«Внезапно в дверь стучат»

Внезапно в дверь стучат (fb2) - Внезапно в дверь стучат [litres] (пер. Линор Горалик) 727K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Этгар Керет

Этгар Керет Внезапно в дверь стучат

Для Ширы

Сюжеты рассказов, упоминающиеся

в них персонажи и имена героев являются плодом

безумного авторского воображения.

Всякое совпадение между сюжетами рассказов

и реальными событиями, а также между упоминаемыми

персонажами (и их именами)

и живыми или мертвыми людьми (и их именами)

совершенно случайно.

© Линор Горалик, перевод с иврита, 2019

© Андрей Бондаренко, оформление, 2019

© «Фантом Пресс», издание, 2019

Внезапно в дверь стучат

«Гони рассказ», — приказывает бородатый мужчина, сидящий на диване у меня в гостиной. Положение, надо признаться, не из приятных. Я же пишу рассказы, а не «гоню» их вслух. Да и пишу я не по требованию. Последним, кто потребовал у меня рассказ, был мой сын. Год назад. Я рассказал ему что-то про фею и фенека, даже не помню что, и через две минуты он заснул. Но сейчас ситуация совсем другая. У моего сына нет бороды. И пистолета. И он попросил историю вежливо, а этот человек добивается ее от меня шантажом.

Я пытаюсь объяснить бородачу, что вернуть пистолет в кобуру — в его же интересах. Трудно выдумывать историю, когда дуло заряженного пистолета нацелено тебе в голову. Но бородач упорствует. Он объясняет, что в нашей стране, если ты чего-то хочешь, надо действовать силой. Он новый репатриант из Швеции. В Швеции все совершенно иначе. Там, когда чего-нибудь хотят, вежливо просят — и обычно получают. Но в страшном, душном Леванте дела обстоят иначе. Тут недели хватает, чтобы понять, как оно все работает. Вернее, как оно все не работает. Палестинцы вежливо попросили страну. Получили? Хер получили. Начали взрывать автобусы с детьми — и вдруг к ним стали прислушиваться. Поселенцы хотели, чтобы с ними вступили в диалог. Вступили? Хуй вступили. Они начали драться, слегка полили погранцов кипящим маслом — и вдруг им решили пойти навстречу. Эта страна понимает только силу — неважно, идет речь о политике, экономике или парковке. Только силу мы тут понимаем.

Швеция, откуда репатриировался бородач, — развитая страна, преуспевающая во многих областях. Швеция — это не только «АББА», икра трески и Нобелевская премия. Швеция — это целый мир, и все их достижения — результат обходительности. В Швеции, если бы он пришел домой к солистке «Эйс оф Бэйс», постучал в дверь и попросил спеть, она бы заварила ему чашку чаю, вытащила из-под кровати акустическую гитару и заиграла, и еще улыбалась бы. Но здесь? Да если бы у него в руке не было пистолета, я бы его с лестницы спустил.

— Смотрите… — пытаюсь полемизировать я.

— Никаких «смотрите», — рычит бородач и взводит курок. — Рассказ — или пуля в лоб.

Я понимаю, что выбора нет. Мужик совершенно серьезен.

— Два человека сидят в комнате, — начинаю я. — Внезапно в дверь стучат.

Бородач выпрямляется. На секунду мне кажется, что история захватила его, — но нет. Он к чему-то прислушивается. Кто-то действительно стучит в дверь.

— Открывай, — говорит он мне. — Без фокусов. Прогони его как можно быстрее, или это плохо кончится.

Молодой человек за дверью проводит исследование. У него есть несколько вопросов. Коротких. Насчет высокой влажности летом и ее влияния на мои нервы. Я говорю, что не желаю участвовать в исследовании, но он все равно протискивается в квартиру.

— Это кто? — спрашивает он и показывает на бородача.

— Это мой племянник из Швеции, — вру я. — Он приехал сюда хоронить отца, погибшего под снежной лавиной. Мы как раз читаем завещание. Может, вы проявите уважение к нашей личной жизни и уйдете?

— Ой, ладно, — опросчик шлепает меня по плечу. — Да всего несколько вопросов. Дай братану шанс подзаработать. Мне по головам платят.

Он растягивается на диване со своей папкой. Швед садится рядом. Я все еще стою и стараюсь говорить твердо.

— Я прям правда прошу уйти, — говорю я ему. — Вы пришли в неудачное время.

— Неудачное, а? — Опросчик вытаскивает из папки огромный наган. — Почему неудачное — потому что братан мизрахи?[1] Для шведов у тебя, я так вижу, море времени. А для марокканца[2], который только демобилизовался и оставил в Ливане кусок селезенки, у этого чувака ни минуточки не найдется.

Я пытаюсь объяснить ему, что дело в другом. Он просто застал меня в деликатной ситуации с этим шведом. Но опросчик подносит дуло нагана к губам, знаком велит мне замолчать.

— Живо, — говорит он, — без отмазок. Сел в кресло и поехал.

— Куда поехал? — спрашиваю я.

Честно говоря, я уже реально нервничаю. У шведа тоже пистолет, тут может возникнуть напряжение, эдакое «запад-восток», разница в ментальностях. Или просто швед может взорваться, потому что хотел историю лично для себя, соло.

— Не беси меня, — грозится опросчик, — у меня нервы слабые, поехал сочинять какой-нибудь рассказ, ать-два!

— Ага. — Швед сливается с ним в неожиданной гармонии и тоже наводит на меня пушку.

Я откашливаюсь и начинаю заново:

— Три человека сидят в комнате…

— И безо всяких «внезапно в дверь стучат»! — предостерегает швед.

Опросчик не вполне понимает, что имеется в виду, но решает подыграть.

— Давай-давай, — говорит он. — Без стука в дверь. Расскажи еще чего. Понеожиданней.

Я на секунду замолкаю, набираю в легкие воздуха. Их взгляды уставлены на меня. Как же я вечно вляпываюсь в эти ситуации? С Амосом Озом или с Гроссманом такое в жизни бы не случилось. Внезапно в дверь стучат. Их сосредоточенные взгляды становятся угрожающими. Я пожимаю плечами. Я же тут совершенно ни при чем. В рассказе этого стука вообще не было.

— Избавься от него, — приказывает мне опросчик. — Избавься от него, кто бы это ни был.

Я приоткрываю дверь буквально на сантиметр. Там стоит курьер с пиццей.

— Ты Керет? — спрашивает он.

— Да, — говорю я, — но я не заказывал пиццу.

— Тут написано — улица Заменхоф, четырнадцать. — Он машет у меня перед лицом бумажкой и протискивается в квартиру.

— Написано, — говорю я. — Но я не заказывал пиццу.

— Семейная, — настаивает он. — Половина ананас, половина анчоус. Уже оплачено. Кредиткой. Только дай мне чаевые, и я полетел.

— Ты тоже за рассказом пришел? — строго спрашивает швед.

— За каким рассказом? — спрашивает курьер.

Видно, что он врет, и получается у него плохо.

— Доставай, — бросает ему опросчик. — Ну, доставай уже пистолет.

— У меня нет пистолета, — признается курьер и вытягивает из-под картонной коробки длинный мясницкий нож. — Но я его ломтик за ломтиком накромсаю, как ветчину, если он мне щас не пропоет какую байку.

Все трое сидят на диване. Швед крайний справа, рядом курьер, слева опросчик.

— Я так не могу, — говорю я им. — Рассказ просто не придет мне в голову, когда вы все трое тут с оружием. Сходите прогуляйтесь, а как вернетесь — я уж что-нибудь подготовлю.

— Говнюк позвонит в полицию, — говорит опросчик шведу. — Он что думает, нас пальцем сделали?

— Ну давай уже, всего одну — и мы пошли, — ноет курьер. — Короткую. Не жмись. Тяжелое время. Безработица, теракты, иранцы. Люди жаждут чего-нибудь Иного. Что, по-твоему, довело нас, вполне нормативных людей, до этой точки, до твоего порога? Отчаяние, чувак, отчаяние.

Я киваю и начинаю заново:

— Четверо сидят в комнате. Жарко. Скучно. Кондиционер не работает. Один из них просит рассказ. Второй и третий присоединяются…

— Это не рассказ, — сердится опросчик. — Это отчет. Это ровно то, что сейчас произошло. Ровно то, от чего мы бежим. Не надо вот так вываливать на нас реальность, как будто ты мусоровоз. Задействуй воображение, брат, выдумывай, плыви по течению, уносись в заоблачные дали.

Я начинаю заново:

— Один человек сидит в комнате. Ему одиноко. Он писатель. Он хочет написать рассказ. Свой предыдущий рассказ он написал очень давно, он соскучился по рассказам. Соскучился по чувству, которое возникает, когда создаешь что-нибудь из чего-нибудь. Именно: что-нибудь из чего-нибудь. «Что-нибудь из ничего» — это когда ты просто все сочинил. Не стоит того и большого ума не требует. А вот «что-нибудь из чего-нибудь» — это когда ты обнаруживаешь то, что всегда существовало внутри тебя, обнаруживаешь его в ходе никогда еще не происходивших событий. Человек решает написать рассказ именно про это. Не про государственную ситуацию и не про общественную. Он решает написать рассказ про человеческую ситуацию. Про человеческую ситуацию — какой он видит ее в этот момент. Но рассказ не приходит ему в голову. Потому что человеческая ситуация, какой он видит ее в этот момент, видимо, не заслуживает рассказа. Он уже собирается сдаться, и тут внезапно…

— Я тебя предупредил, — перебивает меня швед. — Никакого стука в дверь.

— Я обязан, — настаиваю я. — Без стука в дверь не будет никакого рассказа.

— Позволь ему, — мягко говорит курьер. — Попусти немножко. Хочет стук в дверь? Пусть будет стук в дверь. Лишь бы рассказ уже пришел.

«Ложнолэнд»

Свою первую ложь Роби сочинил, когда ему было семь. Мама дала ему старую помятую купюру и попросила сходить в лавочку за пачкой длинного «Кента». Роби потратил деньги на мороженое. Монетки, полученные на сдачу, он спрятал под большим белым камнем на заднем дворе, а когда вернулся домой, сказал маме, что страшный рыжий мальчик без одного переднего зуба остановил его на улице, дал пощечину и забрал купюру. Мама поверила. С тех пор Роби лгал не переставая. В старших классах он поехал в Эйлат и почти неделю валялся на пляже — но сперва продал завучу байку про больную раком тетю в Беэр-Шеве. Когда Роби служил в армии, воображаемая тетя ослепла и помогла Роби выбраться из передряги с самовольной отлучкой — обошлось без гауптвахты и даже без наряда вне очереди. На работе он однажды оправдался за двухчасовое опоздание тем, что якобы нашел у дороги сбитую машиной овчарку и отвез к ветеринару. Он солгал, что собака осталась парализованной на две ноги, и ложь прокатила на ура. Много разной лжи довелось Роби Альгарбали насочинять за свою жизнь. Лжи хромой и больной, лжи и злой, и дурной, лжи кривой и косой, лжи в пиджаках и лжи с усами. Лжи, которую он сочинял в одно мгновение, не думая, что когда-нибудь ему придется снова с ней повстречаться.

Сначала был сон. Короткий и не очень понятный сон про его покойную маму. Во сне они сидели вдвоем на циновке посреди белого, лишенного деталей пространства, которое как будто нигде не начиналось и не заканчивалось. Рядом на белой бесконечности стоял старый торговый автомат: прозрачный верх, прорезь для монетки, крутанул и получил шарик жвачки. Мама Роби сказала, что этот загробный мир уже начал ее доставать, потому что люди тут хорошие, но сигарет нет. Не только сигарет — кофе нет, «Решет Бет»[3] нет, ничего нет.

— Ты должен помочь мне, Роби, — сказала мама. — Ты должен купить мне жвачку. Я тебя вырастила, сын. Все эти годы всё тебе давала и ничего не просила. Но сейчас пришло время кое-что вернуть твоей старой матери. Купи мне шарик жвачки. Красный, если можно. Но если выпадет синий — тоже ничего.

И вот во сне Роби шарил по карманам, искал монетку и не находил.

— У меня нету, мама, — плача говорил он, — у меня нет монеток, я обыскал все карманы.

Для человека, который никогда не плачет в реальной жизни, плакать во сне было странно.

— А под камнем ты искал? — спросила мама и обхватила его ладонь своей. — Может, они еще там?

И тут он проснулся. Была суббота, пять утра, снаружи еще темно. Роби обнаружил, что сел в машину и едет туда, где вырос. Субботнее утро, машин нет, дорога заняла меньше двадцати минут. На первом этаже, где раньше была продуктовая лавочка Плискина, теперь открылся магазин «Все за доллар», а рядом вместо обувного магазина теперь было отделение мобильного оператора, и реклама в витрине обещала такие акции по апгрейду телефонов, как будто завтра наступит конец света. Но сам дом остался прежним. Они съехали отсюда больше двадцати лет назад, а его даже не покрасили. И двор остался прежним: чуть-чуть цветов, кран, ржавый счетчик воды, тьма-тьмущая сорняков. А в углу двора, возле сушилки для белья, которую каждый год превращали в сукку, лежит себе белый камень.

Роби стоял на заднем дворе дома, где вырос, в толстой зимней куртке, держал большой пластмассовый фонарик и чувствовал себя странно. Пять тридцать утра, суббота. Если, скажем, выйдет какая из соседок — что он ей скажет? Покойная мама явилась мне во сне и попросила купить ей шарик жвачки, поэтому я приехал сюда искать монетки? И странно было, что камень все еще на месте после стольких лет. Но если задуматься, не то чтобы камни сами по себе снимались с места. Роби приподнял камень не без опаски, словно под камнем мог прятаться скорпион. Но под камнем не было ни скорпиона, ни змеи, ни монеток по одной лире — только дыра диаметром с дыню, откуда струился свет. Роби попытался заглянуть в дыру, но его ослепил свет. Роби помедлил секунду, а потом сунул руку в дыру — всю руку, до самого плеча. Он распластался по земле и силился что-нибудь нащупать. Но у дыры не было дна, а все, что удалось нащупать, под пальцами было как холодный металл. Как рукоятка. Рукоятка торгового автомата. Роби крутанул рукоятку изо всех сил и почувствовал, как поддается механизм. Теперь настал момент, когда круглой жвачке пора выкатиться наружу; проделать весь путь от металлических внутренностей автомата до ладони взволнованного нетерпеливого ребенка. Теперь настал момент, когда все это должно было произойти. Но не произошло. Едва докрутив рукоятку автомата, Роби оказался здесь.

«Здесь» было другое, но тоже знакомое место. Место из сна про маму. Совершенно белое, без стен, без пола, без потолка, без солнца. Только белизна и автомат по продаже жвачек. Автомат по продаже жвачек и низенький, уродливый рыжий мальчик, которого Роби с первого взгляда как-то не заметил. И не успел он улыбнуться мальчику и что-нибудь сказать, тот с размаху двинул его по ноге так, что Роби рухнул на колени. Теперь, когда Роби стоял на коленях и охал от боли, он и мальчик оказались почти одного роста. Рыжий смотрел Роби в глаза, и хотя Роби знал, что они никогда прежде не встречались, было в этом мальчике что-то знакомое.

— Ты кто? — спросил он пыхтящего рыжего мальчика, стоящего перед ним.

— Я? — злобно ухмыльнулся рыжий, обнажая дыру на месте недостающего переднего зуба. — Я твоя первая ложь.

Роби попытался встать. Нога, по которой его двинул рыжий, болела дико. Сам рыжий давно убежал. Роби разглядел торговый автомат вблизи. Между шариков жвачки прятались полупрозрачные шарики с сюрпризами. Он пошарил по карманам в поисках монетки и вспомнил, что рыжий мальчик, убегая, успел схватить его кошелек. Роби похромал в непонятном направлении. Поскольку в белом пространстве не было никаких отправных точек, кроме автомата, оставалось только от него удаляться. Через каждые несколько шагов Роби оборачивался — проверял, что автомат действительно уменьшился, и при очередной попытке увидел овчарку, а с ней тощего старика со стеклянным глазом и оторванными руками. Собаку он узнал сразу — она передвигалась полуползком, передние лапы тянули за собой парализованные задние. Это была сбитая собака из лжи. Собака, задыхавшаяся от усилий и волнения, была рада его видеть. Она лизнула Роби ладонь и уставилась на него сияющими глазами. Тощего мужчину Роби не признал. Старик протянул крюк, прикрепленный к культе правой руки, для импровизированного рукопожатия.

— Роби, — сказал Роби и кивнул.

— Игорь, — представился старик и погладил Роби крюком по спине.

— Мы знакомы? — спросил Роби после нескольких секунд неловкого молчания.

— Нет, — сказал Игорь и крюком подхватил собачий поводок. — Я тут из-за него. Он учуял тебя за километры. Захотел прийти.

— Так мы с тобой вообще никак не связаны, — сказал Роби с облегчением.

— Мы с тобой? — сказал Игорь. — Вообще нет. Я чужая ложь.

Роби ужасно хотелось спросить Игоря, чья именно, но он не был уверен, что задавать такие вопросы тут вежливо. Ему хотелось спросить, что это за место такое и много ли еще тут людей кроме него (как бы каждый такой человек ни назывался, хоть бы и «ложь»), но он опасался, что и это слишком деликатный вопрос. Вместо слов он погладил Игорева пса-инвалида. Пес был милейший. Кажется, он и впрямь очень обрадовался Роби, и Роби устыдился, что не придумал для него менее болезненную и мучительную ложь.

— Автомат, — сказал он Игорю через несколько минут. — На каких монетках он работает?

— На лирах, — ответил старик.

— Тут был один мальчик, — сказал Роби. — Отнял у меня кошелек. Но если бы и не отнял — лир там не было.

— Мальчик без зуба? — спросил Игорь. — Этот говнюк у всех крадет. Даже собачий «Бонзо»[4] съедает. У нас в России такого мальчика в трусах и майке выставили бы на снег и пустили бы обратно, только когда он бы уже весь посинел. — Игорь указал крюком на свой задний карман: — Там внутри есть несколько лир. Возьми, подарок от меня.

Смущенный Роби вытащил монетку в одну лиру у Игоря из кармана, поблагодарил и попытался предложить взамен свои часы «свотч».

— Спасибо, — улыбнулся Игорь, — но для чего мне пластиковые часы? А кроме того, я никогда никуда не спешу. — Заметив, как Роби прикидывает, что бы еще ему предложить, Игорь поспешил его успокоить: — Я и так у тебя в долгу. Если бы не твоя ложь про собаку, я бы тут был совершенно один. Так что мы в расчете.

Роби быстро захромал обратно к торговому автомату. Нога еще болела, но уже меньше. Роби сунул лиру в автомат, глубоко вдохнул, закрыл глаза и рванул рукоятку.

Он обнаружил, что растянулся на заднем дворе своего старого дома. Первый утренний свет уже красил небо в оттенки темно-синего. Роби вытащил судорожно сжатый кулак из глубокой дыры, а когда разжал — обнаружил внутри красный шарик жвачки.

Прежде чем отправиться в обратный путь, он вернул камень на место. Он не стал задаваться вопросом, что именно произошло с ним там, в дыре, — просто сел в машину, дал задний ход и уехал. Красную жвачку он положил под подушку — для мамы, если она снова придет во сне.

В первые дни Роби еще очень много думал про это все — про то самое место, про собаку, про Игоря, про всякую другую ложь, с которой ему, к счастью, не пришлось встретиться. Была одна странная ложь, которую он однажды рассказал Рути, своей бывшей девушке, когда не пришел на пятничный обед с ее родителями, — ложь про его племянницу, которая живет в Натании, и ее агрессивного мужа, который пригрозил ее убить, — Роби, мол, пришлось туда поехать и их успокаивать. До сих пор он не знает, зачем сочинил эту уродливую историю. Может, думал, что чем сложнее и изворотистее будет ложь, тем скорее ему поверят. Есть люди, которые, не явившись на пятничный обед, просто говорят, что у них болела голова, но из-за этих его россказней теперь неподалеку, в какой-то дыре, живут сумасшедший муж и избиваемая жена.

К дыре он не возвращался, но кое-что из пережитого не желало уходить. Сперва он еще продолжал лгать, но теперь это была белая ложь, в которой не бьют, не хромают и не помирают от рака. Он опоздал на работу, потому что должен был полить цветы у тети, которая уехала в Японию навестить своего преуспевающего сына; он не пришел на брит-милу, потому что у него под самой дверью окотилась кошка и надо было позаботиться о котятах. Всякое такое. Но проблема в том, что сочинять белую ложь оказалось гораздо сложнее. По крайней мере, чтоб звучала правдоподобно. И вообще, когда рассказываешь людям плохое, они сразу покупаются, плохое для них нормально. А когда измышляешь хорошее, люди настораживаются. Так что потихоньку Роби стал лгать меньше. В основном от лени. А еще он со временем стал меньше думать о том месте. О дыре. Вплоть до того самого утра, когда услышал, как в коридоре Наташа из бухгалтерии разговаривает с директором отдела. Она просила директора о нескольких днях срочного отпуска, потому что у ее дяди Игоря случился инфаркт. Несчастный человек, вдовец-неудачник, в России попал в аварию и потерял обе руки, а теперь еще и это, а он совсем одинок и беспомощен. Директор отдела утвердил ей отпуск, Наташа зашла к нему в кабинет, взяла свои бумаги и вышла из здания. Роби последовал за ней до машины. Когда Наташа остановилась, чтобы достать из сумки ключи, он тоже остановился. Она обернулась.

— Ты работаешь в закупках, — сказала она. — Помощник Згури, верно?

— Да, — кивнул Роби. — Меня Роби зовут.

— Н-н-ну, Роби, — сказала Наташа с раздраженной русской улыбкой, — тебе чего? Нужно что-нибудь?

— Это по поводу твоей лжи, ну, директору отдела, — пробормотал Роби. — Я его знаю.

— Ты шел за мной до самой машины, чтобы обвинить меня в том, что я лгунья? — процедила Наташа.

— Нет, — заторопился Роби. — Я не обвиняю, честно. Это супер, что ты лгунья. Я тоже лгу. Просто этот Игорь, из твоей лжи, — я его видел. Золотой мужик. А ты — уж прости, что я это говорю, — ты уже напридумывала ему достаточно горя. Так я просто хотел сказать, что…

— Ты не подвинешься? — холодно перебила его Наташа. — Ты не даешь мне дверцу открыть.

— Я знаю, что это звучит дико, но я могу доказать, — занервничал Роби. — У него нет глаза, у Игоря. То есть глаз есть, но один. Однажды солгала, что он глаз потерял, так?

И Наташа, уже садясь в машину, замерла.

— Ты это как раскопал? — спросила она подозрительно. — Ты со Славой дружишь?

— Не знаю я никакого Славы, — тихо сказал Роби, — только Игоря. Реально, если хочешь, я могу тебя к нему отвести.

Они стояли на заднем дворе. Роби лег на влажную землю, сдвинул камень и сунул руку в дыру. Наташа возвышалась над ним. Он протянул ей свободную руку и сказал:

— Держись крепко.

Наташа смотрела на мужчину, распластавшегося у ее ног. Тридцать с чем-то, симпатичный, в поглаженной и чистой белой рубашке, которая теперь стала гораздо менее чистой и поглаженной, одна рука засунута в дыру, щека прижата к земле.

— Держись крепко, — повторил он, и, протягивая ему руку, она невольно спросила себя, почему ей всегда попадаются больные на голову. Когда он начал нести чушь около машины, она подумала, что это, может быть, такой юмор в духе сабров, что-то вроде «Фисфусим»[5], но теперь поняла, что этот парень с мягким взглядом и смущенной улыбкой действительно больной на голову. Его пальцы крепко обхватили ее пальцы. На секунду Роби и Наташа замерли, он — распростершись на земле, она над ним, слегка наклонившись, глядя на него растерянно.

— Окей, — прошептала Наташа нежным, почти медсестринским голосом. — Вот мы держимся за руки. Что теперь?

— Теперь, — сказал Роби, — я крутану рукоятку.

Игоря им пришлось искать долго. Сначала они встретили какую-то волосатую горбатую ложь, видимо сочиненную аргентинцем и не говорившую ни слова на иврите, а потом Наташину ложь, но другую — занудного религиозного полицейского: он потребовал, чтоб они остановились и предъявили документы, но никогда не слышал об Игоре. В конце концов им помогла избиваемая племянница Роби из Натании. Они застали ее за кормлением котят из последней лжи Роби. Игорь не попадался этой племяннице уже несколько дней, но она знала, где можно разыскать его пса. А пес, вылизав Роби лицо и руки, был только рад проводить их к постели своего хозяина.

Игорь был в плохом состоянии; кожа его совершенно пожелтела, и он обливался потом. Но, увидев Наташу, просиял широченной улыбкой. Он ужасно обрадовался, что она пришла его навестить, — он даже настоял на том, чтобы встать и обнять ее, хоть и с трудом держался на ногах. Когда он обнял Наташу, она начала плакать и просить прощения, потому что этот Игорь, хоть и был ложью, все-таки приходился ей дядей. Вымышленным дядей, но все-таки дядей. А Игорь сказал, что ей не за что извиняться и что жизнь, которую она для него придумала, может, и не всегда была легкой, но он наслаждается каждой минутой, и волноваться нечего: по сравнению с крушением поезда в Минске, ударом молнии во Владивостоке и нападением стаи бешеных волков в Сибири этот инфаркт — мелочь. А когда Наташа и Роби вернулись к торговому автомату, Роби кинул в щель монетку в одну лиру, взял Наташу за руку и попросил ее повернуть рукоятку.

Уже на заднем дворе Наташа обнаружила у себя в кулаке пластиковый шарик, а в нем сюрприз — уродливый золотистый пластиковый кулончик в форме сердца.

— Знаешь, — сказала она Роби, — вечером я должна была на несколько дней уехать с подружкой на Синай, но я думаю, что, может быть, все отменю и вернусь сюда ухаживать за Игорем. Хочешь со мной?

Роби кивнул. Он знал, что если он хочет прийти сюда с ней завтра, придется солгать что-нибудь в офисе, и хотя лжи он еще не придумал, было ясно, что это будет радостная ложь — свет, цветы и, может, даже несколько улыбчивых младенцев.

«Чизус Крайст»[6]

Вы когда-нибудь задумывались о том, какое слово чаще всего срывается с губ у тех, кого настигает насильственная смерть? Ученые из Массачусетского института технологий провели масштабное исследование на обширной гетерогенной выборке представителей населения Северной Америки и выяснили, что это не что иное, как слово «фак». 8 % тех, кто вот-вот умрет, говорят «уот зе фак», еще 6 % — только «фак», и есть 2,8 %, которые говорят «фак ю»[7], — впрочем, у них последним словом, конечно, оказывается «ю», хотя «фак» и оттеняет его совершенно однозначным образом. А что говорит Джереми Кляйнман, прежде чем передать свою душу в небесное интендантство? Он говорит: «Без сыра». Джереми говорит «Без сыра», потому что именно в этот момент заказывает что-то в ресторане чизбургеров под названием «Чизус Крайст». У них в меню нет просто гамбургеров, и Джереми, соблюдающий кашрут, просит чизбургер без сыра. Менеджер смены не спорит. Многие клиенты уже обращались к ней с такой просьбой. Столь многие, что она испытала потребность подробно изложить ситуацию в серии мейлов, адресованных гендиректору сети «Чизус Крайст», сидящему в Атланте. Она попросила гендиректора добавить в меню возможность заказа обыкновенного гамбургера. «Многие люди просят меня об этом, и сейчас им приходится заказывать чизбургер без сыра. Это сложный и несколько постыдный вариант. Постыдный для меня и, если мне будет позволено это сказать, постыдный для сети в целом. Я от этого чувствую себя бюрократкой, а клиенты предполагают, что мы — неповоротливое заведение, которым они вынуждены манипулировать, чтобы получить желаемое». Гендиректор не ответил ей на мейлы, и этот факт казался ей еще постыднее и унизительнее, чем все заказы чизбургеров без сыра. Когда лояльный сотрудник обращается к работодателю и делится с ним проблемой, тем более профессиональной проблемой, непосредственно связанной с местом работы, минимум того, что обязан сделать работодатель, — признать существование подчиненного. Гендиректор мог написать, что проблема на рассмотрении, или что он ценит ее заботу, но, увы, не может изменить меню, или еще миллион отмазок. Но нет. Он не написал ничего. Из-за этого она почувствовала себя пустым местом, воздухом. Ровно как тогда вечером в Нью-Хейвене, когда ее бойфренд Ник стал заигрывать с официанткой, пока сама она сидела у бара прямо рядом с ним. Она расплакалась, а Ник даже не понял почему. В ту же ночь она собрала вещи и ушла. Через несколько недель ей позвонили общие друзья и сказали, что Ник покончил с собой. На первый взгляд они не винили ее в происшедшем, но в том, как они рассказывали, был некий упрек, на который она толком даже не смогла бы указать. Так или иначе, когда гендиректор ей не ответил, она подумала о том, чтобы уволиться. Но та история с Ником остановила ее — не потому что она думала, будто гендиректор «Чизус Крайст» покончит с собой, узнав, что менеджер смены в каком-то там занюханном отделении на северо-востоке материка уволилась, не дождавшись от него ответа, — но все-таки остановила. На самом же деле, если бы гендиректор узнал, что она уволилась из-за него, он бы покончил с собой. На самом деле, если бы гендиректор узнал, что из-за постоянного нелегального отстрела белый африканский лев превратился в вымирающий вид, он бы покончил с собой. Он бы покончил с собой, даже если бы узнал о чем-нибудь куда менее значительном и более невинном — например, что завтра пойдет дождь. Гендиректор сети «Чизус Крайст» страдал тяжелой клинической депрессией. Его коллеги по работе знали, но старались не распространять этот болезненный факт — и потому, что оберегали право гендиректора на частную жизнь, и потому, что эта новость могла обрушить акции. А чем торгует биржа, если не обоснованными надеждами на светлое будущее? Гендиректор, страдающий клинической депрессией, — далеко не идеальный амбассадор для этой идеи. Гендиректор «Чизус Крайст», принимавший исключительно близко к сердцу личные и общественные последствия своего душевного состояния, попробовал обратиться за медикаментозной помощью. Медикаментозная помощь не подействовала вообще. Лекарства ему выдал врач-иракец, иммигрант, получивший в Штатах статус беженца после того, как его семью по ошибке разбомбил самолет F-16, пытавшийся совершить покушение на сыновей Саддама Хусейна. Жена врача, его отец и двое маленьких детей погибли, только старшая дочь Соа осталась в живых. В интервью Си-эн-эн врач сказал, что, несмотря на личную трагедию, он не сердится на американский народ. На самом же деле он сердился. Не просто сердился — он кипел от гнева на американский народ, но понимал, что если он хочет получить грин-карту, придется врать. Он врал и думал о мертвых членах своей семьи и о своей живой дочери. Он верил, что американское образование пойдет ей на пользу и врет он, собственно говоря, ради дочери. Как же он ошибался. Его старшая дочь забеременела в пятнадцать лет от какого-то толстого уайт трэш[8], который учился классом старше и отказался признать ребенка. Из-за осложнений при беременности ребенок родился с когнитивными нарушениями. А в Штатах, как и почти везде, когда ты пятнадцатилетняя мать-одиночка с умственно отсталым ребенком, судьба твоя в целом предопределена. Наверняка есть какой-нибудь хреновый фильм, утверждающий, что это не так, что ты можешь найти любовь, построить карьеру и бог весть что еще. Но это просто фильм. В реальности же, как только ей сообщили, что у ее ребенка когнитивные нарушения, над ее головой словно бы зажглась неоновая вывеска с надписью «гейм овер»[9]. Может, если бы ее папа сказал Си-эн-эн правду и они не переехали, ее судьба была бы другой. И если бы Ник не стал заигрывать с официанткой в баре, его дела и дела менеджера смены пошли бы лучше. И если бы директор «Чизус Крайст» получал подходящее медикаментозное лечение, его состояние было бы просто отличным. И если бы тот псих в ресторане с чизбургерами не ударил ножом Джереми Кляйнмана, состояние Джереми было бы «жив», что, по мнению многих, гораздо лучше состояния «мертв», в котором Джереми теперь оказался. Его смерть не была мгновенной. Он задыхался и хотел что-то сказать, но менеджер смены, державшая его за руку, попросила его не говорить, поберечь силы. Он не говорил и берег силы. Берег и не уберег. Есть такая теория — кажется, тоже родом из МИТ — про эффект бабочки: бабочка взмахивает крыльями на каком-нибудь бразильском пляже, а в результате на другом краю земли случается торнадо. Торнадо тут — произвольный пример. Можно было взять другой пример, в котором проливается благословенный дождь, но ученые, создавшие теорию, выбрали торнадо. И это не потому, что они, как гендиректор сети «Чизус Крайст», страдали от клинической депрессии. А потому, что ученые, которые занимаются вероятностями, знают, что у разрушительного шансы в тысячу раз выше, чем у полезного. «Подержи меня за руку, — вот что Джереми Кляйнман хотел сказать менеджеру смены, пока жизнь утекала из него, точно какао из продырявленного пакетика. — Держи и не отпускай, что бы ни происходило». Но он не сказал, потому что она просила не говорить. Он не сказал, потому что не было нужды — она держала его потную руку, пока он не умер. И, собственно, еще долго после этого. Она держала его руку, пока люди со скорой не спросили, жена ли она ему. Через три дня она получила мейл от гендиректора сети. Из-за происшествия в ее отделении он решил продать сеть и выйти на пенсию. Это решение вывело его из депрессии в достаточной мере, чтобы он смог отвечать на письма. Он отвечал на них, сидя с ноутбуком на прекрасном бразильском пляже. В длинном письме он замечал, что менеджер смены совершенно права и что он передаст ее отлично аргументированное предложение новому руководству. В тот момент, когда гендиректор нажимал кнопку «отправить», его палец задел крылышко спящей бабочки, пристроившейся на клавиатуре ноутбука. Бабочка взмахнула крыльями. Где-то на другом краю земли подули злые ветры.

Семен

За дверью стояли двое: увенчанный вязаной кипой младший лейтенант, а позади него — худая женщина-офицер с жидкими светлыми волосами и капитанскими лычками на плечах. Орит подождала секунду, но они молчали, и она спросила, чем им можно помочь.

— Гозлан, — бросила капитанша религиозному приказным тоном не без доли упрека.

— Это насчет вашего мужа, — промямлил религиозный. — Можно войти?

Орит улыбнулась и сказала, что, наверное, произошла ошибка, потому что она вообще не замужем. Капитанша посмотрела на помятый листок и спросила, зовут ли ее Орит, а когда Орит ответила, что да, сказала с вежливым нажимом:

— Может, ты нам все-таки разрешишь зайти на минутку?

Орит провела их в гостиную, которую делила с соседкой по квартире, и даже не успела спросить, принести ли им что-нибудь попить, когда религиозный вскочил и сказал:

— Он мертв.

— Кто? — спросила Орит.

— Почему сейчас? — одернула его капитанша. — Ты не мог подождать секунду, пока она сядет? Пока возьмет себе стакан воды?

— Прошу прощения, — сказал религиозный и скривил губы в сердитой гримасе. — Это мой первый раз, я еще только вхожу в должность.

— Все окей, — сказала Орит, — но кто мертв?

— Ваш муж, — сказал религиозный. — Не знаю, слышали вы или нет, но сегодня утром был теракт на перекрестке Бейт-Лид…

— Нет, — сказала Орит, — я не слышала. Я не слушаю новости. Но это и неважно, потому что вы ошиблись, я же вам сказала, я не замужем.

Религиозный бросил умоляющий взгляд на капитаншу.

— Ты Орит Бяльски? — слегка нетерпеливо поинтересовалась та.

— Нет, — сказала Орит, — я Орит Левин.

— Правильно, — подтвердила капитанша. — Правильно. А два года назад, в феврале, ты вышла замуж за старшего сержанта Семена Бяльски.

Орит опустилась на рваный диван. В горле першило от сухости. Если подумать, хорошо бы этот самый Гозлан, прежде чем начинать, действительно подождал, пока она принесет себе стакан диетической колы.

— Так я не понимаю, — громко прошептал религиозный. — Это она или не она?

Капитанша дала ему знак замолчать. Она сходила к кухонному крану и принесла Орит стакан воды. Вода из крана в этой квартире была омерзительной. Вода всегда казалась Орит омерзительной, но в этой квартире особенно.

— Не спеши, — сказала капитанша и протянула Орит стакан. — Мы никуда не торопимся, — добавила она и села рядом с Орит.

Они сидели в полной тишине, пока религиозный, оставшийся стоять, не начал терять терпение.

— У него в Израиле никого не было, — сказал он. — Вы наверняка знаете.

Орит помотала головой.

— Вся его семья осталась в СССР или в СНГ, не знаю, как сейчас правильно говорить. Никого у него не было.

— Кроме тебя, — сказала капитанша и сухой рукой коснулась руки Орит.

— Вы понимаете, что это значит? — спросил Гозлан и опустился в кресло напротив.

— Помолчи уже, — бросила капитанша. — Идиот.

— Почему идиот? — обиделся религиозный. — В конце концов все равно придется сказать, чего тянуть.

Капитанша проигнорировала его и неловко обняла Орит, от чего явно смутились обе.

— Придется сказать что? — спросила Орит, пытаясь высвободиться из объятий.

Капитанша отпустила ее, сделала глубокий, несколько театральный вдох и сказала:

— Ты единственная, кто может его опознать.

С Семеном Орит познакомилась только в день их свадьбы. Семен служил на одной базе с Аси, и Аси всегда рассказывал про него байки — мол, Семен подтягивает штаны так высоко, что ему каждое утро приходится решать, на какую сторону укладывать пенис, а еще — что они всегда слушали по радио передачу, в которой солдатам передают приветы, и каждый раз, когда говорили что-то вроде «самый сладкий солдат во всей армии», этот Семен расплывался, как будто привет был сто процентов для него.

— Кто вообще может этому чмо приветы передавать? — смеялся Аси.

И за это чмо Орит вышла замуж. На самом деле она предложила Аси выйти замуж за него, но Аси сказал, что шансов нет, потому что фиктивный брак с собственным бойфрендом уже не вполне фиктивный и кончится сложными щами. Это он предложил Семена.

— За сто шекелей этот дебил тебе даже ребенка заделает, — смеялся Аси. — За сотку эти русские сделают что угодно.

Она сказала Аси, что ей надо подумать, хотя внутренне уже согласилась. Но ее обидело, что Аси не захотел на ней жениться. В конце концов, она просила об одолжении, а бойфренду положено знать, когда от него ждут помощи. Кроме того, неприятно быть замужем за идиотом, даже и фиктивно.

Назавтра Аси вернулся с базы, влажно поцеловал ее в лоб и сказал:

— Я сэкономил тебе сотку. — Орит вытерла слюну со лба, а Аси объяснил: — Этот дебил женится на тебе за так. — Орит сказала, что ей это кажется несколько подозрительным и надо быть осторожными, потому что вдруг этот Семен не вполне понимает, что такое «фиктивный». — Он еще как понимает, — сказал Аси и стал рыться в холодильнике. — Он дурак-дурак, а жулик еще тот.

— Так чего ж он согласился забесплатно? — настаивала Орит.

— А мне не похер? — засмеялся Аси и куснул немытый огурец. — Может, сообразил, что это его единственный шанс хоть на какую-то женитьбу.

Капитанша вела «рено», а религиозный сидел сзади. Они молчали почти всю дорогу, и поэтому у Орит было время подумать о том, что ей предстоит впервые в жизни увидеть мертвого человека, и что она всегда выбирает себе в бойфренды говнюков, и что хотя она знает это с первой секунды, все равно остается с ними на год-другой. Она вспомнила про аборт и про то, как мама, верившая в переселение душ, настаивала, что душа младенца переселилась в ее ощипанного кота.

— Послушай, как он плачет, — говорила она Орит, — послушай, какой голос — как у младенца. Он у тебя четыре года и никогда так не плакал.

Орит знала, что мама несет чушь и что кот всего лишь унюхал еду или какую-нибудь кошку за окном. Но вопли его и правда звучали немножко как детский плач, и он не замолкал всю ночь. Слава богу, что Орит с Аси уже не были вместе, потому что если бы она рассказала ему такое, он бы сразу начал смеяться.

Она подумала было о душе Семена и о том, куда эта душа теперь переселится, и тут же напомнила себе, что ни в какие такие вещи не верит. Потом попыталась объяснить себе, почему согласилась поехать с офицерами в Абу-Кабир[10] и ни слова не сказала про то, что брак был фиктивным. Как-то странно вот так явиться в морг и опознать собственного мужа. Страшно, но будоражит. И еще немножко как играть в кино — проживать ситуацию, не расплачиваясь за нее. Аси бы наверняка сказал, что это суперский шанс получить пенсию в качестве армейской вдовы и всю жизнь пальцем не шевелить и что против ктубы[11] из раввината в армии никто слова сказать не может.

— Все будет окей, — сказала капитанша, видимо заметив, как Орит в задумчивости морщит лоб. — Мы все время будем с тобой.

В раввинат Аси пришел свидетелем со стороны Семена и всю церемонию только и делал, что пытался рассмешить Орит и строил ей рожи. Сам Семен выглядел гораздо лучше, чем в байках. Не бог весть какой красавчик, но и не такой урод, каким его описывал Аси, и не такой уж идиот. Он был очень странный, но не глупый, и после раввината Аси пригласил их съесть фалафеля. За весь день Семен и Орит не обменялись ни словом, кроме «шалом» и того, что требовала церемония, да и за фалафелем старались друг на друга не смотреть. Аси это смешило.

— Смотри, какая у тебя жена красавица, — он положил Семену руку на плечо, — смотри, какой цветок.

Взгляд Семена остался прикован к каплющей пите, которую он держал в руках.

— Что ж с тобой будет, Семен? — продолжал дурачиться Аси. — Ты же знаешь, тебе теперь придется ее поцеловать. Иначе брак по галахе не состоялся.

До сих пор Орит не знает, поверил Семен или нет. Аси сказал ей потом, что точно нет и что Семен просто воспользовался шансом, но Орит не была так уж уверена. Как бы то ни было, внезапно Семен наклонился к ней и попытался поцеловать. Орит отпрянула, и его губы не успели ее коснуться, но запах у него изо рта коснулся ее, смешался с запахом жареного жира от фалафеля и с затхлым запахом раввината, осевшим у нее на волосах. Она отбежала на несколько шагов, и ее вырвало в цветочный горшок, а подняв глаза от горшка, она наткнулась на взгляд Семена. Семен на секунду застыл, а потом просто бросился бежать. Бегом. Аси его звал, но Семен не остановился. Это был последний раз, когда она видела Семена. До сегодняшнего дня.

По дороге туда она боялась, что не сможет его опознать. Она же видела его всего один раз, два года назад, и тогда он был живым. Но теперь она немедленно поняла, что это он. Зеленая простыня полностью скрывала его тело, осталось только лицо, совершенно целое, если не считать дырочки не больше шекелевой монеты на щеке. И запах разложения был в точности как запах его дыхания на ее щеке два года назад. Она много раз вспоминала этот момент. Еще рядом с фалафельной Аси сказал ей, что она не виновата, если у Семена воняет изо рта, но Орит все время чувствовала себя какой-то виноватой. Вот и сегодня, когда постучали в дверь, она должна была его вспомнить. Не то чтобы она выходила замуж миллион раз.

— Хочешь, мы на минуту оставим тебя наедине с мужем? — спросила капитанша. Орит помотала головой. — Можешь плакать, — сказала капитанша. — Правда. Нет смысла держать все в себе.

C закрытыми

Я знаю парня, который все время фантазирует. Что значит «все время»? Мужик по улицам ходит с закрытыми глазами. Однажды сижу в пассажирском кресле его машины, поворачиваю голову влево — и вижу, что у него обе руки на руле, а глаза закрыты. Прям реально с закрытыми глазами едет.

— Хаги, — говорю я, — так не пойдет. Открой глаза, Хаги.

А он продолжает ехать как ни в чем не бывало.

— Знаешь, где я сейчас? — говорит он мне. — Знаешь, где я сейчас?

— Открой глаза, — настаиваю я. — Прямо сейчас открой. Ну же, меня от этого трясет.

Чудо, что все это не кончилось аварией.

Чувак фантазирует про чужие дома, представляет себе, что они его. Про машины, про работы. Ладно про работы — про жен. Представляет себе, что чужие жены — его собственные. И про детей тоже. Про детей, которых видел на улице или в садике, про детей из какого-нибудь сериала по телевизору. Воображает их на месте своих детей. Часами. Будь его воля, он бы так всю жизнь провел.

— Хаги, — говорю ему я. — Хаги, очнись. Очнись и живи своей жизнью. У тебя суперская жизнь. Жена потрясающая. Дети отличные. Очнись.

— Отстань, не беси. Знаешь, с кем я сейчас? С Йотамом Рацаби, который служил у нас в штабе секретарем. С Йотамом Рацаби катаюсь на джипах. Только я, Йоти и малой. Авитар Мендельсон, это мальчик один, шалун, ходит с Амит в садик. Так этот Авитар, зараза, мне говорит: «Папа, я пить хочу. Можешь мне пива дать?» Понял, да? Ребенку еще семи нет. А я ему говорю: «Нельзя пива, Ави, мама не разрешает». Его мама, то есть моя бывшая жена, — это Лилах Ядидья из школы. Красивая, как модель, клянусь. Красивая, как модель, но характер тяжелый. Характер жесть.

— Хаги, — обращаюсь я к нему с дивана, — это не твой ребенок и не твоя жена. Ты не разведен, чувак, ты счастливо женат. Открой глаза.

— Каждый раз, когда я привожу назад ребенка, у меня стоит, — продолжает Хаги. — Стоит, как корабельная мачта. Красивая она, моя бывшая жена, красивая, но характер тяжелый. Вот на это, на этот характер тяжелый у меня встает.

— Она не твоя бывшая жена, — говорю я, — и на самом деле ничего у тебя не стоит.

Я знаю, что говорю, он в метре от меня, в одних трусах. Ничего там не стоит.

— Нам пришлось расстаться, — говорит он. — Не было мне с ней хорошо. А ей? Ей тоже не было с собой хорошо.

— Хаги, — умоляю я, — твою жену зовут Карни. И она действительно красивая, но характер у нее никак не жесть. С тобой так точно.

Жена у него и правда мягкий человек. Душа, как у птички, и сердце щедрое, ко всем преисполняется жалости. Мы уже девять месяцев вместе. Хаги начинает работать рано, так что я прихожу к ней в полдевятого, как только она отвозит детей в садик.

— Мы с Лилах в школе познакомились, — продолжает он. — Она была у меня первой, а я у нее. После развода я много с кем ебался, но ни одна мне близкой не стала. А Лилах все еще одна — ну, по крайней мере, издалека так кажется. Узнай я вдруг, что у нее кто-то есть, меня бы это убило, даже после развода. Насмерть бы убило. Я просто не выдержал бы. Все остальные бабы — это так, тьфу. Только она. Только она у меня была навсегда.

— Хаги, — цежу я, — ее зовут Карни, и у нее никого нет. Вы всё еще женаты.

— Вот и у Лилах никого нет, — говорит он и облизывает потрескавшиеся губы. — Вот и у Лилах. Я б с собой покончил, если бы кто-то был.

Тут в квартиру входит Карни. У нее пакет из «AMPM»[12], и она сухо так со мной здоровается. С тех пор как мы вместе, она старается на людях держаться от меня подальше. С Хаги она не здоровается вообще — она знает, что с ним не о чем говорить, когда у него глаза закрыты.

— Дом у меня, — продолжает он, — в самом центре Тель-Авива. Красивый, за окном шелковица. Но маленький. Просто слишком маленький. Мне еще одной комнаты не хватает. На выходных, когда дети у меня, приходится раздвигать им диван в гостиной. Это не дело. Если до лета не найду какой-нибудь выход, придется съезжать.

Здоровое утро

По ночам, с тех пор как она ушла, он каждый раз засыпал в другом месте: на диване, на кресле в гостиной, на циновке посреди веранды, точно какой-нибудь бомж. По утрам он обязательно шел куда-нибудь завтракать — даже заключенным раз в день полагается прогулка по тюремному дворику. В кафе ему всегда доставался столик на двоих и пустой стул напротив. Всегда. Даже когда официант заранее спрашивал, один ли он. Другие люди сидели парами-тройками, смеялись, ели друг у друга из тарелок, спорили, кто оплатит счет, а Мирон сидел один и ел свой завтрак «Здоровое утро», состоявший из стакана апельсинового сока, миски медовых мюсли и двойного эспрессо без кофеина (обезжиренное горячее молоко отдельно). Конечно, ему было бы приятнее, если бы кто-нибудь сидел напротив и смеялся вместе с ним, если бы кто-нибудь спорил с ним про то, кто оплатит счет, и ему пришлось бы побороться, протянуть официантке купюру и сказать: «Не бери у него, ну же, перестань, Аври, сегодня плачу я». Но, хоть ему и не с кем было проделывать это все, завтракать одному было в сто раз лучше, чем оставаться дома.

Мирон наблюдал за другими столиками. Понемногу подслушивал разговоры, читал спортивное приложение или проверял из отстраненного и не вполне понятного интереса, как израильские акции повели себя вчера на Уолл-стрит. Иногда кто-нибудь подходил к нему и спрашивал, можно ли забрать ту часть газеты, с которой он уже покончил, а он кивал и пытался улыбнуться. Однажды, когда к нему подошла молодая сексапильная мама с младенцем в коляске, он даже сказал, уступая ей передовицу с красным заголовком про групповое изнасилование:

— Смотри, в какой безумный мир мы рожаем детей.

Он был уверен, что эта фраза как бы сближает, в ней есть ощущение общей судьбы, но сексапильная мама лишь метнула на него отчужденный, почти сердитый взгляд и заодно сгребла со стола раздел «Здоровье», даже не спросив разрешения.

Это произошло в четверг — толстый и потный мужчина вошел в кафе и улыбнулся Мирону. Мирон удивился. Последней ему улыбалась Мааян — ровно перед тем, как ушла, причем эта ее улыбка пятимесячной давности была глубоко циничной, а улыбка толстяка была мягкой, даже извиняющейся. Толстяк сделал такой жест, словно спрашивал разрешения присесть, и Мирон кивнул, почти не задумываясь. Толстяк уселся и сказал:

— Рувен? Слушай, мне очень неловко, что я опоздал. Я знаю, мы договорились на десять, но у меня сегодня утром был такой ад с дочкой…

Мирон чувствовал, что в какой-то момент должен признаться толстяку, что он не Рувен, но вместо этого понял, что посматривает на часы и произносит:

— Ничего страшного, всего-то на десять минут.

После этого они несколько секунд помолчали, и Мирон спросил, в порядке ли дочка. Толстяк сказал, что да, просто сейчас она пошла в новый садик и каждый раз, когда он отводит ее туда по утрам, расставание проходит тяжело.

— Бог с ним, — прервал себя толстяк, — у тебя и без моих проблем голова забита. Давай к делу.

Мирон глубоко вдохнул и стал ждать.

— Смотри, — сказал толстяк, — пятьсот — это слишком. Отдай мне за четыреста. Даже за четыреста десять, а я обязуюсь взять шестьсот штук.

— Четыреста восемьдесят, — сказал Мирон, — четыреста восемьдесят. И только если ты согласишься взять тысячу.

— Пойми, — сказал толстяк, — рынок сейчас хреновый, рецессия же. Только вчера я в новостях видел, как люди из мусорников едят. Если будешь упираться, мне придется задорого продавать. Если я буду задорого продавать, никто не купит.

— Не волнуйся, — сказал ему Мирон, — на каждых троих, которые едят из мусорника, приходится один, который ездит на «мерседесе».

Толстяка это рассмешило.

— Мне говорили, что ты жесткий, — ворчливо улыбнулся он.

— Да я как ты, — Мирон тоже улыбнулся, — просто пытаюсь выживать.

Толстяк вытер потную ладонь о рубашку и протянул ее Мирону.

— Четыреста шестьдесят, — сказал он. — Четыреста шестьдесят — и я беру тысячу штук. — А увидев, что Мирон застыл, добавил: — Четыреста шестьдесят, тысяча штук, и я у тебя в долгу. А кто, как не ты, Рувен, знает, что в нашем деле долг платежом красен.

Последняя фраза заставила Мирона пожать протянутую руку. Впервые в жизни кто-то оказался у него в долгу. Этот кто-то думает, что Мирона зовут Рувен, но пусть хоть так. А в конце завтрака, когда они поспорили, кто оплатит счет, Мирон, почувствовав, как маленькая горячая волна разливается у него в животе, успел опередить толстяка на десятую долю секунды и первым сунуть официанту в руку смятую купюру.

С тех пор это стало почти привычным. Мирон усаживался, делал заказ, напряженно ждал каждого нового посетителя кафе, и если этот посетитель начинал слоняться между столиков с растерянным видом, Мирон без тени сомнения махал ему рукой и приглашал сесть.

— Я не хочу таскаться с тобой по судам, — сказал ему один мужик с лысиной и густыми бровями.

— Я сам не хочу, — согласился Мирон. — Всегда лучше решить дело добром.

— Только заранее предупреждаю, что я не могу выходить в ночную смену, — заявила одна кудрявая баба с силиконовыми губами.

— Ты что2 хочешь, — скривился Мирон, — чтобы все выходили в ночь, а ты нет?

— Габи просил передать, что ему очень жаль, — сообщил парень с серьгой в ухе и гнилыми зубами.

— Если ему действительно жаль, — строго сказал Мирон, — пусть придет и скажет об этом сам, без посредников.

— По мейлу ты казался выше, — пожаловалась худая рыженькая девушка.

— По мейлу ты казалась менее придирчивой, — вернул подколку Мирон.

В конце концов все как-то устаканилось. С лысым он сумел достичь компромисса, и обошлось без суда. Силиконовая согласилась, чтобы раз в неделю ее сестра приходила смотреть за детьми, пока она будет работать в ночь. Гнилые зубы пообещали, что Габи позвонит, рыженькая согласилась, что они не очень-то во вкусе друг друга. Кто-то платил за Мирона, за кого-то платил Мирон, с рыженькой они разделили счет пополам. И все это было таким захватывающим и живым, что если выдавалось утро, когда никто не подсаживался к Мирону за столик, он слегка грустил. Слава богу, такое происходило не слишком часто.

Прошло почти два месяца с тех пор, как перед ним уселся потный толстяк, когда в кафе вошел этот, с рябым лицом. Несмотря на изрытую кожу и на то, что выглядел он годами десятью старше Мирона, это был красивый харизматичный мужчина. Первое, что он сказал, стоило ему сесть:

— Я был уверен, что ты не придешь.

— Мы же договорились, — сказал Мирон.

— Да, — грустно улыбнулся рябой, — но после того, как я на тебя так вызверился, я испугался, что ты струсишь.

— Ну вот я здесь, — почти вызывающе ухмыльнулся Мирон.

— Извини, что я кричал по телефону, — сказал рябой. — Прости. Я потерял контроль над собой. Но я каждое слово имел в виду, слышишь? Я прошу тебя перестать с ней встречаться.

— Но я ее люблю, — сказал Мирон полузадушенно.

— Иногда надо отказаться от того, что любишь, — отчеканил рябой и добавил: — Поверь тому, кто чуть постарше тебя, — иногда надо отказаться.

— Прости, — сказал Мирон, — но я не могу.

— Ты можешь, — рассердился рябой. — Ты можешь и откажешься. Никаких вариантов тут нет. Положим, мы оба ее любим, но по случайности я ей еще и муж, и я не дам тебе разрушить мою семью, слышишь?

Мирон покачал головой.

— Ты не знаешь, как моя жизнь выглядела весь последний год, — сказал он мужу. — Ад. Даже не ад, а просто одно большое затхлое ничто. Когда так долго живешь ничем, а потом появляется нечто, не можешь от него отказаться. Ты же понимаешь, правда? Я знаю, что ты понимаешь.

Муж закусил нижнюю губу, а потом сказал:

— Если ты встретишься с ней еще раз, я тебя убью. Я не шучу, ты знаешь.

— Убей, — пожал плечами Мирон, — меня это не пугает. В конце концов мы все умрем.

Муж поднялся над столом и всадил кулак Мирону в лицо. Первый раз в жизни Мирона ударили с такой силой, и он ощутил, как острая, горячая боль разлилась от середины лица в стороны. Через секунду он понял, что лежит на полу, а муж стоит над ним.

— Я увезу ее отсюда! — закричал муж и стал пинать Мирона в ребра и в живот. — Я увезу ее отсюда в другую страну, и ты не узнаешь куда. Ты ее больше не увидишь, понял? Дерьма кусок.

Двое официантов навалились на мужа и кое-как сумели оттащить его от Мирона. Кто-то крикнул бармену, чтобы тот вызвал полицию. Все еще касаясь щекой прохладного пола, Мирон увидел, как муж выбегает из кафе. Официант склонился над ним и спросил, в порядке ли он, и Мирон попытался ответить.

— Вы хотите, чтобы я вызвал скорую? — спросил официант.

Мирон прошептал, что нет.

— Вы уверены? — настаивал официант. — У вас носом идет кровь.

Мирон медленно кивнул и закрыл глаза. Он изо всех сил пытался представить себе эту женщину, которую больше никогда не увидит. Он пытался и почти сумел. Все его тело болело. Он чувствовал себя живым.

Команда

Мой сын хочет, чтобы я ее убил. Он еще маленький, ну и не вполне понимает, как это сказать, но я отлично улавливаю, чего ему надо.

— Хочу, чтобы папа ее сильно побил, — говорит он.

— Чтоб аж заплакала? — спрашиваю я.

— Не, — он качает головой, — еще сильнее.

Он не жестокий мальчик, мой сын, ему уже почти четыре с половиной, и я не помню, чтобы он хоть раз в жизни попросил меня кого-нибудь побить. И еще он зазря ничего не попросит — хоть фруктовый лед, хоть рюкзак с «Трансформерами». Он просит, только если ему вот прямо надо. Только если вот реально заслужил. Весь в папу. И уж позвольте сказать, совсем не в маму. Когда она возвращалась домой со слезами на глазах и очередной байкой про кого-нибудь, кто обозвал ее на дороге или недодал ей сдачи, я ее просил пересказать все раза три-четыре, расспрашивал, до самых подробностей дознавался. И в девяноста процентах случаев выяснялось, что вообще-то она сама виновата. Что тип этот на дороге за дело ее обозвал, а тот со сдачей просто насчитал ей НДС. Но Роишка мой — он не такой. И если он просит папу побить сильнее, чем «чтобы плакала», я знаю, что это неспроста.

— Что она тебе сделала? — спрашиваю. — Побила?

— Нет, — говорит. — Но когда мама и Амирам уходят, а она приходит со мной сидеть, она закрывает дверь на ключ и оставляет меня в темноте. И не открывает, даже когда я плачу и обещаю быть хорошим мальчиком.

Я обнимаю его крепко-крепко.

— Не волнуйся, — говорю, — папа так сделает, что бабушка больше не будет.

— Ты ее еще сильней побьешь? — спрашивает Роишка сквозь слезы.

Сердце разрывается видеть, как плачет твой ребенок. А когда ты в разводе, то вообще. Не могу объяснить почему. Мне так хочется сказать ему «да», но я ничего не говорю. Я осторожный. Потому что нет ничего хуже, чем пообещать что-нибудь ребенку и не сделать. Это же на всю жизнь шрам. Так что я сразу меняю тему. Говорю ему:

— Хочешь, пойдем на стоянку папиной работы, и я тебя посажу на колени, и будем водить машину, как команда?

И стоит мне сказать «команда», как его глаза загораются, блестят от возбуждения, а остатки слез только добавляют им блеска. Мы ездим так с полчасика по стоянке, он крутит руль, а я держу ногу на тормозе и на газе. Я ему даже задним ходом даю проехаться. Реверс его больше всего смешит. С детским смехом ничто не сравнится.

Я возвращаю его на пятнадцать минут раньше назначенного. Я знаю, они ищут, к чему придраться, и слежу за такими вещами. Прежде чем зайти в лифт, я его как следует проверяю — нет ли где грязи или пятен, — а потом и себя проверяю в зеркале на стене подъезда.

— Где вы были? — спрашивает она, едва открыв.

— В игровой комнате, — говорит Роишка, как мы и условились. — Я играл с ребятами.

— Надеюсь, в этот раз папа вел себя хорошо, — говорит она самодовольно, — не толкал других детей.

— Папа никого не толкал, — говорю я тоном, демонстрирующим, насколько мне не нравится, что она играет со мной в эти игры при ребенке.

— Ага, — говорит Роишка, — было очень здорово.

Он уже не помнит, как плакал после садика, как просил, чтобы я побил бабушку. Вот чем дети хороши: делай с ними что хочешь, а через полчаса они это забудут и начнут упорно искать что-нибудь новое, хорошее, чему можно порадоваться. Но я-то уже не ребенок, и когда я спускаюсь к машине, единственная сцена у меня в голове — как он бьется в дверь своей комнатки, а ее старая мерзкая мама сидит с той стороны и не открывает. Я должен быть умным. Сделать так, чтобы это прекратилось, но не подставить под удар и себя. Свое время с ребенком. Даже эти несчастные два раза в неделю стоили мне литра крови.

Была та история в парке, когда толстая девочка напала на Роишку около детского веревочного мостика. Она Роишку сильно ущипнула, и я попытался ее оттащить. Я чуть-чуть дернул ее за руку, она упала и стукнулась о железную раму. Ничего ужасного, даже кровь не пошла, но это не помешало ее истеричной маме поднять хай. А когда Роишка по глупости рассказал про это Шани, они с Амирамом набросились на меня, как саранча, и Шани заявила, что если у меня еще хоть раз случится «проявление жестокости» при ребенке, они позаботятся о том, чтобы оспорить наше соглашение в суде.

— Какой жестокости? — спросил я ее. — Мы пять лет вместе были, я хоть раз на тебя руку поднял?

Она знала, что ответить ей нечего. Она раз сто заслужила, но я себя в руках держал. Другой мужчина ее б уже до приемного покоя в «Ихилов»[13] долупил. Но я в жизни на женщину руку не подниму. И тут этот Амирам встрял в разговор.

— Ты даже сейчас, вот в эту секунду, проявляешь жестокость, — заявил он мне. — У тебя взгляд безумный.

— Это не взгляд безумный, — улыбнулся я. — Это душа. Это чувство. Если у тебя такого маловато — это еще не значит, что оно плохо.

Так в результате всей своей ненасильственности это он начал вопить и угрожать, что больше я ребенка не увижу. Жалко, что я его не записал. Вот он тогда рот на меня открыл — вонючий, как сточная яма. Но я продолжал улыбаться, такой типа спокойный, и потихоньку его подбешивать. Ну и кончилось тем, что я пообещал больше никогда так не делать. Можно подумать, я прямо-таки планировал и завтра тоже повалить на землю пятилетнюю девочку в парке.

В следующий раз, забрав Роишку из сада, я сразу приступаю к делу. Можно было подождать, пока он снова не заговорит сам, но у детей это может занять много времени, а тут я не готов ждать.

— С того нашего разговора, — спрашиваю я, — бабушка оставалась с тобой сидеть?

Роишка лижет арбузный лед, который я ему купил, и мотает головой.

— Если она еще раз меня запрёт, — спрашивает он, — ты ей больно сделаешь?

Я набираю в грудь воздуха. Больше всего на свете мне хочется сказать ему «да», но я не вправе рисковать. Если они подстроят так, что я не смогу с ним больше видеться, я умру.

— Больше всего на свете, — говорю я, — больше всего на свете я хочу сделать ей больно. Побить ее даже сильнее, чем до слез. Не только бабушку — любого, кто тебе плохо сделает.

— Как девочке в парке «Снежок»? — спрашивает он, блестя глазами.

— Как девочке в парке «Снежок», — киваю я. — Но мама не любит, когда папа дерется, и если я побью бабушку или кого-нибудь еще, мне не разрешат приходить играть с тобой. Делать все, что мы вместе делаем. Понимаешь?

Роишка не отвечает. Лед капает ему на штанишки. Он специально так делает, ждет, когда я вмешаюсь. Но я не вмешиваюсь.

— Мне неприятно одному в комнате, — говорит он после долгого молчания.

— Знаю, — говорю я. — Но я не могу это прекратить. Только ты сам. И я хочу научить тебя как.

Я объясняю Роишке, что именно надо сделать, если старуха его запрет. Какой частью головы ему надо стукнуться об стену, чтобы остался след, но при этом не было настоящего вреда.

— А больно будет? — спрашивает он, и я говорю, что да.

Я ему в жизни не совру, я не Шани. Мы, когда еще были вместе, пошли в детскую поликлинику на прививки. Всю дорогу она морочила ему голову про укусы пчелок и про подарки, пока я не прервал ее посреди фразы и не сказал, что там будет женщина с иголкой, которая сделает Роишке больно, но выбора нет, надо — значит, надо. И Роишка, которому еле-еле исполнилось два, посмотрел на меня умным таким, все понимающим взглядом. Когда мы вошли в кабинет, он весь сжался, но не сопротивлялся и не пытался убежать. Вел себя как маленький мужчина.

Мы с ним еще раз проходимся по всему. Что2 надо потом сказать Шани. Как он рассердил бабушку и как она с силой толкнула его в стену. Как он ударился.

— И будет больно? — снова спрашивает он в конце.

— Будет больно, — говорю я. — Один раз. Но после этого она больше ни разу не запрёт тебя одного в комнате.

Теперь Роишка молчит. Он думает. Лед закончился. Он облизывает палочку.

— А мама не скажет, что я выдумываю? — спрашивает он.

— Если на голове будет достаточно большой след, — говорю я и глажу его лоб, — то не скажет.

После этого мы еще раз заводим машину на стоянку. Роишка рулит, а я жму на газ и на тормоз. Команда. Я учу Роишку бибикать, его это приводит в экстаз. Он бибикает, бибикает, бибикает, пока не приходит охранник и не просит прекратить. Какой-то старый араб. Я его знаю.

— Брось, — прерываю я его и протягиваю двадцатку. — Ребенок поиграет немножко, кому это мешает? Еще пара минут, и мы поедем.

Араб ничего не говорит, берет купюру и направляется обратно к будке.

— Чего он хотел? — спрашивает Роишка.

— Ничего, — говорю я. — Просто он не понял, откуда шум.

— Мне можно теперь еще раз бибикнуть? — Он смотрит на меня своими огромными карими глазами.

— Конечно, можно, лапочка, — целую его я. — Даже не раз. Сто раз. Сколько хочешь раз.

Пудинг

От этой истории с Авишаем Авуди у нас у всех, на мой взгляд, должен прозвенеть в голове тревожный звоночек. Нормальный, в сущности, человек, обыкновенный, нефть не пьет, стекло не ест. И вот в один прекрасный день к нему в дверь стучат двое, вытаскивают его на лестницу, запихивают в какой-то пикап и отвозят домой к родителям.

— Вы кто? — спрашивает их напуганный Авишай. — Что вам надо?

— Это неправильный вопрос, — говорит водитель, а тот, который сидит рядом с ним, кивает. — Правильный вопрос — кто ты и что надо тебе?

И оба смеются, как будто анекдот рассказали.

— Я Авишай Авуди, — говорит Авишай, пытаясь звучать угрожающе. — И я хочу говорить с вашим начальством, слышите?

Эти двое как раз паркуют пикап во дворе дома, где живут родители Авишая, и оборачиваются. Авишай уверен, что они собираются его бить и что ничего подобного он не заслужил. Ну вот реально — не заслужил.

— Вляпались вы, — говорит он, когда они вытаскивают его из пикапа, и одновременно пытается прикрыть руками лицо. — Вы даже не представляете себе, как вляпались.

Но вся штука в том, что они вообще его не бьют. Сквозь пальцы Авишаю плохо видно, что они там делают, но чувствовать-то он все чувствует. А чувствует он, что его раздевают — не в эротическом смысле, а очень, что ли, корректно, — а когда заканчивают одевать по новой, вешают ему на спину какой-то тяжелый рюкзак и говорят:

— Ну давай, беги домой, к маме с папой, смотри не опоздай.

И Авишай бежит со всех ног. Он перескакивает через три ступеньки за раз и добегает до коричневой двери родительского дома. Задыхаясь, стучит в дверь, а когда мама открывает, он быстро забегает в дом, захлопывает дверь и запирает замки.

— Что с тобой? — спрашивает мама. — Что ты такой потный?

— Я бежал, — выдыхает Авишай. — По лестнице. Люди. Не открывать.

— Ничего не понимаю, — говорит мама. — Неважно. Давай снимай ранец, умывайся и мой руки. Еда готова.

Авишай снимает ранец, идет в ванную и умывается. В зеркале он видит, что на нем форменная рубашка его школы «Ора». Когда в гостиной он открывает ранец, там обнаруживаются тетради и книги, обернутые бумагой в цветочек. Рабочая тетрадь «Праздники Израиля», счетная касса, учебник арифметики Гершко.

— Не трожь сейчас уроки, — одергивает его мама. — Иди ешь. Давай-давай, быстрей, пока все витамины из салата не убежали.

Авишай садится к столу и молча ест. Еда вкусная. Он уже столько лет ест в ресторанах или навынос, что забыл, каким бывает вкус у такой еды.

— Папа оставил тебе денег на кружок, — мама указывает на белый заклеенный конверт, лежащий в коридоре возле дискового телефона. — Но я тебе сразу говорю, Ави, что если опять будет как с авиамоделями, одно занятие — и тебе надоест, лучше скажи прямо сейчас. До того, как мы заплатим.

«Это просто сон», — думает Авишай. А потом говорит:

— Да, мама, — потому что даже если это сон, все равно надо быть вежливым.

Он думает: стоит мне захотеть, и я смогу проснуться в любой момент. Он не очень-то в курсе, как это сделать. Можно ущипнуть себя — но обычно люди, наоборот, щиплют, когда хотят убедиться, что не спят. Может быть, надо будет задержать дыхание или даже просто сказать себе: «Проснись! Проснись!» А может, если он просто откажется принимать происходящее, если усомнится в нем, то все улетучится. Как бы то ни было, спешить некуда. Можно сначала доесть, а уже потом разбудить себя. Да и после еды оно не горит. Можно сначала сходить на кружок — интересно же, что за кружок, — а потом, если еще не стемнеет, немножко поиграть в футбол на школьной площадке. И только когда папа вернется с работы — вот тогда и проснуться. Или даже потянуть еще денек-другой — пока не придет время какой-нибудь особо сложной контрольной.

— О чем ты все время думаешь? — Мама гладит его лысеющую голову. — Там, за этими круглыми глазами, столько мыслей бродит, что я от одного взгляда на тебя устаю.

— Я думал про десерт, — врет Авишай. — Может, есть желе или пудинг?

— А что ты хочешь, чтобы было? — спрашивает мама.

— Пудинг, — клянчит Авишай.

— Ну так пудинг уже готов, — радуется мама и открывает холодильник. — Но если передумаешь, можно и желе. Это же всего несколько минут.

В последнее время у меня как раз стоит

Когда Рональ проснулся прекрасным солнечным утром вторника и обнаружил, что его любимый терьер Чорный сидит у него между ног и лижет его утреннюю эрекцию, в его темном и относительно пустом мозгу мелькнула одна-единственная мысль, острая как бритва: имеет ли это отношение к сексу? Конкретно: лизал ли Чорный его яйца в том же смысле, в каком лизал яйца Шнайдера, карликового шнауцера, которого пытался проглотить каждый раз, когда они сталкивались в парке «Меир», или же Чорный лизал половой член своего хозяина из тех соображений, которые заставляли его слизывать шарики росы с душистого листка?

Вопрос, безусловно, тревожил. Меньше тревожил, чем вопрос, догадывается ли Нива, широкобедрая жена Роналя, что он трахает свою партнершу по офису Ранану, — поэтому ли Нива хамит Ранане, когда звонит ему на работу, или же из чистой антипатии? — но все-таки тревожил.

— Ох, Чорный, Чорный, — пробормотал Рональ со смесью жалости к себе и нежности к ближнему, — один ты меня действительно любишь.

А Чорный, который, возможно, не умел распознать такой вот человеко-мужской половой член, но умел распознать собственное имя, ответил радостным, бодрым лаем. Нечего сказать, лучше быть собакой и иметь дело с собачьими дилеммами вроде «на-какое-бы-дерево-мне-сегодня-помочиться», чем быть Роналем и пережевывать все те же кривые этические дилеммы вроде «насколько-трахать-Ранану-стоя-в-его-с-Нивой-спальне-когда-Ранана-опирается-на-трюмо-менее-мерзко-чем-трахать-ее-реально-нет-реально-в-их-кровати». Вопрос с далеко идущими последствиями, между прочим. Потому что если оно одинаково, то в кровати удобнее, да и все тут. Или, например, представлять себе свою жену голой, когда вставляешь Ранане, — это немножко уменьшает масштаб измены или еще одно извращение?

— Папа не извращенец, Чорный, лапочка моя. — Рональ потянулся и встал с постели. — Папочка сложный человек.

— А? — Нива заглянула в спальню. — Ты что-то сказал?

— Я сказал Чорному, что сегодня приду поздно, потому что вечером у меня встреча с немцами. — Рональ воспользовался редкой ситуацией зрительного контакта с женой.

— М-да? — презрительно отреагировала Нива. — И что тебе Чорный ответил?

— Ничего, — сказал Рональ и надел серые трусы. — Чорный принимает меня как есть.

— Чорный и «Бонзо» принимает как есть, — процедила Нива. — Стандарты у этого пса не то чтобы высокие.

Одно из крупных достоинств романа на стороне с коллегой — что все романтические ужины при свечах списываются с налогов. Не единственное достоинство, конечно, но самое волнующее. Особенно с точки зрения Роналя, для которого прикреплять степлером квитанции к листам бумаги, испещренным вышедшими из-под его пера датами и разъяснениями, было одним из самых главных и ярких наслаждений в жизни. А когда квитанции не просто служили инструментом списания налогов, но и были нагружены ностальгическими воспоминаниями об особо удачных ночах любви, связанное с ними удовольствие умножалось и приумножалось.

— Мне нужна налоговая квитанция, — сказал Рональ официанту и подчеркнул слово «налоговая» так, словно во всем нашем волшебном мире существуют какие-нибудь другие квитанции. Официант понимающе ему кивнул. Роналю это не понравилось. Может, из-за того, что официант с раздражающим педантизмом поправлял их ошибки в названиях блюд, а может, из-за того, что на протяжении всего обеда тот старательно прятал левую руку за спину, отчего Рональ напрягался, а может, просто из-за того, что официант был официантом — сущностью, зарабатывающей себе на жизнь чаевыми, платежной составляющей, которая особенно раздражала Роналя, потому что ее нельзя было уместить в теплую, мягкую утробу под названием «расходы, списываемые с налогов».

— Что с тобой сегодня? — спросила Ранана, после того как они решили забить на обломавшуюся попытку бешеного секса ради возможности поесть арбуз и потупить вместе в научную передачу.

— Тревожно мне, — сказал Рональ. — Тревожно, и физически я слабоват.

— Тебе и в прошлый раз было тревожно. А в прошлый четверг мы даже не попытались. Скажи… — Она прервалась, чтобы прожевать и проглотить особо крупный кусок арбуза, и пока длилось ожидание, Рональ понимал, что сейчас ему как следует прилетит. — Жену-то ты еще трахаешь или ее тоже уже нет?

— Что значит «тоже»? — возмутился Рональ. — Что значит «тоже уже нет»? У нас есть что-нибудь, что мы «нет»?

— Секса. — Ранана облизала короткие пальцы. — Секса у нас нет. Это не ужасно, если что. Но просто, знаешь, когда ты типа секс на стороне и вдруг вся история про секс куда-то девается, ты оказываешься просто на стороне. Никакого контекста. Понимаешь? Это не то чтобы обязательно, просто странновато. Потому что с женой, даже если вы не трахаетесь, вы можете к родителям ее съездить или поругаться, кто посуду в посудомойку поставит, а вот когда это с любовницей происходит — оно как-то выбивает почву из-под ног.

— Кто сказал, что мы с тобой не трахаемся?

— Твой хуй, — ответила Ранана без тени провокации. — Потому-то я тебя и спросила про жену, чтобы понять, это ты просто больше меня не хочешь или у тебя что-нибудь более… — Она осеклась.

— Более что? — упрямо спросил Рональ, когда пауза затянулась.

— Дай мне секунду, — пробормотала Ранана, — я ищу более деликатное слово, чем «импотент».

— Ты раздуваешь бог весть что на пустом месте, — рассердился Рональ. — Ну был я один раз немножко уставшим и тревожным из-за работы — это еще не значит, что я импотент. Прямо сегодня утром у меня эрекция была. Не просто эрекция — прям-таки ненормальная эрекция.

Тут Рональ, снова вспомнив про Чорного, почувствовал, что его половой орган слегка твердеет, и безо всякой причины преисполнился чувства вины.

— Отлично, — сказала Ранана, — это уже радует. И с кем же ты разделил эту прям-таки-ненормальную эрекцию, с Нивой?

— Нет, — на миг занервничал Рональ, — сам с собой.

— Хорошо тебе, — улыбнулась Ранана своей знаменитой хищной улыбкой — улыбкой, с которой он до сих пор сталкивался, только когда речь шла о бизнесе, — и продолжила слизывать арбузный сок с пухлой руки.

Может быть, они бы даже и потрахались этой ночью. Не со страстью потрахались бы, а сердито так — Рональ пытался бы вызвать у себя желание и эрекцию и заодно заставить Ранану подавиться всем сказанным. Может быть, поди узнай теперь. Но телефон, завибрировавший в левом кармане его рубашки, ровно там, где сердце, смог повергнуть этот и без того омерзительный вечер в новые пучины.

— Прости, что мешаю тебе с немцами, — услышал Рональ сочащийся ненавистью голос Нивы.

— Нет-нет, кисонька, ты не мешаешь, мы как раз закончили, — залебезил Рональ, как делал всегда, когда был с клиентами, и, чтобы прозвучать еще убедительнее, бросил Ранане: — Итс май вайф. Ши сэйс хэллоу.[14]

Ранана поспешила ответить громовой отрыжкой.

— Господин Мэтинклот тоже передает привет, — сказал Рональ и тут же добавил: — Бедняга, слегка перебрал. Я только закину их с Инго в гостиницу и вернусь домой.

— Рональ, — рявкнула Нива в трубке. — Я не затем позвонила, чтобы проверить, когда ты вернешься. Я позвонила кое-что сказать.

— Я знаю, я знаю, прости, — извинился Рональ не задумываясь и попытался вырвать пульт из рук Рананы, сделавшей телевизор погромче.

— Твой пес, — сказала Нива после недолгой паузы. — Он сбежал.

Когда пес подпиливает лобзиком решетку на окне ванной комнаты и просачивается наружу по связанным вместе простыням, можно сказать, что он «сбежал». Но когда ты гуляешь с ним по улице без поводка и через час обнаруживаешь, что его нигде не видно, речь идет о чистом саботаже, и тут уж нечестно перекладывать ответственность за происшедшее на Чорного.

— Он небось увлекся — обнюхивал какой-нибудь бордюр или постамент, а когда поднял голову, вдруг обнаружил, что тебя нет, — упрекнул Ниву Рональ, когда они шли по Кинг Джордж, пытаясь пошагово восстановить катастрофическую прогулку. — Я же тебе говорю, нужно всегда поддерживать с ним зрительный контакт.

— Слушай, — сказала Нива и остановилась посреди улицы в позе супруги, собирающейся устроить сцену. — Ты что пытаешься сказать, что я недостаточно хорошая нянька твоему вонючему псу? Что мои прогулки с ним не соответствуют протоколу, установленному всемирной ассоциацией выгуливателей собак? Если бы, вместо того чтобы трахаться с… немцами, ты был дома, ты бы мог выйти с ним сам, и этого бы не произошло.

Рональ был вправе разразиться сейчас тирадой о том, как он рвет жопу до поздней ночи, чтобы прокормить их обоих, но решил промолчать. Одна из первых вещей, которым его научил мир бизнеса, — избегать попадания в точку невозврата; нужно оставлять как можно больше доступных опций; очень часто это значило не говорить и не делать то, чего больше всего хочется. Сейчас, например, ему больше всего хотелось двинуть Ниву по колену. Не обозначить удар, а прямо ткнуть изо всех сил. И за то, что она потеряла Чорного, и за то, что избегала называть пса по имени, а вместо этого обозвала «вонючим», но главное — за то, что она вела себя так, будто вся эта трагедия — наказание, посланное Роналю свыше, а не человеческая ошибка, совершенная безответственной эгоцентричной женщиной. Но изо всей силы двинуть ее по колену означало бы, как уже говорилось, лишить себя множества опций. Вместо этого он предложил ей — с той расслабленной отрешенностью, которая часто наблюдается у убийц в момент уборки места преступления и избавления от трупа жертвы, — пойти домой и подождать, не позвонит ли кто-нибудь и не сообщит ли что-нибудь насчет Чорного.

— Кто ж это позвонит? — рассмеялась Нива. — Твой дурацкий пес из телефона-автомата? Может, его похитители попросят выкуп? Даже если его кто-нибудь найдет, он наш номер в жизни не узнает.

— Все равно я думаю, что нам надо разделиться, — настаивал Рональ, в то же время взвешивая возможность поступиться деловой мудростью, верно прослужившей ему многие годы, и все-таки двинуть Ниву.

Рональ оперся на желтый почтовый ящик прямо напротив «Мецудат-Зеев»[15] и просмотрел список, который только что закончил составлять на обороте ресторанной квитанции, полученной после ужина с Рананой тем же вечером. Заголовок у списка был «Места, которые любит Чорный (?)». Рональ и сам не знал, зачем добавил вопросительный знак в скобках. Может, чувствовал, что если в заголовке не будет какой-нибудь тени сомнения, он словно бы объявит себя безусловным знатоком ума и сердца Чорного, тогда как на самом деле бесчисленное количество раз признавался себе и другим, что понимает Чорного не всегда. Почему Чорный иногда лает, а иногда решает промолчать? Почему принимается в могучем и страстном порыве копать яму, а затем прерывает раскопочный проект с той же внезапностью, с какой приступал к делу? Видит он в Ронале господина, отца, друга или даже возлюбленного? Так или иначе, тайного в Чорном было больше, чем явного.

Первым в списке шел парк «Меир». Парк «Меир» они с Чорным посещали каждое утро. В парке «Меир» Чорный встречался с коллегами, а также с низкорослым Шнайдером, который был Чорному не просто другом, но почитай что братом. Однако в этот поздний ночной час в парке «Меир» не было ни собак, ни людей, кроме пьяного русского бездомного, дремлющего на скамейке. Рональ предположил, что бездомный — русский, из-за несколько стереотипной бутылки водки, которую тот сжимал в объятиях. Рональ на секунду остановился и сказал себе, что вопреки всем горестям, упорно его преследующим и заставляющим время от времени чувствовать себя каким-то Иовом-лайт, он должен поблагодарить того, кого в таких случаях благодарят атеисты, за все, чем обладает, и за то, что это не он пребывает в обветренной и воспаленной шкуре вот этого самого русского. Русский засмеялся глубоким и очень громким смехом, слегка поколебавшим тезис Роналя о собственном относительном счастье. «Кто это решил? — подумал Рональ и внезапно преисполнился огромной истиной, основательно сдобренной жалостью к себе. — Кто это решил, что моя доля лучше его доли? Вот он я, в том же парке, где он пьян и весел, а я — и не первое, и не второе, и все, что у меня есть на свете, это покинувший меня пес, жена, которую я не очень-то люблю, и бизнес, который…» Мысль о бизнесе, в принципе, несколько подбодрила его. В конце концов, это был период относительного процветания, каковое не то чтобы обещало безграничное счастье, но все-таки ощущалось в данный момент как нечто предпочтительнее обветренной шкуры.

У выхода из парка «Меир» Рональ приметил быстрое собачье движение в кустах, но после недолгого мига наблюдения его разбитая надежда материализовалась в низеньком бородатом силуэте Шнайдера. Рональ, обычно посещавший парк исключительно в дневные часы, изумился столь поздней встрече со Шнайдером. Первой мыслью, пришедшей ему в голову, была мысль о том, что Шнайдер каким-то собачьим шестым чувством почуял пропажу Чорного и сбежал из дома, чтобы присоединиться к поискам, но знакомый свист, разнесшийся по парку, развеял эту романтическую иллюзию, и следом за свистом вскоре явилась Альма, красивая хромая госпожа Шнайдера. Альма в свои двадцать пять была одной из красивейших женщин, которых Роналю доводилось видеть, тем более хромых. Она пострадала в совершенно дурацкой автоаварии и на деньги, полученные в качестве компенсации, купила полностью отремонтированный пентхаус в центре, на улице Михаль. Без сомнения, радикальная встреча Альмы с ужасным водителем и прекрасным адвокатом (однажды она даже назвала Роналю его имя, но поскольку на горизонте у Роналя не маячил никакой иск о возмещении ущерба, он поспешил это имя забыть) переместила ее жизнь из одной, заранее предписанной, колеи в другую. Люди всегда говорят, что расстались бы с любыми сокровищами на свете, лишь бы вернуть здоровье, но правда ли это? Альма, насколько можно было судить с расстояния вытянутого поводка, всегда улыбалась такой подлинной улыбкой, что Рональ поначалу пытался скопировать ее в деловых целях и даже несколько раз репетировал перед зеркалом, прежде чем сдался и выбрал другую улыбку, попроще. Ее улыбка была постоянной, она располагалась на лице в качестве базовой опции и в то же время не была застывшей или искусственной, а постоянно реагировала на происходящее вокруг — росла, уменьшалась, становилась удивленной или циничной по мере необходимости, — но всегда была на месте и оставалась расслабленной. Улыбалась бы Альма так же, если бы была бедной и без куска платины в ноге? Или улыбка была бы тогда другой, менее умиротворенной, более напуганной неясным финансовым будущим и старостью, которая разрушит ее совершенную красоту?

— Я не знала, что вы с Чорным и ночью сюда приходите, — сказала Альма и заковыляла к световому пятну у входа в парк.

— Мы нет, — в отчаянии простонал Рональ. — Чорный убежал, — добавил он и поспешил уточнить: — Потерялся…

Шнайдер плясал вокруг него с раздражающей веселостью глупого и не слишком чувствительного шнауцера.

— Он не понимает, — извинилась Альма. — Он чувствует запах Чорного у тебя на одежде. Он думает, Чорный тут.

— Я знаю, я знаю, — пробормотал Рональ и вдруг, совершенно внезапно, расплакался. — Но нет, нет, он не тут. Может, он уже умер. Задавили, или дети его мучают где-нибудь на заднем дворе, сигареты об него тушат, или муниципальные инспекторы…

Альма успокаивающе положила руку ему на плечо. Ее рука была влажной от пота, и эта влага была по-своему приятной, какой-то нежной и живой.

— Ловцы собак по ночам не работают, а Чорный — умный пес, нет шансов, что его собьет машина. Вот если бы это был Шнайдер… — сказала она и бросила на своего веселящегося шнауцера печальный и любящий взгляд, какой красивые девушки всегда приберегают для своих уродливых подруг. — Тогда бы нам было о чем беспокоиться. Но Чорный умеет устраиваться. Я прямо вижу, как он сейчас подвывает у тебя под дверью или грызет какую-нибудь краденую кость у подъезда.

Рональ мог позвонить Ниве и спросить, вернулся ли Чорный, но предпочел пойти домой и выяснить сам. Дом был рядом, а еще — именно из-за того, что Альма сумела вселить в него надежду обнаружить Чорного дома, — он не хотел, чтобы хорошую новость ему сообщила Нива. «Мы с ней, — подумал он, — давно должны были расстаться». Он вспомнил, как однажды смотрел на спящую Ниву и представлял себе ужасный сценарий: она погибает в теракте, а он раскаивается в своей измене и плачет от стыда в прямом эфире «Нового вечера»[16], успешно выдавая эти слезы за слезы чистого горя. Эта мысль, вспомнил он, была печальной и ужасной, но он удивительным образом испытал облегчение. Как будто такое стирание Нивы из его мира освобождало место для чего-то другого — с ароматом, цветом, жизнью. Но не успел он снова почувствовать себя виноватым, в фантазию пробралась Ранана, после смерти Нивы поспешившая переехать к нему — сначала чтобы сочувствовать и поддерживать, а потом просто так, без повода. Рональ продолжал плыть по волнам фантазии, пока Ранана не сказала: «Или я, или Чорный», — и он выбрал Чорного и остался в квартире один. Без женщины. Без любви, не считая любви Чорного, от которой, честно говоря, только обострялось то ужасное одиночество, которое Рональ называл своей жизнью.

Рональ прошел мимо него, рискуя не заметить. Он слишком сосредоточился на поисках света хотя бы в одном окне собственной квартиры на третьем этаже. Чорный тоже был занят — его затуманенный взгляд восхищенно следил за руками продавца шаурмы, отрезавшими от вращающегося мясного конуса тонкие мясные пластинки. Но когда они наконец заметили друг друга, встреча была переполнена облизыванием и чувствами.

— Собака ваще, — заявил продавец, преклонил колено перед Чорным и положил несколько полосок жирного мяса поверх бумажной салфетки на тротуар, словно жрец, прислуживающий лохматому божеству. — Чтоб ты знал, сюда много собак приходит, и я им ничего не даю. Но этот? — Он показал на Чорного. — Это что, турецкий какой?

— Почему турецкий? — выпрямился Рональ.

— Да просто, — извинился продавец. — Я из Измира, вот и подумал. Я когда маленький был, у меня был вот точно такой, щенок был. Только он в доме писался, так папа мой разозлился и его прогнал, как будто он это специально. Но ты — ты человек хороший. Вот он у тебя убежал, а ты даже не сердишься. Не как эти арсы[17], которые лупят собаку поводком, стоит ей только остановиться посмотреть, как шаверма крутится.

— Он не сбежал, — поправил Рональ и опустил усталый лоб на крепкую спину Чорного, — он потерялся.

Ночью, в постели, Рональ решил, что напишет книгу. Что-то между поучительной притчей и философским трактатом. Это будет история о том, как король, которого любят все его подданные, теряет то, что ему дорого. Не деньги, нет, — может, какого-нибудь сына, или брата, или даже певчую птицу, если такого в книгах еще не было. Примерно к сотой странице книга превратится из аллегории в нечто более современное, повествующее об отчужденности, которую ощущает человек в современном обществе, — и не предлагающее особого утешения. К сто шестидесятой — сто семидесятой странице книга с точки зрения читабельности превратится в один из тех романов, которые хорошо проглатываются в самолете, но качеством будет повыше. К трехсотой странице книга превратится в приятное на ощупь пушное животное, которое читатель сможет обнимать и гладить, чтобы справиться с одиночеством. Рональ еще не решил, какую технологию использует, чтобы превратить книгу в приятное на ощупь животное, но, прежде чем заснуть, заметил про себя, что молекулярная биология и книгоиздательство двигались в последние годы семимильными шагами и сотрудничество между ними напрашивается само собой.

Той же ночью Роналю приснился сон: во сне он сидит на веранде и внимательно просматривает дневную газету в отважном и искреннем намерении открыть тайну человеческого существования, и тут на крыльцо выскакивает его возлюбленный пес Чорный в модном сером костюме и с огромной костью во рту. Чорный возлагает кость к его ногам и наклоном головы дает Роналю понять, что ответ стоит искать на страницах экономического раздела, а затем дополнительно разъясняет глубоким человеческим голосом, слегка напоминающим голос теледиктора Гильада Адина, что род людской — это всего-навсего офшор.

— Офшор? — теряется Рональ, а Чорный кивает своей мудрой головой и рассказывает, что его налоговый консультант, инопланетянин с той же звезды, с которой прибыл сам Чорный, порекомендовал ему вложить прибыль в стартап экологического типа, потому что инопланетные налоговики это обожают. И что через несколько компаний-прокладок он очень быстро вышел на весь этот рынок развития жизни и новых биологических видов на отдаленных планетах.

— В целом, — объяснил Чорный, — всем понятно, что на развитии человеческого рода, как и на развитии других биологических видов, особо не прогоришь. Но поскольку речь идет о принципиально новой области, в которой черт знает что происходит с налоговой точки зрения, никто не может помешать мне выписывать по любому поводу гору квитанций.

— Я не верю, — отбивался Рональ во сне, — я отказываюсь верить, что наша единственная роль во вселенной — быть офшором, через который мой возлюбленный пес сможет отмывать деньги.

— Прежде всего, — заметил Чорный, — об отмывании денег никто не говорит. Все, что я зарабатываю, сразу становится белым, никаких фойлэштикес[18]. Речь идет только о полулегальном методе раздувания расходов. А вдобавок давай предположим, что я соглашаюсь с тобой и принимаю твою исходную установку: подлинная роль человечества — не в том, чтобы служить офшором. Если мы разовьем этот умственный выверт — какая же у человечества тогда роль? — Чорный помолчал и, увидев, что Рональ не находит ответа, дважды гавкнул, взял в зубы кость и ушел с веранды.

Утром Рональ проснулся и снова обнаружил бешеную эрекцию, а также не вполне объяснимые полизывания со стороны Чорного, носившегося по спальне безо всякой кости и совершенно голым. «Секс тут ни при чем, — было первой, однозначной мыслью, мелькнувшей в мозгу Роналя, — это дружба». Это больше чем дружба, это сама суть бытия.

— Чорный, товарищ ты мой, — тихонько, чтобы не разбудить Ниву, хохотнул он, — только ты один и правда меня любишь.

Укол

Это началось с поцелуя. Почти всегда это начинается с поцелуя. Элла и Цики лежали голые в постели, соприкасаясь языками, когда она ощутила укол.

— Я тебя поранил? — спросил Цики, а когда она покачала головой, он поспешил добавить: — У тебя кровь идет.

У нее и в самом деле шла кровь. Изо рта.

— Прости, — сказал он, встал и беспокойно заметался по кухне. Достал из морозильника поднос со льдом и старательно постучал им по краю раковины. — Вот. — Цики протянул ей несколько кубиков дрожащей рукой. — Прижми к губе. Ну возьми же, кровь остановит.

Цики всегда хорошо справлялся с такими вещами. В армии он был фельдшером. Еще у него была лицензия экскурсовода.

— Прости, — повторил он, слегка побледнев, — видимо, я тебя укусил, ну, знаешь, в пылу страсти.

— Не олнйся, — улыбнулась она, прижимая ледяной кубик к нижней губе. — Ничео не слчилось.

Что, конечно, было неправдой. Потому что слчилось очень многое. Не каждый день у тебя идет кровь из-за человека, с которым ты живешь и который потом еще и врет тебе про укус, хотя ты отчетливо почувствовала укол.

Потом они несколько дней не целовались — из-за ранки. Губы — очень чувствительная зона. А позже, когда все-таки начали целоваться, делали это осмотрительно. Она чувствовала, что у него есть тайна. И действительно, однажды ночью она воспользовалась тем, что он спал с открытым ртом, осторожно подсунула палец ему под язык и нашла. Маленькую молнию. Молнийку. Но когда она потянула, весь ее Цики раскрылся, как ракушка, а внутри у него лежал Йорган. У Йоргана, в отличие от Цики, была крошечная бородка, очень-очень ухоженные бакенбарды и необрезанный член. Элла посмотрела, как он спит, тихо-тихо свернула Цики и спрятала в кухонном шкафу, позади ведра, там, где они держали пакеты для мусора.

Жизнь с Йорганом была нелегкой. Секс потрясающий, но Йорган очень много пил, а когда пил — страшно шумел и постоянно позорился. Еще он любил делать так, чтобы Элла чувствовала себя виноватой за то, что из-за нее он уехал из Европы и стал жить здесь. И каждый раз, когда в Израиле происходило что-нибудь плохое, неважно, в жизни или по телевизору, Йорган говорил ей:

— Смотри какая страна твоя, — причем иврит у него был очень плохим, а слово «твоя» — очень обвиняющим.

Ее родители его не любили, а ее мама, которой, кстати, нравился Цики, называла Йоргана «этот гой». Ее папа постоянно спрашивал его про работу, а Йорган ухмылялся и говорил:

— Господин Шабиро, работа это как усы, это уже давно нот фэшн. [19]

И это никогда никого не смешило. И уж точно не смешило папу Эллы, до сих пор ходившего с усами.

В конце концов Йорган свалил. Вернулся в Дюссельдорф заниматься музыкой и жить на пособие по безработице. Сказал, что в Израиле он никогда не сможет прославиться как певец, потому что акцент работает против него. Люди тут с предрассудками, немцев не любят. Элла ничего не сказала, но у нее было чувство, что и в Германии его странная музыка и китчевые слова особо не взлетят. У него даже была песня про нее. Она называлась Goddess[20] и вся была про то, как они занимаются сексом на волнорезе и Элла кончает, «словно волна разбивается о камень» (цитата).

Это произошло через полгода после отъезда Йоргана — Элла искала мусорный пакет и нашла Цики. Может быть, открыть молнию было ошибкой, подумала она. Может быть. В таких вопросах трудно сказать наверняка. Вечером, когда она чистила зубы, ей снова припомнился тот поцелуй, с уколом. Она тщательно прополоскала рот и посмотрела в зеркало. У нее остался шрам, и, разглядывая его вблизи, она увидела маленькую молнию. Элла неуверенно протянула к ней руку. Попробовала вообразить себя изнутри. Это наполнило ее надеждой — но и страхом, в особенности страхом перед веснушчатыми руками и сухой кожей лица. Может быть, подумала она, у меня обнаружится татуировка. В виде розы. Элла всегда такую хотела, но смелости не хватало. Казалось, это будет ужасно больно.

Воспитанный мальчик

Воспитанный мальчик постучал в дверь. Его родители были слишком заняты ссорой и не отозвались, но, постучав несколько раз, он все равно вошел.

— Ошибка, — говорил папа маме, — вот мы что: ошибка. Знаешь такие схемы — как не надо делать? Вот так и мы. С огромным «Нет!» внизу и красным иксом поверх рожи.

— Что ты хочешь от меня услышать? — говорила мама папе. — Что бы я сейчас ни сказала, я же потом об этом пожалею.

— Ты скажи, скажи, — бросил папа. — Зачем ждать «потом», если можно пожалеть уже сейчас?

В руках у воспитанного мальчика была модель планера. Он ее сделал сам. Языка инструкций, которые лежали в коробке, он не знал, но там были понятные чертежи со стрелками, и воспитанный мальчик, о котором папа всегда говорил, что у него умные руки, сумел построить модель по этим чертежам безо всякой посторонней помощи.

— Раньше я смеялась, — сказала мама. — Много смеялась, каждый день. А теперь… — Она совершенно бездумно погладила воспитанного мальчика по волосам. — Теперь уже нет. Всё.

— Всё? — взревел папа. — Всё? Вот оно, твое «я потом об этом пожалею»? «Раньше я смеялась»? Биг факинг дил.[21]

— Прошу тебя, Идо, перестань, — сказала мама.

— Перестать что? — спросил папа.

— Грязно ругаться при мальчике, — прошептала мама.

— Это не ругательство, — отмахнулся папа. — И оно на английском. Он не знает английского.

— Какой красивый планер, — сказала мама и демонстративно отвела глаза от папы. — Может, выйдешь поиграть с ним немножко?

— Вы разрешаете? — спросил воспитанный мальчик.

— Конечно, разрешаем, — улыбнулась мама и снова погладила его по голове, как гладят собаку.

— А когда вернуться? — спросил воспитанный мальчик.

— Когда захочешь, — взорвался папа. — А если тебе там, на улице, хорошо, можешь вообще не возвращаться, только звони иногда, чтоб мама не волновалась.

Мама встала и изо всех сил влепила папе пощечину. Получилось странно, потому что пощечина, кажется, только обрадовала папу, а вот мама заплакала.

— Иди, иди, — сказала мама воспитанному мальчику сквозь слезы. — Иди уже, играй, пока светло. Только вернись до темноты.

«Может, лицо у него твердое, как камень, — подумал воспитанный мальчик, спускаясь с лестницы, — и поэтому рука болит, если ударить».

Воспитанный мальчик изо всех сил подбросил планер. Планер сделал петлю в воздухе и парил над тротуаром, пока не врезался в питьевой фонтанчик. Одно крыло слегка погнулось, и воспитанный мальчик попытался его выпрямить.

— Вау, — сказала рыжая девочка, которую он раньше не заметил, и протянула веснушчатую руку. — Какой крутой самолет. Я тоже хочу его полетать.

— Это не самолет, — поправил ее воспитанный мальчик. — Это планер. Самолет — это с мотором.

— Ну дай уже, — потребовала девочка, не убирая руку. — Не будь жадиной.

— Мне надо сначала привести в порядок крыло, — исхитрился воспитанный мальчик. — Ты что, не видишь — оно погнуто.

— Жадина, — сказала девочка. — Пусть с тобой много всякого плохого случится. — Она наморщила лоб, стараясь придумать что-нибудь поконкретнее, а когда ей наконец удалось, улыбнулась: — Шоб твоя мама умерла. Да, шоб она умерла, аминь.

Воспитанный мальчик проигнорировал ее, как его и учили. Он был на голову выше этой рыжей — если бы захотел, мог бы влепить ей пощечину, и рыжей девочке было бы очень больно, гораздо больнее, чем ему, потому что ее лицо уж точно не из камня. Но он не влепил, не стукнул и не бросил в нее булыжник. Он даже не обругал ее в ответ. Он был воспитанным.

— И шоб папа твой умер, и сам ты тоже, — словно бы припомнила рыжая, — во веки веков, аминь. — И ушла.

Воспитанный мальчик еще несколько раз запускал планер. При самом удачном броске планер, прежде чем упасть, сделал в воздухе три петли. Теперь и солнце над мальчиком начало падать, а небо вокруг — наливаться красным. Папа однажды сказал ему, что если долго смотреть на солнце не отрываясь, можно ослепнуть, и поэтому воспитанный мальчик старательно зажмуривался каждые несколько секунд. Но даже когда глаза были закрыты, он продолжал видеть красноту небес. Это было странно, и вежливый мальчик очень хотел поисследовать ситуацию еще немножко, но знал, что если не придет домой вовремя, мама будет волноваться. «Солнце встает каждый день, — подумал воспитанный мальчик и наклонился, чтобы поднять планер с газона, — а я никогда не опаздываю домой».

Когда воспитанный мальчик вошел в дом, мама все еще держала руку на весу и плакала в гостиной. Папы не было. Мама сказала, что он в спальне, спит, потому что ночью у него дежурство, и пошла готовить воспитанному мальчику вечерний омлет. Мальчик легонько толкнул приоткрытую дверь в родительскую спальню. На кровати лежал папа в уличной одежде и ботинках. Он лежал на животе, с открытыми глазами, и когда воспитанный мальчик заглянул, папа спросил, не отрывая головы от кровати:

— Как планер?

— Хорошо, — сказал воспитанный мальчик, а почувствовав, что сказанного недостаточно, добавил: — Очень хорошо.

— Мы с мамой иногда ругаемся и говорим всякое, чтобы обидно было, — сказал папа, — но ты же знаешь: неважно, кто что сказал, — я все равно всегда-всегда тебя люблю, правда?

— Да, — кивнул воспитанный мальчик, начиная отступать и закрывая за собой дверь. — Я знаю. Спасибо.

«Мисти́к»

Человек, знавший, что я собираюсь сказать, сидел рядом со мной в самолете и улыбался по-дурацки. Это в нем было самое крышесносное — он даже умным не был или там восприимчивым, но все равно умудрялся сказать ровно то, что собирался сказать я, за три секунды до меня.

— У вас есть герленовские «Мисти́к»? — спросил он у стюардессы, на миг опередив меня, а она улыбнулась прямозубой улыбкой и сказала, что как раз остались одни, последние. — Моя жена обожает эти духи. Как наркоманка прямо. Если я прилетаю без флакончика «Мисти́к» из дьюти, она говорит, что я ее разлюбил. Если я рискну в дом войти без хотя бы одного флакончика, я попал.

Это была моя реплика, но человек, который знал, что я собираюсь сказать, украл ее у меня и даже глазом не моргнул. Стоило шасси коснуться взлетной полосы, как он включил мобильник, секундой раньше меня, и позвонил жене.

— Мы сели, — сказал он. — Прости, пожалуйста. Знаю, что должен был еще вчера прилететь, но рейс отменили. Ты мне не веришь? Можешь проверить. Позвони Арику. Я знаю, что у тебя нет. Я тебе могу прямо сейчас его номер дать.

Моего турагента тоже зовут Арик. Он тоже готов соврать ради меня.

Когда самолет подъехал к гейту, он все еще говорил по телефону. Он дал жене все ответы, которые дал бы я. Без выражения, как попугай. Как попугай из вселенной, где время идет вспять, — повторяя то, что будет сказано, а не то, что сказано было. Самые подходящие ответы — с учетом обстоятельств. Ситуация у него была не ахти. Совсем не ахти. У меня тоже. На мой звонок еще не ответили, но достаточно было послушать человека, знавшего, что я собираюсь сказать, чтобы потерять всякое желание разговаривать. Достаточно было его послушать, и ты сразу понимал, насколько глубока эта яма, — о, даже если я выберусь на поверхность из этой ямы, то попаду в новую реальность. Она не простит, она не поверит. Уже никогда. Все следующие поездки будут адом, а время между ними — еще хуже. Он все говорил, говорил и говорил теми фразами, которые я придумал, но пока не сказал. Этот поток не иссякал. Он увеличивал темп, менял интонации, как утопающий, что изо всех сил лупит руками по воде, стараясь удержаться на плаву. Люди уже выходили из самолета. Он встал, не прекращая говорить, свободной рукой подхватил сумку с ноутбуком и направился к двери. Я видел, что он забыл его — пакет на багажной полке над нами. Я видел, что он забыл его, — и ничего не сказал. Не поднялся. Понемногу самолет опустел. В конце концов остались только я и ортодоксальная религиозная женщина с миллионом детей. Я встал и открыл багажную полку как ни в чем не бывало. Достал пакет из дьюти фри, словно он всегда был моим. Под прозрачным пластиком ездили туда-сюда квитанция и флакончик герленовского «Мисти́к». Моя жена обожает эти духи. Как наркоманка прямо. Если я прилетаю без флакончика «Мисти́к» из дьюти, она говорит, что я ее разлюбил. Если я рискну в дом войти без хотя бы одного флакончика, я попал.

Писательское мастерство

Первый рассказ Мии был про мир, в котором люди расщепляются, вместо того чтобы размножаться. Это мир, где каждый человек может в любой момент разделиться на две сущности, и каждая будет вдвое младше него. Есть те, кто решает сделать это в раннем возрасте, — женщины, которые уже в восемнадцать расщепляются на двух девятилеток, — и те, кто стремится сперва состояться в профессиональном и финансовом плане и расщепляется уже в зрелые годы. Героиня Мииного рассказа была нерасщепенкой, дожила до восьмидесяти лет и отказывалась делиться пополам, несмотря на все общественное давление. В конце рассказа она умирала. Рассказ был всем хорош, кроме концовки. Было в ней что-то депрессивное. Депрессивное и предсказуемое. Но на семинаре как раз концовка собрала массу комплиментов. Руководитель семинара — по идее, известный писатель или вроде того, хотя Авиад никогда прежде о нем не слышал, — сказал, что «в банальности этой концовки есть нечто ранящее», какую-то такую хрень. Авиад видел, как этот комплимент обрадовал Мию, — она по-настоящему волновалась, пересказывая его, она процитировала произнесенную этим писателем фразу, как цитируют библейский стих. И Авиад, поначалу еще пытавшийся предложить ей что-нибудь насчет концовки, тут же сдал назад и согласился, что все это дело вкуса и что он в этом не разбирается.

Отправить Мию на семинар писательского мастерства придумала ее мама. Мама рассказала, что дочь каких-то ее знакомых ходила и осталась очень довольна. Авиаду тоже казалось, что будет хорошо, если Мия станет чаще выходить из дома, если она займет себя чем-нибудь. У него была работа, в которую можно было погрузиться сколь угодно глубоко, — в бизнесе всегда найдется чем заняться. Но Мия после выкидыша зависла дома, и каждый раз, возвращаясь домой, он заставал ее в гостиной; она сидела очень прямо. Не читала, не смотрела телевизор, даже не плакала. Когда Мия сомневалась, Авиад знал, как ее убедить.

— Сходи один раз, ради эксперимента, — сказал он. — Как ребенок идет в садик.

Потом он подумал, что привести в пример ребенка было несколько бесчувственно, с учетом того, что им довелось пережить два месяца назад. Но Мия как раз улыбнулась этому примеру и сказала, что садик бы ей сейчас не помешал.

Второй ее рассказ был про мир, в котором люди были способны видеть только тех, кого любят. Главный герой — женатый мужчина, влюбленный в свою жену. Однажды жена натыкается на него в коридоре, и стакан падает у мужчины из рук и разбивается. Через несколько дней она садится на мужчину, когда он дремлет в кресле. Оба раза у нее есть отмазка: она просто задумалась, она не смотрела, куда садится. Но мужчина начинает подозревать, что ее любовь прошла. Чтобы проверить свою теорию, он решается на крайний шаг: сбрить левую половину усов. Он возвращается домой с половинкой усов на лице, с букетом анемонов в руках. Жена благодарит его за цветы и улыбается. Он наблюдает, как она ощупывает воздух, чтобы его поцеловать. Мия назвала этот рассказ «Половинка усов» и рассказала Авиаду, что, когда читала рассказ вслух, некоторые плакали. Авиад улыбнулся ей, сказал:

— Талантливая ты моя. — И поцеловал ее в лоб.

Прямо в тот же вечер они поссорились из-за какой-то глупости. Типа она забыла сказать, что ему звонили и оставили сообщение, и он вызверился. Он был неправ и потом извинился.

— У меня сегодня был адовый день на работе, — сказал он и примирительно погладил ее по ноге. — Ты меня прощаешь? — И она простила.

У ведущего семинара вышел роман и сборник коротких рассказов. Обе книги не очень-то выстрелили, но удостоились нескольких положительных рецензий. Авиаду это сказала продавщица в «Стеймацки»[22]. Роман был очень толстый, шестьсот двадцать четыре страницы. Авиад купил сборник рассказов. Книгу он держал в офисе и читал в обеденных перерывах. Место действия всех рассказов было за границей — что-то вроде фишки. Каждый рассказ в своей стране. На задней обложке говорилось, что автор работал экскурсоводом и много путешествовал. Там же была помещена его маленькая черно-белая фотография. На фотографии он улыбался эдак надменно — павлинья улыбка человека, чувствующего, что ему повезло родиться собой. Мия сказала Авиаду, что этот писатель обещал по окончании семинара передать ее рассказы своему редактору и что ей не стоит ждать слишком многого, но в последние годы издательства кругами бегают в поисках новых талантов.

Миин третий рассказ начинался в общем-то забавно. Он был о беременной женщине, которая рожает котенка. Главный герой рассказа — отец, подозревающий, что котенок не от него. На навесе, под которым стоят мусорные баки, прямо под окнами супружеской спальни, вечно дрыхнет какой-то толстый рыжий кот, и он презрительно поглядывает на мужа каждый раз, когда тот выносит мусор. Все заканчивается дикой дракой между мужем и котом. Муж запускает в кота камнем, кот отвечает укусами и царапинами. В очереди на прививку от столбняка сидят раненый муж, жена и котенок, которого она все еще кормит грудью. Мужу больно, он унижен, но старается не заплакать. А котенок, чувствуя, как тот страдает, высвобождается из маминых объятий, подкрадывается к нему, нежно лижет его в лицо и жалостливо говорит «мяу». «Ты слышал? — взволнованно говорит мать. — Он сказал «папа»!» Тут уже муж не может сдержать слез, и Авиаду, дочитавшему до этого места, тоже приходится приложить усилие, чтобы не заплакать. Этот рассказ, по словам Мии, она начала писать еще до того, как узнала, что снова беременна.

— Вот смешно, — восхищалась она, — что мой мозг еще не знал о беременности, а бессознательное уже да.

В следующий вторник, когда Авиад должен был забрать ее из музея после семинара, он приехал на полчаса раньше, припарковался на стоянке и пошел искать Мию в аудитории. Мия удивилась, увидев его, а он настоял на том, чтоб она представила его писателю. Писатель был надушен. Он вяло пожал Авиаду руку и сказал, что если Мия выбрала его в мужья, он наверняка совершенно особенный человек.

Тремя неделями позже Авиад подал заявку на писательские курсы для начинающих в Доме журналиста. Он ничего не сказал Мие и на всякий случай попросил секретаршу, если ему позвонят из дома, сказать, что он на важной встрече и его нельзя беспокоить. Кроме него в аудитории сидели только пожилые женщины, бросавшие на него злобные взгляды. Преподавательницей была тощая молодая женщина с платком на голове, и слушательницы курса сплетничали, что она живет на территориях и больна раком. Она попросила всех выполнить упражнение на автоматическое письмо.

— Пишите все, что придет вам в голову, — сказала она. — Не думайте, просто пишите.

Авиад попробовал перестать думать. Это было очень трудно. Старухи вокруг писали раздражающе быстро, как школьницы, которые пытаются закончить контрольную, прежде чем учительница скажет положить ручки на стол, и через несколько минут он тоже приступил к делу.

Это был рассказ о лососе, которого однажды, когда он плавал по волнам в свое удовольствие, мерзкая колдунья превратила в человека. Лосось не смирился со своею злою долей и решил погнаться за колдуньей, настичь ее и заставить превратить его обратно в рыбу. Он был особо шустрым и предприимчивым лососем, поэтому, гоняясь за колдуньей, заодно женился и даже основал маленькую фирму, импортировавшую пластиковые изделия из Азии, — фирму, которая благодаря знаниям, приобретенным лососем в плаваниях по семи морям, стала процветать и даже вышла на местную биржу. Тем временем мерзкая колдунья, несколько подуставшая от многолетнего злодейства, решила заново связаться со всеми, кого заколдовала, извиниться и вернуть их к естественному состоянию. Однажды она добралась даже до лосося, которого превратила в человека. Секретарша лосося попросила ее подождать, пока он не закончит скайп с партнерами из Тайваня. На этом жизненном этапе лосось уже не очень-то и помнил, что он лосось, а его компания правила без малого половиной мира. Колдунья прождала добрых несколько часов, а когда поняла, что совещание не заканчивается, вскочила на метлу и улетела. Лосось же продолжал бурю и натиск, а также продолжал быть очень занятым человеком, пока в один прекрасный день, уже стариком, не выглянул в окно одного из нескольких десятков гигантских зданий, приобретенных им благодаря удачной сделке с недвижимостью, и не увидел море. А когда увидел — вдруг вспомнил, что он вообще не человек, а лосось. Очень богатый лосось, держащий в руках бразды правления десятков дочерних фирм и подставных компаний, но все-таки лосось. Лосось, уже много лет не пробовавший морской соли.

Когда Авиад дописал, преподавательница посмотрела на него вопросительно.

— У меня нет концовки, — шепотом извинился он, чтобы не мешать старухам, которые еще не закончили.

Насморк

Двое сидят у стола в кабинете врача-акупунктурщика и ждут. Отец и сын. Входит акупунктурщик.

Он китаец.

Он садится за стол.

По-английски, со странным акцентом, он просит сына положить на стол обе руки.

Китаец опускает пальцы на запястья сына и закрывает глаза.

Потом он просит сына показать язык. Сын возмущенно показывает язык.

Китаец кивает и просит сына лечь на кушетку.

Сын ложится на кушетку и закрывает глаза.

Отец спрашивает, должен ли сын раздеться.

Китаец качает головой. Он достает из ящика стола длинные острые иголки и начинает их втыкать.

По одной за каждым ухом.

По одной в каждую щеку, возле носа.

По одной с каждой стороны лба, строго над глазами.

Сын тихо хнычет, его глаза закрыты.

Теперь, говорит акупунктурщик отцу и сыну, надо подождать.

После процедуры, допытывается отец, ему станет лучше?

Акупунктурщик пожимает плечами и выходит из кабинета.

Отец подходит к кушетке, на которой лежит сын, и кладет руку ему на плечо.

Тело сына напрягается.

Когда его кололи, он не напрягался. А теперь напрягается.

Через полчаса китаец возвращается в кабинет и резко выдергивает иголки.

Он говорит отцу и сыну, что тело реагирует на процедуру и что это хороший знак. Теперь насморка не будет. В доказательство он показывает пальцем на точки, в которые были воткнуты иголки. Вокруг каждой красное кольцо.

Затем он садится за стол.

Отец спрашивает китайца, сколько он должен заплатить. Он планировал спросить до процедуры, но забыл. Если бы спросил раньше, его положение было бы выигрышнее. Не то чтобы он собирался надуть китайца. В конце концов, речь идет о здоровье его единственного сына. То есть единственного живого сына.

Китаец говорит, что процедура стоит триста пятьдесят шекелей, а еще кое-что надо принять после еды, и это стоит сто шекелей.

Китаец объясняет, что им придется пройти серию процедур. Как минимум десять. Каждый день, кроме субботы.

Китаец замечает, что лучше бы они приходили и в субботу, но по субботам он не работает, потому что ему не разрешает жена.

«Жена» — это, кажется, единственное слово, кроме «насморка», которое он произносит на иврите.

Когда он произносит это слово, отец вдруг чувствует себя чудовищно одиноким.

У отца возникает странное желание. Ему хочется сказать китайцу, что он должен сходить помочиться, а потом, заперев за собой дверь уборной, помастурбировать и кончить в унитаз.

Он думает, что это несколько рассеет одиночество. Он не уверен.

В китайской медицине мужское семя считается своего рода энергией. Выбрасывая его, ты слабеешь, и поэтому поступать так не рекомендуется, особенно если ты и без того слаб.

Отец не знает этого всего, но по-любому отказывается от своей идеи. Одиночество гнетет его, но ему некомфортно оставлять сына одного в кабинете с этим китайцем.

Каждый день, кроме субботы, повторяет китаец. Он думает, что с первого раза отец его не услышал.

Отец платит новыми купюрами. Ровно четыреста пятьдесят. Без сдачи.

Они назначают визит на завтра.

Когда они идут к двери, китаец говорит им на иврите: «Не болейте».

Сын думает про себя: как странно, что китаец говорит им «не болейте» во множественном числе. Болеет же только он.

Отец ничего не замечает. Он вообще думает о другом.

«Жена», «насморк», «не болейте».

«Не болейте», «насморк», «жена».

Нет ничего страннее, чем слушать, как китаец говорит на иврите.

Поймать кукареку за хвост

Труднее всего по ночам. Я не говорю, что «сильнее всего скучаю», потому что я не скучаю, но по ночам, лежа один в постели, я думаю о ней. Не слишком теплые мысли, не о том хорошем, что было между нами. Скорее, я вспоминаю ее в трусах и футболке — как она спит с открытым ртом, тяжело дышит, оставляет кружок слюны на подушке и как я сам гляжу на нее. Что конкретно я чувствовал тогда? Прежде всего — изумление, что мне не противно, а потом — эдакую нежность. Не любовь — нежность. Какую испытываешь к животному или младенцу, а не к партнерше. Тут я начинаю плакать. Почти каждую ночь. И это не слезы сожаления, я ни о чем не жалею. Мне не о чем жалеть. Это она от меня ушла. Задним числом понимаешь: хорошо, что мы расстались, причем не только для нее — для нас обоих. А еще лучше — что мы сделали это вовремя, прежде чем оказались замешаны дети и ситуация стала еще сложнее. Так чего же я плачу? Да того. Когда у тебя что-нибудь отнимают, пусть это и было говно, тебе больно. Даже если тебе опухоль удаляют, остается шрам. А ночь, видимо, лучшее время, чтобы его расчесывать.

У Узи новый мобильник, из тех, которые получают обновления с биржи в реальном времени. Когда акции его компьютерной фирмы растут, телефон играет ему «Ты крут» Сарит Хадад[23], а когда падают, телефон играет «Одиночество» Зоара Аргова. Уже месяц Узи носится с этой приблудой, и каждый раз она его смешит как впервые. «Ты крут» смешит его больше, чем «Одиночество», потому что смеяться все-таки легче, когда купюры валятся на тебя с неба, чем когда кто-то вытаскивает их у тебя из кошелька. А сегодня, объясняет мне Узи, праздничный день, потому что сегодня он собирается как следует вгрызться в опционы НАСДАКа. Эти опционы называются QQQQ, но Узи считает, что смешнее называть их «кукареку». Если НАСДАК растет — они тоже растут. А поскольку НАСДАК, глаголет Узи, вот-вот взлетит выше крыши, нам надо только поймать кукареку за хвост и вместе с ним взлететь к небесам.

Узи объясняет мне все это двадцать минут, а договорив, снова проверяет экран мобильника. Когда он приступил к объяснениям, кукареку равнялся 1,4, а теперь он уже 1,55.

— Вот же мы козлы, — сокрушается Узи, уминая ореховый круассан и разбрасывая крошки во все стороны. — Сечешь, да? Только за эти полчаса мы могли наварить десять процентов.

— Почему ты говоришь «могли»? — спрашиваю я. — И о каких деньгах речь? Ты думаешь, у меня есть деньги на это дело?

— На это дело много не надо, — говорит Узи. — Мы могли начать с пяти тысяч шекелей и уже сейчас настричь купонов на пятьсот. Но мы не начали. Знаешь что? — забудь; чего это я тебя напрягаю. Это я, я не начал. Хотя в глубине души я знал четко и ясно, как младенец знает, что мама всегда его будет любить, — НАСДАК пробьет один и пять.

— Есть мамы, которые бросают младенцев, — замечаю я.

— Может быть, — бормочет Узи, — но только не мама-кукареку. Говорю тебе, мне надо было вложить туда все свои деньги, а я предпочел подождать. И знаешь почему? Потому что я лузер.

— Ты не… — начинаю я, но Узи уже несет:

— Ты посмотри на меня, мне тридцать пять, а у меня ни единого миллиона нет.

— Ты же мне всего неделю назад говорил, что у тебя на бирже играет больше миллиона, — говорю я.

— Шекелей, — пренебрежительно фыркает Узи. — Что такое миллион шекелей? Я тебе про доллары говорю. — Узи печально проглатывает последний кусочек круассана и запивает его остатками диетической колы. — Ты посмотри вокруг, — говорит он. — Прыщавые дети, которые мне кофе подавали в пенопластовых стаканчиках, работая на стартапы, которые я же и придумал, теперь ездят на «мерседесах», а я вожу двести пятый «пежо», как подполковник какой-то.

— Кончай ныть, — говорю я. — Поверь, многие жизнь бы отдали за то, чтобы с тобой местами поменяться.

— Многие? — злобно усмехается Узи. — Какие это многие? Многие уволенные в Сдероте? Многие прокаженные в Индии? Что с тобой творится, Дади? Внезапно ты стал доволен своей судьбой? Кажется, этот твой развод совсем тебя расплющил.

Мы с Узи знакомы лет так с трех. Времени прошло много, а изменилось мало. Узи говорит, что и тогда я постоянно себя жалел. Когда дошло до старших классов, я только и делал, что мечтал о подружке, а Узи уже тогда хотел поймать жизнь за хвост. Летом он организовал детский лагерь. Бизнес-план был прост: Узи делился с детьми половиной денег, которые ему платили родители, а взамен дети помалкивали о том, что он не придумал для них никаких занятий — только бросил на траву рваный футбольный мяч и раз в два часа давал им попить из фонтанчика. Сегодня у Узи уже есть собственная квартира, жена — бывшая секретарша из дутой компании, где он когда-то работал, и толстенькая дочка — вылитая он сам.

— Если мы сейчас разведемся, — говорит Узи, — она получит половину. От всего. И это потому, что перед свадьбой я разнюнился и не заставил ее подписать брачный контракт.

Я уже заплатил за завтрак, и теперь мы ждем сдачи.

— А вот ты, — продолжает Узи, — вышел из своего развода королем. Ни шекеля она не взяла.

— Это потому, что взять было нечего. — Я пытаюсь придать комплименту разумные пропорции.

— Пока что, — Узи похлопывает меня по спине. — Пока что. Теперь, когда между вами все дела подписаны, самое время поймать жизнь за хвост и выйти единственным победителем — как в лотерее, без партнеров.

— Без партнеров, — автоматически повторяю за ним я и выпиваю самый последний, самый сладкий глоток кофе.

— Без партнеров, — повторяет Узи. — Только ты да я. Есть у меня чувство, что кукареку слегка просядет еще раз, не слишком низко, эдак до один и тридцать пять, и тут мы начнем. Начнем ему встааааав-лять.

Официантка все не несет сдачу, а вместо нее появляется хозяин заведения.

— Простите, — говорит он. — Мне очень неловко вам мешать, но сотенная купюра, которую вы дали, — фальшивая. Видите? — Теперь он держит купюру против света. — Ненастоящая.

Я беру купюру у него из рук и смотрю на водяной знак, и вместо портрета бывшего президента Бен-Цви мне улыбается кое-как намалеванный смайлик.

— Фальшивая? — загорается Узи и выхватывает у меня сотку. — Покажи!

Хозяину он бросает взамен другую купюру, и тот изучает ее на свет. Я тем временем извиняюсь. Говорю хозяину, что расплатился двухсотенной купюрой в такси по дороге сюда, — видимо, таксист подсунул мне фальшивку вместе со сдачей.

— Она крутейшая, эта купюра, — говорит Узи. — Ты мне ее продашь? За сотню?

— Что ты так тащишься? — говорю я. — Она фальшивая.

— Именно из-за этого, дебил, — говорит Узи и вытаскивает из кошелька пачку купюр. — Нефальшивые у меня уже есть. А вот фальшивая — это же класс. Если кто меня плохо обслужит — так я сразу с ним фальшивой расплачусь.

— Ладно, — говорю я. — Бери. Сто фальшивых шекелей в подарок от меня.

Теперь мы в машине у Узи. Только сели. Не знаю, зачем я рассказал ему, что плачу по ночам. Узи не совсем тот человек, с которым надо делиться подобными вещами.

— И это, — подчеркиваю я, — не из-за нее. Я совсем не хочу, чтоб она вернулась.

— Понимаю, — бормочет Узи. — Понимаю. Я ж ее знаю.

Мобильник играет ему песню про то, что он крут, но он даже не глядит на экран, чтоб узнать, на сколько поднялись акции, — только придвигается ко мне лицом почти вплотную и всматривается, как врач, обследующий пациента.

— Знаешь, что тебе сейчас надо, причем срочно? — говорит он. — Эфиопский сэндвич на Матлон, пятьдесят шесть.

— Мы только поели, — противлюсь я.

— Сэндвич — это не еда, — говорит Узи, возясь с ключом зажигания. — Сэндвич — это одна эфиопка под тобой, а вторая над тобой, прижимается грудями к твоей спине. Знай, что когда мне это первый раз предложили, я тоже не сразу просек, но это реально круть.

— Что это за Матлон, пятьдесят шесть? — спрашиваю я. — Публичный дом?

— Давай не будем менять тему. — Узи проворачивает ключ. — Сейчас мы говорим о тебе. С тех пор как вы с Офрой расстались, ты ни разу не трахался, так?

Я киваю и добавляю:

— Честно говоря, мне не очень-то и хочется.

— В жизни, — Узи снимает машину с ручника, — не всегда делаешь то, что хочется.

— Если ты пытаешься сказать, что я плачу, потому что не трахаюсь, то ты не прав, — сопротивляюсь я.

— Я этого не говорю, я этого не говорю. — Узи барабанит пальцами по рулю. — Я говорю, что ты плачешь, потому что твоя жизнь пуста. Потому что в ней нет ни смысла, ни содержания. — Он касается груди чуть правее сердца. — Так что если рядом обнаружится какой-никакой смысл, хватай этот смысл, а если нет — забивай дыру пробкой. Такой, знаешь, временной, пока смысл не прибудет из головного офиса. И вот в таких случаях эфиопский сэндвич — отличная пробка.

— Отвези меня домой, — говорю я. — Моя жизнь и без того отвратительна, чтоб еще и к проституткам ходить.

Но Узи уже не слушает меня — его мобильник разражается теперь третьим, незнакомым и скучным рингтоном, который Узи настроил для входящих звонков. В трубке кто-то из банка. Узи ноет ему про кукареку и просит «купить ему QQQQ на двадцать тысяч долларов, когда снова упадет. Десять тысяч для меня и еще десять тысяч для друга». Я мотаю головой, но Узи меня игнорирует, а закончив разговор, сообщает:

— Не поможет, Дади. Мы с тобой поймаем кукареку за хвост.

Сквозь тонкую стенку я слышу, как мобильник Узи поет, что Узи крут, и кто-то заходится смехом. Сегодня на Матлон, 56 не было эфиопок и Узи пошел с одной грудастой, объяснившей на английском, что она чешка, а я — с крашеной блондинкой, видимо русской. Теперь за стеной смеется Узи: наверное, чешская штучка — тоже неплохая пробка. Блондинку зовут Мария, она спрашивает, хочу ли я, чтоб она помогла мне раздеться. Я объясняю, что это ни к чему, что я пришел сюда только из-за своего ненормального друга и, с моей точки зрения, мы можем посидеть тут, подождать, пока Узи не кончит, а потом вместе выйти, не потрахавшись.

— Не трахать? — пытается понять Мария. — Сосу?

За стеной мобильник Узи снова играет ему Сарит Хадад. Там происходит что-то хорошее. Мария расстегивает пуговицы у меня на штанах, и я говорю себе, что если ее остановить, она обидится. Я знаю, что это не так, но пытаюсь в это поверить. Может быть, Узи прав и мне сейчас нужно просто забить пробку. Пока Мария делает то, что делает, я сочиняю ей жизнь, веселую такую, приведшую ее к проституции в результате свободного выбора. Однажды я видел такой фильм про добрую и счастливую французскую проститутку. Может, Мария такая же, только русская. Когда я смотрю вниз, я почти не вижу ее саму — только волосы. Время от времени она поднимает голову и спрашивает:

— Так хорошо? — и я смущенно киваю. Еще чуть-чуть — и это закончится.

В те полчаса, что мы проводим на улице Матлон, 56, кукареку пробивает потолок. Когда мы выходим на улицу, залитую стыдящим солнечным светом, кукареку уже равен 1,75, что должно, по словам Узи, принести нам 150 % от вложенной суммы. А кукареку знай рассекает себе голубое небо, как воздушный змей, и мы летим, держась за его хвост крепко-крепко, чтобы не упасть.

Выбери цвет

Один черный человек переехал жить на улицу к белым. У него был черный дом с черной верандой, и каждое утро он сидел на этой веранде и пил свой черный кофе. Пока однажды черной ночью к нему не пришли его белые соседи и не избили его смертным боем. Что значит — смертным боем? На куски его порвали. Он валялся, сложившись втрое, как зонтик, в луже своей черной крови, а они продолжали бить. Пока один из них не закричал, что пора прекратить, потому что если черный человек вдруг умрет у них на руках, им еще, чего доброго, придется сесть в тюрьму.

Черный человек не умер вдруг у них на руках. Приехала скорая и забрала его далеко-далеко, в волшебную больницу на вершине погасшего вулкана. Больница была белая. Ворота у нее были белые, стены палат были белые, и простыни тоже. Черный человек начал выздоравливать. Выздоравливать и влюбляться. Влюбляться в белую медсестру в белых одеждах, которая ухаживала за ним самым что ни на есть преданным и самоотверженным образом. Она тоже его полюбила. И любовь их становилась сильнее, как и он сам, с каждым днем. Становилась сильнее и училась вставать с кровати и ползать. Как младенец. Как дитя. Как избитый черный человек.

Они поженились в желтой церкви. Их поженил желтый священник. Его желтые родители приплыли в эту страну на желтом корабле. Их тоже избивали белые соседи. Но желтый священник не стал делиться этим с черным человеком. Они были едва знакомы, да и момент для того, чтобы заводиться на эту тему, казался неподходящим — все-таки свадьба. Желтый священник собирался сказать молодым, что Бог любит их и желает им исключительно добра. Он не был полностью в этом уверен, хотя не раз пытался убедить себя, что так и есть. Что Бог всех любит и всем нам желает исключительно добра. Но в тот день, когда он женил разбитого черного человека, покрытого шрамами и прикованного к инвалидному креслу, хотя ему еще не было тридцати, вера давалась труднее, чем обычно.

— Бог любит вас, — наконец все-таки сказал он. — Бог любит вас и желает вам исключительно добра, — сказал он и устыдился.

Черный человек и белая женщина были счастливы вместе. До тех пор, пока не наступил день, когда она возвращалась из продуктовой лавки, а на лестнице ее ждал коричневый человек с коричневым ножом, желавший заполучить все, что у нее есть. Когда черный человек вернулся домой, она была мертва. Он не понял, почему коричневый человек ударил ее ножом, — мог ведь просто забрать у нее деньги и убежать. Прощание состоялось в желтой церкви желтого священника, и, увидев его, черный человек схватил его за желтую рясу и сказал:

— Но ты же говорил. Ты говорил, что Бог любит нас. Если Он любит нас, почему Он так с нами поступил?

У желтого священника был готовый ответ. Ответ, которому его научили еще в школе для священников. Что-то насчет неисповедимости Господних путей и насчет того, что теперь, когда жена черного человека мертва, она наверняка стала ближе к Богу. Но, вместо того чтобы воспользоваться этим ответом, желтый священник стал просто сыпать ругательствами. Он ругал Бога ужасными словами. Обидными и жестокими словами, подобных которым мир еще ни разу не слышал. Такими обидными и жестокими словами, что обиделся даже Бог.

Бог явился в церковь по инвалидному пандусу. Он тоже был в инвалидной коляске и тоже однажды лишился близкого. Он был серебристым, этот Бог, не дешево-серебристым, как «БМВ» какого-нибудь марокканца, а деликатно-матово-серебристым. Однажды, когда Он парил меж звезд со своей серебристой возлюбленной, на них напала компания золотистых Богов. Бог побил одного из них, когда все они еще были детьми, — золотистого, хилого Бога-коротышку, — а тот теперь вырос и вернулся с дружками. Золотистые Боги били Его золотистыми солнечными дубинками, пока не сломали все до последней косточки в Его божественном теле. На восстановление у Него ушло несколько лет. Его возлюбленная так и не оправилась. Осталась овощем. Слышит и видит, но не может сказать ни слова. Серебристый Бог решил создать для нее биологический вид по своему образу и подобию, чтобы возлюбленной было на что смотреть и чем себя развлечь. Этот биологический вид и впрямь походил на серебристого Бога: пришибленные жертвы, совсем как Он сам. Его возлюбленная часами следила, широко распахнув глаза, за представителями этого вида, следила — и не роняла ни слезинки.

— Ты что думаешь? — удрученно спросил серебристый Бог желтого священника. — Ты что думаешь, я создал вас такими по собственному выбору? Думаешь, я садист, или извращенец, или говнюк, думаешь, я получаю удовольствие от ваших страданий? Я вас такими создал, потому что больше я ничего не умею. Это лучшее, на что я способен.

Желтый священник упал на колени и попросил прощения. Если бы перед ним предстал более сильный Бог, он бы точно продолжил ругаться, даже если бы платой за это была вечность в аду. Но серебристый Бог-инвалид пробудил в нем раскаяние и сострадание, и он искренне мечтал о прощении. Черный человек не стал опускаться на колени. Парализованный ниже пояса, он уже не мог проделывать такие вещи. Он просто сидел в своем инвалидном кресле и представлял себе, как серебристая Богиня где-то там, в вышине, смотрит на него широко распахнутыми глазами. Это наполняло его смыслом и даже надеждой. Он не мог объяснить себе, почему так, но при мысли, что он страдает, как Бог, черный человек чувствовал себя благословенным.

Синяк

В приемном покое сказали, что кость сломана напрочь и что мышца почти разорвалась в двух местах. Есть люди, рассказал врач, которые могут выбраться из лобового столкновения на скорости восемьдесят километров в час без единой царапины. Он вспомнил, как в приемный покой однажды поступила женщина, толстая такая, которая упала с балкона третьего этажа на асфальт и отделалась синяком на заду. Вопрос везения. Один слегка неловкий шаг на лестнице, стопа вывернулась чуть-чуть не под тем углом — и вот ты уже в больнице с гипсом.

Парень, с виду араб, обматывал ее ногу влажными лоскутами. Он сказал, что всего лишь интерн и что она может подождать, пока придет врач, но это займет еще как минимум час, время горячее. Закончив накладывать гипс, он сказал, что сейчас лето, поэтому нога будет все время чесаться и потеть. Он не дал ей совета насчет того, как с этим справляться, просто сообщил факт. Через несколько минут нога действительно зачесалась.

Если бы не гипс, ее бы не было дома, когда он позвонил. Если бы не гипс, она была бы на работе. Дэвид сказал ей, что он в Тель-Авиве, что он прилетел всего на неделю, что его послали от работы участвовать в какой-то конференции. Что-то связанное с «Сохнутом»[24]. Он сказал, что одурел от всех этих лекций и хочет ее видеть, а она согласилась. Если бы не гипс, она бы наверняка нашла отмазку и выкрутилась, но ей было скучно. «Если я буду ждать его прихода, — подумала она, — будет все то волнение, которое „до“». Она выберет блузку перед зеркалом, приведет в порядок брови. Потом, когда он явится, ничего, скорее всего, не произойдет, но, так или иначе, хотя бы вот это волнение она испытает. Да и терять ей нечего. С кем-нибудь другим она боялась бы, что ей высадят мозг, но с Дэвидом бояться больше ни к чему. Этот человек уже высадил ей мозг в прошлый раз — морочил ей голову тем, как он ее любит, а потом, когда они немножко потискались и она ему подрочила, заснул одетым на своей гостиничной кровати. Назавтра он не позвонил и на следующий день тоже. А через два дня она уже и ждать перестала. Она знала, что он вернулся в Кливленд, или в Портленд, или как там назывался его город в Америке. И это было больно. Больно, как если бы человек увидел тебя на улице и сделал вид, что вы не знакомы. Если бы она встретила его в Кливленде или в Портленде и он шел бы со своей девушкой, наверняка бы все именно так и произошло.

Он рассказал ей о своей девушке. Сказал, что они собираются пожениться. Никак не скажешь, что он это от нее скрыл. Но он так это рассказал, что ей почудилось, будто все сказанное имело значение только до их встречи, а теперь его жизнь примет совсем другой оборот — оборот, учитывающий ее. Но, видимо, либо она ошиблась, либо он ввел ее в заблуждение. Смотря как посмотреть. Смотря в каком она была настроении, когда у нее в голове всплывал образ их двоих в гостиничном номере. Иногда она говорила себе: «Забудь ты об этом, дуры кусок». Он американец, чего ты ждала? Что он бросит свою тамошнюю жизнь, свою работу в этом общественном центре, про который он пытался тебе рассказать, и переедет сюда работать барменом или курьером на мопеде ради тебя? Но бывало и так, что она сердилась. Он не обязан был пользоваться этим словом — «люблю». Он мог просто сказать, что его к ней тянет — или что он пьян, дом далеко, а ему охота трахаться. Скорее всего, она бы и тогда ему подрочила, но потом не сидела бы два дня дома в ожидании звонка. У нее тогда не было мобильника, и она просто сидела и ждала. Тогда тоже было лето, а у нее в квартире не было кондиционера. Воздух в комнате стоял неподвижно, и она весь день пыталась читать книжку — «Изнанку мира» Дона Делилло[25], но так и не сумела продвинуться дальше пролога. Из этого пролога она не может вспомнить ничего. Какой-то бейсбольный матч. Читать дальше она не стала, а Дэвид не позвонил. Но теперь, почти год спустя, он внезапно прорезался и предложил прийти, и она согласилась. В основном затем, чтобы он не подумал, будто у нее есть хоть капля обиды на него. Чтобы он не загордился при мысли, что она не хочет его видеть.

Он принес бутылку вина и пиццу. Половина с оливками, половина с анчоусами. Даже не спросил по телефону, что она любит и хочет ли она есть вообще. Пицца, кстати, оказалась вкусной. Вино было белым и теплым, но у них не хватило терпения его охладить, и они пили вино со льдом. Бутылка за сто долларов, смеялся он, а мы пьем ее, как диетическую колу. Видимо, ему было важно дать ей знать, что он серьезно потратился на вино. Он сказал, что с той самой ночи ходит с нехорошим чувством. Чувствует себя дерьмом. Я должен был позвонить тебе наутро и объясниться. Более того, я должен был с самого начала ничего такого не допустить. Прости меня. Она погладила его по щеке — не соблазнительно, а скорее так, как мама гладит сына, только что признавшегося, что он списал контрольную, — и сказала, что ничего страшного. Что да, она с тех пор думала о нем. Спрашивала себя, почему он не позвонил. Но что, так или иначе, он не должен чувствовать себя плохо. Он же сразу сказал, что у него есть девушка.

Дэвид сказал, что с тех пор они успели пожениться. Когда он вернулся из Израиля, Кэрен — так ее зовут — сказала, что она беременна и они должны решить, делать аборт или оставаться вместе. Когда Кэрен говорила с ним об этом — он едва-едва вышел из самолета, — его волосы еще хранили ее запах. С той ночи, когда они вместе оказались в постели, он не мылся, чтобы сохранить на себе ее запах. Должны решить, делать аборт или оставаться вместе, сказала ему Кэрен. А он не хотел оставаться вместе. Из-за нее, из-за того вечера. Но и не хотел, чтобы Кэрен делала аборт. Трудно объяснить. Он же не религиозный или что. Но сама идея аборта была для него такой необратимой, что он занервничал. И тогда он сделал ей предложение. Родившийся ребенок — это тоже необратимо, сказала ему она полушутя, полусерьезно, и он съежился и сказал, что знает. И на одном дыхании добавил, что это девочка и что она — лучшая часть его жизни. Даже если они с Кэрен разведутся — во что он не верит, потому что в целом у них все неплохо, — но даже если это случится, он рад, что Кэрен не сделала аборт. Девочка такая прелесть, что сил нет. В пятницу ей исполнится ровно пять месяцев, это его первая поездка с ее рождения. Да и на эту конференцию он почти не поехал. Пять раз передумывал и в конце концов полетел. В основном для того, чтобы увидеть ее. Попросить у нее прощения.

Я приехал, чтобы попросить у тебя прощения, повторил он. Она хотела сказать ему, что он перегибает палку. Что он зря делает из мухи слона. Но после еще одной затяжной паузы она сказала, что прощает его. Что она никогда не была в том положении, в котором оказался он, но полностью его понимает. И что ей разве только немножко жаль, что он тогда не позвонил. Просто так, попрощаться перед полетом. Если бы я позвонил, сказал он, я бы пришел опять. А если бы я пришел опять, я бы в тебя влюбился. Я боялся. Если бы она хотела пристыдить его, она могла бы напомнить ему, что уже тогда, в первую ночь, он утверждал, что влюблен, но вместо этого она только погладила его большую руку, лежащую на столе. Потом они вместе сидели в гостиной — посмотрели эпизод «Остаться в живых» и прикончили недопитое вино. Три года назад, когда она забеременела от Гиоры, она даже не спрашивала, хочет он аборт или остаться вместе. Она просто пошла и сама сделала аборт, ничего ему не сказав. Через два месяца они расстались. Видимо, этот Дэвид любил Кэрен немножко больше, чем она любила Гиору. Или как минимум меньше ее ненавидел. Она знала, что эта ночь завершится тем, чем она захочет ее завершить. Это давало ей ощущение силы. Если она немного потянет время и скажет, что устала, он уйдет, не попытавшись ничего сделать. Если она посмотрит на него и улыбнется — он ее поцелует. Она это чувствовала. Но чего она хотела на самом деле? Чтобы он вернулся в гостиницу возбужденным, мастурбировал и думал о ней и о том, что, в сущности, все в порядке, или чтобы остался в ее постели сегодня ночью и утром чувствовал себя дерьмом? Ее желания менялись поминутно. Бог с ним, сказала она себе, бог с ним и с тем, что будет чувствовать он. Думай о себе. Чего хочешь ты?

Из-за гипса поход в туалет теперь превращался в целую историю. Ей приходилось прыгать на одной ноге, пытаясь сохранить равновесие. Дэвид ей не дал. Взял на руки, словно пожарник, спасающий ее из горящего дома, или жених, переносящий ее через порог в их первую брачную ночь. Пока она пи2сала, он ждал за дверью, а потом отнес ее в гостиную. Эпизод уже успел закончиться. Дэвид рассказал ей, что там было. Он этот эпизод уже смотрел, в Америке их показывают на неделю раньше. Он не сказал ей, потому что готов был посмотреть еще раз вместе с ней. Он в любом случае не фанат телевизора. Он и в первый раз смотрел только потому, что Кэрен на этом сериале помешана. У тебя в квартире жарко, сказал он, жутко жарко. Она сказала, что знает. Что квартирный хозяин скинул ей и ее соседке шестьдесят долларов в месяц за то, что квартира без кондиционера. Она сказала, что с тех пор, как сломала ногу, она тут как в западне. В больнице ей дали костыли, но у кого есть силы спускаться с четвертого этажа на костылях? Не успела она понять, что происходит, он взвалил ее на спину — вроде как мешок с мукой, — и так они спустились с четвертого этажа.

Он донес ее на спине до парка «Меир», где они сели на скамейку и закурили. Там тоже было жарко и влажно, но хотя бы дул ветер и осушал пот. Мне было важно, чтобы ты меня простила, мне было ужасно это важно, сказал он, даже не могу объяснить почему. Не то чтобы я с другими девушками не вел себя как дерьмо, но с тобой… Он заплакал. Сначала она не поняла, что он плачет, — думала, что он закашлялся, или подавился, или еще что-то такое, — но он просто плакал. Прекрати, дурень, сказала она, как бы пытаясь шутить, люди смотрят, еще подумают, что я тебя бросила, сердце тебе разбила. Я дурень, сказал ей Дэвид, я правда дурень. Я мог… Ты никогда не была в Кливленде. Где Кливленд, а где Тель-Авив. Она видела, что он хочет сказать: «Где Кэрен, а где ты», — и радовалась, что он этого не сказал.

На четвертый этаж они поднимались потихоньку. У него уже не было сил ее тащить, но она оперлась на него и потихоньку взбиралась наверх, ступенька за ступенькой. Когда они добрались до двери, оба успели вспотеть, а под гипсом снова начался сводящий с ума зуд.

Хочешь, я пойду? — спросил он, и она покачала головой, но губы ее сказали, что, наверное, ему стоит уйти. Уже потом, лежа в постели под вентилятором, она попыталась суммировать, что такого было во всей этой истории. Совершенно случайно встречаются американец и израильтянка. Один приятный вечер. Чуть-чуть слюны на ее ладони, движущейся вверх-вниз вдоль члена Дэвида. И вот все эти не очень важные подробности двое людей по разные стороны океана тащат на себе уже почти год. Есть люди, которые падают с третьего этажа и отделываются всего-навсего синяком на попе, а есть те, кто один раз криво ставит стопу и выходит из больницы с гипсом на ноге. Очевидно, она и Дэвид — люди второго типа.

Что у нас в карманах?

Зажигалка, леденцы от кашля, почтовая марка, одинокая, чуть искривленная сигарета, зубочистка, бумажный носовой платочек, ручка, две пятишекелевые монетки. Это лишь небольшая часть того, что лежит у меня в карманах. Стоит ли удивляться, что они так раздуты? Мне уже многие на это указывали. Говорили скептически: «Вау, что у тебя в карманах?» Обычно я не отвечаю, а только улыбаюсь, иногда издаю эдакий короткий значительный смешок. Словно мне рассказали анекдот. Если бы они уперлись и стали переспрашивать, я бы, конечно, предъявил им все, что там лежит, — может быть, даже объяснил бы, почему мне необходимо иметь все эти вещи при себе, на себе, всегда. Но они не упираются. Вау, улыбка / короткий смешок, момент глубокомысленного молчания, и мы уже заняты другой темой.

Дело в том, что все, лежащее у меня в карманах, оказалось там в результате размышлений и приготовлений. Все для того, чтобы в момент истины мое положение оказалось выигрышным. Нет, не совсем. Все для того, чтобы в момент истины мое положение не оказалось проигрышным. Потому что — ну какой выигрыш может принести деревянная зубочистка или почтовая марка? Но если, например, красивая девушка — и даже не красивая, а просто очаровательная, обыкновенная девушка, но с потрясающей улыбкой, от которой захватывает дух, — попросит у вас марку, и даже не попросит, а просто будет стоять на улице дождливым вечером, держа конверт без марки, возле красного почтового ящика, и спросит вас, не знаете ли вы, где найти почтовое отделение, которое открыто в это время, а потом слегка кашлянет, как кашляют от холода, но и от отчаяния, потому что и она будет знать в глубине души, что нигде рядом нет открытого почтового отделения, тем более открытого так поздно вечером, — в этот момент, в момент истины, она не скажет «вау» и не спросит, что у вас в карманах, а просто будет бесконечно благодарна за марку — или, может, и не будет бесконечно благодарна, а просто наградит вас своей потрясающей улыбкой; потрясающая улыбка за почтовую марку — я бы подписался на такую сделку когда угодно, даже если бы цены на марки взлетели, а цены на улыбки рухнули.

Вслед за улыбкой она поблагодарит и снова кашлянет, от холода — но и от смущения. А я предложу ей леденец от кашля.

— Что еще есть у вас в карманах? — спросит она, но мягко, без «вау» и без скепсиса, а я незамедлительно отвечу:

— Все, что вам может понадобиться, любовь моя. Все, что вам может понадобиться.

Вот, теперь вы знаете. Это все, что лежит у меня в карманах. Некоторый шанс не завалить все к чертовой матери. Некоторый шанс. Не большой, даже не средний. Я знаю, я не дебил. Крошечный шанс, скажем так, что когда мне явится счастье, я смогу сказать ему «да», а не «ой, простите, у меня нет сигареты / зубочистки / монеты для автомата с напитками». Вот что у меня там, битком набито, — шанс сказать «да», а не жалеть потом.

Плохая карма

Пятнадцать шекелей в месяц могут обеспечить твоей дочке сто тысяч, если ты, не дай бог, умрешь. Знаешь, что такое сто тысяч для сироты? Это ровно разница между интеллигентной профессией и местом секретарши зубного врача

После аварии покупатели ломанулись брать у Ошри полисы как подорванные. Неизвестно, в чем было дело — в его легкой хромоте или в парализованной правой руке, — но люди, с которыми он назначал встречи, мгновенно принимали его доводы и покупали все, что у него было: страхование жизни, потерю работоспособности, дополнительное медицинское страхование и т. д. И если поначалу Ошри еще держался за свои старые байки про того йеменца, которого ровно в день покупки полиса задавил грузовик с мороженым, или про человека из Кфар-Шмариягу, который только посмеялся, когда Ошри предложил ему медицинскую страховку, а через месяц позвонил в слезах, потому что у него обнаружили рак мечевидного отростка, то очень скоро стало ясно, что самое сильное впечатление производит его собственная история. Вот он, Ошри Сиван, страховой агент, сидит в кафе возле «Ган А-Ир»[26] с потенциальным клиентом, и тут внезапно, посреди встречи, молодой человек, решивший покончить с собой, выбрасывается из окна одиннадцатого этажа соседнего здания и — бум! — падает прямо Ошри на голову. Падение убивает молодого человека, а Ошри, как раз закончивший рассказывать про йеменца и грузовик с мороженым очередному сомневающемуся клиенту, теряет сознание на месте. Он не приходит в себя ни когда ему в лицо брызжут водой, ни в машине скорой помощи. Он не приходит в себя ни в приемном покое, ни в реанимации. Он в коме. Врачи не знают, чем все это кончится. Жена сидит рядом с ним и беспрерывно плачет, и дочка тоже. Так проходят шесть недель, и вдруг случается великое чудо: Ошри выходит из комы как ни в чем не бывало, просто открывает глаза и встает. А к чуду прилагается горькая правда: наш Ошри, который так хорошо требует, как дурак, не позаботился о том, чтобы исполнить[27]. И поскольку сам себе он страховку не оформил, ему приходится продать свою квартиру и переехать на съемную, потому что у него не получается выплачивать ипотеку.

— Посмотрите на меня, — заканчивал Ошри свою печальную повесть безнадежной попыткой сдвинуть с места правую руку, — посмотрите, как я сижу тут с вами за кофе и плюю кровью, лишь бы продать вам полис. Если бы только я откладывал по тридцать шекелей в месяц. Тридцать шекелей, это что вообще? Дневной киносеанс, без попкорна. Тридцать шекелей — и я мог бы сейчас валяться в постели как король, с двумястами тысячами на счету. Я уже в пролете, но вы? Учитесь на моих ошибках, Моти. Подпишите вот тут, и всё, — кто знает, что свалится на вас с неба через пять минут.

И этот Моти, или Игаль, или Мики, или Цадок на секунду вперяли в него взгляд, а потом брали ручку, которую он протягивал, и подписывали. Все как один. Ошри подмигивал им на прощанье, потому что когда у тебя парализована правая рука, о пожатии речь не идет, и замечал на пути к выходу, что они всё сделали правильно. И так, без особых усилий, раненый банковский счет Ошри Сивана начал стремительно выздоравливать, и через три месяца Ошри с женой купили новую квартиру по ипотеке куда меньшей, чем та, которая была у них до несчастного случая. А со всей физиотерапией, которую ему назначили в поликлинике, рука тоже пошла на поправку. Хотя на встречах, когда клиенты протягивали ему руку, он продолжал делать вид, что совсем не может ею шевелить.

Есть синий и желтый и белый и сладкий и нежный вкус во рту. Есть нечто высшее надо мной. Нечто высшее, и я на пути к нему. На пути к нему

По ночам он продолжал возвращаться к этому во сне. Не к несчастному случаю — к своей коме. Странно, но, хотя времени прошло много, он по-прежнему в мельчайших деталях припоминал все, что чувствовал в те шесть недель. Он помнил цвета, и вкус, и прохладный воздух, овевавший его лицо. Он помнил беспамятство, помнил чувство, что он существует лишь в настоящем, без имени и без истории. Целых шесть недель настоящего, и помимо этого настоящего — лишь этакий крошечный отросток будущего, безосновательный оптимизм, окутывающий новое и странное чувство, что он действительно существует. В эти шесть недель он не знал, как его зовут, не знал, что он женат и что у него есть дочка. Он не знал, что пережил несчастный случай и теперь борется за жизнь в больнице. Он ничего не знал, кроме того, что жив. И этот простой факт наполнял его огромной радостью. И вообще, это ощущение, что ты мыслишь и чувствуешь посреди пустоты, было острее всего, что ему случалось испытать прежде. Как будто исчезли все фоновые шумы, а единственный оставшийся звук был подлинным, чистым и прекрасным до слез.

Он не говорил об этом ни с женой, ни с кем бы то ни было еще. Нельзя получать такое удовольствие от близости смерти. Нельзя нежиться в коме, когда твои жена и дочка рыдают у постели. Поэтому когда во время обследования его спросили, помнит ли он что-нибудь, он сказал, что нет, он ничего не помнит. Когда жена спросила, слышал ли он, лежа в коме, как они с Мейталь говорили о нем, он сказал, что даже если и не помнит ничего такого, он знает, что это придавало ему сил и что на бессознательном уровне это укрепляло в нем желание жить. Так он сказал ей, но это было неправдой, потому что в коме он действительно слышал иногда внешние голоса. Странные такие голоса, одновременно резкие и неразборчивые, как из-под воды. И ему это очень не нравилось. Эти голоса казались ему угрожающими — они свидетельствовали о том, что существует нечто помимо многоцветного и приятного настоящего, в котором он пребывал. Только придя в себя, он понял, что это были голоса жены и дочери.

Чтоб вам горя не знать

На семь дней того парня, который выпрыгнул ему на голову, Ошри прийти не смог, не смог и на тридцать. Он еще был в коме. Но на годовщину пришел. С цветами и вообще. На кладбище были только родители парня, его сестра и какой-то толстый школьный друг. Они не знали, кто такой Ошри, и мама выпрыгнувшего парня решила, что это босс ее сына, потому что босса ее сына тоже звали Ошри. Сестра и толстяк думали, что это какой-то знакомый родителей. Но после того как все положили по камушку на могилу и мама осторожно задала пару вопросов, Ошри рассказал, что он тот, на кого Нати (так звали парня) приземлился, когда выпрыгнул из окна. Как только мама это услышала, она принялась сокрушаться, просить прощения и беспрерывно плакать. Папа пытался ее успокоить, в то же время поглядывая на Ошри с подозрением. После пяти минут истерического маминого плача папа корректно сказал Ошри, что очень сожалеет о происшедшем и что Нати, будь он жив, тоже бы сожалел, но сейчас всем будет лучше, если Ошри уйдет. Ошри поспешил согласиться и добавил, что теперь он уже почти что в полном порядке и все, в конце концов, было не так уж страшно, особенно в сравнении с тем, что пришлось пережить родителям Нати.

— Вы хотите с нами судиться? Если да, вы зря теряете время. У нас с Зивой ни гроша за душой нет, слышите? Ни гроша.

От этой фразы мама расплакалась только горше, а Ошри пробормотал, что, мол, у него ни к кому нет никаких претензий, и смылся. У кладбищенских ворот, когда Ошри клал одноразовую картонную кипу в деревянный ящик, его перехватила сестра Нати и извинилась за папу. Собственно, не то чтобы извинилась — просто сказала, что папа дебил и Нати всегда его ненавидел. Этот папа, оказывается, всегда считал, что все вокруг хотят его нагреть, так что в итоге это и правда случилось: его партнер несколько месяцев назад сбежал с кассой.

— Если б Нати увидел, он бы лопнул со смеху, — сказала сестра и представилась.

Ее звали Мааян, и Ошри по привычке не стал пожимать ее протянутую руку. Он уже столько раз притворялся, будто его рука полностью парализована, что иногда забывал пользоваться ею, даже когда был один дома. А Мааян совершенно естественно заменила рукопожатие легким прикосновением к его плечу — прикосновением, которое, честно говоря, слегка смутило их обоих.

— Странно, что ты сюда пришел, — сказала она после короткого молчания. — Где ты и где Нати? Ты же его не знал.

— Жалко, — сбился Ошри.

Он хотел сказать, что это совсем не странно. Что между ним и ее братом есть какой-то неразрешенный вопрос. В тот день в кафе было столько народу, но Нати упал именно на него. И сегодня он, Ошри, пришел, потому что хотел понять, из-за чего так вышло. Но, прежде чем это сказать, он успел сообразить, что прозвучит идиотски, и взамен спросил, почему Нати покончил с собой, — такой молодой парень и вообще. Мааян пожала плечами. Ему показалось, что он не первый ее об этом спрашивает. Перед расставанием он дал ей свою визитку и сказал, что если Мааян понадобится помощь — неважно в чем, в чем угодно, — пусть позвонит, а она улыбнулась и поблагодарила, но сказала, что она человек, который отлично справляется сам. А потом задержала взгляд на визитке и спросила:

— Ты страховой агент? Как странно. Нати всегда ненавидел страховки, говорил, что страховка — это плохая карма. Что покупать их — это как бы противоположность вере в то, что все будет хорошо.

А Ошри стал защищаться и объяснять, что многие молодые люди так думают, но когда у тебя дети, все иначе. И можно сколько угодно верить, что все будет хорошо, но осторожность никогда не помешает.

— Если тебе все-таки что-нибудь понадобится, — сказал он, когда она уходила, — звони. Я обещаю не впаривать тебе страховку.

Она улыбнулась и кивнула. Оба знали, что она не позвонит.

Когда он шел с кладбища, ему дозвонилась жена. Просила вместо нее забрать дочку с кружка, и Ошри сразу согласился, а когда она спросила, где он, соврал, что сейчас в Рамат-А-Шароне, на встрече с клиентом. Он сам себе не мог объяснить, почему соврал. Не из-за прикосновения, которое все еще чувствовал на плече. И не из-за того, что безо всякой причины пошел на поминки. Если по-честному, он просто боялся, что она сообразит, как сильно он благодарен этому парню, Нати, который, видимо, был не менее умным, успешным и любящим, чем Ошри, но все-таки решил сказать: «Нах» — и выпрыгнуть из окна. Когда он забрал Мейталь после кружка и она гордо продемонстрировала ему самостоятельно собранную разноцветную модель самолета, он громко восхитился и спросил, когда она собирается полететь на этом самолете к небесам.

— Никогда, — дочь пронзила его презрительным взглядом. — Это же просто модель.

А Ошри смущенно кивнул и сказал, что она очень мудрая девочка.

Сладких снов

С того самого несчастного случая они с женой гораздо меньше занимались сексом. Они никогда об этом не говорили, но он чувствовал, что и ей нормально. Как будто она так радовалась его возвращению, что подробности неважны. Если же они и спали вместе, это было приятно. Не менее приятно, чем раньше, только вот его жизнь теперь представала перед ним в новой перспективе. В перспективе, где существует другой мир, и чтобы попасть в него, нужно, чтобы кто-нибудь упал на тебя с высокого этажа; в перспективе, которая словно бы делала мелким все вокруг. Не только секс, но и его любовь к жене, его любовь к девочке, всё.

Наяву он не помнил, каков он — мир комы, и не смог бы описать, если бы попытался. Он пробовал лишь однажды, когда сидел со слепой женщиной над полисом страхования жизни. Непонятно, почему он решил, что именно она его поймет, и в любом случае после трех фраз ему стало ясно, что он просто пугает ее, и он замолчал. Но во сне он туда возвращался. И эти сны, сны о коме, возникали все чаще и чаще. Он чувствовал, что впадает в настоящую зависимость от них. По вечерам, задолго до того, как лечь в постель, он начинал дрожать от предвкушения, как беженец, что после долгих лет на чужбине садится в самолет домой. Смешно, но иногда от возбуждения он не мог заснуть и лежал в постели, замерзший, рядом со спящей женой и успокаивал себя всякими глупостями. Например, мастурбацией. С той самой встречи на кладбище он всегда во время мастурбации думал о Мааян и о том, как она дотронулась до его плеча. И не потому, что она была красивой. И не то чтобы она не была красивой. Она обладала эдакой хрупкой красотой, красотой, источник которой — юность, красотой с коротким, очень коротким сроком годности. У его жены тоже когда-то была такая красота, много лет назад, когда они познакомились. Но он думал о Мааян не из-за этого, а из-за ее связи с человеком, который помог ему попасть в мир цвета и тишины, и, мастурбируя на нее, он словно бы мастурбировал на этот мир, который внезапно благодаря ей принимал форму женщины.

И все это время полисы разлетались с головокружительной скоростью. Он работал все лучше и лучше. Теперь, добиваясь сделки, он нередко обнаруживал, что плачет. Слезы возникали из ниоткуда. В результате встречи укорачивались. Ошри плакал, извинялся, а клиенты немедленно говорили, что все в порядке, и подписывали. От этих слез он чувствовал себя немного жуликом, хоть они и были самыми искренними слезами на свете.

Пробка на шоссе Геа

В один прекрасный уик-энд, возвращаясь с дочкой из киббуца, от родителей жены, они проехали мимо двух смятых в гармошку машин. Те, кто ехал впереди, притормаживали, чтобы рассмотреть аварию, и жена сказала, что это отвратительно и что так себя ведут только в Израиле. Спавшая на заднем сиденье дочка проснулась от сирены скорой помощи, прижалась лицом к стеклу и стала смотреть, как укладывают на носилки залитого кровью человека без сознания. Она спросила, куда его повезут, и Ошри сказал, что его повезут в хорошее место. Туда, где есть цвета, запахи и вкусы, которые и представить себе невозможно. Он рассказал ей об этом месте, о том, как твое тело там не имеет веса, и о том, что, поскольку ты ничего не хочешь, все просто сбывается само. Там нет никаких страхов, и даже боль, если ей случается возникнуть, не терзает тебя, а оказывается просто еще одним ощущением, и за возможность его испытывать ты благодарен. Он все говорил и говорил, пока не перехватил возмущенный взгляд жены. По радио сообщили о пробке на шоссе Геа, он снова глянул в зеркало и увидел, что Мейталь улыбается и, прощаясь, машет человеку на носилках.

Илан

Моя девушка, когда кончает, кричит «Илан». Не один раз, а дофига. «Илан-Илан-Илан-Илан-Илан!» Это совершенно окей, потому что меня и правда зовут Илан. Но иногда мне хочется, чтоб она что-нибудь другое сказала. Неважно что. «Любимый». «Порви меня». «Перестань, я больше не могу». Даже просто «мама». Что-нибудь другое, связанное с ситуацией. Что-нибудь, способное передать более конкретную эмоцию.

Моя девушка учится в колледже на юриста. Хотела в университет, но ее не взяли. Она собирается заниматься договорным правом. Есть такая вещь — юрист, который занимается только договорами. Не встречается с людьми, не ходит в суд, только сидит целыми днями и всматривается в строчки на бумаге, как будто весь мир ими ограничен. Когда я снимал квартиру, она пришла со мной и в мгновение ока поняла, что хозяин пытается надуть нас в каком-то пункте договора. Я бы в жизни не обратил внимания, а она его раскусила за секунду. Ум у нее острый, как японский нож, у моей девушки. А как она кончает. В жизни я такого не видел. Летит во все стороны, дичает прямо. Как будто ее током бьют. И такие у нее спазмы начинаются, в лице, в шее, в ступнях. Словно все ее тело пытается сказать «спасибо» и не знает как.

Однажды я спросил ее, что она говорила, когда кончала с другими мужчинами, до меня. А она посмотрела на меня с удивлением и сказала, что со всеми она, когда кончала, говорила «Илан». Только «Илан». Я уперся и стал расспрашивать, что она говорила с теми, кого не звали Илан, а она задумалась на секунду и сказала, что никогда не трахалась ни с кем, кого бы не звали Илан. С двадцатью восемью мужчинами она была, включая меня, и всех их, как подумаешь, звали Илан. Сказав это, она замолчала.

— Нехреновенькое совпадение, — буркнул я. — Или ты их просто так отбираешь, своих Иланов.

— Может быть, — задумчиво сказала она, — может быть.

С того дня я стал обращать больше внимания на окружавших меня Иланов: этого, который из банка; бухгалтера; того, который всегда сидит в нашем кафе и просит оставить ему спортивный раздел газеты. Я ничего не делал с этими знаниями, просто мысленно ставил пометку: «Илан + Илан + Илан». Потому что в глубине души я знал, что когда дела пойдут под откос — если пойдут под откос, — причиной окажется один из них. Странно, я так много рассказал вам о моей девушке и даже не сказал, как ее зовут. Как будто это вообще не имеет значения. А и правда не имеет. Разбуди вы меня среди ночи, что я вспомнил бы о ней в первую очередь? Этот ее полуизумленный взгляд, когда она вот-вот заплачет; ее задница; прелестная привычка говорить, как маленькая девочка: «Я хотела тебе что-то рассказать» — прежде чем поделиться тем, что взаправду ее взволновало. Она прелесть, моя девушка, просто прелесть. Но иногда я сомневаюсь, что эта история хорошо кончится.

Квартирного хозяина, который пытался нас надуть, тоже зовут Илан. Мерзкий пятидесятилетний мужик, получивший в наследство от бабушки целое здание на улице Вормайза и в жизни не знавший никакой работы, кроме как собирать чеки с жильцов. У него голубые глаза, как у летчика, и блестящая серебристая седина, как у Авиху Бен-Нуна[28]. Но он не летчик. Когда мы подписывали договор, он рассказал, что весь срок службы просидел в Црифине на какой-то транспортной базе. Его только три года назад перестали вызывать на армейские сборы. Я случайно узнал, что он ее трахает. Если бы она не посвятила меня в эту историю с Иланами, я бы даже не заподозрил ничего. Когда я застукал их у нас дома, он был одет и сидел в гостиной, сказал, что зашел проверить, не разносим ли мы его недвижимость. Но когда он ушел, я надавил на нее и она созналась. Но безо всякого чувства вины. Таким, знаете, сухим тоном, как будто оно само собой разумеется. Так говорят, что пятый автобус не идет до станции «Северный Тель-Авив». А едва признавшись, она сказала, что хочет меня кое о чем попросить. Она хочет сделать это один раз втроем. Он и я. Она даже готова пообещать, что после одного раза больше с ним не увидится. Она просто хочет однажды почувствовать в себе сразу двух своих Иланов. Он наверняка согласится, этот похотливый лентяй, она точно знает, да и я в конце концов соглашусь, потому что я люблю ее, правда люблю.

И вот я лежу в постели с моим квартирным хозяином. За секунду до того, как раздеться, он успевает сделать мне замечание насчет жалюзи в кухне — мол, не закрываются как следует и надо смазать штырьки. Ее тело надо мной начинает дрожать, и я понимаю, что вот сейчас это произойдет. И что когда она закричит, это будет совершенно окей, потому что нас действительно зовут Иланами. Но мы никогда не узнаем, про него она кричит или про меня.

Сука

«Вдовец». Он так любил это слово. Любил — и стыдился своего чувства. Но что поделаешь, если любовь не поддается контролю? Ему всегда казалось, что слово «холостяк» звучит эгоцентрично, почти сибаритски, а «разведенный» — пораженчески. Хуже, чем пораженчески, — побежденно. А вот слово «вдовец» звучало так, словно человек взял на себя ответственность, связал себя обязательствами, а что это долго не продлилось, так тут можно винить только небеса или природу — смотря какой у вас уровень образования. «Вдовец» — как армейский чин плюс маленький наградной знак за проявленный героизм. Примерно как воинское звание. Он вытащил сигарету и уже собрался прикурить, когда анорексичная девица, сидевшая напротив него в вагоне, принялась верещать по-французски и тыкать пальцем в табличку Non fumeur.[29] Он никак не ждал, что в вагоне от Марселя до Парижа ему не дадут закурить «Голуаз». Оказывается, вопреки всему надуванию щек, которое их президент демонстрирует по телевизору, и всем проклятиям, которые он продолжает призывать на голову Америки, американцы уже давно их побили. Безо всякой армии, одним только вирусом невротичности, которым французы заразились через «Макдоналдс» и Си-эн-эн. До того как он овдовел, это Халина каждый раз, когда он собирался прикурить, разражалась монологом, который начинался с его здоровья и заканчивался ее мигренью, — и теперь, когда слишком худая француженка на него наорала, он вдруг почувствовал, что скучает по жене.

— Май вайф, — сказал он француженке, демонстративно пряча сигарету обратно в пачку, — олсо диднт лайк ми ту смок.[30]

— Но инглиш[31], — сказала француженка.

— Ю, — упорствовал он, — сэйм эйдж эс май дотер. Ю шуд ит мор. Итс нот хэлси.[32]

— Но инглиш, — упорствовала француженка, но ее сгорбленные плечи говорили, что она поняла каждое слово.

— Май дотер ливс ин Марсей, — продолжил он. — Ши из мэрид ту э доктор. Эн ай доктор, ю ноу[33], — сказал он и показал пальцем на ее зеленый, испуганно мигающий глаз.

Даже кофе в этом их поезде был в три раза лучше всего, что получишь в Гиватаиме. Ничего не скажешь, в вопросах вкуса французы всех за пояс затыкают. После недели в Марселе на нем перестали застегиваться штаны. Захава просила, чтоб он побыл у них еще.

— Куда ты спешишь? — спрашивала она. — Мама умерла, ты на пенсии — ты же там совсем один.

«Пенсия», «один» — в этих словах было что-то такое открытое: когда она их произнесла, он буквально почувствовал, как ветер гладит его лицо.

Он никогда по-настоящему не любил свою работу в магазине, а Халину — скажем так, у него был для нее теплый уголок в сердце, но, совсем как деревянный шкаф в их спальне, она занимала так много места, что рядом с ней уже ничего не помещалось. После ее смерти он первым делом позвал старьевщика и избавился от шкафа. Соседям, заинтересованно следившим, как огромный шкаф мягко спускается на ремнях с третьего этажа, он объяснил, что шкаф слишком напоминает ему о произошедшей трагедии. Без шкафа комната вдруг стала просторной и очень светлой. Этот шкаф простоял там столько лет — он и забыл, что за ним скрывается окно.

В вагоне-ресторане напротив него сидела женщина лет семидесяти. Когда-то она была красива, а теперь изо всех сил напоминала об этом окружающим — но деликатно, одним намеком, одним касанием карандаша для глаз и помады, ахххх… если бы только вы повстречали меня сорок лет назад. Рядом с ней, на полке для подносов, сидел маленький пудель, тоже одетый со вкусом — в вышитый голубой свитер. Пудель уставился на него огромными знакомыми глазами. «Халина?» — подумал он не без ужаса. Пудель коротко, утвердительно тявкнул. Пожилая дама приятно улыбнулась и попыталась сказать, что ему нечего бояться. Пудель не сводил с него глаз. «Я знаю, что шкаф упал на меня не случайно, — говорили эти глаза. — Я знаю, что ты его толкнул». Он коротко затянулся сигаретой и ответил пожилой даме сердитой улыбкой. «Но я знаю, что ты не хотел убивать, что это был просто рефлекс. Зря я попросила тебя снова вытащить с верхних полок зимние вещи». Его голова словно бы кивнула сама по себе — видимо, тоже рефлекс. Будь он другим человеком, менее жестким, на его глазах уже выступили бы слезы. «Тебе хорошо теперь?» — спросили глаза пуделя. «Ну так, — ответил он взглядом. — Трудно одному. А тебе?» — «Не ужасно. — Пудель приоткрыл пасть почти в улыбке. — Моя хозяйка заботится обо мне, она добрая женщина. Как наша девочка?» — «Я как раз от нее. Выглядит прекрасно. И Жильбер наконец согласился попробовать завести ребенка». — «Я рада. — Пудель помахал обрубком хвоста. — Но ты — ты должен лучше о себе заботиться. Ты поправился и слишком много куришь». — «Можно?» — безмолвно поинтересовался он у пожилой дамы и погладил воздух. Дама улыбкой дала ему разрешение. Он погладил Халину вдоль всего тельца, а потом наклонился и поцеловал.

— Простите, — сказал он хрипло, со слезами в голосе, — простите. Извините.

— Она вас любит, — сказала пожилая дама на беглом английском. — Смотрите, смотрите, как она лижет вам лицо. Никогда не видела ее такой с чужим человеком.

Рассказ-победитель

Этот рассказ — лучший во всей книге. Более того. Это — лучший рассказ в мире. И так решили не мы — так единогласно решили десятки независимых экспертов, в лабораторных условиях сравнивших его с репрезентативной выборкой из мировой литературы. Этот рассказ — уникальная израильская разработка. Вы спросите, как вышло, что его сочинили мы, а не американцы? Знайте, что американцы тоже задаются этим вопросом. И что немало руководителей из американского издательского мира лишатся своих должностей, потому что в нужный момент у них не было ответа на этот вопрос.

В точности как наша армия — лучшая армия в мире, так вот и этот рассказ. Перед вами революционная разработка, на которую выписан патент. Выписан где? Так вот же, в самом рассказе. В этом рассказе нет фокусов, нет покусов, нет движущихся частей. Он целиком отлит из сплава глубинных озарений и алюминия. Он не ржавеет, не раздражает, но — что есть, то есть — поражает. Он очень современный, но и вневременной. Тут только история рассудит. Кстати, по мнению многих строгих, она уже рассудила, и он оказался супер.

«Что в этом рассказе такого? — спрашивают люди наивно или наивничая (это уж смотря какие люди). — Что в нем такого, чего нет в рассказах Чехова, или Кафки, или Хрен Кого?» Ответ на этот вопрос сложен и пространен. Пространней, чем этот рассказ, но менее сложен. Потому что сложнее, чем этот рассказ, не бывает. И все-таки мы попытаемся ответить примером. В конце этого рассказа, например, в отличие от рассказов Чехова или Кафки, между прочитавшими его правильно будет разыгран автомобиль «мазда-лантис» оттенка «серый металлик». А между прочитавшими неправильно будет разыгран другой автомобиль, подешевле, но не менее серый и не менее металлик, чтоб они не расстроились. Потому что этот рассказ здесь не для того, чтобы смотреть на вас сверху вниз. Он здесь для того, чтобы вам стало хорошо. Как там написано на салфетках в бургерной около вашего дома? «Понравилось — расскажите друзьям». Понравилось — расскажите друзьям. Не понравилось — расскажите нам. Или, в данном случае, рассказу. Потому что этот рассказ не только повествует — он еще и слушает. Его слух, как говорится, обращен к сердцам общественности. И когда рассказ надоест общественности и она попросит положить ему конец, он не будет волочить ноги или хвататься за рога жертвенника. Он просто закончится.

Рассказ-победитель II

Н о если в один прекрасный день, типа от ностальгии, вам опять его захочется, он всегда будет рад возвратиться.

Как следует

Такое настоящее

Ночью, накануне полета в Нью-Йорк, жене Гершона приснился сон.

— Все было такое настоящее, — говорила она, пока он собирал чемодан. — Бордюры были покрашены в красный и белый, а на столбах объявления о продаже квартир, такие, знаешь, с отрывными язычками, совсем как в жизни. И даже был человек, который кусочком газеты собрал с тротуара дерьмо своей собаки и выбросил в урну. И все было такое обыкновенное, такое повседневное.

Гершон пытался запихнуть еще немного одежды и брошюр в чемоданчик, еще и еще. Обычно жена помогала ему собираться, но сегодня она была настолько захвачена этим своим таким настоящим и таким подробным сном, что даже не предложила помочь. В реальном мире сон, видимо, не продлился и десяти секунд, но она рассказывала так пространно, что Гершон был уже на грани слез. Через три часа ему предстоит лететь в Нью-Йорк, чтобы встретиться с самым крупным на свете производителем игрушек (причем когда мы говорим «самым крупным на свете», мы имеем в виду не просто красивые слова, а экономический факт, основанный на множестве финансовых документов), и этот производитель, если Гершон правильно разыграет свою карту, может купить права на настольную игру «Стоять, полиция», которую Гершон придумал и разработал, а потом превратить эту игру в «Монополию» двадцать первого века, ни больше ни меньше, и пускай это не покрашенные в красный и белый бордюры и не собачье дерьмо, которое собирают куском помятой экономической колонки, но все-таки хотелось бы, чтобы шанс на успех такого масштаба вызывал у жены чуть больше энтузиазма.

— …И тут передо мной внезапно возникает мой папа с детской коляской и говорит мне: «Посторожи ее». Вот так прямо. Оставляет мне коляску и уходит как ни в чем не бывало, — продолжала жена Гершона, пока он пытался, безо всякого успеха, застегнуть молнию на чемодане, — а малышка в коляске такая печальная и одинокая, как старушка какая-нибудь, и мне захотелось просто взять ее на руки и обнять. И все было такое настоящее, что когда я проснулась, не сразу поняла, как это я перелетела с улицы в нашу спальню. Знаешь, как это бывает?

Беспокойство

Альбинос в соседнем кресле пытался завязать с ним разговор. Гершон отвечал вежливо, но на сближение не шел. Он летал достаточно часто и знал, какова динамика этих ситуаций. Есть открытые, милые люди, а есть те, кто старается создать с вами некоторую близость, чтобы потом, после взлета, когда они захватят подлокотник, вам было неловко за него бороться.

— Мой первый раз в Америке, — сказал альбинос. — Я слышал, полицейские там реально двинутые, достаточно на красный свет перейти, чтоб они тебя в тюрьму бросили.

— Все будет окей, — лаконично ответил Гершон и прикрыл глаза.

Он представил себе, как входит в офис генерального директора «Глобал Тойз», с теплой настойчивостью пожимает руку седому человеку, вставшему навстречу, и говорит: «У вас есть внуки, мистер Липскер? Давайте-ка я расскажу вам, во что они будут играть этим летом». Его левая нога снова и снова постукивала по стенке самолета. Надо запомнить и не трясти ногами во время встречи, это говорит о неуверенности в себе.

К ужину, поданному в самолете, он не притронулся. Альбинос набросился на курицу и салат, словно это были изысканные лакомства. Гершон снова взглянул на свой поднос. Ничто на подносе аппетита не вызывало. Завернутый в целлофан шоколадный торт напомнил Гершону о собачьем дерьме из сна жены. Яблоко вообще-то выглядело относительно неплохо. Гершон завернул его в салфетку и положил в совершенно пустой дипломат. Надо было сунуть в дипломат несколько брошюр, подумал он, что будет, если чемодан не долетит?

Все мы люди

Чемодан не долетел. Все пассажиры его рейса уже ушли, и альбинос тоже. Пустой конвейер еще несколько минут покрутился, а потом устал и замер. Представительница компании «Континентал» сказала, что ей очень жаль, и записала адрес его гостиницы.

— Это большая редкость, — сказала она, — но ошибки случаются. Вы же понимаете, все мы люди.

Может быть. Хотя бывали моменты, когда Гершон чувствовал, что он — нет. Например, когда Эран умер у него на руках в больнице Ландау. Если бы Гершон был человеком, он бы наверняка заплакал или потерял сознание. Он еще не понял до конца, что произошло, объяснили ему близкие; нужно время; только когда он действительно поймет — сердцем, не умом, — это будет как удар. Но с тех пор прошло десять лет, и никакого удара не было. Никакого удара. В армии, когда ему не дали пойти на офицерские курсы, он плакал как ребенок. Он помнит, что старшина смотрел на него в совершенном шоке, просто не знал, что делать, а вот когда умер лучший друг — ничегошеньки.

— Мы, конечно, выплатим вам компенсацию в сто двадцать долларов, если вы предъявите квитанции на одежду и вещи личного пользования, — сказала представительница компании.

— Личного пользования, — повторил он.

Она приняла повтор за вопрос.

— Ну, знаете, зубная щетка, крем для бритья. На обороте бланка все перечислено. — Она указала пальцем на нужное место и добавила: — Мне очень, правда, очень-очень жаль.

Как следует

Посреди лобби компании «Глобал Тойз», производящей игрушки, стоял молодой человек в дешевом костюме. Над его приоткрытым ртом чуть неловко расположились редкие усики, словно верхняя губа чего-то устыдилась и решила надеть парик. Гершон хотел спросить, где лифт, но через секунду разобрался сам. Он знал, что отсутствие у него брошюр мистер Липскер сочтет проявлением непрофессионализма. Надо было подумать об этом заранее, надо было положить в ручную кладь хотя бы одну. И он бы наверняка так и сделал, если бы не докучливый сон жены, который эхом перекатывался по черепу, когда Гершон собирался.

— Документы, — сказал усатый, и изумленный Гершон переспросил:

— Простите?

— Документы, — повторил усатый и обратился к стоящему рядом с ним лысому темнокожему человеку в сером пиджаке: — Прикинь, да, какие типы сюда приходят.

Гершон медленно пошарил по карманам. Дома он привык постоянно предъявлять документы, но за границей к нему впервые обратились с такой просьбой, и из-за тяжелого нью-йоркского акцента усатого это почему-то звучало так, будто на него вот-вот наденут наручники и зачитают ему права.

— Вообще не торопятся, а? — сказал усатый темнокожему в пиджаке.

— Да и зачем, — улыбнулся тот мягкой желтоватой улыбкой. — Мы никуда не денемся.

— Что я скажу тебе, Патрик, — продолжил усатый и глянул в протянутый Гершоном паспорт, — не зря мама тебя Патриком назвала. Ты просто святой.

Он вернул паспорт Гершону и что-то пробормотал. Гершон кивнул и побрел к лифту.

— Секунду! — крикнул усатый ему в спину. — Куда побежал? Вернись, дебил. Ты английского не понимаешь?

— Я-то как раз понимаю английский, — нетерпеливо ответил Гершон, — и, с вашего позволения, я опаздываю на встречу.

— Я тебя просил дипломат открыть, господин «я-то-как-раз-понимаю-английский», — усатый передразнил израильский акцент Гершона. — Ты не будешь так добр? — А пиджаку, который явно веселился, но старался не улыбаться, он процедил сквозь зубы: — Говорю тебе, это зоопарк какой-то.

Гершон подумал о недоеденном яблоке в пустом дипломате. Он попробовал представить себе издевательскую реакцию усатого, когда тот увидит яблоко, и темнокожего, который пытается себя контролировать, но в конце концов начинает покатываться со смеху.

— Ну, открывай уже, — продолжал усатый. — Ты знаешь, что такое «открывать», мистер?

И немедленно произнес слово по буквам.

— Я знаю, что такое «открывать», — ответил Гершон и крепко обнял дипломат. — Я также знаю, что такое «закрывать», что такое «нормальное распределение» и что такое «оксюморон». Я даже знаю, что такое второй закон термодинамики и что такое трактат Витгенштейна. Я знаю массу вещей, которых ты, ноль надутый, в жизни не узнаешь. И одна из поразительных тайн, которые никогда не навестят тонюсенькую кору твоего головного мозга, — это что у меня в дипломате. Ты вообще знаешь, кто я такой, ты, ничтожество? Знаешь, зачем я сегодня сюда пришел? Ты знаешь хоть что-нибудь о сути вещей? О мире? Знаешь что-нибудь, кроме номера автобуса, который каждый день привозит тебя сюда и отвозит обратно, и имен соседей в твоем обшарпанном темном доме?

— Сэр… — Пиджак хотел прервать этот поток практичной вежливостью, но было поздно.

— Я смотрю на тебя, — продолжил Гершон, — и в одну секунду вся история твоей жизни становится мне понятна. У тебя все написано вот тут, на твоем лбу с залысинами. Все. Лучший день в твоей жизни будет, когда твоя баскетбольная команда выиграет чемпионат. Худший день будет, когда твоя толстая жена умрет от злокачественной опухоли, потому что лечение не покрывается вашей медицинской страховкой. А все, что между этими двумя моментами, будет как мыльный пузырь, и в конце жизни, оглянувшись, ты не сможешь вспомнить даже запах…

Удар был таким быстрым, что Гершон не успел почувствовать, как кулак прикоснулся к лицу. Очнувшись, он понял, что лежит на отделанном с большим вкусом мраморном полу. Его разбудила серия ударов по ребрам и глубокий, приятный голос, эхом перекатывающийся по лобби и чем-то напоминающий дикторов ночного радио.

— Брось, — говорил голос, — брось, Хесус, он того не стоит.

На полу, заметил Гершон сейчас, маленькими позолоченными камнями была выложена буква G — первая буква его имени. Это можно было бы счесть совпадением, но Гершон решил представить себе, что строители, возводившие этот небоскреб, знали, что в один прекрасный день Гершон попадет сюда, и решили сделать жест доброй воли в его адрес, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким и никому не нужным в этом злом городе. Удары не прекращались и были такими настоящими, совсем как сон его жены. Может, малышкой, которую ее отец оставил в коляске, была она сама. Может быть. В конце концов, ее отец был тем еще говном. Может, поэтому сон был ей так важен. А если во сне ей так недоставало объятий, Гершон мог ее обнять. Просто прервать на секунду свою битву с предательским чемоданом, который сейчас наверняка обнюхивает чужие лодыжки на конвейерной ленте крошечного аэропорта на Западном побережье, крепко обхватить ее руками и сказать: «Я здесь, милая. Положим, сегодня я улетаю, но я скоро вернусь».

Темнокожий человек в сером пиджаке помог ему встать.

— Вы в порядке, сэр? — спросил он, подавая ему дипломат и бумажную салфетку. — У вас немножко кровь идет.

Слово «немножко» он произнес таким слабым, нежным голосом, будто пытался уменьшить его в размерах. Усатый сидел на стуле у лифта и плакал.

— Я извиняюсь за него, — сказал темнокожий, — у него сейчас трудный период.

Слово «трудный» он как раз увеличил. Почти выкрикнул.

— Не извиняйся, — сказал усатый сквозь слезы. — Не проси прощения у этого говнюка.

Темнокожий перешел к пожатию плечами и безнадежным вздохам.

— Его мама… — шепнул он было Гершону.

— Не смей ему говорить! — взвыл усатый. — Не смей ему ни слова говорить о моей маме, слышишь? А то я и тебе влеплю как следует.

Роршах

— «Стоять, полиция», — продолжал Гершон, — это, возможно, первая в истории настольная игра, не навязывающая ребенку готовые решения, но стимулирующая у него желание создавать решения самому. Можно смотреть на игру как на своего рода тропу из пятен Роршаха: по мере продвижения к желанной цели, к победе, она призывает тебя задействовать воображение.

— Тропа из пятен Роршаха. — Мистер Липскер криво улыбнулся. — Потрясающе. Мне нравится, мистер Арази. Но вы точно уверены, что вы в порядке?

— В полном порядке, — кивнул Гершон. — С вашего позволения, я бы продемонстрировал сейчас небольшую симуляцию игры.

— Симуляцию, — повторил за ним мистер Липскер. Он был гораздо моложе, чем представлял себе Гершон, и волосы у него были черными и блестящими, без единой седой пряди. — Простите, но мне не кажется, что это подходящий момент. Ваш глаз. И нос. Господи, сколько крови, кто это вас так?

Яйцо с сюрпризом

Дани

Послушайте правдивый рассказ. Примерно три месяца назад тридцатидвухлетняя женщина рассталась с жизнью в результате действий террориста-самоубийцы на автобусной остановке. Не только она — много других хороших и добрых людей расстались с жизнью. Но этот рассказ о ней.

Тех, кто погиб в терактах, отправляют в патологоанатомическую лабораторию при Абу-Кабире для аутопсии. Многие люди, занимающие видные позиции в израильском обществе, сомневаются в необходимости этой процедуры, да и те, кто работает в Абу-Кабире, не всегда понимают, зачем она нужна. Причина смерти в случае теракта ясна, а труп — не яйцо с сюрпризом, при вскрытии которого гадаешь, окажется внутри парусник, гоночная машинка или коала. В ходе этих аутопсий всегда обнаруживается одно и то же — металлическая дробь, гвозди или еще какая-нибудь шрапнель. Короче, сюрпризов очень мало. Но в данном случае, в случае тридцатидвухлетней женщины, нашли кое-что еще. Внутри тела этой женщины, кроме всех железных деталей, прорвавшихся сквозь ее плоть, были десятки опухолей, по-настоящему огромных. Опухолей, расположившихся в ее печени, желудке и кишечнике, но особенно в голове. Когда патологоанатом из лаборатории заглянул ей в череп, его первое слово было «мамочки», потому что зрелище перед ним предстало просто ужасное. Он увидел десятки опухолей, въевшихся в мозг, как клубок злых червей, стремившихся сожрать как можно больше.

И вот тут наступает момент научной истины: если бы эта женщина не погибла во время теракта, она бы свалилась через неделю из-за этих самых опухолей и умерла максимум через месяц-два. Трудно объяснить, как вышло, что такая молодая женщина страдала от настолько запущенной формы рака — и при этом никак не диагностированного. Может, она была из тех, кто не любит ходить по врачам, или думала, что боли и головокружение — временные явления и пройдут сами по себе. Так или иначе, когда муж пришел в морг, чтобы ее опознать, патологоанатом не мог решить, рассказывать ему или нет. С одной стороны, это открытие могло принести некоторое утешение: нет смысла предаваться бессмысленному раскаянию, твердя себе: «Если бы только она в тот день не пошла на работу!» или «Если бы только я ее подвез!» — когда знаешь, что твоя жена все равно умерла бы. С другой стороны, подобная новость может добавить страданий и превратить эту случайную и ужасную смерть пусть в менее случайную, зато куда более ужасную — выходит ведь, что эту женщину настигла гибель двойственная и двойная, такая неизбежная, как будто небеса хотели поразить ее наверняка и никакие соображения на тему «а что, если» не спасли бы ее даже в фантазиях. С третьей стороны, подумал патологоанатом, какая, в конце концов, разница? Женщина мертва, муж вдовец, дети сироты, вот что важно, вот что страшно, а все остальное фигня.

Муж попросил разрешения опознать жену по ступне. Большинство опознает своих любимых по лицам, но он попросил опознать ее по ступне, подумав, что если он увидит ее мертвое лицо, это зрелище будет преследовать его всю жизнь или, вернее, все то, что осталось от его жизни. Он так любил ее и так хорошо знал, что мог опознать по любой части тела, и из всех частей тела ступня почему-то казалась ему наиболее дистанцированной, нейтральной, чужой. Он еще несколько секунд смотрел на ступню — уже после того, как узнал едва заметную волнистость ногтей, толстенький и чуть искривленный большой палец, идеальную дугу подъема. Может, это было ошибкой, подумал он, все еще глядя на крошечную стопу (тридцать пятый размер), может быть, это было ошибкой — выбрать именно ступню. Лицо мертвеца похоже на лицо спящего, но ступня мертвеца — невозможно не заметить смерть, таящуюся под каждым ее ногтем.

— Это она, — сказал он патологоанатому в конце концов и вышел.

На поминки жены пришел и этот самый патологоанатом. Не только он — мэр Иерусалима тоже пришел, и министр внутренних дел тоже. Оба лично пообещали мужу, многократно повторив его имя собственное и имя покойной, отомстить за ее жестокую смерть. Они описали в выпуклых, образных выражениях, как найдут и накажут тех, кто заслал террориста (самоубийце как таковому уже невозможно было отомстить). Мужа, по-видимому, эти обещания заметно смущали. Кажется, они не очень его интересовали, и он старался скрыть это только из уважения к чувствам взвинченных важных людей, наивно веривших, что их яростные речи приносят ему некоторое утешение.

На поминках патологоанатом снова думал рассказать мужу, что его жена по-любому была при смерти, и этим слегка утихомирить дух возмездия и неловкости, веющий над собравшимися, но и в этот раз промолчал. По дороге домой он предавался относительно философским размышлениям о происшедшем. Что есть рак, думал он, если не Господень акт террористического свойства? Что Господь делает, если не терроризирует нас в знак протеста против… против… чего-нибудь такого возвышенного и трансцендентного, что мы вообще не в состоянии осмыслить? И, подобно работе, которую патологоанатом делал в лаборатории, эта идея была взвешенной и точной, но никому особенно не помогала.

Ночью мужу приснился грустный сон, в котором мертвая ступня гладила его по лицу, — сон, от которого он проснулся в совершенном раздрае. Он прошел на кухню тихо-тихо, чтобы не разбудить детей, и сделал себе чашку чая, не зажигая свет. Допив обжигающий чай, он продолжил сидеть на темной кухне. Он придумывал, что бы ему хотелось сделать. Что бы его обрадовало. Пусть даже то, что он не очень-то мог себе позволить из-за детей или из-за денег. Но ничего такого в голову не приходило. Он чувствовал, что грудная клетка забита каким-то плотным, кислым веществом, и это было не горе. Это было гораздо хуже горя. После всех этих лет жизнь казалась ему не более чем ловушкой. Лабиринтом. Даже не лабиринтом, а комнатой, целиком состоящей из стен, без дверей. Должно же быть что-то, уперся он, такое, чего мне бы хотелось, даже если оно никогда в жизни не случится, даже если у меня не получится. Что-нибудь.

Есть люди, которые кончают с собой, когда уходит кто-то из близких, есть те, кто обращается к вере, а есть те, кто сидит всю ночь на темной кухне и даже восхода не ждет. Свет начал проникать в квартиру снаружи, еще немножко — и малыши проснутся. Он попытался снова вспомнить прикосновение ступни во сне, и, как это всегда бывает со снами, вспомнить-то он смог, а вот заново почувствовать — нет.

Золотая рыбка

У Йонатана возникла блестящая идея документального проекта. Он будет стучать людям в дверь, он один, без съемочной группы, с маленькой камерой в руках, и спрашивать: «Если бы вы нашли говорящую золотую рыбку и она пообещала вам три желания, что бы вы загадали?» Люди будут отвечать, а он смонтирует небольшие отрывки из самых интересных ответов. Перед каждым ответом покажет, как человек неподвижно стоит у дверей своего дома, и на этом фрейме пойдут титры с именем человека, семейным положением, месячным доходом — может, даже с названием партии, за которую он голосовал на выборах. А в совокупности с желаниями все это обернется социальным проектом о разрыве между нашими мечтами и реальным состоянием нашего общества.

Это была гениальная и дешевая идея. Для нее ничего не было нужно, только Йонатан и его камера. И Йонатан был уверен, что после начала съемок и монтажа он легко сможет продать проект Восьмому каналу или «Йес Доку»[34]. Если не фильм, то видеоколонку: один выпуск — один человек и его желания. Если немного повезет, он, может быть, даже сумеет заинтересовать какой-нибудь банк или сотовую компанию и тогда упакует это все как спонсорский проект. Что-нибудь в стиле «Разные мечты, разные желания — один банк. Банк бла-бла-бла — банк, мечтающий вместе с тобой» или «Банк, исполняющий желания». Что-то такое.

Йонатан решил, что приступит к работе безо всякой подготовки. Просто пойдет и начнет стучать людям в двери. В первом районе, где он проводил съемки, большинство тех, кто согласился с ним сотрудничать, просили относительно предсказуемых вещей: здоровья, любви, новую квартиру, но бывали и трогательные моменты. Была бесплодная женщина, попросившая ребенка, был выживший в Холокосте старик с номером на руке, попросивший, чтобы все оставшиеся в живых нацисты заплатили за свои преступления, был старый гей, попросивший стать женщиной. И все это в одном только районе в сердце Тель-Авива. Поди узнай, что люди попросят в городах развития, в поселениях Иудеи и Самарии, в деревнях на границе с Газой, в арабских поселках, в центрах абсорбции. Йонатан понимал, насколько важно, чтобы в таком проекте засветились и безработные, и религиозные, и арабы с эфиопами. Он начал планировать следующие съемочные дни: Яффо, Димона, Ашдод, Сдерот, Тайбе. Он посмотрел на свой список населенных пунктов. Если удастся снять араба, который в качестве одного из желаний попросит мира, будет вау.

Сергей Горелик не любил, когда ему стучали в дверь, и еще больше не любил, когда люди, постучавшие в дверь, задавали ему вопросы. В России, когда он был молодым, это случалось часто. Люди из КГБ приходили и стучали к ним в дверь, потому что его папа был сионистом и отказником. Когда Сергей переехал в Яффо, семья говорила ему: «Ну ты-то, ты что там забыл? Там только наркоманы и арабы». Но что хорошо в наркоманах и арабах — они не приходят стучать к Сергею в дверь. Так что Сергей мог вставать, когда вокруг темно, выходить в море на своей лодке, немного рыбачить и возвращаться домой. И все это в одиночестве. В тишине. Пока в один прекрасный день какой-то парень с серьгой в ухе, немножко похожий на гея, не стучится к нему в дверь — сильно так, в точности как Сергей не любит, — и не говорит, что у него есть несколько вопросов, что-то там для телевидения. Сергей очень четко отвечает ему, что не хочет, и слегка отталкивает камеру, чтобы тот понял, что Сергей это серьезно. Но парень с серьгой настаивает. Говорит всякое. Сергею немножко трудно следить, иврит у него не то чтобы отличный. А парень с серьгой говорит быстро и заявляет, что у Сергея сильное лицо и что он просто необходим для этого фильма. Сергей упирается и пытается закрыть дверь, но парень шустрый, успевает просочиться — и вот он уже у Сергея дома. Он снимает прямо так, без разрешения, и снова говорит про лицо Сергея, что оно отражает много чувств. Вдруг парень видит золотую рыбку Сергея, которая плавает в большом кувшине на кухне, и давай кричать: «Золотая рыбка! Золотая рыбка!» Это напрягает Сергея, он просит парня не снимать рыбку и объясняет, что это просто рыба, которую он поймал в сети. Но парень с серьгой продолжает снимать и говорить всякое про рыбку, про то, что она говорящая, про то, что есть три желания, и даже сует было руку в рыбкин кувшин. И в эту секунду Сергей понимает, что парень пришел вовсе не ради телевидения, он пришел, чтобы забрать у Сергея рыбку, и еще прежде, чем мозг Сергея Горелика понимает, что делает его тело, он хватает стоящую на плите сковороду и бьет парня с серьгой по голове. Парень падает, его камера тоже падает. Камера разбивается, ударившись об пол, и голова парня тоже. Из головы на пол течет много крови, и теперь Сергей не знает, что делать. То есть он знает, что надо делать, но это кончится большими неприятностями. Потому что если он приедет в больницу с этим парнем, люди спросят Сергея, что случилось, и все может двинуться в реально нехорошем направлении.

— Нечего тебе везти его в больницу, — говорит Сергею рыбка на русском языке. — Он мертв.

— Не может быть, что он мертв, — сопротивляется Сергей. — Я даже ударил несильно.

— Удар был несильный, — соглашается рыбка, — но голова у этого парня, видимо, была еще слабее.

— Он хотел забрать тебя у меня, — говорит Сергей.

— Нет, — твердо говорит рыбка, — он просто хотел поснимать глупости для телевидения.

— Но он сказал…

— Он сказал, — перебивает его рыбка, — а ты не понял. Твой иврит не бог весть какой.

— А твой? — злится Сергей.

— Мой да, мой бог весть какой, — нетерпеливо говорит рыбка. — Я волшебная рыба, я владею всеми языками.

Лужа крови из головы парня с серьгой все растет и растет, и Сергею теперь приходится вжиматься в стену кухни, чтобы не наступить в кровь.

— У тебя осталось одно желание, — напоминает рыбка.

— Нет, — Сергей мотает головой, — я не могу, я берегу его.

— Для чего бережешь? — спрашивает рыбка, но Сергей не отвечает.

Первое желание Сергей использовал, когда у его сестры обнаружили рак. Это был рак легких того типа, от которого не выздоравливают, но рыбка справилась с ним за секунду. Второе желание он растранжирил пять лет назад на Светиного ребенка. Тот тогда был совсем маленьким, ему еще трех не исполнилось, но врачи сказали, что у него в голове непорядок. Что он собирается вырасти дебилом. Света всю ночь проплакала, а утром Сергей вернулся домой и попросил рыбку навести порядок. Он никогда не рассказывал об этом Свете, а через пять месяцев она его бросила ради одного там полицейского, марокканца со старой американской машиной. В глубине души Сергей считал, что сделал это не ради Светы, а только ради ребенка, но умом в этом сомневался, и всякие мысли насчет того, что он мог бы попросить взамен, продолжали лезть ему в голову. Третье желание он не использовал.

— Я могу его оживить, — сказала рыбка. — Я могу вернуть время назад, до момента, когда он постучал в твою дверь. Я могу. Тебе надо только попросить.

Рыбка поводит задним плавником из стороны в сторону — Сергей знает, что она так двигается, только когда сильно волнуется. Еще он знает, что рыбка уже почуяла ветер свободы. После третьего желания у Сергея не будет выбора, он обязан будет ее отпустить.

— Все же будет нормально, — говорит Сергей наполовину рыбке, наполовину себе. — Мне надо просто подтереть тут кровь, а ночью, когда выйду рыбачить, привяжу к нему камень и брошу в море. Его в жизни никто не найдет. Все. Я не собираюсь тратить на это желание.

— Ты убил человека, Сергей, — говорит рыбка. — Но на самом деле ты не убийца. На что же ты потратишь желание, если не на это?

* * *

Под Тирой Йонатан наконец нашел араба, который загадал мир. Араба звали Монир, он был толстяком с огромными усами, дико киногеничным. Это было очень трогательно — то, как он формулировал. Еще во время съемки Йонатан знал, что это станет трейлером. Или это, или русский с татуировкой, которого он встретил в Яффо, — тот самый, который посмотрел прямо в камеру и сказал, что, если бы он нашел говорящую золотую рыбку, он бы ничего у нее не просил, просто посадил ее в большой кувшин на полке и разговаривал каждый день, неважно про что. Про спорт, про политику, про все, что рыба захочет обсудить. Про все. Только не быть один.

Не совсем одна

Трое ее ухажеров пытались покончить с собой. Она говорит об этом с грустью, но не без некоторой гордости. У одного даже получилось — он спрыгнул с крыши гуманитарного факультета и разбился внутри на тысячу кусочков. Снаружи он выглядел целым, даже умиротворенным. Она в тот день не пришла в университет, но ей рассказали друзья. Иногда, оставшись одна дома, она прямо чувствует, что он с ней, в ее гостиной, смотрит на нее, — и когда это случается, она пугается на секунду, но и радуется тоже. Потому что знает, что не совсем одна. А меня — меня она очень привечает. Привечает, но не испытывает ко мне влечения. И ее это огорчает, огорчает, как и меня, а может, даже сильнее. Потому что ей хотелось бы испытывать влечение к такому, как я. К умному, деликатному, кто по-настоящему ее любит. Уже больше года у нее роман с пожилым арт-дилером. Он женат, он не планирует уходить от жены, они об этом даже не говорят. Может, к нему-то она как раз испытывает влечение. Это жестоко. Жестоко по отношению ко мне и жестоко по отношению к ней. Жизнь была бы проще, если бы она испытывала влечение ко мне.

Она позволяет мне касаться ее. Иногда, когда у нее болит спина, она даже об этом просит. Когда я массирую ей мышцы, она прикрывает глаза и улыбается.

— Как приятно, — говорит она, когда я касаюсь ее. — Как приятно.

Однажды мы даже переспали друг с другом. Теперь понятно, что это было ошибкой, говорит она. В некотором смысле ей так хотелось, чтобы сработало, что она проигнорировала свою интуицию. Мой запах, мое тело — что-то между мной и ней просто не клеится. Она учит психологию уже четыре года и все еще не может это объяснить. Как получается, что ее мозг очень хочет, а ее тело с ним не соглашается. Когда она вспоминает ту ночь, она огорчается. Ее многое огорчает. Она единственный ребенок своих родителей. Большую часть детства она провела в одиночестве. Ее отец болел, потом умирал, потом умер. Рядом с ней не было брата, который бы понимал, который утешил бы ее. Я, по сути, почти что как брат для нее. Я и Коти — так звали парня, спрыгнувшего с крыши гуманитарного факультета. Она может часами сидеть и разговаривать со мной обо всем. Она может спать со мной в одной кровати, видеть меня голым, быть со мной голой. Ничто между нами не смущает ее. Даже если я мастурбирую рядом с ней. Хотя это оставляет пятна на простынях и огорчает ее. Ее огорчает, что она не может меня любить, но если это приносит мне облегчение, ей не трудно застирать пятна.

Пока ее папа не умер, они были близки. Они с Коти тоже были близки, он был в нее влюблен. Я единственный мужчина, который близок с ней и все еще жив. В конце концов я начну встречаться с другой и она останется одна. Она знает, что это неизбежно. И когда это произойдет, она огорчится. Огорчится за себя, но обрадуется за меня, обрадуется, что я нашел свою любовь. После того как я кончаю, она гладит меня по лицу и говорит, что, хоть это и грустно, ей это льстит. Ей льстит, что из всех девушек на свете я думаю о ней, когда мастурбирую. Арт-дилер, с которым она спит, очень волосатый и меньше меня ростом, но дико сексуальный. В армии он был подчиненным Нетаньяху, и с тех пор они поддерживают отношения. Прямо друзья. Иногда, отправляясь к ней, он говорит жене, что заскочит к Биби. Однажды она наткнулась на них с женой в торговом центре. Они стояли меньше чем в метре друг от друга, и она послала ему маленькую, тайную улыбку, а он ее проигнорировал. Его взгляд остановился на ней, но был совершенно пуст, как будто она ничто. Как будто она просто воздух. И она понимала, что он не может улыбнуться в ответ, когда рядом его жена, не может ничего сказать, но все равно в этом было что-то ужасно обидное. Она стояла одна возле таксофонов в торговом центре и вдруг расплакалась. В ту ночь она переспала со мной. Теперь понятно, что это было ошибкой.

* * *

Четверо из ее ухажеров пытались покончить с собой. У двоих это даже получилось. Как раз у тех двоих, к которым она была сильнее всего привязана. Они тоже были к ней привязаны, очень сильно привязаны, совсем как братья. Иногда, оставаясь одна дома, она прямо чувствует, что мы с Коти с ней, в ее гостиной, смотрим на нее. И когда это случается, она пугается на секунду, но и радуется тоже. Потому что знает, что не совсем одна.

Когда все кончится

Наемные убийцы — как полевые цветы. Бывают всякого рода и всякого вида. Знавал я когда-то одного, по имени Максимилиан Шерман. Наверняка его звали как-то иначе, но он всегда представлялся так. Убийца высшего класса, эталонный, из тех, кто берет контракт не чаще одного-двух раз в год. При том, сколько он получал за голову, больше ему и не надо было. Этот Максимилиан был вегетарианцем с четырнадцати лет из моральных соображений, а еще он взял шефство над мальчиком из Дарфура по имени Нори. Он никогда не видел Нори, но писал ему длинные письма, а Нори писал ему письма в ответ и присылал фотографии. Короче, сентиментальный киллер. Максимилиан не готов был убивать детей. С пожилыми женщинами у него тоже была проблема. Он на этом много денег потерял за свою жизнь. Много денег.

Ну вот, есть Максимилиан, а есть я. И чем наш мир прекрасен — все люди разные. Я не умею говорить красиво, как Максимилиан, или на сайтах университетов, чьи названия я даже не способен произнести правильно, погружаться, как он, в статьи о ядах, не оставляющих следа. Зато я соглашусь уничтожать для вас детей и старушек на вес. Не моргнув, не икнув и даже не попросив прибавки к цене.

Мой адвокат говорит, что ровно из-за этого я и огреб смертную казнь. Сегодня, по его словам, не то что прежде, когда люди предпочитали публичное повешение хорошему обеду. Сегодня люди не в восторге от мысли об убийстве убийц, у них от этого нутро выворачивает, они сами себе противны. Но убийцам детей все еще достается. Честно? Я вообще не понимаю почему. Жизнь — это жизнь. И Максимилиан Шерман, и мои праведные присяжные могут кривиться сколько угодно, но отнять жизнь у двадцатишестилетней студентки-булимички с факультета гендерных исследований или у шестидесятивосьмилетнего водителя лимузина, ценителя поэзии, ничем не хуже и не лучше, чем отнять жизнь у сопливого трехлетки. Прокуроры любят раздувать из этого бог весть что — я в курсе. Они любят морочить нам голову насчет детской невинности и беззащитности. Но жизнь — это жизнь. И как человек, который буквально держал в руках немало коррумпированных адвокатов и политиков, я должен заметить, что в решающий момент, в момент, когда тело дрожит, а глаза закатываются под лоб, — в этот момент все невинны и беззащитны, вне зависимости от вероисповедания, возраста, расы и пола. Но пойди объясни это присяжной — полуглухой пенсионерке из Майами, которой за всю жизнь довелось увидеть мертвым (не считая бесившего ее мужа) только хомячка по имени Чарли, окочурившегося от рака толстой кишки.

Кроме того, на суде они утверждали, что я ненавижу детей. Приводили в пример случай с близнецами-шестилетками, которых я убил за компанию, хотя они вообще не были указаны в исходном контракте. Может, эти люди в чем-то и правы. И не то чтобы у меня была проблема с внешней формой детей, потому что в смысле формы дети как раз довольно приятные. Они как люди, но маленькие такие — вроде крошечных баночек с кока-колой или коробочек с сухими завтраками, которые когда-то выдавали в самолетах. Но в смысле поведения? Сознаюсь. Я не в восторге от их мелочных обидок, от падений на пол посреди торговых центров. Эти их вопли, эти «пусть папа уйдет» и «я больше маму не люблю», и все из-за вонючей игрушки за два доллара, с которой, даже если ее и купят, они дольше минуты играть не станут. Сказки на ночь мне тоже отвратительны. И дело не только в неловкой ситуации, когда тебя вынуждают лежать с ними в их неудобной кроватке, и не в эмоциональном шантаже, которым они не погнушаются ради еще одной истории, — дело в самих историях. Всегда сладенькие такие, с хорошенькими зверюшками без клыков и когтей. Иллюстрированные враки о мирах, лишенных всякого зла, скучные — смерть. И если уж мы говорим о смерти — мой адвокат считает, что можно опротестовать приговор. Помочь оно не поможет, но пока вся эта история дойдет до апелляционного суда, мы сумеем выиграть немножко времени. Я сказал, что мне это неинтересно. Между нами говоря, что мне даст это «немножко времени»? Больше отжиманий в камере два на три метра? Еще несколько хреновых реалити-шоу и студенческих волейбольных матчей по телевизору? Если в конце меня ждет игла с ядом, тогда, чем тянуть кота за хвост, получим-ка свой укол прямо сейчас и двинемся дальше.

Когда я был маленьким, папа все время говорил про мир иной. Так много об этом говорил, что в основном не замечал, с кем мама трахается за его спиной в этом мире. Если все, что он говорил про мир иной, правда, скучно там не будет. Он был евреем, мой папа, но в тюрьме, когда мне задали соответствующий вопрос, я сказал, чтобы мне прислали священника. Почему-то мне кажется, что эти христиане более конкретные ребята. А в моем положении философская часть дела не очень-то актуальна. Если мне сейчас что и важно, так это практика. Что я попаду в ад — это понятно, и чем больше информации я смогу выжать из священника, тем более подготовленным я туда прибуду. Мой опыт говорит, что нет такого места, где раздробленные коленная чашечка или череп не повысят твой статус, и неважно, идет речь о колонии для малолетних преступников в Джорджии, о курсе молодого бойца в десантных войсках или об отделении строгого режима в бангкокской тюрьме. Фишка всегда в том, чтобы знать, кому и что именно надо раздробить. И вот ровно в этом мне должен помочь священник. Хотя теперь я понимаю, что мог позвать рабби, или кадия, или немого индийского бабу, потому что этот болтун мне вообще не помогает. Выглядит, как японский турист, но торопится объяснить, что он уже четвертое поколение в Америке, — чего не скажешь обо мне.

— Ад, — говорит он мне, — совершенно индивидуален. В точности как рай. В конце концов каждый получит тот ад или рай, который ему полагается.

Я не отстаю. Кто там за старшего? — спрашиваю я. Как это устроено? Есть ли примеры тех, кому удалось сбежать? Но он не отвечает, только машет головой, как сувенирные собачки, которых приклеивают на приборную панель. Когда он в третий раз предлагает мне исповедаться, я не выдерживаю и вмазываю ему как следует. Руки и ноги у меня скованы, так что приходится действовать головой, но этого более чем достаточно. Не знаю, из чего они делают этих японских священников, но мой тут же отключается.

Тюремщики, которые оттаскивают меня от него, избивают меня: пинки, дубинки, удары кулаком по голове. Вроде как для того, чтобы со мной совладать, но на самом деле просто ради удовольствия. Я их понимаю. Бить клево. Честно? Я получил больше удовольствия от того, что вмазал священнику, чем от стейка с картошкой фри — моей последней трапезы, — а стейк был очень даже ничего. Бить клево, и что бы ни ждало меня по ту сторону иглы с ядом, я вам гарантирую, что даже если мне там будет очень неприятно, тому сукину сыну, который окажется рядом, будет еще неприятнее, — и мне плевать, простой он грешник, черт или сам Сатана. Этот окровавленный японский священник прям-таки раздразнил мой аппетит.

Укол болезненный. Наверняка они могли сделать неболезненный, эти праведники, но выбрали болезненный. Чтобы проучить. Пока я агонизирую, вспоминаю всех, кого убил, и то выражение, которое расплывалось у них по лицу, пока душа вытекала из ушей. Может оказаться, что все они в ярости поджидают меня на той стороне. Я чувствую последнюю сильную судорогу, точно сердце сжал кулак. Дай-то бог, пусть поджидают. Клево будет опять их убить.

Я открываю глаза. Вокруг высокие зеленые стебли, как в джунглях. Я как-то представлял себе ад более подвальным, туманным таким, но здесь все зеленое, а сверху палит и слепит солнце. Я прокладываю себе дорогу вперед, ища под ногами то, что сойдет за оружие, — камень, палку, острую ветку. Ничего. Вокруг ничего нет, кроме высоких стеблей и влажной земли. Неподалеку я замечаю пару огромных человеческих ног. Кто бы это ни был, он больше меня раз в восемь, а я совершенно безоружен. Мне придется найти его уязвимую точку: колено, яйца, горло. Ударить сильно и быстро и надеяться, что это поможет. Гигант наклоняется. Он проворнее, чем я ожидал. Он поднимает меня в воздух и распахивает рот.

— Вот ты где, — говорит он, прижимая меня к груди, — вот ты где, мой маленький славный медведь. Ты знаешь, что я люблю тебя изо всех сил.

Я пытаюсь воспользоваться нашей близостью, чтобы укусить его за шею, ткнуть пальцем в глаз. Я хочу этого, но тело меня не слушается и против моей воли обнимает его в ответ. Я чувствую, как мои губы движутся, я их не контролирую, — а они целуют его, они шепчут:

— Я тоже люблю тебя, Кристофер Робин. Люблю тебя больше всех на свете.

Большой синий автобус

Есть дети, которые валятся на пол и принимаются вопить. Они плачут, и извиваются, и бьются в конвульсиях, пока их лица не становятся красными и потными, а слюни и сопли из носа и рта не оставляют пятна на сером асфальте тротуара. Скажи спасибо, что этот ребенок не такой.

Гильад цепляется за эту мысль, чтобы успокоиться. За эту мысль — и за несколько медленных вдохов и выдохов. И это помогает. На тротуаре стоит маленький Гилель, кулаки сжаты, лоб наморщен, глаза зажмурены изо всех сил, а губы снова и снова шепчут, словно произносят мантру: «Хочу хочу хочу».

Гильад решает улыбнуться, прежде чем заговорить. Он знает, что Гилель не видит его улыбку, но надеется, что его улыбка хоть как-то сказывается на голосе.

— Гилель, — говорит он сквозь улыбку, — Гилель, лапочка, давай пойдем, пока не опоздали. В садике сегодня на завтрак дают оладушки, и если мы не придем вовремя, другие дети их прикончат.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Пока Гильад с Наамой не расстались, они следили, чтобы Гилель не смотрел телевизор. Это начала Наама, прочитала что-то такое в «ha-Арец»[35], а Гильад ее поддержал. Это звучало разумно. Но после расставания они уже не могли присматривать друг за другом. И вообще, когда ты один, у тебя меньше сил на то, чтобы быть последовательным. Каждый раз, когда даешь ребенку поблажку, чувствуешь, что расплачиваться за это придется второму родителю, по крайней мере наполовину, и внезапно от этого цена приемлемее. Немножко похоже на чувство, с которым кидаешь окурок в подъезде, а не в своей квартире. Поэтому теперь, когда у них нет дома — в смысле, нет общего дома, — они мусорят только так.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Одной из передач, которые Гилель любил смотреть, когда оставался у Гильада, был японский мультсериал про Тони, мальчика, обладающего суперспособностями. Его мама, фея, однажды объяснила ему, что если он зажмурит глаза и достаточное количество раз повторит «хочу», все, что ему заблагорассудится, непременно исполнится. Иногда исполнение желания занимает у Тони меньше секунды, а если этого не происходит, объяснила ему мама-фея, то вовсе не потому, что он поступает неправильно, — он просто мало раз повторил «хочу». В результате Тони может провести почти весь эпизод с зажмуренными глазами, повторяя «хочу хочу хочу», и не сломаться — пока не сработает волшебство. С точки зрения стоимости производства это очень эффективная идея, потому что в каждом эпизоде можно повторно использовать кадры, где Тони с блестящей капелькой пота на лбу беспрерывно бормочет «хочу хочу хочу». Одни и те же кадры, снова, и снова, и снова. При просмотре можно с ума сойти, но Гилеля завораживает.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад снова улыбается.

— Это не помогает, Гилельчик, — говорит он. — Это не поможет, даже если ты повторишь миллион раз. Мы не можем поехать в садик автобусом, потому что садик слишком близко. Он в конце улицы. И автобусы туда не ходят.

— Нет, помогает, — говорит Гилель. Хоть он и перестает бормотать, глаза его по-прежнему зажмурены, а лоб наморщен. — Правда, папа. Это помогает, я просто недостаточно повторил.

Гильад решает использовать этот зазор в бормотании, чтобы встрять с каким-нибудь соблазнительным предложением. С подкупом. Может быть, «Крембо». Около самого садика есть продуктовая лавочка. Наама не разрешает «Крембо»[36] по утрам, но сейчас это неважно. Наама не разрешает, а Гильад разрешит. Это экстраординарная ситуация. Мысль мелькает в голове Гильада, но не успевает он предложить «Крембо», Гилель снова начинает бормотать.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад делает заявление насчет «Крембо». Повторяет его несколько раз. «Крембо». «Крембо». «Крембо». Громко повторяет. У самого уха Гилеля. Если бы Наама была рядом, она бы попросила Гильада перестать кричать на ребенка и изобразила бы потрясение. Она это умеет, изображать потрясение. Внушать ему в каждый конкретный момент, что он жуткий отец, мерзкий муж и просто говно-человек. Тоже талант. Волшебство. Слабое, правда, волшебство, слабое и бесит, но все-таки волшебство. А какие суперспособности может в ответ продемонстрировать Гильад? Никаких. Мама волшебница. Ребенок волшебник. Папа, лишенный способностей. Японский сериал. Это может продолжаться бесконечно.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад крепко обнимает Гилеля двумя руками, поднимает в воздух и принимается бежать. Гилель горячий, как всегда. Он и сейчас продолжает бормотать, но едва Гильад прижимает его к себе, бормотание становится спокойнее, а со лба пропадает складка. Надо бормотать что-то в унисон, чувствует Гильад. Он начинает со слов «в садик в садик в садик», на полдороге переходит к «почти пришли почти пришли почти пришли», а когда они оказываются совсем близко к запертым электрическим воротам, внезапно это превращается в «папа любит папа любит папа любит». Это ни к селу ни к городу, да и предложению не хватает дополнения, но совершенно понятно, по крайней мере Гильаду, что имеется в виду — он любит Гилеля.

Когда они забегают в садик, Гильад перестает бормотать и ставит Гилеля на землю. Гилель продолжает с зажмуренными глазами: «Хочу хочу хочу». Гильад улыбается полной нянечке — той, которая ему как раз симпатична, — и вешает вышитый рюкзак со сменной одеждой и пластиковой бутылкой на крючок, над которым печатными буквами написано «Гилель». Он уже движется к выходу, когда его останавливает воспитательница.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад ей улыбается. Он весь в поту после бега и все еще тяжеловато дышит, но улыбкой дает понять, что все в порядке.

— Мальчик это вчера видел по телевизору, — объясняет он. — Сериал такой, «Тони и волшебный мотылек», японский, дети по нему с ума сходят…

Воспитательница заставляет его умолкнуть тем же жестом, каким не раз заставляла умолкнуть у него на глазах распоясавшихся детей. Это обидно, но он предпочитает не реагировать. Он просто хочет убраться восвояси. И чем спокойнее и обаятельнее он будет, тем, ясное дело, быстрее удастся убраться. И вообще он всегда может наболтать воспитательнице про какое-нибудь важное заседание в офисе, например, — она же в курсе, что он адвокат.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Воспитательница пытается заговорить с Гилелем, она даже легонько касается его лица, но Гилель не умолкает и не открывает глаза. Гильада тянет сказать ей, что без толку, но вряд ли это сработает в его пользу. «Может быть, сейчас, — думает он, — может быть, сейчас самое время вспомнить про заседание и просто уйти».

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

— Простите, — говорит воспитательница, — но вы не можете оставить его здесь в таком состоянии.

Гильад объясняет, что это не состояние, а просто дрянь, которую показывают по телевизору, что это вроде игры. Ребенок же не страдает, ничего такого, просто завис на какой-то фигне. Но воспитательница не хочет ничего слышать, и Гильад вынужден снова взять Гилеля на руки. Воспитательница провожает их к выходу и, открывая калитку, сочувственно говорит, что ему стоит позвонить Нааме, потому что это не пустяк, и Гильад немедленно соглашается и говорит, что так и сделает, — в основном потому, что боится, как бы она сама не позвонила Нааме.

хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу

Гильад ставит Гилеля на тротуар и говорит относительно тихо:

— Какой автобус? — а когда Гилель продолжает бормотать, повторяет громче: — Какой автобус?

Гилель замолкает, открывает глаза, смотрит на Гильада внимательно-внимательно и говорит:

— Большой синий автобус.[37]

Гильад кивает и, стараясь говорить совершенно обычно, совершенно без слез, спрашивает, важно ли, какой у автобуса будет номер. А Гилель улыбается и качает головой.

Они вместе идут до Дизенгоф, а потом стоят на остановке. Первым приезжает красный автобус. Они в него не садятся. Но сразу после него приезжает другой, большой и синий. Маршрут номер 1 в Абу-Кабир. Пока Гильад покупает билет, Гилель терпеливо молчит, как обещал, а потом осторожно идет по проходу, держась за поручни. Они садятся рядом на задние сиденья. Автобус совершенно пустой. Гильад пытается вспомнить, когда последний раз ездил в Абу-Кабир. Когда еще проходил стажировку и кто-то из офиса отправил его снять копию с отчета об аутопсии взамен потерянной. Еще до того, как он понял, что уголовка не для него. Гилель спрашивает, идет ли этот автобус в садик, а Гильад говорит, что автобус в конце концов примерно, то есть метафорически, приходит в садик. Если бы сейчас Гилель спросил, что такое метафорически, как иногда бывает, когда он натыкается на такие слова, Гильад бы попал. Но Гилель не спрашивает, только кладет ладошку Гильаду на колено и смотрит в окно. Гильад откидывается назад, закрывает глаза и старается ни о чем не думать. Из окна дует сильно, но не слишком, его тело дышит медленно, губы совершенно неподвижны, но про себя он все повторяет и повторяет: «Хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу хочу».

Геморроид

Это рассказ о человеке, которого мучил геморроид. Не геморрой, когда много геморроидов, а один-единственный геморроид. Этот геморроид сперва был маленьким и досаждал, но вскоре стал средним и теперь удручал, а меньше чем за два месяца превратился в большой и по-настоящему болезненный. Человек же продолжал жить своей жизнью: работал каждый день допоздна, развлекался по выходным, по возможности трахался на стороне. Но этот геморроид, прикрепившийся к его вене, каждый раз, когда доводилось подольше посидеть на стуле или посильнее натужиться на унитазе, напоминал ему, что жизнь — она жжет, жизнь — это пот, жизнь — это чертова прорва забот. И в результате перед любым важным решением этот человек прислушивался к своему геморроиду, как другие прислушиваются к голосу совести. А геморроид, как положено геморроиду, давал ему советы через жопу. Совет увольнять, совет уломать, совет разозлиться и поупрекать. И это работало — с каждым днем человек становился все успешнее и успешнее. Прибыли компании, которой он руководил, продолжали расти, и вместе с ними продолжал расти геморроид. Пока однажды геморроид не стал больше человека. Но и тогда он не бросил расти. И в конце концов во главе совета директоров компании встал геморроид. И время от времени, когда геморроид усаживался в кресло посреди зала заседаний, человек там, внизу, слегка ему досаждал.

Это рассказ о геморроиде, которого мучил человек. Геморроид же продолжал жить своей жизнью: работал каждый день допоздна, развлекался по выходным, по возможности трахался на стороне. Но этот человек, прикрепившийся к его вене, каждый раз, когда доводилось подольше посидеть на стуле или посильнее натужиться на унитазе, напоминал ему, что жизнь — это любовь, жизнь — это боль, жизнь — это падать на гребаный пол и стремиться к лучшему вновь. И геморроид прислушивался к своему человеку, как многие люди прислушиваются к бурчащему животу, требующему пищи, — не очень охотно, но смиренно. И благодаря этому человеку геморроид старался верить в свои силы и не только стращать, но иногда прощать. Ради собственной чести. И с чужой честью тоже обходиться поосторожней. А если уж и ругался, то очень старался не трогать родителей, если можно. И вот так, благодаря маленькому досадному человеку у себя на заду, геморроид стал всеми любим: геморроидами, людьми и, конечно, довольными держателями акций компании, разбросанными по всему миру.

Сентябрь круглый год

Когда началась большая рецессия, ND огребли по полной. По идее, их товар предназначался высшему классу с его предположительным иммунитетом к рецессиям, но после истории с судом Линча в Чикаго миллионеры тоже перестали у них покупать. Кто-то — из-за ужасного экономического положения, но большинство — из страха или просто из-за того, что им было неловко перед соседями. Акции ND валялись на полу в торговых залах разных мировых бирж, истекая процентами, а сама ND стала символом рецессии. «Уолл-стрит джорнал» посвятил им передовицу с заголовком «Злые ветры сентября», перефразировав собственную рекламу компании «Сентябрь круглый год», на которой семья в одних купальных костюмах наряжает рождественскую елку солнечным летним полднем. Эта реклама в свое время сработала на ура: через две недели после ее запуска ND уже продавали по три тысячи единиц товара в день. Покупали и богатые бизнесмены, и бизнесмены победнее, желавшие произвести впечатление. Их товар стал признаком статуса, эдаким сертификатом кошерности миллионера. Они символизировали то, что в девяностых и двухтысячных годах символизировал личный самолет. Nice Day[38], погода для богатых. Если вы живете в ледяной Исландии и серость со снегом сводят вас с ума, только проведите кредиткой — и ND при помощи одного-двух спутников мигом организует вам залитую солнцем веранду и легкий бриз Ибицы круглый год.

Моки Аялон был одним из первых, кто купил их систему. Он любил свои деньги и расставался с ними с большим трудом, но еще сильнее, чем он любил миллионы, заработанные на продаже оружия и лекарств в Родезии, Моки ненавидел влажное нью-йоркское лето и ощущение потной майки, прилипающей к спине. Он купил систему не только для себя, но и для всего квартала. Были те, кто ошибочно истолковал это как щедрость, но на самом деле Моки сделал это, поскольку хотел, чтобы прекрасная погода сопровождала его до самого мини-маркета в конце улицы, — мини-маркета, который не только продавал Моки Аялону сигареты «Ноблесс», специально для него импортированные из Хайфы (Израиль), но и маркировал границы его личного ареала обитания. А с того момента, как Моки подписал чек, погода в квартале стала просто райской. Без чертовых дождей и сраных хамсинов. Просто сентябрь круглый год. И не раздражающий, переменчивый манхэттенский сентябрь, а сентябрь, как в Крайот[39], где прошло его детство. Пока в Чикаго не случился этот самый суд Линча и соседи не потребовали, чтобы Моки немедленно отключил им вечную осень. Сначала он их игнорировал, но потом стали приходить письма от адвокатов, а кто-то даже оставил зарезанного павлина на переднем стекле его машины. После этого его жена тоже попросила все отключить. Был январь. Моки выключил теплое солнце, и день сразу стал коротким и печальным. И все из-за зарезанного павлина и трусливой анорексички, сумевшей, как всегда, своей слабостью добиться от Моки желаемого.

Рецессия все усугублялась. Акции ND на Уолл-стрит достигли дна. Не только они, но и акции компании, принадлежавшей Моки. А достигнув дна, они вскоре проделали в нем дыру и продолжили падать. Странно — логика подсказывает, что оружие и лекарства как раз должны идти на ура в период мировой рецессии, но оказалось, что наоборот. У людей не было денег на покупку лекарств, и очень быстро они выяснили то, о чем успели забыть: огнестрельное оружие — это роскошь, а чтобы размозжить кому-нибудь череп, зачастую достаточно большого камня, найденного во дворе. Все очень быстро научились обходиться без стволов Моки — гораздо быстрее, чем Моки привык к грустной погоде середины февраля. И Моки Аялон — или «Моки Миллион», как его любила называть местная пресса, — разорился.

Квартира сохранилась — расторопный бухгалтер компании успел ретроактивно переоформить ее на имя анорексичной жены, — но все остальное уплыло. Забрали даже мебель. Через четыре дня приехал техник из ND, чтобы все отключить. Когда ему открыли дверь, он был с ног до головы мокрым от дождя. Моки сварил горячего кофе, и они немного поговорили. Моки рассказал технику, что вскоре после суда Линча в Чикаго он перестал пользоваться системой. Техник сказал, что многие клиенты перестали. Они поговорили про суд Линча, когда разъяренная, голодная и замерзшая толпа сорвала злость на летней прекрасной вилле богатых людей.

— Солнце над их домом просто свело нас с ума, — рассказал один из громил в передаче про расследования несколькими днями позже. — Мы тут замерзаем без гроша на отопление, а эти собаки… эти собаки…

Тут он разразился слезами. В передаче его лицо размыли, чтобы нельзя было опознать, и слез не было видно, но слышно было, что он подвывает, как раздавленное машиной животное. Чернокожий техник сказал, что родился в том самом районе Чикаго и теперь стесняется в этом признаваться.

— Эти деньги, — сказал он Моки, — эти вонючие деньги только испоганили нам мир.

После кофе, когда техник уже собрался все отключать, Моки попросил его дать ему запустить спутник в самый последний раз. Техник пожал плечами, и Моки расценил это как согласие. Он нажал несколько кнопок на пульте, и внезапно солнце появилось из-за туч.

— Это, знаешь, не настоящее солнце, — с гордостью сказал техник. — Это просто симуляция солнца. Сделано при помощи лазеров.

А Моки подмигнул ему и сказал:

— Брось. Не порть. Для меня это солнце.

А техник улыбнулся и сказал:

— Клевое солнце. Жаль, нельзя его оставить, пока я буду к машине идти. У меня уже сил нет на эти дожди.

Моки не ответил, только закрыл глаза и дал мягким солнечным лучам ласкать лицо.

Джозеф

Случаются разговоры, способные изменить жизнь человека. Я в этом не сомневаюсь. Ну то есть я хочу в это верить. Я сижу в кафе с одним продюсером. Он не совсем продюсер, он никогда ничего не продюсировал, но хочет продюсировать. У него есть идея фильма, и он хочет, чтобы я написал сценарий. Я объясняю, что не пишу для кино, а он не настаивает и зовет официантку. Я уверен, что он попросит счет, но он заказывает себе еще эспрессо. Официантка спрашивает, не нужно ли и мне чего-нибудь, и я прошу стакан воды. Этого Хочу-Быть-Продюсером зовут Иосиф, но он представляется Джозефом.

— На практике, — говорит он, — никого не зовут Иосиф. Всегда Сэфи, или Йоси, или Йос. Ну так я выбрал Джозефа.

Он четкий, этот Джозеф. Меня за одну секунду раскусил.

— Ты занятой, а? — говорит он, заметив, что я поглядываю на часы, и сразу прибавляет: — Очень занятой. Ездишь, работаешь, мейлы пишешь.

В том, как он это произносит, нет ни капли злости или иронии. Это вроде констатации факта — ну или сочувствие. Я киваю.

— Тебе страшно не быть занятым? — спрашивает он. Я снова киваю. — Мне тоже, — говорит он и желтозубо улыбается. — Там же подо всем этим что-то есть. Что-то угрожающее. А то б мы не растирали время в порошок всякими нашими проектами. А знаешь, чего я больше всего боюсь? — спрашивает он.

На секунду я теряюсь, раздумывая, что ответить, но Джозеф уже продолжает:

— Себя. Того, что я есть. Знаешь, вот это ничто, которое тебя наполняет, стоит только кончить? Не с той, которую любишь, а просто с кем-нибудь. Или когда в руку делаешь. Знаешь, да? Вот этого я боюсь — заглянуть в себя и увидеть там ничто. Не какое-нибудь стандартное ничто. А такое, от которого отчаяние накатывает, не знаю, как назвать…

Теперь он молчит. Мне от этого молчания неловко. Если бы мы были близки, я бы мог помолчать вместе с ним. Но не на первой же встрече. Не после такой фразы.

— Иногда, — я пытаюсь ответить откровенностью на откровенность, — жизнь кажется мне ловушкой. Входишь внутрь, ничего не подозревая, а она захлопывается за тобой. А когда ты внутри — я имею в виду, внутри жизни, — тебе и бежать-то некуда, кроме как с собой покончить, но это ведь тоже не бежать, это скорее сдаться. Понимаешь?

— Это хуй, — говорит Жозеф, — это хуй, что ты не напишешь мой фильм.

В его манере говорить есть что-то очень странное. Даже ругается он не так, как другие люди. Я не знаю, что сказать после такой фразы, поэтому сижу и молчу.

— Неважно, — говорит он спустя секунду. — Твое «нет» только даст мне шанс поговорить еще со всякими людьми, попить еще кофе. Это же самая лучшая часть бизнеса. А прямо вот продюсировать — это, мне кажется, не мое.

Видимо, я кивнул, потому что он отзывается:

— Ты считаешь, мне это не дано, да? Что я не настоящий продюсер, что я просто болтливый чувак, у которого дома есть немножко денег?

Наверное, я продолжаю кивать, нечаянно, от нервов, потому что теперь он смеется.

— Ты прав, — говорит он. — Ну или, может быть, я тебя все-таки еще удивлю. И себя.

Джозеф просит счет и настаивает на том, чтобы его оплатить.

— А наша официантка? — спрашивает он, пока мы ждем, когда прокатают его кредитку. — Как тебе кажется, она тоже убегает? Ну, от себя?

Я пожимаю плечами.

— А вон тот, который сейчас вошел, в пальто? Смотри, какой потный. Уж наверняка от чего-то убегает. Может, мы из этого стартап сделаем. Вместо фильма — программа, распознающая людей, которые убегают от самих себя, которые боятся того, что могут в себе увидеть. Может получиться хит.

Я смотрю на потного человека в пальто. Первый раз в жизни я вижу террориста-смертника. Позже, в больнице, корреспонденты иностранных телеканалов попросят меня описать его и я скажу, что ничего не помню. Потому что мне будет казаться, что это очень личное, это касается только его и меня. Джозеф тоже останется в живых после взрыва. А вот официантка — нет. Это вовсе не говорит о ней плохо. В таких терактах характер не играет роли. Все сводится к углам и расстояниям.

— Этот, который сейчас вошел, точно от чего-то убегает, — лыбится Джозеф и роется в карманах, ища монетки, чтобы оставить чаевые. — Может, он согласится написать для меня фильм или хотя бы встретиться, выпить кофе.

Наша официантка с заламинированным меню в руке танцующим шагом приближается к потному посетителю в пальто.

Трапеза скорбящих[40]

Она решила открыть ресторан на следующее же утро после похорон. Когда Итамар услышал об этом, он просто взорвался.

— Ты всего час назад закопала своего мужа в землю, а тебе уже так и горит продавать людям чорбу?

— У нас в меню нет чорбы, Итамар, — попыталась его успокоить Маджа, — и это вообще не про деньги. Это про людей. Мне лучше быть с клиентами там, где наш бизнес, чем сидеть одной дома.

— Но это же ты настояла, чтобы мы не сидели шиву[41], — разгневался Итамар. — Вся эта твоя болтовня…

— Это не болтовня, — возразила Маджа. — Люди, которые отдают свое тело науке, — по ним шиву не сидят. Это факт. Вот и когда папа Горошовского умер…

— Сделай одолжение, мама, — прервал ее Итамар. — Без Горошовского, без Шиферманов и без госпожи Пинчевской с Бялик, двадцать один. Давай только про нас, ладно? Ты считаешь, это нормально, что папа умер, а на следующий день после его похорон ты откроешь ресторан, будто все как всегда?

— Да, — настаивала Маджа, — у меня в сердце не будет как всегда, но для тех, кто ест, — да. Папа, может, и умер, а бизнес жив.

— Бизнес тоже умер, — процедил Итамар. — К вам даже собаки не заходят.

В больнице, когда ей сказали, что Гидеон скончался, она не плакала. А вот после того, что сказал Итамар, — да. Не при нем, конечно; пока он оставался рядом, она держала марку. Но стоило ему уйти — и она расплакалась как маленькая. Потому что от обиды плакать гораздо легче.

После того как они переехали на площадь Атарим, к ним действительно стало приходить гораздо меньше людей. Маджа с самого начала противилась переезду, но Гидеон сказал, что такой шанс «выпадает раз в жизни». И с тех пор при каждой ссоре она припоминала ему этот «раз в жизни», а теперь, когда Гидеон умер, и припоминать-то уже было некому.

Маджа с таиландцем три часа просидели в пустом ресторане и не обменялись ни словом. Таиландец очень любил Гидеона. У Гидеона хватало на него терпения. Он мог часами объяснять таиландцу, как готовить чолнт и гефилте, и каждый раз, когда таиландец все портил и у нее вырывалось «Псякрев холера!», Гидеон спешил добавить: «Невер майнд, невер майнд».[42]

Если клиенты не появятся до трех, закрою ресторан, подумала Маджа. Не только на сегодня. Навсегда. Двое в бизнесе — это другое дело. Когда все горит, есть тот, кто поможет, а когда не горит, есть хоть с кем поговорить.

— Ю окей?[43] — спросил таиландец, и Маджа кивнула и попыталась улыбнуться. Может, и трех ждать не будет — просто закроет и уйдет.

Их было чуть меньше двадцати, и еще когда они стояли снаружи и смотрели на вывешенное у двери меню, она знала, что надо ждать бардака. Тот, который вошел первым, был огромным, выше ее на полторы головы, с серебряными волосами и бровями, как два ковра.

— Открыто? — спросил он, и Маджа на секунду усомнилась, но ответить не успела — ресторан уже заполнился острым запахом водки, ногтями, покрытыми фиолетово-золотым лаком, и воплями детей.

Маджа с таиландцем составили вместе несколько столов, а когда она принесла меню, бровастый сказал ей:

— Не надо сейчас, госпожа, не надо. Просто, пожалуйста, всем тарелку и нож-вилку.

Лишь когда они с таиландцем расставили тарелки, Маджа обратила внимание на сумки-холодильники. Эти люди достали оттуда еду и бутылки и начали наполнять тарелки, совершенно не стесняясь. Если бы Гидеон был жив, он погнал бы их отсюда к чертовой матери, а у нее не было сил даже сказать что-нибудь.

— Теперь идите, сядьте с нами и ешьте, — сказал бровастый, и Маджа подала таиландцу знак, чтобы он сел с ними за стол, и без особого желания села сама. — Пей, госпожа, — сказал бровастый, — пей, — и наполнил ее стакан водкой. — Сегодня особенный день. — А когда она вопросительно уставилась на него, он подмигнул и сказал: — Сегодня день, когда мы нашли ресторан твой и китайского друга. Чего ты не есть?

Еда у них была вкусной, а после первой рюмки их грубость стала безразлична Мадже. Даже если они ничего не заказали и перепачкали всю посуду, она была рада, что они пришли и наполнили ресторан своими воплями и шутками. Так она, по крайней мере, не одна. Они выпили за ее здоровье, и за здоровье бизнеса, и даже за здоровье Гидеона, про которого Маджа сказала, что он уехал за границу по делам. Потом они выпили за здоровье заграничного дела Гидеона, и за здоровье Жозефа — так звали таиландца, — и за здоровье его семьи, а потом за здоровье страны. И Маджа, уже немного пьяная, попыталась вспомнить, сколько лет прошло с тех пор, как она в последний раз пила за здоровье страны.

Когда они прикончили все, что было в сумках, бровастый спросил, что она думает об их еде, и она сказала, что еда отличная.

— Прекрасно, — улыбнулся бровастый, — я рад. А теперь, пожалуйста, твое меню. — Сперва Маджа не поняла, чего он хочет, — возможно, из-за водки, — но бровастый поторопился объяснить: — Ты сидела с нами и ела нашу еду. Теперь пора, чтобы мы сидели с тобой и ели твою еду.

Они сделали заказ по меню как ни в чем не бывало и ели с наслаждением. Салаты, супы, мясное, а после этого даже десерт. Если бы она знала, что они будут заказывать, она бы не пила так много. Но вопреки алкоголю — а может, и благодаря ему — работа на кухне была приятна и легка. Даже Жозеф, еще пьянее, кажется, чем она, ничего не испортил.

— Твоя еда вкусная, госпожа, — сказал бровастый, доставая кошелек, чтобы расплатиться. — Очень вкусная. Даже вкуснее, чем наша. — А когда закончил считать купюры и положил их на стол, добавил: — Твой муж, когда возвращается из-за границы? — И Маджа на секунду замялась, а потом сказала, что это пока не ясно и зависит от его бизнеса там. — Уехал и оставил жену так одну? — Бровастый огорченно и недовольно поцокал языком. — Непорядок.

И Маджа, которая хотела сказать, что все в порядке, в полном порядке, правда, и что она и так отлично справляется, вдруг поняла, что кивает и улыбается, словно ее глаза вовсе не блестят от слез.

Больше жизни

Послушайте безумный рассказ. Братья-близнецы из Джексонвилля, штат Флорида, познакомились с сестрами-близнецами из Дайтоны — это тоже штат Флорида и, по американским понятиям, не очень далеко. Они познакомились через интернет. То есть сперва познакомилась только одна пара, Тодд и Ники, и когда Тодд привел Ники на ужин домой к родителям, его брат Адам прямо загорелся. И тогда Тодд рассказал Адаму, что у Ники есть сестра. Не просто сестра — сестра-близнец. Тодд и Ники подготовили этот блайнд дейт. Хотя его трудно назвать блайнд дейт[44], потому что и Адам, и Мишель в точности знали, как выглядит вторая половина. И чтобы уменьшить неловкость, они превратили этот дейт в дабл-дейт[45], и вчетвером отправились смотреть кино в драйв-ин[46]. И какой же это фильм они отправились смотреть? Нет, не «Близнецов» со Шварценеггером и Де Вито. Они отправились смотреть «Опасные связи»47. Можете себе представить. И все равно дейт удался. Сестры-близнецы позаботились о том, чтобы на них были платья разного цвета и их было легко различать, а братья-близнецы пришли в джинсах и белых футболках и выглядели реально одинаковыми. После фильма они пошли в какой-то дайнер, и в один стыдный момент, который ей предстоит помнить много лет, Ники по ошибке поцеловала Адама, потому что думала, что это Тодд.

Когда вы встречаете партнера или партнершу и влюбляетесь, какое ваше самое сильное ощущение? Не знаю, как у вас, но лично я чувствую, что нахожусь рядом с человеком, не похожим абсолютно ни на кого на свете. Но когда Мишель и Адам сидели в дайнере друг напротив друга, что они чувствовали? Что в мире больше нет такого, как Адам? Что за столом больше нет такого, как Мишель? Как бы то ни было, дело кончилось женитьбой. Вообще-то нет, не совсем так. Дело кончилось убийством, но где-то в процессе имела место женитьба.

Мишель и Адам поженились через год после того, как Тодд надел кольцо на палец Ники. Братья-близнецы, женатые на сестрах-близнецах, — не знаю, случалось ли такое в истории. Не только в истории Флориды — в истории человечества. Это было так странно, что к ним даже приехали из какого-то ток-шоу, и не думайте, что с местного канала, — с какого-то национального, вроде Си-би-эс, — но Мишель сказала нет, потому что, по ее словам, она бы чувствовала себя на этом шоу как женщина с бородой в цирке.

— Они же хотят нас не из-за того, что мы сделали, — пыталась она объяснить Адаму. — Они хотят нас только из-за того, что мы для них странно выглядим. Они небось скажут нам одеться одинаково и будут спрашивать нас с Ники, почему у нас одинаковая стрижка. И даже если мы попытаемся объяснить, что эта стрижка больше всего нам идет, это прозвучит извращенно. А ведущий наверняка будет подкалывать нас всякими шуточками, которые выставят нас в плохом свете. А люди у телевизоров будут смеяться, и вы с Тоддом тоже будете смеяться, потому что вы с Тоддом от чего угодно смеетесь, и только я не буду знать, куда провалиться от стыда. Понимаешь?

Адам не понял. Он-то до смерти хотел сняться в этой передаче. Он никогда не был на телевидении и знал, что ребята на работе дико его зауважают, если он снимется в популярном ток-шоу. И клиенты тоже. Для него это мог быть потрясающий опыт, но он даже не пытался спорить. Спорить с Мишель, если она уже что-то решила, не имело никакого смысла, она все равно никого не слушала. В конце-то концов Адама все-таки увидели по телевизору, и не просто так, а в прайм-тайм и на всех континентах. Самого его в студию не приглашали, но вся Америка видела его в ностальгических черно-белых тонах — как он, одетый в спортивную форму своей джексонвилльской школы, ведет баскетбольный мяч по площадке. И ровно в тот момент, когда он улыбается и машет камере, видно, как Тодд впрыгивает в кадр неизвестно откуда, хватает мяч и забрасывает в корзину.

— Уже тогда, — сказал диктор в студии, — их соперничество было легко заметить.

И не то чтобы между ними было какое-то соперничество, но телевидение — это телевидение.

В реальности у Адама и Тодда были прекрасные отношения. И в принципе обе пары отлично общались. Они жили неподалеку друг от друга и вместе ходили куда-нибудь по выходным. Когда речь зашла о детях, они даже планировали рожать примерно в одно время, чтобы дети не росли одинокими. И эти планы наверняка бы сбылись, если бы не случилось то, что случилось. Никто ничего не подозревал. Честно? Задним числом такое трудно заподозрить. Даже если кому-то из соседей доводилось случайно увидеть, как Ники и Адам целуются на крыльце, соседи наверняка думали, что это вообще Тодд или что она Мишель. Так их роман продолжался больше года. В какой-то момент они даже думали взорвать все к чертовой матери, рассказать всему миру, развестись и пожениться заново. Но Ники знала, что Мишель это убьет, да и Адаму было немножко жалко и Мишель, и Тодда, который, хоть и не раз делал ему больно, всегда его любил и желал ему добра. Потом настал момент, когда Ники предложила это все прекратить. Это произошло, когда она заподозрила, что Тодд догадался. Ничего конкретного, но было у нее такое чувство, и они действительно не виделись несколько недель, а потом начали все сначала, потому что не быть вместе, как выяснилось, было совершенно невозможно для них обоих.

Я познакомился с Ники лишь спустя несколько лет после того, как вся эта история плохо кончилась. Адам был мертв, а Тодд давно сидел за это в тюрьме. Мишель не сказала с ней ни слова с тех пор, как вся история выплыла наружу. Для Мишель это произошло в тот день, когда Тодд с нулевого расстояния выпустил три пули Адаму в голову. Ну, Мишель никогда не умела легко прощать. Меня тогда пригласили лектором в один маленький университет на Среднем Западе, а Ники была секретаршей нашей кафедры. О ее истории я впервые услышал от одного лектора на нашем отделении, тоже приезжего, из Словении, а потом и от нее самой. Это было еще до того, как мы переспали.

Она сказала, что уехала из Флориды, хотела отдалиться от всего, но это не помогло, потому что и здесь все всё знали и судачили за ее спиной. Она рассказала, что очень странным образом — «извращенным», как наверняка сказала бы ее сестра Мишель, — она очень скучает по всей этой их «близнецовости». По тому, как люди на улице путали ее с Мишель.

— Выходит так, — сказала она, помнится, прямо перед тем, как мы поцеловались, — что когда у тебя есть сестра-близнец, ты чувствуешь больше. Как будто ты больше чем один человек и кроме твоей собственной жизни можешь жить еще одну жизнь. Вот кто-то говорит тебе: «Я видел, как час назад ты ела ванильное мороженое» или «Я видел тебя в розовом платье на автобусной остановке», ты можешь объяснить, что это вообще-то была не ты, но некоторым образом чувствуешь, что это была немножко ты — ты ела мороженое, и ты была в розовом платье, — и это такое странное ощущение, словно ты живешь больше жизни и делаешь в этой расширенной жизни еще всякие таинственные вещи, о которых никогда не узнаешь.

Она скучала не только по этому. Еще по мужу и особенно по Адаму. По человеку, который выглядел точно, ну прямо точно как ее муж, сидящий в тюрьме, и которого она безо всякой причины любила сильнее, чем мужа.

В ту же ночь я рассказал ей о своей жизни. И о своих изменах. Не с сестрой-близнецом моей жены, просто с одной женщиной с работы. Она была моложе моей жены и гораздо менее привлекательной, но я чувствовал себя в точности как Ники: как будто я прихватил себе больше жизни. Не обязательно более успешной или более многообещающей, чем та, которая у меня уже есть. Но из-за того, что я думал, будто эта жизнь достается мне в дополнение, а не взамен реальной, я заглотил ее, не сомневаясь ни секунды. В моем случае никто ни в кого не стрелял, а моя жена, хоть и подозревала, так и не поймала нас. Мы с ней остались вместе. Но только, как и за все вещи в жизни, которые кажутся нам бесплатными, за этот служебный роман я должен был немножко заплатить. Когда мне предложили этот годичный контракт за границей, жена предпочла остаться в Израиле. Официально дело было в детях — якобы этот переезд на год тяжело им дастся, — но на самом деле ее просто устраивало немного побыть от меня подальше.

Когда я познакомился с Ники, я уже давно пообещал себе, что больше не буду изменять жене. И все равно изменил. И не то чтобы речь шла о большой любви. Просто мы оба сделали еще одну попытку прихватить себе больше жизни.

Параллельные вселенные

Есть одна научная теория, которая утверждает, что, кроме нашей, существуют еще миллиарды параллельных вселенных и все они немножко разные. Есть те, где ты никогда не родился, а есть те, где ты никогда не хотел бы родиться. Есть вселенные, где я сейчас совокупляюсь с конем, а есть те, где я выиграл большой приз в лотерею. Есть вселенные, где я лежу, медленно истекая кровью, на полу спальни, и есть вселенные, где я избираюсь большинством голосов в президенты. Но совокупность всех этих параллельных вселенных меня сейчас не интересует. Меня интересуют только те вселенные, где она не живет счастливо замужем и у нее нет прелестного маленького сына. Те, где она абсолютно одинока. Таких вселенных много, я уверен. Сейчас я пытаюсь думать про них. Среди них есть такие, где мы никогда не повстречались. Они меня в данный момент тоже не интересуют. Среди оставшихся есть те, где она меня не хочет. Она говорит мне «нет». В одних — деликатно, в других — жестко. Все они меня не интересуют. Теперь остались только те, где она говорит мне «да», и изо всех них я выбираю одну-единственную — вроде того, как в овощной лавке выбирают дыню. Я выбираю самую красивую, самую спелую, самую сладкую. Погода в этой вселенной безупречная. Никогда не бывает слишком жарко или слишком холодно, и мы живем в маленьком срубе посреди леса. Она работает в городской библиотеке, в сорока минутах езды от нашего дома, а я работаю в отделе образования районной администрации, в здании напротив ее библиотеки. Из окна моего офиса иногда видно, как она возвращает книги на полки. Обедаем мы всегда вместе. И я люблю ее, а она меня. И я люблю ее, а она меня. И я люблю ее, а она меня. Я бы все отдал, чтобы перебраться в эту вселенную, но пока я не нашел способ, мне остается об этой вселенной думать, а это тоже немало. Думать о том себе, который живет там, посреди леса, с ней, в счастливом согласии. В мире есть бесконечное множество параллельных вселенных. В одной из них я сейчас совокупляюсь с конем, а в другой выиграл большой приз в лотерее. Я не хочу сейчас думать о них, а только о ней, только о той вселенной с домиком в лесу. Есть вселенная, где я лежу со вскрытыми венами, истекая кровью на полу спальни. В этой вселенной мне положено жить, пока все не закончится. Я не хочу сейчас думать об этой вселенной. Только о той. Домик в лесу, солнце садится, рано ложимся спать. Мы в постели, мое правое запястье невредимо, сухо, она лежит на нем, мы лежим обнявшись. Она лежит на нем так долго, что я постепенно перестаю его чувствовать. Но я не двигаюсь, мне хорошо так, когда одно мое запястье под ее горячим телом, и мне все еще хорошо, когда я полностью перестаю чувствовать свое запястье. Я чувствую ее дыхание на моем лице — размеренное, ровное, непрерывное. Теперь мои глаза начинают закрываться. Не только в той вселенной, в постели, в лесу, но и в других вселенных, о которых я сейчас не хочу думать. Мне хорошо при мысли, что есть такое место, в самом сердце леса, где я сейчас засыпаю счастливым.

Апгрейд

Я слишком много болтаю. Иногда наступает момент, когда я все болтаю, болтаю и болтаю и посреди болтовни обнаруживаю, что человек вообще меня не слушает. Он продолжает кивать, но глаза у него совершенно остекленевшие. Он думает о другом, и оно получше предмета моей болтовни. Я мог бы, конечно, поспорить с этим заключением. Я с чем угодно мог бы поспорить. Моя жена утверждает, что я способен поспорить даже с настольной лампой. Я бы мог поспорить с женой, но это бесполезно. Человек меня уже не слушает. Он в другом мире. Лучшем — по крайней мере, на его взгляд. А я? Я все продолжаю болтать, болтать и болтать. Как машина, у которой вздернут ручник и заблокированы колеса, — но она продолжает скользить по трассе. Я хотел бы перестать болтать, но у слов, предложений, идей есть инерция. Их нельзя просто остановить. Сжать губы и перестать произносить их вот так, на полуслове. Есть люди, которые так умеют, я знаю. Особенно женщины. Когда они это делают, у собеседника возникает чувство вины и ему хочется склониться к такой женщине, обнять ее и сказать: «Прости меня». Сказать: «Я тебя люблю». Я бы глаз отдал за возможность вот так останавливаться. Уж я бы знал, как ею воспользоваться. Я бы прекращал болтать рядом с самыми крутыми девушками, и им бы сразу хотелось обнять меня и сказать: «Я тебя люблю». И даже если бы они этого не делали, сам тот факт, что им бы этого хотелось, уже бы кое-что значил. Он значил бы очень много.

В тот день я не мог перестать болтать рядом с одним человеком по имени Майкл. Он графический дизайнер ортодоксальной еврейской газеты в Бруклине и летит из Нью-Йорка в Луисвилл, штат Кентукки, чтобы отметить Суккот со своим дядей. Он не очень близок с дядей и не рвется в Луисвилл, но дядя послал ему билеты в подарок, и Майкла прет от мысли, что за этот полет ему начислятся мили. Через несколько месяцев ему лететь в Австралию, а с луисвиллскими милями он сможет апгрейднуться в бизнес. На длинных полетах, говорит мне Майкл, разница между бизнесом и экономом — это как день и ночь. Что ты предпочитаешь, спрашиваю я, день или ночь? Я вот в целом ночной тип, но и день — это тоже ничего, есть в нем что-то такое, лучистое. Ночью тише и прохладнее, а это серьезный довод, по крайней мере для меня, потому что я живу в жаркой стране. Но с другой стороны, ночью чувствуешь себя более одиноким, когда рядом никого нет, если ты понимаешь, о чем я. Не понимаю, говорит Майкл. Голос у него напряженный. Я не гей, говорю я, поняв, что он забеспокоился. Я понимаю, что все эти разговоры про одиночество по ночам звучат так, словно я гей, но я не гей. Я тридцать с лишним лет живу, а с мужчиной целовался в губы всего один раз, и то наполовину случайно. Я был в армии, и со мной служил один парень по имени Цлиль Дрокер, и он принес на базу гашиш и предложил мне покурить вместе. Он спросил, курил ли я уже когда-нибудь, и я сказал, что да. Я не планировал соврать, но у меня есть такое свойство: если меня о чем-то спрашивают и я нервничаю, я говорю «да». Чтобы доставить удовольствие. Это свойство, возможно, еще крупно меня подставит. Представьте себе, что в комнату входит полицейский, видит меня рядом с трупом и спрашивает: «Ты его убил?» Это может плохо кончиться. Полицейский еще может спросить, предположим: «Ты невиновен?» Тогда я легко отделаюсь. Но, между нами, каковы шансы, что полицейский задаст такой вопрос? Мы покурили вместе, и это было совершенно особенное ощущение. Наркотик просто заткнул мне рот. Мне не надо было говорить, чтобы существовать. А Цлиль сказал, что прошел год с тех пор, как он расстался со своей девушкой. Что прошел год с тех пор, как он целовал женщину. Я помню, что он использовал это слово — «женщина». Я сказал, что ни разу не целовал женщину. Или девочку. Или девушку. В губы, я имею в виду. В щеку я целовал кучу раз. Тетушек и тому подобное. А Цлиль посмотрел на меня и ничего не сказал, но я видел, что он удивлен. И тогда вдруг мы поцеловались. Его язык был шершавым и кисловатым, как ржавчина на парапете набережной. Помню, я тогда подумал, что все языки и все поцелуи в моей жизни будут такими на вкус. И что я ничего не потерял, до сих пор ни с кем не поцеловавшись. А Цлиль сказал: «Я не гей», а я засмеялся и сказал: «Но у тебя имя, как у гея». Вот, собственно, и все. Через восемь лет я наткнулся на него в какой-то забегаловке и позвал: «Цлиль!» — а он сказал, что его больше так не зовут и что он поменял свое имя в паспортном столе на Цахи. Я надеюсь, что это не из-за меня.

Майкл, сидящий рядом со мной, давно меня не слушает. Сначала я думал, он напрягся, потому что решил, будто я с ним заигрываю, а потом я заподозрил, что он-то как раз гей и обиделся на меня за мой рассказ, из которого вроде как следует, что целоваться с мужчинами противно. Но когда я заглядываю ему в глаза, там нет ни обиды, ни напряга — только много миль, что накапливаются и превращаются в апгрейд, в стюардесс посимпатичнее, в кофе повкуснее, в сиденья попросторнее. Обнаружив это, я чувствую себя виноватым. Мне уже случалось видеть это в глазах людей, с которыми я разговариваю, — не сиденья попросторнее, а тот факт, что они не слушают, что они пребывают где-то еще. И я всегда чувствую себя виноватым. Моя жена говорит, что это я зря. Что моя привычка много болтать — это крик о помощи. Что неважно, какие слова вылетают у меня изо рта, на самом деле в этот момент я кричу: «Спасите!» Подумай об этом, говорит она, ты кричишь: «Спасите!» — а они в это время размышляют о другом. Если кому и должно быть неловко, то им, а не тебе. Язык у моей жены мягкий и приятный. Ее язык — самое лучшее место в мире. Если бы он был чуть длиннее и чуть шире, я бы переехал туда жить. Я бы завернулся в него, как кусочек рыбы в рис. Если сравнить то, с каким языком я начал целоваться, и то, чего я достиг, можно сказать, что я кое-чего добился в жизни. Что я тоже проделал нехреновый апгрейд. Честно говоря, я ни разу не летал бизнес-классом, но если разница между ним и экономом — это как разница между языком моей жены и языком Цахи-Цлиля Дрокера, я был бы готов неделю прожить в самой жаркой сукке мира с самым мерзким дядей на свете, чтобы получить такой апгрейд.

По громкой связи сообщают, что мы вот-вот приземлимся. Я продолжаю болтать. Майкл продолжает не слушать. Земной шар продолжает вращаться вокруг своей оси. Еще четыре дня, любовь моя. Еще четыре дня — и я вернусь к тебе. Еще четыре дня — и я снова смогу молчать.

Гуайява

Гул самолетных моторов не слышен. Ничего не слышно. Кроме, может быть, тихих завываний стюардесс у него за спиной, несколькими рядами дальше по проходу. Сквозь овальный иллюминатор Шкеди смотрел на облако, парившее прямо под ним. Он представлял себе, что самолет камнем падает сквозь это облако, пробивая дыру, которая быстро затянется от первого же дуновения ветра, даже шрама не останется. «Только бы не упасть, — думал Шкеди, — только бы не упасть».

За сорок секунд до кончины Шкеди явился ангел, весь в белом, и сказал, что Шкеди получил право загадать одно, последнее в жизни желание. Шкеди поинтересовался, что, собственно, означает слово «получил»: идет ли речь как бы о выигрыше в лотерее или же о чуть более лестной ситуации — «получил» в том смысле, в котором получают медаль за заслуги. Ангел пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он с вполне ангелической честностью. — Мне сказали явиться и быстренько выполнить, а почему — не сказали.

— Жалко, — сказал Шкеди, — потому что это-то как раз дико интересно. Особенно сейчас, когда я собираюсь покинуть этот мир и все такое, мне очень важно знать, покидаю я его просто счастливчиком или человеком, которого вроде как похлопали по плечу.

— Сорок секунд — и ты издох, — равнодушно сказал ангел. — Если хочешь все сорок это пережевывать, мне норм. Абсолютно. Просто врубись, что у тебя окно возможностей закрывается.

Шкеди врубился и поспешил сформулировать просьбу. Но не раньше, чем взял на себя труд попенять ангелу на его странную манеру выражаться. В смысле, странную для ангела. Ангел обиделся:

— Что значит — для ангела? Ты за всю свою жизнь хоть раз слышал, как ангелы разговаривают, чтобы такое мне заявлять?

— Нет, — признался Шкеди.

Ангел внезапно стал выглядеть гораздо менее ангелически и располагающе, но это было еще ничего по сравнению с тем, как он стал выглядеть, услышав желание Шкеди.

— Мир во всем мире?! — заорал он в ярости. — Мир во всем мире? Да ты издеваешься надо мной!

И тут Шкеди умер.

Шкеди умер, а ангел остался. Остался с самым утомительным и сложным желанием, какое его когда-либо просили исполнить. Обычно люди просят новую машину для жены, квартиру для ребенка. Вполне терпимые вещи. Умеренные. Но мир во всем мире — тот еще проект. Сначала мужик достает его вопросами, как телефонную справочную, потом обижает — мол, он странно разговаривает, — а под конец навьючивает сверху мир во всем мире. Если б этот мужик не откинулся, ангел бы пристал к нему, как герпес, и нудил бы, пока тот бы не поменял желание. Но мужик уже переправил душу на седьмое небо, и поди ее теперь там найди.

Ангел сделал глубокий вдох.

— Всех-то дел — мир во всем мире, — пробормотал он себе под нос. — Всех-то дел — мир во всем мире.

Пока все это происходило, душа Шкеди успела забыть, что когда-то была человеком по имени Шкеди, и переселилась, чиста и светла, совсем как новенькая, во фрукт. Да, во фрукт. В гуайяву.

У новой души не было мыслей. У гуайявы не бывает мыслей. Но она чувствовала. Чувствовала, что ей ужасно, чудовищно страшно. Она боялась упасть с дерева. У нее не было слов, чтобы описать свой страх. Но если бы были, получилось бы что-то вроде: «Мамочки, только бы не упасть». А пока она висела на дереве, умирая от страха, во всем мире начал воцаряться мир. Люди перековывали мечи на орала, а ядерные боеголовки быстро и мудро перерабатывались в мирных целях. Но все это совершенно не успокаивало гуайяву. Потому что дерево было высоким, а земля казалась далекой и способной причинить боль. «Только бы не упасть, — безмолвно боялась гуайява, — только бы не упасть».

Вечеринка-сюрприз

Три человека ждут под дверью с интеркомом. Странный момент. Точнее говоря, неловкий момент, неуютный.

— Ты тоже на вечеринку к Авнеру? — спрашивает один, с седеющими усами, другого, позвонившего в дверь. Тот кивает. Третий, высокий, с пластырем на носу, тоже кивает. — Ок-кей. — Усы раздраженно мнут себе шею. — Вы его друзья?

Оба кивают. Из интеркома пробивается женский голос:

— Поднимайтесь, поднимайтесь, двадцать первый этаж. — А затем жужжание, открывающее дверь.

В лифте только двадцать один этаж, наш Авнер живет в пентхаусе. По дороге наверх Усы признаются, что не слишком хорошо с ним знакомы. Они просто руководят тем отделением банка в Рамат-Авиве[47], где у Авнера и Пнины Кацман есть счет. Усы никогда с ними не встречались, они только два месяца назад получили на руки отделение, а до этого управляли другим, поменьше, в Раанане. Поэтому они удивились, когда Пнина позвонила и позвала их на эту вечеринку, но она настаивала, сказала, что Авнер очень обрадуется. Пластырь на носу, как выясняется, тоже не то чтобы близкий друг. Он страховой агент мужа, видел его всего несколько раз. Да и то давно. В последние годы они всё утрясают мейлом. Тот, который звонил в дверь, красивый, но со сросшимися бровями, знает пару лучше всех. Он их дантист. Он поставил Пнине четыре пломбы и еще коронку на один из коренных зубов, а Авнеру пришлось два зуба вырвать плюс сделать пломбу и удалить нерв, но трудно сказать, что они друзья.

— Странно, что нас позвали, — говорят Усы.

— Наверняка большое мероприятие, — заявляет Пластырь.

— Я думал не пойти, — признаются сросшиеся Брови, — но Пнина такая впечатлительная.

— Она красивая? — спрашивают Усы. Руководителю банковского отделения не положено задавать такие вопросы, Усы это знают. Брови одновременно кивают и пожимают плечами, словно говоря: «Да, но нам-то с этого что перепадет?»

Пнина действительно красивая. Ей сорок с чем-то, и она выглядит ровно на свой возраст, с первыми морщинами и без операций, которые способны сделать женщине скидку. Если каждой женщине соответствует мужская сексуальная фантазия, думают Усы, пожимая ее вялую руку, Пнине подходит фантазия «дева в беде». Есть в ней какая-то неуверенность, призыв о помощи. Выясняется, что кроме них троих никто не пришел. Только кейтеринг, ставящий все новые и новые огромные кастрюли, накрытые фольгой, рядом с полными подносами закусок.

— Это моя вина, — поясняет Пнина. — Я все придумала в последнюю минуту. Вот и позвала вас только сегодня. Простите.

Усы говорят, что извиняться не за что. Брови уже подошли к одному из подносов и принялись жевать брускетты. Брускетты выложены в затейливом порядке, и те, что достались Бровям, торчали, как выдираемые из десны зубы. Брови знают, что ведут себя не очень вежливо и что стоило бы подождать остальных гостей, но они умирают от голода. Сегодня они оперировали одному старику обе десны, дело на три с половиной часа, а после этого только и успели, что переодеться и примчаться сюда. Даже заехать домой не получилось. Теперь они голодны, голодны и смущены. Брускетты вкусные. Брови берут еще одну, уже пятую по счету, и забиваются в уголок. Гостиная в этом доме просто огромная, да еще есть стеклянная дверь на крышу. Пнина говорит, что пригласила триста человек — всех, кого нашла у Авнера в наладоннике. Придут не все, она в курсе, тем более что она поздно пригласила, но будет весело. Последнюю вечеринку-сюрприз она устраивала для него десять лет назад, они тогда жили в Индии из-за его бизнеса, и один из приглашенных принес им в подарок львенка. В Индии, оказывается, люди гораздо гибче во всем, что касается законов насчет охраны диких животных, — ну или просто хуже их соблюдают. Ничего прелестнее этого львенка Пнина в жизни не видела. И вообще та вечеринка реально удалась. И не то чтобы она ждала, что и сегодня кто-нибудь принесет им львенка, но придут люди и будут пить вместе, смеяться, просто будет весело. Вот так вот расслабиться — это именно то, что сейчас всем нужно, особенно Авнеру, который в последние месяцы работал как вол над выходом компании на биржу. Рассказ про Индию напоминает Усам кое о чем — они тоже принесли подарок. Усы достают из кармана длинную коробочку, завернутую в цветную бумагу с логотипом банка.

— Это скорее символическое, — говорят они извиняющимся тоном, — и не только от меня — от всего отделения.

И вообще, трудно вручать подарок после такой потрясающей истории о львенке. Пнина говорит спасибо и обнимает Усы — несколько неожиданный жест, если учесть, что они незнакомы (по крайней мере, Пластырь так думает). Пнина настаивает, чтобы Усы пока что оставили подарок у себя и отдали его потом лично Авнеру. Она, Пнина, уверена, что Авнер так обрадуется, он всегда любит подарки. Последнее высказывание заставляет Брови испытать неловкость за то, что они пришли без подарка. Пластырь тоже ничего не принес, но он и есть ничего не ест, а Брови уже успели умять шесть брускетт, два куска селедки и суши с осьминогом, про которые парень с подносом не без нажима дважды повторил, что они некошерные. Брови знают, что им не надо было приходить, но теперь им остается только ждать появления Авнера и остальных гостей, а уже потом, под покровом вечеринки, слинять. А пока это не произойдет, они тут застряли, они это знают, — намертво застряли. Вот только миновало уже двадцать минут с тех пор, как они вошли в дверь, и больше ни один гость не появился.

— Когда, вы сказали, придет Авнер? — спрашивают Брови, изображая непринужденность.

Это не срабатывает. Пнина тут же начинает нервничать. Он уже должен быть здесь, говорит она, но он же не знает про вечеринку, так что может оказаться, что он немножко задерживается. Она наливает Бровям бокал вина. Брови вежливо отказываются, но она настаивает. Пластырь спрашивает, есть ли коньяк. Это очень радует Пнину, и она бежит на своих тонких каблуках к барному шкафу в углу гостиной и достает бутылку. У ребят из кейтеринга наверняка тоже есть коньяк, говорит она, но не такой хороший. На всех гостей бутылки наверняка не хватит, но в нашем маленьком интимном кворуме давайте выпьем по рюмке. Она наливает коньяку еще и себе, и Усам, и они поднимают рюмки. Усы, видя, что никто не собирается произносить тост, торопятся взять эту обязанность на себя. Они желают всем собравшимся побольше вечеринок и побольше сюрпризов — приятных, конечно. А Авнеру они желает не задерживаться слишком сильно, а то к его приходу уже нечего будет пить и есть. Они с Пниной смеются. Брови чувствуют, что эта фраза целит в них. Это правда, они много съели с тех пор, как пришли, но им все равно кажется, что со стороны Усов мерзковато толкать их под поезд ради шутки. Да и Пнина — им обидно, что она смеется от этой гнусной подколки, демонстрируя коронки, которых у нее бы не было, если бы не Брови. Они решают, что все, пора идти. Они уйдут вежливо, чтобы никого не задеть, но, при всем уважении, дома их ждет жена, а здесь им ничего не светит, кроме несколько натянутой обстановки и некошерных суши.

На прощальное мычание Бровей Пнина реагирует радикально.

— Вы не можете уйти, — говорит она и вцепляется в их руку. — Эта вечеринка так важна Авнеру, а без вас… И так почти никто не пришел. — Люди еще придут, спешит заверить она, они наверняка просто застряли в дороге, сейчас время пробок, но если Авнер придет раньше, он откроет дверь и увидит всего двух человек. Не считая команды кейтеринга, конечно. Это может подействовать угнетающе. А ведь последнее, что нужно человеку в его пятидесятый день рождения, — чувствовать себя подавленным. Это же и так тяжелый возраст. А у Авнера и так в последние месяцы был очень нелегкий период, даже и без пустой гостиной, которая встретит его по возвращении домой.

— Три — это тоже мало, — замечают Брови со злобной проницательностью. Честно говоря, добавляют они, на месте Пнины они бы просто все отменили и попытались свернуться прежде, чем Авнер придет. Пнина торопится согласиться. Она зовет начальника кейтеринга и просит, чтоб они прекратили заносить еду и с командой подождали внизу в пикапе. Когда придут остальные гости, она напишет СМС и они снова могут подниматься. А до тех пор, объясняет она всем, не выпуская руки бровастого, мы посидим тут, в уголке гостиной, и подождем Авнера с бокалами в руках. Может, ей с самого начала следовало подумать о чем-то более интимном. В конце концов, пятьдесят — не возраст плясок и ревущей музыки, пятьдесят — скорее возраст захватывающих бесед с глубокими и близкими людьми. Брови сказали бы ей, что никто здесь не близок с Авнером, но они видят, что Пнина уже на грани слез, и решают промолчать и дать ей увлечь их на диван. Она усаживает Брови, Пластырь и Усы тоже спешат сесть. Усы — чемпион мира по успокаиванию, в их жизни было уже немало разговоров с клиентами, потерявшими все свои деньги в результате краха той или иной инвестиции, и Усы всегда знали, как себя вести, особенно с женщинами. Они сыплют анекдотами, разливают всем напитки, успокаивающе кладут ладонь на бледное плечо Пнины. Если бы здесь появился посторонний, он бы точно решил, что они пара. Пластырь тоже неплохо вписывается в картину. В его пользу работает то, что ему некуда пойти. У него жена, которая всегда выглядит так, будто у нее умер близкий, и несносный двухлетний ребенок, которого сегодня положено мыть Пластырю. Здесь же он может сидеть, выпивать понемножку, тусить с теми, кто преуспел в этой жизни чуть больше него — по крайней мере, с финансовой точки зрения, — и формально это считается работой. И когда он вернется домой — а вернется он поздно, — ему достаточно будет скорчить усталую мину и рассказать, как ему весь вечер высаживали мозг, а ему ничего другого не оставалось, кроме как улыбаться и терпеть, потому что они важные клиенты. «Так-то оно, — скажет он, — я ради заработка должен выслушивать чужие глупости, вот так же, как ты должна…» — и тут он умолкнет, словно бы у него вылетело из головы, словно бы у него из памяти улетучилось, что уже больше двух лет она не работает и весь груз ложится на его плечи. Тут она наверняка заплачет и скажет, что она не виновата в своей послеродовой депрессии, что это известный медицинский факт, что это не ее фантазии, это химия, это как болезнь. Если бы она могла, она бы смерть как хотела вернуться на работу, но она не может, она просто не может… А он прервет этот поток и извинится. Скажет, что вообще не имел ничего в виду, что у него просто случайно вырвалось. И она ему поверит — или не поверит. Между ними столько пустоты, поэтому какая теперь разница. Усы словно понимают все, что промелькнуло у Пластыря в голове, и подливают ему еще коньяку. Эти Усы прямо нечто, думает Пластырь, совершенно уникальный парень. А вот Брови, наоборот, немножко напрягают, эдакий невротик. Когда они только пришли, он все время ел, а теперь лишь смотрит на часы и чешется. Раньше, когда Пнина пыталась убедить его остаться, Пластырю почти хотелось вмешаться в разговор и сказать ей отпустить Брови, дать им уйти, да и все. Никому они тут не нужны. Можно подумать, они друг детства Авнера или еще что — всех-то дел, зуб посверлил. И вообще, если подумать, немного странно, что кроме них троих никто не пришел. Что это говорит о действительно близких друзьях Авнера? Что они настолько эгоистичные? Что он сделал им больно? Может, это говорит нам, что таких друзей вообще нет?

Интерком гудит, и Пнина бежит отвечать. Усы подмигивают Бровям и Пластырю и организуют новый заход по коньяку.

— Не волнуйся, — говорят они Бровям, словно те — очередной клиент банка, впутавшийся в неприятности, — все будет нормально.

В интерком всего-то позвонил человек из кейтеринга. Их пикап блокирует другую машину. Он спрашивает, можно ли воспользоваться стоянкой для жильцов. Пнина даже не успевает ответить, когда звонит телефон. Она спешит взять трубку. В трубке тишина.

— Авнер, — говорит Пнина, — где ты? Все в порядке? — Она знает, что это Авнер, потому что номер, с которого сделан звонок, высветился на экране. Но ответа нет, только короткие гудки.

Пнина нервничает. Она начинает плакать, но это очень странный плач. У нее мокрые глаза, она сотрясается всем телом, но не издает ни звука, точно телефон, поставленный на виброзвонок. Усы торопливо подходят к ней и берут у нее из пальцев рюмку с коньяком, пока та не упала и не разбилась.

— Он не в порядке, — говорит Пнина и с силой прижимается к Усам. — С ним что-то не так. Я знаю, я все время это знала. Из-за этого я и затеяла вечеринку — чтобы его подбодрить.

Усы подводят ее к дивану и сажают рядом с Бровями. Брови адски расстроены. Когда Пнина пошла к телефону, они планировали по ее возвращении сказать, что им пора идти, что их ждет жена или вроде того, но после этого звонка они уже знают, что шансов нет. Пнина теперь совсем близко, Бровям слышно ее дыхание, такое прерывистое. И лицо у нее совершенно белое. Вид такой, будто она собирается в обморок упасть. Пластырь приносит стакан воды, а Усы подносят стакан к ее губам. Она отпивает немного, пьет еще и начинает успокаиваться. Страшный был момент, думают Брови. Интересно, что он ей сказал по телефону, думает Пластырь. Даже когда она слабая, думают Усы, даже когда она едва не падает, она совершенная женщина. Усы чувствуют, как в глубине брюк зарождается эрекция, и надеются, что никто этого не заметит.

Интерком снова гудит. Это опять человек из кейтеринга, он ждет ответа насчет стоянки для жильцов. Очень проблемное время, и найти на улице место для стоянки грузовой машины реально сложно. Пластырь, ответивший на интерком, повторяет вопрос вслух. Усы кивком дают ему понять, чтобы он ответил положительно. Но после того, как Пластырь дает ответ, полуобморочная Пнина лепечет, чтобы стоянку не занимали. Есть один сосед с семнадцатого этажа, который вечно скандалит. Всего неделю назад к ней на час или даже меньше заезжал знакомый, и его машину эвакуировали. Брови вызываются спуститься и сказать кейтерингу, чтобы не занимали стоянку. Оттуда, думают они, дорога домой будет короче. Усы говорят, что Бровям стоит остаться, Пнина же явно не очень, и желательно, чтобы рядом был врач.

— Я зубной врач. — Брови подчеркивают слово «зубной».

— Ты зубной врач, я в курсе, — говорят Усы, нарочно подчеркивая слово «врач».

Пнина говорит, что теперь они срочно должны поехать в офис к Авнеру. Это на него не похоже — вот так позвонить и бросить трубку. И вообще, у него в последнее время что-то не так. Он все время пьет таблетки. Говорит, что от головной боли, но Пнина знает, как выглядят таблетки от головной боли, а то, что глотает Авнер, — это не какой-нибудь парацетамол или «Адвил», а черные такие таблетки, овальные, не похожие ни на одну таблетку, которую она видела в своей жизни. А по ночам у него кошмары, она знает, потому что слышала, как он кричит во сне. «Поговорите с Кохави! — кричит он. — Поговорите с Кохави!» А когда она его разбудила, он сказал, что все в порядке и никакого Кохави он не знает. А она как раз в курсе, что он знает одного Кохави. Игаля Кохави. Его телефон был у Авнера в наладоннике. Из всех записанных там номеров она не пригласила только этого Кохави. Подумала, что он может испортить атмосферу.

— Я не знаю, что случится, — говорит Пнина, — я боюсь.

А Усы кивают и предлагают вчетвером поехать к Авнеру в офис и проверить, все ли с ним в порядке.

Брови говорят, что все несколько преувеличивают и что первым делом Пнине стоит снова позвонить Авнеру. В конце концов, они просто говорили по телефону и разговор прервался, такое происходит постоянно. Может быть, что-то не так с Авнером, а может быть, что-то не так с «Безеком»[48], и прежде чем тащиться в Герцлию, стоит это выяснить. Пнина дрожащей рукой набирает офис Авнера. Включает громкую связь. Пластырь думает, что это странно. А если Авнер возьмет трубку и скажет ей что-нибудь интимное или просто обидное? Может выйти нехорошо. Но на том конце никто не отвечает. Брови советуют Пнине позвонить Авнеру на мобильный, и Пнина звонит. Автоматический голос сообщает ей, что она позвонила Авнеру Кацману и что если он нужен кому-нибудь срочно, пусть звонят его секретарше или посылают СМС, потому что он не слушает сообщения. Усы не знакомы с Авнером, но по одной только манере речи сразу понимают, что Авнер им не понравится. Есть в его голосе что-то высокомерное. Это голос человека, считающего, что ему все должны, эдакого «мапайника»[49]. В раананском отделении у Усов было много таких клиентов — типов, которые обижались каждый раз, когда выяснялось, что банк взял с них плату за проведение операции. По их мнению, то, что они согласились открыть счет у Усов в отделении, само по себе огромный подарок банку, а если после этого благородного поступка от них ждут, что они заплатят за выпуск новой чековой книжки или за уход в овердрафт, — так это наглость, чтобы не сказать неблагодарность. Теперь Брови просят Пнину написать Авнеру СМС, но Усы перебивают их и говорят, что нельзя больше терять время и что все они должны немедленно ехать к Авнеру в офис. Пластырь спешит согласиться, для него все это приключение. Между нами, даже если бы Авнер покончил с собой, у Пластыря не было бы поводов нервничать, потому что страхование жизни на самоубийства не распространяется, но что касается жены — он теперь может вернуться хоть в четыре утра и сказать, что это было по работе.

Все едут в машине Усов, в новой «хонде цивик». В лифте Брови еще пытались убедить всех разделиться, чтобы они с Пластырем поехали его машиной, но Усы зарезали эту идею на корню. Пластырь и Брови сидят пристегнутые на заднем сиденье, как двое детей на субботней семейной экскурсии. Не хватает только, чтобы Брови пожаловались Усам и Пнине: «Папа, Пластырь меня достает!» Или попросили остановиться на заправке, потому что им писать хочется. Они на это способны, Брови. Младенец в чистом виде. Если бы сейчас шла война, думают Усы, — а многие говорят, что она идет, — Брови — последний, кого ты хотел бы видеть в качестве защитника своего тыла. Что этот Авнер козел — уже понятно, но у тебя как-никак пациент пропал, его жена в сложном состоянии, а тебя интересуют одни брускетты да вернуться домой пораньше? Брови сзади пишут эсэмэски — небось жене, и наверняка что-нибудь циничное. Пластырь пытается подглядеть, что они там пишут, но ракурс неудачный. Через секунду, когда придет ответное сообщение, ему все-таки удастся прочитать, и там будет написано: «Я жду тебя под одеялом в одних носках». Когда Пластырь прочтет это, его охватит зависть. Он ни разу в жизни не получал сексуальных эсэмэсок. Последний раз, когда его жена хотела сказать ему что-нибудь сексуальное, эсэмэски еще не изобрели, а всем тем девочкам, которых он трахает на стороне, он не разрешает писать эсэмэски или оставлять сообщения. Однажды он прочитал в какой-то газете, что даже если ты стираешь сообщение, его копия остается у мобильного оператора, и потом тебя можно этим шантажировать или просто устроить бардак.

Дорога на Герцлию забита. Все, кто работает в Тель-Авиве, едут сейчас домой. В обратном направлении движение, напротив, абсолютно свободное. Брови воображают, как Авнер возвращается сейчас машиной домой после совершенно обыкновенного рабочего дня. В прервавшемся разговоре он хотел сказать Пнине, что любит ее, что он просит прощения за некоторую напряженность последних дней, а еще за то, что врал ей про черные таблетки. Они от геморроя, ему было стыдно ей в этом признаваться, и он впаривал ей байки про головную боль. Приехав домой, он обнаружит рассерженных людей рядом с пикапом кейтеринга, они будут ругаться с соседом из-за парковки, и ему придет в голову какая-нибудь буддистская мысль про то, что большинство наших ссор происходит из-за пустяков; он прыгнет в лифт, а когда доберется до своего этажа и откроет дверь, обнаружит пустую квартиру и наполовину выпитую бутылку коньяка. Пнины там не будет, и его это обидит. В конце концов, у него сегодня день рождения. Ему не нужно от нее ни подарков, ни вечеринок — они уже преодолели этот возраст, — но неужели это слишком — желать, чтобы твоя партнерша была с тобой, просто была с тобой в твой, черт возьми, день рождения? И все это время, думают Брови, Пнина вообще-то в пробке по дороге на Герцлию. Какая чушь.

Но Авнер тем временем вовсе не едет в свою квартиру в Рамат-Авиве. В офисе в Герцлии его тоже нет. Когда эти четверо добираются туда, в офисе уже вообще никого нет, но охранник на входе говорит, что видел, как Авнер уходил меньше часа назад. Охранник говорит, что у Авнера был пистолет. Он в курсе, потому что Авнер спросил его, как взводить курок. Точнее, Авнер знал, как взводить курок, но что-то там застряло и Авнер надеялся, что охранник ему поможет. Вот только этот охранник — не самый подходящий адресат для таких вопросов, охранник всего лишь старик из Казахстана, всю жизнь выращивал овощи в какой-то далекой деревне, он вовсе не Рэмбо. Приехав в Израиль, он попросился на сельхозработы, но люди из министерства труда сказали, что сельхозработами теперь занимаются только таиландцы и арабы и что с этого момента и до самой смерти он может либо сидеть на пенсии, либо работать охранником. Охранник рассказывает, что когда он не смог помочь с пистолетом, Авнер рассердился на него и даже принялся ругаться.

— Нехорошо, — говорит он Усам, — нехорошо ругать еврея моего возраста. И из-за чего? Я разве что-то не так сделал?

Усы кивают. Они знают, что если захотят, то и этого старика смогут успокоить, но у них уже нет сил. И их нервирует эта история с пистолетом. По дороге сюда Усы думали, что, может быть, Пнина несколько преувеличивает, но теперь видят, что она права.

— Если б он меня про сельское хозяйство спросил, я бы ему во всем помог, — говорит охранник Пластырю. — Я люблю помогать. Но в пистолете я не понимаю. Так чего ругаться?

По дороге к машине Пнина плачет. Брови говорят, что вся эта история уже вне их власти, надо вызывать полицию. Пластырь вмешивается и говорит, что полиция ничего не сделает. Если у вас нет связей, пройдет как минимум день, прежде чем они хотя бы жопу поднимут. Не то чтобы у Пластыря был план лучше, чем обратиться в полицию, но Брови уже давно действуют ему на нервы, и меньше всего на свете он склонен хоть в чем-то с ними соглашаться. Усы гладят Пнину по голове. У них в этот момент тоже нет никакого плана, они ни о чем не могут думать, когда она плачет. Ее слезы заполняют им череп, топят любую мысль, прежде чем Усы додумывают ее до конца. И то, что Пластырь с Бровями спорят рядом, тоже не очень-то помогает им сосредоточиться.

— Вы двое берите такси. Вы тут уже ничем не можете помочь, — бросают Усы.

— А как же ты и Пнина? — спрашивает Пластырь.

Он совсем не хочет уходить, или платить за такси, или ехать с Бровями до самого Рамат-Авива. Усы пожимают плечами. Им нечего ответить.

— Он прав, — говорят Брови.

Они знают, что это их шанс слинять, а вдобавок, Усы правы, то, что их четверо, ничем не помогает. Усы могут и сами поехать с Пниной в полицию, им не нужно, чтобы Брови с Пластырем держали их за ручку. Пластыря происходящее не очень устраивает: именно теперь, когда имеют место пистолет и экшн, возвращаться домой — это облом. Если он останется, он может что-нибудь изменить — к примеру, спасти этого Авнера, а даже если нет и он просто найдет его труп вместе с Усами и Пниной, это будет переживание, которое он запомнит на всю жизнь. Пусть и не самое удачное переживание, но все-таки переживание. В последние годы у него их было маловато. Была ракета во время Второй ливанской войны, когда ударной волной выбило окна в домике, который они сняли, чтобы отдохнуть на севере, и был матч в Яд-Элияху, на который Пластырь пошел с другом, и телекамеры засняли его среди зрителей, как раз когда он зевал. Может, еще рождение сына. Хотя Пластырь при этом не совсем присутствовал. Жена выгнала его из родильного блока за несколько минут до, потому что он рассердил ее, ответив на чей-то звонок по работе. Короче, Пластырь не рвется уходить, но он в курсе, что если Брови и Усы против, он не может настоять и остаться, не выставив себя козлом. Сейчас его положение может спасти только идея. Потрясная идея, которая задаст план или цель и в то же время поместит его в центр происходящего как инициатора, как направляющего, как человека, которого хорошо иметь под рукой.

— Надо поговорить с Игалем Кохави, — говорит он, обращаясь наполовину к Усам, а наполовину к Пнине, которая уже перестала плакать и теперь просто тяжело дышит. — Пнина сказала, что у нее есть телефон в наладоннике Авнера. А если Авнеру снился про него сон, от которого он кричал, значит, что этот Кохави прочно сидит у Авнера в голове. Кто знает, на первый взгляд вся история с пистолетом выглядит так, будто Авнер хочет покончить с собой, но что, если он собирается пойти убить этого самого Кохави? Надо позвонить ему и предупредить, объяснить.

Как только Пластырь произносит «покончить с собой», Пнина снова принимается плакать, а когда он говорит «убить», она просто теряет сознание. Счастье, что Усы успевают подхватить ее за секунду до того, как она шлепается лицом об асфальт. Пластырь бросается к ним, он хочет помочь, но взгляд Усов предостерегает его, что это плохая идея. Стоящие в стороне Брови замечают, что это ничего, это просто от стресса. Надо дать ей стакан воды, посадить ее на скамейку, и через минуту она снова будет на ногах.

— Валите отсюда оба! — кричат Усы. — Валите отсюда немедленно.

Позже, в такси, Пластырь скажет Бровям, что Усы зарвались, кто эти Усы такие, чтобы на них рот открывать? Сегодня если офицер так с солдатом разговаривает, на него жалобу пишут, с чего это Усы так орут на двух человек, которых еле знают и которые всего-то помочь хотят? Это он потом скажет, в такси. А сейчас, перед офисным зданием в Герцлии Питуах, Пластырь ничего не говорит, и они с Бровями уходят, оставляя Усы и Пнину одних.

Усы на руках несут ее в машину и осторожно, словно очень хрупкий предмет, опускают на пассажирское сиденье. Пнина приходит в себя раньше, чем они добираются до машины, и бормочет что-то с полуприкрытыми глазами, но только теперь, усадив ее, Усы вслушиваются.

— Хочу пить, — говорит она.

— Я знаю, — говорят Усы, — у меня в машине нет воды, прости. Можем купить. Я видел, по дороге сюда, совсем близко, была «Арома».[50]

— Думаешь, он уже мертв? — спрашивает она.

— Кто? — спрашивают Усы. Они знают, о ком она, но притворяются, что нет, — это манипуляция, благодаря которой ее тревога должна показаться чрезмерной. Пнина смотрит на Усы, но не говорит «Авнер», как ожидалось. Просто смотрит. — Я уверен, что он в порядке, — говорят Усы. Их голос звучит убедительно. Благодаря этому голосу они когда-то получили отделение в Раанане, а теперь — в Рамат-Авиве.

— Мне страшно, — говорит Пнина именно так, как Усы представляли себе, стоило им впервые увидеть ее этим вечером. Она так красива, когда произносит эти слова. Усы наклоняются вперед и целуют ее сухие губы. Ее губы отдаляются от их губ. Усы ничего не видят, они даже не замечают, как ее рука приходит в движение, но щека чувствует пощечину.

Последним человеком, единственным человеком, которому Пнина дала пощечину, был Авнер. Это произошло семнадцать лет назад. Он тогда не был ни богатым, ни язвительным, ни лысеющим, но уже тогда в нем жила уверенность, что все принадлежит ему. Это было их первое свидание, и они пошли в ресторан. Авнер хамил официанту и заставил ее вернуть блюдо, которое не было потрясающим, но было вполне терпимым. Пнина не понимала, что делает за одним столом с этим выпендрежником. Их свела ее соседка по квартире. Сказала Пнине, что Авнер гениальный, а ему — что Пнина очаровательная, что, собственно, было ее способом сказать, что Пнина красивая и при этом не быть сексисткой. Авнер весь вечер говорил с ней об акциях, опционах и управляющих компаниях, слова ей вставить не дал. После еды он довез Пнину до ее дома на своем раздолбанном белом «автобьянки». Он остановился у подъезда, заглушил мотор и предложил подняться наверх. Она сказала, что это не кажется ей хорошей идеей. Он напомнил ей, что знаком с ее соседкой по квартире и всего лишь хочет зайти поздороваться. Поздороваться и сказать спасибо за то, что она их познакомила. Пнина вежливо улыбнулась и ответила, что соседка вернется поздно, потому что сегодня у нее вечерняя смена. Она пообещала, что передаст и привет, и благодарность, и уже открыла дверь машины, но Авнер закрыл дверь и поцеловал Пнину. В его поцелуе не было ни тени сомнения, никакого поиска или вопроса, что она чувствует там, на другом конце поцелуя. Это был всего лишь поцелуй в губы, но он ощущался как изнасилование. Пнина ударила его ладонью по щеке и вышла. Авнер не бросился за ней и не окликнул. С балкона ей был виден стоящий внизу «автобьянки» — он никуда не двигался. Где-то, наверное, час. Так и стоял, когда она пошла спать. Утром ее разбудил посыльный с огромным и несколько безвкусным букетом цветов. В записке было всего одно слово. «Прости».

Когда Брови приезжают домой, их жена уже спит. Брови совершенно не устали. Их тело лопается от адреналина. Мозг Бровей знает, что все обмороки, ожидания и странные споры этого вечера происходили на пустом месте, но глупое тело восприняло происшедшее всерьез. Вместо того чтобы лечь в постель, Брови усаживаются перед компьютером и проверяют почту. Там всего одно письмо — от придурка, с которым Брови учились в начальных классах и который нашел их мейл через интернет. Вот что фрустрирует во всей этой технологии, думают Брови. Те, кто придумал интернет, были гениями и наверняка верили, что служат прогрессу человечества, а в результате люди, вместо того чтобы использовать все эти сложнейшие достижения для учебы и исследований, достают какого-нибудь несчастного, который сидел с ними за одной партой в четвертом классе. Что Бровям, собственно, отвечать этому Ифтаху Рузельсу? Помнишь, как мы провели черту ровно посреди парты? Как ты толкал меня локтем, если я за нее забирался? Брови пытаются представить себе, как выглядит жизнь Ифтаха Рузельса, если в свободное время у того нет лучшего занятия, чем разыскивать мальчика, который учился с ним в одном классе тридцать лет назад и, в сущности, никогда ему не нравился. Несколько минут Брови издеваются над Рузельсом, а потом задумываются о себе. Можно подумать, они что-нибудь эдакое делают со своей жизнью. Парят над вонючими ртами, сверлят и заделывают дырки в гниющих зубах. «Уважаемая профессия» — так говорит мама Бровей каждый раз, когда речь заходит о зубных врачах. Но что в ней такого уважаемого? В чем, собственно, разница между Бровями и сантехником? Оба имеют дело с вонючими дырками, сверлят и заделывают отверстия ради денег. Оба неплохо зарабатывают. И оба, с высокой вероятностью, получают не слишком много удовольствия от своей работы. Только вот профессия Бровей «уважаемая», и ради этого уважения они были вынуждены на пять лет покинуть страну и отучиться в Румынии, в то время как сантехнику наверняка было полегче. Сегодня был просто предел, с этой операцией на деснах, — старик не переставая выл и кровоточил и вдобавок чуть не задохнулся, подавившись отсосом. А Брови, все время пытавшиеся успокоить обоих, неотвязно думали, что все это пустое. Что старика ждет как минимум год страданий, прежде чем он привыкнет к имплантам, и что наверняка за два дня до или через два дня после этого он умрет от инфаркта, или от рака, или от инсульта, или от чего там люди умирают в его возрасте. Надо ограничить возраст оказания помощи больным восемьюдесятью годами, думают Брови, пока снимают обувь, а дальше просто говорить им: «Хватит, пожили. Теперь относитесь к остатку своих лет как к бонусу, как к подарку без обменной квитанции. Болит? Ложитесь в постель. Продолжает болеть? Подождите — или оно пройдет, или вы умрете». Этот возраст, думают Брови, пока чистят зубы, уже несется ко мне, мчится следом, как бешеный конь, роняющий пену с губ. Еще немного — и это я буду лежать в постели, с которой не встану. И что-то в этой мысли успокаивает их.

— Прости, — говорят Усы, — я не хотел.

Пнина может докопаться до него, спросить, чего именно он не хотел — поцеловать ее? воспользоваться ее слабостью? проделать с ней весь путь до Герцлии в машине, пахнущей смесью пота и кокосового освежителя воздуха? Но она ничего не говорит, у нее нет сил. Она только просит отвезти ее домой.

— Может, нам стоит поехать в полицию, — говорят Усы. — Все-таки, на всякий случай.

Но Пнина качает головой. Авнер в конце концов вернется, она это знает, он не из тех, кто кончает с собой, и не из тех, кто стреляет в других. Сначала, когда Пластырь только произнес это вслух, она испугалась, но теперь, когда она пытается вообразить, как Авнер засовывает пистолет себе в глотку или приставляет к виску, становится ясно, что это вообще на него не похоже. Усы не спорят, а просто везут ее домой. Под домом машина кейтеринга стоит двумя колесами на тротуаре и все еще перекрывает улицу. Бедняги, все это время они тут ждали. Усы предлагают выйти и поговорить с ними. Пнина видит, что они хотят чем-нибудь помочь, искупить вину. Но она им не дает. Не чтобы наказать, а просто у нее нет сил. Когда она выходит из машины, Усы ее окликают. Она надеется, что они не собираются извиняться снова. Ярость, затопившая ее, уже исчезла. Она уже правда не сердится. Вообще-то Усы, кажется, приятный человек. А что ее поцеловали — может, момент был выбран из рук вон плохо, но она чувствовала, что они желали ее с той минуты, как вошли в дом, и большую часть вечера это чувство радовало ее. Усы протягивают ей подарок для Авнера и визитку и объясняют, что на визитке есть номер их мобильного и она может звонить в любое время. Она кивает. Она не позвонит им, не сегодня.

Пластырю удается припарковаться прямо под домом. Но вместо того чтобы подняться на два этажа, вставить ключ в замок, раздеться в темном коридоре и тихо влезть на свою половину кровати, он принимается идти. Сперва он не очень-то знает куда — Штандер, Шломо А-Мелех, Кинг Джордж, потом Дизенгоф. Только на Дизенгоф он понимает, что хочет к морю. Он доходит до набережной, а оттуда спускается на пляж. Он снимает обувь и носки и стоит на месте, сгребая пальцами ног морской песок. За спиной он слышит шум дорожного движения и модный транс, доносящийся из какой-то лавочки. Впереди он слышит голос волн, разбивающихся о волнорез неподалеку.

— Прости, — говорит ему появившийся из ниоткуда паренек с короткой армейской стрижкой. — Ты местный? Тель-авивский?

Пластырь кивает.

— Круть, — говорит Стрижка. — Не знаешь, где тут можно оттянуться?

Пластырь может спросить, какой именно способ оттянуться имеется в виду: алкоголь? девушки? необъяснимая горячая волна, заполняющая грудь? Но какой смысл — он не знает, где найти хоть что-нибудь из этого, и просто мотает головой. Но Стрижка не отстает:

— Ты ж говоришь, что местный, нет?

Пластырь не отвечает, он только смотрит вдаль, туда, где чернота моря встречается с чернотой неба. Интересно, что стало с этим Авнером, думает он, — я надеюсь, в конце концов все как-то утряслось.

Какое ты животное?

Предложения, которые я сейчас пишу, предназначены для развлечения зрителей немецкого общественного телевидения. Тележурналистка, пришедшая сегодня ко мне домой, попросила, чтобы я печатал на компьютере, потому что это всегда отлично смотрится: писатель пишет. Это клише, она в курсе, но, в конце концов, клише — одно из непривлекательных агрегатных состояний правды, а ее роль как журналистки — сделать правду привлекательной, сломать клише при помощи нестандартного освещения и неожиданных ракурсов. Свет у меня дома падает отлично, ей не придется включать ни одного софита, теперь осталось только, чтобы я начал писать.

Сначала я притворялся, что пишу, но она сказала, что это не то. Мол, сразу видно, что я только придуриваюсь.

— Пишите всерьез, — велела она, а потом подчеркнула: — Рассказ. Не просто последовательность слов. Пишите естественно, так, как вы всегда пишете.

Я сказал, что для меня это неестественно — писать, когда меня снимает общественное телевидение Германии, но она настаивала.

— Так воспользуйтесь этим, — сказала она. — Напишите рассказ именно об этом. О том, как это неестественно и как из этой неестественности что-то вдруг начинает прорезаться: настоящее, полное страсти. И оно разливается по вашему телу от мозга до поясницы. Ну или наоборот — не знаю, как у вас это работает. В смысле, где у вас в теле начинается произведение. Это очень индивидуально.

Она рассказала, что однажды интервьюировала бельгийского писателя, у которого во время работы всегда была эрекция. Что-то в процессе письма «отвердевало ему член» — так она выразилась. Это наверняка было калькой с какого-нибудь немецкого выражения, но по-английски звучало очень странно.

— Пишите, — вновь потребовала она. — Отлично, мне нравится ваша ужасная осанка, ваша напряженная шея. Просто замечательно. Продолжайте писать, все прекрасно. Вот так, естественно. Не обращайте на меня внимания, забудьте, что я здесь.

И вот я продолжаю писать, и не обращаю на нее внимания, и забываю, что она здесь, и чувствую себя естественно. Насколько вообще могу. У меня не сведены счеты со зрителями немецкого общественного телевидения, но сводить их сейчас не время. Сейчас время писать. Писать что-нибудь отвечающее требованиям хорошего вкуса, потому что если писать глупости, как она мне уже объяснила, это будет смотреться очень нехорошо.

Мой сын возвращается из садика. Он подбегает и обнимает меня. Он всегда меня обнимает, если в доме съемочная группа. В начале журналистам приходилось его просить, но теперь он уже тренированный: подбежать, в камеру не смотреть, обнять, сказать: «Папа, я тебя люблю». Ему еще четырех нет, а он уже понимает, как дела делаются, этот мой крошка сыночек.

Жена у меня не такая удачная, говорит журналистка немецкого общественного телевидения. Не вливается в процесс. Она все время поправляет волосы, бросает взгляды в камеру. Но это не такая уж большая проблема, ее всегда можно отрезать потом, при монтаже. Этим-то и хорошо телевидение. В жизни оно не так. В жизни ты не можешь отрезать ее, стереть. Может только Бог, или автобус, если он ее переедет. Или тяжелая болезнь. Сосед над нами — вдовец, неизлечимая болезнь унесла его жену. Не рак, что-то другое. Оно начинается в кишечнике и заканчивается плохо. Полгода она испражнялась кровью. По крайней мере, так он мне рассказывал. Полгода, прежде чем Господь Вседержитель вырезал ее на монтаже. С тех пор как она умерла, к нам в здание приходят всякие женщины на высоких каблуках, пахнущие дешевыми духами. Они приходят в самые неожиданные часы, иногда даже в полдень. Он пенсионер, наш сосед сверху, расписание у него гибкое. А они — если верить моей жене, по крайней мере, — проститутки. Когда она произносит «проститутки», это получается у нее естественно, будто она говорит «сельдерей». А вот когда ее снимают — ничего естественного. Никто не идеален.

Мой сын любит проституток, которые приходят к нашему соседу сверху.

— Какое ты животное? — спрашивает он, если они попадаются ему на лестничной площадке. — Я сегодня мышка. Быстрая и ловкая мышка.

И они сразу понимают и подкидывают ему название животного: «слон», «медведь», «бабочка». У каждой проститутки свой зверь. Это странно, потому что другие люди, которых он спрашивает про животное, вообще не понимают, чего он от них хочет. Но проститутки отлично вливаются в процесс.

Что наводит меня на мысль: может быть, в следующий раз, когда явится съемочная группа, я приведу одну из этих женщин вместо моей жены и все получится гораздо естественнее. Они выглядят отлично — дешево, но отлично, — да и сын мой ладит с ними лучше. Когда он спрашивает мою жену, какое она животное, она настаивает:

— Я не животное, лапочка. Я человек. Я твоя мама.

И тогда он начинает плакать.

Почему она не вливается в процесс, моя жена? Почему сказать о женщинах с дешевыми духами «проститутки» для нее легко, а сказать маленькому мальчику «я жираф» граничит с невозможным? Это бесит меня, мне аж хочется ударить. Не ее — ее я люблю, — но кого-нибудь. Выместить свою фрустрацию на том, кто этого заслужил. Правые могут вымещать свой гнев на арабах. Расисты — на неграх. Но мы, леволибералы, — мы в ловушке. Мы сами себя в нее загнали, нам не на кого вызвериться.

— Не называй их проститутками, — наезжаю я на жену, — ты же не знаешь, проститутки они или нет, ты не видела, чтобы им платили, ну и не называй их так, окей? Каково бы тебе было, если бы тебя кто-нибудь назвал проституткой?

— Отлично, — говорит немецкая тележурналистка. — Мне нравится. Морщина на лбу. Быстрая печать. Теперь осталось снять крупный план нескольких переводов твоих книжек на другие языки, чтобы наши зрители знали, какой ты успешный, и еще одно такое объятие с сыном, — в прошлый раз он слишком быстро подбежал, и наш оператор Йорг не успел перефокусировать камеру.

Моя жена спрашивает, нужно ли немцам, чтоб она тоже обняла меня заново, и в глубине души я молюсь, чтобы журналистка ответила «да». Я так хочу, чтобы жена снова обняла меня, чтобы ее гладкие руки обвились вокруг меня, как будто во всем мире нет ничего, кроме нас.

— Не надо, — холодно говорит ей немка, — это у нас уже есть.

— Какое ты животное? — спрашивает немку мой сын, и я спешу перевести его вопрос на английский.

— Я не животное, — смеется она и проводит рукой с длинными ногтями по его волосам. — Я монстр. Монстр, который приехал из-за океана, чтобы есть вот таких красивых маленьких детей.

— Она говорит, что она певчая птица, — перевожу я своему сыну совершенно естественно. — Она говорит, что она красноперая певчая птица, которая прилетела сюда из-за океана.

Примечания

1

То есть этнически принадлежит к «восточным» евреям (ивр.). — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Имеется в виду принадлежащий к семье евреев — выходцев из Марокко.

(обратно)

3

«Решет Бет» — одна из центральных израильских радиостанций.

(обратно)

4

«Бонзо» — дешевая израильская марка собачьего корма.

(обратно)

5

«Фисфусим» — израильская телепередача на Десятом канале, в которой ведущие разыгрывают случайных прохожих.

(обратно)

6

От англ. Jesus Christ, зд.: «Господи Исусе!», и cheese — «сыр».

(обратно)

7

Зд.: «что за нахуй»… «нахуй»… «хуй тебе» (англ.).

(обратно)

8

Зд.: белая шваль (англ.).

(обратно)

9

Конец игры (англ.).

(обратно)

10

Абу-Кабир — район Тель-Авива, где находится израильский общенациональный центр судебной медицины.

(обратно)

11

Ктуба — брачный контракт, подписываемый во время иудейской свадебной церемонии.

(обратно)

12

«AM-PM» — израильская сеть круглосуточных супермаркетов.

(обратно)

13

«Ихилов» — тель-авивская больница, одна из крупнейших больниц в Израиле.

(обратно)

14

Это моя жена. Она передает привет (искаж. англ.).

(обратно)

15

«Мецудат-Зеев» — офисное здание в центре Тель-Авива.

(обратно)

16

«Новый вечер» — ток-шоу, последовательно выходившее на нескольких израильских телеканалах.

(обратно)

17

Арсы — пренебрежительное обозначение представителей восточных этносов.

(обратно)

18

Надувательств (идиш).

(обратно)

19

Немодно (искаж. англ.).

(обратно)

20

«Богиня» (англ.).

(обратно)

21

Вот же большое дело! (искаж. англ.)

(обратно)

22

«Стеймацки» — крупная сеть израильских книжных магазинов.

(обратно)

23

Сарит Хадад (р. 1978) — израильская поп-певица, звезда эстрады 2000-х. Зоар Аргов (1955–1987) — израильский поп-певец в стиле «мизрахи» (восточного направления израильской музыки).

(обратно)

24

Еврейское агентство «Сохнут» — международная сионистская организация, занимается репатриацией в Израиль, помощью репатриантам и сионистским просвещением.

(обратно)

25

Дон Делилло (р. 1936) — американский писатель и драматург. Роман «Изнанка мира» (Underworld, 1997) — одно из наиболее известных и успешных его произведений.

(обратно)

26

«Ган А-Ир» — пространство в центре Тель-Авива, объединяющее общественный, жилой и торговый комплексы.

(обратно)

27

Отсылка к цитате «Хорошо требует (соблюдения заповедей) — хорошо исполняет (заповеди сам)» из Вавилонского Талмуда, трактат «Хагига», лист 14, страница Б.

(обратно)

28

Авиху Бен-Нун (р. 1939) — израильский государственный и военный деятель, одиннадцатый командующий Военно-воздушными силами Израиля.

(обратно)

29

Не курить (фр.).

(обратно)

30

Моей жене тоже не нравилось, когда я курил (искаж. англ.).

(обратно)

31

Нет английский (искаж. англ.).

(обратно)

32

Вы того же возраста, что и моя дочь. Вам надо больше есть. Как сейчас — так плохо для здоровья (искаж. англ.).

(обратно)

33

Моя дочь живет в Марселе. Она замужем за врачом. За окулистом, понимаете ли (искаж. англ.).

(обратно)

34

Израильские телеканалы, регулярно показывающие документальные фильмы.

(обратно)

35

«hа-Арец» — крупное израильское ежедневное периодическое издание.

(обратно)

36

«Крембо» — израильское дешевое лакомство из крема, покрытого шоколадом.

(обратно)

37

В Израиле фактически нет маршрутных автобусов синего цвета.

(обратно)

38

«Приятный день» (англ.).

(обратно)

39

Крайот — общее название нескольких пригородов Хайфы.

(обратно)

40

«Трапеза скорбящих», она же «трапеза выздоровления», — первая трапеза после похорон; по еврейской традиции, ее накрывают для скорбящих родственники и соседи.

(обратно)

41

Шива — еврейский обычай, в соответствии с которым родственники умершего в течение семи дней скорбят дома и принимают гостей.

(обратно)

42

Ничего страшного, ничего страшного (англ.).

(обратно)

43

Вы в порядке? (искаж. англ.)

(обратно)

44

Свидание вслепую (англ.).

(обратно)

45

Свидание, на которое отправляются две пары (англ.).

(обратно)

46

Кинотеатр на открытом воздухе, где можно смотреть фильм, не выходя из автомобиля (англ.).

(обратно)

47

Рамат-Авив — престижный район Тель-Авива.

(обратно)

48

«Безек» — ведущая телефонная компания Израиля.

(обратно)

49

Сторонник партии «Мапай» («Партия рабочих Земли Израильской», 1930–1968). По сей день существует стереотип «мапайника» как представителя общественной и деловой элиты, заинтересованного в первую очередь в собственном комфорте и безопасности.

(обратно)

50

«Арома» — израильская сеть популярных кафе.

(обратно)

Оглавление

Внезапно в дверь стучат

«Ложнолэнд»

«Чизус Крайст»[6]

Семен

C закрытыми

Здоровое утро

Команда

Пудинг

В последнее время у меня как раз стоит

Укол

Воспитанный мальчик

«Мисти́к»

Писательское мастерство

Насморк

Поймать кукареку за хвост

Выбери цвет

Синяк

Что у нас в карманах?

Плохая карма

Илан

Сука

Рассказ-победитель

Рассказ-победитель II

Как следует

Яйцо с сюрпризом

Золотая рыбка

Не совсем одна

Когда все кончится

Большой синий автобус

Геморроид

Сентябрь круглый год

Джозеф

Трапеза скорбящих[40]

Больше жизни

Параллельные вселенные

Апгрейд

Гуайява

Вечеринка-сюрприз

Какое ты животное? Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg