«Проклятие свитера для бойфренда»

Проклятие свитера для бойфренда (fb2) - Проклятие свитера для бойфренда [litres] (пер. Л. В. Парнюк) 1656K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Аланна Окан

Аланна Окан Проклятие свитера для бойфренда Вязаные истории о жизни и о любви

Alanna Okun

THE CURSE OF THE BOYFRIEND SWEATER

Text Copyright © 2018 by Alanna Okun

Published by arrangement with Flatiron Books.

All rights reserved.

© Парнюк Л.В., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Она прекрасна! Я смеялся до слез и перечитывал некоторые моменты много раз. Это книга, которую глотаешь за один присест, потому что невозможно остановиться. А потом жалеешь, что книга так быстро закончилась. Аланна Окан – звездный и красноречивый писатель. Ее человеческий опыт настолько мне близок и ее мировоззрение настолько уникально, что я то и дело восклицал про себя: «Да! Точно!» Книга – жемчужина.

The New Republic

«В создании вещей своими руками есть некая сила, особенно когда они сделаны только для вас. Это тихое накося-выкуси всем компаниям, продающим одежду, или журналам, или людям, которые заставляли вас чувствовать себя ущербными».

Аланна Окан

Набирая петли

Никогда не знаешь до конца, во что выльется проект, пока он не будет готов. Это относится ко многим вещам – книгам, рецептам, отношениям, а особенно – к вязанию.

Допустим, вы хотите связать шапку. Вот вы уже провязали пару сантиметров того, что предположительно будет полями шапки, но пока что это только намек на поля; поля не станут полями, пока они не связаны с шапкой. Эти поля могут с такой же легкостью превратиться в горловину свитера, если уж вы решите зайти так далеко и у вас хватит на это пряжи. А можно на этом закончить и оставить все прямо так, получив в итоге этакую эластичную повязку для волос, как у девушек из рекламы средств для очищения кожи, где они омывают водой свои и без того идеальные лица. А может, вы решите, что вам нужна именно шапка, но только с резинкой до самой макушки или с косами, или совсем другого цвета, не такого, которым вы начали вязать.

Можно пахать, не разгибая спины, и закончить весь проект целиком еще до полудня, имея четкое представление о конечном результате, а можно отложить его в сторону на долгие месяцы и браться за него лишь время от времени, провязывая пару рядов под настроение. Можно начать вязать вещь в качестве подарка, а потом вдруг решить оставить ее себе, или наоборот. Можно вдруг обнаружить, что она совсем не похожа на первоначальную задумку – к своему разочарованию или восторгу. Или, как это часто случается, можно достичь точки безмятежной неопределенности и принять решение продолжать несмотря ни на что, даже если вы не уверены в конечном результате и даже если вы вовсе не представляете, что же в итоге выйдет, после того как вы вложили в свой труд столько времени и столько пряжи. Можно просто довериться начатой вещи, дать ей шанс раскрыться за пределами вашего контроля.

Мне всегда нравился контроль. Мне нравится обладать им, а еще мне нравится терять его в ограниченных количествах. Звучит как нечто из области БДСМ, но для меня это почти всегда срабатывает в рукоделии – взаимосвязь между созданием вещи именно такой, как мне хочется, и тем, что у меня в конечном итоге получится, даже если я буду вязать, допуская ошибки и отклонения. Я вяжу спицами, вяжу крючком, вышиваю, увлекаюсь любыми занятиями, связанными с нитками и пряжей. Я умудряюсь сочетать все это примерно столь же долго, сколько я существую на этой земле, мои увлечения всегда помогали мне пережить и осознать самые неконтролируемые моменты существования человеческого существа – волнение, горе, разбитое сердце, полный восторг, ужасную скуку. Рукодельный проект дает мне возможность держать в своих руках нечто реальное, даже когда все вокруг проносится в суматошном вихре; он дает мне возможность взять на себя крошечные риски и решать крошечные проблемы и одерживать крошечные победы. Он напоминает мне, что есть еще и спокойные, умиротворенные участки нашего мозга, куда можно сбежать, когда все остальное напоминает зону боевых действий, и что можно, пусть даже на какой-то небольшой краткий срок, там укрыться. А еще: у вас будет пожизненный запас носков, связанных вручную.

Когда я беседую с людьми о рукоделии, девять раз из десяти, что они никогда не держали в руках спицы или не проводили кучу времени в магазине пряжи. Они ничего не знают о подсчете петель, им наплевать на контрольные образцы плотности, так же как и я понятия не имею, что такое «четвертый даун[1]». Но нам обычно легко удается найти общий язык, некую точку соприкосновения, когда тот или иной человек произносит: «О! и ты тоже? А я думал, я один такой!»[2]

Поэтому я считаю, что у большинства людей есть своя собственная версия вязания либо они тратят всю свою жизнь, чтобы найти ее – такое незаметное, но непрерывное движение, которое помогает им преобразовать вселенную и найти уголок для своей личности. Для моего папы – это рыбалка; для брата – музыка. Моя мама творит дома, а сестра творит произведения искусства из ненужных вещей. Кто-то из моих друзей рисует, кто-то бегает марафоны, кто-то делает интернет-мемы, а кто-то даже сидел рядом со мной на диване, пытаясь продеть кончик спицы в петельку впервые в своей жизни.

Иногда, недели спустя, я получаю SMSку. Обычно это фото потрепанного, но вполне годного полотна, чуть больше, чем оно было в тот первый день, а количество дырок и ошибок все меньше с каждым новым рядом.

Гласит это сообщение в той или иной форме: «Понятия не имею, что это будет, но смотри!»

Я говорю им, что никто не имеет понятия, по крайней мере, пока что. Главное – начать, даже если это уродливо, даже если это трудно. Даже (и особенно) если вы из тех людей, кто привык, что все получается именно так, как хочется, кто считает, что наступит конец света, если вдруг одна петля окажется не на месте. Но что хорошо: конец света от этого не наступит, а даже если и так, то всегда можно распустить петли и начать все с самого начала.

Первые ряды

Любой, кто делает что-либо своими руками, должен обязательно сделать что-нибудь для малышей. Конечно, есть очевидные возражения: маленькие дети обязательно срыгнут на ту прекрасную вещь, над которой вы работали долгие месяцы. Они не оценят, как этот сизовато-серый цвет сочетается с горчично-желтым, независимо от того, насколько тщательно вы выбирали пряжу. Нельзя добавить миниатюрные пуговки или крошечные помпончики, потому что малыши – супербезмозглые и считают, что все это – еда, да и в любом случае они перерастут что бы то ни было за пару недель. А еще: они воняют.

Но, несмотря на все это, я не могу припомнить лучшего способа, который напоминает, что жизнь может как прийти в этот мир, так и покинуть его.

К моменту окончания колледжа я вряд ли когда-либо держала малыша на руках, не говоря уже о том, чтобы сделать что-либо для какого-нибудь детеныша. Они казались такими чуждыми и далекими от меня, что не думаю, что я представляла, с чего вообще начать… Это как связать рукавичку для пожарного гидранта…

На похоронах прабабушки моя двоюродная сестра попросила меня подержать ее малышку, пока она сходит в ванную комнату.[3] Голова ребенка уткнулась в мое плечо, а я стояла, как вкопанная, в ужасе, что если я пошевелюсь, то наверняка что-нибудь ему сломаю. Когда ее мама вернулась, я была удивлена, что я совсем не почувствовала вес этого теплого маленького комочка, пусть даже полного соплей и слюней.

В следующем году я связала пару крошечных шапочек для новорожденных детей своих коллег по работе и друзей по хору; я начала, а потом забросила вязать детское одеяльце для семьи, которая жила с нами по соседству. (Этот малыш уже учится в десятом классе, а одеяльце все еще в два ряда шириной.) Но эти проекты были простыми, бездумными, не намного отличающимися от шарфов или от фетровых корзинок, которые я сделала, чтобы хранить мелочь для прачечной. Они не требовали от меня сузить или расширить мой кругозор. И вдруг я обнаружила, что вяжу довольно сложную кофту для малыша, который даже еще и не родился.

Я познакомилась со своей лучшей подругой Одой (и представляется она всегда одним долгим выдохом: «Привет-я-Ода-как-«Ода-к-радости[4]») тем самым летом, когда мы обе окончили колледж. Я жила в Поукипзи[5] и даже и не подозревала, что в тридцати минутах езды, в маленьком городке со сказочным названием Аннандейл-на-Гудзоне,[6] живет девушка, которая вскоре станет довольно значимой частью моей жизни.

Мы познакомились в Нью-Йорке, куда я переехала впервые, а она переехала вновь. С тех пор как мы познакомились, мы целыми днями чатились, а ночами писали друг другу SMSки. Мы спали вместе в одной кровати и ставили зубные щетки в один стакан. (Ода все еще называет свою щетку «гостевой зубной щеткой» – фу!) Мы познакомились с семьями друг друга: она присоединилась ко мне и моим родителям на пляже Род-Айленда в День памяти погибших в войнах, и в День независимости, и в День труда, а я ходила на их долгие роскошные ужины с ее мамой-француженкой и отцом – урожденным ньюйоркцем – в их таунхаусе в Бруклине.

Во время или после одного из таких ужинов Ода и ее мама попросили меня об одолжении: связать кофточку для малыша, который скоро родится у крестной Оды. Несмотря на свои опасения, я сказала: «Да, конечно, все, что угодно», – чтобы помочь этой семье, которая была так добра ко мне в этом до сих пор новом для меня городе.

Я переучивала Оду вязать столько, сколько мы знали друг друга, что сопровождалось отчаянной руганью с ее стороны, и наш план был таков: я отвечаю за кофточку, а она свяжет подходящую шапочку. В свою очередь, ее мама оплатит стоимость пряжи, а Ода будет покупать мне много выпивки. Это был мой первый раз, когда я занималась рукоделием на почти коммерческой основе так близко к деньгам.

Мы съездили в магазин пряжи в нескольких остановках метро от дома родителей Оды. В свое первое лето в Нью-Йорке я жила у них дома целый месяц и так освоилась в этом почти пригородном районе, с его отдельными домиками, опрятными газонами, который, казалось бы, полностью контрастировал с суровыми многолюдными улицами остальной части города.

Выбор пряжи занял довольно много времени. Должна была родиться девочка, и мы отвергли все слишком слащавые пастельные цвета в пользу нежно-серого цвета, для акцента добавив клубок кремовой пряжи: для пушистого помпона (слишком большого, чтобы поместиться в любознательном ротике), для шапочки и для кружевных кромок для кофточки.

Как только мы вышли из магазина, я осознала, что понятия не имею, как делать эти самые кружева для кофточки, мало того, я понятия не имела, как вязать саму кофту. И хотя я вяжу практически с тех самых пор, как научилась читать, я привыкла делать вещи только для себя или для тел примерно моего размера. Есть определенные неизменные ритмы, вплетенные в шапки и носки, как я считала, вбитые намертво от десятков повторений. И забыть их я уже не могла.

Как прилежная студентка, я прошерстила интернет в поисках идеальной модели, но после того, как сохранила все закладки, скопировала и вернулась обратно к тому же, с чего начала, я осознала, что той самой единственной модели, которую я хотела бы связать, не существует в цифровом формате. И поэтому я купила настоящую, живую, физическую книгу.

Ее по праву называют «Альманах вязания[7]», это что-то вроде священного писания для вязальщиц; мне даже стало полустыдно, что у меня до сих пор ее не было. Написана она женщиной по имени Элизабет Циммерман,[8] которая широко известна как праматерь современного несуетливого вязания, и хотя она умерла почти два десятилетия тому назад, казалось, она прекрасно понимала все мои тревоги.

Там, где прочие схемы и инструкции четко определяли размеры и давали цифры, которые мне ни о чем не говорили, она просто писала: «Не беспокойтесь о размере – малыши бывают разные, а вязание растягивается».

И все же поначалу я сомневалась, что кофточка вообще когда-либо обретет форму, боялась, что, несмотря на точное следование рецепту, в результате у меня получится лишь запутанная бессмыслица. Мое понятие о масштабах было полностью сбито с толку. «Как голова может быть такой большой, а плечи – такими узкими? – размышляла я, провязывая рукавчик, такой крохотный, что даже мой кулак туда не пролез бы. – Как вообще человеческое существо может быть таким маленьким?» Я все больше склонялась к мысли, что мне придется начать все сначала, придется сказать Оде и ее маме: «Простите, я не успею вовремя к вечеринке по поводу рождения ребенка.[9] Может, вместо этого просто подарить поздравительную открытку из магазина Babies“ R”Us[10]?»

И все же, после пары недель вязания в метро и в барах в ожидании друзей кофточка стала походить на реальную вещь. Это одно из преимуществ вязания для крошечных человеческих существ: относительно быстрый результат. Прежде чем я смогла наглядно представить, что же я держу в руках, я уже начала представлять крошечные ручки в этих рукавах, пузатенький животик, улыбающиеся пухлые щечки. Я почувствовала некую маленькую, едва теплящуюся надежду, особенно при мысли, что человечка, для которого я вяжу, еще и в помине нет. Она была на подходе – вечеринка уже запланирована, подарки к ее рождению уже выбраны, – но только еще недосягаема.

Мне было незнакомо это чувство ожидания жизни. Я знала только обратную сторону – ощущение жизни, которая внезапно была разорвана и бесчувственно выкинута прочь. Через год после окончания колледжа умерли двое моих друзей, оба в возрасте двадцати двух лет: Марина – в автомобильной аварии, и Джейми – от лейкемии.

Значимость и изначальность их жизней никак не вяжутся с фактом их смерти.

Я знакомилась с Мариной дважды. Сначала – на первом курсе колледжа, когда мы обе выиграли литературный конкурс на лучшее сочинение. Она ворвалась на церемонию награждения – струящиеся длинные волосы, звякание множества браслетов.

Я подумала, что ее слишком много. Слишком шумная, слишком порывистая, слишком такая, какой я тайно хотела быть, но вместо этого написала такие слова, как «шумная» и «порывистая». А потом, на следующее лето, ее «слишкости» оказалось ровно столько, сколько нужно.

Я жила в Нью-Йорке в первый раз, снимала комнатку в квартире на цокольном этаже и проходила стажировку в журнале. В мой первый день именно Марина оказалась тем самым человеком, который проходил мимо стеклянной двери в офис и впустил меня внутрь. Я не помню, было ли вплетено перо в ее волосы в тот день или оно появилось позже, так рискованно раскачиваясь совсем близко от ее безглютенового соевого соуса, когда мы поглощали ролл за роллом и суши в кафетерии, но прекрасно помню тот живой открытый взгляд узнавания, когда она впервые заметила меня. Она любила совпадения (здесь проходила стажировку еще одна практикантка, которая, как оказалось, встречалась несколько лет с моим бывшим парнем из старших классов, и это была тема, которая Марине никогда не надоедала), и я думаю, что ей нравилось иметь приятельницу, кого-то, кому можно отправить SMSку, когда она расстроена или взволнована чем-нибудь по работе, с кем можно поговорить о любви и о том, какого черта мы будем делать, когда закончим учебу в следующем году.

И мне нравилось иметь такую приятельницу. Я знала, пусть еще и не осознанно, что хочу быть писателем, хочу жить в таком мире, в который и она, и я заглянули всего лишь на лето. И хотя мы были одного возраста и вряд ли Марина понимала в этом больше, чем я, именно она была тем человеком, благодаря которому все казалось возможным. Она искренне, всем сердцем верила, что мы можем и даже должны вести творческую жизнь и делать то, что нам небезразлично, и во всем этом есть смысл: и в писательстве, и в исполнении желаний, и в выражении чувств во всеуслышание, и не нужно бояться ошибиться и начать все заново. Она была настолько чрезвычайно, настолько безоговорочно и беззастенчиво сама собой, что даже оказаться с ней в одной компании помогало мне почувствовать свою индивидуальность.

Я переписывалась с ней осенью в наш последний год обучения, за девять месяцев до того, как ее машина врезалась в ограждение на скоростном шоссе, про статью, которую она написала для газеты в колледже; я видела, что она поделилась ей в Facebook. Речь шла о принятии решения и принятии выбора дальнейшей карьеры после окончания обучения – о чем мы болтали с ней все лето, – и это никак не выходило у меня из головы.

Она ответила: «Очевидно, что мы будем жить одной и той же жизнью всегда, так что увидимся на следующей работе».

С Джейми я познакомилась в колледже, в полутора часах езды от Манхэттена до Гудзона. Знакомство с ним на вечеринке в общежитии в наш второй год обучения было для меня как услышать и полюбить новую песню или набирать петли в первый раз: «О, вот ты где. Я знала, что кто-то вроде тебя должен существовать на белом свете…»

Он не писал пьес и не тусовался, как Марина; он писал вдумчивые, забавно философские статьи, перемежая их вкраплениями имен своих друзей («Предположим, что Аланна – это «мозг в колбе…»[11]). Он любил подолгу прогуливаться вдоль озера в студгородке и вламываться в здания колледжа по ночам. Я научилась различать его торчащие во все стороны черные волосы и фирменную голубую толстовку с капюшоном в любой толпе. Его голос был настолько тихим и низким, что иногда приходилось наклоняться поближе, чтобы услышать его.

В наш последний год обучения он жил в двух домах от меня, а затем – сразу через Проспект-парк, когда после окончания колледжа мы оба переехали в Бруклин. На самом деле мы жили в разных мирах, но мне нравилось посещать его мир и приглашать его в свой, где мы обычно пили чай и пиво и играли в «Бананаграммы[12]», с каждым раундом все невнимательней и небрежней. Он готовил на гриле все, что только можно (вегетарианские бургеры, шампиньоны, грейпфруты), и поливал все это липко-сладким соусом для барбекю под названием Sweet Baby Ray’s. Теперь в моем холодильнике всегда есть бутылочка такого соуса. В наш последний семестр в колледже, когда он был в состоянии ремиссии, он спросил меня полушутя, в манере друзей вязальщиц, когда уже я свяжу что-нибудь и для него. Я рассмеялась и сказала, что могла бы связать ему шапку-чулок или палатку для нашего общего двора, но так этого и не сделала.

Наверное, мой самый любимый поцелуй (из всего нескольких, потому что это не совсем то, что вы думаете) – это мой первый поцелуй с Джейми. В начале первого курса мы вышли с вечеринки на улицу, стоял вечер, один из тех вечеров, который может оказаться последним теплым летним вечером, разговаривали с другими людьми, но при этом оставаясь рядом друг с другом, только руку протяни.

Где-то около полуночи мы ушли вместе.

«Хочешь, попробуем забраться в “Рокки”?» – спросил он меня. Рокфеллер-Холл – внушительный учебный корпус, возвышающийся нашлепкой в центре студгородка. Я всегда побаивалась попасть в неприятности, но тогда с ним я бы пошла куда угодно, поэтому я сказала: «Да».

Мы обошли здание по кругу, высматривая окно, которое забыли закрыть, и нашли такое как раз в тот момент, когда уже были готовы сдаться и пойти по домам. Я шла за ним вверх по ступенькам до верхнего этажа, а потом мы спустились вниз в узкий коридор с преподавательскими кабинетами. Теперь я уже точно не помню, горел ли там свет или, может, только указатели «Выход»? Может, это был свет от наших телефонов? Но каким-то образом Джейми нашел эту маленькую дверцу, размером вполовину от обычной двери, за женской душевой. Должно быть, я проходила мимо нее раз двадцать во время учебы в колледже и никогда не обращала на нее внимания. Он был таким: он заставлял обращать внимание.

Он подергал дверь, и она открылась, обнаружив вход в подвал, скорее всего, предназначенный для хранения всякой всячины, и заполз в темноту. И я, со своим страхом темноты, маленьких пространств и всего, что я не могу увидеть, пошла за ним. Он закрыл за мной дверь.

Я столько раз возвращалась к этому воспоминанию, что оно уже начало стираться из памяти. Эти маленькие, застывшие во времени моменты, когда человек, которого ты хочешь, смотрит на тебя, видит тебя даже в темноте, хочет тебя прямо сейчас, – я бы схватила их в горсть и впряла в волокна пряжи, если бы смогла, ввязала их в одеяло и навсегда зарылась бы в его складках.

Джейми был влюблен в кого-то еще, и я тоже, несколько раз.

Но я всегда хотела его так, как он никогда меня не хотел, но вместо того, чтобы позволить мне оттолкнуть его, он принял это и превратил в крепкую и постоянную дружбу. В следующем семестре он поехал в Лондон, но вернулся раньше срока, так как ему поставили диагноз, все лето и осень он проходил лечение, стал таким худым и бледным, что, когда однажды я встретилась с ним в кампусе, это было так, словно я увидела его призрак. Когда у него наступила ремиссия, он вернулся в колледж и закончил его вместе с нами; он давал мне советы в любви и писательстве, летом он переехал в город, а когда похолодало, заболел вновь и умер в один из первых теплых весенних дней. Вот и все, а я еще цепляюсь за то одно воспоминание, всего лишь одну петельку во времени.

В течение нескольких месяцев после смерти Марины, а затем и Джейми я видела их в городе повсюду. Я замечала мельком ее острый носик или его взъерошенные волосы, а затем осознавала, что, конечно же, это не она, и это точно не мог быть он. Их отсутствие ощущалось, как недостающая ступенька на лестнице, как если бы вы поперхнулись глотком воды, которая зашла не в то горло.

Теперь же это ощущение более абстрактно. Потому что они умерли такими молодыми, потому что мое время с ними было слишком коротко, я износила эти несколько воспоминаний уже давно. Поэтому я часто переношу их в места, где на самом деле они никогда не были. Я думаю о Джейми, когда играю в игры, в любые, даже в те, в которые мы не играли вместе, и не уверена, что он бы имел возможность этому научиться. Понравился бы ему криббедж[13] или «Колонизаторы[14]» или он посчитал бы их скучными? Я представляю его на вечеринках, на которых бываю, полных народа, с кем мы вместе учились в колледже. Пригласит ли он меня через Facebook, чтобы удостовериться, что я тоже буду там, даже в усталую пятницу, когда Гринпойт[15] и Верхний Ист-Сайд[16] кажутся такими далекими, что даже думать про них не хочется. Я прохожу по району, где он жил, и думаю: «А что, если отправить ему SMSку и пригласить выпить, поиграть в Scrabble, обнять его на прощание и почувствовать однажды такой знакомый, а теперь забытый запах кожи на его шее.

Марину я представляю на работе, в Twitter’е и на вечеринках, совсем не таких, где мог бы бывать Джейми. Книжные вечеринки, театральные вечеринки, вечеринки, где все стоят и рассказывают, перекрикивая музыку, как им недоплачивают и как они переквалифицировались, где они интересуются друг у друга, как дела в творчестве и любви, а потом просеивают ответы сквозь фильтр, чтобы найти крупицы золотой правды, подтверждение того, что сами они все делают правильно в сравнении с другими. Остались ли бы мы с ней друзьями или это превратилось бы в одно из тех знакомств, где все, о чем нам осталось говорить, это тот факт, что мы познакомились в такое особое для нас, напряженное время?

«А вы знали, что мы вместе проходили стажировку?» – рассказывали бы мы своим друзьям первые несколько раз при встрече, а затем растворились бы в улыбках, приветственных взмахах рукой, лишь время от времени обращая внимание на имя автора под очередной статьей.

Я не знаю, кем бы они были для меня сейчас. Я лишь знаю, что я теперь старше, чем они оба когда-либо будут, и это пугает меня. Потеря этих двух людей заняла так много места в моей жизни, что в то время, когда меня попросили связать кофточку для малыша всего через шесть месяцев после смерти Джейми и чуть больше года после смерти Марины, я почти полностью забыла о мысли о новой жизни.

Вязание этой кофточки стало реальным и весомым напоминанием о ней. Вязание любой вещи придает вам чувство обладания контролем, как демонстративный дерзкий вызов перед лицом горя: эта вещь твоя, именно такая, какой она должна быть, и она существует там, где раньше не было ничего. И с каждым провязанным рядом в вещичке, предназначенной для малыша, все более отчетливо проступают его или ее очертания в ожидании, когда эта вещь приобретет свою конечную форму. Мне нравилось осознавать, что эта будущая кофточка лежала в моей сумке в течение рабочего дня и рядом с моей кроватью, когда я просыпалась. Я чувствовала ее свечение; я чувствовала ее дыхание.

Я закончила даже на несколько дней раньше. Ода предложила мне пришить на кофточку маленькую этикетку с моими инициалами, прежде чем отдать ее. «Как знать, – сказала она, – может, эта кофточка станет семейной реликвией или чем-то вроде». Она сказала, что кто бы ни получил ее следующим после этой малышки, которую назовут Майей, кто мог бы оказаться таким же громким и настоящим, как Марина, или спокойным и добрым, как Джейми, или бесконечно открытым, как Ода, он наверняка захочет узнать, откуда эта кофта появилась.

Через несколько недель после того, как я отдала кофточку, Ода прислала мне несколько фотографий. На них были новоиспеченные родители и Майя, родившаяся накануне ночью. Малышка выглядела крошечной и недоуменно чудной, с копной черных волос, по поводу которой мое лысое малышковое Я испытало жгучую зависть. Она была слишком маленькой для этой кофты и даже для шапочки, которую начала вязать Ода, а заканчивать которую пришлось мне. (Мы обе знали, что так и произойдет.)

Но это, подумалось мне, и хорошо. Она еще вырастет.

Вяжут не только бабушки

Если я прочитаю еще хоть одну статью, которая начинается со строчки вроде: «Вяжут не только бабушки!» – я порву ее в клочья иглой для валяния шерсти.

Различные варианты этого предложения можно встретить повсюду, приправленные новомодными трендами о том, как поколение двухтысячных валом валит к искусству вязания, и захватывающими дух новостями о том, как вязание прибавляет двадцать лет жизни и сжигает больше калорий, чем занятие йогой во время секса.[17] И да: я рада, что люди пишут о моей главной любви в жизни. Я просто недовольна тем языком, который они слишком часто используют, чтобы ее описать.

Торговая марка «Вяжут не только бабушки!™» низводит вязание (и рукоделие целиком) до ключевой реплики культурной остроты, выставляя его на всеобщее обозрение как мягкий, но безобидный анахронизм.

«Молодежь! Использует свои руки! И не для того, чтобы писать секс-SMSки на своих iPad’ах-и-всяких-штуках или разрушать экономику! Эти миллениалы всегда заняты чем-то невообразимым и бесполезным».[18] Такая позиция наглядно проявляется в действии в ромкомах или ситкомах, или прочих-всяких-комах, где дамочки изображаются с вязальными спицами и бутылкой вина в руках (плюс, может, парочка котов в придачу для пущей верности), когда им совсем нечего делать в субботний вечер: вязание такое старомодное и скучное занятие, что, конечно же, вы занимаетесь им только в том случае, если вы недостаточно вооружены, чтобы противостоять реальному миру.

Чуть менее значимое, но тоже имеющее к этому отношение обстоятельство, которое приводит меня в бешенство, – это когда вязание неверно изображают в кино или на телевидении. Некто поклацает палочкой о палочку – и появляется носок, а рядом с кончиками спиц нити и в помине нет. Существует даже отдельный блог, в котором есть перечень таких ошибок, – thatsnothowyouknit.tumblr.com – и пусть это может показаться излишне педантичным, подумайте только, сколько времени и денег уходит на производство хоть одной секунды экранного времени. Подумайте обо всех дублях, обо всех правках в сценариях, обо всех костюмах, и зарплатах, и декорациях. Или, если говорить о мультиках, все эти сотни часов, потраченных на то, чтобы убедиться, что каждая деталь последовательна и логична. Неужели нельзя было пригласить кого-нибудь, кто мог бы подтвердить, что персонаж держит нить пряжи правильно? На самом деле я бы с удовольствием побыла таким приглашенным консультантом по вязанию, так что, если вы – глава какой-нибудь крупной студии, пожалуйста, звякните мне.

Я уверена, что авторы таких статей и создатели таких шоу не намеренно пренебрежительны; они (или их редакторы), вероятно, считают себя чрезвычайно умными и оригинальными либо они не думают вовсе. Это не их мир, и поэтому они прибегают к сокращению его описания, и я признаю свою вину в этом и в своем собственном писательстве. Когда только появился Pinterest,[19] к нему было подобное отношение, как к своего рода неспешному предисловию: разве не ново и не забавно, что этот расфуфыренный интернет-альбомчик с рецептами, одеждой и домами имеет реальную ценность? Что кто-то (много кто) влил настоящие рекламные доллары в этот сервис?

Но такие «виртуальности» имеют значение. То, что мы помещаем внутрь, на и вокруг наших тел, имеет значение, как и то, что именно мы создаем. Это выбор возможных вариантов, который приходится сделать, когда, возможно, мы не способны выбрать нечто большее: работа, любовь и потери, место в мире. И потому, может быть, неким случайным образом те печально-шутливые ляпы про вязание в ситкомах содержат в себе зерно истины: создание материальных вещей, несомненно, помогает удержаться на плаву, когда внешний мир уж совсем накроет. Но разница в том, что мы сами выбрали это занятие.

По отдельности такие мелочи довольно досадны, но все вместе они рисуют уродливое, сексистское полотно. Рукодельницам говорят, что мы обязаны получить разрешение на занятие нашим любимым хобби, любезно предоставленное «Растакой-то газетой» или blahdiblah.com, потому что в противном случае все, что нам остается, это стыдиться наших увлечений.

А вот что по умолчанию делают подобные неуклюжие и бездумные новомодные тренды: они додумывают начало и конец. Они отрицают истоки, они стирают тонкости, разнообразие и жизни настоящих реальных людей, которые вложили свою страсть и энергию, учась тому, как создать тот мир, который они хотят создать.

Что подводит нас к моей самой нелюбимой части бренда «Вяжут не только бабушки!™»: как же это неуважительно по отношению к бабушкам! Да бабули рулят! Бабули круты! Скорей бы мне стать бабулей! Так много историй о рукоделии, включая и мою собственную, начинаются с бабушки, что это должно быть предметом гордости, а не отречением.

«Мне было шесть/двенадцать/тридцать, когда моя бабушка решила, что пора научить меня вышивать/вязать спицами/крючком», – так начинаются эти истории, повествуемые новым знакомым в магазинах пряжи, незнакомцам в метро или даже старым друзьям в барах. Часто они преподносятся в качестве ответа на вопросы: «А что ты делаешь?», «Когда ты стала этим заниматься?», «Зачем ты всегда таскаешь с собой столько спиц?»

Иногда конкретно взятая бабуля – строга и сурова, она проявляет лишь редкие проблески привязанности к рассказчику, только когда он или она изо всех сил пытаются провязать первый кривой-косой ряд. Иногда бабушка – добра, она прерывает урок по вязанию крючком, чтобы вытащить еще один противень с сахарным печеньем из духовки. Иногда она – на смертном одре, желающая передать свои навыки прежде, чем покинет этот мир, а иногда она живет достаточно долго, чтобы успеть вышить слюнявчики для всех малышей рассказчика. Частенько «бабуля» вовсе даже не бабуля, а учительница средней школы, или церковная община, или дядя. Иногда эта «бабуля» одного с вами возраста или намного младше. Иногда бабуля – это YouTube. Но факт остается фактом, что вязание и прочие его сородичи – это не врожденные способности.

Их преподают и этому учат, улучшают и передают дальше по взаимосвязанной серии петелек, которые создаются и накладываются друг на друга, как и само рукоделие. Почему нам должен льстить тот факт, что некие информагентства призывают нас не переживать, что мы гораздо более классные и прекрасные, и даже более продвинутые, чем те, кто был когда-то так великодушен по отношению к нам?

И да, тут я на 1 000 000 процентов ушла в оборону. Я знаю, ведутся культурные бои и поважнее, и не имеет значения, насколько бестактно написаны подобные статьи, если в результате прочтения хоть одной из них хоть один человек да зашел впервые в магазин рукоделия. Уже поэтому все они не бесполезны. Но святость и ценность изготовления вещей своими руками стоит защищать, а если вы вооружены острыми палочками, то нанести ответный удар становится гораздо проще.

Моя собственная бабушка – мама моей мамы – вязала пледы. «Афганы», как она их называла, – слово, которое мне нравилось повторять снова и снова, когда мы бывали у нее в гостях в Вирджинии; я была еще такой маленькой, что могла завернуться в один из них целиком, как в оранжево-багряное бурито. Буйство изысканно-величавых оттенков, которые идеально подходили к цветам ее одежды, ее дома, ее драгоценностей. (Уши у нее не были проколоты, поэтому всю свою жизнь она носила большие красивые клипсы. Я до их пор останавливаюсь перед прилавком с клипсами, когда бываю в ювелирном магазине, даже несмотря на то, что уши я проколола в тринадцать лет.)

Она вязала «афганы» крючком, когда смотрела телевизор в компании моего дедушки, я даже не знаю, сколько всего она их сделала, но, кажется, у нее ушли на это многие десятки, сотни часов движений крючком, стремительно мелькающим и отблескивающим в постоянно растущей кипе вязаного полотна.

Мне нравилось наблюдать за ней. Мне это нравилось так же, как некоторым нравится смотреть на лыжные гонки на Олимпийских играх, даже если сами они никогда и не ступали на гору: скорость, практически непостижимая элегантность, такой совсем новый, но в какой-то мере знакомый способ двигаться по жизни в этом мире. Мне нравилось, как она полностью контролировала все, что бы то ни было, что бы она ни вязала, и как каждое действие (такой легкий резкий жест, который я так и не смогла повторить, неважно, сколько я бы на нее нисмотрела) имело непосредственный эффект (петлю!). Мне нравилось наблюдать, как растет кучка вязаных квадратиков рядом с креслом, где сидела бабушка, и особенно мне нравилось то, что, когда я вернусь сюда обратно, через шесть месяцев или через год, все эти квадратики уже превратятся каким-то образом в плед.

Мой первый проект тоже был пледом, хоть и недостаточно большим даже для самого крошечного человечка. Это был прямоугольник из светло-бирюзового полотна, связанного под чутким руководством моей бабушки в один из выходных на пляже. Моя семья – родители, младшая сестра, младший брат и я, плюс еще мамины родственники и ее сестра Кейтлин, – каждый год ездили в арендованный дом в Делавер. В той же степени, что и слово «афган», которое засело в моей голове, сама идея пойти на пляж в Делавере выглядела как-то забавно. Кто б знал, что в Делавере есть пляжи? Разве все пляжи не находятся во Флориде или, может, в Кейп-Код[20]?..

И все же даже мне – егозе-всезнайке – нравилось возвращаться в тот дом с высокими парящими потолками и всякими вещицами, инкрустированными ракушками. Мне даже нравилась двенадцатичасовая поездка на машине из Массачусетса. Моя мама запихивала нас в маленькую голубую Subaru, на которой я, через десяток лет и через две попытки, получу свои водительские права. Морайя (моя сестра) и Мэттью (мой брат), и я слушали аудиокниги: «Хроники Нарнии» и «Гарри Поттер» на кассетном плеере и засыпали вповалку друг на друге, просыпаясь, лишь когда мы останавливались возле гостиницы Hampton Inn в Нью-Джерси. Эта гостиница знаменовала собой половину намеченного пути, она всегда поражала меня чрезвычайной гламурностью, в основном из-за шведского стола за завтраком.

Мои воспоминания о курортном городке Фенуик – Айленд[21] слились воедино в вихрь из прогулок по пляжу и экспедиций по сбору ракушек. Я, как самая старшая и самая главнокомандующая, возглавляла эти походы, стойко сопровождаемая бабушкой с металлодетектором и прочими, плетущимися в хвосте этого шествия. Я даже не знаю, где теперь эти ракушки, но у меня осталось три отчетливых воспоминания.

Мне семь или восемь лет, решающий момент на последних минутах игры в шарады. Это излюбленная игра нашей семьи, никаких поблажек никому, неважно, маленьким или взрослым. Я очень люблю соревноваться, хоть и не преуспела ни в играх, ни в спорте (факт, который остается со мной до настоящего момента времени и уже ощущается как некое небольшое проклятие). Но в этом раунде я угадала и выиграла, чуть ли не с первой закорючки, что разгадкой на вопрос было на самом деле «Шар – ады». Это было мое первое представление о метаконцепции, и я была очень довольна собой.

Несколько лет спустя на одной из моих прогулок к заброшенному дому с привидениями мой обычно добродушный дедушка потихоньку прокрался за мной. Он накинул себе на голову пальто и схватил меня. Я так испугалась, что разревелась. Он чувствовал себя ужасно и через несколько дней привел меня опять к этому дому с привидениями, чтобы показать, что мне нечего бояться. («Смотри, вот краска облупилась, вот даже гвозди видно!») Я рассказала эту историю на его похоронах, и все смеялись, потому что он был такой внимательный, такой заботливый, такой чуткий и воспитанный профессор, а это прозвучало, словно я застукала Санта-Клауса курящим сигарету.

И тот год, когда мне было шесть. Шел дождь. На самом деле практически буря – ураган «Флойд», дурацкое прозвище для стихийного бедствия, из-за которого все дощатые настилы на пляже были разрушены, и поиски ракушек пришлось отложить на неопределенный срок. Мэттью еще не родился (он появится только в феврале), а с трехлетней Морайей после нескольких дней заточения в доме мне стало скучно. Я скулила и хныкала, пока моя бабушка не усадила меня на диван рядом с собой и не дала мне пару темно-синих алюминиевых спиц. Я буду хранить их вечно.

Она показала мне, как набрать первые петли на спицы. Она показала мне, как держать нить (за спицей), как выполнять петлю (над, вокруг и сквозь) и как отпустить старую петлю (осторожно, уверенно, с надеждой, что все будет в порядке). Она объяснила мне, что сильно затягивать не нужно, иначе петли получатся слишком плотными, и терпеливо помогала мне провязывать следующий слишком плотный ряд, раз я ее не послушалась. Поначалу я расстроилась – я всегда расстраиваюсь, если сразу не могу в чем-то разобраться, будь то шарады или рукописный текст, – но вскоре уже сама провязывала ряды, без помощи пальцев бабушки на моих руках.

И мне все меньше кажется, что я бреду пешком, и все больше – словно я плыву в океане, а затем – словно я возвращаюсь домой в конце долгого путешествия.

Мы так и сидели, я даже не знаю, как долго, но я помню, что в конце, когда бабушка показала мне, как закончить полотно, закрыв петли, у меня получилось… что-то. Это не шарф и не подставка под горячее, слишком куцее и маленькое, чтобы быть хоть чем-нибудь, но это определенно была вещь. Кто-то, кажется, тетя Кейтлин предположила, что это могло бы быть одеялком для плюшевой игрушки и что такое применение ничуть не хуже любого другого.

В последующие поездки на Фенуик-Айленд и в наш дом в Вирджинии бабушка показывала мне новые техники: как вязать изнаночные, как вязать по кругу. Это открывало для меня безграничный мир шапок, рукавов, рукавичек и, в один прекрасный день в далеком будущем, носков. Поначалу я была слишком нетерпелива, чтобы научиться читать схемы и инструкции, поэтому импровизировала, нащупывая свой путь через шапки и шарфы, пока они становились все менее корявыми, менее бугристыми и все больше напоминали собой ту форму, которая и должна быть у вещей для нормальных человеческих тел.

Вскоре я переместилась за пределы бабушкиного дивана и начала учиться с помощью стопки книг по вязанию и целой россыпи веб-сайтов. Я без особого желания училась расшифровывать схемы и вскоре уже не могла вспомнить, как это – не уметь, так же как мы не совсем помним, как оно было до того, как мы научились читать. Я даже внесла парочку своих изменений в схемы. Я становлюсь лучше, я теряю интерес, я снова берусь за дело, я меняюсь в лучшую сторону. У меня есть парень, у меня есть учеба, у меня есть работа, я вяжу. Я взволнована, я счастлива, я одинока, я вяжу.

Я не прекращала вязать на самом деле с того самого дня на пляже. Я постепенно скопила больше спиц и больше пряжи, самых разных размеров, самых разных цветов. Такая у меня склонность – коллекционировать вещи: ракушки, миниатюрные кукольные домики, которые я обожала обставлять в детстве так называемой «обстановкой», хотя сами куклы мне были вовсе не интересны. Время от времени я раскладываю всю пряжу на полу комнаты, словно нахохлившаяся птичка в радужном гнездышке. Сейчас я храню пряжу на книжных полках в квартире, где живу одна, по-прежнему рассортировав ее по цветам. Та же идея: мне нравится окружать себя возможностями, напоминанием, что, чего бы мне ни захотелось или ни потребовалось, я могу тут же заграбастать клубок и начать делать что-то новое. Я стала одновременно больше, чем я сама, и как раз того размера, что нужно.

Интересно, все ли чувствуют то же самое, когда и если находят свое. Не обязательно призвание, не совсем чтобы страсть, не то занятие, которое, как можно ожидать, принесет деньги, или славу, или достижение более высокого уровня жизни. И даже не то, что занимает много места, но вписывается в жизнь настолько бесшовно и гладко, словно для него всегда было место. Просто тихий выдох «ах!» от попадания в точку, от шороха кроссовок по асфальту, от гармонии хора. От петли, соскальзывающей с одной спицы на другую.

У меня не было возможности спросить у бабушки, что вязание на спицах, или вязание крючком, или игра на саксофоне, или пение, или садоводство, или один из десятков способов, которыми она обустраивала свою жизнь, значило для нее. Нет, это не так – у меня было много возможностей. У меня было двадцать пять лет диванов и Рождественских праздников. Я просто не додумалась спросить.

Потому что, в отличие от вымышленных бабушек, Патриция Фури (Пэт, или Ма, или Мама) не только вязала пледики. Она играла в городском оркестре и пела в хоре, и она сделала все, чтобы и у моей мамы, у Кейтлин и их брата (которого зовут Майкл, как и моего дедушку) музыка была в крови. Она окончила школу в пятнадцать, а степень магистра по социологии получила, когда ей было за сорок. Она терпеливо выращивала цветы таким же магическим способом, как и работала со спицами и струнами, и она безумно нас всех любила, порой даже чрезмерно. (Мои выщипанные брови всегда были нерешенной проблемой, как и неестественный, пурпурно-красный цвет волос, который я перекрасила обратно в свой обычный в старших классах. Я умышленно игнорировала ее советы, и теперь, когда мои брови срослись, а ужасная краска на волосах отросла и сострижена, я осознаю, что следовала им неукоснительно.) Она требовала для себя самые удобные, самые тихие места без сквозняков в ресторанах, даже когда мы все сжимались за ее спиной, чувствуя себя очень неловко. Она ежегодно принимала нас на Рождество в своей гостиной. Она хотела, чтобы мы были лучшими.

«Никто не любит меня так, как она», – сказала мне моя мама в телефонном разговоре всего за несколько дней до смерти бабушки, когда мы уже почти осознали, что скоро это случится.

Я хотела сказать, что люблю ее, что могу научиться любить ее даже еще сильнее, чтобы заместить ей грядущую потерю, но понимала, что это совсем не то. Позже, когда тот самый человек, связавший первый ряд всего, что я могу сделать в своей жизни, ушел, я смутно начала понимать, что имела в виду моя мама.

Что случается с вещью, когда ее создатель умирает? Мне сложно определить, в каком времени лучше описывать многочисленные проекты моей бабушки. Ее пледы все еще здесь – они и сейчас оранжевые, и кажется, неправильно говорить, что они были оранжевыми, – но, тем не менее, они претерпели изменения. Они имеют большее значение и все же занимают меньше места в нашей жизни, потому что больше их уже не станет. Больше не будет словесных перепалок в ресторанах, не будет укутывающих объятий. А что происходит с вещью, которая была подарена, а затем возвращена? Я связала для бабушки столько вещей, поначалу плохих, а затем довольно хороших. На Рождество перед ее смертью я связала ей носки, которые мама отдала мне обратно после похорон. Это не было неправильно – хуже было бы, если бы они потерялись и их некому было бы любить и пользоваться ими, – но не могу заставить себя их надеть, хоть и сомневаюсь, что бабушка надевала их хоть раз. Они выглядят пустыми, несмотря на то что носки и должны быть пустыми.

Упущенные возможности

Ты: Девушка в метро на линии F Манхэттена, которая вяжет что-то похожее на носок – не успела рассмотреть как следует, потому что ты вышла на следующей остановке после того, как я вошла в вагон.

Я: Девушка, которая тоже хотела бы иметь с собой вязание и достать его в знак солидарности или, по меньшей мере, подать некий тайный сигнал, дать понять, что я – такая же, как ты, а не просто какой-то псих, который пялится на тебя через весь вагон.

Ты: Классный парень, который вяжет в метро на ветке L.

Я: Та, которая на самом деле никогда тебя не видела, но получила две SMSки от разных друзей в один и тот же день, уведомлявшие, что они нашли свою вторую половинку. И если вы два разных парня, в таком случае привет вам обоим.

Ты: Дамочка, которая громко возмущалась по поводу моей вышивки в метро на ветке N.

Я: Приношу извинения за вышивание слова «Задница» в общественном месте. В свою защиту могу сказать, что это было для друга.

Ты: Все пассажиры в том самом вагоне метро на ветке М.

Я: Благодарна, что никто из вас не смеялся, когда я пыталась вязать стоя, даже когда я уронила клубок и он укатился под ближайшее сиденье.

Ты: Женщина, с которой я так долго болтала в автобусе № 7, в первое свое лето в Нью-Йорке. Ты была на несколько лет старше меня и очень красивая, волосы забраны назад в хвостик, а прядь волос намотана на резиночку так, что это выглядит суперэлегантно и аккуратно. Когда ты заметила, что я вяжу, ты села рядом и всю поездку до Квинса рассказывала о своем рукоделии, любимых магазинах пряжи, планах продавать свои изделия. Ты дала мне свой номер – он все еще записан в моем телефоне как «Кристина Вязание» – и заставила меня почувствовать, что мир гораздо дружелюбней и шире, в хорошем смысле этого слова.

Я: Извини, мне не хватило мужества набрать SMSку.

Ты: Мужик, развалившийся на двух сиденьях, широко раздвинув ноги.

Я: Крестоносец в битве за личное пространство, который использует вязание в качестве прикрытия для распихивания людей, занимающих гораздо больше положенного им в разумных пределах места на сиденье в метро.

Ты: Пожилая женщина на платформе J Деланси-стрит, вяжущая крючком быстрее, чем я моргаю.

Я: Крашеная рыжая, которая хочет научиться твоему колдовству.

Ты: Чрезвычайно добродушная пара немецких туристов на ветке G в Бруклине.

Я: Рыдающая девушка, которой вы дали кучу салфеток и мятные шоколадки.[22] Джейми умер несколько недель назад, и я уже решила, что внезапные приступы горя у меня прошли, но оказалось, что нет. Один из вас сказал мне: «Что бы это ни было, все будет хорошо». В то время казалось, что это совсем не подходит к моей ситуации, но теперь думаю, что вы были правы. Эта история не о вязании или чем-то подобном, но с тех пор я с большой теплотой отношусь к мятным шоколадкам.

Ты: Красивый шарф с косами, который я связала из мягкой серой шерсти мериноса, стоившей гораздо больше, чем я когда-либо признаю.

Я: Идиотка, которая забыла тебя в метро однажды вечером, когда была пьяна.

Ты: Кто бы ты ни был, нашедший мой шарф.

Я: Его создатель, который искренне надеется, что ты будешь любить его.

Ты: Парень с ветки R, который сказал мне, что мое вязание напомнило тебе о бабушке, а потом попросил мой телефон.

Я: Незаинтересованная женщина, которая надеется, для твоего же блага и блага всех женщин мира, что ты никогда не будешь использовать этот же прием для знакомства снова.

Мы расстались прежде, чем я купила пряжу. Я связала Сэму[23] много вещей за годы, что мы были знакомы: шапочку, которую он мог бы носить на работу; снуд, который согревал бы ему шею, пока он ездит по всему Бруклину на своем велосипеде; пару серых носков с красными пятками, которые были полной противоположностью паре носков, которую я связала для себя. Однажды я даже попробовала связать ему галстук-бабочку. Это был полный провал, позорно болтающийся на ниточке, мы вместе посмеялись, когда он развернул упаковку. Единственная вещь, которую я ему не вязала, – это свитер, и он – большой, серый, уютный – должен был стать подарком на Рождество.

Но оставалась лишь одна мелочь – проклятие. Каждая вязальщица на спицах (да и большинство вязальщиц крючком) знают о Проклятии Свитера для Бойфренда.

Это полная противоположность Курицы для Помолвки, это гарантия того, что, если вы намереваетесь связать для своего парня свитер, ваши отношения закончатся еще до того, как вы закончите вязание.[24] Я читала страшилки, которые рассказывают друг другу только шепотом, и столь же ярые опровержения в журналах по вязанию и на сайтах, которые часто посещала. Я верила в это так же, как и в то, что, если я потеряю свои ключи, то только потому, что Меркурий пребывает в ретроградном периоде, или как в то, что люблю командовать, потому что я – овен: не слишком уж занятное объяснение, но не без иронии, этакий удобный способ упорядочивания вещей. Да, возможно, это предания моего народа, но не то, что нужно серьезно.

Сэм не был первым парнем, для которого я вязала. До него большую часть десятилетия я провела в веренице отношений, непрерывно следующих друг за другом. Сколько себя помню, я всегда думала о себе как о чьей-нибудь девушке. В этом я хороша. Мне нравится ежедневный ритуал SMSок с пожеланиями спокойной ночи, утренний секс спросонья; мне нравится покупать друг другу еду на вынос или билеты на автобус, вычитывать мотивационные письма друг друга и знакомиться с друзьями друг друга. Мне нравится стоять на вечеринках, засунув большой палец за его поясную петлю, препираться, на какой фильм в кино мы еще можем успеть, и осознать на полпути, что на самом деле настоящая ссора вовсе не из-за того повода, по которому вы сцепились. Мне нравится, что я могу обернуться назад и сказать: «Эй! Посмотри-ка на нашу жизнь, мы ее сами создали!»

Это как вязать шарф или свитер, наблюдая, как петли укладываются одна за другой ряд за рядом: проходит месяц, проходит год. Можно укрыться в осознании того, что кто-то выбрал тебя, кто-то понимает тебя, и, таким образом, ты в безопасности.

Но есть, конечно, и обратная сторона. Когда я ни с кем не встречаюсь, я могу стать неуравновешенной, немного маниакальной, барахтаясь в борьбе со своим жалким существованием, словно я пытаюсь просунуть голову в слишком узкую горловину. «Давай, греби к следующему, – шипит внутри меня этот гадкий голос, – если только не исчерпаешь себя полностью, если только не перестанешь быть достойной, если только все эти разы до были просто туфтой». Отношения – это утешительный пластырь, и неважно, насколько я небезупречна и напугана, я все еще могу сделать что-то правильно. Всегда есть кто-то, кто спасет меня, даже если я не могу спасти себя сама. И поэтому я хваталась за отношения обеими руками, даже не останавливаясь, чтобы задать себе вопрос, действительно ли это то, чего я действительно хочу.

Почти для всех своих парней я вязала. Если вы будете достаточно долго ошиваться со мной, велики шансы, что я попытаюсь так или иначе обрядить вас в вязаные вещички – за зимние каникулы моего последнего года в колледже я связала два свитера, шарф-хомут, две пары кашемировых носков для моих четырех соседей по квартире, потому что я их нежно люблю, но также и потому, что мои собственные части тела для украшения уже закончились. Практически каждый год я делаю рождественские подарки для всей моей семьи, и после той первой кофточки для малыша последовала целая серия крошечных шапочек один месяц за другим, словно все, кого я знаю, сговорились и составили график рождения детей.

Но с парнями это выходит за рамки обычного соседства. В рукотворном подарке столько всего связано, столько, словно это миниатюрная версия отношений. Что им нужно? (Шарф, шапка, перчатки.) Это действительно то, что им нужно? (Три пары заброшенных перчаток на верхней полке шкафа, о которых никогда не вспоминают, даже когда они нужны.) Что ты хочешь подарить? (Кашемир такой дорогой, но такой теплый.) Или чему научиться? (Кто б знал, что с перчаточными спицами столько заморочек!) Знаешь ли ты их тела настолько же хорошо, как ты думаешь? (Ладони размером с бейсбольную перчатку… Да такими руками только на пианино играть!)

Будешь ли ты прятать свой подарок от него в процессе работы, чтобы друг увидел лишь уже готовый результат? Прибережешь ли ты его для особого события – дня рождения, юбилея – или подаришь, когда в нем возникнет нужда, как в первое утро, когда он выглянет из окна и станет ворчать, как ему ехать на велосипеде через весь город по такому снегу? Ждешь ли ты особой реакции, когда передаешь свой подарок? «Это прекрасно!», «Ты прекрасна». «Я люблю тебя, как я могу когда-либо уйти?»

Потому что твой подарок – это утверждение. «Я люблю тебя, – говорит он. – Я люблю тебя в тысячу петелек и четырнадцать поездок на метро больше. Я достаточно люблю тебя, чтобы согревать, я достаточно люблю тебя, чтобы знать, что тебе нужно и кто мы есть, а взамен я хочу, чтобы ты думал обо мне и хотел меня, и чувствовал меня, даже когда меня нет рядом». Это не бескорыстный акт самопожертвования; любая рукотворная вещь – это почти как рация, проволока между двумя стаканчиками, по которой создатель нашептывает:

«Я была здесь. Я имею значение для тебя».

Первого парня, для которого я вязала, тоже звали Сэм.[25] Мы познакомились в летнем лагере театральных искусств, и я любила его, обалдевая от восторга, так, как только может любить театральный фанат-чудик, лишь недавно отпраздновавший бар-мицву.

Все лето я глаз не сводила с этого худощавого мальчишки, который так тщательно укладывал свои волосы в ершистый ежик, смеялась над его импровизациями и как минимум от трех своих подруг выслушала, как сильно он тоже им нравится. Я удивилась, когда он попросил мой ник в AOL-мессенджере[26] в конце лета, попросил меня прогуляться с ним по центру города, спросил меня, может ли он поцеловать меня прямо на кресле, заваленном вещами, в моей спальне.

Наши брекеты звякнули друг о друга, и я была так счастлива, что даже не знала, что со всем этим делать. Я так тщательно планировала свои наряды, что до сих пор это помню, полжизни спустя, но такой спешки, такого чувства я не планировала вовсе.[27] До того момента я не знала, что, когда кто-то тебе нравится, возможно, ты тоже ему нравишься.

Мы с Сэмом 1.0 встречались шесть месяцев, целая жизнь по стандартам восьмого класса. Он жил в соседнем городе, и нашим родителям приходилось возить нас на все наши свидания. Мы целовались в кинотеатрах и в гостиных с опущенными шторами. Однажды он пригласил меня поужинать и оплатил счет в 50 долларов, очень благородно, на мой взгляд.

Я познакомилась с его семьей и друзьями и была обескуражена, когда оказалось, что я им действительно понравилась, они не считали странным, что этот золотой, сияющий человек вдруг захотел впустить меня в свою жизнь. Помню, как его старшая сестра, когда я возвращалась в колледж после каникул, сказала мне: «Позаботься о моем брате», – казалось мне таким торжественным и взрослым обещанием в шквале прощальных объятий. За год до этого, когда я стала ходить из школы пешком, мне подарили сотовый телефон, и я болтала по нему с Сэмом, в промежутках между нашими разговорами отправляя пачки сообщений в чате AIM. (Измеряется в пачках, потому что, конечно же, я распечатала их все.)

Он сказал, что любит меня, впервые по тому телефону. Я начала вязать для него шарф из зеленой пряжи. Я даже не думала что этому придет конец, даже не представляла себе, что между нами может быть все кончено; я любила его, а он любил меня, вот так обстояли дела.

Точно так же, как я не знала, что такое быть любимой, я не знала, как это – разрешить другому человеку не любить тебя. Однажды вечером у него дома он сказал, что ему очень жаль, но он хочет расстаться со мной. Я чувствовала не столько печаль, сколько шок – это было не по правилам. Он должен быть на моей стороне, мой человек, а не просто решить бросить меня в один прекрасный день, даже не дав мне шанса все исправить. И что мне теперь делать со всеми этими чувствами, со всем временем, со всем пространством внутри меня, которое было предназначено для него? Как мне вернуться к тому, чтобы опять стать собой?

И до сих пор этот разрыв остается одним из самых мягких из всех, которые у меня были. Моя мама могла приехать и забрать меня только через пару часов, или, может, я просто не хотела рассказывать ей, что случилось, по телефону, поэтому мы с Сэмом смотрели вместе «Секреты Лос-Анджелеса», а он позволил мне рыдать у него на плече.

Всю оставшуюся часть школьного года я прорыдала, а следующим летом в лагере познакомилась с другим мальчиком, а через лето – еще с одним. Я так и не закончила тот зеленый шарф, который начала вязать для Сэма; в конце концов я распустила его, а пряжу использовала, чтобы связать экспериментальную пару неуклюжих тапочек, которые так и не стала носить.

Я связала шарфы и парочку шапочек для своих парней из летнего лагеря, для парня из старших классов, который был на несколько лет старше меня, для высокого басиста, который однажды подошел ко мне в городской библиотеке, и так вышло, что стал моим парнем, и мы встречались следующие два года. Джо попросил одолжить учебник по истории США для подготовки к экзаменам, но только через несколько месяцев после того, как мы уже были вместе, я выяснила, что в своей католической школе для мальчиков через дорогу он изучал историю современной Африки.

Мы ездили повсюду на его старой белой Volvo, которую он окрестил «Белая жара», и фотографировал все: меня, мою сестру, всех наших друзей, превращая унылую плоскость нашего пригорода в нечто многоуровневое и захватывающее. Иногда мы курили травку, а однажды мама нашла предательски-троянскую обертку для самокруток на полу в моей спальне. В основном, однако, мы довольствовались прослушиванием музыки, игрой в компьютерные игры и лежанием головами друг у друга на животе. «Так вот что это такое, – думала я, разглядывая сотни и сотни его фотографий, которые документально регистрировали все время, проведенное нами вместе, – вот что значит иметь партнера, приятеля, свидетеля». Благодаря ему я чувствовала себя заметной.

Я попыталась связать ему носки летом после окончания школы, когда у меня еще не было работы, но было желание и много времени, чтобы научиться вязальным техникам. Они получились не очень удачными, больше походили на самые удручающие рождественские чулки во Вселенной, чем на нечто, предназначенное для человеческой ноги.[28] А потом лето закончилось, я уезжала в колледж на север от Нью-Йорка, а он оставался в Бостоне. Я была настолько беспокойна и нетерпелива, в спешке мне хотелось двигаться только вперед и дальше, что, думаю, я была слишком жестока к нему, слушала его вполуха, когда он говорил, что будет по мне скучать, что он хотел бы приезжать ко мне в гости и что нам надо попробовать быть вместе.

«Может, у тебя аллергия на персики», – предположила моя соседка по комнате во вторую ночь в колледже, когда меня выворачивало наизнанку в мусорное ведро.

«Может быть, – думала я, – а может, я выпила слишком много пива[29]?» Но оказалось, что приступ тошноты был панической атакой, первой из многих, которые случатся у меня в следующие годы. В тот вечер она случилась, потому что я чувствовала себя ужасно одинокой и стесненной этим одиночеством, а мое тело не знало, как с этим справиться. Это касалось и Джо в какой-то степени, но еще значимей и неопределенней, чем любое отсутствие, было чувство того, что я так долго была чьей-то девушкой и вдруг перестала ею быть.

Я сделала это с собой сама; я была тем, что сломалось.

Но так я чувствовала себя недолго. На самом деле я через это переступила. Два месяца спустя я была как никогда близка к тому, чтобы бросить открытый вызов проклятию, начав вязать крючком свитер для моего нового бойфренда в колледже. Он был высокий, худой студент-второкурсник, с кудрявыми черными волосами и ярко-голубыми глазами, и хотя его звали Майкл, так его никто никогда не называл, только в шутку. Вместо этого он отзывался на Хирши, рифма-перевертыш от его фамилии. Мне нравилось, как мой рот автоматически расползался в улыбке, когда бы я ни произносила его имя.

Мы познакомились на первой неделе занятий и сразу же влюбились друг в друга, проводя каждую ночь в его крошечной, заваленной одеждой комнате на одного, двумя этажами выше моей. Каждое воскресенье мы заказывали большую квадратную пиццу из забегаловки через улицу и питались ею всю неделю, отщипывая от нее кусочки, иногда дополняя ее сырными крекерами и глазированными пончиками. Мы были так взволнованы свободой, так взволнованы тем, что были взволнованы друг другом. Иногда я вспоминала Джо и свой родной город, и старшие классы, но было гораздо проще смотреть вперед, чем остановиться и разобраться с тем, что я оставила позади.

Свитер был чудовищно тяжелым, из черной акриловой пряжи стоимостью в целый семестр лекций по истории искусств. Мой крючок нырял и вплетался в Караваджо,[30] Калло[31] и Кунса[32]. Хирши стойко проносил его несколько зим долины реки Гудзон и даже составил мне компанию на фестивале пряжи, где я выгуливала его, словно живой манекен. Когда мы, наконец, решили прекратить наши отношения после двух с половиной лет, сотен ночей, бесконечных пицц, было ощущение, что время пришло.

Я не знала колледжа без него; мы оба были готовы к чему-то иному.

После периода, когда мы вообще не общались друг с другом, мы начали дежурные встречи по воскресеньям. Он заезжал за мной на машине одного из своих соседей по комнате, а потом мы ехали в легендарно-чумовую круглосуточную забегаловку рядом с кампусом, украшенную неоновыми фотографиями греческих руин. Мы делились друг с другом картошкой фри с подливой и молочными коктейлями и информировали друг друга о том, как прошла неделя. Иногда мы беседовали о тех, в кого мы влюблялись, и о тех, кто разбивал наши сердца. А потом он окончил колледж, и к тому моменту мне уже не было жаль, что свитер ушел.

Но что меня тревожило – это почти непрерывный темп моей личной жизни. Это были острые грани, которые я сглаживала в своем ослепляющем желании добраться до следующего места, до следующего человека, если вкратце. Сказать: «Серийная моногамка», – улыбнуться и подмигнуть – это простой способ избежать разговоров о той боли, которую я получала (и раздавала) в постоянно меняющейся системе измерений. Это означает легкость, непринужденность, перепрыгивание с камня на камень, ни разу не споткнувшись.

Это не принимая в расчет тех парней, за которыми я бегала месяцами, пока они не поворачивались к другим девушкам или просто отворачивались от меня; это стирает те утра, вызывающие головную боль, которые я провела, ворочаясь в своей постели, чувствуя не зыбкую надежду, а тяжкое бремя. Я запихивала в пространство своего бойфренда стольких людей просто потому, что они были, и лишь гораздо позже осознавала, что они мне не подходят или не хотят подходить. Так много раз я кричала в ярости на себя, что мне всегда мало.

И так я поступала гораздо чаще, чем, возможно, сама осознавая – бессердечная и замкнутая в себе – то, чего больше всего я боюсь в других людях. Мои новые парни появлялись на горизонте раньше, чем исчезали старые, потому что я не могла представить себе промежуток без них, момент тишины, покоя.

А потом был Сэм. Мы познакомились в колледже, он был на курс старше меня. Я видела, как он выступает в одном мюзикле, и он мне сразу понравился: высокие скулы, симпатичная худенькая задница и смех, как у сексуального перфоратора. (Он остается одним-единственным человеком, с которым я могу вместе сидеть в театре и не стыдиться своего собственного задыхающегося тюленьего смеха.) Мы месяцами наблюдали друг за другом на вечеринках и подсмеивались друг над другом после концертов хора, а потом, за две недели до окончания колледжа, один из нас ушел из бара рядом с кампусом, а второй пошел следом.[33] Через десять дней я ушла из его дома и проревела всю дорогу до Бостона.

Я думала, что это конец. Он написал мне письмо на благодарственной открытке из книжного магазина при колледже («Извини за неуместность этой открытки, – так оно начиналось, – но это все, что у них было в продаже»), а потом, как я думала, он уедет, окунувшись во взрослую жизнь, а я останусь здесь и окончу последний курс колледжа.

В то лето я снимала комнату на цокольном этаже в Верхнем Ист-Сайде.

Сэм остался в студгородке для работы над новой театральной программой. Мы жили на разных концах ветки метро Metro North Hudson, и в один из выходных, вскоре после того, как я приехала в Нью-Йорк, он сел на метро и доехал до моей съемной комнатки. Через несколько недель я снова вернулась в его односпальную кровать в общежитии. Мы никогда не обсуждали это, но это стало нашим ритмом. (Недавно я вернулась в колледж и едва ли смогла втиснуться в одну из таких кроватей; а ведь больше я не стала, чем я была тогда, но, видимо, я занимаю больше места. Наверное, здесь какая-то научная физика «корабликов в бутылке», раз мы помещались там вдвоем…)

Сэм был для меня Нью-Йорком так же, как и моя съемная квартирка в подвале, как первая временная работа с Мариной. Так же, как Джо был для меня родным городом, а Хирши – колледжем. Сэм носился по городу – бесконечная энергия, длинные конечности… Он водил меня на странные офф-офф-офф[34] бродвейские постановки и ужины, которые мы не могли себе позволить при полном общем бюджете в ноль денег. Что-то во мне загоралось, когда бы я ни получала от него сообщения, что он едет ко мне, или приглашения на шоу, или предложения переночевать у него. Он вносил смутное воодушевление в то время, когда нужно делать то, что должно, по крайней мере, частично из-за того факта, что я никогда не была полностью уверена, что он вернется.

А потом, опять же, это опьяняющее чувство быть замеченной. То, как он изучал меня и задавал вопросы, придавало мне ощущение, что эта жизнь, которую я начала строить, имела значение, как и тот выбор, что я делаю каждый день: как я готовлю завтрак, как я сижу, когда читаю, что я думаю о других людях и пьесах, и сухом мартини – все это имело смысл и вес, а не было просто результатом серии случайных совпадений, как я иногда начинала подозревать.

Я почти ничего не писала и не вязала в то лето, говоря себе, что слишком занята работой и городом, и им; на самом деле, думаю, мои чувства были слишком обострены, чтобы делать что-то особенное, я чувствовала себя слишком хрупкой, слишком обеспокоенной; мне казалось, что если я отвернусь или загляну в себя хоть на минутку, все это исчезнет.

Осенью мы поменялись местами – Сэм переехал в Бруклин, а я вернулась в Поукипзи, чтобы доучиться последний год в колледже, – и растворились. На самом деле вновь собрать себя воедино в одном месте принесло мне облегчение. Но я так и не стряхнула с себя то единственное приглушенное ощущение его. Мы поддерживали друг с другом полусвязь, встречались с другими. Свой последний год в колледже я провела без бойфренда, впервые. Я впервые участвовала в пробах в спектакле со времен старших классов («Монологи вагины[35]», разумеется), написала диплом и последние месяцы упивалась духом этого места, которое так меня полюбило. Я перезнакомилась почти с половиной колледжа. Я окончила колледж. Я переехала в Нью-Йорк-Сити, как и все. Я познакомилась с Одой и начала работать. Я снова начала творить вещи.

Сэм прислал мне сообщение на мой двадцать третий день рождения, через несколько дней после смерти Джейми. Он знал – наш колледж был маленьким. Мы немного початились и выяснили, что живем не очень далеко друг от друга, поэтому решили как-нибудь днем встретиться и перекусить.

«Ох, – подумала я, приближаясь к нему, – вот и он, высокий, в красно-белой клетчатой рубашке, очки еще толще и круглее, чем в колледже, темные волнистые волосы, блестящие, как всегда.

Как актер, играющий свою собственную размытую версию себя, которая жила в моей памяти. Точно. Вот чего мне не хватало…»

А потом мы вместе сходили на шоу, потом в кино на дневной сеанс, захватив с собой контрабандную бутылочку Nalgene[36] с пивом Manhattans (после этого вкус воды уже никогда не станет обычным, неважно, сколько бы вы ни промывали эту бутылку). Я не позволяла ему поцеловать себя неделями, потому что знала, что это сделает со мной. Я опять окажусь в том самом месте, где буду ждать его сообщений, где буду ждать, когда же он захочет меня так, как я его. А потом, в один из дней в середине лета, мы стояли возле дома, где была в разгаре деньрожденная вечеринка кого-то из наших друзей, и меня стошнило прямо на тротуар.

Это был один из самых жарких дней в истории и без того раскаленного июля. Я рано ушла с работы и отменила многообещающее второе свидание с кем-то еще, частично потому, что меня подташнивало, но в основном потому, что не могла думать ни о ком другом, кроме этого парня, который так долго занимал все мои мысли. Когда Сэм пригласил меня на вечеринку, я стряхнула всю дурноту, забыла напрочь про жару.

С тех пор, как он вернулся в мою жизнь, я хотела, чтобы он видел меня как цельную личность, которая не нуждается ни в нем, ни в ком-либо еще, чтобы собраться воедино. Но я ничего не ела с обеда, а вечер был ненамного прохладнее дня, поэтому пока мы стояли и разговаривали на улице, три бокала пива, которые я выпила на вечеринке, решили из меня выйти.

Он выронил сигарету, когда меня сложило пополам. Он поглаживал мне спину и волосы, а все, что я могла, это безудержно лить слезы и бормотать: «Не хочу, чтобы ты видел меня такой. Не хочу, чтобы ты видел меня такой слабой».

Он выглядел смущенным. «Почему нет?»

Не помню, что я ответила. Что-то бессвязное и неожиданное, что-то про то, как он важен для меня, и я просто хотела, чтобы он видел только лучшую часть меня. И даже тогда, еще до наших ссор за самолюбие и секс, до его разочарования в попытках объяснить мне, чего хочет он, и меня – не способную дать ему то, чего он хочет, до того года, который мы провели, свернувшись клубочком рядом с потными телами друг друга, и до тех шести месяцев, когда мы спали спина к спине, я была напугана, что ветер подует не в ту сторону, и он опять уйдет. Я никогда не переставала бояться. Мой страх проявлялся как ревность, как паранойя, как злость и нытье, и все прочее, кроме того, чем он являлся на самом деле.

И я ничего не знаю о химии мозга, но я точно знаю, что это не выпивка, которая портит именно этот момент сейчас, а не все те годы между. Я никогда так не открывалась перед другим человеком, помятое, оплеванное ничтожество, просящее-умоляющее-требующее, чтобы его любили в ответ. Что-то во мне (может быть, все во мне) захлопнулось, непривычное к такой незапланированной потере контроля.

Что бы я ни сказала тогда, когда мы проснулись на следующее утро, он был моим бойфрендом. Мы были собой.

На протяжении наших отношений я потратила уйму энергии, изготавливая и собирая тотемы. Я сделала для Сэма вышивку, которая гласила «БЛЕВАТЬ», и чувствовала прилив собственничества каждый раз, когда я видела эту вышивку в его спальне; точно так я себя чувствовала, когда он выходил из-за угла в вязаной шапочке, которую я ему подарила.

Я собирала и хранила все наши поцелуи и «люблю-тебя», перечитывала SMSки и сообщения в электронной почте, пока я почти не выучила их наизусть. На немногочисленных фотографиях, где мы вместе, я внимательно изучала наши лица в поисках доказательств того, что мы настоящие.

Любовь может дать цель и способ ее достижения. Она может дать контекст и, следовательно, лучшее понимание себя: вот кто я есть, потому что вот кто он есть. Посмотри, что мы сделали вместе. Посмотри, как далеко мы зашли, какие планы мы построили, каковы ключи, которыми мы обменялись. Надежда, которую я могла удержать. Я никак не могла выкинуть из головы эту странноватую сказочную мысль о том, что если бы только Сэм мог подлатать несколько дыр, он смог бы полюбить меня целиком и навечно, как я и хотела, что, в свою очередь, исправило бы мои прорехи.

Сейчас те полтора года вместе для меня как в тумане, совсем иначе, чем тот первый ужасный вечер. Больше похоже на воспоминание о стране, где я была еще ребенком, или на пелену смутных ощущений с вкраплениями отдельных отчетливых моментов: первый раз, когда мы сказали друг другу «я люблю тебя» на праздничном корпоративе на моей работе; танцы в гостиной у него дома, когда он критиковал песни группы Fleetwood Mac,[37] звучавшие из проигрывателя его соседа по комнате; ссора в доме друга моей семьи, где мы заботились об очень старом коте и относительно молодой собаке… Мы постоянно играли в семью с домашними животными других людей.

Я не помню ни начало наших ссор, ни их причины – несколько неосторожных слов, планы, поменявшиеся в последнюю минуту, – только то, чем все это закончилось. Я была настолько убеждена, что малейший его жест означает желание уйти от меня, что он не любит меня так, как я хочу, так, как я считала, что мне нужно; так, чтобы я, наконец, смогла отдохнуть.

Конечно же, я никогда не говорила об этом, ни вслух, ни самой себе; конечно же, то, чего хотела я, было невозможно, и на самом деле это вовсе не было то, чего я хотела. Я просто была напугана, потому что я не знала, что произойдет, если мне вдруг придется покинуть это уютное крошечное местечко, которое я помогала выстраивать вместе с ним. Я не знала, куда еще идти.

Но как бы я ни цеплялась, – я уверена, отчасти из-за этого, – мы двигались с разной скоростью и в разных направлениях. Все те же повторяющиеся ссоры и разочарования подточили камень, и затем в один вечер бесформенная боль вдруг вылилась в одно удивительно твердое решение. Эту часть я хорошо помню.

Был воскресный вечер. Я вернулась в Бруклин после поездки к семье на День благодарения. Мы поссорились, в который раз, через SMSки, строчки которых были насколько знакомы, словно мы отрепетировали их заранее. Сэм пришел ко мне домой. Мы ели спагетти карбонара на крошечной кухне и решили, что пора попрощаться, а потом он ушел.

Весь следующий год после Сэма я не знала, как быть. Моя грусть по поводу его потери вновь граничила с чувством облегчения – больше не будет ссор, не будет надежды, переходящей в страх. Я могла просто жить здесь и сейчас, в этом спокойном месте, где мне не нужно было больше тянуть лямку, не нужно гадать о том, чего же хочет кто-то, а не я. Не нужно пытаться выяснять, чего кто-то, кто на самом деле я, действительно хочет.

Первый месяц в одиночестве был уютен; на улице было так холодно, что было абсолютно нечем заняться, оставалось только закупориться в своей квартирке и время от времени просить Оду переночевать у меня.

Однако вскоре мысли стали двигаться по проторенной дорожке. У меня была вереница небольших, но резких разочарований: люди, которые казались многообещающими, потом внезапно (или, что еще хуже, поспешно) обрывали со мной отношения. Я знакомилась с кем-то, мы начинали встречаться, а потом вдруг я перепрыгивала в то личное пространство, в которое так отчаянно хотела вернуться. Настоящая реальность почти не имела значения: кем были те люди, что они говорили о своих желаниях или не говорили, либо я прекращала размышлять о том, хотела ли я их вообще.

Каждый новый роман начинался с нескольких недель осторожного счастья, а потом вдруг проваливался в панику: «Почему он так долго не отвечает на SMS? Почему утром он свернулся калачиком, а не потянулся ко мне?» Иногда я озвучивала этот водоворот мыслей, но чаще – нет. Вместо этого, так как я не могла контролировать чужие чувства или поведение, я направляла эту неистовую энергию на изучение себя. Я выискивала в себе любые черты, где я не оправдывала ожиданий: нос и зубы слишком большие и кривые; сама я слишком пронзительна и мелодраматична, особенно когда пьяна; применение дезодоранта слишком редко; чувства слишком очевидны; сердце слишком уступчиво; всего вместе – чересчур слишком много.

После всех этих спиралей, всех этих перепрыгиваний, всей этой работы только ради работы окончательный разрыв всегда ощущался как отдых. Неуклюжее возвращение на землю после недель подвешенного состояния. Будь то SMS или разговор в слезах, будь то «прости» или «я не могу», или, что хуже всего, «может, когда-нибудь». Окончательный финал издает ужасный скрипящий звук, но, по крайней мере, у него есть границы.

Я плакала, слонялась по барам и пила, наверное, слишком много, но, по крайней мере, я знала. По крайней мере, я снова целиком и полностью принадлежала самой себе, мое сердце снова билось в моей груди, где ему безопасней всего и где, наверное, оно пробудет достаточно долго, чтобы я смогла его вновь заштопать.

Большая часть меня радовалась, что я так никогда и не купила пряжу для свитера Сэма. Та самая часть, которая, должно быть, даже знала, что мы уже не будем вместе на Рождество, – любая вязальщица, обладающая чувством собственного достоинства, независимо от того, насколько быстро она вяжет, подождет до Дня благодарения, чтобы начать вязать такой подарок. Не знаю, куда бы я девала двенадцать клубков серой шерсти. Разделила бы на части, чтобы сделать шапочки и рукавички для своей семьи? Замахнулась бы на что-то безумное и сногсшибательное, например, на чехол для кресла или гамак? Или просто оставила бы ее, пусть полежит на книжной полке, занимая там больше места, чем окружающие цвета, напоминая о том, что у меня было, что я потеряла, что я снова найду? Эта та часть меня, которая действительно желает, чтобы пряжа была у меня на руках в последние наши недели вместе, чтобы я все же начала вязать. Может, он бы впитал в себя хоть сколько-нибудь той магии надежды и обреченности; и это стало бы последней толикой доказательства того, что я была там…

После Сэма я уже не предпринимала попыток бросать вызов проклятию. Не потому, что верю в него, и не потому, что не было никого достойного, – когда-нибудь я надеюсь связать для кого-нибудь милый свитер, такой, как на фотографиях родителей в молодости. Я хочу построить именно такую жизнь и оставить именно такие воспоминания. Я все еще хочу быть любимой целиком и навсегда и любить самой верно и во всей полноте.

Я просто еще не знаю, какого размера должен быть этот свитер.

Но есть одно тело, которое я знаю наизусть. После первого года, проведенного сама по себе, сразу после похорон бабушки, я купила целую охапку мягкой серой пряжи. Это была не такая пряжа, которую я бы решила использовать для свитера бойфренда, не тяжелая рыбацкая шерсть, а нежная, окруженная пушистым ореолом альпака с вкраплениями шелка. Я использовала ее, чтобы связать свитер поменьше, потоньше. Это кардиган. По бокам идут двойные косички, а карманы окантованы горчично-желтой фланелью, которую я хранила, сама не знаю зачем. Не было схемы; вместо этого я примеряла его, продолжала вязать и корректировала по мере необходимости. Я дала себе разрешение не исправлять ошибки, если они не оправдывали хлопоты. Мне они даже начали нравиться, эти неровные маленькие отметинки на полотне, напоминание, что каждая частичка этой небезупречной вещи – моя.

По мере вязания мне пришло в голову, что, может, проклятие свитера для бойфренда на самом деле существует, но проклятие – не совсем подходящее название. Может, это, скорее, проверка на вшивость, способ определить, будут ли длиться отношения с кем-то, какими бы они ни были, или нет. Достаточно ли они прочные, чтобы выдержать вес всех этих петелек, всю ту надежду, всю работу, которую вы оба вкладываете в ваши отношения, или все рухнет еще до последнего провязанного ряда?

Я украсила свой свитер – мой Свитер Подружки, как стала его называть мысленно, – значками, которые я собирала (один – в форме пиццы, еще один – как конвертик, третий просто гласил «ЗАТКНИСЬ»), и носила его неделями, пока он не начинал вонять. Я носила его на первые свидания и на последние, на митинги и вечеринки, когда нужна была поддержка или просто дополнительный слой одежды в моем замерзающем ледяном манхэттенском офисе.

Он напоминает мне, что свитера неправильного размера вовсе не плохи или неправильны, или означают, что мы плохи и неправильны; они просто не подходят нам. Другие подойдут. И в то же время вы всегда можете сделать его себе сами.

Распускание, или Как все начать сначала

Самое трудное в рукоделии – вовсе не вставить нитку в невероятно крошечное ушко иглы. Это и не сложная техника кружевного вязания, и не работа на ткацком станке, который выше, чем вы когда-либо будете. Это и не боль в запястье, и не сгорбленная спина, и не прищуривание в попытках разглядеть свою работу, хотя вы должны были пойти спать еще два часа назад. Не запах краски, не обрезки бумаги и даже не километровые очереди на кассу, которые существуют в каждом магазине Michaels[38] в Северной Америке. Нет, самое трудное в рукоделии – это знать, когда нужно все начать сначала.

Вот как это происходит в вязании. Вы находите модель, которая приковывает все ваше внимание, или особенно заманчивый клубок пряжи. (Некоторые предпочитают, чтобы материалы играли в этом деле ведущую роль, а прочие начинают с идеи. Я всегда была довольно непоследовательна в подходе к делу, вот поэтому у меня лежит с десяток несвязанных схем и тысячи метров несвязанной пряжи без каких-либо конкретных планов поженить этих двоих вместе.)

И вот вы садитесь перед телевизором или с аудиокнигой, чтобы побыстрей разделаться с самой неприятной и скучной частью в начале любого вязанья: набором петель. Набор первого ряда петель на спицы требует определенных математических вычислений и концентрации, того, чего мы, собственно, и пытаемся избежать с помощью вязания, но пока вы не в состоянии завербовать себе персонального стажера по набору петель, вам придется этот процесс осуществлять самостоятельно.

Первый ряд после наборного – всегда самый сложный. Может, вы начали вязать слишком плотно, и теперь приходится силой пропихивать спицы через упрямые петли, или, может, слишком рыхло, и теперь приходится подтягивать нить пряжи в каждой петле, чтобы не получались дырки. Начало – это настоящая пытка.

Но потом, через десять минут или через двадцать, или даже через неделю вы смотрите и понимаете, что то, что вы держите в руках, – это вещь. Нечто, еще не похожее на шапку или шарф, но уже не просто невнятное начало. Эту вещь можно покомкать и погладить, растянуть или, лучше всего, можно начать представлять, какой она будет, когда, наконец, действительно претворится в жизнь. Этого мысленного образа достаточно, чтобы гнать вас вперед уже после того, как в шоу, которое вы умостились смотреть, давно прошли все титры.

Вот поэтому, когда вы находите ошибку, – это всегда крошечный апокалипсис. Вы набираете 84 петли, хотя нужно было только 48; вы путаете правую сторону и левую, хотя кто вообще может додуматься перепутать лево с право, скажем, после шести лет? Вы отчаянно пытаетесь высчитать в уме, как все исправить, а потом, когда это оказывается слишком сложно, вы перестраиваете свое видение целиком и полностью – разве у бойфренда вашей сестры голова такая большая?

Они встречаются только три недели, но всем ведь нужна зимняя шапка, так? Так???

Потом приходит злость. Противная инструкция, думаешь ты, могли бы использовать шрифт покрупнее, сразу нельзя было ясно сказать, чего делать не надо?

«Эй, [твое имя]! – должно было быть написано сверху страницы. – Мы знаем, что где-то к десятому ряду ваше внимание уже рассеялось, поэтому мы просто напоминаем, что к этому моменту вы уже должны были начать вязать резинку, тогда все это не будет выглядеть кривобоко. Ты супер, и мы тебя любим!!!»

Потому что примерно тогда гнев преобразуется в созидательную энергию, а ваше сердце исполняется укоризны. И вы думаете: «О, ты, неуклюжая торопыга, ты даже не удосужилась правильно посчитать петли! Ты как-то не заметила, что жизненно важная петля была пропущена пять сантиметров назад. С чего ты вообще решила, что сможешь это сделать? Почему бы тебе не заниматься тем, что ты хорошо умеешь, например, грызть ногти или стоять перед открытым холодильником, пока лампочка не перегорит? С чего ты вообще решила попробовать связать что-то новое?»

А тем временем ваше вязанье продолжает таращиться на вас, как щеночек в приюте, где усыпляют собак. Можно запихнуть его глубоко в сумку или спрятать под кровать, но все равно вы будете чувствовать, как оно покорно ожидает своей участи. Может, вы даже вытащите его разок или два и свяжете еще несколько рядов, а потом запихаете его подальше с глаз долой. Пусть это прозвучит мелодраматично, но есть моменты, когда возникает чувство неопровержимого доказательства неудачи: ты слишком нетерпелива, ты слишком стараешься, твое мастерство никак не оправдывает ожиданий. На самом деле относительная незначительность связанного полотна – это уже доказательство само по себе, и невозможно контролировать нечто, столь же невразумительное…

И как тогда нести ответственность за свою собственную жизнь?

Этот этап может длиться минуты или месяцы. Между тем вы начинаете другое вязанье или переключаетесь полностью на что-нибудь еще, например, на софтбол[39] или курение. И забываете, как это – пялиться на данные конкретные петли, представлять, как же будет выглядеть в конечном итоге готовая вещь.

А потом в один прекрасный день все меняется. Как после расставания, в то первое утро, когда вы просыпаетесь и понимаете, что забыли поскучать по человеку. Может, вам нужна пряжа для новой необыкновенной вещи. Может, вы решили, что пусть лучше ничего, чем что-то, что не получается.

И поэтому вы делаете то единственное, чего вязальщиц учат никогда не делать: спускаете петли со спицы. Ощущение такое, словно екнуло сердце или перехватило дыхание. Может, и будет проблеск сожаления: «Что ты делаешь, это еще можно спасти!» – но это такое мимолетное чувство, и пути назад нет. На какое-то мгновение петли выглядят беззащитно-обнаженными, даже глупыми, эти маленькие колечки, у которых нет ничего, что помогло бы им сохранить форму. А потом вы берете конец нити и тянете. Вязальщицы называют это «распусканием» – из-за звука, который якобы издают петли, соскальзывая со спицы или с крючка: «Рас, рас, рас… Рас-пусти!» – звучит для меня, как команда, как живое свидетельство того, как же это здорово: принять, наконец, решение взять и… распустить неудавшуюся вещь.

И вы тянете нить, сматываете ее в клубок, наблюдаете, как ваша работа сама по себе разматывается за одну тысячную того времени, которое потребовалось, чтобы ее создать. А потом вы доходите до конца. Там, где когда-то была вещь, теперь остался только материал и… воспоминания.

Пряжа не будет идеальной – перекрученная и потрепанная, с отметинами от той формы, которую она раньше принимала. Обычно впоследствии она приходит в норму, если ей дать достаточно времени и, может, немного пара. Она станет чем-то другим: парой рукавичек следующей зимой, корзинкой для других вещей, которые ты начнешь вязать весной. Множеством квадратиков, одиночной полоской в коврике, подарком тому, кого тебе еще только предстоит встретить.

Или, может, эта пряжа станет именно тем, что вы и надеялись связать, именно той вещью, какую вы и задумывали с самого начала. Может, однажды – сразу же или через год – вы снова возьметесь за спицы и преодолеете наборный ряд. Вы считаете, пересчитываете, вы держите нить так, чтобы она не застряла и не запуталась, ловите каждую петлю, спуская ее со спицы, и возвращаете ее на то место, где она и должна быть. Вы делаете несколько ошибок, но они не стоят того, чтобы распускать все вязание.

И вскоре, раньше, чем можно было ожидать, вы добираетесь до той точки, где оставили прошлую версию своего вязания, а потом вы ее проходите, а потом вы закрываете петли, и все готово. Остановка – это часть работы, и необходимость начать заново – тоже. Но в этот раз вы все сделаете правильно.

Рейтинг лучших мест для вязания (по возрастанию)

8. Кинотеатры. Слишком темно, а пальцы часто жирные от попкорна, но все равно это вполне удобное место, особенно если фильм – дурацкий.

7. Бар. Тоже в целом слишком темно, но вязание – это хороший способ завязать разговор, плюс обычно после нескольких бокалов выпивки хочется попробовать более смелые техники.

6. Залы ожидания. В залах ожидания никогда не происходит ничего хорошего, но некое продуктивное занятие скрашивает скуку и, в какой-то степени, нервозность.

5. В дороге. Может, это слишком обширная категория, потому что разновидностей дорог так много, с сопутствующими им неприятностями и приятностями. Их можно рассмотреть более подробно:

а. Метро. Идеально, чтобы хоть ненадолго обрести спокойствие и душевное равновесие, особенно если удастся захватить сидячее место или где-нибудь прислониться к поручню, чтобы не создавать неудобств остальным пассажирам.

б. Поезд (дальнего следования или пригородный). Превосходно, но как часто хочется занять этот бесценный промежуток времени другими делами, например, использовать слабый сигнал Wi-Fi, чтобы прочитать все Twitt’ы, которые оставил в сети твой любимый, или выпить вина за 9 долларов или пива, контрабандой пронесенного в спортивной сумке.

в. Самолеты. То же самое, что и выше, кроме небольшой боязни, что именно в этот раз Управление транспортной безопасности США в произвольном порядке решит конфисковать вязальные спицы и арестовать вас по подозрению в вязальном терроризме.

г. Автомобили. Вполне нормально, только если вы не за рулем.

д. Лодки. Я не очень-то люблю лодки.

е. Движение пешком. На самом деле можно одновременно вязать и ходить пешком, если инструкция достаточно простая, и вы ничего не имеете против вязания на ходу; теоретически я тоже такая, но никогда и не пыталась так поступать, потому что есть так много всего другого, что можно делать в процессе ходьбы, например, слушать музыку или аудиокниги, или созерцать окрестности, или пялиться в телефон, размышляя, почему ваш любимый уже три часа ничего не пишет, может, это потому, что у него уже новая девушка?

4. Магазины пряжи. В большинстве из них есть отдельные столики специально для этой цели, а в моем любимом магазине даже есть маленький бар, и обычно окружающие люди очень милы и дружелюбны. Иногда они пристально мерят вас взглядом, если вы выглядите, как юный хипстер, но нельзя винить людей за то, что они ревностно охраняют свою территорию после всех этих агитационных пропаганд «Вяжут не только бабушки™», а когда они понимают, что вы одна из них, тут же оттаивают.

3. Дом. В одиночестве, с другими людьми, с какой-нибудь передачей по телевизору, с какой-нибудь едой. Это ваш дом и ваши привычки. Я не могу даже осмелиться предположить, что знаю их все.

2. В отпуске:

а. С другими людьми.

б. В одиночестве. Мой самый любимый вязальный опыт случился со мной в поездке в одиночестве. Подробнее об этом буквально через минуту.

1. На пляже. Подробнее об этом дальше.

Когда перебираешь спицами… все меняется

Вот история про мой самый любимый вязальный опыт.

В то лето, после того как мы с Сэмом расстались, у меня выдалась особенно памятная неделя. Я встречалась с одним парнем несколько месяцев, впервые в своей непривычно холостяцкой жизни, и наши отношения достигли той точки, когда они действительно могли перерасти в нечто большее. Он был забавный и милый, и у него был британский акцент; на нашем третьем или четвертом свидании нам пришлось в срочном порядке везти заболевшего кота его соседа по комнате в ветеринарную клинику, что могло бы стать достаточно хорошей возможностью накрепко соединить двух людей вместе, по крайней мере, на какое-то время. Мне нравилась мысль, что я могу оставить прошлое позади и продолжать жить мирно и при этом достаточно стремительно, что мир полон открытых возможностей, все, что мне требовалось, – это вечеринка с караоке у нужных друзей или открыть Tinder[40] в нужный момент, и я опять в игре – желанная, нужная, любимая.

Но потом он со мной порвал. Это был вторник. А в среду я – грустная и обеспокоенная, не знающая, чем себя занять, – поехала в пункт скорой помощи.

В начале той недели я проснулась с огромным круглым синяком на бедре. Понятия не имею, как я его получила, и вместо того, чтобы заживать, он становился все хуже, края стали багровыми, а в центре отчетливо выделялись вены. Мои друзья по-разному описывали этот синяк, как «отвратный», «злокачественный» и «Ого! А с такого ракурса разве он не похож на ночное небо?» Я подумала, что пора узнать мнение профессионалов.

Будучи неисправимым и убежденным ипохондриком, я даже почувствовала облегчение, когда оказалось, что доктор тоже встревожен этим синяком – не зря я беспокоилась по этому поводу! Чувство облегчения убавилось, когда он сказал, что это может быть тромб. Во время ночных интернет-копаний я выяснила, что тромбы часто переходят в нечто под названием «тромбоз глубоких вен», и тогда тромб может оторваться и отправиться в любую точку вашего тела и убить вас. Я не хотела умирать, поэтому следующие два дня я провела в забегах по всему Манхэттену, оставляя пробирки со своей кровью в различных заведениях. По крайней мере, это было приятное отвлечение от разрыва (которого по счету, не могу сказать) и от общего застоя в жизни. Не то чтобы этот парень сделал меня по-настоящему счастливой, но было в нем что-то, что заставляло надеяться, добиваться, доказывать, что я не буду блуждать по кругу вечно. А теперь ничего этого не было.

В четверг днем, когда я была на работе, мне позвонили с незнакомого номера.

«Ну, вот! – подумала я, напрягшись, в ожидании новости о моей неминуемо драматичной смерти. – Вот и все…»

Но это был звонок не из медицинского центра. И это был не тот британский парень, спешивший сообщить о своей бессмертной любви ко мне, и не Сэм, нарушивший молчание, которое воцарилось с того времени, как мы расстались. Нет, это был мой агент с новостями, что я продала эту книгу.

Я считаю, читать о том, как писатель загоняет себя в угол, слишком снисходительно, и, пожалуй, это напрасная трата времени, поэтому не стесняйтесь, переворачивайте страницу, если это относится и к вам. Но именно это – все, о чем я когда-либо мечтала. Да, я мечтала о парнях, о работе, о квартире, о том, чтобы те, кого я люблю, были счастливы и здоровы и чтобы демократия не разрушилась, пока я живу. Прежде всего, однако, я мечтала сделать что-то свое, что-то, что будет представлять собой нечто большее, чем свитер, и иметь большее значение, чем куча вышивки. Я писала всю свою жизнь, начиная с подделки в стиле «Шпионки Гарриет[41]» – каракули в блокноте обо всем, что делают мои друзья и моя семья, – до очерков и статей, которые я написала для веб-сайта, где работала. Писательство было и остается способом выразить, как я понимаю этот мир, и, как и рукоделием, я могу заниматься им без разрешения, без ожидания, полностью сама по себе.

Но было интересно и страшновато осознавать, что остальные тоже вскоре прочтут то, что я хочу сказать, что у меня будет шанс собрать обрывки своей жизни и сплести их вместе, посмотреть, как они будут выглядеть в беспорядочном, но едином целом. И потом я повесила трубку и ткнула в синяк, который – внимание, спойлер! – не отправился в путешествие к моему мозгу или к легким, потому что это был обычный синяк, хоть и слишком большой, и таинственного происхождения, а потом я спросила своего шефа, могу ли я взять отгул на следующую неделю и поехать в Монреаль.

Я даже не знаю, с чего вдруг я решилась отправиться в поездку, первую, в которую я поехала совсем одна. Спонтанность мне не свойственна, если до сих пор вы этого не заметили; я не люблю тратить много денег или менять свой график. К тому моменту я уже жила отдельно, сама по себе, поэтому это был не тот случай, когда мне захотелось удрать от соседей по квартире, и, несмотря на вечную вонь помойки, мне на самом деле нравится Нью-Йорк летом, с раскаленными крышами и безлюдными выходными. Может, я хотела сбежать от себя самой и всех тревог, по крайней мере, на пару дней; может, я хотела сбежать от всего прочего, чтобы помочь себе снова стать собой.

Я точно знаю, почему я выбрала Монреаль. Во-первых, доступность: я могу сесть в поезд на Пенн-стейшн[42] без необходимости лететь на самолете. Во-вторых, расходы: билет на поезд туда и обратно стоит около 120 долларов, а небольшая, но милая квартирка на одну ночь, которую я нашла на Airbnb, обойдется мне и того меньше. И наконец, осведомленность: я уже была там однажды со своим парнем из колледжа.

Мы с Хирши ездили туда вместе на поезде во время каникул. В первую же ночь я была убеждена, что подхватила менингит, потому что шея у меня совсем не гнулась, началась лихорадка, а какой-то студент где-то как-то от этого внезапно умер, и было очевидно, что я тоже умру. Тревога – это не страшно, если она не переходит в самовлюбленность.

Хирши был таким чутким! Он беспокоился обо мне, поэтому остановил канадское такси и отвез меня в канадский пункт скорой помощи. Мы зашли и вышли через двадцать минут, потому что канадская система здравоохранения удивительна, а еще потому, что у меня не оказалось менингита (что в какой-то степени притормозило ход событий).

Мне хотелось в одиночку вернуться в Монреаль, потому что именно тогда все пошло наперекосяк. Из того, что помню, мы по большей части шатались по барам рядом с отелем и пили пиво Labatt Blue,[43] а у нас даже документы не спрашивали. Я хотела, чтобы в этот раз все было по-другому, хотела быть сама по себе, чтобы рядом не было никого, кто мог бы меня притормозить или спасти. Я хотела поехать в такое место, которое казалось бы таким далеким, но при этом все говорили бы по-английски. А определенные места оставляют ощущение того, что они перманентно принадлежат определенному времени и определенным людям, и иногда нужно просто решить для себя, что настала пора вновь сделать эти места своими. У меня не было возможности сделать это с кварталом, где жил Сэм, через парк, ни с разными барами и ресторанами, в которые я ходила вместе со всеми этими не-совсем-моими парнями. Вместо этого я пересеку границу.

Поэтому я забронировала билет на поезд и жилье через Airbnb.[44] Двенадцать часов – это долгая поездка, но теперь у меня есть цель. Теперь у меня есть книга, которую нужно начать писать; у меня есть странное синее хлопчатобумажное подобие джемпера и внезапно охватившее меня желание его связать, хотя чем больше времени я проводила с ним, тем больше он был похож на нечто, что лучше бы подошло маленькому ребенку. Мне нравилось, что я делаю что-то немного нелепое, что-то, что никто в мире и не подумал бы попросить меня сделать для себя; благодаря этому мне стало легче принять необходимость набросать план и приступить к написанию того, что, как я беспокоилась в глубине своей души, не будет отличаться от того, что я писала прежде.

Не думаю, что я вообще что-то написала по дороге туда. Я смотрела «Секс в большом городе» на ноутбуке, думала о парне и о книге, и о синяке, и смотрела в окно, где мелькало все больше коров и озер. Может, это кажется не самым эффективным способом заполнить двенадцать часов, но просто удивительно, сколько времени понадобится, чтобы поглотить столько самобичевания вперемешку с самодовольством!..

Однако по приезде в Монреаль все прочие мысли испарились, как только я добралась до банкомата. Мне и в голову не пришло взять с собой наличку – я просто сниму деньги с карты на месте, так я считала, и смогу избежать всех этих трудоемких вычислений курса валют – но оказалось, что моя карта не работает. Я попробовала кредитку – такая же история. Банкомат настойчиво твердил, что карта не читается; а когда я предприняла попытку купить бутылку воды в ближайшем киоске, женщина за прилавком сказала мне то же самое. После еще одной попытки в газетном киоске, а потом еще в двух разных банкоматах, я позвонила в банк. Потребовалось двадцать минут, чтобы пробиться к живому человеку, который любезно сообщил мне, что «ой, да, иногда в Канаде такое бывает из-за несовместимости чиповых технологий». Я понятия не имела, что бы это могло значить, и до сих пор не имею, и спросила его напрямую, что мне сделать, чтобы получить доступ к своим деньгам в следующие пять дней.

«Вы всегда можете попросить кого-нибудь из знакомых привезти вам наличные деньги!» – не моргнув глазом, посоветовал оператор. Кажется, он как-то так выразился. Точно не помню, потому что сразу после этого захлестнувшая меня паника вызвала провал в памяти.

Вы должны понять, это было мое первое путешествие в одиночку. Конечно, я и раньше путешествовала одна, но только для того, чтобы встретиться с семьей или коллегами по работе. Это был конечный пункт одиночества, на той стороне меня всегда ждали люди, готовые помочь.

Однажды, когда я пропустила стыковочный рейс, я так рыдала, что авиакомпания забронировала мне бесплатный номер в Miami Holyday Inn Express. Мне было девятнадцать, но флиртующий официант в ресторане отеля разрешил мне заказать бокал красного вина, даже не проверив документы.

До Монреаля я никогда по-настоящему не планировала поездки. Я не училась за границей, не путешествовала после окончания школы, как многие из тех, с кем я выросла вместе. На самом деле я немного косо смотрела на все такие дела – они отдавали душком эскапизма, бегством от жизни, которой приходится жертвовать в угоду мимолетной и дорогостоящей причуде. Я предпочитаю думать о себе как о человеке, который может обустроить себе дом в любом месте, который может взять любую комнату в общежитии, выбрать любой жизненный путь и сделать его своим. Я не видела смысла вкладывать силы, особенно временно, во что-либо еще.

Я рада, что я решила остаться там, где я была тогда. За тот спокойный семестр, когда многие из моих знакомых уехали, я познакомилась с фантастическими людьми. Я приняла участие и победила в литературном конкурсе, где познакомилась с Мариной, что косвенно привело меня к стажировке в Нью-Йорке, что косвенно привело меня к тому, где я сейчас. Мой страх может быть полезен. Он заставляет меня концентрироваться и принимать решения, останавливает меня, когда что-то действительно идет не так. Но он и ограничивает, заставляет поступать предсказуемо и избегать ситуаций, которые неизвестно, чем закончатся, потому что это означает отказаться от самого ценного: от контроля.

А оказывается – да! – это и есть своего рода смысл путешествий! Вот что произошло, когда я, наконец, покинула железнодорожный вокзал Монреаля, заплаканная и загруженная багажом.

Я планировала доехать до места, где я буду жить, на такси, но нельзя поехать на такси, если у тебя нет наличных денег. Я прошла пешком два километра или около того. Я написала SMSку девушке, у которой снимала квартиру. Я рассказала ей, что знаю – это покажется странным, и я совсем не обижусь, если она откажется, но не могла бы она снять для меня немного налички (я оплачу через PayPal или чековой книжкой, которую я, к счастью, с собой захватила, так как села в поезд сразу после врачебных процедур в больнице), я буду ей премного благодарна.

Он сняла. Ее звали Ариана, и после нашей короткой сделки мы так друг другу понравились, что решили встретиться на неделе и выпить как-нибудь вместе. Я связалась с бывшим одноклассником, к которому даже и не думала обращаться, планируя поездку, и он сделал то же самое – выделил мне немного денег и пригласил на вечеринку. Внезапно моя запланированная спокойная поездка в одиночестве оказалась насыщена встречами и договоренностями, а те вылились в нечто большее, когда я познакомилась с несколькими девушками-ровесницами. Я проводила много времени с ними, много времени сама с собой, и съела так много рогаликов! А вы знаете, что рогалики – лучшая ночная еда после выпивки? Я не знала, до Монреаля. Монреальские рогалики – тонюсенькие и совсем ничего не стоят, особенно если принять в расчет обменный курс. Я купила баночку сливочного сыра, и это было единственное, что стояло у меня в холодильнике, а каждую ночь после еды, выпивки и бесед с замечательными незнакомцами я покупала рогалики в знаменитом круглосуточном магазинчике по соседству за углом. Я ела их на кухне, за столом, обмакивая прямо в сливочный сыр, потому что никто меня не видел и не фыркнул бы, что это так некультурно.

Я вязала кофту и не смотрела в телефон, и каждую ночь засыпала такой счастливой-счастливой.

Эта поездка в одиночку дала мне гораздо больше, чем я могла ожидать. Не очень много, но достаточно. Я съездила в Берлин на неделю, поглощала там огромное количество хлеба и сыра и усовершенствовала свои навыки передвижения на метро; провела целый месяц на побережье в Род-Айленде[45] – пустынный февраль, когда я практически ни с кем не разговаривала, занимаясь написанием книги и присматривая за домом. Я летала в Сан-Франциско, чтобы увидеться с одним замечательным другом на поминальной службе, а закончилось все поцелуем с хорошим, милым парнем, с которым мы вместе до сих пор. Я поняла, что мне нравится моя собственная компания, мои собственные ритмы, даже за пределами той ограниченной жизни, которую я выстроила для себя в Нью-Йорке. Мне нравится рано просыпаться и находить местечки, где мне подадут сэндвич или салат до десяти утра; мне нравится заниматься йогой, когда я хочу, заниматься писательством, когда я хочу, прогуливаться по заснеженному пляжу в шубе и с бокалом Chardonnay, как в фильме «Серые сады[46]», когда я хочу. Самое главное, мне нравится осознавать, что я могу спасти себя сама или, по крайней мере, призвать свое мужество и попросить о помощи, когда она мне нужна. Мир совсем не обязательно заканчивается, даже если я выхожу за пределы своего мирка.

Не то чтобы несколько дней в Монреале послужили этому толчком; может быть, я в любом случае съездила бы в Германию и все равно сказала бы этому парню, что считаю его милым. Но это дало начало моему вязанию. Движение спиц стало для меня своеобразной метафорой движения жизни. Свой последний день в поездке я провела в магазине пряжи, о котором я как-то читала, куда планировала заскочить всего лишь на пару минут.

Вместо этого я разговорилась с владелицей магазина, она предложила выпить с ней кружку чая, которая превратилась в целый чайник и целый день вязания свитера. Снаружи солнечный свет успел стать золотым, а затем и угаснуть. Я даже не помню названия этого магазина – оно было на французском, на котором я до сих пор не разговариваю, несмотря на усилия Оды и международной программы по обмену в старших классах школы, – но я помню, как спокойно мне было, словно я была именно в том месте, где должна была быть, и все это благодаря серии решений, которые привели меня сюда. Я почти час провела в раздумьях над мотком шелково-льняной пряжи (она стоила дороже, чем вся еда, которую я купила за эту неделю), а затем, наконец, уступила: сверкающий золотистый цвет, точно такой, как я представляла себе, читая в детстве сказку о том, как Румпельштильцхен[47] делал из соломы золото. Думаю, в той сказке ему напрасно досталась дурная слава: по крайней мере, он взял абсолютное ничто и помог превратить это ничто в нечто.

Я взяла эту пряжу с собой в двенадцатичасовую поездку обратно в Нью-Йорк и сразу же начала работать над большой кружевной шалью. Именно это – мой самый любимый вязальный опыт, даже больше, чем тот, в магазине пряжи в Монреале: он укрепил меня в знании того, что я способна сохранить чувство принадлежности текущему моменту, чувство правильности того, что со мной происходит, и я могу не расставаться с этим чувством, даже покинув те места. Я не была собой из-за того, что скопила достаточно знаков окружающей действительности – работу, квартиру, парня, – впрочем, ничего этого могло и не быть. Я могла выйти за пределы всего этого, и все же сохранить самую важную суть себя. Я все равно смогла бы заводить друзей и писать слова, и обустраивать гнездышко, пусть и временно. Я все равно могла бы вязать свою прекрасную кружевную шаль.

Кружево – это забавная вещь. Если приглядеться, просто серия элегантных упорядоченных дырочек.

Описания кружевных узоров поначалу кажутся неразборчивой скорописью, к примеру, такой: «сн1лиц? вспц? ппц!». И если все же отважиться и полностью посвятить себя изучению схемы, она вскоре начнет напоминать детальный чертеж уродливого здания. Но если досконально разобраться, схемы оказываются чрезвычайно полезными – это своего рода поиск компромисса: если добавить петлю здесь, то нужно убрать ее в другом месте. Я сделала эту шаль на волне той поездки, а когда она была готова, накинула ее на спинку дивана, где она до сих пор и живет. Я так никогда и не закончила тот голубой джемпер. Решив, что не так уж он мне и нужен на самом деле.

Вот почему лето – это лучшее время для вязания

1. Чаще всего мы отправляемся в путешествия именно летом, поэтому появляется больше свободного времени, которое нужно занять чем-то бесполезным в пути. Меня часто спрашивают, не беспокоюсь ли я, что Служба транспортной безопасности конфискует мои спицы, но с этим у меня никогда не было проблем, хотя это дурдом какой-то! Например, блеск для губ, если он не запечатан в пластиковый пакет, проносить нельзя, а пачку острых металлических палочек – можно! Америка…

2. А если кто-то (читай: болван) занимает больше своей справедливо положенной ему доли на подлокотнике кресла в самолете, это ненавязчивый способ отомстить, расставив спицы как можно шире, так, чтобы постоянно тереться своими локтями о его локти. Это летнее неизбежное следствие такого круглогодичного свойства рукоделия, как отпугивание мужиков, норовящих к тебе прислониться в метро или автобусе.

3. Вдруг оказывается, что все вокруг носят непринужденные кружевные топики, платья и накидки. А вы можете их связать себе сами!

Вязание крючком было, собственно, изобретено именно для этой цели, но существует огромное количество простых летних моделей для вязания спицами. Вязаные вещи – не только для того, чтобы потеплее укутаться в них, сидя перед пылающим камином…

4. Это идеальное пляжное занятие. Правда, приходится тщательно продумывать свою вещь: никакой шерсти, никаких замысловатых узоров. Отдавайте предпочтение хлопку или льну. У меня удачно получаются повязки на голову или простые шали (нужна ли кому-нибудь вязаная повязка или шаль – это уже отдельный вопрос) – то, что достаточно интересно, но не настолько, чтобы отрывать от приятной беседы.

5. Если же вы чувствуете себя достаточно уверенно, а инструкция проста и понятна, то можно одновременно читать. Такое действие требует чистых ловких ног. В противном случае можно просто смотреть на воду и синхронизировать ритм нанизывания петелек с волнами прибоя.

6. На своей любимой фотографии я сижу на пляже и вяжу маленький желтый кардиган. Я помню, что в тот день была очень взволнована – я должна была впервые заехать в свою собственную квартиру, и едва смогла почистить зубы утром, потому что даже такое незначительное действие могло спровоцировать тошноту от приступа панической атаки. И все же на той фотографии я улыбаюсь так открыто, я так счастлива, ведь я могу передохнуть одно мгновение, так счастлива просто быть там. Чудесным образом я все еще была в Нью-Йорке, просто нужно было очень долго добираться до дома на метро. Есть что-то значимое в таких теплых месяцах, даже когда дела идут неважно, такое чувство свободы движения и легкости. Это не то время, когда я отважилась бы связать огромную вещь, она отняла бы у меня много времени и сил, но я внимательно прислушиваюсь к своим мгновенным импульсам, этим всплескам творческой энергии, которые так легко игнорировать остальную часть года.

Может, это ностальгия по летнему лагерю или облегчение от того, что я больше не в колледже; может, у других людей такие чувства возникают в другое время. Но для меня это всегда лето.

7. В такой несочетаемости есть нечто волнующе причудливое: кто вообще вяжет на пляже? Вы, например!

Новый опыт и веяния перемен

О, Господи!

– Ода! Тс-с!

– Я опять укололась своей спицей!

– Вот! Нет, погоди, дай сюда!

– Да пошло оно все…

Обычно меня особо не волнует, когда Ода матерится, но сейчас мы сидим в крошечном элегантном бутике, в окружении людей, которых я едва знаю, а она только что познакомилась. Это рукодельницы, с которыми в большинстве своем я познакомилась по интернету или благодаря своим статьям про разные рукодельные штуки. Одна из них пригласила меня на мастер-класс по вышивке, и я, возможно, несколько необдуманно захватила с собой Оду. И хотя я знаю, что рукодельницы активно принимают всех желающих в свой круг, все же предпочла бы, чтобы моя лучшая подруга не слишком часто выкрикивала: «Б…!» – в такой компании.

Мы обе сгорбились над одной парой черных штанов, и она с трудом пытается проткнуть пояс иглой.

Я показала ей основы, и она незамедлительно с головой погрузилась в вышивку слова «Игрок» золотой нитью. Маневрировать иглой через два плотных слоя ткани тяжело. Но Ода не из тех, кто будет избегать трудностей просто потому, что кому-то это может быть тяжело.

Мы познакомились на курсах издательского дела летом после окончания колледжа, и это точно было не то время и не то место, когда и где я ожидала встретить лучшую подругу. И особенно я не ожидала встретить там такую лучшую подругу.

Нас было 102 человека, в основном женщины, почти все – только что из колледжа. По девять часов в день мы просиживали в битком набитой аудитории, пожалуй, с излишне кондиционированным воздухом, и большую часть этого времени я вязала. Мы были взволнованы и нетерпеливы, а атмосфера была настолько накалена, что, казалось, это практически витало в воздухе. Потому что нам нужна была работа. Мы хотели учиться, хотели обрести причину жить в Нью-Йорке, чтобы хоть чем-то занять себя, брошенных на произвол судьбы после окончания разных учебных заведений, но конечная цель, отражающаяся тихим отблеском в глазах у одних и возбужденно пылающая у других, – это непременно получить работу!

Мне нравилось быть там. Там я была счастлива. Или даже больше: я чувствовала облегчение. Колледж стал моим местом – единственным местом, куда я подала документы, – как раз подходящего размера (около 2400 студентов), как раз на подходящем расстоянии от дома – три с половиной часа езды. Я освоилась в первую же неделю и незамедлительно по-дружески влюбилась во всех своих соседей по общаге, в членов женской капеллы, в своих (в большинстве случаев) беззаботных, но (в целом) замечательных одногруппников.

Мне нравились деревья по обочинам дороги, ведущей к главному зданию, и старомодная готическая архитектура библиотеки. Мне нравилось писать статьи и закатывать тематические вечеринки, вроде «Геометрия» или «Америка», и внезапно и мучительно западать на парней, что иногда заканчивалось ожесточенной борьбой в два часа ночи на двуспальной кровати. Но главное, что мне нравилось, – это ощущение того, кто я есть. Мне нравилось, что меня знают как девушку с крашеными рыжими волосами и осанкой певицы в хоре, как редактора юмористической колонки и битбоксера, как студентку, часто поднимающую руку на занятиях, и как подругу, раздающую серьезные и честные советы, и как шумную выпивоху. Даже когда самодостаточный пузырь кампуса становился излишне клаустрофобным, даже когда мне до чертиков надоедало ходить на одни и те же вечеринки и целоваться с одними и теми же людьми, и читать одни и те же рассказы, все равно для меня колледж всегда был как раз подходящим местом.[48]

И потому, когда мне пришлось его покинуть после четырех лет учебы, я не совсем понимала, кто я есть или куда мне теперь идти. Внезапно я достигла конца дороги, по которой удобно и неторопливо тащилась всю свою жизнь. Мои друзья разбежались кто куда – в аспирантуру, и в округ Колумбия, в Индонезию, некоторые отправились в окончательный и бесповоротный жизненный путь, прочие лишь только стали с осторожностью нащупывать новые объездные пути, чтобы понять, чего хотят на самом деле, уже за пределами соседней аудитории или столовки колледжа.

Мне понравился Нью-Йорк, когда я проходила там стажировку прошлым летом, но, не имея работы или особой причины жить в городе, не было никакого смысла собирать пожитки и отправляться туда снова.

И вот я записалась на этот курс, потому что люблю книги и слова. Кроме того, я беспорядочно отправляла свое резюме на огромное количество вакансий для недавних выпускников, но нигде мне так и не ответили. Две недели спустя после того, как моя мама помогла мне съехать из общежития колледжа, она же развернула машину и отвезла меня обратно в Нью-Йорк, двести километров на юг, ни разу не сказав ни слова упрека.

Первое, что я сделала, попав в этот новый, гораздо более открытый кампус, это обустроила свою комнату. Я очень привередливо относилась к своему пространству в колледже – мы с мамой повесили занавески, поменяли эти жуткие общаговские светильники и годами возили туда-сюда наш зеленый коврик, пока на него не стошнило мою соседку по комнате и он был наконец-то отправлен в отставку. И хотя я думала, что буду жить в этом общежитии для аспирантов всего шесть недель, мне нужно было чувствовать, что часть его принадлежит мне. Над столом я приклеила открытки, а в магазине хозтоваров по соседству купила базилик. Он не пережил то лето.

На лекциях и в столовке я встречала других студентов, мы присматривались друг к другу. Они представляли собой людей, которых я любила, только время не успело смягчить их причуды и привычки в приятные и снисходительные версии самих себя. Вместо этого недостатки их характеров заменили собой всю личность целиком, с моей предвзятой точки зрения: те, кто вечно сидит в первом ряду и конспектирует лекции на свои iPad’ы, превратились в старательных зубрил-отличников, а пара-тройка парней, затерявшихся на последних рядах, были просто кучкой придурков, вырвавшихся на волю, чтобы соблазнять толпы обезумевших женщин. И в то лето никто из нас не был лучшей версией самого себя – слишком напряженные, слишком неуверенные, слишком разрывающиеся между выяснением чего мы хотим, и пониманием, что мы точно знаем, что делать.

Слишком поспешно мы делали выводы о людях, о которых почти ничего не знали, потому что это казалось куда проще, чем признать, что мы и о самих себе практически ничего не знаем. И все, а особенно я, были невыносимы.

Я подружилась с девушкой, которая любила сидеть во втором ряду, как и я (не так близко, как зубрилы в пиджачках из первого ряда, но достаточно близко, чтобы наши сияющие заинтересованные лица можно было заметить), а потом с девушкой, которая красила волосы в рыжий, как и я. Мы выстраивались в очередь, окружая толпой приглашенного лектора, еще до того, как он отодвинет в сторонку свой стул; а как только всей группе приходила по электронке рассылка с новым списком вакансий, можно было явственно услышать свист рассекаемого воздуха, это безработные отличники неслись обратно к своим ноутбукам. Мы слушали рассказы редакторов и издателей о том, как они проводят дни, и представляли, как мы когда-нибудь будем проводить свои, а каждый раз, когда кто-то упоминал ошеломительный успех «Пятьдесят оттенков серого» (хит того лета, претендующий на роль грядущего спасителя всего издательского дела), мы делали пометки в записных книжках, а вечером в баре выпивали ровно столько же рюмок, сколько выпивал наш любимый герой.

А потом был семинар по написанию резюме. «Мириам – крутая, – слышали мы перешептывания от тех, кто слышал это еще от кого-то. – Мириам фигней не страдает». Мириам была консультантом по профориентации, она критиковала наши резюме и сопроводительные письма, некоторые из них были расписаны на три страницы.

Мне она сразу понравилась. Она и правда фигней не страдала, у нее не было времени разглагольствовать что ее компания может для нас сделать, и ее вовсе не интересовал наш опыт работы спасателями на пляже.

Благодаря ее нещадным и бесцеремонным заботам наши тексты стали значительно скромнее.

«У меня вопрос, – однажды сказала Мириам во время одной из бесед с группой. Она подняла вверх листок бумаги, очевидно, резюме какого-то бедолаги. Мы все молча молились, чтобы это было не наше, но с расстояния в пять метров все резюме выглядят одинаково. – Кто из вас указал в графе «Ваши интересы» хм… – она сверилась с резюме, – «дыхание огнем»?

Тишина. Вдруг девушка, которая все это время сидела на задних рядах, подняла руку. «Я еще неплохо умею ходить на ходулях», – сказала она. Ее голос был хриплым и, возможно, ироничным, но не было похоже, чтобы она шутила, даже сама над собой.

«Ха! – произнесла Мириам, потому что ей больше сказать было нечего. – Как тебя зовут? – Ода-как-«Ода-к-радости», – сказала девушка на одном дыхании. – Это французское имя». Когда она встала, чтобы ответить на вопрос, стали видны ее короткие каштановые волосы и маленький заостренный нос. Она не казалась напуганной. Видимо, Мириам такой ответ удовлетворил, она предложила лишь пару поправок в резюме, но «дыхание огнем» вроде осталось.

После того дня я начала замечать ее повсюду. «Кто эта девчонка? – задавалась я тем же вопросом, как и в случае с Мариной год назад. – Кто попадает в такое место, как это, такое отполированное и бездушное, и все же умудряется остаться настолько самим собой?» Ну, и что такого, что она свободно говорит по-французски, и выросла в Бруклине, и у нее огромные сиськи, и гардероб из накрахмаленных белых рубашек, и неизменная пачка сигарет? Никто не может настолько быть самоуверенным и сохранять самообладание. Я считала, что она притворяется.

Я плохо разбираюсь в первых впечатлениях. Но не в том, как произвести впечатление, – я знаю, как улыбаться и что спрашивать во всех нужных ситуациях; мне всегда хорошо удавалось очаровывать и взрослых, и учителей, и парней на первых свиданиях, – но разбираться в них – это уже другая история. У меня часто вызывают неприязнь люди, которых я затем начинаю любить, или, еще хуже, меня притягивает к тем, кого я вскоре не смогу выносить. Я так быстро расставляю новых людей по определенным ячейкам, что долгое время заблуждаюсь на их счет; я хочу, чтобы они стали моими бойфрендами или лучшими друзьями, или заклятыми врагами сразу же после того, как мы едва покончили со знакомством, и чтобы они относились ко мне так же.

Но слава Богу, однажды Ода-как-«Ода-к-радости» присоединилась ко мне и Энн (подруге из энтузиастов второго ряда) и Лиз (псевдорыжей) за обедом, и я поняла, как сильно она нужна мне в моем окружении.

Мы вчетвером провели остаток того лета, сбившись в замкнутую хихикающую кучку, обедали на крошечном крыльце снаружи столовой, двое из нас убивались по парням, которые этого не заслуживали, одна из нас в знак солидарности утешала их воркующим голосом, а одна из нас (угадай – кто?) вставляла колкие замечания между затяжками сигареты. Я подала заявление на работу в одно издательство и так сильно хотела ее получить, лишь бы снова почувствовать себя востребованной. Однажды, сидя в баре после занятий, я узнала, что не получила эту работу, а получил ее кто-то другой с нашего курса. Я вбежала в свою комнату в слезах, а на следующий день Ода купила мне пиво.

«Да пошли они на хрен, – сказала она. – Пошло все это на хрен. Тебе повезет еще больше».

А потом, когда шесть недель обучения подошли к концу, мы раздавали резюме каждому встречному, но это так и не приблизило нас к получению первой зарплаты, Ода пригласила меня погостить в доме ее родителей в Бруклине.

Они уехали во Францию на месяц, сказала она, в гости к семье, и я могла бы помочь кормить котов и поливать цветочки. Наверное, это самая добрая ложь, какую мне когда-либо доводилось слышать.

Так что я упаковала все свои открытки, выкинула базилик и переехала к ней, в прекрасный коттедж в районе Бруклина, о котором я даже и не слышала до того лета, расположенный вдоль Проспект-парка и больше похожий не на Нью-Йорк, а на пригород Новой Англии, где я выросла. Я спала в комнате средней сестры Оды – когда я узнала, что она была старшей из трех сестер, была шокирована до глубины души, – и мы проводили время, скрываясь от жары и подавая заявления на всяческую работу, которую только могли найти. Ну, я-то точно – в маниакальных порывах; Ода была более систематична в своем подходе, много времени проводила на диване, хмуро насупившись и рисуя в блокноте. Мы съели умопомрачительное количество американского сыра.

Мы много ругались, пытаясь выяснить, что делать дальше с нашими жизнями. Она становилась раздражительной и замкнутой, а я же начинала грубить и обвинять, и не раз мы вдруг начинали кричать друг на друга прямо на улице, и никто из нас не мог припомнить потом, что же послужило причиной ссоры. Но мы начали замечать странные вещи. Из этих споров мы всегда выходили лучше, чем мы были раньше. На нас снисходили крошечные откровения: «О, когда ты сказала это, ты на самом деле имела в виду вот это. – А-а-а, ну, понятно, это был риторический вопрос…»

И чем чаще это происходило, тем больше мы сокращали разрыв между начальной вспышкой и конечным пониманием. Мы научились перепрыгивать эту часть спора почти сразу же. Мы научились разговаривать на языке друг друга и начали придумывать наш собственный общий язык. Мы научились друг у друга способам, как вести себя перед другими людьми, особенно когда мы чувствовали себя неуютно или неуверенно: шоу Оды было пофигистично-наплевательским, но вызывающим, с прямой отсылкой на сиськи (на самом деле потрясающие) ее обладательницы; шоу Аланны же было пронзительно-писклявым и улыбчивым до жути.

«ВСЕ ТАК КЛАССНО!» – щебетала я.

«Ага, пофиг», – бормотала Ода.

Правда о нас была где-то посередине. Она оптимистична и ранима, способна почувствовать мое настроение, иногда даже раньше, чем я. И пусть я не выросла в Бруклине и не владею французским в совершенстве, но я тоже могу найти в себе душевные силы и силу воли.

После месяца совместного проживания я получила работу. Это была не та работа, к которой нас готовили на курсах: не нужно было отвечать на звонки или читать рукописи. Нет, это был веб-сайт, тот самый, который все чаще и чаще выскакивал в моей ленте новостей в Facebook, но я и не думала об этом, пока там не запостили перечень вакансий для нового раздела, посвященного стилю жизни женщин. Дикий Запад интернета похож на такое местечко, где можно вытворять все, что угодно, до тех пор, пока кто-нибудь не попросит прекратить или же ваш запал не угаснет, или же ваша компания скоропостижно не закроется, в зависимости от того, что случится в первую очередь.

Именно Ода сказала мне, что вполне нормально хотеть чего-то иного, чего-то отличного от того, к чему нас готовили. В результате она и сама устроилась на подобную работу, в сфере коммуникаций в журнале.

С маленьким, но стабильным источником дохода я переехала в квартиру всего в десяти минутах ходьбы от дома Оды. Она стойко преодолевала пять лестничных пролетов к моему новому жилищу, даже помогла мне тащить наверх кондиционер. Ей нравилось снимать рубашку каждый раз, когда мы добирались до верхнего этажа, думаю, к большому огорчению моих соседок. Она была моим другом больше, чем когда-либо, может, даже больше, чем когда мы решили встречаться друг с другом постоянно.

Так мы и поступили – на протяжении следующих нескольких лет мы укрепили статус неразлучной парочки, если можно так выразиться. И даже когда мы не состояли с кем-то в отношениях, казалось неправильным сказать, что каждый из нас одинок, – мы всегда есть друг у друга: тот, у кого можно остаться на ночь, с кем можно решать кроссворды, делиться пивом и бургерами и давать советы, которые лучше бы мы давали самим себе. Мы частенько нервничаем и частенько волнуемся и страдаем; мы обе легко привязываемся к людям, многого от них ждем, сосредоточенно вчитываемся в SMSки и тщательно анализируем молчание в поисках свидетельств нашей желанности, доказательств, что однажды – скоро! – мы не будем так одиноки. Мы волнуемся о наших семьях и о работе. Обычно, к счастью, эти настроения не накладываются друг на друга; одна из нас печалится, а другая – утешает, напоминает, что мы обе уже были здесь раньше и что это пройдет, что мы все так же любимы и прекрасны, как и раньше, что парни вообще не умеют выражать свои чувства и что нас, скорее всего, не уволят из-за плохо составленного письма, отправленного по электронной почте.

В те редкие моменты, когда наши тревоги вдруг возникали одновременно, мы все же были способны посмотреть друг на друга и принять другого таким, каков он есть, – упрямым, добрым, способным приблизиться к тому, чего он хочет, даже если мы не могли этого сделать сами для себя.

«Где Ода?» – такой вопрос мне часто задают, когда я появляюсь на вечеринке без нее. Весь день напролет мы переписываемся в Twitter’е, даже если работаем, даже если могли бы с такой же легкостью отправлять SMSки, даже если мы знаем, что это чертовски раздражает окружающих. Нам все еще нравится делать из этого небольшое шоу. Мы все еще чувствуем облегчение от того, что обрели себя, нашли основу своей жизни и нашли того, кто может видеть другого так ясно, что нам частенько приходится проговаривать это вслух, чтобы осознать, что все происходит на самом деле.

Однажды, уже через несколько лет нашей самостоятельной жизни, Ода попросила меня вновь научить ее вязать; она училась, когда была моложе, объяснила она, но уже давно не практиковалась.

Я учила самых разных людей делать самые разные вещи: восьми- и девятилетних детей в театральном кружке – все летние месяцы на протяжении почти десятка лет; сослуживцев в рабочее время и помимо него; друзей, развалившихся на одеялах в парке недалеко от моей квартиры. Так я укрепляю старую дружбу и завожу новых друзей. Это более туманное осознание себя, чем то, что было у меня в колледже, но мне теперь нравится, что меня знают именно такой – как человека, который может пришить пуговицу, если она отвалится; кому можно написать по электронке, если вдруг в последнюю минуту нужно вышить текст песни для подарка на свадьбу; как медсестру неотложки, которая может исправить вязанье с пропущенной петлей или разуверить вас, что нет, вы совершенно правы, просто продолжайте делать то, что делаете.

Это значит, что у меня есть место и предназначение и что я, в какой-то малой степени, кому-то бываю нужна.

Ода принесла с собой обманчиво прекрасную коричневую пряжу из альпаки и набор круговых спиц. Я показала ей, как набрать петли и как выполнить лицевую петлю, и как повернуть, чтобы получилась изнаночная. Ругательства тоже были, но не так много, как при вышивании, потому что в вязании гораздо меньше возможностей совершить кровопролитие. Мы пили много вина. К тому времени, как она ушла, у нее получилось начало шарфа-хомута.

Первый шарф она забросила и второй тоже. Я стала учить ее младшую сестру, которая увлеклась вязанием так, как Ода никогда бы не смогла. Это правильно – у Оды были ее рисунки, которые она урывками рисовала в барах или в неторопливые выходные дни. Всякий раз, когда я вижу страницы и страницы ее работ, я чувствую изумление вперемешку с узнаванием знакомых образов, так же, как можно удивиться, когда вы проходите мимо зеркала и не осознаете, что видите свое отражение, и вдруг замечаете его. Она рисует небольшие повседневные вещи: женщину, ожидающую метро, опрокинутый мусорный бак на углу улицы. В каждом рисунке есть собственная спокойная и одновременно напряженная энергетика; на них нельзя взглянуть всего разок и тут же забыть о них.

Один год каждый день она рисовала свои ноги, иногда в мельчайших деталях, иногда несколькими быстрыми штрихами. Время от времени часть моей ноги или юбки попадали в ее наброски. Мне нравилось замечать их в ее записной книжке. Да, это правильно, думаю я. Я там, где я есть.

В том крошечном бутике я сама закончила вышивать слово «Игрок» на штанах, в основном для того, чтобы она больше не материлась громко и вслух, но также и потому, что мне нравится это делать, и мне нравится она, а она хотела, чтобы эти штаны были. Иногда все так просто.

После того, как мы уйдем из этого магазинчика, скорее всего, мы проведем день, как обычно: будем бродить по городу, заходить на барахолки и в секонд-хенды, делиться пивом и бургерами, встречаться с другими друзьями и заглядывать на вечеринки не дольше, чем на пятнадцать минут. Может, мы заглянем друг к другу в гости, чтобы немного поспать или принять душ, или отдохнуть в тишине, прежде чем вновь вернуться в мир. Может, мы пойдем каждая своей дорогой и решим встретиться позже. Мои дни с Одой сливаются вместе, потому что их было так много и потому что их будет, с толикой удачи, еще больше.

Около шести

У меня есть куча способов узнать, сколько сейчас времени. Примерно на 37 квадратных метрах моего жилища у меня есть плита, микроволновка, компьютер, iPad и телефон, и когда бы я ни взглянула на них, первое, что навязчиво бросается в глаза, – это цифры. Они показывают время с разной степенью точности. И вообще, часы на микроволновке хоть когда-либо в истории человечества показывали точное время? У меня есть два календаря дома и еще один на работе, не говоря уже о Google-календаре, который синхронизируется со всеми моими i-девайсами и дробит мои дни на аккуратные почасовые отрезки. Но есть моменты, когда мне хочется чего-нибудь не такого точного, не такого строгого, не такого широковещательного, добытого с помощью бесчувственного спутника в миллионах километров от меня. Мне нужен иной способ измерения, более теплый, мой. Мне не нужно знать точно, что сейчас, к примеру, шесть часов, мне нужно знать, что сейчас примерно где-то около шести…

Это, конечно, немного нелепо. Шесть – это когда вы садитесь в поезд, прежде чем он уедет, или договариваетесь с другом о встрече в ресторане.

Шесть – и так устроены школы и работа, и любая часть общества, в которой требуется более одного человека для выполнения задания в данный момент времени. Шесть – для взрослых, а около шести – явно нет.

Но быть взрослым – это такая тягомотина. Я не боюсь времени в полном смысле этого слова, но оно меня возмущает. Оно расстраивает меня, оно сдерживает меня, а потом оно ускользает, не дав мне возможности наверстать упущенное. Оно вынуждает меня бороться с ним, разрывая свою жизнь на большие скучные куски: сколько времени осталось до того, как я окончу колледж; сколько времени осталось до того, как я найду свой дом или работу, или человека; сколько времени осталось до того, как я, наконец, доберусь до того дня, где и кем я всегда хотела стать, всегда ждала этого. Я нетерпелива. Я готова покончить со всем этим. Я готова покончить со всем этим прямо сейчас, но время – это медлительное и равнодушное препятствие между «здесь» и «там».

И тут время становится таким ускользающим и таким жестоким. Это как дверной проем: стоит только переступить через него, и внезапно все меняется… Тот, кого вы любите, уходит навсегда, то, что было сказано или сделано, невозможно вернуть назад. Вы поворачиваетесь и в отчаянии продираетесь обратно к двери, но она накрепко заперта, и время – такое ловкое и легкодостижимое всего мгновение назад – возвращается к своей неумолимой и безжалостной измеримости, уводя вас дальше и дальше от места, куда вы так порываетесь вернуться. Время может взять тот островок стабильности, ту крошечную толику счастья, намек на контроль, который вам удалось обрести, и переиначить все на свой лад прямо на ваших глазах. Времени совершенно все равно, что вы будете с этим делать.

Поэтому я решила сделать часы. Наверное, прошло сорок восемь часов между тем, как идея возникла у меня в голове, и тем, когда я повесила готовые часы над входной дверью.

И если время – это то, что пугает или выводит вас из себя, попробуйте и вы сделать себе такие же.

Это не так трудно, как кажется, – часовые механизмы легко найти. Можно купить готовый набор на Amazon[49], или в Michaels,[50] или в Jo-Ann Fabric[51] вместе со стрелками, примерно за 8 долларов. Выгодная покупка, только подумайте: все эти железячки и шестеренки могут измерить каждый день, который вы проводите в тревоге и волнении; каждый час, который вы проводите, занимаясь далеко не тем, что делать необходимо; каждую минуту, которая означает разницу между идеальными спагетти карбонара и грустной яичницей, стекающей с макарон, и все это ваше по цене бокала вина.

Как только у вас будет механизм, нужно еще сделать циферблат. Это может быть кусок дерева или бумажная тарелка. А могут быть этакие современные часы, у которых вовсе нет циферблата, только стрелки в середине и цифры, приклеенные на стену по кругу. Циферблат должен быть достаточно прочным, чтобы выдержать вес часового механизма, и не слишком толстым, чтобы можно было воткнуть в него такую маленькую хреновину, которая крепит стрелки. Это должны быть такие часы, на какие вы захотите смотреть каждое утро и каждый вечер, чтобы они не казались вам скучными или ненужными, если вы решите переехать в другой дом или кто-то приедет к вам. Это должны быть такие часы, которые будут вам нравиться даже по прошествии долгого времени. Они не обязательно должны быть круглыми.

Мои часы, тем не менее, круглые.

Я сделала их из пялец для вышивания, туго натянув белую ткань между двух деревянных колец. Если вы думаете, что никогда такого раньше не видели, просто представьте одну из героинь романов Джейн Остин, как она сидит в гостиной, с нетерпением ожидая своего ухажера и пытаясь чем-то занять руки. Да-да, это именно такая штуковина. И хотя я довольно хорошо владею техникой вязания на спицах, вышиваю я как придется: стежки неровные, а обратная сторона вышивки выглядит так, словно там внезапно и без предупреждения было совершено массовое зверское убийство полчищ разноцветных пауков. Я никогда по настоящему и не училась, в основном просто играла с нитью так же, как и с пряжей, хотя один раз я сходила на курсы рукоделия для взрослых в Бруклине и немного подправила свою технику исключительно благодаря прекрасной учительнице, с которой до сего дня тесно общаюсь.

И вот по краям циферблата я вышила цифры, прописала строчными буквами – «один», «девять», «одиннадцать» – своим собственным корявым почерком. По центру я прикрепила часовой механизм (подложку я слепила, из того, что было, а именно из коробки с Amazon, в которую этот механизм и был запакован. А потом повесила их над дверью своей квартиры. Мне нравится мягкость нитей напротив ровных краев часовых стрелок. Мне даже нравится, что цифры распределены не ровно, потому что я прикидывала расстояние между ними на глазок. Шесть определенно находится не точно под двенадцатью, но все-таки почти точно. Где-то около шести.

Наверное, за последние лет семь я сделала почти сотню вышивок. Я начала с вышивания фраз, которые мне нравились, – ничего такого, вроде «Дом там, где сердце», а странные маленькие строчки или выражения, застрявшие в моей голове, как кость в горле.

Первое – это нечто, случайно услышанное на вступительной лекции по истории искусств, предложение, приписываемое Сезанну: «Я удивлю Париж яблоком!» Я совсем не поняла, что это значит (я была занята вязанием крючком свитера для моего бойфренда в колледже, а также игрой в слова TextTwist на ноутбуке), но мне понравилось, как слова сочетаются друг с другом, уверенно, непредсказуемо, как взрыв бомбы.

Вскоре после этого я прочитала цитату Карла Сагана, любимое изречение зануд и кофейных кружек: «Если вы хотите испечь яблочный пирог с нуля, вам сначала надо создать Вселенную». Было вполне логично вышить каждое высказывание на отдельных пяльцах, а на третьих вышить картинку яблока. Я полностью перестроила обе цитаты – в итоге у меня получилось: «Я могу сделать все, что угодно, в том числе завоевать Париж и Вселенную, одновременно приготовив яблочный пирог на 5+». Это было олицетворение гуманитария-первокурсника, но в какой-то мере в этом был смысл. С помощью вышивки можно ухватить нечто ускользающее и обдумать это, поместив его в новый мягкий контекст. Я не говорю, что вы должны сплошь и рядом неправильно толковать известных мыслителей, но, чтобы сделать это нечто своим, нужно произнести это по-своему. В любом случае, я везде и всюду беру с собой эти вышивки на трех пяльцах, где бы я ни жила.

Сейчас я делаю вышивки для своей квартиры так же, как некоторые люди делают татуировки. Хотя одна из этих двух вещей более перманентна, но оба действия подразумевают иголки, а иногда и кровопролитие. Я сделала напоминалки для своих соседок по комнате:

Не забудь:

Ключи

Телефон

Бумажник

Мусор

И только для себя:

Делать реже:

Пить

Нервничать

Заниматься самобичеванием

Делать чаще:

Вязать

Писать

Заниматься йогой

Быть здесь и сейчас

Когда погибла Марина, я вышила ее высказывание, которое мне больше всего нравилось; последние несколько строк из стихотворения, которое она написала в колледже: «Все так прекрасно и так мимолетно». Для Джейми такого высказывания не нашлось, так что, когда он умер год спустя, я просто передвинула эту цитату поближе к кровати. Это не сделало их ближе, но помогло осознать, что я их не забуду.

А потом, не так давно, я решилась на эксперимент. Я переживала особенно тревожный период и обратила внимание, что вопль моего мозга пробивается сквозь более отчетливую, чем обычно, сливающуюся в однотонно повторяющуюся антимантру:

«Не чувствуй этого», «Ты достойна большего!», «Почему ты?» Эти голоса занимали так много места в моей голове, более того, они были скучными, как заезженная пластинка, бегущими по кругу снова и снова… Я думала, что, может, если я смогу приколоть их булавкой, как старомодные коллекционеры прикалывали бабочек, эти слова потеряют хотя бы часть своей силы.

Поэтому я отнеслась к ним так же, как к текстам песен или известным высказываниям. Я записала их карандашом на ткани, натянутой на нескольких пяльцах, и вышила их по очереди. Всего их было семь. На каждое высказывание ушло примерно по часу. То есть мне понадобилось как раз столько времени, сколько было нужно, чтобы то, что было написано, полностью мне опротивело; вырванные из контекста, слова становились такими незначительными… То, что я говорила сама себе, теперь казалось нелепым; некоторые из этих высказываний противоречили друг другу. Как вообще «ТЫ ДОСТОЙНА БОЛЬШЕГО» может висеть на стене рядом «В ТЕБЕ СЛИШКОМ МНОГО САМОМНЕНИЯ» и иметь хоть какой-то смысл?

Мне нравилось украшать их витиеватыми шрифтами и усыпать их крошечными звездочками и цветочками. Мне нравилось собирать эти хаотичные беспорядочные голоса, которые зарождались в самой темной части моего мозга, и заставлять их выйти наружу. Там они съеживались и больше не мучили меня.

Конечно же, это ничего не решало. Если бы я совершила открытие, что всего один час вышивания поможет исправить все те коварные способы, которыми мы себя незаметно разрушаем, то это была бы совсем другая книга, и у меня уже было бы много денег и квартира получше, но это позволило мне осознать некоторые из моих страхов.

Любое дело, даже если вы не так эмоционально переживаете о нем, всегда кажется менее трудным, когда оно закончено, когда вы уже не так сосредоточены на отдельных его деталях. То же самое относится и к промежуткам времени: счастливые периоды, грустные периоды – все они сглаживаются, если взглянуть на них с расстояния вытянутой руки, если взять их в руки и прикрепить на стену, если рассматривать их в контексте своей жизни.

До изготовления часов я никогда не использовала вышивку, чтобы сделать что-то по-настоящему функциональное. Все мои вышивки, даже те, с которыми мне приходилось устраивать крошечные баталии, предназначались для декоративных целей, висели над дверьми в моей квартире или стояли на столах. Часы не были похожи на эти антивышивки, где самого процесса фиксации слов было достаточно, чтобы сгладить впечатление от них, по крайней мере, хоть чуть-чуть. Секунда остается секундой; минута – минутой; неделя по-прежнему ощущается слишком длинной, а год – слишком коротким. И никакая ткань или нитки никогда не смогут этого изменить.

Если уж на то пошло, это напоминание. Буквальное, пусть даже неточное, но оно по-прежнему позволяет мне узнать, к примеру, когда я почти наверняка опоздаю на работу. Часы отстукивают время в моей тихой квартирке, но его пульс вовсе не злой. Оно немного глуповато, немного кривовато, как если бы Дон Кихот нарисовал цветы на лопастях ветряной мельницы вместо того, чтобы сражаться с ней.[52]

Если вы не можете что-то победить, это не означает, что вы не можете заключить с этим чем-то некое подобие худого мира. И это напоминает мне, что, даже если я не могу потребовать от мира быть менее жестким, менее неумолимым, я могу потребовать это от себя. Я могу перестать злиться, когда кто-то опаздывает на двадцать минут или кто-то отвечает на мои SMSки через два часа; могу перестать думать о них как о бесчувственных и безответственных людях, хотя единственный настоящий виновник происходящего – это жизнь, а еще – метрополитен Нью-Йорка. Я могу перестать паниковать, когда, в свою очередь, я сама поступаю точно так же. Я могу научиться мириться с этими моментами вместо того, чтобы запоминать их, беспокоясь о том, что не смогу с ними смириться. Я могу, если захочу, если остальные согласятся – и пока что они так и делают! – не планировать события на определенный час, оставляя себе возможность не волноваться. Помните? «Да, что-то около шести…», а не «В шесть пополудни…»

Что я делаю не так, по крайней мере в рукоделии

1. Держу нить.

Есть множество всевозможных способов, как оборачивать нить вокруг пальцев во время вязания спицами или крючком, так, чтобы она оказывалась как раз в нужном месте каждый раз, когда нужно провязать петлю (то есть довольно часто). Есть британский стиль и европейский стиль, хотя это звучит так, словно речь идет о вилке для салата или рейдерском захвате. Я не использую ни один из них. Вместо этого я просто позволяю нити… свисать. Когда она мне нужна (примерно двадцать раз в минуту), я ее подбираю и накидываю на спицу. Это, очевидно, крайне неэффективно, но каждый раз, когда я вяжу «правильным» способом, мне кажется, что я делаю это слишком медленно, разочаровываюсь и возвращаюсь к своему собственному неправильному, зато знакомому мне способу. Я могу вязать быстро и не глядя, поэтому думаю, что именно это мне подходит. Жаль, что я точно не помню, как моя бабушка держала нить. Не то чтобы я винила ее за то, что она меня так научила, но так я хотя бы могла бы понять, откуда у меня взялся такой небрежный подход к вязанию. Может, он нравился бы мне больше, если бы я знала, что это наша общая черта – у меня и у моей бабушки.

2. Контрольный образец.

Ха-ха. М-да… Итак, это необходимо делать каждый раз, когда вы вяжете спицами или крючком что-то новое: маленький пробный лоскуток, связанный из пряжи спицами или крючком строго по инструкции, чтобы убедиться, что у вас получится нужное количество петель на сантиметр, и подкорректировать их соответственно, прежде чем окунуться с головой в вязание самой вещи, ведь потом будет гораздо труднее вернуться и исправить такую глобальную ошибку. Некоторые упорные рукодельницы даже стирают пробники, чтобы посмотреть, как те сядут или растянутся. Это не так уж важно, когда речь заходит об изделиях, которые снисходительны к размерам (одеяла, сумки, шарфы), но в случае с вещами по фигуре, например, кофточки, это жизненно важно. А я вообще никогда их не делаю! Совсем! Когда я хочу начать новую вещь, я просто хочу начать, черт возьми!

«Да все разрешится само собой», – думаю я, заносчиво и бесцеремонно набирая 240 крошечных петелек, которые впоследствии все приходится распускать, если вдруг оказывается, что я натягиваю нить сильнее, чем автор инструкции. И вот в чем дело: обычно все разрешается само собой. Или, по крайней мере, я для собственного удобства выкидываю из памяти те десятки раз, когда приходится начинать все сначала. Но вы должны сверяться с контрольным образцом! Не будьте такими, как я. Я плохая.

3. Следуйте указаниям.

«Ну, вот!» – говорю я, когда сталкиваюсь с особо раздражающей меня частью схемы, например, укороченными рядами для формирования грудной вытачки. Это объективно сложно. «Это надо? Не, обойдусь!» А потом, недели спустя, когда одежда, о которой идет речь, висит передо мной, как дорогой шелково-мериносовый мешок для картошки: «Черт, в этой модели и правда должны были быть укороченные ряды для грудной вытачки…»

4. Прачечная.

Обычно я слишком боюсь стирать любые свои предметы одежды, даже когда пряжа произведена специально для машинной стирки. Это означает, что они все пахнут в лучшем случае, как овца, спрятавшаяся от дождя, а в худшем – как овца, спрятавшаяся от дождя в раздевалке бассейна.

5. Аккуратность.

Если уж говорить о моих вышивках, то все они с обратной стороны выглядят просто ужасно. Они исчерчены перепутанными нитями, кромки подогнуты как попало, а сверху все это залито каким-нибудь канцелярским дерьмоклеем, первым попавшимся мне под руку. Но я хотя бы стараюсь подрезать все эти неприглядные обрывки, если вещь предназначается кому-то другому, а если она для меня, то оставляю как есть. Я убеждаю себя, что в рукоделии, которое выглядит гладким и тщательно сделанным с лицевой стороны и хаотичным с изнанки, есть что-то от подрывной диверсантской деятельности; но такова человеческая природа, верно? То, что мы видим на поверхности, имеет так мало общего с тем бардаком, с помощью которого и получается конечный результат, и все торчащие концы нитей – это свидетельство такой попытки.

Да это нужно ценить по достоинству, а не прятать! Вот оно – настоящее рукоделие, настоящее искусство! Но на самом деле это просто служит оправданием моей лени.

6. Отличать лево от право.

Сколько раз я вязала идеальную, абсолютно одинаковую пару рукавичек и только потом осознавала, что они настолько одинаковы, что большие пальцы на обеих рукавицах находятся с одной стороны? Слишком много раз, друзья. Слишком много.

Точка сборки

Когда я приняла решение переселиться в отдельную квартиру после стольких лет совместного проживания с соседями, меня охватила паника.

«Идиотка, – шипела она мне вслед, когда я подписала договор аренды в одном прекрасном местечке в незнакомом мне районе. – Почему, черт возьми, ты считаешь, что ты к этому готова? Ты не можешь себе этого позволить, это небезопасно, ты будешь сожалеть об этом, ты сделала неправильный выбор».

Прежде чем переехать, я целых шесть месяцев рылась на квартирно-розыскных сайтах с задорными непонятными названиями вроде PadMapper или StreetEasy. Для меня это стало чем-то наподобие персонального допинга: пролистывание списков жизней, в которые я могла ворваться и вырваться, когда захочу. Кем я буду, если у меня будет внутренний дворик, выход на крышу, общая ванная, собака? Как я буду хранить книги и пряжу? Где вообще покупают диваны и куда нужно подавать документы, чтобы получить права на принятие таких взрослых решений?

Я тщательно выписывала средние размеры однокомнатных квартир и студий (скворечников), что я могу найти за свои деньги (почти ничего), какие объявления похожи на обманку (да все). Я систематизировала эти знания на какое-то неопределенное будущее, когда, как я ожидала, я буду готова и смогу ими воспользоваться.

Всерьез начинать поиски еще было слишком рано, особенно в таком городе, как Нью-Йорк, где ситуация на рынке недвижимости быстро меняется, но, когда я читала все эти объявления, у меня появлялось ощущение, что я хоть что-то делаю. Словно я зарабатывала хорошую кредитную историю, чтобы потом обменять ее на жизнь, которую хотела бы вести, когда наступит время. Я могла прийти в восторг, когда находила именно то, что искала, без обязательств или необходимости на самом деле заполучить это (или, не дай Бог, разочароваться). Мне нравилось, что в фото к объявлениям не было никакой мебели, которая бы загромождала мои фантазии; не было шумных соседей с верхнего этажа или стука по батареям, не было засорившихся унитазов или неоплаченных счетов за интернет.

«Когда я буду жить там, – говорила я себе в те моменты, когда мне надоедали горы немытых тарелок от моих тогдашних соседей по квартире или бесили толпы людей, постоянно заходящие и выходящие из гостиной моего тогдашнего бойфренда. – Когда я буду жить там…»

Я считала, что смогу рассмотреть все эти бережно собранные сведения на досуге, что я, безусловно, смогу найти идеальное личное пространство – я готовилась! Я выполняла домашнее задание! Вселенная (или боги недвижимости Нью-Йорка) были практически у меня в долгу.

Первая квартира была расположена в изначально-слишком-дорогом районе Бруклина, где я тогда и жила, и в рамки моего бюджета она укладывалась только потому, что там не было плиты или нормального холодильника.

«Не так уж я много готовлю, – доказывала я своей маме по телефону. – Если что, буду просто более вдумчиво совершать покупки!» Я подала заявку, потому что эта квартира находилась в месте, которое я хорошо знала, а еще боялась, что ничего другого не найду, но, когда хозяйка квартиры позвонила, чтобы встретиться, я выдумала какой-то несуществующий предлог и продолжила поиски.

Вторая квартира находилась в другой части города, которую я тоже знала, потому что там жил Сэм. На протяжении нескольких месяцев я практически жила в его квартире, столько же или даже больше, чем в своей собственной. (Три остановки на метро, пять лестничных пролетов и два соседа, которых никогда не было дома.) Я складывала свою любимую одежду аккуратными кучками на полу, а потом, когда он купил шкаф, в ящики шкафа. В день, когда он заехал в эту квартиру, именно я сидела рядом с ним в грузовичке «Сам себе перевозчик[53]». Я помогала таскать коробки и показывала его соседям, куда поставить диван. Я молча играла в игру «А что, если мы однажды будем жить здесь вместе?» Но это так никогда и не выплыло на поверхность, так и не переросло в надежное и уверенное чувство, достаточное, чтобы желать этого или произнести вслух. В полной мере я не жила нигде – ни в своем доме, ни в его – и потому я тайно, по-детски надеялась, что если найду свое собственное жилье, это решит все мои проблемы.

Хотя та квартира не была той самой. Она была квадратной и темной, выходила на шумную улицу без деревьев, и самое главное, она просто не была моей. Я проигнорировала все последующие сообщения от агента недвижимости, когда поняла: все прочее, что он хотел показать мне, стоило более 400 долларов в месяц.

Я решила взять паузу и отдохнуть от поисков, потому что доводила себя до исступления уже за два месяца минус одна неделя до того, как должна буду съехать с нынешней квартиры. Зачем мне нужно было столько стараться, если я не могла найти дом своей мечты прямо сейчас и немедленно? Почему я просто не могу жить там, и все?

И, конечно же, именно тогда я приметила пост в интернете на сайте Graigslist.[54] (Это я так «отдыхала», даже сказав себе, что я не буду искать себе жилье изо всех сил.) Сначала я остановилась на этом варианте из-за необычных дверей, высоких и открытых, в форме марокканских арок. Фотографии были хорошими, но явно не постановочными; место было чистеньким, но явно там жили. Кухня была выкрашена в горчично-желтый, это мой любимый цвет, а спальня – в светло-серый, а это мой любимый цвет в сочетании с горчичным. Квартирка выглядела маленькой, но по-настоящему уютной, не в том смысле «уютной», которым разбрасываются агенты по недвижимости в Нью-Йорке. Она была похожа на дом.

И пусть она была на пятьдесят долларов в месяц дороже, чем верхняя граница моего бюджета, и пусть она находилась в районе, где я и не думала искать жилье, следующие несколько часов я потратила на то, чтобы в срочном порядке разыскать свою недавнюю налоговую декларацию и три последние справки о заработной плате. Я поехала на просмотр, и это было то самое – хозяева квартиры жили прямо под ней и были одними из самых добрых людей, с которыми я столкнулась в Нью-Йорке, по крайней мере, если говорить о рынке недвижимости.

Это была пара с четырехлетней дочкой. Они высказали комплименты по поводу моего свитера (я сама его связала) и показали мне сад, где все, что там росло, как они сказали, можно было есть или использовать в медицинских целях и где они готовили пиццу в большой каменной печи.

А сама квартира была еще более уютной, чем я представляла, с высокими потолками и прекрасной нишей для кровати. Мне не составило труда расставить свою мебель вместо незамысловатой, но опрятной обстановки нынешних арендаторов и вообразить всякие новые вещи, которыми я заполню все остальное пространство: диван у дальней стены, набор стульев для кухни. На прощание дочка хозяев подарила мне рисунок диснеевской принцессы, который она сама раскрасила. У меня голова шла кругом. Я была дома.

Но, как только я подписала договор аренды, началось так знакомое мне мрачное бурчанье. Мой мозг яростно накинулся на меня: «И в чем же был смысл всех этих исследований, всего этого планирования?» – если я просто все переиначила и сделала свой выбор в импульсивном порыве.

«Ты сделала это, – говорил мозг. – Ты сглупила, и теперь тебе некого винить, кроме самой себя».

До переезда у меня все еще было шесть недель, и каждое утро я просыпалась, чувствуя, как сердце колотится в моей груди.

Сэм говорил, что мне не о чем беспокоиться, что квартира кажется замечательной, мои арендодатели без промедления отвечали на все мои вопросы про безопасность района и транспортную доступность с такой добротой, что я даже почувствовала себя виноватой, что гуглила посреди ночи такие запросы, как «разорвать договор аренды в Нью-Йорке до переезда».

На самом деле все мои панические расспросы сводились вот к чему: «Я ненавижу не знать будущего, не быть способной наметить границы своей жизни и обещать себе, что все будет хорошо». Я ненавидела то, что больше не могла наглядно представить себе, как именно будут выглядеть мои дни. Однажды утром я не пошла на работу, потому что проснулась от приступа паники настолько сильного, что простыни пропотели насквозь. Я засунула простыни в ванну в квартире, которую мне вскоре предстояло покинуть, и позвонила маме, чтобы она терпеливо повторила, как все будет замечательно. А потом, чтобы предотвратить еще один приступ тошноты, я начала вязать свитер.

Вязание предшествовало моим тревогам примерно на десяток лет. Начинала я с одеял для кукол, мочалок и подставок под горячее (все они выглядели совершенно одинаково), а потом перешла к кружевным кардиганам, мини-платьям и запасам неподходящих друг к другу рукавичек, которых хватит мне на всю оставшуюся жизнь. Меня толкал вперед порыв облечь бесформенный страх в нечто материальное.

Такие, более сложные вещи я начала вязать летом после окончания школы. У меня не было работы, впервые в жизни я ни к чему не была привязана. В разгар экономического кризиса я пыталась найти работу на неполную ставку в Sephora и Victoria’s Secret. Я выступала против знойных девиц, у которых была степень по продажам в сфере моды.

Я решила взять перерыв на лето от работы в моем любимом лагере театральных искусств, попробовать что-то новое, посмотреть мир (или, по крайней мере, торговый центр Natick Mall) до отъезда на учебу в колледж осенью. Я хотела посмотреть, кем я буду в новой ситуации, не в окружении людей, которых знала всю свою жизнь; это был своего рода тренировочный заезд перед тем, как переехать за пятьсот километров, туда, где я почти никого не знала. Но тогда не было никакой новой ситуации, ничего, кроме групповых интервью и дивана моих родителей, и надвигающегося страха, что, что бы ни произошло со мной, оно будет больше и загадочнее, чем то, что я оставляла в прошлом. Я шла-шла-шла к этому так долго – получала хорошие оценки, поступила в колледж, выбралась из маленького массачусетского городишки – что, когда я внезапно зашла в тупик, всей этой бурлящей энергии не нашлось выхода.

Сейчас это кажется таким забавным и далеким, тот объективно крошечный промежуток времени до моего отъезда в колледж. Месяцы, которые я проведу в точно таком же состоянии после окончания колледжа, пытаясь найти работу, пытаясь обустроить дом, будут казаться безумными, но и приносящими облегчение, они и рядом не стояли с тем вонючим болотом лета после окончания школы. Тогда впервые, я думаю, мне не за что было ухватиться, чтобы доказать самой себе – я все делаю правильно. У меня развилась клаустрофобия и настороженность, я внезапно стала бояться водить машину и резко выражать свое недовольство окружающим меня миром, но в основном – собой; мне стало казаться, что никто не способен понять меня.

Этот хор: «Да что с тобой? Почему ты не можешь вести себя лучше?» – начал свой рваный ритм, и хотя я научилась приглушать его голос, он все еще до сих пор остается со мной.

Примерно через месяц после начала того лета я вытащила вязальные спицы. После долгих лет практики с моей бабушкой у меня был период безрукоделия, и к тому моменту я не продвинулась дальше той первой дерзкой кукольно-одеяльной попытки. Я не умела читать схемы вязания, и собственно этот факт уже стоял непреодолимой стеной между мной, знаниями и вдохновением, которое парило вокруг: в книгах, в интернете, среди людей более опытных, чем я, которые знали, как разговаривать на этом таинственном языке. Я смотрела на фотографии, которые находили в интернете не-совсем-знакомые вязальщицы, и это было похоже, словно я смотрю сквозь толстое стекло на то, что я могу наглядно представить, но не потрогать. Это был просто еще один способ примирения с окружающим миром, которым я, однако, не могла вполне воспользоваться.

Разница была в том, что я могла туда попасть. Вязание стало моей задачей. Я стала сосредоточенно изучать книги, а затем ролики на YouTube, постепенно выясняя, что значит сшить плечевые швы или провязать пятку носка. Были и неудачные начала: пара носков, настолько больших, что они скорее походили на пару съемных ножных протезов, ужасно колючее платье с такой тяжелой юбкой, что верх растягивался в два раза от своей первоначальной длины. Я все никак не могу заставить себя их выкинуть, они так и живут в подвешенном состоянии неопределенности в моей детской, в метре от того места, где были созданы. Они служат напоминанием, как далеко я продвинулась и как далеко мне осталось идти.

Я связала свой самый первый свитер, укороченный желтый кардиган, который я даже и не уверена, чтобы когда-либо носила, за одну смутно припоминаемую полубессонную неделю. Это была простая модель – скорее, рецепт на самом деле, – мне пришлось начинать заново трижды, прежде чем, наконец, я поняла основы. Неважно, что рукава получились слишком объемные или что петли для пуговиц шли не ровно в ряд; это было на 100 процентов моим, тем, что семью днями раньше было ничем, просто корзинкой пряжи. Никто не просил меня его связать, и никто не давал мне на это разрешения. Я просто сделала это, и этой силы было достаточно, чтобы подтолкнуть меня в лето безудержной производительности. Я почти забыла понервничать, когда осенью стала собирать вещи, чтобы отправиться в колледж. Я перестала хоть немного ожидать, когда меня выберут.

Тем не менее, хоть я и нашла свое излюбленное оружие, тревога ширилась и мутировала. Иногда она существует, словно отдельная личность. В глубине души полушутя я называю ее Плохой Аланной. Она питается моими ошибками, которые я допускаю в работе, и пирует моими ссорами с людьми, которых я люблю, – все, что похоже на счастье, собранное по крупицам, на успехи, которых мне удалось достичь, может внезапно исчезнуть. Плохая Аланна приходит в бешенство от моей прошлой себя, от той, которая сказала или сделала, или хотела сделать «то самое». Она чувствует свою беспомощность и не может контролировать ситуацию, и эта беспомощность проявляется как мания, слепая ярость против всего во мне, что она считает испорченностью или недостатками, как необходимость сделать хоть что-нибудь по этому поводу, настолько примитивное, что оно противоречит всякой логике.

Плохая Аланна нелогична. Она вся на эмоциях, у нее даже есть эмоции про эмоции: чтобы расстроиться по-настоящему, нужно расстроиться по поводу того, что я расстроена. Поэтому, когда мой милый добрый мозг пытается перекричать весь этот гам: «Тебя не уволят! Он не бросит тебя! Это не имеет к тебе никакого отношения, поэтому будь добра, успокойся!» – я не слышу его. Или того хуже, Плохая Аланна слышит его голос и злится еще больше, потому что не может, не хочет, не способна следовать этому благоразумному совету. Я потратила много времени, пытаясь поговорить сама с собой, а еще больше времени – пытаясь напряженно прислушиваться к голосу разума.

Но рукоделие приглушает этот шум. Ритм нанизывания петель, размеренность движения спиц и основательность растущей вещи – это реальное противоядие от придуманного мной апокалипсиса, любимое место для забвения моей тревожности. Рукоделие находится под контролем, развиваясь с (почти) нужной скоростью и (обычно) именно так, как выберете вы. Нельзя взять и перепрыгнуть к готовой вещи, так же как невозможно перемотать вперед все сложные не-знаю-что-будет-дальше периоды жизни.

И поэтому нужно просто позволить развиваться процессу. Рукоделие во многом похоже на йогу или секс в том, как оно сжимает отдельно взятую вселенную до измеримых размеров, где все, что нужно, это сосредоточиться на том, что перед тобой. Хотя, в конце концов, в отличие от секса, получится новая пара носков или подставка под чашку.

Я могу вести учет самых тяжелых периодов своей жизни по куче законченных, а потом забытых предметов одежды, надежно запрятанных в глубинах моего старого шкафа. Там есть пушистая кружевная шаль из моего первого лета в Нью-Йорке, единственная вещь с тех пор, как я влюбилась в Сэма и разлюбила его, сама, впервые в жизни.

Там есть гетры с зимних каникул, которые я провела в тревоге из-за теста по истории искусств, где вроде как списывала (оказалось, что весь остальной класс тоже), и носки для Джо, моего бойфренда из старших классов школы, с которым никак не могла твердо распрощаться. Вся эти предметы одежды пропитаны следами энергии того времени, которое я провела, работая над ними. Их не нужно надевать. Они выполнили свою работу.

Готовясь к переезду на новую квартиру, я рукодельничала. Я закончила панический свитер (еще один желтый кардиган, который никогда так и не надевала), а потом сваляла из шерсти набор мисочек для хранения четвертаков для ближайшей прачечной. Я не смогла найти коврик в ванную который мне пришелся бы по душе, поэтому связала его сама из пяти разных нитей хлопковой пряжи, сложенных вместе, на самых больших спицах, которые у меня были. Я вышила высказывания, которые мне нравились, и оформила их в маленькие круглые рамочки, и связала крючком несколько кружевных чехольчиков для камешков, которые собрала на пляже рядом с домом родителей.[55]

Держать все эти вещи в руках, наблюдать, как они обретают форму, представлять их в моем новом пространстве – все это придавало моей квартире ощущение меньшей абстрактности. Я могла отправить этих крошечных наемных солдатиков в будущее, и они вернулись бы с докладом, что все будет если уже не точно замечательно, то, по крайней мере, реально. А то, что реально, не могло быть таким большим или бесформенным, или пугающим, как я беспокоилась, что оно таким может быть. Даже когда я сделала фетровые мисочки слишком маленькими и пролила рыжую краску для волос на белый коврик для ванной, все это были проблемы, у которых было решение.

В большинстве случаев, оказывается, решение есть.

Момент, когда вы осознаете, что вы – настоящая вязальщица отныне и впредь, наступает тогда, когда вы исправляете свою первую ошибку. До этого вы немного беспомощны, ищете поддержки учителей и шныряете по интернету в поисках пути, который приведет обратно в то место, где вы сделали дырку, умножили на четыре количество петель, выронили спицу. В то первое плохое лето я научилась читать вязание, понимать, какую петлю нужно исправить, чтобы создать следующую; научилась осознавать, что случайное отвлечение внимания или одно резкое движение вовсе не означают конец всему.

Так и в моей невязальной жизни. Я пытаюсь научиться, как отследить первоначальный источник тревожности, чтобы лучше понимать, как ей противостоять, как доказать себе, что ей можно противостоять. Так часто бывает: единственное, что можно сделать, – это отказаться от мысли, что жизнь – идеальна, и просто продолжать нанизывать дни один за другим; так же, как и понять, что зияющую дырку на рукаве можно исправить, просто подтянув нить на несколько петелек назад. А иногда так и приходится сидеть с этой дырой, принимая, что она там есть и что это малоприятно, но нормально.

Когда я переехала в свой новый дом, одной из первых вещей, которые я распаковала, была моя пряжа. Я разложила ее по цветам радуги на книжной полке прямо напротив кровати, и когда просыпаюсь по утрам, это первое, что я вижу. Мне нравится хранить все эти цвета рядом, всю эту мягкую, теплую уютность. Мне нравится ее экстравагантность и абсурдность, и то, что я смогла создать такую выставку цвета в своем личном пространстве.

Но больше всего, однако, мне нравятся ее возможности.

«Кем ты станешь? – размышляю я над большой кипой меланжевой зеленой шерсти и над тремя клубками небеленого хлопка, и над крошечным мотком шелка, приобретенным на фестивале рядом с колледжем, который очень кстати оказался поблизости. Незнание – это не так уж плохо. На самом деле, возможно, это даже к лучшему.

То, в чем я преуспела благодаря рукоделию

1. Очень быстро считаю.[56]

По какой-то причине я считаю все петельки по пять за раз, и теперь я так же поступаю и со всеми прочими маленькими вещами: игральные карты, четвертаки для прачечной, любой ассортимент еды, который нужно разделить на 10 человек. Этот навык был бы более впечатляющим, если бы всем вокруг было бы по восемнадцать месяцев, но нужно принимать жизнь такой, какова она есть.

2. Сильная хватка.

У меня очень сильная натренированная хватка благодаря многолетней практике сжимания вязальных спиц, словно я постоянно вынуждена фехтовать сама с собой. Мое рукопожатие вызывает страх, ну, по крайней мере, мне так часто говорят, и у меня практически нет никаких проблем с открыванием крышек.

3. Угадывать размеры других людей.

Изредка, когда речь идет о телах в целом, но абсолютно точно, когда речь идет о руках, головах и прочих отростках. Если мы с вами повстречались впервые, и я слишком долго на вас смотрю, это значит, что я высчитываю, сколько пряжи понадобится, чтобы закутать вас в вязаную одежду.

4. Нытье о том, как дорого стоит одежда в магазинах.

«Сколько-сколько стоит эта вещь в Urban Outfitters? Она же из акрила! Какая гадость! Я могу связать такую же из мериносовой шерсти, например, за пару часов и за одну треть стоимости, и она прослужит достаточно долго, чтобы передать ее по наследству треклятым внукам! Стой, Морайя, куда ты? Положи это на место!»

5. Распутывание узлов.

Столкнувшись хоть раз с запутанным мотком кружевной шелковой пряжи, которая стоит столько, что даже мысль о возможности обрезать нить вызывает ужас, вы с легкостью сможете распутать даже самые упрямые шнурки или провода от наушников.

Язык тела

Тела – это худшее, что у нас есть. Они издают вонь и шум, когда этого от них совсем не ожидаешь. Некоторые их части слишком большие, другие – слишком маленькие (иногда непостижимо, но это – одни и те же части тела!), в них целый букет болячек, мучений, ран и прочих несчастий. Они ломаются и они разваливаются…

Они предают. Они привлекают незваных людей, ненужные комментарии и нежданные суждения; они представляют вас тем, кто вы есть, таким образом, который кажется вам совершенно неприемлемым. «Почему я просто не могу быть тем мозгом в колбе?» – вопрошаете вы в те похмельные утра, когда пытаетесь втиснуться в пару брюк, помня, что еще на прошлой неделе они были как раз, а теперь из них вываливается круглый живот, а его и в помине не было еще вот в колледже, ну, или вы просто не обращали на него внимания…

Тела – это лучшее, что у нас есть. Они помогают добираться туда, куда нужно, а иногда, когда вы, наконец, туда добрались, можно воспользоваться ими, чтобы петь или танцевать, или заниматься сексом. А когда меньше всего ждешь, они приходят на смену глупому вопящему мозгу. «Ты можешь сделать это, – говорят они гораздо более глубоким и спокойным голосом, чем ваш собственный. – Вы – гораздо больше, чем этот момент здесь и сейчас». Некоторые из них могут в буквальном смысле создавать новых людей! Они работают тысячами разных способов, которые невозможно постичь; они несут вас, они заботятся о вас, даже когда они приводят вас в отчаяние. Иногда они слишком рано вас подводят; иногда они медленно, но верно делают свою работу, пока не придет срок.

«Не могу представить, что доживу до девяноста, – сказала моя бабушка в свое последнее Рождество. – Сколько еще дней осталось чистить эти чертовы зубы?»

Тела просто… есть. Они – боль и удовольствие, знание и непонимание, глубоко личное и весьма публичное, с вами или против вас, или же они совершенно равнодушны к вам. Но что им всем без исключения необходимо, по крайней мере, там, где я живу, – это одежда. Как будто недостаточно просто иметь тело, теперь еще приходится покупать одежду, в которую нужно облачить тело, чтобы можно было вывести его с собой в мир. Постоянно приходиться выслушивать, как вам твердят снова и снова, что вы не совсем правы, что вы не совсем взаправдашняя просто потому, что вы не можете выразить свое блистательное Я в произвольно выбранной серии мешков из ткани (сделанных кем-то, живущим на этой же планете в том же году, что и вы, но кто, скорее всего, не зарабатывает и близко к прожиточному минимуму; разработанных и навязчиво впариваемых, и доставляемых вам некоей безликой корпорацией, которой не интересны ваши человеческие качества, кроме дебетовой карты Red Sox в разваливающемся бумажнике, некоей корпорацией, которая на самом деле только выигрывает от вашего бесконечного чувства несовершенства).

На самом деле мне нравится одежда, и, в общем-то, у меня такой тип тела, доставшийся мне по наследству, которое достойно того, чтобы его наряжали: белое, стройное, женственное, из безбедного прошлого и безбедного настоящего. Я не могу даже представить себе борьбу тех, кому приходиться противостоять обществу, кого оно награждает гораздо худшими эпитетами, чем «Вот так шнобель!» или «Потрясающе, как вам так классно удается сочетать и прыщи, и морщины, Бенджамин, мать его, Баттон!» (Последнее – это учтивое замечание моего собственного мозгаю.)

В основном мне нравится, как я выгляжу. Мне нравятся мои плечи, прямые благодаря годам выступления в хоре, и моя улыбка, пусть она и превращает мои глаза в тонюсенькие щелочки на фотографиях. Мне нравится, что мои сиськи – маленькие, а моя задница – большая; мне даже нравятся мой нос и брови (и то и другое, по крайней мере, на размер больше, чем нужно), пусть они и вдохновляли многих отпускать достаточно гадкие комментарии, от которых я рыдала, когда была моложе. Мне нравится носить забавные комбинезоны и укороченные топы, и много сережек, и рисовать стрелки на глазах. Мне нравится краситься каждое утро, эти десять или пятнадцать минут противостояния со своим собственным лицом, его сглаживание. Мне нравится вооружаться нежно, мягко против стремительного натиска внешнего мира.

Но я все еще постоянно выслушиваю, в чем я не оправдала ожиданий, ведь я не мозг в колбе. Я выслушиваю это от парней и от девушек, и от объявлений в метро, и от шоу на канале HBO, и чаще всего – от самой себя. Я слышу, как об этом шепчет целлюлит на моих бедрах и обвисшая кожа на руках.

Я выслушиваю это от зеркал в раздевалках, куда я притащила с десяток разных вещей на примерку и не могу подобрать ни одной, которая бы не придавала моей нижней половине по мультяшному непропорциональные габариты.

«Да на тебя мешок надень, и ты все равно будешь прекрасно выглядеть», – говорила мне моя мама всю мою жизнь. Я ценю это больше, чем могу выразить словами, но расслышать это бывает порой сложно, особенно когда какофония голосов становится слишком громкой. И столь же долго, как она мне это говорит, кажется, столь же резко она критикует свое собственное тело, хотя она такая красивая, и я надеюсь, что тоже стану такой.

«Куплю это, когда похудею килограмм на пять», – говорит она почти так же часто, как и утешает меня. Я не вижу, где скрываются эти лишние пять килограммов, но я знаю, что она видит.

Что вы делаете, когда выясняете, что мир не создан только для вас? Переделываете себя, чтобы он вам подходил. Или, по крайней мере, чтобы подходил хоть маленький уголок этого мира. Я была поражена, когда впервые начала рассматривать вязальные проекты бóльшие, чем шарфы, и более сложные, чем шапки; каждое описание, которое я читала, подчеркивало не только важность измерений, сверку с контрольным образцом пряжи и ярлыком, но и необходимость знать точно, сколько сантиметров содержится в разных частях вашего тела. Как только дело дошло до моего Я-физического, я приняла этакую линию поведения ничо-не-слышу-ничо-не-знаю. Я знаю, сколько я вешу, смутно и приблизительно, но мне не нравится смотреть на весы. Однажды я сказала подруге, что иногда мне нравится забывать, о своем теле, за исключением тех моментов, когда я использую его в качестве вместилища шоколадок Kit-Kat.

Но когда я начала вязать спицами и крючком для себя, мне пришлось столкнуться с этим лицом к лицу или же рискнуть и сделать предмет одежды, который либо не пролез бы через плечи, либо получился бы слишком объемным, чтобы удалось впихнуть его под зимнее пальто.

Впервые я сняла с себя мерки, когда мне было лет семнадцать или восемнадцать. Я нашла описание простого свитера со свободно свисающим воротом-хомутом и купила фиолетовую шелково-мериносовую пряжу, она обошлась мне значительно дороже, чем стоимость точно такого же свитера в торговом центре. Это было простое и незамысловатое вязание, свитер был свободным и давал простор для погрешностей, как в технике, так и в измерениях, но все же он поставил меня перед фактом, что придется встать перед зеркалом в спальне и обернуть сантиметр вокруг груди, талии и бедер.

На какое-то мгновение я перестала думать о теле, как о чем-либо еще, кроме как о вешалке для этой прекрасной вещи, которую я так хотела произвести на свет. Я перестала думать, что мое тело должно выглядеть или быть чем-то иным, кроме того, что оно есть, потому что свитер, в какой-то мере, будет соответствовать именно его запросам. Мое тело не имело ничего общего в тот момент с сексом, едой, болью, достоинством или ценностью. Оно просто было, и оно было моим так же, как и свитер.

Модель, которую я выбрала, называлась «реглан сверху вниз», и спустя десяток лет это до сих пор моя самая любимая техника вязания. Начинается свитер с горловины, а работа идет вниз и к кромкам, создавая некое подобие грудной клетки – полотна, которое в конечном итоге разделяется на разрезы для рук и тела. Очень-очень долго он выглядит совершенно несвитероподобно, но его итоговый внешний вид все же можно определить, примеряя свитер в процессе вязания.

При желании можно сделать проймы рукавов более свободными или горловину более глубокой, можно менять фасон без необходимости начинать все заново. (Возможные альтернативы такому способу, например, свитера, связанные «снизу вверх и наружу», а также свитера из отдельных деталей, которые нужно потом сшивать вместе в конце, прощают гораздо меньше ошибок.)

Вот так я и сделала. За три недели вязания я искрутилась перед зеркалом, постоянно залезая в свитер и вылезая из него, внося изменения, когда обнаружила, что он слишком широк в груди (обычное дело), и когда решила, что хочу сделать его покороче (что тоже обычное дело). Когда он был готов, практически никакой дополнительной работы делать и не пришлось, всего несколько стежков под мышками, чтобы соединить полочки вместе, и обрезать несколько свободных концов нитей.

Я примерила его. И хотя я знала, что он подойдет мне по размеру – собственно, в этом и был основной смысл всего этого действа, – но, просунув голову в горловину и увидев, как легко и плавно он скользит по телу, я была удивлена. Думаю, я просто ожидала, что что-то пойдет не так, что либо мое вязание не соответствует стандарту, либо я. Или того хуже: что все будет вроде как бы правильно, еще один предмет одежды, который выглядит как свитер и притворяется свитером, но на самом деле не совсем свитер и не представляет собой ничего такого, что мне захотелось бы носить за пределами спальни.

Но это? Это было похоже на настоящий свитер. И я тоже была настоящей, цельной, полноценной личностью, тем самым человеком, который его связал.

В создании вещей своими руками есть некая сила, особенно когда они сделаны только для вас. Это тихое накося-выкуси всем компаниям, продающим одежду, или журналам, или людям, которые заставляли вас чувствовать себя ущербными.

Я принялась вязать и другие предметы одежды, более прилегающего силуэта – топики, платья и даже шорты, противоречащие всякому здравому смыслу. Каждый из этих предметов одежды требовал точного изучения своих окружностей, длины и предпочтений. Я стала копировать асимметричные ажурные свитера из Anthropologie[57] и кружевные укороченные топики из Free People[58] и добавлять к ним свои собственные маленькие акценты: вязаную кайму, нагрудный кармашек. Я создавала полностью новые модели; один свитер связала пятью вариантами пряжи разных красноватых оттенков, переключаясь по ходу работы, когда я считала нужным. Я узнала, что у меня «высокая талия», что бы это ни значило, а значит, вся одежда, которую я вязала для себя, тоже была с завышенной талией. Так это было, и так это должно быть. Предназначение моей одежды – подходить мне, ну, так это и происходит. Жаль, что я не научилась думать так про любую одежду, потому что всегда переживаю, что это именно я не подхожу для одежды.

Конечно же, рукоделие – не панацея от всей той отравы, которая сочится отовсюду. Так, часто в инструкциях нет нужных размеров; а модели, демонстрирующие вязаную одежду, – это все же модели, и, следовательно, они все поголовно молодые, стройные и белокожие, и вовсе не отражают все разнообразие людей, ищущих вещи для себя.[59] Материалы – дороги, а уроки – времязатратны и не всегда доступны. Я всегда стараюсь выяснить, где была произведена пряжа, которую я покупаю, чтобы точно знать, что с людьми и животными, участвующими в производстве, обходятся по справедливости, но еще я знаю, что частенько бываю невнимательна.

Я ленюсь; меня манит акриловая свитерная пряжа, почти наверняка сделанная из такой же фигни, что и шины для автомобилей. Точно так же я веду себя в продуктовом магазине. Конечно, «яйца от куриц на свободном выгуле» звучит очень заманчиво, но маловероятно, что они попадут в мою тележку, в то время как другие, предположительно от куриц, которые содержатся в клетках, вдруг оказываются там и стоят они на два доллара дешевле.

Кроме того, лозунг «Просто делайте одежду сами!» не решает ни одной важной проблемы: как измерить наши тела и принять или не принять их такими, каковы они есть; как обращать нашу ненависть вовнутрь, как нас учат, как нам талдычат снова и снова, что мы представляем собой лишь клубок сплошных проблем, который нужно распутать. Рукоделие не освобождает от рамок капитализма – все равно вы остаетесь тем, кто покупает, тратит, вкладывает, суетится. Во всяком случае это дает мгновение временной передышки; это исключение, которое доказывает беспощадное и коварное правило.

Но рукоделие может помочь. Оно может напомнить вам, пусть и на короткий срок, что вы еще не полностью находитесь во власти шестеренок, угрожающих перемолоть вас. «Смотри, что я сделала!» – это не просто милое мяуканье для привлечения внимания; это может быть боевым кличем. «Смотри!» Это приказ. «Смотри на меня, кто я есть, кем я хочу быть. Я сделала это. Я сделала это, и никто не сможет меня этого лишить».

У самодельной одежды плохая репутация. Часто это ключевая «изюминка» бренда «Вяжут не только бабушки™»: колючий ужасный свитер, что в перерывах между поеданием мороженого Ben & Jerry’s вяжет соседка по квартире, после того как ее внезапно бросил парень; или вязаный крючком жилет, который учительница рисования носит каждый день весь учебный год напролет, не подозревая о насмешливых прозвищах, которыми награждают ее и ее свитер мальчишки с задних парт.

(И это я еще даже не упомянула о вечеринках «Ужасных Свитеров!») Такая одежда нежелательна, она нелюбима, она неуклюжа и честна, она демонстрирует заблуждения своего создателя. «В мире уже так много одежды, – убеждают нас вышеупомянутые образы, – кто просил тебя делать еще больше? Сядь и помалкивай!»

Такая предпосылка полна недостатков, их и подсчитать невозможно, не последние из них – это вязаные крючком жилеты. Это клево, и жаль, что у меня такого нет. Кроме того, существует безграничное множество милых-классных-необычных-распутных-уютных моделей, плюс дополнительная бесконечность в головах людей, вовсе не работающих по конкретным моделям. А содержащаяся в этой критике негласная мысль, что одежда (и еда, и дома, и многие другие вещи, подпадающие под расплывчатую рекламно-рыночную категорию «Образ жизни») – это все пустое и не достойно внимания тех, кто умен или важен, или серьезен. И да, никто не свяжет лекарство от рака, но ведь никто и не забьет гол, который вдруг вылечит рак.

Мне всегда была противна мысль о необходимости «выражать себя». Почему-то я сразу представляю себе что-то вроде того, как маленькие дети на канале «Дисней» надевают солнцезащитные очки с красными стеклами и танцуют на гигантской клавиатуре, этакое кричащее и показушное утверждение своего Я, которое на самом деле не имеет ничего общего с коварной сутью самого себя. Но я понимаю, что это именно то, что я тут защищаю, то, за что сражаюсь каждый раз, когда решаю надеть что-то новое, каждый день, когда делаю свой выбор в пользу одежды, которую продумала от начала до конца, от замысла, материалов и до завершения. И я хочу, чтобы меня расспрашивали про мои свитера и кофточки; хочу, чтобы все знали, что я именно такая, что у меня есть эта чрезвычайно-крошечная суперсила, пусть даже она кажется дурацкой и чудной.

Я сама приняла решение занимать свое свободное время и свой разум именно таким образом и хочу, чтобы мое физическое Я отражало это, ну, хотя бы иногда.[60] Мне думается, это лучшее применение моему телу, во всяком случае получше, чем просто нечто, что я могу таскать с собой повсюду, с помощью чего я могу выражать свое недовольство миром.

И знаете, все не так уж плохо! Не нужно начинать войну каждый раз, когда выбираешь клубок пряжи, и уж точно не нужно любить что-то просто потому, что это что-то кто-то сделал сам. (Это вдвойне справедливо, если это какая-то дешевка.) Или даже если это сделано вами. Я связала так много ужасных свитеров! И вовсе не потому, что собиралась на какую-нибудь дурацкую рождественскую вечеринку! Разрыв между ожиданием и исполнением всегда становится для меня проблемой, или у меня заканчивается запал на полпути, а иногда и на 95 процентах пути до конца, или оказывается, что в году примерно только один день, когда погода позволяет надеть укороченный топик из смесовой шерсти. Не думаю, что такая одежда – это выгодное с политической точки зрения искусство или даже что кому-то вдруг захочется такое носить, не говоря уж обо мне.

Но я так рада, что потратила время, чтобы сделать эту одежду, что я мечтала о новой идее или смотрела на фотографию девушки в кружевном топике или в свитере на одно плечо и думала: «Эй, а у меня ведь получится не хуже!» И получалось, во всех смыслах. У меня даже есть безумная фантазия – связать себе собственное свадебное платье, именно так, как я хочу.

Я хочу делать шапочки для своих будущих детишек и детишек тех, кого я люблю, покрывать каждый сантиметр своего дома, каким бы он ни был, вышивками и напольными пуфиками, связанными крючком, и пледами, которые существуют только потому, что я решила, что они должны быть. Я хочу создать целый мир, но это внушает страх. И потому я начну с себя.

Термины, которые должны быть придуманы специально для рукодельниц

1. Ступор, в который впадаешь, когда видишь настолько прекрасную пряжу или ткань, что даже боишься начать что-то из нее делать, потому что вдруг испортишь.

2. Особый момент, вызывающий чувство гордости и раздражения, когда вещь становится слишком большой или тяжелой, или бесценной, чтобы можно было брать ее везде с собой, и потому единственное место, где над ней можно работать, – это дом.

3. Когда делаешь «опечатку» в вышивке и осознаешь это слишком поздно.

4. Вскипающее бешенство, когда доходишь до особенно замороченной части своего изделия и звонит телефон или кто-то начинает с тобой разговор.

5. Вскипающее бешенство, когда кто-то, кого и знать не знаешь или кто тебе не слишком нравится, спрашивает, пусть и в шутку, сделаешь ли ты что-нибудь для него.

6. Вскипающее бешенство, когда говорят, что рукодельницы – это само спокойствие и невозмутимость, и потому им не свойственно испытывать вскипающее бешенство.

7. Та самая крошечная ошибка, которую никто, кроме тебя, никогда и не заметит, но от которой все равно ты не можешь отвести взгляд.

8. Гнетущая тишина в конце подкаста или аудиокниги, под которую рукодельничал долгими часами и даже неделями.

9. Когда теряешь иголку в кровати и не можешь ее найти, но знаешь, что она там, затаилась, чтобы уколоть, когда меньше всего этого ждешь.

Синдром Второго Носка

И что делать, – однажды спросила меня подруга, – если один носок связала, а второй вязать не хочешь?

Она связала один бело-голубой носок из пары, и необходимость вязать второй носок выводила ее из себя. Она считала, что носок получился нелепым и уродливым, ей не нравилось, что цвета пряжи сливались друг с другом, а не получились полосками. Я предположила, что нужно пересилить себя и все же связать второй носок, потому что пара носков – это гораздо лучше, чем только один, а еще: почему бы и нет? Но мы обе понимали – тот носок на веки вечные останется единственным в своем роде.

Как и Проклятие Свитера Для Бойфренда, это достаточно распространенное состояние души, чтобы у него было свое собственное отдельное название (хоть и гораздо менее сексуальное): Синдром Второго Носка.

Он может поразить любую вязальщицу независимо от уровня мастерства и любую потенциальную пару носков, даже ту, которая оправдала все ожидания. Иногда этот синдром поражает рукавицы, гетры, пинетки и прочие парочки, но в подавляющем большинстве он проявляется именно в случае с носками.

Такая эпидемия отчасти объясняется тем, что связать даже один носок – это очень трудно. Носки – это моя любимая вещь в вязании спицами на все времена, его легко носить с собой, легко приспособить к своим желаниям, и в нем как раз столько четких этапов, чтобы не потерять интерес, но все равно мне удается связать только одну пару раз в полгода или около того, не подхватив «носочную болезнь». Не говоря уже о том, что за ними жутко трудно ухаживать, если только не использовать пряжу, которую можно просто закинуть в стиральную машину; вполне в порядке вещей изредка состирнуть на руках кардиган, но вонь от ног невероятно трудно отскрести.

И второе. Подозреваю, что носки обладают некоего рода мистическим свойством: в принципе трудно поверить, что их нужно делать. Это настолько повседневная вещь, было бы вполне естественно, если бы они росли где-нибудь гроздьями или их добывали бы в недрах шахты. Но в то же время – это квинтэссенция вязания, вещь, увековеченная руками мультяшных дев, и то, о чем чаще всего просят даже самые незнакомые незнакомцы. «О! А мне свяжешь носки?» – говорят они через мгновение после того, как выяснят, что вы на самом деле вязальщица. Знаю, что я была невыносима и ужасна в тот год, когда стала просить подарить мне дорогущие шерстяные носки на Рождество и Хануку (ну, невозможно связать их все самой!). Восьмилетняя Аланна была бы в ярости.

Вот как вяжут носки. Можно начать вязать в любом направлении, от мыска или от резинки. Я чаще склоняюсь к последнему варианту, потому что так я выучилась с самого начала, но обычно способ от мыска считается лучшим – если вдруг пряжа закончится, можно просто сделать манжету носка короче, а не начинать все сначала или не переходить на другую пряжу. Но я люблю жить на грани.

Так как нить пряжи и спицы такие крошечные (больше похожи на зубную нить и зубочистки), обычно для носка взрослого размера приходиться набирать невероятное количество петель.

«Семьдесят две?! – вспоминаю, как я размышляла в начале моей носочно-вязальной карьеры. – Но столько же нужно для шапки!» Все зависит от объемности пряжи. Для вязания носков можно использовать толстую пряжу, и это, несомненно, проще и выгодней, но, как я выяснила опытным путем, в результате получится нечто, более напоминающее протез.

И вот вы остаетесь наедине с десятками десятков крохотулечных петелек и, что еще усугубляет ситуацию, с гораздо большим количеством спиц, чем требуется для вязания, а ведь нигде в массовой культуре даже и намека не было, что всеми ими можно вязать сразу и одновременно. Потому что носки, как и большинство прочих трубчатых объектов с малым диаметром окружности, вяжутся смертоносно-боевыми чулочными спицами с двумя острыми концами, или ЧулСДОКами.[61] Завораживающее зрелище, как кто-то вяжет сразу на четырех или пяти спицах, особенно привлекает публику в общественных местах, например, в метро; вас могут похлопать по плечу и даже попросить убрать наушники, чтобы спросить, чем это вы тут занимаетесь.

Такое вмешательство может в равной степени придать вам и чувство самодовольства, и привести в раздражение, а потом вы, скорее всего, пропустите петлю.

Сразу после наборного ряда идет манжета. Манжеты – это невоспетые герои мира пряжи. Они эластичные и неприхотливые, они способны растянуться, чтобы вместить ласты вашего соседа по комнате (кто бы мог подумать, что такие ноги умудряются скрываться в его кроссовках Converses!), и способны уменьшаться, чтобы согреть кукольную ножку новорожденного малыша. Вязать манжеты – сплошное удовольствие, монотонно и быстро, и каждый раз, когда я их вяжу, мне так и хочется пуститься во все тяжкие и превратить проект в нечто совсем отличное от того, что планировала. «Думал, ты будешь носком? Ха, теперь ты – рукав свитера, а я – повелитель Вселенной!»

На самом деле я никогда так не поступала.

После манжеты идет паголенок, простой и незамысловатый. Похоже на поездку на машине по ровному шоссе на закате. И, как и шоссе, он может убаюкать и придать вам ложное чувство безопасности: «Смотри, а я вяжу носок!» – потому что сразу после этого идет пятка. Пятка – вот что пугает, и не без веских оснований. Если достаточно долго размышлять про свои ноги, что, собственно, и приходится делать при вязании носков, то можно осознать, насколько это странная часть и без того странного человеческого тела, одни кости и скосы, и прямые углы. А вязаная вещь, по сути, – это крошечное достижение конструкторской мысли, специально придуманное, чтобы объединить все эти странности. Это целый ряд проблем, которые решаются последовательно. Многие из этих проблем просты: как мне присоединить эту петельку к предыдущей, к следующей, к верхней, к нижней?

Проблемы могут быть комплексными: как мне покрыть эту часть тела или предмет домашнего обихода, или собаку куском полотна, где это представляется наиболее разумным, где это не создаст слишком много дополнительного объема, где это все еще позволит выполнять необходимые задачи, например, наливать чай или дышать? Вязание было бы гораздо проще, если бы все решили запихивать свои конечности в отдельные трубки – и никаких плечевых швов! Никаких грудных вытачек! Но такое дополнительное соглашение к общественному договору еще не приписано, и потому иногда у проблемы возникает еще один уровень или даже необходимость (о, ужас-ужас!) в математике. Это пятка носка.

Пятка становится своего рода переломным моментом, местом, где нужно перейти от вертикального вязания (паголенка) к горизонтальному (ступне). Обычно ее выполняют с помощью замороченной техники под названием «укороченные ряды», она требует поворачивать вязание до окончания ряда и вязать в обратном направлении, снова и снова, следуя некой простой, но не всегда интуитивно понятной арифметике. Это полная противоположность или, по крайней мере, перпендикулярность, тому, как вяжут обычным способом – всегда двигаясь вперед, независимо от возникающих непредвиденных трудностей, и это обескураживает даже самых матерых рукодельниц.

Ох, но стоит только приступить к вязанию пятки, тут-то и начинается настоящая повелительно-вселенская хренотень. Это даже не столько вязание пятки, сколько борьба с ней до победного конца, и, когда вы переберетесь, наконец, по ту сторону пятки, вязание остального носка уже кажется вам таким простым и легким: всего-то постепенные убавления петель на мыске. Остается только сшить шов и спрятать торчащие нити. Выдыхайте. Может, даже вы его примерите. А потом вспомните: нужно сделать еще один. И вы в отчаянии.

Когда вы свяжете последний ряд любой вещи, хочется, чтобы эта вещь сразу была просто готова, и все. Это тот же инстинкт, который мешает мне подшить кромки ткани или подравнять края вышивки, который мешает мне спрятать концы нитей, и они болтаются месяцами, и связанная вещь подвисает в неопределенном, негодном для носки состоянии. У моей кровати стоит целая корзина таких почти-но-не-совсем-готовых вещей, и чтобы закончить их все, в общей сложности мне бы потребовался не больше чем час свободного времени. Но, с другой стороны, я не хочу доделывать эти недоделки, я так нетерпелива, так мне хочется скорей дойти до конца… И я сразу же берусь за следующую вещь, так и не выкроив время, чтобы подтолкнуть первую к финишной черте.

На самом деле существует даже отдельная сфера услуг по доделыванию всех этих мелких отделочных работ за вас, но все же лучший из легкодоступных вариантов – это сделать все самой, предварительно напившись. Тогда это будет выглядеть так, будто ночью добрый эльф любезно сделал все за вас. Работает это только на определенном уровне опьянения – те же два пива, которые вдохновляют меня перемыть всю посуду и отдраить ванную, – или же вы рискуете случайно разрезать важную петельку и наблюдать, как вся работа распускается прямо на ваших пьяненьких, замутненных алкоголем глазках.

Так вот, связать второй носок – это словно зашить все оставшиеся швы в мире, только хуже.

«Ну, разве уже не хватит? – хочется кричать, когда держишь в руках законченную вещь. – И кто придумал сделать людей такими симметричными?»

В то время как Проклятие Свитера Для Бойфренда – это про ваши отношения с кем-то другим, ваши ожидания, разочарования, надежды, все, сплетенное в один клубок, то Синдром Второго Носка – это целиком и полностью только про вас и внутри вас. Не так уж и сложно сделать два чего-то. Помните, как приходилось подписывать валентинки для каждого ребенка в детском саду? А помните, как в прошлые выходные вы сделали два с половиной бутерброда и слопали их целиком, прямо над кухонной раковиной? Вы делаете одно и то же практически каждый день – просыпаетесь, идете на работу, приходите домой, выпиваете, смотрите телевизор, ложитесь спать, – ну, а теперь-то откуда такое отвращение к повторению?

Две теории, обе имеющие равный вес.

1. Вот в чем частенько ошибаются по поводу рукоделия – это то, что оно вовсе не про умиротворение и тишину. Да, оно замедляет и успокаивает, но больше всего я люблю в рукоделии его крошечную побуждающую энергию, приводящую все в движение. Я так много времени трачу, с головой погружаясь в воображаемые, неопределенные грядущие месяцы своей жизни или же размышляя о днях прошедших, по поводу того, что я сказала или сделала (или что должна была сказать или сделать). В рукоделии вы тоже смотрите вперед, но только не дальше своих рук; вы тоже смотрите назад, но только, чтобы увидеть, насколько вы уже продвинулись.

Необходимость делать два чего-то нарушает это чувство настоящего момента. Сделать больше? Не проблема, например, сорок квадратиков, которые нужно сшить в одно одеяло, потому что это только меняет мельчайшую единицу измерения проекта.

Вместо подсчета рядов можно отслеживать прогресс по законченным квадратикам. Но два – это слишком мало единиц. И неважно, насколько твердо вы убеждаете разум не торжествовать, что один носок – это только половина конечного целого, он не хочет этого слышать. А потом еще и разочарование от необходимости вытаскивать эти крошечные спицы снова и снова становится все более острым. Больше похоже на déjà vu, чем на прогресс: разве вы не должны были уже связать паголенок, манжет и уж точно – пятку? Чему новому можно научиться, выполняя одни и те же действия снова и снова? Как вообще можно продвинуться вперед?

2. Это и впрямь чертовски скучно.

Но есть несколько решений. Первое – всегда вязать несколько вещей в одно и то же время, из разных видов пряжи: одну – из очень объемной пряжи, и это приносит незамедлительное удовлетворение, например, вы вяжете пышный снуд; второй – средне- и долгосрочный, например, свитер или афганский плед; ну, и носки, о которых, собственно, идет речь. Когда одно вязание наскучит, всегда можно на какое-то время переключиться на другое. Это немного похоже на регулировку резкости в бинокле.

На руку может сыграть и то, что эти вещи предназначаются не для вас; как я обнаружила, корпеть над носками в подарок гораздо легче, потому что есть четкая цель, некое количество благодарности, ожидающее вас в конце. Неважно, насколько прекрасны могут быть носки, связанные для себя, они куда лучше, если связаны кем-то, кого вы любите. Очевидно, что у подарков есть своего рода срок выполнения, праздник или день рождения, или благодарность, и это не позволит второму носку вечно прозябать в забвении.

И лучший совет, который я могу дать как вязальщицам, так и не вязальщицам: носки не обязательно должны быть одинаковыми. Это общество просто диктует нам, что должно быть именно так.

Как еще, помимо вязания, я использую спицы

1. Украдкой ковыряюсь ими в зубах.

2. Открыто ковыряюсь в зубах.

3. Могу ею достать чипсину между кухонной столешницей и плитой. Я не съедаю эту чипсину после спасения, что вполне заслуженно дает мне право на получение своего рода значка «отличия взрослости».

4. Чесала ногу, когда у парня, с которым я встречалась, в постели были клопы. Я знала – расчесывание укусов сделает только хуже, но как-то логически аргументировала тем, что, если вместо ногтей я буду использовать отдельный инструмент, все будет в порядке.

5. Собираю волосы в пучок.

6. Снимаю фольгу с горлышка бутылки вина.

7. Проверяю, готов ли пирог.

8. Расставляю их в разнообразных емкостях по всей квартире, что-то вроде украшений, что-то вроде тотемов, но никогда не сортирую таким образом, чтобы найти нужное количество нужного размера, когда они мне действительно понадобятся.

9. Притворяюсь, будто сражаюсь на дуэли.

10. Притворяюсь, будто колдую волшебной палочкой.

11. Крепко сжимаю в кулаке, если возвращаюсь домой одна. Не знаю, смогла бы я на самом деле решиться на нечто героическое, потому что, к счастью, пока до этого дело не дошло. Самое плохое, что со мной случалось, – это агрессивное улюлюканье вслед, и еще несколько парней однажды преследовали меня пару кварталов, прежде чем потерять интерес, но даже этого было достаточно, чтобы я перешла на полубег, добежала до входной двери, а потом сидела на коврике в коридоре, скрючившись калачиком и стараясь успокоить биение сердца. Когда я была помладше, мне нравилась книга под названием «Тайна платформы № 13», своего рода двоюродный брат или предшественник вселенной Гарри Поттера. Я не слишком помню повороты сюжета, кроме одного, где злодеи убивали людей, прокалывая их насквозь в висок вязальной спицей. Я думаю об этом почти каждый раз, когда вяжу.

Дурные привычки

Я не разрешаю другим людям смотреть фотографии в моем телефоне. Большинство людей – одинаковы; среднестатистическая лента фотографий – это компрометирующее хранилище отвергнутых селфи и зернистых фото в стиле nu вперемешку со смазанными изображениями домашних любимцев – они слишком быстро двигаются, чтобы успеть поймать их в фокус, и этикетками бутылок вина, которые никто никогда не купит.

За всю свою жизнь я сделала лишь пару-тройку своих фото голышом, и обычно я удаляю все тысячи некачественных дубликатов в приступах наведения порядка во время поездок в метро. Но я никогда не удаляю определенный тип фотографий, выскакивающих снова и снова, когда я пролистываю фото последних месяцев: мой затылок, шея слегка наклонена и не скрывает пугающий и все растущий участок белой кожи под моими рыжими волосами. Я начала снимать это в попытке остановить себя от выдергивания волосков одного за другим, но через какое-то время эти фото стали пассивным документальным подтверждением, как лысый участок становился все больше.

«Дай, сама найду, – говорю я, отбирая свой телефон, когда друзья пытаются найти в нем фотографию моей собаки или коллеги по работе хотят оценить групповой снимок. – Щас, еще секундочку».

Обычно я нервничаю по пустякам. И еще я грызу ногти и выдергиваю волосы, выдавливаю поры и безжалостно выщипываю волоски на бровях, подбородке и сосках. Никак не могу усидеть на месте, никак не могу разрешить себе просто быть. Часто я чувствую, что мое тело не статично, не цельно, это просто набор крошечных кусочков, за ними нужно ухаживать и их нужно приручать. Секущийся кончик волоска, который можно расщепить, или обломанный ноготь, который можно оторвать, – для меня это своего рода неумолимый призыв к действию. Это задача, которую я могу выполнить, ложный, но приносящий мгновенное удовлетворение способ приблизиться – к чему? К совершенству? К гладкости? К некоему состоянию во времени и пространстве, где мне не нужно больше ничего вырывать, где я могу спокойно отряхнуть руки и сказать: «Так, отлично, готово?»

Что бы это ни было, я делаю это неустанно: на работе, в поезде, дома в одиночестве. Моему мозгу нужно на чем-то сосредоточиться, а мое тело – вот оно, всегда в пределах досягаемости.

Ногти я грызу, сколько себя помню. Начала, когда была еще ребенком, как только поняла, что ковыряние в носу – не самый разумный выбор в приличном обществе. Как только ноготь отрастает настолько, чтобы на нем появился такой белый полумесяц с козырьком наверху, я тут же набрасываюсь на него, как садовник, который может точно определить, когда помидоры или базилик уже созрели. Иногда я грызу ногти, которые вообще едва ли можно назвать ногтями, вгрызаясь зубами под малейший доступный край. Я стараюсь действовать таким образом, чтобы оставалась ровная непрерывная линия, но иногда неверно рассчитываю силы и отрываю слишком много, отчего оставшийся ноготь получается расщепленным или зубчатым.

Иногда доходит до крови. Кровь – это нехорошо; это значит, я была недостаточно методична. Боль любого рода, в любом из моих бесконечных маленьких ковыряний, это не конечная цель, – в конце концов, я хочу исправить себя, а не нанести себе вред, – но она сигнализирует, что я живу в этом мире. Если я причиню себе боль, я получу желанный результат. Если я оставлю след, это значит, что я была там. Боль, которую мы причиняем себе сами, действует успокаивающе, в некотором смысле это способ превозмочь тревогу или утешить разбитое сердце, или преодолеть беспокойство: как минимум, хоть такую мелочь можно контролировать. Ну и, в конце концов, мне было не так уж и больно, чтобы это могло отвратить меня от этого занятия.

Я знаю, что это плохо. Я знаю, что должна прекратить. Ведь грызть ногти – это так возмутительно по-детски, особенно когда пытаешься выглядеть как полуответственный почти взрослый человек, ищущий свое место в мире. С расстояния в метр мои ногти выглядят короткими, но все же вполне приличными. «У меня такие ногти, чтобы вязать было удобнее!» – говорила я своим знакомым. Раньше я так врала, отвечая на вопрос, который на самом деле никто никогда мне и не задавал. Но, только если приглядеться более пристально, можно заметить несомненно обгрызенные неровные края кутикулы. Время от времени, в попытке оградить свои пальцы от собственных зубов, я покупаю пилочку для ногтей и какой-нибудь симпатичный лак. Но в итоге неизбежно хлопьями отколупываю лак с ногтей, и он осыпается на ковер под моим столом, как печальное конфетти. Я не хожу делать маникюр, потому что меня смущает состояние этих огрызков. Не так давно, когда я жевала ногти в ожидании светофора на переходе, одна пожилая женщина прошипела мне: «Отвратительно!» И я не могу осуждать ее за это.

Выдергивать волосы – это что-то новенькое. Два или три года назад я стала замечать среди своих прямых волос этакие сухие маленькие кудряшки и решила их выдергивать, как я сама себя убеждала, ради борьбы с кудряшками, чтобы на их месте выросли волосы получше. Волосы не вырастали, конечно же, но я поняла, что мне нравится сам процесс охоты. Количество ногтей ограничено – либо они заново отрастут в десяти возможных местах, либо нет – но всегда найдется какой-нибудь негодный волосок, скрывающийся где-то на голове. На самом деле, скорее всего, такие волоски проклюнутся в том же самом месте, откуда их вырвали несколько дней назад (новые волоски обычно жесткие и колючие, их легко нащупать среди прочих мягких волосков), поэтому моя правая рука уже автоматически тянется к этому прекрасно изученному месту на затылке.

Я старалась выдергивать только по одному волоску за раз, и после этого мне нравилось его тщательно изучать. Чем темнее, чем суше, чем более курчавый, тем лучше, потому что это означало, что эта уродливая штуковина больше не часть меня. Иногда мой взгляд падал на белоснежную поверхность стола, и желудок сжимался при виде нескольких беспризорных волосков. Я предпочитала думать, что, как только я их вырву, они испарятся.

Первый раз я завязала с этим после примерно одного года такой привычки. Мой коллега сделал несколько моих фотографий для статьи, которую писал о новом приложении для телефона, в том числе фото сзади и немного сверху. Но, когда статья была опубликована, все, что я видела на фотографии, – это белое пятно с неровными краями на затылке.

Может, больше никто и не заметил, но меня это покоробило. Я ненавидела этот беззащитный участок черепа, просвечивающий сквозь волосы, ненавидела то, что он стал достоянием общественности, и потому перестала выдергивать волосы. Просто взяла и перестала – семейные предания гласят, что именно так я прекратила сосать большой палец, резко и бесповоротно, за день до того, как пошла в детский сад, и больше никогда не вернулась к этой привычке. Сейчас же мне удалось продержаться несколько месяцев. Я продолжала грызть ногти и ковыряться, но мои руки теперь взмывали к макушке, только чтобы пригладить новую поросль. На нескольких фотографиях того времени можно заметить смешной крошечный хохолок; волосы еще были слишком коротки, и потому торчали в разные стороны, но все же длиннее, чем мне удавалось отрастить до сих пор. Словно я потеряла вкус к определенной пище: я скучала по выдергиванию волосков, как по детским обедам Happy Meal – бессознательно, ностальгически, но без особого желания вернуться к этому.

Все же наступил момент, когда мне действительно стало этого не хватать. Я бросила свою привычку зимой, а летом, казалось бы, без очевидной причины – всего лишь обычная легкая тревожность, которая всегда со мной, – вновь начала исследовать поверхность своей головы. Я обнаружила один неотразимо подходящий для выдергивания волос, а потом еще один, и вскоре участок оголенной кожи стал даже больше, чем тот, что был в первый раз.

Из статьи, написанной одной из моих коллег, я узнала, что у такого состояния есть название – «трихотилломания» – звучит так зловеще и ханжески, и что в подавляющем большинстве случаев оно поражает молодых женщин. В США это почти 15 миллионов человек. Я так и не решила для себя, стало ли мне лучше или хуже раздельно, что я узнала это название и статистику. Значит ли это, что я часть чего-то большего, чем я сама, и поэтому не одинока?

Значит ли это, что со мной все ясно и, следовательно, поправимо? Или же это означает, что я настолько предсказуема, просто еще одна нервная девушка с выдуманной проблемой, которую она сама себе создала, но не может положить ей конец? В слегка безумном смысле мне нравилось считать, что я это открыла, что я – первая, кто обладает таким сильным инстинктом удержать, переиначить, контролировать, что именно я изобрела новые способы исследовать саму себя. Но нет, ничего нового в этом нет, просто некий механический импульс, управляющий миллионами других тел.

Я вновь начала делать фотографии себя самой, уже во второй раз, в надежде, что смогу ухватить отвращение, заставившее меня остановиться тогда. Но, может, в тот раз сработал первоначальный шок или, может, тот факт, что кто-нибудь другой, пусть даже сам того не желая, сделает такую фотографию меня? Что бы это ни было, казалось, я не способна вернуть это обратно. Галерея из фотографий залысины выглядела ужасающе, но на фото они смотрелись как-то сглаженно, отстраненно от реальности. «Затылки других людей тоже так выглядят? – задавалась я вопросом, размышляя о распределении волос на этом участке головы. – Остальные тоже проводят столько времени, грызя ногти и выщипывая волосы? Если все так делают, то как они с этим справляются?»

Не нужны годы психоанализа, чтобы заметить: такое же монотонное влечение процветает и в других местах. Я ковыряюсь в своем сердце так же, как и в ногтях. Я снова и снова проигрываю разговоры с парнями, пытаясь точно определить, где облажалась, сказала слишком много лишнего, могла бы сказать меньше или больше, или лучше.

Я просматриваю профили в Instagram и ленты новостей в Twitter с навязчивым автоматизмом, который доведет меня до тюрьмы: тот, с кем я сейчас встречаюсь, запостил ли он что-нибудь с того момента, как я ему написала, в доказательство, что он все еще жив и доступен, но просто игнорирует меня? Обменивается ли он кучей сообщений с кем-то другим или лайкает особенно развратные фотографии? Я не могу понять до конца другого человека во всей его беспорядочной непознаваемости, но я могу прочитать текст на экране и поэтому обновляю страницу и захожу на нее снова и снова, словно это поможет понять его, хотя знаю, что испытаю при этом лишь острую боль.

«Прекрати уже это самобичевание, – говорит мультяшный хулиган, который и есть я. – Прекрати бичевать себя!»

И это самое обидное: выполнять одно и то же выматывающее действие снова и снова, прекрасно понимая, что ничего не изменится. Словно смотреть фильм ужасов с собой в главной роли и слышать беспомощный крик в крошечный экран: «Не открывай эту чертову дверь!» Если искать доказательства, что кто-то вас не хочет или что вы не важны, вы их найдете; в большинстве случаев их даже можно изобрести самостоятельно. Если искать кусочек кожи или волосок, который можно оторвать, то какой-нибудь да подвернется. Я трачу так много времени и энергии, копаясь в себе, что, боюсь, в один прекрасный день от меня ничего не останется.

От моего навязчивого колупания нет противоядия, но у него есть достойная пара. В той же части моего мозга (а может, даже непосредственно под постоянно расширяющейся лысиной) живет рукоделие.

Это версия того же страстного желания контролировать свое непосредственное окружение, но не через разрушение, а через созидание. Механическое рычание внутри меня, которое призывает к выдергиванию волосков или обгрызанию ногтей, можно временно удовлетворить вывязыванием петелек. Какое-то время я держала свои вязальные и вышивальные проекты на рабочем столе в офисе, и каждый раз, когда рука отправлялась в путешествие по направлению к затылку, я усилием воли заставляла ее направляться вместо этого к рукоделию. Все, что требовалось, это пара изнаночных петель, одна буква вышитого слова, и машина будет отвлечена.

Но потом она опять принималась за старое, и, может быть, в тот момент у меня не оказывалось ничего под рукой или, может быть, еще одно чрезмерное усилие становилось уж слишком чрезмерным, и я опять начинала выдергивать волоски. Словно паралич, хоть я и двигалась. Так же я впадаю в состояние, когда не могу писать, заниматься спортом, петь в хоре, даже несмотря на то, что мне так хорошо, когда я это делаю, и так плохо, когда нет, даже если расстояние между деланием и неделанием – всего лишь в толщину волоса.

«Может, уже перестанешь?»

Дергай.

«Может, уже перестанешь?»

Грызи.

«Может, уже начнешь?»

Чистая страница, грязное белье, неотправленное письмо – все эти вещи требуют, чтобы вы занялись ими, и если я просто не могу заставить себя, начинают неодобрительно цыкать. Выдернутый волос, отгрызенный ноготь, клочок кожи, оторванный от кутикулы, – они шепчут, что я недостаточно хороша, что я ленива и слаба, и никогда не буду способна что-либо контролировать. Возможно, по поводу последнего они и правы.

Рукоделие воссоздает механизм эффективной производительности без давления извне. Свитера не требуют, чтобы их связали, даже если месяцами лежат в неопределенном состоянии полузаконченности. А если и начинают предъявлять требования, то слышен лишь жалобный тихий плач. Они не томятся и не видоизменяются в своей незавершенности, они не становятся более пугающими, если откладывать их все дальше и дальше, в отличие от некоторых прочих задач. Они не вырастают до чудовищных высот, когда их отложили слишком надолго, становясь символами твоей неэффективности, вопя, что все это время ты просто притворялась. Рукоделие останется прежним, терпеливым, точно такого же размера, как оно и было, пока не наступит его время стать больше. Никто не просил меня это делать, кроме меня самой, и я знаю, что я это сделаю. Я могу протянуть руку и коснуться тысячи часов доказательств этому в своем шкафу и на своих стенах. Иногда мне кажется, что это единственное, в чем я могу быть уверена.

Но невозможно вязать вечно. Можно взять вязание в метро и даже на какую-нибудь не слишком напряженную работу, но в какой-то момент движение должно найти свой путь в пальцы и остаться там. Это то, на что я надеялась, когда старалась найти замену выдергиванию волос: что спокойная сила рукоделия останется со мной и спасет меня. Это то, на что я наделась, пусть и не произносила этого вслух, каждый раз доставая незаконченную вышивку или полудовязанный крючком шарф.

«Сделай меня лучше!» – просила я.

Или нет: «Верни меня к себе самой!»

Однажды, быть может, волосы уже не отрастут снова. Я протяну руку, чтобы выдернуть один, и не обнаружу ничего, кроме болячки. И разве это не то, в некоем извращенном, безумном смысле, чего я хочу? Достигнуть точки гладкости, пустоты, когда не останется ничего, что требовало бы завершения?

Иногда я смотрю на ту или иную вещь и замечаю там одинокий волосок, застрявший в пряже или в нити, когда-то ставший частью полотна. Он все портит, но в то же время странным образом придает вещи своеобразный акцент, манит отблеском света, вносит сумятицу. Я всегда стараюсь вытащить эти волоски, когда их нахожу, но зачастую они разрываются, слишком прочно вплетенные в работу, чтобы выскользнуть из нее.

Насколько цикличны мои привычки, настолько же цикличны и попытки их преодолеть. Я перестала выдергивать волосы примерно через год после первого раза и, по большей части, так и не начала заново. Я сходила к своему любимому парикмахеру, Ванессе после месяца настолько интенсивного выщипывания, что лысый участок уже был виден и без помощи телефона или зеркала. Это не входило в мои планы – мне нравилось, что я этого не вижу, что это заметно, только если воспользоваться промежуточным звеном и только когда я захочу посмотреть. Мне давно было пора постричься и покрасить волосы, но мысль о том, что кто-то проведет так много времени близко от моей головы, была мне ненавистна. Тем не менее, эту встречу было трудно перенести, потому что мой парикмахер была весьма востребованна, так что я зачесала волосы на другую сторону и пошла.

Ванесса обняла меня, порасспрашивала о работе. Я села в кресло и уставилась в зеркало. Она провела пальцами по моим безжизненным сухим волосам, и только я собиралась найти достойное объяснение своей лысине, она спросила: «Так ты все еще выдергиваешь волосы, да?»

Конечно же, она замечала это и раньше; я ведь всегда ходила только к ней. Но мы никогда не говорили об этом, и потому я решила, что это была просто маленькая приятная полуложь; одна из тех, которыми мы часто обмениваемся друг с другом; это было все равно, что рассказать врачу, что ты пьешь в два раза меньше, а занимаешься спортом в два раза больше, чем на самом деле.

«Да, – призналась я. – Выглядит не очень».

«У меня была подруга, которая тоже раньше так делала. Тебе надо прекратить».

Я была раздражена этим: конечно, я должна это прекратить! Разве она не думала, что я и так постоянно пытаюсь сделать это? Мне так сильно захотелось оттолкнуть ее руку и выщипать пару волосков, просто чтобы выпустить пар, раздражение, но вместо этого я позволила ей помыть мне голову и покрасить волосы, и сделать короткую многослойную стрижку, только Ванесса могла сделать так, чтобы она мне шла.

«Помни про выдергивание!» – сказала она на прощание.

«Угу, ага», – подумала я.

И я пошла домой, и больше не выдергивала волосы. Сначала потому, что укладка была так хороша что я не могла найти ни одной плохой волосинки, которую можно было бы выдернуть. Потом потому, что не делала этого вчера и позавчера. У меня на телефоне есть приложение, где я отслеживаю, как часто занимаюсь спортом (редко), пишу (все время или вообще никак) и чищу зубы зубной нитью (ха!), теперь в нем появилась новая запись: «Не выдергивала». И эту запись я веду постоянно. Каждый вечер, прямо перед сном, отмечаю эту задачу как выполненную. Тут же можно отследить количество дней, когда я не делала этого, и не успела опомниться, как достигла отметки в 100 дней, а потом в 101, а потом в 102 и далее. Оказалось, что невыдергивание, когда оно измеряется как монотонно повторяющиеся петли шарфа, приносит почти такое же удовлетворение, как и выдергивание, по крайней мере, в настоящий момент. У меня еще целая жизнь впереди, и таких дней будет много, но на сегодня я довольствуюсь и этим малым.

Открытое письмо Вязальному Крючку

Дорогой Вязальный Крючок!

Мы оба хорошо знаем, что вязание спицами – это моя первая любовь. Мне не нужно рассказывать тебе о том, что оно всегда было рядом со мной, даже раньше, чем я научилась читать: гладкое и последовательное, верное и преданное. Я могу заниматься им, даже не глядя.

Но иногда, Крючок, ты все, чего я жажду. Я уже и не помню, как ты вошел в мою жизнь. С помощью интернета? В один из вечеров, когда я была слишком пьяна? Может, благодаря моей бабуле? Но однажды я добавила в свою жизнь это направление деятельности, без которого уже не могу жить. Мне нравится твоя многогранность и мягкость (вязание на спицах может быть таким вымученным!) и твоя привлекательная гибкость. Вязание спицами требует провязывания всех петель сразу, и если пропустить хоть одну, то игра закончена. Ты же не многого просишь: просто одну петельку за раз, поэтому я могу изменить направление своей работы в мгновение ока. Не могу даже выразить словами, какое чувство свободы я испытываю от осознания, что в любой момент могу передумать, когда я с тобой, даже если обычно слишком напугана или щепетильна в вопросах нравственности и морали, чтобы отважиться на такой риск.

Ты позволяешь мне выразить себя. Если я хочу сделать звездочку или цветок, или анатомически правильное человеческое сердце, то я всегда буду обращаться только к тебе. У тебя душа художника.

Но не всегда все было так просто. Ты темпераментный и ненадежный – что, черт возьми, происходит со всеми этими петлями в начале рядов? Конечно же, я их не пропускаю! И тогда приходится тщательно досматривать пряжу; иногда, я думаю, на это уходит в два раза больше времени, чем при вязании спицами, но, по сути, это всегда приводит к одинаковому результату. С тобой всегда приходится быть настороже, чтобы убедиться, что я не запуталась, и пусть даже я сильная, уверенная в себе женщина, тебе удается заставить меня поверить в собственное безумие и в то, что я не права, даже если это совсем не так.

Несмотря на все это, иногда я просто тебя хочу. Знаешь, что я думаю об этом? Когда я вяжу спицами, мне всегда приходится ждать Того Самого Момента, когда вещь, которую я делаю, начнет, наконец, напоминать то, чем она на самом деле должна быть. Но ты, Вязальный Крючок, никогда не притворяешься тем, кем не являешься. Именно этим ты меня и зацепил.

С тоской и печалью,

по тебе и по пряже скучаю,

Аланна.

Интернить

Зайти так далеко и не упомянуть про интернет – это как солгать, умолчав существенные факты. Сейчас я провожу в сети почти столько же времени, сколько и в своей квартире, и, вероятно, бываю онлайн гораздо больше, чем раньше.

Отчасти это из-за моей работы. Я работала на одном веб-сайте задолго до того, как многие узнали о его существовании. Было время, когда я публиковала на нем львиную долю всех новостей.[62] Необходимость быть всегда в курсе событий вынудила меня зарегистрироваться и «чирикать» в Twitter’е, поэтому пришлось установить на телефоне «птичье» приложение, о котором я вспоминала только тогда, когда хотела подшутить над студенческими политическими собраниями коллег с аудиторией в 120 подписчиков.

Я пользовалась Facebook, потому что я – живой человек со своей страничкой в интернете, а в Instagram в основном постила фотографии своего рукоделия и неудачно-темные снимки еды, но, когда перебралась в Twitter, мое присутствие в интернете выросло процентов на 800.

Поначалу мне нравилось. Мне нравилось, какие все остроумные и забавные и что иногда у меня тоже получалось быть такой же остроумной и забавной в ответ. Мне нравилось мгновенное удовлетворение от получения лайков и ретвитов и знакомство с новыми людьми, которые время от времени становились моими друзьями и в реальной жизни. Мне нравилось ощущение, что этот поток комментариев, действий и противодействий вечно бурлит и клокочет, и никакие мировые события не смогли бы это остановить. Мне нравилось быть причастной к чему-то, где мое чувство юмора и одержимость вязанием могли, наконец, обрести поддержку и опору. На рабочем столе в офисе у меня два монитора, и на втором из них весь день напролет был открыт Twitter, «чирикающий» и подмигивающий мне исподтишка.

Разве это не похоже на кошмар? Да, так и есть. Не знаю, изменился ли Twitter или изменилась я, но после пары лет постоянного пролистывания ленты новостей, сопровождающей меня и на работе, и дома, и в телефоне, я стала уставать.

Во-первых, я не хотела больше видеть обновления от нескольких человек: парни, с которыми я встречалась, и у нас ничего не вышло; всякие журналисты, оставляющие гадкие и совершенно неконструктивные комментарии про своих коллег; все прочие, кто, казалось, использует Twitter только для демонстрации своего цинизма. Я познакомилась с кнопкой выключения звука и продолжила, решив, что можно выбирать, с кем дружить. Я допускаю – многие тоже находят меня чертовски раздражающей. (В конце концов, почти все, что я писала в Twitter’е, было про пряжу, про фургончики с мороженым и про улитку, моего недавно приобретенного домашнего любимца.)

Но потом общение в Twitter’е стало напоминать хождение по кругу. Циклы реагирования на публикацию стали короче, истеричнее, резче: происходило что-то, а потом реакция на это что-то, реакция на реакцию, издевка над реакцией и над реакцией на реакцию, а потом новая порция информации, порождала новую реакцию и реакцию на реакцию и, следовательно, издевки, и вновь происходило что-то; все стараются сравнить и объединить оба этих «что-то», и божечки, все это стало крайне, крайне утомительным.

Я наблюдала эти бесконечные циклы (это слишком ласковое слово для такой безумной гонки), о, и сама участвовала в них, хотя, вероятно, лучше бы я занималась чем-то более полезным, например, работой). А решение было очевидным: просто… не надо! Отвернись!

Всякий раз, пытаясь объяснить это своим не виртуальным друзьям или психотерапевту, я никак не могла сформулировать, почему я не могу от этого всего отказаться. Ближайшая аналогия с Twitter’ом, которая приходит мне на ум, это школьная столовая. Есть друзья, а есть «друзья», и те, с кем хочется подружиться, и те, кто хочет подружиться с тобой, и старшеклассники, которые даже и не подозревают о твоем существовании, поэтому ты просто сидишь, помалкиваешь и слушаешь. И нельзя просто взять и сознательно отказаться ходить в столовую, особенно раз уж ты там обедаешь. Все время будешь волноваться, что пропустишь что-то важное, или, еще хуже, что люди будут обсуждать тебя за спиной.

Но, конечно же, ничего ты не пропустишь, ведь что бы то ни было, оно в любом случае отфильтруется всего за пару часов. И вдвойне верно, что у всех – свои заморочки и, по большому счету, всем все равно, что с тобой происходит, впрочем, так же, как и тебе. И это прекрасно! Но едва ли можно припомнить ситуацию, когда окружение настолько накалено, что даже самое малюсенькое сообщение, которое так усердно пишешь, превращается в возможность миниатюрного успеха или пустячного провала. Чувства, которые пробуждает интернет, – реальны; все, что там происходит, реально. Необходимость проверять телефон по сто раз в час, только чтобы удовлетворить непреодолимое желание увидеть, кто и как отреагировал на твою мысль, – реальна. Смотреть в телефон не столько, чтобы поразвлечься, а скорее, чтобы избежать… чего? Боли? Скуки? Бесконечного марша протеста своей собственной морали? Не могу объяснить, вот поэтому, видимо, я и возвращаюсь туда снова и снова.

Так что нет ничего удивительного в том, что сейчас моя любимая социальная сеть – это не Twitter. И даже не Facebook – слишком много обручальных колец и бывших одноклассников, спорящих о том, как вновь сделать Америку великой. Нет, и это не Instagram: я тоже могу смотреть на закаты. Это сайт под названием Ravelry. На нем зарегистрировано около пяти миллионов пользователей, и именно здесь вязальщицы спицами, крючком и всеми видами пряжи могут обрести единомышленников. Это обширная база данных со множеством инструкций, выложенных бесплатно или за плату, здесь можно увидеть дизайнерские находки, посмотреть проекты, других пользователей, и даже выяснить, что именно можно сделать с конкретным мотком пряжи. Можно вступать в группы и форумы; мой любимый посвящен поиску инструкций к вязанию вещей, похожих на те, что продаются в Anthropologie по дико завышенным ценам, а можно постить фотографии своих собственных работ.

«Ты есть на Ravelry?» – один из первых вопросов, который задают друг другу вязальщицы при знакомстве. Или еще лучше: «А, да, кажется, я тебя знаю по Ravelry!»

В то первое лето, полностью посвященное вязанию, моя первая остановка была на веб-сайте под названием Knitty. Это онлайн журнал, который ведет женщина по имени Эми Сингер. Каждый сезон она публикует коллекцию причудливых, чудесных и, что самое главное, бесплатных инструкций от самых разных дизайнеров. И когда бы я от нечего делать ни формулировала в Googl’е поисковый запрос вроде «милая бесплатная модель свитера на спицах просто», одна из первых ссылок вела меня на этот сайт. Я помню имена некоторых из этих дизайнеров, словно они были знаменитостями: Ботиа Дью, Джейн Ричмонд, Ли Мередит. Я помню, как каждая инструкция отранжирована по сложности: от «сочный» (просто) и далее до «терпкий», «пикантный» и «экстраострый». Эти имена и эти слова крутились у меня в голове снова и снова, словно камешки в шлифовальной машине, нечто подобное было со словом «афган».

Дело в том, что Knitty был (и остается) хорошим сайтом. Он – с «изюминкой», информативный и полезный. На этом ресурсе я находила дельные рекомендации и схемы вещей, которые на самом деле хотела бы носить.

Бесплатным онлайн-инструкциям по вязанию спицами, казалось, не было конца. В конце 1990-х и начале 2000-х, когда я впервые стала ковыряться в этом, большинство из них размещались на серверах по типу Geocities, которые едва ли могли поддерживать вес фотографий. Были там и книги, но, когда внезапно возникала срочная необходимость связать свитер на одно плечо, прямо посреди одной из тех бессонных летних ночей, я хотела, чтобы все тут же подали на блюдечке с голубой каемочкой. Я нашла желаемое волшебное блюдечко, но не на сервере.

Мне нужны были миллионы идей! Мне нужно было, чтобы они были отсортированы (чтобы их было легко искать), я хотела комментариев и исправлений, я хотела, чтобы они оживали, и перевоплощались, и населяли мой мир.

Зайди на Ravelry! Сплошь и рядом на Knitty я замечала ссылки на этот сайт и, наконец, создала там свой аккаунт (где-то примерно в три утра). Там было все, о чем я и мечтать не могла! Портал со всеми мыслимыми видами инструкций и схем. Я часами пролистывала фотографии, восхищаясь тем, что было создано тысячами людей до меня, и мечтая, как я буду создавать свои вещи. Потихоньку я начала «франкенштейничать», сочетая рукава от одного свитера, скажем, с формой или карманом от другого (или пряжей, которая предназначалась для чего-то еще). У меня всегда было некое предубеждение, что инструкции ограничивают, что все, что я делаю, – это копирование чьей-то работы; но открытие такого бесценного клада показало, что схема может стать отправной точкой, этаким каркасом моего самостоятельного оригинального проекта. Помогло и то, что я наконец-то научилась читать схемы.

А кроме технических деталей, Ravelry показал достаточно коллекций пряжи, чтобы забыть об одиночестве. Сталкиваясь с особо хитроумным приемом вязания, я сверялась с комментариями. Часто на форуме был кто-то, кто мог дать совет и ответить на любой вопрос: как скорректировать натяжение нити или объединить пару петелек, чтобы подправить ошибки. А если посоветовать было нечего, они всегда были готовы посочувствовать. Мне нравилось тайно следить за форумами и читать истории, которые постили самые разные люди, – про вязание для детей и внуков, для прихожан и благотворительных организаций, и для местной байкерской тусовки.

Я слишком ленива, чтобы регулярно публиковать свои проекты, но зато всегда рада изучать чужие. Ravelry помог мне осознать, что для рукодельниц существует свой интернет. Там же я нашла Cast On, мой любимый подкаст, который ведет вязальщица по имени Бренда Дейн, и у нее, возможно, самый мелодичный голос из всех, кто знает толк в пряже и спицах! Почти год я откладывала момент, когда придется посмотреть на ее фотографию, чтобы узнать, как она выглядит, потому что мне нравилось представлять ее маленьким колокольчиком, парящим над полями где-нибудь в Уэльсе среди бесчисленного множества нитей только что спряденной пряжи. Когда истощились запасы архивов Cast On, я стала искать другие подкасты о вязании, и не только. Я открыла, что лучше всего рукодельничаю, когда окружена звуком, а не когда смотрю урывками телевизор, и не в тишине. Я всегда считала, что рукоделие – тихое и спокойное занятие. Вяжешь и ничего не слышно, кроме клацанья спиц или уютного бормотания старых дев. Но оказалось, это необязательно, можно работать спицами и беседовать с другими людьми о рукоделии. Лавина знаний и историй привела к нескольким полупровальным попыткам сделать свое шоу. Я поглощала массу информации, и мне хотелось начать давать что-то взамен.

Именно в интернете я нашла информацию о мероприятии под названием New York State Sheep and Wool Festival, что проходит в Райнбеке (в получасе от того места, куда я ходила в колледж), и еще об одном событии под названием Vogue Knitting Live!, которое проходит всего в тридцати кварталах от моего бывшего офиса в Манхэттене. Я езжу в Райнбек уже последние восемь лет, а на Vogue Knitting – последние четыре года, и каждый из них – это «изюминка» своего сезона.

Первый проходит на ярмарке Долины Гудзона, там полным-полно горячего яблочного сидра и пастушьих собак, а второй – в возвышающемся над Таймс-сквер отеле Marriott Marquis, но оба они были созданы, чтобы объединить рукодельниц. Я частенько слышала, что их называют «выпускной бал для вязальщиц». Они отводят важнейшее место для мастер-классов разных экспертов во всем – от прядения до окраски шерсти, и даже как сделать свитбрюки.[63] Здесь есть десятки палаток с пряжей, инструментами для рукоделия и самодельными безделушками на продажу. И повсюду люди знакомятся, обнимаются, как старые друзья, и, читая имена друг друга на бейджиках, говорят: «А, да, мне кажется, я знаю тебя по Ravelry!»

И да, еще пряжа. Я упоминала, что там можно купить пряжу? За деньги? За ВСЕ твои деньги? Именно за этим я охочусь на таких мероприятиях! Конечно, здорово посмотреть, какие новые техники используют люди, и поздороваться с друзьями, с которыми я вижусь только раз или два в год. Важно почувствовать себя среди единомышленников, среди тех, кто оценит, что я сделала всего из одного клубка Malabrigo, кто будет восхищаться исчезающей косичкой на кокетке свитера, кто поймет эту маленькую, но неотъемлемую часть того, кто я есть.

Но все серьезные разговоры – только о пряже. Я не знаю ни одной рукодельницы на этой планете, способной сопротивляться искушению всех этих прилавков, заваленных доверху теплыми мягкими сокровищами. А эти цвета!

А эти возможности! Иногда, прежде чем отправиться в Райнбек или на Vogue Knitting, я устанавливаю для себя бюджет, но всегда, как только намечается особо заманчивое транжирство, мне удается найти лазейку.

«Просто не буду обедать на этой неделе!» – говорю я себе. И вот так с легкостью набирается еще 50 долларов, а это уже почти то же самое, что и 150 долларов, а там недалеко и до 200 долларов! Боже, я так по-взрослому экономна и финансово грамотна!

И еще одно, чему способствует интернет, – это та легкость, с которой можно потратить деньги на пряжу, даже не будучи на ярмарке или в магазине пряжи. Я не часто покупаю онлайн, моя типичная тактика включает в себя что-то вроде «ходить кругами по магазину или вокруг прилавка минут сорок, периодически прикладывая какую-нибудь пряжу к различным частям своего тела», но иногда резвость саранчи в приобретении пряжи в сети бодрит и вдохновляет. Вот так я стала счастливой обладательницей парочки фуфловых вещиц – радуга, которую лучше всего назвать неудачной шуткой; а предполагаемый «нежно-зеленый» оказался настолько неоновым, что на него невозможно смотреть. Такие промахи случаются и даже после всех взвешенных обдумываний. Это как покупать одежду или подцепить кого-нибудь в баре: иногда добираешься до дома, вываливаешь это на кровать и… «Э-э-э, ну, наверное, там было плохое освещение…»

И, как гласит новая пословица, «что интернет взял (мои деньги), то и дал (мне денег, иногда)».

Нерукодельники всегда в шоке, сколько может стоить пряжа. Конечно, всегда есть ценовой диапазон, как и с большинством вещей в этом восхитительном посткапиталистическом обществе, но если я собираюсь связать свитер, то знаю, что, скорее всего, потрачу как минимум 60 долларов. А некоторые виды моей любимой пряжи обойдутся в два раза дороже. Случаются моменты, когда я чувствую себя виноватой, что трачу так много, но потом напоминаю себе, что всегда была слишком нервной, чтобы мне действительно понравилось курение травки, и т. д., поэтому я экономлю кучу денег, которые могла бы в противном случае потратить, ну, например, на наркотики. Пряжа – это мой наркотик.

Я редко вяжу за деньги, если только это заказ от очень близкого мне друга, потому что материалы так дороги, а сам процесс так затратен, что если бы я хотела получить что-то хоть немного близкое к справедливой оплате за труд, мне пришлось бы назначить цену около 300 долларов за свитер. А я не настолько хороша, чтобы связать свитер за 300 долларов (давление часто вводит меня в стрессовое состояние); я слишком люблю своих друзей, чтобы брать с них такую сумму, и потому, если хочу, чтобы у кого-то был свитер ручной работы, просто подарю ему этот свитер.

Но! Все эти проблемы не распространяются на вышивку. Вышивка требует сравнительно мало времени и материалов стоимостью лишь в несколько долларов, и потому это просто шикарная подработка. Года два назад мой бывший коллега запостил в Facebook запрос: он искал, кто бы мог сделать вышивку на заказ для его соседа по комнате. Я никогда раньше не брала плату за работу, но вышивала уже достаточно долго и потому решила попытать счастья. Кроме того, в моей жизни как раз был такой период, когда мне совершенно надоело ждать кого-нибудь, кто скажет, что я достаточно хороша, чтобы заниматься в жизни тем, что кажется мне интересным. Большую часть университетской, а затем и рабочей жизни я провела, выясняя, что есть люди гораздо лучше меня в проектах и в продвижении по службе или в роли лидера, но я всегда чувствовала себя счастливей всех на свете, когда бежала впереди паровоза, и поэтому просто ввязалась в это мероприятие. Казалось, все сплошь и рядом делали это как нельзя лучше. Я не осуждаю притворства, пока дело не дойдет, скажем, до операционного стола, но когда оно касается вышивания шутки и парочки каракуль и закорючек на двенадцатисантиметровом клочке ткани, то почему бы и не пострадать всякой фигней?..

Когда я отдала вышивку другу (и получила подтверждение, что ее уже подарили законному владельцу), я запостила фотографию в различных социальных сетях. И пошли просьбы… не потоком, но по капелькам, как из садового шланга без присмотра. Большинство заказов было от коллег и друзей: цитата из «Властелина колец» для бойфренда, слова песни для мамы, целая куча вышитых глютеновых вкусняшек для несчастного, больного целиакией. Я сделала срочный заказ для коллеги, напрочь забывшего о своем юбилее; я сделала довольно реалистичный портрет шеф-повара сети питания Бобби Флая. Я сделала несколько вышивок для людей, которых никогда не встречала, в основном это были друзья друзей или люди из Twitter’а, и отправила их от Небраски до Калифорнии и Чикаго.

Некоторые точно знали, чего они хотят, – сочетания цветов, конкретное изображение, – но большинство заботились лишь о словах, а остальное оставляли на мое усмотрение. Поначалу я беспокоилась, что рутинная необходимость брать заказы будет меня подавлять, но оказалось, что это как раз нужное количество ограничений, чтобы творчески раскрыться. Я и не подозревала, что способна вышить крошечный идеальный пончик или лицо Бобби Флая, пока меня об этом не попросили. Как изобразить эту цитату, которую я даже никогда и не слышала? Как написать имена и слова, которые так много значат для кого-то?

И это лучшее в изготовлении вышивок на заказ: получить доступ к таким интимным вещам. Стать проводником, пусть и в тайне, незаметно для тех, для кого я стараюсь выразить нечто значимое для того, кто значим для них. Ведь никто не станет заказывать дорогостоящие и трудоемкие проекты, чтобы послать своих врагов куда подальше. Это выражение глубокой любви, даже если кажется совсем глупым.

Одна из моих ранних вышивок предназначалась для коллеги, чей друг сказанул однажды нечто абсолютно дурацкое, будучи подшофе: «Ну, почему всегда именно ты встречаешься с людьми, с которыми я уже знаком?»

Коллега попросил меня увековечить этот «парадокс» навсегда (или, по крайней мере, на сколько протянут ткань и нитки). Но даже такое забавное и, казалось бы, брошенное невзначай слово приобретает определенный вес, когда оно написано на чем-то более долговечном, чем бумага или экран. Я слышу тебя. Я вижу тебя. То, что ты делаешь и говоришь, важно для меня, и я буду об этом помнить.

Если заказ – это текст песни, я люблю слушать ее во время работы. Если это цитата, я найду этот фрагмент или параграф и помещу ее для себя в первоначальный контекст, даже если работа заключается в том, чтобы создать новый. Меня пробирало чуть не до слез, когда я вышивала такие высказывания: «Я люблю тебя», «Ты – моя половинка». И так я находила идеи для своих собственных вышивок, для себя и для людей в своей жизни. «Лучшее еще впереди» вышила я на фоне россыпи маленьких звездочек для Оды после дня рождения и разрыва с парнем. Я прилежно размещаю их все в Instagram, а иногда даже в Twitter’е, и прошу своих клиентов прислать мне фотографии этих вышивок в их новых домах. Мне нравится вести запись всех этих маленьких посланий.

Недавно я встретилась с девушкой, с которой была знакома по интернету. Она твитнула мне, мы переписывались по электронке, перешли в Facebook и, наконец, договорились встретиться за кофе.

Она прочитала некоторые мои заметки про рукоделие и тревоги, и это побудило ее связаться со мной; как она мне поведала, она начинала компанию, которая использовала вязание как отправную точку, чтобы обсудить проблемы психического здоровья. Конечно же, я была «за».

Когда пишешь что-то онлайн, получаешь много одинаковых комментариев: «Тебе заплатили, чтобы написать такое?», «Иди домой [твое имя], ты пьяна», «И есть же у людей свободное время для такой фигни!» Последнее – особенно актуально. И это особенно остро воспринимается, когда предполагаешь, что читателям могло бы понравиться, если бы они уделили хотя бы немного времени ручному труду и сделали бы хоть что-нибудь сами.

Это учишься игнорировать, иногда получать полезный опыт и, по большей части, считать раздражающей, но необходимой частью экосистемы, в которой обитаешь.

Но порой бывают и такие сообщения, как: «Спасибо, что поделились этим. Я думала, я одна такая». Это перевешивает все те снисходительно-презрительные комментарии настолько, что достаточно всего одного сообщения в пару недель или месяцев, чтобы получить моральную поддержку.

Реже такое общение из виртуального становится реальным. Когда Даниэль приехала ко мне на работу на наше кофейное свидание, у нее был подарок. Это был розово-фиолетовый шарф-хомут в технике «макраме». Я положила его на стол рядом с собой и любовалась им, поглаживала его во время нашей прекрасной беседы о планах, проектах, перспективах. Мне так давно никто ничего не вязал.

Это так разумно – ехать в лес со своими дровами, правда? Я считаю, что именно рукодельницы – те люди, которые умеют оценить подобные рукотворные подарки. Я ценю каждую петлю того шарфа, каждую минуту, которую она провела, превращая пряжу в подарок тому, кого она знала только через экран монитора. Я не была – и никогда не буду впредь – одинока.

Орудия труда

Тех, кто выражает желание научиться рукоделию, будь то вязание спицами или крючком, оказывается, больше всего пугает перспектива подбора необходимых инструментов.

«Получается, нужны эти… спицы?» – спрашивают они. Я отвечаю утвердительно и добавляю: «Ну, или крючок…» И вижу, как они испытывают облегчение. По крайней мере, они уже знают так много. Должно быть, остальное – пара пустяков. А потом приходится упоминать о размерах спиц (тонкие – для кружева и носков, средние – для свитеров, толстые – для шарфов и шапок, но при этом ничто не является непреложным и безоговорочным правилом, не терпящим исключений) и о материалах (дерево, алюминий, пластик), не говоря уж о разновидностях (прямые, круговые, двусторонние)… И собеседник снова в шоке, даже еще больше, чем раньше. Мне приходится объяснять и поддерживать: «Все в порядке! Это так же просто, как выбирать правильные ингредиенты для блюда в супермаркете. Да, огурцы и кабачки, может, и выглядят похоже на непросвещенный взгляд, но, как только поймешь разницу, можно сразу же начинать их готовить».

Иногда потенциальный ученик выслушивает и успокаивается на этом, но в большинстве случаев он балансирует между страхом и желанием начать, пока я не соглашусь сходить с ним в магазин.

И я понимаю это. Предполагается, что рукоделие – это простое, медитативное занятие, а потом вдруг возникают все эти факторы. Если бы кто-то попросил меня отбить мяч вместо игрока в бейсбольной команде или посидеть с ребенком, у меня возникли бы такие же затруднения при решении, что упаковать в сумку: ну, наверное, бейсбольную перчатку, так? Или подгузники? Но насколько большой должна быть перчатка и в каком возрасте детям уже не нужны подгузники, а потом-то что с этим всем делать? Честно говоря, само количество вещей, необходимых, чтобы выполнить даже самое простое задание, может быть ошеломляющим, иногда кажется настоящим чудом, что мы вообще пробуем делать нечто новое для себя.

К счастью, для поддержания постоянных рукодельных привычек достаточно всего несколько категорий. Начнем с сумки, потому что это легко узнаваемо большей частью гражданского населения. У большинства рукодельниц есть сумка, чтобы носить с собой Вяло Идущие Проекты (ВИПы) и складировать прочие прибамбасы. У некоторых таких сумок много – своя для каждого отдельного ВИПа, – но эти люди гораздо более организованны, чем я, скорее всего, они подают свои налоговые декларации прямо второго января. Большинство же, как я себе представляю, работают более беспорядочно: коробка, забитая другими коробками, к которым обращаются по мере необходимости, или непостижимое множество пластиковых пакетов, истыканных спицами трех разных размеров.

Вот мой вариант рукодельной сумки: в спешке выбегая из дома, я хватаю любую, если не могу запихать еще одну в свой уже битком набитый рюкзак.

Или когда проект особенно нежный и его нельзя поселять вместе с прочими вещами, которые я таскаю с собой (обычно это косметичка, очки, солнцезащитные очки, Game Boy, книга, зарядка для телефона, разная бижутерия, которую я однажды закинула в сумку, а потом решила, что она уж слишком-чересчур, и так никак и не соберусь убрать ее из внутреннего кармана, где она спуталась в один неразделимый медный шар; и половинка ксанакса, просто потому, что мне нравится знать, что она там). Когда я была помладше, я была известна благодаря своей сумке настолько, насколько можно стать известным благодаря чему угодно в коридорах начальной школы. Это была черная сумка из ткани, принтом разноцветного логотипа Музея современного искусства в Сан-Франциско, где я до сих пор так и не побывала, но где сейчас работает один из моих лучших друзей. (Мир – забавная штука в этом плане.) У моей сестры Морайи была такая же сумка, пока она не забыла ее в самолете, и это знаменовало собой окончание целой эпохи детства, когда Морайя была похожа на возмутительно очаровательного птенчика, словно отбившегося от актеров ремейка художественной школы из фильма «Площадка».

Но не внешний вид сумки вызывал усмешки моих одноклассников и доброжелательные улыбки учителей, а ее содержимое. Внутри я хранила разные книги, около шести или семи за раз, и потому, как только закачивала читать одну, было из чего выбрать следующую. Откуда мне знать, что захочется почитать через час, через два часа, за весь школьный день? Что, если финал книги, которой я дышала в настоящий момент, имел такой удивительный поворот, что вдохновил меня на перемены «здесь и сейчас»? Что, если по дороге домой мне захочется почитать детектив, а не фэнтези?

Даже в возрасте восьми лет мне была ненавистна мысль об ограничениях, невозможности самостоятельно решать, чего же я хочу в будущем?

Время от времени я расчищала в сумке место для вязания. Мне нравилось вязать, когда мы сидели кружком вокруг учителя, а он читал книги вслух. Руками делать все равно ничего не нужно, логически рассуждала я, так почему бы не позволить им делать то, что они хотят, пока мозг занят восприятием текста? Некоторые, например, мой чудесный учитель в пятом классе, с этим мирились, но не все; в третьем классе помощник учителя вызвал меня перед всем классом и приказал все убрать, потому что я должна была сосредоточиться на уроке. Мои щеки пылали, я думала только о том, как бы убежать из класса, но осталась, где была, и просто запихала свою пряжу глубоко в сумку.

Я не знала, будучи ребенком, смертельно боящимся нарваться на неприятности, как объяснить, что вязание наполовину готового шарфа помогало лучше сосредоточиться. Петельки удерживали меня от беспокойного ерзанья, от грызения ногтей, от накручивания прядей волос на палец и смотрения на часы. Они удерживали меня от рисования закорючек в блокнотах и на полях библиотечных книг. И, конечно же, они удерживали меня от того, чтобы взять книжку потоньше, из тех, что я с собой таскала, и вложить ее в учебник, что обычно и делала, когда заканчивала учить отрывок из урока, на котором и нужно было сосредоточиться. В моей сумке хранилось полдюжины крошечных обещаний, что мне никогда не будет скучно, что меня всегда поймут, даже когда тягомотина и дразнилки в школе слишком уж донимали.

Больше никто не высмеивает мои очки, в моей сумке теперь гораздо больше вещей, чем просто романы, но служит она той же самой цели.

Это гарантия. Это значит, что неважно, на сколько застрянет метро там, под землей, неважно, насколько скучным или напряженным будет рабочее совещание, я все еще могу найти способ направить энергию в нужное русло. Вот интересно, как живут те, у кого нет сумки? В основном, кажется, это мужчины: они входят и выходят из метро – руки расфасованы по карманам, наушники угнездились на черепушках, их ничто не тяготит, кроме крошечных суперкомпьютеров, которые они зажимают плечом, словно голуби птенчиков (и которые, неизменно, не имеют чехла). Не знаю, завидую ли я или жалею этих людей, таких необремененных, но и таких неподготовленных. Невозмутимых, быть может. Неотягощенных. Я редко хожу без сумки – возвращаясь из прачечной, может быть, или с пробежки, которая превратилась в прогулку, – и чувствую себя подозрительно легко. Но эта легкость имеет свой собственный вес, свои заботы; она так же приятна и все же так же противна, как в тот раз, когда мне сняли брекеты, и я впервые провела языком по своим освобожденным зубам.

Раз уж есть сумка, в ней должны быть ножницы. Не так уж сложно, правда? В любом шкафу на кухне или на работе есть такие. Однако в ножницах заключено вполне прозаическое, но все же опасное очарование, особенно для малышей. Это разумно: скорее всего, первое знакомство с ножницами означало прикосновение к миру, полностью принадлежащему взрослым. Ножницы манят к себе даже самого послушного ребенка. (Вот, например, мне пять лет, я отрезаю своей маленькой сестренке волосы и прячу их в коробку для игрушек.)

Они живут в стаканах на учительском столе и в родительских ящиках со всякой всячиной, и в руках парикмахеров. Они, как ножи, но менее страшные; как мечи, но более прозаичные. Сначала ими разрешают пользоваться только в особых ситуациях строго под контролем, и никогда и ни в коем случае нельзя с ними бегать. В них есть сила, способная сделать вещи меньше, они могут передать эту силу, пусть и на короткое время.

Сейчас-то я взрослая, и у меня есть по крайней мере пять или шесть пар ножниц, разбросанных по всей квартире. Когда доходит до рукоделия, ножницы в основном вступают в игру в самый решающий момент: в начале, когда нужно раскроить ткань или снять ярлык с новой пряжи; в переломный момент, когда нужно поменять цвет нити или закончить участок; в конце, когда они действительно доказывают, на что способны. Ножницы нужны для наведения порядка, опрятности, окончательной шлифовки, прежде чем вещь будет полностью готова. Нет ничего более неприятного, чем необходимость закончить долгий проект по вязанию спицами или крючком, когда весь день не дома и под рукой нет пары ножниц, чтобы подрезать болтающиеся концы нитей; такая вещь выглядит ничтожной и недостойной, словно она вернулась домой после долгого путешествия и еще не успела принять душ.

Если же приходится использовать ножницы в других ситуациях, это обычно вопрос оказания срочной помощи: распутать путаницу, подтянуть затяжку, спасти вещь, которая была смята в глубине сумки, куда ее ни при каких обстоятельствах нельзя было запихивать. Почему-то в моем случае это чаще всего случается с носками. Может, потому, что они достаточно малы, и я повсюду таскаю их с собой, или, может, потому, что их вяжут на двусторонних спицах, у которых гораздо больше кончиков, с которых петли могут соскользнуть.

Как бы то ни было, я остолбенела в немом ужасе, когда засунула руку в сумку и вытащила нечто, напоминающее пыльного кролика, который внезапно ожил, а его челюсти сомкнулись на воспоминании о моем однозначно-не-таком-уж-любимом проекте.

В такие моменты ножницы – это мой самый добрый, надежный друг. Они молчаливо наблюдают, как я тщетно пытаюсь распутать клубок пряжи, вытягиваю из него нечто, что могло бы логически быть одной нитью, но оказывается пятью нитями, ведущими к одной точке, которая и связывает их с вязанием. Они ничего не говорят, пока я тяну, сидят тихонько, пока я матерюсь, и, наконец, когда я признаю свое поражение, выходят вперед и одним движением изымают эту проблему из моей жизни. Я спасаю ту пряжу, которую еще могу спасти, и перематываю ее заново в более упорядоченную, хоть и уменьшенную версию самой себя. Я вновь прикрепляю нить к вязанию и торжественно клянусь зашить свободные концы нитей чуть попозже. Я продолжаю.

Обычно начинающие рукодельницы начинают спотыкаться где-то рядом со словом «иглы». «Иглы» могут обозначать огромное количество остроконечных объектов, каждый из которых страшнее предыдущего.

Такие остроконечные объекты могут предназначаться для шитья и для вязания; они маленькие и острые, и всегда внезапно теряются, когда так нужны, и так же внезапно появляются в подошве голой ступни несколькими часами позже. Их можно использовать, чтобы вышивать картинки и слова, подшивать кромки совершенно новых вещей, но можно ими воспользоваться и для оперативного ремонта: прорехи, сбежавшей пуговицы, оторванного подола.

Иметь при себе иголку или спицу – это небольшая цена за помощь, когда можно одолжить ее кому-либо (или себе) в случае такой внезапно грянувшей катастрофы.

Существуют гобеленовые иглы, также известные как вязальные иглы для пряжи, их предназначение – зашивать свободные концы нитей, получившиеся в результате работы ножниц или после окончания вязания. Есть иглы для валяния шерсти, ужасающе зубчатые, с широкой ручкой, которую приходится крепко сжимать, когда тыкаешь и ворошишь шерсть. У спиц для косичек в середине есть углубление, чтобы терпеливо хранить петельки, пока работаешь над другими петлями, идущими не по порядку. У швейных машин тоже есть иглы, мать честная, что они творят с нитками! А еще крючки для вязания, которые вовсе и не являются остроконечными объектами, но, само собой разумеется, их можно отнести к таковым.

Все они просты, все они служат разным целям, но все они нужны, по большому счету, для одного и того же: погрузиться в невесомую мягкость материала и укротить его. Это мостик между тем, что есть, и тем, что хочется получить в итоге. И пусть даже путь к цели извилист и запутан, полон ошибок и возвратов, иглы несут утешение своей неизменной прямотой, острыми кончиками, идущими к конечной цели, и даже своей взаимозаменяемостью. (Конечно, у каждого могут быть свои предпочтения, но в критической ситуации сгодится любая игла). Пряжа и ткань – коварны, в каждой из них – своя энергия. Они символизируют возможности, но и неопределенность, некоторую скрытость; и она будет насмехаться над тобой, пока не определишься наверняка, пока не будешь уверен, чем оно станет. Иглы так не поступают. В них нет жизни, пока не возьмешь их в руки и не оживишь. Но стоит только их освоить, и они станут неотъемлемой частью тебя.

И наконец, есть вязальные спицы. У меня, наверное, по меньшей мере наборов пятьдесят – из бамбука и алюминия, круговые и прямые, короткие маленькие двусторонние и длинные громоздкие односторонние.

Как только я устроилась на свою первую работу, одной из моих первых больших покупок стал набор спиц со съемными кончиками. Мне казалось, что я купила целый мир; мне больше не нужно было охотиться за парой спиц 8-го размера именно тогда, когда они так нужны, и не нужно покупать новый набор из 10 или 15 спиц, которые неожиданно появляются в инструкции, когда вязание наполовину готово. Я могла просто скрутить наконечники и заменить их на другой размер, вот они все лежат передо мной в аккуратном черном чехле. Мне нравилось чувствовать себя такой дальновидной, такой финансово состоятельной, чтобы позволить себе сразу все инструменты, которые вообще могут когда-либо понадобиться. Мне нравилось, что у меня была система.

Но вялотекущая энтропия разрушила систему. Номер 6 вдруг оказывался на месте, предназначенном для номера 7; а номер 4 так изогнулся, что скорее напоминал спицу для косичек. Я стала оставлять спицы в разных банках и сумках по всей комнате, а потом наступил день, когда мне отчаянно понадобился набор из 9 спиц, а я так и не смогла его найти, и наконец, я пошла и купила новые спицы. Я была разочарована в самой себе – это же деньги, которые я потратила, инвестиция, в которую я вложилась, – но потом свыклась с этой мыслью и перестала страдать. Такая система была призвана помогать, а не заставлять чувствовать свою вину, если уж у меня не получалось идеально ее придерживаться. Я купила еще спицы, а потом еще один набор взаимозаменяемых спиц, а какие-то спицы раздала своим ученикам; порой я могу найти именно то, что мне нужно и когда мне нужно, а порой не могу. Но я стараюсь.

Когда умерла бабушка, из ее дома я взяла себе не так много вещей. Отчасти потому, что у меня небольшая квартирка, и в нее невозможно вместить больше тех вещей, что мне необходимы и что у меня уже есть. Здесь не найдется места для журнального столика, инкрустированного мозаикой, или для еще одного кресла. Но даже ее книги и безделушки не привлекли меня.

Они казались настолько частью того пространства, которое занимали, что, если забрать их оттуда, это лишит их всей магии, всех воспоминаний. Я взяла лишь пару буклетов по вязанию, которые моя мама где-то откопала, когда упаковывала вещи перед продажей дома, а еще – единственный рабочий френч-пресс.

Я даже не захотела забрать ни одного мотка из внушительной коллекции пряжи. Там не было моих любимых цветов (она отдавала предпочтение серо-пастельным оттенкам, а я же увлекалась либо яркими кричащими, либо до неприличия нейтральными расцветками), но дело даже не в этом; когда бабушка была жива, мне даже нравилось расхищать ее коллекцию. Как будто это был своего рода творческий союз: ее материалы – мое исполнение. Обычно я использовала ее пряжу, чтобы вязать небольшие вещи, крошечные вазочки или свитера игрушечного размера. Мне нравилось показывать бабушке, что удалось сотворить из ее пряжи, так не похожее не «афганы», которые она вязала из того же самого материала – малое по сравнению с большим. Но ее больше нет, и показывать некому.

Единственная вещь, ставшая для меня действительно желанной после ее смерти, – это вязальные спицы. В нише рядом со спальней, где мы с Морайей всегда ночевали, когда приезжали в гости, был уголок, посвященный бабушкиному рукоделию: шкаф с рядами пластиковых контейнеров, полных пряжи, швейная машинка, гладильная доска и большой комод, где хранились все остальные инструменты. И инструменты, и пряжа всегда были разложены в идеальном порядке, словно они сами возвращались обратно на предписанные им места, как только она заканчивала работу.

В том самом комоде обитали и тщательно подобранные вязальные спицы, и крючки. У бабушки и в помине не было такого огромного количества, как у меня, ей это было не нужно: все ее спицы были на виду, отсортированные по типу и размеру.

Всякий раз, когда ей нужен был конкретный набор, он оказывался на месте. Во время своих визитов я утаскивала и их тоже; каждый раз, возвращаясь из модного магазина пряжи с новым уловом, тут же бежала к комоду. Иногда я возвращала их на место до отъезда, а иногда и нет. Бабушка никогда не была против. А в последние годы жизни она даже поощряла меня забирать все, что нравилось. Она больше не вязала.

После похорон, вернувшись в ее пустой-но-все-еще-полный дом, я сразу же пошла в тот рукодельный уголок. Я даже обувь не сняла и куртку; просто не знала, куда еще пойти. Я перебрала практически все спицы, вертела их в руках, касалась острых кончиков пальцами. Я не стала забирать их все, только те, что заполнили бы пробелы в моей собственной коллекции, и те, что больше всего напоминали мне о ней.

Месяцы спустя я одолжила одну пару своей подруге, она только начала учиться вязать. Она повар, и потому быстро освоилась с монотонными движениями; ей так понравился серый шарф, который мы начали вязать вместе, что она забрала его с собой на выходные. Вернувшись, она стала искренне извиняться: ее маленький двоюродный брат сломал одну из спиц. Мне было все равно и, думаю, моей бабушке тоже. Они уже выполнили свое предназначение, отважившись выйти в открытый мир, позволив кому-то еще влюбиться в вязание. Кроме того, у меня были и другие спицы.

И Свитер Подружки, серый с косами, который я связала для себя, а не для какого-то парня, он тоже возник на спицах моей бабушки. Тот же самый результат у меня бы получился и с любыми другими круговыми спицами 6-го размера длиной 60 см, но мне нравилось наблюдать, как эти светло-серые алюминиевые палочки ныряют и выныривают из пряжи, и представлять их в руках бабушки.

Руки, которые играли на пианино, сажали сады, гладили по спине меня и сестру, и маму, и ее сестру. Руки, легкую твердость которых я никогда снова не почувствую, которые никогда больше не погладят мне спину, никогда не смогут подержать моих детей. Но они выполнили ту работу, которую должны были выполнить.

Казалось, ее спицы наполнили этот готовый свитер ощущением надежды, чувством, что у меня есть предыстория, что я была и буду любима всегда. И когда я закончила работу, спицы выскользнули из рук и тут же перемешались с моей беспорядочной коллекцией. Сегодня я даже не уверена, которые из них – те самые! Но они для меня не настолько ценны. Мне просто нравится знать, что они есть.

Странные мелочи, которые напоминают о духе рукоделия

1. Когда бармен подает бесплатный напиток, ну, или хотя бы помнит, что ты обычно заказываешь.

2. Когда очень сильно хочется есть, и еду приносят вовремя, и она именно такая, как ожидаешь.

3. Прийти домой и осознать, что ты дома один, и это здорово.

4. Постиранное белье, еще теплое после сушилки.

5. Хороший, комфортный секс.

6. Когда нужно открыть бутылку вина, и это удается сделать с первой попытки.

7. Когда новый знакомый, который сильно нравится, вдруг приглашает куда-нибудь.

8. Когда симпатичный незнакомец делает комплименты по поводу подводки для глаз или кофточки.

9. Подслушивать весьма пикантный разговор.

10. Закончить разгадывать кроссворд, с чьей-либо помощью или без нее.

11. Купить новую одежду и надеть ее в тот же день.

12. Петь в хоре.

13. Подчеркнуть особо трогательный отрывок в книге особо красивой ручкой.

Домоводство

Когда умер сначала ее отец, а вслед за ним и ее мать, мама вернулась в дом в Вирджинии, где она выросла. Весь предыдущий год ей приходилось много ездить туда и обратно; она и ее сестра Кейтлин навещали овдовевшую мать и ухаживали за домом, но, в конечном итоге, все же перевезли ее в дом престарелых. Бабушка пробыла там всего несколько дней и – слегка демонстративно – скончалась.

И потому мама решила сделать одну из тех вещей, которые у нее получаются лучше всего: обустроить дом. Она помогала нам, детям, обустраивать наши комнаты в общежитиях и наши квартиры, возглавляла ремонт нашего дома в Бостоне и заведовала покупкой маленького пляжного домика на Род-Айленде. Она даже попыталась сотворить чудо с комнатой матери в доме престарелых, еще не зная, что в ней предстоит прожить так мало; ей пришлось забрать кресло, которое так и простояло в углу, – им практически не пользовались.

Маме стоит лишь мельком взглянуть на какое-нибудь крошечное и мрачное пространство, и она может разместить в нем все, что нужно, так, чтобы это пространство стало уютным, чтобы оно стало твоим. Она всегда помогает нам выбирать мебель и развешивать полки, и красить стены, и неважно, насколько придирчиво требовательны условия аренды.

На этот раз, однако, все было иначе. Мама, Кейтлин и их брат Майкл решили продать дом, его надо было расчистить и подготовить для будущих жильцов. Мама постоянно рассылала нам по SMS фото, скорее напоминающие передачи канала HGTV: тот закуток в подвале, где бабушка хранила рукодельные принадлежности, теперь превратился в современную зону отдыха; уютная плюшевая гостиная, куда мы набивались толпой, чтобы открыть рождественские подарки, вдруг предстала в четких прямых линиях, с кофейным столиком по центру, который уж точно встал бы поперек дороги Санте.

На этих фотографиях дом выглядел меньше, чем я его помнила, может, потому, что за двадцать пять лет своих поездок в гости я никогда по-настоящему не думала о нем, как о доме. Это скорее была целая страна, и ей управляли два близнеца хранителя – дедушка и бабушка: дедушка – высокий и спокойный, и бабушка – маленькая, энергичная и любящая.

Но, конечно же, это был просто дом, и он всегда был просто домом, долгое-долгое время. Именно здесь выросли моя мама, и Кейтлин, и Майкл (кроме небольшого промежутка времени в Нью-Джерси и Англии), а Мэттью, Морайя и я проводили здесь каникулы. Мы входили в дом, и он поглощал нас целиком – знакомые запахи (сосновых иголок и кошек, но в хорошем смысле этого слова) и мифический запас всяческих безделушек (ваза, полная павлиньих перьев, резные деревянные слоники на любой доступной поверхности), нескончаемые коробки шоколадных конфет Whitman’s Sampler, в них можно было ковыряться в поисках начинки из карамели или кленового сиропа.

И даже когда нам было уже за двадцать, мы с Морайей бегали наперегонки вниз по ступенькам на цокольный этаж в нашу общую спальню – я частенько «предлагала» ей спать на раскладушке рядом с кроватью, но с годами мы пришли к компромиссу – и одна из нас тут же запрыгивала на древний позолоченный велотренажер, припаркованный перед телевизором. Мы по очереди крутили педали и смотрели нескончаемый поток эпизодов Деграсси и марафон рождественских фильмов, обещая друг другу, что не будем подглядывать, как упаковываем рождественские подарки.

Наша спальня была полна реликвий. В дальнем углу стоял комод, доверху заваленный патентами и научными статьями моего дедушки. Он преподавал машиностроение в Политехе Вирджинии, огромном университете, расположенном чуть дальше по улице; казалось, что он занимает половину всего города. Именно здесь учились мама и ее брат, и сестра, здесь же на протяжении многих лет работала бабушка, на факультете социологии. (И здесь же в 2007 году один студент застрелил тридцать два своих одногруппника, а после застрелился сам. Сейчас на этом месте стоит массивный мемориал, вокруг бегают дети, которые в тот год даже еще и не родились. Именно потому Блэксбург и стал так широко известен.)

Напротив кровати после слова «стеллаж» стоял стеллаж с фотографиями бабушки; вот она – молодая модель, студентка, сестра и жена, и мать, и всегда, неизменно – бабушка. Вот она держит Морайю, только что после купания, в такой очаровательной шапочке.

А вот я, еще малышка, практически без единой волосинки на голове, на пляже, изучаю нечто, похожее на ракушку, при ближайшем рассмотрении оказавшееся окурком. (Мы с мамой не смогли удержаться от смеха, когда поняли это.) Мы все выглядели такими счастливыми.

По утрам мы частенько просыпались, когда бабушка или Кейтлин заходили в нашу комнату, чтобы выпустить местного кота.[64] В доме всегда существовал естественный и постоянный круговорот котов; дедушка с бабушкой подкармливали окрестных бродячих кошек, и, в конечном итоге, возник, как мы это называли, «кошачий многоквартирник» – разросшаяся уличная конструкция с различными отапливаемыми отсеками и крышей, защищающая мохнатых жильцов от нежелательных погодных явлений Вирджинии. В конце концов, какая-нибудь кошка становилась членом семьи и переезжала в главный дом. Когда кошка умирала, на ее место приходила другая, и каждая из этих кошек занимала особое место в семейных воспоминаниях: Фрэнклин, Страшила, Мурлыка, Боско, Златовласка, Гарри…

Мама и Кейтлин упаковали эти фотографии. Они пожертвовали велотренажер в местный магазинчик подержанных товаров, а «кошачий многоквартирник» отдали на ближайшую ферму. Они подготовили дом, чтобы он мог стать домом для других, теперь, когда его прежние жильцы скончались.

Мы с мамой всегда были очень близки. Какое-то время были только мы вдвоем и еще – папа. Мои родители любят рассказывать, как принесли меня домой из роддома, положили на обеденный стол и осознали, что совершенно не представляют, что же делать дальше.

Но с этим они разобрались, и вскоре появилась Морайя, через три с лишним года после меня, а потом и Мэттью, через три с лишним года после нее. До их появления, однако, прежде чем я научилась ходить или читать, или узнавать себя в зеркале, мы с мамой начали общаться. И до сих пор постоянно общаемся, про наши чувства и про чувства по поводу наших чувств, про книги и фильмы, и про музыку, и про то, как мы провели день, и про то, чего с нетерпением ждем от будущего. Мы общались, когда отвозила и забирала меня из школы и с репетиций хора, а потом, когда она отвозила и забирала меня из колледжа. Теперь мы в основном общаемся по телефону, почти каждый день, урывками, когда я иду к метро или когда она выгуливает собаку, между ее поездками в Нью-Йорк и моими – в Бостон и Род-Айленд. А еще – ей нет равных в наборе SMSок.

Короче, она замечательная. Многие думают, что их мама – самая лучшая, но у меня есть убойный аргумент в пользу моей мамы. Для начала – это ее имя: Памела Джой Фури. Джой! Фури! Это имя так идеально, что если бы эта книга была романом, оно звучало бы слишком манерно и неестественно, и мне пришлось бы его заменить. Мне очень нравится мое имя, но всегда возмущал тот факт, что если бы мои родители учли соотношение «со-мной-шутки-плохи» в моем характере, они, может, и додумались бы назвать меня Аланна Окан-Фури. А еще мама – барабанщица. Она играла на барабанах со старших классов – раньше я частенько примеряла ее белые сапоги тамбурмажоретки, уже давно переместившиеся в коробку с костюмами для Хэллоуина, – но принялась за забытое увлечение с удвоенной энергией. Когда мы – ее дети – выросли, она стала брать уроки, играя на той же барабанной установке, что и Мэттью. (Они примерно одного роста.)

Она выступает в клейзмерских группах и аккомпанирует в мюзиклах.[65] Однажды Мэттью позвали играть на барабанах для летней постановки «Музыканта», и в последнюю минуту он осознал, что не успевает приехать вовремя на одно из представлений. В отчаянии он отправил маме паническую SMSку, и она приехала, не выказав ни жалоб, ни упреков, хоть и была в два раза старше, чем любой из участников того шоу.

Когда я росла, я не ценила в полной мере масштабы способностей мамы обустраивать дома. Наш дом был милым, но он просто был. Она унаследовала пристрастие бабушки к вазам с перьями и чашам с шариками; в частности, наша гостиная была полна подобных цацек, от которых и мозги могут съехать набекрень, если слишком долго их рассматривать: большая груша из латуни с замочной скважиной посередине; лестница, ведущая… в никуда. Она предпочитает приглушенную палитру (даже не представляешь, какое количество оттенков серо-коричневого существует во Вселенной, пока не проведешь с мамой сорок пять минут в магазине Benjamin Moore). Она обладает гениальной способностью убеждения продавцов в магазине мебели продать ей выставочные образцы с огромной скидкой. Но в ее вкусе нет аляповатости; одна из радостей в ее жизни – когда мы все толпимся вокруг гранитного островка на кухне или валяемся друг на друге на огромном диване на лоджии. Но еще большая радость – когда мы все идем спать, и она остается наедине с этими комнатами и с журналом по дизайну интерьеров.

Какое-то время она работала на архитектора, а потом стала консультантом по ремонту домов, делая для других людей то же, что уже сделала для нас.

И она всегда была рядом, помогая организовать интерьер всех моих жилищ, и неважно, сколько времени я собиралась там провести. Она помогала определиться, что нужно купить (и обычно заканчивала тем, что оплачивала все это), делала наброски плана квартиры на салфетках и на полях газет и возила меня и все мои пожитки туда-сюда по всему восточному побережью. Она собирала «икеевскую» мебель, сверлила дырки в стенах (в большинстве случаев картонно-бетонных) и умело маскировала те ужасные светильники и предметы мебели в общаге колледжа, от которых нельзя было избавиться по договору аренды.

«Вау! – сказал один из друзей, когда вошел в мою комнату в первый год в университете, впервые у меня появилась своя отдельная комната. – Это… как дома».

Так и было. Мама прожила со мной пару дней, спала на надувном матрасе, привезенном с собой из Бостона. Комната была сущей катастрофой, вся мебель была распихана в стороны, чтобы освободить пространство. Она меня раздражала; нам двоим не хватало места для работы, и мне оставалось просто стоять рядом и наблюдать, как она измеряет и делает пометки, и приводит в исполнение свои задумки.

«Мне и так нравится», – повторяла я семь или восемь раз.

«Скоро закончу», – беззаботно каждый раз отвечала она. Я спустилась вниз в холл, повидаться с друзьями и поныть, что мама – маньячка.

Когда комната была готова, она позвала меня, и я расплакалась. Дымчатые красные шторы, которые мы выбрали вместе, слегка колыхались от ветра уходящего лета; четыре светильника, заменившие резкие слепящие лампы, мягко освещали комнату; две странные картины с грушами, найденные в «Икее», висели рядом, словно были выставлены в галерее.

Я расплакалась, потому, что это было только мое, и потому, что только она могла сделать так. Потому, что только мама могла зайти в это пространство с несколькими разномастными вещами, которые мне вроде как немного нравились, и сделать дом настолько, сверхъестественно моим – именно это делало его таким. Моя комната была доказательством, что меня любят.

И она снова сделала то же самое, когда я перебралась в свою первую квартиру в Нью-Йорке, а потом снова, когда переехала в свою собственную. (У меня до сих пор живы эти шторы и груши.) Она делала это и для Морайи в комнате в общежитии и в квартире в студгородке Сент-Луиса, и для Мэттью, который живет всего в десяти минутах от нашего дома в Бостоне. Когда мы купили дом на Род-Айленде, мама проводила там все выходные, пользуясь ванными комнатами в здании администрации города и супермаркете Walmart, потому что воду в доме еще не включили. Она красила, и переделывала, и выбирала мебель и всякие безделушки на околоморскую тематику: никаких омаров в матросских шапках, но уйма всяческих морских узлов. Каждый из этих домов, как она, – теплые, открытые, практичные, с несколькими причудливыми штрихами, – но все они оставляют разные ощущения, отражая тех, кто живет и растет там. Дом всегда казался мне таким естественным, таким само собой разумеющимся, что я не ценила, сколько усилий необходимо затратить, чтобы обустроить хоть один, пока не начала обустраивать свой собственный.

Большую часть того первого года, когда я стала жить одна, я провела, умоляя маму вернуться ко мне в квартиру и помочь повесить новые шторы, подаренные ею на Рождество.

Потолки были такими высокими, и у меня не было уровня, и я боялась ошибиться, а потому я ныла и торговалась. Она обещала, что приедет в гости весной на мой день рождения, но потом Морайя вернулась домой, у нее был трудный период в жизни, и ее нельзя было оставить одну; потом заболела бабушка. Потом был июль, потом август, а шторы так и лежали свертком под тумбочкой около кровати.

Я начала просить ее об этом раз в неделю, хотя и сама чувствовала себя непослушным ребенком, который не понимает, что ему говорят… «Когда ты приедешь? Почему ты сказала, что приедешь, если на самом деле не собиралась этого делать? Разве ты меня не настолько любишь, чтобы привезти дрель и себя ко мне всего лишь на пару дней?»

Это для нас не было ново. «Ты обещала, – ворчала (или вопила) я все свое детство. – Это нечестно!» Это была обратная сторона вечной опеки мамы – самая маленькая, самая уродливая часть меня считала, что я имею право претендовать на ее заботу, чтобы убедиться, что мне всегда будет ее хватать. Я хотела зарезервировать часть ее времени, вести учет, знать наверняка, что неважно, сколько мне лет или насколько я способна сама решать свои проблемы, я всегда могу позвать ее, и она тут же будет здесь. Потому что вся правда состояла в том, конечно же, что хоть ее способность к любви и бесконечна, время и энергия имеют свои пределы. Когда у Морайи начались проблемы с учебой и с психическим здоровьем, именно мама летала в Сент-Луис месяц за месяцем; когда бабушка начала сдавать, именно мама была рядом.

Мама всегда выполняла обещания, несмотря на мое нытье об обратном. Если же ей это не удавалось (что обычно заключалось в такой мелочи, как опоздать забрать меня с музыкальной репетиции, потому что у Морайи в то же самое время был теннис, а у Мэттью – урок гитары), то только потому, что у нее есть и другие люди, о которых нужно заботиться.

Она тратит так много себя, созидая нас, – наши пространства, наше творчество, – что иногда я переживаю, что для нее самой ничего не останется. Для своей мамы я желаю всего, но и от нее я также желаю все и сразу. Только недавно мне пришло в голову, годы спустя, что я была в состоянии повесить шторы сама.

И осенью, всего через месяц после похорон своей мамы, моя мама приехала ко мне в гости. Она сверлила стены и прибивала молотком гвозди, и очистила каждую планку жалюзи, и установила утеплительный пластик поверх окон, прежде чем, наконец, повесить шторы. Они стали последним штрихом, придав единство стилю моей комнаты.

Родители моей мамы быстро постарели. Они всегда были энергичными и полными жизни. Каждое утро я гонялась за бабушкой, чтобы засадить ее за кроссворд, но к тому моменту, когда мне удавалось поймать ее на верхнем этаже, он уже был практически весь разгадан. Однажды мой дедушка попал в больницу и уже оттуда не вышел. Он умер в сентябре, через день после дня рождения бабушки, а потом, через один год минус десять дней, умерла и она. Они были женаты шестьдесят два года.

Может быть, любовь к проектам – это та черта, которая объединяет меня и мою маму, и, как оказывается, смерть оставляет после себя огромное их количество. Нужно запланировать похороны и выполнить последнюю волю, навести порядок в доме и продать его. Ее величайшие суперспособности обернулись против нее самой; удовлетворение от завершения ремонта было вынуждено соседствовать с горем от потери того, кто еще недавно жил в этом доме.

В то время она стала звонить мне не так часто, как обычно, и ее голос звучал более взволнованно. Она спрашивала, а что если те вещи, которые она отобрала, которые она упаковала или выбросила, или отдала, все еще хранили искру той прежней жизни? Или же она угасла вместе с ее родителями? Теперь она, а не я, плакала в телефонную трубку, хоть она оставляла много места и для меня, чтобы я могла поплакаться на своих парней, или проблемы на работе, или еще какую-нибудь фигню, на которой я зациклилась, и я не знала, что сказать еще, кроме того, что здесь, что люблю ее больше, чем когда-либо смогу выразить словами, что будет новая жизнь, даже если прежняя рассыпалась в прах.

Мне не хватает дедушки и бабушки. Мне не хватает их поддержки и их мнения, их образа жизни и их запаха. Мне не хватает той жизни с ними. Но должна сказать, что больше всего мне их не хватает из-за мамы. Мне не хватает того, что она тоже должна быть дочерью. Сейчас я хочу быть для нее всем: дочерью, другом, мамой, – зная, что не смогу и что на самом деле не должна. Я не могу дать ей такое пространство, где она чувствовала бы себя знакомо и безопасно, как то, которое она создала для меня. Все, что я могу сделать, – это жить в своем пространстве и приглашать ее сюда, и однажды сделать то же самое для кого-нибудь еще.

Обрывки

Моя сестра делает корзины. Она делает их, укладывая и сшивая обрывки веревок в замысловато переплетенные спирали, отвинчивая лапки у швейной машинки и вкладывая все финансовые средства в пожизненный запас пластиковых хомутиков, которыми скрепляются эти колечки, словно наш семейный аккаунт на Amazon’е принадлежит какому-то серийному убийце с врожденным цветовым чутьем. Одни корзинки маленькие, для домашних кактусов или валяющихся повсюду резинок для волос; другие – в форме вазы или кальяна. Некоторые нужно подвешивать к потолку или ветвям деревьев, а иные – те, которые она делала в художественной школе, – приходилось носить охапкой, как водолазные шлемы, и это одновременно было и удобно, и весьма неловко.

Иногда она продает эти корзины на ярмарках в Бостоне или Род-Айленде. Иногда она их дарит; у меня в квартире по меньшей мере три таких – вот сейчас я как раз смотрю на набор, созданный из веревочных обрывков, который она сделала буквально на днях; он похож на подставки под горячее. Но чаще, когда я думаю о корзинках Морайи, я представляю, как она сидит, сгорбившись, за обеденным столом или в уголочке для шитья в доме наших родителей, как она сосредоточенно переплетает все эти клочки и обрывки, начиная от центра и по спирали наружу все расширяющимися кругами.

Для меня эти материалы ассоциируются со стеллажами какого-нибудь магазина хозтоваров (откуда на самом деле они и явились); а для нее – это способ создавать жизнь.

Я перепробовала множество самых разных видов рукоделия. Вязание спицами – это моя первая любовь, вязание крючком и вышивка – общая вторая, но я по-любительски занималась и многими другими. Был короткий период валяния шерсти – это тот же процесс, при котором шерстяной свитер съеживается в плотную крошечную версию себя самого, если закинуть его в сушилку (только за одним исключением: на этот раз это делается преднамеренно); в итоге все это закончилось кровопролитием из-за острой иглы для валяния шерсти. Было и шитье, и я до сих пор испытываю чувство вины, что так его и не «освоила» за всю свою рукодельную жизнь (это почти так же долго, как и вся моя настоящая жизнь). Я могу заштопать небольшие дырочки или сшить вместе детали какой-нибудь простой вещи; но в «пряжных» видах рукоделия меня всегда привлекало одно: чувство создания чего-то из ничего. Мне ненавистна перспектива начинать проект с ошеломляющего количества материала, который необходимо обкромсать до легко удобоваримой формы.

Тем не менее, в глубине души я все еще уверена, что когда-нибудь вернусь к этому. Думаю, я надеялась, что бабушка сможет заново всему меня научить, помимо штанишек для куклы American Girl Doll, которые она помогала мне сшить два десятилетия тому назад.

Когда она умерла и я прилетела в Вирджинию на похороны, первое, что я сделала, – устроила разборки с Морайей по поводу швейной машинки моей бабушки.

Морайя приехала на день раньше, чтобы помочь маме и Кейтлин устроить похороны и упаковывать вещи, и первая ее застолбила.

«На этой машинке она учила меня шить», – шипела я за обедом, внезапно переполненная чувством собственничества и злостью, которые отчаянно проявляли себя таким образом. Мне была ненавистна мысль, что Морайя ее заберет и переделает для себя, пусть даже мои шансы воспользоваться этой швейной машинкой по назначению были практически равны нулю. Думаю, мне были нужны доказательства, что я имею значение, что между мной и бабушкой существовала особая связь, что, само собой, все это понимают и просто обязаны отдать мне эту штуковину.

«Мне просто нужно что-то, что будет о ней напоминать», – шептала Морайя в ответ. Она старалась не расплакаться. Она так долго старалась не расплакаться, что из-за этого плакала еще больше.

Я чувствовала себя в ловушке. Я слишком сильно опустила стакан на стол, и вся семья подняла на нас глаза. Я проглотила свой неуместный гнев и сказала ей, что мы поговорим об этом позже. Не то чтобы я чувствовала себя Рукодельницей, за исключением, может быть, этой маленькой алчной части меня.

Что приводит нас, косвенно, к ткачеству. В припадке я не знаю чего несколько лет назад я купила небольшой ткацкий станок, который предназначался для детей, и провела пару месяцев за изготовлением настенных панно. Мне это нравилось: отличный способ использовать оставшиеся обрывки пряжи, слишком маленькие, чтобы из них можно было что-нибудь связать, но слишком красивые, чтобы их выкинуть; и то, что их можно пустить в дело, так успокаивающе действовало на меня.

Каждый новый ряд базируется на предыдущем, как в вязании спицами или крючком, и все же существует исключительно в пределах заранее определенного пространства, как в вышивании. Я экспериментировала с формами и кисточками и развешивала готовые результаты своих трудов в коридоре своей квартиры.

А потом… Я потеряла к этому интерес. Уж точно это не был самый транспортабельный вид рукоделия (хотя в разгар своей одержимости я носила этот ткацкий станок с собой в специальной сумке), и мне немного надоело работать в рамках одного и того же пространства над чем-то, что всегда было одинакового размера. Я могла бы использовать эти ограничения, чтобы подойти к вопросу творчески; могла бы купить ткацкий станок побольше или поменьше, или пойти на курсы, где меня научили бы использовать напольный ткацкий станок и делать шарфы и коврики, и превращать обрывки ткани во всякие прочие вещи.

Но я этого не сделала. Более двух лет назад я пообещала своему другу, что сделаю ему настенное панно на том детском ткацком станке, и оно до сих пор готово только наполовину.

Но настоящей ткачихой, как оказалось, была Морайя. Она начала с такого же станка, что и я, но поняла, как по-настоящему им пользоваться, когда нужно добавить неожиданный цвет или начать совершенно новый узор из ниоткуда. Она ходила на курсы; научилась пользоваться напольным ткацким станком; делала шарфы, и даже один сделала для меня. Впоследствии она стала использовать те же самые движения – вверх и вниз, и вокруг – чтобы делать корзины.

Это было не первое ее рукоделие. В детстве она всегда была рядом со мной, делая разные поделки, от уроков с нашей тетей Кейтлин по созданию украшений до продажи наших творений из глины соседям.

Морайя потихоньку рисовала и клеила, и вышивала, и к тому времени, когда перешла в старшие классы школы, она стала полноценным Творческим Ребенком, ходила на подготовительные курсы по рисованию и изучала архитектуру для поступления в колледж. Не думаю, что она действительно хотела стать архитектором как таковым, но, как и маме, ей всегда нравилось пространство, то, как сочетаются разные элементы в данном месте и в данное время.

В детстве мы обе любили часами играть в Sims на домашнем компьютере, создавая целые миры с нашими собственными персонажами, пока мама не загоняла нас спать. Мне не хватало терпения строить дома, где должны были жить эти маленькие аватары, и если предоставить меня самой себе, то я попросту распихала бы горы мебели вдоль всего необъятного периметра стен, и на этом бы все закончилось, но Морайе это нравилось. Она добавляла лестницы и наклонные потолки, могла минут пять выбирать обои в комнату, а когда заканчивала, я отбирала мышку и приступала собственно к игре: заставляла своих симов жить, а потом их убивала. (Мое место – в тюрьме.) Я расписывала подробные биографии персонажей, даже воссоздавала людей, которых я знала в реальной жизни, обычно мальчиков, в которых меня угораздило втюриться. И казалось, что Морайя никогда не была против такого расклада, ей нравилось наблюдать, как используют ее пространство. Уже тогда она была художником, а я была писателем.

Когда появился Мэттью, он дополнил нашу триаду в качестве музыканта. Конечно, тогда мы этого не знали, но, чтобы понять это, понадобилось не так уж много времени. Когда ему исполнилось восемь, он стал учиться играть на гитаре, а к одиннадцати или двенадцати годам стало ясно, что он – очень талантливый ребенок. Сейчас он умеет играть на всем: на барабанах, гитаре, альте, альт-саксофоне, пианино.

Он все схватывает на лету, а сейчас преподает музыку детям – в течение учебного года и даже летом. Писатель, художница и музыкант, родившиеся у двух людей, которые познакомились в бухгалтерской конторе! Мне всегда нравилась эта семейная легенда, нравилось, как звучит наша история.

А наша история с Морайей начинается с того, что я сразу же предъявила на нее свои права.

«Можете назвать ее Шарлоттой, если хотите, – заявила я в три годика, когда мои родители обсуждали возможные имена для будущего ребенка (так мне рассказывали), – но так как я буду звать ее Морайей, то она может запутаться».

Еще одно мое высказывание, которого я не помню, так как была слишком маленькой: «Она будет моей лучшей подругой».

Есть и другие обрывки воспоминаний. Долгое время моим любимым нарядом было зеленое платье, которое мне подарила бабуля, мама моего отца, потому что у Морайи было точно такое же. Я привела Морайю в детский сад на урок «расскажи и покажи». У нас был собственный лимонадно-глиняный прилавок, где мы продавали все по запредельной стоимости. Я ее подстригала и прилепляла бантики из подарочной обертки к ее волосам, а однажды, когда на Хануку нам подарили красную тележку, я усадила туда Морайю и повезла ее вниз по улице, пытаясь кому-нибудь отдать. Не потому, что хотела от нее избавиться, а как раз наоборот. Я любила этого улыбчивого маленького человечка так сильно, что хотелось поделиться ею со всем остальным миром.

Не знаю, что из этого произошло на самом деле, за исключением доказательств на нескольких фотографиях: вот мы в одинаковых платьях, вот мы расставляем глиняные безделушки на прилавке, вот Морайя с тремя блестящими бантиками в волосах.

Но мне нравится уют этих историй, их определенное начало и конец. В них нет шероховатости или неясности, нет ничего, что я не могла бы понять.

Я бы хотела, чтобы эта история была о том, как рукоделие спасло мою сестру. В какой-то мере, так и есть; но с другой стороны, все не так просто. И эта история все еще продолжается, так что, скорее, это даже не история, а сериал из иногда-связанных-а-иногда-нет событий.

Морайя поступила в архитектурный колледж, очень крупный, и уехала из дома в Сент-Луис. Поначалу все шло хорошо, но со временем она стала названивать маме посреди ночи, захлебываясь слезами. В итоге Морайя перевелась с архитектурного факультета на факультет искусств, где создавала коллажи и крупномасштабные принты монстров и комбинировала разномастные вещи, обнаруженные в секонд-хендах. Звонки от мамы становились все более и более тревожными; ей приходилось отвечать на все более странные и неприятные телефонные звонки Морайи в любое время дня и ночи и даже несколько раз летать в Сент-Луис, чтобы побыть с ней. Морайя почти всегда игнорировала мои SMSки, обычно это были корявые сообщения, вопрошающие, все ли у нее в порядке, перемежающиеся мемами зверюшек, на которых я натыкалась в интернете. Невозможно было понять, стал ли для нее колледж тем местом, где она и должна находиться, поддерживали ли ее или подавляли порядки в нем. Она не всегда была способна закончить работу, не всегда была способна встать с постели утром, не всегда была способна выразить, что с ней происходит. Она становилась то печальной и подавленной, то маниакально-энергичной, и никто не знал, что делать.

В маленьком белом благополучном городишке, где мы выросли, существовал только один путь, коему должно было следовать.

Когда я была совсем ребенком, я частенько слышала как, разных семьях говорили, что они «переехали сюда из-за образовательной системы», и эта система имела цель: попасть в колледж. Домашние задания, репетиции, подготовительные тесты, школьные психологи – все энергично вносили свою лепту, чтобы мы смогли достичь этого, как казалось, конечного пункта назначения. Но нам никогда не рассказывали, что происходит, когда, наконец, туда попадаешь, и не существовало карты, по которой можно ориентироваться, если вдруг решишь поехать куда-нибудь в другое место.

Когда все зашло слишком далеко, Морайя бросила колледж и вернулась домой.

Уже дома она какое-то время провела в больнице. Это была Неделя Акул, рассказывала она мне позднее о своих воспоминаниях, потому, что только это им разрешали смотреть по телевизору, и потому, что один парень рассказывал, что в прошлом году он был там и показывали то же самое. Это ее расстроило. А еще расстроило, что им не разрешалось пользоваться ножницами и прочими «острыми предметами», и поэтому приходилось делать коллажи, разрывая бумагу на кусочки. Неважно, что она специально училась в колледже создавать коллажи и принты, и всякие такие штуки, и с ножницами у нее никогда не было никаких проблем.

Ей становилось то хуже, то лучше, и опять по новой. Она съездила в Германию полюбоваться архитектурой, но пришлось прервать путешествие раньше, чем планировалось, а потом была творческая поездка в колледж в Мэне, где удалось пробыть все отведенное время. Там она научилась сшивать веревки и делать корзины; за две недели она сделала столько, что хватило увесить все ветки дерева. Корзины выглядели, как ульи или кормушки для птиц, словно они были живыми, словно они стекали каплями с ветвей.

Еще какое-то время она пробыла дома и делала корзины.

Сестра заняла стол в лоджии и неиспользуемый уголок в коридоре между нашими спальнями. И еще она постепенно стала занимать мою спальню, я видела это каждый раз, когда приезжала домой из колледжа на каникулы. Я поднималась по лестнице в комнату, и постельное белье на кровати всегда было подозрительно смято, на кресле – разная одежда в беспорядке, на письменном столе – косметика, явно не моя. Думаю, ей нравилось, что моя комната похожа на монашескую келью; к своей она относилась скорее как к очень большому и хорошо освещенному шкафу, с грудами одежды на полу и на вешалках, и на ярко-синем шезлонге. Иногда, приезжая домой, я спала в ее кровати. Я не была против – мне никогда особо не нравилась моя комната, в которой маленькими мы жили вместе, но которую я унаследовала, когда мы выросли, – и теперь я бывала здесь так редко, что по большей части было неважно, где бросить свою сумку. Часть меня в глубине души любила находиться в теплом и эклектично-бардачном пространстве, которое Морайя создавала, пока меня не было дома, пусть мне и приходилось перешагивать горы топиков из Urban Outfitters, чтобы туда попасть. Она так долго была вдалеке от меня, что это напоминало, кто она такая на самом деле.

Многие из этих вещей были подержанными. Я так много пропустила. Я была далеко, я была окружена своей собственной жизнью: колледжем, потом окончанием учебы, потом поиском работы и квартиры, и бойфренда, а потом еще одной квартиры, уже без бойфренда, и все еще на той же самой работе. Новости о Морайе поступали хаотично, обычно через маму, обрывками в наших многочисленных телефонных разговорах. Сама Морайя не открывала своих чувств, иногда она отвечала на мои SMS, иногда нет.

Ты взрослеешь и думаешь, что тот, кто любит тебя, должен автоматически знать, как заботиться о тебе, и наоборот. Что любить – это понимать, а понимать – это точно знать, как действовать. Но столько теряется между людьми! Мы ведь даже не знаем, как большую часть времени позаботиться о самих себе, так можно ли ожидать, что это легко сделать для других? Я считала, что, если бы по-настоящему любила Морайю, именно так, как любила, я смогла бы помочь ей. Смогла бы дать ей именно то, что нужно, даже если она сама еще этого не осознавала: анализ, ясность, план действий. Я смогла бы отмотать нить обратно, к тому моменту, когда она запуталась, к мгновению, когда она впервые погрузилась в эту печаль, и помочь ей распутать ее. Это то, в чем я преуспела; это все, что я умела делать.

В худшие времена я была так разочарована – и сама собой, и родителями, и ею. Я, конечно, знала ответ: мы были разными людьми, с разной клеточной структурой. Я никогда не понимала, почему она не могла с этим справиться. Почему не могла просто открыть свой ноутбук, сдать выпускные экзамены, поставить ноги на пол и выйти из комнаты? Почему эти обычные действия не могли спасти ее так, как они спасали меня, снова и снова, от моей тревожности и от моих страхов, и от моей печали?

Я расстраивалась, когда мы говорили о Морайе как о какой-то проблеме, которую нужно решить, и потому что именно я разрушала эту утопию.

Я расстраивалась из-за язвительных замечаний, которые она отпускала, когда я возвращалась домой, – про то, что моя кофта смешная, про то, как я делаю тост с авокадо – не по стандарту, – и потому что было невозможно отделить мои обычные сестринские чувства к ней от моих чувств по поводу того, что чувствует она. Я расстраивалась, когда наши родители вели, словно она сделана из драгоценного хрусталя, и занимали ее сторону, так было проще, чем позволить ей сорваться. Я расстраивалась, потому что я знала, что она была бы выносливей, если бы мы просто позволили ей быть такой.

Я расстраивалась оттого, что сама была расстроена! И мое расстройство – а на самом деле просто беспомощность в самом неприглядном виде – прорывалось наружу как грубость, как резкость, как стук кружкой по столу и хмурая ухмылка сквозь зубы. Оно заставляло меня закатывать скандалы по самым ничтожным поводам, на которые я могла бы просто не обращать внимания, и бормотать недобрые слова о человеке, которого я любила больше всего на свете, наполовину надеясь, что она их слышит. Оно заставляло меня испытывать желание вышвырнуть Морайю из убежища ее мозга и взять контроль в свои руки, потому что, конечно же, я и только я, а не кто-либо еще в этом мире (включая саму Морайю), могла ее спасти.

«Мне нужно, чтобы ты была моей сестрой, – сказала она мне однажды у меня в гостях в Нью-Йорке, когда я пыталась дать ей совет или прописать курс действий, или делала совсем не то, что должна была делать, ведь нужно было просто ее выслушать. – Не учителем и не психотерапевтом».

Я заткнулась, и мы закончили завтрак в неловкой тишине.

Морайя вернулась в колледж после нескольких семестров дома; теперь, возвращаясь домой, я снова сплю в своей собственной кровати. Она поселилась в отдельной квартире в студгородке, где в своей обычной манере мама перекрасила все стены, хотя аренда была всего на один год. Она перевезла с собой одного из котов нашей семьи – Гарри, который принадлежал дедушке с бабушкой. Она присылала нам фотографии, как он сидит в засаде в пространстве между холодильником и потолком или свернулся калачиком возле ее рукодельного уголочка со швейной машинкой и всякими обрывками и веревочками. И наконец, после долгих лет стартов и пауз, она закончила учебу. Мы все прилетели в Сент-Луис и вволю наплакались, когда она шла по проходу с одногруппниками, когда профессор, раздающий дипломы, назвал ее имя, когда она получила награду за выдающуюся скульптурную композицию. Нельзя сказать, что теперь все в порядке или когда-либо станет. Просто пришло время продолжать двигаться вперед.

В те редкие моменты, когда мы обе оказываемся в одном и том же месте в одно и то же время, мне нравится наблюдать, как она работает. Ее проекты совершенно отличны от всего того, что делаю я, но в некотором роде они похожи: начинаются из ничего, присоединяют к себе новое ничто снова и снова, пока не станут чем-то. Ее работы – жесткие, а мои – мягкие; ее – прочные, а мои, как правило, можно вывернуть, сложить и положить плашмя. Мне нравится, как они смотрятся рядом друг с другом: ее корзинка висит на ручке двери в моей квартире, напротив стены с вышивками и двумя крошечными настенными панно, которые я сделала, пока не потеряла интерес к ткачеству; еще одна корзинка стоит на книжной полке рядом с кучей записных книжек с каракулями, с попытками упорядочить мою запутанную жизнь в серию лаконичных историй.

Есть у меня такая фантазия, что мы откроем вместе магазин, где будем продавать свои поделки, своего рода универмаг-плюс-магазин-пряжи-плюс-кофейня (плюс бар, зная нас). Морайя всегда смеется надо мной, когда я становлюсь излишне сентиментальна, когда я тороплю события или изливаю свои чувства, с гордостью восторгаясь тем, как далеко она продвинулась; она знает лучше меня, что это не конец, что всем нам предстоит еще долгий путь. Но я не возражаю оказаться той самой сентиментальной сестрой, любительницей порядка и укоренившихся привычек, если уж кому-то из нас двоих, рукодельниц, нужно взять на себя такую роль. На самом деле, это звучит не так уж плохо.

Утром погода была лучше. Вы все проспали

Насколько мне известно, папа за свою жизнь не связал ни единой шапочки. Он не вяжет крючком или спицами, не шьет и не вышивает. Я даже не припомню, чтобы он рисовал картины. Когда он сидит в тишине, в любимом кресле дома в Бостоне или за обеденным столом в Род-Айленде, обычно у него в руке iPad или пачка рабочих документов. Так не похоже на меня, ведь мои руки никогда не бывают в покое, всегда порхают, создавая новые крошечные вещички. Но чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю, что мы сделаны из одного и того же теста.

В Род-Айленде он просыпается до рассвета. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить остальных членов семьи, он берет сапоги и удочку, но стены в нашем домике на пляже такие тонкие… Двери захлопываются или распахиваются без особых усилий, от простого дуновения ветра; деревянные половицы скрипят, словно приглушенно посмеиваясь.

Он шуршит и возится, и уходит еще до первого луча солнца. Иногда к нему присоединяется наш пес, хотя единственное, чем он может помочь, это составить компанию и подарить свою неизменную улыбку. Иногда папа вытаскивает каяк в океан или в близлежащий плес (слово, которое я узнала от него) и выходит в открытое море на веслах, чтобы найти рыбу. Однако обычно он стоит на берегу и ждет.

Я не совершаю таких предрассветных ритуалов, но часто просыпаюсь так же рано, как и он, и пусть я потом весь день буду нарочито преувеличенно зевать, все равно я рада. Мне нравится лежать на двуспальной кровати и смотреть в окно на тонкую полоску неба. Мне нравится дремать и снова просыпаться в момент, когда он возвращается домой, бросает снаряжение в гараже и ставит на плиту кофейник, который все еще будет горячим три часа спустя, когда все остальные вернутся к жизни. Мне нравится быть незримым свидетелем этого ритуала, который отец соблюдает последние несколько лет. Он приглашал и меня, и Морайю, и Мэттью присоединиться к нему, но мы скорее относимся к любителям подрыхнуть до десяти и сильно пошуметь. Мы уж точно не относимся к таким любителям, как отец, чтобы позволить какой-то рыбе и волнам указывать нам, что нужно делать.

«Жаль, вы все проспали, – говорит он, даже если мы случайно проснулись в восемь, даже если небо идеально голубое и воздух именно нужной степени теплоты. – Сегодня утром было еще лучше». Мы раздраженно закатываем глаза и допиваем остатки кофе.

Когда я была ребенком, папа много работал, и до сих пор работает. Он проработал в одной и той же бухгалтерской конторе со времен окончания колледжа, продвинувшись до партнера, проводя поздние вечера и ранние утра на работе, путешествуя повсюду от Дублина до Мидленда, штат Мичиган, чтобы встретиться с самыми разными клиентами.

Наши отношения более спокойные, чем с мамой, меньше телефонных звонков про парней и больше писем по электронке о налоговых декларациях. Но насколько мы близки с моей мамой, настолько я похожа на своего отца (и не только формой носа и бровей). Он общителен и прямолинеен, как и я; саркастичен и нетерпелив, как и я; любит чинить вещи, как и я; и быть уверенным, что со всеми, кого он любит, все будет в порядке: они будут обеспечены, будут в безопасности. Каждый день, который он проводил на работе, был был полон желания убедиться, что мы счастливы. И когда ему приходится выслушивать телефонные страдания по поводу какого очередного парня, он всегда с этим справляется.

Следуя его примеру, я тоже много работала. Я получала круглые пятерки и участвовала в мюзиклах, и бросила софтбол, когда он стал мешать моим репетициям в хоре. Я не была несчастлива в старших классах – у меня была целая череда парней, мой маленький, но надежный кружок друзей-друзей, и мне действительно нравилось делать домашние задания, и я любила удобство и ритм моей семьи, но и с нетерпением ждала, как бы вырваться из нашего захолустья и отправиться в колледж. И когда я уехала, заскакивала домой лишь пару раз в году на каникулы. Я и не заметила, когда именно произошли те едва уловимые, но настолько сильные изменения в моем отце.

Что мне доподлинно известно, так это, что однажды летом мои родичи, казалось бы, абсолютно внезапно арендовали маленький домик недалеко от пляжа на Род-Айленде, примерно в часе езды от дома, где они все еще жили в Бостоне.

«Погоди, как называется этот городишко?» – переспрашивала я уже в третий или четвертый раз.

«Квоноконтог, – отвечали они. – Но можно просто Квони».

Так я его и называла. Квони оказался местечком, которые я в полу-полушутку описала бы, как самый мягкий кризис среднего возраста в истории, тот момент, когда мой отец замедлился и ушел в себя. И все это произошло, кажется, из-за рыбалки.

Он играл в гольф от случая к случаю всю жизнь, и для него не были в новинку ранние подъемы и долгое, затянувшееся очарование молчаливой сосредоточенности, завуалированное под оберткой спорта для мужчин, но рыбалка – это нечто иное. Здесь не было препятствий, которые необходимо преодолевать. Здесь не требовалось акров земли или еще пары-тройки бухгалтеров; не нужны были разрешения или предварительные договоренности, или зрители, ну, кроме тех случаев, когда собака составляла ему компанию. Это означало, что ему нужно изучить новое снаряжение, получить новые разрешения, купить новый вид транспорта (у него есть, по какой-то причине, два каяка, несмотря на то что тело у него только одно). Он узнал о приманках и наживках, как отслеживать приливы и отливы и как вязать узлы. У него было то, что я искала, в той или иной форме, всю свою жизнь: ряд успокаивающих повторяющихся задач.

В итоге мой папа нашел себе компаньона по рыбалке, парня по имени (Богом клянусь!) Гил, старше отца на двадцать лет, и они уходили по утрам вместе. В то время как прочие рыбаки ревностно охраняли свои лучшие местечки, Гил и отец делили их на двоих; после особо удачного выхода соло папа звал Гила, как подросток, которому не терпится поделиться смачной сплетней. Он отрастил бороду, за которой ухаживал, и небольшой животик, с которым пытался бороться. Он замедлился, работал из дома несколько дней в неделю, стал вести гораздо более комфортный образ жизни.

Казалось, что он впервые в жизни обрел покой.

Прежде чем я окончила колледж, родители купили свой собственный домик, рядом с тем местом, где снимали дом изначально. Это была дополнительная нагрузка – ипотека, означала, что отцу придется продолжать работать так же много, как раньше, – но он никогда об этом не жалел. Этот домик означал, что он может проснуться и быть в воде уже через несколько минут. Это означало, что теперь было место для всех нас, где мы могли бы собраться, не дом, не колледж и не работа со всеми сопутствующими обязанностями и стрессами.

Поначалу меня это не убедило. «Вы променяли меня на дом?» – сказала я. Обычно каждое лето я работала в лагере, а потом и в Нью-Йорке, и считала большим везением возможность на недельку съездить отдохнуть на пляж, но никогда по-настоящему не ценила притягательность этого места. Как тогда, в Делавере, какой-то неприятный тоненький голосок во мне продолжал вопрошать, кому вообще могло прийти в голову разместить пляж в Род-Айленде.

– Это рядом с Провиденс? – спросил один мой друг.

– Да.

– А Ньюпорт рядом?

– Угу.

Он рядом от всего, потому что все в Род-Айленде, самом миниатюрном штате этой великой страны, находится рядом со всем. Крошечный Квони (технически даже не город, а «пожарный участок») – рядом с Уэстерли, где есть парочка ресторанов и баров и только один действительно хороший магазин одежды – кофейня.

Раньше там был магазин пряжи, но он закрылся, зато сейчас есть одно из огромных пригородных отделений Michaels. Здесь же, каким-то чудом, даже есть своя собственная железнодорожная станция.

Именно это и развеяло сомнения, в корне изменив ситуацию. Я выяснила, что могу запрыгнуть на поезд на Пенн-стейшн и быть у порога дома родителей чуть больше, чем через три часа. Я могла спастись от запахов и жара мегаполиса, обжигающего в разгар лета. Я могла избежать, пусть и всего лишь на выходные, утомительного и такого неизбежно хлопотного удовлетворения целого ряда своих повседневных потребностей и поселиться в гнездышке моей семьи (у которой, конечно, тоже есть свои потребности, но они хотя бы отличаются от моего обычного набора). У меня камень с души упал, когда я осознала, что на самом деле не так уж сложно противостоять непреодолимо сильному притяжению города, и работе, и моему представлению о том, кем я должна быть. Папа чувствует то же самое; и как бы мама ни любила этот домик, который она обустроила с присущей ей теплотой, а Морайя и Мэттью ни любили бы пляж и бесконечный запас пива, именно мы с отцом больше остальных с нетерпением ждем лета, именно мы с одержимостью обсуждаем это в семейном чате в промежутках между фотографиями наших теперь уже четырех домашних питомцев. Мы любим соленый запах и приглушенный свет. Мы любим спокойные ритмы, безмятежные мысли. Мы любим себя там такими, какие мы есть.

Не то чтобы Бостон был намного дальше от Нью-Йорка – может быть, на полтора часа дольше на поезде – но у меня никогда не было столь сильного желания поехать домой-домой, как то, что возникло тогда, когда появился Род-Айленд.

Дом-дом – это где гнездышко может быстро превратиться в черную дыру, засасывающую меня в одно и то же место на диване и превращающую в ту самую личность, которой я была лет в четырнадцать. И мне вовсе не нравится, кем я там становлюсь: капризной, не терпящей возражений, вдруг не в состоянии даже составить грязную посуду в раковину и склонной не ложиться спать, пока не зачирикают предрассветные птички, не в силах занять себя хоть чем-нибудь. Все это ощущалось немного тяжеловато, немного запутанно, скорее напоминая регресс, а не возвращение домой.

Но поездка в Род-Айленд – чиста. Она ничем не омрачена. Я почти ничего не беру с собой – там уже есть зубные щетки и пижамы – и расслабляюсь по полной. Это все же означает противостояние с Пенн-стейшн, которая вам покажется, если вы там никогда не бывали, похожей на средних размеров торговый ряд где-нибудь в захолустной дыре, а билеты на поезд могут стоить столько же, сколько на каком-нибудь летательном аппарате, а папе приходится противостоять дорожным пробкам и платным дорогам, и мерзко ранним подъемам, чтобы успеть смотаться туда-обратно. Хотя мы оба знаем, что оно того стоит.

Рыбалка, как я считаю, это версия рукоделия для отца, место, где он может сосредоточиться на своем дыхании и тех проектах, над которыми работает вместе с волнами. Он разбирается в приливах и отливах, и в погоде так же, как я разбираюсь в вязаном полотне или Морайя разбирается в корзинах, и знает, как действовать дальше. Мы все становимся экспертами. Мы все посвятили себя вещам, которые одновременно гораздо больше и намного меньше, чем мы есть.

Понимаешь ли ты, что твои родители тоже люди? Я долго этого не понимала.

«Смотри, что я сделала!» – хвасталась я, закончив последний ряд шапочки или шарфа. После двадцати лет рукоделия можно подумать, что это уже набило оскомину. Может быть, так оно и есть для тех, кому я это говорила, но для меня – никогда.

«Поймал сегодня большую рыбину», – говорит папа, когда кто-нибудь из нас спускается утром по лестнице, спотыкаясь спросонья. Так происходит не всегда – может пройти много дней, когда нет клева, но даже если и есть, то рыбу размером меньше 70 сантиметров или мелочь, годящуюся только на помойку, он отпускает обратно в океан. Но, если звезды складываются как надо, к тому моменту, когда мы все проснемся, морозилка будет забита полосатыми окунями. И честно говоря, неважно, поймает он что-нибудь или нет; он всегда возвращается обратно более умиротворенным и счастливым, чем когда уходил, не так, как было в дни гольфа, со всеми этими подсчетами очков и выигрышами и проигрышами.

Однако в те дни, когда ему удается хоть что-то поймать, они с мамой готовят рыбные котлеты, и мы впятером собираемся вокруг стола на заднем крыльце и стойко поедаем результат усилий отца – его хобби, его любовь.

Я просыпаюсь. Не так рано, как в первый раз, но еще до того, как мой отец проснется от послерыболовецкого сна. Спускаюсь по скрипучей деревянной лестнице мимо Мэттью, спящего лицом вниз на диване (у него есть своя кровать, но, кажется, он предпочитает именно этот вариант), мимо умоляющих глаз собаки, которую в этот раз не взяли с собой.

Я наливаю себе чашку кофе, выскальзываю через заднюю дверь и направляюсь к пляжу. Даже летом он относительно пуст в этот час – рыбаки уже в основном упаковали свои пожитки, а пляжники еще не пришли, чтобы застолбить себе местечко, – а осенью и ранней весной он будет совершенно пустынным. Можно смотреть вдоль берега на километры и не увидеть ни одного человека.

Во время прилива мне нравится сидеть на одной из коряг, так похожих на скамейки, а когда отлив – забираться на отполированные водой камни. Иногда я беру с собой вязание, но чаще просто сижу, скинув сандалии, вдыхая соленый воздух, пока не ворвется новый день и не начнет действовать кофеин. Отсюда кажется, что я могу заглянуть в вечность: увидеть своих будущих детей, играющих в песке с двоюродными братьями и сестрами; они так устают, что почти засыпают во время короткой дороги обратно к дому бабушки и дедушки (к тому моменту у них будет целое утепленное крыло, чтобы они могли жить здесь круглый год; а сейчас наш дом открыт, в основном, с марта до Дня Благодарения, даже несмотря на опасность, что все трубы могут перемерзнуть). Может быть, кто-нибудь из них заинтересуется рыбалкой; как и в случае с вязанием, я слышала, это передается через поколение).

Так много «если»… Если я найду кого-нибудь, от кого захочу иметь детей и кто тоже будет этого хотеть; если я смогу иметь детей, если то же самое будет относиться к моим сестре и брату, если изменение климата не поглотит всю береговую линию и все окружающие постройки. Если мы все еще будем дружны. Если мы все еще будем здесь, чтобы увидеть это.

Но на пляже утром все эти «если» кажутся такими далекими. Я остаюсь там, может, минут пятнадцать или двадцать, а потом возвращаюсь домой с сандалиями в руках.

Папа уже проснулся, сполоснул кофейник и готовит еще кофе для остальных членов семьи.

– Как там? – спрашивает он.

– Прекрасно, – отвечаю я.

– Но, наверное, не так здорово, как было утром.

Закрывая петли

Я работаю над этим пледом уже много лет. Для меня это необычно. Как правило, я сосредоточенно вкалываю над каждой вещью, не разгибая спины, и заканчиваю ее за месяц или, самое большее, за два. Если вдруг оказывается, что не получается быстро связать свитер, навеянный мотивами фильма «Танец-вспышка», или пару гольфов, противоречащую всякому здравому смыслу, то, в конечном итоге, распускаю их и откладываю пряжу для чего-то другого. У меня есть небольшая кучка вечно Незавершенных Личных Объектов (НЛО), но их судьба неясна; скорее всего, была некая причина, по которой я забросила их в корзину у изголовья кровати, и уж точно не потому, что в ближайшем будущем планирую в них влюбиться заново. Может быть, мой запал быстро прошел или узор оказался слишком сложным для понимания. Может быть, у меня закончилась пряжа нужного цвета или я решила, что мне не так уж и нужно связанное крючком кашпо для кактусов, раз уж у меня есть целый набор несвязанных крючком кашпо для кактусов.

Может быть – и скорее всего – потому, что я потеряла стимул, или потому, что желание закончить поскорее стало таким сильным, что перешло на следующую вещь, и на следующую, и на следующую, и, наконец, привело к тому, что все эти не-совсем-доделки оказались неизбежно отложены за ненадобностью.

Но этот незаконченный плед однажды будет связан до конца. Я уверена в этом так же, как я уверена, что завтра снова взойдет солнце. Во-первых, я уже вложила в него достаточно времени и денег, и обратного пути нет, а во-вторых, он мне очень нужен. А еще во-вторых, я хочу доказать себе, что действительно могу его сделать. Моя подруга Анна пробежала Нью-Йоркский марафон; она тренировалась целый год. Мы с Одой тоже были там, стояли вдоль той части маршрута, что проходит в Бруклине, а потом на метро доехали до финиша на Манхэттене. Мы все время жаловались на холод и на усталость в ногах, хотя уж точно были не из тех, кто решится пробежать 42 километра.

Этот плед – мой маленький марафон – ну, может, полумарафон. Это не такая вещь, которую можно сделать за неделю или даже за месяц, а такая, что кажется невыполнимой, если вдруг представить себе всю ее целиком, но вполне достижимой, если работать над ней постепенно, шажочек за шажочком. Плюс мне приходится вязать этот плед только дома на диване.

Этот факт всегда немного озадачивает, особенно когда вспоминаю, что до этого никогда не вязала пледы, не считая первых попыток для кукольных домиков. Я вязала всякое, что только можно представить, часто просто чтобы получить представление, как устроена какая-то вещь, или чтобы доказать себе, что я могу: авоська для покупок; напольный пуфик, набитый полотенцами, такой тяжелый, что я не могу поднять его одной рукой; обвисший верх от купальника-бикини, в котором мои сиськи выглядят, как вчерашние блины.

Очарование этих экспериментов – в процессе, в укрощении повседневных вещей: «О, так вот как сшивать эту штуковину, которая весит примерно столько же, сколько собака средних размеров; вот как можно придать форму полотну, которое должно вмещать круглую, а не вытянутую часть тела!» Я храню эти вещи не потому, что мне нужен еще один экологически безопасный способ переноски помидоров в столице всех сумок Америке, а потому, что они – это физическое воплощение проблем, которые я решила, техник, которые я усовершенствовала.

Так вот, плед. По сути, это самая простецкая вещь, которую только можно связать. Просто бесконечные ряды, вперед и назад, до бесконечности. Разве тут могут возникнуть какие-то проблемы после всех часов, затраченных на изучение укороченных рядов и закрытия петель на трех спицах? И разве «афганы» не были хлебом насущным моей бабушки? Это мой самый ранний пример того, что может сделать человек, вооружившись одним лишь крючком для вязания и кучей пряжи? Все детство я провела в окружении рукодельных пледов – моя бабуля (мама моего отца) тоже их делала, связав для нашей семьи красивое покрывало, простеганное красной и золотой тканью с одной стороны. Это также могло означать, что у меня не было острой необходимости добавлять еще один плед к тому множеству пледов, которые уже были в нашей семье, но это никогда не останавливало меня от изготовления большего количества шарфов, свитеров и носков, чем один человек разумный будет в состоянии износить за всю свою жизнь.

Может быть, часть этого отвращения к пледам относилась к их неизбежной простоте – вязание пледа не казалось задачей, достойной меня. Конечно, это займет примерно вечность, но в провязывании ряда за рядом нет ничего захватывающего.

Кроме того, нельзя завернуться в плед, пойти в нем на улицу и благосклонно улыбаться на восторженные восклицания: «Ты сама его связала?!» Пледу приходится жить в одном месте.

Не поймите меня превратно, я всегда была любительницей пледиков. У всех нас, троих детей, были свои особенные одеяльца. Мое было розовое, с овечками с одной стороны (мне хотелось бы думать, что это стало предвестником многих тысяч долларов, которые я потрачу на шерсть, когда вырасту) и простеганное белой тканью – с другой. Это была такая разновидность нежности, которая ощущается всей кожей.

Я называла его «мой одеяльчик» и таскала с собой повсюду вместе со старым плюшевым львом по кличке Глория. Глория раньше принадлежала маме и весила почти три с половиной килограмма, причина стала понятна, когда однажды случайно (как я думаю) отрезала хвост и обнаружила, что игрушка набита не ватой, а твердыми белыми бусинами. Я отчетливо помню, как тайком решила искупать Глорию в бассейне моей бабули. Она утонула.

«Мой одеяльчик», однако, был священен. Мне нравилось сворачиваться под ним калачиком и носить его как накидку, и строить из него многочисленные «крепости». Больше всего я любила расстегнуть молнию на пододеяльнике и уютно устроиться внутри с книгой, в этом убаюкивающем теплом пространстве. Еще до того, как я узнала хоть что-то о ткани или пряже, мне нравилось создавать эти крошечные миры, в точности соответствующие моим требованиям.

Но мое стремление к уюту никогда не сравнится со стремлением Морайи.

Восклицание «Уютно!!!» стало практически ее коронной фразой – с обязательным погружением в самые мягкие подушки дивана или в груду только что высушенного постельного белья. Ее рвение к удобству непреодолимо, как у собаки, натасканной на розыск трюфелей, она руководствуется им в выборе свитеров-оверсайз и свободных штанов на эластичной резинке, которые все равно выглядят симпатичнее, чем вся моя одежда вместе взятая, плюс огромное множество разнообразных пончо. Морайя облачалась в свои мягкие безопасные пространства с выдохом облегчения.

Ее детское одеялко было тканым, сделанным из тысяч нитей пастельных тонов, которые становились все тоньше с каждой стиркой. Когда она стала старше, Мэттью унаследовал его по классической традиции третьего ребенка во всем мире. Но он сумел сделать его своим. Он окрестил его «мой май-май» и посрамил мою приверженность «одеяльчику», таская его с собой повсюду в прямом смысле этого слова. Можно было точно определить, где оно побывало, потому что оно начало распадаться на кусочки, оставляя на своем пути обрывки ниточек («май-май нитки»). Однажды наша семья поехала в путешествие в Пуэрто-Рико с ночевкой на яхте, а на следующее утро, выглянув в море, я увидела скопление «май-май ниток», застрявших в камнях, развевающихся на соленом ветру.

Когда его «май-май» превратился чуть ли не в лоскуток ветоши, Мэттью перенес свою привязанность на другой объект. Он усыновил красивое скромное покрывало из Restoration Hardware, которое наша мама намеревалась использовать для гостиной, и провел свои оставшиеся дни любви к одеяльцам, таская его за собой.

Сейчас он это перерос, но, когда я представляю себе его комнату, я по-прежнему мысленно переношу туда тот милый пледик, так резко контрастирующий с постельным бельем с покемонами.

Эти кусочки ткани были настолько частью нас самих, пусть и недолго, как наши прически или сандалии. Они были символом того, что мы под надежной защитой, что, даже если снаружи все угрожающе опасно и невыносимо, мы можем в них завернуться и отгородиться от звука и света. Куда исчезает это влечение, когда перерастаешь его вместилище? В отношения, в квартиры, в непрерывное шествие рукодельных проектов?

Я решила сделать свой плед еще в старой квартире, в старых отношениях, как только начала напрягаться по поводу их обоих. Я часами фантазировала, на что будет похожа моя уверенная, взрослая, собственная жизнь, и всегда возвращалась к этой туманной идее тепла, к мысли, что можно завернуться в этот плед, подоткнуть его уголки, не нуждаясь ни в ком и не желая ничего, кроме того, что я сама могла себе дать. И вязание собственного пледа, казалось мне, станет самым буквальным возможным воплощением этого видения.

Я купила дешевую пряжу, так как знала, что мне ее понадобится очень много, больше, чем требовалось для любого моего проекта до этого. Я выбрала мягкий хлопок кремового, темно-розового и темно-синего цвета. В рукодельном блоге, на который я была подписана, нашлось подходящее описание, достаточно простое даже для моих дилетантских навыков вязания крючком. Нужно было начать с кружочка в шесть петель – диаметром с монетку в пять центов – и работать по направлению вовне, вывязывая так называемый «бабушкин квадрат».

Даже не вязальщики с легкостью узнают бабушкины квадраты: представьте плед на диване своей двоюродной бабушки или жилет, который носит особенно чудаковатый учитель рисования. Скорее всего, такой жилет сделан из десятков маленьких многоцветных квадратиков, сшитых вместе. Они легко узнаваемы по своеобразному «взрыву» из центра – голубой кружок внутри желтого кружка внутри белого квадрата. Как оптическая иллюзия без иллюзии. По отдельности из них получаются отличные подставки или мочалки, а объединившись вместе, они создают вещи, гораздо больше и сложнее, чем сумма их частей.

Но мой плед будет просто одним бабушкиным квадратом. Одним гигантским квадратом, ряд за рядом, достаточно большим, чтобы покрыть двуспальную кровать, и даже чуть-чуть больше. Этот узор сводит на нет привычный способ вязания вещей, упрощая его донельзя. Каждый ряд будет немного длиннее, чем предыдущий; я меняю цвета каждые два ряда, чтобы не заскучать. И остановлюсь я только тогда, когда у меня закончится пряжа, а может, и это меня не остановит.

Поначалу я относилась к этому пледу, как к любой другой вещи. Я таскала его повсюду с собой в сумке и работала над ним, когда выдавалась свободная минутка. Но через несколько недель для него понадобилась уже отдельная сумка, а потом, еще через несколько недель, он стал слишком большим, чтобы можно было брать его с собой. Он был похож на Алису (ту самую, из Страны Чудес) после того, как она схрумкала печенье «Съешь меня», и ее ноги высунулись из окон, а шея – из трубы. Я никогда раньше не работала над таким долгосрочным проектом, что его нельзя было бы носить с собой; лишь иногда свитера становились слишком тяжелыми и громоздкими, уже на финальной стадии, когда оставалось только довязать манжет на рукав или обвязать кромку, но все же таскать с собой, скажем, свитер сложно, но можно.

Из-за его размера мне приходилось сидеть с ним дома. Я могу работать над пледом только в одном месте, на диване, если только у меня вдруг не возникнет желания перетащить его на кровать. Он живет в одном месте, и я прихожу к нему, а не наоборот. Он уже выглядит, словно всегда был здесь, на подлокотнике дивана, рядом с окном; и если случайно его не поднять и не обнаружить гигантский клубок пряжи и свисающий крючок, то он похож на самый обычный плед. На самом деле это и есть самый обычный плед; и то, что он еще не закончен, вовсе не означает, что он не может меня согревать, когда я вяжу его, укутав им ноги. Гости всегда делают комплименты, спрашивают, сама ли я его связала, на что я неизменно отвечаю: «Да. То есть я все еще вяжу его».

Я вяжу его время от времени, с перерывами, под настроение. Иногда я не прикасаюсь к нему месяцами, а потом неделями работаю над ним каждый вечер, как только добираюсь до дома. Одно время я начинала с него каждое утро, просто пара петель за раз, мне нравилось ощущать его масштабы и основательность, пока я была занята планированием своего дня. Это метафора, конечно, но он просто существует. Это то, что мне и нравится в рукоделии: оно может содержать в себе столько смысла, значить гораздо больше, чем оно есть, и все же оставаться точно заданного размера и формы.

Однажды я все же переместила плед с его законного места на диване, только однажды. В Рождество, сразу после того, как умер дедушка, и перед тем, как умерла бабушка, я взяла его с собой в Вирджинию. На тот момент он был огромным, и потому его посчитали за отдельное место в ручной клади (меня пытались заставить «сдать его в багаж» на втором этапе поездки в воздушной жестяной банке, которая вмещала не более двадцати пассажиров, но я отказалась).

Я поставила сумку в ноги и несколько раз за поездку наклонялась погладить ее, словно напуганного кота в переноске.

Я летела на Рождество потому, что так было дешевле, и потому, что в тот год праздник ощущался совсем иначе. Аэропорт Кеннеди был практически безлюден. Мне это нравилось – пятиминутное ожидание в очереди на досмотр, пицца на завтрак (!) и «Кровавая Мэри», которую я заказала на странном автоматизированном iPad-сервере посреди терминала; мне нравилось, что все, сотрудники и путешествующие, были особенно вежливы, словно участники тайного сговора, все вместе и одновременно застрявшие в этом промежуточном пространстве.

Когда я прибыла в город Роанок, казалось, будто я приземлилась в музее. Это крошечный аэропорт, где всего пара выходов на посадку и две взлетно-посадочные полосы. Досмотр занимает едва ли пять минут, и теперь здесь даже есть бар, где «Кровавую Мэри» готовит и подает живой человек из плоти и крови. Из одного конца длинного коридора можно сразу увидеть «комитет по встрече», ожидающий тебя: улыбающиеся и машущие родители, брат и сестра около магазина сувениров, тетя с фотоаппаратом, высокий и спокойный дедушка, бабушка, готовая заключить в объятия и высказаться по поводу цвета твоих волос.

Но в тот день никого не было. Я спустилась по эскалатору и вышла на парковку. В Вирджинии всегда теплее, чем в Нью-Йорке, а то Рождество было слишком мягким, слишком теплым для вязаных подарков, которые я привезла в своей непледовой ручной клади. Подъехала мама на машине родителей и отвезла меня через горы в Блэксбург, где деревья ожидают в нетерпении, когда же их украсят, а рождественские фильмы надеются, что их обязательно посмотрят.

«Почему бы нам просто не отметить Рождество завтра?» – предложил кто-то из нас, и все были ему благодарны. Раньше мы посмеивались над семьей в нашем старом квартале, когда в один дождливый Хэллоуин они позвали всех родителей и попросили отложить «выпрашивание сладостей» на следующий вечер. Нельзя передвинуть праздник, презрительно фыркали мы, так же как нельзя передвинуть океан. Кроме того, мы знали, как бороться с дождем: обмотаться в дождевик или, в качестве бонуса, превратить дождевик в часть костюма на Хэллоуин, и это значило, что нам достанется больше конфет, как самым бесстрашным попрошайкам сладостей из всех.

Но иногда, оказывается, приходится все менять местами. Приходится признать тот факт, что больше нет той бесконечной заботливой близости, которая сплачивала нас вокруг обеденного стола. Приходится замедляться, понимать свои собственные пределы. Приходится создавать новые традиции.

– Смотри, – сказала я бабушке на следующее утро, которое мы назначили Рождеством. – Смотри, над чем я работаю.

– О, как мило, – сказала она, коснувшись столь знакомых ей рядов столбиков с накидом.

«Это все благодаря тебе», – подумала я, но не сказала вслух, потому что считала, что так будет всегда. Все это.

Следующей зимой, когда бабушка уже скончалась, мы встречали Рождество в нашем доме в городе Нидем.

Раньше мы никогда не ставили рождественскую елку, и поэтому у нас не было ни украшений, ни гирлянд, ни семейных преданий, с которых можно взять пример. Мы подарили друг другу только то, что сами выбрали, вместо обычного множества подарков. Я получила чайник и электрическую зубную щетку, Морайя – одежду и обувь, Мэттью – носки. Без бабушки и дедушки было немного пусто, поверхностно, словно мы делали это для галочки, потому что не знали, что еще делать. Все были напряжены; я нарвалась на пару ссор. Но были и проблески новых ритуалов. Морайя сделала украшения из прутиков и дерева; на следующее Рождество мы вдвоем придумали отдельные носочки под подарки для каждого члена семьи и даже для домашних животных.

Когда я начала вязать плед, я не знала, с кем буду встречаться, когда его закончу. Я не знала, где буду жить или где буду работать, или кто из моих друзей или семьи по-прежнему будет со мной. Я даже не знала, нужен ли мне будет этот плед! Создать нечто настолько объемное – это преодоление себя, прыжок в неизвестность. Приходится верить, что будешь чувствовать тот же порыв, что когда-то заставил засесть за работу, даже если не знаешь, куда он заведет и кем ты станешь. И даже если так и не будешь этого знать, когда закончишь работу.

Ряды теперь такие длинные. Каждая сторона по крайней мере в полтора метра; и я уже редко когда могу довязать полный круг за один присест. Из-за размера практически невозможно отследить прогресс. Прибавление двух петель в каждом ряду значит очень много, когда таких петель всего только двенадцать или шестнадцать в общей сложности, но не значит практически ничего, когда их сотни.

И как узнать, получилось ли изменить хоть что-то, продвинуться чуть дальше, стать ближе к тому, что в итоге хочешь получить?

И я понимаю, что это невозможно, по крайней мере, не прямо сейчас. Если взглянуть шире, можно увидеть, что многое уже сделано: в плед можно завернуться, почувствовать его вес, пусть даже сейчас кажется, словно он создан из тысяч «ничего». И все, что остается, – это верить в то, что знаешь, в то, чему научился за годы создания вещей, и чертыханий, и начинаний всего заново. Каждая петля – это шаг вперед, даже если ходишь кругами. (Или квадратами.) Каждая минута потрачена не напрасно. Смотри: это создано тобой.

Благодарности

Наиогромнейшая благодарность от всего моего пряже-любвеобильного сердца предназначена Кейт Маккин, несравненному агенту и наперснице, и вязальной приятельнице, и подруге.

Эми Ейнхорн, чья вера в этот проект и чье руководство, терпение, правки и выдающиеся способности превратили его в нечто гораздо большее, чем перепутанные нити мыслей моего собственного мозга; и Конору Минцеру, Кэролин Блик, Кимберли Эскобар, Молли Фонеска и всей команде издательства Flatitron, которые помогли появиться этой книге на свет.

Моим самым первым читателям и редакторам, которые заставили меня почувствовать, что из этого получится нечто стоящее, пусть я и сама не знала, что из этого выйдет и на что оно будет похоже: Анне Спайер, Лиз Косснар, Арианне Реболини, Кэти Хини, Рейчел Сандерс, Рейчел Миллер, Джен Долл, Дори Шафрир, Марку Шуфсу и Айзеку Фицджеральду; и моей старой семье из BuzzFeed, и моей новой семье из Racked.

Всем членам семьи Мийе, которая так щедро предоставила мне свой дом, где я написала больше слов, выпила больше кофе и связала больше носков, чем за всю свою жизнь целиком.

Лиле, Крису и Вайолет, которые остаются самой лучшей «арендодательной семьей», о которой только может мечтать новоявленный ньюйоркец.

Амитаве Кумару и Дину Кроуфорду, которых я продолжаю донимать, обращаясь за советами или рекомендательными письмами много времени спустя после того, как гимн колледжа Вассара стерся из моей памяти.

Ночным Совам и Хору Молодых Ньюйоркцев, которые помогли мне обрести свой собственный голос; и творческой программе Чарльза Ривера, где я впервые осознала ценность создания вещей; и Thread, где я всегда чувствовала себя как дома.

Своей семье, главной причине всего этого.

И Оде Уайт, чья дружба поддерживает меня и делает меня лучше, и Брендану Клинкенбергу, лучшему обладателю подаренных свитеров из всех, кого я знаю.

* * *

Сноски

1

Down – термин в американском футболе, даун, период игры с момента, когда мяч вводится в игру, до момента, когда мяч становится мертвым (dead ball). Команда нападения получает 4 попытки, для того чтобы пронести мяч на 10 ярдов. Если этого не произошло, мяч переходит к противнику. Как правило, это происходит после панта на 4-м дауне.

(обратно)

2

Сплагиаченная версия моей любимой цитаты, приписываемой К. С. Льюису; у меня даже есть ее вышивка рядом с входной дверью.

(обратно)

3

Моя прабабушка мирно умерла в возрасте девяноста восьми лет, в ясном рассудке и с водительскими правами.

(обратно)

4

An die Freud (нем.) – ода, написанная в 1785 году Фридрихом Шиллером для дрезденской масонской ложи по просьбе его друга Христиана Готфрида Кернера.

(обратно)

5

Poughkeepsie (pəˈkɪpsiː) – город, расположенный в округе Датчесс (штат Нью-Йорк, США.

(обратно)

6

Annandale-on-Hudso (англ.) – деревушка в округе Датчесс (штат Нью-Йорк, США).

(обратно)

7

Knitter’s Almanac – книга не переведена на русский язык.

(обратно)

8

Elizabeth Zimmerman – «бабушка американского вязания», автор книг, инструкций по вязанию.

(обратно)

9

Вечеринка за 3–4 недели до рождения ребенка, на которой обычно будущей маме дарят подарки.

(обратно)

10

Американская компания, специализирующаяся на розничной торговле игрушками, одеждой и другими товарами для детей.

(обратно)

11

Это разновидность мысленных экспериментов, иллюстрирующих зависимость человека в понимании действительности от его субъективных ощущений.

(обратно)

12

Настольная игра по составлению слов и кроссвордов.

(обратно)

13

Кри́ббедж (криббидж, крибедж), англ. cribbage – карточная игра для 2 игроков, популярная в Англии и США.

(обратно)

14

Колонизаторы (нем. Die Siedler von Catan) – немецкая настольная игра, созданная Клаусом Тойбером.

(обратно)

15

Гри́нпо́йнт (англ. Greenpoint) – самый северный район боро Бруклин, Нью-Йорк.

(обратно)

16

Верхний Ист-Сайд (англ. Upper East Side) – квартал в Манхэттене.

(обратно)

17

Пожалуйста, каждый раз, когда я пишу «поколение двухтысячных» (надеюсь – в последний раз), читайте настолько с ироничными тильдами и звездочками, и цитатами, насколько возможно их уместить в ваше поле зрения. На самом деле еще одно упоминание: в данном случае я в первую очередь имела в виду женщин поколения двухтысячных. Если вы заметите вяжущего мужчину в естественной среде обитания, это достойно отдельной публикации.

(обратно)

18

Последнее уж точно встречается в той книге сплошь и рядом.

(обратно)

19

Pinterest – социальный интернет-сервис, фотохостинг, позволяющий пользователям добавлять в режиме онлайн изображения, помещать их в тематические коллекции и делиться ими с другими пользователями.

(обратно)

20

Cape Cod – «мыс трески» – полуостров на северо – востоке США в 120 км от Бостона, самая восточная точка штата Массачусетс. Известен своими пляжами.

(обратно)

21

Fenwick Island (Фенуик Айленд, Фенвик Айленд, остров Фенвик) – прибрежный город в графстве Сассекс, штат Делавэр, США.

(обратно)

22

Andes mint – мятные пастилки в шоколаде.

(обратно)

23

Это не его настоящее имя.

(обратно)

24

Пребывающим в блаженном неведении: Курица на Помолвку – это мифический рецепт в анналах женских журналов, гарантирующий, что ваш мужчина (всегда достаточно стильный) сделает к концу трапезы вам предложение, если вы (всегда женщина) приготовите ее для него.

(обратно)

25

Тоже не его настоящее имя.

(обратно)

26

AOL Instant Messenger (AIM) – программа мгновенного обмена сообщениями, предлагаемая фирмой AOL (America OnLine).

(обратно)

27

Светло-голубая укороченная толстовка от Delia поверх фиолетовой майки, которая в то время называлась «топик».

(обратно)

28

Собственно, эти носки могли с таким же успехом предназначаться и мне, но вскоре я поняла, что они слишком велики для любой ноги меньшего размера, чем у Джо с его 16-м размером. Кстати, он – я не вру! – снимался в качестве модели носков XXL размера для постера American Apparel.

(обратно)

29

PBR – pubst blue ribbon, светлое пиво, не самое ужасное из всех тошнотворных видов пива в Америке.

(обратно)

30

Микела́нджело Меризи да Карава́джо – итальянский художник, реформатор европейской живописи XVII века, основатель реализма в живописи, один из крупнейших мастеров барокко.

(обратно)

31

Фри́да Ка́ло де Риве́ра, или Магдале́на Ка́рмен Фри́да Ка́ло Кальдеро́н, – мексиканская художница, наиболее известная автопортретами.

(обратно)

32

Джефф Кунс – американский художник. Известен своим пристрастием к китчу, особенно в скульптуре. Его работы входят в число самых дорогих произведений современных художников.

(обратно)

33

Наверное, любой бы посмеялся над нами после концертов хора.

(обратно)

34

Офф-Офф-Бродвей (вне вне Бродвея, англ. Off-Off-Broadway) – профессиональный театральный термин, которым обозначаются площадки в Нью-Йорке с вместимостью менее 100 посетителей. Эти театры меньше Бродвейских и офф-Бродвейских. Здесь в гипертрофированной форме.

(обратно)

35

Пьеса «Монологи вагины» основана на интервью 200 женщин в разных странах мира, подвергавшихся разным формам насилия. Автор – Ив Энслер, американская писательница и драматург.

(обратно)

36

Марка пластмассовых изделий, разработанных первоначально для лабораторного использования. Сейчас выпускает экологически безопасные пластиковые бутылки.

(обратно)

37

«Флитвуд Мэк» – влиятельная и коммерчески успешная британо-американская рок-группа.

(обратно)

38

Торговая сеть по продаже товаров для творчества и рукоделия.

(обратно)

39

Софтбол – норматив. лексика: бейсбол для девочек.

(обратно)

40

Популярное частично платное приложение для мобильных платформ Android и Apple iOS, предназначенное для романтических знакомств в соответствии с заданными параметрами и с учетом геолокации.

(обратно)

41

Книга американской писательницы Луис Фитцью (1928–1974).

(обратно)

42

Пенсильванский вокзал (англ. Pennsylvania Station), в обиходе Пенн-стейшн – железнодорожный вокзал в Нью-Йорке, один из самых загруженных в мире.

(обратно)

43

Популярное канадское пиво.

(обратно)

44

Онлайн-площадка для размещения, поиска и краткосрочной аренды частного жилья по всему миру.

(обратно)

45

Род-А́йленд, официальное название Штат Род-Айленд и плантаций Провиденса – штат США, входящий в регион Новая Англия и расположенный на берегу Атлантического океана.

(обратно)

46

«Серые сады» (англ. Grey Gardens) – независимый американский документальный фильм 1975 года, снятый Альбертом и Дэвидом Мэйслес.

(обратно)

47

Сказка братьев Гримм о злом карлике, способном создавать золото из соломы, спрядая ее.

(обратно)

48

Меня назначили вести три разных класса по эссе Беньямина Вальтера «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости». (Ва́льтер Бе́ньямин – немецкий философ, теоретик культуры, эстетик, литературный критик, эссеист и переводчик, один из самых влиятельных философов культуры XX века. Работы Беньямина лежат в основе современного понимания модернизма.) «Произведе́ние иску́сства в эпо́ху его́ техни́ческой воспроизводи́мости» – эссе Вальтера Беньямина, написанное в 1936 году.

(обратно)

49

Amazon.com, Inc. – американская компания, крупнейшая в мире по обороту среди продающих товары и услуги через интернет и один из первых интернет-сервисов, ориентированных на продажу реальных товаров массового спроса.

(обратно)

50

Michaels Stores, Inc., или Michaels, – крупнейшая американская розничная сеть в области творчества и рукоделия, которая в настоящее время насчитывает более 1262 магазинов.

(обратно)

51

Jo-Ann Stores, Inc. – американская специализированная сеть розничных магазинов тканей и товаров для рукоделия.

(обратно)

52

Снова позаимствую. Мое понимание Дон Кихота простирается не дальше ЖЖ, онлайн-блога, которым я активно пользовалась, когда была юным подростком. Там было выпадающее меню смайликов, где можно было выбрать, как вы себя чувствуете в определенный день, и одной из опций было «донкихотно». Я увидела этот значок, и он мне очень понравился, так же как мне теперь нравится моя «яблочная трилогия».

(обратно)

53

U-Haul – компания, сдающая напрокат прицепы, пикапы, грузовики на условиях подневной оплаты.

(обратно)

54

Крейгслист – сайт электронных объявлений, пользующийся большой популярностью у американских пользователей интернета.

(обратно)

55

Это бесспорно то, за что все мои друзья без исключения больше всего меня высмеивают: «Аланна, ты вяжешь свитеры для камней?» В этом есть смысл.

(обратно)

56

Только кратно 5.

(обратно)

57

Anthropologie – американская компания по продаже одежды, украшений, аксессуаров и т. д.

(обратно)

58

Free People – американская торговая компания, которая продает женскую одежду, аксессуары, обувь, нижнее белье и купальники.

(обратно)

59

Наверное, первая статья, которую я написала и которой горжусь, была про исследование феномена, давно известного всему вязальному сообществу, но ускользающему от внимания широкой общественности: толпы бывших участниц конкурса «Топ-модели по-американски» валом валят в журналы по вязанию. Словно из судейской комнаты шоу ведет воронка прямо в постель, где идут пробы в журнал Vogue Knitting.

(обратно)

60

В один из самых худших моментов в моей недавней истории я жаловалась Оде, что кардиган, который я только что закончила вязать, слишком хорош, и потому люди просто считали, что я его купила. Она фыркнула так, как только она умеет.

(обратно)

61

Существует способ, который предполагает использование одной длинной круговой спицы, уместно называемой Magic Loop («волшебная петля»); есть также способ вязать два носка одновременно, что решает всю проблему целиком одним махом. Но я так и не освоила ни один из этих способов, как никогда не училась правильно держать нить пряжи, и даже вроде как бы наслаждаюсь этой мазохистской борьбой.

(обратно)

62

Однажды я брала интервью у женщины для статьи, и в конце она спросила, работаю ли я на сайте обуви. «Что, простите?» – переспросила я. «Ну, знаешь, – ответила она, – Buzz-feet».

(обратно)

63

Свитбрюки – это когда дурацкий старый свитер превращается в пару штанов. Это детище дизайнера вязаной одежды Стивен Вест. Я считаю, что такие должны быть у каждого.

(обратно)

64

В их защиту, «утро» – это довольно сильно сказано. Дом бабушки и дедушки обладал особой магией, заставляющей спать до полудня даже через годы после того, как мы переросли эту ленивую привычку.

(обратно)

65

Клейзмер – это что-то вроде джазовой еврейской народной музыки, а ее первая группа называлась – богом клянусь! – «Клейзмернутые на всю голову».

(обратно)

Оглавление

Набирая петли

Первые ряды

Вяжут не только бабушки

Упущенные возможности

Распускание, или Как все начать сначала

Рейтинг лучших мест для вязания (по возрастанию)

Когда перебираешь спицами… все меняется

Вот почему лето – это лучшее время для вязания

Новый опыт и веяния перемен

Около шести

Что я делаю не так, по крайней мере в рукоделии

Точка сборки

То, в чем я преуспела благодаря рукоделию

Язык тела

Термины, которые должны быть придуманы специально для рукодельниц

Синдром Второго Носка

Как еще, помимо вязания, я использую спицы

Дурные привычки

Открытое письмо Вязальному Крючку

Интернить

Орудия труда

Странные мелочи, которые напоминают о духе рукоделия

Домоводство

Обрывки

Утром погода была лучше. Вы все проспали

Закрывая петли

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg