«Побег»

Побег (fb2) - Побег 1483K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Кантор

Борис Кантор Побег. повесть

Предисловие автора

В начале девяностых годов прошлого века мы с женой и сыном впервые очутились в Альпах, приехав в замечательный горнолыжный городок Заальбах. Я много слышал об альпийских горнолыжных курортах, но то, что мы увидели, превзошло все ожидания.

Приехали мы вечером. С двух сторон от дороги в темноте угадывались горы, по которым ползали вверх и вниз какие-то огоньки. Оказалось, это специальные машины — ратраки, подготавливающие трассы к завтрашнему дню.

Нам, привыкшим к суровым условиям Приэльбрусья, всё было в новинку и вызывало неподдельный восторг: и многочисленные, разнообразные по конструкции комфортабельные подъемники, на которые не было очередей, и подробные карты трасс для катания, и то, что лыжи можно оставить где угодно, не боясь, что их стащат… Но самое большое впечатление на нас произвели сами горнолыжные трассы — широкие, гладкие, которые после бугристых, неухоженных склонов Чегета воспринимались как что-то нереальное.

Через несколько дней мы освоились (к хорошему быстро привыкаешь!) и каждый день совершали путешествия по многочисленным горнолыжным маршрутам окрестностей Заальбаха.

Когда мы однажды остановились на одной из развилок и, рассматривая схему трасс, громко обсуждали, в какую сторону лучше ехать, от проезжавшей мимо группы лыжников отделился мужчина лет пятидесяти, невысокого роста, с рыжей шкиперской бородкой; он подъехал к нам и, «по-американски» грассируя, удивленно произнес: «Ну надо же, впервые слышу в Заальбахе ррусскую речь!»

Так мы познакомились с Владимиром Крысановым — и до конца нашего пребывания в Заальбахе ни на день с ним не расставались. Оказалось, что, побывав на многих мировых горнолыжных курортах, он уже на протяжении долгих лет предпочитает кататься на лыжах только в Заальбахе, где у него масса друзей, съезжающихся сюда со всего мира. Сам он в то время проживал в Стокгольме и производил впечатление весьма обеспеченного человека.

На лыжах Володя катался замечательно — по любым склонам и по любому снегу. Особенно он любил спускаться по целине и настойчиво обучал этому меня и моего сына. Иногда он любил по-пижонски спускаться с курительной трубкой в зубах (большая фотография, запечатлевшая его во время такого спуска, висит у нас дома).

Володя познакомил нас со своей интернациональной компанией, и мы прекрасно проводили время — сначала на лыжах, а потом на традиционных вечеринках «апрески», коих Крысанов был большой любитель. Иногда мы устраивали пикники на склонах гор, которые он на иностранный манер называл «митинги».

Володя на тот момент был холост и очень подружился с нашим девятнадцатилетним сыном. Они вместе ходили по дискотекам и даже иногда «снимали» там барышень.

В наших застольных беседах Крысанов неоднократно начинал рассказывать о своей удивительной судьбе, о бегстве в шестидесятых годах из СССР через Финляндию в Швецию. Но я его не очень внимательно слушал, и какого-то цельного повествования в голове не отложилось. Мы тогда больше внимания уделяли не прошлому, а настоящему — поразившим нас красотам Альп, ежедневным приключениям, знакомствам и другим аспектам горнолыжного отдыха. Из его рассказов я тогда понял только то, что Володя, много лет назад нелегально покинув уже не существующую сейчас страну, остерегается возвращаться на родину.

Тем не менее через пару лет он всё же рискнул приехать в Россию. Несмотря на все опасения, его не только не арестовали, но в существующем на тот момент бардаке даже не заметили. Он съездил к своим родным — в Сибирь, вернувшись оттуда в шоке от увиденной разрухи; повстречался после долгой разлуки с университетскими друзьями, с которыми познакомил и меня. Это оказались очень интересные и неординарные люди, работающие в различных областях науки и искусства.

Тогда же Володя пригласил нас с женой на Мальорку, куда он к тому времени перебрался из Стокгольма. Там он жил на большой парусной яхте, пришвартованной к пирсу, которую недавно приобрел в Швеции.

Из аэропорта Крысанов сразу привез нас на роскошную виллу, где проходила шумная вечеринка. Среди многочисленных гостей, с которыми Крысанов нас непрерывно знакомил, были бизнесмены со всего мира — его приятели, что напомнило нам о традиционных «апрески» в Заальбахе.

На Мальорке мы провели две незабываемые недели, плавая небольшой компанией среди Болеарских островов. При этом Крысанов так уверенно и профессионально управлял своей яхтой, как будто всю жизнь занимался только этим делом.

Володя был очень интересным человеком и настоящим другом, готовым всегда прийти на помощь в трудную минуту, в чем я имел возможность лично убедиться. Недаром у него было столько друзей из различных областей человеческой деятельности в разных странах.

Несколько лет спустя мы с товарищем поехали кататься на лыжах в Заальбах. Там мы встретились с Крысановым, которого я предупредил о нашем приезде.

Выслушав во время одного из совместных застолий рассказ об его «одиссее», мой товарищ предложил написать об этом книгу. И я подумал: «А ведь действительно — такая непростая, насыщенная приключениями жизнь заслуживает описания! Но уж если писать книгу, то вместе с Крысановым. Ведь мне почти ничего не известно о его жизни до нашего знакомства. Да и историю его побега лучше него никто не знает».

Когда я рассказал Володе о нашей идее, он некоторое время думал, созревал — и наконец согласился. Более того, он сообщил, что уже связался с каким-то шведским издательством, которое согласилось его книгу издать (в Швеции он был весьма популярной личностью).

С этого момента Крысанов стал еженедельно присылать мне свои воспоминания, и я понял, что он настроился на серьезную работу.

Но тут случилось несчастье — Володя тяжело заболел. У него оказалась неизлечимая форма лейкемии. Человек огромной силы духа, он несколько месяцев мужественно боролся с болезнью, продолжая при этом писать! Ему каждые две недели переливали кровь, проводили мучительные химиотерапевтические процедуры… но всё было напрасно, и вскоре Володи не стало.

Предвидя такой исход, он в последние дни своей жизни предложил мне всё же закончить книгу без него, предоставив мне право решать, в какой форме она будет написана. Единственное, о чем он просил, — не превращать ее в детективный роман, а постараться донести до читателя его мысли и истинную причину побега из СССР, что я, в меру своих способностей, и постарался сделать.

Хочу выразить благодарность друзьям и близким Владимира, откликнувшимся на мою просьбу поделиться своими воспоминаниями о нем (без их участия издание книги было бы невозможно): Зауру Квижинадзе, Виктору Трахтенбергу, Борису Углову, Михаилу Супоницкому, Владимиру Тигонену и, конечно, вдове Володи — Луизе, предоставившей в мое распоряжение уникальные материалы из шведских газет того времени, когда Крысанов после своего побега очутился в Стокгольме.

Борис Кантор

Пролог

31 июля 1965 года

В кабинете полковника КГБ Годовикова раздался телефонный звонок. Полковник снял трубку.

— Слушаю!

— Товарищ полковник, это капитан Прохоров. Только что позвонил Туманян. Наш подопечный собирается завтра утром отправиться в путь.

— Решился всё-таки! С какого вокзала он поедет?

— Скорее всего, с Ленинградского — он вчера сдал там рюкзак в камеру хранения.

— Точное время известно?

— Нет, но Туманян завтра утром должен с ним встретиться и постараться уточнить детали.

— Понятно. — Полковник на минуту задумался. — Вот что, капитан, брать его в пути не имеет смысла — нет оснований! Что мы ему можем предъявить — что он едет в поезде с рюкзаком? Поступим так: подбери группу ребят из наружки — человек пять-шесть, и хорошо, если бы среди них был кто-то из тех, кого он мог видеть в университете, ну, кто там работает из наших сотрудников… При этом шифроваться особо не нужно! Наоборот, надо сделать так, чтобы он ясно понял: за ним следят! Если он не дурак — а он не дурак, — то поймет, что бежать с «хвостом» бессмысленно, и вернется назад. Хорошо бы ему в этом помочь — пусть, например, рядом случайно окажется попутная машина до Москвы… А когда вернется, ты как следует с ним поработаешь! Всё понятно?

— Так точно, товарищ полковник.

— Выполняйте! Когда возьмете его в Москве, сразу доложите мне.

— Есть, товарищ полковник!

1. На грани провала

КРЫСАНОВ

За окном было пасмурное утро, собирался дождь. Говорят, уезжать в дождь — хорошая примета! Я нервно походил туда-сюда по комнате, чувствуя себя спортсменом перед решающим забегом. Потом вспомнил: надо ж присесть перед дорожкой — и сел на диван.

Итак, на поезде — до станции Лоухи, оттуда пешком до Финской границы, а потом добраться до Швеции и позвонить Стефану… Дальнейшее зависит от того, как меня встретят шведские друзья — ведь с тех пор, как они уехали из Москвы, прошло уже три месяца! За это время они вполне могли забыть и про меня, и про свои обещания…

Мои размышления прервал стук в дверь.

— К телефону! — раздался знакомый громкий голос дежурной по этажу.

Звонил Вилли.

— Давай увидимся напоследок.

К чему эти бессмысленные «последние» прощания? Тем более что мы виделись пару дней назад. Но вдруг он хочет сказать что-то важное?

— Хорошо, давай встретимся через полчаса у метро «Красные ворота», но ненадолго!

О моем намерении бежать за границу знают только два моих близких друга: Заур и Вилли. С Зауром я попрощался вчера и договорился, что он сдаст мою комнату перед тем, как уедет в Тюмень. Ему же я передал письмо для родителей, которое он должен отправить через две недели. Лучше, если они узнают о побеге из моего письма, чем от КГБ.

Вилли поджидал меня на выходе из метро и, увидав, удивленно спросил:

— А где же рюкзак?

— Он там, где надо, Вилли.

— Уже отвез в камеру хранения?

— Предположим, что так.

От метро мы направились не к вокзалам, а пошли сначала по Садово-Спасской улице, потом по Орликову переулку. Было не жарко — только что прошел дождь и, кажется, собирался снова. Несколько минут шагали молча. Мне казалось, будто Вилли хочет что-то сказать, но не решается.

Наконец я не выдержал этой затянувшейся паузы.

— Послушай! Раз уж мы встретились, то я тебе в последний раз предлагаю идти со мной. Пусть тогда не вышло, но теперь-то всё должно сложиться удачно! Если потребуется, я потащу тебя на спине. Я уверен, что мы не подохнем и пройдем. Пусть для этого потребуется два или даже три месяца. У меня теперь есть ружье и леска с крючками, я добуду жратвы столько, сколько надо!

— Нет, сэр! — Так называл меня Вилли, когда хотел подчеркнуть нашу близкую дружбу. — Предыдущий наш поход показал, что такое не для меня! Второго я не выдержу. Мне кажется, один — ты на этот раз пройдешь. А если мы пойдем вместе, что-нибудь случится снова, — нервно сказал Вилли, глядя куда-то в сторону, и, криво улыбнувшись, попытался пошутить: — Когда окажешься за границей, найди мне там жену-иностранку; может, хоть таким образом удастся выбраться отсюда.

— Жалко оставлять тебя здесь, Вилли. Ведь если я пройду, КГБ тебя съест. Они же знают, что мы друзья и в последний год всегда были вместе. Затаскают по допросам, доведут до ручки!

— Я зажмусь и буду молчать. А если меня вышибут из института, поеду куда-нибудь в Сибирь, буду работать в экспедициях…

— Ладно! Только бы это прощание не было прощанием навсегда. Я так говорю не потому, что меня могут убить, хоть это очень даже вероятно. Я опасаюсь, что мы окажемся по разные стороны баррикад.

— Нет, сэр! Ты же знаешь, я не могу быть на другой стороне. Я обещаю, что буду продолжать слушать передачи «из-за бугра» по твоему классному приемнику, а может быть — услышу и о тебе!

— Ну ладно, Вилли! Как хочешь!

— Ты как пойдешь? Старым маршрутом? Ты ведь его уже знаешь почти наполовину.

— А вот этого тебе знать не надо! На всякий случай…

— Я понимаю…

Уже виднелась Комсомольская площадь, три вокзала. Я остановился.

— Вот здесь и попрощаемся. Прощай, мой друг!

— Прощай, сэр! Удачи тебе!

— Спасибо!

Мы не обнялись, а просто пожали друг другу руки, и я, не оглядываясь, зашагал к вокзалам. Хотелось поскорее уйти. Уж очень меня тяготило это непонятное прощание с Вилли. Непроизвольно подумалось, что оно явно не к добру.

ВИЛЕН ТУМАНЯН (ВИЛЛИ)

С Володей Крысановым мы познакомились на вечеринке в доме у сына известного коллекционера русских авангардистов по фамилии Кастакис. Его привел с собой какой-то не вполне трезвый художник-диссидент и церемонно представил как своего друга и единомышленника, а также молодого и талантливого ученого.

Крепкий такой мужичок, небольшого роста, с рыжей бородой, в больших роговых очках — типичный геолог.

«Крруасанов», — сказал он, пожимая мне руку. Он как-то странно грассировал на американский манер, и мне даже пришло в голову, что, наверное, этот Володя, как и я, родился в Америке. Но когда я поинтересовался о его «корнях», выяснилось, что он родом из Сибири. Я даже расстроился.

Этот Крысанов недавно вернулся из длительного похода на подводной лодке, где занимался какими-то научными исследованиями; он был полон впечатлений, и вся подвыпившая публика с интересом слушала его морские байки.

Поскольку я жил неподалеку от его университетского общежития, возвращались мы с ним вместе. Было поздно; такси, как обычно, в поле зрения не появлялись, и нам пришлось долго идти по безлюдному проспекту Вернадского.

Я в тот вечер прилично выпил и, расчувствовавшись, стал рассказывать ему о себе, в том числе об Америке, где с раннего детства жил с родителями — сотрудниками нашего посольства. О том, как до десятого класса учился там в русской школе, где меня и стали называть «Вилли», а когда отца отозвали в Москву, заканчивал учебу уже здесь, после чего поступил на биофак МГУ, который окончил этой весной. И вот сейчас работаю в НИИ мозга, про который ходит шутка, что со дня его основания там занимаются исключительно изучением мозга Ленина.

Поскольку же художник-диссидент представил Крысанова как своего друга, я без всякой опаски стал ему жаловался, что никак не могу привыкнуть к здешним порядкам и мечтаю вернуться обратно в США. Но как? Отца за границу уже не пошлют — возраст не тот. Он сейчас преподает в какой-то военной академии и вроде собирается на пенсию. А даже если и пошлют, то без меня. Ведь я уже не ребенок. Так что шансов никаких!

Около моего дома мы остановились, и Крысанов, видимо тоже пребывая в состоянии среднего алкогольного опьянения, после завершения моего ностальгически-восторженного рассказа об Америке долго молча смотрел на меня, как бы проверяя, а потом заявил, что лично он уже давно решил бежать из этой страны победившего социализма на Запад, так как другого способа оказаться там у него нет. И предложил осуществить это вместе…

Я был совершенно не готов к такому предложению «молодого талантливого ученого» и вначале подумал, что он шутит. Но Володя продолжал в упор смотреть на меня сквозь свои большие роговые очки, ожидая ответа. И я, ощущая почти физическое давление его взгляда, зачем-то сказал, что эта мысль часто приходила мне в голову! После этого, став уже как бы единомышленниками, мы долго с пьяным жаром обсуждали возможные способы осуществления нашей затеи, предлагая самые фантастические варианты, и расстались почти друзьями, решив вместе работать над планом побега.

КРЫСАНОВ

Острое желание каким-то путем попасть на Запад появилось у меня вскоре после поступления в университет. Зная не понаслышке о скотском существовании наших людей вдали от Москвы, которого я с лихвой наглотался в детстве, проведенном в Сибири, и общаясь с иностранными студентами, я понял огромную разницу между жизнью «здесь» и «там» — в странах «загнивающего капитализма».

Главное, что меня поражало в их рассказах, — свобода! Свобода человека выбирать: где, в какой стране ему лучше жить, где он хочет учиться, а потом работать. Свобода перемещаться по миру и путешествовать куда угодно без всякого разрешения властей страны, где он в данный момент проживает. По всей вероятности, это требовало соблюдения каких-то формальностей, но они были явно несоизмеримы с ограничениями, принятыми у нас.

Ближе к окончанию университета у меня даже появилась конкретная, но совершенно несбыточная мечта о том, где бы я хотел жить и работать. В одном иностранном научном журнале я нашел иллюстрированную статью про астрономическую обсерваторию Мауна-Кеа, расположенную на Гавайских островах, на высоте более четырех тысяч метров. После этого мне иногда даже снились эти экзотические Гавайские острова посреди огромного синего океана и их столица со сказочным названием «Гонолулу»!

Как я хотел там оказаться и работать в этой обсерватории, тем более что моя специальность вполне для этого подходила! Ведь тема моей дипломной работы, которую я писал в Государственном астрономическом институте имени П. К. Штернберга, была связана с влиянием неоднородности гравитационного поля Земли на движение небесных тел.

А кроме того, проживая и работая там, можно было бы свободно посещать и другие страны, плавать по океану на парусной яхте. (Что у меня была бы своя яхта, я не сомневался!) Да мало ли что еще можно было бы!.. Мне казалось: весь мир мог быть открыт для меня!

Мое теоретическое желание оказаться на Западе трансформировалось в конкретную идею побега после того, как стало известно, что специальным постановлением правительства весь наш выпускной курс, вне зависимости от специальности каждого, направляется на нефтяные промыслы в Тюмень! А чтобы никто «не сорвался с крючка», свои дипломы мы сможем получить только через три года работы.

Как выяснилось, это неожиданное решение было вызвано тем, что недавно в Тюменской области дала первую нефть скважина какого-то ударника Семёна Урусова, что должно было положить начало разработке колоссального нефтяного месторождения. И руководство страны в приступе эйфории решило бросить для его освоения и скорейшего ввода в строй лучшие силы.

И вот, вместо интересной работы в Государственном астрономическом институте, куда меня уже распределили (и вместо Гавайев, которые, впрочем, оставались лишь в мечтах!), я должен ехать в тайгу, в глушь, и буквально убивать три года жизни, работая по совершенно другой специальности.

Надо любым способом валить отсюда! Так я убеждал себя. Ведь каждый контакт с нашими властями вызывает только чувства злобы и бессилия — чувства, свойственные рабу. Ведь в действительности все мы, даже те, кто высоко забрался по карьерной лестнице, — рабы этой системы. И пусть большинство мирится со своим рабством, а я — не желаю! У раба есть только два пути освобождения — восстать или сбежать. Восстать и изменить что-либо в нынешней обстановке совершенно нереально, поэтому есть только один путь к освобождению — побег! Конечно, если меня поймают, то объявят предателем, «изменником Родины». А кого я, собственно, предаю? Мать, отца, братьев и сестер, друзей? Нет! Может, Родину? А что такое Родина? Ведь не Родина же объявит меня предателем, а какие-то правящие нами люди, которым я никогда не клялся в верности. То, что я хочу покинуть эту страну, еще не означает, что я «предаю ее». Вспомним историю: люди всегда и всюду при желании покидали свои страны по тем или иным причинам. Только одни мы словно прикованы к своей стране цепями!

Среди моих «антисоветски» настроенных друзей ходило много рассказов о различных попытках побега из СССР. Я стал осторожно интересоваться такими случаями, чтобы определить для себя вариант с наибольшей вероятностью успеха, и вскоре, как говорится, «вошел в тему»!

Насколько я уяснил и с удивлением осознал, такое, чтобы отдельно взятую страну обнесли колючей проволокой и окружили вооруженной стражей не для того, чтобы препятствовать проникновению чуждых элементов извне, а чтобы свои не разбежались, произошло впервые в истории! То есть границу СССР стерегли исключительно для того, чтобы не перелезали «отсюда» — «туда»! Поэтому основной задачей советских пограничников стала охота на своих. Всё, что двигалось в зоне границы, рассматривалось как цель и добыча. При этом способы охраны границы непрерывно совершенствовались: прожектора и радиолокаторы; закрытые приграничные зоны; вспаханная контрольно-следовая полоса (с нашей стороны!); минные поля и сигнальные ракеты…

И вот тогда побежали с выдумкой, с народной смекалкой. Побежали творчески!

В пятидесятые годы в ОКБ Яковлева был создан легкомоторный маломестный самолет для нужд народного хозяйства «Як-12». Было заявлено о создании нового вида транспорта — воздушного такси. Летчик и три пассажира. Самолет надежен, прост и мог садиться на любой луг.

Но самолет иногда не хотел садиться на любой луг — хотел на заграничный! Три пассажира сообщали пилоту, что следующая остановка, например, Стокгольм. Этажерка, летящая довольно низко на бреющем полете, не бралась радарами. А троим сговориться просто: три товарища, или одна семья, — никаких подозрений!

Выпуск самолета прекратили. Службу воздушных такси расформировали. Виновным отвернули головы. И приняли решение, что советские люди должны летать не менее чем по десять человек на самолете «Ан-2». По проверенным маршрутам!

С застарелой ненавистью красного кавалериста к аэропланам маршал Ворошилов под это дело ликвидировал аэроклубы (он тогда курировал ДОСААФ), и молодым любителям неба оставалось только летать на планерах или прыгать строго сверху вниз с парашютом. Самопроизвольные передвижения на парашютах по горизонтали были запрещены после того, как пара юных асов нарушила священную границу.

Но если нельзя улететь, то можно попробовать уползти! Один молодой парнишка сумел проползти по дренажной трубе из советской Карелии в нейтральную Финляндию. Он разделся догола, обмазался солидолом для тепла и скользкости, выпил водки для бодрости и согрева, привязал резиновый мешок с одеждой к ноге и пополз, сняв с советской стороны трубы заранее спиленную решетку. В ледяной родниковой воде, текущей в трубе ручейком, он добрался до другого конца и стал пилить ножовкой уже финскую решетку…

Но круче всех был удачный случай побега по воде в процессе океанского круиза. Вдали от берегов Юго-Восточной Азии, среди необозримых просторов Тихого океана человек спрыгнул ночью за борт — и поплыл. Нет, конечно, он не с бухты-барахты спрыгнул. Он целый год изучал карты океанских течений. Разбирался в навигации по звездам и в розах ветров. Перерисовал на кальку и запомнил расположение самых мелких островков и атоллов, да чтоб рядом были морские пути. И вот теперь он надел ласты и поплыл. А плавал он хорошо! Он провел в воде почти двое суток, но добрался до берега и был найден, спасен, доставлен…

Все наши курортные морские побережья, с которых можно было проложить водный путь за бугор, вечером освещались прожекторами. Радостные погранцы по ночам регулярно выуживали из морской пены наивные обнаженные парочки, и лучи прожекторов бликовали на незагорелых местах.

Но и с курортов уплывали! Только не ночью, а днем — как бы нечаянно. Черноморский рецепт был таков: берутся два надувных матраса, и один привязывается под другой. Под ними прикрепляется непромокаемый мешок с канистрой пресной воды, едой и одеждой; рекомендуется взять также документы и русско-английский разговорник. А нож привязать бечевкой поближе, чтоб был под рукой. Это барахло, сложенное и завернутое в купальное полотенце, грузится в прогулочную лодочку, берущуюся напрокат на пляже. Отгребаешь подальше, надуваешь и спускаешь в воду матрасы и тихо дрейфуешь в сторону Турции. Тут главное — выбрать день с правильным ветром.

Расчет был прост, требовались лишь выносливость и мужество. Если катер погранцов тебя вылавливает уже черт-те где — ты обрезаешь и протыкаешь нижний матрас, топишь нож и благодарно плачешь на руках спасителей. Но чаще — пока хватятся, пока разберутся, пока заметят, пока организуют поиск… там, глядишь, и Турция уже недалеко!

Еще рассказывали похожую на легенду историю одного инженера-электронщика, который спокойно и без хлопот перешел финскую границу пешком.

Во время коллективного выезда их НИИ за грибами в Карелию он сидел в кустах и определял сектора возможного наблюдения. Потом пошел, прикидывая, где его не возьмет фотоэлемент и прочая сигнализация. Смотрел под ноги и над головой. Карабкался, прыгал и полз. И прошел! Пройдя, он выбросил корзинку с грибами (при поимке нашими он косил бы под заблудившегося) и… сдался финской полиции!

Там он рыдал от ужаса и просился домой: я за-за-заблудился! Его долго трясли, доставили в Петрозаводск, еще трясли. Где ты проходил?! Не-не-не помню!.. Поржали. Вставили фитиля пограничникам и отпустили дурака.

А через месяц дурак ушел проверенным маршрутом, с документами, с валютой — и с концами…

Эта история, конечно, выглядела совершенно неправдоподобной — пройти более сотни километров по лесу без еды, да еще с корзинкой грибов (!) — это сказки! Но сам факт побега, видимо, имел место — я о нем слышал не только от своих друзей, но и по радио «Свобода». Если через советско-финскую границу ушел какой-то электронщик, то чем я хуже? Тем более с моим опытом походов по сибирской тайге с раннего детства.

Нужно только достать подробные карты Карелии и Финляндии и разработать оптимальный маршрут. Хорошо бы еще выяснить схему охраны границы…

И тут я неожиданно понял, что уже думаю о побеге как о реальном предстоящем действии, которое так или иначе должен осуществить!

ВИЛЛИ

Когда Крысанов познакомил меня со своей университетской компанией, я наблюдал, как его харизма буквально притягивает к нему людей. Володя умел создать себе имидж эдакого бывалого, опытного человека, который знает гораздо больше, чем говорит. Да и внешне он выглядел соответственно: хороший костюм с галстуком «в тон», белая или голубая сорочка, всегда начищенные до блеска туфли и огромные роговые очки; отличная короткая стрижка, ровные крупные зубы (от курения — желтоватого цвета) и стальной взгляд, обращенный на всё и вся; я почувствовал его и на себе! При этом можно было заметить его абсолютную уверенность во всех своих действиях, мыслях и словах. Мне было совершенно непонятно, как деревенский паренек, проживший до семнадцати лет в сибирской глуши, смог так быстро адаптироваться к столичной жизни!

Всем своим университетским друзьям он уступал только в росте, но его небольшой рост легко компенсировался тем вниманием, которым он пользовался среди товарищей и девушек, держась настолько легко и непринужденно, что у случайного наблюдателя не возникало никаких сомнений насчет того, кто здесь главный…

Видимо, для Володи я представлял интерес как человек из того мира, в который он мечтал попасть. К тому же мой английский язык облегчал общение с иностранцами, что было для нас очень важно.

Однажды зимой, с трудом проникнув в модное кафе «Молодежное» на какой-то джазовый вечер, мы оказались за одним столиком с двумя шведскими студентами-математиками, приехавшими на годовую стажировку в МГУ. Ребятам было явно скучно и одиноко в Москве, поэтому они очень обрадовались знакомству с нами. Мы стали водить их по модным театрам и престижным московским ресторанам — ведь с иностранцами туда было легко попасть! Знакомили со своими друзьями и с девушками, которые были не прочь потом поехать к ним в гости — они жили в гостинице на Профсоюзной улице… В общем, как могли организовывали их досуг. При этом Крысанов относился к этому делу как-то уж слишком серьезно!

Когда ребята уезжали, они не знали, как нас благодарить: оставили свои телефоны, приглашали в гости, обещая устроить такой же прием у себя в Стокгольме. Они, наверное, даже не подозревали, что легально попасть в Стокгольм нам было не проще, чем долететь до Луны! Однако номера их телефонов Крысанов аккуратно записал.

КРЫСАНОВ

Вчера вечером я отвез свой рюкзак на Ленинградский вокзал и сдал его в камеру хранения — лучше выйти из университета налегке, не демонстрируя, что куда-то уезжаю. На всякий случай — вдруг за мной следят? А интуиция подсказывала, что следить вполне могли. Хотя после того вызова в КГБ, когда я отказался сотрудничать с ними, меня больше не беспокоили и в работе над дипломом никаких обещанных препятствий не возникало, в последнее время я чувствовал себя как-то неуютно. А вдруг кто-то из арестованных ребят на допросе случайно назвал мою фамилию?

* * *

Всё началось с митинга у памятника Маяковскому, на котором я совершенно случайно оказался субботним вечером 14 апреля 1961 года, в день всенародного празднования полета Юрия Гагарина. Вокруг памятника стояла большая толпа народа, слушавшая поэтов, которые поочередно читали свои стихи. С момента открытия памятника Маяковскому в 1958 году такие чтения стали своеобразной московской традицией.

Когда я подошел к толпе, какой-то человек, забравшись на постамент, вместо ожидаемых стихов вдруг начал громко кричать, что Юра Гагарин ему нравится, а порядки в стране — нет! Толпа засвистела, зашумела… Потом его сменил неизвестный поэт, прочитавший сатирические стихи с явным антисоветским уклоном. Обстановка вокруг явно накалялась — какие-то люди из толпы слушателей стали пробираться к памятнику, чтобы стащить поэта и сдать «куда следует». Но группа молодых ребят как по команде цепью встала вокруг пьедестала, защищая выступавшего.

Следующим читал свои стихи еще один поэт — видимо, из этой же группы. Прожектор подсвечивал его на пьедестале, когда он согнулся над толпой, как птица за миг до полета, и бросал в толпу слова: «Не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах…»

В этот миг часть зрителей заревела в поддержку этих стихов, другие — протестуя против них, и начался какой-то хаос! Тут же появились дружинники с повязками, которые стали хватать и выступавших, и тех, кто их охранял. Рядом со мной оказался поэт, выступавший последним, — к нему уже приближались дружинники, горя охотничьим азартом.

«Надо спасать парня!» — подумал я. И, вспомнив свой испытанный прием для прохода на закрытые танцевальные вечера с иностранцами, властно протянул руку и уверенным голосом распорядился: «Этого забираю я!» Дружинники, приняв меня за кагэбэшника, передали мне поэта с рук на руки, после чего я быстро увел его с собой…

ЗАУР КВИЖИНАДЗЕ

В главном здании университета регулярно устраивались танцевальные вечера для обучающихся здесь иностранцев. Разумеется, нас, советских студентов, на эти вечера не пускали. Проводились они в центральном фойе на втором этаже, и там играл не традиционный магнитофон, а профессиональный оркестр с солистами и солистками. Состав оркестра и солистов мог быть нашим, а мог быть и иностранным! Вот куда каждому из нас, «простых смертных», хотелось попасть! Но… на входе стояли внушительные ребята-охранники. Поэтому, чтобы туда пройти, надо было либо иметь специальное приглашение, либо быть иностранцем с удостоверяющим этот факт документом. И вот тут на поле выходил Владимир Крысанов! Он проверял, нормально ли я одет, и проводил меня на мероприятие!

Я помню два таких случая. В первый раз, когда мы подошли к «секьюрити», Крысанов просто и внушительно сказал, указывая на меня: «Этот гражданин со мной!» — и прошел дальше, а я проследовал за ним. Представьте лицо охранника, который впал в столбняк, наглухо загипнотизированный моим другом.

Надо сказать, что речь Крысанова, когда он этого хотел, звучала, как приговор последней инстанции. При этом он очень оригинально произносил звуки. Его «р» звучало чисто по-английски, а вместо «л» Крысанов употреблял всё то же «р». Поэтому фамилию Углов он произносил так: Угров!

Когда мы так же попытались пройти на «запретный» танцевальный вечер во второй раз, охранник выставил руку и, вознамерившись нас ни в коем случае не пустить, потребовал документы!

Невозмутимый Владимир, не разжимая зубов, заявил: «Я распоряжусь, чтобы этот пост сегодня же был снят к чертовой матери!!!» Думаю, что звучание букв «р» в первом и двух последних словах полностью парализовало волю молодого человека, ибо всякое сопротивление мгновенно было сломлено — и я получил возможность вдоволь насладиться любимым рок-н-роллом!

Умением Крысанова разговаривать с бюрократами, а также с той публикой, которая обожает упиваться любой — даже самой малой — полученной властью, мы часто с успехом пользовались. А Крысанов тем временем не переставал нас всех этим удивлять и восхищать.

КРЫСАНОВ

Когда мы отошли от площади на безопасное расстояние, поэт, осознав, что никакой я не сотрудник КГБ, а дружинников мы обвели вокруг пальца, громко расхохотался и долго жал мне руку в знак благодарности.

Вскоре он познакомил меня со своими друзьями, которые, как я выяснил, создали некую подпольную политическую организацию. Они собирались на квартирах и в безлюдных парках, критиковали политику партии и правительства, обсуждали возможные способы организации борьбы против существующего общественного устройства и проект программы своей организации; предпринимались даже практические шаги по изготовлению листовок антисоветского содержания для распространения их среди населения…

Активным членом этой организации я не стал, решив, что мне важнее всё-таки окончить университет, — но многое, о чем говорили новые знакомые, совпадало с моими соображениями об обстановке в стране.

Вскоре руководителей организации арестовали и посадили — кого в тюрьму, кого в психушку; это второе было новым изобретением советской правоохранительной системы. Однако благодаря хорошей конспирации — все члены организации были разбиты на пятерки, которые знали только людей из своей группы, — многие участники сообщества на заметку КГБ не попали.

После этих арестов я продолжал поддерживать отношения с ребятами, оставшимися на свободе; они протестовали против репрессий в СССР, направляя письма в международные правозащитные организации.

Об этой стороне своей жизни я не рассказывал даже близким университетским друзьям. Поэтому мои внезапные исчезновения из их поля зрения и последующие неправдоподобные объяснения, вероятно, воспринимались ими как чудачества.

Тем не менее в категорию «политически неблагонадежных» я всё же попал после того, как подписал коллективное письмо в защиту диссидента Буковского, которого поместили в ленинградскую психушку. Меня тогда несколько раз вызывали на допросы в КГБ, пытаясь получить информацию об организаторах этого письма, и предупредили, что, если я не стану с ними сотрудничать, путь в науку для меня будет закрыт. Я, естественно, отказался, надеясь, что мой руководитель — профессор с мировым именем Павел Андреевич Строев — сможет разрешить ситуацию. Но оказалось, что против КГБ и он бессилен.

Гадить по мелочам они начали сразу. Вначале я был включен в состав участников экспедиции к Антарктиде на дизель-электроходе «Обь» и даже собрался взять для этого академический отпуск. Но в процессе оформления документов в отделе кадров ГАИШ, куда я был направлен на практику, экспедиция к Антарктиде в моем случае была заменена работой по проведению гравиметрических измерений на подводной лодке в Японском море. Я прекрасно понимал, в чем тут дело. Ведь корабль должен был заходить в иностранные порты. А вдруг кое-кто захочет там остаться и попросить политического убежища?

Хорошо еще, что они не узнали про мою прошлую связь с подпольной организацией. Тогда бы меня вообще отчислили из университета!

* * *

Москва блестела под утренним солнцем, окутываясь паром, поднимавшимся от просыхающего асфальта. Всё было как обычно. И солнце, выглядывающее из-за туч, и голубые окна на небе и сверкающие — на домах.

Вот и Комсомольская площадь, заполненная у парадных трех вокзалов множеством такси и разношерстной толпой приезжих — суетливых и растерянных, напуганных торопливостью и громадностью Москвы. Все они волочили чемоданы, мешки, рюкзаки. Обычная картина для этого места.

Казанский вокзал — особенно шумный. Но я уезжаю с более спокойного Ленинградского вокзала, где большинство пассажиров не были обременены тяжелым багажом — только портфелями или небольшими саквояжами. Отсюда в Ленинград ехали в основном командировочные — деловая публика.

После недолгих размышлений я решил не покупать прямой билет до Карелии в Москве. Если за мной следят, то, чтобы замести следы, лучше ехать на электричке до Клина или Калинина, потом до станции Бологое, а там уже, если мои опасения окажутся напрасными, сесть на какой-нибудь карельский поезд.

В камере хранения рюкзак выдали без каких-либо задержек. Сразу промелькнула мысль: «Это хороший знак!»

Рюкзак был довольно тяжелым, больше пятнадцати килограммов веса, хотя в нем находилось только самое необходимое. Конечно, это не так много — в экспедициях я, бывало, таскал и по тридцать, — но если предстоит пройти сотни километров, причем как можно быстрее, то настанет момент, когда эти пятнадцать будут давить на плечи, как все тридцать.

В рюкзаке сложенное ружье и патроны. Ружье — двуствольное: нижний ствол двадцать восьмого калибра, верхний — малокалиберный нарезной. Двадцать патронов дробовых, пять с жаканами и пятьдесят малокалиберных. Из «мелкашки» я обычно попадал без промаха в сидящую ворону на расстоянии пятидесяти метров. Конечно, не ахти какое ружье, зато легкое — всего два с половиной килограмма. Для добычи пропитания его вполне хватит.

Кроме ружья в рюкзаке была куртка с подкладкой, несколько пар толстых носков, два килограмма риса, сухари, пять банок мясных консервов, полкило сушеного гороха, сухие супы, соль и спички в водонепроницаемых упаковках, леска с крючками в круглой жестяной коробке и большой охотничий нож в ножнах.

На дне в пластиковом мешке лежали пять пачек американских сигарет «Честерфильд». Но их я буду курить, если перейду границу. А на первое время у меня было десять пачек нашей «Примы». Они лежали сверху.

В кармашке рюкзака, помимо разных документов, упакованных в пластиковый пакет, зубной щетки и пасты, находились пять однодолларовых купюр. В моем широком кожаном ремне у пряжки есть небольшой кармашек, куда я с трудом засунул две купюры по пять долларов — больше не помещалось. Поэтому однодолларовые купюры и пришлось положить в рюкзак.

«Блам-блам-блам» — со стуком перескакивают таблички с названиями конечных станций электричек. Очередной «блам» — Клин!

— Вот до Клина и поеду, а уж там посмотрим.

Некоторое время я колебался — покупать ли билет на электричку? Наверное, надо купить, а то пройдут контролеры и задержат. Но денег-то в обрез! Ровно на билет до нужной станции в Карелии. Если я потрачу на электричку, то вряд ли хватит. Допустим, до Калинина я истрачу полтора рубля. Останется десять с мелочью. Хотя билет из Калинина на север должен быть дешевле, чем из Москвы, — всё-таки я уже проеду сотню с лишним километров. Будь что будет! Лишь бы уехать из Москвы «чистым», без «хвоста».

Пока я брел с купленным билетом на электричку до Клина, меня начали одолевать сомнения: «Может, всё-таки надо было ехать до места прямо из Москвы. Вдруг теперь не хватит денег! А ехать без билета опасно. Надо было бы всё-таки взять у кого-нибудь еще хоть трешку».

Почти все свои премиальные от последней экспедиции мы с Зауром и с Борисом Угловым оставили в многочисленных буфетах Московского международного кинофестиваля, во время которого попеременно стояли в круглосуточных бесконечных очередях, чтобы снабдить кинофаната Заура абонементами или хотя бы отдельными билетами. При этом он всё время безумно влюблялся в какую-нибудь новую мировую кинозвезду — то в Марину Влади, то в Джину Лоллобриджиду, то в Брижит Бардо… Отдуваться за всё это приходилось обычно Борису.

Собравшись у подъезда гостиницы «Москва», где жили участники и гости кинофестиваля, мы просили его проникнуть внутрь этого суперохраняемого отеля и взять автографы у звезд мирового кинематографа.

— Но почему я? — каждый раз протестовал Борис.

— А потому, что ты из нас самый представительный. Надевай темные очки — и вперед!

И, что удивительно, ему это удавалось! Он свободно проходил через многочисленные кордоны и собирал для Заура массу автографов: Аркадия Райкина, Джины Лоллобриджиды, Михаила Ромма, Алексея Баталова и каких-то других неизвестных мне личностей. А потом мы шли это дело отмечать…

И вот теперь денег со всей очевидностью не хватало, а занять перед отъездом было не у кого. У Заура едва хватило на билет до Тюмени, а брать деньги у Вилли не хотелось. Видимо, после той неудачной попытки побега в наших отношениях возникла какая-то трещинка.

«А вот у КГБ в деньгах недостатка нет, — с тоской подумал я, — они могут следить за мной где угодно и сколько им угодно. Могут хоть вертолет послать вдогонку!»

И тут меня вдруг охватил страх, что за мной и в самом деле следят, — даже мурашки по спине побежали, но я сразу мысленно отругал себя за это.

«Это всё только эмоции! — убеждал я себя. — Их надо немедленно выбросить из головы!»

Кое-как успокоившись, я вошел в электричку, которая почти сразу же тронулась и начала быстро набирать скорость, проезжая мимо депо, запасных путей… Я нашел свободное место и сел, поставив рюкзак между ног.

«Теперь размышлять нечего, я уже в пути!»

За окном мелькали знакомые места. Мне стало как-то грустно! Все друзья остаются позади, в прежней жизни. Вот поезд проезжает нашу зимнюю спортбазу. Сколько раз я бегал там на лыжах по десятикилометровой трассе, а однажды даже выиграл первенство Москвы среди вузов.

Погода тогда была скверная: временами шел дождь, и лыжня превратилась в кашу. Я правильно угадал погоду, хотя с утра ничто не предвещало дождь, просто была оттепель. Скорый дождь я определил по запаху, как научился тому в Сибири. Но обычно это работало весной, а теперь — начиналась зима. Но всё-таки я угадал и смазал лыжи толстым слоем воска с барсучьим жиром. Эту мазь еще дома подарил мне местный охотник дядя Илья. Для сырого снега она оказалась лучше той, что выдавали в лыжной секции университета. Я пробежал дистанцию почти так же, как в обычную погоду, что не удавалось даже самым сильным мастерам. Разумеется, мне помогла и моя выносливость.

Вот и теперь мне придется полагаться на нее. Буду идти средним темпом, часов по восемнадцать в день. Я должен проходить километров по шестьдесят в сутки. Если по дороге, то можно было бы и по девяносто, но по карельскому лесу это невозможно!

Парень в синей рубахе, сидевший напротив, вдруг встал и вышел в тамбур. Следом за ним вышел мужчина лет сорока в сером пиджаке, черных брюках и коричневых ботинках. Я сразу обратил внимание на ботинки: они были коричневого цвета и явно заграничные. Да и пиджак был, похоже, не нашего производства.

Они перекинулись несколькими словами, и парень возвратился на место. Скосив глаза под своими очками в толстой оправе, я начал наблюдать за ним и вскоре понял, что парень украдкой меня рассматривает. Мужчина в тамбуре тоже смотрел в мою сторону. Это было подозрительно!

В Клину, когда я садился на калининскую электричку, мужчина в сером пиджаке спокойно прошествовал в следующий вагон. Электричка тронулась. Хотя парня в синей рубахе среди пассажиров я не заметил, на душе было тревожно. Оставшись в тамбуре покурить, я посматривал сквозь стекла в соседний вагон. Тот мужчина тоже стоял в тамбуре и курил.

«По одежде вроде не кагэбэшник, но черт его знает!»

Докурив, я прошел в вагон и сел так, чтобы все окружающие места были заняты.

Рядом со мной сидела молодая пара. Я посмотрел в окно и задумался, прощаясь с тучами, несущими дождь в Москву, с лесом, обступающим железную дорогу, и с мелькающими то и дело деревнями. И погода такая, будто уже скоро осень. Грустно как-то. А деревенским пацанам всё ничего — носятся себе по лужам на палках-конях.

Оторвавшись от окна и оглядевшись, я снова увидел серый пиджак в конце вагона. Он разговаривал с кем-то, стоя ко мне спиной. Собеседник серого пиджака был высок и сутул, а когда он посмотрел в мою сторону, лицо его показалось знакомым. Я огляделся по сторонам. На спинку скамейки напротив отвалился парень. Глаза его были закрыты. Видимо, он дремал, надвинув на глаза клетчатую кепку. Меня охватило волнение. Скоро уже Калинин. Если за мной следят, то лучше там не садиться на карельский поезд. А может быть, слежку я просто вообразил?

«Нет, не вообразил!» Теперь я уже почти не сомневался, что серый пиджак и сутулый присматривают за мной. Более того, теперь я точно вспомнил, что уже видел этого сутулого в университете. Видел эти серые волосы и нос картошкой, но тогда на нем был толстый свитер.

— Где мы уже? — парень в кепке проснулся и в упор смотрел на меня. — Долго еще до Калинина?

— Минут десять, — ответила молодая пара в один голос.

День, начавшийся игрой солнца в дождевых каплях, стал хмурым. По всему небу шли тучи. То тут, то там на горизонте виднелись полосы дождя. Но всё-таки дождь не обложной. «А впрочем, какое мне дело до того, что за погода будет здесь завтра, послезавтра?»

Электричка подъезжала к Калинину. Пора было решать, что делать дальше — брать билет на карельский поезд или нет? А может быть, имело смысл незаметно выйти на шоссе, поймать попутную машину и заночевать где-нибудь в лесу? В любом случае в первую очередь нужно как-то избавляться от слежки!

Часы на здании Калининского вокзала показывали половину пятого, когда я вышел из вагона на перрон, не теряя из виду серый пиджак и сутулого. Они сразу разделились, и серый пиджак занял позицию у дверей кассового зала. Я спокойно и медленно прошел мимо него, направляясь к выходу в город, потом остановился и закурил сигарету. Сутулый обогнал меня, не глядя по сторонам, но вскоре остановился и оглянулся. Я вернулся обратно и подошел к расписанию поездов. Едва я начал его изучать, как рядом остановился какой-то военный и, внимательно осмотрев меня с ног до головы, тоже уставился на табло.

Нужный мне поезд на Мурманск должен был подойти через два с половиной часа, а я всё не мог решить, что же мне делать. Не возвращаться же в Москву! Ничего умного мне в голову не приходило. Может, купить билет до Кеми? Это не очень далеко от намеченного начала маршрута, и если я сумею как-то избавиться от слежки (хотя надежды на это мало!), то потеряю не так уж много времени, а если меня задержат, объясню, что захотел съездить на Соловки, прежде чем уехать на долгие годы в Сибирь. Я подошел к кассам. Народу там было немного.

За билет до Кеми пришлось заплатить почти десять рублей. Значит, оттуда надо будет добираться на попутных. «Ну что ж, как-нибудь разберусь!» — решил я.

Военный бродил по зданию вокзала. Определить его принадлежность к тем или иным войскам было затруднительно, потому что поверх формы на нем был легкий плащ без погон.

Я сидел в зале ожидания и размышлял: следит он за мной или всё это мои фантазии?

«Нет, вряд ли он следит, — решил я. — Просто ждет поезда».

Серый пиджак и сутулый куда-то подевались.

Вдруг военный зашел в кабинет начальника вокзала и долго не выходил оттуда. Потом вышел и сел на скамейку напротив.

Женщина с повязкой «Дежурная» на рукаве прошла из кабинета начальника вокзала к кассам. Возвращаясь, она подошла к военному и что-то ему сказала. Он кивнул и продолжал сидеть.

Зал ожидания был наполовину пуст, как на всякой небольшой станции. Пассажиры, ожидающие мурманский поезд, сидели у своего багажа, дремали, скучающе разглядывали входящих и выходящих.

Я взял рюкзак, вышел из здания вокзала и направился в дальний конец платформы покурить. Накрапывал дождь. Спустя некоторое время на платформе появился военный. Он скучно осмотрелся, остановился на мне взглядом и возвратился в зал ожидания. Теперь я понял, что и он тоже за мной следит. Не слишком ли много народу привлечено к моей персоне? Странно!

К платформе подошла электричка, из нее вывалил народ, и я, смешавшись с этой толпой, вдруг увидел парня в клетчатой кепке, который дремал в электричке по дороге в Калинин. Парень стоял у выхода с платформы. Он, видимо, потерял меня в толпе людей, вышедших из электрички, и поэтому непрерывно крутил головой, разглядывая выходящих. Сомнений не осталось никаких — обложили, и серьезно!

В этот момент голова заработала на удивление спокойно:

«Надо отрываться здесь! Но ясно, что не поездом. А как же быть с билетом? Жалко денег — где я найду денег еще на один билет? Надо его сдать!»

Я пошел к кассе, в которой купил билет, и попросил кассиршу принять его обратно.

— Нельзя! Не положено!

— Понимаете, вот забыл дома трудовую книжку, а без нее не смогу устроиться на работу, — начал я канючить. — А если поеду за ней домой, то не успею на поезд. Я студент, и денег на другой билет у меня нет.

— Ну ладно, зайди к начальнику. Если он разрешит, то мне не жалко. У меня сын тоже студент.

Показав начальнику вокзала студенческий билет, я нарисовал перед ним наполненную драматизмом картину: бедный студент, едет на заработки, но оставил дома трудовую книжку. При этом я разложил перед ним все свои документы: зачетку, охотничий билет, комсомольский билет, пропуск в МГУ и даже старую медицинскую справку.

Глаза начальника наполнились сочувствием, и он, предварительно сходив куда-то, написал на билете: «Подлежит возврату».

Через несколько минут всё было улажено. Я получил деньги и быстро пошел на выход.

Поднявшись на переходный мост, я остановился и осмотрел платформу. Военный быстро шел по ней в направлении моста. Я сбежал вниз, в город, где уже во втором доме была арка, ведущая во двор. Оказавшись во дворе, я увидел два выхода, один из которых вывел меня на улицу с большим магазином, у которого толпился народ. Я быстро подбежал туда и смешался с толпой. Оглядевшись, я увидел узкий переулок, по которому к магазину шли люди. Юркнув в этот переулок, я вскоре очутился на улице с автобусной остановкой. На остановке стояла очередь, но я решил здесь не задерживаться.

Поплутав еще какое-то время по улицам Калинина и используя методы наблюдения, почерпнутые из детективных романов, я пришел к выводу, что «хвоста» за мной нет! Но что теперь делать?

Где-нибудь заночевать или ехать в Москву, взять там у ребят немного денег и завтра начать всё сначала? А может, переночевать за городом, выйти на шоссе и ловить попутную машину на Ленинград? Завтра к вечеру я буду там или поблизости. И деньги будут целы…

Но тут вдруг мне почему-то необъяснимо захотелось ехать поездом до нужной станции прямо из Москвы. Это было какое-то странное, совершенно иррациональное, но очень сильное желание! Значит, нужно ехать обратно в Москву, добывать деньги. Кроме того, КГБ наверняка не будет ждать меня в Москве. Они будут теперь ловить меня где-то дальше по железной дороге. К тому же, если я сяду в карельский поезд прямо в Москве, путь мой пролетит скорее, а это сейчас самое главное. Ведь потом мне еще предстоит пройти пешком сотни километров.

Размышляя на ходу таким образом, я оказался на улице с указателем «На Москву». Здесь же находилась остановка автобуса в сторону Москвы, у которой стояло несколько человек. Как только я подошел к остановке, около нее остановился «Москвич».

— Кому на Москву? — спросил водитель.

Я сразу же бросился к машине.

— Мне!

— Трояк!

— У меня есть только два рубля с копейками.

— Ладно, садись!

В машине сидели еще двое — женщина (видимо, жена водителя) и матрос.

«Вряд ли это подстава! — подумал я. — Не может быть, чтобы КГБ так оперативно работал!»

Я сел в машину и поздоровался. Потом, покопавшись в кармане, достал два рубля и немного мелочи. Шофер мелочь брать отказался.

— Студент? — спросил он.

— Студент.

— Оставь себе мелочь на сигареты.

В кармане осталось восемь рублей с мелочью. Значит, нужно добыть еще рублей восемь. Придется продать Витьке Трахтенбергу четыре доллара. Это будет минимум десятка.

Несмотря на то, что машина поскрипывала и покряхтывала на неровностях, ехать было довольно комфортно, и, может быть, поэтому возвращение в Москву не воспринималось как неудача. Наоборот, я внутренне торжествовал и даже гордился собой, что сумел оторваться от такой серьезной слежки. Дождь продолжался, хотя и несильный. Я решил доехать до города и позвонить Вите из какой-нибудь станции метро. Но тут шофер спросил:

— Вам куда надо в Москве?

— До какой-нибудь станции метро, а дальше я доберусь.

— Я еду на Университетский проспект.

— Ну а я в университет.

— Так вы из МГУ? Какой факультет?

— Геологический. Я — геофизик.

— То-то мне ваш голос знаком. Вы не из группы Павла Андреевича Строева?

«Конечно, мой картавый голос узнает кто угодно!» — подумал я.

— Да, я с ним работал.

Приглядевшись к водителю, я тоже узнал его, хотя видел всего пару раз, когда обрабатывал в ГАИШ материал для дипломной работы. Но фамилию вспомнить не мог.

— А я у вас на Красной Пресне работал с материалом по Антарктиде.

— Да-да, помню.

— Сейчас нас перевели в главное здание ГАИШ. У меня сегодня дежурство. Вас не к нам распределили?

— Нет, меня послали в Тюмень на три года. Скоро уеду.

— Вам к зоне «Б»?

— Да.

Мне было неудобно спрашивать его фамилию, но я сообразил, что, если у него есть машина, а работает он в ГАИШ, значит, собеседник мой был в одной из антарктических экспедиций.

В этот момент дождь полил как из ведра, машину начало водить из стороны в сторону, и шоферу стало не до разговоров. Сделалось уже совсем темно. По дороге остановились у Киевского вокзала и высадили там матроса. Дождь хоть и ослаб, но потоки воды лились по улицам, и шофер весь ушел в вождение.

— Ну, вот и МГУ, — сказал он, остановив машину у входа в зону «Б», и протянул мне деньги. — Я с коллеги не возьму, а тебе в Тюмени пригодятся.

— Возьмите хоть на бензин!

— Нет уж! Удачи в Тюмени!

— Спасибо вам большое! Передайте, пожалуйста, всем в лаборатории привет от Владимира. Я, наверное, не успею зайти попрощаться до отъезда. Но я им скоро напишу.

Мы пожали друг другу руки, и я от избытка чувств даже поблагодарил сидевшую с ним рядом женщину, которая за всё время пути не произнесла ни слова, и побежал под дождем в проходную, где дежурила знакомая вахтерша. Та махнула мне рукой в знак приветствия, даже не подумав спросить пропуск.

Перебежав двор, я вошел в зону «Б» и вдруг увидел, как двое, по виду оперотрядчики, куда-то ведут Заура. Я вначале остолбенел, а потом быстро отскочил в сторону, чтобы меня не увидели. В голове лихорадочно проносились мысли:

«За что его взяли? Что же мне делать? А я-то хотел провести вместе с ним последний вечер. Если Заура взяли из-за меня, то обстановка становится опаснее с каждым часом!»

ЗАУР КВИЖИНАДЗЕ

Мы с моей подругой Ленкой Масловой с мехмата договорились оформить фиктивный брак. Мне очень не хотелось после окончания университета расставаться с полюбившейся за годы учебы столицей, а потому было важно получить московскую прописку. Ленка же обещала прописать меня у своей бабушки в дачном поселке Раменского района, рядом с Москвой. Такая подмосковная прописка давала возможность спокойно жить и работать в Москве.

После посещения ЗАГСа я сдал свой паспорт на прописку в Раменское отделение милиции и спокойно ждал появления в нем соответствующего штампа.

В этот же период у меня возникла очередная любовь. Предметом любви была француженка по имени Лора, которая приехала в МГУ на короткое время для укрепления своих знаний в русском языке.

Как-то вечером мы с Лорой оказались в комнате общежития МГУ у одной из ее подруг — тоже француженки. Там собралась небольшая компания из француженок и наших ребят. Всё было прекрасно до тех пор, пока не раздался настойчивый стук в дверь. Было это уже после «часа пик» — двадцати трех часов. Девчонки предложили нас спрятать. Но мы поняли, что это наверняка оперотряд[1] — и они нас, конечно, выследили.

Хозяйка открыла дверь, и оперотрядчики предложили «советским гражданам мужского пола» покинуть помещение и выйти в коридор. Нас привели в комнату оперотряда, где потребовали предъявить документы. После проверки паспортов и стандартной разъяснительной работы отпустили всех… кроме меня, у которого по названным выше причинам паспорта с собой не оказалось. Из ближайшего отделения милиции вызвали машину, на которой меня туда и доставили. Начальника милиции на месте не оказалось — он должен был прийти только утром. Никакие объяснения успеха не имели, и я как был в своем цивильном костюме, так в нем и провел ночь на деревянной скамье «обезьянника».

В момент препровождения меня в милицейскую машину я заметил своего друга Володю Крысанова с рюкзаком за плечами, который почему-то быстро спрятался за колонну.

КРЫСАНОВ

Увидев бледного Заура в окружении оперотрядчиков, я очень занервничал, но тем не менее решил подняться на десятый этаж, который всегда называл «нашим этажом» (хотя моя комната была на девятом), чтобы выяснить обстановку. Но, оказавшись на месте, я не увидел никого из знакомых. Все разъехались. Кругом были только абитуриенты.

Тут я почувствовал, что очень голоден, ведь у меня с утра не было во рту ни крошки! Я поднялся в буфет, который, к счастью, еще работал, купил колбасы, кефира и хлеба, после чего, спустившись по лестнице на девятый этаж, прошел в свою комнату.

Комната не была заперта, как я ее и оставил. В гардеробе висели мои рубашки и костюм с двумя галстуками, там же стояли туфли. Всё как до моего неудавшегося исчезновения! И ключ оказался на месте — под подушкой дивана, как мы и договаривались с Зауром.

Я запер дверь изнутри, сел на диван и приступил к ужину, размышляя: «А надо ли мне вообще бежать? Здесь у меня друзья, скоро будет какая-никакая работа. И, возможно, по окончании ссылки в Тюмень я вернусь в институт Штернберга. На Западе же у меня никого нет. Языка я не знаю. Правда, говорю немного по-английски, но очень коряво! И что я там буду делать?» Видимо, давала о себе знать усталость от долгого и напряженного дня. Но вскоре мои мысли опять потекли в привычном направлении: «Нет, здесь оставаться нельзя. Лучше уж подохнуть на границе!»

К тому времени наступила полночь. Я всё же решил пойти и разыскать кого-нибудь из знакомых девушек. Может, у них найдутся какие-то деньги? Ведь Таня Богоявленская еще позавчера была здесь.

Знакомая вахтерша, сидевшая у входа в зону «В», узнав, что я завтра уезжаю и иду попрощаться, пропустила меня, несмотря на поздний час. Но Танина дверь была заперта, и на мой стук никто не ответил. В комнате наших «филологических» подруг толпились абитуриентки.

«Видимо, все разъехались, — решил я. — Сейчас нужно пойти к себе и выспаться, а завтра утром увидеться с Зауром, если его, конечно, выпустят, и выяснить, за что его забирали. Или даже лучше позвонить, прежде чем встречаться».

Мысль о том, что находиться в общежитии МГУ для меня сейчас крайне опасно, мне даже в голову не пришла — в такой я находился эйфории после того, как оторвался от «хвоста» в Калинине.

Открыв ключом дверь своей комнаты, я вошел и сразу увидел, что здесь кто-то побывал. Рюкзак лежал не там, где я его оставил — между диваном и гардеробом, а у двери гардероба. Комнату мог открыть только дежурный зоны. У него есть ключ, который подходит ко всем дверям общежития, но приказать открыть ему могли только кагэбэшники. Кто-то, видно, успел им настучать, что я вернулся! Какой же я дурак! Они ведь наверняка меня здесь ждали. Куда же я еще мог деваться! «Это элементарно, Ватсон!» — вспомнил я известную фразу Шерлока Холмса…

Осмотрев рюкзак, я увидел, что его открывали: узел шнура был завязан иначе. Мелькнула мысль: «Надо скорей уходить!..» Но в этот момент дверь открылась, и в комнату вошли три человека. Один из них был оперотрядчик — я узнал его: пятикурсник с географического факультета. Других я никогда не видел, но они были явно не студенты. Высокий блондин крепкого телосложения в сером твидовом пиджаке с обшитыми серой кожей локтями — явно не советского производства, — видимо, был за старшего. Я сразу всё понял и с тоской подумал: «Ну вот и отбегался!»

— Ты куда собрался? — спросил оперотрядчик.

— В Тюмень на работу. А тебе что за дело?

— Давай рюкзак! Что у тебя там?

— Если нужно, я и сам открою. У меня в нем всё по порядку сложено, и уложить надо по порядку.

Я начал развязывать рюкзак. Показался ствол ружья.

— Давайте начнем с документов! — сказал блондин.

Делать было нечего! Я выложил из большого кармана рюкзака документы, завернутые в пластиковый пакет, зубную щетку, пасту и коробку с леской.

Оперотрядчик последовательно передавал всё это блондину.

«Всё равно они уже знают о долларах», — подумал я и, вынув пакетик с купюрами последним, показал, что карман пустой.

— На ружье разрешение есть? — спросил второй незнакомец.

— Есть. Оно в охотничьем билете зарегистрировано.

Блондин внимательно проверил все документы, включая копию справки о получении подъемных, и дошел до пакетика с долларами.

— Это что?

— Американские доллары.

— Это и так видно, что доллары. Откуда они у вас? — Он, в отличие от оперотрядчика, обращался ко мне на «вы».

— Получил от шведских студентов за помощь в освоении русского языка.

— Пойдемте к нам, оформим всё письменно, — сказал блондин. — Возьмите с собой рюкзак.

Я завязал рюкзак и надел его. Документы и доллары остались у блондина. Он разложил их по карманам пиджака. Все вышли из комнаты, и я запер дверь.

— Дай ключ! — протянул руку оперотрядчик.

— С чего бы это? Там мои вещи. И мне нужно сдать ключ, иначе я не получу справку о сдаче комнаты.

Оперотрядчик махнул рукой, и я положил ключ в карман. Блондин не проявил к ключу никакого интереса.

Мы спустились вниз в зону «В» и съехали на лифте в подвальный этаж, где были расположены комнаты КГБ. Никаких табличек, кроме номеров, на дверях не было; коридор и комнаты выглядели так же, как в общежитии, но все студенты знали, что именно располагалось на этом этаже.

Блондин выбрал ключ из связки и отпер одну из дверей. Это оказался блок с двумя комнатами. Когда мы вошли в левую комнату, блондин приказал второму незнакомцу проверить мои карманы. В карманах штанов ничего не оказалось, кроме мелочи, сигарет и простенькой зажигалки, которую мне подарили шведы. В кармане клетчатой рубахи была записная книжка. Ее изъяли. На ремень внимания, слава богу, не обратили.

После этого блондин приказал мне сесть на диван, попросил оперотрядчика удалиться и начал задавать вопросы. Он подробно расспрашивал обо мне, о моей семье, об экспедициях, о моих связях с иностранцами. О том, как именно и сколько долларов я получил от шведов. Я ответил, что получил пять долларов за двухчасовой разговорный урок и экскурсию в музей геологического факультета. Оказалось, что он знает о нашей последней вечеринке со шведскими студентами.

Пользуясь найденной записной книжкой, блондин прошелся по всем моим знакомым. Я старался отвечать как можно спокойнее и объяснил, что все мои друзья разъехались и здесь никого нет, кроме Заура Квижинадзе да Виктора Трахтенберга, с которыми я в последние дни не виделся. Я всё ждал вопросов про Вилли, но блондин почему-то не упомянул его.

Второй незнакомец всё время что-то записывал. Несколько раз он на короткое время отводил меня в другую комнату блока. Видимо, блондин при этом куда-то звонил.

Так прошло часа три. Составили протокол об изъятии долларов и паспорта. Я уже был готов к тому, что меня сейчас арестуют и куда-то повезут. Но, к моему удивлению, блондин, сложив в одну папку протоколы, мой паспорт и доллары, зевнул, поднялся и сказал:

— Утром разговор с вами продолжится. А сейчас идите спать. Паспорт и доллары останутся у меня.

— А рюкзак? У меня там еда.

— Возьмите с собой.

Он передал мне все остальные документы.

— А записная книжка?

— Она нам еще пригодится.

— А когда завтра-то? — спросил я нарочито мрачно, стараясь скрыть охватившую меня радость.

— Приходите часов в десять.

— Мне завтра нужно сдавать комнату.

— Завтра мы с этим разберемся.

На этом разговор закончился. Было пять часов утра. Я вышел из блока и не спеша поплелся в сторону лестницы. Так же медленно я поднялся на нулевой этаж, после чего тотчас же со всех ног бросился во двор зоны «В» — к выходу из университета.

2. Счастливый билет

КРЫСАНОВ

Выскочив из проходной, я быстро зашагал к зданию биологического факультета, потом повернул и пошел вдоль парка в сторону Мичуринского проспекта. Было еще темно. Пару раз навстречу попались гуляющие пары.

Теперь уже никаких сомнений в необходимости побега не было. За доллары мне могут запросто пришить криминал[2]. Судя по вопросам, которые задавал блондин, стало ясно, что в последние недели за мной следили. И вдруг мне в голову пришла мысль, что это может быть связано с Вилли. Ведь блондин расспрашивал обо всех моих друзьях, кроме Вилли. А ведь в последнее время мы с Вилли встречались очень часто! Именно он был со мной во время прощальной встречи со шведами. И только Вилли знал, что я поеду с Ленинградского вокзала…

Рассуждая таким образом, я быстро шагал вдоль Мичуринского проспекта к Мосфильмовской улице. Там я решил сесть в автобус, идущий до Киевского вокзала, а затем уже на метро доехать до Площади трех вокзалов.

Но без паспорта я не смогу купить билет, поэтому надо будет как-то договориться с проводниками, чтобы меня посадили без билета. Дам пятерку и поеду на северо-запад, а потом уже решу, как действовать, — судя по обстоятельствам. Главное — вырваться из Москвы до десяти утра и нигде не засветиться!

Когда я подошел к улице Пырьева, в предрассветном сумраке неожиданно встретил моего товарища по университету Витю Трахтенберга. Он был навеселе и, увидев меня, очень удивился:

— Привет! Ты куда это собрался?

— На охоту. У тебя деньги есть?

Витя порылся в карманах и вытащил три рубля с мелочью.

— Это всё!

— Дай взаймы! Верну, когда увидимся в следующий раз.

Витя протянул мне деньги с вопросительной миной на лице. Зная его словоохотливость, я сказал, что очень спешу на вокзал. В это время как раз появился автобус.

— Бегу, Витя. Спасибо!

— Всего, — только и успел он ответить, провожая меня удивленным взглядом.

ВИКТОР ТРАХТЕНБЕРГ

1965 год. Лето. Я молод, весел и талантлив. Только что окончил журфак МГУ и, несмотря на проблемы с «пятым пунктом» в паспорте, распределился очень удачно — в редакцию иновещания Гостелерадио. В связи с этим на радостях загулял.

В один из таких веселых дней рано утром я возвращался из ресторана аэропорта Внуково, где выпивал в компании друзей. Тогда было очень модно завершить ночное гулянье во Внуково: известный местный ресторан работал круглосуточно. На пустынной Мосфильмовской улице рядом со своим домом я вдруг увидел своего университетского друга Володю Крысанова в походной одежде и с большим рюкзаком. Ничего необычного в нем не наблюдалось — Володя часто удалялся в путешествия по лесам и горам. Необычным оказался его вопрос:

— Витя, у тебя сколько денег с собой?

Я порылся в карманах и обнаружил три рубля.

— Одолжи, я верну.

Володин тон был непривычно серьезным. Я отдал ему все деньги, подумав при этом, что на запланированный вечерний поход с девушкой в кафе придется занимать у родителей.

Володя махнул рукой и исчез.

КРЫСАНОВ

Доехав на автобусе до Киевского вокзала, я пересел на метро и вскоре был на Комсомольской площади. Уже совсем рассвело. Я не стал входить в здание Ленинградского вокзала, а обошел его слева, где вдоль запасных путей проходила дорога. Наверное, она шла к депо или к грузовым платформам. По ней изредка проезжали какие-то фургоны. Я дошел до места, где кончалась ограда и дорога уходила через пути вправо.

Путей было много, но движения по ним не наблюдалось. Видимо, это были маневровые ветки. Я направился к вагонам, стоявшим на этих путях.

Наверняка где-то здесь составляют пассажирские поезда дальнего следования к очередным рейсам. При нашей первой попытке побега мы ехали в вагоне на Мурманск, прицепленном к поезду из Адлера. Таких вагонов было несколько.

Между вагонами ходили рабочие и постукивали по колесам, проверяя соединения. На ходу придумав подходящую историю, я обратился к одному из них:

— Извините, вы не знаете, где стоят вагоны, которые пойдут в Карелию? У меня там сестра работает проводницей, и мне нужно передать ей продукты для родителей. А то я спешу на работу и не могу ждать, когда поезд подойдет к платформе.

Из Москвы все везут продукты, поэтому моя версия должна была выглядеть убедительной.

— Они вон за той тумбой справа. Их скоро сцеплять будут.

Я поблагодарил и быстро зашагал туда, куда он показал, повернул направо и увидел спальные вагоны с табличками «Москва — Хельсинки». Вот бы спрятаться там! К сожалению, это было невозможно. Я прошел дальше и увидел несколько вагонов «Москва — Мурманск». К какому поезду их прицепят, меня не беспокоило. Главное — вырваться из Москвы как можно скорее!

Я пошел вдоль вагонов, заглядывая в двери, которые были открыты. Около одного из вагонов стояла молодая симпатичная проводница и курила папиросу. Когда я подошел ближе, она посмотрела меня и спросила с улыбкой:

— Кого ищешь, молодой человек?

— Да вот ищу, кто бы взял меня на поезд до Карелии. У меня денег на билет не хватает.

— Студент?

— Студент.

— А тебе далеко?

— До станции Лоухи.

— Далеко! А сколько у тебя есть денег?

— Могу дать шесть рублей.

— Ну что ж, пошли в вагон, — сказала она, щелчком выбросив папиросу.

Мы поднялись в вагон и зашли в купе для проводников. Она задернула занавеску.

— Тебе, парень, повезло! Моя напарница заболела, и я буду на этом рейсе одна. Но сейчас придется полежать под сиденьем, пока поезд не отойдет. Тебя как зовут-то?

— Володя.

— Ну а меня Нина, будем знакомы!

Она подняла сиденье и стала вытаскивать вещи, чтобы освободить мне место. Получилось достаточно просторно, я даже мог там лежать с вытянутыми ногами. Лучше не придумаешь! Я вынул из кармана деньги.

— Потом, — сказала она. — А сейчас, если хочешь, сходи в туалет на всякий случай. Ведь лежать придется часа полтора, если не больше.

Последовав совету новой знакомой, я залез под сиденье и вытянулся. Потом коснулся ее руки, которой она опиралась на край багажника, удерживая другой рукой сиденье.

— А я не задохнусь здесь?

— Да нет, не бойся, багажник закрывается неплотно. Только сам не вылезай! Я тебе скажу, когда будет можно. А хочешь, поспи — время скорее пройдет, — сказала она и опустила сиденье.

Напряжение предыдущего дня и бессонная ночь давали о себе знать. Я постарался расслабиться и не заметил, как заснул, не слыша и не чувствуя ничего…

КАБИНЕТ ПОЛКОВНИКА КГБ ГОДОВИКОВА

По селектору раздался голос секретаря:

— Товарищ полковник, тут к вам капитан Прохоров, говорит — срочное дело.

— Ну, раз срочное, пусть зайдет.

Дверь кабинета резко открылась, и на пороге возник высокий блондин в сером твидовом пиджаке. Приблизившись на несколько шагов к столу, за которым сидел полковник, он тихо произнес:

— Товарищ полковник, у нас ЧП. Крысанов исчез!

— Как так — исчез?

— Мы вчера, согласно вашему приказанию, отобрали у него паспорт и отправили спать до утра. Но, как доложила сегодня дежурная по этажу, он у себя в комнате не появлялся. Конечно, это моя вина, что я не проводил его после нашей беседы до его комнаты и не проследил, куда он направился…

— Странно! Неужели он сразу решился на повторную попытку уйти? Вряд ли! Ведь он понимает, что ему без паспорта билет на карельский поезд не купить, а ехать зайцем — опасно! Скорее всего, просто решил где-то отсидеться и придумать что-то. Жалко! А ведь мы собирались ему помочь! Предложить вместо измены Родине послужить ей за границей. Ну что ж, пусть теперь сам мучается. Ведь его наверняка поймают на границе — не наши, так финны… Вот что, капитан, нужно как можно скорее размножить его фотографию и раздать проводникам карельских поездов, с соответствующим строгим внушением… Хотя если он сразу же от вас отправился на вокзал, то уже поздно! Он в пути. На всякий случай свяжитесь с ребятами из Карельского управления КГБ — пусть организуют проверку пассажиров в поездах, отправленных из Москвы сегодня утром. Всё, выполняйте! Будут новости — немедленно докладывайте!

— Есть, товарищ полковник! — Блондин, стоявший всё это время по стойке смирно, развернулся на каблуках и выскочил из кабинета.

КРЫСАНОВ

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, я увидел улыбающуюся Нину. Она показалась мне очень красивой. Поезд вовсю стучал колесами.

— Хорошо поспал?

— Как будто провалился куда-то. А сколько сейчас времени?

— Да уже второй час! Я несколько раз тебя проверяла, но ты спал как убитый! Жалко было будить. Видно, всю ночь не спал?

Я вылез из багажника. День был солнечный, а в приспущенное окно летел теплый воздух.

В купе проводников была раковина. Я умылся, почистил зубы и попил воды из графина. В животе бурлило от голода — оказывается, я проспал семь часов.

— Где мы сейчас едем?

— Скоро уже Волхов, и до него нужно успеть поесть! Тут у меня есть бутерброды и окрошка из дома.

— А у меня есть тушенка.

— Ты ее пока прибереги, может пригодиться.

Нина заварила чай, и мы сели обедать, обмениваясь сведениями о себе. Я вспоминал смешные случаи из своих экспедиций. Оказалось, что Нина тоже была в экспедиции на Телецком озере. Она родилась в Звенигороде и после окончания школы в течение года работала там на базе биологического факультета МГУ, а потом и поступила на биофак, но ее отчислили с третьего курса, по официальной версии — за неуспеваемость.

— На самом деле меня отчислили за то, что я отказалась стать любовницей одного преподавателя, — объяснила она. — После этого он стал постоянно ставить мне неуды на зачетах. Я пошла в деканат и обрисовала им ситуацию. Но меня почему-то стали очень просить, чтобы я нигде не распространялась на эту тему, а они назначат другого преподавателя — и всё уладится. Видимо, им по каким-то причинам не хотелось конфликта с этим подонком. Но время шло, ничего не улаживалось, другого преподавателя мне не назначали. Тогда я на очередном комсомольском собрании курса взяла слово и рассказала всю эту историю. Поднялся скандал, вмешались комсомольские боссы не только из университета, но и из Москвы… В результате меня — меня! — вышибли из комсомола и, естественно, из университета с такой характеристикой, что я не могла никуда поступить. И устроиться на приличную работу было невозможно! Вот я и пошла на курсы проводников. Теперь уже почти два года работаю проводницей. Здесь я всем рассказала, что у меня есть жених, с которым мы скоро поженимся, и ко мне, слава богу, не привязываются.

— Я слышал про эту историю. Это было года три назад…

Поезд приближался к Волхову. Мы закончили наш обед, и Нина пошла провожать и встречать пассажиров. Задернув на всякий случай занавеску, я помыл в раковине ложки, тарелки, забрался в багажник и стал думать о ней: «Какая классная девка! В такую и влюбиться можно!.. Но эти мысли нужно выкинуть из головы. Нашел время! И даже нечего морочить себе голову! Хватит с меня одной „несчастной любви“!». И я вспомнил события двухлетней давности.

* * *

Тогда я возвращался с практики самым последним из факультета. В деканате из сводок руководства экспедиции знали, что задержался я не по своему желанию — нужно было доделать работу. Бóльшая часть экспедиции уже возвратилась в университет, а наш отряд всё еще заканчивал свой участок.

Там, в Якутии, вдали от всяких признаков человеческого жилья, наступившая зима казалась очень суровой, а тайга — беспредельной. Тишина подавляла все мысли о жизненных проблемах, но не тоску по московской жизни, по друзьям.

В Москве температура была около нуля. По дороге из аэропорта Внуково город казался совсем непохожим на тот, к которому я привык. Впрочем, так было каждый раз, после возвращения из экспедиций после трудного лета.

Через полчаса увижусь со своими друзьями! Последний месяц я не писал им, каждый раз надеясь, что уже через неделю приеду. Но ежедневные метели, заполнившие тайгу, заносили палатки сухим, колючим снегом, и мы всё ждали, ждали, когда же, наконец, выдастся погода, чтобы закончить последний участок работ.

Теперь же наступившее спокойствие от завершения пути домой и ожидание предстоящей встречи создавали хорошее настроение.

На главном входе университета вахтерша вначале подозрительно осмотрела мою потрепанную одежду, разбитые сапоги, клокастую рыжую бороду, но затем узнала, и ее лицо сразу подобрело. От этого стало еще приятнее.

— Откуда ты такой?

— Из экспедиции.

— Из Сибири?

— Да.

— Ну иди, отдыхай!

Вестибюль, как всегда, был заполнен снующими студентами. Я остановился на верхней ступеньке лестницы, ведущей в актовый зал, и среди непрерывного потока людей внизу разглядел несколько знакомых лиц. Наконец-то дома!

У лифта меня сразу окружили несколько парней с нашего курса. Поговорили об экспедиции. Ребята рассказали о слухах, будто я погиб, — но потом выяснилось, что погиб не я, а парень из другой экспедиции.

Поднялись на десятый этаж. Оказалось, что Заур живет в блоке 1005 в правой комнате, а мы с Борисом — в блоке 1016[3].

Едва я приоткрыл дверь Заурова блока, как понял, что у него в комнате полно народу. Слышались голоса и бренчание гитары. Я зашел в душевую, попил холодной воды из-под крана и посмотрел на себя в зеркало — вид просто дикий!

Женских вещей в душевой не было видно.

«Заур ведет скромный образ жизни? С чего бы это?»

Я открыл дверь правой комнаты. В дыму пестрела какая-то женская публика. Потом увидел Бориса и Натана. Заур сидел спиной к двери.

— Кто-нибудь даст мне сигарету? — спросил я будничным тоном, будто только что ненадолго отлучился из комнаты.

— Сэр приехал! — заорал Заур, вскочив со стула, и обнял меня. Натан тоже подскочил и, бурно выражая свою радость, изо всех сил двинул меня кулаком по спине:

— Живой! Когда мы вернулись, то уже выпили за упокой твоей души. Кто-то принес новость, что ты погиб.

— Я уже слышал об этом!

Даже флегматичный Борис выказал заметное оживление, потерев руки.

Из четырех присутствующих девушек я знал только Таню, студентку филологического факультета, — мою постоянную партнершу по рок-н-роллу. Две девушки были незнакомые, но красивые, причем одна — очень красивая! Она мне сразу понравилась. Третья — довольно пухленькая, но приятная.

— Ира Кулик, — представилась первой высокая брюнетка. Она была на голову выше меня.

— Ира Смольская, — сказала самая красивая. — Мы много слышали о вас.

— Галя, — сказала пухленькая и улыбнулась так радостно, что сразу похорошела.

— Владимир. Прошу любить! — ответил я им всем вместе.

— Чаю, сэр? — предложил Заур.

— Можно и чего-нибудь покрепче. Открой-ка рюкзак!

Заур достал из рюкзака водку и кусок копченой оленины. Потом принюхался:

— Чем это воняет из твоего рюкзака?

— А, это шкура дикого оленя, которого я убил. Я засолил ее, а теперь буду обрабатывать.

— Это где же ты собираешься ее обрабатывать? — забеспокоился Борис. — Не в нашем ли блоке?

— Да ладно, не переживай, вонять она будет только дня три, потом я ее отскребу, и запах исчезнет, а шкура будет мягкой.

— Ну-ну! Посмотрим, — недоверчиво протянул Борис.

Пока Заур готовил стаканы и закуску, Борис рассказывал про экспедицию на тральщиках из Советской Гавани, где они с Зауром занимались гидроакустикой.

— Когда вы вернулись?

— Месяц назад. Я слышал, что ваша экспедиция открыла месторождение золота.

— Да нет, мы только профилирование закончили. Результатов пока еще никаких. А те, кто говорит, будто открыли месторождение, просто выследили известного в Якутии золотоискателя дядю Гришу и нашли золото по его стопам.

Я разлил водку по стаканам.

— Что ж, красавицы, выпьем, и я вас покину, потому как дядя устал…

Уже находясь в дверях, я услышал женский голос:

— А в какой комнате вы живете?

Обернувшись, я встретился взглядом с красивой Ирочкой, которая, игриво улыбаясь, смотрела на меня.

От неожиданности вопроса я даже несколько смутился, что мне тогда было несвойственно.

— В шестнадцатом блоке, направо. Всегда добро пожаловать на рюмку чая!

— Ловлю вас на слове! — прощебетала Ирочка, слегка покраснев. Ввалившись в свою комнату, я, не распаковывая, бросил в угол рюкзак, принял душ и, едва добравшись до кровати, провалился в глубокий сон.

Меня разбудил стук в дверь. Было уже темно.

«Странно, кто это стучит? Дверь-то не заперта», — подумалось спросонья.

— Входите!

В дверном проеме показался женский силуэт.

— Это я, Ира, извините, что разбудила. Я не думала, что вы спите. Я пойду.

— Да ладно, заходи, раз пришла. Я очень даже рад! Сейчас чайку попьем, — засуетился я, натягивая в темноте брюки.

Но тут случилось неожиданное. Ирочка подошла ко мне, обняла за шею и поцеловала долгим нежным поцелуем…

«Вот так подарок!» — подумал я, не веря в реальность происходящего…

Утром нас разбудил ворвавшийся в комнату, как всегда жизнерадостный Заур, у которого от неожиданности так вытянулась физиономия, что мы расхохотались.

— Дорогой Заур! Познакомься. Это моя невеста Ирина. Мы просим тебя быть свидетелем на нашей свадьбе, — произнес я с напускной торжественностью.

Заур наконец пришел в себя, заулыбался и так же торжественно ответил:

— Ну что ж, я согласен!

После чего пулей выскочил из комнаты — разносить новость по университету.

Как я вскоре понял, моя «невеста», ярославская красавица Ирочка Смольская, занимала главенствующее положение среди своих шести приятельниц-«филологинь», подружившихся с нашей геологической компанией. В то время все восхищались французской актрисой — красавицей Брижит Бардо, и Ира Смольская со своей прической бабетта чрезвычайно походила на нее. Разумеется, все ребята были в Ирочку влюблены и по очереди пытались за ней ухаживать. Хитрая девица успешно этим пользовалась, но старалась никого не выделять, чтобы другим не было обидно!

Этим и объяснялось такое удивление Заура — наверняка тоже одного из претендентов на благосклонность красавицы.

Никакой свадьбы, конечно, не последовало, но мы почти ежедневно встречались и были счастливы три месяца, пока я не уехал на каникулы проведать родителей — отец тяжело заболел.

Вернувшись через две недели, я с удивлением узнал, что моя Ирочка… живет с парнем из нашей компании — и они уже подали заявление в ЗАГС!

Я был в шоке и ничего не понимал! Когда же попытался получить от Ирочки какие-то объяснения, она только пожала плечами и загадочно улыбнулась.

Я вспомнил, как от всех этих переживаний у меня даже начались боли в области сердца и я с перепугу стал принимать сердечные лекарства. Усугублялась моя трагедия еще и тем, что, будучи в одной компании, мы регулярно пересекались с Ирой и ее новым женихом на совместных застольях, что регулярно подсыпало порцию соли на мою душевную рану…

Под эти воспоминания я незаметно снова задремал.

* * *

— Вставай, соня! — услышал я голос Нины. — Поможешь мне наливать чай для пассажиров. Я всем разболтала, что у меня сегодня нет напарницы и мне помогает брат. Так что от пассажиров можно не прятаться, а контролеров до Петрозаводска не будет. Только что прошли здесь.

— Могла бы сказать, что я твой жених. Тогда бы никто не удивился, застав нас целующимися, — сказал я как бы в шутку, но почему-то очень волнуясь. Нина это сразу заметила и, внимательно посмотрев мне в глаза, спросила тихим голосом:

— А ты что, хочешь поцеловать меня?

— Конечно, хочу! Хоть я пока и не жених! — Я всё еще пытался сохранять шутливый тон, но у меня это плохо получалось. Нина мне нравилась всё больше и больше. Это было совершенно некстати, но я ничего не мог с собой поделать!

— Ну… поцелуй!

Сердце у меня забилось, я осторожно обнял ее и мягко поцеловал в губы. К моему удивлению, она ответила на поцелуй и тесно прижалась ко мне.

— Давай потом, — сказала она, улыбаясь, — когда пассажиры угомонятся.

Я помог разнести чай. К этому времени солнце уже заходило.

— Пойду договорюсь с бригадиром, чтобы меня подменили на несколько часов, а то вдруг он сам сюда заявится. Скажу, что мне нужно поспать. А ты на всякий случай спрячься. Я запру дверь.

Нина пришла минут через пятнадцать.

— Вылезай! — сказала она, откинув сиденье.

Мы подъезжали к какой-то станции. Нина проводила и встретила очередных пассажиров. Прошла по всем купе и сообщила, что у них некоторое время будет другая проводница из соседнего вагона, а она должна поспать — и чтобы ее не тревожили.

— Ну, всё в порядке! Меня подменят до Медвежьегорска. У нас есть пять часов. А теперь давай поедим. — Оказалось, что она принесла макароны по-флотски в судке.

Нина достала тарелки и вилки, потом открыла аптечку и вынула оттуда две рюмки и начатую бутылку армянского коньяка.

— Ну что, как говорится, со свиданьицем! — наполнив рюмки, сказала она, весело подмигнув мне.

— За нашу встречу! Хотя у меня сейчас такое чувство, будто я тебя давно знаю!

Мы выпили еще по рюмке и закончили наш ужин. Я помыл посуду. Нина постелила постели и начала раздеваться.

Когда она сняла форменную куртку и блузку, я подошел сзади и, обняв, поцеловал ее в шею. Она повернулась, сняла с меня очки и, прижавшись ко мне, сама стала целовать меня в губы, в глаза… Потом мы помогли друг другу быстрей раздеться и, обнявшись, буквально слились друг с другом…

Эти оставшиеся часы до Медвежьегорска были наполнены необыкновенной близостью между нами. Мне очень не хотелось думать, что всё это скоро закончится.

Но раздался стук в дверь, и проводница, сменявшая Нину, сказала, что она уходит. За окном было темно. Нина вышла проверить обстановку и вскоре вернулась.

— Все заснули, даже те, кто вошел сейчас. Давай выпьем чаю. Теперь остановки пойдут часто, и у нас будет мало времени.

Между остановками мы сидели, прижавшись друг к другу, и говорили мало. Не хотелось нарушать возникшее между нами чувство ненужными словами. Начинался рассвет. Мне оставалось ехать часов семь.

— Ты поспи еще немного под сиденьем. Здесь недалеко пограничная зона, и контроль бывает неожиданно. У тебя документы в порядке?

Мне было так хорошо с Ниной, будто я действительно знал ее много лет. Поэтому мне не хотелось что-то скрывать от нее.

— У меня нет паспорта. Только университетские документы да свидетельство о рождении.

— А где же паспорт?

— Остался в Москве у кагэбэшников. Поверь, я не преступник, но с КГБ у меня нелады.

— У меня сердце чуяло, что с тобой не всё просто! Но я не хочу думать о тебе плохо. Ты мне очень нравишься. У меня такого чувства еще ни к кому не было!

— И мне ни с кем не было лучше, чем с тобой!

Поезд начал тормозить. Нина вышла после того, как я залез под сиденье, и долго не появлялась; поезд теперь останавливался очень часто — наверное, через каждые пятнадцать минут.

После неожиданно возникшей между нами близости меня всего корежило от мысли, что мы скоро навсегда расстанемся. Но пути назад теперь нет. Если я вернусь, за меня возьмутся по полной программе.

И мне снова пришла мысль о Вилли. Только он знал о Ленинградском вокзале. Конечно, я видел, как вели Заура. Но так быстро они не могли получить от него сведений. Наверняка за мной следили еще до его ареста. Слежка КГБ могла быть объяснена только одним: Вилли рассказал о нашей попытке побега, и они ждали, когда я решусь на следующую. А Заура арестовали из-за чего? Ведь его вели оперотрядчики, а не кагэбэшники. Нет, Заур здесь ни при чем! Остается только Вилли. Это значит, что меня уже ищут в этом направлении.

ВИЛЛИ

Мы с Володей решили уходить сразу после майских праздников. Был выбран кратчайший маршрут — на поезде до Кандалакши, оттуда пешком до финской границы, а потом — до границы со Швецией. Крысанов считал, что мы доберемся до финской границы дней за семь-восемь.

Я взял в институте отпуск на неделю за свой счет, чтобы меня не искали, а родителям, с которыми жил в одной квартире, сказал, что уезжаю к друзьям на дачу. Володе было проще — ему не надо никого предупреждать! Он только что защитил с отличием диплом и до отъезда осенью в Тюмень был свободен.

Дня три мы бегали по магазинам и покупали продукты в дорогу из расчета на десять дней пути, полагая, что по Финляндии до шведской границы будет добираться уже проще. Если не удастся на чем-нибудь доехать, то там наверняка можно будет покупать продукты по дороге в магазинах, изображая американских туристов. Для этого у нас было с собой немного долларов.

На Ленинградском вокзале мы сели в проходящий ночью поезд Адлер — Мурманск и без проблем доехали до станции Кандалакша.

Сначала всё шло хорошо. Мы довольно резво шли по редкому полярному лесу на запад, почти не встречая водных препятствий, которых так много в южной части Карелии. Опасность заключалась в том, что всё время было светло — в этих широтах уже наступил полярный день — и нас легко могли обнаружить. Но нам везло. Никаких людей мы не встречали. На вторые сутки, когда отшагали уже километров пятьдесят, я вдруг почувствовал, что очень устал. К тому же я натер ногу, и мне стало трудно идти. И вдруг я ясно понял, что не дойду! Во мне как-то сразу резко пропала вера в успех нашего побега.

Вечером на очередном привале я сказал Крысанову, что плохо себя чувствую, дальше идти не смогу и считаю, что нужно вернуться, пока нас не поймали, а то будет поздно. Володя стал убеждать меня, что это пройдет — надо только перетерпеть, обещал, что пойдем медленнее, и даже переложил часть продуктов из моего рюкзака в свой, чтобы мне было полегче.

На третий день пути я так устал, что был близок к помешательству и уже ничего не соображал. Видно, у меня еще поднялась температура, и я стал, как в бреду, постоянно просить Крысанова повернуть обратно.

На очередном привале, после которого я уже не мог подняться, он наконец понял, что с таким настроением идти со мной дальше бесполезно, но и бросить меня не мог! Ведь он наверняка понимал, что я погибну, если пойду обратно один.

«Дурак! — ругал я себя. — Как я вообще решился на этот побег? Ведь я никогда не ходил ни в какие походы в отличие от Крысанова, который всё детство провел в тайге, а все студенческие каникулы — в экспедициях. Собрался пройти пешком более двухсот километров через безлюдную территорию, без подготовки! Идиот!»

Когда мы приняли решение возвращаться, я так обрадовался, что у меня, на удивление, откуда-то появились силы идти — и я даже перестал чувствовать боль в ноге. Через три дня пути мы сели в поезд на той же станции Кандалакша и вернулись в Москву.

Всю дорогу домой я молчал, чувствуя свою вину, а Крысанов и не приставал ко мне — видимо, философски заключив: всё, что ни делается, — к лучшему!

Когда я появился дома после восьмидневного отсутствия — грязный, похудевший и изможденный, — рассказ о том, что я был у друзей на даче и заблудился в лесу, успеха не имел.

Отец мой — старый разведчик — сразу почувствовал, что дело серьезное, устроил мне настоящий допрос, и уже через пятнадцать минут я, не выдержав, подробно рассказывал ему о своих приключениях, клялся, что больше это не повторится, что я по своей глупости стал жертвой агитации Крысанова.

— А как ты думаешь, твой друг попытается еще раз повторить свой подвиг?

— Об этом мы не говорили, но мне кажется, что он вряд ли отступится от своего решения.

— Ладно, иди отдыхай!

Утром, зайдя ко мне в комнату, отец произнес тоном, не допускающим возражений:

— К 11:00 подъедешь на Лубянку, в бюро пропусков — там на тебя будет заказан пропуск к полковнику Годовикову. Всё ему подробно расскажешь — как мне рассказал, а дальше будешь делать то, что он велит. И без глупостей!

Уходя, отец обернулся, посмотрел на меня и, постучав пальцем по виску, устало произнес:

— Ну ты и дурак!

* * *

Полковник оказался крупным мужиком с круглым добрым лицом. В своем мешковатом сером костюме он был совсем не похож на сурового сотрудника КГБ, каким я по дороге сюда его представлял.

— Ну, садись, рассказывай всё по порядку, искатель приключений, — кивнул он на стул у приставного столика.

И я с испугу зачем-то рассказал обо всем, начиная со дня знакомства с Крысановым, — про шведов, про рестораны, про все наши разговоры…

Полковник молча слушал меня с доброй улыбкой на лице, иногда кивая головой, будто общался с интересным собеседником.

Когда я дошел до рассказа о побеге, он подошел к большой карте на стене и попросил показать наш маршрут.

— Так почему вы вернулись? Ты сдрейфил?

Тут я решил немного схитрить и ответил:

— Нет! Просто на второй день я понял, что совершаю глупость — подставляю отца, свою семью. И мне вдруг действительно стало страшно за них. Володе я не мог в этом признаться. Сказал, что очень устал, натер ногу и дальше идти не могу. Я знал, что он меня не бросит, и мы вернулись.

— А что, этот Володя был решительно настроен на побег?

— Да, он просто одержим идеей уйти за границу!

— И куда же он собрался?

— В Швецию, а потом в США.

— А как вы собирались границу переходить?

— Володя сказал, чтобы я не заморачивался на этот счет, что он всё продумал, — у него был какой-то план.

— А он-то не устал? — спросил полковник, внимательно разглядывая карту. — Ведь вам только до границы с Финляндией нужно было еще топать километров сто пятьдесят.

— Я думаю, что для него это привычно. Ведь он родился в Сибири и рассказывал, что с детства по нескольку дней охотился в тайге. А кроме того, он же геолог, на практике ходил в разные экспедиции…

— Скажи, пожалуйста, а что твой друг — собирается ли сделать еще одну попытку уйти? Он тебе не говорил?

— Не знаю, на обратном пути он был очень злой, и мы почти не разговаривали. Но я думаю — он обязательно попробует еще раз. Он очень был настроен!

— Ладно, вот твой пропуск. Пока свободен! — полковник перестал улыбаться. — Нужен будешь — вызовем. Привет отцу передавай.

Из кабинета я вышел на ватных ногах, не веря своему счастью, — на свободе! Хотя, если разобраться, что я такого противозаконного сделал? Ну, походили немного по тундре с рюкзаками, да и вернулись. Ведь к границе мы даже и не приблизились! Может, и не стоило отцу всё рассказывать? Придумать надо было что-нибудь экзотическое! Хотя отец всё равно бы расколол! А полковнику я зря про Володькины планы рассказал — теперь они к нему прицепятся и будут за ним следить. Сволочь я последняя! Как я буду теперь смотреть ему в глаза? А может, всё и обойдется? Володя раздумает бежать, уедет в Тюмень — и происшествие забудется, как дурной сон!

Но — не обошлось! Утром мне позвонил человек, представившийся капитаном Прохоровым, предложил встретиться через час и продиктовал адрес квартиры, куда я должен приехать.

Всё повторилось как при встрече с полковником. Я подробно рассказал капитану о своих отношениях с Крысановым начиная со дня знакомства, о нашей попытке побега. Потом пришлось подробно отвечать на многочисленные вопросы, которые, как мне казалось, к делу не относились!

В заключение я подписал какую-то бумагу, от волнения даже не прочитав, что там написано.

После этого капитан строгим голосом произнес:

— Ваше первое задание, товарищ Туманян: вы должны продолжать поддерживать дружеские отношения с Крысановым. Когда узнаете, что он опять собрался бежать, — немедленно сообщите мне вот по этому телефону. Постарайтесь точно установить дату, с какого вокзала он намеревается стартовать и маршрут его «путешествия». Всё ясно?

— Ясно! — ответил я, с отчаянием поняв, что назад у меня пути нет.

— Надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре никто не должен знать, даже ваш папа?

КРЫСАНОВ

Я не заметил, как уснул. Когда Нина разбудила меня, было уже девять часов утра. На столе стоял завтрак. Облака бежали вместе с поездом, а деревья — назад. Я принялся за еду. Нина села рядом.

— Я думала о тебе, пока ты спал. Ты, наверное, идешь в Финляндию? Без паспорта здесь, в Карелии, и недели не проживешь.

— Да, я попытаюсь.

— Почему? Что ты сделал?

— Это долгая история! Но если вкратце, то я не хочу жить в стране, где с человеком запросто так могут сделать что угодно! Например, выгнать, как тебя, из университета или посадить за «неправильные» мысли без всякого суда…

— А как же я? Я так обрадовалась нашей встрече!

— Это большая боль и для меня тоже. Я счастлив, что встретил тебя, и расставаться с тобой мне очень жаль. Но остаться я не могу!

Я коротко рассказал ей о событиях последних двух дней, о том, что меня, наверное, уже ищут именно на этой дороге. Она слушала меня, и глаза ее были полны слез.

Снова подъехали к остановке. Она очень крепко обняла меня.

— Под сиденье! И не вылезать, пока я не открою!

Спать я не мог. В голове была полная сумятица. Останавливались еще на двух станциях, а Нина всё не приходила. Правда, перегоны были короткие, меньше получаса.

Поезд в очередной раз остановился. Послышались голоса. Я отчетливо слышал разговор. Значит, дверь в купе открыта.

— А где ваша напарница? — спросил мужской голос.

— Я сегодня одна. Напарница заболела перед самым отправлением, и замену не успели дать, — ответила Нина. — Но мне девочки из соседнего вагона помогли, так что я поспала часа три. А теперь уж не удастся отдохнуть до самого Мурманска. Говорят, что оттуда будет напарница.

— Ну, пока! Мы еще увидимся до Мурманска, — сказал мужчина. Я всё ждал, что последует вопрос про «брата», который помогал разносить чай, но он, почему-то не спросил. Видно, никто из сонных пассажиров об этом не рассказал.

Было слышно, как вошли пассажиры и закрылась дверь вагона. Нина показала им места. Поезд тронулся. Она вошла в купе и защелкнула за собой дверь, потом села на сиденье, посидела, встала и подняла его.

— Ну, дорогой мой, ты как в воду глядел. Вместе с контролерами был еще один человек в штатском, который только рассматривал пассажиров и проверял багажные полки. Им осталось пять вагонов проверить. Они еще будут в поезде, когда тебе надо будет выходить. Лоухи через одну остановку, а это меньше часа. Может быть, ты поедешь дальше, а потом вернешься другим поездом?

— Нет, это ничего не поменяет. Они будут ехать до конца. Им нет резону выходить на маленькой станции. В Лоухи много народу сходит?

— Из моего вагона только трое. Подожди, послушай, что я придумала. Мы останавливаемся на втором пути, но там есть еще два. На них обычно стоят грузовые вагоны, а за путями какая-то фабрика. Если я открою дверь на другую сторону, ты сможешь сразу пробраться между вагонами в сторону фабрики. Люди ходят этим путем на работу из поселка, чтобы кругом не обходить. Сразу за фабрикой лес. Это, конечно, противоположно твоему пути, но зато безопасней — у вокзала иногда проверяют документы.

— Так и сделаем! Будь что будет! В случае чего — ты меня никогда не видела. А теперь ты выпустишь меня?

Я вылез из-под сиденья, и мы обнялись.

— Мне так страшно! — сказала Нина. — Ведь я тебя больше никогда не увижу!

— Как я могу связаться с тобой? Ты где живешь?

— В Москве — у тети Валерии. Это сестра моего папы.

— Скажи мне ее телефон. Если я пройду, тебе кто-нибудь позвонит. Помнишь, я тебе рассказывал о Жозефе и Жозефине Клячкиных из моей экспедиции? Так они тебе и представятся: Жозефина или Жозеф — твои однокашники по биофаку. Ты будешь знать, что это от меня. Дальше что-нибудь изобретем. А если не пройду, то так тому и быть. Запомнила?

Нина продиктовала мне номер своего телефона.

— Не забудешь?

— Не забуду.

Поезд начал тормозить. За окном помрачнело. Нина закрыла окно.

— Прячься. Я запру дверь.

Лежа под сиденьем, я слышал, как рядом затормозил другой поезд и спустя две-три минуты снова тронулся.

Нина вошла в купе и выпустила меня.

— Этот в штатском остался здесь!

— Ты уверена?

— Конечно! Он сел в обратный поезд. — Она начала расстегивать мою рубашку. — Давай скорей! У нас всего сорок минут…

Когда мы снова оделись, до моей остановки оставалось всего минут пятнадцать.

— Такого подарка на день рождения у меня никогда не было! — сказала Нина, покачав головой.

— У тебя сегодня день рождения?

— Да, двадцать пять.

— А мне тебе и подарить нечего. Подожди!

Я покопался в рюкзаке и достал документы. Среди них была моя фотография.

— Спрячь!

Потом я вынул из кармана все деньги и мелочь.

— Мне не нужны твои деньги!

— А мне они зачем? Купи что-нибудь от меня на память.

Мы еще немного постояли, обнявшись и целуя друг друга. Поезд начал замедлять ход.

— Только выходи не сразу — подожди, пока другие выйдут. Я тебе скажу, когда.

Я затянул рюкзак и надел его на плечи. Мы обнялись в последний раз, и Нина вышла провожать пассажиров. Поезд остановился. Пассажиры вышли. В вагон сели только двое. Вошла Нина.

— Ну, прощай! Путь свободен.

— Ниночка, дорогая! У меня такое чувство, будто я вытащил счастливый билет! И этот билет — ты! Надеюсь, благодаря этому билету мне и дальше повезет! Спасибо тебе за всё!

Я быстро выскочил из вагона в сторону, противоположную станции, обогнул стоявший на соседнем пути вагон и под его прикрытием пошел через пути к лесу. Там виднелась дорога куда-то за фабрику. Я пересек ее и вошел в редкий лес, поросший кустарником. Шел крупный дождь — и светило солнце.

3. Через реки и болота (Из путевого дневника Крысанова)

3 АВГУСТА 1965 ГОДА

Мокрые кусты осыпали меня брызгами, но надо было отрываться от станции как можно скорее. Дождь был мне на руку — вряд ли кто-то сейчас захочет побродить по лесу!

Вскоре я наткнулся на разбитую лесовозную дорогу, по которой явно давно никто уже не ездил. Она шла на север, вдоль железной дороги, и я свернул на нее. Минут через десять ходьбы по этой дороге я неожиданно натолкнулся на старый дом, рядом с которым стояло несколько сараев. Залаяла собака. Я резко взял влево, обратно к железной дороге, и оказался на краю болота. Еще раз влево, и я попал в кустарник около насыпи. Поселок Лоухи был совсем рядом. Я отошел от него не более полутора километров. Вдоль железнодорожной насыпи тянулась тропа. Я быстро пошел по ней, а когда болото осталось позади, снова свернул вправо от железной дороги в лес.

Отойдя от насыпи метров сто, я сел на трухлявый пень и стал размышлять, что делать дальше. Но вместо обдумывания пути непроизвольно начал вспоминать Нину. Мне стало невыносимо грустно и одиноко.

Время перевалило за полдень. Дождь прекратился, но стало парить; с запада шли низкие облака. Я решил не удаляться глубоко на север, чтобы обойти Лоухи, а как можно скорее повернуть на запад. Нужно только незаметно перейти железную дорогу и как-то обогнуть поселок по опушке леса.

Поездов не было слышно. Я вернулся к железной дороге, осторожно поднялся по насыпи и быстро перескочил через пути на другую сторону, заросшую кустами. Пройдя немного вдоль путей обратно на юг, я очутился у одноколейной железнодорожной ветки, идущей от станции Лоухи на запад. Рельсы были ржавые, между ними росли мелкие кустики и трава. Невысокая насыпь тоже заросла. Оглядевшись, я увидел дома и сараи прямо на моем пути, нырнул обратно в кустарник и стал уходить на север. Дошел до довольно чистого сосняка и опять повернул на запад. Слева был слышен лай собак. То и дело я натыкался на мусор, оставленный людьми: обрывки бумаги, развалившийся шалаш, куски толя. От страха быть замеченным я побежал.

Вскоре дорогу мне перегородило болото. Оно расширялось на север, и его надо было обходить с южной стороны. Слишком близко к поселку, но что поделаешь! Я опять вышел к той же одноколейке. Она пересекала ручей, впадавший в болото. Я решил, что здесь, наверное, будет много болот — ведь местность равнинная, а потому лучше держаться ближе к этой железной дороге и переходить болота по ее насыпи.

Я осмотрел рельсы, они были очень ржавые. Если по ним и ходят поезда, то нечасто. Конечно, вероятность встретить на этом пути людей возрастала, но мне хотелось поскорее отойти от поселка, не уходя слишком далеко на север.

Пройдя через болото по насыпи, я снова зашел в лес и пошел параллельно железной дороге. Под ногами были мох и мелкие кустики черники и голубики. Шагалось легко. Мои хоть и новые, но уже достаточно растоптанные туристические ботинки сидели на ноге хорошо.

Я купил их недавно на ярмарке в Москве. Это были крепкие чешские ботинки на толстой, глубоко рифленой подошве. Таких ботинок нигде в Советском Союзе не найдешь, и поэтому очередь была неимоверная, но я отстоял три часа, а когда подошел к прилавку, то оставалось только с десяток пар. К счастью, одна пара оказалась нужного мне размера. Я даже мог надеть довольно толстые носки. Кстати, на мне не было никакой одежды советского производства. Клетчатая рубаха из тонкого сукна — тоже чешская. Польские брюки из прочного полотна цвета хаки словно специально сделаны для туристических походов. Комары не прокусывали эту ткань. А комаров здесь была тьма. Они кусали уши, голову.

Я отошел уже километров на шесть от станции Лоухи. Внезапно мне очень захотелось есть. Остановившись у ручья, я достал из рюкзака банку тушенки, сухари, зачерпнул кружкой воды из ручья, открыл ножом банку. Размачивая сухари в кружке, быстро съел тушенку и закурил сигарету. В горячем виде эта тушенка, конечно, лучше, но у меня не было времени разводить костер и греть ее.

Потом я решил переупаковать рюкзак так, чтобы он лучше прилегал к спине. Вынул ружье, собрал и зарядил его. В гладкий ствол вставил патрон с картечью. Вынул куртку. В ее рукаве был спрятан небольшой русско-английский и англо-русский словарь. Внутри словаря лежала сложенная в гармошку калька. При подготовке к побегу я проводил много времени в геодезическом кабинете географического факультета, изучая подробные топографические карты этого района, и украдкой переснимал на кальку основные детали моего маршрута: населенные пункты, озера, вершины холмов, дороги. Какая удача, что кагэбэшники не обшмонали мой рюкзак дотошно! Если бы они нашли эту кальку, мне была бы хана!

Кроме того, в корешке словаря был спрятан листок бумаги с телефонными номерами шведских студентов. Вынув его, я записал туда же телефон Нининой тети. Затем достал из рюкзака пилотку подводника, которую привез из последней экспедиции, и надел ее. Переложил компас из рюкзака в карман. Пока светит солнце, он мне не нужен, но облака всё больше затягивали западную часть неба.

По прямой до границы Швеции пятьсот с лишним километров. Если учесть все изгибы пути, обходы и подъемы, то мне, наверное, нужно пройти не менее тысячи километров. На такой широте в это время года ночью не бывает полной темноты. Только густые сумерки — часа на три. Поэтому идти можно хоть круглосуточно; реально же я, наверное, смогу быть в пути часов восемнадцать в день, проходя в среднем по пять километров в час. Готовить пищу на костре буду вечером.

Закопав в мох банку из-под тушенки, я отправился дальше. Мой путь шел по невысокой гряде, поросшей сосновым лесом. Валежника было мало, а подлесок состоял только из низких кустиков, поэтому идти было нетрудно. Попадались ручьи, через которые я легко перепрыгивал. Но часа через два гряда начала выполаживаться, появились большие кусты, а почва под ногами стала влажной.

Вскоре я вышел к озеру шириной с километр, и тянулось оно в направлении с востока на запад. Двигаясь вдоль него, я увидел через прогалины в лесу насыпь всё той же одноколейки. Но у меня не оставалось выбора — придется, сколько возможно, идти между озером и железной дорогой.

Населенных пунктов здесь не было, но попадались старые кострища. Раза три я пересек тропинки между одноколейкой и озером. Иногда были слышны проезжавшие мимо грузовики. Значит, рядом с одноколейкой проходит автомобильная дорога.

Я посмотрел на снятую с карты кальку и понял, где нахожусь. Где-то близко должна протекать широкая и глубокая река Кереть, которая втекает в это озеро. Пересечь ее можно только по железнодорожному или автомобильному мосту.

Осторожно продвигаясь вдоль берега озера, я действительно вышел к железнодорожному мосту через широкую реку, который находился в полуразвалившемся состоянии. Метрах в трехстах к югу от него виднелся и автомобильный мост.

На берегу валялись какие-то железобетонные балки и шпалы, которые были завезены явно для ремонта моста. Вероятно, их привезли недавно, так как они еще не заросли травой и кустами. Железнодорожная насыпь доходила до середины реки, а дальше мост поддерживали сваи. Расстояние до этих свай выглядело приличным. После свай рельсы до другого берега слегка провисли. Видимо, на том участке моста обрушился настил.

Пока я рассматривал железнодорожный мост, по шоссе прошел грузовик, а за ним — небольшой автобус. Я сидел и думал: что же делать? Лучше всего было бы дождаться вечера и перейти реку по автомобильному мосту в сумерках. Ночью здесь вообще не должно быть движения. Но до заката оставалось еще часов семь, и жалко было терять столько времени, к тому же комары и мошка донимали неимоверно.

Я решил рискнуть и перебраться через реку по железнодорожному мосту. Чтобы пройти открытую часть железной дороги до реки, мне нужно минут пять спокойной ходьбы. Для маскировки на всякий случай можно изобразить из себя рыбака.

Я пошел обратно вдоль озера, нашел тонкую иву, срезал ее и очистил от веток. Получилось удилище метра четыре длиной. После этого я разобрал ружье и убрал его в рюкзак, чтобы оно не мешало при переходе.

Во время всех этих приготовлений по автомобильному мосту прошло всего несколько машин. Движение-то редкое, но угадать, когда пройдет следующая машина, было невозможно.

Подул ветер, надвигалась темная туча, предвещая дождь. Переходить по прогнувшимся рельсам последнего пролета моста в дождь будет опасно — можно легко поскользнуться. Надо успеть до дождя!

Я вышел на насыпь и зашагал к мосту, держа удилище на плече. Через сто пятьдесят метров я уже был у последнего пролета. Действительно, балочный настил там провалился, остались только рельсы и несколько шпал. Я пошел, балансируя, по левому рельсу, но на полпути порыв ветра заставил меня закачаться. Удилище полетело в воду, рюкзак на спине сместился, я потерял равновесие, но всё же успел сесть верхом на рельс и таким образом начал скользить по нему над водой. Когда мне оставалось всего метра два до берега, я вдруг услышал сзади звук мотора автомобиля. Не обращая на него внимания, я дополз до первых шпал, выбрался на берег и только тогда, обернувшись, увидел, что у восточного конца моста остановился грузовик, кузов которого был закрыт тентом. Из него выпрыгивали солдаты. У некоторых были автоматы. Я поднялся на ноги. Солдаты что-то кричали. Я приложил ладони к ушам, показывая, что не слышу. В этот момент по ним ударил порыв ветра с сильным дождем. Через несколько секунд накрыло и меня. Я махнул рукой и побежал к деревьям, стоявшим шагах в пятнадцати от насыпи, в любой момент ожидая автоматной очереди.

Забежав за деревья, оглянулся. Оставшиеся в кузове солдаты опускали задок тента, а те, что были на земле, прятались от дождя под кузовом. Я рванул в лес и побежал скачками, насколько позволяли деревья и мои собственные силы, прочь от железной дороги. Дождь лил как из ведра, но я не сбавлял ходу. Через полчаса начался заметный подъем. Я знал, что здесь, вдоль моего пути, должна быть возвышенность. Мне нужно обогнуть ее с севера.

Температура резко упала, но мне было не холодно, хоть я и промок до нитки. Вскоре я наткнулся на небольшую речку, но не стал ее пересекать, а побежал вдоль нее на запад, потому что она протекала по болотистой низине, а у меня не было времени шлепать по болоту.

На бегу я размышлял, что могли подумать солдаты. Конечно, их удивило то, что я полз через разрушенный железнодорожный мост, хотя рядом был хороший — автомобильный. Жаль, что я уронил удилище. Подумали бы: какой-то сумасшедший рыбак. А сейчас наверняка решили, что я скрываюсь. Хотя эти солдаты могли приехать и для ремонта моста… В любом случае я был уверен, что в такой дождь они не побегут за мной в лес, но могут поехать на перехват по грунтовой дороге, которая идет на север километрах в пяти отсюда. Но пройдет ли их грузовик по грунтовой дороге в такой дождь? Ведь грузовик не вездеход.

Через некоторое время я вылетел к этой дороге и, стоя в кустах, осмотрел ее. Свежих следов автомобилей не было. Слева виднелся содранный до камней участок, и я перескочил по нему на другую сторону дороги, не оставив следов.

Вскоре я подошел к озеру. По всей вероятности, это было Сосновое озеро. Мне предстояло обойти его с севера. Пошла болотистая низина, и теперь я двигался постоянно по щиколотку, а то и по колено в воде. Ливень перешел в моросящий нудный дождь. На небе не было не единого просвета, стало сумрачно. Зато можно было не беспокоиться о преследовании.

После нескольких километров пути по затопленной низине мне попался небольшой пригорок с высокими старыми елями. Под одной из них оказалось относительно сухо. Внизу стволов сучья елей были высохшими и годились на дрова. Я обломал их, и получилась приличная куча дров. Мелкие сучки, сухой мох с деревьев и кусочки коры со смолой послужили растопкой. Через несколько минут под елью горел небольшой, но жаркий костер. Я снял рубаху и надел куртку прямо на голое тело. Рубаху повесил на нижние сучья ели сушиться. Вскоре над костром висел котелок с водой, которую я зачерпнул, сойдя с пригорка, прямо из болота. Пока в котелке варилась рисовая каша, я сушил штаны, поворачиваясь к костру то одной, то другой стороной. Было не слишком холодно, а с костерком под елью даже тепло. Каша на воде и без сахара получилась не очень вкусной, но я съел ее всю и сделал чай. К тому времени рубаха почти просохла. Я надел ее, повесив куртку на сучок, чтобы досушить рубаху на себе.

Горячий чай и сигарета помогли расслабиться. Я прикинул, что позади почти сорок километров, если считать по прямой. Совсем неплохо для первого дня, но пройденные километры чувствовало всё тело.

Рубашка высохла. Я надел куртку, подложил еще немного дров и заснул с сигаретой в руке. Но спал я недолго. Мне начали сниться кошмарные сны, будто за мной гонятся солдаты; потом снилось, что арестовали Нину — и я должен вернуться, чтобы вызволить ее… Причем сны были настолько реальные, что, просыпаясь, я каждый раз был вынужден убеждать себя: всё это только сны! Но едва я засыпал, как сны опять возвращались со всеми подробностями.

Наконец серая мгла стала более светлой. Подкрадывался рассвет. Так же нудно шел дождь. Даже под елью стало капать. Надо бы разжечь костер и заварить чай. Но я решил вместо чая сварить суп с вермишелью и сухими овощами, который оказался весьма неплохим. Еще одну сигарету — и пора идти!

4 АВГУСТА 1965 ГОДА

Так же, как и в последние часы вчера, вода порой достигала уровня выше колен. Приходилось идти на ощупь, чтобы не упасть. Местность была низинной, и дождевая вода уходила очень медленно. Через пару часов я увидел озеро к югу от меня. Догадаться, что это озеро, можно было только потому, что там не росли деревья и кусты, так как всё вокруг покрывала вода. Мне следовало держаться на север от озера. Еще через час вода стала убывать — начался едва заметный подъем. Я вышел к речке, вытекавшей из озера. За речкой подъем стал значительно круче. Пройдя вдоль речки и не найдя переката, я вошел в нее, держа рюкзак с рубашкой и курткой на вытянутых кверху руках и осторожно ощупывая дно.

Вода доходила мне до груди, но я переправился без неприятностей и зашагал вверх по склону сопки, хотя она была и в стороне от моего пути. Мне хотелось оглядеться. Сопка возвышалась над окружающей местностью метров на сто, и ее вершина была голая. Там стоял триангуляционный знак.

Пока я поднимался, дождь слегка поутих, но сплошная облачность осталась. Видимость с сопки была ограниченной из-за измороси. Мне нужно было идти на юго-запад, чтобы попасть между Пяозером и Топозером. Никаких сопок в той стороне я не увидел и взял курс по компасу 250 градусов просто потому, что местность в этом направлении выглядела не столь болотистой. Потом откорректирую направление, решил я.

Покурив, я спустился вниз и оказался опять в низине. Действительно, выбранный маршрут оказался немного легче. Хоть было и мокро, шел я довольно быстро. Через какое-то время я решил всё-таки взять курс, который был мне нужен, — на юго-запад — и прошагал несколько часов, постоянно находясь по колено в воде, пока не нашел более-менее возвышенное место, чтобы передохнуть и поесть.

Мне удалось разжечь маленький костер из еловых сучьев. Он горел плохо, но его было достаточно, чтобы разогреть тушенку и заварить чай. Попив чаю с сухарями и покурив, я почувствовал себя бодрее и еще раз подумал, что надо радоваться такой непогоде, так как никому в голову не придет идти в лес, а стало быть, нет никакой опасности встретить людей. Я даже начал мурлыкать песню, которую мы с Вилли пели во время нашей первой попытки побега:

Мы идем тропинкой очень узкой.

КГБ вовек нас не догнать…

Хоть мне и стало немного веселее, я помнил, что теперь путь лежал к самому опасному месту моего маршрута, не считая границы. Судя по описаниям, которые я прочел в университетской библиотеке, Топозеро и Пяозеро соединяются порожистой рекой Софьянга шириной до семидесяти метров. На ней находится маленький поселок Софпорог, недалеко от которого расположена база погранвойск.

Об этом мне поведал бывший пограничник, с которым я случайно познакомился прошлой осенью в плавучем ресторане Парка имени Горького. Он учился на подготовительных курсах МГУ, и мы разговорились. Я в шутку спросил его, оставил ли он границу на замке или спер замок. Он рассказал немного о жизни на границе и упомянул Софпорог, где есть база и пограничный контроль. Но я почему-то побоялся расспросить его подробно о границе: есть ли там колючая проволока, патрули или вышки…

Таким образом, река Софьянга представляла собой как бы предварительную границу в семидесяти километрах от самой границы. Значит, мне нужна дождливая погода, чтобы перебраться через реку и обойти эту опасную зону. А переправляться придется километрах в пяти к северу от поселка, чтобы меня никто не увидел. Это можно сделать только ночью. Поскольку река порожистая, судоходства там быть не может. Главная опасность — пограничники.

Я рассчитывал добраться до Софьянги за два дня. Однако из-за дождя и болот не только уменьшилась скорость моего движения, но и увеличилось пройденное расстояние.

Часов около шести вечера я попал на обширную, покрытую водой низину, за которой виднелась невысокая сопка. Я решил не обходить эту низину, так как слева она переходила в большое озеро, а справа я не видел ей конца. Оставалось пересечь ее прямо по направлению к сопке, что соответствовало моему курсу. В низине росли деревья и кусты, а значит, она не должна быть очень топкой.

Вначале вода была ниже колен и почва под ногами довольно ровная, но постепенно под ногами появились кочки, а вода стала иногда доходить почти до пояса. Я брел очень медленно, ощупывая ногами подводный рельеф. Не дай бог провалиться!

Переход этой низины шириной два километра занял у меня часа полтора. Наконец я вышел из воды и стал подниматься по пологому склону сопки. Дождь прекратился, и на западе наметился просвет в тучах. Я поднялся на сопку и осмотрелся. На запад и северо-запад растянулось озеро. На западе за озером виднелись высокие сопки. Я прикинул, что до Софьянги осталось километров восемь — десять. Нужно было решать, что делать. Если идти сейчас же к реке — я дойду часа за два, то есть прямо к ночи. Но я чувствовал, что психологически не готов переправляться через реку прямо с ходу, не оглядевшись. И к тому же я устал. Надо хорошо отдохнуть. Ведь за рекой мне придется быстро уходить на запад. Отдыхать перед самой рекой, без костра и горячей еды, — неразумно. Ведь костер так близко к поселку не разведешь. Значит, надо встать на привал где-то здесь.

Я начал спускаться по западному склону сопки. Дождь кончился, кругом было мокро. Минут через пятнадцать я оказался у ее подножия. Здесь старые и молодые ели и кусты образовали настоящую чащу. Я начал осторожно продираться сквозь нее, чтобы найти удобное место для ночлега.

Вдруг раздался сильный шум. Я чуть не подскочил от неожиданности, но тут же увидел выводок рябчиков. Чаща была настолько густая, что прямо лететь они не могли, а только перелетали от дерева к дереву. В первый раз за два дня я столкнулся с жизнью в лесу. Наверное, я был настолько сконцентрирован на выборе пути, что просто не замечал ни птиц, ни животных. Вскоре нашлось хорошее место под двумя огромными елями-близнецами. Даже после двухдневного дождя здесь оказалось относительно сухо. В чаще вокруг много валежника, который хоть и был мокрым, но не пропитался водой. Было много и гнилушек, что всегда хорошо для дымокура. Здесь можно разжечь хороший костер, который никто не увидит, а дым будет рассеиваться елями.

Через полчаса работы у меня уже набралась большая куча дров и сухой растопки. В первую очередь следовало скорее разжечь костер и дымокур! Я уже устал отбиваться от мошки. Она забивалась под одежду, в волосы, лезла в глаза. Я разжег два костра из сухих дров в двух метрах друг от друга. Когда они хорошо разгорелись, на один из них положил гнилушек. Минут через пять всё заполнилось дымом, и мошка исчезла. Наломав еловых веток, я приготовил себе ложе, сходил за водой, которую нашел в яме у бурелома неподалеку, и уж тогда начал сушить одежду.

В этот момент я опять вспомнил Нину, ее движения, улыбку, упругое тело… Я никогда не испытывал такого чувства к другим девушкам. Расставание с ней ощущалось какой-то безвозвратной потерей!

Пока одежда сушилась, я сварил рисовую кашу с тушенкой и плотно поужинал. Выпив чаю, я лег на постель из веток. Костры по бокам хорошо грели, мошка не беспокоила, и мне впервые за эти дни удалось крепко заснуть.

5 АВГУСТА 1965 ГОДА

Проснулся я оттого, что мне на лицо и за шею лилась вода. В вершинах деревьев гудел ветер. Он был такой сильный, что мои ели-близнецы покачивались даже у самых комлей. Сверху падали крупные капли воды. Только у самых стволов было почти сухо. Стояли мрачные сумерки. Судя по тому, что костры еще теплились, ветер и дождь начались совсем недавно. Мошки было немного. Раздув один из костров, я пошел за водой к бурелому. Место там было открытое, и меня обдавало струями холодного дождя.

Тушенки оставалось только две банки, и их надо бы приберечь на черный день. Я бросил в котелок с кипящей водой полпачки сухого горохового супа, добавив туда риса. Завтрак получился не очень вкусный, но сытный.

Теперь нужно было решать, что делать дальше. До реки оставалось часа два ходу. Если продолжится такая погода, то переходить реку можно и днем, потому что никто из поселка и носа не высунет.

Я вылез из своего укрытия и, пока пробивался сквозь чащу в более редкий лес, промок до нитки. Еще одна трудность заключалась в том, что мне непрерывно заливало очки, стекла были мутными и выбирать путь было практически невозможно.

Постепенно характер леса стал меняться. Появилось много берез и осин, а также высокой густой травы, ходьба через которую отнимала много сил. Через полтора часа начался едва заметный подъем, здесь уже преобладали хвойные деревья. Это значительно ускорило мое продвижение в сторону Софьянги, хотя дождь и ветер тише не становились.

Когда подъем закончился, я вдруг оказался перед сторожевой вышкой. Так как очки всё время заливало дождем, это оказалось для меня полной неожиданностью. Я аж присел! Потом, кое-как протерев очки, огляделся. Вышка была старая, большинство перекладин лестницы, ведущей на верхнюю площадку, сломаны. От вышки вправо и влево тянулся забор из колючей проволоки, но большинство опор лежало на земле. Вокруг был молодой лес из ели, осины, березы… Значит, здесь когда-то была просека, по которой, видимо, до войны проходила граница с Финляндией.

Я осторожно перешагнул через лежащую на земле колючую проволоку и через несколько шагов наткнулся на ряд холмиков. Они оказались полуразрушенными блиндажами. Немного дальше я обнаружил старые дзоты, которые остались здесь со времен войны. От дзотов шел уклон, и между деревьями проглядывалась вода.

Пройдя еще метров пятьдесят, я оказался на берегу какого-то водоема. Это не могла быть река, так как ширина его на глаз казалась более километра. Мой берег был довольно высокий, противоположный — низменный. Вдоль всего берега, насколько можно видеть, торчали из воды сухие вершины затопленного леса. Не может быть, чтобы это было наводнение от нынешних дождей. Затопленный лес явно мертвый. Значит, он стоял в воде уже давно. Водная поверхность заметно расширялась вправо, где на ней виднелись острова. Судя по моей кальке, там должно быть Пяозеро. Неужели я настолько ошибся с курсом, что вообще попал не туда? Проверив направление берега по компасу, я убедился, что оно соответствует направлению реки Софьянги.

Я пошел вдоль берега влево, прячась за деревьями, чтобы меня не увидели с воды. Никаких звуков слышно не было — всё заглушал шум ветра в деревьях. Вдоль воды шла хорошо протоптанная тропа, валялись мокрые обрывки газет. У самой воды было воткнуто в грунт самодельное удилище с обрывком лески. Значит, где-то рядом находился поселок. Водное пространство сузилось, и я оказался на берегу небольшого заливчика или протоки, метров пятьдесят шириной. За ним виднелся мыс не то острова, не то полуострова. После того как я прошел еще сто метров, стало ясно, что это залив, противоположный берег которого забит бревнами, досками и еще каким-то хламом.

В это время слева, как будто совсем рядом, послышался визг бензопилы. Я притаился в кустах и прислушался. Потом осторожно прошел чуть дальше. Полуостров, окружавший залив, зарос деревьями, кустами и травой. Расстояние между полуостровом и затопленным лесом на другом берегу было не менее четырехсот метров.

Вдруг слева послышался звук мощного мотора. Я нырнул за деревья и почти тотчас увидел рубку катера, проходившего мимо полуострова. Когда он миновал полуостров, я смог рассмотреть его сквозь мои забрызганные очки. Это был палубный катер, длиной метров десять, с большой рубкой, — явно не рыболовецкий. Он был похож на торпедоловы, которые я видел на базе подводных лодок в бухте Владимира. Само наличие такого катера на Софьянге означало, что никаких порогов на реке нет! Вскоре катер исчез из виду в сторону Пяозера.

И здесь меня осенило! Еще весной я прочел в газетах или слышал по радио, что в Карелии сдана в эксплуатацию Кумская ГЭС. Так ведь она же построена на реке Куме, которая вытекает из Пяозера! Как я мог не связать это известие с моим запланированным маршрутом? Осёл! Теперь понятно, почему нет порогов и почему затоплен лес. Когда построили плотину, вода во всех этих озерах поднялась на несколько метров и затопила окрестности. И вот теперь здесь ходят катера! Я был очень зол на себя и решил отойти подальше в лес, чтобы обдумать эту новую ситуацию.

Обходить Топозеро — затея нереальная. Это дополнительно километров двести ходу, если по прямой. К тому же местность к югу более болотистая — будет трудно идти. Остается один вариант — пересечь Софьянгу! Для этого можно сделать небольшой плотик, положить на него рюкзак, одежду и плыть, толкая его перед собой. Но я даже не проверил температуру воды. Смогу ли я в такой воде проплыть триста-четыреста метров? Если сведет судорогой ноги, мне конец! Может, лучше построить большой плот и переплыть реку на нем? Бревна и доски я видел. Связать плот можно колючей проволокой. Он, конечно, будет больше бросаться в глаза, зато безопаснее. Нужно еще проверить течение. Если скорость течения большая, то меня унесет в Пяозеро. Надо бы еще разведать расстояние до поселка…

Однако сидеть мокрым и размышлять было слишком холодно. Я осторожно вышел к реке, чтобы получить ответы на свои вопросы. Дождь перешел в изморось, и ветер поубавился. Его направление было благоприятным для меня — он дул со стороны поселка, так что, решил я, собаки меня не учуют.

Прежде всего я решил сделать козырек для пилотки, чтобы защитить от дождя очки. Для этого я содрал с березы большой кусок бересты, распрямил его, положил на голову так, чтобы он выступал сантиметров на десять вперед. Затем натянул на голову пилотку и обвязал ее скрученными стеблями вьюна, которого здесь было вдоволь. Получился вполне приличный козырек.

После этого я вернулся к заливу и осмотрелся. Вокруг никого не было видно. Из поселка доносились какие-то звуки. По высокой траве, через кустарник, растущий на полуострове, я дошел до самой воды, которая оказалась очень холодной. Ощущалось очень слабое течение.

Напротив речной стороны полуострова было несколько продолговатых островков, заросших осокой и кустами. Самый дальний от берега островок — метров сто пятьдесят длиной. Он доходил почти до середины реки. Ближние два островка на одинаковом расстоянии от берега были меньше и отделялись от полуострова мелкой протокой, шириной не более десяти метров. Между первым внутренним и наружным островками шла протока шириной метров пятьдесят, а между вторым и наружным — неширокая мелкая протока, судя по торчавшей из нее осоке. Я пробрался сквозь кусты вдоль берега еще немного в сторону деревни и увидел еще один совсем маленький островок метрах в пятидесяти от берега. Около него плавали какие-то бревна. Я присмотрелся и понял, что это небольшой плот в три бревна. Он зацепился одним концом за островок. На плоту что-то лежало. Я сел в кустах напротив него. Плот медленно разворачивался в мою сторону. Значит, задался я вопросом, течение всё-таки есть — или его разворачивает ветром?

В поселке завели трактор. Судя по звуку мотора, он был совсем недалеко, но домов не было видно из-за поворота реки и леса. Я сидел в мокрых кустах, забыв о холоде, и наблюдал за плотом. Вот он оторвался от островка и почти незаметно для глаза поплыл в сторону внутреннего островка. Я очень боялся, что он направится в протоку между внутренним и наружным островом и выйдет на открытое водное пространство, поэтому решил раздеться, доплыть до плота и отбуксировать его к берегу. Мысль о купании в такой холодной воде вызывала дрожь по всему телу, но делать было нечего. Этот плот нельзя упустить!

Только я снял куртку и рубашку, как услышал звук подвесного мотора. Слева от поселка шла моторная лодка. Я отошел от берега глубже в кусты и снова оделся. Несколько минут спустя по середине реки прошла довольно вместительная открытая лодка. В ней сидели два человека в штормовках с накинутыми на головы капюшонами. В носу лодки лежали буйки и флажки. Скорее всего, это были рыбаки. Мои старые часы «Победа» остановились. Наверное, в них попала вода. Я прикинул, что должно быть около шести часов вечера. Самое время вынимать и ставить сети.

Волна от лодки шумно плескалась о берег. Плот тихо плыл в мою сторону. Его подгоняли волны и ветер, который начал крепчать и поворачивать с востока к югу.

Вскоре послышался звук еще одного мотора. Вторая небольшая лодка с одним человеком замедлила ход и прошла протокой между наружным и внутренним островками. Я сидел, боясь пошевельнуться. Человек был занят вычерпыванием воды из лодки и сидел спиной ко мне. Волна от этой лодки еще более ускорила приближение плота к моему берегу. Теперь я был уверен, что его не пронесет мимо, нужно только подождать. Мне было очень холодно и голодно, и я решил съесть одну из двух банок тушенки, оставленных «на черный день».

За час в сторону Пяозера прошли еще три рыбацкие лодки. Плот остановился метрах в пяти от моего берега и больше не двигался, как я его ни просил. Наверное, зацепился за что-то. На плоту лежали весло, удочка и клеенчатый мешок. Вокруг стало тихо, только из поселка доносилось мычание коров. Я вылез из кустов и направился по воде к плоту. Вода дошла мне до бедер. Я ухватился за плот и потянул его к берегу. После некоторого сопротивления он поддался и легко двинулся за мной. Оказывается, плот зацепился за сучья коряги, лежавшей под самой поверхностью воды. Я влез на него и взял весло.

Плот был неплохо сбит скобами, но слишком легок для меня. Он почти полностью погрузился в воду. Весло тоже оказалось легким. Плот явно был сделан для мальчишки. Я завел его в протоку между берегом и ближним островком. Воды там было по колено. К плоту привязана жиденькая короткая веревочка. Видимо, плот был привязан этой веревочкой, которую разорвало ночью под напором ветра, и он придрейфовал сюда из поселка.

Срезав с удочки леску, я завел плот в осоку и приколол его удилищем. Теперь он никуда не денется, и его невозможно увидеть ни с воды, ни из лесу. Клеенчатый мешок я взял с собой. Спрятавшись в кустах, я с помощью веревочки от плота превратил его в капюшон, который надел поверх пилотки. Он хорошо защищал очки и свисал на спину, закрывая рюкзак наполовину. Эта мелочь неожиданно обрадовала меня и придала духу. Всё не так черно, как казалось утром. Вот только холод очень донимал меня!

Переправляться сейчас было нельзя. Рыбаки могли начать возвращаться домой в любое время. Надо ждать ночи. Кроме того, необходимо еще и подготовиться к переправе. Во-первых, нужно укрепить весло. Оно слишком хлипкое, чтобы грести в полную силу. А во-вторых, надо придумать, как уложить на плот рюкзак, чтобы он не оказался в воде. Ведь плот сильно погружался в воду под моим весом.

Пробравшись обратно к заливу, я осмотрел хлам, скопившийся там, и обнаружил деревянный ящик из-под консервных банок. Вот и решение проблемы! Заполню его до половины нарезанными ветками, а на них положу рюкзак. Тогда он будет сантиметров на тридцать возвышаться над плотом. Я бросил ящик в кусты, взял весло и поднялся по склону метров на сто от воды.

Отсюда между деревьями проглядывалась река и островки. Дождь кончился, но небо было пасмурное, и всё еще дул сильный ветер. Он стряхивал с деревьев дождевые капли, но моя накидка сослужила свою службу.

Чтобы укрепить весло, я срезал тонкую березку, очистил ее от веток и обстругал одну сторону ствола так, чтобы он лучше прилегал к древку весла. Затем я туго примотал леской березовый ствол к древку в нескольких местах и обрезал его, чтобы длина весла подходила мне. Теперь оставалось только ждать сумерек.

Время тянулось очень медленно, холод пробирал до костей, поэтому время от времени приходилось прыгать и делать упражнения, чтобы хоть как-то разогреть мышцы. Я решил съесть и вторую банку тушенки с сухарями. Кто знает, когда мне удастся поесть в следующий раз?

Но вот наконец-то справа послышался звук мотора, и через несколько минут прошла одна из тех лодок, которые я видел раньше. Потом еще одна. Рыбаки возвращались в поселок.

Несмотря на появившиеся к вечеру прогалины в тучах, затопленный лес на дальнем берегу стал темнее. Время шло к закату. Справа одна за другой показались последние три лодки. Значит, в поселок вернулись все лодки, кроме катера. Но катер мог уйти и куда-то далеко. Ведь корпус его был мореходным, и Пяозеро для него не представляло опасности даже в шторм.

С этими мыслями я направился к заливчику. Остатки туч покраснели, но заката не было видно из-за леса на другом берегу. Противоположная сторона водоема с затопленным лесом начала темнеть, но на воде было еще светло.

Я уговаривал себя подождать хотя бы еще час до полных сумерек, но что-то толкало меня вперед. Я подобрал ящик для рюкзака и прошел к плоту. Ветер совсем стих. Установив ящик на плот и закрепив его сучьями, воткнутыми между бревен, я заполнил его наполовину обрезками сучьев и положил в него рюкзак. Затем я вывел плот в протоку и встал на него. Бревна плота сразу покрылись водой, но рюкзак был в сохранности.

Отталкиваясь веслом от дна, я поплыл по протоке к северному концу маленького островка, чтобы обогнуть наружный остров с севера и дольше оставаться незаметным со стороны поселка.

Поравнявшись с наружным островом, я начал энергично грести в сторону затопленного леса. Плот был неустойчивый, и следовало соблюдать равновесие, чтобы он не перевернулся. Вода покрывала его почти полностью. Вскоре слева из-за поворота показался поселок, он был совсем рядом.

Теперь я греб что есть силы, но мне казалось, что затонувшие деревья не приближаются! Пот тек по моему лицу, очки запотели, но я не хотел прерывать греблю. И только когда уже совсем ничего не мог различать перед собой, снял очки и сполоснул лицо холодной водой.

Надев снова очки, я увидел, что нахожусь метрах в пятидесяти от первых деревьев в воде. Как далеко затоплен лес, определить было трудно. Я опять начал грести и вдруг услышал шум мотора. Это шел катер — я узнал звук его выхлопной трубы. Я посмотрел вправо. Катера еще не было видно — его прикрывал один из островов примерно в километре от меня. Теперь я греб так, что мое укрепленное весло даже сгибалось. От этого плот стало бросать из стороны в сторону. В голове промелькнула мысль, что спешка никогда не доводит до добра, и я умерил свой пыл.

Хотя я уже был среди засохших деревьев, катер мог появиться в любой момент — и меня могли с него увидеть. Следовало как-то спрятаться. Передо мной оказалось дерево, у которого было больше сучьев, чем у других, и с них недалеко от воды свисали клочки травы. Ухватившись за сучья, я остановил плот и присел на корточки, чтобы трава и ствол дерева закрывали меня. Мои очки запотели, и перед глазами — только белая пелена. Я приказал себе не шевелиться. Катер был совсем близко. Он шел медленно, то ли из-за сумерек, то ли с него что-то высматривали. Наконец он миновал меня.

Я снял очки и стал пригоршнями зачерпывать воду, чтобы охладить лицо. Затем, не мешкая более, стал спокойно грести глубже в лес. Вдруг опять послышался звук мотора, и по противоположному берегу, как раз там, где были островки, пробежал луч прожектора. Сюда катер уже не мог пройти из-за затопленных деревьев, но мог обнаружить меня, — поэтому я снова спрятался за один из стволов, которые здесь были уже намного толще и выше. Катер покрутился около островков, то и дело освещая их прожектором, потом посветил в мою сторону и, медленно разворачиваясь, пошел в сторону поселка.

Переждав некоторое время, я продолжил грести дальше в лес по протоке между деревьями; она постепенно сужалась. По обеим сторонам ее стоял уже живой лес. Стало заметно темнее. Я доплыл до конца протоки, куда втекал небольшой ручей, перебрался с плота на берег, взял рюкзак и оттолкнул веслом плот. Он медленно поплыл обратно по протоке. Вслед за ним я бросил весло. Переправа закончилась! Теперь нужно было покидать здешние края как можно быстрее.

Я не знал в точности, где находится база пограничников, и решил идти на запад, где видел довольно высокую сопку. С ее вершины можно было хорошо обозреть окрестности, но для этого надо пройти за ночь километров двадцать. Ночь еще не наступила — стояли густые сумерки, которые были очень кстати. Несмотря на усталость после переправы, я решил идти немедленно.

Мой путь шел по болотистому лесу. Вскоре я натолкнулся на водную преграду. Решив, что это один из заливов озера, я пошел на юг вдоль воды и добрался до двух сливавшихся ручьев. Вырезав палку из тальника, я ощупал дно первого ручья. Не топко, и глубина меньше метра. Перейдя его вброд, я подошел к другому ручью. Он оказался еще мельче, однако, стоило мне ступить в воду, дно начало засасывать мои ноги. Каким-то чудом я ухватился за куст, свисавший с другого берега, и стал медленно подтягиваться. Только бы куст не оборвался! Но он выдержал, и мне удалось с трудом вытянуть вначале одну, а потом вторую ногу. Я вылез на берег, тяжело дыша, и решил впредь быть осторожнее.

Затем почва стала суше, а лес поредел. Чтобы компенсировать мое отклонение на юг, я направился на северо-запад. Небо уже начинало светлеть. Выйдя к порожистой реке, я огляделся по сторонам и вошел в воду. Течение меж камней было очень сильное, и вода в двух местах доходила мне до пояса. После того как мне удалось перейти реку, я попал на обширную вырубку, а вдоль реки был лес. Я вернулся и направился лесом вверх по реке, тем более что она шла в нужном направлении. Вырубка просматривалась между деревьев. Внезапно я натолкнулся на наезженную грунтовую дорогу. Взглянув влево вдоль дороги, я увидел какие-то строения. Послышался собачий лай. Видимо, это и была та самая пограничная база. Меня как ветром сдуло с этой дороги, и я понесся назад по лесу, огибая вырубку. Начался пологий подъем, но я почувствовал второе дыхание, и ничто уже не тяготило меня. Наоборот, я вошел в ритм, и мне казалось, что я могу так бежать сколько угодно.

6 АВГУСТА 1965 ГОДА

Было уже совсем светло, когда я добежал до вершины сопки. Отсюда открывался вид во все стороны. Всходило солнце. В той стороне, откуда я пришел, на расстоянии километров шести были видны дома и дорога. Оказывается, я шел параллельно этой дороге. Поодаль виднелось озеро, простиравшееся до горизонта.

Сил у меня оставалось немного, но я решил продолжить путь, чтобы уйти от этого опасного места как можно дальше. Осмотревшись, я выбрал высокую сопку вдали в качестве ориентира.

Теперь я шел быстро, как заведенный; переходил ручьи, поднимался на невысокие возвышенности, не думая о времени. То и дело начинался дождь, но я его не замечал. Грунт по большей части был твердый. Изредка попадались белые грибы, которые я складывал в рюкзак. Других грибов я не брал. Иногда я видел ту высокую сопку, которую выбрал как ориентир. Однажды пересек разбитую лесовозную дорогу.

Но постепенно всякие следы человеческой деятельности исчезали. Рельеф местности становился более холмистым. Выглянуло солнце, и лес сразу же заиграл красками. Я вышел на возвышенность. Справа текла болотистая речка, а слева в нее впадала другая. Впереди, в километре с гаком, была видна еще одна широкая река. И хотя солнце стояло еще довольно высоко, я решил остановиться у слияния двух речек, где был хороший лес и сухой берег. И как только я остановился, то сразу же понял, что силы мои иссякли. При всем желании дальше идти я бы не смог!

Не садясь, я сразу начал собирать дрова. Если бы сел, уже точно бы не встал! Минут через двадцать бивак был готов. Костер горит, дров заготовлено достаточно, подготовлено ложе из толстого слоя лапника под раскидистой елью. Я наконец присел и решил сделать чаю, покурить, а потом уж готовить еду… и отрубился!

Проснулся я от голода среди ночи. Костер погас, и было холодно. Я заново разжег его, сходил к речке за водой, накрошил грибов, полпачки сухого горохового супа и немножко риса. Мясных консервов у меня больше не осталось. Получился полный котелок вкусного варева. Я съел всё, что приготовил, повалился на свое ложе и тотчас опять заснул.

7 АВГУСТА 1965 ГОДА

Когда я проснулся, солнце уже взошло. По небу плыли редкие белые облака, а низину покрывал туман. Костер едва теплился, но мне удалось раздуть его, а после того, как я навалил на угли сухих сучьев, он заполыхал вовсю. Мое тело было сковано холодом и последствиями вчерашнего бега, но пятнадцатиминутная зарядка оживила меня. Я сварил рисовую кашу с остатками грибов и, заправившись, почувствовал, что могу идти дальше. Такой прыти, как вчера, конечно, уже не было, поэтому я пошел не спеша, постепенно втягиваясь в ходьбу.

Я вышел к небольшой речке и пошел вдоль нее; очень быстро оказалось, что она впадает в большую и, судя по всему, довольно глубокую реку, которая вскоре расширилась метров до семидесяти. Я решил пройти вверх по течению, чтобы найти брод, хоть это и уводило меня на север от нужного курса. Время от времени ощупывая дно длинной палкой, я наконец нашел подходящее место для переправы. Топи у берега не было, и глубина вроде приемлемая. Я разделся догола, чем сразу воспользовались комары и мошкара, надел ботинки на босу ногу, уложил одежду и ружье в рюкзак и сполз по травянистому берегу в холодную воду. Хотя у противоположного берега вода доходила почти до шеи, мне удалось перейти реку, даже не замочив рюкзак: я сумел зацепить его за лежавшую на берегу корягу и выбрался на берег. Опять пришлось скакать и отжиматься, чтобы разогреться.

Пока я занимался гимнастикой, туман немного рассеялся. То там, то здесь из воды выскакивали большие рыбы. Мне пришла в голову мысль порыбачить.

* * *

Ловить рыбу я научился еще в раннем детстве. Особенно запомнилась рыбалка с одним из моих старших братьев, Мишей. Мне тогда было лет пять, а ему — восемнадцать. Он тогда оканчивал сельскохозяйственный техникум и как-то раз приехал к нам в деревню на каникулы помочь с посадками в огороде.

Миша разбудил меня и моего брата Ивана, который был старше меня на два года, еще до восхода солнца. Отца и матери уже не было в избе. На столе стоял горшок с варенцом. Мы съели по кружке, закусывая хлебом, и пошли на реку.

Мать доила корову, а отец мерил участки огорода саженью и размечал их колышками для посадок.

Солнце уже осветило горы, но из-за леса еще не показалось. Мы спустились по крутому обрыву к тому месту на реке, где был глубокий омут. Миша сказал, что разговаривать нужно шепотом, и начал разматывать лески. Мое удилище было самым коротким, но всё же тяжеловатым для меня. Миша, чтобы поддержать меня, сказал, что зато мои руки станут сильнее, и показал, как наживлять червяка. У него это получалось ловко, а нам с Иваном приходилось долго пыхтеть, пока червяк оказывался на крючке. К тому времени он становился уж очень вялым.

Миша указал наши места и, отойдя от нас, забросил крючок в воду плавным взмахом удилища. Поплавок, едва коснувшись воды, стремительно пошел под воду. Миша дернул вверх удилище, и оно изогнулось дугой. Он стал плавно поднимать его, поводя из стороны в сторону. Видно было, что на крючке большая рыба. В это время нырнул в воду поплавок Ивана, но он смотрел на Мишину удочку и не увидел этого. Я зашептал ему: «Тащи!», — но поплавок уже выскочил снова на поверхность. То же самое случилось и с моим поплавком. А Миша уже вытащил на берег здорового окуня и накрыл его руками. Он снял рыбу с крючка и положил в ведро с водой. Потом подошел к нам.

— Ну что, прозевали? Не смотрите на меня! Смотрите на свои поплавки, иначе вы ничего не поймаете, а только скормите рыбе всех червей.

Мы вытащили свои голые крючки, и мне стало стыдно. Ладно Иван — он ловил рыбу только пару раз! Но мне-то уже не раз объясняли, что надо быть внимательным. Я наживил нового червяка и отошел еще немного в сторону моста, чтобы не было соблазна подсматривать за другими удочками. Здесь омут только начинался и еще было течение. Из-за короткого удилища я не мог забросить крючок достаточно далеко, и поплавок быстро подносило к берегу течением. Но после трех или четырех забросов поплавок наконец пошел под воду, и я подсек рыбу. Почувствовав ее тяжесть, я потянул удочку и из последних сил вытащил на берег хорошего чебака. Так у нас в Сибири называют плотву. Он высоко подскакивал в траве, но мне удалось накрыть его фуражкой. Я с трудом снял чебака с крючка и отнес в ведро. Миша показал мне большой палец. Теперь я был полностью захвачен рыбалкой, и мне удалось поймать еще двух или трех чебаков и штук пять довольно больших пескарей. Иван тоже что-то поймал. Миша то и дело вытаскивал крупных чебаков, окуней и ершей. В ведре было уже много рыбы, но и клев уже заканчивался…

* * *

Вывернув лежавшее неподалеку трухлявое бревно, я раздобыл с десяток крупных червяков, вырезал удилище, и через десять минут всё было готово к рыбалке.

Только забросил удочку, как поплавок ушел под воду. То оказался здоровенный окунь. Потом попалось несколько крупных чебаков. Затем еще один приличный окунь. Вот и хватит на уху. Было очень жаль бросать такой клев, но тащить лишний вес не хотелось. Да и мошкара сильно донимала! После чистки и разделки мой котелок оказался полон рыбы.

Я пошел вдоль реки, но путь мне преградил впадающий в нее широкий ручей. Свернул направо и вскоре наткнулся на галечную отмель. Такая же отмель была на другом берегу. Это был хороший брод.

Присмотревшись, я увидел на другом берегу остатки каких-то бревен, а на моей стороне к ручью шла старая, заросшая дорога. На мягком травянистом берегу были видны только следы лосей и никаких следов человека. На отмели и на берегу в два ряда торчало то, что осталось от свай. Видно, когда-то здесь был деревянный мост.

Я без труда перешел по чистому галечному броду на противоположный берег. Там прямо от берега шла неширокая низина, через которую была проложена гать. В основе гати лежали толстые стволы лиственницы, покрытые сверху брусьями. Я никогда не видел такой добротной гати. Хотя она и была довольно древняя, доски еще не сгнили. Сразу после гати шла дорога — вначале по старому лесу, а затем она вышла на открытое пространство. Дорога была покрыта щебнем, колеи широкие и неглубокие: значит, решил я, слой щебня достаточно толстый. Вероятно, по дороге когда-то ходили машины и утрамбовали ее почти как асфальт. Дорога кое-где заросла мелким кустарником, но по ней и сейчас можно было спокойно проехать на грузовике. К юго-западу от направления дороги виднелась сопка, которая служила мне ориентиром. Она была уже недалеко.

По обеим сторонам дороги шли глубокие заросшие дренажные канавы. Вскоре я увидел канавы, расположенные перпендикулярно к дороге, и лежавшие на обочине кучи камней. Тут до меня дошло, что я иду по заброшенному полю, с которого собрали эти камни. Оно местами уже заросло кустарником, молодыми березами, соснами, осинами и высокой травой. Мне было страшновато идти этим почти открытым полем, но уж очень не хотелось снова уходить в болотистый лес. Да и трава была настолько высокая, что меня было трудно увидеть издалека.

Я отметил, что за последние сутки не видел и не слышал признаков человека. И на этой дороге тоже не было видно человеческих следов. Зато были следы лосей. Они проложили тропы в густой траве через поле. Видимо, спасались от комаров и мошки. Несколько раз я спугнул куропаток, но выстрелить не успевал.

Так я прошел километра три до развилки, от которой направо через поле шла такая же хорошая дорога к невысокому холму, на южной стороне которого виднелись какие-то развалины, заросшие крапивой. Когда я подошел, оказалось, что это каменный фундамент небольшого дома и остатки дымовой трубы. Я обошел вокруг него. Рядом с фундаментом был холмик с обвалившимся входом — погреб. Трава подле него росла редкая. Я разглядел в ней перья одичавшего чеснока, выкопал их ножом и положил в рюкзак — пригодятся для ухи! Не найдя больше ничего съедобного, я пошел дальше по дороге. Она как раз вела к сопке, на которую я решил подняться, чтобы оглядеться.

Заброшенные поля чередовались перелесками. Опять попадались заросшие развалины. Надо всем этим светило неяркое северное солнце, дул легкий ветерок. И тишина! Мне стало тоскливо от вида этих пустых мест, когда-то населенных трудолюбивыми людьми.

А то, что они были трудолюбивыми, не подлежало сомнению. Такие дороги, такие поля, такие гати! Ничего подобного у нас я не видел. Это не Россия! Я понял, что эти места раньше принадлежали Финляндии, и задумался: а что стало с людьми, которые жили здесь? Успели они уехать отсюда — или их раскулачили и сослали куда-нибудь в Сибирь? Оставить их жить здесь советская власть не могла, потому что результаты их деятельности были бы самой наглядной антисоветской агитацией.

Так, старыми дорогами, петлявшими между озер, я шел на запад, к намеченной сопке, пересекая вброд небольшие речки. Только в одном месте мост через речку почти уцелел. Сделан он был на совесть. За этим мостом сквозь деревья проглядывало озеро, по которому плавали два лебедя. И здесь со мной что-то произошло. Видимо, под влиянием длительного и утомительного похода, холода и голода, постоянного напряжения, вызванного необходимостью скрываться, и отсутствия общения с людьми во мне возобладали какие-то древние и дикие инстинкты. Всё, что последовало далее, до определенного момента происходило словно в каком-то странном сне. Взяв в руки ружье, я начал медленно подкрадываться к берегу.

Лебеди находились метрах в семидесяти от меня, недалеко от берега, и плыли в мою сторону. Они по очереди глубоко окунали голову в воду и что-то ловили. Один из лебедей поплыл к берегу, и кусты почти скрыли его. Я переместился, едва дыша, с ружьем наготове — и снова увидел лебедя. Второй подплывал к нему. На этом расстоянии бить лебедя картечью из моего ружья было бесполезно, и я решил стрелять из мелкокалиберного ствола. В этот момент из моей головы вылетели все мысли, кроме одной: нужно задержать дыхание, чтобы не промахнуться! Оба лебедя замерли неподвижно, как мишени, и глядели в мою сторону. Я прицелился в зоб того, что покрупнее, и медленно нажал спусковой крючок. Шея лебедя упала в воду, как палка. Второй лебедь издал крик и шарахнулся в сторону, но спустя несколько секунд подплыл к подстреленному лебедю и стал кружить возле него. Я вскочил и, всё еще пребывая в состоянии дикого охотничьего азарта, рванул к лебедям. Но уже на бегу стоявшее перед глазами марево так же неожиданно исчезло: у меня возникло чувство вины и содеянной глупости. Зачем я это сделал? Конечно, мне требовалось мясо при таком расходе сил, но ведь я же не помирал с голоду!

С этими мыслями я уже не бежал, а плелся к тому месту, где плавал убитый лебедь. Он оказался совсем близко от берега. Я вырезал палку с сучком в виде крюка и начал подтягивать мертвого лебедя к берегу. Второй лебедь, разбежавшись по воде, тяжело взлетел, поднялся и пошел на меня в атаку. Я отмахнулся от него палкой. Он отлетел недалеко, сел на воду и начал кричать. Меня всего корежило от его крика.

Пуля попала лебедю в основание шеи над зобом. Я привязал его за лапы к верхней петле рюкзака веревочками от накидки и взвалил рюкзак на плечи. Лебедь был крупный и весил не меньше десяти килограммов. С такой ношей далеко не уйдешь!

* * *

Я вспомнил, как в далеком детстве к нашим воротам в деревне Нижние Кинерки подъехал сосед-шорец, слез с лошади и отвязал от седла тяжелый мешок.

— Здравствуй, Мария! — сказал он, войдя в избу. — Я вам свежатины принес.

Он развязал мешок и вытянул из него за шею громадную белую птицу.

— Это гусь? — спросил я.

— Нет, это лебедь, — ответила мать. — Зачем ты его подстрелил?

— Подранка нашел, и пришлось застрелить, чтоб не мучился. Нам лесной дух запрещает стрелять и есть лебедей. А ваши русские цари их ели.

В это время вошел мой брат Миша и увидел лебедя.

— Дядя Коля, вы убили лебедя!

— Нет, я его добил — кто-то перебил ему крыло. Я слышал выстрел незадолго до того, как увидел подранка, и нашел бумажную гильзу на берегу Березовой речки. Ну что, будете вы есть лебедя?

— Ладно, оставь! Только я им заниматься не буду, — сказала мать.

— Ну что ж делать, — сказал Миша. — Придется мне заняться.

На следующий день мать запекла лебедя целиком в печи. Он оказался суховат, но корочка была настолько вкусная, что мне не хотелось ничего другого. Отец поглядел на меня и положил кусок мяса, а корочку разделил всем поровну. У нас тогда не было свежего мяса еще с прошлой зимы, поэтому лебедя с жареной картошкой съели до последней крошки.

* * *

Я снова вышел на старую дорогу и вскоре добрался до большого озера у подножия сопки. Теперь я клял себя последними словами. «Если я разделаю, приготовлю и съем его, то точно не перейду границу! Бог меня накажет! — крутилось у меня в голове. — Нужно его похоронить: может, это хоть как-то скомпенсирует мою ошибку!»

Я нашел углубление на склоне сопки, расширил его ножом до нужного размера, устлал мхом, положил туда лебедя, в несколько этапов набрал у реки необходимое количество камней и закрыл ими импровизированную могилу. Меня не покидало ощущение боли и обреченности. Еще в детстве я имел представление о кладбищах и обустройстве могил. Воспитанный в атмосфере атеизма, к религиозным символам я относился так же, как к светским, — без особенного пиетета; поэтому я сделал из двух палок некое подобие креста, что обычно ставят у нас на могилах, и, обстругав ножом перекладину, написал на ней карандашом: «Прости меня!»

Мне не хотелось оставаться на этом месте, и я пошел дальше по лесистому склону сопки. Нужно было остановиться, сварить ухи и поесть. Недолго прошагав, я наткнулся на ручеек, текущий с сопки. Поднявшись вверх, я обнаружил его источник во впадинке, где из-под большого камня бил чистейший родник. Это было удобное сухое место для костра, закрытое большими деревьями. Через полчаса уха с рисом и чесноком уже варилась на небольшом костре.

Я съел всю уху вместе с рыбой и отяжелел. Время было далеко за полдень, но у родника на северо-восточном склоне сопки было тенисто и прохладно, несмотря на солнечный день. Из-за высоких деревьев окрестности не просматривались, и я решил подняться на вершину. На моей кальке была отмечена ее высота — 400 метров. Я намеренно не писал названия сопок, рек, населенных пунктов и озер, когда копировал их на кальку. Вдруг увидели бы — начались бы расспросы…

Вершина сопки тоже оказалась лесистой, и это не позволяло обозреть местность, но чуть ниже, на юго-западном склоне, я заметил прогалину. Видно, когда-то давно здесь случился большой оползень, обнаживший камни. Я удобно устроился на мшистом склоне у опушки леса, прямо над каменистым обрывом. Отсюда открывался захватывающий вид на юг, запад и северо-запад — как с самолета. Сопку окружали всё те же поля вперемежку с лесом. Отсюда они не выглядели заброшенными. Казалось, там идет обычная сельская жизнь. Только деревень-то не было. Не было ни одного уцелевшего дома, остались только следы умной целенаправленной человеческой деятельности.

Мне снова стало тоскливо. Мы захватили еще один кусок планеты, и он умер, как умерли наши старинные деревни и поля в Сибири. Как умерли в моих краях деревни Верхняя Кинерка, Беларус, Горбуновка… Вот и здесь люди жили сотни лет, расчищали поля, строили дома, а теперь всё мертво. Где сейчас жившие здесь люди и их потомки? Наши советские руководители и здесь оставили свой мертвый след.

И вдруг мне пришла в голову мысль: «А ведь сам-то ты не лучше! Ты тоже оставил свой мертвый след, ни за что ни про что уничтожив живое существо. Не подумал? Советская власть тоже не думает об отдельном человеке. Получается, что я в каком-то смысле ее порождение и продолжение, несмотря на всё мое отношение к ней».

Мне были неприятны эти мысли, но факт оставался фактом — я поступил так, как привык поступать наш человек. Стреляй! Круши! Всё равно не мое! Как так получилось — на словах одно, а на деле другое? Откуда это во мне?

На склоне сопки, где я остановился, так пригревало, что можно было раздеться. Дул мягкий южный ветерок, мошки и комаров не было, и вдруг я почувствовал, что мои силы на исходе. Мне был просто необходим небольшой отдых. Ведь возможности спокойно поспать несколько часов, может, больше и не представится!

8 АВГУСТА 1965 ГОДА

Дальше всё пошло проще. Дожди прекратились, водных преград стало значительно меньше. На близость населенных пунктов ничто не указывало, да их, наверное, здесь, вблизи границы, и не было. Создавалось впечатление, что никого нет на многие километры вокруг.

Вскоре я наткнулся на утоптанную тропу, которая шла в западном направлении, и, несмотря на опасность быть замеченным, решил следовать по ней, ибо она наверняка могла показать нужный путь через болота.

В конце дня, быстро шагая по этой тропе, я услышал какие-то посторонние звуки, а вскоре откуда-то издалека явственно донеслась солдатская песня. Через пару километров я обнаружил на тропе старые следы солдатских сапог и собаки — и понял, что до границы уже недалеко.

Некоторое время спустя я пересек уже свежие следы солдатских сапог. Это было очень опасно! В этот момент вдруг послышался какой-то треск. Я тотчас нырнул в лес и побежал зигзагами в поисках другого пути. Вдруг лес неожиданно кончился… и я очутился перед просекой, шириной метров пятьдесят, посреди которой в две стороны тянулся забор из колючей проволоки. Было очевидно, что это и есть граница.

Насколько мне удалось разглядеть, забор состоял из горизонтальных рядов колючей проволоки, расположенных на расстоянии около пятнадцати сантиметров друг от друга. Каждый ряд проволоки был прибит гвоздями к грубо отесанным столбам, стоящим через каждые десять — пятнадцать метров. Нижние ряды колючей проволоки были дополнительно прибиты к коротким столбикам, расположенным метрах в пяти друг от друга. Никаких пограничников ни слева, ни справа видно не было.

Признаки границы явились передо мной так внезапно и неожиданно, что я почувствовал себя совершенно неготовым к переходу через нее, хотя думал об этом моменте каждый день, миновавший после того, как я сошел с поезда.

Я вернулся в лес, сел на землю и задался вопросом — а что делать дальше? Первой мыслью было: что, если подождать до вечера, до темноты, и за это время осторожно понаблюдать за этим участком границы, определить интервалы времени между прохождениями патруля… И это было бы, наверное, правильным решением, но уже в следующую минуту я понял, что не в силах буду столько ждать, когда цель уже так близка, и сказал себе: «Будь что будет! Сейчас или никогда!»

Я нашел толстый сук, осторожно вышел из леса на просеку и, убедившись, что справа и слева никого нет, лег на землю и быстро пополз к забору.

У самой колючей проволоки оказалось небольшое углубление. Лежа в нем, я с помощью ножа и сука, захваченного из леса, отогнул гвозди, которыми два нижних ряда проволоки были прибиты к короткому столбику, раздвинул их насколько оказалось возможным, протолкнул между ними рюкзак, а затем с большим трудом, ободрав в кровь руки и голову и разорвав брюки о колючки, и сам протиснулся на другую сторону забора. Прямо перед собой я увидел пару совсем свежих следов от солдатских сапог. Видимо, патруль только что здесь прошел.

Я схватил рюкзак и быстро побежал от забора в лес. Но оказалось, что это еще не всё! Я-то думал, что уже пересек границу и теперь нужно только быстрей уходить. Но через двадцать минут бега я неожиданно наткнулся еще на один забор, состоящий не только из горизонтальных, но и из часто пересекающих их вертикальных рядов колючей проволоки; пролезть сквозь него было невозможно!

По ту сторону забора виднелась укатанная грунтовая дорога, по которой, наверное, проезжали патрульные машины. Кроме того, вдоль забора шел какой-то провод — видимо, сигнальный. Меня охватил ужас! Ситуация, казалось, была катастрофическая. Но мне исключительно везло! Как, впрочем, и на протяжении всего похода. Рядом с этим забором почему-то не вырубили деревья! Наверное, его построили только недавно и очистить пространство вокруг него еще не успели. Я выбрал большую ель, стоявшую в полутора метрах от забора, быстро залез на нее и, повиснув на одной из толстых веток, раскачался и спрыгнул с высоты трех метров по другую сторону забора, едва не зацепившись за колючую проволоку.

В этот момент послышался шум, похожий на звук автомобильного мотора, но я, не обращая на него внимания и не зная, что еще могло ждать впереди, бросился со всех ног бежать через дорогу в лес, хотя меня вполне могли заметить с патрульной машины, которая, наверное, ехала по краю леса. Но я ни о чем не думал и бежал — бежал, пока не увидел красные и синие столбы. Их смысл я понял сразу: красный цвет означал мою родину, а синий был символом тысячи финских озер.

4. По Финляндии (Продолжение путевого дневника Крысанова)

8 АВГУСТА 1965 ГОДА

Свершилось! Очутившись на финской стороне, я на радостях запел эту дурацкую песенку: «Мы идем тропинкой самой узкой, КГБ вовек нас не поймать…». И хотя мои брюки превратились в лохмотья, а на ладонях были глубокие царапины, меня это совершенно не беспокоило!

Радоваться, впрочем, было еще слишком рано. Передо мной простиралась Финляндия, правительство которой обязано отправлять перебежчиков обратно в СССР. Первый же законопослушный финн, который поймет, что я русский, сдаст меня в полицию. После этого путь у меня оставался один — в Сибирь. А потому следовало быть очень осторожным и не расслабляться!

Я прошел мимо небольшой деревни, держа курс на запад. Первое впечатление — огромное отличие от деревни, в которой я вырос: здесь видны были ухоженные участки с красивыми домами; почти перед каждым домом — автомобиль. Такое у нас было трудно себе даже представить!

Вследствие недавних волнений и усталости от долгого путешествия я был настолько измотан, что мне было не до новых впечатлений. Уже близилась ночь, а я с утра ничего не ел. Миновав еще одну небольшую деревню, я почти вбежал в лес — теперь уже в финский.

Я слишком устал, чтобы искать хорошее место для отдыха. Нашел полянку, поросшую мхом и, даже не поев, рухнул под дерево и уснул.

9 АВГУСТА 1965 ГОДА

Проснувшись на рассвете, я двинулся на запад и через пару километров вышел к небольшому озеру. Вспомнилось, что советские туристы, приезжающие в Финляндию, обычно проводят свой отдых у озер. Перейдя через небольшую грязную речку, я углубился в лес, а потом снова спустился по тропинке к озеру.

Передо мной открылся пляж с белым песком и с небольшими аккуратными пустыми домиками. Да, это определенно не Советский Союз!

Я снял ботинки, зашел в воду и пошел вдоль пляжа направо. Озеро лежало к западу от меня. Где-то впереди слышался собачий лай и шум двигателя. Очень хотелось есть, и нестерпимо болели ноги, особенно подошвы. На них образовались водяные мозоли с гнойными ранами. Только теперь у меня появилось время, чтобы как следует осмотреть их и смазать йодом.

В соответствии с моей картой на кальке, чтобы выйти к дороге, ведущей на запад, нужно пройти вокруг этого озера около двух километров. Его можно было обойти либо с юга, либо с севера. Если с севера, то расстояние больше, а если с юга, то путь короче, но будет проходить ближе к деревням.

«Должно быть, я ужасно выгляжу, — подумалось мне. — Каждый встречный сразу должен догадаться, что я русский перебежчик. Вот бы побриться, помыться и найти нормальную одежду!» Однако, посмотрев на себя в маленькое зеркало, я пришел к выводу, что, вполне возможно, смог бы сойти и за туриста после длительного путешествия. Вот только жаль, что у меня не было словаря финского языка. «Конечно, встречные отнесутся ко мне подозрительно. К тому же здесь наверняка все друг друга знают. Но если я буду проходить через деревни в дневное время, то, возможно, не вызову такого подозрения, как если бы держал путь по ночам».

Я всё-таки решил идти на юг. Убрав ружье в рюкзак, я вынул нож из-за пояса и переложил его в задний карман брюк. Если придется с кем-то бороться, то надо быть ко всему готовым!

В течение двух часов я шел по берегу озера, представляя собой яркий объект для наблюдения, и в каждый момент был готов убежать обратно в лес.

Уже почти обойдя озеро, я вдруг вышел к шоссе и увидел приближающийся ко мне легковой автомобиль. Это было настолько неожиданно, что я инстинктивно сжал ручку ножа в кармане.

Автомобиль притормозил возле меня. В нем сидело четыре человека, и все они были хорошо навеселе. У одного из них в руках была бутылка. Они спросили меня что-то на финском. Я ответил по-английски: «Я не понимаю по-фински. Я говорю по-английски». Парень, державший бутылку, с пьяной улыбкой протянул ее мне, но я отказался. Они поехали дальше и быстро исчезли из моего поля зрения. Я вздохнул с облегчением. В тот день я прошел около сорока километров и устал больше, чем обычно.

10 АВГУСТА 1965 ГОДА

В ходе утренней ревизии выяснилось, что еды у меня осталось дня на три. Сухари и рис кончились, осталось три пачки горохового супа и немного сахара. Но мне было мало трех дней, чтобы пересечь Финляндию и попасть в Швецию. «Вот если бы остановить попутную машину! — думалось мне. — Конечно, это опасно, но другого пути нет. Нужно как можно скорее оказаться в Швеции!»

Я вышел на шоссе и, шагая вдоль него, пытался останавливать автомобили, проходящие мимо. Через полчаса остановился грузовик. Шофер — молодой парень — с улыбкой открыл дверь, и я забрался в кабину.

— Спасибо! — сказал я ему единственное слово, которое знал по-фински. Примерно через час он остановил машину на перекрестке дорог и о чем-то меня спросил. Я догадался, что он спрашивает, куда мне нужно ехать. Я ответил по-английски: «На запад». Он снова сказал мне что-то, и я расслышал слово «Хельсинки». «Нет, я хочу выйти здесь. Спасибо, до свидания!» — сказал я ему по-английски с улыбкой и вылез из кабины.

Теперь от советской границы было уже далеко. Продолжая идти вдоль шоссе на запад, я вновь пытался останавливать попутные машины, но безрезультатно. Большинство водителей не обращали на меня никакого внимания. Ноги ныли ужасно, но я должен был идти. «Каждый мой шаг сокращает расстояние до Швеции, — убеждал я себя. — Останавливаться мне нельзя!»

Наконец проезжавший на большой легковой машине пожилой господин остановился и взял меня с собой. Я был счастлив посидеть на мягком сиденье, проехав с ним почти пятьдесят километров! Тот путь, на который мне потребовался бы целый день, я преодолел всего за сорок минут!

Вечером я оказался в городке Куусамо. Это было большим достижением. Но я не собирался оставаться здесь из-за опасности быть замеченным полицией. Отойдя на несколько километров от города по шоссе, я углубился в лес, нашел подходящее место, свалился в траву около большого дерева и моментально заснул. Хотя теперь я уже чувствовал себя намного спокойнее, чем прежде, нервное напряжение все еще имело место, и во сне меня преследовали кошмары. Мне снилось, что я пересекаю границу Финляндии и Швеции, но меня преследует финская полиция, а в Швеции везде расклеены мои фотографии.

11 АВГУСТА 1965 ГОДА

Утром я решил избавиться от ружья и патронов, закопав их под деревом. Я очень ослаб и был не в состоянии нести тяжелый рюкзак, хотя он стал гораздо легче, чем вначале.

Позавтракав, я вышел на то же шоссе и пошел по нему на запад. Но на этот раз день складывался неудачно. В течение трех часов не остановилась ни одна машина. Я всё время считал, какое расстояние прошел, и на двадцать первом километре меня наконец посадил к себе в машину какой-то молчаливый субъект. Я понял, что он по-фински спросил меня, куда мне нужно. Я ответил: «Рованиеми». Он кивнул, ничего не сказав. Ехали молча. В машине было тепло, и я заснул. Когда я проснулся, мы прибыли на окраину какого-то города. Он остановился, и я понял, что пора выходить.

Опять заболели ноги. Теперь каждый километр ходьбы требовал страшного усилия. Но тут мне еще раз повезло, и уже вечером я был в Рованиеми, куда меня доставил на своей машине очень разговорчивый финн. Он спросил по-английски, откуда я. Я ответил, что учусь в американском колледже и еду автостопом из Хельсинки в Швецию. К счастью, английский он знал неважно. И тем не менее я старался говорить с американским акцентом, который слышал у американских студентов в Москве.

Было дождливо и холодно. Выйдя из города, я, как и вчера, прошел несколько километров по шоссе, углубился в лес и разжег костер.

12 АВГУСТА 1965 ГОДА

Утром я съел последнюю упаковку горохового супа, оставив себе пару кусков сахара, и пошел вдоль шоссе дальше. До шведской границы оставалось сто тридцать километров.

Вскоре мне повезло — удалось сесть в грузовик, который вез товары на рынок в Кеми. В кузове сидело несколько человек, и один из них немного говорил по-английски. Когда он спросил меня на плохом английском «ты русский?», я вначале онемел от ужаса, но потом сумел изобразить улыбку и ответить ему по-английски: «Да, я русский, но из Америки, а сейчас живу в Стокгольме». Потом я спросил его, много ли полицейских и солдат на границе и потребуют ли у меня там документы. Он ответил, что на границе между странами Северной Европы у них документы не требуют, и предложил мне остаться, подождать их и завтра поехать в Швецию вместе. Но я сказал, что мне нужно быть вечером в Торнио.

Но в Торнио я оказался только на следующий день. Попутную машину мне поймать не удалось, и я, решив, что утро вечера мудренее, ушел в лес и лег спать. Мне опять снились кошмары — будто финская полиция опубликовала в шведских газетах объявление о моем розыске.

13 АВГУСТА 1965 ГОДА

На преодоление последних семи километров мне потребовалось целых два часа. Прибыв в Торнио, я повернул на первой же улице налево и совершенно неожиданно вышел к границе, которая, как мне было известно, проходит по мосту, соединяющему города Торнио и Хапаранда.

В этот момент я потерял всякий контроль над собой и побежал к мосту, каждый миг ожидая чего угодно: окрика, выстрела… Но когда я пробегал мимо дежурившего у моста полицейского, тот даже не обратил на меня внимания! При этом я был в настолько невменяемом состоянии, что, если бы он тогда кинулся ко мне, я бы, вероятно, его убил. Но ему не было до меня никакого дела! Я пробежал мимо него и очутился на мосту. С другой стороны моста на высоком шесте развевался шведский флаг. Через несколько минут я уже был в другой стране…

Сначала у меня появился соблазн немедленно обратиться в полицию, но я почему-то не решился и, находясь в какой-то прострации, всё шел и шел, пока не вышел из Хапаранда. Снова очутившись в лесу, я развел костер, сделал себе чаю и вышел на дорогу в Стокгольм. Погода была в тот день прекрасная, как будто природа хотела наградить меня за мой успех. Я спокойно шел по шоссе. Теперь мне не нужно было ни о чем беспокоиться. Осознание этого придало мне новые силы. Вскоре какая-то семья взяла меня в машину, и я проехал с ними несколько десятков километров. Я уже не скрывал свой русский язык. Моей радости не было предела! Узнав, что я из России, они удивлялись, как оказалось возможным мое присутствие здесь. После долгого периода молчания мне хотелось говорить и говорить…

Потом я пересел в другую машину и спросил у водителя, где я мог бы поменять валюту (у меня ведь было десять долларов). Водитель ответил, что банки закрыты, ведь сегодня воскресенье, но он может мне их поменять, — а после того, как услышал мою историю, он не только поменял мне доллары, но и еще дал в подарок двадцать шведских крон. Таким образом, у меня появилось шестьдесят крон! Пятьдесят я спрятал в карман куртки, а десять оставил на текущие расходы. Но, выйдя из машины, я через некоторое время обнаружил, что пятьдесят крон из куртки куда-то исчезли. Я забыл про дыру в своем кармане! Итак, осталось только десять крон, которые должны были меня спасти. «От голода точно не умру», — подумал я.

* * *

Через три дня я уже был в Стокгольме и из первой же телефонной будки позвонил своему шведскому приятелю Стефану:

— Забери меня, я в Стокгольме!

— Ты шутишь?!

— Я не шучу, но у меня денег только на один звонок.

Вскоре я попал к нему домой, где мне в первую очередь дали возможность поесть и поспать. Там же я принял горячую ванну, о которой мечтал в течение всего долгого времени моего пути.

5. Политический эмигрант

КРЫСАНОВ

Первые два дня, что я провел у Стефана, я только ел и спал. Оказалось, что за четырнадцать суток моего «похода» я потерял четырнадцать кило веса! Видимо, помня наше московское гостеприимство, Стефан очень старался создать мне комфортные условия.

Жил он с родителями и старшей сестрой в просторном двухэтажном доме. У него была своя машина — опель «Рекорд», на которой он приехал забирать меня, с трудом узнав в грязном, вонючем оборванце, заросшем рыжей бородой, своего московского приятеля.

— Звал меня в гости? Вот я и приехал! — сказал я ему давно заготовленную для этого случая фразу на английском языке.

Когда я рассказал Стефану и его семье о своих приключениях, они вначале не хотели мне верить, а потом стали горячо убеждать меня обязательно встретиться с журналистами, чтобы история эта была опубликована. Я вяло возражал, сомневаясь, имеет ли смысл афишировать мой побег. Ведь наверняка агентов КГБ и здесь хватает, а после такой публикации меня вполне могут или тут замочить, или отловить и переправить в Союз. Да и лучше, если бы о моем побеге вообще никто не узнал! Ну пропал человек — и пропал… Ведь из-за меня могут начаться неприятности у моих родных!

Но в любом случае сначала следовало сходить в полицейское управление и узнать, как получить политическое убежище. Эта процедура для меня пока была совершенно неясна.

Чиновник в полицейском управлении Стокгольма, которому Стефан что-то долго объяснял по-шведски, смотрел на меня удивленными глазами и качал головой. Потом он куда-то позвонил, и вскоре в кабинете появилась симпатичная девушка-переводчица, с помощью которой я написал подробное объяснительное письмо — о том, кто я такой и как сюда попал.

Из документов у меня имелись только студенческий билет МГУ с фотографией, охотничий билет и потрепанное свидетельство о рождении, выданное двадцать три года назад в сельсовете поселка Нижние Кинерки. Паспорта не было — он остался в Москве, но, так как Стефан подтвердил мою личность, чиновник к этому пункту придираться не стал и попросил прийти через пару дней.

Когда я снова явился в полицейское управление, в кабинете, кроме уже знакомого мне чиновника, сидел человек средних лет в штатском костюме, который поздоровался со мной на чистом русском языке.

Я решил, что, видимо, это был человек из организации типа нашего КГБ.

Чиновник вышел из кабинета, оставив нас вдвоем с человеком в штатском, который начал задавать вопросы, касающиеся исключительно моей жизни в Москве. Детали побега его совершенно не интересовали. Он хотел понять, занимался ли я в Москве антисоветской деятельностью, подвергался ли преследованиям по политическим мотивам, имел ли контакты с КГБ.

Я старался отвечать на все вопросы так, как было в действительности, ничего не придумывая. Непримиримого борца с советским режимом из себя не изображал, но сказал, что однажды подписал коллективное письмо в защиту одного диссидента, которого упрятали в психушку. Рассказал, что несколько раз посещал собрания одной антисоветской организации, с программой которой был согласен, но активным ее членом не был — хотел спокойно окончить университет. Особых притеснений не ощущал, кроме того, что не включили в состав экспедиции в Антарктиду.

Человек слушал меня с явным недоумением и в конце концов спросил:

— Так что же вас заставило бежать? Я что-то не пойму! Всё вроде у вас было нормально. Не преследовали, окончить университет дали, сажать не собирались…

— Это трудно объяснить тому, кто не жил в СССР и не знает нашей жизни. Представьте себе, что вы всё время находитесь в лагере, за колючей проволокой. И там всё вроде бы хорошо, так как вы ничего другого не видели, да и не знаете, что можно жить по-другому — гораздо лучше! При этом вы работаете, получаете за это какие-то условные деньги, соответствующие прожиточному минимуму, можете даже занять высокое положение в обществе. Но вы всё время должны подчиняться неким идиотским догматическим правилам, установленным партийной верхушкой и свято соблюдаемым всеми уровнями партийной иерархической структуры. И горе вам, если вы эти правила нарушите. Вам не поможет ни суд, которого фактически нет, ни протесты общественности, которые сами по себе считаются противозаконными. И легально вырваться из этого лагеря простому человеку невозможно!

— О’кей! — отвечал мой собеседник. — Предположим, что это так. Обо всем этом мы прекрасно знаем, и Америку для нас вы не открыли! Но этого вряд ли достаточно, чтобы получить статус политического беженца в глазах нашей общественности. Вот если бы вы были известным диссидентом, вас бы преследовали, собирались посадить, а вы, опасаясь этого, убежали из страны, — тогда конечно! Но ведь мы же не знаем, кто вы такой. Может, вас специально, под видом перебежчика, заслал КГБ, чтобы вы таким образом легализовались у нас или в какой-нибудь другой стране?

Я вскипел:

— Но что нужно сделать, чтобы мне предоставили политическое убежище? Неужели все мои усилия попасть сюда были напрасны? Что же теперь — обратно возвращаться? — спросил я в полной растерянности.

Мужчина встал и с задумчивым видом пару раз прошелся по кабинету.

— А сможете вы, уже находясь здесь, публично выступить с каким-либо протестом против действий руководства СССР?

— Но каким образом?

— Ну, допустим, обратиться к руководству вашей страны с каким-нибудь конкретным политическим требованием. Например, привлечь лиц, виновных за репрессии над своим народом, к ответственности перед мировым сообществом — или что-то в этом роде! Главное, чтобы это попало в газеты. Кроме того, мы организуем несколько ваших интервью с представителями печати, где вы поделитесь вашими взглядами на внутреннюю и внешнюю политику СССР, а заодно, для остроты, поведаете им вашу одиссею со всеми подробностями. Типа «Бегство из „советского рая“». Как вам такой план?

— А никак нельзя обойтись без такой шумихи? Сделать всё по-тихому. Я очень беспокоюсь, что, если КГБ узнает о моем побеге, это может привести к большим неприятностям для моих близких.

— Ну, об этом вы должны были думать раньше, когда собирались бежать! К тому же они и так всё узнают. Вы же сказали, что за вами следили и вам чудом удалось уйти от «хвоста». А идентифицировать вас в Швеции, даже если мы изменим вам фамилию, для КГБ не проблема. С другой стороны, для упрощения процедуры получения политического убежища и шведского гражданства действия, которые я вам предложил, были бы очень полезны.

— Ну, если по-другому нельзя, то я согласен. Только мне нужно подумать над конкретными требованиями. Чтобы они были правдоподобны и от них была хоть какая-то польза.

— Ну вот и подумайте! — подытожил чиновник наш разговор. — А завтра вечером соберем пресс-конференцию. Будем надеяться, что после этого ваш вопрос будет решить легче.

ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ. МЮНХЕН

В кабинете шефа отдела новостей Мюнхенского бюро радио «Свобода» Вэйна Брауна раздался телефонный звонок.

— Привет, Вэйн! Это Нильсен из пресс-службы МВД Швеции. Тут у нас один русский появился. Утверждает, что пешком убежал к нам из Советов через Карелию и Финляндию. Говорит, только что окончил московский университет. Мы завтра устраиваем пресс-конференцию, на которой он хочет выступить с каким-то заявлением. Не хочешь прислать кого-нибудь от вас? Я думаю, получится интересный материал.

— О’кей! Пришлю кого-нибудь из русских. Когда пресс-конференция?

— В 18:00 по нашему времени.

— Договорились!

КРЫСАНОВ

Вернувшись из полицейского управления, я начал размышлять, какие же требования могу бы выдвинуть в адрес правительства СССР, чтобы они были реальными и основывались на какой-то правдоподобной информации. И тут, вспомнив предложение человека в штатском, я подумал о действительно огромных человеческих жертвах, понесенных Россией с тех пор, как власть в ней захватили большевики, последователи которых и сейчас как ни в чем не бывало продолжают руководить нашей страной.

Я объяснил Стефану сложившуюся ситуацию, и мы решили «сработать на опережение» — в частности, сделать плакат с крупным текстом, установить его на крыше машины и поставить ее перед окнами советского посольства в Стокгольме. Надпись для плаката я сочинил примерно такую:

«Господа Брежнев, Косыгин и Генеральный прокурор Руденко! Когда наконец будут преданы суду те, кто виновен в уничтожении целых народов Советского Союза и у кого на совести 40 миллионов загубленных человеческих жизней? Ведь некоторые из них всё еще занимают высокие посты в Советском Союзе!»

Потом решил добавить:

«Письмо с требованием предать суду тех руководителей СССР, которые виновны в уничтожении собственного народа, я направляю Генеральному секретарю ООН У Тану».

Насчет письма я, конечно, блефанул, но ведь такое действительно вполне возможно направить в ООН при помощи журналистов, которые соберутся на пресс-конференцию.

Мне казалось, что подобная «демонстрация» поможет мне доказать общественности, что я не советский шпион и на политическое убежище могу рассчитывать.

Но ведь кто-то должен зафиксировать мои действия. Я попросил Стефана обзвонить редакции стокгольмских газет и сообщить о предстоящей акции. Может, они пришлют фоторепортеров? Для конкретности мы обозначили время — 16:00, за два часа до пресс-конференции, чтобы на встрече я сделал заявление.

Для изготовления плаката мы нашли большой фанерный лист, на котором я черной краской написал с помощью Стефана придуманный мною текст на шведском языке.

Укрепив плакат на крыше машины, мы подъехали к советскому посольству и припарковались напротив его окон. Я на всякий случай попросил своего друга отойти подальше, чтобы не впутывать его в эту историю, а сам встал около машины, облокотившись о нее, и стал ждать фотокорреспондентов, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды многочисленных прохожих.

Ровно в четыре подъехал корреспондент стокгольмской газеты Dagens Nyheter с фотоаппаратом и, ничего не спрашивая, начал снимать меня на фоне плаката; затем появились еще трое и тоже принялись фотографировать меня и плакат на фоне посольства, после чего подошел полицейский и попросил нас убраться. Наверное, из посольства позвонили в полицию и пожаловались, что готовится какая-то провокация. Но дело было сделано, и мы уехали с чувством выполненного долга.

На пресс-конференции, проходившей в небольшом зале Министерства внутренних дел, присутствовало не меньше двадцати журналистов, — а может, там были и не только журналисты?

Вел пресс-конференцию руководитель пресс-службы МВД Швеции. Мой «знакомый» в штатском сидел рядом со мной. После того как меня представили, я встал и кратко рассказал о себе и о том, как оказался в Швеции. Когда переводчица донесла информацию до собравшихся, несколько минут все смотрели на меня как на пришельца с другой планеты, а потом буквально засыпали вопросами.

На стене предусмотрительно повесили большую карту Северной Европы, и мне пришлось подробно рассказать всю историю побега и показать мой путь — от Москвы до Стокгольма. Единственное, что я в нем изменил, — это железнодорожный маршрут до станции Лоухи. На всякий случай, чтобы не подставлять Нину, я рассказал, что сел в Москве на поезд до Ленинграда, а на станции Бологое пересел на поезд до Карелии.

Естественно, всех интересовала причина моего побега. Я объяснил ее теми же словами, что и накануне человеку в штатском: фактически я бежал из концлагеря. Кроме того, я добавил, что критиковать, а тем более бороться с советской системой, находясь внутри нее, практически невозможно — это сразу приводит к аресту. А потому более эффективно делать это извне, из-за границы, используя фактические материалы, — что я сегодня и продемонстрировал у советского посольства.

В этот момент раздались, как мне показалось, одобрительные возгласы — видимо, тех фотокорреспондентов, которые меня снимали. На вопрос, чем я собираюсь заниматься, когда получу политическое убежище в Швеции, я ответил, что окончил Московский университет по специальности «геофизика» и хотел бы найти работу по этому профилю.

Когда пресс-конференция закончилась, мне даже аплодировали, что было для меня несколько неожиданно и вселило надежду, что вопрос о моем статусе будет решен положительно.

На следующий день центральные шведские газеты пестрили моими фотографиями и приводили рассказ о побеге советского студента из СССР. На некоторое время я стал известным человеком в Стокгольме. У меня ежедневно брали интервью, фотографировали в различных интерьерах. Однажды даже устроили фотосъемку, где я в туристической одежде, с рюкзаком и в морской пилотке «пробираюсь по лесу».

Через неделю меня пригласили в МВД и торжественно объявили, что решением шведского правительства я получаю статус политического беженца и нахожусь под защитой шведского королевства. А пока будут улаживаться все формальности, Королевский фонд Швеции выделяет мне пособие на покупку одежды, а также переводчицу, которая первое время будет мне помогать.

В тот же день с ее помощью я купил себе весь гардероб и даже две пижамы: летнюю и зимнюю — она сказала, что здесь так принято!

А вечером Стефан устроил у себя дома вечеринку по случаю моего успеха. Пришло много его друзей, приехал и второй мой московский знакомый — Нильс. Оказалось, что он сейчас живет в Гётеборге. Было и несколько девушек, которых пригласили посмотреть на «героя». В тот вечер они все казались мне красавицами, и я, чувствуя их интерес к моей персоне, конечно, «распушил хвост» и пытался соответствовать… Про Нину и мою внезапно вспыхнувшую любовь к ней я, к своему удивлению, почти совсем забыл. Видимо, то чувство, возникшее во мне в состоянии сильного психологического стресса, вместе с этим стрессом и прошло!

Потом мы всей компанией завалились в какую-то пивную, которую они называли пабом, и там праздник продолжился… Проснулся я в постели у одной из приглашенных девушек, с которой у меня накануне вечером завязался блиц-роман, не требовавший знания ни русского, ни шведского языка.

Еще месяц после этого я жил в доме у Стефана, пока не получил сообщение, что мой вопрос решен положительно. Мне предоставлено политическое убежище, и я могу подавать документы для получения шведского гражданства.

Вскоре мне бесплатно выделили квартиру площадью — внимание! — 60 квадратных метров. То была первая квартира в моей жизни. Кроме того, мне выдали 2000 крон на мебель. Чудеса продолжались! Мне стали платить пособие — 800 крон в месяц. В 1965 году это были приличные деньги, на жизнь вполне хватало.

Тем не менее я еще долго вздрагивал при каждом резком звуке за спиной. Мне всё время казалось, что меня попытаются похитить и вернуть в Союз. Поэтому первое время я ходил с ножом и с перцем в кармане — на всякий случай, если бы меня решили схватить. Такие у меня были фантазии!

6. Гуд-бай, Америка!

КРЫСАНОВ

Но нужно было что-то делать! Как бывший советский гражданин, чей менталитет еще не совсем растворился в североевропейском воздухе, я не мог понять: как это возможно — ничего не делать и получать деньги?

Для начала я окончил четырехмесячные языковые курсы и стал вполне прилично говорить по-шведски. Мой английский за это время тоже значительно улучшился; поначалу здесь он был моим основным языком.

Мечта устроиться на работу в астрономическую обсерваторию Мауна-Кеа на Гавайях не оставляла меня. Но для ее осуществления нужно было сначала как-то попасть в Америку! И вот, получив через полгода шведский паспорт, я пошел в посольство США в Стокгольме, чтобы узнать о процедуре получения американской визы.

Выяснив, что я русский, меня попросили прийти через два дня и, когда я явился, направили к сотруднику посольства, говорящему по-русски.

В кабинете, куда меня провел охранник, сидел человек с классической семитской внешностью. Я подумал, что его портрет отлично подошел бы для иллюстраций к еврейским анекдотам, которые были так популярны у меня на родине. Видимо, он или его предки эмигрировали в свое время из России. Однако вел он себя как типичный американец. Развалившись в кресле и дымя сигарой, он несколько минут, прищурившись, разглядывал меня и затем, сразу перейдя на «ты», начал задавать вопросы. Вначале — те же, на которые я отвечал в полицейском управлении. Наверняка он предварительно ознакомился там с моим досье. По его поведению было видно, что объяснениям о причинах побега он нисколько не верит и, вероятно, считает меня засланным агентом КГБ, который таким образом пытается осесть в США. При этом он вел разговор в такой подчеркнуто ироничной манере, используя типично еврейские местечковые интонации, что меня это начало просто бесить!

Стараясь держать себя в руках, я объяснил ему, что окончил Московский университет по специальности «геофизика» и хочу попасть в США, чтобы устроиться работать в обсерваторию Мауна-Кеа на Гавайях. Я рассказал, что целый год работал на практике в астрономическом институте имени Штернберга и даже участвовал в исследовательской экспедиции на подводной лодке…

В этот момент в его глазах появился некоторый интерес, и он перешел к вопросам несколько иного характера. Его интересовали подробности моей работы в ГАИШ, характер исследований, которые мы проводили на подводной лодке, сведения о нашем маршруте и самой лодке, а также о военно-морской базе, из которой мы отправлялись в экспедицию.

Я объяснил, что мы проводили гравиметрические измерения, совершенно не связанные с военной тематикой. Находились мы на лодке только в выделенных для нас отсеках, поэтому о ее конструкции и оборудовании я ничего не знал, как и о военно-морской базе, через которую нас провезли в закрытой машине до причала.

Видимо осознав, что никакой «полезной» информации от меня не получить, он опять утратил ко мне интерес и перешел к откровенным издевательствам.

— Значит, ты хочешь на Гавайи, работать в обсерватории! А ты знаешь, что на Гавайях крупнейшая база американского флота? Может, ты туда хочешь? И потом, откуда видно, что ты окончил МГУ? У тебя есть диплом?

— Диплома у меня нет, так как его должны были выдать только через три года работы в Тюмени, на нефтеразработках. Я это уже объяснял в полицейском управлении.

— Так почему же мы должны тебе верить? Может, ты окончил не МГУ, а школу КГБ? И вообще, какие у тебя есть доказательства, что ты действительно убежал из СССР? Может, ты просто заслан сюда, в Швецию, с такой легендой?

— Доказательства? Ну что ж, если вам нужны доказательства, то могу показать участок финской границы, через который я ушел из СССР, а также место недалеко от границы, где я закопал свое охотничье ружье. Кроме того, вы можете навести обо мне справки в МГУ и справиться о реакции на мой побег. Ведь сообщение о нем передала радиостанция «Свобода» сразу после моей пресс-конференции. К тому же, наверное, и местное пограничное начальство пострадало за ротозейство — это тоже можно выяснить, если будет такое желание.

— О’кей! Единственное, что мы можем проверить, — место, где ты якобы закопал ружье. Хотя это тоже ничего не доказывает! Тебя могли просто привезти туда и инсценировать переход границы. Хотя для такой операции нужны очень веские причины! А ты не больно-то похож на крупную шишку. Оставь свои координаты, мы подумаем, что с тобой делать. Лично я тебе не верю!

Выйдя из здания американского посольства в гадком настроении, я брел по набережной и размышлял о том, что ведь и правда, никакого диплома МГУ, подтверждающего специальность «геофизика», у меня нет. И заполучить его теперь уж совершенно невозможно, даже через три года. Значит, меня и в обсерваторию работать не возьмут, даже если я и окажусь каким-то образом на Гавайях. Что же делать? Значит, нужно получить подтверждение моего образования в каком-нибудь шведском университете, где есть соответствующая специальность. Это нужно как-то выяснить…

И вдруг мне ясно послышалась русская речь. Оторвавшись от своих мыслей, я увидел, что оказался у причала, где пришвартованы парусные лодки. В одной из лодок, с виду старой, но явно очень крепкой, сидели и разговаривали друг с другом на чистом русском языке мужчина и женщина средних лет, по одежде и виду — местные.

Я так обрадовался, что, не задумываясь, тотчас подскочил к ним:

— Здравствуйте! Извините, но я услышал, что вы говорите по-русски, а я — русский и недавно здесь. Соскучился по общению на родном языке. Вы русские?

Крепкий, коренастый мужчина лет шестидесяти ловко вылез из лодки на причал и протянул мне руку.

— Будем знакомы, Георгий… Владимирович.

— Очень приятно! Володя Крысанов.

— А-а-а… я что-то слышал про тебя; кажется, читал в газете. Ты убежал из СССР!

— Да, это про меня. Но я не виноват, что журналисты здесь устроили такой ажиотаж.

— Ничего-ничего, страна должна знать таких героев! Нина, иди сюда… Познакомься, это моя жена Нина Нильсовна, — представил он миловидную женщину лет пятидесяти на вид. — А где ты живешь?

— Здесь, в Стокгольме, мне дали квартиру.

— Один или…?

— Один.

— Значит, холостяк! Ну, тогда пошли к нам обедать. Там и поговорим. Узнаем о сегодняшней России, так сказать, из первых рук!

— Спасибо за приглашение, я с удовольствием! Только на минутку отойду, куплю что-нибудь к обеду. А то неудобно как-то с пустыми руками.

— Да ладно, оставь! Что, у нас в доме выпить не найдется?

Мои новые знакомые жили в красивом доме — постройки, видимо, еще прошлого века, — расположенном на холме у входа в бухту.

За обедом мы с Георгием Владимировичем выпили, и я, расчувствовавшись, подробно рассказал им всю свою историю с самого начала.

Эти двое пожилых людей с таким интересом и сочувствием слушали меня, так искренне переживали мои приключения, что у меня возникло ощущение, будто я нахожусь среди родных.

Кроме того, их очень интересовала теперешняя жизнь в СССР, где Георгий Владимирович, оказывается, не был с начала войны, а Нина Нильсовна — вообще никогда. Она родилась в Швеции. Отец ее был швед, а мать — дочь русских эмигрантов.

Я обрисовал им жизнь в советской стране, как я ее видел, — ничего не приукрашивая и не очерняя.

— Конечно, сейчас там дышится, наверное, свободней, чем при Сталине, но общие принципы те же: партия — наш рулевой! — закончил я свой рассказ.

Потом я поинтересовался, как здесь оказался Георгий Владимирович, и он поведал мне поистине трагическую историю своей вынужденной эмиграции.

ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ

После окончания Ленинградской мореходки я служил штурманом дальнего плавания, ходил в загранку, знал языки, но перед самой войной меня мобилизовали, и я, получив звание старшего лейтенанта, был направлен на Балтийский флот в качестве капитана небольшого минного тральщика, переделанного из морского буксира. Базировались мы на острове Даго, Моонзундского архипелага. Там война нас и застала.

Волны атак немецких бомбардировщиков накатывали на Эзель, Даго и десятки других мелких островов. В портах горели взорванные транспорты и эсминцы, толпы моряков, спасшихся с подбитых кораблей, теснились на причалах, ожидая эвакуации… но чуда не случилось. Балтийский флот еще в августе ушел из Таллина в Кронштадт, вся Прибалтика была занята врагом, и бои шли уже далеко на востоке. Архипелаг оказался глубоко в немецком тылу, и единственная пуповина, связывавшая его с родиной, — Финский залив, была перетянута плотным заслоном немцев и финнов. Еще сражался гарнизон острова Ханко, но его радиостанция передавала, что положение отчаянное.

К концу сентября 1941 года сопротивление защитников островов Моонзундского архипелага было фактически сломлено. Оставалось либо прорываться к обреченному Ханко, либо уходить на запад, в Швецию. Только такая альтернатива была у уцелевших защитников островов, сумевших добраться до каких-то плавсредств: рыбачьих баркасов, выброшенных на берег шлюпок или немногих остававшихся на плаву кораблей Балтийского флота.

Среди уцелевших судов-«счастливчиков» оказались и два допотопных тихоходных буксира, едва выжимавшие девять узлов, переоборудованные в тральщики и пережившие почти трехмесячный ад, в огне которого были уничтожены десятки куда более подготовленных к современной войне кораблей. Одним из этих буксиров-тральщиков я и командовал. Мы пришли на острова Моонзундского архипелага еще летом из Ораниенбаума и всё это время работали в паре — сцепленные тралы делали работу эффективнее.

Около десяти вечера 20 сентября оба тральщика, уцелев после очередного авианалета, покинули агонизирующий Даго и взяли курс в открытое море. Никто мне не задавал вопросов: «Куда мы идем?» — матросы мечтали лишь вырваться из ада. У всех в памяти была красная от крови вода нашей гавани, когда немцы поливали стальным дождем остатки гарнизона острова.

Утро выдалось спокойным и ясным. Тральщики встали на якорь. Вдалеке едва различалась полоска земли.

— Это Ханко? — спросил заступивший на вахту матрос, опустив бинокль.

— Это Швеция! — ответил я, наконец-то раскрыв перед подчиненными тайну ночного перехода.

Шестьдесят человек наших двух экипажей знали о Швеции из учебников географии лишь то, что это капиталистическая страна! А советский человек, как известно, должен жить и умереть на своей родине.

На мачтах тральщиков уже полоскались флажки, означавшие «мы интернируемся», дополняя иссеченные осколками советские военно-морские флаги за кормой.

Вскоре прилетел шведский гидросамолет, затеяв бесконечный обмен цветными ракетами с берегом. Может быть, шведы не понимают флажковой азбуки? Тогда на мачты кораблей были подняты наиболее очевидные знаки миролюбивых намерений — белые простыни.

Наконец часа через два на горизонте появился большой военный корабль, а к тральщикам подошли два шведских пограничных катера. Объясняться со шведами пришлось мне, так как я был единственным, кто говорил по-немецки и по-английски.

Шведский офицер-пограничник отдал распоряжения: «Стволы носовых пушек-сорокапяток и кормовых пулеметов задрать вверх, боеприпасы и личное оружие сдать. Экипажам с вещмешками погрузиться на катера. Тральщики будут взяты под охрану шведскими часовыми».

Катера отвезли наших моряков на борт эсминца «Ремус», купленного шведами в Италии, который доставил интернированные экипажи в городок Нюнесхамн, где доброжелательных шведских моряков сменили солдаты с каменными лицами, не желавшие вступать в контакт с пришельцами с востока.

Под плотной охраной нас повели в баню. Помывшись, мы обнаружили, что форма исчезла.

— Господа, ваше обмундирование направлено на химобработку, вам предлагают переодеться в шведскую одежду, — сообщил переводчик.

В углу лежала груда тряпья, видимо извлеченного с мобилизационных складов: шинели из двухцветного сукна, с синими воротниками и обшлагами, высокие башмаки с коваными подошвами, серые шерстяные штаны. Всё чиненое, с заплатами и штопкой, но чистое.

«Смотри, форму времен Карла XII дали!» — шутили моряки, облачаясь.

На ночлег нас определили в пустой деревянной гостинице. Кроватей там не было, зато посты выставили повсюду. Солдат с винтовкой стоял даже на козырьке над главным входом. Но бежать никто и не собирался: матросы заснули как убитые, расположившись вповалку на полу, на выданных шведами матрасах.

С утра к гостинице началось паломничество. По радио передали, что в Нюнесхамн привезли интернированных русских, и местные жители целыми семьями приезжали посмотреть на экзотических гостей.

Вскоре подогнали автобусы, и нас повезли в постоянный лагерь. Путешествие закончилось в глухом лесу, поблизости от местечка Бюринге. Одного взгляда на открывшуюся картину было достаточно, чтобы понять — шведские власти не собираются церемониться с «красными», которых вот-вот разгромит победоносный вермахт: забор из колючей проволоки в три ряда, сторожевые вышки по углам, щитовые деревянные бараки, охранники с немецкими овчарками…

Лагерь пополнялся до начала ноября 1941 года. Сюда стекались немногие, кто уцелел в жерновах немецкой военной машины: летчики, моряки, пехотинцы, политруки.

О положении на фронтах никто из них ничего не знал: это были последние защитники островов Моонзундского архипелага, спасавшиеся кто как мог. Одним удалось угнать эстонский рыбачий баркас, у других были припрятаны посыльные катера, третьи пришли на весельных лодках — их ладони были похожи на куски окровавленного мяса, кожа свисала клочьями.

Среди последних был и капитан-лейтенант Барсуков, командовавший на Эзеле флотилией из двадцати пяти «морских охотников». Все его корабли были потоплены в боях, и Барсуков с четырнадцатью оставшимися в живых моряками своей флотилии сражался до конца сентября на Эзеле, где пульсировал последний очаг советской обороны.

Как оказалось, второго октября генерал-лейтенант Елисеев, командовавший гарнизонами Эзеля и Даго, со всем своим штабом на торпедных катерах эвакуировался на остров Ханко, бросив подчиненных на произвол судьбы. Они не получили даже приказа о дальнейших действиях, а лишь совет «попытаться пробиться на Ханко или присоединиться к эстонским партизанам».

«Как пробиться? Идти пешком по морю?» — слышались вопросы. В винтовках и наганах оставалось всего по нескольку патронов — держать оборону было нечем!

Тогда Барсуков предложил разыскать лодки и плыть в Швецию: до Готланда было относительно недалеко, ветер дул с востока, но главное — немецкая блокада островов с запада была наименее плотной. Так и решили! Разыскали шесть брошенных на берегу рыбацких лодок и поздно вечером третьего октября пустились в путь. Но шторм разбросал маленькую флотилию, и на следующие сутки к Готланду пришла лишь одна-единственная лодка — с Барсуковым и еще четырьмя моряками.

В начале 1942 года в лагерь прибыли представители советского посольства. Раздали подарки — конфеты, носовые платки, книги. Привезли газеты.

«Ребята, — сказали они, — война идет страшная, но мы победим! Сохраняйте силы, будем вместе строить нашу родину после победы». А 23 февраля 1942 года к нам в Бюринге пожаловала даже сама Александра Коллонтай, посол СССР в Швеции.

Подарки и слова поддержки были, безусловно, приятны и, главное, развеяли наши страхи — родина не считает нас предателями, а наше бегство в Швецию признано правильным поступком в сложившейся ситуации.

Посольство сообщило, что пребывание интернированных в Швеции оплачивается Советским Союзом, и нам даже начали выдавать карманные деньги. Командиры получали по 60 крон в месяц, а рядовые — по 45 крон. Это были хорошие деньги: превосходный подержанный велосипед стоил всего 30 крон!

Вскоре удалось добиться и права на работу, позволявшую получать еще по 20–30 крон в месяц, но главное — возможность вырываться за пределы лагеря. Образовались бригады лесорубов и дорожных рабочих, которые под охраной солдат ежедневно выходили за лагерные ворота.

Контроль над интернированными был прост, но эффективен. Вышел наружу — получи на вахте бронзовый значок с личным номером. Явился — сдай назад.

Чтобы русских было видно издалека, на левый рукав нам нашили большие красные звезды. Мы тогда еще не знали, что получили своеобразную весточку из еврейских гетто, разбросанных по всей Европе, — шведы скопировали опыт немцев, обязавших евреев носить на рукавах повязки со звездой Давида.

О том, что 164 русских из Бюринге «разбогатели», прослышали торговцы и стали регулярно привозить в наш лагерь всякий хлам, не находивший спроса у шведов. Вскоре временные жители Бюринге «обросли бытом». У многих появились костюмы, фотоаппараты, велосипеды, груды часов. Нельзя было купить лишь самого необходимого — продуктов, свободная продажа которых — как и спиртного — была в Швеции запрещена.

Сначала мы приспособились было варить бражку на лагерной кухне, но потом открыли для себя настоящую пещеру Али-Бабы — в виде скромной станционной лавочки. Там без всяких норм и карточек продавались флаконы превосходных на вкус лосьонов для волос! Лавочник не успевал завозить товар из Стокгольма, удивляясь тому, как много жидкости впитывают стриженые головы русских. С этим шведским лосьоном можно было продержаться и до победы!

Казалось бы — живи и радуйся, что уцелел в мясорубке, да еще и заграницу повидал. Но тут некоторые политруки и комиссары, сами чудом спасшиеся из Моонзундского котла, занялись привычным делом — поиском «контры» среди обитателей Бюринге: «Как бежал? Почему бежал? Если не изменник Родины, укажи на изменников!»

Однако «выстроить всех в шеренгу» вдали от родины им не удалось. Некоторые огрызались, поминая имена Сталина и Берии совсем не в том контексте, как диктовали передовицы «Правды», доставлявшейся нам из посольства. Дело дошло до драк. Уже к концу 1942 года лагерь Бюринге разделился на «красных» и «белых». Последние договорились между собой не возвращаться в СССР.

Шведские власти, обнаружив, что наша «холодная» гражданская война в любой момент может перейти в кровавую схватку, объявили об образовании двух лагерей. Те, кто собирался вернуться в Советский Союз, были помещены в лагерь «А», а тридцать четыре «невозвращенца», среди которых был и я, перешли в лагерь «В», отделенный от остальной территории колючей проволокой. Начальником «красных» был назначен подполковник Анисимов, а мы, «белые», выбрали себе в командиры капитан-лейтенанта Барсукова.

В отличие от лагеря «А», у нас царила тревожная атмосфера неопределенности. Страх за свое будущее рядовые и командиры заглушали лосьоном для волос. Барсуков был наиболее твердым противником советского режима среди всех нас, находившихся в лагере «В». Он вступил в партию лишь из чувства самосохранения в первые годы после революции, отнявшей у него многих близких.

Я был в лагере правой рукой Барсукова, во всем поддерживая его. Ведь я уже бывал за границей, поэтому мог сравнить жизнь там и у нас.

В лагере я научился делать под заказ модели судов, а все заработанные деньги — довольно большие — прогуливал в Стокгольме. Моя жена и сынишка погибли в блокадном Ленинграде, так что я остался совсем один. Во время очередного посещения Стокгольма я и познакомился с Ниной.

Затем, 19 сентября 1944 года, Финляндия вышла из войны, и открылся путь для возвращения домой интернированных в Швеции советских военнослужащих. Они были разбросаны по разным шведским лагерям, и везде — как и в Бюринге — произошел раскол.

Многие не хотели уезжать из Швеции. Кому-то удалось бежать и перейти на нелегальное положение, кто-то сумел жениться или устроиться на работу, получив таким образом разрешение поселиться за пределами лагерей. Но тех, кто еще находился за колючей проволокой, шведское правительство решило депортировать к октябрю 1944 года.

В закрытых снаружи вагонах, чтобы пассажиры не вздумали бежать, их повезли в порт Евле, откуда 10 октября 1944 года в Финляндию отправился первый пароход с девятьюстами интернированными. При этом газетам было запрещено писать о депортациях: жителям страны не следовало знать о том, что русским в Швеции отказали в праве на убежище.

«Момент истины» для нас, обитателей лагеря в Бюринге, наступил 1 октября 1944 года.

В тот день стояла теплая солнечная погода. Шведы приказали всем нам, находившимся в лагере «В», перейти в лагерь «А» для общего построения. Нас выстроили в одну шеренгу, и перед нами держал речь какой-то подполковник из посольства, стоявший в окружении шведских генералов.

Шведы объявили, что те, кто хочет остаться в лагере и не ехать в СССР, должны выйти из строя.

Все стояли, боясь шагнуть первыми. Я глаза опустил, вижу: у кого-то нога шевельнулась, и этот человек вышел из строя. В результате все тридцать четыре наших — вышли.

Тогда подполковник рассвирепел: «Нет, так не пойдет! Я с каждым в отдельности буду разговаривать!» И нас стали вызывать по одному в барак.

Главная атака пришлась на капитан-лейтенанта Барсукова. Во время разговора с ним представители посольства так орали, что их вопли разносились по всему лагерю. Лишь присутствие шведского охранника помешало им броситься на Барсукова с кулаками.

Вскоре лагерь «А» стал сворачиваться. Подогнали грузовики, которые заполнялись заработанным в Швеции добром: в кузов летели тюки материи, велосипеды, швейные машинки. Возвращающиеся, одетые в новые гражданские костюмы, прощались с нами, своими товарищами из лагеря «В». Недавние ссоры были забыты…

Вдруг, в марте 1946 года, меня и еще четверых оставшихся в Швеции советских военных моряков — капитан-лейтенанта Николая Барсукова, военврача Петра Фигурнова, матросов Николая Овчинникова и Алексея Зиновьева — арестовывают и помещают в следственный изолятор Нючепинга. Оказалось, что Москва обвинила нас в убийстве двух политруков в сентябре 1941 года и требовала выдачи преступников. Обвинение выглядело так:

«Как следует из тщательного расследования, обвиняемые не выполнили приказа вышестоящего командования о переходе тральщиков с Эзеля и Даго в Ленинград, убили своих политруков и дезертировали в Швецию. Этих лиц следует рассматривать как уголовных преступников, совершивших убийство советских граждан, а посему их надлежит выдать советским властям для суда в Советском Союзе».

Однако руководству Швеции была понятна дальнейшая судьба обвиняемых. Обвинение подобного рода влекло за собой расстрел. Поэтому судебное разбирательство было назначено в Швеции. Нам дали адвокатов, а суд затребовал из Москвы материалы дела.

Советская сторона утверждала, что политруки Яковлев и Акулов раскрыли планы заговорщиков дезертировать в Швецию и, когда обратились к ним с предложением одуматься, были застрелены из револьверов на палубе одного из тральщиков.

Их одежду и документы сожгли в корабельной топке, а в качестве дополнительной уловки, призванной убедить всех, что офицеры сами покинули тральщик и вернулись на Даго, в воду была сброшена шлюпка.

Дело, однако, стало рассыпаться при самом поверхностном рассмотрении. Как мог Барсуков оказаться на борту тральщика, если он прибыл в Швецию только спустя две недели?

«То, что Барсукова втянули в эту историю, доказывает фальшь всех обвинений! — заявил адвокат в одном из своих первых выступлений. — Его верность воинскому долгу подтверждается свидетельскими показаниями капитан-лейтенанта Мишарина. Он сообщил, что Барсуков после гибели своих катеров добровольно пошел сражаться на суше, поклявшись биться до последнего. Доказано, что он был в числе последних защитников острова Даго. Если он состоял в заговоре, что мешало ему уплыть в Швецию на тральщиках?»

Следом стали рассыпаться все остальные свидетельства обвинения. Свидетели уверяли, что политруки остались на Даго, когда тральщики уходили в море. Один из них, Яковлев, говорил, что «в капиталистической Швеции нас наверняка расстреляют, и потому лучше пробиваться к эстонским партизанам».

Летом 1946 года последовал окончательный приговор. Мы были признаны невиновными по всем пунктам обвинения.

После этого, в знак благодарности Швеции за нашу защиту, под моим руководством была изготовлена модель фрегата с названием «Рэттвиса» («Справедливость»), которую мы преподнесли в дар шведскому королю.

Справедливость восторжествовала, но одна из целей процесса всё же была достигнута: мы, советские граждане, рискнувшие ослушаться приказа вернуться на родину, получили заряд страха на всю оставшуюся жизнь!

КРЫСАНОВ

Я был восхищен мужеством этого тихого и спокойного человека, совершенно не похожего на героя, прошедшего столь ужасные испытания.

После этой встречи мы подружились. Я часто бывал у них дома. Они с Ниной Нильсовной были одинокими людьми, и я стал им вместо сына.

Георгий Владимирович был очень образованным и эрудированным человеком и обладал удивительной памятью. Стены их квартиры были уставлены стеллажами с книгами. Он всегда мог взять с полки нужную книгу и указать страницу, где было изложено то, на что он ссылался, и зачитывал абзац. Меня это поражало! Он прекрасно знал историю русской армии и искусно изготовлял оловянных солдатиков, раскрашивая их в цвета разных родов войск.

У Георгия Владимировича была старая 38-футовая парусная лодка постройки 1896 года. Называлась она «Эрдер» (по-русски — «Буревестник»). Лодка была очень простая, но устойчивая и удобная. Когда-то она использовалась в качестве лоцманской. Мы часто выходили с ним на этой лодке в море, где он профессионально обучал меня морскому делу. Вскоре я уже умел обращаться с парусами, выдерживать нужный курс при любом направлении ветра, швартоваться…

Через некоторое время я окончил специальные курсы и получил официальное разрешение на управление парусными судами. После этого Георгий Владимирович стал доверять мне выходить в море на его лодке самостоятельно, чем мы с друзьями часто пользовались, отправляясь с девушками в романтичные путешествия на многочисленные острова, окружающие Стокгольм.

Месяца через два после посещения посольства США, когда я уже перестал надеяться на получение американской визы, мне вдруг пришло письмо с приглашением явиться для повторной беседы.

Встретил меня тот же русскоговорящий американский еврей, который с уже знакомым мне насмешливым видом сообщил, что в Москве были проведены некоторые проверочные действия и сомнения в моей искренности почти исчезли. Но для окончательного решения я должен был продемонстрировать им свое ружье, закопанное, по моим словам, в лесу около Куусамо — городка, расположенного недалеко от советско-финской границы.

Оказалось, что там есть аэродром, и мне предложили завтра же вылететь туда с их сотрудниками, чтобы я указал место, где закопано ружье.

На следующий день мы с двумя американцами, среди которых, слава богу, не было моего ехидного собеседника, сели в небольшой пассажирский самолет и через два часа приземлились в Куусамо. На аэродроме нас ждала машина, и мы сразу поехали туда, где я полгода назад устраивал себе в лесу ночлег. Хотя у меня в кармане уже лежал шведский паспорт, я очень нервничал — черт его знает, что эти америкашки могут выкинуть. Ведь советская граница совсем рядом!

Место, где я ночевал, было приблизительно в двух километрах по шоссе на запад от последнего городского дома. Это я хорошо помнил, так как научился достаточно точно определять расстояние, которое прошел. По моему сигналу мы остановились, вынули из багажника лопаты и углубились в лес. Вскоре я узнал знакомую полянку и большое дерево, под которым ночевал, а еще через десять минут американцы на указанном мною месте вырыли небольшую яму, из которой извлекли мое ружье и патроны. Весь процесс этой «эксгумации» ружья они фотографировали.

После завершения операции нас отвезли на аэродром, и уже концу дня мы были опять в Стокгольме. Слава богу, мои страхи оказались напрасными! Затем меня отвезли домой, сказав на прощанье, что со мной свяжутся.

Мне подумалось: ну что ж, если они всё же решили дать мне визу, то самое время заняться подтверждением диплома! Я засел за телефон и, обзвонив с десяток шведских университетов, выяснил, что наиболее подходит мне университет в городе Упсала, что в семидесяти километрах от Стокгольма: там есть специальность «геофизика» и даже лаборатория гравиметрии. Но как попасть в этот университет? Во-первых, обучение там наверняка платное, и моего пособия для этого вряд ли хватит. Во-вторых, не учиться же там все пять лет, ведь нужно только получить подтверждение моей квалификации. Хорошо бы выйти как-то на специалистов из лаборатории гравиметрии — с ними бы я наверняка нашел общий язык.

Помог мне Стефан. Оказалось, что его приятель окончил университет именно в Упсале и сейчас работает там преподавателем. Он согласился познакомить меня с руководителем кафедры геофизики.

Упсала оказалась чудесным старинным городком, а ее воздух был как будто наполнен спокойствием и неизменностью всего вокруг. Да и само здание университета напоминало памятник средневекового зодчества.

Начальника кафедры на месте не оказалось, и я, слоняясь по коридорам университета, совершенно случайно обнаружил дверь с табличкой на шведском языке — «Лаборатория гравитации». Для того чтобы это прочесть, моего знания шведского языка к тому времени было уже достаточно.

Я постучался и вошел. В просторной светлой комнате стояло несколько рабочих столов, но занят был только один из них. Среди груды папок и каких-то бумаг за ним в большом кресле сидел сухонький седой старичок, на вид лет семидесяти. Он удивленно посмотрел на меня и, выбравшись из кресла, пошел мне навстречу. Я поздоровался и первым делом спросил, говорит ли он по-английски. Всё-таки этим языком я владел пока еще лучше, чем шведским. Старичок ответил утвердительно, протянул мне руку и на хорошем английском языке представился:

— Я руководитель лаборатории гравитации, профессор Оль-сен, — после чего предложил мне стул и, усевшись опять за свой заваленный бумагами стол, спросил: — Чем могу быть полезен?

Я насколько мог подробно начал объяснять ему, что окончил Московский университет по специальности «геофизика», что темой моей дипломной работы были гравиметрические измерения, а работал я над дипломом в ГАИШ под руководством профессора Строева…

— Вы работали с Полом Строевым? — прервал меня старичок с радостной улыбкой. — Я с ним хорошо знаком! Мы несколько раз встречались на международных конференциях. — И уже заинтересованно спросил: — Так какая у вас проблема?

После того как я обрисовал свою ситуацию, не забыв рассказать и про мечту работать в обсерватории на Гавайях, старичок несколько минут задумчиво молчал, видимо переваривая полученную информацию.

— Ну что я могу вам сказать? Задача, конечно, непростая, но решаемая! После предоставления письменной работы по специальности, собеседования и моей рекомендации вас, вполне возможно, примут сразу в магистратуру. Обучение, как для гражданина Швеции, будет бесплатным. Через два года вы получите диплом нашего университета. Потом, если захотите, сможете подать документы и в докторантуру. Ну а за время учебы мы постараемся связаться с обсерваторией Мауна-Кеа, и там, может быть, найдется для вас место.

Радости моей не было предела! У меня на лице, видно, появилась такая глупая, счастливая улыбка, что старичок тоже заулыбался.

— Позвоните через пару дней, я постараюсь поговорить о вас с ректором и, если он будет не против, сообщу, когда нужно явиться для обсуждения всех деталей. Вот мой телефон. — Он написал на клочке бумаги номер и протянул его мне.

Прощаясь, я долго тряс его маленькую сухую ручку, бормоча при этом все слова благодарности, которые мог воспроизвести на своем плохом английском.

Вот это удача! Видно, сама судьба подвела меня к его двери! Ну что ж, как говорится — жизнь налаживается! Теперь всё зависит от американского посольства…

Мистер Ольсен, которому я позвонил через два дня, сообщил, что он встречался с ректором университета и тот дал принципиальное согласие на прием меня в магистратуру на основании его рекомендации и при наличии убедительно написанной письменной работы по специальности. Сам Ольсен ждет меня в ближайшее время для обсуждения темы моей работы. Я просто прыгал от радости!

На следующий день мне по почте пришло приглашение в посольство США. Я почему-то решил, что попал в полосу удач, и даже не сомневался, что вопрос с визой будет решен положительно.

Но всё обстояло совсем не так, как я себе представлял. В посольстве со мной опять разговаривал тот же ехидный тип и, вопреки моим ожиданиям, на этот раз вел себя еще более по-хамски.

Всё так же развалясь в кресле и дымя сигарой, он в открытую предложил мне поработать на ЦРУ. О том, что он сам — представитель этой организации, я догадался еще при нашей первой встрече.

Моя работа должна была заключаться в том, чтобы я встречался по их указаниям с перебежчиками из СССР в страны Западной Европы, входил к ним в доверие и выяснял их дальнейшие планы. Возможно, таким образом удастся обнаружить у кого-то из них связи с КГБ. То есть выполнять функцию «наседки» — на тюремном сленге.

— А если я откажусь? — спросил я.

— Тогда про американскую визу и свою… гавайскую мечту можешь забыть! — покачал он головой, и на его лице появилось выражение притворного сочувствия.

Не знаю, что со мной произошло в тот момент. Я был настолько взбешен, что плохо соображал. Я подскочил к столу, за которым он сидел, и изо всех сил двинул кулаком в его ехидную, улыбающуюся рожу! Он грохнулся на пол вместе с креслом, причем его ноги смешно задрались вверх, а дымящаяся сигара, вылетев изо рта, как в замедленной съемке описала дугу в воздухе и покатилась по столу.

В следующий момент я подскочил к нему, схватил за лацканы пиджака, рывком поставил на ноги и заорал ему в лицо:

— У меня очень много друзей-евреев, но среди них я никогда не встречал такого мерзавца, как ты!

Видно было, что он очень испугался, так как явно не ожидал от меня столь бурной вспышки ярости.

* * *

Подобное случилось со мной только раз в жизни, да и то в далеком детстве, в пятилетнем возрасте. Сын наших соседей Коля сделал мне давно обещанный лук с тетивой из просмоленной дратвы.

В качестве мишени он воткнул в огороде палку с привязанным к ней пучком соломы, вставил в лук стрелу и, прицелившись, выпустил ее. Она почти попала в мишень.

— Ну а теперь ты попробуй! — протянул он мне лук.

Но у меня едва хватило сил натянуть его полностью, и стрела не долетела до мишени шагов десять.

— Ничего, ничего! Давай еще одну, только не спеши!

Я выпустил вторую стрелу, и она воткнулась в землю совсем недалеко от палки. Я был в восторге и хотел стрелять еще, но Коля сказал — пусть теперь и другие постреляют.

Мой брат Ванька, который был на два года старше меня, взял лук и, вставив в него стрелу, натянул тетиву так сильно, что конец стрелы сошел с кулака, а когда он отпустил тетиву, стрела ударила ему в указательный палец и полетела, кувыркаясь, в сторону. Ванька заорал от боли и, бросив лук, замахал рукой.

Потом он вдруг схватил лук и стал со злостью гнуть его, уперши в землю.

— Не ломай! — заорал я.

Ванька был большой и очень сильный для своего возраста. Лук переломился, и Ванька отбросил его.

И вот тогда со мной случилось примерно то же, что и сейчас, — меня всего скрутило внутри, и на короткий миг я даже перестал видеть. Схватив сломанный лук, я ударил им, как копьем, со всей силы Ваньке в лицо. Ванька хотел отскочить назад, но зацепился за что-то и упал на землю. И тогда я стал хлестать его луком по голове. От злости я ничего не слышал и не видел, кроме Ванькиной головы, которую он пытался закрыть руками. Внезапно я взлетел в воздух, и чья-то сильная рука выхватила у меня лук. Это был отец…

* * *

После того как я отпустил его пиджак, он, вытаращив глаза, завизжал:

— Вон отсюда, негодяй! И можешь забыть про Америку! Счастье твое, что мы были одни, а то бы ты попал не на Гавайи, а совсем в другое место!

Когда я выскочил из комнаты, меня всего трясло от злости и безысходности. Только бы не арестовали здесь, в посольстве, — это была бы катастрофа! Но, к удивлению, меня никто не остановил, и я беспрепятственно, мимо охранника, вышел на улицу, после чего завернул за угол и побежал что было сил.

«Теперь мне уж точно не дадут визу. Ну и черт с ней! Всё, что ни делается, — к лучшему! Окончу университет, а там посмотрим…»

7. Свобода, брат, свобода!

КРЫСАНОВ

С момента моего побега прошло уже очень много лет, из которых более двадцати я живу на Мальорке, куда приплыл в начале девяностых годов на своей последней яхте «Триша».

Ничто не дается даром. Видимо, те физические и нервно-психологические ресурсы, которые я легко расходовал в молодости, подошли к концу. Это привело к тяжелой болезни, из которой мне уже, наверное, не выкарабкаться, несмотря на всё мое везение. Не знаю, сколько мне осталось — месяц, два? Поэтому хотелось бы вкратце рассказать о своей жизни после того, как я осуществил свою мечту — убежал из социалистического концлагеря и, оказавшись на Западе — в Швеции, стал свободным человеком.

Современные молодые люди, родившиеся и выросшие в другой стране — России, — наверное, не понимают, что это значило в то время — стать «свободным человеком». Сейчас, слава богу, за это уже не надо бороться. Все и так свободны. Нынче у молодежи другие проблемы — что с этой свободой делать? Надеюсь, это описание моей жизни после побега в какой-то мере поможет найти ответ на вопрос, как же распорядиться этим свалившимся на них «счастьем».

Тогда, летом 1966 года, я без проблем поступил в магистратуру Упсальского университета, воспроизведя по памяти тот же отчет об экспедиции на подводной лодке в Японском море, на базе которого писал свою дипломную работу.

Профессор Ольсен каким-то образом сумел связаться с моим руководителем Павлом Андреевичем Строевым (который, по его словам, очень меня хвалил), после чего с чистой совестью дал мне рекомендацию.

В 1968 году я окончил университет, получив свой второй диплом — магистра, и остался там работать в лаборатории гравитации под руководством Ольсена, собираясь на следующий год подать документы в докторантуру.

В том же году к нам неожиданно обратились американцы из НАСА с просьбой помочь провести расчеты траектории полета к Луне, с учетом неоднородности гравитационного поля земли — чем я как раз и занимался. Мы успешно поработали с ними, о чем свидетельствуют их удачные полеты на Луну, и получили за это приличные деньги.

В процессе работы с американцами я не преминул им пожаловаться на странное поведение того идиота из посольства и попросил как-то решить вопрос с моей американской визой.

Они организовали запрос от НАСА и выяснили, что в консульском отделе лежит заключение этого хмыря, который обвиняет меня в патологическом антисемитизме и считает нецелесообразным мое нахождение в их свободной демократической стране.

Визу мне в конце концов дали, но каждый раз, когда я прилетал в Америку, меня долго держали на пропускном пункте, а моему американскому другу приходилось туда ездить и доказывать, что я не шпион и не антисемит, так как он, мой старый товарищ, — как раз еврей, но ничего подобного за мной не замечал.

Когда профессор Ольсен тяжело заболел и собрался на пенсию, то предложил мне занять его место — руководителя лаборатории гравитации. Но у меня к тому времени были уже совсем другие планы. Мне нисколько не хотелось всю жизнь, как он, просидеть за письменным столом, занимаясь научными исследованиями. Конечно, работать в Упсальском университете было весьма престижно, но я очень хотел посмотреть мир, попутешествовать по разным странам, а для этого нужны были… деньги! Жалованья научного работника и даже руководителя лаборатории для этого явно было недостаточно!

В Стокгольме у нас постепенно образовалась дружная компания. Мы все познакомились в английском пабе «Тьюдор Армс», который стал для нас своеобразным клубом. Если ты хотел встретить приятеля, то шел в этот паб. А так как он был английский, то и публика в нем собиралась не только местная — шведская, а вполне интернациональная: англичане, американцы, южноафриканцы…

Костяк нашей компании состоял из пяти человек: швед, датчанин, англичанин и двое русских — я и Миша Супоницкий. Мы все очень дружили и даже мечтали, что, когда состаримся, будем жить где-нибудь вместе.

На парусной лодке Георгия Владимировича, которую он предоставил в мое распоряжение, мы ходили из Швеции в Грецию, Англию и Данию, где у нас тоже образовались друзья — группа датчан. У одного из них там была своя верфь, и мы ходили туда ремонтироваться. Ведь лодка требовала постоянного ухода, и мы все этим занимались.

Зимой мы ездили кататься на горных лыжах, чему я научился в Швеции (и всех своих друзей к ним приучил!). Я побывал на многих горнолыжных курортах в разных странах, но чаще всего ездил в Заальбах. Мне очень полюбился этот небольшой городок в Австрийских Альпах — я просто прикипел к нему.

Потом датчанин купил себе большой крестьянский дом с участком в Дании, и мы надеялись, что все будем там жить, но как-то не сложилось…

Швед Мартин неожиданно погиб. Упал с причала в воду, и сердце не выдержало. Он любил выпить, и почти все деньги у него уходили на алкоголь. Уже после его смерти выяснилось: он только что получил приличное наследство…

С Мишей Супоницким мы всегда держались вместе. Он был здоровый парень, в прошлом — цирковой акробат, легко игрался с двух- и трехпудовыми гирями, и я в любой ситуации чувствовал себя с ним в полной безопасности.

МИША СУПОНИЦКИЙ

Познакомил нас с Володей удивительный человек — Георгий Владимирович Иванов. В начале войны он был капитаном одного из двух тральщиков, которым удалось прорваться из немецкого окружения с островов Балтийского моря в Швецию. Все прорвавшиеся были интернированы. Когда война закончилась, большинство из них вернулись в СССР и попали прямиком в ГУЛаг. В Швеции осталось только несколько человек, в том числе и Георгий Владимирович.

Я в то время работал в объединении «Союзгосцирк». По профессии я жонглер и акробат. Но для жонглирования у меня не было партнера, и я участвовал в основном в акробатических номерах — был «ловитором». С подкидной доски партнеры прыгали мне на плечи, и я их ловил. У меня была очень сильная спина. Кроме того, я держал человека на руке, на голове — балансировал…

Когда в 1970 году формировался коллектив для гастролей в Швеции, меня, как еврея, брать не хотели, хоть я и участвовал во всех трюках. Вместо меня в номер поставили черкеса Будулаева. Но у того ничего не получалось. Он десять дней репетировал и не мог выполнить ни одного трюка. Пришлось меня опять поставить в номер, и я всё-таки в Швецию поехал.

Когда до окончания гастролей оставалось дня три, я купил себе в сувенирном магазине цепочку со звездой Давида. А так как борьба с международным сионизмом в СССР тогда была очень актуальна, это настолько возмутило комсорга нашего коллектива, что тот попытался ее с меня сорвать… и очутился в нокауте. После чего я понял, что эти мои зарубежные гастроли будут последними, и у меня зародилась мысль — остаться в Швеции. Я был парень холостой, и ничего в Союзе меня не держало.

И тут мне повезло. Я случайно познакомился с бывшим советским моряком Николаем Касиловым, который служил на тральщике под командованием Георгия Владимировича. В одном из магазинов Гётеборга Касилов, услышав, что мы с товарищами говорим по-русски, подошел к нам, представился и пригласил всех троих на обед. За границей нам тогда можно было ходить только тройками!

У Касилова была приличная машина, на которой он привез нас к себе домой — в двухэтажную виллу. При этом оказалось, что он был простым шлифовальщиком! У него в доме была небольшая комнатка, где стояли два шлифовальных станка.

Остаться Касилов меня не уговаривал, но заверил, что если я на это решусь, то он мне поможет, и дал номер своего телефона. Когда я решился, то сразу ему позвонил, и Касилов взял меня к себе домой. Через несколько дней он отвел меня в полицейское управление, и всё!

Однажды Касилов позвонил Георгию Владимировичу и рассказал, что у него живет молодой парень из СССР — акробат из цирка, который после гастролей остался в Швеции, и, зная про его дружбу с Володей, предложил нас познакомить. Мы приехали из Гётеборга в Стокгольм к Георгию Владимировичу, где мы с Володей познакомились и вскоре подружились.

Для меня Володя всегда был светочем. Ведь он окончил Московский университет! А я — какой-то акробат. Но Володя всегда относился ко мне по-братски. Он был очень щедрым и лояльным человеком.

Когда я приезжал в Стокгольм, мы регулярно встречались в одном английском пабе. Среди наших многочисленных друзей были американские атташе по культуре и по экономике, поэтому по субботам мы часто собирались в помещении при американском посольстве. В нашей компании оказался художник Володя Голатский, который эмигрировал в Швецию, хотя его картины очень ценились в Москве. В Стокгольме мы с ним проводили много времени в различных застольях, и однажды он написал Володин портрет в импрессионистской манере, который сейчас висит в его доме на Мальорке.

Через пару лет я переехал жить в Стокгольм и устроился на курсы мануальной терапии. К тому времени Володя ушел из университета, так как понял, что надеяться там на карьеру, если ты не швед, бесполезно! В то время было так. Потом у него появилась идея с переводами. Он был прекрасным переводчиком. Хорошо знал английский и шведский языки. В результате Володя открыл переводческое бюро.

Когда мы с ним ходили на лодке, он неоднократно проявлял свои незаурядные качества. Как-то раз в шторм у нас отказал мотор, и лодку понесло к берегу, на скалы. Это было в балтийских проливах. И он, несмотря на сильную качку, полез в мотор, что-то делал, продувал жиклеры… и завел его! А однажды у нас начала валиться мачта. На лодке об этом знали только мы двое. И мы намотали на нее канат, что-то закрутили… Без него я бы никогда не сделал этого! У него был талант — выкручиваться из экстремальных ситуаций. Ведь когда мы ходили, не было ни GPS, ни других современных навигационных средств — мы ориентировались по звездам, по компасу, и он всё это знал и умел использовать.

У Володи была мечта — уехать в Америку. Он тогда очень хотел работать в обсерватории на Гавайях — видимо, там было место, и он получил от кого-то предложение. Но когда он подал документы на визу в США, ему отказали. Американцы не верили ему, что он смог перейти границу. Тогда они поехали в Финляндию, и он в присутствии специальной группы сотрудников посольства раскопал ружье, которое спрятал при перебеге.

После этого его вызвали в европейское отделение ЦРУ и долго допрашивали, стараясь понять, кто он такой на самом деле. Один из тех, кто его допрашивал, был еврей. Он на него начал давить, и Володя дал ему по морде. Тот здорово обозлился и организовал ему отрицательную характеристику, обвинив в антисемитизме. Володю это здорово заело, и с тех пор он к Америке очень негативно относился.

В 1984 году к Володе вдруг приехала одна из его сестер — необразованная женщина из сибирской глуши. Мы были очень этим удивлены. Ее почему-то выпустили из СССР в гости к брату (в то время… и к перебежчику!). Видимо, здесь не обошлось без КГБ, где надеялись получить через нее какую-то информацию — чем он тут занимается и с кем общается. Но Володя всё быстро понял и отправил ее ко мне в Шолди. Она прожила у меня неделю. Мой знакомый дантист даже успел подремонтировать ей зубы, так как они были в таком состоянии, что она даже не могла нормально питаться.

Как-то Володина сестра пошла утром в магазин и надолго пропала. Оказывается, она настолько была ошарашена увиденным там, что не могла выйти до самого закрытия. После этого она, видимо, всё поняла и вскоре уехала из Союза.

КРЫСАНОВ

В 1986 году, когда Миша женился на американке и переехал жить в Америку, я продал свою старую лодку и поехал к нему — покупать другую.

Новую большую комфортабельную яхту мы назвали «Старка» (в Швеции русская водка «Старка» была среди нас очень популярна!). На этой «Старке» мы с Мишей вдвоем перешли из Флориды в Стокгольм. Таким образом, сбылась моя мечта: хоть я и не попал на Гавайи, но у меня теперь была большая морская яхта, на которой я мог плавать куда захочу!

Впоследствии, столкнувшись с некоторыми финансовыми проблемами, я продал «Старку» и купил себе лодку поменьше — 45-футо-вую яхту «Триша», которая на Мальорке, куда я на ней пришел, много лет служила мне домом.

Когда же стало совсем плохо со здоровьем, пришлось продать «Тришу» и купить на Мальорке дом.

Вскоре после того, как я обосновался в Стокгольме, я познакомился с симпатичной девушкой-шведкой, которая работала в университетской библиотеке. Мы прожили с ней десять лет и расстались. После этого я встретил другую женщину и влюбился. Ее звали Пия. У меня к этому времени была большая квартира — двести квадратных метров. В ней мы с Пией также прожили десять лет и разошлись. Такие вот у меня почему-то были периоды — десять лет с одной женщиной. Не более! Видимо, долгая семейная жизнь была не для меня.

Проработав пять лет в университете, я уже достаточно хорошо знал шведский язык, а английский стал мне почти родным. А так как в процессе работы приходилось много занимался письменными переводами научно-технических статей из английских и шведских журналов, то однажды мне в голову пришла мысль организовать бюро переводов технической литературы на русский язык и предлагать свои услуги фирмам, которые продают в СССР оборудование, что требовало сопровождающей технической документации на русском языке.

В это же время я случайно встретил своего московского приятеля Георгия Кастакиса — сына того самого коллекционера русских авангардистов, на вечеринке у которого я познакомился с Вилли. Его папа долгие годы работал в греческом посольстве в СССР, а Георгий окончил МГУ и хорошо знал русский язык. Еще в Москве он женился на шведке и недавно переехал жить в Стокгольм. Я был у него пару раз дома, познакомился с его женой, которая, как и их дети, тоже говорила по-русски.

Я рассказал ему о своей идее и пригласил в качестве партнера. Он с радостью согласился, так как постоянной работы не имел. Мы сняли офис на улице Катарины Вегер в Стокгольме и занимались переводами вдвоем до тех пор, пока я не познакомился с финном русского происхождения — Володей Тигоненом.

ВЛАДИМИР ТИГОНЕН

В 1984 году я работал фрилансером в русской редакции Шведского радио и раз в месяц приезжал в Стокгольм. В один из моих приездов шеф редакции рассказал, что его жена работает в бюро переводов в Стокгольме — у некоего Крысанова. А поскольку я в Финляндии тоже занимался переводами, решил познакомиться с коллегой. После этого, с 1985 года, мы начали работать вместе.

Контракты на переводы мы заключали с финскими и шведскими поставщиками. Володя делал переводы со шведского и английского на русский, а я — с финского. У него были большие заказы на переводы с финского, так как тогда в СССР поставлялось много комплектующих к финскому оборудованию с соответствующей документацией. А у меня были требующие перевода шведские тексты. Поэтому я отдавал ему шведские, а он мне — финские. Я сидел в Хельсинки, а он в Стокгольме.

У меня работало четыре переводчика, и мы за год зарабатывали более миллиона финских марок. Это было много! Как-то мы подсчитали, что за год перевели объем технической документации, сопоставимый с романом «Война и мир» Толстого. У Володи были примерно такие же объемы.

Но после 1986 года, когда началась перестройка, мы почувствовали, что из-за пертурбаций в СССР скоро начнутся изменения и в экспорте. Заказы на переводы наверняка уменьшатся, и поэтому нужно искать какие-то новые пути для «самовыражения».

Вскоре стало понятно, что теперь с СССР можно заниматься бизнесом. Контактов у нас было много, потому что мы переводили документы многим фирмам, которые что-то импортировали и экспортировали…

Вначале нам предложили экспортировать из Эстонии сушеный куриный помет. Но когда мы этим заинтересовались, то оказалось, что нефть подорожала, сушить помет стало дорого, и экспортировать его перестали, так как это стало невыгодно.

Тогда мы нашли итальянское оборудование, которое позволяло более экономично сушить этот помет, и стали поставлять его в Эстонию.

В 1987 году я был в Таллине, в Министерстве сельского хозяйства, и в разговорах с сотрудниками стал выяснять: что можно экспортировать или импортировать? Тогда это было модно! Мне сказали, что можно экспортировать торф… А у меня образование — лесохозяйственная академия, поэтому я сразу «намотал на ус» и вечером позвонил Володе в Стокгольм: «Есть возможность экспортировать торф в Европу. Что ты думаешь по этому поводу?» Он в ответ: «Я поговорю с людьми, которых это может заинтересовать». И уже утром он звонит и говорит: «Бери сколько дадут!»

Объем экспорта эстонского торфа в 1987 году был порядка трех тысяч тонн, а мы подписали контракт сразу на 30 тысяч тонн и за 1988 год экспортировали 28 тысяч! Торф из СССР мы возили в Голландию, Францию, Англию, Испанию и даже в Саудовскую Аравию!

Вначале у нас не было своего капитала. Первое судно мы продавали из Таллина в Голландию. Володя навалился на нашего голландского агента и сказал ему, что если он не оплатит это судно сразу сам, то с нами больше работать не будет. И тот оплатил!

Однако какой-то начальный капитал был всё же нужен — чтобы закупить тару для транспортировки торфа. Кредит обеспечил Крысанов. Он взял его в каком-то банке в Германии. Это была его часть работы. Я же занимался организационными вопросами в СССР и логистикой. Нужно было привезти товар из места его производства в порт, там его свинговать, заказывать суда… Это была большая логистическая операция, которую нам удалось успешно провернуть. Потом мы этот бизнес удачно продали.

После этого наша совместная коммерческая деятельность на несколько лет затихла, но мы постоянно были вместе. С 1995 по 2011 год мы вместе жили на Мальорке. Потом я уехал обратно в Финляндию. Мы дружили с ним тридцать три года! На горных лыжах я не катался, но мы с ним много играли в гольф.

КРЫСАНОВ

В первый раз после своего «побега» я ненадолго приехал в СССР в конце 1990 года с делегацией шведских бизнесменов — в качестве переводчика. Конечно, я очень нервничал, но никаких претензий мне никто не предъявлял. Я решил, что мое дело закрыто за давностью лет, а также в связи с изменением политической обстановки в стране.

Тогда же я встретился со своими старыми университетскими друзьями, а двоих из них — Заура Квижинадзе и Витю Трахтенберга — пригласил к себе в гости, в Швецию. Это уже было можно!

Очень хотел разыскать Вилли, но не смог. Родители его умерли, а он как в воду канул!

ВИКТОР ТРАХТЕНБЕРГ

После того как в далеком 1965 году Володя махнул мне рукой и побежал на автобус, я увидел его только через двадцать с лишним лет! Но услышал о нем буквально через несколько дней. По радио «Свобода» передали, что советский студент МГУ перешел пешком советско-финскую, а потом финско-шведскую границу и попросил в Швеции политического убежища.

Вот это был номер! Как я узнал позднее, Володя, сев на поезд Москва — Мурманск, доехал до Карелии, потом добрался пешком до финской границы и с немыслимым благополучием ее пересек!

И вот спустя двадцать пять лет, когда началась перестройка и его пустили в Союз, он собрал всю нашу университетскую компанию в московском ресторане и, размахивая «золотой» кредитной картой, рассказывал о своей жизни за все эти годы. А мне вернул трехрублевую банкноту, которую тогда одолжил у меня, с надписью: «Проценты верну позже!» И вернул по полной программе, пригласив нас с Зауром к себе в Швецию.

В Стокгольме Володя арендовал прекрасный, отреставрированный, отдельно стоящий двухэтажный дом XIX века, расположенный на холме у входа в бухту.

Мы замечательно провели месяц в этой прекрасной стране и даже плавали на его большой морской яхте в Данию. У Володи было множество друзей в разных странах. Когда мы собирались плыть на яхте, он куда-то позвонил, и вскоре приехала целая бригада его друзей, которые стали членами нашей команды.

КРЫСАНОВ

Во время следующего приезда — уже в Россию — я через своих знакомых заключил контракт с администрацией Екатеринбурга на поставку им полиграфического оборудования. Документы были подписаны, оборудование мы поставили, но прошло более девяти месяцев, а оплата за него всё не поступала, хотя на рынке появились глянцевые журналы очень хорошего качества. Местом печати был указан Екатеринбург. Я знал, что никто, кроме меня, такое оборудование в Россию не поставлял.

Пришлось опять приехать, чтобы разобраться в ситуации. Но когда я пришел со своей претензией в администрацию города, советник мэра по экономическим вопросам, с типичной внешностью офицера КГБ, мне доходчиво объяснил, что в моих же интересах шума не поднимать и спустить это дело на тормозах — ведь приговор по моему делу никто не отменял!

Я понял — меня просто кинули! Для России того времени это было обычным явлением. Кстати, через несколько лет после этого ко мне на Мальорку специально приезжал высокопоставленный российский чиновник и настоятельно просил вернуть эти документы. Я объяснил ему, что из той фирмы давно уволился, а документы, наверное, потеряны.

— Ну, раз так, — сказал он, — то в России вам лучше не появляться. Да и в Европе вам надо быть поосторожней — мало ли что…

Естественно, после такого совета я в Россию (на всякий случай!) больше не ездил.

Примерно в это же время я получил уникальное по своему цинизму факсовое сообщение следующего содержания: «Уважаемый господин Крысанов! Я, бывший офицер КГБ (фамилию я забыл), в ноябре 1965 года получил задание организовать Ваше задержание и доставку в советское посольство в Стокгольме, а в случае невозможности осуществления операции — ликвидировать. Однако по не зависящим от меня обстоятельствам операция сорвалась, а в дальнейшем ее отменили. Но тем не менее с тех пор я по роду службы следил за Вашей деятельностью. Несколько лет тому назад я ушел в отставку и сейчас возглавляю коммерческую фирму. Зная, что Вы в последнее время занимаетесь бизнесом в России, предлагаю Вам создать совместное предприятие».

Я понял, что мои тогдашние фантазии о возможном похищении вполне могли стать реальностью!

Есть один эпизод из моей жизни в Швеции, о котором я до сих пор жалею. Когда я еще работал в университете и события, связанные с побегом, были свежи в памяти, со мной связался один русский сотрудник радиостанции «Свобода», который, по его словам, тоже сбежал из СССР, и предложил мне совместную работу. Я должен был вместе с ним ездить по Европе и встречаться с такими же, как мы, перебежчиками, как бы помогая им советами — куда дальше двигаться и как устроиться жить. При этом мой компаньон собирался брать у них интервью для радио «Свобода». То есть выполнять ту же работу, что предлагал мне сотрудник ЦРУ, но в других, «благородных» целях. Я согласился.

Мы довольно долго были с ним в приятельских отношениях. Жил он в Мюнхене. Поэтому, когда мы с друзьями ездили в Заальбах на машине, часто у него останавливались. У него был тогда один недостаток — он очень много пил.

И вдруг он неожиданно вернулся в СССР, где опубликовал несколько статей о том, как оболванивают и используют наших перебежчиков на Западе! Оказалось, что он был засланным сотрудником КГБ, которого внедрили на радио «Свобода».

Но ему не повезло! Он вернулся в неудачное время. Союз только что распался, КГБ исчез, все его заслуги оказались никому не нужны, и причитавшееся ему вознаграждение (а также и пенсию) он не получил.

Когда скончалась Нина Нильсовна, которая всегда относилась ко мне как к сыну (ее муж, Георгий Владимирович, умер несколькими годами раньше), я унаследовал их дом в Стокгольме.

Продав его, я вложил деньги в акции, которые через год принесли мне приличный доход. После этого я решил всерьез заняться биржевыми операциями и вскоре даже стал внештатным аналитиком крупного банка «Меррилл Линч». Работа была трудоемкая, но интересная! Нужно было анализировать и прогнозировать возможности и перспективы развития компаний и предприятий, акции которых торгуются на мировых биржах. При наличии современных средств коммуникации этим можно было заниматься в любой точке мира — там, где есть интернет. Это позволяло вести уже ставший мне привычным образ жизни: ходить на яхте, кататься на горных лыжах, играть в гольф…

За время моей жизни на Западе у меня были как удачи, так и разочарования — я не стремился стать мультимиллионером, но никогда не испытывал недостатка в средствах. Но самое главное, что после побега из СССР я достиг своей цели — стал свободным человеком, который сам выбирает, где и на что ему жить, каких политических взглядов придерживаться и какой деятельностью заниматься. Я получил возможность свободно путешествовать по миру и общаться с друзьями, которыми обзавелся во многих странах. Всё это тогда, в шестидесятых годах прошлого века, у нас — в стране «победившего социализма» — выглядело как фантастическая, невыполнимая мечта…

Приложение

Вовкино детство Из незавершенных воспоминаний Крысанова

В течение всего моего «путешествия» по Карелии и Финляндии я не переставал задаваться вопросом: где же искать первопричины, подвигшие меня на этот побег? Какой след остался от меня на родине? И где моя родина? Таким образом я и размышлял, сидя у костра, до смерти уставший после очередного дневного перехода.

АНТОНОВО

Я родился на Антоновской стройплощадке города Сталинска, который потом стал Новокузнецком, и прожил там почти до четырех лет. В память врезались только отдельные моменты, не связанные между собой, а самый ранний из них всплывает перед глазами очень ярко.

Я помню себя на руках у матери, которая топчется в грязи в большой яме, огороженной досками. Вместе с ней топчется свинья и еще какое-то знакомое мне женское лицо. Еще два знакомых лица рубят топорами солому и бросают ее под ноги матери. Я, конечно, не знал в то время, что это животное называлось свиньей, что рубили солому, а знакомые лица — мои сестры и братья. Точно так же гораздо позже пришло понимание, где это всё происходило. Но само то, что меня держала мать, было понятно каждой клетке моего тела.

Когда позже — мне было лет десять — я рассказывал на семейных посиделках об этом запомнившемся мне эпизоде, все, кроме матери, подняли меня на смех. Они говорили, что это невозможно — мне тогда было всего пять месяцев. Согласно их рассказам, стоял теплый сентябрь 1942 года, и они строили мазанку к зиме, чтобы перебраться из времянки, построенной в прошлом году перед уходом отца на войну. Братья и сестры утверждали, что я просто слышал о строительстве мазанки, а остальное додумал. Но когда я начал рассказывать всю запомнившуюся мне картину в деталях — особенно о том, что я находился на высоте готовой стены мазанки, а выше шли окоренные прутья, что яма была над мазанкой, — мама поверила мне. Таких деталей не могло быть в рассказах братьев и сестер. А эта картина до сих пор стоит перед моими глазами, как фотография.

Уже будучи подростком, из семейных рассказов я узнал, что наша большая семья переехала в Антоново с Пристани Доровских в Алтайском крае весной 1941 года, после неслыханного половодья на Оби, унесшего их дом и все постройки. Кое-что успели спасти, главное — коней и телеги. Поскольку нашу семью в тех краях уже ничто не держало, а найти работу было трудно, решили ехать на телегах на строительство Западно-Сибирского комбината, где работники требовались в большом количестве.

Ехали две недели, но добрались-таки до села Антоново. Жилья там, конечно, никто не предоставлял. Нашей многодетной семье выделили большой участок земли, где отец со старшими братьями наскоро построили временный домик на склоне холма километрах в четырех от Антоново. Строили каркас из горбылей, между ними засыпали шлак, а крышу сделали из тростника, обмазанного глиной. Отец был мастер на все руки, да и семья была работящая.

Только успели вспахать и засадить большой огород и даже посеять четыре сотки проса, как началась война. Лошадей и телеги пришлось продать. Осенью отца увезли воевать, а беременная мать с семью детьми осталась во времянке.

Самая старшая дочь, Евдокия, уже была замужем и вместе со своим мужем Василием Петровичем плавала по Оби на баржах. Он был шкипером, и его на войну не взяли. Меня тогда еще не было на свете, брату Ивану было полтора года, Вале — четыре, Ане — шесть лет, Сене — двенадцать, Пете — четырнадцать, Мише — шестнадцать и Мане — восемнадцать. В маленькой времянке были печь и нары, где все спали вповалку. Мать крутилась как заведенная: кормила и обшивала всех. Маня работала трактористкой. Сеня, Петя и Миша учились в школе в деревне Антоново.

«Картинки» из этого времени вспоминаются мне уже как бы в звуковом оформлении. Впрочем, я не помню, какими словами говорят, помню только — о чем.

Осенью 1943 года, уже полутора лет, я с моими братьями и сестрами был на огороде. Они убирали морковь. День стоял солнечный и теплый. Я крутился у них под ногами и мешал. Они привязали меня веревкой к колу и навалили передо мной ворох морковки с ботвой, чтобы я отрывал ботву, но у меня не хватало силенок, и я отгрызал ее, а они потешались надо мной, приговаривая: «Кролик, кролик!», «Вовка-морковка!». Я запомнил эти слова, но долго еще не знал, что это такое — кролик. В моем сознании он остался связанным с событиями того дня, причем конкретно — с морковкой.

Тогда же я впервые встретился с коровой, которой вначале очень испугался. Впоследствии я любил спать, лежа у нее под боком.

Только несколько лет спустя я узнал, как у нас появилась эта корова. Оказалось, что мою мать Марию Евдокимовну наградили медалью «Материнская слава» за восьмерых детей. Неважно, что, считая меня, детей уже было девять, но девятого пока не учли. Заявление подали после рождения Ивана, который был старше меня на два года, и оно рассматривалось три с лишним года. Мать получила наградные деньги и купила на них корову и сено. Эта корова спасала нас многие годы — во время войны и после. Я ничего этого не знал, но хорошо помню, что лежать под теплым боком и пить парное молоко мне очень нравилось.

Две картинки относятся к зиме — мне тогда еще не было двух лет, — и обе связаны с волками и моим братом Мишей.

Миша в моем представлении относился к числу знакомых лиц и не более. Ему было уже восемнадцать лет, и он изредка появлялся у нас. Позже я узнал, что он учился в Прокопьевском сельскохозяйственном техникуме на агронома.

Этой зимой он должен был появиться у нас на Новый год, но перед его появлением дома была какая-то суматоха. Все ждали Мишу, но его всё не было. Все, кроме Ваньки и меня, куда-то убегали, прибегали закоченевшие и сильно беспокоились — была уже ночь. Рано утром Ванька тоже сбегал на улицу и, прибежав, весь холодный полез ко мне, обсыпал меня снегом, и мы разодрались. Мы почему-то всегда с ним дрались.

Во время нашей драки прибежали Аня и Сеня и закричали: «Миша идет!» Я знал, что они были мои брат и сестра, хотя и намного старше меня и Ваньки. Раз у нас одна и та же мать, то мы братья и сестры. С Мишей же дело было непонятное. И вот вошел Миша, оглядел нас всех и весело крикнул: «Что за шум, и драка есть!» Ванька сразу побежал к нему, бросив колотить меня. Ванька ко мне лез, хотя до этого я как раз укусил его за ухо до крови, и он расплакался. Я же спрятался за сестру Валю — она меня в обиду Ваньке не давала. Валя была моя нянька. Миша быстро восстановил мир между Ванькой и мной, и мы пообещали больше не драться.

Пришли мать с Маней и принесли еды. Маня работала на расчистке дорог в ночную смену, а мать отстояла почти всю новогоднюю ночь в очередях за продуктами. С ними пришел брат Петя, который тоже отстоял многочасовую очередь за хлебом. Они уже откуда-то узнали, что Миша пришел.

Мать приготовила ужин, все сели за стол. Миша рассказывал, как он бежал вчера вечером со станции, так как был сильный мороз, а от станции до нас пять километров, причем не наблюдалось никакого человеческого жилья. Недалеко от нашего поселка, в перелеске рядом с покосом, он услышал вой приближавшихся волков. Там, прямо у леса, стоял зарод сена. Он надергал охапку сена и побежал к лесу, где была огромная куча сухих сучьев, оставшихся от заготовки леса, и разжег костер. Костер горел всю ночь, а волки до утра выли неподалеку. Деревенские собаки, сидевшие ночью в такой мороз по домам, утром подняли лай, и волки исчезли.

Из его рассказа я понял только то, что волки — это опасно и страшно, а также что Миша — тоже мой брат, потому что мать называла его «сынок», как и меня. После сытного, по моим понятиям, новогоднего ужина я всё же спросил его, и он подтвердил, что он мне брат. Я почему-то был доволен, что у меня столько братьев и сестер. Но было немного неуютно, когда все находились дома. В нашей мазанке были только кухня и одна большая комната, поэтому мне не оставалось места, чтобы передвигаться среди этих больших людей. Я всё время путался под ногами. Меня сажали на большую кровать у замерзшего окна, в которое ничего не было видно. Из дома меня не выпускали из-за холода, и зимних картин этого времени у меня в памяти нет, за исключением, пожалуй, одной.

Однажды ночью я проснулся оттого, что все в избе кричали и суетились, наша собака выла и лаяла, корова громко мычала. Я вначале ничего не понимал. Петя выскочил с горящей головешкой за дверь и сразу же вбежал обратно. Валя объяснила мне, что волки лезут во времянку, в которой жили корова с теленком, свинья и собака.

Братья выбегали еще несколько раз с горящими головешками. Миша уверял, что попал головешкой в одного волка. Во всяком случае, мычание стихло, собака успокоилась, хотя периодически всё еще лаяла. Никто не спал — ждали утра. Когда стало светло, все большие пошли смотреть, что с коровой. Я тоже захотел пойти к корове. Миша замотал меня в мамину шаль, вынес из избы и посадил на плечо.

Вначале я задохнулся от холода и начал кашлять. Миша закрыл мне рот шалью, и я смог дышать. Все мы толпились у коровника и рассматривали волчьи следы. Наша мазанка, как и коровник, со стороны холма была заметена снегом по самую крышу, на которой тоже были следы: видно, волки пытались разгрести крышу коровника. Но больше всего меня поразил вид с нашего холма. Всё было белым-бело, насколько хватал глаз. Из труб домов далеко внизу валили столбы дыма. За горой вставало солнце, и снег сверкал яркими искрами.

Никаких других картинок этой зимы в памяти нет. Много позже я узнал, что меня не выводили на улицу, потому что не было ни одежды, ни обуви для зимы. Миша ушел, и я очень скучал по нему. Сеня тоже ушел. Ему исполнилось пятнадцать лет, он начал работать помощником кочегара на паровозе и жил где-то в городе.

Наступило лето 1944 года. Я уже бегал по огороду, но на проходящую рядом дорогу мне выходить одному не разрешалось. Я проводил много времени в огороде вместе со всеми — на прополке, окучивании. Когда начинали прореживать, мне давали тонкие хвостики морковки и редиски, которые я мог поедать в огромных количествах. Потом начали наливаться горох и бобы. Стручки молочного гороха вкуснее сахара. Меня было трудно вытащить из огорода.

Мы ходили часто по воду к роднику. Воды для полива требовалось много, и старшие носили ее в ведрах на коромысле. Мне этот поход казался далеким, хотя всей дороги вряд ли было больше двухсот метров. Я тоже носил воду в котелке и часто расплескивал его почти досуха.

Ходили под гору на речку Щедруха, которая была видна от нашей мазанки. Вернее сказать, виден был мост, а сама речка протекала среди кустов, и ее не было видно, пока не подойдешь к ней вплотную. Даже я мог перейти ее вброд по каменистому перекату. Там мы периодически часто лежали в воде. Возможно, в ней и были глубокие места, но я не помню, чтобы кто-то из моих братьев и сестер плавал. Домой меня несли по очереди на плечах Петя или Аня, так как идти в гору долго я не мог. Но всё-таки моим любимым местом был огород. На речке кусались комары и оводы.

Этим летом иногда приходил домой Сеня. На нем были высокие шнурованные ботинки, которые дома он всегда снимал. Мы-то все ходили босиком от снега до снега. Мне очень хотелось иметь такие же ботинки!

‹…› Теперь у нас в доме было электричество, и всю осень и зиму по вечерам Петя учил меня и Ваньку писать буквы и складывать их в слова. Я научился немного писать, читать по складам и считать. От этой зимы в памяти осталось множество исписанных листов, вырезанных из бумажных мешков и сшитых в тетради, которые я потом бережно хранил несколько лет. Ранней весной 1945 года Петя подарил мне настоящую тетрадь, разлинованную в косую линейку для чистописания. Он тогда уходил в армию добровольцем. Ему еще не было восемнадцати лет.

События этого лета я помню более отчетливо. Все вокруг говорили об окончании войны и ждали возвращения солдат. В поселке несколько дней шла гулянка, но потом все стихло и стало по-старому.

Мать, старшие братья и сестры ждали возвращения отца, но от него пришло письмо, что он отправлен на восстановление Ленинграда и не знает, когда приедет. Что такое «отец», я не понимал. Они пытались объяснить мне, но без толку.

Лучше всего мне запомнились огородные работы и походы на реку Есаулка, которую тоже было видно с нашего холма. До реки было километра два, и я самостоятельно проходил это расстояние туда и обратно. Это была довольно большая река, и из-за сильного течения мне разрешали заходить в воду только в одном месте, да и то привязывали веревкой к колу. На реке было много детей, живших в бараках рядом с рекой. Мы играли на берегу все вместе, при этом многие из них говорили на непонятном мне языке. Оказалось, что это были ссыльные поволжские немцы. За лето я нахватался немецких слов, но из-за того, что я не мог произносить букву «л» и картавил на «р», им было трудно понимать меня. Все учили меня произносить эти буквы, но толку от этого никакого не было. Вместо «ложка» я говорил «вожка».

Этим летом я начал рыбачить. В один из приходов Миша и Сеня сделали удочки. С восходом солнца мы втроем уходили на реку. Миша был заядлый рыбак и за короткое время налавливал много чебаков, окуней и пескарей. У него было длинное удилище, и он мог забрасывать удочку далеко от берега. А Сеня был очень нетерпеливый. Он то и дело вытаскивал и снова забрасывал удочку, поэтому Миша отсылал его подальше от нас. Я же со своим коротеньким удилищем мог ловить только у берега. Мне попадались гольяны, пескари и маленькие чебаки, которых отдавали кошке. Но однажды мой поплавок пошел косо под воду. Я старался тащить удочку и не мог. Подбежал Миша и помог мне вытащить большую рыбину. Миша сказал, что это налим. Он был больше всех рыб, пойманных Мишей и Семеном. Во мне взыграл азарт рыбака. Я ни за что не хотел уходить с реки. Миша и Сеня увели меня силком: им нужно было работать на огороде. Миша объяснил мне, что всё равно клев уже кончился, а рыбачить надо рано утром или вечером на закате. Днем рыба всё равно редко клюет.

В августе Миша ушел в техникум, а Сеня ушел еще до него на свой паровоз и к нам приходил редко. Мне не с кем было ходить на рыбалку, а одного меня не отпускали. В огороде было много работы, но мы всё-таки бегали на реку купаться.

Наш поселок разросся, и рядом с нами появились соседи. Наше хозяйство было самым большим на холме. Моей матери, как орденоносцу, полагалось сорок соток огорода и покос. Теперь у нас были корова, свинья с поросятами и куры. Ане было уже десять лет, и она пасла наших и соседских свиней вдоль Есаулки. Соседи платили ей какие-то деньги, которые она копила на обувь и одежду для школы. Иногда она брала меня с собой. В один из таких дней случилось приключение, которое чуть не закончилось катастрофой.

В начале дня было очень жарко, но к полудню стала наползать огромная черная туча. Аня едва успела загнать свиней в лес над рекой, как всё небо загремело и пошел стегать такой град, что он ломал ветки, а защиты от него не было даже в лесу. Свиньи визжали, и я визжал от боли. Аня схватила меня в охапку и села верхом на соседского большого борова. Боров, а за ним и все свиньи помчались к поселку. Как она удержалась на этом борове, одному богу известно, но до поселка мы доскакали, после чего Аня в изнеможении упала. Град порвал на ней всю одежду, в кровь избил голову и спину, но меня она защитила, хотя и мне досталось немало — руки у меня были все в синяках. Аня боялась, что мать и соседи изругают ее за скачку на борове, но все ее только похвалили за смекалку. К счастью, град не дошел до поселка и не побил наши огороды, а склон холма в двухстах метрах от поселка был как вспаханный. На нем лежали кучи града, которые растаяли только к следующему утру.

В начале сентября строительство металлургического завода на стройплощадке закрыли. Там всё затихло. Маня по-прежнему работала трактористкой, но далеко от нас — в поселке Нахаловка — и дома бывала редко.

В это время мы начали уборку овощей в огороде. Мать с утра уходила на базар в шахтерский поселок километрах в четырех от нас и продавала там молоко, творог, овощи, жареные подсолнечные семечки. Мы, остальные, копали морковь, брюкву, турнепс, картошку и складывали в погреб, закрывали соломой и картофельной ботвой. Резали и выбивали подсолнухи, лущили горох, фасоль, бобы, молотили просо. Это просо мать относила на совхозную крупорушку недалеко от нас, где взамен получала крупу. Работали все, в том числе и я. Сил на беготню уже не оставалось. Вечером мать солила на зиму огурцы, зеленые помидоры, капусту.

Уже начались заморозки. Аня ходила в школу в деревне Антоново за четыре километра от нас вместе с другими ребятишками. Никакого транспорта туда не было. Они бегали пешком в любую погоду.

Однажды под вечер в конце сентября мы все сидели вокруг низко обрезанной железной бочки, которая служила кострищем и таганом, и варили ужин. Летом печку в избе топили только в плохую погоду. На дороге напротив нашего огорода остановилась полуторка, в которой сидели солдаты. Один солдат спрыгнул на землю, принял поданные ему вещи и начал прощаться с другими солдатами. Маму как ветром подхватило. За ней побежали девчонки. Мы с Ванькой вначале остались у костра, а потом тоже медленно поплелись к калитке. Там с незнакомым дядей обнимались, целовались, смеялись и плакали мама и девчонки. Мы так и не дошли до ворот, остановились и смотрели на них. Ванька неуверенно предположил, что это — наш отец. Солдат был коротко подстрижен, с короткой рыжей бородой. У меня он не вызвал никаких положительных эмоций, да и Ванька смотрел исподлобья. Все гурьбой повалили по дорожке к избе, а мы с Ванькой начали отступать обратно к костру. Отца пропустили вперед без вещей, и он направился к нам. Дальше костра я отступать не хотел, Ванька встал рядом. Отец подошел к нам, присел на корточки и сказал:

— Здравствуй, Иван! Иди ко мне!

Ванька неуверенно шагнул вперед, отец подхватил его, подбросил в воздух, поцеловал и поставил на землю. Потом повернулся ко мне.

— Так вот ты какой, Владимир!

— Я не Владимир! — ответил я ему и шагнул на всякий случай подальше.

— А кто ты?

— Вова!

Меня никто раньше Владимиром не называл, все звали Вова или Вовка. Отец попытался взять меня на руки, но я убежал за избу. Мать пришла, взяла меня за руку и привела обратно к костру. Я спрятался за мать, чтобы этот дядя не взял меня на руки.

КАЛТАН

С приездом отца начались перемены. Наступила осень — то с заморозками, то с дождями. На огороде всё было убрано. Я редко выходил из избы. Отец снова исчез и появился, когда начал выпадать снег. Все заговорили о переезде.

Я смутно помню, как мы въехали на новое место — в дом на берегу озера. Этот дом был разделен на две части и имел два крыльца. В одной части поселились мы, а в другой жили старик со старухой. Они были хозяевами дома. Там был сарай, в который поместили нашу корову вместе с коровой хозяев.

Это место называлось Калтан; здесь начиналось строительство ГРЭС. Отец работал на этом строительстве, а Маня — в буровой разведке. Однажды она принесла мне странную обувь с загнутыми носками из толстой черной резины — чуни. Они были мне великоваты, но мать связала мне толстые шерстяные носки. Набив чуни сухой травой, которая называлась у нас загатом, и надев толстые носки, я чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Мать сшила мне из старого ватника стеганые куртку и штаны. Теперь мне не был страшен никакой холод.

В ноябре на праздники мы катались на санках с другими мальчишками и девчонками. Но мое счастье длилось недолго — я заболел и проболел почти всю зиму. Я не помню, чем я был болен. Валя и Аня ходили в школу, Ванька убегал на улицу, мать всё время что-то шила, пряла шерсть и присматривала за мной.

Когда я чувствовал себя лучше, моим любимым занятием было чтение. Вначале я читал букварь, а потом Валя стала приносить из библиотеки детские книжки. Одной из первых книжек был «Мойдодыр». Я выучил его наизусть и мог декламировать, даже если бы меня разбудили среди ночи. Всем уже настолько надоел этот «Мойдодыр», что Валя пригрозила, что больше не будет приносить мне книжки, а отец коротко сказал: «Меру нужно знать, Владимир! Выучи что-нибудь новое!» Он всегда называл всех детей полными именами. Какой-либо близости к отцу я так и не почувствовал, но привык к тому, что он есть, и уже не чурался его. Я стал учить «Сказку о рыбаке и рыбке», которую в школе учила Аня. Она мне давалась с трудом, потому что там было много незнакомых слов. Я опять лез ко всем с просьбой объяснить мне эти слова.

Наконец меня выпустили на улицу. Почти весь снег уже стаял, всюду бежали ручейки. Я так ослаб за зиму, что бегать не мог и сидел на солнце в закутке около сарая, где мать бросила охапку соломы. Мне очень нравилось сидеть там. Напротив сарая, на большом дереве, было много птиц. Впервые я услышал скворцов. Может быть, я слышал их и раньше, но только в этом теплом закутке я наблюдал и слушал их подолгу и засыпал под их пение. Ко мне приходил Ванька и сидел со мной. Он-то и рассказал о скворцах и других птицах. После нескольких таких дней снова ударил мороз, и я опять сидел дома. Не знаю, что подействовало в эти солнечные дни с птицами на меня и Ваньку, но мы не дрались и вместе читали книжки. Оказалось, что я читаю лучше. Это сильно расстроило его, и он принялся за чтение с удвоенной силой.

Настали жаркие дни, и грязь на улице просохла. Понемногу я снова начал бегать и встретил по соседству с нами нескольких детей моего возраста или чуть постарше. Только я с ними подружился, как отец сказал, что скоро можно переезжать.

Оказалось, что за зиму отец и Маня срубили дом и поставили крышу. Я увидел его в первый раз в таком виде. Дом состоял из кухни и одной комнаты, но был пустой — стояла только печь. Самой интересной новинкой для меня была загнутая труба с рукояткой. Она проходила сквозь пол на кухне. Если покачать рукоятку, то из трубы лилась вода. Маня гордилась этой трубой, потому что она установила ее вместе с друзьями-бурильщиками. Стены дома внутри, как и снаружи, были бревенчатые, а между бревнами проложен мох. К дому примыкал сарай, а вокруг был небольшой участок, огороженный пряслом из жердей. С того дня мы все приходили к этому дому — кто с утра, кто после обеда. Мама, Валя и Аня копали огород и что-то сажали. Отец после работы делал стол и скамейки, кровати в два яруса. Вскоре мы в этот дом переехали.

У меня и Ваньки появилась новая обязанность — стоять в очередях за хлебом и другими продуктами. Я у него был посыльным. Незадолго до того, как подходила наша очередь, я должен был бежать к матери, и она шла в магазин с карточками, чтобы купить то, что продавали: хлеб, крупу, макароны, жир. Карточки нам не доверяли. Мы могли их потерять, или их могли у нас отобрать большие мальчишки, и тогда была бы беда. Аня и Валя ходили с карточками, но они могли стоять в очереди только после школы.

Когда мы вставали в очередь, всем записывали номер на руке химическим карандашом, и наблюдавшие за очередью милиционеры время от времени проверяли эти номера. В очереди стояли в основном женщины и дети, поэтому драк вначале не было, но ругань стояла всегда. Часто бывало, что в магазине кончались продукты, хотя очередь еще оставалась длиннющая. Вот тогда начинался бунт, приезжала милиция и разгоняла людей. Мы поскорее уносили ноги, чтоб нас не задавили. Потом мы снова вставали в очередь. Часто приходилось подниматься на рассвете и бежать в очередь. Лето стояло настолько жаркое, что нам обжигало босые ноги, когда мы бегали к магазинам, где улица была посыпана гравием.

Нам всё время приходилось поливать огород. И каждый раз мы благодарили Маню за насос. Огородом занимались мать и Валя с Аней. Они также доили корову утром и вечером. Корову отводили рано утром в стадо. Днем доить корову обычно ходила мать, так как девочки были слишком маленькие, чтобы таскать бидон с молоком.

Отец днем работал на строительстве ГРЭС, а вечером уходил косить или убирать сено. Мы получили право на сенокос где-то за рекой Кондома — благодаря ордену «Материнская слава». Идти туда было километра четыре, если не больше, и поэтому отец часто оставался ночевать на покосе, а утром шел прямо на работу. Мы его почти не видели.

Очереди делались всё длинней, а продуктов по карточкам продавали всё меньше. Становилось голодно. Но подоспели огурцы, морковь, помидоры, лук. Начали подкапывать молодую картошку. Наш огород рос хорошо благодаря насосу. На другие огороды на нашей улице было жалко смотреть. До ближайшего озера было около полутора километров, и у людей не оставалось ни времени, ни сил, чтобы таскать воду на полив. До ключа было ближе, но он пересох к середине лета. К августу и наш насос стал давать мало воды. Приходилось долго ждать, пока накачаешь полное ведро. На наши верхние улицы начали доставлять воду пожарными машинами, но наливали только по два ведра на дом — и больше разливали, потому что струя из шланга была слишком сильной. Для огородов толку от этой помощи не было — они уже посохли. Даже у нас картошка уродилась мелкая.

Настала осень, а с ней — уборка огорода. Выкопали картошку, морковь, брюкву, свеклу и убрали всё в подполье. Туда же поставили банки и бочонки с огурцами, капустой. Лук и чеснок развесили в плетях в кухне под потолком. Мать с отцом очень беспокоились, что еды на зиму не хватит, — а здесь еще урезали продукты по карточкам. Они говорили, что вся надежда на корову. Хорошо, что сена отец заготовил достаточно, но его нужно было еще вывезти с покоса, пока не украли. Свиней в этом году мы не держали.

Несколько дней спустя к дому подъехала машина с сеном. Отец сидел в кузове на сене, обвязанном веревками, а из кабины вышли какой-то офицер и шофер. Сено быстро разгрузили у сарая, и машина уехала. У нас в это время была Маня. Они с матерью начали метать стог. К вечеру сделали несколько поездок. Перевезли всё сено, но в стог уложить не успели.

В этот вечер у нас за столом вместе с нами сидели офицер и шофер. Мать поставила на стол всякие соленья, суп с мясом и круглый свежий хлеб, явно не фабричный. Было непонятно, откуда она всё это взяла. Отец разлил бутылку водки по стаканам гостям и себе. Мать и Маня не хотели пить ни в какую.

— Спасибо тебе, Алексей, от всех нас! И тебе, Андрей! Вы так нас выручили, что и слов нет, — сказал отец.

— Что ты говоришь, Васильич! — сказал офицер. — Ты же меня от лагеря спас! Где бы я был, если бы не ты!

Что такое лагерь, я знал — у нас под боком был лагерь на строительстве ГРЭС, но как мой отец спас Алексея от лагеря, я так никогда и не узнал. Нас услали спать. Когда я позже спросил его об этом, отец сказал, что это не мое дело и лучше об этом не спрашивать и никому не говорить.

Зима началась морозами без снега, но на ноябрьские праздники навалило выше моего роста. Мать нашла работу в столовой. Она уходила рано утром, раньше отца, и приходила к вечеру. Каждый день она приносила ведро помоев для коровы. Прежде чем отдавать помои корове, мать процеживала их. Там всегда были картофельные очистки или даже две-три целые картофелины или свекла. Бывала и крупа, завязанная в тряпку. Из картофельных очисток мать делала оладьи. Аня и Валя доили корову перед уходом в школу и загружали кормушку сеном по очереди. Я и Ванька убирали навоз. Ванька очень часто отлынивал под каким-либо предлогом, и мне приходилось чистить стойло одному. Обычные вилы были нам не под силу, поэтому отец сделал для нас легкие деревянные лопатки и грабельки.

Мы по-прежнему ходили в очередь за хлебом каждый день, если хлеб выдавали с утра, когда Аня и Валя были в школе. Теперь мать выдавала Ваньке или мне хлебную карточку и деньги. Другие карточки она отоваривала по месту работы. Большая часть очереди за хлебом стояла на улице, так как хлебный магазин был маленький и вмещал не более десяти человек. Стоять в очереди приходилось по нескольку часов. Те, кому нужно было идти утром на работу, приходили и в четыре часа утра, чтобы наверняка успеть купить хлеб, когда открывался магазин в половине восьмого.

Охраняли и организовывали очередь народные дружинники с красными повязками на рукаве. После двух-трех часов они получали хлеб вне очереди, и на их место вставали другие дружинники. Командовал дружинниками милиционер. В холодные дни ругани в очереди почти не было. Все были молчаливые и приплясывали, чтобы разогреться. Даже мальчишки не очень шумели. Если мы приходили позже, то иногда оставались без хлеба, и Ане с Валей приходилось стоять в послеобеденной очереди. Самым счастливым был момент, когда подходила наша очередь войти в магазин. В давке было теплее, хотя ноги мерзли, как на улице. Это был также опасный момент, потому что в давке могли легко украсть карточку и деньги. Мать пришила на внутренней стороне наших ватников специальные карманы для карточки и денег и сшила полотняный мешок для хлеба, к которому потом пришила еще и лямки для ношения на спине.

Я был слишком мал, чтобы дотянуться до прилавка. Да и Ванька мог передать карточку и деньги, только встав на цыпочки и вытянув руку. Продавцы знали нас и, думаю, никогда не обвешивали. Да и дружинники внимательно следили за взвешиванием. Буханки хлеба были неодинаковые по весу, а разным людям полагалось разное количество хлеба в зависимости от числа работающих и иждивенцев, — и продавцы резали и взвешивали хлеб на весах. Им редко удавалось отрезать точно, а поэтому к большому куску всегда прилагались маленькие довески. Иногда по два-три довеска.

Самый опасный момент наступал после получения хлеба, когда мы шли домой. Обычно мы старались дождаться взрослых с нашей улицы, чтобы идти с ними. Бывало, что на нас нападали другие мальчишки, чтобы отобрать хлеб, но Ванька всегда брал с собой отцовское шило и даже раз ткнул им одного мальчишку так, что тот заорал, как свинья под ножом. Я же ходил с двумя палками, которые сделал мне отец. В концы палок он утопил большие гвозди и залил их варом. Они тоже могли служить оружием, хотя были сделаны в большей степени мне для опоры, так как рифление на подошвах моих чуней сносилось, и они стали очень скользкими. Теперь они были мне почти впору, и я не мог положить много загата для утепления, поэтому ноги всегда мерзли. Ваньке повезло — у него были старые подшитые валенки.

На Новый год Валя и Аня были в школе на елке и получили в подарок по конфете, а мне и Ваньке выдали по одному ржаному прянику. Отец поставил маленькую елку, которую мы украсили гирляндами из разноцветной бумаги, сделанными нами самими.

В зимние месяцы мы получали всё меньше и меньше молока, так как мать морозила его на остаток зимы, когда корова не будет давать молока. Корова была стельная. Продуктов по карточкам выдавали всё меньше, а то и вовсе не выдавали. Всё время хотелось есть. Мы еще были в лучшем положении, чем другие, благодаря тому что летом могли поливать огород, и урожай был неплохой. Но имевшиеся овощи надо было растянуть до следующего лета, поэтому мать и отец добывали как могли дополнительное продовольствие. Однажды удалось обменять замороженное молоко на несколько зайцев. Зайчатина очень понравилась всем нам. Но всё-таки большую часть времени мы ходили голодными.

Однажды мы с Ванькой возвращались с хлебом домой. В котомке была одна буханка с двумя довесками. Один довесок был величиной в два спичечных коробка. Ванька предложил съесть его, но я запротестовал. Ванька уверял меня, что никто не узнает, если мы сами не скажем. Я был против. Я не мог себе представить, как мы можем обмануть остальных. Ванька выругался и съел этот кусочек. Я был потрясен! Я ничего не сказал ни ему, ни дома, но после этого мне расхотелось с ним разговаривать. Та близость, что возникла между нами со времени моей болезни прошлой зимой, исчезла и так никогда и не возобновилась.

НИЖНИЕ КИНЕРКИ

В конце января у меня сильно заболели ухо и горло. Пришел врач и, посветив мне фонариком в уши и рот, прописал какие-то капли. Мать бегала по всему Калтану, но нужного лекарства не нашла.

Мне прикладывали к уху и горлу горячие мешочки с солью, парили над чугунком с горячим отваром какой-то травы, закрыв одеялом, и поили этим же отваром, но стреляющая боль в ухе и боль в горле, из-за чего трудно было есть, продолжались довольно долго, пока не прорвало нарыв в ухе. Всё это время за мной ухаживали по очереди Аня, Валя и Ванька.

У Ваньки к этому времени валенки износились так, что починить их было невозможно, и теперь в очередях за хлебом стояли только Аня и Валя. В магазинах никакой обуви не было, но отцу удалось найти галоши, к которым он пришил обрезанные голенища от Ванькиных валенок, и тот снова отстаивал в очереди по утрам.

В конце февраля неожиданно приехал Петя в военной форме с погонами сержанта и в голубоватой авиационной шинели. Он пробыл у нас несколько дней, но мне с ним так и не удалось поговорить. Говорил он только с отцом и матерью, а нам, малышам, уделял мало внимания. Я так хотел продекламировать ему стихи, которые знал наизусть, но случая для этого не представилось.

Все разговоры за столом шли о трудностях нашей жизни. Отец решил, что нужно переезжать в деревню, так как с таким маленьким огородом нам не прожить, а дополнительные участки выделяют только за несколько километров от нас. Даже если и посадишь что-то, летом без присмотра всё украдут. Петя же считал, что надо оставаться на этой стройке, важной для страны, где со временем всё устроится; кроме того, он посоветовал отцу вступить в партию. Я тогда не понял, о какой партии шла речь. Петя уехал, даже не попрощавшись с нами, малышами.

В начале марта, когда солнце уже припекало так, что можно было снять ватник, отец ушел и отсутствовал несколько дней, а когда вернулся, сообщил, что нашел дом с большим огородом в деревне Нижние Кинерки, в пятнадцати километрах от Калтана, где ему предложили работу пилоправа на тамошнем участке леспромхоза ГРЭС. Там на лесозаготовках работали расконвоированные сибулонцы и вольные. Сибулонцами в наших краях называли заключенных. Это слово происходило от названия «Сибирское Управление Лагерями Особого Назначения». Слово «зеки» у нас в то время не употреблялось.

Мать с отцом решили переезжать в эту деревню. На стене магазина повесили объявление о продаже дома, и от покупателей не было отбоя, так как в то время в Калтане найти жилье было почти невозможно. Люди жили зимой в огромных палатках. Не давали жилья даже инженерно-техническим работникам, поэтому спрос на наш дом был очень большой, особенно из-за водяного насоса. Хорошо ли его продали, я не знаю. Отец, получив задаток, снова ушел в Нижние Кинерки и купил там выбранную им избу.

Настал апрель, и вот-вот должна была вскрыться река Кондома, а моста в Калтане через нее не было. Надо было срочно переезжать. Мать с Валей повели корову через реку по уже сильно подтаявшей ледовой дороге. Им предстояло пройти пешком пятнадцать километров: так как корова была стельной, ее боялись перевозить на грузовике по разбитым дорогам.

Приехал Алексей с шофером на полуторке, в которую они с отцом быстро погрузили нашу мебель, барахло, остатки картошки, овощей и сена, надели цепи на задние колеса и поспешили по ледовой дороге через Кондому. Подъехав к другому берегу, остановились. Там вода уже покрывала лед, а дорога на стыке льда и берега была совершенно разбита. Отец с шофером стали рубить кустарник, росший вдоль реки, и бросать его на этот стык, чтобы машина не провалилась при выезде на берег. Алексей в это время отмывал свою шинель, которую я заблевал, сидя у него на коленях в кабине, куда проникали выхлопные газы от мотора.

Затем все мы, кроме шофера, вышли на берег. Машина отъехала назад, а потом, разогнавшись, с воем выскочила по набросанным кустам на дорогу. После этого отец посадил меня с Аней и Ванькой в кузов и залез туда сам. В кузове бросало так, что нас чуть не выкидывало. Отец держал меня, а Аня — Ваньку.

Мать и Валю мы не догнали — они пошли прямо через горы, где уже пробивалась зелень, чтобы корова могла отдыхать и щипать свежую траву. Мы же ехали круговой дорогой по равнине вдоль Кондомы, а потом вдоль речки Кинерки. Хотя расстояние по дороге было всего двадцать пять километров, ехали мы очень долго. Полуторка то и дело застревала, и приходилось рубить кусты и бросать под колеса.

Приезда в Нижние Кинерки я не помню — видимо, заснул, несмотря на болтанку, и, проснувшись утром, не мог понять, где я есть. Все уже давно встали. Ванька отвел меня в уборную через сарай, который стоял метрах в десяти от избы. Сарай был огромный — больше избы. В одном конце его был коровник, где лежала наша корова, а в другом — стояли козлы для пиления дров и большая поленница, которую оставили старые хозяева. Посередине сарая было сгружено наше сено.

На обратном пути я огляделся. Изба с сараем и покосившейся баней стояли в переднем углу большого огорода и отделялись от улицы двором метров пятнадцать шириной. Изба была срублена в угол из очень толстых сосновых бревен, уже почерневших от времени, но на вид еще крепких. Стены утеплены высокими завалинами. Четырехскатная крыша из деревянных желобов местами поросла мхом. Видно было, что изба очень старая.

Снег уже полностью стаял, и во дворе стояла лужа, в которой, как островки, лежали плоские камни, по которым можно было перебраться на улицу. Посередине улицы проходила дорога, представлявшая собой сплошное месиво из грязи, и лишь по обочинам вдоль оград тянулись полоски сухой травы. Через улицу напротив нашего двора посреди большого луга и огорода стояла небольшая перекошенная избушка с подпорками из бревен. Без подпорок она бы, наверное, давно рухнула. Правее ее во впадинке начиналась большая лужа. Она пересекала дорогу и продолжалась далее к каким-то строениям, видимо скотным дворам, окружая полумесяцем взгорок, на котором был наш двор с избой и сараем. В одном месте через лужу шла бревенчатая гать. Она была в таком виде, что я не мог понять, как вчера мы проехали по ней на машине. За лужей у гати стояли еще две избушки, а дальше на другой стороне дороги — бесконечный луг до самых гор.

На нашей стороне улицы дома и огороды шли до конца деревни, но между нами и следующим за лужей домом был чей-то огород (дом на этом участке не стоял), так что с этой стороны соседей не было. На другой же стороне за нашим огородом стоял небольшой хорошо выглядевший дом с сараем и огородом.

Ванька объявил, что сбегал на речку за скотными дворами и что вода уже течет поверх льда. Однако мне было не до речки. Я со вчерашнего утра ничего не ел, и в животе урчало.

Только мы подошли к крыльцу, как услышали женский голос.

— Ребята! — За забором соседнего огорода стояла женщина и махала нам рукой. Мы тоже помахали ей. — Позовите вашу маму! Пусть подойдет ко мне!

Мы вошли в избу и сказали матери, что соседка зовет ее. Мать пошла к ней через огород.

Теперь я мог осмотреть нашу избу изнутри. Она была почти квадратная, примерно метров семь на шесть с четырьмя окнами: два окна в стене, противоположной входу, и по одному в боковых стенах. Сосновые бревенчатые стены были темные от времени. Справа от входа стояла большая русская печь. К ней спереди примыкала обычная печка, плита которой служила шестком. Русская печь разделяла избу на две неравные части. За печью уже стояла кровать отца и матери. Слева от входа отец собирал нашу маленькую двухъярусную кровать, которую мы привезли из Калтана. В левом дальнем от дверей углу стоял деревянный топчан для Ани и Вали. Правый угол занимал большой стол со скамейками. В простенке напротив входа — шкаф с посудой. К боку русской печи примыкала деревянная лежанка, и под ней стояли ведра и таз. Пол был сделан из широких досок. Под окном между нашей двухъярусной кроватью и топчаном был сделан вырез в полу, закрытый тяжелой крышкой. Это был лаз в подпол. Рядом с входной дверью висел умывальник с деревянной лоханкой под ним. Рядом стояла закрытая крышкой кадка с водой. Две табуретки у топчана завершали меблировку избы.

Вошла улыбающаяся мать с крынкой и караваем хлеба.

— Какие у нас соседи добрые! Увидели, что корова вот-вот отелится, молока у нас нет, и дали простокваши и хлеба на новоселье. Вот и будет чем червячка заморить. Фамилия у них Камзычаковы. Прасковья Тимофеевна и Николай Иванович.

— Я с ними разговаривал, когда эту избу смотрел, — отозвался отец. — Николай-то охотником до войны был, а теперь конюхом в колхозе. Говорит, что земля в наших огородах хорошо родит. Навозу со скотного двора бери бесплатно сколько хошь, и бывшие хозяева не ленились.

— Повезло нам с соседями! Прасковья-то, как и ты, из оренбургских, а Николай — шорец, но по-русски говорит неплохо, — продолжала мать. — Надо их отблагодарить.

— Мать! Ты бы по случаю воскресенья да новоселья приготовила к ужину что-нибудь, да и пригласим соседей, — предложил отец.

— А что я могу сварить? У нас шаром покати — ничего для гостей нет.

— Капуста соленая у нас есть, картошка, лук, морковки немного. Вот и сделай овощной суп, а потом твою картофельную запеканку. Мне Алексей дал американских консервов две банки, так одну в запеканку положи. И чекушка у нас есть где-то. Надо отпраздновать — всё-таки переезд!

— Как скажешь, отец! — ответила мать. — Но для запеканки-то сметана нужна или молоко на худой конец.

У меня от этих разговоров о еде так свело живот, что я даже заскулил.

— Володя-то у нас со вчерашнего утра ничего не ел, а вы о еде разговорились, — сказала Аня сердито.

— И то верно, Аня! Сейчас я вам простокваши дам и хлеба.

Кружка простокваши и два куска хлеба только слегка утихомирили мой голодный живот, но мысль о хорошем ужине согревала. До вечера доживу.

Мать с отцом пошли приглашать соседей и вернулись с куском сушеного мяса для супа, сметаной и керосином.

Электричества в избе не было, но запасливый отец купил в Калтане две десятилинейные керосиновые лампы и фонарь «летучая мышь» для сарая.

Сушеное мясо оказалось конским. Оно было твердое, как дерево. Отец настрогал его топором на тонкие стружки и положил в воду размокать.

Затопили русскую печь. Тяга в ней была хорошая. Девчонки помогали матери, отец плотничал, а мы с Ванькой решили осмотреться и сходить на речку.

Был яркий безветренный весенний день, солнце жарило по-летнему, хотя только закончилась первая неделя апреля. К тому же деревня лежит в долине, окруженной горами и тайгой, и хорошо защищена с севера и запада. Отец говорил, что здесь намного теплее, чем в Калтане.

От угла нашего огорода дорога к речке шла мимо избы, где хранилась конская сбруя, через колхозные скотные дворы. К хомутной нужно было перебираться через ту же лужу, окружавшую наш пригорок и доходившую до нашего огорода. Через лужу для телег и перегона скота была устроена насыпь шириной метров пять из бревен, жердей, кустов и речной гальки вперемежку с землей. Посреди насыпи стояла жидкая грязь, но по краю можно было пройти почти посуху.

Расстояние от хомутной избы до речки было метров сто пятьдесят. Справа стояли большие сенные сараи и конный двор, а слева тянулся низкий длинный коровник под поросшей травой соломенной крышей. Далеко за коровником был свинарник, но свиней не было слышно. Лошадей на дворе было немного, а у коровника, из которого слышалось мычание коров, бродило несколько колхозниц.

Неширокая речка — метров двадцать пять от силы — была покрыта льдом, поверх которого текла вода. Лед местами вздулся. Противоположный крутой берег речки уже местами зазеленел. За ним, на склоне невысокого холма, начинался густой лес. С этого места просматривалась заречная часть деревни, но перейти реку сейчас было невозможно.

Покрутившись у речки, мы побежали к сенным сараям. На южной стороне у стен сараев уже проросла крапива. В одном из гулких сараев сена почти не было, но мы спугнули там двух куриц, которые, недовольно квохча, побежали во двор. Ванька пошел в дальний угол, из которого выскочили курицы.

— Вовка, поди сюда! Здесь гнезда.

Я подбежал — и увидел два гнезда, друг рядом с другом. В них лежало по нескольку яиц. Ванька снял фуражку и сложил в нее все яйца, которые были еще теплыми.

— Это беглые курицы. Отнесем яйца домой, сказал он.

— А может, курицы соседские? — предположил я.

— Ну пойдем, спросим соседей.

Мы бежали домой, радуясь, что придем не с пустыми руками.

Мать выспросила нас о яйцах и пошла к соседям, а мы за ней следом. Сосед был во дворе. Он вынул внутренние окна и обвязывал их мешковиной, прокладывая соломой.

— Не рано ли окна вынул, Николай Иванович? — спросила мать.

— Нет, не рано. Весна в этом году ранняя. Вон уж скворцы прилетели, да и муха пошла. Морозов больше не будет.

Заслышав разговор, из дому вышла соседка с двумя детьми: мальчиком лет десяти и девочкой моих лет.

— А, соседи!

— Еще раз спасибо, Прасковья Тимофеевна да Николай Иванович, за подарки!

— Да зовите меня просто Паша, — сказала соседка.

— А с меня и Николая хватит! — подхватил сосед. — А это наши детки — Надя и Коля. А вас-то как зовут, герои? — обратился он к нам.

— Ваня, — ответил Ванька. — А это Вова.

— Вот и хорошо! А вы нас зовите дядя Коля и тетя Паша. Договорились?

— Хорошо! — сказали мы в один голос.

— Мы к вам вот по какому делу, — сказала мать. — Ребятишки нашли в сенном сарае у конного двора два куриных гнезда с яйцами. Так я подумала, не ваши ли курицы в бега подались.

— Нет, у нас все куры на месте. Мы их еще не выпускали, пока так грязно. Это могут быть чьи угодно, — сказала тетя Паша. — Яйца-то возьмите себе, покуда куры не начали их высиживать. Вот вам и будут яйца на Пасху. Ведь Пасха-то на будущей неделе.

— И то правда! — ответила мать. — Мы с этим переездом счет дням потеряли. Так мы ждем вас к ужину.

Попрощавшись, мы направились домой, и здесь мать вспомнила о крапиве. Она сказала, чтоб мы взяли серп, мешок и вырезали всю крапиву. Если ее хватит, то мать сделает крапивный суп. Хотя я не помнил, чтобы когда-то ел крапивный суп, мы с радостью побежали обратно на конный двор, где лошади от голода грызли жерди ограды.

Обегав всё вокруг сараев и коровника и срезав там всю крапиву, которую нашли, мы отправились по тропинке между речкой и огородами — и там тоже нашли крапиву. Эта тропинка вывела нас к кузнице на высоком берегу речки. Она была закрыта. От кузницы вышли на дорогу, которая шла по переулку между огородами к реке и дальше вверх на заречную сторону. Видимо, здесь был брод.

Обойдя по переулку огород соседей, мы вышли обратно на главную улицу. Здесь стоял большой дом с двумя огромными деревьями, которых ни я, ни Ванька не знали. Отсюда и дальше дома стояли по обе стороны улицы. Нам очень хотелось пойти в ту сторону — посмотреть на остальную часть деревни, но нужно было отнести домой крапиву.

К закату солнца подошли соседи. Дядя Коля принес с собой крынку браги.

— На пробу бражку принес. К Пасхе готовим, но, по-моему, уже пить можно.

— Да мы не ахти какие выпивохи, — сказал отец. — Хотя попробовать не грех.

Все поместились за наш большой стол. Меня и Надю посадили рядом на короткой стороне стола, на табуретках, потому что они были выше скамеек. Остальные расселись вперемежку. Мне очень понравилась Надя, хотя и не помню, о чем мы говорили. Она была старше меня почти на год.

Мать поставила на стол соленую капусту и огурцы на закуску, налила мужчинам по полстакана водки, а себе и тете Паше по стакану браги. Нам же выдали по куску оставшегося соседского хлеба. Взрослые выпили и закусили капустой.

— Какая же у вас хорошая капуста! — сказала тетя Паша. — С чем это вы солили?

— Да это всё последнее с огорода. Здесь и морковка, и немножко брюквы, укроп да чеснок.

После закуски принялись за суп. Тарелок всем не хватило, поэтому мне и Наде налили в кружки. Все ели и нахваливали необычный суп.

— Что-то не пойму, что за зелень в супе, — сказал дядя Коля. — И откуда вы зелень сейчас взяли?

— Ребятишки пошли и крапивы нарезали. Крапива пошла на солнцепеке.

— Крапива? Разве крапиву едят? — спросил дядя Коля.

— Едим же мы и хвалим, — сказал отец. — Раньше-то купцы какие деньги платили за суп из молодой крапивы! У нас в Барнауле во всех трактирах весной крапивный суп подавали, а некоторые так и летом свежую выращивали.

— Вот тебе и на! — сказал дядя Коля. — А мы только ругаем крапиву. Будем знать!

Взрослые выпили еще за хозяйку и ее суп. Мне суп тоже понравился. Скорее всего, в этом была заслуга мяса. Я никогда не ел конского мяса, только конскую колбасу один раз, когда отец делал ставни для каких-то шорцев в Калтане. Они дали ему в придачу к деньгам домашней конской колбасы.

Картофельная запеканка еще больше воодушевила всю нашу компанию. Такого ужина я сроду не ел. Пока зажигали лампы, дядя Коля сбегал домой и принес еще браги.

— Да хватило уж и той, — заметил отец.

— Выпьем еще, Васильич, да покалякаем! — откликнулся дядя Коля. — Не каждый день новые соседи приезжают.

После ужина все дети, кроме меня, улеглись на полу играть в спички. Я же остался за столом — послушать разговор взрослых. Мне всегда нравилось слушать разговоры взрослых. Отец и мать к этому привыкли и не обращали на меня внимания.

В этот вечер я узнал много нового. Разговор зашел о войне, и оказалось, что дядя Коля и отец были в одной дивизии на Волховском фронте. Они вспоминали разных людей и бои. Как оказалось, они и ранены были почти в одно и то же время. Дядя Коля был ранен в бедро, поэтому он хромал. Мой отец был тоже тяжело ранен, к тому же пролежал несколько часов на морозе и отморозил пальцы на правой ноге. Их сразу ампутировали в полевом госпитале, а вот сквозное ранение в грудь потребовало более серьезного лечения, и его едва живым повезли из госпиталя в госпиталь до самой Караганды, где он пролежал полгода. Оказалось, что прострелено легкое. До этого у него было еще три ранения — под Москвой и Сталинградом, — поэтому в Караганде его признали негодным для строевой службы, дали инвалидность второй группы, но из армии почему-то не списали. Узнав, что он в молодости окончил курсы счетоводов, его отправили в Ленинград, который к тому времени освободили, в военный госпиталь — долечиваться и одновременно работать счетоводом. Отец рассказывал о трудной жизни в Ленинграде после снятия блокады. Ему предлагали остаться и выписать туда семью, но Ленинград был не для него. Ему хотелось обратно в Сибирь.

Дядя Коля сказал, что его из армии списали из-за хромоты в начале сорок пятого года, и уже здесь он получил третью группу инвалидности. Охотник из него теперь никакой, потому что нога мешает, вот и пришлось идти конюхом в колхоз.

Разговор оборвался, когда заревела корова. Все выбежали во двор, но мать погнала нас в избу. Отец зажег фонарь, и они вместе с дядей Колей ушли к корове.

— Корова телится, — сказала нам мать. — Ложитесь спать! Теперь не до вас.

Тетя Паша поблагодарила мать, забрала своих детей и пошла домой.

Я лег на нижнюю кровать и сразу уснул. Первый день в Кинерках оказался полным приключений и запомнился мне навсегда.

НА НОВОМ МЕСТЕ

Когда я проснулся, все уже встали, а отец с матерью и не ложились спать этой ночью — провозились с коровой. Но всё кончилось хорошо — корова отелилась, теленок уже стоял на ногах.

Мать подоила корову два раза и сказала, что всё идет нормально, но смотреть за коровой и теленком нужно постоянно. Поэтому она сегодня не сможет повести девочек в школу, а отцу нужно идти на место новой работы и отоварить карточки. Поэтому он решил взять Ваньку и меня с собой, а Аня и Валя остались дома, помогать матери. Отец собирался сегодня только оформиться на работу, оглядеться и закупить что можно по карточкам — у нас не осталось ни хлеба, ни жиров, ни крупы, а есть уже очень хотелось. Перед дорогой мы доели оставшийся с вечера суп, которого каждому досталось понемногу.

Погода была совсем летняя, солнце уже стояло довольно высоко, и лужа во дворе почти высохла. Мне нечего было одеть на ноги, кроме старых чуней. У Ваньки же были почти целые прошлогодние тапочки, сшитые отцом из автомобильных покрышек.

Мать в начале зимы обменяла двадцать кругов творога на небольшой рулон черной саржи и рулон синеватого клетчатого ситца, из чего она сшила всем нам шаровары из саржи и рубашки из ситца. Мне и Ваньке еще осталось на саржевые трусы. Это была вся наша летняя одежда. До этого я носил свои уже истрепавшиеся стеганые штаны и иногда старые заплатанные штаны брата, которые были ему малы. Эти штаны были так истрепаны, что отец велел мне надеть шаровары, чтобы не пугать людей. Мы переоделись. Я чувствовал себя странно в новой одежде в будний день. Ее предполагалось надеть в первый раз только на Пасху.

Мы с трудом перебрались по гати через лужу. Нужно было осторожно балансировать, чтобы не соскользнуть между бревнами. После гати дорога была уже почти сухая. Чтобы не отставать, мне приходилось бежать за отцом и Ванькой вприпрыжку, и чуни то и дело спадали с ног.

— Папа, можно я сниму чуни? — спросил я отца.

— Попробуй! Будет холодно, скажи!

Я снял чуни и отдал их отцу, который положил их в котомку за плечами, и побежал босиком по лугу рядом с дорогой. На лугу уже пробивалась зеленая трава. С непривычки подошвы кололо и щекотало, но было не холодно.

Мы шли вдоль односторонней улицы и через полчаса оказались в конце деревни. Дорога повернула налево вдоль речки и привела нас к подвесному пешеходному мосту на другой берег. Немного выше моста в обрывистом берегу была прокопана дорога, покрытая галькой. Противоположный берег был пологий и галечный. Дорога шла к баракам и палаткам лесозаготовительного участка на том берегу речки, но сейчас машины проехать туда не могли, потому что лед вспучило и он был покрыт водой.

— Папа, а что это там гудит? — спросил я отца, указывая на деревянный сарай с железной крышей на высоком берегу речки ниже моста.

— Дизельная электростанция. Видишь, от нее идут столбы с проводами на другой берег?

— Как в Калтане?

— В Калтане она больше. Там шесть дизелей, а здесь только два.

— А почему у нас нет электричества?

— Не провели еще линию до деревни. Электричество только для лесоучастка.

Мы подошли к мосту, который представлял собой два натянутых между берегами каната, к которым был подвешен настил из досок, провисавший дугой. Мои руки были слишком короткие, чтобы держаться за оба каната, поэтому отец посадил меня на плечи. Длины Ванькиных рук хватало, чтобы держаться за канаты, и он мог идти по настилу самостоятельно. Когда мы шли — впереди Ванька, а за ним отец со мной на плечах, — мост раскачивался, и мне стало страшно. Я видел, что у Ваньки тоже трясутся ноги.

— Иван! Не смотри на воду! Смотри прямо и шагай смело, — подбодрил его отец.

Я тоже стал смотреть на другой берег, и мой страх пропал. Стало даже интересно.

Сойдя с моста, мы вышли на разбитую дорогу от речки к участку. Отец сказал, чтобы я надел чуни. Через несколько минут мы пришли на участок. Первым строением оказался магазин. Дальше шли несколько бараков и большие палатки. Еще три барака были на разных стадиях строительства. Откуда-то справа доносился шум пилорамы.

Люди из очереди в магазин показали нам, где находится контора. Отец оставил нас у кучи ошкуренных бревен и пошел в контору один. Мы сели на бревна и стали рассматривать, что происходит вокруг нас. Людей на участке было немного, все немолодые и одеты кто во что горазд. Из одного барака вышло несколько военных. В очереди у магазина стояли женщины и несколько детей постарше нас. Они тоже были одеты в старье. Наши новые шаровары и рубашки совсем не вписывались в эту картину.

Отец долго не появлялся, и мы решили пойти в контору искать его. Только подошли к дверям барака, как вышел отец с человеком, одетым в военную форму, но без погон. Они направились к лесоскладу, и мы за ними. Здесь было не так грязно — всё засыпано опилками. Лесосклад представлял собой штабеля досок под крышей — стен не было. Сразу за лесоскладом стояла пилорама тоже под крышей, но с двумя продольными стенами. Несколько человек укладывали бревна на тележки, которые катились по рельсам к пилораме, а другие отгружали распиленные доски. Отец что-то сказал человеку в военной форме, и тот пошел к одному из рабочих. Когда очередное бревно распилили, рабочий выключил пилораму. Сразу стало тихо.

Отец подошел к пилораме, начал ощупывать и осматривать пилы, переговариваясь с рабочим.

— Николай Федорович, у вас второй комплект пил есть? — спросил отец военного.

— Был, но его отправили в Калтан для правки, а там сейчас нечем править — вальцовочный станок сломался, а вы здесь. Без станка только вы и умеете править. А что с этими пилами?

— Тупые и побитые зубья, и полотна уже повело, поэтому всё перегревается. На одном полотне наметилась трещина. Можно ожидать аварии в любой момент, тогда и другие полотна могут треснуть.

— А вы можете без станка их отладить?

— Полотна нужно вальцевать. Я могу попробовать выправить их на наковальне, но это займет не меньше двух дней. Зубья неправильно заточены, всё нужно перетачивать. Лес-то сырой, растаявший, поэтому развод нужно увеличить, тогда нагрузка будет меньше, а значит, и вероятность трещин ниже. У вас есть мастерская?

— У трактористов есть кое-что. Пойдем, посмотрим.

Мы пошли за ними. Только теперь Николай Федорович заметил нас.

— Это ваши? — спросил он отца.

— Мои самые младшие.

— А сколько у вас всех-то?

— Девять. Старшие-то уже отошли кто куда, а четверо с нами.

Мастерская оказалась недалеко в сарае. Там было несколько станков, верстаки с тисками и наковальней, а посередине стоял большой чугунный горн с подвешенными рядом мехами и большой наковальней. Два человека что-то ремонтировали. Отец поздоровался с ними.

— Меха-то работают? — спросил отец.

— Работают только вручную, — ответил один из них.

Отец долго осматривал все инструменты.

— Небогато, — сказал он. — Придется мне свой инструмент принести. Здесь даже напильников и молотков подходящих нет, не говоря уж о разводке. Завтра принесу, и начнем.

— А сегодня нельзя начать? — спросил Николай Федорович.

— Сегодня мне надо отоварить карточки. У нас в доме шаром покати, есть нечего, а здесь вон какая очередь. Да и одеться мне во что-то рабочее надо.

— Ну, насчет этого не беспокойтесь! Сейчас всё устроим и спецодежду выдадим. Не завтра, так послезавтра нагрянет начальство, а пилорама, не дай господи, сломается. Шишек не оберешься. У вас карточки с собой? Пошли в магазин!

У магазина всё еще стояла очередь и за время, что мы были здесь, кажется, не сдвинулась.

Отец с Николаем Федоровичем постучались в заднюю дверь магазина, и их впустили. Минут через десять они вышли с нахмуренными лицами. Котомка отца была почти пустая.

— Он у меня еще попляшет, — сказал Николай Федорович. — Третьего дня было завезено много продуктов. Куда всё подевалось? Ты не отчаивайся, — сказал он отцу. — Сейчас что-нибудь получим у охраны, а потом с ними рассчитаемся.

Отец велел нам посидеть на бревнах и подождать, а сам пошел следом за Николаем Федоровичем в сторону барака, где мы видели военных. Через некоторое время они появились снова. На этот раз в котомке что-то лежало. Отец махнул рукой, чтобы мы шли за ним, и направился вместе с Николаем Федоровичем к стоявшему поодаль у реки дому с большой трубой. Около дома сидел на скамейке человек в грязном халате с красным вспотевшим лицом.

— Ну что, Ильич, выпечка готова? — спросил его Николай Федорович.

— Только что разгрузил печь. С сердцем у меня опять неладно. Думал, что не отдышусь. Помощник мне нужен.

— Я пришлю тебе помощника сегодня же.

— Сегодня уже не надо. Вечерней выпечки не будет. Муки хватит только на две завтрашних выпечки. А помощник мне нужен завтра к девяти часам.

— Ждем подвоза муки после обеда. А теперь помоги-ка мне вот в каком деле. Нифон Васильевич мне позарез нужен сегодня на пилораме, а ему нужен хлеб, кормить детей. Будь любезен, выдай ему буханки три, а я распишусь.

Отец протянул пекарю карточки.

— Так вам больше полагается по карточкам — три дня не получали, — сказал пекарь, — но всё я выдать сегодня не могу — народ хай поднимет. Сегодня выдам три, а завтра добирайте остальное. Тогда и карточки подпишу.

— Спасибо большое! — сказал ему отец. — С переездом не смогли отоварить.

Пекарь, отец и Николай Федорович вошли в пекарню и вскоре вышли. Котомка отца была полной. Пекарь нес в руке два кусочка хлеба, которые он протянул мне и брату. Мы взяли хлеб молча.

— А где ваше спасибо? — спросил отец.

— Мы от радости забыли, — сказал за нас Ванька. — Спасибо, дядя пекарь!

Все попрощались с пекарем и пошли к магазину. Там отец протянул руку Николаю Федоровичу.

— Я только ребят отведу да инструмент возьму. А вы распорядитесь, чтобы больше не пилили. Пусть постав остынет. Мне нужно сделать некоторые замеры перед тем, как постав снимать. И брезентовую спецодежду мне нужно, а то пожгу свою-то.

— Всё будет, — ответил Николай Федорович.

По дороге к мосту я спросил отца, кто такой Николай Федорович. Отец ответил, что он начальник участка и они знакомы с Калтана.

На мосту отец показал мне, как можно идти, держась одной рукой за канат и глядя вперед. Я взял в левую руку чуни и пошел впереди отца. Всё оказалось очень просто!

— На мосту никогда не спешите, идите спокойно, — сказал нам отец.

Дорога до дому показалась не такой длинной, да и идти босиком стало привычнее. Я подумал о том, как много отец говорил в последние дни. Обычно от него можно было услышать два-три слова в день.

Мало-помалу я начал отставать, бежать вприпрыжку за отцом не было сил. Он часто останавливался и подбадривал меня. В животе урчало от голода. Когда мы наконец добрели до дому, я сел на завалину в тени дома и попросил хлеба. Отец пошел в дом и вышел с кружкой воды.

— Попей! Скоро есть будем. Где мать-то? — спросил он у подошедшей Вали.

— Огород копают, картошку ищут.

— Позови их!

Отец ушел в дом, а Валя пошла в огород — звать мать и Аню. Ванька вышел из сарая и сказал, что теленок сосет корову. Подошли мать с Аней и Валей. Мать принесла полное ведро картошки. Все пошли в дом. Там отец уже нарезал хлеб.

— Я брюкву с морковкой да картошкой напарила. Картошку-то хозяева, видимо, осенью наспех копали. Мы еще и сотку не вскопали, а полное ведро набралось.

Мать открыла заслонку русской печи и вытащила ухватом чугунок. По избе пошел такой аромат, что у меня еще больше засосало под ложечкой.

— Мне нужно идти обратно сразу же. Ты мне положи в котелок, я там поем. Вернусь поздно, там у них горит с пилорамой.

Отец собрал инструмент, уложил его в котомку, сверху положил кусок хлеба, замотанный в тряпку, взял котелок и ушел.

Мы быстро смели всё, что положила нам мать. В чугунке еще что-то оставалось, но мать сказала, что это отцу, когда с работы вернется. От еды мне захотелось спать. Мать ушла доить корову, а девочки убрали всё со стола и помыли посуду в ведре.

Я пошел из избы, чтобы прилечь на завалину на солнечной стороне, где было тепло. Только я вышел, как кто-то окликнул меня.

— Мальчик! Мама дома? — у калитки стояли две старушки с котомками за плечами и маленькими бидонами в руках.

— Дома. Корову доит, — отвечал я.

— Ты позвал бы ее, — попросила одна из старушек.

— Ну как я ее позову? Корову же она не бросит!

Мне так хотелось спать, что было не до разговоров.

— Я сестер позову, — предложил я и пошел в избу.

В это время вышли Валя, Аня и Ванька.

— Там старушки маму просят позвать, — сказал я им.

— Какие они старушки! — сказала мне Аня. — Они вовсе не старые.

Я пошел за избу на солнышко — пусть сами разбираются со старушками. На завалине было жарко, и я растянулся было там, но земля под боком была прохладная. Мать много раз говорила нам, чтобы не ложились на холодную землю, и я пошел за ватником, чтобы подстелить под себя. Из сарая во двор выходила мать с ведром в руке. Я тоже направился туда и, когда подошел поближе, увидел, что и вправду они выглядели не старше матери — просто исхудалые женщины, каких я много видел в Калтане.

— Хозяюшка! — обратилась одна из женщин к матери. — Не найдется ли у вас чего-нибудь из еды поменять? У нас есть детская одежда, платья, костюм, обувь.

— Эх, бабоньки! Нам самим-то есть нечего. Мы только что сюда переехали. Получаем, что по карточкам дадут, а дают немного, семью не прокормишь. Вы откуда идете?

— Из Сталинска! — ответила женщина.

— Далеконько вы забрели! Пешком всё?

— До Таргая нас подвезли. А там уже ничего не поменяешь. У колхозников всё подчистую подмели. Да и засуха у них на горах была прошлым летом. Нас надоумили сюда идти, здесь в низине урожай был лучше. Давайте хоть на молоко что-нибудь поменяем, — сказала всё та же женщина, а вторая прислонилась к забору и не вмешивалась в разговор.

— Да это молозиво, — ответила мать. — Корова только два дня как отелилась.

— Так это еще лучше! У меня муж больной, кашляет без продыху. Молозиво-то лучше всех лекарств.

— Ну ладно! — сказала мать. — Сядьте хоть отдохнуть да попить.

— Водой-то мы запаслись, а вот отдохнуть бы хорошо, — впервые заговорила вторая женщина. — Меня уже ноги не держат с голодухи, хоть всего десять километров прошли. А обратно как добираться, я просто не знаю.

— Здесь Таргайский Дом Отдыха в трех километрах, а оттуда в Сталинск ходит автобус, да и машины ходят, — сказала мать, — Сама-то я точно не знаю, только слышала от соседей.

Все вошли в избу и расселись по лавкам. Женщины увидели ведро с картошкой и всплеснули руками:

— Какая чистая и крупная! Мы такой давно не видели. Теперь у нас в городе и на базаре никакой не купишь.

— Вас как зовут? — спросила мать.

— А мы обе Маруси.

— Ну, так нас три Маруси будет, — засмеялась мать. — Вот что, бабоньки! Менять, правда, нечего, а поесть немного осталось.

Мать вынула из загнетки чугунок с пареной брюквой.

— Так это папе было оставлено! — закричал Ванька.

Мать строго посмотрела на него, но ничего не сказала и разложила остатки в две миски, которые поставила перед Марусями, и дала им ложки. Миски быстро опустели.

— Спасибо тебе, Маруся! Только я в долгу не хочу оставаться, — сказала старшая из Марусь и начала выкладывать из котомки свои вещи.

— Вот ботиночки! Сын-то у меня этой зимой умер, ему больше не понадобятся, а твой вон босиком ходит, — кивнула она в мою сторону. — За молозиво я ему отдам. Примерь! — сказала она мне.

Я посмотрел на мать, она кивнула головой. Пока я надевал ботинки и зашнуровывал их, другая Маруся разложила свои вещи, но я был занят ботинками. Они были немного велики, и я сказал матери об этом.

— Иван, попробуй ты! — сказала мать.

Ваньке они не налезли, даже когда он расшнуровал их полностью.

— Велики — не страшно, — сказала владелица ботинок. — К осени нога подрастет. Бери да помни меня!

Я не мог поверить, что у меня будут такие же ботинки, как когда-то были у Сени, хоть и не новые.

— Вот у меня два платья крепдешиновых. Они вам подойдут — вы пошире меня. Когда-то и я была полнее. Я отдам платье за ведро картошки. Мне надо две недели протянуть с дочкой да с матерью. Через две недели обещали восстановить на работе.

— У нее муж без вести пропал в сорок пятом году, вот ее и потурили с работы в гороно, а на прошлой неделе пришло сообщение, что он погиб смертью храбрых, так что сейчас решается вопрос о восстановлении в партии и на работе.

— Нет, дорогая! Мне здесь в деревне не до крепдешиновых платьев, — ответила ей мать.

Та взяла в руки мужскую рубаху и стала показывать ее матери.

— Может, вашему мужу подойдет эта рубашка?

Мать примерила ее на себя и сказала:

— Подойдет! Полведра картошки получите. Я своих детей без еды не оставлю.

Затем она налила из ведра молозиво в оба бидончика почти доверху.

— Теперь мы в расчете, — сказала она обеим Марусям. — Больше у нас ничего нет на обмен.

Первая Маруся положила перед матерью три синих майки.

— Дай мне буханку хлеба за эти майки. Они подойдут девочкам, да и старшему. Он у вас такой здоровый.

Мать посмотрела на нее и отдала хлеб.

— Всё! Больше ничего у меня не просите! Вы у наших соседей были?

— Были, но там только дети дома.

— Они оба только что прошли домой на обед. Даст бог, у них что-то найдется. Пойдемте, я вас познакомлю.

— Вы котомку-то донесете? — обратилась мать ко второй Марусе, когда та пересыпала картошку в полотняную сумку, которую вынула из котомки.

— Теперь, когда вы нас покормили, донесу!

Они пожелали нам всего хорошего и вышли из избы вместе с матерью. Девчонки и Ванька стали примерять майки, а я снова надел ботинки. Они болтыхались на ногах. Я нашел свои старые толстые носки. С ними ботинки были почти впору.

Пришла мать и аккуратно сложила майки и рубашку отца. И только тут до меня дошло, что мы все что-то получили, а матери не досталось ничего.

— Мам, а тебе ничего не досталось, — сказал я ей.

— Ничего, в другой раз мне тоже что-нибудь перепадет.

Но матери ничего не перепало. Две Маруси были первыми ласточками среди горожан, пытавшихся обменять одежду на еду. Почти каждый день по деревне ходили женщины и просили пропитания. Нам было не на что менять, мы тоже начали чувствовать недостаток еды. Мать с девочками накопали еще несколько ведер прошлогодней картошки в огороде, которую решили оставить на посадку, а потом стали ходить после обеда на колхозные поля искать картошку, если позволяла погода.

С утра до часу Аня и Валя были школе. Смотреть за теленком приставили Ваньку, но он отказался, потому что корова и теленок бодали его. Мне поручили кормить теленка из бутылки, чтобы он не сосал корову. В первый же раз корова облизала меня и теленка, и всё пошло хорошо. У меня с коровой была давняя дружба. Теленок же оказался бычком и любил бодаться, но я научился успокаивать его, почесав за ушами.

Отец работал с утра до ночи на пилораме и выправил ее так, что удалось увеличить скорость пиления. Привезли второй постав, который он тоже привел в божеский вид. Оставалась проблема обслуживания ручных пил, а их было больше сотни. Кроме того, к зиме предполагалось расширить участок до пятисот лесорубов, потому что темпы стройки Калтанской ГРЭС нарастали и требовалось огромное количество лесоматериалов.

Начальник участка леспромхоза приказал отцу создать бригаду пилоправов, которых нужно было обучить правильной заточке и разводке пил. Отец пропадал на работе с утра до ночи, но за это ему выделили особый паек, который включал говяжий жир, мясные консервы, крупы, макароны и даже муку. Но всё это выдавалось нерегулярно и помалу. Нельзя сказать, чтобы мы очень голодали, но досыта не ели никогда.

Мать сходила в сельсовет с бумагами на всех детей и с медалью «Материнская слава» второй степени, и ей обещали выдать медали первой и третьей степени, которые по ошибке не выдали в сорок четвертом году. Эти медали, помимо единовременного пособия, давали право на увеличение приусадебного участка, За день до Пасхи ударил проливной дождь, который продолжался почти до утра. У нас протекла крыша. Утром снова сияло солнце, а со стороны реки начал раздаваться грохот. К нам прибежали соседские дети Коля и Надя и позвали на реку смотреть ледоход. Река поднялась метра на три, и по ней ползли огромные льдины, которые иногда упирались в берега и поднимались вверх. Мы пошли вдоль реки мимо скотных дворов. За свинарником на повороте образовался затор, и вода начала быстро приближаться к свинарнику, заставив нас отступать. Вдруг затор с треском разорвало, и льдины помчались, кувыркаясь и разбивая берега. В первый раз я видел ледоход, и его сила испугала меня.

Мы пошли обратно домой, так как Коля забеспокоился, что вода отрежет нам дорогу у скотного двора. И правда, там вода и льдины уже подходили к коровнику, у которого толпился народ, обсуждая, надо ли уводить коров. Здесь мы встретили мать, которая несла воду в ведрах на коромысле. Она сказала, чтобы мы далеко не убегали, так как она затопила баню. Она еще несколько раз сходила на реку по воду и наполнила большую кадку в бане, где было очень жарко и дымно, так как баня топилась по-черному. Мы мылись из шаек, наливая горячую воду из железной бочки, вделанной в каменку, и разбавляя холодной водой из кадки. Мыла у нас почти никогда не было, а потому мылись мы щелоком из золы.

Церкви у нас в деревне не было, празднование Пасхи не поощрялось, и, чтобы как-то отвлечь людей, в клубе в центре деревни показывали бесплатно кино с самого полудня. В тот день крутили «Тарзана», «Веселых ребят», «Броненосец „Потемкин“». В клубе были мальчишки и девчонки только с нашей стороны, так как утром вставшая на попа льдина ударила в подвесной мост в центре деревни и разбила настил. Поэтому люди с заречной стороны не могли перейти через реку. Деревню разделило.

В клубе мы познакомились с другими детьми, которые расспрашивали нас, откуда мы приехали. Аня и Валя убежали на луг, где дети постарше и взрослые праздновали Пасху. С погодой повезло, и они катали по доске яйца, играли в ручеек, в лапту, хотя там было еще сыровато после дождя. К вечеру гуляла вся деревня, на улицах много пьяных мужиков, орущих песни, кое-кто с гармошкой или балалайкой. Но драк не было. Ребята объясняли нам это тем, что на нашей стороне не было зареченских.

Отец пришел под вечер с туеском, полным клюквы и колбы, и с двумя буханками хлеба. Клюкву и колбу он набрал в согре недалеко от бараков лагеря. Отец помылся в бане, и мы пошли к соседям, куда нас пригласили еще два дня тому назад. Дядя Коля обещал удивить нас. Мы взяли с собой приготовленную матерью капусту с клюквой и тонко нарезанной колбой и хлеба.

Когда мы пришли к соседям, отец вытащил из кармана бутылку водки.

— Наградил начальник за ударный труд, — сказал он. — Наконец-то выправил эту проклятую пилораму. Как люди могут так изуродовать оборудование!

— Так ведь не свое же, — откликнулся дядя Коля. — У нас коней мордуют до полусмерти, а чего уж о машинах говорить. Давайте забудем на сегодня дурных людей и отпразднуем Пасху. Вы верующие?

— Да теперь уж трудно сказать! — ответила мать. — Мы все крещеные, кроме Вани да Володи.

— Вот и у нас так же! Сами крещеные, а дети нет. Коля-то у нас пионер. А куда денешься? — вздохнула тетя Паша.

Стол был украшен яркими фиолетовыми кандыками в глиняных кружках. На плите стоял большой чугун, из которого поднимался ароматный пар. На столе появились миски и граненые стаканы, крынка с брагой, мамина капуста, соленые помидоры и огурцы. Дядя Коля налил водки себе и отцу, а женщинам браги.

— Вот у нас и снова пир горой! С праздником!

Взрослые выпили и, задумавшись на минуту, стали закусывать помидорами и огурцами, а мы навалились на капусту с хлебом.

— Ох ты! — воскликнул Коля. — С клюквой и колбой! Значит, колба пошла!

Отец сказал, где нашел колбу.

— Пойдемте завтра за колбой, — предложил Коля мне и Ваньке.

— Я знаю где!

— Вы не очень наваливайтесь на капусту! — сказала нам тетя Паша. — А то пожалеете.

Пока взрослые выпивали и закусывали, Коля с Надей показывали нам охотничьи трофеи дяди Коли: медвежью шкуру, рысью шкуру, чучела бурундоков, белок и птиц. Но меня больше всего заинтересовали фигурки, вырезанные дядей Колей. Коля сказал, что это шахматы, и пообещал научить меня играть.

Нас снова позвали за стол. Тетя Паша раскладывала по чашкам пельмени. У нас давно не делали пельмени — то мяса не было, то муки, — и я уже забыл их вкус.

Тетя Паша предупредила нас, что лучше немного подождать, чтобы пельмени малость остыли, а то можно обжечься. Когда я надкусил первый пельмень, брызнул горячий сок, который действительно обжег губы и рот, поэтому я не сразу почувствовал вкус, — но когда наконец разжевал его, то мне показалось, что я ничего вкуснее в жизни не ел. Некоторое время все ели молча.

— Да, Паша! Ну и ублажила ты нас! — сказала мать. — Отродясь таких вкусных пельменей не ела.

— Не того хвалите, — ответила тетя Паша. — Николай всё сделал. Я только помогала лепить да отварила.

— Это вам от голоду показалось вкусно, — сказал дядя Коля. — Ничего особенного в них нет — только капуста, лук да барсучье мясо. Да и барсук-то нежирный, весенний. Я бы не стал его ловить сейчас, да всё мясо у нас кончилось, а на Пасху хотелось что-нибудь мясное. Вы-то, русские, можете и без мяса жить, а нам, шорцам, без мяса нельзя!

— А как ты его поймал? — спросил отец.

— Он хитрый был, но я его перехитрил. Я его выследил еще в марте, когда потеплело, а обычно они только в апреле выходят. Поехал я верхом к пасеке, что недалеко от Верхней Малиновки, где у нас два зарода сена, чтобы посмотреть, как снег сел и можно ли вывезти сено. Зимой-то оттуда не вывезешь, когда снега два метра. И недалеко от зародов увидел следы барсучьи на снегу по направлению к зародам и обратно. Доехал до первого зарода и вижу, что барсук-то в зароде копался, мышей искал. Они там зимуют. Я вижу, что нужно еще две недели подождать с сеном, а за это время решил поймать барсука. Хоть он и весенний, но мышами кормился. Знать, не худой! И вот я начал думать, как его поймать. Летом-то просто подкараулить его — не холодно. А сейчас полежи-ка на рассвете пару часов, так окочуришься!

Я слушал дядю Колю, разинув рот. Он так живо изображал мимикой и движениями, как он сделал двойной рыболовный крючок, как наживлял его слегка протухшим конским мясом и как подвешивал наживку на проволоке у зарода, чтобы мыши не достали, а барсук мог, подпрыгнув, схватить наживку. Причем всё это он делал сидя на коне, чтобы не оставлять своих следов и запаха. В рассказ дяди Коли то и дело вмешивались шорские слова, но его мимика была настолько выразительной, что мне казалось: я каким-то образом понимаю их.

Два дня барсук не приходил, а на рассвете третьего дня дядя Коля, подъезжая к зароду, услышал, как верещал барсук, пойманный на крючок, и пристрелил его. Он показывал, как целился и как упал барсук. И весь он был какой-то другой. Он был охотник!

— Дядя Коля, я тоже хочу охотиться, — сказал я ему, когда он закончил рассказ и превратился в обычного дядю Колю.

— Тогда учиться надо. У каждого зверя свои повадки, и их надо понимать. Меня отец и дедушка учили, когда я был такой же маленький, как ты. Вот и учись, а я тебе помогу. Учись понимать всё живое и тайгу, тогда станешь охотником. Но только охотой здесь уже не проживешь — зверя мало, тайгу вырубают. Вот мой Коля и не хочет быть охотником. Он в инженеры хочет идти.

— А как вы сохранили мясо две недели? — спросила мать.

— А мы погреб забиваем льдом с зимы и засыпаем опилками и соломой. Хватает до середины июля, — ответила тетя Паша.

Остальные дети уже давно вышли из-за стола, и Коля учил их играть в шахматы. Мать и тетя Паша разговаривали на кухне о швейных делах, о валенках на зиму и об огороде.

Я тоже хотел научиться играть в шахматы, но сейчас мне было интересней слушать разговор дяди Коли с отцом о всяких житейских делах. Дядя Коля сказал, что он поедет на следующей неделе на главную усадьбу колхоза «Память Ильича», где есть птицефабрика, и надеется купить цыплят и утят. Уток выгодно держать, потому что они летом сами кормятся в согре и на речке. Только за ними смотреть надо, чтоб ястреб не унес. Младшие детишки могут смотреть. Отец попросил купить цыплят и уток для нас тоже, и я понял, что мне придется пасти утят, так как я был младший.

Уже поздно ночью стали благодарить и прощаться, и только тогда я увидел на тете Паше то крепдешиновое платье, которое показывали две Маруси. Тетя Паша сказала, что они обменяли его у городских на барсучье мясо. Это укрепило мое желание начать охотиться как можно скорее, и я решил начать делать лук и стрелы.

ПЕРВЫЙ ЛУК

Перед тем как разойтись, мы договорились, что пойдем за колбой. Коля предупредил, что предстоит дальний поход, так как перейти через реку около нас нельзя, и придется идти через луг в Сухой лог, где сейчас должна быть колба.

Рано утром корову отправили в стадо пастись. Это был первый день выгона коров на Таргайскую гору, где начала расти трава. Аню оставили смотреть за теленком — он был слишком слаб для выпаса. Поэтому Ванька мог надеть старые Анины чуни. Коля сказал, что через луг к роднику у подножия горы есть тропа, а до родника и дальше до лога лучше идти босиком. А в лес босиком ходить нельзя, можно легко напороться на колючки, да и змеи водятся.

Отец и дядя Коля сделали три котомки — мы с Надей, как самые младшие, шли без котомок. Нам всем наточили ножи. У Коли был настоящий охотничий нож в деревянных ножнах. Я очень завидовал ему, потому что у меня был только обломок кухонного ножа.

Дядя Коля дал указания Коле, и мы отправились через дорогу и соседский огород на луг. На лугу уже росла свежая трава, но земля была влажная и прохладная.

Посреди луга стояли какие-то развалины. Коля объяснил, что здесь недавно был колхозный кирпичный заводик. Мы побежали туда посмотреть. От заводика остались развалины печи с лежащей на земле железной трубой, остатки лестницы и огромный железный чан с осью и лопастями. От оси отходили оглобли. Коля сказал, что крутили ось лошади, которые ходили по кругу. Всё было исковеркано и разбито деревенскими парнями, как сообщил нам Коля, но не мог объяснить, зачем разбивали. Рядом с печью лежал штабель разбитых и целых кирпичей.

Мы пошли дальше и оказались у подножия горы, где было мокро. Здесь начиналась болотина, тянувшаяся вдоль горы. Коля подвел нас к роднику в небольшом распадке. Вода была настолько холодная, что ломило зубы. Коля пояснил, что летом многие ходят сюда за питьевой водой, чтобы не пить воду из реки. Этот родник и был началом маленького ручья, из-за которого образовалась болотина.

Коля повел нас по тропинке вдоль подножия горы, и скоро мы оказались в широком устье лога. По некрутым склонам лога рос редкий лес, а в середине бежал ручей, уходивший в болотину. Коля сказал, что за болотиной он впадает в Кинерку и что в ручье есть рыба. Едва мы завернули в лог, как остановились в изумлении. Обе стороны лога, насколько хватал взгляд, были ярко-фиолетовые, с зелеными островками ближе к ручью. Мы долго стояли и смотрели на эти фиолетовые склоны.

— Это кандыки, — сказал Коля. — А по-русски значит «собачий клык».

Мы дошли до кандыков, которые росли так плотно, что некуда было поставить ногу, не потоптав их. Коля сказал, что надо надеть обувь, чтобы не напороться на сухие сучья. Нам очень не хотелось топтать такую красоту, но Коля успокоил нас: не волнуйтесь, они выправятся через пару часов. Мы пошли вдоль ручья, и зеленые островки в фиолетовом море оказались колбой, но она была еще слишком молодая, и мы пошли дальше к началу лога. Скоро нашлась подходящая колба, и мы резали и связывали ее в пучки лыком, которое Коля содрал с растущих вдоль ручья ив. Через час котомки стали тяжелыми, и мы сели у ручья поесть. У нас было с собой по куску хлеба. Мы ели его с колбой и запивали водой прямо из ручья. Всем хотелось посидеть на солнце и отдохнуть среди этой фиолетовой красоты и птичьего пения. Птичьих голосов было столько, что Коля не мог назвать даже половину птиц.

Я рассказал Коле, что хочу изготовить лук и стрелы, но не знаю, из чего их сделать. Мы пошли вдоль ручья и скоро нашли подходящую тонкую иву, из которой вырезали палку. Коля показал мне, как она гнется, и сказал, что на первое лето мне достаточно лука из ивы, а сухой материал для стрел у него есть дома. Летом нарежем новые побеги тальника для стрел. Их нужно сушить в пучке пару месяцев, чтобы они затвердели. А я должен собирать гусиные перья для оперения и консервные банки для наконечников. Оказалось, что надо хорошо поработать, чтобы сделать лук.

Мы пошли домой той же дорогой, по которой пришли, время от времени оглядываясь назад — посмотреть на поля кандыков. Когда мы вышли из Сухого лога и уже не могли видеть цветы и слышать птичий гомон, у меня возникло чувство, что мы побывали в сказке.

Впереди шли Коля и Валя, которые сегодня держались всё время рядом, а за ними я и Надя. Я нес палку для лука, а у Нади через плечо висели два букета кандыков, связанных лыком. Ванька шел последним и часто отставал.

— Коля, а почему этот лог называется Сухим? — спросил я. — Он же не сухой, там течет ручей.

Коля долго думал.

— Не знаю. Все так называют. И правда — почему Сухой, когда течет ручей? Я доходил до самого начала, где бьет сильный родник. Этот ручей никогда не пересыхает. Спросим у тяти.

Мы дошли до первого родника и снова сели отдохнуть. Мои ноги уже очень устали и заплетались, но я не хотел отставать от Нади, которая, казалось, не знала усталости и бежала, подпрыгивая и напевая.

Когда мы дошли до дому, сил у меня уже не оставалось, и я сказал Коле, что лук будем делать завтра, когда он вернется из школы.

Мать дала нам поесть и засолила колбу, принесенную Валей и Ванькой.

Пока мы ходили за колбой, отец сделал парники для рассады, а Аня с мамой копали огород. Они уже вскопали ту часть, где росла картошка, и нашли еще несколько ведер. Теперь картошки для посадки было достаточно, если резать ее на четыре части. Я спросил отца, почему картошка не померзла зимой в земле.

— Здесь выпало много снегу до больших морозов, а снег — всё равно что одеяло. Сквозь него мороз не проходит в землю, — объяснил мне отец.

Я побродил по двору, поиграл с теленком и не заметил, как уснул в теплом углу за сенями. Проснулся от холода, когда солнце уже не светило в мой угол.

Вечером к нам зашел дядя Коля с подвыпившим колхозным бригадиром — поговорить с отцом о ремонте моста через лужу.

— Нифон Васильевич, Николай говорит, что ты был на войне сапером какое-то время. Так, наверное, знаешь, как строить мосты. Мы этот проклятый мост пять раз ремонтировали, а он всё разваливается. Перегонять скот по нему опасно — ноги поломают, не говоря уж о телегах. Если ты нам поможешь, так мы тебе коней дадим на вспашку огорода и пашни. Да и сенокосные угодья помогли бы выделить.

Отец ответил бригадиру, что мост ремонтировать бессмысленно: его нужно разбирать и строить заново. Но хорошо было бы осушить лужу, прокопав канаву мимо скотного двора к реке. Судя по всему, здесь есть где-то родник, который подпитывает лужу, раз она никогда не просыхает. А насчет моста лучше поговорить с леспромхозом. Они начнут на следующей неделе строить мост около электростанции через ручей из Сухого лога. А наш мост им тоже понадобится, чтобы вывозить лес из Горбуновки, Белоруса, Верхних Кинерков. Мимо него никак не проехать, вот пусть и строят.

Договорились, что отец поговорит с начальником леспромхоза, но колхоз должен, в свою очередь, что-то дать леспромхозу. После долгих разговоров пришли к выводу, что колхоз, кроме молока летом да картошки к зиме, ничего предложить не может. Да и с молоком еще не ясно, потому что нормы сдачи государству увеличились, а падеж скота за эту зиму был большой, и осталась только половина дойных коров.

Утром нас разбудили рано: нам с Ванькой надо было идти с отцом на участок. Мы съели весь хлеб за пасхальные дни, и отец надеялся получить новую порцию в магазине или в пекарне, а мы отнесли бы его домой.

Было хоть и облачно, но сухо. Мы с Ванькой шли босиком и быстро дошли до подвесного моста. Там нас ожидало чудо. К опорам моста был привязан самый настоящий пароходик с трубой, из которой шел дым. Он не мог пройти под мост — вода в реке была высокая.

Отец разговорился с капитаном на буксирном пароходике; тот рассказал, что привезли продовольствие для леспромхоза и решили проверить, можно ли сплавлять лес по реке. Скоро вверху у Малиновки сбросят в реку два больших штабеля, чтобы сплавить их до Кондомы. Буксир будет растаскивать бревна, если образуется затор. Во время разговора подошли шестеро мужиков с баграми и осторожно спустились на буксир.

— Вода-то убывает быстро, — сказал один из них. — Не обмелеть бы нам на Нижнем Камне.

— Бог даст, успеем, — ответил капитан.

Мы пошли в леспромхоз. Магазин был закрыт, и на двери висела картонка с надписью «Переучет». Пошли к пекарне, где пекарь выдал отцу две буханки хлеба и опять дал мне и Ваньке по кусочку. Мы побежали быстро домой, отдали матери хлеб и помчались через скотный двор к реке, чтобы посмотреть, как будут сплавлять лес. Река извивалась и мчалась, как большая змея. Зареченский низкий берег после крутой излучины затопило до самого леса.

Вначале на реке показались отдельные бревна, а потом всё кучнее. Много бревен выбрасывало на низкий затопленный берег, где они застревали в кустах. На наш пологий спуск тоже прибивало бревна, но они не застревали.

Появился дядя Коля с лошадью, запряженной в волокушу. Он зацеплял багром бревна, прибившиеся к нашему берегу, укладывал на волокушу и отвозил к коровнику.

— А зачем вам бревна? — спросил Ванька.

— Мост здесь будем делать через осушительную канаву.

Дядя Коля успел вывезти с десяток бревен, когда на другой стороне появились мужики в бродовых сапогах по грудь. Они пытались сбрасывать баграми застрявшие в кустах бревна, но это им плохо удавалось, потому что плывшие бревна заклинивали застрявшие.

— Немного им удастся сплавить на Кондому, — сказал дядя Коля.

Ниже нас на крутом повороте реки против свинарника начал образовываться затор. Бревна лезли друг на друга, вставали на попа, упираясь в дно реки. Минут через двадцать бревна заполнили весь плес от свинарника до нас. Вода начала быстро прибывать.

— Не снесло бы свинарник, — сказал дядя Коля. — Надо свиней выпустить. Вы со мной не ходите, а то свиньи могут вас порвать. Они сейчас очень голодные.

Едва дядя Коля отошел, как раздался треск и грохот, а бревна снова устремились вниз по реке — затор разорвало. Ванька решил бежать обратно к мосту, чтобы посмотреть еще раз на буксир, а я, вспомнив о луке, пошел домой поесть и найти Колю.

Коля укладывал навоз в парник, который представлял собой короб из жердей длиной метра два с половиной. Коля выгреб старый перегной, начал укладывать в него навоз, мешая его с перегноем, пока не заполнил весь парник. Попутно он объяснял мне, что навоз будет перегнивать и давать тепло, а старый перегной не даст теплу сжечь корни рассады. Закончив с парником, Коля сказал, что его задание от отца на сегодня выполнено и можно заняться луком и стрелами.

Мы залезли на чердак, который освещался только одним небольшим окошком. Чего там только не было! У меня разбегались глаза. Капканы, петли, несколько пар лыж, старые унты и множество другой всякой всячины. В одном углу стояли два лука без тетивы и висели пучки заготовок для стрел. Пучки были туго обмотаны дратвой по всей длине. Коля размотал дратву и отсчитал десять заготовок.

— Тебе на первое время десять стрел хватит, — сказал он. — Вначале без наконечника, а когда научишься, то сделаем наконечники и оперение.

Коля сплел тетиву для моего лука из просмоленной дратвы, и мы пошли вниз, где я оставил палку для моего лука. Коля взял свой лук и настоящие стрелы с наконечниками и оперением. Он показал, как натягивать тетиву и как ее снимать. Лук нельзя держать долго согнутым, пока он сырой.

— Пойдем пробовать твой лук, — сказал Коля.

Он позвал Надю, взял с собой длинную палку, и мы пошли к нашему дому, где к нам присоединились Ванька и Валя. Коля объяснил, что стрелять стрелами без наконечника по стенам нехорошо — конец стрелы может расщепиться. Нужно сделать мишень. Он пошел в сарай, принес пучок соломы, привязал его веревочкой к палке и воткнул палку в огороде, потом взял мой лук и объяснил нам всем, как держать и натягивать его.

— Посмотрим, добьет ли твой лук до мишени.

Он натянул и отпустил мой лук несколько раз, поставил стрелу и, прицелившись, выпустил ее. Стрела летела точно на мишень, но прошла выше.

— Хорошо! — сказал Коля и выпустил вторую стрелу. Она почти попала в мишень.

— Ну а теперь ты попробуй!

Я тоже натянул лук несколько раз и поставил стрелу. У меня едва хватало сил натянуть лук полностью. Стараясь удержать лук, я забыл прицелиться, и стрела полетела далеко в сторону от мишени.

Коля еще раз объяснил, как натягивать лук и целиться одновременно, и моя вторая стрела полетела к мишени, но не долетела шагов десять.

— Молодец! Давай еще одну, только не спеши!

Я выпустил третью стрелу, стараясь делать всё, как сказал Коля, — и она воткнулась в землю недалеко от палки. Я был в восторге и хотел стрелять еще, но Коля сказал, что у меня пойдет хорошо, если я буду тренироваться, а сейчас пусть другие постреляют. Надя отказалась стрелять, а Валя, выпустив две стрелы очень неплохо, сказала, что с нее хватит.

Ванька взял лук и, поставив стрелу, натянул тетиву так сильно, что конец стрелы сошел с кулака, в котором он держал лук, и, когда он отпустил тетиву, стрела ударила в указательный палец и полетела, кувыркаясь, в сторону. Ванька заорал и, бросив лук, замахал рукой. Коля подошел к нему, взял за руку и осмотрел палец.

— Ничего! — сказал он. — Не так страшно, только царапинка, даже крови почти нет.

Ванька выдернул руку и, всё еще подпрыгивая, схватил лук и начал гнуть его, уперши в землю.

— Не ломай! — заорал я.

Ванька был большой и очень сильный для своего возраста и без труда оттолкнул Колю, когда тот попытался остановить его. Лук переломился, и Ванька отбросил его.

Я не знаю, что случилось со мной, но меня всего скрутило внутри, и я даже перестал видеть на короткий миг. Схватив сломанный лук, я ударил Ваньку им по лицу. Он хотел было прыгнуть назад, но споткнулся и упал. Я набросился на него и стал хлестать его дальше. Злоба ослепила и оглушила меня. Всё вокруг было покрыто маревом, и я видел только Ванькину голову, которую тот тщетно пытался закрыть руками. Внезапно я взлетел в воздух, и чья-то сильная рука выхватила лук. Это был отец.

— Я убью его! — кричал я, пытаясь вырваться из отцовских рук, но он сдавил меня так, что я не мог пошевельнуться и только озирался вокруг. Мне было трудно дышать, меня всего трясло.

— Ванька гад, фашист! — кричал я. — Я его убью!

Все остальные столпились вместе и смотрели на меня с ужасом. Ванька поднялся. Его лицо было в крови, и он с плачем бросился к отцу, но отец сказал Вале:

— Отведи и умой его.

Отец всё еще держал меня очень крепко, но постепенно ослаблял хватку. Меня перестало трясти, но стало очень горько, и я заплакал.

Отец расспросил Колю, как всё случилось, и слушал его рассказ, сидя на завалине и удерживая меня на коленях.

— Это я виноват, дядя Нифон, — сказал Коля понурившись. — Зря я сделал лук для Володи. Не было бы лука, так ничего бы и не было.

— Нет, Коля! — ответил отец. — Ты не виноват. Даже и не думай так. Может, Иван случайно сломал лук?

— Нет, не случайно! — сказал я сквозь слезы. — Ванька нарочно сломал его. Он фашист!

— Нет, Володя! Неправда, никакой он не фашист. Он просто дурак. А тебе я скажу вот что. Чтобы с сегодняшнего дня я не слышал никаких кличек. Нельзя называть людей кличками. У всех есть имена. Чтобы я не слышал от тебя «Ванька»! У него есть имя — Иван, так и зови его по имени. Или называй его Ваней. Коля, сделай, пожалуйста, еще один лук Володе.

— Хорошо, дядя Нифон! Я сделаю два, если Ваня тоже захочет. Отец отнес меня в кровать, я тотчас уснул без ужина и спал до утра.

КОЛБА И КРАПИВА

Проснувшись рано утром и выбежав в уборную, я был ослеплен белым инеем, покрывавшим всё вокруг. Было настолько холодно, что вода в кадке у крыльца покрылась толстой коркой льда. Я слышал, что мать доила корову. Вернувшись быстро в избу, я увидел отца и мать за столом. Они что-то обсуждали, но при моем появлении замолчали.

— Ты бы босиком не ходил по инею, а то простудишься, — сказала мне мать. — Аня сейчас парного молока принесет. А тебе сегодня работа будет. Пойдешь с Валей после школы собирать крапиву и лебеду. Ты знаешь, где есть крапива, вот и покажешь ей места.

— А что Иван? — спросил я, чуть было не назвав его снова Ванькой.

— Он со мной пойдет, — сказал отец.

Согнувшись, вошла Аня с ведром молока в обеих руках.

— Почти полное ведро, — сказала Аня, тяжело дыша. — Едва донесла.

— Ты бы нас позвала, а не надрывалась, — ответила мать. — Корова любит, как ты доишь, вот и дала столько молока.

— Она всё норовит поддать ведро ногой. Два раза чуть не опрокинула его, — ответила Аня.

— Значит, мягче нужно доить, — сказала мать. — Она у нас очень чувствительная.

Проснулась Валя и выбежала на улицу. Иван только поднял голову и сказал:

— У меня голова болит.

Лицо у него было опухшее, в синяках и кровоподтеках. Я заерзал и хотел выйти из избы, но мать меня удержала.

— Вставай! — сказал отец Ивану. — Поешь и можешь снова спать. А ты, Володя, пойдешь со мной. Попробуем отоварить карточки. Вчера магазин был закрыт весь день.

Мать разлила по кружкам парное молоко и разложила по мискам пшенную кашу.

— Ешьте! Пшено кончилось, — сказала мать. Она подала отцу котелок и его армейскую фляжку с молоком на обед.

Пока мы завтракали, солнце чуть поднялось, и иней начал таять. Я обулся в чуни и пошел подбирать стрелы, оставленные вчера на огороде. Мне было очень жалко, что всё кончилось так плохо, и я не мог понять, что со мной произошло и как я мог так избить брата. Мне стало снова так грустно, что я чуть не заплакал. Потом я пошел к теленку.

Пока я ходил за стрелами, корову уже выпустили в стадо, и теленок выглядел унылым. Но как только увидел меня, начал подпрыгивать. Он уже окреп и бодался так, что моим бокам было больно. Я почесал его за ушами, и он облизнул меня. Отец позвал меня, и мы отправились в леспромхоз.

Солнце согнало иней, но земля всё еще была очень холодная, и мне пришлось идти в чунях. По дороге я сказал отцу: мне стыдно, что я так избил Ивана.

— Я был такой злой из-за лука и не мог соображать.

— А ты считай до трех, когда злой, — сказал мне отец. — И попроси прощения у Ивана. Он тоже переживает за то, что по дурости сломал твой лук. Помириться надо, вы же братья!

Я снял чуни и положил их в свою котомку. Было холодно, но бежать стало легче. После разговора с отцом я твердо решил извиниться перед Иваном. Когда мы переходили мост, я увидел, что вода была далеко внизу, а по берегу на другой стороне лежали застрявшие бревна.

В леспромхозе магазин был всё еще закрыт. Отец направился к пекарне, но из конторы вышел Николай Федорович и помахал рукой, приглашая к себе. Мы вошли в контору и уселись вокруг стола.

— Васильич, у меня к тебе вопрос, — сказал начальник. — Согласно твоим документам, ты был счетоводом в госпитале.

— Был, — ответил коротко отец. — Я окончил курсы еще в молодости. Работал счетоводом в кооперации, а в конце войны — в госпитале, после ранения.

— Я хлопотал, чтобы тебя назначили прорабом в нашем леспромхозе, но у нас случилась неприятная история с завмагом. Комиссия из ОРСа (отдела рабочего снабжения) уже третий день проверяет. Сегодня или завтра закончат. А завмага уже арестовали.

— Проворовался? — спросил отец, а потом обратился ко мне: — Ты бы, Володя, подождал меня на улице, а то тебе будет скучно.

Я понял, что они хотят говорить без меня.

— Пойди в пекарню и попроси Ильича, чтобы он дал тебе кусок хлеба, — сказал мне Николай Федорович.

Пекарь дал мне не хлеб, а пирог с рыбой, но сам был так занят, что не обращал на меня внимания. Я потихоньку вышел из пекарни и спустился к реке. Пологий галечный берег был занесен грязью, и здесь тоже лежали бревна. Я дошел босиком до самой воды. Здесь намечался перекат, хотя вода была еще глубокая и мутная. Я увидел, как близко к берегу промелькнула довольно крупная рыба. К реке спустился пекарь с наметкой на длинной жерди в руках и пустым ведром.

— Попробуем! — сказал он. — Вчера целое ведро наловил.

Он осторожно опустил наметку в воду, провел ее по течению и поднял. В мотне трепыхалось несколько рыб. Во мне взыграл рыболов. Я вспомнил налима, пойманного мною в Есаулке, и мне так захотелось ловить рыбу, что засосало под ложечкой.

В этот момент меня позвал отец, и я поднялся по берегу, испачкав ноги, но у пекарни стоял таз с водой, где я сполоснул грязь с ног. Мы поднялись по дороге к домику над пекарней. Там лежали две большие кучи мешков и ящиков. За домиком строили большой дом на пологом косогоре. Отец спросил, где найти Михаила Сергеевича Бузицкого.

— Это я, — ответил высокий жилистый человек в гимнастерке и форменной фуражке.

— Я от Николая Федоровича. Моя фамилия Крысанов.

— Слышал о вас. Ну и до чего же вы договорились? — спросил Бузицкий.

— А вы уже знаете о нашем разговоре? — удивился отец.

— Еще бы! Я ведь не только лесничий, но и парторг леспромхоза. А сейчас еще и экспедитор. Вон продовольствие, которое надо развести по участкам, лесорубы голодают. Жду, когда придут трелевочные трактора. Без них сейчас по тайге не проехать. Так вы согласились?

— Согласился, — ответил отец. — Но голодают не только лесорубы. У меня детишки голодают. Вот уж четыре дня, как по карточкам ничего не получали, кроме хлеба. Да и недобор еще с Калтана.

— Я рад, что вы согласились. Сейчас решим и вашу личную проблему.

Мы все пошли в домик. В сенях всё было заставлено мешками и ящиками. В домике оказались приятная на вид женщина и мальчик моего возраста.

— Познакомьтесь! Это моя супруга и сын Юра, — сказал Бузицкий. — А это Нифон Васильевич Крысанов, а имени молодого человека не знаю.

— Володя, — ответил я.

— Юра, займись чем-нибудь с Володей, а то здесь стало тесно, — сказала Юрина мать.

Мы вышли на улицу, и я тотчас рассказал Юре, что пекарь ловит рыбу наметкой, — и мы побежали на берег. Пекарь уже не ловил рыбу. Через раскрытое окно мы видели, что он вытаскивает хлеб из печи и укладывает на покрытый железом стол. Ведро с живой рыбой стояло у двери пекарни, и мы разглядели там окуней, чебаков, ершей и одну щуку.

— А у нас удочки есть, — сказал Юра, — настоящие, бамбуковые. Отец любит ловить рыбу.

— А какие это — бамбуковые? — спросил я.

— Пойдем, покажу! — Юра побежал к домику.

В сенях была лестница на чердак, хотя к ней было трудно пробраться из-за мешков и ящиков. На чердаке висели три длинных удилища.

— Так вот какой бамбук! — воскликнул я. — Я читал о бамбуке, но никогда не видел.

— А ты умеешь читать? — удивился Юра.

— Да, умею читать и писать.

— А тебе сколько лет?

— Пять будет через неделю.

— Мне уже пять, а читать я не умею. Только буквы знаю.

— Давай я тебя научу! — предложил я ему, не подумав, что мы живем далеко друг от друга.

Я всё еще рассматривал удочки и заметил, что крючки настоящие, а не самодельные, как были у нас.

— А где вы нашли такие крючки? — спросил я Юру.

— Это отец из города привез. Да они здесь тоже есть в сельпо.

— В каком сельпо?

— В деревенском магазине.

Тут меня позвал отец.

Когда мы спустились с чердака и вышли на крыльцо, я увидел отца с полной котомкой за плечами, а моя котомка была у него в руках.

— Мы отнесем всё это домой, и я вернусь через час, — сказал отец Бузицкому.

— Да уж поспешите! — ответил тот.

Я попрощался с Юрой и побежал вслед за отцом. Мы остановились в пекарне и получили хлеба. Я нес его в котомке, а чуни в руках. Хлеб сильно оттягивал мне плечи, и я начал отставать. Отец взял мою котомку, и я побежал вровень с ним.

Дома отец опорожнил котомку, наскоро поел, сказал, что вечером всё расскажет, и ушел обратно в леспромхоз. Я рассказал матери что знал, пока дожидался прихода Вали из школы. Ивана дома не было. Вскоре пришла Валя, мы поели и пошли с ней за крапивой. Обошли скотный двор, кузницу, свинарник и нарезали много крапивы и немного лебеды. Лебеда только начала прорастать. Когда мы подходили к дому, Иван сидел на крыльце, но, увидев нас, встал и ушел за избу. Я оставил свою котомку, пошел за ним, нашел его на завалинке и, еще не доходя, сказал:

— Ваня, прости меня! Я не знаю, что со мной было.

Он посмотрел на меня и ничего не ответил. Я подождал, но он молчал, и я пошел обратно. Подходя к углу, я услышал:

— Урод!

У меня исчезло всякое желание с ним говорить, и я ушел не оглянувшись.

Мать была рада принесенным продуктам и приготовила ужин. Отец пришел после заката солнца, когда мы все были голодные. Я очень устал и почти засыпал, но мне хотелось узнать, о чем говорили отец и Николай Федорович после того, как меня попросили уйти, поэтому я крепился.

За ужином отец рассказал, что же произошло сегодня. Оказалось, кто-то в ОРСе заметил, что из этого магазина поступает слишком мало карточек, хотя по деньгам все отчеты сходятся, и прислали ревизию. У заведующего и продавца нашли по мешку денег. Оказалось, что они продавали продукты налево без карточек по высоким ценам, а людям с карточками продуктов всегда не хватало. Все отчеты составлялись в рублях, а на карточный учет не обращали особого внимания. Лишь бы в рублях всё сходилось. Отец думал, что начальник леспромхоза попросил ОРС проверить, сколько поступало карточек, потому что у него с завмагом шла какая-то борьба. Карточек оказалось намного меньше, чем нужно. Завмага и продавца арестовали, а отцу предложили работу завмага, хотя он и не был членом партии, а по неписаным законам такую работу мог получить только член партии.

Тогда отец сказал комиссии, что прежний заведующий был членом партии и жульничал, — так, может, пора попробовать не члена партии? Комиссии высказывание отца не понравилось, но Николай Федорович и Бузицкий были за то, чтобы отца поставили на эту работу, а с партийностью можно разобраться позже. Так что теперь отец будет работать заведующим торговой сетью, в которую входит наш магазин и еще четыре в соседних деревнях, где находятся участки леспромхоза. В первое время он будет и продавцом, пока не подберут кого-нибудь.

Когда отец закончил рассказ, мать сказала ему:

— Ну и хомут же ты себе надел! Там же змеиное логово!

— Ничего! Как-нибудь справлюсь. Зато не будет забот с получением продуктов по карточкам.

Отец сказал, что в этом году будет голод еще похуже прошлогоднего. Прошлый год был неурожайный, а сейчас уже в апреле жара, да и по всем признакам лето будет жаркое, всё посохнет. Огород надо пораньше засадить, чтобы окреп к засухе.

Отец также рассказал, что мост около нас будут перестраивать на следующей неделе. Со сплавом ничего не вышло. До Кондомы дошло меньше половины бревен, да и буксир чуть не утопили. Теперь будут возить лес грузовиками и тракторами. То-то нашу улицу разобьют. Я уже засыпал, когда отец пошел к дяде Коле сказать, что бригадир должен прийти завтра в леспромхоз договариваться о строительстве моста.

Утром перед уходом на работу отец сказал матери, что вчера разговаривал с дядей Колей, который тоже думает, что весна и лето будут жаркими, а значит, надо заняться посадками раньше. Отец договорился с дядей Колей, что завтра будут лошади и плуг — и он вспашет весь огород после работы. Мать отвечала, что она уже замочила луковые и чесночные семена, а сегодня займется парником для огуречной и тыквенной рассады. Ее заботило то, что оставшейся картошки нам хватит только до конца мая, а других овощей и того меньше. Как протянуть июнь без зелени? Они решили, что надо собрать и засолить как можно больше колбы сейчас же — на случай, если не будет дождей в скором времени и колба посохнет.

После ухода отца, Вали и Ани мать сказала мне и Ивану, что надо собирать крапиву. Иван сказал, что пойдет один. Я сказал матери, что в таком случае я тоже пойду один. Когда мы в прошлый раз ходили за колбой, я заметил, что у развалин кирпичного завода начинала пробиваться крапива. Я взял котомку, серп и отправился туда.

Действительно, там крапива была уже довольно высокая. Но я решил добежать до родника и проверить, что делается там. Эти места были мне знакомы, и я не боялся идти один. Сразу над родником в распадке я нашел много крапивы, нарезал почти полную котомку и пошел обратно, чтобы дополнить ее крапивой у развалин. Когда котомка была полная, я не смог забросить ее за плечи, но и выкладывать крапиву не хотелось. Сделав из кирпичей ступеньки, я затащил котомку до самой верхней и тогда смог надеть ее, присев на корточки.

Мать сказала, что к вечеру дядя Коля привезет цыплят и утят — и нужно готовить баланду из крапивы с молоком, чтобы кормить их. Мне придется собирать крапиву почти каждый день. Иван пошел искать крапиву по тем местам, где мы были с ним раньше, но нашел мало, потому что я и Валя там уже всё собрали. Я передохнул и снова пошел к роднику за крапивой.

После обеда все, кроме меня и Нади, пошли собирать колбу за реку. Коля сказал, что мы еще маленькие и не сможем перейти речку вброд, а остальные смогут, если он натянет веревку через реку. Я и Надя решили пойти с ними до реки — посмотреть, как они будут переходить реку. Коля взял с собой маленький топорик, две палки и моток тонкой веревки.

Вода в реке сильно спала, и казалось, будто это совсем другая река. Образовался перекат, но вода бежала очень быстро, и я не верил, что им удастся пересечь реку.

Коля забил одну палку, привязал к ней веревку, разделся догола, сложил одежду в котомку, обвязался веревкой и пошел по перекату, опираясь на палку. Вода была ему чуть не до паха. На другой стороне он забил палку, натянул веревку и завязал ее. Девочки тоже разделись и, визжа от холода, вошли в воду и перебрались на другой берег. Коля сказал Ивану, чтобы он не переходил реку, но Иван снял одежду, уложил ее в котомку и полез в воду. Коля, увидев, как у Ивана дрожали ноги, быстро пошел ему навстречу. Иван, держась одной рукой за веревку, а другой за Колю, перешел, хотя вода была ему выше пояса и свисающая котомка тянула его вниз по течению. Они скакали на другом берегу, чтобы согреться и обсохнуть. Коля сказал, чтобы я отвязал веревку. Он перетянул ее к себе. Вскоре они оделись и пошли в гору по дороге в лес, а мы с Надей возвратились домой.

Дома я прилег, не поев, у парников на солому, которая была приготовлена для того, чтобы закрывать парники на случай заморозка, и сразу заснул. Проснулся, когда приехал дядя Коля с утятами и цыплятами. Он встретил наших собирателей колбы, которые сделали большой круг по тайге, у подвесного моста и довез их котомки, полные колбы. Коля рассказал, какие они обошли места, где было много колбы. Хотя ее было меньше, чем обычно.

Меня колба уже не интересовала, и я пошел в сарай, где мать выгородила место для цыплят и отдельно — для утят. Цыплята были уже довольно большие, а утята — еще желтые. Мать кормила их баландой из крапивы с молоком. Она сказала, что через пару дней их можно выводить на лужу, чтобы они могли плавать и щипать траву, а пока что надо собирать крапиву.

Пришел отец с работы, и после разговора с дядей Колей было решено, что в воскресенье все отправятся в сторону Белоруса за колбой на весь день. Дядя Коля возьмет одну подводу для ребятишек и колбы.

На следующий день я с утра кормил утят и играл с ними. Вначале они все казались одинаковыми, но постепенно я начал различать их. Я сел на солому в загородке для них, и они все собрались вокруг моих ног и уснули. Теленка здесь уже не было. Он был вместе с коровой на пастбище.

После обеда отец пахал огород парой лошадей, а я бегал за плугом и собирал червей для утят и цыплят. Они сразу поняли, что это еда, и искали червей, когда те успевали заползти в солому. Часть червей я складывал в банку с землей, чтобы учить утят бежать ко мне на зов. Через два дня я повел их во двор, где они бегали за мной гуськом, и иногда бросал червей, издавая при этом, как мне думалось, утиный зов. Все эти дни остальные дети ходили после школы за колбой.

В воскресенье мы все переправились у кузницы через обмелевшую реку и поехали в тайгу по заречной улице в сторону Белоруса. Ребятишки сидели на телеге, а взрослые и Коля с луком за спиной шли пешком. Коля то и дело убегал в разные стороны, чтобы проверить, есть ли колба. Она была, но ее собрали зареченские. Не доезжая до Белоруса, мы свернули на заросшую травой дорогу в сторону Горбуновки. Скоро пошел нетронутый глухой лес. Дядя Коля рассказывал, как он охотился здесь до войны на медведей.

Остановились в глубокой долине у речки, где когда-то было шорское поселение, от которого теперь остались только развалины, заросшие бурьяном. Комаров здесь было множество, и приходилось всё время обмахиваться срезанными пихтовыми ветками. Дядя Коля выпряг и стреножил коня и повел нас вдоль речки, а потом по впадавшему в нее ручью. Там в осиннике и березняке было много колбы — целые поляны. Все принялись резать, кроме дяди Коли. Он куда-то исчез. Время от времени кто-нибудь из взрослых собирал пучки в мешок и относил к телеге.

Часа через два мы вернулись к телеге. Там было уже четыре полных мешка колбы. Появился дядя Коля с ведром и объявил, что скоро будет уха. В ведре было много рыбы. Он показал двух больших налимов и сказал, что поймал их руками. Тетя Настя и мать чистили рыбу. Пока отец разводил костер, дядя Коля прошел вдоль реки и вернулся с пучком разных трав. Отец сделал два дымокура, и комары почти исчезли.

Вскоре сварилась уха. Эта была не обычная уха, а скорее суп с рыбой. В нем были картошка, перловка, колба и собранные дядей Колей травы. Суп получился очень ароматным и вкусным. После обеда все снова резали колбу, а я заготовлял крапиву, которой здесь росло много у развалин.

По дороге домой Коля шел впереди подводы с луком наготове. Он вдруг остановился и выпустил стрелу в сторону от дороги. Я следил, куда летит стрела, и увидел птицу, сидевшую на самой вершине невысокого дерева и, как мне показалось, тоже следившую за стрелой. Стрела ударила в птицу, когда та только раскрыла крылья, чтобы улететь. Птица со стрелой стала косо падать вниз.

— Голубь! — закричал Коля и бросился к тому месту, куда падала птица.

Мы все остановились. Коля появился из-за деревьев с птицей в руках. Это был лесной голубь, как объяснил нам дядя Коля. Сам Коля сиял от счастья, да и дядя Коля гордился им. Я решил во что бы то ни стало научиться стрелять, как Коля.

Когда мы приехали домой, я сразу пошел к утятам и цыплятам, взяв ведерко с приготовленной баландой. Они были голодные и бросились ко мне.

Мать засолила колбу в бочке, которую отец принес из магазина накануне. То, что от нас всех пахло колбой за сто метров, нас не беспокоило. Теперь все в деревне ели колбу.

Коля сделал мне лук и стрелы, а Иван так и не захотел стрелять из лука. Я водил утят на лужу и стрелял из лука в мишень, которую поставил в пятидесяти моих шагах, около нашего плетня. Но скоро мне пришлось увести утят на другую лужу между нашим огородом и конным двором, потому что на нашу поляну привезли бревна и начали ремонтировать мост.

Отец пытался доказать бригадиру плотников, что строить мост из кругляка нельзя, потому что скобы не выдержат и он скоро снова развалится, когда по нему пойдут грузовики, — но его не слушали. Отец говорил начальнику леспромхоза, что нужно строить заново из брусьев, однако тот тоже решил, что сойдет и из круглых бревен.

Мост строили три дня, а потом еще зашивали горбылями впадины между бревнами, чтобы скот не ломал ноги. Во время строительства моста я увидел странный гусеничный трактор с лебедкой. Плотники объяснили, что это газогенераторный трактор, который работает на дровах. Позади кабины стоял большой цилиндрический бак, куда загружали деревянные чурки. Я облазил весь трактор и даже прокатился до леспромхоза и обратно. После разговоров с плотниками у меня появилась идея, как лучше сделать наконечники для моих стрел, и я выпросил у них горсть гвоздей.

Наконец строительство моста закончили, и теперь по нему можно было ходить, не опасаясь сломать ноги, — но отец всё твердил, что после того, как по нему пойдут лесовозы, тот долго не простоит.

ЖАРКАЯ ВЕСНА

C утра по небу бежали рваные облака, и дул сильный теплый ветер. Все ждали, что пойдет дождь, но остановившийся у наших ворот дядя Коля объяснил, что дождя не будет, так как ветер дует с юго-востока, а оттуда дождь никогда не приходит. Ветер был настолько сильным, что мать испугалась за утят, которых может унести, и посоветовала мне не водить их на лужу.

Ветер напомнил мне про парусник, который мне давно хотелось сделать, и я спросил у отца, можно ли мне взять обрезок старой доски, который валяется в сарае, и рассказал ему, как я буду делать парусник.

— Попробуй, — сказал отец, — только проверь, чтобы в доске не было гвоздей, а то испортишь ножовку. А отверстие под мачту я просверлю, когда вернусь домой.

— Да я сам просверлю! Ты только вставь сверло в коловорот.

Отец принес коловорот со сверлом и показал мне, как его зажимать и как сверлить. Я всё понял и продемонстрировал ему, что могу сверлить сам.

— Молодец! — сказал отец. — Привыкай к инструменту.

Пилить доску ножовкой оказалось не так легко, как я себе представлял. Ведь раньше я пилил только тонкие палки, и это было нетрудно, а сейчас нужно было косо отпилить по куску доски с обеих ее сторон, чтобы получился острый нос парусника. Ножовка то и дело выскакивала из пропила и норовила попасть по руке, которой я удерживал доску.

— Держи ножовку помягче! — услышал я знакомый голос и поднял голову.

— Миша! — закричал я.

Надо мной возвышался мой старший брат Миша и улыбался. У его ног лежали котомка и мешок с веревочной лямкой. Я не верил своим глазам — ведь он не появлялся с тех пор, как приезжал в Калтан на несколько дней прошлым летом. Я бросил доску и ножовку, а Миша поднял меня и крепко прижал к себе.

— А где остальные? — спросил он.

— Валя и Аня в школе, а мама на огороде. И Иван, наверное, там же. А ты как приехал?

— От Сталинска до Таргайского Дома Отдыха на попутке, а потом пешком.

Мы пошли с ним за избу, на огород. Мать высаживала что-то в парники. Ивана на огороде не было. Наверное, он играл с Надей у соседей.

Мать, увидав Мишу, заахала и обняла его.

— Голодный?

— Всегда голодный! — ответил Миша с улыбкой.

Пока мать готовила Мише поесть, он рассказал, что его отпустили на первомайские праздники, а когда он вернется, пора будет сдавать зачеты и выпускные экзамены.

Миша вышел из избы и вернулся с котомкой и мешком.

— Мама, вот я привез скороспелой картошки для посадки и кое-какие семена.

Оказывается, он только что закончил практику на Асиновской машинотракторной станции к северу от Томска, где будет постоянно работать после получения диплома. Там он и выпросил эту картошку.

Миша начал вынимать из котомки консервы, кулечки крупы, сахара и еще чего-то…

— Мне дали сухой паек, а хлебные карточки я должен сегодня зарегистрировать в сельсовете. У меня есть открепительный талон на две недели.

— Поешь, а потом сходим в сельсовет, — сказала мать.

— А это тебе! — Миша протянул мне перочинный ножик. — У тебя же сегодня день рождения. Пригодится.

— И правда! — воскликнула мать. — Подумать только! Мы все забыли про твой день рождения.

— А я тоже забыл, — сказал я. — А ведь на прошлой неделе помнил!

Пока Миша ел, я рассказывал ему об утятах, о колбе и кандыках в Сухом логу, о лесосплаве… Я был очень рад его приезду. Миша расспрашивал меня о рыбалке, но я ничего не мог рассказать, кроме рыбалки пекаря и дяди Коли. Сам я не рыбачил, потому что у меня не было ни крючков, ни лески.

— Сейчас пойдем в сельсовет, а около него есть сельпо — там и купим крючки и леску, если, конечно, мама даст денег.

— Ну как же на день рождения не дать! — сказала мать. Она пошарила по верхней полке шкафа и протянула Мише деньги.

В этот момент в избу вошел Иван и, увидев Мишу, рассмеялся и бросился к нему. Ивана Миша поднимать не стал — тот был слишком тяжелый.

— А почему ты такой худой? — спросил Иван.

— Мало есть дают, — ответил Миша. — А работать надо много. Иван не пошел с нами в сельсовет, сказав, что он пойдет с Надей за крапивой.

Сельсовет находился через пять домов от нас. Я здесь уже бывал раньше, когда мы на Пасху ходили в клуб смотреть кино. Мама и Миша зашли в сельсовет, а я остался ждать их на поляне, где стояли два амбара на сваях. Под амбарами лежали старые колеса от телег, оглобли и части каких-то машин. За амбарами я увидел избу с вывеской «Изба-читальня». На ее двери висел большой замок. Раньше я на эту избу не обращал внимания.

Миша с мамой вышли из сельсовета, и мы направились к сельпо. Там я еще не был. Сельпо оказался небольшим магазином, на полках которого лежали всякие товары: слева — топоры, лопаты, лучковая пила, веревки, бочки с чем-то; посередине на прилавке стояла маленькая витрина с карамельками, пряниками и какими-то коробочками, а справа — такая же маленькая витрина с разными мелкими товарами, среди которых я сразу увидел рыболовные крючки.

Миша спросил, можно ли получить хлеб по карточкам. На что продавщица ответила, что хлеб будет только после обеда, но очередь нужно занимать заранее. Миша подошел к витрине, где я рассматривал крючки. Их было три вида: маленькие, средние и большие. Миша попросил посмотреть крючки, но продавщица сообщила, что крючки продаются только в обмен на яйца, топленое масло, сухую рябину, стеклянную посуду и еще что-то.

— Сдадите одно куриное яйцо, можете купить два крючка, — сказала она.

— А леска у вас есть? — спросил Миша.

— Есть, но нужно тоже что-то сдать, чтобы ее купить.

— А сметану вы принимаете? — спросила мать.

— Нет, сметану не принимаем, потому что у нас сломался сепаратор. Вот когда его починят, вы можете сами сбить из сметаны масло и сдать его нам.

— А когда его починят? — спросил Миша.

— А кто их знает? С зимы стоит сломанный.

— Понятно, — сказал Миша. — А когда за хлебом прийти?

— Часа через три привезут, но надо очередь занять. Вы новенькие?

— Да, — ответила мать. — Три недели как приехали. А сын — сегодня.

Мы пошли обратно к дому, обсуждая эту систему продажи. И вдруг мне пришла в голову мысль, где искать яйца. Я рассказал Мише, как мы нашли яйца перед Пасхой.

— Обычно если курицы убегают на сторону нестись и высиживать яйца, то они это будут повторять. Это у них в крови, — рассуждал Миша. — Сейчас они где-то снова несутся — и, скорее всего, там же, на конном дворе. Пойдем искать!

И мы с Мишей, прихватив с собой мой котелок, отправились искать яйца. Но там, где мы раньше нашли гнезда, было пусто. Ничего не нашли мы ни в пустой конюшне, ни в сенном сарае, ни в коровнике, ни в свинарнике. Вернувшись на конный двор, мы обнаружили над кормушками, на высоте метра два с половиной, сеновал, который соединялся с сенным сараем. На этот сеновал забрасывали сено из сарая, чтобы распределять его по кормушкам для лошадей. Миша разглядывал сеновал, но залезть туда не мог. И тут я заметил несколько перьев на полу конюшни.

— Если курица дичает, то она начинает летать, — размышлял вслух Миша. — И она вполне может залететь на сеновал… Где-то должна быть лестница.

— А ее дядя Коля отнес к хомутной починять. Я покажу.

Мы нашли лестницу рядом с хомутной. Миша принес ее в конюшню, поставил к сеновалу и поднялся.

— Нашел! — сказал он и спустился за котелком. — Там два гнезда. Хочешь подняться?

— Спускаться страшно, когда перекладины так редко, — ответил я ему.

— А я тебя подстрахую.

Я с трудом поднялся на сеновал. Гнезда были рядом, одно с другим, как и раньше, и я сказал об этом Мише.

— Две подружки, — ответил Миша, собирая яйца. — Но одна — заводила, потому что у нее шесть яиц, а у другой только пять. Мы еще сюда вернемся!

Поставив на место лестницу, мы зашли домой, отдали матери пять яиц, а с шестью отправились обратно в сельпо за хлебом и крючками. По дороге туда мы встретили четырех усталых городских жителей с котомками за плечами, которые остановили нас и начали расспрашивать, у кого можно поменять вещи на еду. Увидев наши яйца, они стали упрашивать поменять их на что-нибудь, но Миша сказал, что мы обязаны сдать их в сельпо, а больше у нас ничего нет.

Сельпо было закрыто. Рядом с ним на завалине сидели две пожилые женщины и старик городского вида с котомками в ногах. Миша разговорился с ними и узнал, что они из Осинников и тоже пришли менять вещи на еду.

— У нас и за деньги сейчас ничего не купишь, — сказал старик. — Может, здесь чего найдем?

Подошла продавщица, оглядела нас и открыла дверь.

— А вы еще рано за хлебом, — сказал она нам и повернулась к городским: — А вы, наверное, из города? У нас нет почти никаких продуктов за деньги. Только ржавая селедка и ржаные пряники.

Мы все вошли в магазин, и, пока продавщица занималась с городскими, мы с Мишей рассматривали крючки.

Старик и женщины купили селедку, от которой сильно воняло, и решили ждать хлеба. В сельпо можно было купить хлеб без карточек, но за двойную цену, если он оставался после того, как его забирали по карточкам рабочие промартели, учителя и работники сельсовета. У колхозников карточек не было, и они могли только покупать хлеб, тоже по двойной цене. Считалось, что колхозники получают зерно за трудодни от колхоза, однако после сдачи колхозом зерна государству им почти ничего не оставалось. А денег у большинства из них и вовсе не было.

Оставшись в сельпо одни, мы отдали продавщице яйца и, доплатив сколько-то рублей, купили десять разных крючков, пятьдесят метров намотанной на деревянную дощечку лески и три поводка. Молодая продавщица всё время очень дружелюбно разговаривала с Мишей, расспрашивала его о техникуме и будущей работе. Все говорили, что наш Миша — красавец. Мне было трудно об этом судить, но продавщица, которая назвалась Полиной, очень старалась ему понравиться. Она сказала, что ему не надо стоять в очереди за хлебом, а лучше прийти попозже: она отложит хлеб для него, — и даже предложила получить хлеб по его карточке на три дня вперед, что составляло полтора килограмма.

Сразу после прихода домой Миша решил пойти в лес за удилищами, а я настолько устал от беготни с самого утра, что мне хотелось только где-нибудь спрятаться от сильного ветра и отдохнуть. Я рассказал Мише, как пройти к густому тальнику в Сухом логу, где мы вырезали палку для моего лука, а сам пошел в сарай и снова принялся за выпиливание моего парусника.

Помня слова Миши, я старался не зажимать ножовку в руке, и она сразу пошла легко. Я быстро выпилил корпус парусника, просверлил отверстие для мачты и, услышав, что пришли из школы Валя и Аня, побежал сообщить им, что приехал Миша. Мне хотелось рассказать им эту новость первым, но оказалось, что кто-то в деревне уже сообщил, что приехал брат.

Из-за избушки около моста показались Иван и Надя с котомками. Они шли к мосту, держась за руки, что мне очень не понравилось. Но, подумав, я решил, что мне гораздо интереснее дружить с Колей, а Иван пусть дружит с кем угодно.

Мать дала всем по миске колбы со сметаной и по кусочку хлеба. Поев, я отправился в сарай и быстро заснул на соломе в окружении своих утят. Видимо, ветер утомил и их.

Меня разбудил голос Миши, и я вышел из сарая. Миша принес три окоренных удилища и хлеб. Он сел на завалинку приготовить удочки, и его окружили все дети и мать. Отец еще не пришел с работы. Миша рассказал, что продавщица Полина пригласила его в субботу в клуб на танцы.

— Там каждую субботу танцуют под гармошку, на которой Гена Прокопьев и Николай Васильев, наш почти сосед, играют по очереди, — сообщила Валя. — А Полина ходит с парнем из Малиновки. Ты, Миша, будь осторожен!

Валя знала о деревне больше всех нас. Как только она успевала всё узнавать? Она была очень любопытная, очень заводная и очень любила крутиться на табуретке перед зеркалом, когда уходила в школу, хотя ей было всего десять лет! И Аня, которая была старше на два года, всё время подгоняла ее, чтобы не опоздать.

Я расспросил Мишу о Сухом логе, кандыках и колбе. Оказалось, что трава там уже чуть ли не по колено, а кандыки уже отцвели. Миша принес немного колбы, но ее стебли были жесткие и почти несъедобные.

Пришел отец с котомкой за плечами и с каким-то свертком в руках.

— Здравствуй, сын! — сказал он, радостно обнимая поднявшегося с завалинки Мишу. — Надолго?

— В воскресенье, четвертого мая, нужно быть на месте. С понедельника начнутся зачеты, а потом экзамены и защита дипломной работы.

— Вот и хорошо! Подсобишь нам с посадкой, а то мы тут совсем закрутились.

Все заговорили, что и где сажать.

Отец подал мне сверток.

— Это тебе на день рождения!

Когда я развернул сверток из коричневой мешочной бумаги, там оказался топорик. Он был такой же, как настоящий топор, но маленький, легкий и очень острый. От счастья я не знал, что сказать, и только замычал от удовольствия.

Отец засмеялся, положил руку мне на плечо и проговорил:

— Обращайся с ним осторожно, не поруби себе ноги. Будешь помогать строить новый дом.

— А когда будем строить? — спросил я.

— Еще не скоро — успеешь научиться! А ты, Миша, на рыбалку собрался?

— Хотел рано утром порыбачить. Возьму с собой Ваню и Володю.

— Ниже подвесного моста, по дороге в леспромхоз, есть хороший омут. Я бы там рыбачил, — посоветовал ему отец. — Завтра нужно посадить картошку, а то земля скоро высохнет.

— Я принес скороспелки для посадки.

— Вот это подарок! — сказал отец. — Скороспелка нас очень выручит. Считай, на месяц раньше будем с картошкой.

Я подумал, что этот день — самый лучший в моей жизни! К этому времени ветер затих и облака полностью исчезли. Завтра будет хорошая погода для рыбалки.

Миша попросил нас с Иваном накопать червей, и мы пошли в огород, где был чернозем. Иван копал землю лопатой, а я собирал червей, разрыхляя комки земли. Некоторые черви были очень большие, но я всё равно брал их, хотя Иван сказал, что у нас нет крючков для таких больших червей. Я ответил, что утятам достанутся. Впервые после драки мы делали что-то вместе.

За ужином, который состоял из перловой каши с молоком, Миша рассказывал о своей практике в Асиново. Он сказал, что озимые принялись очень хорошо, но яровые еще и не думают сеять, несмотря на раннюю весну. Во многих колхозах даже пахать еще не начали. Хотя агрономы советовали сеять в этом году пораньше, но обком партии объявил начало сева только на середину мая. А если дождей не будет, то это всё равно, что выбросить семена. Отец посоветовал Мише не очень раскрывать рот при посторонних насчет обкома. Не дай бог, донесут, и тогда можно забыть о дипломе. И лучше, если Миша закончит дипломную работу к концу лета, чтобы приступить к работе осенью.

— У тебя как со здоровьем? — спросил отец. — Ты что-то уж очень худой.

— Нормально! Только иногда голова болит, но это, наверное, от голода.

— Сдай экзамены и сходи к врачу, поговори с ним как следует. Он может дать справку, чтобы отложить защиту по болезни, а сам приезжай сюда. В этом году много голов полетит, если будет неурожай, поэтому лучше не соваться на работу до осени.

Дядя Коля уже не раз говорил, что зря тянут с посевными при такой жаркой весне, — поэтому я понимал, о чем говорил Миша, но не понимал, почему отец советует ему не защищать диплом сразу и не спешить поступать на работу. Мне было важно лишь то, что Миша может снова приехать к нам. С Мишей жить веселее!

Утром Миша разбудил меня и Ивана еще до восхода солнца.

Позавтракали. Отец с матерью занимались привычными утренними делами. Солнце освещало горы, когда мы подходили к нашему омуту. Миша показывал, как наживлять червяка, велел переговариваться шепотом и указал наши места. В тот день я понял, что надо быть очень внимательным и терпеливым. Рыбу я подсек с четвертого или пятого раза. Я поймал нескольких здоровенных чебаков; вытаскивать и даже поднимать их с земли оказалось весьма сложно. Но в какой-то момент стало ясно, что клев заканчивается.

В это время я увидел высоко над нами отца, следившего с берега за нашей рыбалкой.

— Ну что, рыбаки? С удачей?

— Хороший был клев! — сказал Миша.

Солнце поднялось уже довольно высоко. Я и не заметил, как пролетело время.

— Зайдем ко мне в магазин, и отправляйтесь домой. Соседу Николаю муки отнесете.

Миша бросил наверх удочки, протянул отцу ведро с рыбой, подтолкнул меня и Ивана к отцу, который протянул нам руки, и быстро забрался наверх по обрыву.

— Неплохо порыбачили, — сказал отец. — Ужин будет знатный! Мы все пошли к магазину. Там уже стоял народ и ожидал открытия.

— Через десять минут, — сказал отец ожидавшим людям. — Девяти еще нет.

Мы вошли в магазин, где отец насыпал в полотняный мешочек муки из большого мешка, взвесил его и записал что-то в тетрадь.

— Дяде Коле отдадите, — сказал он мне.

Когда отец открыл дверь, чтобы выпустить нас, мы оказались лицом к лицу с начальником леспромхоза Николаем Федоровичем. Он вошел в магазин, поздоровался с отцом, а потом, узнав меня и Ивана, поздоровался с нами за руку.

— Этот молодец тоже твой? — спросил он отца.

— Мой, Михаил.

Николай Федорович поздоровался с ним тоже.

— Ну как? — спросил отец начальника. — Добились овощей?

— Нет! — ответил тот. — Послали меня куда подальше! Обещали на днях прислать аскорбиновую кислоту. Но это — то ли будет, то ли нет, а у меня уже двадцать человек в лежку здесь и еще больше на участках. Народ на консервах да каше всю зиму сидит, а из овощей только прокисшая капуста да изредка сухой лук. Еще одна такая неделя, и план к чертовой матери, а за это по головке не погладят! Партбилет на стол, и как бы самому не угодить на лесоповал.

Я не сразу понял о партбилете и лесоповале, но, подумав, догадался, что речь идет о лагере, в который может угодить начальник.

— Цинга? — спросил Миша.

— А вы врач?

— Нет, агроном. — ответил Миша. — А вы, видимо, не из Сибири?

— Из Новгорода. А какое это имеет отношение к цинге? — спросил он несколько раздраженно.

— Да здесь у вас под ногами самое лучшее средство против цинги, — сказал Миша.

— Какое?

— Колба, — ответил Миша. — Или иначе называется черемша. Лучше, чем аскорбиновая кислота.

— Правду говорит? — спросил начальник у отца.

— Конечно!

— Теперь припоминаю, что лесничий, Михаил Сергеевич, что-то говорил мне про черемшу перед отъездом.

— А куда он уехал? — спросил отец.

— В район вызвали по лесным делам. Сегодня или завтра должен вернуться. А где же взять эту колбу?

— Теперь уже, пожалуй, поздно. Я вчера нарезал немного, но она уже переросшая, — ответил Миша. — Разве что по северным пологим склонам в тайге еще можно найти.

— Вот что, ребята! Вы идите домой, а мы этот вопрос с Николаем Федоровичем решим. Мне пора открывать магазин. Скажите дяде Коле, чтобы он поскорее шел сюда.

На подходе к нашему мосту мы встретили дядю Колю верхом на лошади. К седлу, как всегда, было приторочено ружье. Он разговаривал с высоким шорцем, лицо которого было покрыто глубокими шрамами.

— Знакомьтесь, сказал дядя Коля. — Это наш главный охотник и кузнец дядя Гриша. Они как раз через дорогу от вас живут.

— Так там никто не живет! — сказал я.

— А мы только пришли с зимовья, — сказал дядя Гриша. — Зимой кузница закрыта.

Мы передали дяде Коле то, что сказал отец. Мешочек с мукой он попросил отдать тете Насте. Мы попрощались с дядей Колей и дядей Гришей и пошли домой. Я увидел, что из трубы дома дяди Гриши вьется дымок, а около дома в огороде щипали траву две лошади.

Миша и Иван пошли в огород к матери, которая уже начала сажать картошку, а я взял удочку, червей и позвал утят. Они тотчас окружили меня, и я отправился с ними на речку. Утята выстроились в цепочку за мной. Я заметил, что у них был всегда один и тот же порядок в цепочке. Мы пришли к свинарнику на речке, где на изгибе был довольно большой омут. Утята сразу посыпались в воду. Я волновался, что они вздумают уплыть по течению, но они держались близко ко мне в осоке и сразу подплывали, когда я звал их моим утиным зовом.

Убедившись, что они никуда не денутся, я закинул удочку и вскоре поймал пескаря, потом другого, но после этого начали клевать только небольшие гольяны, и через некоторое время у меня их оказалось уже больше десятка. Дома было достаточно рыбы для хорошей ухи, поэтому я решил скормить их утятам. На мой зов они вскарабкались на берег, и я начал выдавать им по одной рыбке. Это привело к таким дракам между ними, что я хохотал до упаду. Каждый утенок, получивший рыбку в клюв, старался отбежать, чтобы съесть ее в одиночку, но вся остальная братва набрасывалась на него, и кому-то удавалось выхватить рыбку. Тогда все набрасывались на везунчика. Я изменил тактику, ограждая ногами того, кто получил рыбку, и охранял его, пока не проглотит, а остальных отгонял руками. Так мне удалось навести порядок и никого не обделить. Им хотелось еще, но половить больше не удалось, потому что утята не пошли в воду, а крутились около меня и мешали надевать червяка. Смотав удочку, я пошел с ними домой. Мне стало ясно, что утят можно водить на речку и они никуда не уплывут. На обратной дороге над нами кружился ястреб, но близко не подлетал.

Придя домой, я быстро проглотил оставленную мне кашу и пошел в огород. Аня и Валя уже пришли из школы и сажали картошку вместе с матерью. Иван отправился за крапивой и лебедой для цыплят и утят.

Мать в последние две недели отбирала в подполье прораставшие картофелины и складывала их на сеновале в сарае, чтобы они проросли еще лучше. Там же разложили скороспелку, привезенную Мишей. Вчера отец и Миша решили сажать не целые картофелины, а обрезки с глазками, так как земля уже прогрелась. К тому же у нас оставалось слишком мало картофеля для посадки.

Миша резал картофелины на части и объяснял мне, как нужно резать, чтобы получились хорошие всходы. Те куски, которые не подходили для посадки, он откладывал в ведро с водой на еду.

Потом Миша носил ведрами на коромысле воду из нашей лужи, зачерпывая ее с моста, и поливал уже посаженную картошку и проросшие всходы в парниках. Я присоединился к Вале и Ане и копал маленькой лопаткой гнезда для картошки. Мать укладывала и засыпала землей обрезки картофеля сама, потому что только она знала, как нужно это делать. Когда мы закончили последние ряды, солнце уже склонялось к закату и мычали возвращавшиеся с пастбища коровы. Пришел Иван с котомкой лебеды и крапивы. Он пожаловался, что крапива стала очень жгучая. И правда — все руки у него были в волдырях.

— На сегодня хватит, — сказала мать. — Пора заняться ужином. Валя поможет мне, а ты, Аня, подоишь корову и напоишь теленка.

Свое дело я знал — кормить цыплят и утят.

После их кормежки я хотел продолжить работу с парусником, но в это время к воротам подъехал дядя Коля, слез с лошади и отвязал от седла тяжелый мешок.

— Отец дома? — спросил он меня.

— Нет еще.

Он пошел с мешком к нам, и я за ним. Мне было любопытно: что у него в мешке?

— Здравствуй, Мария! — сказал он, войдя в избу. — Я вам свежатины принес.

Он развязал мешок, выложил на стол несколько пучков колбы, а потом вытянул за шею громадную белую птицу.

Я решил, что это гусь, но оказалось, что дядя Коля принес лебедя. Подранка, как он объяснил, он нашел уже раненым, и пришлось его застрелить, избавив от мучений.

— Там был след от подков, — объяснял он. — Здесь только у лесничего такие патроны и подкованный конь. У нас летом кони некованые.

— А лесничий уехал в район и еще не вернулся, — сказал я дяде Коле.

— Откуда ты знаешь?

— Начальник леспромхоза сегодня сказал.

— Да, действительно, — подтвердил Миша.

— Значит кто-то другой, а я погрешил на лесничего. Ну что, будете есть?

Мать отказалась заниматься птицей, поэтому Михаил забрал лебедя и пошел в сарай. Я хотел идти за ним, но Миша сказал, что он только подвесит его до завтрашнего дня.

— А колба зачем? — спросила мать. — Мы ее наготовили столько, что до осени хватит.

— А ты еще не знаешь о цинготниках в леспромхозе?

— О каких цинготниках?

За дверью послышались голоса, и в избу вошли отец и начальник леспромхоза.

— А нам как раз тебя и надо, Николай Иванович! — сказал отец. — Мать, я гостя привел. Знакомьтесь!

Николай Федорович и мать представились и пожали друг другу руки.

— Ухи хватит на всех? — спросил он у матери.

— Разведем пожиже, так хватит. Но до ухи еще не меньше часа. Николай Иванович, ты зови своих тоже. Только как мы поместимся?

— А мы стол и скамейки принесем, — сказал дядя Коля.

Когда он вышел, Николай Федорович снял с плеч солдатский вещмешок, достал из него и поставил на стол консервные банки, хлеб, две пол-литровые бутылки водки и что-то еще. Вошел Миша с ведром молока, а вслед за ним Аня.

— Николай Федорович не знает, что такое колба, — обратился отец к матери. — Ты бы приготовила немного попробовать.

— Аня приготовит. Она у нас молодец насчет колбы. Лучше меня делает.

— Эту колбу? — спросила Аня неуверенно, показывая на колбу, принесенную дядей Колей.

— Нет, возьми нашу. Эта уже старовата.

Миша взял несколько стеблей колбы из пучка и принялся жевать их.

— Да, старовата, но соку в ней еще достаточно для лечения цинги. Ее нужно мелко нарезать и потолочь. А если еще и с молоком, то за уши не оторвешь — и цинга скорее пройдет.

Пришли дядя Коля и тетя Настя. Их дети, Коля с Надей, остались играть на дворе с Иваном и Валей. Мне же было интереснее с взрослыми. Тетя Настя с матерью занялись приготовлением ужина.

Дядя Коля рассказал, что нашел много колбы, но ее нужно заготовить в течение двух-трех дней, пока она не зацвела и не стала непригодной. Нужно отрядить человек десять, и дядя Коля отведет их на Березовую речку и к Калдае. Отец предложил на первое время поделиться колбой, которую успели заготовить мы и дядя Коля, чтобы можно было начать лечить людей уже завтра с утра. Только нужно раздобыть молока.

— Я с колхозом договорюсь, чтоб литров сорок в день поставляли, — сказал Николай Федорович.

— От колхоза вы ничего не получите, — заметил дядя Коля. — У них план по сдаче молока не выполняется. На прошлой неделе был уполномоченный из райкома и так пригрозил председателю, что тот молоко от своей коровы начал сдавать и колхозников прижучил — все сдают сколько могут. Надо сообщить тем соседям, которые не в колхозе, чтобы продавали вам молоко.

— Ну, мужики, если поможете поставить моих людей на ноги, то я перед вами в долгу не останусь!

Мать поставила перед мужчинами миски с колбой в сметане и стаканы. Николай Федорович разлил водку по стаканам и произнес тост за знакомство. Они выпили и приступили к колбе и рыбным консервам, которые принес Николай Федорович. Миша только чуть пригубил стакан.

Из разговоров за ужином я узнал, что Николай Федорович был танкистом, а его семью разбомбили, поэтому он после войны решил уехать подальше в Сибирь, на Калтанскую стройку, которую объявили всесоюзной. Он рассчитывал работать с техникой, но партия отправила его сюда — поднимать леспромхоз, прежний начальник которого спился. Я уснул, не дождавшись конца ужина.

Миша разбудил меня на рассвете, и мы снова отправились на рыбалку к свинарнику. Иван не захотел вставать так рано. Клев был хороший, и мы поймали довольно много рыбы, хотя ловили не больше часа. Миша спешил домой, чтобы заняться посадками.

Когда мы пришли домой, все уже позавтракали. Отец ушел в магазин — принимать молоко от частников. Мать и тетя Настя отправились в леспромхоз с ведром колбы в парном молоке. Валя с Аней ушли в школу. Мы остались дома втроем, хотя Иван еще не проснулся.

Миша показал мне, как чисть рыбу моим перочинным ножиком, а сам принялся ощипывать лебедя. Когда рыба была очищена, Миша поджарил ее на сковороде, подбросив дров на еще горячие угли в печи. Завтрак из свежей рыбы оказался настолько вкусным и обильным, что меня потянуло в сон, но утята и цыплята были еще не кормлены. Миша дощипывал лебедя, который уже не казался мне таким громадным.

Пришла мать из леспромхоза, и мы весь день высаживали рассаду капусты, готовили лунки для огурцов, тыквы, дыни, арбузов и бог знает чего еще. Миша подробно объяснял мне и показывал шаг за шагом, как нужно сажать тот или иной овощ, как его поливать и как за ним ухаживать. Кое-что откладывалось у меня в голове. Когда Миша увидел, что я уже не слушаю, он стал читать стихи, под которые я незаметно заснул прямо на грядке. Иван же с самого начала решил, что лучше таскать навоз для лунок, чем слушать Мишины наставления и копаться в земле.

Не знаю, как долго я спал, когда Миша разбудил меня.

— Пойдем лесовозы смотреть, — сказал он.

Слышалось гудение моторов. Когда мы подошли к калитке, первый из огромных грузовиков уже был на мосту, а за ним шли еще два. Мой сон как рукой сняло.

— «Студебеккеры», — сказал Миша.

— Что? — переспросил я.

— Американские машины. Ты же ел американские консервы, а это американские грузовики.

— А где эта Америка?

— Далеко, за океаном. Потом расскажу.

Грузовики с множеством колес переехали мост и остановились напротив нас. Из кабин спрыгнули шоферы в комбинезонах как у танкистов, которых я видел в кино. Среди них был лесничий Бузицкий. Все они пошли назад к мосту, и мы присоединились к ним.

Я сосчитал число колес — их оказалось десять у каждого грузовика. До этого я знал только полуторки ГАЗ и трехтонки ЗИС.

— Это только горбыли! — прокричал лесничий.

Некоторые горбыли между бревнами были расщеплены.

— Мост-то узковат, — сказал один из шоферов. — Ладно, как по сухому, а в дождь можно запросто пойти юзом в лужу.

— Я чувствую, что мост слабый, — сказал другой шофер. — Не развалился бы, когда поедем груженые.

— Другой дороги нет, — сказал им лесничий. — Проверьте, чтоб гвозди не торчали.

Один из шоферов пошел за молотком и забил несколько гвоздей. Лесничий взглянул на меня и, узнав, похлопал по плечу.

— Ты заходи к нам поиграть с Юрой. Он сказал, что ты умеешь читать. Вот и поучил бы его.

— Зайду. А это мой брат Миша.

— Николай Федорович говорил о вас, — произнес лесничий. — Хорошо, что вы ему сказали о колбе. Я ему тоже говорил, да он мимо ушей пропустил. Не сибиряк! А отец ваш был прав насчет этого моста. Ну, посмотрим! Всего хорошего!

Машины заревели моторами и двинулись, пыля, дальше по улице. Потом они повернули в переулок между огородами дяди Коли и Юрковых — к броду около кузницы — и вскоре показались на высокой заречной стороне по дороге в Белорус. Я подумал, что они, наверное, не смогут проехать по узкой лесной дороге.

Мать топила печь, чтобы зажарить лебедя целиком. Остаток дня мы занимались огородом, а Иван опять ушел с Надей за лебедой. Коля и тетя Настя тоже работали в своем огороде. Ограда между нашими огородами была всего в три жерди, и я мог переговариваться с Колей, если мы были недалеко друг от друга. Я делал борозды и раскладывал проросшие семена свеклы и брюквы, а потом закрывал их землей. Коля сказал, что очень хочет пойти со мной и с Мишей на рыбалку в воскресенье утром.

На заречной улице опять загудели моторы. Это возвращались лесовозы, нагруженные горами бревен. Мы все побежали к мосту. Даже мать не удержалась и пошла с нами. Лесовозы медленно выползли на нашу улицу и остановились перед мостом. Шофер первой машины остался в кабине, а остальные присоединились к нам. Лесничий махнул рукой, и машина медленно въехала на мост. Когда задние колеса еще были на мосту, а передние его уже переехали, мы заметили, что мост немного просел, но машина благополучно его прошла. Вторая машина ехала немного быстрее, и было видно, как шевелились бревна моста и трескались горбыли под колесами. Лесничий показал третьему шоферу, что надо ехать медленно.

Когда, переехав мост, все машины остановились, шоферы с лесничим осмотрели его. Все скобы, скреплявшие бревна, были погнуты, а горбыли в колее растрескались. Погалдев, шоферы и лесничий пришли к заключению, что, хотя мост еще может выдержать несколько рейсов, его надо укреплять. Все расселись по машинам и уехали, а мы пошли домой.

Вскоре пришел отец, и мы сели ужинать. Лебедь оказался суховат, но корочка была настолько вкусная, что ничего другого и не хотелось. Отец поглядел на меня и положил кусок мяса, а корочку разделил всем поровну. У нас не было свежего мяса с прошлой зимы, если не считать пельменей с барсучьим мясом у дяди Коли, поэтому лебедя с жареной картошкой съели до последней крошки.

За ужином мы рассказали отцу о переезде «студебеккеров» по мосту и о решении лесничего и шоферов перестраивать мост.

— Ей-богу, они все какие-то непутевые! — сказал отец. — Я им говорил, что нужно положить на бревна один слой толстых досок поперек и один — вдоль. Тогда нагрузка будет распределяться равномерно на все бревна, а сейчас вся нагрузка приходится только на бревна, которые под колесами. Выпустить доски по двадцать сантиметров и поставить на них по двум сторонам отбойники из бревен. Это полдня работы для двух человек. Да кузнецу часа два — скобы для отбойников загнуть.

ПЕРВОМАЙ

Проснувшись рано утром, я вышел из избы и увидел на завалинке Мишу с моим парусником. Только теперь парусник выглядел совсем по-другому. Миша обстругал доску маленьким рубанком, скруглил углы, поставил мачту, а сейчас вырезал парус из куска толя.

— Сделаем киль, руль, и корабль будет готов, — сказал он мне и объяснил, что это такое и для чего они нужны.

Конечно, мне было приятно, что Миша помогает мне, но я хотел сделать корабль сам. «Хорошо, — подумал я, — пусть он мне поможет с этим парусником и научит, а следующий я буду делать самостоятельно».

В это время отец мерил рулеткой мост, разговаривая со стоящим рядом крупным мужчиной в гимнастерке, галифе и сапогах. На голове у него была выцветшая военная фуражка. Он опирался на костыль. Все колхозники, шедшие к хомутной на разнарядку, здоровались с ним, а он только махал им в ответ рукой, продолжая разговор с отцом. Поговорив, они распрощались, и отец подошел к нам.

— С огородом закончите сегодня? — спросил он Мишу.

— Нет, нужно подождать еще пару дней, чтобы окрепла рассада в парнике, а то солнце жарит так, что спалит ее, если рано пересадить. Вот скороспелку можно сегодня посадить — она начала проклевываться. К Первомаю всё посадим. Я думаю, где бы большие кадки и насос раздобыть. Закачали бы в них воды на полив из лужи, пока она не высохла.

— Идея хорошая. У нас в магазине бывают бочки из-под селедки. Посмотрю, остались ли какие целые. Мне пора на работу. Поговорю с людьми: кажется, я видел на складе какой-то старый насос.

Девочки позавтракали и ушли в школу. Иван только что проснулся и заявил матери, что больше не пойдет собирать лебеду, так как вокруг они всё уже собрали, а крапива жжется.

Я пошел с утятами на речку ловить рыбу. Утята уже почти полностью оперились и стали походить на уток. Когда я проходил мимо хомутной, там всё еще толпился народ, но дяди Коли не было — он уехал в леспромхоз помогать заготовлять колбу. Теперь он сторожил коней в ночном и днем был свободен. Сторожить коней стало необходимо после двух случаев конокрадства в соседних бригадах. Голодные люди были готовы украсть что угодно. Воров так и не нашли.

Я опять пошел к свинарнику, где ловил рыбу раньше. Заглянув внутрь, я увидел, что помещение пусто. Немногих оставшихся после зимы свиней увезли на центральную усадьбу в Ключи. Там было правление здешнего колхоза «Память Ильича». Утята нашли в свинарнике какую-то еду и были ею очень заняты. В другом конце сооружения находилось подсобное помещение, где смешивали корм для свиней. Там не было ничего, кроме железной печи, стола, двух скамей и железных бочек. Их насчитывалось шесть штук. Они были выше меня, поэтому я пододвинул скамью и залез на нее, чтобы посмотреть, что в бочках. Все они оказались пустыми.

Утята были по-прежнему поглощены своим занятием. Мне было непонятно, что они здесь нашли. Я решил оставить их в свинарнике, а сам, закрыв дверь, побежал домой и рассказал Мише и матери о бочках. Заодно сказал, что утята увлеклись чем-то в свинарнике.

— Они свиной помет едят, — сказала мать.

— Помет? — спросил я.

— Ну да! Помет, то бишь говно, — подтвердила она.

Мы с Мишей нашли бригадира у хомутной. Вокруг него всё еще крутилось несколько колхозников, и нам пришлось подождать в сторонке, пока они закончат свои разговоры. После того как Миша поздоровался с ним, бригадир посмотрел на меня и спросил:

— Вы сыновья Васильича?

— Да, — ответил Миша. — Я только на побывку, а так работаю агрономом в Пушкино.

— И что вам надо? Хотите к нам агрономом?

— Нет, — сказал Миша. — Я хотел спросить, нельзя ли временно взять пустые бочки из свинарника, чтобы воду возить.

— А мне что за это будет? — спросил бригадир, улыбаясь.

— Первомайское спасибо, — весело ответил Миша.

— Берите! Только не заиграйте! Нам они могут пригодиться.

— Вернем по первому слову, — бойко ответил Миша и протянул руку бригадиру.

Мы быстро пошли к свинарнику, пока бригадир не передумал. Когда мы вошли, утята сидели вплотную друг к другу и дремали, но тотчас проснулись и окружили меня. Я повел их на речку, подобрав удочку, червей и ведерко, а Миша занялся бочками. Я обратил внимание, что вдоль обрывистого берега реки густо росла лебеда. Иван просто не знал, где ее искать.

Рыбалка не шла. Утята мешались, и мне пришлось отвести их обратно в свинарник и закрыть. Клев был не очень хороший. Удалось поймать только несколько чебаков, пескарей и гальюнов. Но главное удовольствие доставляло то, что я был один на речке, неспешно текущей в зеленых берегах. Низко в небе вились стрижи, а один раз над самой водой стремительно пронеслась синяя птица величиной с ласточку. Я постепенно перемещался вниз по речке, забрасывая удочку и следуя за поплавком. Так я прошел метров сто пятьдесят до обрывистого участка берега, который нужно было обходить верхом вдоль огородов. Здесь крапивы и лебеды — хоть косой коси! Миновав обрывистую часть, я спустился к воде на травянистый уступ, которым заканчивался большой омут. Дальше шел галечник. На вытоптанной траве была видна рыбная чешуя. Видимо, здесь ловили рыбу. Едва крючок утонул, как поплавок резко нырнул. Я подсек и начал тащить рыбу. Мне с трудом удалось выбросить ее на берег. Это был большой окунь. Крючок сидел глубоко, и мне пришлось вырезать его перочинным ножичком, который, к счастью, оказался в кармане моих трусов.

Мне удалось поймать еще трех небольших окуней и нескольких чебаков, как вдруг в омут упал камень. Я оглянулся вверх и увидел загорелого длинноволосого мальчика в рваных трусах, который был намного крупнее меня.

— Ты чего это в моем омуте ловишь? — спросил он с угрозой.

— Я не знал, что это твой омут. Миша сказал, что можно ловить по всей речке.

— Какой такой Миша?

— Мой старший брат. Он настоящий рыбак. Вон там, видишь, у свинарника.

В это время Миша подходил к свинарнику за очередной бочкой. Я хотел показать мальчику, что у меня есть защита. В это время Миша увидел меня и направился в нашу сторону.

— Лови! — сказал мальчик. — У меня сейчас всё равно крючков нету.

— Давай вместе ловить, — предложил я ему. — Поочередно.

Он спустился по тропинке ко мне.

— Покажи, что поймал! — Он посмотрел в ведерко. — Ух ты!

Знатный окунь! Как ты, такой малявка, вытащил его?

В это время к нам подошел Миша.

— Привет рыбакам! — сказал он весело. — Тебя как зовут?

— Толик. Анатолий Порцев, значит. Я здесь всегда рыбачу. Только сейчас у меня крючков нет, а купить не на что.

— Ты здесь живешь? — спросил Миша.

— Да, с мамкой и сестрой. Это наш огород здесь.

— А отца нет?

— Нет. Он с войны не вернулся. Нас трое, да еще кошка.

— А леска у тебя есть?

— Плохонькая, потому и крючок оборвался.

— Приходи к нам, Толя, получишь пару крючков и леску. Мы живем около моста через лужу.

— Я знаю, вы новенькие. Я видел вас. Ваш отец очень рыжий.

— Точно! Пойдем, Володя! А то утята соскучились по тебе. А рыбу-то отдай Толе. Нам ее на всех всё равно мало, а им на троих хватит. Только ведерко не забудь принести.

— Толя, возьми пока мою удочку, — сказал я Толе.

— Нет, спасибо! Я картошку сажаю. Не до рыбалки сейчас, пришел просто посмотреть, кто ловит на моем месте. А за рыбу — спасибо! Мама придет и уху сделает. У нас кроме картошки да капусты ничего не осталось. Правда, молоко теперь есть, и куры яйца несут, но мать их продает, чтобы хлеба купить.

Я забрал утят, а Миша покатил последнюю бочку. Когда подошли к нашему двору, то увидели у моста кучу толстых обрезных досок, на которых сидели и курили два мужика. Один из них поманил нас рукой.

— Это, наверное, вам, — он указал на лежащие рядом шланги и какой-то темный от старости аппарат с длинной рукояткой. — Отец ваш прислал. Только насос этот давно не работает.

Миша с трудом перенес чугунный насос через мост к луже, потом шланги. Один был из толстой резины, а второй — брезентовый. Он подсоединил резиновый шланг к насосу и попытался качать воду из лужи. Насос скрипел, хрипел и шипел, но воду не качал. Раздосадованному Мише пришлось таскать воду из лужи ведрами и заливать в бочки.

Рабочие принялись укладывать доски на мост. Они сверлили коловоротом отверстия в досках и прибивали их огромными гвоздями. После каждой прибитой доски рабочие отдыхали, поэтому дело продвигалось медленно, но всё-таки через несколько часов мост был покрыт поперечными досками. Оставалось только уложить продольные колеи из четырех досок, но рабочие решили, что день кончился, хотя солнце стояло еще высоко. Они оставили инструмент в нашем сарае и пошли на речку купаться.

Валя и Аня после школы помогали Мише поливать грядки. Иван всё-таки пошел за лебедой и крапивой после того, как Миша провел с ним беседу, которой я не слышал. Он три раза ходил за свинарник и натаскал достаточно лебеды — дня на четыре.

Меня поставили гонять из огорода наших цыплят и чужих кур. Я стрелял в них из лука не целясь, но всё равно чуть не попал в одного цыпленка. Как раз в это время мать наблюдала за моей стрельбой. Она тотчас запретила мне стрелять и позвала цыплят. Те кинулись к ней со всех ног. Мать вывела их на улицу и повела по дороге к хомутной, роняя понемногу крошки хлеба. Так она довела их до конного двора, где разбросала оставшиеся крошки. Цыплята остались выискивать и клевать крошки и всё, что находили. Потом они всегда убегали на конный двор и приходили домой ко времени кормежки.

К мосту подошел отец, как всегда с котомкой, и осмотрел работу плотников. Судя по его лицу, она явно ему не нравилась. Потом он подошел к насосу, всё еще стоявшему у лужи, и попытался качать воду. Вода не шла. В это время подъехал дядя Коля.

— Ну, я закончил с колбой. Теперь пусть сами этим занимаются. Как ты думаешь, перепадет нам что-нибудь от начальника? — спросил он отца.

— Обещал муки подбросить к Первомаю. Посмотрим.

— А ты решил лужу осушить?

— Михаил придумал воду качать из лужи в бочки. Только насосу этому в обед сто лет. Не качает. Видно, диафрагма сгнила. Я думаю, что разбирать бесполезно — запчастей к нему не найдешь.

— Кузнецу надо отдать. Если он не отремонтирует, то можно выбросить. А вон и он — легок на помине! — махнул рукой дядя Коля и слез с лошади.

От реки через конный двор шагал с мешком за плечом широкоплечий дядя Гриша, которого дядя Коля представил мне и Мише третьего дня как главного охотника. За ним вереницей шли две лошади и собака. Когда он подошел к нам, лошади и собака встали как вкопанные. Дядя Гриша возвышался на голову над отцом и дядей Колей. Из-за его изорванного лица трудно было сказать, молодой он или старый, но клочковатая шевелюра была почти седой.

— Здорово, мужики! — сказал дядя Гриша. — О чем толковище?

— Да вот я Васильичу толкую, что если ты не отремонтируешь этот насос, то никто не отремонтирует.

— Старенький! Еще дореволюционный. Принесите завтра в кузню, я посмотрю. А сейчас мне некогда. Старуха захворала. Надо настой делать.

— А что с ней? — спросил дядя Коля.

— Прострел. Да ничего! Я настой сделаю, пропарю ее в бочке, так завтра бегать будет. Прощайте!

Дядя Гриша пошел через дорогу к своей избенке, и за ним потянулись лошади и собака. Дядя Коля рассказал, что дядя Гриша со старухой живут зимой в тайге — охотятся. Там у них есть зимовье и покос. Сено ставят для лошадей и коровы там. Весной возвращаются сюда, продают пушнину государству и работают в кузнице. Он что угодно выкует. Мастер! Кузница от его отца осталась.

— Так он колхозник или единоличник? — спросил отец.

— Как тебе сказать! Официально числится в колхозе, но он инвалид. Нарвался без ружья на медведя-шатуна, и тот его очень сильно порвал. Кости поломал, скальп снял, да и лицо сам видишь какое. Григорий всё-таки убил его ножом, но и сам едва до зимовья дополз. Если бы не его старуха, то не выжил бы. Она у нас колдунья. Она и кожу на голове пришила, и кости срастила. Всякими травами отпаивала. Если какие болезни, то к ней нужно идти, а не к докторам. Только она по-русски мало говорит. Это еще до войны случилось. Вот с тех пор дядя Гриша числится инвалидом, хотя и оглоблю руками в дугу согнет. Попивать начал и лошадей приучил водку пить. И собака водку лакает. Нельзя сказать, чтобы много, но частенько. Хороший мужик!

Нас позвали в баню, и мы распрощались с дядей Колей. Но не успели мы еще дойти до места, как меня окликнули. Пришел Толя с моим ведерком, в котором лежало несколько яиц.

— Мамка вам яиц прислала, — сказал он.

Я обрадовался его приходу, потому что мог повременить с баней. Быть с отцом в бане, даже сидя на полу, было выше моих сил. Он плескал из ковша воду на раскаленную каменку так, что казалось — у меня вспыхнут волосы от жара. А потом начинал париться, отчего становилось еще жарче. Сам он сидел на верхней полке в ушанке и рукавицах и неистово хлестал себя веником. Рубцы от ранений на его теле становились еще заметней. Иногда он норовил парить и меня, но тогда я уже начинал орать во всю глотку и выскакивал пулей из бани, как только мне удавалось вырваться из его рук. Миша тоже не любил такой жары и поэтому остался со мной и с Толей, сказав отцу, что мы скоро придем. Толя получил крючки и четыре метра лески. Мы договорились вместе рыбачить на его омуте рано утром.

После бани и ужина Миша с девчонками стали собираться в клуб. Валя гладила свои и Анины школьные фартуки и пионерские галстуки на понедельник. Аня не очень стремилась в клуб, поэтому Валя делала для нее всё, чтобы пойти вместе на танцы. Одежда у них состояла из тех же саржевых шаровар и ситцевых рубашек, которые мать сшила для всех нас. На ногах тапочки из корда, которые Валя начистила мелом. У Миши был хлопчатобумажный форменный китель, брюки и грубые ботинки.

Я уснул и не слышал, когда они возвратились домой. Должно быть, очень поздно, судя по тому, что мать ворчала о засонях рано утром, когда я проснулся, чтобы бежать на рыбалку. Мишу я добудиться не смог и, выпив стакан молока, побежал на речку навстречу поднимавшемуся за горой солнцу. Была жгучая роса, и мои босые ноги превратились в ледышки, но меня это не смущало. Я еще издалека увидел Толю, забрасывающего удочку, и прибавил скорости через мокрую от росы траву. Когда я добрался до Толи, мои трусы были мокрыми и меня трясло от холода, но Толин омут уже осветило солнце.

— Привет, Толя! — сказал я, стуча зубами.

— Засоня! А где Миша?

— Они поздно из клуба пришли.

— На танцы ходили? Моя сестра тоже поздно пришла и теперь дрыхнет.

— А сколько твоей сестре лет?

— Двенадцать. А тебе сколько?

— Мне пять лет.

— А мне уже семь. В этом году в школу пойду. Ну, хватит болтать! Клюет хорошо. Мне скоро бежать огородом заниматься.

Клев действительно был хорош, и мы то и дело выбрасывали на берег рыбу. Ловились чебаки, окуни, ерши, крупные гольяны, а Толя выволок большого налима, после которого он пошел домой, а я остался еще половить. Но с уходом Толи клев вдруг кончился, и я тоже отправился домой. Наловленной мною рыбы только-только хватило на завтрак, но все были довольны и хвалили меня. Мне было приятно, что я тоже добываю еду для семьи.

Во время завтрака мы увидели, как мимо нашего двора прошел дядя Гриша с лошадьми и собакой, так что отец встал из-за стола и пошел в кузницу с насосом, захватив меня с собой. Шли мы по переулку между огородами дяди Коли и Юрковых. Как мне сказали сестры, Юрков был учителем биологии. Мать и остальные занимались посадками и носили воду.

Кузница была закрыта, и мы повернули домой по заросшей травой дороге между нашим огородом и усадьбой наших соседей Иванюков, огород которых выходил прямо к реке. Там даже ограды не было, потому что этот берег подмывала река и он иногда обрушивался, унося часть их огорода, как случилось и этой весной. Около конного двора мы встретили дядю Гришу без лошадей и собаки.

— А где же лошади? — спросил отец.

— А я их в лесу с собакой оставляю пастись. Собака их приведет, когда я посвищу. Пойдем посмотрим, что с вашим насосом.

Чего только не было в кузнице! Старые обручи от бочек, куски полосовой стали, стальные прутья, сломанные тележные оси, старые конные грабли и конная сенокосилка, а вокруг кузницы стояли телеги и даже четырехколесный прицеп для грузовика, ожидающие ремонта.

— Работы столько, что не знаю, с чего начать. Ну да ладно, начнем с вашего насоса, — сказал дядя Гриша.

Он нашел ключи и пытался вывинтить болты, но они заржавели намертво.

Тогда дядя Гриша положил насос в железную бадью и налил туда керосину из канистры, потом нашел паяльную лампу, зажег ее, разжег угли в горне. Отец, видя, что к нашему насосу он приступит нескоро, пошел домой, а я остался в кузнице. Мне было здесь очень интересно. Я спросил у дяди Гриши, бегает ли его старуха сегодня. На что он ответил, что еще не бегает, но лучше ей стало.

— А правда, что ваша старуха колдунья, как в книжках? — спросил я его прямо, поскольку не мог придумать, как спросить поделикатней. А вопрос этот меня очень интересовал.

— Правда! И даже лучше, чем в книжках.

— А она может дождь наколдовать? Теперь так сухо, что надо всё время поливать огород.

— Я попрошу ее, как только оклемается. Ты прав, нам всем нужен дождь. Мне пахать огород пора, а сейчас так сухо, что не вспашешь.

Дядя Гриша разжег горн и нагревал какую-то железяку, потом ковал ее. Она на глазах превращалась в ось для телеги. Я помогал ему, качая меха, для чего он поставил меня на толстую сосновую чурку. Качать меха — нелегкое дело, и вскоре я покрылся потом. Так прошла пара часов. Всё это время мы разговаривали. Дядя Гриша рассказывал о жизни в тайге на зимовье и о разных зверях, на которых он охотился. Рассказал подробно и о медведе, который покалечил его.

Я никогда не разговаривал со взрослыми так же, как с дядей Гришей. Мне показалось, мы словно стали товарищами. Разговоров с отцом у меня не было: он был человеком молчаливым. Обычно он говорил что-то, даже когда отвечал нам, очень коротко, не вдаваясь в подробности, а потому говорить с ним подолгу было трудно. А дяде Грише я задавал самые разные вопросы, и он охотно отвечал, а если я не понимал и переспрашивал, так же охотно объяснял суть дела. Я спросил его, откуда взялись шорцы. Он ответил, что шорцы были здесь всегда, а русские пришли недавно; что деревня Нижние Кинерки — очень старое шорское поселение. Ему много сотен лет. До революции русских в деревне было только несколько семей. Оказалось, что отец Толи Порцева, моего нового приятеля по рыбалке, родился здесь до революции. Я не мог вообразить такие далекие времена, хотя умел считать до ста без запинки и знал, что отцу сорок четыре года, что он жил до революции, так как у нас дома часто говорили о всяких родственниках и их жизни до Октября.

— А почему сейчас шорцев стало меньше? — спросил я его.

— После революции некоторые ушли на восток — в Хакасию и на Алтай, а некоторые подались в город, потому что с охотой стало плохо, когда сюда пришло много русских. Калтан тоже был большим шорским селом, а теперь там шорцев почти не осталось.

Дядя Гриша по ходу разговоров стал учить меня шорским названиям разных предметов. Про Алтай я знал, потому что наша семья пришла с Алтая и только я родился здесь, в Антоново. Однако я не мог понять, почему наша семья ушла с Алтая, а шорцы, наоборот, туда отправились.

Наконец он вытащил насос из бадьи, протер тряпкой от керосина и снова попробовал отвинтить болт, но он не поддавался. Тогда дядя Гриша нагрел насос паяльной лампой, и болт стал вывинчиваться. Так он вывинтил все болты, разделил насос на две части, постучав по нему молотком, и внимательно изучил внутренности насоса, после чего сказал, что отремонтировать можно, и положил обе половинки обратно в бадью с керосином.

— А теперь пора обедать, — сказал он.

У меня тоже бурчало в животе от голода. Мы пошли по дороге между огородами, и около конного двора дядя Гриша засвистел, вложив пальцы в рот. Свист был очень резкий и громкий. На другой стороне реки раздался лай, и вскоре показались бегущие лошади, а за ними собака. Мы попрощались у нашего двора.

— Ты заходи ко мне в кузню, — сказал дядя Гриша. — Шорскому будешь учиться и мне помогать.

Я был очень рад предложению, о чем сразу же и сообщил старшему товарищу.

Плотники закончили настил моста, но отбойных бревен не было. Кто-то выпустил моих утят на лужу. Я хотел пройти мимо них, но не тут-то было. Они выскочили из лужи, окружили меня и побежали вслед за мною домой. По случаю воскресенья отец был дома. Они с Мишей крыли толем ту часть крыши, которая протекала. Раньше они говорили, что к зиме надо перекрыть всю крышу тесом, но теса не было, поэтому решили покрыть часть крыши толем.

— Где шатался? — спросил меня отец.

— Я не шатался, а был в кузнице с дядей Гришей. Он обещал, что насос отремонтирует.

За обедом отец сказал, что первого и второго мая они с матерью и Мишей пойдут в лес заготовлять дрова на зиму, хоть и поздно уже, да и береза в лист пошла. Лесничий выделил нам участок недалеко от леспромхоза, где было много березы и осины. Возить оттуда будет нетрудно. Конечно, они втроем не смогут за два дня напилить и наколоть дров на всю зиму, поэтому их придется складывать в кряжах, а летом по мере возможности вывозить из леса, чтобы пилить и колоть дома.

— А мы что будем делать? — спросила Аня.

— Вам придется первого идти на демонстрацию и петь в хоре, а потом поливать огород. Иван будет следить в оба глаза, чтобы куры не попортили посадки, а Владимир пусть занимается утятами и цыплятами, для которых мать приготовит еду на два дня.

— А рыбачить мне можно? — спросил я.

— Можно! Мы рыбе всегда рады. Мало поймаешь, так утятам скормишь. А после рыбалки по дороге лебеды нарежешь для корма. Котомочку с собой бери на рыбалку.

— А что куры могут сделать в огороде? Это же не свиньи! — сказал Иван, явно недовольный тем, что ему придется торчать в огороде.

— Разгребут посадки, и растения засохнут. А другой рассады или семян у нас нет, да и поздно будет снова выращивать. Что будешь есть зимой? — сказал ему отец. — Или ты еще мало голодал?

Меня такое распределение устраивало, но хотелось тоже сходить на демонстрацию. В Калтане были демонстрации, но мы не ходили.

После обеда я сбегал к Толе, чтобы договориться о рыбалке назавтра. А у Миши под вечер нашлось время закончить мой парусник, и мы пошли на лужу. Миша настроил руль и парус так, чтобы он шел почти против ветра. Ветер был очень слабый, временами ощущалось легкое дуновение воздуха. Тем не менее парусник шел медленно по курсу, а иногда совсем замирал на месте. Для меня же было чудом, что парусник шел туда, куда его направляли. Миша объяснял мне, как устанавливать парус в зависимости от направления ветра, а руль — в зависимости от силы ветра и пути парусника. Хорошо иметь такого брата, который всему научит!

Наутро мы вышли из дому так рано, что только самые верхушки сосен освещались встающим из-за горы солнцем, а у нас в долине только светало. Опять была холодная роса, но на этот раз я надел мою старую фуфайку, однако ноги были ледяные. Толя пришел одновременно с нами. От реки шел пар. Толя первым поймал крупную сорожку, а потом и у нас пошло. Миша взял с собой Ванину удочку и, поймав хорошего пескаря, решил поставить жерлицу. Он зацепил пескаря за верхний плавник, поднял грузило, воткнул удилище подальше от нас в берег над осокой и забросил живца в воду. Мы продолжали ловить в основном чебаков, пескарей и сорог. Миша поглядывал на вторую удочку. Леска шевелилась — значит, живец еще жил. Когда солнце осветило лес на противоположном берегу, начался клев окуней. В это же время удочка с живцом резко изогнулась вниз, и Миша помчался к ней, оставив свою удочку, поплавок которой тоже нырнул. Я показал Толе на удочку, так как она была слишком тяжелая для меня. Он подсек и вытащил большого окуня, а Миша выбросил на берег щуку. Она была сантиметров тридцать длиной. Мы не могли оторваться от своих удочек, так как рыба клевала бесперебойно. Миша поймал еще одного пескаря и снова поставил на живца. Мне и Толе было не до щук. Мы непрерывно подтаскивали окуней, ершей, сорожек, чебаков и пескарей. Миша вытащил на живца громадного окуня и решил кончать рыбалку, но мне и Толе совсем не хотелось уходить с такого клева. Но Миша был непреклонен: ему сегодня нужно заканчивать посадки в огороде.

— Такой клев означает, что погода испортится, — сказал он. — Поэтому нам нужно всё высадить и нарезать гору пихтовых лап, чтобы закрыть всходы на случай снега.

На небе не было ни облачка, солнце уже начало пригревать и на нашем берегу. Миша взял с собой всю нашу рыбу и сказал, чтобы я не забыл нарезать в котомку лебеды. Сам он тоже резал и складывал в свою котомку крапиву и лебеду по дороге к свинарнику.

Мы с Толей продолжали ловить еще около часа, а клев всё не спадал. Наконец Толя решил, что ему тоже пора в огород. В то утро мы говорили совсем немного, но мне показалось, что Толя стал относиться ко мне не как к малявке, а как к товарищу.

— А Миша не соврал насчет снега? — спросил он.

— Миша никогда не врет. Но мне тоже кажется, что снег не пойдет, ведь уже лето. Хотя в прошлом году в Калтане выпал снег в середине мая.

— Здесь тоже был снег в мае. Я заготовлю на всякий случай солому, чтобы закрыть высаженную рассаду. Картошка у нас еще не взошла, а огурцы, капусту и помидоры уже высадили.

Мы разошлись, довольные рыбалкой. По дороге домой я наполнил свою котомку лебедой, срезая только верхушки, потому что стебли были толстые.

Дома Миша и мать с Иваном поливали огород. Я наскоро съел оставленный мне кусок хлеба и выпил молока. К нам пришел из своего огорода дядя Коля: ему нужно было спросить мать, что говорит отец об обещанной начальником муке.

— Голодно становится, — сказал мрачно дядя Коля. — Ночью пойду на косачей, а то нечего поставить на стол к Первомаю.

Мать сама не могла сказать ничего о муке, но обещала дать вечером буханку хлеба, когда отец придет с работы. Миша рассказал дяде Коле об утреннем необычном клеве, и тот согласился, что это может быть к непогоде. К тому же у него разболелась нога. Миша сказал, что пойдет резать пихтовые лапы.

— Ты, пожалуй, прав. Пойдем к колдунье! Она точно скажет.

— К какой колдунье?

— К нашим соседям через дорогу. Только подожди, я должен взять что-нибудь для нее. Ее нужно задобрить, а то она ничего не скажет.

— У меня есть чай и кусковой сахар. Дайте ей, — сказала мать.

Я пошел вместе с дядей Колей и Мишей. Один я бы ни за что не пошел к колдунье. Дядя Гриша сидел у сарая, чинил хомут. Дядя Коля заговорил с ним по-шорски, и они долго что-то обсуждали. Потом дядя Гриша обратился ко мне:

— Мой аргыш! Когда в кузню придешь?

— Когда ты там будешь! — ответил я с удовольствием, зная, что «аргыш» — это по-шорски «друг».

— Так ты говоришь, что клев был необычно хороший, — обратился он к Мише.

— Никогда такого не видал, — ответил тот.

— А вот мы сейчас старуху спросим. Она мне уже сказала не пахать огород, а ждать дней пять.

Он отрезал дратву у хомута и прокричал что-то по-шорски. Из избы выползла с кривым костылем в руке маленькая старушка и отрывисто заговорила с мужем и дядей Колей. Весь их разговор шел по-шорски. Дядя Коля передал ей чай и кусок сахару, завернутый в мешковую бумагу. Она осмотрела Мишу и меня и сказала по-русски:

— Маме спасибо говорите, — и снова перешла на шорский, обращаясь к дяде Коле.

Они поговорили несколько минут, и она ушла обратно в избу. Дядя Коля пересказал разговор по-русски. Тятя Маня — колдунья — сказала: ночью будет заморозок, а через два дня — дождь, и будет холодно всю неделю. Она похвалила Мишу за то, что он обратил внимание на жадный клев рыбы. Завтра тоже будет хороший клев, и она пойдет рыбачить. Мы собрались уходить, но из избы снова вышла колдунья и протянула Мише красивый берестяной туесок и связку из каких-то отполированных пластинок. Их было штук пять, и они были сделаны из сучков, но выглядели как человеческие зрачки.

— Туесок — маме, — сказала она. — А эти бусы береги, и тогда они тебя уберегут. Тебе нужна защита.

Миша поклонился ей низко и надел бусы через голову на шею. Тетя Маня опять ушла в избу и закрыла дверь. Перед нашим уходом дядя Гриша сказал, чтобы отец сегодня пришел за насосом.

Дядя Коля с Мишей решили запрячь лошадь и ехать за реку рубить пихтовые лапы. Если тетя Маня права и будет заморозок, то нужно закрыть лапником все растения. Я поехал с ними, прихватив свой топорик. За речкой травянистая дорога поднималась сразу вверх, в тайгу. Мы проехали на телеге несколько минут и оказались около густого молодого пихтача, где дядя Коля и Миша начали валить молодые деревья и подносить к телеге, а я обрубал ветви. Нас окружили тучи комаров, которые то и дело кусали меня. Через два часа мы загрузили телегу. За это время я настолько освоился с топориком, что дядя Коля заметил:

— Ну, ты орудуешь этим топориком, как настоящий мужик.

Правда, на правой руке появились мозоли, а левая была серой и липкой от смолы, но я был так доволен, что хотелось побольше похвалы:

— Вы когда-нибудь видели, чтобы пятилетний так орудовал топором?

— Видели, — сказал дядя Коля. — Мой Колька в пять лет вытесал топором свои первые лыжи. Вот и тебе пора подумать о зиме. Их как раз сейчас надо делать, пока древесина хорошо гнется.

— А из какого дерева их делают?

— Из молодой березы, а лучше из рябины. Рябиновые лыжи хорошо гнутся даже в сильный мороз.

Мы поехали под гору, при этом дядя Коля затормозил жердью задние колеса, чтобы телега не наехала на лошадь.

Мы сразу начали закрывать растения лапником, хотя было очень жарко, но к вечеру, когда всё было закрыто, сильно похолодало. Парники мы закрыли остатками соломы и сена из сарая. Утята и цыплята прибежали в сарай и требовали корма, хотя весь день копались вместе на конном дворе. Пришел отец с хлебом и продуктами и отнес одну буханку дяде Коле, а затем отправился в кузницу, прихватив бутылку водки. Из кузницы всё еще доносился звон железа. Я с ним не пошел — наработался так, что едва ноги волочил. Он скоро вернулся и сказал, что дядя Гриша удивительным образом умудрился отремонтировать насос. Мы сели ужинать. Уха была вкусная как никогда, и я от жадности чуть не подавился рыбной косточкой. Рыбы оказалось так много, что мы все отяжелели.

Отец посмеивался над тем, что мы поверили в предсказание погоды колдуньей.

За ужином девочки сообщили матери: пионервожатая требует, чтобы они пришли на Первомай в новых галстуках.

— А где я их вам возьму! В сельпо их нет, — сказала мать. — Если требуются новые галстуки, так пусть пионервожатая и обеспечит их доставку в сельпо или в школу. Так и передайте ей! Конечно, эти обремкались. Так почините, постирайте и подкрасьте. Я вам дам красную краску для материи. Прямо сейчас постирайте и положите в краску, а завтра утром хорошенько прогладьте — и вот вам новые галстуки на Первомай. А там уж лето — и галстуков не надо.

После ужина мы вышли на улицу, и отец сказал:

— А ведь права оказалась ведьма насчет мороза. Слава богу, что вы поверили ей.

Под лунным светом уже поблескивал иней. Я был уверен, что это колдунья наколдовала погоду по моей просьбе. Хотя я просил дядю Гришу, чтобы она наколдовала дождь, а не мороз.

Под утро мы проснулись от холода, несмотря на то, что вечером топили камелек — делать уху — и за ужином в избе было жарко. Когда я вышел в уборную, всё было покрыто толстым слоем инея, который лежал как снег. После завтрака мы обулись и оделись в зимнюю одежду. Даже в сарае было очень холодно, а на луже сверкал лед. Миша и мать решили идти в лес валить деревья на дрова уже сегодня, без отца, которому нужно было на работу. Сегодня легче работать, потому что комаров в лесу не будет из-за холода.

Я подумал о рыбалке, но после вчерашнего ужина трудно было думать о рыбе, да и мысль о холоде заглушала азарт. Я видел в окно, как колдунья тетя Маня с удочкой и горбатой палкой прошла по мосту и направилась в сторону леспромхоза.

Аня вынула галстуки из краски и прополоскала их. Они выглядели лучше. Вскоре Валя раздула угли в утюге и начала осторожно гладить галстуки. Окна в избе запотели, как зимой. Было решено на случай снегопада не убирать пихтовые лапы, закрывавшие растения.

Я хотел было сказать Ивану, что буду смотреть за огородом, как послышался гул мотора. Миша и мы с Иваном вышли на улицу и увидели огромный гусеничный трактор, двигавшийся к мосту со стороны леспромхоза. Я видел несколько раз издали такой трактор в Калтане на строительстве ГРЭС, но так близко к нему никогда не был.

— Это «Натик», — сказал Миша.

Я вспомнил, что моя сестра Маня — трактористка, но мне не верилось, что она могла управлять таким огромным трактором. Я не ожидал, что мост выдержит такую махину, но трактор медленно прополз по мосту, лязгая гусеницами, и остановился около нас. К трактору был прицеплен большой плуг с железными колесами. Из кабины вылез мужик в грязном комбинезоне и громко, чтобы перекричать мотор, спросил, где кузница. Миша вызвался проводить его. Иван остался у нашей калитки, а я побежал с трактором наперегонки и, хотя нестись с такой скоростью в ботинках было неудобно, обогнал его и помчался во всю мочь впереди него к переулку. Миша догнал меня и, схватив за руку, отдернул к ограде и пропустил трактор, махнув ему рукой налево.

— Ты что? Под трактор хочешь попасть? — закричал он мне со злостью. — Я видел одного такого героя, который без ног остался.

— Да я же быстрее трактора бегу!

— Вот и тот герой тоже бежал быстрее, да запнулся. А теперь калекой на всю жизнь остался.

Я никогда раньше не видел Мишу таким растерянным и злым, и мне стало не по себе. Но при мысли о том герое без ног я понял, что Миша перепугался из-за того, что я тоже мог упасть. Мне стало стыдно — стыдно за то, что разозлил Мишу, — и я заплакал.

— Нечего плакать! Думать головой надо. Пошли домой!

— Я в кузницу к дяде Грише хочу! — сказал я сквозь слезы.

— Нечего там толкаться у людей под ногами, когда они дело делают. Мне надо в лес с мамой идти. Пошли!

Он взял меня за руку и повел домой, но я выдернул руку и пошел позади него.

Мать уже ждала Мишу, и они ушли с котомками, пилой и топорами, сказав мне, чтобы я шел в избу. Иван сказал, чтобы я шел караулить огород, так как он не собирается проводить там три дня подряд. Девочки уже отправились в школу, а сидеть в избе с Иваном мне не хотелось. Я пошел в сарай, поиграл с утятами и цыплятами, которые из-за инея никуда не стремились из сарая, взял лук со стрелами и отправился в огород.

Солнце поднялось из-за горы со стороны Калтана уже довольно высоко, иней начал таять, но вдоль долины дул холодный северный ветер. Я поставил пучок соломы у ограды метрах в двадцати от подветренной завалины и стрелял в него из лука, не думая о стрельбе. Мысли крутились вокруг моего бега перед трактором. Большей частью стрелы попадали в цель.

Я не заметил, что Иван наблюдает за моей стрельбой, и был очень удивлен, когда тот вызвался подбирать выпущенные стрелы, а потом попросил лук. Я ему сказал, что лук для него слаб, а поэтому не надо его слишком натягивать, после чего отдал ему лук и, понаблюдав недолго за его стрельбой, решил пойти за лебедой, чтобы заготовить корм впрок.

Вдоль реки тянул такой же холодный ветер, и я быстро двигался, нарезая лебеду короткими обрезками, чтобы больше вошло в котомку. Я перемещался машинально в сторону Толиного омута, не глядя по сторонам, и представил себе мальчика без ног, о котором говорил Миша. В Калтане я видел прошлым летом несколько инвалидов без ног, которые перемещались на самодельных деревянных тележках с подшипниками вместо колес. Зимой они куда-то исчезали. Вот и тот мальчик представился мне на такой самодельной тележке. Надо спросить об этом Мишу. Тот мальчик, как и я, хотел показать, какой он смелый. Теперь, представив себя как бы со стороны — изо всех сил, спотыкаясь, бегущего перед трактором, — я увидел во всей этой похвальбе одну глупость. Я и в самом деле мог упасть в любой момент. Мне стала понятна Мишина злость, и я почувствовал почти физическую боль оттого, что так глупо разрушил чувство братской близости, которое обрел за дни его пребывания здесь. Я был уже готов расплакаться, как услышал голос Толи.

— Чего ты там копаешься? Иди сюда!

Я уныло потащился к нему по холодной мокрой траве. Мне сегодня было не до рыбы. Но когда я подошел вплотную, то увидел, что в его большом ведре было столько рыбы, что для воды не осталось места. Я попробовал поднять ведро, но даже не смог оторвать его от земли.

— Как ты донесешь?

— А ты покарауль, пока я схожу за другим ведром. По полведра я унесу. Можешь порыбачить. У меня осталось несколько червяков. Сегодня рыба хватала даже голый крючок. И она всё время идет вверх против течения.

Действительно, на быстрине ниже омута рыба всё время выскакивала из воды. Я поймал несколько чебаков и одного окуня, пока Толя ходил за ведром, делил рыбу и относил одно ведро домой.

— Бери сколько хочешь, — сказал он мне, когда пришел за другим ведром.

— Мне положить не во что.

— В котомку положим.

Он раскрыл котомку и положил рыбу поверх лебеды.

— А теперь пойдем! Я продрог до костей, — сказал он, хлюпая носом.

Мы пошли по огороду к их избе. Внутри было холодно, почти как на улице.

— Спасибо за рыбу! Я пойду домой, а то очень замерз. Ты завтра пойдешь на собрание в клуб?

— Нет! Там только взрослые будут с речами выступать. Всё равно ничего не поймешь. Да мне и одеться не во что. Всё износилось. Ладно, иди, а я буду печь топить да рыбу чистить.

Я вышел через огород на дорогу и побежал вприпрыжку, чтобы согреться. Было уже около полудня, от инея не осталось и следа, но холод пробирал до костей, несмотря на солнце. Около нашей ограды стояла телега с запряженной лошадью дяди Коли. Из трубы нашей избы шел дым, баня тоже топилась. Я подумал: случилось что-то неладное, потому что Иван не смог бы затопить баню самостоятельно.

Из избы вышел дядя Коля.

— Отец твой заболел, — сказал он, подходя к телеге с пустой бочкой. — Я съезжу за водой, а то у вас почти нет.

Он подумал, пошел снова к избе и воротился еще с одной бочкой и ведром.

— Иди грейся!

Иван сидел у печки, а отец — за столом, облокотившись на локти и обхватив голову руками. Он хрипел и надсадно кашлял. Лицо его было бледным, особенно на фоне рыжей бороды. Он только посмотрел на меня и снова закашлялся. Я не нашелся, что сказать ему, и только промямлил:

— Тебе плохо?

— Плохо, — ответил он коротко и снова закашлялся.

— А я рыбу принес. Толя много наловил и дал нам, — сказал я Ивану. — Пойду почищу. — А это что? — показал я на два тугих мешка у двери.

— Мука, — ответил Иван. — Дядя Коля привез. И папу он же привез.

Пока я чистил рыбу на улице, подъехал дядя Коля, открыл большие ворота и въехал во двор. Он попросил меня подержать лошадь, а сам черпал воду из бочек ведром и носил в баню, а потом в пустую бочку у крыльца. Я заметил, что на телеге под травой лежали такие же два мешка с мукой.

— Я распрягу лошадь и скоро вернусь. Будем лечить отца.

— А может, колдунья вылечит? — сказал я ему.

— Так я к ней и иду.

Я почистил рыбу, бросил потроха утятам и пошел в избу. Теперь я окончательно продрог и прилип к горячему камельку. Отец сидел с закрытыми глазами и всё так же хрипел и кашлял.

Дядя Коля пришел вскоре с тетей Настей и колдуньей тетей Маней. Тетя Маня долго осматривала и ощупывала отца, который безучастно отнесся ко всей процедуре, сказала дяде Коле что-то по-шорски и ушла с тетей Настей. Дядя Коля нашел наш самый большой чугун, который он поставил на конфорку, убрав кольца, наполнил его водой и пошел готовить баню.

Посиневшие от холода Аня и Валя шумно вбежали в избу, но сразу притихли, увидев сгорбленного и кашляющего отца.

— Что случилось, папа? — спросила растерянно Аня. — Ты такой бледный!

— Папа больной, — сказал им Иван. — Сейчас ведьма придет лечить его.

— Сам ты ведьма! — сказала Валя. — Тетя Маня добрая. Она нашу учительницу вылечила.

Тетя Настя и колдунья пришли с туеском и несколькими пучками сухих трав и цветов. Чугун уже закипал.

— У вас есть бадейка? — спросила тетя Настя.

— Есть! — ответила Аня и пошла в баню за бадейкой.

Тетя Маня еще раз ощупала отца, подняла его голову своими высохшими руками и долго разглядывала глаза. Тетя Настя отлила часть кипящей воды из чугуна в принесенную Аней бадейку, поставила чугун на плиту и закрыла конфорку кольцами. Тетя Маня положила пучки травы и цветов в чугун, а из туеска взяла горсть какого-то порошка и бросила в бадейку, бормоча по-шорски и перемешивая воду большой деревянной ложкой. Тетя Настя поставила чугун перед отцом на табуретку и сказала, чтобы он наклонился над чугуном и вдыхал пар. Она закрыла его голову и чугун одеялом. Вначале отец всё время кашлял, но постепенно кашель начал стихать.

Пришел дядя Коля, вытащил стоявшей в русской печи чугунок с едой на вечер и разжег дрова в печи.

— После бани сразу на теплую печь, — сказал он. — Постелите там что-нибудь.

Дядя Коля с тетей Настей унесли чугун и бадейку в баню и увели отца, одетого в старый полушубок дяди Коли. Тетя Маня с туеском пошла к себе домой. Перед уходом она передала через дядю Колю, что отец должен пить горячий настой из чугуна, над которым он парился, сегодня и завтра вместо чая.

Мы все были голодные и решили отварить принесенную мною рыбу. Жарить ее было не на чем: не было ни масла, ни каких-либо жиров, — поэтому оставалось только отварить. Мы поели хлеба с рыбой, оставив две самые большие рыбины отцу, и запили молоком.

На улицу в такой холод не хотелось выходить, а потому все сидели в избе, где наконец стало тепло, и я заснул в своей койке. Меня разбудил приход матери с Мишей. Они продрогли и вымокли под начавшимся дождем. Отец спал на печи, укрытый старым стеганым одеялом. Девочки вполголоса рассказали о болезни отца и настоях тети Мани. Мать решила идти с девочками в баню — помыться и согреться. В это время пригнали коров, хотя до вечера оставалась пара часов. Я неохотно вылез из койки, оделся в ватник и пошел кормить цыплят и утят. Всё небо было затянуто серыми облаками, и порывы ветра бросали в лицо холодную изморось. Миша доил корову, и она у него стояла смирно, не то что у Вали.

Закончив доить, Миша сказал, что надо пойти в баню — погреться. Как раз в это время вернулись из бани мать и девочки.

— Там еще тепло? — спросил Миша.

— Горячо! Еще попариться сможете, — ответила мать.

Иван особой радости по поводу бани не проявлял, но пошел с нами безропотно. В бане без отца было не так жарко, хотя Миша тоже любил париться на верхней полке. Мы прогрелись, помылись, переоделись в чистые трусы и майки, которые мать дала нам с собой.

К нашему приходу на столе стоял ужин. Отец слез с печи, немного поел, спросил, как прошла заготовка дров. Миша рассказал, сколько спилили и раскряжевали берез. Мать заявила, что в такую погоду лучше не ходить в лес, иначе Миша простудится и завалит экзамены. Отец согласился и снова залез на печь, попив настоя. Он всё еще кашлял, но не так надрывно.

После ужина Валя и Аня занялись подготовкой одежды к завтрашнему дню. Они в клубе будут петь в хоре вместе с другими пионерами. В школе им сказали надеть белые рубашки и юбки, но такой одежды у них не было, и они расстроились, что будут выглядеть белыми воронами в своих саржевых шароварах и клетчатых рубашках. Мать ответила, что в таком случае школа должна дать форму всем участникам хора. Купить рубашки и юбки здесь невозможно, да и денег на это нет. Я сказал, что тоже хочу пойти на демонстрацию и посмотреть концерт, когда будут петь Аня и Валя. Мать ничего на это не ответила.

Утром погода была ветреная с низкими рваными облаками, из которых то и дело летел холодный дождь. Мне уже не хотелось идти на демонстрацию. Девочки ушли в школу в старой одежде, закутанные в свои ватники и шали. Шаровары, рубашки и тапочки они завернули и положили в котомку. Иван убежал к соседям, а Михаил залез на сеновал с книгами, чтобы готовиться к экзаменам. Мать замешивала тесто, чтобы напечь хлеба и насушить сухарей для Миши. Отец всё отлеживался на печи.

Я сходил в сарай, покормил утят и цыплят и уже возвращался в избу, когда к калитке подъехал верхом дядя Коля в плащ-палатке. Он расспросил об отце и сообщил, что демонстрацию переносят на час дня из-за дождя.

— А вот и начальство едет, — сказал он, указывая на приближавшуюся со стороны леспромхоза телегу, в которой сидело несколько человек. Они переехали мост, и я узнал Николая Федоровича и Бузицкого, тоже в плащ-палатках. Третьим оказался Юра Бузицкий, закутанный в клеенчатый плащ. Они остановились у нашего сарая и дружно поздоровались. Дядя Коля сообщил им о переносе демонстрации, а потом рассказал о болезни отца.

— Всё лежит? — спросил у меня Николай Федорович.

— Лежит, но ему стало лучше после колдуньи, — ответил я.

— Какая еще колдунья? — спросил Николай Федорович с подозрением.

— Да не колдунья! — сказал дядя Коля. — Это соседка наша. Она травами лечит. В ее роду все женщины лечили травами. Другого-то ничего не было.

— Мы зайдем к Нифону Васильичу на минуту, бумагу подписать надо. И ты, Николай, тоже должен расписаться.

Все пошли в избу, а Юра остался сидеть в телеге. Я поздоровался с ним и спросил, не хочет ли он тоже пойти в избу. Но Юра сказал, что ему не хочется вылезать из-под плаща.

— Ну, посиди, а я сейчас вернусь.

В избе мужики расселись кто куда. Мать уже замесила тесто и поставила в запечник расстаиваться. Отец сидел за столом, укутавшись в одеяло, и пил горячий настой трав. Мать рассказывала про болезнь отца и лечение тети Мани.

— Мы засиживаться не будем, — прервал ее Николай Федорович. — Дадим Васильичу прийти в себя. Нам нужны только подписи Васильича и Николая, подтверждающие получение муки в виде премии за помощь при строительстве моста и организации быта работников леспромхоза. Парторганизация постановила выдать вам по два мешка муки, что и было сделано. А нынче на митинге мы объявим вам благодарность.

— Так я думал, что это за колбу, — нерешительно сказал дядя Коля.

— О колбе мы решили не распространяться, так как могут возникнуть вопросы у начальства, — ответил Бузицкий. — А вам ведь всё равно, за что премию получать. Между прочим, те люди, которые с первого дня ели колбу, уже практически здоровы, а остальные выздоравливают.

— Давайте подпишем, да и делу конец, — коротко сказал отец. — Только вот объявлять на митинге не стоило бы. Записи в протоколе партсобрания вполне достаточно.

— А почему бы и не объявить всем? — спросил Николай Федорович. — Подбодрить народ.

— А потому, что к тому времени, как вы станете объявлять, народ уже будет пьяный и может начаться буза. Зависть-то никуда не делась.

Дядя Коля и отец расписались, и гости стали вставать и прощаться.

— Вы правы, Нифон Васильевич! — сказал Бузицкий. — Лучше о премии не объявлять, тем более что митинг задерживается из-за погоды и пьяных будет много. А вы бы сходили к фельдшерице — может, лекарства какие выпишет.

— Я спрашивал ее вчера, когда вез Васильича домой. У нее ничего нет, кроме аптечки первой помощи. Сказала, чтоб в районную больницу везли, а как его в таком виде можно было везти? Это ведь не рядом, а двадцать пять километров. Вот и решили обратиться к Мане.

— Выздоравливай поскорей, Нифон Васильич, а нам на партсобрание в школу нужно, а потом на митинг, — сказал Николай Федорович. — В леспромхозе будет отдельный вечер с самодеятельностью. Решили сибулонцев с деревенскими не мешать, а то бог знает что может получиться. Из вас никто не пойдет на митинг?

— Я хочу пойти, — твердо сказал я.

— Да куда ты пойдешь? Вымокнешь весь, да и одеть тебе нечего, — запротестовала мать.

— Шаровары и рубашка новые есть. И ботинки.

— А поверх что наденешь?

— Ватник. Он старый, но теплый.

Мать только махнула рукой, а отец ничего не сказал.

— Мы тебя ждем, — сказал Бузицкий. — К Юре под плащ залезешь.

Я быстро переоделся и побежал к телеге. Дядя Коля уже маячил далеко от нас — у дома Логиновых. Дождь кончился, но Юра накрыл меня плащом от ветра, и мы сидели на сене, прижавшись друг к другу. Юра был одет в суконное пальто и вначале подозрительно посмотрел на мой ватник, но ничего не сказал. Скоро мы болтали обо всем, пока ехали в школу, которая была на другом конце деревни. Юра сказал, что мать уехала в город — и поэтому отец взял его с собой. Юра объяснил, что шествие к клубу должно начинаться от школы, а люди будут присоединяться по ходу шествия вдоль деревенской улицы.

У закрытого сельпо толпились мужики с бутылками и фляжками. Некоторые были уже довольно пьяные. Они остановили нашу телегу и начали расспрашивать, когда начнется шествие и митинг в клубе. Николай Федорович объяснил, что шествие может не состояться из-за погоды, но митинг начнется в час, как намечалось. Мы поехали дальше по улице, где я еще не бывал. По обе стороны дороги стояли домишки с огородами за ними. Через некоторое время дома и огороды слева кончились, и открылась широкая луговина между рекой и большим школьным двором за изгородью в три жерди, вдоль которой шла дорога на Малиновку, как мне объяснил Юра.

Школа состояла из пяти изб, вокруг которых бегали ученики, а из одной избы слышалось пение. Поодаль, в углу двора, стоял длинный покосившийся нужник, к которому вела хорошо натоптанная дорога. Бузицкий и Николай Федорович пошли в первую избу, а нам сказали, чтобы мы побегали на улице. Мы почти сразу наткнулись на нашего соседа Колю Камзычакова.

— А вы чего приперлись? — спросил он.

— А мы тоже пойдем на митинг, — ответил я.

— Дураки! Сидели бы дома в такую погоду, — сказал он презрительно. — Ладно, пойдем смотреть наш хор, пока начальство заседает.

Я обрадовался, потому что хотел увидеть Валю и Аню в хоре. Мы вошли в избу, из которой слышалось пение. Она состояла из одной комнаты с большой голландской печью справа от входа. Часть столов и скамеек была сложена в углу, и образовавшееся пространство в передней части комнаты было заполнено рядами учеников и взрослых. В первом ряду стояли самые маленькие. Перед хором стояла молодая девушка в белой рубашке и черной юбке, с пионерским галстуком на шее.

— Наша пионервожатая, — кивнул в ее сторону Коля.

— А ты почему не в хоре? — спросил я его.

— А меня выгнали, потому что я пою не в лад со всеми, — ответил он с довольным видом. — Так всегда было. Немузыкальный!

В хоре было много людей, и одеты они были кто во что горазд. Только у некоторых взрослых — светлые рубашки. Напрасно беспокоились Аня и Валя об одежде. Они выглядели опрятно по сравнению с большинством учеников. Когда мы вошли, хор пел «Байкал», а потом пошли незнакомые мне песни. Ни патефона, ни радио у нас не было, поэтому я знал только те песни, которые пели во время гулянок подвыпившие взрослые.

Коля решил, что мы уже достаточно насмотрелись на хор, и повел нас на улицу. К нам подбежали несколько мальчишек одного возраста с Колей и уставились на Юру в его новом пальто и хромовых сапожках, что придавало ему вид взрослого с детским лицом.

— Откуда такой артист появился? — спросил один из мальчишек. — Давайте поваляем его немного.

— Не трогать! Уши обрежу! — строго сказал Коля. — Это Юра, сын парторга леспромхоза. Ты его поваляешь — и дорога тебе в детскую колонию. А это Володя, мой сосед, брат Вали и Ани.

Я не знал, что такое детская колония. Вероятно, что-то очень нехорошее, потому что у мальчишек задор сразу исчез.

— Да мы так, в шутку, — промямлил один из них.

Из первой избы вышла толпа взрослых, среди которых были Николай Федорович и Бузицкий. Я узнал также нашего почти соседа, который на прошлой неделе разговаривал с отцом около моста. Коля сказал, что это председатель сельсовета Васильев. Бузицкий огляделся и подошел к нам. Он был одет в галифе и полувоенный френч, с расстегнутой плащ-палаткой на плечах.

— Юра, ты поедешь со мной к Васильевым, там останешься и поиграешь с девочками. Володя, ты поедешь с нами.

— Нет, я подожду моих сестер.

Мне не хотелось уходить от Коли. Юра пошел с отцом, оглянулся и сказал:

— Спасибо, Коля!

Коля помахал ему рукой и оглядел остальных мальчишек.

— Вы меня поняли?

— Поняли! — ответили те и стали расходиться.

Один я ничего не понял. В это время из избы, где пел хор, начал валить народ. Вскоре я увидел Валя и Аню. Они подошли к нам.

— Пойдем домой поесть, а потом в клуб к часу, — сказала Валя. Мы все вышли из школьного двора и пошли по обочине дороге, где росла трава, потому что дорога была грязная от недавнего дождя. От сельпо мы направились не прямо вдоль дороги, а к клубу, потом через большую поляну, где была площадка для волейбола, и вдоль реки по тропинке между огородами и рекой — и вышли к кузнице. Дядя Гриша гремел молотом. У кузницы стояли два трактора — гусеничный «Натик» и колесный трактор без кабины. У колесного трактора были громадные задние колеса с шипами. Меня сразу потянуло к трактору, но Валя схватила меня за руку.

— Куда в такой одежде поперся! У тебя и так уже шаровары грязные.

Я посмотрел на шаровары. Они действительно были забрызганы грязью, как и ботинки.

После обеда, состоявшего из пшенной каши с молоком, я раздумывал: идти мне на митинг в клуб или лучше остаться дома? Миша опять взялся за книги. Пришел Коля, чтобы собираться с девочками в клуб. Он сказал, что дождя до вечера не будет, так как стало ветренее. Это решило мой выбор — я пошел вместе с ними. Мы опять свернули на берег реки, чтобы избежать грязи на деревенской улице.

Когда мы пересекли поляну перед клубом, из-за клуба послышались крики и ругань. Как только мы завернули за угол клуба, ко входу, перед нами открылась картина: большая толпа дерущихся мужиков. Мы все остановились у угла в растерянности. В это время позади нас послышался рев. Со стороны сельпо бежала еще толпа мужиков. Некоторые тащили дубины.

— Бежим в клуб! — закричал Коля.

Мы побежали вдоль стены ко входу и уже добежали до крыльца, как оттуда выскочили люди. Мы не успели увернуться от них, и они сбили Аню и меня с ног. Я ударился о стену и заорал от боли. Коля кинулся ко мне и поволок меня обратно, подальше от входа. Валя помогала ему, а Аня отстала. Наконец мы завернули за угол, и меня поставили на ноги. Появилась Аня, закрывая руками лицо. У нее были разбиты нос и губы.

Коля ощупывал меня, чтобы проверить, целы ли мои кости, а Валя занималась Аней. Они решили идти к речке, чтобы Аня могла умыть лицо. Но берег здесь был крутой, и спуститься к речке по мокрой траве оказалось невозможно. К тому же, вопреки предсказанию Коли, вдруг ударил порыв ветра и начался дождь со снегом. Мы поплелись вдоль речки домой. Дядя Гриша всё еще стучал в кузнице, и мы забежали туда, чтобы обогреться, но горн уже погас, и в кузнице было холодно. Дядя Гриша посмотрел на Аню, у которой кровь из носа уже не текла, но губы были окровавлены, вышел за угол кузницы и вернулся с листиками подорожника.

— Приложи листики к губам и держи четверть часа, чтобы остановить кровь. И губы не опухнут, — объяснил он Ане. — Упала, что ли?

Мы рассказали ему о драке у клуба.

— Я видел здесь пьяных зареченских, которые грозились разнести сегодня клуб. По-моему, среди них были мужики с лесоповала.

— Да там все дрались, — сказал Коля, — и мужики с нашей улицы.

— Если приедет милиция и начнет расспрашивать, помалкивайте, — сказал дядя Гриша. — Пусть взрослые разбираются. Это не ваше дело.

Дождь прекратился, и мы побрели домой по мокрой обочине дороги. Мои грязные ботинки промокли насквозь, вся одежда была покрыта грязью. Так закончился мой первый Первомай…

Сноски

1

Оперотряд МГУ в те годы строго следил за нравственностью студентов. Они вылавливали фарцовщиков, любителей западных танцев, западной музыки, западных шмоток, валютчиков и т. п. Правда, общение с иностранцами университетским начальством даже поощрялось, и на первых курсах наших студентов иногда даже селили в одних блоках с иностранцами — для лучшего овладения иностранным языком, — но находиться после одиннадцати вечера в женских комнатах общежития ребятам было запрещено. — Здесь и далее примеч. автора.

(обратно)

2

Речь идет о статье 88 Уголовного кодекса РСФСР 1960 года «Нарушение правил о валютных операциях», которая предусматривала уголовное наказание за операции с иностранной валютой. Осуждение по ст. 88 предполагало в зависимости от состава преступления лишение свободы на срок от 3 до 15 лет, конфискацию имущества, ссылку на срок до 5 лет и смертную казнь. Отменена Федеральным законом Российской Федерации 1 июля 1994 года.

(обратно)

3

Поскольку здание МГУ строилось заключенными, то за его корпусами закрепилось название «зоны» (А, Б, В и т. д.). Жилые зоны, то есть общежития студентов, делились на «блоки». В каждом блоке, оснащенном душевой и туалетом, тогда было по две «одиночки» («правая» и «левая»), обставленных стильной мебелью, изготовленной в городе Таллине (диван-кровать, письменный стол, книжный шкаф, секретер, платяной шкаф).

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора

Пролог

1. На грани провала

2. Счастливый билет

3. Через реки и болота (Из путевого дневника Крысанова)

4. По Финляндии (Продолжение путевого дневника Крысанова)

5. Политический эмигрант

6. Гуд-бай, Америка!

7. Свобода, брат, свобода!

Приложение

  Вовкино детство Из незавершенных воспоминаний Крысанова Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg