«Состояние свободы»

Состояние свободы (fb2) - Состояние свободы [litres] (пер. М. А. Никиточкина) 1924K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нил Мукерджи

Нил Мукерджи Состояние свободы

First published as a A State of Freedom by Chatto & Windus, an imprint of Vintage.

Vintage is part of Penguin Random House group of companies

© Никиточкина М. А., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Отзывы о книге Нила Мукерджи «Состояние свободы»

«Экстраординарная, трогающая душу, многосоставная… Это чудесная книга, написанная без прикрас. Настоящая находка».

Роуз Тремейн

«Книга „Состояние свободы“– это выдающееся произведение. Утонченная и полная глубокого смысла, написанная с потрясающей чуткостью, она раскрывает всю жестокую несправедливость социального неравенства. Этот роман показывает благородство тех, кто вынужден жить недостойно. Сильная книга, никого не оставляющая равнодушным. Когда я закончила читать ее, то мне захотелось прочесть ее снова».

Сара Уотерс

«Потрясающая книга Нила Мукерджи „Состояние свободы“ – это уникальное, великолепное произведение: книга, которая сочетает в себе как всю полноту описания незабываемых пейзажей, сцен, языка и персонажей, так и яростное, беспощадное разоблачение общества, помешанного на деньгах и власти, деформирующих человеческие души. Самый удивительный и блистательный роман, который я прочитала за последнее время».

Ханья Янагихара

«Поклонники творчества Нила Мукерджи ожидали от него чего-то уникального, и он их не разочаровал. „Состояние свободы“ – дерзкая, яркая и глубокая книга, оставляющая след в сердце. Несентиментальная, но полная сопереживания, безумно реальная, но фантастически сказочная – книга, персонажи которой продолжают жить своей непростой жизнью еще долго после того, как перевернешь последнюю страницу. Просто прекрасная, потрясающая работа».

Карен Джой Фаулер

«Эта книга – настоящий гимн всем нищим. Потрясающий взгляд на бедность и бесчеловечное отношение высших слоев к низшим. Просто шедевр».

Эдмунд Уайт

Кристоферу

В конце концов, мы формируем себя в соответствии с представлениями о собственных возможностях.

В. С. Найпол. «Излучина реки»

Мигранты? Никакие мы не мигранты! Мы призраки, вот мы кто.

Сирийский беженец на австрийской границе. Август 2015

I

Как и всегда, он стоял и просматривал счет перед оплатой. Это была старая привычка, которая появилась у него благодаря воспитанию отца: пробежаться по счету глазами еще раз, чтобы убедиться, что сумма к оплате не завышена. Однако сейчас он поймал себя на мысли, что он полностью утратил способность складывать числа. Стоя на ресепшн, он попытался собраться с мыслями. Затем достал кошелек, где лежали рупии и доллары США, и попробовал отсчитать нужную сумму – не вышло. Нечто столь фундаментальное для разума, как сложение, ускользало от него. Периферическим зрением он заметил, что неподалеку собралась небольшая толпа и украдкой, как бы невзначай, смотрела на него. Слухи распространяются быстро. Именно в тот момент он не выдержал и заплакал, вспомнив о своем сыне.

Он сомневался, стоит ли брать мальчика с собой в Фатехпур-Сикри сразу после дневной экскурсии по Тадж-Махалу, ведь еще две постройки времен Могольской империи за один день могли быть явно лишними. Однако он прикинул, что дорога займет меньше часа, поэтому можно расценивать такой тур как вполне обычную практику. Еще до сумерек они успеют вернуться в свой отель в Агре, а если лечь пораньше, засыпая под какую-нибудь телевизионную передачу, то следующим утром они, отдохнувшие, поедут в Дели. Эти разумные доводы одержали верх.

Когда об этом узнал молодой водитель взятой в аренду машины, то казалось, что буквально все в нем – и длинные волосы, и золотая цепочка на шее, и золотой браслет, и массивные часы – восприняло эту новость как завуалированный намек, что поездку непременно нужно совершить в рекордно короткое время. Он был в восторге оттого, что ему представилась возможность лихо проехать в Фатехпур-Сикри по пыльной, рыхлой дороге, резко газуя и так же резко ударяя по тормозам.

В пути им встретилась уйма грязных придорожных забегаловок, чайных магазинов и киосков с сигаретами и снеками. У тех, что были покрупнее, имелись названия и вывески. Они были довольно предсказуемыми для этой местности: Акбар[1], Шах-Джахан[2], Шахин-шах[3], Джодха Бай[4], а в заведении Тансен[5] блюда, по заверению хозяев, были «на 100 % ВИГИТАРИАНСКИЕ». Немного ранее был предупреждающий дорожный знак «ЛУТШЕ ПОЗДНО ЧЕМ НИКОГДА». Уже не в первый раз он задумался о том, как так получилось, что в стране, где существует такое бесчисленное множество надписей, так сильно хромает орфография. Взгляд упал на вывеску «Кока-Кола», которая украшала собой небольшой магазинчик, а торговая марка и слоган были написаны на хинди.

– Кока-кола, – сказал мальчик, узнав знакомый всему миру логотип, даже несмотря на то, что надпись была на хинди.

– Мы можем купить себе по одной на обратном пути, – ответил он и стал прикидывать, усмотрит ли водитель в его очередной просьбе сбавить скорость, чтобы мальчика не укачало, намеренное противоречие. Его беспокоили такого рода вещи.

Мальчик казался слегка подавленным, он так и не сделал шаг от узнавания продукта к изъявлению желания его приобрести. Обычно он без устали разговаривал и пытался прочитать заголовки на английском, которые украшали витрины магазинов и рекламные плакаты. Хотя он был рад тому, что сын ведет себя так спокойно, он задумался, не слишком ли обширная историческая программа была задумана для шестилетнего ребенка. Теперь он уловил вежливую терпеливость в спокойствии сына, будто бы мальчик показывал ему, что такой вид туризма ну совершенно не входит в сферу его интересов, однако он готов смиренно покориться воле отца. После недолгих расспросов о Тадж-Махале интерес мальчика заметно поостыл, и его стали интересовать более приземленные вещи: «Пап, а что такое мав-зо-лей?»; «А Мумтаз сейчас захоронена под ним, да?»; «А она могла гулять, двигаться и вообще разговаривать, когда над ней Шах-Джахан все это надстраивал?» Потом вопросы вообще прекратились.

Что это было: пытливый ум, которому требовалось время все уложить по полочкам, или обычная скука? Он пытался заинтересовать сына, рассказывая ему различные истории, которые, как он полагал, должны были раззадорить фантазию мальчика: «Видишь какое ослепительно белое это здание? А ты знаешь, что император Шах-Джахан, который его построил, специально устраивал банкеты на террасе в полнолуние, чтобы все вокруг было белым? Лунный свет, одежда придворных и приглашенных гостей, цветы и еда – все-все было белым, чтобы идеально сочетаться с белым мрамором и белым сиянием полной луны». Мальчик кивал, казалось, что он обдумывает то, что только что услышал, но никак потом эти разговоры не поддерживал.

Это натолкнуло его на мысль, что его сын попросту не был впечатлен всеми этими гробницами, вечной скорбью и возведением мемориалов усопшим. Его сын был американцем и рос уже в совершенно иных условиях. Его же детство проходило в Калькутте, где он сидел на коленях у слуг и теток, а они то и дело рассказывали ему истории о призраках. А когда он чуть-чуть подрос, то и сам читал подобные истории в детских книжках. Поэтому он не всегда понимал, что творится в голове у его сына, когда тот сталкивается с чем-то новым для себя, как, например, с осознанием того, что за обычной, реальной картинкой окружающей действительности, которую можно увидеть невооруженным глазом, стоит не менее яркая и живая история, скрытая от глаз обывателей. В итоге он решил для себя, что вновь обратится к историческим фактам только когда они доедут до Фатехпур-Сикри.

А может все дело в том ужасном инциденте, свидетелями которого они чуть было не стали по приезде в отель? Прямо напротив него строилось многоэтажное здание, и один из строителей, сорвавшись с высоты, разбился насмерть в тот момент, когда их автомобиль подъезжал ко входу в отель. Пока они стояли в образовавшейся пробке, буквально в двадцати метрах от них толпились люди, сбежавшиеся со всех сторон. В воздухе повисло напряжение. Скорость происходящего и странный, трудно поддающийся описанию звук, который раздавался из толпы, так и говорили о том, что случилось что-то нехорошее Это был какой-то напряженный шум, похожий на нечто среднее между жужжанием и нескончаемым бормотанием. Его сын спросил тогда:

– Папа, люди куда-то бегут. Посмотри, что там случилось?

Водитель догадался ответить на хинди.

– Мужчина только что упал со строящейся высотки, маздур[6]. Скончался на месте. Бечара[7].

Он не стал переводить сыну, что сказал водитель и не позволял ему вытягивать шею и смотреть в окно. Пока они продвигались к отелю, сквозь толпу людей он увидел, всего на один короткий момент, пыльный тротуар, забрызганный багровой кровью. Автомобиль продвигался все дальше, дюйм за дюймом, и место происшествия осталось позади них. Он увидел, как сын повернул голову, продолжая смотреть в сторону, где стояла толпа. Действительно ли его сын видел тот клочок земли или просто что-то себе нафантазировал? Задать этот вопрос ему не представлялось возможным. Паника овладевала им все сильнее: видел ли что-нибудь ребенок? Повлияет ли это на его психику? Как ему выяснить это так, чтобы это не оставило отпечаток в сознании мальчика? Весь остаток того вечера он провел в мучительных размышлениях, пока сон не сморил его.

А сейчас, из-за неестественного спокойного поведения сына, переживания снова к нему вернулись. К тому времени как они подъехали к Агрским воротам, выиграв десять минут времени благодаря лихости водителя, мальчик выглядел довольно изможденным. Да и он сам чувствовал, что его обед находится не в желудке, а где-то в области грудной клетки, и готов в любой момент выйти наружу. Водитель усмехнулся: он был явно доволен собой.

Более чем двадцать лет жизни в академической среде Восточного побережья США полностью избавили его от такой индийской привычки, как кричать на людей, находящихся в подчинении, поэтому он просто переборол свое раздражение и рассудил, что лучше отложит разговор с водителем до их отъезда назад, чтобы сейчас не поддаться эмоциям и не перестать контролировать интонации, которые смогут зазвучать в приказном тоне. Поэтому он просто обратился к нему на хинди:

– Мы ненадолго, не более чем на час.

– Хорошо, сэр, – ответил водитель, понимающе кивая. – Я буду здесь.

Он проверил, все ли взял с собой – небольшой рюкзак, бутылка с водой, кошелек, паспорт, путеводитель, телефон, рюкзачок сына, – захлопнул дверь и взял ребенка за руку. Кроткое молчание сына не переставало беспокоить его. Куда подевались привычный восторженный детский лепет и неиссякаемая жизненная энергия?

Он опустился на колени, чтобы их лица были друг напротив друга, и ласково спросил его:

– Ты устал? Хочешь, можем поехать обратно в отель. Нам ведь с тобой не обязательно быть здесь.

Мальчик покачал головой.

– Хочешь купим тебе печенье с апельсиновым кремом? – Он приподнял брови и ухмыльнулся, ведь озвучил столь заманчивое предложение.

Мальчик снова покачал головой.

В этот момент позади него на газон села птица. Это был удод.

– Смотри! – воскликнул он и развернул мальчика так, чтобы ему стало видно птицу.

Мальчик послушно повернулся, но не стал о ней расспрашивать.

– Это удод. Ты такую ни за что не встретишь в Нью-Йорке, – заметил он.

– А это мавзолемей? – спросил мальчик.

– Нет, дорогой. – Он улыбнулся оттого, что ребенок так забавно произнес это слово. – Это не мавзолей. Это дворец. Ты же знаешь что значит дворец, не правда ли? Очень почитаемый и влиятельный король в нем жил. Его звали Акбар. Помнишь, я тебе о нем вчера вечером рассказывал?

– Это Шах-Джахан, который построил большой-пребольшой мраморный дворец для своей жены, а она умерла, и он был очень грустным и плакал все время?

Всякий раз, как его сын начинал говорить, отцовское сердце начинало таять, слыша американский акцент.

– Нет, это не про него. Акбар Великий был его дедушкой. Пойдем-ка, давай посмотрим на дворец. Видишь, он совсем другого цвета. Весь красно-коричневый, даже оранжевый. Он не такой белый, как мы видели до этого.

Они прошли мимо нескольких разрушенных средневековых клуатров, затем мимо полностью отреставрированных трехарочных внутренних ворот, а чуть в отдалении виднелось большое здание с куполом, которое только ожидало реставрации. Зазывалы и спекулянты, как только увидели мужчину с маленьким мальчиком, выходящими из машины, тут же оживились:

– Вам нужен гид, сэр? Он хорошо говорит по-английски. Настоящий знаток истории. Он знает то, чего вы никогда не найдете в книгах.

Вся толпа чуть ли не хором повторяла эти заветные слова.

Попрошайки с самыми разными увечьями появились откуда ни возьмись. Они были всех мастей: начиная с простых бедняков, которые просили подаяние, протягивая руку для милостыни и указывая жестом на свои губы, показывая, что голодают, и заканчивая жуткими калеками с ампутированными и перемотанными конечностями. Были даже те, у кого конечности отсутствовали вовсе – полуживые туловища на досках с колесиками. Это зрелище крайности человеческого агонии порождало в нем самые разнообразные чувства – и ужас, и стыд, и отвращение, и жалость, и смущение, – но самое главное, непреодолимое желание как можно скорее оградить своего сына от них, сделать все, чтобы он их больше не видел. Как все эти люди могут быть настолько равнодушными и слепыми? Или они в душе чувствуют то же, что и он? Но, по правде говоря, все дело было в том, что он просто-напросто перестал быть индусом: прожив много лет на Западе, со всей его роскошью и комфортом, он сам превратился в что ни на есть самого настоящего либерала и выходца из стран «первого мира». Сейчас он уже был туристом в своей родной стране. Хотя какая она ему «родная»? Он мысленно поправил сам себя. Подавив в себе желание закрыть глаза ребенка ладонью, он поспешно обратился к нему:

– Сынок, пошли скорее. – Эта просьба была больше похожа на приказ.

В этот момент к ним уже подоспел торговец, у которого было полно всякой всячины: открытки на любой вкус, карты, путеводители, журналы, фотографии, игрушки, пиратские копии популярных брендов, погремушки, закуски, напитки, кондитерские изделия, мишура, куклы, пластиковые фигурки известных исторических сооружений, книги, свистки и флейты… Мило улыбаясь и кивая, он подтолкнул сына, чтобы они пошли дальше.

Но в этот момент ребенок уже с любопытством рассматривал поднос, на котором располагались вырезанные из талькового камня фигурки; заметил плохую реплику Супермена, сделанную в виде надувной игрушки. Мальчик был заинтересован и хотел посмотреть, что там еще есть у продавца.

– Пап, пап, смотри!

– Да, я вижу. Давай пойдем дальше.

Его очень обрадовало то, что дешевые игрушки отвлекли его сына от его дум, и он чуть было не купил ему одну из безделушек.

Небольшого проявления интереса к товарам было более чем достаточно. Уличные торговцы и попрошайки окружили их в плотный круг.

– Бабу[8], моя малышка голодна, она не ела уже четверо суток. Худенькая девочка со спутанными волосами, сидящая на руках у женщины, выглядела как живой труп; у нее даже не было сил, чтобы отпугнуть муху, которая села на ранку в углу рта. – Посмотрите сюда, бабу-сааб[9], вы только посмотрите…

Торговец нажал на кнопку, и игрушка начала приходить в движение, эмитируя звуки, характерные для роботов, а как только она стала двигаться вперед, звуки стали похожи на стрельбу из автомата.

Мужчина приблизился на некомфортно близкое расстояние и с ловкостью карточного шулера раскрыл веером открытки в сепии с рисунками известных индийских построек и храмов. Обнаженная женщина на одной из картинок так быстро появилась и исчезла, что это можно было принять за ловкую работу иллюзиониста. Он был просто шокирован. Неужели этот мужчина не видит, что с ним рядом ребенок? Или ему на это наплевать?

Сады, окружавшие их, были ухожены, согласно индийским традициям и стандартам. Они излучали сияние в бело-золотом свете январского дня, но при более детальном рассмотрении эти пышно растущие канны и бархатцы, ухоженные травяные лужайки не могли спрятать казенную душу этих садов. Всюду проглядывала характерная убогость – кривые бордюры, неровные линии, хаотичная растущая зелень, из-за которой кое-где проглядывала земля; неизбежная бессистемность природы, борющаяся с рукой человека, старающейся все привести в порядок… все это обнажало крайне неумелую попытку навести красоту. Он даже мог почувствовать, нет, даже увидеть, какой это тяжелый труд – не позволить безжалостной жаре Индо-Гангской равнины превратить землю, нынче темную и влажную, в красную пыль.

Купив билеты, они направились ко входу во внутренний двор, в зал публичных аудиенций – Дивани-Ам. Мир преобразился – в лучах зимнего полуденного солнца янтарно-красный песчаник, который был использован для постройки всего архитектурного комплекса в Фатехпур-Сикри, выглядел как высеченный из пламени, в нем было истинное волшебство, которое извлек из породы солнечный свет.

Он посмотрел на своего сына, ожидая увидеть в его выражении лица отпечаток того же восхищения, что испытывал он сам. Однако все, что он смог распо знать на почти непроницаемом лице сына было… чем? Скукой?

Через другой внутренний дворик, ярко пылающий медным светом, можно было подойти к дворцовым зданиям. Он вернулся назад, чтобы взглянуть еще раз на карту, прикрепленную на каменный постамент рядом со входом, но, не увидев отметку «Вы здесь» на карте, он остался в некотором замешательстве.

Роясь в своем рюкзаке в поисках фотоаппарата и путеводителя, он обратился к сыну:

– Подожди немного, никуда не убегай. Мы сейчас пойдем к тем красивым маленьким дворцам, видишь их?

К тому времени как он повесил фотоаппарат на шею и открыл путеводитель на нужной странице, он чувствовал, что еще немного – и мальчик вот-вот сорвется с места и начнет бегать по дворику. Он старался продолжать следить за ним, пока просматривал текст в путеводителе. Вот, он нашел их, это должны быть они – Махал-и-Хаз, частная резиденция Акбара Великого. Он то и дело отрывал взгляд от страниц путеводителя, чтобы осмотреться, а потом снова опускал глаза в поисках необходимой информации – его голова так быстро двигалась, что он стал похож на птичку. Когда он уже полностью убедился, что двухэтажное здание слева от него, которое создавало впечатление некоторой незавершенности, было частной резиденцией Акбара Великого, он взял сына за руку и пошел по направлению ко входу.

Пока он пролистывал путеводитель, он несколько растерялся, что было заметно даже невооруженным глазом. К нему подошел мужчина и начал говорить так, будто это была уже середина их разговора:

– Выемки, которые вы увидите на нижнем этаже, предназначались для книг и документов…

Он повернулся. Луч солнца ударил ему в глаза и ослепил. Но он рассмотрел темное, почти что черное лицо, с резкими чертами, будто бы лисья морда сменяла человеческую или наоборот.

– Если вы направляетесь в его покои, хвабган, то это на верхнем этаже, – все продолжал незнакомец, – там вы увидите решетчатые экраны из резного камня вдоль коридора, который ведет на женскую сторону, в гарем. Они называются джали[10] и были созданы чтобы скрывать женщин от любопытных глаз, когда они ходили в хвабган и обратно.

Мужчина говорил достаточно быстро, будто заучил текст. Если он собирался продемонстрировать свои навыки гида, чтобы его наняли, то в его манере говорить не было ничего, что бы натолкнуло на эту мысль. Во всяком случае, он вел себя так, как будто вообще не замечал ни его самого, ни его сына.

Солнце слепило его, и он отвернулся. Этим он хотел убить сразу двух зайцев: посмотреть на ребенка, которого он боялся упускать из виду даже на мгновение, и показать незнакомцу, что не нуждается в его помощи. Его тень, попадая на стену здания, окрашивала ее в землисто-розовый цвет и придавала матовость. Красный песчаник в лучах солнца отливал медно-золотым цветом. Когда он оглянулся, чтобы посмотреть, ушел ли так называемый гид, рядом уже никого не было.

Стены в комнатах, расположенных на первом этаже частной резиденции императора, были украшены изображениями цветов и листвы; несмотря на то что они выцвели от времени, они сумели сохранить в себе долю первоначальной живости. Их много раз подкрашивали, пытались реставрировать, но это была грубая работа. Со двора внутреннее убранство смотрелось довольно незамысловато и мрачно. Он задумался о том, почему комнаты были сделаны такими низкими. Какой был рост у людей в шестнадцатом веке? Приходилось ли им нагибаться и сутулиться, когда они находились внутри? Достаточно ли помещение было освещено днем? Почему в нем не было ни дверей, ни окон? Им было что скрывать? И последний, самый главный вопрос: неужели он знал так мало о быте и архитектуре моголов?

Когда они зашли внутрь, впечатление, что комнаты были тесноваты, рассеялось само собой, но то, что они были темными, точнее, могли быть темными, осталось. Может, с его зрением что-то произошло или это все из-за того, что они только что зашли с ярко освещенной улицы? Он моргнул несколько раз. Казалось, что помещение сначала стало у́же, потом шире, затем опять у́же, будто он оказался внутри пульсирующего желудка огромного монстра. В павильоне наверху, где находились покои Акбара Великого, стены покрывали выцветшие фрески, растрескавшиеся от времени и отслоившиеся от стен. На некоторые фрагменты был нанесен тонкий слой какого-то вещества, по-видимому защитного покрытия, которое придавало эффект молочной дымки. Над дверным проемом повисло крылатое существо, держащее на руках младенца. Оно было высечено из камня и смотрело на них сверху вниз. Казалось, что статуя была собрана из крупных одноцветных кусочков, похожих на перхоть. Его сердце начало бешено стучать.

– Пап, смотри, это же ангел! – воскликнул ребенок.

Он зажмурился и, крепко сжав руку сына, замотал головой, будто стараясь избавиться от галлюцинации, а потом открыл глаза. Ангел смотрел пристально, с легкой улыбкой, читающейся в чуть приподнятых уголках его глаз, будто бы персидский скульптор изобразил ангела на четверть китайцем. Он снова зажмурился; перед ним мелькнул образ гида-лиса, окруженного парящими в воздухе конфетти.

Снаружи, во дворике, достаточно просторном для роли центральной площади, на которой собираются сторонники революции, стояли группы посетителей в ярких одеждах. Заостренные бутоны красных канн горели ярким пламенем. Квадратная каменная платформа, огражденная джали, находилась в центре прямоугольного бассейна и возвышалась над ним. Сам бассейн был наполнен стоячей водой, которую водоросли окрасили в зеленый цвет. Четыре узкие дорожки, делящие пополам каждую из четырех сторон, вели прямо к платформе. Предельная точность, с которой моголы воспроизвели четырехугольную форму, просто поразила его; он стал быстро перелистывать страницы своего путеводителя в поисках информации об этом бассейне, который назывался Ануп Талао.

– Папа, а давай мы пойдем к центру? Там есть дорожки, – предложил мальчик.

– Не думаю, что нам разрешат это сделать, – сказал он и затем попытался отвлечь сына фактами, которые только что прочитал сам. – Представляешь, тут сказано, что в былые времена в центре платформы сидели музыканты и давали концерты для императора и его придворных.

После нескольких секунд воцарившегося молчания он спросил:

– Неужели тебе не интересно? – И как только он произнес это, тут же ощутил, как же отчаянно он пытается заинтересовать мальчика.

– А почему не разрешат?

– Ну… – он задумался на пару секунд, – потому что если бы туда можно было ходить, то там была бы толпа туристов, которые бегали бы по дорожкам туда-сюда, позировали, фотографировались… но ничего такого нет, видишь?

Снаружи было куда лучше. Темнота странным образом раздражала его. Туризм – это занятие безжалостное, испытывающее на прочность. Безусловно, они проделали этот путь не просто для того, чтобы стоять под солнцем и смотреть на красивые здания снаружи, когда можно побывать внутри них, обращая внимание на детали, заходя в каждую комнату, в каждый дворец, вычитывая исторические справки из путеводителя, еще раз окидывая достопримечательности взглядом, вооружившись уже новыми знаниями.

Каждый этаж странного, но от этого не менее прекрасного пятиэтажного Панч Махала был меньше предыдущего по размеру. Все это великолепие венчалось небольшой беседкой с куполом, водруженной на вершину; восемьдесят четыре, пятьдесят шесть, двадцать, двенадцать и четыре – столько колонн находилось на каждом уровне, если считать снизу вверх. В путеводителе было указано, что арки между колоннами выполняют функцию стен, чему он был очень рад, так как они позволяли свету и легкому ветерку беспрепятственно проникать внутрь.

Когда он снова очутился снаружи, то заметил на земле квадратные плиты, образующие крест, а в центре креста – каменный постамент. Он показал их сыну.

– Видишь эти плиты, выложенные на четыре стороны так, что они похожи на большой знак плюса? – спросил он, слегка притопывая ногой и указывая пальцем в их сторону. – Вот здесь, здесь и здесь…тебе видно?

Мальчик кивнул.

– Тогда покажи-ка мне знак плюса.

Ребенок стал прыгать с плитки на плитку и повторять слова отца:

– Здесь… и вот здесь… и вот еще одна…

– Отлично. Ты знаешь для чего они?

– На этой плитке есть буква «Х», и вот на этой тоже, – произнеся эти слова, он тут же прыгнул на нее.

– Да, ты прав. Но знаешь ли ты, почему эти плиты так лежат здесь?

Мальчик покачал головой и стал с нетерпением ожидать ответа.

– Это такая игра, как лудо или шахматы. Называется пачиси. Вместо того, чтобы пользоваться маленькой доской и играть за ней, они сделали большую, навсегда увековечив ее во внутреннем дворике.

Его сын молча смотрел перед собой, будто переваривал полученную информацию.

– А ты знаешь почему она такая большая? Я имею в виду, почему она настолько больше, чем поле в шахматах или лудо?

Втайне он надеялся, что сын не будет спрашивать, что такое лудо. Хотя, конечно, с чего вдруг настольная игра, которая скрасила не один вечер во времена его детства в Калькутте, стала бы что-то значить для американского мальчика? Извечная больная тема о разном культурном прошлом с сыном снова возникла у него в голове, но на этот раз он воспринял ее не так болезненно, как обычно. Он без труда отогнал скверные мысли и стал зачитывать цитату из книги XIX века, приведенную в путеводителе: «В пачиси играл сам император Акбар Великий. Внутренний дворик являлся полем и был разделен на белые и красные квадраты, а большая плита, поднятая на четыре фута над землей, символизировала центр поля. Игроками были Акбар Великий и его придворные, а шестнадцать юных наложниц из гарема, облаченные в цвета своей команды, служили живыми игральными фишками и передвигались по полю вслед за броском игральных костей. Императору так нравилась игра именно в увеличенном масштабе, что он приказал соорудить поля для пачиси в каждом из своих дворцов…»

Опять он заметил у сына отсутствующий взгляд. Чтобы пробудить в нем интерес, он объяснил правила игры еще раз, более простыми словами, то и дело показывая на квадратные плиты и каменный постамент. На мгновение лицо мальчика оживилось. Он стал перепрыгивать с одной плитки на другую, затем еще на одну и, напрыгавшись, сел на одну из них, скрестил ноги и лукаво спросил его:

– Я похож на фишку в игре?

– Да, ты вполне бы подошел для этой роли, – смеясь ответил он.

– А что произойдет, когда ты бросишь кубик? Мне отрубят голову? Прям одним ударом?

Не успел он и рта раскрыть, чтобы ответить, как за его спиной раздался громкий голос:

– Немедленно уберите ребенка оттуда!

Он обернулся. Это был мужчина с лицом, похожим на морду лисы. Его глаза блестели. Усы выглядели так, будто принадлежали животному, а не человеку.

– Вы что, не знаете, что это плохая примета? Ребенку нельзя сидеть на этих плитах! Вы вообще знаете, что здесь произошло? Что, не слышали эту историю?

Он был настолько раздражен этим грозным тоном, что начал возмущаться в ответ:

– Покажите мне хотя бы один знак, запрещающий детям здесь сидеть. Это часть внутреннего двора, всем разрешено здесь ходить. И вообще, кто вы такой?

– Оглянитесь, вы видите здесь хотя бы одного ребенка?

Непроизвольно он осмотрелся вокруг: справа от него был необычайно симметричный Диван-и-Хас, позади, словно шкатулка с драгоценностями, расположился Дворец турецкого султана, и во всем огромном дворике, где стояли все эти здания, не было видно ни одного ребенка. Все эти туристы в ярких одеждах, которых он видел раньше, куда-то исчезли. Было видно всего пару человек, которые стояли в арках дворцов или в коридорах с колоннами, но во внутреннем дворике не было никого, детей уж точно не было. Не веря собственным глазам, он обернулся еще раз вокруг себя, чтобы убедиться в том, что никто не ускользнул от его взгляда. Нет, никаких детей не было. Мужчина тоже куда-то исчез. Вдруг у него появилось странное чувство, как будто внутри него образовался какой-то вакуум, но затем это ощущение быстро прошло.

– Т-ты видел… мм… мужчину, который только что тут стоял? Куда он делся?

Мальчик покачал головой.

– Но… но ты же видел, что он говорил со мной? Он почти что кричал на нас.

– Говорил с тобой? Чего-о?

А, ну конечно, он же говорил на хинди, мальчик просто не понял ни слова.

– Но… но… – начал было он, как вдруг внутри него возникло чувство пустоты и бессмысленности происходящего, которое словно выбило у него почву из-под ног, а его самого сделало невесомым.

Он протянул руку сыну и почувствовал в своей руке теплую детскую ладошку и маленькие пальчики. У него появилось желание никогда их не выпускать и в то же время сжать их до хруста, настолько мощной была эта волна любви и ужаса, угрожавшая сбить его с ног. Он схватил мальчика и побежал с ним во Дворец турецкого султана, но даже не увидел, какую работу проделали мастера: каждый миллиметр дворца был покрыт мелкой резьбой, изображающей сады, деревья, листья, цветы, птиц и животных, геометрические фигуры и абстрактные рисунки. В другое время он бы подробнейшим образом их все рассмотрел, но сейчас его внимание было рассеяно, мысли витали где-то далеко и все, что он видел, – это безжизненную работу ремесленников, выполненную с помощью специальных инструментов. На одной из нижних панелей головы птиц, сидевших на ветках райского сада, были частично разрушены. Зверь, крадущийся чуть ниже, также лишился морды и из-за этого был больше похож на обезглавленного человечка. Такие ассоциации натолкнули его на мысли о ритуальных жертвоприношениях. Он испытал чувство отвращения. Изуродованная временем резьба стала похожа на картины Босха с его вымышленными тварями, созданными больным воображением художника. Если бы резьба сохранилась в первоначальном виде, то она, безусловно, была бы прекрасной. Тусклый свет помещения снова начал играть с его восприятием. Цвета и очертания предметов стали размытыми и начали трансформироваться. Это можно было сравнить с плывущим по небу облаком, что сначала напоминает верблюда, который курит трубку, а потом постепенно приобретает силуэт ребенка, везущего в коляске слоненка. Однако в его случае не было никакого внешнего воздействия, которое объяснило бы трансформацию одной фигуры в другую.

Он заставил себя прочесть несколько строк из путеводителя, но не смог уловить их смысл, будто они были просто набором слов.

– Тебе нравится то, что ты видишь? – спросил он у сына. – Можешь сказать мне, кто здесь изображен? – У него не получалось говорить бодрым голосом, как он ни старался.

Мальчик покачал головой.

– Ладно, давай с тобой посмотрим что-нибудь другое.

По правде говоря, никакая красота не могла бы заставить его остаться в сумраке этих интерьеров.

Буйные краски раскинувшихся зеленых лужаек и высаженных кустиков бегонии отражали свет так ярко, что ослепляли. От густых зарослей цветов рябило в глазах, и могло показаться, что они дрожали под его взглядом. Буквально схватив сына в охапку, он побежал к маленькому, симметричному зданию и остановился в его тени. В путеводителе было сказано, что это Дворец Мариам. Цвет дворца наталкивал на мысль, что, должно быть, в давние времена его пропитали кровью. Под каменным навесом располагались вентиляционные люки (он решил, что это именно люки, ведь не могли же быть окна такими маленькими), они были похожи на прищуренные глаза, и со стороны это выглядело так, будто здание бдительно наблюдает за всем, что творится вокруг. Внезапно он поймал себя на мысли, что все стены, камни, купола, весь внутренний дворик являются единым организмом, который сейчас наблюдал за ним и его сыном.

Был кое-кто еще: ангел над дверным проемом. Заметить его можно было только случайно. Краски выцвели от времени – его специально покрыли защитным лаком, но он, по всей видимости, был выбран неправильно и только усилил эффект старения. Создавалось впечатление, будто ты смотришь в портал, соединявший тебя с временами глубокой древности.

Он крепко держал сына за руку, и они шли до машины так быстро, как позволяли физические возможности шестилетнего мальчика. Бо́льшую часть дворцового комплекса они не посетили, но он уже видел достаточно. Сама атмосфера этого места была гнетущей, будто обычные законы физики там не действовали. Он предвидел то, что сейчас может произойти, и оно не заставило себя ждать. Из одного из зданий вышел человек-лис и встал в углу под куполообразным навесом. Его было так хорошо видно, будто он был очень близко и между ними не было того огромного расстояния, которое существовало между противоположными сторонами площади. Затем этот мужчина скрылся в темном интерьере здания. Это было почти невозможно, но он ощущал, что точно знает, что произойдет дальше, даже почему визуально так сильно сократилось расстояние. То место, где стоял незнакомец, называлось Павильоном астролога; он странным образом знал и это, хотя они не ходили в ту часть дворика. Инстинкты подсказывали ему, что, когда они поспешили уйти, место стало преследовать их и наблюдать за ними.

Ожидая машину, он взглянул на небо: оно выглядело как огромный холст, залитый красной и оранжевой краской; небо было таким вовсе не из-за солнца, а потому что отражало ярко пылающий красный песчаник, который, казалось, горел, не затухая.

На обратном пути им встретилась огромная процессия мужчин, которые громко кричали и медленно шли по проезжей части; все дорожное движение намертво встало. Как только протестующие стали приближаться, пассажиры машин стали закрывать окна до упора. Вероятнее всего, это был предвыборный митинг, хотя он не мог точно сказать – все плакаты были на урду, которого он не знал. Прочитать слоганы и понять смысл доносившихся до него слов он не мог, будто находился в чужой стране. Мальчик прижался носом к окну – он никогда не видел ничего подобного.

– Нам остается только ждать, пока они не пройдут? – спросил он у водителя.

Бессмысленный вопрос. Водитель только пожал плечами.

Время в этой стране протекало совсем иначе, чем в остальном мире. Оно представляло собой своеобразное течение, которое было способно унести его в те времена, когда он был ребенком и рос в Калькутте; но сейчас у него не получалось влиться в этот поток: он стал туристом в своей родной стране.

Процессия казалась бесконечной. Внезапно она остановилась, и лишь спустя сорок минут водитель заметил:

– Кажется, они пошли.

Таксист впередистоящей машины решил выехать на узкий газон слева. Трава на нем была вытоптана, и, кроме пыли, там ничего не осталось, но он давал надежду на то, что такси удастся выбраться на главную дорогу, на которой движение было куда свободнее. Как заведенные, машины, одна за одной, стали выруливать к этому обходному пути. Водитель их машины молниеносно сориентировался: он успел встать на нужный путь до того, как образовался сильный затор. Перед ним все равно было несколько машин, поэтому они часто останавливались, потом опять трогались, затем снова остановились: движение по грунтовой дороге отчасти напоминало бег по полосе препятствий. Вскоре они совсем встали. Далеко позади них митинг был в самом разгаре, и они были рады, что уехали оттуда: не хотелось оказаться в эпицентре чего-то непредсказуемого и опасного.

Должно быть, он задремал. Следующее, что он помнил, – тень, наполняющая салон их автомобиля, и еле слышимый стук в окно, рядом с мальчиком. Внутрь заглядывал медведь, стоящий на задних лапах, и его морда почти прижалась к стеклу. Слои тумана окутали воздух и меняли свою форму от дыхания зверя. Землисто-серая шкура животного напоминала огромную пыльную подушку, в которой копошились насекомые и виднелись кусочки соломы и травы. Шерсть выглядела густой и жесткой, как колючки у ежа. Он заслонял собой человека, который протянул руку к стеклу и стал стучать по нему своими черными ногтями. Мальчик стал прижиматься все ближе к отцу, пытаясь залезть к нему на колени, но никак не мог отвести взгляд от того, что происходило. Мужчина за окном выглядел пугающе знакомым, у него было вытянутое лицо с резкими чертами, придающими ему вид грызуна, с подвижными усами. Он же точно видит сон? Они все еще стояли в пробке, а терракотовый вечерний свет превращался в пепельные сумерки, но этот… мужчина в окне… Он чувствовал, что вращение земли тянуло его за собой, будто он был маленьким шариком, закрученным в рулетке. Оно проносило его мимо одних и тех же повторяющихся событий, которые были похожи одно на другое.

Заметив, что отец и сын смотрят, не отрывая глаз, хозяин медведя снова постучал по стеклу и протянул пустую миску вперед, прося подаяние. Неестественный блеск и наросты на его глазах свидетельствовали, что болезнь вскоре одержит верх. Пассажиры такси словно оцепенели и не могли даже помотать головой в знак отказа. По сигналу своего хозяина медведь поднял лапу и вытянул ее как попрошайка. Цепь, которая была продета между двумя его пальцами, зазвенела. Стала заметна шляпка гвоздя, проходившего сквозь его лапу, – или это была мозоль? Кончики когтей походили на разжатые скобы темно-серого цвета. Его лапа с легкостью могла разбить стекло, проникнуть внутрь и разорвать ребенка на куски. Он попытался попросить водителя отпугнуть медведя, но смог только пошевелить губами, не издав ни звука. Он попробовал снова.

– Извините, вы не могли бы попросить их уйти? – произнес он скрипучим голосом. Он оцепенел и даже не мог поднять руку, чтобы жестом отогнать попрошайку.

Водитель опустил стекло и рявкнул:

– Эй, проваливайте!

Мужчина не обратил на него никакого внимания и не двинулся с места. По очередной команде медведь мотнул головой и оскалился. Обнажились его клыки и десны ярко-розового цвета, который переходил в коричнево-красный, с фиолетовым отливом. Из пасти сочилась слюна, бросающая белые отблески на желтые зубы и влажную плоть. Животное стало дрожать так, будто у него была лихорадка. Мальчик вскрикнул.

– Почему он стоит на месте?! Сейчас же отгоните его!

На этот раз водитель был более настойчив и требователен. Пробка впереди потихоньку стала рассасываться. Как только машина тронулась с места, те жуткие глаза с наростами остались позади, но еще долго следили за автомобилем, цепляясь за него будто тугой веревкой; темнота и увеличивающееся расстояние разорвало эту незримую нить.

Мальчик кашлял всю ночь и не давал ему уснуть. Время от времени он кричал во сне так громко, что приходилось включать прикроватную лампу, вставать с кровати, подходить к постели сына, чтобы посмотреть, что случилось, будить и успокаивать его. Ближе к утру ребенок проснулся и стал издавать звуки, похожие на вой, плача так, как он плакал, будучи младенцем. Он никак не мог понять, сын все еще спит или уже проснулся и находится в реальном мире; что это, колики или какая-то другая болезнь, симптомы которой были настолько острые, что заставляли малыша так кричать. Вопросы остались без ответа.

Нужно ли ему позвонить на ресепшн и вызвать врача? Какова вероятность, что в таком отеле будет врач? Лоб и шея мальчика не были горячими.

– Что с тобой? Скажи мне, что с тобой? – Он просил снова и снова, с одной стороны, будучи в гневе, а с другой – осознавая всю свою беспомощность.

– Мне страшно, я боюсь, – все, что смог объяснить мальчик.

Ему стало немного легче от того, что он услышал.

– Страшно? Чего ты боишься? Тебе совершенно нечего бояться. Я здесь, рядом с тобой. Давай я лягу к тебе и обниму. Все сразу станет хорошо.

Но ребенку не стало лучше. Он заметил, что малыш смотрит на что-то, что находится у него за плечом, на что-то, при виде чего он стал кричать еще громче.

Он обернулся. Ничего такого не могло быть видно из окон отеля, ведь номер находился на шестнадцатом этаже. Темное стекло отражало лишь его лицо, пытливо всматривающееся в отражение; сына, лежавшего на кровати с открытым ртом, перекошенным от ужаса и боли; смятое и скрученное постельное белье; а снаружи – ничего, кроме темноты. Когда он перевел взгляд и стал всматриваться в пейзаж за окном, то ему удалось разобрать тускло освещенную территорию отеля и очертания строящегося небоскреба на другой стороне дороги. На самых высоких этажах он увидел строительные леса. Интересно, они до сих пор пользовались веревкой из бамбукового и кокосового волокна, как в его детстве, или же перешли на более надежные современные материалы? Ветер шевелил то ли ткань из мешковины, то ли полиэтиленовую пленку – было непонятно, что использовали строители. Он задумался: для чего ее вообще там закрепляют? Может, для дополнительной безопасности? Хотя она точно никак ее не обеспечивает, судя по тому ужасному инциденту, который произошел вчера.

К раннему утру, когда уже занимался рассвет, он был настолько вымотан, что отключился, обнимая мальчика одной рукой. Солнечный свет разбудил его: он забыл закрыть шторы перед сном. Рядом с ним лежал его сын. Он был мертв.

II

Нужно признаться, что пока я не решил это написать, то нечасто думал о ней. Первым моим воспоминанием стал один летний июльский вечер. Накануне ночью лил такой сильный дождь, какой наверняка частенько бывал миллионы лет назад – скажем, в эпоху плейстоцена или триаса. При такой погоде я всегда вспоминал мое беззаботное детство – маленький, я лежу на кровати, слушаю шум непрекращающихся потоков воды и представляю, что они льются с низкого, красноватого неба времен доисторической эры: огромные капли падают на непривычную нам зелень, на пугающих существ, на таящие опасность пейзажи, – этот проливной дождь был больше похож на потоп, чем на обычный ливень. Я даже вспомнил, что нам рассказывали в школе на уроках религии: как поднялись подземные ручьи, разверзлись врата рая и начался сильнейший ливень, продолжавшийся сорок дней и сорок ночей.

На следующее утро темные дождевые облака покрывали большую часть неба, но дождь уже шел не так сильно и время от времени совсем прекращался. В Бомбее из гостиной в квартире моих родителей, которая располагалась на первом этаже многоэтажного дома можно было без труда увидеть море. Оно находилось буквально в нескольких метрах от оркестровой беседки на набережной в районе Бандра, где во времена британской колонизации каждый вечер звучала живая музыка. Сейчас между домом и морем проходила дорога, которую разделял надвое небольшой треугольный участок зеленого газона, где в центре стояли две массивные серебряные статуи, изображающие большие кубы, прямоугольники и прямые линии: творение в стиле кубического примитивизма установили по решению одного из членов муни ципалитета. На пьедестале была написана известная цитата:

Время

Течет слишком медленно для тех, кто ждет

Слишком быстро для тех, кто боится

Долго тянется для тех, кто скорбит

Как миг пролетает для тех, кто веселится

А для тех, кто любит,

Время – вечность[11].

На приморскую набережную длиной в милю, где была не только оркестровая беседка, но и множество скамеек с высаженными рядом мангровыми деревьями, по вечерам стекались влюбленные парочки.

Аравийское море, которое большую часть года напоминало тихое озеро, во время муссонов покрывалось волнами и изредка штормило, но тем утром оно было куда агрессивнее, чем обычно. Белые волны разбивались одна за другой о черные прибрежные скалы. Казалось, что море так разлилось, что еще чуть-чуть – и перельется через каменную стену и затопит всю набережную. Облака на горизонте были чернильного цвета. Вдалеке я разглядел красный корпус рыболовецкого судна. С берега оно выглядело как бумажный кораблик, который вот-вот распадется на части в пучине диких темно-серых волн, которые кидали его из стороны в сторону.

В десять утра у меня была назначена встреча на острове Колаба, а это означало, что мне нужно выехать пораньше, чтобы не попасть в жуткую пробку. В то время еще не был построен морской мост Бандра-Ворли, поэтому, чтобы преодолеть расстояние в двадцать километров, могло потребоваться два часа, так частенько и происходило. Буквально через пару лет между Осушенными территориями островов (так их называли) открыли мост, и все удивлялись, как его так быстро сумели построить, ведь изначально в море были вбиты только несколько свай – и проект обещали закончить лишь спустя несколько десятилетий. Интересно, насколько сильное давление оказал Всемирный банк на проржавевший механизм из коррумпированных политиков, чиновников и строительных компаний, чтобы они начали работать быстрее?

Сильный ливень, прошедший ночью, затопил и размыл дороги, а значит, перспектива долгой изнурительной поездки на остров была неизбежна. Я вышел из дома чуть позже восьми. Встретил водителя отца, Амита, у которого обычно рабочий день начинался позже, но, видимо, в то утро его попросили приехать раньше. Когда я доехал до залива Махим, снова полил сильный дождь. Хотя дворники, не переставая, бегали по стеклу туда-сюда, я едва мог разобрать, что впереди, а повернув голову в сторону пассажирского окна, я уже ничего не мог разглядеть за плотным потоком воды. Казалось, сейчас затопит весь мир. Примерно через двадцать минут ливень потихоньку стал слабеть, я снова обрел способность видеть сквозь льющиеся потоки воды, и мир вокруг стал напоминать картину художника-импрессиониста. В месте, где всегда приходилось постоять в пробке, рядом с мечетью Хаджи Али, я увидел, что длинная дорожка, соединяющая ее с сушей, была затоплена водой, и казалось, что мечеть, окутанная легкой дымкой, парила в воздухе, избавившись от уз, соединявших ее с берегом. Обычно вдоль этой дорожки сидели попрошайки, искалеченные и больные люди, мимо которых неиссякаемым потоком проходили верующие, идущие то в мечеть, то обратно. Я был настолько очарован видом сказочного замка, в который она превратилась, что даже перестал замечать окружающую меня действительность, полную человеческих страданий и просьб о помощи. Когда на светофоре загорелся зеленый, мальчики, продававшие даже в такую погоду подделки известных брендов, книги с различными практическими советами и глянцевые журналы, тут же исчезли, а машина тронулась с места, оставляя волшебный вид далеко позади.

В тот же вечер, где-то около шести часов, мы с папой сидели и спорили, стоит ли нам пропустить перед ужином стаканчик-другой виски с содовой, как в дверь раздался звонок.

– Кто бы это мог быть? – раздался мамин голос. – Для Рену рановато…

Рену была нашим поваром.

Я поднялся, чтобы открыть дверь. Рену стояла на пороге. Даже не стояла, а еле держалась за дверной косяк, чтобы не упасть, стоя на носочках. Ее лицо казалось настолько сухим, будто всю его влагу впитали глаза, красные от слез. Волосы, которые она обычно тщательно собирала в пучок на затылке, были растрепаны и торчали в разные стороны.

– Вы в порядке? – спросил я и затем повернул голову, чтобы сказать маме, уже подходившей к дверям. – Это наша тетушка.

Почему-то я никак не мог заставить себя называть ее по имени, да еще и добавляя к имени индийское ди, что означало «сестрица», или маши, «тетушка», хотя оба варианта считались вполне нормальными и привычными.

– Я всю ночь не сомкнула глаз, – начала Рену. – Полицейские приехали на фургонах и приказали освободить наши дома. Уровень воды в море поднимался из-за дождя, и они предложили нам эвакуироваться, думали, что наши джопри[12] затопит водой. – Она еле могла стоять на ногах. – Я не спала ни минуты. Они разогнали нас около десяти, приказали возвращаться к полуночи, но затем снова приехали в два часа ночи и выгнали нас. Мне пришлось работать весь день после бессонной ночи…у меня уже просто слипаются глаза. Я подумала, что, придя к вам пораньше, я бы что-нибудь быстренько приготовила и потом… я… я бы смогла…

Меня глубоко тронуло ее чувство долга и ответственности.

– Ничего не надо делать. Идите сейчас же домой, вам не нужно сегодня готовить. Отправляйтесь домой и отсыпайтесь.

Мама добавила:

– Да, Рену, не беспокойтесь сегодня о готовке и идите домой.

Рену стояла в нерешительности. Даже в состоянии крайнего изнеможения она считала, что должна отказаться от того, что так легко ей дается. В ее представлении это было чем-то неправильным и ненормальным, что хозяева дома встали на сторону служанки, сами предложили то, о чем она боялась попросить. И все же я смог разглядеть в выражении ее лица облегчение, которое было сильнее профессионального долга.

Поэтому, прежде чем она успела сделать слабую попытку отказаться от столь заманчивого предложения – не потому, что она была неискренней, просто у нее уже не было сил на это, – я опередил ее, сказав:

– Тихо, ни слова больше. Мы с вами увидимся завтра утром, а пока вам нужно выспаться. Идите.

Она была не из тех людей, которые любят улыбаться или выражать другие положительные эмоции, но сейчас без труда можно было увидеть, как проступала благодарность на этом измученном лице, будто на фотобумаге под воздействием химической реакции проявлялся негатив кадра.

– Куда вы все пошли, когда вас попросили покинуть дома? – поинтересовался я.

– Мы сидели на дороге, вот там. – Она показала рукой куда-то на запад.

– Вы сидели в беседке на набережной, что почти напротив нашего дома?

– Да, там.

– Но ведь лил дождь…

Она несколько раз кивнула, что означало, что, несмотря на все трудности, она героически справилась с тяжелым положением.

– Послушайте, если такое снова произойдет, что вас выгонят из собственного дома, то вы, не задумываясь, приходите сюда и звоните в дверь. Я предупрежу охрану, что вы можете приходить хоть посреди ночи, и они вас пустят. Можете зайти и лечь спать здесь, в гостиной.

– Или на кухне. Вы можете поспать на кухне, – подхватила мама.

Мне очень захотелось повернуться и посмотреть на маму, но я сдержался. Это был старый спор между нами, и по ее словам я понял, что он в любой момент может разгореться вновь.

Вместо этого я продолжил смотреть на тетушку и подчеркнул:

– В гостиной намного просторнее. Приходите и спите здесь, если вам понадобится.

Это прозвучало слишком настойчиво.

Она помахала нам рукой дважды на прощание – когда только собиралась уходить и спустившись с лестницы вниз.

– Ача, ача[13], посмотрим, но думаю, что в этом не будет необходимости, говорят, что сегодня уже не будет сильного дождя.

Она еле заметно улыбнулась.

Мне хотелось еще о многом ее расспросить: как располагался квартал трущоб, скольких людей подняли из их постелей и заставили стоять под проливным дождем всю ночь напролет под предлогом защиты от наводнения, насколько близко находились трущобы к морю… но она уже ушла.

* * *

Первый раз я встретил тетушку в прошлом году, в один из моих привычных январских визитов в Бомбей.

Довольно быстро стало понятно, что она меня недолюбливает. Она была новой поварихой в доме моих родителей и служила там всего несколько месяцев. Родители всегда хотели, чтобы им готовил повар-бенгалец, поэтому тщательно обращали внимание на происхождение кандидатов. Повариха, работавшая до нее, была коли[14], женщина из Махараштры[15], из общины рыболовов. Оказалась, что она слишком непритязательна, да и культурные различия давали о себе знать – она не соответствовала изысканным вкусам бенгальцев. Моему отцу было около шестидесяти, матери – пятьдесят восемь, и для них было слишком поздно начинать экспериментировать с региональной индийской кухней, особенно если учесть тот факт, что они были бенгальцами, людьми которые не особо интересуются какой-либо культурой, помимо своей, будь то кулинария, язык, литература, искусство или что-либо еще, с чем еще было бы интересно ознакомиться.

Мама как-то жаловалась мне по телефону, что найти хорошего повара в Бомбее ужасно сложно, но уже через месяц поисков они нашли женщину, которая соответствовала их требованиям.

– Она работает в шести домах, но недавно один из них отказался от ее услуг, – сообщила мама. – Сейчас она в поисках других хозяев. Я очень надеюсь, что мне посчастливится переманить ее к нам.

– В шести домах? – удивился я, – Это же очень много. Как она успевает во всех управляться? Должно быть, она работает по двенадцать часов в день, если не по четырнадцать.

Когда мы созвонились в следующий раз, Рену уже работала у них. Насколько я помню, был июль или август, значит, это было за пять или шесть месяцев до того, как мы впервые с ней встретились.

В Лондоне у меня была проектная работа с гибким графиком в компании, стремившейся работать с прогрессивными идеями, выходящими за рамки привычных трендов. В таких журналах, как Wallfl ower, i-D, Wired, о моей компании отзывались как о передовой, внимательно относящейся как к своим сотрудникам, так и к условиям их труда. Эти утверждения были небезосновательны, поэтому мне удалось объединить все мои отпускные дни и уехать в Индию на весь январь.

До своего приезда я несколько раз спрашивал у мамы про нового повара, и она каждый раз была сдержанно оптимистична. Мама никогда не отзывалась об обслуживающем персонале восторженно, поэтому я расценил ее ответ как добрый знак. Подытожив все ее высказывания на эту тему, можно было заключить следующее:

– Да, она хорошо со всем справляется. Большую часть жизни она проработала за пределами Бенгалии, поэтому либо забыла, либо никогда не знала традиционной бенгальской кухни. Мне приходится ей объяснять, что и как нужно готовить. Однажды я увидела, что она кладет и лук, и чеснок в рыбное рагу. А еще она добавляет хинг[16] почти во все блюда, представляешь? Уж не знаю, где она научилась так готовить. Понятное дело, что не у бенгальцев.

Так все и продолжалось, критика у мамы заменяла похвалу.

Я бы хотел немного рассказать о своих пристрастиях к еде, потому что это напрямую касается моего повествования. Живя в Лондоне, я готовил для себя и для своих гостей сам. Однако процесс приготовления пищи для меня значил куда больше, чем просто возможность утолить голод. Я любил вкусно поесть и поэтому часто думал о новых рецептах, различных способах приготовления пищи и кухнях народов мира. Возможно, именно из-за того, что мои пристрастия были широко известны, моим текущим проектом было написание и оформление книги о традиционной индийской кухне каждого из штатов. Один молодой редактор, специализирующийся на кулинарных книгах, приметил блог, автор которого собирал рецепты завтраков со всего мира, и упомянул о нем в кругу знакомых. По счастливой случайности среди присутствующих оказался и мой знакомый, считавший меня специалистом в отношении блюд индийской кухни, так и родился мой проект – нечто среднее между книгой о еде и книгой о путешествиях. Конечно, идея была не нова, но мы были полны эн тузиазма и решили, что в этот жанр необходимо добавить что-то свежее: сделать книгу, наполненную интересным контентом, множеством картинок и ценными наблюдениями.

Бывают два типа проектов: первый – когда работа выполняется профессионалами своего дела, слегка рутинна и носит обязательный характер, а второй – идея быстро возникает из ниоткуда, живо подхватывается окружающими, а затем превращается в долгий, почти бесконечный процесс; так вот эта книга была вторым вариантом. Искать подходящие рецепты было проще простого. Я попросил маму найти мне классические рецепты бенгальской кухни, в особенности те, которые передавались в семьях из поколения в поколение и претерпевали изменения в рецептуре, становясь еще более изысканными. К примеру, моя мама – в те времена, когда она еще готовила сама или хотя бы пристально наблюдала за тем, как готовят другие, давая указания, – знала только два способа приготовления калаи дхал (который в нашей семье мы называли бьюли, а в остальной Индии его знали как урид дхал). По одному рецепту в сваренную чечевицу добавляли семена фенхеля и нарезанный соломкой имбирь, а по второму – чечевицу сначала слегка пассеровали, а затем варили, добавляя уже обжаренный красный перец чили и хинг. Оба варианта она узнала от своей мамы. Но в доме моих бабушки и дедушки, как мне сообщила мама, ту же самую чечевицу могли приготовить и совершенно по-другому: мелконарезанный чеснок, высушенный перец чили и бенгальскую смесь специй – панч форон – смешивали с взятыми в одинаковом количестве семенами фенхеля, горчицы, пажитника, тмина и калинджи, все вместе кидали на раскаленную сковороду с маслом, а затем добавляли пассерованную и отваренную чечевицу.

– Какое-то влияние ория[17], не иначе, – заключила мама.

И теперь я подумал, что мог бы взять несколько рецептов из арсенала нового повара, появившегося в доме родителей. Это бы добавило некую изюминку моему традиционному визиту.

На следующий день после моего приезда в Бомбей, в полдень, я сидел у окна в доме родителей, в длинной комнате с минималистичным интерьером, и смотрел на спокойное море и солнечное небо без единой тучки. Был отлив, и на пляже стали видны зазубренные, изрытые черные скалы, сверкающие на солнце, которые, казалось, принадлежали какому-то мифическому морскому существу. Пляж был заполнен людьми, решившими с утра прийти к морю. Одна парочка плавала в каменных запрудах, а несколько людей стирали одежду, сперва разложив простыни, полотенца и белье на камнях, посыпая их стиральным порошком так энергично, будто сеяли морковь, а затем стали тереть намыленные вещи о камни и ополаскивать их так, чтобы вокруг образовывались белые мыльные круги. Немного поодаль, где заканчивались скалы, стояли три или четыре человека – на таком расстоянии друг от друга, чтобы каждый чувствовал себя достаточно изолированным, – и мочились в море. Двое мальчиков, появившиеся на набережной, держали в руках полиэтиленовые пакеты с цветами, которые, вероятно, забрали из храма или с похорон, и, перепрыгивая с одной скалы на другую, бросали содержимое в воду. Я увидел, как оранжевые бархатцы, сухие листья и множество других цветов ссыпались в море широкой бесформенной гирляндой и расплывались на поверхности.

Мама привычно суетилась надо мной:

– Не хочешь еще чайку? Почему ты не ешь фрукты? Папайя очень вкусная. Когда захочешь упму[18], скажи мне, я разогрею.

Все, чего ей сейчас хотелось, – это услужить мне. В первый день мне это нравилось, я будто вернулся обратно в детство. На третью неделю я уже с такой сильной тоской вспоминал о своей уединенной жизни в Лондоне, что часто раздраженно говорил ей, чтобы она оставила меня в покое. Иногда она смеялась над этим, а иногда уходила молча. Бывало, что бормотала себе под нос.

– В покое, в покое… вот каким тебя сделала заграница. Забыл, что такое семья, любовь и как жить в обществе и не быть эгоистом.

На обеденном столе, который был прикрыт мелкой сеткой от насекомых, стояла всякая всячина: в маленьких пиалах лежали нарезанная папайя, похожие на драгоценные камни красные семена граната, половинки гуавы; а в большой тарелке, накрытой блюдцем, была упма – блюдо из крупнозернистой манной крупы с добавлением семян горчицы, листьев карри и лука. Иногда в него добавляли жареные кешью, арахис или горстку гороха. Это традиционное блюдо на завтрак в южной части Индии, и моя мама знала, что я его очень любил, поэтому она попросила повариху приготовить его наутро. Когда я проснулся, она уже ушла.

Упма была очень вкусной. Не знаю почему, но это было одно из тех блюд, которое я никогда не готовил себе в Лондоне, хотя оно было простым и быстрым в приготовлении. По всей видимости, живя в двух странах с разными культурами, я неосознанно разграничил свой быт, чтобы некоторые вещи принадлежали исключительно к одной из них и не смешивались с другой.

– Очень вкусно, – сказал я. – Я бы ел ее на завтрак каждый день.

– Сейчас уже столько времени, что это сложно назвать завтраком. Давай я тебе положу добавку. – ответила мама, встав, чтобы положить мне еще.

Пока мы разговаривали с мамой, зашла молодая женщина, которая занималась уборкой и стиркой в доме.

– Новенькая? – поинтересовался я на бенгальском, зная, что она его не поймет.

– Нет, она у нас уже около года. – Ответив мне, мама обратилась к девушке на хинди: – Милли, познакомьтесь, это мой сын. Он живет за границей. Приехал к нам на месяц.

Прожив более двадцати лет в Бомбее, куда они переехали из-за работы отца в середине восьмидесятых, моя мама хорошо говорила на хинди, что было необычно для бенгальской женщины. Предполагалось, что после выхода отца на пенсию они уедут обратно в Калькутту (сейчас ее официальное название Колката), но Бомбей, как его называли раньше и как я его зову до сих пор, оказался вовсе не черствым, бесконечно разрастающимся городом, а местом, полным энергии и суеты, лишенным провинциального духа, и за эти годы запал им в душу.

Мама так гордилась мной, что скорее не представила, а прорекламировала меня служанке, и Милли, вероятно почувствовав это, не сделала ничего, что принято делать при знакомстве. Она даже не взглянула на меня, не улыбнулась, не кивнула – наоборот, отвернулась и продолжила молча вытирать пыль.

– Как дружелюбно, – сказал я по-английски.

– Ача, хватит, – поспешно сказала мама, чтобы я перестал так открыто критиковать поведение Милли.

– Но она же не поймет, что я сказал. – Я продолжил упорствовать.

– Ох, замолчишь ты или нет?

Мама была по-настоящему рассержена. Я удивился, но подумал, что она все мне объяснит позже, поэтому замолчал. Когда Милли подметала пол, я покорно поднял ноги, а затем снова, когда она, на четвереньках, широкими, дугообразными движениями протирала его влажной тряпкой. Комната наполнилась ароматом цитронеллового масла.

Когда Милли ушла на кухню, мама быстро шепнула мне:

– Она из Джаркханда, приняла христианство. Понимает бенгальский и английский.

Сказав это, она поспешила на кухню к Милли.

Джаркханд. Это был один из новейших штатов Индии, отделенный от юго-восточной части Бихара три или четыре года назад после десятилетий митингов и протестов местных племен и низших каст, на которых словно каленым железом было выжжено клеймо ДНК, или «другая низшая каста». Штат отделился и стал местом, где к ним относились с уважением, считались с их правами и взглядами. В Индии он был одним из самых проблемных мест: на его территории был широко распространен маоизм, и, как следствие, со стороны правительства штата за всем осуществлялся жесткий контроль. Он изобиловал полезными ископаемыми, и государству не хотелось, чтобы боевики и кучка отбросов общества, скулящая о своих древних правах на землю, заполучили эти богатства в свои руки.

Может быть, Милли была одной из представительниц этих племен и была вынуждена уехать из родных мест из-за горнодобывающих компаний, захвативших те земли? Возможно, жизнь здесь была для нее не столь приятна: от Джаркханда до Бомбея было слишком далеко, чтобы ежедневно ездить на заработки домработницей. (Поколение моих родителей все еще называло таких людей слугами. Мой политически корректный термин сути дела не менял: в индийской социальной иерархии или экономике их положение было неизменным.)

Я отправился на кухню отнести в раковину тарелку и ложку, чтобы Милли их помыла, и, зайдя, увидел, что она сидит скрестив ноги на полу, в углу между холодильником и шкафом, и, почти что прячась, ест свой обед с тарелки, которую она поставила на колени. Я застыл на несколько секунд, мечтая зайти в любой другой момент, кроме этого. Мне тут же вспомнились все указания, которые мне давали в детстве, типа «не смотри, как едят слуги», и я почувствовал себя крайне некомфортно.

Милли на меня не обратила внимания. Я поспешил покинуть кухню.

После того как Милли все закончила и ушла, я остался дома с мамой, слонялся из угла в угол и наслаждался бездельем. Я даже слушал мамину болтовню – она рассказывала последние новости о наших друзьях, соседях, сплетни о знаменитостях Болливуда, мелькающих на обложках глянцевых журналов. Оказалось, что мама тоже заметила, что Милли никогда не разговаривает с мужчинами и даже на них не смотрит. Она подумала, что это из-за какой-то неприятной истории в прошлом девушки, и не стала выяснять. Вместо этого она старалась вовлечь девушку в разговор, когда та приходила к ним домой, и периодически спрашивала о ее жизни.

В итоге она узнала от нее следующее: Милли была замужем за человеком из Джаркханда, который работал на кухне одного из недорогих ресторанчиков Бандры. У них была дочь, трех или четырех лет, и сын, которому еще не было и года. Милли была в положении, когда начала работать в доме моих родителей, и поэтому мама решила ежедневно кормить ее плотным обедом. Я был рад узнать, что эта практика продолжилась и потом, хотя Милли уже наверняка перестала кормить грудью.

– А с кем она оставляет детей, когда работает? – поинтересовался я.

– С мужем, разумеется. В ресторане он работает в ночную смену.

– А это далеко отсюда?

– Нет-нет. Она живет буквально за углом, в трущобах, что расположились по ту сторону набережной. – Произнеся это, мама махнула рукой в направлении Тадж Лэндз Энд – роскошного отеля, который располагался на узкой полоске земли, выступающей из западной части побережья Бомбея и формирующей залив Махим.

– Там есть трущобы? – удивился я, так как ничего об этом не слышал. – Но где? Я думал, там только море за каменной стеной.

– Пройдись туда и посмотри, как будешь гулять утром, – ответила мама.

Около семи вечера приехала Рену, чтобы приготовить ужин. Она оказалась темнокожей женщиной невысокого роста и неопределенного возраста, где-то от сорока до пятидесяти пяти лет. Она завязывала сари по-бенгальски, анчол[19] был оставлен впереди, а голова непокрыта – все это делало ее фигуру бесформеннее, чем она была. Моя мама нас друг другу представила. Не взглянув на меня, Рену кивнула маме почти незаметно.

– Что мне приготовить?

Я понял, что это было в порядке вещей: она приезжала, с порога спрашивала у моей мамы, что они хотели бы на ужин, и затем сразу шла на кухню.

– Пока он здесь, он будет говорить, что приготовить, – сказала мама, указав на меня. – Считайте, что у меня отпуск. Учтите, что он очень хороший повар и вдобавок любит вкусно поесть.

Мама сказала это с забавной интонацией и с притворной серьезностью, как бы стараясь вовлечь Рену в свою игру, пытаясь произвести впечатление, что утомлена своими обязанностями.

Рену не была впечатлена и выглядела безразличной, по ней даже нельзя было понять, слышала ли она то, что ей только что сказали.

– Скажите мне быстренько, что вы хотите, чтобы я вам приготовила, – обратилась она к моей маме. – Мне нужно будет уйти в семь тридцать, так как в восемь закрывают кран. Я же не смогу остаться у вас на целый день.

Она слабо улыбнулась и сделала вид, что тоже шутит, чтобы обернуть свой нетерпеливый тон в шутку: было крайне невежливо, если бы она проигнорировала просьбу хозяйки дома.

– Он вам скажет, – повторила мама.

Рену продолжала смотреть на маму.

Ее голос будто звучал из магнитофона, собранного своими руками и проигрывающего запись с неправильной скоростью. Он напомнил мне звук царапающего мела по доске и звук скрежета металла о метал, который буквально разрывал на части оголенные нервные окончания. Этот голос был самым запоминающимся из всего, что в ней было, и его нельзя было не заметить.

Стараясь быть предельно вежливым, я предложил ей пойти на кухню и посмотреть, какие продукты у нас есть.

Такие вещи трудно поддаются описанию, но я почувствовал, что я ей не понравился. Казалось, вокруг нее появилось какое-то силовое поле. Она выглядела неприветливой, даже надменной от природы, но мое смущение сложно было поставить в один ряд с ее грубыми манерами. Но что меня в ней беспокоило на самом деле?

– Давайте посмотрим, что есть в холодильнике, – сказал я, – и мы сможем решить после этого. Та-ак, ача, сегодня утром я ел вкуснейшую упму. Никогда такой вкусной не пробовал. Давайте еще раз ее приготовим. Какие блюда у вас лучше всего получаются, как вы думаете? Мы могли бы одним из них сегодня поужинать.

Я продолжал говорить; даже сейчас при воспоминании о том, что произошло дальше, у меня появляется нервный тик. Вместо того чтобы ответить на мой последний вопрос, она высыпала на пол и стол все содержимое контейнера для овощей, бегая и показывая на каждый продукт:

– Смотрите сюда. Зеленые бананы. Шпинат. Зеленая папайя. Капуста. Цветная капуста. Баклажан. Морковь. Зеленый лук…

Язык, на котором она говорила, без сомнения, был бенгальским, но представлял собой смесь бенгальского с хинди. До этого она использовала слово из хинди, чтобы сказать «быстрее, быстрее», а сейчас назвала шпинат так, как оно будет на хинди – палак.

– Может приготовим кюфту[20] из зеленых бананов? – предложил я.

– Нет, – отрезала она. – Если вы хотите кюфту, то говорите мне за день – большая работа требует много времени.

Во мне взыграло практически запрограммированное культурным наследием недовольство такими грубыми ответами прислуги. Но моя либеральная натура дала о себе знать, и, прежде чем я начал было возмущаться, мой пыл уже успел остыть. Я решил сосредоточиться на том, что меня действительно беспокоило. Мыслительный процесс – страшная сила. На обдумывание этого у меня ушла доля секунды.

– Да-да, конечно, приготовление кюфту занимает много времени, – начал я. – Это верно, совершенно верно. О'кей, тогда что насчет байган бхарта?[21] И зеленой папайи с креветками? Есть креветки в морозилке? Давайте посмотрим, что вообще там есть.

Мама, которая слышала наш разговор из гостиной, крикнула:

– Да все есть. Твой отец на прошлых выходных был на рыбном рынке. У нас полная морозилка рыбы.

Это был один из обязательных бенгальских ритуалов моих родителей, которого они строго придерживались: мужчина, который был занят или попросту не хотел принимать участие в рутинных домашних делах или покупке продуктов, всегда делал исключение для покупки рыбы, потому что рыба занимала особое место в бенгальской кухне и только мужчина был способен выбрать самую свежую и самую лучшую. Папа отправлялся на большой рыбный рынок в Хар[22] каждое субботнее утро, чтобы пополнить запасы рыбы на неделю.

Рену доставала из морозилки маленькие контейнеры Таппервер[23], приоткрывала крышки и зачитывала названия содержимого:

– Роху. Помфрет. – Она произносила его как «помплет», – Равас. Бомбиль.

Бомбиль. Я остановил ее на этом. Сказать то, что эта рыба, известная также как «бомбейская утка», была одной из главных причин моего приезда в этом году, – это ничего не сказать. Когда рыбаки выкладывают свой улов, она выглядит как застывшие серые сопли с розоватым оттенком, и кажется, что эта рыба всего на один шаг ближе к твердому состоянию, чем вода. Слегка обжаренная в панировке из манной крупы или фаршированная чатни[24] из кориандра и зеленого перца чили, а затем обжаренная, эта рыба была именно тем, что «меняет всю твою жизнь», как говорит одна моя знакомая Анкита. Казалось, что она специально создана такой, еле способной сохранять свою форму для того, чтобы при употреблении в пищу ее аморфность превращалась в нежное таяние каждого кусочка во рту.

Я попросил ее приготовить бомбиль.

– Этого будет достаточно для нас, да? – спросил я, стараясь быть демократичным. – Зеленая папайя, баклажан, жареный бомбиль.

Рену кивнула и приступила к работе. Она так быстро передвигалась из одной части кухни в другую, будто ее носил невидимый ветер, при этом она одновременно делала полдюжины разных вещей. Контейнер с замороженной бомбейской уткой лежал в раковине под струей воды, чтобы она оттаяла; кастрюли и сковородки были вытащены из шкафов; овощи, которые не были нужны для приготовления ужина, были убраны обратно в холодильник; разделочная доска и нож появились на столе…казалось, что у нее не две, а десять рук.

– Рис или чапати?[25] – спросила она, даже не посмотрев на меня. – И какой бы вы хотели, чтобы я сделала дал?[26]

Я заметил, что она, как и я, использовала самую уважительную форму обращения «вы» при спряжении глаголов, когда обращалась ко мне, но в то же время ее бенгальский был слегка искажен. Если переводить ее вопрос дословно, то получилось бы «Вы будете есть дал?».

– Чапати, – ответил я. – Дал… хмм… – Я стоял в нерешительности.

– Джальди, джальди[27], у меня будут неприятности, если я не успею до закрытия крана, – напомнила она и на этот раз она уже не улыбалась.

– Сделайте тот дал, который, как вам кажется, лучше всего подойдет к чапати, – коротко сказал я, вышел из кухни и плотно закрыл раздвижную дверь между кухней и гостиной.

– Личность человека, как хорошее горчичное масло: ударяет тебе прямо в нос, – произнес я тихим голосом, пытаясь пошутить.

Мама стала мне показывать знаки и шептать, что она будет говорить на эту тему только когда Рену уйдет.

– А что это за срочность с «мне нужно успеть до закрытия крана»? – тихо спросил я.

– Ей нужно успеть набрать воды из муниципального водопровода. Поставка водоснабжения ограничена определенными часами, поэтому ей нужно попасть к крану в этот период, иначе у нее целый день не будет воды.

– А что это за вода? – Я был несколько озадачен.

– Вода для ежедневного использования. Для купания, стирки, уборки…

– А разве у нее нет воды там, где она живет?

– Она живет в трущобах. – Она снова показала рукой в сторону запада. – В трущобах нет водопровода.

– Это те же трущобы, где живет Милли?

Мама кивнула и затем добавила:

– Рену ее терпеть не может.

– Кого, Милли?

– Да. Я тебе все расскажу позже.

Через полчаса Рену пришла из кухни и направилась в сторону входной двери.

– Я скоро вернусь.

И ушла.

– Ее через несколько минут будет видно из окна, – сказала мама.

И действительно, я смог увидеть ее стоящей в маленькой очереди с двумя большими ведрами и с чем-то похожим на большой пластиковый контейнер. На набережной было людно – мамы с колясками, влюбленные парочки, дети; рядом, на дороге, мелькали проезжавшие мимо автобусы, мотоциклы и авторикши. Продавцы уличной еды завлекали прохожих своими закусками. Казалось, вся жизнь, все движение было сосредоточено там. На зеленом островке, где был расположен кран, на красной каменной скамье сидели трое пожилых мужчин, бегали три или четыре бродячие собаки и полдюжины играющих друг с другом детей. Большие кроны деревьев заслоняли собой оранжевый солнечный свет, как от натриевой лампы, и держали большую часть территории в тени. От прохладного морского бриза деревья слегка качались, создавая пятнистую смесь из оранжевого света и черных теней.

Папа вернулся с работы, и я зашел на кухню за напитками. Кухня выглядела как хаотичный натюрморт. Скороварка, в которой предположительно была чечевица, стояла на варочной панели и издавала отрывистые свистки, хотя огонь под ней был выключен. На блюде из нержавеющей стали лежал бомбиль, натертый солью и куркумой. На другом блюде лежали гигантские пассерованные кусочки баклажана. Столешница между плитой и раковиной вся была в очистках: там лежали луковая и чесночная шелуха, кусочки овощей, увядшие стебли кориандра, мука, валялись зеленые перцы чили и разрезанный корень имбиря. В большой металлической миске было замешано тесто, а в маленьком контейнере замочен рис в воде. Мне с трудом удалось найти место, чтобы поставить стаканы, бросить туда кубики льда и налить виски.

– На кухне такой беспорядок, – сказал я, протянув папе стакан.

– Не волнуйся, она все уберет перед уходом, – сказала мама.

– Расскажи мне наконец, почему она ненавидит Милли.

– У Рену весьма тяжелый характер, как ты успел заметить. Она очень задиристая… – начала было мама, но папа ее перебил.

– Не могу поверить, что вы тут сидите и сплетничаете о слугах, – сказал он с небольшим недовольством.

Мама повернулась ко мне и тихо шепнула:

– Потом. – Она всегда слушалась отца.

Я был не в настроении, чтобы спорить с отцом. Мы несколько раз уже спорили на тему «хозяев и слуг», и мне совершенно не хотелось снова ее поднимать. Проглотив слова, которыми я мог бы возразить отцу, я внезапно отчетливо вспомнил случай из своего детства.

Он произошел за год до того, как мы переехали из Калькутты в Бомбей. Это было либо в период летних каникул, либо в один из дней, когда у меня не было занятий – в четверг или воскресенье. Был самый разгар лета, июнь или июль, около часа дня, когда солнце жарило что есть мочи. Температура воздуха была около сорока градусов Цельсия, если не выше, потому что дорожное покрытие плавилось от жары, становясь мягким и податливым. Папа отправил на центральный рынок за батарейками нашу прислугу по имени Ниша, которой было не больше одиннадцати или двенадцати лет; рынок находился в пятнадцати минутах быстрой ходьбы от нашего дома. Через полчаса она вернулась, но купила не те батарейки. Папа стал кричать на нее и отправил тут же обратно. Расстроенная Ниша пошла за ними во второй раз. На этот раз ей потребовалось чуть более получаса.

– Ты снова принесла не то. – Папа был вне себя от злости и швырнул пакет в стену.

Ниша поежилась. В ее лице читался испуг. Пришла моя мама, но она тоже оробела.

– У тебя в голове хоть что-нибудь есть? – продолжал кричать на девочку папа. – Я тебя просил купить маленькие красные батарейки, а не большие. Маленькие. МАЛЕНЬКИЕ, ты меня поняла?

Мое сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки от волнения.

– Может, напишешь на листочке, что тебе нужно, и отдашь ей, чтобы она его показала продавцу?

– Продавец не умеет читать, – ответил он и повернулся к Нише: – Давай живо ступай туда и попроси маленькие красные батарейки. Именно маленькие. Живо, живо!

Я видел, как дрожал ее подбородок, но она ушла снова. Как могла она или кто-нибудь из ей подобных возразить? Она в третий раз шла по тому же маршруту, температура была такой высокой, будто была способна превратить человека в облако пара за считаные минуты, а у нее даже не было возможности сесть и передохнуть в тени, выпить что-нибудь перед очередным выходом из дома. Я побежал на веранду, чтобы посмотреть на ее крохотную фигурку; вместо того чтобы идти, она бежала, становясь все меньше и меньше, пока не достигла конца нашей длинной улицы и не повернула за угол. Было так нестерпимо жарко, что на улице не то что не было ни единого человека, не было ни собак, ни кошек, ни вездесущих ворон. Дома стояли так, что одна их сторона была в тени, а другую жарило палящее солнце. Я задумался над тем, почему она бежала, ведь можно было просто идти, так было бы прохладнее и безопаснее.

Когда она вернулась, то опять принесла не те батарейки. Папа взглянул на них, издал звук, который был чем-то средним между рычанием и стоном, его лицо так перекосилось от ярости, а зубы оскалились, что он стал похож на дикого бешеного зверя. Он попытался что-то сказать, но не смог издать ни звука. Мама, пораженная увиденным, поспешила заслонить собой Нишу.

Рот Ниши был перекошен и открылся от ужаса, она так оцепенела, что уже не смахивала слезы, катившиеся по ее щекам, только всхлипывала и глотала ртом воздух. Ее колени подогнулись, и я не смог уловить, чего она хочет: то ли сесть и зарыдать, то ли броситься в ноги моим родителям и умолять не отправлять ее больше на рынок. Я чувствовал, как кровь кипела в моих жилах. Возможно, я даже стал дрожать от напряжения. Мысль о том, что девочке пришлось бегать туда-обратно по жаре без еды и воды, ведь завтрак был давно и время обеда уже прошло, пульсировала в моей голове. Она могла получить солнечный удар.

Затем я посмотрел на ее ноги. Крошечные камушки, из которых делали дорожное покрытие, прилипли к ее ступням то тут, то там, словно были островками на карте. Все встало на свои места: чтобы добраться до магазина, она сняла шлепки, которые приклеивались и застревали в раскаленной дороге, и пошла босиком. Дорога была настолько горячей, что ей пришлось бежать, а не идти, чтобы на ногах потом не остались волдыри. Начиная плавиться, покрытие немного разрушалось и, соприкасаясь с ее кожей, начинало приклеиваться к ней кусочками.

Меня будто переклинило: повернувшись к родителям, я обратился к ним со всей той яростью, на какую только был способен мой голос.

– Вам не стыдно столько раз отправлять маленькую девочку на жару? Она столько раз бегала туда и обратно без единого глотка воды… А ты, такой здоровый, сильный мужчина, стоишь тут и раздаешь приказы этой маленькой девочке…

И тут я сжал руку в кулак и бросился вперед, чтобы ударить его. Мама вскрикнула.

Это был поворотный момент в наших отношениях. И я, и родители это понимали. Всякий раз, когда разговор заходил о домашней прислуге, казалось, будто воздух между нами накаляется.

Позже я узнал, что мои родители больше всего были поражены тем, какую сторону я занял: в их подсознании я будто взял и перенес свое имя в неверную часть уравнения, состоящего из слов «мы против них».

Годы спустя мой отец насмехался надо мной:

– Да ты вырос настоящим Ганди. Обучение, за которое я плачу, стоит немалых денег, а все, чему они тебя научили, это лезть в бутылку.

От этих слов моя кровь начинала бурлить. До сих пор его едкие фразы доводили меня до легкого кипения, которое могло потом еще долго не прекращаться.

Замечание папы, касающееся сплетен о прислуге, вернуло меня в то время, но сейчас было бы совсем некстати вспоминать прошлое. Мне не хотелось омрачать ссорой свой отпуск, поэтому я просто поболтал лед в своем стакане, а пока папа ходил переодеться в домашнее, я настроил себя на светскую болтовню. Я жил на другом конце планеты, и поэтому я решил, что оставлю на время отпуска позади все треволнения моей лондонской жизни и буду просто наслаждаться уютом и теплом родного дома, будто я снова вернулся в беззаботное детство.

Вернувшись, тетушка сразу пошла на кухню. Через час она разложила еду по тарелкам и отнесла на обеденный стол, расставив блюда и столовые приборы.

– Бай-бай[28], – попрощалась она, когда уже выходила на улицу.

– Она никогда не говорила «бай-бай». Какая муха ее укусила? – заметил папа, который обычно никогда не обращал внимания на прислугу в доме, кроме тех случаев, когда нужно было им платить за работу.

– Может, она взволнованна оттого, что в доме появился шахеб[29], для которого ей теперь приходится готовить, – засмеялась мама.

Я вернулся на кухню, чтобы налить себе еще выпить. Там не было ни единого грязного пятнышка.

Мы приятно и беззаботно беседовали, затрагивая только общие темы, которые не были ни серьезными, ни требующими срочного обсуждения. Разговор шел гладко, хотя думаю, что и я и мама, помнили, что в присутствии отца не стоит поднимать тему, которой он дал название «маловажные детали из жизни слуг». Но мое любопытство постепенно брало верх, и я хотел расспросить ее о Рену – она казалась намеренно дерзкой, что было чем-то совсем нехарактерным для повара. Я непременно должен был узнать, в чем причина, какие события могли повлиять на ее поведение, ведь это не могло быть просто следствием ее характера.

Когда я спросил у мамы во второй раз, почему Рену терпеть не может Милли, она загадочно ответила «зависть». Это не сильно пролило свет на происходящее. Еда была простой, но приготовленной словно по учебнику. Ошибок в виде излишней остроты, которая так не нравилась моей маме в блюдах Рену, и в помине не было: зеленая папайя и креветки были приправлены тмином и лавровым листом, а также смесью специй гарам масала и топленым маслом, добавленными прямо в конце готовки. Баклажаны сдобрены густой томатной пастой, с добавлением карамелизированного лука и имбиря, а сверху украшены свежим кориандром и зелеными перчиками чили. Казалось, будто Рену успешно противостояла тем безмолвным – или даже не совсем безмолвным – претензиям, которые ей предъявляли те, под чьим началом она работала.

– Все приготовлено так, как и должно быть, – сказал я, обращаясь к маме. – Почему ты сказала, что она понятия не имеет, как нужно приправлять блюда согласно традициям?

– Да, в этот раз она ничего не испортила, но ты понаблюдай за ней, – поморщившись, сказала мама. – Все зависит от ее настроения. Это потому, что ты здесь.

Одна идея потихоньку приобретала все более ясные очертания. Я хотел бы проговорить ее с мамой. Она знала о моем текущем проекте – книге о региональных индийских блюдах. В каком-то смысле она подтолкнула меня к этой идее: год назад она отправила мне одну из серии книг издательства «Пингвин» – «Кулинарная книга Калькутты». Она была ужасно оформлена и составлена, а оглавление было настоящим кошмаром. Создавалось впечатление, что люди, которые над ней работали, понятия не имели, что такое поваренная книга. Но эта серия – «Кулинарная книга Ассама», «Кулинарная книга Гоа», «Кулинарная книга парси» и другие – вдохновила меня: несмотря на неидеальное исполнение, в книгах можно было встретить по-настоящему редкие рецепты. В «Кулинарной книге Калькутты» было множество замечательных рецептов, о которых я много слышал, но никогда не пробовал, например блюдо из свеклы и яиц – хагина или поджаренные бобы мунг с манговым имбирем. Удивительно, но в книге фигурировала любимая уличная еда восьмидесятых: чау мейн[30]. Каждый индус знает, что нет никакой общей индийской традиционной кухни, а существуют только региональные кухни, которые иногда невообразимо отличаются друг от друга. На Западе же объединили все региональные индийские кухни в одну – национальную. Разве не было бы здорово, если бы создатели книги сделали что-то наподобие подробного тура по всем этим региональным кухням?

Поэтому, обдумывая эту идею, я как-то обратился к маме:

– Как думаешь, она сможет рассказать мне о своих рецептах, которые традиционно готовят в…в ее части Бенгалии? – Я понятия не имел, откуда именно она была.

– Для чего тебе мидинипурские рецепты? – Мама презрительно фыркнула. – Что в них такого особенно? Почему бы тебе не сделать подборку из более традиционной бенгальской еды? Я могу с тобой поделиться рецептами.

Я знал, что ее самолюбие было задето – почему это ее сын просит какую-то выскочку рассказать о настоящих бенгальских рецептах, когда она сама может рассказать их несметное количество, и они будут куда лучше? С этой точки зрения она была права. Было бы вполне достаточно рассказать читателям основное различие между индийскими штатами, не вдаваясь в подробности различий внутри их самих. Это же всего лишь кулинарная книга, она была скорее чтивом, нежели серьезным историческим или социологическим трудом.

В течение нескольких следующих дней я размышлял над этой идеей, звонил своим друзьям, кто жил в нужных мне регионах и мог бы помочь с книгой или же у кого были знакомые, которых я смог бы навестить для своего исследования. Я слонялся по дому, читал, зависал в Интернете, уничтожил отличную и казавшуюся неисчерпаемой коллекцию солодового виски и ел то, что Анкита называла «меняющим всю твою жизнь», или если дословно переводить с бенгальского, то получилось бы «поворачивающим всю твою жизнь».

Милли пришла около полудня, и, пока моя мама где-то гуляла, я накормил ее обедом, раскладывая каждое блюдо по тарелкам и рассказывая про него. Это было то, что осталось у нас со вчерашнего ужина и даже с позавчера – Рену постаралась на славу. Я редко практиковал хинди, поэтому долго пытался подобрать правильные слова для обозначения специй или овощей, чьи названия я знал только на бенгальском и английском. Раз или два мне пришлось спрашивать у Милли, справился я с этим или нет. Было больно наблюдать за тем, как она боролась со своей стеснительностью, поэтому я быстро ушел из кухни и решил для себя, что в будущем больше никогда не буду ей рассказывать о блюдах.

Однажды, когда Милли обедала на кухне, раздался звонок в дверь. Я открыл дверь. Это была Рену с пакетами овощей и зелени. Она уже выполнила свои утренние задания и должна была вернуться только вечером. Прежде чем я успел ее пригласить войти в дом, она бросилась объяснять причину ее неожиданного визита:

– Овощи на ужин. В доме нет зеленых бананов, кориандра, листьев карри, чили, тыквы… поэтому я решила купить все необходимое, так как проходила мимо. – Она показала в сторону овощного рынка. – И вам не нужно будет выходить из дому.

Она сняла и оставила шлепки за порогом.

– Я их уберу, не переживайте, – произнесла она и побежала на кухню.

Я слышал, как открылся холодильник, как ящики для овощей выдвигались и задвигались обратно, как шуршали полиэтиленовые пакеты, но ни единого слова от Рену или Милли. Затем Рену вышла из кухни и покинула квартиру так быстро, будто ее сдуло ветром. Она даже не посмотрела на меня, сидящего на диване в гостиной, не попрощалась и не сказала «До встречи вечером», а просто захлопнула дверь с той стороны и ушла.

Она вернулась в полшестого, чтобы приготовить ужин. Я уже привык к заведенным здесь порядкам и заранее заготовил меню – торан из капусты, тыква по-тамильски с тамариндом и горчичным соусом, курица по-четтинадски, – специально выбрав те блюда, которые она еще не готовила: с тыквой и курицей. Я уже привык к ее мрачности, но никак не ожидал, что ее грубость достигнет того уровня, что она продемонстрировала тем вечером. Во-первых, она на меня не смотрела и почти все время молчала (а когда разговаривала, то это были очень короткие фразы); во-вторых, несколько раз огрызнулась, когда я переставал читать рецепт из книги, потому что отвлекался на то, чтобы посмотреть, как она одновременно делает три разных дела: достает овощи из холодильника, кладет нарезанную курицу в раковину, чтобы ее помыть, и вытаскивает кастрюли и вок из шкафа. По-видимому, она хотела, чтобы я продолжил читать его для нее, пока у нее было время послушать.

– Аррэй[31], читайте-читайте, у меня времени в обрез.

– Я ждал, пока вы будете слушать. Так много информации сразу, что вы можете забыть, что за чем следует…

– Аррэй, дхур, – оборвала она меня короткой бенгальской фразой, выражающей презрение. – Читайте, читайте дальше. Я запомню.

Я был ошеломлен. Общаясь с любым другим человеком, я бы спросил о причине такого резкого тона или слегка обиделся, но разница в нашем социальном и классовом статусе помешала мне сделать что-либо из этого. Как, интересно, отреагировали бы на ее поведение настоящие индусы, не терпящие никаких возражений от прислуги? Или она ведет себя так в доме моих родителей только потому, что моя мама не следует излюбленной привычке всех индусов – кричать на прислугу, особенно в моем присутствии? Я прочитал вслух два рецепта, один за другим, и еле сдержался, чтобы не спросить «Вы их запомните?» или сказать «Вы можете спросить меня прочесть еще раз, если что-то забудете», и просто вышел в гостиную.

Я поймал на себе взгляд мамы.

– У нее сегодня плохое настроение. Лучше к ней не подходить, – сказал я шепотом по-английски.

– Что случилось? – Мама тоже переключилась на английский. Она явно не слышала нашего разговора, да и в общем-то слышать там было особо нечего, все дело было в интонациях и выражении лица. – Может, мне с ней поговорить?

– Нет, – решительно сказал я. – Точно нет. Она просто сегодня в дурном расположении духа.

– Мы уже начинаем уставать от ее бесконечно меняющегося настроения. Иногда она становится просто невыносимой.

Наша беседа стала постепенно приближаться к обсуждению правильного поведения прислуги, поэтому я поспешно постарался сменить тему разговора. Мне это удалось, или, возможно, мама тоже подумала об этом и подыграла мне – в любом случае, я был очень рад, что мы избежали неприятной темы. Или мне так только казалось. По крайней мере, когда я сидел в тот вечер и ужинал теми блюдами, что приготовила Рену, мое раздражение вспыхнуло с новой силой.

Абсолютно все блюда были приготовлены неправильно. Она совершила непростительную ошибку: добавила хинг в торан. Тыква была безвкусной, даже несмотря на то, что блюдо содержало в себе два самых мощных ингредиента во всей индийской кухне – тамаринд и свежий горчичный соус. Поначалу я не мог понять, чего не хватало курице, – на вкус она была неплохой, но это было не то блюдо, на которое я рассчитывал. Затем я догадался, что она в него не положила ничего из ароматных приправ: ни кардамона, ни корицы, ни гвоздики; все они должны были быть добавлены в раскаленное масло прямо перед началом приготовления. Для меня было очевидно с самого начала, что она не сумеет все запомнить, да и кто бы сумел? Там был длинный список ингредиентов не для одного, а сразу для двух блюд, которые были сложны в приготовлении, а я прочел ей рецепты всего один раз.

Папа был безразличен к правильности рецептуры, а вот мама была в ярости и в то же время ликовала: это было неоспоримое доказательство того, что Рену была поваром, который действует исключительно методом проб и ошибок, а не опирается на фундаментальные знания традиционного приготовления блюд. Я снова стал нервничать: в который раз мы возвращаемся к теме критики прислуги – такой острой и болезненной. Мама долго жаловалась на Рену, а мой дискомфорт вырос до такой степени, что я поймал себя на мысли, что мне хочется защитить повариху от нападок моей мамы, и вступился за нее.

– Хинг – не такой уж и плохой выбор, – начал я. – Если бы там уже были семена горчицы, листья карри и кокос, то хинг бы был вполне уместен.

Маму было сложно переубедить.

– На самом деле курица очень неплохо получилась, – в свою очередь добавил папа. – Я не знаю, какой там она должна была быть по рецепту, но эта получилась здорово.

Мне захотелось обнять его, хотя он сидел по другую сторону стола, но это было совершенно неприемлемо в нашей семье и рассматривалось как тлетворное влияние Запада.

Мама поморщилась, но ничего на это не ответила.

– Вот что действительно раздражает, так это то, что мы должны терпеть эти перемены в ее настроении. Сначала я рассуждала так: нужно мириться с брыкающейся коровой, ведь она дает тебе молоко, но в последнее время ситуация, похоже, ухудшилась.

Что-то щелкнуло у меня в голове.

– Она видела Милли сегодня, когда заносила нам овощи, – вспомнил я.

– Ага. Вот что, должно быть, вывело ее из себя, – предположила мама.

– Но я не понимаю почему, – сказал я, уже полностью сбитый с толку. – Ты сказала, что это зависть, но чему она завидует? – Хотя я и чувствовал, что вновь приближаюсь к запретной теме, я был внутренне готов к противостоянию с отцом, настолько меня мучило любопытство.

– Я не могу сказать точную причину, – ответила мама. – Может случилось что-то, о чем мы не знаем, – в конце концов, они живут рядом, в одних и тех же трущобах. Может быть это из-за того, что у Милли есть муж, двое детей… я вижу, как это давит на Рену.

– А у нее нет детей?

– По-моему, у нее есть дочь, но они очень мало общаются.

– «По-моему»? Ты либо знаешь такие вещи, либо нет.

– Она мне говорила что-то об этом некоторое время назад, но я смутно помню подробности. Я не помню точных слов, но у меня сложилось впечатление, что она рано вышла замуж, у нее была дочь, ее вроде бы бил муж, поэтому она от него ушла. Я не помню, пришлось ли ей оставить дочь с отцом, когда они разошлись.

– Это было в Мидинипуре? – Я проявил живой интерес.

– Да. Я не знаю, в какой именно деревне.

– Как думаешь, можно мне ее об этом спросить?

– Нет-нет-нет, не нужно, – запаниковала мама. – Не нужно ее расстраивать.

– Опять та же песня, – сказал отец и встал из-за стола.

– Пожалуйста, не спрашивай ее ни о чем, – сказала мама еще раз. – Не нужно показывать ей, что нас заботят ее проблемы. Так она еще больше почувствует, что может вести себя с нами, как ей захочется. Я думаю, мы и так слишком с ней либеральны. Не нужно переходить к неформальному общению со слугами, нужно уметь держать с ними дистанцию.

«Ахой, впереди скалы!» – подумал я и послушно промолчал. Ей лучше не знать, что эти слова только раззадорили меня.

Следующим утром пришла Рену, и я решил, что не буду с ней разговаривать. Обычно я хвалил ее вчерашнюю стряпню – она никогда не отвечала, но я чувствовал, что ей было очень приятно, – а сегодня я воздержался от каких-либо комментариев. Вместо этого я собрался и пошел посмотреть на трущобы.

Я перешел дорогу и спустился вниз на вымощенную мостовую, которая была в самом конце прогулочной зоны на набережной. Там, где заканчивалась мостовая, начинались черные камни и море. Вдоль моря вела узкая дорожка, на которой расположились магазины по продаже шин, чайные домики и закусочные, но только сейчас я заметил, что там еще была и стена, о которую бились морские волны. Извилистая дорожка, казавшаяся из спальни родителей усеянной различными магазинчиками, деревьями и игровыми площадками, ограничивалась стеной, преграждающей путь и мешающей дорожке обогнуть берег. Сейчас я стоял на ней. Она была настолько узкой, что если бы два человека шли по ней рядом, то тот, кто находился ближе к морю, серьезно рисковал упасть в воду – уровень моря был всего на какой-то сантиметр ниже. Сама дорожка была топкой: то тут, то там виднелись следы от обуви с оставшимися в них лужицами. Заливало ли ее во время прилива? Я посмотрел на трущобы, которые находились слева от меня. Они были похожи на черного монстра – спрятавшегося, притаившегося, возможно спящего, с двух сторон, окруженного морем. Крыши в подавляющем большинстве были покрыты черным пластиком, но иногда встречались вкрапления синего, а когда дул ветер, то они поднимались так, что становились похожи на чешую. Мне пришлось прижаться вплотную спиной к стенам домов, чтобы пропустить людей, которым нужно было пройти вперед по дорожке. Я решил пойти за ними с некоторой опаской, так как отчетливо понимал, что буду выглядеть там как чужак. Я очень обрадовался, что мое присутствие не вызвало ни протеста, ни презрительных взглядов, ни перешептываний.

Когда я осмотрелся, то оказалось, что окруженная морем дорожка, по которой я пришел к трущобам, была даже шире, чем те тропинки, которые проходили внутри трущоб. По одной из них я решил пройтись. Она была окружена жилыми помещениями – комнатками. Если бы я расставил руки в стороны, то кончиками пальцев обеих рук смог бы коснуться их стен. Я проходил мимо комнат, одной за другой, затем пошел по другой тропинке; там было очень легко заблудиться из-за узких проходов и плотности застройки. На самом деле даже было сложно понять, где вообще есть эти дорожки между домами. Люди прокладывали себе путь в нужном направлении и без них, огибая дома и сзади, и спереди, и по бокам. Жители трущоб занимались кто чем: сидели, ходили, стояли, бездельничали, выходили и заходили внутрь жилищ. Внутри комнат было так темно, что я с трудом мог разобрать хоть что-то из их убранства. Очертания предметов казались то углом кровати, то кусочком пола, то пластиковым стулом. Женщина топила печку перед своим домом, бросая в огонь любые деревяшки, способные гореть. Маленькая толпа детишек бесцельно бегала вокруг – возможно, они играли в какую-то игру. Рядом с одним из домов стоял мотоцикл. Как он вообще смог сюда проехать? Люди начали обращать на меня внимание. Мое чувство дискомфорта обострилось, но далеко не из-за пристальных взглядов. Я был воспитан как представитель среднего класса, а позднее приобрел еще и либеральную чуткость, поэтому когда я заглянул в прямом и переносном смысле в открытые окна и двери этих людей и увидел, как они живут, то мне стало тошно от того, что средний класс думает о них либо как об антропологическом мусоре, либо как о развлечении для туристов. Я поежился от собственных мыслей.

Вопрос, который меня впоследствии волновал больше всего, это были ли эти комнаты единственным их домом и сколько семей живет в каждой из таких лачуг.

Конечно, я не сказал поварихе, что видел трущобы, в которых она живет. Я чувствовал себя слегка подавленным все оставшееся утро, и, когда она вышла из кухни, чтобы спросить, что бы мы хотели на ужин, я дал ей четкий, лаконичный ответ: курицу, обжаренную с базиликом и нам пла и стручковую фасоль со свиным фаршем, чесноком, рыбным соусом и чили – вместо того, чтобы сказать что-то типа: «Я думал, что вам нужно говорить, что готовить, только один раз и только непосредственно перед готовкой». Произносил я подобные фразы с улыбкой на лице, чтобы они казались шуточными. Спросив у нее, знает ли она, что такое нам пла – она произносила его как «нампа», – я услышал неожиданный ответ:

– Да, в другом доме я его постоянно добавляю в блюда. Они едят много подобной пищи.

– В каком доме?

– Ну, в одном из тех, где я тоже готовлю, вон в той стороне. – Она подняла руку над головой и указала пальцем куда-то назад, причем сделала это так небрежно, как будто отмахнулась.

Тем же вечером я кратко и упрощенно проговорил с ней процесс приготовления двух блюд. Через полчаса она открыла раздвижную дверь и выглянула в гостиную:

– Я нигде не могу найти соус нампа.

– Вы везде посмотрели? – спросила у нее мама. – Он должен быть справа от шкафа со стаканами, ну вы знаете.

– Да, я сама его туда поставила. Я помню, его доставили два дня назад и показывали мне.

– Вы помните, как он выглядит?

– Еще бы! Маленькая бутылочка с черной крышкой.

– Вы уверены, что его там нет? Давайте-ка я посмотрю.

Мама встала и пошла на кухню. Вернувшись через несколько минут, она сказала:

– Я не могу его найти. Я посмотрела везде, где он мог бы быть.

– Ну не мог же он взять и убежать, – вмешался я. – Давайте я тоже поищу.

На кухне я открыл каждый ящик, каждый шкафчик, посмотрел все полочки в заставленном продуктами холодильнике, вынимая оттуда доисторические баночки с горчицей, оливками, соусом касунди, устричным соусом, джемом и соленьями. Казалось, что пресловутый «закон холодильника» универсален в каждой стране и на любом континенте – продукты попадали туда, чтобы о них забыли, и они там медленно умерли. Но увы, нам пла не было в холодильнике, хотя неоткрытую бутылку туда вряд ли бы вообще поставили. Я задал довольно предсказуемые вопросы – кто в тот день разбирал покупки и было ли какое-то негласное правило, по которому распределяли продукты по полкам (конечно же оно было)? – и получил весьма предсказуемые ответы. Я заглянул внутрь шкафов, под столешницу, в место, где стояли мука, картофель, лук, на полку, где стояли блендер, мельница со специями и лежала скалка. Я даже проверил ящик с полиэтиленовыми пакетами и пластиковыми контейнерами для продуктов. Нам пла нигде не было.

Теперь уже все четверо участвовали в его поисках. Даже папа то и дело спрашивал: «Вы уже посмотрели здесь?»; «А здесь?»; «А вон там?». Через каких-то полчаса мы все были полностью поглощены поиском этого рыбного соуса – какой-то абсурд.

В конце концов мы сдались. На кухне остались только я и кухарка. Все ингредиенты ждали начала готовки: уже была нарезана кубиками курица, мелко порублены чеснок и перец чили, длинная стручковая фасоль разрезана на несколько частей, свиной фарш разморожен. Я уже был готов взять машину и поехать в магазин рядом с Мехбуб-студиос, чтобы купить там другую бутылку, когда Рену неожиданно сказала:

– Знаю я, кто его взял.

– Кто? – Я понятия не имел, о ком она говорит.

– Ох, да кто к вам приходит убираться. – Ее слова сопровождались очередным презрительным жестом, к которому я уже стал привыкать.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить что к чему.

– Милли? Но с чего бы вдруг она это сделала? – Я был в замешательстве.

– Да говорю вам, это она, – все продолжала настаивать Рену.

– Но зачем ей это делать?

– Потому что это в ее стиле.

– Что это вообще значит? – Я был раздражен. Такое объяснение меня никак не устраивало.

– Уж поверьте мне, – не унималась она.

– Ну уж нет, для чего он ей понадобился? Вы знали, что она собиралась что-то готовить? Зачем ей брать именно его?

– Нет, не для того, чтобы готовить. Она взяла его, чтобы самой на него посмотреть да людям показать. Вот такой она человек, поверьте мне.

– Я так не думаю, – отрезал я, стараясь говорить так, чтобы мое раздражение не выдавали ни мои слова, ни интонации. – Что-то мне не верится.

– Да говорю же вам… – начала было она, но я ее перебил.

– Добавьте тогда соевый соус, – бросил я и вышел из кухни.

Когда я вышел в гостиную, мама поинтересовалась, нашли ли мы соус. Я ответил, что нет, и, решив выкинуть все мысли об этом инциденте из головы, я продолжил болтать и пить виски с содовой. Я не хотел ничего обсуждать в присутствии отца, поэтому подождал, когда мы закончим ужинать, а он ляжет спать, и попросил маму зайти ко мне в комнату.

– Послушай, – начал я, – Рену думает, что Милли украла нам пла. У меня это просто в голове не укладывается. Я ей не верю и никак не могу понять, что между ними происходит.

Услышав это, мама была потрясена:

– Она тебе так и сказала? Ты спросил у нее, почему она так решила? Ну, то есть что за странный выбор для вора.

– Или что за странное предположение о том, кто именно этот вор.

– Да-да, именно это я и имела в виду.

– Что между ними происходит, как ты думаешь? – спросил я.

– Понятия не имею. Единственное, что могу предположить: она ненавидит Милли настолько, что хочет, чтобы мы ее начали подозревать…

– Как думаешь, может так получиться, что Рену сама украла соус нам пла, чтобы обвинить во всем Милли?

Мама медленно кивала, собирая у себя в голове все кусочки воедино.

– Боже мой, как это низко с ее стороны. На одном из ее предыдущих мест работы ее саму обвинили в воровстве, а сейчас она хочет воспользоваться этим против другого… теперь мне становится ясно что к чему.

– Обвинили в воровстве на предыдущем месте работы? – удивился я. – Что это была за работа? Что она украла? Почему ты мне раньше ничего об этом не говорила?

– Опять-таки, это – те слухи, что я слышала о ней. Не помню уже от кого. Или, может, я просто свела факты воедино. А видимо, я сделала такой вывод, когда мне Рену рассказала, что работала у кого-то в здании Оу-Эн-Си-Джи[32], что рядом с осушенными территориями островов, ты наверняка видел эти уродливые дома много-много раз. Ну вот, я так поняла, что они обвинили ее в воровстве и уволили, а оказалось, что все обвинения ложные.

– А что за ложные обвинения? Ты просто сама это придумала? – Услышав это, я лишь сильнее запутался.

– Я думаю, что ее обвинили в краже и выгнали из одного из домов, куда она приходила готовить. Но ей можно доверять. Я несколько раз оставляла на видном месте деньги и украшения, когда она была здесь, и она к ним не притронулась. У нее даже были ключи от нашей квартиры, когда мы уезжали из города. Я ей во всем доверяю. Уверена, что те обвинения в воровстве были сфабрикованы…Знаешь, как часто бывает, что-то пропадает, и в первую очередь всегда думают на слуг, а они могут быть совершенно невиновны.

Да уж, о таком я знал предостаточно. Помню, в детстве, когда мы еще жили в Калькутте, я стал свидетелем того, как слугу, обвиненного в краже денег и ювелирных украшений у семьи, где он работал, публично избили, чтобы он во всем сознался. Я был одним из тех, кто стоял и смотрел на это. Тогда столпились не только члены той семьи, но еще и соседи, жители этой улицы, знакомые, даже обычные прохожие останавливались, чтобы посмотреть, что происходит. Слух о том, что вор был пойман и его прилюдно избивали, собрал огромную толпу, жаждущую присоединиться к столь жестокому развлечению; удары сыпались все чаще и становились все безжалостнее. В какой-то момент его подняли за лодыжки и стали раскручивать. Его голова с каждым оборотом оказывалась все ближе к куче битых острых кирпичей, и в конечном итоге он стал постоянно ударяться о них так, что на лбу и затылке оставались рваные раны. Всякий раз, как это происходило, он вскрикивал, и я увидел, что все его лицо было в крови.

Я не могу уже вспомнить, что я тогда почувствовал, будучи ребенком: волнение? сочувствие? жалость? злобу?

– Бабу, я ничего не крал, – кричал мужчина. – Я клянусь жизнью моих детей, я ничего не трогал. Пожалуйста, отпустите меня, я вас умоляю. Пожалуйста.

Я отчетливо помню, как моя мама подошла к членам семьи, у которой якобы украли деньги, и стала осуждать их варварское поведение. Реакция была следующей: женщина, рьяно обвинявшая и пытавшаяся нет-нет да и ударить бедолагу, подбежала к маме.

– Если бы у тебя что-нибудь украли, ты бы пришла сюда читать нам проповеди? – с издевкой сказала она. – Держи свои мысли при себе.

Затем женщина отвернулась и попыталась натравить еще кого-нибудь на маму. Мама, быстро схватив меня за руку, утащила меня оттуда. До меня доносились грубые бенгальские эквиваленты насмешек вроде «пай-девочка» и «святоша», которые ей бросали в спину.

Я ненадолго задумался, стоит ли мне для начала узнать, в каком именно из зданий компании ONGC работала Рену, чтобы потом прийти туда и поспрашивать у жильцов, что они знают об этом инциденте, но отказался от этой идеи, так как посчитал ее глупой.

Следующим вечером, в самый разгар готовки, Рену внезапно выглянула из кухни.

– Бутылка с нампа вернулась на место, – заявила она.

Моя мама смотрела в пол, а я встал и пошел на кухню, только чтобы не встречаться с ней взглядом.

– Видите, я вам говорила, что она принесет его обратно. – Рену начала говорить как только я появился в дверях. – Она взяла его, сделала все, что ей нужно, и вернула на место. Все, как я вам говорила.

Ее высокий, скрипучий голос нервировал меня. Я почувствовал, как мой правый глаз начал подергиваться. Я не знал, что на это ответить. Бутылка стояла на полке. Она была запечатана.

– Где вы ее нашли? – наконец выдавил я из себя.

– В шкафчике, где она и должна была быть. Сегодня утром она принесла ее обратно, когда приходила убираться, и поставила соус сюда. Я знаю ее схемы.

У меня не было повода открывать дверцу шкафа в течение дня, поэтому я не мог ни подтвердить это, ни опровергнуть. Из-за сильного замешательства я не придумал ничего лучше, как со стоном удалиться из кухни.

Ужин был приготовлен изумительно.

В оставшиеся две недели в Бомбее я все чаще старался вовлечь Рену в разговор – по вечерам, когда я давал ей указания, но особенно утром, так как обычно в это время моих родителей не было дома.

– Найдите для меня работу в своей стране, – сказала она полушутя.

– Там нет личных поваров в домах, они есть только в ресторанах, – ответил я на это.

– А как вы едите, если вам некому готовить?

– Мы сами себе готовим.

– Хм… как такое возможно?

– Мы учимся готовить. Там все знают, как приготовить хотя бы несколько блюд. Также там есть магазины, где можно купить уже готовую еду. Ее остается только разогреть дома.

Она замолчала. Через некоторое время она задала еще один вопрос:

– Эти блюда так же хороши, как стряпня кухарки? – робко спросила она, явно имея в виду себя.

Я ничего не ответил на это.

– Кроме того, а где вы будете жить? – поинтересовался я.

– А разве у вас не найдется комнаты там, где вы живете?

Мысли об иммиграции, труде, жизни, домах, жалованьях, классовом различии тут же возникли у меня в голове, и я не мог сообразить, что ей ответить.

– Я могу спать на кухне, – решила добавить она, увидев мое замешательство.

– Это просто невозможно, – выпалил я, прежде чем успел придумать, что бы соврать.

Мне стало стыдно, что я задел ее чувства, и я вышел в гостиную.

Через некоторое время произошел следующий диалог.

– Хотите дал сегодня на ужин? – спросила она меня.

– Нет, не нужно, вы уже и так много всего приготовили, не хочу, чтобы желудок расстроился.

– Я не просто кухарка, считайте, что я вам как тетя. От моей еды у вас никогда не расстроится желудок.

За время нашего с ней общения она рассказала мне, что родом из Мидинипура и выросла в семье фермеров, занимавшихся рисоводством. У них была земля, которую они возделывали, поэтому не бедствовали; по крайней мере, дела у них обстояли куда лучше, чем то, что обычно представляют, слыша словосочетание «индийский фермер».

– Посетите как-нибудь мою деревню, – предложила она.

Я кивнул из вежливости. Она рассказала мне о своих братьях и овдовевшей матери, о том, как землю поделили между тремя детьми после смерти отца. Сейчас землей занимались ее братья.

– А вы что, не получили свой кусочек земли в наследство? – спросил я.

– Получила, но потом продала его братьям. Как бы я одна возделывала рис?

– А вы не замужем?

Ее лицо помрачнело.

– Была когда-то давно.

Я в очередной раз увидел, как она пренебрежительно махнула рукой, а потом не дала никаких объяснений, что все это означало. – Я оставила небольшой участок земли для того, чтобы построить дом, когда я перестану работать и уеду из Бомбея.

– Здорово. А когда вы планируете уехать? Вернетесь в свою деревню? Почему не останетесь в городе?

– Ох, вы мыслите как иностранец. Я поеду туда, как только накоплю достаточно денег, чтобы построить дом. Мой собственный дом.

У нее были собственные накопления. Уж не знаю, почему это меня так удивило и обрадовало меня. Я не мог себе представить, сколько она тратила на жизнь здесь, но если она работала в шести домах, зарабатывая в каждом от четырех до шести тысяч рупий в месяц, то ее доход был существенным. По всей видимости, она жила в трущобах для того, чтобы не отдавать деньги за аренду жилья в Бомбее, а сохранить львиную долю дохода себе, ведь здесь расценки на квартиры одни из самых высоких в мире. Я поймал себя на мысли, что настолько проникся ее жизнью, что хотел, чтобы она могла работать еще дольше, в большем количестве домов, жила экономно и смогла откладывать в месяц еще больше денег… тут я понял, что стою сжав челюсть и кулаки, воображая, как ее банковский счет пополняется прямо пропорционально затраченным ею усилиям. А еще я подумал о том, каково это ей работать так изо дня в день, когда алгоритм действий постоянно повторяется, сами они тоже лишь незначительно отличаются друг от друга, и только иногда ей предоставляется возможность сделать что-то, что выходит за рамки обыденного.

– Вот как поедете туда, посмотрите на мой старый дом и на землю, где я хочу построить новый дом. – Она произнесла это с такой теплотой, легкой непринужденностью, даже интимностью.

Случалось, что, когда она приходила с утра приготовить и завтрак, и ужин, я просил ее приготовить ужин только для двоих: мамы и папы, так как наш холодильник был уже заставлен едой. Я мог спокойно разогревать вчерашние блюда и с удовольствием их есть хоть каждый день, но вот папа всегда хотел что-то свежеприготовленное перед работой: что-то простое вроде риса, овощного салата и рыбы. Думаю, мама тоже предпочитала, чтобы завтрак отличался от ужина, хотя она не хотела мне в этом признаваться. По правде говоря, Рену готовила каждый раз так много, что можно было накормить сразу от четырех до шести человек. Так ей было проще готовить, поскольку тяжело было рассчитывать порцию на одного. Как результат, в доме было так много еды, что каждый раз стол буквально ломился от яств.

– Ешь столько, сколько хочешь, – говорила мама. – Не нужно заставлять себя все доедать. Мы всегда можем отдать остатки Милли. Я тебе так скажу, она всегда очень радуется, что у нас осталось много еды, которую мы можем отдать. Она ее забирает и кормит своих детей.

Однажды утром, около одиннадцати, Рену уже собиралась уходить после проделанной работы и вышла в гостиную (мамы не было дома).

– В холодильнике полно еды, – сказала она. – Почему вы ничего не едите? Нужно ее есть, иначе она испортится, а ваша мама будет ругаться на меня.

Она позволила себе эту легкую вольность в поведении, чтобы шутливо пожурить меня. Это опасно подводило ее к той границе, что разделяла наши социальные классы, но зато показывало, насколько ей было легко со мной и как она хорошо ко мне стала относиться. При этом мы все еще обращались друг к другу, используя самую уважительную форму местоимения из всех существующих.

– А почему бы вам не забирать что-нибудь с собой? Вот правда. У нас так много всего… я могу положить все в контейнеры для еды и дать вам с собой, – предложил я.

– Нет, мне они не нужны. Я ем только один раз в день – рис и вареные овощи. Эта еда будет для меня лишней.

Я уже хотел было спросить ее о том, как вообще устроен ее быт, но не успел я и рта раскрыть, как она неожиданно полностью сменила тему разговора.

– Я все знаю, знаю, что вы отдаете еду «этой», – сказала она.

Мне пришлось потратить некоторое время на то, чтобы понять, о ком она, так как в бенгальском все местоимения третьего лица были среднего рода.

– На днях я застала эту персону на кухне, и она ела то, что я вам приготовила. Я готовлю вам с любовью, а вы отдаете еду ей? Меня прямо затрясло от злости, когда я ее увидела. Да как она смеет?

Она в одно мгновение превратилась в настоящий ураган, заключенный в стенах одной комнаты. Ее голос становился все противнее, все выше и громче.

– Она очень хитра… только посмотрите, как она втерлась в доверие к вашей семье… Почему ваша мама так любит ее? Эта женщина, должно быть, настоящая ведьма и наложила на нее какое-то заклинание. Она способна и не на такое. Постоянно оставляет детей на целый день одних дома, что это за женщина? Ее муж работает, зачем ей-то нужно?

– Достаточно, – взмолился я.

Возможно, я произнес это не слишком громко или не слишком вовремя, но она и не думала останавливаться, только ее тон сменился с гневного на умоляющий:

– Вы вернулись домой из-за рубежа. Родители одиноки, когда вас нет рядом. Я это знаю, я же вижу их каждый день. Перед вашим приездом они только и делали, что говорили о вас. «Рену, мой сын скоро приедет, он любит есть то, любит есть это, тебе нужно будет стараться каждый день, чтобы все вкусно приготовить», – вот так говорила ваша мама. А отец пошел и купил столько разной рыбы. Они ведь не едят так много видов рыбы, когда вас нет здесь. Поверьте, я знаю, каково это, когда самое дорогое, что у тебя есть, твой ребенок, живет так далеко. Сын моего брата живет в другой стране, она далеко отсюда. Вы вернулись на время, но понимаете, это не очень хорошо, что вы так долго с ними не видитесь. Они ведь стареют. Вы молодой мужчина, мы найдем вам хорошую девушку, на которой вы женитесь, потом у вас родятся дети, и ваши родители до конца своих дней будут жить счастливо. Я говорю все это моему Дулалу, но кто меня будет слушать?

Под конец ее речи она стала снова говорить спокойным и изящным тоном. Это была ее страховка, на случай, если ее вдруг станут обвинять в несоблюдении дистанции в общении с людьми более высокого статуса. Я не понял, осознала ли она тогда, что несколько забылась.

Я вернулся в Индию год спустя.

Концепция книги изменилась за то время пока я работал над ней в Лондоне: она больше не была сосредоточена на завтраках; ее полное название стало следующим – Настоящая индийская еда: домашняя кухня со всех уголков Индии, и оно давало точное представление о ее содержании. К тому же идея состояла в том, чтобы рецепты можно было повторить и за пределами Индии, а не заставлять поваров или читателей, решивших повторить рецепт, волноваться насчет приобретения редких ингредиентов и выполнения сложных технологических процессов. Ну а для критически настроенных читателей необходимо было сделать так, чтобы они не восприняли книгу расплывчатой и неаутентичной. Не дать им повод заводить старую шарманку – осуждать живущих за границей индусов, будто они нарочито «приспосабливаются к западным вкусам и привычкам».

И вот снова настало время посетить моих родителей. Я уже решил, что поеду в четыре или пять других городов, встречусь с разными людьми, которые не только поделятся со мной рецептами своих блюд, но и, что самое важное, дадут их попробовать. Мой редактор даже пошутил, что я иду по стопам Мэтью Форта, который написал Едим в Италии, и мне следует внимательно следить за тем, чтобы моя книга была другой.

Калькутта неизбежно должна была стать первым городом, с которого я начну свое путешествие. Я остановился у двух моих дядей, в Шиямбазаре. Они жили в большом трехэтажном доме, где каждый занимал целый этаж для себя и своей семьи, а первый этаж сдавался в аренду. Я помнил, что их повара звали Такур – слово на бенгальском, обозначающее «повар», все только так к нему и обращались. Он все еще работал в их доме, как и много лет назад, еще до того, как мой отец уехал в Бомбей со мной и мамой. Я редко бывал в Калькутте. На самом деле я приезжал сюда только пять или шесть раз, с тех пор как уехал жить в Англию. Этот факт вызвал волну пассивно-агрессивных подшучиваний в мой адрес («Теперь, когда ты живешь в Лондоне, уже и не соизволишь навестить своих бедных родственников», и т. д.); раньше я принимал их близко к сердцу, а теперь научился к ним легко относиться. В любом случае, стряпня Такура стоила того, чтобы ради нее приехать. Оставалось только не принимать во внимание излишнюю гостеприимность бенгальских домов, которая обычно выражалась в настоящей пытке едой. (Кстати, моя мама обиделась, когда Такур отказался ехать с нами в Бомбей в качестве семейного повара и остался с ее братьями. Впоследствии среди поваров она искала такого Такура, которого можно было бы навсегда оставить в своей жизни. С его мастерством еще никто не сравнился; Рену проиграла ему еще до того, как вступила в эту игру.)

Такур снова превзошел себя. Мне казалось, что он это делает каждый раз, когда я их навещаю. Еда была далеко не изысканной. Просто получалось так, что все продукты таким образом трансформировались в его руках, что финальное блюдо выходило куда лучше, чем если бы вы просто соединяли все ингредиенты вместе. Блинчики из рисовой муки, такие же нежные, как платочки из муслина, подавались с чатни из кориандра на завтрак; на обед – простое блюдо из картофеля, креветок и зеленого лука; в качестве перекуса – очень быстро обжаренные рисовые лепешки дополнялись жареной стручковой фасолью и перцем чили. Было сложно говорить об этих блюдах, не используя такого необъяснимого слова, как «магия». Интересно, если бы я взял у него рецепты, смогла бы Рену в Бомбее с точностью воспроизвести их? Без сомнения, она могла их приготовить прямо по рецепту, но этот бонус, который бенгальцы называют «рукой мастера», наверняка бы отсутствовал – она просто не была Такуром, и поэтому блюдо, хоть и отлично приготовленное, было бы лишено прикосновения «руки мастера».

Каждый вечер я разговаривал с мамой по телефону, а однажды, когда я рассказывал ей новости о ее братьях, снохах, племянницах и племенниках в дополнение к моим детальным описаниям, что мы ели на завтрак, обед, полдник и ужин – «четырехразовое питание» было бенгальским фразеологизмом, – я услышал, как с мамой кто-то разговаривает на фоне.

– Ача, довольно, живо идите на кухню, – ответила мама.

– Что там у тебя происходит? – поинтересовался я.

– Уфф, это Рену. Она говорит, что тебе нужно поехать к ней домой в Мидинипур. Прям вот непременно.

«А почему бы и нет?» – подумал я.

– Хорошо. Попроси ее позвонить ее брату, чтобы он был в курсе. А потом мы сможем с ним договориться о точной дате моего приезда.

Это было спонтанное, необдуманное желание. Идея, которая мне вдруг показалась интересной. Мама мне сначала не поверила, а потом была просто в ужасе:

– Ты в своем уме? Что ты там будешь делать?

– А что такое? Я здесь на отдыхе вроде как, а эта поездка даст мне представление о жизни в маленьком индийском городке. Это будет весьма интересно, разве нет?

– Но в Мидинипуре и смотреть-то не на что!

Мне не удалось убедить маму, что моя поездка будет иным видом туризма – не заточенным на посещение красивых и известных достопримечательностей.

– Но это же будет лишенный комфорта отдых, – не унималась она. – Вот где ты там собираешься остановиться?

– Почему бы мне не остановиться в доме нашей тетушки-кухарки?

Я знал, что ее беспокоило – нарушение границ между классами; неприятное ощущение, которое появится после разрыва плотной мембраны, отделяющей одних от других, демонстрация того, что сын хозяина настолько либеральных взглядов, что готов остановиться в доме слуги. Это пробудило во мне подростковый бунтарский дух. Я не отступил.

Через два дня водитель, который работал у дядей, Джишну-да, отвез меня в Гарбхету, где я должен был встретиться с Шанкаром, одним из племенников Рену. Мы назначили встречу в популярной местной кондитерской «Моучак», чтобы он поехал с нами и показывал Джишну-да дорогу в деревню Путихари.

После чудовищной езды по округу Хаора и маленьким грязным городам Мидинипура мы стали все дальше уезжать от населенных пунктов. Все вокруг становилось чище, появилось больше пространства и чистого воздуха. Дорога стала проходить по сельской местности, где практически не было построек и ничего не мешало машине нестись вперед. Нам нужно было добраться до точки, находившейся в пяти-шести километрах от деревни. Шанкар объяснил, что там проходила узкая дорога, по которой не сможет проехать машина, поэтому он договорился, чтобы нас там ждали люди, которые понесут мой багаж. У меня с собой был только небольшой рюкзак, и мне совершенно не нужна была помощь, но Шанкар был непреклонен. Я знал, что мне придется смириться с этим настойчивым услужением: в бенгальской культуре гостя почитали как божество. Я до сих пор не могу забыть того момента, когда машина остановилась, чтобы забрать Шанкара, а он тут же упал мне в ноги и склонился в пранаме[33].

Джишну-да должен был вернуться за мной на следующий день, чтобы отвезти обратно в Калькутту. Машина привлекала внимание людей, в основном мужчин и детей, которые останавливались и смотрели на нее с явным любопытством. Самые смелые из детишек подошли к машине поближе и смотрели на меня не мигая. Старик, стоявший в дверях одноэтажного дома, что был примерно в двадцати футах от нас, позвал Шанкара и сказал ему что-то, что я не смог разобрать.

– Нет-нет, знакомые пиши[34], он приехал из Калькутты, а живет в Лондоне.

– Друг Дулала? – спросил старик.

– Аррэй, нет, нет. Я же сказал, он из Лондона.

– Он довольно далеко. Спроси его, он сюда приехал на корабле или прилетел на самолете.

Я изо всех сил старался не смотреть в лицо Шанкара. Он приказал мальчику, которому не было еще и двенадцати, нести мой рюкзак. Я сосредоточился на том, чтобы мое лицо выглядело вежливым и милым, и пошел за Шанкаром. Я слышал, как мальчики позади нас странно зашумели. Один из них начал болтать на несуществующем языке. Позже я понял, что это, видимо, была его попытка говорить по-английски. Двое из них стали петь популярную песню на хинди, где была английская строчка «Будешь моей чамак-чало?[35]», но они неправильно пели первые слова – и получалась какая-то абракадабра. Они постоянно говорили «хэллоу» и хихикали. Это слово беспрестанно звенело в моей голове, до боли в висках.

По всей видимости, Шанкар заметил мое раздражение и стал их прогонять. Это потребовало некоторого упорства: мальчики хоть и отступили немного назад, но продолжали свои выходки, хоть и на расстоянии. Через какое-то время им это наскучило, и они отстали.

Деревня Путихари оказалась приятным зеленым сюрпризом: повсюду росли деревья, кусты, лианы, были видны аккуратные хижины с соломенными крышами и ухоженными двориками, пруды. На банановых деревьях распустились цветы, рядом низко висели поспевшие колючие плоды джекфрута, а бамбуковые заросли, поля, финиковые и высокие кокосовые и бетелевые пальмы окружали собой всю деревню, где стояли хижины и кирпичные дома, выглядящие то ли полупустыми, то ли недостроенными. Зимнее солнце ласкало своим теплом. Я заметил, что на солнце сушатся бори[36] и красно-коричневые зерна или семена хлебного дерева, разложенные во дворах, окруженных цветущим красным гибискусом. Поля, на которых созрел урожай, были цвета золотого песка, сверкающего на солнце. На других земельных участках ничего не росло, и они будто ждали, чтобы их чем-нибудь засеяли, а кое-где на них виднелись сорняки, похожие на щетину. Шанкар продолжал обращаться ко мне «сэр», хотя я уже несколько раз просил его не называть меня так. Шанкар почти не говорил по-английски, но упорно продолжал периодически выдавать свой скудный словарный запас, говоря отдельные слова. «Цветок», – произнес он, указав на куст тагара; «утка» – когда мы прошли зеленое озеро, «курица», – сказал он, показав на петуха, нежившегося на солнце. Он явно ходил в школу, где у него были базовые уроки английского. Я все еще избегал зрительного контакта с ним.

Когда мы проходили мимо домов, люди выходили посмотреть на нас. Шанкар указал на низкий Г-образный дом из кирпича с жестяной крышей, который был в двадцати метрах от нас.

– Мы почти пришли, – сказал он.

Дом стоял прямо на краю огромного рисового поля, огороженного деревенскими домиками. Было заметно, что дом строили по частям, добавляя все больше комнат, когда на это хватало необходимых стройматериалов. Двор был безупречно чист; в одной стороне, вдоль низкой стены, высадили цветы и два деревца с краю от дома, а с другой – сливовые деревья и какие-то еще – я не смог разобрать. Перед верандой стояло несколько деревянных столбов, на которые был натянут брезент. Зеленый попугай в клетке, висевшей на балке, внимательно смотрел на нас. Металлические ворота были окрашены в голубой цвет, но на них уже виднелась ржавчина там, где заканчивался дом и начиналась низкая стена. За ней находились какие-то две низкие прямоугольные постройки, не соединенные друг с другом. У одной из них была жестяная крыша и крестообразные вентиляционные окошки в верхней части стены, а крыша другой была сделана из соломы. Казалось, что они были отделены не только друг от друга, но и от основного здания тоже, так как между ними был пустой участок, а вот что было на самом участке, мне разглядеть не удалось.

Нас вышла встречать целая делегация: произошло как раз то, чего я боялся. Ее возглавлял темнокожий мужчина с уже седеющими волосами и усами, которому на вид было где-то около пятидесяти пяти. Он был крепкого, жилистого телосложения, но с брюшком. Другой мужчина, стоявший чуть поодаль, был, очевидно, его младшим братом. Я предположил, что они оба братья Рену, хотя не видел с ней никакого сходства. Пятеро детей – три мальчика и две девочки разных возрастов, – от шести до двенадцати, – с любопытством смотрели на меня. Женщина, стоявшая в дверях, поспешно накинула анчол на голову. Двое мужчин, в возрасте от тридцати до сорока, стояли во дворе под деревом, по обе стороны от пластикового стула, на котором никто не сидел. Вышел мальчик, которого отправили вперед с моим багажом. Очевидно, он помогал им по дому; недолго посмотрев на меня, он куда-то убежал.

Темнокожий жилистый мужчина вышел вперед, приветствуя меня пранамом – держа ладони вместе и слегка склонив голову.

– Проходите, проходите, – сказал он (используя самую уважительную форму обращения на «вы», хотя я был где-то на четверть века моложе его), – как благородно позволить пыли с ног ваших упасть в хижине бедняков… – Затем он повернулся к детям, его тон изменился и он рявкнул: – Эй, вы все, что, не видите, кто к нам приехал? Живо поклонитесь ему в ноги, он же из Лондона.

Я так молниеносно отступил назад, будто увидел приближающуюся змею.

– Нет, нет, нет, в этом нет никакой необходимости, правда, не нужно, я вас очень прошу, нет, – выпалил я.

Дети остановились и смотрели то на меня, то на мужчину, вертев головой так, будто следили за игрой в пинг-понг.

Старшим был Раджа, его младшего брата звали Ратан; Рену была средним ребенком в семье. Женщина, которую я увидел, когда вошел, была женой Ратана – Мамони. Жена Раджи, Лакшми, была в доме, хлопотала на кухне. Мне представили женщин как «моя жена» и «моя сноха». Я узнал их имена позже, когда услышал, как к ним обращаются их мужья.

Нас отвели в темную комнату, чтобы представить матери Раджи и Ратана, хрупкой женщине, которая выглядела очень старой и практически ничего не слышала.

– Мама, он приехал из Лондона, – крикнул Раджа-да.

Он говорил по-бенгальски с акцентом, я заметил это и раньше, но его акцент отличался от акцента Рену: ее речь была ближе к пиджину, и она то и дело вставляла слова на хинди.

– Нет, я приехал из Калькутты, – сказал я, смущаясь и неестественно хихикнув, чтобы попытаться разрядить обстановку с помощью этой поправки.

Женщина ничего не слышала и ничего не понимала, ее слезящиеся глаза смотрели куда-то в сторону. Даже в такой прохладный день я был весь мокрый от пота. После того как мы вышли из комнаты, я услышал как она гаркнула: «Дулал, эли наки?» («Дулал, это ты?»).

Я не особого вникал в суть дела, когда Рену говорила, что Дулал для нее свет в окошке, но я заметил, что его имя уже неоднократно упомянули в разговоре за последний час. Я с ужасом ожидал предстоящего обсуждения моего спального места и того, в каком состоянии будет туалет, который мне вот-вот покажут, и все мои размышления о Дулале отошли на второй план.

– Выпейте чаю? – предложил Раджа-да. – Хотите для начала вымыть руки и умыться? Позвольте показать вам, где ванная комната.

Я пошел за ним. Всего в доме было три комнаты, две из них занимали братья и их семьи; надо заметить, что в комнате, где лежала пожилая женщина и доживала свой век, жили еще и Раджа, его жена и двое старших детей – мальчик и девочка. Третья комната, в углу дома, где сходились в угол две линии буквы Г, была размером с коробку, и я не мог понять, для чего она вообще использовалась – может быть, в качестве кладовки? А комната с коридором планировалась как еще одна спальня? Когда я стал об этом думать, то заметил, что полы были сделаны не из бетона, а из утрамбованной глины. Почудился ли мне легкий запах коровьего навоза в тот момент? Я не мог понять, как комнаты могли быть одновременно и такими пустыми, и такими загроможденными – там почти что ничего не было. Побелка шелушилась и отставала; на стене висел календарь из магазина в Гарбхете – Шри Бишвакарма Хардвер Ко. энд Санз, криво пришпиленный на гвоздь; ящерица сидела на стене у потолка, там, где она переходила в металлическую крышу; длинный коричневый термитник занимал собой стык двух стен. Мне явно было негде разместиться, но, к моему великому стыду, я не имел ни единой возможности извиниться за предоставленные хлопоты, не дав им понять, что я заметил, насколько у них стесненные условия. Лучше уж на все оставшееся время превратиться в бессердечное чудовище, беззаботно пользующееся их добротой, чем в очередной раз указывать им на их и без того тяжелую жизнь. Не в первый раз я пожалел о том, что не послушал свою маму; я и представить себе не мог, как на самом деле живут эти люди. Но почему Рену так настаивала на том, чтобы я поехал, если знала, что мой визит будет крайне затруднительным и неловким для обеих сторон?

За дальним торцом дома находились большой огород с овощами и пруд. Бо́льшая часть пруда была огорожена низким прямоугольным кирпичным коробом с крестообразными окошками, которые я видел из двора, – оказалось, что это ванная. В нее можно было попасть, открыв покрытую ржавчиной неокрашенную дверь, которая заканчивалась на высоте восьми – десяти дюймов от земли. Внутри находились слив и три ведра, на краю одного из них висел большой красный пластиковый ковш, и жестяная бочка, они все были заполнены водой до краев. Краны предусмотрены не были. Тонкая веревка, привязанная к двум гвоздям, прибитым на противоположных сторонах постройки, висела дугой по всей ширине ванной. На веревке висели две тонких гамчи[37].

– Мы купаемся в пруду, – сказал Раджа-да. – Мы набрали для вас воду в ведра, если вы вдруг не захотите в нем купаться. Вы умеете плавать?

Он замолчал, посмотрел на меня и засмеялся.

– Не хотите попробовать? – сказал он, то ли предлагая, то ли бросая мне вызов.

Я колебался.

– Вода вам может показаться слишком холодной, – заметил он, – сейчас все-таки месяц пауша[38]. В любом случае, бочки и ведра заполнены специально для вас.

Мы вернулись в первую комнату; как он мне успел сообщить, я буду спать в ней.

– Кровать для вас достаточно большая? Вы на ней точно поместитесь? Если нет, то можете спать на полу, у нас есть много шатаранчи[39], покрывал, одеял, простыней. Мы разложим все так, чтобы вам было максимально комфортно, не беспокойтесь об этом.

– Нет-нет… я вообще не беспокоюсь. – поспешил ответить я.

– Будьте как дома, понимаете? В дядином доме, мамар-бари. Вы называете Рену тетушкой, так что это ваш мамар-бари, понятно? – Он посмеялся над собственной шуткой; ему было так же неловко, как и мне, а возможно, даже еще больше.

Мальчик, Чанчал, принес чай, и за ним сразу появились Мамони и Лакшми, неся огромные тарелки с воздушным рисом – они выглядели как белые холмы – и еще одну тарелку с огромной порцией свежеобжаренных баклажанов.

– Ешьте их быстрее, а то остынут. – сказала Лакшми. – Я только вытащила их из масла. Там еще одна порция на подходе.

Я подумал было вежливо отказаться от такого количества еды, как бы поступил типичный бенгалец, но почти сразу решил этого не делать – жадность была сильнее.

– Ешьте, ешьте, – подначивал Раджа-да. – Такую еду вы не встретите в Лондоне, уж поверьте.

Он был прав. Эти жаренные в кляре баклажаны были восхитительны. Откусывая хрустящую корочку, обжаренную в масле калонджи, через мгновение ты начинал чувствовать нежнейшую мякоть баклажана, а воздушный рис добавлял блюду собственный уникальный хруст и оттенял остроту маленьких фиолетово-зеленых перцев чили…

– Ну как, нравится? – спросил Ратан-да. – Могу поспорить, что да.

И спорить действительно было не о чем: я даже закрыл глаза от удовольствия, когда смаковал это блюдо.

Дети Ратан-да выстроились вдоль стены и смотрели на нас, будто перед ними разворачивалось какое-то цирковое представление: они открыли рты от удивления, а их глаза стали большими и круглыми, прямо как у сов. Самая маленькая из них, девочка лет шести, бесстрашно вышла вперед и протянула мне что-то похожее на почтовую открытку с рисунком. Я перевернул ее, увидел немецкую печать, потом быстро сообразил, что нехорошо читать письмо отправителя, и перевернул обратно. На картинке был изображен старый, красивый мост через реку, а за ним замок, а внизу слева написано: «Гейдельбергский старый мост и замок».

– Скажи ему, кто это прислал, – тихо попросил ее Раджа-да.

Девочка уже утратила всю свою смелость и убежала назад, к двум своим братьям.

– Кто ее прислал? – поинтересовался я.

– Мой старший сын, Дулал. Он учится в Германии, в Гейдельберге.

Я перестал жевать и посмотрел на него. Он что, шутит?

– Он живет там уже три года. Это блюдо, мури-бегуни, которое вы сейчас едите, его любимое. Он ест его каждый день, когда приезжает.

– А что он изучает? – спросил я хриплым голосом.

– Орэй баба[40], вот ты меня и подловил! – посмеялся он. – Я ничего в этом не смыслю, все проходит мимо ушей. Мы глупые, неграмотные фермеры. – (Затем он сказал известную бенгальскую фразу: муху-шуху чаша буша мануш – «как я могу сказать тебе, что он изучает?»).

– Но хотя бы какой предмет?

– Пиф-зику, он изучает пиф-зику. Вот и все, что я могу сказать.

Я понял, что это означает физику.

– Мой младший сын объяснит тебе лучше, – сказал он, затем начал кричать: – Хокон, эй, Хокон, иди-ка сюда на минутку.

– Он тоже ходит в школу. В ту же, куда ходил Дулал: Рамкришна Мишн в Нарендрапуре, – успел сказать Раджа-да, пока мальчик шел к нам.

Это была очень престижная школа в Калькутте, с длинным списком различных достижений, и, по-видимому, в нее было сложно попасть. Прежде чем я смог задать хоть какой-нибудь вопрос, Хокон уже вошел в комнату.

– Расскажи ему, что изучает дада[41]. Ты знаешь, что я все эти вещи не понимаю, – попросил отец.

– Физику, – ответил мальчик, – Физику элементарных частиц. У него скоро будет докторская степень. Когда он ее получит, его все будут называть доктором, но не тем доктором, который лечит.

Он выпрямился, пока это говорил. Я даже представил, как его грудь раздувается от гордости. Учеба в школе способствовала исчезновению акцента, который был у его отца и дяди. Может быть, он тоже поедет за границу и станет доктором, только уже медицинских наук.

В любом случае – мне даже не нужно было ничего выяснять – все, что нужно было знать, рассказали за ужином. Они никак не могли перестать о нем говорить – все, кроме женщин.

Мама Дулала упомянула его в первый и в последний раз, когда принесла мне еду:

– Мой сын живет так далеко, что мое материнское сердце беспокоится и тревожится о нем. Ночью я не могу сомкнуть глаз. Переживаю за него все время. Правильно ли он там питается? Кто-нибудь заботится о нем? Что случится, если он заболеет? Так много тревожных мыслей в моей голове. Очень хорошо, что он отучится, сделает себе имя, но все, чего я хочу, это чтобы он вернулся обратно домой.

Мы ужинали на веранде. Рядом со стеной было расстелено длинное покрывало, поэтому нам не пришлось сидеть на холодном полу. Мне стало любопытно, питаются ли они зимой по-крестьянски скудно и насколько сегодняшний ужин был праздничным вариантом трапезы. Вот, например, вместо обычных тарелок мы ели с банановых листьев – этот выбор был обусловлен только тем, что они всеми силами старались устранить любые преграды, мешающие моему комфорту, или нет? Меня и детей накормили в первую очередь. Они и слушать не хотели мои неоднократные просьбы, чтобы все взрослые поели вместе, хотя на самом деле это означало, что только трое мужчин ужинали бы вместе, ведь женщинам полагалось есть исключительно после мужчин – это незыблемое правило. Опять-таки, я посчитал это чрезмерное гостеприимство хитрой тактикой: они отвлекали мое внимание от более простой еды, которую потом ели сами, и, возможно, от меньшего количества блюд. Гостю они отдавали лучшее, что только могли себе позволить. У меня подступил ком к горлу.

Моя мама назвала бы эти блюда плебейскими, но они поразили меня: нарушив все существующие правила готовки, они приготовили рыбу («Из нашего пруда») и яйца; просто они, видимо, не могли себе позволить мясо. В рецептуре не было ничего необычного, поэтому процесс приготовления рыбы был незамысловатым и скучным. Я сделал вывод, что у Лакшми и Мамони не было каких-то особенных рецептов и они просто готовили, чтобы утолить голод. Каково же было мое удивление и стыд, когда я попробовал эти блюда: я просто не мог от них оторваться, все было настолько вкусным, каким я себе и представить не мог.

– Я и мои братья ходили в патшалу[42] в нашей деревне, мы толком и не получили образования. Я специально отдал моих мальчиков в настоящую школу. Мне хотелось, чтобы они жили по-другому – лучше нас. Жизнь фермера, возделывающего рис и выращивающего овощи, довольно… тяжелая. Мы, конечно, не опускаем руки, но нашу жизнь все же нельзя назвать легкой. Я не хочу такой судьбы для моих мальчишек.

– А ваша дочь тоже ходит в школу?

– Нет, мы…мы не можем себе этого позволить, все деньги ушли на учебу сыновей. Образование Дулала оплатила Рену. Она любит его больше, чем кого бы то ни было. Даже больше, чем собственную дочь. Когда Дулал только родился, мы мечтали о том, как он вырастет, станет известным и состоятельным. Рену сказала, что возьмет на себя все расходы на обучение, что заработает денег, чтобы он смог ходить в школу. Вот почему она уехала в Бомбей. Кто-то сказал ей, что в Бомбее поварам много платят – тысячи рупий. Поэтому она мне сказала: «Дада, я поеду в Бомбей, чтобы заработать там денег, накоплю и отправлю вам, а вы оплатите Дулалу школу».

У меня тряслись руки. Я не мог справиться с ними, чтобы вытащить из рыбы кости, смешать рыбное филе с соусом и рисом, а потом взять в руку ложку и донести все это до рта, не уронив.

– Сейчас она много зарабатывает, – продолжил Раджа-да. – Она работает в нескольких местах – четырех, пяти или шести. В вашем доме тоже. Экономить вошло у нее в привычку. Ей мало что нужно, она живет по-простому и тратит очень мало. Экономит буквально на всем и отправляет деньги Дулалу в Германию. У него полная стипендия, но авиаперелет, одежда – на все это ушло много денег.

Он замолчал и стал выглядеть задумчивым. Его лицо омрачилось мыслями о потраченных деньгах.

Затем он встрепенулся:

– Все эти деньги – их давала нам Рену.

Мне нужно было что-то сказать. Если я промолчу, то не смогу потом позволить себе сказать что-либо в компании хозяев дома.

– Должно быть, он отлично учился, раз смог получить полную стипендию в Гейдельберге, – наконец сказал я.

– Да, он очень способный, – ответил Раджа-да. Его лицо просияло в тусклом желтом свете от закопченной керосиновой лампы, – Он получил стипендию от школы Рамкришна Мишн чтобы поехать в Индийский институт технологии в Харагпур. Он стал лучшим в ИИТ и получил золотую медаль. Учителя говорили ему, что он должен поехать за границу, учиться там. Всю стоимость обучения в ИИТ покрывала стипендия, мы платили только за еду, одежду, хостел и транспорт.

Лучший ученик в элитном институте. Что-то хорошее все же случалось в этой стране. Я перешел в ту стадию, когда мог только слушать и удивляться. Попугай, который должен был дремать, начал прыгать на своей жердочке. Сын Ратана поднялся, чтобы покормить его перцем чили. Птица стала издавать звук, похожий на что-то среднее между воркованием и цыканьем.

– А разве она не вышла замуж? Где ее дочь и муж? – спросил я.

По легкому заиканию, когда Раджа-да стал отвечать на мой вопрос, и по тому, как переглянулись его жена и сноха, а затем посмотрели в пол, я понял, что поставил их в крайне неловкое положение.

– Да, она была замужем, но… но она ушла от мужа с дочкой. Тот мужчина… оказался… н-не очень хорошим человеком. Он много пил, играл на деньги, и поэтому она ушла. Мы сами воспитывали девочку – Чампу. Она на пять лет моложе Дулала. В прошлом году мы выдали ее замуж, и она уехала в Мучипару вместе с мужем. Рену всегда стремилась поехать в Бомбей, чтобы найти работу, ну я уже говорил об этом. Она думала только о Дулале, как она сможет воплотить в жизнь то, что предсказал астролог, приходивший посмотреть на мальчика, как только он родился. Астролог сказал: «Этот мальчик вырастет и станет большим человеком». Эти слова глубоко врезались в память Рену.

Я заметил, как только разговор вернулся к обсуждению Дулала, вокруг воцарилось спокойствие и умиротворение. У меня было еще много вопросов о Рену, но сейчас не было возможности их задать.

Ночью, когда я уже лежал в одиночестве под мягким одеялом, пахнущим чем-то маслянистым, я снова и снова обдумывал то, что меня беспокоило: какова была цена того, что они меня приютили, причем не в денежном выражении? Спал ли кто-нибудь сейчас без одеяла или даже без кровати только потому, что они отдали его мне? Кто обычно спит в этой комнате? Где тогда они разместились этой ночью? Были и другие мысли, от которых мне становилось очень стыдно. Мы ели местный дешевый рис – толстые крупинки красноватого цвета. Еда представляла собой парадоксальное соотношение маслянистости и водянистости. А чистые ли простыни и наволочки? У них ведь не было проточной воды и отсутствовало водоснабжение, поэтому они все стирали в пруду, в котором купались, мыли тарелки и делали еще бог знает что. Как я буду пользоваться этой ванной? У них отсутствовало электричество – насколько невыносимо жарко становилось летом под раскаленной металлической крышей? Сладости после ужина – их было несколько видов, но плохого качества, прогорклые и старые, из дешевой кондитерской. Почему они не поставили на стол сандеш[43], с мелассой, произведенной в этом сезоне, который я купил на Гириш Гош[44] и привез в качества гостинца? Я стыдился своих мыслей, но не мог перестать думать о всех этих назойливых мелочах; мозг – действительно самый неуправляемый человеческий орган.

Я вернулся в Калькутту, провел там еще один день и отправился в Бангалор и Кочин, чтобы навестить своих друзей и пополнить список рецептов для моей книги, а затем вернулся в Бомбей. По телефону я рассказал маме о том, что узнал о Рену в Мидинипуре, но не спросил у мамы ни о чем, что тревожило меня самого. Я решил у нее все спросить лично.

– Чего я в этой всей истории не понимаю, так это того, почему тот лоботряс-муж не заявил о своих правах на долю земли Рену после того, как она от него сбежала? – поделился я с мамой. – Или на те деньги, что она отправляла домой на оплату обучения Дулала? Он должен был возмутиться.

– Тут сложно сказать, – ответила она, – Может быть, братья вмешались в это. Помни, им ведь нужны были ее деньги, поэтому в их интересах было не подпускать его к ней. Я не удивлюсь, если окажется, что они помогли ей сбежать.

Ну да, конечно. Мне это не пришло в голову.

– Возможно, как раз по этой причине Рену продала свою долю земли братьям, чтобы муж не смог отнять ее, – добавила мама.

– Ну а как же дочь?

– Если он был таким забулдыгой, то, видимо, для него было только в радость не нести никакой ответственности за воспитание дочери и не обеспечивать ее.

– Нет, я говорю о другом. Как Чампа все это восприняла? Ее оставили дядям на воспитание, а мама уехала и отправляла деньги на обучении ее двоюродного брата. Для нее же было очевидно, что ее мама любила Дулала больше, чем ее.

– Ты забываешь о том, что она девочка. На них не возлагают надежд.

Это была правда, мне нечего было возразить. Я попробовал посмотреть на вещи под другим углом.

– Но она же дочь Рену, в то время как Дулал только племянник. Все-таки кровь – не вода, не правда ли?

У мамы было такое лицо, что, только взглянув на него, уже можно было понять ее мысли – в бедной семье все отходит на второй план, если в ней появляется талантливый мальчик.

– Кто знает, о чем они договорились между собой, – сказала она.

– А как ты думаешь, я бы мог спросить Рену об этом?

Мама подпрыгнула, как испуганная лошадь:

– Нет-нет, ты что, я тебе категорически запрещаю это делать. Ты через несколько дней уедешь, а я останусь с ней и ее скверным характером. Я даже и думать не хочу о том, какие последствия будут, если вы с ней подружитесь.

– Что еще за последствия? Что значит «если подружитесь»? Я просто собирался задать ей несколько вопросов. Может, она и проникнется к человеку, который заинтересовался ее жизнью. Видит Бог, люди, которым она помогает по дому, не всегда относятся к ней как к равной.

– Уфф, опять это твое равноправие. Ты живешь за границей и не понимаешь, какая тут культура, не надо приезжать и поднимать все с ног на голову. Нам будет сложно потом вернуть все на свои места.

– Ты мне все еще не объяснила, в чем заключается эта сложность. – гневно сказал я.

– Я тебе уже несколько раз говорила, – ответила она с тем же раздражением. – Но ты все продолжаешь твердить о своем равноправии. Мы ходим кругами.

Сказав это, она вышла из комнаты. Я был слишком раздражен, чтобы понять ее точку зрения.

Вечером, когда приехала Рену, чтобы приготовить ужин, я заметил мучившее ее любопытство, которое делало ее лицо почти что оживленным. Я знал, что она ничего не спросит в присутствии родителей; она прекрасно понимала, что у меня было другое, более неформальное и, что уж там, более дружеское отношение к ней. Оно в корне отличалось от того, какие взаимоотношения были у нее с моими родителями, да и со всеми теми, в чьих домах она работала.

Между мной и мамой чувствовалось некоторое напряжение. Я вышел на кухню и полностью закрыл за собой раздвижную дверь.

– Это было просто замечательно. Они чуть не закормили меня до смерти. Я ел рыбу из вашего пруда, баклажаны, чили и цветную капусту из вашего огорода. И все было таким изумительно вкусным. Я встретил вашу семью, ваших братьев, племянников и племянниц…

Я знал, что болтаю без умолку, но просто не мог остановиться.

Рену продолжала безэмоционально слушать то, что я ей говорил, и либо просто кивала, либо говорила ача. Она даже ни разу не посмотрела на меня, а просто продолжала вынимать продукты из холодильника. У меня создалось впечатление, что ее смутило то, что я так воодушевленно рассказывал ей про поездку, ну или она просто не знала, как ей на это все реагировать. А может быть, я так много болтал, что даже не давал ей и слова вставить, а подумал, что она просто смущена?

– Хорошо. Расскажите мне, что вы хотите на ужин, – попросила она.

– Я много слышал о Дулале.

Она резко посмотрела на меня.

– Почему вы никогда не рассказывали мне про него? – поинтересовался я.

Она ничего не ответила и просто взялась за контейнер с овощами, чтобы поставить его обратно в холодильник.

Я не знал, что сказать после этого, а точнее, не знал, что сказать ей. Скажи я что угодно сейчас, и это прозвучало бы слишком банальным, сентиментальным или неправильным, но, возможно, так покажется мне, а не ей?

То, что я в итоге сказал после всех моих внутренних терзаний, было не менее напыщенным, хотя я говорил искренне:

– Он учится в одном из лучших мест в мире. Я знаю, что вы все им гордитесь. Оно и понятно, он чрезвычайно талантлив и многого достиг. Я был очень рад узнать о нем. И тоже им очень горжусь. И… и… его успех – это ваша заслуга.

Она всплеснула руками – ее привычная жестикуляция.

– Аррэй, перестаньте, лучше скажите мне, джальди, джальди, что вы будете на ужин? – выпалила она с напускной поспешностью.

Но я пропустил этот вопрос мимо ушей, понимая, что, наконец, я правильно уловил подтекст ее слов и жестов, спросил:

– А вы знаете чем он займется после того, как закончит университет? Он вернется домой?

Я с легкостью мог представить успешное будущее Дулала как профессора в ИИТ или в Институте фундаментальных исследований Тата или даже в Центре ядерных исследований Бхабха, но, будучи тем, кем я был, я подумал, что для него все же было бы лучше работать в ЦЕРН или в любом из европейских или американских университетов.

– Кто знает, чем он займется? Мы никогда не понимали, что творится у него в голове. Он говорил, что вернется через два года.

Пауза.

– Еще два года нужно отправлять деньги, – сказав это, она тут же попыталась рассеять оставшийся после этой фразы осадок своими обычными рассуждениями, в которых слышались нотки возмущения. – Я сказала ему: оставайся там столько, сколько тебе понадобится, чтобы закончить свое обучение, не беспокойся о деньгах… Но разве он меня послушал?

На этот раз смена интонации была притворной, это была веками выработанная привычка каждого бенгальца, выражающая крайнюю степень привязанности. Затем ее интонация снова поменялась.

– Он говорит, что собирается приехать и построить мне дом. Ну посмотрим.

Она произнесла это очень застенчиво и сдержанно, а в ее словах чувствовались нотки самоуничижения. Она будто никак не ожидала, что из всех людей на земле он выберет именно ее объектом своей щедрости. Можно было услышать и некоторое недоверие: неужели ей так повезло, что это действительно когда-нибудь произойдет?

– Послезавтра я уезжаю домой, – сказал я.

Она поспешила отвернуться, но я все равно успел разглядеть, как на ее лице появилась грусть.

– Вы приедете к нам снова? – спросила она после долгой паузы.

– Через год. Может быть, и раньше, но я пока не могу сказать точно. Вам дать деньги сейчас?

Я оставлял деньги ей, Милли и водителю после каждого своего приезда к маме и папе.

Она кивнула. К слову, она никогда не отказывалась от лишних денег. Я достал две банкноты по пятьсот рупий и протянул ей. Показав на большую банку с воздушным рисом, стоявшую на холодильнике, она сказала:

– Оставьте их под ней, я заберу, как буду уходить.

Она пришла вечером следующего дня, в последний день моего пребывания в Бомбее, молча готовила и лишь однажды сказала:

– Вы возвращаетесь к себе. Ничего тут не поделаешь. Ох уж эта жизнь вдали от дома.

Собравшись уходить, она остановилась на пороге и повернулась ко мне:

– Счастливого пути, дугга дугга[45]. – И закрыла за собой дверь.

Одним дождливым и ветреным ноябрьским вечером я решил позвонить маме. Некоторое время мы болтали о всяких мелочах. Я рассказывал ей что-то из жизни в Лондоне, что могло показаться ей интересным. Я спросил у нее, чем они ужинали; я всегда ее об этом спрашиваю, когда звоню им в столь поздний час.

– Суп. Куриный суп, – ответила она.

– Ого, ты научила Рену готовить куриный суп? Это целое достижение.

– Рену у нас больше не работает.

– Что?!

– Мне пришлось уволить ее.

Я потерял дар речи. Мама, похоже, тоже не знала, что сказать.

– Но почему? Когда? – спросил я.

– В прошлом месяце, прямо перед праздником Дурга-пуджа.

Она не хотела ничего рассказывать, что было совсем на нее не похоже.

– Но почему? – спросил я снова.

– Она очень плохо повела себя со мной.

Молчание. Мне приходилось вытаскивать из нее каждое слово клещами.

– Что ты имеешь в виду? Что значит «плохо себя повела»?

– Она стала кричать на меня. Я уже долгое время терпела ее поведение. Даже какая-то незначительная просьба, мой совет, что приготовить и как… она в любом случае вела себя враждебно и огрызалась.

– Господи, не могу поверить.

– Однажды, в воскресенье, она пришла к нам готовить обед, и казалось, будто у нее был нервный срыв. Она начала кричать на меня, что я нарушила все ее планы. Она доставала и убирала продукты с грохотом, хлопала дверцей холодильника… это было что-то с чем-то. У меня просто не было слов.

– Но почему? – Я был как заевшая пластинка, на которой застряла игла проигрывателя.

– Да кто ее знает. Может, все это из-за того, что я попросила ее приехать чуть позже, чем обычно? Но я тогда просто растерялась. И ты знаешь, какой у нее голос. В общем, твой папа вышел из комнаты и… и просто попросил ее уйти, сказав: «Хорошо, если вас это не устраивает, то уходите… уходите сейчас же».

Мое сердце бешено стучало в груди.

– И?

– Она ушла. Она выглядела шокированной, как будто ее ударили по лицу. Она не ожидала такого развития событий.

– А потом?

– Что потом?

– Что случилось потом?

– Ничего. Я позвонила ей через несколько дней, чтобы она забрала деньги, что мы ей не выплатили, но она не взяла трубку. Я отправила ей письмо с Милли, но она… она захлопнула дверь прямо у нее перед носом.

Я чувствовал, что маме очень неловко об этом говорить. Интересно, о чем она думала, пока я молчал в трубку? Мне стало жаль ее. Не нужно мне было заставлять ее снова все это переживать. Я решил сменить тему, сказав только: «Что было, то было, нечего и вспоминать», и начал говорить с ней о других вещах.

– Как там твоя книга? – вдруг спросила она.

Я не мог ей ответить. Но мне все же нужно было что-то на это сказать, поддержать разговор. Ноябрьский вечер был омрачен, и мне очень нужно было добавить света.

III

Никто не знал откуда он взялся. Дети нашли его рядом с большим рододендроном, росшим на обочине грунтовой дороги, той самой, которая за домом Сатту становилась асфальтированной и спускалась вниз по долине.

– Смотрите, щенок! – сказал кто-то из мальчиков.

– Нет, это не щенок, слишком уж он большой какой-то, да и посмотрите на морду.

– Лучше посмотрите на его лапы, – воскликнул третий. – Глядите, как он весь дрожит. Еще слишком маленький, чтобы ходить, даже и не знает, как это делается.

Они стали бросать в него камни, палки и ветки, чтобы посмотреть, что он будет делать и станет ли убегать. Весь дрожа, он взглянул на них, а затем отчаянно стал метаться то влево, то вправо, пытаясь спастись. Его смятение только раззадорило мальчишек – они смеялись, улюлюкали и бросали в него еще больше камней. Зверь метался из стороны в сторону: то пробежит несколько дюймов вправо, затем остановится и пробежит несколько дюймов влево, остановится снова и начнет дрожать. А мальчишки все смеялись и смеялись.

Они взяли его на руки: будет ли он кусаться? будет ли царапаться? – решили отнести к отцу Пурана, он сможет определить, что это за животное. Зверь дрожал, скулил, так и норовил выскользнуть из рук Пурана, который прижал его к себе.

По пути они встретили Лакшмана, возвращавшегося в деревню по дороге из Деодхама и несшего на спине вязанку хвороста. Мальчики знали, кто это, – вся деревня знала, как зовут его, Лакшмана, и его брата Рамлала, которых называли шял джионля – лисьим отродьем. В деревне ходили слухи, что их мать, которая умерла сразу после родов, ведьма, у которой были какие-то запретные отношения с животными, и это привело к тому, что у него и его брата были острые черты лица, напоминавшие лисьи.

– Что у тебя там? – спросил Лакшман Пурана.

– Животное. Мы не знаем пока какое.

– Дай-ка мне посмотреть… Это щенок.

– Но у него такие большие лапы, – возразил мальчик.

Лакшман только сейчас заметил, что они действительно не были похожи на лапы ни одного из щенков, которых он видел за свою жизнь. Когти были длинными и кривыми, как маленькие сабли, но его морда вполне напоминала морду щенка. Или даже теленка – теленка, который только-только родился. Но потом его как громом поразила мысль – может, это медвежонок? Он был так взволнован, что сказал свою догадку вслух.

Мальчики изумились.

– Балу?[46] – все повторяли они.

– Где вы его нашли, в лесу? Ну-ка давайте его мне, – сказал Лакшман, опуская на землю хворост.

Дрожащее, моргающее существо оказалось немного больше и тяжелее упитанной собаки. Шкура была темно-серой, короткой и плотно прилегала к коже. Рыло было вытянутым и белым от кончика носа до самого лба. Животное все не переставало пищать, несмотря на то что Лакшман пытался его успокоить.

Откуда ни возьмись появилась собака и начала кружиться около Лакшмана, гавкая и виляя хвостом, как флажком. Ее лай не утихал, наоборот, он становился все более активным, почти истеричным, а глаза неотрывно смотрели на зверя. Лакшман знал, что это за собака, ее звали Джумру и ее хозяевами были люди, которые на своем участке построили новый гостевой дом, отделенный от их собственного террасированным участком. Бо́льшую часть года они проводили в Морабади, где у них был еще один дом. Лакшман неоднократно приказывал собаке перестать лаять, но запах медведя не давал ей покоя. Чтобы отогнать собаку, он взял палку, но собака отступала лишь на полдюжины шагов, а лай и вовсе не утихал. В конце концов она последовала за Лакшманом, в нескольких шагах позади.

Мальчики пустились вперед, чтобы предупредить о появлении Лакшмана с медвежонком, такое событие выходило за рамки привычного течения жизни. Через несколько минут Лакшман дошел до старого баандж[47], который был в самом центре деревни; около десяти человек уже собрались посмотреть на медвежонка, но это был не предел – люди подходили еще. Две собаки начали лаять, и их совместный хор с Джумру начал сводить с ума. Лакшман отогнал их, но они, отойдя в сторону от толпы, все равно продолжали лаять. Толпа жужжала: слышались догадки, вопросы, рассуждения.

– Ха, ха, балу хэ[48]. Я точно знаю. Видел такого же несколько лет назад.

– Откуда он взялся? Наше деревня расположена слишком высоко на холмах для этих животных.

– А где же его мама? Он такой маленький… думаете, он потерялся?

Один из мальчиков отломил небольшую веточку от хвороста Лакшмана и начал тыкать ей в медвежонка. Остальные подхватили эту идею и только было собрались взять себе по палочке, как Лакшман рявкнул на них и отогнал в сторону. Звереныш слегка пискнул, попытался пошевелиться, но почти сразу отказался от этой идеи.

– Как думаете, мама его сейчас ищет? Придет ли она ночью, чтобы забрать его?

– Его писк похож на мяуканье кошки. Это кошка, которая притворяется медведем, ха ха ха ха…

– Как ему удалось выжить ночью? Как только пантера его не съела?

– Его нашли рядом с домом Сураджа, буквально в нескольких метрах. Один из мальчиков раструбил всем о находке, чтобы ему помогли определить, что это за зверь.

– Медведь – это же хорошее предзнаменование, да? Это подарок от Голу.

– Должно быть, он голоден. Давайте его покормим?

Ни у кого не было с собой съестного. Кому-то наконец удалось достать сухую чапати, раскрошить ее на кусочки и бросить медвежонку. Но он не обратил на нее никакого внимания. Один из мальчиков не выдержал и снова стал тыкать в него палочкой, показывая на кусочки лепешки и приговаривая:

– Ешь, ну же, ешь.

Медвежонок застыл, дрожа, и будто не замечал предложенную ему пищу.

Женщина, которая интересовалась, где его мама, сказала:

– Он еще слишком маленький, чтобы есть хлеб, у него нет зубов, и он может пить только материнское молоко.

– Давайте тогда размягчим роти[49] водой, – предложил кто-то.

Мальчики, словно по команде, начали суетиться: нашли воду, собрали с земли кусочки роти и начали смачивать их водой. Мальчик, у которого в руках была палочка, стал перемешивать хлеб и воду, чтобы они быстрее превратились в кашицу. Но земля уже впитала большую часть жидкости, и его действия только поспособствовали тому, что на кусочки чапати налипла грязь. Мальчика это не остановило, и он снова начал упрашивать медвежонка съесть что-нибудь.

– Ты что, дурак? – сказал кто-то из толпы. – Надо было все смешать на тарелке. Кто же это на земле делает? Ты только испортил роти.

Через плотную толпу людей стала пробираться женщина. Подойдя к мальчику, она шлепнула его и потащила домой. Сын Рамлочана собрал испачканные в земле кусочки лепешки и убежал, чтобы размягчить их надлежащим образом. Рассуждения продолжились:

– Медведь может быть и дурной вестью. Маленький, потерявший свою мать… это недобрый знак.

Собаки пытались протиснуться сквозь толпу, прямо к медвежонку. Самого назойливого пса пнули, и он, скуля, отступил назад.

– А что, если этот медвежонок принесет несчастье всей деревне?

– Как он может принести несчастье? – спросил Лакшман.

Вернулся сын Рамлочана, сел рядом с медвежонком и подвинул к нему еду на неровном блюдце. Содержимое было темно-серого цвета. Медвежонок не стал есть и отвернулся. Мальчик постоянно по ворачивал его так, чтобы блюдце находилось в зоне видимости животного, а иногда даже тыкал его мордочку в кашицу. Медвежонок лишь клал морду на тарелку – у него не было выбора, – но к еде не притрагивался.

– Не заставляй его. Он поест, когда захочет, – сказал Лакшман.

Рамлочана вдруг озарило.

– Должно быть, его у нашей деревни оставил каландар[50].

– Каландар? В наших местах никогда не было каландаров.

– Может быть, браконьеры, работающие на них, проходили мимо нашей деревни и случайно забыли украденного медвежонка?

Никто не нашелся что ответить на это, но упоминание о каландарах натолкнуло Лакшмана на множество идей.

– Я могу продать его какому-нибудь каландару. Где их можно найти?

– Они не живут в наших местах. Тебе придется далеко уехать чтобы найти хоть кого-то из них. Спуститься вниз, на равнину, возможно, там в городах ты и найдешь кого-то.

– Но мы как-то видели их, – возразил кто-то. – Они проходили через нашу деревню и вели с собой танцующих медведей. Не помню, как давно это было. Эти люди постоянно кочуют с места на место в поиске заработка.

– А что ты собираешься делать с медведем, пока не найдешь каландара, которому ты его пристроишь?

– Где ты будешь его держать и как будешь кормить?

На блестящий план Лакшмана по быстрому получению денег от продажи медведя упала тень из-за этого промежутка между настоящим и будущим. Как он будет содержать животное, когда он еле справляется с тем, чтобы не голодали его жена Гита, трое маленьких детей, Судха, Мунни и Аджай, и жена брата с ее двумя детьми, которых он обеспечивал, пока его брат Рамлал отправился на равнину искать работу на строительных площадках? Это Сурадж внушил брату эту идею. Не то чтобы внушение вообще требовалось – все больше мужчин уходило из деревни на заработки: кто в города и деревни на холмах, а кто и куда дальше – в крупные города на равнине. Работу находили разную – кто работал на дому, кто охранником, водителем, поваром, ну а если не удавалось найти ни одну из вышеперечисленных работ, то шли работать на стройку – там всегда были вакансии. Поэтому Сурадж сразу сказал, чтобы Рамлал не терял времени зря и шел на стройку.

– Они всегда что-то строят в городах. Дороги, дома, магазины, офисные здания – работа никогда не заканчивается. Один объект сменяется другим так быстро, что и отдохнуть некогда. Работы не прекращаются даже в сезон муссонов. Дома строят везде, где только можно, используют каждый клочок земли, не дают ей пустовать почем зря, а жажда к новым стройкам просто бесконечна. В городах живет столько людей, что и не счесть, а им всем нужно где-то жить.

– Работа круглый год? – удивились тогда братья.

– Да, круглый год и год за годом. Можно заработать так много, что положи их в карманы вашей ветхой одежды, так они не выдержат и порвутся.

Через месяц Рамлал уехал.

С тех пор прошло уже два года. Два года он не был дома, не навещал свою жену Радху и детей Дживана и Мину. Он передавал им деньги – первый раз двести пятьдесят рупий, второй раз – пятьсот, а на третий раз – четыреста рупий. Деньги приносил кто-то из деревни на другой стороне холма, кого знал Сурадж. В общей сложности он передал всего-навсего чуть больше тысячи рупий – он мог бы не уезжать в город, если это был весь заработок, которым он располагал за два года. Ну и как Лакшман должен был кормить еще три рта на пятьсот рупий в год?

Случалось, что по ночам младший ребенок Лакшмана, двухлетний сын Аджай, и младшая дочь Рамлала Мина, родившаяся всего за два месяца до Аджая, просыпались каждые пару часов от голода, боли или чего-нибудь еще, что их беспокоило, и издавали тоненький, недовольный плач, похожий на муссонный дождь, который не прекращается ни на минуту и идет изо дня в день. Этот плач словно превращался в огромный кулак, который ударял по Лакшману снова и снова, заставляя его самого кричать так, что его легкие и горло добела краснели от просьб прекратить эти мучительные истязания, разрывавшие его на кусочки. Он проклинал Рамлала за то, что он оставил свою семью и возложил этот тяжкий груз на плечи брата, поэтому Лакшману только и оставалось, что желать ему мучительной смерти.

Его дети сначала не проявили никакого интереса: никто из них не знал, что это за зверь – медведь. Старшая дочь, Судха, спросила, вырастет ли из него собака. Остальные дети сначала наблюдали за ним, но затем им наскучило, так как животное лежало и практически не шевелилось. Четырехлетний Дживан, сын Рамлала, лениво бросал в медвежонка все, что он мог найти на земле: солому, листочки, веточки; большинство из этого даже не долетало до медвежонка.

– Где ты его взял? – спросила Гита, жена Лакшмана. – Ты оставишь его у нас? В доме и так мало места.

Будто в ответ на ее вопрос медвежонок пописал – быстрым ручейком, даже никто и воскликнуть не успел, а затем изверг небольшой фонтан испражнений, которые растеклись по полу. Дети так и покатились со смеху.

– Посади его в коробку или ящик и отнеси на улицу, – сказала Гита. – Завтра мы раздобудем веревку и привяжем его. Без коробки он будет легкой добычей не только для пантер, но даже для собак.

Подходящий ящик из-под фруктов был найден. Медвежонка посадили внутрь, а сверху закрепили тяжелые доски, чтобы обеспечить животному безопасность. Он был слишком слаб, чтобы столкнуть их и выбраться наружу, но Лакшман беспокоился, что доски не представят из себя преграду для крупной собаки или пантеры, если они учуют внутри медвежонка.

– Если нам удастся его вырастить, то я буду ходить с ним по городам, он будет танцевать, и мы заработаем денег. В городе нам много дадут – там куча людей, бесчисленное множество. Они готовы платить за развлечения. Зимой и в сезон муссонов в деревне все равно нет никакой работы.

Гита была настроена скептически:

– А как мы с Радхой будем следить за домом и детьми? Как мы его прокормим?

– Я буду передавать вам деньги, как и Рамлал. – Он замолчал, так как понял, что эта фраза имеет некий негативный оттенок, поэтому решил переформулировать мысль: – Я буду передавать вам деньги, вернусь летом, когда в городе уже будет нестерпимая жара. Вернусь в любом случае.

Всю ночь он прислушивался, нет ли за окном шума или рычания – звуков, говоривших о присутствии пантеры. Наутро медвежонок все так же находился в деревянном ящике, который уже успел пропахнуть его экскрементами.

Месяц спустя приехал каландар Салим – сарафанное радио работало без перебоев. Он как зверь на охоте – учуял дух медвежонка, находящегося в одной из хижин на окраине деревни высоко на холмах.

– Да, это медвежонок, все верно.

Глаза Салима светились от любопытства. Он уверенно и умело обращался с животным; то, как он его держал, поднимал за шкирку, переносил, вытягивал – буквально все выдавало в нем настоящего профессионала своего дела. На шее у медвежонка шерсть была белой. Лакшман считал, что это выглядит так, будто мишка носит ожерелье.

– Это самец, – сказал Салим. – Ему всего несколько месяцев от роду. Раньше мы бы заплатили вам за него хорошие деньги.

Он не мог перестать осматривать, гладить медвежонка и играть с ним, но со стороны могло показаться, что он делает это на автомате и мысли его где-то далеко.

– А почему сейчас не можете? – спросил Лакшман.

Он уже приготовился отказаться от своей идеи использовать медведя в качестве заработка, если ему за него предложат деньги прямо сейчас. Животное оказалось настоящим подарком богов, а никаким не дурным знаком.

– Сейчас это уже невозможно, – ответил Салим.

– Но почему? – не унимался Лакшман.

– Потому что правительство запретило использовать медведей для развлечения. Если сейчас они поймают тебя с медведем, которого ты заставляешь танцевать, то мало того, что отберут медведя, так еще и посадят в тюрьму на семь лет. Раньше вся наша община зарабатывала этим, а теперь это запрещено законом.

Лакшман и подумать не мог, что такое возможно, но он отнесся к этим новым фактам не особо серьезно.

– А если дать им что-то, взятку, чтобы они оставили вас в покое?

– Какое-то время мы так и делали, но они становились все жестче и жестче. Как знать, может быть, сильные мира сего сидят там и просят полицию ловить таких бедняков, как мы…

Салим замолчал, задумался над чем-то, а затем сказал:

– Они схватили моего брата, Афзала. Сейчас он дышит тюремным воздухом. Они попросили его добровольно отдать им медведя и даже предложили работу взамен.

– Что за работу?

– Какую-то бесполезную работу в магазине или где-то вроде того. Ему нужно было раскладывать специи по маленьким полиэтиленовым пакетикам и продавать их. То же самое они предложили другому жителю нашей деревни. Он разорился через три месяца. Скольким людям в маленькой бедной деревушке можно продать специй, чтобы заработать себе на жизнь? У кого найдутся деньги чтобы покупать специи, расфасованные по маленьким пакетикам? За три месяца он заработал меньше половины денег, которые выручал за неделю, давая представления с танцующим медведем. Толпы людей собирались посмотреть на этот танец, кидали деньги и хлопали в ладоши. Но сейчас все кануло в Лету…Афзал знал, что уже были случаи ареста, но он говорил, что нет, я-то смогу убежать с Билкис (так звали медведицу), сбегу с ней в другую деревню, где они меня не найдут, и только смеялся.

– А что случилось потом?

– Они в конце концов поймали его. Забрали Билкис. Только Аллах ведает, где она сейчас. А Афзала отправили в тюрьму.

Повисла долгая пауза.

– Он и сейчас там, – добавил он наконец.

Лакшман не знал, что ему на это ответить. У него никак не укладывалось в голове, что кого-то могли отправить за решетку только потому, что он заставлял танцевать медведя на публике. Многие годы люди зарабатывали этим себе на жизнь, еще с тех пор, когда он был ребенком. Кроме того, он совершенно не понимал, почему сейчас это стали запрещать. Это же не было разбоем, убийством или грабежом. Какой был от этого вред? Прежде чем он успел задать Салиму этот вопрос, каландар сменил тему на более существенную:

– Но если хотите оставить его себе, то я могу сделать все что необходимо. Он будет танцевать для вас сколько душе угодно.

Это было именно то, что хотел услышать Лакшман. Он ждал этого предложения с самого начала.

– Вы сможете это сделать? – Его глаза сияли. – Что для этого будет нужно?

– Нужно сделать так, чтобы веревка проходила через его нос и также понадобится сломать ему несколько зубов. Это все необходимо сделать, пока он еще маленький, тогда эта процедура проще проходит, да и так легче успокоить зверя. Кроме того, понадобится специальная палочка, та, что есть у всех каландаров. Конечно, мои услуги не бесплатны, вы должны будете мне за все это заплатить.

– Сколько? – Лакшмана волновала цена куда сильнее, чем то, что должно было произойти с медведем.

– Пятьсот рупий.

Лакшман оцепенел. Где он достанет такую сумму? На него нахлынула волна раздражения: этот каландар что, думает, деньги на деревьях растут?!

– Где я смогу достать пятьсот рупий? Мы что, эмиры или шейхи?

– А как я могу работать и ничего за это не получать? Это сложное ремесло, не каждый сможет. Таких специалистов, как я, очень мало, только каландары знают, что необходимо делать.

– Но я не смогу заплатить вам столько денег, у меня их нет.

Салим что-то пробубнил себе под нос, а затем стих. Медвежонок начал покусывать его запястье, и он отогнал его. Тишина все продолжалась.

– Хорошо, – сказал он наконец, – вы будете мне должны эти деньги. Я вернусь за ними, не забывайте об этом.

Поступившее предложение сделало Лакшмана опрометчивым.

– Хорошо, – ответил он. – Возвращайтесь, когда медведь подрастет, и я заработаю на нем деньги. Сейчас я вам заплачу чуть больше двухсот рупий.

– Только помните о своем долге, потому что я вернусь. Зарабатывание денег на медведях – ремесло мусульман, и только. Вы не один из нас и никогда им не будете, вам не удастся нажиться на нем, пока не рассчитаетесь с долгом. Не забывайте об этом.

* * *

Чтобы разжечь костер, сначала его распаляют постепенно – поджигают хворост, и только когда он хорошо разгорится, в огонь кидают дрова. Салим занялся розжигом дымного, медленно тлеющего костра. Когда ему показалось, что огонь достиг нужной температуры, то Салим взял железный прутик и положил на угли. Он уже разрубил толстые ветки дуба на несколько частей. Рядом лежала веревка, щедро пропитанная горчичным маслом. Большинство необходимых вещей пришлось просить у соседей, и те, у кого они нашлись, пришли посмотреть, что происходит. Никто из них не знал что нужно сделать, чтобы заставить медведя танцевать – это будет уникальное зрелище. Салим выбрал в помощники четырех мужчин, один из них был Лакшман, и объяснил, что им нужно делать. Каждый из них должен обмотать руку тканью; для этого годилось все: фуфайки, свитера, тряпки.

Будто инстинктивно чувствуя, что с ним собираются сделать, медвежонок забился в угол ящика. Салим вытащил его оттуда и положил на землю, затем привязал его веревкой к крепкой палке, закопанной глубоко в землю.

– Сюда! – крикнул он.

Четверо мужчин перевернули звонко пищащего медвежонка на спину и прижали его лапы к земле. Их руки уже были обмотаны тканью, чтобы зверь никого не смог поцарапать своими когтями. Медвежонок мотал головой во все стороны, но Салим быстро его приструнил. Он засунул в пасть медведю толстую палку, а ее концы приказал держать двум мужчинам, стиснувшим передние лапы, чтобы они фиксировали голову в нужном положении. Миниатюрная пасть розового цвета была усеяна маленькими белыми зубками. Горло медвежонка стало издавать звук, похожий на хриплый шепот.

– Не давите так сильно на палку! – крикнул Салим. – Просто держите ее так, чтобы он не смог шевелить головой.

А он больше и не двигался, если, конечно, не считать движением те конвульсии, которые волнами проходили по всему его телу и отзывались грудным отрывистым шипением. Пятеро взрослых мужчин пытались управиться с маленьким медвежонком: зрелище было форменным издевательством над масштабом и пропорциями – все это скорее походило на то, если бы по мухе стреляли из пушки. Четырьмя быстрыми, но мощными ударами Салим с помощью короткой палки выбил животному клыки. Шипение превратилось в странное скрежетание. По розовой пасти лентами раскинулись красные струйки крови. Смешиваясь со слюной, они стекались к уголкам пасти. Салим намотал ткань на свою правую руку, вынул железный прутик из огня и немного подержал его в руках: как только он его вытащил, один конец прутика был пунцово-красным, а затем превратился в угольно-черный. Салим закрыл глаза и начал произносить что-то шепотом, будто вошел в транс. Толпа, стоявшая вокруг, замерла в ожидании. Сосны, которые шевелил легкий ветер, чуть слышно шелестели. Дети Лакшмана и Рамлала, младенцы, сидевшие на руках у матерей, деревенские мальчики и девочки образовали небольшой отдельный круг. Салим открыл глаза – они были расфокусированы и смотрели вперед так, будто могли узреть нечто недоступное простому глазу. Даже сосны затаили дыхание. Он издал демонический крик и движением, казавшимся чересчур медленным после такого звука, просунул горячий конец прутика через темно-серые ноздри медвежонка, затем, вытащив его, просунул снова, но уже на пару сантиметров выше, проделывая отверстие в кости животного.

Тишину пронзил неистовый детский вопль. Медвежонок даже не мог шелохнуться – все его тело крепко прижимали к земле. Лакшман чувствовал слабые рывки лапы, которую он держал, будто бы бушующий ураган докатился до него легким бризом. Из открытой красно-розовой пасти животного сочилась жидкость. Его морда замерла в какой-то неестественной гримасе, казавшейся скорее ликованием, нежели ужасом, но леденящий душу вой, смешанный с клокочущим скрежетом, выдавал истинное положение дел. Затем в нос Лакшмана ударил неприятный запах – он посмотрел вниз и увидел, что медвежонок стал испражняться и вдобавок мочиться, но эти несколько капель даже не попали землю.

– Держите, не отпускайте его. Только не давите слишком сильно, – приказал Салим.

Затем он отрегулировал длину веревки, дополнительно сдобрил ее горчичным маслом и стал просовывать ее в проделанное отверстие в носу. Раскаленный металл тут же прижег рану, поэтому крови там не было, но чувствовался слабый запах сожженной плоти. Лакшман решил посмотреть в глаза животному – они то щурились, то сжимались, то были широко раскрыты. Зрачки бешено смотрели то влево, то вправо. Со лба Лакшмана упали пару капель пота прямо на шкуру медведя. Салиму никак не удавалось просунуть веревку в отверстие – с этим возникли некоторые проблемы. Он пробовал один раз, второй, третий, чертыхался, но только с четвертой попытки у него это получилось. Лакшман никогда прежде не слышал ничего похожего на тот звук, что издал медвежонок, – это был слабый возглас, как будто у зверя иссякла вся энергия. Салим протащил веревку, вышедшую с другой стороны, и стал выравнивать оба конца так, чтобы их длина была более-менее одинаковой.

– Боль… – начал было Лакшман, но не смог больше сказать ни слова. Он прокашлялся, собрал мысли в кучку и спросил у Салима: – С ним же будет все хорошо, да? Это быстро заживет?

Салим улыбнулся. Его улыбка отдавала презрением и безусловным превосходством.

– Это же животное, у них боль быстро проходит. Вы когда-нибудь слышали, чтобы дикие звери, живущие в лесах и на улицах, обращались к ветеринару? – Он засмеялся над собственной шуткой. Его хохот был каким-то сухим, безжизненным и дурацким. – На них все быстро заживает, они сильные. Это мы, люди, слабые. Через несколько дней с ним уже все будет в порядке. Никого к нему пока не подпускайте. Оставьте его в ящике и ухаживайте за ним только сами, больше никому не разрешайте.

Затем Салим предупредил мужчин, что собирается вытащить палку из пасти медведя; им нужно было одновременно убрать руки с его лап и тут же уйти в сторону.

После этого произошло нечто очень любопытное – медвежонок тут же прижал лапы к себе, но не встал, а все так же остался лежать на спине, моргая и смотря по сторонам.

Толпа оживилась:

– Он сейчас убежит. Не дайте ему этого сделать. Встаньте плотнее.

– Только не подходите близко, он может укусить. Держитесь в стороне.

– Аррэй, почему он не встает? Он там сдох, что ли?

– Нет, ты чего, он же лапами шевелит, видишь?

– А когда он начнет танцевать? Сразу как встанет?

Прошло много времени, прежде чем медвежонок встал. Многие уже начали считать его мертвым, но он, сначала перевернувшись на один бок, затем на другой, замер на пару секунд и стал подниматься, но тут же свалился. Толпа мгновенно оживилась. Он попытался встать снова, но веревка, продетая через нос, силком потянула его к земле. Медвежонок закачался и снова упал.

– Он хочет потанцевать, – сказал кто-то из толпы, – но еще толком не научился это делать.

– Да нет, чтобы он танцевал, его нужно научить этому. Каландар его всему научит.

Медвежонок перестал визжать и теперь скулил. Его пасть была открыта, и он дышал, как запыхавшаяся собака.

– Теперь тебе нужно дать ему имя, – сказал Лакшману Салим. – Этот медведь твой на всю жизнь.

– Раджу, – ответил Лакшман. – Его зовут Раджу.

В последующие несколько дней Салим рассказывал Лакшману, как правильно управляться с животным – как должна быть закреплена веревка в носу, как правильно привязать намордник к поводку, – поделился необходимой информацией о том, как зверю нужно питаться и в каких условиях его следует содержать, как обращаться со специальной палкой, которую нужно привязать к поводку, чтобы она, с одной стороны, помогала вести за собой медведя, а с другой – защитила Лакшмана, если вдруг зверь на него набросится. Хотя, по заверению Салима, это было практически исключено, так как теперь Раджу воспринимал Лакшмана как своего хозяина и готов был сделать все, что только его господин пожелает.

– А вы сможете дать мне эту специальную палку? – спросил Лакшман.

– Где же я ее тут найду? Я смогу ее достать только в своей деревне. Да и к тому же вы должны мне денег.

Напоследок Салим напомнил Лакшману:

– Не забывайте, что медведь – властелин подземного мира. Идолопоклонники и кафиры поклоняются ему, так как считают, что он всемогущ.

Сказав это, он ушел.

Ночью Лакшману снилось будто за ним гнались челюсти, внутри которых вместо зубов росли сосны, так и норовившие размолоть его на части. Потом сон переменился, но детский плач разбудил его, и он никак не мог вспомнить, что происходило дальше. Во рту был металлический привкус. Может, ему снова снился его брат? Казалось, его грудь сдавливал огромный невидимый камень, который медленно вдавливался все глубже в тело, будто пытался растолочь его в порошок. Не выдержав, Лакшман поднялся и вышел на свежий воздух. В кромешной тьме он с легкостью ориентировался по памяти. Подойдя к дереву он помочился, широко расставляя ноги, чтобы стекающая на землю струя не намочила ступни. Теплая струя издавала звук, который, пробивая почву, нарушал тишину ночи. Когда он закончил, то его глаза уже начали потихоньку привыкать к темноте. В слабом сиянии звезд он увидел Раджу. Маленький черный комочек лежавший на спине в овощном ящике был привязан к баанджу.

Он постоял еще немного, чтобы зрение полностью привыкло к темноте. Комочек пошевелился: стало слышно то ли сопение, то ли фырканье. Лакшман был на безопасном расстоянии: даже если Раджу решит наброситься на него, то длины веревки не хватит, чтобы его достать; однако Раджу и не собирался ничего делать. Лакшман стоял и ждал, сам не зная чего. Ему очень хотелось иметь возможность видеть, что делает Раджу, как он наблюдает за Лакшманом. Так он простоял довольно долго, но так и не смог понять, смотрит на него медвежонок или нет. Затем он развернулся и пошел в дом. На душе у него было все так же тяжело.

Однажды Лакшман вернулся домой в то время, как Гита готовила на ужин яйца с картофелем под соусом карри. Всем детям досталось по яйцу, а Лакшману только картофель и соус.

– Аррэй, а почему ты мне не положила яйцо? – спросил он.

Гита молчала.

– Ты что, не слышишь меня? Где мое яйцо?

– Они только для детей, – коротко ответила она, и Лакшман понял по ее ответу, что она что-то недоговаривает.

Он спросил ее снова. Она ответила то же самое, но на этот раз более раздраженным тоном. Лакшман начал чувствовать, как внутри у него начинает закипать злоба, но, прежде чем обрушиться на жену с упреками, он решил выяснить, в чем дело.

– Ты не купила яиц на мою долю?

Тишина.

– Хочешь, чтобы я силой из тебя выбил ответ?

– Диди дала мне эти яйца, чтобы я накормила детей.

Лакшману потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что она говорит о женщине-работодателе, которая живет с мужем в большом новом доме с террасированным садом. Этот дом, куда Гита приходила убираться каждый день, находился рядом с поворотом, прямо за старым бунгало, огороженным забором. Богатые горожане приезжали туда во время отпуска.

– С чего вдруг? – удивился Лакшман.

– Она так захотела.

– Она что, думает, что я не могу достать еды для собственных детей? Что мы нищие?

Гита с самого начала знала, что разговор пойдет не в то русло, поэтому стояла и молчала. Любая ее реплика только подлила бы масла в огонь.

– Почему ты все время молчишь? Или это ТЫ попрошайничала? Может, пошла к ней и сказала, – он стал пародировать ее голос, – «Диди, Диди, дети так голодны, детям нечего есть»?

Дети замерли. Их тарелки были зеркально чистыми. Гита чувствовала, что скандала не избежать и коротко безмолвно взмолилась богам.

Лакшман был вне себя от гнева. Его зрачки сузились. Он все продолжал копировать ее голос:

«Диди, я прошу, я умоляю вас, дайте еды для моих детей, они не ели уже трое суток, Диди, спасите нас». – Он вытянул вперед правую руку ладонью вверх и сгорбился, изображая из себя попрошайку, а затем быстро выпрямился и отвесил Гите пощечину.

Она коротко вскрикнула и завалилась на спину из своего сидячего положения. Она так и не научилась за все время жизни с ним просчитывать, когда последует этот первый удар. Ни суженные зрачки, ни тихое потрескивание напряжения в воздухе, ни легкая дрожь его рук и голоса – ничего из этого не помогало ей предотвратить его. Их дочь, Судха, начала хныкать. Лакшман повернулся к ней, она вся съежилась, и он рявкнул:

– Заткнись или будешь следующей.

Внезапно его гнев отступил; неизвестно, что на это повлияло сильнее – плач Судхи или мольба Гиты.

– Если я увижу, что ты приносишь в дом еду или что угодно, что тебе дадут люди, то расквашу тебе лицо, – пригрозил ей Лакшман. – Ты поняла меня?

Молчание.

– Поняла?! – взревел он.

Гита вышла из комнаты.

Раджу пожевывал одну из досок своего ящика, который уже стал ему маловат. Взрослые и дети давно перестали собираться на заднем дворе Лакшмана, чтобы покидать камни в Раджу и заставить его потанцевать. Все привыкли к его существованию, и надежда на то, что он будет их развлекать и развеет скуку их привычного деревенского быта, практически угасла.

– Когда же? – спрашивали дети.

– Скоро, – отвечал им Лакшман.

По правде говоря, он и сам не знал когда. Каландар Салим, который знал все секреты, ничего не рассказал ему. Нужно ли ему дрессировать медведя? Если нужно, то как? Самому танцевать перед ним и ждать, когда он начнет повторять движения? А может быть, взять дамру[51] и начать играть? Он совершенно не знал, что делать, и временами на него находила паника. Он что, повесил себе на шею еще и бесполезное животное? Вместо того чтобы зарабатывать на медведе, он будет постоянно тратить на него и без того скромный заработок? Нужно будет прокормить еще и его?

Незадолго до наступления сезона дождей он построил импровизированную будку для Раджу из дерева и гофрированной жести (ее он притащил из соседней деревни), дополнительно укрепив крышу пластиком, который придавил кирпичами и камнями. Его семья ютилась в двух комнатах, иногда по нескольку дней не выходя из дома. Огород с овощами размыло; вместо него теперь образовалась прямоугольная лужа грязи цвета чая с молоком, из которой им нужно было доставать джунал, который они жарили на углях и ели каждый день. Насекомых было такое бесчисленное множество в дагуссовой муке, что Гите приходилось по нескольку раз ее просеивать, чтобы избавиться от них. Плесень образовалась на всем: на еде, мебели, стенах, даже на одежде. Густая растительность, покрывавшая холмы, из-за нескончаемого ливня выглядела не зеленой, а серой, в тон небу.

Однажды ночью Лакшман проснулся, услышав какой-то шум. Первое, о чем он подумал, – пантера пытается пробраться к Раджу. Он сумел найти фонарик с уже садившимися батарейками. В тусклом свете он разглядел, что крыша будки рухнула в грязь и Раджу стоял на задних лапах. Капли стучали по жести и пластику, добавляя новые звуки к привычному шуму муссонного ливня.

Утром Лакшман обнаружил, что Раджу погрыз деревянные бревна, державшие жестяную крышу, – щепки лежали неподалеку от того места, где раньше стояли четыре столба. Шкура Раджу была вся в комках грязи.

Раджу несколько дней оставался на улице, под дождем, пока симфония его ворчания и воя не довели Лакшмана. Однажды ночью он встал, взяв тонкую палку, которую украсил как мог, следуя советам Салима, и начал лупить медведя, куда только мог попасть: по бокам, голове и морде. В темноте он не разбирал, куда целиться, и иногда попадал по стволу дерева. Раджу не мог никуда убежать или спрятаться, так как был привязан к дереву веревкой, длина которой была всего 4 фута. Не замолкая ни на секунду, он издавал звуки, похожие то на рев, то на визг. Этот шум разбудил всех в доме, а дети начали плакать. Гита выбежала на улицу и закричала:

– Сейчас же остановись! Прекрати! Он будет так истошно вопить, пока ты не перестанешь его бить.

Она отняла у него палку и бросила в темноту.

Следующее утро пронизали серые тусклые лучи. Лакшман вышел во двор, и как только Раджу увидел его, то тут же сжался и жалобно запищал. Произошедшее ночью Лакшман не забыл и уж тем более не простил Раджу его поведения, поэтому решил, что медвежонок обойдется без еды. Целый день Раджу скулил, рыл носом землю вокруг себя, хрипел и сопел. Лакшман уже изучил его повадки, поэтому решил начать воспитательный процесс. Он подошел к нему и сказал:

– Тсс… – Звук получился таким продолжительным и громким, что под конец он брызнул слюной.

Раджу замолчал.

Воодушевленный собственным успехом, Лакшман продолжил:

– Прекрати шуметь. Заканчивай.

Раджу заморгал и посмотрел виновато вниз. Лакшман был рад успеху. Он было направился к дому, но как только захотел зайти внутрь, услышал, что Раджу снова начал пищать. Лакшман подошел к нему, шикал и кричал. Но только в тот момент, когда Раджу видел Лакшмана, он замолкал.

– Сегодня победа за мной, – сказал Лакшман.

– Он будет так шуметь, пока ты его не покормишь, – ответила Гита. – Он пищит, потому что голоден.

– Нет, не вздумай его кормить. Он получит еду только тогда, когда перестанет издавать эти звуки. Ему нужно усвоить этот урок.

– Он никогда не прекратит, – говорю я тебе.

После того, как он окинул взглядом детей, племянников, жену и сноху, к нему вдруг снова вернулась тяжесть, такая знакомая и опустошающая, но на этот раз это произошло не во сне, а наяву. У него никак не получалось надолго сосредоточиться хоть на чем-нибудь: будто его внимание принадлежало не ему, а кому-то другому, тому кто сидел у него в голове, а Лакшман никак не мог настроиться с этим кем-то на единый лад.

Гита почувствовала его замешательство и вышла, чтобы бросить Раджу огурец и раджи роти[52]. Стало слышно громкое чавканье, будто целая стая животных за секунду съела миску еды. Повисла тишина. В доме все затаили дыхание, даже двое малышей Аджай и Мина. Лакшман так и не взглянул на Гиту. Ночью, под шум дождя, сопровождавшийся попискиванием и гортанным кваканьем, Лакшман вспомнил о том, что помогло ему справиться со всей свалившейся на него тяжестью – вспомнил, как Раджу стоял, вытянувшись на задних лапах. Успокоившись, он уснул до утра.

С самого начала у них возникли сложности с перемещением по деревне. За ними постоянно увязывалась шумная толпа ребятишек – упрямых, озорных, непослушных; они начисто отказывались оставить их в покое, несмотря на многочисленные угрозы. Вместо того чтобы уйти, они просто увеличивали дистанцию, и получалось, что Лакшман и Раджу шли во главе этой колонны. Радовало то, что дети уже не бросали камушки, ветки или что-либо еще в медведя ради забавы, а просто шли поодаль и наблюдали. Обезьяны тоже были заинтересованы Раджу – перепрыгивали с одного дерева на другое и смотрели на него свысока. Но, безусловно, самой существенной проблемой были собаки и их непрекращающийся лай. Лакшману частенько приходилось отвлекаться на них, чтобы припугнуть палкой или бросить камень, но они все равно продолжали лаять, хоть и менее решительно.

Лакшман беспокоился за Раджу. Медвежонок боялся собак и чувствовал себя очень скованно, но уже после нескольких таких выходов в свет он стал более-менее уверенным в себе и не тушевался от звуков собачьего лая и при встрече с другими животными. Чем глубже они заходили в лес, тем меньше собак их преследовало. Почва была усеяна длинными сосновыми иголками. Никаких кустарников не было: в лесу росли только высокие сосны, на земле гнили упавшие ветки, покрытые лишайником и мхом. Завидев несколько шишек, Раджу тут же потянулся к ним, и Лакшману, державшему поводок, пришлось последовать за ним. Походка Раджу была неуклюжей, он шел вразвалочку, шатаясь из стороны в сторону. Лакшман часто задумывался: взрослые медведи тоже так ходят или такая походка только у медвежат, которые еще толком не научились ходить?

А потом произошло то, что сильно удивило Лакшмана, он даже не мог понять, как вообще это случилось. Они шли по дороге, по одну сторону от которой был крутой склон. На нем возвышался небольшой разрушенный дом, окруженный одичавшими фруктовыми деревьями и огороженный колючей проволокой на которой висела табличка «Продается». Вдруг Раджу заревел, встал на задние лапы, пробежал на них несколько метров и опустился на передние. Лакшман выпустил поводок из рук и начал говорить с Раджу:

– Что это с тобой такое, а? Ну-ка, сделай так еще раз. Ну же. Встань на задние лапы и потанцуй.

Раджу обнюхивал землю.

– Давай, еще раз так сделай.

Раджу даже не пошевелился. Он делал вид, что ничего не слышит. Не в силах сдержаться, Лакшман резко потянул за веревку, проходящую через переносицу медведя. Раджу взвизгнул и подпрыгнул пританцовывая. Лакшман ахнул от радости и непроизвольно потянул за веревку. На этот раз Раджу издал звук, похожий на вой, и снова заскакал на месте. Лакшмана осенило – все дело в веревке. На сердце у него полегчало, будто камень с души упал. Лицо его сияло от радости. Потом он снова потянул за веревку, чтобы окончательно убедиться в своем предположении, и, когда Раджу отреагировал должным образом, Лакшман не сдержался и громко закричал:

– Шабаааш![53]

После того как он все это продемонстрировал еще раз дома, дети захотели сами попробовать заставить Раджу потанцевать. Слухи о танцующем мишке разнеслись по деревне моментально. Скоро около дома Лакшмана уже собралась целая толпа, и он полушутя говорил всем, что вообще-то за представление нужно платить (но шуткой это было только наполовину). Веревку тянули бесчисленное множество раз: только Раджу хотел присесть и отдохнуть, как за веревку уже дергали снова. Кто-то принес дамру, чтобы Лакшман мог трясти его, издавая звуки, традиционно сопровождавшие представления с животными, – ритм барабана как раз попадал в такт движениям медведя. Одной рукой он держал дамру, а другой – веревку. Раджу уже долгое время стоял на задних лапах пританцовывая, визжал и запрокидывал голову назад тяжело глотая воздух пастью. Лакшман пытался синхронизировать свою игру на барабане с движениями животного, но после восьми-девяти шагов Раджу сбивался с нужного темпа и опускался на все четыре лапы. Дети тоже начинали танцевать, как только Лакшман начинал играть на дамру. Самые смелые из них подходили к Раджу вплотную. Они тыкали, пинали его, а затем убегали на безопасное расстояние посмотреть, будет ли он на это реагировать танцем.

– Танцуй! Танцуй! – обращался к нему Лакшман, сначала с мольбой, а затем уже гневно крича.

Лакшман весь раскраснелся. Когда медведь не слушался, то он чувствовал, что выглядит униженным в глазах толпы. Его взор застлала пелена – с ним такое уже происходило. Несколько секунд он сидел не двигаясь, затем потащил Раджу к дереву, убедился в том, что крепко привязал его, взял тонкую палку и начал лупить по спине, рассекая воздух со свистом. Раджу вздрагивал от ударов и визжал, старался спрятаться за деревом, но удары неизбежно настигали его. Эта попытка самозащиты еще больше вывела Лакшмана из себя – он был ослеплен яростью и стал бить Раджу только сильнее, удары сыпались так часто, что, казалось, с каждым новым ударом у Лакшмана появляется все больше сил и энергии. Палка слилась в единое целое с его рукой, вместе они превратились в беспощадный механизм, обрушивающий нескончаемые удары на спину, голову, морду и лапы животного – практически на все части тела, которые только попадались на пути. Раджу визжал, скулил, рычал и выл; он был похож на сумасшедшего певца, в тело которого вселились демоны. Обезумев от боли, он встал на задние лапы, хватаясь за ствол дерева когтями, будто Раджу был актером, исполнявшим главную роль, и это был его партнер по танцам, а Лакшман был недовольным режиссером, музыкальным продюсером и хореографом в одном лице. Все это сопровождалось тем, что Лакшман был в настоящей истерике – он смеялся и плакал и продолжал бить медвежонка до тех пор, пока палка не выпала из его руки. Он упал на колени и тер лицо ладонями, размазывая по нему слезы, сопли и слюни в попытке хоть как-то остановить свои рыдания – он испугался, что сам для себя превратился в незнакомца.

За окном была звенящая тишина, когда Лакшман проснулся ночью, лежа в постели. Его грудь хоть и вздымалась при каждом вздохе, но на его сердце был тяжелый камень. Не было слышно ни сопения, ни рычания, ни даже громкого дыхания. Утром он пришел к Раджу, чтобы покормить. Как только медведь увидел Лакшмана, он стал издавать звуки, напоминающие визгливое мяуканье, и попытался спрятаться за деревом. Лакшман не смог заставить себя начать налаживать контакт с животным – им овладела безумная усталость. Он бросил ему роти и удалился. Следующей ночью ему снова снились кошмары и тело сдавливал невидимый пресс.

Это произошло в те времена, когда Рамлал и Лакшман были еще маленькими, но уже достигли того возраста, когда пора было начинать ходить в школу. Департамент по лесному хозяйству обладал правами на всю землю, которая не была выкуплена в частную собственность – склоны холмов, леса с баандж и чир[54], долины, хребты и берега рек. Он позволял жителям окрестных деревень заниматься хозяйством на этих территориях: собирать хвойную смолу, мед диких пчел и выращивать бамбук. Их отец отдал заявление в школу и еще кое-что нужному человечку, чтобы процесс ускорился (Лакшман узнал об этом только много лет спустя, будучи уже взрослым). Все прошло успешно. О зачислении мальчиков в школу тут же узнала вся деревня.

Через день или два, Лакшман и Рамлал проснулись от шума и пульсирующего оранжевого свечения, исходящего с улицы. Это горел лес. Их отца в комнате не было. Воспоминания о той ночи были весьма странными: он помнил, как огонь тихо шипит, распространяясь все дальше, – этот звук был гораздо спокойнее, чем потрескивание бревен в костре. Был слышен ритмичный шелест верхушек деревьев, уже охваченных огнем, затем свист, удар о землю и яркий фейерверк – в воздух взлетали миллионы искр; доносился запах хвои и сгоревшего дерева. Кричали птицы – испуганные, мечущиеся, их было так странно слышать под покровом ночи… Загипнотизированный всем этим, еще не оправившийся ото сна, Лакшман и не думал об отце, пока не услышал разговоры соседей, пришедших к их дому. По всей видимости, его отец бросился в самое сердце пожара, пытаясь спасти тот клочок земли, который выделил ему Департамент. Их участок поджег озлобленный сосед, который, как потом выяснилось, тоже хотел устроить сына в школу, но ему отказали. Осознание случившегося пришло к мальчикам только тогда, когда им сказали, что тело отца невозможно найти, его попросту нигде не было, смогли найти только черный обугленный предмет, наполовину превратившийся в пепел, но, возможно, это был только обгоревший ствол дерева. Лакшман даже не помнил, показали ли им этот «предмет» или он себе это придумал?

Перед прозвищем «лисье отродье» обычно вдо бавок говорили чор мулья – растущие без матери, а теперь добавилось еще и бин маи бабок. Лакшман помнил, как машина одного состоятельного мужчины – раис адми – притормозила напротив них, сидевших на невысокой каменной ограде около школы. Стекло опустилось, и мальчик, ровесник братьев и всех других ребят, находившихся на школьном дворике, начал раздавать мандарины, по-видимому по настоянию отца, что сидел рядом с ним. Никто не проронил ни единого слова. Стекло беззвучно поднялось, как только все мальчики взяли фрукты. Машина тихо тронулась с места. Пока они чистили и ели фрукты, кто-то (он уже забыл кто именно) заметил, что внутри плода, доставшегося ему, по центру находились необычно маленькие дольки, чора, и сказал, что они предназначаются для тех детей, у которых нет матери, будто бы материнская душа тайным образом подложила их в мандарин специально для своих детей. Он отдал эти необычные дольки Лакшману и Рамлалу.

Медвежья шерсть становилась все длиннее, дни становились прохладнее и короче, а темнело все раньше. Лакшман построил для Раджу еще одну будку из дерева, листов жести и даже раздобыл кусок брезента. Он накинул его на крышу и сверху положил кирпичи и камни, которые не должны были свалиться при сильном ветре или снегопаде. Дерево, к которому был привязан Раджу, росло всего в нескольких дюймах от будки. Старший племянник, Дживан, когда вернулся из школы, рассказал о словах своей учительницы про то, что медведи живут в пещерах.

– Смотри, я построил ему пещеру, – сказал Лакшман Дживану, пытаясь заставить мальчика улыбнуться.

Ему всегда казалось, что он совершенно не умеет обращаться с детьми, даже со своими собственными: он не знал что им говорить, в каком тоне, в какой манере и каким голосом. В последнее время это все чаще его беспокоило, и возникало чувство, будто он один, в тесном и душном помещении, откуда нет выхода.

– Посмотри-ка, неужели это не похоже на пещеру? – спросил Лакшман, широко улыбаясь, но мальчик взял и отвернулся.

Гита ворчала, что ей теперь придется найти деньги, чтобы нанять кого-нибудь, кто будет приходить каждый день и убираться в будке.

– Ну и что изменилось? Раньше он все то же самое делал рядом с деревом, – заметил Лакшман.

Однажды, в ту пору, когда еще не наступили холода, Лакшман увидел, как Дживан кормил Раджу, держа роти так высоко, что медведю приходилось становиться на задние лапы и опираться на ствол дерева, чтобы угоститься лакомством. Раджу послушно выполнял этот трюк. Затем Дживан доставал другой кусочек и держал его уже чуть дальше от медведя. Чтобы достать его, Раджу нужно было передвигаться на задних лапах по кругу.

На следующий день Лакшман взял с собой Раджу в лес. Там он привязал его к дереву и отошел на дистанцию девяти-десяти футов. Не отрывая взгляда от Раджу, он встал на четвереньки, пытаясь изобразить животное. Стоя в таком положении, Лакшман, балансируя на одной руке, другой начал играть на дамру. После нескольких ударов маленького барабана он подскочил, прошелся, слегка попрыгивая, а затем снова опустился на четвереньки и перестал играть.

– Видел это? – обратился он к Раджу. – Теперь твоя очередь. Давай попробуй. Сейчас я тебе еще раз все покажу.

Он повторял все эти действия снова и снова. Раджу в это время моргал, зевал, точил когти об дерево, обошел его пару раз кругом, усаживался, нюхал землю, смотрел на Лакшмана отсутствующим взглядом, издавал самые различные звуки… делал все что угодно, но ни в какую не хотел повторять те движения, которые от него требовались. Лакшман подошел к нему поближе и начал по новой. Раджу посмотрел на него бесстрастным взглядом и попятился назад, чтобы вернуть прежнюю дистанцию между ними. Лакшман закусил губу, теперь его тон сменился на более жесткий, упрямый, нетерпеливый. Когда Раджу попятился во второй раз, чуть ли не прячась за деревом, Лакшман воспринял это как пощечину.

– Я тебя научу, сукин ты сын, я тебя всему научу! – бросил он и ударил Раджу палкой.

Как только он закричал, Раджу, чтобы спрятаться за деревом, отскочил вправо на расстояние, какое позволяла веревка в сорок восемь дюймов.

– Смотри-ка, сала[55], смотри! – воскликнул Лакшман. – Все-то ты можешь, только вредничаешь. Ты за кого меня держишь, а? Думаешь, я дурачок? Я тебя сейчас проучу…

Он продолжал лупить медведя палкой. Раджу визжал и пытался то укусить палку, то схватить ее лапами, но Лакшман был быстрее – в него будто бы бес вселился. Он ударил медведя по морде дважды, трижды; Раджу рычал, брызгал слюной, пытался дотянуться до него передними лапами, но каждый раз веревка предательски тянула его назад. Все это время Лакшман зловеще смеялся.

После того как, по мнению Лакшмана, прошло достаточно времени с момента предыдущей дрессировки, он решил опробовать другую тактику – привязал морковку к длинной тонкой веревке из кокосового волокна и заготовил еще несколько морковок в кармане. На этот раз он выбрал другое место, подальше от того, где они были в прошлый раз. Они пришли на большой участок земли, окруженный каменной стеной с ржавой колючей проволокой. По-видимому, это обозначало, что участок – частная территория, предназначавшаяся для строительства большого дома с садом. Находившиеся на участке персиковые, абрикосовые и яблоневые деревья уже давно засохли, но их можно было воскресить. Лакшман приметил их для своих целей.

Он привязал Раджу к грушевому дереву. К счастью, он не упирался. К концу палки каландара Лакшман привязал веревку из кокосового волокна, пряча тот конец, на котором была морковка. В это время медведь тоскливо посматривал на дерево. Лакшман начал медленно, нерешительно играть на дамру; медведь, вспомнив предыдущий опыт, тихо заскулил. Отступив назад, Лакшман бросил морковку на расстояние примерно четырех футов от медведя. Раджу тут же двинулся вперед, а Лакшман поднял палку вверх так, чтобы медведь потянулся за морковкой и встал на задние лапы. Висящий над землей овощ был все еще вне досягаемости Раджу. Пока Раджу наблюдал за висящей морковкой, Лакшман все громче стучал в дамру. Медведь подался вперед так, что его поводок натянулся; он переступил с лапы на лапу и обошел вокруг дерева, пытаясь достать морковку с другой стороны. Все это он проделал на задних лапах. В душе Лакшмана затеплился лучик надежды. Он все продолжал приманивать Раджу, напевая мелодию, которая бы попадала в ритм барабана. В конце концов Раджу получил вознаграждение. Даже не потрудившись опуститься на землю, он стал есть морковку стоя, помогая себе лапами. Лакшман чуть не подпрыгнул от радости. Однако сомнения никуда не отступили: а вдруг Раджу начнет танцевать только тогда, когда морковка или что-нибудь съедобное будут маячить у него перед глазами? Это превратит уличное представление в бессмыслицу. Любой дурак сможет заставить животное танцевать, если будет махать перед ним едой.

Лакшман решил повторить все то же самое, но на этот раз без морковки. Раджу быстро сообразил, что к чему, недолго постоял в нерешительности, а затем сел и стал смотреть на Лакшмана непонимающим взглядом. Надежда разбилась вдребезги. Он помахал веревкой в воздухе еще немного и даже слегка, играючи, ударил ею Раджу, но это ни к чему не привело. Он столкнулся с проблемой выбора: либо приноровиться использовать дамру, морковку и пение, но без палки, или же дамру, пение и морковку, но последнюю только в качестве приманки. Подумал еще, и возник вариант, где морковка не фигурировала вообще: нужно было как-то заставить медведя танцевать только с помощью дамру, пения и палки, а морковку давать только в качестве поощрения уже после всех тренировок. Его мозг просто кипел. Расстроенный, он решил отдохнуть от дрессировки. Его вновь стал охватывать гнев из-за того, что глупое животное никак не хотело его слушаться. Ему вдруг захотелось научить зверя самым легким способом: отвязать веревку от палки и продолжать бить Раджу до тех пор, пока он не поймет, что от него хотят. Обезьяна, которая все это время сидела на дереве и наблюдала за процессом, видимо в надежде украсть морковку, вдруг, крича, вскочила и удалилась прочь, перепрыгивая с ветки на ветку.

Что-то за домом привлекло внимание Лакшмана, он не смог разобрать, что это было, будто какая-то дымка, которая быстро испарилась. Он сделал несколько шагов назад и внимательно посмотрел на землю в поисках того, что бросилось ему в глаза. Он долго всматривался, но что-то ускользало от его взгляда, не давало себя обнаружить, хотя, казалось, было прямо у него перед носом. На земле лежали косточки зизифуса, искореженные пластмассовые бутылки, овощные очистки, скомканная бумага, пожухлая трава…и вот, наконец, то, что привлекло его внимание. Яичная скорлупа. Маленькие белые фрагменты скорлупы. Рядом лежала скорлупка побольше, которая была разбита только с одного конца. Он стоял не шелохнувшись; внезапно на него нахлынуло чувство жалости: ему было жаль своих детей, которым хотелось яиц, возможно, они с нетерпением ждали того дня, когда смогут их поесть, и было жаль Гиту, которой приходилось скрывать их от него и идти на риск, игнорируя его просьбу. Однако мысль о том, что она посмела ослушаться, вмиг рассеяла все сочувствие, будто порыв ветра, сдувший с ладони песок.

Несколько дней он молча наблюдал за ней. Уходил из дому, слонялся где-нибудь, а когда Гита уходила на работу, возвращался и начинал искать место, где она прятала яйца. Ему захотелось выяснить, участвует ли Радха в сговоре, но потом прикинул, что будет крайне неразумно так выдавать себя, и решил, что намного эффективнее будет, если Гита ничего не узнает о его стратегии и будет поймана с поличным. По той же причине он решил не спрашивать про яйца ни у кого из детей. Должно быть, она варит им их и дает с собой в школу. Но когда она это делает?

Лакшман затаился за живой изгородью рядом со старым бунгало и стал ждать, когда Гита закончит работу и отправится домой. Он был осмотрителен и не давал себя обнаружить. Пробравшись за изгородь, когда она направилась к дому, он посчитал до двадцати и только затем выглянул. В руках у нее был пакет. Он дождался, пока она подойдет ближе к их дому, чтобы убедиться, что она направляется именно домой. Со скоростью пантеры он подбежал к ней, не оставляя ей ни единого шанса спрятать от него пакет. Ее лицо вытянулось и побледнело так, будто она увидела призрака.

– Дай мне этот пакет, – выпалил он.

Она стояла в оцепенении – просто не могла шелохнуться.

– Дай сюда этот пакет, – настаивал он.

Он вырвал пакет из ее рук. Внутри лежало четыре белых яйца, одно из них разбилось из-за того сильного рывка Лакшмана. Еще там лежало несколько зачерствелых чапати, два маленьких пластиковых контейнера: один с остатками риса, а другой с сабзи[56], вероятно с капустой; все это были крохи со стола богачей.

Гита попыталась побежать в дом, на кухню – это была ошибочная и плачевная попытка скрыться. Одной рукой Лакшман схватил ее за запястье, а в другую взял яйцо и разбил его о ее лицо. Он взял второе яйцо, она начала уворачиваться. Он схватил ее за волосы и резко повернул лицом к себе. Второе яйцо он разбил о ее нос с такой силой, что из одной ноздри стала течь тонкая струйка крови, которая смешалась с прозрачным белком и оранжевым желтком. Ее лицо исказилось, и слезы хлынули градом – от этого ее вид стал еще безобразнее.

Плач услышала Радха и вышла из дома.

– Прекрати! Прекрати сейчас же! – закричала она Лакшману. – Ты что, совсем стыд потерял?

Тот факт, что она была ему родственницей, не давал Лакшману права поступить с ней так же, как и с Гитой, но не спасал от угроз:

– Если ты не перестанешь визжать, то окажешься следующей!

– Да как ты смеешь, бесстыдник! – возразила она.

Лакшман с легкостью переключился с ярости на язвительное презрение.

– Ну и что ты мне сделаешь? Пожалуешься своему муженьку, который шатается непонятно где? Он давным-давно покинул этот зоопарк, оставил меня одного присматривать за вашим курятником.

Радха не нашлась что ответить. А Гита, услышав эти слова, перестала рыдать. Лакшман вспомнил о Рамлале, и его гнев превратился в пепел. Внутри образовалась пустота, которую быстро начала наполнять горечь. Он хотел было завершить то, что начал, но у него не было никакого желания все это продолжать.

– Если это случится снова… – сказал он Гите, но был уже не в силах закончить фразу.

Он направился к умывальнику, чтобы смыть с рук остатки яиц и перебить их противный запах.

* * *

Когда на смену сезону муссонов пришло умеренное тепло, Раджу уже научился неплохо танцевать под звуки дамру. Лакшман к тому времени понял, что все, что ему было необходимо, – это дергать за веревку, пропущенную через нос медведя, от чего Раджу подпрыгивал так, будто его за зад кусал огненный муравей. Но Лакшману еще предстояло понять, как заставить медведя стоять на задних лапах пять, десять или даже двенадцать минут.

Он с нетерпением ждал, когда начнется фестиваль Голу[57]. Во время его проведения повсюду слышались удары барабанов; в разных концах деревни устанавливали музыкальные колонки, которые с утра до вечера играли песни из индийских фильмов. А ночью горы таким удивительным образом отражали звуковые волны, что казалось, будто звук превращался в тысячи маленьких бумажных самолетиков и они, подхваченные легким бризом, долетали до тебя со всех сторон.

Лакшману очень повезло – он сумел занять позицию, откуда был отлично виден алтарь, на котором принесут в жертву пятьдесят три козы. Всю ночь он простоял перед храмом, чтобы занять себе козырное место. Толпа была такой огромной, что приди он утром, то оказался бы далеко за воротами храмового комплекса. Вокруг было целое море цветов: повсюду виднелись бархатцы желто-оранжевого, шафранового цвета. Из них кто-то сделал ожерелье, кто-то гирлянду, кто-то просто нарвал их и принес в корзине; но большую часть цветов уже разбросали вокруг храма, и, если смотреть вниз, то можно было подумать, что идешь по поверхности солнца. Вся жизнь была сосредоточена здесь и сейчас: шумная, яркая, пряная, как индийские специи. Краем глаза Лакшман увидел загон с козами позади храма. Они стояли так плотно друг к другу, что походили на небольшой черный островок, окруженный морем людей. Подул ветер и донес до него запах животных. Они все стояли смиренно и послушно, будто предчувствовали то, что вскоре должно произойти. На их лбах, прямо между глаз, виднелись ярко-красные точки, а на шеях или рогах – ожерелья из бархатцев. Статуя Голу Лакшману была практически не видна – ее закрывали колонна и спины людей, что стояли перед ним. Изредка, когда толпа немного расступалась, ему удавалось увидеть огромный белый тюрбан на голове бога и его приземистое тело, сидящее на белой лошади. Вытягивая шею, он пытался рассмотреть еще что-нибудь, но людей было так много, что это было бесполезным занятием.

И вот кто-то повел за собой самую крупную и толстую козу, которую в течение двадцати одного дня следовало откармливать только желудями баанджа и сочными листьями джекфрута. Они пошли к железному постаменту с колышками, установленному во дворике храма прямо напротив маленькой оранжевой двери, ведущей в святилище. Это настоящее благословение быть первым животным, принесенным в жертву, и настоящее благословение быть отобранным для того, чтобы отвезти это животное к тому месту, где оно отдаст свою жизнь Голу. Лакшман верил, что однажды удача улыбнется и ему. Он приходил на праздник ежегодно и ждал, что бог запомнит его и избавит от всех тягостей, которые преподносила Лакшману судьба. Но в этом ему не везло, собственно как и в любом другом деле. Он просил один-единственный шанс, какой угодно и в чем угодно, – неужели это была такая большая просьба? От судьбы не уйти, но ему так не хотелось до конца своих дней пребывать в таком тяжелом положении, в каком он был сейчас. А вдруг скоро все изменится? Читает ли бог его мысли?

Откормленная коза, опустив голову вниз, послушно следовала за хозяином, но, когда они подошли к постаменту, она, заподозрив что-то неладное, захотела вернуться назад. Мужчине пришлось силой тащить ее последние несколько футов. Громко застучали барабаны и зазвенели колокола – их были сотни, тысячи; они звенели со всех сторон: висели на красных арках, выстроившихся в длинный коридор к переднему дворику, на выкрашенных в красный цвет деревянных балках, проходящих от крыши до колонны, некоторые колокольчики висели на шеях прихожан, а совсем маленькие звенели на ветру, смешиваясь с громкими мантрами пурохита[58]. Со всех сторон доносилось:

– Джаи, Голу Дэвта ки джаи![59]

От криков и удушливого запаха ладана Лакшман будто погрузился в транс – стал невесомым, крошечным, будто воспарил над всеми. Он все глубже входил в это состояние, и Лакшман почувствовал легкое покалывание в кончиках пальцев, сопровождающееся ощущением, что его конечности становятся все тоньше и длиннее – как палочки, голова раздувается, словно мыльный пузырь и он сам оказывается все невесомее и невесомее. Чтобы напомнить себе о том, что он не бестелесный дух, ему срочно нужно было размять пальцы или прикоснуться к чьему-нибудь плечу или руке. Выйдя из транса, он еще долгое время чувствовал, что, если поддаться соблазну, эта непривычная легкость тут же вернется к нему.

Шея козы оказалась между двумя колышками. Животное замерло, даже не стало брыкаться. Атмосфера вокруг была идеальным балансом двух противоположностей: ударов барабанов и звона колоколов, с одной стороны, и умиротворяющего спокойствия, от которого замирало сердце, с другой. Рядом с козой стоял человек из секты Натха. В руке у него был острый кукри[60], – и он ждал подходящего момента чтобы принести козу в жертву Голу. Пурохита громко пел, находясь в трансе. Верующие затаили дыхание – козу следовало обезглавить одним ударом, иначе Голу нашлет тридцать лет несчастий на деревню. Барабаны бились в такт сердец собравшихся прихожан.

Кукри рассек воздух с такой скоростью, что не было ни единого шанса остановить его. Но голова козы не была отрублена полностью: она лишь неестественно повисла; животное выглядело игрушкой, которую сломал неуклюжий ребенок. Хлынувшие струи крови, громкий и неожиданный крик пурохита и возглас ужаса, прокатившийся по толпе, – все это смешалось воедино в сознании Лакшмана. Хозяин козы взял мертвую тушку за задние, затем передние ноги, закинул ее на себя, словно это был старый матрас, прижал к телу и стал уносить прочь. Все его тело и лицо были перепачканы кровью. Лакшман неотрывно наблюдал за ним, и казалось, что мужчина не просто уходил, а убегал с импровизированного места преступления, придерживая рукой свисающую голову животного, словно украденную дамскую сумочку, которую он решил взять в дополнение к основному трофею. За ним оставался блестящий кровавый след.

Человек с кукри в руке застыл словно камень. Он так и остался стоять с опущенным вниз клинком, ставшим почти черным от свежей крови, которая медленно капала прямо ему под ноги на бело-зеленую плитку. Люди, стоявшие справа от Лакшмана, начали двигаться, толкая друг друга. Перед ним оказалось небольшое свободное пространство, и он прошмыгнул вперед, краем глаза увидев мраморно-бледное лицо статуи Голу с губами цвета плодов красной восковницы[61]. У статуи были крупные глаза, которые не выражали никаких эмоций, но при этом во взгляде было что-то такое (Лакшман не мог понять, что именно), что выдавало некую обиду. Толпа не прекращала сдвигаться вправо, и Лакшману пришлось сдвинуться под ее натиском. Голу пропал из вида.

Когда молодой человек повел очередную черную козу на лобное место, толпа стала утихать. На этот раз животное отчаянно упиралось, тормозило копытами о плитку, пыталось вырваться и убежать. Издав короткое блеянье, она тут же замолчала – видимо, поняла, что, сколько бы она ни блеяла, это ее не спасет. Но ее возглас услышали собратья – те козы, что стояли в загоне и ожидали своей очереди. Они стали блеять, хотя раньше стояли, не издавая ни звука. Но и они, после десятка слабых «бее-ее», затихли. Лакшман в этот момент подумал, что куда сильнее был противный запах, исходящий от них, а не их попытки поддержать несчастную.

Со второй козой разделались довольно быстро, затем была третья, четвертая… В воздухе стали чувствоваться еле уловимые металлические нотки, мимолетные, практически неуловимые по сравнению с удушающей вонью козьей шерсти. Лакшман знал, что этот металлический запах – запах крови. Много лет назад, когда он еще был ребенком, Рамлал, видя, что Лакшман плачет каждый раз, когда начинается церемония жертвоприношения Голу Дэвта, объяснял ему происхождение разных запахов.

Отрубленные головы быстро уносили и раскладывали вокруг перед молочно-белой статуей божества на коне. Отделенные от тел, с голубоватыми, свисающими набок языками, они выглядели мертвее мертвых. Каждую из голов венчала небольшая свеча, закрепленная прямо между рогов. Некоторые из свеч зажгли, но они слабо светили голубым пламенем и быстро потухали. Воронка, находившаяся во внутреннем дворике, была специально предназначена для сбора крови. Она быстро наполнялась, однако вокруг нее крови было разбрызгано куда больше. Казалось, что жрец, беспрестанно занимавшийся отрубанием голов, даже не устал от своего занятия. Удушливый запах крови снова ударил в нос и напомнил Лакшману о Рамлале. У него закружилась голова. Туши коз, принесенных в жертву, будут праздничным ужином для каждого из жителей деревни. В последний раз Лакшман попытался увидеть лицо статуи: смогли ли реки крови сменить его гнев на милость? Нарушился привычный ритм жизни. Все то вокруг, что до этого кружилось и сливалось в единую картину: цветы, кровь, ладан, колокола, барабаны, пение и люди – огромная толпа людей, для которых происходящее было смыслом их жизни, – вдруг начало распадаться на кусочки, которые, откалываясь от общей картины, разлетались в разных направлениях.

Лакшман направился к выходу – повернулся спиной к храму и стал уходить все дальше от плотного скопления людей. Он прошел мимо тех, кто опоздал и не успел увидеть ритуал, дошел до здания школы с серыми дверьми и окнами, до игровой площадки, разделенной на три зоны; дошел до дома Бхагвана, что был построен на холме, рядом с кромкой леса. Он остановился на вершине холма, откуда открывался вид на долину, обрамленную лесными зарослями, что играли разными оттенками зеленого: более светлые участки были соснами, а более темные – дубовыми деревьями; вместе они переплетались и образовывали густой ковер зелени, иногда прерывающийся застройками домов, которые с высоты выглядели как кукольные домики. Но даже на возвышенности Лакшману не хватало свежего воздуха. Видневшиеся вдали горы ослепляли: когда он отвел от них взгляд, то у него перед глазами стали бегать разноцветные круги. Он долго всматривался в их силуэт, но никак не мог найти то, что всегда любил искать: глаза с нависшими веками, очертания длинного носа и слабую, едва уловимую улыбку Шивы. Еще в детстве Рамлал научил его различать очертания бога, отпечатанные на склоне горы Нандадеви.

В один из солнечных дней, когда мальчикам было по восемь или по девять лет, Рамлал любил смотреть на горы и придумывать названия каждой вершине.

– Видишь этот туповатый, почти плоский выступ? Это Мритугни, а вот этот, с двумя бугорками, видишь? – Он попытался ладонями изобразить форму. – Это Тришул, я назвал его так, потому что если смотреть на него прямо, а не сбоку, как мы сейчас, то он по форме напоминает тришулу Шивы. Видишь там три трезубца?

Лакшман, завороженный рассказом, не мог вымолвить ни слова и только кивал. Но по правде говоря, он уже и не помнил, действительно ли он видел это тогда или нет.

– А теперь следи за моим пальцем, – продолжал Рамлал. – Вот, гляди, справа – это гора Нандадеви, то место, где живет Шива.

После этого следовала долгая, словно театральная пауза.

– Ты даже сможешь его увидеть. Хочешь посмотреть на него? Я могу тебе показать, как найти Шиву.

Лакшман все так же продолжал кивать, не в силах сказать ни слова.

– Приготовься очень внимательно следить за моей рукой. Для начала закрой глаза и подумай о Шиве. Так, а сейчас открывай глаза и сосредоточенно всмотрись в то место, куда я тебе показываю. Видишь склон горы Нандадеви? Он весь покрыт снегом, а вон в том месте выглядывают черные скалы? Видишь? Хорошо. Теперь посмотри на длинную снежную полосу, прямо под тем местом, где скалы отбрасывают тень. Видишь его глаза – две дугообразные линии по обе стороны черных скал? А сами скалы – это его нос. Увидел? Глаза выглядят немного сонными, скажи, ведь? Это все оттого что он только что вышел из медитации. Почему ты молчишь? Тебе не видно?

Лакшману было все отчетливо видно. Он смотрел на красивые, похожие на лепестки лотоса глаза, которые были почти закрыты, и на губы, застывшие в легкой улыбке… да, это без сомнения, был сам великий бог Шива, лик которого остался запечатлен в горе Нандадеви, его обители. И вот он, Лакшман, мальчишка, смотревший на бога, ощутил снизошедшую на него благодать: ему показалось будто весь солнечный свет, воздух и время были подвластны его контролю и он был волен делать с ними все, что только пожелает.

В тот вечер Лакшман выпил четыре стакана бханг ласси[62] с добавлением шафрана и фисташек, который разливали рядом с храмом, где традиционно проходили празднества в честь Голу. Бханг разливали щедро, что соответствовало духу праздника, и Лакшман впервые почувствовал, как напиток ударил ему в голову: разум помутился, движения тела замедлились, а сердцебиение участилось. Через какое-то время у него перед глазами все поплыло и он потерял способность контролировать свои мысли; его разум, по всей видимости, играл с ним в какую-то игру, выдавая самые дикие и неожиданные видения. Он был уверен, что заметил, как Голу нахмурил брови. У божества была белоснежная кожа, будто сделанная из молочного воска. А вокруг было столько крови… и этот запах… Ему всегда казалось, что мясо, которое подавали на следующий день в общине, всегда отдавало козьим душком. Его жена и дети больше любили баранину. Его внезапно накрыло какой-то пеленой, и он начал отчаянно глотать ртом воздух, стараясь не упасть в обморок. Его качнуло, а грудь сжало в судороге: траву залила вязкая желтовато-зеленая жидкость, все еще издававшая запах шафрана и фисташек, но уже с кислотной примесью. Но даже после того, как его желудок очистился от последней капли горькой зеленой желчи, его состояние не улучшилось – он все еще ощущал на себе знакомое ему давящее чувство. На груди у него словно лежала огромная каменная плита, становившаяся все тяжелее и тяжелее с каждой минутой. И он никак, совершенно никак не мог избавиться от нее.

Когда он проснулся, его мысли пришли в порядок, но тяжелый груз не сдвинулся ни на дюйм с его души. Он посмотрел по сторонам. Состояние у него было подавленное. Увидев, как дети играют на улице в гили данду[63], он недолго понаблюдал за ними. Он услышал, как Гита сетовала на кучи медвежьих экскрементов, скопившиеся на заднем дворе, что мужчина, которому она платит за уборку, не появлялся на пороге их дома уже трое суток и запах стал просто невыносим, что это дом, а не зоопарк, что дети постоянно отвлекаются на медведя, что животное в конце концов просто по миру их всех пустит, ведь на то, чтобы его прокормить, тратится уйма денег, а она еле-еле может прокормить всех детей и взрослых, особенно сейчас, когда Лакшман совсем забросил возделывание их крошечного клочка плодородной земли и ей приходится следить еще и за ним помимо всех других ее обязанностей…

– Он что, думает, у меня сто рук? Если он не занимается огородом, овощи сами по себе не вырастут…

Лакшман был так зол, что его правая рука даже зачесалась, когда он подумал о том, чтобы подойти к Гите и ударить ее по лицу. Он хотел было сдвинуться с места, но силы будто покинули его.

Вместо этого он вышел на задний двор. Раджу моментально отреагировал на его появление. До этого он стоял на задних лапах и покусывал кору дерева, но как только увидел Лакшмана – опустился на все четыре лапы и хотел было побежать в его сторону, но короткая веревка тут же остановила его порыв. Неожиданно Раджу начал издавать странные гортанные звуки вперемежку с короткими взвизгиваниями, что было похоже будто он пытается что-то рассказать Лакшману на своем языке. Подойдя к медведю, он стал его поглаживать по спине: робко, с опаской и готовностью в любой момент отпрыгнуть назад, если медведь решит напасть, но Раджу явно это нравилось, он всем своим видом показывал дружелюбную привязанность. Лакшман впервые за бог знает какое время почувствовал окрыляющую легкость – чувство, что возникало у него всего раз или два, когда он находился рядом с Раджу или в те моменты, когда он мечтал о светлом будущем, в котором он будет жить далеко от их деревни.

На следующий день, когда Гита ушла на работу, он собрал некоторые свои вещи в небольшой мешок – продовольственную карточку в голубой пластиковой обложке, одежду (ее у него было немного: платок, свитер, вязаная шапка цвета хаки, ланги[64], пара пижам, старая белая нательная фуфайка, ставшая серой от времени), баночку с воздушным рисом, веревку, два наполовину пустых коробка спичек и все то, что он мог унести с собой и без чего домашние могли спокойно обойтись. Он захватил несколько вещей наугад – выбор был невелик, и он брал их с собой без какой-либо определенной цели. Лакшман завязал мешок, перекинул его через плечо, взял дамру и палку каландара, вышел во двор, отвязал Раджу от дерева, взял веревку в руку, в которой уже была палка, и шепнул медведю:

– Давай вставай, пойдем.

Медведь начал сопеть и нюхать землю вокруг, будто искал, что можно взять с собой в дорогу. Затем он зевнул, широко раскрыв пасть, обнажил розовые десны и издал звук, похожий на мяуканье.

– Да, ты рад. Я понимаю. Пойдем.

У него не было никакого конкретного плана. Он только решил, что будет останавливаться в маленьких городах в конце каждого дня и давать там небольшие концерты с участием Раджу, чтобы заработать денег, а наутро снова будет двигаться в путь. Процесс будет повторяться изо дня в день, пока он не окажется в большом городе, где Рамлал занят на стройке небоскребов, набережных и арочных мостов. Он прикинул, что все его путешествие займет от трех до шести месяцев: он вернется домой еще задолго до того, как деревья сбросят листву, и уж точно раньше наступления снегопадов, которые перекроют все пути, ведущие в деревню.

Их деревня находилась выше в горах и уходила в сторону на несколько километров от дороги, что соединяла все поселения между собой, поэтому им пришлось какое-то время спускаться к этой дороге по крутым тропинкам, лежавшим на холмах. С этого момента их путь проходил по дороге, окаймленной магазинчиками на любой вкус. В них продавалось все, начиная от свечей и батареек до лапши Магги, автомобильных смазок и маленьких пробников шампуней Сансилк. Грузовики, проезжавшие мимо, пугали Раджу, он дергался в сторону, мотал головой, скулил и рычал.

– Шш… тише, все хорошо. Это всего лишь машина, с тобой ничего дурного не случится. Не бойся.

Водитель, мчащийся мимо, начал сигналить, увидев медведя на дороге. Раджу так сильно испугался, что рванул на обочину, прямо через кусты и деревья, и потянул за собой Лакшмана. Лакшман начал кричать медведю, чтобы тот остановился. Раджу озадаченно заморгал, потупился, а через несколько секунд посмотрел в сторону дороги. Узкая двухполосная дорога, огороженная насыпью из щебня и грунта, круто спускалась вниз, и казалось, что вдалеке она упиралась в тонкую зеленую ленту реки Ришаб, ниспадающей вниз по скалам. Увидев реакцию Раджу на шумные сигналящие грузовики, Лакшман понял, что куда безопаснее для них будет идти по другой стороне дороги, где на обочине растут деревья.

Лакшман повел Раджу вниз по реке, чтобы напиться холодной воды и заодно ею умыться. В тени деревьев они обнаружили небольшое озеро, которое образовалось после разлива реки, а сейчас два водоема были отрезаны друг от друга узким песчаным берегом, серо-зелеными валунами и полоской светлой гальки. На поверхности озера плавало много пожухлых коричневых листьев, которые упали с близлежащих деревьев. Увидев их, Лакшман заподозрил, что с ними что-то не так, хотя он не мог сказать, что же именно. И в тот же момент, будто кто-то прочел его мысли, сухие листья начали стремительно двигаться в унисон, а сложенные до этого момента крылья прилетевших на водопой бабочек раскрылись и превратили поверхность озера в удивительную яркую мозаику с оранжевыми, желтыми, коричневыми и черными красками, усеянную пятнышками света и тени. Лакшман был заворожен этим видом. Прежде чем он успел сообразить потянуть веревку на себя, Раджу уже сделал три или четыре шага вперед. Это движение потревожило покой бабочек: они мгновенно поднялись вверх, образовав целое облако, будто ребенок кинул горсть разноцветных конфетти, а затем разлетелись в разные стороны. Раджу поднялся на задние лапы в попытке ухватить хоть одну из них, но они были слишком далеко от него. Они разлетелись очень быстро. Гладкая зеленая поверхность воды теперь играла бликами.

Первая деревушка, до которой они добрались, Талла Панчгар, была застроена низкими домиками с шиферной или жестяной кровлей, стоящими далеко друг от друга. В небольшом придорожном магазине Лакшман купил большую упаковку с нарезанным хлебом, залежавшееся сыроватое печенье и маленький пакет арахиса, чтобы потом это все съесть с воздушным рисом.

– Это что, медведь? – спросил у него продавец.

– Да, его зовут Раджу.

Лакшмана воодушевил интерес продавца – или просто возможность подзаработать?

– Он умеет танцевать. Хотите посмотреть, как он танцует?

Продавец пожал плечами.

Лакшман несколько раз властно подозвал Раджу к себе, ударяя при этом палкой о землю, а когда он подошел, то отцепил и развязал веревку, прицепленную к наморднику и закрепленную вокруг шеи животного. Эта же веревка проходила через нос и отверстия в переносице. Он старался все это проделать максимально быстро, напевая себе под нос какую-то мелодию. Прежде чем Раджу успел сообразить, что к чему, веревка была уже в левой руке Лакшмана, и он начал играть на дамру, сначала немного сбивчиво, но затем поймал ритм и начал двигать в такт правой рукой. Его сердце бешено билось в груди – это было первое представление, которое они давали за пределами своей деревни. Переполненный эмоциями, он слегка увлекся – слишком сильно дернул веревку. Раджу, который до этого спокойно стоял на месте, тут же подскочил на задние лапы, взвизгнул и моментально опустился вниз. На Лакшмана нахлынула волна разочарования: может быть, он потерял хватку и ему нужно больше практиковаться с Раджу?

Но внезапно движения его двух рук словно синхронизировались. Удары дамру теперь совпадали с моментом, когда он дергал за веревку, проходящую через нос Раджу. Лакшман видел, даже скорее чувствовал, что это единство ритма распространяется, заставляя и Раджу стать неотъемлемой частью представления. И вот медведь поднялся на задние лапы, стал двигаться под звуки дамру, но потом начал качать головой, будто говоря «нет». Все прекратилось. Раджу сейчас был больше похож на гигантскую собаку, а не на медведя. Продавец стоял и улыбался.

– Шабаш! Ну, давай, ну же, Раджу, танцуй, – пытался подбодрить его Лакшман. – Мой маленький мишка, танцуй. Ты все правильно делал, ну же, вставай. Так, хорошо. А теперь пройди чуть-чуть вперед, так, а сейчас назад. Умница.

Этот разговор, похожий на монолог, не сильно отличался от тех, которые все чаще стал вести Лакшман с Раджу после их ухода из дома.

Лакшман не понял, что произошло раньше: сбился ритм или Раджу снова встал на все четыре лапы. Он открыл пакет с хлебом и бросил медведю четыре кусочка. Прежде чем он успел завязать узлом упаковку, Раджу уже все съел и хотел было направиться к Лакшману, чтобы попытаться залезть мордой в пакет за дополнительным лакомством. Лакшман уже собирался отпрыгнуть назад, натянув веревку, чтобы увеличить расстояние между ним и Раджу, но вдруг подумал, что лучше не будет делать никаких резких движений. Он решил показать Раджу, что не боится его, даже несмотря на то, что в душе относился к нему с опаской. Поэтому он сделал все медленно, стараясь выглядеть естественно и спокойно. Внезапно ему в голову пришла прекрасная идея.

– Не будете ли вы так любезны отблагодарить нас за наше представление? – обратился он ко все еще улыбающемуся продавцу.

Мужчина не хотел расставаться с деньгами, поэтому Лакшман предложил ему отблагодарить медведя едой и водой. Продавец согласился и вынес продукты, которых хватило еще и на долю Лакшмана. Это были и сладкие печенья, и слегка заветренные ладду[65], несколько зачерствелых роти, кусочек джаггери[66], пара апельсинов и даже несколько потемневших бананов. Раджу, увидев все это, начал восторженно сопеть. Лакшман убрал в мешок джаггери и роти, оставил себе апельсин и банан, а все остальное тут же бросил Раджу. Меньше чем за минуту он все съел. Громко ворча, Раджу нюхал землю в поисках еще чего-нибудь съестного, чтобы убедиться в том, что ничего не смогло ускользнуть от него. Затем он подошел к Лакшману, поднял свои когтистые лапы (Лакшман в этот момент застыл от охватившего его ужаса, так как когти больше напоминали маленькие сабли), дотронулся до головы, ушей Лакшмана и прижался к нему, обнимая за шею. Сопение превратилось в нечто похожее на гортанное мяуканье, а Лакшман, у которого от страха пересохло в горле и язык прилип к небу, стоял и не мог двинуться с места. Но, простояв нескольких секунд, уткнувшись лицом в грудь медведя, он понял, что Раджу не навредит ему – и все тут же закончилось.

Лакшман и Раджу добрались до первого города на их пути только к началу лета. Это был город, расположенный рядом с озером в долине, дома и магазинчики которого были построены вдоль дороги и прижаты к склонам холмов по обе стороны от озера. Если бы он смог провести здесь последующие три месяца, то заработал бы достаточно денег, чтобы найти себе жилье на время муссонов. Сейчас же, Лакшман и Раджу ночевали под деревьями или за домами, построенными на нижних склонах, где была густая растительность. Чем дальше они двигались на юг, тем больше было холмов. Это делало долины шире, добавлялся больший простор, и однажды Лакшман почувствовал, что горы, которые, как ему казалось, всегда крепко держали его словно в ежовых рукавицах, не давая свободно вздохнуть, ослабили хватку или даже вовсе отпустили на свободу.

Озеро было зеленым, а его поверхность, что находилась рядом с дорогой, была усеяна мусором: пакетами, упаковкой из-под продуктов, пачками сигарет, пустыми коробками, пластиковыми бутылками, цветами, бумагой и человеческими экскрементами. На воде бурно разрослись водоросли, по краям озера росла осока, а кое-где виднелись пятна зеленой слизи и какого-то химического вещества; мелкие отбросы сбились в густую пену, и образовавшаяся пленка была настолько плотной, что не двигалась вслед за водой.

Они привлекали к себе внимание: в тех краях медведя можно было увидеть нечасто. Сначала за ними следом шли всего пара мальчишек, а чуть позже их уже было семь или восемь, и к ним присоединились двое мужчин и уличные попрошайки. Со всех сторон слышалось:

– Мишка, мишка, покажи нам, как ты танцуешь.

Спустя какое-то время у Лакшмана уже стала идти кругом голова от этих просьб, но он продолжал их игнорировать. Раджу слушался его и тоже не обращал никакого внимания на детей. Только тогда, когда кто-то нетерпеливо стал кидать камни в медведя, Лакшман обернулся и яростно обратился к ним:

– Он танцует только за деньги. Они у вас есть?

Мальчик, лет тринадцати или четырнадцати, сложно было определить точный возраст, подался вперед и резко спросил:

– А сколько ты хочешь?

Лакшман решил отвечать разумно:

– Я не назначаю какую-то определенную цену. Если вокруг нас собираются люди, желающие посмотреть на танцующего медведя, то мы даем представление. Потом могут подойти еще зрители. После я принимаю столько денег, сколько они мне дают.

– Это значит, что ты попрошайка. – ответил ему мальчик.

Лакшмала обуяла ярость.

– Если захочу, то смогу натравить на тебя медведя, и он за пять минут разорвет тебя на маленькие клочки, – злобно прошипел он. – Как ты думаешь, почему он в наморднике?

Мальчик ухмыльнулся и ушел прочь. Все, кто собрался вокруг, отступили на несколько шагов. Лакшман отвернулся и продолжил идти с Раджу дальше по дороге. Спиной он чувствовал, что мальчишки за ними все еще наблюдают, но уже не идут следом. Вдруг рядом с ним приземлился камень, чуть не задев его лодыжку. За ним тут же последовал второй, и он, ударившись о землю, отскочил и попал в заднюю лапу Раджу. Животное испугалось. Лакшмал злобно схватил пару камней, замахнулся и, крича, бросил их в сторону мальчиков.

– Ублюдки! Сволочи! – кричал он им.

Камни, которые он бросил в их сторону, не долетели до них. Ему показалось, или он действительно слышал их презрительный смех с такого расстояния? Он вдруг поймал себя на мысли, что рычит, как зверь, а с его подбородка ниткой свисает слюна. Один из мальчиков, убедившись, что Лакшман уже далеко, встал на четвереньки и начал кривляться, изображая походку Раджу, а через несколько секунд поднялся и побежал обратно к своим друзьям. Нитка слюны оборвалась и капнула на землю.

Он давал свое третье представление в этом городе, когда снова заметил мальчика, назвавшего его попрошайкой. Посмотрев внимательнее на тех, кто был с ним, Лакшман решил, что лица этих детей ему тоже знакомы. Первые два представления принесли совсем немного денег – двадцать три и тридцать четыре рупии. Этого едва хватило на то, чтобы прокормить себя и Раджу в течение четырех дней. И хоть толпа, собравшаяся в третий раз, выглядела больше предыдущих, он уже понял, что это вовсе не означает, что ему удастся собрать больше денег: пропорции здесь не работали.

Их представление не было зрелищным, и Лакшман это знал. Не только Раджу следовало обучиться трюкам, но и ему самому, ведь он был новичком в этом деле. С другой стороны, уличные представления были тем, что следует изучать методом проб и ошибок. Лакшман играл на дамру, тянул за веревку, которая проходила в носу у Раджу, он вставал на задние лапы и бегал вокруг до тех пор, пока веревка была натянута. Лакшман зазывал прохожих, повторяя одну и ту же фразу снова и снова:

– Смотрите, смотрите, танцующий медведь! Сейчас он поднимется на задние лапы и начнет танцевать! Смотрите, смотрите, он танцует, танцует!

Это было все, что он придумал на данный момент. Сегодня, ему захотелось разнообразить свою программу: он решил сделать так, чтобы Раджу кружился вокруг него. Единственное, нужно было придумать способ, чтобы в это время веревка не перекручивалась. Самым простым решением было стоять и поправлять ее всякий раз, как Раджу сделает оборот, но Лакшман уже устал и стоять ему не хотелось. Уже не в первый раз он подумал о том, как было бы здорово, если бы он знал какие-нибудь песни, неважно, старые или новые, песни из индийских фильмов вполне бы подошли. Он хотел произвести впечатление на зрителей, дать им понять, что это отрепетированное представление и что Раджу начинает танцевать не из-за веревки, а тогда, когда его хозяин поет.

Его размышления прервала девочка лет шести или семи.

– А я могу покататься на медведе? – спросила она у Лакшмана. – Мне очень хочется.

Мужчина, по-видимому ее отец, подошел с ней к Лакшману и Раджу.

– Он спокойный, не кусается? – спросил он.

Лакшман замялся на мгновение, но, прикинув, что сможет получить за это деньги, соврал.

– Нет-нет, он же еще совсем медвежонок, палту балу, он и мухи не обидит.

Лакшман выдохнул. Катая детей на медведе, он мог выручить куда больше, чем от танцев.

Девочка нерешительно пошла в сторону к Раджу, одной рукой держась за руку отца. Она остановилась в четырех футах от медведя и внимательно наблюдала за ним.

Внезапно кто-то из толпы выкрикнул:

– Никакой это не медведь, это собака в медвежьей шкуре!

Лакшману даже не обязательно было смотреть на того, кто это сказал, он и так уже понял, кто это был. Когда он все же посмотрел в сторону мальчика и их глаза встретились, он так ясно увидел его лицо, будто кто-то нарочно решил его подсветить. Переведя взгляд на тех, кто стоял рядом, он легко смог узнать мальчиков, которых видел тогда у озера.

Они начали хихикать, и один из них сказал:

– Ну да, медведь танцует, а лис тянет за веревочку.

Они так и покатились со смеху, а успокоившись, стали дразниться.

– Собака и лис, лис и собака…

Люди вокруг тоже стали смеяться. Почему они так быстро поддались на эту провокацию? Неужели пожар способен так быстро разгореться от одной спички? Лакшман посмотрел по сторонам. Его окружали строительные площадки, в отдалении виднелись склоны холмов; на земле лежали груды кирпичей, бетона, песка, стояла техника – две или три огромные машины. Здесь строили отель? Почему Рамлал не работал тут, этот город намного ближе к их деревне. Для чего он уехал в такую даль? Никто из родных даже не знал, куда именно.

Многие зрители уже разошлись, осталось всего несколько человек. У Лакшмана не осталось ни на что сил – на него обрушилось какое-то всепоглощающее изнеможение. Раджу тоже поник головой и тихо сидел рядом с хозяином. На ткани, что предназначалась для сбора денег, лежала только монета в одну рупию.

На следующее утро, прежде чем они покинули город, Лакшман отправился к палатке, что находилась прямо в конце дороги, усеянной различными продуктовыми магазинчиками. В них продавали различные злаки, рис, лук, чеснок, тыкву, картофель… Внимательно рассматривая товар, Лакшман ждал момента, когда продавец заметит Раджу.

– Это что… это медведь? – спросил мужчина за прилавком с явным интересом.

– Ха, еще маленький. Его зовут Раджу, – добродушно ответил ему Лакшман.

В груди у него бешено билось сердце. Он знал, что идет на большой риск, но им нужно было поесть. Он отпустил веревку и ногой подтолкнул Раджу вперед. Раджу слегка поежился, но не сдвинулся с места. Лакшман толкнул его второй раз, уже сильнее, и в то же время болтал без устали, чтобы сильнее подогреть любопытство продавца.

– Он еще совсем малыш. Очень тихий, очень дружелюбный, прямо как палту[67], как собака. Ты же песик, бета[68], ты же маленький песик? Иди подойди к твоему новому бхайя[69], иди же.

Пока что все шло по плану, каким бы он ни был. Лакшман наклонился к Раджу и начал подталкивать его, чтобы тот пошел подружиться с его новым бхайя.

Раджу сделал несколько шагов вперед, но продавец, бледнея, вскрикнул:

– Вы что, уже не держите его на привязи? Нет-нет! Привяжите его обратно, привяжите его!

– Он совершенно безобидный, экдум бача хай[70], – начал заверять его Лакшман, когда понял, что отношение продавца к Раджу не изменится.

Продавец пропустил эти слова мимо ушей и без устали повторял свою просьбу. Его голос становился все выше, и на него нахлынула паника, которую он был не в силах контролировать. Тем временем Раджу принюхивался к земле, подошел к мешку с немытым картофелем, понюхал мешок с красным луком, посмотрел вокруг и зевнул. Продавец вскрикнул, отпрыгнул в сторону от весов с черными железными грузиками, лежащими рядом, рванул вбок, чуть не споткнувшись о стоявшую у входа огромную корзину со сморщенными тыквами, прошмыгнул в прилегающий к его магазинчику узкий грязный переулок и убежал. Раджу, оказавшись без поводка рядом с едой, был несколько растерян; он стоял, принюхивался, кряхтел и, подумав еще немного, направился в сторону кукурузы, что была разложена прямо рядом с поворотом в переулок, куда убежал продавец. Опасаясь преследования, продавец побежал дальше по переулку, а Лакшман стоял и просто не мог поверить в такую удачу. Он стал брать с прилавка все, что попадалось ему под руку, и класть в импровизированный мешок, который смастерил из той ткани, на которую люди кидали деньги во время их представлений. Он схватил картофель; лук, выскальзывающий из тонких шкурок, которые теперь валялись то тут, то там; тыкву, кукурузу, манго, бананы, упаковки с нарезанным белым хлебом… набивал мешок продуктами, пока не опомнился, что Раджу до сих пор не на привязи. От мысли, промелькнувшей у него в голове, он выронил тяжеленный мешок из рук. К счастью, Раджу еще не понял, какие преимущества ему может дать отсутствие поводка, поэтому зарылся с головой в джутовый мешок с полусгнившей прошлогодней морковью и жадно поедал ее. Лакшман решил не мешать сосредоточенному на трапезе Раджу и вернулся к своему маленькому преступлению. Затем, пока Раджу все еще был увлечен едой, Лакшман поймал свободный конец ошейника, прицепил поводок и два или три раза потянул за него, прежде чем Раджу обратил на это внимание и поднял голову. Лакшмана окутал страх. Мешок получился очень тяжелым и явно помешает им быстро удирать от погони. Он представил, как продавец кричит ему вслед: «Вор! Вор!» – и как за ним гонится толпа людей. Закинув свою ношу на левое плечо, он резко потянул за собой Раджу и поспешил к дороге, откуда можно было проскользнуть в квартал домов, построенных в лесу. Убегая, он петлял, уходя то влево, то вправо, то потом опять влево, на случай если вдруг кто-то гонится за ним, и в конце концов вышел к границе города, за которой уже не было никаких построек – только лес. Он остановился, чтобы перевести дух и дать плечу отдохнуть от тяжести мешка с продуктами.

На дороге, ведущей из города, в отдалении друг от друга стояли пара чайных домиков, магазин шин и недостроенный дом с торчащими из фундамента тонкими железными прутьями. Дальше на дороге уже не было никаких построек, и она лишь обрамлялась густой растительностью с двух сторон. Пройдя около мили, Лакшман дошел до маленького храма. Его наружные стены были выкрашены в синий цвет, на конусообразной крыше красовался красный флаг, а гирлянды сухих бархатцев украшали решетчатые ворота из металла. Лакшман привязал Раджу к дереву, снял чаппалы[71] и ступил на крошечный дворик. Он ожидал увидеть там статую Шивы, но вместо него был Хануман, у которого в левой руке был жезл, а в правой – миниатюрная гора, поднятая так, будто он предлагал взять ее в качестве угощения своему дорогому гостю. Его лицо и тело были синего цвета, как и у Шивы. Лакшман достал кокосовый орех, поклонился статуе (в этот раз даже не столько из набожности, сколько чтобы собраться, так как у него была всего одна попытка на то, что он хотел сделать), затем он яростно стиснул зубы и что есть сил бросил кокос вниз. Кокос раскололся на мелкие кусочки и разлетелся в разные стороны. На бетонном покрытии, о который ударился орех, осталось темное пятно. Лакшман собрал все кусочки, протиснул руку с ними через металлическую решетку и оставил их у подножия святилища. Молитва, что он прочел, была благодарностью богу за то, что он даровал ему столько еды, позволил так легко уйти от преследования и что он, Лакшман, никогда не забудет о его щедрости.

Воздух все накалялся, и к тому времени, как они с Раджу прошли еще милю, Лакшман был мокрым от пота с головы до пят и чувствовал, что вот-вот может потерять сознание. Раджу обладал завидной выносливостью – такой, какая есть только у зверей.

Они старались передвигаться в тени деревьев, следя за движением солнца, но вскоре это стало невозможным. Солнце стояло в зените и безжалостно испепеляло все, что встречалось им на пути. От его лучей невозможно было скрыться и ничего нельзя было поделать – только найти укрытие и ждать захода солнца, когда жара спадет и можно будет снова передвигаться. Но так долго без воды им было не протянуть. Лакшман отчетливо представил тот резервуар с водой, который стоял в храме Голу у них в деревне. Его установили в тени дерева нили-гульмохар[72] с маленькими вытянутыми листочками, напоминавшими по форме зернышки, и голубыми цветами, ярко выделяющимися на фоне зеленой растительности. Спустя час поисков, они набрели на что-то издалека похожее на ручей, но, приблизившись, Лакшман увидел только груду белых камней, покрытых желто-зеленым илом: вода уже успела испариться.

Раджу вдруг стал куда-то рваться, принюхиваясь к камням на земле, и неестественно вывернулся – то ли хотел вырваться и убежать, то ли тянул Лакшмана за собой чтобы что-то показать. Спотыкаясь о камни, он шел за Раджу, наступив в крошечный ручеек, сочившийся из-под стыка двух валунов. Прежде чем Лакшман сумел твердо встать на землю, Раджу подлез под дырку между камнями, просунув туда свое рыло, изгибаясь под каким-то сумасшедшим углом, и начал лакать воду; послышалось громкое чавканье, перешедшее потом в привычные ворчащие звуки. Лакшман оттащил оттуда Раджу и начал всматриваться в трещину. Воды больше не было. Он закрыл глаза в надежде, что он не увидел воду из-за непривычной темноты, открыл их снова, но нет, воды там больше не было. Огромный язык Раджу вылакал все до последней капли, и он сидел и невозмутимо облизывался.

В глазах у Лакшмана потемнело. Прежде чем он успел придумать подходящее наказание для этого неблагодарного животного, он отцепил веревку, проходившую через нос медведя и с силой рванул ее. Раджу завизжал и подпрыгнул на месте. В этот момент Лакшмана осенило – теперь он знал, что за наказание будет у Раджу. Лакшман стал не переставая дергать за веревку и не давал Раджу вернуться на ровную землю; он заставлял его перепрыгивать с одного камня на другой или подпрыгивать несколько раз на месте. Боль мешала медведю сообразить, что к чему, и он просто пытался устоять на неровной поверхности, продолжая танцевать.

– Видишь, харамзада[73], что я могу с тобой сделать? – бешено засмеялся Лакшман. – Ну как тебе, нравится, а? Каково тебе?

С каждым разом он дергал за веревку все сильнее, все яростнее. Звуки, которые теперь издавал Раджу, походили то на визг, то на вой и периодически сменяли друг друга. Вдруг Лакшман испугался и опустил веревку. Набросится ли на него Раджу? Захочет ли он атаковать? Пустит ли в ход клыки и когти? Лакшман отпустил веревку и потянулся за палкой, чтобы в случае нападения защитить себя. Он совсем забыл, что отвязал Раджу и тот мог попросту убежать от него, особенно после всего, что произошло.

Но Раджу никуда не убежал. Он просто сидел на камне и тихо повизгивал, постепенно успокаиваясь. Лакшман стоял на безопасном расстоянии и в правой руке держал наготове палку. Сейчас он не знал, чего боялся больше: что Раджу нападет на него или что он сбежит. Раджу уже перестал скулить и смотрел на землю вниз, будто искал то, что потерял. Он наклонился и, пытаясь найти воду, просунул морду в отверстие между двумя круглыми камнями – туда, где раньше была крохотная лужа. Все было тщетно. Поводок бессмысленно валялся на камнях. Между его концом и шеей Раджу было довольно приличное расстояние. С замиранием сердца Лакшман подхватил конец поводка, но не решался протянуть его. Он решил, что закрепит его тогда, когда будет чувствовать себя в безопасности.

Прошло две недели. Лакшман решил попробовать выступить на перекрестке – он был в отчаянии: за последние два дня они ели всего один раз. Машин было очень мало. Примерно каждые двадцать минут проезжал мимо грузовик, а легковушек почти не было. Из машин выбрасывали только пустые пакеты из-под чипсов и гутки[74]. Каждый раз Лакшман подбегал к этим пакетам в надежде, что в них была еда, которую выкинули по ошибке или потому, что больше не хотели есть. Раджу облизывал соленые и промасленные пакеты от кукурузных палочек фирмы Керкьюр. Ни одна машина так и не остановилась, чтобы посмотреть на медведя и его хозяина. Лакшман сидел на обочине дороги и постукивал в дамру, а Раджу переминался с лапы на лапу. Через несколько часов неудачных попыток привлечь к себе внимание находиться на трассе стало невозможно – жара стала невыносимой. Когда стемнело, они направились к железнодорожным путям. Ночью было почти так же жарко, как днем, – земля раскалялась до такой степени, что всю ночь излучала тепло, будто отплачивая солнцу.

Рядом с железной дорогой было больше людей и домов. Они не будут голодать и не умрут от жажды. Но Лакшман быстро сообразил, что представления в таких трущобах и маленьких деревушках не смогут обеспечить им пропитание больше, чем на один день. Дело было даже не в том, что там проживало слишком мало людей: просто у жителей этих поселений наверняка не было лишних денег, чтобы платить за уличные представления.

Рацион Лакшмана и Раджу был скуден: они ели хлеб, дал, рис, бананы, пили чай; иногда им попадалась самса или какая-нибудь другая жареная закуска типа пакоры[75], сладости, печенье или оладьи. Уже не в первый раз Лакшман задумался о том, как сильно завидует тем, у кого есть еда, хотя старался вообще не думать про нее. В полупустом резервуаре, располагавшемся под железнодорожным мостом, он решил помыться и выстирать свою одежду. Через несколько минут после того, как он развесил мокрую одежду на кусты, она была уже сухой. К дереву, чей ствол отбрасывал тонкую, словно нитка, тень, был привязан Раджу и, насколько позволяла веревка в четыре фута, ходил вокруг него в поисках чего-нибудь съестного на пыльной земле. Со стороны могло показаться, что он ест пыль, но когда Лакшман подошел к нему, то, присмотревшись, увидел, что Раджу нашел длинную вереницу черных муравьев и уже съел всех, до которых мог дотянуться. Также он выкопал небольшую ямку – видимо, в надежде найти муравейник. Лакшман отвязал его и повел вдоль линии с муравьями, чтобы тот смог съесть побольше. Они были совсем крошечными, практически невидимыми для человеческого глаза. Отражавшийся от раскаленной земли ослепляющей свет солнца только усугублял дело. В какой-то момент Лакшман, устав от борьбы с оптическими иллюзиями, доверил Раджу самому искать муравьев; они шли зигзагом, закручивались по спирали, крутились на месте, почти кружились в танце, чтобы найти маленьких черных насекомых, расползшихся в разные стороны. Но когда они встречались Раджу, то он с легкостью поедал их своим длинным языком, похожим на розовую тряпочку. В процессе этой трапезы Раджу ворчал, сопел и издавал еще бог весть какие звуки. Они показались Лакшману похожими на те, что Раджу обычно издавал в те моменты, когда ему было больно. Интересно, с закрытыми глазами он сможет различить одни от других? И вот все муравьи были съедены. Раджу выглядел грустным.

– Ну что, чали[76], пойдем, нам предстоит еще долгий путь.

В этот момент ему захотелось погладить Раджу по голове, но он сдержался.

Обдуваемые горячими ветрами, они еле могли передвигаться. Воздух превратился в невидимый огонь. По пути Лакшман нашел несколько бутылок Бислери[77] и набирал в них воду всякий раз, когда была такая возможность: в чайных лавках или придорожных забегаловках. По крайней мере, ему не приходилось платить за нее. Кроме того, некоторые продавцы, увидев медведя, частенько отдавали им и еду. Но Лакшман осознавал, что все же большую часть провизии они находили на улице. Раджу был приспособлен к поиску пищи. Лашман даже однажды подумал, что в его же интересах спустить Раджу с поводка и следовать за животным, доверясь его носу и инстинктам, но, конечно, сделать этого он не мог.

Однажды они набрели на покрытое пожухлой листвой арбузное поле, где плоды лежали, словно большие, темно-зеленые камни. Дождавшись темноты, Лакшман съел четыре арбуза, разламывая каждый из них ребром ладони. Глубокой ночью у него начался понос, и он испачкал свои брюки. Вода в бутылке уже закончилась, и он понял, что не сможет замыть их, пока не доберется до какого-нибудь озера или водохранилища. Его наполнило чувство стыда и отвращения к самому себе, появился неприятный, вязкий ком в горле, от которого он никак не мог избавиться. Он ощутил себя маленьким ребенком, вот-вот готовым разрыдаться от злобы, собственной беспомощности и жалости к себе. Почему он вообще сейчас находился здесь, сидел на корточках, тужился, чтобы из его заднего прохода вышла горячая струйка водянистой жидкости? У него ведь есть дом, где он бы нормально питался, жена, которая бы о нем заботилась, и дети – продолжатели рода, которые будут помогать ему во всем, когда он состарится?

Чем ближе был крупный город, тем плотнее становилась застройка трущоб. Они жадно, без разбора вгрызались в каждый миллиметр земли и обрамляли железнодорожные пути. Жизнь в трущобах кипела: бегали свиньи, собаки и сопливые дети с засаленными волосами; бугристая земля была покрыта большими лужами с темной жижей и нечистотами, которые образовывались из-за открытых водоотливов. Не похожие друг на друга, шаткие, вплотную прижатые друг к другу дома образовывали узкие улочки и выглядели как кривые зубы во рту. На стенах домов и над магазинами виднелись вывески и самодельные плакаты. Лишь некоторые надписи были на хинди, который Лакшман еще мог разобрать, а большинство – на языках, которые он не знал, но предположил, что это урду и английский. И мусор, мусор был повсюду, его производили люди и животные, дома и магазины, которые, казалось, перетекали друг в друга, не имея четких различий. На узких дорогах было оживленное движение: то и дело проезжали рикши, автомобили, мотоциклы, автобусы, грузовики, велосипеды, скутеры… гул машин оглушил Лакшмана. Как ему добраться до центра города и дать там свое представление, если он едва ли мог перейти дорогу? И тут случилось нечто неожиданное. До этого момента Раджу всегда шел впереди на поводке, но сейчас он сам попятился назад и стал прятаться за Лакшманом, из-за чего рука хозяина стала выворачиваться назад, и ему стало неудобно держать поводок. Лакшман забеспокоился: кто знает, вдруг животное решит атаковать его сзади?

Но в этот момент он заметил, что они стали привлекать внимание людей, и решил этим воспользоваться. Находясь недалеко от переплетения железнодорожного полотна, Лакшман повел Раджу к дереву, росшему около трех железнодорожных путей, в узком закутке, между открытым дренажем и местом, где стояли продавцы фруктов и закусок. Вокруг них собралась внушительных размеров толпа, мешавшая свободному движению. Воодушевленный количеством присутствующих, Лакшман начал петь отрывки песен из популярных индийских фильмов, он слышал, как они звучали из всех колонок, где бы они ни останавливались. Он не знал наизусть ни одну песню, только припев или наиболее запоминающиеся строки, но этого оказалось достаточно, чтобы заинтересовать зрителей своим представлением.

Лакшман вдруг ненароком посмотрел в глаза Раджу, и на него нахлынуло какое-то странное чувство отрешенности от происходящего. Раджу часто мигал, его взгляд был расфокусирован, и он безучастно смотрел то куда-то вверх, то по сторонам. Создавалось впечатление, что его душа витает где-то далеко. Лакшман стал чувствовать, что у него будто появилась возможность посмотреть на все происходящее со стороны: вот стоит мужчина, играет на дамру, повторяет одни и те же команды и просьбы, поет отрывки популярных песен, а рядом с ним на задних лапах кружится забавное, черно-серое животное, которое ритмично шатается из стороны в сторону, иногда прижимая передние лапы друг к другу, словно совершает намасте[78]. Находясь в таком похожем на полет состоянии, Лакшман почувствовал, будто уже переживал этот момент в своей жизни много раз, что именно на этом месте, именно в это время уже давал представление и даже способен предсказать, что случится в ближайшие несколько секунд. В мгновение вся его жизнь превратилась в череду повторяющихся событий, ведущих к немного разным итогам.

Мимо них прошла процессия скорбящих, несущая на носилках усопшего.

– Рам нам сатья хэ, рам нам сатья хэ[79].

Это отрезвило Лакшмана, и он заметил, вернувшись в реальность из мира грез, что мертвеца пронесли слева от него – недобрый знак. Из-за этого он никак не мог собраться с мыслями и хотел было закончить представление, но к нему подошли мужчина с девочкой, которая хотела покататься на Раджу. Лакшман, тут же избавившись от дурных мыслей, попросил его сначала заплатить. Мужчина протянул десять рупий. Не веря своей удаче, Лакшман отпустил из рук веревку; медведь тут же послушно сел. Затем он прицепил ее к ошейнику, чтобы показать, что животное хорошо выдрессировано, а Раджу, думая, что им пора идти, поднялся на все четыре лапы. Девочка села на него очень осторожно, отец не хотел ее отпускать, придерживал ее руками, чтобы она не упала и на случай, если вдруг случится что-то непредвиденное.

Сердце Лакшмана билось в бешеном ритме, но никто, кроме него самого, этого не слышал. Ему нужно будет хорошо постараться, чтобы Раджу и дальше стоял в таком положении. Сможет ли животное уловить разницу: поводок и дамру, а не веревка в носу и дамру? Носильщики трупов. Ох, не следовало ему так рисковать в тот день, когда слева от него пронесли мертвеца. Девочка сидела на медведе, и ее ноги свисали с боков Раджу всего на несколько дюймов. Она никак не хотела их распрямлять полностью: была напряжена и явно опасалась реакции зверя. Отец стоял рядом и пытался убедить ее в том, что все будет хорошо. В свою очередь Лакшман подключился к разговору, но больше для того, чтобы Раджу услышал знакомый голос и стоял на месте ровно. Вместо того чтобы играть на дамру, Лакшман встал, убедился, что Раджу его видит, и потянул за ошейник, молясь, чтобы медведь пошел за ним медленно и думал, что они просто двинулись в путь.

Раджу так и сделал. Он просто пошел вперед, с сидящей у него на спине девочкой, которую держал за руку отец, помогая удержаться, а Лакшман шел в трех футах впереди, держа ошейник и тихонько напевал:

– Чал, мера бета, чал, чал, мера Раджу, мера чоту, чал, чал[80].

Толпа, наблюдавшая за ними, стала аплодировать.

На следующий день, примерно в то же время, Лакшман и Раджу снова давали свои представления. На этот раз Лакшман решил привлечь побольше публики.

– Подходите, подходите ближе, все, все сюда, посмотрите на медведя, который катает детей на спине, добрый мишка, который сам еще малыш, палту балу, подходите, подходите, он прокатит вашего ребенка всего за десять рупий.

Он выкрикивал эти слова под звуки дамру, словно напевая, а Раджу мотал головой, и казалось, будто он делает это в такт ударам барабана. Уже десять детей смогли прокатиться на мишке. Еще нескольким Лакшман отказал, так как посчитал, что они будут тяжеловаты для Раджу. За вечер они смогли заработали чуть больше ста восьмидесяти рупий.

На ужин Лакшман купил себе в забегаловке рис, роти, дал, сабзи и яйца в соусе карри (одно из них он отдал Раджу), а фрукты и ладду взял для обоих. Пока они искали где бы устроиться на ночлег, Раджу, наевшись от пуза, наложил огромную кучу, прямо рядом с горой мусора, лужами грязи и застоявшихся сточных вод – тем местом, где обычно валялись свиньи. Лакшману приглянулся задний двор даваханы[81], здание было закрыто на ночь. За узким выступом – самой верхней из трех ступенек – были железные ворота, закрытые на целых пять навесных замков. У этого места было значительное преимущество перед другими – на дорожке, ведущей на главную улицу, росло огненное дерево. Лакшман привязал к нему Раджу, проверил несколько раз, что дневной заработок все еще находится в кармане его брюк, и устроился поудобнее.

Ему вновь снился огонь – громадный столб пламени, стремительно захватывающий собой все пространство. Лакшман дрожал от испуга и проснулся в холодном поту. В первую очередь он подумал о деньгах. Он тут же вынул их из кармана и стал пересчитывать. С ними ничего не случилось, все было на месте, правда, так как он на них лежал, то купюры слегка промокли от пота. Прежде чем его сердце вернулось к привычному ритму, он успел подумать о том, что было бы неплохо спрятать деньги в какое-нибудь надежное место, ведь так много людей видели, сколько у него денег, что мало ли какие мысли могли прийти им в голову. Может быть, кто-то из зрителей был вором-карманником, да и в любом случае, он постоянно находится в местах скопления людей. Кому вообще можно доверять в наше время? Уж точно не незнакомцам в чужом городе. Он был наслышан о ворах, которые разрезают карманы острым лезвием так искусно, что спящий человек ничего не заметит пока не проснется. А когда полезет утром в карман за своими сбережениями, то не найдет там ничего, кроме дырки.

Ему в голову пришла безумная мысль. Он взял все купюры в десять рупий, согнул их несколько раз пополам и направился к Раджу, который тут же проснулся, услышав шаги приближавшегося к нему человека. Лакшман присел рядом с ним на корточки и стал прикидывать, как именно ему осуществить задуманное. Раджу зевнул, что позволило Лакшману разглядеть в рассеянном лунном свете клыки, десна, язык и даже глотку зверя; в нос ударил гнилой запах, исходивший из пасти. Это зрелище заставило его заволноваться еще сильнее. Лакшман старался как можно быстрее ослабить ошейник на шее Раджу, повторяя бессмысленный набор слов, который имитировал обычное пение, и аккуратно засунуть в узкую полость ошейника сложенные банкноты. В какой-то момент он вспомнил, что забыл взять свою палку. Его руки затряслись, но ему все же удалось засунуть деньги внутрь, крепко прижимая их пальцами, и затем закрепить ошейник обратно. Готово. Теперь деньги в полной безопасности. Никто в жизни не догадается, куда он спрятал деньги, если вдруг захочет его ограбить. Да и если догадаются, неужели у них хватит мужества подойти к медведю?

Когда Лакшман и Раджу пришли к окраине кажущегося небольшим города Варадапура, название которого было написано черными буквами на каменной табличке желтого цвета, то в воздухе уже чувствовался легкий запах приближающегося дождя и тучи на небе стали постепенно сгущаться. Город был небольшим, и даже поезда здесь не останавливались. Все вокруг заполонила низкая молочная дымка, которая расстилалась в полях, не доходя до человеческого жилья. Лакшман почувствовал ее запах, смешанный с запахом коровьего навоза; это был не туман, а дым от чулха[82], разожженных для приготовления ужина. Сумеречное небо окрасилось в темно-фиолетовый цвет. Лакшман опасался, что польет сильный ливень, но все обошлось небольшим дождиком, продолжавшимся лишь несколько минут и напитавшим землю ровно настолько, чтобы она издавала запах сырости. Лакшман все рассчитал правильно: сейчас был конец лета. Ему повезло, что начало сезона муссонов совпало с его прибытием в Варадапур: здесь он мог найти укрытие на ближайшие три-четыре месяца.

Пройдя по единственной заасфальтированной дороге города, которая пронизывала его от одного края до другого, он увидел нечто необычное – недалеко от центра города, с обеих сторон улицы, одно за одним, стояли здания, похожие друг на друга как две капли воды. Все они были четырехэтажными, с прямоугольными верандами, окрашенными в желтый цвет, который когда-то наверняка был похож на спелое манго, но со временем стал напоминать цвет кала. Но все же такая стойкость пигмента просто поражала: по сравнению с серостью бетонных домов оставшейся части города, краска, к которой десятилетиями никто не прикасался и которую вымывал дождь и выжигало солнце, лишь сменила свой оттенок. Эти здания, окруженные зарослями папоротника, сорняками и сосновыми зарослями, были настолько ветхими, что Лакшман даже подумал, что они уже заброшены или когда-то очень давно вообще не были достроены до конца. На некоторых балконах отсутствовали пол и перила; короткие лестницы между этажами здания были разрушены, и куски бетона болтались в воздухе на железных прутьях; проржавевшие трубы оставили рыжие полосы; лишь на некоторых окнах сохранились ржавые решетки, кое-где отсутствовали рамы, а стекла были разбиты – все это делало оконные проемы похожими на пустые глазницы. Все здания были соединены между собой, раньше это явно был какой-то жилой комплекс. Дорожки растрескались от времени и так густо поросли сорняком, что их едва можно было заметить. Было очевидно, что все вокруг разрушило время, а не какое-то стихийное бедствие. Обычно именно в таких домах обитают привидения.

Лакшман тут же прикинул, что если эти дома пустуют, то они с Раджу смогут найти себе подходящий угол, переждать там сезон муссонов и потом отправиться дальше, в сторону равнин. Хоть они и были в сильном запустении, это была хоть какая-то крыша над головой, которая могла защитить их от дождя. Но, проведя месяцы в дороге, живя как дикий зверь или птица, которые каждый день вынуждены искать себе новый ночлег, Лакшман выработал в себе определенный инстинкт и решил дождаться наступления темноты, прежде чем начать исследовать здания. Между тем он решил пройтись по городу и посмотреть, есть ли там места, где он мог бы выступить с Раджу, точка, где собирается большое количество людей: магазины или трущобы… Более-менее похожими местами оказались большая школа с собственной территорией, которая уже была закрыта, и офис компании БДО.

Лакшман также выяснил, что ежедневно около часа дня в столовой БДО он мог приобретать обед из дала, риса и сабзи всего за пять рупий. А еще он узнал историю заброшенных зданий. Они были построены для сотрудников одной крупной национальной станкостроительной компании, которой пришлось закрыться спустя десять лет работы в Варадапуре. Большинство из жителей этих домов уехало, так как их перевели в другие отделения или потому, что они уволились и больше не могли занимать эти квартиры. Компания ничего не сделала с этими домами и просто оставила их ветшать и гнить. В некоторых квартирах до сих пор жили люди, никто не знал, было у них на это право или нет. Но в основном дома пустовали, и, возможно, находиться там было небезопасно из-за их аварийного состояния. Многие находились прямо рядом с лесом, и даже в период засухи там попадались насекомые, рептилии и животные. Лакшман обдумывал все это, пока они с Раджу пили чай и ели самсу в придорожном кафе. Наиболее любопытные прохожие, которым было особо нечего делать, завязывали разговор с Лакшманом: Он не кусается? А может напасть и поранить когтями? Сколько ему лет? Где он его нашел? Он сам каландар или нет? Станцует ли Раджу сейчас? Когда они дадут представление? Он уклончиво отвечал на некоторые вопросы, продумывал каждый ответ, чтобы выставить себя в наиболее выгодном свете. Его собеседники любили поболтать и говорили то о надвигающемся сезоне муссонов, то о школе, то о храмах в Варадапуре. Последняя тема обсуждений разрушила некоторый невидимый барьер, и собеседник понял, что Лакшман ненастоящий каландар, потому что он не был мусульманином. Но он знал, что ему придется задержаться в этом городе, поэтому старался быть дружелюбным и познакомиться с кем-нибудь. В магазине он купил спички и свечу. Пока что он старался не думать, что ему еще может понадобиться в том месте, где он собирался жить не день и даже не два, – эти мысли загонят его в ловушку, огромная крышка которой может в любой момент наглухо захлопнуться.

Когда уже совсем стемнело, он вернулся к тем призрачным постройкам. Переступив низкое каменное ограждение, служившее бордюром, он спрятался за деревом среди сухих папоротников, закрывавших ему ноги до колена, и стал наблюдать за домами. Его глаза медленно привыкали к темноте. По прошествии, как ему казалось, довольно долгого времени он заметил свет на втором или третьем этаже одного из отдаленных зданий справа от него. Тот дом, что был ближе всего к нему, был полностью поглощен темнотой. Он привязал Раджу к дереву и медленно, осторожно направился к нему, боясь даже зажечь спичку чтобы осве тить себе путь. Шелест шагов казался ему неимоверно громким. Он слышал даже, как позади него сопел Раджу. Но только он задумался о том, сколько времени у него уйдет на то, чтобы наконец дойти до здания, как вдруг ужаснулся – в незаколоченном окне стал виден тусклый отблеск зажженного огня. Кто-то был там, внутри, значит, нужно было срочно уходить, чтобы его не заметили. Но вокруг ничего не было видно, и он не знал, в каком направлении ему лучше двигаться. Он все же решился зажечь спичку, и за то короткое время, что она горела, он смог разглядеть у себя под ногами только потрескавшийся бетон, сорняки и часть стены дома, возможно, там даже была дверь внутрь, но спичка уже потухла, и вокруг снова воцарилась тьма. Ходить на ощупь в темноте по заброшенному месту было не самой лучшей идеей. В голове промелькнули мысли о преступниках и злодеях, использующих эти дома как свое логово. Ему захотелось быстрее убежать. В конце концов, этой ночью вряд ли пойдет дождь, поэтому ничего не мешает уснуть под открытым небом.

Лакшман никак не мог понять, что заставило его, преодолев страх, взять себя в руки и двинуться дальше. Он зажег свечу – без света в кромешной тьме было невозможно передвигаться. Только сейчас он понял, что уже вплотную добрался до жилого комплекса. Благодаря слабому желтому сиянию свечи он смог пройти по цементной дорожке и уйти от дома, где он заметил огонь, к тому, что находился наискосок от него. На верхнем этаже горела электрическая лампочка. В правой части дома он заметил дверь, ведущую в полную темноту. Лакшман решил зайти внутрь. Его свеча оказалась так же бесполезна, как и мокрая картонка, но это все, что у него было. Начав подниматься по лестнице, он тотчас же упал. Свеча выпала из рук, но, к счастью, продолжила гореть. Он поспешил ее поднять и стал рассматривать место, где споткнулся: это был пролет между двумя рядами ступенек, ведущих к лестничной площадке, по обе стороны от которой были одинаковые двери или скорее оставшиеся дверные проемы, так как самих дверей уже не было. Он зашел внутрь и очутился в большой пустой комнате. Пол был усеян сухой листвой, кусочками битых кирпичей, пылью, разного рода мусором, осколками оконных стекол, выбитых деревянных рам, кучками помета, напоминающего козий… Кто-то проскочил по полу. Крыса? На стенах облупилась краска, и кое-где они были покрыты мхом. Полы в комнате были слегка наклонены, и в углу рядом с окном виднелась то ли темная дыра, то ли туда так падала тень от свечи. Рядом с ним был еще один дверной проем, предположительно ведущий в другие комнаты.

Лакшман исчерпал весь запас бесстрашия: он уже не мог заставить себя осмотреть помещение полностью. Ему хотелось убедиться в том, что никто здесь не жил и не прятался, но как это сделать? Закричать? А может, стоит сначала сходить за Раджу? Медведь мог бы защитить его от опасности. Кроме того, ему было как-то непривычно одиноко без него. Он повернулся назад, держа в руках свечу и стараясь справиться со страхом, что кто-то сейчас набросится на него из-за угла. Странно, что темные, но открытые места, как поля, рощи, леса и дороги, совершенно не пугали его, а вот здания, комнаты и мрачные дома вселяли настоящий ужас.

Он попытался вернуться тем же путем, но запутался и ушел куда-то не туда.

– Раджу, Раджу… – начал шептать Лакшман в отчаянии.

Но в ответ не услышал ничего, кроме обычного шелеста ветра.

– Раджу! Раджу! – закричал он, не найдя другого выхода.

Он услышал, как медведь отреагировал на его крики звуком похожим на что-то среднее между ворчанием и писком. Все страхи Лакшмана мгновенно улетучились.

То, что увидел Лакшман утром после первой бессонной ночи, наполненной страхами и дискомфортом, повергло его в шок. Комната оказалась еще более грязной и ветхой, чем при свете свечи. Лакшман, у которого были кое-какие знания о зданиях, ремонте и декоре, понял, что здание уже давно перешло черту, когда его можно было очистить, подлатать, как-то спасти. Единственным выходом было снести все до основания и отстроить заново. Темное место, которое он вчера увидел, оказалось вовсе не тенью, а участком пола, покрытым слизью, влажным и поблескивающим в лучах солнца; он не просох даже в период испепеляющего летнего зноя. Одну треть потолка занимала оранжевая плесень (или это была ржавчина?). Стена, в которой был дверной проем, была усеяна россыпью черных пятен. На полу остались следы животных и грязные пятна от паана[83] и гутки, которые были видны и на стенах. Пройдя в глубь помещения по короткому коридору, он вышел в комнату, которая раньше, по всей видимости, была кухней, а рядом с ней располагалась еще одна комната, но сейчас перегородка между ними была сломана. Оставшиеся двери сошли с петель и снизу были подъедены так, что торчали лишь кривые зазубренные концы. Раковина на кухне была сухой – в трубах давно не было воды. Лакшман решил на них взглянуть и обнаружил, что все они давно проржавели и растрескались, словно над ними поработал филигранщик. Как все вокруг может быть таким рассохшимся и сырым одновременно? Маленькое окно в ванной, полностью лишившееся стекла, выходило в сторону соседнего точно такого же здания, с вереницей маленьких окошек и ржавыми, распадающимися на кусочки решетками, ограждающими балкончики спален, находившихся на каждом этаже на расстоянии двух-трех футов от окон ванных комнат. Подтеки ржавчины от металлических прутьев оставили оранжевые следы на стенах здания. Лакшман зашел в ванную. Туалет в форме фасолины, с установленными с двух сторон прямоугольными плитами, для того чтобы вставать на них, по всей видимости, когда-то был белым, но из-за засыпавших его доверху сухих листьев цвета запекшейся крови нельзя было сказать наверняка. На стенах устроилась огромная колония тараканов. Большинство из них сидели неподвижно, а те немногие, что решались куда-то поползти, останавливались через несколько сантиметров. Опять-таки странная смесь двух противоречащих друг другу вещей: влажная слизь и плесень, с одной стороны, и крайняя сухость – с другой. Спальня, по сравнению с остальной частью квартиры, сохранилась лучше всего. Здесь Лакшман увидел первый и единственный предмет мебели, сохранившийся от хозяев, – сломанный стул, который, вероятнее всего, кто-то поджег, так как прямо за ним по стене поднималась черная полоса сажи. Кроме него, в комнате не было ничего, только валялись на полу мелкие камушки – улики, доказывающие ее медленное разрушение. Именно в спальне Лакшман решил обустроиться на время дождей, а для Раджу выделить комнату с решетками на окнах, к которым его можно было привязать. И в случае если кто-нибудь попытается войти внутрь, то медведь, находящийся прямо рядом со входом, послужит надежным охранником.

Лакшман все же немного паниковал: за несколько дней ему нужно было заработать довольно приличную сумму денег (он пока точно не знал сколько именно), пока не начались дожди. Этих денег должно было хватить на следующие три месяца. Он взял Раджу и пошел к храму. Голуболикий Шива тонко улыбался и сидел верхом на корове, одна его нога была согнута, а вторая вытянута. У одного из торговцев, которые разложили свои товары на джутовых мешках и в корзинах рядом с храмом на обочине дороги, он купил гирлянду цветов и арбуз. Его появление не оставило их равнодушными.

– Смотрите, смотрите, это же медведь!

Лакшман преподнес задремавшему священнику цветы и фрукт, он проснулся и начал отнекиваться:

– Нет-нет, уходите, это же храм, вы что, не видите? Это место не для таких, как вы.

– Я не каландар, – сообщил ему Лакшман. – Я пришел из Деодхама, я кайашт. Если бы я был мусульманином, неужели бы пришел сюда? Какой мусульманин будет приносить подношение Шиве?

Священник все еще сомневался и с неохотой принял бархатцы и арбуз, затем позвонил в ручной колокольчик, окропил его водой и начал быстро произносить что-то похожее на мантру. Как только Лакшман ступил в крошечный вестибюль, где сидел священник, он тут же сел на корточки и склонил голову вниз, прислонившись к первой из трех ступеней. Священник смотрел на него с явной неприязнью. Идя наперекор желаниям и надеждам десятков миллионов людей в стране, Лакшман молился об отсрочке начала сезона муссонов.

– Это же медведь, да? Хотелось бы посмотреть, как он танцует, – обратился священник к Лакшману, как только тот закончил свою молитву.

– Здесь слишком мало людей, – ответил Лакшман.

– Если постараетесь привлечь сюда людей, то они придут, – раздраженно сказал священник. – Это же храм, время от времени сюда приходят толпы людей.

Лакшман понимал, почему священник хочет, чтобы он устроил шоу прямо рядом с храмом. Он все взвесил и в конце концов сказал:

– Фик хэ[84], я устрою представление, но не сейчас. Становится слишком жарко, придет не так много людей. Скажите мне, в какое время обычно приходит больше всего людей, и мы тоже подойдем.

Священник тоже стал прикидывать что к чему, прежде чем согласиться.

– Приходите в пятницу, но рано утром, к шести или семи. В наших местах пятница – великий день для молитвы.

Рано утром в пятницу Лакшман и Раджу пришли к храму. Продавцы цветов, фруктов, религиозных предметов и принадлежностей для пуджа[85] – все уже были на месте. Пурохита сделал вид, что впервые его видит. Около храма было где-то восемь-десять человек, в основном женщины, пришедшие на молитву. Все они обратили внимание на появление балу и балу-волла[86]. Лакшман устроился в нескольких ярдах от храма. Он начал играть в дамру и петь песни, зазывая людей ближе, чтобы те подошли и посмотрели на танцующего медведя. Он продолжал это до тех пор, пока вокруг него не собралась толпа в двадцать – тридцать человек. Рядом остановилось несколько машин, и их пассажиры вышли посмотреть что происходит. Кто знает, может, они тоже останутся до конца? У этих людей было больше денег, Лакшман точно это знал, ведь они были из города. Он начал петь отрывки песен из индийских фильмов и тянуть веревку, проходившую сквозь нос Раджу. Медведь вскочил на задние лапы и стал ходить по кругу. Лакшман вдруг обратил внимание на то, какой грязной и пыльной выглядит его шкура, зато когти – словно маленькие сабли, сделанные из стали. Вокруг летали бабочки – как они были прекрасны, даже Раджу их заметил.

– Если вы дадите ему что-нибудь, он это возьмет, он знает, как принимать подарки, – сказал Лакшман по собственной прихоти.

Он прекрасно понимал, что искушает судьбу, но надеялся, что Шива, который сейчас находился так близко, пошлет ему свое благословение. Лакшман повел Раджу по кругу. Он вытянул передние лапы и держал их на уровне горла, словно просил подаяния у зрителей. Лакшман выбрал мужчину, стоявшего в круге, и обратился к нему:

– Дайте ему что-нибудь. Что-нибудь маленькое, фрукт или овощ, он возьмет это.

Мужчина выглядел смущенным и не шелохнулся.

– Вот, возьми, – сказал другой мужчина, стоявший рядом с ним и протянул банан.

Лакшман аккуратно дотронулся палкой до передних лап медведя. Раджу вытянул одну из них вперед по направлению к фрукту и, на удивление всех окружающих, действительно, будто сам Шива прочитал мысли в голове у Лакшмана, животное слегка согнуло свою лапу, чтобы она напоминала по форме чашу. Лакшман в очередной раз обратил внимание на серые когти зверя, которые были словно камни. Как только мужчина положил банан в его лапу, Раджу моментально съел фрукт. Люди хлопали в ладоши и выражали свое восхищение находчивости и способностям медведя. Лакшман был просто поражен, но быстро опомнился, и его сердце наполнилось благодарностью Шиве – никто из присутствующих не понял, что трюк, что он сейчас проделал, был простой случайностью.

В конце представления Лакшман прошелся по кругу и стал собирать деньги.

– Покажите, насколько вам понравился умный Раджу. Не скупитесь, дайте столько, сколько велит вам ваше сердце. Сделайте маленького Раджу счастливым.

Как только люди разошлись, пурохита подошел к Лакшману и потребовал налог.

– Налог? – опешил Лакшман.

– Это площадь перед храмом, неужели вы думаете, что здесь можно что-либо делать бесплатно?

– Но… но вы не упоминали ничего про деньги, когда мы договаривались. Если бы я знал, то никогда бы не пришел сюда, выбрал бы другое место.

– Другое место? Где еще вы сможете собрать большую толпу людей в таком маленьком городе, как наш? Этот налог не для меня, он для него. – Священник указал на статую, что стояла в храме.

У Лакшмана не было возможности скрыть хоть какую-то часть своего заработка и предложить меньшую долю: все, что он заработал, было прямо перед глазами священника.

– Воспринимайте это как подношение к богу, – продолжил священник. – Если вы не поделитесь, он будет зол. А вы, должно быть, слышали, как ужасны боги в гневе.

Лакшман, сдавшийся под натиском запугиваний, сначала был крайне огорчен случившимся, но потом, когда обдумал последствия его сделки со священником, решил, что небольшая плата за возможность выступить перед храмом была не такой уж дурной вещью, ведь и на самого священника накладывались определенные обязательства. Да и, по правде говоря, ему просто необходима была помощь высших сил, чтобы они отсрочили сезон дождей.

Вернувшись в заброшенное здание, он спрятал большую часть денег в ошейник Раджу, оставив в кармане ровно столько, сколько хватит на еду в ближайшее время. Тем вечером, когда Лакшман кормил Раджу, он ощутил редкое чувство привязанности и доверия к животному и даже позволил себе погладить его по шее и спине, тихонько напевая песенки. Раджу был красноречивее обычного и отвечал ему целым диапазоном различных звуков. Лакшману никогда не удавалось прочитать, что за эмоции или желания стоят за этими звуками, но в тот вечер он понял, что медведь был доволен тем, что его гладят, и выражал доступным ему способом дружелюбие и благодарность за то, что человек заботится о нем. Раджу все не утихал, наоборот, разошелся и «разговаривал» все громче. Лакшман испугался, что кто-нибудь, кто живет в этих зданиях и до сих пор им не встретился, может услышать звуки и решит прийти и проверить их источник. Он попытался применить привычный метод кнута и пряника: сначала успокоить его, а потом пригрозить, но сегодня на Раджу это не действовало. Что вообще творится с этим животным? Ответ не заставил себя долго ждать, на смену слегка затихшим звукам тут же пришло ужасающее зловоние. Он разрывался между гневом и отчаянием: как ему теперь это убирать? Его комната была загажена. Единственной причиной, из-за которой он не привязывал Раджу к дереву или не выставил на улицу, было то, что он боялся, что их обнаружат. Поскольку Раджу всегда делал свои дела на улице, Лакшману никогда и в голову не приходило, что Раджу не имел никакого понятия о том, что можно, а что нельзя делать в доме. Он сдержался от того, чтобы ударить его, только из-за страха, что визг зверя привлечет к ним внимание. Пришлось заглушить свою злобу.

На следующий день перед ним встал выбор: снова пойти к храму или найти новое место. Он взвесил все «за» и «против» и решил, что выберет первый вариант, хоть священник и забирал бо́льшую часть выручки. Просто Лакшман не умел торговаться.

Лакшман знал, что у него довольно неплохо получаются выступления, где он поет и взаимодействует с публикой, но сегодня он был не в том расположении духа. Нестерпимая жара и влажность словно стены давили на него со всех сторон. Ему захотелось разбить голову священника о ступеньку, к которой он прикладывался в тот раз, когда приходил молиться. Человеческие мозги вполне бы подошли в качестве подношения богу. Лакшман отдал ему половину своей выручки и попросил обменять свою часть монет на бумажные купюры. Оказавшись в укромном месте, он засунул деньги в ошейник Раджу. Тучи сгущались.

Лакшман был сам не свой от охватившей его тревоги. Ночью он просыпался чуть ли не каждые двадцать минут и вслушивался, не идет ли дождь. Никакого дождя не было, только удушливая влажность. Он накрыл фекалии Раджу газетой. Затем, лежа без сна, он начал опасаться, что кто-нибудь увидит Раджу, привязанного к дереву на улице. Вдруг в тишине раздался отчетливый звук детского плача, который доносился откуда-то изнутри этого или соседнего здания. Лакшман замер. Шорохи, скрипы и стуки, которые обычно всегда слышны ночью и не привлекают к себе внимания, теперь приобрели совершенно иной смысл. Теперь они стали прелюдией, означающей его скорое обнаружение и грозящую опасность. Немного подождав и поняв, что ничего не происходит, он решил отправиться и проверить, как там Раджу. При виде Лакшмана Раджу тихонько заскулил, будто понимал, что нужно вести себя как можно тише. Лакшман поднял голову и заметил свет как минимум в четырех окнах заброшенных домов, а один из его источников был на самом верхнем этаже здания, где разместился Лакшман. Его обуяли страх и недоумение, как кто-то вообще мог жить на верхнем этаже в этой части дома? Лестница, ведущая наверх, была разрушена и прерывалась участком раскуроченного бетона, висевшего комками на железных прутьях прямо после лестничной площадки того этажа, где остановился Лакшман. Задумавшись об этом, он начал поглаживать Раджу по голове, совершенно забыв о том, что побаивался его. В ответ Раджу поднял лапы вверх и стал тянуть Лакшмана вниз. Лакшман теперь уже насторожился и попытался вывернуться, но Раджу подался вперед и прижал свою голову к груди хозяина, слегка приобняв его, прежде чем отпустить.

Все утро шел моросящий дождь. Лакшман решил не ходить в сторону храма, а направился к школе. Он удивился, что колонки, из которых раздавались песни из индийских фильмов, находились на территории школы. Так готовились к какому-то фестивалю или торжеству. Когда он проходил мимо, то заметил, что приехали продавцы снеков, воздушных шаров, напитков и мороженого. Раджу был воодушевлен происходящим не меньше тех, кто видел его. Рядом со зданием школы установили сцену. За кулисами, которые полностью просматривались со стороны дороги, стояла девушка с ярким макияжем и в цветастом костюме и периодически репетировала танцевальные движения, не обращая внимания на то, что за ней наблюдали. Она выглядела очень довольной собой, а потом широко улыбнулась, захихикала, будто подшутила над кем-то, и скрылась в здании школы. На улицу выбежали девочки в ослепительных костюмах. Они тоже танцевали под музыку из фильма Анхен до[87], пока не вышел кто-то из взрослых, видимо учитель, и не сделал им замечание. Они тут же, хихикая, убежали в школу. От продавца прохладительных напитков Лакшман узнал, что в школе проводят трехдневный фестиваль в честь ее основания.

Для Раджу и Лакшмана это был настоящий подарок судьбы. Толпы людей были просто огромными. Лакшман тут же стал подпевать песням, играющим в колонках, и привлекал к себе внимание девочек, их учителей и охранников. Люди покупали Раджу всякую всячину: чана гарам[88], плоды зизифуса, огурцы, арахис… давали ему все, лишь бы посмотреть, как он берет их в свои лапы и ест.

Все три дня Лакшман и Раджу приходили на фестиваль. Им удалось собрать так много денег, как никогда прежде. Ошейник Раджу разбух от денег, и Лакшман подумал, что следовало бы обзавестись ошейником пошире и покрепче. Ему стало интересно, достаточно ли у него денег, чтобы отправить какую-то часть домой? Нужно будет сесть и посчитать, сколько ему удалось собрать. Но как же он их отправит? Кто передаст деньги родным? Когда-то ему рассказывали, что на почте занимаются подобными вещами.

К концу третьего дня, когда они направились к придорожной забегаловке по пути домой, все вокруг наполнилось звенящей тишиной, свидетельствующей о том, что скоро небеса разверзнутся и начнется настоящий потоп. Вдруг кто-то окликнул его. Он обернулся и увидел мужчину, которого он не сразу узнал.

– Салам, джи[89], – сказал мужчина.

И тут Лакшман понял, кто это. Это был Салим, каландар.

– Итак, – начал Салим. – Медведь уже вырос, не правда ли?

Он ни на шаг не приблизился к Раджу, чтобы погладить или поиграть с ним, а только пристально смотрел на него издалека.

Лакшман все никак не мог собраться с мыслями.

– Да, очень большой, – ответил за него Салим. Повисла пауза.

– Я смотрю, вы с ним неплохо сработались. Он вам помогает зарабатывать хорошие деньги.

Затем он начал изображать пение, которое не так давно исполнял сам Лакшман: Меня зовут Лахан, мера нам хэ Лахан. Произнеся это нараспев, он рассмеялся в полный голос. Смех был таким зловещим, что Лакшман забыл те слова, которые собирался ему сказать.

– Вы должны мне денег, – сказал Салим так неожиданно, что переход от смеха к делу произошел мгновенно.

– Я не могу дать вам сейчас всю сумму, – ответил Лакшман, наконец взяв себя в руки.

– Почему же? За эти три дня вы загребали деньги обеими руками.

– Их не так много, как вы думаете. Большая часть из них это монеты мелкого достоинства. Вы и сами должны знать, как это происходит.

– Хорошо, вы можете мне отдать часть суммы, но будьте уверены, я вернусь за оставшейся частью.

Лакшман стал быстро прикидывать, сколько денег у него было, но он не знал точную сумму, которая была в ошейнике Раджу. Неожиданно его поразила другая мысль: а вдруг Салим знает, где он прячет деньги?

– Можете взять все, что я заработал сегодня. Вот, пожалуйста. Я только возьму десять рупий на чаипани[90], – сказал Лакшман чтобы быстрее избавиться от Салима.

– Я знаю эти уловки, видимо, вы забыли, что я сам был каландаром. Настоящим каландаром. Это далеко не все, что вы заработали за сегодня.

– Даю вам честное…

– Прекратите. Кто поверит такому хитрому лису, как вы? Но да ладно, я возьму эти деньги сейчас, но не забывайте… – Салим ушел, так и не закончив фразу до конца.

Когда он скрылся из виду, у Лакшмана было такое чувство, будто эта встреча ему приснилась. Только то, что у него не осталось денег, заработанных за день, говорило о том, что встреча была все же реальной. Он был настолько сбит с толку, что, когда проходил мимо низкой каменной ограды, ему вдруг стало сложно сказать наверняка, что это было: тень от стены или стена, окрашенная в цвет тени.

Ночью он опять услышал детский плач, сопровождавшийся на этот раз шумом, похожим на ссору. В голове у Лакшмана роились разные мысли. Сообщил ли Салим властям? Может, его уже ищут? Будут ли они ждать подходящего момента, чтобы схватить его? Следят ли за ним те, кто живет в этих зданиях? А может, его сдал тот жуликоватый священник, когда узнал, что Лакшман выступает где-то еще, кроме места перед храмом, и лишает его части доходов? Как он вообще найдет Рамлала? Жив ли он? Затем все смешалось.

Утром они с Раджу снова пошли к школе. Но сегодня там не было музыки. Количество продавцов сократилось вдвое. Рабочие демонтировали сцену; ярко-оранжевую ткань, служившую шатром, уже убрали, и остался только скелет из бамбука и досок. Стулья складывали в отдельные стопки на пыльную землю, которая была школьным игровым полем. Не было ни школьниц, ни учителей, ни охранников – вокруг было тихо.

– Она закрыта. Сегодня школа закрыта, вам здесь делать нечего, – сказал ему продавец напитков.

Лакшман с неохотой повел Раджу к храму. Начал накрапывать дождь, такой мелкий, будто его распыляли из огромного пульверизатора. Пурохита проигнорировал их приход. У Лакшмана совершенно не было настроения, чтобы, как обычно, зазывать зрителей на свое представление; ему даже не хотелось заставлять Раджу танцевать. Он надеялся, что Раджу, привязанный к дереву, послужит сам себе рекламой для проходящих мимо людей.

Мелкий дождь становился все сильнее. Тамаринд, чьи мокрые листья блестели на пробивающемся через тучи солнце, послужил им надежной крышей над головой. Он впервые присмотрелся к стволу дерева: на нем был необычный узор, напоминающий большие глаза, очень похожие на глаза Шивы на склоне горы Нандадеви, только тут их было тысячи – один над другим. И все эти глаза уставились на него – ствол дерева следил за ним. Мир вокруг будто предстал перед ним под другим углом. После часа, двух или трех Лакшман потерял счет времени, он заработал только десять рупий, а его одежда и волосы намокли.

– Ты приносишь несчастье и выглядишь как гнусный обманщик, – крикнул ему священник, выглянув из дверей храма.

Лакшман понял, что ему пора идти. Затем все смешалось.

Как будто в подтверждение слов священника, на этот раз небеса действительно разверзлись, и потоки воды полились вниз с такой силой, будто каждая капля хотела пробить землю насквозь. Лакшман моментально промок до нитки. Шерсть Раджу тоже вся вымокла, и он выглядел понурым. Медведь шел, тихо попискивая и ворча, тряс головой и время от времени открывал пасть, словно зевая. В мгновение ока дорога превратилась в один большой мутный поток воды, который размыл почву, смешав ее с собой. От деревьев было мало толку. Перебегая от одного к другому по дороге домой, они настолько сильно промокли, что прятаться было уже бессмысленно.

Когда они подошли к дому, Лакшман никак не мог решить, пустить Раджу в дом или оставить на ночь под дождем. Он решил, что, может, ночью дождь закончится, и привязал медведя к дереву.

Дождь лил всю ночь. Звуки дождя, сначала громкие, потом музыкальные, потом абсолютно монотонные, не давали Лакшману уснуть. Через какое-то время в общем шуме дождя он стал различать, как отдельные капли неумолимо и упрямо бьются обо все, что попадается на их пути. Дождь проникал в квартиры через невидимые трещины и дыры, некоторые из них, казалось, находились совсем недалеко от него. Он зажег свечу, чтобы найти их. Поначалу он не слышал ничего особенного – только два источника звука, выбивавшихся из общего шума дождя. Лакшману пришлось поискать их какое-то время; одна из трещин была в верхней части дверного проема, а вторая в потолке, в нескольких дюймах от места, где стал Лакшман – там, где лежали его ноги. Он решил выйти и завести Раджу в дом. Животное, огромная промокшая громада, то и дело энергично стряхивало со своей шерсти лишнюю воду. Направляясь обратно к дому, Лакшман вновь увидел огни в тех же самых окнах, что и раньше. Что за люди там живут? Почему он никогда не видел их на улице рядом с домом? Знают ли они, что он здесь? Видели ли они Раджу? Ему вдруг неистово захотелось крикнуть им, чтобы они вышли и показали себя.

Утром, он заметил легкое мерцание на одной из стен комнаты, где он оставил Раджу. Это было как раз то место, где стену покрывала темная слизь – вода в этом месте просачивалась и бежала вниз по стене. Он посмотрел на потолок, где проступило ржавое пятно: может быть, оттуда и льется вода? Но в таком случае вода проходила сквозь пол не только верхнего этажа, но и всех этажей вплоть до самой крыши. Когда здание не выдержит и развалится? Когда они будут здесь? Упадет прямо на них с Раджу?

Дождь шел не переставая; на ближайшее время всем его миром были грязь под ногами и серое небо над головой. С этого момента о зарабатывании денег можно было забыть. Нужно будет попытаться выбраться, если вдруг на какое-то время дождь прекратится, но при такой погоде будет крайне сложно собрать толпу людей, так как одна из самых важных вещей в его бизнесе – это время, а его в данном случае было слишком мало.

За всю следующую неделю Лакшман и Раджу дали всего два представления, даже вернее сказать – одно, потому что на середине второго полил дождь и все, без того немногочисленные, зрители разбежались кто-куда, ничего не заплатив. Он потратил последние деньги, что были у него в карманах, на чай, самсу и сладости в кафе, куда он зашел чтобы переждать ливень. Женщина, стоявшая за огромной кадаи[91], запретила проводить медведя внутрь. Лакшман вышел на улицу, чтобы покормить Раджу. Он решил постоять с ним, держа его на поводке, прячась от дождя и потоков грязи под узким навесом, что образовывала жестяная крыша здания. Он практически не защищал от дождя. Под ногами образовалась воронка из сточных вод и помоев, которая в конце концов подтопила тот уступ, на котором стоял Лакшман. Ему придется взять часть отложенных денег из ошейника Раджу, чтобы не умереть от голода. Ему казалось, что он будет сильнее беспокоиться о том, что так и не отправил деньги домой, но, на удивление, сейчас его голову занимали совершенно другие мысли. Он думал о том, сколько сможет сэкономить, если купит чулху, котелок, рис и дал и самостоятельно приготовит еду на кухне дома, где он жил. Для этого нужно было проверить, сколько вообще денег у него есть. Мысли о ведении хозяйства мгновенно захватили его, словно были каким-то заклинанием, и напомнили ему о забытом в последнее время старом знакомом – невидимом тяжелом камне, который моментально зажал его в свои тиски. Это чувство было сродни тому, если бы его похоронили заживо, будто безжалостно отняли кислород и поместили в темноту. А если бы он оказался в такой ситуации, в этом разрушенном доме один, без Раджу, то стало бы ему легче? Он знал ответ на свой вопрос, но отрицал его, споря с самим собой; Раджу не был для него обузой, и, несмотря на то что Лакшман содержал его и был за него в ответе, он воспринимал это как свой долг и обычную ежедневную рутину. Кроме того, благодаря ему он наконец-то обрел доселе неизвестное ему чувство свободы.

Уже стемнело, и все еще лил дождь, когда они с Раджу вернулись домой. Он снял с себя всю одежду, отжал и повесил сушиться. Ему нужно будет купить еще одну пару брюк и рубашку и, возможно, простыню, чтобы на ней лежать или укрываться ею.

С шерсти Раджу постоянно стекала вода, и он то и дело отодвигался, чтобы не сидеть в луже, которую сам же и образовывал, но веревка в четыре фута давала ему не так уж много возможностей. Лакшман привязал его к другому месту и расстегнул мокрый ошейник, чтобы вытащить деньги. В его руках оказались влажные клочки бумаги, практически каша. Он не мог поверить в произошедшее и от неожиданности полностью снял ошейник с Раджу, который впервые оказался без него с тех пор, как его нашли люди. Лакшман провел рукой по внутренней части ошейника, а затем по шее Раджу. Бумажные деньги раскисли и превратились в мокрое конфетти. Даже те банкноты, которые казались целыми, распались у него в руках, когда он пытался вы тащить их из сырой комкообразной массы. Поводок лежал на темном полу, привязанный веревкой к металлической оконной решетке. Раджу послушно сидел на месте, еще не осознавая, что мог пойти куда ему вздумается. Лакшман перебирал кашицу из бумаги, чувствуя, каким жалким он выглядел сейчас, искал хоть что-нибудь, что сохранилось, что можно было спасти, хоть десять рупий, но нет, все пропало.

Он подумал, что если он сейчас же не сядет, то его просто сдует ветром в окно, как перышко или пылинку. Опустившись на пол, он схватился за голову и начал выть. Ему уже было все равно, кто его услышит, кого он разбудит или чье внимание привлечет. Он просто сидел и кричал. Крики исходили даже не из горла, а откуда-то глубже, будто из легких или живота. Он кричал, кричал, кричал и все никак не мог остановиться пока его голос не пропал вовсе. Только когда Раджу подошел к нему, что-то тихо ворча, и попытался обнять его голову своими лапами, Лакшман заметил, что Раджу не на привязи.

В его затуманенном рассудке возникла одна-единственная мысль – о чем думает зверь?

IV

1: Топор

Ее самым ярким воспоминанием о том дне была хлынувшая кровь, описавшая в воздухе дугу и разбрызгавшаяся во все стороны, когда правую руку ее брата бросили в кусты. Она не отрываясь смотрела на капли крови, пока рука летела в кусты, где и пропала. Что еще она успела заметить? Как кровь на зеленых листьях выглядела не красной, а черной. И даже под ярким солнцем кровь все равно казалась черной, пока внимательно, очень внимательно не присмотришься к ней. Только так можно было рассмотреть, что она на самом деле красная, но это только в том случае, если ты изначально знал, что это именно кровь. Вот какие воспоминания были у Милли.

Это случилось, когда она была маленькой, еще до того, как ее стали звать Милли, до ее обращения. Тогда ее звали Манглу, потому что она родилась во вторник. А ее старший брат, чью руку отрубили, родился в среду, и его назвали Будхува. Они просто пришли в их лачугу и силой вытащили его на улицу. Это произошло зимой, их было шестеро, лица закрывали маски, а головы – шерстяные шапки. Будхува даже не вскрикнул. Они взяли топор, что стоял в углу, где хранились все инструменты для ведения сельского хозяйства: серпы, плуги, танджи, шерха. Как и ко всем в их маленькой деревне, к ним на днях пришел лохар[92] и наточил все инструменты. Его никто и никогда не пускал на порог, поэтому он пришел и сел в центре двора, вокруг которого были построены все жилища и наточил десятки инструментов и ножей на точильном камне с педальным приводом, что он смастерил из ржавого велосипеда. Чем активнее он крутил педали, тем больше оранжевых искр разлеталось при заточке. Дети собрались вокруг него и смотрели на этот фейерверк – так захватывающе это выглядело. Лохар принес с собой стакан для воды и тарелку для еды. Кто-то дал ему роти и соленый огурец на обед. Он быстро их съел, не оставив ни крошки на тарелке. Милли, как и другие дети, завороженно стояла и смотрела на волшебника, извлекающего из камня эти мимолетные огненные цветы, и до сих пор помнила, что тогда он заточил их топор сразу после того, как пообедал.

Это был тот самый топор, который впоследствии схватили эти мужчины. Четверо зашли в дом, схватили Будхуву и вытащили его на улицу. Там ждали еще двое. Должно быть, они уже искали его на рисовом поле и поняли, что он может быть только дома. Сейчас она уже понимала, что тогда Будхува не проронил ни слова от ужаса, сковавшего его, а вовсе не из-за мужества. Единственным человеком, которая тогда кричала и плакала, была их мать. Она упала на колени и, неустанно рыдая, умоляла их:

– Пожалуйста, отпустите его, он мой сын, пожалуйста, я вас умоляю, пощадите его и отпустите.

Отец, будучи в стельку пьяным даже в это время дня, едва продрав глаза, только и делал, что шатаясь ходил по дому. Он так и не смог сказать хоть что-то вразумительное, а лишь бубнил себе под нос какие-то слова, лишенные эмоций и смысла. Услышав шум, из соседних домов вышли соседи, чтобы посмотреть что случилось. Там были даже дети. Две женщины подхватили на руки своих младших детей и закрыли им глаза. Ни мать, ни отец Милли даже не сообразили тогда этого сделать, поэтому Милли и шестеро ее братьев и сестер видели произошедшее.

Двое мужчин держали Будхуву за шкирку, а один – за ногу.

– Если не вытянешь вперед свою правую руку, то эта штука вонзится тебе в шею, – сказал мужчина, державший топор.

Будхува поднял свою правую руку и тут же опустил ее вниз. Его пальцы дрожали. Милли увидела это, даже несмотря на то, что стояла далеко и ей частично закрывала обзор соседка, которая вышла и встала рядом с кустами. Лицо брата она так и не разглядела.

– Тогда выбирай, что это будет: твоя голова или нога, – закричал мужчина с топором. – Если ты не можешь держать руку прямо и неподвижно, то придется выбрать что-то другое.

Будхува снова поднял руку, но дрожать она не перестала. Милли подумала, что все это похоже на то, как забивали петухов для праздника Сархул[93]. Голову красного петуха, предназначавшегося для Лутхум Харам и Лутхум Бурия[94], пахан[95] отрубает одним ударом. Тонкая струйка крови сначала брызгает на его лицо, затем на одежду, а обезглавленная тушка птицы все крутится и крутится на земле, забрызгивая кровью все вокруг. Почему он не может просто схватить ее и разрубить на куски?

Топор рассек воздух. Милли не помнила, видела ли она, как он опустился, но то, с каким волнением она смотрела на траекторию полета отсеченной руки, пролетевшей мимо нее в кусты, и черные капли крови, оставшиеся на зеленых листьях кустов, она запомнила на всю жизнь. Она не смогла заставить себя повернуться и посмотреть на издавшего леденящий душу крик брата. Словно ее шея застыла… или ее глаза… Спустя долгое время вой превратился в хныканье, и тогда она уже смогла посмотреть на него. Первое, что она увидела, – это топор, валявшийся на земле. То небольшое количество крови на его лезвии было несоизмеримо с тем криком, что она только что слышала.

2: Подруга

Младшая дочь той женщины, чьи ноги закрывали ей обзор на то, как отсекали руку Будхуве, была лучшей подругой Милли. Девочку звали Сони, и их семьи жили в одной деревне. Девочки вместе возились в пыли, бегали по узким дорожкам вдоль рисовых полей, играли в салочки, сидели под деревом манго, прячась от дождя, и сочиняли песни о том, как дождь стучит по листьям.

– Джим-джим-джим, вот так он стучит, – говорила Милли.

– А вот и нет. Джум-джум-джум, вот как, – спорила с ней Сони.

Они лазали по деревьям и делали варганы из длинных пальмовых листьев. Как-то раз они обнаружили что дерево папайи полое внутри; после этого они частенько окунали его ветки в мыльную воду и надували мыльные пузыри. Летом, когда они съедали сорванный с деревьев спелый тамаринд, или в другие вре мена года, когда ели его консервированные плоды, девочки очищали косточки и оставляли их себе, используя потом в своих играх. Они лежали на земле, держа словно ожерелье на шее коричневые косточки тамаринда, а одну из них клали себе на лоб прямо между бровей. В такие моменты они представляли себя невестами, облаченными в свадебные наряды, и лежали так до тех пор, пока какая-нибудь из косточек не падала. У кого из них быстрее упадет косточка, та первой и выйдет замуж. В магазинах не было ни игрушек, ни кукол, поэтому они играли с глиняными фигурками птиц, которые сделал кто-то из деревни. Птицы были украшены высушенными пальмовыми листьями, которые служили хвостами и ушами, из палочек и сухих листьев салового дерева были сделаны маленькие коляски, из древесины сала или бамбука вырезаны разные фигурки людей, животных, даже автобус с колесами. Автобуса они сами никогда не видели, поэтому взрослым пришлось им объяснять, что это такое. Они играли с косточками, фигурками и листьями, украшали их, осыпали лепестками цветов и напевали песни, которые слышали на празднике Ба-Параб[96]:

Рупа лекан ба чанду сетера кана Сона лекан ба чанду мулуа кана.

Они сидели рядом друг с другом в школе. Школа находилась в трех милях от их деревни и в нескольких метрах от заасфальтированной дороги, на открытой местности, рядом с которой не было ничего, кроме вытянутых вдоль горизонта низких холмов с восточной стороны да редко посаженных деревьев, кустов и другой растительности, торчащей из красной земли. Деревенским детям, жившим в округе, приходилось идти до школы десять-двенадцать миль, так как она была единственной на весь их район. Но никто даже не пытался возмутиться этому, ведь им даже в голову не приходило, что бывает как-то по-другому. Они привыкли к такому порядку вещей, и другого им было не надо. Бывало, им приходилось пропускать школу из-за непогоды, но такое случалось редко. Ученики пропускали школу куда реже, чем учителя.

Школа была выкрашена в розовый цвет. В самом здании было две большие комнаты, «кашеварня» с голубыми стенами, где ученикам готовили полдник, и пристройка – уборная, с не доходящей до пола деревянной дверью. Ее нужно было закрывать на ржавый крючок. Для детей туалет был настоящей диковинкой, так как в их домах никаких туалетов не было, все делалось на улице, поэтому учительнице приходилось каждому объяснять, как им пользоваться. Такие демонстрации, как правило, сопровождались смущенным смехом ребят. Милли и Сони всегда смеялись громче всех.

Дети в возрасте от семи до одиннадцати сидели в одном классе, а те, кто был постарше, в другом. Все сидели на полу скрестив ноги и смотрели на учителя у доски. Чатаи[97] на всех не хватало – их было где-то тридцать или тридцать пять штук, поэтому некоторым приходилось сидеть на голом бетоне. Иногда пятнадцать, а то и двадцать дней в месяц дети приходили в школу, а учительница не появлялась или приходила, но только на полдня. Со временем это повлияло и на численность учеников: кому захочется идти в такую даль, особенно во время засухи или муссонов, чтобы просто часами сидеть в комнате и ждать ее до тех пор, пока не придет время идти домой? Поэтому те, кто все же продолжали ходить, появлялись там вовсе не из-за занятий, ведь их было не так много, а совсем по другим причинам. Кто-то ходил, чтобы встретиться с друзьями, кто-то чтобы его не отправили работать в поле, а кто-то, чтобы просто хоть чем-то себя занять, вырваться из бесконечного потока ничем не примечательных дней в их собственных деревнях. Ну и конечно, самой главной причиной была порция еды, которую они получали, независимо от того, был там учитель или нет.

Но у Милли был другой случай. Ее лучшая подруга жила недалеко от нее, и не было никакой необходимости проделывать каждый день путь, в совокупности занимавший два с лишним часа, чтобы ее увидеть. Безусловно, полдник был довольно заманчивым предложением, но было кое-что еще, что привлекало ее куда сильнее. Милли просто горела желанием учиться. Она хотела получать новые знания, выучиться читать и писать, пойти потом в ту школу, где ученики носят школьную форму и носят с собой большую кипу книг в руках или в рюкзаках – те книги, которые она так хотела научиться с легкостью читать от корки до корки и запоминать все то, что она оттуда узнает.

Но после двух лет учебы в этой школе, когда Милли исполнилось восемь лет, мама отправила ее на работу горничной, в Думри, до которого от их деревни нужно было добираться восемь часов на автобусе. Их семье катастрофически не хватало денег, а ее мама, которая держала на себе все хозяйство, совершенно не понимала, как они выживут, если Милли останется с ними. Ей понадобится каждая пайса[98] из тех двухсот рупий, что Милли должна была там заработать. Матери приходилось кормить девять голодных ртов – себя, семерых детей и пьяницу-мужа, который, вместо того чтобы зарабатывать деньги, проделывал дыры в их и без того скромном бюджете. Они изо всех сил копили деньги, чтобы оплатить проезд на автобусе, который стоил сто двадцать пять рупий. Деньги, необходимые для оплаты проездного билета отца или братьев, которые бы ее сопровождали, были уже за рамками их возможностей, поэтому им пришлось ждать, пока кто-нибудь из знакомых не поедет в Думри. Они договорились, что там ее встретят. Все эти приготовления и хлопоты были сделаны за спиной Милли. Не потому, что мама думала, что это ее расстроит, а потому, что сама мысль об обсуждении каких-то вопросов с дочерью казалась ей просто немыслимой.

Милли все рассказали за два дня до ее отъезда. Поначалу она обрадовалась возможности увидеть город, который находился так далеко от их деревни, – это был словно другой мир; она была одновременно и взволнованна и слегка побаивалась поездки на автобусе, на котором она раньше никогда не ездила.

– А как долго туда ехать? – поинтересовалась она.

– Шесть-семь, может, восемь часов, – ответила мама.

Милли не могла точно оценить, сколько это времени, но поняла, что это довольно долго.

– Ого, до этого города довольно далеко ехать. А когда я вернусь? Через сколько часов?

– Ты не вернешься, а останешься там.

– Останусь там? Но… Надолго? – Милли не могла поверить своим ушам.

Даже после того, как ей объяснили, что она будет жить в доме людей, и в качестве утешения соврали, что каждый месяц она сможет приезжать домой, до Милли довольно долго доходило, что ее отправили в другой город на работу. Она посмотрела на заживший обрубок руки Будхувы, конец которой сросся так, будто был связан в узелок, похожий на тот, что она когда-то видела у воздушного шарика. Вдруг она подумала о том, что когда она увидит его в следующий раз, то его рука будет выглядеть уже совсем по-другому. Внезапно что-то сдавило ее грудь, будто внутри образовалась пустота.

– А как же школа? – спросила она тихим голосом. – Как же учеба?

– Никак, – ответила мама резким голосом. – Учеба, учеба… Ты девочка, какой тебе от нее прок? От тебя будет больше толку, если ты заработаешь денег. Так что замолчи.

Милли вспомнила картинки из своего школьного учебника, под которыми крупными буквами были написаны слова: айнак (очки), качаури (пирожок с начинкой), титлин (бабочка), аурат (женщина), гилхари (белка). Теперь у нее не будет ни книжек, ни картинок. Она посмотрела на своих братьев и сестер. Будхува отвел взгляд. Трое были еще слишком малы, чтобы понять, что происходит. Двое оставшихся выглядели подавленными. По крайней мере, ей так показалось в свете керосиновой лампы. Затем еще одна мысль промелькнула в ее голове: Сони.

Когда Милли рассказала ей о том, что уедет в другой штат на заработки и будет возвращаться обратно только раз в месяц на автобусе с разными гостинцами: мишурой, конфетами, картинками, красными, синими, зелеными и желтыми лентами – всеми теми безделушками, которые обычно кажутся девочкам такими красивыми, – не было ясно, поняла ли Сони, что ей хотела сказать подруга. Не было никакого долгого прощания, обещаний ждать Милли, и не высказывалась надежда на скорую встречу. Девочки просто не понимали, каково это на самом деле быть друг без друга. Не было ни тоски, ни обмена какими-нибудь вещами на память, ничего такого. Их день прошел абсолютно так же, как и любой другой.

На следующий день, когда Милли заходила в автобус, ей захотелось сесть у окна, потому что Будхува рассказал ей, что из него будет видно дорогу, деревья, дома, поля – все, что она будет проезжать, когда автобус тронется с места. Она села у окна и пристегнулась. Автобус пока никуда не ехал, шла посадка. Она посмотрела на Будхуву, стоявшего рядом с матерью, которая одной рукой прижимала к себе младенца, а второй удерживала одного из младших братьев. Затем Милли посмотрела на отца, чье лицо было грустным и каким-то помятым. Кто-то продавал бананы. Будхува купил один и протянул его Милли. Автобус стал быстро наполняться людьми. Что-то вдруг изменилось, и она начала плакать, но не так, как плачут дети, жалуясь на какую-то неприятность, а как взрослая – тихо, стараясь сдержать свои слезы. В тот момент она начала понимать всю тяжесть жизни.

3: Подруга, часть II

Сони была первой, кто это заметил.

– Что у тебя во рту? – спросила она у своей мамы.

– Что ты имеешь в виду? Ничего, – ответила она.

– Нет, что-то есть, открой рот. Покажи, покажи.

– Здесь? Аааа… – Она открыла рот – там ничего не было; закрыла рот. – Видишь, ничего. Я же тебе говорила.

– Нет, ты это прячешь от меня. Смотри вот здесь, здесь. – Сони дотронулась до ее лица.

Справа, почти под ухом, слегка выступала челюсть. Казалось, что мама запрятала туда кусочек какого-то угощения, например сладости, и медленно его смаковала.

– Нет-нет, открой рот еще раз, – потребовала девочка.

Мама Сони поддалась на уговоры. Сони засунула палец внутрь и начала им тыкать внутри. Зубы, десны, но никаких сладостей. Ее мама аккуратно взяла Сони за запястье и убрала ее руку.

– Ты очень назойливая, – сказала она.

Тем не менее там что-то было: как только мама закрыла рот, Сони отчетливо увидела небольшой бугорок. Но потом она забыла о нем.

Пока ее сестра, которая была старше на семь лет, тоже не заметила его и не сказала об этом в кругу семьи.

– Да, она там прячет конфеты, – сказала Сони.

Их мама, сбитая с толку, начала возмущаться:

– Конфеты, конфеты. Где вы у меня их видели? С чего вдруг вы вообще про них вспомнили? Где мы их возьмем-то, с ума сошла, что ли?

В их хижине не было зеркала, поэтому мама Сони не могла посмотреть на себя. Она решила провести рукой по челюсти, нажимая пальцем в то место, куда показывала ее дочь. Да, похоже челюсть там слегка опухла, но она не почувствовала ничего, что выходило за рамки нормального. Она решила потом спросить об этом у мужа, но забыла. Однажды эту опухоль заметила ее соседка, когда они собирали листву и опавшие ветки сала в лесу. Женщины вернулись в деревню, чтобы посмотреться в карманное зеркальце, которое было у соседки – прямоугольное, обрамленное в зеленый пластик; оно было слишком маленьким, и если поднести к себе, то в него нельзя было увидеть все лицо целиком – только какую-то его часть. Маме Сони потребовалось время чтобы поймать нужное расстояние между зеркалом и ее отражением, она пыталась посмотреть на свое лицо с максимально возможного отдаления.

Да, там была опухоль. Именно в том месте, о котором говорила ее дочь. Выглядело так, будто она держит во рту что-то, по размерам сопоставимое с воробьиным яйцом. Она несколько раз открывала и закрывала рот, чтобы проверить, чувствует ли она что-то в этой точке или нет. Она не чувствовала ничего, кроме легких щелчков. В любом случае, опухоль ее не беспокоила, так что она решила не обращать на нее внимания.

Через какое-то время опухоль стала давать о себе знать. Поначалу боль была ноющей, иногда пульсирующей, но затем снова превращалась в тупую. В этом году муссонов не было и поэтому рисовые поля все иссохли, превратившись в коричневую пыль. Единственное, что спасало жителей деревни, – высушенные пучки сена и соломы. Мама Сони упала лицом прямо на острое жниво, когда пыталась связать то, что собрала с полей за день. Белая цапля, которая стояла и пристально смотрела на землю, ища чем бы перекусить, отскочила на несколько шагов в сторону и улетела. В этот момент показалось, что боль ожила: она распространилась по тысяче нервных окончаний в ухо, шею, затылок, правый глаз, горло. Скорлупа воробьиного яйца треснула, и на свет начал вырываться настоящий монстр.

Она скривилась, и изо рта брызнула слюна. Боль была такой, что она даже не могла говорить. Ее стали лечить народными средствами: сделали теплый компресс из гашеной извести и куркумы, кашицу из листьев джумури и настойку из сухих красных ягод аджарини. Боль не отступила ни на йоту. Сони слышала, как ее мама кричала по ночам словно одержимая, когда, как она говорила, штука в ее рту начинала двигаться. В другое время она видела, как мама корчилась от боли и билась об пол. Однажды она ударила голову о глинобитную стену так сильно, что в ней появилась небольшая трещина. Сердце Сони бешено билось в груди. Почему лекарства не уменьшают боль?

Ближайшая медицинская клиника была в трех часах ходьбы от их деревни. Она сама не сможет проделать такой путь. Отец Сони отвез ее к доктору на взятом у соседей велосипеде, посадив ее на заднее сиденье. Он беспокоился сейчас не столько о больной, которую вез в город, сколько о стоимости медицинских услуг. У него было с собой только тридцать рупий. Как он заплатит за лекарства, если денег едва хватит на осмотр? Доктор выписал им чек и список лекарств.

– Каждые четыре часа давайте ей по две таблетки, что под первым номером. И вам нужно будет положить ее в больницу. Опухоль нужно убрать. Ей нужна операция, причем срочно. Я сейчас дам вам направление, покажете его в больнице.

На деньги, что у него были, он смог купить только четырнадцать таблеток. Молодой парень в аптеке отрезал ножницами четыре таблетки из блистера и добавил к одному целому. За два дня таблетки закончились. Боль, которая не исчезла, но значительно уменьшилась за это время, вернулась с новой силой, будто мстила ей за то, что она посмела использовать лекарства, чтобы с ней бороться. Сони видела, как ее маме снова стало плохо, и ее сердце вновь забилось с бешеной скоростью, словно оно было рисинкой в жерновах. Ее старшая сестра перестала ходить в школу, чтобы заниматься работой по дому, которую мама была не в силах выполнять.

Они с сестрой вместе ходили в лес, чтобы собирать листья кенду[99]. За каждые сто листьев они могли получить двадцать пять пайсов. Однажды они возвращались позднее обычного: уже начало смеркаться и вскоре должно было полностью стемнеть. Сестра Сони пошла по широкой тропинке, которая была в стороне от густых джунглей. Они услышали звуки приближающейся машины: ехал лесной патруль. Автомобиль подъезжал все ближе и ближе, ярко светя фарами. Сами не зная почему, девочки инстинктивно начали прятаться, но сестра Сони попала в луч света фары, когда они стали убегать в глубь джунглей. Джип подъехал ближе и остановился. Вышли двое мужчин. Девочки хорошо слышали их голоса.

– Кто здесь? – крикнул один из них. – Мы из службы охраны леса. Мы вас видели. Выходите.

Возможно, девочек бы не нашли, но кто-то из них включил мощный фонарик, и его свет упал прямо на лицо сестры Сони. Позже Сони вспоминала об этом дне и думала, что если бы они тут же убежали в лес, то их могли бы и не найти.

Но сейчас Сони наблюдала, как лицо ее сестры застыло от испуга. Мужчины подходили все ближе.

– Что вы здесь делаете? – спросил один из них. – Почему пытаетесь скрыться?

– Подойдите сюда, подойдите ближе, – скомандовал другой. В руках у них были латис[100]. – Вы что, язык проглотили? – рявкнул он, – Что вы делали ночью в лесу? Вы что, не знаете, что это не то место, где следует быть девочкам?

Его голос изменился на последнем предложении; что-то еще прокралось в него – слова он стал произносить медленнее, будто ему было лень.

Другой мужчина засмеялся.

– Да, скажите нам, что вы здесь делаете, – спросил он. – Что вы там держите? – Он протянул руку и взял пакет с листьями, который сестра Сони держала в руках. – Ага, кенду. А у вас есть лицензия на то, чтобы собирать эти листья? Вы знаете, что в противном случае вы занимались незаконной деятельностью?

Лицензия? Незаконная деятельность? Чуть ли не каждый житель деревни собирал листья с тех пор, как девочки себя помнят, да и их родители этим занимались, и бабушки, дедушки – все их предки. Но сестра Сони была слишком напугана, чтобы ответить им. Что, если действительно появился новый закон, о котором они не знали? Каждый день люди в правительстве занимаются разработкой законов, чтобы сделать их жизнь еще более невыносимой. Уже ходили слухи о том, что им придется покинуть их деревню и лес, переехать в другое место, потому что крупные компании хотели заполучить эту землю. А куда им было идти? Что они будут делать?

– Тебе придется поехать с нами, – сказал мужчина и схватил сестру Сони за запястье.

Казалось, она словно превратилась в камень, но этот камень весь дрожал от ужаса. Тот трепет, который исходил от нее, был настолько сильным, что пронесся по воздуху и задел Сони, стоящую с ней рядом.

Мужчина, стоявший около джипа поддержал своего напарника:

– Да, поедешь с нами. Посмотрим, что мы сможем с тобой сделать.

Сказав это, он рассмеялся, но его смех больше напоминал ужасное воронье карканье, предвещающее фатальный исход.

Сони могла почувствовать, как ее сестра дрожит всем телом. Почему Диди молчит? Куда они хотят ее забрать?

– Давай возьмем и ту, что поменьше? – предложил один из них. – Нас двое и их двое.

Снова раздался этот мерзкий гнилой смех.

– Нет! – закричала Диди.

Казалось, она только что очнулась ото сна, словно выбралась из своей каменной скорлупы. Все произошло так быстро, что действия опережали мысли.

– Беги! Беги скорее домой! – яростно шепнула она Сони, отталкивая ее рукой и пытаясь вырваться от мужчины, что держал ее за запястье.

Он стиснул ее руку только сильнее. Прошла секунда, две. Сони попятилась, обернулась и начала убегать прочь. Она слышала за спиной шорох, крики мужчин, как один из них стал бежать вслед за ней. Ей было девять лет, она была худенькой, быстрой, и ее подгонял страх; она хорошо ориентировалась в лесу, знала, где лучше притормозить и где можно спрятаться за густой растительностью. Свет фонарика, преследующий ее, тоже не отставал и кочевал с земли на стволы деревьев, подсвечивая участки размером с человеческий рост. Она бежала так быстро, словно ее душа отделилась от тела. Все, о чем она думала в тот момент, это что ей нужно добраться до двух маленьких, узеньких, почти невидимых троп, пока тьма полностью опустится на землю. Если она не успеет до них добежать, то останется в лесу на всю ночь и будет заживо съедена леопардом или медведем. Она обернулась назад лишь единожды. Огонек фонаря исчез, словно превратился в золу. Сквозь деревья она увидела (или ей показалось, что увидела) одного из мужчин, опустившегося на землю, которого было видно только благодаря его белой рубашке. Его поза напоминала то ли ту, в которой обычно оплакивают усопшего возлюбленного, то ли позу животного, пожирающего свою жертву. Надвигающаяся тьма и та скорость, с которой Сони бежала, не позволили ей рассмотреть, над чем именно он склонился. Казалось, сам лес встал ей поперек горла.

Следующим утром, с первыми лучами солнца, в лес был отправлен поисковый отряд. Но ее не смогли найти. Они молча вернулись в деревню, когда уже начало темнеть. Придя домой, Сони и ее отец увидели Диди, сидящую на полу спиной к стене и отвернувшую голову в темноту. Мама плакала, и Сони понимала, что это были совершенно другие слезы, не те, что бывают от боли. Эти были слезы злости – так Сони решила. Диди снова была неподвижна, словно камень. Ее колени и локти были все в ранах, а ноги покрыты ссадинами. Из-за темноты Сони тогда не смогла рассмотреть то, что увидела на следующий день: синяки по всему телу сестры и то, как она передвигалась, – медленно, словно внутри у нее все было сломано, а каждое движение причиняло боль. Она запомнила только одну фразу, которую сказала мама, когда они вернулись с отцом из леса: «Обратно она приползла, так как не могла идти».

Спустя время Диди снова стала нормально ходить. Но теперь чего-то в ней не хватало. Иногда она обнажала свои зубы, пытаясь улыбнуться, но это нельзя было назвать улыбкой. Из-за того, что в ее глазах не было радости, получалась лишь пародия, нерешительная репетиция улыбки.

Мама сильно похудела и стала напоминать скорее чучело, а не человека. Казалось, ее лицо высосало все соки из тела и аккумулировало их в огромной торчащей шишке. Само лицо тоже сильно изменилось: сейчас оно стало маленьким, похожим на пустой сморщенный мешок, который кто-то оставил и забыл забрать из дальнего угла комнаты. Ее взгляд стал стеклянным, отсутствующим, словно глазам было больше не место в этой странной голове. Чтобы купить один билет на автобус, нужно было потратить семьдесят пять рупий, а таких денег у них не было. Отец занял деньги на проезд и необходимые лекарства. Вышло пятьсот рупий. Ему сказали, что через месяц сумма вырастет до шестисот рупий, еще через месяц до семисот двадцати пяти, потом до восьмисот пятидесяти и так далее. Но он не мог рассуждать о времени погашения долга или процентах… они для него ничего не значили. Единственное, что его беспокоило, – это настоящее.

Больница. Как ему обо всем договориться? С кем это нужно делать? Кто поможет ему найти правильного человека? Нужно было поехать с кем-нибудь из деревни, кто был более образован, который бы знал, к кому нужно обратиться и смог бы все обговорить. Это место раздавит его. Куда бы он ни посмотрел, везде были больные – люди с повязками или гипсом. Из-под некоторых повязок даже проступали пятна крови, более насыщенные в центре и постепенно теряющие яркость к краям. Кто-то медленно ходил по коридору, опираясь на костыли; кто-то абсолютно неподвижно лежал на полу рядом со входом, широко раскрыв глаза и смотря в пустоту. Слышались стоны, кашель, хрипы. У некоторых отсутствовали руки или ноги, были открытые язвы и ужасные опухоли. Левая сторона лица мужчины, сидевшего около стены, была словно усеяна черными ягодами. В животе у отца Сони неприятно засосало. Он не мог прочесть ни единого указателя – он просто не умел читать. Насколько глупым нужно быть, чтобы приехать сюда без посторонней помощи? Это место точно его раздавит.

Он ходил от одного человека к другому, держа в руке направление врача и спрашивая, куда ему нужно идти, где его примут. Он произносил единственное слово – «операция», которое, он считал, должно ему помочь, ведь доктор сказал тогда, что нужна операция.

– Подойдите к тому столу, они вам помогут, – сказал ему кто-то.

Когда он подошел туда, то его направили в другое место. Там, около стойки, была толпа людей, которые громко кричали и махали своими бумажками, толкаясь и пихаясь, требуя, чтобы их обслужили; они были пронырливее его. Как он вообще проберется сквозь эту толпу? Где-то через час ему удалось подойти к мужчине за стойкой, который сказал ему, что он пришел не туда. Ему нужно было подняться выше. Здесь он не мог ничем помочь, так как это… он сказал какой-то набор непонятных слов. Отец Сони поднялся вверх на два лестничных пролета – оказался на этаж выше. Здесь было много людей. Кто-то бегал по коридору, кто-то сидел и ждал, кто-то стоял. Кого же попросить помочь? Он решил подойти к женщине, которая выглядела как врач – у нее на шее висела та «слуховая веревка», по которой обычно можно узнать врачей. Она сказала ему, что он пришел не туда. Ему нужно было спуститься вниз и спросить на главной стойке. Он снова спустился вниз. Его кидало с одного места на другое, словно он был маленькой палочкой, которую подхватил ветер. Когда он пробился к стойке, ему снова сказали идти наверх. Но на этот раз он решил возразить, что уже был наверху и оттуда его отправили вниз. Мужчина, что стоял за этой стойкой, сказал, что в таком случае он ничем не может помочь, и попросил отойти в сторону – он не мог весь день разговаривать с одним человеком, в то время как за ним еще целая толпа людей.

Отец Сони развернулся, вышел из здания и сел на ступеньки. Вопреки собственной воле, его рот сжался, как у ребенка, – он не мог сдержаться и заплакал словно дитя. Жена попыталась его успокоить. Он задумался о том, как же все-таки странно устроен этот мир: она успокаивала его, хотя все должно было быть наоборот. Он был полностью повержен. Люди вокруг них наверняка думали, что он плакал из-за того, что кто-то из его родных умер в больнице, а он только что об этом узнал. Что еще они могли думать? Ему еще никогда в жизни не было так стыдно.

Опираясь на трость, к нему, ковыляя, подошла пожилая женщина, чтобы поддержать и посочувствовать. Она сказала ему, что на все воля божья – апарвалла – и посмотрела на небо. Женщина помогла ему – отвела к главной стойке хирургического отделения, к другому концу здания. Там на улице находилось еще больше тех, кто ожидал осмотра. Некоторые были в таком тяжелом состоянии, что уже даже не выглядели как люди. По двору бегали собаки, крутились в ногах и принюхивались к ранам больных. Больные были настолько изнеможенными, что даже не находили в себе сил отогнать собак прочь. Именно эта пожилая женщина поговорила с ответственным за организацию операций, заполнила за него все документы и сказала самое главное: люди здесь ждут в очереди не один день, так как врачей слишком мало. Они могут вернуться сюда завтра, но никто не может им гарантировать, что доктор будет на месте, чтобы осмотреть маму Сони. Нужно приходить сюда каждый день и ждать, когда им повезет, но сколько времени это может занять – никто не знал.

Сони не особо слушала рассказ о первой поездке родителей в больницу, но увидела, какими опустошенными они вернулись, будто от них осталась только невесомая и бессмысленная оболочка, словно пустая скорлупа.

Спустя два месяца они снова поехали в больницу. Отец в очередной раз занял денег, хотя еще не вернул предыдущий займ, на который еще и начислялись проценты. Он больше не мог смотреть, как его жена корчится от боли. Он чувствовал себя так, словно из него вынули все внутренности, бросили на пол и потоптались по ним. Ему нужно было спасти ее и спасти себя. На этот раз он попросил христианина Джозефа поехать с ними. Как только Джозеф согласился, тот страх, сковывающий отца Сони и не позволяющий ему на равных взаимодействовать с этим огромным, жестоким и мрачным миром, тут же улетучился.

По сравнению с предыдущим визитом в больницу, Джозеф безусловно помог им сэкономить то время, которое в тот раз они потеряли, бегая кругом по больнице. Отец Сони полностью доверил ему все хлопоты и лишь шел за ним следом, как верный пес. Он снова увидел толпу калек и больных, у которых был все тот же набор увечий, ран, язв, кожных наростов, рук и ног, которые больше не были похожи на конечности, а скорее на протекающие сосуды, увядающие ветви и вялые тряпки. И все они сидели и ждали помощи. Дни или месяцы – никто не знал, как долго им ждать того момента, когда боль наконец-то уйдет. Болезнь была роскошью, доступной только богачам. А каждого из присутствующих болезнь сделала нищим.

Вернувшись, Джозеф сказал, что в больнице нет врача, который смог бы провести операцию. Многие ждали появления врача – список больных огромен, но никто не знал, когда появится хирург, его не было в больнице уже несколько недель. Последний раз проводили четыре операции: один пациент умер, а трое других потом вернулись с осложнениями. Он узнал это все не от медперсонала, а от больных и их родственников.

Выхода не было, пришлось вернуться домой.

Через десять дней мама Сони повесилась. Джозеф нашел ее в лесу, за церковной поляной. Она повесилась на своем сари, привязав его к тамаринду. Ее смогли опознать только после того, как ее сняли с дерева. Было видно, что она сначала пыталась вырезать опухоль под ухом чем-то острым, но чем именно – они так и не нашли.

4: Бумажки

Единственной вещью, которую Милли взяла с собой в свое восьмичасовое путешествие в новую жизнь на автобусе, был ее школьный учебник с вложенными в него несколькими затертыми чистыми листочками бумаги. В начале года она взяла их себе из небольшой стопки, когда их раздавали в школе. Она знала, что книга называлась Пратам Киран[101], хоть и не умела пока читать первое слово, только второе. Вся одежда, которую она имела, была на ней: старые поношенные штаны, державшиеся на завязочках, которые по случаю предстоящего отъезда мама заменила новыми и скрепила булавкой, и платье, которое когда-то было белым с вышитыми на нем красно-коричневыми листьями паана. Сейчас платье выглядело как серовато-коричневая тряпка. У резиновых шлепок на ее ногах были разные ремешки, и они слегка отличались по размеру, но именно в таком состоянии их нашли.

Люди, которые ее наняли, тоже были из племени мунда. Льюис и его жена Пендо, оба обращенные в христианство, как и Милли, переехали из маленькой деревушки в Думри, потому что Льюис получил завидный приз – работу в государственном учреждении. Он работал клерком в одном из офисов Департамента по лесному хозяйству. И родители Милли и прародители с обеих сторон были знакомы друг с другом, живя на протяжении многих лет в одной деревне. Собственно, поэтому у Милли и появилась работа. Льюис и Пендо хотели нанять девочку-христианку из племени мунда; вот мама Милли и подсуетилась, предложив им взять к себе ее дочь.

Связи играли чрезвычайно важную роль: несмотря на то что они все равно относились к ней как к служанке, а не как к равной, между ними все равно оставалась какая-то фундаментальная общность, что-то вроде племенных уз. Милли повезло. Все могло быть ровно наоборот, успешные соплеменники могли возненавидеть ее. Возможно, именно эта племенная общность позволила им заметить, что единственной вещью, с которой к ним приехала Милли, был ее школьный учебник с торчащими из него тетрадными листочками, но при этом не относиться к девочке с презрением или жестокостью.

Однажды утром, убирая в комнате Винти, девятилетней дочери Льюиса и Пендо, которая ушла в школу, Милли, оставшись там одна, заметила стопку книг – чаупай, лежащую на полу. Она знала, что брать чужие вещи запрещено, и подумала о возможных последствиях, но соблазн был слишком велик. Она положила на пол веник, выбрала самую толстую книгу и открыла ее. Перед глазами предстало целое море слов и картинок, которые так и поманили ее. Она не понимала ни единого слова – это был не хинди, единственный язык, алфавит которого она знала.

– Милли, Милли-и, – донесся крик Пендо. – Ты чего там застряла?

Вздрогнув от неожиданности, она выронила книгу из рук, но затем подняла и быстро положила на место.

– Я уже иду, – отозвалась она, переживая, что ее каким-то образом увидели и сейчас зовут для того, чтобы наказать.

Следующие два дня она убирала комнату неимоверно быстро, стараясь не дотрагиваться до книг, и как только заканчивала уборку – тут же выбегала из комнаты. Но по вечерам, когда она занималась своими привычными делами – готовила роти, наполняла водой баки в ванной, помогала Пендо с приготовлением обеда, – все мысли ее были в комнате, где Винти делала школьные домашние задания. В те дни, когда Винти читала вслух книги на хинди или другом, непонятном Милли языке, она чувствовала, как странно сжималось ее сердце. Она чувствовала что-то среднее между беспокойством, возбуждением и злостью. Ей хотелось плюнуть в тесто. Она раскатала роти неравномерно, и они кое-где подгорели. Неоднократно роти загорались, когда она держала их щипцами над огнем чулхи. Пендо приходилось ее постоянно ругать.

Однажды Пендо поймала Милли, когда она склонилась над одной из книг Винти и погрузилась в мечтательные размышления, тихо повторяя набор слов. Сначала Пенто они показались полнейшим бредом, но, прислушавшись, она поняла, что Милли все время повторяет определенные слова – айнак, аурат, титлин, гилхари, – что ввело ее в еще большее недоумение.

Пендо обнаружила себя:

– Что за чепуху ты тут болтаешь?

Милли испугалась.

– Ты знаешь, что разговоры с самой собой – это первый признак сумасшествия? – смягчила свой тон Пендо. – Думаешь, нам бы хотелось, чтобы у нас в доме работала сумасшедшая девочка? Что ты делаешь с книжкой Винти? Ты же не умеешь читать.

Милли, которая была готова вот-вот расплакаться, внезапно почувствовала в себе гордость за то, что она обладала какой-то минимальной грамотностью, поэтому решила заступиться за себя:

– Нет, я умею. Я могу читать свою книгу и некоторые слова из книги Винти-диди[102].

То, с каким рвением она это произнесла, заставило ее лицо сиять.

Пендо не особо беспокоило рвение к начальному образованию ее служанки. У нее и без того было двое маленьких детей, за которыми нужно было присматривать, поэтому она решила не зацикливаться на увиденном. Но Милли, которая боялась, что ее снова поймают за чтением книги Винти-диди, вновь стала пролистывать вторую половину своего рваного учебника. В школу она больше не ходила, поэтому, как читать слова в этой части книги, так и не узнала. Она открывала учебник днем, когда все отдыхали и у нее было три-четыре часа свободного времени, и ночью, перед тем как лечь спать. Постелью ей служили пара плотных простыней, расстеленных на кухонном полу, а еще одна сложенная простыня была подушкой. Чтобы ее не донимали комары, Милли закрепляла старую, засаленную москитную сетку четырьмя веревочками к оконной раме, крану в раковине и к двум гвоздям на стене. Она сидела снаружи этого помятого, деформированного параллелограмма и изучала книгу при свете лампы, висевшей на потолке, без плафона. От горькой обиды на мать ей хотелось, чтобы та однажды упала лицом в горящую чулху, потерялась в лесу, собирая хворост или опавшие цветки мадуки, была загрызена шакалом или укушена змеей или чтобы ей отрубили руки и ноги те мужчины которые приходили к Будхуве, мужчины (а иногда и женщины), которые появлялись в деревне каждую ночь и требовали, чтобы их накормили и предоставили место для ночлега. Она всматривалась в слова в книге, которые совершенно не понимала. Из каждой страницы Милли вырывала эти слова, скручивала получившийся клочок бумаги и засовывала себе в рот, медленно и аккуратно пережевывая. Во рту накапливалось много слюны, которая размывала чернила, постепенно смывая слова, и размягчала бумагу. Эти размокшие бумажки она проглатывала, чтобы все они обязательно прошлись тонким потоком по ее внутренностям. Она верила в то, что проснется утром и будет знать все слова, которые до этого были для нее тайной.

Где-то неделю спустя Винти застукала ее за поеданием этих скрученных в шарики бумажек, которые она вырывала из своего школьного учебника.

– Мама, мама, – закричала Винти, – Милли ест бумагу, иди скорее сюда.

Милли сидела со ртом, полным бумаги. Она не могла ни проглотить, ни выплюнуть ее в присутствии Пендо и Винти – любое из этих действий было неприемлемо совершить прямо под носом у людей, в чьем доме она работала. На глаза навернулись слезы стыда и страха.

Пендо замерла, шокированная увиденным, на какое-то время, но затем к ней вернулся дар речи, и она обратилась к Милли:

– Зачем ты ешь бумагу? Это просто отвратительно, что ты за дикарка. Ты недоедаешь? Мы тебя плохо кормим?

Милли закивала, чтобы дать понять, что ела бумагу именно из-за голода. Рот, набитый бумагой, казалось, был больше, чем ее голова. Он как будто бы сам начал ее пожирать. Винти смотрела на нее так, словно воздух наполнил запах мусорной свалки.

– Ты больше не в своей деревне. Эти дикие нравы джунглей тебе стоит забыть. Ты поняла?

Милли, чьи щеки все еще были раздуты от содержимого ее рта, кивнула. Ее застали прямо во время магического ритуала, и теперь ей ни за что не узнать, что за слова Винти-диди написала на бумаге и зачеркнула.

Несколькими днями позже наступил момент вдохновения. Винти, которая училась в третьем классе школы для девочек Бирса Мунда (частная школа, несмотря на название), была в том возрасте, когда все девочки хотят стать школьными учительницами. Внезапно Пендо пришла идея, что Милли для ее дочери станет идеальным компаньоном, чтобы моделировать ситуацию ученик – учитель. Винти на самом деле смогла бы учить Милли – как читать, писать и считать.

Первый раз Милли столкнулась с двухразовым питанием – даже двухсполовинойразовым питанием (если быть точным и считать утренний чай с черствой чапати) в доме у Пендо, Льюиса, Винти-диди и маленького Сураджа. В деревне они ели один раз в день, и то если повезет. Обычно они ели баджра ки роти[103] и тил чатни[104]. Крайне редко у них было два приема пищи за один день, к такому они даже не стремились. Были дни, когда вся семья голодала. Милли запомнила эти дни по отсутствию дыма и специфического запаха – мама не разогревала чулху из-за того, что просто нечего было ставить на огонь. Даже когда Милли стала взрослой, запах растапливаемой чулху для нее всегда ассоциировался с простой радостью – чувством безопасности. В бездымные дни, Милли вспоминала, как мать ругала отца, пьяного и лежащего практически без чувств во дворе или где-нибудь в доме. Но чаще всего ее мама тихо и горько плакала, сидя с разбитой и кровоточащей губой, озлобленным выражением лица и заплывшим глазом от удара, который ей только что нанес пьяный муж. В один из таких вечеров, когда запах насилия все еще витал в воздухе, Милли с каким-то нездоровым интересом наблюдала картину, когда кровь, сопли, слезы и слюни смешались воедино на лице матери, которая дважды прокричала слова, теперь навсегда оставшиеся в памяти Милли:

– Муки голода – это великие муки. Это словно очищение огнем. Бог дал нам желудок, чтобы наказывать нас.

В любом случае, все было так, как было. Милли, ее братья и сестры никогда не слышали, чтобы кто-то ел несколько раз в день на постоянной или даже периодической основе, чтобы блюда были многочисленными и прием пищи происходил через определенные и непрерывные промежутки времени. Они никогда не жаловались и жили так, как было заведено в их мире, где не было других альтернатив. Приемы пищи во время праздников были не в счет, так как они по своей природе выходили за рамки привычного течения жизни. По праздникам закалывали корову или пару коз, а все семьи в деревне платили за мясо, которое раздавали в зависимости от того, кто сколько заплатил. Тарелка риса с говядиной для них была настоящим райским наслаждением, даже если им доставался хрящ, сухожилие, кусочки кожи или жира; главное, что это было мясо. На праздники христианской общины блюда готовились и раздавались централизованно. На них был бо́льший шанс получить настоящее мясо, а не кусочек косточки с полупрозрачным жиром, застрявшим в углублениях. Если Милли доставалась берцовая кость, то она высасывала оттуда весь костный мозг и с сожалением выбрасывала уже обглоданные кости собакам, которые рыскали вокруг в поисках объедков.

На церемонии обращения в другую веру церковь заплатила за трапезу восьми семей, принявших новое вероисповедание: пятьдесят пять человек в совокупности. Милли была тогда слишком маленькой, чтобы понять, почему вдруг ее мама решила крестить всех детей. Спустя много лет Милли спросила у нее, что ее к этому подтолкнуло.

– Они пообещали большой мешок с рисом, – сказала мама. – Это еда на целый месяц. Я выбивалась из сил, но все равно не могла всех прокормить. Кроме того, они сказали, что вы все сможете бесплатно ходить в школу в большом городе, а после выпуска правительство предложит мальчикам работу…

Она осеклась. Тема школы была болезненной для нее и Милли, поэтому продолжать разговор она не стала и отвернулась.

На праздничный обед христианской общины были заколоты две коровы и большая жирная свинья – вот они, счастливые дни. Празднество продолжалось двое суток. Через какое-то время пришла Пасха, а потом и Рождество. Все эти праздники в общине сопровождались трапезами. Для многих людей это был весомый повод, чтобы принять христианство, хотя люди других конфессий также приглашались к праздничному столу и сидели рядом, плечом к плечу с христианами, ели их еду и вторили их песням. Им даже разрешалось заходить в церковь, но только тогда, когда там не было службы.

Здесь, в Думри, Милли обедала после того, как вся семья заканчивала есть; другими словами, она съедала все, что оставалось от их трапезы. Допустим, если бы семья сегодня ела дал и два вида сабзи, то ей бы достался рис или роти, немного дала и любое овощное блюдо, которое не было до конца съедено Льюисом, Пендо, Винти и уже немного подросшим Сураджем. Это правило приоритетности особенно распространялось на рыбные, мясные блюда и яйца: по негласному правилу Милли не разрешалось есть эти особые продукты, так как остатки давали на следующий день детям, затем Льюису и Пендо – они распределялись именно в такой последовательности. Если после нескольких обедов от этих блюд что-то еще оставалось, то Милли все же получала свою порцию. Обычно это был картофель и соус с крошечными кусками мяса. Бывало, что там лежали только кости, хрящи, жир и пленки, которые никто не хотел есть, а иногда если Пендо считала, что блюдо уже начало портиться, то его тоже отдавали Милли, чтобы случайно не отравиться. Она, в свою очередь, ничего не имела против этого и иногда даже не замечала, что что-то не так. У нее было много еды – много риса, который считался роскошью у нее дома, – и, самое главное, регулярное полноценное питание два раза в день. Перед сном, прочитав одну страницу, она по старой привычке выписывала себе сложные слова, но ей больше не приходилось засыпать, думая о том, удастся ли ей завтра поесть.

Дети часто что-то ломают. Милли было восемь, почти девять лет, когда она начала работать в Думри. Ее детские ручки не могли удержать тяжелые, массивные предметы, не могли надежно ухватить мыльные тарелки или чашки, которые так и норовили выскользнуть из рук. В доме было не так много места, чтобы прятать хрупкие вещи, когда она начинала уборку. Такие неприятности случались редко, и разбивалось только что-то по мелочи. Тарелки, стаканы и миски на кухне, сделанные из нержавеющей стали, были в безопасности. Но однажды в их доме появился набор из четырех фарфоровых чашечек с блюдцами. Их поставили в шкаф и доставали только для очень важных гостей, не столько для того, чтобы оказать им уважение, а сколько для того, чтобы подчеркнуть неуклонно возрастающий социальный статус Пендо и Льюиса. После одного такого визита, моя посуду, Милли стукнула чашку, и у нее откололась ручка. В ее руках осталось маленькое, словно игрушечное ушко.

– Посмотри, что ты наделала, неуклюжая деревенщина! – ругала ее Пендо. – Мой набор теперь навсегда испорчен!

После этого Милли день или два боялась попадаться ей лишний раз на глаза, но потом этот страх прошел. Набор был убран в дальний угол шкафа, и больше о нем не вспоминали.

Сумма штрафа, соответственно, была прямо пропорциональна стоимости испорченной вещи. В доме Пендо было не так много дорогих вещей, как правило, они были дороги сердцу, с ними были связаны какие-то эмоции и воспоминания. Однажды Милли сломала глиняную куклу Винти, и та переполошила весь дом. В очередной раз Милли отчитали, но на этот раз она почувствовала, что в словах и голосе Пендо было что-то наигранное, будто она показывала дочери, как нужно ругать слугу, которая сломала игрушку. Поняв это, Милли почувствовала себя гораздо хуже и испугалась куда сильнее, чем в тот раз, когда она испортила чашку: ее уроки напрямую зависели от того, захочет этого Винти-диди или нет. Это тоже забылось, как и любая детская ссора, беззлобная и обыденная, хоть и омраченная классовым неравенством.

Спустя четыре года с того момента, как Милли начала работать на Пендо и Льюиса, мама забрала ее из их дома и отправила к бенгальской семье в город побольше – Джамшедпур. К тому времени Милли уже с легкостью читала на хинди, уже потихоньку писала и могла складывать и вычитать числа, хоть это занимало у нее какое-то время. Она знала английский алфавит и могла читать короткие слова – «cat» – кошка, «rat» – крыса, «car» – машина. Однажды она прочитала слово «bus» – автобус и сама себе улыбнулась, так как до этого не знала такого слова. Его значение она поняла только тогда, когда увидела надпись на одном из автобусов, уезжая из Думри.

5: Судьба

Сони знала, что кое-кто из них приезжает в деревню уже не в первый раз, даже знала некоторых в лицо. Она была уверена, что женщина в синем сари минимум дважды уже была у них вместе с медицинским фургоном. Прямо за школой был установлен резервуар для воды. Вокруг собралась толпа: люди стояли перед школой, на зеленой церковной лужайке и на возвышении рядом с рекой, в тени восьми гигантских деревьев, где должно было проводиться грэм сабха[105]. Она называла их самадж севи – работники соцслужбы. Сони часто слышала, как они выступали с трибун, произнося длинные, эмоциональные агитационные речи. Ведь каждый, кто хочет выиграть выборы, всегда должен выступать. Люди, приезжавшие во время предвыборной кампании из больших городов, сыпали обещаниями, улыбались, кланялись, а затем уезжали. И ничего не менялось, все продолжалось по-прежнему. Но социальные работники были совсем другими. Наблюдая за ними, она могла сказать, что они будто бы были частью их деревни, людьми такими, как она или ее соседи. Поговаривали, что они сейчас собираются ставить спектакль.

Но что такое этот спектакль? У нее были весьма смутные представления об этом. Сони присоединилась к толпе, стоящей у колодца. Она специально встала рядом с сестрой, чтобы понаблюдать за ее лицом. Может быть, хоть спектакль заставит ее улыбнуться? Будут ли они петь? Да, начали петь. Слова были Сони незнакомы, и она не понимала смысл песни. На каком языке они пели? Сам спектакль будет таким же непонятным?

Песня закончилась. Группа людей разделилась надвое и разошлась в стороны. Две женщины вернулись в центр. Они притворялись, что собирают листья кенду. Или это был хворост? Они говорили о том, что лес – это их дом и их защитник, который может обеспечить всем необходимым. Но правительство хочет, чтобы жители деревни уехали и отдали эти леса богачам из крупных компаний, которые срубят все деревья, продадут древесину и начнут копать почву в поисках богатств недр земли… Вода в реках и ручьях из зеленой превратится в красную и больше не будет пригодна для какого-либо использования. Они потеряют все: дома, лес, воздух, воду, свободу, – их заставят работать на земле, которая будет принадлежать кому-то другому, но не им. Сони смотрела не моргая.

Они говорили об адхикаре, хаке, иззате.

– Правительство не дает нам необходимых вещей, не уважает ни наши права, ни нас самих. У нас нет ничего, кроме джал, джамин и джангал. Они хотят забрать нашу воду, нашу землю, наш лес.

Затем они начали обсуждать, сколько им платят за каждый килограмм собранного тамаринда или за каждые сто листьев кенду и какую цену потом они запрашивают за тамаринд и кенду, когда сами их продают. Они сказали, что на разницу в цене можно оплатить лечение в клинике или купить месячный запас риса и чечевицы.

– Почему мы бедствовали и голодали все эти десятилетия? Почему мы только и слышим про викас[106], о крорах[107], отдаваемых центральным властям на развитие, но никогда не видели и пайса от них? Куда они девают все деньги? Почему в нашей жизни ничего не меняется?

Там было много разговоров подобного рода. Иногда Сони не понимала, что они обсуждают.

Действие оживилось. Двое мужчин присоединились к женщинам. Женщины объявили громким, испуганным шепотом, что один из них это чиновник, а другой – подрядчик. Почему они появились здесь? Мужчины стали донимать женщин своими расспросами. Было ли у них разрешение на сбор листьев? Где у них этот документ? Сколько листьев они собрали? Знают ли они, что на них налагается штраф за незаконный сбор листьев? Все, что находилось в лесу, было собственностью государства. Женщины должны были пойти с ними и заплатить большой штраф, а если они не пойдут… мужчины начали смеяться. Они схватили женщин за руки и стали куда-то их тащить. Женщины звали на помощь. Один из мужчин стал рвать одежду на женщине, которую держал на запястье. Сони почувствовала дрожь в том месте, где ее рука прикасалась к руке сестры. Она осмотрелась по сторонам. Как люди вокруг могут быть такими спокойными? Слышался только какой-то легкий гул толпы. Диди стояла неподвижно: она не моргала и, казалось, не дышала. Сони обернулась, чтобы посмотреть на актеров. Они исчезли, но зрителям все еще были слышны крики и плач женщин и смех мужчин. Все стихло. Сони усмотрела некий ультиматум в увиденной пьесе.

На сцену вышли двое самадж севи – мужчина и женщина – и спросили, как долго люди еще собираются мириться с такого рода унижениями? Разве они не были людьми? Или их жизнь не имеет значения для богачей?

Сони заметила, что дрожь сестры теперь перекинулась на нее. Она вдруг осознала нечто роковое. То, что ее сестра сказала после того, как вернулась. То, что Сони думала, что уже забыла, но вдруг у нее в голове отчетливо прозвучала всего одна фраза: Я не сопротивлялась, потому что иначе они бы меня просто убили.

Встреча произошла случайно. Сони с сестрой стирали одежду в реке, когда увидели на другом берегу группу людей, вышедших из леса и направлявшихся к деревне, переходя воду вброд. Была зима, и река превратилась в узкий зеленый поток воды, проходящий сквозь песок и белые, черные, серые камни, которые теперь полностью обнажились. Когда они подошли ближе, Сони смогла почти всех их узнать. Она уже была более осведомлена и думала о них, как о «Людях из партии», а не самадж севи. Это были те люди, которые организовывали собрания и спектакли и периодически посещали деревню на грузовиках, забирая с собой врачей, которые осматривали больных, делали прививки детям, давали лекарства от гриппа и боли в желудке, обрабатывали раны от ожогов и укусов.

Судя по всему, они знали ее сестру и что с ней случилось. Женщина, которая всегда приезжала с медицинской группой, приблизилась к ним. Она сказала, что ее зовут Бела. Затем она присела на корточки у края воды, чтобы быть на одном уровне с девочками, и положила обе руки на плечи Диди. Бела посмотрела на Сони и попросила оставить их с сестрой наедине. Спустя три дня Диди ушла из дома, чтобы примкнуть к партии.

Сони подождала несколько лет – до тех пор, пока не закончила восьмой класс. Их школа использовалась как база для армии, призванной зачистить леса от партизан. Она могла бы ждать еще месяцы, даже годы, прежде чем школа снова станет использоваться по своему прямому назначению, но уже было слишком поздно. Она знала, с кем поговорить о своем решении, мысли о котором появились у нее еще много лет назад. Сони чувствовала себя так, будто снова поняла то, что и так знала все эти годы, то, что было предначертано ей судьбой.

Маоистские активисты орудовали в лесах и часто проводили собрания в приграничных деревнях. Они на шли отклик в сердцах их жителей, чья жизнь проходила в постоянной нищете, страданиях и отчаянии. Людям нужна была надежда на светлое будущее и кардинальные перемены; все это им обещали повстанцы. Коммунистическая партия Индии (маоисты), сокращенно КПИ(м), имела два ответвления; Сони примкнула к тому, что называлось Народно-освободительная партизанская армия, или «Освобождение».

Она не могла вступить в тот отряд, где была ее сестра, потому что существовали жесткие правила, запрещавшие какие-либо отношения внутри отрядов, и родственников специально распределяли в разные. В этих местах слово «освобождение» было у всех на слуху: все лесные районы штата, которые контролировались маоистскими партизанами, назывались «освобожденными территориями». Собрания в деревнях всегда посещало много людей, и главная цель этих собраний – привлечение молодых парней и девушек в свои ряды – успешно достигалась. Одним нравилась перспектива перемен, улучшение качества жизни, избавление от голода и нищеты. Другим – то, что появился шанс улучшить свою жизнь, ведь они понимали, что без перемен у них нет никаких перспектив в жизни из-за низкого уровня образования и отсутствия рабочих мест. Третьим – что партизаны платили деньги новобранцам: сначала выплачивался аванс в пятнадцать рупий, а затем обещали платить ежемесячное жалованье. Кроме того, всех кормили, одевали и даже предоставляли возможность получить бесплатное образование. Ну а кто не хотел забыть грязь и нищету деревень с их открытыми водоотливами и канализациями, отсутствием гигиены, реками, загрязненными отходами фабрик, находящихся вверх по течению, и водой цвета ржавчины? Сони безусловно прельщала эта новая удивительная жизнь, в которой она будет просыпаться в лесу, дышать свежим утренним воздухом, наполненным ароматами росы, зелени и прелой листвы.

Для начала все новобранцы проходили годичные курсы тренировок. Сони со своими новыми товарищами вставала в четыре утра, бегала то вверх, то вниз по холмам, приседала, отжималась и качала пресс. Командир отряда подначивал каждого из новобранцев улучшать свои результаты на протяжении всего срока подготовки, ожидая от парней и девушек (их было примерно поровну) новых рекордов при прохождении препятствий. Сони научилась ползать по-пластунски в джунглях, и командир, помимо всего прочего, особо отметил ее способности бесшумного исполнения всех заданий. Их обучали сложным техникам камуфляжа и рассказывали, что самым главным талантом было незаметно появляться и стремительно исчезать, как это делают змеи, припадая к земле перед броском. Ее научили целиться и пользоваться взрывчатыми веществами. Теперь она знала как изготавливать самодельные взрывные устройства – СВУ, которые можно было изготовить из простых и легкодоступных вещей. Делались катапульты из веток и резинок, встраивались взрывчатки в фотокамеры, в шприцы для инъекций, в водяные пистолеты, даже в работающие на батарейках детские игрушки.

Также в этот же год она пошла в школу, которую организовали маоисты. На занимаемой ими территории всего было несколько школ – и мобильных, и стационарных. Там преподавали английский, математику, естествознание, географию и коммунизм. Сони узнала о капитализме, эксплуатации труда, буржуазии и мещанстве, ложном сознании и диктатуре пролетариата.

Новобранцы прошли обучение, как правильно строить шалаш и, что самое главное, как его быстро демонтировать и замести за собой следы. Шалашом они называли кусок полиэтиленовой пленки или охапку соломы, которые закрепляли на бамбуковых столбиках. В отряде Сони было пять женщин и шесть мужчин. Женщинам полагалась дополнительная порция пищи, особенно яиц, а если их нельзя было достать, то арахиса. Жизнь под открытым небом и постоянная смена локации выматывали. Иногда казалось, что они почти что стая диких животных, но которая еще и переносит на себе тяжелые грузы, мешки риса и зерна, неподъемные рюкзаки, перекочевывая из одной деревни в другую сквозь джунгли. Главным источником питания партизан (а иногда и единственным) был продуктовый налог, взимаемый со всех окрестных деревень: они брали себе каждые пять килограммов риса и чечевицы из тридцати килограммов, имевшихся у каждого жителя, которые он получал по своей продовольственной карточке из государственной системы распределения. Нередко им приходилось собирать еду с деревень, жители которых пропустили день выдачи продуктов по продовольственным карточкам, так как штаб выдачи находился слишком далеко. Это была самая плачевная из ситуаций. По сути, партизанам брать было нечего или та еда, что они собирали, оказывалась крайне низкого качества: в рисе было больше камней, чем риса, а в чечевице ползали черви. Случалось, что несколько дней кряду они выживали только благодаря этому рису с камнями и соусу из тамаринда или острого чатни, приготовленного с муравьями, солью, тамариндом и сухим красным чили. В такой обстановке любое попадающееся на пути животное в джунглях – птица, копошащийся грызун в подлеске, суетливый кабан, змея… – все могло послужить обедом. Люди, движимые голодом, только и думали, как быстрее их поймать, поджарить и съесть. В такое время партизаны были крайне изнеможены и слабы, усталость и отсутствие еды сбивали с ног.

Партизаны спали под открытым небом и в зимние месяцы. Чтобы укрыться и обогреться, у них с собой были только тонкие одеяла. Но они научились использовать природу для своих целей: знали, за каким деревом лучше прятаться, чтобы стволы защитили их от пуль; как правильно читать лес, чтобы лучше ориентироваться в нем – знать, куда идти, где спрятаться, даже как обнаружить невидимые тропы; каким образом смастерить ловушки с помощью деревьев или подлеска, чтобы их было невозможно заметить; каким строем идти по джунглям, чтобы окружить государственные вооруженные силы, призванные отслеживать их и нападать так, чтобы солдаты не могли предугадать, с какой стороны их ждать.

Практически каждый вечер кто-нибудь из командиров напоминал всем о том, за что они борются, подстегивал их дух, отполировывал ярость до блеска. В моменты произнесения таких речей кровь Сони бешено текла по жилам, а ее саму бросало в жар. У них был совершенно другой подход – не было никакой лжи и лицемерия типа: «Если вы проголосуете за меня, то я обещаю вам это, обещаю вам то…» Они подчеркивали, что вся власть напрямую сосредоточена в руках каждого из партизан.

– Если они убивают, то и мы убиваем. Если у них есть оружие, то и у нас есть оружие, – выкрикнул кто-то из партизан, ведь, в конце концов, в их рядах царило равенство.

6: Джамшедпур

Мама Милли считала, что ее новая работа в Джамшедпуре была более престижной, так как за нее платили больше денег. Сумма увеличилась всего на сто пятьдесят рупий, но для нее это означало возможность купить еду еще на неделю. Теперь Милли должна была работать в доме молодой бенгальской пары: Дебдулал был инженером железнодорожных путей, и его жена Пратима, которая не то что бы придиралась ко всему, но упорно не давала Милли покоя и лишний раз отдохнуть.

– Опять стоишь у окна? – возмущалась Пратима. – У тебя что, нет работы? Ты рис перебрала? Все вещи перестирала?

– Я уже все сделала, – кротко ответила один раз Милли, чего делать не стоило.

– Как ты смеешь отвечать мне? – закричала на нее Пратима. – Слоняешься без дела весь день! Иди и замочи и постирай покрывало. Потом застелешь кровать в нашей комнате. Почему этот стол стоит здесь? Я тебе столько раз говорила, что его нужно сдвинуть в угол, что у меня даже язык опух. Чего ты там стоишь и пялишься в пол?

Пратиму особенно раздражало, если она видела, как Милли спит днем, даже если никакой работы не было. Чтобы такого не случалось, она придумывала различные задания, сбегать в магазин во время адского пекла на улице, размолоть специи в порошок, различные формы генеральной уборки. Милли кормили два раза в день. Порции были щедрыми, в них было много риса, но разницу между своей едой и едой хозяев Милли ощущала более резко. Если бы Пратима не кричала, не ругалась и не следила бы за каждым ее шагом, то Милли бы этого не заметила. Но одна несправедливость сделала ее более восприимчивой к другим.

Однажды произошел случай, который словно вонзил в нее острую стрелу. Пратима однажды увидела Милли с книгой – одной из тех книг Винти, с которой она ходила в начальную школу.

– Хочешь стать образованной леди, а? – начала насмехаться над ней Пратима. – Может, тебе заняться чем-нибудь более подходящим? Ты намолола муку для сегодняшних роти?

Значительно позже Милли, в процессе зализывания своих душевных ран, поняла, что на самом деле она знала хинди куда лучше своих бенгальских работодателей. Они постоянно путали хота и хоти, карта и карти.

Однако в Джамшедпуре она научилась готовить бенгальские блюда. Как и все бенгальцы, Дебдулал и Пратима хотели есть только свои национальные блюда и смотрели на блюда другой кнхни с некоторой степенью презрения и подозрительности. Милли научилась готовить яйца в соусе карри, а когда Пратима была настроена более экономно, то Милли готовила омлет с картофелем. Она узнала, как правильно использовать бенгальские специи – панч форон, научилась готовить различными способами белокочанную, цветную капусту и бобы, которые часто ели в зимние месяцы.

Для еды Милли выделили собственную тарелку из нержавеющей стали, миску со сколами и неровностями из эмалированного алюминия, а также маленький стакан из нержавеющей стали для воды. Все они лежали отдельно от той посуды, какой пользовались Пратима и Дебдулал, и ей не разрешалось брать какую-либо посуду, кроме своей. Тарелки Милли хранились в другом шкафу – в том, где стоял баллон с газом для плиты. Правило было установлено с первого же дня работы. Но Милли было куда важнее само наличие еды, а вовсе не тарелки, из которых ее надо было есть. Ее никогда не волновало это разделение тарелок.

Но были и другие, негласные правила, которые она узнавала только в том случае, когда непосредственно с ними сталкивалась с ситуациями. В ее обязанности входило заправлять кровать хозяев, но ей категорически не разрешалось сидеть на ней, а уж тем более лежать. Ей позволялось облокачиваться на нее только в тех случаях, когда нужно было заправить простыню в дальний угол кровати или разгладить складки. Для этого она опиралась о нее коленом или бедром и тянулась к нужному концу. После того как все было сделано, она брала специальный веник и очень сильно стучала им по местам, которых коснулось ее тело. Это правило не стоило озвучивать, потому что ни одна прислуга в жизни бы не подумала о возможности уснуть на кровати хозяйки или хозяина. И несмотря на то, что Милли никогда не нарушала этого главного правила, в теории ничего ей не запрещало этого делать, так как никто и никогда не думал о том, что это могло произойти. Пратима лишь единожды отчитала Милли за то, что обнаружила след ее ладони на гладкой поверхности постели. Она тогда всего лишь облокотилась на кровать чтобы заправить угол матраса, но с тех пор она очень тщательно устраняла все свидетельства того, что притрагивалась к ней.

Ей запрещалось сидеть на диванах и стульях. Она могла смотреть телевизор, когда Пратима его включала, но ей приходилось либо стоять, либо сидеть на полу. Но опять же, она ничего не имела против этого. Но иногда, когда она оставалась одна, то садилась на все стулья, кресла и диваны, чтобы просто узнать, каково это в них сидеть. Она была очень осторожна и всегда убирала следы с диванов и кресел: она снова их чистила и стучала по ним специальным веником, чтобы разровнять поверхность. Спустя какое-то время она совершенно потеряла интерес к запретной мебели и не прикасалась к ней, даже когда была одна.

Однажды вечером Пратима обратилась к Милли, завороженной просмотром сериала Киун ки сас бхи кабхи баху тхи[108]:

– Не откидывайся на спину, а то позвоночник испортишь.

Милли сидела на полу, прислонив спину к углу пустого кресла. Она выпрямилась, но ее спина все еще касалась его.

– Наклонись вперед еще немного, – сказала ей Пратима.

Милли подчинилась, но так и не поняла, в чем было дело.

Через десять минут Милли, полностью погрузившаяся в мир сериала, вновь услышала голос Пратимы, который на этот раз был более возмущенным:

– Сколько еще раз мне нужно сказать тебе, чтобы ты не облокачивалась об этот стул? Выпрямись!

На следующий день, перед тем как включить телевизор, Пратима напомнила Милли:

– Не прислоняйся к мебели.

Милли кивнула. Сейчас внимание девушки не было затуманено событиями, происходящими на экране.

Возможность просмотра телевизора зависела от настроения Пратимы. Как правило, Милли разрешалось его смотреть, когда она закончит все дела по дому. Все дело было в том, что при просмотре телевизора отсутствовала какая-либо дискриминация: Милли нравилось сидеть перед экраном, и она всегда была настолько заворожена этим аудиовизуальным развлечением, позволяющим ей смотреть и слушать людей, находящихся далеко от нее, что получала настоящее удовольствие от просмотра чего угодно, лишь бы там были хоть какие-то действия и разговоры. Со временем она все-таки стала более избирательной. Сериалы ей нравились больше, чем выпуски новостей, фильмы – больше, чем ток-шоу, а музыкальные клипы – больше, чем фильмы. Милли быстро запомнила, в какое время идут наиболее интересные передачи, но возможность их просмотра полностью зависела от прихоти Пратимы. Она была из тех, кто свято верил в то, что слуги «сядут на шею», если потакать их желанию смотреть телевизор всякий раз, как им захочется, и она была категорически против того, чтобы они делали что-либо, что им нравится. Всякий раз, когда она чувствовала излишнюю веселость у Милли, причиной чего, бесспорно, были сериалы, она тут же придумывала ей различные дела по дому. Если Милли делала их достаточно быстро и у нее появлялось время посмотреть телевизор, то Пратима пользовалась своим правом госпожи:

– Хватит сидеть здесь и смотреть телевизор. Иди на кухню.

Милли никогда не удавалось найти какую-то видимую причину к такого рода распоряжениям Пратимы, в отличие, к примеру, от ее требований, связанных с мебелью. Но тем не менее приказ есть приказ, поэтому Милли никогда не задавала лишних вопросов и уж тем более не пыталась оспорить решение хозяйки. Такое непостоянство держало Милли в напряжении каждый вечер: сможет ли она сегодня посмотреть Нуккад[109]? Или хозяйка будет не в духе и отправит ее на кухню, откуда она сможет услышать все диалоги, но ничего не увидит?

В Джамшедпуре тема со случайной поломкой или порчей вещей стояла крайне остро. У Пратимы было много свободного времени, и она имела возможность потратить его на то, чтобы прикипеть ко всем вещам в своем доме. Предметом особой привязанности было то, что она называла «витриной»: шкаф из дерева, высотой около шести футов с полками и стеклянным фасадом. Внутри стояли самые милые ее сердцу вещи: фарфоровые тарелки, чашки с блюдцами, несколько фотографий в рамочках, стеклянные и глиняные безделушки. Это было все то, что, по ее мнению, как нельзя лучше подчеркивало статус жены госслужащего. Та посуда, что стояла на «витрине», никогда не вынималась и не использовалась даже в тех случаях, когда в дом приходили гости Пратимы и Дебдулала, которым они старались понравиться. Эта кухонная утварь была исключительно для показа. Вопрос, для кого же на самом деле она демонстрировалась, для самих себя или для нечастых гостей в доме, оставался открытым. Милли не разрешалось касаться содержимого этого шкафа ни при каких обстоятельствах, хотя он и без того постоянно был заперт. Однако это совершенно не означало, что Пратима не жаловалась на то, какими грязными и пыльными кажутся вещи внутри, в чем безусловно винила Милли. К тому времени Милли уже усвоила, что отвечать на подобного рода придирки не стоит. Если бы этот фарфор когда-либо использовали, то Милли обязали бы мыть его с особой осторожностью и деликатностью, словно в ее руках находилась не тарелка или чашка, а младенец. Подобного рода перспектива наполняла Милли ужасом.

Поэтому, когда ей было сказано помыть шкаф: «Вынь оттуда все содержимое, я не хочу, чтобы между ними оставалась пыль, понятно тебе?», Милли подумала, что избежала большой опасности. В конце концов, намного безопаснее было просто помыть шкаф, а не протирать каждую хрупкую вещь, стоящую в нем. Она очень аккуратно вытаскивала посуду из шкафа, заворачивала в газету и клала на пол. Пратима все это время сидела на табурете и наблюдала:

– Будь осторожной. Очень осторожной. Я не хочу, чтобы что-то разбилось.

С того времени как Милли начала протирать пыль внутри шкафа и до того момента, пока не положила все его содержимое обратно на место, ее руки дрожали от волнения, и ей казалось, что она практически не дышит. Затем она решила еще раз проверить, ничего ли не забыла убрать внутрь, как вдруг краем глаза она увидела что-то на полу. Повернувшись, она увидела газету, на которой, как ей показалось, лежало что-то, что она забыла убрать, но это просто была большая картинка. Милли настолько нервничала, боясь наступить на что-нибудь хрупкое, что потеряла равновесие, слишком резко подалась назад и ударилась о шкаф плечом. На стекле появилась тонкая трещина. Пратима на какое-то время потеряла дар речи. Милли замерла в ожидании ее реакции – каждая секунда казалась вечностью. После столь долгого ожидания крик и пощечина показались облегчением – они в любом случае были неизбежны.

– Я вычту стоимость стекла из твоей зарплаты, вот увидишь, – закричала она. – Все, что ты сломаешь, маленькое или большое, – все отразится на твоей зарплате. Это научит тебя впредь не ломать те вещи, которые ты не можешь позволить себе приобрести.

Это были отнюдь не угрозы, сделанные сгоряча. Впоследствии, на протяжении всего срока ее работы в Джамшедпуре, если Милли что-то разбивала или ломала, Пратима тут же вычитала эти деньги из ее жалованья.

7: Переезд и встреча

Когда Милли уже начала думать, что останется в Джамшедпуре навсегда, она отправилась в отпуск в свою деревню, где мама сообщила ей, что к Дебдулалу и Пратиме она не вернется, а вместо этого поедет в Мумбаи, где платят в пять раз больше. Об этой работе им рассказала Сабина, христианка из их деревни, которая сейчас работала горничной в Мумбаи. Милли ее почти не знала. Когда Сабина вернулась на месяц в деревню после того, как год отработала в Мумбаи, она всем рассказала, как много богачей там ищут себе горничных. Джозеф, местный священнослужитель, всегда стремился улучшить безнадежную жизнь бедняков своей общины и старался сделать все возможное, чтобы помочь им с поиском работы. Используя свои немногочисленные связи, он находил им «работу по мелочи», как они ее называли, или искал что-то с помощью благотворительных организаций. То, что ему удавалось найти, не было чем-то грандиозным. То недельная подработка на фабрике по производству бутылок, то чуть более прибыльная работа продавца тамариндов, манго или цветков мадуки, а иногда ему удавалось устроить кого-то на курсы обучения различным специальностям, которые проводили негосударственные организации в Патне: для женщин, к примеру, это были курсы по прядению шерсти. Но конечно же с работой горничной в Мумбаи такого рода предложениям сложно было конкурировать. Кроме того, вся работа для женщин в деревне сводилась к сбору хвороста, выпасу коров и полевым работам. Вот, пожалуй, и все. Собственно, поэтому многие девушки примкнули к лесным партизанским отрядам, так как они позволяли заниматься разного рода деятельностью, а не чем-то одним. Зарплата в Мумбаи была высокой, и это озна чало, что домой можно было высылать больше денег, учитывая тот факт, что горничные живут и питаются в домах, где они работают, и имеют возможность сберегать бо́льшую часть жалованья. Поэтому, когда Джозеф услышал об этом от Сабины, он преисполнился самых радужных мыслей.

Сабина сделала несколько телефонных звонков, чтобы найти место для Милли. Опыт работы девушки значительно ускорил процесс. Готовясь вернуться на свою работу в районе Боривили, Сабина взяла с собой еще двух девушек из соседних деревень, которым так же нашла работу в Мумбаи. Милли согласилась взять к себе семья Вачани. Они были синдхами и жили в Нижнем Пареле. Мумбаи был самым крупным городом, о котором когда-либо слышала Милли и жители ее деревни. Для них он был невообразимо огромным, с бесчисленным множеством жителей, которые зарабатывали хорошие деньги, беспечно жили, имея возможность есть четыре раза в день и жить в кирпичных домах, в которых было по две-три комнаты. Это был другой мир, полный новых возможностей и благополучия. Мир, который был так далеко от их деревни… Рассказы Сабины будоражили воображение и только еще больше манили в Мумбаи, но одновременно с этим Милли ощущала трепет внутри. Она боялась ехать в такой большой город и время от времени ощущала, как страх окутывает ее. Сабина носила на правой руке часы с золотым металлическим браслетом, на ногах были сандалии, украшенные посередине небольшим красным цветком, прямо на пересечении двух ремешков, – она выглядела уже как жительница города. Теперь она больше говорила на хинди, чем на садри.

Первая реакция Будхувы на появление у Милли новой работы была лаконичной.

– Тебе будет намного сложнее приезжать к нам на праздники, – сказал он.

Когда Милли вернулась домой из Джамшедпура, она не могла не наблюдать за братом, управляющимся с ежедневными делами только одной левой рукой. Конечно, у него уже получалось намного лучше, чем раньше. Он научился делать многие вещи с помощью одной руки, даже расплетал полипропиленовые мешки, отделяя искусственные волокна друг от друга и сматывая их в клубок. Он делал это довольно ловко и зарабатывал деньги, сдавая получившиеся клубки в пункт приема. Его заработок зависел от количества сданных штук. Будхува мог сделать от четырех до пяти клубков в день, но мешки еще надо было найти. После нападения и полученных увечий ему казалось, что он не сможет расплести даже мешка в день. Поначалу он держал мешок снизу ногами и пользовался щипцами, чтобы отделить волокна. Было тяжело: первое время у него получалось расплести только треть мешка за день, и получавшиеся волокна были слишком короткими, и из них во все стороны торчали мелкие ниточки. Но сейчас он приноровился и делал свою работу быстро и с минимальным браком.

– Ты так быстро стал это делать, – сказала ему Милли, когда наблюдала за его работой.

Будхува поднял на нее глаза и, не сказав ни слова, снова вернулся к своему занятию. Прошло еще какое-то время, прежде чем он заговорил:

– Ну да. Делаю часами одну и ту же работу изо дня в день…

Пауза.

– Не то чтобы я был хорош в чем-то еще, – коротко добавил он, словно мысль только пришла ему в голову, а может быть, из духа противоречия.

Милли улыбнулась ему, но он этого не видел. Она никак не могла понять, почему, увидев его таким, сумевшим подняться над своей тяжелой ситуацией, она стала чувствовать куда более сильную разобщенность с ним, чем в то время, когда она наблюдала одно его поражение за другим в борьбе с такими обыденными, простыми вещами, как мешки, щипцы, пластиковое волокно и деревянные катушки. Это оказалось единственным, что он мог сделать; это было все для него. Эти мысли легли тяжелым грузом на ее сердце.

Прошло уже около девяти лет с тех пор, как Милли впервые покинула свой дом в деревне и отправилась на работу в Думри. За все эти годы Милли возвращалась домой только четырежды: три раза, пока она работала в Думри, и один раз приехала из Джамшедпура. Она виделась с Сони только первые несколько раз, но потом, уехав работать к Дебдулалу и Пратиме, была совершенно не в курсе всех тех событий, что произошли с ее семьей. Воспоминания Милли о Сони не то чтобы исчезли, но поблекли и с каждым годом становились все более редкими, незначительными и неуместными. Детская дружба очень часто заканчивается именно так. Пока вы проводили много времени вместе, казалось, что не сможете жить друг без друга, но когда жизнь вас разлучила, то спустя годы воспоминания о тех чудесных днях угасли, оставив лишь кучку пепла. Но, вернувшись домой после такого долгого отсутствия, Милли, окруженная привычной домашней атмосферой, почувствовала, будто снова вернулась в беззаботное детство, а воспоминания о подруге снова стали ярче и насыщеннее. Ей захотелось узнать, как же сложилась жизнь Сони. Вышла ли она замуж за мужчину-госслужащего? Это ведь ей тогда удалось дольше продержаться с косточками тамаринда на лбу и шее, несмотря на ползающих по телу красных муравьев и укусы комаров. Из расспросов о Сони Милли узнала больше, чем рассчитывала. Смерть ее матери, трагедия с ее сестрой – обо всем этом вкратце рассказали ей Будхува и мама. После этого Милли смогла только спросить, живет ли Сони в деревне или тоже уехала далеко от дома.

– Нет, она все еще здесь. Сейчас она член партии, – сообщила ее мама; ее лицо не выражало никаких эмоций.

– Партии? – удивилась Милли.

Это была та самая партия, члены которой изувечили ее брата Будхуву. До этого Милли слышала лишь о смерти матери Сони, но не знала никаких подробностей.

– Да, она стала самадж севи, – сказал Будхува.

Милли не поняла, есть ли гневные нотки в его голосе или нет. В деревнях людей, вступивших в партию, кто-то считал экстремистами, а кто-то – «социальными работниками». Многие думали о партизанах как о «наших мальчиках и девочках», которые были «одними из нас».

– Сейчас она живет в лесу, – сказала мама Милли. – По ночам они приходят в окрестные деревни за едой, а с рассветом снова уходят в лес. У них с собой оружие.

Милли остолбенела и не могла сказать ни слова.

– Она примкнула к «освободителям», так они себя называют, – сказал Будхува. – Два месяца назад они взорвали здание школы, куда вы с ней ходили в детстве, потому что она была штабом Центральной резервной полиции – ЦРП.

– Ты видел, как это произошло? – Глаза Милли стали большими и круглыми, как две спелые сливы.

– Нет. Зачем на это смотреть? Они приходят в деревни и сами рассказывают о проведенных операциях. Кто-то из наших видел, сказал, что это была как раз та группа, в которой Сони.

Эмоции переполняли Милли, и она уже была не в силах их сдерживать.

– Та самая группа… – выпалила Милли. – Та самая группа, которая… которая…

Она не смогла сказать вслух то, о чем думала. Будхува решил помочь ей – в конце концов, ее мучения не вернут ему руку.

– Нет, сама Сони в этом не участвовала, но разница между двумя ответвлениями не так уж и велика. Они оба входят в одну организацию – партию Наксалбари.

Сейчас Милли отчетливо услышала, с какой горечью произнес ее брат эти слова, которые наполнили маленькую темную комнату. Милли отвернулась. Их мама сидела в углу и пыталась зажечь газовую плиту, которую она купила на те деньги, что присылала Милли.

Сони сама пришла к ней. Слабый стук в дверь, раздавшийся ночью, около двух часов, всполошил всю семью, но последовавший за ним тихий женский голос развеял их первоначальные страхи.

– Милли, эй, Милли. Милли здесь? Это Сони.

Она старалась говорить не слишком тихо, чтобы Милли ее услышала, но и не слишком громко, чтобы не нарушить сон остальных. Однако загремевшая от стука цепь, висевшая на двери, и так уже разбудила всех в доме.

Повзрослевшее лицо Сони в лунном сиянии, с глубоко залегшими на нем тенями, имело мало чего общего с тем, которое помнила Милли. Они молча стояли и смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

– Так поздно уже, да? – начала первой Милли.

Сони было нечего ответить, кроме очевидного «да». Они стояли в тени и смотрели в разные стороны, слыша, как в доме напряженно и настороженно притихла семья Милли – казалось, все они гадали, что произойдет дальше. Милли показалось, что она слышала, как кто-то двигает предметы, очень тихо и воровато – предметы, которые можно было бы использовать как оружие. Неловкое молчание между ними продолжалось. Время сделало их чужими.

– Из-за такой темноты не могу понять, как ты сейчас выглядишь, – слегка засмеялась Сони.

Ее смех не изменился. На мгновение Милли снова вернулась к тому времени, когда им было по шесть.

– Я тебя тоже не могу толком рассмотреть.

– Мне уже нужно уходить. Ты придешь завтра ко мне? Я буду на берегу реки. Не на том, что со стороны деревни, а на другом, прямо напротив места, где обычно проводят грэм сабха. Ты придешь?

Милли колебалась.

– Не бойся. С тобой ничего не случится, ты же со мной.

Милли никак не выдала истинной причины, беспокоившей ее. Позже, обдумывая эту встречу, Милли поняла, что только благодаря последним словам, которые сказала тогда Сони, словно прочитав ее мысли, Милли все-таки решилась увидеться с Сони на следующий день.

Стоял апрель. В четыре часа дня невозможно было находиться где-то, кроме как в тени. Река Банья была зеленой. В самом мелком месте можно было пройти по выступающим из воды камням, частично обнажавшимся во время засушливых месяцев. По другую сторону реки виднелись заросли, похожие на начало джунглей, но если пройти чуть дальше, то там были узкие тропинки, ведущие вниз к другой деревне. Цвела мадука, и красная почва то тут, то там была усеяна опавшими цветками кремового цвета. Милли удивилась, почему их до сих пор не собрали жители деревни, чтобы сделать напитки, или не съели олени и гульманы.

Но куда бо́льшим сюрпризом для нее было то, что она никак не могла связать у себя в голове внешность семнадцатилетней и восьмилетней Сони. Время стерло в памяти некоторые черты, но почему-то у Милли не укладывалось в голове, что стоящая перед ней девушка была повзрослевшей версией той восьмилетней девочки.

– На что ты так смотришь? – смеясь спросила Сони.

Снова этот смех, похожий на журчание прохладного зеленого ручья, бегущего сквозь камни.

Осталась ли в этом смехе и улыбке та девочка, с которой она когда-то дружила? Смогла бы Милли узнать ее в толпе в другом городе? Думала ли Сони сейчас о том же – что могла бы не узнать Милли?

– Знаешь, ты очень сильно изменилась, я бы не узнала тебя, если бы мы встретились где-то в другом месте, не здесь, – сказала Сони, будто побывав в голове у Милли.

Милли отметила про себя, что манера говорить и ощутимая легкость в отношении к жизни не покинули Сони.

– Я думала то же самое о тебе, – сказала Милли.

– Мне сказали, что ты сейчас живешь в таких больших городах, как Ранчи и Джамшедпур, что твои дела идут отлично. Ты заработала много денег? Вышла замуж за кого-нибудь из города? – Ее глаза горели от любопытства.

Милли трусливо отвернулась. Они по-прежнему были чужими друг другу, и она не знала, сможет ли их прошлое растопить лед между ними. Смогут ли они снова, как ни в чем не бывало, гулять по тропинкам между деревьями, которые защищали их от жгучих лучей солнца? Милли заметила, что не было никого из деревни, кто бы собирал здесь хворост или листья кенду. Будхува иногда собирал кенду, чтобы как-то увеличить доход от продажи катушек, но он жаловался, что не так хорош в этом деле, не достаточно проворный. Кроме того, по словам Будхувы, торговцы, которым жители продавали листья, должны были платить налог партии, что, безусловно, им не нравилось, и зачастую они его не платили. Поэтому торговцы с осторожностью относились к новым сборщикам листьев, так как подозревали их в сговоре с партией. Милли посмотрела на толстую, потрескавшуюся кору дерева кенду, на которой трещины образовали целую сетку, напоминающую иссушенную засухой почву. Не похоже, чтобы дерево было здоровым. В детстве она слышала, что в больших старых деревьях живут духи Бурубонга, Икирбонга, Чандибонга и многие другие, причем не все они были доброжелательными. У Лутхум Харам и Лутхум Бурия были собственные деревья сал. Она всегда хотела увидеть бонга на его или ее дереве, но, когда она в детстве спросила у мамы, где эти деревья, та лишь отмахнулась и ответила, что где-то в лесу. Отец Джозеф пытался развеять веру деревенских жителей в подобного рода вещи, но Милли покинула деревню еще до того, как он решил всерьез этим заняться.

Она вдохнула грудью этот знакомый запах зелени, солнца и раскаленной почвы. Мимо нее пролетела бабочка с яркими крыльями. Скучала ли она по всему этому находясь в Думри и Джамшедпуре или ей нравилось жить в городе, где ничего этого не было? Да, ей намного больше нравилось жить в городе, и Сабина скоро отвезет ее в Мумбаи. Милли хотела жить в крупном городе, а не застрять здесь, между рекой и лесом. Можно скучать по чему-то, но при этом совершенно необязательно стремиться вернуть те дни, когда это у тебя было. Возвращая прошлое и вновь приобретая то, что было так мило, неизбежно столкнешься с тем, о чем хотелось бы забыть.

– Почему ты стала такой тихоней? – засмеялась Сони. – Должно быть, это все из-за мужчины. Ну-ка, расскажи мне скорее.

– Нет, нет никакого мужчины, – смеясь ответила Милли. – Но я слышала, что ты теперь везде ходишь с оружием. Почему ты вступила в партию? Как такое могло произойти?

Это был тот вопрос, который стоял у Милли костью в горле, и она долго не могла его задать.

Сони не ответила.

Милли спросила ее снова, думая, что она не услышала.

– Тебя долгое время здесь не было, ты не знаешь, насколько ухудшилась жизнь в деревне, – наконец выпалила Сони. – Мы не сможем победить их, проголосовав на бумаге. Нельзя победить льва, когда у тебя игрушечный лук со стрелами.

Вокруг летали насекомые, образуя плотные облака в несколько дюймов, которые кружились в воздухе и то рассеивались, то снова концентрировались в одном месте. Висевшая на низком кустарнике паутина кишела маленькими паучками.

– Ты понимаешь? Выборы ни к чему не приведут, – сказала Сони.

Ее беспечность, заливной смех – все тут же исчезло. На их место пришли сосредоточенность и злоба. Если бы у красной почвы под ногами и апрельской жары было лицо, то это была бы Сони.

– Но ты-то почему вступила в их ряды? – спросила Милли. – Я думала, ты хочешь выйти замуж и уехать отсюда.

– Говорю же, я начала ходить на их собрания. А потом я подумала, что нас, женщин, могут спокойно убить лишь только для того, чтобы присвоить себе наше приданое, а наши родители, которые поначалу будут плакать и причитать «Ох, мы потеряли нашу девочку» вскоре забудут о нас навсегда. О нас постоянно забывают. Конечно, мы все когда-нибудь умрем, но почему бы не попытаться сделать что-то за нашу короткую жизнь, о чем будут помнить люди? Если я завтра умру, то мой отец не будет причитать и говорить, что «потерял свою девочку». Он будет оплакивать меня и скажет: «Она боролась за благополучие людей и отдала жизнь за наш народ, она умерла за адхикаар – за права народа»; и они не забудут меня. Мои товарищи воздвигнут в мою честь памятник, чтобы все помнили о правом деле, за которое я боролась.

Милли молчала, пытаясь проанализировать все то, что сказала ей Сони.

– А ты тоже сражаешься? – вдруг спросила Милли. – Ты знаешь, как стрелять из пистолета?

– Ну конечно.

Сони начала рассказывать про их обучение, их жизнь, полную тренировок и упражнений, про дульнозарядные винтовки, самодельное огнестрельное оружие, обучение стрельбе, набеги на полицейские склады с оружием, сбор оружия у убитых в перестрелке полицейских, искусство маскировки и отступления, окружения и нападения. Правда, она ничего не упомянула о малярии и диарее, изнеможении, которое окутывало их, словно вторая кожа, и мелких ссадинах по всему телу, которые были следствием того, что они жили под открытым небом, как животные.

Для Милли ее рассказы были похожими на описание детских игр, будто они играли в прятки в лесу, прыгали с палками и выпрыгивали друг на друга из засады. Вся эта военная подготовка, оружие, укрытия, партизанское сопротивление – все это казалось ей каким-то фантастическим, да и сама Сони тоже была какой-то не такой. Она говорила об этих вещах столь обыденно и небрежно, что Милли, слушая ее, не могла уловить какую-то серьезность или угрозу. Но тем не менее Милли понимала, что это все далеко не детские забавы и что погибают люди, но у нее никак не получалось поверить в то, что та маленькая девочка из ее детских воспоминаний сейчас говорила о таких страшных вещах. У Милли разговоры с Сони в первую очередь ассоциировались с беззаботными детскими играми, лучами солнца, пробивающимися через крону тамаринда, и куклами, сделанными из стеблей бамбука и листьев. Как вдруг в этой картинке появилось оружие?

Вдруг она непроизвольно сказала то, о чем все это время думала:

– Это же те люди, которые отрубили руку моему брату.

Сони выглядела озадаченной. Она сначала не поняла, о чем говорит Милли, но потом, когда сообразила, просто обомлела, будто вдруг получила от нее пощечину.

– Да как такое возможно? – воскликнула Сони, мотая головой. – Этого не может быть!

– Может. Это сделали люди из партии, все об этом знают.

– Но это же просто невозможно. Четыре-пять лет назад не было никаких отрядов. А случай с твоим братом, когда это было? Намного раньше. Мы тогда еще были совсем маленькими…

Теперь была очередь Милли молчать в замешательстве. Все, что она могла сделать, это упрямо повторять: «Это сделала партия. Все так говорят».

Они долгое время шли молча. В лучах заходящего солнца лес отливал золотом. Иногда их лица окутывали невидимые паутинки. Раньше Сони всегда смеялась над этим и шутя проклинала пауков, но теперь эта легкость в ней куда-то растворилась. Милли не могла понять, что теперь означало выражение лица Сони и о чем она думала, тем более что из-за кепки ее лицо наполовину оставалось в тени.

Чтобы нарушить повисшее молчание, Сони предложила:

– Давай я отведу тебя обратно к реке. Уже темнеет, тебе нужно домой.

– А ты вернешься… в лес? Как ты там будешь идти одна в темноте? Далеко находится то место, где вы остановились?

– Я останусь в нашей деревне. Мы должны запастись провиантом ночью, поэтому мне нужно быть с товарищами здесь.

Птицы в небе летели домой. Милли показалось, что она увидела пару летучих мышей.

– А в городе ты живешь в большом доме? – внезапно спросила Сони, – Там много комнат?

– Да, дом большой. Всего три комнаты – две для того, чтобы спать, одна, чтобы просто проводить время. И есть еще кухня.

– У вас отдельные комнаты для сна и для бодрствования?

Милли вдруг услышала, что в ее вопросе были не только нотки любопытства, но и какая-то тоска по тому, что ей никогда не довелось испытать, в отличие от ее подруги, и, возможно, легкая зависть. Милли почувствовала, что напряженность в их общении несколько спала.

– А машины? В городе много машин? Ты каталась хоть раз?

– Хэ, сотни, сотни машин повсюду, но я никогда не каталась ни на одной.

– А тебе много платят? Что ты делаешь с деньгами? – Милли хотела было раскраснеться от смущения, но Сони продолжила: – Они тебя эксплуатируют. Если ты трудишься на пунджипати[110] и они платят тебе за твой труд деньги, то, значит, они тебя эксплуатируют. Это одна из тех причин почему мы начали диргкалин лади – затяжное противостояние. Кранти[111] – единственный способ все изменить.

Она продолжала говорить, но ее последующая речь стала чрезмерно витиеватой. Мысли Сони путались. Она то и дело перескакивала с одной темы на другую, смешивала политический жаргон и привычную разговорную речь, а ее рассказ был излишне детализирован. От таких страстных речей на лице девушки вспыхнул румянец. Все эти новые слова, которыми лихо сыпала Сони – бурджава[112], пунджипати, – были совершенно незнакомы Милли. Ей стало невыносимо некомфортно говорить на эту тему. Эти длинные, непонятные слова звучали так странно, неестественно из уст Сони. Милли вспомнила, как десять лет назад пела гимны, которым их учили в церкви: «Божья любовь прекрасна», «Восхвали Его за то, что Он пришел нас спасти». Тогда она тоже не понимала ни единого слова и зубрила текст, вместо того чтобы понять и запомнить, а потом просто повторяла получившийся набор звуков в требуемые интервалы. Когда она пела, Сони всегда спрашивала у нее: «А о чем поется в этой песне?» или «Что значат эти слова?» Вместо того чтобы сознаться в том, что она сама ничего не понимает, Милли повторяла то, что говорил отец Джозеф на проповеди, и придумывала свои дополнения.

– Ты не чувствуешь, что распыляешь себя, живя то чуть-чуть здесь, то чуть-чуть там? – все не унималась Сони. – Ведь получается, что твоя жизнь сломана, раз состоит из нескольких кусочков.

Милли попыталась сменить тему:

– А ты не боишься? Всех этих кранти, взрывов, оружия, сторожевых постов, полиции, ищущей вас… Ты сама не боишься?

Маска революционера крепко сидела на ее лице.

– Чего мне бояться? Все мы когда-нибудь умрем, – повторила она ранее сказанные слова. – Эта смерть будет более почетной, я останусь бессмертной, мое имя внесут в списки, про меня будут читать мои товарищи. Жизнь людей нашего сорта была ничтожной. Но ты можешь сделать что-то и для своей жизни, нужно лишь перестать быть никем.

Комаров становилось все больше – девушки подходили к реке. Внезапно маска Сони соскользнула.

– Да, может быть, я умру, – сказала она совершенно другим голосом. – Но если я выйду из джунглей, меня точно убьют. Я смогу начать жить заново только после революции.

Казалось, тот пожар, что был в Сони минуту назад, потух. Но Милли уже не могла рассмотреть ее лица в темноте.

Небольшой каменный выступ, по которому пришлось переходить с одной стороны реки на другую, снова превратил их в маленьких девочек: они визжали, притворно кричали от страха упасть в воду и не хотели идти вперед, якобы не видя путь из-за темноты. Но это была всего лишь игра – само детство кончилось.

Ночью Будхува подошел к Милли и сказал:

– Будь осторожна. Они часто заставляют людей вступать в их ряды.

На мгновение Милли не поняла, о чем он, но прежде чем успела отреагировать, Будхува продолжил расспросы:

– Она тебя уговаривала?

– Нет! Ты что, с ума сошел?

– Тебе не следует надолго оставаться в нашей деревне. Надо, чтобы ты поскорее уехала в Мумбаи. Сейчас все больше молодежи уезжают в города, и им сложнее найти новых рекрутов. Мы слышали, что они силой держат у себя какого-то мальчика, который приезжал из школы в Руркеле чтобы навестить семью. Они держат его в лесу и рассказывают о революции, но при этом не дают уйти ни домой, ни в школу. Однажды они и до тебя доберутся…

– Ох нет, ничего такого не было, – поспешила ответить Милли. – Мы просто давно не виделись, и она спрашивала меня про мою жизнь, рассказывала про свою.

– Она говорила тебе что-нибудь о «полицейских осведомителях»?

– О ком?

– Если сегодня кто-нибудь видел, как ты разговариваешь с ней в лесу, то полиция может установить за тобой слежку и будет донимать тебя расспросами.

– Но как полиция могла нас увидеть? Сони сказала, что они настолько боятся партизан, что даже не выходят из своих укрытий.

– Да нет же, тебя мог увидеть кто-то из жителей деревни и донести в полицию на тебя.

Милли была в замешательстве:

– Но… но я думала, что жители деревень на стороне партии. Ты мне сам так сказал, да и Сони говорила так же.

– Понимаешь, все очень сложно. Местное население мечется меж двух огней. Кто-то ведет двойную игру. Это очень опасно, но им… нам приходится выживать. Если нас постоянно видят по одну сторону баррикад, то, если вдруг их противники одержат победу, мы тоже пострадаем. Теперь тебе ясно?

У Милли голова пошла кругом.

– Не пытайся в это вникнуть, – добавил он, успокаивая ее. – Хорошо, что ты скоро отсюда уедешь. Хорошо для тебя и хорошо для нас. Наступают тяжелые времена.

Тон его голоса не позволил Милли сказать что-либо в ответ. Менее чем через неделю она отправилась навстречу новой жизни и новому для нее городу Мумбаи.

8: Птица в клетке

Милли ждала ее первая поездка на поезде. Для этого ей нужно было добраться до Ранчи, где она сядет на поезд Хатиа – Нагпур. Ей предстоял целый ряд поездок на автобусе: около двух часов она ехала из своей деревни в Манику, затем около часа ждала другой автобус, на котором нужно было ехать три с половиной часа, чтобы добраться до железнодорожной станции Хатиа в Ранчи. Провожал ее только Будхува. С ними стояли Сабина и еще две девушки. Они вышли в пять часов утра, чтобы встать в очередь и успеть занять места в плацкартном вагоне.

Милли казалось, что посадки ждало бесчисленное множество людей. У нее был билет, но она не представляла, как вообще сможет пробиться сквозь толпу. Тем не менее она беспокоилась больше не о столпотворении, а о более значимых для нее вещах. Она видела Будхуву, который пытался протолкнуться сквозь толпу и принести чай, держа в руке три горячих чашки. Ее сердце стиснулось от жалости и боли. Милли быстро начала прятать лицо, старалась прикрыть его дупаттой[113], но Сабина уже успела заметить, как наполнились слезами ее глаза и задрожали губы.

– Не переживай, – сказала она. – Ты едешь навстречу лучшей жизни. У тебя будет возможность регулярно отправлять деньги домой, довольно много денег.

Лицо Будхувы было в напряжении. Милли заметила, что у него даже выступили капли пота на лбу. Видимо, это было из-за того, что мелкие, будничные дела ему сложнее давались. В то же время его лицо становилось все более невозмутимым, бесстрастным, словно с каждой секундой нарастала защитная реакция против презрения и жалости, с которыми постоянно сталкивается человек, у которого отсутствует какая-нибудь конечность.

Чем меньше времени оставалось до отъезда поезда, тем сосредоточеннее становился Будхува, словно у него внутри был встроен какой-то механизм, подсоединенный к коже лица и закручивающий гайки медленно и уверенно. Хаос и количество людей на платформе и внутри вагона сводили с ума. Из-за давки не только не хватало воздуха, но и становилось опасно: Милли была уверена, что в любую минуту кого-нибудь могут раздавить, затоптать или вытолкнуть из поезда более сильные – те, кто способен сдвинуть человека с места, как легкий глиняный горшочек. Но больше она боялась не за себя, а за Будхуву – как он, имея всего одну руку, сможет удержаться на ногах, стоя на платформе рядом с ее окном, и спокойно провожать взглядом ее поезд? А вдруг его столкнут на рельсы? Как он сможет противостоять огромной толпе людей и не дать толкнуть себя под колеса?

Милли не смогла пробраться к окну из-за огромного числа людей, прижатых к металлическим решеткам и прощающихся с теми, кто пришел их провожать. Эти окна не были окнами в обычном понимании этого слова – скорее закрытые решетками дыры, через которые пробивался свет.

Поезд тронулся с места, так сильно вибрируя и скрипя, что, казалось, ото сна проснулось огромное чудище. Пытался ли Будхува побежать за движущимся составом, чтобы заглянуть в окно и еще раз увидеть ее лицо? А вдруг он споткнется и упадет или его кто-нибудь толкнет? Она была охвачена таким непреодолимым желанием выбежать из медленно набирающего скорость поезда и спрыгнуть обратно на платформу, что закусила мягкий участок ладони зубами так сильно, как только смогла. Женщина, сидевшая напротив нее, начала развязывала сверток, в котором оказалась стопка роти. Позже Милли подумала, что хорошо, что она не видела брата из окна – как бы она потом справилась с воспоминаниями о полном невозмутимости напряженном взгляде, лице, мокром от пота, и полуоткрытом рте, свидетельствующем о легкой одышке?

В вагоне для женщин яблоку негде было упасть. Все спальные места моментально заняли, и кто-то готовил себе постель прямо на полу, расстилая куски материи. Милли пришлось поддерживать беседу с Сабиной и еще двумя девушками. После шести или восьми часов дороги Милли, к собственному удивлению, не чувствовала никакой усталости, даже, наоборот, была общительной и дружелюбной. Как бы она без Сабины справилась с такой долгой поездкой, где вокруг были одни незнакомцы? Сабина была смелой, опытной путешественницей, хорошо ориентирующийся в дороге. Она знала, на каких станциях поезд останавливается на полчаса, знала, где можно выйти и купить чай, пури-алу[114] и самсу, отводила девушек в женские туалеты на станциях. Без нее Милли бы наверняка потерялась или, того хуже, узнала бы, каково это молодой девушке путешествовать в одиночку.

Милли выглянула в окно. По ту сторону железных решеток виднелся керамический завод, рядом с которым лежали тонны красно-коричневых кирпичей, словно кто-то начал и забыл закончить строительство стены, а из огромных дымоходов поднимались вверх густые бело-голубые облака дыма. Пейзаж быстро менялся, и вот они уже проезжали мимо бескрайних полей и участков выжженной земли; мимо заброшенных храмов, казавшихся такими крошечными, словно кукольные домики; накренившегося пугала, стоявшего, словно подбоченившись, с прикрепленными флажками, развевающимися на горячем ветру… в мире было столько всего неизвестного, что у Милли захватило от страха дух.

– А где мы сейчас? – спросила одна из девушек, когда поезд остановился на одной из крупных станций.

Милли выглянула в окно и начала смотреть по сторонам.

– Мы на станции Биласпур, – сказала ей Милли.

– Но как ты узнала?

– Название станции написано на той желтой табличке.

– Ты умеешь читать? – удивленно спросила девушка.

Милли отвернулась и ничего не ответила.

Но девушка на этом не успокоилась:

– Почему ты едешь с нами, чтобы найти работу горничной, если умеешь читать?

Через несколько минут уже другая девушка узнала эту поразительную новость. Милли не стала говорить им, что надписи были не только на хинди, но еще и на английском.

Ночью, свернувшись калачиком на полу между двумя девушками, Милли сладко уснула. Ее убаюкивал размеренный скрип колес: «жик-жик-жик» – который доносился из-под пола. Колеса были прямо под ней! В полудреме она подумала, что они говорили ей что-то, неустанно повторяли какую-то мантру, словно поймали знакомый ей ритм, выудили его у нее из головы и присвоили себе. Пока она окончательно не заснула, ей казалось, что колеса отбивают начало строчек известных песен. Вероятно, в сон ее погрузило размеренное покачивание состава. Всякий раз, когда поезд останавливался на станциях, даже ненадолго, она просыпалась.

Между попутчиками возникло необъяснимое чувство единения. Женщина-бихари поделилась последними литти[115] с незнакомцами; пожилая женщина-вайшнава неожиданно стала воспевать Кришну; женщина средних лет, ехавшая к сыну в Мумбаи, болтала без устали, рассказывая обо всем и ни о чем: о большом храме в Пури, по форме напоминавшем колесницу, о давке на Гангасагар Мела[116] во время Санкранти[117], о ее маленьком внуке, который только начинал говорить и забавно произносил слова, о чудесах в каком-то храме в Гае, о своих знакомых, которые отравились контрафактным пальмовым маслом в продовольственном магазине в Руркеле… Казалось, что каким-то магическим образом весь мир уместился в их маленький вагон, поэтому, когда они вышли в Курле на станции Локманиа Тилак Терминус, Милли могла точно сказать, что за чувство испытывала. Она тонула.

Вачани жили в Нижнем Пареле, на первом этаже многоэтажного дома на улице Ганпатрао Кадам Марг. Милли, которая до этого никогда не видела больших многоэтажных домов ни в Джамшедпуре, ни где-либо еще, почувствовала благоговение и страх. У здания было имя: «Сух Нивас». В нем был похожий на клетку механизм, который возил людей вверх и вниз. Позже Милли узнала, что эта машина называлась «лифт» и заменяла собой обычные лестницы.

Их квартира была построена совсем не так, как та, в которой Милли работала в Джамшедпуре. В этом доме было две спальни, к каждой из них примыкала своя ванная, а большая комната была разделена на две части – одна использовалась как гостиная, а другая – та, что ближе к кухне, – как столовая. Кухня была узкой, стандартного размера. По ночам она была спальней Милли. Для еды ей выдали две одинаковые меламиновые тарелки с зеленой окантовкой и зелеными кругами по всей поверхности, которая когда-то была белой, но от времени и куркумы пожелтела. Для воды у нее были пластиковый стаканчик и старая кружка со сколом для чая. Как и в Джамшедпуре, Милли нужно было хранить свою посуду отдельно, однако ей разрешали ставить тарелки после мытья в конец висящей металлической подставки над мойкой, но обязательно оставляя зазор в три – шесть отсеков между ними и тарелками хозяев.

Ее туалет и ванная находились на цокольном этаже, где не было квартир и который использовался жителями дома как парковка. Охранники сидели за стойкой с колоннами чуть дальше от холла, в котором висели почтовые ящики и был выход к лестнице и лифту. Ванная и туалетные кабинки располагались в дальнем углу парковки, вдали от входа и поста охраны. Милли очень быстро научилась – на второй или на третий день – избегать пристальных взглядов охран ников, когда она шла пользоваться общественной уборной, предназначенной для слуг, водителей и телохранителей, которые работали в этом здании. Необходимость спускаться вниз, чтобы воспользоваться туалетом, вызывала у нее смешанные чувства. С одной стороны, было постоянное волнение, что ее увидит кто-то из охранников, а с другой стороны, она испытывала неописуемый восторг, катаясь на лифте вверх и вниз, даже несмотря на то, что проезжала всего два лестничных пролета.

Джаянт и Хемали Вачани показались Милли уже довольно пожилыми. Позже она узнала, что у них были две взрослые дочери и много маленьких внуков. Милли не смогла определить, сколько точно им лет. Ее представление о возрасте людей было примерно следующим: очень молодые, молодые, среднего возраста – не молодые и не старые – и пожилые.

В течение нескольких дней Милли объяснили, в чем будут состоять ее обязанности. Оказалось, что, помимо уборки, стирки и глажки, в ее обязанности входило еще и приготовление еды. Хемали Вачани собирался научить ее готовить традиционные блюда синдхов – саи бхаджи[118], элаичи гошт[119], сата бхаджун[120], тури чанадал[121].

Хоть зарплата Милли в Мумбаи и была почти в пять раз больше той, что она получала в Джамшедпуре, позже она поняла, что ей платили только зарплату горничной, а она должна была получать в два раза больше, так как выполняла еще и работу повара. Услуги повара стоили дороже, поэтому, если бы ей платили двойное жалованье, то они бы все равно экономили. Она сама не смогла бы поднять вопрос о двойном жалованье, поэтому решила позвонить Сабине, чтобы проконсультироваться с ней по этому вопросу.

– Они предоставляют тебе ночлег и кормят, поэтому ты экономишь деньги на аренде жилья и покупке еды, – сказала Сабина. – Хватит жаловаться. Откуда у тебя вообще взялись такие мысли? Ты здесь всего три или четыре месяца, а уже стала такой жадной до денег?

Милли чувствовала себя подавленной. Вачани помогли ей открыть банковский счет и объяснили, как сделать так, чтобы отправлять деньги (бо́льшую их часть) домой. Но как ей попросить, чтобы они повысили ей зарплату? А что, если они разозлятся и уволят ее? Куда она пойдет жить?

Но спустя четыре месяца жизни в «Сух Нивасе» открылось то, что начало беспокоить ее еще больше: ей не разрешалось покидать здание. До этого она выходила из квартиры только в санузел на парковке. Про этот запрет ей никто изначально не сказал, но она сама постепенно начала догадываться о его существовании. Поначалу ей не казалось странным или подозрительным, что, если в доме заканчивалось молоко, то хозяева просто пили чай без молока, вместо того чтобы отправить ее за ним в магазин. Целое блюдо могли не приготовить только из-за того, что не хватало одного ингредиента, который можно было спокойно купить в ближайшем продуктовом магазине, но Милли туда никогда не посылали.

Не замечая того, что ее намеренно никуда не выпускали из дома, Милли как-то предложила:

– Я могу сходить в магазин и купить хозяйственное мыло. Просто скажите мне, куда идти и какая марка у того, что вы обычно берете.

– В этом нет никакой необходимости, – сказала ей Хемали. – Мы завтра отправим водителя в магазин.

Милли одновременно пугал и ужасно интересовал мир за пределами ворот «Сух Нивас». Она не видела ничего, кроме широкой дороги, проходившей рядом, и ей с каждым днем все больше хотелось выбежать за пределы огороженной территории и посмотреть, что там есть еще. Иногда она нарочно делала вид, что моет окна, выходящие на улицу, а как только понимала, что за ней никто не следит, то просто стояла и смотрела, что происходит снаружи. Два больших дерева росли прямо под окнами – она не знала, как они называются. По улице шли люди, ехали машины, грузовики, велосипеды и такси. Продавцы раскладывали свой товар на противоположной стороне улицы. Они продавали всякую всячину: снеки, огурцы, вада пав[122] и пав бхаджи[123], карамболу, арахис… Милли так и хотелось выбежать на улицу и все это попробовать, вдохнуть эти запахи, ощутить на своей коже теплый, влажный воздух. Весь мир был в движении, и только она сидела в доме, словно была посажена на цепь. Спустя какое-то время она даже начала узнавать тех, кто частенько появлялся на этой дороге. Каждое воскресное утро приходила женщина с корзиной на голове, в которой лежала посуда из нержавеющей стали. Она громко и протяжно кричала, оповещая о своем приходе. Был мужчина, собирающий одежду для глажки у людей из окрестных домов. Он складывал все вещи в огромную простыню, а потом закидывал ее на багажник своего велосипеда. Два раза в неделю он приходил и к Вачани. Конечно, продавцы постоянно сидели на своих местах, но они были слишком далеко, чтобы Милли могла увидеть их лица. Один молодой человек проходил по этой дороге каждый день в пять часов вечера. Она запомнила его, так как однажды, пока она смотрела на него из окна, он поднял глаза вверх, и их взгляды на секунду встретились, прежде чем Милли успела отвести глаза в сторону. Она бы этого не запомнила, если бы ситуация не повторилась где-то через неделю, а затем еще раз. Три раза – это уже не случайность. С тех пор всякий раз, когда он смотрел вверх, Милли тут же отводила взгляд в сторону, хоть и позволяла себе (и возможно, ему тоже) ту роскошь, которую можно было назвать только одним словом – ожидание; ожидание того, как он пройдет мимо, а она выглянет из окна точно в этот момент.

Первый раз Милли напрямую строго запретили выходить за пределы тяжелых железных ворот «Сух Нивас», когда она решила, что может пойти пройтись как раз по той дороге, которая была видна из окна. Вачани не было дома, поэтому никто не мог ей помешать. Она подошла к железным воротам и потянула на себя – они ей не поддались, но она увидела щеколду, которую сначала нужно было открыть. Прежде чем она успела это сделать, к ней подбежал охранник.

– Ты что делаешь? Ты что делаешь? – закричал он. – А ну-ка отойди от ворот, тебе нельзя выходить.

Уже и без того испуганная таким агрессивным поведением со стороны мужчины, Милли совершенно растерялась, когда услышала смех охранников и пары водителей, которые вышли, чтобы понаблюдать за разворачивающимся зрелищем. Она почувствовала себя голой.

Но Милли все же решилась на то, чтобы обратиться к нему слабым голосом:

– Но почему?

– Твои хозяева, – он использовал слова малик и малькин. – Они дали распоряжение, что горничные не могут покидать здание.

Не поверив своим ушам, Милли замолчала. В голове возникло множество вопросов, которые были готовы вырваться наружу, но вес слов «хозяева» и «распоряжение» был слишком сильным. Кроме того, эти мужчины просто сверлили ее глазами и получали удовольствие от осознания собственной власти над ней. Она повернулась и пошла по направлению к лифту, чувствуя в воздухе их безмолвное веселье и смех за ее спиной.

Она подумала, что, вероятнее всего, охранники просто решили подшутить над ней. Как такое может быть, что ей запрещалось выходить за пределы территории дома даже на несколько минут?

– Охранник внизу не выпустил меня на улицу, – сказала она хозяйке, когда та вернулась домой.

– Ты хотела выйти на улицу? – спросила Хемали.

– Да, я просто хотела пройтись по дороге, посмотреть окрестности. Я нигде не была с момента своего приезда к вам.

Лицо Хемали превратилось в камень. Ее голос тоже изменился до неузнаваемости.

– Нет никакой необходимости выходить на улицу. Юные девушки, которые гуляют в городе сами по себе, только навлекают на себя беду, а другим ее потом расхлебывай. Сиди, где сидишь.

Тон ее голоса совершенно не позволял Милли хоть как-то попытаться защитить себя. Кроме того, она была прислугой и не имела права задавать вопросы или спорить. Когда она дождалась отсутствия хозяйки – для этого потребовалось ждать несколько дней, – Милли позвонила Сабине, не столько чтобы пожаловаться, сколько спросить, что ей теперь делать, и узнать причину появления такого странного правила. Сабина не смогла объяснить, в чем дело, а лишь высказала свое предположение:

– Они просто осторожничают. Ты приехала из далекой маленькой деревни, а Мумбаи – очень большой город. Они боятся, что ты потеряешься или… или чего еще хуже. Я уверена, что скоро они разрешат тебе выходить.

Милли в это не особо поверила, но решила надеяться на лучшее. Но ее настороженность никак не утихала, скорее наоборот, с каждым днем становилась все больше, и если раньше она лишь изредка вспоминала об этом запрете, то с течением времени вопросов и опасений становилось все больше.

Первым делом она обратила внимание на откидные металлические решетки на всех окнах, даже на тех, что выходили во двор. Конечно, сам факт наличия решеток не был необычным для городов, даже в Джамшедпуре их вешали для безопасности, но странным было то, что они все время были заперты. Она никогда не видела никаких ключей или чтобы хоть кто-то, даже Дада или Диди, открывал створки. Затем она все чаще начала думать о том, почему ее никогда никуда не отправляли даже за мелкими поручениями. Для нее это приобрело теперь совершенно иной смысл, как и другие, с первого взгляда безобидные и незначительные мелочи. Например, входная дверь запиралась изнутри каждую ночь, а на кухонном окне была сетка (хотя, конечно, она знала, что она нужна, чтобы в окно не залетали птицы или насекомые); подозрения возникали и из-за того, что ей никогда не говорили, где лежали ключи от замков, да и она сама их даже никогда не видела…

В скором времени она уже не могла думать о чем-то, кроме этого. Не то чтобы ей было нужно куда-то идти – куда она пойдет в этом незнакомом городе, где она никого не знает? – но она никак не могла отделаться от неприятного чувства, что ее держат здесь, как птицу в клетке, словно она была не столько служанкой, сколько арестанткой. Вачани никогда не относились к ней плохо. Они не поднимали на нее руку, не ограничивали в пище или одежде, не кричали на нее – во всяком случае, сильно или часто (конечно, иногда это случалось из-за того, что Милли долго не могла понять, что им было нужно от нее, разбивала тарелку или стакан, или когда Диди была не в настроении, ворчала и придиралась по мелочам, но Милли к тому времени уже поняла, что выслушивать придирки – часть ее работы). Но иногда Милли казалось, что она бы намного легче перенесла более жесткое обращение к себе, чем этот мучительный запрет. Разве можно было его сравнить с парой пощечин и разъяренными криками?

Ночью она пережила новое, доселе неведомое ей чувство: будто четыре стены постепенно сужаются и хотят раздавить ее. Их хижина в деревне была крошечной, и в ней спали восемь человек, но Милли никогда не задумывалась о тесноте, тем более что рядом у них был настоящий простор – поля, лес, роща и река. Для нее просто не существовало понятий «маленький» или «большой». Она не сказала себе «здесь слишком мало места», даже когда ехала в переполненном плацкартном вагоне, где иногда было трудно дышать. А сейчас, в Мумбаи, в самой большой квартире, в которой она когда-либо бывала, ей стало невыносимо тесно, так и хотелось убежать куда-нибудь подальше. Она снова созвонилась с Сабиной и пожаловалась ей на происходящее.

– Уверена, что ты все не так понимаешь, – ответила ей Сабина. – Как они могут просто так тебя не выпускать? Ты мне либо чего-то недоговариваешь, либо сама чего-то не знаешь. У них должны быть свои причины для этого.

Милли почувствовала то, что было хуже, чем отсутствие поддержки: Сабина была на стороне Вачани.

Какое-то время все шло своим чередом. В очередном телефонном разговоре с Сабиной Милли снова начала жаловаться, на что Сабина ответила с сильным раздражением:

– Ты все ноешь, ноешь и ноешь… Ты вообще знаешь, как хорошо тебе у них там живется? Слава богу, ты не тот десятилетний мальчик, который работал у женщины марвари в Колкате. Слышала, что с ним случилось? Она взяла и бросила его в шахту лифта. Знаешь, что такое лифт? А знаешь, на каком этаже она жила? На восьмом. Она скинула мальчика с восьмого этажа. И ты жалуешься на то, что тебе просто не разрешают выходить на улицу, чтобы глазеть по сторонам на людей, магазины и бог знает что еще? Ты должна быть благодарна за то, что имеешь. Вокруг творятся вещи куда хуже.

Милли знала, что помощи ей ждать неоткуда, но прежде чем эта мысль успела сформироваться в ее голове, она выпалила:

– Что случилось с мальчиком?

– Он выжил. Его отправили в больницу с множественными переломами костей. Эта женщина и ее муж – очень богатые и влиятельные люди, поэтому полиция как приехала, так и уехала. И ничего с ней не сделали. Она сказала, что он упал вниз, потому что хотел зайти внутрь, но не знал, как все работает и когда следует открывать дверь. Ее доводы оказались сильнее. Кто поверит безграмотному мальчику из глухой деревни, а не богатой горожанке, увешанной бриллиантами? Думаешь, кто-нибудь поверит тебе, если ты задумаешь жаловаться на то, что тебя не выпускают?

У Милли кровь застыла в жилах, когда она услышала всю эту историю. Позже она задумалась, почему Сабина так эмоционально, с таким надрывом рассказывала ей историю мальчика, будто ей самой она приносила боль. И почему в таком случае в ее ситуации она была на стороне Вачани? На Милли нахлынула ужасная тоска, и она почувствовала себя очень одинокой. Она вдруг осознала, что не может доверять тому единственному человеку, которого она знала в этом городе и который изначально должен был стать мостиком между ее нынешней и деревенской жизнью. Когда-то она была так свободна и так самостоятельна, а все, о чем мечтала тогда, – крыша над головой, безопасность и отсутствие одиночества.

Милли была в отчаянии. Словно после телефонного звонка подозрение в том, что ее действительно держали взаперти, приобрело окончательное и неопровержимое доказательство. Еще до разговора с Сабиной Милли надеялась, что все это была какая-то ошибка, лишь временные меры или банальное недопонимание. Безнадежность обнажила эмоции. Она часто плакала, когда оставалась одна, а иногда и в присутствии Дада и Диди. Она просто не могла избавиться от этой сковывающей ее по рукам и ногам тяжести даже на то короткое время, когда ей нужно было выйти к хозяевам. Бесконечный плач Милли стал раздражать Хемали, которая до этого была спокойна и равнодушна. Теперь же она все чаще проявляла активное недовольство в адрес служанки.

– Перестань хныкать! – кричала она на нее. – У тебя что, кто-то умер? Что за прорыв водонапорной башни, а? Думаешь я из тех, кого могут разжалобить слезы?

Однажды вечером, поняв, что увещевания не возымели должного эффекта, Хемали потеряла всю свою сдержанность и ударила Милли по лицу. От неожиданности у Милли выпал из рук заварочный чайник. Он разбился вдребезги, а содержимое разлилось по полу и замочило угол ковра на полу. Взбесившись еще сильнее, Хемали набросилась на служанку с кулаками. И без того опешившей Милли вдобавок пришлось уклоняться от ударов – она забыла о своих слезах.

Ночью, лежа в темноте на кухне и слушая тихий шорох, который производили живо рыскающие тараканы, Милли почувствовала холодный, металлический привкус страха, и слезы застыли у нее на щеках. С этого момента она не могла ни о чем думать, кроме одного. Ей нужен был план побега. Но, безусловно, Вачани должны были предвидеть, что кто-нибудь рано или поздно захочет сбежать от них, и, следовательно, предприняли все возможные меры, чтобы предотвратить это. Где, где нужно искать их слабые места? Как ей выбраться отсюда? Она проверяла снова и снова прочность дверей и окон в квартире. Пока никто не видел, она просовывала руку или ногу через железные решетки на окнах, проверяя сможет ли она протиснуться между ними. Однажды ей удалось просунуть одну ногу до бедра, но она никак не могла ее затащить обратно. Вторая нога там бы вообще не поместилась. Она разорвала свои шальвар[124], чтобы получить дополнительные несколько миллиметров пространства, но ногу никак не получалось вытащить. Милли запаниковала. А что, если сейчас зайдут ее хозяева? Вдруг кто-нибудь увидит ее снаружи – сосед в окно, кто-то спускающийся на парковку или, того хуже, один из охранников? От страха и безысходности она описалась. Ей стало ужасно стыдно: лучше уж вывернуть ногу, чем оказаться найденной в таком виде. Она отклонилась назад, дергала, крутила ногой в разные стороны; кожа на ее бедрах исцарапалась, но она не замечала боли, ведь на кону была ее свобода. Разум помутился: почему она не могла дотянуться до мыла или масла; почему нельзя было втянуть бедро так же, как живот; почему она не могла никого позвать на помощь; а что, если она возьмет нож и отрежет с боков немного лишнего… и тут, потянув ногу на себя еще раз, она сумела вытащить ее из решетки. Потеряв равновесие, Милли упала на пол и ударилась головой об угол кровати.

Отчаяние не отступало до тех пор, пока она не почувствовала, что теряет рассудок. Очнувшись в два или три часа ночи, она начала судорожно искать, в каком углу кухни можно тайно начать проделывать дыру для побега. Но с помощью чего она будет рыть эту лазейку? Подойдет ли самый большой нож? Или лучше взять поменьше, но с более острым лезвием? Милли решила опробовать один из ножей за холодильником, где было небольшое углубление на стыке пола и стены с электрощитом; лезвие моментально сломалось. Знала ли Диди точное количество ножей у себя в доме? Стоит ли завтра притвориться, что он случайно сломался при готовке? Ударят ли ее за это? Она посмотрела на огромное количество ссадин, оставленных металлическими прутьями, и подумала, что боль можно будет вытерпеть. Каждый раз, когда у нее что-то не получалось, как, например, сейчас проделать дырку в стене, то, либо из-за чувства неосуществимости своей идеи, либо из-за мысли о таких более серьезных препятствиях, как железные ворота «Сух Ниваса» и их охранники, Милли причиняла себе телесную боль, чтобы хоть как-то заглушить то разочарование, что поедало ее изнутри. Вот и теперь она кусала себе руки, буквально вгрызаясь в них зубами, резала пальцы под холодной струей воды, вырывала волосы… она подумала, что если сможет покалечить себя или подхватить какую-нибудь тяжелую болезнь, то ее обязательно отправят в больницу, а она сможет оттуда сбежать. Какое-то время она мечтала о том, как все это провернет, пока один-единственный вопрос не разрушил эти воздушные замки: а куда она пойдет? Этот вопрос повлек за собой и другие, не менее пугающие. Сможет ли она в одиночку добраться до вокзала и купить себе обратный билет до своей деревни? Для начала ей придется пойти в банк и снять наличные деньги, но ее сберкнижка была у Диди. Как ей ее забрать? Даже если она и сможет, что она будет делать в банке, она совершенно не разбирается, что там к чему? И как далеко больница от вокзала? И опять же: проделать весь этот путь одной? У нее даже нет с собой денег… Она почувствовала, как почва уходит у нее из-под ног. Мир вокруг стал пустым и бессмысленным, а она не чувствовала в себе силы в одиночку противостоять огромному водовороту, тянущему ее в бездну.

Не столько из-за вины, сколько из жалости, той самой что заставляет кидать мелочь попрошайкам из окон домов и автомобилей с системой кондиционирования, Хемали Вачани позволила Милли смотреть по телевизору то, что она захочет, и даже научила, как его включать и пользоваться пультом. Телевидение стало для Милли спасательным кругом, особенно в то время, когда Дада и Диди уезжали из дома и она могла на несколько часов забыть о тяготах бытия, наблюдая за радостями и печалями других людей, в то время как ее жизнь была скучной, тусклой и пресной.

Прошел год, прежде чем смирившаяся со своей судьбой Милли не придумала новый план. А что, если она будет так плохо справляться со своими обязанностями, что они сами откажутся от ее услуг? Она начала постепенно реализовывать свою идею. Милли начала с того, что постоянно пересаливала пищу, забывала на плите рис, и он подгорал, клала соль в чай и щедро добавляла сахар в острые блюда. Поначалу Хемали сделала ей замечание, затем накричала, а в конце концов так разозлилась, что побила Милли. А она стойко вынесла побои, словно выработала к ним иммунитет. Это только подлило масла в огонь. Она заставляла Милли есть всю испорченную еду за один присест, запихивая ей в рот столько, что она еле могла проглотить.

– Я тебя так накажу, что ты будешь молить о пощаде, – кричала Хемали, – и ни одна живая душа тебе не поможет, никто и пальцем не пошевелит. В следующий раз будешь думать, прежде чем проворачивать такие штучки. Помни, если это повторится, я пройдусь по твоему лицу раскаленным утюгом. Всю жизнь будешь ходить со следом от утюга.

Квартира номер десять в здании «Сух Нивас» в районе Нижний Парел превратилась в цирк.

Однажды представилась реальная возможность выйти из здания и больше в него никогда не вернуться. Сабина позвонила Милли и сообщила, что ее отец умер. Прежде чем осознать свою боль утраты, сердце Милли наполнилось надеждой и радостью – они ведь должны отпустить ее в деревню, просто обязаны.

– Позвонишь им и попросишь, чтобы меня отпустили? – спросила она Сабину.

– Для начала спроси их сама, посмотрим, что они ответят.

– Они откажут, я уверена в этом. А если ты поговоришь с ними, то они могут согласиться.

– Нет, спроси первая.

Милли ничего не оставалось делать. Она неохотно, без какой-либо надежды сказала им, что ее отец умер и она не находит себе места от горя. Слезы, которые покатились по ее щекам, были искренними и такими трогательными, что она сама почувствовала, что они были совсем не похожими на те, что появлялись у нее за весь последний год.

– Ты все врешь, – скривилась Хемали. – Это все какая-то уловка.

– Нет, я не вру. Спросите Сабину. Это она мне позвонила, чтобы сказать об этом.

– В таком случае вы сговорились.

Милли упала перед ней на колени. Каменные статуи были более отзывчивыми.

Впервые за бог знает какое время Милли забыла о своей уже ставшей привычной одержимости. Она почувствовала, что теперь в ней живет новая скорбь. Лежа под засаленной москитной сеткой, Милли прокручивала у себя в голове одно из первых воспоминаний об отце: она пыталась убежать от него, заливаясь смехом, а ее отец изображал тигра и гнался за ней, но каждый раз падал, что ее еще больше веселило. Только годы спустя она поняла, что эта неустойчивость была вовсе не попыткой ее развлечь, а лишь следствием того, что он был пьян. Что-то внутри нее сжалось, и она тихонько завыла, закусив кулак. Она больше никогда не увидит его помятое лицо. Они наверняка уже успели кремировать его к тому времени, как звонила Сабина. Милли не знала, как долго они будут держать у себя прах, прежде чем захоронить его в сасандири[125] во время джангтопа[126]. Вернись она домой, то наверняка церковные служащие не разрешили бы ей посетить эту церемонию, но так как они не настаивали на строгом следовании их правилам, можно было бы с легкостью их нарушить. Она лишилась даже такого удовольствия, как поспорить с отцом Джозефом, так как застряла здесь.

Сможет ли она вообще когда-нибудь выйти из «Сух Нивас» пока Дада и Диди не умрут? Или после их смерти ее просто передадут дочерям в другой дом, и она будет служить, пока не состарится и не умрет сама? Разве не это происходит с птицами в клетках? Мог бы еле стоящий на ногах, пьяный мужчина, который частенько поколачивал свою жену и был абсолютно бесполезен в любой работе, когда-нибудь подумать, что его дочь окажется в такой ситуации? Неужели он так и останется таким же бесполезным и для нее, каким он был для брата в том момент, когда ему отрубали руку? Она в очередной раз подумала о привычной беспомощности отца, и ее сердце снова сжалось. Ей хотелось как-то оправдать его и защитить, но какой в этом был смысл, если он все равно уже умер.

В конечном счете Милли не разрешили поехать домой даже на джангтопу. Хемали Вачани сказала Сабине по телефону, что если ее не устраивает такое решение, то пусть обращается в полицию. Безусловно, такое положение дел заставило Сабину вступиться за Милли. Сабина беспокоилась в первую очередь о своей репутации в деревне, ведь когда жители узнают, в каких условиях живут девочки в Мумбаи по ее милости, то тут же ополчатся против нее.

Через два дня Сабина позвонила снова.

– Я ищу тебе другое место в Мумбаи, – сказала она.

Сабина болтала без умолку, но у Милли не было сил поддерживать этот разговор, так как все идеи Сабины касательно побега она сама уже продумывала сотни раз. И вот неожиданно посреди этого потока давно знакомых Милли рассуждений Сабина вдруг высказала очень важную вещь.

– Будь осторожна, не давай им свой мобильный телефон, если они попросят.

Милли напряглась.

– Да с чего бы вдруг им он понадобился? – сказала она.

Это был риторический вопрос. Ни она, ни Вачани никогда не задумывались о том, что телефон как-то поможет ей сбежать. Но она поняла, что над этим надо поразмыслить. Также было очень предусмотрительно со стороны Сабины, что она пополнила баланс ее телефона.

Случайно ли она снова заметила его? Возможно, он ходил по дороге каждый день и постоянно смотрел в сторону ее окна, видел, какой несчастной и грустной она была, не замечала его, а иногда и вовсе не появлялась в окне в обычное время. Появилось какое-то слабое воспоминание в ее голове. Даже не так – слабая искра промелькнула в ее сознании. Она подумала о другой жизни, возможно, той, где есть мечты, надежды и даже свобода. Но она не могла вспомнить наверняка. Она снова начала эту игру – ждала момента, когда он будет проходить мимо, а она будет скромно отводить взгляд в сторону. У нее всегда было достаточно времени, чтобы приготовиться и отвернуться, но однажды она забыла это сделать. Он улыбнулся, скромно и осторожно, а она улыбнулась ему в ответ.

Вскоре после этого он осмелел и попросил ее спуститься вниз. Она покачала головой и убежала в глубь комнаты. Теперь он не мог ее видеть, а она наблюдала, как он еще долго стоял и ждал, что она снова появится. Прошел довольно большой срок, прежде чем он еще раз жестами попросил ее выйти и поговорить с ним. Его язык тела был ей не очень понятен, и потребовалось время, чтобы она все поняла правильно. Милли жестами объяснила ему, что ей никогда не разрешают выходить на улицу. Повисла очередная молчаливая пауза. Через несколько дней она показала ему на свой мобильный телефон и на пальцах объяснила ему какой у нее номер. Он позвонил ей, когда она все еще стояла в окне, держа в руках телефон. Еще раз взглянув на него, она увидела, что он широко улыбается, и исчезла в комнате со все еще звонящим телефоном.

Они оба были очень застенчивы. Милли не произнесла ни слова после своего первого «хэ», пока он ее не спросил:

– Как вас зовут?

Она заметила, что он использует наиболее уважительную форму обращения.

Она еле смогла собраться с мыслями и ответить ему. Первые несколько раз она произнесла свое имя так тихо, что он просил ее повторить. Пауза затянулась. Она явно не собиралась спрашивать его имя.

– Биней, – сказал наконец парень. – Меня зовут Биней.

Милли молчала в трубку.

– Вы меня хорошо слышите? Меня зовут Биней.

На этот раз она прошептала «хэ».

– Может, спуститесь вниз? – спросил он. – Всего на пару минут.

Долгая пауза.

– Вы придете? – не унимался он.

Пауза.

– Они не выпускают меня на улицу, – сказала Милли слабым голосом.

– Разве вы не можете отпроситься у них по делу? Сходить куда-нибудь их по поручению?

Возможно, это было именно то, чего ждала Милли: заинтересованность, открытая дверь в другой мир, где она бы могла рассказать все то, о чем так долго молчала. Она только начала говорить, как услышала, что открылась входная дверь.

– Они приехали, они приехали, – шепнула она в панике. – Не звоните мне.

Милли повесила трубку.

Ей понадобилась неделя, чтобы все ему рассказать. Он удивил ее, заметив, что проблема была не столько в ее хозяевах, сколько в охранниках: хозяева часто уезжали из дома и предоставляли Милли самой себе, и она могла делать, что захочет, даже сбежать, но они знали, что есть охранники, которые предотвратят любую попытку побега. Основная проблема была в охранниках, поэтому ему придется еще подумать, как тут лучше поступить.

Через десять дней раздался звонок в дверь. Открыв ее, она увидела Бинея, стоявшего всего в метре от нее и державшего в руках полиэтиленовый пакет с двумя большими картонными коробками. Он очень нервничал, ведь рядом с ним стоял один из охранников «Сух Нивас». Они тщательно все спланировали: когда Вачани уедут, он скажет охранникам, что должен доставить посылку, а она, в свою очередь, должна будет все подтвердить, чтобы у охранника, сопровождающего его до квартиры номер десять, не возникло подозрений. Однако даже самый хороший план не спасал от волнения. Как только Милли подтвердила, что малькин что-то заказывала, охранник спустился вниз, чтобы продолжить играть в карты.

Избегая зрительного контакта или разговора с Бинеем, она все время смотрела вниз и обращалась не к нему, а к дверной раме, к порогу и к серо-бело-черной плитке на полу. Когда ей все же пришлось поднять голову, она смотрела выше него, в сторону одиннадцатой квартиры, где над дверью, прямо по центру, были изображены красная свастика и портрет Ганеша. Она никогда их не видела прежде, так как ни разу не уделяла столько внимания соседской двери.

– Возьмите, – сказал он, протягивая ей пакет.

Она не взяла его, а лишь спросила:

– Что там внутри?

– Еда.

– Какая еда?

– Я работаю в ресторане, это еда оттуда.

Милли задумалась.

– Мне нужно было что-то держать в руках, чтобы охранники поверили, что я из службы доставки, – сказал он таким тоном, словно его очень обидело то, что Милли не хочет брать еду, хоть она и предназначалась лишь для конспирации.

– А что именно за еда?

– Чау мейн и курица с перцем чили, – ответил он.

Она ни слова не поняла, ее мысли были где-то далеко.

– А если они увидят еду, что мне им сказать? – спросила Милли. – У меня могут быть неприятности.

– Вы можете съесть все сейчас.

– Так много? – спросила она, улыбнувшись, но затем ее взгляд вновь стал встревоженным.

Биней знал, что ему не следует надолго задерживаться у дверей и тем более неразумно заставлять ее есть всю эту еду, но ему хотелось как можно дольше побыть с ней рядом, ведь кто знает, когда он сможет прийти так еще раз? Кроме того, он мечтал поговорить с ней не по телефону, а лицом к лицу, смотря в ее глаза, которые так и говорили: «Ты же вытащишь меня отсюда, правда?»

Они планировали все с осторожностью хищника, вышедшего на охоту. Биней знал, что было слишком рискованно пытаться заводить дружбу с охранниками или надеяться на их сочувствие, так что уйти с Милли обычным путем не получится. Они строили планы по телефону в те редкие моменты, когда Вачани уезжали из дома. У Милли не было никаких идей, но зато было много страхов и опасений. Она боялась, что их план не сработает, что его раскроют еще до того момента, когда они начнут действовать, что что-то обязательно случится, все им испортит или навредит; она боялась последствий, наказаний, преследования… Весь мир был для нее одной огромной ловушкой.

Полицейские возглавляли ее список самых непреодолимых препятствий.

– А что, если нас найдут? – повторяла Милли словно мантру.

– Если хозяева захотят вернуть вас силой, то мы позвоним в полицию, – успокаивал ее Биней.

– Полиция ни за что не будет слушать таких, как мы.

Биней знал, что это правда, но не хотел давать Милли лишний повод для беспокойства.

– Мир изменился, полиция не может на все закрывать глаза, – ответил он с напускной уверенностью. – Тем более это большой город, а не деревня. Вокруг куча людей. Мы всегда сможем устроить суматоху и смешаться с толпой на улице.

У него не было какого-то четкого плана, как он будет действовать, но его слова звучали убедительно и успокаивали ее на какое-то время. Но с наступлением темноты тревожные мысли выползали, словно тараканы, и Милли снова начинала обдумывать разные варианты развития событий. Что, если они отправят за ней полицейских, те найдут ее и вернут в дом? Полиция же точно знает, как нужно искать людей, у них свои методы. Слова Бинея о том, что в этом городе они смогут затеряться так же легко как два рисовых зернышка в зернохранилище, были недостаточно убедительными. Диди с легкостью могла подкупить полицейских. Да и как знать, может, они уже знали о подобного рода отношению к прислуге и ничего не предпринимали? Мысль о той женщине марвари из Колкаты пронеслась в голове, и она словно стала воплощением всех ее страхов. Милли свернулась калачиком. Ей не хватало смелости приступить к реализации плана побега. Ее будто поразила молния – а что же будет с ее сберегательным счетом? Сможет ли она забрать эти деньги без соответствующих документов на руках? Отправят ли они полицию дежурить у банка и ожидать ее появления? Даже если и нет, то сотрудники банка легко смогут оповестить Хемали, когда Милли придет за своими сбережениями… В голове девушки рождались все новые сценарии, пока она не почувствовала себя настолько изнеможенной, что подумала: не лучше ли ей до конца своих дней просидеть в этой клетке? Последствия ее побега могут сделать ее жизнь хуже той, что была у нее сейчас. Почему бы ей не успокоиться и не смириться с существующим положением вещей? Вот если посмотреть на Сони, что она делает со своей свободой? Бегает по джунглям с оружием в руках, спит под открытым небом, изредка питаясь хотя бы два раза в день? Сони уже ступила на этот путь и не сможет по-другому. Если она не будет прятаться по лесам до конца своих дней, то ее посадят в тюрьму. Но что это за жизнь? Разве положение Милли не было лучше? Она задумалась о словах Сони, что жизнь людей их сорта была ничтожной. Да, она была права, что для других она была таковой, но для них самих? Неужели ей, Милли, не хотелось сделать свою жизнь как можно лучше? Ведь для нее она была всем.

Все должно было случиться в тот день, когда Вачани собирались уехать в храм Сиддхи Ванаяк на большой праздник Ганеша Чатуртхи. Диди говорила о нем еще задолго до его наступления, и Милли знала, что посещение храмов обычно занимает от трех до четырех часов – неплохой запас времени для нее и Бинея. Чем ближе был этот день, тем более абсурдным и непродуманным казался их план. Милли хотела уже побыстрее все это провернуть просто потому, что устала думать об этом. А что, если охранники не пропустят Бинея внутрь? Ну что же, если их план сорвется на таком раннем этапе, то она хотя бы не будет ни в чем замешана.

Но все произошло иначе. Посмотрев в окно, Милли увидела, как открылись железные ворота, на территорию заехали две машины, а затем ворота закрылись. Женщину, которая явно работала в одной из квартир многоэтажки, впустили внутрь. Сердце Милли билось так быстро, словно было погремушкой в руках ребенка. Охранник открыл одну из створок ворот, чтобы поговорить с кем-то – она не видела с кем. У Милли подкосились ноги. Створка ворот закрылась. Был ли это Биней? Его не пустили внутрь? Но почему? Милли чувствовала себя так, словно на месте груди и живота образовалась одна большая дыра. С улицы послышался еще один звонок. Охранник подошел к воротам, открыл задвижку, обменялся с кем-то парой фраз. Затем он широко распахнул ворота, вынув металлическое крепление из земли. Биней и еще один мужчина аккуратно занесли огромный деревянный шкаф. Он был явно очень тяжелым, так как они оба шли очень медленно и шатались от его веса из стороны в сторону. Прежде чем она смогла собраться с мыслями, в дверь постучали.

Снаружи стоял охранник:

– Приехала служба доставки, привезли альмирах[127]. Внизу стоят двое мужчин, мне их пустить?

– Хэ, – слабо сказала она. Ее сердце бешено стучало.

Альмирах занесли внутрь горизонтально. Дверь закрылась. Как и планировалось, Милли залезла внутрь шкафа – туда могло поместится двое таких, как она. Помимо собственного веса, Милли практически никак не утяжелила шкаф – ей практически нечего было брать с собой. Она взяла две пары шальвар-камиз[128], учебники хинди, книгу с базовыми английскими словами, зубную щетку, расческу, маленькое зеркальце, мобильный телефон, кошелек, где было пусто, и самое главное – продовольственную карточку. Эту карточку она собиралась показать в банке, чтобы доказать, что счет был действительно ее. Сабина ей как-то сказала, что эту карточку Милли должна спрятать от Диди, хранить ее как зеницу ока и ни за что не отдавать Диди, если та попросит.

Биней и его друг проверили, все ли в порядке с альмирахом – надежна ли щеколда и не откроются ли дверцы, пока они его будут нести. Они даже подготовились к непредвиденным обстоятельствам: при открытии замка, который висел снаружи, щеколда все равно оставалась закрытой. В шкафу было довольно просторно. Он был сделан из дерева, причем из качественной древесины, и Милли заключила, что он должен быть очень тяжелым. И вот наконец мужчины подняли шкаф. Милли почувствовала, как накренилось то небольшое темное пространство, в котором она сейчас находилась. Она слегка вскрикнула. Альмирах аккуратно опустили на землю.

– Все в порядке? – услышала она приглушенный голос Бинея.

– Хэ, – отозвалась Милли.

– Что?

– Хэ, – повторила она чуть громче.

– Послушай. Мы поднимем шкаф и будем нести его, слегка наклонив вперед, чтобы ты могла опереться ногами. Понимаешь? Обопрись двумя ногами, если нужно, не бойся, прислонись к двери, не откидывайся назад и не шевелись. Ты поняла меня?

– Хэ, – ответила она, хоть поняла и не до конца. Ей просто хотелось закончить это путешествие побыстрее.

Шкаф снова подняли. Она словно на мгновение оказалась в темном невесомом пространстве. Затем неуклюжий поворот, и шкаф ударился о дверь. Еще три раза Милли почувствовала такие же толчки, но уже послабее. Альмирах никак не могли вынести. Она слышала, как напряжены мужчины, их тяжелое дыхание, ворчание и даже запах пота, она была словно мячиком, которым играли два гиганта. Милли, собрав всю свою волю в кулак, кротко спросила:

– Могу ли я выйти на минуточку?

Снаружи шкафа мир был ослепительно-ярким и наполненным свежим воздухом. Стоять на кафельном полу в гостиной было так надежно, так приятно, что она и представить себе не могла, что когда-нибудь сочтет хоть что-то в этой квартире таким приятным. В нос ударил запах пота. Лбы мужчин были влажными.

– Нам нужно поторопиться, – сказал ей Биней. – Неужели там так плохо? Дай нам стакан воды, и приступим к делу. Ты уверена, что ничего не забыла?

– Почему бы вам не поставить шкаф со мной в лифт? – предложила Милли. – Вам не понадобится спускать его вниз.

Выйдя на площадку, Милли показала, как нужно пользоваться лифтом.

– Убедитесь, что вы плотно закрыли обе створки. Вот так. А потом нажмете кнопку ноль, хорошо?

Они вернулись обратно в квартиру, и Милли спряталась в шкаф, который Биней потом закрыл снаружи. Они приготовились идти.

В темном движущемся пространстве Милли слышала, как бьется ее сердце – этот предательски громко работающий мотор наверняка смогут услышать охранники: ей казалось, что стены шкафа буквально вибрировали от ее сердцебиения. Когда ее вынесли на улицу, мир показался ей смешением слегка приглушенных звуков – шума машин и разговоров охранников – и тонкой полоской света, пробивающегося через щель между створками альмираха. Сможет ли она увидеть хоть что-нибудь, если прижмется к этой щели? Она чувствовала себя так, будто была в раскачивающейся лодке, в той, о которой она читала в своем учебнике хинди: «Рыбаки ходят в море на лодках. В море много волн. Волны ударяются о лодки, и лодки качаются. Рыбаки тоже качаются в лодках». Вот и она, запертая в шкафу, плыла из одной жизни в другую, но качалась не из-за волн, а из-за усталости тех, кто нес ее и заодно громоздкий шкаф. До ее слуха долетели обрывки фразы Бинея: «…избавляются от старого…», а затем раздался другой, незнакомый ей голос. Она затаила дыхание. Милли подумала о том, что возложила все свои надежды на мужчину, которого она, по сути, совершенно не знала и с которым лишь разговаривала по телефону, но теперь в его руках была ее судьба. Совершенно неожиданно воздуха внутри шкафа оказалось слишком мало. Она прислонилась носом к щели и начала судорожно дышать, но это никак не помогало. Вышли ли они за пределы территории «Сух Нивас»? Милли не помнила, чтобы слышала звук открывающихся или закрывающихся железных ворот. Если они на улице, то почему шум машин не стал громче?

Внезапно она почувствовала, как перемещается в пространстве, словно Биней и его друг подняли шкаф над головой на вытянутых руках. Это было невозможно. Столь же внезапно ее вдруг опустили вниз на ровную поверхность. Опять послышались голоса, но было совершенно не разобрать слов; хлопнула дверь машины, раздался металлический скрежет, а затем звук открывающейся железной двери или ворот. Полоска света исчезла. Ей не хватало воздуха, она подумала, что вот-вот может задохнуться. Раздался рев мотора. Милли поняла, что шкаф оказался внутри грузовика. Машина тронулась с места. Она попробовала закричать, но кто сможет услышать ее, когда вокруг целая симфония звуков самого Мумбаи? Милли все кричала и стучала кулаками по стенкам шкафа, но в такой тесноте она не могла замахнуться так, чтобы получился сильный удар… Кто же услышит ее приглушенные крики из деревянного гроба, когда вокруг стоит такой гул?

Она стояла в кузове грузовика и держалась руками за металлические решетки, располагавшиеся между ней и местом для водителя. Биней был рядом и сидел, держась рукой за бортик. Дверцы альмираха были открыты, внутри него лежали два пакета с вещами Милли. Она молча вдыхала полной грудью горячий воздух, наполненный пылью и выхлопными газами. Ее глаза были широко открыты и бегали по сторонам, с любопытством осматривая тот мир, в котором она оказалась. Девушка чувствовала себя маленькой, но переполненной жизненной энергией, словно была крошечным воробышком на большой ладони. Когда она попыталась заговорить, ее голос был настолько тихим, что она словно шептала что-то самой себе:

– Он такой огромный. Мы здесь потеряемся.

Биней, который ее не слышал и даже не понял, что она что-то говорила, сказал ей:

– Мы скоро будем в районе Бандра.

Милли села и обхватила колени двумя руками. Вокруг было так много машин, так много людей.

– Посмотри, там море, – сказал ей Биней. – Ты видела когда-нибудь море?

Это и было море? Вот это большое бескрайнее озеро?

9: Дом

Сабина нашла Милли новую работу спустя две недели после ее побега из дома Вачани. Биней успокаивал Милли, говоря, что бывшие работодатели ни за что не смогут их найти, ведь про него никто ничего не знал – ни кто он такой, ни где работает, ни где живет, да и какова была его роль в побеге. Они поженились через неделю после того, как Милли устроилась на новое место работы на шоссе Маунт Мэри, которое находилось в десяти минутах ходьбы от ее нового дома – джопри, располагавшихся между фешенебельным оте лем Тадж Лэндз Энд и набережной района Бандра. Милли нужно было работать в семиэтажном здании под названием Си Крест, и не предполагалось, что она будет там ночевать. Каждый день Милли рано вставала, где-то в шесть утра, и уходила готовить завтрак семье из четырех человек – мужу с женой и их детям. Хозяин уходил на работу в семь тридцать и забирал детей с собой, чтобы по дороге в офис отвезти их в школу. Еще час Милли занималась уборкой, чисткой или глажкой; нередко у нее было сразу несколько поручений. К восьми тридцати она обычно заканчивала свою работу. Биней, который работал по вечерам на Пали Хилл, в ресторане, еще спал, когда она возвращалась с работы.

Безусловно, она думала о своем доме в деревне, но никогда при разговоре не называла его гхар[129], только гаон[130]; джопри в Бандре теперь стали ее единственным домом. Трущобы пересекали три узкие дороги; чтобы описать их ширину, достаточно было представить человека среднего роста, лежащего на них поперек. Милли ничего даже не приходилось себе представлять: она неоднократно видела пьяных мужчин, которые так лежали и перегораживали собой путь.

Дома – скорее комнаты для каждой семьи – располагались вдоль этих дорог и были плотно прижаты друг к другу. Размеры этих комнат были самыми разными, точно так же как и количество проживающих в них людей – в некоторых комнатах жило по двенадцать человек. Стены были сделаны из кирпича, и большинство из них покрыты краской: у кого-то стены были ярко-синие, у кого-то розовые или зеленые, у некоторых просто побелены. Такая плотность застройки – комнаты были не только по бокам, но еще и примыкали друг к другу сзади – привела к тому, что ко входу вели еще более узкие дорожки, по которым невозможно было пройти сразу двоим. В сезон муссонов эти паутино образные тропинки полностью затапливало водой.

Неудивительно, что это происходило. С западной стороны трущобы почти вплотную граничили с морем. Единственное, что разделяло их, это узкая дорога из камней, глины и кирпичей, которая уже растрескивалась от времени и разваливалась на части, но люди все еще продолжали по ней ходить. Один из ее отрезков был постоянно затоплен. Тут же, с другой стороны, уже шли задние части трущобных построек. Во время отлива, дорожка возвышалась над водой где-то на четыре-пять футов, а во время приливов ее высота сокращалось вдвое. За три месяца муссонов дорога, которая также выполняла функцию дамбы, полностью уходила под воду и те дома, что находились с ней рядом, постоянно затапливало. Когда дожди лили слишком сильно, все комнаты в трущобах были как минимум подтоплены, и полиция с пожарными эвакуировала жителей. Дом Милли и Бинея был с восточной стороны, рядом с городской набережной, поэтому их не особо беспокоили ежегодные наводнения, но если дожди были сильными, то тогда уже и им приходилось несладко.

Сбоку от каждой дорожки были сделаны стоки, по одному или по два, и в них выливали различные отбросы или выбрасывали бытовые отходы. Во время муссонов стоки заполнялись до краев водой и превращали дороги в грязное месиво из сточных вод. Получившаяся жидкость молочного цвета, в которой плавали небольшие островки отходов, напоминала густую кровь, бегущую по венам неизвестного животного. Вода прибывала, и эти потоки грязи заливали пол даже в тех жилищах, которые находились уровнем выше. Такое положение дел не устраивало жителей, и они проявили природную находчивость, похожую на ту, что подсказывает им добавлять специи к блюду. Кто-то додумался оградить себя от воды мешками с цементом, разложив у входной двери. Основная мысль была не в том, чтобы цемент, как губка, впитывал влагу и не давал ей вытекать, высушивая пространство, а в том, чтобы вода не проникла внутрь комнат через щели в двери. Мешков с цементом было недостаточно, чтобы впитать весь объем воды, что скапливалась на дорогах во время муссонных дождей. Они хорошо и быстро впитывали влагу и лежали на протяжении всего сезона ливней и даже иногда оставались лежать так круглый год, словно дельфины, греющие свои серые спины на солнце. Через три-четыре месяца после окончания сезона муссонов мешки затвердевали и превращались в огромные валуны. Мешков было так много, что, лежа на земле в ряд, они образовывали будто нитку бус, не законченных любителем рукоделия, которые навсегда остались валяться где-нибудь внутри шкатулки. Некоторые считали, что песок бы лучше подошел для этих целей, и советовали всем использовать его вместо цемента. Но они, видимо, не понимали, что песок хоть и намокает, но не удерживает влагу.

Туалеты были общими. Всего было девять кабинок, которые стояли поодаль друг от друга: пять мужских и четыре женских. Предназначены они были где-то для тысячи двухсот человек и находились в северной части трущоб, граничащей с черными прибрежными камнями. Женские туалеты были построены из кирпича и закрывались на ржавые металлические двери, которые нужно было привязывать веревкой к скрученному в кольцо железному гвоздю, прибитому к стене. Для изготовления крыши самым привычным материалом в трущобах были не кирпичи или бетон, а нечто из досок, стеблей бамбука, пластика и проволоки. Черные листы пластика делали крышу водонепроницаемой. Ни в одной кабинке не было ни окна, ни вентиляции – только дырка в стене размером с почтовую открытку. Так как к ним не было проведено электричество, эти дырки служили днем источником света, однако это не сильно помогало, и некоторые женщины шутили, что в такой темноте и не поймешь, что перед тобой: притаившаяся крыса или не спущенное дерьмо. Последний вариант был крайне характерным, поскольку туалеты (собственно, как и все трущобы) не были подсоединены к водопроводу. В ход шли кружки, канистры или бутылки с водой, которые большинство приносило с собой не для того, чтобы смыть испражнения, а чтобы помыться.

В джопри не было водопровода, и его жители частенько полушутя говорили, что ценят воду больше золота: сосед Милли и Бинея заявлял, что самым большим достижением его сына должен стать дом с круглосуточным доступом к воде. «Водопровод важнее бриллиантов», – говорил он. В его желании была своя логика. В каждом доме была целая орда контейнеров различных размеров и форм: банки, ведра, бочки, канистры, кувшины, пустые пластиковые бутылки различного литража, – все они занимали значительную площадь в и без того тесных комнатах. Оставлять воду на улице было опасно – кража воды не была редкостью. В разных частях города муниципалитет по фиксированным часам открывал специальные краны с чистой водой. Жителям трущоб приходилось стоять в очереди, чтобы набрать себе воды и отнести домой. Если кто-то не успевал прийти в это время, то у него не было воды все последующие двадцать четыре часа. Очередь к одному из кранов была очень длинной, и в ней царили напряжение и злоба: это был единственный кран, который близко располагался к трущобам. Воду подавали только в строго определенные часы, поэтому крайне важно было находиться в этом месте вовремя и занять хорошее место в очереди, иначе могло получиться так, что кран закроют до того, как ты до него дойдешь. В результате, количество контейнеров строго контролировалось, причем не со стороны властей, а самими жителями.

Милли всегда была ответственной за воду – еще в деревне, будучи ребенком, она бегала за ней. Вот и в Бандре это стало ее обязанностью не потому, что это была женская или детская работа, а из-за того, что по вечерам она была свободна, в то время как Биней, наоборот, работал в эти часы в ресторане. Милли работала уже в двух местах, оба были неподалеку. Вторая работа начиналась с девяти утра до полудня, что было очень удобно, так как оставшееся время Милли была свободна.

Вода им доставалась бесплатно, а вот электричество нет, и вовсе не потому, что им регулярно приходили счета за электроэнергию. Дело в том, что в трущобах электричество было проведено незаконно – оно существовало только благодаря подсоединению к линиям электропередач. Все жители скидывались на то, чтобы глава трущоб ежемесячно платил человеку, который подключал их к общей линии. В случае джопри, где жила Милли, мужчина, ворующий электричество, еще и владел несколькими комнатами, которые он сдавал в аренду. Милли и Биней платили за свое жилье по три тысячи рупий в месяц и дополнительно за кабельное телевидение и электричество.

Помимо телевизора, который стоял на деревянном сундуке, в их комнате десять на четырнадцать футов были кровать, вереница контейнеров для воды, печь на одну конфорку, работающая от газового баллона, и дешевый металлический альмирах, закрывающийся на ключ. Из посуды у них было две тарелки, кастрюля и тава[131], которую хранили на полу рядом с печью. Для удобства в процессе готовки Милли сидела на чаупай. Также они прибили друг напротив друга два гвоздя и привязали к ним веревку, чтобы сушить на ней вещи. Под потолком висела лампочка без абажура. К стене рядом с телевизором было прикреплено заламинированное изображение Христа: над его головой виднелся нимб с расходящимися в разные стороны лучами, он сам был в белом облачении, которое расходилось на груди, обнажая его священное красное сердце, а пряди каштановых волос спадали на плечи. Он чем-то напоминал Салман Хана[132]. Милли купила этот портрет рядом с церковью Святой Марии у одного из продавцов, который торговал не только свечами в форме ладоней, ног и рук, которые выглядели как залитые воском ампутированные конечности, но и другими религиозными предметами: книгами с молитвами, постерами, картинками, спичками, ладаном, обычными свечами, маслом и святой водой.

Спустя время Милли и Биней приобрели и другую домашнюю утварь: настольный вентилятор, вторую кровать из дерева и кокосового волокна, которую вертикально прислонили к стене и опускали только перед сном, две глубокие металлические тарелки, две больших банки – одну для риса, другую для дала. Вопрос приобретения той или иной вещи рассматривался с трех сторон: хватало ли для новой вещи места в комнате, хватало ли им на нее денег и нужна ли она вообще; последний аспект практически всегда проигрывал.

10: Работа, деньги, банковские счета и рутина повседневности

Милли работала на двух работах в Бандре, пока не узнала о своей первой беременности. Хозяева домов Си Крест и Басера были довольны работой Милли и сказали ей, что она сможет вернуться к ним, когда ее дочери Малике исполнится три месяца, более того, они разрешили ей приносить девочку с собой. Милли пришлось немного изменить свой график, так как она переживала, что малышка начнет плакать и раздражать хозяев дома. Но оказалось, что в одном доме, что в другом хозяева были абсолютно безразличны к периодически возникающему хныканью и плачу. В тот период, когда у девочки резались зубки, Милли прошла через череду бессонных ночей. В это время ей нужно было ходить к семи утра на свою первую работу к Чандмалам в Си Крест, при этом она не спала с трех или четырех часов ночи. Бывали дни, что она знала, что если не продолжит двигаться – подметать пол, мыть окна, стирать тяжелые простыни руками, – то она просто заснет на работе, и это станет весомым основанием для того, чтобы ее отчитали или даже уволили. Но ни один из этих страхов не оправдал себя. Ее работодатели были добрыми людьми, и так как их жизни никак не мешал тот факт, что баи[133] стала матерью, они, наоборот, даже старались ей во всем помочь. Диди из Си Крест, у которой тоже были дети, не только давала Милли ценные советы, но и поделилась с ней детской кроваткой, лошадью-качалкой и двумя комплектами детской одежды для мальчиков, которую у нее рука не поднималась выбросить.

В качестве благодарности Милли готовила блюда синдхи для семьи в Си Крест, хоть это и не входило в ее обязанности. Чандмалы были гуджаратцами и вегетарианцами, поэтому приготовление саи бхаджи, которое она научилась готовить в Нижнем Пареле, стало настоящей сенсацией. Она несколько модифицировала рецептуру и добавляла туда укроп не в качестве посыпки, а как полноценную часть блюда, смешивая его со шпинатом. Блюдо готовилось очень легко: Милли замачивала на ночь нут, нарезала шпинат и укроп, брала немного щавеля и листья пажитника, нарезала пару луковиц, картофель, баклажаны, бамию и половину корня колоказии. В скороварке она разогревала масло и пассеровала овощи с луком в течение пяти – семи минут, добавляя зелень, нут, немного зеленого перца чили, соль, половину чайной ложки куркумы, немного имбирной пасты, чайную ложку молотого кориандра и немного воды, затем все это хорошенько перемешивала, накрывала крышкой и считала до семи-восьми «свистков». Открыв крышку, она добавляла еще укропа и все разминала толкушкой до получения однородной зеленоватой массы.

Когда Малика немного подросла, Милли начала оставлять ее дома с Бинеем. Он зарабатывал семь тысяч рупий в месяц, работая поваром. Полторы тысячи он отправлял домой в Лалтекар, где были его пожилые родители, три брата и две незамужние сестры. Деньги исчезали моментально, как вода, вылитая на иссохшую, растрескавшуюся землю, но благодаря Милли, которая зарабатывала восемь тысяч рупий в месяц, работая на двух работах, он решил увеличить сумму, которые отправлял в деревню. Его родители нуждались в большом количестве денег, особенно сейчас, когда им нужно было за ближайшие два-три года выдать дочек замуж. Таким образом, практически вся зарплата Бинея уходила на оплату жилья и отправку денег домой, а заработок Милли превратился для них в денежный фонд, обеспечивающий их ежедневные нужды.

Воспитание ребенка было довольно дорогим удовольствием, и единственное, что они смогли придумать, так это чтобы Милли нашла себе еще одну работу. Биней мог бы найти другой ресторан, чтобы устроиться туда, но его зарплата не стала бы выше, а два места работы он не смог бы совмещать, так как во всех ресторанах повара требовались на полную ночную смену. Третью работу было не так-то просто найти: большинство людей хотели, чтобы баи приходила с утра, а Милли в это время уже была занята. Малике было четыре года, когда Милли, уже ждущая второго ребенка, нашла себе работу в доме семьи Сен, что был рядом с городской набережной.

Где-то на вторую неделю своей работы на новом месте Милли заметила смутно знакомое лицо, выплывающее из дома, к которому она как раз подошла. Милли всю голову себе сломала, вспоминая, где же она видела эту женщину, но никак не могла понять, пока однажды ее новая Диди не упомянула в разговоре с Милли, что женщина, которая только что вышла, это их кухарка Рену. Она приходила три раза в день: сперва рано утром на час, а затем была у них с одиннадцати до часа дня и вечером, чтобы приготовить ужин. Она жила в тех же джопри что и Милли; не встречалась ли она с ней раньше?

Ну да, конечно, это была та женщина, которую она несколько раз видела в очереди за водой.

Новая Диди, Тулика Сен, была очень великодушной. Она была из тех женщин, которые любили оказывать безвозмездную помощь и не ограничивали себя негласными запретами, регулировавшими взаимоотношения между прислугой и хозяйкой. Она всячески пыталась вовлечь Милли в разговор и узнать о ее прошлой жизни в деревне, нынешней жизни в городе, о Бинее и его работе, о дочке Малике. Милли, которая была научена горьким опытом жизни в семьях в Джамшедпуре и первой работы в Мумбаи, отвечала как можно более односложно, ведь она и понятия не имела, что такое поведение может расцениваться как обескураживающее и дерзкое. Дело было не в том, что Милли холодно относилась к новой Диди, а в том, что это была ее самозащита. Но Диди не собиралась сдаваться; она медленно, но верно шла к тому, чтобы Милли избавилась от своего защитного панциря. Милли была удивлена, что ее жизнь хоть кому-нибудь интересна, ведь ей казалось, что в ней нет ничего особенного и нестандартного. Постепенно она начала отвечать Диди более развернуто, но о некоторых страницах своей жизни, например, о Будхуве и Сони, она чувствовала, что не сможет рассказать никогда. Она поведала Диди о Дебдулале и Пратиме, о Вачани и, будто в противовес всем этим историям, поделилась с ней своим желанием закончить двенадцать классов, горевшем в ней до сих пор, но уже похороненном под пеплом дней.

Тулика Сен заботилась о Милли. Когда она узнала, что Милли снова в положении, миссис Сен начала давать ей порцию на обед побольше. В их доме было самое демократичное отношение к пище, какое только видела Милли. Поначалу Диди отдавала ей все остатки из холодильника, подогревая их в микроволновке в два часа дня. Спустя какое-то время, когда Милли научилась пользоваться микроволновкой самостоятельно, Диди доставала контейнеры и тарелки с той едой, которую она хотела отдать Милли, и просила ее выбрать, что та хочет; еще спустя время Тулика просто показывала ей в холодильнике, что Милли может взять, и девушка оставалась на полном самообслуживании. Милли ела то же, что и Диди с мужем: дал, рис, роти, сабзи, рыбу и мясо. Ей давали все эти продукты в большом количестве, и не из-за того, что они уже слегка были испорчены.

Семейство Сен ело много, хотя Милли и понимала, что Диди научила их кухарку Рену готовить именно ту еду, которая им нравится. Оказалось, что их сын, живущий за границей, когда приезжал в отпуск домой, каждое утро давал Рену указания, что именно следует приготовить на обед и ужин, причем зачастую рецепты были из разного набора продуктов. Как-то раз, когда Диди не было дома, он угостил Милли едой на обед, при этом объяснял на странноватом хинди, что это были за блюда: чана дал[134] с кокосом и изюмом, курица в соусе с белыми семенами мака (он использовал слово хус хус и нерешительно спросил у Милли, правильно ли он назвал эти семена, но она только пробубнила себе под нос, что поняла, о чем он, и отвернулась), жареная рыба, цветная капуста с картофелем и горохом… Милли знала, что все это была очень дорогая еда, которую родители специально купили для того, чтобы порадовать своего сына, которого редко видели. Она понимала, что через еду родители показывали, как сильно они привязаны к нему. Иногда, когда в доме Диди ей давали на обед то, что ее дочь Малика не то что никогда не пробовала, но даже не знала, что такое существует, Милли брала немного с собой, чтобы угостить девочку. Биней частенько приносил домой еду из ресторана – чау мейн, курицу с чили, жареный рис, чоп суи[135], курицу по-манчжурски… все это была необычная еда для их вкусовых рецепторов и непривычные слова для их языка. Милли ела с большим удовольствием после нескольких секунд замешательства перед незнакомым ей блюдом – она даже не знала, что было сильнее, голод или жадность.

При этом мозг Милли непроизвольно подсчитывал, сколько денег им удается экономить, когда Биней приносит домой еду с работы.

– Тебе приходится платить за ту еду, что ты приносишь домой? – как-то спросила у него Милли. – Они вычитают ее стоимость из твоей зарплаты?

– Нет, ты что. Это же остатки от основных блюд, чау мейн, жареного риса. У нас они каждый день образуются. Иногда их подают на следующий день, но, если руководство решает, что они могут испортиться, раздает сотрудникам.

Мысленно Милли смаковала это приятное чувство, которое возникало от того, что им доставалась бесплатная еда. Напряжение, в котором она практически всегда находилась, постепенно начало отступать, так как она понимала, что их семья не умрет от голода. Но она все еще испытывала смешение страха, стыда и беспокойства, когда упаковывала еду, которую ей давала Диди на обед, чтобы забрать домой для детей. Всего один вопрос, одно разрешение со стороны Диди могли решить все недоразумения и развеять страхи, но Милли была слишком застенчивой, она боялась начинать разговор на эту тему, пока однажды Диди не зашла на кухню и не увидела, как Милли ссыпает крабовое карри в пакет, который взяла из ящика под столешницей, где хранили пустые пакеты и контейнеры.

– Тебе не понравилось? – спросила Диди. – Ты не ешь крабов?

Милли, которая стояла к Диди спиной, всего на секунду задумалась о том, чтобы соврать, но тут же ответила, даже не успев повернуться:

– Нет, я просто хочу взять немного для дочки. – Ей хотелось сквозь землю провалиться.

Однако Диди отреагировала на это совсем не так, как думала Милли.

– Ну и зачем ты все это кладешь в пакет? – сказала она. – Весь соус вытечет наружу. Лучше возьми-ка один из контейнеров, завтра принесешь его обратно.

Через два дня после этого Тулика подошла к ней и сказала:

– Милли, если ты хочешь взять что-то из еды для детей, то просто бери это. Тебе не нужно делить свою порцию и есть меньше.

Милли кивнула, чтобы показать, что поняла ее разрешение, но не отвлеклась от стирки, чтобы повернуть голову в сторону Диди. Только спустя какое-то время Милли научилась замечать и реагировать на то проявление доброты и щедрости, с которым она столкнулась в этой семье. Это были те вещи, которые она никогда и не надеялась увидеть или испытать на себе, но она поняла, что то, с чем она столкнулась, была свобода. Ей потребовалось время, чтобы это принять и расслабиться. Работая в Джамшедпуре, Милли думала, что, чем крупнее город, тем больше будут штрафы за какие-то ошибки и испорченные вещи, поэтому, когда она разбила заварочный чайник у Сен Диди, она тут же в этом призналась и спросила, сколько денег вычтут у нее из зарплаты.

Диди рассмеялась.

– Это всего лишь чайник, подумаешь, – ответила она. – Он стоил совсем недорого, даже не бери в голову.

Тулика Сен постепенно увеличивала зарплату Милли, но с повышением жалованья она всегда назначала ей какие-нибудь дополнительные обязанности или увеличивала ее время работы на пятнадцать или тридцать минут, чтобы Милли не думала, что это благотворительность. Именно она сказала Милли, что существует вечерняя школа для взрослых при церкви Святой Марии. Тулика осторожно подталкивала Милли к тому, чтобы девушка посещала там занятия, да еще и брала Малику с собой. Через какое-то время после того, как родился сын Амит, зарплата Милли в семье Сен возросла до пяти тысяч рупий. По мумбайской традиции прислуге периодически полагалось выплачивать бонус, когда наступал праздник Дивали: месячную зарплату. Милли получила эти деньги в каждом из домов, где она работала. Сумму в двенадцать тысяч рупий, которая превратилась в четырнадцать тысяч рупий, когда Амиту исполнился год, Милли положила в банк на сберкнижку.

Она узнала, что тот счет, который они открыли вместе с Хемали Вачани для ее зарплаты, не был закрыт, и деньги на нем лежали в сохранности. Когда хозяева дома в Си Крест заплатили ей первую зарплату наличными, Милли поделилась с ними своими опасениями по поводу того банковского счета и имеющихся на нем денег. Милли и представить себе не могла, что деньги будет так просто получить на руки. Миссис Чандмал попросила ее принести с собой ее продовольственную карточку и отвела в отделение банка в Бандре. Там Милли узнала, что никаких «сберегательных книжек» больше и в помине не было, все оказалось автоматизировано. Они распечатали выписку по счету. В тот же день она узнала, что ее деньги были в безопасности и никто, кроме нее, не смог бы их снять. Через неделю ей открыли новый счет в банке и выдали чековую книжку, на которую перераспределили те деньги, что она заработала в доме у Хемали.

Помимо ее с Бинеем бонусных выплат, Милли откладывала на счет ежемесячный остаток от зарплаты. Иногда у нее получалось внести на банковский счет целую тысячу рупий, при этом каждый месяц она стабильно высылала деньги матери и Будхуве. После всех распределений денег оставалось не так много. Они тратились на еду, одежду, телефонные переговоры, школьную форму Малики, книги и канцелярские принадлежности.

Малика ходила в местную школу Святой Екатерины Сиенской. С точки зрения ресурсов и достижений это было небольшое благотворительное учреждение, но если посмотреть на нее с позиции вместимости, то у школы имелась довольно большая территория и она могла принять большое число бездомных детей и детей из бедных семей. Тот факт, что в ней учились ребята из бедных семей, был одновременно и плюсом и минусом, но людям, находившимся в положении Милли и Бинея, как правило, не приходилось выбирать. Люди схожего статуса могли себе позволить либо государственные школы, где учили только маратхи и хинди, либо детей в школу не отправляли вообще. Большинство семей в джопри придерживались второго варианта. Но кто из них мог быть таким прозорливым и бесстрашным, чтобы отдать своего ребенка в частную, хоть и благотворительную, школу, когда детей отправляли на работу сразу же, как те подрастали, чтобы они могли принести в семью дополнительный доход? Вероисповедание Милли дало им более выигрышную позицию: в школе дети католиков имели некоторые преференции. У школы было еще одно значительное преимущество – все обучение шло на английском.

Собственные попытки Милли посещать школу при церкви Святой Марии были спорадичными, так как работа и воспитание детей отнимали практически все ее время. Одно дело взять с собой пяти-, шестилетнюю девочку и заставить ее сидеть спокойно, возможно, даже пообещать ей за это угощение, но с двумя детьми, один из которых был еще младенцем, такая задача была просто нерешаемой.

Их дочь подрастала, и Милли стала думать о переводе ее в среднюю школу, так как там, куда ходила Малика, образование велось только до четвертого класса – до десятилетнего возраста. Конечно, на возраст учеников там никто не обращал внимание, Малика была одной из немногих, чей возраст соответствовал изначальной градации классов. Милли понимала, что отправить Малику в школу получше не получится, если она не устроится на четвертую работу. То учебное заведение, которое присмотрела Милли, называлась Кармил, и находилось оно на Хилл Роад. Это была школа для девочек, обучение в которой стоило две тысячи рупий в месяц. Милли также узнала, что плата за учебу – это далеко не все расходы, которые им предстоят. Придется купить новую школьную форму, книги и заплатить первоначальный взнос: итого около десяти тысяч рупий.

Когда она поделилась своими мыслями с Бинеем, он был настроен скептически:

– Чем она будет заниматься? Учиться, ходить в школу? Мы не можем себе этого позволить.

– Я могу устроиться на работу в еще один дом.

– Но она же девочка, какой смысл давать ей такое образование? У нас теперь есть сын, нужно подумать о нем.

– Они оба будут ходить в школу.

– Но у нас нет таких денег. Наших финансов не хватит на то, чтобы отправить двоих детей в среднюю школу, – настаивал он. – Она умеет читать и писать. Сейчас Малика закончит начальную школу, и этого образования ей будет вполне достаточно.

– Ну уж нет. Она пойдет в школу. – Милли была непреклонна.

– Посмотри на себя, ты же не ходила в школу и при этом получаешь от четырнадцати до пятнадцати тысяч рупий в месяц… Если собираешься устроиться еще на одну работу, то лучше потрать эти деньги на обучение Амита.

Милли вдруг с грустью поняла, что она сама никогда не закончит двенадцать классов, даже несмотря на то, что посещает вечернюю школу, в обход стандартной системы образования, да и сдать выпускные экзамены не сможет. В этот момент она отчетливо осознала, что обязательно должна устроиться на четвертую работу.

Жизнь в трущобах была довольно шумной, но все эти крики и разговоры, как правило, не беспокоили жителей, ведь они были неотъемлемой частью их жизни, как воздух, а кто обращает на него хоть какое-нибудь внимание? Однако сейчас Милли начала отчетливо слышать каждый звук в отдельности. Из сразу нескольких телевизоров играла музыкальная заставка сериала Балика Вадху[136], где звучал, словно колокольчик, голос девушки: Чоти си умар, парнай о бабаса…[137]

В соседней комнате женщина кричала на своего пьяного мужа:

– Она чурали[138]! Она точно чурали! Я выцарапаю ей глаза своими собственными руками, я сделаю это – или я не дочь своего отца.

Затем послышался звук бьющегося стекла и рыдания. Мальчики прошли мимо дверей Милли, слушая музыку у себя на телефоне: Уай вис колавери колавери ди?[139] По мере того как удалялись мальчики, песня постепенно затихала. Малика усердно делала уроки. Милли не видела ее лица – только затылок, волосы на котором были настолько темными, что, казалось, отливали синевой в свете лампы. Как она читает книги, если ее голова перегораживает свет? Вокруг девочки будто была невидимая стена, которая держала остальных на расстоянии.

– Она будет ходить в школу до самого конца, пока ей не исполнится восемнадцать и она не сдаст выпускные экзамены, – сказала Милли.

11: Эпилог

Звонок от Будхувы. Это было удивительно, потому что всегда она звонила ему, а не наоборот. Она тут же подумала, что случилось что-то плохое. Время звонка было также необычным. Среда, семь часов вечера, она шла по улице с Маликой, которую только что забрала из школы. По средам ее дочь посещала трехчасовые занятия в компьютерном классе, проходившие в школе для семиклассников и учеников постарше. За них Милли приходилось доплачивать еще пятьсот рупий. Прежде чем Милли успела нажать зеленую кнопку, звонок был сброшен. Видимо, это означало, что это был сигнал для того, чтобы она перезвонила. Мысли о плохих новостях только усилились. Она тут же набрала его номер.

– Что случилось? – первым делом спросила она.

– Сони мертва, – ответил он без промедлений.

На секунду Милли оказалась в замешательстве, моментально не сообразив, о ком он. В такие моменты жизнь вдали от дома дает о себе знать.

– Что? Но как? – прошептала Милли, когда смысл слов дошел до нее.

– Никто точно не знает. Военные снова начали наступление, их очень много. Это могли быть они или люди из ее собственного отряда. О ее смерти ходит много разных слухов. Одни говорят, что она стала делать доносы в полицию и Сони убили ее же соратники; другие утверждают, что она пыталась сбежать из отряда, потому что тогда ее тело не нашли бы прямо на окраине деревни.

– Где… где они нашли ее? – Милли нужно было что-то сказать, но это было единственным, что она смогла произнести. Милли старалась не смотреть в сторону дочери и водила в воздухе рукой, чтобы взять Малику за руку.

– Под большим манго, которое растет сразу за поворотом.

Она не могла спросить напрямую то, что хотела, по крайней мере не в присутствии дочери, но Будхува будто угадал, что скрывалось за ее молчанием.

– Она скончалась от пуль, а не от мачете, – сказал он, затем добавив: – Я не видел тело.

Милли вздрогнула. Ей не хотелось, чтобы Малика поняла, о чем они говорят, но и отпускать ее она не хотела.

А Будхува все продолжал свой рассказ:

– Говорят, что солдатская форма на ней была полицейской, но тут сложно сказать наверняка, может быть, партизаны купили ее на каком-нибудь рынке.

У Милли было так много вопросов, но она не могла задать их в присутствии дочери. Она сказала, что позвонит ему позже.

Те слова, что сказала ей Сони на прощание, тут же возникли у нее в голове. Так много вопросов… Прежде чем Милли закончила думать об одном, ее мысли уже перескочили на другое. Она вспомнила слова Сони: «Ты не чувствуешь, что распыляешь себя, живя то чуть-чуть здесь, то чуть-чуть там? – все не унималась Сони. – Ведь получается, что твоя жизнь сломана, раз состоит из нескольких кусочков». В душе Милли была в корне с ней не согласна. Ее жизнь уж точно не была сломана. Для нее она была единым целым. Это она, Милли, собрала все воедино. Как вообще переезд из одного места в другое может разрушить жизнь? Человек что, фарфоровая кукла, которую легко разбить при транспортировке? Но все это она уже не могла сказать Сони. С тех пор прошло слишком много лет, а подруги уже не было в живых.

V

Тот чье имя он уже забыл возможно был рабочим из их или другой бригады который как-то вечером рассказал историю когда они пили Туфан[140] адха[141] или пува[142] кто какой мог себе позволить он рассказал им что Тадж Махал построил величайший император Великих Моголов Шах Джахан в память о своей скончавшейся жене сотни рабочих таких как они даже тысячи работали многие годы над его строительством и когда Тадж Махал был достроен император увидев его красоту не захотел чтобы кто-нибудь из его врагов повторил даже часть такого шедевра и поэтому отрубил у каждого маздура большой палец на правой руке только представьте вы построили огромный отель и в конце перед тем как уехать домой тебе отрубают палец правой руки и все хел хатам[143] вы больше никогда не будете работать и придется всю жизнь побираться на улице пока бродячие собаки тебя не сожрут

но пока не собаки начали разрывать его на части было что-то внутри его груди что съедало его потому что кашляя он чувствовал что все его внутренности превращаются в невесомые пылинки по ощущениям они были точно такими же как тогда когда он однажды разломал на небольшие пластины огромное количество гофрированной серой крыши и сложил их в стопку чтобы женщинам работающим на площадке было удобнее их собирать и уносить держа на голове кроме пыли внутри него он представил что в области груди у него также были какие-то красные свалявшиеся комки шерсти как-то раз он слегка подмерз и начался кашель сначала ничего страшного не было но после того как кашель стал усиливаться он пошел в давахану и купил там бутылочку с красной микстурой на ней была наклеена белая квадратная этикетка где в углу указали сколько следует принимать ежедневно оно ему не помогло и он пошел в другую давахану где продавали ангрези[144] лекарства там он взял небольшую бутылочку с зеленой жидкостью которая тоже никак не помогала разве что клонила в сон он пожаловался на это другому маздуру и тот сказал что возможно из-за того что он смешивает лекарство с Шокином или Туфаном появляющаяся сонливость из-за алкоголя была похоже на то что он каменеет ему казалось он тонул в воде и никак не мог подняться на следующее утро с постели чтобы успеть на построение и получить распределение на объект иногда он так и оставался лежать камнем на кровати целый день не чувствуя в себе сил снова стать человеком лень и слабость окутывали его так как змеи берут в тиски свою добычу и не отпускают пока не выжмут из нее все соки когда хватка все же ослабевала он чувствовал себя пушинкой которую мог подхватить в воздух даже легкий бриз

зеленое лекарство не помогало и кто-то подсказал ему что его принимают только при боли в горле а у него источник кашля намного ниже и это по всей видимости грипп чип-чуп бухар как они любили говорить никогда не преувеличивай симптомы чтобы болезнь не скосила тебя и никогда не преуменьшай недуг чтобы не узнать о нем слишком поздно это правило не панацея от всех болезней но оно служит напоминанием которое дает о себе знать оно постоянно сидит в подкорке лафанга[145] развалившийся вдоль бордюра рядом с рынком проснулся как раз в момент его очередного приступа и вместо того чтобы тактично пропустить это мимо ушей он поднялся и сел рядом окидывая его взглядом этот лафанга сказал ему что с таким лицом как у него кашляя он становится похож на лающую лису такого рода замечания не были оригинальными уже как минимум двое работодателей посмеялись над ним спрашивая действительно ли он человек а один вообще отказался брать его на работу так как считал что лисы принесут ему неудачу на строительной площадке он тогда сказал что лисы в человеческом обличии должны быть не на стройке а рыскать по кладбищу

ему казалось что он сможет однажды смириться со своей внешностью и находясь далеко от дома у него получится начать новую жизнь но люди по-прежнему не воспринимали его всерьез будучи ребенком он часто думал об отъезде а когда подрос то более весомые причины подтолкнули его к этому и его еще детская озлобленность и ярость только усилились будто из семян выросло целое дерево на котором росли плоды внутри которых тоже были семена из которых сможет вырасти еще больше деревьев он считал что первое зерно ярости проросло в нем из-за нехватки денег и отсутствия работы чтобы эти самые деньги заработать да и сколько они с братом могли обрабатывать свой крошечный клочок земли размером с сад раис адми[146] с которого они еле могли собрать еду на один полноценный прием пищи в день в течение года двое мужчин со своими женами и детьми старались выращивать побольше чтобы суметь продать излишки и на вырученные деньги купить в дом что-нибудь помимо еды хотя учитывая что на их огороде периодически не вырастало ничего съестного на протяжении трех зимних месяцев им приходилось тратить эти деньги чтобы не умереть с голода когда они были маленькими их отец любил повторять что деньги имеют свойство размножаться точно так же как кошки оставляют после себя котят а собаки щенков а они тоже вырастают и уже у них появляются котята и щенки но чтобы деньги водились их нужно уметь зарабатывать их отец хотел устроиться на правительственную работу но огонь поглотил его вместе с их лесным участком а птицы тревожно щебетали под покровом ночи чувствуя шум и слыша треск охваченных пламенем деревьев он посмотрел тогда на своего брата-близнеца и на его лице отражалось зарево пожара казалось что он сам пылает изнутри его отец не хотел покидать деревню даже никогда не пытался этого сделать потому что был уверен в том что там в городе не было ничего кроме огромных строящихся зданий которые бесконечно нуждались в человеческих ресурсах чтобы подбрасывать их как поленья в костер для того чтобы не дать ему потухнуть но он сам верил в то что сможет заработать в городе намного больше денег и будет высылать их домой а однажды накопит достаточно капитала для того чтобы открыть свой бизнес и сколотит такое состояние что пожизненно обеспечит не только своих детей но еще и своих внуков

но и чем это все закончилось он сбился со счету сколько лет жил в большом городе возможно два три или четыре и все это время он копал землю таскал кирпичи щебень песок камни цемент и разного рода мешки у себя на голове и спине связывал веревкой две или три лестницы из бамбука чтобы забраться повыше и закрепить крест-накрест строительные леса это требовало определенной сноровки ведь от того как хорошо и правильно он все сделает зависела безопасность людей важно было не только предотвратить возможность падения человека со строительных лесов но и исключить появление на них лишних предметов которые могли свалиться на маздура работающего уровнем ниже пока он закреплял их его самого покачивало в разные стороны эти монотонные движения успокаивали его нервы и заставляли забыть хоть на какое-то время о проблемах и о том мире в котором он жил у него закружилась голова и он наклонился вперед чтобы облокотиться о стену и не потерять равновесие почти незаметное покачивание превратилось из успокаивающего во вселяющее страх и он почувствовал себя птицей садящейся на гибкую ветку дерева интересно в такие моменты ощущают ли они тот же трепет что и он чувствуют ли себя пушинкой стараясь отвлечься от этих мыслей он был рад тому что ему нужно было укладывать друг на друга кирпичи промазывая между ними цементным раствором потом их будут покрывать побелкой

любая работа была куда лучше чем приходить на базар или ярмарку и ждать что кто-нибудь наймет его это дело случая повезет ему сегодня или нет но приходить все равно было нужно в такие дни он просто сидел и ждал понимая что здесь такой не один или же людям не требовались его услуги в конце концов убивало вовсе не отчаяние а надежда что в следующий раз обязательно повезет и его возьмут на работу на день два или неделю но бывало что приходилось сидеть и просто ждать когда это случиться страдая от голода ведь опять-таки убивает не отчаяние а надежда поначалу ему обещали что он будет зарабатывать от ста двадцати пяти рупий в день но ему по факту платили только семьдесят пять когда он пытался выяснить в чем же дело то на это лишь отвечали что если его это не устраивает то он может найти себе другую работу и что на его место они всегда найдут кого-нибудь другого кого будут устраивать семьдесят пять рупий за десять часов работы на которой нужно было перетаскивать двадцатикилограммовые мешки на спине водружать сосуды с мокрым цементом на свою голову и тащить их на третий четвертый а иногда и седьмой этаж и раскалывать камни у других бригад работа была еще более рутинной и они проводили по восемь десять часов в день под палящим солнцем которое буквально выпаривало кровь из вен конечно получать семьдесят пять рупий было все-таки комфортнее

то что он получал за свой так называемый комфорт он прятал деньги во внутренний карман рубашки который зашивал для надежности так ему посоветовали поступать другие маздуры которые делали так же эта нехитрая процедура помогала надежнее хранить деньги ведь они всегда находились при хозяине даже когда тот спал эти меры предосторожности появились не случайно воровство не было редкостью у него самого как-то украли обувь пока он спал мертвым сном каким спят маздуры после тяжелого рабочего дня закончившимся распитием Туфана или как в его случае еще и сладковатого зеленого лекарства в таком состоянии ему могли отрубить голову и он бы даже не заметил конечно стопроцентную гарантию этот способ не обеспечивал так как рубашку могли снять во время сна или искусно прорезать ткань а спящий бы ничего не заметил так как крепко спал но это был единственный из доступных ему способов он придумал хранить деньги и продовольственную карточку в полиэтиленовом пакете чтобы уберечь свои вещи не только от воров но и от дождя и собственного пота он скучал по своей семье по жене детям и брату и старался сэкономить хоть что-то чтобы отправить им но его надежды на богатство постепенно улетучивались и периодически думая о нем каждый раз он вспоминал как же давно ничего не отправлял домой да и те деньги что он первое время высылал составляли в совокупности крайне скромную сумму около тысячи рупий что было каплей в море их семейных расходов по правде говоря ему самому было тяжело прожить на семьдесят пять рупий в день особенно учитывая тот факт что его доход не был регулярным одна только мысль о сбережениях заставила его рассмеяться кто-нибудь услышав этот смех наверняка назвал бы его лисьим но сейчас он думал о том что единственным кого он мог спасти был он сам

но нужно было еще решить как это сделать

как хорошо бы ему жилось если бы он был избалованным сыном богатого человека который ездил на машинах и смотрел на мир когда ему вздумается лишь опуская и поднимая стекло автомобиля ему хотелось чтобы он сам принимал решение насколько сильно ему приобщиться к этому окружающему миру ему тоже хотелось иметь возможность включать и отключать реальную действительность по собственному желанию как тот мальчик которого он видел в детстве в деревне он помнил как опустилось окно и их с братом ровесник окинул взглядом ребят на школьном дворе они все стояли и с любопытством разглядывали подъехавший автомобиль пытавшийся вырулить на узкую дорожку ведущую к большому дому где остановились на лето отец с сыном мальчик выглянул из машины и их глаза встретились он отвернулся что-то сказать своему отцу а затем окно опустилось и он протянул руку в которой были мандарины мальчик раздал их всем кто был тогда на школьном дворе но при этом никто не проронил ни слова затем машина уехала они с братом сели на камни и начав чистить мандарины обнаружили внутри фруктов чора один мальчишка сказал им что так как их мама умерла то это был единственный доступный ей способ заботиться о них поэтому она подложила их туда он понятия не имел откуда тот мальчик знал о том что они с братом росли без матери и без отца ведь он был не из их деревни

он точно не мог сказать появились ли эти мечты с тех пор как он увидел того мальчика из обеспеченной семьи или еще до встречи с ним больше они никогда не встречались но со временем он отчаянно захотел оказаться на его месте сидеть в машине с отцом ехать на ней в большой дом и раздавать детям бедняков мандарины даже сейчас спустя столько лет он мог вспомнить то лицо с большими круглыми глазами похожими по форме на желто-зеленые мандарины в его руке

ох как бы было здорово в следующей жизни родиться мальчиком который сидел в машине рядом с отцом

столько воды утекло с тех пор интересно а если бы он получил возможность повернуть время вспять и снова стал мальчишкой оказался бы он в итоге здесь работая маздуром жившим на улице или выбрал бы иной путь превратился бы в того богатого мальчика он улыбнулся сам себе ведь было понятно что в конечном итоге он точно не будет тем мальчиком этот парень тоже вырос за эти годы но а смог бы он стать повзрослевшей версией мальчика уж он-то точно не маздур живущий на улице это и дураку понятно у его отца ведь была машина которая будет возить его до скончания века поэтому что тут и думать чтобы хорошо жить нужно просто родиться в богатой семье

без этого ты будешь никем и для всего мира тоже внизу под ним раскинулась целая колония зеленых деревьев они выглядели словно стая зеленых животных собравшихся вместе или скорее как большая зеленая река которой приходилось обтекать здания словно они были крупными камнями с высоты не только дома но и машины казались игрушечными выстроившись в линию они напоминали змей снующих то тут то там по дорогам некоторые змейки притихли стоя в пробке перед отелем и очень медленно продвигались вперед он часто обращал внимание на машины внизу особенно на те что стояли и ожидали своей очереди перед большим отелем и прикидывал какова была вероятность того что в одной из этих машин окажется тот самый мальчик с отцом отель был поистине гигантским словно многоэтажный дворец ему было любопытно какое там внутреннее убранство ведь отель строил кто-то такой же как и он но этот кто-то никогда не сможет увидеть конечный результат своего труда кто-то ему однажды сказал что если все жители его деревни приедут заселяться то займут только один этаж этого отеля конечно это никогда не произойдет такое место не для людей его статуса отель был похож на коробку из камня и стекла однажды он увидел как птица в полете чуть не врезалась в него он задумался а если кто-то стоит сейчас и смотрит на него из окон отеля то кажется ли ему что он размером с букашку

он мог быть причастным к этому миру только смотрев на него со стороны где-то внизу живота появилось неприятное чувство которое начало распространяться все выше сможет ли он когда либо сделать хоть шаг в сторону узкого выступа на который и птица-то с трудом поместится он дотянулся до бамбуковой палочки привязал к ней кусочек ткани потянулся и начал прокрашивать им оконную раму длины палки все равно не хватало поэтому ему пришлось двигаться дюйм за дюймом по строительным лесам балансируя на них внизу раскинулся огромный мир он слышал что на такой высоте по закону маздурам полагалось работать на широких платформах которые устанавливали вплотную к фасадам здания и существовала техника которая поднимала рабочих вверх и затем опускала их вниз при этом каждому маздуру обязательно выдавали каску но он еще ни разу не видел чтобы хоть где-нибудь эти правила выполнялись да и кто они такие всего лишь рабочие чья жизнь стоит даже меньше чем ничего

нет он не будет смотреть вниз он не будет

он стоит наверху изнывая от палящего солнца хотя возможно его снова начало лихорадить от болезни нужно было уже разделаться с ней ведь никто кроме него не сделает этого за сегодняшнюю работу ему обещали заплатить двести рупий он прислонился к стене казалось горячий ветер дул со всех сторон бамбуковые леса качались от ветра он схватился рукой за палку что была на расстоянии одного или двух футов от него точно определить он не мог так как его голова была прижата к стене ему нужно было перелезть дальше несмотря на свой страх он думал о двухстах рупиях в день если он проработает на этом объекте пять дней то сможет выручить целую тысячу половину из них он сумеет отправить домой но страх все же одерживал верх он не мог просто не мог пересилить себя и продвинуться на эти два фута но останавливаться было уже поздно может быть если он слегка прокашляется то это хоть как-то успокоит того монстра поедавшего его грудь изнутри он чувствовал что там образовалось что-то что мешает ему он хотел слегка кашлянуть но момент был упущен кашель стало невозможно контролировать и он всей силой вырвался наружу

на одном дыхании пролетела вся его жизнь пока он стремительно разрезал воздух словно выпущенная стрела и все же он был всего лишь песчинкой в этом огромном мире всего лишь ей наконец

Благодарности

Эту книгу я не смог бы написать, если бы не мое пятинедельное пребывание в резиденции «Макдауэлл Колони». Этому «раю – раю» (цитата Марин МакЛейн), я глубоко благодарен.

Александру Каппелену и Бертилу Тангоддену, которые организовали для меня трехнедельное пребывание в прекрасном Бергене, где я завершил написание книги. Я хотел бы их поблагодарить за их великодушие и доброту.

Жану Дрезу, sine qua non.

Девашри Мукерджи.

Поппе Хемпсон, Пэнни Хор.

Кларе Фармер, Питеру Штрауссу.

Эллен Барри, Рохини Панде.

Картику Сатьянараян и Гите Сешамани из Wildlife SOS Индия, Лиз Кей из International Animal Rescue.

Джилл Бьялоски, Меру Гохейлю, Менди Гринфилд, Доминику Леггету, Весталу МакИнтайру, Фрэн Оувен, Мринал Панде, Акару Пателю, Тушите Патель, Шармиле Сен, Тарине Уппал, Эдмунду Уайту, Анумехе Ядав, Мари Ямазаки.

За то, что обеспечили меня крышей над головой, когда я был вдали от дома: Арпите Бхаттачархи и Арчишману Чакраборти, Девашри и Удаяну Мукерджи, Мриналу и Эрвинду Панде, Мэттью Рабину.

Сюзанне Дин.

М. Джону Харрисону и Сьону за то, что показали как нужно писать.

Мэтту Филипсу за его прекрасные картины.

Рену Джине, Мили Кертетте.

Без Мэттью Рабина эта книга не была бы дописана. Я благодарен ему за очень многие вещи, но особенно за то, что он вовлекал меня в изучение его моделей последние десять лет.

Примечания

1

Имеется в виду император Великих Моголов Акбар I Великий (XVI–XVII вв.).

(обратно)

2

Падишах империи Бабуридов (XVII в.), по его приказу был построен Тадж-Махал.

(обратно)

3

Древний монархический титул.

(обратно)

4

Жена императора Акбара I Великого.

(обратно)

5

Придворный музыкант Акбара I Великого.

(обратно)

6

Рабочий (хин.).

(обратно)

7

Бедолага (хин.).

(обратно)

8

Господин (хин.).

(обратно)

9

Достопочтенный господин (хин.).

(обратно)

10

Индийские решетки с ажурным орнаментом, сделанные из камня или мрамора.

(обратно)

11

Цитата из стихотворения Генри Ван Дайка, американского поэта и писателя XIX–XX вв.

(обратно)

12

Дома в трущобах.

(обратно)

13

Хорошо, хорошо (хин.).

(обратно)

14

Этническая группа.

(обратно)

15

Штат в Индии.

(обратно)

16

Индийская пряность.

(обратно)

17

Народность в Индии.

(обратно)

18

Блюдо из манки и овощей.

(обратно)

19

Задрапированный конец сари.

(обратно)

20

Фрикадельки.

(обратно)

21

Пюре из баклажана.

(обратно)

22

Трущобы в Мумбаи.

(обратно)

23

Производитель посуды.

(обратно)

24

Соус.

(обратно)

25

Лепешка из пшеничной муки.

(обратно)

26

Пряный суп-пюре из бобовых.

(обратно)

27

Быстрее, быстрее (хин.).

(обратно)

28

Пока-пока (англ.).

(обратно)

29

Господин (хин.).

(обратно)

30

Китайская жареная лапша.

(обратно)

31

Эй (хин.).

(обратно)

32

Oil and Natural Gas Corporation (ONGC) – индийская государственная нефтегазовая компания.

(обратно)

33

Форма приветствия, состоящая из наклона головы вперед и касания соединенных ладоней ко лбу.

(обратно)

34

Тети (бенг.).

(обратно)

35

Дословно: красавица-кокетка (хин.).

(обратно)

36

Стручки чечевицы.

(обратно)

37

Накидка из хлопковой ткани, которую надевают во время омовений.

(обратно)

38

Девятый месяц в бенгальском календаре, первый зимний месяц.

(обратно)

39

Толстый тканый матрас из хлопка.

(обратно)

40

Эх, светлая голова (хин.).

(обратно)

41

Старший брат (бенг.).

(обратно)

42

Семинария, где ученикам преподают брахманы на санскрите.

(обратно)

43

Индийская сладость из некислого творога.

(обратно)

44

Шоссе в Калькутте.

(обратно)

45

Боже, сохрани его (бенг.).

(обратно)

46

Медведь (хин.).

(обратно)

47

Дуб (хин.).

(обратно)

48

Да, да, это медведь (хин.).

(обратно)

49

Другое название чапати.

(обратно)

50

Нищий монах-бродяга.

(обратно)

51

Двухмембранный барабан в форме песочных часов.

(обратно)

52

Блины из дагуссовой муки.

(обратно)

53

Молодец! (урд.)

(обратно)

54

Длиннохвойная сосна.

(обратно)

55

Братец (хин.).

(обратно)

56

Соус, подливка.

(обратно)

57

Фестиваль Наваратри или Дурга-Пуджа: в разных частях Индии фестиваль носит разные названия, даты проведения зависят от лунного календаря, обычно фестиваль проходит в сентябре – октябре.

(обратно)

58

Жрец.

(обратно)

59

Слава, слава нашему богу Голу! (хин.)

(обратно)

60

Клинок, профиль которого напоминает крыло птицы.

(обратно)

61

Плодовое дерево.

(обратно)

62

Кисломолочный напиток из козьего молока с добавлением порошка из конопли.

(обратно)

63

Игра, распространенная в странах Южной Азии.

(обратно)

64

Традиционная набедренная повязка.

(обратно)

65

Десерт из нутовой муки с добавлением орехов, кокосовой стружки и корицы.

(обратно)

66

Пальмовый сахар.

(обратно)

67

Домашнее животное (хин.).

(обратно)

68

Мальчик (хин.).

(обратно)

69

Брат (хин.).

(обратно)

70

Он еще маленький (хин).

(обратно)

71

Традиционная индийская обувь.

(обратно)

72

Также известно как жакаранда и фиалковое дерево.

(обратно)

73

Ублюдок (хин.).

(обратно)

74

Жевательный табак.

(обратно)

75

Овощи в кляре.

(обратно)

76

Приятель.

(обратно)

77

Компания по производству напитков.

(обратно)

78

Жест приветствия и прощания.

(обратно)

79

«Только имя Рамы истинно» (хин.); мантра участников похоронной процессии.

(обратно)

80

Иди, мой мальчик, иди, иди, мой Раджу, мой маленький, иди, иди (хин.).

(обратно)

81

Медицинский пункт.

(обратно)

82

Печь, по типу напоминающая буржуйку.

(обратно)

83

«Жвачка», основным ингредиентом которой являются листья бетеля.

(обратно)

84

Хорошо (хин.).

(обратно)

85

Молитвы (хин.).

(обратно)

86

Хозяин медведя (хин.).

(обратно)

87

Оригинальное название 'Aankhen do', дословно «Два глаза». Болливудский фильм 1974 года, не был дублирован на русский язык.

(обратно)

88

Острая закуска из бобов.

(обратно)

89

Здравствуй, дорогой (хин.).

(обратно)

90

Перекус (хин.).

(обратно)

91

Круглая глубокая сковорода.

(обратно)

92

Кузнец (хин.).

(обратно)

93

Один из главных праздников племени мунда.

(обратно)

94

Муж и жена, считаются предками племени мунда.

(обратно)

95

Деревенский священник.

(обратно)

96

Другое название праздника Сархул.

(обратно)

97

Подстилка (хин.).

(обратно)

98

Монета, равная сотой части рупии.

(обратно)

99

Чернодревеная хурма.

(обратно)

100

Длинные бамбуковые дубинки.

(обратно)

101

Первый луч (хин.).

(обратно)

102

Ласковое обращение к девочке, дословно – сестра (хин.).

(обратно)

103

Роти из пшенной муки (хин.).

(обратно)

104

Чатни с семенами кунжута, чесноком и специями.

(обратно)

105

Деревенское собрание (хин.).

(обратно)

106

Прогресс (санскр.).

(обратно)

107

Десять миллионов индийских рупий.

(обратно)

108

Потому что свекровь тоже когда-то была невесткой (хин.).

(обратно)

109

Перекресток.

(обратно)

110

Капиталисты (хин.).

(обратно)

111

Революция (хин.).

(обратно)

112

Буржуа (хин.).

(обратно)

113

Длинный женский шарф.

(обратно)

114

Картофель в тесте.

(обратно)

115

Обжаренный шарик из теста с начинкой из нута.

(обратно)

116

Ритуал омовения в Ганге.

(обратно)

117

Праздник урожая.

(обратно)

118

Блюдо из чечевицы, шпината и овощей.

(обратно)

119

Баранина с кардамоном.

(обратно)

120

Тушеные овощи в соусе карри.

(обратно)

121

Сладкая тыква в томатном соусе.

(обратно)

122

Вегетарианский сэндвич из булочки и котлеты.

(обратно)

123

Булочка с овощами в соусе карри.

(обратно)

124

Брюки (хин.).

(обратно)

125

Место захоронения предков народа мунда.

(обратно)

126

Церемония захоронения останков умерших.

(обратно)

127

Шкаф (хин.).

(обратно)

128

Традиционный костюм, состоящий из брюк и удлиненной рубашки.

(обратно)

129

Дом (хин.).

(обратно)

130

Село (хин.).

(обратно)

131

Металлический диск с ручками, заменяющий сковороду.

(обратно)

132

Индийский актер.

(обратно)

133

Служанка.

(обратно)

134

Суп-пюре из нута.

(обратно)

135

Блюдо наподобие вока или мясного рагу.

(обратно)

136

Девочка-невеста (хин.).

(обратно)

137

Дорогой отец, почему ты выдал свою дочь замуж в таком юном возрасте (хин.).

(обратно)

138

Ведьма (урд.).

(обратно)

139

К чему такая ярость по отношению ко мне, детка? (англ., там.).

(обратно)

140

Алкогольный напиток из гуавы с пряностями.

(обратно)

141

Половина порции (хин.).

(обратно)

142

Порция алкогольного напитка объемом 180 мл.

(обратно)

143

Игра окончена (хин.).

(обратно)

144

Английский (хин.).

(обратно)

145

Бродяга (урд.).

(обратно)

146

Богач (хин.).

(обратно)

Оглавление

Отзывы о книге Нила Мукерджи «Состояние свободы»

I

II

III

IV

  1: Топор

  2: Подруга

  3: Подруга, часть II

  4: Бумажки

  5: Судьба

  6: Джамшедпур

  7: Переезд и встреча

  8: Птица в клетке

  9: Дом

  10: Работа, деньги, банковские счета и рутина повседневности

  11: Эпилог

V

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg