалось, и уже ничего не осталось, кроме Лариных глаз с отражавшимся в них свечным пламенем, — она с каким-то мстительным упорством, даже с ненавистью, с бесстыдным торжеством смотрела снизу вверх, словно впрямь состязаясь с Вальком, кто кого пересмотрит… со смехом вырывая из него все силы, вытягивая жизнь, которою когда-то его наделила. И вот из этих страшно приблизившихся глаз ударил едва уловимый огонь, как свет из туннеля, как вспышка метана в насквозь белой лаве, — и, не способный вынести такой, как с ней сейчас, сродненности, он загнанно упал лицом к ее лицу, столкнувшись лоб в лоб и услышав, как она задыхается от густого звериного хрипа…

Он не сразу нащупал себя, а верней, их обоих, лежащих, как две потрошеные рыбины, без икры, без молоки, безо всех своих внутренностей, но еще почему-то раскрывающих рты и хватающих воздух. Увидел переливчатые язычки свечей и прозрачные капли на оплывших огарках, гладкий блеск мокрых Лариных плеч, всей ее и своей обсыхающей кожи, как будто и они вдвоем оплавились и таяли, как свечки.

Он не сразу почувствовал новое прикосновение Лары: повернулась к нему и вела указательным пальцем по лбу, спинке носа, губам, подбородку, с осторожностью трогала веки, обводила глаза, как будто бы лепила его заново и для какого-то неведомого будущего, уже не для войны, не для проходки, а для того, что будет после; как будто бы хотела нанести на его просветленное, как у ребенка, лицо боевую раскраску и на всю его кожу защитный узор. Как будто бы хотела сохранить его черты под слоем общего их пота. Не то стереть с его лица налет земли, спешащей завладеть людьми до срока. Не то обнажить некий тайный, одной только Ларе и ведомый образ, представляемый ею так же верно, как мать прозревает лицо носимого под сердцем будущего сына, поглаживая купол своего наполненного живота. Не то изучала, как это делают слепые, словно глазам уже не доверяла и раньше вообще его не видела.

Рука ее соскальзывала с подбородка, спускалась в ямку меж ключиц, как будто бы текла по выпуклой груди и животу, спускаясь до самого паха, до рубца его раны на правом бедре, и он радостно чувствовал, как в горячей ладони ее бьется кровь, как тугие горячие волны проникают во все его мышцы, промывают его существо до костей и уносят из тела всю долгую, напластовавшуюся за три месяца усталость. И казалось, не только усталость сходила с него, но и даже сама отболевшая кожа, кабаньи толстая, соленая, слепая, стократно продубленная обильным потом страха, освобождалось молодое тело, и становился чист, как мальчик, как в то далекое, потерянное время, когда их с Петькою отец был жив, а мама молода.

Блаженно невесом он стал, потеряв счет неделям, годам, наполняясь одной только Ларой, чуя, как течет в жилах их общая кровь… и вдруг кольнуло осознание того, что эти молодость и сила принадлежат уже не Ларе, не ему, и из горла рванулся проклинающий, жалобный всхлип.

— Что, Валек, что? — На зарешеченное сердце бдительно легла ее ладонь.

— Зачем мы, Ларка? Глупо. Ведь я уйду сейчас, туда уйду. В дырку, Ларка, под землю, и метро копать будем до второго пришествия. А потом воевать…

— Ну а когда еще, Валек? По-моему, естественно, нет? Только что было очень естественно. Так хорошо, что даже и не глупо.

— А дальше, Ларка, дальше?

— А дальше — это очень далеко. — Потянулась, как кошка на весеннем припеке.

— Вот именно, не видно. Дальше этого вот потолка. Что ж мы это с тобой… ну как кошки-собаки?

— Вот смешной ты, Валек! Кто из нас двоих баба? Только что вроде я была, нет? Это бабы обычно терзаются: переспали — что дальше? Теребят мужика, пока теплый: будет мне что-нибудь — свадьба, дом? А мужик, тот дотащит до койки — и все.

— Не такие тебе попадались.

— Вот-вот. Это ты из нас хочешь, чтоб женились потом на тебе.

— Да! Вот именно так! Хочу и не могу! Загадывать вот даже не могу!

— А раньше как было, Валек? Каждый день, как невольники, в шахту спускались и не знали, вернетесь ли. Точно так же под смертью ходили, то есть ползали. Тоже, можно сказать, воевали. Как-то вот не мешало тебе…

— Так вообще ничего же нет, Ларка! Дом этот чей? Нету дома! Страны нет, земли под ногами. Уже как после ядерного взрыва. Одно только оружие работает. В Украину уже не вернемся — все, что было за эти три месяца, пропастью между нами легло. А Россия… молчит вот чего-то Россия.

— Ну и что же из этого следует? Вообще нам не жить? Зачем тогда под землю лезете, проходчики? Ведь не стоит того. Лбом об землю, как рыба об лед. Оставайся, Валек. Будем тут как животные, пока вот этот потолок на нас не упадет.

— Так что ж, и раньше жизни не было, и сейчас у нас Армагеддон, и дальше только тьма в конце туннеля, а мы все живем и живем? — расхохотался он, вдруг наконец поняв ее. — И даже чем хуже, тем лучше? Такой мы народ?

Да, идти и бежать, куда сердце толкнет: сейчас вот к Ларке, завтра к Петьке, ко всем своим, кто в шахту пробивается, — а иной правды нет, не дано человеку… и опять потянулся к замолкшей, в ухо выдохнул ей:

— Слушай, Ларка, ты это… ну про шахту-то не говори никому. Это ж дело такое… смертельно секретное.

— Все, подлец, проболтался! — засмеялась она. — Да завтра вся больница будет знать. Была больница страшная, а теперь будет дом сумасшедших. Прорвемся, товарищи! Дорогу жизни для себя проложим под землей! Что ж ты, Валек?! Хорошо меня знаешь? Ты пока воевал, я тут, может, уже продалась за украинский паспорт! Мата Хари свидомая! Приятное с полезным совмещаю! А ну-ка пусти меня! На связь мне пора выходить! Ну-ка где моя рация? Доложу про подкоп ваш сейчас! Или уж придуши меня, чтобы я никому ничего не сказала. Знаешь, как убивать? Показать?..

И убил, рот закрыл ей губами — билась, вскидывалась, изворачивалась, словно впрямь его сбросить хотела, и Валька пробивало неистовство, распалялся над ней, словно смерть саму и приколачивал, доставал до подземных глубин, до ее подневольного всхлипа… ничего никому не расскажет, ага, лишь придушенный крик бессловесный и рвался у нее изо рта, задыхалась, зевала, как рыба по дороге с крючка до разделки… И опять просверк света, и опять небывалая легкость и сила, и как будто не надо идти никуда, все вопросы сгорели, все ответы на них… Но увидел, что свечки уже догорают, отпустили бугорчатые аксакальские бороды — время их утекло, надо что-то сказать, что-то главное, сильное, что поможет им не потеряться.

— Ларка, я… Ну вот когда сказал «Что дальше?», это я тебе, в общем, предложение сделал.

— Так давно уже, нет?

— Ну тогда по-другому все было. Петька был… то есть он есть… ты тогда была с ним… — И впилось незабытое старое, словно кто-то клещами из него потянул. — Может, ты с ним и дальше была бы, если бы их с Танюхою детей… короче, если б не война.

— А вот уже мужской вопрос! — засмеялась она. — Самолюбие, да, частный собственник? Ты чего, правда, что ли, дурак? Спроси еще, кто лучше в этом деле. Сейчас тебя это волнует? Позарез надо знать?

— Считай, уже спросил.

— А спросил — отвечаю. Лучше живым быть. Живым — хорошо, а мертвым — никак. Сейчас я с тобой, тут живая. Слышишь? С тобой. Вот и живи, Валек, не думай. — И позвала уже откуда-то издалека: — Живи, Валек, а!

12

Пробились! В родную утробу. И подломились обессилевшие руки-ноги, последние жильные тяги в них лопнули, и радости нет никакой. Пластались на почве ничком и не пили взахлеб, не хватали, а как бы впитывали жалкую прохладу, живительную силу воздуха проточного, пропускали ее сквозь себя, словно рыбы долгожданную воду сквозь жабры.

Приклеенный грязюкой к полу, Петро как будто бы еще не понимал, где очутился, просто чуял, что если б мог крикнуть, то вот этот бы крик далеко загулял, означая протяжный подземный простор, предвещая свободный, нескончаемо долгий, укрепленный железобетонными кольцами путь. А радости не было еще и потому, что сделано только полдела. Наверху продолжались атаки на Октябрь и Изотовку, и уже было жалко своих трехнедельных усилий, что могли оказаться бесплодными, ну заведомо, что ли, обидно за них. Впрочем, все эти мысли и чувства давно уже текли в Шалимове, как кровь, настолько застарелые, привычные, что, считай вот, и не было их.

Надо было вставать, шевелиться, собирать по забою лесины, опиливать, распирать и кострить ими лаз. Доберутся до штрека — смогут встать в полный рост, угождая всем косточкам. Там электропроводка, там свет, там склады инструментов, там контактные электровозы и рельсы. Доберутся до околоствольного — можно будет уже положиться на силу машин, оседлать УБШ, подвести самоходку к забойной груди, до предела раскрыть телескоп, пневматическим приводом вздыбить стрелу, и пойдет как по маслу, убеждал он себя.

Минут через сорок поставили раму на входе, расстреляли ее, покачали с нажимом и, заключив: «Донбасс придавит», поползли на карачках домой. Руки мелко дрожали перед глазами расплывались радужные пятна, и уже почти слепо, повинуясь каким-то рептильным сигналам в хребте, продвигался Шалимов наверх. И уже прорвались, засочились навстречу вожделенные воздух и свет, словно на водопой выполз весь, погрузил лицо в эту проточную свежесть, и вдруг зацепили какие-то корни, стянулись на нем, оплели, придавили.

— Лежать, Шалим! Стой! — И рот зажимают ему. — Тих-тих! Тих-тих-тих! — Как хряка в хлеву усмиряют, перед тем как забить.

Лежит, колотясь сердцем в сердце, не дышит в оглушительной от крови тишине, и крик вдруг оттуда, из солнца, как дети в садовую бочку кричат, в колодец там или в трубу. Ударило уханье в глубь, и опять тишина. И вдруг не ушами, а кожей услышал удаляющийся от дыры перебоистый вкрадчивый шорох — тотчас главное понял: чужие!

Повернул лицо к жару чужого дыхания и увидел в упор умоляющий, бешеный взгляд, огромные зрачки голубоватых кровянистых глаз, принадлежащих уж не человеку, а вот именно зверю в норе. И не двигались оба и все, кто был рядом, кто успел в эту норку скользнуть, проскрестись по-собачьи в глубинную темень, и дышали, как пили крутой кипяток с поднесенного блюдца, не дышали, а дули на воздух, словно силясь его остудить.

И вот опять послышалось поверхностное шурканье, снова крадучись кто-то прошел мимо дырки — не один человек, а гуськом, тоже глухонемые в своем напряженном внимании, а быть может, уже обмякшие малость на обратном пути, и никто уж не крикнул в нору по-совиному: «У!», «Есть тут кто?»

Безалаберные оказались ребята. Для чего надо было кричать-то? Или уж весь овраг прочесали, перед тем как отважиться голос подать?.. Хорошо вот, что запахи не способен ловить человек, как зверье. А следы? Ветки сломанные? Или травку примятую?

Вся усталость стекла с него, словно вода, так ясно увидел вот эти слепые болотно-зеленые спины, так подмыла возможность напрыгнуть, до души хоть руками, хоть зубами дойти, только так она в них и показывается — тоже «мама!» кричат, а то будто волчицу сосали.

На миг он начисто забыл, что сейчас-то и может кирдыкнуться вся их проходка, что близки они к этому, как никогда, и что этих разведчиков трогать нельзя — и не только в их сторону рыпнуться, но и пикнуть не смей, даже если палить сейчас в дырку начнут и гранаты закатывать.

И долго лежали еще в напряжении слуха, и вдруг шевельнулся Кирьян, по миллиметру начал отстраняться от него, как будто бы отклеиваться даже, постучал пальцем по микрофону у рта, дождался ответного стука в ушах и, зыркнув на Шалимова: «Не двигайся!», пополз на поверхность как уж. И опять звуки трения показались Петру оглушительными — и опять сердце сделалось величиною с арбуз, но не лопнуло.

Кирьян посидел возле входа, обмениваясь, верно, птичьим щелканьем со своими укрытыми бог знает где пацанами, а потом зашуршал, приближаясь, и хрипнул в нору:

— Эй вы там! Вылезайте!

Жмурясь словно от снежного блеска, привалился к овражному склону Шалимов. И ребята с ним рядом отдыхиваются.

— Вот ведь суки — спустились-таки. Не живется спокойно им, нервничают.

— Да компрессор, поди, услыхали.

— Странно — только сейчас.

— Не работал компрессор, — отозвался лебедчик Мамед, сухощавый, коричневый, большелобый «отец», давно уже выведенный на поверхность по возрасту и извечным шахтерским болезням. — Я ж его заглушил, как пальба на Изотовке стихла.

— А вот бы пальнули на шорох, — сказал Предыбайло. — Попали бы, а? А ты не кричи, как мертвый терпи. Нет, как умудрились об нас не споткнуться? Могло быть такое, скажите!

— Скажи еще: Бог отвел, — ответил Хром с издевкой, но в то же время, показалось, и с опаской: а вдруг тут и вправду над ними… ну, это… «Христос впереди, Богородица сбоку…», как матери их старые шептали?

Шахтеры — народец такой: вот верить иной и не верит особо, но от того, во что не верит, тоже не отказывается.

— А может, и Бог, — уперся Предыбайло. — Как говорится, не Тимошка. Посмотрел, как мы тратимся тут, и обидно за нас ему стало. Как же прахом такое пойдет?

Шалимов повел пообвыкшимся взглядом по местности: компрессор, дощатый навес, лебедка под ним, вагонетка на рельсах, дырявые ванны на ржавых тросах — все это давно уже сделалось частью ландшафта и подозрения не вызывало никакого. Побросанный подземными рабами мертвый мусор, а то, что кто-то средь войны полезет в эту дырку, укропам и в голову не приходило. Но уж если спустились, то могли бы и сунуться в норку с фонариком. Укрытие-то подходящее. Но вот почему-то не сунулись. «Ау!» — прокричали зато. Могли прийти и раньше, когда тут работал компрессор, лебедка тянула по рельсам тележку с породой, но вот почему-то пришли лишь сейчас. Могли наступить на разведчика в этой траве, но тоже почему-то не споткнулись. Неужто вправду есть на свете справедливость? Родная земля помогает своим?..

— А если туннель обнаружили наш? — спросил вдруг Никифорыч, смотря на Кирьяна страдальческим взглядом.

— Да не дошли они туда — царапаться не захотели, следопыты. Но если еще раз придут — вот что страшно. Вот так и живи, играй с ними в прятки.

— Так все! В шахте мы! — Только тут и сказали ему, сами вспомнили. — Праздник, блин! Наливай! День пуска шахты в новую эксплуатацию!

— А харчей-то там нету у вас? — засмеялся Кирьян. — А то, может, какой стратегический склад? Тушенки неучтенной горы на случай ядерной войны?.. Пробились — это хорошо… так хорошо, чтоб прям сомнительно. Не верю я в такие чудеса.

— Так вот, на горбу своем, — чудо! — смеются, хотя все нутро как отбитое…

Отлежались под небом, насосались впрок воздуха и пошли потихоньку к туннелю. Далеко наверху, будто нехотя, одинокие, редкие, бухали выстрелы — били, били с Горбатой Могилы украинские гаубицы. Звуки эти уже не корежили душу. Укропские гостинцы как будто уж пробили в Шалимове дыру много больше его самого, и туда, в эту незарастающую, отчетливо бездонную дыру, провалились раскрошенные кирпичи и расколотый шифер наследных и построенных собственноручно домов, с корнем вырванные из земли, расщепленные яблоньки, настенные ковры с оленями и лапчатыми ромбами, на свадьбу даренные чайные сервизы, двухъярусные детские кроватки, плюшевые звери… и только одним непризнанием стрелявших оттуда, с кургана, людьми, ответной стрельбою, военной работой можно было заполнить вот эту пробоину — затащить, затолкать в нее всех, кто ее в тебе сделал, а потом уже новую жизнь начинать, если сможешь, конечно.

На звуки обстрела, на взрывы отзывалось одно только тело, задубело-привычная кожа — как мембрана в динамиках, как скобленая шкура на бубне народностей Крайнего Севера, — да электропроводка, посылавшая импульсы в мозг, а затем и сдвоившее сердце с набрякшими почками, толкающим в кровь адреналин, от чего ты в момент становился проворен, как кошка. Точно так же на выстрелы, видимо, откликается зверь, заяц, поднятый гоном, белка, перелетающая с потревоженной ветки на ветку… в общем, всякая четвероногая тварь, наделенная лишь беспредельно великим инстинктивным желанием жить.

Этот ясный звериный инстинкт и вступал в управление волей Петра в миг обстрела или встречи с противником, разгонял все его существо до необыкновенной, казалось бы, и вовсе непосильной человеку быстроты. Такими же уверенными и безраздумно правильными, точными были и все его движения в забое, с той только разницей, что в лаве счет шел на минуты, на измеримые отрезки времени, и делать все с собачьей скоростью обыкновенно ни нужды, ни возможности не было. Под землей он и почву мог перетянуть, и пожрать со столовской неспешностью. В нем вообще с годами развилось то самое бесстрашие привычки, которого боятся все шахтеры: мол, да чего я тут не видел? А сейчас с удивлением чувствовал, что и здесь, на военной поверхности, все больше приближается к подземному себе и что такое же бесстрашие привычки, как в забое, возможно и вот здесь, под минами, в бою.

Едва добрались до туннеля, как с кургана опять садануло орудие, и знакомый буравящий шорох 152 миллиметров дотянулся, казалось, до самой твоей головы, и земля над туннелем ушиблен-но ахнула, словно и разломилась до самого лаза, и в овраг к ним посыпались комья, корневища, былинки, сучки… Не заглох в ушах грохот разрыва, как землю начало трясти уже вдали, снаряды — пачками ложиться по Бурмашу. И тотчас два полярных чувства накатили на Петра — ублюдочное чувство облегчения, что снаряды рвут землю уже далеко от него, и чуток припоздавший тоскливый страшок за всех своих на том конце туннеля. Жди теперь тут и слушай, гадай, что же с ними…

Попривыкли, конечно, уже, потаскали своих нулевых, испытывая потаенное, неподавляемое отвращение к убитым, отталкивающий ужас, какой бы испытали и к умершему родителю. Подержали уже на руках умирающих, словно голыми нервами чувствуя трепет и судороги, ощущая, как весь воздух рядом достается тебе одному, потому что уходит из тела собрата через рану в груди. Видел Петька, как пузырится кровь, пропуская в отверстие воздух, как белеет лицо свояка с каждым вздохом, неотрывно смотрел в удивленно расширенные, непримиримые к тебе и ко всему происходящему происходящему глаза, как будто бы спешащие и не могущие поделиться с тобой чем-то невыразимым, как будто бы тебя о чем-то вопрошающие, о чем собирались всю жизнь, да все недоставало времени, а теперь уж ему слишком поздно, а тебе слишком рано.

Обстрел оказался недолгим, но и с пары таких вот гостинцев умыться можно было — господь не приведи. Приставили к сточному зеву самодельную лестницу, и вот уже бежали в горку по туннелю с противным гулким хлюпаньем и чмоканьем, поскальзываясь на подтопленном полу, еще больше пугаясь и спеша оттого, что рассудок связал эту хлюпкую сырость с кровяным духом бойни. Приблизившись к колодцу, пошли уже с опаской, прислушиваясь к звукам наверху: а ну как еще лупанет?

Вверху было тихо, бездрожно и вроде бы крики. Шалимов схватился за поручни, вскарабкался к задернутому душной пылью люку и высунулся на поверхность. В тот же миг и ослеп, обварился, закашлялся, словно сунул башку в паровозную топку. Все тонуло в клубящейся, не осевшей пыли и дыму. Хрипя и перхая, он выбрался весь. Рванулся вслепую на крики. Кричали заполошно, но уже и с усталой привычностью. Кричали от боли, но как будто уже признавая: можно и потерпеть.

В изглоданном разрывами, как полчищем огромных крыс-мутантов, электромеханическом цеху копошилось десятка три раненых и невредимых бойцов, и невредимых было вдвое больше.

— А!.. Сука! — услышал он чей-то знакомый, но до детской капризности истончившийся голос.

Обернулся на вскрик и увидел сидящего Лютова с расщепленным морщинами, чуть не плачущим в муке лицом, даже вздрогнул от вида своего командира: вот и Витя, выходит, железный не весь.

— Шалимов, — позвал Лютов тем же капризным, страдальческим голосом. — Иди расскажи, чего у вас там. Идем на рекорд или как?.. А! Блядь! Сука!..

— Укропы к нам в гости только что приходили, — ответил Петр, подходя к нему, держащему одной рукой упертый в землю автомат. Другой, оголенной по локоть, кровящей, занимался задерганный Градусник, один из батальонных санитаров, по прежней профессии ветеринар.

— Да слышал уже, — поморщился Лютов. — А! Сука!.. Вколи мне чего-нибудь, а то глаза сейчас в затылок влипнут.

— Нет ничего, — ответил ему Градусник. — Для раненых даже и то…

— А я кто? Не раненый? — проныл оскорбившийся Лютов. — На твой, блин, просвещенный взгляд? Дай, тебе говорят, промедольчику.

— Ты так, посеченный немного, — ответил Градусник безжалостно.

— Тебя бы так порезало, — с мечтательной проникновенностью пожелал ему Лютов. — Ты бы, сука, орал, а я б тебе на ранку дул, как мама: у собачки заболи…

— Отстань от меня, ради бога, не дам. Или езжай давай в больничку — там тебя проколют…

— Шалимов, вы где там? — вперился протрезвевшими глазами Лютов в Петьку.

— Да в шахте мы, в шахте уже, — осклабился Шалимов.

Гримаса боли на лице комбата загустела в хищное, едва не торжествующее выражение.

— Людей спускать надо, комбат. Резервная электрика в порядке должна быть.

— Да уж как-нибудь спустим.

Лютов словно уже и не морщился, лоб набряк силой мысли, заострившийся взгляд твердых глаз обратился вовнутрь, в головные потемки, что-то начал нашаривать там, собирать, хотя от промелькнувшего в глазах звероватого торжества и следа не осталось. Снова как-то весь сгорбился, сник, словно боль-то ему и позволила хоть немного пожить налегке, побыть человеком из мяса, пожаловаться, погнусить, но никуда не девшаяся крестная ответственность за батальон опять легла всей тяжестью на плечи.

Шалимов поискал глазами, кому надо быстро помочь, качнулся на оклик и, взбагрив под мышку Телятникова, высокого рыжего парня, механика с жиркомбината, на пару с Предыбайло повел его по цеху. У самих уже ноги подламывались — трижды уж за сегодня выбивались из сил, — но делать нечего, прошли весь цех насквозь, подволокли трясущегося Телю к фырчащему грузовику, напоминавшему уже не ЗИЛ, а чудовищно-жалкую боевую машину пехоты с наваренными по кабине и кузову железными листами, как будто бы из фантастических фильмов о жизни после ядерной войны. Помогли затащить Телю в кузов и упали без сил где стояли. Привалился спиной к деревянной катушке и, приникнув к бутылке с водою, увидел Валька.

Брат шел к нему, как будто бы соткавшись из полотнищ пыли, заметно похудевший там, в больнице, но в каком-то счастливом единстве со всем, что вокруг, вернее, со всем тем живым, чего теперь не видишь и не чувствуешь: с прижженной солнцем, пряно пахнущем травой, с бесхитростным пением жаворонков, с неоглядно высоким, сияющим небом, словно и не задернутым пылью и гарью. Словно не из больнички сбежал, а явился из прошлого, из-под ванны чугунной той вылез на бремсберге, только чудом и спасшийся. И улыбки-то вроде бы не было у него на лице — уж чему можно радоваться на маршруте «Больница — Бурмаш»? — но все равно как с солнцем в теле шел, летел. Голубые глаза, и без того прозрачно-светлые, порою раздражавшие вот этой детской светлотой, как будто человек не вырос и не вырастет уж никогда, не то чтобы прямо лучились от счастья, но глядели сейчас не на Петьку, не на раненых, не на реальность, а на какую-то свою невероятно сбывшуюся жизнь — в лицо отсутствующего человека, и лицо это было повсюду, впечаталось во все другие лица и не меркло, ничем не стиралось пока.

Валек заслонил ему солнце, присел, избегая смотреть в глаза прямо, и Петро понял все. Про него и про Ларку — там, в больничке, она. Петр знал, навидался, что такое мужик, осчастливленный близостью: утаить невозможно такое, устыдиться нельзя, даже если среди… ну, всеобщей беды. И Валек тотчас понял, что Петька все понял. Посмотрел наконец с прямотою признания: да! — не боясь отчуждения братского, как боялся полгода назад, когда Ларку делили, спиной к спине стоять в забое не могли, не то что рылом к рылу на-горах. Он другого боялся теперь — неуместности, глупости, даже как бы и подлости своего одинокого счастья в Петровых глазах: сбежали в райский сад, Адам и Ева, разожгли там костер в шалаше, накормили друг друга друг другом, а вокруг все горит, смерть и проголодь, детей своих люди до срока земле отдают.

Петро с опозданием все же почувствовал, как что-то кольнуло его спицей в сердце. Не ревность, нет, не злобу побежденного — какое там? — и даже не тоску по Ларе, а одну только боль сожаления обо всей той своей мирной жизни, где самое страшное, что угрожало его детям, — не пойти в школу в новых кроссовках, где была существенна вражда двух кровных братьев из-за женщины, где не было перед женой вины страшней, чем за измену, и перед матерью — чем за трещащую по швам семью… Где она теперь станет возможна, когда, для кого, та их жизнь, просто жизнь? И к Вальку он почуял одну только жалость, к ним с Ларкой, страх почуял: что будет с их счастьем?

— Сядь по-нормальному, — сказал. — А то швы разойдутся. Хорошо наложила швы Ларка?

— Да не жалуюсь вроде, — ответил Валек, опускаясь на пятую точку.

— И не только швы.

— Да, — сказал Валек дрогнувшим, даже как бы и всхлипнувшим голосом, хотя в чем ему было казниться? В том, что торопится любить, пока живой? — Но к этому шло. Ты не думай, что я… ну что я как шакал. Что если б не война, у нас бы ничего с ней не было.

— А было бы, Валек? — поддел зачем-то Петька. — А то, может, тебя пожалела сестра милосердия?

— Нет, — нажал брат глазами. — И вообще я не то говорю. Просто горе кругом, а у нас, видишь, это… ну радость. Я вообще еще как бы не здесь.

— Заметно, Валек.

— Имею право?

— Так было все уже — к чему тогда вопрос? А раз пришел, давай уже определяйся, не витай. А то ведь, брат, дело такое: залета-ешься — и приземлят… тьфу-тьфу-тьфу, вот где лучшее дерево, — постучал по своей черепушке.

— В дырке что у вас, в дырке? — заземлился Валек.

— Закончилась дырка. Пойдем теперь на запад в полный рост. Не вижу восторга.

— Так страшно, Петька, страшно. — Валек смотрел сквозь пелену своего однодневного счастья, как будто из невидимого, но осязаемого шара, выходил из него, возвращался в действительность, нащупывал себя на этой ненадежной, непрестанно могущей взвихриться под ногами земле. Ларка словно сняла с него старую кожу, поменяла в нем кровь, и новая кровь беззащитно дрожала под новой, пока не обжившейся кожей, слыша только себя, лишь живую природу, а не все, что стреляет и хочет тебя умертвить. — Спуститься-то спустимся. А вылезем как? Ну воздухом-то подышать? Совсем же график ненормированный.

— Слепой сказал, побачим. — На Петьку навалилась прежняя великая усталость, отхлынувшая было с появлением Валька.

Ни о чем уж не думалось; веки, как жалюзи, сползали на опухшие, болящие глаза, под веками расплывчатые радужные клейма — не сморгнешь, и тошнит, словно голову в ведро бензина окунул. Казалось, рвани сейчас рядом — даже сердце бы в нем не упало, не толкнуло Шалимова лечь или встать. Так бы тут и остался — на, ешь меня, рви.

— Уработался, Петя, — сказал над ним Валек.

«Ну не всем в бабе хер полоскать», — хотел было ответить в своем репертуаре, но столько было жалости и боли в братском голосе, словно Валек и вправду чуял, каково ему, Петру, словно сам на какую-то долю стал им, словно даже их старая мать посмотрела сейчас на Петра из Валька и коснулась усталого сына Вальковой рукой.

13

Мизгирев чутко спал, зажав мобильник в кулаке. В минуту ночного затишья он, как дикарь, пытался умолить вот этот кусок пластика и закаленного стекла, выжимал из него голос матери, словно воду из камня. Кормил плосколицего карманного идола электричеством от генератора, задабривал на три деленья батарейки, воскрешал в нем глубинную память на цифры, выставлял в слуховые оконца, блуждал с ним по промке, по городу, как с металлоискателем или счетчиком Гейгера, подымался на кучи угля и на плоские крыши цехов, воздевал на башкой, словно жреческий жезл, погружал его в бездну эфира, нажимал кнопку вызова, посылая в глухую вселенскую пустошь одинокий сигнал, как полярник со льдины.

Он не помнил наизусть ни одного телефонного номера. И «скорая»-то теперь не «ноль-три», а как-то иначе. Удалили вот эту часть мозга, отвечающую за мобильную связь, за поминутное «я там-то», «жду», «живой». Только криком во всю силу легких, криком-щупом, рукой можно было теперь дотянуться до ближнего, до лежащего или бегущего рядом — выбирать уже не приходилось, кому доверяться и кого окликать: «Помоги». И что самое странное, люди помогут. Эти — помогут.

До Кумачова навсегда не верил, что кто-то кого обязан спасать — услышать, сорваться, примчаться, дорожа каждым мигом… ну как в том советском рассказе о девочке и рыбьей косточке, попавшей ей в дыхательное горло: завоет «скорая», пожарные машины сметут водяными струями преградившие путь валуны на единственной горной дороге, и лучший хирург, подброшенный тревогой среди ночи, запустит в разинутый клюв свой пинцет… Советское детство, наивная вера: ты важен, ты нужен всем вокруг, как матери, и, что бы ни случилось, вытащат, очнешься — увидишь над собой наполненные светом соучастия, голодные, тревожные глаза. А здесь вдруг оказалось: да. Твоя жизнь нужна. Споткнешься — подхватят, потащат, прикроют. Никто тут не сделает для тебя невозможного, но сделает все, через силу, терпя, давя в себе страх быть убитым или раненым из-за тебя.

Обыденность этого была удивительна. Как будто все, чему учили в детстве, на самом деле в человеке есть, никуда из него не девается, притупляясь не больше, чем все тот же инстинкт материнства или голос родной, братской крови. И неужели если б не война, никто бы так и не узнал, что «это» в нем есть, ни в ком бы так и не проснулась эта тяга…

Айфон сдох еще в первый день, и многократно доводил свой череп до кипения, пытаясь воскресить последовательность цифр: на «9» кончается, точно на «9»… и первыми в памяти всплыли «красивые», «блатные» номера так называемых «друзей»… Ну да какая теперь разница? Хоть до кого-нибудь отсюда дозвониться. Не о деньгах же попросил бы, а за мать, о ничего не стоящем нажатии на кнопку: «Передайте». Забил в обобществленный мобильник батальона, вызывал, вызывал… Шаманизм в отдаленных районах Крайнего Севера. Звонил на материн домашний и молился уже непонятно о чем: то ли чтобы взяла, то ли наоборот — вдруг, услышав родной его голос, не выдержит сердце?..

Ему говорили: не бегай с телефоном, как с сачком за бабочками, — сигнал либо есть, либо нет. Говорили, что в городе цела только одна мобильная подстанция, что магистральный оптоволоконный кабель, связующий Донбасс и материк, давно уже серьезно поврежден, и Мизгирев бросал мобильник в ящик, точно ложку в пустую тарелку, глушил тоску мыслительной и тягловой работой, забывал о семье под обстрелами, был благодарен строгому запрету производить шаманские обряды в неположенных местах и в неурочные часы, но во всяком безделье, на недолгом покое рука его сама тянулась к этому пластмассовому серому брусочку.

Вадим понимал, что, если б семья его, мать были здесь, тогда бы ему было много страшнее, но и так, разлученный со всеми своими, пропавший без вести для них, не мог остановить кровотечение в нутре, заученным движением нашаривая то, что не работает, как инвалид во сне сжимает пальцы давно уже отрезанной руки.

Очнулся от того, что кто-то затряс за плечо, — привык мгновенно вскакивать от легкого тычка, просыпаясь уже в положении сидя.

— В Киев, что ли, звонил? — спросил присевший рядом Лютов.

— Да, постучал вот в бубен. — Опять захотелось не то чтоб пожаловаться, а чтобы его пожалели, чтоб Лютов спросил: «Плохо, брат?», чтоб, не сказав ни слова, это понял и чтобы он, Вадим, почувствовал, что Лютов это понял.

— Значит, слушай сюда, Мизгирев, и решай, только быстро решай, — упер в него Лютов свой давящий взгляд. — Сегодня ты можешь отсюда уйти. Из города — к своим, ну то есть к укропам. Короче, вернуться домой. Давай три минуты, пока спичка горит, больше дать не могу, извини. Если да, то поедем сейчас, нет — так нет.

— Что?! Как?! — Вадим даже сердцем не рухнул — сварился, схватился, как вода на морозе. — Нельзя же, нельзя! — И взмолился, попросил неведомо кого, чтобы уйти из Кумачова, как и прежде, было невозможно — ни по земле, ни под землей, никак и никому, потому что возможность уйти означала разрыв в нем самом и с собою самим. Кумачовская страшная жизнь переставала быть единственной, бесповоротно ему данной, и досягаемость, реальность той, другой, «нормальной», давно уже не чаянной, не прошенной, испугала его много больше, чем новый обстрел, чем кряхтенье и треск оседающей кровли. Так старожил тюрьмы боится выйти на свободу, потому что свободен от «тут», а не «там».

— Укропский полкан свидание назначил, — смотрел ему Лютов глаза. — Не то обмен пленными у нас намечается, не то еще хрен знает что. Могу отдать тебя с рук на руки. Для них ты по-прежнему министерская шишка, важняк. А теперь вот и мученик за Украину. Расскажут о твоем чудесном избавлении по всем телеканалам — и живи.

— А шахта как же, шахта?! — Не говорил себе «бросаю», «предаю», но ноги опутали корни родства с подземным народом, и вот эту-то правду и тянул из него, выкорчевывал Лютов сейчас.

— Да уж как-нибудь справятся и без тебя. Доведут до ума без твоей инженерной башки.

— Ну и сука же ты! — закипело в Вадиме. — Что ж ты делаешь, сука, со мной?! Не надо мне этого! Я не просил! Я бы жил тут, как жил, как они вон живут! Если б ты не пришел, не сказал! Я уже ведь смирился, привык! Нет, не то! Я себя человеком вот здесь наконец-то почувствовал!

— Каштанка — Тетка, понимаю, разрываешься, — сказал Лютов, глядя в него неотрывно, но как будто и пряча глаза.

— А если понимаешь, так что ж ты не молчал?! Зачем ты пришел?! На жалость пробило?! Да ты ж мне только хуже этой жалостью! Что ты мне: «Выбирай»? Я один раз уже выбирал, разрывался! Готов был ботинки лизать им — на моих глазах бабу с ребенком убили… Лишь бы только забрали меня, в голубой вертолет посадили! Я тогда еле выбрал! А ты мне: снова выбирай… А я просил?! А я могу?!

— У тебя там семья.

— И что?! У всех семья! А кое у кого она в России! — Вадим вдруг почуял, что смотрит на себя со стороны, безотчетно косится на зеркало, упиваясь, любуясь собой: ай да я! вот каким должен быть человек! — и на этом вот топливе хочет раскочегарить себя до последней, безоткатной решимости, до неспособности жалеть свою единственную жизнь.

— Да, у меня в России, — как-то жалко осклабился Лютов. — Пацану первый год. Я почти и не видел, какой он, забыл. Что там было — червяк в одеяле! А год пройдет — и будет человек. Ну вот я и подумал… Про твоих, Мизгирев. Там они.

— А твои?! — заревел Мизгирев, упираясь и чувствуя, как внутри него лопаются, на колючие лохмы распускаются тросы, всё сильней, всё вольней свищет в ребрах сквозняк: «Возвращайся! Живи!»

— Так и я до поры выбирал, ты же знаешь. Каштанка, и та выбирала, а мы, к сожалению, друг, не животные. Хрен его знает, может, ты и прав: не стоило мне тебя этой ночью будить, являться, как змий-искуситель. Но все уже, предложено — назад не отмотаешь. Скажу тебе честно: не знаю, как бы я поступил, будь я ты. Сказали бы: вот тебе взлетка, самолет — и Россия. Нет, вру, конечно, знаю. Но просто я не ты. Я на войне… ну, в общем, как на бабе. Уже если всунул, то не выну — кончить должен. Мне этих ребят еще в мясорубку вести. А ты уже сделал тут все, помог нам, чем мог. Тебя тут никто не осудит. Наоборот, порадуемся за тебя. Решай.

— Сказал уже: нет! — крикнул он, отчетливо бездонно чуя, что если не крикнет сейчас, то ничего уже не сможет, кроме: «да!», да — Киеву, нет — жизни тут, сорвется за Лютовым, точно собака на старую кличку. Шагнул в свистящий воздух многоэтажной высоты и тотчас захлебнулся ужасом решенного: никто не поймает до самой земли!

— «Нет» — это точно нет? — спросил Лютов тотчас, заметив перемену в его дрогнувшем лице и глядя на него, как на слепого бесшерстого щенка, которого придется утопить.

— Нет значит не знаю, не хочу значит можно! — прерываясь на всхлипы, затрясся от смеха Вадим.

— Поехали, — сработал в Лютове предохранитель, счетчик времени. — По дороге решишь. Или чего, опять не можешь?

«А может, меня убьют по дороге? — подумал с надеждой и смехом Вадим. — Да что ж я за тварь-то такая? Никогда ничего не могу решить сам. Тянусь, как сопля, все не рвусь и не рвусь. Все жду, чтобы кто-то толкнул, чтоб какая-то внешняя сила взяла меня за шкирку и решила. Заставили — женился, продвинули — поднялся, машина кубарем под горку — и я здесь. И знаю, что нигде я не был таким настоящим, как здесь, что вот она, правда: человек — это то, что он может другому отдать… только так, муча тело, отдавая хоть что-то, и можно не прожрать свою душу, и вроде и могу существовать по этой правде, не сломался еще, не свихнулся, но все равно как будто не могу и не хочу жить с ними и для них… Да что же мне дела-то, а? Поеду, а там как-нибудь все решится само. Пускай Кумачов меня судит — отпустит меня или нет?»

Поднялся вслед за Лютовым, поник под тяжестью навьюченного на себя бронежилета, спросил, пока Лютов подтягивал лямки:

— Это что же такое — перемирие, переговоры?

— А хрен его знает. Я этого полкана в глаза еще не видел. Егор сказал: похож на человека. Криницкий, не помнишь? Его ребята вклинились на Октябре, зацепились за цех ЖБИ, а раненых своих оттуда вывезти не могут. Ну вот и познакомились на этой почве. Теперь насчет пленных вот едем. А может, и еще насчет чего.

Прокрались мимо спящих, шли по россыпям толстого голубого стекла, отгрызенных кусков бетона на изогнутых арматурных костях, яичной скорлупы осыпавшейся штукатурки, безобразного серого месива, праха — той уже абсолютно безвозрастной, однородной субстанции, что остается ото всех огромных человеческих сооружений, будь то хоть Колизей, хоть цех советского завода, исковырянный и продырявленный прямыми попаданиями снарядов. Воюющие люди взяли на себя вот эту вечную работу разрушения, на которую время, природа затрачивали многие столетия, оставляя неведомым археологам будущего черепки и обглодки былой материальной культуры. Ударная волна взрывного вещества была ничтожна по сравнению с могуществом природных стихий, но ее можно было вызывать самому, когда хочешь и сколько угодно, сколько хватит запасов тротила, и Вадим вдруг подумал о болезненной тяге людей к этой власти, недоступной нигде, кроме как на войне. Может, эти вот люди начинают, заводят, разгоняют войну не затем, чтоб расширить пространство для жизни, завладеть водоносной артерией в мертвой пустыне, не затем, чтоб убить «виноватых во всем», тех, кто их притесняет, отрицает их веру, но еще и затем, чтоб забыть об отпущенном им на земле жалком сроке (что такое их семьдесят лет по сравнению с возрастом звезд или даже деревьев?), о своей насекомой ничтожности в мире, где ничто не меняется на потребу тебе и вообще тебя не замечает.

Возможность стать хозяином земли, перетирать в песок кварталы, города, крушить в Пальмире каменных быков, которые старше тебя на несколько тысячелетий… короче, встать на место Бога, занять в природе место смерти и самой природы — вот потаенная пружина, что не выскочит, пока самого не погладят по мясу железом, а кому-то и жизни не жалко ради этого чувства величия — ни своей, ни тем более чьей-то чужой.

Шагнули под черное небо — шагах в десяти урчали захлюстанный уазик без крыши и джип. От штабелей бетонных плит немедля вскочили бойцы, попрыгали в гнезда, захлопали дверцами, выставляя наружу стволы автоматов. Лютов молча кивнул Мизгиреву на уазик и, схватившись за раму, уселся с ним рядом, придавил своей тяжестью, словно сказал: решено, друг, не выскочишь. Что решено?..

Тут же стронулись с места, поползли по промзоне мимо сумрачных краснокирпичных громад, пустоглазых и будто бы необитаемых, хотя там хоронились, обессиленно спали, не могли уснуть те, с кем Вадим терся спинами в дырке… По земле, по бетонке… и вот уже выглаживали светом фар асфальтовое полотно, щербатое округлыми слоеными воронками. Втопили, погнали едва не на полную. Вадим не мог понять, куда летят, не узнавал мелькающие серые дома — изглоданные крысами макеты человеческих жилищ — и вдруг как будто самым сердцем расшибался о закопченную мозаику мгновенно узнанного Дома бытовых услуг с той первой парикмахерской, куда его привел отец и где его опрыскали одеколоном при помощи рыжей резиновой груши, посадив на специальную, для человеческих детенышей, доску́, утвержденную на подлокотниках взрослого кресла; о красный фасад трехэтажного дома с овощным магазином, где громоздились кочаны капусты с пожухлыми фисташковыми листьями, скрывающими внутренние чистые, как будто восковые и матово светящиеся; об угол парадного шестиэтажного, покрашенного охрой исполина с загадочным и мрачным фотоателье на первом этаже, где лица граждан на витрине напоминали лица «Их разыскивает…»; о дома с «Детским миром» и библиотекой, с тугоухим межгородом и отделением почты, где во всю стену — барельефная карта СССР с расходящимися от Москвы в Кишинев, Ашхабад, Душанбе… натянутыми струнами-лучами, где на огромные железные весы с циферблатом-барометром водружались коричнево-розовые фанерные посылочные ящики с многократно отпоротыми и прибитыми крышками, на обеих сторонах которых шариковой ручкой были выведены адреса отправителей и получателей…

Воспоминания смывались вездесущей нежилой пустотой, под которую город ушел, как под воду, и пустота эта не то выдавливала из Вадима всю решимость остаться, не то, наоборот, сгущалась в невозможность покинуть мертвый город собственного детства.

Мизгирев уже понял, что едут на север и забирают к парку Талалихина; портативная рация Лютова через каждые тридцать секунд оживала, начинала шуршать и побулькивать, выплевывала чьи-то быстрые, неразличимые слова.

Обесточенный город освещался рассеянным, дерганым меркло-розовым заревом, то остывавшим до багровой красноты, до раскалявшимся до лютого бела, — казалось, что где-то средь черных кварталов трепещет огромная белая сварка. Обвального грохота не было слышно, но вот в черной пустоши неба просверкивал продолговатый вытянутый светоч — НЛО с мертвых красных планет, прядал наискось вниз средь домов и вспухал ослепительным шаром огня, смерчевым одуваном фосфорически белого света, насыщая ночное пространство мерцанием плазмы, в котором, дрогнув, исчезали все дома, оказавшиеся в ореоле упавшего метеорита. Так какие же переговоры? Где оно перемирие? На каком водопое? Значит, тайная будет, сепаратная встреча, значит, этот Криницкий представляет не власть, не своих генералов, а себя самого.

Долетели, казалось, за миг, с быстротою волшебной, тормознули, вкатились в ворота меж советских беленых столбов и чугунных решеточных копий, проползли мимо бюста святого краснозвездного летчика, человека-тарана, оперенного сердца, протянули еще метров триста по центральной алле и встали. Снова шорох и треск, снова те же пацанские позывные в эфире… Лютов вывалился из машины и толкнул Мизгирева глазами: пошел!

Припустили гуськом с автоматами на изготовку. Свернули под уклон, засеменили, и Мизгирев опять подумал, что не может представить всех этих людей иначе, чем с оружием в руках, и что они, наверное, и сами давно уже не представляют себя ни в какой другой коже, настолько скипелись вот с этой зеленой, брезентовой, давно уже свободные и сами ощущающие, насколько хороши во всех своих новых ухватках. Им как будто уже и не надо никакой другой жизни, кроме той, что ведут: первобытно-общинной, понятной, с окончательных бритвенным и железобетонным разделением всех на своих и чужих.

Разрушился уклад шахтерской жизни, как некое древнее оросительное колесо, которое они вращали, двигаясь по кругу, война соскребла с них коросту покорности, спалила в них страх «как бы хуже не вышло», разбудила их скрытую самость и дала им сильнейшее чувство, что теперь они сами выбирают сужденное, наконец став хозяевами своей жизни… Ну а он, Мизгирев? Что же за человек-то такой? Остается? Бежит? Ведь пора уж решать…

Древесные корни мослами выпирали из земли — налетал, спотыкался о них, сбегал на пятках вниз короткими и длинными тропинками, толкаемый в спину уклоном, инерцией, спускался вслед за Лютовым к невидимой реке.

Задичавший, разросшийся парк казался нетронутым, заколдованным лесом: в подсвеченном далеким судорожным заревом массиве белели расколотые артобстрелом стволы, но лес, и покалеченный, был полон тишины, насквозь, до корней равнодушный к мизгиревскому выбору. Вадим то и дело цеплялся одеждой за сучья, размахивал по сторонам еловые лапы, почти незримые во тьме, и лес не останавливал его, не говорил: «не смей», «ты должен здесь остаться», «не пущу», пропускал, отпускал, но ничто не могло его вызволить из него самого, из плена, из мягкой тюрьмы, из клетки ребер, переполненной дрожащим жидким сердцем, и тщетно было ждать подножки от невидимых корней, провала в коварную яму со множественными переломами конечностей, и взглядывал на Лютова, на стриженый затылок, словно там-то, в чужой голове, и варилось решение — и у самой реки Лютов скажет ему «уходи» или «стой».

Ему казалось, что и Лютов нагружен только этим — его, мизгиревской, судьбой, — идет сейчас и взвешивает обе правды. А Лютов и думать забыл о Вадиме. С каждым шагом к реке он все острее чуял запах идущего ему навстречу зверя, такого же матерого и сильного, как сам, — магнитное поле чужой властной воли, которое почуял не сейчас, не тогда, когда Го́ра сказал, что Криницкий хочет выйти на личный контакт, а с первых дней, как начал воевать. Мечась со спецназовской ротой меж Изотовкой и Октябрем, он по самой идее окружения, по чистоте и быстроте развертывания украинской тактической группы на севере, по ртутной живости чужих соединений, по концентрации прицельного огня, по быстроте его перемещения по фронту и в глубину трясущегося Кумачова, по характеру брешей, что были оставлены «дикарям»-ополченцам для прорыва из города распознал не блестящего выпускника академии, а человека, многократно посылавшего людей на смерть.

Человек обращался с огневой мощью всех своих танков, как с одним пистолетом, а вернее, кувалдой, и кувалду вот эту ощутимо придерживал, избегал молотить по жилому массиву с детсадами и школой, по подвалам, в которые скатывались отступающие ополченцы, но в другой раз, когда было нужно, накрывал их такой идеальной ковровой дорожкой, что по распаханной снарядами земле протягивалась стежка раненых и трупов. Когда нельзя было жалеть кого бы то ни было здесь, то он никого не жалел. Жалел своих, зеленых, лопоухих и прыщавых.

Человек этот делал ровно то же, что делал бы Лютов, поменяйся местами они. Человек этот словно придушивал город до известных пределов, никогда не сжимая железные клещи во всю свою мощь и как будто бы спрашивая: «Может, выйдите, а?», «Может, все же сдадитесь?»

Лютов мысленно шарил по окраинам города, блуждал по руинам промзон, по дебрям талалихинского лесопарка, нырял во все складки перекрестно простреливаемой, бесприютной земли и везде натыкался на быструю, напряженную мысль человека, искавшего того же, что и он: не как раздавить непокорный, упершийся город со всеми колорадскими жуками и личинками, а как остановить всю эту мясорубки, а верней, отделить всех невинных ото всех, кто горит воевать. И если б ополченцы, желая уберечь от артналетов свои семьи, свой народ, решились уходить из города рекой, то вот этот Криницкий со спокойною совестью забросал бы их минами, перерезал пристрелянными пулеметами, и на этом все кончилось бы. Но Лютов людей в капкан не пустил, и человек, конечно, понял, с кем имеет дело. Значит, надо встречаться. Не так, как неделю назад, под памятником летчику-герою, под шестью телекамерами украинских и русских каналов и в присутствии белых, как бы чистеньких обээсешников, не с пустыми словами «такая война никому не нужна», «мирных жителей жалко» и «мы просто солдаты», а вот так, среди ночи, хоронясь от своих же.

Все то, происходившее под камерами, имело отношение к «войне» телеканалов, забрасывающих друг друга кусками горелого и кровавого мяса, привычно дико обвиняя всех украинцев или русских в людоедстве, а не к судьбе всех кумачовских жителей и воинов Криницкого, и Лютову было противно само сознание того, что за их кумачовской войной неотрывно следят миллионы — с точки зрения Бога, со своих утонувших в заоблачной выси уютных диванов или как в микроскоп на бактерий, что этот телевизионный мясокомбинат поставляет их жизни и смерти в дома миллионов как некий обжигающий и услаждающий корм для души (ужаснуться, проникнуться и проголосовать на каких-нибудь следующих выборах за того, кто положит этой жути конец)… Но о чем может быть настоящий, живой разговор? О безоговорочной капитуляции? После того как люди остервились и число ополченцев увеличилось вдвое? О выходе из города с оружием? Куда? Что он хочет и может, Криницкий?

Все сильнее тянуло речной пресной сыростью, меж раскидистых ветел, спускавшихся вместе с ними к реке, заблестела разглаженная, словно черная скатерть, вода, как будто бы и вовсе неподвижная, завороженно отражающая сумеречный свет одного только звездного неба, и вот уже ноздри его уловили серный запах заиленной, топкой земли, будоражащий дух прошлогодней листвы и омытых водою древесных корней. Эти запахи близкой воды, прели, тины, ненадежной, податливой почвы напитали все тело тревогой. От внезапного сонного шаканья селезня обмирало тяжелое сердце, каждый всплеск или треск под ногами бойцов отдавался горячим кровным всплеском внутри.

Шли уже вдоль воды, прикрываясь от взгляда с противного берега камышами и ветлами, обшаривая оба склона цепкими, занозистыми взглядами, но все-таки видя и черное, бесконечно высокое звездное небо, как будто бы засыпанное ввысь по куполу просеянной сквозь сито серебряной мукой.

Дойдя до черной купы ветел, остановились в их глубокой, плотной сени, опустились на землю, привалились к шершавым стволам. Здесь они оставались невидимыми и для взгляда с противного берега, и для тех, кто идет им навстречу, в то время как прибрежная полоска просматривалась из укрытия отчетливо — до упора в ближайшую камышовую гущу, из которой должны были появиться чужие.

Те, конечно, могли обвалиться и с кручи, подойдя к месту встречи одним-другим ярусом выше, да еще и не те, кого ждали, а другие укропы, перехватчики или приблудные, подобраться и выломиться из чащобы, покатиться по склону с автоматным огнем, предварительно бросив сюда пару-тройку гранат. Но Лютов не ждал рассыпчато-колких разрывов «лимонок» и воющих мин — ждал стука в ушах, дрожащего в спешке, горячего шепота: «Вить, Вить… Борода. К нам гости, встречайте». Там, наверху, сидели четверо его разведчиков.

Лютов вспомнил о взятом на буксир Мизгиреве и, взглянув на того, по лицу его понял, что Вадим до сих пор разрывается между собственной жизнью и тою холодною правдой, которая не греет и за которую горят. Глаза того молили о подсказке, словно о пощаде, словно Лютов и должен толкнуть его в руки укропов или, наоборот, удержать. Но Лютов ничего не мог сказать. Он не жалел о том, что показал Вадиму эту новую, давно уже не жданную развилку и заставил его выбирать между правдами. Он делал все по собственному темному, порой невыразимому словами представлению о справедливости, и ему показалось… да хрен его знает теперь, что ему показалось.

Возможно, Мизгирев внушал ему то чувство брезгливой жалости и вместе с тем стыда, какое он, Лютов, испытывал в армии при появлении особенно беспомощного салабона, про которого сразу понятно, что ему тут не место. Не обязательно такого уж тщедушного, но именно внутренне хлипкого — с доверчивыми, скользкими, пугливыми глазами, что смотрят на тебя с мольбой и ужасом, настойчиво предполагая в тебе что-то человеческое, вернее, сообразное своим представлениям о человеческом.

Мизгирев был здоровый, красивый мужик, но ощутимо тонкокожий, с жидким сердцем, вдобавок и изнеженный на умственной работе: таких убивают быстрее, чем те вымучивают из себя умение убить. На таких можно было посмотреть и не с жалостью, а скорее с естественным подлым злорадством: «Ну чего, пожил, чистенький, высоко от земли, а теперь вот помучься, как мы, подрожи да поползай в грязи да крови». Такой человек, пожалуй, должен был внушать таким, как Лютов, сладостное чувство превосходства: в мире дикой природы ты сильнее его.

Может, Лютову просто захотелось побыть полновластным хозяином этой судьбы, добрым дедом Мазаем для этого зайца. Или, может быть, даже занять место Бога, верховного судьи, который ни к чему не приговаривает, а как бы говорит потерянному человеку: суди себя сам, выбирай себе крест. Но ведь тот уже выбрал — свою изначальную родину, город, породу, ползучую жильную тягу в подземных тисках и повседневный смертный страх под украинскими обстрелами. Отдал ту свою жизнь, отдал сына, семью. Вранье, когда кричат, что на священную войну идут все поголовно, никто уже не может не пойти. Такое громче всех кричат упитанные, с холеными ручонками скоты, правители, штабисты, депутаты, потому и кричат громче всех, что они не пехота. Даже если всеобщая мобилизация, все равно есть возможность отбиться от всего табуна по дороге, незаметно податься в сторонку, ускользнуть, закатиться в потаенную щель, прикинуться психом, сказаться больным, выбить бронь, настоять на своей исключительности: ценный кадр, ученый, скрипач… Тут главное — поверить самому, убедить себя в высшей, исключительной ценности собственной жизни: все-то — да, все должны, но вот я… мне нельзя умирать, я рожден для другого. А поверить-то в это не трудней, чем младенцу в то, что он — царь земли. Вот чего он, младенец, орет? «Все ко мне! Всем меня согревать! Всем бояться меня уронить!» И взрослые тоже орут. Только немо, внутри.

И вот рядом с Лютовым сидел человек, который не мог себя убедить, что его жизнь важнее других, хотя казалось: именно такой, как Мизгирев, и должен верить в несравненное значение своей так удачно сложившейся жизни — ну не с кайлом же расставался и не по будням на карачках тосковал, а было, было что терять… Может, именно это и заставило Лютова думать, что Вадим заслужил возвращение домой…

Стук в ушах оборвал эту мысль, и, забыв о Вадиме, Лютов весь перетек в зашуршавшие вдалеке камыши. В непроглядной стене камышей, прорезая ее, замигал ослепительно-белый фонарик: мы идем, мы пришли. И, почти что беззвучно просочившись сквозь заросли, появились на мушке тяжелые, плотные трое с автоматами наизготовку, опустили стволы, показали ладони и, пригнувшись, трусцой припустили к деревьям. Вошли в общий воздух под кронами, как в детскую комнату взрослые, боясь зацепить, разбудить, наткнувшись на угол кровати. Привалились к деревьям, опалив принимающих срывистым, тягловитым дыханием, показав свои сжатые, как кулаки для удара, отверделые от напряжение лица, блеснув на них безумными, тревожными глазами, и Лютову вмиг показалось, что все, кто тут есть, в упор глядят на собственные отражения.

Сошедшиеся люди смотрели друг другу в глаза с огромным, ненасытным любопытством, не подавимым даже обоюдной напряженностью и страхом, непрерывной готовностью бить и стрелять. Смотрели, казалось, с надеждой понять что-то главное в своем обжигающе близком враге — и, конечно, понять, ничего не могли.

— Я Криницкий. С кем мне говорить? — сказал ровным голосом самый рослый и плотный — могущий и не представляться, такая сила растекалась от него — и безошибочно взглянул на Лютова, подняв глаза с такими усилием, словно ему пришлось напрячь для этого все мышцы живота. Это не было страхом и не происходило от потребности внутренне сжаться, собраться, раскрутить свои роторы перед тем, как взглянуть и начать неотрывно сверлить, это было одно лишь тоскливое знание о всей нелепости и трудности, может, даже бессмысленности предстоящего им разговора.

— Со мной говори.

Глаза их сказали друг другу много больше много и много быстрей, чем можно выразить словами, и ни один из встретившихся взглядов не подавил своею тяжестью другой.

— А где… Егор?

— Я за него.

— А за Егора, значит, побоялись?

— А как не бояться? Естественное опасение, нет? Не шоу же для Первого канала или вашей «Украины». Сколько вас тут, в ближайших кустах!

— А как к вам обращаться?

— Витей зови.

— Ты хорошо воюешь, Лютов. — В словах Криницкого звучало простое, не угодливое уважение к подобному себе.

— Ну дык как бы не целка.

— Чечня? — спросил Криницкий, не обвиняя его в том, что Лютов прислан из России.

— Нет, Русско-японская пятого года. Ну а вам как воюется?

— Да отлично вообще. Это мой звездный час. Был бы мой звездный час, если б не мы бодались, братья, а чужие сюда бы пришли. Уж не знаю кто — немцы, пришельцы, черти из преисподней.

— Так приходить-то вроде некому, — осклабился Лютов. — Может, хватит бодаться тогда?

— Да хоть сейчас… Не все от нас зависит. Отойдем? — кивнул на длинную и узкую ложбинку, промытую талой водой и дождями в крутом берегу.

Лютов молча ему подчинился.

— Ты командуешь всеми? — Криницкий говорил без срывов, но ощутимо несвободно, словно из-за чугунной плиты, что давила всем весом на него одного.

— Совещательный голос имею.

— Ну слушай тогда. Вы прочно тут встали, вросли, даже можно сказать. Долго можем бодаться еще, до последнего, блин, человека. Но в городе воды нет — колодцы бурите на воду. Скоро вы на глотки ее будете мерить. Электричества нет. Продовольствия. Больница у вас переполнена. Короче, катастрофа. Гу-ма-ни-тар-на-я. И сильнее всего бьет по мирным, по детям. В колечке вы, в плотном колечке. Деблокировать вас попытались, ты знаешь. Поджарили зад мне немного, но это… Я тут тоже прижился, мои танки — не стадо коров: палкой их не прогонишь. Короче, предлагаю вам из города уйти. Я дам вам коридор. Брешь на стыке моих батальонов. Как раз такой участок, чтоб мы немного пошумели для проформы. Ухо́дите на северо-восток. Соединяетесь там под Егорьевкой с Изотченко. И перестанем убивать людей.

— А где начнем? В Егорьевке?

— Вдалеке от больших населенных, — с усилием, раздельно выцедил Криницкий. — Где поменьше детей. Каждый день у тебя за спиной убивают кого-то, кто вышел из-подвала за хлебом. И не надо говорить: «Вам спасибо». Я это «спасибо» и так каждый день сам себе говорю. Я с этой благодарностью к тебе сейчас пришел, присяге изменяю — как, нормально? Сейчас нам надо это здесь остановить. Здесь, в Кумачове. А там и верха наши, может, начнут договариваться.

— А брешь, что ли, вон? — кивнул Лютов за спину.

— А у тебя другие варианты? Я был бы рад, конечно, если бы вы сами по этой вот дорожке побежали, — признал Криницкий, неотрывно глядя Лютову в глаза, и такая глухая тоска и как будто бы даже омерзение к собственной жизни были в этом упорном, немигающем взгляде, что уж вот с кем бы Лютов ни за что не хотел поменяться местами. — Тогда б и овцы были целы, и я бы наверх доложил о вашем полном истреблении.

— А теперь что, — спросил Лютов скучно, — пошлешь своих мины вдоль речки снимать?

— А не было мин. Для чего? Чтоб контрольная группа твоя нарвалась и назад побежала? Там привязки мои, ориентиры для танков, и они никуда уж не денутся, сам понимаешь.

— То есть предлагаешь слово офицера? — бросил Лютов с расчетливым беспредельным презрением.

— А что, мало, что ли? — ответил Криницкий с болезненной усмешкой понимания. — Передвину свои железяки вплотную к промзоне, урежу́ разведвыходы… ну, короче, создам вам режим. Но это не гарантия, конечно, что уйдете отсюда вообще без потерь. Ну вы ведь и сами пойдете… Ну! Так?! Не по реке, так по шоссе, по оврагам на юго-восток.

«А под землей? На запад? Как считаешь, можем?» — смотрел на Криницкого как бы с веселым отчаянием, признавая: «Все так, вижу, что понимаешь, что деваться нам некуда», и за этой тоскливой усмешкой скрывал ползучее усилие понять: что тот видит еще? что под этим вот лбом? Скользит этот взгляд по поверхности салатовых карт или может пробиться и вглубь, снять с земли ее мягкую травянистую шкуру? А быть может, уже докопался до самой материнской породы, до скрываемой ею сквозной пустоты?

— …И будут потери, и бо́льшие, Витя. Вообще всю дорогу собою устелете. Как «грады» по открытой местности работают, ты знаешь. И я их не смогу остановить. Так что, может, давайте в режиме взаимных уступок? В режиме моей преступной халатности, а точнее, прямого предательства?

— А ты, значит, под суд?

— Это как посмотреть. Я же город возьму, освобожу его от вас.

— Ну а как же ты со своими решишь? Комбаты, комроты твои с тобою на одной волне? Воевать утомились и за мир во всем мире?

— У меня все комроты настроены… ну скажем так, патриотически. Или на это вот, — потер большим об указательный, — настроены. Так что деньги нужны. Не мне, — прямо аж простонал, обгоняя гримасу гадливого, презирающего узнавания, что должна была выдавиться, как он думал, на лютовской морде, — начштаба моему. И еще кой-кому понимающего, кого не могу использовать втемную. Триста тысяч зеленых. По-хорошему больше бы надо, только где вы возьмете.

— А эти где возьмем? У нас банкоматы в отключке. Золотишком берете? Обручальными кольцами там? — оскалился Лютов, отметив для себя, что почву для прорыва Криницкий давно уже начал готовить, иначе б о деньгах сейчас не говорил… Или тупо разводит? Не получилось выдавить их в реку — пришел работать голосом, глазами, протягивает бешеной собаке кусочек ароматной колбасы? Кто этот человек, Криницкий? А может, подполковник СБУ?

— Кончай дурку гнать. Мои генералы твоим атаманам давно уже толкают списанную технику вовсю. За гроши, по бартеру за уголек. Потому и начштаба мои слюни пускает, вся и разница только, что ему, кроме верности родине, предложить тебе нечего. Звоните в Луганск, звоните в Москву. В министерство финансов своей непризнанной республики… Ты в принципе ответь мне, в принципе. Сегодня проход этот есть, завтра мне его прикажут заминировать. Решайте, совет. А иначе наши руки никогда не высохнут от крови.

— Только ваши — от крови детей.

— А что ты хочешь от меня?! — откуда-то из самого нутра заныл Криницкий. — Судить меня хочешь? Ну осудил, а дальше что? Опять пошли обстрелы? До победного? Я свою половину пути, чтобы это закончить, прошел — теперь вы должны, вы! Что я могу еще?

— Ну либо крест сними, либо трусы надень, я так считаю.

— А ты, значит, будешь вот этих детишек перед собою выставлять и кричать на весь мир: «Мы святые»?!

— Скажи еще, мы их в заложники взяли. Отцы — своих детей, мужики — своих баб… То, что ты предлагаешь, это гибрид. А гибриды — вещь опасная.

— А что я должен, что?! Бригаду повернуть на Киев? Тогда бы я был для тебя человек?

— Тогда бы да, тогда б мы были братьями, — ответил Лютов, не шутя.

— Как ты это себе представляешь? Да у меня две трети личного состава — западенцы. Настрой соответствующий! И все — сопляки срочной службы, контрактники — название одно, и у каждого мать: как там ее сыночек? ну, живой?! И все они на мне! — Схватился за горло, натертое веревкой. — Отдать их тебе под покос? Другому генералу-мудаку, который их на фарш за сутки провернет? Или речь перед ними — что воюем тут сами с собой? Самому застрелиться — чистым стать наконец? Да я б давно уже, сто раз, если бы это что-то изменило. Но, блин, на мне не забуксует! Не будет меня — кто придет? Ну вот и получается гибрид. Такой гибрид, что, может, и не выйдет ничего. Я вот сейчас к тебе пришел — не знал, дойду ли. И не знаю, вернусь ли. В своей же бригаде, как Штирлиц. Блин, адъютант его превосходительства!.. Все, хватит на этом, местечко для суда неподходящее. Что вы ответите? Когда?

— Ну а твой какой срок? — бросил Лютов, все это время продолжавший слышать движение своих шахтеров под землей и даже будто обливаться потом вместе с ними.

— Трое суток. — Упорные глаза Криницкого смотрели так же безнадежно. — Понимание дайте хотя бы, что да. Исходить тогда буду из этого.

— А если нет?

«Жалко, жалко работы, — со скоростью крови текло в голове. — Ведь совсем же немного остались. Пирамиду Хеопса под землей на карачках построили, а тут я: „На хрен все! Этот бог никого не спасет“. Да и на что меняем-то, на что? На честное слово? Слово, может, честное, но рычаг ему не по руке…»

— Тогда до Горсовета буду просеку рубить. Ты, наверное, понял: я бы вас только так раздавил, с трех сторон, когда б не приказ железку на юге не трогать.

— Ну хорошо, давай через три дня, — сказал Лютов так, словно речь о совместной рыбалке.

Он понял только то, что ему ничего тут решить невозможно и не надо насиловать мозг, что слепое, всесильное, больше всех человеческих воль, вместе взятых, течение жизни само все решит, развернет их на север или все же утянет под землю, если племя горбатых успеет прорыться на поверхность земли. Слово было уже не за ним, а за этой шахтерской землей, за пока что молчащей материнской породой, что должна или выпустить их на свободу, или, наоборот, раздавить.

— Ну все тогда, расход, — сказал Криницкий, как будто еще больше согнувшийся под тяжестью давно уже взятого на душу груза. — С деньгами вот только вопрос…

— Тут со мной человек, — вспомнил Лютов о еще ничего не решившем, разрывающемся Мизгиреве. — С собой его возьми — он за все заплатит. Заодно и предъявишь его в объяснение, куда и зачем ты сегодня ходил. — И, отвечая на вопрос в глазах Криницкого: — Ваш, ваш. Чинуша пропал у вас, помнишь?

Криницкий кивнул, и вернулись назад, под деревья, ко всем.

— Мизгирев, деньги есть? — бросил Лютов Вадиму. И дослал до отказа в глаза: — Пойдешь сейчас с ними. Переведешь им, сколько скажут. За то, чтобы все мы отсюда ушли. По Кумачову чтобы больше не стреляли. Давай, Мизгирев, спасайся и нас выручай — так нормально?

— Я… да… я не знаю, — безголосо шепнул Мизгирев, трясясь, как собака, которая рвется в тепло.

— Чего ты не знаешь? Тебе говорят: помоги нам. Бабла стало жалко? Иди! Спокоен будь, живи, — глазами выдавливал Лютов его на свободу, и Мизгирев попятился, не отводя от Виктора кричащих, еще о чем-то спрашивающих глаз.

Поворачиваясь, потянул за собою последнюю эластичную ниточку, что могла, натянувшись, отбросить назад. И не кинуло к Лютову — лопнула. Подтолкнули его, и, покорно угнувшись, побежал к камышам вслед за пришлыми.

«Вот и все, не убьют… Неужели меня не убьют? Мать увижу, и Славик — „Папка! Папка!“ — прилипнет, и Светка так посмотрит в глаза, словно дважды ее обманул: первый раз не приехал, а второй раз вернулся, когда ждать перестала, десять раз уже похоронила… — Мизгирев будто спал и бежал в детском сне от погони. — Неужели все будет — буду жить, жить, жить, жить?.. — И казалось, земля поворачивается у него под ногами и его разворачивает, и бежит он уже не вперед, а назад, к черным ветлам, где Лютов, где его ждут Шалимовы, все, и что так и должно быть. — Неужели все будет? Я ли это бегу или кто-то другой?..»

Все нервы, все жилы его всё туже наматывались на колки с каждым шагом, и казалось, не лопнуть уже не могли… зазвенели, затенькали, как провода над железной дорогой, вперерез протянулась над черной водой и как будто прошла сквозь него раскаленная проволока, засверкали, резуче визжа, розоватые длинные метки, и он понял, что это убивают его, и не смог, не успел ни обидеться, ни ужаснуться…

Продолжая бежать за широкой, но какой-то неплотской уже, распадавшейся как бы на пиксели камуфляжной спиною Криницкого, он почувствовал каждый свой палец на руках и ногах, каждый волос на коже — и колючее красное пламя скакнуло прямо из расколовшейся черной земли, из подошвы крутого лесистого берега — и наконец остановился от горячего, тяжелого и твердого удара в грудь и голову. Удар оказался совсем не таким, каким представлялся Вадиму последний удар, не таким уж и страшным по силе как будто, но почему-то сразу вырвал из его тела все и его самого — из всего, что он видел и чувствовал.

Лютов видел, как с левого берега вперерез уходящим хлестнули колючие трассеры, видел огненный всполох чуть правей от переднего в убегающей группе — и в несчитаный раз рухнул наземь, хоронясь за большим комлем дерева. «Да давай! Жарь уже!» — за-зудело в томительно долгом ожидании тело, и вот наконец-то ударило в берег над ними, стегнуло по телу волною разрыва и начало рвать землю выстрелами АГС, осыпая фонтанными всплесками глины, корневищами трав и древесной трухой. И, почуяв, что все — все смертельно резучее — в дерево, наконец-то он вскинулся и задолбил по сверкающим иглам стрельбы.

Бойцы его ударили по вспышкам без команды, снизу вверх подметали склон берега очередями, и над рекою стало бешено светло.

— Отдельная сосна, два пальца влево! — крикнул Лютов, обжигаясь виной перед взорванным и, наверное, мертвым уже Мизгиревым. — Кроха, готов?! По команде — за мной! Прикройте нас! ВОГами! ВОГами! — Упер рукоятку в плечо и жахнул из подствольника — больше для наведения шока и трепета. — Пошли, пошли, пошли! — И, пересиливая собственное тело, плотность воздуха, как водолаз в своем костюме пересиливает придонное давление воды, рванул из-за ветел на чистое…

Упал по слепому наитию, пополз, извиваясь всем телом и слыша, как чмокают воду визгучие пули, впиваются в мягкую землю и тюкают по склону над его ободранным хребтом. Впереди, где-то метрах в пяти от него, кто-то крикнул, как кричат, выдираясь из-под придавившей плиты или не в силах вытянуть сорвавшееся, уходящее в воду тяжелое. Огонь поредел, мигом выдохся, и Лютов полз с упрямой точностью магнитного компаса, чья стрелка указывала на Мизгирева, упавшего удобно — навзничь и головой к возможному спасателю. Дотянулся, нащупал и, разворачиваясь на брюхе к ветлам, опираясь локтями о жесткий живот Мизгирева, тут же вспомнил, что сам перед выходом навьючил на того бронежилет. По рукам и ногам инженера плескалась дрожь боли, он дрожал, как обваренный, был еще жив, и земля раскалилась под Лютовым, заставляя задвигаться с быстротою предельной. Еще не торжество, не радость, но надежда распустилась в нем тяговой силой, и, рыча и покрикивая на Вадима, словно тот был обязан ему помогать, рывками поволок его к деревьям.

Было б очень смешно, если б редкая очередь кусанула, догрызла подранка и гудящие в Лютове тяги, приводные ремни разом лопнули, но еще через миг Виктор понял, что группа отработала и с берега ушла. Толкнувшись на колени, он увидел, как двое полулежа тянут волоком кого-то очень длинного и плотного, и осознал, что это Кроха с украинцем волокут неизвестно какого Криницкого. Протиснул руки под хребет и под дрожащие колени Мизгирева, с проклинающим стоном и оханьем взбагрил и понес, как невесту… поравнялся с границей деревьев и сломался в ногах, потянулся всем телом за тяжестью и упал Мизгиреву лицом на живот.

Никто не стрелял. Обоих тяжелых проволокли вверх по оврагу метров двести и наконец-то принялись ощупывать. На Мизгиреве расстегнули и отодрали, как кору от дерева, покрытый вырванными хлопьями бронежилет, колючий с внутренней, приставшей к телу стороны, разодрали рубашку, оголили до кожи и увидели продолговатые, острые кровяные порезы-«глаза», словно тело прозрело от боли и с омерзением смотрело на весь мир своею мясной сердцевиной. Когда к этим ранам приложили тампоны, все тело Мизгирева пронизал мгновенный электрический разряд, и, раскрыв синий рот, он раздавленно вскрикнул. Поганочно белевшее сквозь грязь красивое, чеканное лицо как будто бы уменьшилось, потаяло до жалобного детского. Лютов понял, что ребра задеты, но легкие, похоже, не разорваны, и, боясь раньше срока поверить, что Вадим не умрет, крикнул срывистым голосом:

— Взяли, взяли! Несите его!

Криницкого тоже давно уж раздели, и тот в отличие от Мизгирева умирал. Он-то и заслонил Мизгирева от многих осколков своим большим широким телом, невольно оказавшись между ним и вихревым кустом разрыва. Бронежилет его с изнанки был заплавлен кровью, тяжелая, с кардан КамАЗа, правая рука была как будто бы расклевана, равно и как правая половина лица, где железная пудра смешалась с прижаренной кровью, а главная рана была чуть пониже пупка, и Криницкий, казалось, из чувства стыда зажимал эту рану невредимой рукой, никому не давая заглянуть себе внутрь.

Лютов сел рядом с ним, испытывая властное желание позвать и вместе с тем привычный, вялый ужас понимания, что сказать уже нечего, что все, что возможно сказать, ничтожно в сравнении с тем, что уже началось для Криницкого. Но тот еще был жив и, как будто почуяв присутствие Виктора, словно даже и зная, что Лютов обязан быть рядом, посмотрел на него левым глазом с обидой и завистью.

— Вот так вот, свои покарали, — усилился он улыбнуться, как будто вслушиваясь в себя и делаясь довольным непоправимостью ранения. — Обидно, смешно и по делу. Как ты там говорил? Гидриды — вещь опасная? Ну вот я и полез на сосну за бананами, а меня, вишь, арбузом накрыло… Только как же ты будешь теперь?

— Я уведу своих из города, ты слышишь? Уведу!

— Сейчас-то не ври. Кому сейчас врать? Я никому уже не расскажу, — оскалился Криницкий, глядя так светло, словно видел и Лютова, и всю землю откуда-то сверху, насквозь, даже шахту их видел, с ползущими вверх муравьями. — Теперь ты уже точно клещи будешь делать… Через «Тайфун» пойдешь, на шахту, угадал? Оттуда на Горбатую… ну? так? Да мне и не важно уже… Я плохо умираю, Лютов. Ты пришел и умрешь добровольцем, а я из-под палки… Я вот дохожу сейчас и понимаю, что ничего не изменил. Ничего с нашей родиной, видно, уже не поделаешь — так и будем друг друга считать виноватыми… горбатые — кривых, а украинцы — русских… убивать будем сами себя.

— Ты сам изменился. Ты первый. А за тобой и все другие, и наши, и ваши. Когда-нибудь все протрезвеют, увидят: ё мое! да мы ж один народ! Ты нам показал это только что, и все, кто тут есть, они дальше уже с этой мыслью пойдут. Ты все сделал правильно, проклятий тебе в спину нет.

— Послушай! — Криницкий дрожащими пальцами вцепился в лютовскую руку и притянул его к себе, последним усилием приподымая облитую потом, уже оловянно серевшую голову. — Ты когда моих хлопцев в колечко возьмешь, постарайся их в плен взять побольше, пожалуйста. Всех не убивай. А то ведь твои на жалость уже не настроены… Придержи их, прошу.

— Спокоен будь, сделаю, — сдавил слабеющую руку Лютов, накачивающе глядя в его зверино-подозрительные, по высшей мере строгости судящие глаза, торопясь убедить их, что Криницкий в нем не ошибается.

— Вот и сделай, не забудь. А я все… вот покой наконец… — Криницкий всем телом опустился на землю, и взгляд его остановился в давно уже знакомом Лютову задумчивом оцепенении, в неверящем, пытливом вопрошании, как если б Криницкий и мертвый продолжил гадать, куда он прибудет и что его ждет. На приоткрывшихся губах застыла таинственная, застенчиво-лукавая полуулыбка успокоенности, как если б ничего плохого Криницкий для себя уже не ждал, как если б ему была пообещана встреча и навсегдашняя соединенность с кем-то дорогим и любящим.

А Лютов все не понимал, чему можно так улыбаться, когда впереди только ржавая, сопливая яма-земля, когда это ему, живому, надо радоваться, что он еще живой.

Когда расстелили брезент, он сам взялся за угол, чтоб понести Криницкого туда, куда они утаскивали всех своих убитых. Он не гадал, кто и зачем их обстрелял, была ли то случайная укра́инская группа или кто-то специально пошел за Криницким, чтоб отработать по предателю и по командованию сепаров. Он чуял жесткий скрут бессильного стыда, обиды и тоски, как это бывает всегда, когда смертельно ранит кого-то из своих и ты уже не можешь не то что дотащить его до санитаров, но и даже ослабить последнюю боль.

Он, конечно, подумал о возможности собственной смерти и даже неизбежности ее, подумал отчужденно и спокойно, из-под гнета тоскливого недоумения: как такой человек, как Криницкий, мог быть ему врагом — врагом с упорством стрелки компаса, с такой неумолимой безысходностью, что понадобился точный выстрел «своих», чтоб вражда прекратилась?

В то же время он думал одно: вот и все, вот военная жизнь и решила сама, что ему надо делать, и решила гораздо быстрей, чем он ждал, и ему не пришлось разрываться, как и Вадиму Мизгиреву не привелось уйти из города. Никакого речного «коридора» не будет — им придется ползти под землей.

Часть пятая День шахтера

1

Глаза болели, как запорошенные песком. Голова под пятнистой кевларовой каской казалась котлом, где мозги заварились в бессмысленный студень, а в ушах изводяще звенело на одной металлической ноте.

Порывай вспоминал струйку крови, поползшую из уха Хряпы после близкого разрыва, и подозревал, что тоже контужен, оттого-то и этот нескончаемый звон, оттого и качает его то дело, начиная вворачивать штопором в землю, да и вообще уже месяц живет как во сне.

Все лица, все события — тем более боев и перестрелок — были режуще, жгуче, эталонно, вот что ли, реальны, как есть эталон чернозема в парижском музее, как есть на старинных барометрах сектор «Великая сушь», и даже воздух загустел настолько, что Порываю требовалось постоянное усилие, чтобы им надышаться, чтоб его на ходу раздвигать. И вместе с тем не оставляло чувство недостоверности всего происходящего. Того безумия, что уже не было безумием, потому что оно-то и стало всей жизнью. Хотелось крикнуть: «Так нельзя!», но он давился этим криком, потому что вокруг уже все было можно.

Он отступал, ломался, как бы плавился перед этой безжалостной плотностью, оголенностью жизни; он не то чтоб не мог принимать в ней никакого участия (наоборот, все требовало от него предельного, не прекращавшегося напряжения всех чувств, постоянной работы во свое же спасение), но ничего не мог в ней изменить, хоть что-нибудь сделать по собственной воле, по своему понятию, что можно, что нельзя.

И вот сейчас, в траншее боевого охранения, его руки жили отдельно, как две заводные игрушки, вставляли следующий патрон в ракетницу, ощущали упругость спускового крючка, с мокрым чмоком пускали в чернильное небо еще одну трепетную, на лету раскалявшуюся добела головню. Полосу отчуждения, ветлы, кусты заливало безжалостно-белым, холодным, безжизненным светом — где-то десять секунд было видно каждый острый листок на ветле, каждый камушек, каждую былку: нереально бездвижный, замороженный мир. Затем мигавшая, как сварка, белая лампада погасала, и Артем еще глубже погружался в дегтярную топь, в средоточие вязкой и липкой, все сильнее густеющей тьмы.

Все началось с того расстрела беженцев, который еще можно было — и он, Порывай, поспешил — списать на помрачение и страх, на опьяняющее чувство власти над чужими жизнями, на приступ паники у всех еще не сжившихся с оружием парней, боящихся каждого резкого телодвижения. На том «нечаянном» расстреле все и должно было остановиться, вид безжизненных детских ручонок — принести просветление всем, но не только не остановилось, а наоборот: как будто так и надо, как будто именно для этого они сюда и шли.

Часть беженцев оставили на шахте, не успев отпустить, переправить их в тыл… И была одна девушка: если встретить такую на улице — сразу неуловимый укол счастья в сердце и тоска сожаления, что не будет твоей никогда. Порывай никогда не осмеливался знакомиться на улицах. А если бы такая оказалась на одном с ним курсе: сто двадцать учебников, сотня зачетов, «привет — привет», совместная уборка палых листьев в сентябре, каждый день рядом с ней, на соседних местах, и ожоги нечаянных прикосновений (вот и взглядом-то больно коснуться ее), — тогда бы, может, и хватило времени, чтоб набраться решимости, перемочь себя, не подавиться словами. А тут…

Он пришел к АБК с боевого дежурства и услышал придавленный крик, а потом чей-то сбивчивый, пьяно-путаный шаг. Затем загрохотало, и наружу вывалился Балабан, на ходу расправляясь с ширинкой и не видя Артема, застывшего сбоку крыльца. На лице у него извивалась улыбка хмельного блаженства. Гремя мотающимся за спиною автоматом, он едва не упал на ступеньках, со стоном долгожданного освобожденья вынул член и ударил могучей струей по земле. Покачиваясь на ногах, он как бы по-господски метил территорию… покрутив головой, наконец-то увидел Артема и, расплывшись в кривой, на что-то сладостное намекающей улыбке, так же пьяно подался к нему. Притиснул к стене, приблизив в упор свои масленые, непроницаемо-бездумные глаза.

— Иди скорей, Немец! — шепнул, обдав лицо собачьи срывистым дыханием. — Ребята Белоснежку разложили…

Словно чья-то рука сдавила Артему нутро и потянула, выворачивая наизнанку, в голове ослепительно вспыхнула кровь, и на одной лишь силе омерзения, непоправимости произошедшего отпихнул от себя Балабана и откинул к стене, как тряпичного. Рванулся внутрь АБК с бессловесным, клокочущим стоном, вломился в комнату, увидел там Калину, Фреда, Грома… все развалились на диванах, вытянули ноги…

— Куда, Немец? В очередь! — залыбились блудливо-понимающе. — Не боись! В щепки не …! Тебе тоже останется… Ты чего, охренел с голодухи?! Ты що?!.

Он молча пошел напролом… четыре пары рук пружинами поймали, разбили морду в кровь, откинули к стене. В него плеснулась бешеная злоба правоты и невозможности простить им это, и разом ощутил свой автомат: вот сила! лишь это тут сила!.. Толкнулся, рванул «калашников» из-за спины, наждачным криком обдирая грудь и горло:

— Убью вас всех!.. Мрази!.. — И долго дергал рукоятку взвода трясущейся от страха и бешенства рукой, увидев, как сломались и опали, доверчиво-угодливыми стали лица всех. — Ушли все отсюда! Убью — и не жалко!..

Вбежавший Балабан напрыгнул сзади, повис на плечах, завалил его навзничь, и тут же кинулись, вцепились остальные, и он выгибался под ними дугой, брыкался, извивался, телепался, как пойманная рыбина в сачке, пока его не придавили и не разжали примороженные пальцы на железе, не уткнули оскаленной мордою в пол и не стянули за спиною руки поясным ремнем.

— Я тебе постреляю! Я тебе постреляю! — повторял, как молитву, над ним Балабан.

— Збожеволiв?! Своих мочить, сука?! За що?! За кого, блядь?! За мяса кусок?! — кричали ему в ухо, как на дно колодца…

Столкнули в подвал по ступенькам, и безруким обрубком застыл в темноте, глотая соленые сопли и кровь, по-детски шмурыгая носом и плача от бессилия колючими слезами. Нутро его будто бы заполнено одним нескончаемо длинным, свернувшимся, кольчатым волосом, и даже если б руки не были обмотаны ремнем и можно было сунуть пальцы в рот, то все равно бы не освободился, не проблевался и не вытянул весь этот волос из себя.

Потом все тело оковал озноб, и зубы его застучали, и было страшно и немыслимо признать, что ничего уже не хочет, кроме как согреться, избавиться от этого физического холода, боится, что его оставят тут. Потом открылась дверь, в лицо ударил свет — полоснул по глазам, прорезая их заново на его деревянном лице. Кто-то двое спустились в подвал, не говоря ни слова, взбагрили его и вывели под небо. У костра его грубо осадили на землю, и в оранжевом скачущем свете он увидел Джохара, Балабана и Фреда.

— Ну? — выдавил Джохар, исподлобья смотря на него непроницаемо-чернильными глазами. — И что бы ты делал, если б их завалил? Куда бы пошел? Если б не завалили тебя тут на месте? Домой бы пошел, к маме своей? А дальше чего? В подвале бы прятался? Тюрьма — пятнашка минимум? И мать твоя будет кусок от себя отрывать, посылки тебе делать в зону, носочки шерстяные, колбасу, просить за тебя, долбодятла, к начальству ходить по инстанциям… А кому ты нам нужен? Кто тебя там простит? Ты присягу давал? Убил своих братьев — сиди. Это если мы раньше тебя не найдем — и молись, чтоб нашли: это было бы лучше тюрьмы. Сам же в петлю полезешь, если здесь, в батальоне, не выдержал… А сейчас что нам делать с тобой? Назад автомат тебе дать? Во взводе оставить — воюй? И ждать, когда ты в спину кому-нибудь пальнешь? Или, может, как раньше, за брата считать? А ты за кого нас считаешь? Скажи что-нибудь.

Артем молчал, сам удивляясь своему спокойствию и безучастию. Не бьют, не морозят — так он и спокоен. Ему был ясен смысл слов Джохара, зачем тот говорит все это, зачем говорит о тюрьме за убийство, за нападение на собственных товарищей, в то время как суда и наказания за то, что они сами сделали, никто и не думает требовать, и даже самого понятия об этом вот «нельзя» не существует в их шкале. Он понимал, что стал для них вроде бешеной собаки, что на войне такое не прощается и что веры ему быть не может, что отделил себя от взвода колпаком брезгливой жалости и страха… Но кто они сами, вот кто? Он хочет, чтоб они его простили — забыли все и приняли к себе? А сам он может все забыть?..

— Чего ты хотел? Себе эту бабу хотел? — продолжил Джохар. — Они ее первыми взяли — тебя оскорбили? Твоя должна быть, целиком? А кто ты такой? Ты даже выстрелить не смог — очко жим-жим. Под стволом их держал и не смог на колени поставить. Ну и с какого тогда хера?.. А пацаны изголодались, они под смертью ходят каждый день. Соска эта, быть может, последнее, что они в своей жизни увидят, вот и сделали праздник себе. А ты как хотел?

— Жениться… — булькнул Балабан.

— Ты не в том месте пищевой цепочки, — процедил Джохар, — чтобы что-то брать первому и себе одному. Ты пока можешь брать только в очередь и из общей кормушки… Ну чего ты молчишь? Закрыли вопрос? Или ты их хотел положить, потому что не люди?

— Не люди… мрази, — прошептал безголосо Артем.

— Ну и что и с тобой делать? — уже с тоской и скукой протянул Джохар. — На цепь посадить, чтоб не вздумал тут бегать, как Рэмбо? Ремнями к шконке привязать? И кормить через трубочку? Только тут не больничка для психов, не релакс-спа-курорт. Или домой пойдешь от нас — настолько мы тебе уже противны? А как ты пойдешь? Да ты дойдешь лишь ближайшего поста — и кончат на месте, разбираться не будут. А как? Дезертир, батальон свой покинул. Или передадут СБУ — и опять тебе срок. Это если вообще доживешь до суда, а то ведь до смерти забьют — таких нигде не любят. Или здесь тебя будем судить? Да Богун тебе бошку отвернет, как куренку, — узнает. И я был должен сделать то же самое вместо того, чтоб разговоры разговаривать. Но ты ж нормальный, Немец, был. Мы все за понятия тебя уважали. Кто говорил про общий дух? Про силу нации, про братство? Ну и чего все это стоило? Твои вот эти вот слова? Что ты нам «мрази» говоришь теперь? Значит, не было, Немец? Кто говорил, что нас нельзя судить по обычным законам, так как тот, кто склоняется под обычной моралью, становится слабым? Кто говорил, что мы солдаты истины? «Все исчезает, когда по ногти загоняют раскаленные иглы. Истина — это смерть. Боль — ее пророк?» Чьи это стихи? Где сила воли, Немец? Где воля убивать без чувства и без страсти? Где все это осталось? В книжках? А за такое надо отвечать всей силой жизни. Сейчас ты готов отвечать?

— Теперь все равно, — с бесстрашным безразличием усталости ответил Порывай.

— Встать! — лязгнул голосом Джохар. — Давай его к яме!

— Ты чё, Джохар?! Лишнее! — пружиной вскочил Балабан, смотря на того останавливающим, неверящим взглядом.

— Чё?! Лишнее?! Положить вас хотел — это лишнее?! Что я с ним должен делать? Обратно в строй его поставить? Пустить гулять на все четыре стороны? Все видели, что он хотел, весь взвод это знает! Сегодня я его прощу, а завтра вы все начнете друг в друга шмалять? Из-за того, что кто-то у кого-то полбанки тушенки украл? Или все по домам разойдетесь, кто устал воевать? Делай, я говорю!

Артем понимал смысл всех этих слов, но дрожал лишь от холода, от того, что в подвале замерз. Ему как будто и хотелось умереть, избавившись от нестерпимой способности все видеть и все понимать, освободившись от физического чувства своей нечистоты: «Раз нельзя жить иначе, чем вы, то не буду — никак»… и в то же время все происходящее казалось лишь игрой — вроде той, тоже страшной, когда он заснул в боевом охранении, и Джохар проводил по его помертвевшему горлу своим изогнутым, зазубренным ножом.

И шел как во сне, когда, ударившись о плиты со свободного падения, тут же и просыпаешься. Но вот луч фонарика высветил небрежно утрамбованную землю, и в этом останавливающем кровь ослепительно-белом калении он увидел растущую из земли, как коряга, как отоптанный столб, грязно-белую голую ногу — мужицкую порепанную пятку с набившейся в трещины грязью и замороженно-окостенело растопыренные пальцы. Всесильное чувство обрыва всей жизни крутым кипятком ударило в сердце и голову. Он так ясно почуял свое слепоглухонемое соседство с этой окостенелой ногой, он так ясно почувствовал, как глаза его, уши и распяленный рот забиваются этой тяжелой землей, что уже ничего не осталось внутри: все, все, все, от чего выворачивало, что не мог он простить, уместить, тут же стало несоизмеримо, до ничтожности меньше, чем желание жить.

Он упал на колени и безного, безруко пополз к владетельно расставленным Джохаровым ногам, запрокинув в заклятии голову, отчаянно ища его глаза и давясь запирающим горло, невыговариваемым «не надо!».

— Короче, так, — сказал Джохар свыше. — Ты не стрелял. Хотел, но не смог. Богун пока не знает ничего. Считай, что и ничего и не было. Можешь дальше служить. Постоянно при мне. Искупать будешь потом и кровью. Соску эту уже так и так раздраконили — снова целкой не сделаешь. А тебе еще жить. Счас-то жить захотел? Ну и все… Дорогу к левому крылу вообще забудь для своего же блага. Еще раз что-то вякнешь или косо посмотришь, подумаешь даже, горло вырву тебе… Развяжите его.

Артем хотел сказать, что он все понял, но не мог проглотить спазмы в горле. Его подняли ноги, оттащили от ямы, повели словно вброд по воде, усадили опять у костра.

— Чудило ты, Немец, сверлильное! — Балабан привалился и обнял его, дыша в лицо вонючим запахом нечищеного рта, но теперь уж и это дыхание было для Порывая дыханием жизни. — Хоть теперь понимаешь, что ты мог натворить? У тебя что, языка нет? Что же ты не сказал, что у тебя к ней чувства? Мы б тогда тебя первым пустили. Вообще бы не тронули, веришь? Другую бы взяли — чего нам? Мы же, блядь, неразборчивые — была бы только дырочка рабочая… А хочешь — иди возьми ее, сделай. Сделай прямо сейчас! Джохару ничего не скажем — на стреме для тебя, родного, постоим… Не хочешь? А чё так? После нас, что ли, брезгуешь? А может, ты целка? Стесняешься? Морковку хоть знаешь куда? Я как-то не спрашивал, а ты все молчишь: подруга-то есть у тебя? А было хоть с кем?.. Ну так и иди к ней, давай! Чё ты мнешься? Прав Джохар: все под смертью тут ходим. Убьют — так ведь и не попробуешь!

И все сильнее стискивал Артема, и все сильней покачивался вместе с ним, не то как будто убаюкивая, не то, напротив, выкорчевывая из чего-то, по-доброму стараясь растрясти и вдохнуть жажду жизни в него. А Артем, до сих пор не развязанный, прополосканный страхом до пьяной податливости, не мог ни стряхнуть эти руки, ни вырваться, ни даже закричать и плакал от бессилия, от того, что Джохар так легко и так быстро сломал его волю, что иначе и быть не могло, а еще от того, что той девушки для него больше нет и что он никогда не коснется ее прежним взглядом, словно это она виновата, что ее опомоили.

В голове, неразрывно единые, жили две мысли: «Поскорей бы нас всех тут убили» и «Я хочу жить!»

2

То, чего не могло быть, как-то буднично осуществилось. Пока по железной дороге заикающимся перестуком прокатывались пулеметные и автоматные очередь, то есть отряд ополченцев перестреливался с батальоном «Тайфун», в изгрызенном разрывами электромеханическом цеху выстраивалась очередь подземного десанта.

Цех не был переполнен: из опасения обвального, сплошного артогня бойцы стекались к цеху и накапливались партиями — из соседних подвалов, из отдаленных розовых цехов жиркомбината, из глубины ночного города, где они дожидались радийной команды в подъездах, то и дела поглядывая на ручные часы, подгоняя глазами секундную стрелку, что никак не потащит за собою минутную. Все с белыми повязками на касках и обеих рукавах, бряцая автоматами и трубами гранатометов, втекали в цех по шесть — двенадцать человек и такими же группами дергали к люку коллектора. Друг за дружкою в нем исчезали, выбирались туннелем в Поганый овраг, крались к «дырке» почти что на ощупь.

Сначала ушли две группы спецназа — как будто с вырезанными языками, непроницаемый, угрюмый, жертвенный народ. Их повели маркшейдер Шкура с Предыбайло. «Идите, мужики, — посмо́трите, какая с изнанки земля. Потерлись животами об нее — потретесь теперь и лопатками», — напутствовал их на дорожку Валек, и те как будто даже улыбнулись, засмеялись глазами, но уже через миг посуровели — улыбки так и не смогли шевельнуть их свинцовые губы, расщепить уголки одинаково строгих в своей отрешенности глаз.

Шалимовы должны были вести по шахте следующий отряд: это были уже не разведчики и не простые ополченцы, а собранная Лютовым «элита», «профессура» — давнишние механики-водители, наводчики и номера, знакомые с визирной трубкой и орудийной панорамой. До них, конечно, дело могло и не дойти.

Кто-то быстро, украдкою перекрестился, таясь не от собратьев даже, а будто бы от самого себя, словно боялся оскорбить ту силу, в которую до этого не особо и верил, а теперь стало нужно, чтоб она присмотрела за ним. Кто-то чмокнул висящий на шнурке амулет, материнскую ладанку, крестик; кто-то что-то шептал; кто-то немо сговаривался со своим небывало чужим, от макушки до пяток дубеющим телом.

«Пошли, пошли, пошли!..» — бесконечно знакомой дорожкой, в сотый раз перебрали руками и подошвами ржавые скобы и зачавкали в сырости под уклон по туннелю, освещая лучами фонариков отсырелые своды и стены, — полувоины-полушахтеры с горящими лампочками на спецназовских касках, с комплектами самоспасателей и портативными аккумуляторами, рассованными по разгрузкам вместе с запасными магазинами и ручными гранатами. Вроде рано для страха еще, а уж каждый сустав, каждый мускул как свинцом налились, и уже приходилось насиловать тело и идти, как сквозь воду по топкому дну.

Первый страх был на съезде по овражному склону — под открывшимся черным, беспредельно высоким, никого и никак уже не зачищающим небом. Тут покровная толща земли показалась желанной, спасительной, доброй, и уже само сердце погнало Шалимовых к дырке, указало дорогу быстрей и верней, чем глаза ясным днем. А когда дорвались до норы, получили желанный покров, возроптало поставленное на карачки и лишенное чистого воздуха тело — так и так ему худо, и нигде хорошо и спокойно не будет, пока живо оно и воюют они.

Гремели, шуркали по почве автоматами, задевали рудстойки заплечными трубами гранатометов, застревали, ворочались, слепо тыкались касками в пятки передних, мало стиснутые по рукам и ногам челюстями породы, так еще и обвешанные запасными рожками, отяжеленные бронежилетами и самопальными железными доспехами, прикрывавшими спину и грудь под одеждой стальными листами: их вырезали газовыми резаками из дверей, водогрейных котлов, кузовов самосвалов и мусорных баков, просверливали по краям и спаривали проволокой, сооружая нечто среднее между рекламными щитами человека-бутерброда и допотопной рыцарской кирасой. Смотрелись эти «бронеплиты» жалко и нелепо, но иной раз и вправду спасали от осколков и пуль, оставлявших в железе едва не сквозные округлые вмятины…

Ползли, ползли и вытянулись в лаву. Терпко пахнущий пот, словно в бане, ручьился по телу и едва ли не хлюпал в ботинках, капал с носа, бровей, жег глаза, словно мыло. Жирнейший кумачовский антрацит засверкал на свету коногонки несметными гранями, как искрится и блещет под солнцем кристаллический снег, и Вальку показалось, что все они замурованы в черное звездное небо. «Есть горний край небесных руд, где красота — наш главный труд», — неуместно припомнился собственный давний стишок. На какое-то время он опять приковался сознанием к необъяснимой красоте породы и природы, которая сызмальства его завораживала, погружая в немое благодарное оцепенение, как будто и сам он еще один ничтожно маленький кристалл для преломления далекого рассеянного света, и поразился неуместности вот этого чувства сейчас, наплыву равнодушия к тому, что предстояло наверху, и в то же время удивился, что эта магнетическая красота не может никого остановить — никто не может и не хочет в ней остаться…

А Петро уже всех торопил:

— Шевелите костями. Не могила еще — надо двигаться.

Загремели опять, заворочались и одним многолапым, суставчатым гадом наконец-таки выползли в штрек. Встали на ноги, как их далекие волосатые предки на следующем этапе эволюции, и пошли в полный рост по маршруту — в том почти пассажирском спокойствии, что дают человеку незыблемые монолитные своды метро.

Подрывали, бежали бесконечными штреками, подводили дыхалку, сбивались на шаг, волочились замученным вьючным скотом, хрипло, сапно отдыхиваясь, и опять припускали — заурядно-диковинный кросс на такой глубине, на которой, быть может, и не бегал никто никогда. Надо было как можно быстрее покрыть, размотать эти пять километров, и пока все бежали, тащились, обо всем предстоящем не думалось, словно порвать невидимую финишную ленточку — это все, что от них было нужно. Но как только втащились в откаточный штрек и увидели в свете своих коногонок все таких же угрюмых спецназовцев, сразу вспомнили, что им сейчас предстоит.

Опустились на грунт и сидели в молчании, в далеко проводящей все звуки сквозной пустоте, становясь все слышнее себе, все острей и болезненнее ощущая свое не желающее шевелиться неподъемно тяжелое, но и хрупкое тело, все растущую тяжесть оружия, слабость мускулов, тонкость костей… Тишина ожидания нарушалась лишь топотом, шорохом, запаленным дыханием новых прибывающих групп, и вот уже весь штрек был переполнен, как коридор присутственного места или околоствольный закон, когда все ломятся в опущенную клеть, торопясь на подъем, на свободу, на солнце… А ведь и вправду: лучше поскорей, чем томительно ждать неизбежного, чуя, как тяжелеет и растет до размеров арбуза своевольное, глупое сердце.

Валек, встрепенувшись, повертел головой и увидел идущего Лютова: округлое мясистое лицо комбата было мокро от пота и выражало нескрываемое, помимовольное брезгливое страдание.

— Ну это… послушайте все. — Глаза у него прояснели, и в каждом слове стало слышно каждую букву — заговорил с привычной интонацией насмешки над собой, который и сам посмеялся бы над тем, кто бы так говорил. Они нас не ждут. Для них мы будем то, чего не может быть. Землетрясение, мертвецы из преисподней. И как бы вам ни было страшно сейчас, им будет еще страшней. Они еще на этом свете будут, а как бойцы уже все мертвые. Постарайтесь сработать бесшумно, а там как получится. В траншеях боевого хранения жалейте лишь тех, кто уже не шевелится. Бог простит — мы себе не простим, даже мертвые, если их не заткнем навсегда. Во меня седня прет. Так называемые наводчики и прочая бесценная элита выходят отсюда последними и выдвигаются к кургану по команде «можно!». Вопросы есть? Мечты заветные, суждения о смысле жизни?.. Ну все тогда, пошли.

И двинулся первым к стволу, по цепи подымая спецназовцев. Все, что десанту предстояло сделать в темноте, на белом свету электрических «лун», а может, и под бешеным миганием реактивных снарядов, летящих в город на курганом, Лютов даже не знал, а как будто бы видел, словно это уже началось и он лишь догонял идею штурма, как тень догоняет хозяина. Но сотворенную его подземным войском «дырку» он увидел впервые — чуть больше двух метров в диаметре, наклонно уходящий вверх колодец показался ему не созданием рук человеческих, а природным явлением. Но пожарная лестница в распирающих дырку железных костях говорила, что лаз пробурили вот эти обычные чернолицые, потные люди.

Громадность их двухмесячной работы подействовала гипнотически, но вот он услышал короткие частые взревы и рокот, как если бы там, наверху, с безумной частотою проносились метропоезда, и понял, что это работают «грады». Как в режущем луче направленного света, увидел холмистую землю на северо-востоке от кургана и широкие, плоские силуэты укра́инских танков, с равномерным упорством ползущих вперед — на Изотовку. А тело его бессознательно делало начатое: перебирало поручни, подпорки, тащило за собой бойцов, полезших следом, — и вот уже он различил верховое, дающее белые отблески в шахту мигающее мельтешение воздушных поездов. Казалось, что лезут в ревущий и стонущий ад — не в огненное пекло на земле, а на безжалостно холодный, раздевающий и обмораживающий свет. Даже и хорошо, что заныли за горой установки — можно и пострелять, не работать одними руками, и никто ничего не услышат, да и артиллеристы на Горбатой Могиле видят только подводно-зеленый ночной Кумачов сквозь свои панорамы, а не то, что у них под ногами творится.

Но едва он почуял живительный воздух поверхности, как в Кумачов ушла последняя ночная электричка, и выбирался из ствола уже в бестрепетную и почти непроглядную тьму. Трава шуршала оглушительно. Поднявшись, обернулся, увидел призрачно белеющие лица пацанов, Кирьяна, Бороду, Марчелло, местных «беркутов». Махнул им: за мной! — как будто те сами не знали куда и именно об этом спрашивали взглядами. Пружинисто покрались по виляющей, заросшей красноталом балке, прижимаясь к пологому правому берегу, чтобы сверху никто не заметил движение их. Поравнявшись с курганом, приникли к земле, поползли по его бесконечному южному склону.

Тут за горой опять взревели установки, и к небу косо потянулись наструненные канатные дороги с летящими по ним теперь уже огромными продолговатыми кипящими огнями, и весь склон горы осветился мучительно близким и бешено частым миганием. Стелились пластунами, невольно вздрагивая спинами при каждом новом взреве электрички, с усилием приподымая головы и видя впереди всю ту же страшно озаренную бесконечную плоскую землю — травянистую шкуру огромного, беспробудно заснувшего зверя, по которой ползли, точно блохи. «Значит, танки еще не пошли», — билась в лютовском черепе мысль.

Наконец он увидел насыщенное мельтешащим миганием небо и широкое темя кургана, озаряемую кладку бруствера прямо перед собой и на два часа — точно такую же. Оглянувшись, увидел, что бойцы, как учил, растянулись в ползучую цепь. Рукоятка ножа, только взялся, вкипела в ладонь. Ощущая чужое присутствие за белесыми плитами сланца и мешками с песком, он подполз к ним вплотную, видя краешком глаза, как Мох огибает их справа, и, пружиной взлетев, гаркнул:

— Встать! — командирским поставленным голосом за спиной одного из троих и вогнал нож в короткую толстую шею между каской и бронежилетом, слыша хруст позвонков и прямящую тело убитого судорогу.

Мох, как в зеркальном отражении, ударил в шею дальнего, и одновременно метнулись к третьему, последнему, не успевшему вскинуться, дернуться с расширенными даже и не ужасом, а просто ошалением глазами, и Лютов, обогнав, с успевшей обжечь сердце жалостью бездонно привычно раскрыл парню горло, как будто помогая тому выпустить хрипящий, булькающий крик, который не шел изо рта, как вода из бутылки, которая слишком полна. Парень сам запрокинул башку в каком-то исступленном вопрошании, открыв для удара худую, кадыкастую шею.

Постукал по рации пальцем, присев на судорожном трепетом и бульканьем. Дождался ответного стука своих, отработавших фланги. Пошли от прополотой грядки цепочкой, и, летя, как с горы, хоть и были уже на вершине, Лютов разом увидел озаренное вспышками все: безукоризненную вереницу длинноствольных гаубиц с отчетливыми набалдашниками дульных тормозов, силуэты больших тягачей, связных машин, параболических антенн, брезентовых палаток, и пирамиды-штабеля снарядных ящиков, и копошение большеголовых в касках муравьев.

— Всем, всем от Вити! — крикнул на бегу. — Вплотную и огонь поверх голов! Кладем их на пол чисто как в притоне! — И бежал прямиком на большую штабную палатку с мешковой огневой, из которой торчал пулемет.

Обнимающим полукольцом, как загонщики, — на суетящихся у пушек безоружных, и небесный огонь мельтешил, словно кто-то терзал выключатель «день — ночь», и уже различали чужие камуфляжные «пиксели» и глазастые пятна обычных человеческих лиц, и еще через миг, растянувшийся в огромный промежуток времени, наконец-то и те их увидели, и кто застыл с доверчиво-растерянным лицом, а кто как шел навстречу призракам, так и продолжил в полном ауте идти.

Набегая, повел автоматным стволом, рассыпая над касками грохот, и с каким-то назревшим, прорвавшимся ликованием силы и власти полоснули по воздуху все, прибивая укропов к земле и кидая их в стороны… И, врубаясь в их кашу, мельтешню, толкотню, с упоеньем крича «Ааыблядьлежать!», били встречных прикладами в голову и стволами под дых, настигали, срубали подсечками, обрушивали на затылки и хребты хрустящее железо. Какая-то бойня тюленей под бешеным миганием полярного сияния. Номера орудийных расчетов, солдаты охранения, связисты валились от дикого рева быстрее, чем от настигавших ударов, обламывались на колени, как-то бережно, как будто накрывая животами что-то малое и хрупкое, ложились ничком им под ноги, стекали в пушистую пыль, не успевали распластаться, как их уже пинали и гвоздили, втолакивали в землю ногами и прикладами.

Лютов шел на палатку — укроп за мешковой оградой шмурыгал затвором трясущегося РПК, дрожа всем своим дюжим телом и неотрывно глядя на него расширенными, словно о чем-то вопрошавшими глазами.

— Лежать, пиздюк! Оставь его, оставь! — крикнул Лютов, ощущая сквозняк в животе и паху, куда был нацелен большой пулеметный зрачок, и видя краем глаза бегущих под защиту пулемета еще двоих укропов при оружии.

Почуяв «не успеть», навскидку выстрелил — кинул пулеметчика навзничь, рассадив ему пулей лицо, — и в тот же миг увидел выбегающего из палатки офицера, его каменно-твердые скулы и по-волчьи открытые зубы, мигавшие в пламени очереди. Офицер перевел автомат на него, и Лютов успел кувыркнуться, пропустив над собой суматошную очередь. Полоснул по ногам, вырывая клок мяса из ляжки, обломил заревевшего мужика на колени.

Расстрелял весь остаток рожка по палатке, по торчащему черному дулу, и уже с нутряной глухотою звериной свободы, с упоением собственной силой запорол одного из солдат, опустив ему руки тычками ножа, ощущая, как лезвие вязко идет в его плотное, все более податливое к сердцевине тело.

Нож увяз — ко второму он выбросил руки и, поймав его бритую голову, перетек взглядом в эти готовые лопнуть глаза: посмотрел на себя из другого, бессильного тела. Взгляд ударил в нутро, и в секунду безжалостного просветления Лютов не провернул по резьбе эту голову, отпустил, оттолкнул, чтоб она не смотрела в него. Как стоял, так и стек на колени. Не видел набежавших ополченцев, не слышал их криков, не чуял их рук, как будто бы боявшихся притронуться к нему и обвариться.

— Кого мочил? Кого? — спросил, не слыша собственного голоса. — Обещал ведь… не резать их всех… кого можно… Прости… Прости меня, Криницкий!.. — Повел чуть не плачущим взглядом по лицам бойцов, как будто прося объяснить и видя в них то же доверяющее обожание, что и в глазах того откинутого, не дотерзанного им солдатика, оскалил зубы и завыл без слов, давясь неизъяснимым недоуменным омерзением к себе.

Башка гудела точно трансформатор под большой перегрузкой, но мысль обо всем еще не сделанном, о танках на равнине, о своей никуда не девавшейся крестной ответственности за всех этих людей пригвоздила его к настоящему и подняла.

— Рыпнись, падло! Котелок расколю! — Офицера, которого он ранил в ногу, подтащили к нему. — Чё делать с ним, Витя? Жить будет — если скажешь!

— Лечите, «чего». И давай его на батарею.

Все делалось так, как Лютов увидел еще из туннеля, сквозь землю, с Бурмаша: бойцы его уже согнали к батарее артиллерийскую обслугу и, распаленные, месили безответных, обессиленных страхом укропов, крича: «На колени, паскуды! Лежать!», хотя все пленные и так уже стояли на коленях и лежали, прикрывая руками запыленные головы.

— А ну кончай! — возвысил голос он. — Оставили их! Оставили, сказал! Они мне живыми, живыми нужны! — И, когда избиение кончилось, начал выкрикивать: — Всем укропам внимание! Кто хочет жить, слушай мою команду! Расчетам разобраться по орудиям! Водителем по тягачам! Разворачивать пушки на север! Неисполнение — расстрел! Шаг влево, шаг вправо — расстрел! Кто хочет жить, встать! Кто не хочет, остаться на месте! Работаем!

Включая рацию, взглянул на офицера сверху вниз, того опять нажимом опустили на колени, скула у него кровенела, вспухала, заплывший глаз смотрел на Лютова с упорной, вызывающей ненавистью, но Виктор чувствовал, как в ожидании удара подобралось его вонючее и мокрое от страха коренастое, сильное тело.

— Дону, Дону от Вити. Подымай трактористов. Быстрей! — Лютов снял с капитана бинокль и окликнул Марчелло: — За старшего. Возьмите этого, по голове не бейте сильно. Кирьян, со мной.

Побежали цепочкой на запад. Присели по кромке вершины с оружием наизготовку. Уже целиком владея собой, Лютов молча приставил бинокль к глазам, притянул к себе зеленоватую негативную степь со стадом реактивных установок, различил суетящихся возле них пастухов, их палатки, антенны и кунги, траншеи боевого охранения, а верней, беспробудного сна и досады на собственный грохот и вой. Отбросив бинокль, приказал истомившемуся под курганом Кривчене выдвигаться по балке к позициям «градов», огибая их с юга.

В голове, сочлененные в часовой механизм, побежали колючие, страшные мысли: гора молчит, не отвечает на запросы украинского КП, хотя давно уже должна дубасить по Изотовке, и сейчас как поймут, в чем тут дело, да как вжарят по ним изо всех своих «градов» на севере или кинут сюда сотни три на «коробочках» … да еще и «Тайфун» на «Марии» подымут…

И в этот самый миг взревели установки под горой, уже на глазах у него выметывая в небо вереницы оперенных игл с неистово кипящими хвостами, и с опалившей его радостью он понял, что огневая подготовка продолжается, что для укропов все идет согласно расписанию, что раскаленная башка полковника Лихно еще не лопнула от понимания: случилось то, чего не может быть, что батарея «мсташек» на кургане еще должна ударить по Изотовке и что сейчас она ударит по своим.

— Давай, Кирьян, делайте, — кивнул он вниз на блещущие «грады» и, развернувшись, побежал обратно к батарее.

А там уже ворочались, ревели, скрежетали тягачи; избитые в кровь пленные и ополченцы-орудийцы работали, как ликвидаторы одной чудовищной аварии, как солдаты одной наступающей армии: матерясь, отцепляли огромные семитонные гаубицы, подымали колеса, разводили станины, прибивали их наново к сохлой земле, ударяя кувалдами по сошникам. Полосовавший заревное небо вой и шорох как будто подхлестывал их, усиливая в пленных смертный страх и надежду ударным трудом сохранить свою жизнь, а в лютовских бойцах — естественную спешку.

— Где главный маршал артиллерии?! — крикнул Лютов, приблизившись к этому умному, муравьино-кипучему хаосу.

В староверской курчавой, седоватой уже бороде коренастого Дона блеснули рафинадные зубы, уголки оторвавшихся от бинокля больших хищных глаз расщепила усмешка. Дон служил в артполку корректировщиком огня, и убитый Криницкий, как выяснилось, был в Афгане его командиром.

— Морду подыми, — пнул Лютов украинского комбата, сидящего с перебинтованной ногой.

— Долбать по своим я не буду. — С усилием подняв очугуневшую от слабости башку, майор посмотрел на него: сквозь животную боль продиралась упорная ненависть.

— А по детям, по бабам будешь, сука, долбать?! По ним долбал — нравилось?! — по-волчьи щеря зубы в курчавой бороде, накинулся Дон на него. — По больнице, больнице, где мы ваших лечим?! Вот таких же, как ты, сука, раненых, и тебя будем тоже лечить!.. Или что, может, здесь тебя смерти предать?! Чё не просишь? Где честь офицера?!.

— Да ну и хрен с тобой, герой, свои умельцы есть, — бросил Лютов, придерживая закипевшего Дона. — На бойцов вон своих посмотри — как стараются! Не хотят, чтобы их высекали из камня посмертно. Давай, Дон, наводи.

Приник опять к биноклю, притянул к глазам текущую протяжную увалами фосфоресцирующую степь, похожую на складчатое одеяло; в правом верхнем углу побежали зеленые цифры — в десяти километрах на севере различил угловатые взгорки. Обнесенный стеной бэтээров и танков, развернутый в степи мобильный город — брезентовых палаток, кунгов, бензовозов, решетчатых тарелок, бочек с топливом и цистерн с питьевою водой. Повел биноклем вправо. В трех километрах к югу от большого лагеря и на четыре километра ближе к городу весь плоский гребень и пологий скат возвышенности перед балкой заметно меняли свои очертания, как будто сдвигались к востоку. Там медленно смещались, шевелились, поворачивались зеленоватые квадраты — нестрашные, как насекомые под микроскопом, украинские танки. Через миг Лютов смог разглядеть даже пушки, похожие на хоботки огромных комаров. Танки медленно, словно медовые капли, сползали с холмов, скрывались в балке и вытягивались на равнину. Вслед за ними тянулись, словно плыли по серым волнам, острорылые «бэхи» с пехотинскими гроздьями на своих плоских спинах, разворачивались в боевую лавину, неуклонно и неумолимо катили туда же, куда неслись, взмывая над курганом, неутомимые, неистовые светочи.

— Угломер двадцать четыре — десять! — надсаживался Дон, перекрывая рев воздушных поездов. — Наводи в одиночное дерево!.. Прицел восемь, правее три!.. Прицел восемь, правее шесть! Правее и ниже! Правее и ниже!..

Свои и чужие наводчики подкручивали барабаны угломеров, с остервенением вращали и нежно гладили подъемные и поворотные маховики, и бесконечно длинные тяжелые стволы с ленцой минутных стрелок на огромном циферблате меняли свое положение.

— Веер дай! Веер дай! — крикнул Лютов, увидев, что сверкающее, бело-заревное небо снова сделалось черным, пустым.

Теперь вместо нудного стона и рева за горой рассыпался лишь мелкий перестук автоматов — ополченцы Кривчени и группа Кирьяна захлестнули замолкшее стадо «катюш».

— Какой ориентир, я не знаю! — заорал ему Дон.

— На луну наводи, на луну! — крикнул Лютов, ничего не найдя на земле и как будто обрезавшись взглядом о серпик над степью.

— Батарея! — ликующе вытянул Дон. — Вспомогательный репер — луна! Наводи в нижний рог!

— Мочи! Мочи! — подхлестнул его Лютов, поедая глазами сквозь линзы уплывающий танковый клин.

— Бронебойным! Заряжай!

Лютов, как ни хотел видеть все, отпустил украинский бинокль, ребяческим движением закрыл руками уши и разинул рот:

— Батар-р-рее! Три снаряда беглым! Аааагонь!

Голова раскололась — огромные гаубицы сваебойными молотами вколотили беззвучно орущего Лютова в землю. Беспроглядную темень, в которой тонули украинские танки, прорезали едва уловимые просверки трасс; из железных казенников совершенно беззвучно выпрыгивали раскаленные гильзы, пружины досылателей вгоняли в круглые зияющие шахты новые снаряды, выхватывая их из подносивших черных рук, и в дульных тормозах орудий просверкивали огненные жала.

Оглохший Лютов, не стерпев, приник к биноклю, и в башке его тут же забил мягкий молот торжествующей крови: бронебойные трассы вонзались в ползучую массу машин, и подслепые танки шевелились уже, как сцепившиеся скорпионы, в неперелазном огненном кольце. По черной степи пробегали неистовые фосфорические вспышки, в смерчевой рост пускались уродливые ядовито-зеленые груши, ударяли фонтаны бенгальской пурги и уже там и сям полыхали костры — и Лютов не видел, но знал, что там визжащими толчками рвутся упрятанные под броней кумулятивные снаряды, и кулаками детонации боеукладки изнутри вышибает кормовые экраны и люки «булатов», а то и вырывает и подбрасывает целые полусферические башни, словно крышки кипящих кастрюль, подлетающие на рекорд высоты, и что другие башни за секунды выгорают изнутри, и тошнотворный сладкий запах жареного мяса, мешаясь с гарью масла и солярки, уже разливается в воздухе, на катках, словно сами собой, словно перекаленные, лопаются и со звоном стекаются на землю зубчатые гусеницы, с «бээмпэшек» сдувает десант, и они разрываются, как перезрелые стручки акации в сдавивших пальцах. Вокруг же едва различимо сквозь грохот кричали:

— Бронебойными! Беглым!

— Нет, нет бронебойных! Одни фугасные остались! Дон! Фугасные давать?!.

— По лагерю, по лагерю! — не слыша себя, крикнул он и, поведя биноклем влево, в глубину, увидел, что по лагерю давно уже работает вторая батарея, что без его команды делается то, чего он хочет: как будто плазма солнечного ветра лизнула улицы брезентовых палаток, железных кунгов, бензовозов, тягачей…

По всему восьмикратно притянутому, еще вчера недосягаемому, а теперь беззащитно открытому стойбищу вездеходных машин и людей, как по туше огромного зверя, пошли огневые нарывы, с перекатистым гулом и рокотом выросли кипящие избытком огненного сока кочаны, что до этой минуты могли вырастать лишь по ту, ополченскую, сторону фронта, и надо всем этим сверкающим, трясущимся пространством Лютов властвовал.

3

— Ну что, Валек, не вздрючат нас козлы за ранний выезд? — улыбнулся Петро через силу — не с той пугающей Валька улыбкой возбуждения, с которой брат шел в боевые соприкосновения, и не с тем стекленеющим взглядом, когда уже как будто все равно, с какой силой бить, и собственная жизнь нужна лишь для того, чтоб резать всех подряд укропов, а не затем, чтоб для кого-то и чего ее продлевать.

Лицо с еще больше заострившимся носом и впалыми щеками, покрытыми жнивьем давно не бритой бороды, сейчас было строго в своей отрешенности, как и лица всех прочих ребят, выползавших из шахты под небо. Громадное значение того, что уже началось наверху, не требовало слов и даже обесценивало все возможные слова. Блестящие, как антрацит, глаза Петра смотрели безжалобно, но виновато, с какой-то покорной тоской, словно Петька прощался с Вальком, а верней, не хотел с ним прощаться — ни как мертвый с живым, ни тем более наоборот.

Поднявшись из шахты уже со своим родным взводом, они нескончаемо долго томились то в давящей тишине, то под сверкающим миганием и ревом реактивных снарядов, то улавливая автоматную дробь на вершине кургана и со щемящим чувством слепоты гадая, что там происходит… И вот наконец побежали, а потом поползли по извилистой балке, не зная толком, что увидят за горой. Валек животом ощущал запасные рожки и ребристые комья «лимонок», которые по-настоящему ни разу не метал. Он опять обостренно почуял границу между всем этим чуждым, навешанным, приживленным железом и неотъемно-собственным горячим, мягким телом. Впереди, наверху, над расширяющимся руслом балки, неумолчно ревело, грохотало, сверкало — казалось, там ярится и беснуется какое-то невероятное, непредставимое чудовище, но когда наконец добрались до поверхности, он увидел всего лишь уступчатую вереницу «катюш», и в мозгу его тотчас воскресла другая картинка: первобытные охотники и мамонт. Разве только огонь был у этих железных зверюг, а не наоборот. Обыкновенные «уралы» с трубчатыми блоками пускали свои огненные стрелы на десятки километров, но вблизи становились беспомощными и нуждались в защите других самоходных пород. Вот они отметали последние иглы, и Валек различил сиплый, сдавленный голос Кривчени:

— Обходите их справа!

А впереди вдруг задолбили автоматы, как будто заходясь в припадке ликования; у бруствера укропов промелькнули какие-то быстрые тени, и уже вот из этой траншеи заливисто брызнули, протянулись к ступенчатой веренице машин розоватые трассеры.

— Пошли, пошли, пошли!..

Сорвались с раскаленного, покатились туда, где сверкали и резали темень визгучие трассы, высвечивая то мешки с песком, то кабины и трубочки «градов», и оказалось, подбегать к невидимым врагам и при этом молчать невозможно. Заорали все разом: и Валек, и Петро, и Рыбак, с Предыбайло… откуда-то из самого нутра рванулся этот бессловесный, даже как бы и с кровью замешанный крик — для ободрения друг друга, для разгона и вообще означающий только одно: если слышишь себя, то живой.

Началось то всесильное, незабываемое, но при этом как будто и вовсе не бывшее страшное, в чем Валек один раз почувствовал там, за железкой, в овраге, но сейчас — на открытой земле и во тьме. Еле-еле белея повязками на рукавах, ополченцы сшибались с бегущими врассыпную чужими, налетали на них, как на зверя, выбегавшего из темноты, почти что не стреляли в них и били их прикладами… Валек бежал за Петькой, примерно в трех метрах левей, не отрывая автоматного приклада от плеча, как учил их всех Лютов, и молился о том, чтоб ни с кем не столкнуться лоб в лоб, как тогда с молодым добровольцем Охрименко, и ему не пришлось бы стрелять — без надежды промазать, в упор. И уже очутились возле самых машин, и, на счастье его, все бежали от них — с полдесятка фигур, у которых нигде ничего не белело, — и стрелял только Петька, рассылая в догон розоватые метки, то погасавшие в чернильной пустоте, то подрезавшие кого-то, исчезая в его плотном теле, от чего человек спотыкался и как-то охоче, с удовольствием пьяного падал ничком.

И вдруг Валек увидел бегущего наперерез чужого человека и обваренно понял: смерть Петьке — или надо стрелять… Спусковой крючок сам, показалось, потянул за собой прикипевший указательный палец, и родное «весло» передернулось, выцыкивая острое сверкающее жало. Человек с автоматом споткнулся и продолжил бежать по дуге — на манер обезглавленной курицы.

Петро оглянулся на очередь и побежал уже к тому упавшему… «Не буду смотреть… посмотрю…» — стучало в голове Валька. Для Петьки того уже не было, а Валька примагнитили светлые берцы на подогнутых толстых ногах и подтяжки разгрузочной сбруи так уютно, совсем по-живому прилипшие к полнокровной спине, словно он всего-навсего опьянел и уснул. И Валек обошел его, словно боясь разбудить, видя только колючий, бисерящийся потом затылок и пепельно-серую молодую, упругую щеку… и еще бы мгновение — заглянул бы в лицо. Но Петька, развернувшись, налетом свалил его с ног одновременно с лающим грохотом, притиснул к земле рядом с мертвым и длинной строчкой шпарящих крупнокалиберных…

Похожая на заостренное корыто «бээмпэ» на полной скорости летела прямо к ним, ныряла, плыла, как железная рыбина, и тонкое жало орудия сверкало слепящими вспышками сварки.

— Налево! Налево! — услышал крик Петьки, рванулся, как учили, в перекат, влепился плечом во что-то безжизненно плотное, слишком твердое для человеческого, даже мертвого, тела, и, поворачиваясь на животе вокруг оси, как стрелка на манометре, перебирая наструненными руками и ногами, заполз под железную кровлю, укрылся за передним колесом звенящего под пулями «урала». — Петька где, Петька?!.

Машина над ним так звенела и охала, что казалось, вот-вот сейчас лопнет… но пошло прошивать много выше, левей, и чей-то истошный страдальческий голос потребовал:

— Левее и ниже! Левее и ниже!..шь!..шь!..шь!

И оттуда, куда, по идее, укатился Петро, туго грохнуло, и Валек уловил промельк бешеного огневого шмеля — уносящееся по дуге боевое корыто ушибленно дернулось, озарилось мгновенным бенгальским огнем. На правых катках его лопнула гусеница, со звоном потекла и расстелилась по земле. На застывшей машине скрестились колючие трассеры, заискрили по темной броне, и «беэмпэшка» словно бы обгадилась снопами сварочной пурги и беглым пламенем. И вот уж теперь, точно как охотники к подраненному зверю, к ней побежали полдесятка ополченцев. Валек увидел спину убегающего Петьки и, по-собачьи выбравшись из-под «катюши», припустил за ним следом.

Люки были распахнуты взрывом, одна из двух створок в дочерна опаленной корме оторвана напрочь, а они, приближаясь к машине, все держали на мушке зловонный, как сковорода нерадивой хозяйки, десантный отсек, словно кто-то еще мог оттуда выскочить и начать в них стрелять. Жар раскаленного железа, вязкий чад выгорающей краски и пластика, сладкий запах паленого мяса, отдаленно знакомый по шахтным пожарам, не давал продохнуть, а Рыбак, подошедший к убитой рептилии с правого борта, приготовил гранату.

Вопросительно глянул на Петьку, но тягуче растущий, словно бычий, рев боли из железного этого склепа обварил и напряг по-другому их всех.

— Чё делать-то?! — жалобно и виновато воскликнул Рыбак, обшаривая всех трусливыми собачьими глазами.

— Трусы снимать и бегать! — Петька бросил Вальку в автомат и, схватившись за створку, отдернул ожженную руку. — А, с-сука!

А из общего гроба, из печи, продолжать мычать взрывами кто-то, и Петро кое-как протолкнулся, проскребся вовнутрь, зашуровал в горячих недрах, натыкаясь на что-то уже не железное и матерясь от отвращения и боли.

За спиной, на вершине кургана, лупили орудия, но Валек словно их и не слышал, ощущая нытье в животе от чужого надрывного «Му-у-у!» и то и дело вздрагивая от застеночных, мучительно далеких и близких вскриков брата, как будто закапканенного чем-то. Прижженный, провонявший едким пластиком, Петро спиною вывалился из духовки, перхая и скребя когтями грудь, выпучивая дикие, в слезах животной боли и удушья ослепшие глаза.

— Тяни… — прохрипел, и Валек с Рыбаком вцепились в безвольно свисающие тугие, бескостные руки, в неподъемно тяжелое, словно в камнедробилке побывавшее, тело.

Напружились, вытягивая закапанную как бы сургучом лопоухую бритую голову и широкую плотную спину с ленивыми язычками огня — на ней горели хлопья пятнистого комбинезона, и в прожженной дыре багровело и пузырилось липкое мясо. Вальковы внутренности сжались, даже будто свились, как белье, — и чуть не вырвало на эту жареную спину.

— Чё делать-то, а? — опять виновато взмолился Рыбак.

— Санитары где, санитары?!

— Какие?! Своих, что ли, раненых нет?!

— Зачем полез, Шалимов?! — уже обвинительно хрипнул Рыбак. — А ну как сам — цыпленок табака? Нужда была шкварки отскребывать. Гореть из-за них… Пускай бы уж и доходил… до готовности. «А»! «Ы»! Больно, да?! А как ты нам?! Теперь почувствуй нашу боль — гори в аду, как крыса в бочке. Пришли как нелюди и сдохните как нелюди. Лучше б пулей, конечно, или сразу по стенке размазало — так и нам, и тебе облегчение, а то будто мне нравится слушать, как ты нам надрываешься хуже Бобика на живодерне.

А обожженный человек, на котором бушлатом прибили огонь, продолжал кричать так, словно его всё отдирали от брони кусками. И Петро посмотрел на него с темным недоумением, словно сам еще не понимая, почему полез в печку за ним, а потом перевел построжавший, прояснившийся взгляд на умолкнувшего Рыбака:

— Потому и полез, что орал. Воевал-то он с нами, допустим, как нелюдь, а вот кричит совсем как человек.

4

Котелок Богуна разрывался от непонимания, что происходит и что ему делать. Не может быть, чтоб эти крысы осуществили то, чего не может быть.

На пять часов была назначена атака на Изотовку, и он тоже был должен повести батальон на Бурмаш. Полковник Лихно обещал огневую поддержку, и вот была несчитаная тревожащая вылазка «жуков», а потом заработали закурганные «грады», дежурно перепахивая полоску развороченной земли шириной меньше трех километров. И обычная ругань в эфире была: «Эверест! Эверест! Где огонь?! Заснул ты там, … в рот?!» И когда на кургане зачастили огромные гаубицы и затряслась на севере земля, для Богуна все это было знаками нормального хода вещей, хотя и показалось, что дистанция стрельбы необъяснимо, словно спьяну, укорочена. А еще через миг весь эфир разорвался хрипящим, подыхающим лаем обваренных, ослепленных, оглохших людей, словно силой какого-то колдовского заклятия оказавшихся там, куда били железные молоты.

«Куда ты, блядь, лупишь, куда?! Эверест! Эверест!.. По мне огонь с фланга — я в пух! По своим, по своим!.. ты не видишь?! Ослеп?!. Отставить огонь! Отставить огонь!..» — кричали ротные с брони и сквозь броню, надрывался полковник Лихно на КП… командиры идущих в атаку боевых экипажей ревели от огромного ужаса непонимания и немедленно следом — от страшных ударов, рвущих землю у них из-под гусениц и железо у них из-под задниц, от уже непосильного чувствам смерчевого разлива огня, изнутри выжигавшего башню…

Только сам Эверест и молчал, отвечая на весь этот рев методически остервенелым, нескончаемо беглым огнем, гнал и гнал про нетронутой прежде степной целине буревые ударные волны, веерами высаживал лес забивавших друг друга разрывов, и похоже, та бешеная громовая чащоба, разросшись, захватила и лагерь бригады, даже самый лихновский КП, дав на той, тыловой, изобилующей боеприпасами и соляркой земле еще более страшные всходы.

— Тайфун! Тайфун! — вгрызся в мозг Богуна уцелевший, почему-то не сдохший от крика Лихно. — Они у тебя за спиной! Как прошли?! Как прошли сквозь тебя?! Почему ты живой?!. Подымай батальон! Атакуй Эверест! Эверест! Эверест! Выбивай их оттуда, заткни, задави! Атакуй — мы поддержим огнем! Понял, нет?! Я приказываю! Убирай за собой! Я в крови! Убирай, або нас зараз в пух разобьют! Слышишь, в пух! Отвечай! На тебе это все!.. Как ты их пропустил?! Под землей?! Затыкай их теперь — или я тебя лично…

Богуна разрывало: впереди и правей ополченцы, за спиною — захваченный ими курган… Под ногами неведомо что! Оставаться на шахте — дожидаться колечка. Подымать по приказу Лихно батальон — подставлять правый бок, спину, спину опять же! Да и грудью, как стадо матросовых, на пулеметы! В гору, в гору ползком!.. «Да задавим, заткнем! — говорил он себе через миг. — Вот причешем сейчас „ураганами“ с севера ту макушку кургана, соскоблим с нее всех этих вшей — вот тогда и поднять батальон».

Но земля раскололась у него под ногами, словно там, в недрах шахты, в самом деле вскипел и прорвался безудержный гнев, вызревавший, копившийся с самых первых шагов батальона по этой земле, словно сама эта земля захотела стряхнуть с себя всех чужаков со всеми их бронемашинами и скарбом. Огромные фугасы вонзились в трехэтажку АБК, зарылись в грунт на глубину стандартной человеческой могилы и будто вывернули все вещественное наизнанку, захлестнули всю шахту разлетом визжащих и фырчащих осколков.

Закрепившиеся на кургане подземные призраки сыпанули по шахте всего-то двумя-тремя залпами — что называется, для дезинфекции: так пинают противно затявкавшую собачонку, не сводя с глаз с рычащего на цепи алабая, — но «Тайфуну» хватило и этого, да и кто сказал, что не насыплют еще. В полузасыпанных окопах, в курящихся розовой пылью проломах ревели, колотились, колготились опоенные смертным ужасом, искромсанные, рваные бойцы. Сквозь повисшую всюду наждачную пыль невредимый Богун еле видел, как рядом пресмыкаются подранки и контуженные, различал триединые дыры ошалелых, потерянных глаз и раскрытых на полную ртов, видел ласковое изумление на лице Балабана, сидящего с кроваво разлохмаченной культей, пытавшегося подтянуть за лоскутки оторванную по колено ногу, приживить силой крика, приладить, как было. Балабан то тянул к себе этот огрызок с какой-то полоумной рыбацкой осторожностью, как если бы одно неверное движение могло оборвать и последнюю связь, то с омерзением отшвыривал его: «Ах ты так?! Ну и не надо мне тебя тогда!»

Земля еще долго хранила в своей глубине ознобную дрожь, как будто никак не могла успокоиться, как будто собиралась снова затрястись, как трясется в горячке больной человек или зверь, когда сражается со смертью, и Богун понимал, что должен что-то сделать, нащупать в этом безладе, придумать, зажать в кулаке рассорённый, едва живой от страха батальон, но могильной землей навалилась и гранитной плитой придавила тупая покорность, и хотелось уже одного — стечь по стенке окопа на дно. Погрузиться в сыпучую мягкую темень и не упираться — все равно же сомнет и затянет в себя целиком, как ни сучи руками и ногами…

Кто-то впился когтями в плечо и не тряс уже, а выкорчевывал Богуна из земли:

— Сука! Слышишь?! Командуй! Поднимай батальон! Или на … тебя! Я командовать буду!

Скатившийся в окоп Джохар разрывал его бешеным, презирающим взглядом, и Богун отозвался на это рефлекторным движением — впился в горло Джохара, ощутив, что волчонок почуял его слабину, уж давно караулил и теперь готов рвать…

— Ты, … черножопый! Голосок, бля, прорезался?! Я его у тебя с горлом вырву! Я тобi покажу, хто тут папа! Я тобi покомандую! Я тобi пiднiму!.. Куди пiднiмати?! Ты знаешь, сколько их там? Знаешь, звiдки вони пiдiйшли?! Ты знаешь, хто у нас на левом фланге?! Пойдем — костей не соберем! Все по железке ляжем! В свой рай захотел, иншалла?! Иди! Пацанов за собой не тащи!

— Вилка нам, вилка! — гортанно выкрикнул Джохар, пытаясь оторвать от горла руку Богуна. — Так и так на прорыв надо, Батя! Или всех тут с землею схарчат!

— Хайло свое заткни! Запомни, вовченя: ще раз ти в комбати полiзеш — зламаю!.. В эфире що, в эфире?!

— Батя! Батя! Перебежки от промки к железке!.. Обходят нас, обходят! — пробивались дрожащие заполошные крики сквозь бешеный треск.

— Карат! Карат! Всей артиллерией огонь по высоте! По Эвересту, блядь, по Эвересту! — хрипел Лихно сквозь шорохи помех. — Повторяйте! Повторяйте!..

— Услышал — нет?! — принижающе зыркнул Богун на Джохара. — Зараз зметуть их з кургана, як вiником!.. Боксер! Боксер! Снимай своих и дуй к путям! К железке, к железке! — закричал он в наплечную рацию, ощущая прилив зрячей силы. — Седой! Седой! К железке! Пулеметы оставь — остальных отводи под прикрытием!

— Как пойдем?! По железке?! Ты чё?! Там же голое место! Видно как на ладони! Нигде не залечь! — сверкнул на него глазами Джохар.

— К Аллаху не хочешь уже? — презрительно ощерился Богун. — В тебе ж страха нет? Що, прорiзався?!. Прикроемся с фланга. И спереду теж. — Почуяв горячий толчок изнутри, он вспомнил о пяти десятках беженцев, оставленных при шахте тягловым скотом. — Давай к АБК! Вiзьми там всiх рабiв! Знайди бiлi прапори. Покажемо всiм: не стрiляйте! Свiтанок вже скоро.

Джохар, понимающе зыркнув, побежал по окопу.

— Артист, Шило, Немец, за мной! — услышал лежавший в цепи Порывай и, как ни льнуло его тело к уже переставшей трястись и труситься земле, рванулся за Джохаром, побежал.

В теле будто бы лопнула перетуженная до предела струна, и Артем ощутил облегчающую глухоту ко всему, что не есть его собственное ознобленное тело и угроза ему. Невиданно огромные воронки с похожей на мерлушку дымящейся землей вокруг. Щербатые проломы и бетонные куски, висящие на арматурной паутине, как будто сама ткань реальности протерлась до своей каркасной сетки и саму эту сетку скрутило, изорвало и перекорежило. Туманно-розовая трехэтажка АБК с зияющим от крыши до фундамента проломом.

Джохар тащил их к левому крылу, к которому Артем давно забыл дорогу, как велели. Зашуркали ногами по битому стеклу и кирпичу, обшаривая лом и крошево лучами фонарей.

Джохар прикладом выбил штырь из наварных проушин, рванул окованную дверь:

— Эй вы там! Выходите! Быстрее! Быстрей, сказал, свиньи, быстрей! Считаю до трех и бросаю гранату! Всех по стенке размажу!

В леденистом подвальном нутре заскреблись, заворочались и полезли наверх отмороженные, давно уже безвозрастные люди — хватаясь за перила стариковски слабыми, как будто потрошеными ногтистыми руками, подымая на свет фонаря безобразно опухшие или, наоборот, испитые, иссохшие лица, белесые, точно проростки картофельного клубня, залежавшегося в погребе, дрожа не от страха, а лишь от натуги, обрываясь и падая от истощения сил. В черных ямах и щелочках глаз жила одна животная, смирившаяся боль и такая глухая тоска, что казалось, и страх умереть не заставит их двигаться.

— Пошли, пошли, пошли! — частил Джохар гортанным лязгающим голосом, срывавшимся от спешки и страха обрушения бетонных перекрытий. — Бегом, сказал, свиньи! Бегом! Кто упадет, вот тут останется лежать! И тряпки, тряпки белые берите! Все, что у вас белое, рвите!.. Артист, в пищеблок! Там белые халаты были!.. Не знаю, где! Роди!.. Быстрей, быстрей! В колонну! Быстрей! Руки, руки на плечи переднему!

Последняя команда показалась Порываю идиотски-бессмысленной, но еще через миг он подумал, что только так, лишь опираясь на переднего, и мог человек устоять или попросту не потеряться, не отбиться от стада-цепочки. И вот так, паровозиком, словно слепые, как большие, уже престарелые дети на безумном детсадовском утреннике, полуживой народ засеменил на сортировочную, и Артему пришлось делать самое дикое, неестественное и смешное, что только возможно. Хотелось метнуться к укрытию, скатиться в окопчик, прилипнуть к земле, но он был вынужден подлаживать свой шаг под это семенящее движение, придерживать сердце, все свое существо. Он ощутил себя привязанным к цепочке, стреноженным ее слепой, ползучей немощью и не сразу услышал, что и сам уж кричит, как Джохар:

— Быстрей, быстрее, суки! — из одного лишь страха и потребности поскорей очутиться в укрытии, за железной стеной вагонеток, за высокой бетонной плитой, и голос его, то и дело срываясь, звучит по-детски тонко и просительно.

Умеряя прыть сердца, он чувствовал себя нисколько не сильнее всех этих людей, ощущал свою малость, слепоту, беззащитность, может, даже острей, чем они, отупевшие от неподвижности плена, от побоев и голода, ощущал свою с ними мучительную нераздельность. Ему было жалко себя: во всех этих пленных увидел то страшное, во что уже начал превращаться он сам. Оружие в руках и броник на плечах были только бессмысленной, изнурительной ношей. Он старел на бегу с каждым новым далеким, осязаемым пятками вздрогом земли.

Припустив, затрусил наравне с грязно-розовым пуховиком, с черной гривой до плеч, с круглым задом в обтерханных темных рейтузах и только тут и вспомнил о той девушке, которую ребята поставили на круг, и он ничего не смог сделать, сломался… Но из того, что эта, в розовом, могла оказаться той девушкой, теперь уже не следовало ничего. Со всем человеческим, что он мог попытаться сделать для нее, Артем навсегда опоздал, и теперь они оба были лишь головами бегущего стада, и вся его тоска по ней, пропащей, вся вина перед ней давно уж значили не больше, чем на бойне. Он даже имени ее не знал. Белоснежкой прозвали скоты…

Промеж железных стен вагонов кучились, вытягивались в длинную колонну пацаны; стонали, пластались, хромали, скакали на одной ноге, повиснув на плечах собратьев, раненые; чумазые, как запеченная в золе картошка, руки баюкали родные автоматы, уложенные поперек груди; закопченные лица под касками были так же, казалось, бледны и отжаты усталостью, как и лица заложников.

— Гражданских вперед! — Богун тараном двигался меж рельсовых путей, заставляя бойцов расступаться и жаться к вагонам. — Де бiлi прапори у них?.. Седой, Седой, подтягивай своих! Пойдешь замыкающим. Не спеши, аккуратно, мы без вас не уйдем, переползайте аккуратно вдоль забора. Боксер! Шаман! Ко мне! Ставлю задачу. Скотiв цих розбирайте по першим трьом взводам. Iдем пiд прикриттям вагонiв. I лiворуч вiд насипу — повзводно, перебежками. Джохар, ты вперед со своими. Огонь по нам с флангов — залегание елочкой. Злiва буде яруга — тiкаем туди. Им зараз не до нас, их зараз з пiвночi Лихно почне довбати.

— А Эверест?! — прожгло Джохара — всем телом подался к комбату, вонзив в него бешеный взгляд. — Как крысам бежать предлагаешь?! Пацанов своих кинуть, которые там?! Лишь бы только самим под замес не попасть?! Мы фланг откроем, фланг! Они же через шахту на курган пройдут, как по проспекту! А дальше в тыл нам, в тыл!

— Я не предлагаю — приказываю, — по складам, как дебилу, отчеканил Богун, продавливающе глядя на дрожащего от бешенства Джохара. — Я сказал: я своих пацанов под горой класть не буду. Хочешь в рай, моджахед, так иди, Рэмбо, делай, замыкай на себе провода. Но если хлопцев за собой потянешь — весь рожок тебе в спину всажу.

— Да я сам тебя кончу сейчас! — рванул Джохар свой автомат и едва не упер его дулом в живот Богуна.

— Давай… стреляй! — Богун неотрывно смотрел Джохару в глаза, что-то самое сильное в нем разрывая. — Смотри, только в штаны не навали.

— Стопэ, Джохар, стопэ! — зачастили Боксер и Шаман заполошно.

— Да пустите его, — с беспредельным презрением бросил Богун, улыбаясь глазами. — Пусть берет под себя батальон. Пусть ведет вас, як стадо на бойню. Согласны?!.

В засверкавшей дали на закате нагоняющим время товарным составом прокатились сплошные, обвальные взрывы, пресекая все крики, рычанье, грызню.

— Лихно по кургану работает! — крикнул Богун. — Колонна, движение! Пленных вперед! Давайте, хлопцы, живо! Проскочим, поки наши их довбають! З цих клiщiв тiльки вирвемся, а там буде видно, куди нам — на ту висоту або в степ! Пошли, пошли, пошли! Бог нам допомагае!

И все сорвались, словно в каждом стрельнула пружина, погнали бойцов меж железных, глухих, нескончаемых изгородей. С каким-то близоруким, радостным бесстыдством поползли, потащили усталые стоны и жалобы поднятых раненых, зная только одно: убегают от смерти, хотя первые тысячи невесомых шагов — ей навстречу.

Артем давно уж потерял из виду розоватый пуховик и теперь толкал в спину высокого, носатого, худого мужика, похожего на д'Артаньяна двести лет спустя. Замешанный в стадо заложников, не верил и не чувствовал, что те способны послужить живым щитом: в заложниках не было жизни. Снаряды, ложившиеся впереди, были слепы, а эти вот люди казались не весящими ничего, сквозь них проходили и взгляды, и зачаточный солнечный свет, все ткани их тела давно уже переродились, стали квелыми, полупрозрачными, так что можно и пальцем проткнуть, не то что осколком и пулей.

«Да мы уже их всех убили. И тех на кургане, и всех в этом городе. Как можно защититься мертвыми от мертвых? Они нас убьют лишь за то, что мы живы, а они — уже нет, — просверкнула в мозгу совершенно безумная, но как будто и самая близкая, очевидная мысль. — Ведь жизни от нас нет. Жизни от нас нет». Он не то что подумал, а прямо увидел вот это, и так близко, так неотвратимо, словно голову стиснуло обручем, а опухшие веки зацепило крючками, не давая ему ни зажмуриться, ни отвернуться.

Ему стало страшно… ну то есть страшнее, чем обычно, чем всегда, не от нуля, а от привычной минусовой отметки страха, стало страшно до точки замерзания крови. Это был страх не близкого взрыва, от которого можно закрыться руками, и даже не сужденного осколка, от которого не увернуться, а надвигающейся справедливости, неотвратимости всего, что с ними сделают, вступающей в свои права болезни, как если б они занесли сюда споры какой-то всесильной инфекции, разбили капсулу и не успели вовремя сбежать.

Бесконечный тупик оборвался, впереди завиднелся затопленный обвальным громыханием простор, и обнажившиеся парные пути потянулись по мощной щебенчатой насыпи, по уже бесприютной равнинной земле, забирая все круче и круче налево. Передние бойцы присели у обрыва в поднебесную сталеплавильную, грохочущую пустоту, сигнально вскинув руки в тактических перчатках, и все передовое стадо с пастухами тоже встало.

— Фагот, Фагот! Чё, как там?! — задышал Джохар в рацию, все такой же свободный и резкий, с огневыми глазами, но сейчас Порываю впервые показавшийся жалким — со всей своей хищной сноровкой, во всем победительном великолепии.

«Теперь-то зачем играют в войнушку? Зачем приседают, сигналят, глаза напрягают, все чувства? Ведь дело не том, кто быстрей и ловчей, а в том, что от нас жизни нет». Такими бессмысленными показались все эти резкие командные слова и отработанные точные движения, такими нелепыми, жалкими, как если бы смотрел на цирковых медведей и собак, которых так долго шпыняли и мучили, что они научились и бить в барабан, и баранку крутить, и всему, чего зверю в природе не нужно.

Но как только в Джохаровой рации захрипело: «Все чисто», — и передние кинулись в чистую степь, и туда же, как скот, побежали и пленные, Порывай вмиг почуял потребность и необходимость делать все, как они, как учили, повторяя те самые цирковые движения, что вработались в мышцы и кровь. И как только, толкая своего д́ Артаньяна, очутился в грохочущем беспределье равнины, сердце тотчас подпрыгнуло к горлу и забилось, как рыба.

Увлекаемый массой своих и чужих, он бежал так томительно долго, что уже и взмолился, чтобы рядом рвануло и попадали все. Никуда он как будто бы и не смотрел, видя только блестящие рельсы, передние спины да шершавую блекло-зеленую смазь полосы отчуждения, даже вот и старался никуда не глядеть, как если бы по-детски верил, что если не посмотришь на враждебное, то и оно тебя не различит. Но, перед тем как рухнуть на живот, он все-таки увидел громадные висячие клубы коричневого праха над курганом и тотчас же новые огненно-черные выбухи, и страшно это было, как разорванный на множество соцветий, неистово длящийся ядерный взрыв. «Да остался ли там кто живой?» — прижимаясь всем телом к колючему щебню, подумал он тут же. Казалось, и гору саму сейчас раскидает разрывами, сровняет с землей, как песочный кулич. «Неужто всё? Неужто бежать уже не от кого? И в атаку идти уже незачем? Неужели и вправду никого из нас тут — и меня! — не убьют?» — с недоверчивой, хлипко-зачаточной радостью спрашивал он, по команде Джохара поднявшись и гоня по железке табун мертволицых людей.

На второй перебежке почудилось, что огромные огненные кочаны вырастают уже не на плоской вершине горы, а порядком левей от нее, то есть ближе к железке, вдоль которой бежал батальон. Но что вообще он мог увидеть сквозь эту разбухающую пылевую кашу, готовую перевалить и за железку? На видимом пространстве, отделяющем их от кургана, не рвалось ничего, ни один черно-огненный куст-великан не взметнулся на плоской травянистой земле между этой расплывшейся, распыленной горою и насыпью, и они забирали левей и левей от кургана, подчиняясь изгибу железки, с каждым шагом, рывком расширяя пространство нетронутой, разве только гудящей и дрожащей земли.

«Меня не убьют, — не то молился, не то спрашивал, не то внушал себе Артем, щемяще чувствуя вокруг себя слепую, беспреградную, незаживающую пустоту, которую так быстро прожигает любой кусок горячего металла, и надо десять, двадцать километров воздуха, чтобы он наконец-то ослаб на излете. — Меня нельзя убить — я же так хорошо понял все, что мы делаем тут. Я еще никого не убил, если только случайно, не видя, по команде работать по вспышкам, и уже никого не убью, не хочу убивать, чтоб за это потом не убили меня. Нет, меня не убьют — я же только что понял, как люблю этот воздух, деревья, траву, солнце, небо… и все. Нельзя убить меня всего, со всем, что я чувствую, понял, меня, которого так любит мать… и ранить нельзя… нельзя ничего у меня оторвать — как же я покажусь тогда маме и зачем мне тогда будет жить? Мне нужно все, особенно глаза, особенно руки, особенно ноги, особенно… ну, в общем, член… и особенно все».

Горячил сам себя этой страстной мольбой и неистовым самовнушением, подгоняя тычками своего д’Артаньяна и ту, в грязно-розовом пуховике, круглозадую бабу… нет, девушку, может, ту, его девушку, и Артему — сейчас! — захотелось заглянуть ей в лицо, и даже будто загадал, что если девушка окажется той самой, ее лицо — еще лицом, хотя бы проблеском того лица, а не надутой гноем грелкой, то тогда он и вправду спасется.

А когда по команде толкнул ее в спину и упал рядом с ней, испугался загаданного: ну не может ведь сбыться — всех они уже замордовали, и окажется страшной как смерть… Но не вытерпел и посмотрел: сквозь черную волосяную паутину блеснул косящий, как у лошади, одичалый от боли, живой, теплый глаз. И Артем тотчас понял: она! То ее удивительно чистое, до всего, до «Тайфуна», лицо проступило сквозь это, заплывшее, не могущее что-либо выразить или хоть передернуться, дрогнуть. Ни собачьей мольбы, ни надежды, ни ужаса не было в этих глазах — только необходимость подняться опять и бежать, надрываясь. Так смотрят втоптанные в землю у обочины полевые цветы, еще пытаясь распрямиться, но так поверилось Артему на мгновение в возможность залечить, проявить, воскресить то лицо… И поднялся рывком, побежал, держась как можно ближе к Белоснежке, как если б не за ним, во всем виновным, а за нею кто-то по-матерински следил.

И вот уже приглох обвальный грохот, как будто бы и вовсе оборвался, и остался один только мутно-коричневый прах да достигшая даже железки тошнотворная сладкая гарь, наждаком обдиравшая горло. Всего только в сотне шагов скакали похожие на облака зеленые кроны спасительного перелеска, и плоская земля перед деревьями зовуще прогибалась, западала: сюда! сюда! катитесь! нырните, забейтесь, замрите во мне!.. И сквозь гарь вездесущей взрывчатки, сквозь тяжелую, вязкую горечь оседающей пыли Артем уже как будто различал живительно-чистые запахи росной травы, рассветной свежести, незнаемых цветов…

«Меня не убьют, не убьют…» — летел, чтоб упасть в травяное, цветочное море заодно с этой бывшей и будущей девушкой, вырастая, ликуя, становясь великаном и маленьким мальчиком, ничего уже не понимающим и виновным лишь в краже конфет и убийстве жуков.

«Меня не убьют, не убьют…» — не чувствуя веса, земли под ногами, увидел, как Фагот и Шило покатились под уклон, и туда же, в овраг, стали сыпаться первые пленные, не выпускавшие из рук своих теперь уже не нужных белых тряпок… Всё! И, поверив, сказав, крикнув сердцем вот это последнее, невозможное «всё!», как в ответ, как в насмешку, услышал прорезающий небо тягучий металлический звук. Чуя это томительно долгое приближение как бы подкошенно падающих огромных шелестящих тростников, он толкнул под откос свою девушку и с разорванным сердцем полетел на овражное дно.

Это был всего миг, но разросшийся для Порывая в огромный период, в который ожидание чего-то непосильного ни телу, ни уму спеклось с непониманием: как он может быть жив, почему продолжает все видеть и чувствовать? Уже летя в зеленую растительную пропасть, он видел встающие и опадающие фонтаны земли и огня, подкошенные и валящиеся с высоты деревья, бегущих и катящихся людей, что не были уже ни пленными, ни воинами батальона… Вкогтившаяся боль рывками выдирала сердце из груди, и Артем, уж безжалобно расставаясь с сознанием, становился лишь этой овражной травой, равнодушно хлеставшей и коловшей его, лишь коричневой глиной и рыжим песком, лишь одной мировой постоянной — земным тяготением, — а потом наконец-то закончилось все.

5

Убитых у Лютова не было. За все время штурма лишь восемь «трехсотых», но ответный огонь с украинского севера мог сейчас безобразно подпортить статистику. Молот крови в башке отсчитал предполагаемое опытом количество минут, и вся масса людей и захваченных ими дальнобойных машин, управляемая его волей, по цепи захлебнулась огнем, заворочалась и поползла, покатилась с кургана на юг. А верней, разделилась, потому что сволочь под уклон семитонные гаубицы за такое ничтожное время они не могли и почти половиной пришлось в подгоняющем страхе пожертвовать.

Он, казалось, и вовсе не думал, что делать и как, а был руководим какой-то внешней силой, непонятной ему самому и уже не нуждавшейся ни в каком понимании, и оттого-то все его команды были так быстры, единственно верны и согласованы друг с другом, как движения ног на бегу.

Своим огнем он вырвал он у укропов не только клочья мяса и железа, но и необходимое время — огромного значения минуты, — пока они трясли контуженными головами и перезагружали навигаторы.

— Повторяй, брат, прошу, повторяй! По тринадцать — ноль восемь!.. А попал, бля, попал! Два горят! — кричал ему с невидимой Изотовки Егор, чьи бойцы из окопов переднего края мелкозубо покусывали скорпионьи-ползучую массу украинских «коробочек», остановленную артналетом с Горбатой Могилы.

Там, отсюда неслышимые и невидимые за большими кострами, просверкивали выстрелами ПТУРСы, прокалывали фиолетовую тьму багряные иголки возрожденных музейных ПТР, этих вот бронебойных пищалей образца 41-го года, тонко жалили «мухи», «вампиры», и Лютов знал, что уж не меньше половины танков обездвижены, не обязательно подорваны на кормовой боеукладке, превращены в бессмысленные груды лома, но потеряли лопнувшие гусеницы; другим разворотило моторные отсеки, разбило триплексы и поглушило экипажи, и ребятам Егора теперь уже можно подползти к ним поближе и вручную добить этих раненых, ослепленных «слонов». Надо было добавить с кургана еще, и тогда егорята облепят их, как муравьи, окуная стволы автоматов в раскрытые люки и кидая вовнутрь лимонки, «дымы» и шутихи…

— Повторяй, брат, прошу!

— Не могу, Го́ра, всё! Затыкают меня! Ухожу! Потерпи! Счас насыплю им сзади! Есть, есть чем! На холмы, на холмы вышел — нет?!

— Вышел, да! Но меня жмут к земле!..

Механический счетчик в башке заглушил братов крик, и начал Лютов гнать своих с кургана:

— Бросаем все! Вниз! Жалко, да! Железки жалеть — себя пожалеть не успеем!

Покатились по южному склону; украинские пленные сами ломанулись за ними, и даже позабытый всеми раненый майор попытался подняться, не стесняясь кричать, но упал, закапканенный болью в ноге, и его подхватили свои.

Единым табуном сбежали в балку, и Лютов, живо оглядевшись, увидел смутные фигуры, связанные ношами. Это были волокшие раненых парни Кривчени, и вот уже Лютов узнал Предыбайло и братьев Шалимовых.

— К дырке, к дырке пошли! — крикнул он. — Прижимаемся к левому склону!.. Ты чё, Петюня, гуманистом стал? — Поддел украинский флажок на плече того раненого, которого старший Шалимов тащил на себе. — Давай-давай, Христос прощал и нам велел укропов выносить.

Тот молча ощерился, и сердце Лютова захолонуло от тревожного чувства родства, тоскливой нежности к Шалимову и всем своим бойцам, которых он привел сюда, не в силах ни сберечь их до единого, ни удержать от озверения, поскольку и в самом нем человек наполовину был в шерсти. Так волк-вожак в своем матером совершенстве все же чувствует страх одиночества, неизбежного, если не сможет уберечь свою стаю от голода, холода и смертельных врагов.

Он даже успел обжечься стыдом за ту наивно-безотчетную надежду, которую внушал бойцам одним своим присутствием, и тотчас же услышал шелестящий посвист в воздухе… «Подвел их, подвел! Сдал по рублю на живодерню, как собак!» — завыл он, словно и не слыша, как превращает этот вой в обычный крик «Ложись!». И полтораста человек легли по дну, как кости домино. Прикрывая и будто бы отогревая друг друга телами, поневоле приняв в свою сцепку и раненых, недобитых укропов.

Какие-то секунды Лютов еще слышал ничтожные паузы между разрывами, но вот уж балку захлестнула сплошная грохочущая темнота, под слепыми толчками которой нельзя было не только шевельнуть или крикнуть, но и даже вздохнуть. Вся громада кургана как будто просеивалась сквозь бешено ходящее туда-сюда, трясущееся сито, проседала, крошилась, разламывалась и, казалось, сейчас целиком оползет и осыплется, запечатает балку, погребет под своей мертвой тяжестью.

Лютов не был уверен, что это вполне невозможно… И не сразу почуял и поверил, что кончилось, — долго, долго поверить не мог, потому что весь воздух, никуда не девавшийся и свободный от воя и грохота, был заполнен все тем же ожиданием взрыва и выверта всей земли наизнанку. Но вот его тело само ворохнулось, ссыпая со спины нападавшие комья, и, приподнявшись, он увидел и нащупал беззвучно шевелящихся и дышащих бойцов. В переполнившем голову звоне все ясней различал их тупые, изумленно ослепшие лица и никого не узнавал, потому что все были до капли похожи выражением непонимания, на каком они свете. В бескровные щетинистые лица въелась черная земля, к которой они по-сыновнему прижимались щекой и всем телом, а теперь вот, живые, горячечно ощупывали друг друга и себя, спеша увериться, что живы, невредимы.

Кто-то пялился внутрь себя, ни к кому не тянулся и не чувствовал прикосновений; кто-то трясся от неудержимого смеха, навсегда ли, на время ли повредившись в рассудке; кто-то щерился или беззвучно кричал от вкогтившейся боли, и Лютов слышал эти крики не запечатанными наглухо ушами, а как будто бы всем своим телом, слышал так же отчетливо, как себя самого, ибо не было в мире, кроме общего боя за жизнь, ничего, что могло бы еще так сроднить его со всеми этими людьми.

Пробираясь в глубь балки, он видел вырванные клочьями матерчатые каски, бронежилеты, рукава, штанины, мокревшие от крови тампоны и бинты и, не имея времени на сожаление, решал, что делать дальше: ползти ли к дырке, чтоб уйти под землю, или срочно бросаться на запад, забираясь в укра́инский тыл. И запрашивал Дона, Кирьяна и Хрома по рации, и те задыхавшейся скороговоркой отвечали ему об убитых и раненых: тяжелых насчиталась в общей сложности двенадцать человек, да еще и укропов — с полдюжины.

— Витя! Витя! — кричали ему. — «Тайфун» уходит с шахты! По железке! Смотрите за железкой! Выдвигаемся к вам!..

— По железке на десять часов! — впился в уши крик Хрома.

С крокодильим проворством вскарабкался по пологому склону и, укрывшись в широкой промоине, приложился к биноклю. По загибающейся к югу насыпи грязно-серой цепочкой бежали, спотыкались и падали… те, кого на железке не должно было быть. В руках белели тряпки: «Не стреляйте!» Прикрываясь вот этой цепочкой и насыпью, перебегали взводы добровольцев в знакомой Лютову до крапин светлой «цифре».

— Суки, суки, суки!.. — стравил под давлением Хром, с прерывистым, повизгивающим хрипом лупя кулаком по земле через каждое слово. — А мы их жалеем, на горбу их из боя выносим! Людское видим в них! Кричат же как люди! Вон, воин лежит: «Мне ногу не отрежут? В то мамка заругает». Глядишь на него: человек! А смотришь туда вон: обратно не люди! Нет, только мочить. Зубами до самой души доходить. Иначе не поймут, не почувствуют… Ну, чё ты, сука, смотришь на меня?! Давай, блядь, выбирай, чего тебе отрезать!.. Не слышу ответа! Жить хочешь, да?! А чё ты, блядь, тогда сюда приперся?! За родину, блядь, воевать?! А как ты, блядь, воюешь за нее?! Иди посмотри на своих, за кого ты воюешь. Давай я с вами точно так же буду воевать! Пойдешь передо мною под пули? Не хочешь?! Не надо?! А они, блядь, хотят?!. Нет, ты посмотри, посмотри…

— Лежать всем, ложись! — крикнул Лютов, обрывая его, и сам съехал вниз, предчувствуя еще один профилактический удар по «площади», и, едва лишь всю землю накрыло кипящим, разбухающим огненным валом, ощутил, догадался по звуку, что снаряды легли далеко за курганом и балкой — по открытой степи.

Петро и Валек успели забиться в промоину, и колени Валька оказались упертыми в задницу Петьки, а голова — прижатою к его окаменевшей в напряжении спине. Спустя неизмеримо длинный промежуток времени, когда все рвалось и кипело, осталась только затихающая дрожь земли и собственного тела.

— Крест! Крест! Живодер! — услышал Валек надсаженный, хрипатый голос Лютова. — Всех раненых к дырке!.. Марчелло от Вити! В обход кургана влево и вперед!

Вскарабкавшись к той же промоине, Лютов и без бинокля увидел повисшие по-над железкой пылевые клубы, буреломную свалку простриженной лесопосадки и курящийся пылью извилистый длинный овраг. «Тайфун» ненароком накрыли свои. Уцелело бо-гунцев, допустим, достаточно, но оторвать их от земли теперь уже было не легче, чем мертвых.

— А «Тайфун»?! — крикнул Хром. — Витя! Тварями будем! Вдруг там наши еще!..

— Оставайся! — откликнулся Лютов. — Только не суетись! Наши с шахты идут… ты дождись, попроси у них взводик. И тогда выдвигайтесь, зажимайте овраг… — И бежал уже вправо по балке, подымая живых-невредимых, чтоб единым надсадным рывком пересечь назревающий огненный вал, зная, что их спасение только в одном: поскорей упереться в живого противника, поскорей с ним склещиться в единое целое, и тогда уж никто не захочет садить по своим и чужим одновременно. — Давай-давай-давай! Пятнадцать минут! Пятнадцать минут! — кричал на бегу.

Он знал, что на тягучую машинную возню с перезарядкой установок уходит примерно пятнадцать минут и что это время пошло, побежало, когда побежали они, и его занимало не время, а местность — однообразное волнистое пространство ни разу не виданной степи: она была совсем другой, чем виделась в бинокль с башенного крана, — и эта перемена точки зрения с божественной на муравьиную далась ему непросто. Он ощутил, как заметалась размагниченная стрелка компаса в башке, и не сразу наметил себе как рубеж залегания рисовавшийся в трех километрах безлесый увал, похожий на приплюснутую, полувросшую в землю буханку черняшки.

Все небо за увалом кипело черным дымом, и чем дальше, тем гуще, тем выше, — там как будто бы даже тянулся с востока на запад вертикально бороздчатый горный гребет, отлившийся из многих смоляных дымов горящей украинской техники и лагеря. А правей от увала, километра на два ближе к северу, нарастал слитный грохот ручной, близорукой стрельбы, такой остервенелой, как если бы ливень лупил по грохочущей кровельной жести и любому застигнутому этим ливнем было поздно бояться, что вымокнет. Даже хлесткие выстрелы танков не могли разорвать и тонули в этой остервенелой чечетке — так звук сваебойного молота не может заглушить назойливое грохотание компрессора. Там вели ближний бой ополченцы Егора, залегшие вдоль протянувшейся на север линии холмов.

Столько было уж сделано непосильного и невозможного, а труднейшее, самое страшное все равно впереди. «Да когда ж это кончится? Неужели когда-нибудь кончится?» — слышал Лютов как будто бы в каждом бегущем немой вопрошающий стон: не в башке он рождался, а в натруженных мышцах, крови, где-то в самом нутре человека, этот вот безответный вопрос, и, конечно, глушился стыдом, потому что, наверное, каждый считал, что только он один и жалуется, в то время как все остальные готовы терпеть бесконечно или пока их не убьют.

«Да когда ж это кончится?» — Валек краем поглядывал на бегущего Петьку, на глазурованное потом черное лицо с ощеренными плитами зубов, настолько же живое и осмысленное, как морда спущенной на чужака сторожевой собаки или лошади, которая бежит лишь потому, что создана только для этого, и ему тотчас сделалось стыдно, что только он один, наверное, и жалуется, в то время как Петька и все остальные готовы терпеть бесконечно.

Было странно и больно бежать по нетронутой, не исковырянной разрывами земле, топтать еще зеленый, невызревший ковыль с его серебряными гривами-метелками, сминать махорчатый сиреневый и розовый чабрец, рассыпанный по зелени причудливыми облаками, давить оранжевый бессмертник, упорный, живучий овсюг с его раскрывшимися остренькими колосками, и синие, как небо, васильки, и детские ромашки для гадания «любит — не любит», и тысячи других степных цветов, названий которых не знал. Было странно и больно хватать на бегу их особенно сильные, чистые поутру ароматы, бесконечно родной горький запах голубой низкорослой полыни, не в силах совместить вот это вечное безудержное торжество цветения земли с необходимостью бежать туда, где стоит слитный грохот стрельбы и зеленая степь выгорает до обуглившейся черноты.

Он заставлял себя смотреть только вперед, на очертания увала, но не сразу увидел, что там что-то переменилось, а увидев, не понял что именно. Неуловимо смутное движение каких-то зеленых и серых квадратов на фоне пологого склона. Из-за увала вывернула заостренная боевая машины пехота и немедленно следом еще одна — с целой гроздью десанта на плоской спине, с желто-синим флажком на антенне.

— Ложись! Не стрелять! Подпускаем! — как будто бы обратным слухом услышал он крик Лютова, достающий до самых печенок.

Но было уже поздно: на башне передней машины коротким замыканием задергался нестрашно-бледный пулеметный огонек, — и, ничком повалившись в метельчатый шелковистый ковыль, Валек увидел пыльные фонтанчики — пулеметная очередь грызанула зеленую землю вдоль залегшей их цепи, и они без команды задолбили в ответ. Десант с брони как веником смело.

«Бээмпэшки» с пронзительным лязгом и хрустом пошли вдоль увала чуть наискось, разражаясь хрипатым, густым, низким лаем, рассылая над их головами веера нескончаемых очередей, и, Валек, с переводом ствола, короткими очередями стреляя по пехоте, каким-то боковым, осиным зрением увидел, как в округлой промоине справа поднялся и поводит раздвинутым гранатометом улыбчивый Птуха. Фонтанный всплеск земли перед его молитвенным лицом… Птуху кинуло навзничь.

«Бээмпэшки» ушли по дуге и развернулись проутюжить цепь еще раз, а Петро, как бревно, закатился в промоину к Птухе. Валек видел яму, где брат завозился и замер, а впереди — притянутую взглядом, как биноклем, неотвратимо-бешено плывущую прямо к Петьке машину, ее угловатый ступенчатый бок, крутой скос ее острой морды… а за ней и вторую, с украинским флажком на пруте. Левей от него что-то грохнуло, и передняя «бэха» завертелась юлой, как будто бы вворачиваясь в землю, высверливая в ней могилу для себя, в припадке бешенства и боли грызя травянистую шкуру зубчатыми траками. Вторая, с прапором, выкручивая башню, начала забирать круто влево — не то чтоб прикрыть бесноватую первую, не то чтоб не вмазаться рылом в нее. Тут и вскинулся Петька с трубой на плече, и дыхание в легких Валька затвердело — брат не двигался, как на стоп-кадре, и Валек от макушки до пят напружинился в отчаянной попытке выкорчевывать Петьку из этого остановившегося времени, как в детстве упирался лбом в фанерную стенку купе, воображая, что способен стронуть с места поезд… И дернулся Петька! стрельнул! Исчез в закипевшей пыли. Валек не увидел полета гранаты, но углядел, как остроносую машину слегка подбросило на огненной пружине.

— Валек! Вале-о-ок!

Он услышал Петькин крик и, ничего уже не видя, не боясь, такая появилась толкавшая его на голос брата безумная, спасительная отрешенность, пополз к задымленной воронке… увидел Петьку с раненым в объятиях, увидел белое, как гипс, и детски жалобное Птухино лицо, уже не Птухино, дубеющее с каждым мигом, и широко раскрытые, растущие от изумления глаза, от которых нельзя оторваться.

— Пакет дай, пакет! — крикнул Петька.

Валек, свалившись в яму, нашарил индпакет, рванул его зубами, выпуская стерильное нутро, которое одной своею белизною давало глуповатую надежду… Там, где у Птухи раньше был живот, виднелся шевелящийся в дыхании клубок глянцевитых кишок, и затолкать его в глубь живота было уж невозможно.

Петька коротко взвыл от бессилия, и этот его сразу загнанный внутрь, смирённый, заглохнувший стон был страшен своей притупленностью, привычной, усталой покорностью.

Больше всего боясь, что Птуха попросит их сейчас о чем-то диком и невыполнимом, Валек накрыл подушечкой прореху и попытался обкрутить его бинтом, в то время как Петька удерживал приподнятое тело.

— Ребята… — хрипнул Птуха… Валек в этот миг прижался к нему, но голос Птухи доходил откуда-то издалека, как будто сквозь землю по длинным извилистым коммуникациям, как будто вот по этим выбухающим перевитым кишкам. — Ребята… кончайте… кончайте меня, а… Шалимов… прошу!.. Покоя мне дайте!..

Вот было то страшное, что больше всего боялся услышать Валек, и, выронив бинт, он заплакал от жалости к себе, которому приходится все видеть, не в силах исполнить того, о чем просит Птуха, и даже немного ослабить вот эту последнюю боль.

Петро уложил Птуху наземь, невидяще смотрел недоуменными глазами, нашарив на земле свой автомат, но не подымая его, как будто к земле приварило. Один только шорох снаряда и выручил — освободительный разрыв кинул их друг на друга, на Птуху… по спине, по затылку, по общему телу тяжело сыпануло взвихрившимся месивом, словно и погребая их в яме.

Валек суматошно заскребся, прорываясь на свет, и увидел в упор задубевшее, уже предельно отчужденное от своего хозяина лицо и голубые Птухины глаза, отрешенно смотрящие в небо, как будто отражая всю его неизмеримую, недосягаемую для живущих высоту.

А по земле неугомонно перекатывалась автоматная дробь. Валек в три рывка подполз к краю ямы и, выглянув, увидел то, чего в первый миг не сознал как реальность: огромный черно-красный факел на увале. Правее смоляно клубящегося шлейфа, водя своими длинными коленчатыми пушками, ворочались еще два черных танка.

Валек ждал шаровой кипящей вспышки вокруг одного из стволов, но вместо этого правей от танков вздулась огромная коричневая груша, а еще через миг весь увал обсадило пылевыми и огненными кочанами.

— А! Попал, брат, попал! — услышал хрипатый ликующий крик.

Знакомый голос, лютовский, — а чей же? кто еще мог навлечь на увал непонятно откуда открытый огонь? — переполнил Валька облегчающим чувством надежды, и, услышав команду «Пошли!», вслед за Петькой вскочил и рванул, полетел над зеленой землей в каком-то радостном прыжке сознания: «Живем!» Не одни они с Петькой остались на этой земле, Птухи только вот нет, но жива, подхватила их с братом разумная общая сила… сам-то он, Валек, слаб, глух и слеп, но как будто уже и всесилен в бегущем, продолжающем что-то кричать и стрелять братском множестве.

Комбат всегда внушал ему вот это чувство — что даже самым сложным боем, всем неподъемным его хаосом, всем невместимым в котелок кипящим варевом возможно управлять, владеть собой и оставаться в связи со всеми живыми своими, в такой же быстрой, верной связи, как и с частями собственного тела, пока их не поранит или не оторвет… Вперед, вперед, к коричнево клубящемуся, висящему, как облако, увалу, где мускулистыми столбами пламени обозначен еще один спуск в преисподнюю и откуда никто уже в них не стреляет…

В один миг они с Петькой, Рыбаком, Предыбайло и Шкурой очутились у самой подошвы увала и, вонзая носки в его склон, побежали, полезли на гребень — в обжигающий чад, в ядовитый, удушливый запах солярки, выгорающей краски, раскаленной брони… Лютов был рядом с ними — человек, да и не человек, убить которого, казалось, невозможно, а если все-таки убьют, то это будет означать конец войны. Сегодня Лютов сам затягивал на нем, Вальке, бронежилет и подбородочной ремень просторной каски, и в этом было что-то от усердия отца, одевающего пацаненка для зимней прогулки. Лютов мог заглянуть в душу каждого — отряжая бойцов батальона в разведку, остановить того же Петьку взглядом и сказать: «Останься. В тебе страха нет… А чё тогда как Терминатор ходишь? Огонь по тебе — ты не падаешь. Так и будешь стоять, пока не убьют?..»

Открывшаяся с гребня волнистая зеленая земля была задернута тяжелым дымным маревом. Направо виднелись цепочки россыпи застывших, как потравленные насекомые, и продолжающих ворочаться машин, левее же и ближе к горизонту небо было черным: там густым, как сметана, солярочным пламенем, смоляными дымами горело, рокотало, ревело, стонало, шевелилось железно-машинное скопище украинского лагеря.

— Птуха где? — оторвавшись от рации, зыркнул комбат на Валька.

— Нету Птухи, — ответил Петро неестественно легким, обыденным голосом.

Комбат с вороватой поспешностью кивнул на укропское стойбище:

— Счас насыплем им, счас… — Не сказал «ничего», потому что какое уж тут «ничего»? очень даже «чего», никаким уж огнем не подымешь убитого Птуху.

И тотчас по слову комбата весь лагерь исчез, утонул в черно-огненном клокотании новых разрывов. Невидимые косяки снарядов с прерывистым шорохом порскали откуда-то слева и сзади, перерезали небо, как алмаз оконное стекло, вонзались в непроглядно пухнущую темень, взбивали ее, как перину.

Валек понимал, что это лупят «грады», которые он сам захватывал в ночи, но было похоже на кару небес, на магматическое бешенство земли, которая вскипала прямо под ногами украинского воинства.

Во всех них, смотревших с увала на смерть украинской бригады, должно было заклокотать глухое торжество, небывалое чувство господства над жизнями тех, кто утюжил и рушил их город, заколачивал в гроб их детей, но Валек почему-то не чувствовал ни злобной радости, ни справедливости расплаты — одно только покорное согласие и тоску невозможности не участвовать в происходящем. Посмотрев на Петра, на его неподвижное, в оспинках гари лицо, он понял, что и в брате нет того предполагаемого, казалось бы, положенного всем им торжества. Петро уже как будто понял что-то главное, и теперь это понятое непомерной ценой стояло в его неподвижных глазах, замерзнув и не проливаясь.

Из Петра, из Валька как будто выпарились чувства несогласия и страха при виде каких бы то ни было военных разрушений и страданий смерти, так как эти вот чувства мешали им сберегать свою жизнь. Так за ненадобностью отстают от человека наработанные навыки, так абсолютный слух не нужен землекопу, так рука музыканта, инженера, хирурга превращается в лапищу мастерового, приговори его к годам какой-нибудь черной работы. Они и на гибель своих смотрели с усталой, смирившейся болью — чего же тогда говорить про чужих? Разделение всех, кто тут есть, на своих, то есть людей, и укропов, казалось, исключало всякое живое чувство по отношению к последним. И тем страннее были проявления обременительной и вредной, зачастую едва ли не самоубийственной жалости к недобитым врагам, и была в этих вспышках людского надежда… ну на то, что возможна другая какая-то жизнь.

6

Он представлял себе работу «ураганов» не умозрительно, конечно, но по тому, что эти «ураганы» делали с разбитым в мусор Кумачовом, с точки зрения бога, хозяина реактивных машин, и приложить их действие к себе — да еще и в открытой степи — никогда не трудился: зачем?

Перебегавший в середине батальонной колонны, он увидел, как насыпь стала черным и огненным лесом без малейших просветов жилой пустоты. А еще через миг показалось, что он только сейчас и проснулся, верней, проснулось нечто сжавшееся и не желающее погибать живое, уже не помнящее, что оно — комбат, украинец, Богун.

Понятие о боли было первым, что пришло сразу следом за ужасом пробуждения к жизни и какое-то время оставалось единственной связью того, чем он стал, с тем, кем был. Пытаясь вырваться из-под чего твердого, сыпучего, причинявшего боль во всем теле, и особенно в правой ноге, заелозил, задергался и куда-то на брюхе пополз, видя только клубящийся мрак и дыша едкой горечью.

По сути, вся жизнь Богуна и была историей сильной физической боли и борьбою за власть делать больно другим. Ему выкручивали руки и подвешивали за руки на крюк, его били током, поднося к голым пяткам электрические провода, ему прижигали соски и живот сигаретами, пыряли ножами, стреляли охотничьей дробью и пулями, и сейчас было чувство, словно жахнули в ногу картечью.

Чуя страх и потребность продвигаться быстрее, он пополз уже на четвереньках, подгоняемый болью, озираясь и видя сквозь пыль неподвижно лежащих, извивающихся червяками и ползущих куда-то, как он, пацанов, их разодранные до кричащего мяса, размозженные руки и ноги, их побросанные автоматы, пулеметы, разгрузки, винтовки, лепестками и клочьями вскрытые каски — на уцелевших головах и сорванные вместе с черепными крышками, под которыми пусто, как в выброшенной на помойку консервной жестянке… Видел что-то бесформенное вместо стесанных лиц, подбородков, носов, разбросанные всюду лепехи и куски спирально изогнувшегося, рваного и ноздреватого металла, пернатые хвосты взорвавшихся снарядов, огромные воронки с месивом песка, волосатых корней, грязных тряпок и еще чего-то не имевшего названия…

Что-то длинное, твердое, вроде коряги волочилось за ним, не пускало, застряв в куче щебня, и он, рванувшись в попытке подняться, выдрал из-под земли это что-то, на ощупь оказавшееся автоматом, неотрывной, важнейшей и теперь уж ненужной, мешающей частью его существа… но немедля нашел ей применение новое — пригодится теперь как костыль.

Он никого не узнавал и не чувствовал боли за всех этих неузнаваемых людей и своей командирской вины перед ними. Все, чего он хотел, — это выбраться с шевелящейся свалки растерзанного, бессловесно мычащего мяса, с полосы отчуждения от себя самого, отделиться от этой прилипчивой немощи, ощутить, что он сам еще силах идти и бежать.

Чем-то чутким в себе он услышал, что вокруг него с места срываются и бегут врассыпную живые, и, подхваченный силой табунного чувства, с горячо всколыхнувшейся болью в ноге припустил что есть мочи туда, куда, ему казалось, бежало большинство. Спотыкаясь, хромая, обрываясь в воронки, люди падали и оставались лежать, раздавленные тяжестью усталости и боли, которая была уже сильнее страха смерти. Земля, казалось, зыбилась, растягиваясь там и собираясь в складки здесь, накатывая под ноги предательскими кочками и разверзаясь перед носом ямами-могилами, меняла перспективу, врала о расстояниях, как будто поворачивалась вкруг невидимой оси, накренялась, толкая их, пришлых, на верную смерть.

Убегающих к яру было много, десятки, и можно было попытаться криком стянуть их к себе, сколотить из них силу, уложить их цепочкой вдоль насыпи, но он, Богун, был выхолощен страхом и чувством неизбежности всего, что происходит с его уже не-батальоном. Во рту, в гортани, в легких все спеклось, и он чувствовал, что у него даже голоса нет. Его никто не видел и не узнавал.

Все сильнее хромая, побежал и поехал по овражному склону, застревая, цепляясь одеждой за какие-то ветки и сучья, продираясь сквозь гибкий лозняк, сквозь матерый бурьян и колючий татарник, проломился, упал на песчаное дно, от макушки до пяток исхлестанный, исколотый, искусанный, изодранный всею этой растительной прорвой, как будто не желающей скрывать его в себе.

Вокруг копошились с десяток бойцов, а сверху, перевертываясь на лету, проламываясь с треском сквозь кусты, катились все новые. Их руки и ноги тряслись, остриженные головы подергивались, глаза же расширились так, словно готовились увидеть что-то ослепительное, чего нельзя не то что постигнуть умом, но и вытерпеть. «На смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь», — полыхнули в башке его чьи-то слова.

Насыпалось еще с десятка два таких: половина уже без оружия, разве что при гранатах-ножах, остальные еще с автоматами — как обезумевшие упряжные лошади с обломками оглобель. Одни бежали дальше, другие валились без сил. Богун узнал Бабая, Пряника, Чуму, Снегиря, Черепаху, Борзого — и опять не почуял ни боли, ни стыда, ни вины перед ними, ничего, кроме радости неодиночества.

— Хлопцi, не кидайте, хлопцi, зачекайте! — взмолился кто-то раненый из зарослей бурьяна пронзительно тонким, срывающимся, по-детски всхлипывающим голосом.

— Ты это, ты!.. — вцепился кто-то в руку Богуна, дрожа всем телом, как обваренный. — Прорезался, жив! Смотри, что ты сделал! Ты! Ты!.. Куда нас привел?! Прошли под прикрытием, все, бля, прошли! — Чернявый взводный Дума вонзил в Богуна кровяной, какой-то ненавидяще-любующийся взгляд. — Где твой батальон?! Вот он, весь батальон! Сто пацанов как веником, а ты!.. «Тайфун», бля, «Тайфун»! А дунуло — нет, бля, «Тайфуна!»

— Замовкни! — рявкнул Пряник. — Судити його хочеш? Так нам всiм i так Судний день! Йти треба! Вниз! Поженуться за нами чи як? Що думаеш, Батя?

Услышав, что ждут его слова, быть может, уже и команды, Богун ощутил, как в нем распускается сила, хотя бы зачаток, подобие той, что была, и крикнул осиплым, каким-то уж слишком своим, подделанным под прежний властный голосом:

— Вниз! Вниз давай! Жваво! — как будто мог придумать и выкрикнуть что-то другое, как будто без его приказа никто бы не сделал единственное, последнее возможное, чего хотели все: скорей, скорей забиться в глубь оврага, в непроглядную гущу репьев и крапивы.

— Не жени! Не жени! — заканючил Хорек, тоже раненный в ногу и никак не могущий угнаться за Пряником, на которого он опирался.

А поверху злорадными припадками уже перекатывалась автоматная дробь — добить, доклевать, дотерзать ополоумевших от ужаса подранков, половина которых не могут бежать, а другие шарахаются, как скотина в горящем хлеву.

Казалось, сила ненависти, выстраданной власти несет за ними сепаров вдогон. Казалось, что это идут великаны, один шаг которых как десять твоих. Казалось, автоматные их очереди не встречают преград и протягиваются за тобой словно длинные щупальца. И вот грохотнуло так близко, стегнуло так остро, что Богун ощутил себя как под обломным дождем, когда укрываться и негде и поздно.

— Стой, стой! — крикнул он. — Не уйдем! Стоять, сказал, стоять! Голо далi — побьют! Всi до схилу! Ховайся! Завмерли! — Задыхаясь, втолкнулся в промоину, втиснул Думу туда, придавил под нависшим кустом лозняка.

Все, что слышалось сверху: железный хруст гусениц, гул моторов и редкие автоматные очереди, — показалось ему отдаленным и не приближающимся.

Налитые кровью глаза затихшего Думы уже не казняще — гадающе смотрели на него в упор, тоскливый ужас ожидания стоял в них по края, пока что не выплескиваясь. Стреляли только вдалеке, моторный гул висел над яром, не придвигаясь к ним и не отодвигаясь, — примерно метрах в полуста от места, где они схоронились. Верно, там, наверху, тоже замерли и прислушивались к тишине под обрывом.

По-звериному чутко сторожа каждый звук, он почти что поверил, что их не расчухают… и тут вдруг придавленно вскрикнул Хорек! Богун ощутил, как все поры тела расширились, словно огромная рука схватила его и сдавила, как губку. Поливший пот обледенил его, сковал, и в каком-то слепом, обожженном одеревенении он услышал глухой голос свыше:

— Эй вы, твари! Вылазьте! Или тут, как собаки, останетесь! Закидаем гранатами!

Богун беспощадно отчетливо видел, как руки Думы передергивают автоматный затвор, и не знал, перехватывать ли эти руки или вскидывать наизготовку автомат самому. На него навалилось граничащее с забытьем равнодушие. Выскакивать отсюда с отпугивающей очередью вверх, подрываться бежать вниз по яру, прижиматься к земле, ждать разрыва гранаты — на все это не было сил.

— А нам один хер подыхать! — крикнул Дума в каком-то пьяном исступлении. — Или, может, помилуете?! Зубами обещали грызть еще вчера!.. Так чё, берите нас, попробуйте!

— Ну ждите гранату! Она не помилует! — ответил тот же голос свыше, и всем им, двенадцати душам, с пожизненным упорством верующим в чудо, послышалось в этих словах обещание пощады.

А может быть, животная потребность пожить хоть немного еще, хотя бы на минуту отодвинуть неизбежное качнула сразу нескольких тайфуновцев и выдавила из чьего-то дрожащего нутра торопливо-угодливый крик:

— Сдаемся! Не стреляйте!

Посыпались комья срываемой пальцами и ботинками глины… Богун, как во сне, толкнулся из ямы наружу. Заученно-бездумными движениями стянул с себя сбрую с железками, налившийся свинцом бронежилет, но сердце, занимавшее всю грудь, все равно не давало вздохнуть. Сообразил сорвать пристегнутую к ляжке кобуру со «стечкиным» и тяжело полез по склону, цепляясь пальцами за рыхлые уступы и оскальзываясь. Пот затекал ему в глаза, он почти что ничего не видел сквозь едкую муть. Перед глазами у него вставали беженцы, которых пропустил сквозь шахту за все время блокады, и их приниженно-просящие улыбки, затем их одинаковые, как коряги, трупы, почти ничем не отличимые от трупов собственных бойцов, их деревянно скрюченные пальцы и такие же залубеневшие синевато-белесые лица, засыпаемые перемешанной с антрацитом землей, затем нечаянно застреленный пацан, похожий чем-то на диковинного гладкокожего птенца с приоткрывшимся клювом, — на миг поразившее таинственное выражение покоя, доверчиво-недоуменной беззащитности на маленьком лице, как если б тот просто уснул, как если бы все еще верил, что ничего плохого с ним произойти не может, но это невозможное произошло, и он даже в смерти продолжал вопрошать: как же так? неужели все по-настоящему и я действительно убит?..

Богун ни секунды не думал о каре, о праве ополченцев убить его на месте или резать на куски, не думал: вот мои грехи и Страшный суд. Просто убитых им, из-за него, по его приказанию или с его согласия людей оказалось так много, что больше и не о чем вспомнить, и даже матери, жены и сына не было в числе тех лиц, что проходили у него перед глазами.

Но он хотел жить и, едва лишь увидев фигуры чужих против солнца, тяжело, напоказ захромал, со стоном подволакивая раненую ногу.

Все вылезшие раньше Богуна стояли на коленях тесно в ряд, окостенев или дрожа, и он поспешил уподобиться им, хотя и понимал, что его все равно отличат и распознают в нем их командира.

— Башку подыми! — гаркнул вставший над ним человек, и, щемяще почуяв, что выделен, без ошибки угадан, он с усилием поднял свинцовую голову, ожидая, что прямо в глаза, прямо в сердце ударит ненавидящий взгляд, что-то в нем, Богуне, разрывая, упиваясь его обреченностью, страхом и последней надеждой.

Но худой ополченец с чумазым остроносым лицом смотрел на него с неподвижной, усталой тоской, ничего не желая внушить и ничем не надеясь полакомиться, и эти будто бы подернутые пеплом неумолимые, усталые глаза были много страшней, чем азартная ненависть и желание смять, раздавить Богуна своей правдой.

— Ты командовал ими? Богун?.. — Как будто был нужен ответ! — Ну чё, навоевался? Нажрался человечины? Не рвет?

Худого самого тошнило от никчемной пустоты всех этих многократно повторенных слов, ненужности вопросов и ответов, и желание жить кипятком ударило из сердца в голову, затопило и выплеснулось изо рта Богуна рыдающим, срывающимся криком:

— Мужики! Не валите!.. Деньги есть — соберут, привезут, сколько скажете! Все отдам, все скажу!.. Какие скажете, публично показания!.. Ну хочешь, руку мне отрежь!.. Как червяк буду жить!.. Не мочи только, брат!

— Брат?! — крикнул кто-то таким голосом, словно услышал самое смешное в своей жизни. — Это я тебе брат?! Мы ж рабы твои были с утра, рабовласник, бля, … в рот!

— Травоядным, что ль, станешь? — спросил без улыбки худой. — Только листьями будешь питаться? А потом за людей опять примешься? Нет? А сейчас только что гнал людей, прикрывался живыми щитами от нас? А на шахте еще нам оставил?.. Ведь пустые слова. Поздно, брат. Мы не Бог далеко, но про тебя и людям все понятно. Встань, если можешь, и умри за то, как жил.

— Дядьки, дядечки, не убивайте! Не на-а-ада! — заверещал Хорек, как из огня, обвалился на задницу и забился, отбрыкиваясь, отползая, царапая берцами землю, воротя от стоящих над ними ополченцев облитое слезами грязное пухлявое лицо, как ребенок, который не хочет быть уколотым в палец для взятия крови и которому не объяснишь, что «так надо».

А Богун точно вмерз в этот крик, вновь почуяв тупое согласие с участью, и лишь глаза его расширились и сердце забилось во всех частях тела, словно силясь вместить непомерное и стерпеть ослепительное, когда остролицый, худой ополченец заученным движением вскинул автомат на уровень его груди.

Он не услышал выстрела и не увидел вспышки — тяжелый, горячий, почему-то терпимый удар середину груди толкнул его навзничь, — и, подавившийся последним вскриком, увидел торжествующую солнечную пустоту, недосягаемо высокое сияющее небо, дивиться которому было уж поздно, тянуться к которому было уж нечем. Он не мог шевельнуться, но пока еще чувствовал, слышал крики и топот вокруг, уже не разбирая смысла в истошных голосах, и казалось ему, что это вскинулись с колен и заметались последние бойцы его «Тайфуна» и что их настигают и валят прикладами, прижимают коленом обратно к земле, уж как будто готовых грызть землю ощеренными молодыми зубами.

— Лихо, стой! Лихо ты, Лихо, ну! — кричал в это время ликующим голосом Дума, как будто уходя под воду, захлебываясь и выныривая снова, тянясь просиявшим лицом и подползая на коленях к смуглому цыганистому ополченцу. — Ну, кто?! Посмотри! Хоть раз на меня посмотри, брат, прошу!.. Житомир, ну! Учебка! Отдельный наш десантный батальон! Улитка ушел с автоматом… чморили его страшно… а мы с тобой за ним, лежали снег кусали, молились: «Пронеси»! Патроны ушли. А ты научил его, падлу: скажи, мол, что в нужник пошел с автоматом и магазин в парашу уронил. И проканало — на «губу» нас!.. Ну, кто?! Дума! «Моя милая на крыше ухватилась за трубу…»!

— Ну, Дума ты, да. Узнал — дальше что? Опять «брат, не надо»?! «Не мочи»? «Как червяк буду жить, как собака»?

— Брат… мы ж с тобой там… — И сам подавился от смеха.

— Там, там… Было, Дума. Присягу давали на верность народу. А здесь, сейчас другое есть. Совсем другое, сука! Сюда пришел и делал все, что делал, — что, ту присягу исполнял? Приказали, послали? По велению сердца пришел, добровольно! Тот Дума там остался — этого не знаю…

— Брат, это братская война! Не нужная никому!

— Сейчас только понял, когда уже смерть?

— Да, да! Ну оступился я… вот как сказать, не знаю даже… тварь я, да! Судимый я, сидел… вот так и покатилось… Куда меня возьмут? Кому я нужен — судимость за разбой?!. Да разве перед смертью жизнь свою расскажешь?! А тут я уже был… ну, псих, не псих, а как бы помраченный! Пошел я, сам пошел: я ж только это и умею — на курок нажимать!.. Я все признаю — что на мне, то на мне! Но я прошу тебя, на них вот смотри, ведь раненые же, Хорек вон, видишь, плачет, к мамке просится, в нем только страх теперь один… Да как ты сам-то с этим будешь жить?!

— А я и так уж третий месяц с этим вот живу! Такого же, как ты, вел в плен и не довел. Вернее, как он вон, Хорек твой… И ничего, живу вот как-то.

— Так чем же ты лучше меня?! Давай тогда делай, вали!.. Я-то лягу сейчас, я-то хуже не стану уже, чем я есть, а тебе еще жить… Ты-то, может, еще и похлеще меня будешь зверь… Убивали вас, мучили, да!.. Так теперь, значит, ты будешь зверствовать, так теперь, значит, ты уже кровушки всласть насосешься?! Вот твоя, значит, правда, да, сепар?! Вот он, твой русский мир?! Богородица кровью зальется?.. Давай! Ну! Кончай меня, потрох!

Лицо Сеньки Лихо передернула судорога, и он ударил Думу в ухо кулаком, свалил его набок с колен, напрыгнул молотить, но тот в него вцепился, и склубились — рычали, давили, крутили друг друга жгутом, едва ли не грызлись, как псы, как тогда на Бур-маше с Шалимовым-старшим, когда он, Лихо, того пленного у стенки положил, и автомат забытый терся между ними, как будто бы и не было его. А Хорек, наконец-то поймавший свою закипевшую голову, все скулил, все молил:

— Хвати-ит, люди-и!.. Люди вы! Люди же! Люди! Лю-юди-и!.. — Все лицо его было один сплошной крик, вмещающий в себя намного больше, чем слова, — сиротское прошение и обещание любви, готовность к ней и невозможность обходиться без нее, ее беззащитную слабость и последнюю истину, — но кажется, никто его уже не слышал…

Богун не видел, как его враги растаскивают Думу с Лихо, молотят их обоих кулаками, чтоб обмякли, и сами чуть не плачут от нелепости происходящего и совершенного уже непонимания, что делать с пленными и с собственными душами. Он не видел, как сепары бьют, упирают тупыми, ослепшими лицами в землю всех последних бойцов батальона, вяжут их, подымают, а потом вдруг услышал отдаленно знакомый хруст и лязг под собой и ощутил себя лежащим мордой вниз на чем-то плоском, подымавшемся и опускавшемся, как на волнах. И снова увидел в упор кровяные, налитые покорным ожиданием глаза живого Думы. Потом почуял попирающую силу — это кто-то держал на его спине ногу, и нутро Богуна опалила бесстыдная радость за такое живое и непроходящее ощущение твердой подошвы у себя на хребтине.

7

Перебегавшим в голове «Тайфуна» хлопцам, равно как их «живым щитам», досталось больше всех. Рванувшие к оврагу, искавшие гражданских ополченцы натыкались на трупы напа́давших в яр и бросались на стоны непонятно кого. Заложники и их мучители лежали рядом, порою сцепившись друг с другом в падении, так что и не понять, кто мычит, а кто мертв, свой ли или чужой. Спеченная с землею кровь испятнала и тех и других. Побитый пылью камуфляж бойцов и загрязневшие обноски пленных, их чумазые лица и руки сливались в одно — живые и мертвые, свои и чужие казались широко разбросанными кусками одного великанского тела, пожитками, спасенными из одного погорелого дома.

Боль за своих не успевала сменяться справедливым равнодушием и даже отвращением к чужим. Боль за своих не признавала рубежа, как несомые ветром семянки не признают запретных зон и полос отчуждения, а застенчиво-чистые полевые цветы принимаются и на развалинах, и на мусорных свалках.

Командир санитарного взвода Жигулин с позывным Живодер увидел женщину в кустах чертополоха, изодранную розовую куртку, высокие крепкие ноги, березово белевшие сквозь дыры разорванных рейтуз. Метнувшись к ней, споткнулся об укропа, которого он не увидел в упор, сливавшегося с зеленью, с песком своим наконец пригодившимся пятнистым маскировочным окрасом. Упал на колени над женщиной, пощупал пульс на шее, просиял и осторожно повернул к себе лицом. Разбитое, заплывшее, с мучительным оскалом, оно еще просвечивало прежней красотой, и у Жигулина сдвоило сердце.

— С этим что?! — крикнул он, смахнув с щеки девчонки суетливых муравьев, не находя осколочных ранений и видя признаки ушиба мозга с кровоизлиянием.

— Ребра вырвало слева! — ответили ему. — Сердце видно! Доходит!

— «Мешок» сюда давай! — велел Живодер.

Разжал девчонке зубы и, вытянув захваченный язык, засунул ей в рот указательный палец в стерильной перчатке, протолкнул до упора и зашуровал, прочищая забившуюся носоглотку от слизи.

До войны Живодер был врачом РПГ на «Марии-Глубокой» и видел в каждом раненом, своем или чужом, как будто все того же пострадавшего в забое горняка — человека, который так быстро превращается в труп, что думать о чем-либо, кроме венесекции и трахеотомии, нельзя, да и собственно думать нет времени. В глазах его с любого раненого как будто сползали все наружные покровы, военная сбруя и форма с нашитыми трезубцами и флагами республики — какие уж тут могут быть покровы, когда удары сердца становятся видны? Из раненых выпаривались вера, убеждения, и даже прежние дела от человека отставали, как отпаренная грязь, и оставалось только то, с чем он родился. Жигулин научился укрываться от разрывов и стрелять, навидался родных кумачовских руин и убитых людей, но все его невидимые угрызения, кошмары во сне и морщины на лбу, как прежде, относились к области «не вытянул», а не к вопросу «пожалеть или оставить умирать?». Его настоящая жизнь начиналась в тот миг, когда ненавидеть уже невозможно, а прощать уже как бы и некого, и Петька Шалимов однажды признался, что он Живодеру завидует.

У молодого добровольца и вправду был вырван из левого бока кусок и размозжено три ребра, наблюдалась обширная кровопотеря, и надо было отрастить еще две пары рук, чтоб пережать все поврежденные сосуды. Но Жигулин по опыту знал, сколь живуч и вынослив любой человек: на него рухнет дом, весь Донбасс на хребтину наляжет, три десятка осколков вопьются в такое, казалось бы, хлипкое тело, а он долго еще будет хапать и всасывать воздух, каждой дырочкой легких, каждой порой синеющей кожи торопя твои руки.

Жигулин не думал. Он впрыснул умиравшему под кожу кофеин бензоат, протиснул руку между ребер и нащупал его закругленное, гладкое сердце. На ощупь оно показалось безвольно расквашенным, как на прилавке, и потому Жигулин тотчас заработал кулаком. Он так возненавидел это сердце за безволие, за едва различимую, даже и не цыплячью силенку его сокращений, что оно вдруг взбрыкнуло в ладони его. Перестало быть студнем и сделалось мускулом. И как будто просило: «Только не отпускай меня! Мне нужна твоя хватка».

Парень был молодой и здоровый. Он, видимо, и гнал сюда девчонку эту, и не она ему, а он ей невольно послужил живым щитом.

8

Мизгирев не мог знать, умирает ли он или наоборот, и уже не боялся конца. Все то, что делалось с его безвольным телом, было настолько велико по силе боли, что места для мучительного головного страха и даже самого понятия о смерти уже не оставалось.

Все это очень походило бы на детскую борьбу с болезнью, когда лежишь в своей постели, испытывая сладостно-мучительное чувство рассоединенности с собою самим, знакомый интерьер при сумрачно горящей лампе становится невиданно таинственным, рисунок на обоях превращается в причудливые заросли доисторических хвощей и за тебя сражаются другие… мама, обтиранием водкой, шаманской волшбою изгоняющая из тебя злого духа, одуряющий жар… все это очень бы напоминало детскую борьбу со смертью, когда бы не засевшая в груди огромная, и взрослому-то непомерная боль.

Суетливые люди со смутно знакомыми, уплывающими голосами окликали его так отчаянно-злобно, словно лишь он один что-то самое важное знает и уходит теперь с этим знанием непонятно куда, теребили его, нажимали на ребра, пригвождая его болью к жизни, и он был бы рад отозваться, но намного сильнее хотел, чтобы его оставили в покое, не тягали, не трогали, не трясли на ходу, чтоб ему наконец-таки дали свободно вздохнуть, а если свободно вздохнуть невозможно, то пусть тогда, ей-богу, дыхание и вовсе прекратится.

Трясли, трясли и вытрясли сознание… Потом пробуждение, брезжущий свет, белизна и невозможность шевельнуться. Он помнил, кто он, кого любил, с кем жил, к кому хотел вернуться, — ну как собака помнит, что она собака, — но в то же время так ничтожно мало чувствовал себя и все вещественное рядом, что это подняло в нем тягостное беспокойство. Он не то что не чувствовал ни сухого, ни мокрого, ни горячего, ни ледяного, но и никак не мог понять, что от него осталось, что у него с руками и ногами, где они. То казалось, что ноги словно электровозом отрезало, то — руки сложены, как у покойника, и давят чугуном на грудь, и он просил вошедшую в палату медсестру освободить его от груза, не понимая, что на самом деле никакого груза нет и руки уж и так лежат вдоль тела.

Подобные галлюцинации, он помнил, мучили и умиравшего отца, и Вадим ощутил себя им, в его теле, в раскаленной печи, в волосатой дородной тюрьме, и вспомнил, как жадно он вглядывался в почти уже потусторонние, звериные от боли, упорно-неотступные глаза отца, смотревшего на сына с необъяснимым омерзением и ненавистью, словно раскаиваясь, что Вадима породил, не постигая, как такое могло вырасти.

Вадим не понимал природы этой злости, пытался разгадать, смотрел, смотрел… и вдруг, показалось, поймал мгновение бесповоротного, решающего перехода, увидел, что отцу уже не интересно и не нужно в этой жизни ничего — что что-то главное в отце, способное чувствовать ужас рассоединения с жизнью, перестало бороться, и лицо его освобожденно просветлело.

И вот сейчас с такой же жадностью прислушивался к собственному телу, простукивал, прощупывал себя, пытаясь понять, был ли тот переход, произошло с ним это или еще нет.

Он не чувствовал ужаса исчезновения, того мыслительного страха и неспособности смириться с неизбежным, что мгновеньями жгли напрокол, когда вдруг накрывало: умирать — обязательно, да, точно да, как и всем… но нуждался во внутренней определенности: куда он движется, к чему он ближе и чего ему больше, в конце концов, хочется?

То он чуял такой же покой, каким, наверное, окутан был в утробе, и думал о возможной смерти так же мало, как и о предстоящей жизни по ту сторону материнского живота, то клетку ребер начинала распирать такая боль, что он опять желал лишь одного: чтобы никто к нему не прикасался. Дышать становилось так трудно, что лучше бы, ей богу, умер. Тогда ему казалось, что врачи и сестры лишь продлевают эту его боль, и больше ничего, и мычанье его означало: отпустите меня, не надо мне вашего пыточного милосердия, не надо отрабатывать на мне свой долг, вы же видите, что не помочь, так зачем тогда держите крючьями тело и клюете меня, как стервятники, я вам что — утешительный корм для души?

Слышал только себя, мерил все окружающее только градусом собственной боли, температурой собственного тела. Сменявшее боль обложное бесчувствие и неспособность различать холодное и теплое, не говоря уже о запахах и вкусах, говорили, что он ближе к смерти, чем к жизни, что он и жизнь проложены неутолимой болью, как плитой, и эта плита уже вдавливает его в землю — сквозь матрац и пружинную сетку, сквозь полы кумачовской больницы, где некогда умер отец. Плиту казалось невозможным отвалить — ни чьим-либо внешним, ни своим внутренним усилием, — и под гнетом ее в нем росло равнодушие к жизни.

Он думал, каким он уходит и что от него остается, о войне и последней проходке, которая была его единственной настоящей работой, о жене и о сыне, о том, что жизнь его, пожалуй, оказалась небесследной, что мужику, который не зачал детей, наверное, обиднее и тяжелее умирать — в сознании, что род его не продолжается, что он, Мизгирев, узнал, что такое мучительная радость человеческого братства, и никогда бы не знал того, не останься он здесь. А потом словно маревая пелена с глаз спадала, и он прозревал впереди лишенную света и цвета зияющую пустоту, ледяную вселенную «нет ничего», и все прожитое видел точно из космоса: с четырьмя ли детьми, без детей ли, на центральной аллее ли, в братской могиле ли, в благодарной ли памяти, в совершенном забвении ли, палачи, людоеды, преподобные старцы и мученики, заурядности, гении — все слились и сольются в одно прожорливую ржавую трубу, и по хрену, куда она выводит — в небо или в землю, что там взвешивается, что осаждается и какие продукты распада уходят наверх, создавая для глаз всех живущих голубой цвет незыблемого, недоступного неба. Так что же он понял? Зачем было все? Ведь обещали свет божественной любви — газета «Необъявленный визит», Евангелие, Будда, адвентисты… Писали, писали: он есть, этот свет, стоит только начать умирать и увидишь — просияет, затопит, подхватит, пронзит, вознесет. Может, он еще не умирает, потому и не видит? Может, он еще и не умрет? Не сейчас?

Он не ждал и не вглядывался, не просил и вполне допускал, что увидит. Ну какой-нибудь свет. Так и лампочка при перепаде напряжения в сети ослепительно вспыхивает, а потом погасает. Сработают специально отведенные для этого дела нейроны, и вознесешься, полетишь, как в детском сне, над трехэтажным корпусом больницы, над родным Талалихинским парком, надо всей неоглядной землей… Это не то. Не любовь. Но любовь-то была. Не казалась — была, не к сыну, не к жене, не к матери, идущая откуда-то из живота, зажившего, завязанного в узел обрывка пуповины, а к людям вообще и к жизни вообще, любовь как желание сделать посильное для того, чтобы все они жили, любили, чтобы их не убило, любовь как чувство слитности с другими, и эта-то любовь — большая и ко всем — как будто не могла возникнуть в нем самом, таком небольшом и ленивом, и если не могла в самом Вадиме, как и в братьях Шалимовых, Лютове, Предыбайло, Никифорыче, тоже маленьких, слабых и не меньше его, Мизгирева, не хотящих погибнуть, то откуда взялась? Что, от Бога? Бог есть любовь, и умереть — вернуться к общему и вечному источнику любви? И смерти нет для человека так же, как для дерева, соединенного со всей природой в одно неубиваемое и неумирающее целое? И как смысл дерева — кинуть на ветер как можно больше опушенных и крылатых семян, так и смысл человека… В чем, в чем? В том, что, лишь умирая, он и может понять, для чего ему стоило жить? Вся любовь может быть только в жизни, пока цел, пока чувствуешь, пока есть чем любить, ну а там… ничего. Или вечная жизнь. В том и ужас, что вечная.

И ему до удушья, до волчьего воя стало жалко вот этой невечной своей угасающей, тающей жизни, той любви, что могла бы и дальше идти сквозь него и которую мог бы усиливать всем своим существом, и пронзительно ясно увидел просвеченный солнцем плацкартный вагон: ему восемь лет, он едет с отцом и матерью к морю, во всех отсеках удивительно несхожие, обыкновенные, таинственные люди, и София Ротару поет: «Все, что сбыться могло… только этого мало». И теперь тот же поезд тянулся по обожженному малиновым сиянием туннелю, постукивал на стыках рельсов, сотрясая в ознобе мизгиревское тело, увлекая его в нарождающийся глубоко под землей тихий мрак. «Только, только, только этого мало!» — гремели колеса, и дробный перестук их возвращался в его тело, отраженный, не принятый, и Вадим понимал, что его несмирение, одинокое, слабое «мало!» — не печаль, не помеха, не забота земле. Она занята вековечной работой, питает своею живительной кровью траву, превращает ее в новый каменный уголь, чей стеклянистый блеск заворожит другого маленького мальчика, она, как роженица на сносях, слышит только себя самоё, только новую жизнь, шевелящуюся в ее недрах.

Так и плыл под землей, видя брезжущий свет электрических ламп над собой, уже не злясь, а просто удивляясь, что машинисты то и дело притормаживают и что проводницы в зеленых комбезах так упорно с ним возятся. Боль в груди и плече не то чтоб унялась или ослабла, но теперь уже стала привычной, как влитой в него груз, увлекавший на дно, просто слишком далекое, чтоб все кончилось быстро, а вот слепая жажда жизни, так бешено-огромно плеснувшаяся в нем, куда-то утекла — и, видно, без остатка и возврата…

Но вдруг живое что-то тронуло запястье, он сразу понял, что это села муха, обыкновенная такая комнатная муха, осязаемо крупная, наглая, и только потом поразился внезапной остроте и точности вот этого живого ощущения — вот именно нечаянной нормальности его, как если б просто спал, сомлевший жарким полднем, и от щекотного прикосновения проснулся. И не только почувствовал это касание, но и непроизвольно, с инстинктивным живым раздражением дернул рукой, да так неожиданно резко и сильно, что муха взвилась. Вот и мухи уже на него, как на падаль, садятся, но откуда ж тогда было взяться такой обнаженной чувствительности, почему его кожа не только не ослепла, но и, наоборот, как наждачкой зачистили?

Это так изумило его, что он не поверил себе и заподозрил просто новый осязательный обман, такой же, как ложное положение рук и отсутствие ног, но та же муха вновь уселась на предплечье, защекотала его кожу, перебирая крохотными лапками, и он шевельнул головой, пытаясь увидеть ее, и понял, что тело его не обманывает. Он чувствует и понимает — открытие было таким неожиданным, что Мизгирев не ощутил ни радостной надежды, ни потребности вслушаться, вжиться, пробужденно пустить свои нервы, как корни, в затуманенно-призрачный мир, поскорее расширить пределы доступного чувствам от единственной крохотной точки.

Он, в общем-то, и раньше не только свет и тени различал. Периодами ясно видел белый потолок, измученные, буднично-сосредоточенные лица медсестер. Сравнительно недавно, на памяти Вадима, его стали кормить и поить с чайной ложечки, невольно сюсюкая с ним, как с превратившимся в ребенка престарелым полутрупом, и он подчинялся из одного лишь нежелания обидеть медсестер, становиться обузой для них, удерживать их при себе, не пуская к другим. У них же тут много таких — таких, как он, или страдающих еще сильнее, или таких, что еще могут выбраться на свет. Он вот не просит, а другие просят пить, а медсестры уже так измучились, что и ложку-то трудно до его пересохшего рта донести. Да и с продуктами, он помнил, было туго, и негоже отрыгивать и размазывать по подбородку едва не последнюю, наскребенную по кумачовским сусекам крупу.

По-детски открывал спеченный рот и не чувствовал вкуса кашицы, как если б у него был вырезан язык, проглатывал с полдюжины обязательных ложек чего-то тягучего и глазами показывал: хватит, не могу, не хочу. И вдруг — после мухи, щекотных тычков — раззявил рот и различил. Не вкус, а то его отсутствие, которое свойственно всякой больничной седьмой воде на киселе, последнему щадящему комку в беззубые челюсти и потому так отвратительно и оскорбительно для всякого здорового. «Неужели это значит, что я тоже буду жить?» — не постиг, не поверил, не почувствовал он, рассасывая новый взятый с ложки водянистый комок, который хотелось скорей проглотить или выплюнуть. И вместе с этим позабытым, казалось, невозможным уже чувством отвращения к еде неожиданно ясно, как биноклем притянутое, увидел изможденное лицо молодой еще женщины, что кормила его.

— Ты что?! Не в то горло? — тревожно, обыденно просто спросила она, заметив перемену в Вадимовом лице — то ли слезы, которые он почувствовал сам, то ли просто голодную жадность в полыхнувших последним накалом глазах.

Испугалась, наверное: вдруг сейчас захрипит?!. Вот и вырвалось непроизвольно. До этого ни разу ни о чем его не спрашивала и говорила только: «Ну давай… ну еще одну ложечку… вот хорошо».

— Не, не… как раз в то, — усилился выдавить он, поражаясь, что слышит неестественно свой, прежний голос и что она его услышала.

— Ой! Да ты разговариваешь! — снова выскочило у нее с невольной удивленно-радостной улыбкой, а губы-то как швейной машинкой сострочило: где уж тут улыбаться, если лишнее слово и то бросить больно.

Тут уже Мизгиреву впору бы удивиться, что она еще не онемела.

— Ё-мое! Да… — хрипнул он, снова пробуя голос, и все ел, пил глазами ее, не в силах оторваться от худого, иконописно большеглазого лица.

— Да! Да! — заспешила она. — Но ты помолчи пока, ладно? Зачем напрягаться? Грудь-то болит?.. Ой! да что это я — «помолчи», а сама тебя спрашиваю. Ты вот лучше еще поешь — надо… Не хочешь?

Он теперь не хотел, чтоб она уходила. До этого все лица, которые склонялись над Вадимом, сливались для него в одно уныло-терпеливое, усталое лицо, казались одинаково ничтожными — не то чтобы ничтожными в сравнении с его единственной душой и жизнью, с его «меня, МЕНЯ! не станет навсегда», а просто отдалившимися от него до невозможности окликнуть и связаться.

Они принадлежали жизни, в которой он уже не мог принять участия. Он знал, что им больно и страшно, что им еще бог знает сколько придется вынести и пересилить, но сам, ему казалось, уже начал сплавляться туда, где ни больно, ни страшно не будет, отчего и жалеть их и жалобить было делом пустым и смешным. И вдруг вот эта толща отчуждения протаяла, словно он, сам того не желая, но инстинктивно продолжая хапать воздух, продышал в ней сквозную дыру.

Лицо, которое увидел сквозь отдушину, было точно изрытая дождевыми ручьями, а потом зачерствевшая в засуху на солнцепеке земля, так что и новый проливень не сразу разобьет, размягчит и размоет засохшую корку. Его бы, бесслезное, назвать и убитым, но в больших светло-серых глазах жило не затухающее и не могущее ослабнуть ожидание, не горело последним накалом мольбы, не дрожало, а именно жило, неотделимое от взгляда точно так же, как и сама способность видеть, как естественных блеск не потухших, не пристывших пока еще глаз. И уж конечно, это ожидание не относилось к Мизгиреву.

Взгляд женщины был стерегущим. В ней было что-то от собаки, которую не подпускают к заболевшему хозяину, и Мизгирев уже как будто догадался, что этот кто-то, с кем она в связи, лежит с ним, Мизгиревым, по соседству. Через две-три палаты, может, даже за этой стеной. Позовут — и сорвется она… Это если пускают к «нему», если «он» может рот открывать, тот ее человек. Мужик ее, муж, ополченец? А Мизгирев — еще одно лежачее о нем напоминание, вдвойне мучительное оттого, что начал говорить?.. Да неужели он и вправду будет жить?

— Пойду, — объявила она как будто из приличия — из уважения к прозревшему, не собиравшемуся становиться трупом человеку, чей жадный взгляд магнитил и не отпускал.

Нет, тут другое что-то, подумал он, вглядываясь в ее уходящую спину. Тут что-то несгибаемо упорное и постоянное, как материнская любовь. И она ведь еще молода, это видно, слишком, слишком еще молода, чтобы сын мог спускаться в забой и пойти воевать. Или дочь — быть невестой уже. У нее тут ребенок, шевельнулась догадка. Железные осколки, которые, должно быть, были вытащены из его большого тела, показались ничтожными по сравнению с точно такими же, но засевшими в маленьком теле ребенка: там-то где им застрять? Буквально ведь живого места не останется.

Словно кто-то клещами взял Вадима за сердце и начал вытягивать из покорного оцепенения, из безучастия ко всем, кто остается воевать тут за своих. Той же ночью к нему возвратился и слух: уже не засыпал под стук колесных пар, а дважды просыпался от разрывов, от протяжной пружинистой дрожи, пробирающей стены, кровать и его самого.

А наутро она пришла снова, та женщина, вдвоем с другой — как видно, старшей медсестрой, — и помогала с обработкой ран и перевязкой.

Вадим вдруг вспомнил о своих кишках, о пузыре, о том, что «все это» не прекращалось у него, ведь меняли ему и подгузники, как старику, или что тут, — клеенки, пеленки?.. Мало что подымали, ворочали, может быть, и таскали в подвал при обстрелах, так еще и дерьмо убирали за ним… В тот же миг ему стало смешно: он, значит, думал-чувствовал, что умирает, проникался началом всеобщей и вечной любви, вопрошал, не прощал, ненавидел, жалел свою единственную жизнь, все то, чего не будет в жизни вечной, и уже не боялся того, что сгниет и могилу распашут… а эти женщины тянули его в жизнь, от которой он освобождался, в то время как его слепое тело делало свою обыкновенную вонючую работу — качало кровь, выпаривало воду и даже, видимо, перерабатывало пищу.

Потом она пришла одна, та женщина, — кормить его.

— Как вас зовут? — спросил он, различив, что схватывает с ложки гречневую кашу на воде, и снова поражаясь звуку собственного голоса.

— Ишь ты, на «вы», — ответила она, помешивая ложкой в миске. — Татьяной зовут. Лицо мне твое… то есть ваше… как будто знакомо. Местный, не местный, никак не пойму.

— Да как сказать… Родился тут, жил… — Он будто заново учился говорить.

Теперь и ему показалось, что он где-то видел Татьяну, не здесь, не сейчас, в эти месяцы, а то изначальное, юное, едва не школьное лицо эпохи розовых лосин и пестрых свитеров с нашивкой «Бойз».

— А чей ты сейчас? Из «Востока»? Из «Космоса»?

— Из «Космоса», наверное. У Лютова я.

— У Лютова мало потерь, — начала она голосом обыкновенным, как говорят о росте цен в поликлиничных очередях, но что-то дрогнуло внутри, и Вадим догадался, что у нее и там воюет кто-то. — А с «Октября», с Изотовки — помногу. Тебя же вроде с «Октября»…

— Твой тоже там? Ну в смысле у Лютова?

— Да, там. Шалимовы… знаешь? — А сама уж протягивала к его рту недрожащую полную ложку, как будто бы спеша его заткнуть.

И он заткнулся, подчиняясь, и даже если бы не занял рот едой, то все равно бы с комом в горле замолчал. Он и не думал спрашивать, кто у нее тут еле дышит, — нельзя было тянуть клещами это из нее, — но он знал, что случилось с Шалимовым-старшим, знали все в батальоне, и Татьяна немедля поняла по глазам, что он знает.

— А вообще как… живете? Что город? — проглотил он комок. — Я от жизни отстал очень сильно. Думал, все, без меня… — И почувствовал, как лицо у него расползается в какой-то виновато-спрашивающей, неверящей улыбке.

— Ну уж нет, ты помучайся с нами еще… Погнали укропов, разбили немного. — В ровном голосе не было радости и тем более злобного, победительного торжества, да и с чего бы взяться радости, если только «немного разбили». — Ополченцы какие-то новые к «Октябрю» подошли. Разблокировали нас. Даже их теперь, наоборот, вроде как окружили. К нам теперь уже пачками их, украинских солдатиков, — не пройти, тонем в них, на ходу засыпаем. Наши их проклинают и тащат. Может, и добивают кого по дороге. Ну те наши, которые вообще берега потеряли. Ванька Хромченко раненых вез — Лютов там, говорят, навалил, на Горбатой Могиле, и своих, и карателей этих вот с шахты… так на въезде свои же вцепились: куда их в больницу? Давай, говорят, только наших вези, а этих, карателей, сваливай — закопаем их тут. До драки дошло. Свои своих едва не постреляли. Кого-то привезли — не знаю, всех, не всех… Или Ленька Чепчик вон — не знаешь такого? Сестренку младшую убило при обстреле. Сам у нас тут с ранением был, в ногу ранило. И уходил уже от нас, а тут ему навстречу этого несут. «Кого несете?» — «Укра». — «Я его сейчас вылечу!» — как закричит и за свой пистолет, еле-еле его оттащили. Он дугой выгибался, землю рыл, как бульдозер, ногами… а иначе бы в голову этому мальчику выстрелил, до стола бы не да́л донести. А потом уж заплакал — нашло просветление: кого хотел лечить? Они же, раненые, снова на людей становятся похожи. Особенно молоденькие. Тоже мамку зовут и к тебе, как за титькою, тянутся. А товарищи их из степи по больнице стреляют — по своим же, за кем мы тут ходим, и по нам заодно.

— Так куда ж их прогнали? Кого окружили?

— Ну знаешь, я не командир. Говорят, отогнали. Но там у них такие установки, что все равно до нас прекрасно достают. Но теперь уж пореже намного. Мужики наши вышли и взяли огонь на себя. Но главное, блокаду сняли, слышишь? Это точно. Шоссе освободили — и с юга, и с востока въезды в город. Помощь, помощь пошла понемногу. Теперь у нас и танки, и техника какая-то крутая. А главное, лекарства. Ты жить-то собрался опять, а где бы ты был без этих лекарств? Еще неизвестно, чего бы надумал. Антибиотики нужны. Кардиотоники, дыхательные эти самые… Врачи хорошие, но без лекарств… Продукты опять же, хлеб, хлеб! Конвой вроде как из России! Границу наши, что ли, взяли. Быть может, хоть детишек понемногу вывозить начнут… врачи-добровольцы в Россию… А может быть, с Киевом договорятся — туда… Там все условия, там медицина — наша ей в подметки… — И голос ее окреп в осторожном напоре и тотчас же дрогнул от страха спугнуть ожидаемое, казавшееся невозможным и вдруг пообещанное.

Каждый день для нее начинался с мольбы: допусти их сюда, дай забрать нас отсюда, спаси, — с такого же упорного, как автономная работа его, мизгиревского, тела, не желающего умирать, самовнушения, что жизнь не может, не имеет права отобрать у нее и второго ребенка, что Бог не может допустить, что сын ее не будет жить. И ведь знала же, видела: никакой справедливости, никто не взвешивает слезы на весах, никто не сбережет ей этого — за ту! Бог молчит, никому не является, жизнь — это бешеная курица, ей все равно, кого склевать… Но не молиться не могла, как и сердце Вадима не могло не работать под разбитыми ребрами и все неосязаемые железы — не вырабатывать защитные ферменты, пока он сам, как представлялось, умирал.

— Значит, правильно я подыхать-то раздумал, — сказал он, жалко улыбаясь. — А то бы помер вот, а тут такие новости…

Не мог сказать «Бог даст» ни с какой интонацией, не мог сказать: Бог тебя видит, «врачи без границ» доберутся, расчистят дорогу сюда… как в том детском рассказе о спасении девочки с рыбьей косточкой в горле. Кому ее ребенок, на хрен, нужен?..

Но его-то, его, мизгиревская, жизнь оказалась нужна, этой самой Татьяне — нужна. Тут любой человек, даже враг, неправдиво и необъяснимо мог сделаться нужен. Как в наивных рассказах советского детства, как в мучительном и безотрадном завете распятого — всех любить и прощать.

Она докормила его и ушла. Что с сыном ее? Куда его ранило, как? Вдруг что-то отнято непоправимо, наотрез? Вдруг уже невозможно заживить и срастить? А ему нужно все — чтобы видеть и слышать, пить, вбирать, губкой впитывать все, из чего собран мир, чтоб расти на бегу, наяву и во сне, перемахивать через заборы и взлетать над землей на суку самодельной тарзанки, чтоб осязать босыми пятками прохладную траву, обжигаться крапивой и ссаживать удивительно чистую кожу на локтях и коленках, а потом ковырять боевые болячки, сколупывая зачерствевшую корочку, под которой бледнеет розоватый рубец, что потом без следа зарастет новой кожей… А как вылечить душу? Объяснить вопрошающим детским глазам, где сестра, куда и кто ее забрал, почему навсегда?

И новый ток любви и боли промыл мизгиревскую душу, и захотелось плакать от бессилия помочь и от сознания, что сам он, в общем-то, счастливый человек и даже если б умер, то умер бы счастливым человеком — утонул бы свободно, зная, что его сын невредим и неприкосновенен, не боясь за него, оставляя расти… Умереть ему было бы легче, чем многим тут остаться жить.

От этой мысли он почувствовал сильнейшее желание пошевелиться, зашарил по матрацу онемелыми, как будто потрошеными руками, попытался напружиться, упереться, толкнуться и смог приподнять только голову, повернул ее вправо, на свет.

Этаж был вроде цокольный, окно зарешечено, свет — молочная сыворотка, а не солнце, но глаза словно чем-то промыли или даже прорезали заново. С замиранием первого раза посмотрел он на жадную, буйную, торжествующе сочную придомовую зелень, что растет только ради случайного взгляда ребенка или прикованного к койке старика. Все ее фитильки, перья, сабельки, жилы, кормящиеся вечными живительными соками земли. Ни стекла, ни решетки между ним и вот этой бессмертной однолетней травой как будто уже не было.

9

Иссушенная солнцем степная земля уступала лопате, как камень. Штык входил на полпальца, откалывал мелкое крошево и оставлял на серой тверди глянцевитый черный след.

Занявшие Крутов курган «космонавты» окапывались с лихорадочным остервенением, подгоняемые непрерывным ожиданием нового шороха украинских снарядов и каждую минуту готовые попадать в свои начатые, глубиной по колено окопы. Слух у всех уже так обострился, что никто не сбивался со взятого темпа и тем более уж не валился в окопчик плашмя, когда воздушный шорох проходил далеко в стороне или когда очередной гостинец пробуравливал воздух высоко над курганом — так сказать, не касаясь шерсти на голове. Раньше слышали кровлю, породу, о которую кости стирали, а теперь — бесконечное изжелта-синее, мертвым зноем дышавшее небо.

Копали уж вторые сутки: одни — окопы для себя, другие — братские могилы для укропов. Перевозить тех в город не было возможности, вот и сволакивали в ямы и присыпали их землей, пока, распухнув на жаре, не завоняли. «Вот так и к самим смерть придет, пока их всех перехороним, — ворчал двужильный маленький Рыбак. — Самим закапываться, этих прибирать — никакого здоровья не хватит. Не то что руки до крови́, а и лопату по держак сотрешь. Это же не земля — наказание. Убивали их — мучились, и убили — опять же от них, уже мертвых, страдаем, наказанье за них в виде них же несем».

Убитых ошкуривали: снимали с них длинные броники с защитой для паха, поясные подсумки, разгрузки с нерастрелянными магазинами, уцелевшие рации, каски с прямоугольными защитными очками… все, что могло помочь живым и чего ополченцам позарез не хватало. Не брезговали сухпайком и сигаретами, с нескрываемой жалостью и вожделением смотрели на добротные высокие ботинки. Мобильники опять же брали, а в них эсэмэски от родных и любимых — человек уже мертв, а они, мать-жена, заклинали: «Возвращайся», «Живи!»

Никто уже не вглядывался в лица мертвых со сложным чувством отвращения, любопытства и страха. Все мертвые лица слились для Петра в одно землисто-бледное, бесформенное, тестяное пятно, хотя порою различал на нем, едином, какое-то придурочно-счастливое и даже будто бы восторженное выражение — не боли, не ужаса, не плаксивой ребяческой жалобы, а такое, как если бы в самый миг смерти увидел человек какой-то ослепительный свет, что-то огромное и сильное, как солнце, да так и застыл зачарованный.

Далекое солнце живых почти уже отвесно било в темя, палило спины, бурые затылки, стеклянисто блестевшие от пахучего пота, когда они зарылись в полный рост.

— Ух ты ё! Глянь, чё нашел, ребята, — разогнулся Рыбак, подымая какую-то ржавую кость, оказавшуюся характерным, косо срезанным, дырчатым кожухом от ППШ.

В школьной комнате воинской славы было много таких ископаемых главной войны, от которой как будто бы и начинался отсчет нескончаемо мирного времени, как казалось тогда, в невозвратном их детстве, как внушали им всем: зло осталось в земле целиком, перегнило, рассыпалось в прах…

— Археолог нашелся, — продолжая врубаться в сырую глубинную глину, откликнулся на это Предыбайло. — Не в Египте копаешь: укроп — не верблюд, он быстрее до нас доползет, вот и ты пошевеливайся. Нате вот вам еще… — И выложил хрястнувшую у него под штыком буро-ржавую кость — уже не железную, а человечью, берцовую вроде. — Тут немцы стояли, по ихним окопам и роем. А наши шли, ложились штабелями. А потом уже наоборот. Или наши сначала, а немцы потом… точно: наши сначала, а немцы потом… А потом снова наши, а потом снова немцы… Так и сгнили, короче, в обнимку — давили друг друга.

— Ты бы это… побережней как-то, — посуровел Валек.

— Блин, Валек, а я нелюдь, по-твоему, да? Это… слово такое… кто могилы курочит ломами, забыл… Во-во, вандал. Я что, по-твоему, вандал? Чмо безродное, да? А Лютов велел под могильными плитами прятаться, под монументы к мертвым подрываться, гнезда обустраивать — он тоже чмо? Только если мы эти вот кости не выкинем, сами ляжем на них — в виде фарша. Я лучше у скелетов потом прощенья попрошу, чем у тебя — за то, что нас на ровном месте расхерачат… Ну вот и еще черепки. Прости меня, воин, придется тебя потревожить. А может, ты фриц? Сапогом эту землю топтал? Тогда пошел нахрен отсюда… А как узнать-то, кто он был?

В школьной комнате воинской славы было много таких продырявленных, полуистлевших наших и немецких касок, кое-где толщиной с жухлый лист, автоматных стволов и патронных коробок, снарядных гильз и смятых котелков, похожих на футляр для кинопленки пулеметных дисков, саперных лопаток, перочинных ножей, гнутых ложек, граненых смертных медальонов, похожих на толстые карандаши, и все это соседствовало с фотографиями очень молодых пухлощеких, губастых и чубатых парней, стыдливо улыбавшихся или испуганно смотревших в объектив уже как будто знавшими о вечном своем двадцатилетии задумчиво-печальными и светлыми в потусторонней отрешенности глазами.

Степная кумачовская земля была наполнена костями и железом тех боев. Останки схватившихся и примиренных друг с другом солдат истлевали беззвучно, но вдруг, раз в пять, раз в десять лет, в той неприступной тишине что-то коротко звякало: из тлеющих тел выпадали осколки и пули и, стукнув по костям, проваливались в темное нутро земли. Обласканные ветром ковыль и разнотравье тянули из родного чернозема жирную живительную кровь, над венчиками полевых цветов висели пчелы, вчерашние грозы врубались в заклекшую землю, выкидывали из ее глухих потемок обломки человеческих костей, противогазные коробки, отвалившееся челюсти, затворы трехлинеек, автоматные стволы, колючие обоймы с приржавевшими патронами, укладывали в вырытые ниши новые гранаты, патронные цинки, запасные рожки, словно теперь уже и с мертвыми воюя за каждый сантиметр глубины.

— Давай-давай, кроты, — подначил их Лютов, перебегающий вдоль линии окопов. — Поработал на лопате — отдохнешь на пулемете.

— А ты бы сам немного за лопату подержался, — огрызнулся Рыбак, кидая ему под ноги зачерпнутые комья. — Глядишь, и быстрей бы пошло.

— Опух, что ли, воин? Я вождь, полководец. Мне полагаются мозоли на душе, а не на теле, — ответил ему Лютов.

— Чё там в мире, комбат? Подмога идет? — спросил Предыбайло.

— Рефрижераторы с отборной мраморной говядиной. В сопровождении двух танковых дивизий. И два грузовика еще с моделями «Плейбоя» — готовы дать тебе бесплатно.

— Да про броню-то все понятно. — Предыбайло мотнул головой на ближайший источник безумолчного рокота: там ворочались грязные Т-72, покрытые брусками динамической защиты и оттого особенно похожие на исполинских гусеничных черепах, на каких-то чудовищных древних рептилий. — Хватит нам. Как-нибудь проживем. Вот народу бы дать облегчение. Детворе, бабам нашим затюканным. Сколько им еще мучиться из-за нашей свободы? Им же хлеб и лекарства нужны, а не танки. Самых маленьких как бы отправить отсюда…

Полмесяца назад у Предыбайло родила жена: живот ее рос самостийно, по природному времени, не согласовываясь с графиком обстрелов, и рожала она чуть ли не при свечах, под натянутой пленкой, чисто как в парнике; с трясущегося потолка на пленку осыпалась штукатурка, стены, пол и кушетку пробирала упругая дрожь, так что казалось, и сама земля надрывно тужится на схватках, выдавливая из себя огромный плод, и Маринка, наверное, ощущала себя нестерпимо живой предпоследней брюхатой матрешкой.

Полмесяца назад у Предыбайло появился сын, и вот сейчас он прямо говорил о том, о чем Петро боялся даже думать, настолько он уже привык, что все они на острове. Теперь, когда въезд в Кумачов был открыт, говорили, что едет какая-то «Справедливая помощь». То есть может приехать. А верней, доползти. Или нет. Потому что таких городов и больниц на Донбассе теперь едва не больше, чем копров и терриконов.

Шалимов не хотел растить в себе надежду, похожую на веру инвалида, что отнятая у него рука или нога однажды может отрасти, но зароненные семена все равно принялись. То была даже и не надежда, не мольба непонятно кому, а скорее тоска по призрению за Танюхой и Толиком, нерассуждающе упорная тоска по справедливости: сын его должен жить, поврежденные косточки не должны загноиться, как оглодки в помойке.

Он знал, что у жизни нет понятия о справедливости, как нет его у каменной породы, под гнетом которой прополз восемь лет сознательной жизни, сжимая зубы и таская на горбу спасительную крепь; война — это слепые машут косами, ни видя ни красных крестов на машинах, ни детских пеленок в зеленых дворах. Но свет впереди начал брезжить — они ему сами открыли дорогу, разжали на городе обруч железный, а дальше… А дальше надо было продолжать. Делать так, чтоб с укропских «булатов» только стружки летели, а с пехоты — паленые клочья. Только то зная точно, что видишь своими глазами. Никого ни о чем не прося.

Отношение к Богу у Шалимова было: сам не верю — другим не мешаю. Но порой при нечаянном взгляде на синее небо, на застывшую в самой далекой его вышине невесомую глыбу ослепительно-белого облака, на кривую березу с невиданным прежде изгибом или куст краснотала, чьи как будто прозрачные ветки от корней до вершины налиты малиновой кровью, на утиный пушок его желтеньких почек, как будто собирающихся опериться, на алмазно сверкающий угольный пласт, на подобранный в шахте обломок прозрачного кварца с запаянными в нем несметными иголками — как будто рыжими шерстинками доисторического зверя — и в округленные глаза своих детей при виде этого вот камня-волосатика… какая-то тихая радость вдруг снисходила на него, а то и немой восторг перед жизнью захлестывал сердце. Тогда он ясно чувствовал присутствие какой-то высшей силы, похожей на Бога, как дом и земля — на своего незримого хозяина.

Теперь его сын был единственным, что роднило Петра с этой силой, со всем этим огромным, так чудно́ и разумно устроенным миром.

— А день какой сегодня, мужики? — спросил Предыбайло, отдыхиваясь.

— Жаркий — какой!

— А еще? Ну, какой? Сам подумай. Август. Какое?

— Чё, воскресенье, что ли? Да! Ну, с Днем шахтера, братья. Дожили… Слышь, комбат. День шахтера! Может, мы его как-то… ну это… отметим.

— Обязательно отметим, — ответил Лютов. — Нам вон кулек конфеток с чаем передали. Каждому по «батончику»… Шалимов, — встал над Петькой, — в город со мной поедешь?

— В честь чего это?

— Так в честь в Дня шахтера. Своих навестишь. Егор сказал, эти приехать должны — «врачи без границ», сумасшедшая помощь. Детей заберут, кого смогут.

— Сегодня? — дрогнул сердцем.

— Сегодня, да. Если каких-то форс-мажоров не случится. И ты, Валек, давай. Снимаю вас с позиций. Наметилось у нас тут что-то вроде режима тишины. И в город надо срочно — разбирушка намечается.

— Чего за разбирушка?

— А с нашими освободителями, с казаками. С Курпеем ихним, атаманом. Пошли, пошли — чего стоите?.. Ведут себя неправильно — считай, как оккупанты. Продукты зажимают, по домам барахлишко прихватывают. Холодильники тащат, дебилы. Такие неприятные эксцессы. Вплоть до попыток близкого знакомства с девушкой без всяких романтических условностей. Ну вот и надо им, таким, пока не поздно, объяснить, что если они в том же духе продолжат, то сами в холодильниках отправятся до дому.

— Да как же это… Вроде за одно…

— Да нет, брат, за разное. Вы всё вон из укров пытаетесь вымучить: зачем они сюда приперлись и за что воюют? Так есть которые ни за свободу Украины, а за свободу от себя. Им тут кровью, как медом, намазано. Ну вот и среди нас такие есть. Которые не за Донбасс, а чтобы холодильник… у старухи. За такую свободу, когда все уже можно. Вот за эту свободу никакой уже крови не жалко — ни своей, ни тем более чужой. И главное, каждый из нас таким может стать.

— А ты-то сам, Вить?

— А я и подавно, я первый. Держите меня семеро, момент не пропустите. Я ведь, когда кого-то режу, знаете, что чувствую? По глазам вижу, Петя, что знаешь. Сво-бо-ду. Вот эту самую свободу. Беспредельную. Ведь нигде ее больше, такую, ни в чем не найдешь.

Лютов первым залез на броню, остальные — за ним, и поперли на двух бэтээрах и джипе, подымая горячую пыль, и Петро вдруг с тоскливым, недоуменным ужасом подумал, что никем, кроме как ополченцем, он себя уже не представляет и как будто бы и не желает никакой другой жизни. Вот только вчера он видел наползающую на курган коричневую мглу — это шли украинские танки. Большие трубы ПТУРСов на треногах выметывали пламя лисьими хвостами; наводчики, приникшие к прицелам, походили не то на безумных маркшейдеров, не то на сумасшедших кинооператоров, готовых снимать и снимать невиданную красоту. Снаряды танков рвали землю вдоль по линии окопов, опрокидывая буревыми волнами треноги, погребая наводчиков хлесткими осыпями, как метлою сметая в окопы массивные брустверы, как железной лопатой прибивая к земле ополченскую цепь, опуская ее на колени, заставляя застыть, как в мольбе о пощаде, устремленной не ввысь, а в нутро материнской земли.

И Петька сжимался в комок, чуял рядом с собою точно так же садившегося, приникавшего к стенке окопа Валька, ловил слова отрывистых команд и подымался, стрелял по бегущим и падающим смутно-серым фигуркам между лаково-черных дымов, видел просверки собственных трассеров, отмечавших остаток патронов в рожке, и отчетливо слышал пережевывающий лязг и свинячий визг гусениц на передних катках, словно прямо под ним запустили скребковый конвейер, и укра́инский танк полз по склону наверх, как голодный комбайн по забою, пропуская железную цепь сквозь урчащее брюхо и подтягивая сам себя вот под этой цепи, срывая, хапая зубцами и уминая под живот отгрызенную землю, — и все это, почти неуловимое, разрозненное, как будто безо всякого усилия ума и воли фокусировалось у него в котелке.

Он слышал стрельбу мужиков и их ликующие матерные крики, когда они в кого-то попадали, а уж тем более гранатой в «бээмпэшку» или в танк, и чувствовал, что, мимо воли, из нутра его рвется такой же ликующий крик. Восторг единения окатывал сердце: он был не один перед всей этой массой чужого железа, непрерывно палящей и хотящей втолочь его в землю, и Валек не один, и никто не один.

Во всей его теперешней военной жизни была облегчающая простота, что обреталась только здесь и лишь в звериной правоте убийства, и он словно вправду хотел воевать только ради того, чтобы эту простую свободу у него не забрали…

Вклещился в скобу — так дернулся вдруг бэтээр.

— С брони! — услышал Лютова, и тотчас в лицо, в грудь, в живот ударила горячая и твердая, как дерево, волна… левее от них, где-то метрах в пяти, фонтаном всплеснула земля, и Валек покачнулся, как тряпочный.

— Валек! — Петро поймал за шиворот, рванул на себя, не давая свалиться мешком… скатился на землю, вскочил, стащил брата вниз, принял на руки, пугаясь, показалось, уже бесповоротной успокоенности во всем его теле. — Вале-о-ок!

Затряс, заглядывая в уплывающие, уже начавшие тускнеть и пристывать глаза, в белеющее братово лицо с недоуменно-виноватой, как будто бы приклеенной улыбкой, со страхом узнавая придурочно-счастливое, гадающее это выражение, которое столько раз видел на лицах других… Отпустил, уложил головой к колесу бэтээра, ощупывал дрожащими руками, отыскивая рану. Смотал с приклада жгут, перехватил Валькову руку выше локтя и тянул, пока кровь не перестала хлюпать в рукаве, отжатом насухо. Других ранений не было. Вот только котелок встряхнуло страшно.

Рядом с ними долбили залегшие между колесами и пригибавшиеся за броней свои, перекатывались, топотали… рвали землю гранатные выстрелы из АГС… Раза три прижимался к земле и к Вальку, закрывая его от возможного охлеста, замирал, норовя достучаться до его зарешеченного одинокого сердца своим.

Стрельба покатилась к посадке, из которой по ним и стреляли, приглохла, поредела и с новой силой затрещала уже там, вдали, за полем.

Рыбак и Предыбайло присели рядом с Петькой и орали:

— Куда его?! Что?!. Перемирие, бля, перемирие!

Валек вдруг застонал, его мутило.

— Живой, боец! Живой! И все! И отставить! Живой! — говорил Петька с ним в полный голос, уложив его на бок и поддерживая ему голову, вбирая терпкий кислый запах рвоты. — Блюй, Валек, не стесняйся! А помнишь, как в поход пошли и ты все конфеты сожрал в одно рыло, а потом шоколадом блевал? Мать опозорил, свиненок! Тогда опозорил — сейчас хоть ее пожалей!

10

Трясло с такой силой, что мозг, казалось, выскочит сейчас из черепушки, как формовой кусок желе из консервной жестянки, но котелок был цел, еще не вскрыт, и оттого Вальку хотелось выблевать не содержимое желудка, а содержание столь прочной головы. То вдруг начинало крутить вокруг всех трех осей, то шурупом вворачивать в крышу, на которой лежал, и то ли броня была слишком прочна, то ли сам он, шуруп, никуда не годился, и эта пыточная коловерть все продолжалась.

Он понимал, что это брат сдавил его в объятии и тщетно силится его «остановить», и от этого непроходящего чувства смирительной Петькиной хватки тошнота шла на убыль, и Валек точно знал, что живой и пока еще не умирает. Он даже помнил, что они направлялись домой, и понимал, что в Кумачов и продолжают ехать, и пытался сказать: «Только матери не говори» — но не мог.

Петро как мог оберегал его от тряски. И вот уж были в городской черте, промахивали сызмальства знакомые, неузнаваемые мертвые дома, с большими пятнами подпалин под зияющими окнами, как будто кто-то прислюнил к стенам огромные накоптившие спички. Причудливо изглоданные взрывами и похожие на запыленные бутылочные ящики с пустыми ячейками кухонь и спален. А потом уже шли невредимые, но такие же вымершие: скорлупа уцелела, а живое нутро было вырвано.

— Во Валек умудряется! — перекрывая рев мотора, прокричал Петру Скворец. — На каждый выстрел — два ранения! Чутка повоюет — и снова в больничку! Везучий, а?!.

— Тебе бы так везло, чудило! — взбеленился Петро. — Я тебе прямо даже пожелаю того!

— Да ты чё, Петро, я не о том! — Улыбка стаяла с щекастого лица Скворцова.

— А о чем, бля?! Это ж слово какое нашел — «умудряется»! Он чего, специально дает себя ранить? Он, чего, блин, обязан быть цел или сразу геройски… того? Тебе чтоб поменьше работы?!

— А чё я-то, чё я?! Я тоже, знаешь, ползаю за вами, и стреляют по мне всяко разно не меньше!

— Ну так и понимай, чего несешь!

— Вот я и понимаю! — уперся Скворец. — Судьба своих любимчиков и пулями, бывает, метит. Убирает их с передовой — ну вот через мучения, конечно, а то как же?! Случайность, а может, и высшая сила — нам этого знать не дано. Опять же смотря, какое ранение. Уж я насмотрелся! Бывает, всю землю вокруг перепашет, воронки чисто как под мостовые сваи, а человек почти целехонький лежит, ну контузия там, ну осколочных много, но мелких. Херня, до свадьбы заживет. И Валек, мое мнение, меченый. На бремсберге, помнишь, при взрыве? Вот так и пошло. Его земля любит как сына, я тебе отвечаю! А на Бурмаше взрывом дверь за ним захлопнуло, и он еще успел сказать «спасибо». Мы все, кто там был, так и сели от смеха. Из стапятидесятидвухмиллиметровой прилетело!

«А может, и прав ты, Скворец, — подумал Петро, сжимая плечи брата и чувствуя, как голова того трясется на груди. — Валек, он чистый. За ним и грехов — те шоколадные конфеты в третьем классе. Чревоугодие по малолетству, так сказать. Бережет его жизнь от того, что нам делать приходится. Не дает совершить грех убийства… А на мне почему до сих пор ни царапины? Ведь в таких переделках бывал — танкам в дуло заглядывал. А Полинка в земле, и на Толике места живого… Кому это надо? Зачем? За что это мне? Вот что я из этого должен извлечь? Что я их всех резать хочу?..» И застонал сильнее, чем контуженный Валек, так застонал, что и Скворец, привычный к самым диким крикам, испугался:

— Ты что, Петь?! Нормально все будет! Я, знаешь, таких сколько уже перетаскал — и все как новенькие на своих двоих обратно приходили!

Заехали в больничный парк с перекалеченными артналетом старыми деревьями. На подъездной аллее хирургического корпуса творилось что-то будничное и в то же время небывалое: сгружая со Скворцом безвольного в беспамятстве Валька, Петро увидел белый, как будто туристический автобус с какой-то зеленой аптечной рекламой по борту, такой же мини-вэн и несколько «газелей».

Ополченцы и сестры со знакомыми и незнакомыми лицами выносили и передавали друг другу одеяльные свертки с младенцами, выкатывали тряские больничные тележки с видневшимися из-под одеял цыплячьими руками и ногами, тащили и сопровождали носилки, неся над ними полные прозрачные мешки и перевернутые склянки капельниц. Среди бронежилетов, камуфляжа, салатовых и голубых комбинезонов виднелись обритые детские головы в стерильных намордниках и дыхательных масках, бескровно бледные, в зеленочных клевках, с уродливо несоразмерными, мучительно грубыми швами, напоминавшими шнуровку допотопного футбольного мяча.

«Приехали», — сказал себе Шалимов, и как будто кусок изоленты отодрали от сердца.

— В обход давай, в обход! — крикнул кто-то над ним, и Петро со Скворцом повернули налево.

С каждым шагом слабел и, едва лишь спустили Валька по ступенькам в подвал, попросил:

— Слышь, Скворец, я пойду… надо мне… Не кидай его, понял? Обскажи тут врачу, что и как, чтоб они в дальний угол его не откладывали… Надо мне!

— Я понял, Петя, понял. Не боись, в лучшем виде устроим!..

Опустил брата на пол, рванулся наверх и, не чуя земли под собой, очутился вблизи толчеи, копошения… Все работали так, словно делали это всю свою предыдущую жизнь. Не лез, не мешал, только пил взглядом эту проточную вереницу людей, одеяльных кульков и носилок… и увидел вдруг Ларку, привязанную к непомерно великой для детского тела каталке, и в тот же миг она увидела его, и лицо ее дрогнуло, но и дальше пошла за каталкой, как собака бежит за хозяйской телегой.

Следом вывезли Толика — он узнал сына так же, как дома, еще до всего, узнавал его под одеялом, в тот же миг отличая от Полечки, увидел его как бы разом во всех возрастах… Вот и того, с сердито сморщенным, горящим новизною красным личиком, с белесым пушком на спине и пухлыми ручонками с подвернутыми пальчиками, еще не человека, червяка, которого взял на руки впервые… Вот и того, кто вел его, отца, за палец по Изотовке; вот и того, кого сюда принес, не ведая, живого или мертвого. Увидел с огуречными пупырышками на коленках, со всеми заживающими ссадинами, со всеми веснушками на переносице и родинками на руках и ногах.

Танюху он увидел с Толькой одновременно — обоих как целое. Идущая за сыном в каком-то помогающем наклоне, тянясь к нему жадным, как губка, лицом, она перетекала взглядом в Толика, в большие руки медсестер, что-то делающих с его телом на бегу от крыльца до автобуса.

Петро растолкал спины-плечи и поймал ее за руку, обжигаясь своим задыхавшимся голосом:

— Куда?! Куда?!

— В Ростов. — Сияющие трепетной, пугливой теплотой глаза взглянули на него, но так, словно смотрели сквозь него на Толика. — В Россию, бог даст…

— Отойдите, папа, не мешайте! — пихнула Шалимова маленькая, сухая докторица с измученно-помятым и в то же время странно светлым, оживленным большими глазами лицом, и он немедля понял, что она тут главная, и отступил с дороги, как и всякий работяга, воспитанный в потомственном почтении к врачам, поразившись и не поразившись, что та моментально распознала в нем «папу».

— Позвони! Матери позвони! — крикнул он Таньке в спину, покорно пятясь от автобуса и глядя, как она затаскивает внутрь рыночную клетчатую сумку.

Врачиха забралась последней, и дверь отрезала его от Танюхи и сына… «Кого эта мышь может вывезти?» — спросил он себя, передергиваясь от страха накликать беду, и вдруг, точно кожей в забое, поверил: да, может. Хотя бы просто потому, что, кроме этой мыши, сюда никто и не приехал за детьми. Какая-то она была… ну вся как в мозолях от прикосновений, от умоляющих цепляний матерей, от детских рук, обхватывавших шею, от повисавшей легкой тяжести: «Неси, своих сил нет, мы дети».

Автобус тронулся, пополз — теперь Петру необходимо было жить, чтоб дождаться звонка из России. Это долго еще…

— Ты что здесь? Почему?! — схватила его Ларка за запястье, выпытывающе глядя беспокойными глазами.

— Валька привез. Контужен он… и ранен.

— Что? Как, куда?! Опять?! — не то застонала, не то засмеялась она.

— Да, Ларка, вот так у нас с ним получается. Зато никого не убил он… Ну разве нечаянно только. А я много убил. Вчера вот — отчетливо, да и сегодня мог, если б его, Валька, не ранило.

Ларка замерла, прислушиваясь к его крови:

— А пульс хороший, ровный. Как часы.

— А чего волноваться? Привык, говорю же.

— За брата, за всех нас. Чтобы сюда снаряды не летели. У нас же тут под окнами уже цветник из их снарядов — ботва железная торчит. Они нас за что?

— Ларка, я… Я сам себе стал страшный… Нет, не так. Я не хочу оттуда уходить. Остаться хочу — воевать. Есть в медицине объяснение? — скажи. Я иной раз вообще забываю… себя забываю. Мне комбат про больницу: езжай, мол, — и только тут я будто бы и вспомнил, что у меня есть сын… и это главное. Ну то есть я не забывал, конечно, думал… как забыть?.. Но ты понимаешь, о чем я. Как будто бы вся моя жизнь, настоящая, — там, а все, что было раньше: шахта, дом… Теперь уже вот моя шахта, вот дом. У меня аппетит появился. Не то что прямо убивать… Я там во всю силу живу, каждую минуту!

— Жена позвонит из Ростова — опять ты по-другому жить захочешь. Ты не бойся себя. Вон вас сколько таких — глаза у всех безумные, счастливые, в шахте так не горели, наверное. Понравилось вам воевать…

— Так как же кончится-то, Ларка?

— Война короче жизни — так и кончится… Валек где? Куда его?

— Да в руку… крови много потерял, и котелок встряхнуло здорово, по ходу.

— В подвале? Ну?! — рванула к крыльцу, как собака, и он потащился за ней. — А нам электричество дали — Россия генератор привезла. Мобильная связь появляется. Так что можно услышаться будет. Не бойся, не сглажу. Не верю ни в сглаз, ни в судьбу, ни в то, что Бог поможет, если попросить. Я в людей теперь верю. Нас тут не должно было быть, а мы живы. Мы раненых, бывало, принимали и видели, что безнадежные, ну нет у нас такой аппаратуры, операции все при свечах… то ли это больница, то ли церковь уже… И что же ты думаешь? Чудеса вот при этих свечах. И с сыном твоим тоже чудо — так и можешь считать. Человек не всесилен, но может творить чудеса. Безо всяких там ангелов, сам. А чего нам еще остается? Держаться вместе или умирать. Доберутся, Шалимов. Очень даже возможно… — И, зыркнув на него, как на трехногую собаку, ковыляющую следом, сбежала по ступенькам вниз — к Вальку.

Петро, опустившись на землю, привалился к ограде приямка. Сбывалось или не сбывалось то единственное, о чем не знал кого просить. Его сын и жена уезжали в Россию — страну спасительного электричества, богатой медицины и незыблемого неба, где люди пока еще были людьми и не были друг другу ни братьями, ни кровными врагами, еще не знающие, кто они на самом деле, потому что хлеб был, а нужды в чудесах — никакой.

Он держал автомат на коленях, помня, сколько патронов осталось в рожке, как человек перед едою помнит, сколько у него зубов, смотрел на деревья больничного парка, еще белеющие переломами и рублеными ранами, и думал об их неразрывном, безвыборном братстве. Смотрел на высокое небо, что уже по-вечернему холодно сияло своей вечной синевой, казавшейся то безучастной, то пристальной. Он не думал о будущем как о возможности какого-то достигнутого, заработанного счастья. Он ненавидел всю бессмысленно навязанную его родине смерть. Он почти не боялся себя — понимал, что внутри него зверь, но пока что придавленный любящим сердцем. Его сын и жена были сняты со страшного места, уезжали туда, где их могут сберечь, с каждой новой минутой все больше от него отдалялись, быть может, разлучаясь с ним навовсе, но через них он все вернее чувствовал свое родство с землей, со всем этим огромным, неумирающим и затаенно теплым миром.

Под ребрами было просторно: душа его взвилась в погоню за живой душою сына, взлетела над холмистой степью с пятнами дубрав и ершистыми щетками низких раскидистых сосен, над скелетами шахтных подъемников и господствующими терриконами, меж которыми шел караван. Шалимов его провожал, подгонял и берег жалкой силой внушения, но какой-то своей важной частью оставался вот тут, рядом с братом, рядом с Ларкой и с матерью, с Предыбайло, Скворцом, Рыбаком, пришлым Лютовым и со всем батальоном.

Он хотел, как и раньше, стоять среди них, в молчаливом единстве со всеми, как деревья стоят заодно на пути у пожара и ветра, вверив корни земле, а судьбу — равнодушному солнцу или зубьям пилы. Не ломаться, не гнуться, сколько хватит отпущенной силы упора, а потом повалиться с раскатистым треском и грохотом, от которого вздрогнет весь лес.

2016–2018

Оглавление

Часть первая Каменноугольный период

  1

  2

  3

  4

Часть вторая Кумачовский разлом

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть третья Уйти нельзя остаться

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть четвертая Подземный батальон

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Часть пятая День шахтера

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg